ЭНДЕР ВИГГИН (цикл)


Это история Эндрю Виггина — величайшего полководца космической эры. Межзвездный Флот Земли ведет отчаянную борьбу с жестокими пришельцами. Из специально отобранных детей военные готовят по особой программе командный состав земных космических армад…

ТЮРЬМА МЭЙЗЕРА

Второе Вторжение отбито. Война с инопланетянами-жукерами окончена. Но будет и третье нашествие, а значит, нужно создать Боевую школу для детей-гениев. И значит, единственная награда для Мейзера Ракхейма, победителя жукеров, — это полет в далекий космос, откуда он вернется много лет спустя, чтобы стать учителем Эндера Виггина.

* * *

Паршивая работа — служить последней надеждой человечества.

Да, платили за нее очень даже неплохо, но все деньги копились в банке на Земле, поскольку здесь некуда было ходить за покупками.

Собственно, для ходьбы тут вообще не было места. Когда официальная программа тренировок состоит только в том, что твои мышцы стимулируют электротоком во время сна, а потом тебя крутят в центрифуге, пока не растворятся кости, — ждать от жизни особо нечего.

Мэйзеру Рэкхему казалось, будто он наказан за то, что выиграл последнюю войну.

Разгромив вторгшихся жукеров, Международный флот воспользовался трофейными технологиями и построил целую армаду, оснащенную двигателями, позволяющими развивать субсветовую скорость, которая двинулась к родной планете жукеров и их колониям.

Если бы Мэйзер оказался на одном из этих кораблей, там были бы другие люди: пилоты истребителей, команда, технический персонал. Приматы с лицами, руками, голосами, запахами — а больше ему и не требовалось.

Но ему предстояла куда более важная миссия. Он должен был одновременно командовать атаками всех флотилий на все планеты жукеров — а это означало, что ему пришлось остаться в Солнечной системе, связываясь со всеми флотилиями по ансиблю.

Что ж, прекрасно. Вполне непыльная работенка — он был уже достаточно стар, чтобы ей порадоваться.

За исключением одной мелочи.

Поскольку скорость космических полетов могла лишь приблизиться к тремстам миллионам метров в секунду, но никогда их не достигала, флотилиям требовались многие годы, чтобы добраться до цели. И, проводя все эти десятилетия в штаб-квартире Международного флота, Мэйзер становился бы все старше и дряхлее — как физически, так и умственно.

В итоге, чтобы сохранить его достаточно молодым, его поместили в околосветовой курьерский корабль и отправили в лишенный какого-либо смысла полет. В некой случайной точке космоса ему было предписано замедлиться, совершить разворот и вернуться с той же скоростью на Землю, прибыв домой всего за несколько лет до того, как флотилии прибудут на место и разразится ад. За время полета он постарел бы не больше чем на пять лет, хотя на Земле прошли бы десятилетия.

Много же будет от него пользы как от командующего, если в полете он сойдет с ума.

Конечно, в бортовой базе данных имелось множество книг — целые миллионы. А по ансиблю ему присылали сообщения о новых книгах — он мог попросить любую из них и получить ее всего через несколько мгновений.

Чего ему недоставало, так это общения.

Он пытался общаться. В конце концов, чем отличался ансибль от обычной электронной почты? Проблема заключалась в разнице во времени. Ему казалось, будто он отправляет сообщение и немедленно получает ответ. Но для человека на другом конце сообщение Мэйзера растягивалось на несколько дней, приходя небольшими фрагментами.

Получив сообщение целиком, адресат мог сразу же написать ответ. Но чтобы его мог принять ансибль на кораблике Мэйзера, текст точно так же передавался по кусочкам.

В итоге оказывалось, что для человека, с которым общался Мэйзер, между частями разговора проходило по многу дней — как будто беседуешь с кошмарным заикой, от которого можно уйти на неделю, пожить своей жизнью, а потом вернуться к тому моменту, когда он наконец выдаст все, что собирался сказать.

Некоторые пытались общаться с ним, но теперь, когда Мэйзер приближался к точке, где он должен был начать замедляться, чтобы развернуть корабль, его связь со штабом флота на астероиде Эрос в основном ограничивалась запросами книг, голограмм и фильмов, а также ежедневным сообщением-сигналом о том, что он все еще жив.

Мэйзер мог бы просто автоматизировать передачу сигнала — ему вполне хватало знаний, чтобы обойти защиту и перепрограммировать бортовой компьютер. Однако он каждый день вручную составлял новое сообщение, хотя и знал, что в штабе на него едва бросят взгляд. С тем же успехом он мог быть мертв — еще до его возвращения все получатели этих сообщений уйдут в отставку или вообще умрут.

Естественно, проблема одиночества ни для кого не была сюрпризом. Мэйзеру даже предлагали послать вместе с ним кого-то еще, но он сразу высказался против: ему казалось глупым и жестоким сообщать кому-то, что тот настолько бесполезен для Флота и вообще для войны, что его можно отправить вместе с Мэйзером в бесцельный полет лишь ради того, чтобы подержать за руку.

«И что будет написано у вас на плакатах к вербовочной кампании следующего года? — спросил тогда Мэйзер. — Вступайте во Флот и проведите несколько лет в роли оплачиваемого компаньона для стареющего космического капитана?»

Да, для Мэйзера должно было пройти лишь несколько лет. Одиночество его не пугало, и он был уверен, что справится.

Однако он не учел того, сколь долгими могут оказаться два года одиночного заключения. Именно так поступали с непокорными заключенными: подвергали самому тяжкому из возможных наказаний. Воистину, провести долгое время в одиночестве — куда хуже, чем находиться в обществе самых злобных преступников, известных человечеству.

«Мы эволюционировали как социальные существа, — думал Мэйзер. — Жукеры, в силу своего коллективного разума, никогда не бывают одиноки, так что они могут без проблем совершать подобные путешествия. Для человека же это настоящая пытка».

И само собой, никуда не девался вопрос остававшейся на Земле семьи. Но об этом он предпочитал не думать. Он пожертвовал своей семьей так же, как и любой другой, кто отправился на войну с жукерами. Независимо от того, победят они или проиграют, никто из них никогда больше не увидит родных. По крайней мере, в этом он ничем не отличался от тех, кем ему предстояло командовать.

Реальную же проблему по-настоящему понимал только сам Мэйзер. И заключалась она в том, что он понятия не имел, как будет спасать человечество, когда вернется.

Похоже, этого не понимал никто. Он пытался объяснять, что не так уж и хорош, что он победил в том решающем бою[1] лишь благодаря везению и нет никаких причин полагать, будто он сможет повторить то же самое еще раз. Вышестоящие офицеры соглашались, что, возможно, он прав, и обещали набрать и подготовить в его отсутствие новых офицеров, пытаясь найти командира получше. Но на случай, если таковых не найдется, Мэйзер оставался тем самым героем, кто выпустил единственную ракету, положившую конец прошлой войне. В него верили — даже если сам он не верил в себя.

Естественно, зная военных, Мэйзер понимал, что их поиски нового командира ни к чему не приведут. Серьезно они могли к этому отнестись лишь в том случае, если бы не верили, что их козырь в рукаве — Мэйзер Рэкхем.

Усевшись в тесном пространстве за пилотским креслом, Мэйзер вытянул левую ногу и закинул ее за голову. Не каждый в его возрасте был способен на такое, и уж точно не каждый маори с их традиционным телосложением. Конечно, он был маори только наполовину, но это вовсе не значило, что европейцы отличались столь выдающейся гибкостью.

— Входящее сообщение, — послышалось из динамика на пульте.

— Слушаю, — ответил Мэйзер. — Воспроизведи голосом.

— Мужским или женским? — спросил компьютер.

— Какая разница?

— Мужским или женским? — повторил компьютер.

— На твой выбор, — ответил Мэйзер.

Компьютер зачитал ему сообщение женским голосом:

— Адмирал Рэкхем, меня зовут Хайрам Графф. Меня назначили руководить набором в Боевую школу — первый этап нашей программы обучения одаренных молодых офицеров. Моя задача — обшарить Землю в поисках того, кто смог бы возглавить наши силы во время предстоящего конфликта вместо вас. Все, кого я пытаюсь спрашивать, отвечают, что критерий прост: найди второго Мэйзера Рэкхема.

Мэйзер обнаружил, что его заинтересовали слова этого типа. Похоже, ему в самом деле искали замену и этот человек отвечал за поиски подходящего кандидата. Женский голос в данном случае звучал издевательски и неуважительно.

— Мужской голос, — сказал Мэйзер.

Голос тотчас же сменился звучным баритоном:

— Проблема в том, адмирал, что, когда я задаю конкретный вопрос, какие именно ваши черты мне следует искать в новобранцах, никто не может толком ответить. Единственный вывод, который я смог сделать, — в новом командире им требуются черты победителя. Но все мои попытки объяснить, что этого мало, ни к чему не приводят. И потому я обращаюсь за помощью к вам. Вы не хуже меня знаете, что ваша победа была одержана в том числе благодаря определенному везению. Но в то же время вы увидели нечто такое, чего не мог увидеть никто другой, и нанесли удар — вопреки приказу — в самый идеальный момент, когда Королева оказалась наиболее уязвима. Отвага, смелость, самоотверженность — возможно, мы и сумеем определить подобные черты. Но как нам проверить кого-то на способность видеть больше других?

Есть и социальная составляющая, — продолжил голос. — Члены вашей команды в достаточной степени вам доверяли, чтобы подчиниться вашим приказам и полностью вверить вам свою карьеру, если не жизнь. Ваш список взысканий за нарушение субординации также свидетельствует, что вы постоянно критиковали некомпетентных командиров. Так что вы наверняка четко представляете, каким НЕ должен быть ваш преемник.

Соответственно, я получил разрешение воспользоваться ансиблем, чтобы расспросить вас о качествах, которые нам следует искать — или избегать — у возможных претендентов. Надеюсь, данный проект покажется вам интереснее, чем ваше нынешнее времяпровождение в космосе. Я с нетерпением жду ответа.

Мэйзер вздохнул. Этот самый Графф вел себя в точности так, как следовало вести себя офицеру, которому поручили найти ему замену. Но Мэйзер достаточно хорошо знал военную бюрократию, чтобы понять: Граффа прожуют и выплюнут, как только он всерьез попытается чего-то добиться. Получить разрешение на связь по ансиблю со старикашкой, который, по сути, уже мертвец, — не такое уж сложное дело.

— Каково звание отправителя? — спросил Мэйзер.

— Лейтенант, — ответил компьютер.

Несчастный лейтенант Графф явно недооценивал тот ужас, который некомпетентные офицеры испытывали перед молодыми, умными и энергичными энтузиастами.

По крайней мере, ответить имело смысл.

— Передай, — велел Мэйзер. — Уважаемый лейтенант Графф, прошу прощения за время, потраченное вами на ожидание этого сообщения… Нет, сотри. Незачем тратить еще больше времени на бессмысленную болтовню.

С другой стороны, попытка отредактировать сообщение тоже отняла бы время.

Вздохнув, Мэйзер принял обычную позу и подошел к пульту.

— Напечатаю сам, — сказал он. — Так будет быстрее.

На экране, на фоне сообщения Граффа, виднелись только что продиктованные им слова. Выведя исходное сообщение на передний план, он перечитал его, а затем вернулся к своему собственному.

«Я не специалист в определении лидерских качеств. Судя по вашему сообщению, вы уже думали на этот счет больше, чем я. Могу лишь надеяться, что ваше предприятие завершится успехом, поскольку освободит меня от бремени командования по возвращении. Но больше ничем помочь не могу».

Он хотел было добавить: «Даже Бог вам не поможет», но решил — пусть парень сам узнает, что такое реальный мир, без мрачных и бесполезных предупреждений Мэйзера. Так что вместо этого он лишь сказал: «Отправить», и компьютер ответил:

— Сообщение отправлено по ансиблю.

«Собственно, и все», — подумал Мэйзер.


Ответ пришел через три с лишним часа. Сколько там прошло на Земле — месяц?

— От кого? — буркнул Рэкхем, заранее зная ответ. Значит, парень не особо торопился. Хватило ли ему времени понять, насколько невыполнима его задача? Вряд ли.

Мэйзер сидел на унитазе — к счастью, стандартной химической модели. Хвала гравитационной технологии жукеров! Он был одним из немногих еще остававшихся на флоте, кто помнил времена, когда на космических кораблях использовались туалеты с воздушным отсосом, которые половину времени не работали. То была эпоха, когда капитанов порой увольняли со службы за перерасход топлива, если они разгоняли корабль лишь ради того, чтобы облегчиться при относительно нормальной силе тяжести.

— От лейтенанта Хайрама Граффа.

А теперь еще и этот назойливый Графф, который раздражал его, пожалуй, даже больше, чем туалеты для невесомости.

— Сотри.

— Мне не разрешено стирать переданные по ансиблю сообщения, — бесстрастно ответил компьютер женским голосом. Естественно, голос всегда звучал бесстрастно, но иногда эта бесстрастность всерьез досаждала. «Я мог бы заставить тебя его стереть, — подумал Мэйзер, — если бы решил потратить время и силы на корректировку программы». Но вслух он говорить этого не стал, не желая рисковать, что сработает какая-нибудь программная защита.

— Прочитай.

— Мужским голосом?

— Женским, — огрызнулся Мэйзер.

— Адмирал Рэкхем, не уверен, что вы понимаете всю серьезность нашего положения. У нас есть два варианта: либо мы находим лучшего из возможных командующих в нашей войне против жукеров, либо этим командующим станете вы. Так что либо вы поможете нам определить наиболее вероятные черты идеального командира, либо вся ответственность ляжет на вас.

— Это я как раз понимаю, глупыш, — сказал Мэйзер. — Я это понимал еще до того, как ты родился.

— Хотите записать ваше замечание в качестве ответа? — спросил компьютер.

— Читай дальше и не обращай внимания на мое ворчание.

Компьютер вернулся к сообщению от лейтенанта Граффа:

— Я нашел ваших жену и детей. Они в добром здравии и, возможно, были бы рады пообщаться с вами по ансиблю, если у вас есть такое желание. Мое предложение — не взятка за сотрудничество, но лишь напоминание, что на кону стоит нечто большее, чем назойливость выскочки-лейтенанта, который донимает адмирала и героя войны, совершающего путешествие в будущее.

— Можно подумать, я нуждаюсь в твоих напоминаниях! — рявкнул Мэйзер.

— Хотите записать ваше замечание в качестве…

— Хочу, чтобы ты заткнулся и оставил меня в…

— Ответа? — закончил компьютер, не обращая внимания на его ворчание.

— Ладно, мир! — вздохнул Мэйзер. — Записывай ответ: я разведен, и моя бывшая жена и дети давно живут без меня. Для них я умер, и весьма мерзко с твоей стороны пытаться поднять меня из могилы, чтобы вновь обременить их жизнь. И если я говорю, что мне нечего сказать насчет командирских качеств, то только потому, что действительно не знаю ответа, который мог бы тебе помочь. Понимаю твое желание найти мне замену, но за все время моей службы я не видел ни одного командира, способного нам пригодиться. Так что разбирайся сам, а я даже понятия не имею. — На мгновение он дал волю своему гневу. — И оставь в покое моих родных, презренный… — Но все же решил пожалеть несчастного. — Сотри все после «оставь в покое моих родных».

— Воспроизвести текст?

— Я на унитазе!

Не восприняв данные слова в качестве ответа, компьютер повторил вопрос еще раз.

— Нет. Просто отправь. Не хочу, чтобы лейтенант Графф ждал лишний час или сутки лишь для того, чтобы я мог превратить свое письмо в школьное сочинение на пятерку.


Но вопрос Граффа продолжал его мучить. Какие качества следовало искать в командире?

А есть ли, собственно, разница? Как только будет составлен список таких качеств, на все готовые карьеристы немедленно сообразят, как притвориться, будто обладают ими, и все вернется к тому же, с чего начиналось: лучшие бюрократы на вершине любой военной иерархии, а все по-настоящему умные лидеры либо отправлены в отставку, либо деморализованы.

«Точно так же, как был деморализован я, — подумал Мэйзер, — когда пилотировал едва вооруженный грузовой корабль в задних эшелонах нашего строя. Возможно, десятки других видели то же, что и я, — уязвимые места в строю жукеров, — но они давно уже оставили службу. Единственная причина, по которой я там оказался, заключалась в том, что я просто не мог себе позволить уйти, не выслужив пенсию. И мне пришлось мириться с недоброжелателями-командирами, готовыми наказывать меня уже за то, что я лучший офицер, чем они сами когда-либо были. Я стал объектом насмешек и презрения, и в итоге мне пришлось пилотировать корабль, вооруженный лишь двумя тихоходными ракетами.

Как оказалось, хватило бы и одной.

Но кто мог предположить, что я там окажусь, увижу то, что увидел, и совершу карьерное самоубийство, выпустив ракеты вопреки приказу, — а потом выяснится, что я был прав? Какое испытание может выявить подобное? С тем же успехом можно прибегнуть к молитве: либо Господь заботится о человечестве, либо ему все равно. Если не все равно, значит мы выживем, несмотря на собственную глупость. Если нет, значит нет. В этой вселенной любая попытка заранее определить черты великих командиров обречена на провал».

— Входящее видео, — сообщил компьютер.

Мэйзер взглянул на экран, где он успел набросать:

«Безрассудство.

Интуиция (попробуй проверь, молокосос!).

Терпимость к идиотизму вышестоящих.

Крайнее чувство персональной ответственности».

«Ну да, — усмехнулся Мэйзер. — Тот самый список, который, как надеется Графф, я ему пришлю».

А теперь этот мальчишка посылал ему видео. Кто мог такое санкционировать?

Но возникшая в пространстве над экраном голографическая голова вовсе не принадлежала ретивому молодому лейтенанту. Это была молодая женщина со светлыми, как у матери, волосами, и лишь едва заметными чертами внешности ее отца-маори. Но эта малость делала ее только прекраснее.

— Стоп, — сказал Мэйзер.

— От меня требуется показывать вам…

— Это личное. Вмешательство в личную жизнь.

— …все сообщения по ансиблю.

— Позже.

— Видео имеет высший приоритет. Ширина канала, достаточная для передачи видео, используется только…

— Ладно, воспроизведи, — сдался Мэйзер.

— Папа, — произнесла голографическая женщина.

Мэйзер отвел взгляд, машинально пряча лицо, хотя видеть она его, естественно, не могла. Когда он в последний раз видел свою дочь Пай Махутангу, той было пять лет и больше всего она любила лазить по деревьям. Ей часто снились кошмары, но, поскольку ее отец постоянно находился на службе, отогнать дурные сны было некому.

— Я привела с собой твоих внуков, — говорила она. — Паху Ранги пока не нашел женщину, которая согласилась бы родить ему детей. — Она шаловливо улыбнулась кому-то за кадром. Ее брат, сын Мэйзера, был зачат во время его последнего отпуска перед решающей битвой. — Мы рассказали про тебя детям. Знаю, увидеть всех одновременно ты не можешь, но если каждый из них на пару секунд войдет в кадр вместе со мной… Однако мне сказали, что, возможно, ты не будешь им рад. Даже если это в самом деле так, папа, я все равно знаю, что ты хотел бы увидеть своих внуков. Когда ты вернешься, они будут еще живы. Может, буду жива даже я. Прошу тебя, не прячься от нас. Мы знаем, что, когда ты развелся с мамой, ты поступил так ради нее — и ради нас. Мы знаем, что ты никогда не переставал нас любить. Видишь? Это Кахуи Кура и Пао Пао Те Ранги. У них также есть английские имена, Мирт и Глэд, но они гордятся тем, что они дети маори — благодаря тебе. Но твой внук Мэйзер Така Ахо Говарт настаивает на имени, которое носил… носишь ты. Что же касается малыша Струана Маэроэро — он сам решит, когда станет старше. — Она вздохнула. — Скорее всего, это наш последний ребенок — если суд Новой Зеландии поддержит законы Гегемонии о рождаемости[2].

Пока каждый из детей появлялся в кадре — кто-то робко, кто-то отважно, — Мэйзер пытался ощутить к ним хоть какие-то чувства. Сперва, слегка смущаясь, в кадр вошли две его внучки. Затем — названный в его честь мальчик. И наконец — младенец, которого кто-то держал на руках.

Они были для него чужаками, которые сами станут родителями еще до того, как он сможет встретиться с ними вживую. А может, даже дедушками или бабушками.

«Какой в этом смысл? — подумал он. — Я сказал твоей матери, что мы умерли друг для друга и ко мне следует относиться как к жертве войны, даже если в бумагах говорится о разводе, а не о гибели в бою. Она настолько на меня разозлилась, что заявила: мол, лучше бы я и в самом деле умер. Детям она тоже собиралась сказать, что я умер или просто бросил их без всяких причин, чтобы те меня возненавидели.

А теперь оказывается, что она превратила мой уход в сентиментальное воспоминание о жертве, принесенной Богу и стране. Или, по крайней мере, планете и человечеству».

Мэйзер с трудом заставил себя не думать о том, что, возможно, она его простила. Именно ей пришлось воспитывать детей, и его никак не касалось, что она решила сказать им про него — лишь бы эти слова помогли ей растить детей без отца.

Он женился и завел детей уже в среднем возрасте, поскольку опасался обзаводиться семьей, зная, что ему предстоят отлучки на долгие годы. Потом он встретил Ким, и от всех разумных доводов не осталось и следа. Он хотел, чтобы у них были дети — или так хотела его ДНК, — даже если он не сможет принять участия в их воспитании. Ему хотелось, чтобы у Пай Махутанги и Паху Ранги была стабильная и полная возможностей жизнь, и он остался на службе, чтобы заработать денег на их обучение.

Потом он сражался ради их безопасности, но собирался уйти в отставку, когда война закончится, и наконец вернуться домой к семье, пока дети еще достаточно малы, чтобы с радостью встретить отца. А потом получил то самое назначение.

«Почему вы не могли решить по-другому, сволочи? — думал он. — Найти мне замену, а потом отпустить меня домой, где меня встретили бы как героя. А после я удалился бы на покой в Крайстчерче, слушая звон колоколов и зная, что Бог по-прежнему на небе и с миром все в порядке. Вы могли позволить мне остаться дома с семьей и воспитывать детей, так что я сумел бы отговорить Пай называть своего первого сына в мою честь.

Я мог бы помочь вам с любыми советами и обучением — наверняка в куда большем объеме, чем смогли бы вы сами, — а потом покинуть флот и жить нормальной жизнью. Но нет — мне пришлось все бросить и болтаться в этой унылой жестянке, пока вы пребывали в нерешительности».

Мэйзер заметил, что Пай замолчала и лицо ее застыло неподвижно.

— Ты остановил воспроизведение? — спросил он у компьютера.

— Вы отвлеклись, — ответил тот. — Это визуальная передача по ансиблю, и от вас требуется…

— Уже смотрю, — сказал Мэйзер.

Пай снова заговорила, и видео пришло в движение.

— Им пришлось замедлить картинку, чтобы переслать ее тебе. Но про разницу во времени ты и сам знаешь. К тому же канал связи стоит дорого, так что, пожалуй, буду заканчивать. Я написала тебе письмо, и дети тоже. А Паху клянется, что когда-нибудь научится читать и писать. — Она снова рассмеялась, глядя на кого-то за кадром. Наверняка на его сына, которого он никогда не видел. Тот находился где-то совсем рядом, но в кадре не появлялся. Похоже, кто-то решил, что Мэйзеру не следует видеть сына. Графф? Или так захотела Ким? Или сам Паху? — Мама тоже тебе написала целую кучу писем, но сама не пришла — ей не хочется, чтобы ты видел ее старой. Но она все равно красавица, папа, даже красивее, чем раньше, хоть и поседела, — и она все так же тебя любит. Она хочет, чтобы ты запомнил ее молодой. Однажды она сказала мне: «Я никогда не отличалась красотой. А когда встретила мужчину, который считал иначе, вышла за него замуж вопреки всем его возражениям».

Она настолько точно подражала матери, что у Мэйзера на мгновение перехватило дыхание. Неужели Ким отказалась прийти лишь из-за дурацкого комплекса насчет своей внешности? Как будто это его хоть когда-нибудь волновало!

Хотя — на самом деле волновало. Ее старость в очередной раз подтвердила бы, что она со всей определенностью умрет до его возвращения на Землю. А значит, он никогда не сможет по-настоящему вернуться домой — такого места для него попросту не существовало.

— Я люблю тебя, папа, — говорила Пай. — Не только потому, что ты спас мир. Конечно, мы всегда будем чтить твой подвиг, но мы любим тебя за то, что ты принес столько счастья маме. Она много нам о тебе рассказывала — как будто мы знали тебя лично. Иногда у нас бывали в гостях твои старые друзья, и тогда становилось ясно, что мама вовсе не преувеличивала — или не больше, чем преувеличивали они сами, — рассмеялась она. — Ты действительно стал частью нашей жизни. Может, мы для тебя и чужие, но ты для нас — нет.

Картинка замерцала, а когда восстановилась снова, выражение лица Пай изменилось. Фрагмент видео явно был вырезан, — возможно, она не хотела, чтобы он видел ее плачущей. Но он знал, что она плакала, поскольку точно такое выражение лица бывало у нее в детстве, когда она собиралась залиться слезами. Для него с тех пор прошло не так уж много времени, и он очень хорошо это помнил.

— На это сообщение можешь не отвечать, — сказала она. — Лейтенант Графф предупредил, что оно может тебе не понравиться и ты можешь вообще отказаться его смотреть. Мы не хотим осложнять твое путешествие, но, папа, когда ты вернешься домой — когда вернешься к нам, — у тебя будет дом. Ты навсегда останешься в наших сердцах. Даже если меня уже не будет и тебя встретят только наши дети, мы примем тебя с распростертыми объятиями. Не героя-победителя, а вернувшегося домой отца и деда, какими бы старыми ни стали к тому времени мы сами. Я люблю тебя. Как и все мы. — Она помедлила и добавила, словно в последний момент: — Пожалуйста, прочитай наши письма.

— У меня для вас письма, — сообщил компьютер, когда голограмма погасла.

— Сохрани их, — ответил Мэйзер. — Доберусь до них позже.

— У вас есть право послать ответное видео, — сказал компьютер.

— Этого не будет, — возразил Мэйзер, но тут же подумал, что он мог бы сказать, если бы вдруг передумал и все же решился. Произнести героическую речь о благородном самопожертвовании? Или извиниться за то, что согласился отправиться в этот полет?

Он никогда не позволил бы им увидеть его лицо — иначе бы Ким поняла, что он нисколько не изменился, а этого нельзя было допустить.

Мэйзер решил, что прочитает письма и ответит на них. Долг перед семьей оставался таковым, даже если виной тому был некий сующий нос не в свое дело лейтенант.

— Первое письмо — тому негодяю Граффу. Оно очень короткое: «Пошел на хрен, ушлёпок». Подпись — «с уважением».

— Хрен — название растения. Слово «ушлёпок» отсутствует в моих базах данных. Сообщение невозможно сформулировать без дополнительных пояснений. Вы имели в виду: «Уходи отсюда, урод»?

— «Ушлёпка» я придумал сам, но слово превосходное, так что его и используй. И не могу поверить, что в твоей базе данных нет выражения «пошел на хрен».

— Я замечаю у вас стрессовое состояние, — сказал компьютер. — Не хотите принять легкое успокоительное?

— Стресс вызван тем, что ты вынудил меня просмотреть сообщение, которое я не хотел видеть. Так что ты и есть причина моего стресса. Дай мне успокоиться.

— Входящее сообщение.

Мэйзер почувствовал, как уровень его стресса поднимается еще выше. Вздохнув, он откинулся на спинку кресла.

— Прочитай. От Граффа, да? Для этого ушлёпка всегда используй мужской голос.

— Адмирал Рэкхем, прошу прощения за вторжение, — баритоном произнес компьютер. — Как только я затронул вопрос о возможном сеансе связи с вашими родными, мое начальство тут же ухватилось за эту идею, хотя я предупреждал их, что вряд ли от этого будет польза без вашего предварительного согласия. Тем не менее идея полностью принадлежит мне, и я несу за это полную ответственность, но в том, что никто не стал ждать разрешения с вашей стороны, моей вины нет. Впрочем, подобный исход вполне предсказуем, это армия. Любую дурацкую идею они готовы сделать основой своей политики, а любую достаточно разумную воспринимают как угрозу, которую следует уничтожить, — зато если она сработает, они с радостью заявят о полном к ней доверии. Знакомо?

«Умный парень, — подумал Мэйзер. — Пытается перевести мой гнев на МФ и стать моим другом».

— Однако было решено переслать вам только те письма, которые вы сочли бы ободряющими. Вами, можно сказать, управляют, адмирал Рэкхем. Но если хотите получить все письма, я постараюсь, чтобы у вас сложилось общее представление о положении дел. Вряд ли вас это обрадует, но, по крайней мере, вы будете знать, что я не пытаюсь вами манипулировать.

— Ну да, конечно, — усмехнулся Мэйзер.

— Или, по крайней мере, не пытаюсь вас обмануть, — продолжал компьютер. — Я пытаюсь убедить вас, завоевав ваше доверие, а затем заручиться вашей помощью. Я не стану ни лгать, ни утаивать информацию, чтобы ввести вас в заблуждение. Только скажите: вы хотите получить все письма или вас удовлетворит удобная версия жизни вашей семьи?

Мэйзер понял, что Графф победил, — у него не оставалось иного выхода, кроме как ответить, затребовав все пропущенные письма. А потом он оказался бы в долгу перед этим ушлёпком, несмотря на всю свою злость.

Настоящий же вопрос заключался в том, не было ли все это постановкой. Не сам ли Графф задержал отправку неудобных писем, чтобы затем заработать очки в глазах Мэйзера?

Или Графф шел на определенный риск, обманув систему, чтобы переслать ему полный комплект писем? А может, Графф, простой лейтенант, все же обладал некоторой властью, позволявшей ему безнаказанно игнорировать распоряжения начальства?

— Не посылай сообщение «пошел на хрен», — сказал компьютеру Мэйзер.

— Оно уже отправлено. Прием подтвержден.

— Собственно, я только рад, — ответил Мэйзер. — Следующее сообщение: «Высылай письма, ушлёпок».

Ответ пришел через несколько минут, и на этот раз писем оказалось намного больше. Поскольку делать теперь было все равно нечего, Мэйзер открыл их и начал читать в том порядке, в каком они отправлялись. Соответственно, это означало, что первая сотня писем — от Ким.

Содержание первых писем было вполне предсказуемым, но боль от их чтения не становилась меньше. Ким выплескивала всю свою обиду и злость, тоску и негодование. Она пыталась ранить его обличительными речами, или чувством вины, или мучая его сексуальными воспоминаниями. Возможно, этим она мучила саму себя.

Ее письма, даже полные злости, напоминали о том, чего он лишился, о той жизни, которая была у него когда-то. Характер Ким и прежде не отличался мягкостью — у Мэйзера до сих пор остались нанесенные ею душевные шрамы. Но теперь он чувствовал, что ему крайне не хватает ее.

Слова Ким причиняли боль и невыносимые муки, повергали в тоску. Время от времени он переставал читать и слушал музыку, стихи или просто гудение и щелчки аппаратуры. Казавшийся неподвижным корабль мчал сквозь космос, как заверяли Мэйзера физики, подобно волне, хотя сам он не замечал, что какой-либо из находившихся внутри корабля предметов вдруг лишился присущей ему твердости — за исключением, естественно, самого Мэйзера. Одно лишь слово могло его полностью уничтожить, а другое — затем восстановить.

«Я был прав, что женился на ней, — снова и снова думал он, читая письма. — И совершил ошибку, когда от нее ушел. Я обманул ее, себя и собственных детей — ради чего? Чтобы оказаться взаперти в космосе, пока она будет стареть, а потом умрет, — а затем вернуться и смотреть, как какой-то молодой умник занимает свое законное место командующего всеми флотами, маяча у него за спиной, словно реликт древней войны, живший по другим принципам?» Вместо того чтобы ему возвратиться домой в мешке для трупов и быть похороненным родными, постареет и умрет его семья, а он… Он вернется все еще молодым. Молодым и совершенно одиноким, не имеющим никакой цели, кроме такой мелочи, как спасение человечества, — да и это уже никак не будет от него зависеть.

Постепенно письма Ким становились все спокойнее, превратившись в ежемесячный отчет о жизни семьи — как будто они стали для нее чем-то вроде дневника, где она постоянно задавала себе вопрос, правильно ли воспитывает детей — слишком строго, слишком требовательно, слишком снисходительно. Если ее решения могли привести не к тому результату или имели не те мотивы, она тут же задумывалась, не следовало ли ей поступить иначе. И это тоже была та самая женщина, которую он знал, любил и всегда поддерживал.

Как она смогла держаться без него? Наверное, вспоминала их давние разговоры или воображала новые, то и дело вставляя в письма его реплики: «Я знаю, ты бы сказал, что я поступила правильно… что у меня не было выбора… конечно, ты бы сказал… ты всегда мне говорил… я до сих пор поступаю по-прежнему…»

Так вдова говорила бы о своем умершем муже.

«Но вдовы могут и дальше любить своих мужей, — подумал он. — Все-таки она меня простила».

Наконец в письме, написанном относительно недавно — на прошлой неделе или полгода назад, — она сказала об этом прямо: «Надеюсь, ты простил меня за то, что я так на тебя злилась после развода. Знаю, у тебя не было иного выбора, кроме как уйти, и ты пытался милосердно оборвать все связи, чтобы я смогла жить дальше своей жизнью. И я продолжаю ею жить, как ты и говорил. Прошу тебя, давай простим друг друга».

Слова ее обрушились на него подобно трехкратной перегрузке. Он судорожно вздохнул, не в силах сдержать рыдания. И тут же озабоченно вмешался компьютер:

— Что случилось? Похоже, вам требуется успокоительное.

— Я читаю письмо от жены, — ответил Мэйзер. — Все в порядке. Никакого успокоительного не нужно.

Но на самом деле все было далеко не в порядке: он знал то, чего не могли знать Графф и МФ, пропуская это сообщение. Графф все-таки солгал ему, утаив информацию.

Ибо Мэйзер сказал жене, что она должна не просто жить дальше своей жизнью, но и снова выйти замуж.

Именно это она пыталась ему сообщить. Кто-то запретил его родным говорить и писать о том, что Ким вышла замуж за другого и, вероятно, родила еще детей. Он догадался сам, потому что ничего другого она иметь в виду не могла, когда писала, что продолжает жить своей жизнью. Как он и хотел. Это стало ключевым моментом их спора. Она настаивала на том, что развод имеет смысл только в случае, если бы она собиралась снова выйти замуж, а он говорил, что, естественно, речь не идет о том, чтобы делать это прямо сейчас, но когда она наконец поймет, что при ее жизни он никогда не вернется, ей не придется писать и просить его о разводе — все будет уже решено, и она сможет жить дальше, зная, что уже получила его согласие. Тогда Ким влепила ему пощечину и разрыдалась, повторяя, что он столь плохо думает о ней и ее любви к нему, если решил, будто она способна забыть его и выйти замуж за другого…

Но она все-таки вышла замуж, и мысль об этом разбила его сердце. Да, Мэйзер сам настаивал на разводе — но он поверил ей. Поверил, что она никогда и никого больше не полюбит.

И тем не менее она полюбила другого. Мэйзер отсутствовал всего год, а она…

Нет, он отсутствовал уже три десятилетия. Возможно, ей потребовалось десять лет, чтобы найти другого мужчину. Возможно…

— Я доложу о вашей физической реакции, — сказал компьютер.

— Поступай как хочешь, — огрызнулся Мэйзер. — Что они со мной сделают, отправят в госпиталь? Ах да, знаю: можно ведь отменить миссию!

Рявкнув на компьютер, он, однако, несколько успокоился и почувствовал себя лучше. Хотя мысли его далеко опережали слова, которые он читал, Мэйзер прочёл все остальные письма, замечая в них скрытые намеки — множество необъясненных упоминаний слова «мы» и производных от него. Она хотела, чтобы он понял.

— Отправь сообщение Граффу. Скажи ему, что он нарушил собственное слово, едва успев его дать.

Ответ пришел мгновение спустя.

«Думаете, я не знаю в точности, что посылал?»

Знал ли Графф? Или только теперь понял, что Ким все-таки удалось сообщить то, что она хотела, и делал вид, будто знал все с самого начала?

От Граффа пришло следующее сообщение:

«Я только что узнал от вашего компьютера о вашей острой эмоциональной реакции на письма. Мне крайне жаль, что так случилось. Наверняка нелегко жить в присутствии компьютера, который сообщает нам обо всех ваших действиях, а затем команда психиатров ломает головы над тем, как реагировать, чтобы получить желаемый результат. По моему личному мнению, если мы намерены вверить человеку будущее человечества, возможно, следовало бы рассказать ему все, что нам известно, и говорить с ним как со взрослым. Но мои собственные письма проходят через комиссию тех же психиатров. К примеру, они позволили мне рассказать вам о них в надежде, что вы станете больше мне доверять, зная, что мне не нравится то, что они делают. Более того, они позволяют мне обо всем этом рассказывать, пытаясь построить доверие на повторяющихся признаниях в обмане и лжи. Уверен, это тоже работает. И вряд ли в этом письме вы сумеете найти какие-либо тайные намеки».

«Какую игру он ведет? — подумал Мэйзер. — Что в его письмах действительно правда?» Комиссия психиатров выглядела вполне разумно. Военный подход — найти способ обнулить собственные активы, так что они окажутся бесполезны еще до того, как их начнут использовать. Но если Графф в самом деле позволил проскользнуть признанию Ким в повторном замужестве, зная, что психиатры его не заметят, — значило ли это, что он на стороне Мэйзера? Или просто лучше психиатров сообразил, как им манипулировать?

«Вряд ли в этом письме вы сумеете найти какие-либо тайные намеки», — писал Графф. Значило ли это, что таковые действительно имелись? Мэйзер перечитал письмо еще раз, и теперь одна из фраз обрела иной возможный смысл. «Жить в присутствии компьютера, который сообщает нам обо всех ваших действиях». Сперва он понял это как «сообщает обо всем, что вы делаете». Но что, если понимать следовало более буквально?

Это могло означать, что они обнаружили его вмешательство в программу компьютера. Соответственно, получали объяснение и комиссия психиатров, и внезапная срочность с поисками дублера.

Итак, шило вылезло из мешка. Вряд ли Мэйзеру признаются, что им известно о сделанных им изменениях в программе: его считают неустойчивой личностью, способной на безумные поступки, и ни за что не поверят, что с ним можно говорить в открытую.

Нужно было как-то объяснить им, что он вовсе не безумен. Требовалось получить контроль над ситуацией, а значит, поверить, что Графф действительно тот, за кого себя выдает: союзник, прилагающий все усилия для поиска лучшего из возможных командующих для МФ, когда настанет час последней битвы.

Мэйзер посмотрел в зеркало, размышляя, стоит ли привести себя в порядок. Многие безумцы тщетно пытались выглядеть более здраво, одеваясь подобно обычным людям. Но опять-таки у него жутко спутались волосы, и он постоянно ходил голым. По крайней мере, стоило помыться и стать больше похожим на того, к кому военные могли бы относиться с уважением.

Покончив с гигиеническими процедурами, он развернул кресло и велел компьютеру начать запись видео для последующей передачи. Однако он подозревал, что редактировать видео не имеет смысла — компьютер передал бы необработанную запись, поскольку явно успел доложить, что его перепрограммировали.

— У меня есть основания полагать, что вам уже известно о внесенных мной в программу бортового компьютера изменениях. Вероятно, мне удалось вывести из-под вашего контроля навигационную систему компьютера, но я не смог помешать ему доложить вам о данном факте. Из чего следует, что вы действительно хотели, чтобы эта жестянка стала тюрьмой, хотя и не слишком преуспели.

Так что теперь я скажу вам ровно то, что вам следует знать. Вы — или ваши предшественники — отказались поверить мне, когда я говорил, что не подхожу для того, чтобы командовать Международным флотом во время завершающей кампании. Мне ответили, что будут искать подходящую замену, но я не настолько глуп. Я знал, что любые поиски станут формальными или иллюзорными. Вы сделали ставку на меня. Но мне также известно, как работает военная машина. Те, кто принимал решение положиться на меня, к моему возвращению давно ушли бы в отставку. И чем ближе мое возвращение, тем больше новых бюрократов будут в страхе ожидать его. Вернувшись, я оказался бы во главе совершенно недееспособной военной организации, главная цель которой — не позволить мне предпринять хоть что-то, что могло бы стоить кому-то места. В итоге я лишился бы любой власти, даже если бы остался в качестве номинальной фигуры. И все пилоты, которые пожертвовали всем, что знали и любили на Земле, отправившись на битву с жукерами в их космосе, оказались бы под властью обычной банды карьеристов-бюрократов.

Чтобы избавиться от балласта, всегда требуется полгода войны и несколько ужасающих поражений. Но в будущей войне у нас не будет для этого времени, точно так же как не было и в предыдущей. Однажды мой отказ подчиниться приказу внезапно положил войне конец. Однако если на этот раз мы проиграем хоть одно сражение — мы проиграем войну. Второго шанса не будет, и права на ошибку у нас нет. Мы не можем позволить себе тратить время на то, чтобы избавиться от вас — идиотов, которые сейчас смотрят на меня, идиотов, готовых уничтожить человечество ради сохранения своих жалких бюрократических должностей.

Я перепрограммировал навигационную программу корабля, получив над ним полный контроль. Вам не отменить мое решение. А решение мое таково: я не вернусь. Я не стану замедляться и разворачиваться. Я полечу дальше.

Мой план прост. Поскольку вы уже не сможете рассчитывать на меня как на вашего будущего командующего, у вас не останется иного выбора, кроме как искать нового. Не делать вид, но искать по-настоящему.

Впрочем, думаю, что об этом моем плане вы уже догадались — иначе я не начал бы получать сообщения от лейтенанта Граффа. Так что теперь моя проблема — попытаться понять, что вы замышляете. Предполагаю, что у Граффа есть подготовка психиатра. Возможно, он работает аналитиком в разведке. Скорее всего, он действительно весьма умен, прозорлив и добился выдающихся результатов в… своей области. И вы решили посмотреть, сумеет ли он вернуть меня на прежние рельсы. Вот только он как раз из тех, кто повергает вас в ужас. Он умнее вас, и вам приходится удерживать его от любых поступков, которые могут показаться вам опасными. А поскольку вас пугает все, что может дать хоть какой-то результат, главной его задачей стало сообразить, как наладить честное общение между нами, минуя вас.

Так что теперь мы оказались в своего рода тупике. В данный момент вся власть в ваших руках. И вариантов у вас только два.

Первый вариант — крайне тяжкий. От него у вас побегут мурашки по коже, а кто-то даже отправится домой и уляжется на трое суток в позу эмбриона, засунув большой палец в рот. Но никаких переговоров не будет. Вы должны дать лейтенанту Граффу реальную власть — не высокое звание и бюрократическую должность, но настоящие полномочия. Он должен получить все, чего пожелает, ибо дело его жизни состоит в том, чтобы найти лучшего командующего, который решит судьбу человечества.

Сперва он должен выяснить, как определить тех, кто обладает наилучшим потенциалом. Вы окажете ему любую помощь, о какой бы он ни попросил — к кому бы он ни обращался, независимо от звания, подготовки или от того, насколько их любит или ненавидит какой-нибудь адмиральствующий идиот.

Следующая задача Граффа — понять, каким образом обучать найденных им кандидатов. Опять-таки вы должны исполнять любые его желания, несмотря на все затраты и трудности, без согласия каких бы то ни было комиссий. Весь персонал МФ и все правительство — слуги Граффа, которые вправе лишь просить его разъяснить тот или иной приказ.

Я требую, чтобы Графф занимался исключительно поиском и подготовкой моего преемника на роль боевого командира Международного флота. Если он начнет строить бюрократическое царство — иными словами, если он окажется очередным идиотом, — я об этом узнаю и прекращу с ним общаться.

В обмен на то, что вы дадите Граффу эти полномочия, могу обещать, что как только я пойму, что он действительно их имеет и правильно использует, то немедленно разверну корабль и вернусь домой на несколько лет раньше, чем предполагалось по плану. Я буду участвовать в подготовке и обучении вашего командующего. Я оценю работу Граффа и помогу выбрать среди потенциальных кандидатов, если их окажется больше одного.

Все это время Графф будет постоянно общаться со мной по ансиблю, так что все его действия будут совершаться после консультаций со мной и с моего одобрения. Таким образом, посредством Граффа я стану руководить поисками нашего военного лидера.

Но если вы поведете себя как те идиоты, что возглавляли флот во время войны, которую выиграл я, и попытаетесь темнить, изворачиваться, тянуть время, манипулировать и лгать, препятствуя мне и Граффу, я никогда не разверну корабль. Я просто улечу в космическую бездну, и наша кампания потерпит поражение. Жукеры вернутся на Землю и на этот раз доведут дело до конца. А я на этом корабле стану последним из оставшихся в живых людей. Но вина не будет лежать на мне — она будет на вас, поскольку именно вам не хватило приличий и разума, чтобы отойти в сторону и дать возможность действовать тем, кто действительно знает, как спасти человечество.

Думать можете сколько хотите — времени у меня предостаточно. Но имейте в виду: всех, кто попытается взять ситуацию под контроль и организовать некие комиссии для изучения вашей реакции на мое видео, следует немедленно гнать из МФ как можно дальше. Именно они — настоящие пособники жукеров, по чьей вине можем погибнуть мы все. Я уже назначил единственного возможного руководителя данной программы — лейтенанта Граффа. Никаких компромиссов. Никаких маневров. Сделайте его капитаном, дайте ему больше полномочий, чем кому-либо другому из ныне живущих, будьте готовы исполнить любой его приказ и не мешайте нам работать.

Верю ли я, что вы действительно так поступите? Нет. Именно потому я перепрограммировал свой корабль. Не забывайте, что именно я спас человечество, и удалось мне это потому, что я сумел в точности понять, как работает военная машина жукеров, и найти их слабое место. Точно так же я понял, как работает человеческая военная машина. Мне известно ее слабое место, но я знаю, как это исправить. Собственно, я только что об этом рассказал. Либо вы сделаете так, либо нет. А теперь решайте и не беспокойте меня больше, пока не примете правильное решение.

Вновь повернувшись к пульту, Мэйзер набрал команды «сохранить» и «отправить».

Убедившись, что сообщение отослано, он вернулся в спальную зону, снова размышляя о Ким, Пай и Паху, о своих внуках, о новом муже своей жены и о детях, которые могли у них появиться. Но он гнал прочь любые мысли о возвращении на Землю, чтобы увидеть своих детей взрослыми и попытаться найти свое место среди них, как если бы он был все еще жив и как если бы на Земле еще оставались те, кого он знал и любил.


Ответ пришел только через двенадцать часов. Мэйзер с улыбкой представил, какая там шла борьба. Люди сражались за свои посты, заполняли отчеты с доказательствами того, что Мэйзер обезумел и его не следует слушать, пытались нейтрализовать Граффа, или подлизываться к нему, или назначать себя его непосредственными руководителями, или старались придумать, как одурачить Мэйзера, сделав вид, будто подчинились ему, хотя делать этого вовсе не собирались.

Ответил ему непосредственно Графф — в видеоформате. Мэйзера обрадовало, что, хотя Графф и в самом деле был молод, форма на нем выглядела достаточно небрежно, свидетельствуя, что подобающая офицеру внешность не имеет для него особого значения. Форму украшали капитанские нашивки, а на губах играла легкая улыбка, хотя он изо всех сил пытался сохранить серьезное выражение лица.

— И снова, адмирал Рэкхем, имея в своем арсенале лишь одно орудие, вы точно знали, куда его нацелить.

— В первый раз у меня было две ракеты, — заметил Рэкхем.

— Хотите, чтобы я записал… — начал компьютер.

— Заткнись и воспроизводи дальше, — прорычал Мэйзер.

— Вам следует знать, что ваша бывшая жена, Ким Арнсбрах Рэкхем Саммерс — да, она сохранила вашу фамилию как часть своего официального имени, — сыграла в случившемся немалую роль. Ибо как только у кого-то возникал план одурачить вас и меня, убедив, будто мы намерены подчиняться вашим приказам, я при всех интересовался ее мнением. И когда кто-то говорил: «Мы заставим адмирала Рэкхема поверить…», она просто смеялась, на чем все обсуждение и заканчивалось.

Не знаю, как долго это продлится, но в данный момент МФ, похоже, готов полностью вам подчиниться. Вам также следует знать, что не обошлось без почти двух сотен досрочных отставок и почти тысячи переназначений, включая сорок офицеров высшего ранга. Вам до сих пор не откажешь в умении устраивать взрывы на ровном месте.

Мне уже кое-что известно насчет отбора и обучения, и в последующие несколько лет мы с вами постоянно будем беседовать об этом. Но у меня нет возможности ждать, пока мы все полностью обсудим, — просто потому, что нельзя терять время, а временная задержка добавляет к нашим беседам многие недели.

Если вдруг что-то пойдет не так — скажите, и я все исправлю. Я никогда не стану заявлять, что мы уже сделали то-то и то-то, поскольку сами решили, что так будет лучше. Вы сами увидите, что не ошиблись, доверив мне эту задачу.

Меня удивляет лишь одно: как вы решились мне поверить? Изначально в нашем общении было полно лжи — иначе я вообще не смог бы вам писать. Я не знал вас и не имел понятия, как сообщить вам правду в обход одобрявших каждое мое слово комиссий. Хуже всего то, что на самом деле я прекрасно умею вести бюрократические игры — иначе я не смог бы общаться непосредственно с вами.

Так что теперь, когда никто уже не цензурирует нашу переписку, позвольте сказать вам, что я действительно считаю главной своей задачей поиск подходящей замены на роль командующего Международным флотом. Но потом, когда мы это сделаем — знаю, это под большим вопросом, — у меня есть свои планы.

Да, естественно, крайне важно победить в данной конкретной войне против данного конкретного врага. Но мне хотелось бы побеждать во всех будущих войнах единственным возможным способом — выведя человечество за пределы единственной планеты и единственной звездной системы. Жукеры уже это поняли: нужно распространяться как можно дальше, пока раса не станет полностью неуничтожимой.

Надеюсь, у них это не получится. Надеюсь, мы сумеем уничтожить их столь тщательно, что они не смогут бросить нам вызов в течение тысячи лет. Но к концу этой тысячи лет, когда очередной флот жукеров явится, чтобы отомстить, мне хотелось бы, чтобы они обнаружили, что человечество распространилось по тысяче планет и найти нас всех им никогда не удастся.

Возможно, я строю чересчур большие планы, адмирал Рэкхем. Но каковы бы ни были мои далеко идущие цели, можно с уверенностью сказать одно: если у нас не будет надлежащего командующего, если мы не победим в этой войне, все остальное уже не имеет никакого значения. И этот командующий — вы, сэр. Не боевой командир, но тот, кто нашел способ заставить армию измениться, чтобы найти подходящего боевого командира, не тратя жизни бесчисленных солдат в бессмысленных поражениях.

Сэр, я больше не стану затрагивать эту тему, но за последние несколько недель я близко познакомился с вашей семьей. Теперь я знаю, от чего вам пришлось отказаться, чтобы занять свое нынешнее положение. И я обещаю вам, сэр, что сделаю все возможное, чтобы жертвы, на которые пришлось пойти им и вам, того стоили.

Графф отдал честь, и его голографическое изображение исчезло.

И хотя никто не мог его видеть, Мэйзер Рэкхем отсалютовал ему в ответ.



МАЛЕНЬКИЙ ПОЛЯК

Представители Космического флота приходят за маленьким мальчиком, который может спасти человечество от инопланетян-жукеров. Нет, этот мальчик — не Эндер. Это его отец — Ян-Павел Вечорек, который позже изменит свое имя на Джон Пол Виггин.

* * *

Ян Павел терпеть не мог учебу. Мама старалась изо всех сил, но как она могла чему-то научить его, когда у нее было еще восемь детей, шестерым из которых приходилось помогать с уроками, а за двоими, еще совсем малышами, ухаживать?

Больше всего Ян Павел досадовал, что мать пыталась учить его тому, что он и так уже знал. Она давала ему задание раз за разом выводить прописи в тетради, пока сама рассказывала другим детям о куда более интересных вещах, и Ян Павел изо всех сил пытался разобраться в мешанине информации, которую успевал уловить из ее разговоров со старшими. Обрывки географии — он узнал названия десятков государств и их столиц, но не понимал в точности, что такое «государство». Кусочки математики — мать раз за разом вдалбливала в голову Анне науку о многочленах, поскольку та, похоже, даже не пыталась в нее вникнуть, зато Ян Павел научился всем операциям, но скорее как машина, не сознавая, что это означает на самом деле.

Задать вопрос он тоже не мог — любая подобная попытка вызывала у матери лишь раздражение, и она заявляла, что все это он узнает, когда придет время, а пока ему следует сосредоточиться на своих уроках.

На своих уроках? Никаких уроков ему не давали — лишь утомительные задания, почти сводившие его с ума. Неужели мама не понимала, что он уже умеет читать и писать не хуже своих старших братьев и сестер? Она заставляла его читать наизусть страницы из букваря, хотя он вполне был способен прочесть любую из имевшихся в доме книг. Он пытался говорить: «Я могу прочесть эту книжку, мама», но та лишь отвечала: «Ян Павел, это все игра, а я хочу, чтобы ты научился читать по-настоящему».

Возможно, если бы он не листал книги для взрослых так быстро, мама бы поняла, что он действительно читает. Но когда книга была ему интересна, он не мог заставить себя читать медленнее, чтобы произвести впечатление на мать. Да и какое ей было дело до его умения читать? Это касалось только его самого — единственная часть учебы, которая ему всерьез нравилась.

— Ты никогда ничему не научишься, — не раз повторяла мама, — если вместо того, чтобы читать букварь, будешь тратить время на эти толстые книжки. Смотри, в них даже картинок нет — и чего ты с ними постоянно забавляешься?

— И вовсе он не забавляется, — возразил двенадцатилетний Анджей. — Он читает.

— Да-да, пожалуй, мне стоило бы проявить терпение и слегка ему подыграть, — кивнула мама. — Вот только у меня нет времени на…

Тут заплакал один из малышей, и разговор закончился.

За окном шли дети в школьной форме, смеясь и толкаясь.

— Они идут в школу, в то большое здание, — объяснил Анджей. — Сотни ребят в одну и ту же школу.

— Но почему их не учат мамы? — удивился Ян Павел. — Как они вообще могут чему-то научиться, если их сотни?

— У них же не один учитель, дурачок, а по одному на каждых десять или пятнадцать учеников. Но в каждом классе все дети одного возраста и учат одно и то же, так что учитель весь день преподает одни и те же уроки, а не ходит от старших к младшим и обратно.

— И для каждого возраста свой учитель? — немного подумав, спросил Ян Павел.

— Да, и учителям не нужно кормить младенцев и менять им пеленки, так что им вполне хватает времени, чтобы учить по-настоящему.

Но какая была бы с того польза для Яна Павла? Его посадили бы в класс вместе с другими пятилетками, заставили бы целый день читать дурацкий букварь, и он не смог бы слушать учителя, преподающего десяти-, двенадцати- и четырнадцатилетним, так что точно сошел бы там с ума.

— Это настоящий рай, — печально проговорил Анджей. — Если бы у папы с мамой было только двое детей, мы могли бы ходить в школу. Но как только родилась Анна, нас наказали за нарушение закона.

Ян Павел уже устал постоянно слышать это слово, не понимая его смысла.

— Что такое «нарушение закона»?

— В космосе идет большая война, — сказал Анджей. — Высоко в небе.

— Я знаю, что такое космос, — раздраженно бросил Ян Павел.

— Ладно. В общем, идет большая война и все такое. Так что всем странам мира приходится сотрудничать и оплачивать постройку сотен космических кораблей, и они поставили во главе всего мира человека, которого называют Гегемоном. Гегемон говорит, что мы не можем допустить проблем из-за перенаселения, поэтому каждая пара, у которой больше двух детей, нарушает закон.

Анджей замолчал, решив, что в достаточной степени все объяснил.

— Но у многих больше двух детей, — сказал Ян Павел. У половины соседей было точно так же.

— Потому что мы живем в Польше, — ответил Анджей. — Мы католики.

— Что, ксендз приносит лишних детей? — не понял связи Ян Павел.

— Католики считают, что детей должно быть столько, сколько пошлет Бог. И ни одно правительство не вправе требовать от человека отвергнуть дар Божий.

— Какой еще дар? — спросил Ян Павел.

— Тебя, глупыш, — сказал Анджей. — Ты — дар Божий номер семь в этом доме. А малыши — дары восьмой и девятый.

— Но при чем тут школа?

Анджей закатил глаза.

— Ты и правда тупой, — заявил он. — Школами заведует правительство. Правительство вынуждено вводить наказания за неподчинение закону. И одно из наказаний состоит в том, что только первые двое детей в семье имеют право ходить в школу.

— Но Петр и Кася не ходят в школу, — возразил Ян Павел.

— Потому что папа с мамой не хотят, чтобы они учились всяким антикатолическим вещам, которые преподают в школе.

Ян Павел хотел спросить, что значит «антикатолический», но сообразил, что это наверняка означает что-то против католиков, так что спрашивать, рискуя, что в ответ Анджей снова назовет его тупым, не имело смысла.

Однако его не оставляли мысли о том, как из-за войны все государства отдали власть одному человеку, который потом сказал всем, сколько детей им можно иметь, и запретил всем лишним детям ходить в школу. Но ведь это даже лучше — не ходить в школу? Как мог Ян Павел чему-то научиться, если бы не сидел в одной комнате с Анной, Анджеем, Петром, Катажиной, Миколаем и Томашем, подслушивая их уроки?

Больше всего его озадачивало, что в школе могли преподавать нечто антикатолическое.

— Все люди — католики? — спросил он как-то раз отца.

— В Польше — да. Или, по крайней мере, так говорят. В свое время так оно и было.

Глаза отца были закрыты — он почти всегда закрывал их, стоило ему присесть. Даже за едой вид у него был такой, словно он вот-вот свалится и заснет. И все потому, что он работал на двух работах — на легальной днем и нелегальной ночью. Ян Павел почти его не видел, кроме как по утрам, но тогда отец валился с ног от усталости, и мама не разрешала с ним разговаривать.

Она и сейчас на него шикнула, хотя отец уже ответил на его вопрос.

— Не приставай к папе, он думает о важных вещах.

— Ни о чем я не думаю, — устало проговорил отец. — Скоро вообще думать разучусь.

— Все равно, — сказала мама.

Но у Яна Павла имелся еще один вопрос, который он не мог не задать.

— Если все католики, то почему в школах учат антикатолическому?

Отец уставился на него словно на сумасшедшего.

— Слушай, тебе сколько лет?

Он явно не понял, о чем спрашивал Ян Павел, поскольку возраст тут был совершенно ни при чем.

— Мне пять, папа, ты что, забыл? Но почему в школах учат антикатолическому?

Отец повернулся к матери.

— Ему всего пять, зачем ты его этому учишь?

— Это ты его научил, — ответила мама. — Постоянно брюзжишь по поводу правительства.

— Это не наше правительство, это военная оккупация. Очередная попытка задавить Польшу.

— Ну да, болтай больше — и тебя опять накажут, потеряешь работу, и что мы тогда будем делать?

Стало ясно, что никакого ответа не последует, и Ян Павел сдался, оставив вопрос на потом, когда у него будет побольше информации и он сможет связать ее воедино.

Так и шла их жизнь в тот год, когда Яну Павлу было пять, — мама постоянно трудилась, готовя еду и заботясь о малышах, даже когда пыталась вести занятия в гостиной; отец уходил на работу еще до восхода солнца, и всех детей будили, чтобы они могли видеть отца хотя бы раз в день.

Вплоть до того дня, когда отец не пошел на работу, оставшись дома.

За завтраком отец с матерью напряженно молчали, а когда Анна спросила, почему папа еще с ними, мама лишь бросила: «Сегодня он на работу не пойдет», таким тоном, словно говоря: «Не задавай лишних вопросов».

С двумя учителями уроки в тот день могли бы пройти и получше, но отцу явно не хватало терпения, и в итоге он едва не довел до слез Анну и Катажину, которые сбежали к себе в комнату, а сам отправился в сад полоть грядки.

Когда в дверь постучали, матери пришлось послать Анджея, чтобы тот привел отца. Пока отец шел назад, стряхивая землю с рук, стук повторился еще дважды, все более настойчиво.

Отец открыл дверь и встал на пороге, заполнив своей рослой крепкой фигурой дверной проем.

— Что вам нужно? — требовательно спросил он на общем вместо польского, и дети сразу поняли, что пришел какой-то иностранец.

Последовал негромкий ответ, который Ян Павел отчетливо расслышал. Голос принадлежал женщине.

— Я представляю программу тестов Международного флота. Как я понимаю, у вас трое мальчиков в возрасте от шести до двенадцати лет?

— Наши дети никак вас не касаются.

— Как вам известно, господин Вечорек, предварительные тесты обязательны по закону, и моя задача — исполнить его требования. Если предпочитаете, могу вызвать военную полицию, которая вам все объяснит.

Ее слова звучали так спокойно, что до Яна Павла не сразу дошло, что это вовсе не предложение, а угроза.

Отец мрачно отступил назад.

— И что вы мне сделаете — в тюрьму посадите? Вы приняли законы, которые запрещают моей жене работать, нам приходится учить детей дома, а теперь вы вообще лишаете мою семью куска хлеба?

— Я не определяю правительственную политику, — ответила женщина, окидывая взглядом полную детей комнату. — Все, что меня интересует, — тестирование детей.

— Петр и Катажина уже прошли правительственные тесты, — вмешался Анджей. — Всего месяц назад. Уровень их знаний подтвержден.

— Речь не об уровне знаний, — сказала женщина. — Я не представляю ни систему образования, ни польское правительство…

— Нет никакого польского правительства, — заявил отец. — Только оккупационная армия, требующая подчинения диктатуре Гегемонии.

— Я представляю Флот, — продолжала женщина. — По закону нам запрещено даже высказываться по поводу политики Гегемонии, пока мы в форме. Чем раньше я начну тестирование, тем раньше вы сможете вернуться к своим обычным делам. Они все говорят на общем?

— Конечно, — с некоторой гордостью ответила мама. — Уж точно не хуже, чем по-польски.

— Я понаблюдаю за тестами, — сказал отец.

— Прошу прощения, сэр, — ответила женщина, — но такой возможности у вас не будет. Предоставьте мне комнату, где я смогу побыть наедине с каждым из детей, а если в вашем жилище только одна комната — уведите всех на улицу или к соседям. Проводить тесты буду я одна.

Отец попытался ее припугнуть, но понял, что в этом бою он безоружен, и отвел взгляд.

— Мне все равно, пройдут ли они тесты. Даже если пройдут — я не позволю вам их забрать.

— Не будем загадывать заранее, — сказала женщина. Вид у нее был грустный, и Ян Павел вдруг понял почему: потому что она знала, что никакого выбора у отца не будет, но ей не хотелось говорить об этом прямо. Ей просто хотелось сделать свое дело и уйти.

Ян Павел понятия не имел, откуда он это знает, — порой знание просто приходило к нему само. Не так, как с историческими фактами, географией или математикой, когда, чтобы что-то узнать, требовалось этому научиться, — ему достаточно было посмотреть на кого-то или кого-то послушать, и вдруг он узнавал о них нечто новое. Чего они хотели или почему поступали именно так, а не иначе. К примеру, когда ссорились его братья и сестры, он обычно отчетливо понимал, что стало причиной ссоры, и, как правило, даже не задумываясь, находил подходящие слова, чтобы эту ссору прекратить. Иногда он молчал, поскольку ему было все равно, ссорятся они или нет, но когда кто-то начинал злиться по-настоящему и уже готов был полезть в драку, Ян Павел говорил то, что следовало сказать, и ссора тут же заканчивалась.

С Петром обычно срабатывало нечто вроде: «Делай, что Петр говорит, он тут главный», после чего лицо Петра заливалось краской и он выходил из комнаты, на чем спор завершался, поскольку Петр терпеть не мог, когда кто-то заявлял, будто он считает себя главным. Но с Анной это не работало, и, чтобы повлиять на нее, требовалось сказать нечто вроде: «Да уже красная как рак», после чего Ян Павел смеялся, а она с воплем вылетала за дверь и носилась по всему дому, но ссора все равно заканчивалась — поскольку Анна ненавидела даже мысль о том, что может показаться кому-то смешной или глупой.

И даже теперь Ян Павел знал, что, если бы он просто сказал: «Папа, мне страшно», отец вытолкал бы эту женщину взашей и потом у него была бы куча проблем. Но если бы Ян Павел спросил: «Папа, а можно мне тоже пройти тест?» — отец бы рассмеялся и больше не выглядел таким пристыженным, несчастным и злым.

Именно так он и сделал.

— Это наш Ян Павел, — рассмеялся отец. — Все время хочет чего-то большего.

Женщина посмотрела на Яна Павла.

— Сколько ему?

— Еще нет шести, — резко бросила мать.

— Ясно, — кивнула женщина. — Что ж, как я понимаю, это Миколай, это Томаш, а это Анджей?

— А меня вы тестировать не будете? — спросил Петр.

— Боюсь, ты уже слишком большой мальчик, — ответила она. — К тому времени, когда Флот смог получить доступ к не подчинившимся государствам… — Она не договорила.

Петр встал и угрюмо вышел.

— А девочки? — спросила Катажина.

— Девочки не хотят быть солдатами, — ответила Анна.

Внезапно Ян Павел понял, что это вовсе не обычные правительственные тесты. Это был тест, который хотелось пройти Петру, а Катажина завидовала, что его не могут проходить девочки[3].

Если суть теста заключалась в проверке на пригодность к военной службе, глупо было считать Петра слишком большим мальчиком — он был единственным, кто уже достиг роста взрослого мужчины. Они что, считали, будто Анджей или Миколай могли бы носить оружие и убивать людей? Может, Томаш и смог бы, но он был несколько полноват, несмотря на рост, и не был похож ни на кого из виденных Яном Павлом солдат.

— Кого хотите первым? — спросила мама. — И не могли бы вы заняться этим в спальне, чтобы я могла продолжить уроки?

— Правила требуют, чтобы тесты проводились в помещении с выходом на улицу и с открытой дверью, — ответила женщина.

— Господи, да ничего мы вам не сделаем, — сказал отец.

Женщина лишь коротко взглянула на него, потом на мать, и оба они, похоже, сдались. Ян Павел понял, что, вероятно, во время такого же теста кто-то пострадал. Кого-то, вероятно, завели в комнату на задах и ранили, а может, даже убили. Тестирование было опасным делом — некоторых оно могло разозлить даже больше, чем отца и мать.

Но почему у них вызывало ненависть и страх то, чего так хотелось Петру и Катажине?


Устроить обычные занятия в спальне девочек оказалось невозможно, хоть кроватей там было меньше. Вскоре мама предложила всем почитать, что захочется, а сама занялась кормлением одного из младенцев. И когда Ян Павел спросил, можно ли ему пойти почитать в другую комнату, мама возражать не стала.

Естественно, она предполагала, что он имел в виду другую спальню, поскольку, когда кто-то в семье говорил про «другую комнату», подразумевалась другая спальня. Но туда Ян Павел вовсе не собирался, а вместо этого отправился на кухню.

Отец с матерью запретили детям входить в гостиную, пока там шли тесты, но это нисколько не мешало Яну Павлу сидеть на полу у самой двери, читая книгу и прислушиваясь к происходящему.

Он то и дело замечал, что женщина бросает на него взгляд, но она ничего ему не говорила, и он просто продолжал читать книгу о жизни святого Иоанна Павла Второго, великого римского папы, поляка по происхождению, в честь которого назвали его самого. Книга увлекла мальчика с головой, поскольку в ней он наконец получил ответы на свои вопросы о том, почему католики не такие, как все, и почему Гегемон их не любит.

Даже читая, он продолжал прислушиваться. Тесты ничем не напоминали правительственные экзамены с вопросами о разных фактах, математическими задачами и проверками на знание частей речи. Вместо этого женщина задавала мальчикам вопросы, на которые на самом деле не было ответов, — про то, что им нравится и не нравится и почему люди поступают так, а не иначе. Лишь минут через пятнадцать она начала письменный тест, состоявший из более привычных задач.

Сперва Ян Павел даже подумал, что эти вопросы — вообще не часть теста. Лишь когда женщина спросила каждого мальчика в точности об одном и том же, а затем начала задавать дополнительные вопросы в зависимости от их ответов, он понял, что это одна из главных причин, по которой она вообще сюда пришла. И судя по тому, с каким сосредоточенным и напряженным видом она спрашивала, Ян Павел сообразил, что вопросы эти для нее на самом деле куда важнее, чем письменная часть.

Яну Павлу хотелось ответить на ее вопросы. Ему хотелось пройти тест. Ему нравилось проходить тесты. Он всегда отвечал про себя, когда тесты проходили старшие дети, — просто чтобы выяснить, сумеет ли он ответить на те же вопросы, что и они.

Так что, когда женщина закончила с Анджеем, Ян Павел уже собирался спросить, можно ли и ему пройти тест, но тут она обратилась к маме:

— Сколько лет этому малышу?

— Мы же вам говорили, — ответила мама. — Всего пять.

— Взгляните, что он читает.

— Он просто листает страницы. Для него это игра — он просто подражает старшим.

— Нет, он читает, — настаивала женщина.

— Слушайте, вы здесь всего несколько часов, но уже знаете о моих детях больше меня, хотя я учу их каждый день?

Женщина не стала спорить.

— Как его зовут?

Мама промолчала.

— Ян Павел, — ответил за нее он сам.

Мама яростно уставилась на него. Как и Анджей.

— Я хочу пройти тест, — сказал Ян Павел.

— Ты еще слишком мал, — заявил Анджей по-польски.

— Мне через три недели уже будет шесть, — продолжал Ян Павел на общем. Ему хотелось, чтобы женщина его поняла.

— У меня есть право протестировать его раньше времени, — кивнула она.

— Право, но не обязанность, — сказал отец, входя в комнату. — Что он тут делает?

— Он говорил, что пойдет в другую комнату почитать, — ответила мама. — Я думала, он имел в виду другую спальню.

— Я на кухне, — сказал Ян Павел.

— Он никому не мешал, — заметила женщина.

— Очень жаль, — заявил отец.

— Мне бы хотелось его протестировать, — сказала женщина.

— Нет, — отрезал отец.

— Все равно кто-то придет через три недели и сделает это вместо меня, — пожала она плечами. — И в очередной раз испортит вам весь день. Почему бы не покончить с этим прямо сейчас?

— Он уже слышал ответы, — сказала мама. — Раз уж сидел тут и подслушивал.

— Суть теста не в этом, — возразила женщина. — Даже если и слышал, ничего страшного.

Ян Павел уже понял, что папа с мамой готовы сдаться, так что никак не пытался на них повлиять. Ему не хотелось чересчур часто прибегать к своему умению находить нужные слова, иначе кто-нибудь мог сообразить, в чем дело, и его метод перестал бы работать.

Разговор занял еще несколько минут, но в конце концов Ян Павел оказался на диване рядом с женщиной.

— Я в самом деле читал, — сказал он.

— Знаю, — ответила женщина.

— Откуда? — поинтересовался Ян Павел.

— Потому что ты листал страницы в равномерном ритме. Ты ведь очень быстро читаешь?

— Когда книжка интересная — да, — кивнул Ян Павел.

— А святой Иоанн Павел — интересный человек?

— Он поступал так, как считал правильным, — сказал Ян Павел.

— Тебя ведь назвали в его честь?

— Он был очень смелый, — продолжал Ян Павел. — И он никогда не делал того, чего хотели от него плохие люди, если считал, что это важно.

— Какие плохие люди?

— Коммунисты, — ответил Ян Павел.

— Откуда ты знаешь, что они были плохими? Так говорится в этой книге?

«Не прямо», — сообразил Ян Павел.

— Коммунисты заставляли людей делать то, что им не хотелось. Они пытались наказывать людей за то, что они были католиками.

— И это плохо?

— Бог — католик, — сказал Ян Павел.

— Мусульмане считают, что Бог — мусульманин, — улыбнулась женщина.

Ян Павел переварил услышанное.

— Некоторые думают, будто Бога вообще нет.

— Так и есть, — кивнула женщина.

— Что именно?

— Что некоторые думают, будто его нет, — усмехнулась она. — Я даже сама этого не знаю. У меня нет мнения на этот счет.

— Значит, вы не верите в Бога, — сказал Ян Павел.

— Что, правда?

— Так говорил святой Иоанн Павел Второй. Если кто-то заявляет, будто он не знает о Боге или Бог его нисколько не волнует, это то же самое, как если бы он не верил в Бога, потому что, если ты хотя бы надеешься, что Бог есть, тебя это будет волновать, и даже очень.

— Вот, значит, как ты просто страницы листаешь! — рассмеялась женщина.

— Я могу ответить на все ваши вопросы, — сказал мальчик.

— Еще до того, как я их задала?

— Я не стал бы его бить, — сказал Ян Павел, отвечая на вопрос, что бы он стал делать, если бы друг попытался у него что-то отобрать. — Потому что тогда он не был бы моим другом. Но я и не позволил бы ему что-то у меня отнять. — Дальше должен был следовать дополнительный вопрос: «И как бы ты ему помешал?», так что Ян Павел тут же продолжил: — Я бы просто сказал ему: «Забирай. Я отдаю эту вещь тебе, она теперь твоя. Потому что я хочу, чтобы ты остался моим другом, больше, чем чтобы эта вещь осталась у меня».

— Где ты этому научился? — спросила женщина.

— Это не вопрос из теста, — заметил Ян Павел.

— Нет, — покачала она головой.

— Мне кажется, иногда приходится делать другим больно, — сказал Ян Павел, отвечая на следующий вопрос: «Бывает так, что ты считаешь себя вправе причинить кому-то боль?»

Мальчик отвечал на каждый вопрос, включая дополнительные, не дожидаясь, пока они прозвучат, — в том же порядке, в каком они задавались его братьям.

— А дальше — письменная часть, — сказал он, закончив. — Этих вопросов я не знаю, потому что я их не видел, а вы не читали их вслух.

Все оказалось проще, чем он думал. Вопросы касались геометрических фигур, проверки памяти, выбора нужных фраз, решения примеров и тому подобного. Женщина все время смотрела на часы, и он спешил.

Когда все закончилось, она просто молча уставилась на него.

— Я все правильно сделал? — спросил Ян Павел.

Она кивнула.

Ян Павел наблюдал за ее лицом, за ее позой, за ее неподвижными руками, за ее взглядом, за ее дыханием. Ему стало ясно, что она крайне взволнована, хотя изо всех сил старается сохранять спокойствие. Именно потому она молчала — ей не хотелось, чтобы он все понял.

Но он понял.

Именно он оказался тем, кого она искала.


— Некоторые могли бы счесть, что это одна из причин, по которым женщинам нельзя проводить тесты, — сказал полковник Силлаайн.

— В таком случае эти некоторые умственно неполноценны, — ответила Хелена Рудольф.

— Женщины порой неадекватно реагируют на симпатичные детские рожицы, — объяснил Силлаайн. — Сразу начинают ахать и охать, толкуя все сомнения в пользу ребенка.

— К счастью, в отношении меня у вас подобных подозрений нет, — заметила Хелена.

— Да, — кивнул Силлаайн. — Поскольку я знаю, что у вас нет сердца.

— Ну вот, — усмехнулась Хелена. — Наконец-то мы поняли друг друга.

— И вы утверждаете, что этот пятилетний поляк не просто не по годам развит?

— Бог свидетель, в конце концов, в том и состоит суть наших тестов — выявлять раннее развитие.

— Разрабатываются тесты и получше, сосредоточенные исключительно на выявлении военных способностей у детей даже младше, чем вы могли бы предположить.

— Жаль, что уже почти слишком поздно.

— Существует теория, что нет никакой необходимости подвергать их полному курсу обучения, — пожал плечами полковник Силлаайн.

— Да-да, я читала о том, насколько молод был Александр. Ему, однако, помогло то, что он был сыном царя и сражался с войсками лишенных какой-либо мотивации наемников.

— То есть вы считаете, что у жукеров есть мотивация?

— Жукеры — мечта любого командира, — ответила Хелена. — Они не оспаривают приказы, а просто их исполняют. Каковы бы те ни были.

— Но они и кошмар командира, — заметил Силлаайн. — Они не мыслят самостоятельно.

— Ян Павел Вечорек вполне реален, — сказала Хелена. — И через тридцать пять лет ему будет сорок. Так что теорию Александра проверять не придется.

— Вы так говорите, словно уверены, что это будет именно он.

— Этого я не знаю, — возразила Хелена. — Но он — в самом деле нечто. То, что он говорит…

— Я читал ваш доклад.

— Когда он сказал: «Я предпочел бы, чтобы у меня остался друг, а не какая-то вещь», у меня аж дыхание перехватило. В смысле — ему же всего пять лет!

— И это никак вас не насторожило? Такое впечатление, будто его специально готовили.

— Вовсе нет. Его родители не хотели, чтобы их дети проходили тесты, а тем более он слишком маленький и все такое прочее.

— Это они так говорили.

— Отец даже на работу не пошел, чтобы попытаться мне помешать.

— Или чтобы вы подумали, будто он хотел вам помешать.

— Он не может себе позволить лишиться дневной зарплаты. Родителям, нарушающим закон, оплаченных отгулов не дают.

— Знаю, — кивнул Силлаайн. — Хороша будет ирония судьбы, если этот Ян Павел Как-его-там…

— Вечорек.

— Да, он самый. Хороша будет ирония судьбы, если после всех наших усилий по строгому контролю за рождаемостью — имейте в виду, исключительно по причине войны, — окажется, что командиром флота стал седьмой ребенок не подчинившихся закону родителей.

— Да уж, весьма хороша.

— Кажется, по одной из теорий все определяется порядком рождения, и только первенцы обладают подходящими нам чертами личности.

— При условии равенства остальных параметров. Что вовсе не так.

— Мы слишком опережаем события, капитан Рудольф, — сказал Силлаайн. — Как я понимаю, родители вряд ли согласятся?

— Да, вряд ли, — кивнула Хелена.

— Так что на самом деле вопрос носит чисто академический характер?

— Нет, если…

— Да уж, весьма разумно было бы устраивать из-за этого международный инцидент. — Он откинулся на спинку кресла.

— Не думаю, что это вызвало бы международный инцидент.

— В договоре с Польшей четко обусловлена власть родителей, уважение к семье и прочее.

— Поляки страстно желают объединиться с остальным миром. И вряд ли они станут ссылаться на эту статью, если мы объясним им, насколько важен для нас этот мальчик.

— Важен ли? — заметил Силлаайн. — Вот в чем вопрос. Стоит ли ради него ворошить осиное гнездо?

— Если дело начнет серьезно вонять, мы всегда можем дать обратный ход.

— Вижу, у вас немалый опыт в области пиара.

— Познакомьтесь с ним сами, — предложила Хелена. — Через несколько дней ему исполнится шесть. Познакомьтесь с ним, а потом расскажете, стоит ли ради него рисковать международным инцидентом.


Свой день рождения Ян Павел представлял себе совсем иначе. Мама целый день делала леденец из сахара, который выпросила у соседей, и Яну Павлу хотелось его сосать, а не жевать, чтобы растянуть удовольствие, но отец велел либо выплюнуть леденец в мусорное ведро, либо проглотить, так что леденец давно исчез в его желудке, — и все из-за этих людей из Международного флота.

— Предварительная проверка дала несколько спорные результаты, — сказал мужчина. — Возможно, потому что мальчик слышал три предыдущих теста. Нам просто нужна точная информация, только и всего.

Естественно, он врал — это было видно по тому, как он двигался, как смотрел, не мигая, прямо в глаза отцу. Он знал, что врет, и изо всех сил пытался делать вид, будто это не так. Так же всегда поступал Томаш, которому удавалось одурачить отца, но никогда — маму, и уж тем более Яна Павла.

Но почему этот человек врал? Зачем на самом деле понадобился еще один тест?

Мальчик вспомнил мысль, которая возникла у него, когда та женщина тестировала его три недели назад, — мысль о том, что она нашла того, кого искала. Но потом ничего не произошло, и он решил, что, наверное, ошибся. А теперь она вернулась вместе с мужчиной, который врал.

Всю семью выставили в другие комнаты. Наступил вечер, папе пора было идти на вторую работу, но он не мог уйти, пока здесь находились эти люди — иначе они узнали бы, или догадались, или заинтересовались, чем он занимается. Так что чем дольше все это будет продолжаться, тем меньше сегодня ночью заработает папа, и тогда у них будет меньше еды и одежды.

К досаде Яна Павла, мужчина выставил из комнаты даже пришедшую с ним женщину. И уж совсем ему не нравилось то, как мужчина разглядывал их дом, других детей, маму с папой — будто считал себя чем-то лучше их.

Мужчина задал вопрос.

Ян Павел ответил на польском вместо общего.

Мужчина тупо уставился на него.

— Я думал, он говорит на общем! — крикнул он.

Женщина снова заглянула в комнату — видимо, ждала на кухне:

— Говорит, и весьма бегло.

Мужчина опять посмотрел на Яна Павла, но уже без прежнего презрения во взгляде.

— И в какую игру ты тут со мной играешь?

— Мы бедны только потому, что Гегемон наказывает католиков за послушание воле Божьей, — ответил Ян Павел по-польски.

— На общем, пожалуйста, — сказал мужчина.

— Этот язык называется английским, — сказал Ян Павел по-польски. — И почему я вообще должен с вами разговаривать?

— Простите, что зря потратил ваше время, — вздохнул мужчина и встал.

Женщина вернулась в комнату. Они думали, что шепчутся достаточно тихо, но, как и большинство взрослых, полагали, что их разговоры детям все равно непонятны, так что не особо заботились о том, чтобы не быть услышанными.

— Он бросает вам вызов, — сказала женщина.

— Я догадался, — раздраженно буркнул мужчина.

— Так что, если вы уйдете, он окажется победителем.

«Неплохо», — подумал Ян Павел. Женщина была совсем не глупа. Она знала, что сказать, чтобы убедить мужчину поступить так, как нужно ей.

— Или победителем окажется кто-то другой. — Она подошла к Яну Павлу. — Полковник Силлаайн считает, что я соврала ему, когда сказала, что ты отлично справился с тестами.

— И насколько я справился? — спросил Ян Павел на общем.

Слегка улыбнувшись, женщина бросила взгляд на полковника Силлаайна, который снова сел.

— Ладно, — сказал он. — Ты готов?

— Готов, если вы будете говорить по-польски, — ответил по-польски Ян Павел.

Силлаайн рассерженно повернулся к женщине:

— Чего он хочет?

— Скажите ему, — обратился к ней на общем Ян Павел, — что я не хочу, чтобы меня тестировал тот, кто считает моих родных отбросами.

— Во-первых, — сказал полковник, — я так не считаю…

— Вранье, — заявил Ян Павел по-польски и взглянул на женщину, которая беспомощно пожала плечами.

— Я тоже не говорю по-польски.

— Вы правите нами, — сказал ей Ян Павел на общем, — но даже не желаете выучить наш язык. Вместо этого нам приходится учить ваш.

— Это не мой язык, — рассмеялась она. — И не его. Общий — всего лишь упрощенный вариант английского, а я немка. — Женщина показала на Силлаайна. — Он финн, но никто больше не говорит на его языке. Даже сами финны.

— Послушай, — сказал Силлаайн Яну Павлу. — Я больше не собираюсь играть с тобой в игры. Ты говоришь на общем, а я не говорю на польском, так что отвечай на мои вопросы на общем.

— И что вы мне сделаете? — спросил Ян Павел по-польски. — В тюрьму посадите?

Забавно было смотреть, как все сильнее багровеет физиономия Силлаайна, но тут в комнату вошел отец, вид у которого был крайне усталый.

— Ян Павел, — велел он. — Делай то, что тебе говорят.

— Они хотят меня у вас забрать, — сказал Ян Павел на общем.

— Ничего подобного, — возразил полковник.

— Он врет, — ответил Ян Павел. Полковник слегка покраснел. — И он нас ненавидит. Он думает, что мы бедные и что иметь столько детей — просто отвратительно.

— Неправда, — сказал Силлаайн.

Отец не обратил на него никакого внимания.

— Мы в самом деле бедные, Ян Павел.

— Только из-за Гегемонии, — ответил Ян Павел.

— Не читай мне мои собственные проповеди. — Отец перешел на польский. — Если не станешь делать то, что тебя просят, они могут наказать маму и меня.

Порой отец тоже умел найти подходящие слова. Ян Павел снова повернулся к Силлаайну.

— Я не хочу оставаться один с вами. Хочу, чтобы она тоже была здесь.

— Часть теста заключается в том, — сказал Силлаайн, — чтобы выяснить, насколько хорошо ты умеешь исполнять приказы.

— Значит, я его провалил, — ответил Ян Павел.

Женщина и отец рассмеялись, но Силлаайн оставался серьезен.

— Очевидно, что этого ребенка учили неподчинению, капитан Рудольф. Идемте.

— Никто его не учил, — сказал отец.

Ян Павел заметил тревогу в его взгляде.

— Никто меня не учил, — подтвердил мальчик.

— Мать даже не знала, что он умеет читать на уровне колледжа, — тихо проговорила женщина.

Уровень колледжа? Яну Павлу это показалось забавным. Если знаешь буквы, чтение — это просто чтение. Какие тут могут быть уровни?

— Она хотела, чтобы вы так подумали, — возразил Силлаайн.

— Моя мама не врет, — заявил Ян Павел.

— Нет-нет, конечно, — кивнул Силлаайн. — Я вовсе не имел в виду…

Теперь стала ясна правда: он боялся. Боялся, что Ян Павел может не пройти этот тест. И страх его означал, что власть в данной ситуации принадлежала Яну Павлу — даже в большей степени, чем он мог предположить.

— Я отвечу на ваши вопросы, — сказал Ян Павел, — если она останется здесь.

На этот раз он знал, что Силлаайн скажет «да».


В конференц-зале в Берлине собралось около десятка экспертов и военных чинов. Все уже читали доклады полковника Силлаайна и Хелены, видели результаты теста Яна Павла, смотрели видеозапись разговора Силлаайна с Яном Павлом Вечореком до, во время и после теста.

Хелену забавляло недовольство полковника, вынужденного наблюдать, как им манипулирует шестилетний поляк. Тогда, естественно, это было не столь очевидно, но после нескольких просмотров видео становилось ясно до боли. И хотя все сидевшие за столом вели себя достаточно вежливо, некоторые не удержались от приподнятых бровей, кивка или легкой улыбки, услышав слова Яна Павла: «Значит, я его провалил».

Когда видео закончилось, русский генерал из ведомства Стратега спросил:

— Он что, блефовал?

— Ему всего шесть, — пожал плечами молодой индиец, представлявший Полемарха.

— Именно это больше всего и пугает, — заметил преподаватель Боевой школы. — Как, собственно, и во всех детях в Боевой школе. Вряд ли многим за всю свою жизнь доводилось встретить хотя бы одного такого.

— Значит, капитан Графф, — спросил индиец, — по вашему мнению, он не представляет собой ничего особенного?

— Они все особенные, — ответил Графф. — Но этот… У него выдающиеся результаты тестов, на высшем уровне. Может, и не самые лучшие из всех, что нам встречались, но тесты не настолько хорошо предсказывают будущее, как нам бы хотелось. Что меня впечатлило, так это его умение вести переговоры.

«Или отсутствие подобного умения у полковника Силлаайна», — хотела сказать Хелена, но поняла, что это было бы нечестно. Силлаайн пытался блефовать, но мальчик раскрыл его. Кто мог предположить, что у ребенка хватит на это ума?

— Что ж, — сказал индиец. — Это определенно подтверждает, что мы поступили разумно, открыв Боевую школу для не подчинившихся наций.

— Есть только одна проблема, капитан Чамраджнагар, — заметил Графф. — Во всех этих документах, в этой видеозаписи, в нашем разговоре никто даже не предположил, что мальчик готов туда отправиться.

За столом наступила тишина.

— Нет, конечно же, — сказал полковник Силлаайн. — Это всего лишь первое знакомство. Его родители повели себя несколько враждебно — отец даже не пошел на работу и остался дома, когда Хелена… капитан Рудольф пришла протестировать троих старших братьев. Думаю, могут быть проблемы. Прежде чем заводить разговор, нам следует оценить, какие рычаги давления я могу получить.

— В смысле — чтобы силой принудить родителей? — спросил Графф.

— Или чем-то соблазнить их, — сказал Силлаайн.

— Поляки — упрямый народ, — заявил русский генерал. — Это в их славянском характере.

— Еще немного, и у нас появятся тесты, — сообщил Графф, — способные с точностью в девяносто процентов предсказать военные способности.

— У вас есть тест для определения лидерских качеств? — спросил Чамраджнагар.

— Это один из компонентов, — ответил Графф.

— Потому что у этого мальчика они явно есть, причем выходящие за все пределы. Я даже не знаю, каковы эти пределы, но сомнений у меня нет.

— По-настоящему лидерские качества познаются в Игре, — сказал Графф. — Но — да, полагаю, мальчик отлично с ней справится.

— Если он вообще согласится, — буркнул русский.

— Мне кажется, — сказал Чамраджнагар, — что следующий шаг должен совершить не полковник Силлаайн.

Силлаайн возмущенно фыркнул. Хелена хотела было улыбнуться, но вместо этого заметила:

— Полковник Силлаайн — глава команды, и в соответствии с протоколом…

— Он уже скомпрометировал себя, — возразил Чамраджнагар. — Я вовсе не критикую полковника — не знаю, кто из нас подошел бы на эту роль лучше. Но мальчик заставил его отступить, и вряд ли это поможет установлению близких отношений.

Будучи опытным карьеристом, Силлаайн знал, когда стоит преподнести собственную голову на блюде.

— Конечно — лишь бы это способствовало достижению цели.

Хелена знала, что он злится на Чамраджнагара, хотя и не показывает виду.

— И тем не менее вопрос, заданный полковником Силлаайном, остается в силе, — сказал Графф. — Какие полномочия будут даны переговорщику?

— Любые, какие только потребуются, — заявил русский генерал.

— Но мы как раз не знаем, какие именно, — ответил Графф.

— Думаю, мой коллега имеет в виду, что любые средства побуждения, которые сочтет необходимыми переговорщик, будут поддержаны Стратегом, — сказал Чамраджнагар. — Уверяю, ведомство Полемарха считает так же.

— Вряд ли этот мальчик настолько важен, — заметил Графф. — Боевая школа существует из-за необходимости начинать военное обучение в детстве, чтобы выработать соответствующий образ мышления и действий. Но мы располагаем достаточным количеством данных, которые…

— Мы знаем эту историю, — сказал русский генерал.

— Давайте не начинать дискуссию заново, — предложил Чамраджнагар.

— После того как ученики достигают зрелости, наблюдается четко выраженное падение показываемых ими результатов, — сказал Графф. — Это факт, независимо от того, нравится он нам или нет.

— Они знают больше, но справляются хуже? — спросил Чамраджнагар. — Странно. В это трудно поверить, а поверив, столь же трудно объяснить.

— Это значит, что нам вовсе не обязательно заполучить этого мальчика, поскольку нам не придется ждать, пока ребенок вырастет.

— Поручить нашу войну детям? — насмешливо бросил русский генерал. — Надеюсь, до такой отчаянной ситуации никогда не дойдет.

Последовала долгая пауза, а затем заговорил Чамраджнагар, похоже получавший указания через наушник.

— Ведомство Полемарха считает, что, поскольку данные, о которых говорит капитан Графф, неполны, благоразумно действовать так, как если бы мальчик в самом деле был нам нужен. Время поджимает, и никто не может сказать, не станет ли он нашим последним шансом.

— Стратег придерживается того же мнения, — подтвердил русский генерал.

— Да, — кивнул Графф. — Как я уже говорил, результаты не окончательны.

— Значит, любые полномочия, — подытожил полковник Силлаайн. — Для того, кто будет вести переговоры.

— Думаю, — сказал Чамраджнагар, — директор Боевой школы уже продемонстрировал, кому он больше всех доверяет в данный момент.

Все взгляды обратились к капитану Граффу.

— Был бы рад, если бы мне составила компанию капитан Рудольф. Насколько я понимаю, в наших записях зафиксировано, что этот польский мальчик предпочитает, чтобы она была рядом.


На этот раз отец с мамой приготовились к визиту офицеров Флота получше. Между ними на диване сидела их подруга Магда, которая была адвокатом, хотя и лишенным практики за нарушение закона о регулировании рождаемости.

Яна Павла, однако, в комнате не было.

— Не позволяйте им запугивать ребенка, — сказала Магда, и мама с папой тотчас же выгнали его за дверь, так что он даже не видел, как пришли посетители.

Тем не менее с кухни ему все было слышно. Он сразу же понял, что мужчины-полковника, который ему так не понравился, теперь нет, зато женщина была все та же. С ней был другой мужчина, в голосе которого не было лжи. Его звали капитаном Граффом.

После обмена любезностями и предложения сесть и выпить Графф быстро перешел к делу.

— Вижу, вы не желаете, чтобы я увидел мальчика.

— Его родители сочли, что ему лучше не присутствовать, — высокомерно заявила Магда.

Наступила долгая пауза.

— Магдалена Тэчло, — мягко проговорил Графф, — никто не запрещает этим людям пригласить подругу. Но мне крайне не хотелось бы, чтобы вы играли роль их адвоката.

Если Магда что-то и ответила, Ян Павел этого не расслышал.

— Я бы хотел увидеть мальчика, — сказал Графф.

Отец начал объяснять, что этого никогда не будет, так что если это единственное его желание, то он с тем же успехом может встать и уйти.

Снова последовала пауза. Капитан Графф никак не мог подняться со стула, не издав ни звука, так что он наверняка продолжал сидеть, не собираясь уходить, но и не пытаясь убедить родителей.

Жаль — Яну Павлу очень хотелось узнать, что тот мог бы им сказать, чтобы заставить их поступить по его воле. То, как Графф заставил замолчать Магду, поразило мальчика, к тому же ему не терпелось выяснить, что вообще происходит, и он выглянул из-за разделявшей комнаты перегородки.

Графф ничего не делал. Во взгляде его не было угрозы, он не пытался к чему-то принуждать родителей — лишь весело смотрел то на маму, то на папу, полностью игнорируя Магду, как будто ее вообще не существовало.

Повернув голову, Графф взглянул прямо на Яна Павла.

Ян Павел подумал, будто тот собирается сказать что-то такое, отчего у него будет куча проблем, но Графф смотрел на него лишь мгновение, а затем снова повернулся к родителям.

— Естественно, вы понимаете… — начал он.

— Нет, не понимаю, — ответил отец. — Вы не увидите мальчика, пока так не решим мы, и для этого вы должны согласиться на наши условия.

Графф бесстрастно посмотрел на отца:

— Он не кормилец вашей семьи. На какие трудности вы можете сослаться?

— В подачках мы не нуждаемся, — гневно бросил отец. — И не требуем компенсации.

— Все, чего я хочу, — сказал Графф, — это переговорить с мальчиком.

— Но не наедине, — заявил отец.

— В нашем присутствии, — добавила мама.

— Вполне устроит, — ответил Графф. — Но, думаю, Магдалена занимает его место.

Мгновение поколебавшись, Магда встала и вышла, хлопнув дверью чуть громче обычного.

Графф поманил к себе Яна Павла. Тот вошел и сел на диван между родителями.

Капитан начал рассказывать ему про Боевую школу — про то, что он полетит в космос и станет учиться на солдата, чтобы помочь сражаться с жукерами, когда случится очередное их вторжение.

— Однажды ты сможешь повести флот в бой, — сказал Графф. — Или возглавить отряд морпехов, врывающихся на вражеский корабль.

— Я не могу, — сказал Ян Павел.

— Почему? — спросил Графф.

— Я пропущу уроки, — ответил мальчик. — Мама учит нас прямо тут, в этой комнате.

Графф не ответил. От его пристального взгляда Яну Павлу стало не по себе.

— Но у тебя там будут учителя, — заговорила женщина с Флота. — В Боевой школе.

Ян Павел даже на нее не взглянул, продолжая наблюдать за Граффом. Сегодня вся власть была в руках капитана.

— Ты считаешь нечестным, что, пока ты будешь в Боевой школе, твоя семья будет все так же прозябать здесь? — наконец спросил Графф.

Ян Павел об этом не думал. Но теперь, когда Графф об этом сказал…

— Нас у родителей девять детей, — объяснил мальчик. — Маме очень трудно учить нас всех сразу.

— Что, если Флот сумеет убедить правительство Польши…

— В Польше нет правительства, — заявил Ян Павел и улыбнулся отцу, который в ответ тоже расплылся в улыбке.

— Нынешние власти Польши, — охотно поправился Графф. — Что, если мы сумеем убедить их снять санкции с твоих братьев и сестер?

Ян Павел попытался представить, как бы было, если бы все они могли ходить в школу. Маме точно стало бы легче. Не так уж и плохо.

Он посмотрел на отца.

Отец моргнул. Ян Павел понял, что означает выражение его лица — отец пытался скрыть разочарование. Что-то пошло не так.

Ну конечно же — наказание распространялось и на отца. Анджей как-то раз объяснял, что отцу не разрешают заниматься его настоящей работой — преподавать в университете. Вместо этого отец вынужден целый день трудиться клерком, сидя за компьютером, а по ночам заниматься нелегальной работой для католического подполья. Если они могли освободить от наказания детей, то почему заодно и не родителей?

— Почему нельзя поменять все эти дурацкие правила? — спросил Ян Павел.

Графф посмотрел на капитана Рудольф, затем на родителей мальчика.

— Даже если бы мы могли, — ответил он, — нужно ли это делать?

Мама слегка погладила Яна Павла по спине.

— Ян Павел желает всем добра, но, разумеется, согласиться мы не можем. Даже ради образования других наших детей.

Ян Павел тут же разозлился. Что значит — «разумеется»? Если бы родители потрудились ему все объяснить, он не совершал бы дурацких ошибок — но нет, даже после того, как пришли люди с Флота, чтобы доказать, что Ян Павел вовсе не глупый малыш, они продолжали относиться к нему как к несмышленышу.

Но он ничем не выдал своей злости. От отца в любом случае ничего хорошего ждать не приходилось, а мама начинала волноваться и хуже соображать.

И потому в ответ он лишь с невинным видом широко раскрыл глаза:

— Почему?

— Поймешь, когда станешь постарше, — сказала мама.

«А когда ты хоть что-то поймешь насчет меня? — хотелось ему крикнуть. — Даже после того, как тебе стало ясно, что я умею читать, ты до сих пор думаешь, будто я ничего не знаю!»

Но с другой стороны, он, видимо, и в самом деле пока не знал всего — иначе понял бы то, что казалось очевидным взрослым.

Если ему не хотят ничего говорить родители — может, скажет капитан?

Ян Павел выжидающе посмотрел на Граффа.

И тот все ему объяснил.

— Все друзья твоих родителей — не подчинившиеся католики. Если твои братья и сестры вдруг пойдут в школу, если твой отец вдруг вернется в университет — что они подумают?

Значит, дело было в соседях? Ян Павел с трудом мог поверить, что родители готовы пожертвовать собственными детьми и даже собой, лишь бы соседи не стали их презирать.

— Мы можем переехать, — сказал Ян Павел.

— Куда? — спросил отец. — Есть не подчинившиеся вроде нас, и есть те, кто отрекся от своей веры. Других вариантов нет. И я предпочту жить, как мы живем сейчас, чем пересечь эту черту. Речь вовсе не о соседях, Ян Павел. Речь о наших убеждениях. О нашей вере.

Ян Павел понял, что ничего не выйдет. Он думал, что идею насчет Боевой школы можно обратить на пользу семье. Ради этого он готов был отправиться в космос и не возвращаться много лет — лишь бы помочь родным.

— Ты все равно можешь полететь, — сказал Графф. — Даже если твоя семья не хочет освободиться от санкций.

И тут отец взорвался. Хотя он и не кричал, но в голосе его чувствовались горячность и напор:

— Мы хотим освободиться от санкций, идиот! Мы просто не хотим стать единственными! Мы хотим, чтобы Гегемония перестала твердить католикам, что они должны совершить смертный грех, отрекшись от Церкви. Мы хотим, чтобы Гегемония перестала вынуждать поляков вести себя как… как немцы!

Подобные речи были Яну Павлу хорошо знакомы, и он знал, что отец частенько завершал свою тираду словами: «вынуждать поляков вести себя как евреи, атеисты и немцы». Отец явно хотел избежать последствий, которые могли бы возникнуть, выскажись он перед людьми с Флота так же, как высказывался перед другими поляками. Ян Павел прочёл достаточно книг по истории, чтобы понять почему. И ему вдруг пришло в голову, что, хотя отец и немало страдал от санкций, возможно, гнев и обида превратили его в человека, который больше не годился для работы в университете. Отец знал другой набор правил и предпочел не жить в соответствии с ними. Но отец также не хотел, чтобы образованные иностранцы знали, что он не живет по этим правилам. Он не хотел, чтобы они знали, что он обвиняет во всем евреев и атеистов. Однако обвинять немцев было вполне допустимо.

Внезапно Яну Павлу захотелось только одного — покинуть родной дом. Отправиться в школу, где ему не придется слушать предназначенные для других уроки.

Единственная проблема заключалась в том, что война нисколько не интересовала Яна Павла. Читая книги по истории, он пропускал эти главы. Тем не менее школа называлась Боевой, и он не сомневался, что там ему придется учиться воевать. А потом, если он успешно ее закончит, — служить во Флоте. Подчиняться приказам таких же мужчин и женщин, как эти офицеры. Всю жизнь делать то, что велят другие.

Ему было всего шесть, но он уже знал, что терпеть не может делать то, чего требовали другие, когда понимал, что они ошибаются. Ему не хотелось быть солдатом. Ему не хотелось убивать. Ему не хотелось умирать. Ему не хотелось подчиняться глупцам.

И в то же время ему не хотелось торчать почти весь день в тесной квартире. Мама очень уставала, и никто из детей не учился столько, сколько мог бы. Им никогда не хватало еды, все носили старую, потрепанную одежду, зимой недоставало тепла, а летом всегда стояла жара.

«Они все думают, будто мы герои, — размышлял Ян Павел, — как святой Иоанн Павел Второй во времена нацистов и коммунистов. Будто мы защищаем нашу веру от всей лжи и зла этого мира, так же как папа Иоанн Павел Второй.

Но что, если мы просто глупые упрямцы? Что, если все остальные правы и нам не следует иметь больше двух детей в семье?

Но тогда я бы просто не родился.

В самом ли деле я живу на свете, потому что этого хочет Бог? Может, Бог хотел, чтобы рождались любые дети, а весь остальной мир не позволяет им родиться за их грехи, из-за законов Гегемона? Может, это как в истории про Авраама и Содом, когда Бог готов был спасти город от разрушения, если найдутся двадцать праведников или даже десять? Может, мы и есть праведники, которые спасают мир самим своим существованием, служа Богу и отказываясь кланяться Гегемону?

Но я хочу не просто существовать, — подумал Ян Павел. — Я хочу что-то делать. Я хочу всему научиться, все знать и творить добрые дела. Я хочу, чтобы у меня был выбор. А еще я хочу, чтобы такой же выбор был у моих братьев и сестер. У меня никогда больше не будет подобной возможности изменить мир. Как только эти люди с Флота решат, что я им больше не нужен, у меня уже не будет другого шанса. Нужно что-то делать, и прямо сейчас».

— Я не хочу здесь оставаться, — сказал Ян Павел.

Он почувствовал, как напрягся рядом с ним на диване отец, а мать едва слышно судорожно вздохнула.

— Но и в космос я тоже не хочу, — продолжал он.

Графф не пошевелился, лишь моргнул.

— Я никогда не учился в школе. Я не знаю, понравится ли мне там, — объяснил мальчик. — Все мои знакомые — поляки и католики. Я не знаю, каково это — жить среди других.

— Если ты не поступишь в Боевую школу, — сказал Графф, — мы ничем не сможем помочь остальным.

— А мы не можем уехать куда-нибудь и попробовать? — спросил Ян Павел. — Куда-нибудь, где мы могли бы ходить в школу и никого бы не волновало, что мы католики и нас девять детей?

— В мире нигде нет таких мест, — горько проговорил отец.

Ян Павел вопросительно посмотрел на Граффа.

— Твой папа отчасти прав, — ответил тот. — Семью с девятью детьми всегда будут презирать, куда бы вы ни уехали. А здесь, где так много других не подчинившихся семей, вы поддерживаете друг друга. В этом проявляется солидарность. В каком-то отношении будет даже хуже, если вы уедете из Польши.

— Во всех отношениях, — заявил отец.

— Но мы могли бы поселить вас в большом городе, а потом отправить в одну и ту же школу не больше двух твоих братьев и сестер. И если они будут вести себя достаточно осторожно, никто не узнает, что их семья нарушает закон.

— То есть если они станут лжецами? — спросила мама.

— О, простите, — сказал Графф. — Я не знал, что в вашей семье никто никогда не лгал, защищая ее интересы.

— Вы пытаетесь нас соблазнить, — сказала мама. — Разлучить семью. Отправить наших детей в школы, где их будут учить отрицать веру, презирать Церковь.

— Мэм, — заметил Графф, — я пытаюсь убедить весьма многообещающего мальчика поступить в Боевую школу, поскольку миру угрожает кошмарный враг.

— В самом деле? — спросила мама. — Я постоянно слышу про этого кошмарного врага, про этих жукеров, про чудовищ из космоса — но где они?

— Вы не видите их потому, — терпеливо объяснил Графф, — что мы отразили первые два их вторжения. И если вы когда-либо их увидите, то только потому, что в третий раз мы проиграем. Хотя даже тогда вы их не увидите, поскольку они сотворят на поверхности Земли такой кошмар, что на ней не останется в живых ни одного человека, чтобы увидеть, как на нее ступит нога первого жукера. Мы хотим, чтобы ваш сын помог нам это предотвратить.

— Если Бог насылает этих чудовищ, чтобы убить нас — может, это в чем-то подобно временам Ноя? — сказала мама. — Может, мир настолько погряз во зле, что должен быть уничтожен?

— Что ж, если это действительно так, — ответил Графф, — то мы проиграем войну, несмотря на все наши усилия, и на том конец. Но что, если Бог желает нашей победы, чтобы у нас осталось время раскаяться в совершенном зле? Вам не кажется, что следует рассматривать и такой вариант?

— Не спорьте с нами на богословские темы, — холодно проговорил отец, — как будто вы верующий.

— Вы не знаете, во что я верю, — ответил Графф. — Вам следует знать только одно: мы пойдем на многое ради того, чтобы ваш сын попал в Боевую школу, поскольку верим в его выдающиеся способности и считаем, что в этом доме они пропадут впустую.

Мать резко наклонилась вперед, а отец вскочил на ноги.

— Да как вы смеете! — крикнул отец.

Графф тоже встал, и в гневе он был страшен.

— Я думал, это вам не нравится ложь!

На мгновение наступила тишина. Отец и Графф не сводили друг с друга взгляда.

— Я сказал, что его жизнь пропадет впустую, и такова простая истина, — спокойно проговорил Графф. — Вы даже не знали, что он на самом деле умеет читать. Вы вообще понимаете, что делал этот мальчик? Он читал и прекрасно понимал книги, с которыми возникли бы проблемы у ваших студентов, профессор Вечорек. Но вы этого не знали. Он читал у вас на глазах и прямо говорил об этом, но вы отказывались верить, поскольку это не вписывалось в вашу картину мира. И в этом доме вынужден получать образование столь выдающийся разум? Может, в вашем списке грехов это мелочь? Получить от Бога такой дар и потратить его впустую? Что там говорил Иисус насчет метания бисера перед свиньями?

Этого отец уже выдержать не мог. Он бросился на Граффа, намереваясь его ударить, но Графф, будучи солдатом, легко отразил удар. Отвечать он не стал, лишь приложил ровно столько усилий, чтобы остановить отца, пока тот не успокоился сам. Но даже при этом отец оказался на полу, корчась от боли, а мама с плачем опустилась рядом с ним на колени.

Однако Ян Павел понял, что сделал Графф: он нарочно подобрал такие слова, которые разозлят отца и выведут его из себя.

Но зачем? Чего этот военный пытался добиться?

И тут он сообразил: Графф хотел продемонстрировать мальчику эту сцену — униженного, побитого отца и рыдающую над ним мать.

— Война — отчаянная борьба, — заговорил Графф, пристально глядя Яну Павлу в глаза. — Они едва не сломили нас. Они едва не победили. Нам едва-едва удалось выиграть лишь потому, что нашелся гений, командир по имени Мэйзер Рэкхем, который сумел перехитрить врагов, найти их слабое место. Кто станет этим командиром в следующий раз? Окажется ли он на своем месте? Или он останется где-то в Польше, вкалывая на двух жалких работах намного ниже его интеллектуального уровня, и все потому, что в возрасте шести лет не захотел полететь в космос?

Ах вот оно что! Капитан хотел показать Яну Павлу, как выглядит поражение.

«Но я уже знаю, как выглядит поражение, — подумал мальчик. — И я не позволю вам меня победить».

— За пределами Польши тоже есть католики? — спросил он. — Не подчинившиеся?

— Да, — ответил Графф.

— Но не каждой страной правит Гегемония, как Польшей?

— В подчинившихся государствах сохраняется их традиционная система правления.

— Значит, есть такая страна, где мы могли бы жить вместе с другими не подчинившимися католиками, но без всяких санкций, из-за которых нам не хватает еды, а папа не может работать?

— Все подчинившиеся ввели санкции против перенаселения, — сказал Графф. — Именно это и означает подчинение закону.

— А есть страна, — спросил Ян Павел, — где мы могли бы стать исключением и никто бы об этом не знал?

— Канада, — ответил Графф. — Новая Зеландия. Швеция. Америка. Не подчинившиеся, которые об этом не разглагольствуют, живут там вполне пристойно. Вы были бы не единственными, чьи дети ходят в разные школы, — власти делают вид, будто этого не замечают, поскольку им не хочется наказывать детей за грехи родителей.

— И где лучше всего? — спросил Ян Павел. — Где больше всего католиков?

— В Америке. Там больше всего поляков и больше всего католиков. И американцы всегда считали, что международные законы писаны не для них, так что воспринимают правила Гегемонии не слишком серьезно.

— Мы могли бы туда уехать? — спросил Ян Павел.

— Нет, — заявил отец, который теперь сидел на полу, склонив голову от боли и унижения.

— Ян Павел, — сказал Графф, — нам не нужно, чтобы ты уехал в Америку. Нам нужно, чтобы ты поступил в Боевую школу.

— Только если моя семья уедет туда, где мы не будем голодать и где мои братья и сестры смогут ходить в школу. Иначе я просто останусь тут.

— Никуда он не поедет, — заявил отец. — Что бы вы ни говорили, что бы вы ни обещали и что бы ни решил он сам.

— Кстати, о вас, — сказал Графф. — Вы только что совершили преступление, напав на офицера Международного флота, за что полагается наказание в виде тюремного заключения на срок от трех лет, — но вам не хуже моего известно, что суды наказывают не подчинившихся намного серьезнее. Так что вы, полагаю, получите лет семь или восемь. Естественно, все происшедшее записано на видео.

— Вы явились в наш дом как шпион, — бросила мама. — Вы его спровоцировали.

— Я сказал вам правду, но вам она не понравилась, — ответил Графф. — Я не поднял руку ни на профессора Вечорека, ни на кого-либо из вашей семьи.

— Пожалуйста, — попросил отец. — Не отправляйте меня в тюрьму.

— Естественно, не отправлю, — сказал Графф. — Я не хочу, чтобы вы оказались за решеткой. Но я не хочу также, чтобы вы делали дурацкие заявления о том, чему быть, а чему нет, — что бы я ни говорил, что бы я ни обещал и что бы ни решил Ян Павел.

Теперь Ян Павел понял, зачем Графф раздразнил отца — чтобы у того не осталось выбора, кроме как согласиться с тем, что решат между собой Ян Павел и Графф.

— Как вы заставите меня поступить так, как нужно вам? — спросил мальчик. — Так же, как папу?

— Если ты не полетишь со мной добровольно, — ответил Графф, — мне не будет от этого никакого толку.

— Я не полечу с вами добровольно, пока моя семья не окажется там, где они смогут жить счастливо.

— В мире, которым правит Гегемония, такого места не существует, — заявил отец.

Но на этот раз уже мама заставила его замолчать, мягко коснувшись щеки мужа.

— Мы можем быть добропорядочными католиками и в другом месте, — сказала она. — Уехав отсюда, мы не отберем хлеб у наших соседей. Никому не будет от этого вреда. Только взгляни, на что готов ради нас Ян Павел. — Она повернулась к сыну. — Прости, что я не знала про тебя всей правды. Прости, что оказалась такой плохой учительницей.

Мама расплакалась, и отец привлек ее к себе. Они сидели на полу, утешая друг друга.

Графф посмотрел на Яна Павла, слегка приподняв брови и словно говоря: «Я убрал все препятствия, так что… делай так, как хочу я».

Но все было еще не совсем так, как хотелось Яну Павлу.

— Вы меня обманете, — сказал он. — Вы увезете нас в Америку, но потом, если я все-таки решу не лететь в Боевую школу, вы будете угрожать отправить всех обратно, и станет еще хуже, чем сейчас. И все равно заставите меня полететь с вами.

Графф молчал.

— Так что никуда я не полечу, — закончил Ян Павел.

— Ты меня обманешь, — сказал Графф. — Ты убедишь меня перевезти твою семью в Америку и обустроить им лучшую жизнь, а потом все равно откажешься лететь в Боевую школу, полагая, будто Международный флот позволит твоей семье пользоваться благами нашего договора, даже если ты не выполнишь свою часть.

Ян Павел не ответил, поскольку отвечать было нечего — именно так он и планировал поступить. Графф это знал, и Ян Павел не собирался возражать — тем более что данное знание ничего, по сути, не меняло.

— Вряд ли он так поступит, — заметила женщина.

Но Ян Павел знал, что она лжет. Ее беспокоило, что он может так поступить. Но еще больше ее беспокоило, что Графф отступит от договора, о котором просил Ян Павел. Это лишь подтвердило его догадку — для этих людей было крайне важно отправить его в Боевую школу. И потому они готовы были соглашаться на любые условия, пока у них оставалась хоть какая-то надежда, что он полетит с ними.

Или же они знали, что вне зависимости от любых договоренностей могут взять свои слова назад, когда пожелают. В конце концов, они представляли Международный флот, а Вечореки были лишь не подчинившейся закону семьей в не подчинившейся стране.

— Чего ты точно обо мне не знаешь, — сказал Графф, — так это того, что я думаю на много ходов вперед.

Яну Павлу это напомнило слова Анджея, когда тот учил его играть в шахматы: «Нужно думать наперед над каждым ходом, и над следующим, и над следующим, чтобы понять, к чему это приведет в итоге». Ян Павел понял принцип, как только Анджей его объяснил, но в шахматы играть перестал: его не волновало, что случится с маленькими пластиковыми фигурками на доске из шестидесяти четырех клеток.

Графф играл в шахматы, но не маленькими пластиковыми фигурками. Его шахматной доской был весь мир. И хотя Графф был только капитаном, полномочий — и ума — у него имелось куда больше, чем у полковника, который приходил в прошлый раз. Когда Графф говорил, что думает на много ходов вперед, он подразумевал, что готов в любой момент пожертвовать фигурой, чтобы выиграть партию, совсем как в шахматах.

Возможно, это означало, что он готов сейчас солгать Яну Павлу, а потом его обмануть. Но нет — тогда ему вообще незачем было что-то говорить. Причина могла быть только одна: в намерения Граффа не входило его обманывать. Графф готов был сам оказаться обманутым, сознательно пойдя на сделку, в которой другая сторона могла выиграть, и выиграть полностью, — пока ему был известен способ обратить себе на пользу даже поражение.

— Вам придется дать нам обещание, которое вы никогда не нарушите, — сказал Ян Павел. — Даже если я все-таки не полечу в космос.

— У меня есть полномочия дать такое обещание, — кивнул Графф.

Женщина явно так не думала, хотя и промолчала.

— Америка — хорошее место? — спросил Ян Павел.

— Множество живущих там поляков считают именно так, — ответил Графф. — Но это не Польша.

— Я хочу увидеть весь мир, прежде чем умру, — сказал Ян Павел. Раньше он никому никогда этого не говорил.

— Прежде чем умрешь? — пробормотала мама. — С чего ты задумался о смерти?

Как обычно, она попросту его не поняла. Он вовсе не думал о смерти. Он думал о том, чтобы научиться всему на свете, но этому мешал очевидный факт — ограниченный запас имевшегося у него времени. Почему люди так огорчались, когда кто-нибудь упоминал о смерти? Неужели они полагали, что смерть кого-то пощадит, позволит жить вечно, если о ней не упоминать? И насколько на самом деле мама верила в Христа, если боялась смерти настолько, что не могла даже говорить или слышать о ней от своего шестилетнего сына?

— Переезд в Америку — только начало, — ответил Графф. — У американских паспортов намного меньше ограничений, чем у польских.

— Мы об этом еще поговорим, — сказал Ян Павел. — Приходите позже.


— Вы что, с ума сошли? — спросила Хелена, как только они вышли за дверь и никто уже не мог их услышать. — Разве не ясно, что замышляет мальчишка?

— Нет, не сошел. И да, ясно.

— Похоже, видеозапись нашей встречи повергнет вас в еще большее замешательство, чем предыдущая — Силлаайна.

— Не думаю, — покачал головой Графф.

— Что, все-таки намерены обмануть мальчика?

— Тогда я точно буду сумасшедшим.

Он остановился на краю тротуара, явно собираясь закончить разговор до того, как сесть в микроавтобус вместе с остальными. Неужели Графф забыл, что все, что он сейчас говорил, продолжало записываться?

Нет, он помнил об этом. И обращался не только к ней.

— Капитан Рудольф, — сказал он, — вы сами видели, и каждому понятно, что добровольно заставить этого мальчика отправиться в космос невозможно. Он просто этого не хочет. Его не интересует война. Вот чего мы добились дурацкой репрессивной политикой в отношении не подчинившихся наций. Перед нами самый выдающийся ребенок из всех, кого мы когда-либо встречали, но мы не можем его использовать, поскольку многие годы создавали культуру, которая ненавидит Гегемонию, а вместе с ней и Флот. Мы настроили против себя миллионы людей во имя каких-то дурацких законов об ограничении рождаемости, бросив вызов их вере и социальной идентичности, а поскольку вселенная статистически склонна к иронии, естественно, лучший кандидат на роль командира, подобного Мэйзеру Рэкхему, появился среди тех, кого мы настроили против себя. Я лично тут ни при чем, и только идиоты могут меня в этом обвинять.

— Тогда что все это значит? Тот уговор, на который вы согласились? В чем суть?

— Естественно, в том, чтобы вытащить Яна Павла Вечорека из Польши.

— Но какая разница, если в Боевую школу он все равно не пойдет?

— Он обладает разумом, который обрабатывает человеческое поведение так же, как некоторые гении-аутисты обрабатывают числа или слова. Вам не кажется, что ему пойдет на пользу, если он окажется там, где у него будет возможность получить настоящее образование, а не там, где ему постоянно внушают ненависть к Гегемонии и Флоту?

— Мне кажется, это не входит в ваши полномочия, — ответила Хелена. — Мы представляем Боевую школу, а не комитет по организации лучшего будущего для детей путем переселения их в другие страны.

— Я постоянно думаю о Боевой школе, — заверил ее Графф.

— В которую, как вы сами только что заметили, Ян Павел Вечорек никогда не попадет?

— Вы забываете о проведенных нами исследованиях. Возможно, с формальной научной точки зрения их результаты не окончательны, но уже вполне убедительны. Люди достигают пика своих способностей к военному командованию намного раньше, чем мы полагали. Большинство — еще до двадцати лет, в том же возрасте, когда поэты создают свои самые страстные и революционные произведения. И математики тоже. Они достигают вершины, а затем их способности ослабевают, и они держатся на плаву за счет того, чему научились, когда были еще достаточно молоды, чтобы учиться. Нам с точностью примерно до пяти лет известно, когда нам потребуется наш командир, но к тому времени Ян Павел Вечорек будет уже слишком взрослым, давно миновав свой пик.

— Похоже, вы получили информацию, которой нет у меня, — заметила Хелена.

— Или сообразил сам, — сказал Графф. — Как только стало ясно, что Ян Павел никогда не пойдет в Боевую школу, моя миссия изменилась. Теперь самое главное для нас — вывезти Яна Павла из Польши в одну из подчинившихся стран, и мы сдержим данное ему слово до последней буквы, дав ему понять, что мы выполняем свои обещания, даже когда знаем, что нас обманывают.

— И какой в том смысл? — спросила Хелена.

— Капитан Рудольф, вы говорите, не подумав.

Он был прав. И она подумала.

— Поскольку наш командир потребуется нам еще не скоро, — сказала она, — то хватит ли нам времени, чтобы он женился и завел детей, а потом эти дети успели подрасти как раз к нужному времени?

— Едва-едва, но хватит — если он женится молодым и на какой-нибудь девушке с выдающимся умом, чтобы получилась хорошая комбинация генов.

— Но вы же не станете этому способствовать?

— Между прямым воздействием и ничегонеделанием есть множество промежуточных точек.

— Похоже, вы и впрямь думаете на много ходов вперед.

— Можете считать меня Румпельштильцхеном.

— Ладно, я поняла, — рассмеялась Хелена. — Сегодня вы исполняете его самое сокровенное желание, а потом, когда он уже обо всем забудет, появитесь и потребуете себе его первенца.

Графф обнял ее за плечи, и они вместе направились к ожидавшему микроавтобусу.

— Вот только я не оставил ему дурацкой лазейки, которая позволила бы ему выкрутиться, если он сумеет угадать мое имя.



ВЫСКОЧКА

Конечно, он влюбился в нее: ведь она еще ниже его ростом! Но двое студентов и не подозревают, кем станет их Третий ребенок, Эндер Виггин.

* * *

Джон Пол Виггин вовсе не пытался записаться на курс теории человеческих сообществ. Даже не рассматривал его как третьестепенный вариант. Его отправил туда университетский компьютер на основе некоего алгоритма, оценивавшего уровень подготовки, количество пройденных основных курсов и множество прочих ничего не значащих соображений. В результате вместо изучения одного из интересовавших Джона Пола предметов, ради которых он сюда и поступал, ему приходилось страдать, выслушивая беспомощный лепет какой-то аспирантки, которая мало разбиралась в предмете и еще меньше в том, как его преподавать.

Возможно, алгоритм просто учел, насколько Джон Пол нуждался в прохождении данного курса для получения диплома, и его направили сюда просто потому, что знали: отказаться он все равно не сможет.

Так что теперь он сидел на своем обычном месте в первом ряду, таращась на зад преподавательницы, которой на вид было лет пятнадцать, и одежда на ней выглядела как из мамочкиного платяного шкафа. Похоже, этим нарядом она пыталась замаскировать фигуру — но сам факт того, что она знала, что ей есть что скрывать, подтверждал, что она не настоящий ученый. Может, даже не аспирант.

«У меня нет времени на то, чтобы помогать тебе решить свои пубертатные проблемы, — мысленно сказал он девушке у доски. — Или воплотить в жизнь тот странный метод преподавания, который ты намерена на нас испытать. Чего нам ждать? Метода Сократа? Адвоката дьявола? «Дискуссии», как в групповой терапии? Агрессивной жесткости? Лучше уж усталый измученный профессор на пороге пенсии, чем аспирантка».

Ладно — оставался лишь этот семестр, за ним следующий, дипломная работа, а затем, наконец, захватывающая карьера в правительстве. Предпочтительно на должности, где он смог бы внести свой вклад в падение Гегемонии и восстановление суверенитета всех государств.

В том числе, конечно же, Польши — хотя он никогда даже не упоминал, что провел там первые шесть лет своей жизни. По документам он и вся его семья являлись урожденными американцами. Неизбежный польский акцент родителей свидетельствовал, что это ложь, но, поскольку в Америку их переселила Гегемония, снабдив всеми необходимыми поддельными бумагами, вряд ли кто-то стал бы затрагивать эту тему.

«Так что рисуй свои графики на доске, мисс Будущий Профессор. Я сдам свои экзамены на отлично, и тебе даже в голову не придет, что в твоей аудитории учился самый высокомерный, амбициозный и умный студент во всем кампусе».

По крайней мере, так его назвали, когда он сюда поступал — разве что высокомерие вслух не озвучили. Но выражение лиц у членов приемной комиссии было крайне недвусмысленным.

— Я написала все на доске, — сказала аспирантка с куском мела в руке, — поскольку хочу, чтобы вы это запомнили, а если повезет, и поняли, потому что это основа всего того, что мы будем с вами обсуждать.

Джон Пол, естественно, все запомнил, как только увидел. Поскольку в тех материалах, что он читал сверх программы, подобной информации не обнаружилось, ему стало ясно, что в своей «методике» она будет руководствоваться данными новейших — и, скорее всего, ошибочных — исследований.

Она посмотрела прямо на него.

— Похоже, вам чрезвычайно скучно и неинтересно, мистер… Виггин — так, кажется? Надо полагать, вам уже все известно об эволюционной модели общественного отбора?

Великолепно. Она оказалась одним из тех преподавателей, кому требовался в аудитории козел отпущения, чтобы доказать свое превосходство.

— Нет, мэм, — ответил Джон Пол. — Я надеялся, что вы меня всему этому научите.

Хоть он и тщательно скрывал любые следы сарказма, это лишь добавило яда и пренебрежения его словам. Он ожидал увидеть недовольство, но она лишь повернулась к другому студенту и завела разговор с ним. Так что либо Джон Пол чем-то ее напугал, либо она не поняла сарказма и, соответственно, до нее не дошло, что он бросает ей вызов.

Аудитория не представляла интереса даже в качестве арены для петушиных боев. Жаль.

— «Эволюцией человечества движут потребности общества», — прочитала она с доски. — Как такое возможно, если генетическая информация передается лишь от индивидуума к индивидууму?

Ответом ей стало обычное молчание студентов. Они что, боялись показаться дураками? Боялись проявить чрезмерный интерес или показаться подлизами? Естественно, некоторые из молчавших действительно были дураками, или им было все равно, но большинство жило в атмосфере страха.

Наконец поднялась неуверенная рука.

— Общество… э… как-то влияет на сексуальный отбор? Вроде предпочтения раскосых глаз?

— Да, — кивнула мисс Аспирантка, — и хороший пример тому — преобладание эпикантуса в Восточной Азии. Но в конечном счете это несущественная мелочь, не имеющая реальной ценности для выживания. Речь о старом добром выживании сильнейшего. Каким образом может на него воздействовать общество?

— Убивая неприспособленных? — предположил другой студент.

Джон Пол откинулся на спинку скамьи и уставился в потолок. Неужели даже на последнем курсе им непонятны базовые принципы?

— Похоже, мистеру Виггину наскучила наша дискуссия, — заметила мисс Аспирантка.

Открыв глаза, Джон Пол снова пробежал взглядом доску. Ага, она еще и написала там свое имя — Тереза Браун.

— Да, мисс Браун, — ответил он.

— Потому что вы знаете ответ или потому что вам все равно?

— Ответа я не знаю, — сказал Джон Пол, — но его точно так же не знает никто в этой аудитории, кроме вас, так что, пока вы не решите нам его сообщить вместо того, чтобы отправляться в увлекательное путешествие по миру открытий, в котором кораблем правят пассажиры, можно и подремать.

Послышалось несколько удивленных вздохов и смешков.

— То есть вы понятия не имеете, почему написанное на доске истинно или ложно?

— Судя по всему, — ответил Джон Пол, — предлагаемая вами теория состоит в том, что, поскольку жизнь в сообществе резко увеличивает вероятность выживания, увеличивая шансы найти пару и вырастить детей, в конечном счете последующим поколениям будут переданы именно те черты, которые это сообщество укрепляют.

— Да, — моргнув, ответила она. — Совершенно верно.

Она снова моргнула, — похоже, он нарушил план ее урока, сразу же дав ответ на вопрос.

— Но вот что мне интересно, — продолжал Джон Пол. — Если благоденствие человеческого сообщества зависит от приспособляемости, значит его укреплению способствует вовсе не какой-то один конкретный набор черт. Соответственно, жизнь общества должна поощрять разнообразие, а не узкий набор характеристик.

— Это могло бы быть правдой, — сказала мисс Браун, — и в основном так оно и есть, не считая того, что существует лишь несколько типов человеческих сообществ, проживших достаточно долго, чтобы увеличить шансы выживания индивидуума.

Подойдя к доске, она стерла материал, обсуждению которого только что положил конец Джон Пол, и написала вместо него два заголовка: «Племенное общество» и «Гражданское общество».

— Это две модели, которым следуют все успешные человеческие сообщества, — сказала она и повернулась к Джону Полу. — Как бы вы определили успешное сообщество, мистер Виггин?

— То, в котором для его членов максимально реализована возможность выживать и размножаться, — ответил он.

— Если бы только это было правдой, — улыбнулась она. — Но это не так. Большинство человеческих сообществ требуют от немалого числа своих членов поведения, имеющего мало общего с задачей выживания. Очевидным примером может служить война, в которой члены сообщества рискуют погибнуть — обычно в том самом возрасте, когда они готовы начать семейную жизнь. Большинство из них умирают. Как можно передать готовность умереть до того, как оставишь потомство? Для тех, кто обладает данной чертой, это наименее вероятно.

— Но только для мужчин, — заметил Джон Пол.

— В армии служат и женщины, мистер Виггин.

— Их крайне мало, — сказал Джон Пол, — поскольку черты, свойственные хорошим солдатам, намного меньше распространены среди женщин и столь же редка их готовность отправиться на войну.

— Женщины яростно сражаются и готовы умереть ради того, чтобы защитить своих детей, — возразила мисс Браун.

— Именно — своих детей, а не сообщество в целом, — ответил Джон Пол. Он импровизировал на ходу, но дискуссия его заинтересовала, так что он был не прочь поддержать сократовскую игру в вопросы и ответы.

— И тем не менее женщины формируют самые крепкие общественные связи, — сказала она.

— И наиболее жесткие иерархии, — кивнул Джон Пол. — Но они действуют методами убеждения, а не принуждают кого-то силой.

— То есть вы хотите сказать, что общественная жизнь способствует агрессии со стороны мужчин и цивилизованному поведению со стороны женщин?

— Не агрессии, — ответил Джон Пол, — но готовности пожертвовать собой ради некоей цели.

— Иными словами, — сказала мисс Браун, — мужчины верят в сказки, которые рассказывает им общество, и им этого вполне достаточно, чтобы умирать и убивать? А женщины — нет?

— Они верят в них достаточно, чтобы… — Джон Пол замолчал, вспоминая то, что было ему известно о различиях полов. — Женщины должны быть готовы растить сыновей в сообществе, которое может потребовать их гибели. Так что верить в сказки приходится всем — и мужчинам, и женщинам.

— И одна из них состоит в том, что женщины незаменимы, а мужчины — расходный материал?

— Во всяком случае, до определенной степени.

— И почему вера в подобные сказки полезна для общества? — обратилась она с вопросом ко всей аудитории.

Ответы последовали достаточно быстро, поскольку студенты, по крайней мере некоторые, следили за их разговором: «Потому что даже если умрет половина мужчин, все женщины так же смогут размножаться», «Потому что это дает выход мужской агрессии», «Потому что нужно защищать ресурсы сообщества».

Джон Пол наблюдал, как Тереза Браун фиксирует и анализирует каждую реплику.

— Отказываются ли сообщества, понесшие ужасные потери в войне, от моногамии или позволяют большому числу женщин жить без шанса оставить потомство? — Она привела пример Франции, Германии и Британии после кровавой Первой мировой войны. — Является ли мужская агрессия причиной войн? Или мужская агрессия — черта, которую сообщества вынуждены поощрять, чтобы выигрывать войны? Существует ли общество благодаря агрессии, или агрессия благодаря обществу? — (Джон Пол понял, что это ключевой момент излагаемой ею теории, и вопрос ему понравился.) — И каковы ресурсы, которое вынуждено защищать сообщество? — наконец спросила она.

«Еда, — отвечали студенты. — Вода. Кров». Но похоже, она ждала вовсе не столь очевидных ответов.

— Все это, конечно, важно, но вы упустили самое существенное.

К его собственному удивлению, Джон Пол вдруг обнаружил, что ему хочется дать верный ответ. Он даже не ожидал, что у него возникнет подобное желание на уроке какой-то аспирантки.

Он поднял руку.

— Похоже, мистер Виггин считает, что знает ответ. — Она посмотрела на него.

— Утробы, — сказал он.

— Как общественный ресурс? — уточнила она.

— Как сообщество, — ответил Джон Пол. — Женщины и есть сообщество.

— В том и состоит великая тайна, — улыбнулась она.

Со стороны других студентов послышались протесты — мол, большинство сообществ всегда возглавляли мужчины, а к женщинам относились как к собственности.

— Далеко не все мужчины, — ответила мисс Браун. — К большинству мужчин относятся как к собственности в намного большей степени, чем к женщинам. Женщин почти никогда не воспринимают как расходный материал, в то время как на войне это случается с тысячами мужчин.

— Но все равно правят мужчины, — возразил какой-то студент.

— Да, — кивнула мисс Браун. — Правит горстка альфа-самцов, прочим отведена роль орудий. Но даже правители знают, что самый жизненно важный ресурс сообщества — женщины, и любое сообщество, которое хочет выжить, вынуждено тратить все свои усилия на основную задачу — дать женщинам возможность размножаться и растить детей, пока те не станут взрослыми.

— Как насчет сообществ, где избирательно абортируют или убивают детей женского пола? — настаивал студент.

— В таком случае эти сообщества решили вымереть, разве не так? — заметила мисс Браун.

В аудитории началось замешательство, послышался ропот.

Модель выглядела интересной: в сообществах, где убивают девочек, меньше женщин достигнут репродуктивного возраста и, соответственно, им намного сложнее будет поддерживать высокую численность населения. Джон Пол поднял руку.

— Просветите нас, мистер Виггин, — предложила мисс Браун.

— Я только хотел спросить, — сказал он. — Разве избыток мужчин не может быть преимуществом?

— Вряд ли настолько важным, — ответила мисс Браун, — поскольку подавляющее большинство человеческих сообществ — особенно тех, что просуществовали дольше всего, — проявляет готовность отправить в расход мужчин, а не женщин. К тому же убийство младенцев женского пола увеличивает пропорцию мужчин, но уменьшает их абсолютную численность, так как женщин, которые могли бы их родить, меньше.

— А если не хватает ресурсов? — спросил другой студент.

— И что? — спросила мисс Браун.

— В смысле, разве тогда не придется сокращать население?

Внезапно в аудитории стало очень тихо.

Мисс Браун рассмеялась.

— Кто-нибудь хочет попробовать ответить?

Ответа не последовало.

— И с чего вы все вдруг замолчали? — спросила она.

Молчание затягивалось.

— Законы о рождаемости… — наконец пробормотал кто-то.

— Ах, это, — кивнула она. — Политика. Мы всем миром приняли решение сократить численность человечества, ограничив число рождений до двух на пару. И вам, конечно же, не хочется об этом говорить.

Судя по продолжавшейся тишине, им не хотелось говорить даже о том, почему им не хочется об этом говорить.

— Человечество борется за выживание, сражаясь с инопланетным вторжением, — продолжала она, — и в связи с этим мы решили ограничить собственное воспроизводство.

— Некто по фамилии Браун, — заметил Джон Пол, — должен понимать, как опасно противиться законам о рождаемости.

— У нас тут учебные занятия, а не политические дебаты. — Она холодно взглянула на него. — Есть черты сообщества, способствующие выживанию индивидуума, и черты индивидуума, способствующие выживанию сообщества. На данных занятиях нам незачем бояться воспринимать реальность такой, какая она есть.

— А если в итоге мы лишимся шансов получить работу? — спросил кто-то.

— Я преподаю студентам, которые хотят научиться тому, что знаю я, — ответила она. — Если вы принадлежите к числу этих счастливчиков, значит нам обоим повезло. Если нет — мне, в общем-то, все равно. Но я не собираюсь отказываться учить вас чему-то лишь потому, что эти знания могут каким-то образом помешать вам устроиться на работу.

— Значит, это правда? — спросила девушка в первом ряду. — Он в самом деле ваш отец?

— Кто? — спросила мисс Браун.

— Сами знаете. Хинкли Браун.

Хинкли Браун. Военный стратег, чья книга до сих пор являлась библией Международного флота, который подал в отставку и удалился в добровольное изгнание, отказавшись подчиняться законам о рождаемости.

— И какое это имеет для вас значение? — спросила мисс Браун.

— Потому что мы имеем право знать, — последовал воинственный ответ, — что именно вы нам преподаете — науку или вашу религию.

Верно, подумал Джон Пол. Хинкли Браун был мормоном, и они не подчинялись закону — как и родители самого Джона Пола, польские католики.

Джон Пол тоже не собирался подчиняться закону, как только найдет ту, на ком ему захочется жениться. Ту, которой тоже будет глубоко наплевать на Гегемонию и ее принцип «не больше двух детей в семье».

— Что, если научные открытия случайно совпадут с религиозными верованиями? — спросила мисс Браун. — Мы отвергнем науку, чтобы отвергнуть религию?

— А если на науку оказывает влияние религия? — возразила студентка.

— К счастью, — ответила мисс Браун, — ваш вопрос не только глуп и оскорбителен, но и носит сугубо гипотетический характер. В каких бы кровных отношениях я ни состояла со знаменитым адмиралом Брауном, значение имеет лишь одно: моя наука, а если у вас вдруг есть какие-то подозрения, то и моя религия.

— И какова же ваша религия? — спросила студентка.

— Моя религия, — сказала мисс Браун, — состоит в том, чтобы пытаться опровергнуть любые гипотезы, включая вашу гипотезу о том, что преподавателей следует оценивать в зависимости от их происхождения или принадлежности к некоей группе. Если вы считаете, будто я преподаю вам нечто, что не подтверждается доказательствами, — можете подать жалобу. А поскольку для вас, похоже, крайне важно избежать любых идей, зараженных убеждениями Хинкли Брауна, я исключаю вас из числа моих слушателей. Прямо сейчас. — К концу фразы она уже набирала инструкции на компе. — Ну вот и все. — Она подняла взгляд. — Можете покинуть аудиторию и идти в деканат, чтобы вас направили на другой курс.

— Но я не хочу… — ошеломленно пробормотала девушка.

— Не помню, чтобы я интересовалась вашим мнением, — отрезала мисс Браун. — Фанатики и смутьяны на моем курсе мне не нужны. То же касается и всех остальных. Мы будем следовать доказательствам, мы будем анализировать идеи — но не личную жизнь преподавателя. Кто-нибудь еще хочет покинуть аудиторию?

В это мгновение Джон Пол Виггин понял, что влюбился.


Тереза еще несколько часов не могла унять охватившее ее волнение. Занятия начались не лучшим образом — тот мальчишка, Виггин, походил на настоящего возмутителя спокойствия. Но, как оказалось, ума у него не меньше, чем высокомерия. К тому же он заставил напрячь мозги самых сообразительных в аудитории, а именно это больше всего нравилось Терезе в преподавании — когда группа людей думает об одном и том же, постигая одну и ту же вселенную и, пусть хотя бы на несколько мгновений, становясь единым целым.

Мальчишка Виггин. Тереза невольно рассмеялась, — вероятно, она сама была моложе его, хотя и чувствовала себя чуть ли не старухой. Она уже несколько лет училась в аспирантуре, и ей казалось, будто на ее плечах лежит тяжесть всего мира. Мало того что приходилось беспокоиться о собственной карьере — на нее постоянно давило бремя известности отца. Любые ее поступки воспринимались всеми так, будто ее устами говорил отец, каким-то образом управлявший ее разумом и душой.

С другой стороны, почему бы им так не считать, если так же считал и он сам?

Тереза, однако, гнала мысли о нем прочь. Она была ученым, пусть даже в некотором смысле теоретиком, и давно уже перестала быть ребенком. Более того, она не была солдатом его армии — чего он никогда не понимал и не понял бы. Особенно теперь, когда его «армия» стала столь малочисленной и слабой.

А потом ее вызвали к декану.

Аспирантов обычно к декану не вызывали, к тому же секретарша заявила, что понятия не имеет, какова тема встречи и кто еще будет на ней присутствовать, так что у Терезы тут же возникли дурные предчувствия.

Погода в конце лета стояла довольно теплая, даже далеко на севере, но поскольку Тереза вела затворническую жизнь, то редко обращала на это внимание. Она оделась чересчур тепло, так что к тому времени, когда добралась до корпуса аспирантуры, уже обливалась потом, но секретарша не дала ей даже нескольких минут, чтобы немного остыть под кондиционером, и поспешно загнала в кабинет декана.

Все хуже и хуже.

Присутствовали декан и весь диссертационный совет, а также доктор Хоуэлл, которая была уже на пенсии, но, похоже, явилась именно по данному случаю, в чем бы тот ни состоял. Даже не тратя времени на формальные любезности, они тут же обрушили на нее новость:

— Фонд решил отозвать финансирование, если мы не исключим вас из проекта.

— На каком основании? — спросила она.

— В первую очередь на основании вашего возраста, — ответил декан. — Вы слишком молоды для того, чтобы вести такой масштабный исследовательский проект.

— Но это мой проект. Он существует лишь потому, что я его придумала.

— Знаю, это выглядит нечестно, — кивнул декан. — Но мы не позволим, чтобы это помешало вам защититься.

— Помешало защититься? — горько рассмеялась Тереза. — Чтобы получить тот грант, потребовался год, хотя, учитывая ситуацию в мире, проект представляет очевидную ценность. Даже если бы у меня был в запасе другой проект, вряд ли вы стали бы утверждать, что моя защита не отложится на несколько лет.

— Мы понимаем вашу проблему, но готовы присвоить вам степень на основе другого, не столь… масштабного проекта.

— Помогите мне разобраться, — попросила она. — Вы настолько доверяете мне, что готовы присвоить мне степень, не интересуясь моей диссертацией, но не настолько, чтобы позволить мне принять участие в жизненно важном проекте, который разработала я сама? Кто будет его вести? — Тереза взглянула на председателя, и тот покраснел. — Это даже не ваша область. Вообще ничья, только моя.

— Вы сами сказали, что разработали проект, — ответил председатель совета. — Мы в точности будем следовать вашему плану. Какие бы новые данные ни появились, их ценность останется той же, кто бы ни руководил исследованиями.

— Естественно, я ухожу. — Тереза встала. — Вы не вправе так со мной поступать.

— Тереза… — сказала доктор Хоуэлл.

— Вы что, пришли специально для того, чтобы меня утешить? — спросила Тереза.

— Тереза, — повторила старуха. — Вы прекрасно понимаете, в чем причина.

— Нет, не понимаю.

— Никто за этим столом в этом не признается, но… Ваша молодость — лишь одна из причин, причем далеко не основная.

— А основная? — спросила Тереза.

— Думаю, — сказала доктор Хоуэлл, — что если бы ваш отец вернулся из отставки, все возражения против того, чтобы важным исследовательским проектом руководила такая юная девушка, внезапно исчезли бы.

— Вы серьезно? — Тереза взглянула на других.

— Никто прямо этого не говорил, — сказал декан, — но нам намекнули, что основное давление исходит со стороны главного клиента фонда.

— Гегемонии, — уточнил председатель совета.

— Значит, я заложница политики моего отца?

— Или его религии, — кивнул декан. — Или того, что им движет.

— И вы позволите, чтобы вашей академической программой кто-то манипулировал, ради… ради…

— Университет зависит от грантов, — вздохнул декан. — Только представьте, что с нами станет, если наши заявки на гранты начнут одна за другой получать отказ. Гегемония обладает чудовищным влиянием. Во всех областях.

— Иными словами, — заметила доктор Хоуэлл, — вам на самом деле некуда больше идти. Мы — один из самых независимых университетов, но даже мы не свободны. Именно потому мы готовы присвоить вам докторскую степень, несмотря на отсутствие у вас возможности заниматься научной работой, — ибо вы ее заслуживаете и все понимают, что иное выглядело бы крайне нечестно.

— Что может помешать им заодно запретить мне преподавать? Кто вообще меня возьмет? Доктора, который не может продемонстрировать результаты своей работы? Вы что, издеваетесь?

— Мы вас возьмем, — сказал декан.

— Зачем? — спросила Тереза. — Из благотворительности? Чего я смогу достичь в университете, если мне не дадут заниматься наукой?

— Затем, — вздохнула доктор Хоуэлл, — что вы, естественно, продолжите вести свой проект. Кто еще смог бы с этим справиться?

— Но моего имени на нем стоять не будет, — кивнула Тереза.

— Ваша работа крайне важна, — сказала доктор Хоуэлл. — На кону стоит выживание человечества. Как вам известно, идет война.

— Тогда объясните это фонду, и пусть они убедят Гегемонию, что…

— Тереза, — прервала ее доктор Хоуэлл. — Да, вашего имени в проекте не будет. Как тема вашей диссертации он тоже упомянут не будет. Но все, кто работает в данной области, сразу же поймут, кто его создатель. Вы получите постоянную должность, докторскую степень и диссертацию, авторство которой ни для кого не будет секретом. Все, о чем мы просим, — стиснув зубы, согласиться с дурацкими требованиями, к которым нас принудили. И — нет, сейчас мы не станем выслушивать ваше решение. Собственно, мы не станем обращать внимание на любые ваши слова и поступки в течение ближайших трех дней. Поговорите с отцом. Поговорите с кем хотите, но не отвечайте, пока у вас не появится возможность остыть.

— Не считайте меня ребенком.

— Нет, моя дорогая, — покачала головой доктор Хоуэлл. — Мы намерены считать вас человеком, которого мы слишком ценим, чтобы… какой там ваш любимый термин?.. Отправить в расход?

Декан встал.

— На этом закончим нашу кошмарную встречу в надежде, что вы останетесь с нами в данных жестоких обстоятельствах.

Он вышел. Члены совета пожали ей руку, на что она почти никак не отреагировала, а доктор Хоуэлл обняла ее и прошептала:

— Война вашего отца потребует еще немало жертв, прежде чем закончится. Можете пролить за него кровь, но, ради всего святого, прошу вас — не умирайте за него. В профессиональном смысле.

На этом встреча — а с ней, возможно, и карьера Терезы — закончилась.


Заметив идущую через двор Терезу, Джон Пол сделал вид, будто небрежно прислонился к перилам лестницы у входа в здание факультета общественных наук.

— Не слишком жарко в свитере? — спросил он.

Она остановилась, глядя на него, и он понял, что она, похоже, пытается вспомнить, кто он такой.

— Виггин? — сказала она.

— Джон Пол, — добавил он, протягивая руку.

Она взглянула на его ладонь, затем на лицо.

— Да, жарковато в свитере, — рассеянно проговорила она.

— Забавно, я как раз только что об этом подумал, — сказал Джон Пол. Мысли девушки явно были заняты чем-то другим.

— Это что, некий ваш метод? Говорить девушке, что она одета не по погоде? Или просто намек, что ей следует раздеться?

— Ого, — покачал головой Джон Пол. — Вы прямо мне в душу заглянули. И — да, с большинством женщин это работает. Приходится от них чуть ли не отбиваться.

Снова последовала пауза, но на этот раз он не стал ждать, пока она ответит ему очередной колкостью. Если он не хотел лишиться шанса, требовался быстрый отвлекающий маневр.

— Простите, что вслух высказал мысль, которая пришла мне в голову, — сказал Джон Пол. — Я спросил: «Не слишком жарко в свитере?», потому что в свитере действительно слишком жарко. И еще мне хотелось узнать, не найдется ли у вас минутки поговорить.

— Нет, — ответила мисс Браун, направляясь мимо него к входу в здание.

Он последовал за ней.

— Собственно, сейчас ведь середина вашего рабочего дня?

— Я иду к себе в кабинет, — сказала она.

— Вы не против, если я пойду с вами?

Она остановилась.

— Сейчас не мое рабочее время.

— Так и знал, что надо было уточнить, — ответил он.

Толкнув дверь, она вошла в здание. Джон Пол продолжал идти следом.

— Послушайте, вряд ли к вам будет стоять очередь.

— Я преподаю непрестижный курс теории человеческих сообществ, к тому же не в лучшее время дня, — сказала мисс Браун. — Ко мне никогда не стоит очередь.

— Хватило для того, чтобы я в итоге там оказался, — заметил Джон Пол.

Они стояли у подножия лестницы, ведшей на второй этаж. Мисс Браун снова повернулась к нему:

— Мистер Виггин, уровень вашего интеллекта явно выше среднего. Возможно, в другое время мне бы и понравилась наша пикировка.

Он улыбнулся. Женщины, употребляющие слово «пикировка» в разговоре с мужчиной, встречаются редко — намного реже, чем женщины, которые вообще его знают.

— Да-да, — кивнула она, словно в ответ на его улыбку. — Сегодня не слишком удачный день. В своем кабинете я вас не приму. У меня есть дела.

— Зато у меня никаких, — ответил Джон Пол. — Еще я хорошо умею слушать и не болтаю лишнего.

Она направилась вверх по лестнице.

— С трудом могу поверить.

— Еще как можете, — сказал он. — К примеру, практически все в моем личном деле — ложь, но я никому об этом не рассказывал.

Шутка опять дошла до нее не сразу, но на этот раз она издала короткий смешок. Прогресс.

— Мисс Браун, — продолжал Джон Пол. — Я в самом деле хотел поговорить с вами о сегодняшних занятиях. Что бы вы там ни думали, я вовсе не собирался умничать — меня просто удивило, что вы, похоже, преподаете какую-то нестандартную версию теории сообществ. В смысле, про это ничего нет в учебнике, где говорится только о приматах, общественных связях, иерархии…

— Все это нам еще предстоит пройти.

— У меня давно не было преподавателей, которые знали бы то, что я не успел изучить сам, читая книги.

— Я ничего не знаю, — ответила она. — Я пытаюсь узнать. Вот в чем разница.

— Мисс Браун, — сказал Джон Пол. — Я все равно не уйду.

Она остановилась у двери своего кабинета:

— И почему же? Не считая того, что я бы могла подумать, будто вы меня преследуете?

— Мисс Браун, мне кажется, вы будете поумнее меня.

Она рассмеялась ему в лицо:

— Естественно, я умнее вас.

— Вот видите? — торжествующе заявил он. — Вы тоже не лишены высокомерия. У нас немало общего. Неужели вы в самом деле хлопнете дверью у меня перед носом?

Дверь захлопнулась перед его носом.


Тереза пыталась готовиться к следующей лекции, читать научные журналы, но никак не могла сосредоточиться. Все мысли ее занимал проект, которого ее лишали — не самой работы, но доверия. Она старалась убедить себя, что главное — наука, а не престиж, и что она вовсе не принадлежит к кругу тех жалких молодых ученых, которых не интересовало ничего, кроме карьеры, и для которых научная работа служила лишь средством достижения карьерных высот. Именно научная работа волновала ее больше всего. Так почему бы не признать политическую реальность, принять их квислинговское[4] предложение и успокоиться?

Дело вовсе не в доверии. Дело в Гегемонии, превратившей науку в извращенное орудие принуждения. Впрочем, науку можно назвать незапятнанной разве что в сравнении с политикой.

Она вдруг обнаружила, что выводит на экран компа данные о своих студентах, вызывая их фотографии и досье. Подсознательно она понимала, что ищет Джона Пола Виггина, заинтригованная его словами, что вся имеющаяся о нем в университете информация — ложь. Найти его оказалось столь тривиальной задачей, что ей не помешали даже переживания из-за того, как с ней поступили.

Джон Пол Виггин. Второй ребенок Брайана и Энн Виггин, старшего брата зовут Эндрю. Родился в Расине, штат Висконсин, так что, видимо, и впрямь прекрасно разбирался, в какую погоду стоит носить свитер, а в какую — нет. Сплошные пятерки в средней школе, которую он окончил на год раньше обычного. Выступал с речью на выпускном вечере, член многих клубов, три года играл в футбол. Именно тот, кого ищут члены приемных комиссий. В университете его успехи были ничуть не хуже: сплошь отличные оценки и ни одного легкого курса в послужном списке. На год младше ее самой. И тем не менее… Специализацию он так и не выбрал, из чего следовало, что, несмотря на достаточное количество прослушанных часов и возможность получить диплом к концу года, он так и не определился со своим будущим.

Смышленый дилетант, впустую тратящий время.

Вот только он говорил, будто все это ложь.

В чем именно? Уж точно не в оценках — ему явно хватало ума, чтобы их заслужить. Но что тут еще могло быть неправдой? В чем суть?

Он всего лишь пытался ее заинтриговать, заметив, что она чересчур молода для преподавательницы, в то время как в его ориентированной на учебу жизни преподаватель обладал наивысшим престижем. Возможно, ему хотелось втереться в доверие ко всем своим преподавателям. Если он и впрямь начнет доставлять проблемы, придется порасспросить других и выяснить, так ли это на самом деле.

Комп пискнул, сообщая о вызове.

Тереза нажала клавишу «Без видео», затем «Ответ», сразу же поняв, кто это, хотя не появилось ни имени, ни телефонного номера.

— Привет, папа, — сказала она.

— Включи видео, милая, хочу увидеть твое лицо.

— Придется порыться в памяти, — ответила она. — Папа, мне сейчас не хочется говорить.

— Эти сволочи не могут так с тобой поступить.

— Увы, могут.

— Прости, милая, я никогда не думал, что мои собственные решения могут повлиять на твою жизнь.

— Если жукеры взорвут Землю, — сказала Тереза, — потому что ты не сумел им помешать, — то точно повлияют.

— А если мы победим жукеров, но потеряем все, ради чего стоит оставаться людьми…

— Хватит дурацких речей, папа, я их наизусть знаю.

— Милая, я просто хотел сказать, что не поступил бы так, если бы знал, что тебя попытаются лишить карьеры.

— Ну да, конечно, ты готов подвергнуть опасности все человечество, но не карьеру дочери.

— Я никого не подвергаю опасности. Им и так уже известно все, что известно мне. Я теоретик, а не командир, — а сейчас им нужен командир, причем с совершенно другими способностями. Так что на самом деле… их злость из-за моего ухода только уронила их в глазах общества, и…

— Папа, ты не заметил, что не я тебе позвонила?

— Только сейчас сообразила?

— Да, и кто тебе все рассказал? Кто-то из университета?

— Нет, Грасдольф — у него есть друг в фонде, и…

— Ну, ясно.

Отец вздохнул.

— Цинизма тебе не занимать.

— Какой смысл брать заложника, если не посылаешь требования выкупа?

— Грасдольф — мой друг, его просто используют, и я в самом деле имел в виду…

— Папа, возможно, тебе кажется, что ты готов отказаться от своего донкихотского крестового похода ради того, чтобы облегчить мне жизнь, но на самом деле ты никогда этого не сделаешь, о чем мы оба прекрасно знаем. Я даже не хочу, чтобы ты от него отказывался. Мне все равно. Ладно? Так что твоя совесть чиста, их попытка принуждения обречена на провал, университет по-своему обо мне позаботится — да и вообще, у меня тут есть на курсе умный, симпатичный и чертовски заносчивый парень, который пытается за мной приударить, так что жизнь почти прекрасна.

— Да ты прямо благородная мученица.

— Вот видишь, как быстро мы поругались?

— Потому что ты не желаешь со мной разговаривать, а просто несешь всякую чушь в надежде, что я от тебя отстану.

— Похоже, пока все-таки не получается. Но уже близко к тому?

— Зачем ты это делаешь? Зачем ты хлопаешь дверью перед каждым, кому ты небезразлична?

— Насколько я знаю, я пока что хлопала дверью лишь перед теми, кто чего-то от меня хочет.

— И чего, по-твоему, хочу я?

— Чтобы тебя знали как самого выдающегося военного теоретика всех времен, но чтобы при этом твоя семья была предана тебе так же, как если бы она знала тебя по-настоящему. И знаешь что? Я не желаю продолжать этот разговор, и когда я отключусь, что я сейчас собираюсь сделать, пожалуйста, не звони больше и не оставляй на моем компе трогательных сообщений. И — да, я тебя люблю, у меня все в полном порядке, и на этом все, точка, до свидания.

Она прервала связь, и только после этого смогла заплакать.

Слезы разочарования — вот что это было, и ничего больше. Ей требовалось дать выход своим чувствам. И ей было все равно, услышит ли кто-то, что она плачет, — главное, чтобы ничто не мешало объективности ее научных исследований, а остальное не важно.

Перестав плакать, Тереза опустила голову на руки и, кажется, немного вздремнула. Даже наверняка — была уже вторая половина дня, она успела проголодаться, и ей хотелось в туалет. Тереза ничего не ела с самого завтрака, а стоило ей пропустить обед, как к четырем часам у нее всегда начинала кружиться голова.

На экране ее компа по-прежнему были данные студентов. Закрыв их, Тереза расправила пропотевшую одежду, подумав: «И впрямь жарковато для свитера, особенно столь толстого и мешковатого». Но футболки под свитером не было, так что ей ничего не оставалось, кроме как идти домой, обливаясь потом.

Если бы она хоть когда-нибудь возвращалась домой в дневные часы, возможно, она научилась бы одеваться более приемлемо. Но сейчас у нее не было никакого желания работать допоздна. Если на любых ее трудах будет стоять чужое имя — может, послать подальше их всех вместе с их грантами?

Она открыла дверь…

И увидела того самого мальчишку Виггина, который сидел спиной к двери, раскладывая пластиковые вилки и ножи на бумажных салфетках. Запах горячей еды едва не заставил ее отступить назад.

Виггин взглянул на нее, но без тени улыбки.

— Блинчики из «Хунаня», — сказал он, — куриный сатай из «Май-Тая», салаты из «Зеленого сада», а если подождете еще несколько минут, будут фаршированные грибы из «Тромп Л’Эф».

— Я хочу только одного, — ответила она. — Отлить. А поскольку мне вовсе не хочется делать это прямо на сумасшедшего студента, разбившего лагерь у меня под дверью, не будете ли вы так любезны отойти…

Он отошел.

Моя руки, она подумала о том, чтобы больше не возвращаться к себе в кабинет. Дверь за ней захлопнулась. Сумочка была с собой. И этому мальчишке она ничем не была обязана.

Но любопытство взяло верх. Есть она ничего не собиралась, но ей требовался ответ на один вопрос.

— Откуда вы знали, когда я выйду? — спросила она, стоя над приготовленным им пикником.

— А я и не знал, — ответил он. — Пицца и буррито отправились в мусорный бак полчаса и пятнадцать минут тому назад.

— Хотите сказать, что периодически заказывали еду, чтобы…

— Чтобы, когда бы вы ни вышли, вас ждало что-нибудь горячее и/или свежее.

— И/или?

— Не нравится — ладно. — Он пожал плечами. — Естественно, бюджет мой ограничен, поскольку живу я на то, что мне платят за работу сторожем на физическом факультете, так что если вам вдруг не понравится — считайте, я спустил в унитаз половину моей недельной зарплаты.

— Да вы и в самом деле лжец, — усмехнулась Тереза. — Я знаю, сколько платят сторожам на полставки, так что на оплату всего этого вам пришлось бы трудиться две недели.

— Значит, даже жалость не заставит вас сесть и поесть со мной?

— Заставит, — ответила она. — Но не жалость к вам.

— Тогда к кому?

— К себе самой, конечно, — сказала она, садясь. — К грибам я не притронусь — у меня аллергия на шиитаке, а в «Эфе», похоже, считают, будто других настоящих грибов не существует. А сатай наверняка холодный, поскольку его никогда не подают горячим, даже в ресторане.

Постелив на скрещенные ноги Терезы бумажную салфетку, он протянул ей нож и вилку.

— Так ка́к, хотите знать, что в моем досье неправда? — спросил он.

— Мне все равно, — ответила она, — и я в него не заглядывала.

Он показал на свой комп.

— Я давно уже подключил к базе данных собственную следящую программу. И знаю, когда и кто получает доступ к информации обо мне.

— Чушь, — бросила она. — Университетскую систему дважды в день проверяют на вирусы.

— На известные вирусы и аномалии, которые можно обнаружить, — поправил он.

— Но при этом вы хотите поделиться со мной своей тайной?

— Лишь потому, что вы мне солгали, — ответил Виггин. — Те, кто привык врать, друг на друга не доносят.

Тереза хмыкнула, явно спрашивая, в чем же заключается ее ложь, но потом попробовала блинчик и хмыкнула еще раз — уже явно имея в виду, что еда не так уж плоха.

— Рад, что понравилось. Я обычно прошу убавить имбиря, чтобы лучше чувствовался вкус овощей. Хотя, естественно, потом я макаю их в невероятно крепкий соево-чили-горчичный соус, так что на самом деле понятия не имею, каковы они на вкус.

— Дайте попробовать соус, — попросила она.

Виггин оказался прав — соус был настолько хорош, что она даже подумала, полить ли им салат или просто отхлебнуть из пластикового стаканчика.

— А если хотите знать, какие сведения обо мне ложны, могу привести полный список: все. Истинны только знаки препинания.

— Абсурд. Кто стал бы это делать? Какой в том смысл? Вы что, свидетель какого-то чудовищного преступления, попавший под защиту?

— Я не родился в Висконсине — я родился в Польше. Я жил там до шести лет и провел в Расине всего две недели до того, как приехать сюда, так что, если бы я встретил кого-то оттуда, я мог бы рассказать о местных достопримечательностях и убедить его, что в самом деле там жил.

— Польша, — проговорила она. Благодаря крестовому походу отца против законов о рождаемости она не могла не знать, что данная страна этим законам не подчиняется.

— Угу, мы нелегальные эмигранты из Польши. Просочились сквозь сеть охранников Гегемонии. Или, может, стоит сказать — полулегальные.

Для подобных ему людей Хинкли Браун был героем.

— Ясно, — разочарованно сказала она. — Весь этот пикник — не ради меня, а ради моего отца.

— А кто ваш отец? — спросил Джон Пол.

— Да бросьте, Виггин, вы же слышали ту девушку в аудитории сегодня утром. Мой отец — Хинкли Браун.

Джон Пол пожал плечами, будто и правда никогда о нем не слыхал.

— Перестаньте, — продолжала она. — Все это показывали по видео в прошлом году. Мой отец ушел в отставку из Международного флота из-за законов о рождаемости, а ваша семья родом из Польши. И не пытайтесь убедить меня, что это совпадение.

— Вы и впрямь весьма подозрительны, — рассмеялся он.

— Не могу поверить, что вы не взяли вонтоны из «Хунаня».

— Не знал, понравятся ли они вам. Они на любителя. Решил не рисковать.

— Устроив пикник на полу перед дверью моего кабинета и выкидывая всю остывшую еду, пока я не выйду? И в чем тут риск?

— Так, продолжим, — проговорил Виггин. — Очередная ложь. Моя фамилия на самом деле не Виггин, а Вечорек. И у меня куда больше братьев и сестер.

— А речь на выпускном вечере? — спросила она.

— Я должен был с ней выступать, но убедил администрацию обойтись без меня.

— Почему?

— Не хочу никаких фотографий. И не хочу, чтобы меня невзлюбили другие.

— А, так вы затворник? Что ж, это все объясняет.

— Но не объясняет, почему вы плакали у себя в кабинете, — ответил Виггин.

Тереза вынула изо рта последний кусочек блинчика.

— Прошу прощения, что не могу вернуть остальное, — сказала она, кладя обслюнявленный кусок на салфетку. — Но мою личную жизнь за цену еды навынос вам не купить.

— Думаете, я не заметил, как поступили с вашим проектом? — спросил Виггин. — Уволить вас, когда это была ваша и только ваша идея? Я бы тоже разрыдался.

— Меня не уволили, — возразила она.

— Scuzi, belladonna[5], но документы не лгут.

— Что за ерунда… — И тут она поняла, что он улыбается. — Ха-ха.

— Я вовсе не собираюсь покупать вашу личную жизнь, — сказал Виггин. — Я просто хочу узнать все, что вам известно о человеческих сообществах.

— Тогда приходите на занятия. И в следующий раз приносите угощение туда, чтобы поделиться со всеми.

— Я ни с кем не намерен делиться угощением, — заявил Виггин. — Это все для вас.

— Зачем? Чего вы от меня хотите?

— Хочу, чтобы от моих телефонных звонков вы никогда не плакали.

— В данный момент вы вызываете у меня единственное желание — заорать во все горло.

— Это пройдет, — заверил ее Виггин. — Да, и мой возраст — тоже неправда. На самом деле я на два года старше, чем указано в документах. Я поздно пошел в американскую школу, потому что пришлось учить английский, и… возникли некоторые сложности с договором, который, как они утверждали, я не намерен исполнять. Но в конце концов им пришлось сдаться, и мне поменяли возраст, чтобы никто не догадался, насколько я ему не соответствую.

— Им? Кому?

— Гегемонии, — ответил Виггин.

И тут она поняла, что он не просто мальчик, но мужчина. Джон Пол Виггин. Отчего-то ей казалось, что думать так непрофессионально и к тому же опасно.

— Вам в самом деле удалось заставить Гегемонию сдаться?

— Не уверен, что они полностью сдались. Думаю, у них просто поменялась цель.

— Ладно… Теперь меня и впрямь мучает любопытство.

— То есть уже не злость и не голод?

— Уже не только они.

— И что же вам любопытно узнать?

— Из-за чего вы поссорились с Гегемонией?

— На самом деле — с Международным флотом. Они считали, что я должен поступить в Боевую школу.

— Они не могли заставить вас силой.

— Знаю. Но в качестве условия моего поступления я потребовал, чтобы сперва всю мою семью вывезли из Польши и сделали так, чтобы санкции за превышение количества детей к нам не применялись.

— В Америке эти санкции тоже действуют.

— Да, если многодетность афишировать, — ответил Джон Пол. — Как ваш отец, и как вся ваша церковь.

— Это не моя церковь.

— Ну конечно, вы единственная в истории, кто полностью невосприимчив к религиозному воспитанию.

Ей хотелось ему возразить, но она знала, что его утверждение основано на науке, в соответствии с которой невозможно избежать базового мировоззрения, которое внушают детям родители. Хотя Тереза давно от него отреклась, оно все так же сидело внутри ее, и ей постоянно приходилось мысленно спорить с родителями.

— Закон карает даже тех, кто растит лишних детей втайне, — заметила она.

— Мои старшие братья и сестры воспитывались у родственников, и в доме никогда не бывало одновременно больше двоих детей. Когда мы приходили в «гости», нас называли племянниками и племянницами.

— И все так и осталось, даже после того как вы отказались пойти в Боевую школу?

— Более-менее, — ответил Джон Пол. — Меня пытались заставить учиться, но я устроил забастовку. А потом они начали говорить, что отправят нас назад в Польшу или применят против нас санкции здесь, в Америке.

— Так почему же они этого не сделали?

— У меня с ними был письменный договор.

— С каких пор это останавливало правительство, если уж оно что-то решило?

— Дело было вовсе не в каких-то формулировках — достаточно того, что договор вообще существовал. Я всего лишь пригрозил сделать его достоянием гласности. Вряд ли они смогли бы отрицать, что нарушали законы о рождаемости, поскольку примером этому служили мы — те, для кого они сделали исключение.

— Правительство умеет избавляться от неудобных свидетельств.

— Знаю, — ответил Джон Пол. — Потому мне и кажется, что у них до сих пор есть какой-то план. Они не сумели отправить меня в Боевую школу, но позволили остаться в Америке вместе со всей семьей. Они явно хотят что-то от меня получить, словно дьявол из старых историй о продаже души.

— И это вас нисколько не беспокоит?

— Когда их план будет ясен — тогда и стану беспокоиться. Так что насчет вас? В вашем отношении их план как раз вполне понятен.

— Не совсем, — возразила она. — Внешне это выглядит как типичное поведение Гегемонии — наказать дочь, чтобы ее прославленный отец прекратил бунтовать против законов о рождаемости. К несчастью, мой отец вырос на фильме «Человек на все времена» и считает себя Томасом Мором[6]. Думаю, его разочаровало лишь то, что головы лишилась я, а не он сам.

— Но вы полагаете, что речь о чем-то большем?

— Декан и диссертационный совет все так же намерены присвоить мне степень и позволить возглавлять проект — просто всю славу получит кто-то другой. Что ж, меня это злит, но в конечном счете все это мелочи. Согласны?

— Может, они считают вас такой же карьеристкой, как и они сами?

— Им ведь известно, что мой отец не таков. Вряд ли они полагают, что могут заставить его уступить. Или даже вынудить меня на него надавить.

— Не стоит недооценивать глупость правительства.

— Идет война, — сказала Тереза. — Они всерьез верят, что сейчас чрезвычайное время, и идиотов на высших постах в данный момент вряд ли потерпят. Нет, вряд ли они так уж глупы. Думаю, они просто не до конца понимают свой собственный план.

— Значит, будем оба ждать, пока не поймем, что у них на уме, — кивнул Джон Пол.

— Пожалуй.

— А вы останетесь и возглавите проект?

— Пока да.

— Стоит вам начать, и никто вас не отпустит, пока не получите результаты.

— Некоторых результатов не будет еще лет двадцать.

— Такие долгие исследования?

— Скорее, наблюдения. И в каком-то смысле абсурдно применять к истории математическую модель. Но я определила критерии для измерения ключевых компонентов долгоживущих гражданских обществ, а также факторы, приводящие к упадку гражданского общества и превращению его обратно в племенное. Способны ли гражданские общества существовать вечно? Или упадок — неизбежный результат их развития? А может, со временем всегда дает о себе знать потребность в племенном обществе? В данный момент перспективы человечества оставляют желать лучшего. По моей предварительной оценке, когда гражданское общество достигает зрелости и успеха, его граждане становятся чересчур самодовольными и, чтобы удовлетворить свои разнообразные потребности, вновь изобретают племенной строй, который в конечном счете разрушает его изнутри.

— То есть как поражение, так и успех ведут к упадку?

— Вопрос лишь в том, насколько это неизбежно.

— Полезная информация, ничего не скажешь.

— В данный момент могу лишь сказать, что глупее контроля над рождаемостью ничего не придумаешь.

— Зависит от цели, — заметил Джон Пол.

Тереза ненадолго задумалась.

— В смысле — их может не интересовать судьба Гегемонии?

— Что есть Гегемония? Всего лишь сборище наций, которые объединились против общего врага. Что, если мы победим? Какой смысл в дальнейшем существовании Гегемонии? Зачем нациям подчиняться единой власти?

— Вполне могли бы и подчиняться, если бы Гегемония хорошо управлялась.

— Этого они и боятся. Если только несколько наций захотят выйти, другие смогут их удержать, так же как Север удержал Юг во время американской гражданской войны. Так что, прежде чем разрушить Гегемонию, нужно убедиться, что большинство наций и племен ненавидят ее и воспринимают как угнетателя.

«Ну и дура же я, — подумала Тереза. — За все эти годы ни отец, ни я ни разу не задавались вопросом о том, каковы истинные мотивы законов о рождаемости».

— Вы всерьез полагаете, что в Гегемонии найдется хоть кто-то столь искушенный, чтобы подобное могло прийти ему в голову?

— Для этого не нужны многие — достаточно нескольких ключевых игроков. Как по-вашему, почему вызывающая столько разногласий система стала основой военной программы? Законы о рождаемости никак не помогают экономике. У нас полно ресурсов, и мы наверняка добились бы большего, если бы население мира постоянно росло. Подобное контрпродуктивно во всех отношениях. И тем не менее это догма, которую никто не смеет оспаривать. Вспомните реакцию аудитории, когда вы сегодня утром всего лишь коснулись этой темы.

— В таком случае, если судьба Гегемонии их не волнует, почему они позволили продолжать работу над моим проектом?

— Возможно, те, кто выступает за законы о рождаемости, и те, кто позволяет вашему проекту продолжаться, — совершенно разные люди.

— А если бы мой отец не вышел из игры, он мог бы даже знать, кто именно.

— Или нет. Он служил во Флоте, а эти люди могут не иметь никакого отношения к военным. Возможно, они из различных национальных правительств, а вовсе не из Гегемонии. Что, если ваш проект тайно поддерживает американское правительство, лишь делая вид, будто оно обеспечивает исполнение принятых Гегемонией законов о рождаемости?

— Так или иначе, я не более чем орудие в чьих-то руках.

— Да бросьте, Тереза, — усмехнулся Джон Пол. — Мы все — чьи-то орудия. Но это вовсе не означает, будто мы не в состоянии сделать орудиями других. Или найти интересное применение для себя самих.

Ее слегка разозлило, когда он назвал ее по имени, — вернее, это была не злость, а какое-то другое чувство, от которого ей стало не по себе.

— Спасибо вам за пикник, мистер Виггин, но, боюсь, вам отчего-то кажется, будто в наших отношениях что-то изменилось.

— Конечно, изменилось, — ответил Джон Пол. — Раньше их у нас не было, а теперь есть.

— Они были и до этого — отношения преподавателя и студента.

— В аудитории они таковыми и остаются.

— И больше никаких.

— Не совсем, — возразил Джон Пол. — Поскольку, когда заходит речь о вещах, которые я знаю, а вы — нет, я тоже становлюсь преподавателем, а вы — студенткой.

— Я вам сообщу, когда такое случится. И запишусь на ваш курс.

— Мы интеллектуально дополняем друг друга, — сказал он. — Вместе мы умнее. А если представить, насколько невероятно умны мы по отдельности, становится страшно при мысли, что будет, если нас объединить.

— Интеллектуальная ядерная реакция? — пошутила она.

Вот только вполне возможно, что это была не шутка, а самая настоящая правда.

— Естественно, наши отношения крайне несбалансированы, — продолжал Джон Пол.

— В каком смысле? — спросила Тереза, предполагая услышать в ответ очередную умную реплику, будто он сообразительнее или проницательнее, чем она.

— В таком, что я вас люблю, — ответил Джон Пол, — а вы до сих пор считаете меня выскочкой-студентом.

Сколь бы приятными и сладостными ни казались ей знаки его внимания, Тереза понимала, что поступить она может лишь единственным образом: немедленно заявить, что, хоть она и польщена его чувствами, они ни к чему не приведут, поскольку ничего подобного она к нему не испытывает и испытывать не собирается.

Вот только в последнем она совсем не была уверена. От его признания слегка захватывало дух.

— Мы только сегодня познакомились, — сказала Тереза.

— Ну так и я ощущаю лишь первый любовный трепет, — ответил он. — Если и дальше будете ко мне относиться как к досадной помехе — переживу. Только мне этого совсем не хочется. Мне хочется узнавать вас все больше и больше, чтобы все больше и больше любить. Думаю, вы для меня вполне подходящая пара, даже сверх того. Где еще я найду женщину, которая может оказаться умнее меня?

— С каких это пор мужчины ищут именно таких?

— Глупые женщины нужны лишь дуракам, пытающимся казаться умными, как покорные — слабакам, корчащим из себя сильных. Наверняка в теории человеческих сообществ об этом что-то говорится.

— То есть вы увидели меня сегодня утром, и…

— Я слышал вас сегодня утром, я говорил с вами, вы заставили меня задуматься, как и я вас… И между нами проскочила искра. Точно так же, как и сейчас, когда мы сидели, обсуждая, как перехитрить Гегемонию. Думаю, они перепугались бы до смерти, если бы знали, что мы вдвоем замышляем против них заговор.

— Что, в самом деле?

— Мы оба их ненавидим, — сказал Джон Пол.

— Я точно этого не знаю, — ответила Тереза. — В отличие от моего отца. Но я — не мой отец.

— Вы ненавидите Гегемонию, потому что она вовсе не то, чем пытается казаться, — объяснил Джон Пол. — Будь она в самом деле правительством всего человечества, преданным идеалам демократии, справедливости, развития и свободы, никто из нас бы не возражал. Но это всего лишь некий временный альянс, который объединяет под своей эгидой множество порочных режимов. И теперь, когда мы знаем, что эти режимы занимаются различными манипуляциями, прилагая все усилия к тому, чтобы Гегемония никогда не стала такой, как хотелось бы нам, — что остается двум умникам вроде нас, кроме как строить заговор с целью свержения нынешней Гегемонии и замены ее на нечто лучшее?

— Меня не интересует политика.

— Вы живете и дышите политикой, — сказал Джон Пол. — Вы просто называете ее «теорией сообществ» и делаете вид, будто вам интересно только наблюдать за происходящим, пытаясь его понять. Но когда-нибудь у вас будут дети, которым предстоит жить в этом мире, и вас уже заботит, каким он к тому времени станет.

Эти слова ей всерьез не понравились.

— С чего вы взяли, будто я собираюсь заводить детей? — (Джон Пол лишь усмехнулся в ответ.) — И уж точно я сделаю это не в пику законам о рождаемости.

— Да бросьте, — улыбнулся Джон Пол. — Я уже прочёл учебник. Это один из базовых принципов теории сообществ. Даже те, кто считает, что не собирается размножаться, все равно принимают большинство решений так, будто активно этим занимаются.

— Есть исключения.

— Разве что патологические, — заметил Джон Пол. — Но вы здоровы.

— Неужели все поляки так самонадеянны, назойливы и грубы?

— О да, в той или иной степени! Но мало кто может сравниться со мной.

— Значит, вы решили тогда на занятии, что я должна стать матерью ваших детей?

— Тереза, — сказал Джон Пол, — мы оба молоды и здоровы, поэтому оцениваем каждого встречного как потенциального партнера.

— Возможно, я оцениваю вас несколько иначе, чем вы меня.

— Знаю, — ответил Джон Пол. — Но я намерен приложить все усилия, чтобы стать для вас неотразимым.

— Вам не приходило в голову, что подобные слова могут только оттолкнуть?

— Да брось, — усмехнулся Джон Пол. — Ты с самого начала понимала, о чем я. К чему мне было притворяться?

— Может, мне хочется, чтобы за мной немного поухаживали. У меня нормальные потребности обычной человеческой женщины.

— Прошу прощения, — сказал Джон Пол. — Но некоторые женщины сочли бы, что у меня чертовски здорово получается ухаживать! Тебе сообщают дурные известия, потом у тебя случается тяжелый телефонный разговор, ты плачешь у себя в кабинете, а когда выходишь оттуда — я тут как тут, с угощением, ради которого добровольно пошел на массу лишений. И прямо заявляю, что люблю тебя и намерен стать твоим партнером в науке, политике и семейной жизни. Полагаю, это чертовски романтично.

— Что ж… пожалуй. Но чего-то все-таки не хватает.

— Знаю. Я просто ждал подходящего момента, чтобы сказать, насколько мне хочется стащить с тебя этот дурацкий свитер. Однако я все же решил дождаться, пока ты сама не захочешь этого настолько, что не сможешь выдержать.

Тереза невольно рассмеялась и покраснела.

— Долго же тебе придется ждать, приятель.

— Столько, сколько потребуется. Я поляк и католик. Мы женимся на таких девушках, которые не дают молока, пока не купишь всю корову.

— Лестное сравнение, ничего не скажешь.

— Как насчет «не даст яиц, пока не купишь курицу»?

— Может, попробуешь «не даст ветчины, пока не купишь свинью»?

— Бррр, — пробормотал Джон Пол. — Но если настаиваешь — постараюсь представить тебя хрюшкой.

— Надо полагать, сегодня ты меня не поцелуешь?

— Кому бы захотелось? У тебя салат в зубах застрял.

— У меня чересчур расшатаны нервы, чтобы что-то разумно решать.

— Я на это рассчитывал.

— И у меня есть мысль, — добавила она. — Что, если в этом и состоит их план?

— Чей план?

— Тех самых, о ком мы говорили. Что, если они не отправили тебя обратно в Польшу потому, что им хотелось, чтобы ты женился на по-настоящему умной девушке — возможно, дочери ведущего военного теоретика мира. Естественно, они никак не могли гарантировать, что ты окажешься на моем курсе теории сообществ.

— Могли, — задумчиво проговорил он.

— Ах вот как, — кивнула она. — Значит, мой курс тебя не интересовал?

Он уставился на остатки еды.

— Интересная мысль. Возможно, мы часть чьей-то программы по евгенике.

— С тех пор как парни и девушки стали учиться вместе, — сказала она, — учебные заведения превратились в брачную ярмарку для богачей, желающих создать семью с кем-то, у кого есть мозги.

— И наоборот.

— Но иногда встречаются двое с мозгами.

— А когда у них появляются дети — берегись!

Оба расхохотались.

— Довольно-таки самонадеянно даже для меня, — заметил Джон Пол. — Будто мы с тобой настолько ценны, что они готовы на все, лишь бы мы друг в друга влюбились.

— Может, они знали, что мы оба настолько неотразимы, что любая наша встреча попросту не могла привести к иному?

— Со мной так и произошло, — сказал Джон Пол.

— А со мной — нет.

— Обожаю, когда мне бросают вызов.

— Что, если это в самом деле правда? Что нас действительно пытаются свести друг с другом?

— И что с того? — пожал плечами Джон Пол. — Какая разница, если по велению собственного сердца я заодно исполняю чей-то план?

— А если этот план нам не понравится? — спросила она. — Что, если это вроде сказки о Румпельштильцхене? И нам придется отдать самое любимое взамен самого желанного?

— Или наоборот.

— Я не шучу.

— Я тоже, — ответил Джон Пол. — Даже в тех культурах, где молодоженов сводят родители, никому не запрещено влюбиться по-настоящему.

— Я вовсе не влюблена, мистер Виггин.

— Ладно, — бросил он. — Только скажи, и я уйду.

Она промолчала.

— Так что, не скажешь?

— Стоило бы, — ответила она. — Собственно, я уже несколько раз пыталась, но ты не уходил.

— Мне хотелось убедиться, что ты в точности понимаешь, от чего отказываешься. Но теперь, когда ты отведала мое угощение и выслушала мои признания, я готов услышать «нет» — если ты действительно этого хочешь.

— Что ж, говорить «нет» я не стану. Надеюсь, ты понимаешь, что отсутствие «нет» не означает «да».

— Понимаю, — рассмеялся он. — И точно так же понимаю, что отсутствие «да» не означает «нет».

— При определенных обстоятельствах. И в некоторых ситуациях.

— Так ка́к насчет поцелуя — однозначное «нет»? — спросил Джон Пол.

— У меня же салат в зубах застрял, забыл?

Встав на колени, он наклонился и легко поцеловал ее в щеку.

— Нет зубов — нет и салата.

— Ты еще даже понравиться мне не успел, — сказала она, — а уже позволяешь себе такие фамильярности.

Он поцеловал ее в лоб.

— Надеюсь, ты понимаешь, что три десятка людей видели, как мы сидели тут за едой. И любой мог увидеть, как я тебя целую.

— Скандал, — усмехнулась Тереза.

— Катастрофа, — ответил Джон Пол.

— О нас доложат властям, — сказала она.

— Возможно, власти только обрадуются.

Поскольку день был полон эмоций, Джон Пол в самом деле ей нравился, а чувства ее пребывали в таком беспорядке, что она уже не понимала, что хорошо и разумно, а что — нет, она поддалась охватившему ее порыву и поцеловала его в ответ. В губы. Коротко и по-детски, но все же это был поцелуй.

Потом принесли грибы, и, пока Джон Пол расплачивался с девушкой-курьером, Тереза прислонилась к двери кабинета, пытаясь осмыслить то, что произошло сегодня, что все еще происходит между ней и этим мальчишкой Виггином и что может произойти в будущем с ее карьерой, с ее жизнью и с ним.

Ничего было не ясно. И ничто не было предопределено.

И все же, несмотря на все случившиеся неприятности и пролитые ею слезы, она не могла избавиться от мысли, что день все-таки удался.



КРАСАВЧИК

Почему для Бонзо Мадрида, злейшего врага Эндера Виггина во время учебы в Боевой школе, столь важна личная честь?

* * *

Вряд ли хоть кто-то из родителей мечтает уничтожить своей любовью собственное дитя — и тем не менее находится немало тех, кто чересчур близко подходит к опасной грани. Многим детям удается избежать разрушения личности лишь потому, что они сами не верят в тот культ, объектом которого стали для своих родителей. «Если я — бог, — думают они, — значит никаких богов вообще не существует, а если и есть, то они слабы и немощны».

Короче говоря, их спасает собственный депрессивный настрой. Они — атеисты, отрицающие собственную божественность.

А уж когда родители назвали тебя Бонито — Красавчик, с самого начала ясно, что хорошего ждать не приходится. Хотя остается шанс, что тебя назвали в честь разновидности тунца. Но когда тебя балуют, лелеют и обожают, вскоре умрут последние сомнения в том, что это скорее тунца назвали в твою честь.

В соборе Толедо его окрестили именем Томас Бенедито Бонито де Мадрид и Валенсия.

— Союз двух городов! — провозгласил его отец, хотя все знали, что два города в имени — знак низкого, а вовсе не высокого происхождения.

Имена ничего не значили, кроме того, что твоими предками стали мясник из Мадрида и сборщица апельсинов из Валенсии, перебравшиеся в другое место и ставшие известными по месту их рождения. Вот если бы предки были властителями тех городов…

Но на самом деле Амаро, отца Бонито, не особо волновала собственная родословная. Ему вполне хватало того, что он может называть Испанию своей родиной.

— Мы — народ, когда-то завоеванный исламом. И тем не менее мы изгнали завоевателей, — часто говорил он. — Взгляните на другие страны, которые когда-то были цивилизованнее нас, — Египет, Малую Азию, Финикию! Явились арабы со своим черным каменным богом, который, как они заявляли, вовсе не идол, — и что произошло? Египет стал настолько мусульманским, что теперь они сами называют себя арабами и забыли собственный язык. То же случилось с сирийцами, ливанцами, древним Карфагеном, Лидией и Фригией, Понтом и Македонией! Они сдались. Они обратились в иную веру. — Эту фразу он всегда произносил с таким отвращением, словно наглотался грязи. — Но мы, испанцы, отступили в Пиренеи — в Наварру, Арагон, Галисию. В горах им до нас было не добраться. И постепенно, год за годом, город за городом, селение за селением, сад за садом, мы отвоевали свою землю. В тысяча четыреста девяносто втором году мы изгнали из Испании последних мавров, очистив испанскую цивилизацию, а затем двинулись за ее пределы, завоевав мир!

Чтобы подразнить отца, друзья напоминали ему, что Колумб был итальянцем.

— Да, но ему пришлось приехать в Испанию, чтобы он смог осуществить свою чертову мечту! Не будь испанских денег и испанских кораблей, он никогда не смог бы отправиться на Запад, и все мы знаем, что прокладывали курс к новым землям именно испанские моряки. Именно испанцы побеждали миллионные армии отрядами в десяток бойцов!

— И что же случилось? — спрашивали его смельчаки. — Почему Испания рухнула с той вершины?

— Испания никуда не рухнула. Испании просто трагически не повезло, и ее захватили иноземные короли, младшие родственники жалких Габсбургов. Австрийцы! Немцы! Ради чего они пролили кровь и растратили сокровища Испании? Ради династических войн! Ради бессмысленных ссор в Нидерландах! Если бы не они — мы бы уже завоевали Китай. Китай жил бы куда лучше, если бы говорил по-испански, как Перу и Мексика. У них был бы алфавит, и они ели бы вилками! Они молились бы богу на кресте!

— Но ведь ты же сам не молишься богу на кресте?

— Si, pero yo lo respecto! Yo lo adoro! Es muerto, pero es verdaderamente mi redentor ainda lo mismo![7] — Стоило Амаро де Мадриду заговорить о религии, и он уже не мог остановиться. — У людей должен быть бог, иначе они сделают себе богов из чего угодно. Взгляните на защитников окружающей среды, которые служат богине Гее, принося на компостную кучу ее алтаря процветание мира! Христос — хороший бог, он несет мир людям, но безжалостен к их врагам.

Когда Амаро хотел кого-то в чем-то убедить, спорить с ним не имело смысла, поскольку он был адвокатом — скорее даже поэтом с адвокатской лицензией. Его выступления в суде стали легендой. Люди приходили на утомительные судебные процессы лишь ради того, чтобы его послушать. Не только другие адвокаты, но и романтически настроенные граждане, и женщины, очарованные его пылкими речами. В словах Амаро звучали мудрость и здравомыслие, достаточные для того, чтобы он стал знаменитостью в Толедо и чтобы его дом всегда был полон желающих завязать с ним беседу.

Именно на его коленях сидел Бонито, с широко раскрытыми глазами слушая паломников, пришедших в живой храм утраченной религии испанского патриотизма. Лишь со временем мальчик начал понимать, что его отец — не только самый ярый, но и единственный ее последователь.

Не считая, естественно, самого Бонито — чрезвычайно умного ребенка, научившегося говорить в годовалом возрасте. Амаро мог поклясться, что его сын понимал каждое сказанное слово еще до того, как тому исполнилось полтора года — может, и не каждое, но близко к тому. И, как это обычно бывало, быстро разошлись слухи о малыше, который, слушая своего умного отца, не просто ошеломлен его словами, но, похоже, еще и осознаёт их.

Так что еще до того, как Бонито отметил свой второй день рождения, к ним пришли из Международного флота, чтобы провести свои тесты.

— Хотите украсть у меня сына? Украсть его у Испании?

Молодой офицер терпеливо заметил, что Испания, по сути, является частью человечества и что все человечество ищет среди своих детей самые выдающиеся военные умы, чтобы те возглавили борьбу за выживание против жукеров, чудовищной расы, которая прилетела два поколения назад, истребляя людей словно плесень, пока их не уничтожили великие герои.

— Еще немного, и все было бы кончено, — сказал офицер. — Что, если ваш сын — новый Мэйзер Рэкхем, а вы его не отпустите? Думаете, жукеры остановятся у испанских границ?

— Мы поступим так же, как поступали всегда, — ответил Амаро. — Укроемся в наших горных крепостях, а потом вернемся, отвоевывая Землю город за городом, селение за селением, пока…

Но молодой офицер изучал историю и лишь улыбнулся в ответ:

— Мавры захватили испанские селения и правили ими. Жукеры попросту сровняют их с землей — что вы тогда сможете отвоевать? В Испании оставались христиане, которых освободили ваши предки. Собираетесь обратить жукеров в свою веру, чтобы те восстали против королев и присоединились к вашей борьбе? С тем же успехом можно пытаться убедить человеческие руки взбунтоваться против мозга.

Амаро лишь рассмеялся:

— Я знаю многих, против кого взбунтовались собственные руки — да и другие части тела тоже!

Будучи адвокатом, Амаро был далеко не глуп и понимал всю тщетность попыток сопротивляться МФ. Осознавал он и великую честь иметь сына, которого Флот хотел у него забрать. Собственно, жалуясь всем на тиранию «интернационалистов — похитителей детей», он на самом деле по-своему хвастался, что породил возможного спасителя мира. Крошечный мигающий монитор, вживленный в позвоночник его сына у основания черепа, стал для отца чем-то вроде божественного знака.

А затем Амаро начал окружать сына губительной любовью.

Мальчику, которого мир хотел забрать у Амаро, ничего не запрещалось. Как только он научился ходить и пользоваться туалетом, перестав быть обузой, он не отходил от отца ни на шаг. А когда Амаро был дома, маленькому Бонито позволялись любые капризы.

— Мальчику хочется полазить по деревьям — почему бы ему не разрешить?

— Но он же совсем малыш и забирается так высоко. Что, если он упадет?

— Мальчишки и лазают, и падают. Думаешь, мой Бонито недостаточно для этого крепок? Как он иначе чему-то научится?

Когда Бонито отказывался идти спать или выключать свет, поскольку ему хотелось почитать в кровати, Амаро говорил жене:

— Ты что, хочешь задавить в нем гения? Если его ум активнее ночью, то пытаться его ограничивать — примерно то же самое, что требовать от совы охотиться только днем!

А когда Бонито требовал сладостей, Амаро обеспечивал в доме их неограниченный запас, говоря:

— Ему самому рано или поздно надоест.

Но все это далеко не всегда приводило к результатам, каких можно было ожидать, — ибо Бонито, сам того не сознавая, стремился спастись от отцовской любви. Слушая отца и понимая намного больше, чем догадывался Амаро, Бонито сообразил, что отец ждет именно того, чтобы сладости ему надоели, — и больше их не просил. Коробки с конфетами лежали нетронутыми, и в конце концов их пожертвовали местному приюту.

Точно так же Бонито преднамеренно падал с деревьев — сперва с нижних веток, потом со все более высоких, учась преодолевать страх высоты и избегать синяков. Затем он признался самому себе, что ночной образ жизни не для него: прочитанное в полудреме плохо запоминается наутро, зато прочитанное днем после хорошего сна надолго остается в памяти.

Фактически Бонито был прирожденным учеником, и даже если бы его наставник ничему его не учил, Бонито все равно учился бы сам. Он слышал все — даже то, что не произносилось вслух.

Когда Бонито исполнилось пять, он наконец осознал, что у него есть мать.

Нет, конечно, он знал ее и раньше, прибегая к ней со своими царапинами или когда ему хотелось есть. Всю свою жизнь он ощущал ласку ее рук и слышал ее мягкий голос. Она была для него как воздух. Отец был ослепительным солнцем в ярко-голубом небе, а мать — землей под ногами. От нее исходило все, но Бонито не видел ее, настолько был ослеплен.

Но однажды Бонито переключил внимание со знакомой проповеди отца на одного из гостей, пришедших его послушать. Мать принесла поднос простой еды — нарезанные фрукты и сырые овощи. Но к ним добавилась тарелка сладкого апельсинового печенья, которое она иногда пекла, и Бонито случайно заметил, как гость взял печенье, отломил кусочек и положил в рот.

Внезапно он перестал кивать в такт словам отца — и жевать тоже. На мгновение Бонито показалось, будто тот собирается вынуть кусочек печенья изо рта, но на самом деле гость наслаждался угощением. Подняв брови, он взглянул на печенье в своей руке и с благоговейным видом положил в рот еще кусочек.

Бонито наблюдал за выражением его лица. Экстаз? Нет, скорее простое удовольствие.

А затем гость покинул собравшихся вокруг отца обожателей и направился в кухню. Бонито последовал за ним, услышав:

— Сеньора, могу я взять с собой вашего печенья?

Мать залилась румянцем и застенчиво улыбнулась:

— Вам понравилось?

— Не стану наносить вам оскорбление, прося рецепт, — ответил гость. — Я знаю, что состав этого печенья невозможно описать словами. Но прошу вас, позвольте мне взять немного с собой, чтобы съесть у себя в саду и поделиться с женой.

Охотно завернув большую часть оставшегося печенья, мать отдала его гостю, который поклонился, беря пакет.

— Вы тайное сокровище этого дома, — сказал он.

При этих словах взгляд матери похолодел, и Бонито сразу же сообразил, что гость пересек некую невидимую черту. Тот тоже это понял.

— Сеньора, я вовсе не пытаюсь с вами флиртовать. Я говорю от чистого сердца. То, что говорит ваш муж, я могу прочитать или услышать от других. Но то, что делаете вы, я могу получить только из ваших рук.

Снова поклонившись, он вышел.

Бонито знал, что апельсиновое печенье вкусное, но только теперь понял: оно вкусное настолько, что его ценят даже незнакомые люди.

Когда гость ушел, мать начала негромко напевать себе под нос. Бонито вернулся в гостиную, успев увидеть, как гость быстро попрощался с отцом и поспешно удалился, сжимая в руках пакет с печеньем.

Бонито даже позавидовал незнакомцу — это печенье весь следующий день мог бы есть он сам. Но отчасти он и гордился матерью, чего раньше никогда не случалось. Он инстинктивно понимал, что должен гордиться отцом, и чувство это только усиливалось, когда гости поворачивались к нему, прощаясь с отцом, и говорили что-то вроде: «Тебе так повезло, что ты живешь в доме этого великого человека», или не столь прямо: «Ты живешь там, где бьется сердце Испании». Речь, однако, всегда шла об отце.

Но не в этот раз.

Так Бонито начал осознавать, что у него есть мать. Он замечал, как много ей приходится трудиться, чтобы отец мог жить своей жизнью, как она общается с торговцами, с садовником и служанкой, помогавшей ей на кухне, как делает покупки на рынке, как любезно разговаривает с соседями. Весь мир приходил в их дом, чтобы встретиться с отцом; мать выходила к гостям и благословляла их своей добротой и заботой. Отец говорил — мать слушала. Отцом восхищались — мать любили, ей доверяли и нуждались в ней.

Отец не сразу заметил, что Бонито уже не всегда с ним и порой тому просто не хочется никуда идти.

— Ну конечно, — рассмеялся он. — В суде тебе наверняка скучно!

Однако Бонито почувствовал, что отец слегка разочарован, и ему даже стало немного жаль его. Но ему не меньше нравилось ходить с матерью, ибо теперь он понимал, что та — настоящий мастер своего дела.

Отец выступал перед заполненными людьми залами, полностью занимая их внимание и вызывая у них радость, волнение, а иногда и гнев. Мать разговаривала только с одним человеком зараз, и они расставались довольными друг другом, пусть и на время.

— Чем ты сегодня занимался? — спросил отец.

Бонито совершил ошибку, ответив во всех подробностях:

— Мы с мамой ходили на рынок и зашли к госпоже Феррейре, той даме из Португалии. Ее дочь чем-то ее очень расстроила, но мама сумела ей объяснить, что та все-таки поступает вполне благоразумно. Потом мы вернулись домой, и мама с Нитой приготовили лапшу для супа, а я помогал просеивать муку, потому что у меня это очень хорошо получается и нисколько не утомляет. Потом я пел ей песни, пока она заполняла счета. У меня очень приятный голос, папа.

— Знаю, — кивнул отец, но все же озадаченно посмотрел на сына. — Сегодня у меня было очень важное дело. Я смог вернуть бедной семье землю, которую несправедливо забрал банк из-за того, что банкиры не проявляют к беднякам той терпимости, которую они проявляют к богачам. Я потребовал от шестерых богачей дать свидетельские показания о полученных ими от банка услугах — превышении кредита и отсрочках выплат. И дело даже не дошло до суда — банкиры пошли на уступки, вернув землю и простив просроченные проценты.

— Поздравляю, папа.

— Но, Бонито, ты не увидел всего этого. Ты остался дома, а потом ходил за покупками, слушал сплетни, сеял муку и пел песни вместе с мамой.

Бонито не понял, что имел в виду отец, пока не сообразил, что и Амаро точно так же не понял его самого. Отец просто завидовал, что Бонито решил провести день с матерью.

— Завтра я пойду с тобой, папа.

— Завтра суббота, а великое дело слушалось сегодня. И ты его пропустил.

Бонито чувствовал, что крайне расстроил отца, но ведь он был так счастлив, что провел весь день с мамой!

— Прости, папа, — заплакал он. — Больше не буду. Никогда.

— Нет-нет, ты можешь проводить время с кем хочешь. — Отец взял его на руки и прижал к себе. — Я вовсе не хотел доводить тебя до слез, мой Бонито, мой красавчик. Простишь своего папу?

Конечно, Бонито его простил, но после этого уже не оставался дома с матерью, по крайней мере, надолго. Все свое время он посвящал отцу, и Амаро, похоже, пребывал на седьмом небе от счастья и гордости. Мама ничего на этот счет не говорила, во всяком случае, прямо. Лишь однажды она заметила:

— Сегодня я платила по счетам, и мне показалось, будто я слышу, как ты поешь мне песенку, мой красавчик. Знаешь, как я была рада?

Она улыбнулась и обняла его, но Бонито не почувствовал ее обиды, лишь грусть и любовь. И он знал, что отец нуждается в нем намного больше, чем мать.

Бонито наконец понял, какой властью обладает в доме. Его внимание было наградой, и когда он даровал его, это значило весьма многое для отца — и лишь чуть меньше для матери. Но имелась и обратная сторона: Бонито чувствовал себя слегка уязвленным из-за того, что мать обходилась без него куда легче, чем отец.

Бонито знал, что отношения в их семье преисполнены любви, и все же мать с отцом, сами того не осознавая, умудрялись причинять друг другу боль.

«Лишь я один об этом задумываюсь, — понял Бонито. — Я вижу то, чего не видит никто из моих родителей. — Мысль эта пугала и вместе с тем приводила в трепет. — Я истинный властелин этого дома. Я единственный, кто все понимает».

Он никому не мог рассказать об этом, но написал на листке бумаги, который тут же порвал и запихнул на дно кухонного ведра, под апельсиновую кожуру и мясные обрезки.

Однако Бонито забыл, что на самом деле никогда не бывает один: он носил на затылке монитор Международного флота, крошечный передатчик, свидетельствовавший о том, что он принадлежит к числу избранных, за которыми постоянно наблюдают и поведение которых постоянно оценивают. Монитор, соединенный с его нервными центрами. Люди из Боевой школы видели его глазами, слышали его ушами. И они прочитали то, что он написал.

Вскоре после того, как Бонито записал свои мысли и тут же порвал написанное, вернулся молодой офицер.

— Мне нужно поговорить с юным Бонито. Наедине.

Отец попытался было возражать, но после ушел на работу без сына. Мать была занята кухонными делами, — казалось, она больше обычного гремела сковородками, кастрюльками и ножами, но шум этот успокаивающе действовал на Бонито, смотревшего на человека, которого он с трудом мог вспомнить.

— Бонито, — мягко сказал офицер. — Вчера ты кое-что написал.

— Я забыл, что вы можете все видеть, — покраснев от стыда, ответил мальчик.

— Мы решили, что для тебя будет важно узнать две вещи. Первое: ты прав. Ты в самом деле истинный властелин этого дома. Но есть и второе: ты единственный ребенок, так что тебе неоткуда было узнать, что в любой здоровой семье истинными правителями всегда являются дети.

— Правят отцы, — возразил Бонито. — А матери главные, когда отцов нет дома.

— Да, внешне все выглядит именно так, — ответил офицер. — Но ты должен понимать, что все, что они делают, они делают ради тебя — даже амбиции отца вызваны тем, что для него важнее всего возвыситься в глазах сына. Он сам этого не подозревает, но ты это знаешь. — (Бонито кивнул.) — Дети правят в любом доме, но не так, как им, возможно, хотелось бы. Хорошие родители пытаются помочь своим детям, но не всегда к их удовольствию, поскольку порой ребенок нуждается в том, что для него неприятно. Жестокие родители завидуют власти своих детей и восстают против нее, нанося им непоправимый вред. Но твои родители не жестоки.

— Я знаю. — Он что, настолько глуп?

— В таком случае я рассказал тебе все, что собирался рассказать.

— Не все, — возразил Бонито.

— Вот как?

— Почему все именно так?

Молодой офицер довольно улыбнулся. «Нет ли у меня власти и над ним?» — подумал мальчик.

— Человечество смогло выжить, — сказал офицер, — благодаря тому, что родители желают лучшего своим детям. Без этого они страдают. Ничто не радует их больше, чем улыбка или смех ребенка, и ничто не тревожит их сильнее отчаянного детского плача. Бездетные часто не понимают, чего им не хватает. Но это прекрасно понимают родители, чьи дети выросли.

— Когда вы заберете меня в Боевую школу, — кивнул Бонито, — мои родители будут очень страдать.

— Если заберем, — мягко ответил офицер.

— Вам лучше оставить меня здесь, — улыбнулся Бонито. — Я нужен моей семье.

— Ты можешь править в этом доме, Бонито, но ты не правишь Международным флотом. И твоя улыбка ничего мне не говорит. Но когда придет время, выбирать тебе.

— В таком случае я уже выбрал. Я никуда не полечу.

— Когда придет время, — повторил офицер и ушел.

Бонито понял, что его оценивают, и важная часть этой оценки — то, как он поступит с полученной от офицера информацией. В Боевой школе из детей готовили военных командиров, а это значило, что весьма важно было понять, как Бонито распорядится тем влиянием, которое, как выяснилось, он оказывает на своих родителей.

«Смогу ли я помочь им стать счастливыми? — подумал он. — Что это вообще значит — быть счастливым? Мама помогает мне и папе, постоянно делая что-то для нас. Счастлива ли она? Или она лишь надеется, что мы в ответ будем делать что-то для нее и тогда она будет счастлива? Папа любит говорить о своих мечтах насчет Испании. Значит ли это, что для счастья ему нужно, чтобы эти мечты и в самом деле стали реальностью? Или он счастлив уже тем, что у него есть повод поспорить? И не важно даже, если он проиграет в споре? Будет ли он рад, если я приму его цель как свою собственную, или увидит во мне соперника?»

Не так-то просто нести ответственность за счастье других.

И Бонито впервые всерьез занялся изучением собственных родителей, а также того, чего они хотели и в чем нуждались для счастья.

Изучение подразумевало знакомство с материалом. Ему требовалось узнать больше, и он начал устраивать родителям неформальные интервью, расспрашивая об их детстве, о том, как они познакомились, обо всем, что приходило ему в голову. Они с удовольствием отвечали на вопросы, хотя часто пытались увильнуть, не объясняя всего до конца. Но сам факт, что они избегали определенных тем, позволял ему понять их еще лучше.

Но чем больше он узнавал, тем сложнее ему было во всем разобраться. Слишком уж непростыми существами оказались люди. Взрослые совершали множество лишенных какого-либо смысла поступков, а воспоминания их порой казались чересчур невероятными, так что Бонито не мог понять, лгут ли они, или их просто подводит память. И уж точно мать и отец не рассказывали одну и ту же историю одинаково: отец в своей версии всегда был героем, а мать — страдающей жертвой. Хотя в остальном истории ничем не отличались друг от друга, не считая того, что мать никогда не воспринимала отца как своего спасителя, а в рассказах отца мать никогда не играла важной роли.

Бонито начал задумываться, любят ли родители друг друга на самом деле, а если нет, то почему они вообще поженились. Мысль эта беспокоила настолько, что мать, заметив состояние сына, пыталась расспрашивать его, но у Бонито хватало ума ничего не объяснять. Впрочем, вряд ли у него нашлись бы для этого подходящие слова.

Он понимал, что на нем лежит чересчур большая для ребенка ответственность. Как он мог сделать своих родителей счастливыми? Он никак не мог помочь им в том, в чем они нуждались. Единственное, что от него зависело, — то, как он к ним относится. В конце концов — не потому, что отчаялся, а просто потому, что сдался, — он прекратил попытки разобраться в их поведении и отношениях, более не рассчитывая, будто может что-то изменить. Если его неудача означала, что МФ не заберет его в космос, — что ж, прекрасно. Лететь он все равно не хотел.

Но он продолжал кое-что подмечать, задавать вопросы и пытаться понять, что к чему. Именно поэтому он заметил определенную закономерность в жизни отца: по разным дням, но не реже раза в неделю, у того бывали некие встречи, на которые он не пытался брать с собой Бонито и даже отказывал, если мальчик об этом просил. До начала своего исследовательского проекта Бонито никогда об этом не задумывался — ему даже не хотелось бывать везде, где бывал отец, в основном потому, что зачастую это оказывалось крайне скучно.

Однако теперь он намного лучше разбирался в делах отца, чтобы понять, что тот никогда не скрывал от Бонито свою обычную работу. Да, естественно, он встречался с клиентами наедине — вряд ли им захотелось бы, чтобы рядом находился все слышащий ребенок, — но и не скрывал ни от кого этих встреч. Иногда на подобных мероприятиях вела протокол секретарша, и Бонито сидел в ее кабинете, читая или рисуя, пока отец не закончит.

Тайные же встречи всегда происходили за пределами конторы и в нерабочие часы. Иногда они включали в себя долгий обеденный перерыв, и секретарша уводила Бонито домой, чтобы мать могла его покормить. Порой встречи происходили вечерами, после того как отец приводил Бонито домой.

Обычно отец любил рассказывать обо всем, чем занимается, особенно когда ему удавалось кого-то разозлить, поставить на место или вызвать всеобщий смех. Но про свои тайные встречи он никогда не распространялся, ссылаясь на то, что они скучные, бессмысленные, утомительные и он терпеть их не может.

Тем не менее, отправляясь на такую встречу, отец ничем не выказывал неудовольствия. Он ждал ее чуть ли не с нетерпением, то и дело поглядывая на часы, а потом извинялся и быстро уходил.

В течение многих месяцев это не особо беспокоило мальчика, — в конце концов, он отказался от идеи взять на себя ответственность за счастье родителей, так что можно было не спешить и разобраться со всем позже. Но проблема сама по себе никуда не девалась, и наконец он понял, в чем дело.

Отец участвовал в заговоре. Он встречался с людьми, которые занимались чем-то опасным или незаконным. Неужели он планировал свергнуть испанское правительство? Устроить революцию? Но с кем он мог встречаться в Толедо? Толедо не принадлежал к числу городов, где жили богачи — те обитали в Мадриде и Барселоне. Эти города родители часто упоминали, но редко посещали. Встречи почти никогда не длились больше полутора часов, и уж точно никогда — больше трех, так что они явно проходили где-то неподалеку.

Как мог шестилетний мальчик — ибо Бонито уже исполнилось шесть — выяснить, чем занимается его отец? Теперь, когда он узнал о существовании загадки, ему обязательно требовалось найти ответ. Возможно, отец выполнял некую секретную работу для правительства — может, даже для МФ. Или же он участвовал в каком-то опасном судебном деле, и его могли убить, и он мог проводить деловые встречи лишь втайне.

Однажды такая возможность представилась. Отец несколько раз поглядывал на часы, не говоря ни слова, а потом ушел на обед на несколько минут раньше, попросив секретаршу отвести Бонито домой. Секретарша, похоже, согласилась даже с радостью, но у нее хватало дел, и ей явно не хотелось бросать незавершенную работу.

— Я могу пойти домой и сам, — сказал Бонито. — Мне, вообще-то, уже шесть лет.

— Ты умный мальчик и, конечно, найдешь дорогу, — ответила она. — Но порой с детьми, которые гуляют одни, случаются всякие неприятности.

— Только не со мной, — заявил Бонито.

— Уверен? — весело спросила она.

Бонито повернулся и продемонстрировал монитор на затылке.

— За мной наблюдают.

— Ах да, — кивнула секретарша, будто полностью об этом забыла. — Что ж, полагаю, тебе и впрямь ничего не угрожает. И все же, думаю, будет лучше, если ты…

Прежде чем она успела договорить: «подождешь, пока я закончу», Бонито был уже за дверью.

— Не беспокойтесь, ничего со мной не случится! — на ходу крикнул он.

Он увидел отца, который поспешно, но все же не очень быстро шагал по улице. Хорошо, что отец шел пешком, а не взял такси и не вызвал машину — тогда Бонито не смог бы за ним проследить. Теперь же Бонито мог спокойно гулять, разглядывая витрины, как и подобает мальчишке, но при этом не терять отца из виду.

Отец вошел в дверь между магазинами — из тех, за которыми скрываются лестницы, ведущие в офисы на первом этаже и квартиры наверху. Когда Бонито подбежал к двери, та уже закрылась, и открыть ее мог только кто-то изнутри, нажав кнопку. Отца нигде не было видно.

Возле кнопок на стене имелись таблички. На некоторых были написаны названия фирм, а не номера квартир. Но вряд ли отец решил сделать маникюр и уж точно не собирался узнать будущее у астролога-хироманта.

И, если подумать, отец даже не ждал внизу, пока ему кто-нибудь откроет. Вместо этого он какое-то время возился с дверной ручкой…

У отца были ключи. Ну да, конечно — он открыл дверь ключом, никому не звоня.

Зачем отцу вторая контора? Или вторая квартира? Бонито никак не мог этого понять. В итоге, вернувшись домой, он спросил об этом у матери.

У нее сделался такой вид, будто он вонзил нож ей в сердце. И тем не менее она отказалась что-либо объяснять.

После обеда мать ушла к себе в комнату, и Бонито услышал, что она плачет.

«Я причинил ей горе, — подумал он. — Мне не следовало идти за отцом».

Потом мама вышла из комнаты с покрасневшими от слез глазами, держа в руках записку. Положив сложенный листок бумаги с написанным на нем именем отца на кухонный стол, она посадила Бонито в машину, которую почти никогда не водила, и поехала на вокзал. Мама оставила автомобиль на парковке, а потом они сели в поезд и поехали к бабушке, маминой матери, которая жила в двух часах езды в маленьком городке посреди апельсиновых рощ — те не особо плодоносили, но, как всегда говорила бабушка, ее потребности были невелики, а зять достаточно щедр.

Мать отправила Бонито на задний двор, а потом, рыдая, начала что-то рассказывать бабушке. Бонито пытался слушать, но когда они заметили, что он подобрался слишком близко к окну, то ушли в комнату наверху, где он никак не мог их услышать, не выдавая себя.

Однако постепенно он все же понял, что произошло и что он натворил.

Из обрывков слов и фраз, которые ему удалось подслушать, стало ясно, что есть некая «она», с которой у отца «роман», и мать в ужасе оттого, что у Амаро даже есть ключ, так что теперь она не знает, как сумеет это вынести и сможет ли вообще с ним оставаться. А бабушка все повторяла:

— Тихо, тихо, так устроен мир, женщины страдают, пока мужчины развлекаются, у тебя есть сын, и вряд ли стоит рассчитывать, что здоровый мужик не станет искать удовольствий на стороне, одной женщины ему недостаточно…

А когда мать снова увидели Бонито, сидевшего прямо под окном, к которому она подошла подышать воздухом, то пришла в ярость.

— Что ты слышал?

— Ничего, — ответил Бонито.

— Если ты не слышишь даже того, что говорят рядом с тобой, придется отвести тебя к доктору, чтобы воткнул тебе иголки в уши. Так что ты слышал?

— Прости, что я рассказал тебе про папу! Я не хочу переезжать сюда! Бабушка плохо готовит!

При этих его словах мать рассмеялась сквозь слезы, а бабушка всерьез обиделась. Потом мать пообещала Бонито, что они не переедут к бабушке насовсем, а просто побудут у нее в гостях еще несколько дней. Они ничего с собой не взяли, но в доме нашлась одежда от предыдущих визитов, которую Бонито смог на себя натянуть, хотя и успел подрасти.

В тот же вечер приехал отец, и бабушка отослала его прочь. Сперва он разозлился, но бабушка негромко ему сказала что-то, после чего отец замолчал и уехал.

На следующий день он вернулся с цветами. Бонито видел, как мать с отцом о чем-то разговаривали в дверях, после чего она отказалась принять цветы, и отец, бросив их на землю, снова уехал. Мать растоптала один цветок, но потом подобрала остальные и долго над ними плакала, а бабушка все повторяла: «Я же тебе говорила — это ничего не значит. Я тебе говорила, он не хочет тебя потерять».

Домой они вернулись лишь через неделю, и мать с отцом почти не разговаривали ни о чем, кроме домашних дел. Теперь отец перестал брать Бонито с собой.

Сперва мальчик злился на мать, но в ответ на прямой вопрос та ответила, что ничего не запрещала отцу.

— Ему просто стыдно перед тобой, — сказала она.

— За что? — снова спросил Бонито.

— Он все равно любит тебя по-прежнему. — Мать так и не ответила на его вопрос, а это значило, что ответ крайне важен. Отцу было из-за чего-то стыдно перед Бонито. Или мать все же из лучших намерений солгала и отец в самом деле сердился на шпионившего за ним сына?

В течение многих дней и недель Бонито не мог понять, в чем дело, но потом ему вдруг все стало ясно. Тогда он уже учился в школе, и какой-то мальчик на перемене рассказывал анекдоты, в том числе про мужчину, который делал что-то плохое с женщиной, которая не была его женой, и до Бонито внезапно дошло, что именно это делал его отец с какой-то другой женщиной, не его матерью. Реакция мальчишек была вполне естественной — мужчины обычно смеются над подобным, считая, что умный всегда найдет способ солгать жене и заняться чем-то неподобающим с чужой женщиной. В конце анекдота обманутыми оказались обе женщины, и мальчишки смеялись так, будто это был некий триумф в войне между постоянно лгущими друг другу полами.

«Но мама не такая, — подумал Бонито. — Она не лжет папе. Когда к ней подходит какой-то мужчина и пытается с ней заигрывать, она отсылает его прочь — как случилось с тем, которому понравилось ее печенье».

Последний фрагмент головоломки встал на место, когда они снова побывали в гостях у бабушки — на этот раз недолго — и та, посмотрев на Бонито, со вздохом сказала:

— Из тебя вырастет всего лишь еще один мужчина. — (Как будто в слове hombre[8] было что-то ругательное.) — Мужчины не знают, что такое честь.

«Но я не стану таким, как папа, — подумал Бонито. — Я не разобью маме сердце».

Но откуда он мог это знать? В любом случае речь шла не о мамином сердце, а о сердце той, на ком он рано или поздно женится: и откуда ему было знать, что он в самом деле не такой, как отец?

Человек без чести.

Случившееся изменило все, отравив его своим ядом.

Когда за несколько дней до его седьмого дня рождения за ним пришли, чтобы снять монитор, а потом спросили, хочет ли он отправиться в Боевую школу, он ответил:

— Да.



ОБМАНЩИК

История Хан-Тзу, известного также как Горячий Супчик, до его поступления в Боевую школу.

* * *

Хань-Цзы был надеждой семьи. Он носил монитор, вживленный в затылок, у самого основания черепа. Однажды, когда Хань-Цзы был совсем маленьким, отец поставил его между зеркалами в ванной, и он смог увидеть у себя на затылке крошечный красный огонек. Он спросил отца, почему у других детей нет такого же.

— Потому что ты очень важен для нас, — ответил отец. — Ты вернешь нашей семье то положение в обществе, которого нас много лет назад лишили коммунисты.

Цзы[9] сомневался, что маленький огонек на затылке поможет его семье куда-то вернуться. Не знал он и того, кто такие коммунисты. Однако запомнил слова отца, а когда научился читать, попытался найти что-нибудь про коммунистов, или про семью Хань, или про детей с красными огоньками. Но ничего такого не нашлось.

Отец играл с ним несколько раз в день. Цзы рос, постоянно ощущая ласковые прикосновения отцовских рук и видя его улыбку. Отец хвалил его, когда он узнавал что-то новое, и Цзы ежедневно стремился научиться чему-нибудь, о чем можно было рассказать отцу.

— Ты записываешь мое имя как «Тзу», — сказал Цзы, — хотя оно произносится «Цзы». «Тзу» — это старая система… Уэйда — Джайлса. Новая называется «пиньинь».

— Превосходно, мой Цзы, мой маленький повелитель, — сказал отец.

— Есть еще одна письменность, намного более старая, где для каждого слова своя буква. Ее было очень сложно изучать, а вводить в компьютер еще сложнее, и правительство перевело все книги на пиньинь.

— До чего же умный малыш, — улыбнулся отец.

— Так что теперь люди дают детям имена, которые пишутся по старой системе Уэйда — Джайлса, потому что не хотят забывать утерянную славу древнего Китая.

Улыбка исчезла с лица отца.

— Кто тебе это рассказал?

— Прочитал в одной книге, — ответил Цзы, беспокоясь, что чем-то разочаровал отца.

— Что ж, это правда. Китай лишился своей славы. Но однажды он вернет ее себе, и весь мир увидит, что мы по-прежнему Срединное царство. И знаешь, кто вернет Китаю эту славу?

— Кто, папа?

— Мой сын, мой маленький повелитель, Хань-Цзы.

— И куда делась слава Китая, которую я должен вернуть?

— Китай был центром мира, — ответил отец. — Мы изобрели все, что есть на свете. Но варварские царства вокруг Китая украли наши идеи и превратили их в ужасное оружие. Мы их не трогали, но они не желали оставить нас в покое и в конце концов пришли, чтобы разрушить власть императоров. Но Китай продолжал сопротивляться, и одним из величайших генералов в последние годы империи стал твой прославленный предок, Юань Шикай[10]. Императоры были слабы, а революционеры — сильны. Юань Шикай понимал, что слабые императоры не смогут защитить Китай, и подчинил себе правительство. Он сделал вид, будто соглашается с революционерами Сунь Ятсена[11], но затем уничтожил их и захватил императорский трон, основав новую династию. Однако затем его отравили изменники[12], и он умер незадолго до вторжения японцев[13]. Китайский народ понес наказание за смерть Юань Шикая — сперва пришли японцы, погубив многих, а затем власть перешла к коммунистам, которые правили подобно злобным императорам в течение ста лет, богатея за счет порабощенного китайского народа. Если бы ты только знал, как мечтали китайцы о временах Юань Шикая! Как же они жалели, что его убили до того, как он сумел объединить Китай против варваров и угнетателей!

Вспыхнувший в глазах отца огонь слегка пугал Цзы, но все равно приводил его в невольный трепет.

— Если наш прославленный предок желал Китаю только добра, то почему его отравили? — спросил он.

— Потому что его отравителям хотелось, чтобы Китай пал, — ответил отец. — Им хотелось, чтобы Китай был слаб по сравнению с другими нациями. Им хотелось, чтобы Китаем правили Америка и Россия, Индия и Япония. Но Китай всегда поглощает варваров и возносится вновь, торжествуя над всеми. Никогда не забывай, — отец коснулся висков мальчика, — именно здесь — надежда Китая.

— В моей голове?

— Чтобы совершить то, что совершил Юань Шикай, ты прежде всего должен стать великим генералом. Именно поэтому ты носишь на затылке этот монитор.

Цзы дотронулся до маленькой черной коробочки.

— Он есть у всех великих генералов?

— За тобой наблюдают. Монитор защитит тебя и обеспечит твою безопасность. Я постарался, чтобы у тебя была лучшая на свете мама, и ты получился очень, очень умным. Однажды тебя подвергнут тестам и увидят, что в твоих жилах течет истинная кровь Юань Шикая.

— Где моя мама? — спросил Цзы, который тогда понятия не имел, что такое тесты и как в его жилах может течь чья-то чужая кровь.

— В университете, естественно, — занимается всякими умными вещами. Именно благодаря твоей матери наш округ Наньян и наша провинция Хэнань стали лидерами китайской промышленности.

Цзы уже слышал об этих успехах.

— Она что, делает машины?

— Твоя мама изобрела процесс, с помощью которого почти половину солнечного света можно напрямую превратить в электричество. Именно потому воздух в Наньяне всегда чистый, а наши машины продаются лучше всех остальных в мире.

— Тогда мама должна стать императором! — заявил Цзы.

— Но папа не менее важен, — заметил отец. — В молодости я тяжко трудился и заработал кучу денег, которыми оплатил ее разработки, когда никто даже не думал, что из этого что-то выйдет.

— Тогда ты становись императором, — сказал Цзы.

— Я один из богатейших людей Китая, — ответил отец, — и уж точно самый богатый в провинции Хэнань. Но чтобы быть императором, одного богатства мало — и ума тоже. Хотя у тебя будет и то и другое — от твоей матери и от меня.

— А что нужно, чтобы стать императором?

— Раздавить всех врагов, завоевать любовь и послушание народа.

Цзы со всей силой стиснул кулак.

— Я умею давить жуков, — проговорил он. — Одного уже как-то раз раздавил.

— Ты очень сильный, — сказал отец. — И я тобой горжусь.

Поднявшись, Цзы отправился бродить по саду в поисках того, что можно было бы раздавить. Он попробовал камень, но тот не поддался. Он сломал ветку, но когда попытался раздавить обломки, те врезались ему в ладонь. Он раздавил червяка, измазав руки в слизи. Червяк был мертв, но что толку от раздавленного червяка? И будет ли враг выглядеть точно так же, когда Цзы раздавит его?

Цзы надеялся, что его враги окажутся податливее, чем камень. Раздавить камень оказалось невозможно, но давить червяков было грязно и неприятно. Куда забавнее было позволять им ползать по руке.

В доме начали появляться наставники. Никто из них не играл с ним слишком долго, и игры у каждого были свои. Некоторые оказывались забавными, и Цзы преуспел во многих. К нему также приводили детей — мальчиков, которым нравилось бороться и бегать наперегонки, и девочек, которым хотелось играть в куклы и одеваться как взрослые.

— Не хочу играть с девчонками, — сказал Цзы отцу, но тот лишь ответил:

— Когда-нибудь тебе предстоит править людьми, и ты должен узнать всех — и мужчин, и женщин. Девочки покажут тебе, о чем следует заботиться, а мальчики научат побеждать.

Так что Цзы учился ухаживать за кукольными младенцами и приносить домой еду, которую должна была готовить «мама», хотя его собственная мама никогда не готовила. Он также научился быстро бегать, отважно бороться и никогда не сдаваться.

Когда ему исполнилось пять, он умел читать и считать намного лучше сверстников, так что наставники были вполне удовлетворены его успехами — по крайней мере, все они так говорили.

Потом настал день, когда к нему пришел новый наставник, который, похоже, считался важнее всех прочих. Цзы играл с ним пять или шесть раз в день по пятнадцать минут, и игры были каждый раз новые. Ему давали красную фигурку из восьми соединенных вместе кубиков, а затем он должен был выбрать картинку с фигуркой такой же формы.

— Не обязательно того же цвета — цвет может быть другой, — объяснял наставник. — Той же формы.

Вскоре Цзы уже безошибочно находил нужную фигурку, как бы ни была перевернута или искажена картинка и какого бы она ни была цвета. Затем наставник доставал новую, и все начиналось сначала.

Ему также задавали логические вопросы, заставлявшие надолго задумываться, но вскоре он научился находить закономерности. У всех собак четыре ноги. У этого животного четыре ноги. Это собака? Возможно. Только у зверей есть шерсть. У этого животного есть шерсть. Это зверь? Да. У всех собак четыре ноги. У этого животного три ноги. Это собака? Возможно, это раненая собака — у некоторых раненых собак только три ноги. Но ведь у всех собак четыре ноги! Однако у некоторых только три, потому что они калеки, но при этом они все равно собаки! Наставник улыбался и согласно кивал.

Дальше последовали задания на развитие памяти. Цзы научился запоминать все более длинные перечни предметов, складывая их в шкафчик, который наставник велел ему создать у себя в голове, или мысленно помещая их друг на друга или один внутрь другого. Какое-то время это казалось забавным, хотя вскоре от идеального запоминания бессмысленных списков его начало тошнить. Что смешного в том, что мячик вылезает из рыбы, которая вылезла из дерева, которое вылезло из машины, которая вылезла из портфеля, — и всего этого никак не выкинуть из головы?

В конце концов подобные игры начали утомлять Цзы, и именно тогда он понял, что это вовсе не игры.

— Но ты должен продолжать, — сказал наставник. — Так хочет твой отец.

— Он мне этого не говорил.

— Зато говорил мне. Именно потому меня и пригласили. Так что тебе предстоит как следует научиться играть в эти игры.

— Я и так уже научился.

— Но мы хотим, чтобы ты стал лучшим.

— А кто лучше меня? Вы?

— Я взрослый.

— Как я могу стать лучшим, если нет никого хуже?

— Мы хотим, чтобы ты стал лучшим среди всех пятилетних детей в мире.

— Зачем?

Наставник задумался. Цзы понял, что, скорее всего, он сейчас соврет.

— Есть люди, которые играют с детьми в эти игры, и лучшие получают награду.

— Какую еще награду? — подозрительно спросил Цзы.

— А какую бы ты хотел? — шутливо улыбнулся наставник. Цзы терпеть не мог, когда тот пытался с ним шутить.

— Чтобы мама больше бывала дома. Она никогда со мной не играет.

— Твоя мама очень занята. И это не может быть наградой, поскольку люди, которые их дают, — не твоя мама.

— Но я хочу именно этого.

— Что, если наградой станет полет на космическом корабле? — спросил наставник.

— Меня не интересует полет на космическом корабле, — ответил Цзы. — Я видел картинки. Там просто больше звезд, чем видно здесь в Наньяне. Только Земля маленькая и далеко. А я не хочу быть далеко.

— Не беспокойся, — сказал наставник. — Получив награду, ты будешь счастлив как никогда. А твой отец будет тобой гордиться.

— Если стану победителем, — ответил Цзы, вспомнив, как другие дети побеждали его в борьбе и беге. Такое случалось, пусть и нечасто. Он пытался понять, как они собираются превратить те игры в состязание. Ему что, придется собирать фигуры, чтобы их угадывали другие, а те будут собирать фигуры для него? Он пытался придумать логические вопросы и списки для запоминания — списки, которые не засунешь друг в друга и не сложишь в штабель. Вот только он сам всегда мог вообразить, как что-то входит внутрь чего-то другого. Он мог вообразить что угодно, но в итоге получались лишь еще более дурацкие списки, которые он тоже не мог забыть.

Жизнь становилась все более скучной. Ему хотелось выйти за стены сада и прогуляться по шумным улицам. Он слышал шум автомобилей, голоса людей и звонки велосипедов по другую сторону ворот, а приставив глаз к щели в заборе, мог даже наблюдать, как те проносятся по улице. Большинство пешеходов говорили по-китайски, а не на общем, как отец и наставники, но он прекрасно понимал оба языка, чем отец тоже гордился.

— Китайский — язык императоров, — повторял отец. — Но общий — язык, который понимает остальной мир. И ты будешь бегло владеть обоими.

Но хотя Цзы и знал китайский, он с трудом воспринимал слова прохожих. Речь их была очень быстрой, а тон голоса постоянно повышался и понижался, так что их тяжело было расслышать. К тому же они говорили о незнакомых ему вещах. Вокруг был целый мир, о котором он ничего не знал и никогда его не видел, поскольку провел всю жизнь в саду, играя с наставниками.

— Давайте выйдем сегодня за ворота, — сказал он наставнице, учившей его общему.

— Но я же пришла, чтобы вместе почитать, — ответила она.

— Давайте выйдем за ворота и почитаем, — настаивал Цзы.

— Не могу, — сказала наставница. — У меня нет ключа.

— У Мужэня есть ключ, — ответил Цзы. Он видел, как повар выходит за ворота, чтобы купить еды на рынке, и возвращается с тележкой. — И у Пэй Тяня тоже есть, — имелся в виду шофер отца, выезжавший на машине за ворота и обратно.

— Но у меня-то нет ключа.

Неужели она и впрямь была настолько глупа? Цзы подбежал к Мужэню.

— Вэнь Дуннуань нужен ключ от ворот.

— Вот как? — спросил Мужэнь. — Зачем?

— Чтобы мы могли выйти на улицу и почитать.

Мужэнь взглянул на наставницу, и та покачала головой. Повар присел на корточки перед Цзы.

— Маленький хозяин, — сказал он. — Тебе незачем выходить на улицу. Твой папа этого не хочет.

Именно тогда Цзы понял, что он пленник.

«Они приходят и учат меня тому, что хочет отец, — думал он. — Я должен стать самым лучшим. Даже детей, которые сюда приходят, выбирают специально для меня. Как я узнаю, что я самый лучший, если не смогу сам найти себе соперников? И какая вообще разница, если я даже стану лучшим в этих утомительных играх? Почему мне нельзя покидать этот сад и дом?»

— Для твоей же безопасности, — объяснил ему в тот же вечер отец. Вероятно, Мужэнь или наставница рассказали ему про ключ. — Ты очень важен, и я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

— Ничего со мной не случится.

— Потому что ты не выйдешь отсюда, пока не будешь готов, — сказал отец. — А сейчас у тебя есть дела поважнее. Наш сад очень большой, и ты можешь ходить по нему куда захочешь.

— Я уже все посмотрел.

— Посмотри еще, — предложил отец. — Всегда можно найти что-то новое.

— Не хочу быть самым лучшим, — заявил Цзы. — Хочу увидеть, что за воротами.

— После того, как пройдешь все тесты, — рассмеялся отец. — У тебя впереди еще куча времени. Ты еще очень юн, и твоя жизнь далеко не закончилась.

Тесты. Сперва нужно было пройти тесты. Прежде чем он сможет выйти из сада, он должен стать лучшим.

Цзы трудился изо всех сил, играя с наставниками в их игры и стремясь добиться все больших успехов, чтобы наконец сдать тесты и выйти за пределы поместья. Заодно он изучил все стены сада, выясняя, нельзя ли уже сейчас пробраться сквозь, над или под ними.

Однажды ему показалось, что он отыскал место, где можно было протиснуться под оградой, но едва он просунул туда руку, его нашел один из наставников и выволок обратно. А потом между нижним краем ограды и землей появилась густая металлическая сетка.

В другой раз он попытался вскарабкаться на ящик, поставив его на мусорный бак, и ему открылся чудесный вид на улицу, по которой, практически не сталкиваясь друг с другом, во все стороны двигались сотни людей, мчались, не падая, велосипеды, и бесшумно проезжали машины, которым люди уступали дорогу. Все были ярко одеты, а лица людей выражали радость или, по крайней мере, интерес. Каждый из них был намного свободнее, чем Цзы. «Что за император из меня получится, если меня будут держать в клетке, словно певчую птицу?» — подумал он.

Он попробовал перекинуть ногу через стену, но, как и в прошлый раз, появился взволнованный наставник, который стащил его вниз и отругал. А когда Цзы снова туда вернулся, возле стены уже не было мусорного бака. И вообще у стен сада больше ничего не стояло.

«Значит, надо поспешить с тестами, — размышлял Цзы. — Я хочу туда, где все люди. Там были и дети — кто-то держался за руку матери, но кто-то и нет. Они просто… свободны. Я тоже хочу быть свободным».

А потом, в один прекрасный день, новый наставник Шень Гожун, тот самый, что играл с Цзы в логические игры, остановился за порогом его комнаты и о чем-то долго вполголоса говорил с отцом. Потом вошел, не сводя взгляда с листка бумаги, который держал в руке.

— Что на этой бумаге? — спросил Цзы.

— Записка от твоего отца.

— Можно мне прочитать?

— Это записка не для тебя, а для меня, — ответил Гожун.

Но когда он положил листок на стол, оказалось, что это вовсе не записка. Листок был покрыт графиками и надписями. В тот день Гожун выбирал игры, сверяясь с бумажкой.

Так продолжалось много дней. Ответы всегда были одни и те же, пока Цзы не выучил их наизусть и смог цитировать еще до того, как услышал вопрос.

— Нет, — сказал Гожун. — Прежде чем ответить, всегда нужно дослушать вопрос до конца.

— Зачем?

— Таково правило игры, — ответил наставник. — Если ответишь на вопрос чересчур быстро, вся игра закончится и ты проиграешь.

Правило было дурацкое, но Цзы послушался.

— Скучная игра, — сказал он.

— Скоро состоится тест, — сказал Гожун. — И ты будешь полностью к нему готов. Но никому не говори, что практиковался со мной.

— Почему?

— Для тебя же лучше, если никто не будет обо мне знать, только и всего.

Именно тогда Цзы впервые понял, что с его подготовкой к тестам может быть что-то не так. Но времени на размышления не оставалось, поскольку на следующий день в дом пришли незнакомые мужчина и женщина. У них были круглые глаза и странная красноватая кожа, и они носили знакомую ему по видео форму Международного флота.

— Он хорошо говорит на общем? — спросил мужчина.

— Да, — ответил отец.

Отец был дома! Цзы вбежал в комнату и обнял его.

— Сегодня особый день, — сказал отец, тоже обнимая сына. — Сейчас эти люди поиграют с тобой в кое-какие игры. Своего рода тест.

Цзу повернулся и посмотрел на гостей. Он не знал, что тест будут проводить люди в форме. Но теперь ему стало ясно — отец хотел, чтобы он стал великим генералом, как Юань Шикай. И сперва для этого он должен был пойти в армию. Не в армию Китая, но во флот всего мира.

Но ему не хотелось лететь в космос. Ему хотелось просто выйти на улицу.

Однако Цзы знал, что отцу вряд ли понравится, если он начнет говорить об этом. Так что мальчик просто улыбнулся незнакомцам и по очереди поклонился им. Те тоже улыбнулись и поклонились в ответ.

Вскоре Цзы остался с ними наедине — без наставников, без слуг, без отца. Женщина разложила какие-то бумаги и достала фигуры из кубиков, точно такие же, с которыми он практиковался.

— Уже видел их раньше? — спросила она.

Цзы кивнул.

— Где?

Тут он вспомнил, что ему не следует ничего говорить про Гожуна, и лишь пожал плечами.

— Не помнишь?

Он снова пожал плечами.

Женщина объяснила ему суть игры — точно такой же, в какую играл Гожун. А когда она показала ему фигуру, та оказалась точно такой же, с какой они практиковались, и он сразу же узнал нужный вариант на бумаге, на который и показал.

— Хорошо, — кивнула она.

То же произошло и с последующими двумя фигурами. Точно такие же показывал ему Гожун, и ответ был в точности таким, что и в записке от отца.

Внезапно Цзы все понял. Отец смошенничал. Он выяснил нужные ответы и дал их Гожуну, чтобы Цзы смог заранее выучить их.

Ему потребовалось лишь мгновение, чтобы сделать следующий вывод. В каком-то смысле это была логическая задача. «Лучший из детей — тот, у кого будут лучшие результаты теста. Отец хочет, чтобы я стал лучшим. Значит, я должен показать лучшие результаты.

Но если я покажу лучший результат, потому что мне заранее дали ответы и научили их запоминать, тогда этот тест вовсе не подтвердит, что я лучший, — он лишь подтвердит, что я хорошо умею запоминать.

Если бы отец считал меня лучшим, ему незачем было заранее добывать ответы. Но он добыл их. Значит, отец полагал, что я не смогу пройти тест без особой помощи. Значит, он не считает меня действительно лучшим — он просто хочет одурачить других, чтобы те в это поверили».

Цзы страшно хотелось расплакаться. Но, хотя в глазах жгло и к горлу подступали рыдания, лицо его оставалось невозмутимым. Он не мог допустить, чтобы эти люди узнали, что отец снабдил его ответами. Но он не мог и притворяться самым лучшим, не будучи на самом деле таковым.

На очередной вопрос он ответил неправильно.

И на последующий тоже.

Хотя он знал ответ на каждый вопрос еще до того, как его услышал, он каждый раз отвечал неверно.

Женщина и мужчина из Международного флота не подавали виду, понравились им его ответы или нет. Они лишь весело улыбались, а когда тест закончился, поблагодарили его и ушли.

Цзы ждал, пока в комнату не вошли отец и Гожун.

— Ну как? — спросил отец.

— Ты знал ответы? — спросил Гожун.

— Да, — ответил Цзы.

— Все? — спросил отец.

— Да, — кивнул Цзы.

— Ты ответил на все вопросы? — спросил Гожун.

— Да.

— Отлично, — улыбнулся отец. — Я тобой горжусь.

«Ты вовсе мной не гордишься, — подумал Цзы, когда отец обнял его. — Ты не верил, что я могу пройти тест сам. Ты не считал меня лучшим. И даже сейчас гордишься не мной, а собой, тем, что сумел добыть верные ответы».

В тот вечер устроили особый ужин. Вместе с отцом и Цзы за столом присутствовали все наставники. Отец все время смеялся, и Цзы тоже не мог сдержать улыбку, видя улыбающиеся лица вокруг. Однако он знал, что неправильно ответил на все вопросы, кроме первых трех, и вряд ли отец обрадуется, когда ему станет об этом известно.

После ужина Цзы спросил:

— Теперь мне можно выйти за ворота?

— Завтра, — ответил отец. — Когда будет светло.

— Солнце еще не зашло, — возразил Цзы. — Пойдем сейчас, папа.

— Почему бы и нет? — ответил отец. Поднявшись, он взял Цзы за руку, и они пошли не к воротам, через которые въезжала и выезжала машина, а к входной двери дома. Она выходила в другой сад, и Цзы на мгновение показалось, что отец пытается его одурачить, сделав вид, будто это улица, хотя на самом деле это всего лишь очередной сад. Но дорожка вскоре привела к металлическим воротам, которые открылись от прикосновения отца, а за воротами оказалась широкая дорога с множеством машин — их было намного больше, чем людей. Машины бесшумно проносились мимо, шурша шинами по мостовой, хотя у некоторых не было шин и они просто парили над дорожным покрытием.

— А где все люди и велосипеды? — спросил Цзы.

— За домом — проселочная дорога, по которой ходят по своим делам бедняки, — ответил отец. — А это — главная дорога, которая соединяется с шоссе. Эти машины могут ехать куда угодно — в Сянфань, Чжэнчжоу, Кайфэн, даже Вунань, Пекин или Шанхай. Огромные города, где живут миллионы могущественных людей. В самом богатом и самом великом из всех государств. — Отец взял Цзы на руки и посадил к себе на колени. — Но ты — самый лучший из детей во всех этих городах.

— Нет, не лучший, — ответил Цзы.

— Конечно лучший.

— Ты сам знаешь, что нет.

— С чего ты так решил?

— Если бы ты считал меня лучшим, ты не дал бы Гожуну все ответы.

Отец пристально посмотрел на сына:

— Я просто хотел быть точно уверен. Тебе они были не нужны.

— Тогда зачем ты велел ему, чтобы он меня им учил? — спросил Цзы.

— Для надежности.

— Значит, ты сомневался?

— Нисколько, — ответил отец.

Цзы, однако, изучал логику.

— Если бы ты был уверен, что я и так знаю ответы, ты не стал бы для надежности добывать их заранее. Но ты их где-то раздобыл. Значит, ты сомневался? — Похоже, слова его слегка огорчили отца. — Прости, папа, но именно так играют в логические игры. Может, тебе надо играть в них побольше.

— Я уверен, что ты самый лучший, — сказал отец. — Даже не сомневайся.

Поставив Цзы на землю, он снова взял его за руку. Они вышли за ворота и направились по улице.

Эта дорога Цзы совсем не интересовала. Тут почти не было людей, кроме тех, что ехали в машинах, и они проносились мимо слишком быстро, чтобы Цзы мог их услышать. Детей тоже не было. В конце концов, когда они подошли к одному из переулков, Цзы потянул отца в ту сторону.

— Идем туда, — сказал он. — Там все люди!

— Потому-то там и небезопасно, — ответил отец, но тут же рассмеялся и позволил Цзы увлечь его в толпу. Вскоре людей и велосипедов вокруг стало так много, что отец взял его на руки. Так было даже лучше — Цзы теперь мог видеть лица окружающих и слышать их разговоры. Некоторые бросали взгляд на Цзы, которого держал на руках отец, и улыбались обоим. Цзы улыбался и махал в ответ.

Отец медленно шагал вдоль высокой ограды, которая, как понял Цзы, была оградой их сада. Наконец они подошли к воротам, ведущим в их сад.

— Пока не входи, — сказал Цзы.

— Что?

— Это наши ворота, но пока не входи.

— Как ты понял, что это наши ворота? Ты же никогда раньше не бывал по эту сторону.

— Папа, — нетерпеливо проговорил Цзы, — я очень умный. Я знаю, что это наши ворота. Какие же еще? Мы только что сделали полный круг. Можно мне посмотреть еще?

Пройдя мимо ворот, они свернули на одну из улиц, которая, казалось, тянулась до бесконечности, и народу на ней становилось все больше и больше. Люди входили в здания и выходили из них, покупали и продавали, кричали и молчали, смеялись и грустили, разговаривали по телефону и жестикулировали или слушали музыку, танцуя на ходу.

— Это все Китай, папа? — спросил Цзы.

— Лишь малая его часть. В Китае сотни городов и огромные открытые пространства. Пастбища и горы, леса и побережья, морские порты и промышленные центры, шоссе и пустыни, рисовые и пшеничные поля. И миллионы, многие миллионы людей.

— Спасибо, — сказал Цзы.

— За что?

— За то, что показал мне Китай, прежде чем я улечу в космос.

— О чем ты?

— Те мужчина и женщина, что проводили тест, — они из Международного флота.

— Кто тебе это сказал?

— Они были в форме, — раздраженно бросил Цзы, но тут же понял: на самом деле тест он вовсе не прошел. Он неправильно ответил на вопросы и теперь никуда не полетит. — Не важно. Я все равно остаюсь.

Рассмеявшись, отец привлек его к себе.

— Порой я даже понять не могу, что у тебя на уме, мой маленький повелитель.

Цзы подумал было рассказать отцу, что неправильно ответил на вопросы, но решил все же не делать этого. Отец был так счастлив, и Цзы не хотелось сегодня портить ему настроение.

На следующее утро Цзы завтракал на кухне с Мужэнем, когда у дверей дома появился незнакомец. Посетитель не стал ждать, когда привратник Железная Башка, как втайне называли его Мужэнь и Цзы, позовет отца. По всему дому послышался быстрый топот множества ног.

Дверь кухни распахнулась. Вошел солдат с оружием в руке, который огляделся вокруг.

— Хань-Пэйму здесь? — строго спросил он.

Мужэнь покачал головой.

— А Шень Гожун?

Ответ был тем же самым.

— Гожун придет позже, — сказал Цзы.

— Прошу вас обоих оставаться в кухне, — велел солдат, продолжая стоять в дверях. — И пожалуйста, завтракайте дальше.

Цзы продолжал есть, пытаясь понять, что тут делают солдаты. У Мужэня дрожали руки.

— Тебе холодно? — спросил Цзы. — Или страшно?

Мужэнь лишь покачал головой, не отрываясь от еды.

Вскоре послышался голос отца.

— Позвольте мне хотя бы объяснить все мальчику! — кричал он. — Дайте мне увидеть сына!

Вскочив с циновки, Цзы устремился к кухонной двери, но солдат положил руку ему на плечо.

— Не прикасайся ко мне! — яростно бросил он, стряхивая руку, и побежал по коридору к комнате отца. Солдат последовал за ним.

Едва Цзы оказался у двери, та открылась, и появился тот самый мужчина, который накануне проводил тест.

— Похоже, кое-кто уже принял решение, — сказал он, заводя Цзы в комнату.

Руки отца были скованы за спиной, но один из солдат освободил их, и отец потянулся к Цзы. Цзы подбежал к нему и обнял.

— Тебя арестовали? — спросил мальчик, видевший аресты по видео.

— Да, — ответил отец.

— Из-за ответов? — спросил Цзы. Другая причина просто не приходила ему в голову — какой еще дурной поступок мог совершить его отец?

— Да, — кивнул отец.

Цзы повернулся к мужчине с флота.

— Но ведь ничего плохого не случилось, — сказал он. — Я не пользовался теми ответами.

— Что? — спросил отец.

Цзы снова развернулся к нему.

— Мне не понравилось, что ты хочешь только сделать вид, будто я самый лучший. Так что я не пользовался никакими ответами. Я не хотел, чтобы меня называли лучшим, если на самом деле это не так. — Он вновь обратился к офицеру: — За что вы его арестовываете, если я не пользовался ответами?

— Не важно, пользовался ты ими или нет, — самоуверенно усмехнулся тот. — Важно, что он получил их незаконно.

— Мне очень жаль, — сказал отец. — Но если мой сын не дал правильных ответов на вопросы, как вы докажете, что имело место мошенничество?

— Во-первых, мы записывали всю беседу, — ответил флотский. — То, что он, зная, что ему даны правильные ответы, решил отвечать неправильно, никак не меняет того факта, что вы незаконно готовили его к сдаче теста.

— Может, вам стоило бы надежнее хранить ответы? — со злостью бросил отец.

— Сэр, — сказал офицер. — Мы всегда позволяем купить ответы на тест тем, кто пытается их заполучить, а потом смотрим, что они станут с ними делать. Столь умный ребенок вряд ли мог неверно ответить на каждый вопрос, если бы не знал весь тест наизусть.

— На первые три я ответил правильно, — сказал Цзы.

— Да, но неправильно на все остальные, — кивнул мужчина с флота. — Даже дети с крайне ограниченным интеллектом иногда случайно отвечают верно.

Отец вдруг повел себя совсем по-другому.

— Виноват только я сам, — сказал он. — Мать мальчика даже понятия об этом не имела.

— Об этом нам известно. Никто ее не тронет, хотя, естественно, мы ей все сообщим. Наказание не слишком строгое, сэр, но вы наверняка будете осуждены и проведете какое-то время в тюрьме. Флот ни для кого не делает исключений. Мы должны показать всем, что бывает с теми, кто пытается обманывать.

— Зачем, если вы сами позволяете обманывать? — горько спросил отец.

— Если бы мы не позволяли людям покупать ответы, они могли бы придумать более хитроумные способы, которые мы не смогли бы разоблачить вовремя.

— До чего же вы умные!

В голосе отца звучал сарказм, но Цзы подумал, что эти люди и впрямь умны. Жаль, что это не пришло ему в голову раньше.

— Папа, — сказал Цзы, — прости, что так вышло с Юань Шикаем.

Отец украдкой бросил взгляд на солдат.

— Пусть это тебя не беспокоит, — ответил он.

— Я просто подумал — ведь с тех времен, когда жил Юань Шикай, прошло больше ста лет, и у него теперь наверняка десятки потомков, может, даже сотни. И это вовсе не обязательно должен быть я. Вполне сгодится и кто-то другой.

— Только ты, — тихо проговорил отец, поцеловав Цзы на прощание. Ему снова надели наручники и увели.

Женщина осталась с Цзы, не дав ему последовать за отцом.

— Куда его забирают? — спросил Цзы.

— Недалеко, — ответила женщина. — В тюрьме он пробудет недолго и во вполне комфортных условиях.

— Но он все равно будет опозорен, — заметил Цзы.

— Для человека с фамильной гордостью это самое тяжкое наказание, — кивнула она.

— Мне следовало ответить правильно почти на все вопросы, — сказал Цзы. — Это я виноват.

— Ты ни в чем не виноват. Ты всего лишь ребенок.

— Мне уже почти шесть, — заявил Цзы.

— К тому же, — добавила женщина, — мы следили за тем, как Гожун натаскивал тебя перед тестом.

— Это как? — спросил Цзы.

Вместо ответа она постучала по маленькому монитору на его затылке.

— Папа говорил, это просто ради моей безопасности. Чтобы точно знать, что у меня бьется сердце и я нигде не потеряюсь.

— Все, что видишь ты, видим и мы, — сказала женщина. — Все, что ты слышишь, слышим и мы.

— Значит, вы мне врали, — сказал Цзы. — И вы тоже обманщики.

— Да, — кивнула женщина. — Но мы воюем. Нам можно.

— Наверное, это очень скучно — смотреть на все то, что вижу я. Я так ничего толком и не видел.

— До вчерашнего вечера, — заметила она. Цзы кивнул. — На улицах столько людей — даже и не сосчитать.

— Я не пробовал сосчитать их всех, — сказал Цзы. — Они все шли в разные стороны, в здания и из зданий, в переулки и из переулков. Так что после трех тысяч я перестал.

— Ты насчитал три тысячи?

— Я всегда считаю, — ответил Цзы. — В смысле, мой счетчик.

— Твой счетчик?

— Который у меня в голове. Он считает все подряд, а когда мне нужно число, говорит его мне.

— Гм, — пробормотала она, беря его за руку. — Давай-ка вернемся к тебе в комнату и проведем еще один тест.

— Зачем?

— На этот тест ответы ты точно не знаешь.

— Поспорим, знаю? — возразил Цзы. — Спорим, догадаюсь?

— Да уж, гордости тебе не занимать, — улыбнулась женщина.

Цзы сел и стал ждать, когда она подготовит все необходимое.



ИГРА ЭНДЕРА


Земная цивилизация под угрозой. Уже семь десятилетий человечество ведет войну с чуждой инопланетной расой, и шансы на победу всё тают. Неужели нет никакой надежды и человечеству придется погибнуть? И такая надежда появляется.

Из специально отобранных детей военные готовят по особой программе командный состав земных космических армад. Среди этих детей есть ребенок, которому суждено стать спасителем человечества. Имя его Эндрю Виггин, или Эндер, что значит победитель.

Глава 1

Третий

— Я смотрел его глазами, я слушал его ушами и говорю: он тот, кто нам нужен. Настолько близок к идеалу, насколько это вообще возможно.

— Ты говорил то же самое о его брате.

— Брат не прошел проверку, его использовать невозможно. По причинам, не имеющим ничего общего со способностями.

— Как и сестру. Да и этот вызывает сомнения. Слишком податлив. Слишком охотно подчиняется воле других людей.

— Если только эти люди — не враги.

— Так что нам делать? Следить, чтобы его все время окружали враги?

— Если потребуется.

— Кажется, ты говорил, тебе нравится этот парень?

— Если он попадет в лапы жукеров… По сравнению с ними я его любимый дядюшка.

— Ладно. В конце концов, мы спасаем мир. Забирай его.


Женщина-наблюдатель мило улыбнулась, взъерошила ему волосы и сказала:

— Эндрю, по-моему, тебе ужас как надоел этот жуткий монитор. Так вот, у меня хорошие новости. Сегодня ты с ним расстанешься. Мы просто вытащим его. Это будет не больно, ни капельки.

Эндер[14] кивнул. Конечно, это была ложь — про «ни капельки». Но поскольку взрослые врали так всякий раз, когда собирались сделать ему по-настоящему больно, на данное утверждение можно было полагаться как на весьма точное описание ближайшего будущего. Иногда ложь говорит куда больше, чем правда.

— Так что ты, Эндер, просто подойди и сядь вот сюда, на стол для осмотра. Доктор выйдет к тебе через минуту.

Монитора больше нет. Эндер попробовал представить, каково это: на его шее больше нет маленького записывающего устройства.

«Я смогу кувыркаться на кровати, и он не будет давить. Я не почувствую, как он щекочет и нагревается, когда буду принимать душ.

И Питер перестанет ненавидеть меня. Приду домой, покажу ему, что монитора нет, и он увидит, что я тоже не прошел, снова стал обыкновенным мальчиком, совсем как он. И все сразу наладится. Он простит мне, что я носил монитор на целый год дольше его. И мы станем…

Наверное, не друзьями, нет. Питер слишком опасен, его так легко рассердить. Но братьями. Не врагами, не друзьями — братьями, которые живут в одном доме. Он перестанет ненавидеть меня, просто оставит в покое. И когда он снова захочет поиграть в жукеров и астронавтов, может, мне не придется присоединяться к нему, я смогу просто уйти куда-нибудь читать книжку».

Но Эндер знал, что Питер все равно не оставит его в покое. Было что-то в глазах Питера, когда на него находило это сумасшедшее настроение… И, вспоминая этот взгляд, этот блеск, Эндер точно знал: уж чего-чего, а Питер его в покое не оставит. «Я учусь играть на пианино, Эндер. Пойдем, будешь переворачивать мне страницы. А-а, мальчик с монитором слишком занят, чтобы помочь своему братцу? Он что, слишком умный? Нет, нет. Не надо мне твоей помощи. Сам прекрасно справлюсь — слышишь, ты, урод мелкий, паршивый Третий!»

— Это будет быстро, Эндрю, — сказал доктор.

Эндер кивнул.

— Монитор специально сделан так, чтобы его легко было снять. Не причиняя боли, не внося инфекции. Правда, будет щекотно, а еще некоторые люди говорят, что их потом преследует чувство, будто что-то пропало. Ты все ищешь что-то, очень хочешь найти, но не можешь и даже не помнишь, что именно ты потерял. Так вот, я скажу тебе что: ты ищешь монитор. А его уже нет. Но через несколько дней это чувство пройдет.

Доктор выкручивал что-то на загривке Эндера. И вдруг боль, как раскаленная игла, пронзила его от шеи до самого паха. Эндер почувствовал, как судорога сводит спину, как тело резко выгибается назад, — и ударился головой о стол. Он чувствовал, как ноги его бьются в воздухе, а руки сцеплены и до боли выкручивают друг друга, выгибаются арками.

— Диди! — позвал доктор. — Ты мне нужна!

Задыхаясь, вбежала сестра.

— Нужно как-то расслабить мышцы. Ко мне, быстро! Чего ты там копаешься?!

Они что-то передали друг другу — Эндер не видел что. Он рванулся в сторону и свалился со стола.

— Держите его! — выкрикнула сестра.

— Просто зафиксируй его…

— Я не смогу, доктор, он слишком силен…

— Да не вводи все сразу! У него же сердце остановится!

Эндер ощутил, как в шею, чуть выше воротника рубашки, вонзилась игла. Лекарство жгло, но всюду, куда доходил этот огонь, сведенные мышцы постепенно расслаблялись. Теперь он наконец смог заплакать от боли и страха.

— Эндрю, ты в порядке? — спросила сестра.

Эндрю не мог говорить, не помнил, как это делается. Его снова положили на стол, проверили пульс, сделали еще что-то — он плохо соображал, что происходит.

Руки доктора тряслись. Когда он заговорил, его голос тоже дрожал:

— Заставляют ребенка носить эту штуку три года — так чего ж еще ждать?! Мы могли просто выключить его, понимаешь? Взять и выключить. Навсегда отсоединить его мозг.

— Сколько будет действовать наркотик? — спросила сестра.

— Пусть лежит здесь по меньшей мере час. Смотри за ним. Если через пятнадцать минут он все еще не сможет говорить, позовешь меня. Мы ведь и в самом деле могли отключить его. Я не жукер, я не могу предусмотреть все.


Он вернулся в класс к мисс Памфри за пятнадцать минут до звонка. Он все еще не очень твердо держался на ногах.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Эндрю? — спросила мисс Памфри.

Он кивнул.

— Тебе было плохо?

Он покачал головой.

— Выглядишь ты неважно.

— Я в порядке.

— Тебе лучше сесть, Эндрю.

Он двинулся к своему месту, но через пару шагов остановился. «Что такое? Что я вообще ищу?» Он никак не мог вспомнить.

— Твое место вон там, — подсказала мисс Памфри.

Он сел, но это было не совсем то, он искал что-то другое. Ладно, потом отыщется.

— Твой монитор, — прошептала девочка за его спиной.

Эндер пожал плечами.

— Его монитор, — шепнула она остальным.

Эндер поднял руку и ощупал шею. Там был пластырь. И больше ничего. Монитора нет. Теперь он такой, как все.

— Что, Энди, выперли тебя? — спросил мальчик, который сидел чуть впереди в соседнем ряду.

Он не мог вспомнить его имя. Питер? Нет, кто-то другой.

— Тише, мистер Стилсон, — сказала мисс Памфри.

Стилсон ухмыльнулся.

Мисс Памфри рассказывала об умножении. Эндер баловался со своим компом: рисовал контуры гористых островов, а затем приказывал компу выдать трехмерное изображение — во всех ракурсах. Учительница, наверное, заметит, что он совсем не слушает ее, но вряд ли станет его беспокоить. Он всегда знал ответ, даже в тех случаях, когда ей казалось, что он не слушает ее.

В углу компа появилось слово и, маршируя, двинулось по периметру экрана. Сначала оно было перевернуто и написано справа налево, но Эндер сумел прочесть его, прежде чем оно добралось до нижнего края экрана и встало как положено:

ТРЕТИЙ.

Эндер улыбнулся. Это он придумал, как посылать сообщения с экрана на экран и заставлять их маршировать, и, когда его тайные враги прибегали к этому методу, чтобы в очередной раз обозвать его, тем самым в действительности они его хвалили. И вообще, он не виноват, что родился Третьим. Идея принадлежала правительству, это они дали официальное добро — иначе как бы Третий навроде Эндера попал в школу? А теперь еще и монитор сняли. Эксперимент с кодовым названием «Эндрю Виггин» провалился. Будь у них такая возможность, они отменили бы постановление, разрешившее ему появиться на свет. Никаких сомнений. Эксперимент провалился — сотрите файл.

Прозвенел звонок. Ребята выключали компы или лихорадочно допечатывали себе напоминания на следующий день. Кто-то по Сети переписывал задания в свои домашние компьютеры. Парочка крутилась у принтера, ожидая, когда машина отпечатает нечто крайне важное для них. Эндер протянул руки над маленькой детской клавиатурой у края компа и подумал: а каково это — иметь большие руки, как у взрослого? Они должны быть такими неуклюжими, с толстыми неловкими пальцами, с мясистыми ладонями. Конечно, у взрослых и клавиатура побольше, но разве могут их толстые пальцы провести настолько правильную линию, какая получалась у Эндера, — тонкую точную линию, спираль в семьдесят девять витков от центра до края компа, и чтобы ни один завиток не перекрывал другого! Да, ему было чем заняться, пока учительница нудила про свою арифметику. Арифметика! Валентина научила его арифметике, когда ему было три года.

— У тебя все в порядке, Эндрю?

— Да, мэм.

— Ты опоздаешь на автобус.

Эндер кивнул и встал. Все ребята уже ушли. Но его будут ждать те, плохие. У него на шее уже не было монитора, который видел все, что он видел, и слышал все, что слышал он. Теперь они могут говорить что хотят. Могут даже ударить его — их больше никто не увидит, а значит, никто не придет на помощь Эндеру. У монитора были свои преимущества, ему будет их не хватать.

Конечно, заводилой оказался Стилсон. Он был не крупнее большинства, но больше Эндера. И его окружали подпевалы. Он никогда не ходил один.

— Эй, Третий.

«Не отвечай. Тебе нечего сказать».

— Эй, Третий, мы к тебе обращаемся. Третий, подстилка жукеров, с тобой разговаривают!

«Не могу придумать ответа. Что бы я ни сказал, это разозлит их еще больше. Ничего не скажу».

— Эй, Третий, эй, сопля, тебя вышибли оттуда, да? Думал, ты лучше нас, но потерял свою маленькую птичку, а вместо этого получил пластырь на шею?

— Вы пропустите меня или нет? — спросил Эндер.

— Мы пропустим его или нет? А что, должны? — Они просто покатывались со смеху. — Да, конечно, мы тебя пропустим. Сначала мы пропустим твою руку, потом задницу, потом, наверное, колено.

— Потерял свою пташку, Третий, потерял свою милашку, Третий, — распевали остальные.

Стилсон толкнул Эндера пятерней, а потом кто-то сзади пихнул его навстречу Стилсону.

— Туда-сюда-обратно! — выкрикнул кто-то.

— Теннис.

— Пинг-понг.

Все это добром не кончится, понял Эндер, и лучше, если не повезет кому-нибудь другому. Поэтому, когда Стилсон протянул руку, чтобы снова его толкнуть, он попытался схватить противника. Но промахнулся.

— Ух ты! Ты что, хочешь драться со мной? Хочешь драться, Тройка несчастная?

Стоявшие сзади схватили Эндера за плечи и крепко сжали.

Эндеру было вовсе не до смеха, но он все же рассмеялся:

— Тебе нужно столько помощников, чтобы побить одного Третьего?

— Мы люди, а не Третьи, жабья рожа. У тебя не хватит силенок даже пукнуть по-настоящему.

Однако они отпустили его. В ту же минуту Эндер поднял ногу как можно выше и ударил что было силы. Он попал Стилсону прямо в грудь. Тот упал. Эндер даже растерялся, так как не рассчитывал сбить противника с ног одним ударом. Ему не пришло в голову, что тот не принимал драку всерьез и не был готов к настоящему отчаянному отпору.

На мгновение остальные расступились. Стилсон лежал не двигаясь, и его дружки, наверное, гадали, уж не умер ли он. А Эндер тем временем лихорадочно соображал, как предотвратить их месть. Они ведь снова встретят его завтра всей бандой.

«Я должен победить сейчас — раз и навсегда. Или придется драться с ними каждый день, и тогда мне не поздоровится».

Эндер в свои шесть лет уже знал неписаные законы ведения войны, знал, как должен вести себя мужчина. Нельзя бить беспомощного, лежащего на земле противника. Так поступают только звери.

Но все же он подошел к неподвижному врагу и ударил его снова, ногой под ребра. Стилсон застонал и откатился в сторону. Эндер снова подошел и снова ударил его ногой — в промежность. Теперь Стилсон не мог даже стонать, он свернулся клубком, слезы градом катились из глаз.

Эндер холодно оглядел остальных:

— Собираетесь напасть все разом? Вместе вы, наверное, здорово меня побьете. Но вы должны помнить, как я поступаю с людьми, которые пытаются сделать мне больно. После того как вы меня побьете, вам останется только гадать, как именно я доберусь до каждого из вас и что из этого выйдет. — Он пнул Стилсона в лицо. Кровь из носа веером брызнула на пол. — Это будет не так, — сказал он. — Это будет хуже.

Эндер повернулся и пошел прочь. Никто не преследовал его. Он свернул за угол, в коридор, ведущий к автобусной остановке, успев при этом услышать чей-то шепот за спиной:

— Черт, ты посмотри, он весь белый…

Затем Эндер уперся головой в стену коридора и плакал, пока не пришел автобус.

«Я совсем как Питер. Стоило забрать у меня монитор, и я стал совсем как Питер».

Глава 2

Питер

— Итак, все закончилось. Как его дела?

— Когда живешь в чьем-то теле несколько лет, привыкаешь к нему. А теперь я смотрю на его лицо и не понимаю, что происходит там, внутри. Я не умею распознавать его чувства по выражению лица, я привык ощущать их.

— Кончай, мы здесь не о психоанализе толкуем. Мы солдаты, а не экстрасенсы. Ты только что видел, как он вышиб дух из вожака этой шайки.

— Он действовал очень обстоятельно. Не просто побил его, он его разбил. Как Мэйзер Рэкхем в бою при…

— Знаю, знаю. То есть, по мнению комитета, он нам подходит.

— В основном. Надо еще посмотреть, как он будет разбираться со своим братом теперь, когда у него нет монитора.

— С братом? А ты не боишься того, что его брат может сделать с ним?

— Ты сам говорил, что в этом деле мы не имеем права рисковать.

— Я снова просмотрел несколько старых записей. Ничего не могу с собой поделать — мне нравится этот парень. Боюсь, мы изуродуем его.

— Конечно. Это и есть наша работа. Мы злые ведьмы. Заманиваем детишек пряниками, а потом суем гаденышей в печку.


— Эндер, даже не знаю, что и сказать… — прошептала Валентина, глядя на пластырь на его шее.

Эндер легко коснулся стены, и дверь бесшумно закрылась за его спиной.

— Ерунда. Я рад, что его больше нет.

— Чего нет? — Питер вышел в прихожую, дожевывая кусок хлеба с ореховым маслом.

Для Эндера Питер не был высоким, красивым десятилетним мальчиком, каким его видели взрослые, мальчиком с густыми темными спутанными волосами и лицом, которое могло бы принадлежать Александру Великому. Эндер смотрел на Питера только для того, чтобы вовремя заметить злобу или скуку — опасные настроения, которые почти всегда означали боль. Как только Питер увидел пластырь, в глазах его вспыхнул многозначительный яростный огонек.

Валентина тоже заметила это.

— Теперь он такой, как мы, — сказала она, пытаясь смягчить брата, прежде чем он ударит.

Но Питера уже было не остановить.

— Как мы? Он таскал эту коробку до шести лет. Когда у тебя забрали твою? В три. Я потерял свою, еще и пяти не исполнилось. А этот гаденыш почти добился своего! Мелкий жукер!

«Хорошо, Питер, хорошо, — подумал Эндер. — Выговорись. Лучше слова, чем кое-что другое».

— Ну, теперь-то твои ангелы-хранители не следят за тобой, — сказал Питер. — Теперь им неоткуда узнать, как ты себя чувствуешь, не больно ли тебе. Они не подслушают, что я говорю, не увидят, что я с тобой делаю. А? Как считаешь?

Эндер пожал плечами.

Вдруг Питер улыбнулся и хлопнул в ладоши, изображая хорошее настроение.

— А давай поиграем в жукеров и астронавтов, — предложил он.

— Где мама? — спросила Валентина.

— Ушла, — сообщил Питер. — Я за старшего.

— Пожалуй, я позову папу.

— Зови сколько влезет. Ты же знаешь, его никогда нет дома.

— Давай, — согласился Эндер. — Давай сыграем.

— Ты будешь жукером, — предупредил Питер.

— Дай ему хоть раз побыть астронавтом, — попросила Валентина.

— Не суй свою толстую рожу не в свои дела, дурища! — огрызнулся Питер. — А ты иди наверх и выбери оружие.

Это будет нехорошая игра. И Эндер догадывался, что выиграть ему не удастся. Дети частенько играли в эту игру в коридорах, причем большими компаниями, и жукеры никогда не побеждали. А еще порой игра становилась жестокой. Но здесь, в квартире, она будет жестокой с самого начала, а этот жукер не мог исчезнуть, испариться, как это делали настоящие жукеры в настоящих войнах. Ему оставалось только ждать, пока астронавт не закончит игру.

Питер открыл нижний ящик своего шкафа и вытащил маску жукера. Мама очень расстроилась, когда Питер купил ее. Но встрял папа: мол, оттого, что мы спрячем все маски жукеров и запретим детям стрелять из игрушечных лазерных ружей, война не прекратится. Лучше пусть тренируются, тогда, может, сумеют выжить, когда жукеры вернутся.

«Но сначала мне нужно выжить в этой игре, — подумал Эндер и надел маску, которая, будто огромная ладонь, обхватила его лицо. — Интересно, а что ощущают жукеры? Они ведь не носят маски, у них просто такие лица. Там, у себя дома, в своих мирах, они надевают нашу маску, чтобы поиграть? А как они называют нас? Слизняками, потому что по сравнению с ними мы такие мягкие, такие маслянистые?..»

— Ну, держись, слизняк! — выкрикнул Эндер.

Он едва видел Питера через дырки для глаз.

— Слизняк, значит? — улыбнулся Питер. — Что ж, жукер-крюкер, сейчас посмотрим, как я разобью твою рожу.

Эндер не видел атаки, только понял, что Питер скользнул куда-то в сторону. Маска лишала его периферийного обзора. А потом вдруг появилась боль — его резко ударили по голове сбоку. Он потерял равновесие и упал.

— Плохо видишь, да, жукер? — рассмеялся Питер.

Эндер начал стаскивать маску. Питер поставил ногу на его промежность.

— Не смей! — приказал он.

Эндер снова натянул маску и убрал руки.

Питер надавил. Боль пронзила Эндера насквозь, и он согнулся пополам.

— Лежи ровно, жукер. Проведем-ка мы над тобой вивисекцию. Наконец-то мы взяли одного из вас живым и теперь хотим узнать, как вы устроены.

— Питер, перестань, — попросил Эндер.

— «Питер, перестань…» Прекрасненько. Значит, вы, жукеры, умеете угадывать наши имена. Прикидываетесь милыми несчастными детишками, чтобы мы вас полюбили, пожалели. Но это не сработает. Я знаю, кто ты такой на самом деле. Из тебя пытались вырастить человека, Третий, но на самом деле ты жукер, и теперь это видно всем.

Он убрал ногу, шагнул вперед и наклонился над братом, уперся коленом ему в живот как раз под ребрами и начал давить всем телом, сильнее и сильнее. Эндеру стало трудно дышать.

— Я могу убить тебя, — прошептал Питер. — Буду давить и давить, пока ты не умрешь. А потом прикинусь, что ничего не знал, не понимал, больно ли тебе, ведь мы просто играли, и мне поверят, и все будет в порядке. А ты умрешь. Да, все выйдет просто замечательно.

Эндер не мог говорить: в легких почти не было воздуха. Питер вполне способен на такое. Сейчас он может шутить, но в следующую секунду перейдет от слов к делу.

— Я так и сделаю, — пообещал Питер. — Что бы ты там ни думал, я абсолютно серьезен. Тебя разрешили только потому, что я им понравился. Но я не подошел. А ты был лучше. Они думали, что ты лучше. Но мне не нужен младший брат, который лучше меня. Обойдемся без всяких там Третьих.

— Я все расскажу, — вмешалась Валентина.

— Никто тебе не поверит.

— Поверят.

— Тогда ты тоже, считай, мертва, моя милая младшая сестричка.

— О да, — усмехнулась Валентина. — Этому обязательно поверят. «Я никак не думал, что это убьет Эндрю. А когда он умер, никак не думал, что это убьет и Валентину тоже».

Давление уменьшилось.

— Хорошо. Не сегодня. Вы не всегда будете вместе. Тогда-то и случится несчастный случай.

— Врешь! — выкрикнула Валентина. — Ты не сделаешь ничего подобного!

— Не сделаю?

— И знаешь почему? — спросила она. — Ты мечтаешь со временем войти в правительство, хочешь, чтобы тебя туда избрали. Но что, если твои противники вызнают про твоих брата и сестру, которые погибли при подозрительных обстоятельствах, когда были совсем маленькими? А они это обязательно вызнают, потому что я написала письмо и оставила в городской библиотеке в своем секретном файле, который откроют в случае моей смерти.

— Дешевый блеф, — фыркнул Питер. — Не держи меня за дурака.

— Я умерла не естественной смертью, сказано там. Питер убил меня, и если он еще не убил Эндрю, то скоро это сделает. Этого недостаточно для судебного приговора, но вполне хватит для полного провала на выборах.

— Значит, теперь ты его монитор, — догадался Питер. — Что ж, хорошенько следи за ним — и днем и ночью. Никогда не оставляй одного.

— Мы с Эндером не дураки. Наши результаты не хуже твоих. А кое в чем даже лучше. Все мы невероятно одаренные чудо-детишки. Но ты не самый умный из нас, Питер, ты просто самый большой.

— О, я знаю. Но придет день, когда ты закрутишься в своих делах, забудешь обо всем — и он останется один. И ты вдруг вспомнишь, кинешься к нему, а он тут как тут, цел и невредим. В следующий раз ты уже не будешь так беспокоиться и прибежишь не так быстро. И каждый раз он будет жив и здоров. И тогда ты решишь, что я все забыл. Пройдут годы. А потом произойдет ужасный несчастный случай, и я найду его тело и буду горько рыдать над ним. Ты, конечно, вспомнишь этот наш разговор, Вэлли, но тут же тебе станет стыдно, ведь ты будешь уверена, что я изменился, что это и в самом деле несчастный случай и что будет очень жестоко напоминать мне слова, которые я сгоряча выпалил однажды в детской ссоре. Только все это будет правдой. Я сделаю это, и он умрет, и ты мне не помешаешь, ты ничего не сможешь сделать. Так что продолжай утешать себя, будто бы я просто самый большой из вас.

— Большего дерьма, чем ты, я и правда не видела, — поморщилась Валентина.

Питер вскочил на ноги и прыгнул на нее. Она увернулась. Эндер сорвал маску. Питер шлепнулся на свою кровать и захохотал. Громко, но с настоящим чувством, аж слезы брызнули из глаз.

— Ну, вы, ребята, какие же вы олухи, самые большие простаки на этой планете!

— Сейчас он скажет, что просто пошутил, — пожала плечами Валентина.

— Это не шутка — игра! Я могу заставить вас, ребята, поверить во что угодно. Могу управлять вами, как марионетками. — Голосом сказочного чудовища он прорычал: — Я убью вас, порублю на мелкие кусочки и закопаю в мусорной яме! — Он снова засмеялся. — Самые большие простаки во всей Солнечной системе.

Эндер стоял, смотрел, как он смеется, и думал о Стилсоне, о том чувстве, которое сам испытывал, когда нога врезалась в его тело. Вот кого следовало так отделать. Вот кто действительно этого заслужил.

— Нет, Эндер, — прошептала Валентина, как будто прочитав его мысли.

Питер вдруг перекатился на бок, слетел с кровати и встал в стойку.

— О да, Эндер, — пропел он. — В любое время, Эндер.

Эндер поднял правую ногу, снял ботинок, перевернул его:

— Посмотри сюда, на носок. Это кровь, Питер.

— Ох-ох! Я сейчас умру, мне конец. Эндер раздавил гусеницу и теперь собирается раздавить меня.

Ничто не могло его пронять. Питер был убийцей в душе, и никто не знал об этом, кроме Валентины и Эндера.

Мать вернулась домой и вместе с Эндером оплакала потерю монитора. Отец, вернувшись домой, весь вечер радовался: ну надо же какой прекрасный сюрприз, у них такие замечательные дети, что правительство разрешило им иметь аж троих сразу, — и более того, все останутся в семье, никого не заберут, даже Третьего… Эндер с трудом сдерживался, чтобы не заорать на него: «Да, я знаю, что я Третий, знаю, и, если хотите, я уйду, чтобы вам не было так неловко перед всеми, пожалуйста, простите, что я лишился монитора, что теперь у вас трое детей и нет очевидного объяснения, — вам ведь так неудобно, простите, простите, простите…»

Он лежал на кровати и смотрел вверх, в темноту. Он слышал, как на матрасе над ним беспокойно ворочается Питер. Потом Питер соскользнул со своего второго этажа и вышел из комнаты. Эндер уловил журчащий звук сливаемой воды, потом силуэт Питера появился в дверном проеме.

«Он думает, что я сплю. Хочет убить меня».

Питер подошел к кровати и, конечно, не полез по лестнице к себе наверх. Вместо этого он сделал еще шаг и остановился около Эндера.

Но он вовсе не потянулся за подушкой, чтобы задушить брата. И никакого оружия у него не было.

— Эндер, ты извини меня, пожалуйста, — прошептал он. — Я знаю, каково это, пожалуйста, прости, я твой брат, и я люблю тебя.

Много позже ровное дыхание Питера сообщило о том, что он наконец заснул. Тогда Эндер сорвал с шеи пластырь. И — во второй раз за сегодня — заплакал.

Глава 3

Графф

— Сестра — наше слабое звено. Он ее по-настоящему любит.

— Знаю. Она может испортить все. Он просто не захочет оставлять ее.

— И что же делать?

— Надо убедить его, что пойти с нами он хочет больше, чем оставаться с ней.

— А как ты это сделаешь?

— Солгу ему.

— А если не сработает?

— Расскажу правду. В экстренных случаях нам это разрешено. Мы ведь не можем все спланировать наперед, ты же знаешь.


Завтракал Эндер вяло. Все прикидывал, что его ждет в школе. Как они встретятся со Стилсоном после вчерашней драки. Что будут делать Стилсоновы дружки. Наверное, ничего. Но если бы знать точно! Идти в школу не хотелось.

— Ты не ешь, Эндрю, — заметила мать.

В столовую вошел Питер:

— Доброе утро, Эндер. Спасибо, что оставил свою намыленную мочалку прямо посреди душевой.

— Только ради тебя, — пробурчал Эндер.

— Эндрю, ты должен что-нибудь съесть.

Эндер протянул вперед руки, сомкнутые в запястьях. Жест означал: вам придется кормить меня внутривенно.

— Очень смешно, — сказала мать. — Я пытаюсь как лучше, но мои гениальные детки плевать на это хотели.

— Это твои гены сделали нас гениями, мам, — вмешался Питер. — От папы мы ничего такого унаследовать не могли.

— Я все слышу, — отозвался отец, не поднимая головы от сводки новостей, которую стол, как обычно, показывал за завтраком.

— Шутка не сработала бы, если б ты не слышал.

Стол загудел: кто-то пришел.

— Кто это? — спросила мать.

Отец нажал клавишу, и на видеоэкране появился человек. Он был одет в военную форму, в единственную форму, которая еще что-то значила, — в комбинезон МФ, Международного флота.

— А я думал, все кончилось, — вздохнул отец.

Питер ничего не сказал, только щедро полил молоком овсянку.

«Может, теперь не нужно будет сегодня идти в школу?» — подумал Эндер.

Отец приказал двери открыться и встал из-за стола.

— Я разберусь, — сказал он. — Ешьте.

Все остались на месте, но есть никто не стал. Через несколько минут отец возвратился в столовую, подошел к матери и увел ее с собой.

— Ты в большой глубокой луже, — сообщил Питер. — Они пронюхали, что ты сделал с этим Стилсоном, и собираются загнать тебя в тюрьму на астероиды.

— Мне только шесть, идиот. Я несовершеннолетний.

— Ты Третий, жаба. У тебя вообще нет прав.

Вошла Валентина. Растрепанные со сна волосы окружали ее лицо, словно нимб.

— А где папа и мама? Я сегодня слишком больна, чтобы идти в школу.

— Еще один устный экзамен, да? — развеселился Питер. — А знаешь, как «устный» по-латински? Оральный.

— Заткнись, Питер, — вяло огрызнулась Валентина.

— Ты должна расслабиться и получать удовольствие, — ответил Питер. — Ведь могло быть хуже.

— Не знаю, куда уж хуже.

— Это мог быть анальный экзамен.

— Ха-ха, — ответила Валентина. — Так где все-таки папа с мамой?

— Беседуют с парнем из МФ.

Инстинктивно она сразу повернулась к Эндеру. Ведь столько лет они ждали: придет кто-то и скажет, что Эндер прошел, что Эндер нужен.

— Да, да, посмотри на него, — сказал Питер. — Но ты знаешь, это ведь могу быть и я. До них могло дойти наконец, что из нашей семейки я самый лучший. — Питер был явно задет, а потому, как обычно, превратился в настоящую язву.

Дверь распахнулась.

— Эндер, — позвал отец, — пойди-ка сюда.

— Извини, Питер, — поддразнила Валентина.

Отец покачал головой:

— Дети, это не повод для шуток.

Эндер поплелся за отцом в прихожую. Когда они вошли, офицер Международного флота встал, но руку Эндеру не протянул.

Мать нервно крутила на пальце обручальное кольцо.

— Эндрю, — начала она, — вот уж никогда не думала, что ты способен затеять драку.

— Этот мальчик, Стилсон, сейчас в больнице, — продолжил отец. — Ты хорошо над ним поработал. Бить человека ногами, Эндер… Не думаю, что это было честно.

Эндер покачал головой. Он ожидал, что по поводу Стилсона придет кто-нибудь из школы, но уж никак не офицер флота. Все оказалось куда серьезнее, чем он рассчитывал, однако другого выхода у него просто не было.

— Молодой человек, можете ли вы как-то объяснить свое поведение? — спросил офицер.

Эндер снова покачал головой. Он не знал, что ответить, боялся быть откровенным, боялся, что его слова покажутся еще более чудовищными, чем действия. «Я согласен на любое наказание, — подумал он. — И давайте покончим с этим».

— Мы готовы рассмотреть смягчающие обстоятельства, — сказал офицер. — Но, должен заметить, вы проявили себя не лучшим образом. Пинать в пах, бить ногами по лицу, по телу, когда он уже валялся на земле… Все выглядит так, будто вы получали удовольствие. Будто вам нравилось.

— Это не так, — прошептал Эндер.

— Тогда почему вы это делали?

— Там была его банда, — попытался объяснить Эндер.

— Ну? И это вас оправдывает?

— Нет.

— Объясните, почему вы продолжали его бить, причем ногами. Ведь вы уже победили.

— Когда я сшиб его, то выиграл лишь первый бой. А я хотел выиграть и все остальные, тут же, на месте, чтобы меня оставили в покое.

Эндер ничего не мог с собой поделать: ему было слишком страшно, слишком стыдно за себя, он пытался сдержаться, но снова зарыдал. Он не любил плакать и плакал редко, а теперь — меньше чем за сутки — уже в третий раз. И каждый следующий раз был все хуже. Расплакаться перед матерью и отцом, перед этим военным — это просто ужасно.

— Вы забрали у меня монитор, — всхлипнул Эндер. — Я должен был позаботиться о себе!

— Но ты мог бы попросить помощи у кого-то из взрослых… — начал отец.

Вдруг офицер встал, пересек прихожую, подошел к Эндеру и протянул ему руку:

— Мое имя Графф, Эндер. Полковник Хайрам Графф. Я заведую начальным обучением в Боевой школе в Поясе астероидов. Я пришел, чтобы пригласить тебя поступить в эту школу.

После всего…

— Но монитор…

— Последняя стадия тестирования — то, как ты поведешь себя, если забрать монитор. Мы не всегда прибегаем к такому, но в твоем случае…

— И он прошел? — Мать скептически посмотрела на Граффа. — Прошел, отправив другого мальчика на больничную койку? А что бы вы сделали, если бы Эндрю убил его, — дали б моему сыну медаль?

— Не так важно, что он сделал, миссис Виггин, важнее — почему. — Полковник Графф протянул ей папку, набитую бумагами. — Здесь все, что требуется. Ваш сын получил «добро» Отборочной комиссии Международного флота. Конечно, у нас есть ваше письменное согласие, полученное в тот день, когда подтвердили зачатие, иначе мальчику бы вообще не позволили родиться. С самого рождения он принадлежал нам. И он нам подходит.

Когда отец заговорил, его голос дрожал:

— Это жестоко с вашей стороны — дать нам понять, что вы в нем не нуждаетесь, а потом вот так прийти и забрать.

— И эта шарада с мальчиком Стилсонов, — добавила мать.

— Это не шарада, миссис Виггин. Пока мы не знали, что двигало Эндером, мы не могли быть уверены, что он не еще один… В общем, мы хотели понять смысл его действий. Вернее, то, какой смысл в них вкладывал сам Эндер.

— Почему вы называете его этим дурацким прозвищем? — Мать заплакала.

— Он сам себя так называет.

— Что вы собираетесь делать, полковник Графф? — спросил отец. — Просто заберете его и выйдете с ним за дверь?

— Это зависит от многого, — пожал плечами Графф.

— Например?

— Например, от того, захочет ли Эндер пойти со мной.

Плач матери перешел в горький смех.

— Так он может решать сам? Как это мило с вашей стороны!

— Вы двое сделали свой выбор, когда Эндер был зачат. Но сам мальчик еще не мог выбирать. Мобилизованные становятся хорошим пушечным мясом, но офицеров мы набираем только из добровольцев.

— Офицеров? — переспросил Эндер.

И при звуке его голоса все остальные замолчали.

— Да, — кивнул Графф. — В Боевой школе учатся будущие капитаны космических кораблей, коммодоры флотилий и адмиралы флота.

— Не обманывайте ребенка! — рассердился отец. — Сколько мальчишек из вашей Боевой школы действительно поднимается на капитанский мостик?

— К сожалению, мистер Виггин, это секретная информация. Но я могу уверить вас, что ни один из ребят, продержавшихся в школе первый год, не остался без офицерского чина. И ни один не занимал должности ниже первого помощника капитана межпланетного корабля. А это очень большая честь, даже если служить в частях обороны в пределах нашей собственной Солнечной системы.

— И скольким удается продержаться первый год? — нетерпеливо спросил Эндер.

— Всем, кто этого хочет, — ответил Графф.

Эндер чуть не сказал: «Я хочу». Но тут же прикусил язык. Конечно, хорошо больше не ходить в школу, но это не главное: в школе скоро все образуется. Но избавиться от Питера — вот это уже серьезнее, может, это вообще вопрос жизни и смерти! Только как оставить маму и папу… А Валентину… Стать солдатом? Эндер не любил драться. Ему не нравился стиль Питера — сильный против слабого, но и его собственный — умный против глупого — не нравился тоже.

— Я думаю, — сказал Графф, — нам с Эндером стоит поговорить наедине.

— Нет, — отрезал отец.

— Я не заберу его, не дав вам еще раз увидеть его, — пообещал Графф. — И на самом деле воспрепятствовать мне вы не можете.

Несколько секунд отец враждебно смотрел на Граффа, потом встал и вышел. Мать задержалась на секунду, чтобы сжать руку Эндера. Выходя, она закрыла за собой дверь.

— Эндер, — начал Графф, — если ты пойдешь со мной, ты долго, очень долго не сможешь вернуться домой. В Боевой школе нет каникул. И туда не пускают посетителей. Полный курс обучения закончится, когда тебе будет шестнадцать лет, а первый отпуск ты получишь, и то при определенных обстоятельствах, когда тебе исполнится двенадцать. Поверь мне, Эндер, за шесть, за десять лет люди меняются. Твоя сестра Валентина станет взрослой женщиной, когда ты увидишь ее снова, если, конечно, пойдешь со мной. Вы встретитесь как два незнакомца. Ты все еще будешь любить ее, Эндер, но это будет абсолютно незнакомый тебе человек. Видишь, я даже не пытаюсь убедить тебя, что это легко.

— А что насчет мамы и папы?

— Я знаю тебя, Эндер, я внимательно познакомился с записями твоего монитора. Ты не будешь скучать по своим родителям, то есть будешь, но недолго. И они так же быстро забудут тебя.

Вопреки желанию Эндера слезы снова подступили к его глазам. Он отвернулся, но не стал поднимать руки, чтобы вытереть их.

— Они очень любят тебя, Эндер. Но ты должен понять, чего им стоила твоя жизнь. Ты ведь знаешь, они оба из религиозных семей. Твоего отца при крещении нарекли именем Джон Пауль Вечорек. Он католик. И седьмой сын из девяти.

«Девять детей. Невозможно. Преступно».

— Хм, да. Так вот, люди совершают странные поступки ради религии. Ты знаешь про санкции, Эндер. Тогда они были не такими суровыми, но все же. Только первые два ребенка получали бесплатное образование, а с каждым новым ребенком возрастали налоги. Когда твоему отцу исполнилось шестнадцать, он воспользовался Законом о не подчинившихся семьях, чтобы оставить свою семью, изменил имя и фамилию, отрекся от своей религии и поклялся никогда не иметь более позволенных двух детей. И клялся он от чистого сердца. Он не хотел, чтобы и его детям пришлось пройти через тот стыд, те преследования, которые ему довелось пережить. Ты понимаешь?

— Он не хотел меня.

— Ну, видишь ли, в наши времена никто не хочет Третьего. Было бы странно, если бы тебе так уж обрадовались. Но твои отец и мать — особый случай. Они оба отреклись от веры своих отцов (твоя мать была из мормонов), но их чувства все еще амбивалентны. Ты знаешь, что значит «амбивалентны»?

— Работают в обе стороны.

— Они стыдятся того, что происходят из не подчинившихся семей, и скрывают это. Очень-очень стыдятся. Твоя мать даже боится говорить при посторонних, что родилась в штате Юта, — а вдруг ее в чем-то заподозрят? Твой отец отрицает свои польские корни, потому что Польша до сих пор не подчинившаяся нация, и к ней применяются из-за этого международные санкции. Так что, как понимаешь, третий ребенок, пусть даже рожденный по прямому распоряжению правительства, полностью разрушает здание, которое они пытаются возвести.

— Понимаю.

— Но на самом деле все еще более запутано. Твой отец назвал вас в честь католических святых. По сути дела, он даже сам крестил вас, всех троих, как только вас привезли из роддома домой. А твоя мать возражала. Они каждый раз ссорились из-за этого. Не потому, что она не хотела, чтобы вас крестили, а потому, что была против католического обряда. Они не смогли по-настоящему отказаться от своей религии. И ты стал символом их гордости: они сумели обойти закон и родить третьего ребенка. Но ты также и напоминаешь об их трусости: они не решились на неподчинение, которое все еще считают правильным, и не стали рожать дальше. А еще ты — причина их дискомфорта, так как мешаешь им прижиться в нормальном законопослушном обществе.

— Откуда вы все это знаете?

— Твои брат и сестра носили мониторы, Эндер. Ты не представляешь себе, насколько это чувствительный прибор. Мы подсоединяемся прямо к твоему мозгу и слышим все, что слышишь ты, даже если ты в этот момент не участвуешь в происходящем. Но мы участвуем.

— Значит, мои родители и любят и не любят меня?

— Они любят тебя. Вопрос в том, хотят ли они жить рядом с тобой. Твое присутствие в доме — это повод для постоянного беспокойства. Источник напряжения. Понимаешь?

— Но я не виноват.

— Конечно. Тут дело не в том, как ты себя ведешь, а в том, что ты есть. Брат ненавидит тебя, ведь ты живое доказательство того, что он недостаточно хорош. Родители стыдятся тебя, ибо ты олицетворяешь прошлое, от которого они пытаются отречься.

— Валентина любит меня.

— Всем сердцем. Полностью, незамутнённо. Она предана тебе, а ты обожаешь ее. Я говорил, что это будет нелегко.

— А что ждет меня там?

— Тяжелая работа. Учеба, как в здешней школе, только мы больше налегаем на математику и программирование. Военная история. Стратегия и тактика. И прежде всего боевая комната.

— А это что такое?

— Военные игры. Все учащиеся школы поделены на армии. День за днем в невесомости разыгрываются сражения. Никто никого не убивает, но победа или поражение все равно главное. Каждый начинает рядовым, подчиняется приказам. Мальчики постарше — ваши офицеры, их обязанность тренировать вас и командовать вами в бою. Больше я не могу тебе рассказать. Это похоже на игру в жукеров и астронавтов, только с настоящим оружием в руках и товарищами, сражающимися рядом, а твоя судьба, да и судьба всего человечества, будет зависеть от того, как ты учился, как ты сражался. Это тяжелая жизнь, и у тебя не будет нормального детства. Но, видишь ли, у тебя, с твоим-то умом и положением Третьего, нормального детства не будет все равно.

— Значит, в школе только мальчики?

— Нет. Есть и несколько девочек. Им реже удается пройти отбор. Слишком много веков эволюции работают против них. И ни одна из них не похожа на Валентину. Но ты найдешь там братьев, Эндер.

— Таких, как Питер?

— Питера не приняли, Эндер, по тем самым причинам, по которым ты ненавидишь его.

— Я его не ненавижу, я просто…

— Боишься его. Ну, знаешь ли, Питер не так уж плох. За долгое время он был лучшим из тех, за кем мы наблюдали. Мы попросили твоих родителей, чтобы следующей была девочка (впрочем, они и так ее хотели), в надежде, что Валентина заменит Питера, если будет мягче его. Она оказалась слишком мягкой. И тогда мы заказали тебя.

— Наполовину Валентину, наполовину Питера.

— Если все получится.

— И получилось?

— Насколько мы можем судить, да. Наши тесты очень и очень хороши, Эндер, но они не говорят нам всего. По сути, когда доходит до дела, выясняется, что все наши результаты можно выбросить в помойку. Но это все же лучше, чем ничего. — Графф наклонился и взял руки Эндера в свои. — Эндер Виггин, если бы я выбирал для тебя лучшее, наисчастливейшее будущее, то посоветовал бы остаться дома. Есть вещи куда хуже, чем быть Третьим или иметь старшего брата, который никак не может решить, кто он — человек или шакал. И Боевая школа как раз «куда хуже». Но ты нужен нам. Сейчас в жукеров играют дети, Эндер, но совсем недавно эти твари чуть не стерли нас с лица Земли. Хуже того, малыш. Они застали нас врасплох, превосходили нас численностью и вооружением. И спасло нас только то, что флотом командовал самый лучший полководец, какой только мог быть. Зови это судьбой, божьей волей, дурацким везением, но у нас был Мэйзер Рэкхем.

Однако теперь его нет, Эндер. Мы выскребли из углов все, что могло произвести человечество, и создали флот, по сравнению с которым предыдущая армада жукеров выглядит стайкой ребятишек, плещущихся в бассейне. У нас есть кое-какое новое оружие. Но всего этого мало, ибо за восемьдесят лет, прошедших с последней войны, они наверняка тоже успели подготовиться. Нам нужны лучшие из лучших, и как можно скорее. Может, ты нам вообще не подойдешь, а может, подойдешь — это пока неизвестно. Не исключено, что ты сломаешься, не выдержав напряжения. Может быть, это разрушит твою жизнь. Возможно, ты возненавидишь меня за мой сегодняшний визит. Но пока есть надежда, что именно благодаря тебе человечество выживет, а жукеры навсегда оставят нас в покое, я буду настаивать на том, чтобы ты сделал это. Чтобы пошел со мной.

Эндер никак не мог сфокусировать взгляд на полковнике Граффе. Этот человек казался далеким, таким маленьким, что его можно взять кончиками пальцев и положить в карман. Оставить все и отправиться туда, где тяжело, где нет Валентины, папы и мамы!..

А потом он вспомнил те фильмы про жукеров, которые должен смотреть каждый по меньшей мере раз в год. Уничтожение Китая. Битва в астероидах. Смерть, страдания, страх. И Мэйзер Рэкхем, его блистательные маневры и контрманевры, благодаря которым он уничтожил вражеский флот, вдвое превосходивший земной по численности и еще вдвое — по огневой мощи. Маленькие кораблики людей казались такими хрупкими и слабыми. Они были похожи на детей, посмевших вступить в войну со взрослыми. Но люди победили.

— Мне страшно, — тихо сказал Эндер. — Но я пойду с вами.

— Повтори, — попросил Графф.

— Я ведь для этого был рожден, разве нет? Если я не пойду с вами, зачем я вообще появился на свет?

— Не годится, — покачал головой полковник.

— Я не хочу идти, — сказал Эндер. — Но пойду.

Графф удовлетворенно кивнул.

— Ты еще можешь отказаться, пока не сел со мной в машину, — предупредил он. — Но после этого ты поступаешь в распоряжение Международного флота. Понял?

Эндер кивнул.

— Хорошо. Тогда давай скажем им.

Мать расплакалась. Отец крепко прижал его к себе. Валентина поцеловала его, и ее слеза капнула ему на щеку. Питер пожал ему руку и сказал:

— Везучий маленький упертый гаденыш.

Собирать было нечего. Никаких личных вещей не позволялось.

— В школе тебе выдадут все, что надо, от формы до компа. А игрушки… Там только одна игра.

— До свидания, — сказал Эндер своей семье.

Он потянулся вверх, взял за руку полковника Граффа и вместе с ним вышел за дверь.

— Убей за меня парочку жукеров! — крикнул Питер.

— Я люблю тебя, Эндрю, — прошептала мать.

— Мы будем писать тебе, — пообещал отец.

И, уже садясь в машину, он услышал надрывный крик Валентины:

— Возвращайся ко мне! Я буду любить тебя всегда!

Глава 4

Запуск

— Работая с Эндером, мы должны соблюдать очень шаткое равновесие. С одной стороны, необходимо изолировать его настолько, чтобы он сохранил способность к творчеству, — иначе он приспособится к системе и мы потеряем его. С другой стороны, нужно развить в нем способности лидера.

— Дай ему полномочия, и он будет командовать.

— Все не так просто. Мэйзер Рэкхем победил, управляя маленьким флотом. Но к тому времени, когда начнется новая война, всего будет слишком много, даже для гения. Флот очень разросся. Эндер должен научиться взаимодействовать с подчиненными.

— Здорово. Значит, он должен быть и гением, и милым добрым парнем одновременно.

— Не добрым. Добрый позволит жукерам сожрать нас с потрохами.

— Ты собираешься изолировать его?

— Он будет отделен от всех остальных, как стеной, прежде чем мы достигнем школы.

— Не сомневаюсь. Я буду ждать тебя там. Я видел запись того, что он сделал с тем парнем, Стилсоном. Ты везешь нам очень милого мальчонку.

— Вот тут ты ошибаешься. Он и в самом деле милый. Но не беспокойся. Это мы быстро исправим.

— Иногда мне кажется, тебе нравится ломать всех этих маленьких гениев.

— Это особое искусство, и я очень, очень хорошо им владею. Нравится ли мне это? Пожалуй. Ведь я снова собираю их по кусочкам и делаю лучше, чем прежде.

— Ты чудовище.

— Спасибо. Значит ли это, что я заслужил прибавку?

— Всего лишь медаль. Наш бюджет не резиновый.


Говорят, невесомость может привести к потере ориентации, особенно у детей, так как у них еще не вполне развилось чувство направления. Но Эндер потерял ориентацию прежде, чем покинул поле притяжения Земли. Еще до того, как челнок стартовал.

В группе было еще девятнадцать мальчишек. Они вы сыпались из автобуса и загрузились в лифт. Они разговаривали и шутили, толкались и хохотали. Эндер молчал. Он заметил, что Графф и другие офицеры наблюдают за ними. Анализируют. «Все, что мы делаем, важно, — понял Эндер. — То, что они смеются. То, что я не смеюсь».

А может, стоит присоединиться к остальным? Но он не мог придумать ни одной шутки, а их шутки не казались ему смешными. Эндер заглядывал в себя, и там, внутри, не было места смеху. Он боялся, и страх делал его серьезным.

На него надели форму — цельнокроеный комбинезон. Очень странное, непривычное ощущение — когда не чувствуешь ремня на поясе. В новой одежде Эндер казался себе одновременно мешковатым и голым. Всюду работали телевизионные камеры. Словно длинномордые животные, они высовывались из-за плеч согнувшихся, скрюченных людей. Операторы двигались медленно, кошачьим шагом, чтобы камера не дергалась, а шла мягко. Эндер поймал себя на том, что тоже стал двигаться мягко, крадучись.

Он представил себя на телеэкране дающим интервью. Ведущий спрашивает его: «Как вы себя чувствуете, мистер Виггин?» — «В общем, неплохо, только очень хочу есть». — «Хотите есть?» — «О да». — «Двадцать часов перед запуском вам не разрешают есть». — «Как интересно. А я и не знал». — «Все мы здесь здорово проголодались, если на то пошло». И все это время, все интервью Эндер и парень с телевидения будут бок о бок мягко скользить перед операторами, двигаясь длинными, кошачьими шагами. Ведущий позволит ему говорить от имени всех присутствующих, хотя Эндер и за себя-то не вполне отвечает. Тут впервые Эндер почувствовал, что ему смешно, и улыбнулся. Ребята рядом с ним тоже смеялись, но по другой причине. «Они думают, я улыбаюсь их шутке, — подумал Эндер. — Но мои мысли гораздо смешнее».

— Поднимайтесь по лестнице по одному, — сказал один из офицеров. — Увидите ряд с пустыми сиденьями, занимайте любое. Окон там нет, так что можете не толкаться.

Это была шутка. Ребята засмеялись.

Эндер шел одним из последних, хотя и не самым последним. Телекамеры все еще были наведены на лестницу. «Увидит ли Валентина, как я исчезаю в недрах челнока? А может, помахать ей рукой или подбежать к оператору и спросить разрешения попрощаться с сестрой?» Он не знал одного: даже если бы он это сделал, цензура вырезала бы его слова. Мальчики, улетающие в Боевую школу, должны быть героями. Они не могут тосковать по кому бы то ни было. Эндер ничего не знал о цензуре, но понимал: обращаться с подобными вопросами к телекамерам будет неправильно.

Он быстро одолел короткий мостик, ведущий к двери челнока, и, нырнув внутрь, заметил, что стена справа покрыта ковром, совсем как пол. Вот здесь и началась та самая потеря ориентации. Он представил себе, что стена — это пол и он идет по стене. Добрался до второй лестницы и увидел, что вертикальная поверхность за ней тоже покрыта ковром. «Я ползу вверх по полу. Рука за рукой, шаг за шагом».

А потом, просто ради смеха, он представил себе, что на самом деле сейчас не поднимается, а спускается по стене. Пол и потолок практически мгновенно поменялись местами, и он продолжал убеждать себя в таком положении дел, пока не добрался до пустующего места. И, уже сев, понял вдруг, что крепко держится за подлокотники — даже несмотря на то, что гравитация плотно прижимала его к креслу.

Остальные мальчики слегка подпрыгивали на пружинистых сиденьях, дразнились, толкались, перекрикивались. Эндер вытащил привязные ремни, внимательно изучил их, прикидывая, как они должны соединяться, проходя между ногами, обхватывая пояс и плечи. Он представил себе перевернутый корабль, свисающий с поверхности Земли, будто с потолка, и лишь гигантские пальцы гравитации удерживают его на месте. «Но мы ускользнем, — подумал он. — Вырвемся и упадем с этой планеты».

Тогда он не осознал всего значения этой мысли. И только потом, много позже, вспомнил, что еще до того, как оставил Землю, впервые подумал о ней как о некой, как будто чужой, планете, одной из многих.

— Ну что, осваиваешься? — поинтересовался Графф, стоявший рядом на лестнице.

— Летите с нами? — спросил Эндер.

— Обычно я не летаю за рекрутами, — ответил Графф. — Как-никак я старший офицер. Администратор школы. Нечто вроде завуча. Но в этот раз меня отпустили. Правда, велели побыстрее возвращаться, иначе останусь без работы.

Он улыбнулся, и Эндер улыбнулся в ответ. Ему было уютно с Граффом. Графф хороший. И еще он завуч Боевой школы. Эндер слегка расслабился. По крайней мере, у него будет там друг.

Взрослые помогли мальчикам пристегнуться, тем из них, кто, в отличие от Эндера, не сообразил сделать это раньше. Потом прождали еще час, а тем временем телевизор, расположенный в носу челнока, рассказывал о челночных перелетах, пересказывал историю освоения космоса и описывал славное будущее, которое ждет величественные корабли Международного флота. Очень скучно и утомительно. Эндер видел такие фильмы раньше. Только раньше он не был пристегнут к креслу внутри самого настоящего челнока. И не свисал вниз головой с живота матери-Земли.

Запуск оказался совсем не страшным, хотя и пощекотал нервы. Тряска, несколько секунд паники, — конечно, таких катастроф, как в ранние времена челночных перелетов, уже очень давно не случалось, но все когда-нибудь происходит снова. Из фильмов никогда не узнаешь, сколько неприятностей можно пережить, лежа на спине в мягком кресле.

А потом все кончилось, и Эндер повис на ремнях в невесомости.

Поскольку он уже привык ориентироваться на новый лад, то вовсе не удивился, когда увидел, как Графф ползет по лестнице задом наперед, словно спускается к носу челнока. Не поразился и тогда, когда Графф зацепился ногами за скобу, оттолкнулся руками и встал, как в обычном аэроплане.

Но некоторым, похоже, приходилось нелегко. Один из мальчиков издал характерный звук, и Эндер понял, почему им запретили есть аж за двадцать часов до запуска. Рвота в невесомости — не такая уж смешная штука, как кажется.

Самому Эндеру игра Граффа с гравитацией пришлась по вкусу, и он решил как бы продолжить ее. Сначала представил себе, что Графф свисает вниз головой из центрального прохода, а потом переменил точку зрения и увидел его торчащим перпендикулярно из стены. «Притяжение может действовать в любую сторону. Так, как я захочу. Я могу заставить Граффа стоять на голове, а он даже не узнает об этом».

— Что смешного, Виггин?

Голос Граффа был злым и резким. «Что-то я сделал не так, — подумал Эндер. — Может, рассмеялся вслух?»

— Я задал тебе вопрос, солдат! — пролаял Графф.

«Ага. Началось обучение». Эндер видел по телевизору несколько фильмов о военных, и там всегда много кричали, особенно во время подготовки, прежде чем солдат и офицер становились добрыми друзьями.

— Так точно, сэр, — ответил Эндер.

— Тогда отвечай!

— Я представил себе, что вы зацепились ногами и висите вниз головой. И подумал, что это очень смешно.

Но сейчас, под холодным взглядом Граффа, было совсем не до смеха.

— Тебе, я думаю, это смешно. А кому-нибудь еще?

В ответ прозвучало неровное бормотание, в котором можно было различить несколько «нет».

— А почему, собственно, нет? — Графф окинул всех презрительным взглядом. — Сплошь дураки собрались у нас сегодня здесь. Идиоты с куриными мозгами. Только у одного из вас хватило ума понять, что в невесомости можно выбирать то направление, какое считаешь нужным. Ты понимаешь это, Шафтс?

Мальчик кивнул.

— Вот уж вряд ли. Откуда? Ты не только дурак, но и лжец к тому же. Только у одного парня на сегодняшнем рейсе есть хоть какие-то мозги — у Эндера Виггина. Получше приглядитесь к нему, сосунки. Он станет коммодором, когда вы еще не вылезете из пеленок. Потому что он в невесомости думает, а вы только блюете.

События развивались совсем не так, как должны были. По логике, Граффу следовало высмеять его, а не выставлять лучшим. Сначала они должны были оказаться по разные стороны, чтобы потом стать друзьями.

— Большинство из вас просто вылетит вон. Привыкайте к этой мысли, сосунки. Большинство из вас кончит Пехотной школой, потому что вам просто-напросто недостает мозгов, чтобы управляться с пилотированием в глубоком космосе. Большинство из вас не стоит даже тех денег, что потратили на этот перелет, ибо в вас нет нужных качеств. Да, возможно, кое-кто справится и, вполне может быть, принесет человечеству хоть какую-то пользу. Но на вашем месте я бы не очень на это рассчитывал. Здесь и сейчас я бы поставил только на одного из вас.

Внезапно Графф сделал заднее сальто, поймал лестницу руками, оттолкнулся от нее ногами и сделал бы стойку на голове, если бы пол был внизу, или повис на руках, если бы пол оказался сверху. Перебирая руками, добрался по проходу до своего места.

— Похоже, ты сделал карьеру, — сказал мальчик, сидевший рядом.

Эндер покачал головой.

— Что, даже разговаривать теперь не хочешь? — обиделся мальчик.

— Я не просил его об этом, — прошептал Эндер.

И вдруг почувствовал острую боль в макушке. А потом опять. За спиной кто-то хихикнул. Мальчик, сидевший прямо за ним, наверное, отстегнул свои ремни, чтобы дотянуться до него. Еще один удар по голове. «Отстань, — подумал Эндер, — я ничего тебе не сделал».

Снова удар по голове и снова смех. Графф что, не видит? Он наконец вмешается или нет? Новый удар. Еще сильнее. По-настоящему больно. Где же Графф?

Потом вдруг Эндер все понял. Графф намеренно спровоцировал их. Это было куда хуже того, что он видел в фильмах. Когда над тобой издевается сержант, остальные принимают твою сторону. Но когда офицер отдает тебе предпочтение, тебя начинают ненавидеть.

— Эй, дерьмоед, — послышалось сзади, и его опять ударили по голове. — Как тебе это нравится? Что, супермозг, кайфуешь?

Последовал еще один удар, да такой сильный, что Эндер чуть не заплакал от боли.

Если это Графф его подставил, значит никто не поможет. Придется справляться самому. Эндер приготовился к следующему удару. «Сейчас», — подумал он. И — да, его ударили. Было больно, но сейчас он пытался рассчитать, когда последует очередной удар. Вот. Как раз, точно. «Ты попался», — подумал Эндер.

И когда сосед сзади снова потянулся, чтобы ударить, Эндер вскинул обе руки, схватил его за запястья и изо всех сил рванул.

При нормальной силе тяжести мальчик врезался бы в спинку кресла и здорово расшиб себе грудь. В невесомости же он сорвался со своего места и, кувыркаясь, улетел к потолку. Эндер не ожидал этого, так как не сообразил, насколько нулевая гравитация увеличивает даже его детскую силу. Мальчик пролетел через кабину, врезался в потолок, от него отскочил в кресло одного из своих товарищей, размахивая руками, вылетел в проход и, вопя во все горло, ударился о переборку пилотской кабины. Его левая рука при этом неестественно подвернулась вниз.

Все это длилось считаные секунды. Графф мгновенно оказался рядом, поймал парня и ловко перебросил его вдоль прохода своему помощнику.

— Левая рука. По-моему, перелом, — сказал он.

Уже через минуту мальчику дали обезболивающее, осторожно уложили обратно в кресло, и один из офицеров начал напылять на сломанную руку гипс.

Эндера тошнило. Он всего-навсего хотел перехватить удар. Нет! Нет, он хотел сделать ему больно, поэтому дернул изо всех сил. Он не желал, чтобы наказание вышло настолько публичным, но сейчас его противник ощущал именно ту боль, которой добивался Эндер. Его просто подвела невесомость. «Я Питер. Я точно такой, как он». И Эндер ненавидел себя за это.

Графф стоял у кабины пилотов:

— Вижу, до вас не сразу доходит. Ваши жиденькие мозги никак не могут воспринять очевидный факт. Вас привезли сюда, чтобы сделать солдатами. В ваших старых школах, в бывших семьях вы, наверное, считались крупной рыбой, крепкими и хитрыми парнями Но мы отбираем лучших из лучших, и только с такими людьми вам теперь придется иметь дело. И когда я говорю, что Эндер Виггин лучше всех, ловите намек, пустоголовые. Не связывайтесь с ним. В Боевой школе и раньше случались смертельные случаи. Я понятно объяснил?

Весь остаток полета было очень тихо. Мальчик, сидевший рядом с Эндером, старался не касаться его.

«Я не убийца, — повторял себе Эндер снова и снова. — Не Питер. Что бы Графф ни говорил, я не такой. Я всего-навсего защищался. И очень долго терпел. Ждал. Я не такой, как он говорит».

Голос из динамика объявил, что они приближаются к школе. Двадцать минут ушло на то, чтобы сбросить скорость и войти в док. Эндер пропустил всех вперед. Остальные, в общем довольные, что он остался позади, карабкались по лестнице в том направлении, которое было низом, когда они отчаливали. Графф ждал в конце узкой трубы, ведущей из челнока в сердце Боевой школы.

— Ну, Эндер, как тебе полет? — весело спросил Графф.

— Я думал, вы мой друг. — Несмотря на все усилия, голос Эндера дрогнул.

Графф посмотрел на него слегка озадаченно:

— С чего ты это взял?

— Потому что вы… Потому что вы говорили со мной хорошо и честно. Потому что вы не лгали.

— А я и сейчас не лгу, — сказал Графф. — В мои обязанности не входит быть другом. Я должен создавать лучших в мире солдат. Лучших в истории войн. Нам нужен Наполеон. Или Александр. Только Наполеон под конец проиграл, а Александр быстро сгорел и умер молодым. Нам нужен Юлий Цезарь. Но он хотел стать диктатором, и его за это убили. А нам нужен военный гений без недостатков. И моя задача — сотворить его, а также мужчин и женщин, которые станут его помощниками. И нигде не сказано, что я должен быть другом маленьких мальчиков.

— Вы заставили их ненавидеть меня.

— Ну и что? Что ты теперь будешь делать? Забьешься в угол? Станешь лизать их маленькие задницы, чтобы они тебя снова полюбили? Только одно может заставить их перестать ненавидеть тебя. Ты должен быть настолько хорош, чтобы они не могли тебя не замечать. Я заявил, что ты лучше всех. И черт возьми, тебе придется таким стать.

— А если не смогу?

— Тогда плохо. Слушай, Эндер, мне действительно жаль тебя. Ты одинок и напуган. Но жукеры все еще там, в космосе. Десять, сто, миллион чужаков, миллион миллионов, насколько нам известно. У них несметное число кораблей и неизвестное нам оружие. И они жаждут пустить это оружие в ход, чтобы уничтожить нас. Речь идет не о судьбах мира, Эндер. Только о нас, о человечестве. Если мы все погибнем, на биосферу это никак не повлияет, природа просто перейдет на другую ступень эволюции. Но человечество не хочет умирать. Как вид, оно развивалось, чтобы выжить. А выживаем мы только благодаря тому, что создаем гениев. Мы стараемся, стараемся, и вот раз в несколько поколений такой гений рождается среди нас. И изобретает колесо. И огонь. И поднимается в воздух. Строит город, объединяет народ, создает империю. Ты хоть что-нибудь из этого понимаешь?

Эндеру казалось, что понимает, но он не был уверен и потому промолчал.

— Нет. Конечно нет. Постараюсь объяснить попроще. Все люди рождаются свободными, за исключением тех случаев, когда в них нуждается человечество. И похоже, человечество нуждается в тебе. Думаю, оно нуждается и во мне тоже: я должен определить, на что ты годишься, Эндер. Мы оба можем совершать какие угодно плохие, отвратительные поступки, но если с нашей помощью человечество выживет, значит мы выполнили свое предназначение.

— Выходит, мы лишь орудия?

— Человек и есть орудие, которым пользуются другие люди, чтобы помочь нам всем выжить.

— Это ложь.

— Нет. Это просто половина правды. О другой ее половине можешь не беспокоиться, пока мы не выиграем войну.

— Война закончится еще до того, как я вырасту.

— Очень надеюсь, что ты ошибаешься, — заметил Графф. — Между прочим, сейчас ты еще сильнее вредишь себе. Остальные ребята наверняка обсуждают наш с тобой разговор. Что там делает старина Эндер Виггин? Правильно, опять подлизывается к Граффу. Если ты прослывешь любимчиком учителей, тебе точно конец.

«Иными словами, вали, оставь меня в покое».

— До свидания, — сказал Эндер и, перебирая руками, двинулся по туннелю вслед за остальными.

Графф смотрел ему вслед.

— Неужели тот самый? — спросил один из учителей рядом.

— Бог знает, — ответил Графф. — Но если нет, лучше бы ему появиться, да поскорее.

— А может, он вообще не появится, — сказал учитель.

— Возможно. В таком случае, Андерсон, Бог — жукер. И можешь меня цитировать.

— Всенепременно.

Они немного постояли молча.

— Андерсон!

— Мм?

— Малыш не прав. Я его друг.

— Знаю.

— Он чист. У него золотое сердце.

— Я читал доклады.

— Андерсон, подумай только, что мы из него сделаем…

— Лучшего полководца за всю историю человечества, — ни секунды не колеблясь, ответил Андерсон.

— А потом взвалим на его плечи ответственность за судьбу мира. Ради него самого я надеюсь, он нам не подойдет. Очень надеюсь.

— Да не беспокойся ты так. Жукеры могут перебить нас всех еще до того, как он закончит школу.

— Спасибо, — улыбнулся Графф. — Мне сильно полегчало.

Глава 5

Игры

— Прими мое восхищение. Сломанная рука — это штрих настоящего мастера.

— Все произошло случайно.

— Неужели? А я-то уже объявил тебе благодарность в приказе.

— Это было чересчур. Тот гаденыш чуть ли не в герои выбился. Это могло напрочь сорвать подготовку остальных. Я надеялся, Эндер позовет на помощь.

— На помощь? Я думал, ты больше всего ценишь в нем то, что он сам справляется со своими трудностями. Когда он там, в космосе, столкнется с вражеским флотом, ему никто не придет на помощь, как ни зови.

— Да кто ж мог знать, что чертов сосунок вылетит из кресла и врежется прямо в переборку?

— Еще один красочный пример идиотизма военных. Если бы у тебя были хоть какие-то мозги, ты сделал бы настоящую карьеру. Стал бы страховым агентом, например.

— Можно подумать, ты у нас супермозг.

— Нам нужно свыкнуться с тем, что мы — второй сорт. И что судьба человечества в наших руках. Зато какое восхитительное ощущение власти, не правда ли? В частности, потому, что, если на сей раз мы проиграем, нас просто некому будет критиковать.

— Никогда об этом не думал. Но лучше не проигрывать.

— Посмотрим, как Эндер справится. Если мы его уже потеряли, если он не сможет, кто следующий? Кто еще?

— Я составлю список.

— Заодно подумай на досуге, как спустить Эндера с привязи.

— Я тебе уже говорил. Его нужно держать в полной изоляции. Он должен твердо уверовать, что ни при каких обстоятельствах ему никто никогда ни в чем не поможет. Если он хоть на мгновение заподозрит, что есть какой-то другой выход, более легкий путь, он потерян для нас раз и навсегда.

— Ты прав. Если он вдруг решит, что у него есть друг, — это будет конец.

— Ему можно иметь друзей. Но не родителей.


Когда Эндер появился в комнате, все остальные уже выбрали себе койки. Он остановился на пороге, глядя на единственную незанятую кровать, нижнюю у двери. Потолок был низкий. Эндер мог достать до него, подняв руку. Нижние койки были установлены прямо на полу. Мальчики исподтишка наблюдали, делая вид, будто занимаются чем-то своим. Согласившись на худшее место в комнате, Эндер тем самым провоцировал их на новые издевательства. Это было очевидно, но и поменяться с кем-либо кроватями вряд ли получится.

Поэтому он широко улыбнулся.

— Вот спасибо, — сказал он без всякого сарказма, так искренне, словно ему досталось лучшее место. — А я уж думал, придется кого-то просить, чтобы мне уступили нижнюю койку у двери.

Он сел и заглянул в открытый шкафчик у изголовья кровати. С внутренней стороны дверцы была приклеена инструкция:

ПОЛОЖИТЕ РУКУ НА СКАНЕР, РАЗМЕЩЕННЫЙ В ИЗГОЛОВЬЕ, И ПОВТОРИТЕ СВОЕ ИМЯ ДВАЖДЫ.

Эндер отыскал сканер (лист туманного пластика), положил на него левую руку и произнес:

— Эндер Виггин. Эндер Виггин.

Сканер на мгновение загорелся зеленым светом. Эндер закрыл шкафчик и попробовал открыть его. Не смог. Тогда он снова положил руку на сканер и сказал:

— Эндер Виггин.

Шкафчик распахнулся. Но в нем открылись еще три отделения.

В первом лежали четыре таких же комбинезона, как и тот, что был на нем, плюс один белый, парадный. Во втором отделении оказался маленький комп, совсем как в школе. Значит, с учебой не покончено. А в третьем, самом большом, находилась необыкновенно шикарная вещь. На первый взгляд она напоминала скафандр, настоящий скафандр, со шлемом и перчатками, только не герметичный, не предназначенный для работы в открытом космосе. Костюм был скроен так, чтобы плотно облегать все тело — даже специальная толстая прокладка присутствовала, — а снаружи он был достаточно жестким.

И еще там лежал пистолет. Выглядел он совсем как лазер — с дулом из цельного куска толстого прозрачного стекла. Но вряд ли детишкам выдадут настоящее боевое оружие…

— Это не лазер, — объяснил кто-то.

Эндер поднял голову. Этого человека он раньше не встречал. Молодой. С добрыми глазами.

— …Но испускает достаточно плотный, сфокусированный луч дюйма три диаметром, — продолжал тот. — И бьет как минимум метров на сто.

— А зачем эта штуковина нужна? — спросил Эндер.

— Для одной из игр, в которые мы играем во время отдыха. Кто-нибудь еще открыл свои шкафчики? — Незнакомец огляделся. — Вы должны закодировать свои имена, последовав инструкции внутри на дверце. Без этого вы свои шкафчики открыть не сможете. Здесь вы будете жить весь первый год учебы в Боевой школе, так что выбирайте себе место и осваивайтесь. Обычно мы разрешаем вам самим выбрать старшего офицера и поселить его на нижней койке у двери, но, как я заметил, это место уже занято. Кодировка изменению не подлежит. Так что решайте сами. Обед через семь минут. Пойдете по световым точкам на полу. Ваши цвета — красный, желтый, желтый. Куда бы вас ни хотели направить, это всегда будут красный, желтый, желтый — три точки рядом, и вы должны следовать за ними. Итак, парни, какой у вас световой код?

— Красный, желтый, желтый.

— Очень хорошо. Меня зовут Дэп. На ближайшие несколько месяцев я ваша мама.

Мальчики рассмеялись.

— Смейтесь сколько хотите, но помните. Если вы потеряетесь, заблудитесь в школе, что вполне возможно, не пытайтесь соваться во все двери подряд. Некоторые из них ведут в открытый космос. — (Снова смех.) — Лучше найдите кого-нибудь и скажите, что ваша мама Дэп, и меня сразу отыщут. Или назовите ваши цвета, и вам высветят дорожку, ведущую домой. Если у вас есть проблемы, приходите ко мне, поговорим. Помните: я здесь единственный, кому платят за то, чтобы он обращался с вами хорошо. Но наглеть не стоит. Наглецу я бью по лицу. О’кей?

Все опять засмеялись. Дэп сразу обрел полную комнату друзей. Сердца перепуганных ребятишек нетрудно покорить.

— А теперь скажите, где сейчас низ?

Ему показали.

— Отлично. Но там, куда вы показали, располагается космос. Корабль вращается, и это заставляет вас думать, будто низ — там. На самом же деле пол заворачивает вот так. И если идти в том направлении достаточно долго, то вернешься к тому месту, откуда отправился. Только я не советую. Потому что в той стороне живут учителя, а еще дальше, за ними, — ученики постарше, которые очень не любят, когда всякие залетные шатаются по их владениям. Вы рискуете получить пинок под зад. Впрочем, этих самых пинков вам в любом случае не избежать. Но насчет этого ко мне не бегать, понятно? Тут Боевая школа, а не ясли.

— А что же нам делать? — спросил очень маленький негритенок, занимавший верхнюю койку рядом с Эндером.

— Не хотите, чтобы вас пинали, придумайте сами, как этого избежать. Но предупреждаю: никаких убийств. И членовредительств. Это против правил. Я слышал, по дороге сюда уже имело место покушение на убийство. Правда, дело закончилось всего лишь сломанной рукой. Но если подобное повторится, кое-кого отправят на лед. До всех дошло?

— А что значит «отправиться на лед»? — спросил мальчик с загипсованной рукой.

— Это когда ваше личное дело замораживают. Закрывают. А вас отправляют обратно на Землю. Это значит вылететь из Боевой школы.

Все избегали смотреть на Эндера.

— Так что, парни, пакостничать тут нужно с умом. Намек понят?

Дэп ушел. На Эндера так никто и не посмотрел.

Эндер чувствовал, как откуда-то изнутри поднимается страх. Ему было не жалко того парня, которому он сломал руку. Очень уж тот напоминал Стилсона. И, как Стилсон, уже собирал свою банду, в основном из ребят покрепче. Они сейчас смеялись чему-то в дальнем конце комнаты, и время от времени кто-нибудь из них поворачивался, чтобы глянуть на Эндера.

Эндер всем сердцем рвался домой. Происходившее здесь не имело ничего общего со спасением мира. Теперь у него нет монитора. Он беззащитен. И ему снова придется противостоять банде, только живут они теперь в одной комнате. Снова Питер, но уже нет Валентины.

Страх не покинул его и во время обеда: в столовой никто не подсел к нему. Ребята болтали обо всем понемногу: о большом табло на стене, о еде, об учениках постарше. Эндер мог только наблюдать из своего угла.

На табло светился рейтинг армий. Число побед и поражений, результаты недавних игр. Некоторые из ребят постарше, очевидно, держали пари на результат следующей игры. Ячейки напротив двух армий, Мантикор и Гадюк, сейчас мигали — там должен был высвечиваться счет последней игры, но пока было пусто. Эндер решил, что эти армии, должно быть, играют прямо сейчас.

Затем он заметил, что старшие ребята все делятся по цвету формы. Иногда двое или трое в формах разного цвета заговаривали друг с другом, но, как правило, все старались держаться своих. Залетные, самые младшие — те, что прилетели с Эндером, — и две-три группки мальчишек чуть постарше были одеты в простые голубые комбинезоны. Но старшие ученики, те, кто уже был разделен на команды, одевались куда более ярко. Эндер попробовал угадать, какая форма какой армии принадлежит. С Пауками и Скорпионами было проще всего. Затем он вычислил Пламя и Прилив.

Большой мальчик подошел и сел рядом с ним. По-настоящему большой, лет двенадцати или тринадцати. Совсем взрослый.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — отозвался Эндер.

— Я Мик.

— Эндер.

— Это правда твое имя?

— Когда я был маленький, меня так звала сестра.

— Неплохая кликуха для этого места. Эндер. Финиширующий. Тот, кто все заканчивает.

— Надеюсь.

— Но похоже, Эндер, ты в своей группе за жукера.

Эндер пожал плечами.

— Я заметил, ты ешь совсем один. В каждой залетной команде есть такой. Тот, кого все избегают. Иногда мне кажется, учителя это нарочно подстраивают. Сволочи они. Скоро ты и сам это поймешь.

— Ага.

— Так ты жукер?

— Наверное, да.

— Ну и наплюй. Великое дело. — Он отдал Эндеру свою булочку и забрал у него пудинг. — Ешь калорийную пищу, набирайся сил.

Мик набросился на пудинг.

— А ты? — спросил Эндер.

— Я? Я ничто. Пук в системе кондиционирования. Я всегда рядом, но бо`льшую часть времени никто об этом не знает.

Эндер слабо улыбнулся.

— Да, смешно, но это не шутка. Я тут так ничего и не добился. Да и вообще, слишком большой уже. Скоро меня отошлют в следующую школу, но не в Тактическую — это не про мою честь. Видишь ли, лидером я никогда не был, а туда попадают только те, кто может им стать.

— А как стать лидером?

— Эх, если б я это знал, думаешь, сидел бы тут? Вот сколько здесь парней моего возраста ты видишь?

Немного. Но Эндер не сказал этого вслух.

— Мало. Хотя это значит, что не один я пойду на мясо для жукеров. Таких, как я, хватает. А остальные — они все теперь командиры. У всех парней из моей залетной команды теперь собственные армии. Только не у меня.

Эндер кивнул.

— Послушай меня, малыш. Я хочу дать тебе добрый совет. Обзаводись друзьями. Целуй задницы, если потребуется, только так можно стать лидером. Но если тебя начнут презирать… В общем, ты меня понял?

Эндер снова кивнул.

— Не-а, ни фига ты не понимаешь. Все вы, залетные, одинаковы. Ничегошеньки не знаете. Космос в башке. Вакуум. Но стоит в вас чему-нибудь попасть, как вы сразу рассыпаетесь на кусочки. Кончишь, как я, не забудь: кое-кто тебя предупреждал. Это единственное, что я могу для тебя сделать. И больше ничего хорошего ни от кого лучше не жди.

— И чем же я тебя так растрогал? — спросил Эндер.

— Что, сильно умный? Заткнись и жри.

Эндер заткнулся. Мик ему не понравился. И он знал, что ни при каких обстоятельствах не кончит так, как он. Может, учителя планировали для него именно такую судьбу, но Эндер не собирался следовать их планам.

«Я не буду жукером в своей группе, — подумал Эндер. — Не для того я оставил Валентину, маму, папу и прилетел сюда, чтобы меня отправили на лед».

И, поднимая вилку ко рту, он вдруг представил, что вся семья рядом, как раньше, как всегда. Он точно знал, куда повернуть голову и как поднять глаза, чтобы увидеть маму, которая пытается уговорить Валентину не хлюпать. Знал, где сидит отец, уткнувшись в свои новости, но все же притворяясь, будто участвует в беседе. А вон там Питер, который делает вид, что вытаскивает из носа раздавленную горошину. Некоторые шутки у Питера все же были смешными.

Напрасно он о них вспомнил. Эндер почувствовал, как изнутри поднимается плач, и с усилием проглотил комок в горле. Тарелка перед глазами расплывалась.

Нет, плакать нельзя. Участия тут ждать не от кого. Дэп никакая не мать. А любое проявление слабости покажет всем здешним стилсонам и питерам, что этого парня можно сломать. И Эндер сделал то, что делал всегда, когда Питер принимался мучить его, — начал возводить двойку в степень. Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре. И дальше, дальше, все дальше, пока числа в голове держатся: сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать… На шестидесяти семи миллионах ста восьми тысячах восьмистах шестидесяти четырех он засомневался, ему показалось, что он пропустил ноль. Здесь должны получиться десятки миллионов, сотни миллионов или просто миллионы? Он начал удваивать снова и снова сбился. Надо начать сначала. Надо удваивать, пока сможешь удержать в голове числа. Боль ушла. Слезы высохли. Он не станет плакать…

И он продержался до ночи, до той самой минуты, когда потускнел свет и другие мальчишки начали звать своих матерей, отцов или собак. Только тогда Эндер не выдержал и едва слышно окликнул Валентину. Он слышал, как вдалеке, там, внизу, в холле, звенит ее голосок, видел, как мама подходит к его двери проверить, все ли в порядке, слышал, как отец смеется перед телевизором, и вдруг четко осознал, что этого больше никогда не будет. «Я увижу их снова только в старости, мне будет по меньшей мере двенадцать. Почему я согласился? Почему повел себя как дурак? Ходить в школу — да это же пустяк. Каждый день видеть Стилсона. И Питера. Ну и что? Питер просто маленький мальчик. Я не боюсь его».

— Хочу домой, — прошептал он.

Таким шепотом он обычно кричал от боли, когда Питер мучил его. Этот шепот никому не был слышен, порой даже самому Эндеру.

И непрошеные слезы могли сколько угодно литься на простыню, ведь всхлипы были настолько слабыми, что даже одеяло не дергалось, настолько тихими, что никого не могли потревожить. Но боль была здесь, стояла комком в горле и пеленой перед глазами, горела в груди, жгла лицо. «Хочу домой!»

Дэп вошел в спальню и тихо заскользил между кроватями, тут поправляя свисающую руку, там касаясь чьего-то лба. Но везде, где он проходил, плач не угасал, а становился сильнее. Одного доброго прикосновения в этом пугающем месте было достаточно, чтобы заставить разрыдаться любого. Но не Эндера. Когда Дэп приблизился, слезы высохли. Такую притворную маску он надевал при родителях, когда Питер был жесток с ним, а он не смел это показать. «Спасибо тебе за это, Питер. За сухие глаза и беззвучный плач. Ты научил меня скрывать свои чувства. Сейчас мне это нужно больше, чем когда бы то ни было».


Здесь была школа. Каждый день занятия. Чтение. Цифры. История. Видеозаписи кровавых сражений в космосе, когда морские пехотинцы размазывали свои внутренности по стенке корабля жукеров. Голографические имитации чистых и бескровных звездных битв, когда корабли просто превращались во вспышки света, а истребители ловко уничтожали друг друга в глубокой тьме. Было чему поучиться. Эндер трудился так же напряженно, как все. Все они впервые в жизни участвовали в некоем бою, и впервые в жизни соперниками были одноклассники, по меньшей мере равные им по интеллекту.

Но жили они ради игр. Ради игр, которые заполняли часы между сном и пробуждением.

Дэп повел всех в игровую комнату на второй день. Она находилась на самом верху, куда выше тех палуб, на которых мальчики жили и учились. Они долго поднимались по лестницам туда, где гравитация была слабее, пока наконец не увидели пещеру с зазывно мерцающими огнями.

Некоторые игры были им известны, в такие они играли дома. Были простые игры и трудные. Эндер сразу прошел мимо двухмерных автоматов и направился к голографическим, туда, где парили в воздухе объекты и играли мальчики постарше. Он оказался единственным залетным в этой части комнаты, и время от времени кто-нибудь из старших пихал его в спину: «А ты что тут делаешь? А ну, ноги в руки и низенько над полом отсюда». И он действительно улетал прочь — тут ведь была очень низкая гравитация, — порой довольно далеко, пока кто-то или что-то не останавливало его полет.

Каждый раз, однако, Эндер возвращался, разве что старался сменить позицию, чтобы посмотреть на игру с другой стороны. Он был слишком мал ростом и не видел клавиш, с помощью которых старшие управляли игрой, но это и не имело значения. Он считывал движения игроков по тому, что происходило в воздухе. Видел, как игравшие роют в темноте световые туннели, как корабли противника ищут эти туннели, а отыскав, идут по ним, чтобы уничтожить врага. Игрок мог ставить ловушки: мины, плавающие бомбы, делать мертвые петли, попадая в которые вражеский корабль бесконечно крутился на месте. Некоторые играли очень хорошо. Другие быстро проигрывали.

Эндеру больше нравилось, когда двое играли друг против друга. Им приходилось пользоваться туннелями друг дружки, и вот тут очень быстро становилось понятно, кто из них чего стоит как стратег.

Через час или около того стало скучновато. К тому времени Эндер уже разобрался в правилах игры, вычислил принципы, которыми руководствовался компьютер, и был уверен, что сможет обыграть кого угодно, главное — освоить клавиатуру. Когда противник ведет себя вот так, уходи в спираль; когда ведет себя этак, делай петлю. Заляг у ловушки и жди. Или расставь семь ловушек и замани туда врага. Ничего сложного — играй себе, пока компьютер не перейдет на такой уровень быстродействия, что человеческие рефлексы за ним просто не поспеют. Никакого удовольствия. Ему куда больше хотелось сыграть с другими ребятами. Которые так долго играли с компьютером, что теперь пытаются имитировать его, даже когда играют друг с другом. Думают, как машины, а не как дети.

«Я могу разбить их вот так. А могу вот так».

— Давай сыграем, — предложил он мальчику, который только что выиграл.

— Будь я проклят, это еще что такое? — воскликнул тот. — Жучок или жукер?

— Мы только что приняли на борт груз свежих гномов, — пояснил второй.

— Да, но оно разговаривает! Ты вообще знал, что они умеют разговаривать?

— Понятно, — сказал Эндер. — Боишься, что даже две из трех у меня не выиграешь.

— Выиграть у тебя, — усмехнулся парень, — легче, чем поссать в душе.

— И вполовину не так приятно, — добавил кто-то.

— Меня зовут Эндер Виггин.

— Слушай меня, ты, мелкая рожа. Ты никто. Понял? Никто, въезжаешь? Пока не застрелил своего первого, ты вообще не человек. Дошло?

У сленга больших мальчишек был собственный ритм, и Эндер быстро подхватил его:

— Если я никто, чего боишься? Думаешь, не сделаешь меня в двух из трех?

Теперь уже все остальные начали терять терпение.

— Пришиби этого сосунка по-быстрому, и дело с концом.

Эндер занял место за незнакомой клавиатурой. Его руки были очень малы, но, к счастью, управление оказалось несложным. Чуточку экспериментов — и он разобрался, какие клавиши каким оружием управляют. Корабль передвигался при помощи стандартного крутящегося во все стороны шара. Сначала у Эндера игра шла туго. Его противник, имени которого он все еще не знал, вырвался вперед. Но Эндер быстро учился и к концу играл уже много лучше.

— Доволен, залетный?

— Две из трех.

— Ага, щас. Мы на это не договаривались.

— Ну да, ты разбил меня в моей первой в жизни партии, — ответил Эндер. — Нашел чем гордиться. Попробуй сделать это еще раз.

Они начали вторую партию, и к ее середине Эндер достаточно разобрался в управлении, чтобы продемонстрировать парочку маневров, с которыми его противник явно никогда раньше не сталкивался. Они совершенно не укладывались в привычную схему боя, и он не знал, что делать. Победа далась Эндеру нелегко, но все же он победил.

Большие мальчишки сразу перестали смеяться и подшучивать. Третья игра прошла в полном молчании. Эндер выиграл быстро и уверенно.

Когда игра закончилась, один из старших сказал:

— Пожалуй, пора заменить эту машину. На ней любой олух выиграет.

Ни одного поздравления. Только полное молчание, когда Эндер уходил.

Но ушел он недалеко, просто отошел в сторонку и оттуда стал наблюдать, как следующая пара игроков пытается освоить трюки, которые он им только что продемонстрировал. «Олух, значит? — Эндер внутренне усмехнулся. — Они меня не забудут».

Он чувствовал себя превосходно. Он выиграл, выиграл у тех, кто был старше. Наверное, не у самых лучших, но победа сняла близкое к панике ощущение, что он залез не на свою территорию, что Боевая школа слишком тяжела для него. Оказалось, все, что нужно, — это изучить игру, разобраться, как что работает, а потом можно использовать систему. Или даже улучшить ее.

Но именно времени у него и не было. Ожидание могло обойтись слишком дорого. Мальчик, которому он сломал руку, жаждал мести. Его звали Бернард, как вскоре выяснил Эндер, но свое имя он произносил на французский манер, без последней буквы. Французы славились своим стремлением к исключительности и настаивали на том, чтобы их дети изучали стандартный язык только с четырех лет, лишь после того, как усвоят французский. Акцент делал Бернарда интересным и экзотичным, сломанная рука придавала ему ореол мученика, а его садизм притягивал всех любителей чужой боли.

И Эндер стал их врагом.

Его донимали мелочами: пинали его койку всякий раз, когда входили или выходили в дверь, били под локоть, когда он шел с полным подносом в столовой, ставили подножки на лестницах. Эндер быстро научился не оставлять ничего вне шкафчика. А еще он научился оглядываться по сторонам и быть всегда настороже. Однажды Бернард назвал его Раззявой, и на некоторое время эта кличка прилипла, правда потом об этом забыли.

Порой Эндер очень злился. Не на Бернарда, конечно. Злиться на него было глупо и бесполезно, такова уж была его природа — природа палача. Эндера доводило до бешенства то, как охотно большинство подчинялось этому самому палачу. Они ведь знали, что месть Бернарда несправедлива, это же он первым ударил Эндера, а Эндер только отвечал на насилие, но почему-то все вели себя так, как будто не присутствовали при этом. Так или иначе, при первом же взгляде на Бернарда становилось понятно, что он просто гадина. Куда же все смотрели?

Кроме того, Эндер не был его единственной мишенью. Бернард создавал свое королевство.

Со своей окраины Эндер наблюдал, как Бернард выстраивает иерархию. Некоторым ребятам, полезным ему, он беззастенчиво льстил. Другие охотно становились его слугами и выполняли все желания, несмотря на презрительное обращение.

Но некоторых правление этого некоронованного монарха раздражало.

Эндер внимательно наблюдал за всеми, кто не хотел мириться с властью Бернарда. Шен был малорослым, амбициозным и вспыльчивым. Его легко было поддеть. Бернард быстро обнаружил это и прозвал Шена Червяком.

— Это потому, что он такой ма-аленький, — объяснял Бернард, — а еще он все время извивается. Полюбуйтесь, как он виляет задом при ходьбе.

Шен взрывался, но все только громче смеялись.

— Только посмотрите на его зад! Настоящий червяк!

Эндер ничего не сказал Шену, чтобы никто не подумал, будто он, Эндер, пытается создать собственную конкурирующую банду. Он просто сидел в углу со своим компом на коленях и всем своим видом демонстрировал, будто с головой погружен в занятия.

Вот только занятия эти не имели ничего общего с учебой. Он программировал комп так, чтобы тот каждые тридцать секунд посылал некое сообщение. Сообщение адресовалось всем, было кратким, а главное — метким. Главная сложность состояла в том, чтобы скрыть свое авторство. Только послания учителей были анонимными, а на записках мальчиков автоматически проставлялось имя. Эндер пока не взломал систему защиты школы, поэтому учителем прикинуться не мог, но он придумал другой выход из положения: завел в систему дело несуществующего ученика, которого смеха ради окрестил Богом.

И только когда послание было готово, Эндер попытался привлечь внимание Шена. Тот, как и все остальные, наблюдал за весельем Бернарда и его шестерок. Они сейчас передразнивали учителя математики, который имел привычку вдруг обрывать себя на полуслове, останавливаться и оглядываться с таким видом, будто сошел с поезда не на той станции и теперь не знает, где находится.

Наконец Шен огляделся по сторонам. Эндер кивнул ему, улыбнулся и показал на комп. Шен озадаченно пожал плечами. Эндер слегка приподнял свой комп и снова ткнул туда пальцем. Шен потянулся к своему компу. Вот тогда Эндер и отправил послание. Шен сразу увидел его, прочёл и громко рассмеялся. Потом посмотрел на Эндера, как бы спрашивая: это ты придумал? Эндер пожал плечами, всем своим видом показывая, что не знает, кто это сделал, но точно не он.

Шен снова засмеялся, и несколько ребят, не связанных с Бернардом и его компанией, тоже достали свои компы. Каждые тридцать секунд послание появлялось на каждом работавшем компе, бодрым маршем пересекало его и исчезало. Теперь уже смеялись многие.

— Чего ржем? — заинтересовался Бернард.

За мгновение до того, как Бернард начал обводить спальню суровым взглядом, Эндер успел стереть улыбку, заменив ее выражением страха, который испытывали сейчас многие из присутствующих. А Шен, конечно, только улыбнулся еще шире. Бернард скривил рот и приказал одному из своих шестерок принести комп. И тоже прочёл:

ПРИКРОЙ СВОЮ ЗАДНИЦУ. ЕЮ ИНТЕРЕСУЕТСЯ БЕРНАРД.

БОГ

Бернард покраснел от злости.

— Кто это сделал?! — заорал он.

— Бог, — ответил Шен.

— Сам знаю, что не ты! — рявкнул Бернард. — У того, кто придумал это, куда больше мозгов, чем у какого-то червяка.

Минут через пять послание Эндера исчезло, а немного спустя появилось послание от Бернарда:

Я ЗНАЮ, ЧТО ЭТО ТЫ.

БЕРНАРД

Эндер не поднял головы. Он вел себя так, словно не получал никакой записки. «Бернард просто хочет поймать меня, хочет, чтобы я себя выдал. Он ничего не знает».

Хотя, конечно, если бы он и знал, ничего бы не изменилось. Бернарду надо восстанавливать репутацию, а значит, он с новой силой примется преследовать Эндера. Бернард не может перенести, чтобы над ним смеялись. Он должен показать, кто здесь главный. И на следующее утро Эндера сшибли с ног в душе. Один из приятелей Бернарда сделал вид, что споткнулся о его ногу, и заехал Эндеру коленом в живот. Эндер принял это безмолвно. Он все еще наблюдал, все еще не хотел открытой войны.

Но в тайной войне, войне компов, он уже подготовил следующую атаку. И когда он вернулся из душа, Бернард в ярости пинал койки и орал на остальных мальчишек:

— Заткнитесь! Я этого не писал!

А по экранам непреклонно маршировало послание:

МНЕ НРАВИТСЯ ТВОЯ ПОПКА. ПОЗВОЛЬ МНЕ ПОЦЕЛОВАТЬ ЕЕ.

БЕРНАРД

— Я ничего подобного не писал! — орал Бернард.

Шум и крик продолжались уже довольно долго, когда в дверях появился Дэп.

— О чем шумим? — спросил он.

— Кто-то посылает сообщения, используя мое имя. — Бернард был мрачен.

— Какие сообщения?

— Не важно.

— Для меня важно.

Дэп подхватил ближайший комп, принадлежавший мальчику, который занимал койку над койкой Эндера. Прочел, слегка улыбнулся и возвратил комп хозяину.

— Интересно, — сказал он.

— И вы не собираетесь выяснять, кто это сделал? — вспыхнул Бернард.

— А я это и так знаю.

«Да, — подумал Эндер. — Систему слишком легко взломать. Она и рассчитана на то, чтобы ее взламывали, хотя бы частично. Они знают, что это я».

— И кто же? — заорал Бернард.

— Ты кричишь на меня, солдат? — вкрадчиво уточнил Дэп.

И мгновенно настроение в комнате изменилось. Ярость дружков Бернарда и плохо скрываемое злорадство остальных сменились трезвым спокойствием. Власть собиралась говорить.

— Никак нет, сэр, — поджал хвост Бернард.

— Всем известно, что система автоматически вставляет имя автора.

— Но я не писал этого! — вновь завопил Бернард.

— Кричишь? — поднял брови Дэп.

— Вчера кто-то создал послание за подписью Бога, — сообщил Бернард.

— В самом деле? — удивился Дэп. — Я и не знал, что Он подключается к нашей сети.

Дэп повернулся и вышел из захлебывающейся хохотом комнаты.

Попытка Бернарда стать королем провалилась — его покинули все, кроме горстки самых преданных шестерок. И самых жестоких. Поэтому Эндер знал: пока не закончится период выжидания, ему придется туго. Но взлом системы сделал свое дело. Бернард вынужден был держаться в рамках, и теперь все ребята, которые хоть чего-то стоили, вышли из-под его влияния. И — что было лучше всего — Эндер добился этого, не отправляя противника на больничную койку.

Новый способ понравился ему куда больше, и он с чистой совестью занялся следующим важным делом — изобретением системы защиты для собственного компа. Встроенные программы, совершенно очевидно, никуда не годились. Если их мог расколоть шестилетний ребенок, значит их поставили туда как игрушку, а не как настоящее средство защиты. «Еще одна игра, придуманная для нас учителями. Но в эту игру я играю хорошо».

— Как ты сделал это? — спросил его за завтраком Шен.

Эндер про себя отметил, что впервые залетный из его класса сел с ним за один стол.

— Что именно?

— Послал записку под фальшивым именем. И подписался Бернардом! Это было здорово. Его теперь зовут Задоглядом. При учителях — просто Глядящим, но все же знают, куда он глядит.

— Бедный Бернард, — пробормотал Эндер. — Он такой нежный, такой чувствительный.

— Кончай, Эндер. Ты взломал систему. Расскажи, как ты это сделал?

Эндер покачал головой и улыбнулся:

— Спасибо, что считаешь меня таким уж гениальным. Я просто первым заметил то послание, вот и все.

— О’кей. Можешь не объяснять, — согласился Шен. — Но все-таки это было здорово. — Помолчав, он добавил: — Я что, действительно виляю задом, когда хожу?

— Не. Ну разве что совсем немножко, — успокоил его Эндер. — Просто делай шаги покороче, вот и все.

Шен кивнул.

— Но единственным, кто обратил на это внимание, был Бернард.

— Он свинья, — сказал Шен.

— Свиньи в целом вполне даже нормальные, — пожал плечами Эндер.

— Ты прав, — рассмеялся Шен, — я к ним несправедлив.

Эндер засмеялся следом, и еще двое залетных подхватили их смех. Одиночество Эндера подошло к концу. Но война только начиналась.

Глава 6

Угощение великана

— В прошлом у нас уже были разочарования. Мы следили за кандидатами годами, надеялись, что они пройдут, и все кончалось крахом. Самое приятное в Эндере то, что он твердо решил отправиться на лед в первые же полгода.

— Да?

— Неужели ты не видишь, что происходит? Из всех возможных умных игр он прилип именно к Угощению Великана. У малыша тяга к самоубийству? Почему ты раньше об этом не сообщал?

— Ну, все когда-нибудь сталкиваются с Великаном.

— Но Эндер никак не может выйти из этой игры. Как Пинюэл.

— Таких, как Пинюэл, много, но это проходит. Тот был единственным, кто на самом деле покончил с собой. И не думаю, что причиной тому было Угощение Великана.

— А я готов голову прозакладывать, что это так. Кроме того, посмотри, что Эндер сделал со своей группой.

— Он не виноват, ты же знаешь.

— Мне все равно. Виноват не виноват — он отравляет всю группу. Они должны были начать сплачиваться, привязываться друг к другу, а там, где он стоит, провал в милю шириной.

— Я так или иначе не собирался оставлять его в таком состоянии надолго.

— Что ж, лучше начинай придумывать что-то новое. Эта группа больна, и он источник болезни. Вылечишь его — вылечишь остальных.

— Это я был источником болезни. Я хотел изолировать его, и это сработало.

— Ладно, дай ему время поработать с другими мальчиками. Посмотрим, как он справится.

— Как раз времени у нас и нет.

— Именно потому, что у нас нет времени, мы не будем торопиться с мальчиком, у которого столько же возможностей превратиться в монстра, сколько в военного гения.

— Это приказ?

— Не беспокойся, запись ведется. Она всегда ведется. Твоя задница прикрыта, отправляйся к дьяволу.

— Если это приказ, тогда я…

— Это приказ. Не трогай его, пока не увидим, как он уладил дело в своей группе. Графф, я с тобой язву наживу.

— Не суйся в мою школу, а занимайся своим флотом, и не будет у тебя язвы.

— Флоту нужен боевой командир. Я не могу ничем заниматься, пока у меня нет главнокомандующего.


Они неуклюже влетели в боевую комнату, как малыши, впервые попавшие в глубокий бассейн, и повисли на перилах вдоль стен. Невесомость пугала, дезориентировала. Вскоре они поняли, что, если не двигать ногами, дела идут куда лучше.

Больше всего мешали костюмы. Было очень тяжело делать точные движения. Костюм медленнее сгибался, оказывал больше сопротивления, чем та одежда, которую они обычно носили.

Эндер ухватился за перила и подогнул колени. Он заметил, что, с одной стороны, костюм замедлял движения, а с другой — многократно усиливал их. Начать движение — да, было труднее, чем обычно, но зато, когда мускулы уже переставали действовать, ноги костюма продолжали двигаться в заданном направлении, сохраняя мощную инерцию. Приложи вот столько усилий, и костюм их удвоит. Конечно, этим еще надо научиться пользоваться. Поэтому лучше пораньше начать.

Все еще держась за перила, он сильно оттолкнулся от стены обеими ногами, неожиданно проделал заднее сальто, ноги пролетели над головой, и он ударился спиной о стену. Удар оказался сильнее, чем он рассчитывал, руки сорвались с перил, и Эндер полетел кувырком через всю боевую комнату.

Несколько бесконечных секунд он надеялся сохранить прежнее ощущение верха и низа, его тело пыталось выпрямиться, принять вертикальное положение в согласии с тяготением, которого не было. А потом он заставил себя думать иначе. Он летел, кувыркаясь, прямо к стене. Значит, стена — это низ. Мгновенно он снова стал хозяином положения. Он вовсе не летел, а падал. Вернее, не падал — нырял. Теперь он мог выбирать, как именно коснется поверхности.

«Я лечу слишком быстро, чтобы зацепиться. Зато могу смягчить удар, если, коснувшись стены, сделаю кувырок вперед. Затем я оттолкнусь под углом…»

Все произошло не совсем так, как он задумал. Эндер сделал кувырок, оттолкнулся, но угол рассчитал неправильно. И у него не было времени сориентироваться — Эндер врезался в соседнюю стену раньше, чем успел сообразить, что происходит. Впрочем, тут ему повезло — совершенно случайно он понял, как при помощи ног можно управлять углом отскока. Прочие мальчики все еще жались к стене. А он возвращался. Он сумел вовремя затормозить, ухватился за перила и повис под совершенно невероятным углом по отношению к остальным. Опять попробовал по-другому посмотреть на свою позицию, изменить угол зрения. Теперь мальчики не висели на стене, а лежали на полу, и их позиция была не более странной, чем его собственная.

— Что ты пытаешься сделать? Покончить с собой? — спросил его Шен.

— Попробуй, — предложил Эндер. — Костюм защищает от травм, а полетом можно управлять, если отталкиваться ногами — вот так.

Он попытался показать изобретенное им движение.

Шен покачал головой: мол, он не самоубийца. Но один из других мальчиков оттолкнулся от стены и полетел — не так быстро, как Эндер, поскольку начал не с заднего сальто, но все же. Эндеру даже не надо было видеть его лицо, он и так понял, что это Бернард. А вторым сразу же снялся Алай, лучший друг Бернарда.

Эндер следил, как они пересекают огромную комнату. Бернард пытался перевернуться, принять вертикальное положение по отношению к тому, что считал полом. Алай же подчинился движению и готовился оттолкнуться от стены. «Неудивительно, — подумал Эндер, — что Бернард сломал себе руку тогда, в челноке. Он весь сжимается, когда летит. Паникует». Любопытная информация, надо запомнить на будущее.

А вот еще немного полезной информации. Алай и Бернард полетели в разные стороны (Алай нацелился на угол комнаты), и их пути расходились все больше. Бернард неуклюже, с грохотом, врезался в стену и, отлетев, продолжил полет, тогда как Алай легко, по очереди оттолкнулся от трех поверхностей у самого угла и, не потеряв скорости, развернулся, чтобы лететь обратно. Он победно гикнул, и клич повторили все наблюдавшие за ним. Некоторые из мальчишек даже забыли, что ничего не весят, и отпустили перила, чтобы похлопать в ладоши. Теперь они медленно дрейфовали у стены, размахивая руками и пытаясь плыть.

«Так, а вот это проблема, — подумал Эндер. — Что делать, если дрейфуешь в воздухе? Ни от чего ведь не оттолкнешься».

Им завладело искушение тоже отпустить перила и попробовать решить новую задачу методом проб и ошибок. Но он наблюдал за остальными мальчиками, видел их бесплодные попытки исправить свое положение и не мог придумать ничего такого, чего бы они уже не предприняли.

Придерживаясь за пол одной рукой, Эндер задумчиво нащупал игрушечный пистолет, прикрепленный к костюму спереди, чуть ниже плеча, и вспомнил о ручных ракетах, которыми пользовались морские пехотинцы, когда брали на абордаж вражеские космические станции. Он вытащил пистолет из кобуры и осмотрел его. В спальне он уже нажимал на его кнопки, но безуспешно. Возможно, здесь, в боевой комнате, пистолет заработает. Ни инструкции, ни надписей рядом с кнопками не было. Спусковой крючок Эндер обнаружил сразу — у него, как и всех детишек, всегда был игрушечный пистолет. Рядом находились две клавиши, которые легко доставались большим пальцем. И еще несколько кнопок с нижней стороны дула — до них можно было дотянуться только свободной рукой.

Эндер прицелился в пол, нажал на спусковой крючок и почувствовал, как пистолет нагревается. Он убрал палец, и оружие мгновенно остыло. На полу на несколько мгновений образовался маленький кружок света.

Эндер прижал большим пальцем красную клавишу и снова надавил на крючок. То же самое.

Тогда он нажал белую клавишу. Вспышка белого света озарила все вокруг, но пистолет остался совершенно холодным.

Красная клавиша заставляла пистолет работать как лазер (вот только Дэп говорил, что это совсем не лазер), а белая превращала в лампу. Ни то ни другое не поможет при маневрировании.

Итак, все зависит от того, как оттолкнешься от стены, от курса, который задашь в самом начале. Это значит, что при старте или столкновении надо быть предельно осторожным и точным, иначе можно остаться дрейфовать посредине пустоты.

Эндер снова оглядел боевую комнату. Несколько ребят дрейфовали около стен, яростно размахивая руками и пытаясь достать перила. Кто-то налетал друг на друга и весело хохотал; другие взялись за руки и как будто водили хоровод. Лишь очень немногие держались за стены и спокойно наблюдали.

Одним из таких наблюдателей, как заметил Эндер, был Алай, устроившийся на соседней стене неподалеку. Повинуясь импульсу, Эндер оттолкнулся и быстро полетел к нему. Уже в воздухе он сообразил, что понятия не имеет, о чем говорить. Алай был другом Бернарда. Что Эндер может сказать ему?

Но изменить курс было уже невозможно. Поэтому он выпрямился и, глядя прямо перед собой, начал отрабатывать легкие движения рук и ног, которые позволяли ему разворачиваться то в одну сторону, то в другую… И, увлекшись, слишком поздно понял, что взял неверный прицел. Он хотел приземлиться рядом с Алаем, а вместо этого несся прямо на него.

— Эй, хватай мою руку! — крикнул Алай.

Эндер выбросил руку вперед. Алай подхватил его, принимая на себя часть удара, и помог довольно-таки мягко опуститься на стену.

— Здорово получилось, — одобрил Эндер. — Надо бы потренироваться и отработать этот способ.

— Ага, и я про это подумал, да только всех совсем разморило, — ответил Алай. — А что будет, если мы отплывем вместе? Мы, наверное, сможем оттолкнуться друг от друга и полететь в разные стороны.

— Ага.

— Ну?

«Правильно ли будет, если мы сделаем что-нибудь вместе?» Эндер ответил на этот вопрос, взяв Алая за запястье и приготовившись оттолкнуться от стены.

— Готов? — спросил Алай. — Давай.

Поскольку они оттолкнулись с разной силой, то сразу начали вращаться вокруг друг друга. Эндер слегка пошевелил рукой, потом изогнул ногу. Вращение замедлилось. Он повторил движения. Мальчики перестали вращаться и теперь просто дрейфовали.

— Ты мастер выдумывать трюки, Эндер, — заметил Алай, и это была высшая похвала. — Давай разлетаться, пока не врезались вон в ту кучу.

— И встретимся в том углу. — Эндер не хотел, чтобы этот мостик, ведущий во вражеский лагерь, вдруг рухнул.

— Кто последний, тот пердит в молочные бутылки! — выкрикнул Алай.

Они начали маневрировать медленно и осторожно, пока не оказались лицом к лицу — руки широко разведены, колени упираются друг в друга.

— Теперь просто разлетаемся? — спросил Алай.

— Я тоже никогда раньше этого не делал, — ответил Эндер.

Они оттолкнулись друг от друга. Их понесло куда быстрее, чем они ожидали. Эндер на полной скорости врезался в группу мальчишек и остановился совсем не у той стены, у которой рассчитывал. Оглянувшись по сторонам, он быстро сориентировался и отыскал взглядом угол, в котором должен был встретиться с Алаем. Алай уже направлялся туда. Эндер проложил маршрут, который предусматривал два столкновения со стенами, зато позволял обогнуть большую группу из кружащихся в воздухе мальчишек.

Когда Эндер наконец прибыл на место, Алай притворился, будто бы спит, зацепившись руками за смыкавшиеся углом перила.

— Ты выиграл.

— Ну и где твоя коллекция бутылок-перделок? Я хочу ее увидеть, — ухмыльнулся Алай.

— Я храню ее в твоем шкафчике. Ты что, не заметил?

— Я думал, это мои носки.

— Мы больше не носим носков.

— Ну да, точно…

Напоминание о том, что дом теперь так далеко, несколько уменьшило радость от освоенных новых трюков в невесомости.

Эндер достал пистолет и рассказал то, что узнал о двух разноцветных клавишах.

— А что будет, если выстрелить в человека? — спросил Алай.

— Не знаю.

— Попробуем?

— Можем поранить кого-нибудь, — покачал головой Эндер.

— Тогда почему бы нам не пальнуть друг по другу? В ногу или там в руку? Я не Бернард, я никогда не мучил кошек ради удовольствия.

— Хм.

— Вряд ли это так уж опасно, иначе нам бы не дали такие пистолеты.

— Но мы теперь солдаты.

— Выстрели мне в ногу.

— Нет, лучше ты мне.

— Давай вместе.

Они выстрелили одновременно. И тут же Эндер почувствовал, как штанина его костюма становится жесткой в суставах — от колена до щиколотки.

— Ты замерз? — спросил Алай.

— Не нога, а доска.

— А давай еще кого-нибудь заморозим, — предложил Алай. — Начнем нашу первую войну. Мы против них.

Они заулыбались. Потом Эндер предложил:

— Давай позовем Бернарда.

— Кого? — Алай удивленно поднял брови.

— И Шена.

— Этого маленького косоглазого вертижопа?

Эндер решил, что Алай шутит:

— Ну, не всем же быть ниггерами.

— Мой дед убил бы тебя за это, — ухмыльнулся Алай.

— Мой прапрадед продал бы его раньше.

— Ладно. Приглашаем Бернарда и Шена, а всех прочих жуколюбов замораживаем.

Через двадцать минут все присутствовавшие оказались замороженными. Все, кроме Эндера, Бернарда, Шена и Алая. Эти четверо летали по комнате с гиканьем и хохотом, пока не появился Дэп.

— Вижу, вы уже научились пользоваться вашим снаряжением, — сказал он.

Потом Дэп нажал что-то на пульте управления, который держал в руке. Все медленно подплыли к той стене, у которой он висел. Он пролетел между замерзшими мальчиками, касаясь их и размораживая застывшие костюмы. Затем все в один голос принялись вопить, как нечестно было со стороны Бернарда и Алая стрелять по ним без предупреждения, когда они не были готовы.

— А почему вы не были готовы? — поинтересовался Дэп. — У вас было столько же времени, сколько у них. Вы просто валяли дурака, кувыркаясь, как пьяные утки. Все, хватит ныть, мы начинаем.

Эндер отметил про себя, что, по общему мнению, бой выиграли Бернард и Алай. Что ж, прекрасно. Бернард знал, что Эндер и Алай вместе научились пользоваться пистолетами. И стали друзьями. Все прочие могут подумать, что Эндер наконец присоединился к группе Бернарда. Но это было не так. Эндер вошел в новую группу. Группу Алая. И Бернард тоже, сам того не сознавая.

Впрочем, это и не было очевидным: Бернард по-прежнему лез впереди всех и гонял шестерок с поручениями. Но теперь Алай ходил сам по себе и, когда Бернард взрывался, мог буквально парочкой шуток заставить его выпустить пар. Когда пришло время избирать старосту залетных, Алая избрали почти единогласно. Бернард несколько дней ходил мрачный, но потом снова повеселел, мир был восстановлен, и жизнь вошла в новую колею. Залетные больше не были разделены на приверженцев Бернарда и отщепенцев Эндера. Алай стал мостом между ними.


Эндер сидел на своей койке с компом на коленях. Это было время личных занятий, и он играл в Свободную игру. Эта игра была своего рода бесконечной и абсолютно непредсказуемой — школьный компьютер все время привносил в нее новые элементы, добавлял новые лабиринты и загадки. Можно было долго исследовать понравившийся фрагмент, но стоило оставить его на какое-то время, и он бесследно исчезал, а на его месте возникало что-нибудь другое.

Некоторые приключения были забавными, другие — довольно-таки напряженными, когда требовалось действовать быстро, чтобы остаться в живых. Эндер умирал множество раз, но это нормально, так всегда бывает в играх — тебя часто разделывают на котлеты, пока не освоишься как следует.

На экране появилась фигурка маленького мальчика. Вскоре он превратился в медведя, затем — в большую мышь с длинными тонкими лапками. Мышь пробиралась под бесконечным нагромождением из шкафов, буфетов и прочей мебели. Раньше Эндер выбирал кошку, но это наскучило ему — слишком легко было ускользать, да и все закоулки он тут изучил.

«Сегодня я в мышиную норку не полезу, — сказал он себе. — Этот Великан уже достал. Дурацкая игра, в нее никогда не выиграть. Что бы я ни выбрал — все неправильно».

Но он все же нырнул в норку и по маленькому мосту перебрался в сад. Обогнул сторонкой уток и москитов-истребителей. С москитами было скучно, поскольку победить их не представляло никакого труда, а если застрять среди уток, можно было превратиться в рыбу. Эндеру не нравилось быть рыбой, это напоминало ему о боевой комнате, о том, как однажды он плавал там замороженным битый час, до самого конца занятий, пока Дэп не освободил его.

Вскоре он очутился среди покатых холмов. Начались оползни. Раньше он тут все время попадался — превращался в огромную лужу крови, вытекающую из-под груды камней. Но затем Эндер научился избегать оползней, главное — бегать по склонам под углом и держаться как можно выше.

Потом, как всегда, оползни прекратились, теперь склоны усеивали большие обломки скал. Холм вдруг раскололся пополам, и в трещине вместо глины показался белый хлеб — мягкий, душистый, поднимавшийся как на дрожжах. Корка трескалась и опадала большими кусками. Фигурка теперь двигалась медленнее, проваливаясь в поры. Наконец Эндер спрыгнул с буханки и оказался на столе — огромный ломоть хлеба позади, столь же огромный кусок масла сбоку. А прямо — сам Великан. Сидит, положив голову на руки, и смотрит на Эндера. Фигурка Эндера по величине — как расстояние от подбородка до бровей Великана.

— Пожалуй, я откушу тебе голову, — сказал Великан, он это всегда говорил.

На сей раз, вместо того чтобы убежать или, наоборот, остаться на месте, Эндер подвел свою фигурку к самому лицу Великана и пнул его ногой прямо в челюсть.

Великан вывалил громадный язык, и Эндер упал на стол.

— Поиграем в угадайку? — предложил Великан.

Не сработало. Значит, Великан может играть только в угадайку. Дурацкий компьютер. Миллионы возможных сценариев в оперативной памяти, а Великан играет только в одну-единственную тупую игру.

Великан, как обычно, поставил на стол перед ним два гигантских — по колено Эндеру — прозрачных стакана. Которые, тоже как обычно, были наполнены жидкостями разного цвета. Вот тут на компьютер грех было жаловаться — цвета их и консистенция никогда не повторялись, во всяком случае Эндер такого не помнил. Сейчас в одном из стаканов плескались густые сливки. Содержимое второго шипело и дымилось.

— В одном — яд, в другом — нет, — сообщил Великан. — Угадай правильно, и я возьму тебя в Волшебную страну.

Для того чтобы угадать, нужно было засунуть голову в один из стаканов и отхлебнуть. Эндер всегда ошибался. Иногда голова просто растворялась. Иногда его охватывал огонь. Несколько раз он падал в стакан и тонул. Или падал на стол, зеленея и разлагаясь на ходу. Смерть всегда была какой-нибудь отвратительной, и Великан всегда смеялся.

Эндер знал, что все равно умрет, что бы ни выбрал. Это было жульничество, а не игра. После первой смерти его фигурка возникнет на столе Великана, чтобы угадывать снова. После второй его отбросит на холмы, к оползням. Затем — на мостик в саду. Потом — в мышиную норку. А потом, если он снова доберется до Великана и умрет, станет темно, по экрану побежит надпись: «Свободная игра окончена», и он, Эндер, очнется на своей койке, усталый и дрожащий, и еще долго потом не сможет заснуть.

Игра была мошенничеством от начала до конца, но Великан все время твердил про Волшебную страну, про дурацкую сказочную Волшебную страну для трехлеток, страну, где, возможно, живут какие-нибудь не менее дурацкие Матушка Гусыня, Пак-Мэн и Питер Пэн, страну, которая была ему совершенно ни к чему. Он хотел попасть туда только потому, что для этого нужно было победить Великана.

Эндер хлебнул сливок, вздулся и начал подниматься в воздух, как воздушный шарик. Великан смеялся. Эндер снова был мертв.

Он сыграл еще раз, и теперь жидкость затвердела, словно бетон. Голова Эндера так и застряла в стакане, а Великан разрезал его вдоль хребта, очистил от костей, как рыбешку, и начал поедать, не обращая внимания на дергавшиеся руки и ноги.

Эндер ожил среди холмов и решил, что дальше не пойдет. Даже позволил оползням один раз накрыть его. Тем не менее, перейдя в следующую жизнь, он, весь взмокший и дрожащий, принялся карабкаться по холмам, пока те не стали хлебом, и вот наконец он снова стоит на столе Великана, возле прозрачных граненых стаканов.

В них были уже другие жидкости. Одна бурлила, а по поверхности второй гуляли волны, как на море. Он попробовал угадать, какая смерть ждет его в каждом из стаканов. «Наверное, из моря вынырнет рыба и проглотит меня. А в дыму я, скорее всего, задохнусь. Ненавижу эту игру. Все это нечестно. Глупо. Мерзко».

И вместо того чтобы погрузить лицо в один из стаканов, он опрокинул ударом ноги правый, потом левый, увернулся от кулаков Великана, кричавшего: «Жулик! Обманщик!» — и прыгнул ему прямо на лицо. Вскарабкался по губам, по носу и обеими руками вцепился в глаз. Глаз начал крошиться, как мягкий сыр. Великан кричал, а фигурка Эндера все глубже и глубже зарывалась ему в глаз.

Великан рухнул на спину. Пока он падал, пейзаж изменялся, и, когда огромное тело коснулось земли, вокруг уже поднимались тонкие, будто кружевные, деревья. Из леса вылетела летучая мышь и опустилась на лоб мертвого Великана. Эндер заставил свою фигурку выбраться из глаза.

— Как ты сюда попал? — спросила летучая мышь. — Сюда никогда никто не заходит.

Эндер, конечно, не мог ответить. Он просто наклонился, взял пригоршню того вещества, из которого состоял Великаний глаз, и протянул летучей мыши.

Она взяла и полетела своей дорогой, крича во все горло:

— Добро пожаловать в Волшебную страну!

Он сделал это. Добрался. Теперь пора отправляться в путь. Надо спуститься с лица мертвого Великана и посмотреть, что его ждет впереди, чего именно он добился.

Вместо этого Эндер вышел из игры, выключил комп, сунул его в шкафчик, разделся и с головой залез под одеяло. Он не собирался убивать Великана. Ему хотелось играть, а его поставили перед выбором: либо самому умереть, либо убить другого. Одно достаточно жутко, а другое еще хуже. «Я убийца. Даже играя, я не могу не убивать. Питер бы мною гордился».

Глава 7

Саламандра

— Приятно знать, что Эндер способен на невозможное, правда?

— Смерти игрока, то, как они сделаны, всегда вызывало у меня тошноту. А еще я всегда считал, что Угощение Великана — самая извращенная часть всей этой умной игры. Но подумать только, он вырвал у Великана глаз, прямо с головой туда нырнул! И мы собираемся доверить ему командование флотом?

— Главное — он выиграл в игре, в которой победить невозможно.

— Теперь ты переведешь его?

— Мы хотели посмотреть, как он справится с Бернардом. Он справился на отлично.

— Ну да, но, как только он справляется с одной задачей, ты сразу подсовываешь ему другую, еще тяжелее. Ты вообще собираешься дать ему отдохнуть?

— Еще месяца два, а может, и все три он будет со своей группой. Для ребенка три месяца — это очень долго.

— А тебе никогда не приходило в голову, что эти мальчики вовсе не дети? Вспомни, как они действуют, как говорят, они совсем не похожи на своих ровесников на Земле.

— Они просто самые умные дети в мире. Каждый в своей области.

— И что с того? Они разве не должны вести себя как дети? Они не нормальные, все до одного. И ведут себя как какие-нибудь исторические фигуры. Наполеон и Веллингтон, Цезарь и Брут.

— Наша задача — спасать мир, а не исцелять страждущие сердца. В тебе слишком много жалости.

— Генерал Леви не способен на жалость. Так утверждают журналисты. Но пожалуйста, не мучай этого парня.

— Ты что, шутишь?

— Я хотел сказать — не мучай больше необходимого.


За обедом Алай уселся напротив Эндера:

— Я наконец раскусил, как ты послал ту записку. Ну, с именем Бернарда.

— Я? — удивился Эндер.

— Кончай, кто ж еще? Сам Бернард ее не посылал, в этом я уверен. Шен не очень-то ладит со своим компом. И я точно знаю, что это не был я. Кто еще остается? Но не важно. Я понял, как подделать входные данные нового ученика. Просто создаешь парня по имени Бернард-пробел, Б-е-р-н-а-р-д, чтобы компьютер не воспринял это как повтор уже имеющегося имени.

— Может сработать, — согласился Эндер.

— Ну да, ну да. Оно и сработало. Но ты додумался до этого практически в первый же день.

— Да с чего ты взял, что это я? Может, это Дэп решил разыграть Бернарда, чтоб тот не слишком задавался?

— Я выяснил кое-что еще. От твоего имени я ничего послать не могу.

— Правда?

— Если в послании так или иначе упоминается Эндер, тебя сразу выбрасывает из системы. А еще я не сумел забраться в твои файлы. Ты построил свою систему защиты.

— Возможно.

Алай улыбнулся:

— Я тут залез в файлы одного типа и кое-что нахимичил. Этот парень дышал мне в затылок, должен был вот-вот расколоть школьную систему. В общем, мне нужна защита, Эндер. Твоя защита.

— Если я дам ее тебе, ты поймешь, как она работает, и сможешь взломать мои файлы.

— Я? Да ты что? — возмутился Алай. — Я, твой самый близкий друг?!

— Хорошо, я установлю тебе защиту, — рассмеялся Эндер.

— Прямо сейчас?

— Дай хоть доесть.

— Ты никогда не доедаешь.

Чистая правда. После обеда на подносе Эндера всегда что-то оставалось. Он посмотрел на тарелку и решил, что уже сыт:

— Ладно, пошли.

В спальне Эндер присел рядом со своей койкой и сказал:

— Тащи сюда свой комп, я тебе кое-что покажу.

Но когда Алай принес комп, Эндер все еще сидел около закрытого шкафчика.

— Что такое? — спросил Алай.

В ответ Эндер положил руку на сканер. «Код неверен», — выдал шкафчик и не открылся.

— Кто-то потанцевал у тебя на голове, мама, — пропел Алай. — Кто-то съел твое лицо.

— Ты по-прежнему уверен, что тебе нужна моя система защиты?

Эндер встал и отошел от койки.

— Эндер, — позвал Алай.

Тот обернулся. Алай держал в руках маленький листочек бумаги.

— Что это?

— Ты что, не видел? — изумленно уставился на него Алай. — Он лежал на твоей кровати. Наверное, ты на него сел.

Эндер забрал у Алая листок.

ЭНДЕР ВИГГИН ПЕРЕВОДИТСЯ В АРМИЮ САЛАМАНДР. КОМАНДИР — БОНЗО МАДРИД. ПРИКАЗ ВСТУПАЕТ В СИЛУ С НАСТОЯЩЕГО МОМЕНТА. КОД: ЗЕЛЕНЫЙ, ЗЕЛЕНЫЙ, КОРИЧНЕВЫЙ. ЛИЧНОЕ ИМУЩЕСТВО С СОБОЙ НЕ БРАТЬ.

— Ты умный, Эндер. Но в боевой комнате я ничуть не хуже тебя.

Эндер покачал головой. Повышение — самая идиотская вещь, какую он только мог себе представить. Залетных не повышают, пока им не исполнится восемь. А Эндеру еще нет и семи. К тому же ребята из одной группы всегда присоединялись к армиям вместе, в одно и то же время. И все армии одновременно получали свежее пополнение. Но на других кроватях не было никаких приказов о переводе.

И надо же, именно сейчас, когда все наконец начало налаживаться! Бернард научился жить в мире со всеми, даже с Эндером, а Эндер нашел себе настоящего друга — Алая. Только его жизнь начала налаживаться…

Эндер протянул руку, чтобы поднять Алая с койки.

— Так или иначе, армии Саламандр сильно повезло, — сказал Алай.

Эндера так взбесила несправедливость этого перевода, что на глаза его навернулись слезы. «Я не должен плакать», — велел он себе.

Алай заметил слезы, но был достаточно деликатен, чтобы не показать этого.

— Они гады, Эндер. Даже не разрешают тебе взять с собой личные вещи.

— Может, вообще раздеться и топать туда нагишом? — улыбнулся Эндер. Он все-таки сумел сдержать свои эмоции.

Алай улыбнулся в ответ:

— Я их понимаю, приятель. Ты лучший из нас. Наверное, они хотят побыстрее научить тебя всему на свете.

— Не думаю, — возразил Эндер. — Единственное, чего мне всегда хотелось, так это иметь друга.

Алай, посерьезнев, кивнул.

— Ты всегда будешь моим другом. Лучшим из моих друзей, — сказал он. А потом улыбнулся. — Давай иди, мочи жукеров.

— Уже бегу, — ухмыльнулся Эндер.

Неожиданно Алай поцеловал Эндера в щеку и прошептал ему на ухо:

— Салам.

Затем покраснел, отвернулся и ушел на свою койку в другом конце спальни. Эндер догадался, что в слове и поцелуе было что-то запретное. Возможно, религия, объявленная вне закона. Или это слово имело некое тайное значение только для самого Алая. Но что бы оно ни означало, Эндер понял: для Алая оно было священным. Этим словом он как бы открылся перед Эндером. Точно так же когда-то поступила мать Эндера — когда он был совсем маленьким, еще до того, как ему на шею посадили монитор. Она тогда думала, что он спит, и, положив руки ему на голову, начала молиться над ним. Эндер никогда не говорил об этом даже с ней, но бережно хранил это воспоминание о святости, о маме, которая любила его даже в те минуты, когда считала, что никто не видит и не слышит ее. Вот и Алай доверил ему дар, настолько священный, что даже Эндеру не дозволялось знать о его значении.

Что можно было сказать после этого? Алай добрался до своей койки и повернулся к Эндеру. На мгновение их глаза понимающе встретились. Потом Эндер вышел.

В этой части корабля не было зелено-зелено-коричневой полоски огоньков — значит, нужно было искать ее в местах общественного сбора. Но обед скоро заканчивался, и Эндеру не хотелось идти к столовой. А вот в игровой комнате сейчас наверняка никого нет.

Ни одна игра не подходила его сегодняшнему настроению. Он прошел в дальний конец пещеры, сел за один из общих компов, загрузил личную игру и быстро попал в Волшебную страну. Теперь Великан был мертв, и Эндеру пришлось осторожно спускаться со стола, перебираться на ножку опрокинутого стула, а оттуда спрыгивать на землю. По пути ему попалась стая крыс, объедающих огромное тело, но Эндер заколол одну булавкой, выдернутой из рваной рубашки Великана, и после этого крысы больше не появлялись.

Труп Великана уже почти разложился. Падальщики и стервятники объели все, что можно было объесть, а бактерии вволю потрудились над внутренними органами, и теперь на земле лежала покалеченная и выпотрошенная мумия: зубы, оскаленные в вечной, застывшей улыбке, пустые глазницы, скрюченные пальцы рук. Эндер вспомнил, как обеими руками терзал этот глаз, когда тот еще жил и светился умом и коварством. Сейчас Эндер был настолько раздражен и взбешен, что ему хотелось снова совершить это убийство. Но Великан успел уже стать частью пейзажа, и срывать на нем злость было бесполезно.

Эндер всегда заглядывал в замок Королевы Червей, где было много интересных игр, но ни одна из них не привлекала его сейчас. Он обогнул огромное тело и зашагал вверх по течению ручья к границе леса. Там оказалась детская площадка с горками, решетками, по которым можно было лазить, качелями и каруселями, где, весело смеясь, играла дюжина ребятишек. Эндер подошел поближе и вдруг обнаружил, что компьютер превратил его в ребенка, хотя обычно во всех играх главный герой был взрослым. Теперь же он стал меньше всех детей на площадке.

Он встал в очередь, ведущую к горке. Никто не обращал на него внимания. Эндер вскарабкался на горку, посмотрел, как мальчик, шедший впереди него, съезжает по длинной спирали, потом тоже сел и оттолкнулся.

Эндер не проехал и секунды по блестящей полированной поверхности, как провалился сквозь металлическое покрытие и упал на землю. Эта горка не могла или не хотела удерживать его. И решетки тоже. Какое-то время он мог цепляться за них, но потом одна из перекладин исчезала, и он срывался. На качелях он мог качаться, пока сиденье не взлетало достаточно высоко, а затем тут же падал. Когда карусель набирала скорость, перила растворялись в воздухе и центробежная сила выбрасывала его с круга.

Другие дети тоже издевались над ним. Они смеялись, их смех был жестоким, оскорбительным. Они окружали его и долго тыкали в него пальцами, прежде чем вернуться к своим играм.

Эндер хотел было наброситься на них, пошвырять их всех в ручей, но вместо этого просто развернулся и пошагал в лес. Он отыскал там тропинку, которая вскоре превратилась в старую дорогу, мощенную булыжником. Дорога сильно заросла, но идти по ней было можно. Время от времени по сторонам возникали приглашения войти в ту или иную новую игру, но Эндер не останавливался, так как хотел узнать, куда ведет дорога.

Наконец он вышел на поляну, посредине которой стояли колодец и столб с надписью: «Утоли жажду, путник». Эндер подошел, заглянул в колодец и почти сразу же услышал злобное ворчание. Из леса появилась дюжина кровожадных волков с человеческими лицами. Эндер сразу узнал их — это были те дети с площадки. Только теперь у них выросли длинные острые зубы. Безоружного Эндера мгновенно разорвали на части и съели.

В первый раз он воскрес на том же самом месте, и его снова съели, несмотря на попытку нырнуть в колодец.

В следующее воскрешение его вернули на детскую площадку. И снова дети смеялись над ним. «Да смейтесь сколько хотите, — подумал Эндер. — Я знаю, кто вы на самом деле». Он сбил с ног одну из девчонок. Та поднялась и в ярости бросилась за ним. Эндер заманил ее на горку. Конечно, он провалился, но девочка, уже почти настигшая его, провалилась вместе с ним. Ударившись оземь, она превратилась в волчицу и осталась лежать под лестницей — мертвая или просто оглушенная.

Одного за другим Эндер заводил оборотней в ловушки. Но прежде чем он прикончил последнего, волки вдруг ожили, хотя обратно в детей не превратились. И Эндера снова растерзали.

А еще через мгновение Эндер, весь мокрый от пота и дрожащий, очнулся на столе Великана. «Пора заканчивать эту игру, — подумал он. — Мне ведь еще нужно отыскать свою новую армию».

Вместо этого он слез со стола, обошел кругом тело Великана и направился к игровой площадке.

Теперь, как только его противник ударялся оземь и превращался в волка, Эндер оттаскивал тело к ручью и сталкивал туда. Плоть сразу начинала шипеть и пузыриться так, словно в ручье была кислота, а потом волк бесследно растворялся, поднявшись над ручьем облаком черного дыма. Эндер легко расправился со всеми оборотнями, хотя под конец дети гонялись за ним уже по двое и по трое. Затем Эндер вернулся на лесную поляну. Там его никто не поджидал, и он смог спокойно спуститься в колодец по веревке от ведра.

В сумрачной подземной пещере тускло мерцали драгоценные камни. Сокровища лежали повсюду грудами, однако Эндер равнодушно прошел мимо. Уже потом, обернувшись, он заметил, что среди сокровищ блеснули чьи-то глаза. Обильно накрытый стол тоже не привлек его внимания. Он также миновал клетки, свисающие с потолка пещеры, в которых сидели очень странные, но вполне дружелюбные создания. «Поиграю с вами потом», — подумал Эндер. Наконец он подошел к двери, на которой сверкающими изумрудами были выложены слова:

КОНЕЦ СВЕТА.

Эндер не сомневался ни секунды. Открыл дверь и шагнул.

Он стоял на небольшой площадке на самой вершине утеса и смотрел на густой зеленый лес, уже окрашенный отчасти в осенние тона, на проплешины вспаханных полей, на телеги, запряженные волами, на маленькие деревушки, на замок, поднимавшийся вдалеке, на плывущие у самых ног пушистые облака. Небо оказалось сводом пещеры, с которого спускались громадные сталактиты, облепленные драгоценными камнями.

Дверь тихо закрылась за его спиной. Эндер продолжал смотреть вниз. Этот мир был так прекрасен… Эндер даже не думал, какая игра его ждет дальше, выживет он или умрет. Он отыскал этот мир, и прекрасное зрелище было ему наградой. Поэтому, не думая о последствиях, он просто взял и прыгнул с площадки.

Эндер летел вниз, к излучине горной реки, прямо на острые скалы, но белая тучка проскользнула между ним и землей, подхватила его, понесла далеко-далеко, к башне высокого замка, через открытое окно, внутрь, и оставила в комнате, где не было дверей, а окно выходило в глубокую и, безусловно, смертельную пропасть.

Всего минуту назад он легко бросился со скалы, но сейчас засомневался.

Маленький коврик у очага вдруг развернулся и превратился в длинную тонкую змею с острыми зубами.

— Я твой единственный выход, — прошипела змея. — Самый лучший выход — смерть.

Эндер огляделся, пытаясь найти оружие, но тут экран неожиданно потемнел. Вдоль его края замерцали слова:

НЕМЕДЛЕННО ДОЛОЖИТЕСЬ СВОЕМУ КОМАНДИРУ.

ВЫ ОПАЗДЫВАЕТЕ.

ЗЕЛЕНЫЙ, ЗЕЛЕНЫЙ, КОРИЧНЕВЫЙ.

Кипя от ярости, Эндер выключил комп, отправился к стенке с указателями, нашел там зелено-зелено-коричневую полосу, коснулся ее и последовал за ней. Огоньки зажигались перед ним, указывая дорогу. Темно-зеленый, светло-зеленый и коричневый цвета напомнили ему раннюю осень в королевстве, которое он отыскал во время игры. «Я должен вернуться туда, — сказал он себе. — Эта змея очень длинная. Я смогу по ней спуститься с башни и отыщу свою дорогу. Наверное, это место названо Концом Света, потому что там кончаются все игры. Я смогу прийти в одну из деревень и стать обычным маленьким мальчиком. Буду играть и работать, как все, никого не буду убивать, и меня убивать никто не станет… Я буду просто жить».

Но как это — «просто жить»? Эндер не знал, что это такое. Правда, ему очень хотелось попробовать.


Армия могла включать в себя куда больше, чем одну залетную группу, а потому и армейские спальни отличались огромными размерами. Комната оказалась длинной и узкой. Койки стояли двумя рядами. Спальня тянулась так далеко, что можно было заметить, как в противоположном конце изгибается пол, следующий ободу огромного колеса — комплекса Боевой школы.

Эндер остановился у двери. Несколько ребят, сидевших в проходе, смерили его взглядами, но все они были много старше, а потому не удостоили Эндера вниманием. Они продолжали свою беседу, лежа или облокотясь на койки. Говорили, конечно же, о сражениях — старшие мальчики всегда говорили только о них. Все ребята в комнате были выше Эндера. Десяти— и одиннадцатилетние возвышались над ним, как башни. Тут даже самым младшим было восемь, а Эндер и среди своих сверстников не мог похвастаться ростом.

Он попытался определить, кто здесь командир, но большинство мальчишек были полураздеты. У многих на коленях стояли компы, но занимались лишь несколько человек.

Эндер шагнул в спальню. Вот тут-то его и заметили.

— Чего тебе надо? — требовательно спросил мальчик, лежавший на верхней койке у двери.

В этой комнате он был самым большим — на щеках его уже пробивались клочковатые бакенбарды. Эндер пару раз сталкивался с ним в коридорах.

— Ты не Саламандра.

— Но, похоже, мне суждено ею стать, — ответил Эндер. — Зеленый, зеленый, коричневый, правильно? Меня перевели к вам.

И он показал привратнику листок бумаги. Тот потянулся, чтобы взять его, но Эндер отдернул руку:

— Я должен отдать это лично Бонзе Мадриду.

К разговору присоединился второй парень. Ростом он был поменьше привратника, но все равно куда больше Эндера.

— Не Бонзе, пустая башка, а Бонзо. Это испанское имя. Бонзо Мадрид. Оно не склоняется. Акви носотрос хабламос эспаньол, сеньор Гран Федор.

— Ты, должно быть, Бонзо? — спросил Эндер, на этот раз произнеся имя правильно.

— Не-а. Я просто чертовски талантливая полиглотша. Петра Акарнян. Единственная девчонка в армии Саламандр. Правда, яйца у меня побольше будут, чем у кого-либо в этой комнате.

— Мама Петра, она говорит… — пропел один из ребят. — Она говорит, она говорит…

— Говна говорит, говна говорит, говна говорит! — подпел ему другой.

Многие рассмеялись.

— Кстати, между нами, — отозвалась Петра, — если Боевой школе когда-нибудь решат прописать клизму, ее воткнут прямиком в зелено-зелено-коричневое.

Эндер был в отчаянии. И без того все работало против него: маленький, нетренированный, неопытный — он и так будет раздражать новых товарищей своим ранним переводом в армию старших. А теперь, пусть чисто случайно, он подружился с белой вороной армии Саламандр. После этой встречи их имена надолго соединятся в сознании остальных. Вот уж повезло, нечего сказать. Эндер глядел на хохочущие лица, и на мгновение ему показалось, что тела мальчиков покрыты шерстью, а из открытых ртов торчат острые клыки. «Неужели я единственный человек в этом страшном месте? А все остальные только звери, жаждущие разорвать меня?»

Но потом он вспомнил Алая. Нет, конечно. В каждой армии есть хоть один, кого стоит узнать поближе.

Внезапно, хотя команды никто не отдавал, смех оборвался, и в комнате воцарилась тишина. Эндер повернулся к двери. В проходе стоял мальчик, высокий и стройный, с прекрасными черными глазами и четко очерченными губами, как будто говорившими об утонченности натуры. «За этой красотой я пойду куда угодно, — сказало что-то внутри Эндера. — Я хочу видеть мир этими глазами».

— Кто ты? — спокойно спросил мальчик.

— Эндер Виггин, сэр, — ответил Эндер. — Переведен из своей группы в армию Саламандр.

Он протянул приказ.

Мальчик взял бумагу быстрым уверенным движением, не коснувшись руки Эндера.

— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.

— Почти семь.

— Я спросил, сколько тебе сейчас, а не сколько почти, — все так же спокойно пояснил командир.

— Мне шесть лет, девять месяцев и двенадцать дней.

— Сколько ты успел прозаниматься в боевой комнате?

— Пару месяцев. Чувствую себя вполне уверенно там.

— Вас обучали боевым маневрам? Ты знаешь, что значит быть частью взвода? Вас обучали совместным действиям?

Эндер ни о чем таком даже не слыхивал. Он покачал головой.

Мадрид оценивающе поглядел на него:

— Ясно. Как ты скоро узнаешь и сам, офицеры, управляющие этой школой, и особенно майор Андерсон, который заведует всей игрой, очень любят всякие розыгрыши. Армия Саламандр только-только начала подниматься из позорного забвения. Из последних двадцати сражений мы выиграли двенадцать. Мы здорово удивили Крыс, а также Скорпионов и Гончих и готовы бороться за место лидера. И конечно, мне тут же подсовывают совершенно бесполезного, нетренированного, безнадежно отсталого и недоразвитого бойца, то есть тебя.

— Он не очень рад знакомству с тобой, — констатировала Петра.

— Заткнись, Акарнян, — отрубил Мадрид. — К одному испытанию нам добавляют другое. Но какие бы препятствия ни ставили офицеры на нашем пути, мы все еще…

— …Саламандры! — в один голос рявкнули солдаты.

И вдруг Эндер взглянул на происходящее совсем с другой стороны, его внимание как будто переключилось. Это своего рода обряд, ритуал. Мадрид вовсе не пытался сделать ему больно. Он просто хотел справиться с неожиданной ситуацией и использовать ее для укрепления своей власти внутри армии.

— Мы огонь, который пожрет их целиком: их внутренности и потроха, сердца и умы. Много языков огня, но один костер.

— Саламандры! — повторился выкрик.

— И даже этот не ослабит нас, — сказал Мадрид.

На мгновение Эндер позволил себе надежду.

— Я буду стараться, я быстро учусь… — начал было он.

— Я не разрешал тебе говорить, — оборвал его Мадрид. — Я обменяю тебя при первом же удобном случае. Скорее всего, в придачу к тебе придется отдать ценного бойца, но, пока ты так мал, ты более чем бесполезен. В сражении от тебя не будет толку, ты будешь заморожен одним из первых. А сейчас в нашей армии каждый замороженный солдат влияет на исход игры. Лично я ничего против тебя не имею, Виггин, но лучше бы тебе набираться опыта за чей-нибудь еще счет.

— Правда, он душка? — спросила Петра.

Мадрид спокойно шагнул к девочке и ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Звук получился негромким — Бонзо коснулся ее только кончиками пальцев, но на щеке вспыхнули мгновенно четыре ярко-красные отметины, и мелкие капельки крови проступили там, где ногти содрали кожу.

— Вот мои распоряжения, Виггин, и, надеюсь, их не придется повторять дважды. В боевой комнате во время тренировок ты будешь держаться в стороне. Разумеется, твое присутствие обязательно, но, поскольку ни к одному из взводов ты не принадлежишь, ты не будешь принимать участия в отработке маневров. Когда нас вызовут на бой, ты быстро оденешься и явишься вместе со всеми к воротам, но пройдешь через них только спустя четыре минуты после начала игры. Удаляться от ворот тебе запрещается. Доставать оружие и стрелять запрещается. И так до конца игры.

Эндер кивнул. Значит, он опять никто и ничто. Остается надеяться, что вышеупомянутый обмен не заставит себя ждать.

А еще он заметил, что Петра не закричала от боли, даже не подняла руку, чтобы коснуться щеки, хотя одна из царапин сильно кровоточила, красная струйка сбегала по подбородку на шею. И пускай она паршивая овца в этой армии, но, раз Бонзо Мадрид не хочет быть другом, ничто не мешает Эндеру подружиться с Петрой.

Ему указали на койку в дальнем конце спальни. Верхнюю. Лежа на ней, он не видел двери — мешал изгиб потолка. Мальчишки, занимавшие койки рядом с ним, выглядели утомленными и угрюмыми. Отбросы армии Саламандр. Никто из них даже жестом не поприветствовал Эндера.

Эндер положил ладонь на дверь шкафчика — ничего не произошло. Тут он сообразил, что шкафчик вообще не заперт. На дверцах всех четырех отделений были кольца: потяни — и откроется. Теперь он в армии, и своих вещей ему иметь не полагается.

В шкафчике лежала форма. Не бледно-голубая, как у новичков, а темно-зеленый с оранжевой отделкой комбинезон армии Саламандр. И он был явно велик. Но наверное, армейские комбинезоны просто не рассчитаны на шестилеток.

Эндер начал снимать новую форму, когда заметил, что по проходу в его сторону движется Петра Акарнян. Он соскользнул с койки на пол, чтобы поприветствовать ее.

— Расслабься, парень, — бросила она. — Я не офицер.

— Ты командуешь взводом, да?

Рядом кто-то хихикнул.

— С чего ты взял это, Виггин?

— Твоя койка у самой двери.

— Просто я лучший стрелок в этой проклятой армии, а еще Бонзо боится, что я устрою революцию, если взводные не будут приглядывать за мной. Как будто с такими парнями можно устроить хоть что-нибудь стоящее. — Она презрительно махнула рукой в сторону мрачных ребят на соседних койках.

«Что она делает? Хочет, чтобы все меня еще больше возненавидели?»

— Ну, хуже меня-то быть трудно, — пожал плечами Эндер, пытаясь убедить своих будущих соседей, что вовсе не разделяет ее презрения.

— Я девчонка, — сказала она, — а ты шестилетний сосунок. У нас так много общего. Почему бы нам не стать друзьями?

— Домашние задания я за тебя делать не стану.

Петра не сразу поняла, что это шутка.

— Ха, — наконец улыбнулась она. — Ну да, ведь вы, залетная мелюзга, учитесь совсем по-другому. Начисто забываешь об этом, когда втягиваешься в армейские дела. Нам преподают историю, стратегию, тактику, все про жукеров и математику — то, что может понадобиться, когда мы станем пилотами или командирами кораблей. Скоро сам увидишь.

— Итак, мы друзья. И что я буду с этого иметь? — спросил Эндер, подражая ее нарочито небрежной манере вести разговор.

— Бонзо не даст тебе тренироваться. Он просто прикажет взять в боевую комнату комп и заниматься, пока все остальные будут работать. В каком-то смысле он прав — боится, что необученный сосунок будет раз за разом срывать его маневры, которые он столько отрабатывал. — Она вдруг перескочила на полужаргонную речь: — Бонзо этот — долбаный зануда, слышь?.. Может ссать в тарелку и ни капельки не прольет.

Эндер ухмыльнулся.

— Боевая комната открыта все время. Если хочешь, можем пойти туда, когда будем свободны, и я покажу тебе кое-что из того, чему научилась. Я не лучший солдат в школе, но свое дело знаю и уж точно умею больше, чем ты.

— Если ты не против, — сказал Эндер.

— Начнем завтра утром после завтрака.

— А если комната уже занята? Когда я был среди залетных, мы отправлялись туда как раз после завтрака.

— Не проблема. В школе девять боевых комнат.

— Никогда про это не слышал.

— А у них один вход. Центр Боевой школы — ось нашего колеса — состоит из боевых комнат. Они не вращаются вместе с остальной станцией. Вот поэтому там всегда ноль — я говорю о тяготении. Они просто стоят на месте. Не крутятся, у них нет ни верха, ни низа. Но устроено все так, что дверь каждой боевой комнаты выходит в тот коридор, которым мы пользуемся. Ты заходишь, станция сдвигается, и — опля! — свободная боевая комната к услугам следующего посетителя.

— О-о-о.

— Ну, договорились? Сразу после завтрака.

— Хорошо.

Она двинулась прочь.

— Петра, — окликнул ее Эндер.

Она оглянулась.

— Спасибо.

Петра ничего не ответила. Просто повернулась и зашагала дальше.

Эндер снова взобрался на койку и окончательно стащил комбинезон. Он лежал на кровати голый и возился со своим новым компом, пытаясь выяснить, что сделали учителя с его кодами доступа. Ну конечно, они не стали ничего ломать — просто взяли и стерли всю его систему защиты. Здесь ему ничего не принадлежало — даже файлы в его компе.

Лампы слегка потускнели. Скоро пора спать. А Эндер не знал, где душевая.

— Первая дверь налево, — сказал мальчик, лежавший на соседней койке. — Мы делим душевую с Крысами, Белками и Кондорами.

Эндер поблагодарил и спрыгнул в проход.

— Эй! — окликнул его мальчик. — Нельзя идти так. Вне спальни мы всегда носим форму.

— Даже в туалет?

— Особенно туда. И тебе запрещено разговаривать с ребятами из других армий. Что в уборной, что за едой. Это может сойти с рук только в игровой комнате, ну и, конечно, когда учитель прикажет. Но если Бонзо застукает тебя, ты покойник, понял?

— Спасибо.

— И… да, Бонзо рассвирепеет, если увидит, что ты разгуливаешь нагишом перед Петрой.

— Но она сама была раздета, когда я вошел.

— Она делает что хочет. А тебе нельзя. Приказ.

И весьма глупый. Петра пока ничем не отличалась от мальчиков. Дурацкое правило. Оно отделяло Петру от остальных, разделяло армию. Просто бред. Как Бонзо ухитрился возглавить армию, не зная таких простых истин? Алай был бы куда лучшим командиром. Он-то знает, как объединять людей.

«Я тоже знаю, — подумал Эндер. — Когда-нибудь я тоже стану командиром».

Он мыл руки в душевой, когда кто-то заговорил с ним:

— Эй, слышь, а в армию Саламандр теперь что, всех подряд берут? Даже младенцев?

Эндер не ответил. Просто вытер руки.

— Не, глядите! Саламандры теперь даже сосунками не брезгуют! Только посмотрите на него. Он может пройти у меня между ногами и даже яйца мне не заденет…

— Потому что у тебя их нет, Динк, — ответил кто-то.

И уже на выходе из душевой Эндер услышал:

— Да это же Виггин! Ну тот, умник из игровой комнаты.

Он шел по коридору и улыбался. Пусть он и мал ростом, но его имя уже знают. Игровая комната, конечно, ничего не значит. Но все еще заговорят о нем. Он станет хорошим солдатом. Скоро, очень скоро все будут знать его имя. Может, в армии Саламандр ему и не прославиться, но после того…


Петра ждала его в коридоре, ведущем к боевой комнате.

— Подожди немного, — обратилась она к Эндеру. — Армия Кроликов только что зашла, через пару минут подъедет следующая комната.

Эндер сел на пол рядом с ней.

— Боевые комнаты не просто выскакивают одна за другой, — сказал он. — Там есть какой-то секрет. Например, почему сила тяжести в коридоре не меняется, когда двери открываются и мы заходим?

Петра закрыла глаза.

— Ну да, — кивнула Петра, прикрывая глаза. — И если боевые комнаты действительно пребывают в свободном падении, что происходит, когда одна из них соединяется с коридором? Почему она тогда не начинает вращаться вместе со станцией?

Эндер кивнул.

— Это все страшные тайны, — гулким шепотом сказала Петра. — Не пытайся познать их. С теми, кто спрашивает об этом, происходит нечто ужасное. Одного солдата недавно нашли в уборной — он свисал с потолка вниз головой, уткнувшись рожей в унитаз.

Разумеется, она шутила, но Эндер уловил намек:

— Значит, я не первый, кто об этом задумался?

— Запомни, маленький мальчик, — и в этом «маленький мальчик» не было презрения, а только доброжелательность, — они никогда не говорят больше того, что хотят сказать. Но любое существо с мозгами знает, что со времен старины Мэйзера Рэкхема и его Победоносного флота наука здорово изменилась. Ежу понятно, что мы можем управлять гравитацией. Включать ее, выключать, менять направление или даже отражать… Я могу придумать уйму прикольных вещей, которые можно проделать, обладая гравитационным оружием и такими же двигателями на кораблях. И представь, что` такие корабли могут делать с планетами. Можно взять гравитацию планеты и отразить ее, сфокусировав в узкий луч… Шарах — и половины планеты как не бывало. Но никто об этом не распространяется.

Эндер понял больше, чем она сказала. Манипулирование силой тяжести — это было одно послание; обман, практикуемый офицерами, — второе, но главное сообщение звучало так: «Нашими врагами являются не другие армии, а взрослые. Они враги, потому что не говорят нам правды».

— Пошли, малыш, — позвала она. — Комната, наверное, уже готова. Руки Петры не дрожат, и враги ее бежат. — Девочка хихикнула. — Меня называют Петра Поэтесса.

— А еще говорят, что ты чокнутая на всю голову.

— И ты лучше верь в это, маленькая задница.

В ее сумке оказалось десять шаров-мишеней. Эндер одной рукой цеплялся за ее костюм, а второй — за стену, удерживая Петру, пока она с силой разбрасывала шары в разные стороны. Они отлетали от стен и проносились через комнату, сталкиваясь друг с другом и меняя направление.

— Ну-ка, пусти, — сказала Петра.

Она оттолкнулась, нарочно завертевшись винтом, затем несколькими движениями рук выровняла полет и начала выбивать шар за шаром. При попадании мяч из белого становился красным. Эндер знал, что этот цвет держится чуть меньше двух минут. Только один мяч успел побелеть обратно, когда Петра расстреляла последний.

Долетев до противоположной стены, девочка точно отрикошетила и на полной скорости устремилась к Эндеру. Он протянул руку и помог ей затормозить — один из маневров, который освоил еще в своей группе.

— Ты крутая, — похвалил он.

— Круче всех. И ты этому научишься.

Петра объяснила, что нужно держать руку прямо, целиться всей рукой.

— Большинство солдат не понимают, что чем дальше мишень, тем дольше нужно держать луч. Разница, казалось бы, не так велика — между одной десятой секунды и половиной секунды, но в настоящем бою это время тянется очень долго. Большинство промахиваются не потому, что плохо целятся, а потому, что слишком быстро отводят руку. Так что не используй свой пистолет, как шпагу. Никаких «вжик, вжик, вжик — уноси готовенького». Целься и держи руку.

При помощи шаросборника она вернула шары назад, после чего стала медленно запускать их обратно в пространство. Эндер стрелял. И всякий раз промахивался.

— Отлично, — кивнула Петра. — У тебя нет никаких вредных привычек.

— У меня и невредных нет, — отметил Эндер.

— Вот их-то мы тебе и привьем.

В первое утро они добились немногого. Больше говорили. О том, как думать, когда целишься, как удерживать в голове одновременно свое движение и движение противника. О том, что руку с пистолетом надо вытягивать вперед и целиться как бы всем телом, чтобы можно было стрелять, даже если руку заморозят. О том, что нужно прочувствовать, при каком положении спускового крючка пистолет начинает стрелять, и придерживать курок близко к этому положению, чтобы не терять времени. О том, что тело напрягать нельзя, нужно держать его расслабленным, иначе ты начинаешь дрожать.

Больше в тот день Эндер не занимался. Во время общеармейской тренировки, во второй половине дня, Эндеру приказали взять с собой комп и тихо делать уроки где-нибудь в углу. Бонзо был обязан доставить всех солдат в боевую комнату, но никакой устав не вменял ему в обязанность тренировать каждого.

Эндер, однако, и не притронулся к компу. Если он не может тренироваться, что ж, ему никто не запрещал изучать тактику Бонзо. Армия Саламандр была разделена на четыре стандартных взвода по десять человек в каждом. Некоторые командиры распределяли своих людей так, что во взводе А собирались лучшие солдаты, а взвод Г состоял из отбросов. Но Бонзо предпочел использовать смешанные составы, поэтому в каждом взводе были и хорошие и плохие солдаты.

Во взводе Б было только девять мальчиков. Интересно, кого оттуда перевели, чтобы освободить место для Эндера? Скоро стало ясно, что командир взвода Б — явный новичок. Неудивительно, что Бонзо бесился. Потерять командира взвода, чтобы взамен получить Эндера…

Бонзо оказался совершенно прав. Эндер не был готов. Всю тренировку армия прилежно отрабатывала маневры. Взводы, не видя друг друга, отшлифовывали совместные операции так, чтобы их действия совпадали секунда в секунду. Учились использовать друг друга для внезапной перемены направления, не нарушая при этом строя. И для всего этого требовалась базовая подготовка, которой у Эндера не было. Умение мягко приземляться, гасить удар. Точность полета. Способность изменять курс при помощи тел уже замороженных солдат, летающих по комнате. Кувырки, развороты, сальто. Скольжение вдоль стен — сложный маневр, но очень ценный: враг не может зайти со спины.

Но, выясняя в ходе тренировки, сколь многого он не знал, Эндер также замечал то, что ему сразу же хотелось исправить. Отработанное движение строем было одной из таких ошибок. Оно позволяло солдатам мгновенно исполнять выкрик-приказ командира, зато делало их маневры предсказуемыми. И отдельный боец был полностью лишен инициативы. Выбрав тактику, армия уже не могла отказаться от нее, а также ввести поправку на действия противника. Эндер изучал действия Бонзо, как делал бы это вражеский командир: придумывал и запоминал различные способы развалить строй Саламандр.

Вечером, в свободное время, Эндер попросил Петру позаниматься с ним.

— Нет, — сказала она. — Я хочу когда-нибудь стать командиром армии. Поэтому мне надо в игровую комнату.

Все ребята были уверены, что учителя подключаются к игровым машинам и так выявляют потенциальных главнокомандующих. Эндер же сомневался в этом. У командира взвода куда больше возможностей показать, на что он способен, чем у того, кто играет с компьютером.

Но Эндер не стал спорить с Петрой. Она и так провела с ним все утро. И все же ему надо было заниматься, а тренироваться один он не мог. Для исполнения большинства серьезных маневров требовался партнер или даже команда. Вот если бы он мог пригласить Шена и Алая…

А почему, собственно, нет? Почему бы не пригласить Шена и Алая? Он никогда не слышал, чтобы солдаты тренировались вместе с залетными, но никакие правила этого не запрещали. Этого просто никто не делал: в армиях новичков презирали. Ну так Эндер и сам новичок. Ему нужно с кем-то тренироваться, и он сможет научить ребят многому из того, что знают и умеют старшие.

— Смотрите-ка, великий воин вернулся! — воскликнул Бернард.

Эндер стоял в дверях своей прежней спальни. Он покинул ее только вчера, но она уже казалась ему чужой, а ребята из его группы стали как будто незнакомцами. Он чуть не повернулся, чтобы уйти. Но здесь был Алай, человек, который придал их дружбе святость. Алай не был ему чужим.

Эндер даже не пытался скрыть, как отнеслись к нему в армии Саламандр:

— И они правы. Я им нужен примерно как приступ кашля в скафандре.

Алай рассмеялся. Вокруг них стали собираться другие ребята. Эндер озвучил свое предложение. Каждый день в свободное время они будут заниматься в боевой комнате под его, Эндера, руководством. Они научатся всему, что узнает Эндер об армиях и сражениях, а он сам сможет отрабатывать приемы и маневры, необходимые ему как солдату.

— Мы все только выиграем от этого.

Многие захотели присоединиться.

— Конечно, — добавил Эндер, — но только если вы собираетесь работать. Тем, кто хочет валять дурака, лучше сразу выметаться. У меня нет времени на всякие глупости.

И время не пропало зря. Эндеру было очень трудно объяснить, что он видел, а еще труднее — показать, как это надо делать. Но все же они научились чему-то за эту тренировку. Ребята взмокли и вымотались, но приобрели некое понятие о базовых техниках боя.

— Где ты был? — спросил Бонзо.

Эндер стоял по стойке «смирно» у койки командира:

— В боевой комнате на тренировке.

— Слышал, ты взял с собой нескольких залетных из своей бывшей группы.

— Я не мог заниматься один.

— Ни один солдат из моей армии не станет вошкаться с залетными. Ты теперь солдат.

Эндер промолчал.

— Ты слышал меня, Виггин?

— Так точно, сэр.

— Больше никаких занятий с этими мелкими засранцами.

— Могу я поговорить с вами наедине?

Такую просьбу командирам полагалось выполнять. Бонзо покраснел от злости, но вышел в коридор вслед за Эндером.

— Слушай, Виггин, ты мне не нужен. Я хочу избавиться от тебя как можно скорее, но, если ты устроишь мне проблемы, я тебя по стенке размажу.

«Хороший командир, — подумал Эндер, — не станет сыпать глупыми угрозами».

Молчание Эндера раздражало Бонзо.

— Ты вызвал меня, чтобы говорить, ну так говори.

— Сэр, вы были абсолютно правы, когда отказались приписывать меня ко взводу. Я ничего не знаю.

— Мне не требуется твое одобрение.

— Но я хочу стать хорошим солдатом. И не могу заниматься вместе с остальными, понимая, что в строю я только помеха. Вот я и позвал тех, кто согласится работать со мной.

— Ты будешь делать то, что я тебе велю, мелкий засранец!

— Так точно, сэр. Я буду исполнять ваши приказы. Но вы не можете приказать мне прекратить тренировки. Свободное время есть свободное время. Здесь не действуют предписания. Никакие. Ничьи.

Он видел, что Бонзо кипит от злости. Командир горяч, это плохо. Ярость Эндера была холодной, и он мог управлять ею. В то время как Бонзо Мадридом управлял гнев.

— Сэр, я думаю о своей карьере. Я не собираюсь мешать вашим тренировкам и сражениям, но мне нужно как-то учиться. Я не прошу вас включать меня в свою армию, вы вправе обменять меня, как только захотите. Но если я так и останусь неумехой, никто ведь меня не возьмет. Дайте мне научиться хоть чему-нибудь, и тогда вы без труда обменяете меня на солдата, которого сможете использовать.

Бонзо был умен, и злость не помешала ему оценить разумность предложения. Но так легко отступить он тоже не мог.

— Пока ты солдат армии Саламандр и будешь подчиняться моим приказам.

— За попытку вмешаться в свободное время ученика недолго и на лед отправиться.

Скорее всего, такое вряд ли случится. Впрочем?.. Так или иначе, шум, поднятый Эндером, наверняка приведет к тому, что командира сместят. И еще: офицеры явно присматривали за Эндером, иначе не повысили бы его так рано. Вдруг он и правда способен влиять на учителей, а значит, без труда отправит Бонзо на лед? Чем черт не шутит…

— Сволочь! — раздраженно бросил Бонзо.

— Я не виноват, что вы отдали свой приказ в присутствии всех, — пожал плечами Эндер. — Но если хотите, я притворюсь, что вы выиграли этот спор. Тогда завтра вы спокойно сможете сказать, что переменили свое решение.

— Обойдусь без твоих решений.

— Я не хочу, чтобы остальные ребята думали, будто вы пошли на попятную. После этого вы не сможете командовать.

Вот за эту доброту Бонзо наверняка возненавидит его. Он не простит Эндеру, что тот «подарил» ему право командовать. Бонзо бесился, но ничего не мог поделать. У него не было выбора. Он не сообразил, что сам загнал себя в угол, отдав Эндеру неразумный приказ, и видел только, что Эндер одолел его, а потом еще и ткнул носом в грязь своим проклятым великодушием.

— Когда-нибудь я так надеру тебе задницу…

— Возможно, — согласился Эндер.

Прозвенел звонок, призывавший ко сну. Эндер с униженным видом поплелся обратно в спальню. Ребятам предстояло сделать очевидный вывод.

Утром, когда Эндер уходил на завтрак, Бонзо остановил его и громко заявил:

— Эй, блоха, я передумал. Может, занимаясь со своими залетными, ты и правда научишься чему-нибудь, что позволит обменять тебя. Я согласен на все, лишь бы сплавить тебя побыстрее.

— Спасибо, сэр, — ответил Эндер.

— Не за что! — прошипел Бонзо. — Надеюсь, тебя вышибут на лед.

Эндер благодарно улыбнулся и вышел из спальни. После завтрака он снова занимался с Петрой, днем наблюдал за маневрами Бонзо и придумывал разные способы разбить его армию, а вечером со своей командой тренировался до изнеможения. «Я могу, — думал Эндер, лежа на койке и чувствуя, как медленно и болезненно расслабляются мышцы. — Я справлюсь».


Через четыре дня случилось сражение. Солдаты армии Саламандр вприпрыжку неслись по коридорам к боевой комнате. Эндер бежал последним. Вдоль стен тянулись две полоски огней: зелено-зелено-коричневая для Саламандр и черно-бело-черная для Кондоров. Добравшись туда, где обычно находились ворота, Эндер увидел, что коридор раздваивается. Зелено-зелено-коричневая полоса шла налево, а черно-бело-черная — направо. Затем последовал еще один поворот (на этот раз уже направо) — и армия остановилась перед глухой стеной.

Взводы молча построились. Эндер опять постарался оказаться позади всех. Бонзо отдавал последние распоряжения:

— Взвод А отталкивается и движется вверх, Б — налево, В — направо, Г — вниз. — Он проверил, правильно ли сориентированы его солдаты, и добавил: — А ты, малек, ждешь четыре минуты, потом просто заходишь. Даже не думай вынимать из кобуры пистолет.

Эндер кивнул. Неожиданно стена за спиной Бонзо стала прозрачной. Это была уже не стена, а силовое поле. Боевая комната тоже изменилась. В воздухе, частично закрывая обзор, висели большие коричневые коробки, по-видимому препятствия, которые тут звались звездами. На первый взгляд они висели где попало. Бонзо не обратил на звезды никакого внимания. Вероятно, его солдаты знали, как их использовать.

Но вскоре Эндеру, который наблюдал за сражением, сидя на полу в коридоре, стало ясно, что со звездами никто толком обращаться не умеет. Солдаты знали, как садиться на звезды, как использовать их для прикрытия, умели атаковать звезды, занятые противником, но явно не представляли, какая звезда важна, а какая — нет, и поэтому зачастую в лоб штурмовали позиции, которые легко было обойти, скользя по стенам, и которые не имели никакого стратегического значения.

И этими непростительными ошибками в стратегии вовсю пользовался командир противника. Армия Кондоров навязывала Саламандрам изнурительные стычки. У Бонзо оставалось все меньше и меньше незамороженных бойцов, чтобы атаковать следующую звезду. После всего четырех минут боя стало ясно, что наступление Саламандр захлебнулось.

Эндер шагнул через ворота и начал дрейфовать вниз. В тех боевых комнатах, где он занимался раньше, вход был на уровне пола. Но для настоящих сражений ворота устанавливали посредине стены, на равном расстоянии от пола и потолка.

Он сориентировался быстро, как когда-то в челноке. Низ стал верхом, а затем стеной. В невесомости не было необходимости придерживаться прежней системы координат, как в коридоре. Глядя на пару совершенно одинаковых квадратных ворот, невозможно было определить, где верх, а где низ. Да и не нужно. Эндер сочинил свою систему координат. Вражеские ворота внизу. Цель игры — упасть туда.

Слегка шевеля руками и ногами, Эндер освоился в новой системе, принял вертикальное положение и теперь летел ногами к противнику. Ступни — очень небольшая мишень, зачем подставлять выстрелам все тело?

Кто-то заметил его. Это и должно было случиться — он уже около минуты бесцельно дрейфовал у всех на виду. Инстинктивно Эндер подтянул колени, и в эту же секунду в него попали, — разумеется, штанины его костюма сразу застыли. Но руки остались свободными: если не было прямого попадания в корпус, замерзали только те части тела, которых коснулся луч. Эндеру вдруг пришло в голову, что, если бы он не подставил противнику ноги, выстрел пришелся бы в туловище, и тогда он был бы полностью обездвижен.

И поскольку Бонзо приказал ему ни под каким видом не доставать пистолет, Эндер продолжал дрейфовать, не шевеля ни головой, ни руками, как будто их тоже заморозили. Вражеские солдаты, не обращая на него внимания, сосредоточили огонь на тех, кто еще мог им ответить. Это был тяжелый бой. Армия Саламандр медленно отступала перед превосходящими силами противника, не желая сдаваться. Сражение распалось на десятки мелких перестрелок. Вот теперь начала сказываться железная дисциплина Бонзо, и каждый солдат армии Саламандр забирал с собой по меньшей мере одного противника. Никто не побежал, никто не ударился в панику. Солдаты сохраняли спокойствие и тщательно целились.

И попадали. Особенно Петра. Кондоры заметили это и сделали все возможное, чтобы обезвредить ее. Сначала ей обездвижили правую руку, но поток оскорблений из ее угла летел до тех пор, пока ее не заморозили совсем и нижний край шлема не прижал ей челюсть.

Через несколько минут все было кончено. В армии Саламандр больше некому было сопротивляться.

Эндер с удовольствием отметил, что Кондоры с трудом наскребли пятерых незамёрзших солдат — минимальное число, необходимое, чтобы открыть вражеские ворота и объявить себя победителями. Четверо прижали свои шлемы к светящимся точкам по углам ворот Саламандр, а пятый пролетел сквозь силовое поле. Игра закончилась. Свет снова зажегся в полную мощь, и сквозь дверь для учителей прошел майор Андерсон.

«Я мог бы вытащить пистолет, — думал Эндер, глядя на то, как солдаты противника подлетают к воротам Саламандр. — Мог бы вытащить пистолет и подстрелить по крайней мере одного — тогда Кондоры не смогли бы выполнить ритуал. Я мог бы свести игру вничью. Без четверых по углам и пятого, чтобы пролететь в дверь, Кондоры не смогли бы одержать победу. Бонзо, ты — задница, я мог бы спасти тебя от поражения, даже превратить его в победу — все пятеро были как на ладони, прекрасные мишени. Я перестрелял бы их всех, прежде чем они успели бы сообразить, откуда ведется огонь. Для этого моего умения стрелять вполне хватило бы».

Но приказ есть приказ, и Эндер обещал подчиняться. Некоторое удовлетворение доставила ему минута, когда при подсчете очков обнаружилось, что у армии Саламандр вовсе не сорок один убитый, а сорок убитых и один легкораненый. Бонзо не мог понять, в чем дело, пока не справился по книге майора Андерсона и не выяснил, кто именно оказался всего лишь раненным. «Я не был выведен из боя, Бонзо, — думал Эндер. — Я еще мог стрелять».

Он ждал, что Бонзо подойдет к нему и скажет: «В следующий раз при таком раскладе разрешаю тебе стрелять». Но Бонзо вообще не обмолвился с ним ни словом до следующего утра, до завтрака. Разумеется, завтракал он в командирской столовой, но Эндер был уверен, что странный счет последней игры вызовет там столько же шума, сколько и в зале, где на завтрак собирались солдаты. Обычно, если не было ничьей, проигравшая армия теряла весь свой личный состав убитыми — полностью замороженными, — ну, или тяжелоранеными, которые не могли стрелять или как-то еще наносить урон противнику. Армия Саламандр оказалась единственной из проигравших, в чьем составе остался один легкораненый.

Эндер даже не стал ничего объяснять — солдаты армии Саламандр сами разболтали, в чем было дело. И когда его спрашивали, почему он не нарушил приказ и не открыл огонь, он спокойно отвечал:

— Я всегда исполняю приказы.

После завтрака Бонзо подозвал его.

— Мой прежний приказ остается в силе, — сказал он. — Не забывай об этом.

«Это дорого обойдется тебе, дурак. Возможно, я не лучший солдат, но все же могу помочь. И у тебя нет ни единой причины поступать так со мной».

Вслух Эндер ничего не ответил.

Одним из любопытных побочных эффектов этого сражения стало то, что Эндер оказался на первом месте в таблице личного зачета солдат. Он не выстрелил ни разу, а потому ни разу не промахнулся. Врагам не удалось ни убить, ни покалечить его — тут тоже процент был на его стороне. Такого результата больше не было ни у кого. Многие смеялись, кое-кто злился, но Эндер стал лидером в личном зачете.

Он продолжал бездельничать на армейских тренировках и напряженно трудиться в личное время — с Петрой утром и с друзьями вечером. К ним присоединялось все больше залетных — не забавы ради, а потому, что тренировки реально помогали стать лучше. Но Эндер и Алай держались на шаг впереди остальных. Отчасти потому, что Алай все время изобретал что-нибудь новенькое и Эндеру приходилось всякий раз придумывать новую тактику, чтобы обойти его. А отчасти из-за того, что они продолжали совершать глупейшие ошибки, и ошибки эти были результатом поступков, на которые уважающий себя, правильно тренированный солдат никогда бы не отважился. Да, многое из придуманного ими оказывалось совершенно бесполезным. Но придумывать было весело, воплощать — еще веселее, а сколько было удовольствия, когда что-нибудь срабатывало! Вечер был лучшим временем суток.

В следующих двух сражениях Саламандры легко победили. Эндер нырял в боевую комнату ровно через четыре минуты после начала и всякий раз выходил из сражения невредимым: у отбивавшегося противника были занятия посерьезнее. Постепенно Эндер осознал, что разгромившая их армия Кондоров была очень, очень хороша. Да и армия Саламандр, несмотря на то что Бонзо оказался плохим стратегом, была не из худших. Игра за игрой они набирали рейтинг, споря с Крысами за четвертое место в турнирной таблице.

Эндеру исполнилось семь лет. В Боевой школе не часто вспоминают про календарь, но Эндер научился вызывать дату на экран своего компа, а потому не пропустил день своего рождения. Школа тоже не пропустила его — с Эндера сняли мерку и справили ему новый комбинезон цветов его армии и костюм для боевой комнаты. Он вернулся в спальню в новой одежде — очень непривычной, одновременно удобной и свободной, как будто его собственная кожа вдруг стала ему чуть велика.

Он хотел задержаться у койки Петры и рассказать ей о своем доме, о том, как семья отмечала дни рождения, просто сообщить, что сегодня ему исполнилось семь лет, и пусть бы она пожелала ему счастья. Но никто не говорил о своих днях рождения. Это было так по-детски. Удел тех, кто остался на Земле, землемесов. Торты, всякие глупые обычаи. Валентина испекла ему торт на шестой день рождения, он не поднялся, а на вкус был просто отвратительным. Дома давным-давно никто не готовил, и торт был одной из безумных выходок Валентины. Ее все тогда задразнили, но Эндер спрятал в своем столе кусочек. И когда монитор сняли, когда Эндера увезли, его грела мысль о том, что торт все еще лежит там, в ящике, — маленькая горстка маслянистых желтых крошек. Тут никто не говорил о доме — у солдата нет жизни до Боевой школы. Никто не получал и не писал никаких писем. И все притворялись, что им это безразлично.

«Но мне не все равно, — думал Эндер. — Я здесь только для того, чтобы жукер не вогнал Валентине пулю в глаз, чтобы ее череп не разлетелся на мелкие кусочки, как у солдат, которых показывали по видео. Чтобы ей не снесли затылок раскаленным лазерным лучом и мозги, вскипев, не вытекли через край, будто дрожжевое тесто. Я вижу все это в кошмарах, в самые худшие ночи, и просыпаюсь, весь дрожа, но молчу. Потому что никто не должен знать, как я тоскую по своей семье. Я хочу домой».

Утром немного полегчало. Дом опять стал привычной глухой болью в дальнем уголке памяти. Усталостью в глазах. Этим утром, прежде чем они успели одеться, в спальню вошел Бонзо.

— Боевые костюмы! — крикнул он.

Сражение. Четвертая игра в жизни Эндера.

Противником оказалась армия Леопардов. Этих разбить несложно. Леопарды были новичками и болтались в самом низу турнирной таблицы. Эту армию создали всего шесть месяцев назад, а командовал ею некто Пол Слэттери.

Эндер надел новый боевой костюм и встал в строй. Бонзо грубо схватил его за плечо, выдернул из ряда и заставил отойти в самый конец. «Ты зря это сделал, — мысленно возразил Эндер. — Что тебе стоило позволить мне остаться в строю?»

Эндер наблюдал за сражением из коридора. Пол Слэттери был неопытен, зато быстро соображал, и у него имелись кое-какие идеи. Он заставлял своих солдат постоянно двигаться. Они перелетали от звезды к звезде, соскальзывали по стенам в тыл малоподвижных групп Саламандр. Эндер улыбнулся. Бонзо был совершенно выбит из колеи, впрочем, и его солдаты тоже. Казалось, Леопарды окружили их со всех сторон. Однако исход сражения был вовсе не так однозначен, как это выглядело на первый взгляд. Эндер заметил, что Леопарды тоже потеряли много людей, так как часто подставлялись из-за излишнего безрассудства. Но самое главное — Саламандры уже сочли себя побежденными. Соотношение сил оставалось примерно равным, однако Саламандры полностью уступили инициативу и лишь жались друг к другу, как поступают уцелевшие в резне, лелея надежду, что беспощадный враг их не заметит.

Эндер тихо прошел через ворота, развернулся ногами к воротам противника и начал медленно дрейфовать вниз, чуть в сторонку, стараясь не привлекать внимания. Он сразу согнул ноги в коленях и заморозил их в таком положении, превратив в щит. Теперь любому случайному наблюдателю он казался еще одним замороженным солдатом, уплывающим прочь с поля боя.

Армия Саламандр фактически перестала сопротивляться, и Леопарды быстро покончили с ней. У Пола Слэттери оставалось еще девять солдат, когда последний стрелок Саламандр был заморожен. Леопарды построились и полетели к вражеским воротам.

Эндер, следуя урокам Петры, вытянул руку и тщательно прицелился. И прежде чем кто-либо успел опомниться, он заморозил троих из тех четверых солдат, что собирались прижать свои шлемы к углам ворот армии Саламандр. Оставшиеся засекли его и открыли беспорядочный огонь, но выстрелы пришлись в уже замороженные ноги Эндера, а он за это время подстрелил еще двоих. Когда Леопардам удалось наконец вывести из строя руку Эндера и лишить его возможности стрелять, у них оставалось только четыре бойца. Сражение кончилось вничью, а Эндер формально даже не попал в ряды погибших.

Пол Слэттери страшно разозлился, но признал, что игра была честной. Вся армия Леопардов решила, что такова была стратегия Бонзо — оставить одного человека в резерве до самой последней минуты. Им и в голову не пришло, что малыш Эндер стрелял, нарушая приказ командира. Но армия Саламандр это знала. И Бонзо тоже знал, и, встретив взгляд своего командира, Эндер понял: Бонзо ненавидит его за то, что он спас армию от разгрома. «А мне все равно, — подумал Эндер. — Это поможет тебе поскорее обменять меня, и вдобавок ты не потеряешь своего места в турнирной таблице. Продавай меня скорее, я уже научился у тебя всему, чему мог. Достойно проигрывать — это все, что ты умеешь, Бонзо».

А чему он, собственно, научился? Раздеваясь рядом со своей койкой, Эндер мысленно составлял список. Вражеские ворота внизу. В бою ноги — это щит, а не средство передвижения. Маленький резерв, сбереженный до самого конца, может решить судьбу сражения. И еще: солдаты иногда могут принимать более разумные решения, чем те, к которым их обязывает приказ командира.

Он разделся и уже собирался забраться на койку, когда с каменным лицом к нему подошел Бонзо. «Я видел таким Питера, — подумал Эндер, — спокойным, молчаливым, с жаждой убийства в глазах. Но Бонзо не Питер. В Бонзо больше страха».

— Виггин, мне наконец удалось обменять тебя. Я сумел убедить армию Крыс, что твое фантастическое место в личном зачете вовсе не случайность. Ты отправишься к ним завтра.

— Спасибо, сэр, — ответил Эндер.

Наверное, в его голосе прозвучало слишком много благодарности. Внезапно Бонзо развернулся и изо всех сил ударил его в челюсть открытой ладонью. Эндер отлетел назад, ударился о койку, чуть не упал. И тогда Бонзо уже кулаком двинул его в живот. Эндер рухнул на колени.

— Ты нарушил приказ, — сказал Бонзо громко, для всех. — Хороший солдат всегда слушается своего командира.

От боли слезы текли по щекам Эндера, но поднявшийся в спальне ропот все же доставил ему некое мстительное удовольствие. «Ты дурак, Бонзо. Ты не укрепляешь дисциплину, а напрочь уничтожаешь ее. Они знают, что я превратил верное поражение в ничью, и видят, как ты отплатил мне. Ты выставил себя дураком перед всеми. Чего же стоит теперь твоя дисциплина?»

На следующий день Эндер сказал Петре, что их утренние стрелковые занятия придется прекратить — для ее же собственной безопасности. Не стоит лишний раз провоцировать Бонзо. Некоторое время им лучше держаться врозь. Петра все прекрасно поняла.

— И к тому же, — добавила она, — ты уже хороший стрелок, мне больше нечему тебя учить.

Эндер положил в шкафчик свой комп и боевой костюм, а форму Саламандры ему поменяют на складе на черно-коричневый комбинезон Крысы. Он ничего не принес сюда и ничего отсюда не заберет. У него ничего и не было. Все его ценности — записи в школьном компе, руки да голова.

Затем он отправился в игровую комнату и воспользовался общественным компом, чтобы записаться на курсы рукопашного боя при земной силе тяжести. Занятия каждый день после завтрака. Нет, он вовсе не собирался мстить Бонзо. Просто принимал меры, чтобы никто больше не мог ударить его. Никогда.

Глава 8

Крыса

— Полковник Графф, эта игра всегда велась честно. Звезды располагаются либо хаотически, либо симметрично, чтобы ни у кого не было преимущества.

— Честность — замечательное понятие, майор Андерсон. Жаль, что оно не имеет никакого отношения к войне.

— Игра превратится в бессмыслицу. Команды не будут знать, на каком они свете.

— Ох и ах.

— И мне придется потратить месяцы на этот заказ. Да что там месяцы! Чтобы переоборудовать боевые комнаты и просчитать на компьютере все варианты, уйдут годы.

— Поэтому я и прошу тебя об этом прямо сейчас. Действуй. Пусти в ход свое воображение. Просчитай все самые дурацкие, немыслимые, неоправданные сочетания звезд, какие только возможны. Найди другие способы обойти правила. Задержка сообщений. Неравенство сил. Потом прогони все это через компьютер и отсортируй, что совсем тяжело, а что полегче. Нам нужна разумная постепенность. Мы должны подталкивать его.

— Когда ты собираешься сделать его командиром? В восемь лет?

— Конечно нет. Я еще не собрал для него армию.

— Так ты и тут расставляешь ему ловушку?

— Послушай, Андерсон, ты слишком привязался к этой игре, а это всего лишь тренировка и способ отбора тех, что поталантливее.

— Это еще статус, личность, цель, имя — все, что составляет жизнь этих ребят, уходит корнями в игру. Когда они поймут, что игрой можно управлять, что можно создать перевес одной из сторон, можно жульничать… Это разрушит всю школу. Я не преувеличиваю.

— Знаю.

— Очень надеюсь, Эндер Виггин — тот, кто нам нужен, потому что это сломает всю нашу систему подготовки, и за пару лет мы ее не починим.

— Если Эндер не тот, кто нам нужен, если пик его военного таланта не совпадет со временем прибытия нашего флота на родину жукеров, то твоя драгоценная система уже никому не пригодится.

— Надеюсь, вы простите меня, полковник Графф, но я считаю, что должен доложить о ваших распоряжениях и своем особом мнении лично Стратегу и Гегемону.

— А почему не нашему дражайшему Полемарху?

— Все знают, что он у вас в кармане.

— Сколько недоброжелательности, майор Андерсон. А я думал, мы друзья.

— Мы друзья. И я считаю, что ты можешь оказаться прав насчет Эндера. Я просто не верю, что ты, именно ты и только ты должен распоряжаться судьбами мира.

— Не думаю, что имею право распоряжаться даже судьбой Эндера Виггина.

— Так ты не будешь возражать, если я им все сообщу?

— Конечно буду, трусливая твоя задница. Такие вопросы должны решать люди, имеющие хотя бы слабое представление о том, что происходит на самом деле, а не перепуганные политиканы, получившие свои кресла только потому, что у себя дома, в своей родной стране, считались самыми политически пригодными.

— Но ты понимаешь, почему я это делаю?

— Потому что ты близорукий гаденыш-бюрократ и хочешь иметь прикрытие на случай, если что-то пойдет не так. Только если что-то пойдет не так, нас съедят жукеры, а не начальство. Так что доверься мне, Андерсон, и не вешай мне на шею всю эту проклятую Гегемонию. У меня и без нее забот хватает.

— Ах, значит, это нечестно? Весь мир против тебя? Ты можешь поступать так с Эндером, а сам хочешь отсидеться в сторонке?

— Эндер Виггин в десять раз сильнее и умнее меня. Все, что я хочу, — это вытащить его гений на свет божий. Если бы на меня свалился подобный груз, меня б раздавило в лепешку. Майор Андерсон, я знаю, что порчу игру, знаю, что ты любишь ее даже больше, чем ребята, играющие в нее. Можешь меня ненавидеть, но, пожалуйста, не мешай мне.

— Я оставляю за собой право связаться с Гегемоном и Стратегом, когда сочту нужным. А пока — делай что хочешь.

— Большое спасибо.


— Эндер Виггин, маленький засранец, ведущий в личном зачете, какое счастье видеть тебя в наших рядах! — Командир армии Крыс лежал на спине на нижней койке, и из одежды на нем был один лишь комп. — Разве может проиграть армия, к которой ты изволил присоединиться?

Несколько ребят, оказавшихся рядом, засмеялись.

Трудно было представить себе более разные армии, чем войска Саламандр и Крыс. В комнате было тесно, шумно и царил такой беспорядок, какой даже нарочно не устроишь. После Бонзо Эндер считал, что от постоянной муштры полезно иногда отдохнуть, но неожиданно для себя обнаружил, что успел привыкнуть к тишине и порядку, а местный бедлам его раздражает.

— У нас все в порядке, Эндер-Бендер. Я Носатый Рози, гениальный еврейский мальчик, а ты всего лишь микроскопический пустоголовый гой. И никогда об этом не забывай.

Со времен создания Международного флота Стратегом армейских сил всегда был еврей. Существовало мнение, что генералы-евреи не проигрывают войн. И до сих пор его никто не опроверг. Поэтому каждый еврей в Боевой школе мечтал стать Стратегом и с самого начала пользовался определенным авторитетом. И соответственно, вызывал к себе сильную неприязнь. Армию Крыс часто называли Кошерным отрядом — полуодобрительная-полунасмешливая калька с Ударного отряда Мэйзера Рэкхема. Многим нравилось вспоминать, что, хотя в дни Второго нашествия американский еврей (президент) был Гегемоном альянса, израильский еврей — Стратегом, командующим обороной и МФ, а русский еврей — Полемархом флота, именно Ударный отряд Мэйзера Рэкхема — никому не известного, дважды судимого военно-полевым судом полукровки маори-новозеландца — разбил, а затем уничтожил вражеский флот в боях у Сатурна.

«Если уж Мэйзер Рэкхем смог спасти мир, какая разница, еврей ты или нет?» — говорили люди.

Но разница все ж была, и Носатый Рози это прекрасно понимал. Он иронизировал над собой не только чтобы предупредить насмешки антисемитов (почти все, у кого он выигрывал, хотя бы на время, но становились антисемитами), но и чтобы все понимали, кто он есть. Его армия стояла на втором месте в турнирной таблице и нацеливалась на первое.

— Я взял тебя сюда, гой, так как мне не нравится, когда думают, будто бы я могу выигрывать только с отборными солдатами. Все должны знать: я могу побеждать даже с такими клопами, как ты. Здесь у нас действуют только три правила: делай, что я говорю, и не ссы в постель.

Эндер кивнул. Он понял: Рози очень хочет, чтобы он спросил про третье правило. Что Эндер и сделал.

— Это и были три правила. Мы тут все не очень сильны в математике.

Общий смысл был ясен. Победа в игре важнее всего.

— Твои тренировки с мокрозадыми младенцами окончены, Виггин. Завязывай. Ты теперь в одной армии с большими мальчиками. Пойдешь во взвод Динка Микера. С этой минуты он для тебя — Господь Бог.

— Кто же тогда ты?

— Специалист по кадрам, который нанял Бога себе в помощники, — улыбнулся Рози. — И тебе запрещается пользоваться компом до тех пор, пока не заморозишь за время сражения двух вражеских солдат. Это мне подсказывает инстинкт самосохранения. Я слыхал, ты гениальный программист. Не хочу, чтобы ты поимел мой комп.

Все вокруг покатились со смеху. Эндеру потребовалась пара секунд, чтобы определить причину веселья. Рози вывел на экран своего компа здоровенные мужские гениталии. Машина лежала на животе Рози, и изображение на экране приветливо махало из стороны в сторону. «Ну да, Бонзо должен был продать меня именно такому командиру, — подумал Эндер. — И как это он умудряется выигрывать — при таком-то времяпрепровождении?»

Эндер нашел Динка Микера в игровой комнате. Тот не играл, просто сидел и смотрел.

— Меня направили к тебе, — сказал Эндер. — Я Эндер Виггин.

— Знаю, — кивнул Микер.

— Я теперь в твоем взводе.

— Знаю, — повторил тот.

— У меня довольно-таки мало опыта.

Динк поднял голову и взглянул на него:

— Слушай, Виггин, я все про тебя знаю. Почему, ты думаешь, я попросил Рози выцарапать тебя у Саламандр?

Значит, его никто никому не навязывал. Его выбрали, о нем просили, он был нужен.

— Почему? — спросил Эндер.

— Я наблюдал, как ты работаешь с новичками. В тебе что-то есть. Бонзо — круглый дурак, а я могу научить тебя большему, чем Петра. Она умеет только стрелять.

— Это тоже надо было освоить.

— Ты все еще двигаешься так, как будто боишься обмочить штаны.

— Так научи меня.

— Так учись.

— Я не собираюсь прекращать тренировки в свое свободное время.

— Я и не требую этого.

— Рози требует.

— Носатый Рози не может помешать тебе. Кстати, запретить тебе пользоваться компом он тоже не может.

— Тогда почему он отдал такой приказ?

— Слушай, Эндер, у командира ровно столько власти, сколько ты сам ему даешь. Чем больше ты его слушаешься, тем больше у него силы.

— А что помешает ему отомстить мне? — спросил Эндер, вспомнив оплеуху Бонзо.

— Я думал, ты именно поэтому решил заняться самообороной.

— Выходит, ты всерьез следил за мной?

Динк не ответил.

— Я не желаю ссориться с Рози. И хочу участвовать в сражениях, мне надоело сидеть в стороне.

— Твой рейтинг пойдет вниз.

Теперь промолчал Эндер.

— Знаешь, Эндер, могу тебе обещать: пока ты солдат моего взвода, в бою для тебя место найдется.

Эндер вскоре понял почему. Динк тренировал свой взвод отдельно от всей армии Крыс, его ребята усердно работали и соблюдали дисциплину, сам он никогда не советовался с Рози и редко участвовал в общеармейских маневрах. Казалось, Рози командует одной армией, а Динк — другой, поменьше, и они лишь случайно занимаются в одной комнате.

Первое занятие Динк начал с того, что попросил Эндера показать атаку ногами вперед. Товарищам по взводу новый метод не понравился.

— Как можно атаковать, лежа на спине? — спрашивали они.

К удивлению Эндера, Динк не стал их поправлять: «На какой спине? Вы падаете по направлению к противнику».

Он оценил идею Эндера, но стоящей за ней системы ориентации в пространстве понять так и не смог. Динк был хорош, очень хорош, но привычка к постоянной однонаправленной силе тяжести сильно ограничивала его мышление.

Сейчас они отрабатывали захват вражеской звезды. Раньше, прежде чем попробовать метод Эндера, ребята всегда атаковали, выпрямившись в полный рост, и представляли собой прекрасные мишени. Даже сейчас, добравшись до звезды, они действовали одинаково.

— Через верх! — командовал Динк, и они прыгали.

К чести Микера, он приказал повторить атаку со словами:

— А теперь вниз головой.

Но ребята слишком привыкли полагаться на гравитацию, которой теперь не существовало, и, перевернувшись, вели себя крайне неуклюже, будто и вправду висели вниз головой.

Атаку ногами вперед возненавидели сразу. Динк настаивал. В результате возненавидели Эндера.

— Значит, теперь мы учимся воевать у залетных? — пробормотал кто-то вполголоса, но специально постаравшись, чтобы Эндер все услышал.

— Да, — ответил Динк, и они продолжили тренировку.

И вскоре освоили прием. После нескольких пробных перестрелок все наконец осознали, насколько трудно попасть в противника, атакующего ногами вперед, и новый метод заинтересовал всех без исключения.

В этот вечер Эндер впервые пришел на свою тренировку после целого дня упорной работы. Он валился с ног.

— Теперь, когда ты в настоящей армии, — сказал Алай, — тебе эти занятия не нужны.

— У тебя я могу научиться тому, чего не знает никто, — ответил Эндер.

— Динк Микер — самый лучший. Я слыхал, он командир твоего взвода.

— В таком случае давайте начинать. Я научу вас всему тому, что в меня вдалбливали сегодня.

И он прогнал Алая и две дюжины присоединившихся к ним мальчишек через те самые упражнения, что довели его сегодня до изнеможения, но все время добавляя новые детали, заставляя атаковать и маневрировать с одной или двумя замороженными ногами, а также использовать тела замерзших соратников, чтобы менять направление полета.

Примерно посреди тренировки Эндер заметил, что из дверного проема за ними наблюдают Петра и Динк. Когда минут через десять он снова посмотрел туда, их уже не было.

«Значит, за мной следят и все, что я здесь делаю, сразу становится известным». Он не знал, считать ли Динка Микера своим другом, он мог сказать это лишь о Петре, впрочем тоже без особой уверенности. Их могло разозлить то, что он тренировал солдат, а значит, самовольно возвел себя в командиры армии — ну или, по крайней мере, во взводные. Также их могло оскорбить то, что он, солдат, так тесно общается с залетными. То, что старшие наблюдают за ним, встревожило Эндера, лишило его уверенности.

— Я, кажется, запретил тебе пользоваться компом. — Носатый Рози остановился у койки Эндера.

Эндер даже не поднял головы:

— Я делаю тригонометрию на завтра.

Рози пихнул коленом комп:

— Я запретил тебе.

Эндер положил машину на кровать и встал:

— Тригонометрия мне нужна больше, чем ты.

Рози был выше его сантиметров на сорок, но Эндера это не беспокоило. Вряд ли дело дойдет до драки, а если и дойдет, Эндер сможет постоять за себя. Рози был ленив и не владел приемами рукопашного боя.

— Ты ползешь вниз в таблице личных зачетов, — сменил пластинку Рози.

— Ничего удивительного. Я занял первое место потому, что армия Саламандр использовала меня самым идиотским образом.

— Идиотским? Стратегия Бонзо помогла ему выиграть несколько ключевых сражений.

— Стратегия Бонзо не годится даже для уличной драки. Я нарушал его приказ всякий раз, когда нажимал на курок.

Рози этого не знал. А потому разозлился:

— Значит, Бонзо про тебя мне лапшу на уши вешал. Ты не только мал и некомпетентен, ты еще и смутьян.

— Зато я в одиночку превратил поражение в ничью.

— Посмотрим, как ты в следующий раз справишься в одиночку, — сказал Рози и отбыл.

— Малыш, ты туп как пробка, — покачал головой один из солдат Динка Микера.

Эндер взглянул на Динка, возившегося со своим компом. Тот поднял голову, заметил, что Эндер наблюдает за ним, и спокойно, без всякого выражения посмотрел ему в глаза. «Ерунда. Все о’кей, — подумал Эндер. — Я смогу о себе позаботиться».

Сражение произошло через два дня. Эндеру впервые предстояло сражаться в составе взвода, и он нервничал. Взвод Динка выстроился вдоль правой стены коридора, и Эндер тщательно следил за собой, чтобы случайно не прислониться к стене или не перенести вес тела на одну из ног. Стоять надо ровно.

— Виггин! — выкрикнул Носатый Рози.

Эндер почувствовал, как страх пробрал его от горла до паха, и, сам того не желая, вздрогнул. Рози заметил это:

— Дрожишь? Трепещешь? Смотри не намочи штаны, наш залетный малыш. — Рози зацепил пальцем пистолет Эндера и подтащил мальчика к силовому полю, скрывавшему боевую комнату. — Посмотрим, как ты справишься сейчас, Эндер. Как только дверь откроется, ты прыгнешь и полетишь вперед, к воротам противника.

Самоубийство. Бессмысленное, бесцельное самоуничтожение. Но теперь он должен выполнять приказы, это сражение, а не учеба. Какое-то мгновение Эндер молча бесился, потом заставил себя успокоиться.

— Прекрасно задумано, сэр, — кивнул он. — Я буду стрелять по главному скоплению сил противника.

— У тебя не будет на это времени, малютка, — рассмеялся Рози.

Стена исчезла. Эндер подпрыгнул, ухватился руками за поручень на потолке и швырнул себя вперед и вниз — к вражеским воротам.

Это была армия Сороконожек, и Эндер находился уже в середине боевой комнаты, когда они начали появляться из своих ворот. Многие успели нырнуть под прикрытие звезд, но Эндер согнул ноги, выставил между ними пистолет и принялся стрелять, выводя из строя вражеских солдат одного за другим, как только они появлялись.

Конечно, ноги ему тут же заморозили, но у Эндера оставалось еще три драгоценных секунды до того, как противник сможет попасть ему в корпус и вывести его из боя. Он подстрелил еще пару человек, после чего расставил руки в стороны. Правая рука с пистолетом указывала прямо на главные силы армии Сороконожек. Он успел трижды нажать на спуск, а потом в него попали.

Еще через мгновение он врезался в силовое поле вражеских ворот и, завертевшись безумным волчком, влетел прямо в группу вражеских солдат, укрывавшихся за звездой. Они оттолкнули его прочь, и он закружился еще быстрее. Весь остаток сражения он колотился в стены, хотя постепенно сила трения о воздух замедлила его полет. Эндер не знал, скольких ему удалось заморозить, прежде чем заморозили его самого, но было ясно, что армия Крыс, как всегда, победила.

После сражения Рози не сказал ему ни слова. В личном зачете Эндер все еще оставался первым: он убил троих, покалечил двоих и задел еще семерых. Тема о неподчинении больше не поднималась, и Эндер мог спокойно заниматься со своим компом. В эти часы Рози старался держаться своей стороны спальни и не лезть к нему.

Атака Эндера оказалась воистину сокрушительной, и Динк Микер начал натаскивать своих солдат как можно быстрее выпрыгивать из коридора.

— Если один человек покалечил чуть ли не половину армии, подумайте, что может сделать целый взвод.

Также Динк уговорил майора Андерсона открывать во время тренировок ворота посреди стены, а не возле пола, чтобы солдаты могли заниматься в условиях, приближенных к боевым. По школе сразу прошел слух. Теперь никто не мог позволить себе толкаться у входа пять-десять-пятнадцать секунд, разведывая обстановку. Игра изменилась.

Сражения продолжались. Теперь Эндер воевал как положено, вместе со своим взводом. Допускал ошибки. Проигрывал стычки с противником. В личном зачете опустился на второе место, потом на четвертое. Но со временем Эндер освоился с системой взаимодействий внутри взвода, и ошибок стало меньше. Он перескочил на третье место, потом на второе, потом на первое — где и остался.


Однажды после дневных занятий Эндер задержался в боевой комнате. Еще раньше он подметил, что Динк Микер обычно опаздывает на обед, и решил, что тот, видимо, посвящает это время дополнительным тренировкам. Эндер не был голоден, и ему очень хотелось выяснить, что же за маневры отрабатывает Динк, когда его никто не видит.

Но Динк не тренировался. Он стоял у дверей и наблюдал за Эндером.

Эндер также остановился посреди комнаты и смотрел на Динка.

Оба молчали. И без слов было ясно, что Динк ждет, когда уйдет Эндер. И было также ясно, что Эндер уходить не собирается.

Тогда Динк повернулся к Эндеру спиной, аккуратно снял боевой костюм, мягко оттолкнулся от пола и медленно, очень медленно поплыл к центру комнаты. Его тело полностью расслабилось, — казалось, его ноги и руки колышет несуществующий ветер.

После бешеных скоростей и постоянного напряжения тренировки было наслаждением просто смотреть, как он плывет. Минут десять Динк летел до противоположной стены, потом резко оттолкнулся, вернулся к своему костюму и быстро натянул его.

— Пошли, — сказал он Эндеру.

Они вернулись в спальню. Комната была пуста: все ушли на обед. Каждый подошел к своей койке и сменил костюм на комбинезон.

— Почему ты задержался? — спросил Динк.

— Не был голоден.

— Что ж, теперь ты знаешь, почему я не командир.

Эндер и правда не раз гадал об этом.

— Меня уже дважды пытались повысить, но я отказывался.

— Отказывался?

— Во второй раз у меня отобрали шкафчик, койку и комп. Мне выделили отдельную комнату, дали армию. Тогда я просто отказался выходить, пока они не сдались и не перевели в подчинение другому командиру.

— Почему?

— Потому что я не позволю делать это со мной. Не могу поверить, Эндер, что ты еще не разгадал их игру. Впрочем, ты еще очень молод. Те, другие армии вовсе не враги нам. Наш настоящий враг — это учителя. Именно они заставляют нас драться, ненавидеть друг друга. Игра стала для нас всем. Побеждай, побеждай, побеждай. Только эти победы ничего не дают. Мы загоняем себя в гроб, сходим с ума, пытаясь победить друг друга, а эти старые сволочи тем временем наблюдают за нами, изучают, отыскивают слабые места и решают, достаточно ли мы хороши. Достаточно хороши для чего? Мне было шесть лет, когда меня привезли сюда. Что я мог тогда знать? Они решили, что я гожусь для их чертовой программы, но никто никогда не спрашивал, годится ли программа для меня.

— Так почему ты не вернешься домой?

Динк криво усмехнулся:

— Потому что не могу бросить игру. — Он погладил жесткую ткань боевого костюма, лежавшего перед ним на койке. — Я люблю все это.

— Тогда отчего бы тебе не стать командиром?

— Никогда, — покачал головой Динк. — Посмотри, что они сделали с Розеном. Парень свихнулся. Носатый Рози… Спит вместе с нами, а не в своей комнате. Знаешь почему? Он боится оставаться один, Эндер, боится темноты.

— Рози?

— Но его сделали командиром, и он обязан вести себя соответственно. Он не знает, что делает. Он выигрывает — и это пугает его больше всего, ведь он никак не может взять в толк, почему все время выигрывает, а лишь догадывается, что к этому какое-то отношение имею я. В любую минуту кто-нибудь может понять, что Розен вовсе не сказочный израильский генерал, который выигрывает, несмотря ни на что. Он вообще не знает, почему команды выигрывают или проигрывают. Да и никто не знает.

— Все это не значит, что он сумасшедший, Динк.

— Я знаю, ты пробыл здесь всего год и считаешь, что эти люди нормальны. Ты не прав, они ненормальны. Мы все ненормальны. Я рылся в библиотеке, вывернул наизнанку свой комп, читал старые книги, ты ведь знаешь, новых нам не дают, — так или иначе, я составил примерное представление о том, что такое дети. Так вот, мы не дети. Ребенок может проигрывать и спокойно забывать об этом, и никому до этого нет никакого дела. Дети не состоят в армиях, они не бывают командирами, им не приходится управлять сорока другими ребятами — этот груз слишком тяжел, чтобы нести его и не спятить.

Эндер попытался припомнить, какими были дети в его старом классе, там, в городе, но вспомнил лишь Стилсона.

— У меня был брат, — продолжал Динк. — Обыкновенный парень. Его интересовали только девчонки. И полеты. Он хотел летать. А еще часто играл в мяч с другими ребятами. Ничего особого, отбираешь мяч у противника, ведешь его, стуча об пол, забрасываешь в кольцо. Они гоняли по коридорам, пока полицейский не отбирал мяч. Это было очень здорово. Брат как раз учил меня вести мяч, когда меня забрали.

Эндер вспомнил своего брата, и воспоминание это не было теплым.

Динк посмотрел ему в лицо и, видимо, неправильно истолковал его выражение.

— Эй, я понимаю, никто не говорит о доме. Это не принято. Но мы ведь откуда-то взялись. Не Боевая школа создала нас, ты же знаешь. Она вообще ничего не умеет создавать, только разрушает. И мы все вспоминаем дом. Может быть, не только добро, но мы помним, а потом лжем и притворяемся, что… Ты сам подумай, Эндер, почему никто никогда не говорит о доме? Не потому ли, что это слишком важно для нас? Только никто не желает признать, что… Вот черт!

— Ничего страшного, не волнуйся, — сказал Эндер. — Я просто вспомнил Валентину. Мою сестру.

— Я не хотел тебя расстраивать.

— Все в порядке. Я стараюсь поменьше думать о ней, потому что всегда начинаю… Ну, как сейчас.

— Ну да. Мы никогда не плачем. Я даже не думал об этом. Никто никогда не плачет. Мы по-настоящему стараемся стать взрослыми. Такими, как наши родители. Готов поспорить — твой отец похож на тебя. На что угодно спорю — сначала он спокоен и терпит все, а потом взрывается и…

— Я совсем не похож на отца.

— Возможно, я ошибся. Но взгляни на Бонзо, своего прежнего командира. Запущенный случай испанского честолюбия. Он не может позволить себе иметь слабости. Превзойти его — значит оскорбить. Быть сильнее его — все равно что отрезать ему яйца. Вот почему он тебя ненавидит — тебе не было по-настоящему больно, когда он пытался тебя наказать. И не просто ненавидит, он хочет убить тебя. Он сумасшедший, все они сумасшедшие.

— А ты?

— Я тоже, малыш, я тоже, но, когда мне становится совсем худо, я иду в боевую комнату, плаваю там один, и безумие выходит из меня, оно впитывается в стены и остается там до следующего боя. Пока маленькие мальчики не выгонят его, колотясь своими телами о стены.

Эндер улыбнулся.

— Ты тоже сойдешь с ума, — пообещал Динк. — Ладно, пошли есть.

— А вдруг ты сможешь стать командиром и не свихнуться? Ты ведь знаешь о своем безумии, и, возможно, это знание не позволит ему захватить тебя?

— Я не позволю этим гадам управлять мной. Тебя тоже взяли на примету, и добра от них не жди. Сам вспомни, как с тобой до сих пор обходились.

— Пока никак. Только повысили один раз.

— И это сделало твою жизнь легкой и приятной?

Эндер рассмеялся и покачал головой:

— Наверное, ты прав.

— Они думают, ты у них в кармане. Не поддавайся.

— Но я за этим и пришел сюда, — ответил Эндер. — Чтобы меня превратили в орудие. Чтобы я мог спасти мир.

— Ты что, правда веришь в это?

— Во что?

— В жукеров. В угрозу. В спасение мира. Слушай, Эндер, если бы жукеры собирались вернуться и поиметь нас, они бы уже были здесь. Они не придут. Мы разбили их, и они оставили нас в покое.

— Но видео…

— Пленки, оставшиеся от Первого и Второго нашествий? Твой дед еще не родился, когда Мэйзер Рэкхем разгромил их. Да ты сам вглядись в то, что нам показывают. Это же фальшивка! Нет никакой войны, нам просто морочат голову.

— Но почему?

— Потому что, пока люди боятся жукеров, Международный флот пребывает у власти, а пока у власти Международный флот, некие определенные страны могут поддерживать свою Гегемонию. Смотри, смотри видео, Эндер. Люди скоро раскусят эту игру, и тогда начнется гражданская война, которая положит конец всем остальным войнам. Именно она, а никакие не жукеры угрожает человечеству. И в этой войне, если она начнется, мы с тобой окажемся по разные стороны. Потому что ты американец, как и наши дорогие учителя. А я — нет.

Они пошли в столовую и за обедом говорили совсем о другом. Но Эндер все время думал о словах Динка. Боевая школа была настолько изолирована, игра занимала такое место в мыслях ребят, что Эндер просто забыл о существовании внешнего мира. Испанское честолюбие. Гражданская война. Политика. Боевая школа на самом деле такая крошечная…

Но Эндер не поддерживал выводы Динка. Жукеры были настоящими, а угроза — реальной. Международный флот контролировал многое, но никак не видеоновости и компьютерные сети. Во всяком случае, не в той стране, где родился Эндер. На родине Динка, в Нидерландах, после трех поколений русской Гегемонии — может быть. Но в Америке не получится лгать так долго. Значит, это правда.

Он верил, но зерно сомнения было посеяно в его душе, осталось там и проросло, изменив все. Оно научило Эндера внимательнее вслушиваться в то, что люди подразумевают, а не в то, что говорят. Оно сделало его мудрее.


На вечернюю тренировку пришло очень мало ребят. Вполовину меньше, чем на прошлую.

— А где Бернард? — спросил Эндер.

Алай улыбнулся. Шен загадочно закатил глаза.

— Ты чё, не слыхал? — удивился парнишка из залетных, прибывших позже Эндера — Болтают, мол, те, кто ходит на твои занятия, могут сказать до свиданья своей карьере. Типа ни в одной армии они ничего не добьются. Командирам не нужны солдаты, испорченные твоими методами тренировки.

Эндер кивнул.

— Только я как соображаю? — продолжал тот же мальчишка. — Коли я стану хорошим солдатом, любой командир, хоть чегой-то смекающий, сразу за меня ухватится. Не?

— Ухватится, — твердо пообещал Эндер.

И они начали работать. Спустя полчаса, как они принялись тренироваться отскакивать от замерзших тел других солдат, в боевую комнату вошли несколько командиров в комбинезонах разного цвета и демонстративно стали записывать имена присутствующих.

— Эй! — прокричал Алай. — Вы уверены, что записали мое имя правильно?

На следующий вечер ребят оказалось еще меньше. До Эндера тоже начали доходить всякие слухи. Залетных сбивали с ног в дуґше, произошло несколько очень неприятных «несчастных случаев» в столовой и в игровой. Кто-то из старших взломал примитивную школьную систему защиты и перевернул вверх дном файлы непослушных.

— Сегодня тренировки не будет, — сказал Эндер.

— Черта с два, — возразил Алай.

— Давай подождем пару дней. Не хочу, чтобы малыши страдали из-за подобной чепухи.

— Если мы уступим — пусть даже на один-единственный вечер, — все решат, что это работает, и примутся за нас всерьез. Это как если бы ты уступил Бернарду в те времена, когда он вел себя как настоящая свинья.

— Кроме того, — добавил Шен, — мы не боимся. Нам плевать. Ты должен продолжать хотя бы ради нас. Нам нужны эти тренировки. Как и тебе.

Эндер вспомнил слова Динка Микера. Игра была сущей ерундой по сравнению со всем остальным миром. Зачем отдавать каждый вечер своей жизни этой дурацкой, дурацкой игре?

— В такой обстановке мы много не наработаем, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.

Но Алай остановил его:

— Тебя что, тоже напугали? Бьют в дуґше? Тыкают головой в толчок? Кто-то засунул тебе в очко пистолет?

— Нет, — ответил Эндер.

— Ты все еще мой друг? — уже спокойнее спросил Алай.

— Да.

— Тогда я тоже твой друг, Эндер. И я остаюсь, чтобы заниматься с тобой.

К ним снова заявились старшие, но на этот раз среди них почти не было командиров. В основном — солдаты разных армий. Эндер узнал зелено-оранжевые комбинезоны Саламандр. Пришли даже несколько Крыс. Теперь уже имен не записывали — просто кричали, издевались, передразнивали каждое движение, насмехаясь над попытками залетных освоить сложные маневры. Кое-кто из младших начал закипать.

— Слушайте их внимательно, — обратился Эндер к остальным. — Запоминайте слова. Если когда-нибудь понадобится вывести противника из равновесия, это здорово пригодится. Ярость заставляет делать глупости. Но нас-то ничем не проймешь.

Шен всем сердцем принял эту идею и заставил свою группу из четырех залетных громко повторять каждую подколку пять или шесть раз. Когда младшие начали распевать ругательства на манер дразнилок, несколько старших мальчиков оттолкнулись от стены и полезли в драку.

Костюмы, приспособленные для войн, в которых вместо оружия использовался безобидный свет, плохо защищали от ударов и сильно замедляли движения, когда речь шла о рукопашном бое в невесомости. Так или иначе, половина младших была заморожена и не могла сражаться, хотя как раз их «замороженность» можно было попробовать использовать. Эндер быстро приказал своим собраться в углу комнаты. Старшие заржали еще громче, а некоторые из тех, кто стоял у двери, присоединились к нападавшим, увидев, что противник напуган.

Эндер и Алай швырнули одного из замороженных солдат прямо в лицо первому громиле. Их снаряд устремился шлемом вперед и, столкнувшись с мишенью, закувыркался прочь, но и нападавший отлетел к потолку, схватившись за грудь и вопя от боли.

Шутки кончились. Теперь все старшие покинули наблюдательный пост, чтобы включиться в бой. Эндер уже не надеялся, что дело обойдется без серьезных повреждений. Правда, враги наступали неловко, они не умели координировать действия, так как никогда не работали вместе. Зато солдаты маленькой армии Эндера — дееспособных осталось не больше дюжины — хорошо знали друг друга и привыкли действовать согласованно.

— Работаем сверхновую! — крикнул Эндер.

Его солдаты ответили смехом. Они мгновенно разбились на три группы, присели на корточки и взялись за руки, образовав тем самым своеобразные многолучевые звезды на фоне задней стены.

— Обходим противника и направляемся к двери! А теперь — вперед!

По сигналу все три звезды «взорвались». Младшие разлетелись в разных направлениях под такими углами, что надо было всего раз оттолкнуться, чтобы достичь ворот, тогда как нападавшие болтались в середине комнаты, где изменить курс было труднее, а при их несогласованности и вовсе невозможно.

Эндер рассчитал все так, чтобы столкнуться с тем замороженным мальчиком, которого они использовали в качестве снаряда. Тем временем тот уже успел оттаять. Эндер схватил его за руку, развернул и толкнул к двери. К несчастью, из-за этого самого Эндера отбросило назад и скорость его существенно уменьшилась. Теперь он медленно плыл обратно к дальнему концу комнаты, где уже собрались старшие. Повернув голову, он убедился, что все его бойцы в безопасности у самых ворот.

И в этот самый момент разъяренный, обманутый враг заметил его. Эндер прикинул, как скоро сможет добраться до стены, чтобы оттолкнуться снова. Недостаточно быстро. Несколько старших уже направлялись к нему. И к ужасу Эндера, Стилсон тоже был среди них. Мальчика затрясло, но тут он сообразил, что ему мерещится. А ситуация была похожая, только на этот раз единоборства не получится: у нападавших не было вожака и все они много больше Эндера.

Но на занятиях по рукопашному бою он успел кое-что узнать о массе тела и инерции, а еще он изучал кинетику — физику движущихся объектов. Во время сражений дело редко доходило до рукопашной — с незамороженным противником ты мог столкнуться, только если сам был заморожен. За оставшиеся несколько секунд Эндер разработал план и занял позицию.

На его счастье, противники знали о драке в невесомости еще меньше, чем он. Те немногие, кто попытался на него замахнуться, обнаружили, что совершенно бессмысленно наносить удар, если сам отлетаешь назад с той же скоростью, с которой выкидываешь руку вперед. Но кое-кто из старших явно намеревался переломать кости наглому выскочке. Впрочем, Эндер не собирался этого дожидаться.

Он ухватил за кулак одного из замахнувшихся и изо всех сил толкнул его. Это отбросило Эндера с курса атаковавших, хотя и не приблизило к воротам.

— Стойте на месте! — прокричал он друзьям, уже построившимся, чтобы лететь ему на выручку. — Не надо! Оставайтесь на месте!

Кто-то крепко схватил Эндера за ногу, тем самым предоставив ему точку опоры. Эндер немедленно воспользовался этим и с силой опустил вторую ногу на ухо и плечо нападавшего. Заорав, тот выпустил его. Если бы противник разжал руки в момент удара, то пострадал бы куда меньше — Эндер бы просто оттолкнулся от него. Но он очень не хотел отпускать врага, и вот теперь его ухо было полуоторвано, а в воздухе плавали капельки крови.

«Я снова делаю это, — подумал Эндер. — Снова причиняю людям боль, чтобы спасти себя. Почему меня просто не оставят в покое? Я не хочу ни с кем драться».

В результате столкновения скорость Эндера еще упала. Теперь на него двигались сразу трое, и в отличие от остальных они работали согласованно. Но прежде чем ударить Эндера, им нужно было его схватить. Эндер развернулся так, чтобы двоим из них удалось поймать его за ноги; тогда руки останутся свободными и он сможет разобраться с третьим.

Естественно, они купились на приманку. Эндер схватил третьего противника за воротник, резко дернул вверх и одновременно наклонился так, чтобы лицо парня врезалось прямо в шлем Эндера. Снова крик и фонтан крови. Оставшиеся двое повисли на его ногах, выкручивая их. Эндер швырнул мальчишку с разбитым носом в одного из них — они столкнулись, и правая нога освободилась. Дальше все было просто: использовать захват как точку опоры, ударить противника ногой в пах, а потом оттолкнуться от него в сторону ворот. Толчок получился слабенький, потому и скорость Эндер набрал небольшую. Но это не имело значения. Больше никто его не преследовал.

Он спокойно долетел до ворот. Друзья поймали его и втащили внутрь. Они смеялись, хлопали его по плечам.

— Ты плохой! — кричали они. — Ты страшный! Ты всех рвешь!

— На сегодня занятия окончены, — сказал Эндер.

— Завтра они вернутся, — заметил Шен.

— Им же хуже, — улыбнулся Эндер. — Если они явятся без костюмов, повторим сегодняшний номер, если в костюмах — мы их заморозим.

— Да и, кроме того, — вступил Алай, — учителя не допустят повторения случившегося.

Эндер вспомнил слова Динка и усомнился в правоте Алая. Он развернулся, чтобы уйти.

— Эй, Эндер! — крикнул ему в спину один из старших. — Ты ничто! И останешься ничем!

— Бонзо, мой бывший командир… — заметил Эндер. — По-моему, он меня недолюбливает.

Вечером Эндер затребовал на свой комп сводку происшествий. За медицинской помощью обращались четверо. У одного были сломаны ребра, у другого синяк в паху, у третьего порвано ухо, а у четвертого сломан нос и не хватало одного зуба. Причина повреждений у всех четверых оказалась одинаковой:

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ В НЕВЕСОМОСТИ.

Если учителя написали такое в официальной сводке, совершенно очевидно, что они не намерены никого наказывать за эту безобразную заварушку в боевой комнате. Они что, вообще ничего не собираются предпринимать? Их не волнует, что творится во вверенной им школе?

И поскольку Эндер вернулся в спальню раньше обычного, то вызвал на экран свою волшебную игру. Он уже и не помнил, когда играл в последний раз. Видимо, давно: его фигурка возникла вовсе не там, где он остановился в прошлый раз. Игра началась у тела погибшего Великана. Только теперь оно уже не выглядело телом. Чтобы понять, что оно когда-то было Великаном, следовало чуть отойти и присмотреться повнимательнее. Тело наполовину утонуло в холме, поросло травой и диким виноградом. Виднелась только верхняя часть черепа Великана — белая кость, словно кусок известняка, торчала из бесформенного холма.

Эндеру не доставляла удовольствия мысль о предстоящей схватке с детьми-оборотнями, но, к его удивлению, детская площадка оказалась пуста. Наверное, как и Великан, раз умерев, они не воскресали. Это слегка опечалило Эндера.

Он прошел той же дорогой к колодцу, спустился в него, по туннелям добрался до площадки на вершине утеса, что над самым лесом, снова прыгнул, и опять туча подхватила его и унесла в комнату в башне замка.

И снова коврик начал превращаться в змею, только на этот раз Эндер не сомневался ни секунды. Он быстро наступил гадине на голову и раздавил ее ногой. Змея дергалась и извивалась под ним, но он все сильнее вдавливал ее голову в каменные плиты. Наконец змея затихла. Эндер поднял ее и несколько раз встряхнул, пока она не развернулась, перестав быть узорчатым ковриком. Все еще сжимая змею в руках, он оглянулся по сторонам в поисках выхода.

И увидел зеркало, а в нем — лицо, которое сразу же узнал. Это был Питер. Кровь капала с его подбородка, а из уголка рта торчал слабо подергивавшийся кончик змеиного хвоста.

Эндер вскрикнул и отшвырнул комп прочь. Несколько ребят, соседей по спальне, кинулись было на его крик, но он извинился и успокоил их, заверив, что все в порядке. Они вернулись на свои койки. Тогда он подобрал комп и снова поглядел на экран. Его фигурка все еще стояла там, уставившись в зеркало. Он попробовал разбить зеркало, но в комнате ничего подходящего не было, а со стены зеркало не снималось. В конце концов Эндер запустил в него змеей. Зеркало разлетелось на мелкие кусочки и открыло дыру в стене, откуда хлынули десятки маленьких змеек, сразу накинувшихся на Эндера. Тщетно срывая со своего тела змеек, он упал и умер, погребенный под кучей извивающихся гадов.

Экран потемнел, и по нему побежали слова:

ИГРАТЬ ЕЩЕ РАЗ?

Эндер отключил комп и сунул его в тумбочку.

На следующий день многие командиры лично пришли к Эндеру или прислали своих солдат, чтобы сказать, что он может не беспокоиться; большинство из них считали, что дополнительные занятия приносят только пользу и он, Эндер, просто обязан продолжать их. А чтобы обеспечить ему спокойную рабочую обстановку, они пошлют ему несколько ветеранов, которым не помешала бы лишняя тренировка.

— Эти ребята будут побольше тех жукеров, что напали на вас вчера. Не волнуйся, никто к вам больше не сунется.

В тот вечер с ним занимались сорок пять учеников — больше, чем армия. И то ли из-за того, что теперь на стороне Эндера были старшие, то ли потому, что вчерашнего оказалось вполне достаточно, враги больше не появлялись.

К волшебной игре Эндер так и не вернулся. Но она снилась ему. Он вспоминал свои ощущения, когда убивал змею и втаптывал ее в пол, когда отрывал ухо тому мальчику, когда уничтожал Стилсона и ломал руку Бернарду. А потом, держа на руках тело мертвого врага, вставал перед зеркалом и видел там лицо Питера. «Эта игра знает обо мне слишком много. Только она грязно лжет. Я не Питер. В моем сердце нет места убийству».

И тогда приходил настоящий страх: а вдруг на самом деле он все же убийца, только во много раз хуже, опаснее Питера? Вдруг именно это и нравится в нем учителям? Ведь им, чтобы воевать с жукерами, нужен как раз убийца. Нужен человек, который способен втоптать врага в грязь, залить землю его кровью.

«Ну что ж. Значит, я тот, кто вам нужен. Я та самая кровожадная сволочь, о которой вы мечтали, зачиная меня. И пусть я от всего сердца ненавижу в себе то, что так нужно вам. Пусть я радовался, когда маленькие змейки меня убили. Все это не имеет значения, ведь я — ваше оружие».

Глава 9

Локк и Демосфен

— Я позвал вас вовсе не для того, чтобы тратить время на пустую болтовню. Как, черт побери, компьютер выкинул этот номер?

— Понятия не имею.

— Он откуда-то взял портрет братца Эндера, перевел изображение в графику и засунул его в эту свою дурацкую Волшебную страну. Как ему все это удалось?

— Полковник Графф, поверьте, я не имею к этому никакого отношения. И знаю только одно: до сих пор так далеко еще никто не забирался. Волшебная страна сама по себе довольно-таки странное место, а это даже не страна, это где-то за Концом Света и…

— Все эти названия я уже слышал. Только не понимаю, что они означают.

— Волшебная страна была создана достаточно давно. О ней довольно много упоминаний. Однако про Конец Света мы слышим впервые. Мы вообще не знаем, что это такое.

— У меня есть сильное ощущение, что компьютер пытается залезть в мозги этого мальчишки, и мне это очень не нравится. Питер Виггин, пожалуй, сильнее всех повлиял на личность Эндера. Ну, если не считать Валентины.

— Умная игра и была создана для того, чтобы формировать детей, помогать им находить миры, в которых им будет хорошо.

— Вы что, все еще не понимаете, майор Имбу? Я не хочу, чтобы Эндеру было «хорошо» при конце света. Мы находимся здесь как раз для того, чтобы этот самый конец предотвратить.

— Конец Света в компьютерной игре не обязательно означает гибель человечества от лап жукеров. Он может иметь для Эндера совершенно другое, личное значение.

— Прекрасно. Какое?

— Не знаю, сэр. Я не Эндер. Спросите его самого.

— Майор Имбу, я задал вопрос вам.

— Да этих значений могут быть тысячи…

— Назовите хоть одно.

— Вы изолировали мальчика. Возможно, он мечтает о конце этого света, то есть Боевой школы. Или, наоборот, с переездом сюда для него умер прежний мир, тот, в котором он жил ребенком. А может, это реакция на драку в боевой комнате. Вы ведь знаете, Эндер очень чувствительный мальчик, а ему пришлось серьезно покалечить несколько человек. Отсюда и желание покончить с этим миром — с миром насилия.

— Или ничто из вышеперечисленного.

— Умная игра — это отношения ребенка с компьютером. Вместе они создают истории. И эти истории абсолютно правдивы — они отражают окружающую ребенка реальность. Это все, что я знаю наверняка.

— В таком случае я расскажу вам то, что знаю я, майор Имбу. Этот портрет Питера Виггина не мог быть получен из наших школьных файлов. Мы уничтожили его дело, в том числе и компьютерный файл, как только Эндер прибыл сюда. Кроме того, данный портрет сделан совсем недавно.

— Со времени поступления Эндера прошло всего полтора года, сэр. С тех пор его брат не мог сильно измениться.

— У него теперь другая прическа. Он целый год носил пластинку, и у него изменились очертания губ. Я запросил снизу свежую фотографию Питера и сравнил ее с изображением в игре. Компьютер Боевой школы мог получить этот портрет, только запросив его у стороннего компьютера. Причем гражданского, никак не связанного с Международным флотом. А для этого нужны соответствующие полномочия. Мы не можем просто так отправиться в округ Гилфорд, Северная Каролина, и выдернуть фото из тамошних файлов. Спрашивается: кто в нашей школе подписал подобное разрешение, если я об этом не знаю?

— Вы не понимаете, сэр. Компьютер Боевой школы — это всего лишь часть сети Международного флота. Если нам требуется какой-либо портрет, мы сначала должны получить разрешение на его истребование, но если он становится необходим для игровой программы…

— Она идет и берет его.

— Такое не каждый день происходит. И делается это только во благо самого ребенка.

— Ладно, во благо так во благо. Но зачем? Почему? Его брат опасен, он не подошел для нашей программы, потому что это самый безжалостный, самый ненадежный человек, с которым мы когда-либо сталкивались. Почему он так важен для Эндера? Почему до сих пор так важен, ведь прошло столько времени?

— Если честно, сэр, я не знаю. А умная игра ничего не расскажет, так уж она устроена. Скорее всего, она и сама этого не знает. Мы все сейчас на неизведанной территории.

— То есть наш компьютер импровизирует по ходу действия?

— Можно и так сказать.

— Что ж, мне стало немного легче. Я думал, я один такой.


Восьмой день рождения Эндера Валентина отпраздновала в одиночестве на заросшем лесом заднем дворе их нового дома в Гринсборо. Она очистила землю от листьев и сосновых иголок, а затем обломком ветки написала на красноватой почве имя. После чего построила маленький вигвам из иголок и палочек и разожгла костер. Серый горький дым поднялся к небу, к веткам сосен над головой. Лети, лети прямо в космос, в Боевую школу.

Оттуда не было писем, и, насколько она знала, письма семьи тоже не доходили по назначению. Когда Эндера увезли, отец и мать каждые несколько дней наговаривали по длинному письму. Потом это стало случаться раз в неделю. Потом — раз в месяц. Через два года никто писем уже не писал и о дне рождения не помнил. «Эндер умер, — с горечью думала Валентина, — потому что мы забыли его».

Все, кроме нее. Она скрывала от родителей — и уж тем более от Питера, — как часто думает об Эндере, как часто пишет письма, которые он не получит и на которые так и не ответит. И когда мать и отец объявили о переезде сюда, в Северную Каролину, Валентина поняла: возвращения Эндера они больше не ждут, ведь они покидали единственное место, где он мог их найти. Как он узнает, что они теперь здесь? Как найдет их среди деревьев под тяжелым переменчивым небом? Он прожил всю свою жизнь в коридорах города, а в Боевой школе природы, наверное, и того меньше. Сможет ли он привыкнуть к новому дому?

Вообще-то, как говорили родители, они переехали сюда из-за Питера. Отец и мать надеялись, что жизнь среди «дикой» (по их мнению) природы, среди деревьев и мелкой живности смягчит странный и пугающий характер их старшего сына. В некотором роде так оно и вышло. Питер полюбил прогулки по открытой местности и долгие походы в окрестные леса. Иногда он уходил на целый день, прихватив с собой лишь комп и пакет сэндвичей в рюкзаке да перочинный ножик в кармане.

Но Валентина знала. Однажды она нашла полуосвежеванную белку, чьи маленькие лапки были приколоты сучьями к земле. Она будто наяву видела, как Питер поймал зверька, распял его, а потом медленно и осторожно, чтобы не повредить внутренние органы, начал сдирать кожу, разглядывая дергающиеся и рвущиеся мускулы. Как долго умирала белка? И все это время Питер сидел рядом, прислонившись к стволу сосны, на которой, наверное, и было беличье гнездо, играл со своим компом и следил, как по капельке утекает жизнь его жертвы.

Сначала Валентина испугалась. За столом ее даже чуть не стошнило, когда она увидела, что Питер с аппетитом уплетает свой обед, весело болтая и улыбаясь. Но позднее, обдумав происшедшее, поняла, что для брата убийство было своего рода магией, жертвоприношением, — так он успокаивал темных богов, терзавших его душу. У нее тоже была своя магия — огонь. Пусть лучше мучит белок, а не других детей. Питер всегда был садовником боли — он сеял ее, бережно выращивал и жадно поглощал созревшие плоды. Пусть берет то, что ему нужно, в лесу, у зверюшек, а не у сверстников в школе.

— Образцовый мальчик, — говорили его учителя. — Вот бы все наши подопечные были такими же. Он все время занимается и работы вовремя сдает. Очень любит учиться.

Но Валентина знала, что все это — спектакль, подделка. Да, конечно, Питер любил учиться, но учителя ничего не могли ему дать. По-настоящему занимался он дома с компом. Рылся в библиотеках, в банках данных, сопоставлял, думал и (это было его любимое занятие) спорил с Валентиной. Но на людях он вел себя так, будто школьная рутина приводила его в восторг. «Ух ты, никогда бы не подумал, что лягушка внутри выглядит вот так», — говорил он, а дома, у экрана, разбирался, как филотические соединения ДНК связывают клетки в единый организм. Питер был королем лести, и учителя не могли против него устоять.

Но были и хорошие перемены. К примеру, Питер перестал драться. Больше не задирался, а наоборот, стал уживчив. Это был новый Питер.

И все в это верили. Отец и мать повторяли это так часто, что Валентине хотелось выкрикнуть им в лицо: «Никакой это не новый Питер! Это все тот же старый Питер, только хитрее!

Намного ли? Ну, тебя, папа, он обвел вокруг пальца. И тебя, мама, тоже. Он хитрее вас всех.

Но не хитрее меня».

— Я вот все думаю, — неожиданно раздался голос Питера, — убить тебя или нет?

Валентина прислонилась к стволу сосны, от костерка осталась только кучка едва тлевших углей.

— Я тоже люблю тебя, Питер.

— Это так легко. Ты вечно играешься с этим своим огнем. Надо просто дать тебе по башке и поджечь. Ой, она так любила играть со спичками…

— А я, представь, думала о том, как бы кастрировать тебя во сне.

— Не-а, врешь. Ты думаешь об этом, только когда я рядом. Я пробуждаю в тебе лучшие чувства. Нет, Валентина. Я решил, что не стану убивать тебя. Все будет иначе — отныне ты станешь мне помогать.

— Да ну?

Несколько лет назад угрозы Питера напугали бы Валентину до чертиков. Но сейчас она не боялась. Действительно ли он мог убить ее? Конечно, никаких сомнений. Он был способен на самые ужасные, самые кошмарные вещи на свете. Но кем-кем, а сумасшедшим он не был, ведь сумасшедшие не отвечают за свои действия. Питер же управлял собой лучше, чем кто бы то ни было, кроме, пожалуй, ее самой. Питер мог отложить до лучших времен любое желание, скрыть любое чувство. А потому Валентина знала, что в самом черном приступе ярости он не причинит ей боли. Он сделает это только в том случае, если блага, которые он получит от убийства, перевесят риск. А было как раз наоборот. Вот почему она предпочла бы Питера многим другим. В любой ситуации ее братом двигал разумный эгоизм, и для того, чтобы тебе ничего не угрожало, надо было просто сделать так, чтобы ты была нужнее Питеру живой, чем мертвой.

— Валентина, мне в голову пришла пара интересных мыслей. Я тут отслеживал передвижения русских войск…

— О чем мы говорим?

— О мире, Вэл. Россию знаешь? Большую такую империю? Второй Варшавский договор? Парней, которые правят Евразией — от Нидерландов до Пакистана?

— Так они же не публикуют эту информацию, Питер.

— Конечно нет. Зато очень даже публикуют расписания своих пассажирских и грузовых поездов. Ну я и заставил свой комп просчитать эти расписания и таким образом выяснить, когда обычные маршруты используются для тайного перемещения войск. Загнал туда сведения за последние три года. И получается, что последние шесть месяцев парни гоняют туда-сюда на всех парах. А значит, Россия готовится к войне. К войне на суше.

— А Лига? А жукеры? Они куда денутся?

Валентина не вполне понимала, к чему ведет Питер, но он довольно часто втягивал ее в такие вот споры касательно мировой обстановки. Он проверял и обкатывал на ней свои идеи, но и она училась лучше формулировать свои мысли, строить дискуссию. И хотя они придерживались противоположных точек зрения на то, каким должен быть мир, они редко расходились во мнениях о его нынешнем состоянии. И Питер, и Валентина уже давно научились читать между строк новости, поставляемые безнадежно неграмотными и непроходимо тупыми журналистами. Новостным стадом, как их называл Питер.

— Полемарх у нас русский, так? И ему по должности положено знать, что происходит во флоте. В общем, либо они выяснили, что жукеры больше не представляют опасности для Земли, либо скоро состоится генеральное сражение. Так или иначе, война с жукерами будет окончена. И сейчас они готовятся к тому, что случится после войны.

— Если они перемещают войска… Это может осуществляться только с ведома Стратега.

— Внутренние перевозки. Все в пределах стран Варшавского договора.

Валентина всерьез забеспокоилась. Со времен Первого нашествия страны всячески поддерживали видимость мира и сотрудничества. Питер обнаружил трещину в здании миропорядка. Валентина отлично представляла себе, каким был мир, пока жукеры не навязали планете единство.

— И опять все станет как было.

— Кое-что изменится. Теперь, когда у нас есть щиты, ядерное оружие можно положить на полку. Нам придется убивать друг друга тысячами, а не миллионами. — Питер ухмыльнулся. — Вэл, это просто обязано было случиться. Что мы имеем? Международную армию и Международный же космический флот под фактическим руководством Северной Америки. Но как только война окончится, эти международные войска сразу растворятся в воздухе, потому что вместе их держит только страх перед жукерами. Однажды утром мы проснемся и обнаружим, что все союзы и альянсы распались и пошли прахом. Все, кроме одного — Варшавского договора. Это будет очень интересное сражение: доллары против пяти миллионов лазеров. Да, мы хозяйничаем в Поясе астероидов, но там очень быстро кончаются изюм и сельдерей — без поставок-то с Земли. А на Земле хозяевами будут они.

Больше всего беспокоило Валентину то, что Питер говорил о грядущей катастрофе поразительно беспечно.

— Питер, интересно, почему у меня возникло ощущение, что ты думаешь обо всем этом как о золотом шансе для некоего Питера Виггина?

— Для нас обоих, Вэл.

— Тебе всего двенадцать лет. А мне — десять. Есть даже специальное слово для людей нашего возраста. Нас называют детьми. И обращаются с нами как с мышками.

— Но, Вэл, мы же с тобой отличаемся от обычных детей. Мы не так думаем. Не так говорим. И самое главное — не так пишем!

— Напомню, наша дискуссия началась с угрозы убить меня. Питер, по-моему, мы слегка отклонились от темы.

И все ж ее охватило приятное возбуждение. О да, писала она куда лучше Питера. Они оба понимали это. Питер сам признал это однажды. Мол, он умеет находить в людях то, за что они себя ненавидят, и потом шантажирует их этим, тогда как Вэл сразу видит то, что людям в себе нравится, и к ним подлизывается. Выражение циничное по форме и правильное по сути. Валентина кого угодно могла заставить согласиться с ее точкой зрения, могла убедить человека, что ему хочется именно того, чего она хочет, чтобы ему хотелось. А Питер мог лишь заставлять людей бояться того, чего он хотел, чтобы они боялись. Когда он впервые объяснил все это Валентине, та не согласилась. Ей хотелось верить, что она выигрывает в спорах потому, что права, а не оттого, что умнее. Она постоянно твердила себе, что она не такая, как Питер, и не хочет манипулировать людьми, даже не пытается этого делать, — и все же ей нравилось знать, что она способна влиять на взрослых, не только на их действия, но и на желания. Ей было стыдно получать удовольствие от этой власти, но время от времени она пользовалась ею. Чтобы заставить учителей и одноклассников сделать то, что ей хотелось. Чтобы убедить в чем-то мать или отца. Иногда ей даже Питером удавалось управлять. И это было страшнее всего — она понимала Питера настолько, что могла залезть в его шкуру и посмотреть изнутри. В ней было больше от Питера, чем она решалась признать, хотя иногда она все же отваживалась думать об этом. Вот и сейчас, пока Питер говорил, в ее голове неотвязно крутилось: «Ты мечтаешь о власти, Питер, но по-своему я намного сильнее тебя».

— Я изучал историю, — сказал Питер. — Модели поведения людей, групп людей. Есть времена, когда весь мир начинается перестраиваться, и тогда все можно изменить — одним-единственным правильным словом. Это сделал в Афинах Перикл, а потом и Демосфен…

— Ну да, они умудрились дважды развалить Афины.

— Перикл, допустим, да. Но Демосфен-то оказался прав насчет Филиппа Македонского…

— Или спровоцировал его.

— Ага. Вот этим и занимаются историки: спорят о причинах и следствиях. А на самом деле все гораздо проще. Бывают моменты, когда мир балансирует на грани, и в такие времена правильные слова могут его в корне изменить. Вспомни, например, Томаса Пейна и Бена Франклина. Бисмарка. Ленина.

— Это несколько разные случаи, Питер.

Теперь она возражала ему только по привычке, так как уже поняла, куда он клонит. Это было возможно. Да. Возможно.

— Я и не надеялся, что ты поймешь. Ты до сих пор веришь, что в школе можно научиться чему-нибудь стоящему.

— Я понимаю больше, чем ты думаешь, Питер. Значит, ты видишь себя Бисмарком?

— Я вижу, как можно внедрять идеи в сознание общества. Я знаю, как это делать. Сама вспомни, Вэл. Вот тебе приходит в голову хорошая идея, ты ее произносишь вслух, а через две недели или через месяц слышишь, как один незнакомый тебе взрослый повторяет ее кому-нибудь еще, тоже совершенно постороннему человеку. Или ты видишь ее на видео, вдруг натыкаешься на нее в Сети…

— Ну, я тоже где-то подхватила эти слова, до того, как их «придумать»…

— Ты сильно ошибаешься, сестренка. В этом мире только две, может, три тысячи человек могут сравниться с нами своими умственными способностями. Большинство из них как-то перебиваются с хлеба на воду. Преподают, бедолаги, или что-нибудь исследуют. И лишь немногие обладают реальной властью.

— И мы принадлежим к числу этих счастливцев.

— Смешно, как одноногий кролик, Вэл.

— Наверняка их хватает в здешних лесах.

— И все они прыгают не по прямой, а по кругу.

Валентина вообразила перемещающегося кругами кролика и, не сдержавшись, прыснула, но тут же возненавидела себя за то, что сочла этот кошмар смешным.

— Вэл, мы можем заставить весь мир повторять за нами. И можем это прямо сейчас. Нам не нужно ждать, пока мы вырастем, сделаем какую-то там карьеру…

— Питер, тебе всего двенадцать.

— Только не в Сети. Там я могу назвать себя любым именем. И ты тоже.

— В Сети у нас ученический допуск, поэтому наш возраст будет очевиден всем и каждому. К тому же это означает, что на настоящую дискуссию мы можем попасть только как слушатели. Никто нам слова не даст.

— У меня есть план.

— О, как всегда. — Она притворилась безразличной, но слушала очень внимательно.

— Мы сможем попасть в Сеть как полноправные взрослые и взять себе любое имя, какое только захотим, в случае, если отец предоставит нам свой гражданский допуск.

— И с чего бы ему это делать? Ученический-то у нас есть. Этого должно с головой хватать. Как ты ему объяснишь: эй, пап, мне нужен твой допуск, чтобы захватить мир?

— Нет, Вэл. Я ему вообще ничего объяснять не буду. Это ты расскажешь ему о том, как обеспокоена моим состоянием. Мол, я из кожи вон лезу, чтобы в школе все было хорошо, но меня буквально сводит с ума то, что из-за моего возраста на меня все всегда смотрят сверху вниз. Я не могу общаться с разумными людьми на равных и бешусь из-за этого. И долго так не продержусь. Этому даже есть доказательства. Вот что ты ему расскажешь.

Валентина вспомнила мертвую белку на поляне и поняла, что эта находка тоже входила в планы Питера. А может, он включил ее в свои планы потом, когда увидел, что Валентина знает.

— Ты убедишь отца разрешить нам пользоваться его гражданским допуском. Объяснишь, что псевдонимы нужны нам, чтобы скрыть наш возраст. Чтобы люди могли оценивать нас по уму, а не по внешности и проявляли к нам соответствующее уважение.

Валентина частенько спорила с Питером, не соглашаясь с его идеями, но спорить с таким?.. Как? Что сказать ему в ответ? Не могла же она спросить: «А с чего ты взял, что заслуживаешь уважения?» Она читала про Адольфа Гитлера. Интересно, каким он был в двенадцать лет? Не таким умным, как Питер, нет, но он наверняка тоже мечтал о славе и почестях. И что случилось бы с миром, если бы он еще в детстве попал в молотилку или под копыта лошади?

— Вэл, — сказал Питер, — я знаю, чту ты обо мне думаешь. Ты вовсе не считаешь меня этаким милым мальчиком.

Валентина кинула в него сосновой иголкой:

— Я пущу стрелу в твое черное сердце.

— Я давно собирался поговорить с тобой об этом. Но боялся.

Она засунула иголку в рот и дунула, изображая духовую трубку. Иголка не долетела до цели, упав на землю почти сразу.

— Еще один неудачный запуск. — Почему он притворяется слабым?

— Вэл, я боялся, что ты не поверишь мне. Не поверишь, что я могу это сделать.

— Питер, я верю, что ты способен на все. И нет такой пакости, которую ты рано или поздно не сотворишь.

— Но, знаешь, еще больше я боялся, что ты поверишь и попытаешься остановить меня.

— Да ладно тебе, Питер, опять угрожаешь меня убить?

Он в самом деле думает, что может обмануть ее, изображая милого неуверенного мальчика?

— У меня плохо с чувством юмора. Я извиняюсь. Ты же знаешь, это просто шутка. Без твоей помощи я не справлюсь.

— То, что нужно нашему миру. Двенадцатилетний мальчишка решит все наши проблемы.

— Ну я же не виноват, что мне двенадцать. И в том, что возможность открылась именно сейчас, тоже нет моей вины. Настало время, когда я могу управлять событиями. В эпоху перемен мир всегда склоняется к демократии, а потому побеждает самый сильный голос. Все думают, что Гитлер получил власть благодаря своим солдатам, их готовности убивать. И это отчасти верно, так как любая настоящая власть основывается на страхе смерти и бесчестья. Но его главной силой были слова, он умел говорить нужные слова в нужное время.

— Буквально только что я в своих мыслях сравнивала тебя с ним.

— У меня нет ненависти к евреям, Вэл. Я не хочу никого уничтожать. И войны тоже не хочу. Мне нужно, чтобы мир был единым. Разве это плохо? Я не хочу, чтобы мы вернулись к старым временам. Ты читала про мировые войны?

— Да.

— Тогда должна понимать, что может произойти. Или того хуже. Однажды мы проснемся и узнаем, что живем под властью Варшавского договора. Чарующая перспектива, не правда ли?

— Питер, мы дети, разве ты не понимаешь? Ходим в школу, растем…

Она сопротивлялась Питеру, но очень хотела, чтобы он переубедил ее. Да, она хотела этого с самого начала.

Однако Питер еще не догадывался, что победил.

— Если я в это поверю, если приму это, мне придется сидеть в заднем ряду и ждать, смотреть, как одна за другой исчезают возможности, ведь, когда я вырасту, будет уже поздно. Послушай меня, Вэл. Я знаю, что ты думаешь обо мне, как ты ко мне относишься. Я был жестоким, злым братом. Я плохо обращался с тобой, изводил Эндера, пока его не забрали. Но это не от ненависти. Я люблю вас обоих. Мне просто необходимо… управлять, контролировать, понимаешь? Для меня нет ничего важнее власти — это мой дар, я вижу слабые места людей, знаю, как пользоваться этим. Мне даже думать не приходится — все происходит само собой. Я мог бы стать бизнесменом, войти в большую корпорацию, я стал бы интриговать и маневрировать, пока не пробился бы на самый верх. И что получил бы в результате? Ничего. Мне нужно править, Вэл. Мне нужна власть. Но это должна быть власть над чем-то стоящим. Я хочу сделать то, что не удавалось никому. Объединить мир. И если будет новое нашествие, если после того, как мы разберемся с жукерами, придет новый враг, он обнаружит, что мы заселили тысячи планет, что мы ладим друг с другом и что нас невозможно уничтожить. Ты понимаешь? Я хочу спасти человечество от самоуничтожения.

Она никогда не слышала раньше, чтобы Питер говорил так горячо и искренне. Ни намека на ерничество, ни тени лжи в голосе. Он растет. Стал мастером. Или же на самом деле говорит то, что думает.

— Значит, двенадцатилетний парнишка и его младшая сестренка могут спасти мир?

— А сколько лет было Александру Великому? Да я и не собираюсь проделать это за одну ночь. Просто начинать надо уже сегодня. И я начну. Если ты поможешь мне.

— Не верю, что убийство тех белок было всего-навсего частью плана. Думаю, тебе просто нравится это делать.

И тут Питер закрыл лицо руками и заплакал. Валентина решила, что он притворяется, но потом забеспокоилась. Может быть, вполне вероятно, он действительно любит ее и вот сейчас, когда все стоит на кону, наконец открылся перед ней, показал свою слабость, чтобы завоевать ее любовь. «Он пытается дергать за ниточки, но это вовсе не значит, что он неискренен», — думала Валентина. Когда Питер отнял руки, его щеки были мокры от слез, а глаза покраснели.

— Знаю, — сказал он. — И боюсь этого больше всего на свете. Ну, что я и в самом деле чудовище. Я не хочу быть убийцей, просто не могу с этим справиться.

«И это Питер, который никогда не показывал слабости! Ах, какой ты умный, Питер. Ты сберег свои слезы, использовал их, чтобы в нужную минуту тронуть мое сердце. И добился своего. Ибо если хоть сотая доля того, что он сказал, правда, значит Питер вовсе не чудовище, значит я могу удовлетворить собственное стремление к власти, не опасаясь потерять человеческий облик, ведь меня влечет туда же, куда и его». Валентина понимала, что Питер просчитал ситуацию от и до, но верила, что именно поэтому он говорит правду. Он проходил слой за слоем, пока не добрался до доверия, скрытого глубоко-глубоко внутри ее.

— Вэл, если ты мне не поможешь, я просто не знаю, в кого превращусь. Но если ты останешься со мной, будешь моим партнером, моей половиной, ты сможешь удержать меня от… Ну, сама знаешь от чего.

Она кивнула. «Ты лишь притворяешься, что хочешь разделить со мной власть, — подумала она, — но я могу управлять тобой, а ты об этом и не подозреваешь».

— Хорошо. Я помогу.


Как только отец согласился предоставить им свой гражданский допуск, Питер и Валентина начали экспериментировать. Они избегали тех областей, где нужно было называться настоящим именем. Это оказалось нетрудно: фамилию проверяли, только если речь шла о деньгах. Деньги им были не нужны. Им требовалось уважение, и они могли его заработать. В Сети, взяв себе фальшивое имя, они могли изображать кого угодно: стариков, пожилых женщин, ангелов Господних — нужно было только соблюдать определенную манеру письма. Люди будут судить о них только по словам, по их мыслям. В компьютерной Сети все граждане равны.

На первом этапе они использовали подставные имена, а не те псевдонимы, которые, по плану Питера, должны были прогреметь на весь мир. Конечно, участвовать в больших национальных или международных политических форумах их пока не приглашали. Сначала нужно побыть слушателем, чтобы тебя избрали. Поэтому они слушали и учились, читали статьи, написанные известными людьми, следили за дискуссиями и сводками новостей.

А вот на собраниях поменьше, где простые люди могли высказать свое мнение о большой политике, они уже вели себя по-другому. Питер настаивал на том, что поначалу их высказывания должны быть скандальными и провокационными.

— Мы можем узнать, как работают наши статьи, только если получим ответную реакцию. А на тихое блеяние никто и внимания не обратит.

Они пустили фейерверк — и люди отозвались. Замечания, появившиеся в публичных сетях, были сплошь уксус, а те, что приходили по почте авторам лично, и вовсе источали яд. Зато теперь Питер и Валентина поняли, какие аргументы кажутся публике детскими и незрелыми. Они учились.

Когда Питер наконец решил, что они пишут совсем как взрослые, он похоронил псевдонимы. Наступила вторая фаза плана: теперь надо было привлечь общественное внимание.

— Мы должны полностью разделиться, — сказал он. — Будем писать на разные темы. Ни в коем случае нельзя ссылаться друг на друга. Ты будешь работать в сетях Западного побережья, я — на юге. А теперь пошли делать домашнюю работу.

И они занялись домашней работой. Иногда мать и отца беспокоило, что Питер и Валентина почти все время проводят вместе, с компами под мышкой. Но жаловаться было не на что, так как оба приносили из школы отличные отметки и Валентина хорошо влияла на Питера. О да, ей удалось полностью изменить его. В погожие дни Питер и Валентина уходили работать в лес, а если шел дождь, проводили время в маленьких ресторанчиках и крытых парках — там они трудились над своими политическими статьями. Питер очень тщательно формировал обе личности — так, чтобы его идеи были примерно поровну разделены между ними. Но также он сотворил и парочку второстепенных персонажей, чтобы создать видимость «третьей партии».

— У каждого из нас должны появиться свои последователи, — объяснил он.

Однажды, устав писать и переписывать текст и отчаявшись удовлетворить чересчур требовательного Питера, Валентина взвилась:

— Пиши сам!

— Не могу, — спокойно возразил он. — У наших личностей не должно быть ничего общего. Ты забываешь, что потом, когда мы прославимся, кто-нибудь обязательно проведет сравнительный анализ наших текстов. Мы все время должны быть разными людьми.

И она вернулась к своей работе. Ее персонажу Питер дал имя Демосфена, а себя назвал Локком[15]. Любому сразу становилось ясно, что это не реальные имена, а псевдонимы, но это тоже было частью плана.

— Пускай ломают голову, пытаясь угадать, кто мы.

— Но если мы станем по-настоящему знамениты, правительство начнет расследование и по нашему допуску сразу все узнает.

— До того как это случится, мы успеем окопаться в полный профиль. Конечно, люди будут здорово шокированы тем, что Локк и Демосфен всего лишь пара детишек, но, видишь ли, к тому времени они уже привыкнут слушать и слушаться нас. Наш авторитет нисколечко не пострадает.

Затем они стали организовывать для своих персонажей дискуссии. Валентина делала некое заявление, а Питер под вымышленным именем пытался опровергнуть его. Она отвечала точно и разумно, и завязывалась живая дискуссия, в которой демонстрировалось незаурядное мастерство политической риторики. У Валентины был нюх на аллитерацию, ее фразы легко запоминались. Вылизав сценарий, они переносили действие в Сеть, делая разумные паузы в полемике, чтобы создать ощущение спонтанности и естественности. Иногда в их споры влезали посторонние, но Питер и Валентина либо вовсе не обращали на них внимания, либо слегка изменяли программу, подстраиваясь к новой ситуации.

Питер аккуратно записывал самые лучшие реплики, а потом проверял, не вынырнут ли они где-нибудь в другом месте. Это случалось не всегда, но все же многие формулировки повторялись раз за разом в больших дискуссиях в престижных сетях.

— Нас читают, — отмечал Питер, — наши идеи просачиваются в умы.

— Наши фразы.

— Это всего лишь единица измерения. Смотри-ка, мы приобретаем влияние. Нас еще не знают по именам, но уже обсуждают поднятые нами проблемы. Мы определяем повестку дня. Вперед, сестренка, мы пробьемся.

— Может, нам стоит попробовать самим влезть в какие-нибудь большие дебаты?

— Нет. Подождем, пока нас не пригласят.

Они работали уже семь месяцев, когда одна из сетей Западного побережья прислала Демосфену письмо с предложением вести еженедельную колонку на довольно-таки престижном новостном портале.

— Но я не справлюсь с этой работой, — сказала Валентина. — Я даже ежемесячный обзор не потяну.

— Во-первых, это два разных жанра. Во-вторых, потянешь.

— Нет. Я еще ребенок. У меня опыта нет.

— Скажи, что ты согласна, но, поскольку у тебя нет желания сбрасывать маску, они должны платить тебе гонорар не деньгами, а сетевым временем. Выцарапай у них новый допуск на имя их корпорации.

— И если правительство захочет узнать, кто я…

— Ему объяснят, что ты анонимный подписчик Калифорнийской сети. Так мы выведем из игры отцовский допуск. Я только одного не понимаю: почему Демосфена пригласили раньше, чем Локка?

— Потому что талант всегда пробьется.

Это была замечательная, увлекательная игра. Но Валентине совсем не нравилась политическая позиция, навязанная Демосфену Питером. Ее персонаж понемногу стал превращаться в злобного, достаточно параноидального публициста, выступающего против России. Это беспокоило ее еще и потому, что в их тандеме именно Питер знал, как управлять людскими страхами, и ей все время приходилось обращаться к нему за помощью. Зато Локк был умерен, корректен и сопереживал всем и вся. В этом был свой смысл. Будучи созданием Валентины, Демосфен не мог не обладать неким сопереживанием, а Локк, наоборот, играл на страхах людей, только тоньше. Но сложившееся положение дел крепко привязывало Валентину к брату. Она не смогла бросить Питера и использовать личность Демосфена в своих интересах. Просто не знала как. Впрочем, это работало в обе стороны. Питер тоже не мог обойтись без ее советов. Или мог?

— Я думала, ты хочешь объединить мир. Но если я напишу все так, как ты просишь, получится, что я призываю к войне со странами Варшавского договора.

— Да не к войне! Ты требуешь, чтобы они открыли свои сети и прекратили блокировать нас. Свободный обмен информацией. Господи, это же черным по белому записано в законах, принятых Лигой.

Вовсе не желая этого, Валентина заговорила голосом Демосфена, хотя мнения, которые она высказывала, никак не могли принадлежать ему.

— Всем известно, что с первого дня существования Лиги страны Второго Варшавского договора рассматриваются как единое целое, к которому применяются эти самые законы. Международный поток информации беспрепятственно поступает туда. А вот характер обмена информацией между участниками Варшавского договора есть их собственное внутреннее дело. И только на этом условии они согласились, чтобы Америка стала Гегемоном Лиги.

— Ты защищаешь позицию Локка, Вэл. Доверься мне. Ты должна призывать к роспуску Варшавского договора. Тебе нужно разозлить массу народа. А потом, когда ты «начнешь понимать» необходимость компромисса…

— …Меня перестанут слушать и развяжут войну.

— Вэл, поверь, я знаю, что делаю.

— Почему я должна тебе верить? Ты вовсе не умней меня, и в подобных делах у тебя тоже нет опыта.

— Мне тринадцать, а тебе — десять.

— Почти одиннадцать.

— И я знаю, все работает.

— Ладно, будь по-твоему. Но эту чушь про «свободу или смерть» я писать не буду.

— Будешь как миленькая.

— В один прекрасный день нас поймают, и у многих возникнет логичный вопрос: Демосфен — это же маленькая девочка, откуда в ней такая жажда крови? Спорим, ты расскажешь им, как заставлял меня писать все это?

— Слушай, малышка, может, у тебя просто месячные?

— Ненавижу тебя, Питер Виггин.

Хуже всего было то, что ее колонку начали перепечатывать местные сети и отец начал читать ее писанину вслух за столом.

— Наконец-то появился парень, который умеет думать, — говорил он и цитировал в доказательство несколько наиболее ненавистных Валентине пассажей. — Мы будем дружить с этими русскими гегемонистами, пока не разделаемся с жукерами. Но после победы… Не оставлять же нам половину цивилизованного мира на положении прислужников Русской империи, не так ли, дорогая?

— Дорогой, по-моему, ты воспринимаешь все это слишком серьезно, — отвечала мать.

— Мне нравится этот Демосфен. Ну, направление его мыслей. Удивляюсь, почему он не появляется в главных сетях. Я искал его выступления во время последних дебатов о международных отношениях. Знаешь, он не участвовал.

У Валентины пропал аппетит, и она вышла из-за стола. Вскоре за ней последовал Питер.

— Итак, тебе не нравится лгать отцу, — сказал он. — Ну и что? На самом деле ты не лжешь ему. Ведь он не знает, что ты Демосфен, да и Демосфен говорит вовсе не то, что ты думаешь. Две эти лжи отменяют друг друга. Самоуничтожаются.

— Неудивительно, что постулаты Локка отдают сволочизмом. При таких-то логических построениях.

Но ее раздражало не то, что она солгала отцу. Ее больше волновал тот факт, что отец во всем соглашался с Демосфеном, а ей казалось, что к ее персонажу могут прислушиваться только глупцы.

Через несколько дней Локку предложили вести колонку в новостной сети Новой Англии — чтобы противопоставить его спокойную позицию растущей популярности Демосфена.

— Неплохо для ребятишек, у которых всего восемь волос в паху на двоих, — сказал Питер.

— От еженедельной колонки до мирового господства длинный путь, — напомнила Валентина. — Такой длинный, что никто еще не прошел его до конца.

— Ошибаешься. Кое-кто прошел. Не этим путем, но похожим. В своем первом выступлении я собираюсь сказать пару гадостей о Демосфене.

— Идет. Но Демосфен не будет замечать существования Локка.

— До поры до времени.

Теперь они зарабатывали достаточно и пользовались отцовским допуском, только если им срочно требовалась какая-нибудь проходная фигура. Однажды мать заметила Питеру, что они с сестрой слишком много времени проводят в сетях.

— А Джек все работал и не играл — и невеселым мальчиком стал… Помнишь стишок?

Питер притворился, что у него задрожали руки.

— Ну, если ты считаешь, что я должен остановиться, — пробормотал он, — думаю… Думаю, что справлюсь с собой. В этот раз у меня все получится.

— Нет-нет, — запротестовала мать. — Я вовсе не хочу тебя останавливать. Только… будь осторожен, вот и все.

— Я очень осторожен, мама.


Ничего не произошло, ничего не изменилось за прошедший год. Эндер был уверен в этом, но откуда тогда такой кислый привкус во рту? Он все еще лидировал в личном зачете, и никто уже не сомневался в заслуженности его результата. В девять лет он стал взводным в армии Фениксов, командовала которой Петра Акарнян. Он продолжал вести свои ежевечерние практические занятия, на которые мог прийти любой залетный. Правда, вместе с тем их посещали элитные солдаты, специально направляемые туда командирами. Алай командовал взводом в другой армии, что не мешало им с Эндером оставаться друзьями. Шен взводным не стал, но это его вовсе не тревожило. Динк Микер наконец согласился на повышение и сменил Носатого Рози на посту командира армии Крыс. Все хорошо, все просто прекрасно, лучше не придумаешь…

Отчего же так ненавистна жизнь?

Он вошел в неизменный ритм игр и тренировок. Ему нравилось обучать ребят из своего взвода, а они были готовы идти за ним в огонь и в воду. Его уважали все, на вечерних занятиях к нему обращались с почтением. Туда приходили командиры — изучать его методы. В столовой другие ребята подходили и спрашивали разрешения присесть рядом. Даже учителя были вежливы.

От всего этого ему хотелось кричать.

Эндер следил за мальками армии Петры, за новичками, только что покинувшими свои группы, смотрел, как они играют, как передразнивают своих командиров, когда уверены, что их никто не видит. Еще было товарищество старых друзей, тех, кто провел рядом годы в Боевой школе. Они тоже шутили и смеялись вместе, вспоминали прежние бои, давно покинувших школу командиров и солдат.

Но с его старыми друзьями не было ни смеха, ни воспоминаний. Только работа. Возбуждение от хорошо проведенной игры, но не более того. Сегодня он подумал об этом во время вечерней тренировки. Эндер и Алай обсуждали тонкости маневрирования в открытом космосе. Шен подошел, послушал пару минут, а потом схватил Алая за плечи и закричал:

— Работаем сверхновую! Работаем сверхновую!

Алай расхохотался, а Эндер смотрел, как они вместе вспоминают то самое сражение, когда их спас этот маневр, как они обошли старших и…

А потом они вспомнили, что Эндер все еще стоит рядом.

— Извини, Эндер, — сказал Шен.

«Извинить… За что? За дружбу?»

— Знаете, я ведь тоже был там, — сказал Эндер.

И они снова извинились. Вернулись к делу. Вернулись к уважению. И Эндер понял, что им даже не пришло в головы включить его в свой смех, в свою дружбу.

«Но с чего бы они решили, что я хочу быть с ними? Разве я смеялся? Разве я присоединился к ним? Я просто стоял и наблюдал, будто учитель.

Вот кто я для них. Учитель. Легендарный солдат. Но никак не один из них. Не тот, кого можно обнять и прошептать на ухо: «Салам». Это осталось в прошлом, в мире, где Эндер казался жертвой. Где он был уязвим. А теперь я очень хороший, профессиональный, всеми уважаемый, но совершенно одинокий солдат».

Пожалей себя, маленький Эндер. Лежа на койке, он одним пальцем отстучал на клавиатуре слова: «БЕДНЫЙ ЭНДЕР». Потом посмеялся над собой и быстро стер их с экрана. Да кто угодно в Боевой школе, любой мальчишка, любая девчонка, с радостью поменялся бы с ним местами.

Он вызвал на экран свою фэнтези-игру. Как обычно, миновал деревушку, которую построили гномы на холме, выросшем из тела Великана. Очень неплохо получилось, кстати. Ребра загибались как раз в нужном направлении, и расстояние между ними было достаточным, чтобы вставить окна. Грудную клетку разделили на ряды комнаток, а вдоль позвоночника шел длинный коридор. Тазовые кости образовывали теперь трибуны стадиона, а между ногами Великана паслось стадо общинных пони. Эндер понятия не имел, чем занимаются гномы, но они не трогали его, когда он проходил через деревню, и он тоже не хотел их беспокоить.

Скатившись с вершины бедра на площадь, он миновал ее и очутился на пастбище. Пони робко попятились от него. Он не стал их преследовать. Эндер больше не понимал, как работает эта игра. В прежние времена, когда он еще не достиг Конца Света, игра состояла из поединков и загадок: победи противника — или он убьет тебя; придумай, как обойти препятствие на пути к заветной цели. Но теперь никто на него не нападал, никаких сражений не было — он мог идти куда угодно, никаких препятствий у него на пути не возникало.

Кроме одного — там, в комнате, в башне замка за Концом Света. Единственное опасное место во всей дурацкой игре. И Эндер — сколько он клялся себе, что больше туда не сунется! — постоянно возвращался в эту комнату, убивал змею, потом оказывался лицом к лицу со своим братом и, что бы дальше ни делал, каждый раз умирал.

Вот и сегодня все произошло точно так же. Он попытался воспользоваться лежавшим на столе ножом, чтобы расковырять известку и вытащить камень из стены. Но как только ему удалось высвободить камень, окна вдруг исчезли и в отверстие хлынула быстро прибывающая вода. Некоторое время вышедшая из-под контроля фигурка пыталась удержаться на поверхности, но потом захлебнулась, и Эндер утонул. И все это время Питер Виггин пристально следил за всем происходящим из глубины зеркала.

«Я в ловушке… — думал Эндер, — в ловушке по ту сторону Конца Света, и мне не выбраться оттуда». И тогда он наконец осознал, откуда этот кислый привкус, сводивший рот и заставлявший забыть о всех успехах, о всем достигнутом. Это был привкус отчаяния.


Когда Валентина подошла к школе, у дверей стояли люди в форме. Ну, не у самих дверей, а чуть в сторонке, как будто ожидая, когда некая важная персона, зашедшая внутрь, закончит свои дела. Они были в мундирах Международного флота — эту форму знали все, кто когда-либо смотрел видео, рассказывающее про сражения с жукерами. В будничный школьный день вторглась героическая романтика, и среди школьников царило приятное возбуждение.

Вот только Валентине было не до романтики. Во-первых, появление солдат снова навело ее на мысли об Эндере. Во-вторых, она испугалась. Недавно кто-то опубликовал исключительно злобную рецензию на выступления Демосфена. И буквально только что и рецензия, и объект нападок обсуждались на открытой конференции в сети международных отношений — кто-то из известных людей защищал Демосфена, кто-то из не менее известных призывал вывести его на чистую воду. Больше всего задело Валентину замечание одного англичанина. Он писал: «Демосфен не может сохранять свое инкогнито вечно, хочет он того или нет. Он разозлил слишком многих разумных людей и потрафил слишком многим глупцам, а потому не сможет долго прятаться под своим — надо отдать ему должное — исключительно точным псевдонимом. Или он сам снимет маску, чтобы возглавить силы глупости, которые призвал под свое знамя, или эту маску сорвут его враги, дабы понять причины болезни, породившей столь извращенное и злое сознание».

Питеру конференция доставила огромное удовольствие, но это было понятно. А вот Валентина испугалась. Она боялась, что жесткие выступления Демосфена разозлили людей, достаточно могущественных, чтобы выследить ее, Валентину. Конституция запрещала американскому правительству вторжение в личную жизнь, но ведь был еще Международный флот. А теперь солдаты этого флота явились зачем-то в Западную Гилфордскую среднюю школу. Не морских же пехотинцев они тут собираются вербовать.

Поэтому она совсем не удивилась, когда, включив комп, увидела ползущее по экрану послание:

ПОЖАЛУЙСТА, НЕМЕДЛЕННО ОТКЛЮЧИТЕСЬ И ПРОСЛЕДУЙТЕ В КАБИНЕТ ДОКТОРА ЛАЙНБЕРРИ.

Валентина провела пять минут в нервном ожидании у дверей директорского кабинета, пока доктор Лайнберри не открыла дверь и не провела ее внутрь. Последние сомнения рассеялись, когда Валентина увидела, что в одном из удобных кожаных кресел сидит полный мужчина в форме полковника Международного флота.

— Вы Валентина Виггин, — сказал он.

— Да, — прошептала она.

— Я полковник Графф. Мы уже встречались.

Встречались? Когда это она имела дело с представителями Международного флота?

— Я пришел поговорить о твоем брате. Это очень личная беседа, и прошу держать ее в секрете.

«Значит, влипла не только я, — подумала она. — Они добрались до Питера. Или это что-то новенькое? Одна из его безумных выходок? Но вроде бы Питер образумился и больше не…»

— Валентина, ты, кажется, боишься меня. Для этого нет причин. Садись, пожалуйста. Уверяю, с твоим братом все в порядке. Он оправдал все наши ожидания.

И только теперь, с трудом подавив вздох облегчения, она поняла, что они пришли из-за ее младшего брата, не старшего. Ну да, точно, это, должно быть, тот самый офицер, что уводил Эндера. Значит, это не наказание по ее душу, это просто маленький Эндер, который исчез так давно и который не имеет ни малейшего отношения к нынешним планам Питера. «Тебе повезло, Эндер. Ты ускользнул прежде, чем Питеру удалось втянуть тебя в заговор».

— Как ты относишься к своему брату, Валентина?

— К Эндеру?

— Ну конечно.

— А как я могу к нему относиться? Я не видела его и не слышала о нем с того времени, как мне исполнилось восемь.

— Доктор Лайнберри, прошу прощения, но, может, вы оставите нас?

Директор недоуменно уставилась на Граффа.

— Впрочем, нет, спасибо. Я думаю, наша беседа с Валентиной окажется более плодотворной, если мы поговорим на свежем воздухе. Подальше от микрофонов, которые установил в этом кабинете ваш заместитель.

Впервые в жизни Валентине довелось быть свидетелем того, как доктор Лайнберри потеряла дар речи. Полковник Графф приподнял большую картину, висевшую над директорским креслом, и вытащил из стены звукочувствительную мембрану и маленький передатчик.

— Дешевка, — поморщился Графф. — Но работает прилично. Я думал, вы знаете.

Лайнберри взяла «жучка» и тяжело опустилась в кресло. Графф сжал руку Валентины, и они вышли.

Завернув за угол, они направились на футбольное поле. Солдаты следовали чуть поодаль, разделившись и образовав огромный круг, чтобы обеспечить максимальную защиту.

— Валентина, нам нужно, чтобы ты помогла Эндеру.

— Как?

— Мы ничего толком не знаем. И надеемся, что ты поможешь нам найти выход из положения.

— И в чем же дело?

— Это часть проблемы. Мы не знаем.

Валентина не смогла сдержать смех.

— Я не видела его три года! Все это время он провел с вами.

— Валентина, мое путешествие на Землю и обратно стоит больше, чем твой отец может заработать за всю жизнь. Я не для того прилетел сюда, чтобы просто поболтать.

— Один король увидел сон, — сказала Валентина, — но забыл какой. И тогда он приказал мудрецам под страхом смерти растолковать его. И только Даниил смог объяснить ему, в чем дело, потому что был пророком.

— Ты читаешь Библию?

— В этом году мы проходим классику, переведенную на английский. Я не пророк.

— Если б я мог, я рассказал бы тебе все, что знаю про Эндера. Но это займет часы, а возможно, и дни. И потом мне придется изолировать тебя в одиночной камере до конца войны, потому что все это строго секретно. Но кое-чем я все-таки могу с тобой поделиться. У нас в школе есть одна хитрая компьютерная игра… — И он рассказал ей про Конец Света, запертую комнату и лицо Питера в зеркале.

— Но ведь это компьютер, а не Эндер поместил туда портрет. Почему бы вам не спросить машину?

— Потому что она не знает.

— А я, по-вашему, должна знать?

— Уже второй раз Эндер заводит игру в тупик. Приходит к задаче, не имеющей разумного решения.

— А первую он решил?

— Не сразу.

— Тогда дайте ему время — и он решит вторую.

— Не уверен, Валентина. Твой брат — очень несчастный маленький мальчик.

— Почему?

— Не знаю.

— Не много же вы знаете, как погляжу.

Какую-то секунду казалось, что толстяк рассердится. Вместо этого он решил рассмеяться.

— Да уж, не очень. Валентина, почему Эндер все время видит в зеркале лицо Питера?

— Сама не понимаю. Это глупость.

— И почему же?

— Потому что если и есть на свете полная противоположность Эндера, так это Питер.

— Объясни.

А вот как раз на это Валентина не могла ничего ответить. Подробные ответы на расспросы о Питере могли навлечь большую беду. Валентина знала достаточно об окружающем мире, чтобы понимать: правительство не воспримет затею Питера как серьезную угрозу своему существованию. Зато оно вполне может посчитать Питера ненормальным и отправить в клинику — лечиться от мании величия.

— Ты собираешься солгать мне, — сказал Графф.

— Я не собираюсь больше с вами разговаривать, — ответила Валентина.

— Боишься. Почему?

— Не люблю, когда меня расспрашивают о семье. Давайте оставим мою семью в покос.

— Валентина, я сейчас делаю все возможное, чтобы оставить твою семью в покое. Я пришел к тебе, чтобы не тестировать Питера и не мучить расспросами твоих родителей. Я пытаюсь решить наши проблемы здесь, на месте, и прошу помощи у человека, которого Эндер любит больше всех и которому он больше всех верит, возможно, у единственного человека, которому он верит. Если мы не сможем разрешить проблемы подобным образом, нам придется взяться за твою семью, и тогда мы будем действовать по своему усмотрению. Я пришел к тебе не с пустяками и так просто не уйду.

Единственный человек, кого Эндер любит и кому доверяет… Гремучая смесь боли, стыда, сожаления… Теперь она была сестрой Питера, тот стал центром ее жизни. «Для тебя, Эндер, я всего лишь зажигаю огонь в день рождения. А для Питера исполняю его заветные желания».

— Я всегда думала, что вы плохой. И тогда, когда вы приходили забрать Эндера, и сейчас.

— Не притворяйся маленькой глупой девочкой. Я видел результаты твоих ранних тестов, а сейчас в Америке не наберется и сотни университетских профессоров, способных соперничать с тобой.

— Эндер и Питер ненавидят друг друга.

— Знаю. Ты сказала, что они противоположны. Что ты имела в виду?

— Иногда Питер просто отвратителен.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он злой. Просто злой, и все.

— Валентина, хотя бы ради Эндера, расскажи мне, что такого злого он делает.

— Часто угрожает людям, что убьет их. Нет, не всерьез. Но когда мы с Эндером были маленькими, мы оба боялись его. Он говорил, что убьет нас. Вернее, обещал убить Эндера.

— Кое-что у нас есть в записях.

— Да, вы видели по монитору.

— И это все? Расскажи о Питере побольше.

И она рассказала, что происходило во всех школах, в которые ходил Питер. Он никогда не бил других детей, но мучил их. Выискивая, чего они больше всего стыдятся, рассказывал об этом людям, чьего уважения они искали. Узнавал тайные страхи и использовал их.

— Он и с Эндером так поступал?

Валентина покачала головой.

— Уверена? Неужели у Эндера не было слабостей? Он ничего не боялся и не стыдился?

— Эндеру нечего было стыдиться.

И девочка заплакала, заплакала от собственного стыда: она предала Эндера и забыла его.

— Почему ты плачешь?

Валентина опять покачала головой. Она не могла объяснить, каково это — думать о младшем брате, таком хорошем, которого она так долго защищала, а потом вспомнить, что теперь она союзница Питера, его рабыня, беспомощная марионетка в его замыслах. «Эндер никогда не поддавался Питеру, а я переметнулась, стала его частью. Эндер никогда бы не согласился на такое».

— Эндер никогда не уступал, — сказала она.

— Чему?

— Питеру. Он не хотел походить на Питера.

Они молча шли вдоль штрафной площади.

— А разве Эндер мог стать похожим на него?

Валентина пожала плечами:

— Я ведь уже сказала.

— Но Эндер ничего такого не делал. Он был просто маленьким мальчиком.

— Да, и мы оба хотели… хотели убить Питера.

— А.

— Нет, не так. Мы не говорили об этом. Эндер никогда не говорил, что желает чего-то подобного. Я только думала, что он тоже… Я так думала, не Эндер.

— А чего же хотел он?

— Дело в том, чего он не хотел.

— Хорошо. Так чего он не хотел?

— Питер мучит белок. Прикалывает к земле за лапки, сдирает живьем шкурку, а потом сидит и смотрит, как они умирают. То есть он так раньше поступал, после того как Эндер уехал от нас. А сейчас перестал. Но это было. Если бы Эндер узнал, если бы Эндер видел это, наверное, он бы…

— Что? Спас белку? Попытался ее вылечить?

— Это уж вряд ли. Тогда… сделанное Питером нельзя было исправить. Нельзя было встать у него на пути. Но Эндер был бы добр с белками. Понимаете? Он бы их кормил.

— И они стали бы ручными, чтобы Питеру было легче их ловить.

Валентина снова заплакала:

— Что бы вы ни делали, все идет Питеру на пользу. Все помогает ему, все, и не ускользнуть от него, не спрятаться.

— Ты помогаешь Питеру? — спросил Графф.

Она не ответила.

— Неужели Питер настолько плохой человек?

Она кивнула.

— Самый плохой человек в мире?

— Откуда мне знать? Самый плохой из тех, кого я встречала.

— И все же ты и Эндер — его брат и сестра. У вас одни и те же гены, одни и те же родители, как может он быть настолько плохим, если…

Валентина повернулась к нему и закричала — закричала так, будто бы он ее убивал:

— Эндер не такой! Он не похож на Питера! Он тоже умный, но это все. А во всем остальном не похож! Совсем! Совсем! Не похож! Ни в чем! Они не похожи!

— Понимаю, — ответил Графф.

— Я знаю, что вы сейчас думаете! Знаю все ваши поганые мыслишки! Вы думаете, я ошибаюсь, а Эндер такой, как Питер. Может, это я… я похожа на Питера, но не Эндер, только не Эндер. Я повторяла ему это, когда он плакал, и каждый раз, много-много раз говорила: «Ты вовсе не похож на Питера, тебе не нравится причинять людям боль, ты добрый и хороший, в тебе нет ничего от старшего брата».

— И это правда.

Его уступчивость все-таки успокоила ее.

— Еще бы это не было правдой. И будьте вы все прокляты.

— Валентина, ты поможешь Эндеру?

— Теперь я ничего не могу для него сделать.

— Можешь. То же, что делала раньше. Просто утешь его и скажи, что ему не нравится делать людям больно, что он хороший и добрый, что он — не Питер. Последнее — самое важное. То, что он совсем не похож на Питера.

— Я могу увидеть Эндера?

— Нет. Ты напишешь ему письмо.

— И что это даст? Эндер не отвечает на письма.

Графф вздохнул:

— Он отвечал на все до единого письма. Разумеется, из тех, что получал.

Потребовалась секунда, чтобы она поняла.

— Какие же вы все-таки сволочи.

— Изоляция — это идеальная среда для творческой личности. Нам нужны его идеи, а не… Не важно. Я не собираюсь оправдываться перед тобой.

«Именно это ты и пытаешься сделать», — подумала она, но промолчала.

— Он перестал развиваться. Плывет по течению. Мы подталкиваем его, а он не хочет идти.

— Может, я окажу большую услугу Эндеру, если пожелаю вам поцеловать собственную задницу?

— Ты уже оказала нам большую услугу. Но можешь помочь еще больше. Напиши ему письмо.

— Обещайте, что не измените ничего в моем письме.

— Этого я не могу обещать.

— Тогда забудьте.

— Нет проблем. Напишу сам. У нас есть твои старые письма, и мы легко сможем подделать стиль. Не так уж это и трудно.

— Я хочу видеть его.

— Он получит первый отпуск в восемнадцать лет.

— Обещали в двенадцать.

— Правила изменились.

— Почему я должна помогать вам?

— Да не мне. Эндеру. И какая разница, что тем самым ты оказываешь услугу нам?

— Что же такое вы делаете с ним там, у себя, наверху? Вы страшные люди.

— Милая моя Валентина, — усмехнулся Графф, — самое страшное для него еще впереди.


Эндер успел просмотреть первые четыре строчки письма, прежде чем сообразил, что оно пришло не от кого-то из товарищей по Боевой школе. Оно появилось, как все другие письма, — когда он включил компьютер, на экране загорелось: «ВАМ ПИСЬМО». Он прочёл четыре строчки, потом прервался, заглянул в конец, нашел подпись. Вернулся к началу, а потом, свернувшись калачиком на койке, принялся раз за разом перечитывать письмо:

ЭНДЕР!

ДО СИХ ПОР ЭТИ ГАДЫ ПРОСТО НЕ ПРОПУСКАЛИ МОИ ПИСЬМА. Я ПИСАЛА ТЕБЕ СОТНИ РАЗ, А ТЫ, НАВЕРНОЕ, ДУМАЛ, ЧТО Я ТЕБЯ СОВСЕМ ЗАБЫЛА. НО Я ПИСАЛА. Я НЕ ЗАБЫЛА ТЕБЯ. Я ПОМНЮ ТВОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. ПОМНЮ ПРО ТЕБЯ ВСЕ. КТО-ТО МОЖЕТ ПОДУМАТЬ, ЧТО ТЕПЕРЬ, ЗАПИСАВШИСЬ В СОЛДАТЫ, ТЫ СТАЛ ЖЕСТОКИМ И ЗЛЫМ, КАК СПЕЦНАЗОВЦЫ НА ВИДЕО, И ТЕБЕ НРАВИТСЯ ПРИЧИНЯТЬ ЛЮДЯМ БОЛЬ. НО Я-ТО ЗНАЮ, ЧТО ЭТО НЕПРАВДА. ТЫ СОВСЕМ НЕ ПОХОЖ НА САМ-ЗНАЕШЬ-КОГО. ОН ВРОДЕ БЫ СТАЛ ВЕСТИ СЕБЯ ПОПРИЛИЧНЕЕ, НО В ДУШЕ ВСЕ ТА ЖЕ СУКА ТРУЩОБНАЯ. МОЖЕТ, ТЫ КАЖЕШЬСЯ ЗЛЫМ, НО МЕНЯ ТЕБЕ НЕ ОБМАНУТЬ. А Я ВСЕ ТА ЖЕ, ГРЕБУ ПОЛЕГОНЬКУ, ДЕЛА ПОТИХОНЬКУ.

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ГУСИНЫЕ ГУБКИ.

ВЭЛ.

НЕ ОТВЕЧАЙ. ТВОЕ ПИСЬМО НАСКВОЗЬ ПРОАНАЛЛИЗИРУЮТ.

Конечно, письмо написано с полного одобрения учителей. Но, несомненно, написано Валентиной. Два «лл» в «анализируют», эпитет «сука трущобная» по отношению к Питеру, выражение про «потихоньку-полегоньку» — все эти их детские шутки могла знать только Валентина.

Вот только в самом конце письма всего этого было слишком много, словно кому-то надо, чтобы Эндер поверил в подлинность послания. К чему столько беспокойства, если письмо настоящее?

Но какое же оно настоящее? Даже если бы Валентина написала его собственной кровью, это все равно была бы подделка. Совершенно очевидно, что ее заставили. Она писала и раньше, но учителя не отдавали ему письма. Те, наверное, были настоящие, а это — так, заказанное, еще одна попытка подергать за ниточки.

И отчаяние снова поглотило Эндера. Только теперь он знал его истоки, знал теперь, что именно ненавидит. Он не может управлять собственной жизнью. За него всё решали. Ему оставили только игру, остальное — это учителя, их правила, планы, уроки, программа. Ему позволено лишь выбирать, куда лететь в боевой комнате — направо или налево. Единственной реальностью в этом сне — драгоценной реальностью! — была память о Валентине, о человеке, который полюбил его раньше, чем он, Эндер, начал играть, и который любил его, несмотря на всякие там войны. А эти люди перетянули Валентину на свою сторону. Теперь она стала одной из них.

Он их ненавидел. Ненавидел все эти игры. Ненавидел настолько, что даже расплакался, перечитывая такое пустое, такое заказное письмо Валентины. Солдаты армии Фениксов заметили это и отвернулись. Эндер Виггин плачет? Это было странно и тревожно. Что-то страшное произошло сейчас в спальне. Лучший солдат Боевой школы лежит на своей койке и плачет! В комнате воцарилось глубокое молчание.

Эндер стер письмо с экрана, удалил его из оперативной памяти компьютера и вызвал фэнтези-игру. Он не вполне понимал, почему ему так захотелось вдруг вернуться в нее, отчего он так торопится к Концу Света, — просто шел вперед. И только после прыжка с утеса, скользя на облаке над окрашенным в осенние цвета пасторальным миром, он понял, что разозлило его больше всего в письме Валентины. Слова о Питере. О том, что он, Эндер, совсем не похож на своего брата. Слова, которые она так часто повторяла, успокаивая и утешая его, трясущегося от страха, ярости и ненависти после очередной пытки Питера. Вот в чем заключался смысл письма.

Вот о чем ее попросили. Эти сволочи знали все — знали о том, что из зеркала в комнате на башне смотрит Питер. Для них Валентина — просто еще один инструмент, еще одна козырная карта, еще один грязный приемчик. «Динк прав — они наши враги, они никого не любят, им плевать на всех, и черта с два я пойду у них на поводу!» У него было только одно дорогое воспоминание — хорошее, доброе, — но теперь оно было втоптано в дерьмо. Они прикончили Эндера. Он не станет больше играть.

Как и прежде, в башне замка его ждала змея; она начала разворачиваться, появляясь из узора на коврике. Но на этот раз Эндер не стал топтать ее ногами, а взял в руки, опустился на колени и нежно, удивительно нежно и бережно поднес змеиную пасть к губам.

И поцеловал.

Он вовсе не собирался этого делать. Он хотел, чтобы змея укусила его в рот. Или, возможно, намеревался съесть змею живьем, как Питер в зеркале, чтобы у него тоже кровь текла по подбородку, а изо рта свисал змеиный хвост. Но он поцеловал ее.

И змея стала таять в его руках, переплавляясь в иную форму, принимая человеческое обличье, превращаясь в Валентину. И она поцеловала его в ответ.

Змея не могла все время быть его сестрой. Он слишком часто убивал ее. А Питер каждый раз пожирал ее. Просто невыносимо думать, что это была Валентина.

Они этого добивались, когда дали ему прочитать письмо? Ему было все равно.

Валентина поднялась с пола и направилась к зеркалу. Эндер заставил свою фигурку встать и последовать за ней. Они застыли перед зеркалом, где вместо жестокого облика Питера отражались дракон и единорог. Эндер протянул руку вперед и коснулся зеркала. То же самое одновременно с ним сделала Валентина. Стена раскололась, и перед ними открылась ведущая вниз широкая лестница, покрытая ковром и наполовину заполненная радостно кричащей толпой. Вместе, рука в руке, Эндер и Валентина начали спускаться по ступенькам. Слезы туманили его взор, слезы радости, — он вырвался наконец из темницы за Концом Света. И от слез, от радости он не замечал, что все приветствующие его точь-в-точь похожи на Питера. Он знал только, что, куда бы он ни пошел в этом мире, Валентина всегда будет рядом.


Валентина прочла письмо, которое передала ей доктор Лайнберри. «Дорогая Валентина, — говорилось там. — Мы выражаем наше почтение и глубочайшую благодарность за вашу помощь военному ведомству. Этим письмом мы извещаем вас, что вы награждаетесь Орденской Звездой Лиги Человечества первой степени. Это высшая военная награда, которую может получить гражданское лицо. К сожалению, соображения безопасности не позволяют нам публично вручить вам эту награду до успешного окончания нынешней операции, однако мы хотим поставить вас в известность, что ваши усилия увенчались полным успехом. С уважением, генерал Шимон Леви, Стратег».

Когда она прочла бумагу дважды, доктор Лайнберри вынула листок из ее рук:

— Я получила указание уничтожить письмо после того, как ты его прочтешь. — Она достала из ящика стола зажигалку и подожгла бумагу. — Хорошие новости? Или не очень?

— Я продала своего брата, — ответила Валентина. — И мне заплатили.

— Ну-у, не слишком ли мелодраматично?

Ничего не ответив, Валентина отправилась обратно в класс. В этот вечер Демосфен выступил с яростной речью против законов, ограничивавших рождаемость. Люди должны иметь право заводить столько детей, сколько им хочется, а избыток населения следует отправлять на другие планеты, чтобы человечество распространилось по всей галактике, чтобы никакая катастрофа, никакое вторжение не могли более угрожать существованию расы. «Самый высокий титул, который только может носить ребенок, — писал Демосфен, — это кличка Третий».

«Это тебе, Эндер», — молча сказала она, поставив точку.

Питер даже засмеялся от радости, когда прочёл ее статью.

— О, это заставит их подпрыгнуть! Уж теперь-то нас точно заметят! Третий! Высокий титул! Ну ты даешь, сестренка! Ну, молодец!

Глава 10

Дракон

— Сейчас?

— Наверное.

— Вы должны отдать мне приказ, полковник Графф. Разве командир говорит своим подчиненным: «Наверное, пора атаковать?»

— А я и не командир. Просто учу маленьких детей.

— Полковник, сэр, я понимаю, что мешал вам, что был шилом в вашей заднице, но ведь все сработало, все получилось именно так, как вы хотели. В последние несколько недель Эндер просто…

— Счастлив.

— Доволен. У него все хорошо. Голова светлая, а играет он замечательно. И, несмотря на свою молодость, полностью готов к тому, чтобы стать командиром. Обычно мы ждем, пока кандидату не исполнится одиннадцать, но в свои девять с половиной он лучше всех, кто у нас вообще когда-либо был.

— Хм, да, прошу прощения… Я вдруг задумался: что же это за человеком надо быть, чтобы исцелить страдающего ребенка и тут же бросить его обратно прямо в самую свару? Маленькая личная дилемма. Но не важно. Забудь, что я говорил. Я просто устал.

— Мы спасаем мир, помнишь?

— Ладно-ладно. Давай его сюда.

— Мы делаем то, что должны, полковник Графф.

— Кончай, Андерсон. Признайся, тебе до смерти не терпится посмотреть, как он справится с теми гадостными штучками, которые ты по моему приказу напридумывал.

— Это просто некрасиво…

— Да, такой вот я неклёвый. Не шурши, майор, мы с тобой оба — отбросы самого низшего пошиба. Мне тоже не терпится посмотреть, что он станет делать. В конце концов, от его успехов зависят наши жизни. Не?

— Ты у детей всех этих словечек поднабрался?

— Давай зови его, майор. Я тем временем перенастрою его комп. Установлю туда систему личной защиты. Мы не так уж плохо с ним обращаемся. У него снова появится возможность уединяться.

— То есть опять изоляция?

— Одиночество лидера. Иди давай.

— Так точно, сэр. Вернусь через пятнадцать минут, сэр.

— Шагай-шагай. Так точно, сэр… Такточносэр… Тктчносэ… Надеюсь, Эндер, тебе было весело и ты хорошо провел время. Наверное, это последние счастливые минуты в твоей жизни. Привет, малыш. Твой старый добрый дядюшка Графф приготовил тебе подарочек.


Эндер понял, что происходит, в ту же самую секунду, как за ним пришли. Никто даже не сомневался, что командиром он станет рано. Может, не настолько рано, но он уже три года, практически без перерывов, лидировал в личном зачете (остальные были от него далеко позади), а его ежевечерние занятия стали самыми престижными уроками в школе. «Что это учителя так медлят?» — недоумевали некоторые.

Интересно, какую армию он получит. В ближайшие месяцы школу должны были окончить сразу три командира, в том числе Петра, но вряд ли ему дадут армию Фениксов: никто никогда не становился командиром той же самой армии, в которой служил до повышения.

Сначала Андерсон отвел Эндера в его новые апартаменты. Точно, повышение — отдельные комнаты были только у командиров. Потом с Эндера сняли мерку для нового форменного комбинезона и боевого костюма. Он заглянул в бумаги, чтобы узнать название своей армии.

«Драконы», — было написано там. В школе не было такой армии.

— Никогда не слышал про армию Драконов, — удивился Эндер.

— Неудивительно. Ее уже четыре года как не существует. Мы перестали использовать это название, потому что против него сложилось некоторое, хм, предубеждение. Что-то вроде суеверия. За всю историю Боевой школы ни одна из так называемых армий Драконов не выиграла и трети сражений. И это не шутка.

— Почему же вы решили ее воскресить?

— Из-за куч неиспользованной формы на складе.

Графф сидел за своим столом и выглядел еще более толстым и усталым, чем в прошлый раз. Он протянул Эндеру «крюк» — маленькую коробочку, которую командиры использовали, чтобы во время занятий в боевой комнате перемещаться в нужном направлении. В часы ежевечерних тренировок Эндер не раз мечтал о таком помощнике, чтобы не болтаться от стенки к стенке. И вот его желание исполнилось. Правда, Эндер теперь умеет маневрировать и не больно-то этот крюк ему нужен.

— Работает только по расписанию, — сообщил майор Андерсон, — в часы ваших армейских тренировок.

Поскольку Эндер не собирался прекращать дополнительные занятия, это значило, что он не всегда сможет пользоваться крюком. Это также объясняло, почему большинство командиров не гоняют своих людей сверх программы. Они слишком зависят от маленькой коробочки, которая в дополнительное время не больно-то им поможет. А если они воспринимают крюк как символ своей власти над остальными, символ своего положения, тренировки без этой коробочки и вовсе немыслимы. «Значит, — подумал Эндер, — у меня уже есть преимущество над некоторыми из противников».

Официальная поздравительная речь Граффа была скучной и заезженной. Только под конец он вроде бы заинтересовался собственными словами.

— Мы решили сделать из армии Драконов нечто необычное. Надеюсь, ты не станешь возражать. Мы составили новую армию, раньше срока сделав солдатами человек тридцать новичков, и добавили к ним с десяток опытных ветеранов. Надеюсь, тебе понравятся твои солдаты. Очень надеюсь, ведь тебе запрещено избавляться от неугодных.

— Что, никаких обменов? — спросил Эндер.

Только так командир мог «настроить» свою армию — с помощью таких вот переводов.

— Никаких. Видишь ли, ты уже три года каждый вечер проводишь дополнительные занятия. У тебя есть поклонники, тобой восхищаются. И многие хорошие солдаты станут давить на своих командиров, чтобы перейти в твою армию. Сейчас мы даем тебе людей, которые также станут солдатами. Ну, со временем, конечно. Но разрешить тебе обмен — значит заранее обеспечить перевес в твою пользу.

— А если в своей армии я с кем-то не уживусь?

— Придется как-то справляться.

Графф закрыл глаза. Андерсон встал. Это было знаком, что прием окончен.

Цвета Драконов были: серый, оранжевый, черный. Эндер надел боевой костюм и отправился за световой ленточкой к спальне своей армии. Там у дверей уже толпились его будущие солдаты.

— Койки делим по старшинству! — скомандовал Эндер. — Ветераны — назад. Новички — к двери.

Во всех других армиях все было наоборот, и Эндер, конечно, это знал. Но он не хотел подражать остальным командирам, которые почти не видели тех солдат, что помладше, ютившихся в самом дальнем углу.

Пока мальчики делили койки, выясняя, кто когда прибыл в Боевую школу, Эндер ходил вниз-вверх по проходу. Графф не соврал, тридцать человек оказались новичками, совсем залетными, невежественными и неопытными. Некоторые, те, что у двери, — совсем малыши, и семи не дашь. Эндер напомнил себе, что, наверное, в глазах Бонзо он выглядел точно так же. Но Бонзо пришлось возиться только с одним недоростком.

Ни один из ветеранов никогда не тренировался у Эндера. Ни один ранее не был взводным. По сути дела, из так называемых ветеранов не было никого старше Эндера, а значит, боевой опыт у них максимум года полтора, не больше. Многих из них он и в лицо-то не знал — видимо, не за что было знать.

Зато они, конечно, узнали Эндера. Еще бы, самый известный солдат школы! В глазах у некоторых он заметил легкий огонек ненависти. «Что ж, — подумал Эндер, — могло быть и хуже. По крайней мере, я с ними одного возраста».

Как только все распределились по койкам, Эндер приказал надеть боевые костюмы и отправляться на тренировку.

— Согласно расписанию мы занимаемся по утрам, сразу после завтрака. Согласно тому же расписанию у вас должен быть свободный час между завтраком и тренировкой. Вы узнаете, получите его или нет, когда я пойму, что вы собой представляете.

И спустя три минуты, несмотря на то что многие не успели одеться, он приказал своим солдатам покинуть спальню.

— Но я же голый! — воскликнул кто-то.

— В следующий раз оденешься быстрее. Правило этой недели: три минуты от первого сигнала до полной готовности. На следующей неделе будет две. Пошел!

Вот и первая шутка, которая очень быстро распространится по школе: мол, армия Драконов настолько тупа, что даже одеваться их приходится учить.

Пятеро ребят оказались совершенно голыми — они бежали по коридору с костюмами в руках. Впрочем, полностью одеться не успел никто. За ними с интересом наблюдали из открытых дверей классных комнат. Ничего страшного, зато в следующий раз будут шевелиться.

Эндер заставил своих солдат бегать взад-вперед по коридору, ведущему к боевой комнате, пока они не разогрелись и даже слегка не вспотели. Те, что были голышом, за это время натянули костюмы. Потом он подвел свою армию к верхним воротам, тем, которые открывались в середине стены, и приказал прыгать, хвататься за поручень на потолке и вталкивать себя в комнату.

— Сбор на противоположной стене, — закончил он. — Представьте, что мы атакуем вражеские ворота.

Ребята по четверо влетали в дверь, и то, как они прыгали, о многом сказало Эндеру. Почти никто из его солдат не умел направить себя прямо к цели, а достигнув стены, они не могли ни ухватиться, ни толком погасить инерцию.

Последним шел самый маленький. Вот уж кто вряд ли допрыгнет до поручней на потолке.

— Если хочешь, можешь воспользоваться теми, что на стене, — разрешил Эндер.

— А не пошел бы ты, — ответил мальчик, изо всех сил подпрыгнул, задел поручень кончиками пальцев, но все же сумел оттолкнуться и пролетел сквозь ворота, вращаясь одновременно в трех плоскостях.

Эндер даже растерялся. Обрадоваться тому, что его солдат сделал все возможное для выполнения приказа, или разозлиться на столь явное нарушение субординации?

Наконец армия собралась на противоположной стене. Эндер заметил, что все без исключения стояли так, как стояли бы в коридоре. Поэтому он нарочно перевернулся и «повис вниз головой».

— Солдаты, почему вы все стоите на головах? — рявкнул он.

Некоторые попытались изменить положение.

— Внимание! — (Они застыли.) — Я спросил, почему вы все стоите на головах?

Никто не ответил. Они просто не понимали, чего он от них добивается.

— Я спрашиваю, почему ноги у вас устремлены к потолку, а голова — к полу?

Наконец кто-то решился ответить:

— Сэр, но именно в таком положении мы вылетели из дверей.

— А почему это должно иметь значение? Какого черта вы ссылаетесь на силу тяжести в коридоре?! Мы что, сражаться будем в коридоре? Здесь есть сила тяжести?

— Нет, сэр. Никак нет!

— С сегодняшнего дня вы забываете о существовании силы тяжести в ту же секунду, как проходите через дверь. Это все было — и сплыло. Ясно? Вне зависимости от того, что у нас там в коридоре, вражеские ворота внизу. Ваши ноги должны быть направлены к вражеским воротам. Наверху наши ворота. Север в той стороне, юг — вот здесь, восток — здесь, а где запад?

Они показали.

— М-да, этого я и ожидал. Правильные ответы даются вам только методом исключения. Да и то с трудом. Нелегко же вам приходится, когда вы ищете туалет. Что это за бродячий цирк болтается у меня перед глазами? И вот это вы называете строем? И это у вас считается полетом? Ладно, внимание! Всем оттолкнуться и построиться на потолке! Немедленно! Шевелитесь!

Оправдывая ожидания Эндера, большинство ринулось не к собственным воротам, а к стене, которую Эндер только что назвал северной. В коридоре эта стена действительно была бы потолком. Конечно, они быстро поняли свою ошибку, но слишком поздно: в полете без посторонней помощи не повернешь, приходится ждать, пока не появится возможность оттолкнуться.

Благодаря этому простому маневру Эндер мгновенно выявил самых понятливых солдат в своей армии. Тот малыш, что нагрубил ему в коридоре, первым долетел до нужной стены и ловко закрепился на ней. Учителя правильно сделали, что перевели его в армию. Он себя еще покажет. Кроме того, он дерзок, склонен к неподчинению и наверняка очень зол на своего командира, устроившему ему пробежку по станции нагишом.

— Ты, — указал Эндер пальцем на малыша. — Где тут низ?

— Там, где ворота противника. — Ответ был быстрым, но тон как бы говорил: «Кончай уже занудствовать, давай займемся чем-нибудь поважнее».

— Как звать, малыш?

— Боб, сэр.

— Очень соответствует размеру твоего мозга, солдат. — (Остальные ребята тихо засмеялись.) — Так вот, Боб, ты прав. Теперь слушайте меня внимательно, потому что это важно. Когда мы проходим через дверь, нас могут подстрелить. В прежние времена у вас было бы десять-пятнадцать секунд на размышление и подготовку. Но в наши дни, если не вывалишься из ворот раньше противника, все, считай, ты заморожен. А что происходит, когда тебя замораживают?

— Ты не можешь двигаться? — предположил один из ребят.

— Это подразумевается, — ответил Эндер. — Но что с тобой происходит?

И первый разумный ответ дал, конечно, Боб, вовсе не смущенный насмешкой командира:

— Ты продолжаешь лететь в том же направлении и с той же скоростью, которую успел набрать.

— Так и есть. Вы, пятеро у стены, вы, да, вы, оттолкнулись — и вперед!

Удивленные ребята переглянулись, замешкавшись. Эндер заморозил их.

— Следующая пятерка, вперед!

Эти сразу послушались приказа. Эндер также заморозил их, но они продолжили свой путь к дальней стене, к «полу», в то время как первая пятерка бессмысленно дрейфовала рядом с основной группой.

— Полюбуйтесь на этих так называемых солдат, — сказал Эндер. — Командир приказал им двигаться, а они — нет, вы гляньте! — не только дали себя заморозить, но еще и умудрились замерзнуть там, где будут путаться под ногами у своей армии. Зато другие пятеро выполнили приказ и летят прямо на врага. Они сломают строй противника, закроют ему обзор. Полагаю, примерно четверо из присутствующих поняли смысл этого маневра. И без сомнения, один из них — Боб. Эй, Зерновая Культура, я прав?

Тот промолчал. Эндер пристально смотрел на него, пока наконец Боб не ответил:

— Так точно, сэр.

— Объясни же нам.

— Если приказано двигаться — двигайся быстро, в таком случае, даже замороженным, ты сможешь нанести урон врагу и не помешаешь операциям собственной армии.

— Отлично. Ура-ура, в моей армии есть хотя бы один солдат, который может работать головой.

Эндер видел, как меняется настроение других солдат, как они неловко ерзают, как отводят взгляды, не желая смотреть на Боба. «Зачем я делаю это? Зачем мне, хорошему командиру, превращать несчастного парня в мишень? Или я веду себя подобным образом просто оттого, что со мной поступали точно так же?» Эндеру очень хотелось исправить содеянное, сказать ребятам, что этот малыш нуждается в дружбе и ласке больше, чем кто бы то ни был. Но конечно же, он не мог это сделать. Не в первый день. В первый день даже его ошибки должны восприниматься как часть гениального плана. Иначе солдаты потеряют доверие к своему командиру.

Эндер подлетел к стене и оттащил одного из мальчишек в сторону:

— Ну-ка, выпрямись!

Он развернул парня в воздухе так, что тот повис ногами к строю. Мальчик был еще в движении, когда Эндер заморозил его. Солдаты рассмеялись.

— В какие части тела вы можете попасть? — спросил Эндер у мальчика, стоявшего прямо под ногами замороженного солдата.

— Только в ноги.

— А ты? — Эндер повернулся к его соседу.

— Могу в туловище.

— Ну а ты?

Парень, стоявший еще правее, ответил:

— Я вижу его целиком. Могу попасть, куда захочу.

— Площадь ступней невелика. Это плохая защита.

Эндер оттолкнул замерзшего солдата в сторону. Потом подогнул ноги, будто встал на колени в воздухе, взял пистолет и заморозил их. Штанины его костюма мгновенно стали жесткими, удерживая ноги в избранном положении.

Эндер сделал кувырок и повис перед своей армией, повернувшись к ним ногами:

— Что вы видите теперь?

— Много меньше, — ответили они.

Эндер просунул пистолет между ногами.

— А вот я вижу прекрасно, — сказал он и начал замораживать зависших внизу ребят. — Остановите меня! Попробуйте в меня попасть!

Его все-таки заморозили, но он успел вывести из строя около трети присутствующих. Затем Эндер нажал на крюк и разморозил себя и своих противников…

— Итак. Где вражеские ворота?

— Внизу.

— Какова наша позиция при атаке?

Некоторые начали что-то говорить, но Боб успел ответить раньше. Он оттолкнулся от стены, подогнул ноги и полетел к вражеским воротам, ведя густой заградительный огонь.

На секунду Эндеру захотелось заорать на нахала, вернуть его и наказать, но он тут же совладал с собой. «Почему я должен сердиться на этого малыша?»

— Что, только Боб знает ответ? — крикнул он.

И тут же вся его армия ринулась к противоположной стене — на коленях, с пистолетами, зажатыми между ногами, намертво вдавив спусковой крючок и вопя во всю мощь своих легких. «Может, придет день, — подумал Эндер, — когда я использую эту схему: сорок вопящих солдат, дезорганизованная и дезорганизующая атака».

Когда они добрались до вражеских ворот, Эндер приказал немедленно повернуть назад и атаковать уже его — всем, разом. «Да, — думал он, — совсем неплохо. Мне дали нетренированную армию, здесь нет солдат, на которых я мог бы опереться, но и дураков тут нет. С этим материалом можно работать».

Наконец они собрались вместе, смеющиеся, возбужденные. Эндер продолжил урок. Он заставил всех согнуть ноги в коленях и заморозить их в таком положении.

— Для чего в бою нужны ноги?

— Да вовсе не нужны, — хором сказали несколько солдат.

— А Боб так не думает, — возразил Эндер.

— Ноги нужны, чтобы отталкиваться от стен.

— Правильно.

Кое-кто начал возражать, что одно дело — отталкиваться от стен, это значит двигаться, и совсем другое — вести бой.

— Неподвижный солдат — легкая добыча для противника, — пояснил Эндер.

Все замолкли и еще больше невзлюбили Боба.

— Ну а с ногами, замороженными вот так, вы сможете отталкиваться от стен?

Никто не отвечал, видимо боясь ошибиться.

— Боб?

— Никогда не пробовал… Но если развернуться лицом и сложиться пополам…

— Правильно, но неправильно. Смотрите на меня. Моя спина прижата к стене, ноги заморожены. Я как бы стою на коленях, а значит, мои ступни тоже прижаты к стене. Отталкиваясь, вы давите вниз. Тогда ваше тело напрягается, как пружина, распрямляется, и вы летите, как горошина, выпущенная из духовой трубки. Ну, или боб, кому что нравится.

Смех.

— Но когда мои ноги заморожены, я могу использовать ту же самую силу — толкаю вниз бедра, это отбрасывает мои плечи и ступни на стену, выносит бедра вперед, и я лечу, причем без всякого напряжения, — смотрите!

Эндер напрягся, толкнул бедра вперед, отлетел от стены, тут же перестроился, выпрямился и теперь уже несся ногами вниз на противоположную стену. Приземлился на колени, скрутил заднее сальто, распрямился, как пружина, и полетел обратно под совершенно неожиданным углом.

— Огонь! — крикнул он.

И закрутился винтом. Он летел почти параллельно строю, но из-за вращения ни у кого не получалось удержать его на мушке достаточно долго, чтобы заморозить.

Он разморозился и с помощью крюка вернулся к своим.

— Вот над этим мы и будем работать первые полчаса. Вы накачаете себе мускулы, о существовании которых даже не подозревали. Задача: используя ноги как щит, научиться управлять своими движениями, освоить этот «винт». Когда ты рядом с противником, от «винта» мало толку, но чем дальше расстояние, тем надежнее эта защита, ведь чем дальше враг, тем дольше ему приходится удерживать луч в одной точке. Но если ты крутишься, у него никак не получится тебя подбить. А теперь всем заморозиться — и вперед!

— Но, сэр, вы хотя бы направление укажите… — нерешительно попросил один из солдат.

— Куда глаза глядят. Я хочу, чтобы вы летали как попало, врезались друг в друга, сталкивались и так далее. Вы должны научиться либо избегать этих столкновений, либо использовать их. А когда мы будем осваивать атаку строем, вам, наоборот, придется учиться сталкиваться специально. Всё, начали!

На сей раз приказ был исполнен незамедлительно.

Эндер ушел из боевой комнаты последним. Он задержался там, помогая советами самым медлительным и неопытным. В принципе, у ребят были неплохие учителя, но большинство из них были совершенно беспомощны, когда речь заходила об исполнении нескольких задач одновременно. Они научились отталкиваться с замороженными ногами от стен, довольно лихо освоили маневрирование в открытом пространстве, но лететь в одну сторону, стрелять в другую, делать разворот, два кувырка, отталкиваться от стены, снова стрелять, при этом меняя направление, — все это было выше их сил. Муштра, муштра и только муштра — вот чем Эндер будет заниматься в ближайшее время. Стратегия и строй — замечательные вещи, но от них никакого толку, если армия не знает, как вести себя в бою.

Они должны быть готовы уже завтра. Его назначили командиром слишком рано. Учителя теперь меняют правила, ему запретили обменивать солдат, не дали ни одного толкового ветерана. Где гарантии, что его не пошлют в бой прежде, чем пройдут три месяца, обычно отводимые на подготовку армии?

Ничего, вечерами Алай и Шен будут помогать ему.

Эндер все еще плелся по коридору, ведущему из боевой комнаты в спальню, когда обнаружил, что путь ему преградил Боб. Малыш выглядел очень злым. Эндеру сильно не хотелось решать сейчас чьи-то проблемы.

— Хо, Боб.

— Хо, Эндер.

Пауза.

— Сэр, — мягко поправил его Эндер.

— Я понимаю, что вы делаете, Эндер, сэр, и хочу предупредить вас.

— Предупредить меня?

— Я могу стать лучшим солдатом вашей армии, но не стоит играть со мной в игры.

— А не то?

— А не то я стану худшим солдатом вашей армии. Либо одно, либо другое.

— И что же тебе нужно? Любовь и нежность? — Эндер тоже начинал злиться.

— Мне нужен взвод, — невозмутимо ответил Боб.

Эндер повернулся к нему, подошел поближе и остановился, глядя мальчику прямо в глаза:

— И почему я должен дать тебе взвод?

— Потому что я знаю, что с ним делать.

— Многие знают, что делать со взводом. Но мало кто может заставить взвод это делать. Какой солдат согласится, чтобы им командовал такой недомерок, как ты?

— Слышал, вас тоже так называли. А Бонзо Мадрид называет до сих пор.

— Я задал тебе вопрос, солдат.

— Если вы не будете мешать, я завоюю их уважение.

— Да я же только помогаю тебе, — ухмыльнулся Эндер.

— Черта с два.

— Они не обратили бы на тебя внимания, разве что пожалели бы малыша. Но сегодня благодаря мне тебя заметили все. И будут следить за каждым твоим движением. Чтобы завоевать их уважение, тебе остается только не ошибаться.

— То есть мне даже предмет выучить не дали, прежде чем назначить экзамен?

— Бедняжка. Все несправедливы к нему. — Эндер мягко толкнул Боба к стене. — Я расскажу тебе, как получить взвод. Докажи, что ты хороший солдат. Что ты знаешь, как использовать других солдат. Докажи, что хоть кто-нибудь захочет идти за тобой в бой. И тогда получишь взвод. Но, черт побери, не раньше.

— Это честно, — улыбнулся Боб. — Если вы сдержите слово, я буду взводным через месяц.

Эндер схватил Боба за воротник комбинезона и буквально вдавил в стену:

— Если я говорю «да» — это значит «да», Боб.

Боб только продолжал улыбаться. Эндер отпустил его и пошел по коридору. Уже в спальне, дрожа, он опустился на свою койку. «Что я делаю? На первой же общеармейской тренировке я начал давить людей, как это делал Бонзо. Как Питер. Я запугиваю их. Подсунул им несчастного маленького мальчика, чтобы им было кого дружно ненавидеть. Пакость какая. Я делаю именно то, что бесило меня в поведении других командиров.

Неужели такова человеческая природа? Человек становится именно тем, чем был его первый командир? Да? Если это так, нужно уходить прямо сейчас».

Снова и снова он вспоминал все, что сделал или сказал на первом занятии с новой армией. Почему он не мог говорить со своими солдатами, как говорил с учениками на вечерних тренировках? Никакой власти, кроме честно заработанного авторитета. Никаких приказов — только предложения. Но это не сработало бы. С армией — не получилось бы. Его бывшим ученикам не нужно было учиться действовать вместе, учиться доверять друг другу. Не нужно было развивать чувство локтя. В них не нужно было вбивать умение мгновенно повиноваться любому приказу командира.

Но он ведь мог бы вести себя наоборот, совсем наоборот. Как Носатый Рози. Быть доброжелательным и нетребовательным. Допускать глупые ошибки. Но ему нужна дисциплинированная армия, а значит, необходимо быстрое и осмысленное послушание. Ему нужна умелая армия. А к этому есть лишь один путь: муштра и муштра до тех пор, пока техническая сторона не станет для солдат настолько привычной и естественной, что они просто перестанут о ней думать.

Но что же он сделал с Бобом, с самым маленьким, самым слабым и, скорее всего, самым умным своим солдатом? Почему он обращается с Бобом так, как обращались с ним командиры, которых он презирал?

А потом он вспомнил, что все началось не с командиров. Еще до того, как Бонзо Мадрид впервые посмотрел на него с презрением, Эндера изолировали, сделали паршивой овцой группы. И начал это не Бернард. Это был Графф.

Это делали учителя. И не просто так. Теперь Эндер понимал это. Стратегия. Графф нарочно отделил его от других ребят, сделал так, чтобы Эндер не мог сблизиться с ними. Только теперь Эндер начинал догадываться о причине. Его отделили не для того, чтобы объединить остальных (вышло-то наоборот), а чтобы заставить его, Эндера, бороться. Доказывать не свою компетентность, а свое полное, абсолютное превосходство. Только так он мог добиться дружбы и уважения. Это сделало его отличным солдатом, а каким солдатом он бы стал, не будучи паршивой овцой? Но еще это сделало его одиноким, нервным, злым, недоверчивым. Что, возможно, тоже повышало его боевые качества.

«Вот что я делаю с тобой, маленький Боб. Я причиняю тебе боль, чтобы ты стал замечательным солдатом. Чтобы развить твой ум. Чтобы ты удвоил, утроил свои усилия. Я буду постоянно выбивать у тебя землю из-под ног, ты не сможешь предвидеть, что случится в следующую минуту, а потому всегда будешь готов к любому повороту событий, будешь готов импровизировать, победить, несмотря ни на что. И еще ты будешь очень несчастен. Вот зачем тебя мне отдали, Боб. Чтобы ты стал таким, как я. Чтобы ты еще в детстве превратился в старика.

А я… Я, наверное, стану таким, как Графф? Толстым, вечно недовольным, бесчувственным? Буду манипулировать судьбами мальчишек, чтобы наша фабрика выпускала совершенных генералов и адмиралов, готовых возглавить защищающий нашу родину флот… Все радости кукольного мастера. Пока не появляется солдат, который сильнее других, который может больше. Но этого нельзя допускать. Он ведь портит симметрию. Нужно поставить его в строй, сломать его, изолировать, бить до тех пор, пока он не станет таким, как все.

Увы, малыш Боб, что сделано, то сделано. Но я буду следить за тобой с бульшим сочувствием, чем ты думаешь, и, когда придет время, ты узнаешь, что на самом деле я твой друг и ты стал ровно таким солдатом, каким и мечтал стать».

В тот день Эндер не пошел в школу. Он лежал на койке и записывал свои впечатления о каждом солдате армии Драконов: что в них хорошо, что плохо, над чем еще надо поработать. Сегодня вечером на занятиях он поговорит с Алаем, и вдвоем они придумают, как научить этих ребят тому, что они должны знать. Хорошо, что не придется решать эту задачу в одиночку.

Но когда вечером Эндер пришел в боевую комнату, специально закончив ужин пораньше, там его уже ждал майор Андерсон.

— В правилах произошло еще одно изменение, Эндер. Начиная с сегодняшнего дня разрешается тренироваться только вместе с солдатами своей армии — не важно, официальная это тренировка или свободное время. Мы составили расписание дополнительных занятий. Сегодня комната за вами, но в следующий раз ваша очередь наступит через четыре дня.

— Никто, кроме меня, не проводит дополнительных занятий.

— Теперь станут, Эндер. У тебя появилась своя армия, и другие командиры не хотят, чтобы ты управлял их солдатами. Их можно понять. Отныне они сами будут тренировать своих людей.

— Для большинства я всегда был человеком из другой армии. Это никого не смущало.

— Тогда ты не был командиром.

— Но, майор Андерсон, сэр, вы дали мне совершенно «зеленую» армию…

— У тебя достаточно ветеранов.

— Они ни на что не годны.

— В эту школу, Эндер, попадают только очень умные ребята. Придумай, найди выход из положения.

— Но мне нужны Алай и Шен…

— По-моему, Эндер, тебе пора становиться взрослым и решать свои проблемы самому. Тебе не нужны друзья, чтобы завязывать шнурки на ботинках. Теперь ты командир. И будь добр, веди себя соответственно.

Эндер прошел мимо майора Андерсона к воротам боевой комнаты. Потом остановился, обернулся и спросил:

— Если уж вы и дополнительные занятия вогнали в расписание, я смогу пользоваться на них крюком?

Ему померещилось — или Андерсон почти улыбнулся? Нет. Быть этого не может.

— Посмотрим, — ответил майор.

Эндер повернулся к нему спиной и вошел в боевую комнату. Скоро пришли ученики — солдаты его армии. Больше никого не было. То ли Андерсон перехватывал остальных еще в коридоре, то ли по школе уже прошел слух, что с дополнительными вечерними занятиями под руководством Эндера покончено.

Тренировка прошла хорошо, и ребята многому научились, но под конец Эндер чувствовал себя усталым и одиноким. До отбоя оставалось еще полчаса. В спальню к своей армии идти было нельзя — Эндер давно понял, что хорошие командиры не появляются там без причины. У солдат должна быть возможность отдохнуть, расслабиться, не опасаясь, что кто-то наблюдает за ними и делает на основании их слов и поведения «далекоидущие выводы».

Поэтому он забрел в игровую комнату. Она тоже пустовала, лишь пара-другая мальчишек пытались перед отбоем улучшить свои личные рекорды в компьютерных играх. Еще несколько делали ставки. Играть не хотелось, но он все же подошел к одной из машин и выбрал простенькую игру, рассчитанную на залетных. Ему было скучно, поэтому, не обращая внимания на правила, Эндер просто водил свою фигурку сказочного медведя по анимированному миру.

— Так ты никогда не выиграешь.

— Ты не явился на занятия, Алай, — улыбнулся Эндер.

— Явился. Но твою армию загнали в отдельную комнату. Похоже, ты стал теперь большой шишкой и не хочешь играть с нами, сосунками.

— Ты на целый локоть выше меня.

— На локоть? Где ты этого набрался? Неужели сам Господь заговорил с тобой? Велел построить лодку, всякое такое? Или у тебя появилась склонность ко всему архаичному?

— Скорее к анархичному. Хочется рвать и метать. Я уже скучаю по тебе, старый шелудивый пес.

— Ты разве не знаешь? Мы теперь враги. Когда я встречу тебя в бою, я тебе уши надеру.

Это был обычный треп, но за ним стояло слишком много правды. И, слушая, как Алай превращает все в шутку, Эндер вдруг осознал, что прямо сейчас теряет своего друга, и ему стало очень больно. Хуже всего было то, что он не мог с уверенностью сказать, чувствует Алай ту же самую боль или нет.

— Можешь попробовать, — сказал Эндер. — Я научил тебя всему, что ты знаешь. Но далеко не всему, что знаю я.

— Я догадывался, что ты что-то придерживаешь, дорогой учитель Эндер.

Пауза. Медведь Эндера попал в беду и забрался на дерево.

— Я ничего не скрывал от тебя, Алай.

— Знаю, — ответил тот. — И я тоже ничего не скрывал.

— Салам, Алай.

— Увы, этому не бывать.

— Чему не бывать?

— Миру. «Салам» значит «мир тебе».

Память Эндера откликнулась на слова Алая своеобразным эхом. Он вдруг вспомнил мягкий голос матери. Тогда Эндер был совсем маленьким. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»[16]. Эндер очень ярко представил, как мать протыкает Питера Ужасного окровавленным клинком, и слова эти навсегда запечатлелись в его памяти вместе с этой картинкой.

Медведь молча скончался. Быстрая забавная смерть под смешной мотивчик. Эндер повернулся. Алая уже не было. Эндеру казалось, что сейчас у него как будто отняли часть его самого. Ту часть, где хранилась отвага и уверенность. С Алаем он ощущал — даже с Шеном такого не было — то единство, то родство душ, когда «мы» слетает с языка легче, чем «я».

Но Алай не все взял с собой. Уже забравшись на свою койку, Эндер вдруг почувствовал губы Алая на своей щеке и услышал голос, говорящий: «Мир». Поцелуй, слово, мир остались с ним. «Я есть то, что я помню. В моей памяти Алай остался другом, и никакая сила не вырвет его оттуда. Как и Валентину, мое самое сильное воспоминание из всех».

На следующий день он встретил Алая в коридоре, они весело поздоровались, пожали друг другу руки, разговорились, посмеялись — и в то же самое время они оба очень хорошо знали, что между ними выросла стена. Когда-нибудь, со временем, они сломают эту стену, но пока что единственным способом по-настоящему общаться друг с другом остались корни, длинные корни, переплетенные глубоко под стеной, откуда их не выкорчевать.

Но самым кошмарным был страх, что стена никогда не рухнет, что в сердце своем Алай рад этому расставанию и готов стать Эндеру врагом. Теперь они не могли быть вместе, а только врозь, и то, что казалось твердым и нерушимым, стало хрупким и нереальным. «Теперь мы разделены. Алай стал чужим, у него своя жизнь, никак не связанная с моей. Это означает, что, когда я его встречу, мы не узнаем друг друга».

Эндеру было горько, но он не плакал. Со слезами покончено навсегда. С того дня, когда они превратили Валентину в незнакомого ему человека, воспользовались ею как орудием, чтобы повлиять на него, ничто уже не могло заставить его плакать. Эндер не сомневался в этом.

И со всей силой своей злости он решил, что непременно победит их. Учителей. Врагов.

Глава 11

Veni, vidi, vici[17]

— Ты серьезно насчет этого расписания?

— Абсолютно.

— Но он получил армию всего три с половиной недели назад.

— Я уже говорил. Мы просчитали на компьютере вероятный исход. И вот что, по мнению машины, Эндер станет делать.

— Мы хотим обучить его, а не сделать из него неврастеника.

— Компьютер знает его лучше, чем мы.

— Компьютеру чуждо милосердие.

— Полковник, если вы ищете милосердия, шли бы в монастырь.

— А это что, как не монастырь?

— Эндеру это только на пользу. Таким образом мы заставляем его задействовать весь свой потенциал.

— Я думал, он у нас проходит в командирах как минимум года два. Обычный график сражений — раз в две недели. А сначала, само собой, трехмесячная подготовка. Майор, ты, случаем, палку не перегибаешь?

— А у нас правда есть два года?

— Согласен, согласен. Но представляю себе Эндера через год. Он будет полностью бесполезен для нас, от него ничего не останется. То, что ты собираешься устроить, за пределом человеческих возможностей.

— Мы объяснили компьютеру, что после нашей программы подготовки субъект должен остаться работоспособным. Это приоритетная задача.

— Ну, раз приоритетная…

— Слушайте, полковник Графф, вы сами настояли на такой программе. Несмотря на мои возражения, если помните.

— Я знаю. Ты прав. Нельзя было отягощать тебя муками моей совести. Но моя готовность жертвовать детишками во имя спасения человечества тает с каждым днем. Полемарх потребовал аудиенции у Гегемона. Кажется, русскую разведку сильно обеспокоило то, что некоторые слишком активные американские граждане вовсю обсуждают в сетях возможность использования Международного флота против стран Варшавского договора сразу после победы над жукерами.

— Они бегут сильно впереди паровоза.

— Бред сумасшедшего. Свобода слова — это одно, но подвергать опасности само существование Лиги из-за идиотских националистических предрассудков… И ради этих людишек, ради этих близоруких самоубийц мы толкаем Эндера на самую грань того, что способен вынести человек.

— Я думаю, ты недооцениваешь Эндера.

— Боюсь, я также недооцениваю тупость всего человечества. Мы правда уверены, что должны выиграть эту войну?

— Сэр, это… измена.

— Нет. Просто черный юмор.

— Совсем не смешно. Когда речь идет о жукерах…

— Знаю. В них нет ничего смешного.


Эндер Виггин лежал на койке и смотрел в потолок. Став командиром, он уделял сну не больше пяти часов в сутки. Но свет гасили в десять вечера и не зажигали до шести утра. Иногда он работал с компом, едва различая, что происходит на слабо светящемся экране. Но чаще всего Эндер лежал, уставившись в невидимый потолок, и думал.

Либо учителя оказались неожиданно добры к нему, либо он был куда лучшим командиром, чем предполагал. Его разобщенные, неуверенные в себе ветераны, которых в предыдущих армиях никто и не замечал, быстро превращались в настоящих вожаков. Причем это происходило настолько стремительно, что вместо обычных четырех взводов Эндер создал пять. И у каждого командира был заместитель — тоже ветеран. Командуя пятью взводами (по восемь человек в каждом) или же десятью полувзводами, Эндер добивался того, чтобы его армия как единая команда выполняла десять маневров одновременно. Ни одну армию прежде не разбивали на такие мелкие соединения, но Эндер и не собирался идти по проторенному пути. Большинство армий практиковали массовые маневры, следовали заранее выработанной стратегии. У Эндера стратегии не было. Он предпочитал учить взводных, как с максимальным эффектом использовать свои маленькие отряды для достижения конкретных целей — без поддержки, в одиночку, под собственную ответственность. Уже на вторую неделю тренировок Эндер начал разыгрывать со своими солдатами настоящие сражения, кровавые побоища, после которых все валились с ног. Зато теперь, после месяца упорного труда, он был уверен, что командует лучшей армией из всех, когда-либо вступавших в игру.

Входило ли это в планы учителей? Неужели они знали, что дают ему еще не проявивших себя, но замечательных бойцов? Не нарочно ли ему подобрали тридцать залетных, понимая, что маленькие дети думают быстрее и учатся лучше? Или любой командир может сотворить такое чудо со своими людьми — любой, кто точно знает, чего хочет от своей армии и как ее этому научить?

Этот вопрос мучил его, потому что Эндер не вполне понимал: оправдал он или обманул надежды учителей.

Зато был абсолютно уверен: его армия готова к бою. Все остальные нуждались в трех месяцах подготовки, чтобы усвоить сложные маневры. «Нам этого не надо. Мы готовы. Бросьте нас в бой».

В темноте распахнулась дверь. Эндер прислушался. Какое-то шуршание. Дверь закрылась.

Он скатился с койки и прополз во мраке два метра до двери. На полу лежал листок бумаги. Он не мог прочесть написанное, но догадался о его сути. «Сражение. Как это мило с их стороны. Только я пожелал — и вот пожалуйста».


Когда зажегся свет, Эндер уже успел натянуть боевой костюм армии Драконов. Распахнув дверь, он кинулся вниз по коридору и в шесть часов одну минуту уже стоял в дверях спальни своей армии.

— Ровно в семь утра у нас сражение с армией Кроликов. Я хочу, чтобы вы разогрелись и были готовы к бою. Всем раздеться и мигом в гимнастический зал. Костюмы брать с собой, прямо оттуда мы отправимся в боевую комнату.

— А как же завтрак?

— Хотите, чтобы стошнило во время сражения? Никаких завтраков.

— А пописать-то хоть можно?

— Не больше декалитра.

Они рассмеялись. Те, кто спал одетым, разделись, все похватали боевые костюмы и вприпрыжку направились по коридору в гимнастический зал. Эндер дважды прогнал их по курсу препятствий, а потом разбил на группы, чтобы по очереди работать на шведской стенке, матах и батуте.

— Не переутомляйтесь, это всего лишь разминка.

На самом деле он не беспокоился. Все были в хорошей форме, гибкие, сильные, уже возбужденные предвкушением схватки. Несколько мальчишек затеяли шутливую борьбу, и вдруг, в одно мгновение, серый и скучный гимнастический зал наполнился жизнью, весельем. Они не ведали сомнений, как бывает с теми, кто еще не подвергся испытанию, но знает, что готов. «А с чего бы им думать иначе? Они готовы. И я тоже».

В шесть сорок он приказал всем одеваться. И за это время успел поговорить с командирами взводов и их заместителями.

— Армия Кроликов почти полностью состоит из ветеранов, но Карн Карби командует ими всего три месяца. Мне не приходилось сражаться с Кроликами после того, как он принял командование. Он был прекрасным солдатом, и у Кроликов приличное место в турнирной таблице. Но они наверняка дерутся строем, так что поводов для беспокойства нет.

В шесть пятьдесят он приказал всем лечь на маты и расслабиться. В шесть пятьдесят шесть Эндер поднял солдат, и они — опять вприпрыжку — помчались в боевую комнату. Внезапно Эндер подпрыгнул и коснулся рукой потолка. И следовавшие за ним ребята тоже подпрыгнули, стараясь коснуться той же самой точки. Их световая полоска вела налево, армия Кроликов уже прошла направо. Ровно в шесть пятьдесят восемь армия Драконов стояла у ворот боевой комнаты.

Взводы построились пятью колоннами. Взводы А и Д приготовились ухватиться за боковые поручни и разлететься вправо и влево, Б и Г нацелились на параллельные перила, ведущие вверх, в невесомость, а взвод В собирался оттолкнуться от пола и нырнуть вниз.

Вверх, вниз, вправо, влево. Эндер стоял впереди ровно между колоннами, чтобы не путаться под ногами у собственной армии.

— Где вражеские ворота? — в который раз спросил он.

— Внизу, — с дружным смехом ответили ему.

И в этот самый момент верх стал севером, низ — югом, справа оказался запад, слева — восток.

Серая стена исчезла, и впереди открылась боевая комната. Ага, значит, игра пойдет не в темноте; правда, нельзя и сказать, чтобы было особенно светло: лампы горят вполнакала, в комнате сумерки. Вдалеке, в тусклом свете, едва можно было разобрать вражеские ворота и стремительно выливающийся оттуда поток солдат в светящихся боевых костюмах. Эндер позволил себе ехидно ухмыльнуться: из тогдашнего промаха Бонзо все извлекли неправильный урок. Теперь армии вылетали из ворот с такой скоростью, что у командиров даже не было времени подумать. Солдаты могли только построиться заранее обговоренным способом и атаковать. Что ж, а Эндер, наоборот, подождет и подумает. Его солдаты достаточно хорошо маневрируют в невесомости, чтобы противник не подстрелил их, если они чуток задержатся на выходе.

Эндер оглядел будущее поле боя: крупноячеистая сеть, привычная по прошлым играм, вроде той, что обтягивает обезьяньи вольеры в парке; в сети болтаются семь или восемь звезд; позиции интересные, стоит попробовать.

— Пробирайтесь под прикрытие ближайших звезд! — скомандовал Эндер. — Взвод В, попробуйте проскользнуть по стене в тыл противника. Если получится, следом пойдут взводы А и Д. Если нет — разберусь на месте. Я пойду со взводом Г. Вперед!

Все солдаты знали, что происходит, общая стратегия была сформулирована, но тактические решения предстояло принимать непосредственно командирам взводов. Несмотря на инструктаж, Драконы опоздали с вылетом из ворот всего секунд на десять. Кроличья армия уже исполняла какой-то сложный танец в своем конце комнаты. Во всех армиях, в которых Эндеру случалось воевать, в подобный момент главной задачей солдата было занять в строю предписанное ему место, тогда как Эндер и его люди сейчас думали только о том, как проскользнуть по стене, взять под контроль важные звезды и углы комнаты, а затем развалить вражеский строй, дезорганизовав противника. Армия Драконов существовала меньше четырех недель, но такой способ ведения боя уже казался им единственно разумным, а вернее, единственно возможным. Эндер диву давался, как это армия Кроликов не понимает, насколько безнадежно устарела ее стратегия.

Взвод В заскользил вдоль стены, прикрываясь обращенными к противнику согнутыми коленями. Чокнутый Том, взводный, очевидно, приказал своим солдатам заморозить себе ноги. Прекрасная идея: в комнате полумрак, а светящиеся костюмы темнеют, когда становятся жесткими. Хороший способ маскировки. Молодец, Том! После игры нужно будет отметить его.

Армия Кроликов успешно отражала атаки взвода В, но Чокнутый Том умудрился обойти противника с фланга, заморозив с добрую дюжину Кроликов, после чего увел своих бойцов под прикрытие ближайшей звезды. И звезда эта располагалась в тылу у Кроликов, а значит, представляла собой идеальную позицию для стрелков.

Хань Цзы, по прозвищу Хана-Цып, командир взвода Г, тихо проскользнул к тому краю звезды, за которым прятался Эндер:

— А что, если мы оттолкнемся от северной стены и приземлимся коленями прямо на их кроличьи рожи?

— Годится, — кивнул Эндер. — А я поведу взвод Б по южной им в тыл. Взводы А и Г — немедленно по стенам! — крикнул он, скользнул вдоль звезды, зацепился ногами за ее угол, отлетел к верхней стене и, оттолкнувшись, очутился прямо у звезды взвода Б.

Через минуту он уже вел ребят вниз по южной стене. Они четко и согласованно оттолкнулись и вынырнули как раз за двойной звездой, которую защищали солдаты Карна Карби. Словно горячий нож вошел в масло. Кроличья армия кончилась, испарилась, осталось только прибраться. Эндер разбил свои взводы на полувзводы и приказал поискать по углам: не осталось ли живых или легко раненных вражеских солдат? Через три минуты взводные доложили, что вокруг чисто. Только один из бойцов Эндера был убит — солдат из взвода В, атаковавшего противника прямо в лоб, — и еще пятеро получили тяжелые ранения. Ну, плюс, конечно, куча легких ранений — в ноги, по большей части самострелы. В общем, все прошло даже лучше, чем предполагал Эндер.

Он приказал взводным выполнить почетный ритуал у ворот противника: четыре шлема по углам, Чокнутый Том пролетел в ворота. Как правило, большинству командиров приходилось довольствоваться теми, кто выжил в бою, а Эндер мог даже выбирать. Тем более что было из кого. «Хороший бой!»

Вспыхнул свет, и через ворота учителей в южной стене комнаты прошел майор Андерсон собственной персоной. Он чрезвычайно торжественно протянул Эндеру учительский крюк, который обычно вручали командиру победившей армии. Эндер немедленно разморозил своих солдат, проследил, чтобы они построились повзводно, и лишь потом вернул к жизни армию противника. Он хотел, чтобы его люди имели молодцеватый, воинственный вид к тому моменту, когда Карн Карби и его Кролики обретут способность двигаться. «Они могут болтать про нас всякие гадости, распускать лживые сплетни, но они запомнят, что мы стерли их в порошок. И что бы они потом ни говорили, другие солдаты и командиры увидят это в их глазах, в их кроличьих глазах, — увидят наш ровный строй, увидят нас, торжествующих, почти не пострадавших в сражении. Армия Драконов недолго останется объектом шуток».

Карн Карби подплыл к Эндеру, как только разморозился. Ему было двенадцать лет, он стал командиром армии только в свой последний школьный год. И потому не был дерзок и задирист, как те, кто принял командование в одиннадцать. «Я запомню это, — подумал Эндер, — и использую, когда буду побежден. Как сохранять достоинство, как отдавать должное врагу, как не превращать поражение в позор. Да, Карн Карби, я запомню. Но, надеюсь, мне это не пригодится».

Андерсон отпустил армию Драконов только после того, как Кролики протолкались через те ворота, сквозь которые перед началом игры прошли солдаты Эндера. А затем Эндер повел свою армию через ворота противника. Полоска света на двери указывала, где будет низ в коридоре при земной силе тяжести. Все ребята легким прыжком приземлились на ноги. Армия столпилась в коридоре.

— Сейчас семь пятнадцать, — сказал Эндер. — Это значит, что у вас есть пятнадцать минут, чтобы позавтракать. Я жду вас в боевой комнате. Утренняя тренировка по расписанию. — Он слышал их беззвучные возражения: слушай, мы победили, что, и отпраздновать нельзя? «Можно, можно», — подумал Эндер и добавил: — И я даю вам командирское позволение кидаться друг в друга едой за завтраком.

Все рассмеялись, выкрикнули «ура!», а когда он отпустил их, рысью кинулись к спальне. Эндер отловил взводных и сказал им, что не будет слишком сердиться, если армия явится на тренировку в семь сорок пять. А еще сегодня занятия закончатся пораньше, так что все успеют принять душ до школы. Полчаса на завтрак и никакого душа после сражения — это довольно-таки неприятно, но не слишком, по сравнению с пятнадцатью первоначальными минутами. Эндер хотел, чтобы сообщение о дополнительном времени исходило от взводных. Пусть солдаты привыкают ждать поблажек от мелкого начальства и неприятностей — от крупного. Это поможет им сплотиться и стать единым целым.

Сам Эндер завтракать не пошел. Он не был голоден. Вместо этого он отправился в душевую, снял боевой костюм и сунул его в стиральную машину. Будет готов через десять минут. Эндер дважды вымылся с мылом, а потом просто стоял под душем, омываемый струями воды. Эту воду профильтруют и переработают. Не пропадет. «Пусть каждый сегодня хлебнет моего пота». Ему дали необученную армию, а он победил. Не просто победил — разгромил противника, потеряв всего шесть человек. Посмотрим, как долго другие командиры будут использовать строевые атаки, когда поймут, что дает его новая гибкая стратегия.

Когда по одному начали появляться его солдаты, Эндер уже висел в воздухе посреди боевой комнаты. Разумеется, никто даже не пытался с ним заговорить. Они знали: командир обратится к ним, когда будет что сказать. Но не раньше.

Наконец все собрались. Эндер приблизился и обвел солдат внимательным взглядом:

— Хороший первый бой. — Эти слова породили дружный вопль и попытку проскандировать: «Дракон! Дракон!..» — которую Эндер немедленно пресек. — Армия Драконов неплохо управилась с Кроликами. Но не ожидайте, что враг всегда будет таким беспомощным. Если бы мы имели дело с приличной армией… Взвод В, вы летели так медленно, что едва не оказались зажатыми с флангов. Вам следовало разделиться и атаковать сразу с двух направлений, чтобы враг не мог окружить вас. Взводы А и Д палили мимо цели. Статистика показывает, что у вас одно попадание на двух солдат. Это значит, что не мазали только первые ряды атаковавших — те, что стреляли в упор. Так продолжаться не может: грамотный противник разделал бы атаковавших на котлеты при столь слабом огневом прикрытии. Сегодня все взводы отрабатывают стрельбу по неподвижным и движущимся мишеням с дальнего расстояния. Полувзводы по очереди играют роль мишеней. Я буду «размораживать» ваши костюмы через каждые три минуты. Вперед!

— А нельзя ли нам работать со звездами? — спросил Хана-Цып. — Чтобы иметь точку опоры?

— Я не хочу, чтобы вы привыкали использовать точки опоры. Руки дрожат — локти заморозь. Начали!

Взводные быстро организовали своих людей, и теперь Эндер перелетал от группы к группе, внося предложения и помогая тем, у кого почему-то не ладилось дело. Ребята уже успели понять, что Эндер может быть груб в обращении с армией в целом, но с отдельными солдатами он всегда внимателен, терпелив, повторяет объяснения столько раз, сколько необходимо, дает советы и готов до бесконечности выслушивать жалобы и вопросы. Правда, попытки пошутить с ним не нашли отклика и быстро прекратились. Он все время оставался командиром. Не напоминал, что он — командир, а просто был им.

Тренировка прошла под знаком сегодняшней победы, но, когда Эндер закончил ее на полчаса раньше, все откликнулись дружным «ура». Правда, взводных Эндер задержал до самого обеда, обсуждая с ними тактические приемы и поведение отдельных солдат. Потом вернулся в свою комнату и не спеша переоделся в чистую форму. Он опоздает в командирскую столовую минут на десять. Да, это будет идеально. Поскольку это была его первая победа, Эндер понятия не имел, как выглядит изнутри командирская столовая и что положено делать командиру-новичку, зато точно знал, что сегодня он должен прибыть последним, когда на табло уже высветятся результаты утренних сражений. Когда все узнают, что такое армия Драконов.

Никто даже не обернулся, когда он вошел. Но потом заметили его маленький рост и золотых драконов, украшающих обшлага рукавов. Какое-то время его открыто разглядывали. Эндер взял свою порцию и сел за столик. В столовой царила тишина. Эндер начал есть медленно и аккуратно, словно не замечая, что находится в центре внимания. Постепенно разговоры возобновились, поднялся обычный шум; Эндер расслабился и огляделся.

Одну из стен занимало огромное табло. Солдатам была доступна информация об общих успехах их армий за последние два года, но местная статистика предназначалась исключительно для командиров. Новичок не мог унаследовать хорошую позицию от своего предшественника. В расчет брались только его собственные заслуги.

У Эндера был самый лучший рейтинг. Разумеется, он выиграл всего лишь одно сражение, но по остальным пунктам он далеко всех обгонял: средние потери убитыми и ранеными, средние потери противника, среднее время, потребовавшееся для победы, — он лидировал по всем позициям.

Эндер уже покончил с обедом, когда кто-то подошел к нему сзади и тронул за плечо:

— Можно присесть?

Эндеру не нужно было поворачивать голову, чтобы узнать говорившего.

— Хо, Динк, садись, конечно.

— Вот ведь везучий гаденыш… — весело сказал Динк. — Мы тут все пытаемся разобраться, что такое твоя победа — чудо или ошибка.

— Привычка, — пояснил Эндер.

— Одна победа — это еще не привычка, — фыркнул Динк. — Не задавайся. Против новичков всегда ставят командиров послабее.

— Карн Карби далеко не последний, судя по вашей таблице.

Это была чистая правда. На табло имя Карна Карби светилось как раз посредине.

— Он в порядке, — согласился Динк. — Неплох для начинающего. Подает надежды. А вот ты не подаешь надежды — ты представляешь собой угрозу.

— Угрозу чему? Что, вас кормить будут меньше, если я выиграю? Не ты ли объяснял мне, что это просто идиотская игра, которая ничего не значит?

Очевидно, Динку не очень понравилось это напоминание.

— Это ты убедил меня подыграть учителям, Эндер. Но я не стану подыгрывать тебе. Меня ты не побьешь.

— Возможно.

— Я научил тебя…

— Всему, что я знаю, — улыбнулся Эндер. — А теперь я просто импровизирую.

— Поздравляю.

— Приятно знать, что у меня есть хотя бы один друг.

Но Эндер вовсе не был уверен, что Динк остался его другом. Динк и сам не был в этом уверен. Они обменялись еще парой пустых, ничего не значащих реплик, и Динк вернулся к своему столу.

Разделавшись с едой, Эндер огляделся. Командиры сидели маленькими группками и беседовали между собой. Эндер заметил Бонзо — тот был уже одним из самых старых командиров. Носатый Рози к тому времени окончил школу. Петра устроилась с компанией в дальнем углу — она не удостоила Эндера даже взглядом. И поскольку ребята, сидевшие с ней, время от времени поглядывали на него украдкой, Эндер понимал, что она нарочно избегает встречаться с ним глазами. «Плохо начинать с победы, — подумал Эндер. — Теряешь друзей. Впрочем, через пару недель они привыкнут. Уже к следующему моему сражению все успокоится».

Карн Карби специально подошел и поздоровался с Эндером, прежде чем кончился обед. Это было весьма благородно с его стороны, и в отличие от Динка он не казался настороженным и раздраженным.

— Сегодня я в опале, — признался Карн. — Мне не верят, что ты выкинул пару невиданных номеров. Так что надеюсь, ты как следует вздрючишь того, с кем будешь сражаться в следующий раз. Уж сделай одолжение!

— Только ради тебя, — ответил Эндер. — И спасибо, что заговорил со мной.

— По-моему, ты не заслужил такого свинского отношения. Обычно новичков встречают радушно. Но, видишь ли, большинство командиров терпят два-три поражения, прежде чем попасть сюда. Я сам первый раз вошел в командирскую столовую всего месяц назад. Если кто и заслуживает триумфа, так это ты. Но такова жизнь. Заставь их жрать землю.

— Попробую.

Карн Карби отошел, а Эндер мысленно занес его в свой личный список тех, кто достоин называться людьми.

Давно уже Эндер не спал так крепко, как этой ночью. Он проснулся, только когда зажгли свет, в отменном настроении и побежал принимать душ, не обратив внимания на листок бумаги, который валялся на полу. Он заметил листок, когда вернулся, взял свою форму, и тот взметнулся от резкого движения. Эндер поднял бумажку и прочёл:

ПЕТРА АРКАНЯН, АРМИЯ ФЕНИКСОВ, 07.00.

Это была его прежняя армия — армия, которую он оставил четыре недели назад. Он знал все их приемы как свои пять пальцев. Не без влияния Эндера армия Фениксов стала самой гибкой из всех армий, научившись быстро реагировать на любую ситуацию. И конечно, им проще будет отражать непредсказуемые стремительные атаки Эндера. Учителя твердо решили сделать жизнь Эндера как можно более интересной.

В приказе написано: семь часов. Сейчас полседьмого. Часть ребят, должно быть, уже отправилась на завтрак. Эндер отшвырнул в сторону комбинезон, схватил боевой костюм и через мгновение стоял в дверях спальни Драконов:

— Господа, надеюсь, вчера вы чему-то научились, потому что сегодня нам придется повторить представление.

Потребовалась минута, чтобы до всех дошло: он говорит о сражении, а не о тренировке. Должно быть, это ошибка, сказали они. Еще никто не сражался два дня подряд.

Эндер протянул бумагу Мухе Моло, командиру взвода А. Тот прочёл и рявкнул:

— Надеть костюмы!

И сам кинулся переодеваться.

— Но почему вы не сказали нам об этом раньше? — спросил Хана-Цып.

Он один осмеливался задавать Эндеру подобные вопросы.

— Я дал вам время принять душ, — ответил Эндер. — Если верить Кроликам, мы победили только потому, что ваш запах разил их наповал.

Стоявшие рядом солдаты рассмеялись.

— Вы обнаружили бумагу, сэр, только когда вернулись из душа, не так ли?

Эндер обернулся в поисках говорившего. Конечно, это был Боб — уже в костюме, личико как бы невинное. «Что, малыш, пришло время рассчитаться за старые обиды?»

— Естественно, — презрительно усмехнулся Эндер. — Я ведь не так близко к полу, как ты.

Опять грянул смех. Боб покраснел от злости.

— Судя по всему, порядки в школе несколько поменялись. Так что будьте готовы сражаться в любое время. Не стану притворяться, будто бы я рад тому, как нас пытаются поиметь, но за одну вещь я и правда благодарен учителям — они дали мне армию, способную справиться с чем угодно.

Прикажи он теперь следовать за ним на Луну без скафандров, приказ выполнили бы немедленно.

Петра была не чета Карну Карби: ее ум оказался острее, тактика — гибче, она нашла что противопоставить стремительным импровизациям Эндера. Поэтому под конец сражения Эндер недосчитался трех убитых и девятерых тяжелораненых. Однако Петра не нашла в себе великодушия, чтобы приветствовать его победу. Ее гневные глаза, казалось, говорили: я была твоим другом, а ты так унизил меня.

Эндер сделал вид, что не замечает ее ярости. Пройдет всего несколько сражений, и она поймет, что держалась против него лучше, чем кто бы то ни было. И Эндер все еще учился у нее. В тот день, на занятиях, он объяснял взводным, как противостоять врагу, который действует так, как Петра. Скоро они снова станут друзьями.

Во всяком случае, он на это надеялся.


За неделю армия Драконов сражалась семь раз. Счет: семь побед, ноль поражений. Самое большое число потерь — в битве с армией Фениксов. В последних двух сражениях у Эндера не было ни раненых, ни убитых, замороженные ноги — не в счет. Больше никто уже не утверждал, что своими победами он обязан лишь удаче. Эндер побеждал лучшие армии при помощи неслыханных маневров. Другие командиры уже не могли игнорировать его. Некоторые подсаживались в столовой, чтобы осторожно выяснить, как он разбил очередного противника. Он всегда честно все рассказывал, уверенный, что лишь немногие смогут обучить своих солдат и взводных копировать приемы Драконов. Однако охотников побеседовать с Эндером находилось мало, гораздо больше ребят собиралось вокруг побежденных в надежде отыскать способ разбить наглого выскочку.

Многие его открыто ненавидели. За молодость, за ум, за то, что в лучах его славы померкли их победы. Сначала Эндер читал это на лицах ребят, с которыми сталкивался в коридорах, потом заметил, что некоторые встают и уходят, когда он садится рядом с ними в командирской столовой, затем начались «случайные» толчки под локоть в игровой и не менее «случайные» подножки в гимнастическом зале, комки мокрой жеваной бумаги в коридорах, летящие ему в спину. Они не могли победить его на поле боя и знали это, а потому нападали там, где безопасно, где он был не военным гением, а просто маленьким мальчиком. Эндер презирал их, но втайне, сам того не подозревая, боялся. Подобные мелкие пакости любил устраивать Питер. Эндер начинал чувствовать себя как дома.

Впрочем, то были мелочи, ерунда. Эндер приучил себя воспринимать ненависть как извращенную форму восхищения. Другие армии начали подражать ему. Солдаты атаковали с подогнутыми ногами, никто уже не пытался действовать сомкнутым строем, и командиры все чаще посылали людей по стенам в тыл противника. Никто, однако, до сих пор не сообразил, что в армии Эндера не четыре стандартных взвода, а пять. Это давало ему небольшое преимущество — плюс один маневренный взвод, на который никто не рассчитывал.

Эндер обучал всю школу тактике боя в невесомости. Но ведь и ему самому нужно было у кого-то учиться.

Он зачастил в видеозал и часами крутил пропагандистские видео о Мэйзере Рэкхеме и других великих полководцах человечества времен Первого и Второго нашествий. Теперь Эндер покидал общеармейскую тренировку на час раньше, приказав взводным заканчивать занятия без него. Чаще всего ребята разыгрывали мини-бои — взвод на взвод. Эндер задерживался минут на пять, убедиться, все ли в порядке, а затем уходил смотреть старые видео.

По большей части это была пустая трата времени. Бравурные марши, крупные планы командиров, солдаты, награждаемые перед строем, морские пехотинцы, беспорядочно берущие на абордаж корабли жукеров. Но время от времени он натыкался и на полезные кадры: вот во мраке космоса скользят крохотными звездочками корабли, а вот — что намного интереснее — маленькие лампочки зажигаются и гаснут на большой светящейся карте флагманского крейсера, отражая ход космического сражения. Было очень трудно по видео составить представление о происходящем: сцены боев часто обрывались или шли без пояснений. Но Эндер начинал вникать в бессмысленные на первый взгляд маневры, которые помогали жукерам развалить вражеский строй, в то, как, нападая и отступая, они заманивали корабли Международного флота в ловушки. Некоторые сражения были разбиты на десятки сцен, разбросанных по доброй дюжине видео. Эндер смотрел все подряд и реконструировал. Он теперь знал то, о чем умалчивали официальные комментаторы, пытаясь возбудить в зрителях гордость за успехи человечества, внушить им презрение к жукерам. А Эндер тем временем удивлялся, как это люди вообще ухитрились победить. Корабли людей были малоподвижны, флоты и эскадры реагировали на меняющуюся ситуацию поразительно медленно, тогда как звездолеты жукеров вели себя в бою как части единого целого, а встретив новую опасность, действовали четко и разумно. Конечно, космические суда человечества, построенные до Первого нашествия, оказались совершенно не приспособленными для яростных сражений в космосе, но ведь жукеры находились в том же положении. Лишь ко Второму нашествию корабли стали по-настоящему быстрыми, а оружие — смертоносным.

Поэтому стратегии Эндер учился не у людей, а у жукеров. Ему было стыдно и страшно учиться у них — самых страшных врагов человечества, уродливых, кровожадных, омерзительных. Но они здорово дрались. До известного предела. Судя по всему, жукеры придерживались одной базовой стратегии — собрать в ключевом месте сражения как можно больше кораблей. Они никогда не совершали ничего неожиданного, ничего, что выдавало бы гениальность или глупость главнокомандующего. Возможно, из-за строгой дисциплины.

И еще одна странность. Столько болтовни о победе Мэйзера Рэкхема, переломившей ход войны, а на видео только жалкие фрагменты. Эндер сумел отыскать всего пару сцен, запечатлевших маленькую эскадру Рэкхема на фоне огромного вражеского флота. Давид и Голиаф. К тому времени жукеры успели разгромить главные силы человечества в генеральном сражении, выставив на посмешище стратегический гений главнокомандующих Международного флота. Это видео показывали часто, чтобы заставить людей вновь и вновь переживать агонию и ужас поражения. Вот вражеская армада движется к Сатурну, но тут ее встречает резерв под командой Мэйзера Рэкхема. Неравенство сил, абсолютно безнадежная ситуация, а потом…

Самый маленький крейсер, флагман Рэкхема, открывает огонь. Вражеский корабль взрывается… И все. Больше никаких записей. Дальше — лишь пехотинцы, пробирающиеся по захваченным кораблям. Груды мертвых жукеров в коридорах. И ни одной сцены рукопашного боя — разве что выдернут кадр-другой из видео про Первое нашествие. Эндера здорово раздражало столь очевидное вето, наложенное цензурой на победу Мэйзера Рэкхема. Учащимся Боевой школы было чему поучиться у великого командира, но все связанное с этим сражением тщательно скрывалось. Дурная услуга мальчишкам, которым, возможно, придется повторить то, что сделал однажды Мэйзер Рэкхем!

Естественно, как только по школе прошел слух, что Эндер Виггин часами крутит одни и те же военные видео, в видеозале начала собираться толпа. Командиры смотрели видеозаписи, заказываемые Эндером, и делали вид, будто понимают, зачем он все это смотрит и что полезного для себя извлекает. Эндер же никогда ничего не объяснял. Только однажды, когда он прокрутил подряд семь сцен одного и того же сражения, взятые из разных видео, кто-то из заднего ряда робко спросил:

— Это что, один и тот же бой?

Эндер только пожал плечами.

На седьмой день, спустя пару часов после очередной битвы, в которой армия Драконов одержала седьмую победу, в видеозал зашел майор Андерсон. Он вручил одному из сидевших там командиров листок бумаги, а затем подошел к Эндеру:

— Полковник Графф желает видеть тебя в своем кабинете немедленно.

Эндер встал и пошел за Андерсоном через лабиринт коридоров. Андерсон нажатием ладони открывал замки, призванные держать учеников подальше от офицерской половины. Наконец они пришли туда, где в мягком кресле, привинченном к стальному полу, восседал Графф. Теперь его живот переваливался через оба подлокотника, даже когда полковник старался держаться прямо. А ведь четыре года назад, при первой встрече, он совсем не показался Эндеру толстым. Годы нервного напряжения дорого обошлись администратору Боевой школы.

— Сегодня семь дней с твоего первого сражения, Эндер, — сказал Графф.

Эндер не ответил.

— Ты выигрываешь по сражению в день.

Эндер кивнул.

— Ты ведешь по всем пунктам.

Эндер мигнул.

— Чем ты, командир армии Драконов, объясняешь свой неслыханный успех?

— Вы дали мне армию, которая с готовностью воспринимает любую мою идею.

— И в чем же состояли эти твои идеи?

— Мы используем иную ориентацию в пространстве — воспринимаем вражеские ворота как низ и, атакуя, падаем на них согнутыми ногами вперед. Избегаем плотного строя, делаем ставку на подвижность. У меня пять взводов по восемь человек, а не четыре по десять — это тоже помогает. А главное, наши противники никак не могут приспособиться к новым способам ведения боя, и мы бьем их одними и теми же приемами. Хотя это не может продолжаться до бесконечности.

— Ты считаешь, что скоро перестанешь побеждать?

— Нет, но мне придется придумать что-то новое.

Графф кивнул:

— Садись, Эндер.

Эндер и Андерсон опустились в кресла. Графф посмотрел на майора, и тот заговорил:

— И в каком состоянии находится твоя армия? После стольких-то боев?

— Теперь они все ветераны.

— Но как они себя чувствуют? Устали?

— Даже если и так, они в этом не призна`ются.

— А что творится у них в голове?

— Слушайте, это не я, а вы играете в компьютерные игры с человеческими мозгами. Вот вы мне и расскажите.

— Мы знаем то, что знаем. Нас интересует, что знаешь ты.

— Они очень хорошие солдаты, майор Андерсон. Конечно, и у них есть предел выносливости, но мы пока его не достигли. У парочки, тех, что помоложе, есть проблемы с освоением базовых техник, но они трудятся и совершенствуются. Вы хотите знать, не нуждаются ли они в отдыхе? Конечно нуждаются. Двух недель вполне бы хватило. Мы окончательно запустили учебу. Но вы все это знаете и, очевидно, не беспокоитесь, так с чего бы мне нервничать?

Графф и Андерсон переглянулись.

— Эндер, зачем ты смотришь военные видео?

— Чтобы изучать стратегию, зачем же еще?

— Эти фильмы создавались в пропагандистских целях. Оттуда изъято все, что касается стратегии.

— Знаю.

Графф и Андерсон снова переглянулись. Графф забарабанил пальцами по столу:

— Ты совсем забросил свою фэнтези-игру.

Эндер не ответил.

— Объясни почему.

— Потому что я выиграл.

— В этой игре нельзя выиграть окончательно. Всегда появляются новые цели.

— А я выиграл.

— Эндер, мы желаем тебе только добра, хотим помочь стать счастливым, но если ты…

— Вы хотите помочь мне стать солдатом. Пойдите и еще раз взгляните на табло. На мой личный счет. До сих пор вы неплохо справлялись. Примите мои поздравления. Вопрос: когда вы дадите мне достойного соперника?

Плотно сжатые губы Граффа разошлись в улыбке, и он затрясся от беззвучного смеха.

— Да хоть сейчас, — ответил Андерсон, вручая Эндеру листок бумаги.

— До боя десять минут, — сказал Эндер. — Моя армия в душе, моется после тренировки.

Графф улыбнулся:

— Тогда поторопись, малыш.


Он добрался до спальни через пять минут. Большинство его солдат переодевались после душа, но некоторые уже ушли в игровую, видеозал или столовую — обедать. Он послал за ними трех самых младших, а остальным приказал немедленно переодеваться в боевые костюмы.

— Мы горим, времени в обрез, — пояснил Эндер. — Они предупредили Бонзо двадцать минут назад. К тому времени, когда мы доберемся до ворот, наши противники уже минут пять как будут внутри.

Конечно, все пришли в ярость. По комнате туда-сюда летали крепкие выражения, чего никогда не случалось в присутствии Эндера.

— Они чё там, совсем крейзанулись? Вот, млин, козлы!

— Об этом подумаем вечером. Вы устали?

— Сегодня на тренировке выложились по полной, — ответил за всех Муха Моло. — Плюс с утра пораньше вышибли дух из армии Куниц.

— Никто и никогда не сражался по два раза на дню! — воскликнул Чокнутый Том.

— Никто и никогда не побеждал армию Драконов! — в том же тоне ответил Эндер. — Нам предоставляется счастливый шанс проиграть. Не упустим его?

Насмешливый вопрос Эндера был ответом на их жалобы. Сначала победа, а споры потом.

Все уже собрались, большая часть успела одеться.

— Вперед! — выкрикнул Эндер, и они ринулись за ним, на ходу застегивая боевые костюмы.

В коридоре, ведущем к боевой комнате, Эндер остановился. За спиной тяжело дышали его солдаты. Плохой признак. Они слишком устали для очередного боя. Ворота были открыты. Внутри — никаких звезд. Пустая, ярко освещенная комната. Нигде не спрячешься. Ни одного укромного уголка.

— Мама моя, — выдохнул Чокнутый Том, — а они что, еще даже не зашли?

Эйлер прижал палец ко рту, призывая к молчанию. Ворота открыты, и, конечно, врагу слышно каждое слово. Эндер показал на ворота, потом описал руками круг, объясняя: армия Саламандр наверняка повисла вдоль стен рядом с дверью, невидимая Драконам. Ждет, когда они начнут выходить, чтобы морозить врагов по одному.

Взмахом руки Эндер приказал своим солдатам отойти подальше от ворот. Вытащил из строя несколько самых рослых мальчиков, включая Чокнутого Тома, заставил их встать на колени, но не садиться на пятки, а выпрямиться, так чтобы их тела приняли форму буквы «L». А потом заморозил их. Подозвал жестом маленького Боба, вручил ему пистолет Тома и велел встать на колени на замороженные ноги взводного. Затем просунул руки Боба — в каждой по пистолету — под мышками Чокнутого Тома.

Теперь картина прояснилась: Том превратился в щит, в бронированный космический крейсер, внутри которого прятался экипаж — Боб. Защита, конечно, не идеальная, но у стрелка будет время.

Эндер поманил было двух ребят, чтобы швырнуть Тома и Боба сквозь ворота, но тут же сделал им знак ждать. Быстро разбил свою армию на группы из четырех человек: щит, стрелок и двое швыряльщиков. Когда все были заморожены, соответственно вооружены и встали на изготовку, он жестами объяснил дальнейший план: поднимаем грузы, швыряем в ворота, прыгаем следом.

— Пошли! Пошли!

И они пошли. «Крейсеры» вылетали через дверь по двое, спиной вперед, чтобы щит находился между стрелком и противником. Саламандры немедленно открыли огонь, но попадали большей частью в и без того замороженную «броню». А тем временем стрелки, паля из двух пистолетов одновременно, методично уничтожали выстроившиеся перед ними на стене мишени. Саламандры так скучились, что промахнуться было трудно. А когда пришла очередь швыряльщиков, те скользнули на ту же стену, что и враг, и тоже открыли огонь. Теперь Саламандры совершенно растерялись. Они не знали, что им делать: то ли сосредоточить огонь на «крейсерах», уничтожающих их сверху, то ли стрелять по противнику, который расположился совсем рядом. Когда Эндер миновал ворота, битва уже отбушевала. Прошло менее минуты с появления в боевой комнате первого Дракона и до прекращения огня. Армия Драконов потеряла двадцать человек убитыми и тяжелоранеными, и только двенадцать солдат вообще не были задеты. Самые тяжелые потери за всю историю существования армии, но все-таки они победили.

Когда майор Андерсон показался из своих ворот и протянул победителю крюк, Эндер не смог сдержать злости:

— А я-то надеялся, вы отыщете армию, которая могла бы противостоять нам в честном бою.

— Поздравляю с победой, командир.

— Боб! — крикнул Эндер. — Что бы ты сделал на месте командира Саламандр?

Тяжелораненый Боб дрейфовал неподалеку от ворот противника.

— Я бы заставил своих солдат все время двигаться, перемещаться вокруг ворот, — немедленно откликнулся он. — Нельзя стоять на месте, когда противник знает, где ты находишься.

— Раз уж вы начали жульничать, — повернулся Эндер к Андерсону, — поделились бы опытом со своими приспешниками, а?

— Я предлагаю вам освободить свою армию, — ответил майор Андерсон.

Эндер нажал две кнопки на крюке, «размораживая» обе армии одновременно.

— Драконы могут идти! — прокричал он.

Никакого строя, принимающего капитуляцию противника, не будет. Хоть бой и кончился победой, он шел не по правилам. Учителя хотели, чтобы Эндер проиграл, его спасло только невежество Бонзо. Тут нечем гордиться.

И только выходя из боевой комнаты, Эндер сообразил, что Бонзо наверняка ничего не понял. Не понял, что его соперник был зол на учителей. Испанская честь… Бонзо будет знать только одно: несмотря на полное превосходство, он был разбит в пух и прах. К тому же Эндер заставил самого маленького из своих солдат во всеуслышание объяснить, что именно помешало победе Бонзо. И в довесок ко всему его лишили возможности с достоинством сдаться. Даже если бы Бонзо не испытывал ненависти к Эндеру, то возненавидел бы его сейчас. А так его ненависть стала еще более жгучей. «Бонзо был последним, кому удалось ударить меня, — подумал Эндер. — И он этого не забыл, я уверен».

А еще он, конечно же, не забыл ту драку в боевой комнате, когда старшие пытались сорвать Эндеру вечерние занятия. И не он один про нее помнит. Тогда его собирались просто проучить. Теперь Бонзо жаждет крови. Эндер подумал было снова записаться на курсы рукопашного боя, но потом понял, что, сражаясь каждый день, а то и дважды в день, он просто не будет на них успевать. Что ж, придется испытывать судьбу. «Учителя заварили эту кашу, вот они меня пусть и защищают».


Боб хлопнулся на койку в полном изнеможении. Половина ребят в комнате уже спала, хотя до отбоя оставалось еще минут пятнадцать. С недовольным видом Боб вытащил из шкафчика комп и включил его. Завтра контрольная по геометрии, а Боб совершенно к ней не готов. Конечно, если есть время на размышление, до правильного ответа можно и самому дойти — он прочёл Евклида в неполных пять лет, — но на контрольную отведено всего полтора часа, а значит, думать будет некогда. Нужно знать, а он не знает. И потому, скорее всего, провалит контрольную. Зато сегодня выиграли целых два сражения, так что у Боба было хорошее настроение.

Однако, как только комп заработал, мысли о геометрии моментально вылетели из головы. По экрану шествовало сообщение:

НЕМЕДЛЕННО КО МНЕ. ЭНДЕР

Без десяти десять. Скоро погасят свет. Как давно Эндер отправил послание? Лучше все-таки пойти. Завтра утром, конечно, будет бой — от одной мысли об этом наваливалась усталость, — и они не успеют как следует поговорить, но все же. Поэтому Боб скатился с койки и поплелся через пустые коридоры туда, где жил Эндер. Он постучал.

— Входи.

— Только что увидел вызов.

— Понятно.

— Скоро погасят свет.

— Я помогу тебе найти дорогу обратно.

— Я думал, ты не знаешь, сколько времени, вот и…

— Я всегда знаю, сколько времени.

Боб вздохнул. Ну конечно, как же без этого? Любая их беседа с Эндером немедленно превращалась в спор. Это очень раздражало Боба. Он знал, что Эндер — гений, и искренне уважал его. Почему же Эндер видит в Бобе только недостатки?

— Помнишь, Боб, четыре недели назад ты просил меня сделать тебя взводным?

— Да.

— С тех пор я назначил пятерых взводных и столько же заместителей. Ни одним из которых не был ты. — Эндер поднял брови. — Не так ли?

— Все правильно, сэр.

— Тогда расскажи мне, чего ты достиг за восемь сражений.

— Сегодня впервые был тяжело ранен, но, согласно компьютерным записям, я вывел из строя одиннадцать противников, прежде чем меня подбили. Мой минимальный результат в этих боях — пять вражеских солдат. Все задания, что мне давали, я выполнял успешно.

— Почему тебя так рано сделали солдатом, а, Боб?

— Не раньше, чем вас.

— Почему?

— Не знаю.

— Знаешь. И я тоже.

— Ну, у меня есть только догадки. Вы, ты… очень хорош. Они это понимают, поэтому подталкивают тебя…

— Почему, Боб?

— Потому что они нуждаются в нас, вот почему. — Боб уселся на пол и поглядел на Эндера снизу вверх. — Мы нужны им, чтобы победить жукеров. Их интересует только это.

— Правильно. И очень хорошо, что ты это понимаешь, Боб. Большинство солдат и командиров в Боевой школе считают, что игра важна сама по себе. Но это не так. Она важна потому, что позволяет учителям вычислять будущих главнокомандующих, которым придется сражаться на настоящей войне. Что же до самой игры, в гробу я ее видел. Что, собственно, и происходит. Они ее гробят.

— Смешно. А мне казалось, гробят нас.

— Мы начали играть на девять недель раньше положенного. Ежедневные сражения. Сегодня — два сражения в день. Боб, я не понимаю, что они творят, но ребята устают, я устаю, а учителя вдобавок начали нарушать правила. Я тут добыл из компьютера старые сводки. Никто не убивал столько врагов, никто не уберег столько своих солдат за всю историю игры.

— Ты самый лучший, Эндер.

Эндер покачал головой:

— Возможно. Но я не случайно получил именно этих солдат. Никому не нужные ветераны и кучка залетных — то еще сочетаньице. Но их собрали вместе — и теперь самый худший мой солдат может командовать взводом в любой армии. Сначала мне подыгрывали, а теперь играют против. Боб, они хотят сломать нас.

— Не смогут.

— Ты очень удивишься, Боб, но… — Эндер коротко вздохнул, как будто его что-то кольнуло или вдруг перестало хватать воздуха.

Боб поднял на него взгляд и понял, что происходит невозможное. Эндер Виггин вовсе не пытался дразниться, нет, Эндер Виггин доверился ему. Чуть-чуть, но доверился. Эндер — человек, и Бобу было позволено увидеть это.

— А может, это ты удивишься.

— Все-таки есть предел количеству хитростей, которые я могу выдумать за один день. Рано или поздно кто-нибудь выкинет что-нибудь совсем неожиданное и застанет меня врасплох.

— Ну и что? Проиграешь разок.

— Это худшее, что может случиться. Я не могу проигрывать. Если я хоть раз…

Он прервался, а Боб не стал настаивать на продолжении.

— Мне нужна твоя голова, Боб. Мне нужно, чтобы ты начал решать задачи, с которыми мы еще не сталкивались. Я хочу, чтобы ты делал то, чего до тебя никто не делал. Пусть даже это будут полные глупости.

— Но почему я?

— В армии Драконов есть солдаты и получше тебя, Боб. Их немного, но все же они есть. Вот только нет никого, кто умел бы думать лучше и быстрее, чем ты.

Боб промолчал. Они оба знали, что это правда.

Эндер протянул ему комп, на экране светилось двенадцать имен. По два-три человека из каждого взвода.

— Выберешь из них пятерых, — сказал Эндер. — По одному от взвода. Это твой отряд особого назначения. Будешь тренировать их во время вечерних занятий. Давай вместе обсуждать твои планы на каждую тренировку. Не сосредоточивайся на чем-то одном. Все равно большую половину времени твой отряд будет частью всей армии, частью своих взводов. Но он может потребоваться в любую минуту. Когда понадобится сделать невозможное — то, что сможешь сделать только ты.

— Тут все новички, — заметил Боб. — Ни одного ветерана.

— После этой недели, Боб, все мы стали ветеранами. Ты что, забыл рейтинги? В личном зачете из первой полусотни мест сорок наши. Мало того, мы, Драконы, занимаем первые семнадцать.

— А если я ничего не смогу придумать?

— Тогда я ошибся в тебе.

— Ты не ошибся, — ухмыльнулся Боб.

Свет погас.

— Найдешь дорогу, Бобеныш?

— Вряд ли.

— Тогда оставайся здесь. Будешь лежать тихонько — услышишь, как ночью к нам прилетит добрая фея и оставит нам подарочек на утро.

— Еще один бой? Прямо утром? Не сошли же они с ума?!

Эндер не ответил, лишь молча набросил одеяло. Тогда Боб встал с пола и пристроился рядом. Прежде чем уснуть, он придумал с дюжину новых трюков. Эндер будет доволен — все до единого глупее глупого.

Глава 12

Бонзо

— Пожалуйста, садитесь, генерал Пейс. Я так понимаю, вас привело ко мне срочное дело.

— В обычных условиях, полковник Графф, я бы не посчитал возможным вмешиваться во внутренние дела Боевой школы. Ваша автономия несомненна, и я прекрасно понимаю, что, несмотря на разницу в званиях, могу только давать советы, а уж никак не приказывать.

— Приказывать что?

— Не нужно играть со мной, полковник Графф. Вы, американцы, умеете строить из себя идиотов, когда считаете нужным. Но меня вы не обманете. Вам известно, почему я здесь.

— А, значит, Дэп все-таки наябедничал.

— Он испытывает… отеческие чувства к учащимся вашей школы. И ему кажется, что ваше безразличие к назревающему в школе конфликту уже нельзя оправдать пренебрежением своими обязанностями, — скорее, это некий заговор с целью серьезно покалечить или даже убить одного из учеников.

— Это школа. Детская школа, генерал Пейс. Я не понимаю, чем мы могли привлечь внимание шефа военной полиции Международного флота.

— Полковник Графф, имя Эндера Виггина хорошо известно наверху. Оно дошло даже до моих ушей. Мне описали его ни больше ни меньше как нашу единственную надежду на победу в грядущей войне. И если его жизнь или здоровье находится в опасности, мне кажется разумным, чтобы военная полиция приняла меры к защите мальчика. А вам?

— Черт бы побрал Дэпа и вас вместе с ним, сэр. Я знаю, что делаю.

— Действительно?

— Лучше, чем кто-либо другой.

— О, это как раз очевидно, поскольку никто не имеет даже отдаленного понятия, чем вы здесь занимаетесь. Вы уже целых восемь дней знаете про то, что самые жестокие ваши «ребятишки» замыслили наказать Эндера Виггина. То есть избить его при первой же возможности. Также вам известно, что некоторые члены этого заговора, например юноша по имени Бонито де Мадрид, обычно называемый Бонзо, не склонны к сдержанности, а скорее наоборот. Таким образом, существует риск, что мозги Эндера Виггина, чрезвычайно важной для международного сообщества персоны, будут размазаны по стенам вашей треклятой космошколы. И вы, зная обо всем вышеперечисленном, намерены…

— …Ровным счетом ничего не предпринимать.

— Вы, разумеется, осознаете, насколько это нас удивляет.

— Эндер Виггин попадал в такие переплеты и раньше. Внизу, на Земле, когда у него забрали монитор, и потом, когда компания ребят постарше…

— Слушайте, я не полный невежда. Я просмотрел его досье. Эндер Виггин довел этого вашего Бонзо до ручки. А здесь нет военной полиции, чтобы навести порядок. Это категорически неприемлемо.

— Когда Эндер Виггин примет командование нашими флотами, когда от его решений будет зависеть существование всего человечества, сможет ли военная полиция прийти ему на помощь, если он влипнет по самые уши?

— Не вижу связи.

— А она очевидна: Эндер Виггин должен верить, что ни при каких обстоятельствах и ни за что на свете ни один взрослый даже шагу не сделает, чтобы помочь ему. Он должен всем сердцем верить, что может опираться только на себя и других детей. Если мы не сумеем этого добиться, он так и не достигнет пика своих способностей.

— Он также не достигнет этого самого пика, если его убьют или искалечат.

— Ну, это вряд ли.

— Почему бы вам просто не перевести Бонзо? Кстати, пора бы уже.

— Потому что Эндер знает: Бонзо замыслил убийство. Если мы сейчас переведем Бонзо, Эндер поймет, что мы спасаем его. Черт побери, Бонзо не такой уж хороший командир, чтобы повышать его раньше срока.

— А другие дети? Мы не можем заставить их помочь Эндеру?

— Посмотрим, что получится. Главное — никаких лишних движений. Это мое первое, последнее и единственное решение.

— И да поможет вам Бог, если вы не правы.

— И да поможет Бог всем нам, если я не прав.

— Я привлеку вас к военному суду. Если вы сейчас ошибаетесь, ваше имя будет опозорено на весь мир.

— Это честно. Но помните: если я все-таки окажусь прав, вы будете должны мне несколько дюжин медалей.

— За что?

— За то, что не дал вам вмешаться.


Эндер висел в углу боевой комнаты, зацепившись рукой за перила, и смотрел, как Боб муштрует свой спецотряд. Вчера они отрабатывали атаку без оружия — разоружали противника при помощи ног. Эндер помог им, подсказав пару приемов, усвоенных на курсах самозащиты. Конечно, пришлось приспосабливаться, но инерция летящего тела такое же хорошее оружие в невесомости, как и при земной силе тяжести.

А сегодня Боб приволок новую игрушку. Веревку, так называемую мертвонить. Тонкую, почти невидимую леску — такими соединяют детали, когда строят что-нибудь в космосе. Мертвонити, бывает, тянутся на километры. Эта была чуть длиннее стены боевой комнаты, но Боб обмотал ее вокруг талии, и она была едва заметна. Открепив ее от пояса, он протянул свободный конец мертвонити одному из своих ребят.

— Привяжи к перилам, и мы натянем ее пару раз поперек комнаты, — сказал Боб и полетел к противоположной стене.

Как ловушка веревка оказалась бесполезной. Ее трудно заметить, но она не остановит противника, который может поднырнуть под препятствие или перелететь ее сверху. Но потом Бобу вдруг пришло в голову, что с помощью мертвонити он сможет изменять направление движения в открытом пространстве. Он закрепил один конец на талии — второй все еще был привязан к перилам, — отлетел на несколько метров и оттолкнулся от стены. Веревка туго натянулась, остановила его в воздухе, Боб заложил крутую дугу и врезался в стену.

И заорал во всю глотку. Эндер даже не сразу понял, что вопит он вовсе не от боли.

— Вы видели, как быстро я летел? А видели, как лихо я повернул?

Через пять минут уже вся армия Драконов наблюдала, как Боб забавляется с мертвонитью. Он выписывал в воздухе немыслимые кренделя, которые особенно невероятно выглядели со стороны, когда нить было не видно. А когда Боб воспользовался новым приемом, чтобы облететь вокруг звезды, он развил такую скорость, что у всех глаза на лоб полезли от удивления.

Было без двадцати десять, когда Эндер объявил вечернюю тренировку оконченной. Усталые, но довольные интересной новинкой, Драконы брели по коридорам обратно в спальню. Эндер шел вместе с ними, ни с кем не разговаривая, но прислушиваясь к разговорам. Его солдаты вымотались до предела — вот уже больше четырех недель подряд они сражались каждый день, зачастую из последних сил. Но они были горды, счастливы, дружны, потому что ни разу не проиграли и научились верить друг в друга, верить, что их соратники будут сражаться лихо и отважно, а взводные сумеют правильно использовать их умения. Но превыше всего они верили, что Эндер подготовит их ко всем мыслимым и немыслимым неожиданностям.

Шагая по коридору, Эндер невольно обратил внимание на странные сборища в ответвляющихся проходах. Эти небольшие группки сплошь состояли из старших, которые делали вид, будто погружены в какую-то беседу. Такая же компания попалась им навстречу. По «странному» стечению обстоятельств многие из старших были одеты в комбинезоны армии Саламандр. Остальные — неужели тоже по чистой случайности? — принадлежали к тем армиям, чьи командиры больше всего ненавидели Эндера Виггина. Одни бросали на него косые взгляды и слишком быстро отворачивались, другие прятали свою нервозность за внешней беспечностью. «Что делать, если они нападут прямо здесь, в коридоре? Все мои солдаты ни возрастом, ни ростом не вышли и драться при обычной силе тяжести не умеют совершенно. Да и когда им было учиться?»

— Хо, Эндер! — окликнул кто-то.

Эндер оглянулся и увидел Петру.

— Постой, надо поговорить.

Эндер мгновенно сообразил, что, если он сейчас остановится, его армия уйдет и он останется с Петрой в коридоре один.

— Идем со мной, — предложил он.

— Да это на минуту.

Эндер повернулся и двинулся дальше. Сзади донеслись торопливые шаги Петры, которая нагоняла его.

— Хорошо. Давай пройдемся.

Когда она подошла совсем близко, Эндер напрягся. Неужели Петра из тех, кто запланировал нападение на него?

— Один твой друг попросил, чтобы я поговорила с тобой. Кое-кто хочет тебя убить.

— Вот это сюрприз! — отозвался Эндер.

Несколько его солдат чуть вскинули голову, прислушиваясь. Какие интересные новости: заговор против командира!

— Эндер, они могут это сделать. Они планируют это с тех самых пор, как ты стал командиром.

— Вернее, с тех пор, как я разбил Саламандр?

— После разгрома Фениксов, моей армии, я тоже тебя возненавидела.

— Ну, я никого и не обвиняю.

— Все это чистая правда. Меня попросили перехватить тебя по дороге из боевой комнаты и предупредить. Ты должен быть очень осторожен завтра, потому что…

— Петра, если бы я остановился поговорить с тобой, как ты просила, на меня сразу навалились бы человек двенадцать старших. Они следовали за нами по пятам. Только не говори, что не заметила их.

Вдруг ее лицо вспыхнуло.

— Нет, не заметила. Да как ты только мог подумать такое? Ты что, не знаешь, кто друг тебе, а кто нет?!

Она протолкалась через ошеломленную армию Драконов и скрылась на лестнице, ведущей на верхнюю палубу.

— Чё, все это взаправду? — удивился Чокнутый Том.

— Ты о чем? — спросил Эндер.

Они уже дошли до спальни. Он оглядел комнату, мановением руки разнял двух чересчур увлекшихся дружеской потасовкой мальчишек и отправил их спать.

— Что кто-то из старших хочет тебя убить?

— Болтовня, — ответил Эндер.

Но он знал, что это совсем не так. Петра не стала бы врать, да и увиденное в коридоре ему не померещилось.

— Пускай болтовня, но надеюсь, ты не будешь возражать, если почетный эскорт из пяти взводных проводит тебя до твоей каюты?

— В этом совершенно нет нужды.

— Ну, порадуй нас. Ты многим нам обязан.

— Ничем я вам не обязан. — (Он будет дураком, если откажется!) — Делайте, что хотите.

Эндер повернулся и вышел. Взводные двинулись за ним. Один забежал вперед и распахнул дверь. Ребята проверили комнату, стребовали с Эндера обещание тут же запереться изнутри и оставили его ровно перед тем, как погас свет.

На экране компа Эндера ждало сообщение:

НЕ ОСТАВАЙСЯ ОДИН. НИКОГДА. ДИНК

Эндер улыбнулся. Значит, Динк все еще ему друг. «Не беспокойтесь. Ничего со мной не будет. У меня есть армия».

Но сейчас, в темноте, он остался без армии. В ту ночь ему снился Стилсон, только теперь Эндер видел, каким на самом деле маленьким был его шестилетний враг и какими смешными выглядели его кривляния под крутого парня. Тем не менее Эндеру снилось, что Стилсон с друзьями связали его, чтобы он не мог дать сдачи, и принялись избивать — так, как он когда-то избил Стилсона. А потом Эндеру приснилось, будто он бормочет как идиот — пытается отдать армии какой-то приказ, но с губ срывается сплошная бессмыслица.

Он проснулся в темноте, оледенев от страха, но потом немного успокоился, вспомнив, что учителя, должно быть, очень ценят его, иначе бы не стали с ним столько возиться, организовывать ему все эти трудности. Значит, они не позволят, чтобы с ним случилась беда. Наверное, когда много лет назад старшие напали на него в боевой комнате, кто-то из учителей тоже стоял за дверью и смотрел, следил. Если бы что-нибудь пошло не так, учителя непременно вмешались бы и прекратили драку. «Наверное, я мог бы вообще никак не реагировать: они бы сами со всем разобрались. В игре они на меня давят, измываются надо мной, но это всего лишь игра, и вне ее они обязаны заботиться о моей безопасности».

С этой мыслью он снова заснул и проснулся только под утро, когда тихо открылась дверь и чья-то рука положила на пол приказ об очередном сражении.


Конечно, они победили, но это был очень неприятный бой. Комната представляла собой звездный лабиринт, и потребовалось три четверти часа, чтобы выбить солдат противника изо всех закоулков. Это были Леопарды Пола Слэттери, и они никак не желали сдаваться. Вдобавок учителя придумали новый трюк: раненые солдаты врага «оттаивали» теперь через пять минут, как на тренировках. Только убитые не воскресали. Первым это обнаружил Чокнутый Том, когда его взвод попытались обстрелять только что выбывшие из игры Леопарды.

Разумеется, армию Эндера таким подарком не наградили.

После того как обе армии оттаяли, Слэттери пожал Эндеру руку и сказал:

— Я рад, что ты выиграл. Я хотел бы победить тебя в честном бою.

— Пользуйся тем, что дают, — ответил Эндер. — В бою ничем нельзя пренебрегать. Появилось преимущество — действуй.

— Да я, собственно, и действовал, — ухмыльнулся Слэттери. — Я такой честный только до и после битвы.

Бой длился долго, и завтрак они пропустили. Эндер оглядел свою разгоряченную, взмокшую, усталую армию, столпившуюся в коридоре.

— Сегодня все было прекрасно, — сказал он. — У меня нет замечаний. А потому пропустим утренние занятия. Отдохните. Развлекайтесь. Напишите контрольную.

Все были настолько вымотаны, что даже не выказали никакой радости — ни воплей, ни улюлюканий, ни радостного смеха, — просто повернулись и побрели в спальню переодеваться. Прикажи он, и они бы, ни слова не говоря, отправились на тренировку, но Эндеру не хотелось выжимать их досуха. То, что они лишились завтрака, было ровно на одну несправедливость больше, чем нужно.

Эндер решил было принять душ, но почувствовал, что валится с ног. Он рухнул на койку прямо в боевом костюме — только на минуточку — и проснулся, когда уже начался обед. Ну вот, а еще собирался в видеозал! Надо переодеться, поесть — и в школу.

Он стащил пахнущий потом боевой костюм. Ему было холодно, странно ныли суставы. «Не стоило спать днем… Начинаю сдавать. Нельзя себе этого позволять».

Поэтому всю дорогу до гимнастического зала он бежал и трижды, без передышки, взобрался вверх по канату, прежде чем отправиться в душевую. Эндеру и в голову не пришло, что его отсутствие в командирской столовой будет непременно замечено. Кроме того, вся его армия как раз сейчас первый раз за день набивала свои животы, не думая ни о чем, кроме еды. И это значило, что в душевой он будет совершенно один и абсолютно беспомощен.

И даже услышав, что кто-то вошел в душевую, он не придал этому значения. Стоял, подставив голову под струю, вода стекала по его телу. Он едва различал звук шагов. Наверное, кончился обед. Эндер снова стал намыливаться. Или кто-то задержался на тренировке?

Или… Он обернулся. Их было семеро — прислонившихся к кафельным стенам душевой и наблюдавших за ним. Впереди, конечно, Бонзо. Многие ощерились, довольные охотники, наконец-то загнавшие свою жертву в угол. Только Бонзо не улыбался.

— Хо, — бросил Эндер.

Ему не ответили.

Он выключил душ, хотя был весь в мыле, и потянулся за полотенцем. Полотенца на месте не оказалось. Его уже держал один из них. Бернард. Для полноты картины не хватало Стилсона и Питера. Улыбки Питера и наглой глупости Стилсона.

Эндер понял, что сейчас-то все и начнется. С полотенца. Слабый, маленький, смешной мальчик нагишом гоняется за полотенцем. Вот чего они хотят. Унизить его. Сломать волю. Что ж, подыгрывать им он не станет. Признать свою слабость только потому, что ты мокрый, замерзший и голый? Эндер стоял ровно, положив руки на бедра, и со спокойной усмешкой разглядывал противников. Потом перевел глаза на Бонзо.

— Твой ход, — сказал Эндер.

— Это не игра, — ответил Бернард. — Мы устали от тебя, Эндер. Сегодня ты кончаешь школу. И вылетаешь. На лед.

Эндер даже не удостоил Бернарда взглядом. По сути, только Бонзо, хранивший молчание, всерьез жаждал смерти Эндера. Остальные собрались тут так, за компанию, подначивая друг друга на «слабо». А вот Бонзо уже давно знал, что ему не слабо.

— Бонзо, — мягко произнес Эндер, — твой отец будет так гордиться тобой.

Бонзо напрягся.

— Как бы ему хотелось увидеть тебя сейчас дерущимся в душе с голым мальчиком, который намного меньше тебя. А ведь ты еще и шестерых друзей с собой захватил! «Как это благородно!» — воскликнул бы он.

— Никто не собирается с тобой драться, — встрял Бернард. — Мы просто пришли поговорить. Чтобы ты играл честно. Ну, проигрывал иногда игру-другую. Или, может, побольше.

Шестеро засмеялись, но их не поддержали ни Бонзо, ни Эндер.

— Гордись собой, Бонито, мой красавчик. Ты сможешь вернуться домой и сказать отцу: «О да, я побил Эндера Виггина, хотя мне тринадцать, а ему еще нет десяти. И всего-то шестеро друзей помогали мне, но мы все-таки справились и побили его, голого, мокрого. Понимаешь, Эндер Виггин, он такой опасный, такой страшный, что я взял бы с собой двести человек, если бы смог».

— Закрой пасть, Виггин! — бросил один из громил.

— Мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы слушать его трепотню, — добавил другой.

— Заткнитесь оба! — скомандовал Бонзо. — Заткнитесь и уйдите с дороги. — Он начал стаскивать комбинезон. — Голый, мокрый и совсем-совсем один — так, Эндер? Вот мы и равны. Только с ростом своим я ничего не могу поделать. Но ты же у нас гений, Эндер, так придумай, как лишить меня этого преимущества. — Он повернулся к остальным. — Стерегите дверь. Никого не пускайте.

Душевая была невелика, отовсюду торчали трубы. Ее когда-то смонтировали как единый блок с водоочистительной системой. Впрочем, в душевой орбитальной станции и не должно быть лишнего места. Тактика казалась совершенно очевидной: надо толкать противника на трубы, чтобы тот ударился побольнее.

Когда Бонзо встал в стойку, сердце Эндера ушло в пятки. Похоже, Бонзо тоже прошел курс самозащиты. И наверное, совсем недавно. У него были длиннее руки, он был сильнее и полон ненависти. «Бонзо не станет миндальничать. Он будет делать все возможное, чтобы я ударился головой, — подумал Эндер. — Постарается во что бы то ни стало повредить мой мозг. И если драка затянется — победит. У него превосходство в силе. Если я собираюсь выйти отсюда, нужно победить быстро и окончательно». Он снова вспомнил то тошнотворное ощущение, когда кости Стилсона подались под его ногой. «На этот раз затрещат мои кости, если только я не сломаю его первым».

Эндер отступил назад, развернул головку душа в сторону Бонзо и пустил горячую воду. К потолку начал подниматься пар. Эндер протянул руку и включил один за другим еще два крана.

— Я не боюсь горячей воды, — вкрадчиво предупредил Бонзо.

Но не вода нужна была Эндеру, а тепло. Жар. Он ведь не успел смыть мыло. Пот сделает тело скользким. К вящему неудовольствию Бонзо.

Вдруг из дверей раздался крик:

— Остановитесь!

На мгновение Эндеру показалось, что учителя наконец пришли ему на помощь, но это был всего лишь Динк Микер. Подручные Бонзо крепко держали его.

— Остановись, Бонзо! — кричал Динк. — Не смей его трогать!

— С чего бы это? — спросил Бонзо и в первый раз улыбнулся.

«Ага, — подумал Эндер, — ему нравится, когда люди вынуждены признавать его силу, его власть».

— Потому что он самый лучший из нас, вот почему! Кто еще будет сражаться с жукерами? Ведь только это имеет значение! Понимаешь, придурок?!

Бонзо перестал улыбаться. Вот что он ненавидел в Эндере: все с ним носятся, а до Бонзо никому и дела нет. «Ты убил меня своими словами, Динк. Бонзо не желает даже слушать о том, что я могу спасти мир.

Где же учителя? — думал Эндер. — Неужели они не понимают, что первый же удар может оказаться последним? Это ведь не боевая комната, где никто не может серьезно покалечиться, потому что нет точки опоры. Здесь, между прочим, земная сила тяжести, а пол и стены очень твердые. Остановите нас сейчас, иначе будет поздно!»

— Если ударишь его сейчас, значит ты прихвостень жукеров! — надрывался Динк. — Проклятый предатель! Тебя убить мало!

Те шестеро вытолкали Динка за дверь, и теперь его голоса не было слышно.

В душевой уже стоял довольно густой туман. Пот струился по телу Эндера. «Пора! Сейчас, пока еще не стекло мыло. Пока я скользкий и он не может меня удержать».

Эндер отступил назад и позволил страху, который ощущал, проступить на лице.

— Бонзо, не бей меня, — взмолился он. — Пожалуйста!

Этого-то и ждал Бонзо — признания своей силы. Другой бы удовлетворился тем, что напугал Эндера, заставил его подчиниться; Бонзо же лишь уверился, что победа близка. Он занес ногу, будто желая пнуть Эндера, но в самый последний момент сгруппировался и прыгнул. Эндер разгадал его намерения и наклонился, чтобы лишить противника равновесия, если тот попробует схватить его и швырнуть на трубы.

Жесткие ребра Бонзо ударили Эндера прямо в лицо. Руки противника скользили по спине, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Но Эндер без труда вывернулся, и вот уже он свободен, хотя и рядом с врагом. Классический удар в таком положении — вогнать колено в пах противнику. Но здесь нужна точность, а главное, Бонзо был к этому готов: он уже поднимался на цыпочки и отводил бедра назад, чтобы Эндер не смог дотянуться до него. И даже не глядя вверх, Эндер понял, что Бонзо сейчас наклонился к нему совсем близко, практически дышит ему в волосы. И вместо того чтобы бить в пах, Эндер оттолкнулся от пола — мощно, резко, как отталкивался от стены в боевой комнате, — и врезался макушкой прямо в лицо Бонзо.

Эндер отлетел назад как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бонзо отшатнулся. Из носа у него текла кровь, а на лице застыла гримаса боли и удивления. Теперь можно было спокойно уходить. По сути, бой закончен. Вот так, после первой крови, он ушел когда-то из боевой комнаты. Но тогда придется драться снова. Снова и снова, пока не кончатся силы, не ослабеет воля. Есть только один способ покончить с этим раз и навсегда — причинить Бонзо такую боль, чтобы в дальнейшем страх, поселившийся в нем, был сильнее ненависти.

Эндер прислонился к стене, потом подпрыгнул и оттолкнулся руками. Его ноги ударили Бонзо в грудь и живот. Эндер перекувырнулся через голову, приземлился на четвереньки, перевернулся и скользнул между ногами Бонзо. И вот тут, выбросив ногу вверх, он врезал ему в пах — точно, сильно и жестко.

Бонзо не закричал от боли. Он вообще никак не отреагировал. Как будто Эндер ударил не человека, а предмет мебели. Он пошатнулся, упал на бок и растянулся прямо под струей кипятка, льющегося из душа. И даже не попытался сдвинуться в сторону, хотя наверняка ошпарился.

— О господи! — воскликнул кто-то.

Дружки Бонзо кинулись выключать воду. Эндер медленно поднялся на ноги. Кто-то накинул на него полотенце. Это был Динк.

— Пошли скорей отсюда, — сказал он и поволок Эндера в коридор.

За спиной послышалось звонкое клацанье ботинок, спускающихся по лестничным ступеням. Взрослые. Торопятся. Сейчас сюда сбегутся учителя. Врачи. Чтобы перевязать раны противника Эндера. Интересно, где они были раньше? Ведь все могло обойтись без крови…

Теперь у Эндера не осталось никаких сомнений. Он ни от кого не получит помощи. С чем бы он ни столкнулся сейчас или в будущем, никто его не защитит. Питер та еще сволочь, но Питер прав, как всегда прав: только власть причинять боль имеет значение. Только власть убийцы. Ибо тот, кто не может убивать, становится добычей тех, кто может. И никто никогда тебя не спасет.

Динк привел Эндера в его комнату, уложил на кровать:

— Что-нибудь болит?

Эндер покачал головой.

— Ты сделал его. Когда он схватил тебя, я думал, ты пропал. Но ты таки сделал его. Если б он продолжал трепыхаться, ты бы его убил, пожалуй.

— Потому что он хотел убить меня.

— Я знаю это. И знаю его. Он умеет ненавидеть сильнее всех нас, этот Бонзо Мадрид. Вернее, умел. Если его не отправят на лед, не вышибут из школы, он больше не посмеет даже взглянуть на тебя. И вообще ни на кого. Он выше тебя сантиметров на двадцать, а выглядел сегодня как больная корова, жующая собственное дерьмо.

Но перед глазами Эндера стояло лицо Бонзо, каким оно было, когда Эндер ударил его в пах. Пустые мертвые глаза. Он уже кончился тогда. Потерял сознание. Глаза его были открыты, но Бонзо уже не мог думать, не мог двигаться — остался только глупый, пустой взгляд. «Ровно такой же был у Стилсона, когда я с ним покончил».

— Но он как пить дать отправится на лед, — продолжал Динк. — Все знают, что это он начал драку. Я видел, как он встал и вышел из командирской столовой. И только секунды через три я сообразил, что ты не приходил на обед, а еще с минуту выяснял, куда ты делся. Я же предупреждал: никуда не ходи в одиночку.

— Прости.

— Его просто обязаны вышибить. Он давно нарывался на неприятности. А теперь его вонючую честь засунут ему в задницу.

И тут, к удивлению Динка, Эндер заплакал. Лежа на спине, он, все еще мокрый от воды и пота, давился рыданиями. Слезы текли из-под закрытых век, но оставались незаметными на влажном лице.

— Что с тобой?

— Я не хотел делать ему больно! — выкрикнул Эндер. — Ну почему он не мог просто оставить меня в покое?!


Он услышал, как почти беззвучно открылась, а потом закрылась дверь, и сразу понял, что это очередной приказ о сражении. Открыл глаза, ожидая встретить полумрак раннего утра — наверное, еще нет и шести. Но было светло. Он лежал на койке голый, а когда пошевелился, понял, что простыня мокрая. Глаза припухли и болели. Часы компьютера показывали восемнадцать двадцать. Тот же самый день. «Мы сегодня уже сражались. Причем я — дважды. Эти гады прекрасно знают, через что я прошел, и все равно…»

УИЛЬЯМ БИ, АРМИЯ ГРИФОНОВ, ТАЛО МОМО, АРМИЯ ТИГРОВ, 19.00.

Он сидел на краю койки. Бумажка дрожала в его руке. «Я не могу», — сказал он беззвучно. А потом повторил вслух:

— Не могу!

Он встал шатаясь и начал искать боевой костюм. Потом вспомнил, что оставил его в стиральной машине, в душевой. Наверное, костюм все еще там.

Сжимая в руке бумажку с приказом, он выбрался из комнаты. Ужин скоро должен был закончиться, по коридорам шли несколько человек, но никто не посмел заговорить с ним. Может, им мешал страх: в школе наверняка уже все знали, что случилось в полдень в душевой. Или же их останавливало выражение его лица — ужасное, пугающее. Почти вся его армия собралась в спальне.

— Привет, Эндер. Ну что, будем заниматься сегодня вечером или нет?

Эндер протянул Хана-Цыпу приказ.

— Сукины дети! — процедил тот. — Две сразу?

— Две армии? — заорал Чокнутый Том.

— Да они же будут спотыкаться друг о друга, — хладнокровно заметил Боб.

— Мне нужно привести себя в порядок, — сказал Эндер. — Соберите всех, будьте готовы. Я встречу вас у ворот.

Он вышел из спальни. За спиной немедленно поднялся шум. Он услышал, как Чокнутый Том проорал:

— Каких-то две дерьмовые армии! Да мы их вчистую уделаем!

В душевой было пусто. И чисто. Ни следа крови, которая хлестала из носа Бонзо, смешиваясь с душевой водой. Все как прежде, словно ничего и не было.

Эндер встал под душ, намылился и дал сегодняшнему поту стечь в систему водоочистки. «Все смыто, как будто бесследно. Но потом все это пройдет через фильтры, и утром за завтраком все мы будем пить кровь Бонзо. Да, в ней не останется жизни, но это все равно будет его кровь. Его кровь и мой пот, пролившиеся из-за их глупости или жестокости — или почему еще они все это допустили?..»

Он вытерся, надел костюм и отправился в боевую комнату. Армия ждала в коридоре перед закрытой дверью. Солдаты молча смотрели, как он прошел через ряды и остановился перед серой стеной силового поля. Конечно, они уже знали про драку в душевой; мысли об этом да еще накопившаяся с утра усталость заставляли их держаться тихо. А сознание того, что придется сражаться с двумя армиями сразу, наполняло страхом.

«Все, что угодно, — подумал Эндер, — лишь бы разбить меня. Любой подлый трюк, нарушение правил — все годится, лишь бы я проиграл. Меня тошнит от этой игры. Никакая игра не стоит той розовой от крови Бонзо водички на полу в душевой. Отправляйте меня на лед, отсылайте домой. Я не хочу больше играть в ваши игры».

Дверь исчезла. В трех метрах за ней в сетке боевой комнаты висели четыре звезды, напрочь загораживая обзор армии Драконов.

«Мало им двух армий. Они еще хотят заставить меня командовать боем вслепую».

— Боб, — окликнул Эндер, — возьми своих ребят и разведай, что по ту сторону звезд.

Боб размотал с пояса нить, обвязал один конец вокруг талии, второй протянул парню из своего отряда и легко шагнул в ворота. Спецкоманда нырнула за ним. Этот прием отрабатывался много раз, так что не прошло и минуты, как солдаты повисли на одной из звезд, крепко удерживая свой конец веревки. Боб как следует оттолкнулся и полетел параллельно двери; достигнув угла, он снова оттолкнулся и помчался прямо на врага. На стене вспыхнуло несколько световых пятен — противники открыли огонь. Нить наматывалась на звезду, дергая Боба из стороны в сторону, изменяя траекторию его полета, делая неуязвимым. В результате он облетел звезду и приземлился прямо в объятия своих солдат. Повернувшись к двери, Боб пошевелил руками и ногами, чтобы те, кто стоит в коридоре, поняли: врагу так и не удалось подстрелить его.

Эндер скользнул через ворота.

— Там довольно-таки темно, — начал Боб, — а с другой стороны достаточно светло, поэтому свет от костюмов не виден. В общем, освещение — хуже не придумаешь. От наших звезд до вражеских ворот комната пуста. Открытое пространство. У них восемь звезд. Расположены квадратом вокруг ворот. Прекрасная защита. Видны только головы тех, кто высовывается. Они просто сидят там и ждут нашей атаки.

Словно в подтверждение словам Боба, с противоположного конца комнаты донеслось:

— Эй! Мы голодны, придите и накормите нас! Драконы хвост поджали!

Эндеру казалось, что мозг его онемел. Полная глупость. У него нет никаких шансов: соотношение сил — два к одному, плюс лобовая атака на надежно окопавшегося противника.

— Будь это настоящая война, умный командир попросту отступил бы, чтобы сберечь свою армию.

— Черт, но это же просто игра, — возразил Боб.

— Это перестало быть игрой, когда они начали на ходу менять правила.

— И что мешает тебе последовать их примеру?

Эндер вдруг улыбнулся:

— О’кей. Почему бы и нет? Давай посмотрим, как эти олухи отреагируют на строй.

Глаза Боба полезли на лоб.

— Строй?! Да мы сроду в строю не воевали.

— Официально нам положено три месяца на подготовку. Есть еще целый месяц в запасе. Самое время учиться действовать в строю. Боб, малыш, строй — такая штука, ею нельзя пренебрегать.

Эндер сложил из пальцев букву «А», потом призывно махнул рукой. Взвод А нырнул через дверь, и Эндер начал выстраивать его позади звезды. Всего три метра на маневрирование — было очень тесно, ребята нервничали и плохо соображали; ушло целых пять минут, чтобы втолковать им, чего от них требуется.

Тигры и Грифоны распевали дразнилки, а их командиры тем временем спорили: стоит вести превосходящие силы на явно растерянную армию Драконов, пока она еще не вышла из-за звезд, или лучше воздержаться? Момо хотел атаковать:

— Мы сделаем их. Соотношение — два к одному.

— Сидя тут, мы не можем проиграть, а стоит нам высунуться, как Эндер мигом выкинет какой-нибудь фортель и порвет нас на тряпки, — ответил Уильям Би.

Поэтому Тигры с Грифонами сидели на месте, пока не увидели, как из-за звезд Эндера вынырнуло что-то большое. Очень большое. Оно подобралось и решительно полетело вперед, нацелившись точно в центр «звездной крепости», где ждали восемьдесят два солдата вражеских армий.

— Фига! — воскликнул какой-то Грифон. — Они же строем летят!

— Вот зачем им понадобились эти пять минут, — догадался Момо. — Напади мы, пока они готовились, — от них бы мокрого места не осталось.

— Ага, щас, — прошептал Би. — Видел, как летал тот мелкий? Он обогнул звезду и полетел обратно, даже не коснувшись стены. А что, если у них у всех есть крюки или что-то такое, — ты об этом подумал? Они явно приготовили нам сюрприз.

А строй был довольно-таки странный. Впереди квадрат из плотно прижатых друг к другу тел. Щит. Стена. За ним цилиндр — шесть человек по кругу, два в глубину. Их руки и ноги были расставлены в стороны и заморожены, то есть они никак не могли держаться друг за друга, но летели они, будто связанные, — как, собственно говоря, оно и было.

Драконы, защищенные строем, вели плотный заградительный огонь, не давая Тиграм и Грифонам даже высунуться из укрытия.

— Эй, у них ведь тыл совсем открыт, — сказал Би. — Как только они окажутся между нашими звездами, мы их обойдем и…

— Так не болтай, действуй! — фыркнул Момо, после чего, решив последовать собственному совету, приказал солдатам покинуть звезды и заходить в тыл Драконам.

Пользуясь тем, что в стане противника царил хаос: Тигры снимались с мест, в то время как Грифоны продолжали удерживать занятые позиции, — Драконы начали перестраиваться. И цилиндр, и переднюю стену расколол надвое мощный толчок изнутри, и одновременно Драконы изменили направление полета — поплыли обратно к своим воротам. Грифоны открыли огонь по отступавшему противнику, а тем временем Тигры ударили с тыла.

«Что-то не так, что-то тут нечисто», — подумал Уильям Би и лишь через несколько секунд сообразил, что именно: строй не может так резко изменить направление движения в открытом пространстве, если только кто-то не использовал его как трамплин для полета в противоположную сторону. И если этот кто-то оттолкнулся с такой силой, что развернул группу из двадцати с лишним человек, то он должен лететь очень быстро.

Да, вот они! Шестеро маленьких солдат в комбинезонах Драконов совсем рядом с воротами Уильяма Би. По цвету боевых костюмов Би понял, что трое из них серьезно покалечены, двое задеты и только на одном ни царапины. Бояться нечего. Би небрежно прицелился, нажал на спуск и…

Ничего не случилось.

Вспыхнул свет.

Игра была окончена.

И хотя Би глядел прямо на Драконов, потребовалось несколько секунд, чтобы до него дошло. Четверо Драконов прижали шлемы к углам ворот, а пятый только что пролетел внутрь. Они просто исполнили победный ритуал. Разбитые, уничтоженные, не сумевшие причинить врагу мало-мальски существенного вреда, Драконы выкинули дерзкий трюк и закончили игру под носом у противника.

И вдруг Уильям Би начал понимать, что Драконы не просто закончили сражение — по правилам игры они победили. Чтобы победить, нужно было иметь как минимум пятерых незамёрзших солдат — четверо прижимают шлемы к углам ворот, пятый пролетает внутрь. Иначе победа тебе не засчитывалась. В каком-то смысле этот ритуал и был победой. Во всяком случае, компьютер Боевой школы воспринимал его именно так.

Открылась дверь, через которую входили учителя, и появился майор Андерсон.

— Эндер! — позвал он, оглядываясь.

Один из замороженных солдат-Драконов попытался ответить, но ему мешал подбородок шлема, крепко прижимавший нижнюю челюсть. Андерсон подлетел к нему и разморозил.

Эндер улыбался:

— Я снова победил вас, сэр.

— Чепуха, Эндер, — мягко возразил Андерсон. — Твоими противниками были Тигры и Грифоны.

— Вы принимаете меня за дурака?

— После сегодняшнего несколько неожиданного поворота событий правила игры меняются! — громко объявил Андерсон. — Победитель должен заморозить или тяжело ранить всех солдат противника, прежде чем компьютер позволит ему исполнить ритуал.

— Все равно такое могло сработать только один раз.

Андерсон вручил ему крюк. Эндер разморозил всех разом. К чертям протокол. К черту все.

— Эй! — крикнул Эндер, когда майор Андерсон повернулся, чтобы уйти. — А что будет завтра? Моя армия в клетках и без оружия против всей Боевой школы? Нельзя ли хоть немного уравнять шансы?

Среди солдат послышалось одобрительное бормотание, и, что любопытно, исходило оно не только от Драконов. Андерсон даже не обернулся в ответ на столь явный вызов. Вместо него ответил Уильям Би:

— Эндер, если в сражении участвуешь ты, шансы уже не равны. Какое бы преимущество у другой стороны ни было.

— Правильно! — закричали ребята.

Многие засмеялись. Тало Момо захлопал в ладоши.

— Эндер Виггин! — крикнул он, и другие тоже стали хлопать и выкрикивать имя Эндера.

Эндер прошел через ворота противника. Его солдаты последовали за ним. Он шел и слышал, как его имя летит следом, бьется о стены коридоров.

— Тренируемся сегодня? — спросил Чокнутый Том.

Эндер покачал головой.

— Тогда завтра?

— Нет.

— А когда?

— Что касается меня — никогда.

За спиной Эндера поднялся ропот.

— Эй, это несправедливо, — сказал кто-то из ребят. — Мы же не виноваты, что учителя стали жульничать. Ты перестанешь учить нас только потому, что…

Эндер изо всех сил ударил раскрытой ладонью по стене.

— Да плевать мне на эту игру! — заорал он, и его голос звучным эхом прокатился по коридору. Из дверей спален начали высовываться любопытствующие головы. В наступившей тишине Эндер добавил: — Вы что, не понимаете этого? — И прошептал: — Игра окончена.

Он пошел к своей комнате. Один. Хотел рухнуть на кровать, но не смог, потому что постель была мокрой. Это напомнило ему обо всем, что случилось в этот день. В ярости Эндер сорвал с койки матрас и постельное белье и вышвырнул в коридор. Потом свернул комбинезон и, сунув его под голову, устроился прямо на сетке. Было неудобно, но Эндеру не хотелось вставать.

Он пролежал так всего несколько минут, когда кто-то постучал в дверь.

— Уходите, — мягко отозвался Эндер.

Но тот, кто стучал, либо не услышал, либо не захотел обращать внимания на его слова. Наконец Эндер разрешил стучавшему войти.

Это был Боб.

— Уходи, Боб.

Боб кивнул, но не ушел. Он стоял в дверях, разглядывая носки своих ботинок. Эндер хотел заорать на него, обругать, выгнать из комнаты. Но тут он заметил, как плохо выглядит Боб. Его тело будто согнулось под грузом усталости, глаза потемнели от постоянного недосыпания, а вот кожа оставалась мягкой и прозрачной кожей ребенка. Тонкая шея, худенькие руки маленького мальчика. Ему еще и восьми нет. Не важно, что он умен, упрям, что он прекрасный боец. Он ребенок. Он еще совсем маленький.

Нет, неправда. Ростом не вышел — это да. Но уже не раз бывало, что от Боба и его команды зависела судьба сражений, судьба всей армии. Боб блестяще справлялся с заданием, и они побеждали. Это уже никакое не детство. Даже не юность.

Приняв молчание и смягчившееся выражение лица Эндера за разрешение остаться, Боб шагнул в комнату. И только тогда Эндер заметил, что тот держит в руке листок бумаги.

— Ты переведен? — спросил Эндер.

Ему вовсе не было это безразлично, но голос его прозвучал сухо и безжизненно.

— В армию Кроликов.

Эндер кивнул. «Конечно. Совершенно очевидно. Если мою армию нельзя разбить, значит ее надо отнять».

— Карн Карби — хороший парень, — сказал Эндер. — Надеюсь, он оценит тебя по достоинству.

— Карн Карби сегодня выпустился. Ему пришел приказ, пока мы там сражались.

— Ну и кто же теперь командует Кроликами?

— Я, — ответил Боб, беспомощно разведя руками.

Эндер посмотрел в потолок и снова кивнул:

— Понятно. В конце концов, ты всего на четыре года моложе, чем положено быть командиру.

— Это не смешно. Я не понимаю, что происходит. Все эти перемены в игре. Назначения. Знаешь, я ведь не единственный, кого перевели. Сегодня из школы выпустилась чуть ли не половина командиров, а на их место поставили всех наших.

— Кого именно?

— Ну… всех взводных и их заместителей.

— Почему бы и нет. Если уж они решили развалить мою армию, то сровняют ее с землей, не меньше. Работают они очень тщательно…

— Ты все равно будешь побеждать, Эндер. Мы все это знаем. «Вы всерьез думаете, что я смогу разбить армию Драконов?» — спросил у них Чокнутый Том. Все знают, что ты самый лучший. Им не сломить тебя, что бы они ни делали.

— Они уже сломили меня.

— Нет, Эндер, они не могут…

— Меня больше не интересует игра, Боб, я больше не буду играть. Никаких тренировок. Никаких сражений. Они могут до бесконечности подбрасывать свои маленькие бумажки под мою дверь, мне плевать, я никуда не пойду. Я решил это еще до того, как начался бой. Поэтому и послал тебя к вражеским воротам. Даже не надеялся, что это сработает, но мне было все равно. Я просто хотел уйти, хлопнув дверью.

— Видел бы ты рожу Уильяма Би! Он прям остолбенел, пытаясь понять, что происходит, — как он мог проиграть сражение, если у почти всех наших только мизинцы и шевелились, а у него погибло всего трое?

— И зачем мне видеть рожу Уильяма Би? Почему я вообще должен хотеть кого-то побеждать? — Эндер прижал ладони к глазам. — Я сегодня избил Бонзо. Я сделал ему очень больно.

— Он сам нарвался.

— Он стоял, когда я ударил его. Он стоял как вкопанный, а я бил его.

Боб промолчал.

— Я хотел только одного: чтобы он оставил меня в покое.

— Так и будет, — сказал Боб. — Его отправили домой.

— Уже?

— Учителя никому ничего не объясняли, ну, как всегда. Согласно официальной версии он переведен, но в бумаге вместо школы назначения — Тактическая, Интендантская, Начальная Командная, Навигационная и так далее — стоит только название: Картахена, Испания. Это его родной город.

— Я рад, что его перевели.

— Черт, Эндер, это он должен быть рад. Если бы мы узнали раньше, что он задумал, то убили бы его на месте. А правда, что он приволок с собой целую банду, чтобы побить тебя?

— Да. Нет. Дрались только он и я. И он дрался честно.

«О да, если бы не его честь, меня разобрали бы на части. Наверное, и вправду убили бы. Его чувство чести спасло мне жизнь».

— Он повел себя честно. А я — нет. Я дрался, чтобы победить.

— И ты победил, — рассмеялся Боб. — Ты вышиб его с орбиты. Насовсем.

В дверь постучали. Прежде чем Эндер успел ответить, дверь распахнулась. Эндер ожидал увидеть кого-нибудь из своих, но на пороге стоял майор Андерсон. А из-за его спины выглядывал полковник Графф.

— Эндер Виггин, — сказал Графф.

Эндер поднялся на ноги:

— Здесь, сэр.

— Та сцена, что ты сегодня устроил в боевой комнате, была проявлением неповиновения. Впредь такое не должно повториться.

— Так точно, сэр.

Что касается Боба, он по-прежнему не испытывал желания повиноваться и, видимо, считал, что Эндер не заслужил подобной отповеди.

— А мне казалось, что вам давно пора было узнать, что мы думаем о ваших грязных делишках, — встрял он.

Но взрослые не обратили на него внимания. Андерсон протянул Эндеру бумагу. Большой лист. Не маленький клочок, какие ходили внутри Боевой школы, а полновесный приказ. Боб понял, что это значит. Эндера переводили из школы.

— Ты выпускаешься? — спросил Боб. Эндер кивнул. — Чего это они так задержались? Тебе ведь уже почти десять. Ты умеешь ходить, говорить, шнурки завязывать. Чему еще тебя можно научить?

Эндер покачал головой:

— Я знаю одно: игра окончена. — Он свернул бумагу. — Вовремя, ничего не скажешь. Могу я объявить об этом своей армии?

— Нет времени, — ответил Графф. — Челнок отбывает через двадцать минут. К тому же тебе лучше не встречаться с ними. Так будет легче.

— Им или вам? — спросил Эндер.

Ответа дожидаться он не стал. Повернулся к Бобу. Взял его руку, пожал и направился к двери.

— Подожди, — остановил его Боб. — Куда тебя загнали? В тактики? Навигаторы?

— В Командную школу, — ответил Эндер.

— Начальную Командную?

— В просто Командную, — ответил Эндер и исчез за дверью.

Андерсон шагнул за ним. Боб ухватил Граффа за рукав:

— Но никто не попадает в Командную, пока ему не исполнится шестнадцать!

Графф стряхнул руку Боба, вышел и закрыл за собой дверь.

Боб стоял посреди пустой комнаты, пытаясь понять, что все это значит. Никто не попадал в Командную школу, не проучившись три года в Тактической, Навигационной или Начальной Командной. И никто не выпускался из Боевой школы меньше чем через шесть лет. Эндер уложился в четыре.

Вся система летит к чертям. В этом не может быть сомнений. Либо кто-то наверху сошел с ума, либо с войной что-то неладно. С настоящей войной, с войной против жукеров. Иначе зачем гробить собственную систему подготовки? Зачем портить игру? С чего назначать мелкого мальчишку командиром армии?

Боб размышлял об этом, пробираясь коридорами в свою комнату. Свет погас, как только он опустился на койку. Боб в темноте разделся и запихнул комбинезон в невидимый шкафчик. Он чувствовал себя ужасно. Сначала думал, что это просто страх — страх не справиться с собственной армией. Но нет. Он знал, что будет хорошим командиром. Бобу хотелось плакать. А плакал он только в самые первые дни — от тоски по дому. Потом перестал. Он пытался дать название чувству, которое стояло комком в горле и заставляло всхлипывать против воли. Он укусил руку, чтобы подавить это чувство, заменить его болью. Не помогло. Он больше никогда не увидит Эндера.

Вот она, причина боли. Он ее обозначил, а значит, теперь мог управлять ею. Лежа на спине, Боб заставил себя расслабиться, успокоиться, и слезы быстро высохли. Он плавно погрузился в сон. Рука его замерла на подушке возле рта — так, словно Боб собирался грызть ногти или сосать палец. Лоб пересекла упрямая морщина. Дыхание стало медленным и ровным. Он был солдатом, и, если бы кто-нибудь спросил его, что он станет делать, когда вырастет, Боб не понял бы вопроса.


Перебираясь в челнок, Эндер впервые заметил, что у майора Андерсона теперь другие нашивки.

— Да, он стал полковником, — подтвердил Графф. — С сегодняшнего дня майор, вернее, полковник Андерсон распоряжается Боевой школой. У меня теперь другие обязанности.

Эндер не стал спрашивать какие.

Графф уселся через проход от Эндера и пристегнул ремни. В челноке был еще один пассажир — спокойный человек в штатском, которого представили как генерала Пейса. Пейс держал дипломат, багажа у него не было, как и у самого Эндера. Почему-то мальчику было приятно, что они путешествуют налегке. В пути Эндер заговорил лишь однажды.

— Почему мы летим на Землю? — спросил он. — Я слышал, что Командная школа где-то на астероидах.

— Так и есть, — ответил Графф. — Но корабли дальнего следования не могут пришвартоваться к Боевой школе. Так что нам предстоит короткий отпуск на Земле.

Эндер хотел спросить, значит ли это, что он сможет повидаться с семьей. Но почему-то мысль о возможности такого свидания испугала его, и он не стал спрашивать. Просто закрыл глаза и попробовал уснуть. Краем прикрытого глаза он видел, что генерал Пейс перегнулся через спинку кресла и внимательно рассматривает его. Эндер не понимал почему.

Они приземлились прямо в жаркое солнечное флоридское утро. Эндер так долго жил вдали от солнечного света, что едва не ослеп. Он щурился, чихал и очень хотел попасть обратно под крышу. Все было таким чужим. А почва под ногами вместо того, чтобы загибаться вверх, как в Боевой школе, почему-то уходила вниз. Эндеру казалось, что он стоит на вершине горы. Сила тяжести прижимала его к земле. Он шел шаркая и еле передвигая ноги. Ему было плохо. Он хотел назад, домой, в Боевую школу, в единственное место во Вселенной, где он был нужен.


— Арестован?

— Вполне логичное допущение. Ведь генерал Пейс на самом деле глава военной полиции. А в Боевой школе произошло убийство.

— Мне не сказали, повышен наш полковник или передан военному суду. Просто сообщили, что он переведен на другую должность и должен явиться лично к Полемарху.

— Это хороший знак или дурной?

— А кто ж знает? С одной стороны, Эндер Виггин не просто выжил, он преодолел очень важный рубеж. Да, он покинул школу в отличной форме, и этим мы обязаны старине Граффу. С другой стороны, в челноке был и четвертый пассажир. Тот, что путешествует в ящике.

— Вторая смерть в истории нашей школы. Слава богу, на этот раз не самоубийство.

— По-вашему, убийство лучше, майор Имбу?

— Это не убийство, полковник Андерсон. Мы видели, что произошло. Никто не может обвинить в происшедшем Эндера.

— Зато могут обвинить Граффа. Когда кончится война, гражданские примутся рыться в наших файлах и начнут решать, что правильно, а что — нет. И будут раздавать медали за «правильно» и отправлять в отставку без пенсии или сажать в тюрьму за «неправильно». По крайней мере, у них хватило ума не говорить Эндеру, что тот парень умер.

— Это ведь уже второй раз.

— Да, про Стилсона ему тоже не сказали.

— Малыш пугает меня.

— Эндер Виггин не убийца. Он просто побеждает. И делает это… основательно. Пусть жукеры его боятся.

— Я начинаю чувствовать жалость к жукерам при мысли о том, что ими займется Эндер Виггин.

— А мне жаль самого Эндера. Но не настолько, чтобы вступаться за него. Теперь я получаю те материалы, которые прежде ложились на стол Граффа. Сводки, передвижения частей и так далее. Когда-то я спокойно спал по ночам.

— У нас так мало времени?

— Я не должен был говорить. Все это совершенно секретно.

— Знаю.

— Скажем так: они нисколько не поторопились с отправкой мальчика в Командную школу. Но, возможно, на пару лет опоздали.

Глава 13

Валентина

— Дети?

— Брат и сестра. Там такие лисьи петли… пишут для одной компании, оплату получают на другую, допуск через третью. И все анонимно или через подставных лиц. С нас семь потов сошло, прежде чем разобрались.

— И что же они скрывают?

— Все, что угодно! Прежде всего возраст. Мальчику четырнадцать. Девочке двенадцать.

— И кто из них Демосфен?

— Девочка. Которой двенадцать.

— Прошу прощения. Я понимаю, что это совсем не смешно, просто не смог удержаться. Все это время мы тряслись, как зайцы, пытаясь убедить русских не принимать Демосфена всерьез, и вместе с тем поднимали на щит Локка, надеясь доказать миру, что не все американцы — кровожадные параноики. Брат и сестра. Несовершеннолетние.

— И их фамилия Виггин.

— Ага. Совпадение?

— Наш Виггин — третий. Эти — первый и вторая.

— Восхитительно. Русские никогда не поверят…

— …Что мы не управляем Демосфеном и Локком. Что они не находятся под таким же строгим контролем, как наш Виггин.

— А что, если это заговор? Что, если кто-то и вправду управляет этой парочкой?

— Мы не засекли никаких контактов между ними и кем-либо из взрослых, кто мог бы дергать их за ниточки.

— Но вдруг кто-то изобрел способ обмануть вас? Какой-нибудь способ связи, который вы не смогли засечь? Трудно поверить, что двое школьников…

— Я разговаривал с полковником Граффом, когда он прибыл из Боевой школы. По его мнению, то, что якобы творили эти детишки, вполне им по силам. Они обладают такими же способностями, как и наш Виггин. Только темпераменты разные. Однако Графф был чрезвычайно удивлен, как он выразился, «ориентацией» персонажей. Нам точно известно, что Демосфен — это девочка, но Графф сказал, что Валентину не приняли в Боевую школу из-за ярко выраженного миролюбия, склонности к компромиссам и гипертрофированной способности к сопереживанию.

— Ну, это точно не Демосфен.

— А у мальчишки душа шакала.

— Кого это у нас недавно превозносили как «единственный незашоренный ум Америки»? Не Локка ли?

— Очень трудно понять, что происходит на самом деле. Но Графф советует — и я с ним согласен — оставить их в покое. Не выводить на чистую воду. Ничего не докладывать наверх, кроме одного: нами, мол, достоверно установлено, что Демосфен и Локк не имеют контактов за пределами страны и не связаны ни с одной из внутренних группировок, ну, за исключением тех, что открыто действуют в компьютерных сетях.

— Другими словами, дать им карт-бланш.

— Я знаю, что Демосфен кажется весьма опасным, в частности потому, что у него, вернее, у нее так много последователей. Но куда важнее то, что мальчик — а он куда более честолюбив — выбрал для себя взвешенную, умеренную, мудрую позицию. И еще. Пока они просто говорят. У них есть влияние, но нет власти.

— По-моему, влияние и есть власть.

— Как только нам покажется, что они выходят за рамки, мы их сдадим.

— Это может сработать только в ближайшую пару лет. Чем дольше мы ждем, тем старше они становятся.

— Тебе известно о передвижениях русских войск. Всегда существует вероятность, что Демосфен прав. И потому…

— Лучше иметь его рядом, под рукой. Хорошо. Скажем, что они чисты. Но слежку продолжим. И конечно, надо найти способ успокоить русских.


Несмотря на все опасения и сомнения, Валентине нравилось быть Демосфеном. Ее колонку теперь публиковали почти все информационные каналы страны, и было очень забавно следить за тем, как стремительно растут счета ее поверенных. Время от времени они с Питером вносили четко просчитанные пожертвования в фонды определенных кандидатов или партий: цифра должна была быть достаточно большой, чтобы ее заметили, и достаточно скромной, чтобы у кандидата не создалось впечатления, будто его подкупают. Валентина получала теперь столько писем, что одна из сетей, для которой она писала, наняла секретаршу, которая должна была отвечать на всякую бумажную мелочь. Немало развлечений доставляли письма от важных людей из американского или международного правительства — иногда дружелюбные, чаще враждебные, — и каждый автор непременно пытался выяснить, что у Демосфена на уме. Эту корреспонденцию они с Питером всегда читали вместе и хохотали. А что, если бы все эти важные шишки узнали, что пишут каким-то сопливым детишкам?! Да они б от стыда сквозь землю провалились!

Кстати, о стыде. Временами и Валентине становилось стыдно. Отец регулярно читал Демосфена, но никогда не читал Локка, даже слышать о нем не хотел. За обедом он частенько цитировал очередное заявление Демосфена, громко одобряя все прочитанное. Питер обожал, когда отец так делал.

— Видишь, это доказывает, что простые люди нас слушают!

Но Валентине казалось, что это унижает отца. Если бы тот узнал, что все эти статьи писала она, да еще не веря и в половину собственных утверждений, — о, как бы он был зол и пристыжен.

Однажды в школе она чуть не втравила их в неприятности. Учитель истории задал написать сравнительную характеристику взглядов Локка и Демосфена, опираясь на их ранние колонки. Валентина по беспечности своей настрочила прекрасную аналитическую работу. И ей потребовалось добрых два часа, чтобы уговорить директора не публиковать ее эссе на том же самом портале, где сейчас выступал Демосфен. Питер был просто в бешенстве:

— Ты пишешь совсем как Демосфен! Тебе ни в коем случае нельзя нигде публиковаться! Все, нужно убить Демосфена прямо сейчас! Ты выходишь из-под контроля!

Питер часто приходил в ярость по пустякам. Но куда больше брани ее пугало его молчание. Однажды Демосфен получил приглашение занять место в Президентском совете по вопросам будущего образования. Престижная синекура. Очередной совет, созданный для ничегонеделания и блестяще с этим справляющийся. Валентина думала, что Питер обрадуется, но вышло наоборот.

— Откажись, — велел он.

— Почему? — удивилась она. — Это будет совсем нетрудно, и мне пообещали, что, уважая стремление Демосфена сохранить инкогнито, заседания будут проводиться исключительно в Сети. Это пойдет на пользу персоне Демосфена, придаст ему респектабельности и…

— …И вообще, как это здорово, что ты получила приглашение раньше меня. Не правда ли?

— Питер, но это же не ты и я. Это Демосфен и Локк. Мы их придумали, только и всего. Они не настоящие. Да и, кстати, приглашение вовсе не означает, что Демосфен им нравится больше, чем Локк. Просто Демосфена поддерживает больше народу. Ты же и сам это знаешь. Это назначение очень польстит всяким шовинистам и русофобам.

— Все должно быть наоборот. Это Локк должен пользоваться уважением.

— Так он и пользуется! Настоящее уважение всегда приходит позже, чем официальное признание. Питер, не злись на меня. Я ведь просто исполняла твои распоряжения и делала это хорошо.

И все же он несколько дней подряд дулся. С тех пор ей пришлось самой изобретать темы для своих выступлений, потому что Питер отказался руководить ею. Наверное, посчитал, что от этого статьи Демосфена станут хуже и тот начнет терять популярность, но никто ничего и не заметил. А еще больше его, наверное, разозлило то, что Валентина не прибежала к нему вся в слезах и моля о помощи. Она была Демосфеном так долго, что уже не нуждалась в подсказках.

И поскольку переписка с другими политически активными гражданами росла, Валентина начала узнавать много нового, получать информацию, практически недоступную обычной публике. Некоторые военные, обменивавшиеся с ней письмами, иногда выдавали секретную информацию, сами того не желая. Затем они с Питером складывали кусочки мозаики и получали интересную и довольно жуткую картину деятельности стран Варшавского договора. Русские действительно готовились к войне. К долгой кровавой наземной войне. Демосфен не ошибался, когда заподозрил страны Варшавского договора в заговоре против Лиги.

Итак, Демосфен обрел собственную жизнь. Время от времени, закончив очередную статью, Валентина ловила себя на том, что продолжает думать, как Демосфен, и соглашается со всеми теми идеями, которые на самом деле представляли собой лишь тщательно просчитанные позы. А читая статьи Локка, она, наоборот, искренне удивлялась: и как это он не видит, что происходит на самом деле?

Наверное, когда носишь маску, она рано или поздно прирастает к твоему лицу. Валентина даже испугалась этой мысли — несколько дней ее обдумывала, а затем использовала в статье, чтобы доказать: политиканы, уступающие русским только во имя мира, обязательно кончат тем, что станут их рабами, — просто не смогут выйти из привычной колеи. Это был хороший удар по правящей партии, и она получила много интересных писем. С тех пор она уже не боялась, что до определенной степени стала Демосфеном. Этот персонаж оказался намного умнее, чем они с Питером рассчитывали.


Графф ждал ее у ворот школы. Стоял, прислонившись к машине. Полковник был в штатском и здорово набрал вес. Она его даже не сразу узнала. Но он двинулся ей навстречу, и Валентина все же вспомнила его имя, прежде чем он успел представиться.

— Я не стану больше писать писем, — сказала она. — Мне и того не следовало писать.

— Не нравятся ордена?

— Не очень.

— Поехали со мной, Валентина.

— Я не сажусь в машины к незнакомым людям.

Он протянул ей бумагу. Это было разрешение, подписанное ее родителями.

— Хорошо. Куда мы едем?

— Повидать одного молодого солдата, проводящего отпуск в Гринсборо.

Она села в машину.

— Эндеру только десять, — сказала она. — А вы утверждали, что он сможет получить первый отпуск, только когда ему исполнится шестнадцать.

— Он перескочил через пару ступенек.

— Так у него все хорошо?

— Спроси его самого.

— Почему только я? Почему не вся семья?

— Эндер видит мир по-своему, — вздохнул Графф. — Мы едва уговорили его встретиться с тобой. Питер и родители его не интересуют. Видишь ли, жизнь в Боевой школе была очень… насыщенной.

— Вы хотите сказать, что он сошел с ума?

— Наоборот, он самый разумный человек из всех, кого я знаю. И прекрасно понимает, что родителям вовсе не хочется воскрешать давно похороненную привязанность. Что же касается Питера, встречу с ним мы даже не предлагали. Заранее знали, куда будем посланы.

Они свернули как раз за озером Брандт и ехали по дороге, которая то взбегала на холмы, то спускалась с них, пока не добрались до ограды. Чуть дальше на вершине холма виднелся домик из белого камня, стоявший на перешейке между озером Брандт и маленьким пятиакровым частным озерцом.

— Это поместье принадлежало фирме Мэдли. «Мойтесь росой!» Знаешь? — сказал Графф. — Международный флот купил его на налоговых торгах лет двадцать назад. Эндер настоял на том, чтобы ваша беседа не прослушивалась. Я обещал ему, что так и будет, а чтобы обеспечить полное уединение, мы отправим вас разговаривать на озеро — на плот, который он построил своими руками. Но предупреждаю, потом, после этого разговора, я задам тебе несколько вопросов. Ты, конечно, можешь не отвечать, но, надеюсь, все же ответишь.

— У меня нет купальника.

— Найдем.

— С маленьким таким микрофончиком, да?

— Мы должны хоть сколько-то доверять друг другу. Например, я прекрасно знаю, кто такой Демосфен.

Дрожь страха пробежала по ее телу, но она смолчала.

— Мне об этом рассказали, как только я прилетел сюда из Боевой школы. Сейчас лишь шесть человек во всем мире знают, кто вы такие. Не считая русских: только Бог ведает, до чего им удалось докопаться. Но Демосфену нечего бояться нас. Демосфен может быть уверен в том, что мы умеем хранить тайны. Точно так же я верю: Демосфен не расскажет Локку о том, что случилось сегодня. Взаимное доверие, кажется, так это называется?

Валентина не могла понять, кому они симпатизируют — Демосфену или же ей, Валентине Виггин. Если Демосфену — она не может им доверять. Просьба ничего не говорить Питеру означает, что ее собеседник прекрасно понимает разницу между ними. Между Валентиной и Демосфеном. Хотя сама она предпочла не отвечать себе на этот вопрос: осталась ли между ними разница?

— Вы сказали, он построил плот. Как долго Эндер живет здесь?

— Два месяца. Мы думали, он задержится тут максимум на пару дней, но, видишь ли, Эндер не особенно хочет продолжать свое обучение.

— О, значит, я опять в роли лекаря.

— На этот раз мы не можем перекраивать твое письмо. Придется идти на риск. Нам очень нужен твой брат. Человечество в опасности.

На сей раз Валентина была достаточно взрослой, чтобы понимать: весь мир действительно висит на волоске. И она слишком долго была Демосфеном, чтобы отказаться от исполнения своего долга.

— Где он?

— На причале.

— А где купальник?


Эндер даже не помахал рукой, когда увидел, что она спускается по склону холма, не улыбнулся, когда она ступила на шаткий плавучий настил лодочного причала. Но Валентина знала, он очень рад этой встрече. Эндер смотрел на нее, не отводя глаз.

— Ты больше, чем мне помнилось, — сказала она невпопад.

— Ты тоже, — ответил он. — И еще я помнил, что ты очень красивая.

— Память частенько нас подводит.

— Нет, твое лицо осталось прежним. Просто я больше не помню, что такое быть красивым. Давай руку. Поплыли отсюда.

Она неуверенно посмотрела на маленький плот.

— На нем нельзя вставать в полный рост, а в остальном — все в порядке. — Эндер перебрался на плот, как паук, опираясь лишь на кончики пальцев. — Это первая вещь, которую я сделал своими руками. Помнишь, как мы строили дома из кубиков? Питероустойчивые здания.

Валентина рассмеялась. Когда-то они развлекались тем, что возводили здания, которые могли стоять даже после изъятия большей части опорных конструкций. Питер тоже обожал в этом участвовать — он вытаскивал кубики. Вытаскивал и вытаскивал, пока конструкция не становилась настолько хрупкой, что рассыпалась при первом же прикосновении. О да, Питер был той еще задницей, но он придавал их играм особый вкус.

— Питер изменился, — сказала она.

— Давай не будем говорить о нем.

— Хорошо.

Она переползла на плот, хотя и не так ловко, как Эндер. Он взял весло и медленно вывел утлое сооружение на середину озерца. Валентина вслух заметила, что он стал сильным и очень загорел.

— Силы я поднабрался в Боевой школе, а загорел тут, на озере. Много времени провожу в воде. Когда плывешь, чувствуешь себя невесомым. Я скучаю по невесомости. А еще, когда я в озере, земля вокруг как будто загибается кверху.

— Словно в миске.

— Я четыре года провел в миске.

— Значит, теперь мы чужие?

— А разве нет, Валентина?

— Нет, — сказала она, потянулась и погладила его по ноге, а потом вдруг ухватила Эндера за колено, за самое «щекотное» место.

В тот же миг он поймал ее запястье и стиснул железной хваткой, хотя его ладони были меньше, чем у сестры, а руки казались такими тонкими и слабыми. В глазах Эндера промелькнуло пугающее выражение, но потом он расслабился.

— Ну да, точно, — сказал он. — Ты любила меня щекотать.

— Больше не буду, — сказала она, убирая руку.

— Хочешь поплавать?

В ответ она молча перевалилась через край плота. Вода была чистой и прозрачной — и никакой хлорки. Валентина немного поплавала, потом забралась обратно на плот и улеглась погреться на солнышке. Оса описала круг над ее головой, а затем приземлилась совсем рядом, на край плота. Валентина заметила ее и в другой раз, скорее всего, испугалась бы. Но не сегодня. Пусть себе ползает, жарится на солнышке.

Плот качнулся, она повернула голову и увидела, как Эндер убил осу. Одним точным движением, придавив пальцем.

— Эта порода очень вредная, — объяснил Эндер, — жалят, не дожидаясь, когда их обидят. — Он улыбнулся. — Я сейчас изучаю превентивные стратегии. Я очень хорош. Никто никогда не побеждал меня. Я лучший солдат, что когда-либо был.

— Кто бы стал ожидать меньшего? — отозвалась Валентина. — Ты же Виггин.

— Что ты хочешь сказать?

— Это значит, что ты способен изменить мир. — И она рассказала ему про их с Питером заговор.

— Сколько теперь Питеру, четырнадцать? И он уже мечтает захватить власть над миром?

— Он метит в Александры Великие. А почему бы и нет? Почему бы и тебе туда не метить?

— Мы не можем стать Александром оба.

— Две стороны одной медали. А я — металл между ними.

Она произнесла эти слова и подумала: а может, это правда? За последние несколько лет она столько всего разделила с Питером, что, несмотря на все свое презрение, научилась понимать его. А Эндер все это время оставался воспоминанием. Маленьким хрупким мальчиком, нуждавшимся в ее защите. А вовсе не этим темнокожим пареньком с ледяными глазами, убивающим ос одним движением пальца. «Может, и он, и Питер, и я одинаковые и всегда были такими? Может, мы считаем друг друга разными просто из зависти?»

— У медали есть недостаток: когда одна сторона наверху, другая — внизу.

«Думаешь, ты теперь внизу?» — промелькнуло в голове Валентины.

— Они хотят, чтобы я вернула тебе интерес к занятиям.

— Это не занятия, это игры. Все время игры, с начала и до конца. И правила меняются по щелчку пальцев. — Эндер поднял вялую руку. — Посмотри. Видишь ниточки, сестренка?

— Но ты ведь тоже можешь их использовать.

— Только когда они хотят, чтобы их использовали. Только когда думают, что используют меня. Нет, это слишком тяжело. Я больше не хочу играть. Каждый раз, когда все начинает устраиваться, когда я осваиваюсь с положением вещей, когда становится хорошо, мне в спину втыкают еще один нож. Все время, что я живу здесь, меня мучают кошмары. Мне снится, что я в боевой комнате, только вместо невесомости они играют с силой тяжести. Все время изменяют ее направление. И вот я отталкиваюсь от стены, но лечу в совершенно другом направлении. Или падаю. И я прошу, умоляю их дать мне добраться до двери, дать выйти, но мне никто не отвечает. Меня засасывает обратно, обратно…

Валентина услышала злость в его голосе и решила, что эта злость направлена на нее.

— Думаю, меня привезли сюда именно для этого. Чтобы засосать тебя обратно.

— Я не хотел тебя видеть.

— Мне передали.

— Я боялся, что все еще люблю тебя.

— Я надеялась на то же.

— Мой страх, твое желание — они сбылись.

— Эндер, это правда. Может, мы молоды, но вовсе не бессильны. Мы довольно долго играем по их правилам, и эта игра уже начала становиться нашей. — Она хихикнула. — Я член Президентского совета. Питер в бешенстве.

— Меня к сетям не подпускают. Здесь вообще нет компьютеров, кроме тех, что контролируют систему безопасности и электричество. Древние штуки. Их установили лет сто назад, когда компьютеры работали автономно. У меня забрали армию, забрали комп, и знаешь… Мне этого совсем не жаль.

— Ты хорошо проводишь время сам с собой.

— Не с собой. С воспоминаниями.

— Возможно, это то, что ты есть. Воспоминания.

— Нет. Я вспоминаю нечто иное. Жукеров.

Валентина даже передернулась, как будто с холма вдруг подул холодный ветерок:

— Я перестала смотреть видео про жукеров. Все одно и то же.

— А я их раньше днями напролет изучал. То, как они управляют в космосе своими кораблями. И знаешь, пока я болтался здесь, на озере, мне в голову пришла одна забавная мысль. Я понял, что все сцены ближнего боя, рукопашной между людьми и жукерами, взяты из фильмов времен Первого нашествия. А все съемки, сделанные во время Второго нашествия, — их легко отличить, потому что там морские пехотинцы одеты в форму Международного флота, — самих сражений не показывают. Только мертвых жукеров, которые лежат в рубках и переходах. Никаких следов борьбы. И о той знаменитой битве, в которой победил Мэйзер Рэкхем, — из нее нам вообще ничего не показывают.

— Возможно, это было какое-то секретное оружие.

— Нет-нет, меня вовсе не интересует, как их тогда убивали, меня интересуют они сами. Я ничего не знаю о жукерах, а ведь предполагается, что когда-нибудь мне придется сражаться с ними. Я прошел через много битв — побеждал в играх… и не только. Но всякий раз я побеждал только потому, что понимал ход мыслей своего противника. По его действиям угадывал то, о чем он думал, что замышлял. От этого я и отталкивался. О да, в этом я хорош. Я умею проникать в чужие мысли.

— Проклятие семейства Виггин.

Валентина сейчас шутила, но она и вправду боялась того, что Эндер сможет прочесть ее мысли, как читал мысли своих врагов. Питер всегда понимал ее — или думал, что понимал, — но сам был такой свиньей, что она его никогда не стыдилась, — ей было безразлично, как глубоко он залезет к ней в голову. Но Эндер… Валентина не хотела, чтобы он ее понял, не хотела обнажаться перед ним. Ей будет стыдно.

— Думаешь, ты не сможешь разбить жукеров, если не поймешь их?

— Все еще серьезнее. Одиночество и безделье располагают к мыслям о себе. Я пытался разобраться, почему так себя ненавижу.

— Нет, Эндер.

— Не говори: «Нет, Эндер». Мне потребовалось много времени, чтобы осознать свою ненависть, но, поверь мне, я ее осознал. И осознаю. Все сводится к одному: вместе с настоящим пониманием, позволяющим победить врага, приходит любовь к нему. Видимо, нельзя узнать кого-то, проникнуть в его желания и веру, не полюбив так, как он любит себя. И в этот самый миг моей любви…

— …Ты его побеждаешь. — Сейчас она не боялась его проницательности.

— Нет, ты не поняла. Я его уничтожаю. Я делаю так, чтобы он больше никогда не смог подняться против меня. Втаптываю в землю до тех пор, пока он не перестает существовать.

— Нет, этого не может быть.

Страх вернулся и стал еще сильней. «Питер смягчился, а ты… Они сделали тебя убийцей! Две стороны одной медали, но как отличить их друг от друга?»

— Я причинял людям настоящую боль, Вэл. Я не придумываю.

— Знаю, Эндер…

«Что же ты сделаешь со мной?»

— Видишь теперь, чем я стал, Вэл? — тихо сказал он. — Даже ты боишься меня.

Он погладил сестру по щеке так бережно, что ей захотелось разрыдаться. Вспомнилось прикосновение его мягкой ручки, когда он был еще совсем малышом. Она до сих пор помнила его руку у себя на щеке.

— Я не боюсь тебя, — возразила она, и сейчас это было правдой.

— А стоило бы.

«Нет. Никогда».

— Если ты останешься в воде, замерзнешь и пойдешь пупырышками. И еще тебя может съесть акула.

Он улыбнулся:

— Акулы давно научились не лезть ко мне.

Но он все же выбрался на плот, хрупкое сооружение качнулось, плеснуло волной. Брызги были холодными.

— Эндер, у Питера получится… Он достаточно умен, чтобы ждать столько, сколько потребуется. Он пробьется к власти, не сейчас, так позже. Не знаю, хорошо это будет или плохо. Питер может быть жестоким, но он знает, как взять власть, и сумеет удержать ее, а есть вероятность, что сразу по окончании войны, может, еще даже до ее окончания мир опять рухнет в пропасть… Страны Варшавского договора добивались гегемонии перед Первым нашествием. И если они снова возьмутся за старое…

— То даже Питер — лучшая альтернатива.

— Ты обнаружил в себе что-то от разрушителя, Эндер. Так было и со мной. У Питера нет монополии на это качество, что бы там ни думали психологи. Но в Питере, представь себе, проснулся строитель. Он не стал добрым, но уже не стремится разрушать все, что попадается ему на глаза. Понимаешь, власть в конечном счете оказывается в руках у тех, кто стремится к ней. И по-моему, большинство нынешних правителей намного хуже Питера.

— После такой рекомендации я сам готов голосовать за него.

— Иногда все это кажется мне полным бредом. Четырнадцатилетний мальчик и его младшая сестра сговорились захватить власть над миром. — Она попыталась рассмеяться, но ей было не смешно. — Мы не обычные дети. Вообще не дети.

— А тебе не хотелось бы все изменить? Снова вернуться в детство?

Она попыталась представить, что стала такой же, как другие девочки в школе. Попробовала вообразить жизнь, в которой больше не нужно чувствовать ответственность за судьбы мира.

— Это будет очень скучно.

— Мне так не кажется.

Он растянулся на плоту, будто готов был всю жизнь провести на воде.

Так и есть. Что бы ни делали с Эндером в Боевой школе, его честолюбие сгорело, угасло. Он действительно не хотел покидать свою нагретую солнцем миску.

Нет, поняла она, нет, он сейчас искренне верит, что ему никуда не хочется, что ему ничего не нужно, но в нем еще слишком много от Питера. Или от нее. Никто из них не может долго оставаться счастливым просто так, ничего не делая. Иначе говоря, никто из них не может быть счастливым наедине с самим собой.

И она снова заговорила:

— Назови мне имя, которое знает весь мир.

— Мэйзер Рэкхем.

— А если ты выиграешь следующую войну, как это сделал Мэйзер Рэкхем?

— Мэйзер Рэкхем был чудом. Счастливой случайностью. Никто не верил в него. Он просто оказался в нужном месте в нужное время.

— Но представь, что это сделал ты. Разгромил жукеров, и твое имя известно повсюду, как имя Мэйзера Рэкхема.

— Пусть другие будут знамениты. Питер жаждет славы. Вот пусть и спасает мир.

— Да я же, Эндер, не о славе говорю. И даже не о власти. Я говорю о случайности. О той самой случайности, что вынесла Мэйзера Рэкхема туда, где кто-то должен был остановить жукеров.

— Если я останусь здесь, — сказал Эндер, — меня там не будет. Будет кто-то другой. Пусть ему достанется счастливый случай.

Его усталый, безразличный тон вывел Валентину из себя.

— Я говорю о своей жизни, эгоцентричная ты сволочь! — (Если ее слова и задели Эндера, он не показал этого. Просто лежал с закрытыми глазами.) — Когда ты был совсем маленьким и Питер мучил тебя, я ведь не сидела сложа руки, не ждала, когда папа и мама придут тебя спасать. Они-то никогда не понимали, насколько Питер опасен. О да, у тебя был монитор, но я почему-то не ждала, пока приедут эти. А знаешь, что Питер творил со мной, после того как я вмешивалась? Знаешь?

— Заткнись, — прошептал Эндер.

И она замолчала, потому что увидела, как дрожит его грудь, потому что поняла: ему больно. Она, как Питер, нашла его самое слабое место, и удар попал в цель.

— Я не смогу их победить, — тихо сказал Эндер. — Однажды я буду там, как Мэйзер Рэкхем, и все будет зависеть от меня, а я не смогу ничего сделать.

— Если не справишься ты, Эндер, никто не справится. Если ты их не победишь, значит жукеры заслужили победу, потому что сильнее и лучше нас. Это будет не твоя вина.

— Расскажи это мертвым.

— Если не ты, то кто?

— Кто угодно.

— Никто, Эндер. Я скажу тебе кое-что. Дерись и проиграй — вот тогда ты будешь не виноват. Но если ты откажешься даже попытаться, значит это все ты. Ты убил нас всех.

— Так или иначе я буду убийцей.

— А кем еще ты можешь быть? Человечество развивало свои мозги вовсе не затем, чтобы прохлаждаться у озерца. Первое, чему мы научились, — это убивать. И хорошо, что научились, иначе бы нас не было, а Землей правили бы тигры.

— Я никогда не мог победить Питера. Что бы ни делал, что бы ни говорил. Не мог.

Ага, возвращаемся к Питеру.

— Он был старше. И сильнее.

— Как и жукеры.

Она наконец поняла логику его поступков, вернее, их алогичность. Он мог побеждать сколько угодно, но в глубине души понимал, что на свете существует кто-то способный его уничтожить. Он всегда знал, что его победы — ненастоящие, потому что есть Питер, непобедимый воин.

— Ты хочешь надрать задницу Питеру?

— Нет, — ответил он.

— Тогда разбей жукеров. А потом возвращайся домой и спроси: кто такой Питер Виггин? Посмотри ему в глаза, любимый и почитаемый всем миром, — ты увидишь там поражение. Вот как ты победишь.

— Ты не поняла, — сказал он.

— А по-моему, как раз наоборот.

— Я не хочу побеждать Питера.

— Тогда чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы он полюбил меня.

На это у нее не было ответа. Насколько ей было известно, Питер никого не любил.

Эндер больше ничего не говорил. Просто лежал. И лежал…

Наконец Валентина почувствовала, что устала от солнца и вся вспотела. Приближался закат, и начинали гудеть комары. Тогда она нырнула в воду и начала толкать плот к берегу. Эндер оставался безучастным, однако его неровное дыхание говорило о том, что он не спит. Когда они добрались до берега, Валентина вскарабкалась на причал и сказала:

— Я люблю тебя, Эндер. Больше, чем когда-либо. Что бы ты ни решил.

Он не ответил. Валентина сомневалась, что он поверил ей. Она взбиралась по склону холма, яростно проклиная тех, кто заставил ее приехать сюда сегодня, к такому Эндеру. Потому что в результате она сделала то, чего от нее хотели. Уговорила Эндера вернуться. И он не скоро ей это простит.


Эндер шагнул в дверь, все еще мокрый после купания. На улице смеркалось, но еще темнее было в комнате, где ожидал его Графф.

— Едем сейчас? — спросил Эндер.

— Если хочешь.

— Когда?

— Как только ты будешь готов.

Эндер принял душ и оделся. Он наконец привык к штатской одежде, но все же чувствовал себя привычнее в комбинезоне или боевом костюме. «Я никогда больше не надену боевой костюм, — подумал он. — Это ведь была игра Боевой школы, и с ней навсегда покончено». Он слышал сумасшедшее стрекотание цикад в лесах, скрежет шин по гравию на дороге за домом.

Что еще взять с собой? Он прочёл несколько книг из библиотеки, но они принадлежали дому, их нельзя было увозить. Единственное, чем он обзавелся, — это плотом, который сам построил. Но плот тоже останется здесь.

В комнате, где ждал Графф, теперь горел свет. Полковник тоже переоделся. Он снова был в форме.

Они устроились рядом на заднем сиденье. Машина ехала кружным путем по проселочным дорогам, чтобы попасть в аэропорт со служебного въезда.

— Раньше, когда население Земли еще росло, — заметил Графф, — здесь были только леса да фермы. Поливные земли. Дожди стекают в реки, просачиваются сквозь землю, образуя водоносные слои. Земля глубока, Эндер, и она живая, у нее живое сердце. Мы, люди, живем на поверхности, как водомерки на глади спокойной воды у берега.

Эндер ничего не сказал.

— Мы готовим наших командиров именно так, а не иначе, потому что у нас есть на то причины. Нам нужно, чтобы они думали определенным образом, не отвлекались по пустякам. Поэтому мы изолируем их. Тебя. Отделяем от остального мира. И это срабатывает. Но когда почти не встречаешь людей, когда совсем не знаешь Земли, когда живешь среди металла, за которым космический холод, — так легко забыть, почему вообще надо защищать Землю. Почему мир людей стоит той цены, которую вам приходится платить.

«Значит, вот зачем вы привезли меня сюда, — подумал Эндер. — Вы так спешили и все же не пожалели целых трех месяцев, только бы заставить меня полюбить Землю. Что ж, это сработало. Все, что вы придумываете, работает. И Валентина… Вы использовали ее, чтобы напомнить мне: я вовсе не ради себя стараюсь. И да, я вспомнил».

— В некотором роде я действительно использовал Валентину, — как обычно, угадал его мысли Графф. — И ты можешь ненавидеть меня за это, Эндер, но имей в виду: это сработало только потому, что между вами есть нечто особенное, нечто настоящее. Миллиарды связей между человеческими существами — вот что ты должен сохранить и спасти.

Эндер повернулся к окну и стал смотреть, как поднимаются и опускаются вертолеты и дирижабли.

Их подобрал вертолет и понес к космопорту Международного флота в Стампи-Пойнт. Официально космопорт носил имя какого-то покойного Гегемона, но все именовали его Стампи-Пойнт — так звался жалкий городишко, который снесли, когда строили дороги к огромным островам из стекла и бетона, выросшим в заливе Пэмлико. Чайки и бакланы все еще вышагивали по прибрежному песку, замшелые деревья наклонялись к соленой воде, будто желая напиться. Моросил дождь, бетон стал черным и скользким, и невозможно было разобрать, где кончается дорога и начинается залив.

Графф провел его через лабиринт загранпостов. Единственным документом служил маленький пластмассовый шарик, который Графф каждый раз доставал из кармана. Он опускал его в приемник — и открывалась очередная дверь, люди вставали и отдавали честь; затем приемник выплевывал шарик, и Графф шел дальше. Эндер заметил, что сначала все смотрели на Граффа, но по мере продвижения вглубь космопорта куда больше внимания уделялось ему, Эндеру. Рядовые служители реагировали на высокий чин Граффа, людей же посерьезнее интересовал не ранг, а груз.

И только когда Графф зашел в челнок, сел и пристегнулся, Эндер понял, что полковник летит с ним.

— И далеко? — спросил он Граффа. — Далеко вы полетите со мной?

— До самого конца, Эндер, — тонко улыбнулся Графф.

— Значит, вас назначили администратором Командной школы?

— Нет.

Стало быть, Граффа отозвали с поста заведующего Боевой школой только для того, чтобы он проводил Эндера до следующего места назначения. «Неужели я и в самом деле такая важная персона?» — подумал он. И тут же словно шепот Питера раздался у него в голове: «А как бы мне это использовать?»

Он пожал плечами и попробовал переключиться на что-нибудь другое. Питер может сколько угодно грезить о покорении мира, а у Эндера другие мечты. Но, вспомнив всю свою жизнь в Боевой школе, Эндер пришел к выводу, что всегда обладал властью, хотя никогда и не искал ее. Однако, решил он, в основе этой власти лежали реальные достижения, а не какие-нибудь манипуляции и уловки. Так что стыдиться тут нечего. Он ни разу не использовал власть, чтобы причинить человеку боль. Разве что с Бобом, да и с ним все вышло — лучше не придумаешь. Боб стал другом, заняв место ушедшего Алая, как тот когда-то заступил на место Валентины. Валентины, которая сейчас помогала Питеру в его замыслах. Валентины, которая все еще, несмотря ни на что, любила Эндера. И эта цепочка мыслей, переплетение следов вернули его на Землю, к тихим часам, проведенным посредине маленького, чистого озера, окруженного лесистыми холмами. «Вот это и есть Земля», — подумал он. Не висящий в пустоте огромный шар, а редкий лес и сверкающая на солнце гладь озера, утонувший в листве дом на вершине холма, травянистый склон, спускающийся к воде, плеск волны, серебристая чешуя рыбы, птицы, ныряющие вниз, чтобы поймать муху или жука над самой поверхностью воды. Земля — это непрекращающийся треск цикад, свист ветра и пение птиц. И голос девочки, говорившей с ним из такого далекого детства. Тот самый голос, который когда-то был его единственной защитой от страхов. И чтобы сохранить этот голос, чтобы та девочка осталась жива, он сделает все, что угодно, — вернется в школу, покинет Землю еще на четыре года, на сорок, четыреста лет. Пусть даже она любит Питера больше.

Его глаза были закрыты, он не издавал ни звука, только дышал ровно и мирно. Вдруг Графф протянул руку через проход и коснулся его плеча. Эндер от удивления напрягся, и тот быстро отдернул пальцы. Но на миг Эндера ошарашила безумная мысль, что, возможно, Графф ощущает к нему какую-то привязанность. Нет, не может быть. Это всего лишь еще один точно рассчитанный жест. Графф создает из маленького мальчика боевого командира. Наверняка какой-нибудь параграф номер семнадцать учебного плана рекомендует учителям периодически прибегать к отеческим жестам.

Через несколько часов челнок причалил к спутнику МПЗ. Спутник межпланетного запуска населяли три тысячи человек. Воздух и пищу им поставляли растения. Пили они только ту воду, что уже десятки тысяч раз прошла сквозь их тела, и существовали лишь для того, чтобы обслуживать буксиры, таскавшие грузы через Солнечную систему, и челноки, возившие пассажиров туда-обратно на Луну или на Землю. В этом маленьком мирке Эндер почувствовал себя как дома: полы на спутнике МПЗ загибались вверх, точь-в-точь как в Боевой школе.

Их буксир был относительно новым; Международный флот следил за своими кораблями — постоянно списывал старые суда и закупал новые. Буксир только что приволок на спутник большой груз оружейной стали, выплавленной кораблем-фабрикой, который добывал и перерабатывал руду где-то в Поясе астероидов. Теперь сталь предстояло переправить на Луну, и возле буксира пришвартовались четырнадцать объемистых барж. Но стоило Граффу опустить шарик в считывающее устройство спутникового компьютера, как в мгновение ока баржи отсоединили. Буксир должен был на максимальной скорости проследовать к цели, которую задаст полковник Графф, как только они отчалят от спутника МПЗ.

— Тоже мне секрет! — улыбнулся капитан буксира. — Всякий раз, когда место назначения неизвестно, мы летим на МЗЗ.

По аналогии с МПЗ Эндер решил, что аббревиатура обозначает станцию межзвездного запуска.

— Не в этот раз, — сказал Графф.

— Куда же мы летим?

— В штаб Международного флота.

— У меня нет допуска к такой информации. Я понятия не имею, где это.

— Корабельный компьютер вам поможет, — ответил Графф. — Покажите ему вот это и следуйте курсом, который он проложит.

Графф вручил капитану пластиковый шарик.

— И мне придется всю дорогу просидеть с закрытыми глазами, чтобы случайно не увидеть, куда мы летим?

— О нет, конечно нет. Штаб Международного флота расположен на малой планете Эрос, в трех месяцах полета на максимальной скорости, с которой, естественно, мы и будем лететь.

— Эрос? Но я думал, жукеры стерли эту планетку в радиоактивную… Ага! Когда это я успел получить допуск?

— А вы его и не получали. Поэтому по прибытии на Эрос вам, вероятно, подыщут там работу.

Капитан мгновенно все понял и категорически не одобрил:

— Слушай, сукин ты сын, я пилот, и у тебя нет никакого права ставить меня на мертвый якорь на какой-то захолустной планетёнке.

— В докладе начальству я позволю себе опустить ваши цветистые выражения. Прошу простить, но мне приказано погрузиться на первый попавшийся быстроходный военный буксир. Вы подошли к станции в момент моего прибытия. Никто не собирался специально осложнять вам жизнь. И не расстраивайтесь так. Лет через пятнадцать война наверняка закончится, и тогда местонахождение нашего штаба перестанет быть тайной. Кстати, если вы принадлежите к числу капитанов, привыкших швартоваться на глазок, предупреждаю: с Эросом этот номер не пройдет. Альбедо астероида лишь не намного больше, чем у черной дыры. Так что увидеть его невозможно.

— Вот спасибо, — буркнул капитан.

И только через месяц совместного путешествия он нашел в себе силы вежливо обратиться к полковнику Граффу.

Библиотека корабельного компьютера была невелика и предназначалась скорее для развлечения, чем для образования. Поэтому после зарядки и завтрака Эндер обычно разговаривал с Граффом о Командной школе, Земле, физике и астрономии — обо всем, что хотел знать.

А больше всего его занимали жукеры.

— Мы знаем о них очень немного, — признался Графф. — Нам так и не удалось поймать ни одного живьем. Как только нам попадался живой и безоружный жукер, происходила странная вещь: он умирал в тот же самый момент, когда осознавал, что схвачен. Собственно, даже местоимение «он» под сомнением. Скорее всего, солдаты-жукеры — самки, но с рудиментарными или атрофированными половыми органами. Тебя, наверное, больше всего интересует их психология, а нам так и не удалось с ними пообщаться.

— Расскажите все, что знаете. Может, мне удастся извлечь из этого что-нибудь полезное.

И Графф начал рассказывать. Организмы, подобные жукерам, вполне могли появиться и на Земле, повернись все иначе несколько миллиардов лет назад. На молекулярном уровне никаких сюрпризов, даже генетический материал был таким же. Не случайно жукеры напоминали людям насекомых. Хотя в процессе эволюции их внутренние органы развились и усложнились, а вместо внешнего появился скелет внутренний, физическое строение жукеров несло черты сходства с далекими предками, которые, скорее всего, были подобны земным муравьям.

— Но не придавай этому большого значения, — предупредил Графф. — С таким же успехом можно сказать, что наши предки здорово смахивали на белок.

— Но все же это хоть какая-то точка отсчета, — сказал Эндер.

— Белки никогда не строили космических кораблей, — возразил Графф. — Они собирают орехи и ягоды, мы разрабатываем астероиды и устанавливаем исследовательские станции на лунах Сатурна. Слава богу, белкам еще далеко до нас.

Жукеры, очевидно, воспринимали тот же световой спектр, что и люди. На их кораблях и станциях имелось искусственное освещение. Но антенны их, по мнению ученых, были рудиментарны и нефункциональны. Результаты вскрытия не дали ответа на вопрос, какими ощущениями — зрительными, слуховыми, обонятельными, вкусовыми — жукеры руководствуются в первую очередь.

— Еще мы предполагаем, что жукеры обмениваются информацией не при помощи звуков, а как-то иначе. Конечно, это только гипотеза. И вот еще странная штука. На их кораблях мы не нашли ни одного коммуникационного устройства. Никакого радио, ничего, что могло бы передавать или принимать сигналы.

— Но экипажи кораблей общаются друг с другом. Я видел записи — они разговаривают.

— Правильно. Тело с телом, сознание с сознанием. Это самое важное, что о них мы узнали. Их система связи, какой бы она ни была, работает молниеносно, причем скорость света не предел. Когда Мэйзер Рэкхем разгромил их флот вторжения, они мигом прикрыли лавочку. Всюду и сразу. У них не было времени обменяться сигналами. Но все просто взяло и остановилось.

Эндер вспомнил кадры, на которых целехонькие жукеры валялись мертвыми на своих постах.

— Тогда-то мы и поняли, что это возможно: обогнать свет. Это было семьдесят лет назад. Мы это поняли, и мы это сделали. То есть меня, конечно, там не было, я тогда еще не родился.

— И как же это возможно?

— Я не смогу объяснить тебе принципы филотической физики. До конца их вообще никто не понимает. Важно только то, что мы создали ансибль. Официально эта машинка называется мгновенным филотическим параллакс-коммуникатором, но кто-то выудил из старого фантастического романа словечко «ансибль», оно и прилипло. О существовании аппарата, конечно, знают немногие.

— Значит, теперь люди могут разговаривать друг с другом, даже если находятся на разных концах Солнечной системы?

— Да хоть на разных концах Галактики. А жукерам для этого и машины не нужны.

— Итак, они узнали о нашей победе в тот же самый момент, когда потерпели поражение, — сказал Эндер. — А мне всегда казалось, вернее, все вокруг утверждали и утверждают, что жукеры выяснили это только четверть века назад.

— Мы не хотим, чтобы люди паниковали, — ответил Графф. — Кстати, я рассказываю вещи, которые тебе вовсе не положено знать. Но ведь ты не покинешь штаб Международного флота. Пока не кончится война, разумеется.

Эндер разозлился:

— Вы знаете меня достаточно давно. Я умею хранить секреты.

— Таковы правила. Люди до двадцати пяти лет относятся к зоне риска во всем, что касается секретной информации. Да, это несправедливо по отношению к детям, среди которых встречаются личности, заслуживающие всякого доверия, но все равно помогает сузить круг лиц, которые могут проговориться.

— Но ради чего вся эта секретность?

— Потому что мы пошли на огромный риск, Эндер, и не хотим, чтобы половина форумов в Сети была посвящена разгадыванию наших дальнейших планов. Видишь ли, построив работающий ансибль, мы снабдили аппаратами наши лучшие корабли и отправили их атаковать родную систему жукеров.

— Мы что, знаем, откуда они пришли?

— Да.

— Значит, мы не ждем Третьего нашествия?

— Мы и есть Третье нашествие.

— Мы напали на них? Но никто об этом даже не упоминал. Все считают, что мы собрали за кометным поясом огромный флот и ждем, когда…

— Там нет ни одного корабля. Мы беззащитны.

— А что, если они тоже послали к нам флот?

— Тогда мы пропали. Но наши корабли не видели этого флота. Никаких следов.

— А может, им просто надоело и они решили оставить нас в покое?

— Возможно. Но ты ведь просматривал видео. Ты готов рискнуть существованием человечества, поставив на то, что они сдались и больше не вернутся?

Эндер попытался прикинуть, сколько времени прошло:

— То есть корабли летят уже семьдесят лет?

— Некоторые. Другие — тридцать или двадцать. Мы теперь делаем очень хорошие корабли. Навострились проделывать кое-какие штуки с пространством. Так или иначе, все наши суда, кроме тех, что достраиваются в доках, сейчас на пути к мирам жукеров, их форпостам. Все большие корабли, транспорты и корабли-матки с истребителями и крейсерами на бортах приближаются к цели. И сбрасывают скорость. Потому что уже почти прибыли. Первые эскадры мы посылали к самым дальним мирам, новые — к тем, что поближе. Мы хорошо рассчитали время. Наш флот выйдет на боевые позиции с разницей всего в несколько месяцев. К сожалению, самые старые, примитивные корабли будут атаковать родную планету жукеров. Но все же они неплохо вооружены. У нас есть парочка игрушек, которых жукеры еще не видели.

— И когда они прибудут?

— Лет через пять, Эндер. Но штаб флота уже полностью функционален. Центральный ансибль поддерживает связь с флотом вторжения. Корабли в прекрасном состоянии и готовы сражаться. Единственное, чего нам недостает, так это главнокомандующего. Человека, который будет знать, какого черта делать нашим кораблям, когда они доберутся до места.

— А если никто не будет знать, что с ними делать?

— Значит, будем действовать по обстановке — с лучшим командиром, какой на тот момент у нас будет.

«То есть со мной, — подумал Эндер. — Они хотят, чтобы через пять лет я был готов».

— Полковник Графф, времени слишком мало, и я вряд ли успею подготовится к командованию флотом. Так что без шансов.

Графф пожал плечами:

— Хорошо. Ты, главное, постарайся. А если не справишься, попробуем обойтись теми, кто есть.

Эндеру стало легче. Но только на мгновение.

— Плохо одно: у нас сейчас никого нет. Вообще никого.

«Еще один трюк Граффа. Хочет внушить, что все зависит от меня, чтобы я не мог отказаться, чтобы лез из кожи вон.

Впрочем, все это весьма похоже на правду. И потому я должен вкалывать. Ведь этого хочет Вэл. Пять лет. Всего через пять лет флот будет на месте, а я еще совсем ничего не знаю».

— Через пять лет мне будет пятнадцать.

— Почти шестнадцать. Но главное не возраст, а знания.

— Полковник Графф, я хочу вернуться назад, в домик на озере.

— Сразу после победы, — пообещал Графф. — Или поражения. У нас будет лет двадцать — тридцать, прежде чем жукеры доберутся досюда, чтобы нас прикончить. Дом никуда не денется. И ты сможешь плавать, сколько душе угодно, обещаю.

— Я еще слишком молод, чтобы меня допустили к секретной информации.

— Будем постоянно держать тебя под вооруженной охраной. Военные умеют улаживать такие проблемы.

Они рассмеялись, и Эндеру даже пришлось напомнить себе, что Графф просто играет, изображает дружелюбие, — все его слова и поступки лживы, направлены на то, чтобы превратить Эндера в эффективную боевую машину. «Что ж, я стану тем орудием, в которое вы хотите меня превратить, — подумал Эндер, — но вам не удастся меня одурачить. Я сделаю это потому, что так решил, а не потому, что вы такие уж хитрые сволочи».


Они достигли Эроса, сами того не подозревая. Капитан показал им пустой экран визуального обзора, а потом наложил на него картинку, снятую в инфракрасных лучах. Буксир висел прямо над планетоидом, всего в четырех тысячах километров от него, но Эрос (двадцать четыре километра в диаметре), скрытый от солнечных лучей, был невидим во мраке космоса.

Капитан опустил корабль на одну из трех посадочных площадок на орбите Эроса. Он не мог приземлиться прямо на планетоиде: на Эросе присутствовала сила тяжести и буксир, созданный для перетаскивания грузов в космосе, не смог бы выбраться из гравитационного колодца. Капитан мрачно буркнул: «Прощайте», но у Эндера и Граффа настроение от этого не испортилось. Капитану было горько оставлять буксир, а Графф и Эндер чувствовали себя как заключенные, наконец-то выпущенные из тюрьмы на поруки. Перебираясь на челнок, который должен был доставить их на поверхность Эроса, они без конца повторяли специально перевранные цитаты из видео, которые всю дорогу крутил капитан. И хохотали как сумасшедшие. Капитан еще больше разозлился и сделал вид, что спит. И тогда, будто только что вспомнив, Эндер задал Граффу последний вопрос:

— А из-за чего мы воюем с жукерами?

— Мне известны десятки предположений, — ответил Графф. — Из-за того, что их система перенаселена и они нуждаются в колониях. Из-за того, что им невыносима сама мысль о существовании во Вселенной другой разумной жизни. Из-за того, что они не считают нас разумными. Из-за того, что одурманены религией или насмотрелись наших старых видео и сочли нас безнадежно агрессивными. Тут что угодно может быть причиной.

— А во что верите вы лично?

— Это не имеет значения.

— Я просто хочу знать.

— Должно быть, они общаются друг с другом напрямую, мозг с мозгом. Делят мысли и воспоминания. Зачем им тогда язык? Зачем учиться читать и писать? Как они узнают, что такое чтение и письмо, если столкнутся с нами? Или сигналы? Или числа? Любые средства коммуникации? Это даже не проблема языкового барьера. У них нет языка. Мы использовали все, что могли, пытаясь связаться с ними, но у них нет даже аппаратуры, чтобы принять наши сигналы. Возможно, они все время пытались установить с нами мысленную связь — и не понимали, почему мы не отвечаем.

— Значит, мы воюем просто потому, что не можем поговорить?

— Если другой человек не способен рассказать тебе свою историю, можно ли быть уверенным, что он не замышляет убийство?

— Но что, если мы просто оставим их в покое?

— Эндер, не мы всё начали — это они пришли к нам. И если бы они хотели оставить нас в покое, то сделали бы это еще сотню лет назад, перед Первым нашествием.

— Возможно, они не понимали, что мы разумны. Или…

— Эндер, поверь мне, этот вопрос обсуждается вот уже сто лет. Никто не знает ответа. И все сводится к одному: если кто-то из нас должен быть уничтожен, пусть, черт побери, это будем не мы. Сами гены не позволяют нам принять другое решение. Отдельные особи еще могут жертвовать собой, но целая раса никогда не решится взять и прекратить свое существование. Поэтому, если сумеем, мы уничтожим всех жукеров до последнего. Или они, если сумеют, уничтожат всех нас.

— Лично я, — сказал Эндер, — стою за выживание.

— Я знаю, — ответил Графф. — Поэтому-то ты и здесь.

Глава 14

Учитель Эндера

— Вы не больно-то спешили, а, Графф? Путь, конечно, неблизкий, но трехмесячные каникулы — это уже чересчур.

— Я предпочитаю доставлять товар в рабочем состоянии.

— Некоторым людям незнакомо слово «спешка». Да что там, на карте всего лишь судьба человечества. Не обращайте внимания, полковник. Поймите наше беспокойство. Мы сидим тут возле ансибля и каждый божий день получаем доклады о продвижении наших кораблей. Война может начаться в любой день. В любую минуту. А он еще так мал.

— В нем есть величие. Сила духа.

— И, надеюсь, инстинкт убийцы.

— Да.

— Мы тут спланировали для него импровизированный курс обучения. Конечно, он будет принят только с вашего одобрения.

— Спасибо, адмирал Чамраджнагар, я просмотрю его, хотя и не претендую на то, будто что-то понимаю в вашем деле. Я здесь только потому, что лучше других знаю Эндера. Так что не бойтесь, я не буду лезть в ваши дела. Меня интересуют только темпы.

— Сколько мы можем сказать ему?

— Не тратьте время на изложение физики межзвездных путешествий.

— Про ансибль?

— Я уже рассказал ему об этом и про наши корабли. Упомянул, что они прибудут к месту назначения через пять лет.

— Собственно, вы рассказали ему практически все.

— Ну, вы можете поговорить с ним о системах вооружения. Ему следует хорошо их изучить, чтобы принимать разумные решения.

— Ага. Оказывается, и мы можем быть полезны, как мило. Мы предоставим в его распоряжение один из пяти компьютерных симуляторов.

— А что с остальными?

— Симуляторами?

— Нет, детьми.

— Вас доставили сюда, чтобы работать с Эндером Виггином.

— Просто любопытствую. В разное время все они были моими учениками.

— А теперь они мои ученики. И сейчас я их посвящаю в мистерии флота, которых вы, полковник Графф, как обычный солдат, никогда даже не касались.

— Звучит так, словно вы готовите их в священнослужители.

— О да, это религия. Даже те из нас, кто командует через ансибль, познали грандиозность межзвездного перелета. Вижу, вам не по вкусу мой мистицизм. Уверяю вас, это неприятие только обличает ваше невежество. Очень скоро Эндер Виггин обретет знание; он постигнет изящество призрачного танца среди звезд, и то величие, что сокрыто в нем, вырвется наружу, дабы явить себя Вселенной. У вас каменная душа, полковник Графф, но я могу с равной легкостью петь и камню, и другому певцу. Не буду вас больше задерживать. Отправляйтесь в свою комнату и распаковывайте вещи.

— У меня нет багажа. Единственное имущество — это форма, которая сейчас на мне.

— У вас ничего нет?

— Мое жалованье перечисляют на счет в банке где-то на Земле. Я давно уже не нуждаюсь в деньгах. Разве что на покупку штатской одежды во время… каникул.

— Вы явно не материалист. И все же вы неприятно толсты. Прожорливый аскет? Какое противоречие…

— Когда нервы шалят, я ем. Но вижу, когда шалят нервы у вас, вы начинаете слагать вирши.

— Вы мне нравитесь, полковник Графф. Думаю, мы поладим.

— Мне это безразлично, адмирал Чамраджнагар. Я прилетел сюда ради Эндера. Вы лично не интересуете ни его, ни меня.


Эндер возненавидел Эрос с того самого момента, как челнок отвалил от буксира. Он даже на Земле маялся, где полы были плоскими, ну а Эрос оказался совсем безнадежен. Планетка напоминала грубо обтесанное каменное веретено шести с половиной километров в диаметре в самом узком месте. Поскольку всю ее поверхность занимали солнечные батареи, люди жили внутри поделенных на комнаты туннелей, которые пронизывали астероид. Замкнутое пространство не так беспокоило Эндера; его раздражало, что полы туннелей отчетливо загибались книзу. У него начинала кружиться голова, когда он шел по этим туннелям — особенно по тем, которые окольцовывали самое основание веретена. Не помогало и то, что сила тяжести на Эросе была всего лишь в половину земной, — все равно казалось, что вот-вот упадешь.

Раздражали пропорции комнат: слишком большие помещения, слишком низкие потолки и слишком узкие проходы. Неприятное ощущение.

А хуже всего было обилие людей. Эндер сохранил смутные воспоминания о городах Земли. Его представлениям о приемлемой численности населения отвечала Боевая школа, где он знал в лицо всех, кто там жил. На Эросе же обитало десять тысяч человек. Особой скученности, правда, не наблюдалось, хотя много места занимали различные системы жизнеобеспечения и прочие механизмы. Но Эндера бесило то, что его все время окружали незнакомцы.

И кстати, заводить знакомства ему тоже не дозволялось. Эндер часто видел других учащихся Командной школы, но они оставались для него просто лицами — занятия он посещал очень нерегулярно. Да, порой он сидел на лекциях, но чаще учителя занимались с ним лично. Иногда ему помогал кто-то из студентов, но дальше одной встречи их знакомство не заходило. Эндер ел один или с полковником Граффом. Он часто занимался в гимнастическом зале, но всегда с разными группами.

Эндер быстро понял, что его опять изолировали. Раньше на него организовывали травлю, а теперь ему даже приближаться ни к кому не давали. Впрочем, он вряд ли смог бы сойтись со здешними мальчишками: все они были намного старше.

Поэтому Эндер с головой ушел в занятия. Астронавигацию и военную историю он впитывал как губка. Абстрактная математика была тяжелее, но он быстро понял, что, решая задачи с пространством и временем, нужно полагаться скорее на интуицию, чем на расчет. Зачастую он мгновенно приходил к правильному решению, но обосновать его мог только после пары часов сложных и малоприятных математических преобразований.

А для развлечений существовал симулятор, самая совершенная видеоигра в мире. Учителя и другие студенты шаг за шагом обучали Эндера управлять ею. Сначала, не понимая еще невероятных возможностей машины, он играл только на тактическом уровне, управляя продолжительными маневрами одного корабля-истребителя, пытающегося найти и уничтожить врага. Противник, за которого играла сама машина, был коварен и силен; каждый раз, когда Эндер прибегал к новой тактике, через несколько минут машина обращала нововведения против него самого.

На трехмерном голографическом дисплее истребитель выглядел пятнышком света. Вместе с огоньком другого цвета, изображавшим врага, он танцевал, выписывая сложные фигуры в темном кубе с ребром около десяти метров. Контрольная панель была изумительна. Эндер мог развернуть куб и наблюдать за происходящим с любого ракурса, передвинуть центр, чтобы дуэль разворачивалась вблизи или вдали от него.

По мере того как он учился управлять скоростью, вести свой корабль, ориентироваться в пространстве и владеть оружием, игра усложнялась. Теперь приходилось сражаться с двумя вражескими кораблями одновременно; в пространстве появлялись препятствия, например облака пыли; приходилось заботиться о топливе и боекомплекте; компьютер стал давать ему четко очерченные задачи — уничтожить того-то, выполнить то-то, — чтобы он учился не отвлекаться на ерунду, а четко следовать к цели.

Когда он освоил игру с одним истребителем, ему позволили принять команду над отрядом из четырех кораблей. Теперь он отдавал приказы электронным пилотам четырех кораблей и, вместо того чтобы выполнять указания компьютера, сам определял тактику, выбирал из нескольких целей самую важную, уничтожал или захватывал ее согласно собственному плану. В любой момент Эндер мог лично принять командование над каждым истребителем; сначала он довольно часто так и делал, но быстро заметил, что тем самым обрекает остальных своих бойцов на уничтожение; и, по мере того как игра усложнялась, Эндер все больше времени посвящал командованию отрядом в целом. Он стал выигрывать все чаще и чаще.

За год пребывания в Командной школе Эндер научился мастерски управляться с имитатором на всех пятнадцати уровнях — от свободного поиска на одном истребителе до командования флотом или группой флотов. Он уже давно понял, что симулятор Командной школы играет ту же роль, что и боевая комната Боевой школы. Занятия важны, но настоящая форма обучения — это игра. Время от времени приходили люди и смотрели, как он играет. Они никогда не разговаривали, ни слова не произнесут, разве что подскажут что-нибудь очень важное, научат чему-нибудь. Наблюдатели молча следили, как он решает очередную тактическую задачу, и уходили, как только игра кончалась. «Что вы здесь делаете? — хотелось спросить Эндеру. — Судите меня? Решаете, стоит ли мне доверить боевой флот? Только помните, я об этом не просил».

Эндер обнаружил, что многое из усвоенного в Боевой школе годится и для симулятора. Теперь он все время менял ракурс, через каждую пару минут поворачивая куб, чтобы не связывать себя привычкой искать «верх» и «низ». А еще он пытался рассматривать свои позиции с точки зрения противника. Было что-то захватывающее в таком всеобъемлющем контроле над сражением, в возможности наблюдать его с любой точки.

Жаль, что он почти не имел власти над солдатами, которых контролировал компьютер. Они были хороши ровно настолько, насколько позволяла машина. И не более того. Не обладали ни инициативой, ни разумом. Вот бы сюда парочку его взводных, чтобы хоть некоторые эскадрильи не нуждались в постоянном присмотре.

Под конец первого года Эндер выигрывал у машины все сражения подряд и научился обращаться с симулятором так, как будто тот был частью его тела. Однажды, обедая с Граффом, он спросил:

— И это все, на что способна здешняя машина?

— Ты о чем?

— О том, как она играет. Теперь я легко ее побеждаю. Раньше игра все время усложнялась, но теперь она застряла на одном уровне, и все.

— А-а-а.

Казалось, Граффа это не заинтересовало. С другой стороны, он при любых обстоятельствах оставался невозмутимым. На следующий день все переменилось. Графф исчез, а вместо него Эндеру дали другого компаньона.


Когда Эндер проснулся поутру, старик уже находился в его комнате. Он сидел на полу, скрестив ноги. Эндер выжидательно поглядел на незнакомца, приглашая его заговорить. Но незнакомец промолчал. Эндер встал, принял душ, оделся, предоставив пришельцу и дальше молчать, если так ему угодно. Эндер давно усвоил, что, когда происходит неожиданное, задуманное не им, а учителями, простейший способ получить информацию — это не спрашивать, а молчать. Взрослые почти всегда теряли терпение первыми.

Эндер привел себя в порядок и, собираясь уходить, направился к двери. Незнакомец так и не открыл рта. Но дверь тоже не открылась. Эндер обернулся и внимательно посмотрел на незваного гостя. На вид тому было лет шестьдесят, — пожалуй, Эндер не встречал на Эросе людей старше. По щекам спускались клочковатые, едва отросшие седые бакенбарды; волосы, тоже седые, были очень коротко острижены. Казалось, что кожа лица обвисла; глаза обрамляла сетка складок и морщинок. Старик глядел на Эндера пустым, равнодушным взглядом.

Эндер повернулся к двери и снова попробовал открыть ее.

— Ну ладно, — сказал он, сдаваясь. — Почему дверь заперта?

Старик тупо смотрел на него.

«А, так это игра, — подумал Эндер. — Что ж, если они хотят, чтобы я пошел на занятия, дверь откроют. Если нет — не откроют. Мне плевать».

Эндер не любил игр, правила которых неизвестны, а цель ясна только противоположной стороне. В такие игры он играть отказывался. Но и сердиться тоже не стал. Эндер прислонился к двери, расслабился, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов — и успокоился. Старик бесстрастно наблюдал за ним.

Это продолжалось и продолжалось — сначала минуты, потом часы. Эндер отказывался говорить, а старик притворялся немым идиотом. Уж не сумасшедший ли это, сбежавший из-под опеки медиков и избравший комнату Эндера, чтобы погрузиться в свои безумные видения? Но время шло, а к двери так никто и не подходил, никто его не искал, и Эндер все больше убеждался, что это не случайность. Но он не собирался уступать старику победу. Чтобы убить время, он начал делать гимнастику. Для некоторых упражнений требовались гимнастические снаряды, но на них свет клином не сошелся. Были и другие — например, те, что предписывал курс самозащиты без оружия. Для них не требовалось никакого оборудования.

Работая, Эндер кружил по комнате. Он отрабатывал нападение и удары ногами, как вдруг одно из движений вынесло его прямо на старика. Такое уже и раньше случалось, но в этот раз старик выбросил вперед сухую костлявую руку и перехватил ногу Эндера. Тот потерял равновесие и неловко рухнул на пол.

Разъярившись, он тут же вскочил на ноги. Старик снова сидел спокойно, скрестив ноги, дышал ровно, как будто и не шевелился вовсе. Эндер автоматически принял боевую стойку, но неподвижность противника мешала атаковать. «Что ж теперь, голову снести старикашке? А потом объясняйся с Граффом: мол, старик ударил меня и я обязан был дать сдачи…»

Эндер вернулся к упражнениям; старик продолжал наблюдать за ним.

Наконец, усталый и злой из-за того, что потерял день, сидя в четырех стенах, Эндер пошел обратно к своей койке, чтобы взять комп. Но когда он наклонился, чтобы подобрать комп с постели, одна старческая рука вдруг схватила его за штаны, а другая грубо вцепилась в волосы, и еще через мгновение его перевернули вверх ногами. Лицо и плечи Эндера старик прижал к полу коленом, спина мальчика выгнулась дугой, ноги чуть не выворачивались из суставов, удерживаемые крепким захватом. Эндер не мог достать противника руками, не мог согнуться и выскользнуть, ударить его ногой. Меньше чем за две секунды старик победил Эндера Виггина.

— Ладно, — выдохнул Эндер. — Твоя взяла.

Колено незнакомца еще сильнее вдавилось в спину.

— С каких это пор, — спросил мягкий хрипловатый голос, — ты сообщаешь врагу, что он одержал победу?

Эндер промолчал.

— Я однажды уже застал тебя врасплох, Эндер Виггин. Почему ты не уничтожил меня на месте? Просто потому, что я казался безобидным? Ты повернулся ко мне спиной. Глупо. Ты ничему не научился. У тебя никогда не было учителя.

Вот теперь Эндер разозлился по-настоящему. Он даже не пытался подавить гнев или скрыть его:

— У меня было слишком много учителей, и откуда мне было знать, что один из них окажется…

— Врагом, Эндер Виггин, — прошептал старик. — Я твой враг, первый враг, который сумел перехитрить тебя. Нет лучшего учителя, чем враг. Только враг честно расскажет тебе, что он собирается делать. Только враг научит тебя уничтожать и покорять. Только враг укажет тебе на твои слабые места. Только враг покажет, где он силен. И единственное правило в этой игре таково: делай с врагом все, что сможешь, иначе он сделает это с тобой. Отныне я — твой враг. И твой учитель.

И старик отпустил ноги Эндера. Он все еще прижимал к полу его голову, мальчик не сумел сгруппироваться, и ноги его со стуком ударились об пол. Было очень больно, до тошноты. Потом старик встал и позволил Эндеру подняться.

Тот медленно подтянул ноги, застонав от боли, и поднялся на четвереньки, приходя в чувство. Но вдруг его рука метнулась вперед, стремясь захватить ногу врага. Старик сделал быстрый танцующий шаг назад, и рука Эндера поймала только воздух, в то время как нога учителя уже летела к подбородку мальчика.

Только она не нашла цели. Эндер лежал на спине на полу и, улучив момент, когда учитель оказался в неустойчивом положении, изо всех сил врезал его по второй ноге. Тот рухнул как мешок, но упал достаточно близко, чтобы взмахнуть рукой и ударить Эндера прямо в лицо. Мальчик никак не мог поймать ногу или руку противника, а между тем удары градом сыпались на его спину и плечи. Эндер был меньше, его руки и ноги — короче. Он не мог пробиться сквозь оборону врага, чтобы нанести удар в корпус. Наконец он ухитрился отползти в сторону и прижаться спиной к двери.

Старик снова сел на полу, скрестив ноги, но теперь на его лице не осталось и следа прежнего безразличия. Он улыбался.

— Лучше. В этот раз много лучше, мой мальчик. Но медленно. Ты должен управлять флотом быстрее, чем своим телом, иначе тем, кем ты командуешь, грозит верная смерть. Урок усвоен?

Эндер медленно кивнул. Похоже, на его теле сейчас набухали сотни синяков.

— Хорошо, — сказал старик. — Тогда нам больше не придется повторять этот бой. Все остальное — с симулятором. Теперь я буду составлять программы твоих сражений, я, а не компьютер. Я буду изобретать стратегию врага, и ты научишься реагировать быстро и предугадывать, что за сюрпризы припас для тебя противник. Запомни, малыш, с этой минуты враг намного умнее тебя. С этой минуты враг сильнее тебя. С этой минуты ты всегда на грани поражения. — Лицо старика снова стало серьезным. — Ты будешь ходить на грани поражения, Эндер, и в то же самое время будешь побеждать. Ты научишься справляться с врагом. Он сам тебя этому научит. — Учитель встал. — В этой школе всегда была традиция: старший ученик выбирает себе товарища из числа новичков. Они поселяются в одной комнате, и старший обучает младшего всему, что знает. Они сражаются, соревнуются, они всегда вместе. Так вот, я выбрал тебя.

Старик направился к двери.

— Но вы слишком стары, чтобы учиться, — сказал ему вслед Эндер.

— Нельзя быть слишком старым, чтобы учиться у врага. Я учился у жукеров. Ты будешь учиться у меня.

Старик положил ладонь на замок, дверь приоткрылась. В этот миг Эндер прыгнул и ударил учителя сомкнутыми ногами в копчик. Ударил так сильно, что отлетел в сторону и даже смог приземлиться на ноги. А старик с криком боли осел на пол.

Он встал медленно, цепляясь за притолоку, с искаженным от боли лицом. Казалось, он едва стоял на ногах, но Эндер ему не очень-то верил. И несмотря на подозрения, старик все же застал его врасплох. Через мгновение Эндер уже валялся у противоположной стены, нос и губы кровоточили: падая, он ударился о койку. Эндер с трудом повернулся и увидел, что старик стоит в дверях, фыркая и потирая поясницу. Потом старик улыбнулся ему.

Эндер улыбнулся в ответ.

— Учитель, — сказал он, — а имя-то у вас есть?

— Мэйзер Рэкхем, — ответил старик.

И вышел.


С того дня Эндер проводил время только с Мэйзером Рэкхемом или в одиночестве. Старик редко говорил, но постоянно был рядом — за обедом, на лекциях, у компьютера, в комнате по ночам. Иногда он уходил, но тогда дверь не открывалась до его возвращения. Однажды неделю кряду Эндер называл его Тюрягой Ракмэном. Мэйзер откликался на прозвище так же охотно, как и на собственное имя, и не подавал виду, что это хоть сколько-нибудь его беспокоит. Поэтому Эндер довольно быстро сдался.

У нового положения были свои преимущества. Мэйзер показал Эндеру все видео, что остались после Первого и Второго нашествий, в том числе и те, что повествовали о страшных поражениях Международного флота в самом конце войны. Это были не обрывки, разбросанные по трижды выхолощенным пропагандистским лентам, а длинные и подробные записи. И важные сражения обычно снимали десятки видеокамер, фиксирующих тактику и стратегию жукеров в разных ракурсах. Эндер смотрел эти записи по многу раз, и впервые в жизни учитель рассказывал ему вещи, до которых тот не сразу доходил самостоятельно. Впервые Эндер встретил человека, чей разум восхищал его.

— А почему вы еще живы? — спросил однажды Эндер. — Вы ведь сражались семьдесят лет назад. Но вам не дашь больше шестидесяти.

— Чудеса релятивистики, — ответил Мэйзер. — Меня промурыжили здесь двадцать лет после той битвы, хотя я молил дать мне под команду одно из судов, отправлявшихся атаковать родные миры и колонии жукеров. Потом до них стало доходить кое-что… насчет действий солдат на поле боя. Насчет того, как на них влияет напряжение битвы, и так далее.

— И как же?

— Тебя слишком мало учили психологии, чтобы понять. Скажу одно: они наконец сообразили, что, хотя я не смогу командовать флотом — умру прежде, чем он достигнет цели, — никто другой не понимает жукеров, как я. Я единственный, признали они, кто выиграл у жукеров благодаря расчету, а не слепой удаче. Я был нужен им здесь — чтобы обучить человека, который будет командовать флотом.

— Поэтому вас запихнули в корабль, разогнали его до скорости света…

— Я сделал круг и прилетел домой. Очень скучное путешествие, Эндер. Пятьдесят лет в космосе. Фактически для меня прошло всего восемь лет, но они тянулись, как пять столетий. И все это для того, чтобы я мог передать свои знания тому, кто придет за мной.

— Значит, мне суждено стать этим самым командиром?

— Скажем так, ты на сегодня лучший из тех, на кого можно делать ставку.

— Вы готовите и других?

— Нет.

— И опять все сходится на мне.

Мэйзер пожал плечами.

— Исключая вас. Вы ведь еще живы, не так ли? Почему бы вам не возглавить флот?

Мэйзер покачал головой.

— Но почему? Вы же побеждали раньше.

— Я не могу командовать. На то есть веские причины.

— Покажите мне, как вы победили жукеров, Мэйзер.

Лицо учителя окаменело.

— Вы прокручивали мне все остальные сражения много-много раз подряд. Мне кажется, я придумал пару-другую способов, с помощью которых можно было бы разбить жукеров. Но вы так и не показали, как на самом деле победили их.

— Эта запись — один из самых больших наших секретов, Эндер.

— Знаю. Я отчасти восстановил картину по кусочкам. У вас была небольшая группа истребителей, резерв, у них — армада, десятки кораблей-маток и сотни истребителей. Вы атакуете вражеский корабль. Огонь! Взрыв! И тут видео всегда обрывается. Дальше идут только кадры с морскими пехотинцами, проникающими на корабли жукеров, чтобы найти одни трупы.

Мэйзер улыбнулся:

— М-да, секретность называется. Ладно, пошли посмотрим.

Они были одни в видеозале. Эндер запер дверь:

— Показывайте.

Фильм начинался с той самой сцены, о которой рассказывал Эндер. Самоубийственная атака Рэкхема, клин истребителей, летящий на главные силы врага, одиночный взрыв, а потом…

Ничего. Крейсер Мэйзера чуть повернул, избегая ударной волны, и нырнул в гущу вражеских судов. Но жукеры по нему не стреляли. Их корабли продолжали следовать прежним курсом. Два их истребителя столкнулись и взорвались. Совершенно бессмысленная и легко предотвратимая авария. Однако ни один из пилотов не предпринял ровным счетом ничего, чтобы ее избежать.

Мэйзер нажал кнопку быстрой перемотки.

— Мы ждали там три часа, — пояснил он. — Никак не могли поверить. Потом корабли Международного флота начали медленно приближаться к армаде противника. Пехотинцы пошли на абордаж. Камеры показывали сотни мертвых жукеров — и никаких следов борьбы. Так что, как видишь, — резюмировал Мэйзер, — ты и раньше все знал.

— Так что же произошло?

— Никто толком не знает. У меня есть свое мнение. Но ученые хором заявили, что я недостаточно образован, чтобы его иметь.

— Но ведь вы выиграли сражение?

— Я тоже считаю, что это по крайней мере придает моим суждениям некоторый вес, но ты же знаешь, как бывает. Ксенобиологи и ксенопсихологи не могут вынести мысли о том, что какой-то офицеришка надрал их ученые задницы, опираясь лишь на чистые догадки. Они вообще порядком меня ненавидят, ведь, посмотрев эту пленку, они вынуждены оставаться навсегда здесь, на Эросе. Требования безопасности. Вот радость-то…

— Выкладывайте.

— Жукеры не разговаривают. Они обмениваются мыслями; это процесс мгновенный, как филотический обмен. Как действие ансибля. Но большинство людей считают, что это именно мыслеязык, то есть они разговаривают: я посылаю тебе мысль, а ты мне отвечаешь. Только я в это не верю. Жукеры реагируют на любое изменение ситуации все вместе и слишком быстро. Ты видел наши записи. Жукеры не совещаются, не спорят насчет наилучшего варианта. Каждый корабль действует как часть единого организма. Так ведет себя в бою человеческое тело: различные его органы мгновенно и машинально исполняют, что им положено. Нет, чтобы вести диалог, пусть даже мысленный, нужно обладать разными мыслительными процессами. Но у жукеров мысли не рождаются, они просто присутствуют, единые для всех.

— Вы говорите о единой личности? Для которой каждый жукер просто часть тела, как рука или нога?

— Да. Я не первый, кто высказал такие предположения, но первый, кто в них всерьез поверил. И еще кое-что. Идея настолько детская и глупая, что наши ксенобиологи подняли меня на смех, как только я заикнулся о ней, пусть даже дело происходило уже после моей победы. Жукеры-то по природе своей жуки, насекомые. Вернее, не совсем жуки, а муравьи или пчелы. Значит, есть королева и есть рабочие. Сотни миллионов лет назад наверняка так и было, именно с этого они начали свое развитие. Конечно, с тех пор многое изменилось, но ведь что-то должно было остаться. Совершенно очевидно, что те жукеры, с которыми нам довелось столкнуться, не способны воспроизводить потомство. И даже если они научились думать вместе, почему бы им не иметь королевы? Может, в центре каждой отдельной их группы находится именно королева? С чего бы им менять заведенные порядки?

— Значит, королева. И она управляет группой.

— У меня есть доказательства. Только наши спецы не хотят их видеть. Первое нашествие не в счет, это была разведка. Но во второй раз к нам летели колонизаторы. Они собирались устроить на Земле свой новый муравейник, или что там у них.

— Они везли с собой королеву.

— Сейчас я снова покажу тебе несколько видео времен Второго нашествия, когда нас громили в кометном поясе. — Он вызвал на экран изображение армады жукеров. — Попробуй найти корабль королевы.

Это было нелегко. Эндер все смотрел, смотрел — и не видел. Корабли жукеров постоянно двигались. Не обнаруживалось явного флагмана, очевидного нервного центра. Но постепенно, внимательно разглядывая в сотый раз прокручиваемые Мэйзером сцены, Эндер стал понимать, что все движения вражеского флота как бы фокусируются на одном корабле, исходят из одной точки. Она тоже перемещалась, но, понаблюдав за ней некоторое время, Эндер уверился в собственной правоте. Именно оттуда осуществлялось управление остальными кораблями, именно там находились глаза флота, «я» флота. Он показал на корабль.

— Ты это видишь. Я это вижу. За долгие годы этот фильм посмотрели многие, но увидели только двое. Но ведь мы правы, не так ли?

— Они замаскировали свой флагман. Притворились, будто он ничем не отличается от других.

— Знают, где их слабое место.

— Вы правы. Это действительно королева. Но тогда они должны были сосредоточить всю огневую мощь на вас. Да они бы вас в пыль развеяли.

— Знаю. И не могу постичь этого их поступка. Не то чтобы они не пытались остановить меня — стреляли, да еще как. Но словно не могли поверить до последней минуты, пока не стало слишком поздно, что я и в самом деле убью королеву. Может, в их мире королев не убивают — только берут в плен, снимают с доски. Я сделал то, чего они не ожидали даже от врага.

— И когда она умерла, погибли все остальные.

— Нет, просто отупели, впали в прострацию. На тех кораблях, что мы захватили первыми, жукеры были еще живы. Физически. Но они не двигались, ни на что не реагировали, даже когда наши ученые решили вивисектировать парочку, чтобы получше их изучить. А потом, очень быстро, все они умерли. Потому что лишились воли к жизни. Когда погибает королева, в их телах не остается ни искры разума.

— А почему вам не поверили?

— Потому что как раз королеву мы и не нашли.

— Ее разорвало в клочья.

— Превратности войны. Сначала выживание, наука — потом. Но сейчас некоторые начинают склоняться к моему мнению. Нельзя же всю жизнь провести с закрытыми глазами, а на этой планетке из каждого угла на тебя смотрят доказательства.

— Какие доказательства? При чем тут Эрос?

— Эндер, оглянись вокруг. Это место построили не люди. Нам, например, нравятся потолки повыше. Здесь во времена Первого нашествия был аванпост жукеров. Они вырезали в этой скале свою базу еще в те дни, когда мы и не подозревали об их существовании. Мы живем с тобой в муравейнике жукеров. Но ренту за эту квартиру мы заплатили сполна. Здесь погибло больше тысячи солдат, пока мы зачищали этот лабиринт, закоулок за закоулком, комнату за комнатой. Жукеры сражались за каждый метр.

Теперь Эндер понимал, почему пропорции комнат показались ему неправильными.

— Я сразу понял, что это место построено не для людей.

— Это была настоящая сокровищница! Знай они, что мы выиграем ту, первую войну, никогда бы не построили базу на Эросе. Именно тут мы научились управлять гравитацией — благодаря жукерам, которые увеличили здесь силу тяжести. И теперь мы умеем эффективно использовать звездную энергию, потому что они зачернили планету. Собственно, так мы их и обнаружили. В течение трех дней Эрос постепенно исчезал с наших телескопов. Мы послали буксир, чтобы выяснить причины. И выяснили. Буксир вел трансляцию, в частности и того, как жукеры взяли судно на абордаж и вырезали команду. Мы видели все до тех пор, пока жукеры не разобрали корабль, а вместе с ним и передатчик. И вот тут они допустили ошибку. Они никогда не нуждались в устройствах для передачи информации, а потому не подозревали, что за ними мог кто-то наблюдать, — команда-то была мертва.

— А зачем они перебили команду?

— А почему нет? Для них потерять несколько членов экипажа — это все равно что ногти остричь. Тоже мне расстройство! Они, наверное, думали, что, «выключая» рабочих на борту буксира, лишают нас связи. И не подозревали, что уничтожают разумных существ с индивидуальным генетическим будущим. Убийство — пустяк для них. Только умерщвление королевы — преступление.

— Они не ведали, что творили.

— Не нужно оправдывать их, Эндер. Они не знали, что убивают разумных существ, но это не значит, что они нас не убивали. Мы имеем право защищаться, а единственный способ защиты таков: убей жукера, пока он не убил тебя. За все время войн, за два нашествия, жукеры убили десятки тысяч живых, мыслящих существ. А мы — всего-навсего одно.

— Но, Мэйзер, если бы вам не удалось убить королеву, мы бы что, проиграли войну?

— Шансы были три к двум в пользу жукеров. Думаю, я сумел бы здорово потрепать их флот, прежде чем нас сожгли бы дотла. У них очень быстрая реакция, они давят огневой мощью, но и у нас есть кое-какие преимущества. За пультом управления каждого корабля сидит разумное человеческое существо и думает своей головой. Каждый из нас в отдельности способен найти свое гениальное решение. Жукеры думают быстро, но умных среди нас куда больше. Даже когда в ходе Второго нашествия трусливые и недалекие командиры проигрывали столь важные для нас сражения, среди их подчиненных находились такие, кто причинял флоту жукеров значительный урон.

— А что будет, когда наш флот доберется до места? Опять ударим по их королеве?

— Жукеры никогда не вышли бы к звездам, будь они настолько тупы. Эта стратегия могла сработать только раз. Я подозреваю, теперь нам и близко подобраться не дадут к королевам, разве что мы возьмем штурмом их родную планету. В конце концов, руководство боем вовсе не требует личного присутствия королев. Это только для рождения жучат необходимо личное участие. Второе нашествие было попыткой основать колонию — королева готовилась заселить Землю, поэтому она была вместе со своей армией. Нет, на этот раз не пройдет. Нам придется бить их флот за флотом. И еще надо учесть: жукеры располагают ресурсами дюжины звездных систем. Значит, в каждом бою численное превосходство будет за ними.

Эндер вспомнил, как сражался с двумя армиями одновременно. «А я-то думал, что учителя жульничают. Но когда начнется настоящая война, такое будет повторяться каждый день. И никаких тебе ворот, чтобы смухлевать».

— Одно хорошо, малыш: теперь не надо особо целиться. У нашего оружия большой радиус действия.

— Мы что, больше не используем ядерные ракеты, как во время предыдущих войн?

— Доктор Девайс гораздо мощнее. Что ни говори, а ядерное оружие было достаточно невинной штукой — его даже на Земле когда-то использовали. А вот из Доброго Доктора ты на поверхности планеты не бабахнешь. Хотел бы я иметь хоть одного такого во время Второго нашествия…

— И как он работает?

— Не знаю точно, поэтому построить его вряд ли смогу. В фокальной точке встречаются два луча и образуют большое поле, в котором молекулы больше не могут держаться вместе. Прекращается обмен электронами. Насколько хорошо ты знаешь физику?

— Я больше занимался астрофизикой, но в принципе идею понимаю.

— Поле обычно принимает форму сферы и по мере распространения слабеет. Но если по дороге попадается большое скопление молекул, поле «съедает» их и снова набирает силу. Чем больше вражеский корабль, тем сильнее становится новое поле.

— Значит, каждый раз, когда поле поражает корабль, оно выбрасывает новую сферу…

— И если корабли располагаются неподалеку друг от друга, начинается цепная реакция, которая способна уничтожить целый флот. Потом поле рассеивается, и молекулы снова собираются вместе, но там, где раньше был корабль, возникает просто куча пыли, насыщенная молекулами железа. Никакой радиоактивности, никаких обломков. Просто пыль. В первом бою, возможно, удастся подманить их поближе, но они быстро учатся. И начнут держаться подальше друг от друга.

— Получается, Доктор Девайс — это не снаряд. Из-за угла не выстрелишь.

— Правильно. От снарядов теперь мало толку. Во время Первого нашествия мы многому научились у жукеров, но и они кое-чему у нас научились. Например, тому, как устанавливать экстатический щит.

— Но Добрый Доктор его пробивает?

— Так, будто никакого щита нет вовсе. Да, прицелиться толком ты не сможешь, но, поскольку генератор экстатического щита всегда находится ровно в центре, вычислить точку, в которую нужно бить, совсем не сложно.

— А почему меня этому никогда не учили?

— Как не учили? Напротив. Твоя забота — выбрать стратегически выгодную позицию и цель. А наведение предоставь корабельному компьютеру. Он лучше тебя управится с Добрым Доктором.

— Доктор Девайс — откуда такое название?

— Во время разработки прибор окрестили молекулярным дисперсионным устройством. М. Д. Девайс.

Эндер все еще не понимал.

— М. Д. Эти буквы перед фамилией обозначают обычно звание — доктор медицины. М. Д. Девайс — Доктор Девайс. Шутка.

Эндер так и не понял, что тут смешного.


Симулятор перестроили. Эндер по-прежнему мог контролировать перспективу и степень приближения, но исчезла панель управления кораблем. Вместо нее на подлокотнике укрепили пластинку с десятком рычажков непонятного назначения. Кроме того, на спинке кресла висели наушники с маленьким микрофоном.

Техник, стоявший рядом с объемным дисплеем, быстро объяснил, как пользоваться наушниками.

— Но как я стану управлять кораблями? — спросил Эндер.

Мэйзер объяснил. Эндеру больше не придется самому управлять кораблями.

— Начинается новая фаза обучения. Ты научился работать на пятнадцати стратегических уровнях. Пришло время сосредоточиться на командовании всем флотом. В Боевой школе ты управлял командирами взводов, теперь у тебя под началом окажутся командиры эскадрилий. В твое подчинение передается три дюжины человек. С этого дня будешь работать с ними. Научишь их принимать правильные тактические решения, узнаешь их сильные и слабые стороны, превратишь в единое целое.

— И когда они придут сюда?

— Они уже ждут у своих симуляторов. Ты можешь связаться с ними через переговорное устройство. Новая панель с рычажками позволит тебе наблюдать за боем с позиции любой эскадрильи. Максимальное приближение к боевым условиям: в настоящем сражении ты сможешь видеть ровно столько, сколько видят твои командиры.

— Но как я могу работать с людьми, которых не вижу?

— А зачем тебе их видеть?

— Чтобы понять, кто они, что думают…

— Ты узнаешь, кто они и что думают, из того, как они будут работать с симулятором. Но вряд ли у тебя возникнут проблемы с новой командой. Они ждут твоего слова. Надень наушники и поговори с ними.

Эндер надел на голову обруч.

— Салам, — прошептали ему на ухо.

— Алай! — выдохнул Эндер.

— Гнома вызывали?

— Боб!

И Петра, Динк Микер, Чокнутый Том, Шен, Хана-Цып, Муха Моло — все-все самые лучшие ребята, что сражались бок о бок с Эндером и против него, все, кому он мог доверять.

— Я и не знал, что вы здесь, — сказал он. — Не знал, что встречу вас.

— Да нас уже три месяца гоняют на здешних симуляторах, — отозвался Динк.

— А я в этой компании самый приличный тактик, — сообщила Петра. — Динк, конечно, пытается тягаться со мной, но он еще из детских штанишек не вырос.

И они начали работать вместе: командиры эскадрилий управляли пилотами истребителей, Эндер руководил командирами эскадрилий. Они освоили много способов взаимодействия — компьютер все время подбрасывал что-то новое и неожиданное. Иногда в их распоряжении был флот побольше; Эндер делил его на несколько эскадр по три-четыре эскадрильи в каждой. А бывало, что компьютер выводил на экран всего один корабль-матку и двенадцать истребителей. И Эндер давал трем командирам по четыре машины на брата.

Это была радость, это была игра! Враг-компьютер не блистал умом, и они все время выигрывали, несмотря на ошибки и недоразумения. За три недели совместных занятий Эндер сумел еще лучше узнать их. Динк с блеском выполняет любой приказ, но слаб в импровизации. Боб не справляется с большими группами кораблей, а дай ему два-три судна, словно скальпелем, взрежет строй противника благодаря мгновенной реакции. Алай показал себя таким же сильным стратегом, как и сам Эндер, — ему можно было смело доверить половину флота, снабдив лишь расплывчатыми инструкциями. Чем лучше Эндер понимал их, тем быстрее находил им роль в бою, тем эффективнее мог их использовать.

Игра начиналась с того, что симулятор выводил на дисплей первоначальную диспозицию, которая сообщала, кто какими силами располагает и где находится противник. Эндер тратил всего несколько минут на то, чтобы вызвать нужных ему командиров эскадрилий, разбросать их по кораблям или группам кораблей и объяснить задание. По ходу боя Эндер перескакивал с позиции одного командира на позицию другого, наблюдал, вносил предложения, координировал их действия. Поскольку каждый видел только свой участок боя, приказы Эндера могли казаться бессмысленными, но ребята научились доверять ему. И, получив команду отступать, отступали, потому что знали: либо они оказались под ударом, либо отступление каким-то образом подставит под удар врага. Также они усвоили и другое: когда никаких приказов от Эндера не поступает, это значит, что он предоставляет им действовать на свое усмотрение. Их стиль ведения боя всегда точно подходил ситуации, в которой они оказывались, иначе бы Эндер их туда не послал.

Доверие было полным, флот действовал быстро и слаженно. В конце третьей недели Мэйзер показал Эндеру записи последних сражений, но снятых с точки зрения противника.

— Вот так вы атаковали. Ничего не напоминает? Ну, например, скорость реакции?

— Мы похожи на флот жукеров.

— Вы сравнялись с ними в скорости. И еще, посмотри-ка вот сюда.

Эндер смотрел, как эскадрильи вступают в бой, маневрируют, ведут атаку под его руководством, но в то же время они не просто выполняли инструкции, а импровизировали, обманывали, заманивали врага в ловушки, часто меняли тактику — одним словом, демонстрировали независимость, которой у флота жукеров не было и в помине.

— Королева жукеров очень умна, но она может сосредоточиться только на ограниченном круге проблем. А твои командиры эскадрилий с блеском решают свои, конкретные задачи — решают их индивидуально, — и в то же время ими всеми управляет весьма мощный разум. Так что у тебя тоже имеются некоторые преимущества: хорошее, пусть и не идеальное, оружие, сносная скорость, а также большее количество разумов, способных вести битву. Зато за жукерами останется численное превосходство, и с каждым сражением они будут узнавать про тебя все больше. И мгновенно применять эти знания на поле боя.

Эндер ожидал выводов.

— Поэтому, Эндер, отныне мы начнем готовить тебя всерьез. Компьютер запрограммирован на моделирование ситуаций, которые могут возникнуть во время настоящих сражений с жукерами. Как основу мы использовали их тактику времен Второго нашествия. Но чтобы компьютер не повторял бездумно одно и то же, вражеским флотом буду управлять я. Сначала ты столкнешься с легкими задачами и, вероятно, быстро с ними справишься. Учись быстро. Потому что я всегда буду опережать тебя на шаг, ставить все более и более сложные препятствия, чтобы вынудить тебя работать на пределе возможностей.

— И за ним?

— У нас мало времени. Ты должен учиться так быстро, как только можешь. Пока я летел к звездам, чтобы продлить свою жизнь и встретиться с тобой, моя жена и дети умерли, а внуки состарились, и, когда я вернулся… Что бы я мог им сказать? Меня отрезали от всего, что я любил в этой жизни, от всего, что я помнил и знал, заперли в инопланетных катакомбах, чтобы я сидел здесь и учил мальчиков воевать. Вначале все они подавали блестящие надежды, и все под конец ломались. Я учу, учу, но никто не может научиться. Ты тоже подаешь надежды, но вдруг и в тебе зреют зерна поражения? Моя задача, Эндер, заключается в том, чтобы отыскать их и уничтожить тебя. И поверь мне, Эндер, если тебя можно уничтожить, я это сделаю.

— Значит, я не первый.

— Нет, конечно не первый. Но последний. Если ты не справишься, замену мы просто не успеем найти. Я надеюсь на тебя, потому что ты последний из тех, на кого можно надеяться.

— А другие? Командиры эскадрилий?

— Кто их них может занять твое место?

— Алай.

— А если честно?

У Эндера не нашлось ответа.

— Я не особенно счастливый человек, Эндер. Но человечество не планировало сделать нас счастливыми. Оно хочет, чтобы мы сумели защитить его. Выживание — прежде всего, а счастье — как получится. Так что, Эндер, я надеюсь, во время занятий ты не будешь надоедать мне жалобами на то, как трудно тебе приходится. По возможности получай удовольствие от своей работы, но помни: работа — главное, учеба — главное, а победа — всё, потому что без победы ничего остального не будет. Верни мне мою умершую жену, Эндер, и тогда можешь сколько угодно жаловаться на то, как дорого тебе встало твое образование.

— Но я вовсе не собираюсь жаловаться.

— Все еще впереди, Эндер, потому что я постараюсь стереть тебя в порошок. Я не остановлюсь ни перед чем, не жди от меня милосердия, ибо, когда ты столкнешься с жукерами, они придумают такое, что мне и не снилось, а сострадание к людям им неведомо.

— Ты не сможешь победить меня, Мэйзер.

— Неужели?

— Я сильнее тебя.

Мэйзер улыбнулся:

— Посмотрим, Эндер.


Мэйзер разбудил его задолго до наступления утра, часы показывали без двадцати четыре; у Эндера шумело в голове, подгибались ноги, когда он брел по коридору.

— Кто рано ложится и поздно встает, — пропел Мэйзер, — глупеет, слепнет и мало живет.

Эндеру снилось, что жукеры препарируют его. Только вместо того, чтобы вскрывать его тело, они отреза`ли у него кусочки воспоминаний, выводили их на экран и пытались в них разобраться. Очень странный был сон, и Эндер никак не мог избавиться от него, пока шел по туннелям к симулятору. Жукеры мучают его во сне, а наяву за ним тенью ходит Мэйзер. Какой уж тут отдых? Усилием воли Эндер заставил себя проснуться. Очевидно, Мэйзер не лгал, когда обещал сломать его любой ценой. Вот и устроил игру усталому, невыспавшемуся противнику. Дешевый, но всегда работающий трюк. Ну нет, сегодня это не сработает.

Эндер устроился в кресле напротив симулятора, надел обруч с наушниками и обнаружил, что все командиры эскадрилий тоже в сборе. Врага еще не было видно, поэтому он разделил людей на два отряда и начал разыгрывать сражение, командуя обеими армиями одновременно, чтобы проверить своих командиров. Сначала ребята едва ворочались, но потом разошлись и заиграли в полную силу.

И тут куб потемнел, изображения кораблей исчезли, дисплей подернуло туманом — и все изменилось. У ближнего края куба Эндер увидел зеленые огни, складывавшиеся в очертания трех кораблей-маток земного флота. Значит, на каждом двенадцать истребителей. Всего — тридцать шесть. Враг, давно уже заметивший присутствие людей, построился, образовав шар, — полый шар с единственным кораблем посредине. Эндер улыбнулся. Его не проведешь, это вовсе не корабль королевы. Численное превосходство было на стороне жукеров: примерно два к одному, — но их корабли сгрудились теснее, чем следовало бы. Доктор Девайс скоро покажет им, как они не правы. Эндер выбрал один из больших кораблей и заставил его изображение мигнуть. Потом сказал в микрофон:

— Алай, этот — твой. С тобой — Петра и Влад, распредели между ними истребители на свое усмотрение.

Он быстро раскидал людей по местам, оставив три истребителя в запасе — для Боба.

— Проскользни по стене, Боб, и зайди к ним в тыл. Если за тобой погонятся, возвращайся к главным силам, не нарывайся. Если нет — зависни где-нибудь, откуда можно быстро ударить, когда потребуется. Алай, построй своих и атакуй плотной массой, как будто собираешься ударить в одну точку. Но не стреляй, пока я не скажу. Это только маневр.

— Мы легко сделаем их, Эндер.

— В таком случае почему бы не проявить осторожность? Я хочу, чтобы в этом бою мы не потеряли ни единого корабля.

Резервные войска Эндер сбил в две тесные группы и приказал им прикрывать Алая с дальнего расстояния. Боб уже вылетел за пределы экрана; Эндер время от времени подключался к нему, чтобы знать, где он там летает.

Алай тем временем затеял тонкую игру с противником. Он построил корабли клином и повел на разведку. Как только клин приближался, корабли жукеров отступали, пытаясь заманить его в центр шара, к одинокому судну, но Алай тут же ускользал в сторону. Так они играли: Алай подходил — жукеры расступались, Алай отходил — жукеры выравнивали строй.

Двинулись чуть вперед, отступили, переместились вдоль сферы на другую позицию, опять двинулись чуть вперед, опять отступили, и тут Эндер отдал приказ:

— Все, Алай, давай внутрь.

Клин без малейших колебаний двинулся вперед.

— Ты же знаешь, меня впустят, окружат, а потом сожрут живьем, — прокомментировал Алай.

— Корабль в середине игнорируй.

— Как прикажешь, босс.

Когда сфера начала смыкаться, Эндер бросил к ней резервные войска. Вражеские корабли сразу сгрудились ближе к правой стороне шара, той, куда подходил резерв.

— Теперь атакуйте их скопление! — приказал Эндер.

— Но это опровергает четыре тысячелетия военной истории, — заметил Алай, исполняя приказ. — Нормальные люди атакуют там, где враг слабее.

— Похоже, симулятор «забыл» о возможностях нашего оружия. Такое сработает только раз, но давай сделаем это красиво. Пли!

Алай открыл огонь. Результат превзошел все ожидания. Один корабль, два, дюжина… все подряд взрывались, ослепительно вспыхивая по мере того, как поле пожирало, судно за судном, плотное скопление.

— Держись подальше! — приказал Эндер.

До судов на другой стороне сферы цепная реакция не добралась, но уничтожить их не составило труда. О тех, кто попытался ускользнуть, позаботился Боб. Наконец бой закончился. На поверку все оказалось куда проще недавних упражнений.

Когда Эндер сказал об этом Мэйзеру, тот лишь пожал плечами:

— Это имитация настоящего вторжения. И это лишь самая первая битва, во время которой жукеры как бы еще не знают о наших возможностях. А вот дальше придется попотеть. Не принимай всерьез эту победу. У меня уже готовы для тебя неприятные неожиданности.

По десять часов в день Эндер занимался с командирами эскадрилий. Но не со всеми сразу. Он менял группы, давая ребятам по нескольку часов передышки. Настоящие, большие сражения разыгрывались с перерывом в два-три дня и, как обещал Мэйзер, стали намного тяжелее. Противник оставил попытки окружить Эндера и больше никогда не использовал тесные построения, чтобы не допустить цепной реакции. И каждый раз бой был неожиданным, труднее предыдущего. Иногда в распоряжении Эндера оказывался лишь один большой корабль и восемь истребителей; однажды пришлось гоняться за противником в Поясе астероидов. Частенько враг оставлял замаскированные ловушки, одиночные корабли, взрывавшиеся, когда эскадрильи подлетали поближе. Эндер начал терять корабли.

— Ты не имеешь права нести потери! — орал на него Мэйзер после одного такого боя. — Когда начнется настоящая война, у тебя не будет такой роскоши, как неограниченный запас судов! Придется обходиться теми, что ты привел с собой, и ничем больше. Привыкай выигрывать с минимумом потерь.

— До сих пор я не потерял зря ни одного корабля, — возразил Эндер. — И как я смогу побеждать, если страх перед потерями свяжет мне руки?

Мэйзер улыбнулся:

— Прекрасно, Эндер. Ты кое-чему научился. Но в реальном сражении старшие офицеры и, будь они неладны, гражданские кричат и не такое. Кстати, если бы компьютер знал свое дело, он поймал бы тебя вот здесь и от эскадрильи Тома остались бы рожки да ножки.

И они занялись разбором боя. Завтра на занятиях Эндер объяснит своим командирам то, что показал Мэйзер, и в следующий раз они сработают лучше.

Раньше они думали, что готовы, что сплотились в одну команду. Но теперь, пройдя через настоящие испытания, они еще больше поверили друг в друга — они буквально упивались боем. Даже те, кто не сражался, частенько заглядывали в симуляторы, чтобы просто понаблюдать за ходом сражений. Эндер представлял, каково это — сидеть среди друзей, которые радуются, хохочут, замирают от неожиданности, хлопают в ладоши. Наверное, это здорово отвлекает, но как бы ему хотелось чего-то подобного… Даже там, на плоту, посреди озера, он не был так одинок. Мэйзер Рэкхем стал для Эндера учителем, спутником, но не другом.

Впрочем, Эндер не жаловался. Мэйзер ведь доходчиво объяснил, что жалости ему ждать неоткуда и его личные неурядицы никого не волнуют. Впрочем, бо`льшую часть времени они не волновали и самого Эндера. Он сосредоточился на игре, каждый день учась чему-то новому. Причем он старался думать вперед. Что бы сделали жукеры сегодня, будь они поумнее? И как реагировать, если в следующий раз они поступят именно так? Он жил прошедшими и будущими сражениями, видел их во сне и наяву и гонял своих подчиненных так нещадно, что иногда они нет-нет да огрызались.

— Послушай, ты слишком добр к нам, — сказал ему Алай однажды. — Мы ведь так несовершенны — и как ты нас терпишь? Если будешь и дальше нас так баловать, мы, чего доброго, пожалуй, поверим, что ты и правда нас любишь.

Несколько ребят прыснули в свои микрофоны. Эндер, конечно, уловил иронию и ответил долгим молчанием. А когда снова заговорил, начисто проигнорировал жалобу Алая:

— Все сначала. И на этот раз себя не жалеем.

Они повторили маневр, и все получилось как надо.

Но по мере того, как росло доверие ребят к Эндеру-командиру, их дружба, которую до сих пор подпитывали воспоминания из Боевой школы, распадалась. Ребята все больше притирались — друг к другу, но не к нему, делились тайнами — друг с другом, но не с Эндером. Эндер был их учителем, их командиром, требовательным и таким же далеким, каким был для него Мэйзер Рэкхем.

Что ж, от этого они только лучше сражались. А Эндера ничто не отвлекало от работы. По крайней мере, пока он бодрствовал.

Каждый вечер, уплывая в сон, он проигрывал в уме сцены из только что закончившихся сражений. Но по ночам ему мерещилось другое, совсем другое. Частенько он видел медленно разлагавшийся труп Великана, но не плоский, двухмерный компьютерный труп. Все было настоящим — даже слабый запах смерти, еще витавший в воздухе. Правда, кое-что в его снах было иначе. В маленьком селении, выросшем под ребрами Великана, теперь жили жукеры. Они абсолютно всерьез отдавали ему честь, как гладиаторы, приветствовавшие Цезаря, прежде чем умереть ему на потеху. В этом сне он не испытывал к жукерам ненависти. Он знал, что где-то неподалеку должна прятаться их королева, но даже не пытался искать ее.

Он всегда старался побыстрее уйти от тела Великана, но, когда добирался до игровой площадки, дети всегда были там, глумливые и хищные, всегда носящие знакомые личины. Иногда Питера или Бонзо Мадрида, порой Стилсона и Бернарда. Но чаще, куда чаще у кровожадных чудовищ оказывались лица Алая и Шена, Динка и Петры, а несколько раз он встречал среди них Валентину. Во сне он сталкивал ее в воду и топил. Она билась в его руках, боролась, пытаясь вынырнуть, но потом вдруг успокаивалась, застывала. Тогда он вытаскивал ее из озера и бережно укладывал на плот. Валентина лежала там, с окаменевшим заострившимся лицом, а он кричал и плакал над ней. Снова и снова повторял, что это была игра, что он только играл!..

Мэйзер Рэкхем тряс его за плечо.

— Ты кричал во сне, — сказал он.

— Извините, — ответил Эндер.

— Ерунда. Тебе опять пора в бой.

Постепенно расписание становилось плотнее. Им приходилось сражаться дважды в день, и Эндер свел практические занятия к минимуму. Пока остальные отдыхали, он до одурения крутил записи прошлых сражений, выявляя свои промахи, пытаясь угадать, что ждет его дальше. Иногда он был полностью готов к тем новшествам, что собирался использовать враг, иногда его заставали врасплох.

— Мне кажется, ты жульничаешь, — заявил он однажды Мэйзеру.

— Да?

— Ты наблюдаешь за моими занятиями. Видишь, над чем мы работаем. Поэтому всегда опережаешь меня.

— Большая часть того, что ты видишь, — компьютерная имитация, — ответил Мэйзер. — Это все программа. Ты придумываешь что-нибудь новое, в следующий раз компьютер использует это против тебя.

— Значит, жульничает компьютер.

— Эндер, тебе нужно выспаться.

Но он не мог спать. Каждую ночь все дольше лежал с открытыми глазами в ожидании тревожного, неглубокого сна и часто просыпался. Ему не давала покоя игра? Или тревожные сновидения? Ответа он и сам не знал. Кто-то словно управлял его снами, заставлял оживать самые худшие воспоминания, снова и снова возвращаться в них. Ночной мир был настолько четок и осязаем, что теперь дни казались ему сном. Он начал бояться, что утратит ясность мысли, что усталость одолеет его во время игры. В первую секунду сражения он всегда «просыпался». «Замечу ли я, когда разум действительно станет покидать меня?» — думал он.

С каждым днем усталость сказывалась все больше. Теперь в каждом сражении он терял один-два истребителя. Несколько раз врагу удавалось спровоцировать Эндера, заставить его показать слабость. Порой бесконечные маневры настолько выматывали Эндера, что победу приносила не столько стратегия, сколько везение. Такие игры Мэйзер просматривал с глубоким презрением на лице.

— Вот посмотри сюда, — говорил он. — Ну зачем ты сделал это?

Вот и с его командирами было так же. Эндер всячески пытался их поддержать, ободрить, но иногда не мог скрыть разочарования их слабостями, их ошибками.

— Порой мы все допускаем ошибки, — прошептала ему Петра однажды. Это была своего рода мольба о помощи.

— А порой — нет, — обрезал Эндер.

От него она помощи не дождется. Он учитель, а не друг. Друзей пусть поищет где-нибудь еще.

А потом случилось так, что одно из их сражений чуть не закончилось катастрофой. Петра завела свои войска слишком далеко. Она подставилась и поняла это, но Эндера с ней в тот момент не было. За несколько секунд от ее эскадрильи осталось только два истребителя. Подключившись, Эндер мгновенно увидел, что происходит, начал отдавать приказы, но Петра как будто не слышала. Нужно было срочно что-то предпринимать, иначе оставшихся двоих тоже собьют.

Эндер сразу понял, что Петра пошла вразнос, не выдержала давления. Блестящий командир, она играла чаще, чем кто бы то ни был, и получала самые тяжелые задания. Но сейчас не было времени беспокоиться о Петре или терзаться угрызениями совести. Он приказал Чокнутому Тому принять команду над истребителями, а сам ринулся спасать положение; позиция Петры была ключевой, и теперь все планы Эндера полетели к чертям. Если бы жукеры не ошалели от радости и не кинулись сломя голову закреплять полученное преимущество, Эндер мог бы и проиграть. А так Шену удалось заставить противника сомкнуть строй и подставиться. Цепная реакция несколько уравняла шансы. Чокнутый Том бросил две машины в образовавшийся прорыв, сея хаос в рядах неприятеля. И хотя они понесли огромные потери — эскадрильи Тома и Шена были полностью уничтожены, — за это время Муха Моло зашел жукерам в тыл и положил конец сражению.

А потом Эндер сидел и слушал, как Петра пытается прорваться к микрофону и кричит:

— Скажите ему, что это все я, я виновата! Я так устала, даже не могла думать, совсем не могла! Эндер, прости меня, прости!..

Несколько занятий она пропустила и вернулась уже совсем другой — утратив прежнюю остроту и отвагу. То, что делало ее блистательным тактиком, куда-то ушло. Эндер теперь мог использовать ее только на рутинных заданиях в мелких операциях. Однако Петра не была дурой. Она поняла, что происходит. А еще она знала, что у Эндера нет выхода, и прямо сказала ему об этом.

Но факт оставался фактом: Петра сломалась, а ведь она была далеко не самой слабой из командиров. Он воспринял это как предупреждение: нельзя так давить на людей, они могут не выдержать. Теперь, вместо того чтобы использовать того или иного командира всякий раз, когда требовалось его мастерство, Эндер сначала вспоминал, сколько боев тот провел за последнее время. Его люди нуждались в отдыхе, а потому Эндеру иногда приходилось идти в бой вовсе не с лучшими своими командирами. И, снимая груз с других, он наваливал его на себя.

Как-то ночью он проснулся от боли. Подушка взмокла от крови, соленый привкус стоял во рту. Пальцы дрожали. Он понял, что во сне грыз собственный кулак. А кровь все еще текла.

— Мэйзер! — окликнул он.

Рэкхем проснулся и вызвал врача.

Пока доктор обрабатывал рану, Мэйзер проворчал:

— Мне все равно, когда и как ты питаешься, Эндер. Самоедство не облегчит твою участь. Отсюда тебе никуда не деться.

— Я спал, — ответил Эндер. — И вовсе не собирался куда-то деваться.

— Хорошо.

— А другие, те, что не смогли…

— Ты это о ком?

— О тех, что были до меня. О твоих учениках, которые не справились. Что с ними стало?

— Они просто не справились. Мы никак не наказывали их, если ты об этом. Отстранили их, и все.

— Как Бонзо?

— Бонзо?

— Его отстранили, и он уехал домой.

— Нет, не как Бонзо.

— А что тогда с ними случалось? Ну, когда они ломались?

— Почему это так интересует тебя?

Эндер не ответил.

— Никто из них не заходил так далеко. Да, с Петрой ты сделал ошибку. Но девочка оправится. И потом, Петра — это Петра, а ты — Эндер Виггин.

— Она — часть меня. Она меня создавала.

— Ты не сломаешься, Эндер. По крайней мере, не в ближайшее время. За свою короткую жизнь ты побывал во многих переделках, но каждый раз ты выигрывал. Ты сам не знаешь пределов своей выносливости, но если ты уже достиг их, значит ты куда слабее, чем мне казалось.

— Они умерли?

— Кто?

— Те, кто сломался.

— Нет, не умерли. Боже мой, малыш, это же только игра, не больше.

— Думаю, Бонзо умер. Мне это приснилось прошлой ночью. Я вспоминал, как он выглядел, когда я размозжил ему лицо головой. Наверное, вогнал носовой хрящ прямо в мозг. У него кровь шла из глаз. Он умер на месте.

— Это же только сон.

— Мэйзер, я не хочу, чтобы мне снилось такое. Я боюсь спать. Я все время думаю о том, чего не хочу вспоминать. Снова и снова прокручиваю всю жизнь, как запись. Кто-то хочет, чтобы я заново пережил самые ужасные моменты моей жизни.

— Мы не можем накачивать тебя лекарствами, если ты на это надеешься. Мне очень жаль, что тебе снятся плохие сны. Может, оставлять на ночь свет включенным?

— Не смейся надо мной! — выкрикнул Эндер. — Я действительно боюсь, что схожу с ума.

Доктор закончил перевязку, и Мэйзер отпустил его.

— Ты правда этого боишься? — спросил Мэйзер.

Эндер подумал и усомнился.

— В моих снах, — сказал он, — я веду себя очень необычно. Как будто я — это не я.

— Странные сны, Эндер, — это предохранительный клапан. Впервые в жизни ты работаешь с полной отдачей. И твое тело ищет пути компенсации, вот и все. Ты теперь большой мальчик. Пора перестать бояться темноты.

— Хорошо, — кивнул Эндер и решил больше никогда не рассказывать Мэйзеру о своих снах.

Дни шли, и каждый день он сражался. Эндер втянулся в рутину саморазрушения. Появились боли в желудке. Доктор посадил его на диету, но вскоре он и так потерял аппетит.

— Ешь! — приказывал Мэйзер, и Эндер автоматически подносил ложку ко рту. Но если его не заставляли, он не ел.

Еще двое его командиров сломались, как раньше Петра, тем самым увеличив нагрузку, падающую на остальных. И у противника теперь всегда было трех— или четырехкратное превосходство. Жукеры изменили тактику; увидев, что дело принимает дурной оборот, они быстренько отступали, перегруппировывались, затягивали бой. Сражения тянулись все дольше и дольше. Иногда проходили часы, прежде чем удавалось уничтожить последний корабль противника. Редко кто теперь выдерживал до конца сражения — командиры по нескольку раз менялись, чтобы нормально отдохнуть.

— Знаешь, — сказал ему однажды Боб, перехватывая команду над оставшимися четырьмя истребителями Хана-Цыпа, — эта игра уже не доставляет мне прежнего удовольствия.

В один прекрасный день, когда Эндер муштровал командиров на очередной тренировке, комната вдруг потемнела и он очнулся на полу. Лицо было в крови: он ударился о подлокотник и панель управления.

Его перенесли на кровать, и три дня он сильно болел. Во снах ему виделись лица, но даже в бреду он осознавал, что лица эти не настоящие. То мерещилось, что он видит Валентину или Питера, а порой это были его друзья из Боевой школы, иногда — жукеры-вивисекторы. Однажды он, будто наяву, увидел, что над ним склонился полковник Графф, — он шептал ему всякие добрые слова, словно заботливый отец. Но когда Эндер проснулся, рядом был только враг, Мэйзер Рэкхем.

— Я не сплю, — сказал Эндер.

— Вижу, — ответил Мэйзер. — Долго же ты провалялся. Кстати, у тебя сегодня бой.

Эндер встал, и сражался, и победил. Второго сражения в тот день не было, и ему разрешили лечь пораньше. Когда он раздевался, его руки тряслись.

Ночью ему почудились чьи-то осторожные прикосновения. Бережные, нежные. Он словно бы слышал голоса:

— Да уж, в излишней доброте тебя никак не упрекнешь.

— А меня об этом никто и не просил.

— Сколько еще он выдержит? Он разваливается на кусочки.

— Достаточно. Скоро уже конец.

— Неужели?

— Еще несколько дней, и он сможет отдохнуть.

— Но как он продержится эти несколько дней? В таком-то состоянии?

— Все будет хорошо. Сегодня он сражался лучше, чем когда-либо.

Призрачные голоса, похоже, принадлежали полковнику Граффу и Мэйзеру Рэкхему. Но сон есть сон, могут померещиться самые дикие вещи. Эндер окончательно уверился, что спит, когда услышал:

— Это просто жутко. У меня все внутри переворачивается, когда я смотрю на него.

А второй голос ответил:

— Знаю. Я тоже люблю его.

А потом ему пригрезились Валентина и Алай, которые хоронили его. Затем он стал холмом, высох изнутри, и жукеры построили в нем свою деревушку, как раньше это случилось с Великаном.

Сны. Самые настоящие сны. Только во сне его любили и жалели.

Он проснулся и вновь сражался и победил. И опять сон, и опять видения. Пробуждение, победа, сон… Границы между явью и сном стерлись. Не то чтобы он беспокоился по этому поводу.

А потом наступил его последний день в Командной школе, хотя Эндер об этом даже не подозревал. Когда он проснулся, Мэйзера Рэкхема не было в комнате. Он принял душ, оделся, сел на койку и стал ждать, когда Мэйзер вернется и откроет дверь. Но Мэйзер не появлялся. Эндер подошел к двери и толкнул ее ладонью. Дверь отворилась.

Неужели этим утром Мэйзер случайно выпустил его на свободу? Никто не заставлял его есть, заниматься или спать. Свобода… Но вот в чем беда: он не знал, как ею распорядиться. Может, найти командиров эскадрилий, наконец-то встретиться с ними лицом к лицу — но где они живут? А вдруг километрах в двадцати? Поэтому, поблуждав немного по туннелям, Эндер отправился завтракать в столовую. Рядом сидело несколько солдат, отпускавших сальные шутки, половины из которых Эндер просто не понял. Потом он отправился к симулятору — немного потренироваться. Просто не знал, чем еще себя занять.

Мэйзер ждал его. Эндер медленно вошел в комнату. Понурый и усталый, он слегка шаркал при ходьбе.

— Эндер, ты нормально себя чувствуешь? — нахмурился Мэйзер.

В комнате было много посторонних. Эндер не знал, кто они такие, но даже не дал себе труда поинтересоваться. Стоит ли? Все равно не скажут… Он сел в кресло, пробежал рукой по панели, подхватил обруч с наушниками…

— Эндер Виггин, — сказал Мэйзер, — пожалуйста, обернись. Сегодняшняя игра требует некоторых объяснений.

Эндер повернулся. Оглядел людей, столпившихся сзади. Многих он видел впервые. Некоторые были в штатском. Эндер заметил Андерсона и удивился: а он-то что здесь делает? Кто же тогда руководит Боевой школой? Взгляд выхватил Граффа, и Эндер сразу вспомнил озерцо в лесу под Гринсборо. И захотел домой. «Увези меня домой! — мысленно попросил он Граффа. — Во сне ты говорил, что любишь меня. Увези, пожалуйста!»

Но Графф только кивнул ему, и это было не обещание, а приветствие. Андерсон так и вовсе прикидывался, будто они незнакомы.

— Прошу тебя, Эндер, выслушай меня внимательно. Сегодня твой последний экзамен в Командной школе. Наблюдатели должны оценить твою подготовку. Если они мешают тебе, мы можем показывать им сражение в другой комнате.

— Они могут остаться.

«Последний экзамен. После него я, наверное, смогу отдохнуть».

— Чтобы испытание было честным, не повторяло пройденного и содержало нечто оригинальное, в игру введен новый элемент. Сражение развернется вокруг планеты. Это подстегнет врага и заставит тебя импровизировать. Прошу тебя особо серьезно отнестись к сегодняшней игре.

Эндер подозвал Мэйзера поближе и спросил:

— Я первый, кто зашел так далеко?

— Победишь — будешь первым. Это все, что я могу сказать.

— Зато я могу слушать сколько угодно.

— А вот дерзить будешь завтра. Сколько угодно. А сейчас, пожалуйста, займись делом. Давай не будем портить картину. Как ты думаешь разобраться с планетой?

— Нужно послать кого-то на ее обратную сторону, чтобы действовать не вслепую.

— Правильно.

— И сила тяжести будет влиять на двигатели: легче лететь вниз, чем вверх.

— Именно.

— Сработает ли Добрый Доктор против целой планеты?

Мэйзер нахмурился:

— Даже жукеры во время своих нашествий не трогали гражданское население. Не знаю, разумно ли будет использовать стратегию, которая может повлечь за собой, скажем так, ответную реакцию?

— Единственное новшество — это планета?

— Ты помнишь хоть один бой, в котором я бы использовал против тебя только один новый трюк? Будь уверен, Эндер, я тебя сегодня не пожалею. Мы не можем подсунуть флоту второсортный товар. Я выложусь по полной, Эндер, и поддаваться тебе я не намерен. Держи в голове все, что знаешь о себе и жукерах. Может, чего и достигнешь.

Мэйзер вышел.

— Эй, вы здесь? — окликнул Эндер в микрофон.

— Все до единого, — отозвался Боб. — Несколько припозднились сегодня, а?

Значит, им не сказали. Эндер пару секунд тешил себя идеей намекнуть ребятам, насколько важен для него этот бой, но потом решил не забивать им голову лишней информацией:

— Извините, парни. Я тупо проспал.

Они рассмеялись. Не поверили ему.

Эндер заставил их повторить парочку маневров посложнее, чтобы разогреться перед сражением. Заодно сам обрел ясность мышления и сосредоточился на командовании — правда, на это ушло больше времени, чем обычно. Так, наконец-то все нормально — реакция хорошая, руки не дрожат, голова работает. «Или мне кажется, что работает?»

Корабли исчезли. Куб потемнел. Эндер терпеливо ждал, когда появится диспозиция. «Интересно, что будет после того, как я сдам экзамен? Другая школа? Еще год или два изматывающих тренировок, год в полной изоляции, в роли марионетки, не способной распоряжаться собственной жизнью?..» Он с трудом припомнил свой возраст. Одиннадцать. Сколько же лет прошло с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать? Или дней? Да, одиннадцать ему исполнилось уже в Командной школе, но когда именно это случилось? Он не помнил. Наверное, просто не заметил, пропустил. Да и никто не заметил, кроме, пожалуй, Валентины.

Он ждал начала игры. Вот бы проиграть эту партию, провести ее плохо и бездарно, чтобы его отстранили от подготовки. И отправили домой, как Бонзо. «Бонзо уехал в Картахену. А меня пускай отправят в Гринсборо. Победа означает, что все будет продолжаться. А поражение — это путь домой».

«Нет, так нельзя, — возразил он сам себе. — Я нужен им, и, если проиграю, мне некуда будет возвращаться».

Но он не верил в это. Точнее, разумом он осознавал свою важность, свою необходимость, но где-то глубоко-глубоко жило сомнение в том, что он кому-то нужен. Эта гонка, устроенная Мэйзером, — еще один трюк. Еще один способ помешать ему отдохнуть. Вот бы ничего не делать… долго-долго…

Посреди экрана возник вражеский строй, и усталость Эндера сменилась отчаянием.

Соотношение сил — сто к одному. Куб буквально светился зеленым, столько было вражеских кораблей. Они держались группами, но не стояли на месте, а постоянно двигались, меняли позицию, носились туда-сюда через весь экран. Эндер не мог найти ни одной щелки для атаки: только что свободный путь тут же оказывался закрытым, а рядом появлялся другой; строй, казавшийся уязвимым, вдруг менялся, и к нему уже невозможно было приблизиться. Планета висела в нижнем углу экрана, и, судя по всему, за ней, вне пределов видимости, затаилось еще столько же кораблей противника.

Его собственный флот состоял из двадцати кораблей-маток. При каждом корабле — четыре истребителя. Он знал эту модель: медлительная, старомодная и радиус действия Доброго Доктора вполовину меньше, чем у поздних вариантов. Восемьдесят истребителей против пяти, а может, и десяти тысяч вражеских кораблей.

Эндер слышал в наушниках тяжелое дыхание ребят, а еще он слышал, как в комнате, за его спиной, кто-то из наблюдателей тихо и длинно выругался. Было приятно знать, что хоть один из взрослых отметил нечестность экзамена. Впрочем, какая разница? Честность не входит в условия игры — это ясно. Ему не дали ни малейшего шанса. «Я прошел через столько всего, но, оказывается, меня и не думали отпускать на волю».

Он вспомнил, как на него надвигались злобные дружки Бонзо — насмехаясь, угрожая. Тогда ему удалось пристыдить Бонзо, заставить сражаться один на один. Здесь такое не пройдет. И он не сможет ничем удивить своего врага — это вам не драка со старшими в боевой комнате. Мэйзер знает его возможности вдоль и поперек.

Из-за спины донеслось покашливание, послышался шорох ткани, будто кто-то переступил с ноги на ногу. Похоже, наблюдатели начали понимать, что Эндер в растерянности.

«Мне теперь все равно, — думал Эндер. — Оставьте свою игру себе. Вы не дали мне ни единого шанса, так чего ради я должен мучиться?

Все совсем как в Боевой школе, когда напоследок меня заставили сражаться с двумя армиями сразу…»

И стоило этому воспоминанию всплыть у него в голове, как в наушниках зазвенел голос Боба:

— Главное помните: вражеские ворота — внизу!

Муха Моло, Хана-Цып, Влад, Мочила и Чокнутый Том рассмеялись в ответ. Они тоже вспомнили.

И Эндер тоже расхохотался. Это и в самом деле смешно. Взрослые, такие строгие, такие серьезные, и дети, подыгрывающие, искренне им верящие — до тех пор, пока взрослые не зайдут слишком далеко, пока не перегнут палку. Тогда дети вспоминают, что это всего лишь игра. «Гори огнем, Мэйзер Рэкхем. Мне все равно, сдам я экзамен или нет. Плевал я на правила. Если ты начал жульничать, я отвечу тем же. Тебе не победить меня с помощью обмана — я обману тебя первым».

Тогда, в Боевой школе, он победил, потому что, не обращая внимания на противника и собственные потери, атаковал вражеские ворота.

А вражеские ворота — внизу.

«Если я нарушу правило, не быть мне командиром. Я стану слишком опасен. Зато мне не придется больше играть. А это и есть победа».

Он быстро зашептал в микрофон. Ребята приняли команду над своими группами и построили истребители клином, нацелившись на ближайшее скопление вражеских кораблей. Враг даже не пытался отогнать их — наоборот, клин был гостеприимно пропущен внутрь, принят в объятия, чтобы быть там задушенным наверняка, раз и навсегда. «Ну да, все правильно. Согласно расчетам Мэйзера жукеры к этому моменту должны были научиться уважать меня, — подумал Эндер. — И тем самым я покупаю себе столь необходимое сейчас время».

Эндер нырнул вперед, свернул на север, на восток, опять нырнул вниз. Каждый из бесцельных вроде бы маневров на шаг приближал его к планете. Наконец вражеские корабли начали смыкать кольцо. И тут строй Эндера взорвался. На месте четкого клина воцарился хаос. Восемьдесят истребителей ныряли в любую щель, палили куда попало, лишь бы пробиться сквозь скопление вражеских судов.

Через несколько минут, однако, Эндер снова шепнул что-то в микрофон, и десяток из оставшихся истребителей, те, что проникли дальше всех за основные силы противника, вдруг опять выстроились в клин. Они понесли ужасные потери, но пробились и покрыли больше половины расстояния до вражеской планеты.

«Враги, наверное, уже поняли, — подумал Эндер. — Наверняка до Мэйзера дошло, что я делаю.

Или он никак не может поверить, что я решусь на такое? Что ж, тем лучше для меня».

Маленький флот Эндера метался из стороны в сторону, вилял; время от времени несколько истребителей вылетали из строя, будто для атаки, но тут же возвращались обратно. Враг смыкал ряды, стягивая рассеянные по космосу группы в единое целое. Жукеры не хотели рисковать. Плотная стена смыкалась за спиной Эндера, чтобы он точно не смог прорваться обратно в открытый космос.

«Замечательно, — подумал Эндер. — Ближе, еще ближе…»

А потом он отдал приказ, и его истребители начали падать камнем к поверхности планеты. Это были космические корабли, которые не могли пройти сквозь атмосферу, — они просто не были для этого предназначены, они бы там сгорели. Но Эндер и не собирался входить в атмосферу. Едва начав падать, истребители стали наводить Доброго Доктора на цель. На планету.

Один, два, семь истребителей сбито. Это все игра, чет-нечет. Подберется ли хоть один из его кораблей достаточно близко, чтобы произвести выстрел? Мишень большая, целиться не надо, только подойти поближе. «Мне нужны какие-то считаные секунды, чтобы Доктор Девайс запустил реакцию».

Эндеру вдруг пришло в голову, что, скорее всего, в память компьютера такой оборот событий даже не заложен, — машина понятия не имеет, что произойдет с планетой, попавшей под удар Доброго Доктора. И что делать? Кричать «пах-пах, ты убит»?

Эндер убрал руку с панели и наклонился в кресле, чтобы лучше видеть происходящее. Планета все приближалась, по мере того как истребитель втягивало в гравитационный колодец. Разумеется, Добрый Доктор уже должен был запустить реакцию, просто компьютер не знает, как на это реагировать.

И тут поверхность планеты, занимавшая к тому времени уже пол-экрана, начала пузыриться. Мгновенно появившиеся вулканы изрыгали огонь в небеса. Волна камней обрушилась на оставшиеся истребители. Эндер попытался представить, что происходит сейчас внутри планеты. Ему стало нехорошо. Поле растет и растет, молекулы распадаются на составные части, но атомам некуда деться…

Спустя ровно три секунды планета взорвалась, превратилась в облако яркой пыли, в разбухающий пылевой шар. Первыми погибли истребители Эндера, их экраны гасли один за другим; теперь компьютер мог демонстрировать только перспективу, которая открывалась с борта оставшихся по ту сторону вражеского флота кораблей-маток. Впрочем, это расстояние было самым что ни на есть правильным. Сфера росла очень быстро, настигая тесно сбившиеся вражеские корабли. Добрый Доктор стремился охватить всех своим вниманием — он словно бы касался волшебной палочкой корабль за кораблем, превращая их в яркие пятнышки света.

МД-поле ослабело, лишь немного не добравшись до самого края громадного дисплея. Нескольким вражеским судам удалось ускользнуть. Уцелели и большие корабли Эндера. Но там, где еще недавно находились огромный вражеский флот и планета, которую он защищал, не осталось практически ничего. В пустоте висел некий бесформенный ком, который медленно рос за счет всякого мусора, притягиваемого силой тяжести. Он раскаленно светился и медленно вращался вокруг своей оси. Своими размерами он был куда меньше уничтоженной планеты — большая часть ее превратилась в пыль и сейчас громадными облаками разлеталась в стороны.

Оглушенный радостными воплями ребят, Эндер стащил с головы наушники и только тогда понял, что в комнате, где он находится, так же шумно. Люди в форме обнимались, хлопали друг друга по плечам, смеялись, кричали что-то непонятное; кто-то плакал; несколько человек стояли на коленях или даже распростерлись на полу — Эндер понял, что они молятся. Что происходит? Бред какой-то. Они ведь должны быть в ярости.

Откуда-то из толпы вынырнул полковник Графф и подошел к Эндеру. Слезы текли по его щекам, но он улыбался. Графф наклонился, протянул руки и, к удивлению Эндера, крепко обнял его, прижал к себе.

— Спасибо тебе, спасибо тебе, Эндер, — прошептал он. — Сам Бог послал нам тебя.

Остальные тоже начали подходить, поздравлять, пожимать ему руку, а он никак не мог понять, что происходит. Неужели он все-таки сдал экзамен? Но он ведь сжульничал, нарушил правила. Почему же они ведут себя так, будто он одержал достойную победу?

Люди расступились, пропуская Мэйзера Рэкхема. Он подошел к Эндеру и протянул руку:

— Это был тяжелый выбор, малыш. Все или ничего. Либо мы, либо они. Господь знает, у тебя не было выбора. Поздравляю. Ты победил их, теперь все кончено.

«Все кончено. Победил их…» Эндер ничего не понимал.

— Я победил тебя.

Мэйзер рассмеялся, и его хохот раскатился по всей комнате.

— Эндер, ты играл не со мной. Честно говоря, ты вообще не играл, с тех пор как я стал твоим врагом.

Что за бред? Какая-то не смешная шутка? Он, Эндер, выиграл множество партий, и это дорого ему обошлось. Эндер начал закипать.

Мэйзер положил руку ему на плечо. Эндер сбросил ее. Тогда Мэйзер перестал улыбаться и сказал:

— Эндер, последние несколько месяцев ты командовал нашим флотом. Это было Третье нашествие. Никаких игр, только настоящие сражения. И воевал ты с жукерами. Ты выиграл все битвы, и сегодняшняя происходила у их родной планеты, где была их королева, где были королевы всех их колоний. Они все были там, и ты стер их в порошок. Жукеры никогда больше не нападут на нас. Ты сделал это. Ты.

Все по-настоящему. Это была не игра. Мозг Эндера был слишком утомлен, чтобы в полной мере воспринять обрушившуюся на него информацию. Те точки света в пустоте оказались настоящими кораблями — он сражался с реальным противником и уничтожал его на самом деле. А еще он взорвал, отправил в небытие самую настоящую планету. Эндер прошел сквозь толпу, уворачиваясь от ободряющих похлопываний по плечу, огибая протянутые для пожатия руки, не слыша общего ликования. Он вернулся в свою комнату, разделся, забрался на койку и заснул.


Он проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Потребовалась секунда-другая, чтобы сообразить, кто это. Графф и Рэкхем. Эндер повернулся к ним спиной. «Дайте мне поспать».

— Эндер, мы хотим поговорить с тобой, — сказал Графф.

Эндер перекатился обратно.

— На Земле крутили видео твоего сражения весь день и всю ночь, не переставая.

— Весь день и всю ночь?

Получается, что он проспал целые сутки.

— Ты герой, Эндер. Все видели, что ты совершил. Ты и твои ребята. Думаю, нет на Земле правительства, которое еще не наградило тебя своим самым высоким орденом.

— Я их всех убил? — спросил Эндер.

— Всех — это кого? — удивился Графф. — А, ты о жукерах? Да, всех. А что?

Мэйзер наклонился поближе:

— На то она и война.

— Все королевы погибли. И я убил их детей, всех до единого.

— Они сами предопределили свою судьбу, напав на нас. Ты не виноват, Эндер. Так должно было случиться.

Эндер схватил Мэйзера за воротник комбинезона, повис на нем, притянул лицо Мэйзера к себе:

— Я не хотел их убивать! Никого не хотел убивать! Я не убийца! Вам нужен был не я, сволочи вы поганые, вам нужен был Питер, но вы заставили меня, обманом втянули во все это!

Потеряв самообладание, он разрыдался горькими слезами.

— Конечно мы обманули тебя. В том-то все и дело, — согласился Графф. — Иначе ты бы просто не справился. Видишь ли, мы зашли в тупик. Нам нужен был человек, способный на сопереживание, человек, который научился бы думать, как жукеры, понимать их и принимать. Человек, способный завоевать любовь и безоглядное доверие подчиненных, чтобы наша армия работала как единая совершенная машина. Как армия жукеров. Но тот, кто наделен даром сопереживания, не может быть убийцей. Он не способен побеждать любой ценой. А нам нужен был именно такой человек. Если бы ты все знал, ты бы ни за что не победил. И наоборот. Будь ты готов на нечто подобное, ты бы никогда до конца не понял жукеров.

— И это мог быть только ребенок, Эндер, — добавил Мэйзер Рэкхем. — Ты быстрее меня, лучше соображаешь. Я слишком стар и осторожен. Ни один нормальный человек, знающий, что такое война, не может идти в бой со спокойной душой. Но ты не знал. Мы сделали все, чтобы ты не знал. Ты был беспечен, молод и умен. Ты родился для того, чтобы побеждать.

— На наших кораблях были живые пилоты.

— Да.

— Я отправлял людей на верную смерть и даже не понимал, что делаю.

— Зато они всё понимали, Эндер. И все равно шли. Им было за что сражаться.

— Вы никогда не спрашивали, согласен ли я на такое! Вы ни разу не сказали мне правды! Ни единого слова!

— Ты должен был стать оружием, Эндер. Как пистолет, как Добрый Доктор. Главное — чтобы оружие было в рабочем состоянии; ему вовсе незачем знать, в кого оно стреляет. Целились мы. Мы же несем всю ответственность. И в том, что было не так, виноваты тоже мы.

— Потом поговорим. — Эндер закрыл глаза.

Мэйзер Рэкхем снова потряс его:

— Не спи, Эндер. Это очень важно.

— Вы добились своего, — сказал Эндер. — А теперь оставьте меня в покое.

— Для того мы сюда и пришли, — ответил Мэйзер. — Чтобы объяснить. Тебя не оставят в покое, даже не надейся. Там, внизу, они все с ума посходили. Собираются начать новую войну. Америка заявляет, что страны Варшавского договора хотят напасть на нее, а русские твердят то же самое про Гегемона. Жукеры всего сутки как мертвы, а мир уже втянулся в прежние свары, причем очень дрянные, опасные свары. И всем чертовски нужен ты. Величайший полководец за всю историю человечества. Все хотят заполучить тебя. Американцы и Гегемон лично. Все. Кроме русских. Русские хотят, чтобы ты умер.

— Прекрасно, — пробормотал Эндер.

— Мы должны увезти тебя отсюда. На Эросе хватает русских пехотинцев, а приказы им, между прочим, отдает Полемарх, который тоже русский. В любой момент здесь может начаться резня.

Эндер снова повернулся к ним спиной. На сей раз они оставили его в покое. Но Эндер не уснул. Он лежал и слушал, что они скажут дальше.

— Этого я и боялся, Рэкхем. Ты слишком давил на него. Их аванпосты могли и подождать. Нужно было дать ему пару дней, чтобы он отдохнул, оправился.

— И ты туда же, Графф? Тоже пытаешься гадать, как было бы лучше? А ведь ты не знаешь, что произошло бы, поведи я себя иначе. И я не знаю. И никто не знает. Я поступал так, как считал разумным, и это сработало. Вот что главное — сработало. Запомни мои слова, Графф. Это очень хороший способ защиты. Возможно, тебе он тоже пригодится.

— Прости.

— Я могу предположить, что он сейчас чувствует. Полковник Лики утверждает, что, возможно, мальчик уже не оправится, но я ему не верю. Эндер слишком силен. Победа значила для него все, а он победил.

— Не рассказывай мне про силу. Парню одиннадцать. Пусть он отдохнет. В конце концов, пока все относительно спокойно. Можно поставить часовых у его двери.

— Лучше поставить их у другой двери, подальше. Пусть думают, что он там.

— Как скажешь.

Они ушли. А Эндер опять заснул.


Время шло, не касаясь Эндера, разве что изредка давая ему под дых. Однажды он проснулся оттого, что на его руку что-то очень сильно, болезненно давило. Он потрогал сгиб локтя: из вены торчала закрепленная пластырем игла. Эндер хотел выдернуть ее, но не сумел. Силы не хватило. В следующий раз он проснулся в темноте. Вокруг него бормотали и ругались. В ушах еще отдавался грохот, который и прогнал сон, но Эндер никак не мог понять, что же так грохотало.

— Дайте же свет! — воскликнул чей-то голос.

В другой раз Эндер проснулся оттого, что кто-то тихо плакал у его постели.

Возможно, прошли сутки или неделя, а может, и несколько месяцев — если судить по снам. В своих снах он проживал все новые и новые жизни. Снова Угощение Великана, детская площадка с детьми-оборотнями, умираешь-умираешь-умираешь, убиваешь-убиваешь-убиваешь… Когда он шел по лесу, кто-то шепнул ему прямо в ухо: «Тебе пришлось убить тех детей, чтобы добраться до Конца Света». — «Я не хотел никого убивать, — попытался ответить Эндер. — Никто не спрашивал меня, хочу ли я убивать». Но лес только рассмеялся. А когда он прыгал с утеса за Концом Света, его часто подхватывала не тучка, а истребитель, который уносил его к родной планете жукеров. И Эндер снова и снова вынужден был смотреть, как огненный смерч — реакция, запущенная Добрым Доктором, — пожирает земную твердь. А истребитель подлетал все ближе и ближе, и вот уже Эндер мог разглядеть отдельных жукеров, увидеть, как каждый из них взрывается, превращается в свет, а потом в бесформенный грязный комок. А вот королева, окруженная маленькими детишками, но потом королева становилась его мамой; к ней прижималась Валентина, а вокруг толпились ребята из Боевой школы. У одного из них было лицо Бонзо — он лежал чуть в сторонке, на земле, кровь текла из носа и глаз. «У тебя нет чести», — беспрестанно повторял он. И всегда в самом конце сна появлялись зеркало, лужа воды или гладкая металлическая обшивка корабля — какая-нибудь отражающая поверхность. Сначала в ней постоянно отражалось лицо Питера с кровью, струящейся по подбородку, и змеиным хвостом, торчащим изо рта. Но потом сон изменился — из зеркала уже глядело лицо самого Эндера, только старое и печальное, а в глазах его отражалась скорбь. Он скорбел по миллионам и миллионам убитых, но, по крайней мере, это были его глаза, и Эндер ничего не имел против.

Вот в каком мире проживал свои жизни Эндер, пока снаружи бушевала пятидневная Война Лиги.


Когда он проснулся снова, кругом царила тьма. Где-то вдалеке гремели взрывы. Он прислушался и различил тихие шаги.

Быстро повернувшись, Эндер резким движением выбросил в воздух руку, чтобы поймать того, кто крался к нему. И точно — пальцы его ухватили чью-то одежду, и он рванул противника на себя, пригибая к своим коленям, готовый убить его на месте, если потребуется.

— Эндер, это я, я!

Он узнал этот голос — много-много веков назад он уже слышал его.

— Алай.

— Салам, недомерок. Что это ты, пытался убить меня?

— Да. Решил, что ты пришел убить меня.

— Я просто боялся тебя разбудить. Ну что ж, инстинкт самосохранения в порядке. А Мэйзер говорил, что ты превратился в овощ.

— Я пытался. А что это там грохочет?

— Война. Наш сектор перекрыли, чтобы с нами ничего не случилось.

Эндер опустил ноги на пол и попытался сесть, но не смог. Слишком болела голова. Он сощурился от боли.

— Не садись, Эндер. Все в порядке. Похоже, мы побеждаем. Не все солдаты из стран Варшавского договора поддержали Полемарха. Многие перешли на нашу сторону, когда Стратег сказал им, что ты за Международный флот.

— Я спал.

— Ну так он солгал. Или не солгал. Ты ведь не строил во сне изменнических планов? Русские перебежчики рассказали, что, когда Полемарх приказал найти и убить тебя, его самого чуть не убили. Что бы они ни думали о других людях, Эндер, тебя — любят. Весь мир смотрел записи наших сражений. Видео крутили день и ночь. Я кое-что видел. Оттуда ничего не вырезали, все осталось — наши переговоры, то, как ты отдаешь приказы. Клево получилось. Ты мог бы сделать видеокарьеру.

— Не думаю.

— Да я шучу. Эй, ты вообще можешь в это поверить? Мы выиграли войну! Так рвались вырасти, выучиться, чтобы сражаться в ней, а оказалось, что мы не играли, а сражались. Мы, дети, Эндер. Это были мы. — Алай рассмеялся. — Вернее, это был ты. Ох и молодец же ты! Без дураков! Я до сих пор не понимаю, как у тебя это вышло. Но вышло же. Ты был молодец.

Эндер заметил, что Алай говорит о нем в прошедшем времени. Он был молодец.

— А теперь, Алай? Какой я теперь?

— Ты все еще самый лучший.

— В чем?

— Э… Во всем. Миллионы солдат готовы идти за тобой на край Вселенной.

— Я не хочу идти на край Вселенной.

— А куда ты хочешь идти? Они последуют за тобой.

«Я хочу домой, — подумал Эндер, — только не знаю, где теперь мой дом».

Взрывы прекратились.

— Тихо, — сказал Алай.

Они прислушались. Дверь отворилась. Кто-то стоял в проеме. Кто-то маленький.

— Все кончилось, — сказал Боб.

И, как бы подтверждая его слова, вспыхнул свет.

— Хо, Боб.

— Хо, Эндер.

Следом вошла Петра, рука об руку с Динком. Все трое приблизились к постели Эндера.

— Кто победил?

— Мы, Эндер, — ответил Боб. — Ты же был там.

— Он не настолько сдвинулся, Боб. Он спрашивает, кто победил только что. — Петра взяла Эндера за руку. — На Земле заключено перемирие. Они там добрую неделю торговались. И все-таки решили принять Предложение Локка.

— Он же не знает о Предложении Локка…

— Да, там все сложно. Главное, что Международный флот остается, но страны Варшавского договора в нем не участвуют. Их солдаты возвращаются домой. Думаю, русские согласились только потому, что им грозило восстание исламских государств. Впрочем, пострадали все. Только здесь пятьсот человек погибло, а на Земле все еще хуже.

— Гегемон подал в отставку, — сообщил Динк. — Они там внизу все умом тронулись. Да черт с ними.

— Ты в порядке? — спросила Петра и положила руку на лоб Эндера. — Ты нас здорово напугал. Они говорили, что ты спятил. А мы сказали, что это они все спятили.

— Я спятил, — ответил Эндер. — Но все в порядке.

— И когда ты это понял? — спросил Алай.

— Когда решил, что ты пришел убивать меня, и попытался убить тебя первым. Видимо, убийцу из меня никогда не вытравить. Но лучше быть живым, чем мертвым.

Все покатились со смеху, а Эндер расплакался и обнял Боба и Петру — они были ближе.

— Я так скучал. Так хотел увидеть вас всех.

— Зато мы все время друг друга слышали, — хмыкнула Петра и чмокнула его в щеку.

— Вы были великолепны, — ответил Эндер. — Но тем, в ком я сильнее всего нуждался, пришлось совсем туго. Это называется плохое планирование.

— Уже все в порядке, — успокоил его Динк. — Да и не стряслось с нами ничего такого, что не смогла бы вылечить пятидневная отсидка в темной комнате посреди гражданской войны.

— Я же теперь больше не командир? — спросил Эндер. — Я не хочу никем командовать.

— Тебе и не надо, — ответил Динк. — Но ты всегда останешься нашим командиром.

Они немного помолчали.

— И что же нам делать дальше? — поинтересовался Алай. — Война с жукерами окончена, гражданская война на Земле — тоже. Нам-то куда деваться?

— Ну, вообще-то, мы еще дети, — сказала Петра. — Наверное, нас погонят в школу. Есть даже такой закон. Мы обязаны ходить в школу, пока нам не исполнится семнадцать.

И все расхохотались. Они смеялись до тех пор, пока слезы не потекли по щекам.

Глава 15

Говорящий от имени мертвых

Озеро было гладким и спокойным — ни волн, ни ряби. Два человека сидели рядом в креслах на причале. У самого конца пирса к балке был привязан маленький деревянный плотик. Графф зацепил ногой веревку и подтянул его, затем отпустил и стал смотреть, как плотик отплывает, потом опять подтянул.

— Ты похудел.

— Одно нервное напряжение увеличивает вес, другое его снимает. Я представляю собой сложное химическое соединение.

— Должно быть, тебе пришлось худо.

Графф вздохнул.

— Не особенно. Я знал, что меня оправдают.

— А вот мы не были так уверены. Они там с ума посходили. Жестокое обращение с детьми, убийство, допущенное по небрежности… Видеозаписи гибели Стилсона и Бонзо Мадрида — довольно-таки жуткое зрелище. Когда один ребенок убивает другого…

— Меня спасли именно видеозаписи. Обвинение манипулировало фрагментами, а мы показали все подряд. И всем стало ясно, что зачинщик — не Эндер. Ну а дальше — дело техники. Я заявил, что сделал все необходимое для спасения человеческой расы и у меня получилось. Потом мы заставили судей согласиться с тем, что обвинение должно доказать всего одну простую вещь: Эндер смог бы выиграть эту войну без подготовки в нашей школе. В общем, все списали на военное время.

— Знаешь, Графф, это большое облегчение для нас. Да, мы иногда ссорились, и я знаю, что обвинение использовало против тебя записи наших с тобой разговоров. Но к тому времени я уже понимал: с самого начала ты был абсолютно прав. Я даже хотел выступить свидетелем защиты.

— Знаю, Андерсон. Адвокаты мне рассказывали.

— И что ты будешь делать теперь?

— Понятия не имею. Пока прихожу в себя. За это время у меня накопилось несколько лет неиспользованных отпусков. Могу отдыхать сколько заблагорассудится. А еще у меня по разным банкам валяется чертова уйма денег — жалованье. Могу жить на проценты. Подумываю, не стать ли бездельником.

— Звучит заманчиво. А вот я быстро устаю от безделья. Представь, мне три разных университета предложили должность президента! Они считают, что я учитель. А когда я говорю, что в Боевой школе занимался только игрой, пожимают плечами и не верят. Но есть и другое предложение, поинтереснее.

— Да, я слышал. Пойти в спорт?

— Теперь, когда войнам пришел конец, можно снова приниматься за игры. Это будет не работа, а сплошные каникулы. В Футбольной лиге всего двадцать девять команд. Смешно. После стольких лет наблюдения за нашими летающими ребятишками футбольный чемпионат для меня выглядит как первенство среди улиток.

Они рассмеялись. Графф снова вздохнул и подтянул ногой маленький плот.

— Этот плот… Вряд ли он твой.

Графф покачал головой:

— Его построил Эндер.

— Ах да. Ты же его сюда привозил.

— Все это хозяйство переписано на его имя. Я проследил за тем, чтобы он получил соответствующую награду. Он никогда не будет нуждаться в деньгах.

— Если только ему позволят вернуться.

— Да, этого тоже никогда не будет.

— Даже несмотря на то, что Демосфен требует его немедленного возвращения?

— Демосфена в сетях уже нет.

Андерсон поднял бровь:

— И что бы это значило?

— Демосфен ушел в отставку. Навсегда.

— Ты что-то знаешь, старый хрыч. Пари держу, ты знаешь, кто такой Демосфен.

— Кто был Демосфеном.

— Расскажи.

— Нет.

— Графф, ты становишься неприятен.

— Я всегда таким был.

— Расскажи хотя бы почему. Многие из нас думали, что когда-нибудь Демосфен станет Гегемоном.

— У него не было никаких шансов. Нет, даже толпа кретинов-политиков, подпевал Демосфена, никогда не убедит Гегемона вернуть Эндера на Землю. Мальчик слишком опасен.

— Да ему же только одиннадцать. Нет, уже двенадцать.

— И потому он еще более опасен. Его так легко контролировать. Во всем мире имя Эндера произносят с придыханием. Ребенок-бог, чудотворец, мальчик, державший в руках жизнь и смерть человечества. Каждый будущий тиран будет стремиться заполучить его, поставить во главе своей армии, чтобы все остальные либо перебежали на его сторону, либо в ужасе сдались. Если Эндер и вернется на Землю, то только затем, чтобы отдохнуть, мирно прожить остаток своего детства. Но его не оставят в покое.

— Понятно. И кто-то объяснил это Демосфену.

— Наоборот, — усмехнулся Графф. — Демосфен объяснил это кое-кому. Кто мог бы использовать Эндера так, как не использовал бы никто, — чтобы захватить власть над миром и заставить весь мир гордиться этим подчинением.

— И кто же это?

— Локк.

— Но именно Локк убедил всех, что Эндеру лучше пока оставаться на Эросе.

— Видимость всегда обманчива.

— Это слишком сложно для меня, Графф. Я предпочитаю игры. Честные правила. Судей. Начало и конец. Победителей и проигравших. А потом все расходятся по домам, к своим семьям.

— Подбрасывай мне время от времени билеты на самые интересные матчи.

— Значит, ты все-таки не собираешься уходить в отставку?

— Нет.

— Тебя переводят в аппарат Гегемона?

— Я новый министр по делам колоний.

— Ага, началось.

— Начнется, как только получим доклады от разведчиков, отправленных на бывшие колонии жукеров. Мы придем на готовенькое; плодородная почва, дома, заводы — все на месте, только жукеры мертвы. Очень удобно. Мы отменим законы, ограничивающие рост населения.

— Которые все ненавидят лютой ненавистью.

— А всех третьих, четвертых и пятых посадим на корабли и отправим к известным и неизвестным мирам.

— Думаешь, люди поедут?

— Еще как… Они всегда едут. Всегда находятся желающие. Те, кто хочет построить лучшую жизнь в новом мире.

— А почему бы и нет, черт возьми? Может, у них и получится.


Сначала Эндер думал, что его привезут на Землю, как только все немножечко успокоится. Но все уже успокоилось, год назад как успокоилось, и теперь стало совершенно ясно, что никто не хочет его возвращения. Куда легче использовать имя и миф, чем живого, не очень уживчивого мальчика из плоти и крови.

А еще был военный трибунал над полковником Граффом. Тщетно адмирал Чамраджнагар пытался помешать Эндеру следить за этим судом. Эндер тоже получил чин адмирала, и это был один из редких случаев, когда он воспользовался своими привилегиями. До того он затребовал себе видео своих драк со Стилсоном и Бонзо Мадридом. Он увидел все, включая фотографии трупов крупным планом, услышал, как психологи и юристы решают, убийство это или самозащита. И составил на этот счет свое мнение — правда, его об этом никто не спрашивал. На самом деле процесс был не только над Граффом, но и над Эндером. Только обвинитель оказался слишком умен, чтобы напасть на него открыто, хотя и пытался выставить Эндера извращенцем, мерзавцем, сумасшедшим убийцей.

— Не обращай внимания, — сказал Мэйзер Рэкхем. — Политиканы боятся тебя, но им не удастся запачкать твою репутацию. Пока. Это произойдет только лет через тридцать, когда тобой займутся историки.

Эндеру была безразлична судьба его репутации. Он бесстрастно следил за процессом, но в душе забавлялся. «Я убил в той битве десять миллиардов жукеров, таких же живых, разумных существ, как люди, причем они и не думали снова идти на нас войной… Однако никто не считает это преступлением».

Все эти преступления тяжким грузом легли ему на плечи, и смерти Стилсона и Бонзо были не тяжелее и не легче прочих.

Придавленный страшным бременем, Эндер тянул пустые месяцы, ждал, когда мир, который он спас, разрешит ему вернуться домой.

Один за другим друзья неохотно покидали его, улетали обратно на Землю, к своим родным и близким, чтобы быть встреченными как герои у себя на родине. Эндер всегда смотрел трансляции этих встреч и был очень тронут их похвалами Эндеру Виггину, который научил их всему — научил и привел к победе. Но стоило им заикнуться о возвращении Эндера на Землю, как этот кусок видео мгновенно цензурировали, чтобы никто не услышал их просьб.

Какое-то время единственными занятиями на Эросе были уборка после кровавой короткой, но все же кровавой Войны Лиги и прием сообщений с бывших боевых, а теперь просто космических кораблей, исследовавших колонии жукеров.

Но сейчас на Эросе все по уши ушли в работу, а в туннелях толпилось больше народу, чем во время войны. Эрос превратился в пункт сбора колонистов, готовых заселить опустевшие миры жукеров. Эндер помогал местному персоналу, насколько это ему позволялось. Взрослые как-то упускали из виду, что этот талантливый двенадцатилетний мальчик может сделать для дела мира столько же, сколько в свое время сделал для войны. Но Эндер был терпелив и не сердился, когда им пренебрегали; он научился вносить предложения и проталкивать свои планы через тех немногих взрослых, что прислушивались к нему. Его не интересовала слава, а только результат.

Единственное, чего он не мог выносить, так это преклонения колонистов. Он научился избегать тех туннелей, где они жили, потому что его всегда узнавали — весь мир теперь знал его в лицо, — и кричали от радости, и обнимали его, и поздравляли, и показывали детей, названных в его честь, и говорили, что он так молод, даже сердце щемит, что его не винят ни в каких убийствах, что он не виноват, что он еще совсем ребенок.

Он прятался от них как только мог.

Впрочем, от одного колониста ему не удалось скрыться.

В тот день он улетел с Эроса, отправился на челноке к новой станции межзвездного запуска, где учился чинить корпуса кораблей в открытом космосе. Чамраджнагар сказал, что офицерам не подобает работать руками, но Эндер ответил, что, раз та профессия, которую он освоил, больше не пользуется спросом, самое время учиться чему-то новому.

Его вызвали через радиопередатчик в шлеме скафандра и сообщили, что его возвращения ждет некий посетитель. Эндер не хотел никого видеть, а потому особо не торопился. Он закончил монтировать щит для корабельного ансибля, вытащил свой крюк, пролетел вдоль борта корабля и нырнул в шлюз.

Она ждала его прямо у дверей раздевалки. На какое-то мгновение он разозлился, что какого-то колониста впустили в святая святых, но потом присмотрелся и понял: эту девушку он знает. Вернее, знал — когда она была еще девочкой.

— Валентина, — сказал он.

— Привет, Эндер.

— Что ты здесь делаешь?

— Демосфен вышел в отставку. Я улетаю с первым транспортом в колонию.

— Дорога займет пятьдесят лет.

— Два года по корабельному времени.

— Но если ты захочешь вернуться, все, кого ты знаешь на Земле, уже будут мертвы.

— Именно об этом я и думала, когда соглашалась. Правда, надеялась, что кое-кто из моих знакомых на Эросе полетит со мной.

— Я не хочу жить на планете, которую мы украли у жукеров. Я хочу всего-навсего вернуться домой.

— Эндер, ты никогда не вернешься домой. Я позаботилась об этом, прежде чем улететь.

Он молча смотрел на нее.

— И честно говорю тебе об этом. Если ты решишь меня возненавидеть, лучше это произойдет раньше, чем позже.

В маленькой каюте, отведенной Эндеру на межзвездной станции, она все объяснила. Питер хотел, чтобы его брат вернулся на Землю — под защиту Совета Гегемона.

— Видишь ли, Эндер, таким образом ты бы очутился полностью во власти Питера. Половина Совета танцует под его дудку. А те, кто еще не превратился в дрессированных собачек Локка, боятся противоречить ему.

— Им известно, кто он?

— Да. Широкая публика не в курсе, но в верхах знают. Это больше не имеет значения. В его руках сосредоточилось слишком много власти, чтобы кого-нибудь беспокоил его возраст. Он совершил невероятное, Эндер.

— Я заметил, что соглашение, которое все подписали год назад, носит его имя.

— Это был большой прорыв. Питер через друзей-политиков в общественных сетях закинул свою идею, а Демосфен поддержал его. Этого-то Питер и ждал — возможности объединить влияние Демосфена на толпу и власть Локка над умами интеллигенции, чтобы достичь чего-нибудь знаменательного. Он предотвратил жестокую войну, которая могла тянуться десятилетиями.

— Он хочет стать государственным деятелем?

— Думаю, да. Однажды в очередном припадке цинизма — а они весьма нередки — Питер сознался, что, позволь он Лиге развалиться, мир пришлось бы покорять по кусочкам. А пока существует Гегемония, он может добиться этого одним махом.

Эндер кивнул:

— Именно таким я его и помню.

— Смешно, правда? Питер спас миллионы жизней…

— Тогда как я погубил десятки миллиардов.

— Я не это имела в виду.

— Он хотел использовать меня?

— Да, у него были виды на тебя, Эндер. В день твоего прибытия он собирался выйти из подполья, встретил бы тебя на космодроме прямо перед видеокамерами. Старший брат Эндера Виггина, великий Локк, созидатель мира. Рядом с тобой он казался бы взрослым. И ваше внешнее сходство велико, как никогда. После этого ему было бы совсем нетрудно захватить столь желанную власть.

— Почему же ты остановила его?

— Эндер, а ты был бы счастлив такой участью? Провести всю оставшуюся жизнь в пешках у Питера?

— Я всегда был чьей-то пешкой.

— Я тоже. Поэтому я показала Питеру собранные мной доказательства — достаточные, чтобы в глазах общественности выставить его психопатом и убийцей. Цветные фотографии замученных им белок, записи с монитора — того, как он обращался с тобой. Пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать все это, зато, внимательно ознакомившись с моими свидетельствами, он согласился дать мне все, что я захочу. А хотела я свободы — для тебя и для себя.

— Я должен буду поселиться в доме тех, кого я убил. Это не входит в мое понимание свободы.

— Эндер, что сделано, то сделано. Миры жукеров теперь пусты, а наш переполнен. И мы можем принести на эти планеты то, чего не знали жукеры. Там возникнут города, полные людей, людей, живущих собственной жизнью, кого-то любящих, кого-то ненавидящих. На всех планетах жукеров происходило одно и то же, одна и та же незамысловатая история, а мы принесем туда множество историй и будем импровизировать, каждый день их меняя, придумывая им новый конец. Эндер, Земля принадлежит Питеру. И если ты не полетишь со мной, он затянет тебя в свои сети и будет использовать, пока ты не пожалеешь, что появился на свет. Это твой единственный шанс сбежать.

Эндер молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Эндер. Тебе кажется, что я пытаюсь управлять тобой. Как Питер, как Графф.

— Была такая мысль.

— Добро пожаловать в человеческую расу. Жизнь человека никогда ему не принадлежит. Лучшее, что ты можешь сделать, — это вверить свою судьбу в руки хороших, любящих тебя людей. Я прилетела сюда не потому, что мечтаю о поприще колонистки. Я здесь потому, что провела всю свою жизнь рядом с братом, которого ненавидела. А теперь хочу узнать брата, которого люблю, — пока не поздно, пока мы еще дети.

— Мы уже не дети.

— Ошибаешься, Эндер. Думаешь, ты вырос, устал, износился, но в глубине души ты такой же ребенок, как и я. Но мы будем держать это в секрете от всех остальных. Пока ты будешь управлять колонией, а я — писать труды по политической философии, никто и не догадается, что во мраке ночи мы пробираемся друг к другу в комнаты, чтобы поиграть в фантики или подраться подушками.

Эндер рассмеялся, но все же обратил внимание на фразу, брошенную слишком небрежно, для того чтобы быть случайной.

— Управлять колонией?

— Эндер, я же все-таки Демосфен. Я ушла, хлопнув дверью и оповестив публику, что вера в необходимость колонизации призывает меня улететь первым же кораблем. А министр по делам колоний, бывший полковник по фамилии Графф, объявил, что первый корабль поведет великий Мэйзер Рэкхем, а губернатором колонии станет Эндер Виггин.

— Они бы хоть меня спросили.

— Вот я тебя и спрашиваю.

— Но это твое объявление?..

— Его пока не было. Обо всем объявят завтра, если, конечно, ты примешь предложение. Мэйзер уже согласился.

— И ты откроешь всем, что ты и есть Демосфен? Четырнадцатилетняя девочка?

— Будет известно только, что Демосфен улетел первым кораблем. И пусть все любопытные еще пятьдесят лет роются в списке пассажиров, пытаясь докопаться, кто из колонистов был великим демагогом эпохи Локка.

Эндер рассмеялся и покачал головой:

— Вижу, ты развлекаешься вовсю, Вэл.

— А почему бы и нет?

— Ладно, — вздохнул Эндер. — Я лечу. Даже согласен стать губернатором, если ты и Мэйзер будете мне помогать. Здесь меня, мягко говоря, недооценивают.

Валентина взвизгнула и обняла его. Картина маслом: обычная девочка-подросток получает от младшего брата долгожданный подарок.

— Вэл, — остановил ее восторги Эндер, — только я хочу прояснить одну вещь. Я еду не из-за тебя. Не ради карьеры губернатора. И не от скуки. Я знаю о жукерах больше, чем кто-либо из живущих, и, если поеду с тобой, смогу понять их еще лучше. Я украл у них будущее. Не дав умереть их прошлому, я смогу вернуть хотя бы часть своего долга.


Перелет оказался долгим. К тому времени, как они достигли цели, Вэл уже закончила первый том истории войн с жукерами и от имени Демосфена передала его на Землю по ансиблю. А Эндеру удалось заполучить кое-что получше слепого обожания пассажиров-колонистов. Когда они узнали его поближе, их благоговейный страх сменился любовью и уважением.

На новой планете Эндер трудился не покладая рук. Он быстро понял разницу между тем, военными ты командуешь или гражданскими, и правил скорее убеждением, нежели железным кулаком. Тяжелой работы хватало сполна: чтобы выжить, колония должна была перейти на самообеспечение. Но самым важным из всех его занятий — и это признавалось всеми — оставались исследования. Он разбирался с наследием жукеров, искал среди инопланетных зданий, машин и полей то, что сейчас или со временем может пригодиться людям. Здесь не нашлось книг — жукеры в них не нуждались. Все, что хранила живая память, их так и не облеченные в слова мысли — все это погибло вместе с жукерами. Но все ли?..

Мощные перекрытия сараев и загонов для скота подсказали Эндеру, что зимы будут суровыми, снежными. Высокие изгороди из заостренных кольев, ощетинившиеся шипами, навели на мысль, что здесь водятся травоядные, которые могут погубить твой урожай, и достаточно крупные хищники, представляющие опасность для людей и скота. Осмотрев мельницу, Эндер понял, что отвратительного вкуса фрукты, растущие в одичавших садах, можно высушить, перемолоть — и получится прекрасная мука. А еще он нашел котомки, в которых носили детей с собой на поля. Пусть жукеры и не обладали индивидуальностью, они тоже любили детей.

Годы шли, жизнь устраивалась. Люди жили в деревянных домах на поверхности, а подземные города жукеров использовали под склады и фабрики. Колонией теперь управлял совет, переизбиравшийся ежегодно, и Эндер, хотя люди все еще называли его губернатором, на самом деле исполнял лишь функции мирового судьи. Здесь среди доброты и взаимопомощи тоже встречались преступления и ссоры; были люди, любящие всех вокруг, и те, кто не любит никого, — в общем, это был самый обычный человеческий мир. Повседневная жизнь засасывала, и никто уже особенно не интересовался новостями, приносимыми ансиблем. Имена, популярные на Земле, ничего не значили для колонистов, за исключением имени Питера Виггина, Гегемона Земли. Ансибль извещал только о мире и процветании, о больших кораблях, покидавших границы Солнечной системы и уходивших за кометный пояс, чтобы заполнить людьми оставленные жукерами миры. Скоро и на этой планете, Мире Эндера, возникнет еще одна новая колония, у первопроходцев появятся соседи, они уже на полпути сюда, но это никого не беспокоило. Старожилы помогут новеньким, когда они прилетят, и научат их всему, что те должны знать. Впрочем, первопоселенцев теперь гораздо больше интересовало, кто на ком женится, кто болен и кто здоров, когда сеять и «почему это, спрашивается, я должен ему платить, если этот проклятущий теленок издох всего через три недели после того, как я его получил».

— Они стали людьми земли, — говорила Валентина. — Здесь уже никого не интересует, что Демосфен отослал сегодня по ансиблю седьмой том своей истории. На этой планете никто его не прочтет.

Эндер нажал кнопку, и компьютер вывел на экран следующую страницу.

— Очень прозорливо, Валентина. А сколько томов еще осталось написать?

— Один. Историю Эндера Виггина.

— И что ты будешь делать? Подождешь, пока я не умру?

— Нет, буду писать и писать, а когда дойду до нынешнего времени, остановлюсь.

— У меня есть идея получше. Окончи книгу днем последнего боя. С тех пор я ничего не сделал для истории.

— Может быть, — сказала Валентина. — А может, и нет.


Ансибль принес известие, что кораблю, несущему новую партию колонистов, осталось лететь только год. Эндера просили подыскать место, где новички могли бы поселиться. Не слишком далеко от старой колонии, чтобы можно было торговать, но и не очень близко, чтобы у вновь прибывших было свое правительство. Эндер взял вертолет и полетел осматривать окрестности. Он прихватил с собой одного из бойких мальчишек, одиннадцатилетнего паренька по имени Абра; мальчугану было всего три года, когда основали колонию, и он не помнил другого мира. Они с Эндером улетали настолько далеко, насколько позволял запас топлива, на ночь разбивали лагерь, а утром шли на разведку пешком.

На третье утро у Эндера возникло смутное подозрение, что он уже однажды бывал в этом месте. Он огляделся: ерунда, никогда он здесь не был и пейзаж этот видит впервые. Он позвал Абру.

— Хо, Эндер! — откликнулся мальчик, стоявший на вершине низкого холма. — Иди сюда!

Эндер вскарабкался на холм, песок и мелкие камешки летели из-под ног. Абра смотрел куда-то вниз.

— С ума сойти. Глазам своим не верю, — пробормотал он.

Холм оказался полым. Внутри его лежала глубокая ложбина, наполненная водой; над ней опасно наклонялись крутые своды, чем-то напоминавшие ребра. В одну сторону от нее тянулись две гряды, образующие V-образную долину, с другой — поднималась белая скала, напоминавшая череп, изо рта которого росло дерево.

— Как будто здесь умер великан, — заметил Абра, — и земля поднялась, чтобы укрыть его скелет.

Теперь Эндер знал, почему пейзаж показался ему знакомым. Тело Великана. Он слишком часто играл здесь ребенком, чтобы не узнать это место. Но все равно быть этого не может! Компьютер Боевой школы не мог обладать этими знаниями. Эндер поднял к глазам бинокль и устремил взгляд в знакомом направлении, одновременно боясь и надеясь, что увидит еще кое-что из прошлого.

Качели и горки. Решетки для лазанья. Карусель. Все заросло травой, но очертания те же.

— Кто-то построил все это, — прошептал Абра. — Посмотри на череп. Это же не скала, он из бетона.

— Знаю. Они построили его для меня, — ответил Эндер.

— Что?

— Я знаю это место, Абра. Жукеры построили его для меня.

— Когда мы прилетели сюда, все жукеры уже были пятьдесят лет как мертвы.

— Ты прав. Это невозможно. Но я знаю, что говорю. Абра, мне не следует брать тебя с собой. Это может быть опасно. Если они знают меня достаточно хорошо, чтобы построить такое, то, возможно…

— Возможно, они хотят поквитаться с тобой?

— Да, за то, что я их убил.

— Так не ходи туда, Эндер. Не делай того, что они от тебя хотят.

— Если они хотят отомстить, я не возражаю. Но может, дело не в этом. Наверное, они пытались поговорить со мной. Написали мне записку.

— Они же не умеют писать. Не знают, что это такое.

— Наверное, они этому учились, перед тем как умереть.

— Так или иначе, я не собираюсь болтаться здесь без дела. Я отправляюсь с тобой.

— Нет. Ты слишком мал, чтобы рисковать…

— Да ладно! Ты же Эндер Виггин. Только не рассказывай мне про возраст.

Они сели в вертолет и полетели над детской площадкой, над синим лесом, над колодцем из нетесаного камня, одиноко стоявшим на поляне. А потом перед ними возник утес, на вершине его виднелся выход из пещеры и маленькая ровная площадка — та самая, где когда-то находился Конец Света. А вдалеке, точь-в-точь как в фэнтези-игре, поднимались в небо башни замка.

Он посадил вертолет.

— Не ходи за мной. Если через час меня не будет — лети домой.

— Фиг тебе, Эндер, я тебя не брошу.

— Фиг тебе, Абра. Зато я брошу тебя.

Абра понял, что, несмотря на веселый голос, Эндер вовсе не шутит. И остался.

Стены башни были изъедены временем, местами камни вывалились из гнезд, образуя уступы, по которым легко было взбираться. Жукеры хотели, чтобы он попал внутрь.

Комната оказалась именно такой, какой ей полагалось быть. Эндер опасливо глянул на пол, рассчитывая увидеть змею, но там лежал только коврик с вышитой на нем змеиной головой. Имитация, а не дубликат; для народа, не знавшего даже понятия «искусство», жукеры отлично справились с задачей. Они вытащили все эти образы из сознания Эндера, через пропасть в десятки световых лет дотянулись до него и проникли в его сны. Зачем? Конечно, чтобы привести в эту комнату. Чтобы оставить послание. Но где же это послание и как Эндер сможет его прочесть?

На стене висело зеркало. Тусклый блеск полированного металла. В центре процарапаны контуры человеческого лица. «Они пытались изобразить то, что я каждый раз видел в зеркале».

И, глядя в тусклую кривую поверхность, он вспоминал, сколько раз крушил это зеркало, сколько раз из потайной ниши на него бросались змеи, чтобы вонзить в его тело ядовитые клыки.

«Как хорошо они меня знают! — удивился Эндер. — Достаточно хорошо, чтобы понимать: я не боюсь смерти, наоборот, — часто думаю о ней. Достаточно хорошо, чтобы быть уверенными: страх смерти не помешает мне снять зеркало со стены».

Он подошел к зеркалу и снял его. Ничего не произошло. На Эндера никто не выпрыгнул. В нише лежал белый комок, как будто обмотанный шелковой нитью, которая периодически рвалась. Яйцо? Нет. Куколка королевы жукеров, уже оплодотворенная и готовая произвести на свет сто тысяч жукеров, среди которых будут и рабочие, и самцы для размножения, и даже несколько королев. Эндер, как наяву, видел темные туннели, брачную комнату, где по стенам висят похожие на слизняков самцы, видел, как огромный взрослый жукер вносит на руках малютку-королеву, как самцы по очереди проникают в нее, и бьются в экстазе, и падают, умирая, на гладкий каменный пол. А затем новую королеву приносят к ногам старой — прекрасного существа, завернутого в мягкие, шуршащие, сверкающие крылья, уже давным-давно не годные для полета, но еще отмеченные печатью величия. И старая королева целует свою дочь на ночь, погружая ее в сон нежнейшим на свете ядом, а затем одевает в шелковый кокон и приказывает ждать, а когда исполнится срок — стать собой, королевой, новым городом, новым миром и даровать жизнь другим королевам и мирам…

«Откуда я знаю все это? — удивился Эндер. — Я как будто вспоминаю свое прошлое…»

И, словно в ответ, перед глазами Эндера встала картина его самого первого сражения с флотом жукеров. Раньше он видел его на симуляторе, но сейчас смотрел на происходящее глазами сотен жукеров, глазами их королевы. Флот построился в шар, а затем из темноты космоса налетели вражеские истребители, и Добрый Доктор превратил всех жукеров во вспышку света. Он чувствовал то же, что чувствовала королева. Смерть пришла слишком быстро, чтобы ее избежать, но понимание неизбежности смерти пришло еще быстрее. Однако в памяти не было ни боли, ни страха. В сознании королевы плыла печаль, нечто вроде тихого отчаяния. Ее тоска не была сформулирована в словах, но именно слова сложились в мозгу Эндера. Глядя на людей, пришедших убивать, королева думала: «Они не простили нас. Теперь, конечно, мы умрем».

— Как возвратить вас к жизни? — спросил он.

Королева из шелкового кокона не могла ответить ему словами, но, когда он закрыл глаза и сосредоточился, откуда-то из глубины сознания пришли новые образы. Кокон нужно положить в прохладное место, темное и тихое. Там должна быть вода, чтобы запустить внутри кокона определенные реакции. Несколько недель куколка будет постепенно изменяться. А потом, когда кокон потемнеет и станет пыльно-коричневым, Эндер должен будет разрезать шелк и помочь маленькой и хрупкой королеве появиться на свет. Вот он берет ее за переднюю лапку и помогает перебраться из вод ее рождения в гнездо, мягкое, устланное высохшими листьями. «И я оживу, — всплыло в мозгу. — Я проснусь. И дам жизнь тысячам и тысячам моих детей».

— Нет, — сказал Эндер. — Я не могу.

В ответ — страдание.

— Твои дети ушли в прошлое, превратились в чудовищ, являющихся к нам теперь только в ночных кошмарах. Если я разбужу тебя, мы всего-навсего снова вас убьем.

В его мозгу пронеслись десятки картин того, как жукеры убивают людей, и с ними пришло столько горя, такая боль, что он не смог вынести этого и заплакал.

— Если ты сможешь передать другим людям свои чувства, как передала их мне, вполне возможно, они простят вас.

«Нет, никому, только мне, — понял он. — Жукеры отыскали меня через ансибль, проследовали по его лучу и проникли в мой мозг. Агония мучительных снов открыла им мою суть, хотя днем я продолжал убивать их. И они поняли: я боюсь их, но не знаю, что убиваю их не в игре, а на самом деле. За несколько последних недель они построили для меня это место — тело Великана, и детскую площадку, и утес за Концом Света, чтобы глаза и память привели меня в башню. Я единственный, кого они знают. Они могут говорить только со мной или через меня».

«Мы совсем как вы, — вспыхнуло в его мозгу. — Мы не хотели вас убивать и, когда осознали свою ошибку, ушли навсегда. Мы считали себя единственной разумной расой во Вселенной, пока не встретили вас, но мы даже не представляли, что одинокие животные, не способные делить друг с другом свои сны, способны породить мысль. Откуда нам это было знать? Иначе мы бы пришли с миром. Верь нам, верь нам, верь нам».

Эндер засунул руку в нишу и вытащил кокон. Он был слишком легким, чтобы хранить в себе надежду, все будущее некогда великой расы.

— Я заберу тебя и унесу, — сказал Эндер. — Я полечу из мира в мир, с планеты на планету, пока не найду время и место, когда и где ты сможешь проснуться. Где никто не тронет тебя. И я расскажу людям историю твоего народа, чтобы они поняли и со временем простили вас, как вы простили меня.

Он завернул шелковый кокон в куртку и выбрался из башни.

— И что там было? — спросил Абра.

— Ответ.

— На что?

— На мой вопрос.

Это было все, что Эндер сказал ему. Они вели поиск еще пять дней и наконец нашли подходящее место для новой колонии, далеко на юго-востоке от башни.

Через много недель Эндер пришел к Валентине и попросил прочесть кое-что написанное им. Она вызвала из корабельного компьютера нужный файл и стала читать.

Повествование шло от лица королевы муравейника, которая рассказывала историю своего народа: чего хотели жукеры и что они сделали. «Вот наши ошибки и преступления, вот наше величие, мы не хотели вам зла и прощаем вам нашу смерть». Рассказ начинался с появления первой искры разума на некой далекой планете и кончался пожаром последней войны, уничтожившей их родной дом. Он был скуп, как древнее сказание. Эндер поведал о великой матери, что первой решила растить и воспитывать новую королеву, вместо того чтобы убивать или изгонять ее. Сколько раз приходилось ей уничтожать плоть от плоти своей, частицу себя, пока наконец она не родила дочь, способную оценить ее тягу к гармонии. Такого еще не видел их мир: две королевы любили друг друга и помогали друг другу, вместо того чтобы сражаться. Их муравейник был сильнее любого другого. Они процветали и дали жизнь множеству дочерей, что разделили с ними новый мир. Это было начало мудрости.

«Если бы мы только могли объясниться с вами! — говорила устами Эндера королева. — Но этого не случилось, и мы просим только об одном: чтобы в вашей памяти мы остались не врагами, а родичами, с которыми столкнули вас судьба, эволюция, Бог… Если бы мы поцеловали друг друга, это чудо сделало бы нас людьми в глазах друг друга. Но вместо этого мы стали убивать. И все же мы приветствуем вас как друзей, как гостей. Придите в наш дом, дочери Земли, собирайте урожай с наших полей, живите в наших городах. Теперь вы — наши руки. Делайте то, что уже не можем делать мы. Цветите, деревья; зеленейте, поля; даруйте им тепло, солнца; будьте плодородными, планеты, ибо мы удочеряем их, и они пришли домой».

Книга, которую написал Эндер, была короткой, но в нее вошло все то зло и все то добро, что знала королева жукеров. Эндер подписал ее не своим именем, а псевдонимом:

ГОВОРЯЩИЙ ОТ ИМЕНИ МЕРТВЫХ

Без излишней шумихи книгу опубликовали на Земле, и она переходила из рук в руки, пока не стало очевидным, что ее прочитали все. Одни нашли ее довольно любопытной; другие не могли отложить в сторону, а потом перечитывали и перечитывали. Многие пытались жить заветами книги и, хороня близких, вставали у могил, чтобы стать Говорящими от Имени Мертвых, исповедаться за ушедшего из жизни, не скрывая его вины и не претендуя на добродетели. Люди, посещавшие эти службы, часто находили их слишком жестокими и растравляющими души, но было и множество других, кому казалось, что их жизни, несмотря на все ошибки, чего-то да стоили, а значит, когда они умирали, Говорящий должен был рассказать за них всю правду.

На Земле просто стало одной религией больше. Но для тех, кто путешествовал по великой темной пещере космоса, кто жил в туннелях королевы муравейника и собирал урожай с ее полей, — это была единственная вера. Ни одна колония не обходилась без своего Говорящего.

Никто не знал, да и не хотел знать, кто был первым Говорящим. Да и сам Эндер не собирался никому раскрывать это.

Когда Валентине исполнилось двадцать пять, она закончила последний том своей истории войн с жукерами и включила в приложение полный текст маленькой книжки Эндера, но так и не сообщила, кто ее написал.

Сразу после этого по ансиблю с ней связался старый Гегемон. Питеру Виггину было уже семьдесят семь, и у него отказывало сердце.

— Я знаю, кто написал эту книгу, — сказал Питер. — Если он смог стать голосом жукеров, то сможет говорить и за меня.

Через пятьдесят световых лет по ансиблю говорили Эндер и Питер. И Питер выцеживал по капле истории своих дней и лет, повести доброты и жестокости. И когда он умер, Эндер написал вторую книгу и опубликовал под тем же псевдонимом. Книги назывались «Королева Муравейника» и «Гегемон» и с годами стали нечто вроде Священного Писания.

— Давай улетим, — сказал однажды Эндер Валентине, — и будем жить вечно.

— Так не бывает, — ответила она. — Есть чудеса, которые не может сотворить даже теория относительности.

— Нам нужно лететь. Я почти счастлив здесь.

— Так оставайся.

— Я так долго жил с моей болью, что теперь не могу без нее.

И они сели на космический корабль и полетели из мира в мир. И где бы ни останавливались, он всегда был Эндрю Виггином, бродягой, говорящим от имени мертвых, а она — его сестрой Валентиной, летописцем, записывающим истории живущих. И всегда и всюду Эндер возил с собой маленький белый кокон. Он искал планету, где королева сможет проснуться и жить в мире. Поиск его был долог.



ВОЙНА ДАРОВ

Тому Руби, сохранившему свою веру как в Боевой школе, так и за ее пределами

Зек Морган обладает феноменальной памятью, из-за чего привлекает внимание сотрудников Межзвездного флота.

Отец Зека является религиозным фанатиком и прививает свою веру сыну. В боевой школе Зек замыкается в себе и отказывается обучаться военному ремеслу.

В это время ребята начинают дарить друг другу подарки в канун Рождества, Зек противостоит им, считая Санта-Клауса пособником Сатаны. Начинается война подарков.

Глава 1

Святой Ник

Зак Морган сидел в первом ряду маленького храма Церкви Непорочного Христа в Идене, Северная Каролина, сосредоточенно уставившись в одну точку и не шевелясь, хотя у него зудело сразу в двух местах — на ступне и над бровью. Он знал, что над бровью у него зудит из-за усевшейся там мухи, и на ноге, скорее всего, тоже, хотя ни разу не взглянул, ползает ли там что-нибудь.

Он не смотрел на падающий за окном снег, не бросал взгляд налево или направо, не отвлекся даже на родителей вопящего младенца в ряду позади — пусть другие решают, что важнее для этой пары: остаться и слушать проповедь или уйти, не нарушая тишину собрания.

Зак был сыном проповедника и прекрасно знал, в чем состоит его долг.

Непорочный Хабит Морган стоял за небольшой кафедрой, которая на самом деле была старой подставкой для справочников, купленной на библиотечной распродаже. Вне всякого сомнения, когда-то лежавший на ней справочник уступил свое место компьютеру — очередной знак упадка человечества, поклоняющегося ложному богу укрощенной молнии.

— Они думают, будто, если им удалось сдернуть молнию с неба и обуздать ее с помощью своих машин, они теперь боги или друзья богов. Ведомо ли им, что молния способна сотворить лишь огонь, и ничего больше? О да, говорю я вам — это адское пламя, а боги, с которыми они подружились, воистину дьяволы!

То была одна из лучших проповедей отца. Впервые Зак услышал ее в трехлетнем возрасте, но не забыл ни слова. Зак вообще никогда ничего не забывал — как только он понял, что такое слова, он запоминал их все до единого.

Но отцу он об этом не рассказывал. Когда мама узнала, что он способен повторять целые проповеди слово в слово, она очень спокойно, однако весьма убедительно сказала:

— Зак, Бог наградил тебя великим даром. Но ты не должен никому его показывать, иначе кто-нибудь может подумать, будто это дар Сатаны.

— Что, правда? — спросил Зак. — Дар Сатаны?

— Сатана не приносит добрых даров, — ответила мама. — Так что это дар от Бога.

— Тогда почему кто-то может подумать, будто это дар Сатаны?

Мама нахмурилась, хотя губы ее продолжали улыбаться — она всегда улыбалась, когда знала, что на нее кто-то смотрит. То был ее долг как жены священника — всем своим видом показывать, что жизнь непорочного христианина полна счастья.

— Некоторые настолько стремятся искать повсюду Сатану, — наконец сказала она, — что видят его даже там, где его нет.

Естественно, Зак запомнил этот разговор слово в слово, и тот сразу же всплыл в памяти, когда Заку было четыре, а отец сказал:

— Есть те, кто станет говорить тебе, будто нечто исходит от Бога, хотя на самом деле оно от дьявола.

— Почему, папа?

— Их обманывают собственные желания, — ответил отец. — Им хочется, чтобы мир был лучше, и они делают вид, будто оскверненное непорочно, так что его можно не опасаться.

Потом Зак не раз сопоставлял оба этих разговора, поскольку понял, что мама предупреждала его насчет отца, а отец — насчет мамы.

Но сделать выбор между ними он не мог. Не мог и не хотел.

И тем не менее он ни разу не дал отцу повода убедиться в его идеальной памяти. Однако и ложью это тоже не было. Попроси отец хоть раз повторить разговор, проповедь или еще что-нибудь, Зак так и сделал бы, честно продемонстрировав, что помнит все слово в слово. Но отец никогда и никого ни о чем не просил, за исключением тех случаев, когда обращался к Богу.

Именно это произошло и сейчас. Стоя за кафедрой и пристально глядя на паству, отец произнес:

— Как насчет Санта-Клауса? Святого Николая? Не то же ли он самое, что и «Старина Ник», он же дьявол? Есть ли у него хоть что-то общее с Христом? Насколько непорочна наша вера, если мы храним в наших сердцах этого самого «Старину святого Ника»? Так ли уж он весел и радостен? Не смеется ли он потому, что знает: наши дети следуют за ним прямиком в ад?

Он окинул паству яростным взглядом, словно ожидая реакции. Наконец кто-то дал единственный уместный в данном месте проповеди ответ:

— Брат Хабит, мы этого не знаем. Может, спросите Бога и поведаете нам, что Он вам скажет?

— О Господь на небесах! — взревел отец. — Тебе ведом наш вопрос! Дай же нам свой ответ! Мы, дети Твои, молим Тебя о хлебе, Отче! Не посылай нам камень!

Он вцепился в кафедру или подставку для справочников, задрожавшую под его натиском, и возвел очи к небу. Зак знал, что, когда отец устремляет взгляд ввысь, он не видит ни перекладин крыши, ни потолка. Взгляд его был нацелен в небеса, призывая спешащих ангелов убраться с пути, чтобы пробиться к Богу и потребовать Его внимания, поскольку он имел на это полное право. «Просите, и дано будет вам, — обещал Бог. — Стучите, и отворят вам!» Что ж, Хабит Морган стучал и просил, и пришло время Богу отворить и дать. Бог не мог нарушить своего слова — по крайней мере, когда на этом настаивал Хабит Морган. Но Бог особо и не торопился, — собственно, потому Зак и сидел в первом ряду вместе с матерью и тремя младшими детьми на столь шатких стульях, что те реагировали на малейшее движение. Остальные дети были еще малы, и ерзанье было им простительно. Зак же преисполнился решимости хранить непорочность, и его стул казался каменным.

Когда отец так долго смотрел в небеса, это воспринималось как некое испытание. Возможно, его в самом деле испытывал Бог, а может, отец уже получил свой ответ — скажем, накануне ночью, когда писал свою проповедь, — и испытание исходило от него самого. Так или иначе, Зак намеревался это испытание пройти, как проходил любые испытания, которым подвергался.

Тянулись долгие минуты. Зуд прошел, но его тут же сменил новый. Взгляд отца был все так же устремлен в небеса. По шее Зака струился пот, мальчик не обращал на него внимания.

Позади него поерзал на стуле кто-то из семидесяти трех пришедших сегодня членов паствы (Зак не считал собравшихся, лишь окинул взглядом, но, как обычно, сразу же понял, сколько их), кто-то кашлянул. Именно этого момента ждал отец — или Бог.

Голос отца звучал не громче шепота, но разнесся по всему помещению:

— Как мне услышать голос Святого Духа, если меня окружает порок?

У Зака возникла мысль напомнить отцу его собственную проповедь, которую тот читал два года назад, когда Заку едва исполнилось четыре: «Думаете, Бог не может заставить свой голос быть услышанным, какой бы иной шум вас ни окружал? Если вы непорочны — вся суета этого мира есть тишина по сравнению с гласом Божьим». Но Зак знал, что, если он сейчас это процитирует, его ждет наказание розгами. Отец на самом деле не задавал вопроса — он лишь указывал на то, что все и так знали: среди всей паствы лишь Хабит Морган по-настоящему, истинно непорочен. Именно потому к нему, и только к нему, снисходили Божьи ответы.

— Святой Ник — всего лишь маска! — взревел отец. — Святой Ник — фальшивая борода и фальшивый смех пьяных слуг бога легкомыслия! Имя ему — Дионис! Бахус! Пьянство и разврат! Алчность и страсть — вот дары, которые он влагает в души наших детей! Господи, спаси нас от Сатаны в облике Санты! Отведи глаза наших детей от его злобного хищного взгляда! Не сажай наших детей на его колени, чтобы они шептали о своих сокровенных желаниях в его каменные уши! Он — истукан идолопоклонников! Одному Богу ведомо, какой дух оживляет этих идолов, заставляя их омерзительно хохотать и кричать подобно ослам!

Отец пребывал в отличной форме. Пока он продолжал извергать из себя слова Божьи, расхаживая туда-сюда перед паствой, Зак сумел почесать зудящее место, не сводя взгляда с отцовского лица.

Тот вещал еще целый час, рассказывая истории о детях, которые поверили в Санта-Клауса, и о родителях, которые лгали своим детям про Святого Ника и учили детей, будто все истории о Рождестве — лишь миф, включая историю о младенце Христе. Он рассказывал о детях, которые стали атеистами после того, как Санта не принес им подарки, которых они больше всего желали.

— Сатана всегда лжет! Когда Санта вкладывает ложь в уста родителей, семя этой лжи западает в души их детей, а когда оно расцветает и приносит плоды, плодом этой лжи становится предательство. Когда вы лжете ради Сатаны, вы не заслуживаете доверия собственных детей! — Голос его упал до шепота. — Веселый старина Святой Николай, — прошипел он. — Наклонись ко мне. Не рассказывай ни единой душе о том, что я сейчас скажу. — Он снова взревел во всю глотку: — Да, ваши дети шепчут о своих тайных желаниях Сатане, и он отвечает на их молитвы — но не подарками, которых они ждут, и уж точно не явлением Господа Эммануила![18] Нет, он отвечает на их молитвы пеплом греха в их устах, ядом атеизма и неверия в их крови. Он изгоняет из нее гемоглобин, заменяя его адской похотью!

И так далее, и тому подобное.

Идеально работавшие часы в голове Зака отсчитали полные сорок минут проповеди. Отец ни разу не повторился, при этом ни разу не уклонившись от единственной темы. Как говорил отец, послание Бога всегда коротко, но чтобы перевести непорочную мудрость языка Господа на бедный английский, понятный простым смертным, требуется немало слов.

Но при этом проповеди отца никогда не выходили за пределы разумного, точно укладываясь в отведенное время. Он был не из тех, кто говорит лишь ради того, чтобы слышать собственный голос. Проповедь являлась для него тяжким трудом, требовавшим достойного завершения.

После проповеди был исполнен гимн, а затем отец обратился к старому брату Верлину и сказал, что Бог видел его сегодня и очистил его душу, сделав ее достаточно непорочной для молитвы. Верлин, рыдая, поднялся на ноги и с трудом нашел слова, чтобы благословить паству, — настолько он был тронут, что его выбрали впервые после того, как старик признался на исповеди, что продал свою старую машину почти вдвое дороже, чем та на самом деле стоила, поскольку его соблазнил покупатель, предлагая еще больше. Этот грех был в некоторой степени прощен — именно это имел в виду брат Хабит, призвав брата Верлина к молитве.

На этом все закончилось. Вскочив на ноги, Зак подбежал к отцу и, как всегда, обнял его, ибо ему казалось, что по окончании проповеди на одежде отца задержался небесный свет, и если достаточно крепко его обнять, возможно, часть света перейдет на Зака и он сможет начать становиться непорочным. Ибо небеса знали, что сейчас Зак порочен.

В такие моменты отец его любил. Отцовские руки мягко поглаживали Зака по волосам, по плечу, по спине, и в них не было ивовой розги, от которой могла бы проступить кровь на рубашке.

— Смотри-ка, сынок, — сказал отец. — К нам в Дом Господень явился чужак.

Высвободившись из объятий, Зак взглянул на дверь. Другие тоже заметили незнакомца и молча смотрели на него, ожидая, кем объявит его Хабит Морган — другом или врагом. Незнакомец был одет в форму, которой Зак никогда прежде не видел: не шериф или заместитель шерифа, не пожарный, не полицейский.

— Добро пожаловать в церковь Непорочного Христа, — сказал отец. — Жаль, что вы не пришли на проповедь.

— Я слушал снаружи, — ответил незнакомец. — Не хотел мешать.

— В таком случае вы правильно поступили, — кивнул отец, — ибо слышали слово Божье, но внимали со смирением.

— Вы преподобный Хабит Морган? — спросил незнакомец.

— Да, это я, — ответил отец. — Но у нас нет чинов, только обращения «брат» и «сестра». «Преподобный» предполагает, будто я квалифицированный священник, работающий по найму. Но меня никто не квалифицировал, кроме Господа, ибо только Господь может излагать свое непорочное учение и только Господь может назначать своих священников. И я никем не нанят, ибо слуги Господа все равны перед Ним и должны исполнять заповедь Господа Адаму, добывая хлеб свой насущный в поте лица своего. Я обрабатываю участок земли, а еще я вожу грузовик Объединенной службы доставки.

— Прошу меня простить за неподходящий титул, — сказал незнакомец. — У меня и в мыслях не было неуважительно к вам отнестись.

Зак, однако, отличался наблюдательностью, и ему показалось, что тот уже знал, как отнесется отец к титулу «преподобный», и употребил его преднамеренно.

Так поступать было нельзя. Это выглядело осквернением храма. Зак отбежал от отца, встав в нескольких футах перед незнакомцем.

— Если вы прямо сейчас скажете правду, — отважно заявил Зак, нисколько не боясь того, что может с ним сделать этот человек, — Бог простит вам вашу ложь, и храм снова станет непорочным.

Среди паствы пробежал вздох, но не от удивления или испуга — они полагали, что устами Зака время от времени говорит Бог, хотя сам он никогда ни о чем подобном не заявлял. Он всегда отрицал подобное, но повлиять на то, во что люди верят, никак не мог.

— О какой лжи речь? — весело спросил незнакомец.

— Вы все про нас знаете, — сказал Зак. — Вы изучали нашу веру. Вам все известно про отца. Вы знаете, что называть его «преподобным» — оскорбление. Вы сделали это специально, а теперь лжете, будто хотели проявить уважение.

— Ты прав, — все так же весело кивнул незнакомец. — Но какая, собственно, разница?

— Для вас наверняка есть разница, — ответил Зак. — Иначе вы не стали бы лгать.

Отец встал за спиной Зака, положив руку ему на голову, и мальчик понял, что сказал уже достаточно, а теперь пришла очередь отца.

— Устами младенца, — сказал отец незнакомцу. — Вы явились к нам с ложью на языке, которую сумел заметить даже ребенок. Зачем вы пришли и кто вас прислал?

— Меня прислал Международный флот, и моя задача — протестировать мальчика, чтобы решить, годен ли он к обучению в Боевой школе.

— Мы христиане, сэр, — сказал отец. — Бог защитит нас, если Ему будет угодно. Но мы не поднимем руку против нашего врага.

— Я здесь не для того, чтобы вести богословские споры, — заявил незнакомец. — Я исполняю закон. Вера родителей не является поводом для каких-либо исключений.

— Как насчет веры ребенка? — спросил отец.

— У детей нет веры, — ответил незнакомец. — Потому мы и забираем их в юном возрасте — до того, как им внушат какую бы то ни было идеологию.

— Чтобы внушить им вашу? — спросил отец.

— Именно, — кивнул незнакомец и протянул руку Заку. — Идем со мной, Закария Морган. Проведем экзамен в доме твоих родителей.

Зак повернулся к нему спиной.

— Он не хочет проходить ваш тест, — заметил отец.

— И тем не менее, — возразил незнакомец, — он его пройдет. Так или иначе.

Паства зароптала. Представитель Международного флота окинул их взглядом.

— Задача Международного флота — защищать человечество от захватчиков-жукеров. Мы защищаем всех — даже тех, кто не хочет, чтобы их защищали, — и привлекаем лучшие умы человечества, готовя из них командиров, даже если они этого не желает. Что, если этот мальчик станет выдающимся командиром, который приведет нас к победе, казавшейся недостижимой для всех прочих? Неужели человечество должно погибнуть лишь ради того, чтобы ваша паства могла оставаться… непорочной?

— Да, — ответил отец.

— Да, да, — эхом отозвалась паства.

— Мы — хлебные дрожжи, — сказал отец. — Мы — соль, которая должна хранить свой вкус, даже если погибнет вся земля. Именно наша непорочность убедит Господа сохранить жизнь этому нечестивому поколению, а не ваша жестокость.

— Ваша непорочность против нашей жестокости? — рассмеялся незнакомец. Внезапно выбросив вперед руку, он схватил Зака за ворот рубашки и резко дернул его к себе. Прежде чем кто-либо успел протестующе вскрикнуть, он сорвал с Зака рубашку и развернул его кругом, показывая покрытую шрамами спину, на которой краснели свежие раны — часть их даже начала кровоточить от внезапного рывка. — Как насчет вашей жестокости? Мы не поднимаем руку на детей.

— В самом деле? — спросил отец. — Жалеть розог — значит баловать ребенка. Господь поведал нам, как с малых лет поддерживать непорочность наших детей, пока они не научатся послушанию. Я бью тело моего сына, чтобы душа его научилась принимать непорочную любовь Христову. Вы же научите его ненавидеть врагов, и уже не будет иметь значения, живо или мертво его тело, ибо душа его будет осквернена и Господь выплюнет его из уст своих.

Незнакомец швырнул рубашку Зака в лицо отцу:

— Возвращайтесь домой. Мы с вашим сыном будем там, занимаясь тем, что положено по закону.

Зак вырвался из захвата незнакомца. Тот держал его крепко, но у Зака имелось немалое преимущество — его не волновала боль, он хотел лишь освободиться.

— Я никуда с вами не пойду, — заявил Зак.

Незнакомец коснулся маленького электронного устройства на поясе. Дверь тотчас же распахнулась, впустив десяток вооруженных людей.

— Я арестую твоего отца, — сказал представитель Флота. — И мать тоже. А также любого из здесь присутствующих, кто станет мне сопротивляться.

Мама вышла вперед, протолкнувшись мимо отца и еще нескольких человек.

— В таком случае вы ничего о нас не знаете, — сказала она. — Мы не собираемся вам сопротивляться. Когда римлянин требует у нас плащ, мы отдаем ему всю одежду. — Она подтолкнула к незнакомцу двух дочерей. — Испытайте их. И самую младшую тоже, если сумеете. Она еще не умеет говорить, но у вас наверняка найдутся свои методы.

— Мы вернемся за ними даже с учетом того, что две ваши младшие — незаконные дети. Но только тогда, когда они подрастут.

— Вы можете забрать тело моего сына, — продолжала мать, — но вам никогда не забрать его душу. Учите его всему, чему пожелаете. Его душа останется непорочной. Он будет повторять ваши слова, но никогда, никогда в них не поверит. Он принадлежит Непорочному Христу, а не человечеству.

Зак стоял не шевелясь, хотя его тело готово было задрожать от страха. Столь отважно мама вела себя крайне редко — и при этом всегда рисковала. Какова будет реакция отца? Главным здесь был он, и именно его слова и действия должны были защитить семью и церковь.

Глава 2

Чулок Эндера

Питеру Виггину следовало провести день в публичной библиотеке Гринсборо, работая над курсовым проектом, но у него пропал к нему всякий интерес. Оставалось два дня до Рождества — праздника, который всегда вгонял его в депрессию.

— Не дарите мне никаких подарков, — сказал он родителям в прошлом году. — Положите деньги в доверительный фонд и отдайте их мне, когда я закончу учебу.

— Рождество стимулирует американскую экономику, — заметил отец. — И мы тоже должны в этом участвовать.

— Не твое дело, что дарят или не дарят тебе другие, — сказала мать. — Вложи свои собственные деньги и не дари ничего нам.

— Как будто такое возможно, — усмехнулся Питер.

— Нам все равно не нравятся твои подарки, — заметила Валентина, — так что можешь обойтись и без них.

— Что не так с моими подарками? — возмутился Питер. — Как будто я дарю вам использованный пластырь или вроде того!

— Твои подарки всегда выглядят так, будто ты купил что-то по дешевке на распродаже, а потом, придя домой, решил, кого бы этим осчастливить.

Это в точности соответствовало принципу, по которому Питер приобретал подарки.

— Ну ты даешь, Валентина, — заявил он. — А кто-то верит в твою доброту.

— Может, хватит препираться? — с тоской попросила мать.

— Мир Земле и счастье всем соплячкам, — сказал Питер.

Это было в прошлом году. Но теперь вложения Питера — естественно, анонимные, поскольку он все еще был несовершеннолетним, — принесли неплохой доход, и он продал достаточно акций, чтобы заплатить за вполне приличные подарки для родных. Вряд ли кто-то мог сказать, что в этом году с ними что-то не так, хотя потратить слишком много он тоже не мог, иначе отец начал бы интересоваться, откуда у Питера деньги.

Закончив с рождественскими покупками, он понял, что писать курсовую по выбранной теме не собирается, а к работе над другой просто не готов. Больше в этом унылом городишке делать было нечего, так что ничего не оставалось, кроме как идти домой.

Войдя в гостиную, он увидел мать плачущей — подумать только! — над рождественским чулком.

— Не беспокойся, мама, — сказал он. — Ты весь год вела себя хорошо, так что на этот раз в чулке угля не будет.

Коротко рассмеявшись, она быстро запихала чулок обратно в коробку. Только теперь Питер понял, чей он.

— Мама, — проговорил он, не в силах сдержать укоризненный тон. — Эндер вовсе не умер — он просто в Боевой школе. (Поднявшись со стула, мать направилась в кухню.) — Мама, с ним все в порядке.

Она повернулась к нему, и глаза ее яростно вспыхнули, хотя голос оставался спокойным.

— Вот как? Ты что, получил от него письмо? Или он тебе звонил? А может, администрация школы прислала тебе секретный отчет, который не предоставляется родителям?

— Нет, — ответил Питер, с трудом сдерживая досаду.

— В таком случае ты даже не знаешь, о чем говоришь, — язвительно усмехнулась мать, и ее презрительный тон еще больше раздосадовал Питера.

— Можно подумать, оттого, что ты гладишь этот чулок и рыдаешь над ним, что-то изменится.

— До чего же ты мерзкий тип, Питер, — бросила она, проходя мимо.

Он последовал за ней в кухню.

— Могу поспорить, в Боевой школе тоже вешают рождественские чулки и кладут в них игрушечные космические корабли, которые издают крутые звуки стрельбы.

— Мусульмане и индусы, которые там учатся, уж точно по достоинству оценят рождественские чулки, — усмехнулась мать.

— В общем, мама, чем бы они ни занимались на Рождество, Эндер по нас скучать вряд ли станет.

— Может, ты бы и не стал, но это вовсе не значит, что не станет он.

Питер закатил глаза.

— Естественно, я скучал бы по вас.

Мать промолчала.

— Я вполне нормальный парень, как и Эндер. Просто ему некогда скучать и он вполне справится. Он привыкнет. Человек привыкает к чему угодно.

Медленно повернувшись, мать дотронулась до его груди, а затем подцепила пальцем за ворот рубашки и привлекла к себе.

— К потере ребенка невозможно привыкнуть, — прошептала она.

— Он же не умер, — возразил Питер.

— Все равно что умер, — сказала мать. — Я никогда больше не увижу того мальчика, который покинул этот дом. Я никогда не увижу его ни семилетним, ни девятилетним, ни одиннадцатилетним. Я не буду помнить его в этом возрасте — он останется лишь в моем воображении. Все будет точно так же, как и у родителей умерших детей. Так что пока ты, Питер, хоть чуть-чуть не научишься разбираться в простейших вещах — к примеру, в человеческих чувствах, — может, тебе лучше просто заткнуться?

— И тебе счастливого Рождества, — ответил Питер и вышел.

Его собственная комната показалась ему странно чужой и пустой. В ней не было ничего, что как-то отражало бы его личность. То было сознательное решение с его стороны — любое проявление индивидуальности дало бы преимущество Валентине в их бесконечной дуэли. Но сейчас, когда в его ушах все еще звучали материнские обвинения в бесчувственности, спальня казалась ему настолько стерильной, что он возненавидел того, кто предпочел в ней жить.

Вернувшись в гостиную, он полез в коробку с рождественскими чулками и извлек всю кучу. Мать вышила на каждом чулке их имена и символические картинки. На его собственном чулке был изображен космический корабль, а на чулке Эндера — паровоз. Ирония судьбы: придурок Эндер оказался в космосе, а он, Питер, застрял на Земле с ее паровозами.

Сунув руку в чулок Эндера, Питер заговорил, изображая куклу-перчатку:

— Я самый любимый у мамочки, и я был очень, очень хорошим!

В чулке что-то болталось. Засунув руку глубже, Питер вытащил пятидолларовую монету — никель, как ее называли, хотя эта стоила в десять раз дороже той, давно вышедшей из употребления, монетки.

— Что, подворовываешь из чужих чулков? — спросила мать, стоя в дверях.

Питер смутился, будто его в самом деле застали за преступлением.

— Чулок показался тяжелым, — ответил он. — Я просто посмотрел, что там.

— Что бы там ни было, оно все равно не твое, — весело бросила мать.

— Я и не собирался его себе оставлять, — сказал Питер. Хотя, естественно, он именно так бы и поступил, предполагая, что о монетке просто забыли и никто ее не хватится. Но именно над этим чулком рыдала мама. И она точно знала, что там лежал никель. — Ты что, все так же каждый год что-то кладешь в его чулок? — недоверчиво спросил он.

— Чулки наполнял Санта, — ответила мать. — Я тут ни при чем.

Больше всего пугало то, что в ее голосе не слышалось ни малейшей иронии. Кто знает, может, она и впрямь в это верила?

— Ох, мама… — покачал головой Питер.

— Тебя это никак не касается, — сказала она. — Не лезь не в свое дело.

— Но это же ненормально, — заявил Питер. — Оплакивать своего маленького героя, как будто он умер. С ним все в порядке. Он не собирается умирать, он в самой стерильной и охраняемой школе во всей вселенной, а когда он победит в войне, то вернется домой, его радостно встретят парадом с конфетти, и он крепко тебя обнимет.

— Положи пять долларов обратно, — велела мать.

— Положу.

— При мне.

Невероятно.

— Ты что, мне не доверяешь, мама? — спросил Питер с деланой обидой, пытаясь скрыть, что оскорблен по-настоящему.

— В том, что касается Эндера, — нет, — ответила мать. — Или меня, если уж на то пошло. Монета принадлежит Эндеру. На ней не должно оставаться ничьих отпечатков пальцев, кроме его собственных.

— И Санты, — добавил Питер.

— И Санты.

Он бросил монетку обратно в чулок.

— А теперь убери его.

— Ты хоть понимаешь, что меня все больше и больше подмывает его сжечь? — спросил Питер.

— И ты еще удивляешься, почему я тебе не доверяю?

— А ты еще удивляешься, почему я такой недружелюбный и почему мне нельзя доверять?

— Тебе хоть немного не становится тревожно при мысли, что я вынуждена ждать, пока ты уйдешь из дома, прежде чем смогу позволить себе потосковать по моему малышу?

— Можешь делать что хочешь, мама, и когда захочешь. Ты взрослая. У взрослых все деньги, и они полностью свободны.

— Ты и впрямь самый глупый умник в мире, — заметила мать.

— Еще раз, просто для справки, назови причины, по которым я должен чувствовать себя любимым и уважаемым в собственной семье.

— Я же только по-хорошему. Любя.

— Кто бы сомневался, мама.

Убрав чулок обратно в коробку, Питер начал вставать со стула, но мать, подойдя ближе, усадила его обратно, вновь достала чулок Эндера и сунула внутрь руку.

Питер вынул монету из кармана рубашки и протянул ей.

— Стоило попробовать, как думаешь?

— Ты все еще настолько завидуешь младшему брату, что домогаешься всего, что ему принадлежит?

— Это всего лишь пятак, — ответил Питер, — и Эндер все равно его не потратит. Я вложу его в дело, и пусть идут проценты, пока Эндер не вернется — лет через шесть-восемь, или когда там.

Наклонившись, мать поцеловала его в лоб.

— Одному Богу ведомо, почему я все равно тебя люблю.

Бросив монету в чулок, она положила его в коробку, шлепнула Питера по руке и вышла из комнаты.

Руку жгло от шлепка, но больше всего жгло там, где губы матери коснулись его лба.

Глава 3

Дьявольские вопросы

Зак сел вместе с незнакомцем в машину на воздушной подушке. Один из солдат занял место за рулем, остальные погрузились в машину побольше, выглядевшую довольно-таки опасно.

— Я капитан Брайдеган, — представился незнакомец.

— Мне все равно, как вас звать, — ответил Зак.

Капитан Брайдеган промолчал. Зак тоже.

Когда они подъехали к дому Зака, дверь была распахнута настежь. Внутри ждала женщина, перед которой на кухонном столе были разложены бумаги, а также груда деревянных кубиков и прочие принадлежности, включая небольшое устройство. Вероятно, заметив взгляд Зака, она дотронулась до устройства и объяснила:

— Это диктофон. Чтобы другие могли потом услышать нашу беседу и оценить ее.

«Порабощенная молния», — подумал Зак. Еще одно орудие Сатаны, с помощью которого тот ловит в свои сети людские души.

— Меня зовут Агнес О’Тул, — сказала женщина.

— Ему все равно, — заметил Брайдеган.

Зак протянул руку:

— Рад познакомиться, Агнес О’Тул.

Неужели этот Брайдеган не понимал, что все мужчины обязаны проявлять к женщинам доброту и вежливость, ибо предназначение женщин — сойти в долину теней, чтобы принести в мир новые души, которые обретут непорочность и смогут служить Господу? До чего же прискорбное невежество!

— Подожду здесь, — сказал Брайдеган. — Если, конечно, Зак не против.

Похоже, он ждал ответа.

— Мне все равно. — Зак даже не взглянул на него. Этот человек уже доказал, что способен на насилие, а значит, был безнадежно порочен. Он не имел никакого авторитета в глазах Бога, но тем не менее хватал Зака за плечи, будто имел на то право. Лишь отец считал своим долгом совершать над Заком обряд очищения, никто другой не смел до него дотрагиваться.

— Отец его бьет, — сказал Брайдеган и вышел.

Агнес посмотрела на мальчика, слегка подняв брови, но Зак не счел нужным что-либо объяснять. Они наверняка знали о наказании порочной плоти еще до того, как пришли сюда, — с чего бы иначе Брайдеган сорвал с него рубашку и показал отметины от розог? Брайдеган и Агнес явно хотели как-то воспользоваться его шрамами — словно считали, будто Зак нуждается в утешении и защите.

От отца? От орудия, которое избрал Господь, чтобы воспитать из Зака мужчину? С тем же успехом человек мог поднять свою ничтожную руку на Господа, пытаясь помешать ему править миром.

Агнес начала тест. Когда она спрашивала о том, что Зак знал, он отвечал прямо, как велел ему отец. Однако половина вопросов касалась совершенно неизвестных ему вещей. Возможно, про них показывали по видео, которое Зак ни разу в жизни не смотрел, а может, про них говорилось в сети, о которой Зак знал лишь, что это мерзкая паутина из молний, брошенная под ноги глупым душам, чтобы захватить их и утащить в ад.

Агнес разложила кубики, а потом велела отвечать на вопросы о них. Зак сразу же понял, в чем смысл теста. Протянув руку, он забрал у нее кубики, а потом сложил их, изобразив каждый из нарисованных в двух измерениях на бумаге примеров — кроме одного.

— Из этих кубиков его не собрать, — сказал он.

Она убрала кубики. Следующий тест назывался «Диагностика мировоззрения: вариант для христианских фундаменталистов». Поскольку она сразу же прикрыла заглавие, стало ясно, что Заку не положено знать, на предмет чего его тестируют.

Сперва были вопросы о сотворении мира, Адаме и Еве. Зак прервал ее, процитировав отца:

— Книга Бытия представляет собой лучшее, что смог создать Моисей, объясняя эволюцию тем, кто даже не знал, что Земля круглая.

— Ты веришь в эволюцию? Тогда как насчет того, что Адам был первым человеком?

— Имя Адам означает «многие», — сказал Зак. — В том стаде приматов было много самцов, когда Господь выбрал одного из них и, коснувшись его Святым Духом, вложил в него человеческую душу. Именно Адам первым обрел язык и дал имена другим приматам, которые выглядели как он, но не были людьми, ибо Господь не наделил их человеческими душами. В Писании говорится: «И нарек Адам имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для Адама не нашлось помощника, подобного ему». На самом же деле Моисей писал намного проще: «Адам дал имена всем зверям, не созданным по образу и подобию Божьему. Никто из них не мог с ним говорить, и ему было крайне одиноко».

— Ты знаешь, что изначально написал Бог? — спросила Агнес.

— Вы думаете, будто мы фундаменталисты, — ответил Зак. — Но это не так. Мы пуритане. Мы знаем, что Господь может научить нас лишь тому, что мы готовы понять. Библия написана людьми старых времен, и в ней содержится лишь то, что им было доступно. Наши научные познания намного больше, так что Господь может больше объяснить и рассказать. Вряд ли Он смог бы стать нам любящим отцом, если бы рассказывал лишь то, что могли понять люди во времена младенчества нашего вида.

Агнес откинулась на спинку стула.

— Тогда почему твой отец называет электричество молнией?

— Разве это не одно и то же? — с едва скрываемым презрением спросил Зак.

— Да, конечно, но…

— Отец называет его молнией, чтобы подчеркнуть, насколько оно опасно и насколько эфемерно, — сказал Зак. — Ваше слово «электричество» — ложь, чтобы убедить вас, что, поскольку оно течет по проводам и меняет состояние полупроводников, молния укрощена и больше не представляет опасности. Но Господь говорит, что именно в ваших машинах молния опаснее всего, ибо молния, которая ударяет с неба, может лишь повредить твоему телу, в то время как молния, которая укротила тебя и обучила посредством машин, может похитить твою душу.

— Значит, Бог говорит с твоим отцом? — спросила Агнес.

— Так же, как он говорит со всеми, кто достаточно непорочен, чтобы услышать его голос.

— А с тобой Бог когда-нибудь говорил?

— Я пока не непорочен, — покачал головой Зак.

— И именно потому отец тебя бьет?

— Мой отец — орудие Господа для очищения Его детей.

— И ты веришь, что твой отец всегда исполняет Божью волю?

— Мой отец — самый непорочный человек на Земле.

— Однако ты не настолько ему доверяешь, чтобы рассказать о своей идеальной памяти.

Слова Агнес обрушились на него подобно удару. Она была полностью права. Послушавшись мать, Зак никогда не позволял, чтобы отец узнал о его сверхъестественной способности. Но почему? Не потому, что Зак боялся, но потому, что боялась мама. Он воспринял ее неверие как свое собственное, и теперь отец не мог сделать его непорочным, ведь все эти годы Зак его обманывал. Он поднялся на ноги.

— Куда ты? — спросила Агнес.

— К отцу.

— Чтобы поведать о своей феноменальной памяти? — весело сказала она.

Зак не видел никакого повода ей отвечать, так что просто промолчал.

Брайдеган ждал в соседней комнате, закрыв собой дверь.

— Нет, сэр, — объявил он. — Никуда ты не пойдешь.

Вернувшись в кухню, Зак снова сел за стол.

— Вы ведь заберете меня в космос? — спросил он.

— Да, Зак, — ответила Агнес. — Ты один из лучших, кого мы когда-либо тестировали.

— Я полечу с вами. Но сражаться для вас никогда не стану, — сказал Зак. — Так что зря потеряете время.

— Никогда — это очень долго, — заметила она.

— Думаете, если вы увезете меня далеко от Земли, я забуду о Боге?

— Не забудешь, — покачала головой Агнес. — Но, возможно, изменишь свое мировоззрение.

— Вы что, не понимаете, насколько я опасен? — спросил Зак.

— Собственно, на это мы и рассчитываем, — ответила она.

— Опасен не как солдат, — сказал Зак. — Если я полечу с вами, я стану опасен как учитель. Я помогу другим детям в вашей Боевой школе понять, что Бог не хочет, чтобы они убивали своих врагов.

— Ну, насчет того, что ты обратишь в свою веру других, мы особо не беспокоимся, — заметила Агнес.

— А стоило бы, — бросил Зак. — Слово Божье несет спасение души, и ни одна сила на земле или в аду не может ему противостоять.

— Может, я бы и беспокоилась, — сказала она. — Если бы ты был непорочен. Но это не так. Какой властью ты обладаешь, чтобы обращать других? — Собрав брошюры с тестами, она сунула их в портфель вместе с кубиками и диктофоном. — У меня все записано, — громко, чтобы слышал Брайдеган, сообщила она. — Он сказал: «Я полечу с вами».

Брайдеган вошел в кухню.

— Добро пожаловать в Боевую школу, солдат.

Зак не ответил — его все еще била дрожь от слов Агнес. «Как я могу обратить кого-то в свою веру, если я сам все еще порочен?»

— Мне нужно поговорить с отцом, — наконец сказал он.

— Даже не думай, — заявила Агнес. — Нам нужен порочный Закария Морган, а не святой, исповедовавшийся во всем отцу. К тому же у нас нет времени ждать, пока заживут новые раны от розог.

— Если этот мерзавец еще раз поднимет на мальчика руку, — хрипло рассмеялся Брайдеган, — я ему ее отстрелю.

Зак яростно развернулся к нему:

— Тогда кем станете вы сами?

Брайдеган продолжал смеяться:

— Тем, кем всегда был, — солдатом. Тем, у которого война в крови. Моя работа — защищать беспомощных от жестоких. Именно этим мы занимаемся, сражаясь с жукерами, и именно так бы я поступил, отстрелив твоему папаше руки по локоть.

В ответ Зак процитировал Книгу пророка Даниила:

— Доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их[19].

— Без содействия рук. Отличный трюк, — усмехнулся Брайдеган.

— А камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю[20], — продолжал Зак.

— Он знает наизусть всю Библию короля Якова[21], — сказала Агнес.

— И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно[22], — цитировал дальше Зак.

— В Боевой школе его точно полюбят, — заметил Брайдеган.

В итоге Зак провел ближайшее Рождество в космосе, на пути к станции, где размещалась Боевая школа. Он ни разу не стал поводом для беспокойства, послушно исполняя любые приказы. Когда его группа впервые отправилась в Боевой зал, Зак учился летать, как и все остальные. Он даже направлял свое оружие в назначенные ему мишени.

Сперва никто не замечал, что Зак на самом деле ни в кого не попадает. В любом сражении его результат оказывался нулевым. По статистике, он оказался худшим солдатом в истории школы. Напрасно преподаватели объясняли ему, что это всего лишь игра.

— Не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать[23], — цитировал в ответ Зак. — Я не стану оскорблять Господа, учась войне.

Они могли забрать его в космос, могли принудить носить форму, могли силой загнать его в Боевой зал. Но никто не мог заставить его стрелять.

Прошло много месяцев. Его так и не отправили домой, но, по крайней мере, оставили в покое. Он принадлежал армии, тренировался вместе со всеми, но в каждом боевом отчете говорилось о его нулевой эффективности. И Зак гордился этим, как никакой другой солдат в школе.

Глава 4

Канун Синтерклааса

Динк Миекер наблюдал, как в дверь казармы Армии Крыс входит Эндер Виггин. Как обычно, у входа болтался Розен, который сразу же завел свою шарманку: «Я Носатый Рози, еврейский гений», купаясь в лучах военной славы Израиля, хотя никаким израильтянином он не был, да и особо выдающимся командиром тоже.

Впрочем, и не особо плохим — все-таки Армия Крыс занимала в общем зачете второе место. Но насколько велика была в том заслуга Розена и насколько — того, что Розен во всем полагался на взвод Динка, который тот тренировал?

Динк был лучшим командиром, и он это знал — командование Армией Крыс предлагали ему, и оно досталось Розену лишь потому, что Динк отказался от повышения. Никто, естественно, об этом не догадывался, кроме самого Динка, полковника Граффа и, возможно, кого-то из преподавателей. Распространяться не имело никакого смысла — это лишь ослабило бы позиции Розена, а сам Динк выставил себя хвастуном или дураком в зависимости от того, поверили бы ему или нет. Так что он просто промолчал. Раз уж Розен за это взялся, пусть дальше и расхлебывает.

— Это и есть великий Эндер Виггин? — спросил Флип. Полностью его звали Филиппус, как и Динк, он был голландцем. Флип был еще совсем юн и пока не совершил ничего впечатляющего, так что его слегка уязвляло, что Эндер Виггин, едва попав в Боевой зал, почти мгновенно взлетел на самый верх личного рейтинга.

— Я же тебе говорил, — ответил Динк. — Он самый лучший, потому что его командир не позволял ему стрелять из своего оружия. Так что когда он в конце концов все же открыл огонь — надо сказать, нарушив приказ командира, — его результат стал просто выдающимся. Ему просто повезло в том, как тут ведется статистика.

— Фуфло, — заявил Флип. — Если Эндер — просто большая пустышка, с чего ты из сил выбивался, чтобы заполучить его к себе?

Кто-то, похоже, подслушал, как Динк просил Розена назначить Эндера к нему во взвод, и об этом стало известно всем.

— Потому что мне был нужен кто-нибудь поменьше тебя, — ответил Динк.

— И ты за ним следил. Я видел. Точно следил.

Порой легко было забыть, что здесь каждый из ребят умен и наблюдателен, отличается ясной памятью и острым аналитическим умом — даже те, кто пока слишком робок, чтобы совершить что-либо выдающееся. Не самое подходящее место, чтобы пытаться что-то утаить.

— Я же тебе говорил, — сказал Динк. — Мне кажется, в нем что-то есть.

— И что в нем такого, чего нет во мне?

— Например, он владеет английской грамматикой.

— Да он разговаривает как все, — возразил Флип.

— Вы просто бараны, — ответил Динк. — Пойду-ка я отсюда.

Протолкнувшись мимо Розена и Эндера, Динк вышел. Ему не хотелось с ходу заводить разговор с Эндером — этот гений, скорее всего, помнил их первую встречу в душевой, сразу после того, как Эндер надел форму Армии Саламандр в свой первый игровой день. Динк заметил, насколько тот маленького роста, и сказал что-то вроде: «Он настолько мелкий, что меж ног у меня пройдет, не задев яиц». На самом деле это ничего не значило. К тому же кто-то из его друзей тут же ответил: «Все потому, что у тебя их нет», так что вряд ли Динк заработал хоть сколько-то очков.

Но все равно говорить так было глупо. Впрочем, ладно — почему бы и не подшутить над новичком?

Вот только новичком этим был Эндер Виггин, и теперь Динк понимал, что этот парнишка — важная персона и заслуживает лучшего к себе отношения. Динк жалел, что не знал тогда, кто такой Эндер Виггин, и повел себя как идиот, отпустив дурацкую шутку по поводу его маленького роста. Эндер был мал не только ростом, но и по возрасту — нужно было иметь незаурядный ум, чтобы тебя взяли в Боевую школу на год раньше остальных. А потом он получил повышение, попав в Армию Саламандр, пока все остальные из его группы еще проходили базовый курс. Какой идиот стал бы насмехаться над мальчишкой за то, что тот умнее других?

«Ладно, хрен с ним, — подумал Динк. — Какая разница, что обо мне думает Виггин? Моя задача — обучать его. Помочь наверстать все те недели, которые он потратил впустую в дурацкой Армии Саламандр под началом Бонзо Мадрида, и стать тем, кем он должен стать».

Не то чтобы Виггин и в самом деле тратил время впустую — в свободное время он проводил тренировочные занятия для новичков и прочих отвергнутых, посмотреть на которые не раз приходил Динк. Виггин постоянно привносил что-то новое, чего он никогда не видел и что Динк собирался использовать в своем взводе, дав Виггину шанс увидеть, как его идеи воплощаются в жизнь в Боевом зале.

«Я не Бонзо, — думал Динк. — Я не Розен. Я не боюсь иметь под своим началом солдата, который лучше, умнее, изобретательнее меня. Я учусь у каждого и помогаю каждому. Для меня это единственная возможность проявить свой бунтарский дух — нас выбрали за наше тщеславие, нас подталкивают к тому, чтобы мы соперничали друг с другом. Но я не соперничаю. Я сотрудничаю».

Динк сидел в игровом зале, наблюдая за другими курсантами (во всех играх он уже оказался победителем, так что доказывать ему было нечего), когда его нашел Виггин. Если он и помнил тупую шутку Динка насчет своего роста, то не подал виду. Динк объяснил ему, каким распоряжениям и приказам Розена следует подчиняться, а каким не обязательно, и сразу дал Виггину понять, что не станет бороться с ним за власть — он намеревался с ходу бросить Эндера в бой, дав ему шанс учиться и расти дальше.

Виггин прекрасно понял Динка и с удовлетворенным видом ушел.

«Таков мой вклад в выживание человечества, — подумал Динк. — Я не из того теста, из которого сделаны выдающиеся полководцы. Но я с первого взгляда узнаю такого командира и могу помочь подготовиться к будущему, которое его ждет. Этого мне вполне достаточно. Даже в этой дурацкой бестолковой школе я могу добиться чего-то, что в самом деле поможет нам победить в войне. Чего-то реального».

Реального, а не всех этих дурацких фантазий. Боевая школа! На самом деле суть ее составляли детские игры, однако взрослые выстраивали их таким образом, чтобы манипулировать детьми. Но какое отношение это имело к настоящей войне? Ты пробивался наверх в общем зачете, побеждал всех остальных — и что потом? Ты убил хоть одного жукера? Спас хоть одну человеческую жизнь? Нет. Ты просто переходил в очередную школу и начинал все с нуля. Есть хоть одно доказательство, что Боевая школа чего-то добилась?

Да, выпускники в итоге заняли важные посты во флоте. Но, с другой стороны, в Боевую школу попадают только самые умные, так что они уже годятся в командиры. Есть хоть одно доказательство, что Боевая школа на что-то влияет?

«Я мог бы сейчас быть дома в Голландии и гулять по берегу Северного моря, — размышлял Динк. — Смотреть, как бьются о берег волны, пытаясь смыть и захлестнуть дамбы и острова, покрыв сушу океаном, как было когда-то, пока люди не начали свой дурацкий эксперимент по изменению природы».

Динк вспомнил, как читал еще на Земле, когда мог читать все, что захочется, будто Великая Китайская стена — единственное творение человечества, видимое из космоса. На самом деле это была неправда — по крайней мере, с геостационарной орбиты или выше. Стена даже не отбрасывала достаточной тени, которую можно было бы увидеть.

Нет, творением человечества, которое можно увидеть из космоса и которое появлялось на многих фотографиях, не вызывая никаких комментариев, была Голландия. На ее месте могло не быть ничего, кроме барьерных островов, окруженных широкими морскими проливами. Но поскольку голландцы построили дамбы, откачали морскую воду и очистили сушу, теперь это была покрытая пышной зеленью земля — видимая из космоса.

Но творением человечества ее никто не считал. Это была просто земля, где росли растения, паслись молочные коровы, стояли дома и тянулись дороги, как и на любой другой земле. «И тем не менее ее создали мы, — подумал Динк. — Мы, голландцы. А когда поднялся уровень моря, мы возвели еще более высокие дамбы, сделали их толще и прочнее, но ни у кого даже не возникло мысли: «Посмотрите на голландцев, они создали величайшее человеческое творение на Земле и продолжают его создавать тысячу лет спустя!» Я мог бы сейчас быть дома в Голландии, пока в самом деле не понадобился для чего-то реального — столь же реального, как и земля за дамбами».

Свободное время закончилось, и Динк отправился на тренировку. Потом он поужинал вместе с остальной Армией Крыс, привычно пошутив о том, что их еда ничем не лучше крысиного корма. Динк заметил, что Виггину эта забава, похоже, понравилась, но принимать участия в ней он не стал, держась в стороне и наблюдая за остальными.

«Похоже, у нас есть еще кое-что общее, — подумал Динк. Еще кое-что? С чего ему вообще пришла в голову такая мысль? Что у них было общего в первую очередь? — Ну да, я же почти забыл. Мы тут самые умные. — Он презрительно усмехнулся себе под нос. — Верно, я ни с кем не соперничаю. Я знаю, что я не самый лучший — но, даже не раздумывая, считаю себя вторым после самого лучшего. Ну и ну».

Отправившись в библиотеку, Динк немного позанимался. Он надеялся, что заглянет Петра, но она так и не появилась, и вместо разговора с ней — единственной, кто разделял его презрительное отношение к системе как таковой, — Динк закончил домашнее задание по истории, что пошло ему только на пользу.

В казарму он вернулся чуть раньше обычного. Можно было лечь спать или поиграть во что-нибудь на компе, а может, у кого-то будет настроение с ним поболтать. Никаких особых планов — ему, в общем-то, было все равно.

Флип тоже уже вернулся и раздевался перед сном. Но вместо того, чтобы убрать ботинки в шкафчик вместе с остальной формой, боевым костюмом и прочим имуществом, разрешенным в Боевой школе, он поставил ботинки на пол в ногах койки носками наружу.

Что-то в этом было знакомое.

Взглянув на Динка, Флип слабо улыбнулся и закатил глаза, затем забрался на койку и начал читать что-то на своем компе — вероятно, домашнее задание, поскольку он то и дело проводил пальцем по экрану, выделяя текст.

Ботинки. Сегодня было пятое декабря — канун Синтерклааса. И Флип, будучи голландцем, естественно, выставил свою обувь.

Сегодня со своей родины в Испании должен был явиться Синтерклаас — Синт-Николаас, святой покровитель детей — вместе с Черным Питером, что нес его мешок с подарками, вслушиваясь в трубы домов по всей Голландии и выясняя, насколько хорошо ведут себя дети. Если дети вели себя хорошо, он стучал в дверь, а когда ему открывали, швырял в дом конфеты. Дети бросались к двери и находили подарки, оставленные в корзинках или в выставленной к порогу обуви.

И Флип тоже выставил свою обувь в канун Синтерклааса.

Отчего-то глаза Динка вдруг наполнились слезами. Глупо. Да, он тосковал по отцовскому дому у прибрежной полосы, но Синтерклаас — это для малышей, а вовсе не для таких, как он.

Не для ученика Боевой школы.

«Но ведь Боевая школа ничего не значит? — подумал он. — Я сейчас мог бы быть дома. А если бы я был дома, я помогал бы устраивать день Синтерклааса для младших братьев и сестер — если бы они у меня были».

Повинуясь внезапному порыву, Динк взял свой комп и начал писать:

Чьи ботинки тут напрасно

Ждут подарка Синтерклааса?

Кто там в воздухе повис

И застрял — ни вверх, ни вниз?

Знать, подарка потому

Не положено ему.

Кто же этот странный тип?

Ну конечно, это Флип!

Стишок получился так себе, но сама идея стишков на день Синтерклааса заключалась в том, что они позволяли подшутить над их получателем, нисколько его при этом не обидев. Чем корявее был стишок, тем больше он забавлял дарителя, а не того, кому адресовался. Над Флипом до сих пор насмехались из-за того, что, когда его впервые определили в Армию Крыс, он пару раз не сумел оттолкнуться от стены Боевого зала и в итоге завис посреди него, словно перышко, став идеальной мишенью для противника.

Стишок можно было бы написать по-голландски, но это был умирающий язык, и Динк сомневался, что достаточно хорошо им владеет для этого. К тому же он не был уверен, что Флип сумеет прочесть стишок, хотя никаких необычных слов в нем не было. Нидерланды попросту оказались чересчур близко к Британии. Би-би-си сделала голландцев двуязычными, а Европейский союз — по большей части англоговорящими.

Закончив стишок, Динк задумался, как вывести его на бумагу. Что ж, ночь только начиналась. Поставив файл в очередь на печать, он поднялся с койки и отправился в путешествие по коридорам с компом под мышкой. Он собирался распечатать стишок до того, как закроют комнату с принтерами, а затем поискать что-нибудь, что могло бы сгодиться в качестве подарка.

Подарка он так и не нашел, зато добавил к стишку две строчки:

Может, Пит подарок все же

Утром на поднос положит.

Нельзя сказать, чтобы ребятам в Боевой школе было многое доступно. Единственными их развлечениями оставались игры на компах или автоматы в игровой комнате, а единственным спортом — тренировки в Боевом зале. Компы и форма — что еще им требовалось?

«Та самая бумажка, — подумал Динк. — Вот что он получит утром».

В казарме было темно, и большинство ребят уже спали, хотя некоторые еще работали на компах или играли в какую-нибудь дурацкую игру. Неужели они не понимают, что преподаватели подвергают их психологическому анализу на основе игр, в которые они играют? Возможно, им просто было все равно. Динку тоже порой бывало все равно, и он тоже играл. Но не сегодня — сегодня он всерьез злился, сам не понимая отчего.

Хотя на самом деле понимал. Флип получит что-то от Синтерклааса, а он, Динк, — нет, хотя вполне этого заслужил. Отец наверняка постарался бы, чтобы Динку досталось что-нибудь из мешка Черного Пита. Динк обшарил бы утром весь дом, пока не нашел подарок в каком-нибудь хитроумном укрытии.

«Я скучаю по дому, только и всего, — подумал он. Разве не это говорил ему глупый куратор? Мол, ты скучаешь по дому, нужно это пережить. Другим же это удается. — Но на самом деле им не удается, просто они скрывают это. Друг от друга и от самих себя».

Самое удивительное, что Флип сегодня этого не скрывал.

Филиппус уже спал. Сложив листок, Динк сунул его в ботинок.

Глупый жадный мальчишка зачем-то выставил оба.

Но, конечно, дело было вовсе не в этом. Если бы он выставил только один ботинок, его намерения сразу стали бы ясны. Кто-нибудь мог догадаться, и тогда Флипа подвергли бы безжалостному осмеянию за то, что он скучает по дому, как какой-то маменькин сыночек. Так что… лучше уж оба ботинка. Всегда есть возможность заявить — мол, никакой день Синтерклааса тут ни при чем, я просто поставил обувь.

Забравшись в свою койку, Динк какое-то время лежал, не в силах унять глубокую, безотчетную тоску. Дело было даже не в тоске по дому — он вдруг понял, что перестал быть ребенком. Теперь он тот, кто помогает Синтерклаасу в его работе. Естественно, святой старик не мог добраться из Испании до Боевой школы на своем корабле. Кто-то должен был ему помочь.

Динк чувствовал себя взрослым. И понимал, что ребенком никогда больше не будет.

Глава 5

День Синтерклааса

Зак видел ботинки Флипа и видел, как Динк в темноте положил что-то в один из них, пока большинство ребят спали. Но для него это ничего не означало — просто двое мальчишек-голландцев занимались какими-то странными делами.

Зак не был во взводе Динка. Собственно, он вообще не был ни в каком взводе — его никто не хотел брать. А если бы и захотел — Зак все равно не участвовал в Игре, так что удивительно, как Армия Крыс занимала второе место и одерживала победы, имея в своем составе на одного активного солдата меньше, чем остальные.

Сперва Розен угрожал ему и пытался лишить всех привилегий, даже еды, но Зак попросту его игнорировал, так же как игнорировал других ребят, толкавших и задиравших его в коридорах. Какое ему до этого дело? Их жестокость, пусть и умеренная, свидетельствовала о порочности душ, ибо насилие им нравилось.

Бытие, глава шестая, стих тринадцатый: «И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот я истреблю их с земли».

Неужели они не понимали, что именно жестокость человечества вынудила Бога наслать жукеров, чтобы те атаковали Землю? Зак понял это сразу, как только его заставили смотреть видео про выжженный дотла Китай. Кем могли быть жукеры, если не ангелами-разрушителями? Сперва потоп, теперь огонь — как и предсказывало пророчество.

В ответ следовало отречься от насилия и проявить миролюбие, отвергнув войну. Но вместо этого люди принесли в жертву идолу войны собственных детей, забрав их из семей и швырнув прямо в раскаленные железные объятия Молоха, где их учили всецело отдаваться насилию.

«Так что задирайте меня как хотите, — думал Зак. — Это лишь сделает меня чище, а вас еще больше осквернит».

Никого, однако, Зак особо не интересовал. На него просто не обращали внимания, причем не слишком подчеркнуто — если он о чем-то спрашивал, ему отвечали. Может, с презрением, но какое ему было дело до этого? Презрение — всего лишь жалость, смешанная с ненавистью, а ненависть — гордыня, смешанная со страхом. Его боялись, поскольку он был не таким, как все, и ненавидели, так что их жалость — те крохи благочестия, что в них еще оставались, — превратилась в презрение. Добродетель, оскверненная гордыней.

К утру он уже позабыл о ботинках Флипа и бумажке, которую Динк ночью положил в один из них. Но потом он увидел, как Динк отходит от раздачи с полным подносом и направляется к Флипу, протягивая поднос ему.

Флип улыбнулся, а потом рассмеялся и закатил глаза.

И тогда Зак снова вспомнил про ботинки. Подойдя ближе, он взглянул на поднос.

Сегодня на завтрак давали блинчики, и на верхнем была вырезана большая буква «Ф». Вероятно, для двоих голландцев это имело какой-то смысл, хотя от Зака он полностью ускользал. С другой стороны, от него ускользало не так уж мало. Отец держал сына взаперти от внешнего мира, и Зак не знал многого, что знало большинство его сверстников. Зак гордился своим невежеством, ибо оно было знаком его непорочности.

На этот раз ему, однако, показалось, что тут что-то не так — будто буква «Ф» на блинчике свидетельствовала о некоем заговоре. Что она могла значить? Какое-нибудь неприличное слово на общем? Нет, это было бы слишком просто, к тому же смех их был вовсе не злобным, а скорее… грустным.

Грустный смех. Понять его причину было нелегко, но Зак знал, что не ошибся. Буква «Ф», может, и выглядела забавно, но из-за нее им стало грустно.

— Что это за «Ф», которое Динк вырезал на блинчике Флипа? — спросил он какого-то другого мальчика.

— Они же голландцы, — пожал тот плечами, как будто это могло объяснить любые их странности.

Сразу же после завтрака Зак ввел в свой комп эту единственную информацию — которая, естественно, была ему известна и так. Сперва он поискал «Нидерланды Ф», но ничего осмысленного не получил. Он попробовал еще несколько комбинаций, но именно сочетание «голландия ботинки» привело его ко дню Синтерклааса, шестому декабря, и всем связанным с ним обычаям.

Вместо того чтобы идти в класс, он пошел к аккуратно застеленной койке Флипа и начал в ней рыться, пока не отыскал под матрасом стишок Динка. Запомнив его, Зак положил листок обратно и снова застелил койку — вряд ли стоило подвергать Флипа риску получить взыскание, которого тот не заслуживал. Затем он направился в кабинет полковника Граффа.

— Не помню, чтобы я тебя вызывал, — сказал полковник Графф.

— Вы и не вызывали, — ответил Зак.

— Если у тебя какие-то проблемы — иди с этим к своему куратору. Кого тебе назначили?

Зак сразу же понял, что дело вовсе не в том, что Графф не помнит имени куратора — он попросту понятия не имел, кто такой Зак.

— Я Зак Морган, — сказал он. — Сторонний наблюдатель в Армии Крыс.

— Ах вот как, — кивнул Графф. — Значит, это ты. Не передумал насчет своего обета ненасилия?

— Нет, сэр, — ответил Зак. — Я пришел кое о чем спросить.

— А больше тебе спросить некого?

— Все остальные заняты, — сказал Зак и тут же об этом пожалел, поскольку, естественно, спрашивать других он даже не пытался и целью его было лишь уязвить чувства Граффа, намекнув, что от того нет никакой пользы и ему все равно нечего делать. — Извините, не прав. Прошу прощения.

— Так какой у тебя вопрос? — раздраженно бросил Графф, глядя в сторону.

— Когда вы говорили мне, что о ненасилии следует забыть, вы сказали, что я руководствуюсь религиозными мотивами, а в Боевой школе никакой религии нет.

— Нет открытого соблюдения религиозных обрядов, — поправил Графф. — Иначе занятия бы постоянно прерывались мусульманскими молитвами, а каждый седьмой день — причем не один и тот же — христиане, мусульмане и евреи праздновали бы ту или иную разновидность шаббата. Не говоря уже о ритуале макумба с принесением в жертву цыплят. Повсюду громоздились бы иконы, статуи святых, маленькие Будды, храмы предков и тому подобное. Так что все это здесь запрещено. Точка. Отправляйся в класс, пока я не наложил на тебя взыскание.

— Я хотел спросить не об этом, — сказал Зак. — Я бы не пришел к вам с вопросом, на который вы мне уже ответили.

— Тогда почему ты… ладно, так какой у тебя вопрос?

— Если религиозные обряды запрещены, тогда почему Боевая школа разрешает праздновать день святого Николая?

— Мы этого не разрешаем, — возразил Графф.

— И тем не менее, — настаивал Зак.

— Нет.

— Его празднуют.

— Может, все-таки перейдешь к сути? Хочешь подать жалобу? Кто-то из преподавателей что-то об этом говорил?

— Филиппус Ритвельд выставил для святого Николая свои ботинки. Динк Миекер положил в ботинок стишок ко дню Синтерклааса, а потом дал Флипу блинчик с вырезанным на нем инициалом «Ф». Съедобный инициал — традиционное угощение на день Синтерклааса, который отмечается сегодня, шестого декабря.

Графф откинулся на спинку кресла.

— Стишок ко дню Синтерклааса?

Зак процитировал стихотворение наизусть.

Графф едва заметно усмехнулся.

— Вам кажется смешным, что они соблюдают свой религиозный обряд, а мне это запрещено?

— Это всего лишь стишок в ботинке. Разрешаю тебе писать какие хочешь стихи и класть их в чужую одежду.

— Стихи в ботинках — не моя религия. Моя состоит в том, чтобы внести свой небольшой вклад в мир на Земле.

— Ты даже не на Земле.

— Был бы, если бы меня не похитили и не поработили, отдав в служение Мамоне, — бесстрастно сказал Зак.

«Ты провел тут почти год, — подумал Графф, — но все еще поешь ту же песню. Неужели другие так и не смогли на тебя повлиять?»

— Если эти голландские христиане празднуют свой день святого Николая, — продолжал Зак, — то мусульмане должны праздновать Рамадан, евреи — суккот, а я должен жить в любви и мире по заветам Христа.

— Почему это тебя вообще так волнует? — спросил Графф. — Единственное, что я могу, — наказать их за этот дружеский жест. Тогда тебя еще больше возненавидят.

Хотя Графф и не узнал Зака, когда тот к нему пришел, ему наверняка многое было о нем известно. Полковнику могло быть незнакомо его лицо, но не идеи. Непоколебимость Зака в вопросах веры могла впечатлить кого угодно.

— Если Боевая школа запрещает мою религию потому, что она запрещает любую, должны быть запрещены все религии, сэр.

— Знаю, — кивнул Графф. — Я также знаю, что ты несносный тупица.

— Полагаю, данное замечание подпадает под категорию «Командир отвечает за моральный дух подчиненных», сэр? — невинно спросил Зак.

— И еще оно подпадает под категорию «Каким бы умником ты ни был, из Боевой школы тебе все равно не сбежать», — сказал Графф.

— Лучше уж умник, чем несносный тупица, сэр, — ответил Зак.

— Убирайся.


Час спустя к Граффу вызвали Флипа и Динка. Оба получили выговор, а стишок был конфискован.

— Может, и его ботинки заберете, сэр? — спросил Динк. — Инициал тоже наверняка удастся восстановить, когда Флип сходит в туалет. Специально слеплю его так, чтобы у вас не возникло никаких сомнений, сэр.

Помолчав, Графф отправил обоих обратно в класс. Он знал, что слухи о происшедшем разойдутся по всей Боевой школе. Но если бы он так не поступил, Зак наверняка постарался бы, чтобы все узнали о том, как тут на самом деле соблюдаются «религиозные обряды», а затем последовал бы кошмар в виде требующих разрешить им свои праздники ребят.

Со всей неизбежностью двое инакомыслящих, Зак и Динк, отказавшиеся следовать установленным порядкам, обречены были стать союзниками. Возможно, сами они об этом не знали, но фактически таковыми являлись — они преднамеренно раскачивали систему, пытаясь ее обрушить.

«Что ж, — подумал Графф, — я вам этого не позволю, дорогие мои маленькие гении. Ибо всем на самом деле плевать на день Синтерклааса или христианское ненасилие. Когда вы отправитесь на войну — а вы туда отправитесь, хотите верьте, хотите нет, Динк и Зак, — вам придется отбросить все ваше ребячество. Перед опасностью, грозящей гибелью всему человечеству, все земные банальности ничего не значат, пока не минует кризис. А он пока не миновал, чтобы вы там себе ни думали, маленькие тупицы».

Глава 6

Священная война

Динк вышел из кабинета Граффа, кипя от злости.

— Если они не видят разницы между молитвой восемь раз в день и стишком в ботинке раз в году…

— Отличный был стишок, — заметил Флип.

— Дурацкий, — бросил Динк.

— Разве не в том был смысл? Отличный дурацкий стишок. Жалко, что не сочинил ничего для тебя.

— Я же не выставлял ботинки.

— Извини, — вздохнул Флип. — Я просто тосковал по дому и не думал, что кто-то меня поймет.

— И ты извини.

— Вот только жалеть нам не о чем, — сказал Флип.

— Да, — кивнул Динк.

— Собственно, даже забавно поиметь проблемы из-за того, что отметил день Синтерклааса. Только представь, что бы было, если бы мы праздновали Рождество.

— Что ж, — улыбнулся Динк, — у нас еще есть девятнадцать дней.

— Верно, — кивнул Флип.

К тому времени, когда они вернулись в казарму Армии Крыс, стало ясно, что все уже всё знают. Стоило Динку и Флипу появиться на пороге, как разговоры моментально стихли.

— Ну и дураки же вы, — сказал Розен.

— Спасибо, — ответил Динк. — Особо приятно слышать от тебя.

— С каких это пор ты заделался верующим? — требовательно спросил Розен. — Зачем устраивать из этого священную войну?

— Это не религиозный обряд, — возразил Динк. — Он голландский.

— Слушай, придурок, ты теперь в Армии Крыс, а не в Голландии.

— Через три месяца меня в Армии Крыс не будет, — ответил Динк. — Но голландцем я останусь до самой смерти.

— Национальность тут ничего не значит, — заметил кто-то из мальчишек.

— Религия тоже, — добавил другой.

— Само собой, религия имеет значение, — возразил Флип. — Иначе нас не вызвали бы к начальству и не объявили бы выговор за вырезанную в блинчике букву «Ф» и засунутый в ботинок смешной стишок.

Динк посмотрел вдоль длинного, загибавшегося вверх коридора. Зака, спавшего в самом конце казармы, от двери даже не было видно.

— Его тут нет, — сказал Розен.

— Кого?

— Зака, — ответил Розен. — Он пришел, сообщил о том, что сделал, а потом ушел.

— Кто-нибудь знает, куда он идет, когда хочет побыть один? — спросил Динк.

— Зачем тебе? — поинтересовался Розен. — Хочешь его поколотить? Я запрещаю.

— Хочу с ним поговорить, — ответил Динк.

— Ах, поговорить… — протянул Розен.

— Поговорить — значит именно поговорить, — сказал Динк.

— Я не желаю с ним разговаривать, — заявил Флип. — Тупая свинья.

— Ему просто хочется уйти из Боевой школы, — объяснил Динк.

— Если бы мы поставили вопрос на голосование, — сказал кто-то, — его бы и секунды тут больше не было. Только место занимает.

— Голосование? — переспросил Флип. — Да уж, очень по-военному.

— Иди, заткни пальцем дырку в дамбе, — бросил мальчик.

— Так вы теперь еще и против голландцев? — спросил Динк.

— Что поделаешь, если они до сих пор верят в Санта-Клауса? — сказал мальчишка-американец.

— В Синтерклааса, — поправил Динк. — Он живет в Испании, а не на Северном полюсе. У него есть друг, который носит его мешок, — Черный Пит.

— Друг? — переспросил мальчик из Южной Африки. — Больше похоже на раба.

— Какое счастье, когда христиане дерутся друг с другом, — вздохнул Розен, — а не режут евреев.

Именно тогда в дискуссию впервые включился Эндер Виггин.

— Разве не это должны предотвращать законы? Чтобы люди не враждовали из-за религии или национальности?

— И тем не менее мы все равно этим занимаемся, — сказал американец.

— Разве мы здесь не для того, чтобы спасти человечество? — спросил Динк. — У людей есть религии и национальности. И обычаи тоже. Почему мы не можем быть просто людьми?

Виггин не ответил.

— Какой нам смысл жить как жукеры? — продолжал Динк. — Они-то точно не празднуют день Синтерклааса.

— Людям свойственно время от времени устраивать резню, — заметил Виггин. — Так что, возможно, пока мы не победим жукеров, нам стоит попытаться быть чуть менее… человечными.

— И возможно, — добавил Динк, — солдаты сражаются за то, что им дорого. А дороги им их семьи, их традиции, их вера и их нация, — все то, что нам не позволено иметь здесь.

— Может, мы сражаемся для того, чтобы вернуться домой и найти там все вышеперечисленное, — заметил Виггин.

— Кто знает, может, никому из нас вообще не придется сражаться, — сказал Флип. — Не похоже, что мы занимаемся чем-то настоящим.

— Могу сказать, что тут настоящее, — улыбнулся Динк. — Вчера я был помощником Синтерклааса.

— Наконец-то признаешься, что ты эльф? — улыбнулся в ответ американец.

— Сколько в Боевой школе ребят из Голландии? — спросил Динк. — Синтерклаас — явно символ культурного меньшинства, верно? Ничто по сравнению с Санта-Клаусом.

Розен слегка пнул Динка по ноге.

— Динк, к чему ты клонишь?

— Но Санта-Клаус — не религиозная фигура. Никто не молится Санта-Клаусу. Он чисто американский.

— И канадский тоже, — возразил другой мальчик.

— У англоговорящих канадцев, — поправил кто-то еще. — Для некоторых он — Папа Ноэль.

— Рождественский дед, — сказал мальчишка-британец.

— Вот видите? Он не христианский символ, а национальный, — подытожил Динк. — Одно дело — подавлять проявления религиозности, но совсем другое — пытаться стереть национальные различия. Во флоте полно людей, преданных своим нациям. Никто не заставляет голландских адмиралов делать вид, будто они не голландцы. Они бы такого не потерпели.

— Нет никаких голландских адмиралов, — заявил британец.

Не то чтобы Динка злили подобного рода идиотские замечания — ему вовсе не хотелось кого-то ударить, не хотелось даже повышать голос. И все же ему бросили серьезный вызов, который нельзя было оставить без ответа. Нужно было сделать что-то такое, что не понравилось бы другим — хотя он понимал, что лишь создаст себе проблемы и ничего в итоге не добьется.

— Они сумели задушить наш голландский праздник, потому что нас мало, — сказал Динк. — Но пришло время настоять, чтобы нам позволили соблюдать наши национальные обычаи, как и любым другим солдатам в Международном флоте. Рождество — священный день для христиан, но Санта-Клаус — светский символ. Никто не молится Санта-Клаусу.

— Разве что малыши, — рассмеялся американец.

— Санта-Клаус, Рождественский дед, Папа Ноэль, Синтерклаас — все они, конечно, ведут свое начало от христианского празднества, но теперь стали национальными символами Рождества, и даже те, кто не верит в Бога, все равно отмечают этот праздник. Двадцать пятого декабря — день, когда все дарят друг другу подарки, и не важно, верующий ты христианин или нет. Нам могут запретить религиозные обряды, но не могут помешать дарить подарки в день Санта-Клауса.

Некоторые засмеялись. Некоторые задумались.

— Похоже, ты собираешься вляпаться в серьезное дерьмо, — заметил кто-то из ребят.

— Бррр, — поморщился Динк. — С другой стороны, я и так постоянно в нем живу.

— Даже не пытайся, — со злостью бросил кто-то. Это был Зак.

— Думаю, твоя позиция нам уже известна, — сказал Динк. — Именем Христа запрещаю тебе нести сюда Сатану.

Все тут же перестали улыбаться и замолчали.

— Знаешь, Зак, — продолжал Динк, — ты только что гарантировал поддержку моему движению за права Санта-Клауса.

Зак, похоже, не на шутку испугался — но не Динка.

— Не смейте насылать проклятие на собственные головы!

— Я не верю в проклятия — только в благословения, — ответил Динк. — И уж точно не верю, что буду проклят за то, что стану дарить людям подарки от имени Санта-Клауса.

Зак слегка успокоился, но продолжал озираться по сторонам.

— Религиозные обряды запрещены для всех.

— И тем не менее ты соблюдаешь заповеди своей религии, — сказал Динк. — Всякий раз, когда ты отказываешься стрелять в Боевом зале. Знаешь что, придурок? Если ты против нашей небольшой революции имени Санта-Клауса — мы требуем, чтобы ты стрелял и выводил других из строя. Иначе ты всего лишь обычный лицемер, набожный ханжа и лжец.

Динк разошелся не на шутку — многим уже становилось не по себе.

— Хватит, Динк, — пробормотал кто-то.

Кто? Естественно, Виггин. Великий миротворец. Динк почувствовал волну нарастающей злости.

— И что ты сделаешь? — тихо спросил Зак. — Ударишь меня? Я на три года тебя младше.

— Нет, — ответил Динк. — Я тебя благословляю.

Он опустил ладонь на голову Зака, который, как и ожидал Динк, стоял не шевелясь. Именно это Зак умел лучше всего — принимать что угодно от кого угодно, даже не пытаясь увильнуть.

— Благословляю тебя и дарую тебе дух Санта-Клауса, — сказал Динк. — Дарую тебе сочувствие, и щедрость, и неодолимое стремление приносить счастье другим. И знаешь, что еще? Дарую тебе скромность, дабы ты понял, что ничем не лучше всех остальных в глазах Господа.

— Ты ничего не знаешь о Господе, — заявил Зак.

— Побольше тебя, — возразил Динк. — Я не преисполнен ненависти.

— Я тоже, — сказал Зак.

— Ага, — буркнул кто-то из мальчишек. — Фуфла ты преисполнен, вот чего.

— Круто, — рассмеялся другой.

— Дарую тебе любовь, — продолжал Динк. — Поверь мне, Зак, когда ты ее наконец почувствуешь, для тебя это станет таким шоком, что может тебя убить. Тогда ты сможешь сам поговорить с Господом и выяснить, где именно ты напортачил. — Динк развернулся к стоявшей перед ним Армии Крыс. — Не знаю, как вы, а я в этом году сыграю роль Санта-Клауса. У нас тут нет ничего своего, так что дарить подарки не так-то просто. Доставку по Сети сюда не закажешь. Но подарки — не обязательно игрушки и всякое такое. Знаете, что такого я подарил Флипу, из-за чего у нас появилось столько проблем? Стихи.

— Мило, — усмехнулся британец. — Любовные?

В ответ Флип прочитал стишок — естественно, покраснев, поскольку речь шла о шутке над ним самим. Но именно поэтому стишок ему нравился.

Динк понял, что многие решили, что это и впрямь круто, когда командир взвода пишет сатирические стихи об одном из своих солдат. В самом деле, настоящий подарок.

— И чтобы доказать, что мы не празднуем Рождество, — сказал Динк, — давайте дарить друг другу подарки в любой день декабря. Это может быть Ханука… Или, черт побери, день Синтерклааса. День только начался.

— Если Динк нас всех одарит, — нараспев произнес мальчик с Ямайки, — нам теплее сразу станет.

— Как мило, — сказал британец.

— Все мило Бешеному Тому, — проговорил канадец. — Готов на завтрак жрать солому.

Большинство ребят рассмеялись.

— Это что, и есть подарок? — спросил Бешеный Том. — Что-то Рождественский дед в этом году не особо выкладывается.

— Любой подарок от ребят я получить, конечно, рад, — сказал Виггин. Все снова засмеялись. — Но есть в мечтах моих одно — из дома, от родных письмо.

На этот раз почти никто не смеялся, а потом все замолчали.

— Это единственный подарок, которого бы мне хотелось, — тихо проговорил Виггин. — Письмо из дома. Если можешь мне его подарить — я с тобой.

— Не могу, — столь же серьезно ответил Динк. — Нас полностью отрезали от всего мира, так что помочь могу лишь немногим. Твои родные дома ведь вешают чулки для Санты? Ты ведь американец?

Виггин кивнул.

— Повесь в этом году свой чулок, Виггин, и что-нибудь в нем найдешь.

— Уголек, — сказал Чокнутый Том.

— Пока не знаю, что именно, — продолжал Динк, — но подарок там точно будет.

— Но он будет на самом деле не от них, — возразил Виггин.

— Да, — кивнул Динк и улыбнулся. — Он будет от Санта-Клауса.

— Не надо, Динк, — покачал головой Виггин. — Не стоит хлопот.

— Каких хлопот? Это лишь поднимет боевой дух.

— Мы здесь для того, чтобы учиться воевать, — сказал Виггин.

— Я не хочу учиться воевать, — прошептал Зак.

— Ты еще тут, Зак? — спросил Динк, многозначительно поворачиваясь к нему спиной. — Мы здесь для того, чтобы создать армию, Виггин. Группу людей, которые действуют как единое целое, а не кучку ребят под пятой преподавателей, которые считают, будто могут стереть десятки тысяч лет человеческой истории и культуры, заменив их своими правилами.

Виггин с тоской отвел взгляд:

— Делай что хочешь, Динк.

— Я всегда делаю что хочу, — ответил тот.

— Единственный дар, который признает Господь, — сказал Зак, — это разбитое сердце и покаянная душа.

Многие застонали в ответ, но Динк лишь в последний раз бросил взгляд на Зака.

— И когда это ты раскаивался?

— Покаяние, — ответил Зак, — есть дар, который я приношу Господу, а не тебе.

С этими словами Зак направился к своей койке, скрывшись за изгибом стены казармы.

Глава 7

Носки

Армия Крыс составляла лишь небольшую часть Боевой школы, но слух разошелся быстро.

Другие армии сперва восприняли это как шутку. Кто-нибудь брал остатки еды и бросал их на чужой поднос со словами: «От Санты с любовью», и все за столом смеялись.

Но даже в виде шутки это все-таки был подарок. Несколько дней спустя Санта-Клаус уже раздавал подарки по всей Боевой школе.

Это были не просто подарки — это были чулки. Никто не знал, кто начал первым, но вскоре казалось, будто каждый подарок сопровождается чулком — свернутым, спрятанным внутри чего-то другого, но чулком. Естественно, никто не вешал чулки в надежде, что те наполнятся подарками. Наоборот — их вручали как часть подарка.

И получатель чулка умудрялся его носить, сколь бы неуместным это ни выглядело, — повесив на рукав или на ноге (но не в пару второму носку), внутри боевого костюма, торчащим из кармана. Чулок носили всего день, а потом возвращали. Именно чулок, а не слова, больше говорил о том, что это подарок от Санта-Клауса.

Без чулок было не обойтись, ибо чем являлись сами подарки? Кто-то получал стишки, кто-то кусочки еды. Со временем, однако, все больше подарков принимали форму услуг: помощь с домашними заданиями, дополнительные тренировки в Боевом зале, уже расстеленная койка при возвращении из душа, подсказка о скрытом уровне в видеоигре.

Даже когда подарок был нематериальным, к нему всегда прилагался придававший ему реальность чулок.

«Отец был прав, — думал Зак. — Родители этих детей вложили в их души ложь о Санте, и теперь она приносит плоды. Все они лжецы и дарят подарки в знак почтения к Отцу Лжи». В ушах Зака эхом отдавались слова отца: «Он ответит на их молитвы пеплом греха в их устах, ядом атеизма и неверия в их крови». Эти дети не верили ни в Христа, ни в Санта-Клауса. Они знали, что служат лжи.

Если бы только они могли понять, что любая благотворительность от имени Сатаны обращается в грех! Дьявол не может творить добрые дела.

Зак попытался встретиться с полковником Граффом, но его остановил морпех в коридоре.

— Тебе назначена встреча с начальником Боевой школы?

— Нет, сэр, — ответил Зак.

— Тогда обратись к своему куратору. Или к кому-то из преподавателей.

Преподаватели ничем не могли ему помочь. Мало кто вообще стал бы с ним говорить. Ему бы просто сказали: «У тебя вопрос насчет алгебры? Нет? Тогда, Зак, иди к кому-нибудь другому». Слово Христово здесь давно не приветствовалось.

Куратор его все же выслушал — по крайней мере, сидел напротив Зака, пока тот говорил. Но толку от этого не было никакого.

— То есть ты имеешь в виду, что другие ученики проявляют доброту друг к другу, а ты хочешь этому помешать?

— Они делают это от имени Санта-Клауса.

— И что именно сделали лично для тебя — от имени Санта-Клауса?

— Лично для меня ничего, но…

— То есть суть твоей жалобы в том, что они добры к другим, а не к тебе?

— Потому что все это от имени…

— Санта-Клауса, я понял. Ты веришь в Санта-Клауса, Зак?

— В каком смысле?

— Ты веришь в Санта-Клауса? Ты считаешь, что подарки в самом деле приносит веселый толстяк в красном костюме?

— Нет.

— То есть Санта-Клаус — не часть твоей религии.

— Именно это я и имею в виду. Это часть их религии.

— Я спрашивал, и они говорят, что это вообще не религия и что Санта-Клаус — просто персонаж, известный во многих культурах Земли.

— Это часть Рождества, — настаивал Зак.

— И ты не веришь в Рождество?

— В том смысле, как его празднуют большинство, — нет.

— А во что ты веришь?

— Я верю, что Иисус Христос действительно родился, хотя, скорее всего, вовсе не в декабре, а когда вырос, стал Спасителем мира.

— Но не в Санта-Клауса?

— Нет.

— Значит, Санта-Клаус — не часть Рождества.

— Естественно, он часть Рождества, — возразил Зак. — Для большинства людей.

— Но не для тебя?

Зак кивнул.

— Ладно, поговорю с начальством, — сказал куратор. — Хочешь знать мое мнение? Думаю, мне ответят, что это всего лишь прихоть, которая пройдет сама собой.

— То есть пусть они и дальше занимаются этим, сколько хотят?

— Они всего лишь дети, Зак. Мало кто из них так же упрям, как ты. Постепенно они потеряют к этому интерес, и все закончится. Имей терпение. Терпение ведь не противоречит твоей религии?

— Я не собираюсь обижаться на ваш сарказм.

— Никакого сарказма.

— Вижу, вы тоже истинный сын Отца Лжи. — Зак встал и вышел.

— Рад, что ты не обиделся! — крикнул куратор ему вслед.

К начальству, естественно, обращаться смысла не имело — по крайней мере, напрямую. Вместо этого Зак отправился к ученикам-арабам, заявив, что начальство разрешает открыто соблюдать христианские обряды. Сперва он слышал лишь стандартную фразу: «Ислам отвергает соперничество между религиями. Чем они занимаются — их дело».

Однако Заку в конце концов удалось добиться ответа от мальчишки-пакистанца из Армии Пчел. Не то чтобы Ахмед высказался сколько-нибудь положительно — собственно, казалось, будто данный вопрос его нисколько не интересует и он даже проявлял некоторую враждебность. Но Зак знал, что сумел затронуть струнку в его душе.

— Говорят, будто Санта-Клаус не имеет отношения к религии, а всего лишь национальный персонаж. Но разве в вашей стране есть разница? Разве Мохаммед…

Ахмед поднял руку и отвел взгляд:

— Не тебе произносить имя Пророка.

— Я вовсе не сравниваю его с Санта-Клаусом, — сказал Зак, хотя на самом деле слышал, как отец называл Мохаммеда «сатанинским подобием пророка», так что между Сантой и Мохаммедом было много общего.

— Ты сказал уже достаточно, — заявил Ахмед. — Мне больше не о чем с тобой разговаривать.

Зак знал, что Ахмеду не так уж плохо живется в Боевой школе. Мусульманские страны не обладали достаточной властью, чтобы настоять на религиозных привилегиях, и дети в Боевой школе были освобождены от возложенной на мусульман обязанности ежедневой молитвы. Но что он станет делать теперь, когда христиане получили своего Санта-Клауса? Пакистан создавался как страна ислама, и никаких различий между национальным и мусульманским не существовало.

Ахмеду, чтобы все организовать, потребовалось два дня с учетом того, что невозможно было определить временну́ю зону Земли, в которой — или над которой — они пребывали в данный конкретный момент, и, соответственно, время, в которое следовало молиться. Невозможно было даже выяснить, какое время сейчас в Мекке, чтобы воспользоваться хотя бы им.

В итоге Ахмед и другие ученики-мусульмане решили, что будут молиться в то время, когда у них нет занятий, оставив право пользоваться освобождением от молитвы тем, кто в это время находился в Боевом зале.

Впервые свою набожность они продемонстрировали за завтраком. Сперва казалось, что в этом участвуют всего полдюжины мусульман, распростершихся ниц лицом не к Мекке, что было невозможно, но к левому, обращенному к солнцу, борту.

Но едва началась молитва, к ней стали присоединяться другие ученики-мусульмане — сперва немногие, но за ними все новые и новые. Зак молча сидел за столом со своими предполагаемыми товарищами по Армии Крыс, делая вид, будто ничего не замечает, но его переполняла радость, поскольку он понял, что Динк сразу же сообразил, в чем дело. Молитва стала ответом на кампанию Динка по поводу Санта-Клауса, и начальник школы никак не мог оставить это без внимания.

— Что ж, может, и неплохо, — пробормотал Динк сидевшему рядом Флипу.

Зак, однако, понимал, что ничего хорошего в том нет. Мусульмане отказались от терроризма много лет назад после разрушительной войны между суннитами и шиитами и даже помирились с Израилем, заключив с ним экономический союз. Но все знали, что мусульманский мир не забыл прежние обиды, а многие мусульмане считали, что Гегемония обходится с ними несправедливо. Всем было известно об имамах и аятоллах, вслух заявлявших, что им нужна не светская Гегемония, а Халиф, который объединил бы мир в поклонении Аллаху. «Когда мы станем жить по законам шариата, Аллах защитит нас от чудовищ. Когда Аллах посылает нам предупреждение, разумно его слушать. Но мы восстаем против Аллаха, и Он нас не защищает».

Подобный язык был Заку вполне понятен. Несмотря на свои религиозные заблуждения, они не боялись высказываться в защиту своей веры. И их было достаточно много, чтобы заставить других прислушаться — в том числе тех, кто давно перестал даже притворяться, будто слушает Зака.

Время следующей молитвы приходилось на конец обеда. Слух о ней уже успел разойтись, и все те, кто намеревался молиться, задержались в столовой. Зак уже слышал, что то же самое произошло в командирской столовой за завтраком, но на этот раз большинство командиров-мусульман пришли в общую столовую, чтобы присоединиться к молитве своих солдат.

Незадолго до объявленного времени молитвы в столовую вошел полковник Графф.

— В Боевой школе запрещается соблюдение религиозных обрядов, — громко объявил он. — Мусульманам было предоставлено освобождение от обязательных ежедневных молитв. Соответственно, любой ученик-мусульманин, настаивающий на публичной демонстрации религиозных ритуалов, будет подвергнут взысканию, а любой принявший в этом участие командир армии или взвода немедленно и навсегда лишится звания.

Графф уже повернулся, собираясь уйти, когда послышался вопрос Ахмеда:

— А как же Санта-Клаус?

— Насколько мне известно, — ответил Графф, — с Санта-Клаусом не связан никакой религиозный обряд, и никто пока что не встречал Санта-Клауса в Боевой школе.

— Двойные стандарты! — крикнул Ахмед, и еще несколько ребят, словно эхо, повторили его слова.

Не обращая на них внимания, Графф покинул столовую. Не успела за ним закрыться дверь, как вошли два десятка морпехов, заняв позиции в разных местах зала.

Когда наступило время молитвы, Ахмед и еще несколько человек немедленно распростерлись ниц. Подойдя к ним, морпехи поставили их на ноги и надели на них наручники.

— Есть еще желающие? — Лейтенант морпехов окинул взглядом столовую.

На полу распростерся еще один солдат, которого тоже заковали. Больше никто не пытался бросить им вызов. Пятерых мусульман увели — не грубо, но и не особо вежливо.

Зак снова переключил свое внимание на еду.

— Что, радуешься? — прошептал Динк. Зак бесстрастно повернулся к нему. — Это все из-за тебя, — тихо проговорил Динк.

— Я христианин, и не мне указывать мусульманам, когда молиться, — ответил Зак и тут же пожалел о собственных словах.

— Не умеешь ты врать, Зак, — сказал Динк, на этот раз достаточно громко, чтобы могли услышать и остальные за столом. — Не пойми меня превратно, но мне кажется, что ты просто привык всегда говорить правду, поэтому так и не научился искусству лжи.

— Я не лгу, — возразил Зак.

— В буквальном смысле ты, конечно, прав — наши друзья-мусульмане не советовались с тобой по поводу расписания молитв. Но как ответ на мое обвинение, что все это из-за тебя, твои слова не более чем жалкая ложь, попытка увернуться. Будь ты действительно ни при чем, тебе не пришлось бы изворачиваться. Но, судя по твоему ответу, тебе есть что скрывать. — (На этот раз Зак промолчал.) — Думаешь, это прибавит тебе шансов сбежать из Боевой школы? Может, ты даже считаешь, что это подорвет основы Боевой школы и повредит войне, что, с одной точки зрения, сделает тебя предателем, а с другой — христианским героем. Но войну тебе не остановить, и Боевой школе в конечном счете тоже никак не повредить. Хочешь знать, чего ты на самом деле добился? Когда-нибудь война закончится. Если мы победим, мы все отправимся по домам. Ребята в этой школе — лучшие военные умы нашего поколения. Они будут править странами и народами. Когда-нибудь и Ахмед станет во главе Пакистана. И ты сделал все возможное, чтобы он возненавидел саму мысль о том, что с немусульманами можно жить в мире. Иными словами, ты только что начал войну, которая случится лет через тридцать или сорок.

— Или десять, — сказал Виггин.

— Через десять лет Ахмед будет все еще слишком молод, — усмехнулся Флип.

Зак даже не задумывался, к чему все это может привести на Земле. Но что мог знать Динк, пытаясь предсказать будущее?

— Это не я начал рекламировать Санта-Клауса, — сказал Зак, встретившись взглядом с Динком.

— Нет, ты просто доложил о том, как двое мальчишек-голландцев слегка подшутили друг над другом, и устроил из этого немало шума, — ответил Динк.

Глава 8

Мир

История с Санта-Клаусом завершилась. Динк даже не пытался как-то на нее повлиять — она давно переросла его самого. Но когда в столовой арестовали ребят-мусульман, стало ясно, что это больше не игра и не способ показать нос начальству. Последствия были вполне реальны, и, как заметил Зак, больше всего в этом был виноват Динк.

Динк попросил друзей обратиться ко всем знакомым с просьбой прекратить забаву с чулками и перестать дарить подарки, имевшие хоть какое-то отношение к Санта-Клаусу.

Все закончилось в течение одного дня.

Оказалось, однако, что это еще не конец.

Зак, естественно, нисколько не изменился. На тренировках он просто летал туда-сюда, а в бою лишь зря занимал место. Но он ходил на занятия, делал домашние задания, сдавал контрольные.

И все его игнорировали — но не так, как раньше.

Прежде к нему относились терпимо, даже с некоторым уважением, — мол, хоть он и идиот, но по крайней мере последовательный.

Теперь же его игнорировали подчеркнуто, даже не дразнили и не задирали. Его просто не существовало. Если он пытался с кем-то заговорить, к нему поворачивались спиной. Динк все это видел, и ему становилось не по себе. Зак, однако, был виноват сам. Одно дело, когда тебя считают изгоем из-за того, что ты не такой, как все, и совсем другое — когда ты своим эгоизмом доставил проблем другим людям. А именно это Зак и сделал. Его не волновал запрет религии — он сам его постоянно нарушал.

Он просто воспользовался подарком Динка Флипу на день Синтерклааса, чтобы высказать свои неубедительные идеи начальнику школы.

«Я тоже вел себя по-детски, — подумал Динк. — Но я знал, когда стоит остановиться. А он — нет. И это не моя вина».

И все же Динк не мог удержаться от того, чтобы хоть иногда бросить взгляд на Зака. Он немного читал о поведении приматов, когда изучал теорию сообществ, и знал, как ведут себя шимпанзе и бабуины, которых изгоняют из стаи. Депрессия. Самоуничтожение.

Прежде казалось, что Зак прекрасно чувствует себя в одиночестве. Теперь же, когда одиночество стало полным, он помрачнел и осунулся. Он мог пойти куда-то, а потом внезапно остановиться и снова двинуться с места, но на этот раз медленнее. Он почти ничего не ел. С ним явно творилось что-то неладное.

Одно Динк знал точно: когда речь заходила о помощи ученику с реальными проблемами, от кураторов и преподавателей не было никакого толку. У них имелся свой план — что, по их мнению, полагалось делать каждому. Но если становилось ясно, что ученик делать этого не станет, они теряли к нему всякий интерес, точно так же как они потеряли интерес к Динку. Даже если бы Зак попросил о помощи, он бы ее не получил. А Зак ее не просил.

Хотя Динк и понимал всю тщетность своих усилий, он все же попытался. Придя к Граффу, он попробовал объяснить, что происходит с Заком.

— Интересная теория, — заметил Графф. — Думаешь, все его избегают?

— Я точно знаю.

— Но с тобой он общается?

— Я пару раз пытался с ним заговорить, но он молчит.

— Значит, все-таки это он тебя избегает.

— Но все остальные избегают его самого.

— Динк, — сказал Графф, — ego te absolvo.

— Это не на голландском, — заметил Динк. — Что бы вам там ни казалось.

— Это латынь. Католический ответ на исповедь: «Отпускаю тебе грехи твои».

— Я не католик.

— И я не священник.

— Не в вашей власти кому-то что-либо отпускать.

— Но попытаться все же стоило. Возвращайся в казарму, Динк. Зак — не твоя проблема.

— Почему бы вам просто не отправить его домой? — спросил Динк. — В армии из него все равно ничего не выйдет. Он христианин, а не солдат. Почему бы не отпустить его домой, где он мог бы оставаться христианином?

Графф откинулся на спинку кресла.

— Ладно, я и так знаю, что вы ответите, — сказал Динк.

— Точно?

— То же, что всегда говорят все: «Если я разрешу ему, придется разрешить и остальным».

— В самом деле?

— Если Зака за его неподчинение или еще что-нибудь отправят домой, очень скоро появится множество ребят, которые тоже перестанут подчиняться, чтобы их вернули.

— И ты тоже был бы среди них? — спросил Графф.

— Думаю, ваша школа — пустая трата времени, — заявил Динк. — Но я верю в войну. Я не пацифист, я просто против некомпетентности.

— Видишь ли, я не собирался спорить с тобой на эту тему, — сказал Графф. — Ибо я уже знаю ответ. Если единственный способ вернуться домой — вести себя как Зак и получить к себе такое же отношение, в этой школе не найдется ни одного ученика, который поступил бы так же.

— Вы этого не знаете.

— Знаю, — ответил Графф. — Не забывай, всех вас подвергали тестированию. Не только на предмет логики, памяти, пространственных отношений и вербальных способностей, но и черт характера. Умения быстро принимать решения и схватывать ситуацию в целом. Умения ладить с другими.

— Так как же, черт возьми, Зак вообще тут оказался?

— Зак превосходно ладит с людьми, — сказал Графф. — Когда хочет.

Динк не поверил.

— Зак может справиться даже со страдающими манией величия психопатами, не позволив им причинить вред другим. Он прирожденный миротворец в человеческом сообществе, Динк. Это лучший его дар.

— Фуфло все это, — возразил Динк. — Все его сразу же возненавидели.

— Потому что он сам так захотел. И сейчас он добивается в точности того, чего хочет. Включая и наш с тобой разговор. В точности так, как он хотел.

— Сомневаюсь, — заметил Динк.

— Потому что ты не знаешь того, что я мог бы тебе рассказать.

— Так расскажите.

— Нет, — ответил Графф. — Благоразумие победило, и я ничего не стану говорить.

Динк проигнорировал попытку нагнать таинственность — Графф явно хотел, чтобы его стали упрашивать. Вместо этого Динк подумал о словах Граффа насчет способностей Зака. Неужели Зак его попросту каким-то образом использовал? Его и всех остальных?

— Но зачем? — спросил Динк. — Зачем ему преднамеренно от всех отгораживаться?

— Потому что никто не ненавидит его в достаточной степени, — ответил Графф. — Ему нужно, чтобы его возненавидели до предела. Настолько, чтобы мы сдались и отправили его домой.

— Думаю, вы слишком многое ставите ему в заслугу, — заметил Динк. — Вряд ли он знал, чем все закончится.

— Я не говорил, что он действует сознательно. Он просто хочет домой. Он считает, что обязательно должен вернуться.

— Почему?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Опять-таки — почему?

— Потому что я не могу тебе доверять.

— Если я скажу, что никому не стану больше рассказывать, — значит не стану.

— Я знаю, что ты умеешь хранить тайну. Я просто сомневаюсь, что могу доверить тебе эту задачу.

— Какую задачу?

— Исцелить Зака Моргана.

— Я пытался, но он меня к себе даже не подпускает.

— Знаю, — кивнул Графф. — Так что мне придется рассказать то, что тебе хочется узнать, кому-то другому. Тому, кто тоже умеет хранить тайну и кто действительно может ему помочь.

Динк на мгновение задумался.

— Эндеру Виггину?

— Это твой кандидат? — спросил Графф.

— Нет, — ответил Динк. — Ваш. Это вы считаете, что у него все получается.

Графф улыбнулся. Выражение его лица могло бы напомнить улыбку Моны Лизы, если бы Мона Лиза была коротышкой-полковником с брюшком.

— Я надеюсь, у него получится, — продолжал Динк. — Прислать его к вам?

— Могу поспорить, — ответил Графф, — что Эндеру даже не придется ко мне приходить.

— Как он узнает, что делать, если ему не рассказать?

— Он просто будет вести себя как Эндер Виггин и в процессе узнает все необходимое от самого Зака.

— Виггин с Заком тоже не разговаривает.

— Имеешь в виду, что не видел, как они разговаривают?

— Ну… да, — кивнул Динк.

— Дай ему время, — сказал Графф.

Динк встал.

— Я тебя не отпускал, солдат.

Остановившись, Динк отдал честь.

— Разрешите вернуться в казарму, чтобы и дальше чувствовать себя полным дерьмом, сэр.

— Не разрешаю, — ответил Графф. — Чувствуй себя чем пожелаешь, это меня не касается. Но твои усилия помочь Заку должным образом оценены.

— Я пришел сюда не за благодарностью.

— Ты ее и не получишь. Все, что я могу сказать, — у меня сложилось о тебе хорошее мнение. Его нелегко завоевать, но когда оно уже завоевано, его нелегко потерять. Учись жить с этим бременем. А теперь — проваливай, солдат.

Глава 9

Виггин

Зак наткнулся на Виггина возле одного из лифтов, не особо популярного среди учеников, — тот находился в стороне от основных потоков, и по большей части им пользовались преподаватели. Именно потому туда и направился Зак — он вполне мог подождать в очереди, но почему-то всегда получалось так, что он оказывался первым лишь после того, как прошли все остальные. Это обычно вполне устраивало Зака, но во время обеда, когда все устремлялись в одном направлении, все же лучше было иметь разнообразный выбор горячей еды, чем холодные остатки.

Виггин сидел спиной к стене, так крепко стиснув левую ногу, что его голова покоилась на колене. Он явно страдал от боли.

Зак едва не прошел мимо — какое, собственно, ему до них всех дело? Но тут он вспомнил самаритянина, остановившегося, чтобы помочь страждущему, и священника с левитом, которые этого не сделали.

— Что случилось? — спросил Зак.

— Задумался и не посмотрел под ноги, — ответил Виггин сквозь зубы.

— Синяк? Ссадина?

— Лодыжку вывихнул, — сказал Виггин.

— Распухла?

— Пока не знаю. Когда шевелю ногой, больно.

— Покажи другую ногу, чтобы я смог сравнить.

Виггин вытянул ногу. Зак снял с него ботинки и носки, не обращая внимания на гримасы Виггина, когда он пошевелил его левую ступню. Насколько он мог понять, обнаженные лодыжки выглядели совершенно одинаково.

— Не похоже, что распухла.

— Хорошо, — кивнул Виггин, — Тогда, наверное, все в порядке.

Схватившись за плечо Зака, он начал подниматься.

— Я не пожарный шест, — заметил Зак. — Чем за меня хвататься, давай лучше помогу.

— Извини, — ответил Виггин.

Мгновение спустя Виггин уже стоял на ногах и, морщась, попытался шагнуть.

— Ой-ой-ой, — выдохнул он, подражая ушибившемуся малышу, и слабо улыбнулся Заку. — Спасибо.

— Не за что, — ответил Зак. — Ты хотел со мной о чем-то поговорить?

Улыбка Виггина стала чуть шире.

— Не знаю, — сказал он, даже не пытаясь отрицать, что разыграл всю эту сцену лишь ради возможности пообщаться. — Знаю только, что, какие бы планы ты ни строил, они или закончатся полным успехом, или не приведут ни к чему вообще.

— Нет у меня никаких планов, — буркнул Зак. — Я просто хочу домой.

— Все мы хотим домой, — ответил Виггин. — Но нам хочется и другого. Добиться почета и победы. Спасти мир. Доказать, что мы на что-то способны. А тебя волнует только, как вырваться отсюда любой ценой.

— Верно.

— Но почему? Только не говори мне, что скучаешь по дому. В первые несколько ночей мы все плакали и звали папу с мамой, а потом перестали. Все можно пережить.

— Ты что, стал теперь моим наставником? Даже не пробуй, Виггин.

— Чего ты боишься? — спросил Эндер.

— Ничего, — ответил Зак.

— Фуфло гонишь.

— Я что, должен теперь излить перед тобой свою душу? Потому что ты спросил, чего я боюсь, показал, насколько ты проницателен? И я сразу поведаю тебе обо всех своих потаенных страхах, ты поднимешь мне настроение, а потом мы станем друзьями на всю жизнь, и я решу быть хорошим солдатом, чтобы тебя порадовать?

— Ты не понимаешь, — заметил Виггин. — Люди не могут жить в такой изоляции, в какой живешь ты. Думаю, ты просто умрешь. Даже если не умрет твое тело, умрет душа.

— Прости, что говорю об очевидных вещах, но ты ведь не веришь в душу?

— Прости, что говорю об очевидных вещах, — ответил Виггин, — но ты вообще ничего не знаешь о том, во что я верю. Мои родители тоже верующие.

— Наличие верующих родителей ничего не говорит о том, во что веришь ты сам.

— Но никто здесь не стал верующим, не имея верующих родителей, — сказал Виггин. — Сколько тебе было, когда тебя забрали? Шесть? Семь?

— Я слышал, тебе было вообще пять.

— А теперь мы стали старше. Тебе ведь сейчас восемь?

— Почти девять.

— Но мы думаем совсем как взрослые.

— Нас потому и выбрали, что наш интеллект намного выше нормы.

— У меня верующие родители, — сказал Виггин. — Увы, вера у них не одна и та же, из-за чего возник некоторый конфликт. К примеру, мама не верит в крещение во младенчестве, в отличие от отца, так что отец считает меня крещеным, а мама — нет.

Зак невольно поморщился.

— Брак не может быть крепким, когда родители не разделяют одну и ту же веру.

— Что ж, мои родители стараются изо всех сил, — заметил Виггин. — Могу поспорить, твои тоже не во всем согласны. — (Зак пожал плечами.) — Могу поспорить, они не согласны и насчет тебя.

— Это тебя не касается. — Зак отвернулся.

— Наверняка твоя мама была рада, что ты отправился в космос — подальше от отца. Вот тебе и их разное отношение к религии.

Зак в ярости развернулся к Виггину.

— Что эти болваны тебе еще про меня наговорили? Какое они имели право?

— Никто мне ничего не говорил, — ответил Виггин. — Это все ты сам, придурок. Когда ты впервые появился в Армии Крыс и с тобой еще общались, ты постоянно твердил — мол, мой отец то, мой отец это…

— Ты сам только что присоединился к Крысам.

— Разговоры идут не только внутри армий, — сказал Виггин. — И я их слушаю. Ты все время превозносишь своего папашу, будто он какой-то пророк. Вот я и подумал: наверняка мамочка только рада, что сынок избавился от отцовского влияния.

— Мама хочет, чтобы я уважал отца.

— Она всего лишь не хочет, чтобы ты с ним жил. Он ведь тебя бил?

Зак с силой толкнул Виггина — рука сама совершила движение, прежде чем он успел о чем-то подумать.

— Да брось, — усмехнулся Виггин. — В душевой все видели твои шрамы. Я сам их видел.

— Это было очищение. Язычнику вроде тебя подобного не понять.

— Очищение от чего? — спросил Эндер. — Ты же был идеальным сыном.

— Графф что, сливал тебе информацию обо мне? Это незаконно!

— Перестань, Зак. Я тебя знаю. Если уж ты решишь, будто нечто есть истина, то так и станешь поступать, чего бы тебе это ни стоило. Ты веришь в своего отца и выполнишь любой его приказ. Так что же ты совершил такого, что потребовалось это самое очищение?

Зак не ответил — он полностью замкнулся в себе, отказываясь слушать. Мысли его блуждали где-то в другом месте, как бывало всегда, когда отец проводил над ним обряд очищения, что помогало ему не кричать и вообще ничего не чувствовать.

— Да, это ты, — сказал Виггин. — Зак, в которого он тебя превратил. Зак, которого на самом деле тут нет. Которого на самом деле не существует.

Зак, казалось, его не слышал.

— Именно поэтому тебе надо домой, — продолжал Виггин. — Потому что без тебя ему придется найти для очищения кого-нибудь другого. У тебя есть брат? Сестра? Или у кого-то из прихожан есть дети?

— Других детей он даже пальцем ни разу не тронул, — буркнул Зак. — Это я порочный.

— Да, я понял. Твоя мама? Думаешь, он попытается сделать непорочной ее?

Зак тут же вспомнил мать — не просто ее образ, но слова: «Сатана не приносит добрых даров. Так что твой дар — дар Бога». А потом — слова отца: «Есть те, кто станет тебе говорить, будто нечто исходит от Бога, хотя на самом деле оно от дьявола». Зак тогда спросил его почему, и тот ответил: «Их обманывают собственные желания. Им хочется, чтобы мир был лучше, и они делают вид, будто оскверненное непорочно, так что его можно не опасаться».

Он не мог позволить, чтобы отец узнал, что говорила мама, ибо с ее стороны это выглядело крайне порочно. Просто не мог.

«Если он посмеет ударить маму, я его убью».

Мысль настолько его ошеломила, что он, тяжело дыша, прислонился к стене.

«Если он посмеет ударить маму, я его убью».

— Зак, что с тобой? — Виггин дотронулся до его руки.

Не в силах сдержаться, Зак отдернул руку, но этого оказалось мало — выбросив вперед правую ногу, он пнул Виггина в голень, а затем толкнул его назад. Виггин отлетел к стене и беспомощно сполз на пол. Зака переполняла неодолимая ярость — из-за всех недель одиночества, из-за страха за мать. Она в самом деле была порочна, и он должен был ее за это ненавидеть. Но он любил ее, а значит, заслуживал всего того очищения, которое получал от отца — ибо он любил кого-то столь порочного, как мать.

Охваченный гневом и страхом, сам не понимая, что делает, Зак набросился на Виггина, колотя его по груди и животу.

— Перестань! — заорал Виггин, пытаясь отвернуть лицо. — Ты что, решил сделать меня непорочным?

Остановившись, Зак взглянул на собственные руки, затем на беспомощно лежащего Виггина, и сама его поза эмбриона, похожая на свернувшегося червя, вновь разозлила Зака. Его учили, что это такое. Это была жажда крови, звериная ярость, которая, охватив солдата, придавала ему невероятные силы.

Именно ее наверняка ощущал отец, когда проводил над Заком обряд очищения, полностью подчиняя своей воле беспомощное маленькое тельце. У определенного рода людей подобная ярость вызывала неодолимое желание терзать добычу, причинять ей боль, раздирать кожу, наслаждаться кровью, слезами и воплями жертвы.

Нечто столь мрачное и зловещее могло исходить только от Сатаны.

— А я-то считал тебя пацифистом, — тихо проговорил Виггин.

В ушах Зака отдались постоянные слова отца о мире, о том, что слуги Господа не должны отправляться воевать.

— И перекуют мечи свои на орала, — пробормотал Зак, эхом повторяя за цитирующим Михея и Исайю отцом.

— Цитаты из Библии, — кивнул Эндер, распрямляясь на полу. Теперь он был открыт любым ударам, но ярость постепенно проходила. Заку больше не хотелось его бить. Вернее, хотелось, но не в большей степени, чем не хотелось. — Попробуй эту: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

— Не спорь со мной насчет Писания, — заявил Зак. — Я его наизусть знаю.

— Но ты веришь лишь в те его места, которые нравились твоему отцу. Как по-твоему, почему он всегда приводил цитаты о ненависти к войне и насилию, хотя бил тебя смертным боем? Такое впечатление, будто он пытался убедить себя, что в душе он совсем не таков, каким кажется.

— Ты не знаешь моего отца, — сдавленно прошипел Зак.

Он мог бы снова ударить Виггина, но решил, что не станет этого делать — по крайней мере, если тот просто заткнется.

— Я знаю то, что только что почувствовал сам, — ответил Виггин. — Твою ярость. И это было больно.

— Извини, — сказал Зак. — Только, пожалуйста, заткнись.

— То, что мне было больно, вовсе не значит, что я тебя боюсь. Знаешь, почему я в числе прочего был только рад покинуть родной дом? Потому что мой брат угрожал меня убить, и хотя я сомневаюсь, что он говорил всерьез, у меня все равно внутри все сжималось от страха. Брату нравилось причинять мне боль. Хотя вряд ли он похож на твоего отца — думаю, твой отец ненавидел себя за то, как он с тобой поступал. И именно потому он проповедовал мир.

— Он проповедовал мир, потому что так проповедовал Христос, — возразил Зак. Ему хотелось, чтобы в его словах прозвучали рвение и страсть, но тут же понял, что ответ получился не слишком убедительным.

— Господь — крепость моя и слава моя, — процитировал Виггин. — Он был мне спасением.

— Исход, глава пятнадцатая, — сказал Зак. — Это Моисей, Ветхий Завет. Не подходит.

— Он Бог мой, и прославлю Его; Бог отца моего, и превознесу Его.

— Зачем тебе вообще Библия? — спросил Зак. — Ты что, выучил Писание только ради того, чтобы со мной поспорить?

— Да, — ответил Виггин. — Следующий стих ты знаешь.

— Господь муж брани, — сказал Зак. — Иегова имя Ему.

— В версии короля Якова говорится просто «Господь», — заметил Виггин.

— Но именно это оно и значит, когда пишется в Библии мелким шрифтом. Они просто избегают упоминания имени Бога.

— Господь муж брани, — повторил Виггин. — Но если бы твой папаша это цитировал, у него не было бы никаких причин сдерживать свою кровожадность, свою ярость берсерка. Он бы тебя просто убил. Так что оно и к лучшему, что он игнорировал все разговоры Иисуса и Моисея насчет Божьего отношения к войне и миру, ибо он настолько тебя любил, что половина его веры стала для него чем-то вроде стены, не позволявшей ему тебя убить.

— Не трогай мою семью, — прошептал Зак.

— Он тебя любил, — повторил Виггин. — Но ты был прав, что боялся его.

— Не заставляй меня снова делать тебе больно, — сказал Зак.

— Насчет тебя я не беспокоюсь, — ответил Виггин. — В тебе вдвое больше мужества, чем в твоем отце. Ты почувствовал, что такое насилие, и можешь себя контролировать. И ты не станешь меня бить за то, что я говорю тебе правду.

— Все, что ты мне говорил, — ложь.

— Зак, — сказал Виггин. — «Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих». Разве твой отец не цитировал эти слова?

Заку хотелось убить Виггина, и еще ему хотелось разрыдаться, но он не стал делать ни того ни другого.

— Цитировал. Постоянно.

— А потом хлестал тебя до шрамов на спине?

— Я был порочен.

— Нет, это он был порочен. Он сам.

— Некоторые так стремятся найти Сатану, что видят его даже там, где его нет! — крикнул Зак.

— Не припомню такого в Библии.

Это были слова матери Зака. Но признаться в этом Зак никогда бы не смог.

— Не вполне понимаю, о чем ты. Разве это я пытаюсь искать Сатану там, где его нет? Сомневаюсь. Думаю, Сатана обитает в душе того, кто порет ребенка, а затем возлагает вину на него самого. Вот где Сатана.

— Мне нужно домой, — с трудом проговорил Зак, не в силах сдержать подступившие к глазам слезы.

— И что ты там будешь делать? — поинтересовался Виггин. — Встанешь между матерью и отцом, пока он в конце концов не потеряет самообладание и не убьет тебя?

— Если потребуется — то да!

— Знаешь, чего я больше всего боюсь? — спросил Виггин.

— Мне плевать на твои страхи.

— Как бы я ни ненавидел своего брата, я боюсь, что я такой же, как он.

— Я не ненавижу своего отца.

— Ты его до ужаса боишься, — сказал Виггин, — что не удивительно. Но мне кажется, что, вернувшись домой, ты на самом деле намерен прикончить старого сукина сына.

— Нет! — крикнул Зак.

Его снова переполняла ярость, и он не сумел сдержаться, но на этот раз удары пришлись по стене и полу, а не по Виггину, так что больно стало только собственным кулакам, рукам и локтям Зака. Только ему самому.

— Если он посмеет поднять руку на твою мать… — начал Виггин.

— Я его убью!

Отскочив назад, Зак повалился ничком подальше от Виггина и заколотил по полу кулаками, пока его левая рука не начала кровоточить. Даже при этом он остановился лишь тогда, когда Виггин схватил его за запястье и, вложив что-то ему в ладонь, сжал пальцы.

— Хватит уже крови, — сказал Виггин. — По крайней мере, так мне кажется.

— Никому не рассказывай, — прошептал Зак. — Никому.

— Ты не сделал ничего плохого, — ответил Виггин. — Кроме того, что пытался вернуться домой и защитить мать. Потому что знаешь, насколько безумен и опасен твой отец.

— Так же, как и я сам, — сказал Зак.

— Нет, — возразил Виггин. — Он полная твоя противоположность. Ты можешь себя контролировать — ты удержался от того, чтобы ударить ребенка, даже когда тот преднамеренно тебя провоцировал. Твой отец не мог сдержаться и бил тебя, даже когда ты не совершал абсолютно ничего дурного. Вы нисколько друг на друга не похожи.

— Это все ярость, — сказал Зак.

— Одно из достоинств солдата, — кивнул Виггин. — Обрати ее против жукеров, вместо того чтобы обращать на себя или своего отца. Или на меня.

— Я не верю в войну.

— Мало кто из солдат в нее верит, — сказал Виггин. — На войне могут убить. Но тебя учат хорошо сражаться, так что, когда в самом деле придет война, ты сможешь победить, вернуться домой и найти всех живыми и здоровыми.

— Дома сейчас опасно.

— Уверяю тебя, дома все прекрасно, — ответил Виггин. — Раз тебя там нет, какой смысл твоей матери оставаться с отцом? Так что, думаю, с его стороны ей ничего не угрожает. Не согласен? Она не может оказаться слабой. Будь она слабой, она никогда не смогла бы произвести на свет кого-то настолько мужественного, как ты. Вряд ли ты унаследовал свою мужественность от отца. Вот уж чем он точно не может похвастаться, иначе не срывался бы на тебе. Так что ты унаследовал ее от матери. И если он поднимет на мать руку, она просто от него уйдет. Ей больше не нужно жить вместе с ним, чтобы заботиться о тебе.

Тон слов Виггина, как и сами слова, действовал успокаивающе. Перекатившись на полу, Зак сел.

— Как бы сейчас не примчался какой-нибудь преподаватель и не начал расспрашивать, в чем дело.

— Сомневаюсь, — сказал Эндер. — Думаю, они прекрасно знают, что происходит, — вероятно, наблюдают откуда-нибудь по видео, а может, отвлекают других ребят, чтобы те сюда не заявились. Они хотят, чтобы мы разобрались сами.

— С чем разобрались? — спросил Зак. — Я с тобой не ссорился.

— Ты успел поссориться со всеми, кто не давал тебе вернуться домой.

— Я все равно ненавижу эту школу. И хочу отсюда убраться.

— Добро пожаловать в клуб единомышленников, — усмехнулся Виггин. — Слушай, мы так на обед опоздаем. Ты как хочешь, а я собираюсь поесть.

— Так и будешь хромать на левую ногу?

— Да, — ответил Эндер. — После того как ты меня пнул, мне даже притворяться не придется.

— Грудь не болит? Я тебе ребра, случайно, не сломал?

— У тебя явно завышенное представление о собственной силе, — хихикнул Виггин.

Он шагнул в лифт, взялся за поручень, и кабина унесла его наверх.

Зак посидел еще немного, глядя в пространство и думая о том, что сейчас произошло. Он сомневался в том, что хоть что-то изменилось. Зак все так же ненавидел Боевую школу, и все в Боевой школе ненавидели его. А теперь он ненавидел и своего отца, перестав верить в его фальшивый пацифизм. Виггину вполне удалось убедить Зака, что его отец — никакой не пророк. Черт побери, Зак знал это с самого начала, но лишь вера в одухотворенность отца удерживала его от ненависти и страха — иначе он просто не смог бы этого вынести. А теперь ему больше не нужно было это выносить.

Виггин был прав. Мать стала полностью свободной после того, как с нее сняли все заботы о Заке.

Разжав кулак, он увидел, что сунул туда Виггин, чтобы остановить кровотечение. Это был его носок, пропитанный кровью.

Глава 10

Милосердие

Увидев идущего с подносом Виггина, Динк понял, что что-то не так. И дело было вовсе не в том, что его поднос был нагружен вдвойне. Для кого он брал обед? Не важно — главное, что Виггину явно было больно. Динк придвинул стул поближе.

— Что случилось? — спросил он, как только Виггин сел.

— Взял обед для Зака, — ответил Виггин.

— В смысле — что случилось с тобой?

— Со мной? — невинно переспросил Виггин, но его взгляд, лазером вонзившийся в глаза Динка, явно намекал, чтобы тот от него отстал.

— Как хочешь, — сказал Динк. — Мне все равно.

Динк время от времени включался в разговоры за столом, но заметил, что Виггин лишь молча ест, стараясь дышать неглубоко и осторожно. Что у него с грудью? Сломано ребро? Нет, скорее всего, просто ушиб. И еще он подволакивал ногу, хоть и старался не подавать виду. Вдобавок он оставил обед для Зака. Они явно подрались. Пацифист и вундеркинд? Подрались? Бред. Но что еще могло произойти? Если не этот пацифист, то кто мог поднять руку на такого малыша, как Виггин?

Когда появился Зак, половина ребят уже успела разойтись. Раздача уже закрылась, но Виггин заметил его и, привстав, помахал рукой, тут же поморщившись от боли в груди.

— Я взял тебе обед, — сказал Виггин вошедшему Заку, подвигаясь, чтобы дать ему место. Другие сидевшие за столом явно собрались встать и уйти, если Зак вздумает сесть за один стол с ними.

— Спасибо, я не голоден, — ответил Зак.

Он что, плакал? Нет. И что с его рукой? Ладонь была сжата в кулак, и Динк заметил запекшуюся кровь.

— Я просто хотел тебе вернуть кое-что, — продолжил Зак, кладя на стол рядом с подносом Виггина носок. — Извини, что он мокрый. Пришлось постирать.

— Круто, — ответил Виггин. — А теперь садись и ешь. — Он чуть ли не толкнул Зака на стул.

Все решил носок. Виггин сделал Заку подарок — и не просто подарок, а от Санта-Клауса, — и Зак его принял. Теперь Виггин стоял, положив ладони на плечи Зака, и обводил взглядом остальных солдат Армии Крыс, словно говоря: «Только посмейте встать и уйти».

Динк знал, что, если он встанет, поднимутся и остальные. Но остался сидеть, как и все остальные.

— У меня созрел стишок, — сказал Динк. — Так себе, конечно, но порой стоит высказаться, чтобы стало полегче.

— Мы только что поели, — заметил Флип. — Может, подождешь, пока у нас пища переварится?

— Нет, тебе пойдет только на пользу, — ответил Динк. — Твоя пища сейчас как раз превращается в дерьмо, мой стишок только будет как раз в тему.

Все рассмеялись, дав ему время окончательно подобрать нужные рифмы.

Как нам с Заком поступить?

Хочется его прибить.

Но удастся вряд ли нам —

Парень до смерти упрям!

С точки зрения поэзии стишок и впрямь оказался слабоват. Но сгодился как символ решения Динка спустить проблему на тормозах. За то время, что прошло между подарком Виггина и стишком Динка, к Заку вернулся прежний статус — его хоть и с трудом, но терпели.

Динк взглянул на Виггина, все так же стоявшего позади Зака, который теперь, похоже, ел даже с некоторым аппетитом.

— Счастливого Рождества, — одними губами произнес Динк.

А Эндер просто молча улыбнулся.



САГА ТЕНЕЙ


Это история Боба. Он был в команде Эндера, когда тот вёл свою финальную игру.

И когда Эндер улетел с Земли, его команда и Боб остались. И сейчас они, несмотря на то, что ещё дети — самые лучшие полководцы на планете. И за них началась борьба различных государств и коалиций. Ведь тот, на кого работает команда Эндера, очень даже может оказаться победителем в грядущей войне…

Книга I. Тень Эндера

Предисловие

Строго говоря, «Тень Эндера» — это не продолжение предыдущей книги, так как описанные в ней события начинаются примерно в то же время, что и в «Игре Эндера», и заканчиваются одновременно с ними. Многое в этом романе повторяет сюжет «Игры». Фактически здесь рассказана та же история, но с точки зрения совсем другого действующего лица. Даже не знаю, как назвать такую книгу. Может, «сопутствующий роман»? Или «параллельный»? Возможно, «параллакс» окажется наиболее подходящим определением, если перенести этот научный термин в художественную литературу…

Гринсборо, Северная Каролина, январь 1999 г.

Часть I БЕСПРИЗОРНИК

Глава 1

Проныра

— Вы полагаете, что у вас уже есть тот, кто вам нужен, и потому мою программу можно прикрыть?

— Нет, речь идет не о том мальчике, которого разыскал Графф. Мы говорим о низком качестве материала, который вы нам поставляли до сих пор.

— Мы заранее знали об ожидающих нас трудностях. Дети, с которыми я работаю, вынуждены вести жестокую борьбу за существование.

— От постоянного недоедания ваши дети умственно деградировали задолго до начала тестов. Они не способны создавать нормальные человеческие отношения, они так испорчены, что дня не могут прожить без того, чтобы не украсть, не разбить, не сломать что-нибудь.

— И все равно они обладают тем же потенциалом, что и все нормальные дети.

— А вот это и есть тот самый сентиментальный подход, который обесценивает ваш проект в глазах Межзвездного флота.


Проныра всегда была настороже. Предполагалось, что малышня тоже держит ушки на макушке, и они действительно обладали хорошей наблюдательностью, хотя частенько не замечали того, что следовало заметить, а значит, в случае опасности Проныра могла полагаться только на себя.

Опасностей, которых следовало бояться, было множество. К примеру — копы. Они возникали нечасто, но уж если появлялись, то казалось, их главнейшая задача — очистить улицы от детей. Они накидывались на несчастных бродяжек со своими магнитными бичами, нанося жестокие жгучие удары даже самым маленьким ребятишкам и обзывая их паразитами, воришками и чумой прекрасного города Роттердама. Обязанность Проныры в том и заключалась, чтобы издалека заметить суматоху, являющуюся признаком надвигающейся полицейской облавы. Тогда она свистом подавала сигнал тревоги, и малышня стремглав неслась в укрытия, где и пряталась до тех пор, пока опасность не оставалась позади.

Но копы появлялись не так уж часто. Настоящую опасность, причем постоянную, представляли ребята постарше. Проныра, которой исполнилось всего девять, была матриархом своей небольшой банды (кстати, никто из ее подопечных не был уверен наверняка в том, что она девочка), но это отнюдь не означало, что она ровня мальчишкам и девчонкам одиннадцати, двенадцати и тринадцати лет, которые наводили страх на улицы Роттердама. Конечно, взрослые — нищие, воры и проститутки — на малышню не обращали внимания, разве что иногда отвешивали пинка, чтобы те не путались под ногами. Но ребята постарше, которым такие пинки тоже доставались, были сильнее малышей, а потому смотрели на них как на законную добычу, за счет которой можно поживиться. И каждый раз, когда банда Проныры находила что-нибудь — особенно если это был надежный источник мусора и объедков, что сулило возможность заработать несколько грошей или набить желудки, — ребятишкам приходилось быть настороже и прятать свою добычу, так как юные хулиганы с радостью отнимали у них те ничтожные запасы еды, которые малышне удавалось достать. Грабить мальков было куда безопаснее, нежели воровать в лавках или у прохожих. Кроме того, по мнению Проныры, грабеж малышей доставлял хулиганам истинное наслаждение. Им нравилось унижать младших, нравилось бить их и под испуганные вопли отнимать скудное пропитание.

Так что, когда тщедушный ребенок, на вид не старше двух лет, с трудом влез на мусорный бак, стоявший на противоположной стороне улицы, бдительная Проныра его тут же засекла. Малышу грозила голодная смерть. Нет, больше того — он уже умирал от голода. Тонюсенькие ручки и ножки, суставы которых казались непропорционально большими. Вздувшийся животик. И если голод не убьет его в ближайшие же дни, он все равно погибнет от холода надвигающейся осени, так как одежонка у него худая, да и она расползается на тощем, крохотном тельце.

Даже странно, что Проныра уделила мальцу столько внимания. Но эта кроха глядела на нее совершенно осмысленно. Ребенок смотрел на окружающее каким-то необычайно проницательным взглядом. Ничего похожего на ступор живого трупа, который уже и еды не ищет, которому даже не надо искать теплого местечка, чтобы прилечь и сделать последний глоток вонючего роттердамского воздуха. В конце концов, смерть в этом городе не так уж сильно отличается от жизни. Всем известно, что Роттердам если и не столица, то главный морской порт у врат ада. Единственная разница между жизнью в этом городе и пребыванием в аду заключается в том, что первая, будучи тоже проклятием, все ж не вечная.

Малыш… Что он делает? Еду он не ищет. К прохожим не присматривается. Да и правильно делает — все равно никто малышу не подаст. А чего подавать-то, когда первый же встречный ребенок постарше тут же отнимет у него еду? Если эта кроха хочет выжить, пусть ползет за более взрослыми искателями объедков, пусть облизывает грязные обертки от выпечки, подбирает последние, не замеченные первооткрывателем крупинки сахара и муки. Этому малышу ничего тут на улице не светит.

Разве что его возьмет к себе какая-нибудь банда… Однако на банду Проныры он может не рассчитывать. Такой ей и с приплатой не нужен. На хрена ей этот бесполезный лишний рот, когда ее собственная малышня и без того еле держится на грани голодной смерти?

Видно, он собирается попрошайничать. Будет, стало быть, клянчить и хныкать. «Но такое нытье может подействовать только на богатых. А мне надо думать о собственной банде. Он чужак, и мне до него дела нет. Даже если он такой крошечный. Для меня его просто не существует».

Из-за угла вышли две двенадцатилетние проститутки, которые, вообще-то говоря, не были завсегдатаями этой улицы, и направились к Проныре. Она тихонько свистнула. Малышня тут же порскнула в стороны, но с улицы дети не ушли, только сделали вид, что друг с дружкой не знакомы.

Это, однако, не сработало. Шлюшки уже знали, что именно Проныра возглавляет здешнюю банду, а потому, схватив ее за руки, чуть ли не вбили в стену, требуя платы за «разрешение» работать здесь. Проныра была достаточно опытна, чтобы не заливать им насчет своего нищенского положения и отсутствия даже ломтика хлеба, которым можно было бы поделиться.

Она всегда старалась иметь что-нибудь в заначке для умиротворения голодных старших. А эти шлюхи, ясное дело, оголодали — это невооруженным глазом видно. Слишком тощие и «старые», чтобы привлекать внимание настоящих педофилов, промышляющих в окрестностях. Так что, пока они не нагуляют себе сиськи и не начнут нравиться менее порочной публике, им придется ограничиться осмотром мусорных ящиков да грабежом мелкоты. Их намерение поживиться за счет Проныры и малышей породило ярость в ее сердце, но откупиться было все же дешевле. Если ее изобьют до полусмерти, что станет с ее подчиненными? Поэтому она отвела обеих шлюх к одной из своих заначек и появилась перед ними, держа в руках бумажный пакет, где лежала половина сладкой булочки.

Булочка уже заплесневела, ибо не меньше двух дней пролежала в заначке, дожидаясь именно такого случая. Шлюхи жадно схватили пакет, разодрали бумагу, и одна из них тут же откусила бульшую часть сдобы, даже не подумав отдать остаток своей компаньонке. Вернее сказать, своей бывшей подружке, ибо подобные действия обычно порождают разборки и драки.

Обе тотчас же вцепились друг дружке в волосы, выкрикивая ругательства и царапаясь грязными ногтями. Проныра пристально следила за ними, надеясь, что они все же уронят остаток булки, послуживший причиной ссоры. Как бы не так!

Сдоба отправилась в рот той же девчонки, которая слопала и первую порцию. Она же выиграла сражение, обратив соперницу в бегство.

Проныра обернулась и неожиданно обнаружила у себя за спиной того шибздика с мусорного ящика. Она чуть не упала, споткнувшись о него. Озлобленная тем, что хорошую еду пришлось отдать грязным шлюхам, она хорошенько наподдала под зад малышу, отчего тот покатился по земле.

— Нечего торчать за спиной человека, если не хочешь получить пинка! — оскалилась Проныра.

Он встал, не сводя с нее требовательного и чего-то ждущего взгляда.

— Ничего тебе, коротышка, не перепадет! — рявкнула Проныра. — Я для тебя изо рта моих ребят даже горошины не вытащу. Ты весь целиком и одного боба не стоишь!

Теперь, когда старшие ушли, банда Проныры стала постепенно подтягиваться обратно к вожаку.

— А зачем ты отдала им еду? — спросил мальчик. — Если она нужна тебе самой?

— Ax, извини-подвинься, — отозвалась Проныра. Сейчас она говорила громко, чтобы ее слышали остальные. — Неужели я имею честь беседовать со здешним боссом? И ты такой сильный и могучий, что без усилий можешь отстоять свою жратву?

— Я — нет, — ответил малыш. — Ведь я и горошины не стою, помнишь?

— Ага, я-то помню. Может, и тебе стоило бы вспомнить об этом и заткнуться?

Компашка Проныры заржала.

Не смеялся один малец.

— Тебе надо обзавестись своим личным громилой, — сказал он.

— Я не ищу себе громил, я от них избавляюсь, — ответила Проныра.

Болтовня мальца раздражала, ведь он возражал ей, Проныре. Еще чуть-чуть — и придется сделать ему больно.

— Ты отдаешь еду хулиганам каждый день. Отдавай ее кому-то одному, и за это он будет отгонять от тебя всех остальных.

— Полагаешь, я никогда не думала об этом, дурачок? — сказала Проныра. — Но если я его куплю, то чем потом удержу при себе? Он же не захочет драться за нас.

— Не захочет — придется его убить, — ответил малец.

Этот дурацкий ответ привел Проныру в бешенство очевидной невозможностью воплотить такое решение и в то же время наличием какого-то скрытого смысла, постичь который она не могла. Она снова наподдала мальцу, и тот опять упал.

— А может, лучше сначала тебя пришить?

— Но ты же помнишь — я даже боба не стою. Убей одного громилу, а потом найми еще одного. Он будет сыт и наверняка станет тебя бояться.

На такое чудовищное утверждение у Проныры готового ответа не нашлось.

— Они же тебя объедают, — продолжал малыш. — Обгладывают до косточек. Поэтому одного из них придется убить. Сбей его на землю — они не такие уж и большие. А камнем можно расколоть любую голову.

— Меня от тебя просто тошнит, — буркнула она.

— Потому что это я придумал, а не ты.

Да он играет с собственной смертью, разговаривая так с Пронырой! Ведь даже если она его только покалечит, с ним будет покончено. И он наверняка это знает.

С другой стороны, смерть и так уже начала хозяйничать в этом крошечном тельце, под рваной рубашонкой. Кажется, еще теснее Костлявой к нему и не прижаться.

Проныра оглядела свою команду, но по их лицам было непонятно, кто что думает.

— Еще всякий шибздик будет указывать мне, кого надо убить, а кого нет!

— Пусть кто-нибудь поменьше зайдет ему со спины, а ты толкнешь громилу в грудь, так что он упадет, — ответил малец. — А вы припасете булыжники и кирпичи. Стукнешь его по голове. Как увидишь, что мозг течет, — дело сделано.

— А зачем мне мертвяк-то? — спросила Проныра. — Мне нужен громила, чтоб нас охранял. А мертвяк мне вроде и ни к чему.

Малец усмехнулся:

— Значит, моя идея тебе все же понравилась?

— Громилам нельзя доверять, — ответила она.

— Он будет охранять вас в благотворительной столовке, — сказал мальчик. — С ним вас туда пустят. — Он смотрел ей прямо в глаза, но говорил, обращаясь ко всем сразу. — Он вас всех туда проведет.

— Если малец войдет в столовку, старшие от него мокрого места не оставят, — вмешался Сержант.

Ему было восемь, и он считал себя первым заместителем Проныры. Вот только она не нуждалась ни в каких заместителях.

— У вас будет громила. Он вас защитит.

— Да разве он сможет остановить двух хулиганов? Или трех? — не поверил Сержант.

— Я ведь уже объяснял, как расправляться с громилой, — вздохнул малец. — Он такой же, как вы, только чуть постарше. Сбиваешь его с ног. Потом пускаешь в ход камни. Надо просто подготовиться. Вы что, не умеете воевать? Тебя просто так зовут Сержантом?

— Хватит с ним болтать, Сарж, — вмешалась Проныра. — Не вижу смысла тратить время на треп с двухлетним мальцом.

— Мне уже четыре, — возразил тот.

— И как же тебя зовут? — спросила Проныра.

— Никак. Меня еще никто никак не называл, — ответил малец.

— То есть ты такой дурак, что даже имя свое забыл?

— Меня никогда никак не звали, — повторил малец.

Он смотрел ей прямо в глаза, все еще лежа на земле, а вокруг толпились ребята из банды.

— Ростом с боб… — задумчиво пробормотала Проныра.

— Ну, примерно, — отозвался мальчик.

— А что?! — воскликнул Сержант. — Боб и есть.

— Вот ты и получил свое имя, — решила Проныра. — А теперь мотай к себе, торчи на своем мусорном ящике, а я пока обдумаю твое предложение.

— Мне надо поесть, — откликнулся Боб.

— Если я заполучу громилу и твой план сработает, может, тогда и тебе что-нибудь перепадет.

— Мне нужно поесть сейчас, — сказал он.

Впрочем, это она и сама видела. Проныра полезла в карман и достала оттуда шесть арахисовых орешков, припрятанных там на черный день. Боб сел, взял с ладони один и, осторожно положив в рот, стал медленно разжевывать.

— Бери! — нетерпеливо велела она.

Боб вытянул худенькую лапку. Очень хилую. Пальцы даже в кулак не сжимались.

— Не смогу удержать, — сказал он. — Не сжимается.

Проклятие! Она тратит замечательные орехи на мальчишку, который все равно вот-вот помрет.

Хотя его идея и правда заслуживает проверки, несмотря на всю свою нелепость. Это был первый план на ее памяти, который содержал хоть какую-то возможность улучшить их жизнь, возможность хоть что-то изменить в этом жалком существовании и не требовал от Проныры надевать женское платье и заниматься омерзительным женским ремеслом. И раз это его план, банда должна увидеть, что Проныра справедлива к Бобу. Только так и можно сохранить власть — босс должен быть справедливым.

И Проныра продолжала держать перед ним свою открытую ладонь с арахисом, пока Боб не сжевал все шесть орешков — один за другим.

Проглотив последний, малец снова долгим и пристальным взором впился в ее глаза, а потом сказал:

— Все-таки ты лучше готовься убить его.

— Мне он нужен живым.

— Но будь готова его убить, если он окажется не тем, кто нужен.

Сказав это, Боб заковылял через улицу к своему мусорному ящику, с трудом на него вскарабкался и стал смотреть по сторонам.

— Врешь ты все! Нет тебе четырех! — крикнул Сержант через улицу.

— Мне четыре, только я очень маленький, — ответил Боб.

Проныра сказала Сержанту заткнуться, и они отправились за камнями, кирпичами и кусками арматуры. Если назревает война, пусть даже небольшая, лучше встретить ее во всеоружии.


Бобу не нравилось его новое имя, но все же это было имя, а наличие имени подразумевало, что еще кому-то известно, кто он такой, и этот кто-то при необходимости мог его окликнуть, что было славно само по себе. И шесть арахисовых орешков — тоже славно. Он почти забыл, что такое еда и как с ней обращаться. Процесс жевания оказался довольно болезненным.

Впрочем, смотреть на то, как Проныра уродует его план, тоже было больно. Боб выбрал ее не потому, что она была самым умным вожаком банды во всем Роттердаме. Скорее уж наоборот. Из-за плохого руководства ее подопечные едва выживали. К тому же Проныра слишком эмоциональна. Ей не хватает мозгов, чтобы обеспечить хорошее питание даже себе самой, но банда ее любила. Вот только со стороны Проныра не выглядела боссом. Так что результаты ее руководства вряд ли назовешь впечатляющими.

Если бы Проныра делала свою работу как надо, она вообще никогда не стала бы слушать Боба. Она бы его и на пушечный выстрел не подпустила к себе. А если бы и выслушала и даже оценила идею, то тут же отделалась бы от него. Таковы уж законы улицы. Проныра слишком добра, чтобы прожить долго. Именно на ее доброту Боб и делал ставку. И этой доброты он сейчас опасался больше всего.

Все это время Боб внимательно вглядывался в прохожих, а его крошечное тельце тратило последние силы на тревогу за исход столь хорошо начатого дела. Боб и без того отдал ему уйму драгоценного времени. Сначала он долго наблюдал за поведением детей на улицах, следил, как они воруют друг у друга, как вырывают еду из глоток более слабых, как залезают в чужие карманы, как продают свои тела, если на них находятся покупатели.

Потом он обдумывал проблему, как улучшить положение, если за дело возьмется человек с мозгами. Правда, своим выводам он доверял не полностью. Боб был уверен, что существует еще что-то, пока ускользающее от его понимания. Поэтому он старался узнать как можно больше. Он научился читать, потому что хотел знать, что означают закорючки на фургонах, лавках, вагонах и мусорных ящиках. Он даже немножко освоил голландский язык, а также всеобщий язык Межзвездного флота, чтобы лучше понимать происходящее вокруг. Всем этим занятиям мешало чувство постоянного голода, отвлекавшее Боба от дела. Наверняка он мог бы лучше обеспечивать себя едой, если бы не тратил столько времени и сил на то, чтобы глубже понять людей. Но в один прекрасный день его осенило: он их знает. Больше того, он знал их с самого начала. Не было в них никаких тайн, не было ничего такого, чего Боб не понимал лишь потому, что еще слишком маленький. А причина тому, что уличные дети действовали столь глупо, была только одна: они просто дураки.

Они глупы, а он умен. Так почему же он умирает с голоду, тогда как они продолжают жить? И тогда Боб решил действовать. Тогда-то он и выбрал Проныру из всех вожаков банд. И вот теперь он сидит на мусорном ящике и смотрит, как она губит его прекрасный план.

Начала она с того, что выбрала не того хулигана. Ей нужен был парень, который одним своим видом наводил бы страх. Ей надо было отыскать кого-то большого, глупого, жестокого, но управляемого. А Проныра вообразила, что лучше всего ей подойдет кто-то поменьше. Глупо! Ах как глупо!

Боб едва сдержался, чтобы не накричать на нее, когда увидел, кого она привела. Это был хулиган, который звал себя Ахиллом — в честь одного из героев комиксов. Он был мал ростом, жесток, хитер и ловок, но с искалеченной ногой. Проныра, видите ли, решила, что такого будет легче завалить. Дура! Идея же не в том, легче сбить с ног или труднее, — в первый раз с ног можно сбить кого угодно, ведь этого никто не ждет. Надо было искать такого, который, будучи сбитым, останется лежать!

Но Боб ничего не сказал. Не хотел, чтобы Проныра на него обозлилась. Посмотрим, что будет. Посмотрим, каким станет Ахилл после того, как его изобьют. Тогда она сама увидит, что сделала неправильный выбор, и ей придется убить Ахилла, спрятать его труп и найти себе нового громилу, прежде чем разнесется слух, что какая-то малышовая банда убивает старших.

Вот и Ахилл. Шагает вразвалочку… Впрочем, возможно, эту походку он выработал из-за больной ноги… А Проныра явно переигрывает, стараясь казаться испуганной и готовой в любой момент сделать ноги. Плохо дело, подумал Боб. Надо вести себя нормально, как всегда в подобных ситуациях. Дура! Потому-то Ахилл и озирается по сторонам. Он настороже. Так, вот она рассказывает ему про свою заначку… здесь все правильно… и пытается завести в ловушку, в проулок… Но нет, он пятится! Осторожничает. Значит, ничего не выйдет.

Нет, получилось! Получилось из-за его хромой ноги. Ахилл увидел ловушку, но из нее уже не вырваться, двое ребятишек подобрались к нему сзади, со стороны больной ноги. Проныра и Сержант сильно толкают его в грудь, он падает навзничь. И вот уже обломки кирпичей обрушиваются на Ахилла, на его хромую ногу. Их швыряют с силой — малышня хорошо справляется со своим делом. Они-то соображают, даром что сама Проныра — дура. Да, здорово. Ахилл напуган, ему кажется, что сейчас его убьют.

Боб уже слез со своего ящика. Он тоже прошмыгнул в проулок, чтобы ничего не пропустить. Но сквозь толпу мало чего увидишь. Он пробивается сквозь ряды, малышня — все они куда старше его — пропускает Боба. Они ведь его узнали, он имеет право видеть все. Боб останавливается рядом с головой Ахилла.

Над поверженным стоит Проныра, держа в руках большой обломок шлакоблока.

— Ты должен провести нас в столовку, — говорит она. — И там ты будешь нас защищать.

— Конечно, конечно, я с радостью, клянусь…

Не верь. Загляни ему в глаза, убедись сначала, что в них отражается слабость..

— За это, Ахилл, ты получишь много еды. И получишь мою банду. У нас будет еда, мы накопим сил и еще лучше будем кормить тебя. Тебе нужна своя банда. Другие старшие попробуют тебя убрать — мы их знаем! — но благодаря нам плевать ты на них хотел. Ты сам видишь, на что мы способны. Мы — армия.

О’кей, он начинает соображать. Идея и правда хороша, а он не глуп, так что постепенно проникается ею.

— Если ты такая хитрая, Проныра, чего ж не сделала этого раньше?

Ей нечего ответить. Она молча скашивает глаза на Боба. Взгляд беглый, но Ахилл его успевает заметить. Бобу ясно, о чем тот думает. Его мысли так очевидны.

— Убей его, — говорит Боб.

— Не будь идиотом, — отвечает Проныра. — Он согласен.

— Верно, — подтверждает Ахилл. — Я согласен. План хорош.

— Убей его, — стоит Боб на своем. — Если ты его не убьешь, он убьет тебя.

— И ты позволяешь этому ходячему дерьмецу портить воздух? — говорит Ахилл.

— Вопрос простой: твоя жизнь или его, — не отстает Боб. — Убей его и подыщи другого.

— У другого не будет хромой ноги, — убеждает Ахилл. — Другой не будет в вас нуждаться. А мне вы нужны. Я согласен. Я тот, кто вам нужен. В этом есть смысл.

Возможно, предостережение Боба все же дошло до Проныры. Она колеблется.

— А тебе не кажется, что потом тебе будет западло возиться с кучей малышни? В твоей-то банде?

— Это твоя банда, а не моя, — отвечает Ахилл.

«Лжец, — думает Боб. — Неужели она не видит, что он все время врет?»

— А для меня, — продолжал Ахилл, — это семья. Они мои младшие братишки и сестренки. И я обязан заботиться о своей семье, не так ли?

И тут Боб понял, что Ахилл выиграл. Он крутой старший, но он назвал этих малышей своими братьями и сестрами. В их глазах Боб увидел голод. Не обычный голод, вызванный пустым желудком, а глубинную голодную тоску по семье и любви, по ласке и родным. Кое-что из этого малыши обрели в банде Проныры, но Ахилл пообещал им гораздо больше. Он побил козырную карту Проныры. Теперь убивать его уже нельзя.

Убивать его было слишком поздно, но на какое-то мгновение Бобу показалось, что Проныра все же решила прикончить Ахилла. И ей бы хватило дурости. Она уже подняла свой шлакоблок, готовясь обрушить его на голову старшего.

— Нет, — сказал Боб. — Нельзя. Теперь он член семьи.

Она опустила камень на уровень живота. Медленно повернулась и уставилась на Боба.

— А ты убирайся отсюда! — рявкнула она. — Ты вообще не из наших. И ничего тебе тут не светит.

— Нет, — возразил Ахилл. — Прогонишь его — тебе и меня придется убить.

О, прозвучало это очень смело. Но Боб знал, что храбростью Ахилл не отличается. Зато он весьма хитер. Он уже победил. И то обстоятельство, что Ахилл все еще валяется на земле, а Проныра держит камень, ровно ничего не значит. С Пронырой покончено. Очень скоро это поймут и другие, а не только Боб и Ахилл. А сейчас идет проверка, кто же здесь реальный хозяин, и эту проверку Ахилл намерен тоже выиграть.

— Этот малец, может, и не член твоей банды, но он член моей семьи. И ты не имеешь права говорить моему братишке, чтобы он убирался прочь.

Проныра замешкалась. На мгновение. А потом еще на мгновение. Этого хватило, чтобы все решилось.

Ахилл сел. Потрогал свои ссадины. Погладил шишки. С шутовским восхищением оглядел ребят, только что швырявших в него камни.

— Ну вы и сукины дети!

Они опасливо захихикали. Они причинили ему боль, и теперь он причинит боль им?

— Не бойтесь, — сказал Ахилл. — Вы просто показали мне, на что способны. Нам ведь придется расправиться еще с парой-другой старших, и вы это знаете. И мне нужно было понять, справитесь ли вы с этим. Молодцы! Вот тебя как звать?

Обращаясь к каждому по очереди, Ахилл узнавал имена, запоминал их, а если пропускал кого-то, то долго извинялся, делая вид, что очень старается все запомнить. Пятнадцать минут спустя все уже были в него влюблены.

«Если он способен на такое, — думал Боб, — если он так легко добивается людской любви, почему он не использовал это раньше?»

Потому что эти маленькие дурачки смотрят на силу снизу вверх. А люди, которые стоят выше тебя, — они никогда не будут делиться с тобой своей властью. Что толку заглядываться на них? Они тебе все равно ничего не дадут. Зато люди, которые стоят ниже тебя, если ты подаришь им надежду, сделаешь вид, что уважаешь их, — они в ответ подарят тебе силу, причем охотно, ибо им невдомек, что она у них есть.

Пошатываясь, Ахилл поднялся; видно, его хромой ноге сильно досталось. Все расступились, давая ему место. Если бы он захотел, то мог бы уйти. Уйти и не вернуться. Или вернуться сюда еще с несколькими старшими и жестоко наказать обидчиков. Он постоял, а потом сунул руку в карман и вынул оттуда удивительную вещь. Изюм. Целую пригоршню изюмин. Дети смотрели на протянутую руку так, будто прямо посреди ладони у него вырос ноготь.

— Сначала самым маленьким братишкам и сестренкам, — сказал Ахилл. — Ну-ка, самый маленький, выходи! — Поглядев на Боба, он добавил: — Ты!

— Нет, не он, — пискнул мальчишка, который был лишь чуточку больше Боба. — Мы его даже не знаем.

— Это ведь Боб… Это ведь он хотел убить тебя, — добавил другой.

— Боб, — сказал Ахилл, — но ведь ты всего-навсего хотел стать членом моей семьи, верно?

— Да, — отозвался Боб.

— Хочешь изюма?

Тот кивнул.

— Тогда ты первый. Это ведь ты свел нас всех вместе?

Ахилл или убьет его, или не убьет. В данный момент значение имел только изюм. Боб взял изюмину. Положил ее в рот. Он не стал ее грызть. Просто дал слюне размягчить ягоду и долго наслаждался ее вкусом.

— Знаешь, — сказал ему Ахилл, — сколько ни держи изюм во рту, обратно виноградом он не станет.

— А виноград — это что?

Увидев, что Боб так и не решается прожевать изюмину, Ахилл рассмеялся. А потом стал раздавать изюм остальным. Проныра никогда не угощала их столь щедро — просто потому, что у нее самой ничего не было. Но малышня-то этого не понимала. Проныра кормила их всяким мусором, думали они, а Ахилл угощает сладким изюмом. Они думали так не со зла — просто потому, что были маленькими и глупыми.

Глава 2

Столовка

— Я знаю, что вы весьма тщательно обследовали наш район и, полагаю, почти покончили с Роттердамом, но в последнее время, то есть уже после вашего отъезда, тут кое-что начало происходить… Не знаю, важно ли это… Даже не знаю, следовало ли мне звонить…

— Говорите, я слушаю.

— Видите ли, драки в очереди за едой совсем не редкость. Мы стараемся их предотвращать, но у нас так мало добровольцев, да и те заняты поддержанием порядка в самой столовой… ну и еще, конечно, раздачей еды. Нам известно, что дети поменьше не могут получить даже место в очереди, так как старшие их оттуда вышвыривают. И если нам как-то удается справиться с хулиганами в самом помещении столовой и впустить малышей внутрь, то потом на выходе старшие их избивают и больше мы этих маленьких никогда не видим. Ужасно, не правда ли?

— Выживают лишь наиболее приспособленные.

— Или самые жестокие. А ведь считают, что цивилизованность должна прогрессировать.

— Так это вы цивилизуетесь, а они — нет.

— Ну вот, кое-что изменилось. Внезапно. Буквально за последние дни. Понятия не имею почему. Но я… Вы говорили, что если появится что-то необычное, кто бы за этим ни стоял… Так вот, даже не знаю… А не может ли цивилизованность возникнуть сама собой — среди этих детей, живущих в городских джунглях?

— Именно в таких трущобах и зарождаются ростки цивилизации. Впрочем, мои дела в Делфте завершены. Здесь никого не нашлось. И от местных столовок меня уже тошнит.


Следующие несколько недель Боб держался тише воды ниже травы. Предложить ему было нечего — его лучший план находился теперь в чужих руках. И Боб знал: благодарность — вещь крайне непрочная. Он мал, ест совсем немного, но если он начнет постоянно возникать и путаться под ногами, будет раздражать остальных своей болтовней, то вскоре его станут лишать еды — уже не ради забавы, а в надежде, что он или умрет, или уберется куда-нибудь подальше.

Боб чувствовал, что глаза Ахилла все чаще и чаще останавливаются на нем. Что ж, если Ахилл его убьет, так тому и быть. Все равно его от смерти отделяют каких-нибудь двое суток. Значит, план не сработал, а поскольку других идей у него не было, не так уж и важно, что из этого плана ничего хорошего не вышло. Если Ахилл запомнил, как Боб убеждал Проныру убить его, а он, конечно, это запомнил и теперь обдумывает, где и каким образом убить Боба, то предотвратить это уже нельзя.

Пресмыкаться нет смысла. Это сочтут проявлением слабости, а Боб не раз был свидетелем того, как хулиганы (а Ахилл — хулиган по зову сердца) особенно злобно измывались над теми, кто неосторожно показал свою слабину. Не поможет ему и какой-нибудь новый хитроумный план. Во-первых, потому, что такого плана у Боба нет, а во-вторых, Ахилл примет его за вызов своему авторитету. И другие члены банды тоже этому не обрадуются — сочтут, что он выпендривается, хочет показать, будто мозги есть только у него. Они уже и без того ненавидят Боба за то, что именно он предложил план, изменивший их жизнь.

А жизнь поменялась круто. Уже следующим утром Ахилл отправил Сержанта занять место в очереди в Хельгину столовку на Аэрт-ван-Несстраат, потому что, как он выразился, раз уж им все равно придется терпеть побои, лучше пусть это будет после того, как они получат самую лучшую бесплатную жратву во всем Роттердаме.

Он, конечно, пугал их, но все же заставил весь вечер репетировать каждое движение, отрабатывая элементы взаимодействия, чтобы они не выдали своих намерений слишком рано, как это случилось, когда они напали на него самого. И эти тренировки подарили уверенность. Ахилл говорил: «Вот этого от нас будут ждать» — или: «А тогда они поступят вот так», и, поскольку он сам был хулиганом, дети верили ему так, как никогда не верили Проныре.

Проныра же, будучи дурой, продолжала корчить из себя вожака банды: мол, Ахиллу она только проведение тренировок доверила. Боб даже восхитился Ахиллом, который никогда с ней не спорил, просто делал по-своему, и все. Он не боролся за власть. Просто действовал так, будто уже победил. А поскольку дети ему беспрекословно подчинялись, значит он и вправду победил.

Очередь к Хельгиной столовке выстраивалась очень рано. Ахилл внимательно смотрел на то, как хулиганы, прибывшие позже, распределяют между собой места согласно неписаной иерархии, так сказать, «по чести». Боб очень старался понять, чем руководствуется Ахилл, выбирая того хулигана, с которым Сержанту предстояло затеять драку. Тот должен был быть не самым слабосильным: если побить слабого, дальше им придется ежедневно доказывать свою силу. И конечно, не стоит сразу связываться с самыми сильными. Пока Сержант шел через улицу к очереди, Боб размышлял над тем, чем же выделяется хулиган, которого выбрал Ахилл. И наконец понял: это самый сильный из хулиганов-одиночек, то есть из тех, у кого нет союзников.

«Цель» выглядела крупной и весьма опасной, так что, если мальцы его изобьют, победа будет славной. Парень ни с кем не разговаривал и ни с кем не здоровался. На этой территории он был чужаком, и некоторые местные громилы уже бросали на него мрачные взгляды, пытаясь оценить его силу. Так что драка все равно рано или поздно случилась бы, даже если бы Ахилл не выбрал именно эту очередь за супом и именно этого чужака.

Сержант был абсолютно спокоен. Он нахально влез в очередь прямо перед носом намеченной жертвы. Несколько мгновений старший стоял, ошеломленно глядя на Сержанта, будто не веря своим глазам. Разумеется, сейчас несчастный малец с ужасом обнаружит свою ошибку и убежит. Но Сержант сделал вид, что просто не замечает жертву.

— Эй! — окликнула жертва и с силой толкнула Сержанта.

Судя по направлению толчка, Сержант должен был вылететь из очереди. Но, как приказал ему Ахилл, он как бы случайно отставил ногу и потому полетел прямо вперед, сильно ударив хулигана, стоявшего перед ним, хотя толкали его вовсе не в том направлении.

Повернувшись, старший зарычал было на Сержанта, но тот сразу нажаловался:

— Это он меня пихнул!

— Это он нарочно влетел в тебя, — заявила жертва.

— Неужели я такой идиот? — хмыкнул Сержант.

Передний хулиган тщательно оглядел жертву. Чужак. Сильный, но начистить морду можно.

— Не зарывайся, костлявый.

Такая кличка промеж хулиганья считалась оскорблением, ибо содержала намек на физическую слабость и неприспособленность.

— Сам не зарывайся!

Пока шла эта словесная перепалка, к Сержанту, который, рискуя жизнью и здоровьем, торчал между двумя хулиганами, приблизился Ахилл с группой специально отобранных малышей. Двое самых маленьких прошмыгнули сквозь очередь и встали у стены так, чтобы будущая жертва не могла их засечь. И тут Ахилл тоже вступил в свару:

— Какого черта ты вытворяешь, ты, измазанная дерьмом подтирка?! Я послал своего парня занять мне место в очереди, а ты его пихаешь?! Наезжаешь на моего другана?!

Конечно, никакими «друганами» они не были. Ахилл принадлежал к самой низкой касте в этой части Роттердама и всегда занимал одно из последних мест в очереди. Но чужак-то этого не знал, а времени на выяснение подобных деталей уже не было. Потому что, когда чужак повернулся к Ахиллу, малыши, стоявшие позади и сбоку от него, сразу отклеились от стенки и вцепились ему в ноги. Обычного в таких случаях обмена ругательствами и тычками не последовало — драка началась сразу. Начал ее Ахилл и тут же закончил с необычайной жестокостью. Он с силой ударил противника в грудь, тот споткнулся о малышей и рухнул на спину, больно ударившись головой о камни мостовой. Там он и валялся оглушенный, тупо моргая глазами, а двое ребятишек тем временем поднесли Ахиллу два больших булыжника. Ахилл швырнул их один за другим прямо на грудь врага. Боб слышал, как затрещали, словно сухие сучья, ломающиеся ребра.

Ахилл схватил лежащего за рубашку и вытащил его на середину улицы. Тот стонал и даже пытался сопротивляться, но потом потерял сознание.

Стоящие в очереди попятились. Это было нарушение существовавшего протокола. Обычно хулиганы выясняли отношения друг с другом в укромных тупичках и переулках, причем стараясь не наносить противнику серьезных повреждений. Они дрались ради подтверждения своего статуса, и, когда цель была достигнута, драка сразу кончалась. Ну а применение булыжников вообще было новшеством, равно как и сломанные ребра. Все испугались не потому, что Ахилл был страшен на вид, а потому, что он нарушил обычай и сделал это открыто — на глазах у всех.

В ту же секунду Ахилл подал Проныре сигнал подвести остальных малышей и заполнить разрыв в очереди. Сам же он ковылял взад и вперед вдоль очереди и орал во весь голос:

— Можете меня презирать, хрен с вами! Пусть я калека, пусть я жалкий хромой, который еле-еле стоит на ногах! Но я не позволю вам толкать моих детей! И не вздумайте гнать их из этой очереди! Слышите! Потому как, если вы выкинете такую штуку, из-за угла обязательно вылетит какой-нибудь грузовик, который сшибет вас с ног и переломает вам кости точно так же, как это случилось вон с тем недоноском! Только вам ведь можно и голову проломить, да еще так, что мозги размажутся по всей мостовой! Берегитесь грузовиков вроде того, что сшиб этого парня с дерьмом вместо мозговых извилин, и сшиб прямо у дверей моей столовки!

Это был уже вызов. Надо ж, моя столовка! И Ахилл ничего не стыдится, ничуть не смущен. Он продолжает выпендриваться, быстро ковыляя вдоль очереди, заглядывая прямо в глаза громилам, как бы вызывая их на новый скандал. А по другую сторону очереди за ним следуют двое маленьких пацанов — тех самых, что помогли свалить чужака, а рядом с Ахиллом идет Сержант, радостный и довольный. Они прямо-таки излучают уверенность, тогда как удивленные хулиганы бросают через плечо осторожные взгляды: что там за малышня вертится у них за спиной?

И все это совсем не похоже на пустую похвальбу и глупые разговоры. Когда один из хулиганов осмеливается пробормотать себе под нос какую-то угрозу, Ахилл мгновенно подавляет бунт. Правда, поскольку он все спланировал загодя, он нападает не на ворчащего — ведь тот готов к драке, сам на нее нарывается, — а на парня, который стоит рядом. Малыши кидаются на его ноги, и Ахилл бьет новую жертву в грудь, вопя на пределе своих голосовых связок:

— Ты чего скалишься, сволочь?!

В руке у него сразу появляется булыжник, он стоит над поверженным хулиганом, но удара не наносит.

— Убирайся в конец очереди, болван! И скажи спасибо, что я разрешаю тебе пожрать в моей столовке!

Происшествие изрядно напугало ворчуна, ибо хулиган, которого Ахилл повалил и мог искалечить, был всего лишь на одну ступеньку ниже его по статусу. Самого ворчуна никто не бил, никто ему не угрожал, но победу у него из рук вырвали бескровно.

Дверь столовки открывается, и Ахилл уже тут как тут — рядом с женщиной, открывшей дверь. Он улыбается и общается с ней как со старой знакомой.

— Спасибо, что кормите нас сегодня, — говорит. — Я буду есть последним в очереди. Благодарю вас от имени всех моих друзей. И особая благодарность за то, что вы покормите мою семью.

Женщина, стоящая в дверях, отлично разбирается в законах улицы. Знает она и Ахилла и потому чувствует, что тут происходит нечто странное. Ахилл всегда ел последним в группе старших ребят и держался очень приниженно. Однако его фамильярность не успевает вызвать у женщины раздражение, ведь к дверям подходят первые ребятишки из банды Проныры.

— А вот и моя семья, — гордо сообщает Ахилл, пропуская ребят внутрь столовой. — Позаботьтесь о моих детках хорошенько.

Он даже Проныру называет своим ребенком! Она, возможно, и сочла себя униженной, но ничего не сказала.

Все, о чем она сейчас думает, так это о чуде — она стоит в заветной столовой, где кормят супом! Их план сработал!

Думала ли она о плане как о своем или как о плане Боба — значения не имело. Особенно для самого Боба. И особенно после того, как он сунул в рот первую ложку дивного супа.

Он ел медленно, крошечными глотками, сдерживаясь изо всех сил. И все же суп кончился слишком быстро, куда быстрее, чем можно было ожидать. Неужели все? И как он умудрился пролить столько драгоценной влаги на свою рубашку?

Он быстро сунул за пазуху кусок хлеба и пошел к двери. Спрятать хлеб и уходить — идея Ахилла, и очень хорошая. Кое-кто из хулиганов, сидящих сейчас в столовке, может потребовать свою долю. Вид малышни, лопающей суп, способен вызвать у них недовольство. Потом-то они привыкнут, обещал Ахилл, но сегодня первый день, и очень важно, чтобы маленькие удрали из столовки, пока хулиганы еще едят.

Когда Боб подошел к выходу, очередь еще не закончилась и Ахилл стоял у дверей на стреме, болтая с той женщиной о печальном инциденте, который произошел на улице. Видимо, «скорая» уже приезжала и увезла раненого, поскольку стонов слышно не было.

— А ведь это мог быть кто-нибудь из малышни, — разливался Ахилл. — Надо бы тут полицейского поставить, чтоб следил за транспортом. Там, где стоят полицейские, задиры себе такого не позволяют, знаете ли.

Женщина с ним охотно соглашалась:

— Совершенно ужасный случай! Говорят, у него переломана половина ребер, причем, похоже, проткнуто легкое. — Она, очевидно, сильно переживала происшествие, и пальцы у нее дрожали.

— Очередь начинает выстраиваться еще затемно. Время опасное, так нельзя ли наладить здесь освещение? Мне приходится думать о своих детях, — продолжал Ахилл. — Неужели вы не желаете им добра? Или я обречен быть единственным, кому небезразлична их судьба?

Женщина что-то пробормотала насчет денег и того, как скромен бюджет их благотворительной столовой.

Между тем Проныра пересчитывала детей на выходе, а Сержант выпроваживал их на улицу.

Боб понял, что Ахилл пытается убедить взрослых подумать об организации системы защиты малышей в очереди, и решил продемонстрировать, что и он может чем-то помочь. Так как женщина была настроена благожелательно, а Боб — самый крошечный из детей, он знал, что обладает над ней определенной властью. Боб подошел к женщине и тихонько подергал ее шерстяную юбку.

— Спасибо, что присмотрели за нами, — пропищал он. — Я впервые в жизни был в настоящей столовой. Папа Ахилл сказал нам, что вы будете защищать нас, чтобы мы — самые маленькие — могли быть сытыми каждый день.

— Ах ты, бедняжка! Нет, вы только поглядите на него! — Слезы ручьем потекли по ее щекам. — Ах ты, мой милый! — И она крепко обняла Боба.

Ахилл смотрел и улыбался.

— Приходится за ними присматривать, — сказал он тихо. — Я обязан сделать их жизнь хоть немного лучше.

А потом он увел свою семью, которую теперь уж никак нельзя было назвать бандой Проныры. Увел прочь от столовки Хельги, и они послушно тянулись за ним цепочкой. Так продолжалось, пока они не завернули за угол дома. И тогда они, по-прежнему держась за руки, помчались со всех ног прочь. Сейчас главное было — как можно дальше удрать от Хельгиной столовки. Весь оставшийся день им придется прятаться. Хулиганье, разбившись на тройки и двойки, наверняка прочешет окрестности в поисках обнаглевшей малышни.

Но теперь вполне можно было побездельничать, ведь вечная нужда в еде временно отпала. Похлебка дала куда больше калорий, чем малыши получали обычно, к тому же у них еще оставался хлеб.

Конечно, им предстояло уплатить с этого хлеба свой первый налог, предназначавшийся Ахиллу, который похлебки так и не получил. Каждый ребенок почтительно протягивал свой ломоть новому папе, тот откусывал кусок, медленно прожевывал, а потом возвращал ломоть владельцу.

Ритуал затянулся надолго. Ахилл откусил от каждого ломтя, кроме двух — Проныры и Боба.

— Спасибо, — сказала Проныра.

Она была так глупа, что приняла поступок Ахилла за проявление уважения. Но Боб-то отлично понимал, что происходит. Отказавшись от их хлеба, Ахилл как бы ставил их вне семьи. «Нам конец», — подумал Боб.

Вот почему Боб старался держаться в тени, вот почему он прикусил язык и следующие несколько недель вообще не высовывался. Кроме того, он взял за правило не оставаться в одиночестве и постоянно быть возле кого-то из детей.

Но к Проныре он не лип. Не хотел, чтобы остальные запомнили его вертящимся вокруг нее.

Со следующего утра у двери Хельгиной столовки уже стоял взрослый сотрудник, а на третий день над дверью зажгли электрическую лампочку. К концу недели сотрудника сменил здоровенный коп. Однако и в этих условиях Ахилл никогда не выводил свою семью из укрытия раньше, чем у дверей появлялся кто-то из взрослых. Тогда Ахилл громко выражал благодарность тому старшему, который стоял в очереди первым, — якобы тот занял место в очереди для малышей да и вообще присматривает за ними.

Ребятишки нервничали, видя, какие взгляды бросают на них старшие. Правда, под присмотром стражей порядка старшим приходилось держать себя в руках, но в их мозгах явно зрели мысли об убийстве.

И легче не становилось — старшие не желали привыкать к новой ситуации, несмотря на разглагольствования Ахилла, дескать, все обязательно наладится. Так что, хотя Боб и решил оставаться незаметным, он понял: надо срочно что-то предпринять, как-то отвлечь хулиганов от пожирающей их ненависти. Ведь Ахилл ничего такого делать не собирался, поскольку считал, что война кончена и победа уже досталась ему.

Поэтому одним ранним утром, подойдя к столовке, Боб специально постарался оказаться в очереди последним. Обычно стайку малышей замыкала Проныра. Таким образом она как бы показывала, что играет важную роль в процессе сопровождения младших в столовку. Боб же ухитрился влезть сразу за ней, прямо перед сгорающим от злобы старшим, который раньше был в очереди самым первым.

Приблизившись к дверям, возле которых стояли светящиеся от гордости Ахилл и работница столовой, Боб повернулся к громиле позади и очень громко спросил:

— А где твои дети? Почему ты не водишь их в эту столовку?

Старший хотел было ответить ему какой-то похабщиной, но женщина у дверей выжидающе вскинула брови.

— Значит, ты тоже присматриваешь за какими-то малышами? — спросила она, явно рассчитывая на утвердительный ответ.

Как бы ни был глуп этот громила, он знал: со взрослыми, ведающими распределением еды, лучше дружить. А потому ответил:

— Еще бы, конечно!

— Что ж, приводи их сюда, как это делает папа Ахилл. Мы с радостью принимаем малышей.

— Самых маленьких они тут пускают в столовку первыми, — пискнул Боб.

— Отличная мысль, — подхватила женщина. — Надо сделать это правилом. Ну а теперь пора начинать. Мы задерживаем детишек, а они жутко проголодались.

Проходя в столовую, Боб даже не взглянул на Ахилла.

Позднее, уже после завтрака, когда они выполняли ритуал подношения хлеба Ахиллу, Боб снова попытался протянуть ему свой ломоть, хотя тут и присутствовала опасность напомнить остальным, что Ахилл никогда раньше не брал у него из рук пищу. Но сегодня, когда Боб проявил ум и смелость, ему надо было выяснить отношение Ахилла к себе.

— Если все начнут таскать сюда малышню, нам никакой похлебки не хватит, — холодно бросил Ахилл. Его глаза не выражали ровно ничего, что само по себе можно было считать дурным предзнаменованием.

— Если все они станут такими же, как ты, папами, нас никто не будет стремиться убить, — возразил Боб.

При этих словах глаза Ахилла немного оттаяли. Он протянул руку и взял ломоть Боба. Надкусил корку и оторвал ее чуть ли не целиком. Почти половину ломтя. Потом сунул ее в рот, медленно разжевал и только тогда вернул остатки хлеба Бобу.

В результате Боб в тот день остался голодным, но дело того стоило. Происшедшее вовсе не означало, что Ахилл раздумал его убивать, зато он больше не отделял его от остальных. Что же до хлеба… если говорить по правде, раньше о таком количестве еды Боб и мечтать не мог — это была его недельная норма.

Боб поправлялся. На ногах и руках снова появились мышцы. Он уже мог без труда перейти улицу и держался на равных с другими ребятишками. Да и у всех прибавилось сил. Они стали заметно здоровее по сравнению с тем временем, когда у них не было «папы». Другие хулиганы теперь даже могли вербовать их в свои банды.


Сестра Карлотта была вербовщиком рекрутов для Межзвездного флота по детской программе. Орден осуждал ее деятельность, но ей все же удалось отстоять свое положение, напомнив руководителям ордена про Соглашение о защите Земли. С ее стороны это была слабозавуалированная угроза. Если бы сестра Карлотта доказала, что орден мешает ей работать на МФ, его сразу лишили бы налоговых льгот и ограничили приток новых членов. Сестра, однако, прекрасно понимала, что, когда война кончится и Соглашение потеряет свою силу, она превратится в бездомную монахиню, которой не будет места среди сестер ордена Святого Николая.

Самым важным делом своей жизни сестра Карлотта считала заботу о детях. И согласно ее представлениям, если жукеры выиграют последнюю битву с людьми, то все дети на Земле обязательно будут уничтожены. Разумеется, Господь не даст этому случиться, но, как она была уверена, Господь вряд ли желал, чтобы Его служители сидели без дела в ожидании, когда же Он начнет творить свои чудеса. Нет, Господь требовал, чтобы Его слуги трудились не покладая рук, дабы приблизить торжество справедливости. Поэтому ее личный долг как одной из сестер ордена Святого Николая заключается в том, чтобы максимально эффективно использовать свои знания в деле воспитания детей для укрепления обороноспособности Земли. И если МФ считает важным рекрутировать особо одаренных детей и воспитывать из них командиров грядущих сражений, она поможет Флоту находить таких детей, которых, возможно, пропустили другие вербовщики. Вряд ли Флот будет тратить деньги на столь бесперспективное дело, как обход трущоб перенаселенных городов с целью поиска среди вечно голодных и одичавших детей, которые там воруют, клянчат и умирают, тех самых одаренных кандидатов. Ибо шанс найти таких — умных, годных по характеру и способностям для поступления в Боевую школу — невероятно мал.

Для Бога же такое деяние особого труда не составляет. Разве не сказал Он когда-то, что слабые станут сильными, а сильные — слабыми? Разве не родился Иисус в семье скромного плотника в захолустной Галилее? Блестящие способности детей, родившихся в богатстве и славе или даже просто в зажиточных семьях, вряд ли свидетельствуют о вмешательстве чудесных сил. А вот ей надо искать то самое чудо. Но ведь Господь создал человека — женщину и мужчину — по образу и подобию своему. И никакие жукеры с других планет не смогут низринуть то, что сотворил Господь.

Однако в последние годы энтузиазм (но не вера) сестры Карлотты слегка потускнел. Она не нашла ни одного ребенка, тестирование которого выявило бы способности намного выше средних. Таких детей тоже забирали с улиц и обучали, но не в Боевой школе, так как на роль спасителей мира они не годились. Поэтому сестра Карлотта стала думать о своей работе как о другой ипостаси чуда — ипостаси, дарующей надежду, спасающей хороших детей из гибельных болот, привлекающей к таким детям внимание местных властей. Теперь она искала ребятишек с хорошими данными, заносила их в список и сообщала о них властям.

Некоторые из ее ранних «находок» уже оканчивали колледжи.

Они считали, что обязаны своей жизнью сестре Карлотте. Но она-то знала, что они обязаны ею Богу.

И вот теперь пришло сообщение от Хельги Браун из Роттердама, которая извещала сестру Карлотту о кое-каких событиях среди детей, посещавших благотворительную столовую. Браун называла эти события зарождением цивилизованности. Дети вдруг сами по себе стали более цивилизованными.

Сестра Карлотта примчалась сразу же, чтобы посмотреть на то, что представлялось ей чудом. И в самом деле, она даже глазам своим не поверила. Очередь за завтраком у дверей столовой была буквально запружена малолетними детишками. А старшие ребята, вместо того чтобы отшвыривать малышню с дороги или запугивать, чтобы тем и в голову не пришло заявиться сюда вторично, приводили их к столовой группами, защищали и следили, чтобы каждый малыш получил свою порцию еды. Хельга сначала запаниковала, боясь, что у нее не хватит провизии, но скоро поняла, что потенциальные филантропы, увидев поведение детей, увеличат пожертвования столовой. Не говоря уж о том, что от добровольных помощников отбоя не будет.

— Я была на грани отчаяния, — рассказывала она сестре Карлотте. — В тот день, когда мне рассказали, что «грузовик» налетел на одного из старших мальчиков и переломал ему ребра. Разумеется, это была ложь. Причем сам он валялся на мостовой в двух шагах от очереди. Его даже не потрудились спрятать от меня. Я решила бросить это дело, бросить благотворительность, положившись на милость Господа, и уехать с сыном во Франкфурт, где правительство свободно от обязательств принимать беженцев из прочих частей света.

— Я рада, что вы этого не сделали, — сказала сестра Карлотта. — Нельзя бросать их на милость Бога, если Господь уже передал их в наши руки.

— Да-да, странная вещь произошла. Видимо, драка в очереди открыла детям глаза на ужасы их жизни, так как на следующий день мальчик из тех, кто постарше, но самый слабый из них, с искалеченной ногой… его зовут Ахиллом… кажется, я сама когда-то дала ему это прозвище, поскольку у настоящего Ахилла пятка была слабым местом… Так вот, этот мальчик появился в очереди с группой малышей. Откровенно говоря, он попросил у меня защиты, предупредив, что случившееся с тем беднягой, у которого переломаны ребра (того зовут Улиссом, он кочует от одной благотворительной столовой к другой, и он все еще в больнице, у него половина ребер сломана, можете вообразить такую жестокость?), так вот, Ахилл предупредил, что нечто подобное может произойти и с малышами. Я предприняла кое-что — стала приходить раньше, а потом уговорила полицию отрядить мне одного полицейского за половинную плату — из тех, кто оттрубил свою смену и хочет подзаработать. Теперь-то у нас уже организованы регулярные дежурства. Вы скажете, мне следовало еще раньше навести порядок в очереди, но понимаете ли… Это все равно ничего бы не дало. В моем присутствии хулиганы никогда не запугивали детишек, они это делали там, где меня не было, в укромных переулках. Дело в том, что в очередь пролезали всегда самые крупные, самые злобные негодяи. Да, я понимаю, они тоже дети Божьи, и я кормила их и старалась учить добру, пока они ели, но мне не хватало терпения — такие они были бессовестные и бессердечные. А этот Ахилл взял под свое крыло целую группу малышей, включая самого крошечного, какого мне когда-либо приходилось встречать на улицах. У меня от его вида чуть сердце не разорвалось… даже ребятишки зовут его Бобом — такой он крошечный. Выглядит он года на два, но я потом узнала, будто он думает, что ему четыре, а говорит так, словно ему все десять. Такой милый! Наверное, именно это и помогло ему дожить до дня, когда Ахилл усыновил его. Но все равно, как говорят в народе, это были только кожа да кости… Да, такое выражение вполне подходило к Бобу. Не знаю, как он мог ходить или стоять, — ножки и ручки тоненькие, как у муравьишки, совсем без мускулов. Да что это я говорю! Сравнивать это дитя с жукерами! Впрочем, следует говорить не «жукеры», а «муравьеподобные»; «жукеры» — по-английски это ведь ругательное слово, хотя английский — это не всеобщий язык МФ, тот только происходит от английского, правда?..

— Стало быть, Хельга, вы говорите, все началось с Ахилла?

— Пожалуйста, зовите меня Хэйзи! Мы ведь теперь друзья, правда? — Она порывисто схватила руку Карлотты. — Вы обязательно должны встретиться с этим мальчиком! Какое мужество! Какая прозорливость! Его надо протестировать, сестра Карлотта! Он прирожденный лидер. Он… цивилизатор!

Сестра Карлотта не стала доказывать Хельге, что из цивилизаторов редко получаются хорошие солдаты. Достаточно того, что мальчик явно заслуживал внимания, а сама Карлотта его пропустила. Пусть случай с ним послужит ей напоминанием — надо быть внимательнее.

Рано утром, еще затемно, сестра Карлотта подошла к дверям столовой, где уже сформировалась очередь. Хельга помахала ей рукой, а потом незаметно показала на довольно-таки симпатичного юношу, окруженного толпой малышни. Но стоило ему сделать пару шагов, как сразу стало ясно: с его правой ногой дела совсем плохи. «Что же с ним такое? — попыталась поставить диагноз Карлотта. — Запущенный рахит? Не прооперированная вовремя косолапость? Плохо сросшийся перелом? Не имеет значения. Все равно Боевая школа его не возьмет».

А потом она увидела, с каким обожанием смотрят на него дети, как зовут его «папой», с какой жадностью ждут его похвалы. Даже среди взрослых мужчин хороших отцов не так уж и много. А этот мальчик — сколько ему: одиннадцать? двенадцать? — уже успел стать прекрасным отцом. Защитником, добытчиком, королем, даже богом. «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»[24], — говорил Иисус, так что в Его сердце этот подросток уже занимает почетное место. Она — сестра Карлотта — протестирует юношу, узнает, нельзя ли залечить его ногу, а если нет, то найдет ему место в хорошей школе в каком-нибудь спокойном местечке Нидерландов — прошу прощения, Международной зоны, — которое еще не задушено бедностью, последовавшей за волной беженцев.

Но Ахилл наотрез отказался от ее помощи.

— Я не могу бросить детей, — сказал он.

— Но ведь наверняка найдется кто-то, кто присмотрит за ними?

— Я присмотрю, — встряла стоявшая рядом девочка, одетая как мальчишка.

Но было совершенно очевидно, что она не сможет этого сделать, — уж очень мала. Ахилл прав: дети полностью зависят от него. Бросить их было бы проявлением безответственности. Сестра Карлотта приехала сюда только потому, что Ахилл цивилизован. А цивилизованные люди не бросают своих детей.

— Тогда я приду к вам сама. Когда вы поедите, возьмите меня туда, где вы проводите время днем, и позвольте мне обучать вас — это будет что-то вроде маленькой школы. Хоть несколько дней, но и то хорошо, верно?

Это будет прекрасно! Столько воды утекло с тех пор, как сестра Карлотта в последний раз преподавала детям. А такого класса у нее и вовсе никогда не было. И это как раз тогда, когда ей показалось, что она разуверилась в своей работе! Да, Господь послал ей еще один шанс. Может, это и есть чудо?

Разве Христос не исцелил хромого? И если Ахилл хорошо пройдет тестирование, тогда Господь излечит ему ногу, пусть даже с помощью современной медицины.

— Школа — это хорошо, — сказал Ахилл. — Никто из этих ребятишек не умеет даже читать.

Сестра Карлотта поняла, что если сам Ахилл и умеет читать, то наверняка плохо.

По какой-то причине, возможно из-за почти незаметного движения, когда Ахилл сказал, что никто из детей читать не умеет, самый крошечный из малышей, которого звали Бобом, обратил на себя внимание Карлотты. Она заглянула в его глаза, в которых горели искры, подобные кострам далеких кочевий в ночной тьме, и поняла: он как раз читать умеет. Она знала, хоть и не могла понять откуда, что вовсе не Ахилл, а именно этот малыш — тот самый, ради которого Бог привел ее сюда.

Она постаралась тут же стряхнуть с себя это наваждение.

Ахилл — цивилизатор, это он продолжает дело Христа, это он лидер, в котором нуждается МФ, а вовсе не самый маленький и самый слабенький из его апостолов.


Во время классных занятий Боб всегда старался держаться незаметно, никогда не высовывался с ответами, уклонялся от них, даже когда сестра Карлотта вызывала его. Боб знал: ему придется плохо, если остальные узнают, что он не только умеет читать, но и считать может или что он понимает все языки, на которых говорят на улице, что он подхватывает новые слова этих языков так же легко, как дети ловят брошенные вверх камешки. Что бы ни делала сестра Карлотта, какие бы блага она ни расточала, но, если другие ребята заподозрят, что Боб перед ними выхваляется, — он понимал — это будет его последний день в школе. И хотя она обучала преимущественно тем вещам, которые Боб уже знал, в рассказах сестры Карлотты содержались намеки на безмерную огромность внешнего мира, на обширные познания и мудрость.

Ни один взрослый никогда не тратил своего времени на разговоры с детьми, и Боб буквально купался в наслаждении, которое доставляла ему беседа на красивом, правильном языке. Когда она их обучала, то, конечно, пользовалась всеобщим языком МФ, являвшимся одновременно и главным языком улицы, но, поскольку многие дети знали еще и голландский, а некоторые даже были голландцами по рождению, самые трудные понятия Карлотта разъясняла именно на этом языке. А когда сестра бывала расстроена, то бормотала себе что-то под нос по-испански — это был язык богатых торговцев с Йонкер-Франстраата, и Боб все время пытался угадать смысл новых слов, услышанных от сестры Карлотты. Обширные знания Карлотты были для Боба истинным пиршеством, и если он будет сидеть смирно, то его не тронут и не выгонят из-за этого дивного стола.

Однако прошла только неделя занятий, и Боб допустил очень серьезный промах. Сестра Карлотта раздала им листки бумаги, на которых было что-то написано. Боб тут же понял, что это инструкции, согласно которым следовало обвести кружком правильные варианты из приведенных ответов на вопросы.

Поэтому он тут же стал обводить верные варианты кружками и сделал уже половину работы, когда вдруг заметил, что в группе воцарилось тяжелое молчание.

Все таращились на него, ибо на него же были устремлены и глаза Карлотты.

— Куда ты спешишь, Боб? — спросила она. — Я ведь еще не объяснила, что именно надо делать. Пожалуйста, отдай мне листок.

«Глупец! Разгильдяй! Несмышленыш! Если ты из-за этого погибнешь, Боб, туда тебе и дорога!»

Он подал ей листок.

Она быстро проглядела его, а потом пристально посмотрела на Боба.

— Продолжай работать, — сказала она.

Боб взял листок из ее рук. Карандаш завис над строкой.

Он сделал вид, будто бьется над ответом.

— Ты выполнил первые пятнадцать пунктов за полторы минуты. Сделай милость, не считай меня дурой, которая способна поверить, что тебе так трудно справиться с остальными. — Голос ее звучал сухо и насмешливо.

— Я не могу этого сделать, — сказал Боб. — Я ведь просто играл.

— Только врать не надо, — ответила сестра Карлотта. — Доделывай.

Боб сдался и быстро закончил работу. Много времени на это не ушло — задания были легкими. Он отдал листок.

Сестра проглядела его, но ничего не сказала.

— Надеюсь, остальные подождут, пока я не кончу рассказывать о том, что именно вы должны сделать, и не прочитаю вам вслух вопросы. Если вы попытаетесь просто угадать значения трудных слов, которые тут встречаются, ваши ответы практически наверняка будут ошибочны.

Затем она прочла им вопросы и варианты ответов на них. Только тогда остальные дети стали делать пометки в своих листках.

Больше сестра Карлотта не сказала ни одного слова, которое могло бы привлечь внимание детей к Бобу, но непоправимый ущерб уже был нанесен. Как только урок кончился, к Бобу подошел Сержант.

— Значит, ты у нас мастак читать? — спросил Сержант.

Боб пожал плечами.

— Ты нас обманул.

— Я никогда не говорил, что не умею читать.

— Ты нас унизил. Почему ты не захотел учить нас сам?

«Потому что я борюсь за выживание, — сказал про себя Боб. — Потому что не хотел напоминать Ахиллу, что я и есть тот ловкач, который придумал план, отдавший нашу банду в его руки. Вспомнив об этом, он вспомнит и о том, как я уговаривал Проныру убить его».

В ответ Боб лишь пожал плечами.

— Терпеть не могу, когда кто-то что-то скрывает! — И Сержант пнул Боба ногой.

В дополнительных указаниях Боб не нуждался. Он покорно встал и зашагал прочь от группы. Вот и кончилась учеба. Возможно, и завтраки тоже. Чтобы узнать это, придется ждать до утра.

Вторую половину дня он провел на улице. Один. Надо быть очень осторожным. Самый маленький и самый слабый, он был самым ненужным в семье Ахилла. Так что на его отсутствие, скорее всего, никто не обратит внимания. С другой стороны, те хулиганы, что ненавидят Ахилла, могли хорошо запомнить именно его — Боба, как самого бросающегося в глаза. Им может прийти в голову, что убить Боба или избить до полусмерти и бросить на улице было бы отличным предупреждением для Ахилла. Таким образом ему дадут понять, что его все еще ненавидят, хотя жизнь и стала немного лучше для всех.

Боб знал, что такова точка зрения многих хулиганов. Особенно тех, которые не сумели создать свою семью, так как были очень жестоки к малышам. Малышня быстро усваивала, что если папа слишком часто злится, то они сами могут наказать его, уйдя от него сразу после завтрака и присоединившись к какой-нибудь другой группе. Надо только закончить еду раньше его. Он еще будет есть свою похлебку, а они уже успеют обзавестись защитой. Даже если им придется убежать, не поев. Тогда злой папа тоже ничего не получит, а Хельга не будет иметь ничего против, так как этот папа плохой — не заботится о маленьких детках. Поэтому таким хулиганам — практически отщепенцам — нынешний поворот событий совсем не нравился, и они прекрасно помнили, что виновником всего этого является Ахилл. Перейти в другую столовку они тоже не могли — слухи среди старших распространялись быстро, и теперь всюду установился порядок: детские группы проходят первыми. Если у тебя нет семьи, ты можешь здорово наголодаться. И никто тебе не поможет.

Все же Боб терся возле ребятишек из других семей, чтобы узнать, какие идут толки.

Ответ он вскоре получил. Дела в других семьях шли не очень ладно. Видимо, Ахилл и в самом деле был отличным лидером. Например, взять ритуал разделения хлеба. Ничего подобного в других семьях не было. Зато там процветали наказания. Малышей часто избивали. За то, что они были медлительны, невнимательны. У них отбирали хлеб, если они в чем-то провинились — замешкались, например.

Значит, в конце концов Проныра сделала все же правильный выбор. Может, по глупому везению, а может, потому, что она вовсе и не была дурой. Она выбрала не только самого слабого хулигана, которого можно было легко избить, но еще и самого умного, который знал, как важно уметь завоевывать и удерживать привязанность других. Все, что нужно было Ахиллу, — это шанс.

Но Ахилл по-прежнему отказывался делить хлеб с Пронырой, и она уже начинала понимать, что для нее выбор Ахилла был не благом, а совсем наоборот.

Боб видел это по ее лицу, когда она смотрела на ритуал разделения хлеба. Ведь теперь Ахилл получал и свою похлебку, которую Хельга приносила ему прямо к двери. Поэтому он брал у малышей куда меньше и не откусывал от хлеба, а отламывал, а когда ел, то улыбался малышам. Всем, но не Проныре.

Ахилл ее никогда не простит, и Боб видел, что это причиняет Проныре боль. Потому что она теперь тоже любила Ахилла, точно так же как его любили другие дети, и то, что он ее отвергает, было очень жестоко.

А может, Ахилл этим и ограничится? Может, в этом и заключается вся его месть?

Боб свернулся клубочком около газетного киоска, когда рядом с ним несколько уличных хулиганов завели весьма интересный разговор:

— Он все время треплется насчет того, как расправится с Ахиллом за его наглость.

— Да, Улисс собирается с ним жестоко посчитаться.

— Ну а может, он вовсе и не с Ахилла начнет?

— Ахилл и его чертова семейка разберут Улисса на части. И на этот раз они будут целиться не в ребра. Разве Ахилл не грозился? Проломят ему голову и размажут мозги по мостовой — все, как он обещал.

— Но ведь он же калека!

— Ахилл вывернется. Тот еще тип!

— А я надеюсь — Улисс с ним разберется. Пришибет его на хрен. Но тогда никто из нас не должен брать к себе его мелюзгу. Поняли? Никто из нас — ни одного из них. Пусть сдохнут. Утопить их в реке, как котят!

В таком духе разговор продолжался еще некоторое время, пока старшие не разошлись.

Тогда Боб вскочил и отправился искать Ахилла.

Глава 3

Месть

— Мне кажется, я нашла для вас кое-что.

— Вы и раньше это говорили.

— Мальчик — прирожденный лидер. Хотя по физическому развитию он вам вряд ли подойдет.

— Тогда извините, мы просто не станем тратить на него время.

— Но если он соответствует вашим требованиям по интеллектуальному развитию и складу характера, то вполне возможно, что, потратив на него бесконечно малую часть бюджета МФ, отведенную на покупку бронзовых мундирных пуговиц и туалетной бумаги, вы сможете исправить его физические дефекты?

— Вот уж никогда не знал, что монашки способны на сарказм.

— Я ведь не могу дотянуться до вас линейкой. Сарказм — мое последнее орудие.

— Покажите мне результаты тестирования.

— Я покажу вам его самого. А заодно кое-кого еще.

— Тоже физические ограничения?

— Очень мал по росту, и по возрасту тоже. Но ведь и Виггин был таков же, как я слышала. А этот… сам научился читать прямо на улице.

— Ах, сестра Карлотта, что бы я без вас делал? Как бы проводил долгие, пустые часы своей жизни?

— Удерживать вас от грехов и глупостей — мой способ служить Господу.


Боб отправился прямо к Ахиллу и рассказал ему все, что подслушал. Улисс, вышедший из больницы, — большая опасность, и идут разговоры, что он собирается рассчитаться за свое унижение.

— Я думала, все это уже позади, — печально вздохнула Проныра. — Ну, драки то есть.

— Долгое время Улисс провел на больничной койке, — прервал ее Ахилл. — Если он и знает о переменах, то вряд ли понимает, как что работает.

— Будем держаться вместе, — сказал Сержант. — Мы тебя защитим.

— Возможно, для всех будет лучше, — продолжал Ахилл, — если я исчезну на несколько дней. Это могло бы вывести вас из-под удара.

— А что же будет с едой? — спросил кто-то из малышей. — Кто нас будет защищать?

— А вы держитесь за Проныру, — ответил Ахилл. — Хельга у дверей пустит вас, как пускала и раньше.

— А что, если Улисс тебя все-таки поймает? — спросил другой мальчуган, старательно вытирая глаза кулачком, — мужчинам плакать ведь не полагалось.

— Тогда мне конец, — ответил Ахилл. — Он вряд ли удовлетворится тем, что отправит меня в больницу.

Малыш разразился ревом, к которому тут же присоединился вой остальных ребят. Этот хоровой плач заставил Ахилла покачать головой и улыбнуться:

— Да не собираюсь я помирать. Пока я буду прятаться, вы будете в безопасности, а когда Улисс поостынет и привыкнет к новой системе, я вернусь.

Боб молчал. Он только слушал и размышлял. Боб не считал решение Ахилла правильным, но он предупредил Ахилла об опасности и на этом счел свои обязанности исполненными. Уходя в подполье, Ахилл совершает ошибку, он только напрашивается на новые неприятности — его сочтут трусом и слабаком.

Итак, вечером Ахилл куда-то спрятался, но куда — не сказал никому, чтобы кто-нибудь случайно не выдал его тайну.

Боб было подумал, не проследить ли за ним, но потом решил, что от него будет больше пользы, если он останется с группой. Теперь их вожак — Проныра, а главарь она явно посредственный. Другими словами — дура. Ей нужен Боб, даже если она сама этого пока не понимает.

Ночью Боб старался не спать, почему — и сам не знал. В конце концов он все же заснул, и ему приснилась школа. Только это была не школа сестры Карлотты, где занятия велись на ступеньках в переулках, а настоящая школа со столами и стульями. Но и во сне Боб никак не мог усидеть за столом. Вместо этого он парил в воздухе, а стоило захотеть, то можно было летать по всей комнате. Прямо под потолком. А еще можно было скрыться в расщелине в стене — в темном тайничке, по которому можно было подниматься все выше и выше и где почему-то становилось все теплее и теплее.

Проснулся Боб в темноте. Дул прохладный ветерок. Хотелось пи́сать. И летать тоже хотелось. Боб готов был разреветься, оттого что сон прервался. Он не помнил, чтобы когда-нибудь летал во сне. Ну почему он так мал и так слаб, почему у него такие неуклюжие ноги, которые с трудом переносят его с места на место?

Когда он летал, то мог смотреть на всех сверху вниз и видеть макушки их глупых голов. Мог на них нагадить, подобно птичке. И не боялся их, так как, если бы они и пришли в бешенство, он сразу бы улетел и его бы ни за что не поймали.

Впрочем, если бы он умел летать, то наверняка это умели бы и все остальные. Тут же выяснилось бы, что он самый маленький и медлительный, так что все они могут спокойно гадить на него.

Заснуть больше не удастся. Боб это знал. Он слишком напуган — правда, неизвестно чем. Тогда он встал и вышел в проулок, чтобы помочиться.

В проулке оказалась Проныра. Она подняла глаза и заметила Боба.

— Я хочу побыть одна, — сказала она.

— Не выйдет, — ответил Боб.

— Не хами, малец, — буркнула Проныра.

— А я знаю, что ты садишься на корточки, когда писаешь, — ответил он. — Но я все равно подглядывать не буду.

Сверкая глазами, она ждала, когда он отвернется к стенке, чтобы помочиться.

— Я так понимаю, если бы ты хотел обо мне рассказать, то не стал бы так долго дожидаться.

— Да ведь все и так знают, что ты девчонка. Когда тебя нет, папа Ахилл всегда говорит о тебе «она».

— Он мне не папа!

— Я догадался, — сказал Боб, все еще повернувшись лицом к стене.

— Теперь можешь повернуться. — Она уже стояла, застегивая штанишки.

— Я чего-то боюсь, Проныра, — признался Боб.

— Чего?

— Сам не знаю.

— Не знаешь, чего боишься?

— Оттого-то и страшно.

Она неожиданно рассмеялась. В ночной тишине ее смех прозвучал пугающе резко.

— Боб, это значит только одно: тебе четыре года. Малышам по ночам снятся всякие чудища. Или наоборот, не снятся. Так или иначе, вся малышня чего-то боится.

— Только не я, — ответил Боб. — Если я боюсь, значит случилось что-то очень плохое.

— Улисс готовится посчитаться с Ахиллом — вот и все, что случилось.

— Ты бы от этого не расстроилась, верно?

Она сердито глянула на Боба:

— Мы едим сейчас лучше, чем раньше. Все довольны. Это был твой план. И вообще, я никогда не хотела быть вожаком.

— Но ты его все равно ненавидишь? — спросил Боб.

Она замешкалась с ответом.

— Мне кажется, он все время смеется надо мной.

— А откуда ты знаешь, чего боится малышня?

— Потому что я сама еще недавно была ребенком, — отозвалась Проныра. — И я еще все помню.

— Улисс вовсе не собирается калечить Ахилла, — сказал Боб.

— Это я знаю, — ответила Проныра.

— И поэтому ты собираешься найти Ахилла и защитить его?

— Я собираюсь остаться здесь и защищать малышей.

— А может, ты хочешь первой найти Улисса и убить его?

— Это как? Он же больше меня. Куда больше!

— Но ты пришла сюда не затем, чтобы пи́сать. Или у тебя пузырь размером с шарик для пинг-понга?

— Значит, ты… слушал, писаю я или нет?!

— Но ты ведь только подглядывать мне запретила.

— Ты слишком много думаешь, а вот соображалки тебе явно не хватает.

— Я думаю, Ахилл нам врет о том, что собирается делать, — ответил Боб. — А еще я думаю, ты мне тоже сейчас врешь.

— Привыкай, — отозвалась Проныра. — Мир — сплошное вранье.

— Улиссу все равно, кого убивать, — произнес Боб задумчиво. — Ему один черт, что тебя пырнуть, что Ахилла.

Проныра отрицательно затрясла головой:

— Улисс — ничтожество. И убивать никого не собирается. Просто жалкий хвастун.

— Тогда чего ты дергаешься? — спросил Боб.

Теперь уже пришла очередь Проныры пожимать плечами.

— Ты и правда собираешься убить Ахилла, — сказал Боб. — Да еще так, чтобы это выглядело, будто его прикончил Улисс.

Она закатила глаза к небу:

— Ты что, вчера вечером полный стакан дури хватил?

— Мне хватает соображалки, чтобы понять, когда ты мне врешь.

— Иди-ка ты спать, — сказала Проныра. — Валяй, двигай к малышне.

Он какое-то время молча смотрел на нее, потом повиновался.

Вернее сказать, сделал вид, что повинуется. Ползком пробрался на чердак, где они спали в эти дни, и тут же стал выбираться оттуда, протискиваясь среди груд ящиков и бочек, каких-то низких и высоких перегородок, пока наконец не выполз на плоскую крышу. К карнизу он поспел почти вовремя — увидел, как Проныра выходит из проулка на улицу. Она куда-то спешила. Должно быть, на встречу с кем-то.

Боб соскользнул по трубе прямо в бочку для слива дождевой воды и побежал по Корте-Хоогстраат за Пронырой. Он старался не шуметь, а Проныра ни на что не обращала внимания, да и улица была полна множества разных звуков, так что она не слышала шлепанья босых ног Боба. Он пытался держаться в тени домов, но не слишком таился — следить за Пронырой было легко: она обернулась всего пару раз. Шла она к реке. Явно на встречу с кем-то.

У Боба было два предположения на этот счет. Либо с Ахиллом, либо с Улиссом. А кого она еще знала, кроме тех, кто сейчас спал на чердаке? Но зачем ей было таиться? Она хочет уговорить Улисса сохранить жизнь Ахиллу? Героически предложить свою жизнь в обмен за жизнь Ахилла? Упросить Ахилла вернуться и встретиться с Улиссом лицом к лицу, а не прятаться от него? Нет! Такие вещи может придумать он, Боб, а Проныра… так далеко заглядывать в будущее ей не под силу.

Проныра остановилась на середине открытого пространства рядом с доком на Шипмейкерсхейвен и огляделась. Кто-то ждал ее в глубокой тени дока. Боб взобрался на большой контейнер, чтобы разглядеть получше. Услышал два голоса — оба детские, — но слов разобрать не смог. Кто бы там ни был, ростом он значительно превосходил Проныру. Это мог быть как Улисс, так и Ахилл.

Затем мальчик обнял Проныру и поцеловал ее.

Боб множество раз видел, как это делают взрослые, но зачем такими делами заниматься детям? Проныре всего девять. Конечно, проституток такого возраста не так уж мало, но ведь всем известно: типы, которые их покупают, — извращенцы.

Бобу необходимо было подобраться ближе, чтобы услышать, о чем идет разговор. Он соскользнул с контейнера, медленно перебрался в тень от киоска. Парочка, будто уступая желанию Боба, повернулась лицом. В той густой тени, в которой он стоял, рассмотреть его они не могли. Но и он видел их не лучше. Зато обрывки разговора слышать было можно.

— Ты же обещал, — сказала Проныра.

Мальчик что-то буркнул в ответ. Буксир, проходивший мимо, скользнул прожектором по берегу реки и на миг осветил лицо собеседника Проныры. Ахилл.

Больше Бобу смотреть не хотелось. Подумать только: он искренне верил, что Ахилл собирается убить Проныру. Правда, во взаимоотношениях мальчишек и девчонок Боб плохо разбирался. Бывает, что все выглядит так, будто они ненавидят друг друга, но вдруг… А ведь ему казалось, что он начал немного разбираться в этом мире.

Боб выскользнул из тени и помчался по Постхоорнстраат.

Впрочем, в «гнездо», где они спали, он не вернулся. Надо подумать, решил он. Ибо, хотя Боб уже знал ответы на все вопросы, сердце его билось тревожно. Что-то тут не так, говорило оно ему. Что-то тут совсем не так.

Он вспомнил, что Проныра отнюдь не была единственной, кто что-то скрывал от него. Ахилл ведь тоже лгал. Что-то скрывал. Какой-то свой план. Или это были всего-навсего ночные встречи с Пронырой? Но тогда к чему вся эта болтовня насчет необходимости прятаться от Улисса? Чтобы сделать Проныру своей девушкой, ему вообще не надо было прятаться от кого-либо. Вполне мог обнимать ее на глазах у всех. Некоторые хулиганы так и делали — те, что постарше. Впрочем, они не брали себе девятилетних. Неужели Ахилл прятался только поэтому?

«Ты же обещал», — сказала Проныра в доке.

Что же пообещал Ахилл? Ведь Проныра пришла к нему именно из-за этого — чтобы заплатить за выполнение обещания. Но что мог пообещать ей Ахилл, помимо того, что он и так отдавал ей как члену семьи? Своего-то у него ничего нет!

Значит, он пообещал ей чего-то не делать. Не убивать ее? Тогда она совсем дура, если болтается с Ахиллом по ночам.

«Не убивать меня, — подумал Боб. — Вот что он ей пообещал. Не убивать меня… Но только не один я в опасности. Вернее, не мне она грозит в первую очередь. Я, конечно, уговаривал Проныру убить Ахилла, но сшибла-то его с ног именно она, и она же стояла тогда над ним. Наверняка эта картина запечатлелась в памяти Ахилла навечно. Он все время вспоминает ее. Ему постоянно снится: вот он лежит на земле, а девятилетняя девчонка стоит над ним с куском шлакоблока в руках, намереваясь убить его. Хоть он и калека, но каким-то образом все же пробился в ряды признанных хулиганов. Он крутой. Правда, другие хулиганы, те, что не калеки, всегда издевались над ним. Даже те, что стояли ниже по рангу. Но наверное, это было для Ахилла величайшим унижением — быть сбитым с ног девятилетней девчонкой, валяться на земле в окружении мелких сопляков… Проныра, а ведь это тебя он ненавидит больше всего. Именно тебя он должен раздавить, чтобы стереть это из своей памяти, избавиться от своих мучений».

Теперь все встало на свои места. Все, что сегодня днем говорил Ахилл, — все это ложь. Он вовсе не прячется от Улисса. Вполне мог бы с ним встретиться. Возможно, он это и сделает, но — завтра. И когда он встретится лицом к лицу с Улиссом, у него будет гораздо более серьезный повод для стычки. «Ты убил Проныру!» — набросится он на Улисса. Тот будет выглядеть полным дураком и слабаком, если после всех своих хвастливых заверений и бравады станет опровергать подобное обвинение. Скорее всего, он сознается в убийстве — просто из куража. И тогда Ахилл набросится на него, и никто его не осудит, если он убьет Улисса. Это будет самозащита, это будет защита семьи.

Да, Ахилл чертовски хитер. И терпелив. Откладывал убийство Проныры до тех пор, пока не появился кто-то, на кого он сможет списать это дело.

Боб бросился обратно, чтобы предупредить Проныру. Бежал так быстро, как позволяли его коротенькие ножки. Таких широких шагов он никогда не делал. Казалось, прошла целая вечность.

Но в доке, где Ахилл встречался с Пронырой, уже никого не было.

Боб беспомощно огляделся. Хотел было крикнуть, вот только это было глупо. Пусть даже Ахилл ненавидит Проныру всем сердцем, это вовсе не означало, что он простил Боба. Всего разок принял у него хлеб, подумаешь!

«А может, я схожу с ума из-за пустяков? Он же тискал ее. И она сюда пришла добровольно. Между девчонками и мальчишками происходят вещи, в которых я не разбираюсь. Ахилл — добытчик, наш защитник, а не убийца. Может, это мой мозг так настроен? Может, это я все время думаю, как бы убить кого послабее, чтобы в будущем он не представлял опасности? Может, это Ахилл хороший, а я плохой? Ахилл знает, что такое любовь. А я нет».

Боб добрался до стенки дока и бросил взгляд через канал. Воду скрывал тонкий слой низко стелящегося тумана. На дальнем берегу фонари на Бомпьесе подмигивали, как на Рождество. Тихая зыбь набегала на пиллерсы, будто покрывая их десятками быстрых поцелуев.

Он посмотрел на воду под ногами. Что-то колыхалось там, постукивало о стенку дока — Боб долго смотрел на это, ничего не понимая. Как вдруг осознал: он давно уже понял, что это такое, просто не хочет себе в этом признаться. Проныра. Мертвая. Все случилось так, как боялся Боб. Вся улица поверит, что убийца — Улисс, даже если других доказательств не будет. Боб прав во всем. Какие бы отношения ни связывали мальчишек и девчонок, эти чувства не способны утолить ненависть, предотвратить месть.

И пока Боб стоял, вглядываясь в темную воду, пришло понимание: «Я или должен рассказать сейчас же, в эту же минуту, кому угодно, о том, что произошло, или дать зарок молчать, так как Ахилл, если только почует, что я был здесь, убьет меня, не раздумывая ни секунды. И скажет потом: это тоже дело рук Улисса. А когда убьет Улисса, то заявит, что отомстил за две смерти сразу».

Нет! Ему, Бобу, надо молчать. Сделать вид, что никогда не видел тела Проныры, покачивающегося на речной зыби, не видел обращенного вверх лица, так хорошо освещенного луной.

Она была дурой. Дурой, потому что не смогла разгадать план Ахилла, дурой, потому что доверилась ему, дурой, что не послушалась Боба. Но и Боб был дураком, когда ушел, вместо того чтобы выкрикнуть слова предостережения. Может, это спасло бы Проныре жизнь, ведь Боб становился свидетелем и Ахилл не мог быстро до него добраться и заставить молчать.

А ведь именно ей Боб обязан жизнью. Она дала ему имя. Она выслушала его план. А теперь она умерла из-за него, хотя он мог ее спасти. Конечно, когда-то он посоветовал ей убить Ахилла, но ведь это она выбрала именно Ахилла, и выбрала правильно: Ахилл оказался единственным из старших, кто подошел для плана, разработанного Бобом. Но и Боб тоже был прав. Ахилл — законченный лжец, и когда он решил, что Проныра должна умереть, то начал возводить вокруг будущего убийства целую гору лжи — лжи, которая привела Проныру туда, где Ахилл смог убить ее без свидетелей. Лжи, которая дает ему алиби в глазах семьи.

«Я сам поверил ему. Я с самого начала знал, кто он такой, и все же поверил. Ах, Проныра, глупая, бедная, добрая девочка. Ты спасла мне жизнь, а я ничего для тебя не сделал.

Но это же не моя вина. Разве ты не сама пришла сюда, к Ахиллу? Пришла, чтобы спасти меня. Какая ошибка, Проныра, думать о ком-то, кроме себя!

Неужели я тоже должен погибнуть из-за твоей ошибки?

Нет, уж лучше я умру по своей вине, из-за собственной дурости».

Но не сегодня. Ахилл еще не успел запустить в действие механизм плана, который погубит Боба. Но начиная с этой минуты бессонными ночами Боб постоянно будет думать о том, что Ахилл уже поджидает его. Ждет нужного часа. Ждет мгновения, когда ему представится возможность скормить реке еще одну жертву.


Сестра Карлотта всем сердцем сопереживала той боли, которую испытали дети, узнав, что одна из их семьи задушена и брошена в реку. Но именно смерть Проныры явилась толчком, чтобы ускорить тестирование. Ахилл еще не нашелся, а поскольку Улисс уже нанес один удар, вряд ли Ахилл в ближайшее время покинет свое убежище. У сестры Карлотты не было другого выхода, кроме как начать работу с Бобом.

Сначала, похоже, малыш думал о чем-то другом — он как будто отсутствовал. Сестра Карлотта никак не могла понять: мальчик настолько умен, что сам научился читать на улице, — почему же сейчас он не может выполнить самые элементарные тестовые задания? Вероятно, виной всему смерть Проныры. Поэтому Карлотта прервала тестирование и заговорила с Бобом о смерти вообще, о том, что душа Проныры сейчас находится рядом с Господом и всеми Его святыми, которые будут о ней заботиться и сделают ее куда более счастливой, чем она была на земле. Но Боба эта тема не особо заинтересовала. Наоборот, когда они приступили к следующей части теста, дела пошли еще хуже.

Что ж, если не сработала доброта, испытаем строгость.

— Ты что, не понимаешь, зачем нужен этот тест, Боб?

— Нет, — ответил он, но тон его голоса выдавал подспудную мысль: и знать не желаю.

— Вся твоя жизнь прошла на этой улице. Но трущобы Роттердама — это только часть огромного города, а сам Роттердам — всего лишь один большой город среди множества других. Земля очень плотно заселена. Вот, Боб, о чем этот тест. Потому что муравьеподобные…

— Жукеры, — поправил он. Как и все беспризорники, он терпеть не мог эвфемизмы.

— Они вернутся, чтобы сжечь Землю и истребить всех людей. Этот тест нужен для того, чтобы узнать, не принадлежишь ли ты к тем детям, которые годятся для Боевой школы и из которых вырастут командиры будущих армий, должных остановить нашего врага. Этот тест связан со спасением мира, Боб.

Впервые за время тестирования Боб проявил признак интереса:

— А где находится Боевая школа?

— Это специальная платформа на орбите Земли, — ответила она. — Если ты хорошо пройдешь тесты, то сможешь стать астронавтом.

В выражении его лица сейчас не было ничего детского. Только холодный расчет.

— И пока я справляюсь очень плохо, да?

— Нынешние результаты тестирования говорят, что ты слишком глуп даже для того, чтобы одновременно делать два дела: ходить и дышать.

— А можно начать все снова?

— У меня есть другой вариант теста, — ответила сестра Карлотта.

— Давайте.

Достав альтернативный вариант, она ободряюще улыбнулась:

— Значит, ты хочешь стать астронавтом? Или тебе так понравилась идея служить во Флоте?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

На сей раз Боб блистательно справился с заданием, хотя тест был составлен так, чтобы в отведенное время с ним невозможно было справиться. Ответы не были безупречны, но близки к идеалу. Так близки, что в возможность подобного результата никто не поверил бы.

Поэтому сестра Карлотта дала Бобу еще несколько тестов, предназначенных для ребят постарше, — стандартных тестов для шестилетнего возраста, который считался оптимальным для поступления в Боевую школу. С этими он справился чуть похуже — его жизненный опыт был недостаточен, чтобы понять смысл некоторых вопросов, но все равно задания были выполнены, можно сказать, на отлично. Еще ни разу ее ученики не демонстрировали таких результатов.

Подумать только, а она-то считала, что самым высоким потенциалом обладает Ахилл! Такой малыш, такая кроха — это поразительно! Никто не поверит, что она нашла его на улице почти умирающим от голода.

Внезапно у нее зародилось некое подозрение. Когда очередной тест был завершен, она вновь подсчитала результаты и отложила листок в сторону. Затем, улыбнувшись, сестра Карлотта откинулась на стуле и посмотрела в тревожные глаза Боба:

— Кстати, а чья это была идея — организовать уличных ребят в семейные группы?

— Ахилла, — тут же ответил Боб.

Сестра Карлотта промолчала.

— Во всяком случае это он предложил назвать их семьями.

Она все еще ждала. Тут было главным не спешить, гордость сама все расскажет.

— А вот заручиться помощью старшего — это был мой план, — наконец сообщил Боб. — Я изложил его Проныре, она все обдумала и решила попробовать. Только она сделала одну ошибку.

— И какую же?

— Выбрала не того хулигана.

— Потому что он не смог защитить вас от Улисса?

Боб горько рассмеялся, и по щекам его покатились слезы.

— Да нет. Улисс сейчас где-нибудь похваляется тем, чего никогда не совершал.

И тут сестра Карлотта все поняла, хотя совсем этого не желала.

— Значит, тебе известно, кто убил Проныру?

— Я же говорил ей: убей его! Предупреждал ее, что он не годится! Я видел это на его лице, когда он лежал там на земле, я знал, что он никогда ее не простит. Но он очень расчетлив. Он ждал так долго… Правда, никогда не брал у нее хлеб. Это должно было ее насторожить. Ей не надо было оставаться с ним один на один. — Теперь Боб уже не сдерживался, он рыдал в голос. — Я думаю, это она меня защищала. Потому что именно я посоветовал ей убить его. И она пыталась меня спасти, отговорить его убивать меня.

Сестра Карлотта постаралась убрать из своего голоса все эмоции:

— Ты и в самом деле убежден, что Ахилл представляет для тебя опасность?

— Да, и я рассказал вам почему, — ответил Боб после некоторого раздумья. — Он не прощает. Он мстит всегда.

— Но ты понимаешь, Боб, что я вижу Ахилла совсем иначе, чем ты? И Хэйзи, то есть Хельга, — тоже. Он очень цивилизованный мальчик.

Боб посмотрел на Карлотту как на сумасшедшую:

— Почему иначе? А что еще означает быть цивилизованным? Это значит уметь ждать, чтобы получить то, что тебе нужно.

— То есть ты хочешь уехать из Роттердама и поступить в Боевую школу, чтобы быть подальше от Ахилла?

Боб кивнул.

— А как же другие дети? Ты не боишься, что им тоже может угрожать опасность?

— Нет, — ответил Боб. — Он их папа.

— Но не твой. Хотя и брал у тебя хлеб?

— Он тискал и целовал ее, — сказал Боб. — Я видел их в доке. Она позволяла целовать себя, а потом напомнила ему, что он ей что-то обещал. Тогда я ушел. Но потом, когда все понял, кинулся обратно. Наверное, меня не было очень недолго, ведь надо было пробежать всего шесть кварталов, но она была уже мертва. С одним выколотым глазом, она плавала в воде, стукаясь о стенку дока. Он способен вас поцеловать, а потом убить — вот на что он способен, когда ненавидит.

Сестра Карлотта побарабанила пальцами по столу.

— Вот так дилемма… — пробормотала она.

— Что значит дилемма?

— Я собиралась тестировать и Ахилла тоже. Чтобы проверить, годится он для Боевой школы или нет.

Тельце Боба напряглось.

— Тогда не посылайте туда меня. Или я, или он.

— Ты что же… уверен… — ее голос дрогнул, — что он попытается убить тебя?

— Попытается? — В его голосе прозвучало презрение. — Он не пытается. Он убивает.

Сестра Карлотта знала, что способность убивать без жалости — одно из качеств, которое высоко ценится в Боевой школе. Наличие этого качества могло сделать Ахилла еще более привлекательным, чем Боб. В школе знали, как обуздывать эту способность и направлять ее в нужную сторону.

Однако идея «одомашнивания» уличных хулиганов принадлежала не Ахиллу. Это была идея Боба. Невероятно, что такой маленький мальчик, почти младенец, смог придумать нечто подобное, а потом еще и воплотить. Такой ребенок — редкостный приз, он куда ценнее того, кто обречен жить лишь местью. Одно очевидно: брать их обоих нельзя. Конечно, можно взять Ахилла и поместить его в хорошую школу здесь, на Земле, чтобы изолировать от влияния улицы. Есть шанс, что постепенно он там цивилизуется, ведь это безжалостные законы улицы толкают его на подобную жестокость по отношению к своим товарищам.

Но Карлотта тут же поняла, что это полная ерунда. Вовсе не уличные законы заставили Ахилла убить Проныру, а гордыня. Каин тоже счел унижение достаточным поводом для убийства брата. И Иуда — тот тоже сначала поцеловал, прежде чем обречь на смерть. Она пыталась выставить зло механическим производным от нищеты. Все дети, живущие на улице, испытывают страх и голод, переживают беспомощность и отчаяние, но далеко не все становятся расчетливыми хладнокровными убийцами.

Если, конечно, Боб говорит правду. Но она в этом даже не сомневалась. Если же он все-таки лжет, значит ей пора умывать руки — она ничего не понимает в детях. А ведь действительно, в этом Ахилле изначально было что-то скользкое. Он льстил. Все его слова были тщательно подобраны с целью произвести впечатление. А Боб говорит мало и просто, да и разговорить его нелегко. Он так мал, но ужас и горе, которые выплеснулись из него сейчас в этой комнате, абсолютно искренни.

Конечно, он тоже предлагал Проныре убить Ахилла.

Но только потому, что тот представлял опасность для других.

«Имею ли я право судить? Разве не Христос является истинным судьей живых и мертвых? Почему мне выпала такая участь, если я не имею на то права?»

— Боб, а ты не хочешь побыть у меня, пока я передам результаты твоего тестирования людям, принимающим решения насчет Боевой школы? Со мной ты будешь в безопасности.

Боб долго рассматривал свои ладони, кивнул, а затем, уронив голову на руки, громко зарыдал.


Тем же утром Ахилл появился в «гнезде».

— Нельзя мне вас бросать, — сказал он. — Слишком многое может пойти не так, как надо.

Он, как всегда, сводил ребятишек на завтрак. Но ни Проныры, ни Боба среди них не было.

Вернувшись с завтрака, Ахилл отправил Сержанта на разведку. Тот послушал, кто что говорит, поболтал с ребятами из других семей, выясняя, не случилось ли чего интересного. Наконец в окрестностях дока он услышал, как портовые грузчики обсуждают труп девочки, который утром нашли в реке. Девочка маленькая. Ее тело прикрыли брезентом и положили неподалеку до прибытия полиции. Больше Сержант не стал прятаться. Он направился прямиком туда, где лежал труп, и, даже не спрашивая разрешения у стоящих рядом взрослых, приподнял брезент, чтобы взглянуть на лицо утонувшей.

— Эй, пацан! Ты чего делаешь?!

— Ее зовут Пронырой.

— Так ты ее знаешь? Может, знаешь и того, кто ее убил?!

— Парень по кличке Улисс. Это он ее убил, — ответил Сержант.

Он опустил брезент и направился домой. Нужно сообщить Ахиллу, что его страхи оправдались: Улисс нанес свой удар по их семье, нанес вслепую, наугад.

— Теперь у нас нет иного выбора, кроме как убить его, — сказал Сержант, заканчивая свой доклад.

— Крови и без того пролилось достаточно, — ответил Ахилл, — но, боюсь, ты прав.

Кое-кто из малышни заплакал. Другой пискнул:

— Помнится, я уже почти умирал, когда Проныра подобрала меня и накормила.

— Заткнись! — велел Сержант. — Мы теперь питаемся куда лучше, чем когда Проныра была вожаком.

Ахилл положил ладонь на руку Сержанта, как бы сдерживая его:

— Проныра старалась делать для семьи все возможное. Она была хорошим вожаком. И именно она привела меня к вам. В определенном смысле то, что я вам сейчас даю, дала вам именно Проныра.

Все серьезно кивнули, соглашаясь.

Кто-то спросил:

— Думаешь, Улисс и Боба убил?

— Тоже мне потеря! — фыркнул Сержант.

— Всякая потеря в моей семье — это большая потеря, — ответил Ахилл. — Больше их быть не должно. Либо Улисс немедленно уберется из города, либо он покойник. Распространи об этом слух, Сержант. Пусть все на улице знают, что вызов брошен. Ни одна городская столовка не пустит к себе Улисса, пока он не встретится со мной лицом к лицу. Он сам предрешил свою судьбу, воткнув нож в глаз Проныры.

Сержант отдал честь и убежал. Он был образцовым исполнителем приказов.

Он бежал, а по щекам его текли слезы. Ведь он никому не говорил, как именно умерла Проныра и что ее глаз превратился в кровавую дыру. Может, Ахилл узнал об этом от кого-нибудь еще? Может, слышал раньше, но решил ни с кем не делиться подробностями, пока не вернется с известием Сержант? Может быть. Все может быть. Но Сержант знал истину. Улисс никого не убивал. Это сделал Ахилл. Сделал то, что с самого начала предрекал Боб. Ахилл так и не простил Проныре, что она в свое время избила его. И он убил ее сейчас, чтобы свалить вину на Улисса. А теперь спокойно сидит и рассуждает о том, какая Проныра была добрая и как они ей все обязаны. Ведь то, что дает им Ахилл, дала им именно Проныра.

Значит, Боб был прав с самого начала. Во всем. Ахилл, возможно, и хороший отец, но по своей натуре он убийца и никого не прощает.

И Проныра тоже это знала. Ведь Боб ее предупредил. Но она все равно выбрала Ахилла им в папы. Выбрала — и погибла из-за этого. Она — как Иисус, о котором во время завтраков рассказывала Хельга. Она умерла за свой народ. А Ахилл… он — как Бог. Заставляет людей платить за грехи.

А к Богу надо быть ближе — разве не этому учила Хельга? Бог — это добро, а именно к добру следует стремиться.

«Я останусь с Ахиллом. Буду почитать отца своего, и это поможет мне выжить. А потом я вырасту и смогу уже обходиться без его помощи. А что до Боба, да, он умен, но не настолько, чтобы остаться в живых. Но если ты не настолько умен, чтобы выжить, не жалуйся, когда станешь мертвяком».

К тому времени, когда Сержант свернул за угол, спеша распустить слух о том, что Ахилл наложил табу на появление Улисса в городских столовках, — слезы на его щеках уже полностью высохли. Ведь речь шла о выживании. И хотя Сержант знал, что Улисс никого не убивал, он понимал: для безопасности семьи надо, чтобы Улисс умер.

Смерть Проныры была поводом разделаться с Улиссом — это была обязанность Ахилла, и остальные отцы семей должны были отойти в сторону. И когда это произойдет, Ахилл станет лидером среди старших Роттердама. А Сержант будет его правой рукой, потому что знает тайну Ахилла, но скрывает ее от всех, ибо благодаря этому и сам Сержант, и их семья, и все беспризорники Роттердама получат возможность выжить.

Глава 4

Память

— Я ошиблась насчет первого. Результаты его тестов достаточно хороши, но характером он не подходит для Боевой школы.

— Из тех тестов, которые вы мне показывали, этого не следует.

— Он очень умен. Он дает нужные ответы, но все они лживы.

— И каким же тестом вы воспользовались, чтобы выяснить это?

— Он совершил убийство.

— Да, это плохо. Но второй… Что мне с ним делать? Он же совсем малыш. Выудив такую рыбешку, правильнее бросить ее обратно в реку.

— Учите его. Кормите. Он подрастет.

— У него нет даже имени.

— Ошибаетесь.

— Боб? Это не имя. Скорее — чья-то шутка.

— Все будет иначе, когда он подрастет.

— Ладно, держите его у себя, пока ему не стукнет пять. Сделайте для него все, что сможете, а потом покажете мне результаты.

— Мне надо искать детей. Других.

— Нет, сестра Карлотта, не надо. За все годы поисков — это самая важная ваша находка. А время таково, что мы уже не можем тратить его на новые поиски. Доведите этого кандидата до ума, и с точки зрения Флота вы сделаете жизненно важное дело.

— Вы пугаете меня, говоря, что времени не осталось.

— Что тут такого страшного? Христиане уже несколько тысячелетий ждут конца света.

— Но он все не наступает.

— До поры до времени.


Сначала Боба интересовала только пища. Еды было много.

Сперва он съедал все, что ставили перед ним на стол. Он ел до тех пор, пока не наедался до отвала. «Наесться до отвала» — это было чудесное выражение, значения которого он до сих пор не мог представить. Он ел, пока в животе уже не оставалось места. Он ел так часто и так много, что на горшок ходил не только ежедневно, но порой даже по два раза в день.

— Я только и хожу: есть да по-большому, есть да по-большому! — как-то пошутил он.

— Как самая настоящая зверюшка, — ответила сестра Карлотта. — Но тебе надо учиться отрабатывать свой хлеб.

Конечно, она уже занималась с ним, занималась ежедневно чтением и арифметикой, стараясь «поднять его уровень», хотя никогда не поясняла насколько. Она отвела ему время для рисования, а иногда бывали и такие уроки, когда Боб просто сидел и старался вспомнить малейшие детали своего прошлого. Особенно сестру Карлотту заинтересовало «место, где было чисто». Но у памяти были свои пределы. Боб тогда был слишком мал, а его словарный запас слишком ограничен. Казалось, покров тайны не приоткрыть. Боб помнил, как перебирался через ограждение своей кроватки и падал на пол. В то время он еще плохо ходил. Ползать было лучше, но ему нравилось ходить, как это делали взрослые.

Руками он хватался за всякие предметы и стены и уже неплохо держался на двух ногах, а ползал лишь тогда, когда надо было пересечь открытое пространство.

— Вероятно, тебе тогда было восемь или девять месяцев, — сказала сестра Карлотта. — Очень мало кто помнит то, что происходило до этого.

— Я помню, все беспокоились о чем-то. Потому-то я и вылез из кровати. Всем детям угрожала опасность.

— Всем детям?

— Таким же малышам, как я. И взрослым людям тоже. Некоторые из взрослых входили к нам, смотрели на нас и начинали плакать.

— Почему?

— Что-то плохое случилось. Я чувствовал, что приближается беда, знал, что с нами, с теми, кто лежит в кроватках, произойдет что-то очень плохое. Поэтому я выбрался. Но я не был первым. Не знаю, что случилось с остальными. Я слышал, как кричат взрослые, очень расстроенные видом пустых кроваток. Я спрятался. Меня не заметили. Может, остальных нашли, а может, и нет. Все, что я увидел, когда вылез, — это пустые кроватки и темная комната, на двери которой висела светящаяся табличка с надписью «Выход».

— Ты что, уже умел читать? — скептически уточнила сестра Карлотта.

— Конечно нет, — ответил Боб. — Но это были первые увиденные мной буквы, я не мог их забыть. И, научившись читать, я понял, что они означают.

— Значит, ты был один, кроватки пусты, а комната темная?

— Потом взрослые вернулись. Я слышал, как они говорят. Однако большей части слов не понимал. Я снова спрятался. В следующий раз, когда вылез, в комнатах не было даже кроватей. Вместо них стояли столы и шкафы. Офис. Нет, тогда я не знал, что такое офис, но теперь знаю и понимаю, во что превратились те комнаты. Люди приходили туда днем и работали. Сначала их было мало, но потом мое убежище перестало меня устраивать — труднее всего приходилось в часы, когда люди работали. Кроме того, мне очень хотелось есть.

— И где же ты прятался?

— Да ладно вам, вы же и сами знаете.

— Знала бы — не спрашивала.

— Вы ведь заметили выражение моего лица, когда вы показали мне туалет.

— Ты прятался в туалете?

— Да, в водяном бачке. Еле поднял крышку. Внутри было не особо уютно. Кроме того, я не знал, зачем эта штуковина нужна. Но люди стали пользоваться туалетом, уровень воды то падал, то поднимался, какие-то железные детали двигались и пугали меня. Кроме того, я уже говорил, что очень проголодался. Воды для питья — хоть отбавляй, но ведь мне самому приходилось туда писать. Мой подгузник промок и свалился с меня. Я был совсем голый.

— Боб, ты хоть понимаешь, что говоришь? Ты утверждаешь, что все это происходило с тобой, когда тебе и года еще не было?

— Это вы говорите, сколько мне было, а не я, — ответил Боб. — Я тогда о годах ничего не знал. Вы сказали: вспоминай. Чем больше я рассказываю, тем больше вспоминаю. Но если вы мне не верите…

— Я только… Нет, я тебе верю. Но кто были эти другие дети? Что за место, где ты жил, — «место, где чисто»? Кем были эти взрослые? Почему они куда-то унесли детей? Ясно, что там происходило что-то противозаконное.

— Возможно, — согласился Боб. — Так или иначе, я был рад выбраться из того туалета.

— Но ты был совсем голым, как ты сам только что сказал. И ты что, просто взял и вышел на улицу?

— Нет, меня нашли. Я открыл дверь туалета, и какой-то взрослый заметил меня.

— И что дальше?

— Он взял меня домой. Вот откуда у меня появилась одежда. То, что я тогда называл одеждой.

— Ты уже говорил?

— Немного.

— Значит, этот взрослый отнес тебя к себе домой и купил тебе одежду?

— Я думаю, это был уборщик. Теперь я уже кое-что знаю о профессиях и думаю, что тот взрослый был уборщиком. Работал он по ночам, а мундира охранника у него не было.

— И что же случилось дальше?

— Тогда я впервые узнал, что есть вещи законные, а есть незаконные. Он не мог держать ребенка, это было противозаконно. Я слышал, как он кричал на ту женщину. Они спорили обо мне, я многого не понял, но под конец он сдался, проиграл, а она выиграла, так что мне пришлось уйти, что я и сделал.

— Он просто выбросил тебя на улицу?

— Нет, я сам ушел. Теперь я думаю, что он хотел отдать меня кому-то еще, но я испугался и сбежал. Меня одели, накормили. Он был хорошим человеком. Надеюсь, у него не было из-за меня неприятностей.

— Тогда-то ты и стал жить на улице?

— Вроде бы так. Сначала мне повезло: я нашел два места, где меня подкармливали. Но всякий раз другие мальчишки — постарше — узнавали об этом, являлись туда, начинали тоже клянчить… Они кричали и шумели, и либо меня вовсе переставали кормить, либо старшие не пускали меня есть, отбирали у меня еду. Я очень боялся их. Однажды один мальчишка увидел, что я ем, и страшно разозлился. Он даже засунул мне в горло палку, заставив выблевать все съеденное прямо на мостовую. Потом попытался было съесть это, но не смог, его тоже вырвало. Это было самое страшное время. Я все время прятался. Прятался. Все время.

— И голодал?

— И наблюдал. Что-то ел. Иногда. Я ведь не умер.

— Верно, не умер.

— Но я видел многих умерших. Очень много мертвых детей. Больших и маленьких. И все время думал: а нет ли среди них тех — из «места, где было чисто»?

— Ты узнал кого-нибудь?

— Нет. Да и непохоже было, что они когда-либо жили там, где может быть чисто. И все они выглядели очень голодными.

— Боб, спасибо, что ты мне все это рассказал.

— Ну, вы же спросили.

— Но ты же понимаешь, что ты — такой малыш — не мог протянуть в таких условиях целых три года? Это просто невозможно.

— И что это значит? Что я умер?

— Я только… Я хотела сказать, что, должно быть, Бог хранил тебя.

— Ага. Возможно. Но почему же Он не позаботился о других умерших детях?

— Он прижал их к своему сердцу и возлюбил.

— А чего ж Он тогда меня не возлюбил?

— Нет, тебя Он тоже любит, просто…

— Раз уж Он так тщательно следил за мной, мог бы время от времени подкидывать кусочек-другой.

— Он привел меня к тебе. Наверное, у Него на тебя большие планы. Ты о них можешь и не знать, но Бог помог тебе выжить, значит Он ждет от тебя чего-то большого.

Боб уставал от разговоров на подобные темы. Сестра Карлотта выглядела такой счастливой, когда говорила о Боге, а он пока вообще ничего о Боге не знал, даже не знал, кто это такой. А она приписывала Богу каждое хорошее событие, зато когда случалось что-то плохое, она либо вообще не вспоминала о Боге, либо находила объяснение, согласно которому это плохое в конце концов оборачивалось хорошим. Но Бобу казалось, что умершие дети предпочли бы остаться живыми и сытыми. Уж если Бог их так любил и к тому же мог осуществлять все свои желания, почему Он не сотворил для этих малышей чуть больше еды?

И наоборот, если Ему так уж хотелось, чтобы они умерли, почему Он не уморил их быстрее? Почему вообще дал им возможность родиться? К чему им было переносить все эти муки, к чему думать о том, как и чем продлить себе жизнь, раз он все равно собирался вскоре вобрать их в свое сердце? С точки зрения Боба, во всем этом не было никакого смысла. И чем больше сестра Карлотта старалась разъяснить этот смысл, тем меньше он его понимал. Если уж кто-то берется отвечать за все на свете, он должен быть честен и справедлив, а ежели он несправедлив, то почему сестра Карлотта так радуется тому, что именно он за все отвечает?

Но когда Боб попытался высказать эти свои мысли сестре Карлотте, она жутко расстроилась и стала еще больше говорить о Боге, пользуясь словами, которых Боб вообще не понимал. Вот он и решил: пусть она говорит что угодно, спорить с ней бесполезно.

А вот читать было интересно. И считать тоже. Это он любил. Получив бумагу и карандаш, он писал что хотел. Это было увлекательное занятие.

И еще карты. Не то чтобы сестра Карлотта собиралась учить Боба картам, просто на стенах висело несколько штук, и странные очертания разноцветных пятен на них буквально завораживали его. Боб часто подходил к ним, читал написанные мелким шрифтом слова — и однажды наткнулся на знакомое название реки — Маас.

Тут он понял, что голубые линии — это реки, а еще более обширные синие пятна — это такие места, где воды больше, чем в реках. А еще чуть позже Боб осознал, что некоторые названия на карте звучат так же, как названия улиц, которые он видел на указателях, и тогда он догадался, что перед ним карта Роттердама. Все стало понятным, все обрело свои места. Это был Роттердам, такой, каким его увидела бы птица, если бы дома стали невидимы, а улицы опустели. Он даже отыскал место, где находилось его «гнездо», а потом док, где умерла Проныра. И много всяких других мест нашел.

Когда же сестра Карлотта обнаружила, что Боб понимает карту, то жутко разволновалась. Она показала ему другие карты, на которых Роттердам был изображен в виде небольшого пятнышка, от которого отходили какие-то линии, или в виде точки, а то его и вовсе не было видно, хотя Боб знал, что город должен был находиться примерно вот здесь. Бобу было очень трудно понять, что мир так огромен и что в нем живет такое множество людей.

Потом сестра Карлотта снова подвела его к карте Роттердама и попыталась выяснить, где расположены те места, которые были ему знакомы в самые далекие дни его детства.

Но это было не так легко, ведь на карте-то все выглядело по-другому. У Боба ушло много времени, чтобы определить места, где его некогда подкармливали. Он указал их Карлотте, и та отметила на карте их положение. И вдруг Боб заметил, что все эти точки находятся в одном районе, причем вытягиваются в линию, в тропу, ведущую оттуда, где он некогда нашел Проныру, обратно во времени туда, где…

…Где и находилось то самое «чистое место».

Но где именно оно находилось? Он тогда был очень напуган — когда покидал с уборщиком «чистое место». Его точного расположения он не знал. Кроме того, как заявила сама сестра Карлотта, сторож мог жить где угодно. Так что все, на что могла надеяться Карлотта, следуя по тропе, уходящей в детство Боба, — это найти квартиру сторожа или, вернее, то место, где он жил три года назад. И, даже найдя сторожа, что можно было извлечь из его слов?

Он мог бы рассказать, где находилось «чистое место», вот и все. И тогда Боб понял: сестре Карлотте очень важно было узнать, откуда взялся он, Боб.

Узнать, кто он такой на самом деле.

Только… Он же знает, кто он такой. И Боб попытался объяснить это Карлотте:

— Но я ведь — вот он. И я такой, какой есть. Я не притворяюсь.

— Я знаю это! — воскликнула она, смеясь и обнимая его, что ему, в общем, нравилось.

Это было приятно. Хотя, когда она сделала это впервые, он не знал, куда девать руки. Тогда она показала, что он должен обнять ее за шею. Он видел, как маленькие дети делают то же самое со своими мамами и папами, но всегда считал, что они просто хватаются за родителей, чтобы случайно не упасть на землю и не потеряться на улице. Боб не знал, что так делают, чтобы стало приятно. Тело сестры Карлотты было местами жестким, а местами мягким, и обнимать ее было странно. А еще он вспомнил обнимающихся и целующихся Проныру и Ахилла, но целовать Карлотту Бобу не хотелось — даже после того, как он привык с ней обниматься. Обнимать себя он ей разрешал. Но сам обниматься не стремился. Вернее, ему это просто в голову не приходило.

Но порой сестра Карлотта обнимала его, когда не хотела что-то объяснять. И вот это ему не нравилось. Она, например, не захотела объяснять ему, почему ей так хочется найти «место, где чисто». Вместо этого она лишь обнимала его и восклицала «ах, мой милый!» и «ах ты, бедняжка!». Все это могло означать только одно: дело было гораздо важнее, чем хотела показать Карлотта, а самого Боба она считала слишком глупым и невежественным, чтобы он мог понять ее объяснения.

Он изо всех сил пытался припомнить новые детали, но теперь уже кое-что скрывал от сестры Карлотты — она ведь тоже не была с ним откровенна, а справедливость должна быть для всех одинакова. Он сам отыщет «место, где чисто». Без нее. А затем, может быть, расскажет ей — если сочтет, что ей нужно знать об этом. Вдруг там выяснится что-то плохое? И она выбросит его обратно на улицу? Или помешает ему отправиться в ту орбитальную школу? Ведь сначала она пообещала ему это, но потом, уже после тестов, которые, по ее словам, были пройдены на отлично, неожиданно выяснилось, что Боб не может отправиться на небо, пока ему не исполнится пять. Да и вообще он может туда не отправиться, ведь это было не только ее решение, — тогда-то Боб и понял, что сестра Карлотта не всегда властна над собственными обещаниями. Поэтому, если она узнает о нем что-нибудь плохое, может случиться так, что она и другие свои обещания выполнить не захочет. Например, обещание защитить его от Ахилла. Вот почему он сначала должен сам все выяснить.

Боб опять принялся изучать карту. Рисовал в уме всякие картинки, восстанавливая прошлое. Разговаривал сам с собой, перед тем как заснуть, вспоминал лицо уборщика, комнату, в которой тот жил, ступеньки лестницы, на которых стояла та злющая дама, которая орала на них.

В один прекрасный день, когда Боб решил, что вспомнил достаточно, он отправился в туалет — ему нравились туалеты, нравился звук спускаемой воды, хотя и пугало, с какой скоростью все исчезало. Затем, вместо того чтобы вернуться в комнату для занятий, он прокрался по коридору и добрался до двери, которая выводила прямо на улицу. Никто его не задержал.

И тут же Боб понял свою ошибку. Он так сильно старался вспомнить место, где жил уборщик, что совершенно забыл выяснить одну простую вещь — где на карте находится дом, где живет он, Боб. Это была совсем другая часть города, не та, которую он знал хорошо. Более того, это был совсем другой мир. Вместо улиц с людьми, идущими пешком, толкающими перед собой коляски и тележки, едущими на мотоциклах и роликах, здесь тянулась широкая пустая дорога с припаркованными вдоль тротуаров машинами. И ни одной лавки. Только жилые дома и офисы, либо жилые дома, переделанные в офисы с маленькими табличками на дверях. Единственное здание, не похожее на другие, — дом, из которого он только что вышел: массивное, приземистое, намного больше остальных. И при этом вообще без вывески.

Боб знал, куда ему надо попасть, но не имел ни малейшего представления о том, как ему туда добраться.

Первой мыслью было: надо спрятаться. Но Боб тут же вспомнил, что сестра Карлотта отлично знает, как он прятался в «чистом месте», а потому сразу догадается, что он прячется и теперь, и немедленно обыщет все закоулки вблизи.

Тогда он побежал. Он сам удивился, поняв, каким сильным и быстрым стал. Казалось, он может бежать так же быстро, как летают птицы, и никогда не устанет, будет бежать хоть вечно. Промчался от угла до угла, свернул за угол, и вот он уже на совсем другой улице. Потом еще одна улица, потом еще и еще, и вот он уже сам не понимает, где он, — впрочем, он с самого начала не знал, где находится, так что заблудиться еще основательнее невозможно.

Боб то шел, то бежал трусцой, то стрелой проносился по улицам и переулкам, пока не сообразил, что ему надо отыскать какой-нибудь канал или речку, которые выведут его к главной реке или знакомому месту. С первого попавшегося мостика он определил, куда течет вода, и потом уже выбирал только те улицы, которые шли близко к воде и в нужном направлении. Пока он все еще не знал, где находится, но, во всяком случае, действовал по плану.

И план сработал. Боб вышел к реке и шагал вдоль ее берега, пока не понял: вон там вдали, скрытый за изгибом русла, тянется бульвар Маас, а уж он-то приведет его прямо к тому месту, где была убита Проныра.

Этот изгиб реки Боб хорошо запомнил по карте. Теперь он знал, где находятся те отметки, которые делала на ней сестра Карлотта. Он решил, что ему следует, пройдя по запомнившимся ему улицам, обойти по порядку все те места, где он когда-то обитал. Когда все это останется за спиной, где-то совсем рядом окажется район, в котором находится дом уборщика. Однако следует соблюдать особую осторожность, так как Боба могут узнать, да и сестра Карлотта почти наверняка свяжется с полицией, и его обязательно станут разыскивать там, где обычно собираются беспризорники, ибо решат, что Боб захотел опять вернуться к прежнему образу жизни.

Только они забыли, что он не голоден. А раз не голоден, то и торопиться ему ни к чему.

Боб сделал большой крюк в сторону. Подальше от реки, подальше от центральной части города, куда со всех сторон стекались бездомные. Когда ему встречались улицы пооживленнее, Боб тоже обходил их стороной. Боб заложил такой большой крюк, что шел весь вечер и утро следующего дня. Более того, в определенный момент он вообще вышел за пределы города и впервые в жизни увидел сельский пейзаж, похожий на картинку: пашни, дороги, лежащие выше окружающих полей. Сестра Карлотта рассказывала ему, что бульшая часть обрабатываемых земель находится ниже уровня моря и что только огромные плотины удерживают воду от того, чтобы прорваться и залить всю страну. Но Боб знал, что к плотинам он не пойдет. Во всяком случае, пешком.

Потом он снова вернулся в город уже в районе Шибрук и во второй половине того же дня наткнулся на знакомое название улицы — Рингдейк. К ней примыкала другая улица, чье название было на языке, которого Боб не понимал. Там был ресторан, вывеску которого теперь он мог прочесть, — ресторан был армянским, как, видимо, и язык, на котором разговаривала та женщина, что его кормила.

«Как же ты здесь оказался, Боб? Почувствовал запах еды, когда проходил мимо?» Боб прогулялся по улице сначала в одну сторону, потом в другую, оглядываясь по сторонам, пытаясь вспомнить хоть что-то.

— Эй, жирдяй, ты чего тут забыл?

Двое ребят, лет восьми. Воинственные, настороженные, но не хулиганы. Вероятно, члены местной банды. Вернее, семьи — перемены, вызванные Ахиллом, вероятно, дошли и сюда. Хотя кто знает, распространились ли они на эту часть города?

— Я должен здесь встретиться со своим папой, — сказал Боб.

— А кто твой папа?

Боб не был уверен, что они не путают два понятия: папа — глава семьи и папа — отец ребенка.

— Ахилл, — все же рискнул он.

Мальчишки с сомнением воззрились на него:

— Так он же там, ниже по течению. И с чего это он будет встречаться тут с каким-то откормленным поросенком?

Впрочем, их сомнения ничего ровным счетом не значили. Важно было другое — слава Ахилла разнеслась по всему городу.

— А с чего это я стану рассказывать вам про дела моего папы? — ответил Боб. — И в его семье все такие толстые. Ведь мы едим до отвала.

— И все такие же коротышки?

— Раньше я тоже был выше, да слишком много вопросов задавал, — дерзко ответил Боб, протискиваясь мимо них.

Он двинулся по Розенлаан, в ту сторону, где, как ему представлялось, мог жить уборщик.

Мальчишки за ним не увязались. Наверное, подействовало имя Ахилла — или уверенность, с которой говорил Боб, словно ему нечего было бояться.

А потом все опять стало совсем чужим. Боб внимательно смотрел по сторонам, надеясь, что узнает улицы, по которым уходил из дома уборщика. Нет, все тщетно. Он бродил, пока не стемнело, но даже тогда не отказался от своих поисков.

Повезло ему совершенно случайно. Боб остановился под уличным фонарем, пытаясь прочесть название улицы на прибитой к фонарному столбу табличке, как вдруг заметил на самом столбе нацарапанные значки и буквы. P¤DVM — вот что там было вырезано. Боб не имел ни малейшего представления о том, что это может означать. Он вообще не помнил эту надпись, но вдруг узнал. Он видел ее раньше. Даже не один раз. Значит, квартира уборщика была совсем рядом.

Боб медленно огляделся, тщательно фиксируя все детали. Вот оно! Небольшой многоквартирный жилой дом с наружной и внутренней лестницами.

Уборщик жил на самом верху. Цоколь, первый этаж, второй, третий. Боб подошел к почтовым ящикам и попробовал прочесть фамилии квартиросъемщиков, но таблички были слишком высоко, да и надписи сильно выцвели, а кое-где вообще отсутствовали.

Какая разница — ведь фамилии-то уборщика Боб все равно не знал. Нечего было и надеяться, что он ее распознает по табличке на почтовом ящике.

Внешняя лестница не доходила до верхних этажей. Ее, надо думать, пристроили к офису доктора, расположенному на втором этаже. А поскольку ночь уже наступила, то и дверь была заперта.

Ничего не оставалось, кроме как ждать. Если придется, то всю ночь напролет. Тогда утром он войдет в одну из дверей. А может, кто-нибудь придет домой ночью, и тогда Боб проскользнет внутрь дома вслед за ним.

Боб уснул, проснулся, снова уснул и снова проснулся. Он боялся, что его заметит полицейский и прогонит отсюда, а потому, проснувшись во второй раз, решил прервать свое ночное дежурство. Забравшись под лестницу, он свернулся калачиком, надеясь без помех провести тут всю ночь.

Проснулся он от пьяного хохота. Было еще темно, шел мелкий дождик — такой слабый, что еле-еле смочил ступеньки лестницы, а одежда Боба вообще не промокла. Он высунул голову, чтобы посмотреть, кто там хохочет. Это были мужчина и женщина, оба пьяные и веселые. Мужчина щупал, щекотал и щипал женщину, а та в шутку отбивалась от его приставаний.

— Ты что, уж и обождать не можешь? — спрашивала она.

— Никак не могу, — отвечал он.

— А сам опять захрапишь, так ничего и не сделав? — проворчала женщина.

— Не на сей раз! — решительно возразил мужчина. И тут его вырвало.

Женщина брезгливо отвернулась и зашагала вперед, не дожидаясь своего спутника. Он тащился за нею пошатываясь.

— Мне уже лучше, — пробормотал он. — Теперь все пойдет как надо.

— Цена выросла, — холодно ответила женщина. — И не забудь зубы почистить.

— Да почищу я, почищу…

Теперь они стояли перед домом. Боб приготовился проскользнуть в дверь за ними.

И вдруг понял, что его ожидание подошло к концу. Мужчина — тот самый уборщик из далекого-далекого прошлого.

Боб выступил из темноты.

— Спасибо, что доставили его домой, — вежливо сказал он женщине.

Мужчина и его спутница уставились на него с безмерным удивлением.

— А ты еще кто такой? — спросил уборщик.

Боб поглядел на женщину и многозначительно закатил глаза.

— Вот ведь нажрался, — сказал он и обратился к сторожу: — Мама совсем не обрадуется, увидев, что ты опять заявился домой в таком виде.

— Мама? — возопил уборщик. — Что за чушь ты несешь, черт тебя дери?

Женщина с силой оттолкнула своего кавалера. Он так плохо удерживал равновесие, что отступил на несколько шагов, ударился спиной о стену и медленно сполз по ней, хлопнувшись задницей о тротуар.

— Надо было раньше сообразить! — заорала женщина. — Значит, ты притащил меня к своей жене?

— Да не женат я! — ругался уборщик. — И пацан этот не мой!

— Я абсолютно уверена в том, что ты говоришь правду, — ядовито сказала женщина, — но ты лучше позволь ему помочь тебе взобраться по лестнице. Мамочка-то ждет. — И она пошла прочь.

— А как же мои сорок монет! — жалобно завопил уборщик, заранее зная ответ.

Женщина сделала непристойный жест и растаяла в ночи.

— Ах ты, паршивый недоносок! — прорычал уборщик.

— Мне надо было поговорить с вами наедине, — ответил Боб.

— Кто ты вообще такой, негодяй? И кто твоя мать?

— Вот это-то я и хочу выяснить, — ответил Боб. — Я тот ребенок, которого вы нашли в туалете и принесли домой. Три года назад.

Мужчина смотрел на него, онемев.

Внезапно темноту прорезал луч света. Потом другой. Боб и уборщик оказались в перекрестье ярких фонариков. Их окружили четверо полицейских.

— Даже не пытайся бежать, малыш, — сказал один коп. — И ты тоже, мистер Гуляка.

Но сразу затем раздался голос сестры Карлотты.

— Они не преступники, — сказала она. — Мне нужно только поговорить с ними. Вон там — наверху, в его квартире.

— Вы за мной следили? — спросил ее Боб.

— Я знала, что ты его разыскиваешь, — ответила Карлотта. — И не хотела вмешиваться до тех пор, пока ты его не отыщешь. А на всякий случай, если ты, молодой человек, считаешь себя непревзойденным ловкачом, разреши уведомить тебя, что по пути мы перехватили четырех уличных бандитов, которые охотились за тобой.

Боб снова закатил глаза:

— Вы думаете, я забыл, что такое улица?

Сестра Карлотта пожала плечами:

— Просто не хотела, чтобы ты впервые в жизни совершил ошибку.

И усмехнулась. С изрядным сарказмом.


— Итак, как я уже говорил, от Пабло де Ночеса мы не узнали почти ничего. Он иммигрант, живет только ради того, чтобы иметь возможность покупать себе проституток. Один из тех отбросов общества, которые стекаются сюда со всех сторон с тех самых пор, как Голландия стала Международной зоной.

Сестра Карлотта спокойно ожидала, когда инспектор полиции закончит свою речь, обильно пересыпанную всякими «как-я-уже-говорил». Но когда он упомянул о полной бесполезности уборщика, она не могла не возразить:

— Он взял себе этого ребенка. Накормил его и позаботился о нем.

Но инспектор лишь отмахнулся:

— Как будто нам беспризорников мало. Такие, как он, только и способны, что размножаться.

— Но все-таки вы от него кое-что узнали, — сказала сестра Карлотта. — Например, где он нашел ребенка.

— Дело в том, что найти людей, которые арендовали это здание, мы не сможем. У нас нет ничего, кроме названия той фиктивной конторы, но зацепиться не за что. Нет никакой возможности выяснить, кто они такие.

— Это «ничего» уже кое-что. Как я вам рассказывала, эти люди держали в том помещении много детей. Они прикрыли свое заведение в большой спешке и забрали оттуда всех детишек, кроме одного. Вы утверждаете, что компания фиктивная и ее отыскать невозможно. Но разве опыт не подсказывает вам, чем именно занимались в том помещении?

Инспектор пожал плечами:

— Конечно. Ферма органов.

— И что, никаких других вариантов нет? — На глазах у сестры Карлотты выступили непрошеные слезы.

— В богатых семьях рождается много неполноценных детей, — сказал инспектор. — Существует обширный черный рынок детских органов. Мы закрываем такие лаборатории, когда получаем о них сведения. Вполне допускаю, что полиция уже начала подбираться и к этой лаборатории, хозяева об этом узнали и быстренько смылись. Но в нашем департаменте нет никаких сведений о делах подобного рода, относящихся к интересующему вас году. Так что ничего у нас нет.

На этот раз сестра Карлотта спокойно отреагировала на неспособность инспектора оценить всю важность полученной информации.

— А откуда вообще берутся дети?

Инспектор удивленно воззрился на нее, словно она спрашивала, имея в виду буквальное значение фразы.

— Эти торговцы детскими органами, — разъяснила она, — откуда они берут детей?

Инспектор опять пожал плечами:

— Обычно все эти дети — результаты абортов на поздних сроках. Кое-кто договаривается с клиниками. Отказные дети. Все в таком вот роде.

— Это единственные источники?

— Трудно сказать. Кого-то, может, похищают. Но не думаю, что это основной источник, — не так уж много детей можно пронести мимо системы внутренней безопасности в родильных домах. Продажа собственных детей? Да, об этом поговаривают. Семья беженцев прибывает с восьмью детьми, а через несколько лет у них только шестеро. Они оплакивают умерших, но кто может что-либо доказать? Проследить все это довольно затруднительно.

— Причина, которая заставляет меня интересоваться, — сказала сестра Карлотта, — заключается в том, что это необыкновенный ребенок. В высшей степени необыкновенный.

— Три руки? — спросил инспектор.

— Талантливый. Умный. Он убежал из того места, когда ему еще и года не было. Он почти не умел ходить.

Инспектор некоторое время обдумывал информацию.

— Уполз, значит?

— Спрятался в туалетном бачке.

— Поднял крышку, хотя ему не было и года?

— Говорит, что поднять ее было трудно.

— Наверняка она была из дешевой пластмассы, а не фаянсовая. Вы же знаете, какую дрянь теперь ставят в сортирах.

— Поэтому вы понимаете, как важно для меня выяснить происхождение ребенка. Его родители должны обладать в высшей степени интересными генами.

Инспектор опять пожал плечами:

— Некоторые ребятишки сами по себе рождаются смышлеными.

— Всегда есть элемент наследственности. Такой ребенок должен иметь… поистине замечательных родителей. Родители гениев часто сами проявляют блестящие способности.

— Может быть. А может, нет, — ответил инспектор. — Некоторые из этих беженцев вполне могут быть гениями, но им сейчас нелегко приходится. Чтобы спасти других своих детей, могут продать одного. Кстати сказать, это весьма умно. Так что гениальность этого мальца вовсе не исключает возможности его происхождения от беженцев.

— Согласна, это возможно, — кивнула сестра Карлотта.

— Полагаю, больше вы ничего не узнаете. Потому что этот Пабло де Ночес ничего толком не знает. Он и название того испанского города, откуда приехал, и то еле-еле вспомнил.

— Он же был пьян, когда вы его допрашивали.

— И еще допросим, когда протрезвеет, — хмыкнул инспектор. — И вам сообщим, если что-то появится. А пока вам придется удовлетвориться тем, что я рассказал.

— Самое главное у меня уже есть. Мне достаточно знать, что этот ребенок — чудо и Бог хранил его для какой-то очень высокой цели.

— Я не католик, — сказал инспектор.

— Но Бог вас все равно любит, — жизнерадостно ответила сестра Карлотта.

Часть II ЗАЛЕТНЫЙ

Глава 5

Приготовиться к взлету

— Зачем вы пытаетесь навязать мне этого пятилетнего беспризорника?

— Вы же видели его баллы.

— И вы думаете, я им поверю?

— Поскольку вся система воспитания в Боевой школе построена на идее непогрешимости нашей программы тестирования, то да, думаю, вам все же стоит обратить на них внимание. Я провел и кое-какие собственные изыскания. Ни один из известных мне детей таких результатов еще не показывал. Даже ваш «звездный мальчик».

— Я не сомневаюсь в эффективности тестирования. Я сомневаюсь в человеке, который проводил это тестирование.

— Сестра Карлотта — монахиня. Вряд ли вы найдете на свете другого столь же порядочного человека.

— Честные люди склонны обманывать самих себя. Отчаянно желая успеха после стольких лет безрезультатных поисков, в надежде найти одного-единственного ребенка, чья ценность перекроет все, что сделано за долгую жизнь…

— И она нашла его.

— Да вы только вспомните, как она его нашла. В первом своем докладе она расхваливает какого-то Ахилла, а этот Боб — вернее сказать, бобовое зернышко — только упомянут. Затем Ахилл исчезает, о нем больше ни слова. Он что, умер? Разве она не пыталась заставить нас вылечить ему ногу? Но нет, теперь ее кандидат — Пресвятой Зеленый Горошек.

— Он и сам себя называет Бобом. Как ваш Эндрю Виггин называет себя Эндером.

— Он не мой Эндрю Виггин.

— Точно так же, как Боб — не сын сестры Карлотты. Если бы она имела склонность завышать баллы и фальсифицировать результаты, то давно уже попыталась бы пропихнуть к нам кого-нибудь из своих воспитанников. Мы уже знали бы, что она ненадежна. Но она ни разу не была замечена в чем-то подобном. Она сама отбирает своих ребят, а затем подыскивает им места в земных школах или программах, которые не связаны с подготовкой командного состава. Я полагаю, вы просто раздражены, так как уже решили сфокусировать все свое умение и энергию на этом самом Виггине и не желаете отвлекаться по пустякам.

— Я что, ошибся дверью и попал на прием к психологу?

— Если я ошибся в своих выводах, прошу извинить меня.

— Конечно, я дам этому малышу шанс. Хотя ни на секунду не верю в эти его результаты.

— Нет, речь идет не о шансе. Его надо развивать, продвигать, проверять на прочность. Ставить перед ним препятствия. Не позволять ему лениться.

— Вы недооцениваете нашу программу. Мы развиваем, продвигаем и проверяем на прочность всех наших учеников.

— Но некоторые из них более равны, чем другие.

— Просто некоторые курсанты извлекают из программы больше, чем остальные.

— Что ж, я с радостью сообщу сестре Карлотте о вашем энтузиазме.


Сестра Карлотта в буквальном смысле слова обрыдалась, сообщая Бобу, что им пришло время расстаться. Боб не пролил ни слезинки.

— Я понимаю, что ты боишься, Боб, но бояться не надо, — говорила она. — Там ты будешь в полной безопасности и очень многому научишься. Ты с такой страстью поглощаешь знания, что скоро почувствуешь себя совершенно счастливым. Пройдет совсем немного времени, и ты уже не будешь страдать от нашей разлуки.

Боб поморгал. Разве он дал какие-нибудь основания думать, что боится? Или что будет по ней скучать?

Ничего такого Боб не ощущал. Когда они встретились впервые, он, вполне возможно, был склонен питать к сестре Карлотте нежные чувства. Она была добра. Она его хорошо кормила. С ней он чувствовал себя в безопасности, она подарила ему новую жизнь.

Но когда Боб отыскал Пабло, сестра Карлотта сразу вмешалась и не дала ему поговорить с человеком, который спас ему жизнь куда раньше, чем это сделала она. Кроме того, сестра Карлотта наотрез отказалась рассказывать что-либо о «месте, где было чисто».

С того самого дня он потерял доверие к сестре Карлотте. Боб понял, что все ее поступки — вовсе не ради его блага. Она его использует. Но для чего — он пока не понял. Может, знай он всю правду, он сделал бы точно такой же выбор. Но она ничего ему не говорила. У нее были секреты от него. Как у Ахилла.

За те месяцы, которые она была его учителем, Боб отстранялся от нее все дальше и дальше. Все, чему она его учила, он запоминал, как запоминал и то, чему она его не учила. Он выполнял все тесты, которые она ему давала, выполнял хорошо, но старался не демонстрировать того, что усвоил помимо ее уроков.

Конечно, жить у сестры Карлотты было куда лучше, чем на улице, так что возвращаться к своему прежнему существованию у Боба не было ни малейшего желания. Но все равно сестре Карлотте он не доверял. Все время держался настороже, как в свое время в семье Ахилла. Тогда, в самом начале, когда он открыто плакал перед сестрой Карлоттой, когда открывался ей, не думая о возможных последствиях… Он считал тогдашнее свое поведение ошибкой, которую больше никогда не повторит. Жизнь стала лучше, да, но Боб не чувствовал себя в безопасности. Не чувствовал себя дома.

Он знал, что слезы сестры Карлотты искренние. Она и в самом деле любит его и наверняка будет тосковать, когда он уедет. В конце концов, он ведь был образцовым ребенком — спокойным, жизнерадостным, послушным. Для нее это значит, что он был «хорошим». Но для него это был единственный способ продолжать получать еду и знания. Он был совсем неглуп.

Почему она решила, что он боится? Потому что сама боялась за него? Значит, весьма вероятно, и ему есть чего бояться. Нужно быть предельно осторожным.

И с чего она взяла, что ему будет ее не хватать? Потому что она будет скучать по нему? Очевидно, сестра Карлотта даже представить себе не могла, что его чувства могут быть иными. Она нарисовала для себя некий образ. Как в игре «Представь себе», в которую она несколько раз предлагала ему поиграть. Наверняка вспоминала свое детство, те времена, когда росла в доме, где всегда была в избытке еда. Но Бобу, когда он жил на улице, не надо было «представлять», чтобы тренировать свое воображение. Он и так постоянно что-то придумывал: как добыть еду, как заставить принять себя в банду, как выжить в мире, где ты никому не нужен. Ему приходилось «представлять», где и как Ахилл расквитается с ним за советы, некогда данные Проныре. Приходилось «представлять» всякие опасности, ждущие за углом, например тех же хулиганов, только и ждущих возможности отобрать у него последний кусок. О, у Боба было богатое воображение! И ни малейшего желания играть в «Представь себе».

Он вел другую игру. Она занимала все его время. Давай-ка притворимся, что Боб — чудесный малыш. Притворимся, что Боб — это сын, которого в реальности монахиня иметь не может. Притворимся, что, когда Боб будет уезжать, он заплачет, а если не заплачет, значит боится своей новой школы, полета в космос или стесняется проявить свои эмоции. Давай-ка притворимся, что Боб любит сестру Карлотту.

И, однажды осознав все это, Боб сделал свой выбор. От того, во что она верит, ему ни горячо ни холодно. А ей необходимо верить во что-то. Так почему бы не дать ей это? «В конце концов, и Проныра взяла меня в свою банду не потому, что я был нужен, а потому, что в этом не было ничего плохого. Да, Проныра могла бы поступить именно так, как я сейчас».

Поэтому Боб встал, обошел стол и, подойдя к сестре Карлотте, обхватил ее обеими руками. Она схватила его, посадила на колени и крепко прижала к себе. Ее слезы падали прямо на макушку Боба, и он очень надеялся, что это не из носа у нее течет. Боб прижимался к ней, пока она удерживала его, а когда она разжала руки, он тоже отпустил ее. Это было именно то, чего она хотела, — единственная плата, которую она потребовала у Боба за все это время. За все ужины, все обеды, все уроки, книги, знания, языки — за все свое будущее он заплатил ей, приняв участие в игре «Представь себе».

И вот этот момент остался позади. Он слез с колен сестры Карлотты. Она вытерла глаза. Потом встала, взяла за руку и отвела к уже ожидающей его машине.

Когда Боб вышел на улицу, одетые в военную форму люди направились к нему. То была не серая форма Международной полиции — главных обидчиков уличных детей, против которых полицейские охотно пускали в ход свои палки. Нет, то были синие мундиры, вероятно означающие принадлежность к МФ, выглядевшие такими чистыми и аккуратными, что люди смотрели на них не со страхом, а с восхищением. Эти мундиры олицетворяли некую далекую силу, которая защищала человечество, силу, на которую возлагались все надежды. Именно к этим людям предстояло присоединиться Бобу.

Но Боб был такой маленький, что, когда военный посмотрел на него с высоты своего роста, он даже испугался и изо всех сил вцепился в руку сестры Карлотты. Неужели и он станет таким же? Станет человеком в мундире, на которого все будут смотреть с восхищением? Но почему же ему так страшно сейчас?

«Я боюсь, — подумал Боб, — потому что не понимаю, как это я стану таким огромным».

Один из военных наклонился к Бобу, чтобы подсадить его в машину. Но Боб сердито зыркнул на него.

— Я сам справлюсь, — сказал он.

Военный еле заметно кивнул и выпрямился. Боб с трудом достал ногой до высокой подножки автомобиля. Потом подтянулся, хотя сиденье, за которое он цеплялся, было очень скользким. Однако он все же забрался в машину и гордо уселся посреди заднего сиденья, откуда меж двух передних спинок можно было видеть, куда они едут.

Один из военных сел на водительское место. Боб ожидал, что другой сядет рядом с ним сзади, и уже предвидел спор по поводу того, может Боб занимать центральное место или ему придется подвинуться. Но второй военный предпочел сесть рядом с водителем, так что Боб остался сзади один.

Он взглянул в боковое окно и увидел сестру Карлотту. Она все еще вытирала глаза носовым платком. Карлотта еле заметно махнула ему рукой. Боб помахал в ответ. Карлотта всхлипнула. Машина скользнула вдоль магнитного рельса дороги.

Вскоре они уже оказались за пределами города, бесшумно скользя на скорости сто шестьдесят километров в час. Впереди их ждал аэропорт Амстердама — один из трех европейских аэропортов, откуда стартовали орбитальные челноки. Боб попрощался с Роттердамом. И вскоре ему предстояло попрощаться с Землей.


На самолетах Боб никогда не летал, а потому не мог оценить разницу между ними и челноками, хотя остальные мальчишки только это и обсуждали: «Я думал, они куда больше!» — «А разве им тоже нужна взлетная полоса?» — «Столики были только в старых челноках. А в новых их убрали. А все потому, что в невесомости ты на них все равно ничего не поставишь, дурья твоя башка».

Для Боба небо было небом, и оно интересовало его исключительно с практической точки зрения: пойдет снег или дождь, будет гроза или станет жечь солнце. Поэтому ему без разницы было куда лететь — в небо или в сам космос.

А вот что его действительно заинтересовало, так это другие дети. Большинство из них были мальчишки, все как один старше его. И уж конечно, значительно крупнее. Некоторые из них смотрели на него с непонятным выражением на лице.

— Он настоящий или это кукла? — раздался у него за спиной чей-то шепот.

В насмешках по поводу его роста и возраста ничего нового для Боба не было. Наоборот, его удивило, что подобных ремарок было очень мало, да и те почему-то произносились шепотом.

Но насколько необычным казался им он, настолько же необычными выглядели они в его глазах. Они были такие толстые, такие мягкие. Их тела походили на подушки, щечки казались словно надувными, у них были густые волосы и одежда, которая так хорошо сидела на них. За последние месяцы Боб тоже поднакопил кое-какой жирок, чего с ним не случалось с тех самых пор, как он покинул «место, где было чисто», но самого себя он не видел, а этих детишек мог рассматривать со всех сторон, мог сравнивать с другими, уличными ребятами. Сержант разорвал бы любого из них пополам. А Ахилл вообще… Нет, о нем лучше не вспоминать.

Боб попробовал представить этих детишек в очереди к дверям благотворительной столовки. Или ищущими бумажки от конфет, чтобы потом вылизать их. Забавное зрелище было бы. За всю свою жизнь эти детишки не пропустили ни одного обеда. Бобу захотелось изо всех сил пнуть их в живот, чтоб их вырвало той пищей, которой они сегодня набили свое брюхо. Пусть ощутят боль в желудке, пусть узнают, что такое голод, который гложет тебя изнутри. И пусть этот голод грызет их и на следующий день, и утром, и вечером, и тогда, когда они ходят, и тогда, когда спят; пусть они почувствуют нарастающую слабость, воспаление в горле, обморочную дрожь глазных яблок, головную боль, тошноту, опухающие суставы, жидкий понос; пусть узнают, каково это, когда с каждой минутой твои мускулы слабеют и ты еле-еле держишься на ногах. Этим детишкам никогда не приходилось смотреть в лицо смерти, а потом жить дальше — непонятно как, но жить. Они так самоуверенны. Так беспечны.

«Они мне и в подметки не годятся».

И ровно с той же уверенностью он ощутил: «Мне никогда с ними не сравняться». Они всегда будут крупнее, старше, сильнее, быстрее, здоровее. Счастливее. Они громко и хвастливо болтают друг с другом, с тоской вспоминают о доме, смеются над теми детьми, которые не смогли попасть в Боевую школу, и притворяются, будто бы точно знают, что их ждет там, на орбите. Боб молчал. Он только слушал и наблюдал за их поведением, за тем, как некоторые из них уже сейчас пытаются занять определенное место в будущей социальной иерархии. Другие держались подавленно, зная, что их место где-то в самом низу, а кое-кто, наоборот, расслабился — этих ничего не волновало, они знали, что всегда будут в самом начале очереди за едой, всегда будут наверху. Какая-то часть души Боба подначивала его немедленно вступить в бой, выиграть его, когтями продраться на самую вершину горы. Но другая часть, напротив, не хотела принимать в происходящем никакого участия. В самом деле — велика ли честь стать вожаком в стае дворняжек?

Потом Боб поглядел на свои руки и на руки мальчика, сидевшего рядом. Да, в сравнении с ними он действительно смотрелся куклёнком.

Кое-кто из ребят начал жаловаться, что, мол, проголодался. Все они последний раз ели не меньше чем двадцать четыре часа назад — таково было одно из правил полета на челноке. Большинству этих мальчиков и девочек никогда еще не приходилось оставаться без еды так долго.

Для Боба же пробыть двадцать четыре часа без пищи было делом абсолютно нормальным. В его банде голод становился насущной проблемой, когда ты уже неделю сидел без еды.

Челнок взлетал как простой самолет, но ему требовалась гораздо более длинная полоса, чтобы набрать нужную скорость, — настолько он был большим и тяжелым. Боб с интересом наблюдал за взлетом: челнок мчался вперед, но пассажиры движения не ощущали — только чуть заметное покачивание да подпрыгивание, как будто шасси задевали крохотные неровности на взлетной полосе.

Набрав приличную высоту, челнок состыковался с двумя топливозаправщиками, чтобы пополнить запас горючего, необходимого для преодоления силы земного притяжения. Если бы в челнок изначально залили такой объем топлива, он вряд ли смог бы оторваться от земли.

Пока шла дозаправка, в дверях салона появился мужчина и остановился на пороге, внимательно присматриваясь к рядам кресел. Его голубая, как небо, форма была идеально чиста и прекрасно отглажена, а улыбка выглядела такой же накрахмаленной и отутюженной, как белоснежная рубашка.

— Мои славные, милые детки, — начал он, — некоторые из вас, очевидно, еще не умеют читать. Вы должны быть пристегнуты в креслах ремнями в течение всего полета. Почему же я этого не вижу? Вы собрались куда-то выйти прогуляться?

Раздались дружные щелчки застежек, прозвучавшие подобно россыпи аплодисментов.

— И еще хочу посоветовать вам: каким бы надоедливым или занудным ни показался вам ваш сосед, не следует давать волю рукам. Надо помнить, что и другие дети могут иметь точно такие же баллы по тестам, как у вас самих, а кое у кого они могут быть значительно выше.

«Это невозможно, — подумал Боб. — У кого-то из нас все равно самый высокий балл».

Мальчик, который сидел через проход от Боба, видимо, думал так же, а потому насмешливо пробормотал:

— Ну да, конечно.

— Я сделал некое заявление, а потому готов к тому, что оно может быть оспорено, — сказал мужчина. — Будь добр, поделись с нами идеей, которая настолько тебя захватила, что ты не смог промолчать.

Мальчик, вероятно, уже понял, что допустил ошибку, однако решил не сдаваться:

— У кого-то здесь должен быть самый высокий балл.

Мужчина продолжал смотреть на оппонента, явно ожидая продолжения.

«Как будто приглашает его вырыть себе могилу поглубже», — подумал Боб.

— Ну, сначала вы сказали, что тут у всех могут быть одинаково высокие баллы, а потом заявили, что у кого-то они могут быть выше. Одно противоречит другому.

Мужчина по-прежнему ждал.

— Это все, что я хотел сказать.

— Ну и как ты себя чувствуешь? Лучше?

Мальчик угрюмо молчал.

Ни на секунду не отпуская своей идеальной улыбки, мужчина резко сменил тон. Теперь вместо сарказма звучала явная угроза.

— Я задал тебе вопрос, мальчик.

— Нет, я не чувствую себя лучше.

— Как твое имя? — спросил мужчина.

— Нерон.

Двое ребятишек, которые, видимо, что-то вспомнили из курса истории, захихикали. Боб тоже кое-что слышал об императоре Нероне, но смеяться не стал. Он понимал, что тому, кого прозвали Боб, не стоит смеяться над именами других. Кроме того, обладатель подобного имени и без того нес на плечах солидное бремя. Поведение мальчика говорило о силе его характера и о его упрямстве, ведь он мог назвать какую-нибудь кличку.

А может, Нерон и есть его кличка?

— Просто… Нерон? — спросил мужчина.

— Нерон Буланже[25].

— Ты француз? Или настолько проголодался?

Боб шутки не понял. Может, слово «буланже» имеет отношение к пище?

— Алжирец.

— Так вот, Нерон, ты послужишь в этом челноке примером. Видимо, остальные собравшиеся тут — круглые дураки, иначе с чего бы они стали держать свои глупые мыслишки при себе? Ты, однако, исповедуешь глубочайшую истину, и твои дурацкие идеи заслуживают широчайшей огласки. Чтобы удержать глупость внутри себя, ее надо холить и лелеять, всячески защищать. Демонстрируя ее миру, ты получаешь шанс, что она будет подхвачена, исправлена и обогащена мудростью. Будьте же смелы, как Нерон Буланже, и, когда вам в голову придет столь же потрясающая в своем невежестве мысль, которая внезапно покажется вам удачной, издайте звук ротовым отверстием, не бойтесь. Пусть треснут ваши умственные шоры, пусть раздастся ваш мысленный пук — только тогда вы получите шанс обогатиться знанием.

Нерон что-то пробурчал себе под нос.

— Слышите! Очередное бурление газов, но теперь еще менее разборчивое, чем раньше. Поговори же с нами, Нерон. Поведай нам истину. Ты учишь нас всех, являя миру пример храбрости, хотя эта храбрость несет на себе явные признаки следования через задний проход.

Двое новичков рассмеялись.

— Слышишь, Нерон? Твое ментальное попукивание вызвало на свет новые ветроиспускания со стороны людей столь же глупых, как и ты. Они полагают себя в чем-то выше тебя и считают, что могут послужить нам еще лучшим примером высочайшего интеллекта.

Больше никто не смеялся.

У Боба вдруг возникло чувство близкой опасности, породившей страх. Он внезапно понял, что весь этот словесный поединок, вернее, одностороннее словесное нападение, вся эта пытка, все это публичное унижение должно каким-то кружным путем привести к нему, Бобу. Он не знал, откуда взялась эта уверенность, ибо одетый в мундир мужчина ни разу не глянул в его сторону, а сам Боб не произнес ни единого звука, не сделал ни единого жеста, который мог бы привлечь к нему внимание. И тем не менее он знал: именно он, а вовсе не Нерон получит самый жестокий удар от этого военного.

И тогда он понял, откуда пришла уверенность, что все развернется против него. Ведь спор начался с вопроса о том, имеет ли кто-нибудь на этом челноке самые высокие баллы в сравнении с остальными. И Боб осознал, правда без всяких оснований, что именно он и есть тот самый ребенок с необычайно высокими показателями интеллекта.

Хотя, вообще-то говоря, подобное предположение выглядело достаточно абсурдным. Эти ребята были взрослее его, они выросли и воспитывались в гораздо более благоприятных условиях. У него учителями была всего лишь сестра Карлотта и, понятное дело, улица. Хотя лишь очень немногое из того, что дала ему улица, могло помочь в тестировании. Нет, не может быть, чтобы у него был самый высокий балл.

И все равно он знал, что эта дискуссия таит для него огромную опасность.

— Я приказываю тебе отвечать, Нерон. Я жду.

— Я так и не понял, почему вы считаете, что я сказал глупость, — наконец откликнулся Нерон.

— Во-первых, это глупость потому, что именно я здесь располагаю всей полнотой власти, а у тебя ее нет вообще. Я могу превратить твою жизнь в кошмар, и ты никак не сможешь защититься. Так много ли ума требуется для того, чтобы держать рот на замке и не привлекать к себе внимания? И каково должно быть правильное решение, если ты сталкиваешься с подобным распределением сил?

Нерон совсем съежился в своем кресле.

— Во-вторых, ты слушал меня вовсе не для того, чтобы извлечь полезную информацию, а для того, чтобы поймать меня на логической погрешности. Это говорит нам, что ты привык считать себя умнее своих учителей. Ты слушаешь их лишь затем, чтобы вылавливать их ошибки, доказывая прочим ученикам, какой ты ловкий и умный. Ты потратишь несколько месяцев нашего бесценного времени только на то, чтобы понять: главное в нашем деле — передача знаний от учителя детям, которые этих знаний не имеют. Отлавливание же ошибок — пустая, преступная трата времени.

Боб про себя не согласился с этим утверждением. Преступная трата времени — это вынесение ошибок на всеобщее обсуждение. А вот выявлять их, указывать на них — важно и необходимо. Если ты не умеешь отделять полезную информацию от ошибочной, значит ты не учишься, а заменяешь свое невежество фальшивой уверенностью, то есть никакого прогресса не происходит.

Однако частично этот человек прав — насчет того, что в болтовне пользы нет. Если ты знаешь, что учитель ошибся, и молчишь, ты становишься единственным, кто об этом знает, что дает тебе преимущество над теми, кто верит учителю безоглядно.

— И в-третьих, — продолжал военный, — мое утверждение только кажется противоречивым, ибо ты коснулся лишь самого краешка нашей ситуации. Совершенно необязательно, чтобы кто-то имел высший балл по всем тестам. Дело в том, что тестов очень много: физические, интеллектуальные, социальные, психологические, причем существуют самые различные способы их оценки и, в частности, определения высшего балла. Дети, которые, например, получили наивысший балл за выносливость, могут получить низкую оценку за физическое развитие, а те, которые отличились своей памятью, получают низкий балл при тестировании их аналитических способностей. И так далее. Теперь ты, вероятно, уже понимаешь, что именно твое скороспелое стремление высказаться привело к совершенно нелепому и глупому заключению?

Нерон кивнул.

— Позволь же мне еще раз услышать результаты твоего пищеварительного процесса, Нерон. Признай свои ошибки столь же громко, как ты их совершал.

— Я ошибся.

Вряд ли в этом челноке нашелся бы хоть один мальчик, который не предпочел бы умереть, чем оказаться на месте Нерона. И все же Боб ощутил какую-то тень зависти, хотя и не мог объяснить себе, почему завидует жертве, подвергшейся таким пыткам.

— Впрочем, — продолжал мужчина, — в данном случае твоя ошибка не столь велика, как могла бы быть на каком-либо другом челноке, направляющемся в Боевую школу с новичками на борту. И знаешь почему?

Нерон предпочел промолчать.

— Кто-нибудь знает? Кто-нибудь рискнет высказать свое предположение? Разрешаю строить любые догадки.

Желающих не нашлось.

— Тогда я сам вызову волонтера. Среди нас есть мальчик, которого зовут, как бы странно это ни звучало, Бобом. Не пожелает ли он высказаться?

«Началось, — подумал Боб. Все его существо содрогалось от ужаса, хотя одновременно он чувствовал какое-то странное возбуждение, ибо происходило как раз то, чего он втайне желал, хотя опять-таки не знал почему. — Ну погляди на меня, ну заговори со мной, ты, всесильный, ты, облеченный властью!»

— Я здесь, сэр, — откликнулся Боб.

Мужчина сделал вид, что ищет, напрягая зрение, но никак не может найти Боба. Конечно, это было чистейшее притворство: он прекрасно знал, где сидит Боб, знал еще до того, как заговорил.

— Не вижу, откуда раздается твой голос. Подними, пожалуйста, руку.

Боб немедленно вытянул руку. К своему стыду, он тут же понял, что она почти никому не видна из-за стоящих впереди кресел.

— Все равно не пойму, где ты, — продолжал играть мужчина. — Разрешаю тебе отстегнуться и встать на сиденье.

Боб тут же воспользовался разрешением, отстегнул ремни и забрался на сиденье. И все равно оказался едва выше спинки того кресла, в котором только что сидел.

— А, вот где ты! — обрадовался мужчина. — Боб, не будешь ли ты так добр высказать соображение, почему именно в данном рейсе Нерон ближе к истине, нежели был бы в любом другом?

— Возможно, что в данном челноке кто-то имеет наивысшие оценки по многим тестам.

— Не по многим, Боб. По всем тестам, связанным с интеллектуальным развитием. По всем психологическим. По всем, имеющим отношение к лидерским качествам. По всем без малейшего исключения. Выше, чем у кого-либо другого в этом челноке.

— Значит, я не был так уж не прав, — проговорил оживившийся Нерон.

— И опять ошибаешься, — ответил мужчина, — потому что этот удивительный ребенок, который получил наивысшие баллы по всем тестам, относящимся к лидерским качествам, получил самые низкие оценки по физическому развитию. И знаете почему?

Никто не отозвался.

— Боб, раз уж ты все равно стоишь, не выскажешь ли ты догадку, почему этот ребенок получил самые низкие баллы по тестам, относящимся к физическому развитию?

Боб знал, что его подставили. И все же он не хотел скрывать очевидный ответ. Он ответит, пусть даже остальные мальчишки будут его после этого презирать. Они ведь все равно будут его презирать, что бы он ни ответил.

— Может, потому, что он очень, очень маленький?

Стоны, донесшиеся со всех сторон, говорили о том, что большинству присутствующих этот ответ совсем не понравился. Он, по их мнению, свидетельствовал о нахальстве и спеси отвечавшего. Однако человек в форме серьезно кивнул:

— Удивительно, но ты и здесь не ошибся. Только чрезвычайно малый рост этого мальчика помешал Нерону оказаться совершенно правым в его догадке, что тут может находиться ребенок с наивысшими оценками по всем тестам. — Он повернулся к Нерону. — Да, ты был близок к тому, чтобы не оказаться законченным дураком. И все же, даже если бы ты оказался прав, это была бы случайность. Ведь даже испорченные часы дважды в сутки показывают верное время. Садись, Боб, и пристегнись. Дозаправка окончена, и мы сейчас стартуем.

Боб сел. Всем своим существом он воспринимал сейчас ненависть остальных детей. И был бессилен предпринять что-либо по этому поводу. Но может, в этом есть свой плюс? Куда важнее найти ответ на вопрос: зачем понадобилось этому военному выставлять Боба всем напоказ? Если для того, чтобы заставить других детей соревноваться друг с другом, то проще было бы пустить по рядам списки с оценками всех присутствующих, чтобы каждый знал свое место. Вместо этого выделили именно Боба. Он был самым маленьким и по собственному опыту знал, что хулиганы больше всего в других любят слабость. Так зачем же его поместили в самый центр мишени, зачем направили на него все стрелы, сделав его очевидной целью для ребячьей ненависти и страха?

«Ну что ж! Острите дротики, цельтесь наверняка! Я все равно буду лучшим в этой школе, и в один прекрасный день именно у меня окажется власть, и мне будет наплевать на то, нравлюсь я вам или нет. Значение будет иметь совсем другое — нравитесь ли вы мне».

— Возможно, вы еще помните, — продолжил человек в форме, — что перед тем, как раздалось первое попукивание из ротового отверстия этой булочки по имени Нерон, я собирался вам дать один совет. И вот что я говорил. Если вы вдруг решите, что один из ваших сотоварищей может послужить отличным трамплином для ваших жалких потуг стать тут самым главным, то дважды подумайте. Я очень рекомендую вам воздержаться от всяких толчков и тычков, щипков и шлепков, а также ядовитых шуточек или насмешливого хрюканья в адрес того, кого вы сочтете легкой добычей. Причина, по которой вам от всего этого следует воздержаться, заключается в том, что вам неизвестно, кто именно из вашей группы в будущем окажется вашим командиром или даже адмиралом, тогда как вы останетесь всего-навсего капитанами. И если вы хоть на минуту допускаете мысль, что этот человек забудет, как вы к нему относились в школе, значит вы воистину безнадежные болваны. Если он хороший командир, то станет эффективно использовать вас в бою, как бы глубоко ни презирал вас в душе. Но уж конечно, он не обязан продвигать вас по служебной лестнице. Он не обязан нянчиться с вами и помогать. Не обязан быть добрым и всепрощающим. Так что советую вам хорошенько подумать об этом. Любой мальчик, который сидит рядом с вами, когда-нибудь, возможно, будет отдавать вам приказы и решать, жить вам или умереть. Я предлагаю вам попытаться завоевать его уважение, а не унижать лишь ради того, чтобы выставить каким-то школьным шутом.

Мужчина обратил свою ледяную улыбку к Бобу:

— Готов биться об заклад, этот Боб уже обдумывает, как он будет отдавать вам приказы, когда станет адмиралом. Более того, он наверняка уже мечтает о том, как отправит меня на вечное дежурство на какой-нибудь занюханный астероид, где я и буду сидеть, пока мои кости не размягчатся от остеопороза и я не превращусь в какую-нибудь распроклятую амебу.

Боб тем временем даже не помышлял о каком-либо будущем столкновении с этим офицером. Он не желал мести. Он ведь не Ахилл. Ахилл просто глуп. И этот офицер тоже глуп, если полагает, что у Боба могут быть такие мысли. И наверное, он считает, что Боб будет благодарен ему за то, что тот посоветовал остальным ученикам не обижать Боба. Но Боба притесняли куда более крутые парни, нежели те, которые могут найтись среди этих ребятишек. В офицерской протекции у него нет надобности. Она, скорее, расширит пропасть между Бобом и его товарищами. Если бы Боб приобрел несколько синяков и ссадин, это вернее улучшило бы его отношения с остальными, — может, его даже приняли бы как своего. Но теперь ссадин и синяков не будет. И тем труднее станет наводить мосты.

Это и было причиной появления на лице Боба некоторого раздражения, которое офицер тотчас же прокомментировал:

— И тебе я тоже хочу сказать пару ласковых, Боб. Мне плевать, что ты сделаешь со мной. Потому что есть лишь один враг, с которым следует считаться. Это жукеры. И если ты дорастешь до адмирала, который приведет нас к победе над жукерами и сохранит Землю для людей, то сможешь приказать мне жрать собственные кишки, вытаскивая их из заднего прохода, а я все равно буду твердить: «Благодарю вас, сэр». У нас только один враг — жукеры. Не Нерон. Не Боб. И даже не я. А потому держите свои лапы подальше друг от друга.

Он снова улыбнулся своей безжалостной улыбкой.

— Тем более что, когда в последний раз один мальчик попробовал обидеть другого, для последнего это кончилось полетом в невесомости и сломанной рукой. Таков закон стратегии. Пока вы не уверены в своем превосходстве над противником, маневрируйте и в драку не лезьте. Считайте все сказанное вашим первым уроком в Боевой школе.

Первым уроком? Неудивительно, что этому парню поручили заботу о новичках вместо преподавания в школе. Если следовать его «ценному» совету, стоит противнику проявить напор, как ты сразу сложишь лапки. Иногда приходится лезть в драку, даже если ты слаб. Не всегда следует ждать, когда противник убедится, что ты круче его. Ты делаешь себя крутым всеми способами, которыми располагаешь. Ты обманываешь, лжешь, делаешь все, что от тебя зависит, чтобы убедить других, что ты — царь горы.

Этот парень, возможно, крут, поскольку он единственный взрослый на челноке, полном ребятни, но, будь он мальчишкой на улицах Роттердама, он уже через месяц доманеврировался бы до голодной смерти. При условии, что дожил бы до такого конца, — он задирает нос так, будто считает, что ссыт парфюмом.

Офицер повернулся, чтобы уйти.

— А как вас зовут-то? — спросил Боб.

Офицер развернулся и смерил Боба уничижительным взглядом:

— Что, Боб, уже сочиняешь приказ, согласно которому мне открутят яйца?

Боб ничего не ответил. Он просто продолжал смотреть офицеру прямо в глаза.

— Я капитан Даймак. Хочешь узнать еще что-нибудь?

Что ж, можно спросить и прямо сейчас…

— Вы преподаете в Боевой школе?

— Да, — ответил тот. — Но сейчас сопровождаю челнок, набитый сосунками. Это у нас единственный способ слетать в отпуск на Землю. И мое присутствие на этом челноке означает, что мои каникулы кончились — как и твои.

Металлические заслонки закрыли окна. Ощущение было такое, что они падают — быстро, очень быстро, пока с ревом, казалось разрушающим сами кости, не заработали ракетные дюзы. Челнок снова стал подниматься — быстрее, быстрее, пока Бобу не показалось, что его сейчас продавит сквозь спинку кресла. И так продолжалось целую вечность.

А затем вдруг наступила тишина.

Тишина, сопровождающаяся волной паники. Они снова падали, но только было неизвестно — куда? Тошнота и страх.

Боб закрыл глаза. Не помогло. Он открыл их снова и попытался сориентироваться. Ни одно направление возможного движения не помогало обрести равновесие. Жизнь на улице научила Боба не поддаваться тошноте. Ведь бульшая часть еды, попадавшей ему в рот, была тухлой, однако он не мог себе позволить лишиться ее из-за приступа рвоты. Поэтому Боб прибег к испытанной практике: начал делать глубокие вдохи, одновременно вращая большими пальцами ног, чтобы отвлечься. Спустя короткое время Боб уже привык к невесомости. С тех пор как он отказался считать какое-либо из направлений направлением вниз, все пошло превосходно.

У других ребят такого опыта не было, а может, они хуже переносили внезапную потерю равновесия. Теперь стала ясна причина запрещения принимать пищу менее чем за двадцать четыре часа до полета. То тут, то там раздавались звуки, сопровождающие тошноту, но так как желудки были пусты, то ни рвоты, ни дурного запаха не последовало.

Вернулся Даймак, но на этот раз он стоял на потолке. «Очень мило», — подумал Боб. Началась новая лекция, на этот раз на тему о том, как отказаться от земных представлений о гравитации и направлениях. Неужели все эти малыши так глупы, что им надо это разжевывать?

Боб во время лекции занимался тем, что изучал, какая сила потребуется, чтобы можно было двигаться в свободно повисших ремнях. Остальные ребята были довольно крупны, и ремни держали их плотно. У Боба же оставалось место для маневра. Он, естественно, попытался использовать это обстоятельство на всю катушку. Ко времени прибытия в Боевую школу Боб приобрел кое-какие навыки движения в невесомости. Он понял, что в космосе его выживание будет зависеть во многом от знания того, сколько силы надо приложить, чтобы привести тело в движение, и сколько — чтобы это движение приостановить. Теоретические представления тут менее важны, нежели инстинктивные движения тела. Анализировать все это было интересно, но хорошие рефлексы могут спасти жизнь.

Глава 6

Тень Эндера

— Обычно твои доклады о прибытии новой группы очень кратки. Несколько шалунов, рапорт о мелком происшествии, чаще всего вообще никаких проблем.

— Вы вправе не обращать внимания ни на один пункт моего доклада, сэр.

— Сэр? Господи, да мы, кажется, сегодня превратились в адепта казарменной дисциплины?

— Так какая же часть моего доклада показалась вам раздутой?

— Мне показалось, это не доклад, а любовная песнь.

— Я надеюсь, что не покажусь подлизой, применяя на каждом прибывающем челноке с новичками ту же технику, которую вы использовали в случае с Эндером Виггином…

— А ты ее применяешь постоянно?

— Как вы сами могли заметить, сэр, она дает интересные результаты, позволяя провести быструю сортировку.

— Разбивку на категории, которые в ином случае могли бы и не появиться? Я принимаю комплимент. Но все равно — семь страниц, посвященных Бобу… Неужели ты столько всего узнал о нем из его реакции, которая, вообще-то говоря, сводилась к молчаливой уклончивости?

— Именно в этом и заключается суть. То была не уклончивость, сэр. Я… проводил эксперимент, а получилось так, что на предметном стеклышке оказался я.

— Похоже, он заставил тебя понервничать.

— Он кого угодно выведет из себя. Он хладнокровен, сэр, и одновременно…

— И одновременно горяч. Да, я прочёл твой доклад. Каждую, черт ее побери, блистательную страницу.

— Так точно, сэр.

— Полагаю, тебе известно, что у нас принято советовать преподавателям не заводить любимчиков среди учеников?

— Сэр?

— Однако в данном случае я весьма рад, что ты проявил к Бобу такой повышенный интерес. Потому что, видишь ли, я в нем нисколько не заинтересован. У меня уже есть юноша, который, как я полагаю, является нашим наилучшим шансом. Но на меня оказывается сильное давление в связи с этими поддельными результатами Боба. От меня требуют, чтобы я уделил ему особое внимание. Отлично, он его получит. И оказывать его будешь ты лично.

— Но, сэр…

— Может, ты не в состоянии отличить приказ от просьбы?

— Меня смущает… Мне кажется, он уже составил обо мне некое мнение… весьма нелестное для меня.

— Тем лучше. Значит, он будет тебя недооценивать. Конечно, если ты сам не считаешь, что его оценка верна.

— В сравнении с ним все мы… э-э… слегка туповаты.

— Твоя задача — наблюдать. И попытайся не удариться в поклонение.


В самый первый день пребывания Боба в Боевой школе в его голове была всего лишь одна мысль: как здесь выжить? Никто ему не поможет: об этом позаботился Даймак со своим маленьким выступлением там, в челноке. Его поставили в положение, где он окружен… кем? В лучшем случае — соперниками, в худшем — врагами. Значит, опять как на улице. Что ж, не так уж и плохо. На улице Боб умел выживать. И наверняка продолжал бы жить, даже если бы сестра Карлотта не нашла его. Даже Пабло… Боб справился бы и без Пабло, который нашел его в сортире «чистого места».

Поэтому он стал наблюдать. Прислушиваться. Все, чему учились остальные, ему предстояло усвоить не хуже, а то и лучше. А главное — он должен изучить то, на что все прочие не обращали внимания. Как организована работа с группами? Каковы системы Боевой школы? Каковы взаимоотношения между преподавателями? Кто стоит у власти? Кто и кого боится? В каждой группе были свой вожак, свои подхалимы, мятежники, послушные овцы. В каждой группе были главные связи и второстепенные, дружба и прислужничество. Ложь внутри лжи внутри лжи. Все это Бобу предстояло выяснить, причем как можно быстрее, чтобы отыскать ниши, в которых он сможет существовать.

Их привели в казарму, дали койки, шкафчики, портативные компы, куда более сложные, чем тот, на котором он работал с сестрой Карлоттой. Некоторые ребята сразу стали возиться с ними, пытаясь разобраться в наборе программ и запуская компьютерные игры. Боб этим не заинтересовался. Компьютерная сеть Боевой школы не была личностью. Овладение ею представляло определенный интерес для будущего, но сейчас это было не так уж важно. То, что интересовало Боба, находилось за пределами спальни новобранцев.

Именно за эти пределы они вскоре и отправились. Челнок прибыл «утром», согласно космическому времени, которое, к неудовольствию ребят, прибывших из Европы и Азии, было флоридским, так как первые космические станции контролировались именно оттуда. А для ребят, выросших в Европе, сейчас была уже вторая половина дня, что означало серьезные проблемы с адаптацией. Даймак объяснил, что основное средство борьбы с десинхронозом — это упорные физические тренировки, за которыми следует короткий — не больше трех часов — сон, после чего новые физические упражнения. Это помогает уснуть без задних ног вечером, то есть в обычное для всей школы время.

Их построили в коридоре.

— Зеленый-коричневый-зеленый — это ваш код, — сказал Даймак и показал на линии, бегущие по стенкам коридора, которые всегда приведут их к собственной спальне.

Боба несколько раз заставляли менять место в шеренге, пока наконец он не оказался замыкающим — в самом конце. Ему это было безразлично: ранжирование по росту — дело бескровное и синяков от него не прибавится, а замыкающий — отличное место, откуда видно больше, чем из середины ряда.

По коридору ходили и другие ребята — иногда поодиночке, иногда по двое, по трое. Большинство было одето в яркие — разных цветов — форменные комбинезоны различного покроя. Откуда-то из-за поворота вывернула целая группа мальчиков — одинаково одетых, в боевых шлемах и со странным оружием на поясе. Они шагали так уверенно и быстро — целеустремленно. Боб нашел это весьма интригующим. Видимо, это своего рода банда, подумал он, и она явно идет на бой.

Конечно же, старшие сразу заметили шеренгу малышей, которые рассматривали их с нескрываемой завистью. И сразу полетели подначки: «Эгей, залетные!», «Свежее мясцо!», «А кто наложил кучу в холле и не убрал ее?», «Слушайте, они даже пахнут глупо!» и так далее. Но то были просто подколки, с помощью которых старшие утверждали свое главенство. Не больше. Никакой враждебности. Скорее наоборот — симпатия. Они еще помнили, как сами недавно ходили в малышах.

Некоторые дети, стоявшие перед Бобом, злились, выкрикивали в ответ невнятные и жалкие угрозы, которые вызывали со стороны старших лишь новый взрыв насмешек. Боб привык к тому, что старшие ненавидят младших, ведь те — их конкуренты в борьбе за еду, поэтому старшие всегда гнали малышей прочь и им было плевать, что кто-то из этих малявок сегодня же может умереть от голода. Боб привык получать настоящие пинки и удары, он видел жестокость, насилие, членовредительство, убийства. Да, его нынешние сотоварищи не поймут, что такое любовь, встретившись с нею лицом к лицу.

Но что действительно хотелось знать Бобу, так это как формируются местные «банды», кто ими командует, как выбираются командиры и зачем вообще нужны эти отряды. Тот факт, что у каждой из «банд» своя форма, означал, что у них есть официальный статус. А это, в свою очередь, предполагало, что тут всем жестко управляют взрослые, что было совсем не похоже на происходящее в Роттердаме. Там взрослые, наоборот, уничтожали такие вот банды, и газеты писали о них как о криминальных группировках, не понимая, что это всего лишь жалкие попытки малышни как-то скучковаться, чтобы выжить.

Вот тут-то и зарыт ключ. Все, что делают здесь дети, контролируется взрослыми. В Роттердаме взрослые были либо враждебны, либо безразличны, либо, подобно Хельге с ее столовкой, бессильны что-либо изменить в судьбе детей. Поэтому дети сами создавали свои сообщества. Все держалось на желании выжить. Как достать еду и при этом не быть искалеченным или убитым. А здесь были повара и врачи, одежда и койки. Сила и власть определялись не доступом к пище, а одобрением взрослых.

Вот что означала форма. Взрослые сортируют детей, дети носят разные типы форменной одежды, так как взрослые каким-то образом делают выгодным ношение той или иной формы.

Значит, ключом ко всему являются взаимоотношения с учителями.

Все это сформировалось в мозгу Боба в виде четкого и внезапного понимания, что у самих «банд» никакой власти нет, особенно в сравнении с властью преподавателей. К этому моменту группа насмешников как раз поравнялась с Бобом. И когда они увидели его — такого крошечного даже в сравнении с другими малышами, — то пришли в полный восторг. «Слушай, эта штуковина даже кучкой птичьего помета и то быть не может!» — «Не верю, что оно еще и ходить умеет!» — «Ути-пути, а где же наша мамочка?» — «А это вообще человек?».

Боб мгновенно «выключил» их. Как будто ничего не слышал. Однако он ощутил радость своих сотоварищей, стоявших с ним в одной шеренге. Из-за него их унизили в челноке, но теперь пришло время поиздеваться над Бобом. Ребята были в восторге. Впрочем, Боб тоже, так как теперь они не будут считать его своим соперником. Проходившие мимо старшие, унижая его, тем самым защищали его от…

От чего? Существует ли эта опасность?

Наверняка. Опасность есть везде. И поскольку вся власть здесь принадлежит учителям, опасность должна исходить от них. Даймак уже дал ход какому-то процессу, натравив на Боба его товарищей по группе. Значит, орудиями учителей являются сами ученики. Следовательно, Бобу надлежит узнать их как можно лучше, и не потому, что они представляют для него проблему, а потому, что их слабости, их желания могут быть использованы против него учителями. И чтобы защитить себя, Боб должен подорвать влияние учителей. Только так он обретет безопасность. И как раз тут сокрыта главная угроза: его могут поймать за этим.

Каждому из малышей пришлось коснуться ладонью сканера — четырехугольной пластинки, вделанной в стену, — а затем спуститься этажом ниже по скользкому шесту. Боб впервые видел такие шесты. В Роттердаме они лазили лишь по водосточным трубам, фонарным столбам и подпоркам рекламных щитов.

Теперь они оказались в той части Боевой школы, где сила тяжести была выше. Боб не знал, сколько он весит в своей спальне, но разницу ощутил сразу, когда почувствовал, каким тяжелым стало его тело в спортивном зале.

— Здесь сила тяжести лишь чуть выше, чем на Земле, — сказал им Даймак. — Вам придется проводить тут не меньше получаса в день, иначе ваши кости начнут крошиться. И все эти полчаса вам нужно будет заниматься тяжелыми физическими упражнениями, чтобы тренировать выносливость тела. Это очень важно — наращивать выносливость, а не мускульную массу. Вы пока еще малы для подобных тренировок, и вам придется попотеть. Выносливость и упорство — вот чего мы от вас требуем.

Для детей эти слова значили не так уж много, но тренер тут же пояснил им все наглядно. Утомительный бег по движущейся дорожке, езда на велосипеде-тренажере, пробежки по лестницам, всевозможные тренажеры для упражнений мышц рук, ног, шеи, живота и так далее. Чего не было, так это подъема тяжестей. Разумеется, такие тренажеры тут тоже были, но они предназначались для учителей.

— Мониторинг работы вашего сердца проводится с той самой минуты, когда вы появились здесь, — сказал тренер. — Если через пять минут после начала тренировки частота вашего пульса не возрастет или если она не продержится на достигнутом уровне следующие двадцать пять минут, это сразу отразится на моем мониторе — вон там.

— Я тоже получу эти данные. И сразу внесу вас в черный список, говорящий о том, что вы любите отлынивать, — добавил Даймак. — Это увидят все.

Черный список. Значит, вот какой способ тут применяют — позорят перед всеми. Глупо. Как будто Бобу не все равно.

А вот дисплей монитора Боба очень заинтересовал. «Каким образом они могут вести мониторинг работы сердца и знать, кому именно принадлежат эти результаты, да еще с первой минуты, как мы тут появились?» Боб чуть было не задал этот вопрос, но сам понял, что на него может существовать лишь один ответ. Форма, которую им выдали. В нее вшиты какие-то датчики. И надо полагать, тем же путем учителя получают и другую информацию. Во-первых, они наверняка знают, где находятся их подопечные и что они делают. Каждую минуту. В школе несколько сот учеников, и компьютеры непрерывно фиксируют местоположение каждого, его пульс и бог знает что еще. Где-нибудь, надо думать, существует комната, где сидят учителя и следят по дисплеям за каждым шагом учеников.

«А может, это не только одежда. В конце-то концов, мы оставляем отпечатки своих ладоней на тех пластинках, что у дверей. Это дает возможность нас идентифицировать. Так что даже в этом зале могут находиться специальные датчики».

Надо попробовать выяснить это. Боб поднял руку.

— Сэр? — сказал он.

— Да?

Тренер внимательно оглядел крохотного Боба. В уголках его рта таилась улыбка. Он обменялся взглядами с Даймаком. Даймак на улыбку не ответил и вообще ничем не показал, что разделяет чувства тренера.

— Датчики, следящие за работой сердца, находятся в нашей одежде? А если мы снимем ее всю или часть ее, пока занимаемся упражнениями, то…

— Вам не разрешается снимать форму в спортзале, — ответил тренер. — Мы нарочно поддерживаем здесь сравнительно низкую температуру, чтобы вам не нужно было снимать одежду. Вы должны находиться под наблюдением все время.

Не прямой ответ, но Боб узнал то, чего добивался. Мониторинг связан с одеждой. Возможно, там же находится и датчик, позволяющий определять личность ученика. И когда они дотрагиваются ладошками до пластинок у дверей, они тем самым сообщают датчикам в спортзале, кто именно носит данный комплект одежды. Во всяком случае, такое предположение логично.

«Итак, новый комплект одежды, надо думать, анонимен до того момента, пока ты не оставишь на сканере отпечаток своей ладони. Это важно. Это означает, что, даже не раздеваясь, можно стать неузнаваемым. Голыми, значит, ходить тут не принято. Это будет выглядеть подозрительно».

Они продолжали делать упражнения, а тренер объяснял, кто из них не достиг нужного ритма работы сердца, а кто, наоборот, дает себе слишком большую нагрузку, а потому должен быстро устать. Боб быстро усвоил правила, по которым он должен работать, чтобы достигнуть нужного ритма, а затем выбросил все это из головы. Теперь пусть трудятся его рефлексы.

Наступило время приема пищи. В столовой младшие были одни. Они только что прибыли, а потому на сегодняшний день у них было свое расписание, отличное от расписания других учеников. Еда хорошая, и ее много. Боб поразился, увидев, что многие мальчики с недоумением смотрят на свои порции и жалуются, что те слишком малы. Ведь это же настоящий пир!

Свою порцию Боб даже не доел. Что же до нытиков, то повара им сказали, что порции адаптированы к их личным потребностям в пище и размеры порции появляются на дисплее компьютера в тот самый момент, когда входящий в столовую ученик касается ладонью сканера. Значит, без прикосновения к датчику еды не получишь.

Боб вскоре понял, что его рост и физическое развитие уже стали официальной проблемой. Когда он понес свою тарелку с наполовину недоеденной порцией к утилизатору, раздался тихий электронный звонок, который тут же привлек внимание дежурного диетолога.

— Сегодня твой первый день в школе, поэтому мы сделаем тебе скидку. Но имей в виду, что размеры порций научно откалиброваны в точном соответствии с потребностями твоего организма. В будущем ты должен съедать до последней крошки все, что тебе подают.

Боб смотрел на диетолога, не говоря ни слова. Он уже принял решение. Если программа физических упражнений пробудит в нем аппетит, он съест больше. Но если они ожидают, что он будет набивать себе брюхо, то пусть лучше удавятся. Он ведь легко может распределить излишки своей порции по тарелкам тех, кто скулит, что им мало. Они будут счастливы, а Боб станет есть столько, сколько требует его тело. Он-то хорошо знает, что такое голод, но за несколько месяцев жизни у сестры Карлотты он выяснил, что прекрасно может доверять своему аппетиту. Некоторое время он соглашался есть больше, чем того требовал его организм. В результате появилось ощущение тяжести, он долго не мог заснуть вечером и не мог преодолеть сонливости днем. Тогда Боб стал есть столько, сколько считал нужным, сделав голод своим гидом, и к нему снова вернулись внимание и бодрость. У него есть личный диетолог, которому он абсолютно доверяет. А эти маленькие обжоры пусть отращивают себе животы и ползают на них, как слизни.

Когда несколько ребят первыми закончили обед, Даймак встал и сказал им:

— Те, кто поел, отправляйтесь в спальню. Разумеется, если уверены, что сможете ее отыскать. Если же сомневаетесь в этом, то подождите. Я приведу туда остаток группы сам. Можете присоединиться.

Боб вышел в коридор, но не обнаружил там никого из старших. Несколько его товарищей прижимали ладошки к стене, и на ней появлялись полоски кодовых цветов: зеленый-коричневый-зеленый. Боб смотрел, как уходят его соученики. Один из них обернулся:

— Идешь?

Боб не ответил. А что говорить-то? Он ведь стоит. На глупый вопрос лучше вообще не отвечать. Окликнувший его мальчик повернулся и побежал, догоняя своих, направлявшихся в казарму.

Ну а Боб двинулся в противоположную сторону. Он знал: лучшего времени, чтобы начать свои изыскания, у него не будет. Если его и поймают там, где он находиться не должен, то поверят, когда он скажет, что заблудился.

Спереди и сзади коридор изгибался вверх. Боб как будто взбирался по склону холма, а когда оглядывался назад, то там видел тоже подъем в гору — к тому месту, откуда он пришел. Странно. Но Даймак уже объяснил им, что станция представляет собой огромное колесо, вращающееся в космосе так, что центробежные силы заменяют силу тяжести. Это означало, что главный коридор на каждом уровне представлял собой окружность и ты всегда возвращался назад, к отправной точке, если шел вперед. Поэтому низ всегда находился по направлению вовне. Боб попробовал мысленно привыкнуть к этой идее. Сначала он испытал слабое головокружение — трудно вообразить себя постоянно идущим по одной и той же стороне постоянно вращающейся станции. Но затем мысленно перегруппировался, представив станцию в виде колеса повозки, а себя там, где оно соприкасается с землей. Правда, люди на противоположной стороне станции оказывались тогда вверх ногами, но Боба это уже не волновало. Раз он сам находится на дне колеса, то для него низ всегда остается низом, а верх — верхом.

Новенькие жили на том же уровне, где располагался обеденный зал, а старшие — где-то в другом месте, ибо здесь, кроме столовой, были только классные комнаты да еще двери без всяких надписей. На них, правда, были пластинки сканеров, но так высоко, что малыши до них дотянуться не могли, стало быть, эти двери предназначались не для них. Старшие, вероятно, могли дотянуться до сканеров, а вот Боб не мог, даже подпрыгнув. Впрочем, все это ерунда. Наверняка двери все равно не открылись бы. И надо думать, тут же появился бы взрослый, чтобы выяснить, зачем какая-то мелюзга пытается проникнуть в комнату, где ей нечего делать.

По старой привычке, возможно уже превратившейся в инстинкт, Боб рассматривал подобные запретные барьеры лишь как временное препятствие. В Роттердаме он научился лазить по стенам и переходить с крыши на крышу. Будучи совсем еще крохой, он умел найти способы забраться туда, куда ему нужно. Эти двери не остановят его, если он решит, что за ними находится нечто жизненно важное для него. Сейчас он еще не знает, как туда проникнуть, но и сомнений, что это будет сделано, у него тоже нет. Так что нечего раздражаться по этому поводу. Он просто спрячет поглубже полученную информацию. Она будет там ждать своего времени, то есть момента, когда Боб захочет ею воспользоваться.

Через каждые несколько метров Бобу попадались шесты для спуска на нижние ярусы, а также трапы для подъема на верхние. Чтобы спуститься по шесту к спортзалу, ему нужно было коснуться ладонью сканера, здесь же возле большинства шестов таких сканеров не наблюдалось. В этом был смысл: большинство трапов и шестов предназначалось лишь для перемещений между ярусами — ах да, они же тут называются палубами. Станция ведь принадлежит МФ, и все притворяются, будто живут на корабле. К спортзалу же ведет только один шест, поэтому он должен находиться под контролем, дабы предотвратить толкучку и появление там учащихся, которые в это время должны быть совсем в другом месте.

Как только Боб понял это, он тут же полез по трапу на другую палубу.

Там располагались спальни старших. Двери отстояли друг от друга на куда большем расстоянии, и на каждой была какая-нибудь эмблема — тех же цветов, что на форменных комбинезонах, и, очевидно, связанных с цветом полосок на стенах, указывающих дорогу к казармам (хотя Боб и сомневался в том, что старшим ребятам приходится прибегать к помощи таких полосок); на дверях были изображены силуэты различных животных. Некоторые Бобу не были известны, зато он сразу узнал двух птиц, какую-то кошку, собаку и льва. Такие же изображения можно было видеть на улицах Роттердама. Но тут, конечно, не было ни голубей, ни мышей, а присутствовали лишь животные, славящиеся своей ловкостью и смелостью. Даже собака выглядела поджарым гончим псом, а не какой-то там дворняжкой.

Значит, тут собраны те самые «банды» и у каждой из них своя эмблема в виде определенного животного. Вероятно, их так и зовут: «Кошачья банда» или «Львиная стая». А может, это и не банды вовсе. Впрочем, Боб скоро выяснит, как они себя именуют. Он зажмурился и постарался вспомнить цвета и эмблему той «банды», которая там, внизу, смеялась над ним.

Своим внутренним взором он видел эту эмблему, но на дверях, мимо которых он уже прошел, такого символа пока не встретилось. Значения это не имело — не стоило обходить всю палубу только для того, чтобы отыскать знакомый герб. Это только увеличивало риск поимки.

Снова вверх. Новые спальни, новые классные комнаты. Сколько же народу тут живет? Станция была куда больше, чем ожидал Боб.

Прозвучал негромкий звонок. Сразу же открылось несколько дверей, из которых тут же выскочили старшие ребята. Видимо, время перемены.

Сначала Боб почувствовал себя среди этих ребят в безопасности, так как надеялся затеряться в их толпе, как всегда делал это в Роттердаме. Но здесь безотказный прием не сработал. Это была не толпа, где каждый человек сам по себе и спешит куда-то по собственным делам. Тут были хотя и дети, но военные. Они знали, где должен быть каждый из них, а Боб в своем комбинезоне новичка был тут явно не на месте.

Поэтому его тут же сцапали двое старших.

— Ты не с нашей палубы, — сказал один.

Возле них мигом столпилось несколько любопытных, чтобы поглядеть на Боба. Как будто он был каким-то странным предметом, вынесенным на улицу ливневым потоком.

— Нет, ты только глянь, какой маленький!

— Бедняжка обречен всю жизнь нюхать чужие задницы, а?

— Эй! Ты заблудился, что ли, залетный?

Боб молчал. Просто смотрел на каждого говорящего.

— Какие у тебя цвета? — спросила какая-то девочка.

Боб опять промолчал. Извинением ему могло служить то, что цветов он не помнит, а потому и назвать не может.

— Он такой маленький, что может пройти у меня между ног, даже не достав до моих…

— Заткнись, Динк. Примерно то же самое ты говорил, когда Эндер…

— Ага, насчет Эндера это точно!

— Слушайте, а это не тот малыш, о котором говорят, будто он…

— А что, Эндер был таким же маленьким, когда попал сюда?

— Новый Эндер?

— Ага. Он типа ракетой взлетит на вершины рейтингов.

— Эндер не виноват, что Бонзо запретил ему стрелять из пистолета!

— Это была ошибка, о чем я и говорю.

— Неужели это тот самый, о котором идет столько трепа? Второй Эндер? Все наивысшие баллы?

— Давайте отведем его на палубу новичков.

— Пойдем-ка со мной, — сказала какая-то девочка, крепко ухватив Боба за руку.

Боб, не сопротивляясь, двинулся за ней.

— Меня зовут Петра Арканян, — сказала она.

Боб ничего не ответил.

— Слушай, брось это! Ты, конечно, очень мал и наверняка тебе тут боязно, но тебя не взяли бы сюда, будь ты немым или идиотом.

Боб пожал плечами.

— Сейчас же назови мне свое имя, иначе я начну ломать по очереди твои маленькие корявые пальчики.

— Боб, — ответил он.

— Это не имя, а плохой завтрак.

Он снова промолчал.

— Ты меня не обманешь, — хмыкнула девочка. — Ты только притворяешься дурачком. Ты заявился сюда с какой-то целью.

Он продолжал молчать, хотя ощутил некую обиду, что она так быстро расколола его.

— В эту школу отбирают самых умных и инициативных ребят. Так что ты сюда пришел на разведку. Но они этого ожидают. И вероятно, уже знают, где ты находишься и что делаешь. Поэтому смысла молчать нет. Да и что тебе могут сделать? Ну влепят пару-другую черных баллов…

Вот, значит, что думают старшие о черном списке.

— Послушай, твое упорное молчание будет только злить людей. Я бы на твоем месте так себя не вела. Может, с папочкой и мамочкой оно бы и сработало, но здесь ты выглядишь упрямым и смешным дурачком. Ведь все, что нужно, ты все равно скажешь. Так почему бы не начать говорить прямо сейчас?

— О’кей, — ответил Боб.

Несмотря на то что он сдался, она не стала над ним подтрунивать. Лекция сработала, лекция закончилась.

— Цвета? — спросила она.

— Зеленый-коричневый-зеленый.

— Да уж, похоже на то, что часто встречается на полу грязных сортиров, тебе не кажется?

«Ага, значит, она тоже из числа дураков, способных только смеяться над новичками».

— По-моему, учителя делают все возможное, чтобы заставить старших издеваться над залетными…

«А может, она не из таких. Может, просто поговорить любит. Болтушка. На улицах города такие редко попадаются. Во всяком случае, среди детей. А вот среди взрослых пьяниц — таких пруд пруди».

— Система, которая нас окружает, чрезвычайно хитроумна. Из нас как будто специально делают маленьких недоумков. Впрочем, тебя это не должно беспокоить, ты ведь недаром разыгрывал свою сценку — глупый-крохотный-заблудившийся-залетный.

— Но не сейчас, — сказал Боб.

— Тогда учти вот что. Что бы ты ни делал, учителям известно все, и они наверняка уже нагромоздили каких-нибудь идиотских теорий насчет твоего поведения, твоей личности и так далее. Они всегда находят способ обернуть происходящее против тебя, так что ты не напрягайся особо. В твое дело уже вписано, что ты отправился в небольшой вояж, вместо того чтобы, понимаешь ли, сопеть в две дырочки во время тихого часа. А это, надо полагать, говорит им, что ты «реагируешь на неуверенность тем, что ищешь одиночества, одновременно исследуя границы своей новой среды обитания». — Последнюю фразу она произнесла нарочито гнусавым голосом.

Возможно, у нее есть в запасе еще и другие голоса и полутона, но Боб не собирался торчать тут, чтобы выяснить это. Похоже, эта девица из тех, кто любит взваливать ответственность на себя, только вот ответственности было немного, а тут подвернулся Боб. Он вовсе не был расположен становиться ее подопечным. Когда он был проектом сестры Карлотты, это можно было терпеть, поскольку она забрала его с улицы и смогла направить в Боевую школу. А что хорошего может предложить ему эта Петра Арканян?

Боб быстро скользнул по шесту на следующую палубу, оказался в коридоре, кинулся к находившемуся поблизости трапу, взлетел на две палубы вверх, очутился в новом коридоре, по которому и побежал со всех ног. Вполне возможно, Петра была права во всем, но одно Боб знал твердо: он не собирался разрешать ей держать себя за ручку на всем пути к казарме зелено-коричнево-зеленых. Последнее дело — появиться в дверях своей спальни за ручку со старшей девчонкой, если хочешь сохранить хоть каплю уважения.

Теперь Боб находился на палубе, которая была на четыре уровня выше той, где жили новички и была столовая и где ему полагалось быть в данный момент. Здесь тоже было немало ребят, но поменьше, чем палубой ниже. На большинстве дверей никаких указателей он не заметил, но некоторые были распахнуты, включая огромную арочную дверь, ведущую в игровую комнату.

Бобу приходилось видеть игровые автоматы в барах Роттердама, но только издали, сквозь двери и ноги мужчин и женщин, входивших и выходивших из баров в вечных поисках забвения. И никогда он не видел ребятишек, играющих в компьютерные игры. Разве что на видео в витринах магазинов.

Здесь же на настоящих автоматах играли мальчики и девочки. В одиночку, группами или класс на класс, так что шум стоял изрядный. Четверо разыгрывали пространственную игру на голографическом дисплее. Боб встал подальше, чтобы не мешать им и даже не попадать в их поле зрения. Наблюдал он долго. Каждый из играющих обладал флотом из четырех маленьких боевых кораблей, а цель игры состояла в уничтожении флотов противников или захвате медлительных кораблей-маток. Боб быстро разобрался в правилах и основных терминах, прислушиваясь к болтовне игроков.

Наконец сражение закончилось, но вовсе не потому, что кто-то проявил ум и смекалку. Просто победитель использовал свои корабли чуть менее глупо, чем остальные. Боб с интересом наблюдал, как ребята перезапускают игру. Никто не платил никаких монеток. Игра была бесплатной.

Боб решил посмотреть и вторую партию. Игра закончилась так же быстро, как и первая, поскольку каждый игрок управлял своими кораблями крайне неумело. Если один из кораблей вдруг оказывался в стороне от происходящего, про него сразу забывали. Как будто их флот состоял из одной действующей единицы и трех резервных.

Так, может, у этой игры есть ограничения, которые не позволяют изменить тактику боя? Боб подошел ближе. Нет. Вполне допустимо задать одному кораблю курс, тут же вернуться к оставшимся, отправить в бой другой, вернуться к первому, дать новый приказ, меняя курс в соответствии с изменившейся обстановкой, и так далее.

Но как могли попасть в Боевую школу эти мальчишки, способные лишь на самые примитивные тактические решения? Боб никогда раньше не играл в компьютерные игры, но он понимал, что более-менее опытный игрок завершил бы эту игру в несколько минут.

— Эй, гномик, поиграть хочешь?

Один из игроков все же заметил его. Может, и остальные тоже.

— Хочу, — ответил Боб.

— Чтоб меня! — засмеялся тот, который начал разговор. — Ты кем себя воображаешь? Эндером Виггином?

Все расхохотались и вышли из игровой комнаты, видимо направляясь на очередные занятия. Зал быстро опустел. Перемена.

Эндер Виггин. Ребята в коридоре тоже говорили о нем.

Похоже на то, что он, Боб, чем-то напомнил им этого Виггина. Некоторые говорили с восхищением, другие с неприязнью. Этот Виггин, надо полагать, победил многих ребят в компьютерных играх или в чем-то подобном.

А еще кто-то сказал, что у Эндера очень высокий рейтинг. Рейтинг в чем?

Те ребята в одинаковой форме, маршировавшие как единая команда, направлявшаяся в бой… Они, безусловно, средоточие здешней жизни. Это самая главная Игра, в которую вовлечена вся Боевая школа. Ребята живут в казармах, образуя команды. Роль и место каждого члена команды определены заранее и известны всем. И какова бы ни была Игра, заправляют ею взрослые.

Вот, значит, как организована здесь жизнь! И тот Эндер Виггин, он стоит в Игре на самой вершине, имея в ней наиболее высокий рейтинг!

А Боб чем-то напоминает этим ребятам Эндера.

Он ощутил нечто похожее на гордость, но одновременно пришло и раздражение. Лучше оставаться незамеченным. А поскольку какой-то мальчик справился со своими делами блестяще и все, кто видел Боба, сразу вспоминают об Эндере, то это выделяет Боба среди остальных детей, привлекает к нему внимание. Такая ситуация может значительно осложнить положение. Она лишает его возможности исчезнуть из виду, подобно тому как он скрывался в толпе на улицах Роттердама.

Ладно, черт с ними! Никто из них не способен причинить ему настоящий вред. Что бы там ни случилось, но, пока он в Боевой школе, ему никогда не придется голодать. У него всегда будет крыша над головой, да и крыша эта находится не где-нибудь — в небесах! А все, что требуется от него, — это выполнять определенный минимум заданий, необходимый, чтобы не быть слишком скоро сосланным обратно на Землю. Так стоит ли беспокоиться по поводу того, замечают его другие люди или нет? Да какая разница! Пусть их лучше беспокоит собственный рейтинг в Игре. Боб уже выиграл свою битву за выживание, а если говорить по правде, то все остальное в сравнении с этим гроша ломаного не стоит.

Но даже в ту минуту, когда Боб думал так, он уже понимал, что не прав. Потому что ему было дело до всего этого.

Выжить — это еще не все. И так было всегда. Где-то, еще глубже, чем страстное желание насытить физический голод, лежало желание порядка, желание знать, как и что организовано, желание понять, как устроен мир, в котором он живет.

Когда Боб подыхал от голода, то, конечно, все свои знания он употреблял на то, чтобы, к примеру, внедриться в кодлу Проныры, сделать так, чтобы ее банда получила больше еды и чтобы какие-то капли этого изобилия просочились к нему, к Бобу, находящемуся на самом дне общественной иерархии. Но даже когда Ахилл объединил их в семью и еда стала перепадать почти каждый день, Боб продолжал держаться настороже, стараясь постигнуть характер этих изменений и динамику группы. Даже живя у сестры Карлотты, он тратил много сил, чтобы уяснить, как и почему она обладает властью и силой делать для него то, что она делает, и почему она выбрала именно его — Боба? Он должен был знать. Он обязан был держать в уме четкую картину всего, что происходит вокруг него.

Вот и здесь то же самое. Он мог вернуться в свою казарму и хорошенько выспаться. А вместо этого он, рискуя нарваться на серьезные неприятности, вынюхивает вещи, которые, вообще-то говоря, без труда узнает в процессе обучения.

«Ну зачем я сюда залез? Чего я ищу?»

Ключ. Мир полон запертых дверей, и он хочет иметь в кармане ключи ко всем запертым дверям!

Боб остановился и прислушался. Комната была пуста. Тишина. Почти тишина, ибо откуда-то доносился слабый шум — тихое отдаленное шипение и легкое постукивание. Эти звуки Боб слышал только здесь, в других помещениях их не было.

Он зажмурился и по слуху определил местонахождение источника этих звуков, этого тихого шелеста. Потом раскрыл глаза и пошел в том направлении. Зарешеченное вентиляционное отверстие. Через него в комнату поступает слегка согретый воздух, который ощущается как слабенький ветерок. Но звук — шипение — создается не воздушным потоком, проходящим через решетку, это гораздо более отдаленный, гораздо более громкий шум машин, которые снабжают воздухом всю Боевую школу.

Сестра Карлотта говорила ему, что в космосе воздуха нет.

Поэтому там, где живут люди, они держат свои корабли и станции герметически закрытыми, чтобы удержать каждый глоток воздуха, который есть внутри кораблей и станций. И им приходится все время производить обновление этого воздуха, так как кислород, говорила она, потребляется человеком и его запас в воздухе приходится все время пополнять. Вот почему нужна система воздухообеспечения. На корабле она должна быть всюду.

Боб уселся на полу перед вентиляционной решеткой и ощупал ее края. Ни винтов, ни гвоздей, крепящих ее к стене, он не обнаружил. Ему вскоре удалось поддеть ногтями край решетки и даже просунуть туда самые кончики пальцев. Он начал расшатывать решетку, чуть-чуть, а потом все сильнее тащить ее на себя. Теперь его пальцы еще крепче вцепились в выдвинутые металлические края. Рывок. Решетка вываливается наружу, а сам Боб летит кувырком.

Он тут же вскочил. Отставил в сторону решетку и попытался заглянуть в вентиляционное отверстие. Его глубина составляла всего лишь около пятнадцати сантиметров. Потолок и задняя стенка глухие, а дно отсутствовало — это и был вход в вентиляционную систему.

Боб рассматривал начало вентиляционного хода так же, как несколькими годами раньше он изучал, стоя на унитазе, непонятное устройство сливного бачка, решая проблему: сможет ли он поместиться в этом бачке. И его заключение было таким же, как и в первом случае: там будет тесно, там будет больно, но поместиться там он все же сумеет.

Боб просунул руку вниз. До дна он не достал. Впрочем, ничего удивительного в этом не было — рука была очень короткая. Взглядом определить направление воздуховода тоже не представлялось возможным. Тогда Боб представил себе воздуховод, идущий прямо под полом, но ему почему-то такой вариант показался маловероятным. Сестра Карлотта говорила, что все строительные материалы доставляются на станцию либо с Земли, либо с заводов на Луне.

Поэтому вряд ли промежутки между полом одной палубы и потолком другой могут быть столь значительными. Кроме того, это привело бы к большому расходу воздуха на заполнение пустот, где нет никого, кто бы мог его потреблять. Нет, воздуховоды должны располагаться на внутренней стороне внешних стен станции, и они вряд ли имеют диаметр больше пятнадцати сантиметров.

Боб снова зажмурился и постарался представить себе систему воздухоснабжения. Машины, которые производят теплый воздух и закачивают его в узкие трубопроводы, которые разносят по всем помещениям станции пригодный для дыхания воздух.

Нет, не получается. Такая система не сработает. Должно быть устройство, которое закачивает свежий воздух и выкачивает отработанный. И если закачивание воздуха в помещения происходит по трубам, идущим по внешним стенкам станции, то система его откачки должна находиться?.. В коридорах!

Боб вскочил и подбежал к дверям игровой комнаты. Точно! Потолок в коридоре был по меньшей мере сантиметров на двадцать ниже, чем в игровой. Но вентиляционных отверстий не видно. Только светильники.

Он вернулся в игровую и опять посмотрел вверх. Вдоль верхнего края стены, смежной с коридором, шла узкая вентиляционная решетка, которая смотрелась скорее как декорация, нежели как деталь системы воздухоснабжения. Ширина решетки всего три сантиметра. Даже Боб через такую не пролезет.

Боб вернулся к снятой решетке и сбросил ботинки. Нет смысла зависать в трубе только потому, что его ступни больше, чем хотелось бы.

Боб еще раз осмотрел отверстие и с большим трудом ввел туда ступни ног. Всячески извиваясь, умудрился просунуть вниз и ноги, тогда как ягодицы оказались на краю передней камеры. И все равно ступни до дна не достигали. Плохой знак. Что, если он рухнет вниз прямо на установленные там машины?

Извиваясь, он выбрался наружу, но тут же попытался снова проникнуть в вентиляционный ход, несколько изменив положение тела. Так было труднее и куда болезненнее, но зато руки приносили больше пользы, давая возможность Бобу крепче ухватиться за край пола, тогда как сам он уже по грудь опустился в глубину.

Ступни коснулись дна!

Пользуясь большими пальцами ног, Боб ощупал его. Да, труба и в самом деле тянулась вправо и влево вдоль внешней стены комнаты. Отверстие оказалось достаточным, чтобы он мог полностью соскользнуть вниз, а потом ползком, на боку, проникнуть из комнаты в комнату.

На сегодня хватит. Он подпрыгнул и раскинул руки, рассчитывая, что сила трения поможет ему преодолеть подъем.

Однако он опять соскользнул вниз.

Ладно. Кто-нибудь придет же его искать. А может быть, его обнаружит следующая группа ребят, которая зайдет в игровую поиграть, хотя он совсем не желал, чтобы именно они нашли его. Важно другое: воздуховоды дают ему лишь альтернативный путь из комнаты в комнату через всю станцию, но и то только в том случае, если он сумеет открывать решетки вентиляционных отверстий. Он представил себе, как кто-то открывает такую решетку и обнаруживает там череп, который таращит пустые глазницы. Тело Боба, конечно, высохнет в потоках теплого воздуха, там, где он умрет от голода или жажды, тщетно пытаясь покинуть вентиляционную систему станции.

Но сейчас, уж ежели он тут стоит, не попытаться ли ему поставить эту решетку на место изнутри?

Боб с трудом вытянул руку, зацепил кончиком пальца решетку и медленно подтащил к себе. Когда это удалось, он крепко ухватил ее всеми пятью пальцами и без особого труда поставил так, как хотел. Он даже сумел втащить ее в углубление в стене, чтобы случайный человек не смог заметить разницу в сравнении с другими вентиляционными решетками на другой стене комнаты. Теперь, когда решетка стояла на месте, Бобу приходилось держать голову набок. Пространства, чтобы повернуть ее, не оставалось. Итак, попав в систему воздуховодов, он обречен ходить со свернутой набок головой. Шикарно, не правда ли?

Он снова высадил решетку, но осторожно, чтобы она не упала на пол с шумом. Пришло время предпринять серьезную попытку покинуть вентиляцию. После нескольких неудач Боб наконец понял, что решетка — это именно то орудие, в котором он нуждается. Положив ее на пол перед вентиляционным отверстием, Боб подсунул согнутые крючком пальцы под ее дальний край. Теперь она могла служить ему рычагом, с помощью которого он сможет продвинуть свое тело далеко вперед и навалиться грудью на порог вентиляционного отверстия. Было очень больно, когда он повис на острой кромке, но зато теперь он мог приподняться на локтях, а потом и на руках и вытянуть себя на пол комнаты.

Боб припомнил, какова была очередность, с которой он приводил в действие мышцы своего тела, а затем ему на память пришло спортивное оборудование. Да, ему придется обратить особое внимание на развитие этих групп мышц.

Затем он поставил на место решетку. Потом поднял подол рубашки и осмотрел красные полосы там, где острое ребро отверстия безжалостно оцарапало ему кожу. Кое-где даже кровь выступила. Интересно, как он объяснит, если его спросят о происхождении этих царапин? Надо посмотреть, не удастся ли ему повредить то же самое место, возясь среди коек в казарме?

Боб выскочил из игровой и бегом добежал до первого же шеста. Наконец-то он добрался до уровня столовой. Все это время он гадал, что именно побудило его предпринять путешествие в вентиляционную систему станции. Может быть, что-то, что он делал в прошлом, о чем никогда не вспоминал, не придавал значения, а может быть, тут действовало чувство опасности, которую он ощутил подсознательно, когда на уровне рассудка она никак не сформулировалась? Но какая опасность могла угрожать ему здесь?

И тут он все понял. В Роттердаме, на его улицах, он всегда узнавал о существующих альтернативных путях отхода, знал все боковые тропки, которые могли доставить его из одного места в другое. Если он убегал от кого-то, то никогда не пользовался тупичками, в которых можно было найти убежище, за исключением тех случаев, когда ему был известен запасный выход из этого тупика. Сказать по правде, он никогда не прятался.

Он всегда исчезал, прибегая к запасным ходам. Всегда. Как бы ни была страшна грозившая ему опасность, он не мог пережидать ее, прячась. В этом случае он чувствовал себя в западне. И мучился.

Он страдал от влажности, от холода, от голода, от нехватки воздуха, люди приходили и уходили, и если бы хоть один поднял крышку водяного бачка, то нашел бы его. В этом случае Боб не смог бы убежать от них. Он просто сидел там и ждал, что они уйдут, уйдут и не заметят. Если эти люди пользовались унитазом, спускали воду, то оборудование срабатывало плохо, ибо тело Боба мешало рычагам. К тому же наверняка, когда он залезал в бачок, много воды проливалось на пол.

Люди могли обратить на это внимание, могли поднять крышку, и тогда убежище Боба оказалось бы западней.

Это был самый ужасный период в его жизни, и сама мысль снова пережить такое была для Боба чудовищно неприемлема.

Его пугала не теснота, не вода, не голод, не одиночество.

Ему претило, что был только один путь отхода и этот единственный путь вел прямо в руки врагов.

Сейчас, когда он понял это, когда узнал себя лучше, можно было расслабиться. Он нашел сеть воздуховодов не потому, что ему угрожала опасность, которую его сознание еще не успело обнаружить. Он нашел эту систему потому, что его подсознание напомнило ему, как ужасно было прятаться в туалетном бачке, когда он был еще совсем-совсем маленьким.

Значит, если тут его и поджидают опасности, то их он пока не чувствует. Просто к нему вернулись воспоминания детства — всплыли на поверхность. Сестра Карлотта говорила ему, что многое в поведении человека объясняется его реакцией на опасности, пережитые в далеком детстве. Тогда Боб еще не понимал ее, но и не спорил, а теперь увидел, насколько сестра Карлотта была права.

Откуда ему знать, что этот тесный рискованный путь через вентиляционную систему в конце концов не окажется дорогой, которая спасет ему жизнь?

Боб ни разу не притронулся ладонью к стене коридора, чтобы найти дорогу в казарму, вызвав зелено-коричнево-зеленые полоски. Он и так знал, где она находится. А как же иначе? Раз он уже там побывал, то он даже знал, сколько шагов отделяют казарму от других мест, где он был сегодня.

И когда он вернулся, то выяснилось, что Даймак с теми ребятишками, которые так долго ели, еще не вернулся. Путешествие Боба заняло всего двадцать минут, включая разговор с Петрой и наблюдение за двумя турнирами в игровой во время переменки.

Боб неуклюже взобрался с нижней койки на верхнюю. Какое-то время он висел, болтая ногами и опираясь грудью о край койки. Достаточно долго, чтобы снова ощутить боль в уже пораненном месте, пострадавшем от путешествия по вентиляционным ходам.

— Что ты там делаешь? — спросил его один из соседей-новичков.

Не опасаясь проверки, Боб ответил правдиво:

— Поцарапал грудь.

— А я пытаюсь уснуть, — ответил тот же голос. — Тебе бы тоже не помешало.

— Тихий час! — вмешался третий. — Словно мы тут глупые четырехлетние дети.

Боб в глубине души подумал: какой же была жизнь у этих ребят, если дневной сон напоминает им о том, что они делали в четыре года?


Сестра Карлотта стояла рядом с Пабло де Ночесом, глядя на туалетный бачок.

— Старый образец, — сказал Пабло. — Североамериканский. В свое время был довольно моден, особенно когда Голландия наконец стала Международной зоной.

Сестра подняла крышку бачка. Легкая. Пластмассовая.

Когда они вышли из офиса, женщина-менеджер, которая их сопровождала, с любопытством посмотрела на сестру Карлотту.

— Разве есть опасности, которые связаны с пользованием туалетами? — спросила она.

— Нет, — ответила сестра Карлотта. — Мне просто надо было кое-что посмотреть. Вот и все. Но я попросила бы вас не распространяться на эту тему в разговорах.

Конечно, такой ответ почти гарантирует, что менеджер теперь ни о чем другом, кроме этого визита, говорить не сможет. Но сестра Карлотта рассчитывала именно на это — пусть эта информация разбежится как пошлая сплетня.

Нелегальные трансплантологи не захотят быть обнаруженными, и, надо думать, в лабораторию были вложены немалые деньги. Именно так дьявол вознаграждает своих клевретов: уйма денег, а потом наступает момент, когда он предает их и они оказываются осужденными на одинокую агонию в аду.

Выйдя из здания, она снова заговорила с Пабло:

— Неужели он действительно там прятался?

— Он был такой крошечный, — ответил Пабло де Ночес. — Когда я его нашел, он мог только ползти. И был совершенно опревший от воды — до плеч. И вот тут, тут и тут — красные пятна от механизма в бачке.

— Но он говорил? — спросила сестра.

— Немного. Несколько слов. Такой крошка. Я и не поверил сразу, что такой кроха может говорить.

— И сколько он тут пробыл?

Пабло пожал плечами:

— Кожа у него была вся в морщинах, как у старухи. Вся. И холодный. Я думал, умрет. В бачке же не греют воду. Холодная. Все время дрожал.

— Не могу понять, как он не умер, — сказала сестра Карлотта.

Пабло усмехнулся:

— No hay nada que Dios no puede hacer[26].

— Верно. Но это не объясняет ни как Бог творит свои чудеса, ни почему Он это делает.

Пабло пожал плечами:

— Бог творит, что творит. Я тоже делаю свое дело и живу, а лучше стать мне не дано.

Она сжала его руку:

— Ты взял этого ребенка и спас от людей, которые хотели его убить. Бог направил тебя, и Он тебя любит.

Пабло ничего не сказал, но сестра Карлотта знала, о чем он думает сейчас: сколько в точности грехов смыл он этим добрым делом и достаточно ли этого, чтобы спасти его от ада.

— Добрые дела не смывают грехов, — сказала сестра Карлотта. — Solo el redentor puede limpiar su alma[27].

Пабло снова пожал плечами. В теологии он был несилен.

— Ты творишь добрые дела не ради себя, — сказала сестра Карлотта. — Ты творишь их потому, что в этот момент Бог в тебе и ты — Его руки, Его ноги, Его глаза и Его уста.

— А я думал, Бог — дитя. Иисус ведь говорит: сотворите добро ребенку, и вы сотворите его Мне.

Сестра Карлотта засмеялась:

— Бог сам взвесит твои грехи, когда придет время. Достаточно и того, что мы по мере сил служим Ему.

— Он был такой крохотный, — сказал Пабло. — Но в нем был Бог.

Она пожелала ему доброго пути, когда он выходил из такси перед своим домом.

«Ну зачем мне надо было увидеть этот туалет собственными глазами? Мои дела с Бобом окончены. Вчера он улетел в космос. Почему же я не могу перестать думать о нем?»

Потому что он должен был умереть, вот почему. И после голодовки на улицах Роттердама в течение нескольких лет он должен был — даже если бы выжил в той лаборатории — стать дебилом. Да, он должен был стать невменяемым, человеком с необратимо поврежденной психикой и зачаточным рассудком.

Вот почему она не может не пытаться выяснить происхождение Боба. Ибо не исключено, что он выродок, не человек. Неужели он настолько умен, что даже после такого ущерба для интеллекта продолжает оставаться почти гением? Она подумала об апостоле Матфее, который так тщательно излагал историю детских лет Иисуса, и о том, как свято хранила воспоминания о детстве Спасителя Его мать в сердце своем. «Но Боб не Христос, а я не Пресвятая Дева. И все же он — ребенок, и я полюбила его, как сына. И то, что делает он, ни один ребенок того же возраста повторить не может».

Ни один ребенок, не достигший года, не умеющий ходить, не мог иметь столь четкое представление об опасности, не мог совершить все те действия, которые совершил Боб. Дети в таком возрасте нередко вылезают из своих кроваток, но они не проводят долгие часы, спрятавшись в туалетном бачке. Они не выходят оттуда живыми и не просят о помощи.

«Я могу назвать чудом все, что захочу, но я должна понять его».

В лаборатории нелегальных трансплантологов попадают главным образом отбросы человечества. Но Боб обладает такими удивительными качествами, что мог родиться только у необыкновенных родителей.

И тем не менее ее поиски в течение тех месяцев, что Боб прожил здесь, не обнаружили ни единого похищения ребенка, которое могло бы иметь отношение к Бобу. Не было таких похищений. Никаких инцидентов, когда можно было бы умыкнуть выжившего младенца, чье тело по этой причине так и не было обнаружено. Конечно, это не доказательство…

Не всякий исчезнувший ребенок оставляет следы в газетных сообщениях, не всякая местная газетка попадает в архивы или в Интернет. Но Боб должен быть сыном родителей настолько одаренных, что они просто обязаны были быть известны миру. Не так ли? Неужели такой интеллект мог появиться в самой заурядной семье? Неужели это и есть то чудо, в котором берут исток все остальные чудеса?

Как ни старалась сестра Карлотта поверить в это, получалось у нее плохо. Боб не тот, кем кажется. Сейчас он в Боевой школе, и есть шанс, что из него когда-нибудь выйдет адмирал Межзвездного флота. Но что о нем известно? Разве не существует вероятность, что он не настоящий человек? И его огромный умственный потенциал — от Бога ли он? Или от кого-то иного?

Вот он, вопрос! Если не Бог, то кто еще мог породить такого ребенка?

Сестра Карлотта закрыла лицо руками. Откуда у нее такие мысли? После долгих лет безуспешных поисков почему она сомневается в том единственном достижении, которое выпало на ее долю?

«Мы видели Зверя из Откровения, — думала она. — Жукеры, муравьеподобные страшилища, принесшие Земле разрушения, предсказанные Откровением. Мы видели этого Зверя, и много лет назад Мэйзер Рэкхем и наш Межзвездный флот, находившиеся на грани поражения, нанесли смертельный удар этому Дракону. Но он явится опять, и, по пророчеству Иоанна, его будет сопровождать пророк…

Нет-нет, Боб хороший, сердечный мальчик, он не может быть дьяволом, не может быть слугой Зверя, он просто мальчик с колоссальными способностями, которого Бог сохранил, дабы тот защитил мир в час гибели. Я знаю его, как мать знает своего ребенка. Я не могу ошибаться».

И все же, вернувшись в свою комнату, она тут же включила компьютер, надеясь наткнуться на что-то новое. Информация об ученых, которые последние лет пять работали в проектах, связанных с геномом человека.

И пока поисковая программа запрашивала данные из различных архивов, компьютерных сетей, пока она сортировала их ответы в пригодные для пользователя категории, сестра Карлотта направилась к аккуратной стопке белья и одежды, которую следовало выстирать. Нет! Не будет она это стирать! Она положит белье в пластиковый пакет и запечатает его. Туда же она засунет простыни Боба и его наволочки. Боб носил эту одежду, он спал на этих простынях. Его кожа соприкасалась с ними, и, может быть, ее микроскопические частицы там остались. Волосы, например. Этого достаточно для серьезного анализа ДНК.

Боб — чудо. Верно. Но она должна выяснить, каких масштабов это чудо. Ибо ее призвание не только спасать детей от уличной жестокости городов этого мира. Ее долг — помогать выжить тому виду, который сотворен по образу Господа. Это было и остается ее долгом. И если с тем ребенком, которого она нашла и приняла в сердце свое, как сына, что-то не так, она узнает это и предупредит мир!

Глава 7

Исследователь

— Итак, эта группа новичков почему-то добралась до своей казармы с опозданием?

— Да, разрыв составил двадцать одну минуту.

— Неужели? Я не знал, что такие вещи у нас тоже фиксируются.

— Ради безопасности. Чтобы в случае необходимости знать, где находится в данный момент каждый член группы. Датчики мониторинга вшиты в форменную одежду и позволяют установить, что данные комплекты форменной одежды, вышедшие из столовой, вернулись в казарму. Суммарное время их опоздания составило двадцать одну минуту, это значит, что или двадцать один ученик болтался где-то лишнюю минуту, либо один ученик проболтался где-то двадцать одну минуту.

— Очень здорово! И вы что же, хотите, чтобы я их всех допросил?

— Нет! Мы считаем, что они не должны даже знать, что мы контролируем их с помощью формы. Им совершенно ни к чему знать, как много нам о них известно.

— И как мало.

— Мало?

— Если отсутствовал один ученик, то нам крайне важно, чтобы он не догадывался, что наши методы слежения не позволяют установить его личность.

— А… верное замечание. И фактически я пришел к вам потому, что почти уверен: ученик был один.

— Хотя ваши данные не вполне точны?

— Я опираюсь на наблюдение. Из столовой новенькие выходили группами по два-три человека и несколько одиночек. В коридоре произошли перестановки: трое одиночек образовали группу из трех человек, две двойки явились в казарму уже в виде четверки. Никаких событий, которые могли бы вызвать задержку в коридоре, не произошло, ибо в случае ссоры или чего-то в этом роде суммарное опоздание было бы больше.

— Так, значит, один ученик пропадал где-то двадцать одну минуту?

— Я подумал, что вас следует об этом проинформировать.

— А что он мог сделать за двадцать одну минуту?

— Вы знаете, кто это был?

— Скоро узнаю. Туалеты под наблюдением? Можете ли вы быть уверены, что кто-нибудь из них не разволновался настолько, что побежал в туалет выблевать завтрак?

— Ничего необычного в посещении туалетов не было. Зашел — вышел.

— Хорошо, я узнаю, кто это был. А вы продолжайте наблюдение за этой группой новичков.

— Значит, я был прав, сообщив вам об этом?

— Неужели вы сомневались хоть минуту?


Боб спал чутко, прислушиваясь во сне к звукам, как это бывало с ним всегда. Насколько он помнил, просыпался он дважды, но не вставал, а только лежал, слушая тихое дыхание остальных. Оба раза где-то в глубине комнаты раздавался еле слышный шепот. Голоса были детские, ничего тревожного, но этого было достаточно, чтобы Боб проснулся и насторожился. Однако он тут же убедился в отсутствии опасности.

В третий раз он проснулся, когда в комнату вошел Даймак. Еще до того, как Боб сел на койке, он уже знал, кто это, знал по тяжелым шагам, по уверенной походке, говорившей о властном характере. Глаза Боба раскрылись еще до того, как Даймак начал свою первую фразу. Более того, Боб уже стоял на четвереньках, готовый броситься выполнять приказ, едва Даймак закончил говорить.

— Тихий час окончен, мальчики и девочки. Пора приниматься за работу.

Значит, прямого отношения к Бобу появление Даймака не имеет. Если даже капитан и знал, чем занимался Боб в промежутке между завтраком и началом тихого часа, он не подал виду. Следовательно, непосредственной опасности нет.

Боб сидел на койке, а Даймак объяснял ребятам, как пользоваться своими шкафчиками и компьютерами. Всего-то и надо было прикоснуться ладонью к стенке возле запора шкафчика, и тот открывался. Затем следовало вынуть компьютер, включить его, набрать свою фамилию и пароль.

Боб немедленно наложил на шкафчик ладонь правой руки, но компьютер включать не стал. Вместо этого он поглядел на Даймака, который помогал в чем-то разобраться мальчику, чья койка располагалась недалеко от двери, а затем быстро метнулся к третьей, незанятой койке и дотронулся ладонью левой руки до шкафчика. Внутри тоже лежал компьютер. Потом Боб набрал на своем компьютере имя и пароль: «Боб» и «Ахилл». Затем взял чужой и набрал «Проныра» и «Карлотта». Боб вернул чужой компьютер в шкафчик, закрыл дверцу, а свой компьютер кинул к себе на койку, скользнул в нее сам и сел. Он даже не стал оглядываться, чтобы проверить, не заметил ли кто его манипуляций. Если ребята заметили, то вскоре сами спросят, а если он начнет оглядываться по сторонам, это только привлечет к нему внимание и заставит других подозревать его в чем-то. А так, может, и прокатит.

Конечно, взрослые поймут, что он натворил. Даймак, во всяком случае, уже явно что-то заподозрил. Кто-то из детей пожаловался, что его шкафчик не открывается. Значит, главному компьютеру станции известно, сколько здесь учеников, сколько шкафчиков обрели хозяев на эту минуту, а потому он прекратил открывать новые, когда двадцать первый шкафчик был открыт. Но Даймак не обернулся и не спросил, кто открыл два шкафчика. Вместо этого он прижал собственную ладонь к шкафчику, и дверца открылась. Даймак тут же ее захлопнул, и с этой минуты она прекрасно подчинялась приказам мальчика.

Стало быть, они решили оставить Бобу второй шкафчик и второй компьютер, так сказать, на другое имя. Надо думать, они с большим интересом будут следить за ним, чтобы узнать, зачем ему понадобилась такая игра. Он обязательно станет время от времени пользоваться своим приобретением, так что учителя будут думать, что знают, зачем ему понадобился второй компьютер. Ну, скажем, для какой-то проделки. Или чтоб записывать свои тайные мысли. Это будет забавно. Сестра Карлотта тоже вечно докапывалась до его сокровенных помыслов. Безусловно, и тутошние учителя займутся тем же. Все, что он занесет в дополнительный компьютер, они будут просматривать с удвоенным вниманием.

А значит, оставят в покое его основной компьютер и те записи, которые он будет там делать. Впрочем, и это следует считать рискованным. Придется пользоваться компьютерами тех беспечных соседей, чьи пароли Боб уже успел подсмотреть и запомнить.

Даймак между тем распространялся о том, как важно беречь и хранить свои компьютеры. Но ведь дети всегда небрежны, и их компьютеры наверняка будут валяться без присмотра.

Но пока Боб не будет делать ничего более рискованного, чем уже позволил себе сделать сегодня. У учителей, видимо, были причины делать вид, что они не обратили на это внимания. Но важно другое: не открыть им тех побудительных причин, которые определили действия Боба.

В конце концов, он и сам в них не слишком хорошо разобрался. Это как с вентиляцией — просто подумал о чем-то, что может принести определенную выгоду позже, ну и сделал.

Даймак продолжал говорить о чем-то, в частности как сдавать домашние задания, потом о списке имен и фамилий учителей, об «Игре воображения», которая есть в каждом личном компьютере. «Но на эту игру не следует тратить учебное время, — сказал он. — Однако, когда уроки будут сделаны, вам разрешается поиграть в нее несколько свободных минут».

Боб тут же все понял. Учителя хотели, чтобы они играли в эту игру, и знали, что лучший способ добиться этого — поставить игровое время в жесткие рамки. Он уже кое-что знал об этой забаве: сестра Карлотта пользовалась чем-то подобным, чтобы время от времени анализировать его способности. А Боба тогда интересовало совсем другое: что именно хочет и может узнать о нем сестра Карлотта, исходя из манеры его игры?

Боб уже успел понять: любые его действия расскажут учителям о нем такие вещи, которые ему совершенно не хочется им выдавать. Поэтому он вообще не станет играть в эту игру, если только его не заставят силой. А может, и в этом случае не станет. Одно дело — подшутить над сестрой Карлоттой, а здесь у них, конечно, есть классные эксперты, и Боб вовсе не желает давать им лишнюю возможность узнать о нем больше, чем знает он сам.

Затем Даймак повел их на экскурсию, где показывал преимущественно то, что Боб видел еще до мертвого часа. Другие мальчики чуть с ума не сошли, когда увидели игровую комнату. Боб даже не взглянул в сторону того вентиляционного отверстия, куда залезал, хотя умышленно долго крутился возле того дисплея, на котором утром играли четверо взрослых ребят. Ему надо было посмотреть, как работают клавиши управления, и подтвердить идею, что его тактика может быть реализована полностью.

Потом группа долго упражнялась в спортзале. Боб тут же занялся тренировкой тех мышц, которые наметил раньше. В некоторых случаях ему приходилось становиться на скамейку, чтобы дотянуться до тренажеров. Нет проблем. Вскоре он сможет просто подпрыгивать на необходимую высоту. С той едой, которую он тут получает, он скоро наберет необходимую силу.

А судя по всему, здесь намеревались тупо заталкивать в него еду в невыносимо больших количествах. После душа наступило время ужина. Боб еще и проголодаться-то не успел, а ему навалили на тарелку столько еды, что в Роттердаме этим можно было досыта накормить целую банду. Боб немедленно подошел к паре ребят, которые особенно громко ныли насчет мизерного размера своих порций, и, даже не спрашивая у них разрешения, переложил на их тарелки значительную часть содержимого своей. Когда один из них попытался было с ним заговорить, Боб только приложил палец к губам. Парнишка в ответ широко ухмыльнулся. И все же на тарелке у Боба осталось пищи больше, чем ему хотелось бы. Однако, когда он возвращал свой поднос, тот был чист. Диетологи останутся довольны. Интересно, доложат ли им уборщики о той еде, которую обнаружат под столом?

Свободное время. Боб отправился в игровую, надеясь, что сейчас он, возможно, найдет там знаменитого Эндера Виггина. Если тот будет там, то наверняка в центре целой группы почитателей. Но в центрах таких групп он обнаружил лишь обычных искателей славы и любителей покрасоваться, которые лишь воображали себя лидерами, а на самом деле всего лишь таскались все время за своими приятелями, дабы поддержать эту иллюзию. Никто из них, конечно, Виггином не был и быть не мог.

Спрашивать Бобу не хотелось.

Тогда он попробовал себя в нескольких играх. Но после каждого первого раза, когда он, естественно, проигрывал, другие ребята тут же отталкивали его прочь. Это был весьма любопытный пример общественных правил поведения. Курсанты знали, что даже самый маленький, самый неопытный новичок имеет право на место в очереди на игру, но в тот момент, когда он проигрывал, одновременно истекало и его право. И они обращались с ним, отпихивая от автомата, гораздо грубее, чем требовалось, выражая свое мнение четко и ясно: «Нечего тебе было соваться в эту игру и заставлять нас ждать».

Точь-в-точь как в очереди в благотворительную столовку в Роттердаме, за исключением того, что тут ничего жизненно важного на кону не стояло.

Было интересно обнаружить, что отнюдь не только голод способен превращать детей в наглых хулиганов. Интеллект и образование, которыми обладали эти ребята, по-видимому, в человеческой природе ничего кардинально не меняли. Да Боб и не предполагал, что такое возможно. Жестокость и жадность существуют в самом ребенке, и, каковы бы ни были ставки, эти качества готовы проявиться в достаточно неприглядных формах. Если это пища — проигравшие дети обрекаются на смерть. Если просто игра — сильные не стесняются грубо заявить о своих правах. Делай, как я велю, или плохо будет!

Существенное снижение ставок ничего не меняло в отношении Боба к таким насильникам. Он просто отходил, без жалобы, но запоминал тех, кто тут явно верховодил. Нет, у него не было желания потом отомстить им, но и избегать их он совершенно не собирался. Просто запоминал тех, которые действовали особенно грубо, на случай когда подобная информация может оказаться важной.

И вообще, не надо позволять своим эмоциям брать верх. Эмоциональность отнюдь не помощь в выживании. Важно другое: как можно больше узнать, проанализировать ситуацию, выработать на этой основе линию поведения, а затем решительно приступить к делу. Узнавай, думай, выбирай, делай. А места для «чувств» тут нет. Нет, чувства-то у Боба, конечно, есть. Но он просто отказывался размышлять о них, полагаться на них или позволять им влиять на его решения, когда на кону что-то важное.

— Он еще меньше, чем был тогда Эндер…

Опять. Опять то же самое. Боб уже устал слышать одно и то же.

— Не смей говорить мне об этом hijo de puta, bicho![28]

Боб так и подскочил. У Эндера есть враг. Когда Боб его обнаружил, он удивился: как это парень, который имеет самые высокие баллы, может вызвать другие чувства, кроме восхищения? Кто же так сказал? Боб подобрался к группе беседующих, откуда прозвучали эти слова. Снова тот же голос. И еще раз. Теперь Боб понял: вот этот самый и назвал Эндера hijo de puta. На форме этого парня изображен силуэт какого-то зверя вроде ящерицы, а на рукаве — треугольник. Ни у кого из других ребят треугольников не было. И все смотрели на него.

Капитан команды?

Бобу нужна информация. Он потащил за рукав мальчика, стоявшего рядом.

— Чего тебе? — недовольно спросил мальчик.

— Кто вон тот парень? — спросил Боб. — Капитан команды, тот, что с ящерицей?

— Это саламандра, дурашка. Армия Саламандр. А он ее командующий.

Значит, команды тут называют армиями. А треугольник — знак командующего.

— А как его зовут?

— Бонзо де Мадрид. И он еще бульшая задница, чем ты! — Мальчик, пожав плечами, отошел от Боба.

Итак, Бонзо Мадрид был столь смел, что публично объявил о своей ненависти к Эндеру Виггину. Но парнишка, который не принадлежит к армии Бонзо, в свою очередь, презирает Бонзо и не побоялся сообщить об этом незнакомцу. Это стоит запомнить. Единственный враг Эндера, который пока встретился Бобу, сам небезупречен.

Но… хотя Бонзо сам достоин презрения, он все же командует армией. Это значит, что командующим можно стать не будучи всеми уважаемым человеком. Тогда каковы же стандарты, по которым назначаются командующие в этой Игре, формирующей всю жизнь Боевой школы?

«И еще вопрос: могу ли я стать командующим?»

Впервые в жизни Боб ощутил, что даже у него может возникнуть подобная цель. Сюда — в Боевую школу — он прибыл с самыми высокими баллами в группе новичков, но одновременно он был самым маленьким и самым слабым, и его сразу же обрекли на изоляцию от остальных благодаря умышленным действиям учителя, который превратил его в мишень для насмешек и неприязни. И вдруг Боб, невзирая на все это, принял решение, что не станет, как в Роттердаме, жить на отшибе, выступая вперед только тогда, когда это жизненно важно лично для него. Ради выживания. Теперь он вознамерился, насколько возможно быстро, стать командующим армией.

Ахилл правил, опираясь на свою жестокость, готовность убивать. Эти качества в борьбе за выживание ценнее интеллекта, особенно если его обладатель слаб физически и не имеет сильных союзников. Но здесь хулиганы только пихаются и грубят. Взрослые контролируют ситуацию, поэтому жестокость не может побеждать, особенно при назначении командующих. Значит, у интеллекта есть шанс на победу. И значит, Бобу, скорее всего, не придется жить под гнетом глупцов.

Именно этого он и хотел. Почему бы не попытаться поучаствовать в таком деле, пока не появится на сцене нечто еще более важное? Но тогда ему необходимо выяснить, каким образом учителя принимают решения о том, кого назначить командирами. На чем они основываются? Только ли на поведении в классах? Вряд ли. Межзвездный флот должен обладать более умными и ловкими людьми, чем те, кто возглавляет Боевую школу. Тот факт, что в каждом личном компьютере стоит программа с «Игрой воображения», говорит, что они стремятся выяснить различные стороны личности учащихся. Их характеры. Боб в конце концов решил, что для них характер значит больше, нежели интеллект. В гимне выживанию, сложенном Бобом, — знать, думать, выбирать и делать — интеллект относился только к трем первым категориям, а определяющей величиной становился лишь во втором компоненте. И учителя наверняка это учитывают при выборе.

«Может быть, все же придется поиграть в эту игру, — подумал Боб. — Но не сейчас. Посмотрим, что произойдет, если я в нее не стану играть».

И одновременно пришло и другое решение, о возможности которого Боб и не подозревал. Ему надо поговорить с Бонзо Мадридом.

В данный момент Бонзо играл на компьютере. Он явно принадлежал к той категории людей, которые считают все неожиданное оскорблением их достоинства. Для Боба это означало, что для достижения желаемого он не должен обращаться к Бонзо так, как окружающие его подхалимы, восхваляющие даже самые глупые ошибки, которые Бонзо допускал в игре.

Боб подошел к Бонзо как раз в тот момент, когда его персонаж на дисплее погиб в очередной раз.

— Señor Madrid, puedo hablar conozco?[29] — Испанский пришелся кстати, Боб ведь слышал, как говорил на испанском Пабло де Ночес с друзьями-иммигрантами, которые его навещали, и по телефону с родственниками в Валенсии. Использование именно родного языка Бонзо дало тот эффект, на который рассчитывал Боб: Бонзо не смог его проигнорировать.

Он повернулся к Бобу и сверкнул глазами:

— Чего тебе надо, bichinho?[30]

Бразильский сленг был весьма распространен в Боевой школе, и Бонзо не боялся обвинений в недостаточной чистоте своего испанского.

Боб взглянул ему прямо в глаза, хоть тот и был в два раза выше, и сказал:

— Ребята говорят, что я напоминаю им Эндера Виггина, а вы единственный, кто относится к нему без восхищения. Я хочу знать правду.

То, как замолчало все окружение Бонзо, доказывало правильность рассуждений Боба — разговаривать с Бонзо о Виггине было опасно. Опасно, но именно поэтому он так тщательно сформулировал свой вопрос.

— Ты чертовски прав, говоря, что я не восхищаюсь этим вонючим вероломным предателем, но какого дьявола я должен разговаривать о нем с тобой?

— Потому что мне вы не станете лгать, — сказал Боб, хотя ему было предельно ясно: Бонзо солжет, и солжет нагло, чтобы выглядеть героем в истории, которая в реальности наверняка была историей его унижения Эндером. — Если люди и дальше будут сравнивать меня с этим парнем, я должен знать, каков он на самом деле. Я не хочу, чтоб меня отправили на холод только потому, что я тут наделаю ошибок. Вы мне ничего не должны, но когда вы были таким же маленьким, то наверняка тоже нуждались в ком-то, кто сообщил бы вам вещи, которые помогут вам выжить. — Боб не был совсем уверен в своем сленге, но пару знакомых ему слов все же сумел вставить.

Один из мальчишек вмешался, но так, будто Боб сам написал ему роль, а он только вовремя вставил тщательно подготовленную реплику.

— Проваливай, сопляк! У Бонзо Мадрида нет времени менять тебе пеленки.

Боб повернулся к нему и с яростью выкрикнул:

— Я не могу обратиться к учителям — они обманут! Если Бонзо не захочет говорить со мной, то к кому же мне обратиться? К тебе? Да ты штыря от дырки не отличишь!

Этот подлипала как две капли воды походил на Сержанта, и тактика Боба сработала. Все засмеялись над парнишкой, который хотел его оттереть, и даже сам Бонзо расхохотался, а потом положил руку на плечо Боба:

— Я расскажу тебе, что знаю, малыш. Да и вообще, пришло время, чтобы кто-то захотел услышать правду об этой прямой кишке на двух ножках. — А мальчику, на которого огрызнулся Боб, Бонзо сказал: — А ты доиграй за меня — самому тебе до этого уровня в жизни не добраться.

Боб с трудом мог поверить, что командующий армией может сказать такую обидную бессмыслицу одному из своих солдат, но мальчик подавил гнев, усмехнулся и сказал:

— Ладно, Бонзо, — после чего вернулся к игре, как ему было приказано. Законченный подхалим.

Бонзо подвел Боба к той самой вентиляционной решетке, где тот застрял несколько часов назад. Боб на нее даже не глянул.

— Так вот, слушай, что я скажу тебе об Эндере. Он всегда нацелен на то, чтобы победить кого-нибудь. Не просто выиграть, нет, он должен обязательно втоптать соперника в грязь, иначе не получит удовольствия. Для него не существует правил. Ты отдаешь ему простой приказ, он ведет себя так, будто готов повиноваться, но если он увидит ход, благодаря которому будет выглядеть красивее, причем для этого только и надо, что нарушить приказ, то… Все, что я могу сказать: мне жалко командующего, в чью армию он попадет.

— А он был в Саламандрах?

Бонзо побагровел:

— Он носил форму наших цветов, его имя стояло в моем списке. Но он так и не стал Саламандрой. В ту минуту, когда я его увидел, я понял — от него нечего ждать, кроме неприятностей. Чего стоил один его наглый взгляд, будто он полагал, что вся Боевая школа построена лишь для его променадов и пижонства. Я такого терпеть не стал. Я объявил о желании обменять его сразу же после его появления у нас и отказал в праве на тренировки. Я знал, что он изучит нашу систему ведения боя, перенесет ее в другую армию и использует все, чему у меня научился, чтобы нанести нам ущерб. Я же не дурак!

По своему опыту Боб знал, что подобные изречения всегда произносятся для того, чтобы скрыть собственную неправоту.

— Значит, он никогда не подчинялся приказам?

— Больше того. Он со слезами жаловался на меня учителям, что я не допускаю его до тренировок, хотя те прекрасно знали, что я уже подал рапорт с просьбой о переводе Виггина. Однако он скулил до тех пор, пока они не позволили ему ходить в Боевой зал в свободное время и тренироваться там в одиночестве. А потом стал таскать туда малышню из числа тех новичков, которые прибыли вместе с ним в челноке, а потом и ребят из других армий, и они держали себя с ним так, будто он их командующий, подчинялись его распоряжениям. Ну мы, конечно, начали по этому поводу ссать кипятком. Но учителя всегда давали этому подхалиму все, чего он хотел, так что, когда мы, командиры, потребовали, чтобы они запретили нашим солдатам тренироваться с ним, они просто сказали: «Свободное время — оно и есть свободное». А ведь тут все является частью Игры, sabe?[31] Все! Но они разрешали ему жульничать, и каждый разгильдяй-солдат из армий, каждый засранец-малек стал ходить к Эндеру и практиковаться в свободное время, и армейская структура начала себя компрометировать, sabe? Ты планируешь свою стратегию для Игры, но ты не уверен, а не выдали ли эти планы твои собственные солдаты в ту же минуту, когда они слетели с твоих губ, sabe?

Sabe, sabe, sabe… Бобу хотелось бросить ему: «Si, yo se?»[32] — но Бонзо нельзя было выводить из себя. А кроме того, все это было страшно интересно. Боб получил очень ясное представление о том, как эта военная Игра формировала жизнь Боевой школы. Она давала учителям не только возможность видеть, как ребята учатся командовать, но и как они относятся к некоторым никуда не годным командующим вроде Бонзо. Ясное дело, тот решил сделать Эндера козлом отпущения в своей армии, но Эндер не согласился на эту роль. Этот Эндер Виггин, видимо, понял, что Игрой манипулируют взрослые, и использовал их, чтобы получить разрешение тренироваться в Боевом зале. Он даже не стал просить, чтобы они пресекли нападки Бонзо на него самого. Он настаивал лишь на том, чтобы ему предоставили другую возможность тренироваться. Умница. Учителям это понравилось, и Бонзо не смог противиться решению учителей.

Или все же смог?

— И как же вы поступили?

— Как мы собираемся поступить? Я сыт всем этим по горло. Если учителя не желают вступиться, то кто-то должен взять дело в свои руки, а? — Бонзо злобно оскалился. — Так что я на твоем месте держался бы подальше от тренировок Виггина в свободное время.

— Но неужели он и в самом деле занимает первое место по тренировкам?

— Дерьмо он, а не первый номер! Он на последнем месте по лояльности! Нет ни одного командующего, кто бы взял его в свою армию!

— Спасибо, — сказал Боб. — Теперь я буду чувствовать себя погано, если мне скажут, что я на него похож.

— Тебе говорят так потому, что ты маленький. Его ведь произвели в солдаты, когда он в них не годился по возрасту. Не позволяй им этого сделать с собой, и все будет о’кей. Sabe?

— Ahora se[33], — ответил Боб. И улыбнулся Бонзо как можно шире.

Бонзо тоже улыбнулся и хлопнул Боба по плечу:

— С тобой все будет о’кей. Когда подрастешь и если я все еще буду в школе, ты сможешь рассчитывать на место среди Саламандр.

«Если ты еще хоть на один день останешься командиром армии, это будет означать, что курсантам прививают навык выживания под началом идиота», — подумал Боб.

— Я наверняка еще долго-долго не стану солдатом, — отозвался Боб.

— Работай побольше, — ответил Бонзо. — Это окупается. — Он снова хлопнул Боба по плечу и отошел, широко улыбаясь. Гордится, что помог малышу. Гордится, что убедил хоть кого-то в правоте своей лживой версии о взаимоотношениях с Эндером Виггином, который, как видно, и пукает-то умнее, чем Бонзо говорит.

А вот над ребятами, которые тренируются с Эндером в свободное время, нависла серьезная угроза. Это полезно знать. Надо будет подумать, что делать с этой информацией.

Передать Эндеру предупреждение? Сказать преподавателям?

Промолчать? Держаться настороже?

Свободное время кончилось. Игровая комната опустела, так как все разошлись по казармам на время, отведенное домашним заданиям. Иначе сказать, тихий час. У ребят из группы Боба никаких домашних заданий не было, как не было и классных занятий. Так что они сейчас могли поиграть в компьютерные игры или поболтать друг с другом, чтобы определить свои места в структуре группы. На дисплеях компьютеров появилась надпись, предлагающая ребятам написать письма родным. Кто-то этим соблазнился. Пусть думают, что и Боб занят тем же.

А дело-то у него совсем другое. Он взял свой первый компьютер, ввел имя Проныры и убедился, что не имеет значения, какой компьютер использовать, лишь бы имя и пароль были верны, — они-то все и определяют. Не надо ему вытаскивать второй компьютер из чужого шкафчика. Используя «Проныру», Боб сделает запись в дневнике. Все нормально — в каждом компьютере есть файл «Дневник».

Что же написать? Что-то жалобное? «Все меня сталкивают с дороги, потому что я такой маленький. Ах, как это несправедливо!» Или детское? «Мне так не хватает сестры Карлотты. Как было бы прекрасно снова оказаться в нашей комнате в Роттердаме». Или амбициозное? «Они еще вспомнят обо мне, когда я получу высший рейтинг по всем дисциплинам!» Но выбрал он нечто гораздо более тонкое:

«Что сделал бы Ахилл, если бы оказался на моем месте? Конечно, он не так мал, как я, но из-за его больной ноги разницы между нами почти нет. Ахилл умеет выжидать, он не показал бы им ничего лишнего. Вот и я сделаю то же самое. Буду сидеть, ждать и смотреть, что получится. Со мной пока никто дружить не собирается, однако потом они привыкнут ко мне. Со временем мы начнем как бы распадаться на группы. Первые ребята, которые позволят мне с ними сблизиться, будут, конечно, слабаками, но это не важно. Должна сложиться команда, основанная на лояльности, — это то, что сначала сделал Ахилл. Лояльность — тренировка на послушание. Приходится работать с тем, что у нас есть, отсюда и надо начинать».

Пусть-ка проглотят это! Пусть считают, что он намерен превратить Боевую школу в подобие улицы, которая ему хорошо знакома.

Пришел Даймак. В последний раз перед тем, как погаснет свет.

— Ваши компьютеры могут работать и после того, как свет будет погашен, — сказал он. — Но если вы будете пользоваться ими во время, отведенное на сон, мы об этом узнаем. Как и о том, как именно вы будете с ними работать. Так что запомните это и не попадайте в «поросячий список».

Большинство ребят тут же отложили компьютеры. Двое мятежников продолжали возиться со своими. Бобу было все равно. У него было о чем подумать. А с компьютером он разберется завтра. Или послезавтра. Времени хватит.


Он лежал в слабо освещенной комнате (вероятно, малышам оставляли немного света, чтобы они могли пройти в туалет и не споткнуться) и вслушивался в еле различимые звуки, пытаясь определить источник каждого. Шепоты. Шорохи.

Дыхание засыпающих мальчиков и девочек. Кое-кто уже легонько посапывал. Фоном звучало посвистывание вентиляционной системы, металлическое позвякивание, отдаленные голоса, поскрипывание механизмов, которые поворачивают станцию то одним, то другим боком к Солнцу, звуки, производимые взрослыми, работающими по ночам.

Дорогое место. Огромное: здесь живут тысячи детей и взрослых — учителя, команда, обслуживающий персонал.

Куда дороже, нежели флагманский корабль МФ. И все это для того, чтобы тренировать малышню. Эти взрослые умеют увлечь ребят своей Игрой, но для них самих это очень важное дело. Это программа, готовящая детей к войне, а вовсе не безумное предприятие, хотя сестра Карлотта говорила ему, что большинство взрослых расценивают ее именно так. МФ не стал бы поддерживать проект на таком уровне, если бы не ждал от него важнейших результатов. Поэтому эти дети — сопящие, стонущие, шепчущие в темноте, — они имеют колоссальное значение.

«И от меня тоже ждут результатов. Это не столовка, куда можно зайти, чтобы поесть, а потом делай что хочешь.

Они действительно намерены сделать из нас командиров. И поскольку Боевая школа действует не первый день, уже есть ребята, которые успели ее окончить. И они служат где-то, честно отрабатывая полученные знания. Вот о чем надо помнить. Как бы ни была выстроена эта система, она работает».

А вот какой-то новый звук. На ровное дыхание не похож.

Прерывистый. Глубокие вздохи. Всхлипы.

Плач. Кто-то из мальчиков плачет во сне.

В «гнезде» Боб часто слышал, как дети плачут во сне или засыпая. Плачут, потому что голодны, изувечены, больны, замерзли. А о чем плачут эти дети?

К первому всхлипу присоединились новые.

«Они тоскуют по дому, — понял Боб. — Они никогда не разлучались с папочками и мамочками, и им без них плохо».

Этого Боб не понимал. Он ни к кому таких чувств не испытывал. Ты просто живешь в том месте, где оказался, вот и все.

Ты не думаешь больше о том месте, где жил раньше, или о том, где хотел бы жить. Здесь — это там, где ты есть, где ты должен найти способ выжить. Эту задачу не решишь, валяясь в постели и хныча.

Впрочем, нет проблем. «Слабость этих ребятишек лишь выдвигает меня вперед. Несколькими соперниками меньше на пути к командованию».

А интересно, что думает об этом Эндер Виггин? Боб начал припоминать все, что он слышал о Виггине до сих пор. Очень предприимчивый парень. Не стал воевать с Бонзо в открытую, но и с его идиотскими идеями не стал соглашаться. Это было Бобу интересно, так как на улицах ему был известен лишь один закон: не вытягивай шею даже в том случае, если ее все равно перережут. И если у твоей банды глупый вожак, не говори ему, что он дурак, не показывай ему, что ты знаешь, что он дурак, опусти голову и шагай себе рядом. Только так и выживешь.

Правда, когда это было необходимо, Боб был способен и на смелые решения. Так он проник в банду Проныры. Но там речь шла о еде. Речь шла о том, чтоб не умереть. Почему же Эндер пошел на риск, когда на кону не было ничего, кроме его положения в Игре?

Так, может, Эндер знал что-то, чего Боб не знает? Может, была какая-то причина, по которой Игра была важнее, чем кажется ему, Бобу?

Или, может быть, Эндер был одним из тех ребят, которые не умеют проигрывать? Одним из тех, что готовы стоять за свою команду до тех пор, пока та везет его в нужном направлении? Ну а ежели не получается, разбежимся в разные стороны, каждый сам по себе? Так именно считает Бонзо. Но ведь Бонзо просто глуп.

И снова Боб подумал, что есть вещи, которых он не понимает. Ведь Эндер был не одинок. И тренировался он тоже не в одиночестве. В свои свободные часы он занимался с другими ребятами. Среди них было много новичков, но были и ребята из старших групп. Не могло ли случиться так, что действия Эндера определялись его внутренней порядочностью?

Ну, как это было с Пронырой, которая предложила себя Ахиллу, чтобы спасти жизнь самому Бобу?

Нет, Боб не знал достоверно, что она поступила именно так, он не мог быть абсолютно уверенным, что она погибла именно поэтому.

Но вероятность такая была. И в глубине сердца он в нее верил. Она вытекала из того качества, которое он в Проныре недолюбливал. Действовала она как крутая, а сердце имела нежное. И все же… именно эта мягкотелость спасла ему жизнь.

И как он ни бился, а рассматривать эту ситуацию с точки зрения «она сама во всем виновата» у него не получалось, хотя именно так гласили незыблемые уличные принципы. «Проныра выслушала меня, когда я с ней заговорил, она сделала трудный и опасный шаг, рискуя собственной жизнью, чтобы попытаться хоть немного улучшить жизнь своей банды. А потом она отвела мне место за их столом и, наконец, защитила меня от смертельной опасности. Почему?»

В чем суть этого великого секрета? Знает ли его Эндер? И как он его узнал? Почему Боб не в состоянии раскрыть его сам?

Как бы он ни старался, а Проныру понять не может! И сестру Карлотту — тоже не может. Не может понять руки, обнимавшие его, слезы, которые она проливала над ним. Ей, сестре Карлотте, не было дано понимания, что, как бы ни любила она Боба, он навсегда останется отдельным, стоящим особняком, так что все хорошее, сделанное сестрой Карлоттой для него, ей лично жизнь ничуть не улучшит.

«Если у Эндера тоже такая слабость, то, значит, я на него нисколько не похож. Я не собираюсь приносить себя в жертву ради кого-то еще. Я отказываюсь лежать в постели и лить слезы из-за Проныры, которая плавала в воде с перерезанным горлом. Я отказываюсь тосковать по сестре Карлотте, потому что ее нет тут рядом, в соседней комнате».

Боб вытер глаза и перевернулся на другой бок, приказав себе немедленно расслабиться и заснуть. Через несколько минут он уже погрузился в легкий сон, от которого так просто очнуться. К утру его подушка успела высохнуть.


Боб спал, как и все люди: ему, подобно всем прочим, снились какие-то обрывки, порожденные памятью и воображением, которые его подсознание причудливо сплетало в связные истории. Боб редко обращал внимание на свои сны, редко запоминал их, не помнил, снилось ли ему что-нибудь вообще или нет. Но этим утром он проснулся с четким и ясным воспоминанием.

Муравьи текли потоком из трещины в дорожном откосе.

Маленькие черные муравьи. И большие — красные, — которые нападали на черных и уничтожали их. Это была свалка, в которой почти не удавалось разобрать действия отдельных насекомых. Но и они не видели человеческого ботинка, который опускался, чтобы вышибить из них жизнь.

Когда ботинок снова поднялся, то под ним оказались вовсе не раздавленные муравьиные тельца. Это были тела детей — тела беспризорников с улиц Роттердама. Вся семья Ахилла. Сам Боб. Он узнал свое лицо, приподнявшееся над расплющенным торсом, чтобы напоследок еще раз увидеть мир.

А над ними висел в воздухе огромный башмак, тот самый, что раздавил Боба. Только он был натянут на лапу жукера, и этот жукер все хохотал, хохотал и никак не мог остановиться.

Смех звучал в ушах Боба, когда тот уже проснулся. Он отчетливо помнил лица детей — каждого без исключения, — раздавленных в лепешку, помнил собственное тело, расплюснутое, как жвачка под каблуком. Значение сна было очевидно: пока дети играют в войну, жукеры подкрадываются к ним, чтобы покончить со всеми разом. Надо отрешиться от ссор и споров и всегда помнить о близости беспощадного врага.

Боб отбросил в сторону суть своего сна, как только она пришла ему в голову. «Сны не имеют смысла, — сказал он себе. — Даже если они что-то и значат, то все равно отражают мои эмоции, мой страх, мою истину, заключенную где-то в глубинах моего сознания. Итак, жукеры где-то близко. Они готовы сокрушить нас. Мы для них — все равно что мураши.

Так какое же это имеет отношение ко мне? Мое дело — обеспечить собственное выживание, занять такое положение, которое позволит мне быть полезным в войне с жукерами. А пока я не могу сделать ничего для того, чтобы их остановить».

Вот какой урок Боб извлек из своего сна: не надо быть на месте этой копошащейся кучи драчливых муравьев.

Надо стать башмаком!


Сестра Карлотта зашла в своих компьютерных поисках в тупик. Тщательное обшаривание Сети решительно ничего не дало. Только массу информации насчет генетических исследований, но ничего, что было нужно ей.

Так она и сидела за своим столом, продолжая играть в эту осточертевшую игру, одновременно обдумывая свой следующий шаг и удивляясь в который раз тому, зачем ей понадобилось вторгаться в ранний этап биографии Боба. На экране замигал значок почты — пришло зашифрованное письмо из МФ. Если такое послание адресат не примет в течение минуты после его поступления, оно будет стерто. Поэтому сестра Карлотта быстро открыла шифровку и тут же ввела код.


От: Полковник Графф, Боевая школа, МФ

Кому: Сестре Карлотте. Спецпочта. МФ

Тема: Ахилл

Пожалуйста, доложите всю имеющуюся информацию об «Ахилле», которой располагает известный Вам субъект.


Как всегда, письмо было столь лаконично, что смысла шифровать его не было никакого. К тому же оно было еще с высоким уровнем защиты. Так почему бы не написать просто: «Пожалуйста, пришлите все, что Боб сообщил об Ахилле»?

Почему-то Боб дал им знать об Ахилле. Причем при обстоятельствах, которые не позволяют им потребовать от него объяснений. Скорее всего, Боб где-то записал его. В письме к ней? В сердце шевельнулась надежда, но тут же растаяла. Сестра Карлотта прекрасно знала, что письма ребят из Боевой школы почти никогда не отсылались, а шанс, что Боб захочет ей написать, был практически равен нулю. Но они как-то раскопали это имя и теперь хотят узнать у нее, что оно означает.

Однако дело в том, что она не хочет им давать никакой информации, не зная, каковы могут быть последствия для самого Боба.

Сестра Карлотта послала столь же лаконичный ответ:


Отвечу только по защищенной конференц-связи.


Конечно, Графф взбесится, но это будет лишь ход в их давней пикировке. Графф привык пользоваться влиянием, далеко выходящим за пределы его воинского звания, и ему будет полезно вспомнить, что ее повиновение его приказам вытекает только из ее доброго отношения, доброй воли и личного взгляда на проблему. Конечно, они свое получат, но она хочет быть уверена, что Бобу никак не повредит та информация, которую она согласится дать. Ведь если они узнают, что он был тесно связан с убийцей и с жертвой преступления, они вообще способны снять его с программы. И даже если она будет уверена, что ее сведения Бобу не повредят, она хочет получить quid pro quo[34].

Потребовался еще час на организацию защищенной конференции. Наконец лицо Граффа появилось на дисплее сестры Карлотты. Выглядел он весьма недовольным.

— Ну, так в какую же игру вы сейчас играете, сестра Карлотта?

— А вы все толстеете, полковник Графф. Так, знаете ли, можно и заболеть.

— Ахиллес, — напомнил полковник.

— Парень с больной пяткой, — ответила она. — Убил Гектора и таскал его труп вокруг стен Трои. Имел кой-какие делишки с девчонкой Брисеидой.

— Вы ведь знаете, что нам нужен совсем иной контекст.

— Я-то знаю куда больше. Знаю, что вы где-то прочли это имя, что Боб его записал, знаю, что у нас оно произносится с окончанием «ил», а не «лес», как у вас, французов.

— Сестра Карлотта, мне не нравится, как вы расходуете деньги, уплаченные за организацию нашего разговора.

— А я вообще не намерена говорить, пока не узнаю, зачем вам нужны эти сведения.

Графф несколько раз глубоко втянул в себя воздух. Карлотта подумала о том, учила ли его матушка считать до десяти, или он сам привык придерживать язык, общаясь с монахинями в католической школе?

— Мы пытаемся извлечь смысл из того, что он написал.

— Покажите мне. Я помогу, если сумею.

— Он больше не находится на вашем попечении, сестра Карлотта, — ответил Графф.

— А тогда зачем вы вообще обратились ко мне? Он же на вашем попечении, разве не так? Уж лучше я вернусь к своим прямым обязанностям.

Графф вздохнул и произвел какие-то манипуляции, которых не было видно на экране. Через несколько секунд текст записи Боба появился на дисплее монахини, загораживая лицо Граффа. Она прочла запись и улыбнулась.

— Ну? — спросил Графф.

— Он натянул вам нос, полковник.

— Как это «нос»?

— Он знал, что вы прочтете запись. Он сделал двойную петлю, как заяц.

— Он знал это?

— Ахилл действительно мог послужить ему примером, но уж никак не добрым. Ахилл когда-то предал человека, которого Боб очень высоко ценил.

— Не напускайте тумана, сестра Карлотта.

— А я и не напускаю. Я сказала вам ровно столько, сколько считаю нужным. Столько же, сколько хотел сказать вам Боб. Могу еще сообщить вам, что записи Боба в его дневнике будут что-то значить для вас лишь в том случае, если вы поймете, что он их пишет специально для вас и для того, чтобы обмануть вас.

— Значит, он не ведет никакого дневника?

— У Боба феноменальная память, — ответила сестра Карлотта. — И он никогда… никогда не доверит свои мысли бумаге. Он советуется лишь с самим собой. И только. Всегда. Вы не найдете ни единой буквы, написанной им, за исключением тех случаев, когда он захочет, чтоб вы такую запись нашли.

— А не могли бы измениться его привычки, если бы он стал писать под чужой фамилией? Той, о которой он думает, что мы ее не знаем?

— Но вы-то об этом обстоятельстве осведомлены, и Боб уверен, что вы до этого докопаетесь, так что его «запасная» личность создается только для того, чтобы вас запутать. Судя по всему, своей цели он достиг.

— А я и забыл, что вы этого парнишку считаете умнее самого Господа Бога!

— Меня нисколько не тревожит, что вы в данный момент не согласны с моими оценками. Чем лучше вы станете его понимать, тем скорее вы обнаружите мою правоту. Вы даже поверите тем оценкам, которые он получил за тесты.

— А что может подвигнуть вас оказать мне помощь в этом деле? — спросил Графф.

— Для начала попробуйте рассказать мне правду о том, какие последствия может иметь эта информация для Боба.

— Его классный руководитель очень обеспокоен. Боб куда-то исчез на двадцать одну минуту после завтрака. У нас есть свидетель, который разговаривал с Бобом на палубе, где тому совершенно нечего было делать. Но даже это не объясняет, что он сделал в остальные семнадцать минут. Кроме того, он не играет со своим компьютером…

— А не думаете ли вы, что возникновение псевдонимов и появление фальшивых записей в дневнике как раз и является игрой?

— У нас есть такая диагностическо-терапевтическая игра, в которую с удовольствием играют все дети, но он к ней даже не притронулся.

— Если он узнал, что эта игра имеет отношение к психологии, то он не притронется к ней до тех пор, пока не выяснит, чем она ему грозит.

— Это вы ему привили такое устойчиво враждебное отношение?

— Нет, это я заразилась от него.

— Тогда ответьте мне прямо. Если основываться на его дневниковой записи, то Боб, похоже, планирует создать у нас что-то вроде своей банды, как это было на улицах Роттердама. Нам надо знать об Ахилле, чтобы понять, что именно замышляет Боб.

— Ничего подобного он не планирует, — твердо ответила сестра Карлотта.

— Вы говорите убежденно, но не подкрепляете своего утверждения ни единым доводом, который дал бы мне основания верить вам.

— Помните, полковник, ведь это вы мне позвонили.

— Этого недостаточно, сестра Карлотта. Ваше мнение об этом мальчике не вполне заслуживает доверия.

— Боб никогда не станет подражать Ахиллу. Он никогда не станет излагать письменно свои планы, особенно там, где вы их можете найти. Он никогда не создает своих команд, он только примыкает к ним, использует их и покидает, даже не помахав на прощание рукой.

— Так что, поиски этого Ахилла не дадут нам ключа, который помог бы определить поведение Боба в будущем?

— Боб гордится тем, что не таит обид. Он считает их контрпродуктивными. Но я думаю, что по каким-то личным соображениям он написал об Ахилле специально, чтобы вы о нем прочли, а потом захотели бы узнать об Ахилле побольше, занялись бы расследованием, которое навело бы вас на ту очень скверную вещь, которую сделал Ахилл.

— По отношению к Бобу?

— Нет, к его другу.

— Значит, он все же способен иметь друзей?

— Эта девочка спасла ему жизнь, когда он беспризорничал.

— И как ее звали?

— Проныра. Но не ищите ее. Она умерла.

Графф немного подумал.

— Это и есть та дурная вещь, которую сделал Ахилл?

— У Боба были основания так считать, но я думаю, что в суде это дело вряд ли прошло бы, — серьезных улик нет. И, как я уже говорила, такие вещи уходят корнями глубоко в подсознание. Я не думаю, что Боб захочет как-то расплатиться с Ахиллом или с кем-то еще, но, возможно, он полагает, что вы это сделаете за него.

— Вы все время что-то держите за пазухой, но у меня нет иного выхода, как положиться на ваше суждение. Так?

— Я уверяю вас: Ахилл — тупик.

— А если вы получите доказательство, что этот тупик не такой уж тупой?

— Я хочу, чтобы ваша программа работала, полковник Графф. Хочу этого сильнее, чем желаю успеха для Боба. На очередность моих предпочтений нисколько не влияет то, что я люблю этого мальчика. Я и в самом деле сказала вам все. Но я надеюсь, что и вы мне поможете.

— В МФ не торгуют информацией, сестра Карлотта. Она сама утекает от того, у кого она есть, к тому, кто в ней нуждается.

— Давайте я вам скажу, чего я хочу, а вы решите: нуждаюсь я в ней или нет.

— Ну давайте.

— Я хочу знать обо всех подпольных или глубоко засекреченных проектах последних десяти лет, касающихся изменений человеческого генома.

Графф уставился куда-то вдаль:

— Вам еще рано приниматься за новый проект. Значит, это старый. Все тот же. Боб?

— Но ведь он же появился где-то?

— Вы хотите сказать, что его ум где-то зародился?

— Я имею в виду все вместе — тело и интеллект. Я боюсь, что вы перестанете интересоваться мальчиком, не захотите доверить ему задачу спасения жизни на Земле, а потому полагаю, что необходимо узнать, что там у него с генами. Узнать, что у него творится в мозгу, — дело вторичное, и этого, боюсь, вам никогда не постичь — не дотянетесь.

— Итак, вы сначала присылаете его к нам, а потом сообщаете мне этакое! Неужели вы не понимаете, что только что сделали попытку убедить меня, что я никогда не увижу его во главе нашей отборной элиты?

— А вы мне говорите это сейчас, когда он пробыл у вас только один день! — парировала сестра Карлотта. — Что же будет, когда он подрастет?

— Пусть поторопится, а то, если он еще немножко скукожится, его засосет в нашу вентиляционную систему ко всем чертям!

— Ну-ну, полковник Графф.

— Извините, сестра Карлотта.

— Дайте мне нужный допуск, и я все разыщу сама.

— Нет, — ответил он. — Я прикажу сделать для вас выписки.

Сестра Карлотта знала, что получит ровно столько информации, сколько они сочтут нужным ей передать. Отделаются от нее, слив какую-нибудь ерунду. Но с этой проблемой она справится. Точно так же, как она сейчас же начнет разыскивать этого Ахилла, пока МФ не добрался до него. Она найдет его, заберет с улицы и устроит в школу. Под другим именем. Потому что если МФ его найдет, то они его обязательно протестируют или воспользуются ее старыми результатами, а если это будет сделано, они залечат ему ногу, а потом пошлют в Боевую школу. А она обещала Бобу, что он никогда больше не встретится с Ахиллом.

Глава 8

Отличник

— Он, как и прежде, не прикасается к игре-фэнтези?

— Он себе даже игрового персонажа не подобрал, даже через портал его не провел.

— А может, он еще не нашел ее в своем компьютере?

— Он так перестроил меню файлов, что программа в нем вообще не появляется.

— И вы делаете вывод…

— Он знает, что это не просто игра. Он не хочет, чтоб мы знали, как работает его мозг.

— И тем не менее хочет, чтоб мы его развивали?

— Этого я не знаю. Он по уши зарылся в книги. Все три прошедших месяца он получает только высшие оценки по всем дисциплинам. Учебные материалы читает всего один раз. Материалы к другим занятиям подбирает сам.

— Например?

— Вобан.

— Фортификатор семнадцатого века? Что у него в голове?

— Теперь вы понимаете, в чем проблема?

— А как он контактирует с другими детьми?

— Я думаю, классическим определением будет «одиночка». Он вежлив. Сам ничего не предлагает. Спрашивает только то, что его действительно интересует. Ребята, прибывшие с ним на челноке, считают его чудаком. Им известно, что по знаниям он далеко их опережает, но ненависти к нему не ощущают. Обращаются с ним как с природным явлением. Друзей нет, врагов тоже.

— Это очень важно, что его не ненавидят. А ведь должны были бы, раз он так далек от них.

— Я думаю, это искусство, которым он обзавелся на улице, — отводить опасность. Может, именно поэтому его больше не дразнят из-за маленького роста.

— Ничего из того, что вы сказали, не указывает на высокий лидерский потенциал.

— Если вы хотите сказать, что он делает вид, будто пытается этот потенциал продемонстрировать, но у него не получается, то вы будете правы.

— Итак… Как вы думаете, чем он занят?

— Анализирует нас.

— Собирает информацию и ничего не выдает наружу? Вы действительно считаете его столь сложным?

— Он жил на улицах и выжил.

— Я думаю, пора его подтолкнуть.

— Дать ему понять, что его сопротивление нас беспокоит?

— Если он так умен, как вы полагаете, то он уже знает это.


Боб ничуть не возражал против грязи. В конце-то концов, он раньше месяцами не мылся. А уж несколько дней не принять душ, так о такой мелочи и говорить не стоит. А если кто и поморщится по этому поводу, то плевать. Пусть себе сплетничают: дескать, моложе и меньше самого Эндера, дескать, высшие отметки по всем предметам, а воняет от него, как от поросенка!

Тем более что время, которое тратится на мытье в душевой, — это самое драгоценное время! Именно тогда он может пользоваться компьютером мальчика, койка которого находится как раз напротив его койки. Тот в это время всегда принимает душ. Тогда все голые, а потому мониторинг по одежде невозможен. В отведенное на душ время Боб обычно включал чужой компьютер и начинал исследовать компьютерную сеть школы, скрытно от учителей изучая ее тайны и особенности. Он набил в этом деле руку еще тогда, когда перепрограммировал свой компьютер так, чтобы дурацкая игра не выскакивала в меню, как это было всегда, когда он включал свою машинку. Это оказалось делом не слишком хитрым, так что Боб считал, что учителя не станут тревожиться из-за того, как он разобрался с этим делом.

Пока Боб нашел не так уж много интересного, но чувствовал, что находится на верном пути к тому, чтобы проломить одну из преград и обнаружить нечто важное. Он знал, что где-то тут скрыта виртуальная система, вложенная в компьютеры специально для того, чтобы ученики могли ее относительно легко взломать. Он слышал легенды насчет того, что Эндер (ну кто же еще!) в первый же день проник в нее, взяв себе псевдоним «Бог», но Боб-то знал, что хотя Эндер и был блестящим учеником, но в данном случае он не сделал ничего такого, чего не мог бы сделать любой амбициозный курсант.

Первым достижением Боба можно было считать то, что он подключился к той учительской программе, которая контролировала работу персональных компьютеров учеников. Избегая действий, которые могли бы автоматически сообщить учителям о происходящем, Боб создал свою собственную систему секретных файлов, которую они могли обнаружить лишь в том случае, если бы стали специально ее разыскивать. После этого все интересное, что он обнаруживал, отправлялось в это потайное хранилище информации, которым он пользовался под чужим именем. Эти материалы можно было получить в любое время, чтобы работать с ними на досуге, тогда как компьютер самого Боба в это время сообщал, что он работает с библиотечными фондами. Боб и в самом деле их читал, но только гораздо быстрее, чем об этом сообщал компьютер.

Эти подготовительные работы позволяли Бобу надеяться, что в ближайшее время он добьется значительного прорыва.

Однако он тут же нарвался на новую стену: система имела нужную ему информацию, но не желала ее выдавать. Пришлось использовать обходные маневры. Например, Боб не смог получить план всей станции. Ему удалось выудить лишь рисунки той ее части, которая была доступна для учащихся, но и они были сделаны вне масштаба и без привязки к остальным помещениям. Однако Боб умудрился разыскать нужные ему материалы в программе для обеспечения аварийных работ. Планы должны были появиться на стенах станции, если бы, например, что-то случилось с системой воздухообеспечения. На планах было в масштабе изображено местонахождение ближайших воздушных шлюзов. Сопоставление схем и аварийных планов позволило Бобу получить пусть упрощенную, но схему всей станции.

Разумеется, там не было никаких надписей, кроме относящихся к шлюзам, но зато Боб узнал о существовании параллельных коридоров, дублирующих коридоры учебной зоны. Выяснилось, что станция представляет собой не одно «колесо», а целых три, пересекающихся в ряде точек. Вероятно, там жили учителя, обслуживающий персонал и команда станции. Там же размещались системы жизнеобеспечения и связи с Флотом. Плохой новостью для Боба было то, что все они имели свои системы воздухоснабжения, которые нигде не пересекались. Так что Боб мог использовать эту систему для шпионажа лишь в учебной зоне, тогда как проникнуть в две другие он не мог, — они были слишком хорошо защищены.

Но даже в учебном «колесе» было множество секретных мест и помещений, представлявших огромный интерес для исследователя.

Ученики имели доступ к четырем палубам плюс спортзалу под палубой «А» и Боевой зал под палубой «D». Однако на самом деле палуб было девять: еще две располагались над палубой «А» и три — под палубой «D». Очевидно, эти пространства для чего-то использовались. И раз истинное число палуб держится в секрете от курсантов, стало быть, их определенно стоило исследовать.

Скоро Боб приступит к этим исследованиям. Физические упражнения сделали его сильнее, хотя он оставался тоненьким благодаря самоограничению в еде. Трудно даже поверить, сколько пищи взрослые пытались засунуть в него, непрерывно наращивая размеры его порций, возможно, потому, что он решительно отказывался набирать тот вес, который они считали необходимым добрать. Но вот что Боб не мог контролировать, так это свой рост. Вскоре воздуховоды станут для него недоступны. А возможно, он уже и теперь в них не пролезет. Однако использовать воздуховоды для проникновения в тайны станции нельзя, если ты ограничен «душевым» временем. Значит, придется пожертвовать сном. Поэтому Боб на короткое время отложил начало экспедиции — один-два дня особого значения не имеют.

Так обстояли дела до того дня, когда Даймак явился в казарму и объявил, что все ученики должны немедленно поменять пароли на своих личных компьютерах. Для этого он приказал им встать лицом к стене и тщательно следить, чтобы никто не смог подглядеть новый пароль. Больше того, ученики обязаны и в дальнейшем хранить свой новый пароль в полной тайне.

— Неужели кто-то использует чужие пароли? — спросил один из ребят, причем по его тону было ясно, что такое он считает чудовищным преступлением.

Бобу с трудом удалось удержаться от смеха.

— Такое требование предъявляется всему персоналу Флота, так что пора и вам приобрести ту же привычку, — ответил Даймак. — Каждый курсант, который будет пользоваться одним и тем же паролем дольше недели, тут же попадет в «поросячий список».

Боб понял, что учителя докопались до того, чем он занимается. Это значит, что они проверили всю его работу за последние месяцы и обнаружили многое из того, что он раскопал.

Он взял свой компьютер и стер потайные файлы — на тот случай, если им еще не удалось их расколоть. Все, что ему было действительно нужно, он знал наизусть. Никогда больше Боб не доверит компьютеру того, что способна сохранить его память.

Раздевшись догола и обвязав бедра полотенцем, Боб направился в душевую вместе со всеми. Но у дверей его остановил Даймак.

— Поговорим, — сказал Даймак.

— А как же душ? — спросил Боб.

— Откуда такой неожиданный интерес к гигиене? — задал вопрос Даймак.

Боб приготовился к тому, что сейчас ему как следует наподдадут за пользование чужими паролями. Вместо этого Даймак задал ему совсем другой вопрос:

— Как тебе тут живется?

— Отлично.

— Я знаю, что твои отметки великолепны, но меня беспокоит, что у тебя мало друзей среди ребят.

— У меня много друзей.

— Ты хочешь сказать, что знаком со многими, знаешь их имена и ни с кем не ссоришься?

Боб пожал плечами. Эта тема ему нравилась ничуть не больше, чем разговор о пользовании чужими компьютерами.

— Боб, организация работы школы создавалась не с бухты-барахты. Существует множество факторов, которые должны учитываться при оценке готовности курсантов к занятию командных постов. Конечно, учеба занимает очень важное место. Но учитывается, например, и способность быть лидером.

— Так у нас тут каждый первый просто под завязку набит лидерскими задатками.

Даймак рассмеялся:

— Ладно, будь по-твоему. Но все сразу быть лидерами не могут.

— Во мне росту — как в трехлетке, — сказал Боб. — Не думаю, что большинство ребят будут в восторге, если им придется отдавать мне честь.

— Можно ведь составить себе отряд только из приятелей. Но у тебя нет друзей, которые есть у всех.

— Тогда напрашивается вывод: у меня нет того, что необходимо иметь командиру?

Даймак вздернул бровь:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что стремишься вылететь отсюда «на холод»?

— Разве мои оценки дают основания считать, что я не справляюсь с учебой?

— А чего же ты хочешь? — ответил Даймак. — Ты не играешь в игры, в которые играют все остальные ребята. Твоя программа физических упражнений очень странная, хотя ты и знаешь, что обычная программа создана специально, чтобы наилучшим образом подготовить ребят к Боевой игре. Уж не означает ли это, что ты и в эту Игру не собираешься играть? Ибо если таков твой план, то тебя, безусловно, отправят «на холод», то есть на Землю. Потому что вся жизнь школы опирается на армии.

— Я буду хорошо заниматься в Боевом зале, — ответил Боб.

— Если ты думаешь добиться этого без подготовки, то ошибаешься. Быстрый ум не заменяет сильного, ловкого тела. Ты не имеешь представления о том, сколько энергии требует работа в Боевом зале.

— Я присоединюсь к обычной программе физической подготовки, сэр.

Даймак откинулся назад, прикрыл глаза и с легким вздохом сказал:

— Ты у нас послушный мальчик, а, Боб?

— Стараюсь им быть, сэр.

— А вот это уже брехня, — ответил Даймак.

— Сэр?

«Вот оно, начинается», — подумал Боб.

— Если бы ты хоть часть той энергии, которую тратишь на то, чтобы скрыть от нас свои проделки, приложил к тому, чтобы завести себе друзей, ты стал бы самым обожаемым учеником школы.

— Хватит и одного Эндера Виггина, сэр.

— И пожалуйста, не думай, что мы не заметили твоей одержимости Виггином, между прочим.

— Одержимости? — Боб даже не произносил имени Виггина после того, первого дня. Никогда не принимал участия в разговорах о рейтинге Виггина. Никогда не ходил в Боевой зал, когда там тренировался Виггин. Ох, вот она ошибка! Какую же глупость он допустил!

— Ты единственный новичок, который не захотел увидеть Эндера Виггина. Ты изучил его расписание так, чтобы никогда не столкнуться с ним. Это, знаешь ли, потребовало от тебя уймы усилий.

— Я новичок, сэр. А он уже в армии.

— Не валяй дурака, Боб. Это неубедительно, и ты даром тратишь мое время.

«Скажи ему очевидную и бесполезную правду, — подумал Боб. — Это действует лучше всего».

— Каждый сравнивает меня с Эндером, так как я мал ростом и очень молод, сэр. А я хочу быть самим собой.

— Что ж, приму это на первый случай, так как есть предел и моему желанию копаться в твоей вонючей куче лжи, — ответил Даймак.

Тут и Боб сообразил, что в его высказывании об Эндере не столь уж много правды. «Ну и что, — подумал он, — разве я не имею права на нормальные человеческие эмоции, например на ревность или зависть? Я ведь не машина. И поэтому почувствовал себя обиженным сейчас, когда Даймак ощутил раньше меня самого, что под сказанным таится что-то еще, куда более деликатное. Неужели то, что я произнес, действительно ложь?»

— Скажи мне, — продолжал Даймак, — почему ты не хочешь играть в «Игру воображения»?

— Она кажется мне скучной и глупой, — ответил Боб.

И это была сущая правда.

— Не совсем верно, — возразил Даймак. — Во-первых, она не кажется ни скучной, ни глупой ни одному другому ученику школы. Больше того, она самосовершенствуется и адаптируется к твоему интеллекту.

«Сомневаюсь», — подумал Боб.

— Там все понарошку, — сказал Боб. — Уводит от реальности.

— Перестань лгать хоть на минуту! — рявкнул Даймак. — Ты прекрасно знаешь, что мы используем ее для анализа личности учеников, и именно поэтому не желаешь в нее играть.

— Похоже, вы меня все же проанализировали, — пробурчал Боб.

— А ты что же, полагаешь, что никогда не расслабляешься?

Боб не стал отвечать. Да и что тут скажешь?

— Я смотрел твой список книг для свободного чтения, — продолжал Даймак. — Вобан?

— Да.

— Инженер-фортификатор времен Людовика Четырнадцатого?

Боб кивнул. Он подумал о Вобане и о том, как сочеталась его оборонная стратегия с чрезвычайно напряженной финансовой ситуацией в тогдашней Франции. Мощные фортификационные сооружения, строившиеся раньше даже в глубинных районах страны, сменились во времена Вобана узкими оборонительными линиями. Закладка новых крепостей почти прекратилась. Зато очень расширилось возведение слабых, а часто и неудачно расположенных укреплений типа редутов. Боб было начал об этом говорить, но Даймак его прервал:

— Брось, Боб. Зачем ты занялся проблемой, которая не имеет отношения к космосу?

Ответа у Боба не было никакого. Он просто интересовался стратегией — от Ксенофонта и Александра до Цезаря и Макиавелли. Случайно набрел на Вобана. Никаких особых планов, связанных с Вобаном, у Боба не было, кроме того, что чтение служило прикрытием для его тайной возни с компьютером. Но теперь, когда Даймак его спросил, какое отношение имеет фортификация XVII века к войне в космосе…

— Так ведь это не я внес Вобана в списки книг нашей библиотеки.

— У нас есть почти все труды по военному делу, которые имеются в других библиотеках Флота. Вот и все. Никаких особых причин для этого нет.

Боб опять пожал плечами.

— Ты читал Вобана целых два часа.

— И что же? Я уделил не меньше времени Фридриху Великому, но не думаю, что мы будем заниматься шагистикой или тыкать штыком в брюхо солдатам, которые не держат строя под огнем во время атаки.

— Значит, ты не читал Вобана, а? — воскликнул Даймак. — Тогда я хочу знать, чем же ты занимался в это время?

— Я читал Вобана!

— Думаешь, мы не знаем, с какой скоростью ты читаешь?

— А размышления о Вобане?

— Ладно, тогда выкладывай, что ты думаешь о Вобане?

— Как вы и предположили, я думал о том, как это может быть применимо в космических войнах.

Надо тянуть время. В самом деле, при чем тут космические войны?

— Я жду, — настаивал Даймак. — Скажи мне, на какие такие размышления ты потратил вчера два часа драгоценного учебного времени?

— Ну что ж, — медленно начал Боб, — фортификационные сооружения в космосе отсутствуют. Так сказать, в их традиционном виде. Но кое-что все же можно сделать. Что-то аналогичное выносным передовым редутам, которые закладывались перед крепостями и где оставляли небольшие гарнизоны, в задачи которых входило производить беспокоящие неприятеля вылазки. В космосе можно создать станции с базирующимися на них эскадрами кораблей, которые будут перехватывать рейдеры. Можно организовать минные поля. Пространства, захламленные обломками, с которыми будут сталкиваться вражеские корабли, идущие на больших скоростях. Все это задержит продвижение противника.

Даймак кивнул, но хранил молчание.

Боб почувствовал, что тема начинает интересовать его самого.

— Главная проблема заключается в том, что, в отличие от Вобана, у нас есть лишь один объект для защиты — Земля. А противник не ограничен в выборе углов атаки. Он может появиться откуда угодно. Отовсюду, неожиданно. Поэтому перед нами встает классическая проблема обороны, но возведенная в степень. Чем дальше мы выдвигаем свои оборонительные сооружения, тем больше их требуется, и если наши ресурсы ограниченны, то у нас вскоре окажется больше сооружений, чем мы сможем обслуживать. Какой толк в крупных базах на лунах Юпитера или Нептуна, если противник даже из любопытства ими не заинтересуется? Враг способен обойти наши «крепости». Так же как Нимиц и Макартур во время Второй мировой войны использовали свои силы, базировавшиеся на островах, расположенных в глубине японских позиций. Только противник в нашем случае будет пользоваться трехмерным пространством. Поэтому поддерживать глубоко эшелонированную оборону мы не сможем.

Единственное надежное средство нашей обороны — раннее обнаружение главных сил противника.

Даймак медленно наклонил голову. Лицо его ничего не выражало.

— Продолжай.

Продолжать? Неужели то, что он уже сказал, не оправдывает трату двух часов?

— Ну, я и подумал, что даже это не может служить панацеей от грядущего поражения, поскольку неприятель может распылить свои силы, разделить их на несколько флотов. И если мы даже перехватим девяносто девять эскадр из ста, то противнику хватит и одной, чтобы покончить с Землей. Нам хорошо известно, какую огромную территорию может испепелить один-единственный корабль. Видели на примере Китая. Ну а десять кораблей способны за один день уничтожить все главнейшие центры нашей цивилизации. Ведь мы держим все яйца в одной корзине.

— И все это ты почерпнул у Вобана? — спросил Даймак.

Наконец-то! Кажется, любопытство учителя начинает засыпать.

— Да, у Вобана, а еще больше — из размышлений о проблеме обороны вообще.

— Понятно, — произнес Даймак. — И каковы же твои выводы и предложения?

«Предложения? Что этот чертов Даймак думает обо мне? Я думаю лишь о том, как выяснить кой-какие секреты Боевой школы, а вовсе не о том, как спасти мир!»

— Я не думаю, что решение существует. — Боб откровенно тянул резину, но, сказав эту фразу, он уже начал верить в то, что говорил. — Вообще нет никакого смысла защищать Землю. В конце концов, если у жукеров нет какого-то неизвестного нам средства — например, невидимого силового поля, которым можно прикрыть всю планету или чего-то в этом роде, — то наш враг беззащитен точно так же, как и мы. Тогда единственная имеющая смысл стратегия — нанести упреждающий удар по их планете! Послать наш флот к ним. Уничтожить их главную планету.

— А что, если наши флоты разойдутся в космической тьме?

«Что, если мы уничтожим оба наших мира и у нас останутся только экипажи уцелевших кораблей?»

— Нет, — сказал Боб, чей мозг работал с бешеной скоростью. — Такого не произошло бы, пошли мы наш флот к планете противника немедленно после завершения Второй войны с жукерами. Когда ударные силы Мэйзера Рэкхема разбили их флот, должно было пройти довольно длительное время, чтобы известие о нашей победе достигло родной планеты жукеров. Так что если бы мы сумели быстро бросить наши боевые корабли против их мира, то новость о гибели флота пришла бы к жукерам почти одновременно с началом нашей смертельной для них атаки.

Даймак закрыл глаза.

— Вот, значит, что ты нам советуешь!

— Нет! — воскликнул Боб, до которого внезапно дошло, что он во всем прав. — Этот флот давно послан! Никто из обитателей этой станции даже не родился, когда флот был брошен в космос!

— Любопытная теория, — сказал Даймак, — но, разумеется, полностью ошибочная.

— Я не ошибся! — Боб знал, что он прав, потому что выражение спокойствия сползло с лица Даймака, а на лбу выступил обильный пот. Боб попал в десятку, нащупал что-то очень важное, и Даймак отлично это знает.

— Я хочу сказать, что твоя, Боб, теория — насчет трудности обороны в космосе — верна. Но хотя задача и трудна, нам приходится создавать и поддерживать оборонительную систему, чем мы и занимаемся, и вот почему вы, курсанты, находитесь здесь. Что же до флота, который, по твоим предположениям, был отправлен нами, то Вторая война с жукерами истощила ресурсы человечества. Кроме того, на постройку такого флота потребовалось бы слишком много времени. Да еще, не забудь, нам было бы нужно новое, гораздо более совершенное вооружение для этой решающей битвы. И если ты так много сумел извлечь из Вобана, то из того же источника ты должен был почерпнуть и такую мысль: нельзя построить больше, чем позволяют ресурсы, необходимые для выживания народа. Наконец, твоя теория предполагает, что нам известно, где находится родная планета жукеров. Но в целом твой анализ великолепен, особенно в той его части, где ты оцениваешь стратегический аспект проблемы, с которой мы столкнулись.

Даймак встал с койки.

— Приятно знать, что твое учебное время не полностью растрачено на тщетные попытки взломать нашу компьютерную систему.

Послав эту парфянскую стрелу, Даймак вышел из казармы.

Боб тоже поднялся и поспешил к собственной койке, чтобы одеться. Времени на душ не оставалось, но это ничего не значило. Ибо то, что Боб сказал Даймаку, было просто-таки сияющей истиной. Вторая война с жукерами не истощила ресурсов человечества. В этом он был абсолютно уверен. Трудности обороны Земли столь очевидны, что МФ не мог не наткнуться на единственно верное решение, тем более сразу же после войны, которая была выиграна буквально чудом. Они знали, куда надо отправить флот. Они его построили. Они его отправили. Флот исчез. И предположить, что дело обстоит как-то иначе, попросту дико.

Но тогда к чему вся эта возня с Боевой школой? Неужели Даймак говорит правду и Боевая школа нужна для создания оборонительного пояса вокруг Земли, чтобы отразить новое нападение вражеского флота, который мог разминуться с земным флотом где-то в космосе?

Если бы это было правдой, не было бы необходимости держать все в тайне. Ведь вся пропаганда на Земле нацелена на то, чтобы заставить каждого землянина трудиться, дабы подготовиться к грядущему вторжению жукеров. Так что Даймак только повторил сказочку, которую МФ напевает народам Земли вот уже третье столетие. И все же Даймак стал мокрым как мышь, а это ясно говорит: его версия — вранье.

Оборонительный флот, размещенный на базах вокруг Земли, полностью укомплектован, ибо пути решения проблем такого рода хорошо известны. Нормальная смена состава и пополнение кадров вполне отработаны. Оборонительная война не требует от командного состава блестящих импровизаций. Тут важнее внимательность, настороженность, осмотрительность, поддержание должного уровня снабжения, раннее обнаружение противника и его перехват. Успех определяется не столько качеством командного состава, сколько количеством готовых к действию кораблей и их вооружением. Боевая школа может иметь значение только в контексте наступательной войны — войны, где маневренность, стратегия и тактика играют первенствующую роль.

Но ведь атакующий флот давно ушел. Боб предположил, что решающее сражение, возможно, уже состоялось и МФ лишь ожидает сообщений о его результатах: выиграна битва или нет. Все зависит от того, сколько световых лет отделяют родную планету жукеров от Земли.

«Можно даже предположить, — думал Боб, — что война окончена, МФ знает, что мы победили, но почему-то об этом не оповещает».

Причина такого поведения очевидна. Единственная вещь, которая прекратила войны на Земле и временно объединила человечество, — это общая угроза. Надо было отразить новое вторжение жукеров.

Как только станет известно, что угрозы со стороны жукеров больше не существует, загнанная вглубь вражда и ненависть вырвутся наружу. Будет ли это поход мусульманского мира против Запада, или разворот долго сдерживаемой агрессии русского империализма против Атлантического альянса, или авантюризм Индии, или… все разом. Хаос. Огромные ресурсы МФ будут растащены адмиралами — выходцами из различных стран или политических кланов. Резонно предположить, что результатом станет уничтожение Земли.

Человечество обойдется своими силами, без помощи муравьеподобных.

Вот это и пытается предотвратить МФ. Страшную каннибальскую войну, которая последует. Предотвратить то, что выпало на долю Римской империи, разорванной на части гражданскими войнами сразу после падения Карфагена. Только теперь хуже: оружие стало страшнее, а ненависть глубже — межнациональная, межрасовая; это вам не жалкие дрязги между знатными родами Рима.

И МФ намерен остановить такое развитие событий.

В этом контексте существование Боевой школы обретало глубокий смысл. Уже многие годы чуть ли не каждый ребенок на Земле подвергается тестированию, выявляющему детей с высоким лидерским потенциалом. Таких ребят забирают из родных семей и отправляют в космос. Лучшие из выпускников школы и наиболее лояльно настроенные по отношению к МФ смогут стать командирами армий, когда МФ объявит, что война кончилась, а затем нанесет превентивный удар по национальным вооруженным силам, чтобы снова объединить мир под единым командованием, а потом, возможно, и под единым правительством. Но главная задача Боевой школы — забрать всех талантливых людей с Земли, чтобы они не смогли стать во главе армий отдельных стран или союзов.

В свое время, когда все ведущие страны Европы вторглись в революционную Францию, ее правительство оказалось в ужасном положении. Пришлось найти и выдвинуть Наполеона, который в конце концов, вместо того чтобы защищать правительство, сам захватил власть. МФ решил вообще лишить Землю Наполеонов, чтобы ослабить будущее сопротивление. Все потенциальные наполеончики собраны здесь, одеты в дурацкие мундирчики и сражаются друг с другом за первенство в идиотской Игре. Все они в «поросячьем списке». Собрав их тут, МФ завоевал мир.

— Если ты не оденешься, то опоздаешь в класс, — сказал Николай, мальчик, занимавший нижнюю койку напротив Боба.

— Спасибо, — отозвался Боб, вешая сухое полотенце и натягивая комбинезон.

— Мне жаль, что я сказал им, будто ты пользуешься моим паролем, — продолжал Николай.

Боб онемел.

— Я хочу сказать, что не знал, что это ты, но они начали меня расспрашивать, зачем мне понадобились планы станции, сделанные на случай аварии, а поскольку я не понимал, о чем речь, стало ясно, что моим компьютером пользуется кто-то другой, а тебе проще всего подглядеть, как я включаю компьютер… И еще я считаю, что ты очень умный и ловкий. Но ведь это совсем не то, как если бы я пошел к ним и наябедничал на тебя или там донес…

— Все в порядке, — ответил ему Боб. — Нет проблем.

— Но я хотел спросить… Что ты там нашел? На этих планах?

Раньше Боб наверняка как-нибудь быстро отделался бы и от этого вопроса, и от этого мальчика. «Ничего особенного… я просто полюбопытствовал» — вот что он сказал бы. Но его мир только что очень сильно изменился. Теперь контакт с другими детьми стал делом первостепенной важности. И вовсе не для того, чтобы продемонстрировать учителям свои задатки лидера, а ради того, чтобы, когда грянет война на Земле и планы МФ провалятся, знать, кто его враги, а кто друзья среди командиров национальных и союзных армий.

Ибо план МФ обречен на провал. Он уже провалился. Слишком сильно реализация этого плана зависит от поведения миллионов солдат и офицеров, которые должны быть верны МФ больше, чем своей родине. А такого быть просто не могло. Сам МФ обязательно развалится на части, на фракции.

Впрочем, заговорщики должны знать об этой опасности.

Число заговорщиков должно быть очень ограниченным. Возможно, триумвират из Гегемона, Стратега и Полемарха да нескольких людей из Боевой школы. Поскольку Боевая школа — сердце плана. Именно здесь глубоко изучались все наиболее одаренные командиры двух поколений. Здесь находились подробнейшие материалы на каждого из них — на самых одаренных, на самых талантливых. Какие у них слабости в характере, изъяны в лидерских способностях. Кто их друзья. Какие у них предпочтения. С кем можно говорить о том, чтобы возглавить командование в грядущих войнах между людьми, а кого следует посадить под замок и держать там до окончания всемирной свалки.

Неудивительно, что учителя так перепугались, обнаружив, что Боб не желает принимать участие в их дурацкой компьютерной игре. Это превращало его в неизвестную величину. И делало опасным.

Теперь Бобу особенно важно держаться от этой игры подальше. Не станет играть — их подозрительность возрастет, они испугаются, но в любом их действии будет изъян. Они пока слишком мало знают о Бобе. Если же он начнет играть, они станут менее подозрительны. Но если они все же решат предпринять против Боба какую-то акцию, то сделают это, используя информацию, полученную от игры. А Боб не был уверен, что способен обмануть умную игру. Даже если он будет выдавать обманную информацию о себе, его стратегия сама по себе скажет им больше, чем ему хочется.

Но есть и другая возможность. Он может ошибаться. По всем пунктам. Ведь может существовать ключевая информация, которой он не располагает. Может, флот никуда не отправлен. Может, он не уничтожил жукеров на их родной планете. Может, МФ в порыве отчаяния строит оборонительный пояс вокруг Земли. Может быть, может быть, может быть…

Бобу нужна новая информация, которая подтвердила бы, что его выводы верны и что выбор, который он сделает на их основе, верен.

Вот тут-то и пришел конец изоляции Боба.

— Николай, — сказал он, — ты никогда не поверишь, что я нашел в этих планах. Знаешь, у нас не четыре палубы, а девять!

— Девять?

— И это только в этом «колесе». А ведь есть еще два, о которых нам не говорят.

— Но ведь рисунки и фото показывают только одно?

— Эти снимки были сделаны давно, когда «колесо» было одно. А на планах их три. Они параллельны друг другу и вращаются синхронно.

Николай задумался.

— Но ведь это всего-навсего планы. Может, дополнительные «колеса» не были достроены.

— Тогда зачем проектировщики составили на них планы действий при аварийных ситуациях?

Николай расхохотался:

— Мой отец всегда говорит, что бюрократы никогда ничего не выбрасывают.

Конечно! Почему же это не пришло ему в голову? Планы на случай грядущей аварии были, безусловно, созданы еще до того, как было построено первое «колесо». Значит, спроектированные второе и третье «колеса» по какой-то причине не были собраны, так что для аварийных планов просто не хватало двух третьих стен, на которых они могли бы появиться.

Никто и никогда не войдет туда, чтобы стереть пыль…

— Я об этом не подумал, — сказал Боб.

Он знал, что с учетом своей репутации блистательного ученика он делает Николаю щедрый подарок. Это тут же подтвердила реакция других ребят, сидевших на соседних койках. Никому из них не приходилось подолгу разговаривать с Бобом, никто никогда не придумывал такого, чего Боб не придумал бы раньше его.

Николай покраснел от удовольствия.

— А вот девять палуб — это понятно, — сказал Николай.

— Хотел бы я знать, что на них находится, — отозвался Боб.

— Во-первых, системы жизнеобеспечения, — вызвалась девочка по имени Корн Мун. — Где-то же добывают кислород. Для этого нужно много растений.

Вмешался еще один мальчик:

— А штат обслуги? Мы же видим только учителей да диетологов.

— А может, они все-таки достроили «колеса»? Откуда нам знать?

Догадки бежали от одного к другому, как огоньки. А в центре этого круга был он — Боб.

Боб и его новый друг Николай.

— Пошли, — сказал Николай. — Как бы на математику не опоздать.

Часть III УЧЕНЫЙ

Глава 9

В саду Софии

— Итак, он узнал, сколько у нас тут палуб. Что он может сделать с такой информацией?

— Да, это важный вопрос. Что он такое планирует, если ему понадобились подобные исследования? До сих пор за всю историю школы числом палуб никто не интересовался.

— Вы думаете, он планирует революционный переворот?

— Все, что мы знаем об этом ребенке, — это то, что он выжил на улицах Роттердама. Я слыхал, что это практически точная модель ада. Дети жестоки. Они могут вытворять такое, что «Повелитель мух» покажется всего лишь «Поллианной»[35].

— Вы читали «Поллианну»?

— Разве это книга?

— А как он может замышлять заговор? У него же нет друзей?

— Я о заговоре слова не говорил. Это целиком ваша теория.

— Нет у меня теории. А мальчишку этого я не понимаю. Я вообще был против его появления у нас. Думаю, надо его отправить обратно.

— Нет!

— Нет, сэр, так, видимо, хотели вы сказать?

— После трех месяцев пребывания в школе он сумел самостоятельно прийти к выводу, что оборона в космосе лишена смысла и что мы должны были послать флот к родной планете жукеров сразу же после окончания последней войны.

— Он знает это? И вы являетесь ко мне с байками насчет того, что ему известно число палуб на станции?!

— Он не знает. Он догадался. Я сказал ему, что он ошибается.

— Очень надеюсь, что он вам поверил.

— А я уверен, что он сейчас пребывает в сомнениях.

— Тем больше оснований отправить его на Землю. Или на какую-нибудь заброшенную базу в космосе. Вы понимаете, что случится, если произойдет утечка секретной информации?

— Все зависит от того, как он воспользуется этой информацией.

— Но мы же ничего о нем не знаем, поэтому не можем строить даже догадок о том, как он ее использует.

— Сестра Карлотта…

— Вы что, смерти моей хотите? Эта женщина еще более непредсказуема, чем ваш карлик.

— Такой интеллект, как у Боба, не может быть отброшен только из боязни утечки информации.

— Но и секретность не может быть пущена по ветру из-за одного-единственного, пусть и талантливого, ребенка!

— Но неужели мы настолько глупы, что не сумеем создать еще нескольких слоев ложной информации специально для него? Давайте подберем ему нечто, что он примет за истину. Все, что нам нужно, так это придумать такую ложь, которая будет достойна того, чтобы он в нее поверил!


Сестра Карлотта сидела на скамеечке в крошечном садике, устроенном на террасе дома. Ее и старика-беженца разделял лишь невысокий столик.

— Я всего лишь изгнанник, доживающий последние дни своей жизни на берегу Черного моря.

Антон глубоко затянулся сигаретой и выпустил густой клуб табачного дыма, который поплыл над перилами в сторону Софии, внеся свой вклад в дело загрязнения воздуха, дрожащего над водой.

— У меня нет никаких властных полномочий, — сказала сестра Карлотта.

— Вы представляете для меня куда большую опасность. Вы связаны с МФ.

— Никакой опасности вы не подвергаетесь.

— Это верно, но лишь потому, что я не собираюсь вам ничего рассказывать.

— Благодарю за откровенность.

— Вы цените откровенность, но я не уверен, что вам понравилось бы то, что я могу сказать о чувствах, которые рождает вид вашего тела в мозгу русского старика.

— Попытка шокировать монахиню — не слишком спортивная игра. Трофеев-то не будет.

— Значит, вы относитесь к монашеству серьезно?

Сестра Карлотта вздохнула:

— Вы думаете, что я приехала к вам, потому что кое-что знаю о вас, и не желаете, чтобы я узнала еще больше? Но я приехала, потому что не смогла узнать о вас ничего.

— То есть?

— Ничего. Я занималась определенными изысканиями для МФ, и они прислали мне краткие рефераты статей, касавшихся исследований человеческого генома.

— И там оказалось мое имя?

— Напротив, ваше имя ни разу не упоминалось.

— Быстро же они забывают!

— Но когда я обратилась к источникам тех статей, которые сами по себе были весьма старыми работами, созданными еще до того, как служба безопасности МФ наложила на эти исследования свою лапу, я заметила определенную тенденцию. Ваше имя попадалось только в сносках. Но очень часто. А вот ваших собственных работ я нигде не обнаружила. Даже тезисов докладов и тех нет. Значит, вы не публиковались.

— И тем не менее на меня ссылались. Похоже на чудо, не так ли? А ведь вы — монахи — коллекционируете чудеса, верно? Чтобы творить новых святых.

— К вашему сожалению, напомню, что причисление к лику святых производится только после смерти.

— Так у меня уже осталось только одно легкое, — сказал Антон. — Так что ждать уж недолго, — во всяком случае, если продолжу курить.

— Но вы же можете и бросить?

— С одним легким требуется вдвое больше сигарет, чтобы получить искомое количество никотина. Поэтому приходится увеличивать число выкуренных сигарет, а не сокращать его… Все это очевидно, но вы рассуждаете не как ученый, а как верующая женщина. Думаете как законопослушный человек. Когда вы приходите к мысли, что нечто — зло, вы тут же начинаете избегать этого нечто.

— Ваши исследования касались генетических ограничений человеческого мышления.

— Да неужели?

— Сужу по тому, что именно это упоминалось в сносках. Конечно, те статьи не были посвящены этой проблеме, иначе их бы тут же засекретили. Но названия статей — тех, что в сносках, тех, что вы никогда не писали, — все они касались этой тематики.

— Да, в ряду научных карьер встречаются такие случаи: глазом не успел моргнуть, а ты уже, оказывается, сгнил на корню.

— Так вот, я хочу задать вам один гипотетический вопрос.

— Мой любимый вид вопросов — идущий сразу за риторическими. Обожаю дремать, пока они формулируются.

— Предположим, что некто решил нарушить закон и изменить человеческий генотип с целью усилить человеческое мышление, повысить уровень интеллекта.

— В этом случае этот некто окажется в большой опасности — его поймают и накажут.

— Предположим, что, используя самые современные методы, он обнаружил определенный ген, который можно изменить еще на стадии эмбриона, благодаря чему родится ребенок с повышенным интеллектом.

— Эмбрион! Вы что, экзаменуете меня? Подобные изменения могут быть проведены только в яйцеклетке.

— И еще предположим, что, после того как эти изменения были проведены, ребенок родился. Он родился, вырос, и его незаурядный интеллект был замечен.

— Надеюсь, вы говорите не о своем ребенке?

— Я вообще не говорю о конкретном ребенке. О гипотетическом. Как узнать, был ли он генетически изменен? Путем лабораторного анализа его генов?

Антон пожал плечами:

— А что вы узнаете, анализируя гены? Они будут совершенно нормальны.

— Даже несмотря на изменения?

— Это совсем крошечные изменения. Гипотетические.

— В пределах естественных вариаций?

— Это как поворот реле: включил — выключил. Сам-то ген уже существовал, он абсолютно естественный.

— Какой ген?

— Меня интересовали отклонения типа «математиков». Аутичные. Дисфункциональные. У них бывают необычайные умственные способности. Способность производить мгновенные сложнейшие вычисления. Феноменальная память. Но в других сферах они умственно ослаблены, даже отсталы. Может извлечь квадратный корень из двенадцатизначного числа, но будет стоять, растерянный, в магазине… Как могут они быть такими блистательными в одном и такими тупыми — в другом?

— Значит, этот ген?..

— Нет, это уже другой, но он представлялся мне весьма перспективным. Человеческий мозг может стать умнее. Но при этом существует, как бы это сказать… сделка.

— Обмен?

— Ужасный обмен. Чтобы иметь такой интеллект, вы должны лишиться всего остального. Именно таким путем мозг аутичного «математика» добивается своих потрясающих успехов. «Математик» выполняет одну функцию, а все остальное его не интересует, отвлекает, мешает. Его внимание буквально неделимо.

— Так что в других сферах эти суперинтеллектуальные люди могут оказаться отсталыми?

— Ну, мы, во всяком случае, именно так и полагали. Исходя из собственных наблюдений. Бывают исключения, так называемые мягкие «математики», которые все же способны уделять некоторую часть своих способностей явлениям реальной жизни. И тогда я подумал… Но я не могу вам сказать, о чем я подумал, так как… на меня был наложен запрет…

И Антон беспомощно улыбнулся сестре Карлотте. У нее упало сердце. Тем, от кого можно было опасаться утечки секретной информации, в мозг имплантировалось крошечное приспособление, которое в случае возникновения сильного волнения, вызванного разговором на запретную тему, посылало в мозг волну паники. Такие люди подвергались периодическим проверкам, чтобы убедиться, что разговоры на запретные темы у них, как и раньше, вызывают достаточно сильное волнение. Разумеется, это было вторжение в частную жизнь, но, если сравнить его с тюремным заключением, не говоря уже о казнях носителей секретной информации, такую практику можно было счесть вполне гуманной.

Вот почему сестре Карлотте казалось, что Антона почему-то забавляет все окружающее. Ему приходилось быть таким. Если он позволит себе рассердиться или разволноваться, то есть если возникнет сильная негативная эмоция, на него немедленно обрушится волна панического страха, даже если запретные темы непосредственно и не затрагивались. Сестра Карлотта как-то читала статью, в которой приводились слова жены человека с таким же имплантатом. Она сказала, что их семейная жизнь никогда еще не была такой безоблачной и счастливой, так как ее муж ко всему относится спокойно и с мягким юмором. «Дети просто обожают его, а раньше они со страхом ждали его возвращения домой». В статье также упоминалось, что эти слова были сказаны всего за несколько часов до того, как муж покончил с собой, бросившись с высокой скалы. Жизнь, видимо, стала лучше для всех, кроме него самого.

И вот теперь сестра Карлотта встретила человека, который был лишен доступа даже к собственным воспоминаниям.

— Какой позор! — сказала сестра Карлотта.

— Подождите немного. Я очень одинок. Вы же сестра милосердия, верно? Сжальтесь над одиноким стариком и погуляйте со мной немножко.

Она хотела было отказаться и сразу уйти. Однако в этот момент он откинулся на спинку стула и стал дышать медленно, глубоко, регулярно, закрыв глаза и одновременно что-то тихонько мурлыча себе под нос.

Ритуал обретения спокойствия. Так… в тот самый момент, как он пригласил ее погулять, Антон, видимо, ощутил слабый приступ тревоги, который чуть не послал сигнал имплантату. Это значило, что в его приглашении было нечто серьезное.

— Конечно, я с удовольствием прогуляюсь с вами, — ответила сестра Карлотта. — Хотя, должна заметить, наш орден почти не распространяет милосердие в индивидуальном порядке. Наши претензии куда амбициознее. Мы хотим спасти весь мир.

Антон хмыкнул:

— Если спасать по одному, то можно, пожалуй, и не успеть, так, что ли?

— Мы отдаем наши силы наиболее значительным проблемам человечества. Спаситель умер, чтобы искупить наши грехи. Мы стараемся очистить других людей от последствий греха.

— Довольно любопытный религиозный поиск, — заметил Антон. — Вот и я пытаюсь понять, можно ли рассматривать мою прежнюю научную деятельность как служение человечеству или просто как грязь, которую кому-то вроде вас придется вычищать.

— Я тоже думала об этом, — отозвалась сестра Карлотта.

— А узнать нам не дано.

Они сошли с террасы в аллею, которая тянулась за домом, потом на улицу, перешли ее и двинулись по тропинке через запущенный парк.

— Эти деревья очень стары, — заметила сестра Карлотта.

— А сколько лет вам, Карлотта?

— Субъективно или объективно?

— Держитесь григорианского календаря — он все же уточнялся позже.

— Этот отход от юлианского ваш русский желудок все еще не может переварить?

— Из-за этого нам пришлось свыше семидесяти лет называть ноябрьскую революцию «Октябрьской».

— Вы слишком молоды, чтобы помнить коммунистический режим в России.

— Наоборот, я слишком стар и держу в голове воспоминания всех своих родных. Я хорошо помню то, что произошло задолго до того, как я родился. Я помню даже события, которых вообще не было. Я живу в памяти.

— Приятное место для проживания?

— Приятное? — Его передернуло. — Мне приходится смеяться надо всем этим. Иначе нельзя. Там так сладко и так печально, трагично и бессмысленно. И ни из чего не извлечено уроков.

— Ибо человеческая природа неизменна.

— Я пытался представить себе, как Бог мог бы выполнить свою работу получше, когда творил человека. По своему подобию, насколько я помню?

— Он сотворил мужчину и женщину. Автоматически вопрос о его собственном образе слегка затуманился, как считают некоторые.

Антон расхохотался и довольно игриво хлопнул ее по плечу:

— Вот уж не думал, что вы можете подшучивать над такими вещами. Я приятно удивлен.

— Рада, что сумела немного скрасить ваше мрачное существование.

— Вот, и тут же воткнули шип в мою бедную плоть. — (Они достигли полянки, откуда открывался вид на море, едва ли менее красивый, чем с террасы дома Антона.) — Мое существование не такое уж мрачное, Карлотта. Ибо я могу в праздности радоваться зрелищу великого компромисса Господа Бога, который сделал нас такими, какие мы есть.

— Компромисса?

— Ну вы же знаете: наши тела могли бы жить вечно. Мы можем не стареть. Наши клетки живут. Они могут чинить себя, могут воспроизводить себя и заменяться новыми. Они являются механизмом, который может восстанавливать даже костную ткань. Менопауза вовсе не означает, что женщина больше не может рожать детей. Наш мозг не обязан разрушаться, теряя память о прошлом или способность усваивать новое. Но Бог еще до нашего рождения вкладывает в нас смерть.

— Вы, кажется, заговорили о Боге серьезно?

— Бог вложил в нас неизбежность смерти, но Он же дал нам и разум. У нас есть почти семьдесят лет или около того жизни, а если быть осторожными, то и девяносто. Говорят, что где-то в горах Грузии продолжительность жизни может достигать и ста тридцати, но лично я в это не верю. Они там любят приврать и наверняка бы поклялись, что вообще бессмертны, если бы от них не потребовали доказательств. Но мы могли бы жить вечно, если бы согласились прожить все это время дебилами.

— Не хотите ли вы сказать, что Бог, когда создавал человека, выбирал между долгой жизнью и интеллектом?

— Но ведь все это есть даже в Библии, Карлотта. Два древа — познания и жизни. Съедаете плод с древа познания и наверняка умираете. Съедаете с древа жизни — и остаетесь вечным ребенком в райском саду. Бессмертным.

— Вы рассуждаете в теологическом ключе, а я считала вас атеистом.

— Теология для меня шутка. Забавная. Я смеюсь над ней. Я могу шутить о теологии, разговаривая с верующими. Вы понимаете меня? Мне это приятно. Успокаивает.

Теперь она поняла. Яснее объясниться он не мог. Он выдавал ей ту информацию, за которой она приехала, но в закодированном виде, в том виде, который обманет прослушивающих — а тут наверняка есть люди, следящие за ним, подслушивающие каждое его слово, — но он обманывает прежде всего собственный мозг.

Шуткой. Только так Антон мог сказать ей правду и поддерживать разговор достаточно долго, чтобы удержаться в его русле без последствий для психики.

— Что ж, в этом случае я с удовольствием выслушаю ваши насмешки в адрес теологии.

— Книга Бытия повествует о людях, которые жили по девятьсот лет, но она умалчивает, насколько глупы были эти люди.

Карлотта рассмеялась нарочито громко.

— Вот почему Господь Бог утопил все человечество: довели старика, — продолжал Антон. — Отделался от дураков и заменил их смышлеными. Быстро-быстро-быстро шевелились их мозги, метаболизм тоже. И шустренько этак в могилку.

— От Мафусаила, который прожил почти тысячелетие, до Моисея, с его ста двадцатью годами, и к нам. Но у нас-то срок жизни увеличивается?

— Я закончил, ваша честь.

— Разве мы становимся глупее?

— Мы стали такими остолопами, что скорее выберем для своих детей долгую жизнь, чем позволим им стать похожими на Бога… зная… добро и зло… зная… все… — Антон схватился за грудь, задыхаясь. — О боже! Господи на небеси… — Антон рухнул на колени. Дыхание стало учащенным и коротким. Глаза закатились. Он упал.

Видимо, держаться на самообмане дольше он не смог. Его тело все-таки поняло, что он выдает свой секрет этой женщине, говоря с ней на языке религии.

Карлотта перевернула Антона на спину. Теперь, когда он потерял сознание, волны охватившего его ужаса стали спадать.

В конечном счете обморок не такая уж редкая вещь в его возрасте. И никакого особого героизма в том, чтобы прийти в себя, тоже нет. Во всяком случае, на этот раз. Очнется он совершенно спокойным.

Но где же люди, которые должны следить за ним? Где шпики, которые наверняка подслушивали их разговор?

Шорох тяжелых шагов по траве, по палым листьям.

— Что ж вы так задержались? — спросила она, не поднимая глаз.

— Извините, но мы такого никак не ожидали…

Этот человек был молод, но умным не казался. Имплантированный прибор должен был удержать Антона от разговоров о себе. Так что держать при нем особо умных сторожей не было смысла.

— Я думаю, он скоро придет в себя.

— А о чем вы говорили?

— О религии, — ответила сестра Карлотта, помня о том, что ее слова обязательно будут сравниваться с записью их разговора. — Он шутил над Богом, который неправильно создал человека. Полагаю, мужчине в его возрасте не следует говорить о Боге в столь непочтительном тоне, правда?

— Страх смерти живет в них, — проницательно заметил молодой человек, желавший, вероятно, произвести впечатление мудреца.

— А вы не думаете, что он случайно спровоцировал атаку страха своим собственным страхом смерти? — Она облекла свои слова в форму вопроса, чтобы они не могли рассматриваться как прямая ложь.

— Не знаю. Он, кажется, приходит в себя.

— Что ж, я не стану беспокоить его разговорами на религиозные темы. Когда он очнется, скажите ему, что я бесконечно благодарна ему за нашу беседу. Скажите ему, что он раскрыл мне глаза на один из важнейших аспектов проблемы Божьего промысла.

— Хорошо, я обязательно передам, — серьезно ответил молодой человек.

Конечно, он переврет все ее слова.

Сестра Карлотта наклонилась и поцеловала Антона в холодный потный лоб. Потом поднялась на ноги и удалилась.

Итак, вот в чем секрет! Ген, который позволил человеческому существу обрести невероятно высокий уровень интеллекта, одновременно определял и ускорение всех жизненных процессов. Быстрее развивался ум — быстрее развивался ребенок. Боб действительно был результатом экспериментального изменения генома. Он получил плод с древа познания. И заплатит за это. Ему никогда не вкусить плода с древа жизни. Что бы он ни делал со своей жизнью, ему надо делать это в юности, ибо он обречен на раннюю смерть.

Нет, не Антон проводил этот опыт. Не он разыгрывал Господа Бога, создавая из просто мыслящего тростника — соображающий с бешеной скоростью. Интеллектуальный фейерверк вместо одинокой, неспешно сгорающей свечи разума. Антон всего лишь отыскал ключ, который Бог спрятал в геноме человека. Кто-то другой, какой-то его последователь, какая-то ненасытно любопытная душа, загоревшаяся идеей передвинуть человечество на новую ступень эволюции, а может быть, поглощенная совершенно иной, безумной и оскорбительной идеей, так вот этот другой сделал смелый шаг, повернув найденный Антоном ключ в замке.

Он открыл дверь и вручил Еве смертельный, но прекрасный плод. И вот благодаря этому поступку — этому змеиному склизкому преступлению — появился Боб, который и был незамедлительно изгнан из рая. Боб, который скоро умрет, познав добро и зло.

Глава 10

Пролаза

— Ничем не могу помочь. Вы не дали мне нужной информации, которую я у вас просила.

— Мы дали вам эти чертовы рефераты.

— Вы дали мне пустышку и прекрасно это знаете. А теперь заявляетесь ко мне и требуете дать характеристику Бобу, не объясняя зачем. Вы ожидаете ответа, но не желаете вручить мне средства, которые необходимы для того, чтобы отыскать этот ответ.

— Огорчительно, не правда ли?

— Для меня — нет. Я просто не буду отвечать на ваши вопросы.

— Тогда мы снимем Боба с программы.

— Если вы решились на это, то никакие мои ответы не изменят вашего решения, так как вы давно уже вбили себе в голову, что на мои слова нельзя полагаться.

— Вы знаете больше, чем говорите, и мне необходимо знать недосказанное.

— Это просто чудесно! Вы достигли полного равенства со мной, ибо ваша предыдущая фраза — точное повторение того, что я вам говорила уже много раз.

— И это по-христиански? Око за око?

— Почему-то неверующие всегда хотят, чтобы другие люди действовали по отношению к ним согласно христианскому учению.

— А может быть, вы случайно забыли, что идет война?

— И опять же именно я говорила вам об этом. Идет война, а вы обносите меня оградой глупейшей секретности. Поскольку нет даже микроскопического признака возможности, что муравьеподобные шпионят за нами, то эта секретность никак не связана с войной. Скорее, она связана с Триумвиратом, который стремится укрепить свою власть над человечеством. Я в последнем ни в малейшей степени не заинтересована.

— Вы ошибаетесь. Эта информация засекречена, чтобы предотвратить проведение кое-каких жутких экспериментов над людьми.

— Только болван закрывает дверь хлева, когда волк уже внутри.

— А у вас есть доказательства, что Боб — результат генетического эксперимента?

— Как я могу доказать это, если вы прячете от меня все доказательства? Кроме того, дело не в том, изменены ли его гены, а в том, как эти генетические изменения, если они и в самом деле были произведены, могут влиять на его поведение. Все ваши тесты направлены на то, чтобы получить возможность предугадывать поведение нормальных людей. Они могут оказаться непригодны для Боба.

— Если он непредсказуем, значит на него нельзя положиться. А следовательно, он нам не подходит.

— А что, если он и есть тот, кто может выиграть войну? Вы все равно выбросите его из программы?


В этот вечер Боб вообще предпочел бы отказаться от еды, поэтому он роздал почти всю свою порцию и вернул чистый поднос задолго до того, как поели остальные. Пусть диетологи что-нибудь и заподозрят, ему все равно нужно время, чтобы побыть одному в казарме.

Вентиляционные отверстия для оттока воздуха из помещений проектировщики станции расположили над дверьми, ведущими в коридор. Поэтому, если рассуждать логически, подаваемый воздух должен проникать в комнату через вентиляционное отверстие в нижней части противоположной стены, то есть там, где стоят свободные койки. Поскольку такого отверстия не видно, значит оно расположено прямо под одной из нижних коек. Боб не мог искать его, когда казарма полна детей, так как никто не должен знать, что он зачем-то интересуется вентиляцией. Теперь же, оказавшись в казарме один, Боб немедленно улегся на пол и уже через несколько мгновений начал отковыривать вентиляционную решетку. Та подалась легко. Боб попытался вставить ее обратно, производя при этом как можно меньше шума. Это оказалось невозможно, шума было с избытком. Придется оставить ее лежать на полу. Он положил решетку рядом с отверстием, но так, чтобы не задеть ее в темноте. Потом, чтобы полностью обезопасить себя, вытащил решетку из-под койки и засунул ее под другую, стоявшую напротив.

Сделав это, Боб вернулся к обычным делам.

«Итак, отложим до ночи, то есть до того часа, когда спокойное дыхание скажет, что все ребята уже спят».

Боб, подобно большинству мальчишек, спал нагишом, и потому его комбинезон не мог выдать его передвижений. Курсантам было приказано, выходя в туалет ночью, обертывать бедра полотенцем. Боб логично рассудил, что полотенца также могут отслеживаться. Поэтому, когда Боб соскользнул на пол, он снял с вешалки полотенце, обернул его вокруг талии и только после этого направился к двери казармы.

Ничего особенного. Путешествия в туалет, после того как гасят свет, разрешены, они даже поощряются. Боб уже несколько раз за те ночи, что провел в Боевой школе, выходил в туалет. Все как обычно. И вообще, здравая мысль — отправиться в свое первое путешествие с пустым мочевым пузырем.

Когда он вернулся, то все, что мог бы заметить случайный бодрствующий, — что мальчик с полотенцем на бедрах вернулся из туалета и направляется к своей койке.

Только на этот раз Боб прошел мимо своей койки, сунув полотенце под одеяло, потом опустился на пол и скользнул под соседнюю. Если бы кто-то, проснувшись, не обнаружил ни мальчика, ни его полотенца, то решил бы, что Боб в туалете.

Проникновение в вентиляцию и в этот раз оказалось делом весьма болезненным, но Боб сразу почувствовал, что упражнения не пропали зря. Он протиснулся в воздуховод и стал пробираться дальше крайне осторожно, стараясь не производить шума и не оцарапать кожу о металлические края. Ни к чему ему раны, происхождение которых потом придется объяснять.

Извиваясь ужом во тьме воздуховода, Боб все время держал в уме общий план станции. Слабенький свет, проникавший в вентиляционную систему из каждой спальни, почти ничего не освещал, но все же давал возможность видеть расположение вентиляционных решеток. Впрочем, положение других казарм на той же палубе было не так уж и важно. Бобу нужно было либо подняться выше, либо опуститься ниже своей палубы, чтобы попасть туда, где жили учителя. Поскольку Даймак всегда приходил к ним чуть-чуть запыхавшимся, Боб сделал вывод, что его палуба лежит ниже и Даймаку приходится карабкаться по трапу, а не скользить вниз по шесту.

Тем не менее у Боба не было желания сразу спускаться вниз. Ему надо было сперва выяснить, а сможет ли он потом подняться наверх, не попадет ли в ловушку, из которой нет выхода.

Так что, когда Боб наконец миновал три спальни и добрался до вертикальной шахты, он первым делом попытался ощупать ее, желая определить, насколько она «свободнее» горизонтального штрека. Шахта оказалась заметно просторнее — Боб не смог дотянуться до ее дальней стенки. Зато боковые стенки сближались почти так же, как и в горизонтальном воздуховоде. Это было хорошо. Если не особо напрягаться — чтобы тело не стало скользким от пота, — можно было дюйм за дюймом подниматься вверх в распоре. Кроме того, в вертикальной шахте можно было смотреть прямо перед собой, а не отворачивать голову вбок.

Спуск оказался даже труднее подъема, потому что, начав скользить, было очень трудно остановиться. А Боб знал, что чем ниже ты спускаешься, тем более тяжелым становится твое тело. Кроме того, ему все время приходилось ощупывать стену, чтобы не пропустить следующий горизонтальный воздуховод.

Впрочем, долго нащупывать его не пришлось. Боб увидел этот ход, так как в обоих направлениях он был хорошо освещен. У учителей не существовало столь жестких ограничений в пользовании электричеством, как у курсантов. Да и каюты их были меньше, а вентиляционные отверстия располагались чаще, так что в воздуховод проникало немало света.

В первой комнате какой-то учитель еще не спал, а что-то набирал на компьютере. Досадно, что Боб, глядя сквозь вентиляционную решетку, вмонтированную на уровне пола, не мог видеть изображения на мониторе.

И так будет во всех комнатах. Такие вентиляционные ходы Бобу не годились. Надо было добираться до вытяжной части вентиляционной системы.

Обратно в вертикальную шахту. Сквозняк шел сверху, что означало — ему надо лезть наверх, если он хочет перейти из системы воздухоснабжения в систему воздухозабора. Боб надеялся, что пересечение систем произойдет до того, как он доберется до вентиляторов, и что, несмотря на темноту, он это пересечение обнаружит.

Руководствуясь направлением воздушного потока и становясь все легче и легче, Боб миновал семь палуб и наконец достиг более широкой шахты, отмеченной светящейся полоской.

Вентиляторы ревели тут куда громче, но Боб их пока не видел.

Не важно. Надо бы из этого горячего сквозняка выбраться.

Дверь между обеими системами была хорошо обозначена.

Вполне возможно, что она была оборудована какой-нибудь сигнализацией, которая срабатывает при открытии.

Впрочем, Боб в этом сомневался.

Такая вещь была бы уместна в домах Роттердама как защита от грабителей. Но на космических станциях взломщики вряд ли являются первоочередной проблемой. Эта дверь могла иметь сигнал тревоги, только если подобными устройствами снабжались все двери станции. Ладно, это он скоро установит.

Боб открыл дверь, проник в слабо освещенное пространство и закрыл дверь за собой.

Здесь можно было лучше понять структуру станции — бимсы, участки листовой обшивки. За этими изогнутыми листами металла лежал суровый ледяной космос. Здешний холод все же был гораздо приятнее, нежели сухой жаркий ветер.

Камеры подогрева, вероятно, находились где-то поблизости, но у них отличная изоляция, хотя строители и не посчитали нужным закачивать сюда подогретый воздух, рассчитывая, что некоторое количество тепла все же будет поступать от стен. Такого холода Боб не помнил со времен Роттердама… но если учесть ту жалкую одежонку, в которой он появлялся на зимних улицах, да ветры, дувшие с Северного моря, то, можно сказать, тут почти тепло. Боб даже рассердился на свою нынешнюю избалованность — ну надо же, слабенькая прохлада его тревожит! И все равно не смог сдержать дрожь. Ведь в Роттердаме он все же не ходил голышом.

Следуя за потоком воздуха, Боб взобрался по железной лесенке для ремонтников к вентиляторам, нашел тот, который отсасывал воздух изнутри станции, и стал спускаться по воздуховоду вниз. Легко нашел вторую дверь и вошел в главную вертикальную шахту.

Поскольку воздух в вытяжной системе не находился под давлением, ходы тут были заметно шире. Кроме того, здесь происходила фильтрация воздуха. Он очищался от грязи и пыли и достигал камер подогрева уже совершенно свежим и чистым. Все это требовало полной доступности системы для ремонтников.

Поэтому Боб уже не полз по узким воздуховодам, а довольно легко спускался по лесенке главной шахты, свободно разбирая надписи и знаки, говорившие о том, к каким именно палубам открывается доступ.

Боковые ходы, строго говоря, не были настоящими воздуховодами. Это были пространства, лежавшие между потолком одного коридора и полом другого, находящегося над ним. Здесь тянулась электропроводка, трубы водопровода — холодного и горячего, трубы канализации. Горели тусклые рабочие лампочки, кроме того, эти проходы освещались через вентиляционные отверстия по обеим сторонам — через те самые узкие вентиляционные решетки, которые Боб обнаружил еще во время своего первого путешествия.

Теперь он легко мог заглядывать в каждую учительскую комнату. Он крался вдоль стены, стараясь не выдать себя даже шорохом, — искусство, тоже усвоенное на улицах Роттердама. Он быстро нашел искомое: того преподавателя, который не спал. Правда, за столом он уже не сидел. Этого человека Боб почти не знал, поскольку тот отвечал за старших курсантов и не преподавал в тех классах, которые посещал Боб.

Учитель как раз направлялся в душ. Это значило, что он скоро вернется в комнату и, возможно, снова начнет работать, дав Бобу шанс узнать его имя и пароль.

Без сомнения, учителя часто меняют свои пароли и коды, и, стало быть, то, что Боб сумеет раздобыть, прослужит недолго. Более того, вполне вероятно, что попытка воспользоваться преподавательским паролем на ученическом компьютере может включить сигнал тревоги. Но Боб в этом сомневался. Здешняя система защиты была рассчитана на то, чтобы выделить курсантов и контролировать их поведение. Что касается преподавателей, то их поведение контролируется куда меньше. Нередко они работают со своими компьютерами в неурочные часы, довольно часто днем подключаются к компьютерам своих учеников, чтобы помочь им справиться с трудными заданиями или дать им доступ к персонифицированной информации. Боб был почти уверен, что риск быть пойманным никак не перевешивает выгод, которые проистекают из овладения персональными паролями учителей.

Пока он ждал, послышались голоса из комнаты, расположенной выше. Их почти можно было разобрать. Что ж, рискнуть возможностью добраться до учительского компьютера?

Пару минут спустя Боб уже заглядывал в комнату… Даймака. Очень интересно. Даймак говорил с человеком, чье голографическое изображение висело в воздухе над письменным столом. Как понял Боб, это был полковник Графф, начальник Боевой школы.

— Моя стратегия очень проста, — говорил Графф, — я уступил и дал ей доступ к тем материалам, о которых она просила. Она права: я не могу получить от нее надежные ответы, если не покажу тех данных, которые ей нужны.

— И она ответила вам?

— Нет, это не так быстро делается. Но она задала мне очень интересный вопрос.

— А именно?

— Является ли мальчик человеком в полном смысле этого слова?

— Ох, бросьте! Неужели вы полагаете, что он личинка жукера, переодетая в костюм человека?

— Нет, конечно. Ничего общего с жукерами. Генетически улучшенный. Это может объяснить многое.

— Значит, все-таки человек!

— Вопрос спорный. Разница между шимпанзе и человеком генетически не так уж велика. Между человеком и неандертальцем — ничтожна. Насколько бульшие изменения нужны, чтобы на месте человека возник новый вид?

— С философских позиций это интересно, но практически…

— А практически мы понятия не имеем, на что способен этот парень. Вид, к которому он принадлежит, не предоставил нам данных на себя. Он примат, конечно, что определяет некоторые черты, но мы не знаем, каковы мотивации его поступков, которые…

— Сэр, при всем моем уважении, рискну все же сказать, что он всего лишь ребенок. И он человек. Не инопланетянин.

— Вот это нам и надлежит установить, прежде чем мы решим, насколько можем ему доверять. И вот почему вы не должны спускать с него глаз. Если вам не удастся вовлечь его в умную игру, найдите другой путь, чтобы понять, как он тикает! Ибо мы не можем использовать его, пока не узнаем, насколько он заслуживает доверия.

«Забавно, что они в разговорах между собой называют эту штуку умной игрой», — подумал Боб.

И тут он понял, о чем они говорят. «Вовлечь его в умную игру». Насколько Бобу было известно — он единственный ученик в Боевой школе, который не играет в «Игру воображения».

Они говорят о нем! Новый вид? Генетически измененный? Боб слышал, как сердце неистово грохочет в его груди. «Кто я? Не только умный, но и… другой?»

— А как же режим секретности? — спросил Даймак.

— Вот еще один вопрос. Вы должны выяснить, что ему еще известно. И насколько вероятно, что он выдаст эту информацию другим ребятам. В настоящее время главная опасность именно в этом. Может оказаться, что этот парнишка, став командиром, который нам так необходим, вполне оправдает риск разглашения секретной информации и даже крушения всей программы. Я всегда считал, что, имея Эндера, мы можем пойти ва-банк, но появление этого парнишки может резко повысить наши шансы на выигрыш.

— Вот уж никогда не думал о вас как об игроке, сэр.

— Я не игрок. Но бывает и так, что обстоятельства заставляют нас включиться в игру.

— Я присоединюсь к вашей ставке, сэр.

— Зашифруйте все, что вы мне прислали. Никаких имен. Никаких обсуждений с другими преподавателями, кроме самых обыденных вопросов.

— Разумеется.

— А если единственным средством уничтожить жукеров станет замещение нас новым видом, Даймак, можно ли будет говорить, что мы спасли человечество?

— Один ребенок — это еще не смена вида, сэр, — ответил Даймак.

— Кто-то уже просунул ногу в дверь. Верблюд сунул нос в вашу палатку. Дай им палец, они…

— Им, сэр?

— Да. Ладно. У меня паранойя. И ксенофобия. Но именно по этой причине я получил эту работу. Станете культивировать эти вирусы в себе, Даймак, и доберетесь до моего кресла.

Даймак рассмеялся. Графф — нет. Голограмма исчезла. Как ни интересен был подслушанный разговор, Боб все же не забыл о возможности подсмотреть компьютерный пароль ушедшего в душевую учителя. Он прокрался обратно к его комнате. Тот еще не вернулся.

О каком нарушении секретности они говорили?

Должно быть, какое-то нарушение произошло недавно, раз они обсуждали этот факт с такой горячностью. Вполне возможно, имеется в виду разговор Боба и Даймака о делах в Боевой школе. И видимо, его догадка, что сражение уже произошло, не может быть этим нарушением, так как тогда Графф и Даймак не стали бы говорить о единственном возможном способе покончить с жукерами. Раз жукеры еще не уничтожены, то нарушение секретности заключается в чем-то другом. Вполне возможно, что первая догадка верна лишь частично и Боевая школа существует затем, чтобы в первую очередь лишить Землю талантливых полководцев, а затем уж нанести поражение жукерам. Графф и Даймак боятся, что Боб выдаст эту тайну другим ребятам. У многих из них тогда возникнет необходимость пересмотреть свое отношение к школе в свете тех идеологических, религиозных или национальных предпочтений, которые прививали им их родители.

И поскольку Боб и в самом деле думал о том, как в течение ближайших месяцев — а может, даже и лет — заручиться лояльностью других ребят, ему теперь нужно быть особенно осторожным, чтобы не дать повода учителям обратить внимание на подобные разговоры. Все, что ему важно знать, — это какие из лучших и наиболее талантливых ребят обладают прочной привязанностью к дому. Правда, для этого сам Боб должен понять, что это за штука такая — патриотизм, а потому ему следует выработать теорию, какими средствами можно укрепить или ослабить этот самый патриотизм, а может, даже и поменять в нем знак с плюса на минус.

То, что первая догадка Боба могла объяснить слова офицеров, вовсе не позволяло автоматически считать ее верной. А то, что последняя война с жукерами еще не закончена, тоже вовсе не значило, что его догадка целиком неверна.

Они могли, например, послать флот к родной планете жукеров годы назад, а сами продолжали готовить командиров, задача которых заключалась в перехвате флота вторжения, который уже приближается к Земле. В этом случае нарушение режима секретности, которого так боялись Графф и Даймак, могло привести к тому, что Боб напугает детей, объяснив им, в каком отчаянном положении находится их планета.

Ирония заключалась в том, что все дети, с которыми был до сих пор знаком Боб, не умели держать язык за зубами. Даже Ахилл выдал свои намерения Бобу тем, что отказался брать хлеб у Проныры. Боб умел хранить тайну, но он знал, что иногда приходится намекать на то, что тебе известно, чтобы получить дополнительную информацию. Именно это и произошло в разговоре Боба с Даймаком. Ситуация деликатнейшая, но в перспективе, если Бобу удастся удержать учителей от попытки выслать его со станции, заставить молчать или, если уж на то пошло, то и покуситься на его жизнь, сейчас он обладал гораздо более ценной информацией, нежели та, которую они получили от него. И еще он узнал немало интересного и полезного, так что его выигрыш был огромен.

Теперь о себе. Вот ведь загадка — кто же он такой? Глупо ломать голову над вопросом, человек ли он? А кем еще он может быть? Он еще никогда не видел ребенка, чьих желаний или эмоций не разделял бы. Разница была лишь в том, что Боб сильнее и не позволяет своим преходящим эмоциям и пристрастиям управлять своими действиями. Разве это делало его чужаком? Он был человек, только получше многих.

Учитель между тем вернулся из душевой в свою комнату.

Повесил мокрое полотенце, потом, даже не одеваясь, сел за стол и включил компьютер. Боб внимательно наблюдал за движением его пальцев, бегающих по клавишам. Быстрота была удивительная, движения почти смазывались. Бобу предстояло позже несколько раз проиграть в уме записанные в памяти движения, чтобы узнать — получилось ли. Руки были видны хорошо, клавиатуру ничто не закрывало.

Потом Боб осторожно пополз к вертикальной шахте воздухозабора. Его ночная экспедиция продолжалась так долго, что он уже забеспокоился. Ему надо было еще выспаться хорошенько, а каждая лишняя минута пребывания в вентиляционной системе повышала риск, что его обнаружат.

Надо сказать, ему здорово повезло в эту первую ночь похода по вентиляционной системе. Случайно подслушал разговор Граффа и Даймака, непосредственно его касавшийся, случайно наткнулся на учителя, показавшего Бобу секретные данные о работе личного компьютера, в том числе и свой пароль. В какой-то момент Боб даже засомневался: уж не знали ли они о его проникновении в вентиляционную систему и не розыгрыш ли все это с их стороны, чтобы узнать, как он будет действовать? Еще один эксперимент?

Нет! В том, что учитель продемонстрировал ему работу своего компьютера, была не просто удача! Боб сам выбрал его, потому что тот пошел мыться, потому что стол стоял так, что Боб мог легко рассмотреть клавиатуру. Это был вполне обоснованный выбор самого Боба. Он начал игру с хорошими козырями и сорвал банк.

Что до Граффа и Даймака, то тут Бобу повезло, что он услышал их голоса, но и тут решающее значение имел его выбор: он пополз, чтобы лучше слышать и видеть разговаривающих. А если еще немного поразмышлять: разве он отправился исследовать систему вентиляции не из-за тех же самых событий, которые побудили Граффа и Даймака организовать сеанс для конфиденциального разговора? И отнюдь не случайностью было то, что они разговаривали тогда, когда погас свет в детских казармах, то есть когда жизнь в школе затихла, когда дневные обязанности офицеров завершены, когда проще найти возможность для беседы и Граффу не нужно было назначать специальное время для встречи с Даймаком, что могло бы вызвать пересуды среди других учителей. Нет, тут не просто везение и удача. Организатором успеха был сам Боб.

Он получил пароль, он подслушал разговор потому, что принял быстрое решение пролезть в систему воздухозабора и тут же выполнил его. Он всегда действует эффективно.

Может, именно это качество и есть один из результатов генной перестройки, которая так интересует Граффа?

«Она» — они упоминали «ее» между собой. Она подняла вопрос о том, является ли Боб генетически человеком. Эта женщина имела какую-то информацию и нуждалась в дополнительных сведениях, и Графф уступил и предоставил ей доступ к необходимым сведениям, до тех пор от нее скрытым. Это означает, что теперь Графф получит от нее больше информации, поскольку та начала получать новые факты. Больше данных о происхождении Боба.

А не сестра ли это Карлотта усомнилась в его человеческой природе?

Сестра Карлотта, которая плакала при расставании, когда он отправлялся в космос? Сестра Карлотта, которая любила его, как мать? Да разве могла она усомниться в нем?

Если они хотели обнаружить какого-то нечеловеческого человека, какого-то чужака в человеческом облике, они должны были пристально изучить эту монахиню, которая обнимала его, как сына, а потом начала ходить кругами, распространяя о нем слухи, что, дескать, он не простой ребенок. Так сказать, темная сторона феи из сказки о Пиноккио. Она прикоснулась к настоящему мальчику и превратила его в нечто страшное и опасное?

Впрочем, вполне возможно, что это вовсе не сестра Карлотта — та женщина, о которой они говорили. Просто какая-то другая женщина. Его предположение насчет Карлотты может быть ошибочно, как и предположение, что последняя битва с жукерами уже давно имела место. Вот почему Боб никогда полностью не доверял своим догадкам. Он действовал сообразно с ними, но всегда был готов учесть возможность того, что интерпретация фактов может оказаться ошибочной.

К тому же его проблема состояла не в том, чтобы установить, действительно ли он человек. Кем бы он ни был, он все равно остается собой и должен действовать так, чтобы не только остаться в живых, но и обрести как можно больше контроля над собственным будущим. Единственная опасность для него заключается в том, что учителей очень волнуют его генетические особенности. Поэтому задача Боба — прикинуться самым нормальным ребенком, и тогда их страхи в отношении этих особенностей исчезнут и развеются.

Только как это можно — притвориться нормальным? Его же взяли сюда не за то, что он нормальный. Его взяли в Боевую школу за экстраординарные способности. Правда, тут все дети такие. И школа наваливает на них так много, что неудивительно, если кое у кого крыша сдвинется набекрень. Как, например, у Бонзо Мадрида с его откровенной вендеттой в отношении Эндера Виггина. Так что казаться «нормальным» он не может, он должен быть «странным», но в рамках приемлемых погрешностей.

Подделать это невозможно. Он еще не знает, какие именно признаки ищут учителя в поведении детей. Он может отыскать десять таких признаков, но так и не догадается, что еще девяносто остались им не замеченными.

Нет, ему не следует действовать в ожидаемом направлении, но нужно стать таким, каким, по их мнению, должен быть идеальный командир.

Когда Боб пробрался в казарму и вскарабкался на свою койку, он увидел, что на всю экспедицию затратил всего лишь час. Он взял компьютер и лежал, мысленно повторяя подсмотренные движения пальцев учителя по клавиатуре. Когда Боб наконец убедился, что у него получается нечто соответствующее здравому смыслу, он приказал себе спать.

И только уже проваливаясь в сон, Боб понял, каким должен стать его камуфляж для роли идеального командира, с помощью чего он усмирит страхи взрослых, а сам обретет безопасность и карьерное продвижение.

Он должен стать Эндером Виггином.

Глава 11

Папочка

— Сэр, я ведь просил о конфиденциальной встрече.

— Даймак находится здесь потому, что ваша небрежность в соблюдении режима секретности сильно затруднила его работу.

— Нарушение режима секретности! Значит, вот почему вы хотите меня списать!

— В школе есть ребенок, который использовал ваш личный пароль для проникновения в преподавательскую компьютерную сеть. Больше того, он добрался до специальных файлов, в которых хранятся личные коды и пароли других учителей, что дало ему доступ к любому компьютеру на станции.

— Сэр, я в точности следую всем распоряжениям, в частности — я никогда не включаю компьютер перед слушателями.

— Так ведь все говорят, что они ничего подобного не делают, а потом оказывается, что это не совсем так.

— Извините меня, сэр, но Апханад ничего подобного не делает. Он сам мгновенно засекает тех, кто нарушает порядок. По-моему, он даже слегка повредился на соблюдении правил. Во всяком случае, у нас он в печенках сидит.

— Вы можете проверить все мои включения. Я никогда не включаю свой компьютер в учебные часы. Более того, я никогда его не включаю за пределами своей комнаты.

— Тогда как же парнишка смог получить ваш пароль?

— Мой персональный компьютер стоит на столе у меня в комнате. Разрешите воспользоваться вашим компьютером для демонстрации?

— Разумеется.

— Я сижу вот так. Спиной к двери, так что никто не может увидеть ничего. Я никогда не работаю в другом положении.

— Ладно, как я понимаю, в комнате нет окна, сквозь которое можно было бы подсмотреть?

— Нет, сэр, есть.

— Даймак?

— Есть окно, сэр. Взгляните. Вентиляция.

— Вы… всерьез хотите меня уверить, что он мог?..

— Он самый крошечный из детей, которых мы…

— Значит, мой пароль украл этот мелкий Боб?!

— Поздравляю вас, Даймак, вам все-таки удалось выпустить в воздух его имя.

— Очень сожалею, сэр.

— Ага! Еще одно нарушение режима секретности! Вы и Даймака отправите на Землю вместе со мной?

— Да никого я отправлять не собираюсь!

— Сэр, я считаю своей обязанностью подчеркнуть, что вторжение Боба в компьютерную сеть старших преподавателей предоставляет нам великолепную возможность…

— …иметь ученика, который копается в файлах, содержащих важнейшие сведения обо всех слушателях школы.

— Никак нет. Изучать Боба. Мы не можем сделать этого с помощью умной игры, но зато мы получаем другую, которую он выбрал сам. Мы будем следить за тем, куда он подключается, а главное — как он поступит с той могущественной силой, которую он подчинил себе.

— Но тот ущерб, который он…

— Он не причиняет никакого ущерба, сэр. Он не сделает ничего такого, что могло бы его выдать. Этот беспризорник по-уличному хитер. Ему нужна только информация. Только ее он рассматривает, но ни до чего не дотрагивается.

— Значит, вы его уже анализируете, так? И вы знаете, что он делает и когда?

— Я знаю одно: если есть такая история, которой мы можем его заинтересовать, то он должен натолкнуться на нее сам. Он ее должен украсть у нас. Поэтому я полагаю, что маленький промах с соблюдением секретности послужит неплохим способом залечить последствия куда более серьезного нарушения.

— Я думаю вот о чем: если он действительно ползает по воздуховодам, то не удалось ли ему подслушать что-либо еще более важное?

— Если мы перекроем вентиляцию, он сразу поймет, что попался, и уж тогда не поверит ничему из того, что мы попытаемся ему подбросить.

— И что же, я, значит, должен позволить какому-то паршивцу ползать по всей вентиляционной системе и…

— Скоро он не сможет этого делать. Он растет, а воздуховоды узки…

— Ну пока только это и утешает. И к сожалению, нам все еще необходимо убить Апханада за то, что он знает слишком много.

— Пожалуйста, сэр, заверьте меня, что вы всего лишь пошутили.

— Да, я пошутил. Вы скоро получите Боба в качестве слушателя, капитан Апханад. Тщательно следите за ним. Разговаривать о нем разрешаю только со мной. Он непредсказуем и опасен.

— Опасен! Маленький Боб?

— Это ведь он умудрился спереть ваш пароль, не так ли?

— И ваш тоже, сэр, при всем моем к вам уважении.


Боб изучил множество личных дел слушателей Боевой школы — он читал их штук по пять-шесть в день. Первоначальные баллы курсантов — результаты тестирования на Земле — были наименее интересным материалом, который там содержался. Каждый слушатель школы имел весьма высокие и примерно одинаковые баллы по всем тестам. Различия были несущественны. Собственные оценки Боба были самыми высокими, и разрыв между ними и оценками следующего за ним курсанта — Эндера Виггина — был почти таким же, как и разрыв между показателями самого Виггина и следующего за ним. Разница между Бобом и Эндером составляла примерно полпроцента, а большинство других отставали от них на два-три балла.

Конечно, Боб знал многое, чего они знать не могли, и получить самые высокие показатели из всех возможных оценок ему было не так уж трудно. Он мог бы добиться еще большего, иметь еще более высокие баллы, но он достиг той границы, которую тесты могли выявить. Разрыв между ним и Эндером был на самом деле гораздо значительнее, но точно оценить его не представлялось возможным.

И тем не менее… Читая личные дела, Боб понял, что тесты служили лишь средством обнаружения возможностей ребенка. В характеристиках учителей говорилось о таких вещах, как ум, интуиция, самооценка, способность налаживать контакты, побеждать оппонента в спорах, смелость, способность идти на риск, осторожность, умение сначала убедиться, а уж потом действовать, мудрость при выборе альтернативных решений. И, обдумывая это, Боб пришел к выводу, что во многих отношениях он может уступать ряду слушателей.

Эндер Виггин явно знал вещи, о которых Боб не догадывался. Боб мог прийти к тому же решению, что и Виггин, он сумел бы даже разработать новые тактические приемы, чтобы скомпенсировать поведение командира, который не пожелал бы его тренировать. Боб сумел бы, возможно, поступить, как Виггин, и привлечь к себе нескольких ребят, чтобы тренироваться вместе, ибо многие вещи невозможно делать в одиночку. Но Виггин принимал всех желающих безотносительно их умений и возможностей, даже несмотря на то, что тренироваться с таким количеством ребят в Боевом зале тяжело. Согласно записям учителей, Эндер тратил сейчас на тренировку других куда больше времени, чем у него уходило на самосовершенствование и отработку собственной техники. Конечно, это потому, что он сейчас не состоял в армии Бонзо Мадрида и ему как-то приходилось компенсировать отсутствие регулярных тренировок. И все равно он продолжал работать с малышами, особенно с энтузиастами из новичков, которые хотели отличиться еще до того, как попадут в настоящую армию.

«Делает ли Виггин то же самое, что и я, стремясь изучить других курсантов, чтобы быть готовым к грядущей гражданской войне на Земле? А может, он учит ребят заведомо неправильно, чтобы потом воспользоваться их ошибками?»

Из того, что Боб слышал о Виггине от ребят из его группы новичков, ходивших к Эндеру на тренировки, Боб пришел к выводу, что тут имело место нечто совсем другое. Виггин, по-видимому, по-настоящему заботился о малышне, которая выкладывалась на тренировках. Неужели ему так важно, чтоб его любили? Потому что у него получалось — если допустить, что он стремился именно к этому. Его обожали.

Но и в случае «любовного голода» тут присутствовало что-то еще, что-то гораздо более важное. Только Боб никак не мог понять, что же это такое.

Боб нашел, что заметки учителей хоть и полезны, но помогут ему очутиться в голове Виггина. Во-первых, учителя держали свои выводы из анализа умной игры где-то еще, куда Боб доступа не имел. Во-вторых, учителя тоже не умели проникать в мысли Виггина, потому что мыслили на совершенно ином уровне.

А Боб мог.

Но проект Боба заключался совсем не в том, чтобы из научного любопытства анализировать Виггина, или соревноваться с ним, или даже просто понять его. Цель была в том, чтобы сотворить из себя такого же мальчика, которому учителя верили бы и на которого они полагались бы. Словом, считали бы стоящим парнем. В этом проекте Виггин становился учителем Боба, ибо Виггин уже сделал то, что хотел сделать Боб.

И сделал Виггин это, не будучи абсолютным идеалом.

Насколько мог судить Боб, Эндер не был стопроцентно психически здоров. Впрочем, кого тут в школе можно было считать таковым? Но готовность Виггина ежедневно тратить несколько часов на тренировку детей, которые для него ничего не делали… Чем больше Боб размышлял об этом, тем более бессмысленным ему казалось поведение Виггина.

Виггин не создавал организации, которая бы его поддерживала. В отличие от Боба, он не обладал идеальной памятью, и Боб был уверен, что он не держит у себя в уме детальное досье на каждого слушателя школы. Ребята, с которыми работал Виггин, были вовсе не из лучших, напротив, это были самые запуганные и задерганные новички или слабаки из регулярных армий. Они липли к Виггину. Им казалось, что быть в одной команде с солдатом, лидирующим в рейтинге, означает удачу. Но почему Виггин продолжает отдавать свое время таким ребятам?

«А почему Проныра умерла за меня?»

Все тот же вопрос. Бобу он был прекрасно известен. Он отыскал в библиотеке несколько томов по проблемам этики и прочёл их, вызвав на компьютер. И скоро понял: все теории, объясняющие альтруизм, — чушь собачья. Самым идиотским было старинное социобиологическое объяснение, приводящее в пример дядей, умирающих за племянников. В теперешних армиях не существовало родственных связей, а люди гибли куда чаще, и все больше — за чужих людей. Теория общинности еще как-то могла восприниматься всерьез, если не рассматривать ее слишком внимательно. Она объясняла, почему общины всегда восхищались героями, воспевая их в сагах, балладах, ритуалах, но никак не помогала понять, почему герои жертвуют собой.

А ведь именно это и видел Боб в Виггине. Героя по призванию.

Он и в самом деле заботился о себе меньше, чем об этих ребятах, которые не стоили и нескольких минут его времени.

И именно эта особенность привлекала к Виггину всех и каждого. Вероятно, по той же причине, если судить по рассказам сестры Карлотты, Христос всегда был окружен последователями.

«Возможно, потому-то я и боюсь Виггина. Потому что не я чужой, а он. Его нельзя постичь умом, он непредсказуем. Он тот, кто никогда не поступает по холодному расчету, его мотивации не всегда предсказуемы. Я хочу выжить, и как только вы это усвоите, дальше обо мне и знать ничего не надо. А этот Виггин может выкинуть любой финт».

Чем больше Боб изучал Виггина, тем больше непонятного обнаруживал. И тем больше ему хотелось поступать как он, до тех пор пока он в какой-то момент не увидит мир с его точки зрения.

Но, даже идя по стопам Виггина, хоть все еще на большом расстоянии от него, Боб никак не мог решиться на одну вещь — ту, что совершали самые робкие малыши. Он не мог решиться назвать его Эндером. То, что Боб называл его только по фамилии, определяло дистанцию между ними. Хотя сама-то дистанция была микроскопической.

А что изучал Виггин, читая в свое свободное время? Не книги по военной стратегии и истории, которые Боб глотал залпом в начале, а теперь читал медленно и со вкусом, выуживая все, что могло иметь отношение к войнам в космосе и современным сражениям на Земле. Виггин это тоже читал, но среди его постоянных запросов в библиотеке были видеозаписи сражений или же съемки боевых кораблей жукеров.

Эти ленты и клипы об ударных силах Мэйзера Рэкхема в героической битве, которой закончилась Вторая война с жукерами, Виггин просматривал по многу раз.

Боб тоже их смотрел, хоть и не так часто. Он их так великолепно запомнил, что мог запросто прокручивать в своем мозгу с достаточным количеством деталей, так что иногда перед ним всплывали в памяти какие-то мелочи, не замеченные раньше.

Видел ли Виггин, без конца просматривая эти клипы, каждый раз что-то новое? Или искал в них нечто?

А может, он старался понять, как тикает мозг жукеров? Но разве он не понимает, что эта библиотека не имеет в своих фондах нужных материалов, а тех, которые там есть, явно недостаточно для анализа? Это же все пропагандистская чушь.

Из видеозаписей вырезаны жестокие сцены убийств, рукопашных схваток на бортах взятых на абордаж жукерских кораблей. И не было тут картин поражений, когда жукеры сбивали с неба корабли человечества. Все, что тут можно найти, — это корабли, блуждающие в космосе, да несколько минут записи их подготовки к битве.

Война в космосе? Такая волнующая в романах и такая нудная в реальности. Иногда что-то вспыхнет, подобно молнии, а преимущественно царит вечная ночь.

Да, конечно, еще оглушительный миг победы Мэйзера Рэкхема.

Что же надеялся найти здесь Виггин?

Сам Боб больше узнавал из умолчаний, нежели из того, что ему совали под нос. Например, почему нигде нет ни единого снимка Мэйзера Рэкхема? Нигде в библиотеке. Очень странно. Повсюду лица Триумвирата, каких-то командиров и политиканов. А почему Рэкхема нет? Может, победа стоила ему жизни? А может, он вообще фикция? Рукотворная легенда — надо же было кому-то приписать победу? Но почему ему тогда не сделали лица — это же проще простого. Может, он изувечен?

А может, он был очень-очень мал?

«Если я доживу до командующего земным флотом, который разобьет жукеров, неужели они засекретят и мой портрет, потому что такого недоноска нельзя превращать в героя? Но мне-то до этого и дела нет! Чихал я на геройство! Такой кайф — он только для Виггинов, это уж точно!»


Николай — тот парнишка, который занимает койку прямо напротив Боба… Достаточно близко, чтобы высказать несколько догадок, которые не успел озвучить сам Боб.

Учитель оценил его негативно: «Просиживает стул». Жестоко сказано. Но верно ли?

Боб понимал: он слишком доверяет оценкам преподавателей.

«А есть ли у меня реальные доказательства, что они правы? Или я верю им потому, что меня они оценивают высоко? Может, их лесть сделала меня самодовольным болваном? А что, если их оценки безнадежно ошибочны? На улицах Роттердама у меня не было личных дел. Я просто знал других детей. Проныра. Я составил о ней мнение, и оно было почти правильным, хотя я тут и там натыкался на сюрпризы. Сержант. Я оказался прав во всем. Ахилл? Да, его я узнал хорошо… Тогда почему я держусь в стороне от других учеников? Потому что учителя с самого начала изолировали меня от других детей да еще потому, что решил — вся сила в руках учителей.

Но теперь я знаю, что был прав лишь частично. Учителя действительно обладают властью во многих областях, но когда-нибудь я окажусь где-то вне школы, и тогда какое мне дело, что обо мне думают учителя? Я могу овладеть всей военной историей и теорией, но мне это не принесет пользы, если они не доверят мне командования. И я никогда не встану во главе флота или армии, если у них не будет уверенности, что другие люди пойдут за мной.

Но сегодня важны не эти люди, а мальчишки и несколько девчонок. Не взрослые, а те, которым еще предстоит повзрослеть. Как они выбирают лидеров? Как сумею я повести их за собой — такой маленький и слабый?

И как это удалось Виггину?»

Боб расспросил Николая о том, кто из ребят их группы посещает тренировки Виггина.

— Мало. И все они не класс. Хвастунишки и подхалимы.

— Но кто они?

— Хочешь покорешиться с Виггином?

— Просто хочу узнать о нем побольше.

— И что именно?

Эти вопросы беспокоили Боба. Ему не хотелось подробно обсуждать то, что он делает. Но в Николае он не чувствовал даже признака подлости. Он просто хотел знать.

— Хочу узнать его историю. Он же один из самых лучших. Стоящий парень, верно? Так вот, как это у него получилось? — Боб не знал, насколько естественно у него получается этот разговор. Он прибегал к сленгу редко и не был уверен, что нужные выражения появятся как бы сами собой.

— Ну, ежели ты сам чего словишь в этом плане, то поделись со мной, ладно? — Николай даже глаза закатил к небу.

— Ладно, не позабуду, — ответил Боб.

— Как думаешь, у меня есть шанс стать вровень с Эндером? — спросил Николай. — У тебя-то, ясное дело, есть — вон ты какой зубрилка.

— Сопли у Виггина не медовые, — ответил Боб.

— И что это значит?

— Он классный парень, как и многие. Ладно, выясню, поделюсь с тобой. О’кей?

Боб очень удивился, узнав, что Николай так невысоко оценивает собственные шансы встать в ряды лучших. Возможно ли, что негативная оценка учителя в конечном счете верна? Или он сам как-то высказался в том же плане, а Николай принял к сведению?

И поверил?

От ребят, которых ему указал Николай как склочников и подхалимов, что на первый взгляд походило на правду, Боб узнал имена близких друзей Виггина.

Шен. Алай. Петра (опять она!). Но Шен был самым давним.

В учебные часы Боб обнаружил Ханя в библиотеке. Единственной приманкой для посещения библиотеки были мониторы — ведь любые книги можно было заказать на компьютер. Однако фильмы Шен не смотрел — в руках у него был собственный компьютер. Он играл в умную игру.

Боб сел рядом и стал наблюдать. Человек с львиной головой и в кольчуге стоял перед страшенным великаном, который протягивал ему на выбор две кружки с напитками. Звук был приглушен, так что Боб ничего не слышал, хотя, судя по действиям Шена, тот прекрасно разбирался в предложении великана. Его львиноголовый персонаж отпил из одного из кубков и тут же помер.

Шен что-то пробормотал и оттолкнул компьютер.

— Это и есть «Угощение великана»? — спросил Боб. — Я о ней слыхал.

— Ты что, никогда не играл в нее? — удивился Шен. — Выиграть в ней невозможно; во всяком случае, я раньше так думал.

— Вот и я так слышал. По-моему, довольно занудно.

— Занудно? Ну ясно, ты же не пробовал. Ведь если захотел бы, так долго искать ее не пришлось бы.

Боб пожал плечами, сделав вид, что ему не раз приходилось видеть, как играют другие. Шен улыбнулся. Может, жест Боба не соответствовал манерам хладнокровного крутого солдата? Или забавно было видеть малыша, воспроизводящего такой шикарный жест?

— Да брось ты! Неужто вправду никогда не играл в эту игру?

— Слышь, — сказал Боб, — ты сказал, что раньше думал, будто в нее никто не выигрывает, разве нет?

— Понимаешь ли, я как-то случайно заметил, что один парень дошел в игре до такой ситуации, в которой мне самому еще никогда не случалось быть. Я спросил у него, что это за место, а он буркнул: «Оно по другую сторону от «Угощения великана»».

— А он сказал, как туда попал?

— А я не спрашивал.

— Почему?

Шен усмехнулся и отвел глаза.

— Небось то был Виггин, а?

Улыбка исчезла.

— Я этого не говорил.

— Я знаю, ты его друг. Потому-то и зашел сюда.

— Это еще что такое? Ты за ним шпионишь? Ты от Бонзо?

Все шло наперекосяк. Боб не предполагал, что у друзей Виггина так силен инстинкт защиты.

— Я сам от себя. Слышь, ничего плохого, о’кей? Я только… слышь, хочу понять… Ты же знаком с ним с самого начала, верно? Говорят, ты его друг чуть ли не со дня приезда, а?

— Ну а тебе-то что?

— Слышь, у него ведь много друзей, так? И это — несмотря на то что он самый лучший в классе и самый первый по боевому рейтингу, верно? И они его не ненавидят?

— Многие bichao его на дух не переносят.

— Знаешь, парень, я хотел бы иметь друга. — Боб понимал, что не следует напирать на жалобный тон. Ему следовало говорить как маленькому одинокому ребенку, который пытается «звучать гордо». Поэтому свою жалобу он завершил смешком. Будто хотел все обратить в шутку.

— Уж больно ты мал, — ответил Шен.

— На нашей планете все такие, — отозвался Боб.

Впервые за время разговора Шен весело рассмеялся:

— Планета пигмеев?

— Нет, те парни по мне слишком велики.

— Слушай, я секу, о чем ты, — сказал Шен. — У меня, знаешь ли, была очень смешная походка. Кое-кто стал травить меня. Эндер это прекратил.

— Как?

— Он высмеял их еще сильнее.

— Я и не знал, что он на это способен.

— Нет, он не сказал nada[36]. Он сделал это с помощью компьютера. Послал им весточку от самого Господа.

Ах да, Боб эту историю уже слыхал.

— И это он сделал ради тебя?

— Они ржали над моей задницей. Она у меня была здоровенная. До физкультуры, как ты понимаешь. Давно, стало быть. И он их высмеял, будто, значит, они на мою задницу заглядываются. И подписался: «Господь Бог».

— Значит, они не знали, кто это сделал?

— Прекрасно знали. Усекли тут же. Но он ничего не сказал им. Вслух.

— Вот так вы и стали друзьями? Он защищал малышей?

Как Ахилл…

— Малышей? — воскликнул Шен. — Да он был самым маленьким в нашем челноке! Не такой, как ты, но маленький. И по возрасту тоже, сечешь?

— Он был самым маленьким, а стал твоим покровителем?

— Нет. Не так. Нет, он… пресекал плохое… вот и все. Он пошел к группе, там был этот Бернард, который дружил с самыми большими, самыми крутыми ребятами…

— Хулиганами?

— Ага, верно. Только Эндер пошел прямо к их первому номеру, к лучшему другу Бернарда — Алаю. И подружился с ним.

— Он украл у Бернарда опору?

— Не так, парень. Совсем не так. Он подружился с Алаем, а потом сделал так, что тот скорешил его с Бернардом.

— Бернард? Это тот, которому Эндер сломал руку в челноке?

— Верно. И я думаю, Бернард ему этого никогда не простит. Однако он понял, как обстоят дела.

— И как же они обстояли?

— Эндер — он хороший. Просто он никого не ненавидит. Если ты сам правильный, он тебе сразу же покажется, тебе захочется понравиться и ему. Если ты понравился Эндеру, значит ты сам о’кей, сечешь? Но если ты сам дерьмо, то от одного его вида тебя воротит. Оттого, что он существует, сечешь? И тогда Эндер пытается пробудить в тебе твои лучшие стороны.

— А как это — «пробудить лучшие стороны»?

— Не знаю, парень. Откуда мне знать? Понимаешь, вот знаешь Эндера долго, и он все это время хочет одного: чтоб ты был таким, чтобы он тобой гордился. Я говорю, будто… будто ребенок, да?

Боб покачал головой. Для него это звучало как присяга в верности. Это чувство Боб тоже не слишком хорошо понимал. «Друзья — это друзья, — думал он. — Как когда-то Сержант и Проныра — еще до появления Ахилла. Это не любовь. Когда появился Ахилл, они его полюбили; впрочем, и это чувство больше походило на поклонение… Богу. Он давал им хлеб, они отдавали хлеб обратно. Как… ну как… Он же и сам назвал себя «папа». Это то же самое? Не был ли Эндер вторым Ахиллом?»

— А ты умница, пацан, — сказал Шен. — Я ведь тут давно. И ни разу не задумался. Как Эндер добился этого? Могу ли я повторить то же самое, стать вторым Эндером? Понимаешь, Эндер, он… велик, и тут я поделать ничего не могу. Разве что уж очень напрягусь. Я просто хочу быть с ним.

— Это потому, что ты тоже хороший.

Шен поднял глаза к потолку:

— По-моему, это именно то, о чем я говорил в самом начале. Выдал себя с головой. Получается, я просто трепло.

— Большое, старое трепло. — Боб улыбнулся.

— Он всего лишь… заставляет тебя хотеть. Я умру за него. Это звучит как геройский треп, а? Но это святая истина. Я могу умереть за него, могу убить за него.

— Ты будешь сражаться за него.

Шен понял это:

— Верно. Он прирожденный командир.

— Алай тоже будет за него сражаться?

— Будут многие из нас.

— Но кое-кто нет?

— Как я сказал: плохие, они его не любят, у них от него крыша едет.

— Значит, мир поделен: хорошие люди любят Виггина, плохие — нет.

На лице Шена снова появилось недоверчивое выражение.

— Непонятно, какого хрена я тебе несу эту фигню! Уж слишком ты ловок, чтобы верить в такое…

— Да верю я, — сказал Боб. — Не психуй на меня. — Это выражение он знал давно. Так говорят малыши, когда оказываются в глупом положении: «Не психуй на меня».

— Я не психую. Мне показалось, что ты надо мной потешаешься.

— А мне всего-навсего хотелось узнать, как Виггин обзаводится друзьями.

— Если бы я это знал, если бы по-настоящему понимал это, то у меня их было бы куда больше, чем сейчас. Но зато я дружу с Эндером, и все его друзья — мои, а я — их друг, и вот… вроде как семья.

Семья. Папа. Опять Ахилл.

К Бобу вернулся прежний ужас. Ночь после убийства Проныры. Труп Проныры в воде. А утром — Ахилл. Как он разыгрывал сцену перед малышами. И Виггин такой же? Папа…

А когда пробьет нужный час…

Ахилл — зло. Виггин — добро. Но оба создали семью. У обоих есть люди, которые их любят, которые готовы ради них пойти на смерть. Защитник. Папа. Добытчик. Мама. Единственный родитель толпы несчастных сирот.

«Мы же и здесь, в Боевой школе, все сироты. Мы не голодаем, но нам нужна семья.

Только не мне. Я в ней не нуждаюсь. Один папа уже поджидает меня с ножом в руке.

Нет, лучше уж быть папой, чем иметь папу!

Как же это сделать? Пусть кто-то полюбит меня как папу. Как Шен любит Виггина.

Шансов на это нет. Я слишком мал. Как щенок. У меня нет того, что им нужно. Все, на что я способен, — защищаться, вырабатывая систему защиты. У Эндера есть много такого, чему он может научить малышей, а они так хотят стать такими же, как он. Но я… Мне известна лишь собственная дорога».

Даже принимая такое решение, Боб отлично знал, что с Виггином он не покончил. Все равно Боб обязан узнать, чем обладает Виггин, что он представляет собой.

Летели недели, складываясь в месяцы. Боб тщательно выполнял все классные задания. Он неукоснительно посещал занятия в Боевом зале, где Даймак обучал их двигаться, стрелять, бороться в невесомости. По своей собственной инициативе Боб прошел все факультативные курсы, которые были доступны с его компьютера, получив за них самые высокие отметки. Он изучал военную историю, философию, стратегию.

Он прочёл труды по этике, религии, биологии. Он следил за поведением всех слушателей Боевой школы — от только что прибывших залетных до готовящихся к выпуску.

Когда он встречался с ними в коридорах, он знал о них больше, чем они сами знали о себе. Знал, откуда они. Знал, тоскуют ли они по своим семьям, как они оценивают свою страну, религиозную или этническую группу. Знал, насколько ценными они могут оказаться для националистических или партийных организаций.

Боб продолжал читать все, что читал Виггин, смотреть то, что смотрел тот. Слушал разговоры ребят о Виггине, встречался с друзьями Виггина, вслушивался в их слова о том, что сказал или сделал Эндер. При этом Боб пытался сложить это все в некую последовательную философскую систему, в своего рода мировоззрение. В план жизни.

И обнаружил кое-что любопытное. Невзирая на альтруизм, невзирая на самопожертвование, ни один из друзей Виггина не сказал, что сам Виггин разговаривал с ними о своих проблемах. Все шли к Виггину, но Виггин не шел ни к кому. Настоящих друзей у него было не больше, чем у Боба. Как и Боб, Виггин был сам по себе!

Вскоре Боба освободили от посещения занятий по тем дисциплинам, которыми он уже овладел. Его перевели в группу к старшим курсантам, где его сначала встретили с раздражением, а потом стали относиться с восхищением, когда он обгонял их и уходил в следующую группу, оставив их на полпути изучаемого курса. А что Виггин? Он тоже шел с опережением? Да, но не так быстро. Потому ли, что Боб лучше?

Или потому, что быстрее достигал предела?

По характеристикам учителей было видно, что что-то происходит. Курсанты со средними способностями, если таковыми можно было назвать учеников этой школы, теперь получали все более короткие характеристики.

Их не игнорировали, но лучшие из лучших были определены, и теперь львиная доля внимания уделялась им.

Тем, которые казались лучшими. Ибо Боб стал понимать, что учителя часто переоценивают тех учеников, которые им просто больше нравятся, и недооценивают тех, которые нравятся меньше. Учителя притворялись бесстрастными, стоящими «над схваткой», но часто их симпатии оказывались на стороне детей с более ярко выраженной харизмой, они давали им более высокие баллы при оценке лидерства, хотя на самом деле те были просто более шустрыми, или атлетически развитыми, или испытывающими потребность вечно находиться в центре внимания. Таким образом, нередко случалось, что симпатии учителей оказывались на стороне тех ребят, из которых никогда не выйдут хорошие командиры, а те, которые, по мнению Боба, были в этом плане наиболее многообещающими, игнорировались. Было тяжело видеть учителей, совершающих подобные ошибки. Ведь у них перед глазами стоял Виггин, Виггин — истинное сокровище, они преклонялись перед ним и упускали из виду тех, кто тоже был хорош. Или увлекались каким-нибудь энергичным, самодовольным, амбициозным парнишкой, результаты практической работы которого были не слишком заметны.

Неужели же работа Боевой школы имеет лишь одну цель — выявить и обучить только лучших из лучших? Тестирование на Земле работает безотказно: среди курсантов нет ни единого пентюха. Но система школьного образования не учитывала одного фактора: как подбираются сами учителя и воспитатели?

Все эти кадровые офицеры — люди опытные, очень способные. Очень ответственные. Но в военном деле нельзя назначать на ответственные посты только исходя из этих качеств.

Ведь нижестоящим офицерам необходимо привлекать к себе внимание тех, кто стоит над ними. Надо им нравиться. Надо встраиваться в систему. Надо выглядеть так, как представляют себе идеального офицера вышестоящие начальники. Больше того, надо думать так, как они считают правильным.

В результате получается командная структура, где наверху оказываются типы, которые отлично смотрятся в форме, говорящие правильные слова и поступающие так, чтобы ничем не задеть чувствительные нервы вышестоящих, а всю грязную работу незаметно делают офицеры несравненно более способные, на которых держится авторитет начальства, на которых сыплются все шишки и которых зачастую выгоняют в отставку.

Такова уж армия. Среди учителей и воспитателей были представители самых разных слоев и групп, имеющихся в армейской среде. И они продвигали вперед тех слушателей, которые соответствовали идиотским приоритетам этой системы.

Неудивительно, что такие пацаны, как Динк Микер, понимали это и отказывались играть по таким правилам. Динк обладал и обаянием, и талантом. Благодаря обаянию его выдвинули на роль командира армии, но поскольку он был еще и талантлив, то, поняв систему и возмутившись ее идиотизмом, он начисто отказался от назначения. Другие дети, как, например, Петра Арканян, — ярко выраженные личности, овладевшие теорией и практикой стратегии в такой степени, что разбуди их — и они тут же начнут отдавать приказы, то есть люди, которые могли бы вести за собой в бой солдат, принимать решения и выполнять их, — не хотели превращаться в паркетных шаркунов, а потому и оставались вне поля зрения преподавателей. Все их недостатки рассматривали под увеличительным стеклом, все достоинства — под уменьшительным.

И тогда Боб стал формировать собственную «антиармию». Из ребят, оставшихся не понятыми учителями, но по-настоящему талантливых, из ребят с сердцем и умом, а не просто обладателей приятных мордашек и хорошо подвешенных языков. Он определял, кто из них возглавит командование взводами в армии, где командиром будет, конечно…

Конечно, Виггин. Боб не видел никого другого на этом месте. Виггин поймет, как использовать их с наивысшей эффективностью для пользы дела.

И Боб знал, где будет он сам. Рядом с Виггином. Взводный командир, только самый доверенный. Правая рука Виггина. Такой, что, когда Виггин будет близок к совершению ошибки, сможет указать на нее и предотвратить. И он будет так близок к Виггину, что, может быть, наконец-то поймет, почему Эндер — классный парень, а он, Боб, — нет.


Сестра Карлотта пользовалась своим новым, очень высоким допуском, как скальпелем, прорезая им путь в секретнейшие хранилища информации, там подбирая крошки сведений, тут задавая новые вопросы, разговаривая с людьми, не имевшими ни малейшего представления о цели ее исследований и не понимавшими, почему ей известны глубочайшие тайны, связанные с их работой. Все это сестра Карлотта складировала в своем мозгу и частично в тех секретных записках, которые передавала полковнику Граффу.

Но иногда она вздымала свой допуск, как мясницкий топор, чтобы пробиться сквозь толпы тюремщиков и офицеров службы безопасности, которые, обнаружив столь высокий уровень доступа у столь мелкой сошки, позволяющий ей знать-все-что-угодно, тут же бросались выяснять, не подделка ли ее ключ. И тогда на них орало такое большое начальство, что чиновничья мелюзга до конца жизни сожалела, что не отнеслась к сестре Карлотте как к самому Господу Богу.

И вот наконец она сидит лицом к лицу с отцом Боба.

Или, если точнее, с человеком, который был ему почти что отцом.

— Я хочу поговорить с вами о вашем предприятии в Роттердаме, — сказала она.

Он состроил кислую мину:

— Я уже сообщил обо всем. Именно поэтому я еще жив, хотя и не уверен, что сделал правильный выбор.

— Мне сказали, что вы просто фонтанировали информацией, — сказала сестра Карлотта без всякого сочувствия. — Я никак не ожидала, что все это выйдет на поверхность с такой скоростью.

— Идите к дьяволу! — ответил он, поворачиваясь к ней спиной.

На нее это не подействовало.

— Доктор Волеску, материалы вашего дела говорят, что на «ферме» в Роттердаме у вас было двадцать три ребенка, предназначенные для разборки на органы.

Он промолчал.

— И это очевидная ложь.

Молчание.

— И как ни странно, я знаю, что эта ложь не ваша. Ибо мне известно, что это была вовсе не «ферма» черных трансплантологов и что причина того, что вы еще живы, кроется в вашем согласии признать, что именно вы организовали эту лабораторию. И чтобы продолжать жить, вы пообещали, что никогда и ни с кем не станете обсуждать, что там происходило на самом деле.

Он развернулся к ней вполоборота, чтобы иметь возможность бросить на нее косой взгляд.

— Покажите мне еще раз тот допуск, который вы пытались вручить мне, когда пришли.

Она показала. Он долго и тщательно его рассматривал.

— Что вам известно? — спросил он.

— Я знаю, что ваше настоящее преступление состояло в продолжении запрещенных исследований. У вас же к этому времени уже имелись оплодотворенные яйцеклетки, подвергнутые определенному, очень деликатному воздействию. Вы повернули «ключ Антона». Вы хотели, чтоб дети родились. Вы хотели узнать, какими они станут.

— Если вы все это знаете, то зачем пришли ко мне? Все это есть в документах, которые вы, видимо, читали.

— Ничего подобного, — ответила сестра Карлотта. — Я не охотница до исповедей, и меня не интересует наука. Я хочу знать о детях.

— Они мертвы, — ответил он. — Мы убили их всех, когда узнали, что нас засекли. — Он посмотрел на нее с горечью. — Да, это инфантицид. Двадцать три убитых ребенка. А поскольку государство не пожелало признать, что такие дети действительно существовали, то меня не стали обвинять в убийстве. Но Бог меня осудил. Он еще предъявит мне свои обвинения. Вы поэтому здесь? Это Он дал вам такой высокий допуск?

— И вы еще способны на подобные шутки? Все, что я хочу знать, — это то, какую информацию вам удалось собрать в ходе эксперимента.

— Ничего я не узнал. Времени не хватило. Это были еще младенцы.

— Они были у вас почти год. Они развивались. Все работы, сделанные после открытия Антона, носили теоретический характер. Вы же наблюдали развитие детей.

Медленная улыбка проступила на его лице.

— Повторяется история с нацистскими врачами-преступниками? Презираете меня за то, что я сделал, но хотите знать результаты исследований.

— Вы следили за их ростом, за их физическим развитием, за интеллектуальным прогрессом…

— Мы как раз только собирались приступить к исследованию интеллектуального потенциала. Проект не финансировался извне. Так что все, что у нас было, — большая теплая комната и самое необходимое для обеспечения жизнедеятельности.

— Тогда расскажите об их телах. Их моторика?

— Маленькие, — ответил он. — Родились крошечными, росли медленно. Все мельче и легче нормы.

— Но очень умные?

— Рано начали ползать. Издавали звуки, словоподражания куда раньше нормальных детей. Я их редко видел. Не мог рисковать разоблачением.

— Ваш прогноз?

— Прогноз?

— Да, их будущее — каким оно вам представлялось?

— Смерть. Это удел всех. К чему эта болтовня?

— Если бы вы их не убили, доктор Волеску, что случилось бы с ними?

— Они, разумеется, продолжали бы расти.

— А потом?

— Не бывает «потом». Росли бы.

Она помолчала, пытаясь усвоить полученную информацию.

— Все верно, сестра. Вы правильно понимаете. Они росли медленно, но росли. Это обеспечил «ключ Антона». Он хранил их. Развивался мозг. Череп увеличивался в размерах, темя не зарастало. Удлинялись руки и ноги.

— Так что, когда они достигли бы роста взрослого человека…

— Такого понятия для них не существует. Есть рост к моменту смерти. Постоянно расти нельзя. Есть причина, по которой природа установила механизм, контролирующий рост долгоживущих особей. Нельзя расти все время, поскольку органы начинают выходить из строя. Обычно первым отказывает сердце.

Описание этих последствий заставило сестру Карлотту испытать страх.

— А какова скорость роста? Когда они достигнут нормального для их возраста роста?

— По моим представлениям, у них должно было быть два периода ускоренного роста. Один — перед началом периода половой зрелости. Они обогнали бы своих нормальных сверстников. К двадцати годам они стали бы гигантами. И умерли бы, наверняка не дожив до двадцати пяти. Вы представляете себе, какими огромными они могли бы стать? Их убийство можно рассматривать как акт милосердия.

— Я сомневаюсь, что кто-нибудь из них проголосовал бы за то, что у него отняли двадцать лет жизни.

— Они не узнали, что с ними происходит. Я же не чудовище. Мы их усыпили. Они умерли во сне. Тела сожгли.

— А что с половой зрелостью? Они бы успели созреть?

— Это то, чего мы никогда не узнаем, верно?

Сестра Карлотта встала, собираясь уйти.

— Значит, он все же выжил? — спросил Волеску.

— Кто?

— Тот, которого мы потеряли. Тот, чье тело не нашли. Я насчитал двадцать два тела, когда мы их сжигали.

— Раз вы поклонялись Молоху, доктор Волеску, то рассчитывать на ответ вы не можете. Но один из них был спасен Богом.

— Скажите, каков он? — Глаза на лице Волеску горели голодным огнем.

— Вам известно, что это мальчик?

— Они все мальчики.

— А что вы сделали с девочками? Выбросили?

— Как вы думаете, где я взял гены? Я имплантировал свою собственную ДНК в неоплодотворенную яйцеклетку.

— Господи боже мой, неужели же это были ваши собственные дети-близнецы?!

— Я не такой монстр, как вы полагаете, — сказал Волеску. — Я пробудил зародыши к жизни, так как хотел знать, какими они станут. Их гибель была большим горем для меня.

— И все же вы на это пошли ради спасения собственной жизни?

— Я боялся. И у меня родилась мысль. Это же копии… Уничтожить копии не значит убить.

— Их тела и души принадлежали им.

— А вы думаете, государство оставило бы их в живых? Вы думаете, они уцелели бы? Хоть кто-нибудь из них?

— Вы не заслужили радости иметь сына, — сказала сестра Карлотта.

— Но он у меня есть! Есть! — Волеску расхохотался. — Тогда как вы, мисс Карлотта, возлюбленная невеста невидимого Господа, — сколько у вас детей?

— Может, они и были копиями, Волеску, но и мертвые они стоят больше, нежели оригинал.

Он продолжал хохотать все время, пока она шла по коридору, но смех был вымученным. Она знала — такой смех маскирует горе. Но это не было горе потери, горе раскаяния. Это была печаль проклятой души.

«Боб, благодарение Господу, — думала она, — ты не знаешь своего отца. И не узнаешь никогда. Ты совсем не похож на него. Ты гораздо человечнее».

Но где-то на самых задворках мозга шевелилось сомнение: так ли уж она уверена, что у Боба больше жалости, больше человечности? А вдруг у него такое же ледяное сердце, как у этого Волеску? Неспособное к жалости? Может, у него только ума больше?

И тогда она представила себе его неумолимо растущим, превращающимся из крошки в гиганта, чье тело достигает таких размеров, что внутренние органы больше уже не могут поддерживать его существование… Вот какое наследство оставил тебе отец! И тут она вспомнила плач Давида, оплакивающего умершего сына: «Cын мой, сын мой, Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»[37]. Но Боб же еще не умер! Может, Волеску просто солгал, может, ошибся? Может, ничего такого не будет? А если и будет, так у Боба впереди еще много лет жизни. И важно одно: как он их проживет.

Бог растит детей, в которых нуждается, Он творит из них мужчин и женщин, а потом берет их к себе. Для Него их жизнь — мгновение. И важно лишь одно: на что потрачено это мгновение.

Боб использует его с толком. В этом она уверена.

Или во всяком случае, она надеется на это с такой верой, что кажется — ожидания ее уже сбылись.

Глава 12

Список

— Если Виггин — это тот единственный, кто нам нужен, то давайте отправлять его на Эрос.

— Для Командной школы он еще не готов. Пока. Это было бы преждевременно.

— Тогда надо начинать работу с одним из возможных вариантов замены.

— Это вам решать.

— Нам! Легко сказать! Выбор-то приходится делать из того, что вы нам рекомендуете!

— Я вам уже говорил о тех ребятах, что постарше. Так что у вас есть те же исходные материалы, что и у меня.

— Значит ли это, что мы располагаем полным фактическим материалом?

— А он вам нужен?

— Имеем ли мы данные на всех детей с характеристиками, соответствующими столь высокому уровню?

— Нет, не имеете.

— Почему же?

— Несколько человек дисквалифицированы по тем или иным причинам.

— Дисквалифицированы кем?

— Мною.

— На каких основаниях?

— Один из них, например, находится на грани психического заболевания. Мы пытаемся отыскать такую организацию, где бы он мог применить свои таланты. Но обязанности командира он, судя по всему, нести не сможет.

— Ладно, это первый.

— Другой проходит лечение в связи с перенесенной операцией.

— Тот дефект, по поводу которого его оперировали, ограничивает его возможности как командира?

— Он ограничивает возможности его обучения и воспитания как командира.

— Но ведь операция прошла успешно?

— Ему предстоит еще одна — третья. Если и она пройдет успешно, можно будет вернуться к этому разговору. Но, как вы сами говорите, время истекает.

— Сколько еще детей вы спрятали от нас?

— Я не прячу никого. Если же вы имеете в виду тех, о ком я вам не доложил как о подающих надежду командирах, то ответ будет такой: всех оставшихся. За исключением уже названных вам имен.

— Тогда придется быть откровенным. До нас дошли слухи об одном очень маленьком ученике.

— Они у нас все очень юны.

— До нас дошли слухи об ученике, который превосходит даже Виггина.

— У каждого из них есть свои преимущества.

— А вы знаете, у нас немало людей, которые очень хотели бы сместить вас с вашего поста.

— Если мне не доверяют отбор и обучение этих детей, как того требуют обстоятельства, я предпочитаю быть уволенным. Рассматривайте это как официальное заявление.

— Будем считать сказанное мной неудачной шуткой. Подготовьте их как можно быстрее. И помните, им потребуется еще время на пребывание в Командной школе. Если они не успеют получить наше образование, ваше тоже окажется ни к чему.


В Центре управления Боевым залом Даймак встретился с полковником Граффом. Графф перенес сюда свои секретные совещания до тех пор, пока они не убедятся, что Боб вырос настолько, что не может больше лазить по воздуховодам. У Боевого зала была собственная отдельная вентиляционная система.

На дисплее компьютера Граффа пробегал какой-то текст.

— Вы это читали? «Проблемы ведения военных действий в звездных системах, отстоящих друг от друга на много световых лет».

— Эта работа циркулирует уже некоторое время среди преподавательского состава.

— Но она анонимна, — сказал Графф. — Вы, случайно, не знаете, кто ее автор, а?

— Нет, сэр. Быть может, это вы?

— Я не ученый, Даймак, и вы это прекрасно знаете. Но если хотите знать, она написана кем-то из курсантов.

— Командной школы?

— Нашим курсантом.

И тут Даймак сразу понял, зачем его вызвали.

— Боб?

— Ему шесть лет. Работа написана на уровне диссертации.

— Мне следовало догадаться раньше. Он всегда заимствует манеру изложения у стратегов, которых читает. Или у их переводчиков. Я, правда, не могу сказать, что будет теперь, когда он прочитал Фридриха и Бюлова в оригинале — на французском и немецком. Глотает языки и тут же выдыхает их обратно.

— А что вы думаете о самой статье?

— Вы же знаете, каких усилий от меня требует необходимость держать его подальше от ключевой информации. Если он сумел написать это на основе известных ему данных, то что будет, если мы сообщим ему все? Скажите, Графф, почему бы нам не перевести его из Боевой школы, пусть в свободном поиске развивает теорию, а там видно будет, что из этого получится?

— Наша задача не в том, чтобы плодить теоретиков. Да и времени на теорию почти не остается.

— Я подумал… Послушайте, он же так мал, никто и никогда не догадается. У нас он погибнет. А ведь когда он пишет, никому и в голову не придет, кто он на самом-то деле. Никто не знает, что автор еще дитя.

— Я понимаю, о чем вы, но мы не собираемся ломать систему секретности. И точка.

— Но разве уже сейчас он не представляет серьезной проблемы для военной тайны?

— Мышка, которая ползает по вентиляционным ходам?

— Нет, я думаю, что для этого он уже слишком велик. По-моему, он уже прекратил свои ночные вылазки. Угроза безопасности, как мне кажется, состоит в том, что он догадался: если ударный флот был отправлен уже несколько поколений назад, то должно существовать какое-то объяснение, почему Боевая школа продолжает готовить будущих командиров.

— Из анализа его статей, из всей его деятельности, в которой он выступает как бы в роли преподавателя, мы можем сделать вывод, что он создал гипотезу, которая удивительно далека от истины. Но он верит этой ошибочной гипотезе только по одной причине: ему ничего не известно об ансибле. Понимаете? Потому что об этой главнейшей детали мы ему не сообщили. Так?

— Да, конечно.

— Так, видите ли, это и есть та единственная вещь, секретность которой мы будем хранить.

— И какова же его гипотеза?

— Что мы собираем детей, готовясь к войне между народами Земли или между ее народами и МФ. Сухопутная война. На Земле.

— А зачем же мы берем детей в космос, если война будет на Земле?

— Подумайте, и вы поймете.

— Потому… потому что, когда мы разобьем жукеров, начнется конфликт на Земле. А все талантливые офицеры будут уже в руках МФ.

— Понимаете, мы не можем позволить этому мальчишке публиковаться даже в системе МФ. Далеко не все из нас оборвали патриотические связи с Землей.

— Но тогда зачем вы меня вызвали, сэр?

— Потому что я хочу его использовать. Мы не ведем войны, но мы руководим школой. Вы прочли его статью о неэффективности использования офицеров в качестве преподавателей?

— Да. Будто пощечину получил.

— На этот раз он здорово просчитался, так как не знает и не может знать, насколько нетрадиционен наш подход к отбору преподавательского состава. Но в чем-то он, конечно, прав, ибо система тестирования офицеров на предмет выявления их потенциала основана на сопоставлении кандидатов с теми качествами, которые установлены у самых известных офицеров времен Второго нашествия жукеров.

— Хо-хо!

— Понимаете? Некоторые из этих высокопоставленных офицеров хорошо сражались в той битве, но война была слишком коротка, чтобы успеть выкорчевать всякое гнилье. Среди офицеров, которых тестировали, встречались и такие, о которых Боб пишет в своей статье. Так это…

— Значит, он не прав в определении причины, но вывод сделал верный?

— Абсолютно верно. Вот мы и получаем таких, как этот болван и пижон Бонзо Мадрид. Вам же знакомы такие орлы, да? Так чего же удивляться, если наши тесты позволяют ему возглавить армию, когда он в деле ни черта не смыслит. Тщеславие и тупость этих современных Кастеров и Хукеров… Ладно, можете сами подобрать имена некомпетентных задавак — эта категория широко представлена в нашем офицерстве.

— Смею ли я цитировать вас, сэр?

— Буду все отрицать. Важно вот что: Боб проштудировал все личные дела слушателей. Мы полагаем, что он попытался оценить степень их лояльности по отношению к тем общинам, из которых они происходят. А также их потенциальные возможности как командиров.

— По своим стандартам пригодности.

— Мы должны дать Эндеру армию. На нас давят, чтобы мы отправили наших лучших кандидатов в Командную школу. Но если мы сместим одного из наших командующих, чтобы расчистить место Эндеру, может возникнуть серьезное напряжение.

— Итак, вы хотите дать ему новую армию?

— Драконов.

— У нас есть еще дети, которые помнят прежних Драконов.

— Верно. И я этим доволен. Имя, на котором лежит проклятие.

— Понял. И вы хотите, чтобы она стала стартовой площадкой для Эндера?

— Он получит кое-что похуже этого.

— Я так и предполагал.

— Мы не дадим ему солдат, кроме тех, которые состоят в списках других армий на списание или на обмен.

— Отщепенцы? За что ж вы его так-то?

— Потому что они считаются их отбросами, согласно нашим стандартам. Но мы ведь не станем сами отбирать ребят в армию Эндера.

— Боб?

— Наши тесты в данном случае бесполезны, не так ли? А ведь среди этих отбросов имеются превосходные курсанты, если верить Бобу. Кроме того, не забывайте, что он специально изучал новичков. Итак, дайте ему поручение. Скажите ему, что он должен создать гипотетическую армию. Составить ее из новичков, ну и из солдат, которых командующие поместили в списки на обмен или на списание.

— Полагаю, этого не сделать без того, чтобы он не понял, что нам известно о его путешествиях по нашим файлам.

— Скажите ему об этом сами.

— Тогда он уже не поверит ничему, что мы подсунем ему для обнаружения в преподавательских файлах.

— Ничего он там не обнаружит, — сказал Графф. — Не нужно нам ему ничего подсовывать, так как его исходная гипотеза неверна. Понимаете? Поэтому не имеет значения, будет он думать, что найденное — фальшивка, или нет: он все равно будет укреплять свою ошибочную теорию, так что нашей безопасности ничего не угрожает.

— Вы, видимо, очень доверяете своей оценке психологии Боба?

— Сестра Карлотта заверила меня, что ДНК Боба лишь в ничтожной степени отличается от нормальной человеческой и разница почти неощутима.

— Итак, он для нас снова человек?

— Когда я принимаю решения, я должен на чем-то основывать их, Даймак.

— Значит, суд присяжных постановил держаться человеческого варианта?

— Вы дадите мне списочный состав гипотетической будущей армии, составленный Бобом, а мы вручим его Эндеру.

— Но Боб, знаете ли, почти наверняка и себя туда включит.

— И правильно сделает, иначе нам пришлось бы разочароваться в его уме.

— А как насчет Эндера? Он-то готов?

— Андерсон считает, что да, — вздохнул Графф. — Для Боба все это пока еще игра, ибо он не знает, что такое груз ответственности. А Эндер… Я думаю, в глубине души он понимает, куда все это ведет. Уверен, он это ощущает.

— Сэр, если вам знаком груз ответственности, то это отнюдь не значит, что другие тоже разделяют это ощущение.

Графф рассмеялся:

— Любите добираться до самой сути, Даймак?

— Что ж, Боб тоже стремится к этому. И если Эндер еще не вполне готов, то почему бы не возложить груз на плечи тому, кто этой ответственности жаждет?

— Если Боб ее действительно жаждет, это свидетельствует лишь об одном: он еще слишком молод. И не забывайте: те, кто жаждет, обязательно всегда хотят доказать свое право. Вспомните Наполеона. Вспомните Гитлера. Они были необычайно решительны в начале, а потому и в дальнейшем им приходилось снова и снова доказывать свою решительность, хотя по ситуации следовало бы проявить осторожность или даже отступить. Паттон, Цезарь, Александр — все они необычайно решительны, и ни один так и не добился поставленной цели. Нет. Это будет Эндер, а не Боб. Эндер ничего не жаждет, стало быть, ему нечего будет доказывать.

— А вы не думаете, что просто выбираете тип командира, под начальством которого вам хотелось бы служить?

— Именно это я и делаю, — сказал Графф. — Вы можете предложить что-либо лучше такого подхода?

— Как обидно, что вы не можете поставить на него в тотализаторе, а? Правда, на вашей стороне еще и тесты. Баллы. Словом, все.

— Нет, я не могу опираться только на них. Человек — не машина.

— Вот почему вы не хотите взять Боба! Потому что он сделан. Ну, вроде тоже как машина.

— Я не анализирую себя. Я анализирую их поведение.

— Итак, если мы победим, то кто же на самом деле выиграет войну? Командир, которого выбрали вы? Или вы, выбрав командира?

— Триумвират, который мне верит. В известной степени. А вот если мы проиграем…

— Что ж, тогда это будете, безусловно, вы.

— Тогда мы все покойники. И что смогут сделать мне власти? Расстрелять первым? Или оставить в живых, чтобы я смог оценить все последствия своей ошибки?

— Значит, все-таки Эндер? Я хочу сказать, что если будет избран он, то он не скажет, что это вы. Возьмет все на себя. Нет-нет, не честь победы. Только позор ошибки.

— Победа или поражение. В любом случае парня, которого я выбрал, ожидает чертовски тяжелое время.


Боба вызвали во время ланча. Он тут же явился в кабинет Даймака. Своего учителя Боб нашел читающим что-то за письменным столом.

Свет лампы слепил и мешал Бобу прочесть текст на мониторе.

— Садись, — сказал Даймак.

Боб подпрыгнул и уселся на койке. Ноги не доставали до полу.

— Разреши прочесть тебе кое-что, — сказал Даймак. — «Нет ни укреплений, ни складов, ни опорных пунктов… Во вражеской планетной системе может даже не оказаться обрабатываемых земель, ибо освоение пригодных для обитания территорий будет возможно только после победоносного завершения войны… Транспортные пути для подвоза не являются проблемой, их не нужно защищать, стоимость подвоза продовольствия и боеприпасов не имеет значения, так как все необходимое атакующий флот все равно должен тащить с собой… Таким образом, атакующие флоты являются своего рода камикадзе, ибо если даже они вернутся целыми и невредимыми домой, не встретив противника, то ни одного из родственников экипажей кораблей уже не останется в живых. Вернее же всего, что эскадры не вернутся, они будут принесены в жертву, а потому личный состав должен быть уверен в том, что эта жертва оправданна. Кстати, экипажи должны быть смешанными, что позволит основать постоянную колонию (или оккупационные силы) на захваченной планете…»

Боб слушал внимательно. Он ведь специально оставил эту статью в своем персональном компьютере, чтоб ее там нашли.

Это и состоялось.

— Это написал ты, Боб, хотя я и не вижу, чтобы ты ее кому-нибудь показывал.

— У меня не было уверенности в том, что статья годится.

— Ты, кажется, нисколько не удивлен, что мы ее обнаружили?

— Я был уверен, что вы проверяете компьютеры курсантов.

— Точно так же, как ты регулярно проверяешь наши?

Боб почувствовал, что у него скрутило кишки от страха. Значит, им и это известно.

— Остроумная проделка — назвать свой фальшивый пароль «Графф», а перед ним знак вставки.

Боб промолчал.

— Ты просматривал личные дела всех учеников. Зачем?

— Хотел узнать про них получше. У меня ведь мало друзей.

— Близких друзей у тебя вообще нет.

— Я маленький, но умнее их. Ровни нет.

— И поэтому ты воспользовался их личными делами, чтобы узнать о них больше. Почему ты решил, что должен с ними познакомиться ближе?

— В один прекрасный день я буду командовать одной из здешних армий.

— Вот тогда у тебя и появится возможность узнать своих солдат.

— Нет, сэр, — ответил Боб, — тогда времени не будет.

— Почему ты так считаешь?

— Исходя из того, как быстро я иду на повышение. И Виггин тоже. Мы с ним лучшие курсанты школы, и нас обоих просто выталкивают наверх. Так что, когда я получу армию, времени на близкое знакомство почти не останется.

— Боб, будь реалистом. Пройдет еще уйма времени, прежде чем кто-то захочет идти за тобой в битву.

Боб промолчал. Он знал, что это не так, даже если Даймак этого и не понимал.

— Что ж, мы проверим, чего ты стоишь как аналитик. Я сейчас дам тебе новое поручение.

— В каком классе?

— Не в классе, Боб. Я хочу, чтобы ты создал гипотетическую армию. Подбирай ее только из новичков. Дашь мне полный списочный состав: сорок один солдат.

— Без ветеранов?

Боб хотел, чтобы этот вопрос прозвучал нейтрально, как будто он просто проверяет, правильно ли усвоил условия задачи. Но Даймак, по-видимому, воспринял это как критику самих учителей за несерьезное отношение к затее.

— Без. Но скажу тебе вот что: можешь взять ветеранов, занесенных в списки командующих на обмен или списание. Так ты получишь несколько опытных бойцов. Это те, с которыми командующие не сработались. Некоторые никуда не годятся, а другие — совсем даже наоборот.

— Отлично, — ответил Боб. Он и сам из таких отобрал около дюжины. — Могу продиктовать список с ходу.

— Я хочу, чтобы ты его обдумал хорошенько.

— Так я уже обдумал. Но мне надо, чтобы вы ответили на пару вопросов. Вы сказали, сорок один солдат. Значит, командующий тоже сюда входит?

— Ладно. Сорок. Место командующего вакантно.

— Еще один вопрос: буду ли командовать этой армией я?

— Можешь заполнить эту графу по желанию.

Равнодушный ответ Даймака показал Бобу, что армия создается не для него.

— Армия для Виггина, да?

— Это гипотетическая армия, — прорычал Даймак.

— Значит, Виггин, — сказал Боб. — Вы не можете дать под зад ни одному из нынешних командиров, чтобы освободить Виггину место, а потому создаете ему новую армию. Держу пари, Драконов.

Даймака будто по лбу ломом огрели, хотя он постарался не показать этого.

— Не волнуйтесь, — продолжал Боб, — я дам ему самую лучшую армию, которую можно сформировать, пользуясь вашими указаниями.

— Я сказал, это гипотетическая армия!

— Вы что же, думаете, я бы ничего не понял, если б оказался в армии Виггина, где были бы и все остальные из моего списка?

— Никто не говорил, что мы будем следовать твоему списку буквально!

— Будете, потому что я прав, — и вы это прекрасно знаете, — отозвался Боб. — И это будет армия — высший сорт! С Виггином во главе мы накостыляем всем.

— Это гипотетическое поручение. И ты о нем должен помалкивать. Никому ни слова.

Это был сигнал к завершению разговора, но Боб уходить не собирался. Они обратились к нему! И он хотел высказаться, пока его слушают.

— Причина того, что это будет хорошая армия, заключается в том, что ваша система выдвигает вперед много тех, кого выдвигать не надо. Около половины курсантов школы — это новички и те, кто стоит в списках командующих на обмен. Это все те, кого еще не успели замордовать идиоты, которых вы сделали командирами и взводными и которые умеют только одно — требовать, чтоб им лизали жопы. А залетные и «неудачники» — они как раз и будут победителями. Виггин это давно понял. Он знает, как нас можно использовать.

— Боб, а ты ведь бываешь прав не так часто, как тебе кажется.

— Нет, сэр, я прав. Иначе вы не дали бы мне такое поручение. Могу я быть свободен? Или вы хотите, чтобы я продиктовал вам список сию минуту?

— Свободен! — рявкнул Даймак.

«Не надо было провоцировать его, — думал Боб. — Теперь он перелопатит весь мой список, чтобы доказать, что он тоже на что-то способен. Но нет, не такой человек Даймак. И если я ошибаюсь в нем, значит я и во всем другом тоже ошибаюсь».

Но как все-таки приятно резать правду-матку тому, кто имеет власть!


Поработав над списком еще немного, Боб обрадовался, что Даймак не поймал его на слове и не заставил диктовать список не сходя с места. Ибо дело было не в том, чтобы просто продиктовать фамилии сорока лучших солдат из новичков и ребят, намеченных к переводу.

Виггину, вообще-то, еще рано командовать, и старшим ребятам будет нелегко принять его главенство, да еще в условиях, когда они сами вынуждены будут торчать среди малышни.

Поэтому Боб начал с того, что вычеркнул всех, кто был старше Виггина по возрасту.

Таким образом, у него осталось шестьдесят ребят, каждый из которых по своим качествам вполне подходил для его армии. Боб выписал их имена, расположив в убывающем порядке «по ценности», но тут же понял, что совершает еще одну ошибку. Многие из них состояли в той группе, которая ходила на тренировки с Виггином в свободное время. Виггин знал их очень хорошо и, конечно, из них бы выбрал своих взводных командиров. Командное ядро армии.

Беда была в том, что хотя двое из них действительно стали бы прекрасными взводными, но опора Виггина на эту группу поставила бы вне поля его зрения всех прочих, которые к ней не принадлежали. Включая и Боба.

«И тогда он не назначит меня взводным. Впрочем, он все равно вряд ли выберет меня. Он поглядит на меня, но лидера не увидит. Но ведь не все упирается в меня. Неужели я погублю дело только ради того, чтобы показать, на что я способен? Но если даже и так, что тут плохого? Я знаю, чего стою, знаю, что смогу сделать то, чего больше никто не сделает.

Учителя видят во мне будущего ученого, они знают, что я умен, они доверяют моим суждениям, но эту армию они создают не для меня, а для Эндера. И мне придется еще доказывать им, на что я способен. И если я один из лучших, то дело лишь выиграет оттого, что мои достоинства будут выявлены быстрее».

И тут же подумал: «А ведь идиоты наверняка так же рассуждают, мечтая представить себя миру во всей красе».

— Привет, Боб, — сказал Николай.

— Привет, — отозвался Боб, прикрывая дисплей. — Что новенького?

— Да уж какие у нас новости. А ты чего такой серьезный?

— Выполняю задание.

Николай рассмеялся:

— Ты никогда не бываешь серьезным, выполняя домашнее задание. Быстренько прочтешь, еще быстрее отстучишь на клавиатуре, и вся игра. Тут что-то другое.

— Факультативное.

— И трудное, а?

— Не такое уж.

— Ладно, извини, помешал. Подумал, может, неприятности какие. Письмо из дому или что.

Оба расхохотались. Письма тут явление редчайшее. Раз в несколько месяцев, не чаще. Да и те письма, что добираются, пустые какие-то. Некоторые из ребят и вовсе писем не получают. Боб был одним из них, и Николай знал почему. Никаких особых секретов, но Николай был единственным, кто заметил отсутствие писем для приятеля и спросил его об этом.

— Вообще нет семьи? Совсем? — спросил он.

— Знаешь, тут у некоторых такие семьи, что меня можно считать счастливчиком, — ответил Боб.

Николай кивнул.

— Но не у меня, — сказал он. — Как бы я хотел, чтоб у тебя были такие же родители.

И стал рассказывать.

Он был единственным ребенком и родителям достался очень нелегко.

— Им пришлось прибегнуть к хирургии, оплодотворить пять или шесть яйцеклеток, из которых отобрали самые здоровые, подвергли их делению, а из этих уж выбрали меня лично. Рос как далай-лама какой-то. И вдруг в один прекрасный день является офицер МФ и говорит, что я им нужен. Самый был тяжелый день в жизни родителей, когда они сказали «да». Ну, это я их убедил. Говорю: «А вдруг я второй Мэйзер Рэкхем?» Отпустили.

Это произошло несколько месяцев назад, но разговор как-то очень сблизил мальчиков. Дети вообще мало говорили о доме. О своей семье Николай больше ни с кем не говорил, первый раз — с Бобом. А Боб, со своей стороны, кое-что рассказал о своей жизни на улицах. Нет, не сочные детали, ведь могло бы показаться, что он ищет жалости или нарочно притворяется хладнокровным циником. Он рассказал, как складывалась семья. Как сначала это была банда Проныры, а потом возникла семья Ахилла, как они ходили в благотворительную столовку. Потом Боб ждал, когда же по казарме пойдут слухи.

Но слухов не было. Николай никому не передал ни слова из их беседы.

Вот тогда-то Боб и решил: Николай стоящий парень, которого хочется иметь другом. Умеет держать язык за зубами, причем его и просить об этом не надо.

А теперь Боб сидел и составлял список личного состава новой армии, а Николай лежал возле. Даймак велел Бобу никому не говорить ни слова, но ведь Николай умел хранить секреты, да и какой это, к черту, секрет?

Правда, Николай не годится для Драконов. Хоть Боб ему симпатизирует, верит, но среди новичков-залетных Николай не самый лучший. Он не глуп, ловок, добр, но ничем особо не выделяется.

«Зато он очень важен для меня», — подумал Боб.

— Это письмо от твоих родителей, — пошутил Боб, — они решили тебе больше не писать. Я им понравился сильнее.

— Ага, а Ватикан переехал в Мекку.

— А меня норовят пропихнуть в Полемархи.

— Нет, приятель, — возразил Николай, — уж больно ты здоров, bichao. — Николай схватил свой компьютер. — Извини, но не смогу помочь тебе сегодня делать уроки, Боб, так что ты уж и не проси. — Он лег на спину и впился взглядом в свою умную игру.

Боб тоже лег на спину. Он снова открыл дисплей и стал возиться с именами. Теперь он исключил всех ребят, работавших вместе с Виггином. Сколько же осталось хороших парней?

Пятнадцать из солдатских списков и двадцать два из новичков.

Почему столько новичков не ходили на занятия к Виггину?

Ветераны и без того находились в контрах со своими командирами, они не хотели вызвать новый взрыв злобы, поэтому искать контактов с Виггином у них резона не было. А вот новички? Не амбициозны? Или книжники, зубрилки, не понимающие, что Боевой зал — самое главное? Боб не мог упрекать их за это — он и сам шел к этой мысли долго. Или они так уверены в себе, что им не нужны дополнительные уроки? Или столь самоуверенны и нахальны, что сама мысль, что они будут чем-то обязаны Эндеру Виггину, претит им? Или застенчивы?

Нет, ему трудно понять их мотивы. Слишком уж они многообразны. Эти ребята умны, у них хорошие оценки (по стандартам Боба, которые вовсе не обязательно совпадали с учительскими). Вот и все, что ему надо знать. Если в армии, которую он даст Виггину, не будет ни одного пацана, с которым Виггин занимался раньше, то у всех будут равные возможности. А значит, и у Боба будут те же шансы, что и у остальных, завоевать симпатию Эндера, а может, и командование взводом. И если они не смогут в конце концов бороться с Бобом, то тем хуже для них.

Но тогда в армии будет тридцать семь человек! Надо найти еще трех.

Он прошелся по всему списку. Наконец решился вписать Бешеного Тома — ветерана, державшего рекорд по числу переводов из армии в армию, но так и не изгнанного на Землю. Пока. Причина была в том, что Бешеный Том был по-настоящему хорош. Острый ум. Но он не терпел, когда над ним стояли идиоты или несправедливые люди. А когда он заводился, то взрыв бывал страшен. Он орал, швырял вещи, а как-то раз сорвал со всех коек постельное белье. Однажды он написал письма о том, какой идиот у него командующий, и разослал их всем слушателям. Получили его немногие, так как преподаватели успели часть перехватить, но читавшие говорили, что по силе выражений неформальной лексики это было что-то! Бешеный Том мог быть и ядром недовольства. А может, он всего-навсего ждал умного командующего? Боб вписал Тома.

И девочку By, которую дразнили «Ву-у» или даже «Ву-уух!». Она была исключительно талантлива, а в компьютерных играх не знала равных. Она не хотела быть взводным командиром, а когда командующий предложил ей это место, то тут же подала заявление о переводе и отказалась от военных игр, пока ее требование не было выполнено. Странно. Боб не знал, чем вызван был этот поступок. Учителя терялись в догадках. В ее тестах не было ничего, что подсказало бы решение. Какого черта, подумал Боб. И вписал By.

Осталась одна клеточка.

Боб вписал в нее Николая.

«Оказываю ли я ему этим услугу? Он совсем не так плох, разве чуточку медлительнее других. Ему будет трудно. И если он не будет взят в армию, то не обидится. Он постарается не стать балластом в любой другой армии, в которой так или иначе окажется».

И все же… Драконы скоро станут легендой. И отнюдь не только в Боевой школе. Эти ребята станут лидерами в Межзвездном флоте.

Или еще где-нибудь, безразлично. Они будут рассказывать байки, как они сражались в армии Драконов под предводительством великого Эндера. «И если я впишу Николая, то, даже если он не станет лучшим, если останется самым медлительным, он все равно будет участником. И он вовсе не так плох. Он не опозорит себя. Он не подведет армию. Он будет о’кей. Ну так почему же нет?.. И я хочу, чтобы он был со мной. Он единственный, с кем я могу говорить о личных делах. Единственный, кто знает такое имя — Проныра. Я хочу быть с ним рядом. А место в списке есть».

И Боб еще раз прошелся по всему списку. Затем переписал в алфавитном порядке. И отправил Даймаку.


На следующее утро Боб, Николай и еще трое из ребят, прилетевших с ними на одном челноке, получили назначение в армию Драконов. Остальные завидовали, чувствовали себя оскорбленными, возмущались. Особенно когда узнали, что Боб среди избранных.

— Разве на таких вот шибздиков шьют боевые комбинезоны?

Резонный вопрос. Ответ: не шьют. Цвета Драконов — серый-оранжевый-серый. Поскольку солдаты в основном куда крупнее Боба, то, когда армию создали, для него пришлось специально переделывать комбинезон, и получилось не так чтобы очень красиво. В космосе такие комбинезоны не производятся, да и нужных инструментов тоже не нашлось. Когда комбинезон был более или менее подогнан, Боб надел его и в таком вот парадном виде явился в казарму Драконов.

Поскольку подгонка заняла много времени, явился он туда последним. Виггин подошел к дверям казармы одновременно с Бобом.

— Прошу, — сказал Виггин.

Именно так впервые обратился Виггин к Бобу, который был уверен, что Виггин его вообще никогда в глаза не видел.

Боб столь тщательно скрывал свой интерес к Эндеру, что практически стал невидимкой.

Виггин вошел в казарму вслед за Бобом. Тот шагал по коридору между койками, направляясь в дальний конец казармы, где обычно селились самые молодые солдаты. Боб бросил взгляд на других ребят, которые во все глаза смотрели на него с выражением удивления и даже некоторого страха. В какую же армию попали они, если эта фитюлька числится в ней солдатом?

За спиной Боба Виггин произносил свою первую речь. Тон был доверительный, громкий, но не крикливый, спокойный.

— Я Эндер Виггин. Ваш командующий. Койки занимаются в порядке старшинства. — (Послышался стон одного из новичков-залетных.) — Ветераны в дальнем конце, молодняк — в передней части казармы.

Стоны смолкли. Такой порядок противоречил обычаям.

Итак, Виггин с самого начала стал ниспровергать основы. Теперь, когда он будет входить в казарму, его в первую очередь окружат новички. Они не затеряются в толпе взрослых и получат положенную долю внимания командующего.

Боб повернулся и пошел к двери. В Боевой школе моложе его не было, но пятеро солдат прибыли с последними челноками, так что именно они заняли самые близкие к двери койки. Боб взобрался на самую верхнюю, прямо напротив оказалась койка Николая, оказавшегося в той же возрастной группе.

Боб стал устраиваться. Боевой комбинезон ему сильно мешал. Боб положил ладонь на стенку шкафчика. Ничего не произошло.

— Те из вас, — продолжал Виггин, — которые впервые попали в армию, могут открыть шкафчики просто рукой. Запоров нет. В армии нет личных вещей.

С большим трудом Боб снял комбинезон и запихал его в шкафчик. Виггин прошел по проходу, проверил, как соблюдается старшинство, а затем быстрым прыжком выскочил на середину казармы.

— Ладно, ребята. Надеть боевые комбинезоны и пошли разомнемся.

Боб смотрел на Виггина в полном обалдении. Ведь глаза командующего глядели прямо на него, когда он стал стаскивать комбинезон. Почему Эндер не посоветовал Бобу не снимать эту треклятую штуковину?

— Мы тренируемся по утрам, — продолжал Виггин. — Приступаем к тренировкам после завтрака. Официально у вас есть час свободного времени между завтраком и тренировкой. Поглядим, как у нас там сложится, но сначала я должен выяснить, насколько вы хороши, на что годитесь.

Если говорить правду, то Боб почувствовал себя круглым дураком. Конечно же, Виггин должен был первым делом приступить к тренировкам. И ни к чему было ждать предупреждений насчет комбинезона. Боб должен был догадаться.

Боб бросил комбинезон на пол и соскользнул вниз по коечной раме. Другие ребята болтали, швыряли костюмы друг в друга, забавлялись новым для них оружием. Боб попытался натянуть свой обуженный костюм, но ему никак не удавалось разобраться с многочисленными застежками и защелками. Он снял их, пытаясь понять, как они скрепляются между собой, не понял, снял комбинезон и стал конструировать его на полу.

Виггин, делая вид, что все происходящее его не касается, поглядел на часы. Видимо, срок был три минуты.

— Хватит, ребята! На выход! Пошли-потопали!

— Но я голый! — завопил Анвар — он был родом из Эквадора, сын иммигрантов из Египта.

Боб сразу вспомнил его досье.

— В следующий раз оденешься, — отозвался спокойно Виггин.

Боб тоже был гол. Больше того, Виггин стоял рядом, глядя на Боба без всякого участия. Мог бы помочь. Мог бы продлить время. Дурацкая история.

— Три минуты от момента отдачи приказа до выхода из казармы. Таков распорядок на первую неделю. На следующую время сокращается до двух минут. Вперед!

В коридоре толпилось множество других солдат. Кто-то использовал свободное время, кто-то торопился в класс. Все остановились, чтобы полюбоваться новой незнакомой формой и посмеяться над теми, кто был вообще без всякой одежды.

Одно было ясно Бобу. Придется серьезно заняться своим укороченным и обуженным комбинезоном, если он не хочет разгуливать голым по коридорам школы. И раз Виггин не сделал ему поблажки в первый день, когда он впервые надел свой очень нестандартный костюм, то Боб, разумеется, не станет их добиваться и потом.

«Я ведь сам напросился в армию», — не уставал он напоминать себе, трусцой пробегая по коридору и пытаясь не допустить падения на пол отдельных деталей своего боевого снаряжения, так и норовившего выскользнуть из рук.

Часть IV СОЛДАТ

Глава 13

Армия Драконов

— Мне нужен доступ к генетической расшифровке Боба, — сказала сестра Карлотта.

— Вам это не положено, — ответил Графф.

— А я-то думала, что мой допуск открывает любую дверь.

— А мы ввели новую категорию секретности, которая называется «не для сестры Карлотты». Не хотим, чтобы вы поделились с кем-нибудь информацией, касающейся Боба. А ведь вы уже намылились передать ее в другие руки, не так ли?

— Только для того, чтобы произвести анализ. Или… вы сами должны сделать его для меня. Я хочу сравнить ДНК Боба с ДНК Волеску.

— Но мне кажется, вы говорили, будто донором клонированной ДНК является именно Волеску?

— С тех пор как я это сказала, я много думала, полковник Графф. Боб ни в чем не похож на Волеску. И я не могу поверить, что в будущем, когда он вырастет, он хоть чем-то будет напоминать доктора.

— Но не может ли быть, что разница в темпах роста вызывает и различия во внешнем виде?

— Возможно. Но не исключено, что доктор Волеску лжет. Он очень тщеславный человек.

— Лжет во всем?

— Он способен солгать о чем угодно. И особенно в вопросе об отцовстве. И если он лжет в этом…

— Тогда, возможно, прогноз на будущее для Боба выглядит не так печально? Неужели вы думаете, что мы не провели консультаций с нашими генетиками? Волеску не солгал. «Ключ Антона» работает именно так, как он говорил.

— Прошу вас, сделайте анализ и сообщите мне результаты.

— А это не потому, что вам не хочется, чтобы Боб был сыном Волеску?

— Я не хочу, чтобы он оказался двойником Волеску. И вы, я уверена, тоже.

— Точно подмечено. Хотя, должен вам заметить, гипертрофированное тщеславие у парнишки имеет место.

— Если вы одарены так же, как Боб, то любая ваша точная самооценка будет в глазах других людей выглядеть как тщеславие.

— Ага, но ведь вряд ли нужно постоянно колоть этим глаза?

— Хм… Видно, чье-то самолюбие серьезно пострадало?

— Не мое. Пока. А вот один из его учителей время от времени ходит взъерошенный.

— Я заметила, что ваши инсинуации по поводу подделанных мною тестов прекратились.

— Да, сестра Карлотта, вы были правы с самого начала. Он имеет полное основание находиться здесь. Так же, как… Ладно, скажем так: после долгих лет исканий вы сорвали банк.

— Банк сорвало человечество…

— Я сказал, что он заслужил свое право стать курсантом, но не говорил, что именно он одержит победу в сражении. Пока колесо рулетки еще вращается. И я поставил денежки на другой номер.


Взбегать по трапам, держа в руках боевые костюмы, — занятие не слишком результативное. Поэтому Виггин приказал одетым солдатам бегать взад и вперед по коридору, пока они хорошенько не разогреются, тогда как Боб и другие голые и полуголые натянут в это время свои комбинезоны. Николай помог Бобу разобраться с застежками. Боб чувствовал себя униженным тем, что ему потребовалась помощь, но было бы еще хуже, если бы он и сейчас оказался последним — неуклюжий малыш-недоносок, который всех задерживает. Но с помощью Николая он не был последним.

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста.

Минутой позже они уже бежали вереницей по трапам на ту палубу, где находился Боевой зал. Виггин заставил их бежать до самых верхних ворот, которые открывали проход в зал прямо в середине стены. Этими воротами обычно пользовались в те часы, когда тут шли игровые сражения. На стенах, на потолке и полу были устроены поручни, позволявшие бойцам держаться, раскачиваться или взлетать в невесомости. Говорили, что отсутствие силы тяжести в Боевом зале объясняется тем, что он расположен в центре станции, но Боб уже давно понял, что все это фуфло. В таком случае сразу за воротами все равно продолжали бы действовать остаточные центробежные силы и наблюдался бы эффект Кориолиса. А на самом деле весь Боевой зал имел нулевую силу тяжести. Боб сделал вывод, что МФ уже давно разработал технику, которая либо блокировала гравитацию, либо, что вероятнее, создавала искусственные гравитационные поля, которые ограничивали действие кориолисовой силы за пределами Боевого зала. Это было потрясающее технологическое достижение, но оно никогда открыто не обсуждалось в МФ, во всяком случае в литературе, доступной курсантам, и уж тем более за пределами Боевой школы.

Возле ворот Виггин построил своих солдат в колонну по четыре и приказал, когда ворота откроются, по четверо прыгать в зал, стараясь ухватиться за поручни на потолке, оттолкнуться от них, а затем собраться у противоположной воротам стены.

— Всем собраться у дальней стены, так, словно готовитесь напасть на вражеские ворота.

Ветеранам все было ясно, но для новичков, которые ни разу не были в бою и никогда еще не входили в Боевой зал через верхние ворота, все было сущей китайской грамотой.

— Бегом, по четыре, как только я открою ворота, с интервалом в одну секунду!

Виггин отошел в хвост колонны и, используя свой «крюк» — специальный аппарат, выгнутый по форме руки и надеваемый на запястье, отдал приказ воротам, казавшимся такими солидными, исчезнуть.

— Пошел! — (Четверо первых бросились к воротам.) — Пошел! — (Вторая четверка прыгнула вслед, когда первая исчезла за воротами. Задерживаться было нельзя — того и гляди задние врежутся тебе в спину. Первая четверка, подпрыгнув, коснулась поручней и, оттолкнувшись, с разной степенью неуклюжести разлетелась в разные стороны.) — Пошел! — (Следующая группа попыталась учесть печальный опыт первой.) — Пошел!

Боб находился в самом конце — в последней четверке. Виггин положил ему руку на плечо:

— Если хочешь, можешь воспользоваться боковыми поручнями.

«Верно, — подумал Боб. — Теперь ты решил понянчиться со мной. Не потому, что на мне этот долбаный комбинезон сидит как на верблюде, а потому, что я такой занюханный».

— А пошел ты со своими советами!

При пробежке к воротам Боб ухитрился держаться в своей шеренге, хотя для этого ему пришлось вдвое чаще перебирать ногами, а когда он оказался на пороге, он сделал мощный прыжок вверх. Самыми кончиками пальцев он коснулся потолочных поручней, а затем, потеряв всякий контроль над движением, вращаясь во всех трех плоскостях, чувствуя тошноту и головокружение, полетел куда-то в пространство.

Он и не ждал удачи с первого раза, поэтому, вместо того чтобы пытаться прекратить безумное вращение, он успокоился, постарался обуздать рвотные позывы, расслабился и попытался хотя бы слегка сгладить эффект столкновения со стеной.

В том месте, где он с ней столкнулся, поручней не было, да и летел он так, что если б они там и оказались, то угол полета не позволил бы Бобу за них ухватиться. Ему удалось оттолкнуться от стены и уже гораздо медленнее завершить полет на потолке совсем близко от стены назначения. Теперь ему понадобилось гораздо меньше времени, чем многим другим, чтобы очутиться внизу, где уже выстраивалась шеренга солдат, — прямо под воротами задней стены, воротами гипотетического неприятеля.

Виггин изящно пролетел по воздуху, направляясь к своим солдатам. Поскольку у него был «крюк», он мог бы свободно маневрировать в невесомости, но в реальной боевой обстановке «крюки» были бесполезны, поэтому командующие старались ими не злоупотреблять. Боб с удовлетворением отметил, что Виггин вообще не пользуется «крюком». Он спикировал наискось и ухватился за поручень на полу примерно в десяти шагах от задней стены, повиснув в воздухе вниз головой.

Пристально глядя на одного из солдат, Виггин требовательно спросил:

— Ты почему стоишь на голове, солдат?

Многие солдаты тут же принялись менять свое положение на такое же, как у Виггина.

— Внимание! — рявкнул Виггин; движение тут же прекратилось. — Я спросил — почему ты стоишь вниз головой?

Боб удивился, почему солдат, к которому обратился Виггин, не отвечает. Неужели он забыл то, чему их учил Даймак в челноке на пути к станции? Умышленная дезориентация? Или так делал один Даймак?

— Я спрашиваю вас, почему вы все стоите, болтая в воздухе ногами, а головой упираясь в землю?

Виггин не смотрел на Боба, да и вопрос был такой, на который Боб не стремился отвечать. Кто его знает, какой ответ Виггин считает правильным, да и зачем открывать рот, если тебе тут же могут приказать заткнуться.

Наконец заговорил Шейм (полное имя которого было Шеймус):

— Сэр, это направление, в котором мы вылетали из коридора.

«Что ж, неплохо, — подумал Боб. — Куда лучше, чем примитивные рассуждения о том, что в невесомости нет ни верха, ни низа».

— Да какое это имеет значение? Какое значение имеет уровень гравитации в коридоре? Мы что, в коридоре намерены сражаться, что ли? Разве здесь есть сила тяжести?

— Нет, сэр, нету, — зашумели солдаты.

— Отныне вам следует забыть о силе тяжести до тех пор, пока вы снова не окажетесь в коридоре. Была сила тяжести, да сплыла. Ясно вам? Какая бы сила тяжести ни была в коридоре, помните одно: вражеские ворота внизу. А вверху находятся ваши собственные. Север — вон там, — он показал туда, где был «потолок», — юг — там, восток — здесь, а где запад?

Солдаты показали, где запад.

— Вот этого я и опасался, — произнес печально Виггин. — Единственный процесс, который вы освоили, — это вычитание. А причина, по которой вы его освоили, кроется в том, что вас учили, как надо писать в унитаз — всегда вниз.

Боб наблюдал за происходящим забавляясь. Итак, Виггин избрал ту школу тренировок, которая называется «все-вы-кретины-и-я-вынужден-подтирать-вам-ваши-грязные-задницы». Что ж, может, это и необходимо. Своего рода ритуал. Сколько эта тягомотина будет продолжаться?.. Впрочем, командир имеет право выбора.

Виггин бросил взгляд на Боба, но тут же перевел глаза на кого-то другого:

— Что это за бродячий цирк болтается у меня перед глазами? И вот это у вас называется строем? А то, что было, — полетом? Всем приготовиться, оттолкнуться и построиться на потолке. Моментально! Пошел!

Боб знал, где тут зарыта собака, и полетел к стене, которую они только что покинули, войдя в ворота, причем сделал это раньше, чем Виггин успел закончить свой приказ.

Большинство солдат тоже поняли, в чем состоит испытание, но было немало и таких, кто прыгнул в неверном направлении — в том, что Виггин обозвал «севером», а не в том, что он назвал «верхом». На этот раз Боб оказался почти рядом с поручнями, за которые неожиданно легко ухватился. Ему приходилось это делать и во время практических занятий своей группы, но он был так мал, что, в отличие от остальных, нередко оказывался вдали от поручней, за которые надо было держаться.

Короткие руки — огромный недостаток в Боевом зале. Но на малых расстояниях Боб мог нацелиться на поручни и прибыть к месту назначения относительно точно. А вот когда надо было лететь через весь зал, тогда уж на точность претендовать не следовало. Поэтому Боб очень обрадовался, что хоть на этот раз он не выглядел лопухом. Больше того, фактически он оттолкнулся первым, а потому первым и прибыл туда, куда было приказано.

Боб осмотрелся и стал наблюдать за тем, как ребята, совершившие ошибку, делают долгие и неуклюжие прыжки, чтобы присоединиться к основному ядру армии. Его удивило, кто именно оказался среди таких дурней. «Невнимательность превращает в шутов даже самых лучших из нас», — подумал он.

Виггин снова остановил на нем взгляд, но на этот раз не отвел его.

— Ты! — Виггин указал на Боба. — Где находится «низ»?

Да разве они не говорили об этом только что?

— Там, где вражеские ворота.

— Как тебя звать, малыш?

Не может быть, чтобы Виггин не знал, как зовут самого маленького слушателя, имеющего самые высокие баллы в этой чертовой школе. «Что ж, если мы разыгрываем сценку о грубом сержанте и глупом рекруте, то будем действовать по сценарию».

— Этого солдата звать Боб.

— Прозвище получил за рост или за количество мозгов?

Кое-кто из солдат засмеялся. Но далеко не все. Им-то была известна репутация Боба. Им уже давно не казалось, что он такой крохотный. Они лишь иногда испытывали что-то вроде стыда, видя, что такой малыш имеет высшие баллы по тестам, где есть вопросы, которых они вообще не могут понять.

— Ладно, Боб, ты прав.

Теперь Виггин обратился уже ко всей группе и стал читать им лекцию о том, как следует влетать в ворота ногами вперед, чтобы оказаться наименьшей мишенью для вражеского оружия. Попасть в летящего в такой позе противника и заморозить его довольно трудно.

— А что произойдет, когда человека заморозят?

— Он не сможет двигаться, — высказался один из солдат.

— То, что ты сказал, и означает, что он заморожен. Но что произойдет с замерзшим?

По мнению Боба, Виггин не совсем четко формулировал вопрос, а потому не было смысла тянуть резину и ждать, пока догадаются остальные. Поэтому Боб высказался:

— Он продолжит полет в том же направлении, куда и летел до замораживания. И с той же скоростью, которую набрал, оттолкнувшись.

— Верно, — отозвался Виггин. — Вы, пятеро, что стоят в конце шеренги, оттолкнитесь. Пошел!

Он указал на пятерых солдат, которые довольно долго переглядывались, пытаясь догадаться, кого именно персонально имел в виду Виггин. Так что у Виггина вполне хватило времени, чтобы заморозить их своим оружием прямо на месте. Во время практических занятий на оттаивание требовалось несколько минут, но командующий мог освободить пострадавших мгновенно с помощью своего «крюка».

— Следующая пятерка, пошел!

Не пятерка, а целая семерка — где уж тут считать! — рванулась вперед, но Виггин успел заморозить их еще быстрее, чем первых, хотя они, успев все же оттолкнуться, продолжали лететь к той стене, которую выбрали в качестве цели. Что касается первой пятерки, то они парили совсем рядом с тем местом, где были заморожены.

— Вы только взгляните на этих так называемых солдат! Командир приказал им прыгнуть, а они… Только поглядите на них! Мало того что они дали себя заморозить, но они еще умудрились сделать это там, где будут болтаться под ногами собственной армии, мешая ее действиям. А вон те, следующие, благодаря тому что правильно выполнили приказ, хотя и были заморожены, но нарушили порядки врага и закрывают ему обзор. Я надеюсь, что не меньше пяти из оставшихся солдат поняли смысл этого маневра.

«Мы все поняли его, Виггин. В Боевую школу дураков не берут. И недаром я подобрал тебе самую лучшую армию из всех возможных».

— И без сомнения, один из этой пятерки — Боб. Ведь так, Боб?

Боб просто поверить не мог, что Виггин снова выделил его.

«Все потому, что я такой маленький. Он выбирает меня, чтобы пристыдить остальных. Если даже такому недомерку понятно, то как вам — таким здоровенным — не стыдно? Но тогда, значит, Виггин ничего до сих пор не понял? Он думает, что получил армию из непонятливых новичков и никуда не годных отщепенцев из числа ветеранов! До него не дошло, что на самом деле у него в руках элитная группа бойцов. И обо мне, значит, он думает как о самом жалком недомерке в составе этого жалкого сброда! Теперь-то он понял, что я не идиот, но все остальные для него — неуклюжие олухи».

А между тем Виггин все еще продолжал смотреть на него.

Ах да, он же ждет ответа на свой вопрос.

— Так точно, сэр!

— Ну и каков же этот самый вывод?

Что ж, будем с ним так же кратки, как он с нами.

— Коли тебе приказано двигаться, выполняй приказ немедленно, чтобы, если тебя заморозят, ты летел вперед, а не болтался под ногами своей армии, мешая ее действиям.

— Отлично! Значит, в нашей армии есть хоть один человек, который умеет работать головой.

Вот теперь Бобу стало противно. «И это командующий, который, как считают, может превратить Драконов в легендарную армию! Это тот Виггин, которого считают альфой и омегой Боевой школы, а он разыгрывает пошлую сцену, выделяя меня из рядов солдат в качестве будущего козла отпущения!

Виггин, который даже не удосужился взглянуть на наши баллы, не обсудил качество своих солдат с учителями! Если бы он сделал это, то наверняка знал бы, что я самый головастый парень в школе! Остальным-то это известно! Вот почему они с каким-то стыдом поглядывают друг на друга! Виггин прилюдно обнаруживает свое невежество!»

На мгновение Бобу показалось, что Виггин заметил недовольство своих солдат. Вполне возможно, что это был слабый проблеск понимания, что политика высмеивания воображаемой всеобщей тупости ребят дает совершенно противоположный результат. И тогда Виггин приступил к настоящей тренировке. Он учил их «стоять» на коленях в воздухе во время полета, учил замораживать себе ноги, чтоб сохранять такое положение и одновременно палить по неприятелю из оружия, держа его между коленями. В этом случае замороженные ноги служили своеобразным щитом, принимая на себя огонь противника и позволяя самому дольше сохранять мобильность в открытом пространстве зала. Хорошая тактика, подумал Боб. Он наконец стал понимать, что в конце концов Виггин может оказаться не таким уж плохим командиром, как он начал было думать. Боб заметил, что и в других ребятах стало расти чувство уважения к юному командующему.

Когда они отработали этот прием, Виггин разморозил своих солдат, пострадавших при проведении эксперимента.

— Ну, — спросил он, — так где же сейчас ворота противника?

— Внизу! — хором ответили они.

— И какова должна быть наша позиция для атаки?

«Пустяки, — подумал Боб. — Раз мы все можем отвечать на первый вопрос уже хором, то лучшим ответом на второй может быть только демонстрация». Поэтому он резко оттолкнулся от стены, направляясь к противоположной, ведя непрерывный огонь меж раздвинутых коленей в продолжение всего полета.

Маневр был выполнен не так уж безупречно — Боба немного крутило, — но в целом дело было сделано вполне удовлетворительно.

Позади он услышал крик Виггина:

— Неужто Боб тут только один, кто знает дело?

К тому времени когда Боб оказался у противоположной стены, вся остальная армия уже летела за ним, крича на пределе прочности легких. На потолке остался только Виггин.

Боб, усмехнувшись, отметил про себя, что Виггин стоит в той же позиции, которая была у него в коридоре: голова обращена к «северу», то есть к прежнему «верху». Теоретически командир был прекрасно подготовлен, но на практике очень трудно стряхнуть с себя мышление, выработанное в условиях гравитации. Боб тут же изменил свое положение — теперь его голова была направлена к «западу». Солдаты, бывшие рядом, поспешили последовать его примеру. Если Виггин это заметил, то виду не подал.

— А теперь возвращайтесь обратно, — крикнул Виггин, — и атакуйте меня!

Немедленно его боевой костюм засверкал от выстрелов сорока пистолетов, паливших на лету, — это его армия бросилась в атаку на своего командующего.

— Ух! — сказал Виггин. — Подстрелили все-таки!

Все весело расхохотались.

— Ну а теперь скажите мне, зачем в бою нужны ноги.

— Да они вовсе и не нужны, только мешают! — крикнули несколько солдат хором.

— Боб, кажется, так не думает, — сказал Виггин.

«Значит, даже теперь он не хочет оставить меня в покое. Так что же он хочет услышать от меня? Кто-то уже пробормотал что-то насчет щитов, но Виггин на это не среагировал. Значит, имеется в виду что-то другое».

— Они нужны, чтобы отталкиваться от стен, — догадался Боб.

— Верно, — поддержал его Виггин.

— Бросьте! Толчок — только способ передвижения, а не бой, — возразил Бешеный Том.

Его мнение поддержали еще несколько голосов.

Ну вот и началось, подумал Боб. Сейчас Том затеет бессмысленную ссору с командующим, который его отошьет и…

Но Виггин не ответил на поправку Тома грубостью, он лишь мягко заметил:

— Сражения без движения не бывает. А можно ли с замороженными ногами отталкиваться от стен?

Боб не знал, другие тоже.

— Боб?

Опять Боб, черт бы его побрал!

— Никогда не пробовал… но если встать лицом к стене и сложиться пополам…

— Правильно, но неточно. Смотрите на меня. Моя спина прижата к стене, ноги заморожены, я стою на коленях, а значит, и ноги тоже прижаты к стене. Обычно, когда вы отталкиваетесь, вы давите вниз, тело напрягается точно пружина и летит, как боб из духовой трубки.

На этот раз расхохоталась вся группа. В первый раз Боб подумал, что, может быть, Виггин действует с дальним прицелом, заставляя всю группу смеяться над маленьким пацаном.

Не может ли быть так, что Виггин отлично знает, какой Боб головастый парень, и просто хочет выделить Боба из числа остальных, чтобы вызвать у них неприязнь к нему? Сегодняшний день создал обстановку, которая должна внушить всему личному составу армии, что над Бобом можно потешаться сколько угодно, невзирая на то что он умен. Ничего себе система Виггина! Свести к нулю эффективность своего лучшего солдата! Умышленно создать обстановку, в которой тот не сможет завоевать авторитет!

Однако куда более продуктивно перенимать знания у Виггина, которыми тот обладает, нежели злиться на его методы обучения. Поэтому Боб очень внимательно следил за тем, как Эндер демонстрирует им приемы отталкивания от стены с замороженными ногами. Он отметил, что при этом Виггин умышленно придает себе вращательное движение. Конечно, таким образом трудновато вести стрельбу, но и попасть в цель становится очень непросто, так как луч, вылетающий из стволов их «пистолетов», не может долго задержаться на какой-либо точке тела Виггина, то есть не может его «убить».

«Я могу злиться сколько угодно, но это не должно мешать мне учиться полезному», — решил Боб.

Это была долгая и выматывающая тренировка, с бесконечной отработкой одних и тех же приемов. Боб понял, что Виггин стремится к тому, чтобы эти приемы не воспринимались сами по себе, изолированно, а переходили бы один в другой плавно и последовательно. «Как в танце», — подумал Боб. Ты не учишься сначала стрелять, потом отталкиваться от стен, потом контролировать вращение тела. Ты учишься комплексу — отталкивание-стрельба-вращение.

К концу тренировки все были мокрые от пота, вымотаны, но полны энтузиазма: их обучили тому, о чем они никогда не слышали от других солдат. Виггин собрал их у нижних ворот и объявил, что следующая тренировка состоится в их свободные часы.

— И не вздумайте говорить мне, что свободное время — оно и есть свободное. Мне это прекрасно известно, и вы вольны использовать его как захотите. Но я приглашаю вас прийти на дополнительные занятия и добровольно заняться тренировкой.

Все захохотали. Эта группа полностью состояла из ребят, которые упорно не хотели раньше заниматься с Виггином в Боевом зале, и теперь он старался дать им понять, что ждет от них изменения такой позиции. А они и не думали сопротивляться. После утренней тренировки они уяснили, что когда Виггин ведет занятия, то каждая минута используется очень интенсивно. И если тренировка будет пропущена, то пропустивший здорово отстанет от прочих.

Виггин получит их свободное время. Даже Бешеный Том не стал протестовать.

Боб понял и другое. Ему необходимо немедленно изменить взаимоотношения с Виггином, иначе его шансы на лидерство сведутся к нулю. То, что с ним сегодня сделал Виггин, играя на зависти и ревности остальных солдат к этому недомерку, уже сильно затруднило Бобу его цель — стать лидером в этой армии. Если ребята будут плохо переносить его присутствие, то кто из них последует за ним в бою?

Поэтому Боб подстерег Виггина в коридоре, когда остальные уже ушли.

— Привет, Боб, — сказал Виггин.

— Привет, Эндер, — ответил Боб.

Уловит ли Виггин сарказм в том, как произнес его имя Боб? Поймет ли смысл крошечной задержки в ответе?

— Сэр, — мягко поправил его Виггин.

«Ох, да брось ты эту хрень! С такими штучками мы знакомы и сыты ими по горло».

— Я знаю, что ты делаешь, Эндер, сэр, и хочу тебя предупредить…

— Предупредить меня?

— Я могу стать лучшим солдатом твоей армии, если ты перестанешь валять со мной дурака.

— Или что?

— Или я стану самым плохим твоим солдатом. Выбор за тобой.

Боб надеялся, что Виггин поймет глубинный смысл его слов: Боб может работать эффективно только в случае, если Виггин будет ему верить и уважать. Иначе он останется просто ребенком, который ни на что большее не годен. Однако он не исключал, что Виггин увидит в сказанном лишь угрозу бунта — в том случае, если Боб будет использоваться неправильно. Впрочем, вполне возможно, что такой намек там действительно присутствовал.

— И чего же ты хочешь? — спросил Виггин. — Любви и поцелуев?

Надо говорить прямо и просто. Изложить все кратко и ясно, чтобы Виггин не смог делать вид, что он не понял.

— Я хочу получить взвод.

Виггин подошел к Бобу вплотную и поглядел на него сверху вниз. Хорошим признаком для Боба было одно: Эндер не расхохотался.

— И почему же я должен тебе его дать?

— Потому что я знаю, что с ним делать.

— Знать, что с ним делать, — дело нехитрое. Куда труднее заставить солдат повиноваться. Неужели ты думаешь, что они будут выполнять приказы такого недомерка, как ты?

Виггин ухватил самую суть проблемы, но Бобу не понравилась издевательская форма, в которую тот облек свою мысль.

— Мне приходилось слышать, что тебя самого так называли еще совсем недавно. А Бонзо Мадрид и теперь не называет тебя иначе.

Эндер, однако, отказался заглотить наживку.

— Я задал тебе вопрос, солдат.

— Я завоюю их уважение, сэр, если ты не будешь мне мешать.

К удивлению Боба, Виггин широко осклабился:

— В этом я тебе уже изрядно помог.

— Черта с два ты мне помог!

— Никто бы тебя и не заметил, разве что из жалости, такую кроху. А я умышленно сделал так, чтобы на тебя обратили внимание все.

«Надо было тебе, Виггин, разобраться кое в чем заранее! Ты же единственный, кто не знает, кто я такой!»

— Они будут следить за каждым твоим движением, — продолжал Виггин, — и все, что тебе надо делать, — это добиться их уважения и быть во всем образцом.

— Значит, меня будут судить еще до того, как я получу хоть какие-нибудь сведения о предмете?

— Ах ты, бедняжка! И все-то норовят обидеть сироту!

Нарочитое презрение Виггина взбесило Боба. «Ты же умнее, чем кажешься, Эндер!»

Видя бешенство Боба, Виггин протянул руку и с силой толкнул его к стене, так что Боб уперся в нее спиной.

— Я скажу тебе, что надо сделать, чтобы получить взвод. Докажи, что ты хороший солдат. Докажи, что ты знаешь и умеешь правильно использовать других. И докажи мне, что есть люди, готовые пойти за тобой в схватку. И тогда ты получишь взвод. Но черта с два ты его получишь раньше!

Боб не обратил внимания на руку, пригвоздившую его к стене. Чтобы его испугать, требовалось нечто большее, нежели физическая сила.

— Это справедливо, — сказал он. — Если ты сдержишь слово, я буду командовать взводом уже через месяц.

Теперь пришла очередь Виггина выйти из себя. Он схватил Боба за ворот его боевого костюма и поднял его вверх так, что их лица оказались на одном уровне.

— Если я сказал «да», то это твердое «да».

Боб только усмехнулся ему в лицо. При низкой силе тяжести в этой части станции поднимать малышей за шиворот было не таким уж надежным доказательством собственной силы.

Кроме того, Виггин не хулиган. Так что ничего Бобу не угрожало.

Виггин отпустил Боба. Тот соскользнул по стене, мягко приземлился на пол, снова подпрыгнул и опять приземлился, на этот раз уже окончательно. Эндер же подошел к шесту и соскользнул на нижнюю палубу. Что ж, Боб все-таки задел его и добился своего. Кроме того, Виггин понял, что сегодня был не на высоте. И не забудет об этом. Фактически именно Виггин сегодня потерял часть своего авторитета, осознал это и теперь приложит все силы, чтобы вернуть его.

«В отличие от тебя, Виггин, я всегда дам другому парню шанс научиться своему делу и только потом буду требовать от него совершенства. Сегодня ты поступил со мной подловато, но я дам тебе шанс завтра поступать лучше, а послезавтра — еще лучше!»

Но когда Боб подошел к шесту и ухватился за него, он обнаружил, что руки дрожат, а ладони сжимают скользкий шест совсем слабо. Пришлось с минуту постоять, прислонясь к шесту, чтобы успокоить нервы.

Эта схватка с Виггином, чуть не кончившаяся рукопашной, не принесла Бобу полного удовлетворения. Больше того, не исключено, что это была глупость. Виггин причинил ему боль своими едкими замечаниями и насмешками. Боб ведь изучал Виггина как объект созданной им самим теологической системы, а сегодня вдруг обнаружил, что все это время Виггин даже не знал о существовании Боба! Все сравнивали Боба с Виггином, но, по-видимому, Виггин об этом или не знал, или ему было просто наплевать. Он обращался с Бобом так, будто тот был никто! А ведь после того, как Боб почти целый год в поте лица трудился, чтобы завоевать авторитет, он ни в малейшей степени не ощущал желания снова стать никем. Теперь к нему вернулись ощущения, которые, как он считал, он оставил в Роттердаме.

Тошнотворный страх неизбежной смерти. Хотя он и знал, что здесь на него никто даже руки не поднимет, он все еще помнил, как стоял на краю гибели, когда впервые подошел к Проныре и отдал ей в руки свою жизнь.

«Неужели я снова делаю то же самое? Внеся свое имя в этот список, я отдал свое будущее в руки этого мальчишки. Я надеялся, что он увидит во мне то, что вижу я. А он не сумел. Я должен дать ему время».

Если оно есть. Почему-то учителя заторопились. У Боба может не оказаться того года, который нужен, чтобы убедить Виггина.

Глава 14

Братья

— У вас есть результаты, которых я жду?

— И даже весьма интересные. Волеску солгал. Кое в чем.

— Надеюсь, вы посвятите меня в детали вашего открытия?

— Изменения, произведенные в геноме Боба, основывались не на клонировании Волеску. Можно с полной уверенностью сказать, что Волеску не является отцом Боба. Но зато он, без всякого сомнения, приходится Бобу дядей или кузеном. Довольно близкая степень родства. Думаю, у Волеску был либо единокровный, либо двоюродный брат, потому что только столь близкий родственник мог стать донором генетического материала, над изменением которого работал Волеску.

— У вас, как я понимаю, есть список родственников Волеску?

— На суде сведения о его родственниках нам не были нужны. А мать Волеску не была замужем. Он взял ее фамилию.

— Значит, у отца Волеску был еще сын, но вам имя отца неизвестно. А я-то считала, что вы знаете все на свете.

— Мы знаем все о вещах, которые считаем важными для себя. И тут проявляется очень важное различие. Мы просто не искали отца Волеску. Он ведь не был замешан в преступлении. А допрашивать все население земного шара мы не можем.

— Тогда еще один вопрос. Поскольку вы знаете все о том, что считаете важным для себя, то, возможно, сможете мне объяснить, почему одного мальчика-калеку забрали из школы, куда я его устроила?

— Ах этот? Поскольку вы вдруг перестали им интересоваться, у нас возникли подозрения. Мы его вскоре обнаружили. Протестировали. Он — не Боб, но, без сомнения, относится к нашему контингенту.

— А вам не пришло в голову, что у меня могли быть веские основания не подпускать его близко к Боевой школе?

— Мы решили, что вы опасаетесь, что мы предпочтем Ахилла Бобу, который, если говорить прямо, еще слишком юн, а потому выдвинули вперед своего любимца.

— Вы решили, что раз я общаюсь с вами как с умными людьми, то можно обходиться со мной как с идиоткой? Теперь я вижу, что все должно было быть наоборот.

— А я и не предполагал, что истинные христиане способны так злиться.

— Ахилл уже в Боевой школе?

— Он еще не оправился от своей четвертой операции. Оперировать его нам пришлось на Земле.

— Разрешите мне дать вам совет. Не отправляйте его в Боевую школу, пока Боб находится там.

— Бобу пока только шесть лет. Он все еще слишком юн для этой школы, а говорить о том, чтобы выпустить его оттуда, тем более абсурдно.

— Если возьмете Ахилла, то немедленно отчислите Боба!

— Это еще почему?

— Если вы настолько тупой, что не верите мне после того, как все мои суждения оказались верны, то я не собираюсь тратить силы на то, чтобы переубеждать вас. Скажу лишь, что их встреча в школе, вероятно, завершится смертью одного.

— Которого?

— Вероятно, это будет зависеть от того, кто кого увидит первым.

— Ахилл говорит, что он очень многим обязан Бобу. Он его любит.

— Ну тогда, разумеется, вам надлежит верить ему, а не мне. Но не вздумайте присылать труп мне, чтобы я занялась похоронами. Хороните свои ошибки сами.

— Это звучит бессердечно.

— Я не собираюсь лить слезы ни на той, ни на этой могилке. Вы, видимо, решили выбрать лучшего, прибегнув к дарвиновской теории выживания наиболее приспособленных.

— Успокойтесь, сестра Карлотта. Мы учтем ваше мнение. Мы тут, знаете ли, тоже не дурака валяем.

— Вы уже сваляли его. И ничего другого я от вас теперь не жду.


Дни превращались в недели, армия Виггина обретала форму, а Боб то впадал в отчаяние, то преисполнялся радужных надежд. Надежды теплились потому, что Виггин формировал свою армию умело и она обладала неистощимой способностью к адаптации. Отчаяние же связывалось с тем, что Виггин действовал без всякой опоры на Боба.

После нескольких тренировок Виггин выбрал взводных командиров. Все это были ветераны из списков на отчисление. Все они уже успели побывать на постах взводных или их заместителей. Кроме того, вместо нормальных четырех взводов по десять солдат Виггин создал пять по восемь человек и заставил их тренироваться полувзводно, причем одним полувзводом командовал взводный офицер, а другим — его заместитель.

Никогда еще армии не разбивались на такие мелкие подразделения. И это вовсе не была показуха. Виггин упорно работал над тем, чтобы взводные и их заместители имели как можно больше свободы. Он ставил перед ними задачи, но предоставлял лидерам самим решать, как лучше достичь поставленной цели. Иногда он собирал три взвода в кулак, поручив оперативное командование ими одному из взводных, а сам командовал оставшимися солдатами. Командующие армиями никогда так часто не делились властью.

Кое-кто из солдат не одобрял подобных нововведений. Толпясь у выхода из казармы, ветераны болтали о предстоящей тренировке — не придется ли им тренироваться десятью взводами по четыре человека каждый?

— Любому дураку ясно, что это никудышная стратегия — дробить армию, — сказал Муха Моло, командир взвода «А».

Бобу не понравилось, что офицер, следующий по рангу сразу за Виггином, в подобной форме высказывается о стратегии своего командира. Конечно, Виггин сам еще только учится. Но существует и такая штука, как субординация.

— Он не дробит армию, — возразил Боб. — Он ее организует. И нет таких законов стратегии, которых нельзя было бы нарушить. Как тебе такая идея: сосредоточить армию на направлении главного удара — это вовсе не значит, что она должна толпиться на одном пятачке.

Муха тут же окрысился на Боба:

— То, что вам, малышне, разрешается слушать наши разговоры, отнюдь не значит, что вы в них хоть что-то понимаете.

— Уж если ты не хочешь верить мне, то подумай о том, чего ты вообще хочешь. Мои слова, во всяком случае, не сделают тебя глупее, чем ты есть на самом деле.

Муха кинулся на Боба, схватил его за руку и стал стаскивать вниз.

И тут же Николай выпрыгнул из своей койки, находившейся как раз напротив Боба, и приземлился прямо на спину Мухи, стукнув его головой о край койки Боба. В одно мгновение другие взводные растащили Муху и Николая: драка все равно не была бы равной — Николай ростом мало чем отличался от Боба.

— Брось, Муха, — сказал Хань-Цзы, по прозвищу Хана-Цып, взводный отряда «D». — Видишь ли, Николай назвался Бобу старшим братишкой.

— А как называется то, что залетные кидаются на взводных? — орал Муха.

— Ты сам проявил неуважение к командующему, — спокойно вмешался Боб. — Причем был на сто процентов не прав. Если по-твоему, то Ли и Джексон под Ченселорсвиллом[38] вели себя как идиоты, что ли?

— Смотри, а он все свое гнет!

— Ты что, настолько глуп, что не видишь правды, когда ее тебе говорит человек маленького роста? — Долго сдерживаемое раздражение Боба наконец вылилось наружу.

Он понимал это, но не желал брать себя в руки. Надо же сказать им правду. И Виггин нуждается в поддержке, раз за его спиной уже начинают шептаться.

Николай стоял на нижней койке, чтобы быть ближе к Бобу, словно укрепляя связь между ними.

— Кончай, Муха, — сказал он. — Это же Боб, забыл, что ли?

К удивлению Боба, на это Муха смолчал. До сих пор Боб сам не понимал, какую силу имеет его репутация. Он мог быть рядовым в армии Драконов, но все равно он оставался сильнейшим знатоком стратегии и военной истории во всей школе, и все — кроме Виггина — знали это.

— Я должен был говорить с тобой с бульшим уважением, — сказал Боб, обращаясь к Мухе.

— Ты чертовски прав, — буркнул тот.

— Но и тебе не мешает быть повежливее…

Муха рванулся из рук ребят, державших его.

— Говоря о Виггине, — продолжал Боб, — ты не проявил к нему должного уважения. «Любому дураку известно, что дробить армию — никудышная стратегия». — Боб безупречно сымитировал интонацию Мухи. Кто-то из ребят расхохотался.

Муха тоже — через силу.

— О’кей, все правильно. Я совершил ошибку, — сказал Муха. — Но все равно — я офицер!

— Нет, когда ты тащишь салагу из его койки, ты не офицер, — ответил ему Николай. — Когда ты поступаешь так, ты просто хулиган.

Муха моргнул. Все молчали, разумно полагая, что Мухе надо дать время для принятия правильного решения.

— Ты совершенно прав, Николай. А друга надо защищать от хулиганов. — Он переводил взгляд с Николая на Боба и обратно. — Молодцы! А ведь вы, ребята, даже немного смахиваете на братьев.

И пошел мимо них к своей койке. К своим местам потянулись и другие взводные. Кризис разрешился благополучно.

Только теперь Николай поднял глаза на друга.

— Вот уж не думал, что такой стручок и урод похож на меня, — тихо сказал он.

— А я, если вдруг стану на тебя похожим, обязательно повешусь, — в тон ответил Боб.

— А что, тебе обязательно задираться с большими ребятами?

— А я, думаешь, ожидал, что ты накинешься на них, как пчелиный рой в одном лице?

— Думаю, мне просто захотелось врезать кому-то.

— Тебе? Мистеру Паиньке?

— Ну, последнее-то время я не чувствую себя таким уж паинькой. — Николай перескочил на койку Боба, чтобы можно было говорить потише.

— Знаешь, мне как-то тут не по душе, Боб. Не приживусь я в этой армии.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Не готов я еще стать солдатом. Может, и вообще не гожусь для этого. Все тут учатся быстрее меня. Все схватывают на лету, а я стою и пытаюсь разобраться, что к чему.

— Значит, надо работать упорнее.

— А я и так работаю как черт. Ты вот все… буквально все схватываешь легко, все видишь наперед. И не в том дело, что я тупой. Я тоже все понимаю, но… всегда отстаю на шаг.

— Мне очень жаль.

— Чего жаль-то? Ты ж тут ни сном ни духом.

«Вот тут ты ошибаешься, Николай».

— Давай разберемся. Ты говоришь, что не ощущаешь себя частицей армии Эндера Виггина?

Николай усмехнулся:

— А он классный, верно?

— Ты станешь ее частицей. Ты хороший солдат. Вот увидишь. Начнем сражаться, и ты быстро станешь ничуть не хуже других.

— А… возможно. В крайнем случае меня заморозят и запустят в противника. Такой большой неуклюжий самоуправляемый снаряд.

— Вовсе ты не неуклюжий.

— В сравнении с тобой все мы увальни. Смотрю я на тебя — ты ж за день выкладываешься на всю столовую порцию.

— А меня тут слишком обильно кормят.

— Ладно, пора работать! — Николай перепрыгнул в свою койку.

Иногда Боб очень остро ощущал свою вину в том, что втащил Николая в эту историю. Но ведь как только они начнут побеждать, множество ребят, которые не попали в армию Драконов, будут готовы на что угодно, лишь бы поменяться местами с Николаем. Бобу показалось удивительным, что Николай так четко ощутил, что отстает от других. В конце-то концов, разница между ними всеми не так уж и велика. Может, есть и другие, которым тоже кажется, что они отстают? Жаль, не удалось ему успокоить Николая. Больше того, тот, видимо, еще сильнее укрепился в своем ощущении неполноценности.

«Эким чувствительным другом я оказался!»


Встречаться еще раз с Волеску смысла не было, особенно учитывая, сколько лжи он нагородил во время первой встречи. Все это вранье насчет копий и оригинала теперь ее уже не обманет. Он просто убийца и слуга Отца Лжи. И ничего, чтоб помочь сестре Карлотте, этот Волеску не сделает. А необходимость выяснить, чего можно ожидать от единственного ребенка, пережившего инфантицид Волеску, столь важна, что опираться снова на слова такого человека совершенно безнадежно.

Кроме того, Волеску, видимо, договорился со своим единокровным или двоюродным братом — иначе как бы он мог получить оплодотворенные яйцеклетки, содержащие ДНК этих родственников? Поэтому сестре Карлотте надо было или идти по следам Волеску, или дублировать его исследования.

Она довольно быстро установила, что он был внебрачным сыном румынки из Бухареста. Самая элементарная проверка плюс разумное использование высокого допуска добыли сестре Карлотте фамилию отца Волеску — уроженца Греции, важного чиновника Лиги, который не так давно получил высокий пост в штабе Гегемона. Это могло бы затруднить последующие шаги сестры Карлотты, но ей не было особой нужды беседовать с дедушкой Боба лично. Как только она установила его фамилию, она без труда получила и сведения о его трех законных детях. Дочь Карлотта тут же исключила, так как речь шла о мужских хромосомах, а из двоих сыновей она для начала выбрала того, который был женат.

Супруги жили на Крите, где Джулиан руководил компанией по производству программного обеспечения, работавшей исключительно на Международную лигу обороны Земли. Совершенно очевидно, что данное обстоятельство не было случайным совпадением, но семейственность могла рассматриваться почти как добродетель в сравнении со взяточничеством и торговлей постами, которыми эта Лига себя прославила. Вообще же сама по себе коррумпированность Лиги была явлением достаточно безвредным, поскольку МФ задолго до этого захватил в свои руки контроль над собственным бюджетом и Лигу к нему на пушечный выстрел не подпускал. Таким образом, Полемарх и Стратег имели в своем распоряжении куда больше средств, нежели Гегемон, который тем самым стал куда менее могущественным и даже зависимым.

А то, что Джулиан Дельфики обязан своей карьерой отцу, вовсе не означало, что эта фирма производит некачественную продукцию или что сам Джулиан — человек бесчестный. Во всяком случае, если честность мерить по стандартам, принятым в мире бизнеса.

Сестра Карлотта обнаружила, что для встречи с Джулианом и его женой Еленой даже не понадобится ее допуск. Она просто позвонила им и сказала, что хочет увидеться по делам, связанным с МФ. Они тут же предложили ей назначить удобный для нее день встречи. Она прилетела в Кносс и была доставлена к дому на высоком берегу, откуда открывался дивный вид на Эгейское море. Супруги очень нервничали, у Елены глаза были на мокром месте, и она все время прикрывала лицо носовым платком.

— Извините, — сказала сестра Карлотта, — но я не понимаю, почему вы так нервничаете. В моем деле к вам нет ничего такого, что могло бы вас потревожить.

Супруги обменялись взглядами, и Елена немного успокоилась.

— Значит, с нашим мальчиком ничего не случилось?

На какое-то мгновение сестре Карлотте показалось, что они откуда-то уже знают о Бобе. Но как это могло произойти?

— С вашим сыном?

— Значит, с ним все в порядке? — Елена расплакалась, на этот раз от радости и облегчения.

Муж встал рядом с ней на колени, она прижалась к нему, но еще долго не могла успокоиться.

— Видите ли, нам так не хотелось отпускать его на военную службу, — сказал Джулиан. — И когда нам позвонила сестра религиозного ордена и сказала, что ей надо увидеться с нами по делам, связанным с МФ, мы подумали… мы решили, что…

— Ох, мне ужасно жаль! Я не знала, что у вас сын в армии, иначе я была бы осторожнее… А так вышло, что я прибыла к вам вроде как с фальшивыми документами. Дело, о котором я хочу с вами поговорить, весьма деликатное, так что, возможно, вам будет трудно отвечать на мои вопросы. И тем не менее оно весьма важно для МФ. Отвечая мне откровенно, вы не подвергаете себя ни малейшему риску, могу вас заверить в этом.

Елена уже полностью взяла себя в руки. Джулиан тоже сел, и теперь они оба смотрели на сестру Карлотту спокойно и дружелюбно.

— Спрашивайте о чем хотите, — сказал Джулиан. — Мы с радостью ответим на все ваши вопросы.

— Если сможем, конечно, — добавила Елена.

— Вы сказали, что у вас есть сын. Тогда возникает вероятность, что… У меня есть причина поинтересоваться: может быть, по каким-либо обстоятельствам… словом, не был ли ваш сын зачат в обстановке, которая вызвала необходимость произвести клонирование оплодотворенных яйцеклеток?

— О да, — ответила Елена. — И в этом нет никакой тайны. Дефект в одной из фаллопиевых труб и внематочная беременность в другой сделали невозможным зачатие ребенка. А мы с мужем очень хотели иметь ребенка, и тогда у меня взяли несколько яйцеклеток, оплодотворили их спермой мужа, а затем клонировали те, которые мы выбрали. Таким образом клонировали четыре яйцеклетки, получив по шесть копий каждой. Две девочки и два мальчика. Пока мы использовали только одну. Получился такой замечательный мальчик, что нам не хотелось лишать его ни капли родительской любви. Но теперь его образование ушло из наших рук, и мы подумываем о том, чтобы «зачать» одну из девочек. Время-то бежит… — Она взяла мужа за руку и улыбнулась. Он улыбнулся ей в ответ.

Какой контраст с Волеску! Трудно поверить в определенную общность генетического материала.

— Вы сказали, шесть копий с каждой из четырех яйцеклеток? — спросила сестра Карлотта.

— Шесть, включая оригинал, — ответил Джулиан. — Таким образом мы получили оптимальную возможность имплантировать любую из четырех и успешно провести ее через все циклы беременности.

— А всего, значит, было двадцать четыре яйцеклетки. И только одна была имплантирована?

— Да, нам повезло. Первая же сработала отлично.

— Осталось двадцать три?

— Совершенно точно.

— Мистер Дельфики, все эти двадцать три оплодотворенные яйцеклетки находятся в сохранности? Готовые к имплантации?

— Конечно.

Сестра Карлотта немного подумала.

— И как давно вы проверяли это?

— На прошлой неделе, — ответил Джулиан. — Мы как раз снова обсудили с женой вопрос о том, чтобы завести еще одного ребенка. Доктор заверил нас, что с яйцеклетками все в порядке и они могут быть подготовлены к имплантации буквально за считаные часы.

— Но произвел ли доктор проверку лично?

— Не знаю, — ответил Джулиан.

Елена явно была взволнована.

— До вас дошли какие-нибудь слухи? — спросила она.

— Никаких, — ответила сестра Карлотта. — Я просто ищу источник генетического материала одного конкретного ребенка. Мне необходимо удостовериться, что ваши оплодотворенные яйцеклетки не являются этим источником.

— Разумеется, не являются. Они использованы только раз — при зачатии нашего первого сына.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Но мне надо узнать фамилию вашего врача и адрес той клиники, где хранятся яйцеклетки. И еще я попрошу вас позвонить этому врачу и попросить его лично немедленно посетить клинику и потребовать, чтобы ему показали ваши яйцеклетки.

— Но их же нельзя увидеть без микроскопа, — возразил Джулиан.

— Но можно проверить, не произошло ли чего-нибудь с контейнером, в котором они хранятся, — ответила сестра Карлотта.

Супруги Дельфики снова встревожились, потому что не понимали причин такого интереса, а сестра Карлотта о многом вынуждена была умалчивать. Как только Джулиан сообщил ей фамилию врача и название клиники, сестра Карлотта вышла в сад и, глядя на сверкающие солнечные блики, рябью покрывавшие воды Эгейского моря, позвонила по своему сотовому телефону в штаб МФ в Афинах.

На получение ответа на ее звонок и звонок Джулиана должно было уйти несколько часов, а потому и ей, и Джулиану, и Елене предстояло приложить героические усилия, чтобы сохранять видимое спокойствие. Они повели Карлотту на экскурсию по окрестностям Кносса, где чудесно сочетались модерн и древность, природная растительность, скалы и море. Воздух тут был легок и насыщен запахом моря. Сестра Карлотта с любопытством слушала Джулиана, рассказывавшего о делах своей компании, и Елену, которая уже давно работала учительницей. Все опасения сестры Карлотты по поводу коррупции быстро рассеялись, так как оказалось, что Джулиан — серьезный и талантливый программист, а Елена относится к преподавательской работе как паломник к святым местам.

— Как только я стала обучать собственного сына, — говорила она, — я поняла, какой он замечательный. Но тестирование для определения места будущей учебы выявило, что его таланты заинтересовали МФ.

Вот тут-то и прозвонили колокола тревоги! Сестра Карлотта поняла, что их сын уже не дитя. Да и сами они не такая уж юная пара.

— Сколько же лет вашему сыну?

— Исполнилось восемь, — ответил ей Джулиан. — Нам прислали его фотографию. В своей форме он настоящий мужчина. К сожалению, письма оттуда редки.

Значит, их сын в Боевой школе! А его родители уже разменяли четвертый десяток, но, вероятно, поздно поженились, потом что-то не ладилось с зачатием, потом была внематочная, а затем диагноз — на обычное зачатие не приходится надеяться. Их сын всего на два года старше Боба.

Это означает, что если Графф сравнит генетический код Боба с кодом ребенка Дельфики, то можно будет легко выяснить, принадлежат ли они к одной и той же клонированной яйцеклетке. Можно будет даже установить, какие именно изменения в геноме вызвал «ключ Антона», сравнив с геномом, не подвергшимся воздействию.

Теперь, когда открылись новые факты, сестра Карлотта поняла, что все кровные родичи Боба должны обладать такими качествами, которые интересовали МФ. «Ключ Антона», превращающий детей в гениев, не затронул тех качеств, которые интересуют МФ. Боб обладал бы этим потенциалом и без операции. Она позволила лишь значительно раньше ему раскрыться.

Разумеется, все это при условии, что Боб — это ребенок Дельфики. Однако точное совпадение числа оплодотворенных яйцеклеток и детей, которых Волеску держал в «чистом месте», говорило само за себя. Так, спрашивается, к какому еще выводу тут можно прийти?

А вскоре пришли и ответы. Сначала свой получила сестра Карлотта, затем почти сразу же и Джулиан. Следователи МФ явились в клинику вместе с врачом и установили, что яйцеклетки пропали.

Это была плохая новость для Дельфики, и сестре Карлотте пришлось прогуляться по саду, чтобы дать возможность Джулиану и Елене побыть наедине. Вскоре ее опять пригласили в дом.

— Как много вы нам можете рассказать? — спросил Джулиан. — Вы ведь приехали к нам, уже подозревая, что наши дети похищены? Скажите, они родились?

Сестре Карлотте очень хотелось скрыться за завесой секретности, но, по правде говоря, никакой военной тайной тут и не пахло. Преступление Волеску рассматривалось гражданским судом. И все же, может быть, родителям лучше не знать правды?

— Джулиан, Елена, в лабораториях случаются аварии. Ваши дети могли погибнуть в одной из таких. Не лучше ли думать об этой истории как о трагической ошибке? Зачем добавлять тяжелый груз к той ноше, которую вы и без того тащите на себе?

Елена накинулась на нее с яростью:

— Мне вы скажете все, сестра Карлотта, если вы действительно служите Богу Истины!

— Яйцеклетки были украдены преступником, который… нелегально подверг их определенным изменениям. Когда возникла опасность, что его преступление будет обнаружено, он безболезненно лишил детей жизни, дав смертельную дозу снотворного. Дети умерли без страданий.

— Этого человека будут судить?

— Его уже судили и приговорили к пожизненному заключению, — ответила сестра Карлотта.

— Уже? — воскликнул Джулиан. — Как давно были украдены наши дети?

— Больше семи лет назад.

— О! — воскликнула Елена. — Значит, наши дети… когда они умирали…

— Это были новорожденные. Им еще и года не исполнилось.

— Но почему именно наши? Почему он украл их? Он хотел продать их для усыновления? Он был…

— Разве это важно? Важно, что его планы не осуществились, — ответила Карлотта. — Характер экспериментов засекречен.

— Имя убийцы? — спросил Джулиан. Видя, что сестра Карлотта колеблется, он стал настаивать: — Его дело слушалось в гражданском суде, не так ли?

— В уголовном суде Роттердама, — ответила она. — Имя — Волеску.

Джулиан отшатнулся, будто его ударили по лицу, но тут же взял себя в руки. Елена ничего не заметила.

«Он знает о любовнице отца», — подумала сестра Карлотта. Он понял частично, каковы были мотивы кражи. Дети законного сына были украдены бастардом, подвергнуты пыткам, а потом убиты, причем законный сын не знал об этом семь лет. Какие бы муки ни приписывал Волеску своей безотцовщине, он отомстил за них жестоко. Для Джулиана же и его жены немалую роль играло и то, что похоть отца Джулиана обрушила на них несчастье в виде гибели их собственных детей. Грехи отцов падают на головы их детей до третьего и четвертого колена.

«А что, если эти поколения будут ненавидеть меня? Впрочем, ни Джулиан, ни Елена не прокляли Бога, хотя их невинные дети…»

Во всем этом мало смысла. Так же мало, как в избиении Иродом младенцев в Вифлееме. Единственное утешение — вера, что Господь взял души этих детей и поместил их в сердце своем, а потом даровал покой и сердцам их родителей.

— Простите меня, — сказала сестра Карлотта. — Я не смею сказать вам, что не следует горевать о детях, которых вы никогда не видели. Но вы обретете радость и забвение в любви к сыну, который у вас есть.

— В миллионах миль от нас! — вскричала Елена.

— Я не знаю… но, может, вам известно, отпускает ли Боевая школа своих курсантов навестить родителей? — тихо сказал Джулиан. — Его зовут Николай Дельфики. Может быть, при таких обстоятельствах…

— Мне очень жаль, — сказала сестра Карлотта. Напоминание о сыне оказалось вовсе не таким безотказным лекарством, как она ожидала. — Мне страшно жаль, что мой визит причинил вам такую боль.

— Зато вы узнали то, что хотели узнать, — ответил Джулиан.

— Да, — просто ответила сестра Карлотта.

Джулиан, видимо, понял что-то, о чем не хотел говорить в присутствии своей жены.

— Вы уже собираетесь в аэропорт?

— Да. Машина уже ждет. Солдаты терпеливее таксистов.

— Я провожу вас до машины.

— Нет, Джулиан, не оставляй меня одну!

— Это всего лишь несколько минут, любимая. Даже в таких ситуациях мы не должны забывать о законах гостеприимства. — Он обнял жену, потом повел Карлотту к дверям и распахнул их перед ней.

Когда они шли к машине, Джулиан заговорил о том, что он понял:

— Поскольку бастард отца уже в тюрьме, значит вы приехали не из-за самого преступления?

— Нет, — ответила она.

— Это означает, что один из наших детей жив?

— То, что я скажу вам сейчас, я не должна говорить, так как это не моя тайна, — ответила ему Карлотта, — но я в первую очередь несу ответственность перед Богом, а уж потом перед Флотом. Если двадцать два ребенка, которые погибли от руки Волеску, ваши, тогда двадцать третий жив. Но необходим генетический анализ…

— Но нам ведь ничего не скажут, — с горечью сказал он.

— Сейчас нет, — отозвалась сестра Карлотта. — И вообще не скоро. А может, и никогда. Но если это будет в моей власти, то настанет день, когда вы встретитесь со своим вторым сыном.

— Ох, вы его… знаете?

— Если это ваш сын, то да, я его знаю. Его жизнь была неимоверно тяжела, но у него доброе сердце, и он таков, что любые отец и мать должны им гордиться. Прошу вас, не спрашивайте меня больше ни о чем, я и так сказала слишком много.

— Могу ли я рассказать об этом жене? — спросил Джулиан. — Что для нее тяжелее: знать или не знать?

— Женщины не так уж сильно отличаются от мужчин. Вы же предпочли знать.

Джулиан кивнул.

— Я знаю, вы только вестник, а не причина нашего горя. Но о вашем визите мы не сможем вспоминать с радостью. И все же я обязан сказать, что вы исполнили свою печальную миссию с незабываемой добротой.

Она кивнула.

— А вы в эти тяжелые часы были безупречно вежливы.

Джулиан открыл дверцу ожидающей машины. Сестра Карлотта устроилась на сиденье, но, прежде чем он успел захлопнуть дверцу, она вспомнила еще один важный вопрос, который не успела задать.

— Джулиан, я помню, что вы планировали иметь дочку. Но если бы судьба повернулась так, что у вас родился бы другой сын, как бы вы назвали его?

— Нашего первого сына мы назвали именем моего отца — Николай, — ответил он. — Но Елена хотела назвать второго сына так же, как меня.

— Джулиан Дельфики, — повторила сестра Карлотта. — Если это действительно ваш мальчик, я уверена, что когда-нибудь он с гордостью будет носить это имя.

— А как его зовут сейчас?

— Этого я вам сказать не могу.

— Но… не Волеску?

— Нет. И если это будет зависеть от меня, он никогда даже не услышит этого имени. Благослови вас Господь, Джулиан Дельфики. Я буду молиться за вас и вашу жену.

— Помолитесь и за души наших детей, сестра.

— Я молилась, молюсь и буду молиться за них.


Майор Андерсон внимательно поглядел на мальчика, сидевшего прямо перед ним.

— Нет, я не думаю, что у меня к тебе что-то серьезное, Николай.

— А я-то решил, что у меня неприятности!

— Нет-нет. Мы просто заметили, что у тебя дружеские отношения с Бобом. А у него друзей не так чтобы очень много.

— Это потому, что ему Даймак тогда в челноке чуть ли мишень на спину не нацепил. И Эндер почему-то начал с того же. Я знаю, что Боб это переживет, но при всем своем уме он словно отгораживается от ребят.

— Но не от тебя?

— Нет, он и меня отталкивал.

— И все же ты стал его другом?

— Да я не собирался. Просто моя койка как раз против его.

— Но это потому, что ты выменял на нее свою прежнюю?

— Разве? Ох да!

— И ты сделал это раньше, чем узнал, что он так умен.

— Даймак еще в челноке сказал нам, что у Боба самые высокие баллы из всех возможных.

— И поэтому ты захотел сблизиться с ним?

Николай пожал плечами.

— Это был поступок доброго сердца, — сказал майор Андерсон. — Может, я и старый циник, но когда я встречаюсь с подобными поступками — они меня привлекают.

— Боб и в самом деле похож на меня в детстве. Я помню свои фотки. Странно, верно? Я поглядел на него и подумал: он выглядит совсем как Крошка Николай. Так меня мама всегда называла, когда показывала эти фотографии. Я их как-то даже с собой не ассоциировал. Сам для себя-то я был Большой Николай. А то был «милый крошка Николай». Я даже придумал, что он мой младший братишка, только у нас с ним одно имя на двоих. Большой Николай и Крошка Николай.

— Мне кажется, ты немного стыдишься, а стыдиться тут нечего. Естественная вещь для семьи, где растет один ребенок.

— Я хотел иметь брата.

— А многие, у которых они есть, предпочли бы обойтись без них.

— С братом, которого я себе придумал, у нас были прекрасные отношения! — Николай рассмеялся.

— Значит, ты увидел Боба и вспомнил о братишке, которого когда-то придумал?

— Сначала? Теперь-то я знаю, какой он, и все стало еще лучше. Это как… Иногда он как младший братишка, и я за ним присматриваю, а иногда — он старший и присматривает за мной.

— Например?

— Что?

— Он же такой маленький, так как же он может присматривать за тобой?

— Он дает мне советы. Помогает делать домашние задания. Мы вместе тренируемся. И он почти все делает лучше меня. Только я крупнее, и, кажется, я люблю его больше, чем он меня.

— Может, это и так, Николай. Но насколько мы можем судить, ты ему нравишься больше, чем кто-нибудь другой. Он просто… пока еще не обладает такими способностями дружить, какими обладаешь ты. Я очень надеюсь, что мои вопросы не повлияют на твои чувства и отношение к Бобу. Мы не можем приказывать, кому с кем дружить, но были бы рады, если бы ты остался Бобу другом.

— Я ему не друг вовсе.

— А?

— Я же вам сказал: я ему брат! — Николай усмехнулся. — И уж если у тебя есть брат, так легко ты от него не отделаешься.

Глава 15

Отвага

— Генетически они просто близнецы. Единственное различие между ними — «Антонов ключ».

— Итак, у Дельфики два сына.

— У Дельфики только один сын — Николай, и он будет находиться в Боевой школе еще долго. Боб же — сирота, подобранный на улицах Роттердама.

— Потому что его украли!

— Закон по этому поводу говорит совершенно ясно: оплодотворенные яйцеклетки — всего лишь имущество. Я понимаю, что вы подходите к этому иначе — с религиозных позиций, но поскольку МФ имеет дело с законами, а не с…

— МФ пользуется законами в том случае, когда хочет достичь определенной цели. Мне понятно — вы ведете войну. Я знаю, что определенные вещи находятся вне вашей компетенции. Но война не будет длиться вечно. Я прошу только об одном: пусть эта информация будет зарегистрирована и внесена в документы. И когда война кончится, все получат доступ к этой истории. Правды никто не сможет скрыть.

— Само собой разумеется.

— Нет, совсем не само собой. Вы прекрасно знаете, что с той минуты, когда муравьеподобные будут уничтожены, существование МФ станет бессмысленным. Он постарается это существование продлить под предлогом поддержания мира между народами. Но Лига, возможно, окажется не столь политически крепкой, чтобы уцелеть в националистических штормах, которые неизбежно разразятся. МФ распадется на части, каждую из которых возглавят свои лидеры, и боже упаси, но какая-нибудь из частей Флота сможет направить свое оружие даже против самой Земли.

— Вы тратите слишком много времени на чтение Апокалипсиса.

— Я, конечно, не отношусь к числу гениальных слушателей вашей школы, но все же вижу, как схлестываются потоки различных течений здесь, на Земле. Средства массовой информации разносят призывы демагога Демосфена, пытающегося натравить общественное мнение Запада на незаконные и тайные маневры Полемарха, нацеленные на создание нового Варшавского пакта. Пропаганда же, распространяемая из Москвы, Багдада, Буэнос-Айреса и Пекина, еще более смертоносна. Раздаются и разумные голоса — вроде голоса Локка, — но они почти не слышны, и на них никто не обращает внимания. Ни я, ни вы не в силах остановить грядущую войну, но мы можем сделать кое-что, чтобы эти дети не стали пешками в начавшейся уже игре.

— Единственная возможность для них не стать пешками заключается в том, чтобы стать игроками.

— Вы их воспитали. И уж конечно, их не боитесь. Тогда дайте им шанс выиграть.

— Сестра Карлотта, вся моя работа направлена на обеспечение победы в грядущей битве с жукерами. И на то, чтоб сделать из этих детей блестящих и надежных командиров. За пределы этих обязанностей я не заглядываю.

— И не надо заглядывать. Просто оставьте открытыми двери, через которые их родители могут потребовать возвращения своих детей домой.

— Сейчас я не могу думать об этом.

— Но «сейчас» — это единственное время, когда у вас есть силы достичь такой цели.

— Вы меня переоцениваете.

— А вы недооцениваете себя.


Спустя месяц тренировок армии Драконов Виггин вошел в казарму после отбоя, держа в руке листок бумаги. Драконам надлежит встретиться с армией Кроликов в 7:00. Бой состоится до завтрака.

— Не хочу, чтоб вы заблевали весь Боевой зал.

— А нельзя ли нам хоть пописать для начала? — спросил Николай.

— Не больше декалитра на брата, — улыбнулся Виггин.

Все захохотали, но какая-то нервозность повисла в воздухе. Они были новой армией, с горсточкой ветеранов, что не давало особой надежды на победу, но и позволить унизить себя они не могли. У каждого был свой способ справиться с нервишками: одни стали молчаливее, другие — болтливее. Кто-то острил и балагурил, кто-то посерьезнел. А некоторые завалились в свои койки и закрыли глаза.

Боб внимательно присматривался к поведению товарищей.

Он старался припомнить, как в аналогичных случаях вели себя ребята из банды Проныры. И понял: те были голодны и страха перед позором не испытывали. Такой страх появляется лишь тогда, когда у вас достаточно еды. Значит, чувства, которые сейчас овладели солдатами, были у хулиганов — боязнь унижения, а не голода. И в самом деле, хулиганы в очереди у столовки демонстрировали именно эти чувства. Они все время выпендривались, зная, что за ними наблюдает множество чужих глаз. Они шли в драку со страхом в душе, но знали, что его надо скрыть и преодолеть.

«А что чувствую я? Что же происходит в моей душе, раз я вообще думаю об этом? Ох… да я просто лежу и наблюдаю. А ведь я один из них!»

Боб натянул боевой костюм, но тут же вспомнил, что ему нужно сходить в сортир, прежде чем одеваться. Он снял и швырнул костюм на пол, схватил с вешалки полотенце и обмотал его вокруг бедер. На какую-то секунду вспомнилась та ночь, когда он бросил свое полотенце за койку и полез в вентиляционную сеть. Теперь уже не получится. Слишком мускулистым стало тело, слишком быстро он подрос. Боб все еще был самым маленьким слушателем в школе, он даже сомневался, что кто-нибудь заметил эти перемены, но он-то знал, как сильно вытянулись его руки и ноги. Теперь он мог достать многое из того, до чего не мог дотянуться раньше. Ему не нужно было подпрыгивать, чтобы достать до сканера возле двери спортзала.

«Я меняюсь, — подумал Боб. — Меняется мое тело. Впрочем, и манера думать — тоже».

Николай все еще валялся в койке, закрыв лицо подушкой.

У каждого свой способ успокоиться.

Другие ребята бежали в туалет, чтоб пописать или попить воды, но только Бобу пришла мысль принять душ. Его частенько дразнили, интересуясь, не успевают ли струйки воды остыть, пока долетят до его макушки, но теперь эта шутка вышла из моды. Однако сейчас Бобу нужен был почти кипяток. Чтобы его самого скрыло в клубах горячего пара, чтобы серая пелена осела на зеркалах, чтобы исчезло все и он остался один — неизвестно где, неизвестно кто, неизвестно, маленький или большой.

«Настанет день, когда они увидят меня таким, каким вижу я себя сам. Больше их всех. На голову, на две головы выше их. Видящий куда дальше, способный таскать тяжести, которые им и не снились. В Роттердаме я думал об одном — как выжить. Но здесь, накормленный, я узнал, кто я такой. И кем могу стать. Они пусть думают, что я инопланетянин, что я робот, что я еще что-нибудь такое, ибо я генетически изменен. Но когда я совершу величайшее дело своей жизни, они станут гордиться мной, станут считать меня самым человечным человеком, станут проклинать каждого, кто в этом усомнится. Я превзойду Виггина».

Боб попытался изгнать эти мысли из головы. Дело тут не в конкуренции. В этом мире вполне хватит места для двух великих людей, живущих в одно и то же время. Правда, Ли и Грант были соперниками и воевали друг против друга. Бисмарк и Дизраэли. Наполеон и Веллингтон.

«Не то я сравниваю. Линкольн и Грант — два великих человека, а работали вместе. Огорчительно, что подобных примеров мало. Наполеон, например, никогда не давал своим маршалам много власти. Все победы должны были принадлежать ему одному. А кто из великих стоял рядом с Августом? С Александром? У них были друзья, были соперники, но партнеров не было.

Вот почему и Виггин принижает меня, хотя теперь из докладов своих подчиненных знает, что я самый умный солдат в его армии. Боится, что я стану его соперником. Это потому, что в тот самый первый день я дал ему понять, что рассчитываю на повышение, а он в завуалированной форме ответил, что в его армии этого не будет».

Кто-то вошел в душевую. Из-за пара Боб не видел, кто это. Никто его не окликнул, но шаги направились прямо к кабинке Боба, и на пороге появился Виггин.

Боб стоял весь в мыльной пене и ощущал себя полным идиотом. Все наверняка уже в казарме. Готовятся к бою. А он так задумался, что забыл даже смыть пену. Просто стоял и думал, забыв обо всем. Он быстро встал под струи.

— Боб?

— Сэр? — Боб повернулся лицом к Виггину.

— Мне кажется, я отдал приказ собраться всем в спортзале?

Боб напряг память. Вся сцена снова прошла перед глазами. Да, Виггин действительно приказал всем принести свои боевые костюмы в спортзал.

— Извини… я… задумался о другом.

— Все мы волнуемся перед первым боем.

А вот такое Боб ненавидел! Когда Виггин смотрит, как он, Боб, совершает очевидную глупость! Забыть приказ, когда Боб помнит все! И почему этот приказ забылся? А теперь его утешают! Свысока! Все, дескать, нервничают!

— Ты же не нервничал, — сказал Боб.

Виггин уже отступил назад, но тут же вернулся:

— Не нервничал?

— Когда Бонзо Мадрид приказал тебе не пользоваться оружием. Предполагалось, что ты будешь стоять неподвижно, как чучело. И ты не нервничал из-за этого.

— Нет, — ответил Виггин. — Я просто взбесился.

— Все равно это лучше, чем нервничать.

Виггин опять собрался уходить. И опять вернулся:

— А ты тоже взбесился?

— Это случилось до того, как я принял душ.

Виггин засмеялся. Потом улыбка исчезла.

— Ты опаздываешь, Боб. И до сих пор не смыл мыло. Я уже приказал отнести твой боевой костюм в спортзал. Теперь тебе осталось только натянуть его на задницу. — Виггин снял полотенце Боба с вешалки. — И вот это тоже будет ждать тебя внизу. Пошел!

И удалился.

Боб в ярости выключил воду. Поступок Виггина казался ему совершенно лишним и глупым, причем сам Виггин об этом хорошо знал. Заставить Боба бегать по коридору мокрым и голым, тогда как в это время солдаты всех армий возвращаются с завтрака!

Все что угодно, лишь бы унизить Боба! Это не только низко, но и глупо!

«Боб, идиот, почему же ты торчишь тут? Почему не бежишь в спортзал, почему не набьешь морду Виггину? Вместо этого пытаешься успокоить свою жалкую душу и пробуешь унять дрожь в своих дурацких ножонках. Во всем этом нет ни малейшего смысла. Ничто тебе не поможет. Ты хочешь, чтобы Виггин сделал тебя командиром взвода и перестал третировать? Тогда зачем же ты совершаешь поступки, которые выглядят глупыми, мальчишескими, да еще свидетельствуют о твоей трусости и ненадежности? И торчишь тут как замороженный.

Я трус».

Эта мысль заметалась в голове Боба, повергая его в ужас. И не желала уходить.

«Я принадлежу к тем людям, которые цепенеют или совершают иррациональные поступки, когда напуганы, — к людям, которые теряют над собой контроль, распускаются и тупеют от страха. Но в Роттердаме я же не был таким? Если бы был, то наверняка давно бы сдох. А может быть, я был именно таким?

Может быть, я именно поэтому не окликнул Проныру и Ахилла, когда увидел их наедине в доке? Вместо этого я удрал и бежал до тех пор, пока не понял, в какой опасности она находится. Почему же я не понял этого раньше? Да потому, что я понял все сразу, точно так же как я слышал, как Виггин назначил нам встречу в спортзале. Я понял, я разобрался во всем до последней точки, но был слишком большим трусом, чтобы действовать. Слишком пугало меня то, что все может пойти наперекосяк!

Может быть, то же самое произошло и тогда, когда Ахилл валялся на земле, а я умолял Проныру убить его? Я ошибался, а она была права. Права, ибо любой хулиган, которого она заманила бы в такое положение, наверняка затаил бы на нее злобу и мог убить ее на месте, как только она отпустит его.

Ахилл меньше других годился на роль такого спонтанного убийцы; возможно, он был единственным, кто охотно согласился бы заключить соглашение, придуманное мной. Другого выбора не было. А я испугался. «Убей его!» — закричал я, потому что хотел, чтобы все кончилось поскорее.

И я все еще стою тут. Вода отключена. Меня тошнит, мне холодно, а я никак не могу сделать первый шаг».

В дверях кабинки показался Николай.

— Плохое дело эти твои поносы, — сказал он.

— Что?

— Да я рассказал Эндеру, что тебя несло всю ночь. И почему тебе понадобился душ. Что ты болен, но не хочешь сказать ему об этом, так как боишься пропустить свой первый бой.

— Я так напуган, что из меня ни одной какашки не выдавить, вот что, — ответил Боб.

— Эндер отдал мне твое полотенце. Сказал, что с его стороны глупо было его забирать. — Николай вошел в кабину и отдал полотенце Бобу. — А еще он сказал, что ты ему очень нужен в бою и он будет рад, если ты пересилишь недомогание.

— Не нужен я ему. Он вообще не хочет, чтоб я был в армии.

— Пошли, Боб. Ты можешь справиться с собой.

Боб начал вытираться. Как приятно двигаться. Как приятно что-то делать.

— Думаю, ты уже просох, — сказал Николай.

Опять! Боб понял, что он трет сухим по сухому.

— Николай, что со мной случилось?

— Ты просто боишься, что ребята увидят, что ты всего лишь маленький ребенок. На это может быть лишь один ответ: ты действительно еще ребенок.

— Но ведь и ты тоже?

— Значит, чувствовать себя плохо — это нормально! Разве не ты повторял мне это множество раз? — Николай расхохотался. — Пошли. Если я, чувствуя себя погано, могу сделать это, то ты сможешь тем более.

— Николай? — позвал Боб.

— Что еще?

— Я действительно хочу на горшок.

— Надеюсь, однако, что ты не ждешь, чтоб я подтирал тебе задницу?

— Если через три минуты я не выйду, приходи за мной.

Холодный и потный — вот уж не думал, что такая комбинация возможна. Боб вошел в сортирную кабину и закрыл за собой дверь. Боль внизу живота казалась непереносимой. Но кишечник не желал освобождаться, и Боб прекратил тщетные попытки.

«Так чего же я так испугался?»

Наконец его кишечник одержал победу над нервной системой. Бобу показалось, что из него разом вышло все, что он съел в школе за все это время.

— Срок пришел, — сказал Николай. — Я иду.

— На свою погибель, — отозвался Боб. — Я закончил. Иду.

С чувством опустошения, чистоты и унижения перед лицом своего единственного настоящего друга Боб вышел из кабины и обвязался полотенцем.

— Спасибо за то, что ты не обманул моих ожиданий и не выставил меня лгунишкой, — сказал Николай.

— О чем ты?

— О том, что у тебя и в самом деле понос.

— О, ради тебя я бы с радостью заимел и дизентерию.

— Вот что значит настоящая дружба!

К тому времени, когда они добрались до спортзала, все остальные уже были в боевых костюмах, готовые к выходу.

Пока Николай помогал Бобу влезть в костюм, Виггин приказал всем лечь на маты и расслабиться. Даже у Боба оказалась пара минут, чтобы сделать то же. Затем Виггин поднял свою армию. Было 6:56. Расчет Виггина был верен.

Пока все они бежали вприпрыжку по коридору, Виггин время от времени подпрыгивал выше и касался рукой потолка.

Бежавшие за ним солдаты делали то же самое, стараясь дотронуться до той же точки, что и командир. За исключением особо малорослых. Боб даже не пытался. Его сердце все еще горело от унижения, возмущения и страха, которые он даже не пытался подавить. То, чем занимались солдаты, можно делать лишь тогда, когда ты ощущаешь себя частицей коллектива. А он не был его частью. После того как он показал себя блестящим слушателем в классах, правда колола ему глаза. Он трус.

Он вообще не годится для военной карьеры. Он испугался участия в Игре, так чего он будет стоить в бою? Настоящие генералы не дрожат под огнем неприятеля. Они бесстрашны, они подают пример отваги своим людям.

«А я? Я цепенею, я часами торчу под душем, я спускаю в сортир недельный рацион. Хотелось бы мне посмотреть, как люди последуют этакому примеру!»

У ворот Боевого зала Виггин успел построить свою армию повзводно, а затем спросил:

— Где находятся вражеские ворота?

— Внизу! — ответили ему хором.

Боб только губами пошевелил. Внизу, внизу, внизу, внизу.

Как лучше всего ухватить гуся за низ? А где у гуся верх, дурень?

Серая стена перед ними растаяла, и они увидели Боевой зал.

Там было темно, но не совсем, — казалось, есть какая-то слабая подсветка. Местонахождение вражеских ворот можно было установить по отблескам на пестрых боевых костюмах Кроликов, чья армия как раз выливалась из своих ворот.

Виггин не торопился вводить своих в бой. Он постоял, окидывая зорким взором зал, который представлял сейчас что-то вроде крупноячеистой решетки, созданной с помощью восьми «звезд» — больших кубов, размещенных более или менее равномерно по всему объему помещения. Они служили одновременно препятствиями, укрытиями и местами концентрации сил.

Первый приказ Виггин отдал взводу «С». Это был взвод Бешеного Тома, куда входил и Боб. Приказ передавался из уст в уста по строю: «Эндер приказывает скользить вдоль стен». Затем: «Том приказал заморозить ноги и лететь на коленях. Цель — южная стена».

Молча они проникли в зал, пользуясь поручнями, чтобы по потолку добраться до восточной стены.

— Они выстраивают боевой порядок. Наша цель — атаковать их, вызвать панику, растерянность, чтобы они не смогли решить, что с нами делать. Мы рейдеры. Обстреляем их и скроемся вон за той «звездой». Только не застревайте на полпути. И цельтесь хорошенько. Ни одного промаха.

Боб делал все механически. По привычке занял нужную позицию, заморозил себе ноги, затем оттолкнулся, ориентируя тело в нужном направлении. Сотни раз они проделывали такое упражнение. Все сделано без ошибки, точно так же поступили и остальные семь бойцов взвода. Никто даже не посмотрел, нет ли отставших. Боб оказался именно там, где и должен был оказаться. Теперь за работу.

Они скользили вдоль стены, стараясь держаться вблизи поручней. Замороженные ноги стали темными; впрочем, и в целом боевые костюмы потемнели, скрадывая блики, так что их нельзя было обнаружить, пока они не оказались совсем рядом с неприятелем. Виггин что-то делал у ворот, отвлекая внимание Кроликов. Благодаря этому удар Драконов по Кроликам оказался для тех полной неожиданностью.

Когда взвод был уже совсем близко от Кроликов, Бешеный Том приказал:

— Делитесь на полувзводы, а потом — к «звезде». Я — на север, вы — на юг.

Это был маневр, который Том со своим взводом отработал отлично. И в данном случае момент его применения выбран был превосходно. Неприятель придет в полную растерянность перед необходимостью обороняться от двух атакующих групп, летящих с противоположных направлений.

Драконы повисли на поручнях. Их тела ударились о стену, блики на костюмах вспыхнули ярче. Кто-то из Кроликов заметил их и подал сигнал тревоги.

Но взвод «С» уже летел — половина взвода по диагонали на «юг», другая — на «север», и все они наискось — к «полу». Боб открыл плотный огонь. По нему тоже стреляли. Он услышал писк — знак того, что неприятельский луч задел его костюм, но это было не опасно — он был еще далеко, а кроме того, медленно вращался, так что лучи не могли долго держаться на одной точке. Сам же Боб обнаружил, что рука его тверда и не дрожит. Он часто тренировался и достиг высокого уровня мастерства. Стрелял он с целью «убить», а не задеть руку или там ногу.

Еще одного он «уложил», прежде чем удариться о стену и обратным прыжком достичь «звезды». Еще один противник «убит». Боб ухватился за поручни и подтянулся.

— Боб прибыл.

— Потеряли троих, — сказал Бешеный Том. — Зато их боевой порядок пошел ко всем чертям.

— Что дальше? — спросил Даг.

Оглушительные вопли говорили, что главное сражение еще продолжается.

— Они послали с десяток парней, чтоб стереть нас в порошок, — сказал Боб. — Они идут вдоль западной и восточной стены.

На него посмотрели как на психа. Откуда ему знать?

— У нас в запасе не более секунды, — сказал он.

— Все на юг! — отдал приказ Бешеный Том.

Они опрометью кинулись на южную сторону «звезды». На этой стороне Кроликами и не пахло, но Бешеный Том не задерживаясь повел свой взвод на западную грань куба. Там-то и засели Кролики, которые как раз в эту минуту готовились напасть на то, что для них было «задней» стороной «звезды», а для обученных иначе Драконов — ее «дном». В итоге ударному отряду Кроликов показалось, что их атакуют снизу — то есть с направления, откуда они меньше всего ждали отпора. Через несколько мгновений все шестеро засевших на «звезде» Кроликов были «убиты» и медленно дрейфовали вниз.

Другая половина ударной группы должна была это увидеть и понять, что катастрофа на носу.

— Наверх! — отдал приказ Том.

Для врагов это была фронтальная грань куба — наиболее открытая для огня главных сил Кроликов. Чтобы взвод «С» был переброшен туда, они и помыслить не могли.

Как только взвод «С» оказался там, Бешеный Том, вместо того чтобы заняться остатками ударного отряда, направленного против него, приказал открыть плотный огонь по главным силам Кроликов, вернее, по тому, что от этих главных сил к тому времени осталось. Это были полностью дезорганизованные группки, прятавшиеся за «звездами» и палившие по Драконам, которые спускались на них одновременно с нескольких направлений. Пять бойцов взвода успешно прикончили еще по паре противников на нос. Только тогда остатки ударного отряда Кроликов атаковали их самих.

Не ожидая приказа, Боб с силой оттолкнулся от поверхности «звезды», чтобы иметь возможность стрелять вниз по солдатам ударной группы. Находясь к ним относительно близко, он успел «уложить» еще четырех, но затем попискивание его боевого костюма прекратилось, он затвердел и потемнел. Кролик, который прикончил Боба, даже не принадлежал к ударной группе — это был кто-то из главных сил, оказавшийся прямо над ним. Боб с удовлетворением отметил, что благодаря его действиям только один из его взвода был задет пальбой Кроликов. А потом Боб стал дрейфовать куда-то. Теперь это уже значения не имело. Он вне игры.

И все же Боб поработал отлично. Семь «убитых» — в них он был уверен. А может, и больше. Но личный зачет Боба в этом бою был значительно серьезнее: это он пришел к Бешеному Тому с информацией, которая помогла принять тактически правильное решение. Кроме того, он сам предпринял смелую диверсию, позволившую взводу избежать больших потерь от огня ударного отряда Кроликов. Благодаря этому взвод «С» оказался в состоянии нанести удар по тылам армии Кроликов. Не имея возможности спрятаться, Кролики должны были погибнуть в течение нескольких минут. И Боб внес весомый вклад в эту победу.

«Я не сдрейфил, когда мы вступили в бой. Я делал все, чему был обучен. Я был внимателен и ничего не упустил. Конечно, мог бы сделать и больше, мог двигаться быстрее, мог видеть дальше. Но ведь это первый бой, и я в нем не опозорился. Значит, я гожусь для дела».

Поскольку взвод «С» оказался решающим фактором победы, Виггин велел четырем взводным командирам прижать свои шлемы к четырем углам ворот противника, а Бешеному Тому была оказана честь пройти сквозь эти ворота. Формально это закрепляло победу. Ярко вспыхнули лампы.

Сам майор Андерсон пришел поздравить выигравшего битву командира и посмотреть, все ли в порядке. Виггин быстро разморозил своих бойцов, пострадавших в сражении. Боб страшно обрадовался, обнаружив, что его костюм снова в рабочем состоянии. Используя «крюк», Виггин собрал всех своих солдат вместе, построил их в пять взводов, а уж потом стал размораживать Кроликов. Драконы «стояли» в воздухе по стойке смирно — ногами вниз, головой вверх, и разгромленные Кролики были принуждены занять такое же положение. Они не знали, что для Драконов победа пришла только теперь, когда враг расположился так, будто их собственные ворота и вправду были внизу.


Боб и Николай уже прикончили свой завтрак, когда к их столу подошел Бешеный Том.

— Эндер сказал, что вместо пятнадцати минут на завтрак он дает нам время до семи сорока пяти. И еще он нас отпустит с тренировки пораньше, чтоб могли принять душ.

Новости были хорошие. Можно жевать помедленнее.

Впрочем, для Боба это особого значения не имело. На его тарелке еды было совсем немного, и он с ней расправился мгновенно. Как только он оказался в армии Драконов, Том застукал его, когда он делился едой с другими мальчишками.

Боб объяснил, что ему наваливают ежедневно гору, и тогда Том доложил обо всем Эндеру, а тот заставил диетологов прекратить закармливать Боба. Сегодня был первый день, когда Боб съел бы добавку. Причиной был только что закончившийся бой.

— Умно, — сказал Николай.

— Что?

— Эндер сначала сказал, что у нас на еду только пятнадцать минут. Это нам всем не понравилось — кому приятно лопать второпях? А теперь он присылает нам взводных, которые говорят, что у нас есть время до семи сорока пяти. Всего лишь на десять минут больше, а ощущается как бесконечность. И еще душ. Вообще-то, он нам положен сразу после Игры, но мы все равно благодарны.

— И он дал возможность своим взводным принести нам такие радостные вести, — поддержал его Боб.

— А разве это важно? — усомнился Николай. — Мы же знаем, что все равно это решение Виггина.

— Большинство командующих стараются хорошие вести объявлять сами, а плохие — предоставляют взводным. У Виггина же тактика строится на том, чтобы поднимать авторитет и роль взводных офицеров. Бешеный Том начал сражение, не имея за спиной ничего, кроме опыта тренировок, собственных мозгов и указания Виггина — ударить от стены и зайти в тыл врага. Все остальное пришлось решать ему самому.

— Да, но если взводные завалят дело, то это не слишком здорово отразится на послужном списке Эндера.

Боб покачал головой:

— Главное тут то, что во время своего первого сражения Виггин разделил свою армию, рассчитывая на тактический успех, и взвод «С» мог продолжать атаковать противника, уже выполнив поставленную перед ним задачу. И это потому, что Бешеный Том был для нас подлинным командиром. Мы не стали греть задницы, ожидая указаний Виггина, что нам делать дальше.

Николай понимающе кивнул:

— Бакана. Все верно.

— Абсолютно верно, — вынес вердикт Боб. К этому времени все ребята, сидевшие за столом, уже внимательно слушали Боба. — И все это потому, что Виггин думает не о Боевой школе, рейтинге и прочем дерьме. Знаете ли вы, что он до сих пор продолжает смотреть документальные фильмы о Втором нашествии жукеров? Не знали? А он между тем думает о том, как разгромить жукеров. И он знает, что достичь этого можно лишь в том случае, если у нас не будет нехватки в умелых командирах, готовых к участию в боевых действиях. Виггин не хочет покинуть эту школу, будучи единственным командующим, готовым к сражению с жукерами. Он хочет выйти отсюда со своими взводными, с их заместителями, а если удастся, то и со всеми своими солдатами, готовыми хоть сейчас вступить в бой с жукерами, если такое испытание выпадет им на долю.

Боб знал, что его энтузиазм, вероятно, приукрашивает и самого Виггина, и его планы, но его сердце еще пылало жаром победы. И кроме того, он ведь был прав: Виггин — не Наполеон, который натягивал поводья контроля так крепко, что ни один из его командиров не оказался способен на самостоятельное блестящее решение. Бешеный Том отлично справился со своими задачами в условиях сегодняшнего боя. Он принимал верные решения, в том числе и решение прислушаться к словам самого маленького и самого, возможно, никудышного из своих солдат. И сделал Бешеный Том это потому, что Виггин подал ему пример, внимательно вникая в мнения своих взводных.

«Ты учишься, ты анализируешь, ты принимаешь решение, ты воплощаешь его в жизнь».

После завтрака они пошли на тренировку. Николай спросил:

— Почему ты зовешь его Виггином?

— Потому что мы с ним не друзья.

— Ох, значит, так: мистер Виггин и мистер Боб, так?

— Не так. Боб — это мое имя, а не фамилия.

— Ага, значит, мистер Виггин и Как-бишь-тебя?

— Верно заметил.


Все надеялись, что у них будет хоть неделька на передышку, чтобы покрасоваться, чтобы похвастаться победоносным началом. Вместо этого уже на следующее утро ровно в 6:30 Виггин появился в казарме, держа в руке листок с приказом:

— Джентльмены, я надеюсь, вы кое-чему все же научились за вчерашнее утро, так как сегодня нам предстоит заняться тем же самым.

Все взъерошились: это было несправедливо, они не успели подготовиться.

Виггин же вручил приказ Мухе Моло, который стоял на пороге, готовясь идти завтракать.

— Боевые костюмы! — заорал Муха, который явно считал, что быть в армии, которая бьет рекорды школы, вступая в бой два раза подряд, — это что-то!

Хана-Цып — взводный «D» — отнесся к делу иначе:

— А почему ты нам раньше не сказал?

— Решил дать вам помыться, а то вчера Кролики говорили, что вы выиграли только потому, что сшибали их с ног своей вонью.

Стоявшие поблизости захохотали. Но Боб ничего смешного не увидел — он знал, что приказ появился уже после того, как Виггин проснулся. Учителя нарочно опоздали с приказом.

— Ты обнаружил бумаги, только когда вернулся из душа, верно?

Виггин взглянул на него как на пустое место:

— Конечно, я же не нахожусь так близко к полу, как ты.

Презрение, звучавшее в словах Виггина, было как пощечина. Боб тут же понял, что его вопрос Виггин понял как критику — будто он был невнимателен и не заметил лежавшего на полу приказа. Вот и еще одна минусовая зарубка в памяти Виггина касательно Боба. Но не надо расстраиваться из-за этой мелочи. Это же совсем не то, как если б он счел его за труса. Бешеный Том мог доложить Виггину о том, как много сделал Боб для победы, а мог и не доложить. Все равно это не изменит того, что Виггин увидел вчера собственными глазами.

Боб, прячущийся в дэше. А теперь еще и попрекающий его тем, что по вине Виггина им придется бегом мчаться к новому полю сражения. «Что ж, может, к своему тринадцатилетию я и дождусь командования взводом. Если, конечно, прочие претенденты потонут во время кораблекрушения».

Виггин же между тем объяснял ребятам, что теперь их могут бросить в бой в любое время дня и ночи, так как старым правилам пришел конец.

— Не буду делать вид, что я в восторге от этой возни, но зато мне нравится другое: моя армия, которая способна справиться с этим шутя.

Надевая свой боевой костюм, Боб обдумывал последствия того, чем заняты сейчас учителя. Они подгоняют Виггина и одновременно водружают перед ним все новые и новые препятствия. И это всего лишь начало. Первые снежинки приближающейся снежной бури.

Почему? Ну уж явно не потому, что Виггин настолько хорош, что лишний тест ему будет помехой. Но ведь он прекрасно тренирует свою армию, и Боевая школа только выиграла бы, дав ему побольше времени для ее подготовки.

Значит, дело в том, что лежит за пределами школы.

Тогда возможно лишь одно предположение. Флоты жукеров приближаются. Они, возможно, уже всего в нескольких годах пути от Земли. Значит, надо торопиться с подготовкой Виггина, надо провести его как можно быстрее через все этапы тренировки.

«Виггин. Не все мы, а Виггин. Почему? Могли быть все, но тогда ужесточение подготовки коснулось бы всех, а не только нас двоих. Для меня уже поздно. Виггин — это тот, на кого они возложили все свои надежды. Стану ли я взводным или нет, значения не имеет. Все, что имеет значение, — это успеют ли они подготовить Виггина.

Если Виггин успеет, то у меня еще остается возможность достичь величия в будущем. Лига распадется. Начнется война между людьми. Я буду или избран МФ для того, чтобы поддержать мир на Земле, или вступлю в одну из земных армий. У меня еще много времени впереди. Но может случиться и так, что Виггин, командуя земным флотом, будет разбит жукерами. Тогда ни у кого из нас никакой жизни не останется.

И все, что я могу сделать пока, — это помочь Виггину изучить все, что он может изучить в школе. Беда лишь в том, что я слишком далек от него, чтобы оказать на него хоть какое-то влияние».

Сражение с Петрой Арканян — командующей армией Фениксов — оказалось более тяжелым, чем с Карном Карби. У нее было то преимущество, что она кое-что узнала: например, что Виггин воюет без строгого строя, высылает небольшие рейдовые группы перед началом генерального сражения и так далее. И все же Драконы победили, потеряв всего троих «убитыми» и девятерых «ранеными». Сокрушительный разгром. Боб видел, что Петра здорово разозлилась. Видимо, она решила, что все это подстроено, что ее специально подставили, чтобы унизить. Она и в самом деле сопротивлялась недолго: Виггин спустил на нее своих взводных, каждый из которых работал на общую победу, как он их натаскал. Тактика Драконов была лучше, а прежняя тактика ведения боя была безнадежно обречена.

Скоро и другие командующие начнут адаптироваться к новым условиям, учитывая тактику Виггина. И очень быстро армия Драконов встретится с армиями, состоящими из пяти взводов, а не из четырех, которые будут использовать партизанские приемы и повиноваться командирам, пользующимся гораздо большей свободой действий. Идиотов-то в Боевую школу не берут! Единственная причина, по которой тактика Виггина сработала во второй раз, — это то, что со времени первого боя прошел всего один день и никто не ожидал, что они так быстро встретятся с Драконами. Теперь же всем уже известно, какие тактические изменения должны быть внесены, и причем немедленно. Боб решил, что фронтального боя он уже никогда не увидит.

И что тогда? Опустошил ли Виггин свою обойму или еще держит в рукаве несколько козырей? Беда в том, что все новинки быстро устаревают и перестают обеспечивать победу. Враг очень скоро усваивает их и улучшает. Настоящее испытание начнется тогда, когда Виггин встретится с армиями, пользующимися сходной тактикой.

На третий день состоялась третья битва. На четвертый — еще одна. Победа, победа! Но с каждым разом потери с обеих сторон сближались в количестве. Сам Боб набирался солдатского опыта, приобретал уверенность, а потому все более и более огорчался оттого, что, если исключить меткую стрельбу, его участие в боях ограничивалось редкими советами Бешеному Тому или наблюдениями, переданными ему же.

Обо всем этом Боб написал Даймаку, объясняя, что его слишком мало используют и что, возможно, у более слабого командующего он научился бы большему и скорее получил бы свой взвод.

Ответ был краток: «А кто тебя возьмет? Учись у Эндера».

Жестоко, но справедливо. Без сомнения, его и Виггин-то не хочет. Ему запрещен обмен солдатами, а может, он и пытался «продать» Боба, да никто его брать не захотел.


Это случилось в свободное вечернее время после четвертого сражения. Большинство солдат занялись своими домашними заданиями: сражения привели к тому, что все их сильно подзапустили, ибо понятное дело — хочешь удержаться наверху, тренируйся много и усердно. Боб, однако, с домашними заданиями расправился, как всегда, быстро, а когда Николай сказал, что не нужна ему его дурацкая помощь, чтоб справиться с домашкой, Боб решил, что не худо было бы развеяться.

Проходя мимо комнаты Виггина — крошечного помещения вроде тех, что занимали преподаватели, где всей мебели койка, стул да крошечный столик, — Боб хотел было постучать в дверь, чтобы войти, сесть на стул и выяснить с Виггином все раз и навсегда. Здравый смысл, однако, победил обиду и тщеславие. Боб пошел дальше — к игровым автоматам.

Народу тут сейчас было куда меньше, чем раньше, и Боб понял, что все заняты дополнительными тренировками, где командиры пытаются освоить то, что они считали тактикой Виггина, перед тем как они встретятся с ним в настоящем бою.

Несколько слушателей продолжали возиться с автоматами, заставляя двигаться фигурки на плоских экранах и голографических дисплеях.

Боб выбрал себе игру, где героем был мышонок. Никому эта игра не была нужна, и Боб не спеша провел мышонка через лабиринт, который вскоре уступил место переходам и лестницам старинного дома, где всюду стояли мышеловки.

Это оказалось просто. Кошки гонялись за мышонком, но фигушки им. Потом мышонок вскарабкался на стол и оказался перед великаном.

Перед великаном, который тут же предложил ему выпить.

Та самая умная игра! Психологический тестировщик, который все время гоняют курсанты на своих компьютерах! Учителя все же ухитрились заставить Боба играть в нее, хотя он и сомневается, что им удалось узнать о нем что-нибудь важное за несколько минут мышиной возни. Черта с два!

До этой точки он дошел, а дальше идти его никто не заставит. Вот только лицо великана почему-то стало меняться.

Теперь это было лицо Ахилла!

Боб застыл в шоке. Его сковал ледяной ужас. Откуда они узнали? Зачем им это понадобилось? Поставить его лицом к лицу с Ахиллом — какая подлость! Уроды проклятые!

Он повернулся и пошел прочь.

Однако минуту спустя он вернулся. На экране уже не было великана. Только шустрый мышонок бегал по лабиринту взад и вперед, пытаясь отыскать выход.

«Нет! Не стану я играть! Ахилл далеко отсюда, никакого вреда он мне нанести не может. И Проныре тоже — во всяком случае, сейчас. Я не должен думать о нем и уж наверняка не стану пить ничего, что он мне предложит!»

Боб снова развернулся и вышел из игровой.

Вскоре он оказался около столовой. Ее только недавно закрыли, но Бобу делать было все равно нечего, так что он уселся прямо на пол холла, уперся подбородком в поднятые колени и стал думать о Роттердаме, о том, как сидел на мусорном ящике и следил за Пронырой, которая возилась со своими ребятишками. Она была очень порядочная — он таких вожаков больше никогда не встречал. Как она выслушивала своих малышей, как честно выдавала им порции, как помогала им выжить, даже если для этого ей приходилось уменьшать собственную порцию. Он подумал о том, почему выбрал именно ее: потому что в ней светилось милосердие, то самое милосердие и жалость, которые заставили ее выслушать Боба, такого крошечного.

Это милосердие и убило ее.

«Я убил ее, потому что выбрал».

Ах, если бы Бог действительно существовал! Он наверняка отправил бы этого Ахилла в ад. Навсегда.

Кто-то ударил его носком ботинка по ноге.

— Уходи, — сказал Боб. — Я же тебе не мешаю.

Удар повторился, уже сильнее. Ноги Боба съехали в сторону, и ему пришлось опереться на ладони, чтобы не упасть. Он поднял глаза.

Над ним высился Бонзо Мадрид.

— Я так понял, что ты и есть тот паршивый лист, что пристал к волосатой заднице армии Драконов?

С Бонзо были еще трое парней. Здоровенные. И у всех хулиганские рожи.

— Привет, Бонзо.

— Поговорить надо, дюймовчик-дерьмовчик.

— Это что — попытка вербовки? — спросил Боб. — С солдатами других армий разговоры запрещены.

— Мне не нужны шпионы, чтобы знать, как вдребезги разбить Драконов.

— Именно поэтому ты и отыскиваешь самых маленьких солдат из этой армии, а найдя их, лупишь, пока они не начнут реветь?

На лице Бонзо проступили багровые пятна гнева. Впрочем, выражение злобы на этом лице уже давно стало хроническим.

— Напрашиваешься, чтоб тебя накормили содержимым твоей же собственной прямой кишки, дерьмовчик?

Боб вообще ненавидел хулиганов. А поскольку в эту минуту он все еще переживал свою вину за смерть Проныры, то ему было наплевать, если именно Бонзо Мадрид станет палачом и приведет в исполнение приговор, которого Боб заслуживал.

Пришло время высказаться открыто.

— Ты в три раза превосходишь меня в весе, — сказал Боб. — Это если не принимать во внимание вес содержимого наших мозгов. Ты второсортная дрянь, которая каким-то образом получила армию и не знает, что с ней делать. Виггин сотрет тебя в порошок не напрягаясь. Поэтому то, что ты сделаешь со мной, не имеет значения. Я самый маленький и самый слабый солдат во всей школе. Поэтому-то ты меня и выбрал, чтоб пинать ногами.

— Ага, самый мелкий и самый пакостный, — сказал кто-то из парней.

Но Бонзо ничего не ответил. Слова Боба жгли больно. Однако у Мадрида была своя гордость, и он знал, что если отлупит Боба, то этим только унизит себя, а удовольствия не получит.

— Эндеру Виггину никогда меня не разбить с этой кучкой малышни и армейских отбросов, которую он зовет армией. Ему удалось запугать пару мокрых куриц вроде Карна и… Петры. — Он с трудом выплюнул это имя. — Но когда моя армия находит на дороге кучу говна, она из нее делает лепешку.

Боб одарил Бонзо самым презрительным взглядом, который нашелся в его арсенале:

— Ты так ни черта и не понял, Бонзо. Учителя сделали ставку на Виггина. Он самый лучший из нас. Самый лучший на все времена. И они ему дали вовсе не худшую армию. Они дали ему лучшую. Эти ветераны, которых ты назвал отбросами, — они такие прекрасные солдаты, что тупые командиры не находили с ними общего языка и спешили отделаться. А Виггин хорошо знает, как обращаться с хорошими солдатами. В отличие от тебя. Вот почему он победит. Он умнее тебя. А его солдаты умнее твоих. Весь расклад против тебя, Бонзо. Можешь сдаваться хоть сейчас. Когда твои вшивые Саламандры встретятся с нами, вас отлупят так, что вы еще долго будете даже пи́сать лежа!

Боб мог бы продолжать долго. Плана у него не было, но зато материала для такого разговора было предостаточно.

Но тут их прервали. Приятели Бонзо подхватили Боба, поставили на ноги, а затем на вытянутых руках прижали к стене так, что его тельце оказалось над их головами. Бонзо схватил Боба за горло и тоже прижал к стене. Остальные тут же отпустили Боба, и он повис, как повешенный в петле, так что вскоре ему нечем стало дышать. Рефлекторно он отбивался ногами, стараясь найти опору, но длиннорукий Бонзо оставался вне досягаемости для судорожных пинков Боба.

— Игра, — почти шипел Бонзо, — это одно дело. Учителя могут жульничать и отдавать победу этому кошачьему огрызку — Виггину. Но настанет время, когда все будет всерьез. И когда этот день наступит, тут уж мы не ограничимся замораживанием боевых костюмов, которые помешают Виггину дрыгаться. Тебе понятно?

На какой ответ он рассчитывал? Боб не то что говорить — он даже кивнуть не мог.

Бонзо злобно усмехался, наблюдая за тем, как Боб теряет силы. Черная пелена уже затягивала поле зрения, но тут Бонзо разжал пальцы, и Боб рухнул на пол. Там он и остался, кашляя и хватая воздух открытым ртом.

«Что я наделал! Зачем довел до белого каления Бонзо Мадрида? Хулигана, который не обладает даже хитростью Ахилла?»

Когда Виггин разобьет его, Бонзо откажется признать себя побежденным. И не ограничится демонстрацией своего отношения к Виггину. Он же ненавидит его до самых кишок!

Когда Боб обрел способность двигаться, он сразу отправился в казарму. Николай немедленно заметил синяки на шее друга.

— Кто тебя душил?

— Не знаю, — ответил Боб.

— Ты мне не ври! — прикрикнул Николай. — Он стоял к тебе лицом, это же видно по расположению синяков.

— Я не помню.

— Врешь, ты помнишь даже кровеносные сосуды на своей плаценте!

— Не хочу говорить об этом, — ответил Боб.

На это у Николая ответа не нашлось, хоть он и остался очень недовольным.

Боб за подписью «Графф» отстучал записку Даймаку, хотя и не рассчитывал на удачу: «Бонзо обезумел. Он может кого-нибудь убить, а больше всего он ненавидит Виггина».

Ответ пришел немедленно, как будто Даймак ждал его письма: «Сами стирайте свои вонючие пеленки. Нечего с плачем бегать к мамочке».

Слова жгли почище осиного укуса. Пеленки, вообще-то, Виггина, а не его. Скорее даже преподавательские — зачем они сунули Виггина в армию к Бонзо? И еще намекает, что у него никогда не было матери! Почему преподаватели становятся его врагами? Ведь считается, что они обязаны защищать учеников от таких хулиганов, как Бонзо! И вообще, как они представляют себе эту стирку пеленок?

Единственный способ остановить Бонзо Мадрида — это прикончить его.

И тут он вспомнил, как стоял над Ахиллом и повторял: «Ты должна его прикончить!»

«И почему я не могу держать рот на замке? Почему я достал этого Бонзо Мадрида? Теперь Виггин кончит так же, как Проныра. И это снова будет моя вина».

Глава 16

Компаньон

— Так что, как видите, Антон, ключом, который вы открыли, воспользовались, и не исключено, что благодаря этому человеческий род не погибнет.

— Но несчастный мальчик! Всю жизнь прожить карликом, а умереть — великаном!

— А может быть, он отнесется к этому… с иронией?

— Невозможно поверить, что мой крошечный ключик окажется спасением для человечества от вторжения инопланетных чудовищ. Но возникает вопрос: а кто спасет человечество, когда оно снова станет своим собственным врагом?

— Но ведь мы не враги — вы и я?

— Так ведь и вообще не так уж много людей ненавидят друг друга. Зато у тех, которые преисполнены жадности или ненависти, гордыни или страха, чувства столь сильны, что вполне могут ввергнуть человечество в войну.

— Если Господь счел нужным создать человека со столь широкой душой, что Он способен спасти нас от смертельной угрозы, неужели Он в ответ на наши мольбы не создаст и другого, в момент новой опасности?

— Но, сестра Карлотта, вы же понимаете, что мальчик, о котором идет речь, был создан не Богом. Он создан похитителем детей, убийцей новорожденных, ученым, объявленным вне закона.

— А вы знаете, почему дьявол со временем становится все более злобным? Потому что каждый раз, когда он придумывает особенно хитроумную пакость, Бог пользуется ею, чтобы она служила Его собственным целям.

— Выходит, что Бог пользуется очень плохими людьми как своими орудиями?

— Бог дал нам свободу творить зло, если мы выбираем эту дорогу. А затем пользуется собственной свободой воли, превращая зло в добро, если Ему так заблагорассудится.

— Так что в конечном счете Бог всегда в выигрыше?

— Да.

— Но на каких-то коротких отрезках времени человек в процессе такой игры может испытать значительный дискомфорт?

— А скажите, был ли в вашем прошлом такой момент, когда вы предпочли бы умереть, чем жить в настоящем?

— Ну, тут вот ведь в чем дело: мы в любой ситуации находим надежду, мы приспосабливаемся к чему угодно.

— Вот почему я никогда не могла понять самоубийц. Даже страдающих от депрессии или сознания собственной вины. Неужели в сердце своем они не ощущают Христа-утешителя, даровавшего им надежду?

— Это вы меня спрашиваете?

— Поскольку Божественный промысел не всегда ясен, я обращаюсь к смертному.

— На мой взгляд, самоубийство никогда не вызывается желанием прервать жизнь.

— Тогда что же оно такое?

— Это единственный способ для бессильного человека заставить других людей отвернуться, чтобы не видеть его позора. Он жаждет не смерти — он жаждет укрытия.

— Как Адам и Ева укрывались от лица Бога?

— Ибо были наги.

— Ах, если б людям была дарована память! Ведь наги все. И всем нужно укрытие. Но ведь жизнь так прекрасна. Пусть она длится!

— Значит, вы не верите, сестра, что жукеры и есть Зверь из Апокалипсиса?

— Нет, Антон. Я верю в то, что они тоже дети Господа.

— И тем не менее вы отыскали ребенка, который поразит и уничтожит их?

— Разобьет их. Если Господь не захочет, чтобы они умерли, они не умрут.

— Ну а что, если Господь захочет, чтобы умерли мы? Мы умрем? Почему же вы боретесь против этого с такой энергией?

— Потому что вот эти руки отданы Богу и я служу Ему так хорошо, как только могу. Если бы Он не хотел, чтобы я нашла Боба, я бы его не нашла.

— А если Бог хочет, чтобы победили жукеры?

— Тогда Он найдет для этого другие руки. Для той работы мои не годятся.


Вечерами, когда взводные командиры начинали тренировать своих людей, Виггин куда-то исчезал. Боб использовал свой доступ к преподавательской компьютерной сети (через пароль Граффа), чтобы узнать, чем тот занят. Судя по всему, Виггин снова начал просматривать записи о победе Мэйзера Рэкхема, причем делал это еще более упорно и целенаправленно, чем раньше. Поскольку армия Драконов дралась каждый день и каждый раз побеждала, все остальные командующие, многие взводные офицеры и даже солдаты стали тоже ходить в библиотеку и смотреть те же фильмы, надеясь извлечь из них смысл, силясь увидеть в них то, что видел Виггин.

«Как глупо, — думал Боб. — Виггин не ищет там ничего такого, что можно было бы применить в Игре. Он уже создал мощную, маневренную армию и прямо на поле боя продумывает то, как ее лучше использовать в данной обстановке. А фильмы он изучает для того, чтобы понять, как победить жукеров, ибо он твердо знает: когда-нибудь он обязательно с ними встретится. Учителя не стали бы ломать всю сложившуюся в школе игровую структуру, если бы не знали, что кризис близок, если бы не нуждались в Эндере Виггине как в спасителе человечества. Именно поэтому Эндер изучает старые фильмы, мучительно пытаясь отыскать в них идеи, которые подсказали бы ему, что нужно у нас жукерам и каковы их возможности. А учителя, не понимая этого, торопят Виггина, подталкивают его, изматывают.

И нас тоже. Мы уже выдыхаемся».

В этом Боб убедился на примере Николая, которому приходилось отдавать энергии больше, чем другим, чтобы сохранить себя в приличной форме. Если бы они были в любой другой армии, то наверняка все уже дошли бы до такого состояния. Да и сейчас уже многие работают на пределе сил — Николай не единственный. Кое-кто за обеденным столом роняет на пол столовые приборы и металлические подносы. Один мальчик ночью описался в постели. На тренировках участились ссоры. Ребята стали хуже учиться. Правда, предел у всех разный. «Даже я — генетически измененный Боб, думающая машина — испытываю нужду в отдыхе и в пополнении сил, но не получаю того, что мне нужно».

Боб даже послал Граффу записку — совсем маленькую и злую: «Одно дело тренировать солдат, и совсем другое — выматывать их». Ответа не последовало.

Близилась вторая половина дня, до обеда оставалось еще полчаса. Драконы уже одержали победу утром, потом — уже после занятий — состоялась тренировка, но взводные по предложению Виггина отпустили людей пораньше. Бульшая часть Драконов одевалась после душа, кое-кто отправился в игровую, чтобы убить время до обеда, или в библиотеку — посмотреть видеозаписи. На домашние занятия никто и внимания не обращал, лишь кое-кто просматривал компьютеры, чтобы освежить в памяти, что задано.

На пороге казармы возник Виггин, держа в руке листок приказа.

Второе сражение в один и тот же день!

— Дело будет жаркое, а времени в обрез, — сказал Виггин. — Бонзо они известили двадцать минут назад, и к тому времени, когда мы доберемся до ворот, они уже по меньшей мере пять минут как будут находиться в Боевом зале.

Он отрядил четверых солдат, лежавших на койках рядом с дверью, самых юных, но теперь уже ветеранов, отыскать тех, кто покинул казарму, и привести их обратно. Боб быстро натягивал боевой костюм. Он давно уже научился надевать его без посторонней помощи, хотя и продолжал оставаться мишенью шуток: дескать, он единственный солдат, которому приходится тренироваться в надевании костюма, но и в этом случае он всегда остается самым последним.

Пока они одевались, прозвучало немало теплых слов в адрес начальства, не дающего Драконам ни малейшей передышки. Муха Моло ворчал больше всех, но даже Бешеный Том, которого обычно все веселило, был явно зол. Когда Том сказал, что еще ни одна армия в истории школы не дралась дважды в один и тот же день, Виггин ответил:

— Но никому ведь еще не удавалось разбить Драконов. Может, нам впервые предоставлен случай испытать вкус поражения?

Через несколько минут все стояли в коридоре у Боевого зала. Ворота уже были открыты. Кое-кто из Драконов все еще продолжал натягивать костюм. Боб пристроился прямо за спиной Бешеного Тома, так что мог видеть Боевой зал почти целиком.

Яркое освещение. Ни одной «звезды», ни одной «решетки», где бы можно было спрятаться. Ворота противника тоже открыты, но ни единого солдата Саламандр в поле зрения не видать.

— Боже мой! — воскликнул Бешеный Том. — Они, значит, тоже опоздали!

Боб взглянул вверх. Разумеется, Саламандры были здесь!

В зале, где не было никаких укрытий, они просто повисли на потолке у самых ворот Драконов, готовясь уничтожать их солдат по одному, как только те высунут нос из своих ворот.

Виггин увидел выражение лица Боба и тут же прикрыл ладонью рот, показывая, что требует полной тишины. Он обвел рукой контур ворот, давая солдатам понять, где прячутся враги, а затем подал знак немного отодвинуться от ворот вглубь коридора.

Стратегия была проста и очевидна. Поскольку Бонзо Мадрид любезно пригвоздил свою армию к потолку, тем самым приговорив ее к закланию, оставалось лишь найти способ попасть в Боевой зал и начать бойню.

Решение Виггина — про себя одобренное Бобом — заключалось в превращении рослых ребят в бронированные повозки.

Он поставил их на колени и заморозил им ноги. Затем им на ноги сели самые маленькие солдаты, обхватив одной рукой «повозку» за талию, а в другой держа готовое к стрельбе оружие. Самые же крупные солдаты на время превратились в катапульты, в обязанность которых входило швырять каждую пару в Боевой зал.

На этот раз малый рост давал большие преимущества. Боб и Бешеный Том были первой парой, с помощью которой Виггин намеревался продемонстрировать, чего он хочет от своих солдат. В результате, когда первые две пары были брошены в зал, Боб был полностью готов принять участие в бойне. Он сразу же «пристрелил» троих — расстояние было маленьким, а луч оружия мощным, так что не «убить» было практически невозможно. Когда «убитые» стали валиться из рядов Саламандр, Боб отцепился от Тома, оттолкнулся от него и полетел наискось к востоку и немного вниз, тогда как Том, освобожденный от тяжести, еще быстрее полетел к дальней стене зала.

Когда остальные Драконы-стрелки поняли, каким маневром Бобу удалось удержаться в зоне прицельного огня, двигаясь наискось и сохраняя большие шансы остаться в строю, они сделали то же самое.

В конце концов Боб был «ранен», но это уже не имело значения, так как Саламандры были буквально размазаны по стенке — до единого, им так и не удалось отцепиться от стены. Они были легкой, почти неподвижной мишенью. Бонзо так и не понял, что происходит, пока его не заморозили. А ни один из его лейтенантов не посмел нарушить приказ, отданный командующим. Еще одно доказательство того, что командиры, правящие с помощью страха и принимающие решения единолично, рано или поздно терпят сокрушительные поражения.

Сражение вряд ли длилось дольше минуты — с того момента, как Боб верхом на Томе влетел в Боевой зал, и до того, как был заморожен последний из Саламандр.

Что удивило Боба, так это то, что Виггин, всегда такой уравновешенный, сегодня был взбешен и не скрывал этого.

Майор Андерсон еще не успел поздравить победителя, как Виггин заорал на него:

— Я думал, вы выставите против нас армию, способную драться в честном бою!

Почему он так сказал? Возможно, у Виггина был какой-то разговор с Андерсоном, который ему что-то пообещал, но обещания не выполнил?

Андерсон ничего объяснять не стал.

— Поздравляю вас с победой, командир, — сказал он.

Однако Виггин не собирался оставить дело без последствий.

Он не хотел обычной в этих случаях процедуры. Он повернулся к своей армии и окликнул Боба:

— Если бы ты командовал армией Саламандр сегодня, что бы ты сделал?

Поскольку кто-то из Драконов во время боя отпихнул Боба в сторону, тот сейчас медленно плыл к воротам противника, но вопрос все же услышал. Виггин не заботился о деликатности в отношении побежденных. Бобу не хотелось участвовать в этом, он считал, что Эндер совершает ошибку, проявляя столь откровенное презрение к Саламандрам. Недаром же он вызвал самого маленького солдатика из Драконов, чтобы подчеркнуть глупость тактики Бонзо. Но ведь Виггина не держали за глотку так, как Бонзо держал Боба.

И все же Виггин — командир, а тактика Бонзо глупа, о чем будет весьма приятно высказаться.

— Я бы заставил своих солдат все время кружиться вокруг наших ворот, — сказал Боб так громко, что его могли слышать все, даже Саламандры, которые все еще были приморожены к потолку. — Нельзя же стоять на месте, когда вражеской армии прекрасно известно, где ты находишься.

Виггин снова повернулся к Андерсону:

— Раз уж вы начали жульничать, почему вы не обучили нашего противника, как жульничать с умом?

Андерсон сохранил спокойствие и никак не ответил на выходку Виггина.

— Может быть, ты «оживишь» своих солдат?

Виггин не желал тратить время на традиционный ритуал.

Он сразу нажал на две кнопки своего «крюка», одновременно разморозив солдат обеих армий. И вместо того чтобы построить Драконов и дать возможность Андерсону объявить об их победе, крикнул:

— Драконы, разойдись!

Хотя Боб был ближе остальных Драконов к воротам, он все же задержался, ожидая, пока все не уйдут, чтобы поговорить с Виггином.

— Сэр, — сказал Боб, — вы только что унизили Бонзо, и он…

— Я все знаю, — ответил Виггин и вприпрыжку умчался по коридору, явно не желая ничего больше слушать.

— Он опасен! — крикнул ему вслед Боб.

Напрасная попытка. Виггин или уже понял сам, что напрасно раздразнил злобного хулигана, или ему на все наплевать.

А может, он сделал это нарочно? Ведь он всегда превосходно контролировал свое поведение, всегда действовал по плану. Однако Боб не мог даже предположить, что возможен такой план, который включает в себя не только оскорбление Бонзо Мадрида перед лицом двух армий, но и злобный выкрик в адрес майора Андерсона.

Зачем же Эндеру Виггину понадобилась подобная глупость?

Бобу вовсе не хотелось думать о геометрии, хотя завтра и предстояла контрольная. Все классные занятия сейчас отошли на задний план, но они все же проводились, да и работа на дом задавалась, хоть и выполнялась она по остаточному принципу. Уже несколько дней, как Боб получал отметки хуже, чем когда-либо раньше. И дело тут было не в том, что он не знал ответов или не мог сообразить, какими они должны быть. Просто его ум все чаще и чаще отвлекался на более важные для него дела: на новые тактические приемы, которые могли бы поставить неприятеля в тупик; на новые хитрости, которые учителя могли использовать против Драконов; на то, чту такое могло или должно было произойти в «большой войне», чтобы вдруг вся школьная система затрещала по швам; что произойдет с Землей и с МФ, если жукеры будут разбиты или если окажется, что они уже разбиты? В таких условиях было трудно думать об объемах, внешнем виде, поверхностях или размерах твердых тел.

На вчерашней контрольной, относящейся к проблемам гравитации вблизи планетарных или звездных масс, Боб плюнул на все и написал:


2 + 2 = pV2 + n

Когда будет известно значение n, тогда я и закончу эту контрольную.


Боб знал: учителя прекрасно понимают, что у них тут происходит. Если им нравится притворяться, что классные занятия что-то значат, то черт с ними, а он поддерживать такую иллюзию не собирается.

В то же время Боб понимал, что проблемы гравитации играют существенную роль для судьбы тех, кто связан с МФ.

Ему необходимы и прочные знания в области геометрии, так как он представлял себе, что впереди его ждут еще более сложные разделы математики. Боб не собирался быть инженером, или артиллеристом, или проектировщиком ракет, или даже пилотом. Но ему надлежало знать то, что было известно им, лучше, чем знали они, иначе его не будут уважать и не пойдут за ним.

«Но только не сегодня, — думал Боб. — Сегодня мне нужно отдохнуть. Завтра. Завтра я выучу все, что должен. Завтра я не буду таким дохлым».

Боб закрыл глаза.

И тут же открыл их снова. Достал из шкафчика свой компьютер.

Там — на улицах Роттердама — он испытывал и усталость, и голод, и отчаяние, порожденное голодом и истощением. Но он все равно продолжал наблюдать. Продолжал думать. И именно поэтому выжил. В их армии выдохлись все. А потому они будут допускать все больше и больше глупых ошибок. А он, Боб, меньше всех прочих имеет право на глупость. Его единственное богатство — умение быть правым.

Боб включил компьютер, по дисплею которого сразу побежала строка: СЕЙЧАС ЖЕ ЯВИТЬСЯ КО МНЕ. ЭНДЕР.

До отбоя оставалось всего десять минут. Возможно, Эндер послал эту запись еще три часа назад. Но лучше поздно, чем никогда. Боб соскочил с койки, не стал обуваться и тихонько вышел в коридор в одних носках. Вскоре он уже стучал в дверь с табличкой:

КОМАНДУЮЩИЙ АРМИЕЙ ДРАКОНОВ

— Входи, — сказал Виггин.

Боб открыл дверь и вошел. Виггин выглядел страшно усталым, таким усталым, каким всегда казался только полковник Графф. Тяжелые мешки под глазами, отекшее лицо, обвисшие плечи. А глаза яростные и сверкающие, в них настороженность и упорное биение мысли.

— Я только что получил твое распоряжение, — сказал Боб.

— Отлично.

— Скоро выключат свет.

— Я помогу тебе найти дорогу в темноте, деточка.

Нотка сарказма удивила Боба. Как всегда, Виггин неправильно истолковал его слова.

— Я просто не знал, известно ли тебе, который сейчас час…

— Я всегда знаю, который час.

Боб внутренне тяжело вздохнул. Всегда без промаха одно и то же. Каждый разговор с Виггином приобретает характер ссоры, в которой он, Боб, всегда проигрывает, хотя всегда виноват Виггин, который умышленно неверно интерпретирует слова Боба, что и приводит к недоразумению. Бобу это осточертело. Он знал, что Эндер гениален, он относился к нему с глубочайшим уважением. Но почему тот не видит в нем ничего хорошего?

Боб промолчал. Что бы он ни сказал, это приведет лишь к обострению обстановки. Виггин его позвал. Так пусть Виггин и ведет разговор.

— Помнишь, что произошло между нами всего несколько недель назад, Боб? Ты тогда еще сказал, чтоб я тебя назначил командиром взвода?

— Угу.

— Я с тех пор назначил пять взводных офицеров и пять их заместителей. Тебя среди назначенных не было. — Виггин изогнул брови. — Я правильно поступил?

— Да, сэр. Но только потому, что ты не дал мне ни единого шанса проявить себя до того, как ты произвел эти назначения.

— Тогда расскажи мне, как ты проявил себя в этих восьми боях?

Боб хотел было рассказать, как несколько раз его советы Бешеному Тому помогли взводу «С» стать самым боевым и продуктивным взводом в армии. Как его тактические находки и творческое использование сложившейся на поле боя ситуации были подхвачены другими солдатами. Но это могло прозвучать хвастовством, граничащим с неуважением к своему непосредственному начальству. Это было совсем не то, о чем должен докладывать солдат, желающий стать офицером. Бешеный Том мог сообщить обо всем этом Виггину, а мог и умолчать. Боб не должен говорить ничего, что не касалось его самого.

— Сегодня меня впервые вывели из боя так скоро, но компьютер показал, что у меня было одиннадцать попаданий, прежде чем я выбыл из игры. В каждом из сражений я «убивал» не менее пяти солдат противника. Кроме того, я успешно выполнял все поручения начальника, которые он мне давал.

— Почему тебя так рано сделали солдатом, Боб?

— Не раньше, чем тебя. — Не совсем точно, но близко к истине.

— И все-таки почему?

Чего он добивается? Ведь все решают учителя. Или он узнал, что список армии готовил именно Боб? Может, он с самого начала знал, что Боб сам вставил в список себя?

— Не знаю.

— Нет, знаешь, и я тоже знаю.

Нет, Виггин спрашивал не о том, почему Боба сделали солдатом. Он спрашивал, почему новичков вообще стали так быстро и так рано переводить в солдаты.

— Я пытался разобраться в этом, но у меня есть лишь свои догадки. — Конечно, догадки Боба никогда не брались с потолка, как и догадки самого Эндера. — Ты… очень хорош.

Они это видят, подталкивают, торопят…

— Почему, Боб, почему?

Только теперь Боб наконец понял, о чем именно спрашивает его Виггин.

— Потому что мы им необходимы, вот почему! — Боб сел на пол, его глаза смотрели не в лицо Виггина, а на его ноги. Боб знал много вещей, которых ему не следовало знать. Вещей, которые, как думают учителя, он и знать не мог. И по всей вероятности, их нынешний разговор прослушивается. Боб постарался сохранить на лице выражение, которое ничего не говорило о том, сколько всего он знает. — Потому что мы им нужны. Чтобы разбить жукеров. Это единственная вещь, которая их интересует.

— Очень здорово, что ты это понимаешь.

Бобу необычайно хотелось получить ответ на вопрос: почему так важно, чтобы именно он понимал это? Или Эндер хочет показать, как важно, чтобы это было известно людям вообще?

«Или он сумел рассмотреть и понять наконец, кто я такой? Что я — это он, только еще умнее, хотя и не столь обаятельный. Лучше как стратег, хотя и хуже как командир. Что если Эндер сломается и его армия потерпит поражение, если он заболеет или умрет, то именно я заменю его и доведу наше дело до конца? И потому важно, чтобы я знал то, что только что высказал Эндер?»

— Потому что большинство ребят, — продолжал Виггин, — считают, что Игра важна сама по себе, а ведь на самом деле это совсем не так. Она имеет значение только потому, что позволяет выделить тех, кто станет настоящим командиром во время настоящей войны. А что касается самой Игры, то гори она синим пламенем! Вот это они и делают сейчас. Подожгли ее со всех четырех сторон.

— Забавно, — сказал Боб. — Я тоже размышлял, почему это учителя используют нас с такой безжалостностью.

«Нет, если Виггин считает, что я нуждаюсь в подобных пояснениях, значит он еще не до конца понял, кто я такой».

И все же именно Боб сидит сейчас в комнате Виггина и ведет этот разговор. А это уже кое-что.

— Игра для нас началась на девять недель раньше, чем должна была начаться. Сражаемся мы ежедневно. Сегодня даже два раза в день. Боб, я не понимаю, чего хотят добиться учителя, но моя армия выдыхается, и я тоже выбиваюсь из сил, а они как взбесились и продолжают нарушать все обычаи и правила. Я получил от компьютера данные по истории Игры. За все существование школы никто еще не уничтожал противника в таких масштабах и не терял так мало бойцов, как мы.

Что это? Неужто хвастовство? Тогда Боб и ответит как на хвастовство.

— Ты самый лучший, Эндер.

Виггин покачал головой. И если он уловил в голосе Боба иронию, то на нее не обиделся.

— Возможно. Но ведь я не случайно получил тот состав, который у меня есть, — новички, солдаты, казавшиеся негодными в других армиях. Но после того как их соединили вместе, мой самый слабый солдат в любой другой армии может сразу занять пост командира взвода. То есть учителя как бы вымостили мне дорогу, а сейчас они делают все от них зависящее, чтобы сломать меня… Боб, они жаждут сломать нас.

Итак, Виггин понимает, что его армия была специально подобрана, но не знает, кто ее подбирал. А может, он знает, но не хочет сейчас открывать все карты перед Бобом. Трудно понять, что именно Виггин вычислил, а о чем догадался.

— Они тебя никогда не сломают.

«Ты бы удивился, если бы знал…»

Виггин резко вздохнул, внезапно, как от боли, или словно пытаясь дышать под сильным ледяным ветром. Боб глянул на него и понял: свершилось невозможное. Виггин не поддразнивал его, он просто изливал ему душу. Не всю. Но пусть даже частицу. Эндер открылся ему как человек. Ввел его в ближний круг.

Он сделал его… кем? Советником? Доверенным лицом?

— Возможно, тебе еще предстоит удивиться, — сказал Боб.

— Есть предел тому, какое количество новых идей я смогу выдвинуть. Скоро кто-нибудь подготовит мне такую ловушку, которую я не сумею придумать сам, и я окажусь захваченным врасплох.

— Ну, это еще полбеды, — ответил Боб. — Подумаешь, большое дело — проиграть один раз!

— Нет, это будет беда. Я не имею права проиграть ни одной игры. Если я проиграю…

Эндер не закончил свою мысль. Боб так и не понял, какие последствия такого события мерещились Виггину. Легенда о Виггине Идеальном Воителе рассыплется в прах? Или его армия потеряет веру в него и уверенность в собственной непобедимости? Или это имеет отношение к настоящей войне и поражение в Боевой школе может пошатнуть веру учителей в то, что Эндер и есть будущий победитель жукеров, тот, кто поведет флот? В то, что он может быть подготовлен до того, как начнется вторжение жукеров?

Так как Боб не знал, насколько глубоко проникли учителя в его собственные мысли насчет будущей войны, то он предпочел промолчать.

— Мне нужна твоя умная голова, Боб, — говорил Эндер. — Я хочу, чтобы ты придумывал решения проблем, с которыми мы пока еще не столкнулись. Я хочу, чтобы ты придумывал трюки, которые еще никто не использовал, потому что они кажутся совершенно бессмысленными.

«Так вот, значит, о чем ты думал, Эндер! Что же ты предложишь мне? Чем объяснишь свое предложение?»

— Почему я?

— Потому что сражающихся так же хорошо в армии Драконов хоть и мало, но можно найти, однако в ней нет ни одного солдата, который соображал бы лучше и быстрее тебя.

«Значит, ты понял». После целого месяца обманутых надежд Боб наконец почувствовал, что все, что происходило, — и как происходило — было к лучшему. Эндер видел, каков он в бою, он судил о Бобе по делам, а не по баллам, самым высоким за всю историю школы. Он завоевал уважение Эндера, а это было признание единственного человека, мнение которого Боб так ценил и мнения которого так ждал.

Эндер протянул Бобу свой компьютер. На дисплее высвечены двенадцать имен. По два-три человека от каждого взвода.

Боб сразу же догадался, почему именно их выбрал Эндер. Все это были отличные солдаты, надежные и добросовестные. Но не броские, не любители покрасоваться. Это были те, кого Боб ценил выше всех после взводных офицеров.

— Выбери из них пятерых, по одному из каждого взвода. Это будет взвод особого назначения, тренировать его будешь ты сам. Но только не во время общих тренировок. Расскажешь мне, чему ты намерен их учить. Только не останавливайся долго на одном и том же. Бульшую часть времени ты и они будете числиться в тех же взводах, в которых состоите сейчас. Но мне вы можете понадобиться в любую минуту. И тогда вам придется делать нечто невозможное, на что будете способны только вы.

В этих двенадцати фамилиях была какая-то странность.

— Они все новички. Ни одного ветерана.

— После прошедшей недели все наши новички — ветераны. Разве ты не знаешь, что в таблице личных зачетов все сорок наших солдат входят в список пятидесяти самых лучших солдат школы и что надо спуститься до семнадцатого номера, чтобы встретить там солдата не из армии Драконов?

— А что, если я не сумею придумать ничего нового? — спросил Боб.

— Значит, я ошибся в тебе.

Боб усмехнулся:

— Ты не ошибся.

Погас свет.

— Найдешь дорогу в казарму, Боб?

— Пожалуй, нет.

— Тогда оставайся. И если ты будешь вслушиваться в тишину, возможно, услышишь, как ночью придет добрая фея и оставит нам приказ на завтра.

— Но не посмеют же они назначить нам на завтра новый бой? — Боб посчитал слова Эндера за шутку, но тот ничего ему не ответил.

Боб услышал, как Эндер забирается в койку.

Для командующего армией Эндер все еще был маловат ростом. Его ноги не доставали до изножья койки.

Поэтому для Боба там оставалось вполне достаточно места, если свернуться калачиком. Он тоже забрался в койку и лежал там тихо-тихо, чтобы не потревожить сон Эндера, если тот спит, а не лежит в тишине, стараясь понять… что?

Для Боба полученный от Эндера приказ означал одно: придумай то, что придумать почти невозможно. Какие-то финты ушами, которые можно обратить против Драконов, а также меры противостояния им. Придумать какие-то дурацкие выкрутасы, которые Драконы применят, чтобы вызвать замешательство и панику в других армиях и, как подозревал Боб, заставить их командиров усваивать и применять те же бесполезные по большому счету приемы. Поскольку большинство командиров до сих пор не понимают причин непрерывных побед Драконов, они продолжают копировать тактические приемы Виггина, использованные им в той или иной битве, вместо того чтобы раскрыть оригинальные методы тренировки и организации его армии. Как говорил Наполеон, единственная вещь, которая в действительности контролируется военачальником, — это его собственная армия: ее мораль, обучаемость, надежность, инициативность, управление и в меньшей степени — снабжение, кадры, средства транспортировки, лояльность, отвага солдат. Непредугаданные действия неприятеля, слепая удача, вставшая на его сторону, — эти факторы могут повергнуть в прах любые планы. Но командующий должен уметь изменять свои планы, причем делать это мгновенно — в случае, если появятся препятствия или откроется какая-то новая возможность.

Если армия не готова и не повинуется его воле, тогда самый гениальный военачальник обречен на поражение.

Слабые командиры не понимали этого. Не смогли понять, что Эндер побеждает потому, что и он, и его солдаты реагируют мгновенно на малейшие изменения обстановки. Пытаться подражать его тактическим приемам, вводить их в свою практику — этого недостаточно. Даже если творческие гамбиты Боба не окажут решающего воздействия на конечный результат сражения, эти командующие все равно будут тратить время и силы на копирование дурацких фокусов. Но время от времени Боб обязательно будет придумывать трюки, которые и в самом деле окажутся важными. Но в основном это будут отвлекающие маневры.

Боб рассчитывал справиться с порученным ему делом. Даже если Эндеру нужны пока только отвлекающие маневры, это не важно. Важно другое — он избрал Боба, чтобы осуществить их, а уж он-то продумает все самым наилучшим образом.

А Эндер если и не спал в эту ночь, то потому, что не мог не тревожиться о завтрашнем сражении или о послезавтрашнем. Эндер думал о жукерах и о том, как он будет сражаться с ними, когда завершится его обучение и он окажется на настоящей войне, где не только реальные жизни реальных солдат, но, возможно, и судьба всего человечества будет зависеть от его, Эндера, решений.

«И какова же будет моя роль в этой схеме? — думал Боб. — В общем-то, я рад, что основная тяжесть ляжет на плечи Эндера. И не потому, что я ее не потяну, — возможно, я и смог бы, — а потому, что я уверен: Эндер это сделает лучше меня. Не знаю, что именно заставляет людей любить военачальников, посылающих их на смерть, но у Эндера это качество есть, а есть ли оно у меня — это еще проверить надо. Кроме того, у Эндера, даже без генной инженерии, есть качества, которые не поддаются измерению и скрыты глубже, нежели интеллект.

Но он не должен нести эту тяжесть один. Я могу ему помочь. Я готов забросить геометрию и астрономию, забыть уйму прочих мелочей и сконцентрироваться только на тех проблемах, которые для Эндера являются первоочередными. Я готов заняться изысканиями, как ведут свои войны другие животные, особенно общественные насекомые, поскольку жукеры сходны с ними, как мы с приматами.

Я стану прикрывать его спину».

Тут Боб опять вспомнил о Бонзо Мадриде. И о смертельной ярости хулиганья в Роттердаме.

Зачем учителям понадобилось ставить Эндера в такое положение? Он превратился в объект ненависти многих. Курсанты Боевой школы носят войну в своей крови. Они жаждут триумфа. Они ненавидят поражение. Если бы у них не было таких качеств, они бы сюда в жизни не попали. И с самого начала Эндер был поставлен в положение обособленности, если не сказать — изоляции. Маленький гений, самый лучший солдат, а теперь еще и командующий армией, по сравнению с которым остальные командующие — просто сопливая ребятня. Очень немногие из них, потерпев поражение, подобно Карну Карби, становятся покорными вассалами Эндера, превозносят его даже за его спиной, изучают его тактику, чтобы научиться побеждать, хотя так и не понимают: чтобы обнаружить причины побед Эндера, изучать надо методы обучения, а не сами битвы. Но большинство командующих злы, ревнивы, напуганы, опозорены и жаждут отомстить. А их характеры таковы, что могут превратить эти чувства в спонтанные акты насилия… при сколько-нибудь обоснованной уверенности в успехе.

Все как на улицах Роттердама. Совсем как уличные хулиганы, сражающиеся за лидерство, за статус, за авторитет. Эндер пустил Бонзо голым. Пережить такое невозможно. Бонзо отомстит за свое унижение, так же как в свое время отомстил Ахилл.

Но должны же это понимать учителя? А они создают Эндеру все новые и новые препятствия. И в каждом новом испытании, подготовленном для него, Эндер побеждает. Он превзошел все хитрости, которым обучают в Боевой школе. Он разделался с ними вчистую. Так почему же они не переводят его на следующий уровень? Потому ли, что есть еще какие-то уроки, которых он недополучил, потому ли, что остались еще какие-то испытания, не входящие в общую программу, которые Эндер обязательно должен пройти? Но ведь эти испытания могут закончиться и смертью. Боб снова ощутил, как сжимаются пальцы Бонзо на его горле. Этот парень, если даст себе волю, будет наслаждаться той абсолютной властью, которую обретает убийца над своей жертвой. Преподаватели ставят Эндера в ситуацию уличных разборок. Они проверяют его способность выживать. Они не знают, что они творят, эти идиоты. Улица — это не испытание. Улица — лотерея.

«Я взял в ней приз — выжил. Но выживание Эндера не зависит напрямую от его личных качеств. Здесь слишком большую роль играет удача. Случай. Плюс опытность, напористость и возможности его врагов».

Очевидно, Бонзо не в состоянии контролировать свои эмоции. Тогда это ослабляет его позиции. Но сам факт его присутствия в Боевой школе говорит о том, что некоторыми важными качествами он обладает. Его сделали командующим потому, что солдаты определенного типа пойдут за ним сквозь смерть и ужас сражений. Это ставит Эндера в крайне опасное положение. А учителя, которые смотрят на них как на детей, не имеют представления о том, как быстро движется смерть. Стоит им отвернуться на несколько минут, стоит отойти на несколько шагов, как тот, на кого возлагаются их надежды, их драгоценный Эндер Виггин, умрет.

«Умрет. На улицах Роттердама я видел такое. И то же самое может произойти и в ваших чистеньких помещениях космической станции. Поэтому я отложу в сторону свои классные задания, — решил Боб, лежа в ногах Эндера. — Теперь у меня будут только две дисциплины, которыми я займусь. Одна — это помощь Эндеру в подготовке к войне, которой тот придает такое большое значение, — войне с жукерами. Другая — поддержка в той уличной сваре, которая уготована Эндеру.

Разумеется, Эндер и сам к чему-то подобному готовился.

После какой-то стычки в Боевом зале, когда он только приступил к своим тренировкам в свободное время, Эндер прошел курс самозащиты и кое-что понимал в рукопашных схватках. Но Бонзо движет вовсе не спортивный интерес.

Это месть. Уничтожение противника. Он может привести с собой целую банду.

Итак, после того как Боб придумает несколько умных и несколько глупых приемов, которым он начнет обучать свой взвод, он будет обдумывать, как поставить Бонзо в такое положение, при котором тот мог бы встретиться с Эндером только наедине или не встретиться вообще. Отрубить его от соратников. Подорвать репутацию любого хулигана, который якшается с Бонзо.

Эту работу Эндер выполнить не сможет. Зато она как раз по плечу Бобу.

Часть V ЛИДЕР

Глава 17

Предел

— Даже не знаю, как это все можно объяснить. Умная игра только один раз вошла в короткий контакт с Бобом, в процессе которого показала ему лицо того мальчишки. На этом он прервал сеанс. Почему? Из-за страха? Ярости? Неужели у вас нет никого, кто разбирался бы в том, как действует эта так называемая игра? Она пропустила Эндера через жуткий стресс, введя в дело фотографии его брата, которых, кстати, она никак не могла иметь в своих файлах, но все же откуда-то получила. Теперь этот случай… Что это? Глубоко продуманный гамбит, который дает возможность сделать новые предположения о психике Боба? Или просто возник единственный человек, знавший Боба раньше, чья фотография случайно оказалась в файлах Боевой школы?

— А что это? Чистая риторика или ряд вопросов, на которые вы хотели бы получить точный ответ?

— Я хочу, чтобы вы ответили мне вот на какой вопрос: какое право вы имеете заявлять, что нечто «является весьма значительным», ежели у вас нет представления о том, на что это значительное указывает?

— Если некто бежит за вашей машиной, крича и размахивая руками, вы понимаете, что он затевает что-то «значительное», даже если вы не расслышали ни единого слова.

— Так что же это было? Крик? Вопль?

— Это была аналогия. Изображение Ахилла имеет для Боба исключительно важное значение.

— Важное в позитивном или в негативном смысле?

— Вряд ли тут возможен однозначный ответ. Если в негативном, то проистекают ли эти негативные ощущения Боба оттого, что Ахилл нанес ему какую-то травму? Или они негативны потому, что разлука с Ахиллом травмировала Боба, а теперь он тоскует и хочет поскорее соединиться с ним?

— А если независимый источник информации советует держать их врозь, то…

— Тогда этот независимый источник или совершенно прав…

— Или глубоко заблуждается?

— Очень сожалею, но точнее сказать ничего не могу. Контакт игры с Бобом продолжался всего минуту.

— Слабовато у вас получается. Ведь ваша умная игра учитывает все материалы, связанные с учебой Боба и даже его, как бы сказать, «учительское я».

— Да, и мы вам об этом сообщали. Это происходит от его глубоко укоренившегося желания контролировать — именно с этого началось — свое окружение, но с некоторых пор оно постепенно трансформировалось в желание принять на себя ответственность. Кроме того, Боб использовал тайно добытую информацию, чтобы создать иллюзию своей принадлежности к какому-то сообществу.

— Но он и в самом деле к нему принадлежит.

— У него только один настоящий друг. Но между ними скорее отношения типа старший брат — младший брат.

— Мне нужно решить вопрос: принять ли Ахилла в Боевую школу, пока Боб еще не окончил ее, или отказаться от одного из них вообще. Какой совет, учитывая реакцию Боба на Ахилла, вы мне можете дать?

— Вам этот совет не понравится.

— Давайте все же попробуем.

— Учитывая происшедшее, мы можем сказать лишь, что сведйние их вместе будет иметь или очень-очень плохие последствия, или…

— Знаете, мне, видимо, придется вплотную заняться проблемой вашего финансирования.

— Сэр, цель нашей программы и то, как она работает, заключаются в том, чтобы компьютер делал сопоставления, о которых мы бы никогда не додумались, и получал бы выводы, которых мы не ожидали. Фактически он находится вне нашего контроля.

— То, что программа вышла из-под контроля, еще не свидетельствует о наличии разума ни у программы, ни у программистов.

— Мы не пользуемся словом «разум», говоря о компьютерном обеспечении. Мы считаем это несколько наивным подходом. Мы говорим просто «комплекс», что означает, что мы не всегда понимаем его действия. И получаем не всегда убедительную информацию.

— А получали ли вы вообще убедительную информацию хоть о чем-нибудь?

— Я выбрал не очень удачное слово. Что-либо завершенное, окончательное вообще не является нашей целью — мы изучаем сознание человека…

— Тогда назовем информацию «полезной». Так вот, получали ли вы полезную информацию хоть разок?

— Сэр, я сказал вам все, что мы знаем. Решение за вами — и до того, как вы обратились к нам, и теперь. Используете ли вы нашу информацию или нет — дело ваше, но пристрелить вестника — последнее дело.

— Когда вестник не может сказать, в чем состоит его весть, мой палец на «собачке» начинает дергаться. Свободны!


Имя Николая стояло в списке, который Эндер передал Бобу, но именно с этого и начались проблемы Боба.

— Я не хочу, — сказал Николай.

Бобу даже мысль о том, что кто-то может отказаться, в голову не приходила.

— Мне и без того будь здоров как достается, только чтобы удерживаться на достигнутом уровне.

— Но ты же хороший солдат!

— Но я на пределе своих возможностей. Просто мне здорово везет.

— Именно так и бывает у всех хороших солдат.

— Боб, если я пропущу хоть одну тренировку в моем собственном взводе, я тут же отстану от моих ребят. Я на это пойти не могу. И одной тренировки с тобой в день мне тоже недостаточно. Я парень ловкий, Боб, но я далеко не Эндер. И я — не ты. Вот этого ты, по-видимому, не понимаешь. Каково это, знать, что я — не ты. Это трудно объяснить, тут все не так просто.

— Для меня тоже далеко не все просто.

— Слушай, я все понимаю, Боб. И есть очень много вещей, которые я готов сделать ради тебя. Но это в их число не входит. Извини.

Это был первая попытка Боба собрать взвод под своим командованием, и она не срабатывала. Боб почувствовал, что начинает злиться, ему захотелось послать Николая подальше, сказать, что найдутся другие, и даже лучше. Но злиться на единственного друга он не мог. Однако и принять от него отказ на свою просьбу тоже не мог.

— Николай, то, что мы будем делать, не так уж и тяжело. Так, просто — всякие там фокусы и трюки.

Николай закрыл глаза:

— Боб, ты заставляешь меня чувствовать себя порядочной свиньей.

— Я вовсе не хочу, чтоб ты стыдился. Это чепуха, но такое поручение я получил, так как Эндер считает такую штуку полезной для Драконов. Ты в его списке, так что это его выбор, а не мой.

— Но ты-то не обязан выбрать из списка меня?

— Пойми, а как я теперь пойду разговаривать со следующим парнем? Он спросит меня: «Николай тоже в этом взводе, да?» — и я отвечу: «Нет, он не захотел». Это будет означать, что он тоже может отказаться. И остальные тоже скажут «нет», потому что им может не понравиться перспектива выполнять мои приказы.

— Знаешь, месяц назад наверняка так бы и случилось. Но теперь все знают, что ты настоящий солдат. Я же слышал, как они говорят о тебе. Тебя очень уважают.

Опять же, вероятно, в этот момент следовало сделать то, о чем просил Николай, — снять его с крючка. И по-дружески это было бы хорошо. Но сейчас Боб не мог думать как друг.

Ему приходилось учитывать, что ему дали пост командира взвода, но этот пост требовал подтверждения.

А так ли уж он нуждался в Николае?

— Я просто думаю вслух. Николай, никому другому я бы этого не сказал, но, видишь ли, я, если говорить начистоту, боюсь. Я хотел быть командиром взвода, но это потому, что тогда ничего не знал о том, что должен делать взводный. У нас была уже целая неделя боев, и я увидел, как Бешеный Том держит своих ребят в кулаке, как важно даже то, каким голосом он отдает приказы. Я увидел, как Эндер тренирует нас, как он верит нам, как все у него получается как в танце — па на носках, прыжок, пируэт. И тогда я начинаю бояться, а вдруг провалюсь, а времени у меня на это нет. Я должен выполнить эту работу, и, когда ты со мной рядом, я знаю, что есть хоть один человек, который уверен: этот головастик не подведет.

— Не обманывай себя, — ответил Николай. — Так будет всегда, если только мы не начнем врать друг другу.

А вот это уже больно. Но лидер должен уметь держать удар, не так ли?

— Вне зависимости от твоих чувств, Николай, ты обязан дать мне шанс, — сказал Боб, — и, если ты мне его дашь, другие последуют за тобой. Мне нужна твоя… лояльность.

— И мне тоже, Боб.

— Ты нуждаешься в моей лояльности как друг, чтобы я сделал лично тебя счастливым, — ответил ему Боб. — Я же нуждаюсь в ней как лидер, чтобы выполнить приказ, отданный мне нашим командующим.

— Это жестоко, — тихо сказал Николай.

— Ага, — отозвался Боб, — но это правда.

— Ты жестокий, Боб.

— Помоги мне, Николай.

— Похоже, наша дружба носит односторонний характер.

Никогда еще Боб не чувствовал себя так — это было похоже на нож в сердце. Слова, которые он слышал, означали одно: друг зол на него. И дело не в том, что он хочет, чтобы Николай думал о нем только хорошо. А в том, что он знает: Николай по-своему прав. Боб пользуется его дружбой против интересов самого Николая.

Но не из-за этой боли Боб решил отступить. Он понял: солдат, который пойдет за тобой по принуждению, плохо будет служить. Даже если он твой друг.

— Слушай, Николай, не можешь — значит, не можешь. Мне ужасно жаль, что я тебя так расстроил. Обойдусь. И ты прав, я справлюсь с этим. Мы друзья, Николай?

Николай схватил протянутую руку и сжал ее.

— Спасибо, дружище, — шепнул он.

Боб отправился к койке Совка — единственного солдата, которого Эндер отметил из взвода «С». Кандидатура Совка, вообще-то, была небесспорна, с точки зрения Боба, — парень был с ленцой, порой действовал спустя рукава. Но он состоял во взводе «С», а значит, присутствовал, когда Боб давал советы Бешеному Тому. Не говоря уже о том, что он видел Боба в бою.

Когда Боб спросил его, не могут ли они поговорить пару минут, Совок сразу отложил свой компьютер в сторону. Боб забрался в его койку и уселся рядом. Совок был родом из маленького городка на Французской Ривьере и пока умудрялся сохранять веселое дружелюбие провансальцев. Чисто по-человечески Бобу он нравился, да и остальным ребятам тоже.

Боб скороговоркой изложил то, что ему поручил Эндер, но ни единым словом не намекнул, что речь идет всего лишь об отвлекающих маневрах. Ведь вряд ли найдутся дураки, которые откажутся от полноценных тренировок и возьмутся за нечто не имеющее решающего значения в битве.

— Ты в списке, который дал мне Эндер, и я хотел бы…

— Боб, ты чего тут ошиваешься?

Возле койки Совка стоял Бешеный Том.

Только теперь Боб понял свой промах.

— Сэр, — начал он, — мне следовало бы сначала поговорить с вами. Но я новичок в таких делах и не продумал как следует.

И Боб снова выложил то, что поручил ему Эндер.

— И Совок, стало быть, в этом списке?

— Верно.

— И значит, я на своих тренировках лишусь и тебя, и Совка?

— Нет, только на одной тренировке в день.

— И я единственный взводный, который разом теряет двух солдат?

— Эндер сказал — по одному из каждого взвода. Пять плюс я.

— Блин! — буркнул Том. — И ты, и Эндер не подумали, что ваше решение бьет по мне куда сильнее, чем по другим четырем взводным. Что бы вы там ни мудрили, но почему бы вам не ограничиться пятью — четыре солдата и ты? Будет по одному из каждого взвода.

Бобу хотелось поспорить, но он подумал, что открытое столкновение лбами ему ничего хорошего не принесет.

— Ты прав, я об этом не подумал; и ты прав, что Эндер может передумать и изменить свой приказ, когда поймет, какой ущерб это наносит твоим тренировкам. Поэтому, когда он придет утром, поговори с ним и дай мне знать, как вы решили. А пока Совок может сказать мне «да» или «нет», ведь сам по себе его ответ ничего не решает, верно?

Бешеный Том задумался. Боб видел, что гнев в нем еще кипит. Однако положение лидера заметно изменило Тома. Теперь он уже не взрывался сразу, как это было раньше. Он взял себя в руки. Успокоился. Подумал.

— О’кей, я поговорю с Эндером. Если Совок не против заняться этим делом…

Оба поглядели на Совка.

— Думаю, это было бы неплохо, — сказал Совок. — Занятное дело.

— Удерживать вас не буду, — пробурчал Том, — но и болтать о вашем дурацком взводе на моих тренировках запрещаю. Пускай эти дела остаются за пределами моего взвода.

Оба согласились. Боб видел, что Бешеный Том поступает умно, выдвигая свои требования. Это специальное назначение ставит их в некоторую изоляцию по отношению к солдатам взвода «С». Если они оба начнут еще шептаться друг с другом о своих делах на тренировках, остальные почувствуют себя как бы вне некой элиты. В других взводах этого не произойдет — там будет всего по одному новобранцу Боба. А стало быть, и никакой изоляции не предвидится.

— Слушай, не буду я говорить с Эндером об этих делах, — снова заговорил Бешеный Том. — Раз нет проблем. О’кей?

— Спасибо, — ответил ему Боб.

И Бешеный Том отправился в свою койку.

«Я провернул это дело мастерски. Никто не обозлился».

— Боб, — позвал его Совок.

— А?

— Один вопрос.

— Мм?

— Не зови меня Совком.

Боб немного подумал и вспомнил, что настоящая фамилия Совка — Дюшеваль[39].

— Предпочитаешь кличку Два Коня? Похоже на прозвище воина из племени сиу.

Совок расплылся в улыбке:

— Звучит куда лучше, чем название инструмента, которым чистят конюшню.

— Дюшеваль, — сказал Боб. — С этой минуты и во веки веков.

— Спасибо. Когда начнем?

— Сегодня в свободное время.

— Бакана.

Боб уходил от койки Дюшеваля чуть ли не вприпрыжку.

Он добился своего. Он сумел. Во всяком случае, один раз. Еще до конца завтрака все пять вакансий во взводе были заполнены. Насчет четырех Боб сперва поговорил с их взводными. Ни один из них ему не отказал. Так Боб получил свой взвод только за то, что пообещал Дюшеваля называть Дюшевалем.


Графф, Даймак и Дэп сидели во временном кабинете полковника, размещавшемся в центре управления Боевого зала.

Шел ставший уже привычным спор между Даймаком и Дэпом, возникший практически на ровном месте, обсуждались какие-то разногласия по поводу мелкого протокольного вопроса. Этот спор внезапно вылился в поток взаимных обвинений. Впрочем, ничего необыкновенного — проявление соперничества, поскольку и Дэп, и Даймак пытались добиться определенных преимуществ для своих протеже — Эндера и Боба. Одновременно они надеялись уговорить Граффа не ставить их фаворитов в опасную ситуацию, которая, по их мнению, неотвратимо назревала. Когда раздался стук в дверь, оба капитана уже орали друг на друга, а так как стук был не очень громким, то Графф подумал, что разговор может долететь до чужих ушей.

Прозвучали какие-нибудь имена? Да, Боба и Эндера. И еще — Бонзо. А имя Ахилла? О нем было упомянуто как об очередном безответственном решении, которое угрожает всей человеческой расе, а все из-за безумной теории, будто Игра — это одно, а реальная борьба не на жизнь, а на смерть — нечто совсем другое. Теория эта необоснованна и не может быть доказана ничем, кроме как кровью одного из детей. Так говорил Дэп, у которого была явная склонность к красноречию.

Граффу все это уже порядком осточертело, ибо в душе он был согласен с обоими участниками спора, но только в отношении их мнения друг о друге, а не с их аргументацией, касавшейся самого полковника. Боб и в самом деле, если брать только результаты тестирования, был наилучшим кандидатом. Эндер же был наилучшим, если исходить из его лидерских качеств и умения ориентироваться в сложных ситуациях.

И Графф действительно поступал безответственно, подвергая мальчиков серьезным опасностям, в том числе физическим.

В обоих случаях существовали очень серьезные сомнения в личной смелости кандидатов. За Эндером тянулся давний след его рабской покорности старшему брату Питеру, да и умная игра подтвердила, что в подсознании Эндера личность Питера ассоциируется с жукерами. Графф знал, что у Эндера достанет смелости на то, чтобы нанести удар, когда настанет время выбора: или — или. Знал, что Эндер может противостоять врагу, когда неоткуда ждать помощи, что он может нанести поражение врагу, грозящему уничтожением. Но сам Эндер этого не знал. И было необходимо открыть ему это знание.

С другой стороны, у Боба проявились совершенно явные симптомы паники перед первым сражением, хотя во время самого боя он держался вполне достойно. Графф не нуждался ни в каких психологических тестах, чтобы понять: есть почва для достаточно серьезных сомнений. Единственная разница заключалась в том, что в случае Боба полковник разделял сомнения. Доказательств, что Боб сумеет нанести удар, не было.

А неуверенность в себе — качество, которого кандидаты иметь не должны. Когда сталкиваешься с врагом, который не колеблется — не способен колебаться, — времени на рефлексию нет. А мальчикам предстояла встреча со смертельной опасностью в условиях, когда помощи ждать неоткуда. Они должны были понять, что, когда любая ошибка фатальна, им необходимо действовать безошибочно. Им надлежало пройти последнее испытание и узнать, выдержали они его или нет. Оба мальчика обладали такой проницательностью, что испытание невозможно сфабриковать. Оно должно быть реальным.

Со стороны Граффа допустить такое — действительно дело на редкость безответственное. Но он знал: еще большая безответственность — не подвергать их этому испытанию вообще. Если Графф спустит все это дело на тормозах, никто не обвинит его, если в условиях реальной войны Боб или Эндер провалятся. Правда, это обстоятельство вряд ли могло служить полковнику утешением, учитывая последствия такого провала. Как бы ни поступил полковник, если его решение окажется ошибочным, то каждый человек на Земле заплатит своей жизнью за эту ошибку. Оставалась, конечно, вероятность, ведущая к другому результату: если один из детей будет убит или искалечен, то останется другой, который уже будет единственным кандидатом.

Ну а если провалятся оба? Остается множество способных ребят, но ни один из них не будет лучше тех, кто уже сейчас командует подразделениями флота, окончив несколько лет назад Боевую школу.

«Кто-то же должен бросить кости? В данный момент они находятся в моих руках. И я не поставлю свою бюрократическую карьеру выше той цели, для достижения которой меня облачили такой властью. И я не передам стаканчик с костями в другие руки и не стану притворяться, что у меня нет выбора. Выбор есть».

В настоящее время все, что мог сделать Графф, сводилось к тому, чтобы выслушать Даймака и Дэпа, проигнорировать их бюрократические атаки и постараться стравить их друг с другом, чтобы они с новой энергией продолжали свою междоусобицу.

Раздался тот самый слабый стук, и Графф, еще до того, как растворилась дверь, знал, кто за ней стоит.

Если Боб и слышал их спор, он этого никак не выдал.

Но ведь это было очень характерно для Боба: никогда ничего не выдавать никому — ни единым знаком. Только Эндер был еще более замкнут, чем Боб. Но Эндер долго играл в умную игру, и с его психикой учителя были достаточно хорошо знакомы.

— Сэр? — сказал Боб.

— Входи, Боб.

«Входи, Джулиан Дельфики, входи, долгожданный сын достойных и нежных родителей, входи, похищенный ребенок, заложник своей судьбы. Входи и поговори с тремя парками, играющими с тобой в свои хитрые игры, от которых зависит вся твоя дальнейшая жизнь».

— Я могу и подождать, — сказал Боб.

— Надеюсь, что капитан Дэп и капитан Даймак могут присутствовать при нашем разговоре, не так ли? — спросил Графф.

— Это вам решать, сэр. У меня секретов нет. Я хотел бы получить доступ к запасам станции.

— Отказано.

— Не могу согласиться с вашим решением, сэр.

Графф отметил про себя, какими взглядами наградили его Дэп и Даймак. Видимо, их позабавила серьезность мальчика.

— Чем ты обосновываешь свое требование?

— Из-за того что приказы на игры поступают почти перед самым их началом, а сражаться приходится ежедневно, солдаты измотаны, к тому же их заставляют посещать классные занятия, но это ладно, Эндер с этим справляется, да и мы тоже. Единственная разумная причина, по которой вы с нами так обращаетесь, — это испытание нашей находчивости и изобретательности. Вот и мне понадобились некоторые материалы для обеспечения этих качеств.

— Что-то не припоминаю, чтобы тебя назначили командующим Драконами, — сказал Графф. — Я готов выслушать просьбу о дополнительном снабжении от твоего командующего.

— Это невозможно, — спокойно ответил Боб. — У него нет времени, которое стоило бы тратить на идиотскую бюрократическую возню.

«Идиотская бюрократическая возня» — именно эти слова сорвались с языка Граффа всего несколько минут назад. Но ведь он не повышал голоса! Сколько же времени Боб проторчал у дверей? Графф мысленно выругался. Какая неосторожность! Он специально перевел сюда свой офис, так как знал, что Боб — пролаза и шпион, способный добыть любую информацию, а вот часового поставить не удосужился, чтобы тот помешал этому пройдохе подслушивать у дверей!

— А у тебя оно есть? — спросил Графф.

— Именно мне отдан приказ обдумывать всякие глупости, которые вы собираетесь применить против нас в Игре, равно как и способы противостояния им.

— И что же ты рассчитываешь найти на складе?

— Этого я не знаю, — ответил Боб. — Мне известны лишь те вещи, с которыми мы сталкиваемся ежедневно, — наши комбинезоны, боевые костюмы, наши компьютеры и оружие. Но там должны быть и другие вещи. Вот, например, бумага. Ее нам выдают только на контрольных, когда пользоваться компьютерами запрещено.

— И зачем же тебе понадобилась в Боевом зале бумага?

— Не знаю, — спокойно ответил Боб. — Мять ее и раскидывать всюду. Мелко нарвать и сделать пылевую завесу.

— И кто же ее будет, по-твоему, убирать?

— Это не моя проблема.

— Просьба отклонена.

— Я не могу согласиться с вашим решением, сэр.

— Мне не хочется тебя обижать, Боб, но то, насколько тебе нравятся мои решения, беспокоит меня меньше, чем кучка тараканьего дерьма.

— Мне тоже не хочется вас обижать, сэр, но должен вам сказать, что вы не понимаете собственных поступков. Вы импровизируете. Вы ломаете сложившиеся порядки. Ликвидация ущерба, который вы нанесли, потребует нескольких лет, но вам на это наплевать. Это может означать только одно: вам наплевать на то, в каком состоянии Боевая школа окажется через год. А это значит, что все хорошие ученики будут выпущены из школы в самом ближайшем будущем. Обучение уже сейчас идет в ускоренном режиме, так как жукеры уже близко и тянуть резину больше нельзя. И вы торопите нас. Но беда в том, что вы почти загнали Эндера Виггина.

Графф почувствовал, что ему становится дурно. Он и раньше знал, какими потрясающими аналитическими способностями обладает Боб. А его способность скрывать то, что он хочет скрыть, была уж точно не хуже.

Некоторые догадки Боба ошибочны, но это потому, что ему не хватило кусочков нужной информации. А может быть, потому, что он не хочет выдать, как много ему известно и сколь многое предугадывается.

«Я никогда не хотел видеть тебя здесь, Боб, ибо ты слишком опасен».

А Боб тем временем продолжал подводить обоснования под свою точку зрения:

— Когда придет тот день, когда Эндеру Виггину придется защищать Землю от жукеров и предотвращать уничтожение жизни на планете, пример чему люди уже могли видеть, вы ему дадите такой же дурацкий ответ насчет нужных ресурсов?

— Тебя не касаются наши ресурсы — есть они или их нет, понял?

— Зато мне есть дело до того, что Эндер уже почти подошел к той черте, за которой готов отправить вас всех вместе с вашей идиотской Игрой ко всем чертям! Все это ему уже осточертело; и если вы до сих пор не поняли этого, какой вы, к дьяволу, учитель? Ему уже наплевать на ваши рейтинги, ему наплевать на игровые сражения с другими детьми. Все, что его заботит, — это приготовления к войне с жукерами. Как вы думаете, трудно ли мне будет убедить его в том, что ваша программа насквозь фальшива и сейчас самое время послать ее на фиг?

— Хорошо, — сказал Графф. — Даймак, приготовьте гауптвахту. Курсант Боб там подождет первого же челнока, который отправится на Землю. Парень исключен из Боевой школы.

Боб тихонько усмехнулся:

— Валяйте, полковник Графф. Я-то в любом случае покончил с вашей школой. Получил от нее все, что хотел, — то есть первоклассное образование. Мне уже никогда больше не придется жить на улице. Я найду как устроиться. Считайте, что с этой минуты я выбыл из вашей Игры. Я готов.

— Нет, на Земле ты не получишь свободы! Я не могу рисковать и не позволю тебе распускать порочащие слухи о нашей школе! — воскликнул Графф.

— Ладно, тогда возьмите самого лучшего ученика своей школы за все время ее существования и посадите его в тюрьму за то, что он попросил доступ к складу, а вам это не понравилось. Бросьте, полковник Графф. Вдохните поглубже и сосчитайте до десяти. Вам же моя помощь нужна гораздо больше, чем мне — ваша.

Даймаку стоило огромных усилий удержать усмешку.

Ах, если бы эта перепалка с полковником Граффом могла быть зачтена Бобу как испытание его смелости! Несмотря на все сомнения в отношении Боба, ему нельзя было отказать в изворотливости. Графф отдал бы все что угодно, чтобы Даймак и Дэп сейчас оказались в каком-нибудь другом отсеке станции!

— Вы сами захотели, чтобы разговор шел при свидетелях, — сказал Боб.

«Чертенок, неужели он еще и мысли читает?» Нет! Графф поглядел на коллег. Просто Боб догадался, о чем он думает, по его мимике и жестикуляции. Мимо этого парня ничто не проскочит незамеченным. Потому-то он и ценен для Игры.

Не потому ли он, Графф, так надеется на этих мальчишек? Потому что они изворотливы и умеют маневрировать.

«И если я хоть что-то понимаю в том, как должен действовать командир, самое время признать собственное поражение, пережить полосу невезения и на время отойти от игорного стола».

— Ладно, Боб. Разрешаю в виде исключения просмотреть инвентарные списки наших складов.

— Мне нужен кто-нибудь, кто объяснил бы, что к чему.

— А я-то думал, что ты знаешь все на свете.

Одержав победу, Боб снова стал вежлив, а потому пропустил шпильку мимо ушей. А Граффу собственная ирония послужила известной компенсацией за необходимость пойти на уступки. Он понимал, что этого маловато, но его жизненный путь вообще был усеян множеством кочек.

— Тебя будут сопровождать капитан Даймак и капитан Дэп. Тебе разрешено один раз просмотреть инвентарные списки, но любой из этих офицеров вправе наложить вето на все, что ты пожелаешь получить. Они оба несут личную ответственность за все случаи членовредительства, которые могут стать результатом использования того оборудования, которые они разрешат тебе взять.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Боб. — Как мне кажется, я вряд ли отыщу у вас что-либо полезное. Но я признателен вам за вашу доброту, с которой вы разрешили мне ознакомиться со складским хозяйством станции, дабы продвинуть образовательный процесс Боевой школы.

Этот поганец великолепно усвоил преподавательские манеры за те месяцы, которые он провел за изучением персональных досье, в которых было полно преподавательских рапортов и замечаний. Он усвоил не только формальный канцелярит этих документов. Сейчас он преподнес полковнику что-то вроде тезисов будущей докладной, касающейся сегодняшнего инцидента. Как будто Графф сам не способен отбрехаться!

«Этот щенок смеет фамильярничать со мной! Не воображает ли этот недоносок, что уже взял меня под свой контроль? Ладно, найдутся и у нас кое-какие сюрпризы для него!»

— Свободны! — бросил Графф. — Все свободны!

Офицеры встали, отдали честь и вышли вместе с Бобом.

«А теперь, — подумал Графф, — мне надо куда более внимательно продумать свои будущие шаги. И при этом все время испытывать сомнения: не связаны ли эти решения с тем, что этому мальчишке действительно удалось вывести меня из себя».


Когда Боб быстро просматривал инвентарные списки склада, он не знал, что ему нужно. Он искал хоть что-то, хоть что-нибудь, что могло быть использовано Эндером или его армией в качестве оружия, способного отразить нападение Бонзо. И никак не мог найти что-либо, что не вызвало бы возражений у учителей и в то же время обладало бы потенциалом, позволяющим малышне получить преимущество перед старшими ребятами.

К разочарованию Боба, выходило, что ему следует изыскать какой-то другой способ нейтрализации нависшей над ними угрозы. «Что ж, тогда поищем в запасниках станции что-то, что может быть использовано в Боевом зале. Чистящие средства не выглядели многообещающе. Металлические изделия тоже для зала не годились. Не забрасывать же противника шурупами…

Может, спасательное снаряжение?»

— А что такое «мертвая веревка»? — спросил он.

Ему ответил Даймак:

— Это очень прочный тонкий шнур, используемый в качестве страховки при ремонтных и строительных работах вне станции в открытом космосе.

— Длинный?

— Если их соединить вместе, получится несколько километров спасательного шнура. А так — каждый моток содержит около ста метров.

— Я хочу посмотреть.

Его повели в ту часть станции, где слушатели не бывают никогда. Обстановка тут была куда более спартанская, нежели в их казармах. Из обшивки стен выступали головки шурупов и болтов. Трубы вентиляционной системы не прятались в стенах, а тянулись прямо по переборкам. Не было здесь и светящихся полосок, привычно указывающих ребятам дорогу к казармам. Все сканеры у дверей расположены на «взрослой» высоте. Работники службы обеспечения с огромным удивлением воззрились на Боба, а на сопровождавших его учителей посмотрели как на умалишенных.

Моток шнура оказался на удивление маленьким. Боб подбросил его на ладони. Очень легкий. Он размотал немного. Шнур почти невидим.

— Сколько же он может выдержать?

— Вес двух взрослых людей.

— Он довольно тонкий. В тело не врезается?

— Врезается, но у него круглое сечение. Разрезать он ничего не может. Если бы он представлял угрозу вещам, к примеру космическим скафандрам, толку от него не было бы никакого.

— А его можно порезать на куски?

— Только с помощью автогена, — ответил Даймак.

— Тогда это то, что мне нужно.

— Всего-то один-единственный моточек? — с усмешкой бросил Дэп.

— И еще автоген.

— Отказано, — вскинулся Даймак.

— Я пошутил, — заверил его Боб.

Он вышел из склада и тут же кинулся бежать по коридору, точно повторяя путь, по которому они пришли сюда. Учителя бросились вдогонку.

— Не торопись! — выкрикнул Даймак.

— Это вы поторопитесь, — ответил Боб. — Меня целый взвод дожидается, чтобы потренироваться с этой штуковиной.

— Что же это будут за тренировки такие?

— Сам еще не знаю!

Он добежал до спускного шеста и соскользнул вниз. Несколько «пересадок» — и Боб уже на ученических палубах. Чтобы ходить здесь, никакие пропуска не нужны.

Взвод уже ждал его в Боевом зале. Последние несколько дней они трудились как негры, примеряясь к самым невозможным трюкам. Атака группой, которая вдруг рассыпалась брызгами в разные стороны. Стенки. Атаки без оружия. Разоружение противника ногами. Мгновенное вхождение в штопор с быстрым последующим выходом из него, что создавало великолепную защиту от выстрелов противников, но зато затрудняло собственную стрельбу.

Всех воодушевляло то, что сам Эндер бульшую часть времени, отведенного на тренировки, проводил со взводом Боба, отрываясь лишь для разговоров с другими взводными по неотложным делам. Таким образом, он был в курсе всех их придумок и новинок, причем высказывал весьма полезные соображения о возможности их применения в боевой практике. Зная, что Эндер с интересом следит за их работой, солдаты Боба лезли из кожи вон. Присутствие Эндера придавало авторитета и Бобу. Но Эндеру на самом деле было интересно то, что у них вытанцовывалось.

Уже в сотый раз Боб поражался тому, как ловко все получается у Эндера. Он блестяще владел искусством формирования небольших боевых подразделений и руководства ими. Знал, как можно заставить людей работать в полном взаимодействии.

И делал все это с минимальной затратой времени и слов.

«Если бы Графф владел таким мастерством, мне не пришлось бы разыгрывать из себя такую шпану, как сегодня», — подумал Боб.

Первое, что сделал Боб со страховочным шнуром, — протянул его через весь Боевой зал. Шнура как раз хватило, чтобы закрепить узлами у поручней в разных концах зала. Но уже первые минуты тренировки показали, что в качестве ловушки шнур совершенно неэффективен. Противники просто не натыкались на него, а если это и происходило, ребята в худшем случае теряли ненадолго ориентацию или кувыркались, но, уяснив, где именно находится препятствие, в дальнейшем его успешно избегали. Больше того, изобретательный противник мог, используя протянутый шнур в качестве элемента «сетки», создать определенные неудобства для нападающих.

Страховочный шнур должен удерживать астронавта, чтобы его не унесло в космос. А что случится, если привязать себя к одному из концов?

Боб оставил один конец шнура прикрепленным к поручням одной из стен и, держась за свободный конец, оттолкнулся и полетел к противоположной.

Боб стремительно летел вперед, шнур тянулся за ним, и «космонавт» невольно подумал: остается лишь надеяться, что учителя не ошиблись, сказав, что эта веревка не способна ничего разрезать. Веселенькая смерть — быть разрезанным пополам в Боевом зале! Уборщикам не позавидуешь!

Когда Боб оказался в метре от стены, шнур натянулся, туго стянув талию. Тело Боба само сложилось, как складывается перочинный нож, будто кто-то двинул его коленом в живот. Но самым удивительным было то, что инерция тела Боба трансформировалась из движения вперед в движение вбок, и его понесло через весь зал туда, где тренировался взвод «D». Боб ударился о стену с такой силой, что из него чуть не вышибло дух.

— Вы видели?! — завопил Боб, когда вновь обрел способность дышать. Живот у него болел — пополам его, конечно, не разрезало, но синяк наверняка образовался будь здоров. А если бы не боевой костюм, так и внутренние повреждения могли бы обнаружиться. Но в общем все было нормально, и выяснилось, что шнур способен резко изменить направление полета. — Вы видели, что получилось?! Видели?

Вся армия прекратила тренировки, чтобы полюбоваться на то, что проделывает Боб со своим страховочным шнуром. Привязав к нему двух солдат, Боб получил интересный результат, заставив одного из них играть роль грузила, чего было нелегко добиться. Более многообещающим оказался маневр, когда Эндер с помощью «крюка» вызвал из стены «звезду» и перевел ее на середину зала. Боб привязался к шнуру и оттолкнулся от «звезды». Когда шнур натянулся, грань «звезды» сработала как ось вращения, укоротив шнур и в момент торможения резко изменив направление полета. По мере того как шнур накручивался на «звезду», расстояние до каждой следующей грани уменьшалось, пока наконец Боб не ударился об одну из граней так сильно, что чуть не потерял сознание. Зато армия Драконов была просто заворожена этим зрелищем. Шнур был невидим, и им казалось, что малыш, оттолкнувшись от стены, полетел куда-то, внезапно произвольно изменил направление полета и с небывалой скоростью стал выделывать невообразимые кульбиты в воздухе. Это было удивительно и даже немного страшно.

— А теперь посмотрим, смогу ли я стрелять во время всех этих разворотов, — сказал им Боб.


Вечерняя тренировка кончилась только в 21:40, так что свободного времени до отбоя почти не оставалось. Но, видя, какие штуки проделывает взвод Боба, Драконы пришли в такое восхищение, что не только не попбдали с ног от усталости, но прошлись по коридорам, ведущим в казарму, изрядно щеголяя.

Конечно, многие из них понимали: то, чего добился Боб, вряд ли найдет применение в бою, но забава оказалась первый сорт. Новинка! Причем в духе истинных Драконов!

Шествие Драконов возглавлял Боб, которому Эндер оказал такую честь. Это был триумф, и хотя Боб и понимал, что является объектом манипулятивной системы, воздействующей на поведение объекта путем публичного признания его заслуг, но все равно ему было приятно.

Хуже было то, что он на время позабыл о необходимости постоянно держаться настороже. Драконы были еще далеко от своей казармы, когда Боб заметил, что среди ребят из других армий, гуляющих по коридору, подозрительно много Саламандр. Обычно к этому времени большинство солдат уже сидели в казармах и только одиночки возвращались домой из библиотеки, видеозала и игровой. Слишком много Саламандр и солдат из других армий, где было много старших ребят, которые не питали к Эндеру особо нежных чувств. Не нужно быть гением, чтобы понять: готовится ловушка.

Боб бросился назад и тут же наткнулся на Бешеного Тома, Влада и Хана-Цыпа, которые шли в ряд за ним.

— Слишком много Саламандр, — бросил им Боб. — Оставайтесь с Эндером.

Объяснять им ничего не пришлось — все знали, что Бонзо в последние дни без передышки треплется насчет того, что должен же кто-нибудь что-то предпринять в отношении Эндера Виггина и «поставить его на место». Боб поспешил дальше, чтобы встретиться с костяком армии Драконов. На малышей он внимания не обращал, его интересовали в первую очередь двое взводных и все их заместители. Это были самые старшие и рослые ребята армии, у которых был хоть какой-то шанс противостоять шайке Бонзо, если начнется драка. Конечно, этот шанс был невелик, но нужно было одно: не дать схватить Эндера и продержаться до тех пор, пока не подоспеют учителя. Не будут же те спокойно наблюдать, как начинается открытый мятеж? Или будут?

Боб подбежал к Эндеру и встал за его спиной. И тут же увидел, что к ним быстрой походкой приближается Петра Арканян в форме своей армии — Фениксов. Она громко окликнула:

— Эй, Эндер!

К большому неудовольствию Боба, Эндер задержался и обернулся на голос.

Шедшие за Петрой Саламандры тоже ускорили шаг. Боб поглядел в другую сторону и увидел еще нескольких Саламандр и еще каких-то крутых ребят из других армий, которые толпились за спинами последних Драконов. Но уже подтягивались Хана-Цып, Бешеный Том и другие взводные с заместителями, хотя шли они вразвалочку. Боб помахал Бешеному Тому рукой, давая знак поторопиться. Драконы перешли на бег.

— Эндер, с тобой можно поговорить? — спросила Петра.

Боб ощутил горечь разочарования. Значит, Петра — иуда!

Она задерживает Эндера, чтобы он стал легкой добычей для Бонзо. Кто бы мог поверить! Ведь она так ненавидела Бонзо, когда была солдатом его армии.

— Иди с нами, пройдемся, — ответил Эндер.

— Так мне же только на минуту, — отозвалась Петра.

«Или она первоклассная актриса, или просто без мозгов, — подумал Боб. — Похоже, вообще ситуацию не сечет. Нет, она не заговорщица, — продолжал он размышлять. — Дура она, вот и все».

Наконец Эндер, видимо, понял, к чему все идет. Не считая Боба, все прочие Драконы, шагавшие с ним, уже обогнали его и Петру. Он наверняка почувствовал опасное одиночество, повернулся к Петре спиной и быстро двинулся вперед, сокращая расстояние между собой и старшими Драконами.

Петра, казалось, рассердилась, но вприпрыжку последовала за ним. Боб же остался на месте, продолжая следить за приближающимися Саламандрами. Те его даже взглядом не удостоили. Лишь ускорились, догоняя Петру, которая, в свою очередь, спешила вслед за Эндером.

Боб сделал три быстрых шага и постучал в дверь казармы армии Кроликов. Кто-то распахнул ее, и Бобу достаточно было крикнуть: «Саламандры затеяли что-то против Эндера!» — как все Кролики высыпали из казармы и помчались на выручку.

«Свидетели, — подумал Боб. — Да и неплохая подмога на тот случай, ежели силы окажутся совсем уж неравными».

Теперь впереди шли, разговаривая о чем-то, Эндер и Петра, их окружали самые рослые Драконы, которые тоже замедлили шаг. Саламандры чуть ли не наступали им на пятки, причем к ним присоединилось немало хулиганья из других армий.

Но напряжение уже пошло на убыль. Поведение Кроликов и рослых Драконов возымело нужный эффект. Теперь Боб мог вздохнуть спокойно. Пока, во всяком случае, опасность миновала.

Боб поравнялся с Эндером как раз в ту минуту, когда Петра раздраженно сказала:

— Как ты смеешь так думать обо мне? Разве ты уже забыл, кто твои друзья? — Она бросилась бежать, как кошка взлетела по трапу и исчезла из виду.

С Бобом поравнялся Карн Карби.

— Порядок? — спросил он.

— Надеюсь, ты не в обиде, что я кликнул твоих солдат?

— Они известили меня. Проводим Эндера до его комнаты?

— А как же!

Карн отстал и присоединился к основной группе своих солдат. Теперь соотношение шпаны из Саламандр и других армий и противостоящих им сторонников Эндера составило один к трем. Саламандры стали пятиться, отставать, кое-кто вообще откололся и исчез, воспользовавшись либо трапами, либо шестами для спуска.

Когда Боб снова поравнялся с Эндером, тот уже был окружен своими взводными. Они уже даже не скрывали, что являются телохранителями Эндера. Юные Драконы тоже уже разобрались, что к чему, и были готовы хоть сейчас стать в боевой строй. Они проводили Эндера до дверей его комнаты, и Бешеный Том решительно вошел в нее первым, разрешив войти в нее Эндеру только тогда, когда убедился, что там нет засады. Хотя, разумеется, всем прекрасно известно, что дверь открывается только от прикосновения Эндера. Впрочем, мало ли правил нарушили учителя за последние дни. Всякое может случиться.

Боб еще долго лежал без сна, обдумывая, что еще он сможет сделать. Ведь возможности постоянно быть с Эндером у них нет. Например, классные занятия — там все армии перемешивались и формально не существовали. Далее. Эндер — единственный Дракон, который обедает в столовой для командующих армиями. Если Бонзо задумает напасть на него там…

Правда, это вряд ли, уж слишком много там других людей. А вот душевая… Сортир с его кабинками… Если Бонзо соберет своих хулиганов, они расшвыряют взводных Эндера как котят.

Все, что может сделать Боб, — это попытаться оставить Бонзо без поддержки его прихвостней. Перед тем как уснуть, Боб успел разработать один простенький планчик, который может поспособствовать, а может, наоборот — сорвет стоп-кран к чертям. Однако в любом случае учителя уже не смогут прикрывать свои задницы и убедить кого-либо, что не имеют представления о том, что творится у них под носом.

Боб полагал, что кое-что он сможет сделать во время завтрака. Но утро, разумеется, началось с очередного сражения.

Пол Слейтер — командир армии Барсуков. Кроме того, учителя разработали кое-какие уловки и в очередной раз смухлевали с правилами Игры. Когда Барсуков замораживали, то они не оставались в таком положении до конца сражения, а оттаивали уже через пять минут, так, как это происходит на учебных тренировках. Но Драконы, попадая под лучи противника, оставались замороженными до конца Игры. Поскольку Боевой зал был увешан многочисленными «звездами», создававшими множество укромных местечек, весьма удобных для засад и укрытий, то понадобилось какое-то время, чтобы Драконы поняли, что они по нескольку раз «убивают» одних и тех же солдат, а те быстренько оттаивают, маневрируя меж «звезд».

Армия Эндера оказалась на грани поражения. Около дюжины невредимых Драконов с отвращением наблюдали процесс оживления замороженных противников, одновременно оглядываясь, не подбирается ли какой-нибудь из Барсуков к ним со спины.

Бой продолжался так долго, что, когда они вышли из Боевого зала, оказалось, что завтрак уже давно закончен. Солдаты армии Драконов были в ярости. Особенно те, которых заморозили еще до того, как они успели разобраться в жульничестве, и более четырех часов пребывали в заморозке, медленно дрейфуя в воздухе в своих отвердевших костюмах и теряя терпение. Другие же, включая Эндера, кому пришлось отбиваться в меньшинстве в условиях плохой видимости, да еще против врагов, которые все время оживали, были предельно измотаны.

Эндер собрал свою армию в коридоре и сказал:

— Сегодня вам дополнительный урок не понадобится. Отдыхайте. Развлекайтесь. Вы сдали свой экзамен.

Солдаты с благодарностью восприняли распоряжение, но благодарностью сыт не будешь, поэтому от особо радостных воплей воздержались. Пока они тащились в казарму, кое-кто бурчал:

— А Барсуки небось сейчас свой завтрак долопывают!

— Нет, их подняли пораньше и отвели в столовку.

— Ничего подобного, они уже слопали завтрак, а через пять минут им подадут второй!

Боб же испытывал глубочайшее разочарование, так как лишился возможности привести свой план в действие во время завтрака. Теперь придется ждать ланча.

Хорошо еще, что, поскольку Драконы сегодня не тренируются, бравые ребята Бонзо не знают, где именно можно подстеречь Эндера. Впрочем, было кое-что и похуже: если Эндер куда-нибудь отправится, то с ним не окажется никого, кто смог бы ему помочь.

Так что Боб почувствовал облегчение, увидев, что Эндер направляется к себе. Поговорив с другими командирами взводов, Боб выставил в коридоре часового, который сменялся каждые полчаса, постучав в дверь казармы, что означало конец его вахты. Так что Эндер не мог уйти незамеченным и затеряться, без того чтобы его армия не оказалась в курсе.

Эндер не выходил вплоть до полдника. Взводные отправили своих солдат в столовую, а сами пошли к комнате Виггина. Муха Моло громко постучал в дверь, вернее, хлопнул по ней изо всех сил ладонью:

— Ланч, Эндер!

— Я не голоден. — Голос из-за запертой двери звучал глуховато. — Поешьте без меня.

— Мы можем и подождать, — возразил Муха. — Не хотим, чтобы ты шел один в командирскую столовку.

— Я вообще не собираюсь идти на ланч. Идите, потом увидимся.

— Слыхали, чего говорит? — спросил Муха. — Ладно, пока мы будем есть, он в безопасности.

Боб, однако, заметил, что Эндер не пообещал им оставаться в своей комнате до конца ланча. Но ведь парням Бонзо неизвестно, где будет Эндер. Догадаться трудно, и это славно. Кроме того, Бобу нужна возможность произнести заготовленную речь.

Так что он помчался в столовую, но в очередь за едой не встал, а, вместо этого, вскочил на стол и громко хлопнул в ладоши, требуя внимания.

— Эй, ребята! — крикнул он.

Боб подождал, пока не воцарилось какое-то подобие тишины. Это был максимум того, на что он мог рассчитывать.

— Среди вас есть кое-кто, кому следует напомнить некоторые статьи законов Межзвездного флота. Если офицер приказывает солдату сделать нечто незаконное или просто неправильное, солдат обязан не повиноваться приказу и должен доложить о случившемся более старшему начальнику. Солдат, повинующийся незаконному или вредному приказу командира, несет полную ответственность за последствия своих действий. На всякий случай, если вы такие дремучие, что не знаете, что это означает, закон говорит: если командир приказал вам совершить преступление, это не будет принято во внимание… Вам запрещено повиноваться таким приказам.

Никто из Саламандр не пожелал встретиться взглядом с глазами Боба, но какой-то громила в форме армии Крыс кисло проронил:

— Ты на что намекаешь, сучонок?

— Я намекаю на тебя, Лайтер. Твое имя стоит в списке тех десяти процентов курсантов, у которых самые низкие рейтинги. И я собираюсь взять тебя на буксир.

— Если ты закроешь свою вонючую пасть немедленно, это станет для меня наилучшей помощью.

— На что бы ни подговаривал тебя вчера вечером Бонзо — тебя и еще пару десятков таких же, — я хочу вас предупредить, что если вы это что-то исполните, то каждый из вас тут же вылетит из Боевой школы на собственной заднице. Повиновение этому мадридскому тупице станет вашим самым глубоким жизненным провалом. Надеюсь, я ясно выразился?

Лайтер захохотал, но смех его звучал фальшиво. Однако он не был единственным, кто смеялся.

— Да ты, недоносок, даже не понимаешь, что здесь происходит, — прогудел кто-то.

— Я понимаю, что тупица собирается превратить вас в уличную банду, жалкое дурачье. Он не смог победить Эндера в Боевом зале, а потому собирается набрать дюжину крутых парней и избить одного малолетку! Все слышали меня? А вам известно, кто такой Эндер? Это самый лучший из всех командующих армиями, которые только были в этой школе. Возможно, он единственный, кто сможет повторить то, что сделал Мэйзер Рэкхем, и разбить жукеров, когда они вернутся сюда! Вы об этом подумали? А если вы подумали о том, чтоб вышибить у Эндера мозги из черепушки, то попробуйте представить день, когда сюда заявятся жукеры, а у нас останутся только дубиноголовые Бонзо Мадриды. И поведут наши флоты на смерть. И когда жукеры захватят Землю и убьют на ней всех мужчин, женщин и детей, те, кто переживет бой в космосе, будут знать, что именно вы, идиоты, убили единственного стоящего парня, который мог привести их к победе.

Теперь в столовой царила тишина, и Боб видел, что многие ребята из окружения Бонзо получили изрядную порцию пищи для размышлений.

— Ах, вы, кажется, забыли про жукеров? Вы забыли, что Боевая школа создана не для того, чтобы вы могли похваляться перед папочками и мамочками своими высокими оценками? Вы так увлеклись, подтявкивая Бонзо, что забыли про гораздо более перспективную идею: перерезать себе глотки прямо здесь и сейчас. Это намного умнее, чем пытаться искалечить Эндера! Что же касается всех остальных… то кто из вас считает, что Эндер Виггин — единственный командир, за которым они хотели бы идти в бой? Ну-ка, поглядим, сколько нас?

Боб начал в замедленном темпе ритмично хлопать в ладоши. К нему немедленно присоединились все Драконы. И вскоре уже почти все солдаты в зале подхватили эти аплодисменты.

Воздержавшиеся же смотрели на обращенные к ним со всех сторон лица, полные укора и злости.

Теперь уже аплодировал весь зал, включая уборщиков посуды.

Боб вскинул руки к потолку:

— Эти жопорылые жукеры — наш единственный враг! Люди должны быть едины. А всякий, кто поднимет руку на Эндера Виггина, просто пособник жукеров!

Зал ответил криками и новым взрывом аплодисментов. Все встали в едином порыве. Это был первый опыт Боба по части публичной демагогии. И он радовался, видя, что если дело правое, то все получается недурно.

Но чуть позже, когда он принес свой поднос с едой и уселся вместе с другими ребятами из взвода «С», к нему подошел Лайтер. Он подобрался к Бобу сзади, и тот ничего не заметил, пока его ребята не вскочили на ноги, готовые кинуться на Лайтера. Однако тот жестом успокоил их и, наклонившись к уху Боба, прошептал:

— Слушай-ка, король ослов. Ребят, которые должны были разобрать на части твоего Виггина, здесь и в помине не было. Так что вся твоя жалкая болтовня была ни к чему.

И ушел.

Минутой позже Боб вместе со всем взводом «С» уже собирал армию Драконов, чтобы броситься на поиски Эндера.

Эндера в его комнате не оказалось, — во всяком случае, на стук он не отозвался. Муха Моло, как командир взвода «А», принял командование, разделил ребят на несколько групп и погнал их в игровую, в библиотеку, видеокомнату и в спортзал.

А Боб приказал своему взводу идти за ним. В душевую.

Это было единственное место, где Бонзо и его шпана могли рассчитывать поймать Эндера и где тот обязательно должен был появиться рано или поздно.

К тому времени, когда Боб добежал до душевой, все уже было кончено. По коридору, громко топая ногами, мчались учителя и врачи. Динк Микер уводил Эндера, обнимая его за плечи, от дверей душевой. На Эндере не было ничего, кроме полотенца вокруг бедер. Он еще не обсох, а на затылке у него была кровь, струйками стекавшая на голую спину. Бобу понадобилось всего несколько мгновений, чтобы понять — кровь не принадлежит Эндеру. Остальные ребята из взвода Боба проводили Динка и Эндера до спальни.

Боб же сразу проскочил в душевую.

Учителя приказали ему не болтаться под ногами и убираться в коридор. Но Боб уже все рассмотрел. Бонзо лежал на полу, медики делали ему массаж сердца. Боб знал, что такого массажа никогда не делают, если сердце еще бьется.

И по лицам стоящих вокруг Боб понял, что процедура — чисто формальная. Никто и не думает, что сердце Бонзо снова заработает. Что неудивительно. Нос Бонзо был вдавлен внутрь и застрял среди лицевых костей. Само лицо представляло собой кровавую маску. Этим объяснялось наличие крови на затылке Эндера.

Так что все усилия медиков безнадежны. Зато Эндер одержал победу. Он ведь знал, что ему грозит. Он обучился приемам самозащиты, он использовал их и пошел до конца, не остановившись на полпути.

Если бы Эндер был другом Проныры, она бы не умерла.

И если бы Эндер понадеялся на Боба, то был бы сейчас мертв, как Проныра.

Чьи-то руки грубо подняли Боба в воздух и притиснули к стене.

— Ты чего тут подглядываешь? — почти прошипел майор Андерсон.

— Ничего, — ответил Боб. — Это Бонзо там? Ему плохо?

— Это тебя не касается! Ты что, не слышал — тебе приказано убираться отсюда!

В это время прибыл полковник Графф, и Боб понял, что учителя дико злы на полковника, но сказать ничего не могут — то ли по причине воинской субординации, то ли потому, что тут торчит один из учеников.

— Я думаю, на этот раз Боб переборщил в своем стремлении совать нос куда не надо, — сказал майор Андерсон.

— Вы собираетесь отослать Бонзо домой? — заверещал Боб. — Иначе ведь он снова примется за свое!

Графф одарил его ледяным взглядом.

— Я слышал твою речь в столовой, — сказал он. — Не уверен, что мы тебя взяли сюда затем, чтобы ты занимался политиканством.

— Если вы не отправите Бонзо «на холод» и не уберете отсюда, Эндер никогда не будет в безопасности, а мы этого не потерпим.

— Займись своими делами, малец! — рявкнул Графф. — Тут работа для мужчин.

Боб позволил Даймаку увести себя. На всякий случай, чтобы не подумали, что он знает — Бонзо мертв, — Боб продолжил валять дурака.

— Он и за мной будет охотиться, — бормотал он. — Я не хочу, чтобы Бонзо покалечил меня…

— Да не станет он этого делать, — успокаивал его Даймак. — Его отправят домой. Можешь не сомневаться. Но не надо об этом ни с кем болтать. Пусть ребята сами узнают обо всем из официального объявления. Понял?

— Да, сэр, — ответил Боб.

— А где это ты откопал эту галиматью насчет неповиновения командиру, если он отдает преступный приказ?

— В Уставе строевой службы.

— Ладно, но вот тебе информация к размышлению: еще никто и никогда не был осужден за то, что повиновался приказам.

— Это потому, — ответил Боб, — что никто не совершил ничего настолько преступного, что повлекло бы за собой публичное разбирательство.

— Воинский устав не применяется к курсантам, во всяком случае в этой его части.

— Зато он применим к учителям, — отрезал Боб. — К вам, например. И если вы сегодня повиновались незаконным и преступным приказам… Ну не знаю… к примеру, не препятствовали драке, которая произошла в душевой? Если, опять же к примеру, ваш непосредственный начальник приказал вам спокойно наблюдать, как здоровенный хулиган избивает младшего?

Если это и обеспокоило Даймака, он ничем не обнаружил своей тревоги. Просто стоял и смотрел, как Боб исчезает в дверях казармы Драконов.

Внутри казармы царил бедлам. Армия Драконов чувствовала себя одновременно бессильной, обманутой, разгневанной и опозоренной. Их обошел какой-то Бонзо Мадрид!

Бонзо поймал Эндера одного! А где же были солдаты Эндера, когда он так в них нуждался?

На то, чтобы улеглись страсти, потребовалось немало времени. И все это время Боб просидел молча, погруженный в собственные нерадостные размышления. Эндер не просто выиграл бой.

Не просто победил и ушел прочь. Эндер убил своего врага.

Нанес такой удар, что его противник уже никогда, никогда не встанет против него.

«Эндер Виггин, ты тот, кто рожден быть командиром флота, защищающего Землю от Третьего вторжения. Ты именно тот человек, который так нам необходим, — человек, способный нанести неотразимый, точно нацеленный удар, нисколько не думая о возможных последствиях. Это тотальная война.

Я — не Эндер Виггин. Я всего лишь уличный мальчишка, чей единственный талант — умение оставаться в живых.

И когда я оказался в смертельной опасности, я бежал как заяц и спрятался у сестры Карлотты. А Эндер пошел в бой один-одинешенек! А я юркнул в норку. Я — человек, который произносит красивые слова, стоя на столе в столовой. Эндер — человек, который голышом вступает в бой со смертельным врагом и побеждает его, хотя шансов на победу никаких.

Какие бы там гены ни изменили, чтобы получился я, они все равно не те, которые нужны в настоящей борьбе.

Эндер чуть не погиб из-за меня. Потому что я разъярил Бонзо. Потому что я в критический момент потерял бдительность.

Потому что не остановился, не подумал, как это сделал Бонзо, не понял, что единственное место, где можно найти Эндера в одиночестве, — это душевая.

И если бы Эндер сегодня погиб, это снова была бы только моя вина».

Ах как хотелось Бобу сейчас убить кого-то!

Не Бонзо. Бонзо уже мертв.

Ахилла. Вот кого ему хотелось уничтожить. И если бы Ахилл оказался здесь сейчас, Боб обязательно прикончил бы его. И вероятно, достиг бы цели, если бешеной ненависти и бездонного стыда достаточно, чтобы противостоять силе и опыту убийств, накопленных Ахиллом. А если бы, наоборот, Ахилл убил его, то это самое малое, чего заслуживал Боб, обманувший ожидания Виггина.

Боб почувствовал, как зашаталась его койка. Это Николай одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние.

— Все в порядке, — прошептал Николай, дотрагиваясь до плеча Боба.

Боб перевернулся на спину, чтобы видеть лицо Николая.

— Ох! — воскликнул тот. — А я думал, ты плачешь.

— Эндер победил, — ответил Боб. — Так чего ж тут слезы-то лить.

Глава 18

Друг

— В смерти мальчика никакой необходимости не было.

— Смерть мальчика и не планировалась.

— Но эту вероятность надо было предусмотреть.

— События, которые уже произошли, всегда кажутся легко прогнозируемыми. Не забывайте, это всего лишь дети. И мы не предполагали такого накала и стремления к насилию.

— Я вам не верю. Я верю тому, что именно на таком уровне стремления к насилию вы и строили свои расчеты. Вы рвались к этой цели. И полагаете, что эксперимент удался.

— Я не отвечаю за ваши предположения. Я могу лишь не соглашаться с ними. Эндер Виггин готов для перевода в Командную школу. Таков мой рапорт.

— А у меня есть еще отдельный рапорт капитана Дэпа — преподавателя, которому было поручено специальное наблюдение за Виггином. И в этом рапорте — за который, кстати, он не понесет никакого наказания — говорится, что Эндрю Виггин психологически не готов к выполнению своих обязанностей.

— Если это и так — в чем я сильно сомневаюсь, — то это явление временное.

— А как вы думаете, каким временем мы все располагаем? Нет, полковник Графф, в настоящую минуту нам придется рассматривать ваши действия в отношении Виггина как полный провал, а мальчика — как потерянную возможность, материал испорченный и, возможно, уже вообще ни к чему не пригодный. Итак, если вы обойдетесь без новых убийств, я считаю, что на первый план должен быть выведен тот, другой. Я хочу, чтобы он был подготовлен к поступлению в Командную школу как можно быстрее.

— Хорошо, сэр, хотя должен сказать, что не считаю Боба надежным.

— Это почему же? Не потому ли, что вам пока еще не удалось превратить его в убийцу?

— Потому что он не человек, сэр.

— Его генетические особенности вполне укладываются в масштабы естественных вариаций.

— Он создан искусственно, а его изготовитель — преступник, не говоря уже о том, что официально признан безумцем.

— Я бы мог согласиться с вами, если бы речь шла о его отце или матери. Но врач… Этот мальчик нам нужен, и мы должны получить его как можно скорее.

— Он непредсказуем.

— А разве Виггин предсказуем?

— Он менее непредсказуем, сэр.

— Вы очень осторожны в своих формулировках, особенно учитывая, что всего несколько минут назад утверждали, что убийство было сложно предсказать.

— Это не было предумышленным убийством, сэр.

— Ладно, скажем, непредумышленное человекоубийство.

— Отвага Виггина подтверждена, а Боба — под вопросом.

— У меня есть рапорт Даймака, за который он опять-таки не…

— …не будет наказан. Я с ним знаком.

— Поведение Боба в ходе последних событий выше всяких похвал.

— Тогда доклад капитана Даймака неполон. Разве там не говорится, что именно Боб был тем человеком, который подтолкнул Бонзо к насилию? Он нарушил секретность и сказал ему, что армия Эндера создана из специально отобранных людей с исключительными способностями.

— Это был поступок, предусмотреть последствия которого просто не представляется возможным.

— Боб действовал так, спасая свою жизнь. И таким образом перевел угрозу на Эндера. То, что в дальнейшем он постарался снять эту опасность, не меняет факта, что, находясь под давлением, Боб может предать.

— Вы позволяете себе излишне резкие выражения.

— И это говорит человек, который только что назвал акт самозащиты хладнокровным убийством.

— Довольно! Вы временно освобождаетесь от занимаемого поста руководителя Боевой школы и отправляетесь в отпуск вместе с Виггином на время его лечения и отдыха. Если Виггин за это время поправится и будет готов для поступления в Командную школу, вы можете вернуться с ним и сможете опять оказывать воздействие на процесс воспитания детей, которых мы направляем сюда. Если Виггин не поправится, останетесь на Земле ждать военного трибунала.

— С какого времени я считаюсь отстраненным?

— С момента отлета на челноке вместе с Виггином. Вас временно заменит майор Андерсон.

— Очень хорошо, сэр. Виггин вернется для дальнейшего обучения?

— Если мы захотим его взять.

— Когда вы справитесь с раздражением, которое обуревает всех нас в связи с печальной кончиной этого Мадрида, вы поймете, что я был прав, а Эндер — единственный надежный кандидат, причем сейчас он надежнее, чем был раньше.

— Я прощаю вам эту парфянскую стрелу. И если вы правы, желаю вам всяческого успеха в работе с Виггином. Свободны!


На Эндере по-прежнему оставалось только полотенце вокруг бедер, когда он вошел в казарму Драконов. Когда он встал на пороге, Боб увидел его лицо, похожее на маску смерти. Он подумал: Эндер знает, что Бонзо мертв, и мысль об этом убивает его.

— Привет, Эндер! — воскликнул Хана-Цып, стоявший у двери с другими взводными.

— А тренировка сегодня будет? — пискнул кто-то из самых юных солдат.

Эндер передал Хану листок бумаги.

— Значит, тренировки не будет, — тихо сказал Николай.

Хана-Цып выругался:

— Вот сучьи дети! Две сразу?

Бешеный Том заглянул через его плечо:

— Целых две армии!

— Так они там затопчут друг друга! — воскликнул Боб.

Больше всего его поразила не тупость учителей, которые объединили две никогда не контактировавшие армии — неэффективность такой стратегии была многократно доказана военной историей, — а скорее тем менталитетом типа «вставай-и-немедля-садись-на-коня», который заставляет их продолжать политику силового давления на Эндера, да еще в такое время. Неужели учителя не понимают, какой вред они этим наносят Эндеру?

Чего они хотят — испытать Эндера еще раз или сломать его?

Его же и так непрерывно испытывают. Его следовало бы еще неделю назад отправить в Командную школу на повышение. А они вместо этого затевают новое сражение, совершенно бессмысленное. И это в тот момент, когда Эндер на грани нервного истощения!

— Мне надо помыться, — сказал Эндер. — Поднимайте ребят, готовьте их к бою. Встретимся у ворот зала.

В голосе Эндера Боб уловил полное отсутствие интереса к предстоящему сражению. Нет, даже что-то большее. Эндер не хотел выигрывать это сражение.

Эндер повернулся обратно к выходу. Все увидели кровь, засохшую на его затылке, на плечах и спине. Он ушел.

Никто даже словом не обмолвился о крови. Так уж получилось, что ж тут говорить?

— Две армии говноедов! — орал Бешеный Том. — Мы им вложим ума в задницы!

Видимо, настроение Тома разделяли все, — во всяком случае, пока надевали свои боевые костюмы, оно доминировало.

Боб сунул за пояс моток страховочного шнура. Если у Эндера появится нужда в каком-нибудь фокусе-покусе, так это будет именно сегодня, когда он меньше всего заинтересован в победе.

Как и обещал, Эндер встретил их у ворот, которые пока еще оставались закрытыми, хотя время было уже на пределе. Он прошелся по коридору, выстраивая своих солдат, глядевших на него с любовью, восхищением и надеждой. Кроме Боба — тот смотрел на Эндера с болью. Боб понимал: у Эндера нет сил. Он казался таким маленьким, таким слабым под гнетом того огромного груза, который навалили ему на плечи. И все-таки он тащил эту тяжесть. Пока.

Ворота стали прозрачными.

Четыре «звезды» висели прямо против входа в зал, полностью закрывая его от глаз Драконов. Эндеру предстояло вести армию вслепую. Он понимал, что вражеские армии, должно быть, вошли в зал еще минут пятнадцать назад. Он понимал, что командующие уже расположили свои армии в засаде, как в свое время расположил своих солдат Бонзо, но на этот раз гораздо умнее и эффективнее. Его ворота, вероятно, уже окружены многочисленными солдатами противника.

Эндер молчал. Он только смотрел на заграждение из «звезд».

Боб ожидал чего-то в этом духе. Поэтому был готов действовать. Ничего особенного он не предпринял — просто вышел вперед и встал около Эндера у самых ворот. Боб знал — этого достаточно. Это напоминание.

— Боб, — сказал Эндер, — возьми своих ребят и погляди, чего у них там за «звездами» — по ту сторону.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Боб.

Он обвязал вокруг талии конец шнура и вместе с пятью солдатами сделал короткий прыжок к «звезде». Немедленно ворота, через которые они прошли, превратились для них в потолок, а «звезда» стала временным полом. Боб затянул узел на талии, тогда как остальные ребята стали выкладывать шнур свободными петлями на поверхности «звезды». Когда около трети шнура было отмотано, Боб сказал «хватит». Он уже понял, что «звезд» было не четыре, а восемь и они образовывали большой куб.

Если он ошибся и веревка окажется слишком длинной, то он ударится о потолок зала, вместо того чтобы оказаться за «звездами». Неприятности всегда возможны.

Боб соскользнул за грань «звезды». Он был прав — они образовывали куб. В зале было слишком сумеречно, чтобы хорошо разобрать, что делают обе армии противника, но, судя по всему, они были заняты развертыванием своих порядков.

На этот раз им, видимо, не дали большой форы во времени.

Боб тут же передал эти сведения Дюшевалю, который сообщит их Эндеру, пока Боб будет занят своим трюкачеством. Эндер же наверняка начнет разворачивать свой корпус, хотя у них пока еще остается какое-то время до последнего срока ввода солдат в зал.

Боб полетел вниз, оттолкнувшись от потолка. Ребята над ним крепко держали свободный конец веревки и одновременно следили, чтобы ее стравливали без задержки. Драконы были готовы в нужный момент остановить разматывающийся шнур.

Боб не испытал ни малейшего удовольствия, когда шнур внезапно натянулся, но в то же время от резкого ускорения и изменения направления «к югу» по его телу прошла дрожь возбуждения.

Боб видел далекие вспышки света, означавшие, что по нему открыт огонь. Стреляли почему-то только с одной стороны позиций противника.

Когда шнур достиг следующей грани куба, скорость полета снова возросла и Боб по крутой дуге взлетел вверх, так что на какой-то момент ему показалось, что сейчас он врежется в потолок. Затем наступила очередь последней грани и он приземлился позади «звезды» прямо на руки солдат своего взвода. Боб подвигал руками и ногами, чтобы показать, что с ним все в порядке и никакой беды не случилось. Что подумал противник, глядя на его волшебные пируэты в воздухе, оставалось только гадать. Важно было другое: главные силы Эндера еще не прошли сквозь ворота. А время уже на исходе.

Эндер вышел из ворот один. Боб сделал короткий доклад, стараясь быть предельно лаконичным.

— В зале, конечно, темновато, но света все же хватает, чтобы видеть блики на костюмах солдат. А все остальное — как в густом тумане. От нашей «звезды» и до противника — открытое пространство. У них там восемь «звезд», расставленных квадратом вокруг ворот. Я не видел никого, кроме тех, кто выглядывал из-за «ящиков». Они сидят там и ждут нашего прибытия.

Раздались крики — соперники принялись дразнить Драконов:

— Эй, вы! Мы уже достаточно проголодались! Идите к нам, мы славно подзакусим! У вас же задницы по земле волочатся, Драконы вонючие!

Боб продолжал докладывать, хотя уверенности, что Эндер его слушает, не было.

— Они стреляли по мне только с половины своих позиций.

Это значит, что оба командующих не договорились между собой и ни один из них не взял на себя общее командование.

— В настоящей войне, — сказал Эндер, — любой командир — если у него в голове не мякина — отступил бы, чтобы спасти свою армию.

— Какого черта! — возразил Боб. — У нас всего лишь Игра.

— Она перестала быть Игрой с тех пор, как учителя поломали все правила.

«Плохо, — подумал Боб. — Сколько у нас осталось времени, чтобы провести армию через ворота?»

— А почему бы и тебе не последовать их примеру? — Боб посмотрел Эндеру прямо в глаза, словно требуя, чтобы тот проснулся, чтобы перестал отвлекаться, чтобы начал действовать.

Выражение апатии сошло с лица Эндера. Он широко ухмыльнулся. Такую ухмылку Боб мог только приветствовать.

— О’кей. Почему бы и нет? Давай-ка посмотрим, как они отреагируют на атаку в строю.

Эндер приказал армии войти в ворота. Конечно, на «звезде» будет тесновато, но что поделаешь?

Как выяснилось, план Эндера основывался на одной из «дурацких» идей Боба, воплощение которой Эндер наблюдал во время одной из тренировок взвода специального назначения. Стенкой из замороженных солдат манипулировали солдаты Боба, прячась за ней. Сказав Бобу, чего он от него ждет, Эндер присоединился к строю своих солдат в качестве простого бойца и передал Бобу все полномочия по руководству армией.

— Это твой звездный час, — сказал он.

Боб никак не ожидал, что Эндер способен на такую выходку, но вскоре понял ее смысл. Эндер не собирался выигрывать это сражение. Поставив себя в положение одного из замороженных рядовых в строю, которым руководил другой курсант, он оказывался почти сторонним наблюдателем.

Боб тут же принялся за дело, составив строй из четырех секций. Каждую из них образовывали взводы от «А» до «D», построенные в две шеренги по четыре и три солдата. Руки всех солдат крепко сплетались с руками соседей. Верхний ряд из трех фиксировал ступни в подмышках нижнего. Когда построение секций было закончено, Боб и его взвод заморозили их. Затем каждый солдат Боба взялся за край одной из секций и осторожно повел ее вперед так, чтобы инерция не вывела секцию из-под контроля. Секции, повиснув над «звездой», постепенно опускались под нее, после чего их «связали» в общий целостный щит. Связующими звеньями были все те же незамороженные солдаты Боба.

— Когда ж вы успели так наловчиться, ребята? — спросил взводный «Е», по прозвищу Самосвал.

— Да мы и не тренировались вовсе, — не стал лгать Боб. — Мы пробовали такой номер с маленькими «стеночками», но чтобы по семь в ряд, такого с нами отродясь не бывало. Для нас это дело такое же новое, как и для тебя.

Самосвал захихикал:

— Да еще Эндер, который встал в строй вроде как простой солдат! Ох и доверяет же он тебе, Боб, старина!

«Это от отчаяния», — подумал Боб. Но он чувствовал, что вслух этого говорить не стоит.

Когда все было готово, незамороженные солдаты взвода «Е» заняли места за щитом и по команде Боба с силой оттолкнулись.

Щит дрейфовал в сторону неприятельских ворот на довольно приличной скорости. Огонь неприятеля, хоть и очень интенсивный, сосредоточился на уже замороженных солдатах, находившихся в первых рядах. Взвод «Е» и отряд Боба производили все движения очень осторожно, чтобы не схлопотать случайную «пулю». Но все же они вели ответный огонь, подстрелив нескольких врагов и заставив прочих зайти в укрытие.

Когда Боб понял, что они достаточно близко подошли к вражеским позициям, так что Грифоны или Тигры вполне могли пойти на риск и атаковать Драконов, он отдал команду.

Его взвод брызнул в стороны, четыре секции щита разъединились, хотя по инерции продолжали двигаться к вражеским «звездам», за которыми прятались Грифоны и Тигры. Только угол движения слегка изменился.

Взвод «Е» летел с ними, ведя плотный огонь и стараясь интенсивностью обстрела возместить свою немногочисленность.

Четыре солдата спецназа, которые только что летели вместе с секциями, теперь оттолкнулись и направились к центру и вниз, где соединились с Бобом и Дюшевалем. Инерция несла их прямо к воротам противника.

Все шестеро старались не дергаться, они даже не стреляли.

Это сработало. Они все были маленькие, летели в позах замороженных, не двигая ни руками, ни ногами. Наверное, именно так и подумали неприятельские солдаты, если вообще обратили на них внимание. Тем более что среди дрейфующих были в самом деле «раненые», задетые случайными выстрелами.

Когда они добрались до ворот противника, Боб почти незаметным жестом послал четырех солдат к четырем углам ворот.

Там они исполнили ритуал ознаменования победы, прижав свои шлемы к углам ворот, а Дюшеваль, которого подтолкнул Боб, влетел в неприятельские ворота. Боба отдача унесла куда-то вверх.

В зале вспыхнул свет. Оружие перестало работать.

Игра кончилась.

Потребовалось какое-то время, чтобы Грифоны и Тигры поняли, что случилось. У Драконов осталось всего лишь несколько солдат, которые избежали заморозки, тогда как подавляющая часть Грифонов и Тигров вообще не имела никаких повреждений, поскольку они воспользовались оборонительной стратегией. Боб понимал, что, если бы противник был более агрессивным, план Эндера не сработал бы.

Однако, увидев, как Боб крутит в воздухе вокруг «звезды» какие-то немыслимые пируэты, а затем наблюдая странный полет удивительного щита, Грифоны и Тигры вдруг ощутили обреченность. Легенда о непобедимости Эндера не дала им броситься в атаку из боязни попасть в ловушку. А ловушка-то уже сработала!

Майор Андерсон вошел в зал через учительские двери.

— Эндер! — окликнул он.

Но Эндер был заморожен, так что ответ его прозвучал как мычание — так свело ему челюсти. Такого звука еще не издавал ни один командир победоносной армии.

Андерсон с помощью своего «крюка» подлетел к Эндеру и разморозил его. Боб был от них довольно далеко, но в зале стояла такая тишина, что он хорошо расслышал первые слова Эндера — так четко и громко произнес их командующий:

— Я снова сделал вас, сэр.

Солдаты бросали на Боба испытующие взгляды, явно интересуясь, как он прореагирует на то, что Эндер присваивает себе победу в операции, задуманной и проведенной в жизнь Бобом. Но Боб отлично понял смысл слов Эндера. Тот имел в виду не победу над Грифонами и Тиграми, а победу над учителями. Которая выражалась в решении Эндера отдать армию Бобу и полностью отстраниться от руководства ею. Если они думали, что организовали последнюю проверку, заставив Эндера драться с двумя армиями сразу же после поединка с Бонзо за право жить, то Эндер сумел уклониться от этой проверки.

Майор Андерсон тоже понял смысл слов Эндера.

— Чепуха, Эндер, — сказал он тихо, но в зале царило молчание, и каждое слово Андерсона было слышно. — Ты сражался с Тиграми и Грифонами.

— За дурака меня держите? — спросил Эндер.

«Очень правильно», — одобрил про себя Боб.

Тогда Андерсон обратился ко всем солдатам:

— После этого любопытного маневра правила Игры пересмотрены, и теперь требуется, чтобы все солдаты побежденной армии были «убиты» или «ранены», и только тогда ворота могут быть взяты.

— Правила? — пробормотал Дюшеваль, выходя из ворот противника.

Боб ответил ему широкой улыбкой.

— Да этот маневр все равно относится к приемам одноразового использования, — заметил Эндер.

Андерсон вручил Эндеру свой «крюк». Вместо того чтобы размораживать своих солдат по одному, а уж затем перейти к солдатам побежденных, Эндер разморозил всех разом и отдал «крюк» майору, который выплыл на середину зала, где обычно происходил ритуал окончания очередной игры.

— Эй! — крикнул Эндер. — А что будет в следующий раз? Мою армию посадят в клетку без оружия и против нас выйдет вся Боевая школа в полном составе? А нельзя ли как-то уравнять шансы?

Теперь уже столько солдат выражало ропотом согласие с Эндером, что в зале поднялся шум, причем шумели далеко не одни Драконы. Майор Андерсон делал вид, что ничего не замечает.

И тут Уильям Би — командующий Грифонов — высказал то, что думали многие:

— Эндер, та сторона, на которой будешь ты, всегда будет иметь преимущество, каковы бы ни были прочие условия.

Армии громко изъявили свое согласие, многие солдаты хохотали, а Тало Момо, чтобы не отстать от Би, принялся ритмично хлопать в ладоши, выкрикивая: «Эндер Виггин!» Другие ребята последовали его примеру.

Но Бобу была известна потаенная истина. Он знал то же, что знал и Эндер: как бы ни был хорош командующий, как бы ни был он изобретателен, как бы хорошо ни была обучена его армия, каких бы отличных офицеров он ни имел, как бы смело ни шли в бой его солдаты, — все равно побеждала та сторона, которая могла нанести противнику наибольшие потери. Иногда, конечно, Давид убивал Голиафа, и люди об этом помнили долго, очень долго. Но сколько таких мальчиков, как Давид, было втоптано в землю Голиафом до этого? И никто не воспел те битвы, потому что иначе, как правило, почти не случается.

Это правило, а если происходит нечто иное, так это уже чудо. Жукеры не будут иметь ни малейшего представления, каким легендарным воителем является командир Эндер в глазах людей. Им на это просто наплевать. Корабли людей не смогут выкидывать чудесные трюки, подобные тем, которые проделывал Боб со своим страховочным шнуром, так что нечем будет удивить жукеров, нечем сбить их с курса. Эндер это понимает. И Боб понимает. А что, если бы у Давида не оказалось его пращи, камней для нее да и просто времени, чтобы метко бросить снаряд в великана? Какое значение в таком случае имело бы его искусство обращаться с пращой?

О да! Это прекрасно, это справедливо, что все три армии отдают Эндеру почести, что они выкрикивают его имя в то время, как он подплывает к воротам бывшего противника, где его уже ждет Боб со своим спецназом. Но ведь для реальности все это ничего не значит, кроме одного: у кого-то стала крепче вера в Эндера. Однако этот факт делает ношу самого Эндера еще тяжелее.

«Я бы разделил ее с ним, если б мог, — сказал себе Боб. — Точно так же, как разделил ее сегодня. Позволь мне, и я снова повторю то же самое, если смогу. Тебе нельзя быть в одиночестве».

Однако, подумав так, Боб тут же понял, насколько он не прав. Если свершение возможно, то Эндер — единственный человек, который способен воплотить его в жизнь. Все те месяцы, в течение которых Боб отказывался знакомиться с Эндером, прятался от него и так далее, — это потому, что Эндер уже был тем, кем Боб еще только мечтал стать, — человеком, на которого все возлагают свои упования, который понесет на себе все их страхи, который не обманет и не предаст.

«Я хочу быть таким, как ты, — думал Боб. — Но я не хочу идти тем же путем, которым пришлось шагать тебе, чтобы дойти до цели».

Уже потом, когда Эндер прошел сквозь ворота, а Боб последовал за ним, он вспомнил, как плелся по улицам Роттердама — за Пронырой, за Сержантом или за Ахиллом. Он чуть не расхохотался, подумав: «Но ведь я не хотел бы снова пройти и тем путем, которым мне уже довелось пройти раньше».

Выйдя в коридор, Эндер не стал ждать своих солдат, а сразу зашагал прочь. Но шел он медленно, и они догнали его, окружили и заставили остановиться. Только его молчание, его безразличие удерживало их от бурных проявлений восторга.

— Тренировка вечером будет? — спросил Бешеный Том.

Эндер отрицательно качнул головой.

— Значит, завтра утром?

— Нет.

— Так когда же?

— Для меня — больше никогда.

Эти слова расслышали не все, но среди тех, кто услышал, поднялся ропот.

— Эй, это несправедливо, — сказал парнишка из взвода «B». — Мы-то не виноваты, что учителя мухлюют с Игрой. Ты не можешь прекратить тренировки, потому…

Эндер с силой хлопнул ладонью по стене и заорал на мальчугана:

— Да плевать мне на эту Игру! — Он поглядел на других солдат, увидел выжидающие лица и дал им возможность притвориться, что они ничего не слышали. — Вы это можете понять? — И потом почти шепотом: — Игра закончилась.

Сказав это, Эндер ушел.

Кто-то из ребят хотел пойти за ним, кто-то даже сделал несколько шагов, но Хана-Цып схватил пару парней за воротники боевых костюмов и сказал:

— Пусть побудет один. Вы что, не понимаете, что ему надо побыть одному?

«Конечно, Эндер хочет остаться наедине с собой, — думал Боб. — Он убил сегодня одного из соучеников, и даже если не знает, что его ждет за это, то знает, чту поставлено на кон. Учителя хотели, чтоб он взглянул в глаза смерти, зная, что помощи неоткуда ждать, так зачем же ему играть с ними? Ты прав, Эндер. Для нас все это очень плохо, но все же не так плохо, как потерять отца. Хотя правильнее, наверное, брата. А с братьями отношения другие — то один берет верх, то другой. Иногда тебе приходится сидеть и изображать малыша, хоть ты и старше».

Муха Моло отвел их в казарму. Боб шел позади, ему очень хотелось пойти к Эндеру, поговорить с ним, сказать, что он полностью его поддерживает и все понимает. Но это выглядело бы жалко, понял он. «Какие есть основания думать, что Эндеру не безразлично, понимаю я его или нет? Я просто один из ребят, просто один из солдат его армии. Он знает меня, знает, как меня можно использовать. Но какое ему дело до того, понимаю ли его я?»

Боб залез в койку и обнаружил на ней листок бумаги.

ПРИКАЗ НА ПЕРЕВОД

Боб — в армию Кроликов, командующим.

«Это армия Карна Карби. Карна сняли с поста командующего? Он же отличный парень, хотя и не из лучших командиров, так почему не подождать, пока он окончит школу?

Потому что они закрывают школу, вот почему! Они выдвинут на повышение всех, кто, по их мнению, нуждается в приобретении командирского опыта, ну а другим слушателям выдадут дипломы об окончании школы, чтобы освободить вакансии для остающихся. Я получил армию Кроликов, но держу пари — ненадолго».

Боб схватил свой компьютер и вошел под именем «Графф», надеясь получить списки личного состава. Хотелось узнать, что происходит с каждым слушателем, но пароль не сработал.

Видно, учителя решили, что больше нет нужды снабжать Боба информацией.

В дальнем конце казармы подняли шум старшие ребята.

Боб услышал, как резкий голос Бешеного Тома заглушил остальные голоса:

— Вы что, думаете, будто они полагают, что я смогу разбить армию Драконов?

Шум перекинулся и на ряды коек, расположенных ближе к дверям. Взводные и их заместители получили приказы о переводе. И каждому дали под начало армию. Драконов ободрали как липку.

Последовало несколько минут полного хаоса. Затем Муха Моло повел взводных между рядами коек к дверям.

Конечно, они собираются к Эндеру, чтобы рассказать, какую очередную пакость придумали учителя.

К удивлению Боба, Муха подошел к его койке, поглядел на Боба, потом на взводных, толпившихся за его спиной, и сказал:

— Боб, кто-то должен рассказать Эндеру.

Боб кивнул.

— Мы подумали… раз уж вы с ним такие друзья…

Боб постарался не измениться в лице, но он был поражен.

«Я? Друг Эндера? Не больше, чем любой другой в этой казарме!»

И внезапно понял. В их армии все любят Эндера, все восхищаются им. И все знают — Эндер им верит. Но только Боб был допущен в ближний круг Эндера. Это случилось в тот день, когда Боб получил от Эндера приказ возглавить взвод специального назначения. А когда Эндер принял решение прекратить участие в Игре, именно Бобу он передал свою армию.

Боб, по мнению Драконов, больше чем кто-либо, мог называться другом Эндера. Таковых у Эндера не было вовсе с тех пор, как он принял команду над Драконами.

Боб поглядел на Николая, который чуть ли не расплывался от удовольствия. Николай отдал ему честь и одними губами произнес слово «командующий». Боб ответил ему тем же, но не улыбнулся, так как еще не знал, как отнесется к этому Эндер. Он кивнул Мухе Моло и вышел из комнаты.

Однако к Эндеру он пошел не сразу. Вместо этого он зашел в комнату Карна Карби. Там никто ему не ответил. Тогда Боб отправился в казарму Кроликов и постучал в дверь.

— Где Карн? — спросил он.

— Выпущен из школы, — ответил ему Иту, командир взвода «А». — Он узнал об этом всего полчаса назад.

— Мы в это время были в бою.

— Слыхали. Против двух армий сразу. Вы ведь победили, а?

Боб кивнул.

— Готов держать пари, выпустили сегодня не одного только Карна, верно?

— Еще кучу командующих, — ответил Иту. — Больше половины сменили.

— Включая Бонзо Мадрида? Я хочу сказать… его тоже выпустили из школы?

— Так сказано в официальном сообщении. — Иту пожал плечами. — Всем понятно, что Бонзо списали вчистую. Они даже не указали его место службы. Сказано только, что в Картахену. А это его родной город. Значит, списали — или что? Ты ж знаешь учителей — скажут, что им в голову придет.

— Спорю, что выпущено девять человек, — задумчиво произнес Боб. — Нет?

— Да, — ответил Иту. — Девять. Стало быть, тебе тоже кое-что известно?

— Плохие новости, как мне кажется, — отозвался Боб и показал ему приказ о своем переводе.

— Santa merda! — воскликнул Иту. Потом отдал честь. Не с насмешкой, но и без энтузиазма.

— Будь добр, скажи об этом остальным. Давай дадим им время попривыкнуть к этой новости, прежде чем я заявлюсь к вам в натуре. А мне еще надо с Эндером поговорить. Может, он уже знает, что у него забрали весь офицерский состав и каждому из них дали по армии… А если не знает, я должен ему об этом сказать.

— Всех взводных Драконов?

— И всех их заместителей. — Боб хотел добавить, что ему жаль Кроликов, которым достался такой замухрышка. Потом он подумал, что Эндер никогда бы не допустил подобного самоуничижения. И если Бобу суждено стать командующим, он не должен опускаться до подобной болтовни. — Я думаю, у Карна Карби была хорошо организованная армия. Так что я не собираюсь вносить изменений в офицерский состав, особенно в первое время, пока не побываю на тренировках и не определюсь с состоянием армии, особенно имея в виду, что сама Игра неизбежно изменится, раз большинство командиров теперь — ребята, натренированные в Драконах.

Иту понял:

— Слушай, а ведь и в самом деле все меняется! Всех вас тренировал Эндер, а теперь вы будете драться друг с другом.

— Мне ясно одно, — ответил Боб, — я вовсе не собираюсь превращать Кроликов в подобие Драконов. Мы были другими и сражаться будем тоже не с прежними армиями. Кролики — хорошая армия. Нам не придется кого-то копировать.

Иту широко усмехнулся:

— Даже если это брехня, сэр, то это первоклассная брехня. Я все сообщу ребятам. — Он снова отдал честь Бобу.

Боб ответил ему тем же и спортивной пробежкой направился к комнате Эндера.

Матрас, одеяла, простыни, подушки Эндера валялись в коридоре у его дверей прямо на полу. Сначала Боб не поверил своим глазам. Потом он заметил, что матрас и простыни мокры и покрыты бурыми пятнами. Вода — из душевой, кровь — с лица Бонзо. Ясно. Эндер не хочет, чтобы они оставались в его спальне.

Боб постучал.

— Уходи, — глухо прозвучал голос Эндера.

Боб стукнул еще раз. И еще. Потом толкнул дверь и вошел.

— Уходи, Боб, — почти шепотом приказал Эндер.

Боб кивнул. Он понимал чувства Эндера. Но новости он ему должен был передать. Поэтому он только уперся взглядом в носки своих ботинок и стал ждать, чтобы Эндер спросил его, в чем дело. Или заорал бы на него. Пусть делает все, что угодно. Потому что взводные ошиблись: у Боба нет личных отношений с Эндером. Во всяком случае, вне Игры.

Эндер молчал. И молчание длилось и длилось. Без конца.

Боб оторвал взгляд от своих ботинок и увидел, что Эндер смотрит на него. Не злобно, нет. Изучающе. «Что же он видит во мне? — подумал Боб. — Насколько хорошо он знает меня? Что обо мне думает? Кто такой я в его глазах?»

Ответа он никогда не получит. И сюда пришел совсем с другой целью. Давно пора приступить к делу.

Он сделал шаг к Эндеру. Повернул руку так, чтобы стал виден приказ о переводе. Боб не протянул его Эндеру, но знал — Эндер бумагу видит.

— Тебя перевели? — спросил Эндер.

Голос его был лишен всякого выражения. Мертвый. Как будто он уже давно ждал этого.

— В армию Кроликов, — ответил Боб.

Эндер кивнул:

— Карн Карби хороший парень. Я надеюсь, он быстро оценит тебя по достоинству.

Эти слова были для Боба как долгожданное благословение.

Он постарался пригасить бушевавшие в нем эмоции. Ему еще так много надо сказать Эндеру.

— Карн Карби сегодня выпущен из школы, — сказал Боб. — Он получил приказ, пока мы сражались.

— Так, — сказал Эндер. — И кто же теперь командует Кроликами? — Казалось, ответ его почти не интересует: от него ждут вопроса, он его и задал.

— Я, — ответил Боб, и ему стало стыдно, так как на губах появилась невольная улыбка.

Эндер поглядел в потолок и кивнул:

— Мог бы и сам догадаться. В конце концов, ты всего на каких-то четыре года моложе, чем допустимо для командующих.

— Это даже не смешно, — сказал Боб. — Я не понимаю, что происходит. За исключением того, что, должно быть, вся система Боевой школы рехнулась. Сначала вся эта бесконечная ломка правил Игры. А теперь еще и это. Ты знаешь, они перевели не только меня. Они выпустили из школы половину командующих и поставили многих наших взводных во главе армий.

— Каких ребят? — спросил Эндер, уже явно заинтересованный.

— Похоже, всех взводных и всех их заместителей.

— Ну еще бы! Уж если они решили развалить мою армию, они сровняют ее с землей. Они всегда все делают основательно, когда берутся за дело.

— Ты все равно победишь, Эндер. Мы же все это знаем. Бешеный Том первым сказал: «Вы что же думаете, что я смогу победить армию Драконов?» Все знают: ты самый лучший…

Слова звучали пусто, Боб сам ощущал это. Он хотел ободрить Эндера, но знал, что Эндер все понимает. И все же продолжал мямлить:

— Они не могут сломать тебя, что бы они ни делали…

— Они уже сломали меня.

«Они сломали только твою уверенность в себе, — хотел сказать Боб. — А это совсем другое дело. Не они сломали тебя — они сами сломались». Но слова, слетавшие у него с языка, были пустые и калечные:

— Нет, Эндер, они не могут…

— Меня больше не интересует Игра, Боб, — заговорил Эндер. — Я больше не хочу играть. Никаких тренировок. Никаких сражений. Они могут пускать свои бумажные кораблики по полу душевой, если им угодно, но я в этом участвовать не стану. Я решил это бесповоротно еще до того, когда сегодня вышел из Боевого зала. Вот почему я попросил тебя первым войти в ворота соперника. Я не думал, что это удастся, но мне уже было все равно. Мне хотелось одного — уйти с достоинством.

«Это-то я понял, — думал Боб. — Ты думал, я не пойму? И если это ты называешь «с достоинством», то ты своего добился».

— Тебе бы надо было видеть рожу Уильяма Би! Он стоял как пришпиленный и никак не мог понять, как это: он побежден, когда у тебя только семь солдат, способных волочить ноги, а у него в полном здравии все, кроме трех.

— А зачем мне видеть рожу Би? — задумчиво сказал Эндер. — Зачем вообще драться со своими ребятами и побеждать их?

Боб чувствовал, что его лицо пылает от стыда. Он сказал совсем не то, что надо было сказать. Но… он не знал, что надо. Что-то такое, что заставило бы Эндера почувствовать себя лучше. Что-то, что заставило бы его почувствовать, как они все любят и уважают его.

Но любовь и уважение — это часть бремени Эндера. И ничего-то он, Боб, не может, ибо человеческое уважение и любовь только увеличивают бремя на плечах Эндера. Поэтому Боб просто промолчал.

Эндер прижал ладони к глазам.

— Я очень сильно покалечил сегодня Бонзо, Боб. Я причинил ему непереносимую боль.

Вот оно! А все остальное — это так, пустое. Главная тяжесть на плечах Эндера — тот жуткий бой в душевой. Бой, которого ни твои друзья, ни твоя армия не сумели предотвратить. И больно тебе не потому, что тебе угрожала смертельная опасность, а потому, что ты причинил боль другому, защищая себя.

— Он сам напросился, — буркнул Боб и тут же поморщился. «Неужели не смог найти слов получше, дурень? А что надо был сказать? Нет проблем, Эндер? Конечно, мне он показался мертвым, а ведь я единственный пацан в школе, который смотрел смерти в лицо и знаю, как выглядят убитые, но… Нет проблем, Эндер! Не стоит беспокоиться! Бонзо сам напросился».

— Я бил его, а он стоял не двигаясь, — говорил между тем Эндер. — Казалось, он уже умер, только упасть никак не может. А я все бил и бил его.

Значит, он знает. И все же… не наверняка. И Боб не должен ничего говорить. Бывают минуты, когда между друзьями царит абсолютная открытость. Но не сейчас.

— Я хотел, только чтобы он оставил меня в покое.

— Оставит, — сказал Боб. — Его отправили домой.

— Уже?

Боб пересказал то, что сообщил ему Иту. И все время ему казалось, что Эндер чувствует, что он недоговаривает. Да, Эндера Виггина не так-то легко обмануть.

— Я рад, что его все же выпустили из школы, — сказал Эндер.

«Уж выпустили так выпустили. В могилу его выпустили, в крематорий, или как там сейчас хоронят людей в Испании».

Испания. Пабло де Ночес, который спас Боба, тоже был из Испании. А теперь туда отправился труп мальчика, который был убийцей в сердце своем и умер по этой причине.

«Чего-то я совсем дурею, — подумал Боб. — Какое значение имеет то, что Бонзо и Пабло де Ночес оба испанцы? И вообще, какое значение имеет то, откуда человек приехал, если уж на то пошло?»

И пока все эти мысли быстро сменяли друг друга у него в мозгу, Боб продолжал что-то мямлить, пытаясь говорить как человек, который ничего не знает, но старается успокоить Эндера, прекрасно понимая, что тот способен сложить два и два: если Боб действительно ничего не знает, тогда какой смысл его слушать, а если только прикидывается — значит врет.

— А правда, что с ним была целая куча шпаны против тебя одного?

Бобу хотелось выбежать из комнаты — такими фальшивыми показались ему собственные слова.

— Нет, — ответил Эндер. — Мы были один на один. Он дрался честно.

Боб успокоился. Эндер так ушел в себя, что слова Боба до него просто не доходили, так что фальшь осталась незамеченной.

— Это я дрался нечестно. Я хотел победить, — сказал Эндер.

«Да, это верно, — подумал Боб. — Ты дрался, чтобы победить, и только в такой драке есть хоть какой-то смысл».

— И ты победил. Сбил его с орбиты.

Вот сейчас слова Боба были близки к истине.

Раздался стук в дверь. Она тут же распахнулась — тот, кто стучал, не ждал ответа. Еще до того, как Боб обернулся, он уже знал, что это учитель: Эндер поднял взгляд слишком высоко, — ясное дело, это не мог быть кто-то из ребят.

Майор Андерсон и полковник Графф.

— Эндер Виггин, — обратился полковник официально.

Эндер встал. Выражение как у посмертной маски снова появилось на его лице.

— Да, сэр?

— Твое несдержанное поведение сегодня в Боевом зале мало чем отличалось от неповиновения. Это не должно повториться.

Боб не мог поверить в существование подобного идиотизма.

После всего, через что пришлось пройти Эндеру, вернее, через что его протащили учителя, они намерены и дальше продолжать давить на него! Они даже сейчас хотят, чтобы Эндер чувствовал свое одиночество! У этих парней, видно, чувство жалости вообще отсутствует.

Эндер ответил тем же безжизненным тоном:

— Да, сэр.

Но Боб был уже по горло сыт учительским гонором:

— Полагаю, пришло время хоть кому-то сказать им, чту мы думаем об их проделках!

Ни Графф, ни Андерсон даже ухом не повели. Оба сделали вид, что ничего не слышат. Андерсон вручил Эндеру большой лист бумаги. Он ничем не походил на те бумажонки, которые сообщали о перемещениях или об очередном сражении. Это был большой лист, на котором обычно печатались важные приказы. Эндер, видимо, увольнялся из школы.

— Свидетельство об окончании? — спросил Боб.

Эндер кивнул.

— И чего они так долго валандались с тобой? — спросил Боб. — Могли бы сделать это годика два назад. Ты уже умеешь ходить, разговаривать, так чему же еще они могут тебя научить?

Все происходящее напоминало дурацкий сон. Неужели учителя и впрямь рассчитывают кого-то обмануть? Делают выговор Эндеру за неповиновение и тут же выпускают его из школы, потому что война уже на носу и у них нет возможности тратить на его подготовку еще несколько лет. Он их последняя надежда, но обращаются они с ним как с грязью, налипшей на подошвы сапог.

— Мне понятно одно, — сказал Эндер, складывая бумагу, — с Игрой я покончил. Что ж, давно пора. Могу я попрощаться со своей армией?

— Время подпирает, — ответил Графф. — Твой челнок уходит через двадцать минут. Да и вообще, лучше с ними не общаться, раз уж приказ вручен. Так будет проще.

— Проще для них или для вас? — спросил Эндер.

Он обернулся к Бобу и взял его за руку. Боб почувствовал себя так, будто его коснулась рука Бога. Будто ток высокого напряжения прошел через тело. «Может, я действительно его друг? Может, и он чувствует частичку того, что ощущаю я? Хоть тень моих чувств к нему?»

И тут же все кончилось. Эндер отпустил его руку и пошел к дверям.

— Подожди! — крикнул Боб. — Куда тебя направляют? В Тактическую? Навигационную? Снабжения?

— В Командную.

— В Подготовительную?

— Просто в Командную, — ответил Эндер и вышел в дверь.

Итак, Командная. Элитная школа, даже местоположение ее не было известно. В эту школу шли только самые старшие. Наверняка сражение с жукерами вот-вот развернется, раз учителя решили обойтись без Тактической или Подготовительной школ, как это практикуется обычно.

Боб схватил Граффа за рукав:

— В Командную школу не принимают ребят моложе шестнадцати!

Графф стряхнул руку Боба и вышел. Если он и понял иронию, которую вложил Боб в свою фразу, он ничем не выдал этого.

Дверь захлопнулась. Боб остался один в комнате Эндера.

Он огляделся. Без Эндера она стала совсем незнакомой.

То, что он находится в ней, больше не значило ровным счетом ничего.

А всего несколько дней назад — меньше недели — Боб стоял тут и Эндер говорил ему, что он в конце концов получил свой вожделенный взвод.

Почему-то в памяти Боба вдруг всплыла та минута, когда Проныра высыпала в его ладонь шесть арахисовых орешков.

Она подарила ему жизнь.

Возможно, и Эндер подарил ему жизнь? Вторую? Нет, это разные вещи. Проныра дала ему жизнь, а Эндер — смысл.

Пока здесь был Эндер, это была самая важная комната во всей Боевой школе. Теперь это будет просто чуланчик, где хранят половые тряпки.

Боб вышел в коридор и пошел туда, где раньше находилась комната Карна Карби. Еще сегодня. Еще час назад. Он прикоснулся к двери ладонью. Она послушно отворилась. Все по программе.

Только вот комната пуста. В ней никого не было.

«Это моя комната, — подумал Боб. — Моя… и все еще пустая».

Он ощущал, как где-то внутри его бушуют плохо контролируемые эмоции. Да, конечно, он волнуется, он даже гордится тем, что получил армию. Но если разобраться, то все это не очень интересно. Как сказал Эндер, Игра — ничто. Да, он честно будет заниматься своей армией, но причиной того, что он завоюет уважение солдат, будет то, что на нем еще лежат отблески славы Эндера. А сам-то он — крошечный наполеончик, шлепающий в чужих сапогах не по размеру и визгливым детским голоском выкрикивающий приказы. Миленький маленький Калигула — Сапожок — гордость армии Германика. Но когда Калигула надевал сапоги своего папаши, эти сапоги уже были бесхозными, и он знал это, и, что бы он ни делал, факт этот оставался фактом. Может быть, это и было причиной безумия Калигулы.

«Нет, я-то с ума не сойду, — думал Боб. — Потому что я не стану домогаться того, что присуще Эндеру и составляет его суть. Достаточно того, что Эндер Виггин существует. Второго Виггина не надо».

Боб прекрасно разбирался в том, какие чувства бушуют в нем, чувствовал, как они поднимаются вверх, как хватают его за глотку, как выжимают слезы из глаз, как от них пылает лицо, как спазмы переходят в молчаливые всхлипывания. Он прикусил губу. Пусть боль приглушит эмоции. Не помогает.

Эндер ушел.

Теперь, когда он знает, что это за чувства, он сумеет их обуздать. Боб лег на койку и занялся обычными упражнениями, чтобы расслабиться. Потребность плакать отпустила. Эндер взял его за руку — хотел попрощаться. Эндер сказал ему: «Я надеюсь, он оценит тебя по достоинству». Теперь Бобу ничего и никому не надо больше доказывать. Он будет честно работать с Кроликами, ибо, возможно, когда-нибудь в будущем, когда Эндер будет стоять на мостике флагманского корабля земного флота, Боб получит возможность сделать для него что-то, что поможет ему. Боб выкинет какой-нибудь фокус, необходимый Эндеру, чтобы отвлечь внимание жукеров. Ладно, он будет завоевывать симпатии учителей, он заставит их уважать себя, и они будут открывать ему двери, пока наконец не откроется та, за которой окажется его друг Эндер. Он, Боб, снова станет солдатом армии Эндера.

Глава 19

Мятежник

— Прием Ахилла в школу — последнее распоряжение Граффа. И мы знаем, что по этому поводу были большие разногласия. Почему бы не проявить осторожность и хотя бы не перевести Ахилла в другую армию?

— Ситуация, которая должна возникнуть, вовсе не означает отзеркаливания ситуации с Бонзо Мадридом.

— Но ведь у нас нет полной уверенности, что это так, сэр. Полковник Графф утаил от нас немало важной информации. В частности, почти все разговоры с сестрой Карлоттой — не осталось никаких записей, касающихся их бесед. Графф знал о Бобе многое — и, я уверен, об Ахилле тоже. Мне кажется, он нам подготовил ловушку.

— Ошибаетесь, капитан Даймак. Если Графф и поставил ловушку, то не для нас.

— Вы уверены?

— Графф не играет в бюрократические игры. Он ни на грош не считается с вами или со мной. Если он и расставил западню, то только для Боба.

— Именно это я и имею в виду!

— Я так вас и понял. Но Ахилл останется.

— Почему?

— Тесты показывают, что Ахилл обладает исключительно спокойным темпераментом. Это вам не Бонзо Мадрид. Поэтому для Боба он не представляет физической угрозы. Стресс носит скорее психический характер. А это именно та область, где у нас о Бобе материал исключительно скуден, поскольку он отказался играть в умную игру. Информация из его забав с паролями учителей тоже дала нам не много. Поэтому, я полагаю, взаимоотношения Боба с его пугалом стоят того, чтобы ими заняться.

— С пугалом или Немезидой, сэр?

— Мы постараемся быть предельно осторожными. Я не допущу, чтобы взрослые находились так далеко от объектов, чтобы не смогли прийти на помощь, как это устроил Графф в случае Эндера и Бонзо. Примем все меры предосторожности. Я не собираюсь играть в русскую рулетку по методу Граффа.

— Собираетесь, сэр. Между вами и Граффом только та разница, что он знал, что в барабане есть только один холостой патрон, а вы даже этого не знаете, так как револьвер для вас заряжал сам Графф.


В первое утро своего командования Кроликами Боб проснулся и увидел, что на полу возле койки валяется маленький клочок бумаги. На какое-то мгновение он чуть не потерял дар речи, так как решил, что его бросают в бой, даже не дав познакомиться со своей армией. К его радости, распоряжение касалось более бытовых вещей.


В связи с появлением большого числа новых командующих традиция недопущения новичков в командирскую столовую до того, как будет одержана первая победа, отменяется. Вам надлежит явиться в командирскую столовую без промедления.


В этом распоряжении был смысл. Уж раз учителя собираются сделать график проведения игр более плотным, то им хочется, чтобы командующие армиями с самого начала могли обмениваться информацией. Да и поставить новичков под надзор старших товарищей тоже не вредно.

Держа в руке распоряжение, Боб вспоминал, как подобные бумажки держал в руке Эндер. Это были извещения о все более жестких правилах, ломавших старые представления об Игре. Впрочем, этот приказ хоть и имел какой-то смысл, но хорошего сулил мало. В самой Игре ничего святого для Боба не было, изменения в ней не вызывали у него особого возмущения. Но учительские манипуляции его тревожили.

Например, то, как его изолировали от информации об его же солдатах. Дело было даже не в том, что они наложили запрет на использование учительских паролей, и не в том, почему они так долго мирились с этим.

Вопрос был в том, почему вообще командующие лишены возможности получать информацию о своих собственных солдатах. Если предположить, что они учатся командовать людьми, то зачем же лишать их данных, которые помогают научиться этому быстрее?

Уж раз учителя приступили к трансформации системы, то почему бы им не отделаться от множества ограничений, которые по факту являются вредными и разрушительными? Например, от рейтингового табло, что висит в столовой?

Баллы и рейтинговая таблица! Эти данные мешали подготовке к предстоящим сражениям, так как заставляли и командующих, и солдат осторожничать, воспитывали страх перед новациями, перед экспериментом. Вот почему так долго продержался смехотворный обычай фронтальных атак — строй на строй. Ведь вряд ли Эндер был первым командующим, который увидел порочность такой тактики. Но никто не хотел раскачивать лодку, быть первым, кто введет нечто новое и заплатит за это снижением рейтинга — своего или своей армии. А ведь казалось бы, чего проще — рассматривать каждый бой как отдельную операцию и действовать так, будто это просто Игра, а не настоящая работа. При таком подходе появится множество смелых решений, новые творческие удачи. Отдавая приказ взводу или отдельному солдату, командиры перестанут опасаться, что этот выигрышный для всей армии приказ может привести к снижению рейтинга данного конкретного солдата или взвода.

Еще большую важность приобретает сейчас тот вызов, который содержался в решении Эндера отказаться от Игры вообще. Тот факт, что его выпустили из школы до того, как он успел объявить Игре бойкот, никак не мешает самому Бобу поддержать такую забастовку.

Но теперь, когда Эндера уже нет, бойкот Игры теряет смысл.

Особенно если и Боб, и другие ребята хотели достичь такого положения в школе, откуда можно было бы прыгать на посты офицеров будущего флота Эндера, когда начнется настоящая война. А вот изменить Игру и использовать ее в своих интересах они могли.

И потому-то Боб, одетый в свою новенькую, но плохо сидящую на нем форму Кроликов, через полчаса оказался снова стоящим на обеденном столе в небольшой офицерской столовой. Поскольку недавняя речь Боба стала уже почти легендой, его появление на столе встретили смехом и остротами.

— А что, люди там, откуда ты прибыл, едят не руками, а ногами?

— А почему бы тебе вместо лазания по столам просто не подрасти?

— Надень-ка ты, парень, лучше ходули, а то у нас на столах грязи — не разгребешь!

Но новые командующие, которые еще вчера были взводными у Драконов, не стали ни шутить, ни смеяться. Их уважение к Бобу скоро подействовало и на других, так что в столовой воцарилась тишина.

Боб протянул руку в сторону табло, на котором светилась рейтинговая таблица.

— Где армия Драконов? — спросил он.

— Ее распустили, — ответила Петра Арканян. — Солдат перевели в разные армии. Кроме вас, которые тоже были Драконами.

Боб слушал внимательно, хотя к Петре у него было особое отношение. Он не мог забыть, что только двое суток назад именно она — по собственному желанию или по незнанию — играла роль иуды и должна была заманить Эндера в ловушку.

— Без Драконов такое табло не имеет смысла. С Драконами таблица выглядела бы совсем иначе, рейтинги принципиально изменились бы.

— А мы-то тут при чем? Мы ж ни черта сделать не можем! — воскликнул Динк Микер.

— Дело совсем не в том, что на табло нет Драконов, — ответил Боб. — Дело в том, что оно нам совершенно не нужно. Мы же не враги друг другу. У нас один враг — жукеры. А мы должны быть союзниками. Мы обязаны учиться друг у друга, делиться информацией и идеями. Нам следует избавиться от страха перед экспериментом, надо осваивать новые приемы, не боясь, что они отрицательно отразятся на наших местах на рейтинговой таблице. Табло — это игры учителей, поставивших себе цель стравить нас друг с другом. Они — как Бонзо. Среди нас нет людей, которые пьянели бы от ненависти и ревности. Но вдумайтесь! Именно таких, как Бонзо, и должна воспитывать эта таблица. Именно она свела с ума Бонзо до такой степени, чтобы он решил выбить мозги у нашей главной надежды в войне с жукерами. А почему? — спрашиваю я. Потому что он счел себя униженным, видя положение Эндера в таблице. Вдумайтесь! Строчка в таблице стала для Бонзо важнее войны с жукерами!

— Так Бонзо же сумасшедший! — выкрикнул Уильям Би.

— А зачем нам становиться сумасшедшими? — спросил Боб. — Давайте-ка уберем эти рейтинги из Игры. Пусть каждое сражение существует как бы само по себе. Чистая доска! Пробуйте любые приемы, которые могут привести к победе. А когда сражение кончится, пусть оба командующих сядут, расскажут о своих намерениях, почему и как они действовали, а мы будем учиться друг у друга. Долой секретность! Пусть каждый играет как может! И к чертям — места на табло!

Раздались голоса одобрения. И не только бывших Драконов.

— Тебе легко говорить — твои-то торчат где-то в самом низу, — сказал Шен.

— Вот ведь в чем настоящая наша проблема! — крикнул Боб. — Вы с подозрением относитесь к побудительным причинам моего выступления. А почему? Опять-таки из-за мест в табло. Но разве нам не предстоит стать офицерами одного и того же Флота? Разве мы не будем работать вместе? Не будем верить друг другу? Какая же судьба ожидает Межзвездный флот, если все капитаны кораблей, все командиры штурмовых подразделений, все адмиралы Флота будут отдавать свое время размышлениям о своем положении в рейтинговой таблице, а не тому, как работать во взаимодействии, чтобы уничтожить нашего единственного врага — жукеров? Я хочу учиться у тебя, Шен. Я не хочу конкурировать с тобой из-за какого-то идиотского места в таблице, которую учителя повесили на стену, чтобы было легче манипулировать нами!

— Так я и поверила, что вы — парни из Драконов — захотите учиться у неудачников! — выкрикнула Петра.

Вот оно! Наконец-то выплыло на божий свет!

— Да! Да! Я хочу! И именно потому, что я — парень из Драконов. Нас тут девять, и мы прекрасно знаем множество приемов боя. Но это только те приемы, которым обучил нас Эндер. Что ж, Эндер гений, но даже самый распрекрасный гений не знает всего, что известно множеству других ребят и из нашей школы, и во Флоте. Мне надо знать образ вашего мышления, и мне не нужно, чтобы вы прятали от меня какие-то ваши боевые секреты, а вам вовсе не надо, чтобы я прятал от вас свои. Может быть, Эндер стал Эндером именно потому, что он заставлял своих взводных общаться друг с другом, давал им полную свободу действий и требовал, чтобы своими замыслами они делились с остальными.

Теперь одобрительных возгласов стало куда больше. Даже сомневающиеся и те стали утвердительно кивать.

— Так вот что я предлагаю сделать. Давайте единодушно проголосуем против этого табло, причем не только против этого, но и того, что висит в солдатской столовой. Давайте единодушно решим больше не обращать на них внимания. Точка. Мы потребуем, чтобы их отключили или сняли вообще. Если учителя откажутся, мы принесем простыни и завесим табло. Или станем швырять в табло стульями, пока они не разобьются. Мы не обязаны играть в учительские игры. Мы можем сами заняться своим воспитанием и подготовиться к сражениям с настоящими врагами. Мы должны помнить, должны всегда помнить, кто наш настоящий враг!

— Точно! Это наши учителя! — вскочил Динк Микер.

Все захохотали, но тут Динк влез на стол и встал рядом с Бобом:

— Я сейчас самый старший по стажу командующий армией, после того как учителя выпустили из школы тех, кто был старше меня. Больше того, я — самый старый солдат в этой школе. Поэтому я предлагаю: принять все, что предложил Боб, после чего я отправлюсь к учителям и потребую выключить табло немедленно. Кто-нибудь против?

Ни единого протеста.

— Значит, все согласны. Если табло все еще будет висеть ко времени ланча, мы притараним простыни и закроем его. Если оно будет висеть ко времени ужина, тогда мы, не прибегая к поломке стульев, откажемся выводить свои армии на позиции, пока они не уберут эти чертовы таблицы.

Алай крикнул из очереди за едой:

— Но ведь тогда все наши рейтинги!.. — И тут же расхохотался над собой: — Черт бы их побрал, здорово они нам промыли мозги!


Боб, все еще разгоряченный своим успехом, после завтрака отправился прямо в казарму Кроликов, чтобы официально представиться своим солдатам. Учитывая время, отведенное Кроликам для тренировок, он имел на встречу всего лишь полчаса между завтраком и первым уроком в классе. Вчера, разговаривая с Иту, мозг Боба был занят множеством других мыслей, и Боб почти не думал о том, что его ждет в казарме. И только теперь до него дошло, что все Кролики значительно старше его. И все как один изрядно выше ростом. Рядом с ними он казался какой-то куклой. Еще хуже: он и чувствовал себя пигмеем, идя по проходу между койками и глядя на обступивших его гигантов-мальчишек и парочку великанш-девчонок. Все они смотрели на него сверху вниз.

На полпути Боб остановился, чтобы взглянуть на лица тех, мимо кого он только что прошел. Да, с этой проблемой надо кончать сразу!

— Первая проблема, с которой я сталкиваюсь у вас, — сказал Боб, — это то, что вы все слишком длинные.

Никто не засмеялся. Боб почувствовал себя обескураженным. Но куда денешься, надо продолжать.

— Я изо всех сил стараюсь подрасти, но способов покончить с этой проблемой пока не вижу.

Теперь послышалось несколько смешков. Стало чуть легче.

— Наша первая тренировка состоится сегодня в десять тридцать. Что же касается нашего первого сражения, то его срок мне предсказать трудно, но я могу вам пообещать вот что: учителя не собираются дать мне традиционные три месяца после назначения в новую армию. То же самое будет и с другими командующими, которые только что вступили в должность. Учителя дали Эндеру Виггину всего несколько недель на тренировку Драконов, а затем сразу бросили их в бой. А ведь Драконы были совсем новой армией, даже без офицерского костяка. Кролики — хорошая армия с установившейся репутацией и традициями. Единственный новый человек в ней — это я. Поэтому я ожидаю, что сражения у нас начнутся уже через несколько дней, самое большее — через неделю. И думаю, бои пойдут один за другим. Поэтому во время двух первых тренировок на самом деле тренировать будете вы меня, чтобы я вошел в уже сложившуюся систему. Я хочу знать, как вы работаете со своими взводными командирами, как взводные взаимодействуют друг с другом, как вы выполняете приказы, какими командами пользуетесь. Наверняка у меня возникнут какие-то соображения, касающиеся не столько тактики, сколько отношений. Но это потом. А сейчас я хочу видеть вас такими, какими вы были при Карне Карби. Мне будет, конечно, легче, если вы отнесетесь к делу со всей серьезностью, так как я хочу увидеть вас во всей красе. Вопросы есть?

Вопросов не было. Гробовое молчание.

— И еще одно. Позавчера Бонзо и несколько его приспешников устроили в коридорах охоту на Эндера. Я видел надвигающуюся опасность, но солдаты Драконов в основной массе слишком малы, чтобы противостоять той банде шпаны, которую подобрал Бонзо. И не случайно, когда мне понадобилась срочная помощь для защиты нашего командующего, я бросился к дверям казармы Кроликов. Заметьте, это не была ближайшая казарма. Я кинулся к вам потому, что знал Карна Карби как честного и прямодушного командира и верил, что и солдаты у него такие же. Даже если вы и не питали особой любви к Эндеру и его Драконам, я знал, что вы не потерпите, чтобы шайка хулиганов накинулась на маленького парнишку, с которым они не надеялись справиться в честном и открытом бою. И я в вас не ошибся. Когда вы выскочили в коридор и встали стеной, как свидетели происходящего, я гордился вами. И сейчас я горжусь, что стал одним из Кроликов.

Вот это сработало. Вообще лесть редко не срабатывает, а если она искренняя, то доходит до сердца всегда. Дав Кроликам понять, что он уже относится к ним с уважением, Боб сразу уничтожил напряжение, ибо они, конечно, беспокоились, что, как бывший Дракон, он будет с презрением относиться к армии, потерпевшей поражение от Эндера. Теперь они убедились, что ошибались, и у Боба сразу появился шанс быстро завоевать их симпатии. Иту начал аплодировать, к нему присоединились другие. Овация была короткая, но Боб понял: дверь открыта если не настежь, то уж наполовину наверняка.

Боб поднял руку, чтобы прекратить аплодисменты, и, надо сказать, вовремя, так как овация уже подходила к концу.

— Я хотел бы поговорить с взводными у себя в комнате. Остальные до тренировки свободны.

Почти тут же к нему подошел Иту.

— Отличная работа, — сказал он. — Всего одна ошибка.

— Какая?

— Ты у нас не единственный новичок.

— Они что, перевели к нам еще кого-нибудь из Драконов? — На секунду Боб подумал: а вдруг это будет Николай? Ему бы сейчас очень пригодился надежный друг.

К сожалению, этого не произошло.

— Нет, солдаты Драконов — ветераны, а этот действительно новичок. Только вчера прибыл в школу, а прошлым вечером его направили к нам — уже после того, как ты к нам заходил.

— Новичок? И сразу переведен в армию?

— Да, мы его поспрашивали, так оказалось, он получил сходное образование по многим предметам. На Земле ему пришлось перенести несколько операций, но он учился и…

— Ты хочешь сказать, что он еще поправляется после хирургической операции?

— Нет, ходит он отлично. Слушай, тебе лучше просто с ним познакомиться. Я хотел бы знать, в какой взвод ты его пошлешь и все такое.

— Ну-ка давай поглядим на него.

Иту повел Боба в конец казармы. Там, около своей койки, опираясь на нее, стоял Ахилл, подросший еще на несколько сантиметров, с ногами одинаковой длины. Тот самый Ахилл, который обнимал Проныру за несколько минут до того, как сбросить ее мертвое тело в реку.

— Привет, Ахилл, — сказал Боб.

— Привет, Боб, — ответил Ахилл и осклабился. — Похоже, ты тут стал большой шишкой.

— Ходят такие слухи, — отозвался Боб.

— Вы что, знакомы? — спросил Иту.

— Были знакомы в Роттердаме, — ответил Ахилл.

«Они его послали ко мне неслучайно. Я никому, кроме сестры Карлотты, не рассказывал о том, что он сделал, но теперь приходится думать, что она об этом сообщила в Межзвездный флот. Возможно, его поместили сюда, решив, что мы оба беспризорники с улиц Роттердама, из одной банды — вернее, из одной семьи, — и поэтому я помогу ему быстрее войти в школьную жизнь. А может быть, они прекрасно знают, что он убийца, который способен долгое время скрывать свою обиду, а затем наносить смертельный удар, когда этого удара ждут меньше всего. Может быть, они даже знают, что он планирует мою смерть, точно так же как он планировал смерть Проныры. Может быть, они хотят, чтобы он стал моим Бонзо Мадридом? Но ведь я не проходил курса самозащиты. И я вдвое меньше его ростом. Я даже не сумею подпрыгнуть так высоко, чтобы заехать ему по носу. Чего бы учителя ни хотели достичь, ставя жизнь Эндера на кон, у Эндера всегда было больше шансов выжить, чем у меня.

В мою пользу только одно обстоятельство: Ахилл всегда хочет выжить и добиться выгоды больше, чем просто отомстить.

Поэтому он способен вынашивать свою обиду долго. Он не станет торопиться. В отличие от Бонзо, он не позволит себе нанести удар в ситуации, когда его можно будет легко изобличить как убийцу. И пока он будет считать, что нуждается во мне, и пока я буду находиться на людях, я, возможно, буду в относительной безопасности».

В безопасности. Боба всего передернуло. Проныра тоже считала себя в безопасности.

— Ахилл был там моим командиром, — сказал Боб. — Он обеспечивал жизнь целой группе малышей. Водил нас в благотворительную столовку.

— Боб слишком уж скромен, — тут же отозвался Ахилл. — Вся эта комбинация была придумана им. Он просто научил нас тому, что надо держаться вместе. Взаимодействовать. С тех пор, Боб, я многому научился. Целый год я не видел ничего, кроме книг и классных комнат, да еще операционных, где мне кромсали ногу, крошили кости и выращивали их снова. Вот тогда-то я и осознал, какой прыжок ты заставил нас тогда совершить. Из варварства в цивилизацию. Тебя самого можно рассматривать как модель развития общества.

Боб был не настолько глуп, чтобы не увидеть лесть. Однако сейчас иметь парня, который только что прибыл с Земли, знал, кем был Боб в прошлом, и оказывал ему уважение, могло оказаться полезным.

— Скорее уж эволюции пигмеев, — сказал Боб.

— Боб был самым крутым маленьким подонком, какого мне только приходилось видеть на улицах Роттердама, скажу я вам.

А вот в этом Боб нуждался меньше всего. Ахилл перешел границу, отделяющую лесть от фамильярности. Басня о Бобе, якобы крутом подонке, ставит Ахилла как бы выше Боба, дает ему право оценивать его поступки и его личность, а это открывает Ахиллу дорогу в сообщество курсантов быстрее, чем хотелось бы Бобу, который, наоборот, намерен этот процесс регулировать.

Ахилл же продолжал предаваться своим воспоминаниям, причем вокруг него собиралась уже кучка солдат, готовых слушать эти байки.

— А попал я в банду Боба таким образом…

— Это была вовсе не моя банда, — резко оборвал Боб Ахилла. — Кроме того, в Боевой школе не принято болтать о доме, так же как не принято травить байки. Поэтому я был бы рад, если бы ты больше никогда не упоминал о Роттердаме. Во всяком случае, пока ты в моей армии.

Боб говорил приятные вещи, когда произносил вступительную речь. Но сейчас наступило время применить власть.

Ахилл, получив выговор, нисколько не смутился:

— Понял. Нет проблем.

— Для всех наступило время классных занятий, — обратился Боб к солдатам. — Мне надо поговорить отдельно с взводными. — Боб указал на Амбала — уроженца Таи, который, согласно данным, почерпнутым из досье, уже давно должен был бы стать взводным, если бы не непреодолимое отвращение к глупым приказам. — Амбал, прошу тебя сопровождать Ахилла на классные занятия и обратно, научить его надевать боевой костюм, рассказать, как он устроен, а также обучить азам передвижения в Боевом зале. А ты, Ахилл, должен повиноваться Амбалу, как Господу Богу, пока я не назначу тебя в определенный взвод.

Ахилл ухмыльнулся:

— А я и Богу-то не так чтобы повинуюсь. Разве ты забыл?

— Правильный ответ на мой приказ таков: да, сэр.

Ухмылка увяла.

— Да, сэр.

— Рад, что ты с нами, — солгал Боб.

— Рад быть с вами, сэр, — ответил Ахилл.

Боб был уверен, что если считать эти слова Ахилла ложью, то его радость имеет сложную подоплеку и сейчас уже включает обновленную надежду увидеть Боба умирающим.

Впервые Боб понял причину того, что Эндер всегда делал вид, будто не подозревает об опасности, исходящей от Бонзо.

Выбор-то был прост. Или ты должен действовать, спасая себя, или крепить контроль над своей армией. Чтобы иметь в руках реальную власть, Боб должен настаивать на безусловном повиновении и уважении своих солдат, даже если для этого придется пойти на некоторое унижение Ахилла, даже если личная опасность, угрожающая Бобу, придвинется ближе.

Его жгла и еще одна мысль. Ахилла не было бы тут, если бы он не обладал задатками лидера. Как прекрасно он выполнял в Роттердаме обязанности «папы». «Мой долг — всеми средствами помогать ему в продвижении наверх, учитывая потенциальную полезность Ахилла для Межзвездного флота. Я не должен позволять своему страху и своей ненависти вмешиваться в это дело, даже если Ахилл — воплощение зла. Моя работа — сделать из него лихого солдата, с перспективой когда-нибудь стать командующим. И следить, чтобы моя спина была всегда прикрыта».

Глава 20

Метод проб и ошибок

— Значит, вы все-таки приняли его в Боевую школу?

— Сестра Карлотта, в настоящее время я нахожусь в бессрочном отпуске, что означает, к вашему сведению, обыкновенное увольнение. Это на тот случай, если вам не знакомы порядки во Флоте.

— Уволили? Наша юстиция опять опозорилась. Вас следовало расстрелять.

— Если бы ваш орден Святого Николая собирался на конвенты, то аббатиса наложила бы на вас самую суровую епитимью за столь нехристианские мысли.

— Вы забрали его из каирской больницы и сразу же отправили в космос. Хотя я вас и предупреждала.

— Разве вы не заметили, что разговариваете со мной по обычному телефону? Сейчас я на Земле, а Боевой школой командует кто-то другой.

— Он же серийный убийца, и теперь вам это известно! На его счету не только девочка в Роттердаме. Там был еще и мальчишка, которого Хельга называла Улиссом. Его труп найден несколько недель назад.

— Весь прошлый год Ахилл находился на попечении медиков.

— Коронер установил, что само убийство произошло примерно год назад. Тело было обнаружено за одним из больших холодильников вблизи Рыбного рынка. Запах рыбы забивал смрад разложения. И он продолжает убивать. Он убил учительницу в школе, куда я его устроила.

— А… Верно. Вы же поместили его в школу раньше, чем это сделал я.

— Учительница выпала из окна верхнего этажа. Разбилась насмерть.

— Свидетелей не было. Улик тоже.

— Совершенно верно.

— Вы тут видите какую-то закономерность?

— Безусловно. Ахилл убивает не спустя рукава. И никогда не выбирает свои жертвы по случаю. Он убивает всех, кто когда-нибудь видел его бессильным, искалеченным, избитым, — он не выносит унижения. Он должен либо уничтожить свидетелей, либо приобрести над ними абсолютную власть, должен убрать каждого, кто осмелился хоть как-то унизить его.

— Смотрите-ка, вы уже стали психологом?

— Нет, я выложила все факты перед экспертом.

— Так называемые факты.

— Мы не в суде, полковник. Я разговариваю с человеком, который принял убийцу в школу, где учится ребенок, унизивший этого убийцу. Он призывал убить Ахилла. Мой эксперт заверил меня: шанс, что Ахилл не попытается убить этого ребенка, равен нулю.

— В космосе это не так легко сделать, как вам представляется. Там, знаете ли, доков нет.

— А знаете, откуда мне стало известно, что вы забрали его в космос?

— Уверен, что у вас есть собственные источники информации, как земные, так и небесные.

— Мой близкий друг, доктор Вивиан Деламар, была хирургом, и это она вылечила ногу Ахилла.

— Насколько я помню, это вы рекомендовали ее нам.

— Это было до того, как я узнала, кто такой Ахилл на самом деле. Когда я это выяснила, я позвонила ей. Предостерегла ее. Мой эксперт сказал мне, что она тоже в опасности.

— Но ведь она дала ему новую ногу! Так почему же?..

— Никто не видел его более беспомощным, чем хирург, кромсавший тело Ахилла, пока тот лежал на операционном столе, до ушей накачанный наркотиками. Умом Ахилл, возможно, понимал, что причинить зло человеку, который сделал для него доброе дело, неправильно. Но ведь это же можно было бы отнести и к Проныре, которую он убил первой. Если, конечно, она и впрямь была его первой жертвой.

— Хорошо… Доктор Вивиан Деламар. Вы ее предупредили. И что же? Может быть, он ей признался под наркозом?

— Мы этого не узнаем. Он убил ее.

— Вы шутите!

— Я сейчас в Каире. Похороны состоятся завтра. Врачи считали, что это сердечный приступ, пока я не упросила их поискать на теле следы укола. Они нашли этот след, и теперь ее смерть квалифицируется как преднамеренное убийство. Ахилл умеет читать. Он выяснил, какие лекарства при введении в кровь вызывают смерть. А вот как он добился, чтобы она сидела спокойно, — этого я не знаю.

— Но как я могу вам поверить, сестра Карлотта? Такой добрый мальчик, такой вежливый, так умеет привлекать к себе симпатии людей… Он прирожденный лидер. Нет, такие люди не убивают.

— Посмотрите, кто умер. Учительница, которая подшучивала над его невежеством, когда он впервые пошел в школу, причем иногда делала это перед всем классом. Врач, видевшая его на операционном столе под анестезией. Беспризорница, чьи ребята избили его. Уличный мальчишка, обещавший прикончить его и заставивший его прятаться. Неслучайность этих совпадений убедила бы даже присяжных, но только не вас.

— Да убедили вы меня. Убедили в том, что опасность может оказаться весьма реальной. Но я и до этого уже предупредил учителей Боевой школы, что такая опасность существует. А сейчас я уже не командую школой.

— Но вы же сохранили контакты. Если вы еще раз и более серьезно предупредите их, они примут меры…

— Я предупрежу их при первом удобном случае.

— Вы опять лжете мне!

— И вы говорите такое по телефону?

— Вы хотите, чтобы Боб подвергся опасности!

— Сестра… Да! Хочу! Но не такой реальной и страшной. Я сделаю все, что смогу.

— Если вы допустите, чтобы Боб пострадал, Господь спросит с вас за это!

— Ему придется встать в очередь, сестра Карлотта. Право первой ночи за военно-полевым судом Межзвездного флота.


Боб заглянул в вентиляционное отверстие своей комнаты и поразился: неужели еще недавно он был так мал, что пролезал в него? Каким же он был? Размером с крысу, что ли?

К счастью, сейчас у него была собственная комната и он теперь не был намертво привязан к узким ходам системы, подающей воздух в жилые помещения школы. Боб водрузил стул на стол, вскарабкался на него и дотянулся до узкой вентиляционной решетки, прикрывавшей вход в систему воздухозабора.

Решетка состояла из нескольких довольно длинных секций и располагалась на стене, выходившей в коридор. Эта стена не была капитальной, и панель над решеткой можно было легко снять. Когда это было сделано, в комнате под потолком возникло весьма широкое отверстие, которое вело в воздуховод, протянувшийся над потолком коридора, куда еще вполне можно было пролезть.

Боб тут же снял одежду и отправился в новое путешествие по лабиринтам вентиляционной системы.

Теперь это оказалось куда труднее, чем раньше. Боб даже удивился, как сильно он вырос за истекший год. Несмотря на трудности, он вскоре оказался в том месте, где находились камеры подогрева воздуха и вентиляторы. Здесь он занялся исследованием осветительной сети, а затем принялся осторожно вывинчивать в нужных местах лампочки и отключать светящиеся полоски на стенах. В результате он получил искомое — широкую вертикальную шахту, погружавшуюся в полную темноту, когда дверь в помещение с камерами подогрева закрывалась, и сумеречную, когда эта дверь была открыта. Ловушка настроена.


Ахилл никогда не переставал удивляться тому, как легко окружающая его вселенная склонялась перед его, Ахилла, волей. Все, чего он желал, рано или поздно послушно появлялось перед ним.

Проныра и ее банда подняли Ахилла над другой шпаной.

Сестра Карлотта определила его в школу при церкви в Брюсселе. Доктор Деламар выпрямила ему ногу, так что он теперь бегал ничуть не хуже других мальчишек своего возраста. А теперь он попал в Боевую школу, и его первым командиром оказался — кто бы мог подумать — малыш Боб, готовый принять его под свое крыло и помочь шагать по карьерной лестнице. Да, вселенная была создана специально, чтобы служить интересам Ахилла, а всем людям следует выполнять его малейшие желания.

Боевой зал оказался жутко холодным местом. Какой-то ящик для мизерных сражений. Прицелься из пистолета, нажми спусковой крючок — и костюмы малышей заморозятся. Конечно, Амбал сделал ошибку, продемонстрировав этот процесс на самом Ахилле, а затем ржал, пока Ахилл дрейфовал в воздухе, не в силах двинуть рукой или ногой, чтобы хоть как-то изменить направление этого дрейфа. Хороший человек не должен так поступать. Это неправильно, а у Ахилла после этого всегда возникает гнетущее ощущение унижения, которое проходит, только когда он приведет все в порядок и уравняет счет. Необходимо, чтобы в мире царили добро и уважение.

И Боб тоже хорош. Сначала, казалось, все пойдет гладко, но потом Боб стал унижать его, Ахилла. Сначала он уведомил всех, что когда-то Ахилл был его «папой», а потом показал, что теперь тот всего лишь простой солдат его армии. Этого Бобу не следовало делать. Нельзя обманывать надежды человека, нельзя его принижать. Боб изменился. В прошлом, когда Проныра повалила Ахилла на спину, опозорив его в глазах всей этой мелюзги, именно Боб высказал ему уважение, крикнув: «Убей его!» Вот что сказал Боб! Он — этот крошечный мальчуган — знал, что даже поверженный на спину Ахилл смертельно опасен. Но теперь, похоже, он забылся. Более того, Ахилл почти уверен, что именно Боб велел Амбалу заморозить Ахиллу боевой костюм и унизить его в тренировочном зале, заставив других ребят хохотать над ним.

«Я был твоим другом и защитником, Боб, потому что ты проявил ко мне уважение, но теперь мне придется взвесить то, что было раньше, и то, как ты отнесся ко мне в Боевой школе. Ты меня не уважаешь».

Беда в том, что курсанты в Боевой школе не получают в руки ничего, что могло бы быть использовано в качестве оружия. Все тут дышит безопасностью. К тому же никто и никогда не остается в одиночестве. Кроме командующих. Они живут отдельно. В этом что-то есть. Впрочем, Ахилл подозревал, что учителя каким-то образом следят за всеми и знают об их поступках. Надо хорошенько изучить эту систему и узнать, каким образом можно избежать слежки. А уж потом приступить к наведению здесь порядка.

Ахилл был убежден, что он прекрасно подготовлен для грядущих событий. Возможности обязательно возникнут. А он, будучи Ахиллом, непременно воспользуется ими, когда наступит для этого подходящее время. И это будет время торжества справедливости — справедливости не только в этой жалкой системе, а во всем мире, где тысячи детей умирают от голода, от невежества и увечий на улицах городов, тогда как другие жиреют от привилегий, безопасности и здоровья. Все эти взрослые, которые управляли миром в течение тысяч лет, были тупицами и неудачниками. Он, и только он, сможет искоренить пороки общества.

На третий день пребывания Ахилла в Боевой школе армия Кроликов впервые сражалась под командованием Боба. И потерпела поражение. Конечно, если бы командовал Ахилл, они бы выиграли этот бой. Боб занимался какими-то благоглупостями, переложив выбор тактики и руководство боем на своих взводных. Ясно же было, что эти взводные, назначенные еще предшественником Боба, никуда не годятся. Если Боб хочет побеждать, то ему следует куда более жестко контролировать их действия. Когда он попробовал изложить свои соображения Бобу, этот мальчишка только улыбнулся — этакой многозначительной и раздражающе надменной улыбочкой — и ответил, что ключ к победе лежит в кармане каждого взводного и что каждый солдат обязан понимать ситуацию и действовать в интересах всей армии и ее победы. Ахиллу очень хотелось отвесить Бобу хорошую затрещину: то, что он мямлил, было глупо и далеко от здравомыслия. Кто знает, как следует организовывать события, тот не должен позволять мелким людишкам устраивать свои дела по укромным уголкам вселенной. Он обязан натянуть поводья, натянуть их резко и неожиданно. Надо плетью привести своих солдат к повиновению.

Как говорил Фридрих Великий, солдат должен бояться своих офицеров больше, нежели пуль противника. Нельзя править, не прибегая к открытым силовым приемам. Подчиненные должны склонить голову перед лидером. Они должны сдаться ему, покорно опустить головы, приняв аксиому, что править ими должны только разум и воля властителя. Видно, никто, кроме Ахилла, не понимает, что именно в этом заключена тайна могущества жукеров. Индивидуальный мозг не играет у них роли, есть лишь разум улья или муравейника. Беспрекословное повиновение матке.

«Мы никогда не победим жукеров, не изучив их, не став такими же, как они».

Объяснять это Бобу смысла не было. Он и слушать не станет. Никогда ему не превратить армию Кроликов в улей. Он трудится над другим — как превратить ее в хаос. Это отвратительно и непереносимо.

Невыносимо… И все же как раз в ту минуту, когда Ахилл размышлял о том, что он долго не сможет терпеть этот идиотизм и разгильдяйство, Боб вызвал его в свою комнату.

Ахилл очень удивился, когда, войдя в комнату, обнаружил, что часть стенной панели под потолком снята и открывает доступ к системе воздухозабора. Это было совсем не то, чего он ждал.

— Раздевайся донага, — скомандовал Боб.

Ахиллу показалось, что его хотят унизить. Но Боб стал быстро стягивать свою форму.

— Учителя следят за нами, используя нашу же одежду, — сказал Боб. — Однако, если ты ее снял, они не знают, где ты находишься, за исключением спортзала и Боевого зала, где есть дорогая и сложная аппаратура, которая улавливает тепловые излучения тел. Но мы туда не полезем, а потому раздевайся.

Боб быстро разделся догола. Поскольку он был первым, Ахиллу нечего было стыдиться.

— Мы с Эндером занимались этим вместе, — говорил Боб. — Все думали, что он такой гениальный командующий, но правда в том, что он наперед знал планы других командиров, так как мы с ним производили разведку, используя вентиляционную систему. Мы следили не только за командующими. Мы узнавали и то, что задумывали наши учителя. Мы все знали наперед. Таким образом работать было куда легче.

Ахилл захохотал. Вот это клево! Может, Боб и дурачок, но насчет Эндера Ахилл наслышан. Тот дело знал туго.

— Для этого нужны двое, да?

— Чтобы пробраться туда, откуда я смогу шпионить за учителями, нужно воспользоваться широкой вертикальной шахтой. Там темно как у негра в желудке. Мне нужен кто-то, кто спустит меня туда, а потом вытащит обратно. Я пока не знаю, кому из Кроликов можно довериться, а потому… Ты-то тут. Мой давний проверенный.

Вот оно! Снова вселенная идет ему навстречу. Он и Боб останутся наедине! Никто не узнает, где они были. Никто не узнает, что случилось с Бобом.

— Я готов, — сказал Ахилл.

— Подсади меня! — приказал Боб. — Ты выше, сможешь и сам подтянуться.

Ясное дело — Боб тут бывал многократно. Он быстро пролез сквозь отверстие в стене и оказался в воздуховоде, где можно было передвигаться ползком. Его пятки и зад время от времени освещались отблесками ламп, проникавшими сквозь вентиляционные решетки в коридоре. Ахилл внимательно смотрел, как и куда ставит ступни и руки Боб, так что вскоре он действовал ничуть не хуже. Каждый раз, когда Ахилл пользовался своей в прошлом больной ногой, он поражался, как это здорово у него получается. Нога шла туда, куда он ей приказывал идти, она великолепно держала вес его тела. Доктор Деламар была отличным хирургом, но даже она удивлялась тому, как реагирует тело Ахилла на операции. Оно — его тело — как бы сохраняло память о том, каким оно было в те времена, когда он был здоров, оно стремилось вернуться к этому состоянию. Те былые годы — годы физических страданий и увечий — вселенная использовала для воспитания в Ахилле ненависти к беспорядку. Теперь он владел прекрасным телом, которое вело его вперед к цели — к восстановлению порядка и уничтожению хаоса.

Ахилл старался запоминать путь, которым они ползли. Если будет нужно, он сумеет разыскать дорогу обратно и один. Он не может позволить себе заблудиться или выдать свое присутствие здесь. Никто не должен узнать о его пребывании в вентиляционной системе. Ведь если он не даст повода, учителя не смогут заподозрить его ни в чем. Им известно только, что он и Боб — старые друзья. И когда Ахилл будет горевать об этом шибздике, по его лицу потекут настоящие слезы. Они появятся сами собой — ведь в этих трагических смертях есть своего рода благородство. Величие, подобное движению вселенной, повинующейся ловким пальцам Ахилла.

Огонь в печах камер подогрева воздуха ревел, когда они пробрались в камеру, где хорошо были видны стальные стены станции. Ух как пылало пламя! Оно почти не оставляло пепла — сгорало все. Люди тоже гибнут, случайно попав в огонь. Время от времени такое случается. Сейчас Боб поползет дальше… хорошо бы оказаться поближе к печам…

Но, вместо этого, Боб открыл дверь, ведущую в густую тьму.

Слабый свет, проникавший сюда, лишь намеком очерчивал еще более мрачный провал в полу.

— Смотри не наступи туда, — весело сказал Боб. Он поднял с пола моток тоненького шнура. — Это страховочный шнур. Необходимая штука в списке спасательного оборудования. Предназначен, чтобы удерживать ремонтников от улета в космос, когда они проводят работы на внешней поверхности станции. Эндер и я крепили его… Перебрасывали вон через ту балку — это позволяет мне спускаться прямо по центру шахты. В руках ты его удержать не сможешь — он распорет тебе кожу до костей. Поэтому обвяжи его вокруг талии — вот, так он не соскользнет. И держись крепче. Сила тяжести тут невелика, я просто прыгну вниз. Длину шнура мы рассчитали так, чтобы я останавливался на том уровне, где находятся вентиляционные отверстия учительской комнаты.

— А тебя шнур не поранит, когда ты резко затормозишь?

— Еще как! — ответил Боб. — Только без труда не выловишь и рыбку из пруда. Там я отвяжу шнур, повешу его на металлический штырь, где он и останется висеть до тех пор, пока я снова не привяжусь к нему. Потом ты вытянешь меня обратно. Нет-нет, не руками. Тебе надо будет пройти через эту дверь в то помещение, где мы только что были, обойти бимс, чтобы шнур обвился вокруг него, а потом проделать то же самое несколько раз, пока не окажешься у самой стены. Стой там, пока я не раскачаюсь хорошенько на шнуре и не допрыгну вон до того выступа. Тогда я отвяжусь, ты вернешься сюда, и мы оставим шнур до следующего раза. Здорово придумано?

— Я все понял, — ответил Ахилл.

Вместо того чтобы крутиться у стены, можно просто походить по комнате. Пусть Боб повисит там подольше, тем более что развязать узел на шнуре в полной тьме не так-то легко. Рев камер подогрева и вентиляторов заглушит крики о помощи, а у Ахилла будет время осмотреться. Надо узнать, как добраться до огня. А потом он вытащит Боба, задушит и швырнет тело в пламя. Шнур же бросит в шахту. Там его никто не найдет. Вполне вероятно, что и Боба никто никогда больше не увидит. А если и найдут, то мягкие ткани к тому времени уже сгорят, так что следов преступления обнаружить не получится.

С мелкими же проблемами, если они и возникнут, Ахилл справится сам.

Ахилл надел петлю через голову и затянул ее под мышками. Боб сделал то же самое со своим концом шнура.

— Готово, — сказал Ахилл.

— Смотри, надо, чтобы петля была затянута очень туго. Не должно быть никакой слабины, когда я заторможу, достигнув дна.

— Она затянута туго.

Но Боб решил проверить сам. Он просунул палец под шнур.

— Надо еще туже, — сказал он.

Ахилл затянул петлю еще сильнее.

— Отлично, — сказал Боб. — То, что надо. Начинай!

Начинай? А кто, кроме Боба, мог тут что-либо начать?

Шнур вдруг сильно натянулся, и Ахилла вздернуло вверх.

Еще несколько рывков — и он уже висит в воздухе над устьем черной шахты. Шнур больно врезался в тело…

Когда Боб сказал «начинай», он обращался к какому-то другому человеку, который уже был тут, ждал в засаде. Экий гнусный хитрый подонок!

Ахилл, однако, предпочел промолчать. Он поднял руки, пытаясь дотянуться до балки. Оказалось — невозможно. Не мог он и вскарабкаться по шнуру. Голыми руками, да еще по туго натянутому весом его собственного тела шнуру, — нечего и думать.

Он начал дергаться на шнуре, пытаясь раскачаться, но, несмотря на увеличившийся размах маятника, Ахилл не мог ни до чего дотронуться. Ни стены́, ни другой какой зацепки.

Пришло время вступить в переговоры.

— В чем дело, Боб?

— Дело в Проныре, — ответил тот.

— Она умерла, Боб.

— Ты целовал ее. А потом убил и бросил в реку.

Ахилл почувствовал, как кровь прилила к его лицу. Ничего этого Боб не мог знать. Просто блефует. Откуда Бобу знать, что он целовал Проныру, если его там не было?

— Ошибаешься, — сказал Ахилл.

— Это было бы очень печально. Ведь если я ошибаюсь, то за преступление ответит невиновный.

— Погибнет? Не дури, Боб. Ты же не убийца!

— Верно, но сухой и горячий воздух шахты сделает это дело за меня. Обезвоживание наступит уже через день. Ты ведь уже ощущаешь сухость во рту? А потом ты будешь долго висеть тут высохшей мумией. Это система воздухоснабжения, так что воздух тут фильтруется и подвергается очистке. Даже если твой труп и повоняет немного, никто этого не ощутит. Никто тебя не увидит: лучи света, проходящего через дверь, идут ниже тебя. Впрочем, сюда никто не ходит. Твое исчезновение, конечно, заметят, но оно так и останется тайной Боевой школы. О тебе будут ходить легенды, а новичков станут пугать байками о привидении.

— Боб, я ее не убивал!

— Да я же сам видел вас, несчастный идиот! Мне плевать на то, что ты тут болтаешь! Я видел тебя! Вот уж никогда не думал, что заставлю тебя заплатить за то, что ты с ней расправился! Проныра не сделала тебе ничего, кроме добра. Я умолял ее убить тебя, но она была милосердна. Она превратила тебя в короля улиц. Ты за это ее убил?

— Не убивал я!

— Тогда мне придется выложить карты на стол, раз ты, Ахилл, так глуп, что не понимаешь своего положения. Во-первых, ты забыл, где находишься. Там, на Земле, ты привык к тому, что ты намного умнее большинства окружающих. Но здесь — в Боевой школе — мы все не глупее тебя, а большинство гораздо умнее. Ты думаешь, Амбал не понял значения взглядов, которые ты бросал на него? Ты думаешь, он не понял, что ты приговорил его к смерти за то, что он всего лишь немного подшутил над тобой? Ты полагаешь, что Кролики сомневались в моих словах, когда я рассказал им, кто ты такой? Они сразу заметили, что с тобой что-то неладно. Взрослые могли этого не обнаружить, они способны клюнуть на твою грубую лесть и подхалимаж, но мы тут не такие доверчивые. И поскольку у нас только что был случай, когда один парень пытался убить другого, никто не собирается ждать, когда же будет нанесен еще один смертельный удар. Потому что — и это самое главное — нам плевать на спортивный дух и справедливость. Мы солдаты. А солдаты не дают равных шансов врагу из соображений спортивной этики. Солдаты стреляют в спину, они ставят ловушки и организуют засады. Они врут врагам и скопом набрасываются на одного, если такая возможность возникает.

Ахилл знал: Боб прав, а он сильно просчитался. Он забыл, что, когда Боб молил Проныру убить его, Ахилла, он не только выказывал этим свое уважение к Ахиллу, но и в самом деле хотел, чтоб она это сделала.

Да, тут Ахилл очень сильно просчитался.

— Поэтому существуют лишь два возможных окончания нашей встречи. Первый: мы просто подвесим тебя здесь и будем по очереди следить за тем, чтобы ты не выкинул какой-нибудь номер и не выбрался отсюда, пока не подохнешь. Потом мы бросим тебя тут, а сами будем жить, как жили. Второй: ты признаешься во всем, я повторяю — во всем, а не только в том, что известно мне. Ты признаешься во всем. Ты признаешься учителям. Признаешься психоаналитикам, которые послали тебя сюда. Ты будешь признаваться, чтобы заработать себе место в психушке — где-то там, на Земле. Нам наплевать на то, какой вариант ты выберешь. Все, что нам нужно, — это чтобы ты никогда больше не прошелся по коридорам нашей Боевой школы свободным. Да и по другим коридорам тоже. Итак… что ты выбираешь? Иссохнуть на веревке или рассказать учителям о своем безумии?

— Приведите учителя, и я признаюсь.

— Похоже, ты не вник в мое объяснение того, почему нас не следует считать дурачками. Ты признаешься сейчас. Перед свидетелями. И перед микрофоном. Мы не станем приводить сюда учителя, чтобы он увидел тебя висящим на веревке и проникся бы жалостью к тебе. Учитель, который придет сюда, будет точно знать, кто ты есть, а сопровождать его будут шесть морских пехотинцев, чтобы держать тебя в наручниках и под надзором на всякий случай, потому что, Ахилл, они тут не в игрушки играют. Тут не дают шансов на побег. У тебя здесь никаких прав нет. Права появятся на Земле. И вот твой последний шанс. Пришло время покаяния.

Ахилл с трудом удерживался от смеха. Бобу очень хочется одержать победу. Ему даже кажется, что он ее одержал. На какое-то время. Ахилл понимал, что у него нет никаких шансов удержаться в Боевой школе. Но Боб не настолько умен, чтобы просто прикончить Ахилла и тем самым поставить точку. Нет, Боб совершает глупость — он дарует Ахиллу жизнь. А пока Ахилл жив, время будет работать на него. Вселенная изогнется и откроет ему дверь. Ахилл снова станет свободным. И это произойдет скоро.

«Не надо было оставлять для меня открытую дверь, Боб. Потому что однажды я убью тебя. Тебя и остальных, которые видели меня бессильно висящим на веревке».

— Ладно, — сказал Ахилл. — Я прикончил Проныру. Задушил и бросил в реку.

— Продолжай.

— А чего говорить-то? Тебе хочется знать, как она обмочилась и обкакалась, пока я ее душил? Или как у нее глаза вылезли из орбит?

— Одного убийства еще недостаточно для заключения в психушку, Ахилл. Ты же знаешь, что убивал и раньше.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что для тебя это привычное дело.

«Действительно, я не волновался. Даже в самый первый раз. Ты, Боб, просто не понимаешь, что такое ощущение власти. Если тебе трудно убивать, значит и власти тебе не видать».

— Я убил Улисса, конечно, просто потому, что он мне надоел.

— И?..

— Я тебе что — серийный убийца?

— Ты живешь, чтоб убивать. Рассказывай все. А потом еще убеди меня в том, что это действительно все.

Сейчас Ахилл просто играл с ними. На самом деле он уже давно сам решил рассказать им все.

— Самой последней была доктор Вивиан Деламар, — сказал он. — Я велел ей не делать мне операцию под общим наркозом. Велел оставить меня в сознании. Такую боль я способен вынести. Но она считала, что имеет власть надо мной. Что ж, ей не следовало поворачиваться ко мне спиной. И почему она оказалась такой дурой, что не заметила моего шприц-пистолета? Я прижал ствол к ее шее, так что она даже не почувствовала иглы, которая вошла в мышцу, контролирующую движения языка. Решили, она в своем кабинете умерла от сердечного приступа. А что я туда заходил, никто не видал. Рассказывать еще?

— Я хочу знать все, Ахилл.

Это заняло двадцать минут, но зато Ахилл развернул перед ними всю хронику. Все семь случаев, когда он «упорядочивал» хаос. Ему было даже приятно рассказывать об этом вот так — подробно и без спешки. Никто до сих пор еще не получал столь подробных сведений о том, как могуч он, Ахилл.

Ему очень хотелось увидеть их лица — вот чего ему действительно не хватало. Хотелось увидеть выражение отвращения, которое говорило бы об их слабости, о неспособности смотреть в глаза силе.

Вот Макиавелли — тот в этом понимал толк. Если ты намерен править, то не пренебрегай убийством. И Саддам Хусейн — тоже понимал. Он жаждал совершать убийства врагов собственной рукой. Нельзя стоять в сторонке и поручать совершение убийств другим людям. И Сталин — тоже понимал: никому нельзя доверять. Доверие расслабляет. Ленин был добр к Сталину, он дал ему шанс, он вытащил его из неизвестности, он поставил его Хранителем Врат Власти. Но это не помешало Сталину сначала изолировать Ленина, а потом и убить его. Это вон те дурачки ничего не могут. Все их военные писатели — философы от письменного стола. Их военная история — ненужная ветошь. Просто одно из орудий, которыми пользуются великие люди, чтобы добыть и удерживать Власть. Единственная возможность остановить великого человека — это возможность, использованная Брутом.

«Боб, ты не Брут. Включите свет! Дайте мне увидеть ваши лица!»

Но свет так и не зажегся. Когда Ахилл закончил, а они стали выходить, лишь слабый луч света, падавший из открытой двери, высветил силуэты уходивших. Их было пятеро. Все нагие, но с записывающими аппаратами в руках. Они их даже проверили, прокручивая запись. Он услышал свой собственный голос — сильный, ни разу не дрогнувший. В нем звучала гордость за поступки. Слабакам это докажет, что он действительно «безумен», и они оставят его в живых. До тех пор, пока вселенная, послушная его воле, не откроет ему двери и не выпустит, чтобы он мог править на Земле — править кровью и страхом. Раз они не показали ему своих лиц, у него нет выбора. Когда власть окажется в его руках, он прикажет уничтожить всех курсантов Боевой школы, которые учились с ним в это время. Очень здравая мысль, между прочим. Ведь все блестящие военные умы современности так или иначе были связаны с этой школой. Совершенно очевидно: чтобы править, Ахиллу следует избавиться от всех, кто когда-либо числился в списках этого заведения. Вот тогда у него не будет соперников. И он станет тестировать всех детей, чтобы обнаружить хоть проблеск военного таланта. Царь Ирод хорошо понимал, как надо удерживать власть.

Часть VI ПОБЕДИТЕЛЬ

Глава 21

Путем чистой логики

— Мы не собираемся больше ждать доклада полковника Граффа об ущербе, нанесенном здоровью Эндера Виггина. Виггин не нуждается в обучении в Тактической школе, чтобы выполнить работу, которую ему предстоит исполнить. Но нам необходимо доставить сюда всех остальных. Они должны прочувствовать, на что способны старые корабли, прежде чем их переведут в Командную школу и посадят за имитационные машины. Все это требует времени.

— Они успели пройти лишь несколько игр.

— Я не отводил бы им все то время, которым мы реально располагаем. Международная лига обороны будет находиться в двух месяцах пути от вас, и к тому времени, когда группа покинет Тактическую школу, расстояние от нее до штаба МФ составит четыре месяца. Таким образом, срок их пребывания в Тактической школе сократится до трех месяцев, после чего они должны быть переведены в Командную. Три месяца, в которые предстоит уложить материал, рассчитанный на несколько лет обучения.

— Я обязан сообщить вам, сэр, что Боб, видимо, прошел последний тест, подготовленный полковником Граффом.

— Испытание? Проверка? Когда я снимал с занимаемого поста полковника Граффа, я надеялся, что его тошнотворная испытательная программа закончилась вместе с ним.

— Мы не знали, насколько опасен этот Ахилл. Нас предупредили о том, что некоторая опасность существует, но… он выглядел таким милым… Я не собираюсь возлагать всю вину на полковника Граффа; как вы понимаете, он просто был не в курсе, не мог знать…

— Знать что?

— Знать, что Ахилл — серийный убийца.

— Графф должен чувствовать себя сейчас на седьмом небе от радости. С Эндером их число возросло до двух.

— Я не шучу, сэр. Ахилл имеет на своем счету семь трупов.

— А как же он прошел все проверки?

— Он хорошо чувствовал, как надо отвечать на психологические тесты.

— Только, пожалуйста, не говорите мне, что все семеро были убиты в Боевой школе!

— Восьмое убийство должно было произойти именно здесь, но Боб заставил его покаяться.

— Ого, значит, Боб уже стал исповедником?

— По правде говоря, сэр, он применил довольно искусную стратегию. Он перехитрил Ахилла, заманил его в ловушку, и тому не осталось другого выбора, как сознаться.

— Итак, Эндер — милый мальчик из хорошей средней американской семьи — убивает парня, который хочет замочить его в душевой. А уличный хулиган Боб передает серийного убийцу в руки правосудия.

— Для нас большее значение имеет тот факт, что Эндер, который с таким блеском организовывал небольшие боевые подразделения, победил Бонзо в рукопашной один на один. А Боб — одинокий волк, у которого в школе и спустя год друзей-то почти не было, сколачивает группу ребят, ставших его защитниками и свидетелями, с помощью которых захватывает и понуждает к даче показаний серийного убийцу. Я не могу судить, рассчитывал ли Графф на такой результат, факт состоит в том, что его тесты заставили каждого мальчика действовать не только против наших ожиданий, но и против собственных склонностей.

— Склонностей, майор Андерсон?

— Все это вы найдете в моем докладе.

— Все же попробуйте написать его, ни разу не употребив слово «склонности».

— Да, сэр.

— Я отдал приказ эсминцу «Кондор» забрать всю вашу группу.

— Сколько человек вам надо, сэр?

— Нам потребуются максимум одиннадцать. Карби, Момо и Би находятся уже на пути в Тактическую. Но Графф говорил мне, что из них только Карби сможет хорошо взаимодействовать с Эндером. Кроме того, мы должны зарезервировать место для Эндера, однако на всякий случай нужна замена. Так что шлите десять.

— Десять каких?

— Откуда мне знать, черт побери! Конечно, Боб, остальные, по поводу кого вы уверены, что они будут хорошо контактировать с Эндером или Бобом… Не знаю, который из двух станет командующим…

— Один список для двух возможных командующих?

— Наиболее вероятный — для Эндера. Нам нужно, чтоб они не были антагонистами и чтобы из них можно было создать настоящую команду.


Приказ пришел в 17:00. Бобу предлагалось явиться на борт «Кондора» в 18:00. Вещей у него не было. Ему дали на час больше времени, чем Эндеру. Поэтому Боб отправился к своей армии, сообщил о том, что с ним произошло и куда его отправляют.

— Но мы же успели сыграть всего лишь пять игр, — сказал Иту.

— Когда подают автобус, в него положено входить.

— Это верно, — согласился Иту.

— А кто еще с тобой? — спросил Амбал.

— Мне не сказали. Просто в Тактическую.

— А мы даже не знаем, где это.

— Где-то в космосе, — сказал Иту.

— Да ладно?!

Шутка была так себе, но все засмеялись.

Прощание не было тяжелым. Он пробыл с ними всего восемь дней.

— Жаль, что мы для тебя ни одной Игры не выиграли, — буркнул Иту.

— Вы бы выиграли, если бы я того хотел, — ответил Боб.

Все поглядели на него как на сумасшедшего.

— Я же был тем, кто предложил отказаться от рейтингов. И как бы это выглядело, если бы мы выигрывали каждую Игру?

— Выглядело бы это так, что ты очень даже заботишься о своем рейтинге.

— А меня больше беспокоит другое, — сказал кто-то из взводных. — Неужели ты обучал нас так, чтобы мы всегда проигрывали?

— Нет. Я просто хочу сказать, что у меня иная шкала ценностей. Чем мы обогащаем свои знания, одерживая победы друг над другом? Ничем. Мы же не собираемся сражаться в будущем с детьми человеческими? Мы будем сражаться с жукерами. Но если так, то чему нам надо учиться? Как лучше координировать боевые действия. Как наладить взаимоподдержку. Как научиться понимать ход сражения и как брать на себя ответственность за все, даже если ты не получил команды. Вот это я и отрабатывал с вами, ребята. А если бы мы с самого начала побеждали, врывались в зал и размазывали противника по стенам, используя мою стратегию, то чему бы вас это научило? Ведь вы уже имели хорошего командующего в прошлом. Вам нужно было всего лишь научиться взаимодействию.

Поэтому я поставил вас в трудную ситуацию. К концу вы обучились взаимодействовать. Делать работу сообща.

— И тем не менее не одержали ни одной победы!

— По моим меркам это не так. Система уже работает. Когда к нам снова заявятся жукеры, они попытаются сделать так, чтобы у нас наступил полный развал. Помимо обычных трудностей, которые приносит с собой война, они предпримут такие действия, которые мы не можем предугадать, так как жукеры не гуманоиды и думают совсем иначе, чем мы. Мы будем выбиваться из сил, будем сражаться, но в конечном-то счете дело сведется к одной проблеме: что делать, когда общее командование повержено в прах? Когда окажется, что у тебя есть только твоя эскадра, твой транспорт, ты сам со своей потрепанной в боях ударной частью и пять орудий на восемь кораблей? Как будут взаимодействовать твои командиры? Как будут поддерживать и выручать друг друга? Вот над этим я и работал с вами. А потом шел в командирскую столовую и рассказывал им то, что узнал. То, что узнал от вас. Но и от них я узнавал кое-что очень важное для нас всех. И рассказывал об этом вам. Верно?

— Что ж, с тем же успехом ты мог бы и нам рассказать то, что узнал от нас, — сказал Иту.

Чувствовалось, что он сердит.

— А зачем мне было говорить? Вы и так все понимали.

— Но тогда надо было нам сказать, что поражение — это хорошо.

— Но ведь вы должны были стараться победить. Я не мог сказать такого потому, что эта система срабатывает, только если вы будете думать, что победа важна сама по себе. Ну, как будет, когда вернутся жукеры. Тогда она будет много значить. Тогда придется хитрить и упорствовать, тогда поражение будет означать не только вашу личную гибель, но и гибель всех, кто вам дорог, гибель всей человеческой расы. Послушайте, я ведь знал, что нам не суждено быть вместе долго. Поэтому я старался как можно лучше использовать время — и ваше, и мое. Вы, ребята, уже сейчас готовы командовать армиями.

— А что будет с тобой? — спросил Амбал. Он улыбался, но вопрос звучал серьезно. — Ты будешь командовать флотом?

— Не знаю. Все зависит от того, захотят ли они победить, — отшутился Боб.

— Вот в том-то и дело, Боб. Солдаты не любят поражений.

— А потому, — ответил ему Боб, — поражение — учитель более суровый и умный, чем победа.

Они слушали внимательно. Обдумывали. Кое-кто согласно кивнул.

— Разумеется, при условии, что ты выживешь, — добавил Боб и улыбнулся.

Солдаты тоже заулыбались.

— За эту неделю я постарался дать вам все самое лучшее из того, что сумел придумать, — сказал Боб. — И от вас получил столько, сколько смог впитать мозгами. Спасибо вам за все.

Он встал и отдал честь.

Они отсалютовали ему в ответ.

Боб вышел и отправился прямиком в казарму армии Крыс.

— Николай только что получил приказ, — сказал ему взводный.

Боб было подумал, не получил ли и Николай путевку в Тактическую? Первой мыслью Боба было, что Николай к этому еще не готов. Второй: «Мне бы очень хотелось, чтоб получил». Третьей: «Хороший же я друг, если первым делом подумал, что Николай еще не заслуживает повышения».

— Какой приказ?

— Он получил армию. Черт, он у нас даже взводным не был. Ведь он у нас всего неделю пробыл.

— Какую армию?

— Кроликов. — Взводный посмотрел на форму Боба. — Ах ты черт, он же пошел на твое место!

Боб засмеялся и направился к той комнате, которую покинул совсем недавно.

Николай сидел там, дверь была широко распахнута, вид у него был самый несчастный.

— Войти можно?

Николай поднял взгляд и ухмыльнулся:

— Скажи, что ты пришел забрать свою армию назад!

— Я дам тебе подсказку: постарайся победить. Они считают это крайне важным.

— Знаешь, я не мог поверить, что ты продул все пять сражений!

— Тебе известно, что в школе больше нет рейтингов, но мне кажется, что счет ведут все.

— Я вел только твой счет.

— Николай, я бы очень хотел, чтобы нас отправили вместе.

— Что происходит, Боб? Время поджимает? Может быть, жукеры уже тут?

— Не знаю.

— Брось, ты же у нас мастер вычислять и делать прогнозы.

— Если бы жукеры и в самом деле были близко, учителя не оставили бы вас на станции. Они эвакуировали бы вас на Землю. Или на какой-нибудь астероид, не знаю. Кое-какие признаки свидетельствуют, что конец близок. Другие — что ничего серьезного в наших окрестностях не происходит.

— А может, они собираются послать мощный флот против планеты жукеров, а вы, ребята, будете подрастать во время похода?

— Возможно. Но время, когда надо было запускать такой флот, приходится на конец прошлой войны.

— Угу, но, может быть, они не знали тогда, где находится мир жукеров, и узнали только сейчас?

Боб похолодел:

— Возможно. Мне это в голову не приходило. Жукеры могли послать сигналы на свою планету. Тогда все, что мы должны были сделать, — это уловить направление этой передачи. Следить за лучом, понятно? Это должно быть записано в бортовых журналах.

— А что, если они общаются не с помощью световых сигналов?

— Все прочие средства связи всяко медленнее скорости света.

— Верно, но вдруг существует средство, о котором мы и представления не имеем?

Боб недоуменно взглянул на него.

— Ох, я знаю, что несу чушь… Законы физики и все такое… Но только знаешь, я все пробую придумать… Мне не нравится, что мы с порога отбрасываем то, что считаем невозможным.

Боб расхохотался:

— Merda, Николай! Знаешь, мне надо было болтать поменьше и давать тебе возможность вставить хоть слово в те времена, когда мы с тобой трепались, лежа на соседних койках.

— Боб, я знаю, что я отнюдь не гений…

— Мы тут все гении, Николай.

— Так я же еле плетусь за вами!

— Что ж, может, ты и не Наполеон, а только Эйзенхауэр. Однако не думай, что я по этому поводу стану орошать тебя слезами.

Теперь уже рассмеялся Николай.

— Мне будет сильно не хватать тебя, Боб.

— Спасибо тебе, что ты пошел со мной на встречу с Ахиллом, Николай.

— Из-за этого типа мне все время теперь кошмары снятся!

— Мне тоже.

— Я ужасно рад, что ты привел туда и других. Иту, Амбала, Бешеного Тома. Мне все время казалось, что нам бы и еще человек шесть не помешало, пока он висел на этой проволоке. Когда увидишь такого, становится ясно, почему людям пришлось изобрести казнь через повешение.

— Когда-нибудь, — сказал Боб, — я буду нужен тебе так же сильно, как ты нужен мне. Я буду готов.

— Я жалею, что не пошел в твой взвод, Боб.

— Ты был прав тогда, — ответил Боб. — Я просил тебя, так как ты был моим другом, а мне казалось, что мне там будет необходим друг. Но я должен был понять, что ведь и я твой друг, а стало быть, должен чувствовать, что необходимо для тебя.

— Я никогда больше не подведу тебя.

Боб обнял Николая. Тот в ответ крепко прижал его к груди.

Боб вспомнил, как он покидал Землю. Как обнимал сестру Карлотту. Как холодно анализировал ситуацию: «Ей это нужно. А мне ничего не стоит. Ладно, обниму ее».

Но теперь он уже не тот ребенок.

«Может быть, потому, что я все же пришел на помощь Проныре. Пусть слишком поздно для нее, но я все же заставил ее убийцу сознаться в преступлении. Я заставил его заплатить за содеянное, хоть это и не бог весть какая цена!»

— Иди к своей армии, Николай, — сказал Боб. — А мне пора на космический корабль.

Он смотрел, как уходит Николай из комнаты, и вдруг с болью подумал, что, возможно, больше они никогда не увидят друг друга.


Капитан Даймак стоял в кабинете майора Андерсона.

— Капитан Даймак, я был свидетелем того, как полковник Графф прощал вам ваши вечные жалобы, ваше вечное постоянное противодействие его приказам, и думал: Даймак, возможно, прав, но я бы никогда не выдержал подобного неуважения, если бы был его командиром. Я бы вышвырнул его пинком под зад, а в его досье сорок раз вписал бы слово «неповиновение». Думаю, я обязан сказать вам об этом, прежде чем вы опять начнете склочничать.

Даймак только глазами захлопал.

— Итак, приступим. Я жду.

— Это не жалоба, это вопрос.

— Валяйте, спрашивайте.

— Мне казалось, что вы должны были подобрать команду, которая в равной степени подходила бы как для Эндера, так и для Боба.

— Выражение «в равной степени», насколько я помню, никогда не употреблялось. Но если бы вы и были правы, неужели вы не понимаете, что это в принципе невозможно? Я мог бы в несколько минут отобрать сорок блестящих слушателей, которые эмоционально близки и преданы Эндеру Виггину, и в эту группу вошла бы дюжина лучших командиров нашей школы. Эти солдаты не проявляют и особой враждебности к Бобу. Поэтому, если они обнаружат, что Боб поставлен над ними, они все равно будут работать хорошо.

— Но они никогда не простят ему, что он — не Эндер.

— Думаю, это проблема Боба. А кого я мог послать? Николай — его друг, но эта работа пока не для Николая. Когда-нибудь он будет готов для Тактической, а потом и для Командной школы, но не сейчас. А какие есть еще друзья у Боба?

— Он приобрел уважение многих.

— И потерял его, когда проиграл пять игр подряд.

— Я уже объяснял вам, почему он…

— Человечество не нуждается в объяснениях, капитан Даймак. Оно нуждается в победителях. У Эндера Виггина есть тот огонек, который ведет к победе. А Боб может проиграть пять сражений, как будто это не имеет никакого значения.

— И это действительно не имеет значения. Он извлекает из поражений то, что ему важно для победы.

— Капитан Даймак, я вижу, что попадаю в ту же ловушку, куда попадал полковник Графф. Вы переступили границу между учительством и адвокатурой. Я бы освободил вас от воспитания Боба, если бы этот спор не стал бессмысленным. Я отсылаю тех ребят, которых выбрал. Если Боб действительно такой гениальный, он найдет способ наладить с ними контакт.

— Да, сэр.

— И уж если вы пришли за консультацией, то вспомните, что Бешеный Том был среди тех, кого Боб отобрал, чтобы выслушать признание Ахилла. И Бешеный Том пошел за ним. Это говорит о том, что чем лучше ребята узнают Боба, тем более серьезно они к нему относятся.

— Благодарю вас, сэр.

— Теперь вы уже не несете ответственности за Боба, капитан Даймак. Вы отлично над ним поработали. Отдаю вам должное. А теперь… вы свободны.

Даймак отдал честь.

Андерсон последовал его примеру.

Даймак вышел из кабинета.


Команда эсминца «Кондор» совершенно не понимала, что им делать с этими ребятишками. Все они, конечно, слышали кое-что о Боевой школе, а капитан и пилот даже окончили ее в свое время. Но после первых фраз вроде: «В какой армии ты служил? О, в мое время Крысы были самыми боевыми, а Драконы — вечными неудачниками. Как быстро летит время, как все меняется…» — больше говорить было не о чем.

Теперь, когда у бывших командующих не оказалось общих интересов, они быстро разбились на группы по симпатиям.

Динк и Петра были старинными друзьями — еще со времен прибытия в школу. Они были значительно старше остальных, так что никто не мог проникнуть в их замкнутый мирок. Алай и Шен были в той группе новичков, которые прибыли вместе с Эндером, а Влад и Самосвал, командовавшие у Драконов взводами «А» и «Е», принадлежали к племени самых жарких почитателей Эндера, а потому крутились вокруг них. Бешеный Том, Муха Моло и Хана-Цып создали неразрывный тройственный союз еще в бытность свою Драконами. На уровне личностных отношений Боб и не ожидал, что он войдет в одну из этих групп, но он не был и отвергнут ими. Бешеный Том питал к нему глубокое уважение и частенько втягивал его в разговоры.

Если Боб и примыкал к кому-нибудь, так уж, скорее всего, именно к группе Бешеного Тома.

То, что их отряд распадался на мелкие группы, Боба тревожило. Ведь все они явно были подобраны, а не взяты наугад.

Необходимо, чтобы между ними росло доверие, укреплялись личные связи. Они были подобраны под Эндера — это было понятно даже идиоту, — но не дело Боба соблазнять их общей игрой, вместе учиться и вообще делать все сообща. Если Боб займется чем-то, что можно будет расценить как претензии на лидерство, вокруг него возникнут куда более высокие, чем сейчас, стены.

Но была тут одна группа, которая казалась Бобу лишней.

Впрочем, и в этом отношении он ничего сделать не мог. Старшие ребята явно не считали Петру ответственной за ее смахивающую на предательство попытку задержать Эндера в вечер накануне его смертельной схватки с Бонзо. Боб же думал иначе. Петра была одним из лучших командиров — умной, способной видеть всю картину сражения.

Каким же образом Бонзо сумел использовать ее? Конечно, она не могла согласиться на физическое устранение Эндера. В лучшем случае она была легкомысленна, а в худшем — могла разыгрывать какую-то свою комбинацию, о которой Боб понятия не имел. Поэтому он относился к ней настороженно. Плохая штука подозрение, но что делать?


Все четыре месяца пути Боб провел преимущественно в библиотеке. Теперь он уже не был курсантом Боевой школы, и, как он считал, здесь не будут следить за кругом его интересов так же свирепо. Да и нужного оборудования на эсминце быть не может. Поэтому Боб мог выбирать себе любые книги, не заботясь о том, что о нем подумают учителя.

Он совсем не интересовался военной историей, равно как и теоретическими военными работами. Труды самых крупных авторитетов в этих областях он изучил еще в школе, равно как и многих менее значительных. Все военные кампании Боб знал досконально. Они были записаны в его памяти и оттуда в случае нужды он мог вызвать самые мелкие детали. А вот что отсутствовало в его памяти, так это общая картина. Как устроен мир? История политическая, социальная, экономическая? Что происходит в различных государствах в мирных условиях? Как начинаются и чем кончаются войны? Как влияют на жизнь стран поражения и победы? Как создаются союзы и как они разваливаются?

И самое важное, но трудноуловимое: что происходит в мире сейчас? Библиотека эсминца располагала текущей информацией, полученной тогда, когда корабль находился в доке Межзвездной станции — МЗС. Там был получен большой пакет всяческих документов, тут же заложенных в память компьютера. Боб мог затребовать и дополнительную информацию, но это подразумевало запросы к таким источникам и использование таких каналов связи, что у командира вполне могло возникнуть любопытство: с чего это малыш интересуется вещами, совершенно его не касающимися?

Из того, что Боб вычитал на борту, можно было сложить мозаичную общую картину ситуации на Земле и сделать некоторые выводы.

В годы, предшествовавшие Первому вторжению, различные блоки яростно боролись между собой, используя террор, тактику «хирургических» ударов, ограниченных военных операций, экономических санкций, бойкотов и эмбарго, чтобы захватить верховенство, сурово предупредить или высказать идеологический или национальный гнев. Когда появились жукеры, Китай как раз вырвался в число доминирующих стран в военной, экономической и политической областях. К этому времени он установил у себя демократические порядки. Северная Америка и Европа претендовали на роль «старших братьев» Китая, но экономический баланс явно складывался в пользу последнего.

Боб, однако, видел в качестве движущей силы истории возрождающуюся Российскую империю. Если китайцы приняли как данность, что они были и будут центром вселенной, то русские, под руководством амбициозных политиканов и автократов-генералов, считали себя исторически обделенными и несправедливо лишенными места, принадлежащего им по праву. Они его теряли в течение нескольких столетий, но теперь пришло время положить этому безобразию конец. Россия силой восстановила Новый Варшавский пакт, отодвинув его границы туда, где они были в момент наивысшей силы Советов, и даже дальше. Теперь в его границах была и Греция, а перепуганная Турция заявила о своем нейтралитете. На грани объявления нейтралитета находилась вся Европа, так что русская мечта о гегемонии на территории от Тихого океана до берегов Атлантики была близка к осуществлению.

А потом пришли жукеры. Они пронеслись над Китаем, причинив ему колоссальные разрушения и уничтожив около ста миллионов человек. И сразу же оказалось, что наземные армии безнадежно устарели, а проблемы международного соперничества не имеют никакого смысла.

Но указанные события в конечном счете носили поверхностный характер. Русские, используя свое доминирующие положение в организации Полемарха, создали целую сеть своих представительств в ключевых органах Флота. Все было подготовлено к началу острой схватки в борьбе за власть, которая должна была вспыхнуть или в тот момент, когда жукеры будут разбиты, или когда русские сочтут, что положение для них складывается благоприятно. Странно, что русские почти совсем не скрывали своих намерений, но, впрочем, так бывало и раньше. Они никогда не славились склонностью к тонкой игре, но зато обладали потрясающим упорством в борьбе за достижение поставленных целей. Переговоры о самых тривиальных вещах они могли вести десятилетиями. А пока суд да дело, они почти полностью подчинили себе МФ. Наземные войска, оставшиеся верными Стратегу, имели ограниченные возможности действия, поскольку не располагали собственным транспортом для быстрой переброски сил.

Когда война с жукерами закончилась, русские надеялись, что в считаные часы захватят Флот, а значит, и весь мир. Казалось, это неизбежно. Северная Америка не проявляла беспокойства, так как считала, что удача рано или поздно повернется к ней лицом. Лишь немногие политики видели приближение реальной опасности. Китай и мусульманский мир были настороже, но даже они не были готовы к немедленной конфронтации, опасаясь нарушить хрупкое согласие, которое сделало возможным сопротивление жукерам.

Чем больше Боб погружался в события недавнего прошлого, тем больше он сожалел, что ему предстоит терять время в Тактической школе. Грядущая война станет уделом Эндера и его друзей. И хотя Боб любил Эндера ничуть не меньше, чем они, и с радостью служил бы под его началом, но факты говорили, что он, Боб, им не нужен. Его теперь больше интересовала та война, которая вспыхнет в борьбе за мировое господство. Русских можно остановить, если сделать необходимые приготовления.

Но затем Боб задал себе еще один вопрос: а надо ли их останавливать? Быстрый, кровавый переворот, который объединил бы мир под одним правительством, он ведь должен положить конец международным войнам, не так ли? И разве не лучше жилось бы народам в условиях всеобщего мира?

Разрабатывая свой план преодоления русской экспансии, Боб столкнулся с проблемой: а какова она будет — эта всемирная Российская империя?

Он пришел к выводу, что она не сможет продержаться сколько-нибудь долгое время. Ибо наряду со своей огромной жизненной силой и энергией русские использовали свою удивительную талантливость для создания самой неэффективной системы государственного управления. Пренебрежение же свободами привело к невероятному развитию коррупции, которая стала просто образом жизни. Конституционного признания необходимости экономической конкуренции, без которого мирового правительства просто не может существовать, здесь не было. Уважение к институтам и ценностям было гораздо лучше выражено в Китае, но и Китай в качестве мирового гегемона был лишь бледным эрзацем, который не сумел бы учесть интересы всех наций Земли. А плохое мировое правительство неизбежно рухнет под собственной тяжестью.

Бобу очень хотелось бы обсудить возникшие у него вопросы с Николаем или даже с учителями. Ему здорово мешало то, что его собственные мысли как бы блуждают по кругу, что их не стимулируют чужие соображения и мнения. Ум человека с трудом вырывается из привычной колеи, и ему трудно учиться у самого себя. Тем не менее Боб постепенно продвигался вперед во время четырехмесячного пути и последующего пребывания в Тактической школе.

Изучение тактики включало множество коротких поездок и визитов на корабли разных типов. Бобу не нравилось, что их внимание концентрируется преимущественно на кораблях устаревших моделей, — ему это казалось бессмысленным. Зачем тренировать будущих командиров на кораблях, на которых им фактически не придется сражаться? Но учителя отнеслись к его соображениям с недоумением: корабли — это корабли и чего тут спорить, если новые модели несут пограничную службу на периферии Солнечной системы, а свободных от дела и способных катать ребятишек попросту нет.

Они получили некоторые навыки пилотирования, так как им было уготовано судьбой стать командирами, которые поведут свои корабли в сражение. Получили общие представления о вооружении, о том, как корабли приводятся в движение, чего можно от них требовать, а чего нельзя. Большинство этих сведений никогда не пригодятся. Такие знания Боб усваивал легко, его можно было разбудить ночью, и он тут же был готов вытащить те детали, о которых читал или слышал на уроках. Поэтому во время обучения в Тактической школе, хотя он занимался ничуть не хуже остальных товарищей, Боб основные силы своего интеллекта направил на изучение современной политической ситуации на Земле. Так как Тактическая школа находилась на МЗС — Межзвездной станции, то ее библиотека пополнялась не только материалами, которые предписывалось иметь в библиотеках кораблей. Впервые Бобу попали в руки произведения современных ему политологов. Он мог прочесть и работы, которые приходили из России, и вновь поразиться тому, как открыто выражались там претензии и ожидания русских. Китайские политологи видели нависшую опасность, но, будучи китайцами, не поднимали тревогу и не пытались побудить к сопротивлению другие страны, раздувая в них страх и неуверенность. Китайцы считали, что все известное в Китае и заслуживающее внимания известно и за его пределами. Что касается европейских и американских стран, то там доминировало поразительное невежество, которое напоминало Бобу «стремление к смерти». Конечно, какое-то количество бодрствующих наличествовало и тут. Они возлагали надежды на создание коалиций стран.

Внимание Боба привлекли два политических обозревателя.

Демосфен на первый взгляд производил впечатление крикуна, игравшего на обскурантизме и ксенофобии. Он имел определенный успех и возглавлял довольно сильное политическое движение. Боб не знал, будет ли жизнь при правительстве, возглавляемом Демосфеном, лучше, чем жизнь под русскими, но с Демосфеном по крайней мере можно было спорить.

Другой политолог — Локк, надменный высокоинтеллектуальный тип, болтавший о мире во всем мире и союзах стран, — судя по всему, исходил из тех же фактов, что и Демосфен, но считал, что русские полны энергии и потенциально способны руководить миром, хотя и сомневался, что это руководство будет достаточно благотворным для общества. Иногда казалось, что и Локк, и Демосфен ведут исследования совместно, пользуются одними и теми же источниками, одной и той же корреспонденцией, но обращаются к совершенно разным аудиториям.

Некоторое время Боб даже развлекался гипотезой, что это один и тот же человек. Но нет — литературный стиль был разным, да и ход мысли очень различен. Вряд ли мог найтись кто-то, кто сумел бы так гениально разыграть публику.

Кто бы они ни были, но они наиболее четко видели современную ситуацию. Боб принялся обдумывать свое эссе о послежукеровском мире в форме письма к Локку и Демосфену.

Частного письма. Анонимного. Боб считал, что чем более известными будут обозреватели, тем скорее его идеи начнут плодоносить.

Припомнив свои былые деяния, Боб провел некоторое время в библиотеке, наблюдая, как офицеры команды подключаются к Сети, и вскоре у него набралось шесть паролей, которыми он мог воспользоваться. Затем он набрал письмо Локку и Демосфену, разделив его на шесть частей, и отправил в Сеть, пользуясь для каждой части разными паролями. Вся операция заняла буквально несколько минут. Все это Боб проделал в то время, когда в библиотеке толклось много народу. При этом он обеспечил себе алиби тем, что включил в Сеть свой компьютер, как будто играл в какую-то игру. Он сомневался, что можно будет определить, бездействовал ли фактически в это время его компьютер. Но даже если кому-то придет в голову отследить его письмо, что ж, ничего не поделаешь. По всей вероятности, ни Локк, ни Демосфен этого делать не станут, тем более что Боб особо просил в письме не разыскивать его. Они или поверят ему, или не поверят, согласятся с его выводами или не согласятся, а дальше — чего тут загадывать? Он написал им о реально существующих опасностях, о стратегии русских и о том, какие шаги следовало бы предпринять, чтобы те не преуспели в своих намерениях в случае благополучного завершения войны.

Одним из важнейших пунктов в анализе Боба был вопрос о детях, обучающихся в Боевой, Тактической и Командной школах, которых необходимо вернуть на Землю как можно быстрее, если жукеры будут разбиты. Ведь если дети останутся в космосе, то или попадут в лапы русских, или окажутся в изоляции и не смогут быть востребованы Флотом. А ведь эти дети — самые изощренные военные теоретики и практики, которых породило человечество в этом поколении. Если ему придется бороться с могучей мировой державой, то именно эти блестящие полководцы смогут противостоять агрессии русских.

Через день Демосфен выдал в Сеть свое новое эссе, которое призывало закрыть Боевую школу и вернуть детей родителям. «Они похитили наших самых талантливых детей. Наши Александры и Наполеоны, наши Роммели и Патоны, наши Цезари и Фридрихи, Вашингтоны и Саладины заключены в башню, до которой мы не можем добраться, где их держат в плену и откуда они не могут помочь своим народам освободиться от угрозы русской агрессии. А кто может сомневаться в том, что русские захватят этих детей и используют в своих интересах? А если им это не удастся, то они всегда смогут прибегнуть к услугам хорошо нацеленной ракеты, которая разорвет станцию на куски, лишив нас наших будущих военных лидеров и руководителей».

Великолепная демагогия, нацеленная на то, чтобы спровоцировать взрыв страха и гнева. Боб отлично понимал, какой переполох поднимется среди военных, когда их драгоценная Боевая школа превратится в политическую проблему. Это была именно та проблема, которая должна была вызвать взрыв эмоций, и Демосфен, конечно, не мог ее упустить. Оглушительным эхом по всему миру отзовутся и националисты всех калибров. И поскольку речь шла о детях, которые должны были вернуться домой, никто из политиканов не сможет выступить против предложения, чтобы все дети из Боевой школы вернулись домой в ту же минуту, когда война закончится. И не только это. Локк подключился тоже, бросив на весы свой интеллектуальный престиж, и открыто поддержал идею возвращения детей: «Пусть флейтист берет свою плату, пусть избавит нас от нашествия крыс, а затем вернет домой наших детей»[40].

«Я увидел, я написал — и мир чуть-чуть изменился. Какое чудесное ощущение! Вся деятельность Тактической школы ничего не стоит в сравнении с тем, что я сделал». Бобу ужасно хотелось ворваться в свой класс и рассказать всем о своем триумфе. Но он знал: посмотрят на него как на сумасшедшего. Они вообще ничего не знают о современном мире, они не ощущают своей ответственности перед ним. Они живут в своем узком военном мирке.

Через три дня после того, как Боб послал письмо Локку и Демосфену, ребята пришли в класс и узнали, что им предстоит немедленно отправиться в Командную школу вместе с Карном Карби, который учился с ними в Тактической, только на курс старше. Они провели на МЗС всего три месяца.

Боб подумал, не сыграло ли роли в изменении сроков обучения его письмо. Если возникла опасность преждевременного возвращения детей на Землю, то МФ вполне мог перевести свою элиту туда, откуда забрать ее будет почти невозможно.

Глава 22

Снова вместе

— Мне кажется, мы должны поздравить вас с тем, что вам удалось исправить вред, нанесенный Эндеру вами же.

— Сэр, при всем уважении к вам, я обязан указать, что никакого вреда нанесено не было.

— О, тем лучше, значит, мне вообще не надо вас поздравлять. Надеюсь, вам понятно, что ваш статус здесь — статус наблюдателя.

— Я надеюсь, что он не исключает права давать советы, основанные на опыте многолетнего общения с этими детьми?

— Командная школа тоже работает с детьми много лет.

— Осмелюсь сказать, сэр, что Командная школа работает уже с подростками. С амбициозными, полными энергии и готовыми к конкуренции тинейджерами. Кроме того, у нас есть очень ценные сведения по каждому ребенку именно из этой группы, и я знаю о них такие вещи, которые должны быть учтены.

— Эти сведения вы должны были отразить в ваших докладах.

— Они там есть. Но при всем уважении к вам, я должен выразить сомнение в том, что у вас есть люди, которые так хорошо изучили эти доклады, что нужные детали сами придут им в голову именно в то время, когда они будут насущно необходимы.

— Я буду обращаться к вам за советами, полковник Графф. И перестаньте уверять меня в вашем уважении, ибо на самом деле вы чуть не в лицо сообщаете мне, что считаете меня идиотом.

— Я полагаю, что бессрочный отпуск был избран в качестве орудия моего исправления. Вот я и пытаюсь доказать вам, что я действительно исправился.

— Есть ли какие-либо детали, касающиеся этих детей, которые пришли вам на ум именно в данную минуту?

— Есть одна, очень важная, сэр. Поскольку очень многое зависит от того, что известно Эндеру и что ему неизвестно, важно, чтоб он был изолирован от остальных детей. Во время тренировок он, разумеется, может присутствовать, но ни при каких обстоятельствах вы не должны разрешать им свободно беседовать или делиться информацией.

— Это еще почему?

— Потому что, если Боб узнает об ансибле, он сразу поймет всю нашу ситуацию. Правда, он и без этого может все понять. Вы даже представить себе не можете, насколько трудно утаить от него информацию. Эндер куда более доверчив, но он не сможет выполнить свое предназначение, если не будет знать об ансибле. Понимаете, они ни секунды не должны свободно общаться друг с другом. Даже разговоров на эту тему вести нельзя.

— В таком случае Боб не сможет выполнить роль дублера и помощника Эндера, так как это предусматривает знание об ансибле.

— Тогда это уже не будет иметь значения.

— Но именно вы являетесь автором предположения, что только ребенок…

— Сэр, к Бобу это не относится.

— Потому что…

— Потому что он не человек.

— Полковник Графф, я от вас чертовски устал.


Полет до Командной школы длился четыре месяца. Все это время ребят продолжали учить, да так усиленно, что на борту стремительно несущегося космического крейсера они успели получить представления о математических основах выбора цели, баллистике, определении типа взрывчатых материалов и вообще всего, относящегося к вооружению. Кроме того, из них вновь попытались составить настоящую команду. Вскоре стало совершенно очевидно, что самым лучшим учеником в этой команде является Боб. Он все усваивал мгновенно, и вскоре все остальные стали обращаться к нему за объяснением тех вопросов, в которых им сразу разобраться не удалось. И если в предыдущем полете Боб имел самый низкий статус, чуть ли не чужака, то хотя теперь он тоже был одинок, но уже потому, что его статус стал слишком высок.

Боб попытался справиться с этой новой ситуацией, потому что в дальнейшем ему предстояло действовать как члену команды, а не как ментору или эксперту. Теперь стало необходимо проводить с остальными все свободные часы, отдыхать вместе с ними, шутить, смеяться над всякими байками, касающимися жизни Боевой школы. И даже жизни до их поступления в школу.

Ибо теперь табу, наложенное школой на разговоры о доме, было снято. Все с радостью вспоминали своих родителей, которые теперь превратились в полузабытые фигуры, но все еще продолжали играть в жизни детей важную роль.

Тот факт, что у Боба не было родителей, вызвал к нему особое отношение, но он ухватился за возможность рассказать о своих детских воспоминаниях. О том, как прятался в туалетном бачке. О стороже-испанце, который взял его к себе. О том, как умирал с голоду на улицах и выжидал удачного момента.

Как изложил Проныре план разборки с хулиганами. Как наблюдал за Ахиллом, как восхищался им, как боялся его, когда тот создавал свою маленькую семью. О том, как Ахилл сначала сместил Проныру, а потом убил ее. Когда он рассказывал, как нашел ее труп, плавающий в воде, многие плакали от жалости.

Особенно рыдала Петра.

Естественно, что она, стыдясь своей эмоциональности, выбежала и скрылась в привычном уюте казармы. Возникла редкая возможность поговорить с ней наедине. И Боб ею воспользовался, вскоре последовав за Петрой.

— Боб, я не хочу сейчас разговаривать.

— А я хочу, — сказал Боб. — Есть кое-что, что нам нужно выяснить. Ради интересов всей нашей команды.

— А разве мы единая команда?

— Петра, ты узнала о моем самом постыдном поступке за всю жизнь. Ахилл был опасен, а я ушел и оставил Проныру с ним наедине. И из-за этого она погибла. Это воспоминание жжет меня, я помню о нем всегда. Каждый раз, когда мне хорошо, я вспоминаю Проныру, вспоминаю, что обязан ей жизнью, вспоминаю, что не сумел ее спасти. И каждый раз, когда я привязываюсь к кому-то, я боюсь, что предам его, так же как предал Проныру.

— Зачем ты говоришь мне это, Боб?

— Потому что ты предала Эндера и мне кажется, что это тебя гложет.

В ее глазах полыхнул гнев.

— Ничего подобного не было! И грызет это тебя, а вовсе не меня.

— Петра, независимо от того, признаешься ты себе в этом или нет, когда ты пыталась задержать Эндера в тот вечер в коридоре… я не верю, чтобы ты не понимала, что делаешь. Я видел тебя в бою. У тебя острый ум, ты замечаешь все. В ближайшем будущем ты станешь лучшим командиром-тактиком в нашей команде. Совершенно невозможно, чтобы ты не видела, что коридор кишит шпаной Бонзо, намеревающейся избить Эндера до полусмерти. И что делаешь ты? Пытаешься остановить его, оторвать от солдат его армии.

— И ты меня остановил, — сказала Петра. — А теперь судишь, что ли?

— Я должен знать, почему ты это сделала.

— А я тебе, карлик, ничего не должна!

— Петра, когда-нибудь нам придется драться бок о бок. Мы должны доверять друг другу. Я не доверяю тебе, потому что не знаю, зачем ты так поступила. А ты не веришь мне, так как я не доверяю тебе.

— Господи, какую же паучью сеть мы сплели!..

— Не понимаю, что ты этим хочешь сказать?

— Так говаривал мой отец. «О, какую паучью сеть мы сплели в ту минуту, когда попытались впервые обмануть друг друга!»

— Точно. Вот давай и расплетем ее.

— Нет, это ты плетешь ее для меня! Боб, ты знаешь вещи, о которых не говоришь другим. Думаешь, я этого не вижу? Ты хочешь восстановить мое доверие к тебе, но сам не говоришь мне того, что нужно для этого.

— Я открыл тебе свою душу.

— Ты рассказал мне лишь о своих чувствах, — ответила она презрительно. — Отлично! Приятно знать, что они у тебя есть, или хотя бы думать, что ты считаешь нужным заставить других верить, что у тебя есть чувства. Кто знает, что верно — первое или второе! Но ты ни разу не сказал нам, черт бы тебя побрал, что происходит здесь на самом деле? Мы думаем, тебе это известно.

— У меня есть только догадки.

— Учителя сообщали тебе в Боевой школе такие вещи, о которых мы и представления не имели. Ты знал, как зовут каждого слушателя в школе, ты вообще знал массу вещей про нас. Про всех. Ты знал даже то, что тебя никак не касалось.

Боб просто онемел, когда увидел, что его доступ к источникам специальной информации, оказывается, настолько очевиден Петре.

Может, он допустил какую-то оплошность? Или она исключительно наблюдательна?

— Я взломал школьные файлы с личными досье.

— И они тебя не поймали?

— Думаю, они знали. Если не с самого начала, то позже — без сомнения. — Боб рассказал Петре, как он составлял список армии Драконов.

Петра резко повернулась и, обращаясь к потолку, воскликнула:

— Ты подобрал их? Все эти отбросы из других армий, всех недоносков? Их выбрал ты?

— Кто-то же должен был это сделать. А учителя в этом деле совсем не петрили.

— Значит, Эндер получил лучших? Он не сделал их лучшими, они уже были такими?

— Лучшими из тех, кто не состоял в других армиях или был кандидатом на обмен. Я единственный из залетных, попавших в Драконы, вошел в состав нашей группы. Ты, Шен, Динк, Алай, Карн не были в Драконах, но явно принадлежите к числу лучших. Драконы выигрывали сражения не только потому, что были хороши сами по себе, но и потому, что Эндер знал, что с ними делать.

— Тот уголок вселенной, в котором я живу, перевернулся вверх дном!

— Петра, то, что я тебе рассказал, — это бартерная сделка.

— Вот как?

— Объясни, почему ты стала иудой тогда — в Боевой школе.

— Так я и была иудой, — ответила ему Петра. — Как тебе такое объяснение?

Бобу стало тошно.

— Как ты только можешь говорить такое! Стыда у тебя нет!

— Ты уж совсем сдурел! — ответила Петра. — Я делала то же самое, что делал ты. Старалась спасти жизнь Эндера. Я знала, что Эндер тренировался для рукопашной схватки, а вся эта шпана — нет. Я тоже тренировалась. Бонзо довел свое хулиганье до белого каления, но дело в том, что они и Бонзо не слишком-то любили. А он все продолжал натравливать их на Эндера. Поэтому, думала я, если их разогреть еще немножко, то они бросятся на Эндера прямо там, в коридоре, где было полно и Драконов, и солдат из других армий, которые, конечно, встали бы на защиту Эндера. Места там мало, и до Эндера добралось бы всего несколько человек, так что он отделался бы синяками да разбитым носом. А из боя вышел бы с честью. Ну а подонки тоже получили бы свое удовольствие. Все расчеты Бонзо пошли бы коту под хвост, и он опять оказался бы в полном одиночестве. А Эндеру больше ничто уже не угрожало бы.

— Знаешь, ты, пожалуй, уж слишком полагалась на свои кулаки.

— И на кулаки Эндера тоже. Мы оба были хорошо подготовлены и находились в отличной форме. Я знаю, что Эндер без слов понимал, что я делаю, и единственная причина, по которой он отказался от этого плана, — это ты.

— Я?

— Он же видел, что ты суешь свой нос повсюду! А тебе они тут же проломили бы башку, это уж точно. Поэтому он решил избежать побоища в коридоре. А это значит, что он из-за тебя на следующий день вляпался в действительно опасную схватку. Эндер был один, и некому было его поддержать или прикрыть ему спину.

— Но тогда почему ты этого раньше не объяснила?

— Потому что ты был единственным, кроме Эндера, кто видел в коридоре, что я что-то затеваю, а мне на твое мнение было глубоко наплевать тогда, да и сейчас оно меня не слишком-то колышет.

— Это был жутко дурацкий план, — сказал Боб.

— Да уж получше твоего, — парировала Петра.

— Ладно, как я полагаю, нам уже никогда не узнать, насколько дурацким был твой план. Зато знаем точно, что мой попал в яблочко.

Петра послала ему короткую, но не слишком доброжелательную улыбку:

— Ну и что с того? Теперь ты снова будешь мне доверять? И мы вернемся к нашей былой нежной дружбе, которая связывала нас так крепко?

— Знаешь что, Петра? Вся твоя враждебность меня нисколько не задевает. По сути дела, ты зря расходуешь на меня силы. Ведь я все равно действительно твой самый верный друг в сравнении с прочими.

— Да неужто?

— Да, честно. Потому что я единственный из наших ребят, кто согласился бы быть под командованием девчонки.

Она помолчала, устремив на него ничего не выражающий взгляд.

— Знаешь, я давно уже бросила переживать из-за того, что я девчонка.

— А мальчишки — нет. И ты это знаешь. Ты знаешь, что их до сих пор беспокоит, что ты не одна из них. Они, конечно, относятся к тебе по-дружески, особенно Динк, и ты им даже нравишься. И в то же время… Сколько девчонок было в Боевой школе? Около дюжины? И ни одна из них, кроме тебя, не стала первоклассным солдатом. Они не принимают тебя всерьез.

— А Эндер принимает, — сказала Петра.

— И я тоже. Кстати, все ребята знают о том, что произошло в коридоре. Но знаешь ли ты, почему никто из них не завел с тобой такого разговора?

— Почему?

— Потому что считают тебя дурой, которая не понимает, как близко подвела Эндера к тому, чтобы его размазали по палубе. Я единственный, кто настолько уважает тебя, чтобы поверить — ты никогда не совершила бы такую глупость случайно.

— Я должна чувствовать себя польщенной?

— Я думаю, ты должна перестать видеть во мне врага. Ты в этой группе почти такой же аутсайдер, как и я. И когда дело дойдет до настоящего сражения, надо, чтобы хоть кто-то относился к тебе так же серьезно, как ты сама относишься к себе.

— Нечего раздавать мне подарки!

— Ладно, ухожу.

— И очень вовремя.

— А когда ты вдумаешься как следует, когда поймешь, что я прав, тебе не надо будет извиняться. Ты плакала над судьбой Проныры, и этого достаточно, чтобы сделать нас друзьями. Ты будешь доверять мне, а я тебе, вот и все.

Петра хотела было что-то ответить, но Боб уже вышел и не разобрал ее слов. Так уж Петра устроена — ей надо показать свою крутизну. Для Боба это все не имело значения. Он знал, что они сказали друг другу все, что надо было сказать.


Командная школа находилась при штабе Флота, а ее местонахождение было одним из наиболее охраняемых секретов.

Единственным способом узнать его было прикомандирование к штабу, но очень немногим людям, которым это выпало на долю, удалось вернуться на Землю.

Перед самым прибытием ребят проинструктировали. Штаб Флота располагался на блуждающем астероиде Эрос. Точнее, внутри астероида. На поверхности не было видно ничего, кроме небольшого дока. Ребята перешли на мини-челнок и совершили на нем пятиминутный полет к поверхности небесного тела. Там мини-челнок скользнул внутрь, как им показалось, естественной пещеры. Откуда-то возникла огромная змеевидная труба, которая обволокла челнок и полностью изолировала его. При нулевой силе тяжести ребята вылезли из транспорта, чем-то похожего на школьный автобус.

Воздушный поток всосал их, подобно огромному пылесосу, прямо в чрево Эроса.

Боб сразу понял, что это место создано не человеческими руками. Туннели были слишком низки, так что потолки пришлось в дальнейшем приподнять. Нижняя часть стен была совершенно гладкая, тогда как верхние полметра носили отметины человеческих орудий. Надо думать, авторами постройки являлись жукеры, еще в те времена, когда они готовили Второе вторжение. То, что было тогда их передовой базой, теперь стало штабом Межзвездного флота. Боб попытался представить себе битву, разгоревшуюся из-за этого астероида. Жукеры кишели в туннелях, наша пехота рвалась вперед, используя взрывчатку, выжигая коварного врага… Полыхали яркие вспышки… А потом зачистка — трупы жукеров вытаскивали из туннелей, которые затем превращались в жилье для людей.

«Вот откуда пошли наши новейшие технологии, — думал Боб. — У жукеров были машины, изменявшие силу тяжести. Мы узнали, как они работают, построили собственные, установили их в Боевой школе и там, где в них была нужда. Но МФ не сообщал о них. Люди испугались бы, знай они, какими высокими технологиями располагают жукеры. А что еще мы узнали от них?»

Боб заметил, что и другие ребята пригибаются, проходя туннелями жукеров. Комната, в которую они попали, имела высоту потолка около двух метров. Ни один из ребят, конечно, не достиг такого роста, но все равно людям тут было как-то некомфортно. Все время казалось, что потолок, хотя он и был поднят, того и гляди рухнет на голову. Конечно, раньше — до того, как туннели были углублены, — было еще хуже. Вот Эндеру тут было бы интересно. Конечно, он тоже ненавидел бы эту обстановку, так как был человеком. Однако это место дало бы ему пищу для изучения психологии жукеров, что очень его интересовало. Конечно, понять разум инопланетных существ невозможно. Но здесь был шанс хотя бы попытаться это сделать.

Ребят разместили в двух комнатах. Петра получила крошечную отдельную каморку. Помещения были еще более спартанскими, чем в Боевой школе, и непрерывно преследовал холод камня, в который оказались замурованы люди. На Земле камень выглядит прочным. А в космосе он почему-то ощущался как нечто пористое. Внутри камня было множество пузырьковых пустот, и Бобу все время казалось, что через них воздух постепенно вытекает наружу. Воздух вытекает, а на его место вползает космический холод и что-то еще — может, личинки жукеров, которые прокладывают себе ходы в камне, как земляные черви в грунте, а потом вдруг вылупятся из пузырьковых пустот, ночью, когда в комнате темно, и поползут по лбу, читая мысли, и…

Боб проснулся, тяжело дыша, крепко прижимая ко лбу ладонь. Он был так напуган, что не мог рукой пошевелить.

Неужели что-то и в самом деле проползло по нему?

Ладонь была пуста.

Хотелось снова уснуть, но побудка была уже так близка, что не стоило надеяться на сон. Боб лежал, думая о разном.

Конечно, жуткий сон о личинках жукеров — просто кошмар.

Не было у них шансов остаться в живых. Но что-то будило в нем чувство страха. Что-то беспокоило его, но понять, что именно, Боб никак не мог.

Почему-то припомнился разговор с одним из местных техников, который обслуживал имитаторы. Что-то случилось с имитатором Боба во время тренировки, и внезапно маленькие световые пятнышки, обозначающие корабли, летящие в трехмерном пространстве, вышли из-под его контроля. К удивлению Боба, они не вернулись на места, где им было приказано находиться. Вместо этого они начали сходиться, расходиться и даже менять цвет, как будто перешли под чужой контроль.

Когда пришел техник и заменил перегоревший чип, Боб спросил его, почему корабли не остановились и не легли в дрейф? Техник ответил:

— Это часть имитации. Ведь здесь имитируются действия капитанов или пилотов кораблей. Адмирал, отдающий им приказ, — это ты, но в каждом корабле присутствует имитация капитана и пилота. Когда твой контакт с ними прерывается, они начинают действовать самостоятельно, как действовали бы реальные люди, если бы потеряли контакт со своим командованием. Сечешь?

— Мне это представляется излишним усложнением игры.

— Слушай, мы на создание этих имитаторов угробили чертову прорву времени, — сказал техник. — Они в точности воспроизводят боевую обстановку.

— За исключением, — сказал Боб, — временного лага.

Техник посмотрел на Боба, будто не понимая, что тот говорит, но сразу же воскликнул:

— Ага, правильно! Временной лаг!

Да он тут просто был ни к чему. Вот этот короткий непонимающий взгляд и встревожил Боба. Эти имитаторы были почти совершенны. Они имитировали сражения с максимальной точностью, но тем не менее почему-то не учитывали временного лага, который был присущ связи, работавшей со скоростью света.

Расстояния, которые имитировались, были достаточно велики, чтобы разница во времени между отдачей приказа и его получением составляла несколько секунд. Здесь же связь принималась как мгновенная. А когда Боб задал тот же вопрос учителю, который обучал их основам работы с имитаторами, тот отмахнулся:

— Это всего лишь имитация. У вас еще будет возможность привыкнуть к временному лагу, когда начнутся тренировки в натуре.

Если случай с техником Боб списал на тупое солдафонство, то теперь он почуял глубоко запрятанную ложь. Если программой предусмотрены даже реакции пилотов и капитанов на случай утраты связи, то и временной лаг в ней должен был обязательно присутствовать. Причина, по которой в имитации корабли немедленно реагировали на приказ, заключалась в том, что такая имитация военных действий точно соответствовала реальности.

Лежа в темной казарме, Боб сделал окончательный вывод. Вообще-то, этот вывод сам напрашивался. Контроль над гравитацией был не единственной технологией, позаимствованной у жукеров. Другой новинкой оказалась сверхсветовая скорость связи. И это держалось в секрете от жителей Земли, но их корабли могли сообщаться друг с другом мгновенно.

А если могут корабли, то почему не может штаб флота на Эросе? Какова же дальность такого рода связи? Может быть, расстояние вообще не играет роли? Или эта связь просто быстрее скорости света и на каких-то огромных расстояниях у нее все же возникает свой временной лаг?

Мысли Боба метались между открывшимися возможностями и теми последствиями, которые из них вытекают. Патрульные корабли могут сообщать о приближении врага задолго до того, как его корабли появятся вблизи Земли. Они, надо думать, за многие годы могут предупредить о силах врага и о его скорости. Вот почему учителя стали так торопиться с обучением — они давным-давно знали о начале Третьего вторжения.

И сразу пришла другая мысль: если эта новая связь не зависит от дальности, тогда мы можем разговаривать даже с нашим атакующим флотом, который послан к планете жукеров сразу после окончания Второго вторжения. Если наши звездолеты шли со скоростью, близкой к скорости света, относительный временной дифференциал, конечно, затрудняет связь, но уж если делать сказку былью, то и эта трудность вполне разрешима. Тогда нам результат нападения на планету жукеров станет известен спустя несколько мгновений после завершения самой операции. А если эта связь такая мощная, то при наличии многих несущих частот штаб мог бы наблюдать за ходом сражения и даже ввести его в имитаторы…

Имитация битвы… Каждый корабль экспедиционного корпуса непрерывно подает сигналы о своем местонахождении.

«Мы получаем эти данные, вводим их в компьютер… И что из этого получаем? Ту самую имитацию, с которой имеем дело, когда тренируемся.

Мы тренируемся командовать кораблями, которые находятся не вблизи Солнечной системы, а во многих световых годах от нее! Посланы в рейд капитаны и пилоты, а адмиралы, которые будут ими командовать, — они здесь! Их отбирали в течение нескольких поколений. Они — это мы!»

Это озарение поразило Боба как молния. Он сам не осмеливался поверить в такую возможность, хотя в ней было куда больше смысла, нежели в других, более реалистических сценариях. Во-первых, прекрасно объяснялось то, что они тренировались на кораблях устаревших моделей. Флот, которым им предстояло командовать, был построен много лет назад, когда эти модели были новенькими и самыми лучшими.

«Нас тащили через Боевую и Тактическую школы не потому, что флот жукеров приближался к Солнечной системе. Нас торопили, потому что наш флот приближался к миру жукеров».

Все так, как сказал Николай: нельзя вычеркивать невозможное, потому что неизвестно, какие именно наши предположения о том, что возможно в глубинах Вселенной, окажутся чушью. Боб не мог додуматься до этого, самого рационального, объяснения только потому, что был зашорен представлением, будто скорость света лимитирует и скорость движения кораблей, и скорость связи. Но стоило приподнять покров тайны за один лишь уголок, и ум Боба смог открыться новым идеям. Он проник в святая святых.

«Когда-нибудь во время тренировки, да, в общем-то, в любую минуту, без всякого предупреждения о том, что происходит, кто-то повернет переключатель — и окажется, что мы командуем реальными кораблями в реальном сражении. А мы будем думать, что это Игра, хотя на самом деле будем в самом центре огненного смерча сражения.

Нам не говорят об этом, потому что мы еще дети. Они предполагают, что мы не сумеем справиться с собой, если будем знать, что наши решения оборачиваются гибелью людей и колоссальными разрушениями, что, когда мы теряем свой корабль, гибнут вполне реальные люди. Они держат все в секрете, чтобы защитить нас от нас самих.

Кроме меня. Потому что я знаю».

Вся тяжесть этого знания рухнула на его плечи, и он ощутил, что ему не хватает воздуха. «Теперь я знаю. Как это может отразиться на моей Игре? Этого я не должен допустить. Я и без того играю на пределе своих возможностей. Я не могу играть ни быстрее, ни решительнее. Зато хуже — могу. Могу замешкаться. Могу отвлечься. Благодаря этим тренировкам мы знаем, что победа зависит лишь от того, насколько ты способен забыть обо всем, кроме того, что ты делаешь в данный момент. Ты должен держать в памяти одновременно все свои корабли. Только тот корабль, который не нужен в данную минуту, может быть вытеснен из памяти. Но если думаешь о мертвых, о разорванных телах, о людях, у которых ледяной космос высасывает из легких последний глоток воздуха, разве можно продолжать Игру, зная, чем она является в действительности?

Учителя правы, скрывая от нас правду. И если они узнают, что мне она известна, меня снимут с Игры. Значит, придется пойти на подлог.

Нет, мне следует потерять веру в то, что я же придумал. Я должен забыть о правде. Это не правда! Правда — это то, что нам говорили учителя. Имитация игнорирует проблему временного лага. Нас тренируют на старых судах, так как новые заняты или их нельзя сейчас получить для таких маловажных дел. Сражения, к которым нас готовят, произойдут, когда жукеры вторгнутся в Солнечную систему. Мне приснился кошмарный сон. Ничто не может быть быстрее скорости света. Информация никогда не сможет передаваться быстрее.

Кроме того, если мы действительно послали флот вторжения к планете жукеров очень давно, то он не нуждается в маленьких ребятишках, которые командовали бы им. С этим флотом пошел сам Мэйзер Рэкхем, без него тот флот вообще не сошел бы со стапелей. Мэйзер Рэкхем все еще жив благодаря релятивистским скоростям. Для него, возможно, прошло всего несколько лет. И он готов к бою. Мы для этого не нужны».

Вот и дыхание наладилось. Успокоилось сердцебиение.

«Нельзя давать такую свободу своей фантазии. Какой стыд, если бы кто-то узнал, какая идиотская гипотеза приснилась мне!»

Никому и никогда он не скажет об этом. Игра — это всего лишь Игра.

По интеркому раздался сигнал побудки. Боб выскочил из койки — на этот раз она у него была нижняя — и, совершенно спокойный, присоединился к Бешеному Тому и Хану-Цыпу, пока Муха Моло разводил свою утреннюю бодягу, а Алай молился. Потом Боб отправился в столовую, где съел свою обычную порцию. Все как всегда. Даже в том, что его желудок не сработал в обычное время, не было ничего странного. Правда, целый день у Боба почему-то бурчало в животе, а потом его даже стошнило. Чего не бывает с недосыпа?

Подошли к концу три месяца, проведенные на Эросе. Изменился характер работы на имитаторах. Как и раньше, под контролем ребят находились все корабли, но теперь некоторым из них можно стало отдавать команды голосом, хотя приказы дублировались и с помощью клавиатур.

— Это чтобы приблизиться к боевым условиям, — сказал руководитель.

— В бою, — сказал Алай, — мы должны знать офицеров, которым отдаем команды.

— Это имело бы значение в том случае, если бы от них зависел ваш доступ к информации, но в этом вы от них не зависите. Все необходимые данные подаются прямо в имитационную машину и возникают на дисплее. Поэтому вы передаете приказы голосом, а также с клавиатуры. Примите как должное, что вашим приказам повинуются. Ваши учителя будут следить за приказами, которые вы отдаете, чтобы научить вас быть немногословными и решать мгновенно. Вам придется также овладеть техникой переключения аппаратуры при разговоре между вами и капитанами ваших кораблей. Это просто, вы скоро разберетесь. Говоря друг с другом, вы поворачиваете голову вправо или влево, в зависимости от положения того, к кому вы обращаетесь. Но когда ваше лицо обращено к дисплею, ваш голос донесется до того корабля или флотилии, чей шифр вы набрали на клавиатуре. А чтобы адресоваться ко всем своим кораблям сразу, надо выдвинуть подбородок вперед. Вот так, как я вам показываю.

— А что произойдет, если мы задерем головы вверх? — спросил Шен.

Алай вмешался раньше, чем преподаватель успел ответить:

— Начнешь разговаривать с Богом.

Когда смех утих, преподаватель сказал:

— Ты почти прав, Алай. Если ты поднимешь подбородок, то будешь говорить со своим командующим.

Несколько голосов сказали почти хором:

— С нашим командующим?

— Ну не думаете же вы, что мы тренируем вас всех сразу на должность самого высокого ранга, верно? Нет, нет. Вот сейчас я назначу наугад кого-нибудь из вас командующим, чтобы попрактиковаться. Ну-ка… вот ты, малыш. Боб!

— Вы предлагаете мне быть командующим?

— Для практики. Или ты недостаточно компетентен? Или остальные не захотят тебе подчиняться?

Остальные ответили, с некоторым оттенком недовольства, что Боб, конечно, компетентен и что они, разумеется, пойдут за ним.

— Но в то же время Боб не выиграл ни одного сражения в свою бытность командующим армией Кроликов, — буркнул Муха Моло.

— Вот и прекрасно. Значит, вам придется возложить на себя бремя и заставить малыша выиграть, несмотря на отсутствие у него стремления к победе.

Вот так и получилось, что Боб вступил в обязанности командующего над десятью ребятами из Боевой школы. Это вызвало возбуждение, так как ни он, ни остальные ни минуты не сомневались, что выбор преподавателя не был случайным. Все знали — на имитаторах Бобу нет равных. Петра как-то сказала ему после очередной тренировки:

— Черт тебя побери, Боб, мне кажется, у тебя в башке есть карта со всеми данными, так что ты можешь играть, закрыв глаза.

Это была почти правда. Ему не надо было вглядываться в дисплей, чтобы знать, кто и где находится. Он все держал в голове.

Им потребовалось два дня, чтобы сгладить все углы. Они принимали приказы от Боба, а затем голосом передавали их своим капитанам, одновременно подтверждая с клавиатуры. Сначала ошибок было много, голова поворачивалась не туда, куда надо, вопросы, ответы, приказы направлялись не тем, кому предназначались. Но вскоре дело наладилось и взаимодействие дошло почти до автоматизма.

Потом Боб настоял, чтобы другие ребята тоже по очереди изображали бы командующего. Он сказал:

— Мне тоже нужно выполнять приказы, как и другим, а также научиться поворачивать голову вверх и вбок, чтобы разговаривать.

Учитель согласился, и Боб за день изучил всю эту технику не хуже других.

То, что другие ребята стали по очереди занимать место командующего, принесло неожиданный результат. Хотя ни один из них не опозорился, но вскоре всем стало ясно, что Боб куда быстрее и объемнее схватывает направление ситуации и лучше запоминает все приказы, отдаваемые голосом.

— Ты не человек, — сказала ему Петра. — Никто не может сделать того, что делаешь ты.

— Я настолько человек, — мягко ответил Боб, — что даже знаю другого человека, который сделал бы это лучше.

— И кто же это? — недоверчиво спросила она.

— Эндер.

Все замолчали.

— Ага, но его тут нет, — сказал Влад.

— Откуда ты знаешь? — ответил Боб. — Насколько мне известно, он давно уже тут.

— Чушь! — взорвался Динк. — Тогда почему он не тренируется с нами? Зачем эта секретность?

— А потому, что военные обожают секретность, — сказал Боб. — И еще потому, что Эндера тренируют не так, как нас. А еще потому, что они хотят преподнести нам Эндера в подарок на Рождество.

— А еще потому, что у тебя башка набита дерьмом, — завершил разговор Самосвал.

Боб только засмеялся. Конечно, это будет Эндер. Группа подобрана специально под него. Учителя возложили на Эндера все свои надежды. Причина того, что они возложили на Боба обязанности командующего, заключается в том, что Боб — дублер Эндера. Если у Эндера в разгар военных действий вдруг обнаружится приступ аппендицита, управление перейдет к Бобу. Боб начнет отдавать приказы, решать, какие корабли следует принести в жертву, чьи люди должны погибнуть. Но до этого все будет решать Эндер, и для Эндера это будет только Игра. Ни смерти, ни страха, ни вины. Всего лишь… Игра.

Конечно, это будет Эндер. И чем раньше, тем лучше.

На следующий день преподаватель сказал им, что командующим у них теперь будет Эндер Виггин и они с ним встретятся в полдень. Когда же он увидел, что никто не выказал удивления, то осведомился о такой реакции. И получил ответ:

— Боб уже сказал нам об этом.


— Мне поручили узнать, Боб, как ты получаешь закрытую информацию. — Графф смотрел через стол на несуразно маленького ребенка, который сидел напротив, безмятежно глядя на полковника.

— У меня нет никакой закрытой информации, — ответил Боб.

— Ты знал, что Эндер будет вашим командующим.

— Я вычислил это, — ответил Боб. — Не скажу, чтобы это было особенно трудно. Достаточно посмотреть на нас. Самые близкие друзья Эндера. Его взводные офицеры. Он — ниточка, которая связывает нас всех между собой. Есть еще множество других ребят в Боевой школе, которых вы могли бы взять сюда, и они, вероятно, были бы не хуже нас. Но мы — те, что пошли бы за Эндером куда угодно, мы бы прыгнули в космос без скафандров, если бы он сказал, что это необходимо.

— Великолепная получилась бы речь, если бы за тобой не тянулась долгая история шпионажа.

— Верно. Только как тут улучить хоть минутку на вынюхивание? Мы все время под наблюдением. Наши компьютеры не подключены к Сети, да мы и не видим никого, чей код можно было бы подсмотреть, так что выдать себя за другого я никак не могу. Весь день я делаю только то, что мне приказывают. Вы, взрослые, считаете нас глупыми, хотя и выбрали именно нас потому, что мы очень, очень умны. И теперь вы садитесь за этот стол и обвиняете меня в том, что я украл у вас информацию, которую вычислил бы любой идиот!

— Ну, все-таки не любой…

— Это всего лишь выражение.

— Боб, — сказал Графф, — я сильно подозреваю, что ты стараешься всучить мне очередное дерьмо вместо правды.

— Полковник Графф, если бы все, что вы мне сказали, было правдой! Но ведь это совсем не так. И что с того? Да, я сказал, что Эндер будет с нами. Считайте, что я мониторю ваши сны. Так вот, Эндер все равно появится, примет над нами командование, станет блестящим командующим, а нас выпустят из школы, и я буду сидеть в гидравлическом кресле где-то на корабле, отдавая своим детским голоском приказы взрослым… пока их не затошнит от этого и они не вышвырнут меня в космос.

— А меня не интересует то, что ты узнал об Эндере. И даже то, как ты это вычислил.

— А я знаю, что все это вас совсем не интересует.

— Мне надо знать, что ты еще там навычислял.

— Полковник, — голос Боба звучал устало, — неужели вам в голову не приходит такой простой факт: если вы спрашиваете меня об этом, то я получаю информацию, что существует еще что-то, что я могу вычислить. А следовательно, резко повышается вероятность, что я это что-то обязательно вычислю.

На лице полковника появилась широчайшая ухмылка.

— Именно это я и сказал этому… ну, словом, тому офицеру, который велел мне поговорить с тобой и задать эти вопросы. Я сказал, что мы самим фактом этого допроса дадим тебе куда больше, чем выудим у тебя. Но он заявил мне: «Из-за этого парня мы все полетим вверх тормашками».

— А что такое тормашки? Что-то вроде задницы?

— Никто не знает. Даже этот офицер — он учился так давно, что уже успел все позабыть. Даже таблицу умножения.

— А давайте сделаем проще: вы мне скажете секрет, которого я, по вашему мнению, знать не могу, а я вам скажу, знаю я его или еще нет.

— Да уж, помощи от тебя — как от козла молока.

— Полковник Графф, хорошо ли я делаю свою работу?

— Абсурдный вопрос. Конечно хорошо.

— Если я знаю то, чего, по вашему мнению, мы, ребята, знать не должны, то разве я об этом разболтал? Растрепал ребятам? Или это как-то сказалось на моей работе?

— Нет.

— Поймите, это же все равно как шум от упавшего дерева в лесу, где треск некому услышать. Если я и знаю нечто, что мне удалось вычислить своим умом, и я никому этого не повторю, и это не повлияет на мою работу, то зачем вам терять время на выяснение того, известно мне это или нет? Потому что после такого разговора вы только уверите себя, что я начну вынюхивать любой секрет, лежащий там, где его с легкостью обнаружит любой ребенок семи лет от роду. И если я найду его, то все равно другим ребятам не расскажу, так что ничего снова не произойдет. Давайте оставим эту тему.

Графф протянул руку под стол и что-то там нажал.

— Ладно, — сказал он. — Наш разговор записывался, и уж если это их не удовлетворит, то не знаю, чего им нужно.

— Удовлетворит в чем? И кто эти «они»?

— Боб, следующая часть разговора записываться не будет.

— Будет.

— Я выключил запись.

— Черта с два.

Вообще-то, Графф и сам не был уверен, что если запись выключена, то она не ведется на другом аппарате.

— Давай-ка прогуляемся, — сказал Графф.

— Надеюсь, не снаружи?

Графф встал из-за стола (с большим трудом, так как здорово прибавил в весе, а сила тяжести здесь была близка к земной) и вывел Боба в туннель.

На ходу Графф тихонько пробормотал:

— Пусть теперь сами потрудятся.

— Клево, — ответил Боб.

— Я решил, тебе интересно будет узнать, что весь Флот стоит на ушах из-за явной утечки служебной информации. Кто-то, по-видимому имеющий доступ к самым секретным архивам, написал письмо парочке пандитов[41], которые тут же вышли в Сеть и начали агитировать за возвращение детей из Боевой школы в их родные страны.

— А кто такие пандиты? — спросил Боб.

— Моя очередь сказать тебе «черта с два»… Слушай, я вовсе не собираюсь водить тебя за нос. Случилось так, что мне довелось познакомиться с текстом этих писем, посланных Локку и Демосфену. Как я понимаю, ты рассчитывал на нечто в этом роде. Когда я их прочёл — в них, между прочим, прелюбопытнейшие различия, — я понял, что в них нет решительно ничего секретного, ничего такого, что превышало бы средний уровень знаний ученика Боевой школы. А вот что взбесило всех наших бонз, так это политический анализ, который дьявольски точен, хотя и основан на явно весьма скудной информации. Другими словами, из того, что всем известно, автор этих писем просто не мог вычислить того, что он вычислил. Русские подняли крик, что за ними кто-то шпионил и, разумеется, что их оболгали. Я тут же запросил библиотеку «Кондора» и узнал, что ты там читал. Потом проверил круг твоего чтения на МЗС — в Тактической школе, где ты учился. Да, времени даром ты не терял.

— А я всегда стараюсь занять мозги чем-нибудь полезным.

— Тогда тебе будет приятно узнать, что первая группа детей из Боевой школы уже отправлена на Землю.

— Но война же еще не окончена?

— А ты думал, что если запустить снежный ком по склону, то он обязательно покатится туда, куда ты хотел? Ты умен, но наивен, Боб. Дай пинок вселенной и гадай, как лягут костяшки домино. Всегда оказывается, что костяшки лягут совсем не так, как ожидалось. И все же я рад, что ты вспомнил о других детях и заставил колеса вертеться так, чтобы сделать их свободными.

— Но не нас.

— Видишь ли, Межзвездный флот не обязан сообщать каждому демагогу на Земле о том, что Тактическая и Командная школы, как и раньше, битком набиты детьми.

— И я не собираюсь им об этом напоминать.

— Я знал, ты этого делать не станешь. Нет, Боб, я ухватился за шанс поговорить с тобой потому, что мне захотелось сообщить тебе парочку новостей, причем не только о предсказуемом эффекте, вызванном твоими письмами.

— Я внимательно слушаю, хотя и не признаю, что писал какие-то письма.

— Во-первых, ты будешь очень удивлен, когда узнаешь, кто они, эти Локк и Демосфен.

— Кто? Неужели это один человек?

— Двое, но дело у них одно. Видишь ли, Боб, Эндер Виггин не единственный ребенок в семье. Он родился, так сказать, по заказу. Его старшие сестра и брат одарены не меньше, чем Эндер, но по некоторым причинам не могли быть приняты в Боевую школу. Брат — Питер Виггин — очень честолюбивый юноша. Когда военная карьера для него закрылась, он пошел в политику. И так сказать, в квадрате.

— Он — и Локк, и Демосфен?

— Он разрабатывает стратегию для обоих, но пишет только за Локка. А его сестра Валентина пишет за Демосфена.

Боб расхохотался:

— Теперь я все понял.

— Так что оба твоих послания получил только Локк.

— Если я их написал.

— Бедный Питер Виггин чуть с ума не сошел. Он задействовал все свои источники в Межзвездном флоте, чтобы узнать, кто ты такой. Но там никто ничего не знал. Шесть офицеров, чьи имена и пароли ты использовал при рассылке, списаны с Флота. Но, как ты понимаешь, никому и в голову не пришло проверить, а не играл ли семилетний ребенок из Тактической школы в свободное время в политику.

— Кроме вас.

— Потому что, клянусь Богом, я единственный человек, который знает, каким блестящим умом может обладать ребенок.

— А каким блестящим? — усмехнулся Боб.

— Наша прогулка близится к концу, я не могу тратить время на лесть. Вторая новость состоит в том, что сестра Карлотта, оставшись без работы после того, как ты уехал от нее, затратила уйму времени, выясняя твое происхождение… Я вижу, что к нам идут двое офицеров, чтобы положить конец нашей беседе, которая не записывается, поэтому буду очень краток. У тебя есть имя, Боб. Тебя зовут Джулиан Дельфики.

— Но это же фамилия Николая?

— Джулиан — имя отца Николая. И твоего отца. Имя твоей матери — Елена. Вы однояйцевые близнецы. Твою часть разделившегося оплодотворенного яйца имплантировали позднее, при этом твой геном был чуть-чуть изменен, что имело существенные последствия. Словом, когда ты смотришь на Николая, ты видишь себя, каким бы ты был, если бы не подвергался генетической обработке и вырос у любящих и заботливых родителей.

— Джулиан Дельфики, — задумчиво повторил Боб.

— Николай находится среди тех, кто летит сейчас на Землю. Сестра Карлотта позаботится о том, чтобы его репатриировали в Грецию. И чтобы сообщили ему, что ты его родной брат. Его родители уже знают о твоем существовании — им сказала сестра Карлотта. Твой дом в Греции — чудесное место, он стоит на холмах Крита окнами на Эгейское море. Сестра Карлотта говорила мне, что твои родители прекрасные люди. Они плакали от радости, узнав о том, что ты — есть. А теперь — разговор окончен. Мы обсуждали с тобой низкое качество преподавания в Командной школе.

— А как вы догадались?

— Думаешь, только тебе дано строить верные догадки?

Навстречу им шли двое военных — генерал и адмирал с приклеенными к лицу фальшивыми улыбками. Они приветствовали Боба и Граффа, а потом спросили, как прошел их разговор.

— У вас есть запись, — сказал Графф, — включая и то место, где Боб говорит, что она продолжается и после выключения.

— Но вы все же продолжили разговор?

— Я говорил ему, — вмешался Боб, — о некомпетентности преподавателей Командной школы.

— Некомпетентности?

— Наши сражения ведутся против удивительно тупых компьютерных противников. А затем учителя настаивают на проведении долгих и утомительных разборов этих дурацких сражений, хотя очевидно, что вряд ли в реальности возможно существование настолько глупого и предсказуемого противника. Я считаю, что единственная возможность для нас получить достойных врагов — это разбить нас на две группы и дать сражаться друг с другом.

Оба офицера обменялись взглядами.

— Интересная идея, — сказал генерал.

— Спорная, — отозвался адмирал. — Кстати, Эндер Виггин собирается принять участие в ваших упражнениях. Я подумал, что ты захочешь приветствовать его?

— Да, — сказал Боб. — Конечно.

— Я отведу тебя, — предложил адмирал.

— А мы давайте пока побеседуем, — обратился генерал к полковнику Граффу.

Идя с Бобом, адмирал говорил очень мало, и Боб отвечал ему почти не раздумывая. Это было прекрасно, так как то, о чем рассказал ему Графф, просто кружило голову. То, что Локк и Демосфен — родственники Эндера, Боба не слишком удивило. Если они умны, как Эндер, то их превращение в знаменитостей — дело неизбежное. Существование же компьютерных сетей обеспечило им анонимность, которая скрыла тот факт, что они совсем еще юные. Обращение Боба именно к ним было частично вызвано чем-то неуловимо знакомым в лексике и манере вести спор. Сходство их с Эндером объяснялось тем, что люди, долго живущие друг с другом, постепенно перенимают какие-то оттенки в манере говорить и вести себя. Боб это ощутил где-то на уровне подсознания, что и привлекло к ним его внимание. Наверное, он где-то даже знал, что они родня Эндеру.

А вот вторая новость, что Николай — его брат, — в нее было просто невозможно поверить. Может, полковник специально сплел такую хитроумную ложь, которая должна была проникнуть прямо в душу? «Я — грек? Мой брат оказался в том же челноке, что и я? Это тот же мальчик, который стал моим единственным другом? Близнецы? Любящие родители?

Джулиан Дельфики?

Нет, я не должен верить этому! Графф никогда не был честен со мной. Графф даже пальцем не пошевелил, чтобы избавить Эндера от Бонзо. Графф никогда не сделал ничего, что бы не было нацелено на манипулирование нашим поведением.

Меня зовут Боб. Это имя подарила мне Проныра. И я не отдам его в обмен на хитрую ложь».


Они услышали его голос, обращенный к технику в соседней комнате:

— Как я могу работать с командирами флотилий, если я их никогда не видел?

— А зачем тебе их видеть? — спросил техник.

— Чтобы знать, кто они, как они мыслят…

— Ты узнаешь, кто они и как они мыслят, по тому, как они будут работать с имитатором. Сейчас они слышат тебя. Надень наушники, и ты тоже услышишь их голоса.

Все дрожали от волнения, зная, что сейчас он услышит их голоса так же ясно, как они слышат его.

— Кто-то должен что-нибудь сказать, — шептала Петра.

— Подождем, пока он не наденет наушники, — ответил Динк.

— А как мы узнаем? — спросил Влад.

— Я буду первым, — произнес Алай.

Пауза. В наушниках появился свист.

— Салам, — прошептал Алай.

— Алай! — сказал Эндер.

— И я, — сказал Боб. — Карлик.

— Боб! — воскликнул Эндер.

«Да, — сказал себе Боб, пока остальные наперебой приветствовали Эндера. — Вот кто я такой. Именно этим именем и называют меня все, кто меня знает».

Глава 23

Игра Эндера

— Генерал, вы Стратег. У вас есть власть, чтобы осуществить переворот. Больше того, это ваш долг.

— Я не нуждаюсь в том, чтобы отставные командиры Боевой школы объясняли мне, в чем состоит мой долг!

— Если вы не арестуете Полемарха и всех его заговорщиков…

— Полковник Графф, если я нанесу удар первым, тогда на меня ляжет вся ответственность за развязывание войны, которая станет неизбежным следствием моих действий.

— Да, конечно. Но скажите мне, что лучше — всеобщая брань в ваш адрес и выигранная война или ни единого камешка в ваш огород, если не считать автоматной очереди, когда вас поставят к стенке по приказу Полемарха, установившего гегемонию русских во всем мире?

— Все равно я не стану первым открывать огонь.

— Военачальник, который не хочет перехватить инициативу, когда у него есть надежная разведывательная информация…

— Политики — это такая штука…

— Если вы позволите им победить, в живых не останется ни одного политика.

— Русские перестали быть плохими парнями еще в двадцатом веке.

— Те, кто творит злые дела, всегда остаются плохими парнями. Вы наш шериф, сэр, вне зависимости от того, как к вам относятся люди. Исполняйте же свои обязанности.


С появлением Эндера Боб немедленно отступил в тень и занял свое скромное место среди остальных бывших взводных командиров. Казалось, этого никто не заметил. Какое-то время он был их командующим, он отлично их натренировал, но Эндер всегда был главой их группы, и раз он тут, Боб ушел на второй план.

И это правильно, думал Боб. Он руководил ими какое-то время, но в сравнении с Эндером он все равно новичок. И не потому, что стратегия Эндера была лучше стратегии Боба. Нет, дело не в этом. Иногда они отличались, но чаще Боб видел, что Эндер поступает точно так, как поступил бы он сам.

Главные различия лежали в сфере руководства людьми. Эндер пользовался их яростной преданностью, а не повиновением с легким оттенком насмешки, которое всегда ощущал Боб. Эндер эту преданность завоевал с самого начала. Завоевал тем, что всегда замечал не только происходящее на поле сражения, но и то, что происходило в умах его офицеров. Он был строг, даже резок, показывая им, что ждет от них еще большего, чем они пытаются выжать из себя и своих солдат. И одновременно он умел придать такую интонацию самым обычным словам, которая сообщала им о его удовольствии, одобрении и понимании. Они чувствовали, как глубоко понимает их человек, чье мнение они ценили превыше всего. А вот Боб такого просто не умел.

Его поощрительные слова были четки и определенны, иногда грубоваты. Для остальных офицеров они значили меньше слов Эндера, так как казались заранее обдуманными. Да они и в самом деле были обдуманны и выверены. Эндер же был… ну просто был сам собой. Для него власть была столь же естественна, как дыхание.

«Они повернули во мне генетический ключик и сделали меня интеллектуальным атлетом. Я могу взять какой угодно мяч, посланный с любой точки поля, но я не знаю, когда надо ударить по нему. Я не знаю, как превратить толпу отдельных игроков в настоящую команду. Какой же ключ был повернут в генетической структуре Виггина? Что живет там — в этой глубине? Дух? Божественный дар, пожалованный Виггину? Мы идем за ним, как шли апостолы за Христом. Мы ждем, чтобы он добыл для нас воду из камня.

Сумею ли я научиться тому, что делает он? Или я таков же, как и многие военные мыслители, которых я изучал, и обречен быть вторым на поле боя и обо мне станут вспоминать лишь как о человеке, умевшем толково объяснять и осознавать гениальность других генералов? Вполне возможно, что и я когда-нибудь напишу книгу, в которой расскажу, как и почему одерживал победы Эндер.

Нет, пусть эту книгу пишет сам Эндер! Или Графф. У меня есть своя работа, а когда она будет исполнена, я сам выберу себе новую и буду ее делать честно и в соответствии со своими силами. И если обо мне будут помнить только как о соратнике Эндера, да будет так. Служба с Эндером — уже награда сама по себе».

Но ах как больно было видеть, как они радуются, как они довольны, как они поддразнивают своего меньшого братишку, видя в нем что-то вроде милой игрушки. Им, вероятно, ненавистно то время, когда он был их лидером!

Но хуже всего то, как обращается с ним сам Эндер. И не в том дело, что с ним нельзя видеться. Просто за долгое время их разлуки Эндер, похоже, забыл, как он когда-то полагался на Боба. Теперь он в большей степени опирался на Петру, а еще на Алая, Самосвала и Шена. На тех, кто не был с ним в армии Драконов. Конечно, и Бобу, и другим командирам взводов у Драконов Эндер верит, он их ценит, но, когда возникают трудности, когда нужен творческий подход, Эндер почти никогда не вспоминает о Бобе.

Ладно. Не стоит об этом думать. У Боба есть важное дело, порученное ему учителями. Он должен все время наблюдать за ходом разворачивающихся сражений, он должен броситься куда нужно, если Эндер вдруг станет колебаться. Эндер, видимо, не знал об этом поручении, но Боб-то знал, и это иногда мешало ему выполнять свои официальные обязанности. Эндер нервничал, выговаривал Бобу за то, что он медлит, не так активен, как прежде. Чувствовалось, что он ждет от Боба большего.

Но Эндер не знает, что в любой момент, если руководитель Игры подаст сигнал, Боб должен быть готов взять инициативу на себя и проводить в жизнь план Эндера, руководя действиями всех командиров эскадр, спасая Игру.

Сначала поручение выглядело синекурой. Эндер был здоров и сосредоточен. Но затем положение стало меняться.

Это произошло в тот день, когда Эндер сказал им, что у него другой учитель, не тот, что у них. Он так часто упоминал его имя — Мэйзер, что Бешеный Том тут же заметил:

— Здорово, должно быть, досталось бедняге — расти с таким имечком!

— Когда он рос, его имя еще не было знаменитым, — ответил Эндер.

— Все люди такого возраста давным-давно умерли, — вмешался Шен.

— Нет, если их посадили в корабль, летевший с почти световой скоростью много лет, а потом вернули домой.

Тогда они вдруг поняли:

— Твой учитель — тот самый Мэйзер Рэкхем?

— Вы же знаете, нам о нем рассказывали как о талантливейшем герое, — сказал Эндер.

Ясное дело, они знали.

— А вот чего нам не рассказывали, так это о том, какой он каменножопый.

Но тут включились имитаторы — и все принялись за дело.

На следующий день Эндер сообщил им всем, что обстановка меняется.

— До сих пор мы играли против компьютера или друг против друга, — сказал он. — Теперь же в течение нескольких дней нашим противником будет сам Мэйзер Рэкхем с группой опытнейших пилотов, которые станут руководить флотом жукеров. Поглядим, что получится.

Серия тестов с Мэйзером Рэкхемом в качестве оппонента.

По мнению Боба, в этом было что-то не то.

«Никакие это не тесты. Это ситуации, подготовленные для условий, которые могут возникнуть, когда наш реальный флот столкнется с флотами жукеров возле их родной планеты! Межзвездный флот получает предварительную информацию от экспедиционного корпуса, и они подготавливают нашу команду к тому, чту жукеры могут бросить против землян, когда начнется бой».

Трудность была в том, что Мэйзер Рэкхем, как бы талантлив он ни был, как бы ни были опытны его офицеры, все они все равно люди, а не жукеры. Когда начнется настоящее сражение, жукеры могут выкинуть такие трюки, которых земляне и вообразить не могут.

И вот пришло время первого «теста». Было просто стыдно смотреть, какой простенькой оказалась стратегия жукеров.

Огромный сферический строй кораблей, окружающих единственный корабль, находящийся в центре сферы.

Во время сражения выяснилось, что Эндеру известны такие вещи, которым он их не обучал. Во-первых, он приказал не обращать внимания на корабль в центре шара. Это всего лишь приманка. «Откуда Эндер узнал это? Откуда он знал, что жукеры ожидают нападения на этот одинокий корабль и что он — только приманка? Жукеры ждут, чтобы мы накинулись на него.

Конечно, все-таки это были не жукеры, а Мэйзер Рэкхем. Но почему Мэйзер Рэкхем думает, будто жукеры ожидают, что люди ударят именно по этому одинокому кораблю?»

Боб вспомнил те видеозаписи, которые Эндер раз за разом просматривал в Боевой школе. Пропагандистские фильмы о Втором нашествии.

Они никогда не показывали саму космическую битву. Потому что ее не было! И Мэйзер Рэкхем никогда не командовал ударными силами и не выстраивал в голове великолепные стратегические концепции. Мэйзер просто ударил по этому одинокому кораблю. И война закончилась. Вот почему нет никаких видеозаписей рукопашных боев. Мэйзер Рэкхем убил матку — королеву улья. А теперь он считает, что жукеры могут использовать центральный корабль в качестве приманки, так как в прошлый раз он победил жукеров, прорвавшись к этому кораблю. Убей королеву — и жукеры станут беззащитными. Безмозглыми. Это объясняет странный характер видеозаписей. И Эндер это понимает. Но ему известно также то, что жукеры знают, что людям это теперь известно, вот почему он и не хочет попасть в ловушку с дешевой приманкой.

Второе, что Эндеру известно, а остальным членам команды нет, — это оружие, которое не использовалось в прежних имитациях. Оно вообще появилось впервые, о нем никто не слышал. Эндер почему-то называл его «Маленький Доктор» и ни о чем больше не рассказывал, пока не приказал Алаю применить его там, где концентрация вражеских кораблей была наиболее значительной. К их изумлению, этот «Маленький Доктор» вызвал цепную реакцию, которая перебрасывалась с корабля на корабль, пока все подготовленные для удара силы жукеров не были уничтожены. Дальше все было просто: оставалось смести, как метлой, жалкие остатки неприятельского флота. Поле сражения очистилось.

— Почему их стратегия была такой идиотской? — спросил Боб.

— Меня это тоже удивляет, — ответил Эндер, — но мы не потеряли ни одного корабля, так что все о’кей.

Позже Эндер передал им слова Мэйзера: тот задумал целую серию оборонительных сражений жукеров против наших атак на их планеты, причем жукеры должны были учиться на собственных ошибках.

— К следующему разу они станут уже опытнее, так что готовьтесь — будет труднее.

Боб услышал эти слова, и они его сильно встревожили.

Серия вторжений? Зачем выбран такой странный сценарий? Почему не стычки передовых флотилий перед началом общего сражения?

Потому что у жукеров не одна заселенная планета, решил он. Разумеется, так оно и есть! Они обнаружили Землю и решили превратить ее еще в одну из своих колоний, как уже поступали неоднократно.

Значит, и у нас не один флот, а несколько. По одному на каждую планету жукеров. А причина, по которой они могут обучаться на опыте уже состоявшихся сражений, заключается в том, что у жукеров тоже есть средства связи быстрее света, которыми они пользуются в межзвездном пространстве.

Все догадки Боба подтвердились. Теперь он твердо знал, что стоит за этими «тестами». Мэйзер Рэкхем вовсе не командовал имитированным флотом жукеров. Это было настоящее, совершенно реальное сражение, и единственная функция Рэкхема состояла в том, чтобы наблюдать за его развитием, а затем разбирать с Эндером смысл вражеской стратегии и обсуждать, что следует противопоставить ей в будущем.

Вот почему они отдают свои приказы голосом. Эти приказы мгновенно передаются на реальные корабли реальным командам, которые выполняют их и ведут настоящий, а не виртуальный бой.

«Каждый потерянный нами корабль, — думал Боб, — означает множество погибших людей. Любая наша небрежность оборачивается многими смертями. Но нам этого не говорят, ибо боятся взвалить на наши слабые плечи чудовищное бремя этого знания. В военное время всем командующим приходится принимать решения с учетом так называемых приемлемых потерь».

Но тот, кто по-настоящему гуманен, никогда не согласится с понятием «приемлемости потерь». Боб это хорошо понимал.

«Такая «приемлемость» выгрызает души. Вот почему они защищают нас — детей-солдат — и стараются убедить в том, что все, что мы видим на дисплеях, — это всего лишь Игра и тестирование.

Поэтому я никогда и никому не скажу, что знаю, в чем тут дело. Поэтому я должен принимать потери, не говоря никому ни слова, не выдав даже сокращением мышц лица, какую боль они мне причиняют. Я должен заблокировать свой мозг, должен не допустить в него даже мысли о людях, которые погибают там, выполняя наши приказы, о людях, которые теряют в этой игре не фишки, а свои жизни».

«Тесты» сменяли друг друга, их разделяли нерегулярные промежутки времени, а каждая битва длилась все дольше и дольше. Алай как-то пошутил, что их следует обеспечить хорошими памперсами, чтобы ребята не отвлекались от игры, когда мочевые пузыри у них переполняются до краев. Уже на следующий день всем были выданы мочеприемники. Однако против этого восстал Бешеный Том. «Хватит дурить, — сказал он. — Принесите нам горшки побольше, чтоб было куда отлить. Мы не можем играть как надо, если из наших «хлыстиков» свисают какие-то штуковины».

Так и сделали, но Боб не видел и не слышал, чтобы мальчики пользовались горшками. И хотя ему было интересно, как обходится Петра, но спросить ее он не рискнул: пробудить гнев Петры — дело рискованное.

Вскоре Боб убедился, что Эндер начинает допускать в игре кое-какие ошибки. Во-первых, он слишком полагается на Петру. Ей всегда поручалось командование главными силами, так что Петре приходилось следить одновременно за сотней разных вещей, чтобы дать Эндеру время на придумывание ложных ударов и всяких прочих хитростей и уловок. Но неужели Эндер не видел, что Петра, педантичнейшая Петра прямо сгорает от стыда и чувства вины из-за каждой допущенной ею ошибки? Эндер, который так хорошо понимал людей, все же, по-видимому, считал ее крутой, не видя, что ее суровость и резкость — всего лишь маска, под которой Петра скрывает свою неуверенность и тревогу. Каждая ошибка увеличивала тяжесть бремени, которое Петра несла на своих плечах. Она плохо спала и предельно выматывалась во время боев.

Может быть, однако, что причиной, по которой Эндер так издергал Петру, было то, что он сам страшно устал и находился на пределе своих сил? Правда, вымотались все. Иногда усталость проявлялась слабее, иногда сильнее, иногда сказывалась на поведении явно, иногда завуалированно. Они совершали все больше ошибок, а «тесты» становились все труднее и проводились все чаще.

Поскольку битвы от «теста» к «тесту» ожесточались, Эндеру приходилось перекладывать все большую ответственность на командиров флотилий. Вместо того чтобы элегантно воплощать в жизнь точные и детальные приказы Эндера, командирам флотилий теперь приходилось все чаще и чаще принимать собственные решения. Эндер был слишком занят на одном участке сражения, чтобы успевать давать им новые указания.

Командиры флотилий в таком случае начинали переговоры друг с другом, чтобы согласовать тактику, пока Эндер не обращал на них внимания. И Боб с удовлетворением заметил, что, хотя Эндер все еще не возлагал на него особо ответственных поручений, некоторые командиры стали обращаться к нему, когда внимание Эндера было отвлечено другими делами. Бешеный Том и Хана-Цып сами разрабатывали свои планы, но тоже проверяли их у Боба. Поскольку же сам Боб чуть ли не половину своего внимания уделял изучению генерального плана Эндера, он всегда имел возможность дать им четкий совет, что следует сделать, чтобы помочь исполниться общему плану кампании. Время от времени Эндер хвалил Тома или Хана-Цыпа за решения, принятые с помощью Боба. При этом Боб чувствовал себя так, будто похвалили его самого.

Другие бывшие командиры взводов, а также старшие ребята к Бобу почти не обращались. Он понимал почему: им было обидно, что в отсутствие Эндера учителя поставили над ними Боба. Теперь же у них был настоящий командующий, и они не собирались делать ничего такого, что напомнило бы им о былом главенстве Боба. Он все это понимал, но боли это не уменьшало.

Не важно, хотелось им или нет, чтобы он наблюдал за их действиями; не важно, насколько были уязвлены его чувства, — у него было тайное поручение учителей, и Боб надеялся, что ничто не застанет его врасплох. И по мере того как давление усиливалось, а вся их команда слабела, Боб должен был напрягать свое внимание все больше, так как вероятность ошибок росла.

Однажды Петра уснула в разгар сражения. Находившиеся в ее распоряжении корабли оказались в тяжелейшем положении, и неприятель бросился вперед, в клочья разрывая флотилию Петры. Еще хуже было то, что Эндер не сразу заметил, что произошло с Петрой. Бобу пришлось подсказать ему, что с Петрой творится что-то неладное. Эндер громко окликнул ее. Она не отозвалась. Только тогда Эндер передал ее уцелевшие корабли Бешеному Тому и попытался спасти положение. Флотилия Петры, как всегда, занимала центральное место, и потеря большей части ее судов была оглушительным ударом. Только потому, что противник опьянел от успеха, Эндер успел подстроить ему несколько ловушек и перехватил инициативу. Сражение было выиграно, но с серьезными потерями.

Петра очнулась от обморочного сна только к концу сражения. Она обнаружила, что контроль над ее флотилией передан другому, а микрофон отключен. Когда микрофон снова включили, все услышали горькие рыдания Петры:

— Простите меня… простите… скажите Эндеру, что мне стыдно… он не слышит меня… простите…

Боб поймал ее еще до того, как она успела дойти до своей комнаты. Она шатаясь шла по туннелю, время от времени останавливалась, чтобы уткнуться лицом в каменную стену. По лицу струились потоки слез, мешавшие видеть, так что кое-где ей приходилось идти ощупью. Боб подошел к ней и тронул за плечо. Петра со злостью отшвырнула его руку.

— Петра, — сказал Боб, — усталость — это усталость. Нельзя не заснуть, если мозг отключается.

— Это мой мозг отключается, а не твой! Тебе не понять, какое это ужасное ощущение! Ты такой умный, что можешь делать серьезные дела и одновременно играть в шахматы!

— Петра, Эндер нагружает на тебя слишком много, он не дает тебе ни минуты отдыха.

— Он тоже не отдыхает… и я не вижу его…

— Да, вы оба устали. Прошло немало секунд после того, как стало ясно, что с твоей флотилией происходит что-то неладное, и кто-то обратил на это внимание Эндера. Но и тогда он сначала стал будить тебя, а уж потом передал контроль Тому. Если бы он принял меры сразу, у тебя осталось бы шесть кораблей, а не два.

— Это ты указал ему! Ты следил за мной! Ты проверял меня!

— Петра, я слежу за всеми.

— Ты говорил, что веришь мне, а на самом деле не веришь! И ты прав — мне нельзя верить!

Она снова уткнулась лицом в каменную стену и снова разразилась горькими рыданиями.

Откуда-то взялись два офицера, которые увели Петру. Но не в ее комнату.


После этого случая Боба вызвал к себе полковник Графф.

— Ты хорошо справился со своим делом, — сказал полковник. — Вот для этого-то ты тут и находишься.

— Я тоже не проявил нужной сноровки, — ответил Боб.

— Ты наблюдал. Ты увидел, что план сражения под угрозой, и обратил на это внимание Эндера. Ты выполнил свою работу. Другие ребята ничего не заметили, и я знаю, что их отношение ранит тебя.

— Меня не колышет, что они там замечают.

— Но ты свой долг исполнил. В этой битве ты предотвратил проход по центру.

— Мне непонятен смысл этого выражения.

— Это такой футбольный термин. Ах, я совсем забыл, что на улицах Роттердама эта игра не в большом фаворе.

— Можно я пойду высплюсь?

— Одну минуту, Боб. Эндер выдыхается. Он совершает ошибки. Все это гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Будь готов прийти ему на помощь. Ты же видел, что произошло с Петрой.

— Мы все выдыхаемся.

— Да, и Эндер тоже. Даже хуже других. Он плачет во сне. Ему снятся кошмары. Он бормочет, что Мэйзер шпионит за его снами и узнает из них о планах, разработанных Эндером.

— Вы хотите сказать, что он сходит с ума?

— Я хочу сказать, что единственный человек, которого он заставляет работать еще тяжелее, чем Петру, — это он сам. Прикрой его, Боб. Встань рядом.

— Я и так стою рядом.

— Ты все время раздражен, Боб.

Слова Граффа ошеломили Боба. Сначала он подумал: «Нет, я не злюсь». А потом: «Неужели?»

— Эндер не дает тебе сколько-нибудь важных поручений, а после Игры недоволен тобой, Боб. Но это не вина Эндера. Мэйзер сказал ему, что сомневается в твоей способности руководить большим количеством кораблей. Вот почему ты не получаешь сложных и интересных поручений. Дело не в том, что Эндер верит Мэйзеру на слово. Но все, что ты делаешь, Эндер рассматривает через призму недоверия Мэйзера к тебе.

— Мэйзер Рэкхем думает, что я…

— Мэйзер Рэкхем точно знает, кто ты есть и на что ты способен. Это мы не хотим, чтобы Эндер поручал тебе нечто настолько трудное, что ты не сможешь следить за общим ходом игры. И нам это нужно сделать так, чтобы Эндер даже не заподозрил, что ты его дублер.

— Так зачем же вы мне все это говорите?

— Когда этот тест завершится и вы приступите к несению реальной службы, мы расскажем Эндеру обо всем, что ты сделал, и почему Мэйзер сделал то, что сделал. Я знаю, как важно для тебя доверие Эндера, и не хочу, чтобы ты страдал так, как страдаешь сейчас. Вот поэтому я и хочу, чтобы ты знал, почему мы так поступаем.

— Откуда у вас такая внезапная тяга говорить правду?

— Потому что, как мне кажется, сейчас для тебя лучше знать ее.

— Что ж, пожалуй. Мне действительно лучше поверить вам. Не важно, правда это или нет. Возможно, вы все врете. Так узнал ли я что-либо полезное из нашего разговора? Как вы полагаете?

— Верь в то, чего тебе больше хочется, Боб.


Целых два дня Петра на тренировках не присутствовала.

Когда она вернулась, то Эндер, разумеется, больше не давал ей важных поручений. Со своими обязанностями Петра справлялась, но ее былой пламенный энтузиазм исчез. Сердце Петры было разбито.

Но черт побери, она все же выспалась пару суток! Остальные ей даже немного завидовали из-за этого, хотя ни за какие коврижки не захотели бы оказаться на ее месте. Независимо от того, кто в какого бога верил, они все молили: «Не дай случиться со мной такому». Но одновременно они твердили и другую молитву: «О дай мне немного поспать, пошли мне хотя бы один день, когда мне не надо будет думать об этой треклятой Игре!»

А тестирование все продолжалось. «Сколько же миров, — думал Боб, — эти недоноски колонизировали, прежде чем наткнулись на Землю? И какой толк от того, что мы уничтожаем их флоты, если мы не можем колонизировать эти планеты? Конечно, мы можем оставить рядом свои корабли, которые будут сбивать все, что попробует подняться с поверхности этих небесных тел».

Петра была не единственной, сошедшей с круга. Влад впал в кататонию, и его не могли разбудить. Докторам потребовалось три дня, чтобы вернуть ему сознание, но, в отличие от Петры, он не вернулся к мониторам — у него пропала способность к концентрации внимания.

Боб ждал, что за Владом последует и Бешеный Том, но тот, несмотря на свою кличку, по мере того как слабел, становился все более разумным. Свалился же Муха Моло, который вдруг начал хохотать, потеряв контроль над своей флотилией. Эндер его тут же отключил и передал на этот раз флотилию Мухи под команду Боба. Муха вернулся уже на следующий день без всяких объяснений, но все подумали, что давать ему серьезные поручения больше не следует.

А Боб между тем все больше убеждался в том, что внимание Эндера слабеет. Приказы от него поступали со все более продолжительными паузами, а два раза они были сформулированы очень невнятно. Боб немедленно передал их в более доходчивой форме, а Эндер даже не узнал, что получился такой конфуз. Зато ребята убедились, что Боб зорко следит за всей Игрой, а отнюдь не только за своим сектором. Возможно, они даже наблюдали, что Боб во время Игры иногда задает уточняющие вопросы или делает замечания, которые заставляют Эндера встряхнуться и обратить внимание на что-то, что он должен был заметить гораздо раньше. И все это делалось так мягко, что никому и в голову прийти не могло, что Боб кого-то поправляет. Теперь после Игры случалось и так, что к нему подходили два-три паренька из старших, чтоб поболтать. Так, ничего особенного. Просто похлопают по плечу или по спине и скажут пару слов: «Хорошо сыграли», или «Здорово сработано», или «Держи хвост морковкой. Спасибо, Боб».

Он и не думал о том, как важно для него признание, пока не получил его.


— Боб, пока не началась новая Игра, ты должен кое-что узнать.

— Что именно?

Полковник Графф мешкал.

— Сегодня утром мы очень долго не могли разбудить Эндера. Ему снились кошмары. Он ничего не ест, его приходится кормить почти насильно. Во сне он кусает руки. До крови. А сегодня не мог проснуться. Нам удалось немного задержать… этот тест… так что командовать он будет… как обычно… вернее, не совсем как обычно.

— Я готов. Я всегда готов.

— Да, но понимаешь… Дело в том, что этот тест… в нем нет…

— Он безнадежен?

— Надо сделать все, даже то, что за гранью возможного. Любые соображения…

— Эта штука — «Маленький Доктор»… Почему Эндер так давно не применял ее?

— Неприятель многое узнал об этом изобретении, и теперь они держат свои корабли на таком расстоянии друг от друга, что цепной реакции не возникает. Необходима определенная критическая масса, чтобы она состоялась. Сейчас это изобретение — балласт. Бесполезный груз.

— Было бы хорошо, если бы вы рассказали мне несколько раньше о том, как действует это оружие.

— Есть люди, которые не хотят посвящать тебя ни в какие секреты, Боб. Ты обладаешь способностью из каждого обрывка информации делать выводы в десять раз более важные, нежели нам хотелось бы. Поэтому есть люди, которые не желают скормить тебе даже самые крохотные информационные объедки.

— Понятно. Полковник Графф, вы же понимаете, что мне известно — эти сражения реальны. Никакой Мэйзер Рэкхем их не имитирует. Когда мы теряем корабль, гибнут реальные, живые люди.

Графф отвернулся.

— И среди них есть те, кого Мэйзер Рэкхем знал лично?

Графф еле заметно кивнул.

— Вы не думаете, что Эндер в какой-то степени способен улавливать ощущения Мэйзера? Я его не знаю; может быть, он действительно каменный, но мне кажется, что, когда он после сражения проводит с Эндером разбор операции, он невольно… в общем, его боль передается Эндеру. Дело в том, что Эндер после разбора устает куда больше, чем… Возможно, он еще не полностью понимает, что происходит на самом деле, но он ощущает это на каком-то очень глубоком подсознательном уровне как нечто жуткое и болезненное. Он чувствует, что Мэйзер Рэкхем по-настоящему страдает от каждой совершенной Эндером ошибки.

— Ты что, умудрился каким-то образом проникнуть в комнату Эндера?

— Нет, я просто вслушиваюсь в Эндера. Я не ошибся в отношении Мэйзера?

Графф отрицательно качнул головой.

— Полковник Графф, вы просто не поняли, а остальные, видимо, забыли, что в последнем сражении в Боевой школе Эндер передал командование своей армией мне. Стратегия тут была ни при чем. Он просто вышел из Игры. Ему все обрыдло. Он забастовал. Вы этого не поняли, так как тут же выпустили его из школы. История с Бонзо прикончила его. Я думаю, что боль и отвращение Рэкхема приводят к тому же самому. Я думаю, что если Эндер разумом, может быть, еще и не понимает, что убивает людей, то он это ощущает сердцем, и это сжигает его.

Графф бросил на него острый взгляд.

— Я знаю, что Бонзо умер. Я видел его. Я встречался со смертью раньше, как вам известно. Нельзя встать и пойти на прогулку, если ваши носовые хрящи вбиты прямо в мозг и вы потеряли два галлона крови. Вы не сказали Эндеру, что Бонзо убит, но вы дурак, если полагаете, что он этого не знает. И благодаря Мэйзеру он чувствует, что с каждым нашим потерянным кораблем гибнут хорошие люди. И это бремя губит его.

— Ты гораздо более проницательный человек, чем тебя считают многие, Боб, — сказал Графф.

— Знаю… У меня же холодный нечеловеческий ум, да? — Боб горько рассмеялся. — Раз я генетически изменен, значит я чужак, верно? Вроде жукера?

Графф покраснел:

— Никто тебе этого не говорил.

— Вы хотите сказать, что вы не говорили мне этого в глаза? Словами — не говорили. Но вы, видимо, не можете усвоить, что иногда людям необходимо говорить правду или просто просить их сделать что-то, а не хитростью заманивать их в ловушки.

— Не думаешь ли ты, что Эндеру надо сказать, будто эта Игра самая что ни на есть реальность?

— Нет! Вы что — обезумели? Если на него так сильно действует подсознание, то что же произойдет, если он узнает истину! Да он тут же окаменеет.

— А ты не окаменеешь. Верно? Ты будешь спокойно командовать и в следующем сражении.

— До вас все еще не доходит, полковник Графф, что я не каменею только потому, что это не мой бой. Я всего лишь на подхвате. Я помогаю. Я свободен. Это Игра Эндера.

Ожил имитатор Боба.

— Время, — сказал Графф. — Удачи тебе.

— Полковник Графф, Эндер может опять забастовать. Он может вообще уйти прочь. Он может сдаться. Он, в конце концов, может сказать себе: «Это всего лишь вшивая Игра, от которой меня воротит, и мне наплевать, что они со мной сделают, но я с ней покончу». Такое желание в нем сидит крепко. Оно приходит, когда все кругом представляется несправедливым и бессмысленным.

— А что, если я пообещаю ему, что это будет последнее сражение?

Боб надел наушники и спросил:

— А это правда?

Графф кивнул.

— Так. Что ж… Хотя я не думаю, что это даст эффект. Кроме того, он же ученик Мэйзера, не правда ли?

— Это понятно. Но сам Мэйзер хотел сказать ему, что это его последний экзамен.

— Мэйзер сейчас учитель Эндера, — задумчиво проговорил Боб. — Значит, со мной остались вы? С нежеланным ребенком?

Графф заполыхал от стыда.

— Это верно, — сказал он. — Я действительно не хотел тебя. Раз уж ты знаешь так много.

Хоть Боб все это знал, но слова полковника снова ранили его.

— Но, Боб, — сказал Графф, — все дело в том, что я был не прав. — Он положил руку на плечо Боба, сжал его и вышел из комнаты.

Боб включил дисплей. Он был последним командиром флотилии, который сделал это.

— Вы готовы? — Голос Эндера.

— Все готовы, — ответил Боб. — А ты немного опоздал сегодня, верно?

— Извини, — сказал Эндер. — Разоспался.

Засмеялись все, кроме Боба.

Эндер заставил их проделать какие-то маневры, чтобы разогреться. А потом пришел час битвы. Дисплей очистился.

Боб ждал. Тревога жгла его сердце.

На дисплее появился неприятель.

Его флот прикрывал планету, которая сверкала в самом центре дисплея. Битвы вблизи планет случались и раньше, но в прошлые разы планеты жукеров располагались где-то в стороне, их можно было видеть на самом краю поля дисплея — вражеский флот всегда стремился увести от них корабли землян.

На этот раз все было иначе. Никаких попыток увести врага подальше в сторону. Совершенно невероятное скопление кораблей жукеров, какое даже и вообразить было сложно.

Корабли соблюдали между собой достаточно большую дистанцию. Многие тысячи кораблей, образующих странные, непредсказуемо меняющиеся, пересекающиеся траектории, которые вместе создавали смертоносную пелену, обволакивающую планету, сияющую в центре этого шарообразного скопления непрерывно движущихся кораблей.

«Это их центральный мир», — подумал Боб. Он чуть было не произнес это вслух, но вовремя заставил себя сдержаться. Ведь для всех это всего лишь имитация защиты жукерами их родной планеты.

У них было много времени, чтобы подготовиться к появлению здесь человеческого флота. Предыдущие сражения — просто пустяки в сравнении с этим. Жукеры могут позволить себе потерять любое количество особей, им это безразлично. Значение имеет лишь королева. Как та, которую уничтожил Мэйзер Рэкхем во время Второго нашествия. И они ни разу больше не подвергали своих маток опасности. Во всяком случае, во всех предыдущих сражениях это было так. Ни разу до этого боя.

Вот почему они так кишат, так роятся. Где-то здесь королева улья.

Но где же она?

«Она на поверхности планеты, — подумал Боб. — Их идея состоит в том, чтобы задержать нас и ни в коем случае не допустить прорыва к поверхности. Значит, именно туда мы и должны прорываться. «Маленький Доктор» нуждается в массе, чтобы начать действовать».

Планета имеет массу. Все очень просто.

За исключением того, что ничтожно маленький флот землян никакими способами не сможет прорваться сквозь вихри вражеских флотилий, чтобы оказаться вблизи планеты и задействовать «Маленького Доктора». Ибо если и существует в истории военной науки хоть один верный вывод, то он таков: иногда случается, что одна из воюющих сторон так могуча и непобедима, что единственным приемлемым решением для другой стороны является упорядоченное, но немедленное отступление, дабы сохранить силы для будущих сражений.

Но в этой войне будущих сражений не будет. Нет и надежды на спокойное отступление. Решения, благодаря которым это сражение проиграно, а следовательно, проиграна и вся война, были приняты еще несколько поколений назад, когда эти корабли сходили с земных стапелей — сила совершенно недостаточная для поставленной задачи. Командующий, который отправлял этот флот, надо думать, даже не подозревал, где находится родина жукеров. Так что виноватых нет. Просто у землян сейчас нет достаточных сил, чтобы сделать хотя бы зарубку в обороне противника. А то, что ими командует гениальный Эндер, значения не имеет.

Когда у вас есть только один парень с лопатой, нечего и думать строить плотину, которая защитит вашу землю от напора океана.

Отступать некуда, победа невозможна, отложить сражение нельзя, а врагу даже тактику менять не надо — знай продолжай то, что уже делаешь.

У землян осталось всего двадцать звездолетов, каждый из которых нес по четыре эсминца. Эсминцы старого образца, медлительные, совсем не такие, которые использовались в предыдущих битвах. Это было понятно: родная планета жукеров, вероятно, лежала много дальше остальных их миров, так что тот флот землян, который подошел к ней сейчас, был запущен раньше других флотов. До того, как появились более совершенные модели звездных кораблей.

Итого восемьдесят эсминцев. Против пяти, если не десяти, тысяч вражеских кораблей. Точно определить их численность невозможно. Боб видел, что компьютер пытается проделать эту операцию, но все время сбивается, конечная цифра колеблется то в одну, то в другую сторону — кораблей так много, что система сбоит. Световые точки на дисплее непрерывно меняют положение, они вспыхивают и гаснут как светлячки.

Время тянется долго — то ли секунды, то ли минуты.

Обычно Эндер за это время уже успевал всех задействовать, подготовить к началу боевых действий. На консоли Боба зажегся огонек. Он знал, что это значит. Все, что ему нужно было сделать, — это нажать кнопку и взять командование на себя. Ему предлагали сделать это, так как опасались, что Эндер отключился.

«Нет, он не отключился. Он не запаниковал! Он просто оценил ситуацию точно так же, как ее оценил я. Тут никакая стратегия не вывезет. Только Эндер не понимает, что произошло, что военная удача отвернулась от нас и что поражение неминуемо. Эндер считает, что это всего лишь тест, который придумали учителя и Мэйзер Рэкхем, — тест абсурдно несправедливый, где единственным разумным выходом из ситуации является отказ заниматься такой глупостью».

Какие они все-таки умники, что скрывали от Эндера правду все это время. Но теперь эта же политика может выйти им боком. Если бы Эндер понял, что это не Игра, что идет самая настоящая война, тогда он, возможно, сделал бы мощное усилие или пустил бы в ход свой гениальный ум и, может быть, нашел бы решение проблемы, которая, на его, Боба, взгляд, решения все же не имеет. Но Эндер не знает, что это реальность, для него все, что происходит сейчас, — это все равно что сражение в Боевом зале, где против него стояли две армии, и тогда он передал Бобу командование, а сам отказался принимать участие в этой дурацкой Игре.

В какое-то мгновение Бобу страшно захотелось во весь голос проорать правду: «Это не Игра, это реальность, это последняя решающая битва, и мы терпим поражение в этой битве!»

«Но что это даст, кроме всеобщей паники?» — подумал он.

И уж совсем абсурдно было даже думать о том, чтобы нажать кнопку и взять на себя командование. Эндер еще не сдался, не заболел. Бой выиграть невозможно, в него и ввязываться нечего. Жизни людей, что заключены в этих кораблях, не должны быть потеряны, как в безнадежной атаке легкой бригады у Фредериксберга.

«Я вам не генерал Бернсайд[42] и не отправлю своих людей на бессмысленную, никому не нужную гибель.

Если бы у меня был план, я бы еще взялся руководить сражением. Но у меня нет плана. Так что хорошо это или плохо, но это Игра Эндера, а не моя».

Была и еще одна причина не брать на себя ответственность.

Боб вспомнил, как он когда-то стоял над распростертым телом хулигана, который был слишком опасен, чтобы пытаться приручить его, и шептал Проныре: «Убей его сейчас же! Убей же его!»

«Я был прав. И вот теперь снова — хулиганы должны быть уничтожены. Хотя я и не знаю, как это сделать, но мы обязаны выиграть эту войну. Я не знаю, как это сделать, я не Бог, я многого не знаю. И возможно, Эндер тоже не видит решения, но если кто-то и может его найти, так только он».

Может, все не так уж безнадежно. Может быть, все же существует какой-то способ добраться до поверхности планеты и стереть жукеров в порошок, очистив от них всю Вселенную?

«Может, пришло время чудес? Для Эндера мы все будем работать как безумные. Если же командование перейдет ко мне, ребята так огорчатся, что станут работать небрежно. Даже если бы у меня был план, который обещал бы хоть маленький шанс на победу, он не сработает, так как они не станут вкладывать в его воплощение свои души.

Эндер должен попытаться. Если он не сделает этого, мы погибли. Ибо если жукеры и не намеревались раньше посылать против нас флот, то теперь они просто обязаны это сделать. Ведь во всех предыдущих сражениях мы их флоты уничтожали. Если мы не выиграем этот бой, если не лишим возможности воевать с нами, они обязательно придут снова. И на этот раз захватят с собой «Маленького Доктора». У нас есть только один мир. И только одна надежда.

Давай же, Эндер!»

И тогда в памяти Боба мелькнули слова, которые Эндер произнес в день, когда приступил к первой тренировке армии Драконов: «Помните, ворота противника внизу». Ведь в последней битве Драконов надежды на победу тоже не было, но в Игру вошла стратегия Эндера. Он послал Боба с его взводом приложить свои шлемы к воротам противника и тем самым обрести победу. Ах как жаль, что сейчас нет возможности провернуть такую же проделку с жукерами!

Доставить «Маленького Доктора» на планету и взорвать ее к чертям — вот какой фокус мог бы решить дело. Но сделать это отсюда невозможно.

Время сдаваться. Время выходить из Игры. Время крикнуть им всем: «Нельзя поручать детям работу взрослых! Это невозможно! С нами покончено!»

— Помните, — сказал Боб в микрофон, — ворота противника всегда внизу.

Муха Моло, Хана-Цып, Влад, Самосвал, Бешеный Том угрюмо хмыкнули. Они были в армии Драконов. И помнят, когда использовались эти слова в последний раз.

Но Эндер, казалось, шутку не принял.

Казалось, он не понимал, что никакими средствами они не доставят на планету «Маленького Доктора».

В их ушах вновь прозвучал голос, отдающий приказы. Эндер приказал построить все корабли землян в тесный строй — в виде цилиндра, состоящего из нескольких оболочек.

Боб хотел крикнуть: «Не делай этого! На этих кораблях живые люди, и, если ты пошлешь их в бой, они погибнут. Напрасная жертва ради недостижимой победы!»

Но он прикусил язык, так как где-то в дальнем закоулке мозга, в самом удаленном уголочке сердца еще теплилась надежда, что Эндер все же сумеет сделать то, чего физически сделать нельзя. И пока жива эта надежда, жертва тех людей будет оправданна, так как в свое время они осмысленно и по собственной воле взошли на корабли и отправились в далекую экспедицию.

Эндер двинул эти корабли в бой, делая попытку пробить брешь в непрерывно движущемся строе «облака» жукеров.

«Конечно, враг видит, чту мы пытаемся сделать, — думал Боб. — Конечно, жукеры видят, как второй, третий, четвертый виток подводят корабли землян все ближе к поверхности планеты.

В любую минуту враг может уничтожить корабли землян, сконцентрировав свои силы на определенных участках. Почему он этого не делает?»

Одна причина пришла на ум Бобу сразу же. Жукеры не осмеливаются сосредоточить свои порядки вокруг эндеровского «цилиндра», так как сближение кораблей даст землянам возможность пустить в ход «Маленького Доктора».

Затем пришла и другая мысль. А не может ли быть так, что здесь собралось слишком много жукерских кораблей? Не может ли быть, что королева тратит слишком много усилий своего мозга только на то, чтобы заставить десятки тысяч кораблей защитного «облака» продолжать свое непрерывное движение, одновременно тщательно соблюдая необходимые интервалы между ними?

В отличие от Эндера, королева не могла передать контроль над кораблями в руки своих подчиненных. Каждый отдельный жукер — всего лишь руки или ноги королевы. Теперь у нее сотни, а может быть, многие тысячи ног и рук, и все они находятся в движении.

Вот почему они действуют столь неразумно. Слишком многое приходится держать под контролем. Вот почему отсутствуют осмысленные перемещения в «облаке», не организуются ловушки, не блокируется «цилиндр» Эндера, не пресекается его продвижение.

Фактически маневрирование жукеров ни к чему не вело.

Эндер пробивался все дальше и дальше, а жукеры выстраивали защитную «стену» позади кораблей Эндера.

Они же блокируют возможность отхода!

И тогда Боб понял третью и самую важную причину происходящего! Жукеры сделали ошибочный вывод из предыдущих сражений. До сих пор стратегия Эндера заключалась в том, чтобы уничтожить противника и в то же время свести к минимуму собственные потери. Он всегда оставлял себе возможность отхода. Жукеры, обладая колоссальным численным превосходством, находились в положении, когда можно было гарантировать, что земляне у них из рук уже не выскочат.

В начале сражения не было никакой возможности предсказать, что жукеры совершат такую ошибку. Но в историю великих побед вписаны как талантливые действия победителей, так и глупейшие ошибки побежденных. «Жукеры наконец-то поняли, что мы, земляне, высоко ценим жизнь каждого отдельного человека. Мы не жертвуем бездумно своими солдатами, ибо каждый из них — это королева роя численностью в одну единицу. Они поняли это, но в настоящую минуту это знание сработало против них, так как мы, земляне, в определенных ситуациях, когда ставки очень высоки, способны бросать в огонь собственную жизнь. Мы кидаемся на гранату, чтобы спасти своих товарищей, сидящих в окопе. Мы встаем из окопов и атакуем солдат противника и умираем как мухи, обрызганные дезинсектором. Мы привязываем к собственному телу взрывчатку и подрываемся в толпе врагов. Мы действуем как безумцы, когда дело стоит того.

Жукеры не верят, что мы прибегнем к «Маленькому Доктору», так как в этом случае погибнут и наши собственные корабли». С той минуты, как Эндер начал отдавать приказы, землянам стало очевидно, что речь идет о массовом самоубийстве. Эти корабли не рассчитаны на вхождение в атмосферу. А для того чтобы подойти к поверхности атмосферы так близко, чтобы можно было запустить «Маленького Доктора», необходимо сделать именно это.

Надо спуститься вниз по «гравитационному колодцу» и запустить это оружие за секунду до того, как корабль сам загорится в воздухе. Если это получится, если планета разрушится под воздействием сил, заключенных в этом адском оружии, цепная реакция распространится на ближайший космос и уничтожит все корабли обороны жукеров.

Победа ли, поражение ли — все равно землян, выживших после боя, не останется.

«Жукеры не ожидали, что мы можем пойти на такое. Они не способны понять, как это земляне, всегда стремящиеся сохранить собственную жизнь, вдруг начинают действовать совершенно иначе, когда возникают особые обстоятельства. Опыт говорит жукерам, что автономно существующие разумные организмы не готовы приносить себя в жертву. Как только они разобрались в нашей анатомии, они уже посеяли семена собственного поражения».

Неужели многие часы, потраченные Эндером на изучение видеозаписей с жукерами, его одержимость ими в течение нескольких лет, проведенных в Боевой школе, привела к тому, что он каким-то непонятным образом смог предвидеть, что они совершат эту смертельную для них ошибку?

«Я этого не знал. Я не смог бы прибегнуть к такой стратегии».

Эндер — единственный командующий, который знал, или догадывался, или подсознательно надеялся, что, когда он бросит все свои силы на прорыв, враг поколеблется, споткнется, упадет и это будет означать полное и безоговорочное истребление жукеров.

«Но предвидел ли это Эндер? Не могло ли получиться так, что он пришел к тому же выводу, что и я, — эту битву выиграть невозможно? И что он решил не играть вообще, забастовать, выйти из Игры? А тут еще мои горькие слова, что «вражеские ворота всегда внизу». Может, они и толкнули его на этот гневный беспомощный жест. И он швырнул свои игральные фишки-корабли, обрекая их на огонь и гибель, даже не подозревая, что это реальные корабли с живыми, реальными людьми на борту? И что этим жестом он обрекает их на смерть?

Не может ли быть, что он, как и я, был несказанно удивлен ошибками врага? Не может ли быть, что эта победа — чистая случайность, своего рода несчастный случай для жукеров?

Нет! Даже если мои слова спровоцировали действия Эндера, он все равно тот, кто выбрал этот строй, эту тактику наскоков и отходов, этот зигзагообразный курс для кораблей. Именно предыдущие победы Эндера заставили жукеров оценивать нас как существ с определенным типом поведения, тогда как мы оказались совсем другими. Он же все время делал вид, что земляне — разумные существа, а мы на самом-то деле самые жуткие монстры, которые жукерам могли привидеться лишь в кошмарных снах. Им неизвестна история слепого Самсона, обрушившего себе на голову стены храма, только чтобы уничтожить своих врагов.

На тех кораблях, — думал Боб, — находятся люди: яркие индивидуальности, которые отказались от своих домов, от своих семей, от мира, в котором родились, и все это ради того, чтобы пересечь просторы Галактики и вступить в бой со смертельным врагом. Наверняка эти люди уже поняли, что стратегия Эндера обрекает их всех на смерть. В данную минуту у них в этом уже нет сомнений. И все же они повиновались и будут повиноваться приказам, которые приходят к ним из невообразимого далека. Подобно славной легкой бригаде, чьи солдаты приносили себя в жертву, веря, что их командиры знают, что творят. А мы сидим в этих имитационных комнатах и играем в сложнейшую компьютерную игру, а те люди повинуются нам и погибают, чтобы человечество могло продолжать жить.

И все же мы, командующие ими, мы — дети, сидящие в окружении сложнейших игровых машин, — не имеем ни малейшего представления о доблести этих людей и их самоотверженности. Мы не можем почтить их так, как они того заслуживают, ибо просто не знаем, что они существуют в реальности. Мы не знаем.

Знаю только я один».

И тут в памяти Боба всплыл отрывок из Библии, который особенно любила сестра Карлотта. Возможно, он так много значил для нее потому, что она не имела детей. Она рассказала Бобу о мятеже Авессалома против его отца — царя Давида. В бою Авессалом был убит. Известие об этом достигло Давида, и оно означало победу, означало, что солдатам больше не придется умирать, что царский трон в безопасности, а жизни царя больше ничего не угрожает. Но все, о чем мог тогда думать царь Давид, — это смерть его сына, его дорогого мальчика.

Боб втянул голову в плечи, чтобы его слова были слышны только людям, находящимся под его командой. Но затем, помолчав немного, он нажал клавишу, которая должна была донести его голос до всех людей того бесконечно далекого флота. Боб не имел никакого представления о том, каким они услышат его голос. Услышат ли они тонкий детский голосок, или он будет преобразован и станет голосом взрослого человека, или прозвучит как металлический голос машины.

Это не имеет значения. В какой-то форме эти люди услышат его голос, переданный им со скоростью больше скорости света. Бог знает — как.

— О сын мой Авессалом, — тихо говорил Боб, впервые познав, какая боль могла извлечь такие слова из уст мужчины. — Сын мой, сын мой, Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой… сыны мои…

Боб не совсем точно помнил текст, но Бог разберется. А если Он не поймет, то уж сестра Карлотта поймет наверняка.

«Ну же! — говорил он про себя. — Давай же, Эндер! Победа рядом, нельзя бросать Игру. Враги уже поняли опасность. Они собирают силы. Они рассчитывают сбить нас с неба раньше, чем мы используем свое оружие».

— Ладно. Всем флотилиям, кроме флотилии Петры, — заговорил Эндер, — идти прямо вниз на предельной скорости. Применить «Маленького Доктора» против самой планеты. Тяните до самой последней секунды. Петра, прикрой их как сможешь.

Командиры флотилий, в том числе Боб, продублировали приказ Эндера своим подразделениям. Больше делать было нечего. Сиди и наблюдай. Каждый корабль теперь действовал самостоятельно.

Только теперь противник осознал, что же происходит в действительности, и кинулся уничтожать камнем падающие вниз корабли землян. Эсминец за эсминцем гибли под залпами быстроходных кораблей жукеров. Лишь нескольким удалось достигнуть атмосферы планеты.

«Держитесь, — думал Боб. — Держитесь, пока можете».

Корабли, которые вошли в атмосферу планеты первыми, видели, как сгорают в ней выпущенные снаряды «Доктора», а потом загорелись сами. За ними сгорели и несколько эсминцев, даже не применивших оружия.

Остались только два эсминца. Один из них был из флотилии Боба.

— Не запускай его! — крикнул Боб в микрофон. — Пусть сработает прямо внутри корабля! И да благословит вас Бог!

Боб так и не узнал, какой эсминец — его эскадры или другой — исполнил приказ. Он видел только, как оба корабля исчезли с дисплея, так и не выстрелив. А затем поверхность планеты вздулась пузырем. Взметнулся гигантский язык пламени, похожий на извержение вулкана, слизнув с неба последние оставшиеся неповрежденными корабли землян. Это были корабли Петры, и люди на них — если еще были живы — могли видеть приближающуюся к ним смерть. Или победу, что было одно и то же.

Имитатор демонстрировал чудовищную картину: взорвавшаяся планета перемалывала бесчисленные флотилии жукеров, поглощая их в цепной реакции. Но еще задолго до того, как сгорел последний корабль жукеров, их маневрирование прекратилось. Флотилии противника были уничтожены и просто дрейфовали, подобно кораблям жукеров на видеозаписях эпохи Второго вторжения. Их королева-матка погибла на самой планете. Гибель остальных судов — чистая формальность. Все жукеры умерли гораздо раньше вместе со своей королевой.


Боб появился в туннеле и увидел, что остальные ребята уже собрались там и живо обсуждают эффект взрыва планеты. Спор шел вокруг вопроса о том, может ли подобная вещь произойти в реальной жизни.

— Да, — сказал Боб. — Такое вполне возможно.

— Да ты-то откуда знаешь? — расхохотался Муха Моло.

— Конечно знаю, — ответил Боб. — Это уже случилось на самом деле.

Они уставились на Боба, ничего не понимая.

— Когда случилось? Я ничего такого не слыхал. Где могли применить такое оружие? На какой планете? А, знаю… на Нептуне, конечно.

— Это произошло только что, — сказал Боб. — На родной планете жукеров. Мы ее только что взорвали. И все жукеры погибли.

Только теперь ребята поняли, что Боб вовсе не шутит. Последовали яростные возражения. Пришлось объяснить им кое-что о связи, работающей на скорости больше скорости света. Они все еще не верили.

Тут в разговор вмешался новый голос:

— Такая связь называется «ансибль».

Все подняли глаза и увидели полковника Граффа, который стоял в туннеле в нескольких шагах от них.

Неужели Боб прав? Неужели битва была настоящая?

— Все было настоящим, — сказал Боб. — Все так называемые тесты были настоящими битвами. И настоящими победами. Верно ведь, полковник Графф? Мы все время воевали с реальным противником.

— Все позади, — сказал Графф. — Род человеческий уцелел. Жукеров больше нет.

Теперь ребята поверили. Сообщение их поразило. Все кончено. Они победили. Это была не тренировка. Они были настоящими командирами флотилий.

И вдруг пришло тревожное молчание.

— Значит, они все погибли? — спросила Петра.

Боб кивнул.

Она вопросительно поглядела на Граффа.

— Сейчас мы получаем доклады. Всякая разумная жизнь на планетах жукеров прекратила существование. Вероятно, они вывезли на центральную планету всех маток. Матка погибает — гибнут жукеры. Врагов не осталось.

Петра стала рыдать, уткнувшись лицом в стену туннеля.

Боб хотел успокоить ее, но Динк был уже рядом. Динк был друг, он обнял Петру и попытался утешить.

Как-то сразу повзрослев, ребята двинулись к своей казарме. Петра была отнюдь не одна, кто плакал. Только неясно, чем вызваны были эти слезы — то ли горем, то ли облегчением.

Боб не вернулся к себе, возможно, потому, что для него правда не стала шоком. Он остался в туннеле с Граффом.

— Как перенес эту новость Эндер?

— Плохо, — ответил полковник. — Надо было сделать это более осторожно, но скрыть было трудно. Это же все же, что ни говори, победа.

— Итак, полковник, вы все-таки выиграли все ваши игры, — сказал Боб.

— Мне известно все, что с вами происходило, Боб, — отозвался Графф. — Почему ты так и не перехватил у него управление? Откуда ты знал, что у Эндера есть разработанный план кампании?

— Этого я не знал, — ответил Боб. — Я знал совсем другое: у меня такого плана нет.

— Но то, что ты сказал… «ворота противника внизу»… это же и был план, которым воспользовался Эндер?

— Это не был план. Хотя возможно, что мои слова заставили Эндера над ними задуматься. Но план придумал он, Эндер. Вы поставили на верную лошадку, полковник.

Графф долго молча смотрел на Боба, потом протянул руку, положил ее ему на голову и слегка взъерошил волосы.

— Я думаю, — сказал он, — что вы протащили друг друга через финишную черту.

— Но теперь это уже ничего не значит, — сказал Боб. — Все позади, равно как и временное единство народов Земли.

— Да, — вздохнул Графф. Он убрал руку и провел ладонью по собственным волосам. — Я доверился твоему анализу. И попытался их предупредить. Если Стратег последовал моему совету, то сейчас агентуру Полемарха уже арестовывают и здесь, на Эросе, и по всем подразделениям Флота тоже.

— А может, они сами уйдут с миром?

— А это мы с тобой скоро узнаем.

Звуки стрельбы донеслись из какого-то отдаленного туннеля.

— По-видимому, нет, — заключил Боб.

Послышался топот бегущих ног, а затем показался небольшой отряд морских пехотинцев, всего около десятка.

Боб и полковник с нетерпением ожидали их приближения. Друзья или враги?

— Все они носят одинаковую форму, — заметил Графф. — А ты и есть тот, кто привел их сюда, Боб. А вон за той дверью, — и он кивнул на дверь ребячьей казармы, — находятся важнейшие военные трофеи — командующие армиями Земли, которые станут надеждой на победу. Ты и есть надежда Земли.

Солдаты подошли и остановились перед Граффом.

— Мы пришли, чтобы защищать детей, сэр, — сказал один из них.

— От кого?

— Люди Полемарха, видимо, сопротивляются аресту, сэр, — продолжал солдат. — Стратег велел, чтобы эти дети были спасены любой ценой.

Граффу здорово полегчало, когда он узнал, на чьей стороне солдаты.

— Комната девочки вон там. Я советую вам собрать всех детей в тех двух казармах. Пусть побудут там некоторое время.

— А неужто это тот самый парнишка, который покончил с жукерами? — спросил солдат, указывая на Боба.

— Нет, но он один из них.

— Сделал это Эндер Виггин, — ответил Боб. — Эндер был нашим командующим.

— Он в одной из казарм? — продолжал допытываться солдат.

— Нет, он с Мэйзером Рэкхемом. А этот парнишка останется со мной, — сказал полковник.

Солдат отдал честь и принялся расставлять своих людей в стратегически важных точках коридора. По одному часовому было выставлено у дверей казарм, чтобы ребята не могли выйти наружу и пострадать в возможных стычках.

Боб вприпрыжку бежал за полковником, который решительно шагал куда-то по туннелю, оставив за спиной последнего солдата.

— Если Стратег все правильно рассчитал, то уже наверняка успел занять помещения, где находятся ансибли. Не знаю, как ты, а я хочу быть там, куда приходит информация со всего мира и откуда расходится по всему миру.

— А русский язык выучить трудно? — спросил Боб.

— Это у тебя юмор такой? — спросил Графф.

— Нет, просто спросил.

— Боб, ты шикарный чувак, но если можно — заткнись на минуту.

Боб засмеялся:

— О’кей.

— Ты не обижаешься, что я зову тебя Бобом?

— Это мое имя, чего ж обижаться.

— Твое имя — Джулиан Дельфики. Когда тебе выдадут свидетельство о рождении, там так и будет написано.

— Так вы не шутили?

— Разве я мог солгать тебе в таком важном деле?

Затем, осознав абсурдность слов, только что сорвавшихся с языка Граффа, оба громко расхохотались. Они хохотали так долго, что еще продолжали улыбаться, когда проходили мимо отряда морской пехоты, охранявшего вход в зал ансибля.

— Как вы думаете, кому-нибудь здесь может понадобиться мой военный совет? — спросил Боб. — Я ведь собираюсь принять участие в этой войне, даже если мне придется соврать насчет своего возраста, записываясь в морскую пехоту.

Глава 24

По домам

— Думаю, вам это надо знать. Плохие новости.

— В таких у нас недостатка нет, даром что мы уже наполовину выиграли эту войну.

— Когда стало ясно, что Международная лига обороны Земли, захватившая Боевую школу, под защитой Межзвездного флота отправит ребят на Землю, Новый Варшавский пакт произвел кое-какие исследования и обнаружил, что один из слушателей этой школы не находится под нашим контролем. Это Ахилл.

— Но он же пробыл там всего два дня!

— Он прошел тестирование. Он был принят. Он был единственным, кого они могли надеяться заполучить.

— Вот как! И они его получили?

— В тюрьме, где он находился, система безопасности была рассчитана лишь на предотвращение побегов. При внешнем проникновении три охранника были убиты. Заключенные разбежались и смешались с местным населением. Всех их потом вернули. Кроме одного.

— Значит, он на свободе?

— Если это можно назвать свободой, в чем я лично сомневаюсь. Они намерены его использовать.

— Им известно, кто он такой?

— Нет. Его личное дело засекречено. Просто малолетний преступник. Его досье они не стали запрашивать.

— Они все узнают. В Москве ведь тоже не любят серийных убийц.

— О, его не так-то легко прищучить. Сколько людей умерло, прежде чем мы стали его подозревать?

— Война заканчивается.

— И люди тут же приступают ко всяческим жульническим махинациям, чтобы возобновить ее.

— Если повезет, полковник Графф, то я к этому времени уже умру.

— Если говорить откровенно, сестра Карлотта, то я уже не полковник.

— Неужели они все-таки решатся отдать вас под трибунал?

— Пока ведется следствие, вот и все. Расследование.

— Не могу понять, зачем им это нужно! Зачем им козел отпущения, когда мы выиграли войну?

— Со мной все будет в порядке. Солнце над землей все еще сияет.

— Но никогда луч света не упадет на тот мир.

— Ваш Бог — это и их Бог, сестра Карлотта? Вознесет ли Он их на свои небеса?

— Не знаю, мистер Графф, но я Его дитя, так же как и вы. Мне неведомо, как Он смотрит на муравьеподобных и видит ли Он их своими детьми.

— Дети! Сестра Карлотта, как забыть о том, что я творил с ними?

— Но вы же дали им возможность вернуться домой.

— Всем, кроме одного.


Потребовалось несколько дней на то, чтобы люди Полемарха смирились и сдались, а командование Межзвездного флота полностью оказалось в руках Стратега. Ни один корабль мятежников не смог уйти. Безоговорочный триумф.

Гегемон подал в отставку, как того требовали условия мирного договора, но это была чистая формальность, утвердившая лишь фактическое положение.

Боб оставался с Граффом все время, пока шли бои, и они вместе читали поступавшие донесения о том, что происходит на Флоте и на Земле. Они обсуждали сложившуюся ситуацию и пробовали читать между строк, интерпретируя информацию со своих позиций. Для Боба война с жукерами ушла в прошлое. Сейчас важнее было происходящее на Земле. Когда был подписан весьма неустойчивый договор, временно обеспечивший перемирие, Боб уже знал — долго такой мир не продержится. Его, Боба, очередь еще придет. Оказавшись на Земле, он сумеет получше подготовить себя к новой роли.

Война Эндера кончилась, следующая будет войной Боба.

Пока он жадно поглощал новости, другие ребята сидели в своей казарме под охраной солдат. Когда в их секторе Эроса отключилось электричество, они несколько суток просидели в полной тьме. Дважды в туннелях вспыхивали схватки. Ясности в том, предприняли ли русские попытку захватить детей или просто хотели прощупать прочность позиций Стратега, не было.

Эндера охраняли еще строже, чем остальных ребят. Правда, сам он этого не знал. Его нервная система пришла в полный раздрай, он не мог и не хотел нести дальше свое тяжелое бремя. Несколько дней он провел без сознания.

В себя Эндер пришел, уже когда с мятежом было покончено.

Когда миновало временное заключение ребят, они наконец смогли собраться все вместе и вместе же совершили паломничество в комнату, где под охраной солдат и врачей лежал Эндер. Внешне он выглядел оживленным и даже готовым шутить и смеяться. Но в глубине его глаз Боб увидел такую тоску, не заметить которую было просто невозможно. Победа обошлась Эндеру намного дороже, чем остальным ребятам.

«Дороже, чем мне, — подумал Боб, — хотя я и знал, что делаю, тогда как Эндер и не подозревал о том, что происходит на самом деле. Он терзает себя, а я — встряхнулся и пошел дальше. Может, это потому, что смерть Проныры значит для меня гораздо больше, нежели гибель людей, которых я никогда не видал. Ее я знал, и она продолжает жить в моем сердце. А что про жукеров говорить — я с ними вообще не встречался, так как же я могу о них горевать?»

А вот Эндер на это способен.

После того как ребята посвятили Эндера во все, что случилось на Эросе, пока он спал, Петра нежно погладила его по голове.

— Как ты теперь? — спросила она. — Ты так напугал нас. Ведь нам говорили, что ты сошел с ума, но мы им ответили, что это у них самих крыша поехала.

— Я сошел с ума, — ответил Эндер, — но мне кажется, что я в порядке.

Ребята снова попытались завести болтовню, но тут эмоции взяли верх, и ребята в первый раз в жизни увидели, как Эндер плачет. Боб стоял рядом с ним, когда Эндер протянул руку и обнял его и Петру. Прикосновение руки Виггина, его объятие — всего этого Боб перенести не мог и тоже разрыдался.

— Мне так недоставало вас!.. — прошептал Эндер. — Я страдал, оттого что не мог увидеться с вами.

— Вот и ладно, — ответила Петра, — а то увидел бы, какие мы слабаки. — Она не заплакала, а только поцеловала его в щеку.

— Я вижу, какие вы молодцы, — продолжал Эндер. — И тех, в которых я больше всего нуждался, я эксплуатировал сильнее всего. Никудышно я все спланировал.

— Теперь мы все в порядке, — перебил его Динк. — Ни с кем не произошло ничего такого плохого, чего бы не могло излечить пятисуточное пребывание в полной темноте в разгар военных действий.

— Я ведь уже не ваш командир, верно? — спросил Эндер. — Потому что я больше не желаю никем командовать.

В это Боб мог поверить. И в то, что Эндер никогда не будет больше участвовать в военных действиях. Возможно, в нем еще живы таланты полководца, которые привели его сюда, на Эрос, но они не будут использованы для убийства. И если где-то во Вселенной еще хранится доброта или хотя бы справедливость, Эндер больше никогда не заберет чужую жизнь. Свою квоту он вычерпал с лихвой.

— Ты можешь никем не командовать, — сказал Динк, — но ты навсегда останешься нашим командующим.

Боб сердцем ощутил справедливость этих слов. Среди них нет никого, кто не унесет в своем сердце память об Эндере. Куда бы ни забросила их жизнь и чем бы они ни занялись в будущем.

Но вот чего не могло сделать сердце Боба, так это заставить его самого рассказать друзьям, что на Земле обе противоборствующие стороны требуют, чтобы именно им было передано право на «защиту» несовершеннолетнего Эндера Виггина, чья славная победа над жукерами превратила его во всеобщего идола. Та сторона, которая получит его, приобретет не только отточенный ум военного гения, но и все выгоды от атмосферы обожания, окутывающей его, и от восторгов, которые вызывает одно только его имя в душах людей.

Поэтому когда политические лидеры начали вырабатывать условия мирного договора, они достигли простого и всем понятного компромисса. Все дети из Боевой школы репатриируются домой. Кроме Эндера Виггина.

Эндер Виггин никогда не вернется на Землю. Ни одна партия Земли не должна его использовать. Вот такой компромисс.

А предложил его Локк. Питер. Родной брат Эндера.

Когда Боб узнал об этом, он похолодел. Так же он чувствовал себя, когда думал, что Петра предала Виггина. Это было несправедливо. Так не должно было случиться.

Может, Питер Виггин не хотел, чтобы его брат стал пешкой в руках политиканов? Может быть, он хотел дать Эндеру свободу? А может, он не хотел, чтобы Эндер воспользовался своей популярностью и включился в борьбу за власть? Спасал Питер своего брата или избавлялся от конкурента?

«Когда-нибудь, — думал Боб, — я встречу Питера и узнаю все. И если он предал брата, я его уничтожу».

И когда Боб рыдал в комнате Виггина, то слезы его лились еще и потому, что он знал то, чего не знали остальные. Он плакал потому, что Эндер, как и те солдаты, которые погибли в своих кораблях у далекой планеты, никогда не вернется домой.

— Ладно, — сказал Алай, наконец нарушив молчание. — А что же нам делать? Война с жукерами окончена, на Земле вроде тоже, даже здесь боев больше нет. Что будем делать мы?

— Мы — дети, — сказала Петра. — Нас, вернее всего, пошлют в школу. Таков закон. До семнадцати лет надо ходить в школу.

Все захохотали, и на этот раз смех не перешел в слезы.

Потом в течение нескольких дней они неоднократно виделись друг с другом, пока их не рассадили по разным кораблям — крейсерам и эсминцам — и не отправили на Землю. Боб знал, почему они улетают врозь, — так никому в голову не придет спросить: «А где же Эндер?» Правда, даже если бы Эндер еще до их отъезда узнал, что не вернется на Землю, он вряд ли высказал бы свое мнение по этому поводу.


Елена с трудом сдержала крик радости, когда позвонила сестра Карлотта и спросила, будут ли они с мужем дома примерно через час?

— Я привезу вашего сына, — сказала она.

Николай! Николай! Николай! Елена повторяла это имя много раз — и мысленно, и шепотом. Ее муж чуть ли не танцевал, носясь по дому и приготовляя все к приезду дорогих гостей.

Николай был таким маленьким, когда его забрали от них. Теперь он стал куда старше. Они и представить не могут, через что ему пришлось пройти. Но все это пустяки. Они любят его.

Снова будут учиться понимать Николая. Не позволят прошедшим годам омрачить счастье, которое ждет их впереди.

— Вижу машину! — крикнул Джулиан.

Елена кинулась снимать крышки с блюд. Пусть ее Николай сразу войдет в кухню, наполненную ароматами самых душистых, самых свежих яств, которые напомнят ему дни его детства. Чем бы их ни кормили в космосе, такого там никогда не получишь!

А потом она помчалась к двери и встала рядом со своим мужем, глядя, как сестра Карлотта открывает переднюю пассажирскую дверцу машины.

Но почему она не ехала на заднем сиденье вместе с Николаем?

Не важно. Вот открывается задняя дверца, из машины выходит Николай — такой стройный и такой худощавый. Какой же он высокий! И все-таки видно, что он еще мальчик. Что-то в нем есть совсем детское.

«Беги ко мне, сынок, беги!»

Не бежит. Больше того, обернулся к машине и склонился к сиденью. Наверное, привез подарок…

Нет. Там еще какой-то мальчик.

Куда меньше ростом, чем Николай, а вот лицом похож.

Лицо какое-то слишком изможденное для ребенка такого возраста, но на нем то же мягкое выражение, что и на лице Николая. Николай прямо расплылся в улыбке. А мальчик не улыбается. Держится как-то неуверенно. Скованно.

— Джулиан, — говорит муж.

Почему он произносит собственное имя?

— Наш второй сын, — говорит он. — Они не все умерли, Елена. Один остался в живых.

Надежда когда-либо увидеть тех малюток была глубоко погребена в ее сердце. И открывать дверцу, ведущую туда, было больно. Она вздрогнула, как от внезапного укола.

— Николай встретился с ним в Боевой школе, — говорит ее муж. — Я сказал сестре Карлотте, что, если бы у нас был второй сын, ты назвала бы его Джулианом.

— Значит, ты знал, — шепчет она.

— Прости меня, любимая. Сестра Карлотта еще не была полностью уверена, что он наш. И в том, что он сможет вернуться домой. Я не мог дать тебе надежду только для того, чтобы тут же отнять ее и разбить твое сердце.

— У меня два сына, — говорит она.

— Да, если ты захочешь. У него была очень тяжелая жизнь. Здесь он чужой. Греческого языка не знает. Ему сказали, что он едет к нам на каникулы. Официально он не наш ребенок, а скорее переданный под опеку. Мы можем не брать его, если ты не хочешь, Елена.

— Помолчи, дурачок, — шепнула она, а затем крикнула приближающимся детям: — Вот мои сыновья! Они вернулись домой с войны. Бегите же к своей маме. Я так ждала вас, столько долгих лет!

И они бросились к ней, и она приняла их в объятия. Ее слезы текли по щекам, а руки мужа спокойно и ласково легли на головы детей.

Потом Джулиан заговорил, и Елена узнала слова, едва их услышав. Евангелие от Луки. Муж помнил их лишь в греческом варианте, поэтому Джулиан-младший их не понял. Пустяки. Николай тут же начал переводить их на всеобщий. И тогда Боб повторил их так, как запомнил со слов сестры Карлотты, читавшей ему:

— «Станем есть и веселиться. Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся»[43].

И тогда малыш расплакался и прильнул к матери, одновременно целуя руку отца.

— Приветствую тебя в нашем доме, братишка, — сказал Николай. — Я ж тебе говорил, что у нас клевые родители.

Книга II. Тень Гегемона

Межзвездная война закончена. Великолепная победа Эндера Виггина и его команды мальчишек-воинов уничтожила инопланетного противника. Но мира на Землю это не принесло: начался новый передел карты мира. Эндер на Землю не вернулся, но его друзьям пришлось искать свое место в жизни, находить применение единственному искусству, которому они были обучены — искусству воевать.

Часть I ДОБРОВОЛЬЦЫ

Глава 1

Петра

Кому: Chamrajnagar % sacredriver @ jfcom. gov

От: Locke % espinoza @ po! net. gov

Тема: Что вы делаете, чтобы защитить детей?


Уважаемый адмирал Чамраджнагар!

Ваш адрес дал мне один наш общий друг, который когда-то работал у Вас, а теперь стал знаменитым администратором, — уверен, Вы знаете, о ком идет речь. Я понимаю, что в данный момент Ваши задачи носят не столько военный, сколько организационный характер и космос занимает Ваши мысли больше, чем политическое положение на Земле. Как бы там ни было, Вы нанесли решительное поражение националистическим силам, которые возглавлял Ваш предшественник в войне Лиги, и этот вопрос, по-видимому, урегулирован. МКФ сохраняет независимость, и за это все мы Вам благодарны.

Но чего, очевидно, никто на Земле не понимает — это что мир является всего лишь временной иллюзией. Дело не только в давно уже сдерживаемом экспансионизме России, но и в том, что многие другие страны строят планы агрессии против своих соседей. Силы Стратега расформировываются, Гегемония стремительно теряет весь свой авторитет, и Земля повисла на грани катастрофы.

Наиболее ценными кадрами любой страны в грядущих войнах будут дети, обученные в Боевой, Тактической и Командной школах. Вполне естественно будет для этих детей служить своим странам, но неизбежно, что по крайней мере некоторые государства, которым не хватит таких МКФ-сертифицированных гениев или которые сочтут, что у противников командиры более талантливы, предпримут упреждающие действия — либо чтобы захватить ценные кадры противника для собственного пользования, либо по крайней мере лишить противника возможности использовать эти кадры. Проще говоря, над этими детьми нависла серьезная угроза похищения или убийства.

Я понимаю, что Вам сейчас проще всего отмахнуться от политических дрязг Земли, но все же именно МКФ разыскивал и обучал этих детей, превратив их тем самым в мишени. Что бы ни случилось с ними, окончательная ответственность за это ляжет на МКФ. Очень многое было бы сделано для их защиты, если бы Вы издали приказ, берущий этих детей под защиту Флота, предупреждающий любое государство, что попытка причинить этим детям вред встретит суровое и быстрое военное возмездие. Большинство стран никоим образом не сочтут это вмешательством в дела Земли, и Вы получите мою полную поддержку, как бы мало она ни значила, на всех общественных форумах.

Я надеюсь на ваши немедленные действия. На промедления нет времени.

С уважением, Локи.


Петра Арканян наконец вернулась на родину, и оказалось, что это совсем не та Армения. Горы были величественны, но это не были горы ее детских воспоминаний. Ничто не вызывало отклика в душе, и только уже в Маралике появилось что-то узнаваемое. Отец встретил ее в Ереване, а мать осталась дома с одиннадцатилетним братом и новым младенцем — явно зачатым еще до того, как после войны смягчились законы об ограничении рождаемости. Конечно, они все смотрели прибытие Петры по телевизору. Везя дочь по узким улицам на старой развалюхе, отец сказал извиняющимся тоном:

— Тебе все это уже не интересно, Петра, ты весь мир повидала.

— Мир нам особо не показывали, папа, В Боевой школе окон нет.

— Ну, я имел в виду космопорт, столицу, всех этих важных людей, огромные дома.

— Мне здесь нравится, папа.

Ей пришлось солгать, чтобы его уверить, будто он поднес ей ее Маралик как подарок и теперь не был уверен, что ей понравилось. А она пока еще не знала, понравился ей Маралик или нет. Боевая школа ей не нравилась, но к ней Петра привыкла. К Эросу привыкнуть было невозможно, но она выдержала его. Так как же может не понравиться место, где небо открыто и люди бродят где хотят?

И все-таки она была разочарована. Она помнила Маралик памятью пятилетнего ребенка, глядящего на высокие дома снизу вверх, через широкие улицы, где проносятся громадные машины на бешеных скоростях. Теперь она стала намного старше, достигла почти полного своего роста, и машины стали меньше, улицы сузились, а дома — рассчитанные на землетрясение, которого не выдержали старые, — оказались приземистыми. Не уродливыми — в них была своя грация, эклектика, в которой сливались стили турецкий и русский, Испания и Ривьера, и, как это ни странно, Япония. И странно было видеть, как они все же были единообразны из-за выбора цвета, близости к улице, почти одинаковой высоты, поскольку все стремились к разрешенному законом максимуму.

Все это Петра знала, потому что прочла на Эросе, куда ее с остальными детьми забросила война Лиги. Она видела картинки в сети. Но ничто не могло подготовить ее к тому, что уехала она в пять лет, а возвращается в четырнадцать.

— Что? — переспросила она, потому что отец что-то сказал, а она не поняла.

— Я спросил, хочешь ли ты по дороге домой заехать в кондитерскую, как мы с тобой всегда заезжали,

Кондитерская. Как она могла забыть это слово?

Очень просто. Кроме Петры, в Боевой школе был только один мальчик из Армении, на три класса старше. Он ушел в Тактическую школу через несколько месяцев после прихода Петры, так что они почти не встречались. Из Наземной школы в Боевую она пришла в семь лет, а ему было десять, и он ушел, даже не покомандовав армией. Удивительно ли, что у него не было охоты болтать по-армянски с какой-то пигалицей только что из дома? Так что Петра не говорила по-армянски практически все девять лет. Ее язык был языком пятилетнего ребенка. Очень трудно было сейчас говорить на нем и еще труднее — понимать.

Как сказать отцу, что он бы очень облегчил ей жизнь, если бы заговорил на общем языке Флота — фактически на английском? Естественно, отец его знал — они с матерью специально говорили дома по-английски, когда Петра была маленькой, и у нее не было языковых трудностей в Боевой школе. И этим, как теперь сообразила Петра, тоже объясняются ее теперешние трудности. Как часто отец произносил армянское слово «кондитерская»? Когда они бывали в городе, заехать в кондитерскую он предлагал по-английски и все сладости тоже называл по-английски. Вот уж в самом деле абсурд — зачем ей в Боевой школе могли понадобиться английские названия армянских сладостей?

— Что ты смеешься?

— Кажется, папа, я за годы в космосе утратила вкус к сладкому. Хотя, ради старых добрых времен, я надеюсь, что ты будешь опять брать меня с собой в город. Только ты не будешь уже такой высокий, как тогда.

— И твоя ручка тоже не будет такой маленькой в моей руке. — Он тоже засмеялся. — Нас лишили тех лет, что могли бы оставить бесценные воспоминания.

— Да, — согласилась Петра. — Но я была там, где должна была быть.

А так ли? Это ведь я сорвалась первой. Я прошла все тесты, кроме тех, которые были по-настоящему важны, и на них я сорвалась первой. Эндер меня утешал, говорил, что полагался на меня больше всех и потому нагружал больше всех, но ведь он нагружал нас всех и полагался на нас всех, а сорвалась именно я. Никто никогда об этом не говорил; на Земле, наверное, ни одна живая душа об этом не знает. До той самой минуты, когда Петра заснула посреди боя, она была из лучших. А после этого, хотя Петра больше не срывалась, Эндер уже никогда не доверял ей. Ее всегда кто-нибудь подстраховывал, чтобы, если она вдруг перестанет командовать своими кораблями, ее тут же подменили. Она была уверена, что кто-то назначен на подмену, но не спрашивала кто. Динк? Боб? Боб, да. Поручил ему это Эндер или нет, но Петра знала, что Боб всегда за ней следит, готовый взять на себя управление. Она перестала быть надежной. Они больше ей не доверяли. Она сама себе не доверяла.

Но это она не расскажет своим родным, как не рассказала премьер-министру и журналистам, армянским военным и школьникам, которые собрались встречать Великую Армянскую Героиню войны с жукерами. Армении нужен был герой, а Петра была единственным кандидатом. Ей показали сетевые учебники, где ее имя стояло в одном ряду с величайшими героями Армении всех времен. С портретом, биографией и цитатами из полковника Граффа, майора Андерсона и Мейзера Ракхейма.

И Эндера Виггина. «Это Петра первой встала за меня, рискуя собой. Это Петра обучила меня так, как никто другой не мог бы. Всем, чего я достиг, я обязан ей. А в последней кампании, когда бой шел за боем, на нее я полагался как на командира».

Эндер знать не мог, как ей больно от этих слов. Конечно, он хотел ее убедить, что по-прежнему на нее полагается. Но она знала правду и эти слова воспринимала как жалость. Как ложь из доброты.

И вот она дома. Нигде на Земле она не была такой чужой, потому что здесь ей полагалось чувствовать себя дома, а это не получалось. Здесь ее никто не знал. Здесь знали талантливую девочку, которую увезли прочь среди прощальных слез и мужественных слов любви. Знали героиню, вернувшуюся в ореоле победы, освещающем каждое ее слово и каждый жест. Но здесь не знали и никогда не узнают девочку, которая под неимоверным напряжением сломалась и посреди боя… просто заснула. Гибли корабли, гибли люди — настоящие люди, не компьютерные персонажи, а она спала, просто спала, потому что ее тело больше не могло бодрствовать. Эта девочка будет навсегда скрыта от всех глаз.

И от всех глаз будет скрыта и та девочка, что следила за каждым шагом окружающих ее мальчишек, оценивая их способности, просчитывая их намерения, решительно настроенная использовать любое преимущество, отказываясь склониться перед кем-либо из них. Здесь же ей полагалось снова стать ребенком. Ребенком постарше, конечно, но все равно ребенком. Зависимым от своих родных.

Но ведь после девяти лет настороженности разве не отдохновением будет отдать свою жизнь в руки других? Разве нет?

— Мама хотела приехать, но боялась. — Отец чуть засмеялся, будто это было забавно. — Ты понимаешь?

— Нет, — ответила Петра.

— Не тебя боялась, — сказал отец. — Своей перворожденной дочери она никогда бояться не будет. Но камеры, политики, толпы — мама женщина кухни, а не базара. Ты понимаешь?

Петра вполне понимала его армянскую речь, если это отец имел в виду, потому что он сообразил и стал говорить простым языком, делая едва заметные паузы между словами, чтобы ее не захлестнул речевой поток. За это она была ему благодарна, но и смущалась, что ей нужна такая помощь и что это так заметно.

А чего она не понимала — это страха перед толпой, который может помешать матери встретить дочь после девяти лет разлуки.

Петра знала, что мать боялась не толпы и не камер — ее пугала сама Петра. Утраченная пятилетняя дочка, которой никогда уже не будет пять лет, которой в первые месячные помогла флотская медсестра, которой никогда мама не помогала делать уроки и не учила готовить. Нет, не так — она же когда-то пекла пирожки с мамой. Вспоминая, Петра понимала, что ничего важного мама ей делать не давала, но тогда ей казалось, что это она печет пирожки. Что мама ей доверяет.

Это вернуло ее мысли к тому, как Эндер в конце кампании берег ее, притворяясь, что доверяет, как раньше, но на самом деле контролируя все сам.

Поскольку эта мысль была невыносима, Петра выглянула в окно.

— Мы уже в той части города, где я играла когда-то?

— Еще нет, — ответил отец, — но близко. Маралик — город не такой уж и большой.

— Мне тут все кажется новым.

— А ничего нового нет. Никогда ничего не меняется — только архитектура. Армяне живут по всему миру, но лишь потому, что бежали, спасаясь от смерти. По своей натуре армяне домоседы. Горы — это утроба матери, и рождаться нам неохота. — Отец засмеялся собственной шутке.

Он всегда так смеялся? Петре слышалось в этом смехе не веселье, а неуверенность. Не только мать слегка боялась дочери.

Машина подъехала к дому, и Петра наконец поняла, где она. Дом был маленький и обшарпанный по сравнению с тем, что ей помнилось, но она, по правде говоря, не сильно его вспоминала все эти годы. Он перестал являться Петре во сне, когда ей исполнилось десять. Но теперь, когда она вернулась, вернулось и все, что было — слезы, которые она проливала в первые недели и месяцы Наземной школы, а потом новые слезы, когда ее отвезли с Земли в Боевую школу. Именно сюда тогда она рвалась, и вот она снова здесь… и на самом деле ей это больше не нужно. Суетливый человек в автомобиле не был тем высоким богом, который так гордо вел ее за руку по улицам Маралика. А женщина, ждущая в доме, — совсем не та богиня, от которой исходила горячая еда и чья холодная рука лежала на лбу у Петры во время болезни.

Но больше ей некуда ехать.

Мать стояла у окна, когда Петра вышла из машины. Отец приложил ладонь к сканеру. Петра подняла руку и чуть помахала матери, улыбнувшись сначала застенчиво, потом во весь рот. Мать улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой. Петра взяла отца за руку и пошла с ним к дому.

Дверь открылась им навстречу. Открыл Стефан, брат Петры. Она бы не узнала его — он запомнился ей двухлетним, по-младенчески пухлым. А он, конечно, вообще ее не знал. Он сиял, как сияли встречавшие ее школьники, восхищенные встречей со знаменитостью. Но это был ее брат, и Петра обняла его, а он ее.

— Ты и в самом деле Петра! — сказал он.

— А ты и в самом деле Стефан! — ответила она. Потом повернулась к матери. Та все еще стояла у окна, глядя на улицу. — Мама?

Женщина обернулась. По щекам ее текли слезы.

— Я так рада тебя видеть, Петра.

Но она не двинулась навстречу, даже руки не протянула.

— Только ты все еще ищешь ту девочку, что уехала девять лет назад.

Мать разразилась слезами и теперь уже вытянула руки, и Петра быстро подошла к ней, в ее объятия.

— Ты совсем большая, — сказала мама. — Я тебя не знаю, но я тебя люблю.

— И я люблю тебя, мама, — сказала Петра и была рада осознать, что говорит правду.

Они провели вчетвером час — впятером, когда младенец проснулся. Петра отмахнулась от их вопросов — «Обо мне все уже было напечатано и по телевизору показано. Я про вас хочу услышать», — и узнала, что отец все еще занимается редактированием учебников и переводов, а мать все так же заботится о соседях, зная все про всех, нося еду больным, сидя с детьми, у которых родители на работе, и кормя завтраком любого ребенка, который покажется возле дома.

— Я помню, однажды мы с мамой завтракали только вдвоем — она и я, — пошутил Стефан. — Мы даже не знали, что говорить, а сколько еды осталось!

— Я тоже такая была, когда была маленькая, — сказала Петра. — Я помню, как гордилась, что мою мать так любят все дети. И так ревновала, что она их тоже любила!

— Совсем не так, как мою дочку и моего сыночка, — возразила мама. — Но я люблю детей и не стыжусь этого. Каждый из них бесценен в глазах Господа, и всем им открыты двери моего дома.

— Ну, я знала многих, кого бы ты не стала любить, — сказала Петра.

— Может быть, — ответила мать, не желая спорить, но явно не веря, что такой ребенок вообще может быть.

Младенец загукал, и мама подняла рубашку дать ребенку грудь.

— Я тоже так громко хлюпала? — спросила Петра.

— Да нет, — ответила мать.

— Ты правду говори! — потребовал отец. — Она соседям спать не давала.

— Такая я была обжора?

— Да нет, просто невоспитанная девочка, — утешил ее отец. — Совершенно не умела вести себя за столом.

Петра решила задать щекотливый вопрос прямо — и сделала это:

— Ребенок родился всего через месяц после снятия ограничений рождаемости?

Мать с отцом переглянулись — мать с блаженной улыбкой, отец слегка вздрогнул.

— Понимаешь, нам тебя не хватало. Мы хотели, чтобы в доме была девочка.

— Ты мог потерять работу, — сказала Петра.

— Не так сразу, — отмахнулся отец.

— Наши армянские чиновники не слишком спешат выполнять законы, — объяснила мать.

— Но в конце концов вы могли потерять все.

— Нет, — твердо ответила мать. — Половину всего мы потеряли, когда ты уехала. Все — это дети. А остальное — это ничто.

Стефан рассмеялся:

— А если я есть хочу? Еда — это что-то!

— Ты всегда хочешь есть, — сказал отец.

— А еда — всегда что-то.

Они рассмеялись, но Петра заметила, что у Стефана нет иллюзий насчет того, к чему могло привести рождение ребенка.

— Очень здорово, что мы выиграли войну.

— Это лучше, чем проиграть, — сказал Стефан.

— И так хорошо иметь ребенка, при этом не нарушая закон, — добавила мать.

— Но девочки у вас все равно нет.

— Нет, — согласился отец. — Зато есть наш Давидик.

— А девочка нам оказалась и не нужна, — сказала мать. — Ведь ты вернулась.

«Не совсем, — подумала Петра. — И ненадолго. Четыре года или меньше — и я уеду в университет, и тогда вы по мне скучать не будете, потому что поймете, что я не та девочка, которую вы любили, а пропахший порохом и кровью ветеран какой-то противной военной школы, выпущенный оттуда в настоящие битвы».

Прошел час, и стали по одному собираться соседи, дальние родственники, друзья с работы отца, и только за полночь отец наконец объявил, что завтра не праздник, а перед работой надо хоть сколько-нибудь поспать. Еще час ушел на то, чтобы выпроводить всех гостей, а Петра к этому времени хотела лишь свернуться под одеялом и спрятаться от мира по крайней мере на неделю.

К концу второго дня Петра поняла, что в доме ей делать нечего. Она не вписывалась в быт. Мать ее любила, но жизнь ее вертелась вокруг младенца и соседей, и когда она пыталась занять Петру разговором, видно было, что дочь ее отвлекает и что для матери было бы облегчением, если бы Петра днем ходила в школу со Стефаном и возвращалась бы по расписанию. Петра это поняла и вечером объявила, что хочет записаться в школу и со следующего дня начать ходить.

— Вообще-то, — сказал отец, — люди из МКФ говорили, что ты могла бы поступать прямо в университет.

— Мне всего четырнадцать, — возразила Петра. — И у меня серьезные пробелы в образовании.

— Она даже про «Дога» никогда не слышала, — сказал Стефан.

— Про что? — спросил отец. — Про какого дога?

— «Дог»! — нетерпеливо объяснил Стефан, — Шумовой оркестр. Ну ты же знаешь!

— Очень известная группа. Послушаешь их — будто автомобиль чинят, — сказала мать.

— Ах, про этого «Дога», — протянул отец. — Вряд ли Петра имела в виду образование такого рода.

— На самом деле, именно такого, — сказала Петра.

— Она как с другой планеты, — продолжал Стефан. — Я вчера сообразил, что она вообще ни про кого не слыхала.

— А я и есть с другой планеты. С астероида, точнее говоря.

— Да, конечно, — сказала мать. — Ты должна быть со своим поколением.

Петра улыбнулась, но внутренне вздрогнула. Поколением? У нее нет поколения, только несколько тысяч детей, бывших когда-то в Боевой школе, а теперь рассеянных по всей Земле и ищущих себе места в мирной жизни.

Со школой, как вскоре выяснилось, все было не так просто. Курсов военной истории и стратегии не было. Математика была детской игрой по сравнению с тем, что узнала Петра в Боевой школе, но по литературе и грамматике она далеко отстала. Армянский она знала на уровне детского сада, и хотя она бегло говорила на том варианте английского, что был в ходу в Боевой школе, в том числе и с жаргонными словами, которые использовали тамошние ребята, правил грамматики она почти не знала и совсем не понимала смешанный армяно-английский сленг, на котором общались школьники Армении.

Конечно, все были с ней более чем милы — самые популярные девушки немедленно завязали с ней дружбу, учителя обращались с ней как со знаменитостью. Ее всюду водили, все ей показывали, а Петра очень внимательно вслушивалась в болтовню новых друзей, чтобы выучить школьный сленг и почувствовать нюансы школьного английского и армянского языков. Она знала, что очень скоро пользующиеся успехом девушки от нее устанут — особенно когда поймут, насколько Петра безжалостно искренна, — а от этой черты она не собиралась избавляться. Петра вполне привыкла к тому, что люди, стремящиеся блистать в обществе, в конце концов начинают ее ненавидеть, а если они что-то соображают, то и боятся, поскольку в присутствии Петры притворство долго не живет. Настоящих друзей она найдет потом — если, конечно, найдутся люди, готовые воспринимать ее такой, какая она есть. Но это не важно. Здесь любая дружба, любые взаимоотношения казались ей не заслуживающей внимания мелочью. Здесь ничего не ставится на карту, только положение ученика в коллективе и его будущее в школе или в университете, а чего это стоит? Все предыдущее обучение Петры проходило в нависшей тени войны, судьба человечества зависела от ее учебы и умений. И чего все это стоит — теперь? Читать армянскую литературу она будет потому, что хочет выучить армянский, а не потому, что считает важным, что там Сароян или какой-нибудь другой экспатриант думал о жизни детей в давно забытую эпоху в далекой стране за тридевять земель.

Единственное, что ей по-настоящему нравилось в школе, — это была физкультура. Бежать, когда у тебя над головой высокое небо, под ногами ровная дорожка, бежать и бежать ради чистой радости, когда не тикают часы, отмеривая отведенное на аэробику время, — это была действительно роскошь. Физически она не могла соревноваться с другими девочками. Должно пройти время, пока ее организм перестроится на высокую гравитацию, потому что, как ни старался МКФ добиться, чтобы тела солдат не слишком разрушались за годы в космосе, ничто не может так подготовить организм к жизни на планете, как сама жизнь на планете. Но Петру не огорчало, что она остается последней в любых забегах и не может перепрыгнуть даже самое низкое препятствие. Было приятно просто бегать свободно, а сама слабость ставила перед Петрой цели, которых надо было достичь. Очень скоро она сможет соревноваться со сверстницами на равных. Одной из тех сторон ее природной личности, из-за которых ее в первую очередь и взяли в Боевую школу, было отсутствие особого интереса к соревнованию, потому что Петра всегда исходила из такого предположения; если это будет важно, она найдет способ победить.

И так она встроилась в эту новую жизнь. За пару месяцев она бегло заговорила по-армянски и овладела местным жаргоном. Как она и ожидала, девушки-лидеры примерно за это же время от нее отстали, а еще через какое-то время к ней охладели и девушки разумные. Среди бунтовщиц и неудачниц — вот где она нашла настоящих друзей, и вскоре вокруг нее собрался кружок конфиденток и единомышленниц, который она называла своим «джишем» — жаргонное выражение Боевой школы, означавшее близких друзей, частную армию. Не то чтобы она там была командиром или кем-то вроде, но все они были верны друг другу, все дружно посмеивались про себя над ужимками учителей и других учеников, и когда воспитательница ее вызвала и сообщила, что администрация школы обеспокоена ее выбором друзей среди антиобщественных элементов, Петра поняла, что она теперь в Маралике по-настоящему дома.

Потом настал день, когда Петра, придя из школы домой, нашла входную дверь запертой. Ключа у нее не было, потому что никто в округе не имел привычки запирать двери — в хорошую погоду их даже не закрывали. В доме кричал младенец, и Петра, чтобы не заставлять мать идти отпирать дверь, обошла дом сзади, вошла в кухню и тут увидела, что мать привязана к стулу, рот ее заткнут кляпом, а глаза вытаращены от страха.

Петра не успела среагировать, как шоковая дубинка ударила ее сзади по руке, и она, не увидев даже, кто это сделал, провалилась в темноту.

Глава 2

Боб

Кому: Locke % espinoza @ polnet. gov

От: Chamrajnagar %% ifcom @ jfcom. gov

Тема: Больше не пишите


Мистер Питер Виггин!

Неужели Вы в самом деле думали, будто у меня нет способов выяснить, кто Вы такой? Пусть Вы автор «Предложения Локи», которое дало Вам репутацию миротворца, но Вы частично виновны в современной нестабильности мира — ведь это Вы в шовинистических целях воспользовались псевдонимом своей сестры «Демосфен». Относительно Ваших мотивов у меня нет иллюзий.

Вы предлагаете мне поставить под угрозу нейтралитет Международного Космического Флота, чтобы взять под контроль детей, закончивших службу в МКФ. Это предложение возмутительно. Если Вы попытаетесь заставить меня это сделать, манипулируя общественным мнением, я раскрою оба ваши псевдонима — и Локи, и Демосфен.

Свой адрес электронной почты я сменил и сообщил нашему общему другу, чтобы он более не передавал сообщения от Вас ко мне. Единственно утешительное, что я могу Вам сообщить, — это что МКФ не будет разбираться с теми, кто пытается установить свою гегемонию над другими народами и государствами. Даже с Вами.

Чамраджнагар.


Об исчезновении Петры Арканян прогремели новостные каналы по всему миру. В заголовках мелькали обвинения, выдвигаемые Арменией против Турции, Азербайджана и вообще любой тюркоязычной страны, и яростные опровержения и контробвинения этих стран. По всем каналам показывали душераздирающие интервью с матерью Петры — единственной свидетельницей, и мать была уверена, что похитители — азербайджанцы. «Я знаю их язык, знаю их акцент, и это они похитили мою доченьку!»

У Боба только что начались каникулы, и он со своей семьей был на пляже на Итаке, но речь шла о Петре, и он вместе с братом Николаем следил не отрываясь за новостями в сети. Оба они пришли к одному и тому же выводу.

— Это не тюркское государство, — объявил Николай родителям. — Ни одно из них.

Отец, много лет проработавший в правительстве, согласился:

— Настоящие турки говорили бы только по-русски.

— Или по-армянски, — сказал Николай.

— Турки по-армянски не говорят, — возразила мать, и была права, поскольку настоящие турки не удостаивали этот язык изучения, а жители тюркских стран, говорящие по-армянски, настоящими турками не являлись по определению, и им бы ни за что не доверили такое ответственное задание, как похищение гениального стратега.

— Так кто же это сделал? — спросил отец. — Провокаторы, желающие вызвать войну?

— Я думаю, армянское правительство, — сказал Николай. — Поставить ее во главе своего военного ведомства.

— Зачем, если они могли назначить ее открыто?

— Взять ее из школы открыто, — объяснил Николай, — значило бы объявить о военных намерениях Армении. То есть могло бы спровоцировать превентивные действия Турции или Азербайджана.

Поверхностное правдоподобие в словах Николая было, но Боб смотрел глубже. Такую возможность он предвидел уже тогда, когда дети с военным даром были еще в космосе. В то время главная опасность исходила от Полемарха, и Боб написал анонимное письмо двум лидерам общественного мнения, Локи и Демосфену, убеждая их использовать свое влияние для возвращения детей Боевой школы обратно на Землю, чтобы их не могли убить или захватить силы Полемарха в войне Лиги. Предупреждение помогло, но война Лиги закончилась, и почти все правительства повели себя так, будто наступил действительно мир, а не временное прекращение огня. Однако первоначальный анализ Боба сохранял силу. За попыткой переворота Полемарха в войне Лиги стояла Россия, и очень похоже было бы на Россию похитить Петру Арканян.

Но у него не было твердых доказательств, и он знал, что их никак не добыть — только в учреждениях самого Флота можно было получить доступ к военным компьютерным системам. Поэтому Боб оставил свои сомнения при себе, а отделался шуткой.

— Не знаю, Николай, — сказал он. — Поскольку инсценировка похищения вносит куда больший хаос, чем открытое назначение, то выходит, будто армянское правительство действительно настолько тупое, что им без Петры не обойтись.

— Пусть оно не тупое, — сказал отец. — Тогда кто это сделал?

— Люди, настроенные воевать и побеждать, и достаточно сообразительные, чтобы понять: для этого нужен талантливый стратег. И еще: страна достаточно большая, или достаточно незаметная, или достаточно далекая от Армении, чтобы ее не волновали последствия похищения. А вообще-то я бы предположил, что тому, кто это сделал, очень будет на руку заваруха на Кавказе.

— Тогда получается, что это какое-то большое и сильное государство близко от Армении? — спросил отец прямо. Потому что вблизи Армении было только одно большое и сильное государство.

— Возможно, но точно сказать нельзя, — ответил Боб. — Те, кому нужен полководец, подобный Петре, явно хотят устроить в мире бучу. Такую бучу, в которой легко выплыть наверх. Чтобы было много игроков, играющих друг против друга.

Говоря это, Боб сам поверил своим словам. Пусть Россия и была самой агрессивной страной мира до войны Лиги, но это не значит, что другие государства не захотят поиграть в ту же игру.

— Если мир будет ввергнут в хаос, — сказал Николай, — победит армия, у которой лучше полководец.

— Если хотите найти похитителя, ищите страну, которая больше всех говорит о мире и согласии. — Боб мыслил вслух.

— Слишком ты циничен, — недовольно возразил Николай. — Некоторые из тех, кто говорит о мире и согласии, хотят именно мира и согласия.

— А ты сам подумай. Страны, предлагающие себя в арбитры, — это те, которые считают, что должны править миром, и такое предложение есть всего лишь ход в игре.

— Не перегибай, — засмеялся отец. — В основном те страны, что предлагают себя в арбитры, хотят вернуть утраченный статус, а не обрести новый. Франция, Америка, Япония — они всегда вмешиваются, поскольку привыкли иметь за спиной силу, подкрепляющую такое вмешательство, и никак не могут привыкнуть, что этой силы уже нет.

— Да, папа, тут не угадаешь, — улыбнулся Боб. — Но сам факт, что ты отвергаешь возможность, будто за похищением стоят они, заставляет меня их считать более вероятными кандидатами.

Николай согласился с ним, смеясь.

— Вот почему тяжело иметь в доме двух выпускников Боевой школы, — вздохнул отец. — Вы думаете, что раз вы владеете военным мышлением, то политическое тоже вам доступно.

— А это одно и то же. Надо маневрировать и уклоняться от боя, пока не получишь подавляющего преимущества, — ответил Боб.

— Есть еще вопрос воли к власти, — возразил отец. — И даже если у отдельных людей в Америке, Франции и Японии такая воля есть, у народа в целом ее нет. Лидерам никогда не поднять эти нации на войну. Смотреть надо на страны зарождающиеся. На агрессивные народы, считающие себя обиженными, недооцененными. Воинственные и злобные.

— Целый народ людей воинственных и злобных? — спросил Николай.

— Что-то вроде Афин, — заметил Боб.

— Государство, относящееся к другим государствам именно так, — сказал отец. — Несколько самонадеянных исламских стран вполне могли бы разыграть такую пьесу, но они никогда бы не похитили христианскую девушку, чтобы поставить ее во главе своей армии.

— Могли похитить, чтобы ею не воспользовалась другая страна, — сказал Николай. — Что опять-таки возвращает нас к Армении и ее соседям.

— Интересная загадочка, — произнес Боб, — которую будем разгадывать там, куда отсюда смоемся.

Отец и Николай посмотрели на него как на тронутого. — Смоемся? — спросил отец. Первой поняла мать. — Похищают выпускников Боевой школы. И начали не просто с выпускников, а похитили члена группы Эндера, участницу настоящих боев. — И одну из лучших, — уточнил Боб.

Отец скептически поморщился:

— Один случай — еще не система.

— Не стоит ждать и смотреть, кто будет следующим, — сказала мать. — Пусть я лучше буду потом стыдиться из-за излишних предосторожностей, чем горевать из-за недостаточных.

— Подождем пару дней, — предложил отец. — И увидите, что ничего не случится.

— Первый раз мы ждали шесть месяцев, — возразил Боб. — Если похитители терпеливы, они еще полгода не будут действовать. Но если нет, то они уже действуют. И тогда мы с Николаем еще не в мешке только потому, что сорвали им планы, уехав на каникулы.

— Или же, — сказал Николай, — находясь на этом острове, мы им предоставляем идеальную возможность.

— Отец, — сказала мать, — позвонил бы ты да попросил защиту?

Отец заколебался, и Боб понимал почему. Политические игры — дело тонкое, и все, что отец сделает, обязательно отразится на его карьере.

— Ты же не просишь для себя привилегий, — сказал Боб. — Мы с Николаем — национальное достояние, как неоднократно и публично заявлял премьер. Сообщить в Афины, где мы, и попросить защитить нас и вывезти — я думаю, это хорошая мысль.

Отец достал мобильный телефон,

И получил только сигнал «система занята».

— Вот и оно, — сказал Боб. — Чтобы здесь, на Итаке, телефон был перегружен? Нам нужна лодка.

— Самолет, — предложила мать.

— Лодка, — сказал Николай. — И не из прокатных. Они наверняка ждут, что мы придем на пристань прямо к ним в руки и даже борьбы не будет.

— В соседних домах есть лодки, — сказал отец, — но мы этих людей не знаем.

— Они знают нас, — ответил Николай. — Боба в особенности. Мы же герои войны.

— Но в любом из этих домов могут быть как раз те, кто за нами наблюдает, — сказал отец. — Если за нами наблюдают. Мы никому доверять не можем.

— Давайте переоденемся для купания, — предложил Боб, — и пойдем на берег. Уйдем подальше, а там свернем к домам и найдем кого-нибудь, у кого лодка есть.

План был претворен в жизнь немедленно, поскольку лучшего никто не предложил. Через две минуты семья вышла из дому, без сумок и бумажников, хотя отец и мать сунули под одежду несколько удостоверений и кредитных карт. Боб и Николай резвились и смеялись, как обычно, а мать с отцом держались за руки, улыбаясь сыновьям — как обычно. Никаких признаков тревоги. Ничего, что заставило бы наблюдателей действовать немедленно.

Они успели отойти всего на четверть мили, как раздался взрыв — громкий, поблизости, и ударная волна качнула землю. Мать упала. Отец помог ей подняться, а Боб с Николаем оглянулись.

— Может, это и не наш дом, — сказал Николай.

— Возвращаться и проверять не будем, — отозвался Боб. Семья побежала, приноравливаясь к скорости матери, которая чуть прихрамывала из-за ободранного колена.

— Бегите вперед! — потребовала она.

— Мам, — ответил Николай. — Если тебя схватят — это то же самое, как схватить нас, потому что мы согласимся на все, чтобы тебя спасти.

— Они не будут нас захватывать, — сказал Боб. — Петру они хотели использовать. Меня они хотят убить.

— Нет! — ахнула мать.

— Он прав, — сказал отец. — Никто не взрывает дом, чтобы похитить его обитателей.

— Но мы не знаем, наш ли это был дом! — настаивала мать.

— Мама, — объяснил ей Боб, — это же основы стратегии. Любой ресурс, которым ты не можешь воспользоваться, следует уничтожить, чтобы им не воспользовался противник.

— Какой еще противник? — спросила мать. — У Греции нет врагов!

— Когда кто-то стремится к мировому господству, — сказал Николай, — для него все противники.

— Побежали быстрее, — велела мать.

Они побежали.

На бегу Боб думал о том, что сказала мать. Конечно, Николай был прав, но Боб не мог избавиться от мысли: «Может, у Греции врагов и нет, но у меня есть. Где-то в этом мире живет Ахилл. Допустим, он в тюрьме или под стражей, потому что он душевнобольной, потому что он убивал и убивал. Графф пообещал мне, что он не выйдет на свободу. Но Графф был судим военным трибуналом. Его оправдали, но уволили из армии. Он теперь министр колонизации — это не тот пост, на котором он может сдержать свое обещание насчет Ахилла. А если Ахилл чего-то в этом мире хочет, так это моей смерти».

Похитить Петру — это было бы вполне в духе Ахилла. И если у него есть возможность сделать такое — если к нему прислушивается какое-то правительство или влиятельная группа, — то ему очень просто подослать к Бобу убийц.

А не должен был Ахилл захотеть лично присутствовать?

Вряд ли. Он не садист. Он убивал собственными руками, когда был вынужден, но никогда не стал бы рисковать. Скорее всего он предпочтет убивать на расстоянии. Чужими руками.

Кто еще хочет смерти Боба? Любой другой противник попытался бы захватить его живым. После суда над Граффом его отметки по тестам Боевой школы стали достоянием гласности. Военные ведомства всех стран знали, что этот мальчишка по некоторым параметрам превосходит самого Эндера. За ним бы гонялись как за призом. За него и боялись бы больше других, чтобы он не оказался на противной стороне. Его могли бы убить, но сначала обязательно попытались бы захватить. Только Ахилл в любом случае предпочел бы видеть его мертвым.

Ничего этого Боб своей семье не сказал. Страхи насчет Ахилла прозвучали бы как мания преследования. Он сам не был уверен, что это не так. И все же, спеша по берегу вместе с семьей, Боб все более и более убеждался, что похитители Петры действовали под каким-то влиянием Ахилла.

Послышался звук вертолетных моторов, хотя самих машин еще не было видно, и Николай среагировал мгновенно.

— Уходим с пляжа! — крикнул он, и все бросились к ближайшей деревянной лестнице, ведущей вверх по обрыву.

Они поднялись только до половины, когда показались вертолеты. Пытаться скрыться не имело смысла. Один вертолет сел внизу на пляже, другой — наверху обрыва.

— Вниз легче, чем вверх, — сказал отец. — А на вертолетах эмблема греческой армии.

Боб не стал говорить — все и так знали, что Греция — член Нового Варшавского пакта, и вполне возможно, что ее военные вертолеты действуют по приказам России.

Семья молча спустилась вниз, колеблясь меж надеждой, отчаянием и страхом.

Выскочившие из вертолета солдаты были одеты в греческие мундиры.

— По крайней мере они не притворяются турками, — заметил Николай.

— Но откуда греческая армия узнала, что нас надо спасать? — спросила мать. — Взрыв был только несколько минут назад.

Ответ пришел быстро, как только семья Боба и Николая спустилась на пляж. Подошел полковник, которого отец немного знал, и отдал им честь. Нет, честь он отдал Бобу, со всем уважением, подобающим ветерану войны с жукерами.

— Вам привет от генерала Таркоса, — доложил полковник. — Он не прилетел лично, потому что нельзя было терять времени, как только мы получили предупреждение.

— Полковник Деканос, мы думаем, что нашим сыновьям грозит опасность, — сказал отец.

— Мы это поняли в тот самый момент, как пришла весть о похищении Петры Арканян. Но вас не было дома, и мы смогли вас найти только через несколько часов.

— Мы слышали взрыв, — сказала мать.

— Если бы вы были дома, — ответил ей полковник, — то погибли бы вместе с обитателями соседних домов. Место взрыва оцеплено солдатами. Пятнадцать вертолетов выслали искать вас — мы надеялись, что найдем вас живыми, — или преступников, если бы вы были убиты. Я уже доложил в Афины, что вы целы и невредимы.

— Они заблокировали телефонную связь, — сказал отец.

— Кто бы ни стоял за этим, организация у них блестящая, — сообщил полковник, — Оказывается, что в течение нескольких часов после похищения Петры Арканян пропали еще девять детей.

— Кто? — спросил Боб.

— Я пока не знаю имен. Мне сообщили только число.

— Среди них не было убитых?

— Нет, — ответил Деканос. — По крайней мере мне об этом не известно.

— Зачем они взорвали наш дом? — спросила мать.

— Знали бы мы «зачем», знали бы и «кто». И наоборот.

Мальчиков и родителей пристегнули к сиденьям. Вертолет взлетел с пляжа, но не очень высоко, а остальные выстроились сверху и вокруг. Как почетный эскорт.

— Наземные войска продолжают поиск преступников, — сказал полковник. — Но главной задачей было вывезти вас живыми.

— Мы за это очень благодарны, — искренне ответила мать.

Но Боб совсем не был так уж безоговорочно благодарен. Конечно, греческая армия поместит их в укрытие и будет тщательно защищать. Но при этом, как бы она ни старалась, скрыть его местонахождение от греческого правительства она не сможет. А греческое правительство уже много поколений назад, еще до войны с жукерами, стало сателлитом России в рамках Варшавского пакта. Значит, Ахилл — если это Ахилл и если он работает на Россию, если, если, если — но он сможет найти, где скрывается Боб. Тогда Боб окажется в смертельной опасности. Нет, он должен скрыться по-настоящему, где его не найдет ни одно правительство, где только он сам будет знать, кто он такой.

Трудность была не только в том, что он был по-прежнему ребенком — он был ребенком знаменитым. Оба эти качества делали практически невозможным передвигаться незаметно. Нужна будет помощь. Значит, придется какое-то время остаться под прикрытием военных и надеяться, что он успеет выбраться раньше, чем Ахилл — до него добраться. Если это Ахилл.

Глава 3

Послание в бутылке

Кому: Carlotta % agape @ vatican. net / orders / sisters / ind

От: Graff % pilgrimage @ colmin. com

Тема: Опасность


Я понятия не имею, где вы сейчас, и это хорошо, потому что вам грозит смертельная опасность, и чем труднее вас найти, тем лучше.

Поскольку я уже не служу в МКФ, я не в курсе того, что там происходит. Но сеть гудит сообщениями о похищении детей, которые служили в Командной школе вместе с Эндером. Это мог сделать кто угодно — всегда хватает стран и групп, чтобы задумать и выполнить такое дело. А вот чего вы, быть может, не знаете: попытки похитить одного из них не было. От одного своего друга я узнал, что пляжный дом на Итаке, где отдыхал Боб со своей семьей, был просто взорван — и с такой силой, что снесло все соседние дома и все их жильцы погибли. Боб и его семья уже успели покинуть этот дом и сейчас находятся под защитой греческих вооруженных сил. Предполагается, что об этом никто не знает, и убийцы сочтут, что выполнили свою задачу, но на самом деле в греческом правительстве — как, впрочем, в любом — дыр больше, чем в сыре, и убийцы наверняка уже знают больше меня о том, где сейчас Боб.

Есть только один человек на Земле, который предпочел бы захватить Боба мертвого, а не живого.

Это значит, что люди, укравшие Ахилла из больницы, не просто его используют — он у них принимает решения или по меньшей мере влияет на их принятие. Вам грозит серьезная опасность. Бобу — еще более серьезная. Он должен спрятаться очень глубоко, и в одиночку он этого сделать не сможет. Чтобы спасти жизнь ему и вам, я могу придумать только одно: вывезти вас обоих с планеты. В ближайшие месяцы мы отправляем наш первый конвой в колонии. Если я один буду знать, кто вы, мы сможем спрятать вас до вылета. Но мы должны как можно скорее добыть Боба из Греции. Вы со мной?

Не сообщайте мне, где вы. Как встретиться — придумаем.


Неужто они считают ее полной дурой?

Петре и получаса не потребовалось, чтобы понять: эти люди не турки. В языках она не была специалистом, но в говоре этих людей то и дело проскальзывали русские слова. Русского Петра тоже не знала, только несколько заимствованных слов в армянском, и в азербайджанском, конечно, тоже такие слова есть, но штука в том, что если произносишь заимствованное русское слово в армянской речи, оно у тебя и прозвучит по-армянски. А эти шуты переодетые, когда доходили до такого слова, переключались на русское произношение. Это надо быть отстающим учеником школы для дебилов, чтобы не понять, чего стоит их турецкая маскировка.

Решив, что узнала уже достаточно, Петра заговорила на общем:

— Мы уже переехали Кавказ? Когда мне дадут пописать? Кто-то ответил бранным словом.

— Да нет, пописать, — настаивала Петра. Она открыла глаза и заморгала. Оказалось, что она лежит на полу большой наземной машины. Петра попыталась сесть.

Один из мужчин сапогом толкнул ее обратно.

— Придумали, умники. По бетонке вы меня провезете тихо, но как вы меня посадите в самолет, чтобы никто не видел? Вам же надо, чтобы я тихо вышла, не поднимая шума?

— Ты сделаешь, как тебе скажут, или мы тебя убьем, — объявил ей мужчина с тяжелым сапогом.

— Если бы вам было разрешено меня убить, вы бы это сделали еще в Маралике. — Петра снова попыталась встать, и снова ее придавил сапог.

— Слушай внимательно! — потребовала она. — Меня похитили, потому что я кому-то нужна для планирования войны. А значит, я буду говорить с важными шишками. Они не дураки и понимают, что без моей доброй воли ничего не добьются. Потому-то вам не разрешили убивать мою мать. Так вот, если я им скажу, что готова на все, если мне поднесут твои яйца в бумажном кулечке, как ты думаешь, долго они будут решать, что им нужнее — мои мозги или твои яйца?

— Нам разрешено тебя убить.

Всего миг понадобился Петре, чтобы сообразить, зачем такое право было предоставлено подобным дебилам.

— Только если меня будут освобождать, а помешать этому вы не сможете. Тогда пусть меня убьют, лишь бы я не работала ни на кого другого. Посмотрим, создадите ли вы такие условия в аэропорту Гюнири.

Новое ругательство.

Кто-то быстро бросил какую-то русскую фразу, и по интонации и злобному смешку после слов Петра поняла смысл. «Тебе же говорили, что эта писюха гений».

Гений, как же. Если она такая умная, как она не сообразила, что кто-то попытается прибрать к рукам детей, выигравших войну? И наверняка именно детей, а не только ее, потому что она слишком низко в списке, чтобы кто-то далеко за пределами Армении выбрал ее одну из всех. Увидев запертую дверь, надо было бежать в полицию, а не лезть через черный ход. В России наверняка двери запирают, это считается обычным. Они плохо подготовились, хотя сейчас Петре было от этого не легче. Разве что она теперь знала, что они работают халтурно и не слишком умны. Похитить человека, который ничего не опасается, может каждый.

— Так что, Россия решила побороться за мировое господство? — спросила Петра.

Заткнись, — сказал сидящий перед ней мужчина.

— Я русского не знаю и учить его не собираюсь.

— И не придется, — сказала женщина.

— А правда, смешно выходит? Русские хотят захватить весь мир, но для этого им приходится говорить по-английски.

Нога на животе Петры надавила сильнее,

— Забыл про яйца в кулечке? — спросила Петра. Нога после секундного колебания убралась.

Петра села, и на этот раз никто не стал ее опрокидывать обратно.

— Развяжите меня, чтобы я села на сиденье. Ну, быстро! А то у меня руки болят. Ничему не научились со времен КГБ? Людям без сознания циркуляцию крови прерывать нельзя. А здоровенные русские гориллы как-нибудь справятся с четырнадцатилетней армянской девочкой.

Ленту сняли, и Петра уселась на сиденье рядом с Тяжелым Сапогом и еще каким-то типом, который старался на нее не смотреть — глядел то в левое окно, то в правое, потом опять в левое.

— Значит, это аэропорт Гюнири?

— А что, не узнаешь?

— Я здесь никогда не бывала. Когда бы я могла? На самолете я летала два раза — из Еревана, когда мне было пять лет, и обратно через девять лет.

— Она знает, что Гюнири — ближайший аэропорт, где нет коммерческих рейсов, — сказала женщина. Говорила она без какой-либо интонации — ни презрения, ни уважения. Совершенно ровный голос.

— А чья это гениальная идея? Никто не подумал, что пленные генералы не так уж хороши как стратеги?

— Во-первых, кто бы нам это сказал? — ответила женщина. — Во-вторых, может быть, ты заткнешься и узнаешь все в свое время?

— Это не по мне. Я — жизнерадостный разговорчивый экстраверт, который любит заводить дружбу с людьми.

— Ты самодовольный и пронырливый интроверт, который любит доставать людей до печенок.

— Хм, так вы что-то выяснили обо мне заранее?

— Нет, только в ходе непосредственных наблюдений. — Значит, у этой тетки есть чувство юмора. Вроде бы.

— Вы лучше молитесь, чтобы перелететь через Кавказский хребет и не попасться армянским ВВС.

Тяжелый Сапог презрительно фыркнул, показав, что он юмора не понимает.

— Мы, конечно, полетим на маленьком самолете и над Черным морем. А значит, спутники МКФ будут точно знать, где я.

— Ты больше не служишь в МКФ, — сказала женщина.

— То есть им на тебя наплевать, — пояснил Тяжелый Сапог.

Машина остановилась возле маленького самолета.

— Реактивный, смотри ты, — сказала Петра. — А вооружение у него есть? Или только взрывное устройство, на случай, если армянские ВВС начнут вас сажать, и тогда вы взорвете самолет вместе со мной?

— Тебя снова связать? — спросила женщина.

— Людям на вышке это очень понравится.

— Выводите ее, — скомандовала женщина.

У мужчин, сидевших по обе стороны от нее, хватило глупости открыть обе дверцы и выйти, предоставив ей выбор. Она выбрала Тяжелого Сапога — о нем она знала, что он дурак, а о втором не знала ничего. И он в самом деле был дурак, потому что взял ее за руку ниже плеча, а другой рукой стал закрывать дверь. Поэтому Петра отшатнулась в сторону, будто оступилась, мужчина покачнулся вместе с ней, а Петра, используя его хватку для опоры, нанесла двойной удар ногой — в пах и в колено. Оба раза она попала точно и сильно, и мужчина очень любезно ее отпустил перед тем, как упасть на землю, корчась и одной рукой зажимая пах, а второй пытаясь дотянуться до колена и поставить чашечку на место.

Они что, думали, будто она забыла все, чему ее учили по рукопашному бою? Она же его предупреждала, что получит его яйца в кульке?

Петра побежала со всех ног и очень радовалась быстроте, обретенной за месяцы тренировок в школе, а потом поняла, что они за ней не бегут. Значит, им это не надо.

Но она лишь успела это заметить, когда что-то острое вонзилось в спину над правой лопаткой. Петра успела замедлить бег, но не остановиться, когда свалилась наземь, снова лишившись сознания.


На этот раз ее держали под снотворным, пока не довезли до места, и поскольку Петра не видела никаких пейзажей, кроме стен чего-то вроде подземного бункера, она понятия не имела, где находится. Где-то в России — точнее неизвестно. По боли от ушибов на руках, на ногах и на шее, по царапинам на коленях, на ладонях и на носу Петра поняла, что обращались с ней не слишком бережно. Цена за то, чтобы быть самодовольным и пронырливым интровертом. А может, это было за доставание людей до печенок.

Петра лежала на койке. Вошла докторша и стала обрабатывать царапины чем-то вроде смеси спирта с кислотой без анестетика — по крайней мере так казалось.

— Это на тот случай, если недостаточно больно? — спросила Петра,

Докторша не ответила. Очевидно, та женщина предупредила ее, что бывает с теми, кто говорит с Петрой.

— А тому мужику, которого я двинула по яйцам, их ампутировали?

Снова молчание. Даже без всякого следа интереса. Может, это единственный образованный человек во всей России, который не говорит на общем?

Петре приносили еду, включался и выключался свет, но никто не приходил говорить с ней, и из комнаты ее не выпускали. Она слышала только звук тяжелых дверей, и было ясно, что ее решили наказать временным одиночным заключением за плохое поведение во время переезда.

Петра решила не просить пощады. Просто, как только ей стало ясно, что она в изоляции, она тут же приняла это и изолировала себя еще глубже, не реагируя на людей, которые приходили и уходили. Они тоже не пытались с ней заговаривать, так что Петра жила в полном безмолвии.

Они не понимали, насколько она самодостаточна. Насколько ее разум может показать ей больше, чем способна сама реальность. Она могла вызывать воспоминания пачками, слоями. Вспоминать разговоры дословно. И новые варианты этих разговоров, когда она говорила умные вещи, которые на самом деле придумала потом.

Она могла даже вспомнить каждый миг битвы на Эросе. Особенно той битвы, посреди которой заснула. Как она тогда устала. Как она боролась со сном. Как разум стал настолько слабеть, что Петра начала забывать, где она, зачем и даже кто она.

Чтобы уйти от этой бесконечно повторяющейся сцены, Петра попыталась думать о другом. О родителях, о маленьком братце. Она помнила все, что они делали и говорили после ее возвращения, но через некоторое время стали важны только воспоминания о годах до Боевой школы. Те воспоминания, что Петра подавляла девять лет как могла. Все прелести семейной жизни, которых она лишилась. Прощание, когда мама плакала, отпуская ее. Рука отца, когда он вел ее к машине. До того эта рука всегда означала защиту, безопасность, но сейчас рука отца вела ее туда, где защиты и безопасности не будет никогда. Петра знала, что она избрана, но она была всего лишь ребенком и знала, чего ждут от нее. Что она не поддастся соблазну побежать к плачущей матери, вцепиться в нее, закричать, нет, не хочу, пусть кто-нибудь другой идет в солдаты, а я хочу остаться дома, печь с мамой пирожки и сама быть мамой своим куклам. Я не хочу в космос, где меня научат убивать странных и страшных созданий — и людей тоже, которые верили мне, а я… заснула.

Нет, остаться наедине с воспоминаниями не было для Петры так уж приятно.

Она попыталась голодать, просто не обращая внимания на приносимую еду, даже воду, ничего не беря в рот. Она ожидала, что к ней обратятся, начнут уговаривать — не тут-то было. Пришла докторша, всадила укол в руку, а когда Петра очнулась, рука болела там, где ставили капельницу, и Петра поняла, что в голодовке толку нет.

Сначала она не сообразила вести календарь, но после капельницы стала вести календарь на собственном теле, делая зарубки до крови ногтем на запястье. Семь дней на левом, потом на правом, а в голове надо было держать только число недель.

Хотя Петра не стала доводить их число до трех. Она поняла, что они ее пересидят в конце концов, потому что у них есть другие похищенные, и некоторые, несомненно, пошли на сотрудничество, а раз так, то их вполне устраивает, что Петра сидит в клетке и отстает все больше и больше, так что когда она выйдет, будет последней в том, что они там делают — что бы это ни было.

Ладно, так какая ей разница? Она ведь и так не собиралась им помогать.

Но если она хочет искать способ освободиться, то надо, чтобы ее выпустили из комнаты и отвели туда, где она сможет заслужить достаточно доверия, чтобы вырваться.

Доверия? От нее ожидают лжи, ожидают планов бегства. Поэтому надо быть как можно более убедительной. Очень помогло долгое одиночное заключение — все знают, что изоляция создает страшное давление на разум. Что еще поможет — они наверняка уже знают от других детей, что именно она первой не выдержала на Эросе напряжения битвы. Значит, они поверят, если сейчас она сломается.

Она стала плакать — это было нетрудно. У нее накопилось много настоящих слез. Но Петра отшлифовала эти эмоции, превратила плач в скулеж, долгий и непрерывный. Нос забился, но она не стала сморкаться. Из глаз лились слезы, и Петра не вытирала их. Подушка промокла от слез и соплей, но Петра ее не передвинула. Она только легла на мокрое пятно волосами и мотала головой, пока волосы не слиплись от носовой слизи, и на лице эта слизь засохла коркой. Петра старалась, чтобы плач ее не становился отчаяннее — пусть не думают, что она хочет привлечь к себе внимание. Она подумала было замолчать, когда кто-то войдет, — но решила, что не надо. Куда более убедительно будет не замечать людей.

Это помогло. Через день такого поведения к ней зашли и сделали еще один укол. На этот раз она проснулась на больничной кровати и в окно виднелось ясное северное небо. А рядом с кроватью сидел Динк Миекер.

— Привет, Динк!

— Привет, Петра. Ты здорово провела этих хмырей.

— Каждый помогает делу, чем может, — сказала она. — Кто еще?

— Ты из одиночки вышла последней. Они собрали всю команду с Эроса. Кроме, конечно, Эндера. И Боба.

— Он не в одиночке?

— Нет, они не скрывали, кто еще сидит в ящике. Ты устроила себе шикарный выход.

— А кто второй по длительности?

— Никто не следил. Мы все вылетели на первой неделе. Ты продержалась пять.

Значит, две с половиной недели прошло, пока Петра завела календарь.

— Потому что я дурная.

— Вернее сказать — упрямая.

— Знаешь, где мы?

— В России.

— Я имела в виду — где в России?

— Нам сказали, что далеко от всех границ.

— И какая тут обстановка?

— Очень толстые стены. Инструментов нет. Постоянное наблюдение. Даже отходы наших тел взвешивают. Я не шучу.

— И что они заставляют нас делать?

— Было что-то вроде Боевой школы в варианте для дебилов. Мы долго притворялись, пока наконец Муха Моло не выдержал, когда преподаватель цитировал какое-то самое глупое обобщение фон Клаузевица, и Муха продолжил цитату — абзац за абзацем, а мы все присоединились. Конечно, такой памяти, как у Мухи, ни у кого нет, но мы, в общем, дали им понять, что сами можем обучить их всем этим глупостям. Так что сейчас — просто военные игры.

— Опять? И ты думаешь, они нам потом опять поднесут, что игры были настоящими?

— Нет, на этот раз только планирование. Стратегия для России в войне с Туркменистаном. Россия и союз Туркменистана, Казахстана, Азербайджана и Турции. Война с США и Канадой. Война с бывшим блоком НАТО без Германии. Война с Германией. И так далее. Китай. Индия. И полные глупости — вроде войны с Бразилией и Перу, что вообще бессмысленно, но это, может быть, тесты нашей покорности или еще что-нибудь.

— И все это за пять недель?

— Три недели дурацких уроков и две недели военных игр. Когда мы составляем план, они, видишь ли, засовывают его в компьютер и показывают нам, как получилось. Когда-нибудь до них дойдет, что единственный способ, когда такие игры не будут потерей времени, — заставить кого-то из нас играть за противника.

— Я так понимаю, что ты это им сказал.

— Говорил не раз, но этих типов убедить трудно. Типичная военщина. Становится понятным, зачем надо было создавать Боевую школу. Если бы эту войну доверили взрослым, жукеры сидели бы теперь за каждым столом.

— Но они все-таки слушают?

— Я думаю, они все записывают, а потом проигрывают на малой скорости, чтобы понять, не общаемся ли мы телепатически.

Петра улыбнулась.

— Так почему ты все-таки в конце концов решила сотрудничать?

Петра покачала головой:

— А я не уверена, что решила.

— Так оттуда же не выпускают, пока не проявишь искреннее желание быть хорошей послушной девочкой.

— А я не уверена, что проявила.

— Ладно, что бы ты там ни проявила, а ты из джиша Эндера сломалась последней.

Прогудел резкий зуммер.

— Время кончилось, — сказал Динк, встал, наклонился, поцеловал ее в лоб и вышел.


Через полтора месяца Петра по-настоящему радовалась жизни. Тюремщики решили удовлетворить требования детей и дали наконец-то какое-то достойное оборудование. Программы давали возможность вести настоящее стратегическое планирование и тактические игры. Дали доступ к сетям, чтобы можно было изучать страны и их возможности ради реализма игры — хотя было понятно, что все сообщения цензурируются — много их было отвергнуто по различным непонятным причинам. Ребята радовались обществу друг друга, вместе тренировались и с виду казались абсолютно счастливыми и послушными своим русским командирам.

Но Петра знала и все они знали, что каждый притворяется. Держит кое-что про себя. Допускает глупые ошибки, которые в битве дают шансы, неминуемо используемые любым умным противником. Тюремщики либо понимали это, либо нет. По крайней мере так дети чувствовали себя лучше, хотя никто не говорил об этом вслух. Но все они так поступали, и помогали друг другу, не используя эти ошибки друг друга, чтобы не выдать себя.

Они болтали много и о многом — о презрении к своим тюремщикам, о Наземной школе, Боевой школе. Командной школе. И конечно, об Эндере. До него этим гадам было не дотянуться, и потому его вспоминали без колебаний, говорили о том, как МКФ бросит Эндера против дурацких планов, которые строит Россия. Они сами знали, что блефуют, что МКФ ничего делать не станет, и даже заявил об этом. И все же там был Эндер, последний козырь.

Пока однажды один из учителей — бывших учителей — не сообщил им, что пропал корабль колоний с Эндером и его сестрой на борту.

— А я даже не знал, что у него есть сестра, — сказал Горячий Супчик.

Никто ничего не ответил, но все поняли, что это неправда. Все они знали, что у Эндера есть сестра. Но… что бы там ни задумал Горячий Супчик, они подыграют и посмотрят, куда игра выведет.

— Что бы нам ни говорили, одно мы знаем точно, — сказал Горячий Супчик. — Виггин все еще с нами.

И снова ребята не совсем поняли, что он хотел сказать. Но после очень короткой заминки Шен ударил себя ладонью в грудь и воскликнул:

— Навеки в наших сердцах!

— Да, — поддержал его Горячий Супчик. — Эндер — в наших сердцах.

Едва заметно подчеркнув имя «Эндер».

Но только что он сказал «Виггин».

Перед этим он привлек внимание к тому, что все они знают: у Эндера есть сестра. Они знали и то, что у Эндера есть брат. На Эросе, когда Эндер выздоравливал после срыва, после того, как узнал, что битвы были настоящие, Мейзер Ракхейм им кое-что об Эндере рассказал. И Боб еще потом добавил, когда они сидели взаперти во время войны Лиги. Они слушали, как Боб распространялся насчет того, что значат для Эндера брат и сестра, причины, почему Эндер был рожден в дни «закона о двухдетности» — потому что и брат и сестра были потрясающе талантливы, но брат — опасно агрессивен, а сестра слишком пассивно-послушна. Откуда Боб все это знал, он не рассказывал, но эти сведения врезались в память всем, как это бывало всегда в те десять дней после победы над жукерами, но до крушения попытки Полемарха подчинить себе МКФ.

Так что когда Горячий Супчик сказал: «Виггин все еще с нами», он имел в виду не Валентину или Эндера, потому что они точно не были «с нами».

Питер — так звали того брата. Питер Виггин. Горячий Супчик хотел сказать, что есть человек, возможно, такой же гениальный, как Эндер, и он все еще на Земле. Может быть, если удастся как-то с ним связаться, он встанет на сторону боевых товарищей своего брата. Может быть, найдет способ их освободить.

Цель игры теперь была в том, что остается найти способ связи.

Посылать электронные письма бессмысленно — меньше всего надо было показывать своим сторожам пачку писем, направленных по всем возможным вариантам сетевых имен Питера Виггина. И почему-то в этот вечер Алаи стал рассказывать сказку про джинна в бутылке, которую выбросило на берег. Все слушали с деланным интересом, но знали, что настоящий рассказ начался в самом начале, когда Алаи сказал: «Рыбак было подумал, что в бутылке записка от какого-нибудь потерпевшего крушение, но когда он вытащил пробку, оттуда как повалил дым…» — и все уже тогда попили. Нужно послать записку в бутылке, записку с самым невинным с виду содержанием, но такую, чтобы понять ее мог только брат Эндера Питер.

Но Петра, думая на эту тему, решила, что пока другие блестящие умы гадают, как разыскать Питера Виггина, она тем временем может попробовать альтернативный план. Питер Виггин — не единственный человек на свободе, который может помочь. Есть еще Боб. И Боб почти наверняка где-то прячется, так что у него будет куда меньше свободы действий, чем у Питера Виггина, но это не значит, что его нельзя разыскать.

Петра думала об этом неделю в каждый свободный миг, отвергая план за планом.

Потом она придумала одну штуку, которая может проскочить мимо цензоров.

Текст записки она составила в уме очень тщательно, проверяя правильность слов и фраз. Потом, запомнив текст, Петра перевела каждый символ в стандартный двухбайтовый двоичный формат и запомнила код. Потом началась работа по-настоящему трудная. Все делалось в голове, потому что нельзя было довериться ни бумаге, ни даже компьютеру — монитор клавиатуры немедленно передал бы тюремщикам все, что она написала.

Тем временем Петра нашла на каком-то японском сайте сложное черно-белое изображение дракона и сохранила его в файле. Имея в уме полностью закодированное сообщение, Петра за несколько минут переделала изображение, как ей было надо, и добавила его в подпись к каждому посылаемому письму. На это было затрачено так мало времени, что тюремщики ничего не должны были заподозрить — просто игра с картинкой. Если спросят, Петра скажет, что эту картинку приделала в память об армии Дракона в Боевой школе.

Конечно, это уже не была просто картинка с драконом. Под ней был стишок.

Полюбуйся зверем сам

И отправь его друзьям.

Это чудо из легенд

Всем приносит happy end.

Если спросят, она скажет, что это просто шутка. Не поверят — сотрут картинку, и придется искать иной способ.

С этих пор Петра рассылала эту картинку с каждым письмом, в том числе к другим детям, и получала ее обратно на их ответах, так что они поняли, что она делает, и стали помогать. Выпускают ли картинку из этого здания, понять было невозможно — на первых порах. Но наконец стали приходить ответы снаружи с той же картинкой. Петра убедилась, что шифрованная записка не удалена из письма.

Теперь вопрос был только в том, увидит ли записку Боб и посмотрит ли достаточно внимательно, чтобы понять, что здесь есть загадка, которую надо разгадывать.

Глава 4

Опека

Кому: Graff % pilgrimage @ colmin. com

От: Chamrajnagar % Jawaharial @ ifcom. gov

Тема: Затруднение


Вы лучше кого бы то ни было знаете, как важно сохранить независимость Флота от махинаций политиков. Именно по этой причине я отверг предложение «Локи». В этом случае я был не прав. Ничто так не угрожает Флоту, как перспектива господства одного государства, особенно если, как это кажется вероятным, это именно то государство, что уже проявляло намерения захватить контроль над МКФ и использовать его в своих целях.

Боюсь, что я был с Локи излишне суров. Я не решаюсь писать ему непосредственно — на Локи можно положиться, но Бог один знает, как Демосфен может использовать официальное извинение от Полемарха. Поэтому прошу Вас поставить его в известность, что моя угроза снимается и что я желаю ему только добра.

Я умею учиться на своих ошибках. Поскольку один из товарищей Виггина остается сейчас вне контроля агрессора, благоразумие требует, чтобы юный Дельфийски был взят под защиту. Так как Вы сейчас на Земле, а я нет, я даю Вам чрезвычайное право командования любым контингентом МКФ и распоряжения всеми необходимыми Вам ресурсами. Приказ идет по каналам уровня защиты 6 (разумеется). Я особо поручаю Вам НЕ информировать меня или кого бы то ни было о мерах, которые Вы предприняли для защиты Дельфийски или его семьи. Об этом не будет записей ни в системе МКФ, ни в системе какого-либо правительства.

Кстати, не доверяйте никому в Гегемонии. Я всегда знал, что там гнездо карьеристов, но последние события показывают, что карьеризм там сменился явлением еще худшим: галопирующей идеологией.

Действуйте быстро. Кажется, мы находимся на грани новой войны — а может быть, просто война Лиги не кончилась.


Сколько дней нужно просидеть взаперти в окружении охранников, чтобы начать чувствовать себя пленником? Боб не страдал клаустрофобией в Боевой школе и даже на Эросе, где низкие потолки жукеровских туннелей качались над головой, как автомобиль на козлах. Он страдал ею здесь, запертый со своей семьей, мечась по четырехкомнатной квартире. Не мечась даже — у него было такое чувство, будто он мечется, а на самом деле он сидел спокойно, пытаясь придумать, как вернуть себе контроль над собственной жизнью.

Быть под чужой защитой само по себе достаточно плохо — Боб никогда этого не любил, хотя такое уже случалось, когда Недотепа защищала его на улицах Роттердама, когда сестра Карлотта спасла его от верной смерти, подобрав на улице и отправив в Боевую школу. Но в те оба раза Боб сам мог что-то сделать и проследить, чтобы все шло как надо. Сейчас было не так. Он точно знал, что что-то пойдет как не надо, и сделать ничего не мог.

Солдаты, охранявшие квартиру и окрестности дома, были отличные и верные ребята, и в этом у Боба не было причин сомневаться. Они его не предадут — наверное.

Чиновники, которые держат в тайне место его нахождения… нет, это точно будет честный недосмотр, а не сознательное предательство, когда его адрес станет известен его врагам.

А сам Боб может пока только сидеть и ждать, прикованный к месту собственными защитниками. Они были той паутиной, которая держит его связанным в ожидании паука. И ничего, совсем ничего Боб не мог сделать, чтобы изменить положение. Если бы Греция вела войну, Боба с Николаем приставили бы к работе — составлять планы, вырабатывать стратегию. А когда речь заходила о режиме безопасности, их считали просто детьми, которых надо защищать и о которых надо заботиться. Если бы Боб стал объяснять, что лучший способ его защитить — это выпустить его отсюда, предоставив полностью самому себе на улицах большого города, где он, безымянный и безликий, мог бы затеряться и уйти от всех опасностей, — толку бы не было. Потому что они видели всего лишь ребенка, и ничего кроме. А кто станет слушать ребенка?

О детях должны заботиться взрослые.

Те самые, у которых не хватит сил этих детей защитить.

Бобу хотелось выбить окно и выскочить наружу.

Но он сидел тихо. Читал книги. Входил в сети под своими многочисленными именами и бродил там, выискивая клочки информации, просочившиеся из военных систем всех стран, надеясь найти что-нибудь, что наведет на следы Петры, Мухи Моло, Влада и Дампера. Какую-то страну, чуть больше проявляющую самодовольства, потому что держит на руках козыри. Или страну, которая стала действовать более осторожно и методично, потому что за ее стратегией появились мозги.

Но это было бесполезно, и Боб знал, что так он ничего не найдет. Настоящая информация в сети не попадет, пока не станет слишком поздно. Кто-то ее знает. Факты, которые нужны Бобу, чтобы найти своих друзей, есть на десятках сайтов. Боб это знал, знал, потому что так всегда бывает, и потом историки будут на тысячах страниц удивляться: как это никто не сложил два и два? Как это никто не заметил? А вот так. Те, кто владел информацией, не знали, чем владеют, а те, кто мог бы это понять, заперты в квартире на заброшенном курорте, куда и туристы уже не хотят ездить.

А хуже всего, что даже мать с отцом стали его нервировать. После детства без семьи лучшее, что с Бобом в жизни случилось — это когда сестра Карлотта нашла его биологических родителей. Война закончилась, дети разъехались по своим семьям, и Боб тоже не остался сиротой. У него был дом, куда можно было вернуться. Конечно, детских воспоминаний у него не было. Но они были у Николая, и Боб черпал их у него как свои.

Это были хорошие люди — мать с отцом. Боб никогда не чувствовал себя у них чужаком, незваным гостем, даже просто гостем. Было так, будто он всегда был с ними и должен был быть. Он им понравился, они его полюбили. Это было совершенно странное и восхитительное чувство — быть с людьми, которым ничего от тебя не нужно, кроме твоего счастья. Которые рады просто твоему присутствию.

Но когда ты сходишь с ума в четырех стенах, не важно, насколько ты уживаешься с людьми и насколько ты их любишь, как ты им благодарен за доброту. Они все равно доведут тебя до белого каления. Все, что они делают, раздражает, как застрявшая в ушах назойливая мелодия. Все время хочется им крикнуть, чтобы они заткнулись! Но ты этого не делаешь, потому что ты их любишь и знаешь, что они от тебя уже тоже бесятся, и пока нет надежды освободиться, все так и будет…

И когда наконец раздается стук в дверь, и ты ее открываешь и понимаешь, что наконец-то сейчас начнется новое.

За дверью стояли полковник Графф и сестра Карлотта. Графф в штатском костюме, а сестра Карлотта в причудливом рыжеватом парике, который придавал ей очень глупый, но чем-то симпатичный вид. Вся семья узнала их сразу — кроме Николая, который никогда сестру Карлотту не видел. Боб и его семья бросились их приветствовать, но Графф поднял руку, а сестра Карлотта приложила к губам палец. Они вошли, закрыли за собой дверь и поманили всех в ванную.

Там тесновато было — вшестером. Мать с отцом встали в душ, а Графф привесил к потолочной лампе машинку. На ней замигал красный огонек, и тогда Графф тихо заговорил;

— Привет. Мы пришли вас отсюда забрать.

— А зачем такие предосторожности? — спросил отец.

— Потому что система безопасности прослушивает все, сказанное в этой квартире.

— Чтобы нас защитить, они за нами шпионят? — удивилась мать.

— Иначе быть не может, — ответил отец.

— Поскольку каждый звук, который мы произносим, просочится в систему, — сказал Графф, — и почти наверняка потом просочится и за ее пределы, я принес вот эту машинку. Она слышит каждый звук и генерирует контрзвук, который с ним интерферирует, так что нас почти наверняка не подслушают.

— Почти? — переспросил Боб.

— Поэтому мы не будем вдаваться в детали, — сказал Графф. — Я вам объясню только следующее: я министр колонизации, и у нас через несколько месяцев улетает корабль. Достаточно времени, чтобы вывезти вас с Земли и доставить на Эрос к моменту запуска.

Но Графф, произнося эти слова, качнул головой, и сестра Карлотта тоже усмехнулась и помотала головой, так что все поняли: это все ложь. Легенда прикрытия.

— Мы с Бобом уже бывали в космосе, ма, — сказал Николай, подыгрывая. — Там совсем не плохо.

— Для этого мы и выигрывали войну, — поддержал Боб. — Муравьеподобные хотели захватить Землю как раз потому, что она очень похожа на обитаемые ими миры. Теперь, когда их нет, мы освоим их миры, которые вполне должны нам подойти. Это же справедливо?

Родители, конечно, поняли, что происходит, но Боб достаточно знал мать и понимал, что сейчас она будет задавать совершенно ненужные и опасные вопросы — просто чтобы удостовериться.

— Но мы же на самом деле не… — начала она, но отец ласково прикрыл ей рот рукой.

— Это только для нашей безопасности, — сказал отец. — Когда выйдем на световую скорость, для нас пройдет только пара лет, а на Земле — десятилетия. Когда мы достигнем другой планеты, все, кто хочет нашей гибели, сами давно перемрут.

— Как Иосиф и Мария бежали в Египет, — сказала мать.

— Именно так, — ответил отец.

— Только они потом вернулись в Назарет.

— Если Земля загубит сама себя в какой-нибудь глупой войне, — сказал отец, — нам это будет все равно — мы станем жителями нового мира. Радуйся этому, Елена, потому что это значит, что мы сможем остаться вместе. — И он поцеловал ее.

— Мистер и миссис Дельфийски, пора. Пожалуйста, соберите мальчиков.

Графф протянул руку и снял с лампы глушитель.

Солдаты, ожидавшие в коридоре, были одеты в мундир МКФ. Греческих мундиров видно не было. Все эти молодые люди были вооружены до зубов. Процессия быстрым шагом направилась к лестнице — никаких лифтов, никаких ящиков, в открытую дверь которых противник может метнуть гранату или ударить из десятка автоматических стволов. Боб наблюдал, как идущий впереди солдат видит все, заглядывает за каждый угол, отмечает свет под каждой дверью коридора — его ничто не могло бы застать врасплох. Боб видел, как движется тело этого человека под одеждой — от сдержанной силы одежда казалась на нем бумажной салфеткой, которая может в любой момент лопнуть под напором мыши, поскольку ничто не может сдержать этого человека, кроме его собственного самообладания. Он будто даже вместо пота выделял чистый тестостерон. Он был таким, каким положено быть мужчине. Он был солдатом.

А я никогда не был солдатом, подумал Боб. Он попытался вспомнить, каким он был в Боевой школе, одетый в перешитый костюм, который никогда нормально на нем не сидел. Он всегда был похож на ручную обезьянку, выученную передразнивать человека. Как еле выучившийся ходить младенец, нацепивший вещи старшего брата. Тот человек, что шел сейчас впереди, — вот таким Боб хотел бы вырасти. Но Боб, как ни старался, не мог представить себя no — настоящему большим. Даже нормального роста. Он всегда будет смотреть на мир снизу вверх. Он может принадлежать к мужскому полу, может быть человеком — или хотя бы похожим на человека, но по-настоящему мужчиной он не будет никогда. Никто никогда не посмотрит на него и не скажет: «Вот это Мужчина!»

Ну, зато этот солдат никогда не отдавал приказы, которые изменили ход истории. Хорошо смотреться в мундире — не единственный способ завоевать себе место в мире.

Три пролета вниз по лестнице, короткая остановка у задней двери, когда двое солдат вышли и подождали сигнала от вертолета МКФ в тридцати метрах от дома. Вертолет просигналил. Графф и сестра Карлотта повели группу вперед все тем же быстрым шагом. Они не смотрели по сторонам, только на вертолет. Все сели, пристегнулись, вертолет взмыл с травы и полетел над самой водой,

Мать все хотела выяснить, в чем же истинный план, но на этот раз обсуждение прервал Графф жизнерадостным криком: «Давайте подождем с разговором, пока можно будет не кричать!»

Матери это не понравилось, и никому не понравилось, но сестра Карлотта улыбалась всепонимающей монашеской улыбкой, как личная представительница Богоматери, и не верить ей было невозможно.

Через пять минут полета вертолет сел на палубу субмарины. Это была большая лодка с полосами и звездами Соединенных Штатов, и Бобу пришла в голову мысль: ведь неизвестно, какая страна похитила остальных детей. Что, если они летят прямо в руки врагов?

Но когда вертолет сел, стало видно, что хотя весь экипаж в форме США, оружие есть только у солдат МКФ, которые сопровождали вертолет, и еще у полудюжины людей в той же форме, ожидавших на палубе. Поскольку власть исходит из ствола винтовки, а единственными владельцами стволов были здесь люди Граффа, Боб несколько успокоился.

— Если вы нам скажете, что и здесь нельзя разговаривать… — начала мать, но, к ее ужасу, Графф опять поднял руку, а сестра Карлотта опять поднесла палец к губам, и Графф поманил всех следовать за передовым солдатом по узким коридорам подлодки.

Наконец все шестеро снова набились в тесное помещение — на этот раз каюту старпома — и снова подождали, пока Графф привесит к потолку свой глушитель. Когда замигал огонек, мать заговорила первой.

— Я все пытаюсь придумать для себя доводы, что нас не похитили, как всех остальных, — сухо сказала она.

— Вы правильно поняли, — ответил Графф. — Их похитила группа монахинь-террористок при содействии жирных старых бюрократов.

— Он шутит, — быстро сказал отец, пытаясь смягчить гнев матери.

— Я знаю, что он шутит! — отрезала мать. — Но мне эта шутка не кажется смешной. Мы столько пережили, и вот нам предлагают подчиняться без единого слова, без вопросов — просто… верить, и все.

— Прошу прощения, — сказал Графф. — Но ведь вы верили греческому правительству — там, где вы до сих пор были. Кому-то надо верить, так почему не нам?

— Греческая армия хотя бы объяснила нам, что делает, и делала вид, что у нас тоже есть право решающего голоса.

«Мне с Николаем ничего не объясняли», — хотел сказать Боб, но промолчал.

— Ну-ну, дети, не будем ссориться, — сказала сестра Карлотта. — План очень простой. Греческая армия продолжает охранять квартиру, будто вы все еще там, приносит еду и стирает белье. Это вряд ли кого-нибудь обманет, но зато у греческого правительства будет чувство, что оно участвуют в операции. Тем временем четыре пассажира, отвечающие описанию вашей внешности, но под другими именами, летят на Эрос, грузятся на первый идущий в колонии корабль, и только после старта делается заявление, что семья Дельфийски ради собственного спасения решилась на эмиграцию и начинает новую жизнь в новом мире.

— А где мы будем на самом деле? — спросил отец.

— Этого я не знаю, — очень просто ответил Графф.

— И я тоже, — добавила сестра Карлотта.

Семья Боба уставилась на них недоверчивым взглядом.

— Значит, мы не останемся на этой подлодке, — заключил Николай, — потому что тогда вы точно знали бы, где мы.

— Двойная слепая игра, — сказал Боб. — Они нас разделят. Вы в одну сторону, я в другую.

— Этого не будет, — твердо сказал отец.

— Хватит с нас разделенной семьи, — поддержала его мать.

— Это единственный способ, — настаивал Боб. — Я это знал. И я… я хочу, чтобы так было.

— Ты хочешь расстаться с нами? — спросила мать.

— Это меня они хотят убить.

— Мы этого не знаем! — возразила мать.

— Но это наверняка так. Если меня с вами не будет, то даже если вас найдут, вряд ли тронут.

— А если мы разделимся, — сказал Николай, — это меняет картину поиска. Ищут отца, мать и двоих сыновей. А сейчас будет отец, мать и один сын. И еще — бабушка с внуком. — Николай улыбнулся сестре Карлотте.

— Я вообще-то надеялась сойти за тетку.

— Ты так говоришь, будто уже знал этот план! — возмутилась мать.

— Это же очевидно было, — ответил Николай. — С того момента, как нам в ванной изложили легенду. Иначе зачем полковник Графф привез бы с собой сестру Карлотту?

— Мне это не было очевидно, — сказала мать.

— Мне тоже, — добавил отец. — Видишь, что получается, если сыновья — военные гении.

— Как надолго? — настойчиво спросила мать, — Когда это кончится? Когда Боб снова будет с нами?

— Я не знаю, — ответил Графф.

— Мам, он и не может знать, — объяснил Боб. — До тех пор, пока мы не узнаем, кто похитил детей и зачем. Когда мы будем знать, в чем именно состоит угроза, тогда и будем решать, приняв достаточные меры, чтобы можно было высунуться из укрытия.

Мать разразилась рыданиями:

— Юлиан, и ты этого хочешь?

Боб обнял ее — не потому, что ему самому это было нужно, но потому, что знал, насколько это сейчас нужно ей. Прожитый с семьей год не дал ему полного понимания людских эмоциональных реакций, но Боб понимал примерно, какие они должны быть. И одна такая нормальная реакция у него сейчас была — он чувствовал себя виноватым за то, что может лишь изобразить то, что нужно матери, а не ощутить это сердцем. Слишком поздно он изучил этот язык, чтобы тот стал родным. На языке сердца Боб всегда будет изъясняться с акцентом.

На самом деле, хоть он и любил свою семью, ему хотелось сейчас найти место, где можно будет начать работать, искать контакты, необходимые для получения информации, которая поможет разыскать друзей. Кроме самого Эндера, из всего Эндерова джиша остался на свободе только он. Он нужен друзьям, и он уже достаточно времени растратил зря.

Он прижался к матери, она притиснула его к себе и пролила много слез. Боб обнялся с отцом, хотя и куда короче, а с Николаем они только хлопнули друг друга по плечам. Все эти жесты были для Боба чужими, но он знал, что они значат, и принимал их как настоящие.

Лодка была быстрой. После недолгого перехода она пришла к оживленному порту — Салоникам, как решил Боб, хотя это мог быть любой грузовой порт Эгейского моря. В гавань лодка входить не стала — она всплыла между двумя кораблями, шедшими в гавань параллельным курсом. Мать, отец, Николай и Графф перешли на торговый корабль в сопровождении двух солдат, переодетых в штатское, будто это могло изменить их военную повадку. Боб и Карлотта остались на лодке. Ни одна группа не знала, куда направляется другая. Попыток установить контакт тоже не будет. Это было для матери еще одним ударом.

— Почему нельзя переписываться?

— Ничего нет легче, чем отследить в сети письмо, — сказал отец. — Даже если будем пользоваться сетевыми псевдонимами, если кто-то найдет нас, то обнаружит и нашу регулярную переписку с Юлианом, а тогда выследить его будет делом техники.

Это мать поняла. Разумом, но не сердцем.

В недрах субмарины Боб с сестрой Карлоттой сели за столик в кают-компании.

— Ну? — спросил Боб.

— Ну, — ответила сестра Карлотта.

— Куда мы теперь?

— Я понятия не имею. Нас передадут на другой корабль в другом порту, и когда мы сойдем, я получу фальшивые документы, по которым мы будем жить. Но куда нам направиться оттуда, я действительно не имею понятия.

— Надо переезжать. Не жить на одном месте больше нескольких недель, — сказал Боб. — И мне нужно будет входить в сети на каждом новом месте под новым именем, чтобы никто не проследил.

— Ты серьезно думаешь, что кто-то может обработать всю почту всего мира и из всех выбрать именно нас? — спросила сестра Карлотта.

— Да. Это, наверное, и без того делается, так что осталось только запустить поиск.

— Но это же миллиарды писем каждый день!

— Потому-то столько клерков и сидят на проверке электронных адресов на центральном коммутаторе, — усмехнулся Боб.

Она не улыбнулась в ответ.

— Ты действительно наглый и непочтительный мальчишка.

— Ты в самом деле предоставляешь мне решать, куда нам направиться?

— Отнюдь. Я лишь хочу подождать и принять решение, с которым будем согласны мы оба.

— Слишком прозрачный предлог. Ты просто хочешь подольше пробыть на этой лодке, где столько красавцев мужчин.

— Уровень грубости твоих шуток вырос даже по сравнению с тем периодом, когда ты жил на улицах Роттердама, — холодно-аналитическим тоном сделала заключение сестра Карлотта.

— Война, — пожал плечами Боб. — Она меняет мужчин.

Карлотта больше не могла сдержаться. Пусть она только один раз прыснула, а улыбка продержалась лишь миг, этого хватило. Она все еще любила Боба. И он, к своему удивлению, обнаружил, что тоже тепло к ней относится, хотя уже много лет прошло с тех пор, как он жил у нее и она готовила его в Боевую школу. Удивился Боб потому, что в те времена он сам себе не сознавался в своей привязанности. После гибели Недотепы он не хотел себе признаваться в привязанности к кому бы то ни было. Но теперь он понял правду. Он был очень привязан к сестре Карлотте.

Конечно, пройдет какое-то время, и она тоже начнет действовать ему на нервы, как родители. Но тогда они хотя бы смогут подняться и переехать. Не будет солдат, запрещающих выходить из комнаты и подходить к окнам.

А если уж эта ситуация достанет по-настоящему, Боб может удрать и жить один. Этого он сестре Карлотте никогда не скажет, потому что она лишь разволнуется без всякой пользы. А к тому же она и так уже должна это знать. Она видела данные тестов, а эти тесты должны рассказывать о личности все. Да что там, она его, наверное, знает лучше, чем он сам себя знает.

Конечно, он помнил, что, когда проходил тесты, вряд ли отвечал на них правду. Он тогда уже достаточно прочёл по психологии и точно знал, какие нужны ответы для того профиля, который отбирают в Боевую школу. Так что на самом деле по этим тестам сестра Карлотта не знает его совсем.

Да, но ведь он понятия не имел, какие ответы были бы правдивыми — тогда или сейчас. Значит, сам себя он тоже знает не лучше.

А сестра Карлотта наблюдала за ним и была по-своему мудра, так что все-таки она знает его лучше, чем он сам себя знает.

Ладно, все это просто смешно. Смешно думать, что один человек может по-настоящему знать другого. Можно привыкнуть друг к другу, привыкнуть настолько, что будешь точно знать, когда и что скажет твой друг, сможешь говорить за него, но никогда не будешь знать, почему человек говорит или поступает так или иначе, потому что люди сами себя не могут понять. Никто никого не понимает.

И все-таки мы как-то живем вместе, и в основном в мире, и что-то у нас довольно прилично получается из совместной деятельности. Люди женятся, и браки не распадаются, люди рожают детей, и из них вырастают порядочные люди, строят школы и заводы, фабрики и фермы, дающие в какой-то степени приемлемый результат — и при этом никто понятия не имеет, что делается в голове у другого.

Барахтаемся и кое-как вылезаем — вот что мы, люди, делаем.

И эту сторону человеческой жизни Боб больше всего не любил.

Глава 5

Честолюбие

Кому: Locke % espinoza @ poiriet. gov

От: Graff %%@ co! min. com

Тема: Поправка


Меня попросили передать Вам сообщение, что угроза разоблачения снимается с извинениями. Вам также не следует беспокоиться, что Ваш псевдоним слишком широко известен. Он был вскрыт по моему указанию несколько лет назад, и хотя Ваша личность стала известна широкой группе людей, бывших тогда под моим началом, у этих людей нет причин нарушать конфиденциальность, тем более что это противоречило бы их характеру и привычкам. Единственное исключение из этого правила теперь наказано обстоятельствами. От себя лично позвольте мне сказать, что я не сомневаюсь в Вашей способности достичь Вашей честолюбивой цели. Моя единственная надежда — что в случае успеха Вы будете подражать Вашингтону, Мак-Артуру или Августу, а не Наполеону, Александру или Гитлеру.

Минкол.

Время от времени Питера просто одолевало желание открыть кому-нибудь, что в действительности происходит в его жизни. Этому желанию он, конечно, не поддавался никогда, поскольку рассказать об этом значило бы разрушить это. Но теперь в особенности, когда рядом нет Валентины, почти невыносимо было читать в библиотеке личное письмо министра колонизации и не закричать другим студентам: «Эй, смотрите!»

Когда они с Валентиной впервые прорвались в главные политические сети и поместили статьи — или, как в случае Валентины, диатрибы, — они тогда немножко посмеялись, пообнимались, попрыгали. Но Валентина тут же вспомнила, насколько противна ей половина всех позиций, которые она была вынуждена отстаивать под личиной Демосфена, и сестра настолько помрачнела, что у Питера радость тоже улеглась. Да, Питер скучал по Валентине, но совсем не скучал по ее возражениям и нытью, что она должна изображать адвоката дьявола. Она никак не могла понять, насколько интересна сама по себе личность Демосфена, насколько забавно с ней работать. Что ж, он уступил ей, уступил задолго до того, как она с Эндером полетела на какую-то там дальнюю планету. Она уже поняла к тому времени, что Демосфен даже в самых отвратительных своих проявлениях был катализатором, двигателем событий.

Валентина. Как глупо предпочесть Эндера и изгнание Питеру и жизни. Глупо сердиться из-за необходимости не пускать Эндера на Землю. Для его же защиты, говорил ей Питер, и разве события не доказали его правоту? Если бы он вернулся домой, как хотела вначале Валентина, был бы он сейчас пленником, зависящим от воли своих похитителей, или мертвецом — если бы похитители не смогли склонить его к сотрудничеству. Я был прав, Валентина, как всегда был прав во всем. Но ты выбрала мягкость вместо правоты, любовь людей — вместо власти, выбрала изгнание с братом, который тебя обожает, вместо власти с братом, который научил тебя влиять на мир. Эндера уже нет, Валентина. Когда его забрали в Боевую школу, он уже не мог вернуться домой — тот маленький милый Эндерчик, которого ты обожала и тетешкала, как девочка, играющая с любимой куклой. Его сделали солдатом, убийцей — ты разве не смотрела на те кассеты, что показали в процессе Граффа? — и если бы кто-то по имени Эндрю Виггин вернулся домой, это не был бы тот Эндер, о котором ты пускала сентиментальные слюни. Это был бы сломанный, изувеченный, ненужный солдат, чья война окончилась. Спровоцировать его высылку в колонии — это было самое лучшее, что я мог сделать для нашего прежнего брата. Не могло быть зрелища печальнее, чем его биография, написанная золотыми буквами на тех развалинах, в которые должна была превратиться его жизнь — пусть даже никто не стал бы его похищать. Подобно Александру, он уйдет в ослепительной вспышке света и будет жить вечно в славе, а не влачить жалкое существование в забвении, извлекаемый иногда на парады. Я сделал для него лучшее, что можно было!

Ну и скатертью дорога вам обоим. Вы были балластом на моем корабле, гвоздями в сапоге, колючками в заднице.

Но как здорово было бы показать Валентине письмо от Граффа — от самого Граффа! Пусть даже он скрывает свой личный код доступа, пусть даже снисходительно советует Питеру подражать положительным героям истории — будто кто-нибудь когда-нибудь планировал создание империй-однодневок вроде наполеоновской или гитлеровской! — но он знает, что Локи не умудренный сединами государственный муж, анонимно вещающий из отставного забытья, а всего лишь студент колледжа и к тому же подросток, и все же счел Питера достойным разговора. Достойным совета, поскольку Графф понимает, что Питер Виггин имеет вес сейчас и будет иметь в будущем. Это чертовски верно, Графф!

Чертовски верно, слышите, вы все? Пусть Эндер Виггин спас ваши задницы от жукеров, но это я спасу вашу общую прямую кишку от полного заворота. Потому что никто так не опасен для людей, как сами люди — разве что полное разрушение планеты Земля, и даже от этого мы теперь страхуемся, рассылая свое семя — в том числе маленькое семечко по имени Эндер — на другие миры. Этот Графф, он вообще имеет понятие, как я поработал, чтобы его министерство колонизации появилось на свет? Кто-нибудь дал себе труд проследить историю удачных мыслей, что стали законами, и увидеть, сколько раз следы приведут к Локи?

Ведь на самом деле со мной консультировались, когда решали, предложить ли тебе звание минкола, которым ты так усердно подписываешь свои письма. Спорим, ты этого не знаешь, господин министр. Не будь меня, ты бы подписывался сейчас какой-нибудь картинкой с драконом, как половина всех кретинов, которые болтаются по сетям.

Несколько минут он почти до смерти мучился, что никто не знает о письме, кроме Граффа и его самого.

Потом…

Приступ прошел. Дыхание стало нормальным, победила разумная сторона личности. Лучше не отвлекаться на мысли о личной славе. В свое время его имя станет известным, и он обретет собственно власть, а не просто влияние. Пока что анонимность ему на руку.

Питер сохранил письмо от Граффа и остался сидеть, глядя на экран.

У него дрожала рука.

Он посмотрел на нее как на чужую. Это еще что такое? Неужто я так тщеславен, что письмо от высокопоставленного чиновника Гегемонии заставляет меня дрожать, как пацана на поп-концерте?

Руль взял холодный реалист и оценил ситуацию. Питер дрожал не от восторга. Это преходящее чувство испарилось быстро, как всегда.

Он дрожал от страха.

Потому что кто-то собирает группу стратегов. Лучших детей из программы Боевой школы. Тех, кого выбрали вести решающую битву ради спасения человечества. Кто-то захватил их и собирается использовать. И рано или поздно этот «кто-то» станет соперником Питера, и тогда Питеру придется побеждать в схватке умов не только этого соперника, но и детей, которых тот подчинил своей воле.

Питер в Боевую школу не попал. У него не было того, что для этого нужно. По той или иной причине его отсекли от этой программы, даже не взяв из дому. Значит, любой из тех, кто попал в Боевую школу, является, вероятно, стратегом и тактиком лучшим, чем Питер Виггин, а потенциальный соперник Питера в борьбе за гегемонию собрал вокруг себя лучших из лучших.

Кроме, конечно, Эндера. Эндера, которого я мое вернуть на Землю, если бы потянул за нужные ниточки и направил общественное мнение по другому пути. Эндер, который был лучшим из всех и мог бы сейчас быть на моей стороне. Но нет, я отослал его. Ради его, черт побери, блага. Ради его безопасности. И вот передо мной битва, ради которой я жил до этого момента, и мне предстоит борьба со сливками Боевой школы, а использовать я могу только… только себя.

Рука дрожит. Ну и что? Психом надо быть, чтобы слегка не испугаться.

Но когда этот дебил Чамраджнагар угрожал разоблачить его и все разрушить — только потому, что ему ума не хватало понять: личность Демосфена была необходима, чтобы достичь тех результатов, которых никогда не добился бы Локи, — вот тогда Питер пережил несколько адских недель. Смотреть, как похищают ребят из Боевой школы, — и не мочь ничего сделать, ничего сказать. Нет, он отвечал на письма от разных людей, он провел расследование, которое показало, что лишь Россия имела возможность это осуществить. Но он не осмеливался использовать личность Демосфена и потребовать расследования МКФ на тему, почему не защитили детей. Демосфен мог бы выдвинуть кое-какие рутинные предположения насчет того, что за похищениями детей стоит Варшавский пакт, но от Демосфена, известного русофоба, не ждали бы другого. И все потому, что какой-то ограниченный, тупой, сам себе служащий адмирал решил помешать единственному человеку на Земле, который пытается спасти мир от пришествия нового Аттилы. Он хотел бы крикнуть этому Чамраджнагару: «Если я пишу статьи, пока другой похищает детей, и ты знаешь, кто я, и понятия не имеешь, кто он, — так только поэтому ты хочешь мне помешать? Ты глупее тех кретинов, что отдали правление Германией Гитлеру, решив, что он будет им «полезен»!»

Теперь Чамраджнагар пошел на попятный. Послал трусливое извинение через третье лицо, чтобы к Питеру не попало письмо с подписью. Поздно, вред уже нанесен. Чамраджнагар не только сам ничего не сделал, он помешал Питеру сделать хоть что-нибудь, и теперь Питер стоял перед шахматной доской, где на его стороне только пешки, а у противника двойной комплект коней, ладей и слонов.

Вот потому у него и дрожит рука. А иногда Питер ловил себя на мысли, что хотел бы не быть так полностью, абсолютно одинок. Интересно, не спрашивал ли себя Наполеон в своей походной палатке, какого черта он делает, снова и снова ставя все на способность своей армии сделать невозможное? Не случалось ли Александру жалеть, что рядом с ним нет человека, которому тоже можно было бы иногда доверить принимать решения?

Питер самодовольно скривил губы. Наполеон? Александр? Был другой человек, у которого таких жеребцов была полная конюшня. Программа тестирования Боевой школы показала, что у меня талантов — как у этого, Джона Ф. Кеннеди, президента США, который потерял свой торпедный катер по небрежности, а потом получил за это медаль, поскольку у его отца были деньги и политические связи; затем он стал президентом США и наворотил глупостей, которые политически ему никак не повредили, поскольку пресса любила его безумно.

Так вот это я. Я умею манипулировать прессой. Я могу формировать общественное мнение, тянуть и подталкивать, вбрасывать информацию и дезинформацию, но когда дело дойдет до войны — а оно дойдет, — я буду выглядеть не умнее французов, по которым проехался блицкриг.

Питер оглядел читальню. Так себе библиотека. И колледж так себе. Питер поступил в колледж рано, как студент с подтвержденной одаренностью, а так как ему было плевать на формальное образование, он поступил в местный филиал университета штата. Впервые в жизни Питер позавидовал своим соученикам. Все, что их волновало, — следующий экзамен, учебная карьера да свидания.

И я мог бы так жить.

Ага, как же. Он убил бы себя, если бы его волновало, что скажет какой-нибудь преподаватель о его очередной работе, или что думает какая-нибудь девица о его стиле одежды, или какая из двух футбольных команд сегодня победит.

Закрыв глаза, Питер откинулся на спинку кресла. Все эти рефлексии бессмысленны. Он не остановится, пока не будет вынужден остановиться. Он с самого детства знает, что ему предстоит перевернуть мир, если он найдет рычаг, за который потянуть. Другие дети верили в ту глупость, которой их учили: надо сначала вырасти, только тогда сможешь сделать что-нибудь настоящее. Питер с самого начала знал правду. Его не провели бы, как Эндера, который думал, что играет в игру. Для Питера единственной достойной игрой был реальный мир. Единственная причина, по которой удалось обмануть Эндера, — он позволял другим формировать свою реальность. У Питера такой проблемы не было никогда.

Была другая: его влияние на реальный мир стало возможным лишь потому, что он прячется за анонимностью сети. Он создал личность — даже две личности, которые могут изменить мир, потому что никто не знает, что это — дети, а потому их вообще не надо замечать. Но когда в реальном мире схлестываются флоты и армии, влияние политических мыслителей падает. Разве что если их, как Уинстона Черчилля, сочтут за мудрых и настолько правых, что в момент кризиса им вручается реальная власть. Хорошо было Уинстону — старому, толстому и пропитанному алкоголем, — его люди принимали всерьез. Но пока что все, кто видел Питера Виггина, видели перед собой всего лишь мальчишку.

И все же Уинстон Черчилль был вдохновителем плана Питера. Сделай Локи провидцем, настолько правильно все предсказывающим, что когда начнется война, страх общества перед врагом и вера общества в Локи заставит забыть о пренебрежительном отношении к молодости и позволит Питеру показать скрывающееся за маской лицо. Тогда он, как Уинстон когда-то, займет место лидера правого дела.

Что ж, он просчитался. Он не предположил, что Чамраджнагар уже знает, кто он. Письмо ему было первым шагом Питера в намеченной кампании отдания детей Боевой школы под защиту Флота. Не то чтобы их можно было изъять из родных стран — Питер не думал, что хоть какое-либо правительство допустит подобное, — но когда кто-то предпримет действия против них, все вспомнят, что Локи предупреждал. А этот Чамраджнагар заставил Питера молчать от имени Локи, и никто не узнал, кроме Чамраджнагара и Граффа, что Питер это предвидел. Такая возможность упущена.

Но Питер не собирается сдаваться. Должен существовать способ снова встать на рельсы, и сейчас, сидя в библиотеке филиала университета Северной Каролины в Гринсборо, закрыв глаза, подобно любому усталому студенту, Питер будет обдумывать этот способ.


Джиш Эндера вытащили из кроватей в четыре ноль-ноль и собрали в столовой. Никто ничего не объяснил, разговаривать им запретили. Петра знала, что остальные думают то же, что и она: русские нашли саботаж в составляемых боевых планах. Или кто-то заметил кодовое сообщение в картинке с драконом. В общем, ничего хорошего ждать не приходилось.

Через тридцать минут после подъема дверь открылась. Вошли два солдата и вытянулись по стойке «смирно». А потом, к неописуемому удивлению Петры, вошел… пацан. Не старше их. Двенадцать лет? Тринадцать? Но солдаты относились к нему с почтением. Сам же этот мальчишка двигался с властной уверенностью. Здесь командовал он, и ему это нравилось.

Видела его Петра раньше? Кажется, нет. Но он на них смотрел так, будто знал. Ну, конечно, знал — у него здесь была власть, и он за ними наблюдал все это время.

Ребенок в роли командира. Значит, из Боевой школы — почему еще может правительство поручить командование такому мальчишке? Судя по возрасту, он должен был учиться вместе с Петрой. Но она не узнавала его — а память у нее была отличной.

— Не волнуйтесь, — сказал мальчик. — Вы меня не узнаете, потому что я поздно пришел в Боевую школу и был там очень недолго до того, как вы все ушли в Тактическую. Зато я знаю вас. — Он усмехнулся. — А может, здесь есть кто-то, кто меня узнал, когда я вошел? Не беспокойтесь, я потом посмотрю запись, поищу этот легкий шок узнавания. Потому что если тут меня кто — то знает, то я знаю о нем еще кое-что. Я знаю, что видел его раньше, силуэтом в темноте, когда он уходил прочь, бросив меня подыхать.

Теперь Петра знала, кто это. Знала, потому что Бешеный Том им рассказывал, как Боб поставил западню на этого мальчишку, которого помнил по Роттердаму, с помощью четверых других ребят подвесил его в вентиляционной шахте и заставил сознаться примерно в дюжине убийств. Там его и оставили, отдав преподавателям запись разговора, и сообщили, где его найти. Ахилл.

Единственный член джиша Эндера, который тогда был с Бобом, — Бешеный Том. Боб сам об этом не рассказывал, и никто его не спрашивал. От этого Боб стал фигурой несколько загадочной — он пришел из жизни такой темной и страшной, что там обитали монстры вроде Ахилла. А вот чего никто не ждал — увидеть Ахилла не в тюрьме и не в сумасшедшем доме, а в России, где ему подчиняются солдаты, а их самих держат пленниками.

Когда Ахилл посмотрит записи, может быть, обнаружит, что Бешеный Том его узнал. А когда он рассказал свою историю, то наверняка заметил узнавание на всех лицах. Петра не знала, что это значит, но понимала, что ничего хорошего. Одно было ясно — она не оставит Бешеного Тома одного расхлебывать эту кашу.

— Мы знаем, кто ты, — сказала она. — Ты Ахилл. И никто тебя не оставлял подыхать, тебя оставили, чтобы преподаватели тебя нашли. Чтобы арестовали и выслали на Землю — в сумасшедший дом. Боб нам даже фотографию твою показывал. Если тебя кто-то узнал, то по ней.

Ахилл повернулся к ней с улыбкой:

— Боб никогда бы не рассказал и никогда не показал бы мою фотографию.

— Значит, ты Боба не знаешь. — Петра надеялась, что товарищи уже сообразили: признать, что слышали от Бешеного Тома, — значит его подставить, Может быть, подставить смертельно, раз этот псих здесь командует стволами. Боба здесь не было, так что вполне можно было валить на него.

— Да, вы отличная команда, — сказал Ахилл. — Сигналами обмениваетесь, закладываете саботаж в представленные планы и думаете, будто я такой дурак, что прохлопаю. Вы что, думали, будто вас поставят на реальное планирование, сначала не перевербовав?

Петра, как обычно, не могла промолчать, но на самом деде и не хотела.

— Пытаешься высмотреть среди нас аутсайдера, с которого начать перевербовку? Это шутка такая — в джише Эндера аутсайдеров не было. Здесь аутсайдер — только ты.

На самом деле Петра отлично знала, что Карн Карнби, Шен, Влад и Муха Моло чувствовали себя аутсайдерами — по разным причинам. И она сама тоже. Слова ее были предназначены лишь для ребят, чтобы поддерживали солидарность.

— Значит, теперь ты нас разделишь по одному и начнешь обрабатывать. Ахилл, мы все твои ходы наперед просчитываем.

— Мою гордость тебе не задеть, — ответил Ахилл, — потому что у меня ее нет. Меня интересует одно: объединение человечества под властью одного правительства. Россия — единственная страна, единственный народ, у которого есть воля к величию и сила, чтобы эту волю подтвердить. Вас сюда привезли, потому что некоторые из вас могут оказаться для этого полезны. У кого мы увидим то, что нам нужно, мы пригласим к себе. Остальных подержим на льду до конца войны. А тех, кто никуда не годится, — что ж, тех мы отправим домой и будем надеяться, что их правительства выставят их против нас. — Ахилл ухмыльнулся. — И не будьте вы такими мрачными! Вы бы там, дома, с ума посходили. Вы же даже никого там толком не знаете. Вас увезли, когда вы еще даже задницу вытирать толком не умели. Что они знают о вас? Что вы знаете о них? Что они вас отдали. Для меня, у которого никогда семьи не было, Боевая школа значила кормежку три раза в день. А вот вы — у вас отобрали все. И вы ничего им не должны. У вас есть только ум. Талант.

Вы отмечены печатью величия. Вы выиграли для них войну с жукерами. А вас отправили домой, чтобы родители вас — воспитывали?

Никто ничего не сказал. Петра была уверена, что все так же полны презрения к этой комедии, как ока сама. Он ничего о них не знал. Ему никогда их не разделить. Не добиться их преданности. Они слишком много о нем знали. И им не нравилось, что их насильно держат в плену.

Он это тоже понял. Петра увидела это в его глазах, где заплясал гнев, когда он понял, что эти ребята испытывают к нему лишь презрение.

По крайней мере ее презрение он точно увидел, потому что зафиксировал взгляд на ней, шагнул к ней, улыбаясь еще благожелательнее.

— Петра, я так рад с тобой познакомиться. Девушка, которая в тестах проявила такую агрессивность, что у нее даже взяли ДНК на анализ — узнать, не мальчик ли она на самом деле.

У Петры краска сбежала с лица. Об этом никто не мог знать. Этот тест выполнили психиатры Наземной школы, когда приняли ее презрение за симптом дисфункции, а не как заслуженную реакцию на свои идиотские вопросы. Этого не должно было быть в ее досье. Но, значит, запись где-то сохранилась. А Ахилл хочет этим сказать: он знает все. Попутно достигалась еще одна цель: пусть другие видят, как ее вывели из себя.

— Вас здесь десять. Только двоих нет из великой победной команды. Эндер, величайший из вас, гений, держатель святого грааля — он где-то далеко, полетел основывать колонию. Нам всем будет за пятьдесят, когда он долетит, а он все еще будет мальчишкой. Мы будем творить историю — а он уже сам история. — Ахилл ухмыльнулся собственной шутке.

Но Петра знала, что насмешка над Эндером в этой группе не сработает. Ахилл явно считал, что остальные десять были соперники, борцы за верх, каждый из которых хотел занять место Эндера, а был вынужден стоять и смотреть, как там сидит Эндер. Но Ахилл ошибся, он их совсем не понимал. Эндера им не хватало. Они были его джишем. А этот козел безрогий еще думает, что может сплотить их в команду, как Эндер.

— Да, и еще был Боб, — продолжал Ахилл. — Самый молодой, по сравнению с которым — по тестам — вы все выглядели недоумками. Он мог вас научить, как командовать армиями — только вы бы, наверное, не поняли, он же был гений. И где он может быть? Кто-нибудь без него скучает?

Никто не ответил. На этот раз Петра знала, что за молчанием скрывались разные чувства. Когда-то Боба многие недолюбливали. Не из-за его таланта — по крайней мере никто в этом не признавался открыто. Раздражало то, что Боб заранее предполагал, что во всем разбирается лучше других. И в то нелепое время, когда Эндер еще не прибыл на Эрос, когда на самом деле джишем командовал Боб, многим трудно было получать приказы от самого маленького. Так что здесь Ахилл, быть может, и угадал.

Да только никто не гордился этими чувствами, и такое открытое напоминание вряд ли завоюет Ахиллу симпатии детей. Конечно, может быть, он и хотел вызвать стыд. Ахилл вполне мог оказаться умнее, чем можно предположить.

Наверное, все же нет. Он настолько недотягивал по уровню до собранной им группы военных вундеркиндов, что мог бы с тем же успехом надеть клоунский наряд и пускать пузыри — уважения заработал бы столько же.

— Ах, Боб, Боб, — продолжал Ахилл. — Я вас должен с прискорбием известить, что Боба нет в живых.

Это уже было для Бешеного Тома слишком. Он демонстративно зевнул и сказал:

— Не-а.

Ахилл посмотрел на него с улыбкой:

— Ты думаешь, что знаешь лучше меня?

— Мы бродим в сетях, — ответил Шен. — Мы бы знали.

— Вас увели от терминалов в двадцать два ноль-ноль. Откуда вы знаете, что случилось, пока вы спали? — Ахилл глянул на часы. — Ой, прошу прощения. Вы правы. Боб все еще жив. И будет жив еще минут пятнадцать. А потом — бум! Маленькая ракеточка влетает в окно спаленки и разносит Боба прямо в кроватке. Даже не надо было покупать у греков его адрес. Наши тамошние друзья дали нам его бесплатно.

У Петры упало сердце. Если Ахилл мог организовать их похищение, то он может организовать и убийство Боба. Убить всегда проще, чем взять живым.

Заметил ли уже Боб письмо с драконом, расшифровал ли и передал ли дальше? Потому что, если не будет Боба, никто этого не сможет сделать.

И тут же Петра устыдилась, что весть о смерти Боба заставила ее подумать первым делом о себе. Это не значило, что судьба Боба ей безразлична. Просто Петра так в него верит, что все свои надежды возложила только на него. С его гибелью погибнут и они. Нет, эта мысль не была недостойной.

Произнести ее вслух — вот это было бы недостойно. А мысли, приходящие в голову, человеку неподвластны.

Может быть, Ахилл лжет. Может быть, Бобу удалось уцелеть или выбраться. А если даже он погиб, он мог уже расшифровать сообщение. Мог и не успеть — здесь Петра ничего не могла сделать.

— Как, никто не рыдает? — удивился Ахилл. — А я-то думал, вы такие близкие друзья! Это вы, наверное, просто сдерживаетесь, как героям положено. — Он рассмеялся хихикающим смешком. — Ладно, на сегодня с вами все. — Повернувшись к солдату у двери, Ахилл сказал: — Пора.

Солдат вышел, послышалась какая-то команда по-русски, и тут же вошли шестнадцать солдат. Они разбились на пары — по два на каждого из детей.

— Вас рассадят по разным клеткам, — сказал Ахилл. — А то еще кто-нибудь задумает спасательную операцию… нам это не надо. По почте можете переписываться — нам желательно ваше творческое взаимодействие. Вы же все-таки лучшие военные умы, которые человечество смогло из себя выдавить в час нужды. Мы все вами гордимся и ждем от вас в ближайшем будущем хорошей работы.

Кто-то в ответ на слова Ахилла громко пукнул.

Ахилл только осклабился, подмигнул Петре и вышел.

Через десять минут дети были рассажены по машинам, и их повезли в неизвестные пункты назначения, рассеянные неизвестно где по самой большой стране Земли.


Часть II СОЮЗЫ

Глава 6

Шифр

Кому: Graff % pilgrirnage @ colmin. gov

От: Konstan % Briseis @ helstrat. gov

Тема: Утечка


Ваше Превосходительство, я пишу Вам лично, поскольку я наиболее активно сопротивлялся Вашему плану изъять юного Юлиана Дельфийски из-под нашей защиты. Я ошибался, как показал сегодняшний ракетный обстрел квартиры, ранее занимаемой семьей Дельфийски, в результате которого погибли двое военнослужащих. Мы решили последовать Вашему совету и объявить публично, что Юлиан погиб в результате покушения. В ту ночь целью была выбрана его комната, и должен был погибнуть он, а не два солдата, которые в ней находились. Очевидно, противник глубоко проник в нашу систему безопасности. Мы не можем никому доверять. Вы успели как раз вовремя, и я выражаю сожаление по поводу того, что чинил Вам препоны. Я был ослеплен гордостью за Эллинские Вооруженные Силы. Как видите, я все же говорю на общем языке и не собираюсь более темнить перед истинным другом Греции — ведь это благодаря Вам, а не мне, Греция сохранила свое величайшее достояние.


Раз Бобу приходилось скрываться, то могли найтись места и похуже Араракуары. Город, названный по одной разновидности попугаев, сохранился как музейный экспонат — с булыжными мостовыми и старыми зданиями. Здесь не было каких-то особо красивых домов или живописных сооружений — даже собор выглядел довольно будничным и не очень древним, построенным в двадцатом столетии. И все же здесь чувствовался дух какой-то более спокойной жизни, общий некогда для всей Бразилии. Промышленный рост, превративший близкий город Риберао-Прето в раздутый мегаполис, Араракуару как-то миновал. Люди здесь были достаточно современными — общий слышался на улицах наравне с португальским, — но здесь Боб чувствовал себя дома, как не бывало нигде в Греции, где жизнь общества деформировалась двумя противоречивыми стимулами — стать полностью европейцами и так же полностью остаться греками.

— Чувствовать себя дома — это не нужно, — говорила сестра Карлотта. — Мы нигде не можем задерживаться надолго.

— Ахилл — дьявол, — возразил Боб. — А не Бог. Повсюду ему не дотянуться. Он не найдет нас, не имея следов.

— А ему повсюду и не надо. Только туда, где мы.

— Ненависть его слепит, — сказал Боб.

— А страх придает сверхъестественное чутье.

Боб усмехнулся — эта игра велась между ними давно.

— А может, это не Ахилл стоит за похищением детей.

— Может, не тяготение держит нас на земле, — в тон ему ответила сестра Карлотта, — а другая сила с теми же свойствами.

И тоже усмехнулась.

Сестра Карлотта была отличным спутником. У нее было чувство юмора. Она понимала шутки Боба и шутила сама. Но более всего она любила молча сидеть часами, делая свою работу, пока Боб занимался своей. В разговорах они выработали некоторый таинственный язык — там, где они оба знали все важное, и об этом достаточно было лишь упомянуть, чтобы тебя поняли. Это не то чтобы у них было родство душ или созвучие их. Просто их жизнь была очень похожа в ключевых пунктах: оба они скрывались, были отрезаны от друзей, и один и тот же враг хотел смерти их обоих. Им не о ком было сплетничать, потому что они никого не знали. Они не вели пустой болтовни, потому что у них не было других интересов, кроме главной работы — выяснить, где прячут остальных детей, определить, какому государству служит Ахилл (не приходилось сомневаться, что скоро это государство будет служить ему), и пытаться понять, как меняется мир, чтобы вмешаться в этот процесс и, даст Бог, повернуть историю в лучшем направлении.

По крайней мере такова была цель сестры Карлотты, и Боб вполне готов был принять в этом участие, поскольку работа на первые две цели совпадала с работой ради последней. Но он не был так уверен, что его интересует будущий ход истории.

Однажды он сказал об этом сестре Карлотте, но она только улыбнулась.

— Тебя не волнует мир вокруг тебя, — спросила она, — или будущее в целом, в том числе твое собственное?

— Не понимаю, почему я должен так четко определять, что именно меня не волнует.

— Потому что если тебе безразлично твое будущее, тебе будет и все равно, доживешь ли ты до него, и не надо будет пускаться на все эти ухищрения, чтобы остаться в живых.

— Я — млекопитающее, — сказал Боб. — И бессознательно стараюсь жить вечно, хочется мне того или нет.

— Ты — дитя Божие, и потому тебе небезразлично, что станется с детьми Его, хочешь ты это признать перед собой или нет.

Не отработанный ответ сестры Карлотты взволновал Боба, потому что такого ответа он и ожидал; он даже провоцировал этот ответ, потому что (как говорил он себе) ему было приятно слышать, что если Бог есть, то ему небезразличен Боб. Его обеспокоила темная тень, промелькнувшая по лицу сестры Карлотты. Мимолетная, еле заметная, которую он бы и не заметил, если бы не изучил это лицо так хорошо и не знал, что оно редко мрачнеет.

Что-то в моих словах ее огорчило. И при этом она попыталась скрыть огорчение от меня… А что я сказал? Что я млекопитающее? Она привыкла к моим подколкам насчет религии. Что я могу не хотеть жить вечно и она волнуется, что я в депрессии? Или что я попытаюсь жить вечно, вопреки своим желаниям? Может быть, она боится, что я умру молодым. Ну, для этого мы и оказались в Араракуаре — чтобы помешать моей безвременной смерти. Для нее это тоже важно.

Но Боб не сомневался, что если бы на него наставили пистолет, сестра Карлотта закрыла бы его своим телом. Этого он не понимал. Он бы не сделал этого для нее или для кого бы то ни было другого. Он бы крикнул ей, отдернул бы в сторону, помешал стрелку — сделал бы все, чтобы дать им обоим разумный шанс выжить. Но не пошел бы на верную смерть, чтобы спасти ее.

Может быть, это просто женский поступок? Или поступок взрослого ради ребенка — отдать свою жизнь, чтобы спасти чужую? Решить, что твоя жизнь стоит меньше, чем жизнь другого. Боб не понимал, как у человека может быть такое чувство. Он никогда не пытался подавить собственный инстинкт самосохранения, но сомневался, что это могло бы получиться. Да, но старшие, быть может, охотнее расстаются с жизнью, уже растратив почти весь начальный капитал. Конечно, для родителей имеет смысл жертвовать жизнью ради детей, особенно если они уже слишком стары, чтобы завести новых. Но у сестры Карлотты детей никогда не было. И готова она была умереть не ради одного только Боба. Она бы приняла на себя пулю, предназначенную незнакомцу. То есть она ценила свою жизнь меньше любой другой. И это было Бобу абсолютно непонятно.

Выживание не наиболее приспособленных, а меня лично — это же цель, заложенная в самое ядро моего существа. Это первопричина, лежащая в основе всех моих действий. Бывали моменты, когда я испытывал сочувствие — да, и не только к джишу Эндера. Я заведомо посылал людей на верную смерть, и я глубоко скорбел о них, но я их посылал, и они шли. А я на их месте поступил бы так же? Подчинился бы приказу? Пошел бы погибать, чтобы спасти неизвестные будущие поколения, которые даже имени моего знать не будут?

Боб в этом сильно сомневался.

Он был рад служить человечеству, если это значило служить заодно и себе. Биться с муравьеподобными плечом к плечу с Эндером и другими ребятами — в этом был смысл, потому что, спасая человечество, он спасал Боба. И если, умудряясь оставаться в живых, он при этом был колючкой б шкуре Ахилла, заставляя его быть менее осторожным, менее мудрым и потому более уязвимым — что ж, это был приятный побочный эффект; преследуя цель собственного выживания, Боб заодно давал человечеству лишний шанс избавиться от этого чудовища. А поскольку лучшим способом выживания было найти Ахилла и убить его раньше, чем он убьет Боба, он мог оказаться величайшим благодетелем человечества в истории. Хотя, думая об этом сейчас, Боб не мог вспомнить ни одного убийцу, которого человечество произвело бы в герои. Разве что Брут, но и то в его репутации были свои плюсы и минусы. А вообще-то убийц история презирала. Может быть, потому, что жертвы успешных убийств не рассматривались как угроза человечеству. К тому времени, как общественное мнение приходило к выводу, что тот или иной монстр заслуживает смерти, этот монстр уже набирал такую власть и становился настолько подозрителен, что даже возможности его ликвидации не оставалось.

Попытка обсудить это с сестрой Карлоттой не дала ничего.

— Я не могу с тобой спорить и потому не понимаю, зачем ты затеял этот разговор. Я знаю только одно: я не буду помогать тебе в его убийстве.

Ты не считаешь, что это самооборона? — спросил Боб. — Это влияние идиотских фильмов, где герой никогда не убьет злодея, если тот не наставил на него пистолет?

— Это моя вера в Христа, — ответила сестра Карлотта. — Любите врагов своих и добро делайте тем, кто ненавидит вас.

— Так, и каков же вывод? Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, — поместить в сети наш адрес и ждать подосланных им убийц.

— Не говори глупостей. Христос велел делать своим врагам добро. Для Ахилла не будет добром, если он нас найдет, потому что он убьет нас и увеличит число убийств, за которые должен ответить перед Богом. Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, — не дать ему убить нас. И если мы любим его, мы не дадим ему править миром, потому что такая власть лишь увеличит его возможности впадать в грех.

— А почему мы не любим те сотни и тысячи миллионов, которые погибнут в войнах, начатых Ахиллом?

— Мы любим их, — сказала Карлотта. — Но ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, которые не понимают Господа. Ты считаешь, что смерть — самое страшное, что может случиться с человеком, а для Бога смерть значит лишь то, что ты попадаешь домой на несколько мгновений раньше срока. Для Господа страшный исход человеческой жизни состоит в том, что человек отдается греху и отвергает радость, которую предлагает Бог. Из всех миллионов погибших в войне истинные трагедии — это жизни, оборвавшиеся в грехе.

— Так зачем же ты столько мучаешься, чтобы сохранить жизнь мне? — спросил Боб, но он думал, что уже знает ответ.

— Ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь, ослабляющее мои доводы. Например, что я всего лишь человек и хочу не дать тебе погибнуть, потому что я люблю тебя. И это будет правдой, потому что у меня нет детей и ты мне заменил собственного ребенка, насколько это возможно, и я была бы поражена до самой глубины души, если бы ты пал от рук этого испорченного мальчика. Но истина, Юлиан Дельфийски, в другом: я так хочу не дать тебе погибнуть потому, что, если ты умрешь сегодня, ты можешь попасть в ад.

Боб, к собственному удивлению, почувствовал себя уязвленным. Он достаточно хорошо понимал веру Карлотты, чтобы предсказать такое отношение, но все равно услышать это из ее уст было больно.

— Я не собираюсь каяться и принимать крещение, так что мне все равно идти в ад, а потому без разницы, когда я умру.

— Чушь. Наше понимание догматов несовершенно, и что бы там ни говорили папы, я ни на миг не верю, что Бог обречет вечному проклятию миллиарды детей, которым Он попускает родиться и умереть без крещения. Нет, я думаю, что ты попадешь в ад вот почему: несмотря на всю свою талантливость, ты полностью аморален. И я молюсь от всей души, чтобы перед смертью ты успел понять, что есть высшие законы, превосходящие простое выживание, есть высшие цели, достойные служения. Если ты отдашь себя такому великому делу, дорогой мой мальчик, тогда я не буду бояться твоей смерти, потому что буду знать: справедливый Господь простит тебя за то, что ты не заметил или не понял истины христианства при жизни.

— Да ты еретичка! — сказал Боб. — Ни одно из этих утверждений ни один священник не признает соответствующим догматам.

— Даже я не признаю, — согласилась сестра Карлотта. — Но я ни одного человека не знаю, у которого не было бы двух наборов догматов: первого — в которые человек верит, что верит, и второго — по которому он пытается жить. Я просто из тех немногих, которые знают разницу. А ты, мой мальчик, нет.

— Потому что я ни в какие догматы не верю.

— А это, — сказала Карлотта с подчеркнутым удовольствием, — доказательство моего утверждения. Ты так убежден, что веришь лишь в то, во что ты веришь, что веришь, что совершенно не видишь, во что ты веришь на самом деле, не веря, что веришь.

— Ты не в том столетии родилась, — сказал Боб с сожалением. — Ты могла бы заставить Фому Аквинского волосы на голове рвать. Ницше и Деррида обвинили бы тебя в помутнении сознания. И только Инквизиция знала бы, что с тобой делать — поджарить с корочкой до хруста.

— Только не говори мне, что ты читал Ницше или Деррида. Или Фому Аквинского.

— Чтобы понять, что яйцо тухлое, не обязательно съесть его целиком.

— Ты нахальный и невозможный мальчишка.

— Да я ведь не настоящий мальчишка.

— Ты не деревянная кукла. Уж во всяком случае, не из моего кукольного театра. А теперь пойди и поиграй, я занята.

Эта отсылка не была наказанием, и сестра Карлотта это знала. С момента подключения к сетям они почти все дни проводили в доме, собирая информацию. Карлотта, сетевая личность которой была защищена сетевыми брандмауэрами Ватикана, могла поддерживать прежние связи и получать доступ к лучшим своим источникам, скрывая только, где она находится и даже в каком часовом поясе. А вот Бобу приходилось создавать новую личность с нуля, прячась за двойными каскадами почтовых серверов, специализирующихся на анонимности, и даже при этом не пользуясь одной и той же личностью больше недели. Он не устанавливал связей, а потому не имел доступа к источникам. Если ему нужна была конкретная информация, он просил найти ее сестру Карлотту, и она уже решала, может ли она об этом спросить, или таким образом выдаст, что Боб находится с ней. Чаще всего она решала, что спрашивать нельзя, и потому Боб был сильно в своих поисках ограничен. И все же они делились собранной информацией, и при всех минусах положения Боба у него был один плюс: ум, анализирующий данные, принадлежал ему. Тот ум, который по тестам Боевой школы далеко превосходил все прочие.

К сожалению, Истине эти титулы были безразличны. Она отказывалась открываться только по той причине, что все равно рано или поздно будет раскрыта.

Боб стоически переживал эти многочасовые неудачи, и все же в конце концов должен был вставать и выходить на улицу. Но это не было просто бегством от работы.

— Такой климат мне по нраву, — сказал он сестре Карлотте на второй день, когда, весь в испарине, полез в душ в третий раз за день. — Я рожден для жизни в жаре и влажности.

Сначала сестра Карлотта настаивала, что будет ходить с ним повсюду. Но после первых нескольких дней он смог ее кое в чем убедить. Во-первых, что он уже выглядит достаточно взрослым, чтобы его не сопровождала бабушка — «Аво Карлотта», как он ее называл согласно легенде. Во-вторых, она не будет для него защитой, так как у нее нет ни оружия, ни навыков самообороны. В-третьих, из них двоих именно он умеет жить на улицах, и хотя Араракуара не была и близко так опасна, как Роттердам его юных дней, он уже нарисовал в уме сотни различных маршрутов бегства и укрытий — просто рефлекторно. Когда Карлотта поняла, что скорее ей будет нужна его защита, чем Бобу — ее, она сдалась и стала отпускать его одного, при условии, что он всеми силами постарается не привлекать подозрений.

— Я же не могу сделать, чтобы люди не замечали иностранного мальчика.

— У тебя не такой уж иностранный вид, — возразила она. — Средиземноморский тип встречается здесь сплошь и рядом. Старайся только поменьше разговаривать. Всегда имей такой вид, будто идешь по делу, но никогда не спеши. И вообще это ты меня учил, как оставаться незаметным.

И вот сегодня, месяца через полтора после приезда в Бразилию, Боб бродил по улицам Араракуары и думал, какое великое дело могло бы придать его жизни цену в глазах Карлотты. Потому что, несмотря на всю ее веру, ее одобрение, а не ее Бога, казалось чем-то таким, ради чего, быть может, стоит бороться — пока это не мешает главной цели: выживанию. Достаточно ли быть колючкой под шкурой Ахилла? Достаточно ли искать способов борьбы с ним? Или нужно делать что-то еще?

На вершине одного из многих холмов Араракуары стояла лавочка, где торговала сорветом японо-бразильская семья. Она занималась этим уже не первый век, как гласила вывеска, и Боба это и забавляло, и трогало одновременно — в свете слов Карлотты. Для этой семьи изготовление сладкого десерта в рожках или чашечках было тем великим делом, которое она пронесла сквозь века. Что может быть более обыденным? И все же Боб приходил сюда снова и снова, потому что лакомство здесь было восхитительным, честно говоря, и когда он думал, сколько людей за последние двести — триста лет останавливались у этой двери и наслаждались неповторимым вкусом мягкого мороженого во рту, относиться к такому делу свысока уже не получалось. Эти люди давали другим нечто действительно хорошее, и от этого жизнь других людей становилась лучше. Это не было великим деянием, которое воспоет история, но и никчемной ерундой это тоже не было. Человек может поступать много хуже, чем посвящать приличную долю своей жизни делу вроде этого.

Боб даже не понимал толком, что значит найти себе дело жизни. Значит ли это передать кому-то другому право за тебя решать? Дурацкая идея. Вряд ли на Земле найдется человек более умный, чем он, и хотя это не значит, что он не способен ошибиться, это наверняка значит, что он будет дураком, если передоверит право решать другому, у которого шансов ошибиться больше.

Зачем он вообще тратит время на сентиментальную философию Карлотты, Боб тоже не понимал. Наверняка это и есть одна из его ошибок — эмоциональная человеческая сторона его менталитета одолела нечеловеческий талант рассудка, который, к его досаде, не всегда управлял мыслями Боба.

Стаканчик сорвета был пуст. Очевидно, он съел порцию, не заметив. Оставалось надеяться, что рот все же насладился вкусом, поскольку ел он рефлекторно, поглощенный своими мыслями.

Боб выбросил стаканчик и пошел дальше. Мимо проехал велосипедист, все его тело тряслось и вздрагивало на булыжной мостовой. Вот это и есть жизнь человека, подумал Боб. Так трясет всю дорогу, что глаза не могут ничего толком рассмотреть.

На ужин была фасоль с рисом и жилистая говядина в столовой пансиона. Боб ел с Карлоттой почти в молчании, слушая разговоры обедающих и позвякивание посуды. В любом настоящем разговоре между Бобом и Карлоттой наверняка прозвучало бы что-то необычное, что могло бы запомниться, привлечь внимание, вызвать вопросы. Например, откуда внук у женщины, говорящей как монахиня? Почему этот ребенок, с виду шестилетний, разговаривает как профессор философии? И потому они говорили мало и только о погоде.

После ужина они оба вошли в сеть проверить почту. Приходившие Карлотте письма были интересными и настоящими. Все корреспонденты Боба, по крайней мере на этой неделе, считали его женщиной по имени Летти, которая работает над диссертацией и собирает сведения, но для личной жизни у нее нет времени, и потому она резко отвергает все попытки дружеских и личных разговоров. Пока что Боб не видел способа обнаружить почерк Ахилла за поведением какой-либо страны. Большинство стран просто не обладало возможностями так быстро похитить весь джиш Эндера, но из тех, у кого такие возможности были, Боб мог исключить некоторые, не обладавшие должной агрессивностью, или самодовольством, или презрением к закону. Да даже сама Бразилия могла бы это сделать — и бывшие товарищи по войне с муравьеподобными могли сейчас томиться в плену здесь же, в Араракуаре. И по утрам они слышат грохот того же мусоровоза, что подобрал брошенный Бобом сегодня стаканчик из-под сорвета.

— Не знаю, зачем люди распространяют такие штуки, — сказала Карлотта.

— Какие? — спросил Боб, обрадовавшись поводу отвлечься от утомительной для глаз работы.

— Да эти глупые суеверные драконы на счастье. Их уже небось десятки.

— О, йе! — согласился Боб. — Они повсюду. Я их уже вообще перестал замечать. И почему именно драконы?

— Этот, кажется, появился раньше других. Во всяком случае, я его увидела первым, и с ним вот этот стишок. Если бы Данте писал сегодня, он бы нашел в аду местечко для тех, кто эту лавину запустил.

— А что за стишок?

— Полюбуйся зверем сам и отправь его друзьям. Это чудо из легенд всем приносит happy end, — процитировала Карлотта.

— Ну да, драконы всегда приносят счастливый конец. Но что именно это значит? Что ты умрешь счастливым или будешь счастливым до конца?

Карлотта засмеялась.

Боб, которому надоело разбирать почту, продолжал разрабатывать тему:

— Драконы не всегда приносят счастье. В Боевой школе армию Драконов даже расформировали, так ей не везло. Ее возобновили потом для Эндера, и, несомненно, дали ему лишь потому, что считалось, будто она приносит несчастье, а начальство пыталось создать Эндеру максимум трудностей…

Тут Боба поразила мысль, и хоть она мелькнула лишь на миг, он встрепенулся.

— Переправь-ка мне эту картинку.

— Да у тебя же она у самого есть в десятках писем.

— Искать не хочу. Перешли мне ее, пожалуйста.

— Ты еще под именем Летти? Это ведь ты его уже две недели не менял?

— Пять дней.

Через несколько минут картинка попала к Бобу, и он сразу же стал пристально в нее вглядываться,

— Чего ради уделять внимание этой ерунде?

Боб поднял глаза и увидел, что Карлотта на него смотрит.

— Не знаю. А чего ради уделять внимание тому, что я уделяю внимание этой ерунде? — ухмыльнулся Боб.

— Потому что ты считаешь ее важной. Ты умнее меня почти во всем, но там, где дело касается тебя, я разбираюсь гораздо лучше. И знаю, когда тебя что-то по-настоящему интересует.

— Да вот — соседство дракона и слова «end». Конец обычно не считается счастливым. Почему не написали «ждет счастье» или «счастливая судьба»? Зачем именно «счастливый конец»?

— А что?

— Конец. End. Эндер. И армия Эндера называлась «Драконы».

— Ну, это за уши притянуто.

— Погляди на картинку. Вот тут, в середине, где такой сложный растровый узор, — одна линия размыта. Точки разбросаны практически случайным образом.

— Мне это и кажется случайным шумом.

— Если тебя держат в плену, но дают доступ к компьютеру, зато каждый бит почты смотрят под микроскопом, как ты передашь весть на волю?

— Но ведь ты не думаешь, что это…

— Пока не знаю. Но раз уж я об этом подумал, то имеет смысл покопаться?

Боб уже передал дракончика в графическую программу и изучал линию сдвинутых точек.

— Да, вся эта линия — случайный набор. Он здесь не к месту, и это не просто шум, потому что остальные части картинки абсолютно неповреждены — вот только эта линия чуть изломана. А шумы распределились бы по картинке случайно.

— Так посмотри, что это, — сказала Карлотта. — Гений у нас ты, а я всего лишь монахиня.

Вскоре Боб выделил линию в отдельный файл и стал изучать информацию в виде двоичного кода. При попытках рассмотреть этот код как текст в однобайтовой или двухбайтовой кодировке смысла не получалось, но его и не могло быть — иначе письмо никогда бы не попало в сеть. Значит, если это действительно письмо, оно должно быть как-то зашифровано.

Несколько часов Боб писал и пробовал различные программы расшифровки. Он пробовал математические структуры и графические интерпретации, но понимал, что на самом деле здесь не может быть подобных сложностей, потому что автор письма не мог пользоваться компьютером. Это должно быть что-то относительно простое, что будет видно при поверхностном исследовании.

И потому Боб вернулся к попытке интерпретировать двоичный код как текст. Скоро он нашел схему, которая выглядела перспективной. Двухбайтный текстовый код, но сдвинутый на одну позицию вправо, кроме случаев, когда сдвиг вправо давал осмысленные символы — в этом случае сдвиг был двойной. При этом настоящий символ не мог появиться ни в одной программе просмотра файла.

Одна строка, обработанная подобным методом, состояла только из текстовых символов, которые вряд ли могли бы появиться случайно. Но вторая строка содержала мусор, с виду совершенно бессмысленный.

Тогда Боб сдвинул ее влево, и она тоже оказалась заполненной текстовыми символами.

— Врубился, — объявил Боб. — И это в самом деле письмо.

— И что в нем сказано?

— Понятия не имею.

Карлотта заглянула ему через плечо:

— Это даже не язык. Символы не разбиты на слова.

— Это нарочно, — объяснил Боб. — Если разделить на слова, это бы выглядело как осмысленное сообщение и вызывало бы желание расшифровать. Самый простой способ для любителя расшифровать язык — проверить длину слов и частоту появления определенных групп символов. В общем языке надо было бы искать буквы «а», слова «the» и «and» — такого рода вещи.

— А ты даже не знаешь, на каком это языке написано.

— Нет, но скорее всего на общем — его посылают человеку, у которого заведомо нет ключа. Значит, сообщение должно поддаваться расшифровке, а это подразумевает общий язык.

— Тогда шифр должен быть и трудным и легким одновременно?

— Да. Легким для меня, трудным для других.

— Ладно, перестань. С чего ты взял, что оно адресовано тебе?

— Эндер. Дракон. Я был в армии Дракона, как почти все они. Они знают, что там собраны все они, кроме меня. А я — единственный человек, с которым, как им ясно, они могут связаться, не зацепив никого лишнего.

— У вас что, был какой-то свой шифр?

— На самом деле нет, но у нас есть общий опыт — сленг Боевой школы, какие-то рассказы — в общем, скоро будет ясно. Я его должен расколоть, потому что узнаю слово, которое никто другой не мог бы узнать.

— Это если письмо от них.

— От них, — отмахнулся Боб. — Они понимают, что я сделал бы. Нашел бы это слово. Подпись разошлась повсюду, и код сейчас в миллионах компьютеров, но никто не знает, что это код, потому что люди видят смысл и не ищут более глубокого. Это не письмо, а фишка — для всех, кроме меня.

— Ты убедил меня — почти.

— Я его расколю раньше, чем спать лягу.

— Ты еще слишком мал, чтобы пить столько кофе. Аневризму себе заработаешь.

И сестра Карлотта вернулась к своей почте.

Поскольку буквы не делились на слова, Бобу пришлось искать какую-то другую систему, чтобы выделить смысл. Не было сочетаний двух или трех букв, которые не вели бы в явный тупик, но это Боба не удивило. Если бы он составлял такое сообщение, он бы опустил все артикли, союзы, предлоги и местоимения, которые только мог бы. И не только в этом дело, но и почти все слова наверняка были нарочно написаны с ошибками, чтобы не было повторений. Но некоторые слова будут написаны верно, и это те, которые незнакомы людям, чьи корни не лежат в субкультуре Боевой школы.

Было всего два места, где повторялся один и тот же символ — по одному в каждой строке. Вполне возможно, что здесь следующее слово начиналось с той буквы, на которой заканчивалось предыдущее, но Боб в этом сомневался. В таком сообщении ничего не было бы случайным. И Боб написал программку, которая подставила различные буквы в повторяющиеся сочетания, начиная с «аа», и стал выбирать из них те, что казались ему осмысленными. Начал он с пары одинаковых букв во второй строке, потому что они тоже были окружены одинаковыми буквами — по системе 1221.

Легко было отбросить полную бессмыслицу, вроде «xddx», или «pffp», но пришлось покопаться в вариантах «abba», «adda», «deed» и «effe» и посмотреть, что происходит с письмом при такой подстановке. Некоторые варианты казались осмысленными, и Боб оставил их для дальнейшего изучения.

— А почему оно теперь по-гречески? — спросила Карлотта. Она снова заглядывала ему через плечо. Боб не слышал, как она подошла.

— Я все исходное сообщение перевел в греческие буквы, чтобы не отвлекаться на поиски смысла в еще не раскодированных буквах. А те, с которыми я работаю, — латинские.

Программа показала сочетание «iggi».

— Piggies, — предположила Карлотта.

— Может быть, но для меня это ничего не значит. — Боб полазил по словарю в поисках этого сочетания букв, но все было так же бессмысленно, как и «piggies».

— А это должно быть слово? — спросила Карлотта.

— Ну, если это число, то здесь тупик, — ответил Боб.

— Нет, в том смысле, может ли это быть имя? Боб сообразил тут же:

— Какой же я дурак!

Он вставил буквы w и n в начале перед и после iggi и сделал эту подстановку во всем тексте, велев программе показать дефисы вместо нераскодированных букв. Строки стали такими:


— n-g-n-n-n-i-n-g

— n-n-wiggin-


— Не похоже это на общий, — сказала Карлотта. — Букв i должно быть больше.

— Я полагаю, что было опущено как можно больше букв, особенно гласных, чтобы трудно было узнать общий язык.

— А как ты узнаешь, что ты его расшифровал?

— Когда в нем появится смысл.

— Спать пора. Но я знаю, что ты не ляжешь, пока не расшифруешь.

Он едва заметил, как она отошла. Теперь Боб взялся за другую сдвоенную букву. На этот раз работа оказалась сложнее, потому что буквы перед и после пары были разные, значит, надо было пробовать больше комбинаций, а возможность исключить буквы g, i, n и w не сильно ускорила процесс.

И опять Боб стал пробовать различные подстановки, но ничего не вызывало ассоциаций, пока не попалось слово «jees». Так товарищи Эндера по последней битве называли свою группу — jeesh. А что? Это слово вполне могло быть паролем.


h-n-jeesh-g-en-s-ns-n-si-n-s-g

— n-n-wiggin-


Если эти двадцать семь букв угаданы правильно, остается всего тридцать. Боб протер глаза, вздохнул и стал работать.

Запах апельсинов разбудил его в полдень. Сестра Карлотта чистила апельсин «мексемерика».

— Люди их едят на улице и сплевывают мякоть на тротуар — ее не разжевать так, чтобы можно было проглотить. Но сок лучше, чем из любого другого апельсина.

Боб вылез из кровати и взял предложенную дольку. Карлотта была права. Она протянула ему миску — сплевывать мякоть.

— Отличный завтрак, — сказал Боб.

— Ленч, — поправила сестра Карлотта. Она держала в руке бумагу. — Я так понимаю, это и есть решение?

Там была распечатка, которую Боб сделал перед тем, как идти спать.


hlpndrjeeshtgdrenrusbnstun 6 rmysiz 40 ntrysbtg

bnfndwigginptr


— А! — сказал Боб. — Я не показал, где тут разбивка на слова.

Сунув в рот дольку мексемерики, Боб прошлепал босиком к компьютеру, вызвал нужный файл и распечатал. Потом отнес его Карлотте, сплюнул мякоть, взял еще один фрукт из ее сумки и стал чистить.

— Боб, — сказала она, — я простой смертный, а не гений. Я только вижу вот здесь — «help», а здесь — «Ender».

Боб взял у нее листок.


hlp ndr jeesh tgdr en rus bns tun 6 rmy siz 40

n try sbtg

bn fnd wiggin ptr


— Гласные опущены по максимуму, и есть ошибки в написании. Но в первой строке сказано: «Help. Ender’s jeesh is together en Russia…»

— «T — g — d — r» — это значит «together» — вместе? А предлог «in» написан по-французски?

— Именно. Мне это понятно, а язык с виду не похож на общий. — Он продолжал переводить. — Дальше я долго не мог понять, пока не допер, что 6 и 40 — это числа. Уже почти все буквы разобрал, когда догадался. Дело в том, что числа эти важны, но без контекста их вывести невозможно. Так что следующие слова как раз дают контекст для чисел. Там говорится «Bean’s toon 6» — «взвод Боба 6», потому что Эндер разделил армию драконов на пять взводов вместо обычных четырех, но мне дал что-то вроде резервного взвода, и если добавить его, то получается шесть. Кто это может знать, кроме учеников Боевой школы? И лишь кто-то вроде меня мог понять, что это за число. То же самое и со следующим — «Army size 40». Каждый ученик Боевой школы знал, что в армии сорок солдат. Если не считать командира, тогда получается сорок один, но это не важно, потому что последняя цифра не имеет значения.

— Почему ты так решил?

— Потому что следующая буква n — «north». В письме указано их местонахождение. Они знают, что они в России. И потому что они видят солнце или хотя бы тени на стене и знают дату, они могут примерно вычислить широту. Шесть-четыре-ноль север. Шестьдесят четыре градуса северной широты.

— Если это не значит чего-нибудь другого.

— Нет, сообщение должно было быть очевидным.

— Для тебя.

— Да, для меня. Конец строки означает «try sabotage» — «пытаемся саботировать». Думаю, это значит, что они стараются делать ошибки в работе, которую русские им поручают. То есть делают вид, что подчиняются, но на самом деле саботируют. Очень разумно это зафиксировать. То, что Граффа после войны с жукерами отдали под военный трибунал, наводит на мысль, что лучше иметь документальные свидетельства, подтверждающие, что сотрудничества с врагом не было — на случай победы противной стороны.

— Но Россия ни с кем сейчас не воюет.

— Полемарх был русским, а войска Варшавского пакта были ядром его сил в войне Лиги. Не стоит забывать, Россия была самой сильной страной, когда началась война с муравьеподобными, вынудившая человечество объединиться под властью Гегемона и создать Международный Космический Флот. Русские всегда чувствовали, будто их обманом лишили великой судьбы, и теперь, когда нет больше жукеров, имеет смысл вернуться на прежний курс. Они не считают себя плохими парнями — они считают себя единственным народом, который обладает волей и мощью объединить мир по-настоящему и навсегда. Они считают, что творят добро.

— Люди всегда так считают.

— Не всегда. Но, в общем, чтобы вести войну, нужно уговорить свой народ, что он либо защищает себя, либо сражается потому, что достоин лучшего, либо ради спасения других людей. Русский народ отзывается на альтруистические стимулы не хуже любого другого.

— А вторая строка?

— «Bean find Wiggin Peter» — «Боб, найди Виггина Питера». Они предлагают мне разыскать старшего брата Эндера. Он не улетел в колонии вместе с Эндером и Валентиной. И он действовал в сети под именем Локи. И думаю, он теперь и Демосфена тоже использует, когда Валентины нет.

— Ты об этом знаешь?

— Я много чего знаю. Но главное здесь то, что они правы. Ахилл охотится за мной, и за тобой, и у него в руках весь джиш Эндера, но он даже не знает, что у Эндера есть брат, а знал бы, так ему было бы все равно. А мы с тобой оба знаем, что Питер Виггин оказался бы в Боевой школе, если бы не некоторые недостатки в характере. И по всему, что мы знаем, эти недостатки могут быть как раз такие, которые нужны, чтобы у Ахилла был достойный противник.

— Или такие, что победа Питера будет ничуть не лучше победы Ахилла — в смысле количества страдания в мире.

— Этого нам ведь не узнать, пока мы его не найдем?

— Чтобы его найти, Боб, тебе придется открыть, кто ты.

— Ага, — подтвердил Боб. — Правда, захватывающая перспектива? — Он сделал преувеличенный жест восторга, как ребенок, которого обещали повести в зоопарк.

— Это твоя жизнь будет ставкой в игре.

— Это ты хотела, чтобы я нашел себе цель для служения,

— Питер Виггин — не цель, он опасность. Ты просто не знаешь, что может сказать о нем Графф,

— Еще как знаю, — возразил Боб. — Как ты думаешь, откуда я вообще знаю о нем?

— Но он может оказаться ничуть не лучше Ахилла!

— Во многих смыслах он уже лучше Ахилла. Во-первых, он не пытается нас убить. Во-вторых, у него большая сеть связей по всему миру, и кто-то знает, что он так молод, но остальные понятия не имеют, а их большинство. В-третьих, он честолюбив не меньше Ахилла, но Ахилл уже собрал почти всех детей, признанных военными гениями, а у Питера Виггина будет только один — это я. Ты думаешь, он такой глупый, что не станет меня задействовать?

— Задействовать. Слово из оперативного жаргона. Оно означает «использовать».

— А разве тебя не используют в твоем великом деле?

— Использует Бог, а не Питер Виггин.

— Ну, я спорить готов, что Питер Виггин всегда будет выражаться яснее Бога. И если мне не понравится, что он делает, я всегда могу выйти из игры.

— С таким, как Питер, не всегда можно выйти.

— Он не сможет меня заставить думать о том, о чем я думать не хочу. Если он не самый большой дурак среди гениев, он это знает.

— Интересно, знает ли это Ахилл, который хочет от тех детей добиться гениальных решений.

— Вот именно. Если выбирать между Питером Виггином и Ахиллом, сколько шансов, что Питер окажется хуже?

— Такое трудно себе представить.

— Тогда давай начнем думать, как связаться с Локи, не выдав, кто мы и где мы.

— Надо будет купить еще мексерики до того, как уедем из Бразилии, — сказала сестра Карлотта.

Только тут они заметили, что корзина пуста.

— Вот с этим я согласен.

Выходя, Карлотта остановилась у дверей.

— Ты отлично разгадал загадку с драконом, Юлиан Дельфийски.

— Спасибо, бабуля Карлотта. Она вышла улыбаясь.

А Боб снова прочитал письмо. Единственное, что он не до конца перевел Карлотте, это было последнее слово. На самом деле Боб не думал, что «ptr» означает «Питер». Это слово было бы лишним — Виггин уже было бы достаточно. Нет, это была подпись, письмо написала Петра. Она могла бы попытаться написать прямо Питеру, но написала Бобу и зашифровала так, что Питер ни за что бы не понял.

«Она надеется на меня».

Боб знал, что прочие члены джиша Эндера его недолюбливали — не сильно, но чуть-чуть. Когда весь джиш собрался в Командной школе на Эросе до прибытия Эндера, начальство ставило Боба командиром во всех испытательных боях, хотя он был самым младшим из всех, моложе даже Эндера. Он знал, что справился и заработал уважение от товарищей, но получать от него приказы им все равно не нравилось, и все были очень довольны, когда Эндер приехал и Боб снова стал рядовым. Никто никогда не говорил «Классно, Боб» или «Нормально, Боб». Никто, кроме Петры.

На Эросе она сделала для него то же, что сделал в Боевой школе Николай, — время от времени говорила доброе слово. Боб наверняка знал, что ни Петра, ни Николай даже не догадывались, насколько важна была для него эта их случайная щедрость. Но он помнил, что, когда ему был нужен друг, эти двое были рядом. Николай волей не всегда слепой судьбы оказался его братом. Значит, Петра — его сестра?

Именно Петра сейчас связалась с ним. Она верила в его способность узнать письмо, прочесть и действовать.

В файловой системе Боевой школы хранились записи о том, что Боб — не человек, и Боб знал, что Графф хотя бы иногда и сам так говорит, потому что подслушал эти его слова. Он знал, что Карлотта любит его, но больше любит Иисуса, и вообще она слишком взрослая и считает его младенцем. Он на нее может положиться, но она не полагается на него.

Единственным другом Боба на Земле, еще до Боевой школы, была девочка по кличке Недотепа, и Ахилл убил ее очень давно. Убил через несколько секунд после того, как Боб с ней расстался, и за несколько секунд до того, как Боб, поняв свою ошибку, бросился ее предупредить, но нашел уже только ее тело, плавающее в Рейне. Она погибла, пытаясь спасти Боба, и погибла, потому что на Боба тогда нельзя было положиться, что он хотя бы попробует ее спасти.

Письмо от Петры могло значить, что есть еще один друг, которому Боб сейчас нужен. И на этот раз он не повернется спиной. На этот раз он спасет своего друга или погибнет сам. Как тебе такое дело, сестра Карлотта?

Глава 7

Огласка

Кому: Demosthenes % Tecumseh @ freeamerica. org, Locke % erasmus @ polnet. gov

От: dontbother @ firewall. set

Тема: Ахиллесова пята


Уважаемый Питер Виггин!

Ко мне попало сообщение от похищенных детей, которое подтверждает, что они находятся (или находились в момент написания сообщения) все вместе в России в районе шестьдесят четвертой параллели и стараются саботировать приказы тех, кто пытается эксплуатировать их военный талант. Поскольку они, несомненно, содержатся раздельно и часто переводятся с места на место, точное их местоположение не важно, а я вполне уверен, что Вы уже знаете, что Россия — единственная страна, имеющая как необходимые амбиции, так и средства, чтобы собрать под своей властью всех членов джиша Эндера.

Я не сомневаюсь, что Вы осознаете невозможность освобождения этих детей путем военного вмешательства — при любом намеке на попытку их освобождения они будут убиты, чтобы не достались противнику. Но может оказаться возможным убедить либо правительство России, либо кого-то, если не всех, кто держит этих детей, что их освобождение наилучшим образом отвечает интересам России. Это может быть достигнуто разоблачением лица, которое почти наверняка стоит за этой возмутительной акцией, и два Ваших псевдонима обладают уникальными возможностями для того, чтобы обвинения против этого человека были восприняты серьезно.

Поэтому я предлагаю, чтобы Вы предприняли некоторые исследования относительно случая вооруженного нападения на одно хорошо защищенное учреждение тюремного типа для душевнобольных преступников во время войны Лиги. Это было в Бельгии. Трое охранников были убиты, заключенные освобождены. Всех, кроме одного, быстро поймали. Тот, кому удалось сбежать, когда-то был учеником Боевой школы. Именно он стоит за этим похищением. Когда будет объявлено на весь мир, что именно этот психопат командует детьми, это породит серьезное неприятие в самой командной системе России. Кроме того, это даст им козла отпущения на случай, если они решат вернуть детей.

Не стоит пытаться определить сетевую личность автора этого письма — ее уже нет и никогда не было. Если после исследования, которое я Вас просил провести, Вы не сможете сообразить, кто я и как со мной связаться, то нам все равно говорить не о чем.


У Питера упало сердце, когда он, открыв письмо, адресованное Демосфену, увидел, что оно послано и Локи. Приветствие «Уважаемый Питер Виггин» только подтвердило — кто-то еще, кроме людей Полемарха, расколол его псевдоним. Он ожидал худшего — какого-нибудь шантажа или требования поддержать то или иное предприятие.

К его удивлению, в письме ничего такого не было. Автор утверждал, что получил сообщение от похищенных детей, и предложил Питеру заманчивый путь. Конечно, он тут же поискал в архивах и нашел историю нападения на психиатрическую больницу возле Генка. Найти имя сбежавшего было куда труднее, но он от имени Демосфена попросил своего корреспондента из правоохранительной системы Германии, а потом от имени Локи получил дополнительную помощь от друга в Антисаботажном комитете кабинета Гегемона.

Полученное имя вызвало у Питера смех, потому что оно было в теме письма, которое побудило его к поискам. Ахилл произносится «Ашиль» на французский манер. Сирота, спасенный с улиц Роттердама католической монахиней, которая работала на сектор отбора Боевой школы. Мальчику была сделана операция по исправлению увечной ноги, потом его взяли в Боевую школу, где он продержался всего несколько дней, пока его не разоблачили как серийного убийцу другие ученики, хотя в самой Боевой школе он никого не убил.

Заинтересовал список его жертв. Он убивал всех, кто когда-либо заставил его чувствовать себя или казаться беспомощным или уязвимым. В том числе врача, который починил ему ногу. Явно он не был особенно благодарным.

Сопоставив всю эту информацию, Питер понял, что его корреспондент прав. Если этот псих действительно командовал операцией, в которой детей использовали для военного планирования, то почти наверняка работающие с ним русские офицеры не знали о его преступном прошлом. Какое бы ведомство ни освободило Ахилла из больницы, оно не поделилось бы информацией с военными, которым предстояло с ним работать. Вспыхнувшее возмущение дошло бы до самых верхов русского правительства.

И если даже правительство не станет избавляться от Ахилла и освобождать детей, русская армия очень ревниво оберегает свою независимость от правительства, особенно от его структур, занимающихся разведкой и грязной работой. И есть хороший шанс, что некоторые дети смогут «сбежать» раньше, чем правительство отреагирует, — а такие самовольные действия могут заставить правительство официально заявить, что это было сделано по его указанию.

Возможно, конечно, было и то, что Ахилл убьет одного или нескольких детей, как только его разоблачат. По крайней мере Питеру не придется иметь их противниками в бою. Зная теперь кое-что об Ахилле, Питер был лучше подготовлен к битве умов с ним. Ахилл убивал собственными руками. Поскольку это большая глупость, а Ахилл глупцом не был, значит, это у него неодолимое побуждение. Люди с неодолимыми побуждениями могут быть страшными противниками — но эти же побуждения могут и привести их к поражениям.

Впервые за много недель у Питера забрезжила надежда. Вот как окупилась его работа в виде Локи и Демосфена: обладатели определенной секретной информации, которую они хотят опубликовать, находят пути передать ее Питеру даже без просьбы. Его сила во многом опиралась на не координированность информаторов. Его гордость не уязвляло, что его «используют» анонимные корреспонденты. На самом деле они использовали друг друга. А кроме того, Питер заработал право на получение таких полезных подарков.

И все-таки он всегда смотрел в зубы дареным коням. Выступая как Локи или Демосфен, он списывался с друзьями и корреспондентами в разных правительственных ведомствах в поисках подтверждения сведений, которые собирался публиковать. Возможно ли, что нападение на психбольницу было организовано русскими агентами? Показало ли спутниковое наблюдение какую-либо активность возле шестьдесят четвертой параллели, которая могла бы служить признаком прибытия или отбытия десяти похищенных детей? Известно ли что-нибудь о местонахождении Ахилла, что могло бы противоречить гипотезе о его главенстве в операции с похищением?

Чтобы выверить статью, понадобилась пара дней. Сначала Питер попытался написать колонку от имени Демосфена, но вскоре понял, что Демосфена, все время предупреждающего о кознях России, никто всерьез принимать не станет. Это должен написать Локи. И это будет опасно, потому что до сих пор Локи тщательно следил за тем, чтобы не выглядеть противником России. Поэтому, если Ахилла разоблачит Локи, это скорее воспримут всерьез — но это может стоить Локи его лучших корреспондентов в России. Как бы русские ни возмущались действиями своего правительства, преданность России-матушке лежит глубже. Это была черта, которую переступать нельзя. Для многих, очень многих из его корреспондентов статья Локи поставит его за этой чертой.

И вдруг Питер нашел очевидное решение. До того, как послать статью в «Международные аспекты», он отправит ее своим корреспондентам в России, чтобы предупредить их. Конечно же, текст пройдет через российских военных. Возможно, что отклик последует даже раньше, чем статья появится официально. А его корреспонденты будут знать, что он не желает вреда России — он дал им шанс навести порядок в собственном доме, по крайней мере оставил открытую лазейку для выхода.

Статья была короткой, но в ней назывались имена и открывались двери, куда могли полезть за продолжением другие репортеры. А они полезут. Динамит был уже в первом абзаце.


Организатором похищения «джиша» Эндера был серийный убийца по имени Ахилл. Во время войны Лиги он был похищен из психиатрической больницы людьми, желающими использовать его темный гений для разработки российской военной стратегии. Он неоднократно убивал собственными руками, и сейчас десять талантливейших детей, спасших некогда мир, отданы на его милость. Что думали русские, вручая власть подобному психопату? Или кровавое прошлое Ахилла было скрыто даже от них?


Здесь, в первом абзаце, и была эта лазейка — одновременно с обвинением Локи великодушно открывал выход, который позволил бы русскому правительству и военным отречься от этой грязи.

На рассылку письма российским корреспондентам ушло двадцать минут. В каждом письме Питер предупреждал, что дает всего шесть часов до того, как отправит свою колонку издателю «Международных аспектов». Проверялыцики «МА» задержат материал еще часа на два, но найдут полное подтверждение всем фактам.

Питер несколько раз нажал кнопку «ОТПРАВИТЬ».

Потом сел подумать над данными, чтобы понять, как по ним вычисляется его корреспондент. Другой пациент психбольницы? Вряд ли — их всех посадили обратно. Служащий больницы? Из них никто не мог бы выяснить, кто прячется за псевдонимами Локи и Демосфена. Кто-то из полиции или секретной службы? Более вероятно — но в новостях мало приводилось имен следователей. Кроме того, как он тогда мог бы узнать, кто из них его зацепил? Нет, корреспондент обещал, что решение единственное. Что-то в этих данных должно сообщить Питеру, кто именно ему пишет и как с ним связаться. Все специалисты по исследованию почты только создадут риск разоблачения Питера без всякой гарантии, что хоть кто-нибудь из них выйдет на нужного человека.

Пока Питер изучал данные в поисках личности своего корреспондента, единственным событием было отсутствие ответа от всех российских друзей. Если бы в статье была неправда или если бы русские военные знали уже о прошлом Ахилла и хотели его скрыть, он бы уже получал поток писем сначала с уговорами не публиковать статью, потом с требованиями и, наконец, с угрозами. Так что отсутствие писем было тем подтверждением из России, которого Питеру не хватало.

В роли Демосфена он был русофобом. В роли Локи он был в разумной степени справедлив ко всем нациям. Но как Питер Виггин он завидовал русским с их чувством национальной идентичности, их сплоченности, когда они чувствовали, что страна в опасности. Если у американцев и были когда-то такие мощные связи, они исчезли куда раньше, чем Питер родился. Для русского быть русским — одна из самых доминантных сторон личности. Для американца быть американцем — это примерно как быть членом ротари-клуба: очень важно, если баллотируешься на высокий пост, и почти ничего не значит во всех остальных случаях. Вот почему Питер, планируя свое будущее, никогда не имел в виду Америку. Американцы заняты своим делом, но ни к чему не имеют настоящей страсти. Пусть Демосфен поднимает гнев и негодование, но они выливаются в злобствование, а не в целеустремленность. Питеру придется искать себе корни в другом месте. Плохо, что Россия для него недоступна. Вот нация с огромной волей к величию, всегда ведомая самым глупым руководством за всю историю человечества — если не считать, быть может, испанских королей. И Ахилл добрался туда первым.

Через шесть часов после передачи письма своим русским корреспондентам Питер еще раз нажал кнопку «ОТПРАВИТЬ». Как ожидалось, он получил ответ через три минуты:

Это точно?


Питер ответил:

Проверьте. Мои источники подтверждают.


И пошел спать.

И тут же проснулся, почти не успев заснуть. Отложив книгу и закрыв глаза, он через две минуты сообразил, что не туда смотрел. Его не сетевой следователь подловил. Это был кто-то, имеющий связь с высшим уровнем руководства МКФ, знающий, что Питер Виггин и есть и Локи, и Демосфен. Но это не Графф и не Чамраджнагар — эти не стали бы намекать на то, кто они такие. Кто-то другой, которому они, быть может, доверились.

Но никто из МКФ не был посвящен в информацию о бегстве Ахилла. Кроме той монахини, которая первым его нашла.

Питер перечитал письмо. Могла ли это написать та монахиня? Возможно, но зачем ей нужна была бы такая анонимность? И почему бы похищенные дети стали переправлять ей сообщение?

Разве что она привела кого-то из них в Боевую школу?

Питер вылез из кровати, подошел к столу и вызвал информацию обо всех похищенных детях. Каждый из них пришел в Боевую школу по результатам обычного тестирования. Никто из них не был найден монахиней, и ни один из них не имел никаких причин тайно ей писать.

Какие тут еще могут быть связи? Ахилл был сиротой на улицах Роттердама, когда сестра Карлотта определила у него военный талант, значит, семейных связей у него тоже быть не могло. Разве что он оказался вроде того греческого мальчика из джиша Эндера, который погиб месяца полтора назад от попадания ракеты. Он тоже считался сиротой, пока не нашлась его настоящая семья.

Сирота. Погиб от попадания ракеты. Как его звали? Юлиан Дельфийски. Прозвище Боб. Имя, которое он принял, когда был сиротой… где?

В Роттердаме. Как Ахилл.

Не надо было особо напрягать воображение. Сестра Карлотта подобрала и Боба, и Ахилла. Боб был одним из товарищей Эндера в последней битве. Только его не пытались похитить, а убили. Все считали, что так вышло из-за плотной защиты мальчика греческой армией, и похитители отказались от своих планов, решив хотя бы не дать противнику использовать такой ценный кадр. Но ведь не делалось даже попытки его похитить, потому что Ахилл уже знал его и, что важнее, Боб знал об Ахилле слишком много.

А если Боб вовсе и не погиб? Если он где-то скрывается, защищенный общим мнением о собственной смерти? Абсолютно правдоподобно, что похищенные дети попытались бы выбрать его для тайного письма, поскольку он единственный из их группы, кроме самого Эндера, который не сидит с ними в плену. И у кого еще был бы такой сильный мотив их выручить и проверенные умственные способности, необходимые для выработки стратегии вроде той, что изложил в письме его информатор?

Питер понимал, что строит карточный домик, этаж за этажом, но каждый интуитивный переход был правилен. Письмо написал Боб. Юлиан Дельфийски. И как же Питеру с ним связаться? Боб может быть где угодно, а связаться с ним способа нет, потому что любой, кто знает, что Боб жив, еще больше постарается делать вид, что Боб мертв, и ни за что не примет для него письма.

И снова решение должно быть очевидно по всем данным, и оно действительно очевидно. Сестра Карлотта.

У Питера был контакт в Ватикане — спарринг-партнер по войне идей, время от времени вспыхивающей между постоянными посетителями сетевых форумов по международным отношениям. В Риме уже было утро, хотя и очень-очень раннее. Но если кто-то в Италии и будет сидеть утром за своим компьютером, то это трудяга-монах, служащий министерства иностранных дел Ватикана.

И ответ действительно пришел через пятнадцать минут.


Местонахождение сестры Карлотты не разглашается. Сообщение можно передать. То, что вы пошлете через меня, я читать не буду. (Здесь нельзя работать, если не умеешь держать глаза закрытыми.)


Питер составил письмо Бобу и отправил его сестре Карлотте. Если кто-то и знает, как связаться со скрывающимся Юлианом Дельфийски, это монахиня, которая когда-то его нашла. Таково единственно возможное решение задачи, которую задал информатор.

В конце концов Питер пошел спать, зная, что все равно долго не проспит — он наверняка встанет и заглянет в сети, посмотреть реакцию на свою статью.

А что, если никто не обратит внимания? Если ничего не случится? И он скомпрометировал личность Локи без всякой выгоды?

Лежа в кровати и притворяясь перед самим собой, будто может уснуть, Питер слышал, как похрапывают родители в комнате на той стороне холла. Слышать их было и странно, и уютно. Странно, потому что человек, который волнуется, что нечто им написанное не вызовет международной реакции, живет в доме родителей — единственный оставшийся дома их ребенок. Уютно, потому что к этому звуку он привык с младенчества, как к гарантии, что они живы, что они рядом, и когда чудища выпрыгнут из-под кровати, родители услышат, как он зовет на помощь.

У чудищ за много лет изменились морды, и прятались они в углах комнат, очень далеких от комнаты Питера, но звук из комнаты родителей был свидетельством, что мир еще существует.

Питер знал (хотя и не понимал почему), что письмо, посланное Юлиану Дельфийски через сестру Карлотту и через ватиканского друга, положит конец этой долгой идиллии — играть в международные дела, пока мать стирает для него белье. Он наконец сам вступал в игру, не как сдержанный и серьезный комментатор Локи или горячий демагог Демосфен — электронные конструкции оба, — а как Питер Виггин, человек из плоти и крови, которого можно поймать, которому можно сделать больно, которого можно убить.

Если что-то и могло не дать ему заснуть, так это именно такая мысль. Но вместо этого Питер ощутил облегчение. Покой. Почти закончилось его долгое ожидание. Он заснул и не проснулся, пока мать не позвала завтракать.

Отец за завтраком читал газету.

— Па, что там пишут?

— Пишут, что этих детей похитили русские. И отдали под контроль известному убийце. Трудно поверить, но вроде бы про этого Ахилла все известно. Выкраден из психбольницы в Бельгии. Черт, в сумасшедшем мире живем. Это мог быть и Эндер.

Питер заметил, как окаменело лицо матери на миг при имени Эндера. Знаю, мама, знаю, Эндер — дитя твоего сердца, и тебе даже имя его слышать больно. Сердце у тебя болит и по любимой Валентине, которая покинула Землю и не вернется никогда, при твоей жизни по крайней мере, Но твой первенец все еще с тобой, талантливый и красивый сын Питер, которому предстоит подарить тебе талантливых и красивых внуков, а может быть, и еще что-нибудь сделать — например, мир установить на Земле, объединив ее под властью одного правительства. Может, это тебя хоть как-то утешит?

Вряд ли.

— А этого убийцу зовут Ахилл… как дальше?

— Фамилии нет. Как у поп-звезды.

Питер внутренне сжался — не от слов отца, а оттого, что чуть не исправил «Ахилл» на «Ашиль». Поскольку ни в одной газете наверняка не было французского произношения имени Ахилла, как бы он объяснил такую поправку?

— А Россия, конечно, отрицает? — спросил Питер. Отец снова пролистал газету.

— Здесь об этом ничего не сказано.

— Класс, — протянул Питер. — Это может значить, что это правда.

— Если бы это было правдой, — возразил отец, — они бы точно отрицали. Русские — они такие.

Будто отец все знал насчет того, «какие» эти русские.

Надо переезжать и жить отдельно, подумал Питер. Я уже в колледже. Я пытаюсь освободить десять пленников, томящихся за полмира от меня. Может, стоит потратить часть гонораров обозревателя на съем квартиры?

Может, даже стоит сделать это сейчас, так что, если Ахилл узнает, кто я, и пошлет ко мне убийц, моя семья не пострадает.

Но в момент, когда возникла эта мысль, появилась и еще одна, темная и очень глубоко скрытая: «Может, если я отсюда съеду, они взорвут дом, когда меня не будет, как было с Юлианом Дельфийски. Сочтут меня мертвым, и какое-то время я буду вне опасности».

Нет, я не желаю смерти отцу с матерью! Какой надо быть сволочью, чтобы так подумать? Я не хочу.

Но Питер прежде всего никогда не лгал сам себе — по крайней мере долго. Он не хочет смерти родителям, тем более гибели в нападении, предназначенном для него. Но он знал: если это случится, он предпочел бы не быть дома. Лучше, конечно, чтобы дома не было никого. Но… в первую очередь его самого.

Да-да. Именно это Валентина в нем и ненавидела. Питер почти забыл, но… Именно за это Эндер и был всеми любимым сыном. Да, конечно, он уничтожил целый вид инопланетян, не говоря уже о том пацане, убитом в туалете в Боевой школе. Но он не был эгоистом, как Питер.

— Питер, ты не ешь, — сказала мать.

— Извини, я сегодня должен получить результаты тестов — наверное, задумался.

— По какому предмету? — спросила мать.

— Всемирная история.

— А правда, странно думать, что когда в будущем напишут книги по истории, в них во всех будет имя твоего брата? — спросила мать.

— Ничего странного. Дополнительный бонус, который получает спаситель мира.

Но Питер, отделываясь шуткой, про себя обещал матери что-то гораздо более серьезное. «Еще при жизни, мама, ты увидишь, что если имя Эндера появится в одной-двух главах, то разговор об этом столетии или следующем будет вообще немыслим без моего имени почти на каждой странице».

— Пора бежать. Удачи тебе в твоих тестах.

— Я их уже сдавал, па. Сегодня я только узнаю оценки.

— Я это и имел в виду. Удачи в оценках.

— Спасибо, — ответил Питер.

И стал есть, пока мать провожала отца до дверей, чтобы поцеловать на прощание.

И у меня это тоже будет, подумал про себя Питер. Кто-нибудь будет провожать меня до дверей. Или кто-нибудь наденет мне повязку на глаза перед расстрелом. Это как дело обернется.

Глава 8

Хлебный фургон

Кому: Demosthenes % Tecumseh @ freeamerica. org

От: unready % cincinnatus @ anon. set

Тема: Спутниковые наблюдения


Наблюдения со спутников с момента гибели семьи Дельфийски: одновременное отбытие девяти транспортных средств из некоторой точки северной России, 64-я параллель. Фактический развоз? Отвлекающий маневр? Какова наша лучшая стратегия, друг мой? Уничтожать или выручать? Это дети или оружие массового поражения?

Трудно сказать. И зачем этот паразит Локи устроил отъезд Эндера? Сейчас бы этот мальчик нам пригодился. Насчет того, что машин было девять, а не десять: возможно, один из детей мертв или болен. Может быть, один перевербован. Может быть, двоих повезли в одной машине. Все это догадки. Я видел только сырые спутниковые данные, а не донесения в разведсети. Если у тебя есть другие источники, не поделишься ли информацией?

Кастер.


Петра знала, что одиночество — это средство, которое против нее используют. Не дать человеку вообще ни с кем разговаривать, и тогда, когда кто-то появится, он будет так рад, что выболтает все, поверит в любую ложь, примет злейшего врага как друга.

Жутко, что знаешь наперед шаги противника, а они все равно действуют. Как в спектакле, на который ее повели родители на второй неделе после возвращения с войны. На сцене четырехлетняя девочка спрашивала у мамы, почему папы до сих пор нет дома. Мать пытается объяснить ей, что отец погиб от бомбы азербайджанского террориста — второй бомбы, которая должна была убить тех, кто бросился спасать раненых от первого, меньшего взрыва. Отец погиб как герой, пытаясь спасти ребенка, застрявшего в развалинах, хотя полиция кричала ему, чтобы бежал прочь, может быть второй взрыв. В конце концов мать рассказывает дочери все.

Дочка топает ножкой и сердито кричит: «Он мой папа! А не папа того мальчика!» А мать говорит: «Папы и мамы того мальчика не было рядом, и твой папа сделал для него то, что хотел бы, чтобы сделал для тебя другой, если его не будет рядом». Тогда девочка разражается слезами и говорит: «А теперь он никогда ко мне не придет! И я не хочу никого другого! Я хочу, чтобы папа пришел!»

Петра смотрела спектакль, понимая, насколько он циничен. Возьми ребенка, сыграй на семейных привязанностях, намешай благородства и героизма, негодяев возьми среди древних врагов, и пусть ребенок говорит невинные глупости и плачет. Такое вполне может написать компьютер. И все равно действовало — Петра плакала как ребенок, и весь зал тоже.

Вот так же она знала, как должна подействовать на нее изоляция — а это все равно происходило. На что они там надеются, так, наверное, и получится. Потому что люди — просто машины, и Петра это знала, машины, которые делают что хочешь, надо только тянуть за нужные рычаги. И не важно, насколько сложным кажется человек: если его всего лишь отрезать от сети людей, которые придают ему личность, от общества, где он себя идентифицирует, останется просто набор рычагов. Не важно, насколько он будет сопротивляться или насколько ему известно, чего от него хотят. В конце концов, если достаточно выждать, на нем можно будет играть как на пианино, и каждая нота будет именно той, которой от него ждут.

То же самое и со мной, думала Петра.

День за днем в полном одиночестве. Работать на компьютере, получая задания от людей, не дававших ни намека на свою личность. Посылать письма ребятам из джиша Эндера, зная, что эти письма тоже проходят цензуру и все личные нотки вычеркиваются. Только данные, которые передаются туда-сюда. Без поисков в сети. Подавай запрос, и ответ получишь только через людей, которые тебя контролируют. И одна. Все время одна.

Петра пыталась побольше спать, но, очевидно, что-то подмешали в питье: она настолько взбодрилась, что совсем не могла спать. И она перестала играть в пассивное сопротивление. Просто жила, превратившись в машину, которой ее хотели сделать, притворяясь перед собой, что она только притворяется машиной, а на самом деле ни за что машиной не станет, и в то же время зная, что чем человек притворяется, тем и становится.

И вот настает день, когда открывается дверь и кто-то входит.

В л ад.

Тоже из армии Драконов. Моложе Петры, хороший парень, хотя Петра не очень близко его знала. Но была одна вещь, которая их объединяла, и очень серьезная: кроме Петры, из всего Эндерова джиша сломался только Влад, и его пришлось на день отстранить от боев. Все старались быть с ними помягче, но и Петра, и Влад знали: они слабаки. Они получили те же медали и благодарности, что и все прочие, и знали сами: их медали весят меньше, их благодарности — пустые слова, потому что они не смогли выдержать того, что выдержали другие. Конечно, Петра никогда с Владом об этом не говорила. Она только знала, что он знает то же самое, что знает она — он побывал в том же длинном темном туннеле. И вот он здесь.

— Привет, Петра!

— Привет, Влад. — Петра обрадовалась звуку собственного голоса. Он еще работал. И голосу Влада она тоже обрадовалась.

— Боюсь, я стал новым пыточным инструментом, который хотят на тебе испробовать.

Он сказал это с улыбкой — пытался сделать вид, будто это шутка. Поэтому Петра поняла, что здесь шуткой и не пахнет.

— Да? Вообще-то по евангельской традиции тебе полагается просто меня поцеловать, а пытать будут другие.

— На самом деле это не пытка. Это путь к выходу.

— Откуда?

— Из тюрьмы. Это не то, что ты думаешь, Петра. Гегемония разваливается, и будет война. Вопрос в том, чем она кончится — полным хаосом или тем, что одна страна будет править другими. И если так, то какая это должна быть страна?

— Сейчас попробую угадать… Парагвай?

— Близко. — Влад улыбнулся. — Я знаю, что мне это легче, чем тебе. Я из Беларуси, и мы в свое время страшно носились со своей независимостью, но в глубине души мы не возражаем, чтобы Россия стала страной, правящей миром. За пределами Беларуси мало кто разбирается, русские мы там или нет. Так что меня уговорить было не так уж трудно. Ты армянка, и твоя страна много лет страдала под гнетом России во времена коммунистов. Так-то оно так, Петра, но подумай сама: насколько ты армянка? И что для Армении будет по-настоящему благом? Это я все равно собирался тебе сказать — показать, насколько выиграет Армения от победы России. Кончай саботаж, помоги нам по-настоящему подготовиться к настоящей войне, и у Армении будет в новом порядке особое место. Это немало, Петра. Если ты не захочешь помогать — это ничего не изменит и не поможет ни тебе, ни Армении. Никто даже не узнает о твоем героизме.

— Звучит как угроза смерти.

— Звучит как угроза одиночества и забвения. Ты не родилась для забвения, Петра. Ты родилась блистать. Сейчас есть шанс снова стать героиней. Я знаю, ты искренне думаешь, что тебе все равно, но ты вспомни, признай — хорошо ведь было в джише Эндера?

— А теперь мы в джише этого-как-его-бишь. Уж он точно поделится с нами славой.

— А почему нет? Он все равно будет главным и не против, чтобы под его началом служили герои.

— Влад, он сделает так, что никто даже не узнает о том, что мы были, а когда мы перестанем быть ему нужны, он нас убьет. — Петра не собиралась говорить настолько откровенно, она знала, что все будет передано Ахиллу, а это гарантирует исполнение ее пророчества. Но вот — рычаг сработал. Она была так рада увидеть друга, пусть даже перешедшего на сторону врага, что не могла сдержать слов.

— Ну, Петра, что я могу тебе сказать? Я им говорил, ты крепкий орешек. Я тебе передал предложение — подумай. Спешки нет. У тебя хватит времени принять решение.

— Ты уходишь?

— Таковы правила. Ты отказываешься — я ухожу. Прости. — Он поднялся.

Петра смотрела ему вслед. Ей хотелось сказать что-нибудь смелое и умное. Хотелось найти обидную кличку для Влада, оскорбить его за то, что связал свой жребий с Ахиллом. Но Петра понимала, что все ею сказанное будет так или иначе обращено против нее. Покажет кукловоду еще один рычаг, за который можно тянуть. И без того она слишком много наговорила.

И Петра в молчании смотрела, как закрылась дверь, и лежала на кровати, пока не запищал компьютер, а тогда она подошла к столу, и на экране было новое задание, и она взялась за работу и решила задачу и снова заложила в решение мину, как обычно, и подумала: все идет нормально, я еще не сломалась.

Потом Петра снова легла и плакала, пока не заснула. Всего на несколько минут перед тем, как сон сморил ее, Петру захлестнуло чувство, что Влад — ее вернейший, лучший друг и она все для него сделает, только пусть он войдет вот сейчас в комнату.

Но чувство миновало, и пролетела последняя мысль: будь они такие умные, они бы знали, что я чувствую, и в этот самый момент Влад бы вошел, а я бы спрыгнула с кровати и обняла бы его за шею и сказала бы: да, Влад, я буду с тобой работать, спасибо, что пришел, Влад, спасибо.

А они свой шанс упустили.

Как сказал однажды Эндер: почти все победы в истории — это мгновенное использование глупых ошибок противника, а не собственные гениальные планы. Ахилл очень умен — но не совершенен. Он не всеведущ. И может и не победить. Может быть, я даже выйду отсюда живой.

Успокоившись наконец, Петра заснула.


Ее разбудили в темноте:

— Вставай!

Без приветствия. Не видно было, кто это. Слышались шаги снаружи. Сапоги. Солдаты?

Петра вспомнила разговор с Владом. Отказ от его предложения. Он говорил, что спешки нет, что у нее полно времени. Но вот ее выдергивают ночью из койки. Зачем?

Ни одна рука ее не коснулась. Петра оделась в темноте — ее не торопили. Если бы ее вели на пытку или на допрос, одеться бы не дали — постарались бы, чтобы она была как можно более не в своей тарелке.

Петра не хотела задавать вопросы, потому что это показалось бы слабостью. Да, но не задавать вопросы — это пассивность.

— И куда мы теперь?

Ответа не было. Это плохой признак. Или нет? О таких вещах Петра знала только по кассетам о войне, которые видела в Боевой школе, и нескольким шпионским фильмам, которые смотрела в Армении. Ни те, ни другие не казались ей правдоподобными, но вот сейчас она оказалась в реальной ситуации шпионского фильма, а информация о том, чего можно ждать, была только из этих глупых фильмов и кассет. Что же случилось с ее блестящими аналитическими способностями, из-за которых ее и взяли в Боевую школу? Очевидно, они действуют только тогда, когда думаешь, что играешь в военные школьные игры. В реальном мире страх отупляет до уровня сюжетов, сляпанных людьми, понятия не имеющими о том, как и что происходит на самом деле.

Но эти люди тоже смотрели те же идиотские фильмы и кассеты, так что откуда Петре знать, что они не строят свои действия и даже слова по тем моделям, которые видели в фильмах? Вряд ли кого-нибудь обучают, как иметь крутой и зловещий вид, когда поднимаешь девушку-подростка посреди ночи. Петра попыталась представить себе соответствующую инструкцию. «Если ее необходимо перевести в другое место, прикажите ей поторапливаться, а то она всех заставляет ждать. Если ее необходимо отвезти на допрос с пристрастием, делайте зловещие замечания на тему о том, что скоро она отдохнет как следует. Если ей следует ввести наркотик, скажите, что это совсем не больно, но при этом злобно хихикайте, чтобы она решила, что вы лжете. Если ее везут на казнь, не говорите ничего».

«Тоже мне, придумала! — одернула себя Петра. — Запугивать сама себя — это самое худшее. Нагнать на себя максимум паники».

— Писать хочу, — сказала Петра.

Снова нет ответа.

— Я это могу сделать здесь. Могу в штаны. Могу голой, Могу сделать в штаны или без штанов там, куда мы едем. Могу пускать струю по дороге. Могу написать на снегу свое имя. Девушке это трудно, требует хорошей спортивной подготовки, но я могу.

И опять нет ответа.

— А можете пустить меня в туалет.

— Ладно, — сказал кто-то.

— Что ладно?

— В туалет. — Человек пошел к двери.

Она за ним. Конечно же, за дверью стояли солдаты. Десять человек. Петра остановилась перед самым большим из них и посмотрела на него снизу вверх.

— Хорошо, что тебя сюда привели. Если бы тут были только вот эти остальные, я бы упиралась и дралась бы до смерти. Но раз ты здесь, у меня нет другого выхода, только подчиниться. Ты молодец, солдат!

Петра повернулась и пошла к туалету, гадая по дороге, действительно ли на лице солдата мелькнул намек на улыбку. Этого ведь в сценарии не было? Хотя погоди, герой должен быть остроумен и хладнокровен. Это в характере персонажа. Только теперь Петра поняла, что все остроумные реплики героев должны маскировать страх. Равнодушные герои не ведут себя храбро или свободно — они только стараются не нагружать себя излишне в последние минуты.

Петра вошла в туалет, и этот человек, конечно же, вошел вместе с ней. Но Петра училась в Боевой школе, и если бы она стеснялась мочиться при других, то давно уже умерла бы от острой уремии. Она спустила трусы, села на унитаз и начала. Этот тип оказался за дверью куда раньше, чем Петра готова была спустить воду.

В туалете было окно, были вентиляционные ходы. Но Петра понятия не имела, где она, и вряд ли ей здесь было куда бежать. Как это делается в кино? Ах да — какой-нибудь друг уже поместил оружие в потайном месте, герой его находит, собирает и стреляет прямо при выходе. Вот что было неправильно в этой ситуации — ни одного друга.

Петра спустила воду, оправила одежду, вымыла руки и вышла к своему дружелюбному эскорту.

Наружу вышли колонной. Там стояли два черных лимузина и четыре машины сопровождения. В каждом лимузине сидели девушки примерно того же роста и цвета волос, что и Петра. А Петру держали рядом со стенкой, не на виду, пока не подвели к задней двери хлебного фургона.

Она туда влезла, и ни один охранник за ней не последовал. В фургоне сидели двое мужчин, оба в штатском.

— Я вам что, хлеб?

— Мы понимаем, что юмор помогает тебе делать вид, будто ты контролируешь ситуацию, — сказал один из них.

— Как? Психиатр? Это хуже пытки. Неужто Женевскую конвенцию уже отменили?

Психиатр улыбнулся:

— Петра, ты отправляешься домой.

— К Богу? Или в Армению?

— Сейчас — ни туда, ни туда. Но ситуация остается… гибкой.

— Уж действительно гибкой, если я еду домой куда-то, где никогда не бывала.

— Не были урегулированы вопросы подчиненности. Ведомство, которое похитило тебя и остальных детей, действовало без ведома армии и избранного правительства…

— Или это они так говорят.

— Ты прекрасно понимаешь мое положение.

— Так кому же вы служите?

— России.

— А разве так не все говорят?

— Так не имеют права говорить те, кто отдал нашу внешнюю политику и военную доктрину в руки ребенка, человекоубийцы и маньяка.

— Все три обвинения равны по силе? — спросила Петра. — Потому что я тоже виновна в том, что я ребенок. И в человекоубийстве тоже — как многие считают.

— Уничтожение жукеров не есть человекоубийство.

— Все равно геноцид. Можете назвать его инсектицидом. Психиатр не понял. Очевидно, он недостаточно хорошо знал общий язык, чтобы понять игру слов, в которую так любили играть девятилетние дети в Боевой школе.

Фургон тронулся.

— Так куда же мы едем, если не домой?

— В убежище, где ты будешь вне досягаемости этого малолетнего чудовища до тех пор, пока не будет вскрыт весь заговор и не будут арестованы заговорщики.

— Или наоборот, — заметила Петра.

Психиатр снова не понял, но потом разобрался.

— Это тоже возможно. Но я — мелкая сошка. Кто догадается искать меня?

— Не такая уж мелкая, если вам подчиняются солдаты.

— Они подчиняются не мне, а другому лицу.

— И кто это?

— Если произойдет несчастный случай и ты попадешь в руки Ахилла и его спонсоров, ты не сможешь ответить на этот вопрос.

— К тому же до того, как меня захватят, вы все погибнете, и ваши имена не будут иметь значения. Я права?

Он посмотрел на нее изучающим взглядом.

— Не надо такого цинизма. Мы рискуем жизнью, спасая тебя.

— И моей жизнью тоже. Он медленно кивнул:

— Хочешь вернуться в свою тюрьму?

— Я только хочу, чтобы вы поняли: очередное похищение — это не то же самое, что освобождение. Вы уверены, что у вас хватит ума, а у ваших людей — верности, чтобы это осуществить. Но если вы ошибаетесь, меня могут убить. Так что да, вы действительно рискуете, но и я тоже — а меня никто не спрашивал.

— Я спрашиваю теперь.

— Выпустите меня из фургона прямо здесь, — предложила Петра. — Буду спасаться сама.

— Нет.

— Понимаю. Я по-прежнему в тюрьме.

— Ты под опекой и защитой.

— Я — признанный гений стратегии и тактики, — сказала Петра. — А вы нет. Так почему командуете вы, а не я?

На это у него ответа не было.

— Так я вам объясню почему. Потому что тут дело не в спасении детишек, похищенных малолетним чудовищем. Дело в том, чтобы избавить Россию от кучи осложнений. Для этого мало, чтобы я была вне опасности. Надо вернуть меня в Армению при благоприятных обстоятельствах, в нужный момент, чтобы с той фракции руководства России, которой служите вы, вина была снята.

— На нас нет вины.

— Я не говорю, что вы лжете, я только говорю, что это для вас важнее, чем спасти меня. Потому что, могу вас заверить, пока мы едем в этом фургоне, я на сто процентов уверена, что меня снова захватит Ахилл и его… как вы их назвали? Спонсоры.

— И почему ты в этом так уверена?

— А какая разница?

— Ты — гений, — сказал психиатр. — Наверное, ты видишь в нашем плане какой-то недосмотр?

— Он очевиден. Слишком много людей о нем знают. Ложные лимузины, солдаты, конвой. Вы точно знаете, что среди этих людей нет внедренных? Потому что если хоть кто-то из них известит спонсоров Ахилла, они уже точно узнают, в какой машине я сижу и куда она едет.

— Они не знают, куда она едет.

— Знают, если водитель — их человек.

— Водитель тоже не знает, куда мы едем.

— Он просто ездит по кругу?

— Он знает только точку первого рандеву. Петра покачала головой.

— Я знала, что вы дурак, потому что пошли в психотерапевты, а это вроде священника в религии, где Бог — это ты сам.

Психиатр побагровел. Это Петре понравилось. Он был дурак и не любил, когда ему это говорили, но ему определенно надо было это услышать, потому что он всю свою жизнь построил вокруг мысли, что он умный, а теперь он играл с настоящей боевой гранатой и думал, что ему хватит ума не погибнуть.

— Да, ты права, водитель знает первый пункт назначения, хотя и не знает, куда мы поедем оттуда. — Психиатр деланно пожал плечами. — Но тут ничего не поделаешь, кому-то надо довериться.

— И вы решили довериться этому водителю, потому что… Психиатр отвернулся.

Петра посмотрела на его спутника.

— А ты что такой разговорчивый?

— Я понимал, — произнес этот человек, запинаясь и подыскивая слова, — что ты был бесить учитель в твоя Боевая школа.

— Ага! — сообразила Петра. — Так ты и есть мозг команды? Человек не понял, но обиделся. Выражение «мозг команды» было ему не знакомо, но он понимал, что Петра хотела его оскорбить.

— Петра Арканян! — сказал психиатр. — Поскольку ты права и я недостаточно хорошо знаю водителя, скажи мне, что я должен был сделать. У тебя есть план получше?

— Конечно, — пожала плечами Петра. — Называете ему точку рандеву и тщательно объясняете маршрут,

— Я так и сделал.

— Это я знаю, — отмахнулась Петра. — В последнюю секунду, загружая меня в фургон, берете руль сами, а водителя пересаживаете в лимузин. А потом едете совсем в другое место. Или того лучше — сворачиваете в ближайший город и выпускаете меня на волю.

Психиатр снова отвернулся. Петра поразилась, как красноречив язык жестов. Никогда бы не подумала, что психиатры не умеют скрывать своих мыслей.

— Люди, которые вас похитили, — начал психиатр, — это ничтожное меньшинство, даже в той тайной организации, на которую они работают. Они не могут быть всюду.

Петра грустно покачала головой:

— Вы русский, вас учили русской истории, и вы всерьез думаете, что тайная служба не может быть повсюду и слышать все? Вы все свое детство только и делали, что смотрели американские фильмы?

Это уже было слишком. Психиатр принял самый авторитетный медицинский вид и выложил свой последний и решающий аргумент:

— А ты — ребенок, совершенно не обученный уважению к старшим. Пусть у тебя блестящие способности, но это не значит, что ты разбираешься в политическом положении, о котором ничего не знаешь.

— Ага, — удовлетворенно заметила Петра. — Аргумент типа: «ты ребенок и жизни не знаешь».

— Как правду ни назови, она правдой быть не перестанет.

— Вы наверняка разбираетесь в нюансах политических речей и маневров. Но это военная операция.

— Это операция политическая, — поправил ее психиатр. — Без стрельбы.

И снова Петру поразило его невежество.

— Стрельба начинается, когда успеха в военной операции не удается достигнуть маневром. Любая операция, направленная на лишение противника ценного имущества, является военной.

— Эта операция направлена на спасение неблагодарной девчонки, чтобы отправить ее к маме и папе.

— Хотите, чтобы я была благодарной? Откройте дверь.

— Дискуссия окончена, — объявил психиатр. — Можешь заткнуться.

— Так вы заканчиваете сеансы с пациентами?

— Я тебе не говорил, что я психиатр.

— Вы учились на психиатра, — сказала Петра. — И потом какое-то время работали, потому что нормальные люди не говорят как психиатры, пытаясь успокоить перепуганного ребенка. А то, что вы полезли в политику и сменили профессию, не значит, что вы вышли из числа тех твердолобых, что ходят в школу шарлатанов и думают, что они ученые.

Этот человек еле сдерживал ярость. Петра даже сладко задрожала от пробежавшего страха. Он сейчас даст ей пощечину? Вряд ли. Скорее он прибегнет к единственному своему неисчерпаемому ресурсу — профессиональной надменности.

— Профаны обычно смеются над науками, которых не понимают, — сказал психиатр,

— Именно это, — согласилась Петра, — я и хочу сказать. Там, где дело идет о военной операции, вы полный новичок. Профан. Дубина. А я — специалист. А вы слишком глупы, чтобы хоть сейчас меня послушать.

— Все идет гладко, — сказал психиатр. — А тебе будет очень неловко, когда будешь извиняться и благодарить меня, садясь на самолет в Армению.

Петра напряженно улыбнулась:

— Вы же даже не заглянули в кабину и не проверили, что водитель тот самый.

— Кто-нибудь заметил бы, если бы водителя подменили, — сказал психиатр, но Петра почувствовала, что наконец-то вызвала у него беспокойство.

— Ах, я забыла, мы доверяем товарищам по заговору, они увидят все и ничего не упустят — потому что они-то не психиатры!

— Я психолог! — не выдержал он.

— Ой-ой-ой! — сочувственно произнесла Петра. — Это, наверное, очень неприятно — признаться в собственной полуобразованности?

Психолог отвернулся. Как это психиатры в Наземной школе называли такое поведение? Уклонение? Или отрицание? Петра готова была уже спросить, но решила так оставить.

А еще говорят, что она невоздержанна на язык.

Но то, что она сказала, явно оказывало свое действие на этого человека, не давало покоя. И он через некоторое время встал, подошел к передней стенке и открыл дверь между фургоном и кабиной.

Выстрел прогремел в замкнутом пространстве оглушительно, и психиатр упал на спину. Горячий мозг и острые осколки кости расплескались по лицу и рукам Петры. Человек напротив полез за оружием, но получил две пули и свалился мертвым, не успев до него дотянуться.

Дверь открылась настежь, за ней стоял Ахилл с пистолетом в руке. Он что-то сказал.

— Я тебя не слышу, — ответила Петра. — Я даже собственного голоса не слышу.

Ахилл пожал плечами, заговорил громче, четче артикулируя слова. Петра не стала на него смотреть.

— Не собираюсь я тебя слушать, пока я вся перемазана кровью.

Ахилл отложил пистолет — так, чтобы она не дотянулась, — и снял рубашку. Он протянул рубашку Петре, но та не взяла, и тогда Ахилл стал вытирать ей лицо, пока Петра не выдернула рубашку у него из рук и не стала вытираться сама.

И звон в ушах тоже проходил.

— Удивительно, что ты их убил сразу, не воспользовавшись шансом объяснить, какой ты умный.

— А не надо было, — сказал Ахилл. — Ты им уже объяснила, какие они тупые.

— Так ты слушал?

— Ну конечно. Фургон был нашпигован жучками. И камерами.

— Их не было необходимости убивать.

— Этот тип полез за пистолетом.

— Только после того, как ты убил его друга.

— Да ладно, брось, — сказал Ахилл. — Я думал, что метод Эндера полностью состоял в упреждающем применении решающей силы. Я сделал лишь то, чему научился от вашего героя.

— Мне странно, что ты в этом эпизоде участвовал сам.

— Что значит — «в этом эпизоде»?

— Я думала, ты прервал и остальные спасательные операции.

— Ты забываешь, — сказал Ахилл, — что у меня были месяцы, чтобы вас оценить. Зачем мне остальные, если я выбрал себе лучшего?

— Заигрываешь? — произнесла Петра, вложив в это слово все доступное ей презрение. Обычно это вполне осаживало мальчишку, ставшего слишком самоуверенным. Но Ахилл только засмеялся:

— Нет, не заигрываю.

— А, я забыла, — сказала Петра. — Ты же сперва стреляешь, а потом уже и заигрывать не надо.

Это, кажется, попало в цель. Ахилл на миг пресекся, дыхание его стало чуть быстрее. До Петры дошло, что язык когда-нибудь доведет ее до гибели. Ей не приходилось видеть убитых, разве что в кино и на видео. То, что она считает себя главным героем той ленты, куда сейчас попала, совершенно не гарантирует ей выживания. По всему судя, Ахилл собирается убить и ее тоже.

А если нет? Если он действительно имеет в виду, что из всей команды оставил только ее? Как это огорчит Влада!

— А почему ты выбрал именно меня? — спросила она, меняя тему.

— Я же сказал. Ты лучше других.

— Чушь собачья. Упражнения, которые я для тебя делала, были не лучше, чем у всех.

— А, эти планы битв! Они были нужны, чтобы давать вам работу, пока шли настоящие тесты. Или, точнее, чтобы вы думали, что даете работу нам.

— А какой был настоящий тест, если, как ты говоришь, я справилась с ним лучше других?

— Картиночка с драконом, — ответил Ахилл.

Петра почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Ахилл это заметил.

— Да ты не бойся, — сказал он, — тебя не накажут. Это и был тест: посмотреть, кто из вас сумеет передать весть на волю.

— И я выиграла приз — остаться с тобой? — Петра вложила в эти слова все отвращение, которое смогла собрать.

— Ты выиграла приз, — сказал Ахилл, — остаться в живых.

У Петры кольнуло сердце.

— Даже ты не стал бы убивать всех остальных без всякой причины.

— Если они убиты, значит, причина есть. Если есть причина, они будут убиты. Мы подозревали, что твой дракон имеет какое-то значение для кого-то. Но не могли найти в нем шифра.

— А в нем не было шифра, — ответила Петра.

— Был, был. Ты смогла зашифровать письмо так, что кто-то сумел догадаться и расшифровать. Я это знаю, поскольку вдруг появившиеся в сети статьи, с которых начался этот кризис, содержали более или менее верные сведения. Значит, одно из сообщений, которые вы пытались передать на волю, проскочило. И тогда мы вернулись ко всем посланным вами письмам и единственное, что смогли найти, — дракончик в твоей подписи.

— Если ты можешь найти в нем письмо, — сказала Петра, — то ты куда умнее меня.

— Напротив, — возразил Ахилл. — Это ты умнее, по крайней мере в стратегии и тактике: как избегать противника, поддерживая тесную связь с союзниками. Ну, не совсем тесную, потому что для публикации переданной информации им понадобилось очень много времени.

— Ты не на ту лошадь ставишь, — сказала Петра. — Это не было письмо, и потому все, что появилось в сети, должно было прийти от кого-то другого.

Ахилл только засмеялся:

— Держишься за свою ложь до конца?

— Хочешь правду? Если мы и дальше поедем в этом фургоне с трупами, меня стошнит.

Ахилл улыбнулся:

— Блюй на здоровье.

— Значит, твоя патология требует тесного общения с трупами, — задумчиво произнесла Петра. — Ты поосторожнее — сам знаешь, к чему это может привести. Начинаешь с ними общаться, а потом приводишь домой показать мамочке… ох, прости, я же забыла, что ты сирота.

— Ну так я показываю их тебе.

— А почему ты так долго ждал, чтобы их застрелить?

— Хотел действовать наверняка. Чтобы застрелить первого, когда он появится в дверях и его тело прикроет меня от огня его напарника. И к тому же мне очень приятно было слышать, как ты их развела. Ну, спорила с ними, как ты умеешь. Похоже, ты любишь этих мозгогрызов не больше, чем я, хотя тебя никогда не сажали в психушку. Несколько раз я чуть не зааплодировал твоим эпитетам, но боялся, что услышат.

— А кто ведет фургон? — спросила Петра.

— Я не веду, — ответил Ахилл. — А ты?

— Сколько ты будешь держать меня в плену?

— Сколько надо будет.

— Надо будет для чего?

— Чтобы завоевать мир вдвоем, ты и я. Правда, романтично? То есть будет романтично, когда закончим.

— Не будет романтично, — сказала Петра. — Я тебе даже от перхоти избавиться помогать не стану, не то что мир завоевывать.

— Станешь, — улыбнулся Ахилл. — Я буду убивать всех ребят джиша Эндера одного за другим, пека не согласишься.

— Они не у тебя, — возразила Петра. — И ты не знаешь, где они. Тебе до них не добраться.

Ахилл улыбнулся деланно-невинно:

— Что, не надо обманывать гениальную девочку? А я не обманываю. Понимаешь, они где-то обязательно выплывут, а тогда они погибнут. Я не забываю.

— Тоже способ завоевать мир, — сказала Петра. — Перебей всех по одному, пока не останешься один.

— Первой твоей работой, — сказал Ахилл, — будет расшифровать письмо, что ты отправила.

— Какое письмо?

Ахилл подобрал пистолет и направил на нее.

— Убей меня, и будешь всю жизнь гадать, действительно ли я посылала письмо.

— Зато я хотя бы не буду слышать твой наглый голос, лгущий мне в лицо. Это почти утешение.

— Ты, кажется, забыл, что я в эту экспедицию не вызывалась добровольцем. Не хочешь слушать — отпусти меня.

— Как ты в себе уверена, — сказал Ахилл. — Но я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь.

— И что же ты знаешь обо мне?

— Я знаю, что в конце концов ты уступишь и начнешь мне помогать.

— А я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.

— В самом деле?

— Я знаю, что в конце концов ты меня убьешь. Потому что ты всегда так делаешь. Так что давай пропустим всю эту скукотищу посередине и закончим прямо сейчас. Сократим ожидание.

— Нет, — покачал головой Ахилл. — Лучше, когда все происходит неожиданно. По крайней мере так всегда делает Бог.

— И почему я вообще с тобой разговариваю?

— Тебе так не хватает людей после одиночной камеры, что ты рада говорить с любым человеком. Даже со мной.

Петре было неприятно, что он, быть может, прав.

— С любым человеком… тебя кто-то обманул, сказав, что ты человек.

— Ну ты и злая! — рассмеялся Ахилл. — Смотри, у меня кровь идет.

— Кровь на твоих руках — это да.

— А у тебя на всем лице. Брось дуться.

— Знаешь, я начинаю думать, что нет ничего приятнее одиночного заключения.

— Петра, ты лучше всех прочих, — сказал Ахилл. — Кроме одного.

— Боба.

— Эндера, — ответил Ахилл. — А Боб — чушь. Боба больше нет.

Петра не ответила. Ахилл всмотрелся ей в лицо:

— Неужто нет язвительных комментариев?

— Боб мертвый, а ты живой, — сказала Петра. — Это несправедливо.

Фургон замедлил ход и остановился.

— Ну вот, — произнес Ахилл. — За приятной беседой время летит незаметно.

Летит. Петра услышала над головой самолет. Взлетает или садится?

— Куда мы летим? — спросила она.

— А кто сказал, что мы куда-нибудь летим?

— Мы летим из страны. — Петра тут же высказывала мысли, приходящие в голову. — Ты понял, что теряешь в России свое уютное рабочее место, и смываешься без шума.

— Ты прекрасный профессионал. Ты продолжаешь устанавливать новые стандарты ума.

— А ты продолжаешь устанавливать новые стандарты провала.

Ахилл запнулся, но продолжал, будто Петра ничего и не говорила:

— Они поставят воевать со мной других детей. Ты их знаешь. Знаешь их слабости. Кто бы ни был моим противником, ты будешь моим советником.

— Нет.

— Мы на одной стороне. Я хороший на самом деле, и ты меня полюбишь.

— Конечно, — сказала Петра. — Что ж тут не любить?

— А письмо, — вдруг вспомнил Ахилл, — ты же его Бобу написала?

— Какое письмо?

— Вот почему ты и не веришь, что он мертв.

— Верю, — сказала Петра. Но она знала, что предыдущая заминка ее выдала.

— Или думаешь: если он получил твое письмо до того, как я его убил, почему так много времени прошло после его смерти, пока все это попало в новости сети? А ответ очевиден, Пет. Догадался кто-то другой. Кто-то другой расшифровал письмо, и это меня по-настоящему злит. Так что не говори мне, что там написано, я сам расшифрую. Это не должно быть так уж трудно.

— Наоборот, легче легкого. В конце концов у меня же хватило глупости попасть к тебе в плен. Даже хватило глупости никому письма не посылать.

— Я надеюсь, когда я его расшифрую, там не будет обо мне ничего неуважительного. Иначе я тебя до полусмерти изобью.

— Ты прав, — сказала Петра. — Ты действительно неотразим.

Через пятнадцать минут они летели в небольшом самолете, держащем курс на юго-восток. Это была шикарная машина — для своих размеров, и Петра подумала, принадлежит этот самолет какой-то из тайных служб или королю преступного мира. А может быть, и то и другое.

Она хотела изучить Ахилла, рассмотреть его лицо, понять мимику. Но не хотела, чтобы он заметил ее интерес. Поэтому она стала смотреть в окно, думая, не поступает ли при этом как покойный психиатр — смотрит в сторону, чтобы не глядеть в глаза горькой правде.

Когда звоночек сообщил, что можно расстегнуть ремни, Петра встала и пошла в туалет. Там было тесновато, но по сравнению с коммерческими самолетами очень даже удобно. И были матерчатые полотенца и настоящее мыло.

Петра тщательно стерла мокрым полотенцем кровь и ошметки мяса с одежды. От грязной одежды было никуда не деться, но можно было хотя бы убрать видимую грязь. Когда Петра кончила вытираться, полотенце стало уже настолько мерзким, что она его бросила и взяла для лица и рук новое. Она скреблась изо всех сил, пока кожа не стала гореть, но соскребла все. И даже намылила волосы и вымыла их над крошечным умывальником — самое трудное было полоскать их, поливая по одной чашке за раз.

Все это время Петру не отпускала мысль, что последние минуты своей жизни психиатр слушал ее слова, насколько он глуп и насколько бесполезна работа всей его жизни. Пусть она была права, как доказала его смерть, но факт оставался фактом: каковы бы ни были его мотивы, он пытался спасти ее из рук Ахилла. Ради этого он отдал жизнь, как бы по-дурацки ни было спланировано все предприятие. Все остальные спасательные операции прошли гладко, хотя были наверняка спланированы так же плохо. Очень многое зависело от случайности, и каждый в чем-то был глуп. Петра была глупа в том, что говорила людям, имеющим над ней власть. Злила их. И продолжала это делать, понимая, что это глупо. А если делаешь глупость и знаешь, что это глупость, то тогда ты еще глупее.

Как он ее назвал? Неблагодарной девчонкой.

И очень точно определил.

Как она ни переживала его смерть, как ни ужаснуло ее то, что она видела, как ни страшно было оказаться снова под властью Ахилла, как ни одиноко ей было последние недели, Петра все равно не могла найти способ заплакать. Потому что глубже всех этих чувств лежало нечто более сильное. Ум продолжал искать способы дать кому-нибудь знать, где она. Однажды она это сделала и сможет сделать это еще раз, так или нет? Пусть ей плохо, пусть она самая презренная из людей, пусть она попала в самые тяжелые детские переживания, но она не собирается подчиняться Ахиллу ни на миг больше, чем будет вынуждена.

Самолет внезапно вильнул, и Петру бросило на унитаз. Она упала на стенку — дальше было некуда, но не могла подняться, потому что самолет ушел в крутое пике, и несколько минут Петра хватала ртом воздух — уже не богатый кислородом воздух салона, а холодный разреженный наружный воздух, от которого закружилась голова.

Корпус пробит. Нас сбили.

И вопреки неукротимой воле к жизни мелькнула мысль: хорошо для всех. Пусть погибнет Ахилл, и кто бы ни был еще в этом самолете, для человечества это будет великий день.

Она открыла дверь и вышла в салон.

Боковая дверь была приоткрыта. А в двух метрах от нее стоял Ахилл, и ветер трепал его волосы и одежду. Он позировал, будто понимал, как красиво смотрится на самом краю смерти.

Петра направилась к нему, держась подальше от двери, но поглядывая наружу, чтобы понять, на какой высоте они летят. Не слишком высоко по сравнению с крейсерской высотой, но выше любого дома, моста или плотины. Упасть из самолета — смерть.

Если бы подобраться сзади и толкнуть…

Увидев Петру, Ахилл широко улыбнулся.

— Что случилось? — заорала она, перекрикивая шум ветра.

— Я подумал, — крикнул он в ответ, — что сделал ошибку, взяв тебя с собой.

Он открыл дверь нарочно. Для нее.

Петра не успела шагнуть назад, как он выбросил руку и схватил ее за запястье.

Его глаза горели огнем. Не огнем безумия, а… да, восторга. Как будто Петра показалась ему вдруг удивительно красивой. Но дело было, конечно, не в ней. Это власть над ней приводила его в такой восторг. Это себя он любил с такой силой.

Петра не стала вырываться. Вместо этого она вывернула руку и тоже вцепилась в Ахилла.

— Давай, прыгаем вместе! — крикнула она. — Ничего более романтического не придумать.

Он придвинулся к ней.

— А как же история, которую мы с тобой вдвоем собирались творить? — Ахилл засмеялся. — А, понял! Ты подумала, что я хочу тебя выбросить из самолета. Нет, Пет, я хочу тебя подержать, пока ты будешь закрывать дверь — как якорь. Нам же не надо, чтобы тебя засосало наружу?

— У меня другое предложение. Я буду якорем, а ты закроешь дверь.

— Якорем должен быть более сильный и тяжелый из двух. А это я.

— Тогда пусть себе будет открытой, — предложила Петра.

— До самого Кабула мы с открытой дверью не долетим, Что он имел в виду, сообщая Петре место назначения?

Что он ей доверяет? Или что не важно, что она будет знать, потому что все равно ей помирать?

Но тут Петре в голову пришла очень простая мысль; если он хочет ее убить, он это сделает. Так чего беспокоиться? Если он хочет убить ее, выбросив из самолета, чем это хуже пули в лоб? Смерть есть смерть. А если он не собирается ее убивать, то дверь надо закрыть, и Ахилл в качестве якоря сгодится за неимением лучшего.

— А никто из экипажа этого сделать не сможет? — спросила Петра.

— Там только пилот. Ты сможешь посадить самолет? Петра покачала головой.

— Значит, он остается в кабине, а мы закрываем дверь.

— Не хочу подкалывать, — сказала Петра, — но трудно было придумать что-нибудь глупее, чем открывать дверь.

Он только улыбнулся во весь рот.

Крепко держась за его руку, Петра вдоль стены пробралась к двери. Она была только приоткрыта — скользящая на пазах дверь. Так что Петре не пришлось тянуться слишком далеко из самолета. И все же в руку вцепился холодный ветер, и очень трудно было схватиться за ручку двери и притянуть дверь на место, И даже когда Петра притянула ее, у нее просто не хватало сил преодолеть сопротивление воздуха и захлопнуть дверь.

Ахилл это увидел, и поскольку дверь уже была закрыта настолько, что выпасть человек не мог и воздухом его тоже не могло засосать наружу, он отпустил руку Петры и переборку и взялся за ручку двери.

Если толкнуть, а не тянуть, подумала Петра, ветер мне поможет и мы можем оба выпасть.

Сделай, говорила она себе, Сделай. Убей его. Даже если ты при этом погибнешь, дело того стоит. Это же Гитлер, Сталин, Чингиз и Аттила в одном лице.

Но могло и не получиться. Его может не выбросить наружу, и она погибнет одна, бессмысленно. Нет, надо будет потом найти способ его уничтожить, и способ верный.

Но в глубине души Петра понимала, что просто не готова умереть. Не важно, насколько это было бы благом для человечества, не важно, насколько заслужил смерти Ахилл, она не будет его палачом — сейчас не будет, не будет, если для этого надо отдать жизнь. Если она себялюбивый трус, так тому и быть.

Они тянули изо всех сил, и наконец дверь с сосущим звуком миновала порог сопротивления ветра и защелкнулась. Ахилл повернул задрайку.

— С тобой летать — всегда приключения, — сказала Петра.

— Кричать больше не надо. Я тебя отлично слышу.

— Почему бы тебе не бегать с быками в Памплоне, как любому, кто стремится к самоуничтожению?

Он не отреагировал на колкость.

— Наверное, я тебя недооценил. — Эти слова прозвучали с некоторым удивлением.

— Ты хочешь сказать, что в тебе еще сохранилось что-то человеческое? Что тебе бывает действительно нужен кто-то другой?

И снова он оставил ее слова без внимания.

— Ты лучше выглядишь без крови на лице.

— Все равно до твоей красоты мне далеко.

— У меня знаешь какое правило насчет пистолетов? Когда начинается стрельба, постарайся стоять за спиной стрелка. Там меньше грязи.

— Если только от тебя не отстреливаются. Ахилл рассмеялся;

— Петра, я никогда не стреляю, если жертва может отстреливаться.

— И ты так хорошо воспитан, что всегда открываешь дверь для дамы.

Он перестал улыбаться.

— Иногда бывают такие импульсы, — сказал он. — Но они не непреодолимы.

— Жаль. А то мог бы косить на невменяемость. Глаза Ахилла блеснули, но он вернулся в свое кресло. Петра выругала сама себя. Так его поддразнивать — чем это отличается от прыжка из самолета?

И опять-таки: может быть, то, что она говорит с ним без подобострастия, и заставляет его ее ценить.

«Дура ты, — сказала себе Петра. — Тебе этого парня не понять — ты недостаточно безумна. Не пытайся понять, почему он делает то или иное, или понять его чувства к кому-то или чему-то. Изучай его, чтобы выяснить, как он составляет планы, это ведь он наверняка будет делать, и тогда ты когда-нибудь сможешь нанести ему поражение. Но никогда не пытайся его понять. Если ты сама себя не понимаешь, как ты можешь надеяться понять такой искаженный ум?»

В Кабуле посадки не было. Самолет сел в Ташкенте, заправился и полетел через Гималаи в Нью-Дели.

Значит, он солгал насчет конечного пункта. Все-таки он ей не верил. Но пока он воздерживается от ее убийства, с некоторым недоверием можно смириться.

Глава 9

Разговоры с умершими

Кому: Carlotta % agape @ vatican. net / orders / sisters / ind

От: Locke % espinoza @ polnet. gov

Тема: Ответ для Вашего мертвого друга


Если Вы знаете, кто я такой, и имеете контакт с некоторым человеком, которого считают мертвым, прошу Вас информировать этого человека, что я приложу все усилия, чтобы оправдать его ожидания. Я думаю, что наше дальнейшее сотрудничество возможно, но не через посредников. Если Вам непонятно, о чем я говорю, то прошу Вас меня об этом проинформировать, чтобы я мог снова начать поиски.


Придя домой, Боб увидел, что сестра Карлотта собирает вещи.

— Переезжаем? — спросил он.

Они заранее договорились, что решение о переезде может принять любой из них, не обосновывая. Это был единственный способ действовать по неосознанным ощущениям, что кто-то к ним приближается. Им не хотелось провести последние мгновения жизни в диалоге вроде: «Я чувствовал(а), что надо было переезжать еще три дня назад!» — «Почему же ты не сказал(а)?» — «Потому что причины не было».

— У нас два часа до самолета.

— Погоди минуту, — напомнил Боб. — Ты решаешь, что надо ехать, а я тогда решаю куда. Такова была договоренность. Она протянула ему распечатанное письмо. От Локи.

— Гринсборо, Северная Каролина в США, — сказала она.

— Может, я не все понял, — сказал Боб, — но я не вижу здесь приглашения.

— Он не хочет посредников, — ответила Карлотта. — А мы не можем исключить возможность, что его почта прослеживается.

Боб взял спички и сжег письмо в раковине, смял пепел и смыл его.

— А что от Петры?

— Пока ни слова. Семь человек из джиша Эндера освобождены. Русские говорят, что место, где держат Петру, еще не обнаружено.

— Чушь собачья.

— Пусть так, но что мы можем сделать, если они нам не говорят? Боб, я боюсь, что Петры нет в живых. Ты должен понять, что это самая вероятная причина их запирательства.

Боб это знал, но не верил.

— Ты не знаешь Петру, — сказал он.

— Ты не знаешь Россию, — ответила Карлотта.

— Во всех странах приличных людей большинство.

— Ахилл смещает это равновесие всюду, где появляется. Боб кивнул:

— На рациональном уровне я с тобой согласен. А на иррациональном верю, что когда-нибудь с ней увижусь.

— Не знай я тебя слишком хорошо, я бы могла принять это за признак веры в воскресение.

Боб поднял чемодан.

— Я стал больше или он меньше?

— Чемодан того же размера.

— Значит, я расту?

— Конечно, растешь. Посмотри на свои штаны.

— Пока я в них влезаю.

— На лодыжки посмотри.

— А!

Щиколотки были видны больше, чем когда покупали штаны.

Боб никогда не видел, как растет ребенок, но его беспокоило, что за недели в Араракуаре он стал выше на пять сантиметров. Если это переходный возраст, то где другие признаки, которые должны прийти вместе с ростом?

— Новую одежду купим в Гринсборо, — сказала сестра Карлотта.

— Это там, где вырос Эндер.

— И там, где он впервые убил.

— Ты никак не можешь об этом забыть?

— Когда Ахилл был в твоей власти, ты не стал его убивать.

Бобу не понравилось такое сравнение с Эндером. Сравнение не в его пользу.

— Сестра Карлотта, сейчас нам было бы куда проще жить, если бы я тогда его убил.

— Ты проявил милосердие. Ты подставил другую щеку. Дал ему шанс исправить свою жизнь.

— Я добился того, чтобы его отправили в сумасшедший дом.

— И ты продолжаешь считать, что это была слабость?

— Да, — ответил Боб. — Я предпочитаю правду лжи.

— Ага, — заметила Карлотта. — Добавлю еще одно достоинство к твоему списку.

Боб не смог сдержать смеха.

— Я рад, что ты меня любишь.

— Ты боишься встречи с ним?

— С кем?

— С братом Эндера.

— Это не страх.

— А что же?

— Скепсис.

— Он в этом письме проявил скромность, — сказала сестра Карлотта. — Он не был уверен, что все правильно просчитал.

— Да, это мысль. Гегемон-скромняга.

— Он еще не Гегемон.

— Он освободил семь ребят из джиша Эндера одной статейкой. У него есть влияние. Есть честолюбие. А теперь он еще и скромности научился — нет, это для меня слишком.

— Смейся, если хочешь, а пока что пошли искать такси. На последнюю минуту не оставалось никаких дел. Они платили за все наличными и никому ничего не были должны. Можно было идти.

Карлотта и Боб жили на деньги, снятые со счетов, созданных для них Граффом. В счете, которым пользовался Боб сейчас, нельзя было проследить никакой связи с Юлианом Дельфийски. На этот счет шло его военное жалованье, включая боевые и пенсионные. МКФ создал для всех ребят из джиша Эндера очень большие трастовые фонды, которые станут доступны к совершеннолетию. Накопленные зарплаты и премии должны были дать ребятам возможность прожить детство. Графф заверил Боба, что у него не кончатся деньги, пока он скрывается.

Деньги сестры Карлотты шли из Ватикана. Там был человек, знающий, чем она занимается. У Карлотты тоже было достаточно денег на текущие нужды. Ни у кого из двоих не было склонности воспользоваться этой ситуацией. Они тратили мало — сестра Карлотта, потому что больше ей не было надо, Боб, потому что понимал, что любая пышность или излишества привлекут внимание людей и запомнятся, образуя след. Он всегда казался ребенком, который выполняет бабушкины поручения, а не героем-недомерком, тратящим свои наградные.

Паспорта тоже не создавали проблем. Опять-таки Графф смог потянуть за нужные ниточки. Учитывая их внешний вид — оба средиземноморского типа, — паспорта им выдали каталонские. Карлотта хорошо знала Барселону, и каталонский был языком ее детства. Сейчас она еле говорила на нем, но это было не важно — мало кто вообще его помнил. И никто не удивлялся, что ее внук этого языка не знает совсем. И вообще, много ли каталонцев можно встретить в дороге? Кто попытается проверить? Если кто-то станет слишком любопытным, они просто переедут в другой город, даже в другую страну.

Самолет приземлился сперва в Майами, потом в Атланте, потом в Гринсборо. Боб и Карлотта устали и всю ночь проспали в отеле аэропорта. На следующий день они вошли в сеть и распечатали расписание автобусных маршрутов округа. Система была современной, крытой и электрифицированной, но карта показалась Бобу бессмысленной.

— Почему вот здесь автобусы не ездят? — спросил он.

— Здесь живут богатые, — объяснила ему Карлотта.

— Их заставляют жить всех в одном месте?

— Так им безопаснее, — сказала Карлотта. — А еще больше шансов, что дети будут вступать в брак с детьми из других богатых семей.

— Но почему им не нужны автобусы?

— Они ездят в индивидуальных машинах. Могут себе позволить платить налоги на транспорт. Это дает им свободу самим планировать свое время. А заодно показывает всем, какие они богатые.

— Все равно глупо. Смотри, как далеко приходится автобусам объезжать.

— Эти богатые не хотят забирать свои улицы под крыши ради системы транспорта.

— Ну и что из того? — не понял Боб. — Мало ли кто чего не хочет?

Сестра Карлотта засмеялась:

— Боб, разве у военных мало глупостей?

— В конечном счете человек, выигрывающий битвы, получает право принимать решения.

— Ну а эти богатые люди выиграли экономические битвы. Или их деды выиграли. Так что почти всегда получается так, как они хотят.

— Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю.

— Ты прожил половину своей жизни в трубе в космосе, а до того жил на улицах Роттердама.

— Я жил с семьей в Греции, жил в Араракуаре. Должен был уже начать разбираться.

— То была Греция и Бразилия. А это — Америка.

— Значит, деньги правят в Америке, а там — нет?

— Не так, Боб. Деньги правят почти повсюду. Но в разных культурах это проявляется по-разному. В Араракуаре, например, сделано так, что трамвайные линии проходят к богатым районам. Зачем? Чтобы слуги могли ездить на работу. В Америке больше боятся воров, и потому признак богатства — сделать так, чтобы добраться в такие районы можно было только на личной машине или пешком.

— Иногда я скучаю по Боевой школе.

— Это потому, что там ты был одним из богатейших — в той валюте, которая там котировалась.

Боб задумался. Как только ребята увидели, что он, слабый и сопливый, может обогнать их по любому предмету, это дало ему какую-то власть. Каждый знал, кто он такой. Даже те, кто над ним насмехался, выказывали ему какое-то ворчливое уважение. Но…

— Там не всегда бывало по-моему.

— Графф мне рассказывал о твоих ужасных выходках. Ты лазил по вентиляционным каналам и подслушивал. Взламывал компьютерные системы.

— Но меня поймали.

— Не так быстро, как им бы хотелось. А разве тебя наказали? Нет. Почему? Потому что ты был богатым.

— Талант и деньги — вещи разные, — не сдавался Боб.

— Это потому, что деньги ты можешь унаследовать от предка, который их заработал. И ценность денег признают все, но только избранная группа понимает ценность таланта.

— Так где же живут Виггины?

У сестры Карлотты были адреса всех семей с этой фамилией. Их было немного — большинство писало свою фамилию как Виггинз.

— Но это вряд ли нам поможет, — сказала Карлотта. — Домой к нему ходить не надо.

— А почему?

— Потому что мы не знаем, в курсе ли его родители, чем он занимается. Графф считает, что наверняка нет. Если придут двое иностранцев, они могут заинтересоваться, чем занимается в сетях их сын.

— А тогда где?

— Он мог бы быть школьником, но, учитывая его ум, я почти ручаюсь, что он — студент колледжа. — Сестра Карлотта, продолжая разговаривать, запрашивала информацию. — Колледжи, колледжи, колледжи… их в этом городе полно. Начнем с самого большого, где ему удобнее всего затеряться.

— В каком смысле? Никто же не знает, кто он такой.

— Питер же не хочет, чтобы кто-нибудь заметил, что он совсем не тратит времени на учебу. Он должен выглядеть как нормальный парень своего возраста. Он должен проводить время с друзьями, или с девушками, или с друзьями в поисках девушек. Или с друзьями, которые пытаются отвлечься от того факта, что девушек найти не могут.

— Ты что-то слишком много знаешь об этом для монахини.

— Я не родилась монахиней.

— Да, но ты родилась девочкой.

— Никто лучше не знает повадок мальчишек-подростков, чем девчонки-подростки.

— И что тебя заставляет думать, что он этого не делает?

— Быть Локи и Демосфеном — это работа на полный день.

— Так почему ты думаешь, что он вообще учится в колледже?

— Родители бы забеспокоились, если бы он сидел целые дни дома, отправляя и получая письма.

Насчет родителей Боб ничего сказать не мог. Своих он узнал только после конца войны, и они ни разу не делали ему замечаний по какому-либо серьезному поводу. А может быть, они не чувствовали, что он по-настоящему их сын. Они и Николая не слишком воспитывали, но… но все же больше, чем Боба. Просто слишком недолго был у них новый сын Юлиан, чтобы чувствовать себя с ним так же по-родительски, как с Николаем.

— Интересно, что делают сейчас мои родители.

— Если бы что-то случилось, мы бы знали, — сказала Карлотта.

— Это я знаю. Но это не значит, что я не могу об этом думать.

Карлотта не ответила, только продолжала работать, вытаскивая на экран новые и новые страницы.

— Вот он, — сказала она. — Студент-экстерн, адреса нет — только электронная почта и почтовый ящик кампуса.

— А расписание занятий? — спросил Боб.

— Этого они не публикуют. Боб рассмеялся:

— И это ты считаешь проблемой?

— Нет, Боб, раскалывать их систему ты не будешь. Лучшего способа привлечь к себе внимания я и придумать не могу: вызвать срабатывание какой-нибудь ловушки, и программа-крот проследит тебя до дома.

— За мной кроты не бегают.

— Тех, что за тобой побегут, ты не увидишь.

— Это же просто колледж, а не какая-то секретная служба.

— Люди, у которых почти нечего красть, больше всего озабочены тем, чтобы сделать вид, будто прячут сокровища.

— Это из Библии?

— Нет, из наблюдений.

— Так что будем делать?

— У тебя слишком молодой голос, — сказала сестра Карлотта. — Я сама позвоню.

В конце концов ее соединили с секретарем университета.

— …такой хорошо воспитанный молодой человек, он перенес все мои вещи, когда у моей тележки сломалось колесо, и если это его ключи, я хочу отдать их ему сейчас же, пока он не стал волноваться… Нет, как же это, если я их пошлю по почте, разве это будет «сейчас же»? Нет, вам я их тоже оставить не могу, потому что это могут оказаться не его ключи, и что мне тогда прикажете делать? Если это его ключи, он будет очень рад, если вы мне скажете, где его найти, а если это не его ключи, то какой от этого вред… Хорошо, я подожду.

Сестра Карлотта легла на кровать, а Боб рассмеялся:

— Как это монахиня так хорошо умеет врать? Она нажала кнопку отключения микрофона:

— Наплести чиновнику историю, которая заставит его сделать свою работу, — не значит солгать.

— Если он сделает свою работу, то ничего тебе не скажет о Питере.

— Если он делает свою работу как надо, то понимает смысл правил, а потому понимает, когда надо сделать исключение.

— Люди, которые понимают смысл правил, не идут в чиновники.

Это мы в Боевой школе очень быстро сообразили.

— Именно так, — согласилась Карлотта. — А потому мне пришлось ему рассказать историю, которая поможет ему преодолеть собственную ограниченность… Спасибо, вы очень любезны, — вернулась она к телефонному разговору. — Да, благодарю вас. Я его там найду.

Она повесила трубку и засмеялась:

— Секретарь ему послал письмо, и Питер тут же подтвердил, что действительно потерял ключи, и готов встретить эту милую старую даму в «Ням-няме».

— А это что такое? — спросил Боб.

— Понятия не имею, но он это сказал так, что было понятно: если я действительно старая дама, живущая возле кампуса, то я это знаю. — Карлотта уже углубилась в путеводитель по городу. — Ага, ресторанчик возле кампуса. Что ж, пошли. Встретимся с мальчиком, который станет королем.

— Погоди, — сказал Боб. — Мы не можем так просто пойти.

— А что?

— Нам нужны ключи.

Сестра Карлотта посмотрела на него как на сумасшедшего:

— Боб, я же эти ключи придумала!

— Секретарь знает, что ты встречаешься с Питером Виггином, чтобы отдать ему ключи. Вдруг он туда как раз зайдет на ленч? И увидит, как мы встречаемся с Питером и никто никому никаких ключей не отдает?

— У нас мало времени.

— Ладно, есть мысль получше. Ты просто приди в отчаяние и скажи ему, что так спешила, что забыла принести ключи, и пусть он к тебе за ними зайдет.

— Боб, у тебя талант.

— Маскировка — моя вторая натура.

Автобус пришел вовремя и ехал быстро — время было не пиковое, и вскоре Боб и Карлотта оказались около кампуса. Боб лучше умел читать карту, и потому путь к ресторанчику нашел он.

Ресторан выглядел как забегаловка. Точнее, он пытался выглядеть как забегаловка прошлых времен, но был действительно в упадке и запущен, так что это была забегаловка, делающая вид, что она приличный ресторан, декорированный под забегаловку. Очень сложная ирония, подумал Боб и вспомнил, что отец говорил о ресторане, расположенном неподалеку от их дома на Крите: «Оставь надежду поесть, всяк сюда входящий!»

Еда выглядела как любая еда в ресторане средней руки: здесь больше заботились о жирах и сладости, чем о вкусе и питательности. Но Боб не был привередлив. Конечно, какие-то блюда нравились ему больше, другие меньше, и он понимал разницу между изысканной кухней и полуфабрикатами, но после улиц Роттердама и долгих лет на консервах в космосе был согласен на все, что дает калории, белки, жиры и углеводы. Но насчет мороженого он дал маху. Он только что приехал из Араракуары, где сорвет запоминался надолго, и это американское месиво было слишком жирным, и вкус его слишком приторным.

— М-м-м, deliciosa, — промычал Боб.

— Fecha a boquina, memino, — ответила Карлотта. — Enro fala portugues aqui.

— Я не хотел ругать это мороженое на языке, который здесь понимают.

— А память о голодных днях не делает тебя терпимее?

— Неужто по любому вопросу следует морализировать?

— Я писала диссертацию о Фоме Аквинском и Тиллихе, — сказала сестра Карлотта. — Все вопросы — вопросы философские.

— В этом случае все ответы бессмысленны.

— А ты еще даже в начальной школе не учился.

На стул рядом с Бобом опустился высокий молодой человек.

— Простите за опоздание, — сказал он. — Мои ключи у вас?

— Так глупо вышло, — сказала сестра Карлотта. — Я уже сюда пришла и только тут сообразила, что забыла их дома. Давайте я вас угощу мороженым, а потом пойдем ко мне, и я вам их отдам.

Боб видел лицо Питера в профиль. Сходство с Эндером было явным, но не настолько, чтобы их можно было перепутать.

Значит, это и есть тот мальчик, который организовал прекращение огня, положившее конец войне Лиги. Мальчик, который хочет быть Гегемоном. Симпатичный, но без киношной красоты — людям он будет нравиться, и они будут ему доверять. Боб изучал когда-то портреты Гитлера и Сталина. Разница была ощутимой — Сталину никогда не приходилось выигрывать выборы в отличие от Гитлера. Даже с этими дурацкими усами у Гитлера было что-то такое в глазах: умение заглянуть тебе в душу, создать ощущение, что все, что он говорит, предназначено тебе; куда он ни смотрит — он смотрит на тебя, он думает о тебе. А Сталин выглядел лжецом, каким и был. Питер был явно, из категории харизматиков. Как Гитлер.

Может быть, сравнение несправедливое, но люди, жаждущие власти, напрашиваются на такие мысли. А хуже всего было видеть, как сестра Карлотта ему подыгрывает. Конечно, она играла роль, но когда она с ним говорила, когда этот взгляд останавливался на ней, она чуть охорашивалась, чуть теплела к нему. Не настолько, чтобы вести себя глупо, но она ощущала его с повышенной интенсивностью, которая Бобу не нравилась. У Питера был дар искусителя. Опасный дар.

— Я пойду с вами, — сказал Питер, — я не голоден. Вы уже расплатились?

— Конечно, — ответила сестра Карлотта. — Кстати, это мой внук Дельфино.

Питер будто впервые заметил Боба — хотя Боб точно знал, что Питер его тщательно оценил еще раньше, чем сел за стол.

— Симпатичный мальчик, — сказал он. — Сколько ему? Он уже в школе?

— Я маленький, — радостно сказал Боб, — но я не дундук.

— Ох уж эти фильмы о Боевой школе! — вздохнул Питер. — Даже дети перенимают этот дурацкий полиглотский жаргон.

— Ну, дети, не ссорьтесь, — потребовала сестра Карлотта, — я этого не люблю. — Она встала и пошла к двери. — Видите ли, молодой человек, мой внук впервые приехал в эту страну и не совсем понимает американский юмор.

— Все я понимаю! — огрызнулся Боб, пытаясь выглядеть сварливым ребенком, и это оказалось очень легко, потому что Питер его действительно раздражал.

— Он отлично говорит по-английски, но через улицу его лучше водить за руку, потому что трамваи в нашем кампусе носятся как бешеные.

Боб закатил глаза и позволил Карлотте взять себя за руку. Питер явно старался его спровоцировать, но зачем? Конечно, он не настолько мелочен, чтобы думать, будто унижение Боба его как-то возвышает. Может быть, ему приятно заставлять людей казаться меньше.

Но в конце концов они достаточно удалились от кампуса и сделали достаточно поворотов, чтобы убедиться, что слежки за ними нет.

— Значит, ты и есть Юлиан Дельфийски, — сказал Питер.

— А ты — Локи. Тебя прочат в Гегемоны, когда кончится срок Сакаты. Жаль, что ты всего лишь виртуальная личность.

— Я думаю вскоре выйти на публику, — сказал Питер.

— А, так вот почему ты сделал пластическую операцию и стал таким красавчиком?

— Ты про эту морду? — спросил Питер. — Я ее надеваю, когда мне все равно, как я выгляжу.

— Мальчики! — сказала сестра Карлотта. — Вам обязательно надо вести себя как молодым обезьянам в клетке?

Питер искренне рассмеялся:

— Ладно, мамуля, мы же только в шутку. Неужели нас за это оставят без кино?

— Обоих положат спать без ужина, — ответила сестра Карлотта.

Боб решил, что хватит этой игры.

— Где Петра? — спросил он.

Питер поглядел на него как на сумасшедшего:

— У меня ее нет.

— У тебя есть источники, — настаивал Боб. — Ты знаешь больше, чем мне говоришь.

— Ты тоже знаешь больше, чем мне говоришь, — ответил Питер. — Я думал, мы хотим добиться доверия друг друга, и лишь тогда открыть шлюзы мудрости.

— Она мертва? — спросил Боб, не желая отклоняться от темы.

Питер посмотрел на часы:

— В эту минуту — не знаю.

Боб с отвращением остановился и посмотрел на сестру Карлотту:

— Мы зря прилетели. И рисковали жизнью без толку.

— Ты уверен? — спросила она.

Боб повернулся к Питеру, которого ситуация искренне забавляла.

— Он хочет быть Гегемоном, — сказал Боб, — но он ничтожество.

С этими словам Боб повернулся и пошел прочь. Дорогу он, конечно, запомнил и вполне мог добраться до автобусной станции без помощи сестры Карлотты. Эндер ездил на этих автобусах, когда был еще меньше Боба. Это было единственное утешение в печальном открытии, что Питер — глупый интриган.

Никто его не окликнул, и Боб ни разу не оглянулся.

Боб сел не на автобус, идущий к гостинице, но на тот, который проходил ближе всего к той школе, куда ходил Эндер до того, как был взят в Боевую школу. Вся история жизни Эндера была взята из расследования, проведенного Граффом: здесь Эндер впервые совершил убийство — мальчика по имени Стилсон, который напал на Эндера со своей бандой. Второе убийство Эндер совершил уже при Бобе, почти в той же ситуации, что и первое. Эндер — один, в окружении, при численном превосходстве противника — сумел выговорить битву один на один и уничтожил своего противника, лишив его банду всякой воли к битве. Но впервые он прошел через это здесь, в шесть лет.

И я много чего знал в этом возрасте, подумал Боб. И когда меньше был, тоже. Не как убивать — это было мне недоступно, слишком я был мал. Но как выжить — а это было трудно.

Для него было трудно, но не для Эндера. Боб шел по району скромных старых домов и еще более скромных новых, но для него они казались страной чудес. Конечно, живя после войны с семьей в Греции, он видел, как растут обычные дети, но здесь было другое. Отсюда вышел Эндер Виггин.

Природного таланта у меня было больше, чем у Эндера, но он был лучшим полководцем. Так не в этом ли дело? Он вырос там, где ему не приходилось думать, что поесть в следующий раз, где его ценили и защищали. Я вырос там, где, найдя крошку еды, должен был бояться, чтобы меня не убили за нее. Но тогда ведь из меня должен был получиться боец, бьющийся отчаянно, а из Эндера — человек, готовый отступить?

Дело было не в географии. Два человека в одинаковых условиях никогда не сделают в точности одно и то же. Эндер таков, каков он есть, а я таков, каков я есть. Его дело было — уничтожить муравьеподобных. Мое — остаться в живых.

Так что же со мной теперь? Я — генерал без армии. У меня есть задача, которую надо выполнить, но никаких для этого средств. Петра, если она еще жива, в отчаянной опасности и рассчитывает, что я ее спасу. Остальных уже освободили, и только она неизвестно где. Что с ней сделал Ахилл? Я не допущу, чтобы с ней было как с Недотепой…

Вот оно. Разница между Эндером и Бобом. Эндер вышел из самой суровой битвы своего детства непобежденным. Он сделал то, что надо было. А Боб даже не понял опасности для Недотепы, пока не стало слишком поздно. Если бы он понял тогда, он мог бы предупредить ее, помочь. Спасти. А так ее тело бросили в Рейн качаться среди прочего мусора верфей.

Боб стоял перед домом Виггина. Эндер никогда о нем не говорил, и на суде и следствии не показывали его изображений. Но он был точно таким, как Боб ожидал увидеть. Дерево во дворе и доски-перекладины, прибитые к стволу лестницей, ведущей к платформе в кроне дерева. Аккуратный, ухоженный сад. Место покоя и отдыха. Что мог Эндер знать о страхе?

А где сад Петры? А мой, если на то пошло?

Боб понимал, что мыслит неразумно. Вернись Эндер на Землю, ему пришлось бы сейчас прятаться, если бы Ахилл просто не убил его первым делом. И все же Боб не мог не подумать, что бы предпочел Эндер: скрываться сейчас на Земле, как Боб, или быть там, где он теперь, — в космосе, летящий к неизвестной планете и вечному изгнанию из родного мира.

Из дома вышла женщина. Миссис Виггин?

— Ты заблудился? — спросила она.

Боб понял, что в своем разочаровании — нет, даже отчаянии — забыл о настороженности. За домом могли наблюдать. А даже если нет, миссис Виггин могла его вспомнить — мальчика, который оказался у ее дома, когда в школе идут уроки.

— Это здесь вырос Эндер Виггин?

По лицу женщины пробежала тень, и оно погрустнело, но потом вернулась улыбка.

— Да, здесь, но мы не проводим экскурсий.

Боб, подчиняясь импульсу, которого сам не понимал, ответил:

— Я был с ним. В последнем бою. Я воевал под его началом.

И снова изменилась улыбка этой женщины — от простой вежливости и доброты к теплоте и страданию.

— А, — сказала она. — Ветеран. — Теплота исчезла, сменившись тревогой. — Я знаю все лица товарищей Эндера по последней битве. Ты тот, кто погиб. Юлиан Дельфийски.

Вот так, легенда вскрыта — и он это сделал сам, сказав этой женщине, что был в джише Эндера. Что он себе думал? Ведь их всего было одиннадцать.

— Как видите, кто-то действительно хочет меня убить, — сказал Боб. — И если вы кому-нибудь скажете, что видели меня здесь, это ему поможет.

— Я не скажу. Но это было очень неосторожно с твоей стороны — появляться здесь.

— Я должен был увидеть, — сказал Боб, сомневаясь, похоже ли это на реальное объяснение.

А она не сомневалась.

— Это чушь, — сказала она. — Ты не стал бы рисковать жизнью без причины… — И тут она догадалась: — Питера сейчас нет дома.

— Я знаю, — ответил Боб. — Я его сейчас видел в университете. — Тут Боб понял, что лишь в одном случае она могла решить, будто он приехал увидеться с Питером: если она знала, чем Питер занимается. — Вы знаете, — сказал он.

Она закрыла глаза, понимая, что теперь проговорилась она.

— Либо мы оба просто дураки, — произнесла она, — либо сразу поверили друг другу настолько, что сняли защиту.

— Дураком каждый из нас будет, только если окажется, что другому нельзя верить.

— Что ж, теперь мы это выясним? — Она улыбнулась. — Ладно, не стоит стоять на улице, а то соседи будут гадать, отчего такой маленький ребенок не в школе.

Он пошел за ней к двери дома. Когда Эндер уходил отсюда, он шел по этой же дороге? Боб пытался вообразить себе эту сцену. Эндер уже никогда не вернется домой — как Бонзо, еще одна жертва войны. Бонзо — убит, Эндер — пропал без вести, и вот Боб подходит по дорожке к дому Эндера. Но это не был сентиментальный визит к убитой горем семье. Сегодня была война иная, и все же война, и второму сыну этой женщины сегодня грозила гибель.

Она не должна была знать, что он делает. Разве не поэтому Питер таился от всего света, притворяясь студентом?

Даже не спросив, женщина приготовила бутерброд, будто заранее считая, что ребенка надо накормить. В конце концов, это был американский штамп — белый хлеб с арахисовым маслом. И много таких бутербродов она делала для Эндера?

— Мне его не хватает, — сказал Боб, зная, что это ей понравится.

— Если бы он был сейчас здесь, его бы, наверное, убили. Я читала, что написал… Локи… про этого мальчика из Роттердама, и не могу себе представить, чтобы он оставил Эндера в живых. Ты его тоже знал. Как его зовут?

— Ахилл, — сказал Боб.

— Ты скрываешься, но ты с виду еще совсем ребенок.

— Я путешествую с одной монахиней, которую зовут сестра Карлотта, — сказал Боб. — Мы всем говорим, что она моя бабушка.

— Я рада, что ты не одинок.

— Эндер тоже не одинок.

На глаза женщины навернулись слезы.

— Наверное, Валентина была нужна ему больше, чем нам.

И снова Боб импульсивно — то есть повинуясь побуждению, а не рассчитанному решению — потянулся вперед и вложил руки в ее ладони. Она улыбнулась.

Но миг прошел, и Боб снова понял, как здесь опасно. Что, если дом под наблюдением? МКФ знает, кто такой Питер — так они ведь могут следить за домом?

— Мне пора, — сказал Боб.

— Я рада, что ты зашел. Наверное, мне очень хотелось поговорить с человеком, который знал Эндера, но не завидовал ему.

— Мы все ему завидовали, — возразил Боб. — Но при этом знали, что он из нас лучший.

— А как можно завидовать кому-то, кого ты не считаешь лучше себя?

Боб засмеялся:

— Когда завидуешь, начинаешь себе внушать, что этот человек на самом деле не лучше.

— Так… другие дети завидовали его способностям? — спросила мать Эндера. — Или только его признанию в мире?

Бобу вопрос не понравился, но он напомнил себе, кто его задал.

— Я мог бы обратить этот вопрос к вам. Питер завидовал его способностям или только признанию?

Она стояла, думая, отвечать или нет. Боб понимал, что лояльность к собственной семье не позволит ей сказать вообще ничего.

— Я спрашиваю не просто так, — объяснил он. — Я не знаю, насколько вам известно, что делает Питер…

— Мы читаем все, что он публикует, — сказала миссис Виггин. — А потом тщательно стараемся делать вид, будто понятия не имеем, что в мире делается.

— Я пытаюсь решить, стоит ли мне искать союза с Питером, — сказал Боб. — И мне неоткуда узнать, чем он дышит. Насколько ему можно доверять.

— Здесь я тебе ничем не могу помочь, — ответила женщина. — Питер шагает под иной барабан. И ритм его я никак не могу понять.

— Разве вам он не нравится? — спросил Боб, понимая, что действует слишком в лоб, но зная и то, что никогда не будет второго такого шанса: говорить с матерью потенциального союзника — или соперника.

— Я его люблю, — ответила она. — Он не очень открывается. Но это справедливо — мы тоже никогда особенно не открывались нашим детям.

— А почему? — удивился Боб. Он думал об открытости своих отца и матери, о том, как они знают Николая и как Николай знает их. Его просто ошеломляла открытость, незащищенность их разговоров. В доме Виггинов такое явно было не в обычае.

— Это очень сложно, — сказала она.

— То есть вы хотите сказать, что это меня совершенно не касается.

— Напротив, я знаю, насколько это тебя касается. — Она вздохнула и села. — Ладно, не будем притворяться, что это у нас случайный разговор на крыльце. Ты пришел сюда разузнать про Питера. Самым легким ответом было бы сказать, что мы ничего не знаем. Он никогда не говорит никому того, что человек хочет знать, если не считает это для себя полезным.

— А какой был бы трудный ответ?

— Мы скрывались от детей с самого начала, — сказала она. — И вряд ли нас может удивить или возмутить, что они с самого раннего детства научились быть скрытными.

— И что вы скрываете?

— Мы детям своим не говорили, так почему я тебе должна говорить? — И она тут же сама ответила на свой вопрос: — Были бы здесь Валентина и Эндер, думаю, им бы мы сказали. Я даже пыталась объяснять Валентине, пока она не уехала к Эндеру туда… в космос. У меня это очень плохо получилось, потому что раньше я никогда не пыталась сказать это словами. Давай я просто… давай я сначала… скажу так: мы собирались рожать третьего ребенка, даже если бы МКФ нас об этом не просил.

Там, где вырос Боб, с законами об ограничении рождаемости не очень считались — уличные дети Роттердама были лишними людьми и отлично знали, что по закону никто из них не должен был родиться, но когда голодаешь, трудно сильно переживать по поводу того, будешь ли ты учиться в самой лучшей школе. И все же, когда законы были отменены, он прочёл о них и понимал, что значило решение Виггинов завести третьего ребенка.

— И зачем бы вы это сделали? Это принесло бы вред всем вашим детям. И сломало бы карьеру каждого из вас.

— Мы очень старались не делать карьеры, — ответила миссис Виггин. И не с карьерами нам было бы страшно расстаться. Это была не карьера, а просто работа. Понимаешь, мы люди религиозные.

— В мире полно религиозных людей.

— Но не в Америке, — сказала миссис Виггин. — Здесь мало фанатиков, которые пойдут на такой эгоистичный и антиобщественный поступок, как завести больше двух детей ради каких-то завиральных религиозных идей. И когда Питер в младенчестве показал такие потрясающие результаты тестов и его взяли на заметку, для нас это было крушение. Мы хотели быть незаметными. Исчезнуть. Мы были очень выдающимися людьми когда-то.

— Меня удивило, почему родители таких гениев сами не сделали заметной карьеры, — сказал Боб. — Или по крайней мере не заняли заметного положения в обществе интеллектуалов.

— Общество интеллектуалов! — презрительно произнесла миссис Виггин. — Американское общество интеллектуалов никогда не было особенно блестящим — или честным. Это овцы, безропотно следующие интеллектуальной моде десятилетия и требующие, чтобы все шли за ними шаг в шаг. Каждый должен быть открыт и толерантен по отношению к тому, во что они верят, но боже упаси их когда-нибудь согласиться, даже на миг, что кто-то, кто с ними не согласен, может хоть как-то быть рядом с истиной.

В голосе звучала горечь.

— Я слишком желчно говорю, — заметила она сама.

— Вы жили своей жизнью, — сказал Боб, — и потому считаете себя умнее умных.

Она чуть напряглась.

— Да, такой комментарий помогает понять, почему мы никогда ни с кем не обсуждали своей веры.

— Я не собирался язвить, — сказал Боб. — Я считаю себя умнее всех, с кем сталкивался, потому что я жив. И должен был бы быть глупее, чем я есть, чтобы этого не понять. Вы по-настоящему верите в свою религию, и вам неприятен факт, что вы ее скрываете от других. Это и все, что я сказал.

— Не религию, а религии, — поправила она. — У нас с мужем даже разные доктрины. Иметь большую семью, повинуясь Богу, — вот почти все, в чем мы были согласны. И даже при этом мы придумывали изощренные интеллектуальные оправдания для нарушения закона. Прежде всего мы не считали, что от этого будет вред нашим детям. Мы хотели вырастить их верующими.

— И почему же вы этого не сделали?

— Потому что в конечном счете оказались трусами. За нами следил МКФ, и вмешательство могло бы быть постоянным. Они бы вмешивались, чтобы проверить, что мы не учим детей ничему такому, что помешает им выполнить ту роль, что в конце концов досталась вам с Эндером. Вот тогда мы и стали скрывать свою веру. Даже не от наших детей, а от сотрудников Боевой школы. Для нас было таким облегчением, когда они сняли наблюдение с Питера! А потом с Валентины. Мы считали, что все уже позади. Мы хотели переехать куда-нибудь, где к нам не будут плохо относиться, и завести третьего ребенка, и четвертого, и вообще сколько получится, пока нас не арестуют. Но они пришли и заказали нам третьего ребенка, и нам незачем стало переезжать. Понимаешь? Мы поленились и испугались. Если Боевая школа дает прикрытие нашему желанию завести третьего ребенка, так почему бы и нет?

— Но ведь они забрали Эндера?

— Когда они его забрали, было уже слишком поздно. Поздно было растить Питера и Валентину в нашей вере. Если не научишь ребенка, пока он еще маленький, в глубине души у него веры не будет. Приходится надеяться, что он придет к вере позже, сам. От родителей вера может прийти, только если начать в самом раннем детстве.

— Внушать детям веру?

— Это и есть роль родителей. Внушать детям те ценности, по которым ты хочешь, чтобы они жили. Так называемые интеллектуалы без малейших угрызений совести внушают в школах нашим детям свои глупости.

— Я ничего плохого не хотел сказать.

— И все же выбирал слова, подразумевающие осуждение.

— Извините, — сказал Боб.

— Ты все же еще ребенок. Как бы ты ни был талантлив, приходится воспринимать позиции правящего класса. Мне это не нравится, но такова жизнь. Когда они забрали Эндера и мы наконец смогли жить без пристального надзора за каждым словом, которое мы обращали к своим детям, оказалось, что Питер уже полностью прошел внушение школьных глупостей. Он бы ни за что уже не согласился с нашим планом. Он бы нас выдал. А мы бы потеряли его. Так разве мы могли отречься от своего первенца, чтобы родить четвертого ребенка, или пятого, или шестого? Иногда мне кажется, что у Питера совсем нет совести. Если кто-то нуждался когда-то в вере в Бога, то это Питер, а он не верит.

— Может быть, он бы и так не верил, — сказал Боб.

— Ты его не знаешь, — возразила миссис Виггин. — Он живет гордостью. Если бы мы сумели сделать так, чтобы он гордился своей тайной верой, он бы оказался ее доблестным приверженцем. А так… он не верит.

— И вы даже не пытались обратить его в свою веру? — спросил Боб.

— В какую? — спросила миссис Виггин. — Мы всегда думали, что самым большим предметом споров в нашей семье будет, какой вере учить детей — вере отца или матери. А нам пришлось наблюдать за Питером и искать способ помочь ему найти… достоинство. Нет, даже больше. Целостность. Честь. Мы следили за ним, как Боевая школа следила за ними всеми тремя. От нас потребовалось все наше терпение, чтобы не вмешаться, когда он заставил Валентину стать Демосфеном. Но вскоре мы увидели, что это ее не переменило — благородство ее сердца стало только тверже в борьбе с властью Питера.

— А вы не пытались просто не дать ему делать того, что он делал?

Она хрипло рассмеялась:

— Вот смотри, ты считаешь, что ты умный. Тебе кто-нибудь мог помешать? А Питер не прошел тесты Боевой школы, потому что был слишком амбициозен, слишком самостоятелен, чтобы выполнять чужие приказы. И ты нам предлагаешь запрещать ему или мешать?

— Нет, я понимаю, что этого вы не могли, — сказал Боб. — Но вы совсем ничего не делали?

— Мы учили его, как могли, — сказала миссис Виггин. — Разговоры за едой. Мы видели, как он от нас отгораживается, как презирает наши мнения. И еще мешало, что мы изо всех сил старались скрыть, что знаем все написанное от имени Локи: разговоры получались… абстрактными. Скучными. И у нас не было репутации интеллектуалов. За что ему было нас уважать? Но он слышал, что мы думаем. Что такое благородство. Доброта и честь. И то ли он верил нам на каком-то уровне, то ли сам открывал для себя такие вещи, но мы видели, как он растет. Но… если ты спросишь меня, можешь ли ты ему верить, то я не смогу ответить, потому что… В каком смысле верить? Что он поступит так, как ты хочешь? Ни за что. Поступит предсказуемым образом? Смешно. Но мы видели у него признаки чести. Видели, как он делает вещи очень трудные, такие, которые казались не правильными напоказ, а будто он сам верит в то, что делает. Конечно, быть может, он просто поступает так, чтобы Локи выглядел добродетельным и достойным восхищения. Откуда нам знать, если мы его спросить не можем?

— Таким образом, вы не можете говорить с ним о том, что для вас важно, потому что он вас будет за это презирать, и не можете говорить о том, что важно для него, потому что вы никогда ему не показывали, что понимаете, как он думает.

Снова глаза женщины заблестели слезами.

— Иногда мне так не хватает Валентины! Вот кто был до невозможности честен и хорош.

— И она вам сказала, что Демосфен — это она?

— Нет. У нее было достаточно мудрости понять, что, если она не сохранит тайну Питера, семья распадется навеки. Нет, это она от нас скрывала. Но она постаралась дать нам понять, что за человек Питер. А обо всем остальном в ее жизни, о том, что Питер оставил на ее усмотрение, она нам рассказывала, и она слушала нас, ей было небезразлично, что мы думаем.

— И вы сказали ей, во что вы верите?

— Мы не говорили ей о нашей вере, — сказала миссис Виггин. — Но мы преподали ей результаты веры. Это мы постарались сделать.

— Не сомневаюсь.

— Я не дура, — сказала миссис Виггин. — Я знаю, что ты нас презираешь, как знаю, что Питер презирает нас.

— Это не так.

— Мне достаточно часто лгали, чтобы я умела узнавать ложь,

— Я не презираю вас за… — начал Боб. — Нет, я вообще не презираю вас. Но вы сами должны понимать, что в такой семье, где каждый скрывается от всех, Питер и рос, в семье, где никто ни с кем не говорит ни о чем важном, — это мне не внушает оптимизма насчет того, можно ли ему верить. Мне предстоит отдать свою жизнь ему в руки. А сейчас я узнал, что у него за всю его жизнь не было ни с кем честных отношений.

Глаза миссис Виггин стали холодными и далекими.

— Теперь я понимаю, что снабдила тебя полезной информацией. Наверное, тебе уже пора идти.

— Я не сужу вас.

— Не говори глупостей. Ты именно это и делаешь.

— Тогда скажем так: не осуждаю.

— Не смеши меня. Осуждаешь — и знаешь что? Я с тобой согласна. Я тоже нас осуждаю. Мы собирались творить волю Господа, а в результате испортили душу единственного ребенка, который у нас остался. Он твердо решил оставить в мире свой след. Но что это будет за след?

— Неизгладимый, — уверенно сказал Боб. — Если Ахилл его сперва не убьет.

— Кое-что мы сделали правильно, — заявила миссис Виггин. — Мы дали ему свободу испытать свои способности. Ты же понимаешь, мы могли не дать ему публиковаться. Он думал, что перехитрил нас, но лишь потому, что мы изображали непроходимую тупость. Многие ли родители позволили бы сыну-подростку лезть в международные дела? Когда он писал против… против того, чтобы Эндер вернулся домой — если бы ты знал, как мне трудно было ему его наглые глазенки не выцарапать…

Впервые Боб заметил у нее в лице следы ярости и бессилия, которые ей пришлось испытать. И подумал: «Так говорит о Питере его мать. Может быть, сиротство не такое уж большое лишение».

— Но я ведь этого не сделала?

— Чего?

— Я его не остановила. И оказалось, что он прав. Потому что если бы Эндер был на Земле, он был бы убит, или похищен, как те дети, или скрывался бы, как ты. Но все равно… Эндер был его братом, и он изгнал его с Земли навеки. И я никогда не забуду ужасные угрозы, которые он произносил, когда Эндер был еще маленьким и жил с нами. Он говорил Эндеру и Валентине, что когда-нибудь убьет Эндера, изобразив несчастный случай.

— Эндер не убит.

— Мы с мужем в долгие ночи, пытаясь понять, что происходит с нашей семьей, с нашими мечтами, думали, не потому ли Питер добился изгнания Эндера, что любил его и знал, какие опасности ждут его на Земле. Или потому, что боялся сам убить его, как грозился когда-то, если Эндер вернется, и это было что-то вроде элементарного самоконтроля. И все же это был очень эгоистичный поступок, но с каким-то неясным уважением к достойному поведению. Это уже прогресс.

— А может быть, ни по одной из изложенных причин.

— А может быть, всех нас ведет Бог и Он привел тебя сюда.

— Так говорит сестра Карлотта.

— Может быть, она и права.

— Мне это, в общем, все равно, — сказал Боб. — Если Бог есть, то Он очень хреново делает свою работу — по-моему.

— Или ты не понимаешь, в чем его работа состоит.

— Знаете, сестра Карлотта владеет схоластикой не хуже иезуита. Давайте не будем вдаваться в софистику, меня тренировал специалист, а у вас, как вы говорите, практики не было.

— Юлиан Дельфийски! — сказала миссис Виггин. — Когда я увидела тебя на тротуаре, я почему-то знала, что не только могу, но и должна сказать тебе то, что никогда не говорила никому, кроме своего мужа, и сказала даже то, что не говорила и ему. Я тебе сказала такое, о чем Питер даже и подумать не может, что я знаю, или видела, или чувствовала. Если у тебя низкое мнение обо мне как о матери, будь добр оставить его при себе, поскольку все, что ты знаешь, ты знаешь только от меня, а рассказала я тебе об этом, потому что считаю: может настать момент, когда будущее Питера будет зависеть от того, знаешь ли ты, что он собирается делать и как ему помочь. Или — будущее Питера как достойного человека зависит от того, поможет ли он тебе. Поэтому я открыла тебе свое сердце. Ради Питера. И ради Питера же выдерживаю твое презрение, Юлиан Дельфийски. Так что не предай моей любви к моему сыну. Пусть он думает или не думает, что ему это все равно, но он вырос с родителями, которые его любят и делали для него все, что могли. В том числе и лгали ему насчет того, во что мы верим, что знаем, так что он теперь может промчаться по миру Александром, храбро стремясь к краю Земли, в полной свободе, которая знаешь откуда берется? От родителей, слишком глупых, чтобы тебе помешать. Пока у тебя не будет своего ребенка, ради которого ты принесешь в жертву свою жизнь и закрутишь ее в крендель, в узел, не смей судить меня и то, что я сделала.

— Я не сужу вас, — ответил Боб. — Честное слово. Как вы и сказали, я просто хочу понять Питера.

— Тогда знаешь что? — сказала миссис Виггин. — Ты просто задаешь не те вопросы. «Могу я ему верить?» — презрительно передразнила она. — Кому ты можешь и кому не можешь доверять, куда больше зависит от того, кто ты сам, чем от того, кто тот человек. А правильный вопрос был бы такой; «Хочу ли я, чтобы Питер Виггин правил миром?» Потому что, если ты ему поможешь и он выберется из этой передряги живым, то к тому и придет. Он не остановится, пока не достигнет этой цели. И он спалит твое будущее и чье угодно заодно, если это приведет его к цели. Так вот о чем спроси себя: станет ли мир лучше, если Гегемоном будет Питер Виггин? И не церемониальной фигурой, как та яйцеголовая жаба, что сейчас занимает этот пост. Я имею в виду Питера Виггина в роли Гегемона, который придаст миру ту форму, которую сочтет нужной.

— Вы исходите из допущения, что мне небезразлично, будет мир лучше или нет, — ответил Боб. — А если меня интересует лишь собственное выживание и собственная карьера? Тогда единственный важный вопрос будет такой: «Будет ли Питер полезен для моих планов?»

Она рассмеялась и покачала головой: — Ты сам веришь в то, что говоришь? Ведь ты действительно ребенок!

— Простите, но разве я притворялся кем-нибудь другим?

— Ты притворяешься, — сказала мать Эндера, — человеком такой неимоверной ценности, что говоришь о «союзе» с Питером Виггином, будто привел с собой армии.

— Я не привел армий, — ответил Боб, — но я принесу победу любой армии, которую он мне даст.

— Если бы Эндер вернулся домой, он был бы похож на тебя? Самодовольный и наглый?

— Совсем нет, — возразил Боб. — Но я никого не убил.

— Кроме жукеров.

— А зачем мы сейчас с вами воюем?

— Я тебе рассказала все о своем сыне, о своей семье, а в ответ не услышала ничего. Только… фырканье.

— Я не фыркаю, — сказал Боб. — Вы мне нравитесь.

— Ох, спасибо большое.

— Я вижу в вас мать Эндера Виггина. Вы понимаете Питера так, как Эндер понимал своих солдат. Как он понимал своих противников. И вы достаточно смелы, чтобы сразу действовать, когда предоставляется возможность. Я только появился у вас на пороге, и вы мне все это рассказали. Нет, мэм, я вас никак не презираю. И знаете, что я думаю? Я думаю, что вы, пусть даже сами не понимаете этого, в Питера верите до конца. Вы хотите ему успеха. Хотите, чтобы он правил миром. И мне вы все это рассказали не потому, что я хороший мальчик, а потому что этим, как вы думаете, помогли Питеру сделать еще один шаг к конечной победе.

Она покачала головой:

— Не все думают как солдаты.

— Вряд ли вообще кто-то так думает. Только очень редкие и очень ценные солдаты.

— Позволь мне тебе кое-что сказать, Юлиан Дельфийски. У тебя не было отца и матери, поэтому тебе надо от кого-то это услышать. Знаешь, чего я больше всего боюсь? Что Питер так целеустремленно будет претворять в жизнь свои амбиции, что у него не будет жизни.

— Завоевывать мир — это не жизнь?

— Александр Македонский, — сказала миссис Виггин. — Он мне снится в кошмарах. Все его завоевания, победы, достижения — это все были поступки подростка. Когда он созрел для того, чтобы иметь жену, детей, было уже поздно. Он умер, не успев этого сделать. И вряд ли это у него хорошо бы получилось. Он слишком много уже обрел власти раньше, чем попытался обрести любовь. Этого я боюсь для Питера.

— Любовь? Вот к этому все и сводится?

— Нет, не просто любовь. Я говорю о цикле жизни. Я говорю о том, чтобы найти чужого человека, женщину, решить жениться на ней и остаться с ней навеки, независимо от того, будете ли вы еще любить друг друга через несколько лет. А зачем это делать? Чтобы вместе заводить малышей, стараться сохранить им жизнь, учить их тому, что им надо знать, чтобы когда-нибудь они сами завели своих малышей, и чтобы мир не остановился. И ты сможешь вздохнуть спокойно, лишь когда у тебя будут внуки, пара горстей внуков, потому что тогда ты будешь знать, что твой род не угаснет и ты не умрешь в мире. Себялюбиво? Да нет, просто для этого и нужна жизнь. Это единственное, что приносит счастье, и всегда приносило, всем л каждому. Все остальное победы, достижения, почести, великие дела — они приносят лишь мгновенные приливы радости. Но связать себя с другим человеком и с вашими общими детьми — вот что такое жизнь. А этого ты не сможешь сделать, если в центре твоей жизни — честолюбие. Ты никогда не будешь счастлив. Тебе всегда будет мало, даже если будешь править миром.

— Это вы говорите мне? — спросил Боб. — Или Питеру?

— Это я говорю тебе, чего хочу для Питера, — ответила миссис Виггин. — Но если ты хоть на одну десятую такой умный, как ты о себе думаешь, ты это применишь и к себе. Или никогда в жизни не будешь знать настоящей радости.

— Простите, если я что-то упустил, — сказал Боб, — но насколько я понял, брак и дети не принесли вам ничего, кроме горя. Вы потеряли Эндера, потеряли Валентину и провели всю жизнь, злясь на Питера или беспокоясь за него.

— Вот именно, — сказала она. — Наконец-то ты понял.

— Я только не понял, где тут радость?

— Горе и есть радость, — объяснила миссис Виггин. — У меня есть о ком горевать. А у тебя есть?

Разговор был настолько напряженным, что Боб не успел выставить барьер против ее слов. Они закружились где-то у него внутри. Всплыли воспоминания о людях, которых он любил — несмотря на то, что отказывался кого-нибудь любить. Недотепа. Николай. Сестра Карлотта. Эндер. Родители, которых он наконец обрел.

— У меня есть о ком горевать.

— Это ты так думаешь, — возразила миссис Виггин. — Все так думают, пока не примут в свое сердце ребенка. Только тогда ты понимаешь, что значит быть заложником у любви. Когда есть человек, чья жизнь важнее твоей.

— Может быть, я знаю больше, чем вы думаете, — сказал Боб.

— Может быть, ты вообще ничего не знаешь.

Они смотрели друг на друга через стол, и громкое молчание повисло между ними. Боб даже не был уверен, что это перебранка. Несмотря на накал слов, он не мог не чувствовать, что только что получил сильную дозу той веры, которая была у этой женщины общей с ее мужем.

А может, это действительно была объективная истина и он просто не мог ее понять, потому что не был женат.

И никогда не будет. Уж если есть человек, чья жизнь была залогом, что он будет ужасным отцом, то этот человек — Боб. Никогда не сказав этого вслух, он всегда знал, что никогда не женится, никогда не будет иметь детей.

Но одно действие ее слова на него возымели: впервые в жизни он почти захотел, чтобы это было не так.

В тишине открылась дверь, и послышались голоса Питера и сестры Карлотты. Боб и миссис Виггин тут же вскочили с виноватым видом и с чувством вины, будто их застали на каком-то предосудительном свидании. Как оно в некотором смысле и было.

— Мам, я тут познакомился с приезжими людьми, — сказал Питер, входя в комнату.

Боб услышал, как Питер лжет, и почувствовал эту ложь как удар в лицо, потому что он знал: человек, которому лжет Питер, знает, что это ложь, и лжет в ответ, притворяясь, что верит.

Но на этот раз ложь можно придушить в зародыше.

— Здравствуйте, сестра Карлотта, — сказала миссис Виггин. — Мне молодой Юлиан очень много о вас рассказал. Он говорит, что вы — единственная в мире монахиня-иезуитка.

Питер и сестра Карлотта уставились на Боба в недоумении. Что он тут делает? Он чуть не расхохотался, видя их озадаченные лица, — быть может, потому, что сам не знал ответа на этот вопрос.

— Он пришел сюда, как пилигрим к святым местам, — объяснила миссис Виггин. — И смело мне сказал, кто он такой на самом деле. Питер, ты должен быть осторожен и никому не говорить, что это — один из товарищей Эндера, Юлиан Дельфийски. Он, оказывается, не погиб при том взрыве. Ради Эндера мы должны сделать, чтобы он был здесь как дома, но ему все еще грозит опасность, так что кто он — пусть будет нашей тайной.

— Конечно, мама, — ответил Питер. Он смотрел на Боба, но его глаза не выдавали истинных чувств. Как холодные глаза носорога, непроницаемые, но грозящие огромной опасностью.

Зато сестра Карлотта открыто возмутилась:

— После всех наших предосторожностей ты взял и все так и выложил? Ведь за этим домом наверняка следят.

— У нас был очень хороший разговор, — ответил Боб. — Он был бы невозможен посреди лжи.

— Ты же знаешь, что рискуешь и моей жизнью! Миссис Виггин коснулась ее руки:

— Вы останетесь у нас? В доме есть комната для гостей.

— Нам нельзя, — ответил Боб. — Она права. Даже то, что мы сюда пришли, выдало нас обоих. Наверное, завтра нам первым делом надо улететь из Гринсборо.

Он глянул на сестру Карлотту, зная, что она поймет его правильно — они уедут вечерним поездом или автобусом послезавтра. Или наймут под вымышленным именем квартиру и останутся на неделю. Снова началась ложь ради безопасности.

— Но хотя бы обедать останетесь? — настаивала миссис Виггин. — Познакомитесь с моим мужем? Я думаю, ему тоже интересно было бы увидеть мальчика, столь широко объявленного мертвым.

Боб увидел, что глаза Питера остекленели, и знал почему. Для Питера обед с родителями будет мучительной светской пыткой, когда нельзя будет говорить ничего важного. Может, вам было бы всем проще жить, если бы вы говорили друг другу правду? Но миссис Виггин говорила, что Питеру нужно ощущать, что он сам по себе. Если он узнает, что родители осведомлены о его деятельности, он, очевидно, почувствует, что его провели как ребенка. Хотя если он человек той породы, что может править миром, то должен справиться с тем, что родители знают его тайну.

Не мне решать. Я дал слово.

— Мы рады были бы, — сказал Боб. — Хотя есть опасность, что ваш дом взорвут, потому что мы здесь.

— Тогда поедим в городе, — сказала миссис Виггин. — Видите, как просто? Если что-то взорвут, пусть это будет ресторан. Они за это страховку получат.

Боб рассмеялся, но Питер даже не улыбнулся. Потому что, понял Боб, Питер не знает, сколько ей известно, и потому считает этот комментарий глупостью, а не шуткой.

— Только не итальянскую еду, — сказала сестра Карлотта.

— Нет, конечно, нет, — ответила миссис Виггин. — В Гринсборо вообще нет приличного итальянского ресторана.

Таким образом разговор свернул в сторону мелких и безопасных тем. Боб получил определенное удовольствие, видя, как Питер корчится от осознания потери времени на такие бесполезные разговоры. Я лучше знаю твою мать, чем ты. У меня к ней больше уважения.

Но любит она тебя.

Бобу было неприятно обнаружить в своем сердце зависть. От мелких человеческих чувств никто не застрахован, и Боб это знал, но он научился различать истинные наблюдения и то, что подсказывала зависть. Питеру еще придется этому научиться. Доверие, которое Боб так легко оказал миссис Виггин, между ним и Питером надо было бы строить шаг за шагом. Почему?

Потому что они с Питером очень похожи. Потому что он и Питер — естественные соперники. Потому что он и Питер легко могут стать смертельными врагами.

Если я в его глазах — второй Эндер, то он в моих — второй Ахилл? Если бы в мире не было Ахилла, не считал ли бы я Питера злом, которое должен уничтожить?

И если мы совместно победим Ахилла, не схватимся ли мы в битве друг с другом, уничтожая все плоды победы, разрушая все, что построили?

Глава 10

Братья по оружию

Кому: RusFriend % BabaYaga @ MosPub. net

От: VladDragon%slavnet.com

Тема: Преданность


Давайте сразу проясним одну вещь: я никогда не «примыкал» к Ахиллу. Насколько мне было известно, Ахилл говорил от имени России. И это России я согласился служить и об этом решении не сожалел и не сожалею. Я верю, что искусственное разделение народов Великой Славии служит только одной цели: не дать нам раскрыть весь наш потенциал. Разоблачение Ахилла вызвало хаос, но даже в этом хаосе я был бы рад любой возможности служить. То, чему я научился в Боевой школе, может определить будущее нашего народа. Если моя связь с Ахиллом закрыла мне дорогу к службе, так тому и быть, и все же стыд и позор, если все мы пострадаем от акта саботажа, исполненного каким-то психопатом. Ведь именно сейчас я нужнее всего. У матери-России нет более преданного сына.


Для Питера обед в «Леблоне» с родителями, Бобом и Карлоттой состоял из долгих периодов мучительной скуки, перемежаемых краткими мигами панического страха. За весь обед никто ничего не сказал хоть сколько-нибудь существенного. Поскольку Боб выдавал себя за туриста, посетившего святилище Эндера, говорили только об Эндере, об Эндере и опять об Эндере. Но разговор неизбежно обходил темы весьма чувствительные — предметы, которые могли бы выдать, чем на самом деле занят Питер, и ту роль, которая может достаться Бобу.

Хуже всего было, когда сестра Карлотта — монахиня она там или нет, но она умела быть вреднейшей из стерв, когда ей хотелось, — начала расспрашивать Питера о занятиях в университете, хотя отлично знала, что все эти занятия всего лишь прикрытие для дел куда более важных.

— Я, знаете ли, просто удивляюсь, что вы тратите время на обычные курсы, хотя ваши способности следовало бы использовать намного интенсивнее.

— Мне нужен диплом, как и всякому студенту, — ответил Питер, внутренне дернувшись.

— Но почему тогда не изучать то, что подготовит вас к исполнению роли на большой политической сцене?

Как ни смешно, его спас Боб.

— Брось, ба, — сказал он. — Человек со способностями Питера Виггина будет готов ко всему, к чему захочет и когда захочет. Официальное обучение для него труда не составляет. Он его проходит, только чтобы доказать людям, что может жить по правилам, когда это необходимо. Верно, Питер?

— В общем, — ответил Питер. — Меня мои занятия интересуют даже меньше, чем вас, а вас они вообще интересовать не должны.

— А если ты так их не любишь, зачем мы тогда платим за обучение? — спросил отец.

— А мы не платим, — напомнила мать. — У Питера такие успехи, что они сами ему платят.

— И ничего за свои деньги не получают? — спросил отец.

— Они получают то, что хотят, — возразил Боб. — Чего бы Питер ни достиг, всегда будут напоминать, что он учился в университете Гринсборо. Он будет для них ходячей рекламой. Я бы сказал, что это отличная отдача от инвестиций, вы не находите?

Пацан заговорил на языке, который отец понимал, — надо было отдать ему должное, Боб знал, к кому обращается. И все же Питеру было досадно, что Боб так легко просек, что за идиоты его родители и как их легко провести. Как будто Боб, таская для Питера каштаны из огня, одновременно ткнул его носом в то, что он еще дитя, живущее с родителями, а у него, Боба, более непосредственные отношения с жизнью. От этого Питер еще больше разозлился.

И только к концу обеда, когда все они вышли из бразильского ресторана и шли к станции, Боб бросил бомбу.

— Вы знаете, что нам, поскольку мы себя здесь раскрыли, надо немедленно снова скрыться. — Родители Питера что-то сочувственно промычали, и Боб сказал: — Я вот подумал: не поехать ли Питеру с нами? Выбраться на время из Гринсборо? Как ты, Питер? Паспорт у тебя есть?

— Нет, у него нет, — сказала мать одновременно с ответом Питера: «Конечно, есть».

— У тебя есть паспорт? — удивилась мать.

— Просто на всякий случай, — ответил Питер. Он не стал добавлять, что у него шесть паспортов четырех стран и десять различных банковских счетов со средствами, накопленными работой обозревателя.

— Но сейчас же середина семестра, — сказал отец.

— Я могу взять отпуск, когда захочу, — ответил Питер. — А предложение звучит интересно. Куда вы едете?

— Мы еще не знаем, — сказал Боб. — Мы решаем только в последнюю минуту. Но мы тебе напишем и скажем, где мы.

— В кампусе электронные адреса не защищены, — сказал отец очень кстати.

— Но ведь любой адрес можно взломать? — спросила мать.

— Мы напишем шифром, — успокоил их Боб.

— Мне это не кажется разумным, — покачал головой отец. — Пусть Питер считает, что его занятия — пустая формальность, но в этой жизни без диплома не обойтись. Если чем-то занялся, Питер, это надо закончить. Если по твоей зачетке будет видно, что ты учился урывками, на серьезных работодателей это произведет плохое впечатление.

— И как ты думаешь, какую карьеру я себе рисую? — спросил Питер с досадой. — Унылого ботаника в корпорации?

— Терпеть не могу, когда ты пытаешься говорить сленгом Боевой школы, — заявил отец. — Ты там не был, и не надо строить из себя боевого аса.

— Не согласен, — возразил Боб, предупреждая вспышку Питера. — Я там был и считаю, что слово «ботаник» — обычное слово в лексиконе. Ведь выражение «строить из себя» тоже когда-то было жаргоном? Слово врастает в язык, когда его используют.

— Все равно он говорит как мальчишка, — буркнул отец, но это была всего лишь попытка оставить последнее слово за собой.

Питер ничего не сказал, но не был благодарен Бобу за то, что Боб встал на его сторону. Наоборот, этот парень действительно его вывел из себя. Как будто Боб считал, что может войти в жизнь Питера и встать между ним и его родителями как спаситель какой-то. Это принижало Питера в собственных глазах. Никогда не было, чтобы читатели его работ под псевдонимами Локи или Демосфена относились к нему презрительно, — потому что не знали, что он еще ребенок. Но то, как вел себя Боб, могло быть предупреждением о будущем. Если Питер выступит под собственным именем, ему немедленно придется встретиться именно с таким отношением. Люди, которые когда-то дрожали от страха попасть под аналитический скальпель Демосфена, люди, которые когда-то мечтали снискать одобрение Локи, в грош не поставят все, что будет писать Питер, и скажут: «Чего же еще ждать от ребенка», или добрее, но не менее уничижительно: «Когда он наберется опыта, тогда и посмотрим…» Взрослые всегда говорят что-нибудь в этом роде. Как будто опыт действительно имеет какую-то корреляцию с мудростью, как будто не все глупости в мире делались взрослыми.

А к тому же Питер не мог избавиться от чувства, что Боб получает удовольствие от его невыгодного положения. Зачем этот маленький хорек пролез в его дом? Ах, пардон, в дом Эндера, конечно же. Но он знал, что это дом Питера, и прийти домой и застать Боба за разговором с матерью — это было как застигнуть грабителя на месте преступления. Боб ему не понравился с самого начала — и особенно тот наглый вид, с которым он обиженно ушел, когда Питер не сразу ответил на его вопрос. Да, Питер действительно его слегка поддразнивал, и в этом был элемент презрительности — подразнить ребенка перед тем, как сказать ему, что он хочет знать. Но отмщение Боба перехлестнуло далеко через край. Особенно этот несчастный обед.

И все же…

Боб — настоящий человек. Лучший, кого выпустила Боевая школа. И Питер может его использовать. Может быть, Питеру он даже нужен на самом деле, именно потому, что сам он не мог себе позволить выступить публично. Боб же пользовался уважением, несмотря на рост и возраст, потому что он участвовал в битве. Он мог действовать сам, вместо того чтобы дергать за ниточки за сценой или добиваться решений правительства, влияя на общественное мнение. Если бы Питер заключил с ним какой-то рабочий союз, это сильно компенсировало бы его бессилие. Если бы только Боб не был таким невыносимым наглецом!

Нельзя, чтобы личные чувства сказывались на работе.

— Знаете что? — спросил Питер. — У вас, мама и папа, завтра есть что делать, а у меня первое занятие лишь после полудня. Давайте-ка я пройду с нашими гостями туда, где они заночуют, и поговорю насчет возможности с ними поехать.

— Я не согласен, чтобы ты просто так взял и уехал, а мать тут будет волноваться, что там с тобой случилось, — сказал отец. — Я думаю, все мы понимаем, что юный мистер Дельфийски притягивает опасность, и думаю, твоя мать уже потеряла достаточно детей, чтобы не переживать, как бы с тобой не случилось еще худшего.

Питер внутренне поморщился — отец всегда говорил так, будто только мать будет тревожиться, только мать будет думать, что с ним. А если это так — кто его, отца, знает? — то еще хуже. То ли отцу все равно, что с ним случится, то ли он так упрям, что не может признать обратного.

— Я не уеду из города, не согласовав с мамой, — ответил Питер.

— И не надо такой иронии, — сказал отец.

— Милый, — вмешалась в разговор мать, — Питеру не пять лет, чтобы его отчитывать перед людьми.

То есть уже наверняка шесть. Спасибо, мама.

— Да, сложно жить в семье, — заметила сестра Карлотта. И тебе спасибо, монашеская стерва, сказал Питер про себя. Это же вы с Бобом усложнили положение и теперь отпускаете шуточки насчет того, насколько легче жить одиноким людям вроде вас. Да, эти родители — мое прикрытие. Я их не выбирал, но должен пользоваться тем, что есть. А ваши насмешки только показывают ваше невежество. Или зависть, когда вы видите семью и знаете, что у вас никогда детей не будет и никто с вами не ляжет, миссис Иисус.

— Бедняге Питеру из обоих миров достается худшее, — сказала мать. — Он старший, и всегда к нему относились строже других, а теперь из всех детей дома остался только он, а это значит, что его нянчат больше, чем это можно выдержать. Это так ужасно, что родители — всего лишь люди и постоянно что-нибудь делают не так. Я думаю, Питеру иногда хочется, чтобы он был воспитан роботами.

Питеру захотелось нырнуть в тротуар и остаток жизни пробыть незаметным пятном бетона.

Я говорил со шпионами и военными, с политическими лидерами и воротилами, а моя собственная мать до сих пор сохраняет власть унизить меня, когда захочет!

— Поступай как хочешь, — сказал отец. — Ты же не малыш. Мы тебе помешать не можем.

— Мы никогда не могли помешать ему делать то, что он хочет, даже когда он был малышом.

Чертовски правильно, подумал Питер.

— Когда дети умнее тебя, то самое худшее в том, что они считают, будто рациональность их мышления искупает недостаток жизненного опыта.

Если бы я был испорченным мальчишкой вроде Боба, это замечание было бы последней каплей. Я бы ушел и не приходил домой неделю, а то и никогда бы не пришел. Но я не ребенок, я умею контролировать эмоциональные побуждения и делать, что должно. Я не могу из-за каприза сбросить маску.

И в то же время нельзя меня обвинять, если я иногда хочу, чтобы отца хватил удар и он онемел навсегда.

Они подошли к станции. После раунда прощаний отец и мать поехали на север, домой, а Питер с Карлоттой и Бобом сели на автобус, едущий на восток.

Как Питер и думал, они вышли на первой остановке и пересели на автобус, идущий на запад. Мания преследования была у них возведена в религию.

Даже вернувшись к отелю аэропорта, они не вошли в здание, а пошли по рядам магазинов, где была автостоянка в те времена, когда люди приезжали в аэропорт на машинах.

— Даже если здесь поставили жучки, — сказал Боб, — вряд ли у них хватит людей слушать все, что здесь говорят.

— Если они поставили жучки у вас в номере, — ответил Питер, — значит, они уже напали на ваш след.

— В номерах отелей постоянно ставят жучки, — возразил Боб. — Чтобы предотвращать вандализм и кражи. Сканирует компьютер, но ничто не мешает служащим подслушивать.

— Но это же Америка! — удивился Питер.

— Ты слишком много времени проводишь, думая о глобальных вопросах, — сказал Боб. — Если тебе когда-нибудь придется уходить в подполье, ты не будешь знать, как выжить.

— Это ты меня позвал скрываться вместе с вами, — ответил Питер. — Зачем городить всю эту чушь? Я никуда не еду. У меня слишком много работы.

— Ах да. Тянуть за ниточки из-за ширмы. Только беда в том, что мир готов перейти от политики к войне и твои ниточки обрежут.

— Политика никуда не денется.

— Но вопросы будут решаться на поле боя, а не в конференц-залах.

— Знаю, — ответил Питер. — Вот почему мы должны работать вместе.

— Не понимаю зачем, — возразил Боб. — Единственное, что я у тебя просил, — информацию о том, где Петра, — ты попытался мне продать, вместо того чтобы просто сообщить. Не похоже, что ты хотел завести союзника. Скорее клиента.

— Мальчики! — одернула их сестра Карлотта. — Перепалка — это не то, что сдвинет дело с места.

— Если это дело сдвинется с места, — произнес Питер, — оно сдвинется так, как сдвинем его мы с Бобом. Вдвоем.

Сестра Карлотта замерла на полуслове, схватила Питера за плечо и притянула к себе.

— Вот что запомни, ты, нахальный тип! Ты не единственный талант на свете, и далеко не единственный, кто думает, будто это он дергает за ниточки. Пока ты не наберешься храбрости вылезти из-за этого занавеса эрзац-личностей, ты мало что можешь предложить нам — тем, кто работает в реальном мире.

— Никогда больше ко мне не прикасайтесь, — четко выговорил Питер.

— Ах, священная особа? — спросила сестра Карлотта. — Ты и в самом деле живешь на «планете Питер»?

Боб вмешался, пока Питер не успел ответить резкостью:

— Послушай, мы тебе дали все, что у нас было по джишу Эндера, и без подвоха.

— И я этим воспользовался. Я их почти всех вытащил, и притом быстро.

— Но не ту, кто послала письмо, — возразил Боб. — Мне нужна Петра.

— А мне нужен мир во всем мире. Мелко мыслишь.

— Для тебя, может, я мыслю мелко, — ответил Боб, — а ты мыслишь мелко для меня. Играешь в свои компьютерные игры, жонглируешь статьями — а здесь друг доверился мне и попросил помощи. Она в руках убийцы-психопата, и всем, кроме меня, глубоко плевать, что с ней станется.

— Есть еще ее семья, — тихо сказала Карлотта. Питеру было приятно узнать, что Боба она тоже подкалывает. Универсальная стерва.

— Ты хочешь спасти мир, но тебе придется это делать постепенно — по одной битве, по одной стране. И тебе понадобятся такие люди, как я, которые не боятся испачкать руки, — сказал Боб.

— Избавь меня от твоего самомнения, — фыркнул Питер. — Ты мальчик, который должен прятаться.

— Я генерал, у которого сейчас нет армии. Иначе ты бы со мной и не разговаривал.

— И ты хочешь получить армию, чтобы спасти Петру.

— Значит, она жива?

— Откуда мне знать?

— Не знаю, откуда тебе знать. Но ты знаешь больше, чем говоришь, и если ты не дашь мне информацию прямо сейчас, самодовольный ты хмырь, то я с тобой расплююсь и оставлю тебя играть в твои сетевые игрушки и найду кого-нибудь, кто не испугается вылезти из-под маминой юбки и рискнуть.

Питер был почти ослеплен яростью.

На миг.

И взял себя в руки, заставил себя взглянуть на ситуацию со стороны. Что показал сейчас Боб? Что для него личная дружба выше долговременной стратегии. Это опасно, но не фатально. И это дает Питеру рычаг — знать, что Боб тревожится о большем, чем личная карьера.

— Вот что я знаю о Петре: когда исчез Ахилл, она тоже исчезла. Мои источники в России говорят, что лишь одна группа освобождения встретила препятствия: та, которая выручала Петру. Водитель, охранник и командир группы убиты. Нет свидетельств, что Петра была ранена, хотя известно, что она присутствовала при убийстве.

— Откуда они знают? — спросил Боб.

— Разлетающиеся брызги из головы, в которую попала пуля, нарисовали на стене фургона контур примерно ее размера. Она была покрыта кровью убитого, но не своей.

— Они должны знать больше.

— Небольшой частный самолет, когда-то принадлежавший преступному авторитету и используемый разведкой, которая поддерживала Ахилла, взлетел с расположенного неподалеку аэродрома и после дозаправки по дороге приземлился в Индии. Один из работников аэропорта сказал, что это было похоже на свадебное путешествие — пилот и молодая пара, и без багажа.

— Значит, она с ним, — сказал Боб.

— В Индии, — добавила сестра Карлотта.

— А мои источники в Индии замолчали, — сообщил Питер.

— Убиты? — спросил Боб.

— Нет, просто осторожны. Самая населенная страна мира. Древняя вражда. Ущемленное самолюбие народа, который все считают нацией второго сорта.

— Полемарх — индиец, — заметил Боб.

— И это причина считать, что он передавал данные МКФ индийским военным, — сказал Питер. — Доказать ничего нельзя, но Чамраджнагар совсем не так беспристрастен, как притворяется.

— Так ты думаешь, что Ахилл — это как раз то, чего хочет Индия? Чтобы он им помог развязать войну?

— Не так, — возразил Питер. — Я думаю, Индия — это как раз то, чего хочет Ахилл, чтобы ему помогли построить империю. А Петра — это то, чего они хотят, чтобы им помогли развязать войну.

— Значит, Петра — это пропуск Ахилла к власти в Индии?

— Таково мое предположение, — ответил Питер. — Это все, что я знаю, и все, что предполагаю. Но еще я могу тебе сказать, что твои шансы врубиться туда и выручить ее — нулевые.

— Прошу прощения, — возразил Боб, — но ты не знаешь, на что я способен.

— А насчет сбора разведывательной информации, — продолжал Питер, — индийцы совсем не в той весовой категории, что русские. Не думаю, что ваша паранойя необходима по-прежнему. Ахилл не в том положении, чтобы прямо сейчас как-то действовать.

— То, что Ахилл находится в Индии, — сказал Боб, — еще не значит, что он будет знать лишь то, что соберет для него индийская разведка.

— Ведомство, которое помогало ему в России, переходит под новое руководство и будет, вероятно, расформировано, — сообщил Питер.

— Я знаю Ахилла, — ответил Боб, — и могу тебя заверить: если он действительно в Индии и работает на индийцев, то он уже абсолютно точно их предал и имеет контакты и запасные аэродромы не меньше, чем в трех местах. И хотя бы в одном из них есть разведка с превосходными источниками по всему миру. Если ты будешь считать, что Ахилл связан границами или верностью, ты в борьбе с ним погибнешь.

Питер опустил глаза на Боба и хотел сказать: это я и так знаю. Но это было бы ложью. Он не знал этого об Ахилле, поскольку никогда не пытался оценивать его как противника. Боб знал Ахилла получше.

— Спасибо, — сказал Питер. — Я этого не учел.

— Я знаю, — невежливо согласился Боб. — Это одна из причин, почему я думал, что тебя ждет провал. Ты думаешь, что знаешь больше, чем на самом деле.

— Но я слушаю, — возразил Питер. — И учусь. А ты?

Сестра Карлотта засмеялась:

— Вот встретились два самых самоуверенных в мире мальчишки, и каждому из них очень не нравится то, что он увидел.

Питер даже не глянул на нее, и Боб тоже.

— На самом деле, — сказал Питер, — мне нравится то, что я вижу.

— Хотелось бы мне, чтобы я тоже мог это сказать.

— Давайте идти, — сказал Питер. — Слишком долго мы стоим на одном месте.

— Наконец-то он заразился нашей паранойей, — отметила сестра Карлотта.

— И где Индия сделает ход? — спросил Питер. — Наиболее вероятным местом был бы Пакистан.

— Опять? — усомнился Боб. — Пакистан — кусок, который не переварить. Необходимость держать мусульман под контролем не позволит Индии продолжать экспансию. Будет такая партизанская война, что прежняя борьба с сикхами покажется детской игрой.

— Но они же никуда не могут дернуться, пока Пакистан готов им всадить нож в спину, — возразил Питер.

— Бирма? — усмехнулся Боб. — А стоит ли она того, чтобы ее захватывать?

— Это будет путь к более ценным призам, если Китай не возразит, — ответил Питер. — А Пакистан ты просто игнорируешь?

— Молотов и Риббентроп, — напомнил Боб.

Эти двое заключили пакт о ненападении между Россией и Германией в тридцатых годах двадцатого века, поделив между собой Польшу. У Германии освободились руки, чтобы развязать Вторую мировую войну.

— Мне кажется, что тут должно быть что-то посерьезнее, — сказал Питер. — Я думаю, нечто вроде союза.

— Что, если Индия обещает Пакистану не вмешиваться в его борьбу с Ираном? Пакистан может попытаться заполучить нефть. У Индии освободятся руки для движения на восток. Захватить страны, давно находящиеся под ее культурным влиянием. Бирма, Таиланд. Страны не мусульманские, так что у Пакистана совесть будет чиста.

— А китайцы будут сидеть и смотреть? — спросил Питер.

— Могут, если Индия швырнет им Вьетнам. Мир созрел для раздела между великими державами. Индия хочет стать таковой. Если Ахилл будет направлять их стратегию, а Чамраджнагар — снабжать информацией, Петра — вести армии, они могут играть в крупную игру. А когда Пакистан выдохнется в борьбе с Ираном…

Неизбежное предательство. Если только Пакистан не ударит первым.

— Это слишком дальнее будущее для прогнозов, — сказал Питер.

— Но так думает Ахилл, — пояснил Боб. — На два предательства вперед. Он использовал Россию и наверняка уже заранее договорился с Индией. А что? В долгосрочной перспективе весь мир — хвост, а Индия — собака.

Куда важнее конкретных заключений Боба было то, что у него хороший глаз. Конечно, у него не было детальных разведданных — а где он мог бы их взять? — но картину в целом он видел. И думал так, как должен думать геополитик.

С ним стоило говорить.

— Ладно, Боб, — сказал Питер, — вот в чем моя проблема. Я думаю, что могу помочь тебе блокировать Ахилла. Но не могу тебе доверять, что ты не наделаешь глупостей.

— Я не начну спасательную операцию для Петры, пока не буду знать, что она увенчается успехом.

— Глупости. Никогда нельзя знать наверное, что та или иная военная операция будет успешной. И не это меня беспокоит. Я уверен, что если ты организуешь спасательную операцию, она будет отлично спланирована и проведена.

— А что тебя беспокоит?

Твое предположение, будто Петра хочет, чтобы ее спасли.

— Она хочет.

— Ахилл умеет соблазнять, — сказал Питер. — Я читал его досье, историю его поступков. Этот мальчик — златоуст. Он умеет заставить людей верить себе — даже тех, кто знает, что он змея. Они думают: «Меня-то он не предаст, мы так близки».

— А потом он их убивает. Это мне известно.

— А Петре? Она его досье не читала. Она не знала его на улицах Роттердама. Она даже не знала его в тот короткий период, когда он был в Боевой школе.

— Теперь она его знает, — сказал Боб.

— Ты уверен?

— Я могу тебе обещать — я не буду ее спасать, пока не свяжусь с ней.

Питер секунду подумал:

— Она может тебя выдать.

— Нет.

— Доверие к людям приведет тебя к гибели. И я не хочу, чтобы ты утащил меня с собой вниз.

— Ты все неправильно понимаешь, — объяснил Боб. — Я доверяю людям только в одном: человек будет делать то, что считает необходимым. То, что считает своим долгом. А Петру я знаю, и знаю, что она сочтет должным делать. Я себе доверяю, а не ей.

— А вниз он тебя утащить не может, — вмешалась сестра Карлотта, — потому что ты не наверху.

Питер поглядел на нее, не слишком пытаясь скрыть пренебрежение.

— Я там, где я есть. И это не внизу.

— Локи там, где он есть, — ответила Карлотта. — И Демосфен. А Питер Виггин — он нигде. И он никто.

— Что вам не нравится? — спросил Питер в упор. — Что вот эта ваша марионетка может обрезать пару ниточек, которые вы держите?

— Таких ниточек нет, — ответила Карлотта. — А ты, видно, слишком глуп, чтобы понять: это я верю в то, что ты делаешь, а не Боб. Ему абсолютно все равно, кто правит миром. А мне нет. Ты самодовольный и самовлюбленный, но я пришла к выводу, что если кто-нибудь остановит Ахилла, то это ты. А ты фатально ослаблен тем, что уже созрел для шантажа под угрозой разоблачения. Чамраджнагар знает, кто ты. Он передает информацию Индии. Ты действительно хоть на миг думаешь, что Ахилл не узнает — и очень скоро, если еще не знает, — кто скрывается под именем Локи? Кто вышиб его из России? И ты действительно думаешь, что сейчас он не обдумывает, как тебя убить?

Питер вспыхнул от стыда. Эта монахиня ткнула его носом в то, что он сам должен был сообразить, и это было унизительно. Но она была права — он не привык думать о физической опасности.

— Вот почему она позвала тебя с нами, — объяснил Боб.

— Твое прикрытие уже раскрыто, — добавила Карлотта.

— В тот момент, когда я открою, что я — подросток, пересохнут почти все мои источники.

— Не обязательно, — возразила сестра Карлотта. — Зависит от того, как это сделать.

— Неужели вы полагаете, что я не обдумал это уже тысячу раз? — сказал Питер. — Пока я не буду достаточно взрослым…

— Да нет, — перебила Карлотта. — Подумай минуту, Питер. Правительства разных стран только что устроили бешеную грызню из-за десяти детей, которых хотели поставить во главе своих армий. Ты — старший брат величайшего из них. Твоя молодость — это достоинство! И если ты выдашь информацию так, как сам спланируешь, а не будешь ждать, пока тебя разоблачат…

— Это будет жуткий скандал, — перебил Питер. — Каким бы образом это ни стало известно, будет моментальный вихрь комментариев, а потом я перестану вообще кого-нибудь интересовать, и печатать меня перестанут. Люди не будут перезванивать в ответ на мои звонки и перестанут отвечать на мои письма. Тут-то я и в самом деле стану студентом колледжа.

— Звучит так, как будто ты это решил несколько лет назад и с тех пор не пересматривал, — сказала сестра Карлотта.

— Ладно, раз мы сегодня играем в игру «Давайте скажем Питеру, какой он дурак», то давайте послушаем ваш план.

Сестра Карлотта посмотрела на Боба и улыбнулась:

— Согласна, я ошиблась. Он все-таки может выслушать чужое мнение.

— А я тебе говорил, — ответил Боб.

Питер подозревал, что эти реплики были произнесены, чтобы он считал, что Боб на его стороне.

— Вы мне изложите ваш план, а умасливание меня опустим.

— Срок теперешнего Гегемона истекает через восемь месяцев, — сказала сестра Карлотта. — Хорошо бы, если бы какие-то влиятельные люди назвали имя Локи как кандидата.

— И это ваш план? Пост Гегемона ничего не стоит.

— Неверно, — возразила Карлотта, — и еще раз неверно. Этот пост совсем не бесполезен — в конце концов тебе придется его занять, чтобы стать легитимным лидером мира, противостоящим угрозе, которую представляет собой Ахилл. Но это потом. А сейчас надо, чтобы всплыло имя Локи — не для того, чтобы ты получил этот пост, а чтобы у тебя был предлог публично объявить — от имени Локи, — что ты не можешь быть кандидатом на подобную должность, потому что ты в конце концов всего лишь подросток. Это ты сообщишь людям, что ты — старший брат Эндера Виггина, что это вы с Валентиной много лет работали, чтобы сохранить Лигу и подготовиться к войне Лиги, и все это для того, чтобы победа твоего маленького братца не привела к самоуничтожению человечества. Но все же ты слишком молод, чтобы занять общественный пост. Видишь, что получается? Твое объявление не будет ни покаянием, ни скандалом, а будет еще одним свидетельством, насколько ты ставишь интересы мира и порядка во всем мире выше личного честолюбия.

— Но некоторые свои связи я все равно потеряю, — возразил Питер.

— Да, но не очень много. Новость будет иметь положительную окраску и сработает тебе на руку. Оказывается, все эти годы под именем Локи скрывался брат гениального Эндера Виггина. И сам тоже вундеркинд.

— Но времени терять нельзя, — сказал Боб. — Это надо сделать до того, как Ахилл сможет нанести удар. Потому что в ближайшие месяцы тебя все равно разоблачат.

— В ближайшие недели, — поправила сестра Карлотта. Питер разозлился — на этот раз на себя:

— Почему я сам до этого не дошел? Это же очевидно!

— Ты работал годами, — объяснил Боб, — и выработал определенные схемы. Но появление Ахилла меняет все. Никто еще никогда не гонялся за тобой с пистолетом. Мне важно не то, что ты сам не додумался. Важно то, что, когда мы тебе на это указали, ты согласился слушать.

— Значит, я выдержал твой экзамен? — саркастически спросил Питер.

— Как и я, надеюсь, выдержал твой. Если нам предстоит работать вместе, мы должны уметь слушать друг друга. Теперь я знаю, что ты меня слушать будешь. А тебе придется поверить мне на слово, что я буду слушать тебя. Но ведь ее я слушаю?

Питер был охвачен ужасом. Они были правы, время вышло, старые схемы больше не действуют. И это было страшно. Потому что сейчас придется выставить на кон все, и можно проиграть.

Но если не действовать сейчас, если не рискнуть всем, то проигрыш гарантирован. Присутствие в расчетах Ахилла делает этот проигрыш неизбежным.

— Так как, — спросил Питер, — мы запустим это массовое движение, чтобы я смог отклонить честь выдвижения на пост Гегемона?

— Ну, это просто, — ответила Карлотта. — Если ты согласен, то завтра появятся статьи насчет того, что высокопоставленный источник в Ватикане подтверждает: кандидатура Локи обсуждается в качестве возможного преемника теперешнего Гегемона.

— А потом, — добавил Боб, — высокопоставленный чиновник Гегемонии — точнее говоря, министр колонизации, хотя никто этого не скажет, — заявит, по сведениям журналистов, что Локи не просто хороший кандидат, а лучший из всех, и что поддержка Ватикана, по его мнению, делает Локи фаворитом гонки.

— Вы, я вижу, долго это обдумывали.

— Нет, — ответила Карлотта. — Просто мы знаем всего двух человек — мой высокопоставленный друг в Ватикане и наш общий старый друг, отставной полковник Графф.

— Мы тратим все, что у нас есть, — сказал Боб, — но этого будет достаточно. Когда появятся эти статьи — то есть завтра, — ты будешь готов ответить в сетевых новостях следующего утра. Когда у людей будет только первая реакция на твое новое положение фаворита выборов, тут и появится твое объявление об отказе от поста, ибо ты считаешь, что слишком молод для такой ответственности и власти.

— А тогда, — подхватила сестра Карлотта, — за тобой признают моральное право стать Гегемоном, когда придет время.

— Отклоняя власть, — сказал Питер, — я повышаю вероятность ее в конце концов получить.

— Не в мирное время, — возразила Карлотта. — Отказ от поста в мирное время исключает тебя из числа претендентов. Но будет война. И человек, пожертвовавший своим честолюбием ради блага всего мира, будет выглядеть все лучше и лучше. Особенно если его фамилия — Виггин.

Они нарочно все время выпячивают, что мое родство с Эндером важнее многих лет работы?

— Ты же не против использования семейных связей? — спросил Боб.

— Я сделаю все, что будет нужно, — ответил Питер, — и использую все, что можно будет использовать. Но… завтра?

— Ахилл попал в Индию вчера, так? — спросил Боб. — Каждый день задержки — это для него лишний шанс тебя разоблачить. Ты что, думаешь, он будет ждать? Ты разоблачил его — а он отплатит тебе той же монетой. Чамраджнагар ведь не постесняется его информировать?

— Нет, — согласился Питер. — Чамраджнагар уже показал, как он ко мне относится. Для моей защиты он ничего не сделает.

— Итак, мы пришли к тому, с чего начали, — сказал Боб. — Мы даем тебе кое-что, и ты это можешь использовать. А ты мне поможешь? Как мне добиться, чтобы я получил войска под свою команду? Конечно, не возвращаясь в Грецию.

— Нет, только не в Греции, — ответил Питер. — Греки тебе бесполезны, и делают они лишь то, что позволяет Россия. Свободы действий у тебя не будет.

— А тогда где? — спросила сестра Карлотта. — Где у тебя есть влияние?

— Без ложной скромности — сейчас повсюду. А послезавтра, быть может, нигде.

— Тогда будем действовать сейчас, — предложил Боб. — Где?

— Таиланд, — ответил Питер. — Бирма не выстоит при нападении Индии и не сможет создать союза, который давал бы ей такой шанс. Но Таиланд — исторический лидер Юго-Восточной Азии. Эта страна никогда не была колонией. Естественный лидер всех тайскоговорящих народов. И у них сильная армия.

— Но я не знаю их языка, — возразил Боб.

— Это не проблема, — успокоил его Питер. — Тайцы уже несколько веков многоязычны, и у них много было иностранцев на высших постах в правительстве — лишь бы они были лояльны интересам Таиланда. Тебе придется связать свой жребий с ними. А им придется тебе довериться. Но вроде бы совершенно ясно, что ты знаешь, что такое лояльность.

— Отнюдь, — возразил Боб. — Я абсолютно эгоистичен. Для меня главное — выжить.

— Но ты выживаешь, — ответил Питер, — путем абсолютной лояльности тем немногим людям, от которых зависишь. Я о тебе читал не меньше, чем об Ахилле.

— То, что обо мне пишут, отражает только фантазии журналистов.

— Я не про журналистов, — сказал Питер. — Я читал докладные Карлотты в МКФ о твоем детстве в Роттердаме.

Карлотта и Боб остановились. Ага, я вас все-таки удивил? Питер не мог не почувствовать удовольствия, показав, что и он о них тоже кое-что знает.

— Эти докладные были представлены в собственные руки, и с них нельзя было снимать копии, — сказала Карлотта.

— Да, но в чьи руки? — спросил Питер. — Для человека, имеющего нужных друзей, секретов нет.

— Я сам их не читал, — сознался Боб.

Карлотта посмотрела на Питера проницательными глазами:

— Некоторая информация имеет ценность только в случае, когда ищешь способ уничтожить человека.

Теперь и Питер задумался, какие тайны есть у Карлотты насчет Боба. Потому что он сам, когда сказал «докладные», имел в виду лист из дела Ахилла, где на пару таких докладных были ссылки как на источник сведений об уличной жизни Роттердама. Замечания о Бобе были лишь дополнительным материалом. А сами докладные он не читал. Но теперь захотел это сделать, потому что там явно есть что-то, чего Карлотта не хотела бы, чтобы Боб знал. И Боб знал, что там что-то такое есть.

— И что там есть такого, что ты не хочешь, чтобы Питер мне сказал? — спросил он требовательно.

— Мне надо было убедить Боевую школу, что я отношусь к тебе беспристрастно. И мне пришлось написать о тебе кое-что отрицательное, чтобы они поверили положительному.

— И ты думаешь, это заденет мои чувства? — спросил Боб.

— Да, я так думаю. Потому что даже если ты поймешь причину, зачем я это сказала, ты никогда не сможешь мне простить, что я это вообще сказала.

— Вряд ли это хуже, чем я думаю.

— Не важно, насколько это плохо или хуже. Слишком плохого там не могло быть, иначе тебя бы не взяли в Боевую школу. Ты был слишком молод, и они не верили результатам твоих тестов и знали, что времени тебя обучить не будет, если ты не… не таков, как я сказала. Я просто не хочу, чтобы мои слова остались у тебя в памяти. И если ты хоть немного соображаешь, Боб, ты их читать не будешь.

— Какое предательство! — покачал головой Боб. — Человек, которому я доверяю больше всех на свете, распускает обо мне сплетни, да такие, что мне их даже знать нельзя.

— Хватит нести чушь, — сказал Питер. — Всех нас сегодня приложили мордой об стол. Но ведь мы сейчас заключили союз? Вы действуете в моих интересах, поднимая эту волну, чтобы я мог появиться на сцене. А я должен помочь вам попасть в Таиланд, да так, чтобы вы там пользовались доверием и властью, и сделать это до того, как себя раскрою. Интересно, кто из нас сегодня первый заснет?

— Я, — ответила сестра Карлотта. — Потому что у меня на совести нет грехов.

— Ерунда, — возразил Боб. — У тебя на совести все грехи мира.

— Ты меня с кем-то путаешь.

Питер понял, что слышит привычную семейную пикировку, когда старые шутки повторяются просто потому, что их приятно слушать.

И почему у него в семье ничего такого не бывает? Питер иногда подшучивал над Валентиной, но она никогда не отвечала тем же. Она всегда обижалась, даже боялась брата. А родители — это вообще безнадежно. Не было ни умных насмешек, ни общих памятных шуток.

Может быть, меня и в самом деле воспитали роботы.

— Скажи родителям, что мы очень благодарны за обед, — попросил Боб.

— Пора домой, слать, — добавила сестра Карлотта.

— Но вы же не будете сегодня ночевать в отеле? — спросил Питер. — Вы же уедете?

— Мы тебе по электронной почте сообщим, как с нами связаться, — сказал Боб.

— И тебе тоже придется уехать из Гринсборо, — напомнила сестра Карлотта. — Как только ты объявишь, кто ты, Ахилл будет знать, где ты. У Индии нет причин тебя убивать, но у Ахилла есть. Он убивает всех, кто видел его в беспомощном положении, а ты его поставил в такое положение. Если он до тебя доберется, ты покойник.

Питер вспомнил о покушении на жизнь Боба.

— Он был бы рад убить вместе с тобой и твоих родителей? — спросил он.

— Может быть, — ответил Боб, — тебе следует сказать маме с папой, кто ты такой, до того, как они прочтут об этом в сети. И помочь им выбраться из города.

— Наступит момент, когда нам придется перестать прятаться от Ахилла и встретиться с ним лицом к лицу.

— Не раньше, чем на твоей стороне будет какое-нибудь правительство, желающее сохранить тебе жизнь, — ответил Боб. — А до тех пор тебе придется скрываться. И твоим родителям тоже.

— Я не думаю, что они мне вообще поверят, — произнес Питер. — Родители то есть, когда я им скажу, что я и есть Локи. Какие родители поверили бы? Они, наверное, решат, что у меня мания величия.

— А ты не бойся, — ответил Боб. — Я знаю, что ты думаешь, будто они глупые. Но могу тебя заверить: это не так. По крайней мере твоя мать не глупа. Твои мозги тебе от кого-то достались. Они разберутся.

Так что когда Питер в десять вечера пришел домой, он постучал в дверь к родителям.

— В чем дело? — спросил отец.

— Вы не спите?

— Зайди, — ответила мать.

Началась бессмысленная болтовня насчет обеда и сестры Карлотты, и этого милого мальчика Юлиана Дельфийски, и просто не верится, как такой маленький ребенок мог сделать столько, сколько он, и наконец Питер резко перешел к делу:

— Я вам должен что-то сказать. Завтра друзья Боба и Карлотты начнут фиктивную кампанию за выдвижение Локи в Гегемоны. Вы знаете, кто такой Локи? Политический обозреватель?

Они кивнули.

— А на следующее утро, — продолжал Питер, — Локи выступит с заявлением, что вынужден отклонить такую честь, потому что он — всего лишь подросток из города Гринсборо в Северной Каролине.

— И что? — спросил отец. Неужто до них не дошло?

— Папа, это я. Я и есть Локи.

Они переглянулись. Питер ждал, что сейчас они скажут какую-нибудь глупость.

— И что Валентина — это Демосфен, ты тоже собираешься сказать? — спросила мать.

Сначала он подумал, что это она так шутит. Что нелепее того, что Питер — Локи, может быть только одно: что Валентина — Демосфен.

И тут до него дошло, что иронии в вопросе не было. Это был важный момент, о котором ему следовало подумать. Противоречие между Локи и Демосфеном необходимо было разрешить, иначе еще оставалось нечто, что могли бы разоблачить Чамраджнагар и Ахилл. С самого начала возложить всю вину Демосфена на Валентину — это был важный момент.

Но куда важнее для него было, что мать знала.

— И давно вы знали? — спросил он.

— Мы очень гордимся всем, чего ты достиг, — ответил отец.

— Гордимся, как никогда не гордились Эндером, — добавила мать.

От эмоционального удара Питер чуть не пошатнулся. Сейчас они сказали ему то, что он всю жизнь больше всего хотел услышать, сам себе не сознаваясь в этом желании. На глаза навернулись слезы.

— Спасибо, — пробормотал он, закрыл дверь и ушел к себе в комнату. Через пятнадцать минут он смог достаточно взять себя в руки, чтобы написать письма, которые надо было отправить в Таиланд, и начать составлять саморазоблачительную статью.

Они знали. И не считали его неудачей, вторым сортом. Они гордились им, как гордились Эндером.

В ближайшие сутки весь мир Питера изменится. Преобразится его жизнь, он может все потерять или все приобрести. Но в эту ночь, когда он наконец лег и стал засыпать, у него было только одно чувство: полное, дурацкое счастье.

Часть III МАНЕВРЫ

Глава 11

Бангкок

Помещено в форуме военной истории от Hector — Victorious @ firewall. net

Тема: Кто помнит Брисеиду?


Когда я читаю Илиаду, я вижу то, что видят все, — поэзию, разумеется, и, конечно, рассказ о героической войне бронзового века. Но я вижу и другое. Пусть ради лица Елены пустились в путь тысячи кораблей, но Брисеида их чуть не разбила. Она была бессильной пленницей, рабыней, и все же Ахилл чуть не развалил союз греков, настолько он ее хотел.

А загадка, которая не дает мне покоя, вот в чем: была она так необычайно красива? Или Ахилла пленил ее ум? Нет, серьезно: была бы она счастлива в плену у Ахилла? Пошла бы она к нему добровольно? Или осталась бы хмурой и непокорной невольницей?

Вряд ли это что-нибудь значило бы для самого Ахилла — он бы использовал пленницу как хотел, не считаясь с ее чувствами. Но представим себе, что Брисеида узнала бы правду об ахиллесовой пяте и как-то передала ее кому-нибудь на стены Трои…

О Брисеида, если бы мне только услышать твои слова!

Гектор Победоносный.


Боб развлекался, оставляя для Петры сообщения на всех форумах, которые она могла посещать — если она жива, если Ахилл разрешает ей бродить по сети, если она поняла, что тема «Кто помнит Брисеиду» относится к ней, и если она может ответить, как скрытно просит это его письмо. Он называл ее именами и других женщин, которые были возлюбленными полководцев: Гиневра, Жозефина, Роксана, даже Барзина — персидская жена Александра, вскоре после его смерти убитая Роксаной. А сам он подписывался именами роковых противников или главных соперников этих вождей: Мордред, Веллингтон, Гектор.

Он сделал опасный шаг, сохраняя эти сетевые личности — каждая из них содержала только порядок пересылки к другим анонимным сетевым личностям, которые держали всю полученную почту в виде шифрованных сообщений на открытом форуме с протоколами, не отслеживающими читателя. Эти сообщения можно было посещать и читать, не оставляя следов, но сетевые брандмауэры можно пробить, протоколы — взломать.

Он сейчас мог позволить себе быть более беспечным насчет сетевых личностей, хотя бы потому, что его местоположение в реальном мире было теперь известно людям, чью надежность Боб не мог оценить. Так стоит ли волноваться насчет пятого замка на задней двери, если передняя распахнута настежь?

В Бангкоке его принимали по первому разряду. Генерал Наресуан обещал ему, что никто не узнает его настоящего имени, что ему дадут солдат для обучения и разведданные для анализа и что с ним постоянно будут советоваться при подготовке тайских военных ко всем возможным неожиданностям. «Мы серьезно относимся к суждению Локи, что Индия вскоре будет представлять угрозу для безопасности Таиланда, и нам, конечно же, хочется получить вашу помощь в подготовке наших планов». Все так тепло и в высшей степени предупредительно. Боба и Карлотту поместили в квартиру для высших офицеров на военной базе, дали неограниченные привилегии насчет еды и покупок и… забыли.

Никто не приходил. Никто не просил консультаций. Обещанные разведданные не поступали. Обещанные солдаты не появились.

Но Боб понимал, что этот вопрос поднимать не надо. Обещания не были забыты. Если напомнить, Наресуану будет неудобно, он почувствует себя задетым. Ничего хорошего это не даст. Что-то, значит, случилось, и Боб мог только гадать что.

Прежде всего он, конечно, испугался, что Ахилл как-то связался с правительством Таиланда, его агенты уже знают, где Боб сейчас, и смерть неотвратима.

Тогда он отослал от себя Карлотту.

Сцена была не из приятных.

— Ты должен уйти со мной, — требовала она. — Они тебя не остановят. Пойдем.

— Я не пойду, — ответил Боб. — Наверняка неполадки в местной политике. Кто-то не хочет, чтобы я здесь был — то ли сам Наресуан, то ли кто-то другой.

— Если ты считаешь, что тебе безопасно остаться, то нет смысла мне уезжать.

— Здесь ты не пройдешь за мою бабушку, — заметил Боб. — Сам факт, что у меня есть охранник, меня ослабляет.

— Избавь меня от этой сцены, которую ты хочешь сыграть! — фыркнула Карлотта. — Я знаю, что есть причины, по которым ты хочешь от меня избавиться, но знаю и то, что могу быть тебе очень полезна.

— Если Ахилл уже знает, где я, значит, он глубоко запустил лапы в Бангкок и мне здесь не скрыться. А ты можешь. Информация о том, что со мной пожилая женщина, могла еще до него не дойти. Но скоро дойдет, а тебя он хочет убить не меньше, чем меня. Мне не хочется, чтобы я еще и за тебя должен был волноваться.

— Ладно, я уеду. Но как мне тебе написать, раз ты никогда не сохраняешь один и тот же адрес?

Боб дал название своей папки на анонимной доске объявлений и ключ шифрования. Она запомнила их наизусть.

— Еще одно, — сказал Боб. — В Гринсборо Питер что-то говорил насчет того, что читал твои докладные.

— Я думаю, он соврал, — ответила Карлотта.

— А я по твоей реакции думаю, что читал он их или нет, а такие докладные были, и ты не хочешь, чтобы я их прочёл.

— Действительно были и действительно не хочу.

— И это вторая причина, по которой я хочу, чтобы ты уехала.

На лице Карлотты отразился гнев.

— Ты не веришь моим словам, что там нет ничего, что тебе надо сейчас знать?

— Мне все надо о себе знать. Все мои сильные и слабые стороны. Ты знаешь обо мне что-то, что сказала Граффу и не сказала мне. И сейчас не говоришь. Ты считаешь себя хозяином, который может за меня решать. Это значит, что мы все-таки не партнеры.

— Что ж, хорошо, — сухо сказала Карлотта. — Я действую в твоих же интересах, но понимаю, что у тебя другая точка зрения.

Боб достаточно хорошо знал Карлотту и понимал, что она сдерживает не гнев, а горе и досаду. Финт насчет ее докладных заставил ее согласиться на отъезд. А Бобу эта история действительно была неприятна.

Через пятнадцать минут сестра Карлотта уже была на пути в аэропорт. Через девять часов в шифрованную папку Боба на доске объявлений пришло сообщение. Карлотта была уже в Маниле, где могла исчезнуть в католическом монастыре. Насчет ссоры — если ее можно было так назвать — не было сказано ни слова. Только упоминалось кратко «признание Локи», как его назвали журналисты. «Бедный Питер, — писала Карлотта. — Он так долго скрывался, и теперь ему будет очень трудно привыкнуть к тому, что приходится сразу сталкиваться с последствиями своих слов».

Боб ответил по ее защищенному адресу в Ватикане: «Я только надеюсь, что Питеру хватило мозгов убраться из Гринсборо. Что ему сейчас нужно — так это сбежать в какую-нибудь малую страну и набраться там административного и политического опыта. И поруководить хотя бы городским водопроводом».

А мне, подумал про себя Боб, нужны солдаты, которыми я буду командовать. За этим я сюда и приехал.

После отъезда Карлотты прошли недели, но молчание длилось. Вскоре стало очевидно, что Ахилл здесь ни при чем, иначе Боб уже был бы мертв. И открытие, что Локи — это Питер Виггин, тоже не имело к этому отношения: застой начался еще до того, как Питер опубликовал свое заявление.

Боб стал заниматься любой работой, которая могла бы иметь смысл. Хотя у него не было доступа к картам штабной детальности, обычные спутниковые карты были в его распоряжении, карты территории между Индией и сердцем Таиланда — суровая горная страна Северной и Восточной Бирмы, подходы со стороны Индийского океана. У Индии был значительный по меркам региона флот, и она могла бы попытаться пройти Малаккский пролив и ударить на Таиланд из залива. Ко всем возможностям надо было быть готовым.

Некоторые основные сведения о структуре армий Индии и Таиланда можно было взять из сетей. У Таиланда были мощные военно-воздушные силы, дававшие шанс на достижение господства в воздухе, если удастся защитить базы. Поэтому было бы важно иметь возможность срочно развернуть взлетно-посадочные полосы в тысяче мест, а такое инженерное предприятие было бы по плечу таиландской армии, если сейчас провести учения и рассовать по всей стране людей, топливо и запчасти. Такая же организация в сочетании с минными полями была бы лучшей защитой от высадки с моря.

Другим уязвимым местом индийской армии должны были быть линии снабжения и пути наступления. Поскольку стратегия Индии не могла бы не включать использование огромных армий, защита должна была состоять в том, чтобы держать эти армии голодными и все время беспокоить воздушными налетами и вылазками партизан. А если, как было вероятно, индийская армия достигнет плодородной равнины Чао-Фрайа или плато Аорай, надо будет, чтобы они нашли там выжженную землю, а запасы продовольствия — те, что не будут уничтожены — были рассеяны и спрятаны.

Стратегия жестокая, поскольку вместе с индийской армией пострадает и тайский народ, и пострадает даже сильнее. Значит, разрушение должно быть организовано таким образом, чтобы его осуществили в последнюю минуту. А также, по мере возможности, надо будет эвакуировать женщин и детей в удаленные районы или даже в лагеря беженцев в Лаосе и Камбодже. Конечно, границы индийскую армию не остановят, но труднопроходимая местность может остановить. Имея множество изолированных целей, индийская армия будет вынуждена распылить силы. Тогда — и только тогда — будет иметь смысл начать уничтожение небольших групп индийских сил партизанскими налетами или даже серьезными боями там, где таиландская армия будет иметь временное численное превосходство и подавляющую поддержку с воздуха.

Судя по всему, что Бобу было известно, в этом и состояла военная доктрина руководства тайской армии, и такие предложения могли его только раздражать или давать понять, что Боб считает себя умнее их.

И поэтому он тщательно выбирал выражения для своей докладной записки. «Как вами, несомненно, уже сделано», или «Как вы, насколько я понимаю, предусмотрели». Такие фразы тоже, конечно, могли иметь обратный эффект, если они не предусмотрели, — тогда они звучали бы покровительственно. Но что-то надо было делать, чтобы прервать этот застой молчания.

Боб несколько раз перечитывал записку, внося изменения. Потом подождал несколько дней, чтобы посмотреть свежим взглядом. И наконец, убедившись, что она составлена настолько ненавязчиво, насколько это возможно, вложил в электронное письмо и послал на адрес канцелярии чакри — главнокомандующего. Это был наиболее публичный и потенциально неудобный способ из всех, которым можно было ее представить, поскольку почту, приходящую на этот адрес, наверняка читали помощники. Даже напечатать ее и принести лично было бы не так топорно, но смысл был в том, чтобы всколыхнуть болото. А если бы Наресуан хотел, чтобы Боб действовал тоньше, он бы дал ему для переписки свой личный адрес.

Через пятнадцать минут после того, как Боб отправил записку, дверь бесцеремонно распахнулась, и вошли четверо чинов военной полиции.

— Идемте с нами, сэр, — произнес командовавший ими сержант.

Боб понимал, что вопросов задавать не надо. Эти люди знают только отданный им приказ, и Боб вскоре выяснит, в чем он состоит.

Его не повели в канцелярию чакри. Вместо этого его препроводили в сборный дом, поставленный на старом плац-параде — тайская армия лишь недавно отказалась от маршировки как способа муштры солдат и демонстрации военной мощи. Всего трех столетий после Гражданской войны в Америке хватило, чтобы доказать, что хождение в бой строем закончилось. Для военных организаций вполне допустимое запаздывание. Боб не удивился бы, обнаружив, что есть еще армия, обучающая солдат сражаться шашками в конном строю.

На двери, к которой привели Боба, не было ни таблички, ни даже номера. Когда он вошел, никто из солдат-клерков даже не глянул в его сторону. Их поведение говорило, что его приход — событие ожидаемое и совершенно не важное. Что, конечно, означало, что оно очень важное, иначе бы они не старались так усердно его в упор не видеть.

Его подвели к двери кабинета, и сержант распахнул ее перед ним. Боб вошел, военная полиция осталась снаружи. Дверь закрылась.

За столом сидел майор. Чертовски высокий чин для секретаря, но казалось, что это его работа — по крайней мере сегодня. Майор нажал кнопку интеркома:

— Пакет прибыл.

— Давайте его ко мне, — ответил молодой голос. Такой молодой, что Боб сразу просек ситуацию.

Конечно же, Таиланд тоже отдал в Боевую школу свою долю военных гениев. И хотя ни у кого из джиша Эндера не было тайских родителей, в целом Таиланд был богато представлен в Боевой школе, как и другие страны Восточной и Южной Азии.

Трое тайских солдат даже служили с Бобом в армии Дракона. Всех ребят из этой армии Боб помнил, помнил подробное досье на каждого, поскольку именно он составлял список ребят, вошедших в армию Эндера. Поскольку все правительства ценили вернувшихся выпускников Боевой школы пропорционально их близости к Эндеру Виггину, то, вероятнее всего, именно человек из армии Дракона поднялся настолько высоко, что так быстро перехватил записку, направленную чакри. И тот из троих, которого Боб ожидал бы увидеть на самой высокой должности в самой агрессивной роли, это был…

Сурьявонг. «Суровый», называли его за глаза, потому что у него всегда был такой вид, будто он на кого-то злится.

И вот он, стоит за покрытым картами столом.

Боб с удивлением заметил, что ростом почти не уступает Сурьявонгу. Суровый не был высок, но в Боевой школе каждый возвышался над Бобом как башня. Значит, он стал догонять в росте. Может быть, не всю жизнь ему предстоит прожить лилипутом. Мысль многообещающая.

Но ничего многообещающего не было в голосе Сурьявонга.

— Значит, колониальные державы решили повоевать руками Индии и Таиланда, — сказал он.

Боб сразу понял, чем задет Сурьявонг. Ахилл был бельгийским валлоном, а Боб, конечно же, греком.

— Ага, — ответил Боб. — Бельгия и Греция хотят решить свою древнюю вражду на кровавых полях Бирмы.

— То, что ты был в джише Эндера, — сказал Сурьявонг, — еще не значит, что ты разбираешься в военной ситуации Таиланда.

— Я и написал свою докладную, чтобы показать, насколько ограничены мои знания, потому что чакри Наресуан не дал мне доступа к разведданным, который я должен был, согласно его словам, получить по прибытии.

— Если нам когда-нибудь понадобится твой совет, мы тебе дадим данные.

— Если вы будете давать мне только те данные, которые сочтете необходимыми, — сказал Боб, — то мои советы будут состоять лишь из того, что вы уже и сами знаете, и я с тем же успехом могу ехать домой.

— Вот именно, — ответил Сурьявонг. — Так будет лучше всего.

— Сурьявонг, — сказал Боб, — ты меня не знаешь по-настоящему.

— Я знаю, что ты всегда был противным показушником, которому надо было быть умнее всех.

— А я и был умнее всех, — возразил Боб. — И результаты тестов это доказывали. Ну и что? Меня не сделали из-за этого командиром армии Дракона. Эндер не дал мне из-за этого взвода. Я знаю, насколько бесполезно быть умным по сравнению с умением командовать. И я знаю, насколько я невежествен в делах Таиланда. Я приехал не потому, что думал, будто Таиланд падет, если мой гениальный разум не поведет вас в бой. Приехал я потому, что самый опасный в мире человек заваривает кашу в Индии, а Таиланд, по моим расчетам, будет его главной целью. Я приехал потому, что если надо не дать Ахиллу установить над миром свою тиранию, то делать это надо здесь. И я думаю, что ты, как Джордж Вашингтон в Войне за независимость, можешь принять помощь Лафайета или Штейбена.

— Если твоя дурацкая записка и есть пример такой «помощи», можешь уезжать прямо сейчас.

— Так что, вы действительно уже умеете строить полосы за то время, что истребитель находится в воздухе? И самолет сможет сесть на аэродром, которого еще не было в момент взлета?

— Это действительно интересная идея, и наши инженеры ее рассмотрят и оценят ее осуществимость.

Боб кивнул:

— Отлично. Это все, что мне нужно было знать. Я останусь.

— Ты уедешь!

— Останусь, потому что ты, хотя и злишься, что я здесь, умеешь прислушаться к удачной идее, а значит, с тобой можно работать.

Сурьявонг в ярости перегнулся через стол:

— Ты, наглый хмырь, я тебе не шлюха портовая! Боб ответил очень спокойно:

— Сурьявонг, я не пытаюсь занять твое место. Я не хочу здесь заправлять. Я просто хочу быть полезным. Почему бы тебе не использовать меня так, как использовал Эндер? Дай мне в обучение группу солдат. Дай мне придумывать невозможные вещи и соображать, как их сделать. Дай мне подготовиться, и когда начнется война и надо будет делать невозможное, ты меня вызовешь и скажешь: «Боб, мне надо задержать вот эту армию на день, а у меня там поблизости нет войск». И я тебе отвечу: «А воду для питья они берут из реки? Ладно, у меня они все недельку промаются дизентерией. Это их наверняка задержит». И я направляюсь туда, кидаю в воду биоагент, минуя системы очистки воды, и уматываю. А может, у тебя уже есть диверсионные группы для отравления воды?

Сурьявонг еще несколько мгновений сохранял на лице выражение холодной злобы, но не выдержал и расхохотался.

— Ладно, Боб, ты это на месте придумал или заранее запланировал?

— На месте придумал, — сознался Боб. — Но идея забавная, как ты думаешь? Дизентерия не раз меняла ход истории.

— Сейчас все иммунизируют солдат против любого известного биологического оружия. И к тому же нельзя предотвратить побочные последствия ниже по течению.

— Но наверняка Таиланд ведет современные и серьезные исследования в биологии?

— Чисто оборонительного характера, — ответил Сурьявонг, улыбнулся и сел. — Ладно, садись. Тебя действительно устроит быть на заднем плане?

— Не только устроит, я этого больше всего хочу. Если Ахилл узнает, что я здесь, он найдет способ меня убить. Меньше всего мне надо быть на виду — пока на самом деле не начнется бой, и тогда для Ахилла может оказаться хорошим психологическим ударом, что командую я. Это не будет правдой, но он еще сильнее станет психовать, если будет думать, что дерется со мной. Мне случалось его переиграть, и он меня боится.

— Я не место свое хочу защитить, — сказал Сурьявонг, и Боб его понял так, что он именно свое место и защищает. — Понимаешь, Таиланд сохранял независимость, когда все остальные страны региона управлялись европейцами. Мы горды тем, что сумели не допустить к себе иностранцев.

— И все же в истории Таиланда были допущенные иностранцы, и они приносили огромную пользу..

— Пока знали свое место.

— Покажи мне мое место, и я его буду знать, — предложил Боб.

— С каким контингентом ты хочешь работать?

Боб просил не много людей, но набирать он их хотел из всех родов войск. Еще два истребителя-бомбардировщика, два патрульных катера, несколько механиков, пара легких бронемашин, две сотни солдат и достаточное число вертолетов для транспортировки всего этого — кроме самолетов и катеров.

— И право требовать прочие мелочи. Весельные лодки, например. Мощная взрывчатка для обучения подрыву стен и мостов. Все, что может понадобиться.

— Но вступать в бой без разрешения ты не будешь.

— Без чьего разрешения? — спросил Боб.

— Моего, — ответил Сурьявонг.

— Но ты же не чакри, — возразил Боб.

— Чакри, — ответил ему Сурьявонг, — существует, чтобы снабжать меня всем, что я попрошу. Стратегия полностью в моих руках.

— Полезно знать, кто на самом деле тут главный, — заметил Боб. — Кстати, Эндеру было от меня больше всего помощи — как бы ее ни оценивать, — когда я знал все, что знал он.

— Помечтай, помечтай. Боб улыбнулся:

— Я мечтаю о хороших картах. И о точной оценке состояния тайских вооруженных сил.

Сурьявонг задумался.

— Ты всех своих солдат посылаешь в бой с завязанными глазами? — спросил Боб. — Надеюсь, что только меня.

— Пока я не буду уверен, что ты действительно мой солдат, повязку я с тебя не сниму. Но… ладно, карты ты получишь.

— Спасибо, — сказал Боб.

Он знал, чего боится Сурьявонг: что Боб, получив информацию, выработает альтернативную стратегию и убедит чакри, что он будет лучшим начальником штаба, чем Сурьявонг. Потому что фраза, будто Сурьявонг здесь главный, была явной неправдой. Чакри Наресуан ему доверял и явно предоставил ему большие полномочия, но власть находилась в руках Наресуана, и Сурьявонг ему служил. Вот почему он боялся Боба — Боб мог бы его подсидеть.

Достаточно скоро он узнает, что Боб в дворцовых интригах не заинтересован. Если он правильно помнил, Сурьявонг происходил из королевской семьи — хотя последние короли-многоженцы Сиама столько оставили детей, что вряд ли есть хоть один таец, в той или иной степени не состоящий в родстве с королевской семьей. Несколько веков назад Чулалонгкорн постановил правило, что принцы имеют обязанность служить, но не право занимать высокое положение. Жизнь Сурьявонга принадлежала Таиланду, и это был вопрос чести, но должность свою он сохранял лишь до тех пор, пока его начальники считали, что он для этой должности лучший.

Теперь, когда Боб знал, кто его придерживал, было бы легко скинуть Сурьявонга и занять его место. В конце концов, Сурьявонгу было поручено выполнить обещания Наресуана. Он намеренно нарушил приказ чакри. Все, что надо было сделать Бобу, — найти обходной путь, может быть, какой-нибудь контакт Питера, чтобы шепнуть Наресуану, что Сурьявонг не давал ему то, что требовалось. Начнется расследование, и будут посеяны первые семена недоверия к Сурьявонгу.

Но Бобу не нужно было место Сурьявонга.

Ему нужны были войска, которые он мог бы обучить действовать настолько четко, изобретательно и талантливо, чтобы, когда он свяжется с Петрой и выяснит, где она, он мог бы выручить ее живой. С разрешения Сурьявонга или без него. Он будет помогать таиландской армии изо всех сил, но у Боба были свои цели, и они ничего общего не имели с карьерой в Бангкоке.

— Еще одно, — сказал он. — Мне нужно имя, какое-нибудь такое, что не известит никого за пределами Таиланда, что я — ребенок и иностранец. Это могло бы навести Ахилла на мысль, кто я такой.

— Какое имя тебя устроит? Как тебе Сюа — это значит тигр?

— У меня есть имя получше, — предложил Боб. — Бороммакот.

Сурьявонг состроил недоуменную гримасу, но потом вспомнил это имя из истории Айюдхи, древнего тайского города-государства, наследником которого стал Сиам.

— Имя узурпатора, который украл трон у Афаи, законного наследника?

— Я думал лишь о значении этого имени. «В урне». То есть ожидающий кремации. — Он расплылся в улыбке. — С точки зрения Ахилла я просто ходячий покойник.

Сурьявонг успокоенно пожал плечами:

— Как хочешь. Я думал, что ты как иностранец выберешь имя покороче.

— Зачем? Мне его не произносить.

— Тебе его подписывать.

— Я не буду издавать письменных приказов, а единственный человек, перед которым я буду отчитываться, это ты. К тому же Бороммакот очень забавно звучит.

— Ты хорошо знаешь тайскую историю.

— Еще в Боевой школе, — ответил Боб, — я увлекался Таиландом. Народ победителей. Древние тайцы смогли выйти за обширные пределы Камбоджийской империи и распространиться по всей Юго-Восточной Азии, и никто этого не заметил. Их завоевала Бирма, а они освободились и стали сильнее прежнего. Когда остальные страны подпали под господство европейцев, Таиланд еще на удивление долго расширял свои границы, и хотя он потерял Камбоджу и Лаос, ядро свое отстоял. Я думаю, Ахиллу предстоит узнать то, что узнали его предшественники: Таиланд нелегко завоевать, а если завоюешь, им нелегко управлять.

— Значит, ты хорошо понял душу тайца, — сказал Сурьявонг. — Но сколько бы ты нас ни изучал, одним из нас ты никогда не станешь.

— Ошибаешься, — возразил Боб. — Я уже один из вас. Победитель и свободный человек, кем бы я ни был кроме этого.

Сурьявонг воспринял это серьезно:

— Тогда скажу тебе как свободный человек свободному человеку: добро пожаловать на службу Таиланду.

Расстались они дружелюбно, и в тот же день Боб увидел, что Сурьявонг держит слово. Ему дали список солдат — четыре роты по пятьдесят человек с отличным послужным списком, то есть не пытались сплавить отходы. И ему выдавались для учений вертолеты, самолеты и патрульные катера.

Вообще-то ему следовало волноваться перед встречей с солдатами, которые наверняка будут настроены скептически по отношению к такому командиру. Но он уже проходил это в Боевой школе. Этих солдат он завоюет самым простым способом из всех: без лести, без поблажек, без панибратского дружелюбия. Он покажет им, что знает, как обращаться с армией, и у них будет уверенность, что когда их поведут в бой, они не погибнут зря ради безнадежной цели. Он с самого начала скажет: «Я не поведу вас в дело, если не буду знать, что мы можем победить. А ваша задача — стать настолько мощной боевой силой, что не будет такого дела, куда я не смогу вас повести. Мы здесь не для славы, а для того, чтобы уничтожать врагов Таиланда любым возможным способом».

Они скоро привыкнут к тому, что их ведет греческий мальчик.

Глава 12

Исламабад

Кому: GuillaumeLeBon % Egalite @ Haiti. gov

От: Locke % erasmus @ polnet. gov

Тема: Условия консультации


Мсье Ле Бон, я понимаю, насколько трудно Вам было обратиться ко мне, и ценю это. Я полагаю, что мои взгляды и предложения действительно могли бы иметь для Вас ценность; более того, я уверен, что Вы настроены действовать решительно и смело от имени народа, которым Вы правите, и поэтому любые предложения, которые я Вам представлю, могут быть осуществлены.

Но, к сожалению, условия, которые Вы предлагаете, для меня неприемлемы. Я не приеду на Гаити под покровом ночи или под маской туриста или студента, чтобы никто не узнал, что Вы консультируетесь у какого-то подростка из Америки. Несмотря ни на что, я остаюсь автором каждого слова, написанного от имени Локи, и только под этим широко известным именем, которое стоит под предложениями, положившими конец войне Лиги, я могу открыто приехать консультировать Вас. Если моя предшествующая репутация — недостаточная причина для того, чтобы Вы могли пригласить меня открыто, то я еще и брат Эндера Виггина, на плечах которого не так давно лежала судьба всего человечества — прецедент, которому Вы можете следовать без колебаний. Я уже не говорю о присутствии детей из Боевой школы почти во всех главных штабах Земли. Предлагаемая Вами сумма весьма щедра, но она никогда не будет выплачена, поскольку на предложенных Вами условиях я не приеду, а если Вы пригласите меня открыто, я, конечно же, не приму никакой платы — даже оплаты моих издержек за время пребывания в Вашей стране. Будучи иностранцем, я вряд ли смогу сравниться с Вами в глубокой и искренней любви к народу Гаити, но я весьма озабочен тем, чтобы все страны и народы мира жили в процветании и свободе, являющимися прирожденным правом каждого, и за помощь в достижении этой цели я не могу принять платы.

Пригласив меня открыто, Вы уменьшите степень своего личного риска, ибо, если мои предложения окажутся непопулярны, вина за них ляжет на меня. Мой же личный риск возрастет многократно, поскольку если мир сочтет мои предложения неразумными или если Вы в процессе их реализации обнаружите, что они не дают желательного результата, тяжесть публичного осуждения обрушится на меня. Я говорю начистоту, поскольку мы с Вами должны смотреть в глаза реальности; я настолько уверен в качестве своих предложений и в Вашей возможности эффективно провести их в жизнь. Когда мы закончим эту работу, Вы сможете уподобиться Цинциннату и удалиться в свое поместье, а я уподоблюсь Солону и покину берега Гаити, но мы оба будем знать, что дали Вашему народу хороший шанс занять подобающее ему место в мире.

Искренне Ваш, Питер Виггин.


Петра ни на миг не забывала, что она пленница и рабыня. Но, как многие пленники и многие рабы, она день за днем привыкала к своему плену и находила способы оставаться собой в окружавших тесных границах.

Ее охраняли круглосуточно, а терминал ее был усечен, чтобы она не могла посылать исходящих сообщений. История с письмом к Бобу не повторится. И когда она набредала на чьи-то статьи — может быть, Боба, если он все-таки не убит? — на всех исторических, военных и географических форумах, где говорилось о какой-нибудь женщине, томящейся в плену у воина, она не позволяла себе волноваться. Ответить она не может, и нечего зря тратить время на попытки.

В конце концов работа, которую ее заставляли делать, стала интересовать Петру сама по себе. Как организовать кампанию против Бирмы и Таиланда, а в конечном счете — и Вьетнама, преодолеть любое сопротивление, но чтобы не спровоцировать Китай на вмешательство? Петра сразу увидела, что огромные масштабы индийских армий — это их самая большая слабость, поскольку линии снабжения нельзя защитить. Поэтому Петра, в отличие от других стратегов, которых использовал Ахилл — в основном индийских выпускников Боевой школы, не стала возиться с расчетами материально-технического снабжения сосредоточенного удара. В конце концов индийцам придется разделить силы, разве что армии Бирмы и Таиланда выстроятся в очередь на бойню. Петра стала планировать непредсказуемую кампанию — сокрушительные удары небольшими мобильными группами, способными существовать на подножном корму. Небольшие группы бронетехники, снабжаемые горючим с воздушных танкеров.

Она понимала, что ее план единственный, имеющий смысл, и не только потому, что решает внутренние проблемы. Любой план, при котором десять миллионов солдат выдвигались бы настолько близко к китайской границе, вызвал бы вмешательство Китая. В плане Петры на этой границе никогда не будет столько солдат, чтобы Китай почувствовал угрозу. Этот план также не мог привести к войне на истощение, из которой обе стороны выходят ослабленными. Почти вся сила Индии останется в резерве, готовая ударить в любое место, где противник обнаружит слабость.

Конечно, Ахилл раздавал другим детям копии ее планов — он это называл «сотрудничеством», но на самом деле получалось упражнение в соперничестве. Все остальные уже были у Ахилла в кармане и рвались сделать ему приятное. Они наверняка чувствовали, что Ахилл хочет унижения Петры, и с удовольствием говорили то, что он хотел. Они с насмешкой утверждали, что любому дураку ясна безнадежность подобной стратегии, хотя прицепиться могли только к мелочам, не задевая основных пунктов плана. Она переносила это, поскольку была в рабстве, а еще потому, что знала: в конце концов они допрут, как Ахилл ими играет и их использует. Сама же она знала, что делает блестящую работу, и очень будет смешно, если индийская армия — то есть Ахилл, если быть честной, — не воспользуется ее планами и устремится к катастрофе.

Ее совесть была спокойна насчет того, что она разрабатывает эффективную стратегию индийской экспансии в Юго-Восточную Азию. Эти планы никогда не будут претворены в жизнь. Даже ее стратегия точечных моментальных ударов не меняет того факта, что Индия не может себе позволить войны на два фронта. Пакистан не упустит возможности, если Индия ввяжется в войну на востоке.

Ахилл просто не ту страну выбрал для войны. Тикал Чапекар, премьер-министр Индии, был человек амбициозный и питал иллюзии насчет благородства своей миссии. Он вполне мог поддаться уверениям Ахилла и попытаться «объединить» Юго-Восточную Азию. Даже война могла начаться. Но очень скоро выяснится, что Пакистан готов напасть с запада, и авантюризм Индии тут же испарится, как всегда бывало.

Однажды Петра даже высказала все это Ахиллу, когда ее планы были в очередной раз презрительно отвергнуты коллегами.

— Действуй по любому плану, — сказала она, — все равно ничего не будет так, как ты думаешь.

Он просто сменил тему. Приходя к ней, он предпочитал вдаваться в воспоминания, будто они были двумя стариками, вспоминающими общее детство. Помнишь, как в Боевой школе было вот то? А вот это? Она хотела завопить ему в лицо, что он там был всего несколько дней до того, как Боб его подвесил в вентиляционной шахте и заставил сознаться в преступлениях. Нет у него права на ностальгию по Боевой школе! Он добился лишь того, что отравил ее собственные воспоминания, и всегда, когда заходил разговор о Боевой школе, ей хотелось сменить тему, тут же все забыть.

Кто мог теперь себе представить, что Боевая школа вспоминалась когда-то как эра свободы и счастья? Сейчас она совсем такой не казалась.

Надо отдать справедливость тюремщикам, ее плен не был тяжелым. Пока Ахилл находился в Хайдарабаде, она могла передвигаться по базе, хотя никогда без наблюдения. Она могла посещать библиотеку и заниматься исследованиями — хотя при этом ее охранник должен был проверять, что она вошла в сеть под своим именем со всеми привязанными к нему ограничениями. Она могла бродить по пыльной земле, где проходили военные маневры, и иногда даже забывала, что в унисон ее шагам звучат другие. Она могла есть, когда захочет, и спать, когда захочет. Иногда она почти забывала, что несвободна. Но куда чаще она, зная, что несвободна, почти теряла надежду, что этот плен когда-нибудь кончится.

Надежду эту поддерживали сообщения от Боба. Отвечать она не могла и поэтому перестала думать о его письмах как о настоящем общении. Они стали чем-то более глубоким, чем просто попытками установить контакт. Это было доказательством, что ее не забыли. Доказательством, что у Петры Арканян, девчонки из Боевой школы, все еще есть друг, который ее уважает и думает о ней настолько, что отказывается сдаваться. Каждое такое письмо было как прохладный поцелуй в разгоряченный лихорадкой лоб.

И настал день, когда пришел Ахилл и сказал, что ему предстоит поездка.

Петра тут же решила, что ее запрут в комнате под стражей, пока Ахилл не вернется.

— Нет, на этот раз не запрут, — сказал Ахилл. — Ты едешь со мной.

— Значит, это в пределах Индии?

— В одном смысле да, в другом — нет, — ответил Ахилл.

— Мне твои игры не интересны, — зевнула Петра. — Я не поеду.

— Ну нет, ты не захочешь такое пропустить, — засмеялся Ахилл. — А если бы и захотела, так это не важно. Ты мне будешь нужна, а потому поедешь.

— И зачем это я могу быть тебе нужна?

— Раз ты так ставишь вопрос, я выражусь точнее. Мне надо, чтобы ты видела, что произойдет.

— Зачем? — пожала плечами Петра. — Мне не интересно смотреть ни на что с тобой связанное, — разве что на успешную попытку ликвидации,

— Встреча будет в Исламабаде, — сказал Ахилл.

На это Петра не нашла едкого ответа. Столица Пакистана — это было невероятно. Что там за дело может быть у Ахилла? И зачем он ее берет с собой?

Они летели самолетом, и Петра не могла не вспомнить тот напряженный полет, который привез ее в Индию пленницей Ахилла. Открытая дверь — не надо ли было тогда вытащить его из самолета и рухнуть с ним вместе на землю?

В полете Ахилл показал ей письмо, которое он послал Джафару Вахаби, «премьер-министру» Пакистана, то есть его военному диктатору… или Мечу Ислама, если вам так больше нравится. Письмо было восхитительным шедевром манипуляции. Оно бы никогда не привлекло внимания ни одного человека в Исламабаде, не будь послано из Хайдарабада, где находился главный штаб индийской армии. Хотя в письме Ахилла нигде это впрямую не говорилось, в Пакистане должны были предположить, что Ахилл будет неофициальным посланником индийского правительства.

Садился ли когда-нибудь индийский военный самолет на эту военную базу? Разрешалось ли когда-нибудь индийским солдатам в мундире ступить на землю Пакистана, да еще и с оружием в руках? И все для того, чтобы привезти бельгийского мальчика и армянскую девочку говорить с каким-нибудь низшим пакистанским чиновником, которого им решат подсунуть.

Группа каменнолицых пакистанцев отвела Ахилла и Петру в здание недалеко от стоянки, где заправляли их самолет. Внутри, на втором этаже предводитель группы сказал:

— Ваш эскорт должен остаться снаружи.

— Разумеется, — согласился Ахилл. — Но моя помощница пойдет со мной. На случай, если меня подведет память.

Индийские солдаты застыли у стены по стойке «смирно». Ахилл и Петра вошли в дверь.

В комнате было всего два человека, и одного из них Петра тут же узнала по портретам. Он жестом велел им сесть.

Петра молча подошла к креслу, не отрывая взгляда от Джафара Вахаби, премьер-министра Пакистана. Она села рядом и чуть позади Ахилла, а помощник-пакистанец сел справа от Вахаби. Это был не младший чиновник. Каким-то образом письмо Ахилла открыло двери на самый верх.

Переводчиков не нужно было, потому что оба пакистанца на общем языке говорили с самого детства и без акцента. У Вахаби вид был скептический и отстраненный, но он не стал играть в игры унижения — он не заставил их ждать, он сам пригласил их в комнату и никак не пытался задеть Ахилла.

— Я пригласил вас, чтобы услышать, что вы скажете, — сказал Вахаби. — Так что прошу вас начать.

Петра так хотела, чтобы Ахилл сделал что-нибудь совсем не так, как надо, — например, улыбнулся жеманно и глупо или стал бы надуваться и показывать, какой он умный.

— Сэр, я боюсь, что это прозвучит так, будто я пытаюсь учить индийской истории вас, специалиста в этой области. Все, что я хочу вам сказать, взято из вашей книги.

— Прочесть мою книгу легко, — сказал Вахаби. — Что вы узнали из нее такое, чего я еще не знаю?

— Следующий шаг, — ответил Ахилл. — Шаг настолько очевидный, что я просто был ошеломлен, когда вы его не сделали.

— Так это будет рецензия на мою книгу? — спросил Вахаби, но при этом чуть улыбнулся, снимая враждебную интонацию.

— Вы снова и снова демонстрируете великие достижения индийского народа и показываете, как они затмеваются, поглощаются, игнорируются, отвергаются. Цивилизацию Индии трактуют как аутсайдера в команде Месопотамии и Египта и даже более позднего Китая. Арийские завоеватели принесли с собой язык и религию, которые навязали народу Индии. Потом Моголы, англичане, каждые со своим наслоением верований и институтов. Я должен вам сказать, что к вашей книге относятся с большим уважением в самых высших кругах индийского правительства — за беспристрастность, с которой вы рассматриваете религии, принесенные в Индию захватчиками.

Петра понимала, что это не пустая лесть. Для пакистанского ученого, особенно имеющего политические амбиции, написать историю субконтинента, не превознося ислам и не проклиная индуизм как религию примитивную и разрушительную, — смелый поступок.

Вахаби поднял руку:

— Это я написал как ученый. Теперь же я голос моего народа. Надеюсь, моя книга не призвала вас к донкихотскому подвигу воссоединения Индии. Пакистан решительно намерен сохранить чистоту веры.

— Прошу вас, не надо поспешных заключений, — попросил Ахилл. — Я с вами согласен, что воссоединение невозможно. Тем более что этот термин неверен. Иидуисты и мусульмане никогда не были едины, разве что под пятой угнетателя, так как же они могут быть воссоединены?

Вахаби только кивнул, ожидая продолжения.

— Но что чувствуется в вашей работе повсюду, — заговорил дальше Ахилл, — это глубокое чувство величия, свойственного индийскому народу. Отсюда вышли великие религии. Здесь рождались великие мыслители, переменившие мир. И все же уже двести лет, когда говорят о великих державах, Индия и Пакистан не входят в этот список. И никогда не входили. И это вас гневит, и это вас печалит.

— Печалит более, чем гневит, — заметил Вахаби, — но я все же старик, и страсти у меня утихли.

— Китаю стоит забряцать оружием, и мир задрожит, а на Индию еле глянут. Исламский мир трепещет, когда Ирак, или Турция, или Иран, или Египет сделают какой-нибудь демарш, а Пакистан, имеющий столь доблестную историю, никогда не считался лидером. Почему?

— Если бы я знал ответ, — сказал Вахаби, — я бы написал другую книгу.

— В далеком прошлом было тому много причин, — продолжал Ахилл, — но сейчас все они свелись к одной. Народ Индостана никогда не мог действовать совместно.

— Опять разговор о единении, — произнес Вахаби.

— Отнюдь, — возразил Ахилл. — Пакистан не может занять место лидера в мусульманском мире, потому что стоит ему поглядеть на запад, за спиной у него раздаются тяжелые шаги Индии. Индия же не может стать лидером на востоке, потому что над ней нависает угроза Пакистана.

Общий язык предоставлял Ахиллу свободу выбора местоимений, и Петра восхитилась тем, как это было сделано: Индия — «она», Пакистан — «он».

— Дух Божий куда больше свойствен Индии и Пакистану, чем любой другой стране. Не случайно именно здесь великие религии рождались или достигали высочайшей чистоты. Но Пакистан не дает Индии стать великой на востоке, а Индия препятствует величию Пакистана на западе.

— Верно, но неразрешимо, — согласился Вахаби.

— Это не так, — возразил Ахилл. — Позвольте мне напомнить вам один эпизод из истории, всего за несколько лет до создания Пакистана как государства. В Европе противостояли друг другу две великие державы: сталинская Россия и гитлеровская Германия. Оба вождя были монстрами. Но они видели, что вражда приковала их друг к другу. Никто ничего не мог сделать, пока другой грозил напасть при малейшей возможности.

— И вы сравниваете Индию и Пакистан с Гитлером и Сталиным?

— Ни в коем случае, — твердо ответил Ахилл, — потому что пока что Индия и Пакистан проявляют куда меньше здравого смысла и самообладания, чем эти два монстра.

Вахаби обернулся к помощнику.

— Как обычно, Индия нашла новый способ нас оскорбить.

Помощник встал, чтобы помочь Вахаби подняться.

— Сэр, я считал вас человеком мудрым, — сказал Ахилл. — Никто здесь не видит вашего жеста. Никто никогда не процитирует то, что я сказал. Вы ничего не потеряете, выслушав меня, и потеряете все, уйдя сейчас.

Петра застыла от таких резких слов. Не слишком ли далеко зашел этот подход «прямота вместо лести»? Любой нормальный человек извинился бы за неуместное сравнение с Гитлером и Сталиным, но не Ахилл. Что ж, на этот раз он точно зашел слишком далеко. Если провалится эта встреча, вся его стратегия обратится в нуль. Напряжение, в котором он пребывал, заставило его оступиться.

Вахаби не сел.

— Говорите, что у вас есть сказать, и покороче.

— Гитлер и Сталин послали на переговоры своих министров иностранных дел, Риббентропа и Молотова, и те, несмотря на страшные обвинения, которые друг на друга возводили, подписали пакт о ненападении и разделили между собой Польшу. Да, примерно через два года Гитлер нарушил пакт, что привело к гибели миллионов людей и в конце концов к краху Гитлера, но к вашей ситуации это не относится, поскольку, в отличие от Гитлера и Сталина, вы и Чапекар люди чести — вы принадлежите к народу Индии и верно служите Богу.

— Сказать, что Чапекар и я верно служим Богу — это кощунство по отношению к одному из нас, если не к обоим, — заметил Вахаби.

— Бог любит эту землю, Он дал величие индийцам, — произнес Ахилл с такой страстью, что Петра поверила бы в искренность его слов, если бы не знала его лучше. — Неужто вы думаете, что это по воле Бога Пакистан и Индия остаются во тьме и слабости, и только потому, что Индия еще не пробудилась к исполнению воли Аллаха?

— Мне не интересно, что говорят атеисты и безумцы о воле Аллаха.

«Это ты молодец», — подумала Петра.

— И мне тоже, — ответил Ахилл. — Но я скажу вам одно: если бы вы с Чапекаром подписали соглашение не о единстве, но о ненападении, вы могли бы поделить между собой Азию. И если пройдут десятилетия и между двумя великими государствами Индостана будет мир, разве не станут индуисты гордиться мусульманами, а мусульмане — индуистами? Разве не может тогда случиться так, что индуисты прислушаются к учению Корана, уже не книге своего заклятого врага, а книге собратьев по Индостану, вместе с Индией руководящими всей Азией? Если вам не нравится пример Гитлера и Сталина, посмотрите на Испанию и Португалию, честолюбивые государства колонизаторов, деливших между собой Пиренейский полуостров. Расположенная западнее Португалия была меньше и слабее, но она открыла человечеству моря. Испания послала одного исследователя, да и тот итальянец, — но он открыл новый мир.

И снова Петра увидела, как работает тонкая лесть. Не сказав этого прямо, Ахилл уподобил Португалию — страну меньшую, но более храбрую — Пакистану, а страну, победившую лишь благодаря слепому случаю, — Индии.

— Они могли затеять войну и уничтожить друг друга или ослабить безнадежно. Но вместо этого они послушали Папу, который провел на земле черту и все, что было на запад от нее, отдал Португалии, а все, что на восток, — Испании. Джафар Вахаби, проведите на земле эту черту. Объявите, что не начнете войну против великого народа Индостана, еще не услышавшего слова Аллаха, но покажете всему миру сияющий пример чистоты Пакистана. Тем временем Тикал Чапекар объединит Восточную Азию под водительством Индии, чего эти народы давно уже хотят. А потом, в тот счастливый день, когда индуисты придут к Книге, ислам в мгновение ока распространится от Нью-Дели до Ханоя.

Вахаби медленно сел.

Ахилл замолчал.

Петра знала, что его дерзость увенчалась успехом.

— До Ханоя, — медленно повторил Вахаби. — Почему не до Пекина?

— Когда мусульмане Пакистана станут стражами священного города, в тот день индуисты могут помыслить о том, чтобы войти в запретный город.

— Вы говорите возмутительные вещи! — засмеялся Вахаби.

— От этого они не перестают быть верными. Я прав. И прав в том, что именно сюда указывает ваша книга. И в том, что это очевидное заключение, если только Индия и Пакистан будут благословенны в одно и то же время иметь руководителей прозорливых и смелых.

— А какое вам до всего этого дело? — спросил Вахаби.

— Я мечтаю о мире на Земле, — ответил Ахилл.

— И потому подстрекаете Пакистан и Индию к войне?

— Я подстрекаю вас согласиться не воевать друг с другом.

— Вы думаете, Иран мирно примет лидерство Пакистана? И турки встретят нас с распростертыми объятиями? Такое единство мы сможем создать лишь завоеванием.

— Но оно будет создано, — сказал Ахилл. — И когда ислам будет объединен народом Индостана, этот народ более не будет унижаем другими государствами. Одна великая мусульманская страна, одна великая индуистская страна, живущие в мире друг с другом, и слишком сильные, чтобы на них решился напасть кто-нибудь. Так и придет мир на землю, если будет воля Божья.

— Иншалла, — эхом отозвался Вахаби. — Но на этом этапе мне надо бы знать, какие у вас полномочия. В Индии у вас нет официального поста. Откуда мне знать, что вас послали не усыплять меня сладкими речами, пока индийские армии сосредоточиваются для очередного неспровоцированного нападения?

Петра потом думала, нарочно ли Ахилл подвел Вахаби к этим словам путем точного расчета, что позволило ему исполнить великолепный театральный эффект, или это была случайность. Потому что Ахилл в ответ просто вынул из портфеля лист бумаги, подписанный внизу синими чернилами.

— Что это? — спросил Вахаби.

— Мои полномочия. — Ахилл протянул лист Петре. Она встала и вынесла его на середину комнаты, где у нее принял бумагу помощник Вахаби.

Вахаби внимательно прочёл и покачал головой:

— И это он подписал?

— Он не только это подписал, — ответил Ахилл. — Спросите свою службу спутникового наблюдения, что сейчас делает армия Индии.

— Отходит от границы?

— Кто-то должен первым проявить доверие. Это та возможность, которой вы ждали, вы и все ваши предшественники. Индийская армия отходит от ваших границ. Можете послать вперед свои войска. Можете превратить этот жест мира в кровавую баню. Или можете велеть своим войскам идти на запад и на север. Иран ждет, чтобы вы принесли ему чистоту ислама. Халифат Стамбула ждет, пока вы собьете с него цепи светского правительства Турции. А за спиной у вас останутся только братья по Индостану, желающие вам удачи, чтобы вы показали величие этой земли, избранной Богом, и показали, что она готова подняться.

— Не тратьте слов, — сказал Вахаби. — Вы понимаете, что я должен проверить подлинность этой подписи и подтвердить, что войска Индии отходят в указанном вами направлении.

— Вы сделаете то, что считаете нужным сделать, — ответил Ахилл. — А я сейчас возвращаюсь в Индию.

— Не ожидая моего ответа?

— Я не задавал вам вопроса, — сказал Ахилл. — Вопрос задал Тикал Чапекар, и это ему вы должны дать ответ. Я всего лишь посланец.

С этими словами Ахилл встал. Петра тоже. Ахилл смело подошел к Вахаби и протянул руку:

— Я надеюсь, вы простите меня, но мне трудно было бы вернуться в Индию и не иметь возможности сказать, что моя рука касалась руки Джафара Вахаби.

Вахаби протянул руку для пожатия.

— Навязчивый иностранец, — сказал он, но глаза его подмигнули, и Ахилл в ответ улыбнулся.

«Неужто это действительно вышло? — подумала Петра. — Молотов с Риббентропом торговались неделями, а Ахилл добился своего за единственный разговор».

Какие же были у него волшебные слова?

Но по пути, снова под эскортом четырех индийских солдат — фактически ее сторожей, — Петра поняла, что волшебных слов не было. Ахилл просто изучил обоих лидеров и понял их честолюбие, жажду величия. Каждому из них он сказал то, что они больше всего хотели услышать. Он дал им мир, которого они давно втайне жаждали.

На разговоре с Чапекаром Петра не присутствовала, но могла себе представить, как он проходил.

«Вы должны сделать первый шаг, — наверняка говорил Ахилл. — Действительно, мусульмане могут этим воспользоваться, могут напасть. Но у вас самая большая в мире армия и самый великий народ. Пусть нападут, вы выдержите удар и возвратите его обратно с силой воды, прорвавшей плотину. И никто не осудит вас за попытку установить мир».

«А я ведь не саботировала планы, — сообразила Петра. — Я была так уверена, что их нельзя будет использовать, что не позаботилась заложить в них дефекты. Они могут и в самом деле сработать. Что же я наделала?»

И теперь она поняла, зачем Ахилл взял ее с собой. Конечно, он хотел поважничать перед ней — почему-то ему был нужен свидетель его триумфа. Но было еще кое-что. Он хотел ткнуть ее носом в тот факт, что сделает такое, чего, по ее словам, сделать невозможно.

Хуже всего, она поймала себя на надеждах, что ее планы действительно будут пущены в ход, и не потому, что ей хотелось, чтобы Ахилл выиграл войну, а чтобы утереть нос тем сукиным сынам из Боевой школы, которые так над ее планами издевались.

Надо как-то передать весточку Бобу. Надо его предупредить, чтобы он предупредил правительства Бирмы и Таиланда. Что-то надо сделать, чтобы подорвать мои собственные планы, иначе гибель и разрушение будут на моей совести.

Она глянула на Ахилла, который спал на сиденье, не замечая пролетавших внизу миль, устремленного туда, где начнутся его завоевания. Если только убрать из уравнений его убийства, он бы оказался замечательным парнем. Из Боевой школы его отчислили с клеймом «психопат», и все же он сумел склонить к себе не одно, а три главных мировых правительства.

Я сама видела его последний триумф, и все еще не до конца понимаю, как он это сделал.

Она вспомнила рассказ из детства — про Адама и Еву в саду и говорящего змея. Она тогда спросила, к возмущению всей семьи: что за дура была эта Ева, что поверила змею? Но теперь она понимала. Она слышала голос змея и видела, как подпал под его очарование могучий и властный человек.

Съешь этот плод, и исполнится желание твоего сердца. В нем не зло, в нем благородство и добро. Тебя прославят за это.

И он восхитителен на вкус.

Глава 13

Предупреждения

Кому: Cariotta % agape @ vatican. net / orders / sisters / ind

От: Graff % bonpassage @ colmin. gov

Тема: Нашлась?


Кажется, мы нашли Петру. Один мой друг в Исламабаде, знающий, насколько я в этом вопросе заинтересован, сообщает, что вчера из Нью-Дели прилетал весьма необычный посланник и имел короткую беседу с Вахаби. Это был подросток, о котором известно только имя — Ахилл, и с ним девочка подходящей к описанию наружности, которая все время молчала. Петра? Мне это кажется правдоподобным.

Бобу следует знать, что я выяснил. Во-первых, мой друг сообщает, что вслед за беседой почти сразу последовал приказ пакистанской армии отойти от границы с Индией. Сопоставим это с уже известным отводом индийских войск от границы и увидим, что произошло казавшееся невозможным: после двухсот лет напряженной вражды — действительная попытка к миру. Похоже, что это достигнуто усилиями Ахилла или с его помощью. (Поскольку многие наши колонисты — индийцы, у нас в министерстве боятся, что установившийся на субконтиненте мир поставит нашу работу под угрозу!)

Во-вторых, то, что Ахилл в такую важную поездку взял с собой Петру, подразумевает, что она не подневольный участник его проектов. Учитывая, что Влад в России соблазнился работой с Ахиллом, хоть и ненадолго, не так уж немыслимо, что такой известный скептик, как Петра, тоже могла искренне поверить в Ахилла, находясь в плену. Боб должен знать об этой возможности; быть может, он пытается спасти человека, не желающего, чтобы его спасали.

В-третьих, скажите Бобу, что я могу установить контакты в Хайдарабаде среди бывших учеников Боевой школы, служащих в индийском верховном командовании. Я не буду просить их поступиться верностью своей стране, но спрошу лишь о Петре и выясню, что они видели или слышали о ней. Надеюсь, верность родной школе в данном случае окажется сильнее патриотической секретности.


Компактные ударные силы Боба были именно таковы, как он надеялся. Это не были солдаты, элитные в том смысле, в котором были ученики Боевой школы, — их выбирали не за способность командовать. Но этих людей было проще обучать. Они не занимались постоянным анализом и рефлексией. В Боевой школе многие солдаты старались показать себя в выгодном свете, чтобы улучшить свою репутацию, и командирам постоянно приходилось следить, чтобы солдаты не забывали об общей цели армии.

Боб, изучая армии реального мира, узнал, что обычно проблема бывает обратная: солдаты старались не выступать слишком ярко ни в чем, не обучаться слишком быстро — из страха, что товарищи сочтут их подлизами или показушниками. Однако оба эти недуга лечились одинаково. Боб изо всех сил старался заработать репутацию командира крутого, но справедливого.

У него не было любимчиков или друзей, но он всегда замечал хорошую работу и не оставлял ее без комментариев. Хотя похвала его не была многословной; он просто отмечал эту работу перед всеми: «Сержант, ваше отделение не допустило ошибок». И только потрясающие достижения он хвалил открыто, одним коротким словом: «Хорошо».

Как он и ожидал, редкость такой похвалы, причем лишь заслуженной, скоро сделало ее самой ценимой валютой в его войске. Отлично выступившие солдаты не получали особых привилегий или власти и потому не были отвергаемы своими товарищами. Похвала не была цветистой и не смущала, напротив, удостоенные ее становились объектом подражания. Главной целью солдат было завоевать признание Боба.

Это была реальная власть. Изречение Фридриха Великого насчет того, что солдат должен бояться своего начальника больше, чем врага, — глупость. Солдат должен знать, что пользуется уважением своих начальников, и ценить это уважение больше, чем он ценит жизнь. Более того, он должен знать, что это уважение заслужено — что он действительно хороший солдат, каким его и считают офицеры.

В Боевой школе Боб то короткое время, что командовал армией, использовал для самообучения: он каждый раз вел своих людей к поражению, потому что его больше интересовало научиться всему, чему можно было, чем заработать очки. Солдат это деморализовало, но Бобу было все равно — он знал, что это ненадолго и что его время в Боевой школе почти закончено. Но здесь, в Таиланде, он знал, что битвы предстоят реальные и что на кон будут поставлены жизни его солдат. Целью здесь была не информация, а победа.

Кроме очевидного мотива, у Боба был еще один, более глубокий. В какой-то момент грядущей войны — или даже до нее, если повезет, — он часть своих сил использует для дерзкой спасательной операции, вероятно, в глубине индийской территории. Допуск на ошибку будет нулевой. Он выполнит задачу, выручит Петру.

Боб загонял себя так же, как и своих людей. Он тренировался вместе с ними — ребенок наравне со взрослыми мужчинами участвовал во всех учениях. Он бежал с ними, и его ранец был лишь ненамного легче — лишь постольку, поскольку ему нужно было меньше калорий. Оружие у него тоже было меньше и легче, но никто за это на него не косился — к тому же все видели, что его пули ложатся в цель не реже, чем у других. Он не требовал от своих солдат ничего, чего не делал бы сам. А если что-то у него получалось хуже, чем у другого, он не стеснялся подойти и попросить замечаний и советов, которым потом следовал.

Такое было неслыханно — чтобы командир рисковал показаться неумелым или слабым перед лицом своих солдат. И Боб тоже этого не стал бы делать, поскольку выгода здесь обычно не перевешивала риск. Но дело было в том, что он собирался вместе с ними участвовать в трудных маневрах, а до сих пор его обучение было теоретическим и игровым. Он должен был стать солдатом, чтобы иметь возможность решать возникающие во время операции проблемы, а значит, он должен был соответствовать их уровню, то есть в крайнем случае эффективно участвовать в бою.

Поначалу из-за его юности и малого роста солдаты пытались облегчить ему жизнь. Он отказывался спокойно, но твердо. «Я тоже должен это уметь», — говорил он, и дискуссий не возникало. Естественно, солдаты тем внимательнее наблюдали за ним — соответствует ли он сам стандартам, которые установил для них. И они видели, что он напрягает свое тело изо всех сил. Они видели, что он ни от чего не шарахается, что вылезает из болота такой же грязный, как остальные, преодолевает препятствия той же высоты, что и все, что ест не лучше и спит не мягче.

А чего они не видели — насколько он строит свой отряд по образцам армий Боевой школы. Свои двести человек он разделил на пять рот по сорок. Каждая рота, как армия Эндера в Боевой школе, делилась на пять взводов по восемь человек в каждом. Каждый взвод должен был уметь действовать совершенно автономно, каждая рота — абсолютно независимо. И в то же время Боб тренировал у своих людей наблюдательность и учил их видеть то, что ему надо было видеть.

— Вы — мои глаза, — говорил он. — Вы должны уметь видеть и то, что я хочу видеть, и то, что вы будете видеть. Я всегда буду говорить, что я планирую и почему, так что вы, если увидите проблему, которой я не предусмотрел и которая может изменить план, вы ее узнаете. И тогда вы поставите меня в известность. Мой лучший шанс сохранить жизнь вам всем — знать все, что делается у вас в голове во время боя, а ваш лучший шанс остаться в живых — знать все, что думаю я.

Конечно, он понимал, что не может рассказывать все. Несомненно, они тоже это понимали. Но Боб чрезмерно — по стандартам обычной военной доктрины — много времени уделял изложению причин своих приказов и требовал, чтобы командиры взводов и рот так же поступали со своими людьми.

— Тогда, если вам отдадут приказ, не объясняя причин, вы будете знать, что на объяснения нет времени и надо действовать, — но причина есть, и вам бы ее сказали, если бы была возможность.

Однажды Сурьявонг пришел понаблюдать за учениями, а потом спросил Боба, не рекомендует ли он обучать подобным способом всю армию.

— Ни в коем случае, — ответил Боб.

— Если тебе это годится, почему не пригодится повсюду?

— Обычно это не нужно, а времени на это нет, — сказал Боб.

— Но у тебя оно есть?

— Эти солдаты будут призваны делать невозможное. Их не пошлют удерживать позицию или наступать на окопы противника. Их пошлют на сложные и трудные задания прямо под носом у врага, в обстоятельствах, когда они не смогут запрашивать инструкций, а должны будут сами принимать решения и выполнять задачу. Это будет невозможно, если они не будут знать смысла полученных приказов. А чтобы до конца доверять командиру, они должны знать, как командир думает — чтобы компенсировать неизбежные слабости своих командиров.

— И твои слабости? — спросил Сурьявонг.

— Как ни невероятно, Сурьявонг, у меня тоже есть слабости.

Эти слова заслужили едва заметную улыбку от Сурового — редкий приз.

— Болезни роста? — спросил Сурьявонг.

Боб поглядел на свои брюки. Ему уже два раза шили новый мундир, и сейчас придется шить в третий раз. Он сейчас был почти такого роста, как был Сурьявонг полгода назад, когда Боб приехал в Бангкок. Нет, рос он безболезненно. Но его волновало, что рост никак не был связан с другими признаками созревания. И вообще, почему после всех этих лет отставания его организм решил нагнать?

У него не было проблем взросления — ни неуклюжести от того, что конечности достают теперь дальше, чем было привычно, ни прилива гормонов, который затуманивает здравое суждение и отвлекает внимание. А если он вырос настолько, что сможет носить лучшее оружие, то это только в плюс.

— Надеюсь когда-нибудь стать красивым мужчиной вроде тебя, — сказал Боб.

Сурьявонг хмыкнул. Боб знал, что Суровый и воспримет это как шутку. И еще он знал, что в более глубоком слое сознания эти слова будут восприняты буквально, как всегда у людей бывает. А это было важно — постоянно поддерживать у Сурьявонга уверенность, что Боб уважает его положение и не пытается его подорвать.

Прошли месяцы, и Боб смог представить Сурьявонгу рапорт с длинным списком заданий, которые могут исполнить его люди в любой момент. Это был рапорт о готовности.

Потом пришло письмо от Граффа — Карлотта переслала его, как только получила. Петра жива. Скорее всего она в Хайдарабаде с Ахиллом.

Боб немедленно известил Сурьявонга, что некий источник его друга подтверждает заключение пакта о ненападении между Индией и Пакистаном и отвод их войск от границы между ними. При этом Боб выразил мнение, что в течение трех ближайших недель гарантировано вторжение в Бирму.

Что же до других поднятых в письме вопросов, утверждение Граффа, будто Петру могло привлечь дело Ахилла, было, конечно же, абсурдным. Если Графф действительно так думает, то он не знает Петру. Боба обеспокоило другое: Петра так тщательно нейтрализована, что кажется, будто она с Ахиллом заодно. Эта девочка всегда прямо говорила, что у нее на уме, не задумываясь, какие последствия навлечет на себя. Если она замолчала, значит, она отчаялась.

Получает ли она письма? Или Ахилл отрезал ее от информации настолько тщательно, что она даже не может выйти в сеть? Это объяснило бы отсутствие ответа. Но все же Петра привыкла выстаивать одна, и ее молчание это не объяснило бы.

Может быть, это ее стратегия для достижения верховенства. Молчание — чтобы Ахилл забыл, как она его ненавидит. Хотя она достаточно хорошо его теперь знает и понимает, что он не забывает никогда и ничего. Молчание, чтобы избежать еще более глубокой изоляции? Возможно. Даже Петра может подержать язык за зубами, если каждое сказанное слово еще сильнее отрезает ее от информации и возможностей.

И наконец, Боб стал рассматривать возможность, что Графф прав. Петра всего лишь человек. Она боится смерти. И если она видела гибель двух своих охранников в России и если Ахилл убил их собственными руками — во что Боб вполне был готов поверить, — то Петра столкнулась с тем, с чем никогда до тех пор дела не имела. Она могла пререкаться с дураками командирами и учителями Боевой школы, потому что там худшее, что ей грозило, — выговор. Имея дело с Ахиллом, приходилось бояться смерти.

А страх смерти меняет взгляд человека на мир, Боб это знал. Первые годы жизни он прожил под действием этого страха. Более того, значительную часть жизни он прожил именно под властью Ахилла. Даже никогда не забывая о той опасности, которую представлял собой Ахилл, Боб иногда не мог не подумать, что Ахилл не такой уж плохой парень, что он хороший лидер и действует храбро и дерзко ради своей «семьи» уличных сирот. Боб им любовался и у него учился — до той самой минуты, когда Ахилл убил Недотепу.

Петра, боясь Ахилла, подчиняясь его силе, должна была наблюдать за ним внимательно, чтобы остаться в живых. А наблюдая за ним, она начнет им любоваться. Это общая черта приматов — быть покорными и даже восторженными по отношению к тому, кто обладает властью их убить. Даже если Петра будет бороться с этим чувством, оно никуда не денется.

Но она очнется от этого наваждения, когда избавится от его власти. Я очнулся, и она очнется. Так что даже если Графф прав и Петра стала вроде бы как апостолом Ахилла, она станет еретичкой, когда я ее выручу, — как я стал еретиком.

Но факт остается фактом: надо быть готовым вытаскивать ее, даже если она окажет сопротивление или попытается предать.

Боб добавил к арсеналу своей армии пистолеты, стреляющие ампулами с лекарством для подавления воли.

Естественно, если планировать спасательную операцию, понадобится больше точных данных. Боб написал Питеру письмо с просьбой по старым каналам Демосфена в США добыть все разведданные, имеющиеся по Хайдарабаду. Других ресурсов, которыми Боб мог бы воспользоваться, не выдав свое местонахождение, у него не было. Потому что Сурьявонга спрашивать было точно нельзя. Несмотря на его дружеское расположение — он действительно стал давать Бобу больше информации, — невозможно было бы ему объяснить, зачем могут понадобиться сведения о базе индийского командования в Хайдарабаде.

И лишь через несколько дней после письма Питеру Боб как-то на учениях по применению шприцевых пистолетов сообразил, что есть еще одно важное следствие возможного сотрудничества Петры с Ахиллом. Никакие стратегические планы Таиланда не учитывали кампанию такого рода, которую могла бы разработать Петра.

Он попросил о встрече одновременно с чакри и Сурьявонгом. За все эти месяцы он чакри в глаза не видел и удивился, когда встреча была назначена без промедления. Просьбу он послал в пять утра, когда встал. В семь он уже находился в кабинете чакри вместе с Сурьявонгом.

Сурьявонг не успел недовольно проговорить: «В чем дело?» — как чакри взял совещание в свои руки.

— В чем дело? — спросил он и улыбнулся Сурьявонгу — он знал, у кого снял с языка этот вопрос. Но Боб понял и то, что это была и насмешка. Значит, ты все-таки не можешь рулить этим маленьким греком.

— Я только что обнаружил информацию, о которой должен поставить в известность вас обоих, — сказал Боб. Конечно, здесь подразумевалось, что на случай, если Сурьявонг не оценит важности информации, Боб должен сообщить ее прямо чакри Наресуану. — Я не хотел нарушать субординацию, но вы оба должны узнать немедленно.

— Что за информация у вас может быть, которой у нас еще нет? — спросил чакри.

— Некоторые сведения от моего друга, имеющего хорошие связи, — ответил Боб. — Все наши рассмотрения базировались на предположении, что Индия будет применять очевидную стратегию: опрокинуть оборону Бирмы и Таиланда мощными армиями. Но я только что узнал, что на индийскую армию может работать Петра Арканян, человек из джиша Эндера. Я не рассматривал вариант, что она будет сотрудничать с Ахиллом, но такая возможность существует. Если кампанию направит она, то потока солдат не будет.

— Интере-есно, — протянул чакри. — А какова будет ее стратегия?

— Она по-прежнему будет использовать численное превосходство, но не массированные армии. Это будут разведывательные налеты, вторжения малыми силами — ударить, отвлечь ваше внимание и рассеяться. Войскам даже не надо будет отходить — они проживут на подножном корму, пока не соберутся снова. Каждый такой отряд будет легко разбить, только разбивать будет нечего. Когда мы появимся на месте боя, их уже не будет. Линий снабжения нет. Уязвимых мест тоже нет, лишь укол за уколом, пока мы не потеряем способность отвечать. Тогда масштабы уколов увеличиваются. Когда мы прибываем на место с растянутыми силами, противник уже ждет. Уничтожается одна наша группа, потом другая.

Чакри взглянул на Сурьявонга.

— То, что говорит Бороммакот, вполне возможно, — ответил Сурьявонг. — Такой стратегии они могут придерживаться вечно. Мы не сможем нанести им вреда, потому что войск у них немерено, а рискуют они в каждой атаке лишь горсткой людей. А у нас все потери невозместимы, и каждый наш отход отдает им территорию.

— Так почему этот Ахилл сам не придумал такую стратегию? — спросил чакри. — Он, говорят, мальчик с головой.

— Это очень осторожная стратегия, — сказал Боб. — Очень берегущая жизни солдат. И медленная.

— А Ахилл не бережет жизни своих солдат?

Боб вспомнил жизнь в «семье» Ахилла на улицах Роттердама. Ахилл тогда очень берег жизни детей. Страшно старался ими ни за что не рисковать. Но это лишь потому, что основа его власти всецело зависела от того, чтобы ни одного ребенка не потерять. Если бы кто-то из детей пострадал, остальные разбежались бы. С индийской армией — другой случай. Их Ахилл будет жалеть не больше прошлогодних листьев.

Только цель Ахилла — не править Индией. Его цель — править миром. Значит, ему важно заработать репутацию человеколюбивого вождя. Такого, который ценит жизнь своих людей.

— Иногда бережет, если это в его интересах. Вот почему он может последовать подобному плану, если Петра его составит.

— Тогда что могло бы значить, — спросил чакри, — если бы я сказал вам, что только что произошло нападение на Бирму, массивное фронтальное наступление индийских войск, как вы описывали в своей первой докладной записке?

Боб был ошеломлен. Уже? Пакт о ненападении между Индией и Пакистаном был заключен всего несколько дней назад. Настолько быстро невозможно было накопить войска.

Боб с удивлением подметил, что Сурьявонг тоже не был извещен о начале войны.

— Кампания превосходно спланирована, — продолжал чакри. — Бирманцы узнали всего за день. Индийские войска перенеслись как дым. То ли этот ваш злой гений Ахилл, то ли гениальная Петра, то ли простые люди из индийского военного руководства, но сделано превосходно.

— Это может значить, — сказал Боб, — что к Петре не прислушались. Или она намеренно саботирует эту работу. Мне приятно это узнать, и я прошу прощения, что выступил с ненужным предупреждением. Простите, сэр, но я хотел бы спросить: Таиланд не вступает в войну?

— Бирма не просила помощи, — ответил чакри.

— Когда Бирма попросит, — сказал Боб, — индийские войска уже будут на наших границах.

— В этот момент мы уже не будем ждать от них просьбы.

— А что Китай? — спросил Боб.

Чакри дважды моргнул и ответил вопросом:

— А что Китай?

— Китайцы предупредили Индию? Как-то реагировали?

— Китаем у нас занимается другое ведомство.

— Пусть у Индии в два раза больше населения, — сказал Боб, — но китайская армия лучше вооружена. Индия дважды подумает, прежде чем навлечь на себя вмешательство Китая.

— Лучше вооружена, — повторил чакри. — А где она развернута? Все войска на русской границе. Перетащить их сюда — на это уйдут недели. Если Индия планирует молниеносный удар, китайцев ей бояться нечего.

— Пока МКФ не дает летать ракетам, — подхватил Сурьявонг. — А пока Чамраджнагар остается Полемархом, можно не сомневаться, что ракеты на Индию не полетят.

— Ах да, есть еще один новый поворот событий, — сказал чакри, — Через десять минут после начала нападения Индии на Бирму Чамраджнагар подал в отставку из МКФ. Он возвращается на Землю — в Индию, чтобы принять пост главы коалиционного правительства новой империи. Потому что не приходится сомневаться: когда его корабль вернется на Землю, война уже так или иначе окончится.

— А кто новый Полемарх? — спросил Боб.

— Тут есть дилемма, — ответил чакри. — Некоторые интересуются, кого мог бы назвать Гегемон, учитывая, что сейчас никто никому до конца доверять не может. А другие задаются вопросом, зачем Гегемону вообще называть Полемарха. После войны Лиги мы как-то обходились без Стратега. Зачем нам МКФ?

— Чтобы ракеты не летали, — сказал Сурьявонг.

— Это единственный серьезный аргумент за сохранение МКФ, — согласился чакри. — Но многие правительства считают, что роль МКФ нужно свести к роли полиции надатмосферных слоев. А насчет программы колонизации вообще говорят, что это пустая трата средств, когда на Земле разгорается война. Ладно, хватит нам заниматься школьными уроками, есть работа для взрослых. Если понадобится, мы вас вызовем для консультаций.

Это было неожиданно. Оказалось, что чакри настроен враждебно к обоим выпускникам Боевой школы, не только к иностранцу.

Из двоих именно Сурьявонг полез выяснять:

— И при каких обстоятельствах нас вызовут? Созданные мной планы либо удадутся, либо нет. Если да, вы меня звать не станете. Если нет, вы это представите как доказательство, что я дела не знаю, и тем более меня не позовете.

Чакри на миг задумался.

— А что? Я не смотрел на это с такой точки зрения, но вы, кажется, правы.

— Это вы неправы, — возразил Сурьявонг. — Во время войны ничего не выходит точно по плану. Надо уметь адаптироваться. Меня и других выпускников Боевой школы этому учили. И мы должны быть информированы о развитии событий. А вы меня отрезали от потока данных разведки. Я должен их видеть с самого утра, как только взгляну на терминал. Зачем вы это сделали?

«По той же причине, по которой ты меня отрезал от них», — подумал Боб. Чтобы, когда настанет победа, вся слава досталась чакри: «Дети из Боевой школы давали советы на стадии планирования, но когда началась настоящая война, им там уже было делать нечего». А если дело обернется плохо, тогда по-другому: «Мы усердно выполняли планы, составленные детьми из Боевой школы, но, очевидно, школа и настоящая война — вещи разные». Чакри решил прикрыть себя с тыла.

Сурьявонг, кажется, тоже это понял, потому что перестал спорить.

— Разрешите быть свободным, сэр?

— Свободны, И вы тоже, Бороммакот. Ах да, кстати, мы возьмем тех солдат, которыми вам Сурьявонг дал поиграть. Вернем их на прежние места службы. Подготовьте их.

Боб тоже встал:

— Значит, Таиланд вступает в войну?

— Все, что вам надо будет знать, вам скажут, когда будет надо.

За дверью кабинета чакри Сурьявонг сразу ускорил шаги. Бобу пришлось бежать, чтобы не отстать.

— Не хочу я с тобой разговаривать! — рявкнул Сурьявонг.

— Да брось ты лезть в бутылку! — презрительно сказал Боб. — Он с тобой поступает так же, как ты со мной раньше. Я что, убежал и надулся?

Сурьявонг резко повернулся к Бобу:

— Это все ты со своей дурацкой аудиенцией!

— Он тебя уже отрезал от источников, — напомнил Боб. — Уже. Я еще даже не просил об этой встрече. Сурьявонг знал, что Боб прав.

— Значит, я лишен всякого влияния.

— А у меня его никогда и не было. Так что будем делать?

— Делать? — переспросил Сурьявонг. — Если чакри запретит, никто моим приказам подчиняться не станет. Без полномочий я всего лишь мальчишка, слишком еще молодой для службы в армии.

— Прежде всего, — сказал Боб, — надо понять, что это все значит.

— Да только то, что чакри — карьерист хренов!

— Слушай, давай выйдем из здания.

— Нас могут подслушать и на открытом воздухе, если захотят, — сказал Сурьявонг.

— Там им придется для этого что-то делать. А здесь все записывается автоматически.

Сурьявонг вышел вслед за Бобом из здания, где располагались высшие чины командования тайской армии, и они пошли в сторону жилищ семейных офицеров, в парк с детскими площадками. Они сели на качелях, и Боб подумал, что для этого они уже, пожалуй, великоваты.

— И еще твой ударный отряд, — горько произнес Сурьявонг. — Как раз когда он может быть нужен, он будет рассыпан по всей армии.

— Да нет, не будет.

— Это почему?

— Да потому, что ты набрал их из гарнизона, защищающего столицу. Эти войска никуда не отсылают, они останутся в Бангкоке. Главное — держать материальную часть компактно и так, чтобы легко было ее забрать. Для этого, как ты думаешь, твоей власти еще хватит?

— Если это оформить как плановую замену материалов на складе… да, наверное, — ответил Сурьявонг.

— И ты будешь знать, куда направили этих людей, так что, когда они будут нужны, мы их сможем вызвать.

— Если я попытаюсь это сделать, меня отрежут от сети.

— Если мы попытаемся это сделать, — объяснил Боб, — то только потому, что сеть перестанет иметь значение.

— То есть война будет проиграна.

— Ты подумай, — предложил Боб. — Только глупый карьерист мог бы так открыто тебя вышвырнуть. Он намеренно хотел тебя опозорить и обескуражить. Ты его ничем не оскорбил?

— Я постоянно всех оскорбляю. Меня даже в школе за спиной звали «Суровый». Я только одного человека знаю более наглого на самом деле, чем я с виду, — это ты.

— Наресуан — дурак? — спросил Боб.

— До сих пор я так не думал, — ответил Сурьявонг.

— Значит, сегодня такой день, когда умные люди действуют как дураки.

— Это ты про меня?

— Это я про Ахилла.

— Насчет того, что он атакует подавляющими силами? — уточнил Сурьявонг. — Ты нам говорил, что этого следует ожидать. Очевидно, Петра не дала ему лучшего плана.

— Или он его не использует.

— Но ведь дураком надо быть, чтобы его не использовать, — удивился Сурьявонг.

— Значит, если Петра дала ему лучший план, а он от него отказался, тогда сегодня и он, и чакри — оба дураки. Как тогда, когда чакри заявил, что не имеет влияния на внешнюю политику.

— Это ты насчет Китая? — Сурьявонг задумался. — Ты прав, влияние у него, конечно, есть. Но он, наверное, просто не хотел, чтобы мы знали, что делает Китай. Может быть, поэтому он так уверен, что мы ему не нужны и что ему не придется вторгаться в Бирму. Потому что он знает о грядущем вмешательстве китайцев.

— Итак, — подытожил Боб. — Пока мы будем здесь сидеть и наблюдать за войной, из самого разворота событий многое будет становиться ясным. Если Китай вмешается и остановит индийцев раньше, чем Ахилл доберется до Таиланда, то чакри Наресуан — карьерист не глупый, а умный. Но если Китай не вмешается, то придется нам задуматься: почему Наресуан, не будучи дураком, действует как дурак?

— В чем ты его подозреваешь? — спросил Сурьявонг.

— А насчет Ахилла, — продолжал Боб, — как ни развернутся события, он все равно дурак.

— Дурак он, только если Петра дала ему лучший план, а он его отверг, — возразил Сурьявонг.

— Наоборот, он в любом случае выходит дураком. Влезать в эту войну, если есть хотя бы возможность, что Китай вмешается, — полный идиотизм.

— Тогда он, наверное, знает, что Китай не вмешается, и единственным дураком остается чакри.

— Посмотрим, как дело повернется, — сказал Боб.

— Ага, а я буду смотреть и скрежетать зубами.

— А ты смотри вместе со мной, — предложил Боб. — Оставим это глупое соревнование. Тебя волнует судьба Таиланда. Меня волнует, что делает Ахилл и как его остановить. Сейчас наши цели полностью совпадают. Давай поделимся друг с другом тем, что знаем.

— Ты ничего не знаешь.

— Ничего из того, что знаешь ты, — возразил Боб. — А ты ничего не знаешь, что знаю я.

— Да что ты можешь знать? — усмехнулся Сурьявонг. — Это же я тебя отрезал от сетей разведки.

— О договоре между Индией и Пакистаном я знаю.

— И мы тоже.

— Да, но ты мне этого не говорил, — напомнил Боб. — А я все равно узнал.

Сурьявонг кивнул.

— Ладно, если даже обмен пойдет в одном направлении, от меня к тебе, сведения давно устарели.

— Мне не интересно, что свежее, а что давнее, — сказал Боб. — Мне интересно, что будет дальше.

Они зашли в офицерскую столовую, поели, вернулись к Сурьявонгу, отпустили его сотрудников и стали следить по Ворлднету заходом войны. Бирманцы сопротивлялись храбро, но безнадежно.

— Польша в 1939 году, — заметил Боб.

— А мы в Таиланде, — ответил Сурьявонг, — перепуганы, как Англия с Францией.

— Зато Китай не вторгся в Бирму с севера, как Россия в Польшу с востока, — сказал Боб.

— Не слишком большое утешение.

Но Боба заинтересовало, почему китайцы не вмешиваются. Пекин не делал никаких заявлений для прессы. Никаких комментариев о войне, идущей у самого порога? Что Китай держит в рукаве?

— Может быть, Пакистан не единственная страна, с которой Индия подписала пакт о ненападении.

— А зачем? — удивился Сурьявонг. — Что Китай может получить?

— Вьетнам? — предположил Боб.

— От него им мало пользы, если учесть, что огромная армия Индии будет нацелена в его подбрюшье.

Вскоре они, чтобы отвлечься от новостей — и от факта, что они отстранены от всех дел, — перестали следить за новостями и погрузились в воспоминания о Боевой школе. По-настоящему плохих воспоминаний ни у кого из них не осталось, помнилось только веселое, смешные случаи, и они весь вечер просмеялись, до самой темноты.

Этот день напомнил Бобу дом — на Крите, с родителями, с Николаем. Он старался думать о них пореже, но сейчас его наполнила горькая и сладкая тоска. Один год у него был нормальной жизни, и вот он кончился. Разлетелся вдребезги, как тот взорванный дом, где они отдыхали. Как находившаяся под защитой правительства квартира, откуда его вытащили Графф и сестра Карлотта.

Вдруг Боба проняло страхом. Он что-то понял, хотя еще не мог сказать что. Мозг установил некоторые взаимосвязи, и Боб не понял как, но не сомневался, что прав.

— Из этого дома можно выйти так, чтобы нас не видели? — шепнул Боб так тихо, что едва сам услышал.

Сурьявонг, который как раз рассказывал смешную историю о том, как майор Андерсон любил ковырять в носу, когда думал, что никто не видит, посмотрел на Боба как на психа.

— Что, в прятки поиграть хочешь?

— Чтобы не заметили, — повторил Боб шепотом. Сурьявонг понял намек и шепнул в ответ:

— Не знаю. Я всегда выходил через дверь. Как все двери, она видна с обеих сторон.

— Канализационная труба? Ввод отопления?

— Это Бангкок, тут отопления не бывает.

— Любой выход наружу.

Сурьявонг снова заговорил нормальным голосом:

— Я посмотрю по чертежам. Но завтра, завтра. А то уже поздно, так и без ужина останемся.

Боб схватил его за плечо и заставил взглянуть себе в глаза.

— Сурьявонг, — шепнул он еще тише. — Я не шучу. Прямо сейчас из этого дома, и так, чтобы нас не видели.

До Сурьявонга дошло, что Боб действительно чего-то боится. Он снова перешел на шепот:

— А что случилось?

— Ты просто ответь. Сурьявонг закрыл глаза.

— Ливневая канализация, — шепнул он. — Старые канавы. Эти сборные дома поставили на старом плац-параде. Прямо под нами идет канава. Так что просвет есть, хотя его почти не видно.

— Где можно вылезти под дом изнутри? Сурьявонг закатил глаза:

— Дома собраны на честном слове.

В доказательство он приподнял край большой циновки, скатал ее и легко вытащил секцию пола.

Под ней была утоптанная земля, потемневшая от отсутствия солнца. Просвета между ней и полом не было.

— Где канава? — спросил Боб. Сурьявонг снова задумался.

— Кажется, проходит под холлом. Но там ковер.

Боб включил видео погромче и вышел через приемную Сурьявонга в холл. Вцепился в угол ковра и оторвал его. Полетел пух, и Боб стал тянуть дальше, пока его не остановил Сурьявонг:

— Кажется, это здесь.

Они вытащили другую секцию пола. В пожелтевшей земле было углубление.

— Пролезешь? — спросил Боб.

— Так ведь это у тебя голова большая и умная, — ответил Сурьявонг.

Боб бросился на землю. Она была мокрой — Бангкок есть Бангкок, и Боб тут же вымазался с головы до ног. Каждое сочленение пола представляло трудность, и пару раз пришлось подкапываться солдатским ножом, чтобы голова пролезла. Но Боб довольно быстро продвигался и всего через несколько минут вылез в темноту. Вставать он не стал и проследил, чтобы Сурьявонг, который не знал, в чем дело, тоже не поднял головы, когда вылез, а полз вслед за Бобом.

Так они и двигались до места, где канава уходила под другой сборный дом.

— Только не говори мне, что надо лезть под этот дом. Боб посмотрел на свет от луны и фонарей. Приходилось рассчитывать на некоторую небрежность противников. Если они используют инфракрасное наблюдение, то все равно бежать бессмысленно. Но если они смотрят только визуально, за дверями, то он с Суровым уже там, где медленное осторожное движение не заметят.

Боб начал вставать.

Сурьявонг поймал его за ногу. Боб оглянулся. Сурьявонг показал жестами, будто натирает себе щеки, лоб и уши.

Боб забыл. У него была кожа светлее, чем у Сурьявонга. Он будет заметнее.

Он натер грязью лицо, руки и уши. Сурьявонг кивнул.

Они выбрались не торопясь из канавы и медленно поползли вдоль дома, пока не завернули за угол. Здесь были кусты, дающие какое-то прикрытие. Секунду мальчики постояли в темноте, потом пошли небрежно прочь от дома, будто только что вышли из дверей. Боб надеялся, что их не заметят те, кто наблюдает за домом Сурьявонга, но даже если заметят, они вряд ли привлекут внимание — разве что слишком маленьким ростом.

Только четверть мили спустя Сурьявонг заговорил:

— Ты не скажешь мне все-таки, как называется эта игра?

— Выживание, — ответил Боб.

— Никогда не знал, что параноидная шизофрения поражает так молниеносно.

— Они пытались дважды, — сказал Боб. — И оба раза не задумались убить вместе со мной всю мою семью.

— Но мы же просто разговаривали, — удивился Сурьявонг. — Что ты увидел?

— Ничего.

— Услышал?

— Тоже ничего. Это было чувство.

— Только не говори мне, что ты экстрасенс.

— Не буду. Но что-то в событиях последних часов замкнулось у меня в подсознании. Я к своим страхам прислушиваюсь. И действую.

— И помогает?

— Я до сих пор жив, — пожал плечами Боб. — Мне нужен общедоступный компьютер. С базы мы выбраться можем?

— Это зависит от того, насколько широкий заговор против тебя составили, — сказал Сурьявонг. — Кстати, ванна тебе тоже нужна.

— Так можем мы где-нибудь найти место с обычным общедоступным компьютером?

— Да, есть помещения для посетителей у входа на трамвайную станцию. Но смешно будет, если на том компьютере будут сидеть твои убийцы.

— Эти убийцы — не посетители, — ответил Боб. Сурьявонг несколько разозлился:

— Ты вообще не знаешь, охотится ли за тобой хоть кто-нибудь, но почему-то уверен, что это кто-то из тайской армии?

— Это Ахилл, — объяснил Боб. — Он не в России. У Индии нет такой разведки, которая могла бы провернуть подобную операцию среди высших офицеров главного штаба. Значит, это кто-то подкупленный Ахиллом.

— Здесь никто не стал бы брать денег от Индии.

— Вероятно, — согласился Боб. — Но Индия не единственное место, где у Ахилла есть друзья. Он какое-то время прожил в России. И должен был установить и другие связи.

— Очень трудно все это воспринимать всерьез, Боб, — вздохнул Сурьявонг. — Но если ты сейчас захочешь и завопишь «обдурил!», я тебя убью.

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал Боб. — Но я не шучу.

Они добрались до помещения для посетителей, и там никто ни на одном компьютере не работал. Боб вошел в систему под одним из своих многочисленных псевдонимов и написал письмо Граффу и сестре Карлотте.


Вы знаете, кто это. Я думаю, на мою жизнь готовится очередное покушение. Немедленно посылайте сообщения вашим контактам в правительстве Таиланда, предупредите их, что готовится такая попытка, и известите, что в заговоре участвует кто-то из ближнего окружения чакри. Никто другой доступа не имел бы. Все участвующие индийцы — предположительно — подставные лица.


— Так писать нельзя, — сказал Сурьявонг. — У тебя нет доказательств против Наресуана. Я на него зол, но он верный таец.

— Можно быть верным тайцем и все равно хотеть моей смерти, — возразил Боб.

— А моей?

— Если надо, чтобы это выглядело как злодейская диверсия извне, — сказал Боб, — то вместе со мной должен погибнуть и храбрый таец. Что, если нашу гибель выдали бы за действия индийской диверсионной группы? Это ведь была бы провокация для объявления войны?

— Чакри провокация не нужна.

— Нужна, если он хочет, чтобы бирманцы верили, что Таиланд не собирается захватить кусок их территории. — Боб вернулся к письму.


Пожалуйста, сообщите им, что мы с Сурьявонгом живы. Из укрытия мы выйдем, когда увидим сестру Карлотту по крайней мере с одним официальным представителем правительства, которого Сурьявонг знает в лицо. Пожалуйста, действуйте немедленно. Если я ошибся, вы попадете в неловкое положение. Если я прав, вы можете спасти мою жизнь.


— Просто тошнит, как подумаю, насколько это для меня будет унизительно. Кто эти люди, которым ты пишешь?

— Люди, которым я доверяю. Как тебе.

Перед тем как отправить письмо, Боб добавил к списку адресов адрес Питера под именем Локи.

— Ты знаешь брата Эндера Виггина? — удивился Сурьявонг.

— Встречались однажды, — ответил Боб и вышел из сети.

— Что теперь? — спросил Сурьявонг.

— Теперь, думаю, надо где-то прятаться, — сказал Боб.

Тут послышался взрыв. Задребезжали стекла, вздрогнул под ногами пол. Лампочки мигнули, компьютеры стали перезагружаться.

— Как раз успели, — сказал Боб.

— Что это было? — спросил Сурьявонг.

— Оно самое, — ответил Боб. — Думаю, мы оба погибли.

— И где же нам прятаться?

— Раз они это сделали, значит, думают, что мы все еще были в доме, и сейчас за нами следить не будут. Пойдем ко мне в казарму. Мои люди меня спрячут.

— И ты готов поставить на это мою жизнь? — спросил Сурьявонг.

— Вполне, — ответил Боб. — Пока что мои успехи по сохранению твоей жизни потрясают.

Выйдя из здания, они увидели военные машины, которые мчались туда, где в лунной ночи клубился черный дым. Другие машины направлялись к выходам базы. Никого не будут впускать или выпускать.

К тому времени, когда Боб и Сурьявонг добрались до казарм, где был расквартирован отряд Боба, уже слышалась стрельба.

— Сейчас убивают липовых индийских шпионов, на которых все свалят, — сказал Боб. — Чакри с сожалением информирует правительство, что они не сдавались в плен и захватить живым не удалось никого.

— Ты опять его обвиняешь, — сказал Сурьявонг. — Почему? Откуда ты знал, что так и будет?

— Наверное, догадался потому, что слишком много умных людей действовали по-дурацки, — ответил Боб. — Ахилл и чакри. И он на нас злился. Почему? Да потому, что ему неприятно было нас убивать. Значит, ему надо было убедить себя, что мы — нелояльные мальчишки, испорченные МКФ. Мы для Таиланда опасны. А раз он нас ненавидит и боится, то убийство вполне оправдано.

— Отсюда и до заключения, что нас хотят убить, еще не близко.

— Наверное, они хотели сделать это у меня дома, но я остался с тобой. Вполне вероятно, что они планировали и другую возможность — чакри нас пригласит на встречу в каком-нибудь месте и нас вместо этого убьют. Но мы торчали и торчали целые часы у тебя, и тогда они сообразили, что это и есть возможность. Надо было только связаться с чакри и получить согласие на отступление от графика. Наверное, им пришлось спешить, доставляя на место фальшивых индийцев — а может, это действительно были схваченные лазутчики. Или могли накачать наркотиками тайских преступников, у которых будут найдены изобличающие документы.

— Плевать мне, кто они, — отмахнулся Сурьявонг. — Я не понимаю, как ты узнал.

— И я не понимаю, — признался Боб. — Обычно я очень быстро анализирую и точно знаю, как я понял то или другое. Но иногда подсознание берет верх над сознанием. Так случилось в последней битве, под командой Эндера. Мы были обречены на поражение. Я не видел решения. И все же я что-то сказал, какое-то ироническое замечание, горькую шутку — и в ней было решение, нужное Эндеру. С тех пор я очень внимательно отношусь к этим подсознательным процессам, дающим ответ. Я пересмотрел свою жизнь и вспомнил много случаев, когда говорил то, что не было обосновано сознательным анализом. Как тогда, когда мы стояли над лежащим Ахиллом и я сказал Недотепе, чтобы она его убила. Она не стала, и я не смог ее убедить, потому что сам не знал зачем. Но я понял, кто он такой. Я знал, что, если его не убить, он убьет ее.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Сурьявонг. — Я думаю, ты что-то услышал. Или что-то заметил боковым зрением, наблюдателя, скажем. И включился.

Боб только пожал плечами;

— Может быть, ты и прав. Я же говорил, что сам не знаю.

Хотя прошли часы, но замки все еще открывались от ладони Боба, не поднимая тревоги. Его полномочия не побеспокоились отменить. Где-то на каком-то компьютере его появление в доме будет отражено, но только следящей программой, а когда на это посмотрят люди, друзья Боба давно уже приведут колеса в движение.

Боб с радостью убедился, что хотя его люди были дома, на земле Таиланда и на военной базе, дисциплина и бдительность у них не ослабла. Как только мальчики вошли в дверь, их тут же схватили, прижали к стене и обыскали.

— Хорошая работа, — сказал Боб.

— Сэр! — воскликнул удивленный солдат.

— И Сурьявонг, — заметил Боб.

— Сэр! — вытянулись оба часовых. От шума проснулось еще несколько.

— Свет не зажигать, — предупредил Боб. — Громко не разговаривать. Оружие зарядить. Быть готовыми к выходу в любой момент.

— К выходу? — переспросил Сурьявонг.

— Если они поймут, что мы здесь, и решат закончить работу, — сказал Боб, — то обороняться здесь невозможно.

Солдаты тихо будили спящих и быстро одевались и заряжали оружие, а Боб тем временем велел часовому отвести себя к компьютеру.

— Входи ты, — приказал он.

Как только солдат вошел в сеть, Боб занял его место и написал от его имени Граффу, сестре Карлотте и Питеру:


Оба пакета в надежном месте и ждут получателя. Прошу вас поторопиться, иначе пакеты будут возвращены отправителю.


Боб выслал на рекогносцировку взвод, разделенный на четыре пары. Когда пара возвращалась, ее сменяла другая пара из другого взвода. Боб хотел затруднить противнику атаку на казармы с близкого расстояния, если противник ее решит предпринять.

Тем временем Боб с Сурьявонгом включили видео и смотрели новости из сетей. Конечно, вскоре пришло первое сообщение. Индийские агенты проникли на базу таиландского штаба и взорвали сборный дом, убив Сурьявонга, самого выдающегося из тайских выпускников Боевой школы, который последние полтора года возглавлял отдел стратегического планирования. Это была огромная национальная трагедия. Подтверждения пока не было, но, по предварительной информации, часть индийских агентов была убита доблестными тайскими солдатами, защищавшими Сурьявонга. Также погиб его гость, тоже выпускник Боевой школы.

Кто-то из солдат Боба прыснул, но вскоре все они помрачнели. То, что репортерам сообщили, будто Боб и Сурьявонг погибли, значило: тот, кто составлял рапорт, был уверен, что они оставались в доме, а это можно было проверить только двумя путями: либо если нашли тела, либо если дом был под наблюдением. Поскольку тела, очевидно, не были найдены, то человек из канцелярии чакри, составлявший рапорт, был участником заговора.

— Вполне понимаю людей, которые хотят убить Бороммакота, — сказал Сурьявонг. — Но меня?

Солдаты засмеялись, Боб улыбнулся.

Дозоры приходили и уходили снова и снова. К казармам никто не приближался. Новость вызвала различную реакцию от разных комментаторов. Очевидно, Индия рассчитывала ослабить тайскую армию, устранив самого блестящего военного гения нации. Это нельзя оставить безнаказанным. У правительства нет другого выхода, кроме как объявить войну и присоединиться к справедливой борьбе Бирмы против агрессора.

Приходили новые сообщения. Премьер-министр заявил, что берет расследование под личный контроль. Кто-то из армейского руководства явно допустил непростительную оплошность, позволив вражеским агентам проникнуть на базу самого командующего. Поэтому, для защиты репутации чакри и чтобы все видели, что армия не прикрывает своих, расследованием будет руководить городская полиция Бангкока, а осмотр места происшествия будет производить городская пожарная служба.

— Отлично сработано, — сказал Сурьявонг. — Прикрытие у премьер-министра железное, и чакри не сможет не пустить полицию на базу.

— А если пожарные приедут достаточно быстро, — добавил Боб, — они могут даже помешать людям чакри войти в здание, которое еще до тех пор не остынет. Так что они даже не узнают, что нас там не было.

Вскоре сирены объявили о прибытии полицейских и пожарных машин. Боб ждал стрельбы, но ее не было.

Вместо этого вбежали двое дозорных.

— Сюда идут, но не солдаты. Шестнадцать полицейских, и с ними штатский.

— Только один? — спросил Боб. — Женщина среди них есть?

— Только один, и женщины нет. Кажется, это сам премьер-министр, сэр.

Боб выслал еще дозорных посмотреть, нет ли поблизости военных.

— Как они узнали, что мы здесь? — спросил Сурьявонг.

— Как только они взяли под контроль канцелярию чакри, — ответил Боб, — они по личным делам выяснили, что солдат, который послал письмо, находился в казарме в момент его отправления.

— Так что, можно выйти наружу?

— Пока не стоит. Вернулся один из дозорных:

— Премьер-министр хочет войти в казарму.

— Пожалуйста, пригласите его, — велел Боб.

— А ты уверен, что он не начинен взрывчаткой, чтобы убить нас обоих? — поинтересовался Сурьявонг. — До сих пор твоя паранойя сохраняла нам жизнь.

Будто ему в ответ по видео показали чакри, увозимого от главного входа под эскортом полиции. Репортер комментировал, что Наресуан подал в отставку с поста чакри, но премьер отказался ее принять и настоял, чтобы Наресуан просто ушел в отпуск на время расследования. Тем временем министр обороны принял канцелярию чакри под личный контроль, и на ключевые посты в штабе были назначены генералы из войск. Пока они не прибудут, все будет контролироваться полицией. «Пока мы не будем знать, как индийские агенты смогли просочиться на нашу столь охраняемую базу, — заявил министр обороны, — мы не можем быть уверены в своей безопасности».

Премьер-министр вошел в казарму.

— Здравствуйте, Сурьявонг, — сказал он с глубоким поклоном.

— Здравствуйте, господин премьер-министр, — ответил тот с поклоном куда менее глубоким. «Ох эта гордыня выпускников Боевой школы!» — подумал Боб.

— Некая монахиня летит сюда со всей возможной скоростью, — произнес премьер-министр, — но мы надеемся, что вы решитесь мне поверить, не дожидаясь ее прибытия. Она, видите ли, была на противоположной стороне земного шара.

Боб выступил вперед и вполне прилично произнес по-тайски:

— Господин премьер, я думаю, что нам с Сурьявонгом будет безопаснее под охраной этих верных войск, чем где бы то ни было в Бангкоке.

Премьер-министр оглядел вооруженных солдат, стоящих по стойке «смирно».

— Итак, прямо посреди базы здесь создали частную армию?

— Я недостаточно ясно выразился, — сказал Боб. — Эти солдаты полностью верны вам. Они ждут вашей команды, поскольку вашими устами говорит Таиланд, господин премьер.

Премьер поклонился едва заметно и обернулся к солдатам:

— Если так, я приказываю арестовать этого иностранца. Тут же руки Боба были зажаты ближайшими двумя солдатами, а третий его обыскал в поисках оружия.

У Сурьявонга глаза полезли на лоб, но он ничего не сказал.

Премьер улыбнулся:

— Можете его отпустить. Чакри мне сказал — перед тем как ушел в отпуск, — что эти солдаты распропагандированы и не лояльны Таиланду. Я теперь вижу, что его дезинформировали, а раз это так, то я думаю, что вы правы. Вам действительно безопаснее находиться здесь под их защитой, пока мы не выясним, насколько глубоко проник заговор. Я бы даже был вам благодарен, если бы я имел возможность выделить сотню ваших людей для осуществления контроля над базой вместе с полицией.

— Я настоятельно прошу вас взять их всех, кроме восьмерых, — сказал Боб.

— Каких восьмерых? — спросил премьер.

— Любой взвод из восьми этих ребят может выстоять день против всей индийской армии.

Абсурд, конечно, но звучит приятно, и его люди были счастливы услышать подобные слова.

— Тогда, Сурьявонг, — сказал премьер, — я был бы вам благодарен, если бы вы приняли командование над этими людьми, кроме восьми человек, и заняли бы с ними базу от моего имени. К каждой группе я придам полицейского — как свидетельство, что эти люди действуют по полученным от меня полномочиям. Разумеется, одна группа из восьми человек все время будет охранять вас.

— Есть, господин премьер! — ответил Сурьявонг.

— Я помню, как во время своей последней кампании говорил, — произнес премьер, — что ключ к выживанию Таиланда будет находиться в руках детей. Я понятия не имел, насколько это будет выполнено буквально и быстро.

— Когда прилетит сестра Карлотта, — сказал Боб, можете ей сказать, что в ее присутствии нет необходимости, но я был бы рад ее видеть, если она найдет время.

— Я передам, — обещал премьер. — А теперь давайте действовать. У нас впереди трудная ночь.

Все были мрачно-серьезны, когда Сурьявонг вызывал командиров взводов. На Боба произвело впечатление, что он знает их по именам и в лицо. Сурьявонг не слишком искал общества Боба, но отлично проследил за всем, что Боб делал.

Лишь когда все разошлись, получив задания, каждый взвод со своим полицейским вместо боевого знамени, только тогда Сурьявонг и премьер позволили себе улыбнуться.

— Хорошая работа, — сказал премьер.

— Спасибо вам, что поверили нашему письму, — сказал Боб.

— Не знаю, поверил бы я Локи или нет, — ответил премьер, — а министр колонизации Гегемона все-таки политик в конечном счете, но когда мне лично позвонил Папа, мне не оставалось ничего другого. Теперь я должен идти и сказать народу абсолютную правду обо всем, что здесь случилось.

— Агенты Индии пытались убить меня и моего неназванного гостя? — предположил Сурьявонг. — А мы уцелели благодаря доблестным действиям героических солдат тайской армии? Или неназванный гость погиб?

— Боюсь, что он погиб, — сказал Боб. — Разорвало на куски взрывом.

— Как бы там ни было, — произнес Сурьявонг, — вы заверите народ, что сегодня враги Таиланда крепко запомнили: на тайскую армию можно напасть, но ее нельзя победить.

— Я рад, что вас учили на военного, Сурьявонг, — сказал премьер. — Не хотел бы я видеть в вас оппонента в предвыборной кампании.

— Чтобы я был вашим оппонентом — немыслимо, — ответил Сурьявонг. — Нет ни одного пункта, где мы не были бы согласны.

Ирония дошла до всех, но никто не засмеялся. Сурьявонг вышел с премьером и восемью солдатами. Боб остался в казарме с последним своим взводом, и они вместе смотрели, что там врут по видео.

Под гудение новостей Боб стал думать об Ахилле. Как-то он узнал, что Боб жив, — но это наверняка от чакри. Но если чакри переметнулся к Ахиллу, зачем ему раскручивать историю гибели Сурьявонга как предлог для войны с Индией? Смысла не было. Включение Таиланда в войну с самого начала было Индии очень невыгодно. Плюс еще примитивная, очевидная стратегия массового навала с горой трупов — и Ахилл начинал выглядеть полным идиотом.

А идиотом он не был. Значит, его игра лежит глубже и Боб при всем его хваленом подсознании еще не мог пока понять, в чем она состоит. А вскоре Ахилл узнает, что Боб жив, — если еще не узнал.

И настроение у этого Боба убийственное.

Петра. Петра, помоги мне найти способ тебя выручить.

Глава 14

Хайдарабад

Помещено в форуме международной политики от EnsiRaknor @ TurkMilNet. gov

Тема: Где этот Локи, когда он нужен?


Что, только мне интересно мнение Локи о развитии событий в Индии? Когда Индия вторглась в Бирму, а пакистанские войска накапливаются в Белуджистане, угрожая Ирану и заливу, нам нужен новый взгляд на Южную Азию. Старые модели перестают работать.

Я хочу знать вот что: это форум убрал колонку Локи, когда Питер Виггин объявил о своем авторстве, или это сам Виггин ушел? Потому что если это решил форум, то такое решение, говоря без обиняков, — глупость. Нам было все равно, кто такой Локи, — мы его читали, потому что в его словах был смысл, и раз за разом бывало, что только он мог разобраться в проблемной ситуации или хотя бы первым ясно увидеть, что происходит. И какая разница, кто он — подросток, эмбрион или говорящий бегемот?

И кстати, поскольку срок Гегемона скоро кончается, я все больше и больше волнуюсь, кто придет ему на смену. Тот, кто предложил Локи около года назад, был абсолютно прав. Только теперь можно предложить ему занять этот пост под собственным именем. Питер Виггин может сделать с грозящим мировым пожаром то же, что сделал Эндер Виггин с Муравьиной войной, — положить ему конец.


Ответ 14 от Talleyrandophile @ polnet. gov


Не хочу быть излишне подозрительным, но откуда нам знать, что вы — не Питер Виггин, который снова пытается войти в игру?


Ответ 14.1 от EnsiRaknor @ TurkMilNet. gov


Не хочу переходить на личности, но адреса Турецкой Военной Сети не выдаются американским подросткам, занимающимся консультациями на Гаити. Понимаю, что по сравнению с международными политиками параноик покажется здоровым, но если бы Питер Виггин мог писать под таким именем, он бы уже должен был править миром. Однако, быть может, важно, кто я такой. Сейчас мне больше двадцати, но я — выпускник Боевой школы. Может быть, поэтому мысль поставить мальчишку командовать не кажется мне дикой.


Вирломи с первой минуты знала, кто такая Петра, — они уже встречались. Хотя Вирломи была намного старше и пересеклась с Петрой в Боевой школе всего на год, в те времена она замечала там каждую девочку. Это было нетрудно, поскольку с появлением Петры их стало девять, и пять выпускались вместе с Вирломи. Такое было впечатление, будто наличие в школе девочек рассматривалось как эксперимент, притом неудачный.

В Боевой школе Петра была резкой девкой с острым языком, гордо отвергавшей любые советы. Она, казалось, была решительно настроена показать парням, что девушка может справляться не хуже их, отвечать тем же стандартам и обходиться без помощи. Вирломи это понимала. Она и сама была такой — поначалу. И только надеялась, что Петре не придется пройти через все болезненные переживания, которые прошла она сама, пока она наконец не поймет, что в большинстве случаев с мальчишками не сравниться, а девушке нужны друзья, и как можно больше.

Петра была достаточно приметна, чтобы Вирломи узнала ее имя, когда после войны всплыла история джиша Эндера. Единственная девушка среди них, армянская Жанна д’Арк. Вирломи читала эти статьи и посмеивалась. Значит, Петра оказалась такой железной, какой сама себя считала. Что ж, молодец.

Потом джиш Эндера похитили или убили, и когда все похищенные вернулись из России, у Вирломи защемило сердце, когда она узнала, что единственный, чья судьба неизвестна, — это Петра Арканян.

Только ей не пришлось горевать долго. Потому что вдруг команде индийских выпускников Боевой школы дали нового командира, в котором они немедленно узнали того самого Ахилла, о котором Локи писал, что это убийца-психопат. Вскоре выяснилось, что за ним как тень ходит молчаливая девушка с усталым видом, которую никогда не называют по имени.

Но Вирломи ее знала. Петра Арканян.

Каковы бы ни были у Ахилла причины скрывать ее имя, Вирломи это не нравилось, и потому она постаралась, чтобы все члены стратегической группы узнали, что это как раз недостающий человек из Эндерова джиша. Они ничего не сказали Ахиллу о Петре, разумеется — просто выполняли его инструкции и представляли требуемые отчеты. Вскоре к молчаливому присутствию Петры стали относиться как к обычной вещи. Остальные ее не знали.

Но Вирломи знала, что если Петра молчит, значит, случилось что-то ужасное. Значит, Ахилл как-то подчинил ее себе. Заложник? Похищенный член семьи? Угрозы? Или что-то другое? Неужели он подчинил себе ее волю, которая когда-то казалась несгибаемой?

Вирломи тщательно скрывала от Ахилла свой особый интерес к Петре. Но она наблюдала за этой девушкой, узнавая все, что можно было узнать. Петра пользовалась терминалом, как и все прочие, читала сводки разведданных и все вообще, что им присылали. Но что-то было необычным, и Вирломи не сразу догадалась, в чем дело, — Петра никогда ничего не передавала, когда входила в сеть. Очень многие сайты требуют пароля или хотя бы регистрации, но Петра, введя утром пароль при входе, больше не вводила ничего.

Вирломи поняла, что она заблокирована. Вот почему она никому из нас не пишет. Она пленница. Она не может передать письма наружу. И ни с кем из нас не разговаривает, потому что ей это запрещено.

Но она, очевидно, когда не находилась в сети, работала лихорадочно, потому что Ахилл то и дело рассылал сообщения, указывающие новые направления, в которых следует развивать планирование. Язык этих сообщений был не такой, как у Ахилла, — стиль очень отличался. Эти стратегические озарения — и великолепные — он брал у Петры, одной из девяти, избранной всем человечеством для спасения от муравьеподобных. Один из лучших умов Земли. И в рабстве у этого бельгийского психопата.

И пока остальные восхищались блестящими стратегическими планами, которые разрабатывались для агрессивной войны против Бирмы и Таиланда, пока письма Ахилла подхлестывали энтузиазм — «Наконец-то Индия восстанет и займет подобающее ей место среди государств», скепсис Вирломи рос все сильнее. Ахиллу было плевать на Индию, как бы хороша ни была его риторика. Когда Вирломи подмывало ему поверить, ей достаточно было глянуть на Петру и вспомнить, кто он такой.

Но поскольку остальные вроде бы поверили в будущее Индии по Ахиллу, Вирломи держала свое мнение при себе. И смотрела, и ждала, чтобы Петра посмотрела на нее, чтобы можно было подмигнуть или улыбнуться.

Такой день настал. Петра посмотрела. Вирломи улыбнулась.

Петра отвела взгляд так небрежно, будто Вирломи была предметом мебели, а не человеком, который пытается встретиться с ней глазами.

Вирломи это не обескуражило. Она все старалась встретиться глазами с Петрой, пока наконец однажды Петра на пути к питьевому фонтанчику поскользнулась и схватилась за кресло Вирломи. И сквозь шарканье ее ног Вирломи ясно разобрала слова: «Перестань. Он смотрит».

Вот это оно и было. Подтверждение подозрений Вирломи насчет Ахилла, доказательство, что Петра ее заметила, и предупреждение, что помощь не нужна.

Ну, в этом ничего не было нового. Разве Петре нужна была помощь хоть когда-нибудь?

Потом всего месяц назад Ахилл разослал циркуляр, где говорилось, что надо обновить старые планы войны против Бирмы — массированное наступление, огромные армии и мощные линии снабжения. Все просто остолбенели. Ахилл не давал пояснений, но вид у него был непривычно обиженный, и все поняли. Талантливая стратегия была отставлена взрослыми. Лучшие военные умы человечества выработали планы, а взрослые просто их проигнорировали.

Все были взбешены, но вскоре вернулись к обычной работе, пытаясь довести старые планы до рабочего состояния. Войска успели переместиться, где-то образовался избыток снабжения, где-то дефицит. Но ребята это выправили. И когда они получили план Ахилла — или, как подозревала Вирломи, Петры, — о перемещении основной массы войск с пакистанской границы на бирманскую, их восхитило искусство, с которым перемещение армии было встроено в существующее движение поездов и самолетов, так что со спутников нельзя было заметить ничего необычного до тех пор, пока армия не окажется на границе и не развернется в боевые порядки. Противник сможет заметить ее только за два дня до начала войны, а если прозевает — то и за день.

Ахилл уехал в одну из своих частых командировок, только на этот раз Петра тоже исчезла. Вирломи за нее боялась. Что, если Петра уже сослужила свою службу и теперь Ахилл ее убьет?

Но нет. Она вернулась вместе с Ахиллом.

А на следующее утро пришла команда перемещать войска. Следуя остроумному плану Петры, их передвигали к бирманской границе. А потом они, вопреки остроумному плану Петры, попрут в свое неуклюжее наступление.

Вирломи не видела во всем этом смысла.

Потом пришло письмо от министра колонизации Гегемонии, полковника Граффа, этого старого зануды.


Вы наверняка знаете, что одна из наших выпускниц Боевой школы, Петра Арканян, не вернулась вместе с теми, кто дрался в последней битве под началом Эндера Виггина. Я весьма заинтересован в том, чтобы ее найти, и у меня есть основания полагать, что Петру Арканян против ее воли перевезли в Индию, Если Вам что-либо известно о ее местонахождении и состоянии на текущий момент, не могли бы Вы дать мне знать? Будь Вы на ее месте, Вы бы, несомненно, желали, чтобы кто-нибудь сделал для Вас то же самое.


Почти сразу же пришло письмо от Ахилла:


Вряд ли я должен напоминать, что в военное время любая попытка передать информацию кому бы то ни было, кроме индийского военного командования, будет рассматриваться как шпионаж и измена, наказуемые смертной казнью.


Значит, Ахилл определенно лишает Петру связи с внешним миром и очень беспокоится, чтобы никто о ней ничего не узнал.

Вирломи даже не колебалась. К индийской военной тайне этот вопрос отношения не имел. Принимая всерьез угрозу Ахилла, она не видела никаких моральных преград к тому, чтобы попытаться ее обойти.

Писать непосредственно Граффу было нельзя. Нельзя было также отсылать письмо с любым упоминанием Петры, как угодно завуалированным. Естественно, что всю исходящую из Хайдарабада почту будут просматривать под микроскопом. И, как теперь поняла Вирломи, она сама и прочие выпускники Боевой школы из отдела теории и планирования были немногим свободнее Петры. Выехать за пределы базы она не могла. И не могла вступать в контакт ни с кем, кроме армейских чинов, имеющих высший допуск.

У шпионов есть рации и симпатические чернила. Но как можно стать шпионом, если можешь связаться с внешним миром только по электронной почте, а писем ты никому писать не можешь и никак не можешь передать никакой весточки, чтобы тебя при этом не поймали?

Решение надо было искать самой, но Петра упростила этот процесс, подойдя однажды вслед за Вирломи к питьевому фонтанчику. Когда Вирломи отходила, Петра скользнула на ее место и тихо бросила: — Я — Брисеида.

И все.

Намек был очевиден — все ученики Боевой школы знали «Илиаду». Тем более что над всеми сейчас надзирал Ахилл. И все же все было не так просто. Брисеида была в плену у кого-то другого, а Ахилл — который из «Илиады» — разъярился, потому что считал себя обманутым, не получив Брисеиду. Так что же имела в виду Петра?

Это должно было быть как-то связано с письмом Граффа и предупреждением Ахилла. Значит, здесь должен быть ключ, способ передать весть насчет Петры. А передать весть — для этого нужна сеть. Тогда «Брисеида» — что-то внешнее, существующее в сети. Что-то вроде электронных симпатических чернил, проявляющихся при имени Брисеиды. Может быть, Петра нашла, с кем вступить в контакт, но не может, потому что отрезана от сети.

Вирломи не стала выполнять общий поиск. Если кто-то извне ищет Петру, то письмо должно быть на сайте, который Петра могла найти, не отклоняясь от разрешенных ей поисков. Тогда Вирломи почти наверняка знает сайт, где лежит это сообщение.

Официально она в это время работала над задачей: найти наилучший способ снизить риск для вертолетов снабжения без чрезмерного увеличения расхода топлива. Проблема настолько техническая, что никак не объясняла бы исторические или теоретические изыскания.

Но Саяджи, тоже выпускник Боевой школы, на пять лет старше, работал над проблемами усмирения оккупированного населения и обеспечения его лояльности. И Вирломи обратилась к нему:

— Что-то я леплю в алгоритмах пену за пеной.

— Хочешь помогу? — спросил он.

— Да нет, надо просто отложить задачу па пару часов и поглядеть потом свежим взглядом. Может, я тебе пока помогу? Тебе ничего найти не надо?

Саяджи, конечно, получил те же письма, что и Вирломи, и был достаточно умен, чтобы не принять ее слова за чистую монету.

— Не знаю, право. А что ты собираешься искать?

— Могу пошарить по истории, по теории. В сети. Она намекала ему на то, что ей нужно, и он понял.

— Отлично. Я терпеть не могу копаться в сетях. Мне нужны данные по неудачным попыткам усмирения и подавления восстаний. Полное истребление и депортация не рассматриваются.

— А что у тебя уже есть?

— Считай, что ничего.

— Ладно, спасибо. Тебе реферат представить или просто дать ссылки?

— Достаточно цитат. Только не ссылки — это то же самое, что самому в сетях шарить.

Вполне невинный разговор. Вирломи получила прикрытие.

Вернувшись к терминалу, она стала обшаривать сайты по истории и теории. Имя «Брисеида» она не искала — это было бы слишком очевидно. Следящие программы тут же это отловят, а если Ахилл увидит, то выводы сделать сможет. Вирломи просто бродила по сайтам, читая заголовки.

Брисеида нашлась на втором же сайте.

Это была статья человека с сетевым именем HectorVictorious. Имя Гектор, впрочем, казалось не слишком удачным: он был героем и единственным человеком, который мог противостоять Ахиллу, но в конце концов он был убит, и Ахилл волок его тело вокруг стен Трои.

Но сама статья была совершенно ясной, если считать, что под именем «Брисеида» скрывалась Петра.

Вирломи просмотрела и еще некоторые статьи, притворяясь, что их читает, тем временем составляя про себя ответ Гектору Победоносному. Когда ответ был готов, она набрала его и ввела, зная при этом, что, быть может, подписывает себе смертный приговор.


Я думаю, она осталась бы непокорной рабыней. Даже если бы ее заставили молчать, она бы нашла способ не сломиться в душе. А насчет передать весть кому-нибудь в Трое — откуда ты знаешь, что этого не было? И кстати, что толку в этом было бы? Очень скоро все вообще троянцы были перебиты. Или ты про троянского коня не слыхал? Нет, Брисеида бы известила троянцев, что надо бояться греков и дары приносящих. Или нашла бы дружественного туземца, чтобы он за нее это сделал.


Она подписалась собственным именем, написала адрес. В конце концов, это же вполне безобидное письмо. Может, даже слишком безобидное. А вдруг человек, поместивший статью, не догадается, что слова насчет того, будто Брисеиду заставляют молчать, — свидетельство очевидца? А «дружественный туземец» — это сама Вирломи?

Но адрес, принадлежащий индийской армейской сети, должен насторожить того, кто ищет ответ.

Отправив письмо, Вирломи, однако, была вынуждена продолжать изыскания, о которых «попросил» ее Саяджи. Еще часа два придется возиться — потерянное время, если ее письмо не заметят.


Петра старалась не смотреть, что делает Вирломи. В конце концов, если у Вирломи хватит ума сделать то, что надо сделать, то смотреть особенно не на что. Все же Петра заметила, как Вирломи говорила с Саяджи, а когда она вернулась за свой терминал, она вроде бы начала бродить по сети, щелкая мышью по панелям вместо того, чтобы что-нибудь писать или рассчитывать. Найдет она статью Гектора?

Либо найдет, либо нет, но Петра сейчас не могла позволить себе об этом думать. Потому что в некотором смысле для всех будет лучше, если Вирломи ничего не найдет. Кто его знает, насколько проницателен Ахилл? Насколько Петра его понимала, он вполне мог расставить ловушки для всякого, кто попытается ей помочь. И такая попытка может быть фатальной.

Но Ахилл не может быть повсюду. Он умен, он подозрителен, он играет блестяще, но в конце концов он только один и всего предусмотреть не может. И к тому же насколько важна для него Петра? Он не воспользовался ее планом кампании. Нет, он держит ее при себе только из тщеславия, не более того.

С фронта приходили известия, которых только и можно было ожидать — сопротивление бирманцев было чисто формальным, поскольку они сосредоточили главные силы там, где местность им благоприятствовала — в каньонах, на переправах.

Конечно же, без толку. Как бы ни стояли насмерть бирманцы, индийская армия просто их обходила. У Бирмы не хватало солдат, чтобы предпринять серьезные действия более чем в отдельных точках, а огромная индийская армия могла напирать всюду, оставляя небольшие силы против бирманских укреплений, связывая войска противника, а тем временем основная масса сил Индии закончила оккупацию Бирмы и вышла к горным перевалам, ведущим в Таиланд.

Здесь, конечно, должны были начаться трудности. Пути снабжения армии пролегли через всю Бирму, а тайские ВВС действовали блестяще, особенно когда выяснилось, что они создали новую систему полевых аэродромов, которые часто могли быть построены за то время, что бомбардировщик находится в воздухе. Так что бомбежка аэродромов оказывалась бесполезной — их восстанавливали за два-три часа.

И хотя разведданные из Таиланда были превосходны — детальные, точные и свежие, — в самом важном они были бесполезны. При той стратегии, которой придерживались тайцы, очень мало было существенных целей.

Петра знала Сурьявонга, выпускника Боевой школы, который занимался разработкой тайской стратегии. Он свое дело знал. Но Петре казалось несколько подозрительным, что новая тайская стратегия возникла вдруг, всего через пару недель после прибытия Петры и Ахилла в Индию. Сурьявонг сидел в Бангкоке уже год. Откуда же такая перемена? Может быть, кто-то известил тайцев о присутствии в Хайдарабаде Ахилла и о том, что это может значить. А может быть, кто-то стал помогать Сурьявонгу и влиять на его решения.

Боб.

Петра отказывалась верить, что он убит. Эти статьи наверняка от него. И пусть даже Сурьявонг был вполне способен сам придумать эту новую тайскую стратегию, слишком уж сразу все поменялось, без всяких признаков постепенности, и навязчиво напрашивалось единственное объяснение — появился свежий взгляд. И кто это мог быть, кроме Боба?

Беда была в том, что если это действительно Боб, у Ахилла в Таиланде были такие хорошие источники, что Боба почти наверняка могут найти. И если предыдущие попытки Ахилла ликвидировать Боба потерпели крах, он ни за что не откажется от новых.

Об этом Петра запрещала себе думать. Если Боб смог спастись в прошлый раз, то сможет и опять. В конце концов, кто-то может иметь отличные источники в Индии.

А может, вообще не Боб написал эти статьи про Брисеиду. Может, это Динк Миекер. Только стиль был совсем не такой, как у Динка. Боб был вкрадчив, Динк — задирист. Он бы полез в сети с заявлением, что Петра точно в Хайдарабаде, и потребовал бы ее немедленно освободить. Это ведь Боб сообразил, что Боевая школа следит за местоположением студентов с помощью вшитых в одежду передатчиков. Сними все с себя и останься в чем мать родила, и начальство понятия не будет иметь, где ты. Боб не только до этого додумался, он это сделал, лазил по вентиляционным шахтам посреди ночи. Когда он ей об этом рассказал, на Эросе, пока они ждали, чтобы кончилась война Лиги и можно было вернуться домой, Петра не поверила. Он тогда поглядел ей в глаза холодным взглядом и сказал:

— Это не шутка. А если бы это была шутка, то совсем не смешная.

— Я и не думала, что ты шутишь, — сказала Петра. — Я думала, ты заливаешь.

— Случается, — сказал Боб. — Но я не стал бы тратить время, заливая о том, что действительно сделал.

Таков был Боб — признающий свои недостатки наряду с достоинствами. Без ложной скромности, но и без чрезмерного самомнения. Если он вообще давал тебе труд с тобой говорить, он никогда не пытался показать себя лучше или хуже, чем он есть.

В Боевой школе она его толком не знала. Откуда? Она была старше, и даже если замечала его или говорила с ним пару раз — она всегда общалась с новыми ребятами, к которым относилась как к париям, потому что знала: им нужны друзья, пусть даже это будет всего лишь девчонка, — но особых причин с ним разговаривать у нее не было.

А потом был тот страшный случай, когда Петру ввели в заблуждение, чтобы она попыталась предупредить Эндера — а на самом деле враги Эндера это подстроили, чтобы попытка Петры дала им шанс на него напасть и избить. Это Боб тогда разгадал их замысел и сорвал его. Он, естественно, решил тогда, что Петра была участницей заговора против Эндера. Петра не знала точно, когда он в конце концов убедился в ее невиновности, но на Эросе между ними еще долго стоял барьер. Так что лишь когда война кончилась, у них появилась возможность узнать друг друга получше.

Именно тогда Петра наконец поняла, что представляет собой Боб. Трудно было отвлечься от его маленького роста и не думать о нем как о дошкольнике или младенце. Хотя все знали, что именно его выбрали на замену, если бы Эндер не выдержал напряжения боя. Очень многие возмущались таким выбором, но не Петра. Она знала, что Боб лучший из джиша Эндера, и этот факт не вызывал у нее протеста. Кто такой был Боб на самом деле? Лилипут. Вот что ей пришлось понять. По лицам взрослых лилипутов видно, что они старше своего кажущегося возраста. Но Боб был еще ребенком, и у него не было лилипутских деформаций конечностей, так что выглядел он именно как ребенок своего роста. Но если с ним пытались говорить как с младенцем, он умел поставить человека на место. Петра никогда так не поступала, и Боб всегда относился к ней с уважением, кроме того времени, когда ошибочно считал ее предательницей.

Самое смешное, что это уважение основывалось на недоразумении. Боб считал, будто Петра обращается с ним как с нормальным человеком, потому что она достаточно мудра и взросла, чтобы не считать его ребенком. На самом же деле она обращалась с ним именно так, как обращалась с детьми. Просто она с детьми обращалась, как со взрослыми. И потому Боб уважал ее за понимание, а на самом деле это было просто счастливое совпадение.

Когда война кончилась, это все уже было не важно. Все знали, что возвращаются домой, — кроме Эндера, как потом выяснилось, и на Земле они уже не рассчитывали видеться друг с другом. В предвкушении будущей свободы осторожность была отброшена. Можно было говорить что хочешь, ни на что не обижаться, потому что через пару месяцев это все не будет иметь значения. Впервые за все время можно было просто наслаждаться жизнью.

И больше всего Петре нравилось общаться с Бобом.

Динк, который одно время дружил с Петрой в Боевой школе, был несколько раздосадован тем, что Петра всегда с Бобом. Он даже обвинил ее — обиняком, чтобы она его окончательно не отшила, — что она к Бобу неровно дышит. Что ж, может быть, он так и думал — половое созревание у него уже началось, и он, как все мальчики этого возраста, считал, что прилив гормонов поменял мыслительные процессы у всех.

Нет, у Петры и Боба было что-то другое. Не как у брата с сестрой или у матери с сыном или еще как-нибудь, как могли бы придумать психоаналитики. Просто… просто Боб ей нравился. Ей столько времени приходилось доказывать задиристым, завистливым и перепуганным мальчишкам, что она умнее и лучше во всем, и абсолютной неожиданностью было общение с человеком настолько уверенным в себе, настолько не сомневающимся в собственном превосходстве, что он совершенно не ощущал Петру как угрозу. Если она знала что-нибудь, чего он не знал, он слушал, внимал, запоминал. Единственный другой человек, похожий на него в этом смысле, — это был Эндер.

Эндер. Вот кого ей иногда страшно не хватало. Она его обучала — и ей за это здорово тогда доставалось от Бонзо Мадрида, который тогда был командиром. А потом, когда стало ясно, кто такой Эндер, и Петра с радостью оказалась среди тех, кто пошел за ним, подчинился ему, отдал ему себя, она втайне помнила, что была другом Эндера еще тогда, когда ни у кого не хватало на это смелости. Она переменила свою жизнь, и хотя многие думали, что она Эндера когда-то предала, он сам никогда так не считал.

Она любила Эндера, и это было смешанное чувство поклонения и тяги, приведшее ее к глупым мечтам о невозможном будущем, о том, чтобы связать свои жизни до самой смерти. Она фантазировала, как они будут вместе воспитывать детей — самых талантливых детей в мире. И быть рядом с самым великим человеком в мире — именно таким она его считала, — и чтобы все знали, что это ее он выбрал своей спутницей до конца дней.

Мечты. После войны Эндер был сокрушен. Сломан. Знать, что именно он истребил муравьеподобных полностью, — это оказалось слишком тяжкой ношей. И она тоже сломалась во время этой войны, и стыд не давал ей подойти к нему, пока не стало слишком поздно, пока Эндера не отделили от всех остальных.

Вот почему Петра знала, что к Бобу испытывает совсем другие чувства. Без мечтаний и фантазий, просто чувство общности. Они с Бобом были одно — не как жена с мужем или, упаси Господь, любовница с любовником, — скорее как правая рука с левой. Они просто были половинками одного целого. Ничего в этом не было особо восхитительного, ничего такого, о чем стоит написать домой. Но на это можно было рассчитывать. Петра думала, что из всех ребят Боевой школы именно с Бобом они останутся дружны.

Они вылезли из шаттла и разъехались по миру. И хотя Греция и Армения довольно близко друг от друга — если сравнить с Шеном в Японии или Горячим Супчиком в Китае, — Боб с Петрой даже не переписывались. Она знала, что Бобу предстоит знакомство с семьей, которой он никогда не знал, а ей надо было снова как-то войти в свою семью. Она не особо томилась по нему или он по ней. И вообще им не было нужды все время видеть друг друга или болтать, чтобы знать: они остаются вместе, как левая рука с правой. Что если ей понадобится чья-то помощь, то обратится она прежде всего к Бобу.

В мире, где не было Эндера Виггина, это значило, что Боб — тот человек, которого она больше всего любит. Что именно его ей будет больше всего не хватать, если с ним что-нибудь случится.

Вот почему она могла притвориться, что ей все равно, доберется ли Ахилл до Боба, хотя это было неправдой. Она все время об этом тревожилась. Конечно, о себе тоже — быть может, даже больше, чем о нем. Но одну любовь своей жизни она уже потеряла, и хотя Петра говорила себе, что детская дружба к двадцати годам уже ничего не значит, вторую она терять не хотела.

Терминал загудел, привлекая внимание.

На дисплее было сообщение:


Когда это я разрешал в рабочее время спать? Зайди ко мне.


С такой безапелляционной грубостью мог писать только Ахилл. Она не спала, она думала. Но спорить с ним на эту тему не стоило.

Петра вышла из системы и встала из-за стола.

Был вечер, на улице темнело. Петра действительно унеслась куда-то мыслями. Почти вся дневная смена отдела теории и планирования уже ушла, и группа ночных дежурных занимала места за терминалами. Но и из дневной смены еще кое-кто остался.

Петра перехватила взгляд Вирломи, тоже задержавшейся у терминала. У девушки был встревоженный вид. Значит, она, наверное, ответила на какую-то статью насчет Брисеиды и теперь боялась возмездия. Что ж, имеет право. Кто знает, как будет говорить, писать или действовать Ахилл, если собирается кого-то убить? Лично Петра считала, что он всегда собирается кого-нибудь убить, так что ничто в его поведении тебя не предупредит, если следующий — ты. Шла бы ты домой, Вирломи, и попыталась уснуть. Даже если Ахилл поймал тебя на попытке мне помочь и решил убить, ты ничего не сможешь сделать, так что спи сном младенца.

Петра вышла из огромного сарая-комнаты, где они все работали, и пошла по коридору, как в трансе. Действительно ли она спала, когда Ахилл прислал письмо? Какая разница!

Насколько Петре было известно, только она во всем отделе теории и планирования знала, где находится кабинет Ахилла. Она часто там бывала, но не очень гордилась этой привилегией. У нее была свобода невольницы или пленницы. Ахилл допускал ее в свой личный мир, потому что не считал человеком.

На стене кабинета висел двумерный компьютерный экран, на котором была карта пограничных районов Индии и Бирмы. По мере поступления донесений от войск и данных со спутников операторы обновляли изображение, и Ахилл мог в любой момент туда посмотреть и увидеть самые свежие сведения. В остальном обстановка комнаты была спартанской. Два стула — не мягких, стол, книжная полка и походная кровать. Петра подозревала, что где-то глубже есть уютные апартаменты с мягкой кроватью, абсолютно неиспользуемые. Каков бы ни был Ахилл, сибаритом он точно не был. Личный комфорт его не интересовал — насколько могла судить Петра.

Он не повернулся к ней от дисплея, когда она вошла, но к этому Петра привыкла. Когда он ее подчеркнуто не замечал, она считала это извращенным признаком внимания. Вот когда он смотрел прямо на нее и не видел, тогда она понимала, что ее не замечают.

— Кампания развивается отлично, — сказал Ахилл.

— Идиотский план, и тайцы его разнесут в клочья.

— У них там вроде переворота случилось пару минут назад, — сообщил Ахилл. — Тайский главнокомандующий взорвал юного Сурьявонга. Как видно, тяжелый случай профессиональной зависти.

Петра постаралась не показать сочувствия к бедняге Сурьявонгу и отвращения к Ахиллу.

— Ты хочешь, чтобы я поверила, будто ты не приложил к этому руку?

— Ну, они, конечно, все валят на индийских агентов. Но индийские агенты здесь ни при чем.

— Даже сам чакри?

— Он не работал на Индию, — ответил Ахилл.

— А на кого? Ахилл рассмеялся:

— Какая ж ты недоверчивая, моя Брисеида!

Петре стоило труда не напрячься, ничем себя не выдать при этом имени.

— Ну, Пет, ты же действительно моя Брисеида! Разве не так?

— Не совсем так, — возразила Петра. — Брисеида была в чьем-то чужом шатре.

— В моем распоряжении твое тело и продукт твоего разума, но твое сердце принадлежит другому.

— Оно принадлежит мне, — сказала Петра.

— Оно принадлежит Гектору, но… как бы мне это тебе помягче сказать? Сурьявонг был у себя в кабинете не один, когда дом разлетелся на кусочки. В мелком аэрозоле брызг крови и осколков мяса и костей были еще чья-то кровь и кости. К сожалению, не осталось тела, которое я мог бы поволочь вокруг Трои.

Петру замутило, но она ничем этого не показала. Он слышал, как она сказала Вирломи: «Я — Брисеида»? И кого он имел в виду, когда вспоминал Гектора?

— Либо скажи, что хочешь сказать, либо не говори, — предложила Петра.

— Ну, не притворяйся, что ты не читала на всех форумах статьи о Брисеиде, Гиневре, всех прочих этих романтических героинях, которые попадали в плен к грубым мужланам.

— Так что?

— Ты же знаешь, кто их писал, — сказал Ахилл.

— В самом деле?

— Ах да, я забыл, ты не любишь играть в угадайку. Ладно: их писал Боб, и ты это знаешь.

Петра почувствовала наплыв непрошеных эмоций — и подавила его. Если эти статьи были написаны Бобом, значит, он уцелел при всех прошлых покушениях. Но это значит, что Боб и был «Гектор Победоносный», и игривая аллегория Ахилла значила, что он точно был в Бангкоке и Ахилл его там нашел и предпринял еще одну попытку. И Боб погиб вместе с Сурьявонгом.

— Приятно, когда ты мне говоришь, что именно я знаю. Не приходится самой напрягать память.

— Я знаю, деточка, что разрываю тебе сердце. Самое смешное, милая моя Брисеида, что Боб — это побочная выгода. С самого начала нам был нужен именно Сурьявонг.

— Отлично. Поздравляю. Ты гений. Готова сказать еще что угодно, чтобы ты заткнулся и отпустил меня ужинать.

Говорить с Ахиллом грубо — это была единственная иллюзия свободы, которую Петра сумела сохранить. Кажется, это его забавляло. К тому же Петре хватало ума не делать этого при посторонних.

— А ведь ты всем сердцем верила, что Боб тебя спасет? — спросил Ахилл. — Вот почему, когда старина Графф направил свой глупый запрос, ты подтолкнула эту глупышку Вирломи попытаться ответить Бобу.

Отчаяние овладело Петрой. Ахилл действительно за всем следит.

— А как ты думала? Питьевой фонтанчик — самое лучшее место для жучка.

— Я думала, у тебя есть более важные дела.

— Ничего в моей жизни нет важнее тебя, деточка, — сказал Ахилл. — Если бы я только мог привести тебя в свой шатер.

— Ты меня похитил уже дважды. Ты следишь за мной, где бы я ни была. Не знаю, как я еще могу глубже зайти в твой шатер.

— В мой шатер, — повторил Ахилл. — Ты все еще мой враг.

— Ах, я забыла. Я должна желать радовать своего победителя, должна отказаться от своей воли.

— Если бы это мне было нужно, Пет, я бы велел тебя пытать, — сказал Ахилл. — Но я не хочу идти этой дорогой.

— Как это великодушно!

— Да нет. Если я не смогу привлечь тебя на свою сторону свободно, как друга и союзника, я тебя просто убью. Я не любитель пыток.

— Сначала воспользовавшись результатами моей работы.

— Но я ими не пользуюсь, — возразил Ахилл.

— Да, ты прав. Сурьявонга больше нет, и тебе не приходится бояться реального сопротивления.

— Вот именно! — засмеялся Ахилл. — Ты все поняла. Это значило, что она не поняла ничего.

— Очень легко обмануть человека, которого держат в клетке. Я знаю лишь то, что сообщаешь мне ты.

— Но я сообщаю тебе все, — ответил Ахилл. — Если у тебя хватит ума сделать правильные выводы.

Петра закрыла глаза. Она думала о бедняге Сурьявонге. Всегда был такой серьезный. Он сделал все, что мог, для своей страны, и был убит своим начальником. Знал ли он об этом? Будем надеяться, что нет.

Если думать только о бедняге Сурьявонге, можно не думать о Бобе.

— Ты не слушаешь, — заметил Ахилл.

— Да? Спасибо, что сказал. Я думала, что слушаю.

Ахилл хотел было что-то еще сказать, но передумал и наклонил голову. Слуховой аппарат у него в ухе был связан с радиоприемником терминала. Кто-то что-то ему сообщал.

Ахилл отвернулся к терминалу, что-то ввел с клавиатуры, что-то прочёл с экрана. На лице его не отразилось никаких эмоций, но что-то изменилось, потому что он был в приятном расположении духа и улыбался, пока не стал слушать этот доклад. Что-то у него там случилось. И Петра его теперь достаточно хорошо знала, чтобы различить признаки гнева. Или — она думала и надеялась — страха.

— Они не погибли, — сказала Петра.

— Я занят, — сухо отрезал Ахилл. Она рассмеялась:

— Но ведь это тебе сказали? Твои убийцы снова облажались, Ахилл. Если хочешь, чтобы что-то сделали как надо, — сделай сам.

Он отвернулся от экрана и посмотрел ей в глаза:

— Он послал письмо из казармы своего отряда. Конечно, чакри это увидел.

— Не убит, — сказала Петра. — Он опять тебя сделал.

— Еле-еле спасся, а мои планы даже на волос не поколебал, это вряд ли можно назвать…

— Да ладно, ты же знаешь, он тебя вышиб из России сапогом под зад.

Ахилл поднял брови:

— Значит, ты признаешь, что послала ему шифровку?

— Бобу не нужна шифровка, чтобы тебя обставить.

Ахилл встал со стула и подошел к Петре. Она напряглась, ожидая пощечины. Но он вместо этого толкнул ее ладонью в грудь, опрокинув вместе со стулом.

Петра ударилась затылком об пол. В глазах помутилось, замелькали искры. Потом волна тошноты и боли.

— Он послал за своей дорогой Карлоттой, — сказал Ахилл лишенным эмоций голосом. — Она летит к нему за полмира. Правда, очень мило с ее стороны?

Петра едва воспринимала его слова. У нее была единственная мысль: только бы не повреждение мозга. В этом вся ее суть. Лучше умереть, чем утратить талант, который делает ее тем, что она есть.

— Но это дает мне время подготовить сюрпризик, — сказал Ахилл. — Надеюсь, Боб сильно пожалеет, что остался в живых.

Петра хотела что-то ответить, но не могла вспомнить что.

— Что ты говоришь?

— Ах, головочка кружится, бедная Пет? На этом стуле осторожнее надо, когда на спинку откидываешься.

Она вспомнила, что он говорил. Сюрпризик. Для сестры Карлотты. Чтобы Боб пожалел, что остался жив.

— Сестра Карлотта тебя на улицах Роттердама подобрала, — сказала Петра. — Ты ей всем обязан. Вылеченной ногой. Направлением в Боевую школу.

— Ничем я ей не обязан, — ответил Ахилл. — Она выбрала Боба. И послала его. А меня выбросила. Это я принес на улицы цивилизацию. Это я сохранил жизнь ее драгоценному Бобу. Но его она послала в космос, а меня бросила в грязи.

— Бедный мальчик, — вздохнула Петра. Он с размаху ударил ее ногой в ребра. Петра ахнула, у нее перехватило дыхание.

— А насчет этой Вирломи, — сказал Ахилл, — я думаю на ее примере преподать тебе урок, как меня предавать.

— Тоже способ привести меня в твой шатер.

Он ударил снова. Петра попыталась не застонать, но не смогла сдержаться. Стратегия пассивного сопротивления себя не оправдывала.

А он вел себя, будто ничего не случилось.

— Послушай, чего это ты там лежишь? Вставай.

— Да убей ты меня, и покончим с этим, — выговорила Петра. — Вирломи просто попыталась быть порядочным человеком.

— Ее предупредили, чем это чревато.

— Тебе на нее наплевать. Это ты мне хочешь сделать больно.

— Ты переоцениваешь свое значение. А если я захочу тебе сделать больно, то знаю как.

Он замахнулся ногой. Петра сжалась в ожидании удара, но удара не было.

Вместо этого Ахилл протянул руку:

— Вставай, деточка. На полу не спят.

Она протянула руку ему навстречу. Почти весь вес она перенесла на эту руку, так что Ахиллу пришлось тянуть всерьез.

Вот дурак, подумала она. Меня учили самозащите, а ты слишком недолго был в Боевой школе, чтобы пройти этот курс.

Как только Петра смогла опереться на ноги, она ударила вверх. Поскольку именно в этом направлении тянул Ахилл, он потерял равновесие и упал на спину, перевалившись через ножки опрокинутого стула.

Головой он не ударился и попытался тут же подняться, но Петра знала, как отвечать на его движения, и резкими ударами ног в армейских ботинках била мимо его защищающихся рук. Каждый удар попадал в цель. Он попытался отползти, но Петра нависала над ним неумолимо, а так как руками он хватался за пол, то ей удалось ударить его в голову — наотмашь. Ахилл опрокинулся на спину.

Сознание он не потерял, но был дезориентирован. Ну, как тебе самому нравится?

Он пытался драться по-уличному, пнуть Петру по ногам, делая вид, что смотрит в другую сторону, но это были жалкие попытки. Она без труда перепрыгнула через ноги Ахилла и изо всех сил ударила ногой между ними.

Он завопил от боли.

— А ну, вставай! — потребовала Петра. — Хочешь убить Вирломи? Убей сначала меня. Давай, ты же киллер. Доставай пистолет!

Она не успела заметить, откуда он взялся, но пистолет действительно оказался у него в руке.

— А ну, ударь еще! — выдавил он сквозь стиснутые зубы. — Ударь быстрее этой пули!

Петра не шевельнулась.

— Я думал, ты смерти ищешь.

Петра поняла. Он ее сейчас не убьет. Сначала он хочет убить Вирломи у нее на глазах.

Петра упустила шанс. Пока он лежал, но еще не достал пистолет — кстати, откуда? Из-за пояса? Из-под мебели? — надо было сломать ему шею. Тут была не спортивная борьба, а шанс положить конец Ахиллу. Но инстинкт взял верх, а он требовал не убивать, а лишь вывести противника из строя — так учили в Боевой школе.

Много чему можно было научиться у Эндера, но почему я не усвоила именно это: инстинкт убийцы, стремление покончить с противником?

Что-то Боб объяснил насчет Ахилла. Что-то такое, что сказал ему Графф, когда Ахилла уже отправили на Землю. Что Ахиллу надо убивать любого, кто видел его в беспомощном состоянии. Даже докторшу, которая починила его хромую ногу: она вколола ему анестетик и всадила в него нож.

Петра только что убила то чувство — что бы это ни было, — которое заставляло Ахилла сохранять ей жизнь. Чего бы он раньше от нее ни хотел, теперь он этого не хочет. Он не сможет вынести ее присутствия. Она уже мертва.

Но все-таки как бы там ни было, а Петра была тактиком. Пусть голова плохо работает, на этот танец ее ум еще способен. Противник оценивает ситуацию так-то, измени его точку зрения, чтобы он оцепил ее по-другому.

Петра засмеялась:

— Я не думала, что ты мне это позволишь.

Он медленно поднимался на ноги, не отводя дула пистолета от Петры. Она продолжала свое:

— Ты всегда хотел быть el supremo, как эти бойцовые петухи из Боевой школы. До сих пор я не думала, что у тебя хватит духу быть таким, как Эндер или Боб.

Он все еще молчал. Но он стоял. Он слушал.

— Правда, дико звучит? Эндер и Боб — они же были такие маленькие. И им было плевать. На них все смотрели свысока, даже я над ними громоздилась как башня, а в Боевой школе парни больше всего боялись, что девчонка может оказаться лучше их или больше их. — Говори дальше, раскручивай. — Эндера слишком рано сунули в армию Бонзо, он еще не был обучен. Ничего не умел. А Бонзо только отдавал приказы, работать он ни с кем не желал. И вот тут появляется этот ребятенок, беспомощный, ничего не знающий. А я таких люблю, Ахилл. Меньше меня, но умнее. И я стала его учить. Надувая при этом Бонзо, потому что на это мне было плевать. Он был таким, каким до сих пор был ты, все время старался показать, кто в доме хозяин. Но Эндер знал, как заставить меня работать. Я его научила всему. Я могла бы умереть за него.

— Ты псих, — произнес Ахилл.

— Ладно, ты мне сейчас будешь заливать, что этого не знал? У тебя все время был пистолет, так зачем ты мне позволил это сделать, если не… если ты не пытался…

— Что пытался? — спросил Ахилл. Голос у него был ровный, но в глазах плясало бешенство, и ровный голос чуть дрожал. Петра загнала его за грань сумасшествия, глубоко в безумие. Перед ней был Калигула, но он слушал. Если она сейчас найдет нужное объяснение того, что сейчас произошло, может быть, у него возникнет другая мысль… какая? Сделать лошадь сенатором. Сделать Петру…

— Если бы ты не пытался меня соблазнить? — выпалила она.

— У тебя еще даже сисек нет, — сказал он.

— Вряд ли тебе сиськи нужны, — ответила Петра. — Иначе ты вообще ни за что не стал бы таскать меня с собой по всему свету. Весь этот разговор насчет прийти в твой шатер — это к чему было? Насчет преданности? Ты хотел, чтобы я тебе принадлежала. И все время, пока ты выпендривался, унижал меня по-всякому, я тебя только презирала. Все это время я смотрела на тебя сверху вниз. Ты был ноль, обыкновенный мешок с тестостероном, самец гориллы, который ревет и колотит себя в грудь. Но ты позволил мне… ведь ты же позволил? Ты же не думаешь, будто я поверю, что я сама смогла?

У него на губах мелькнула едва заметная улыбка.

— Тебе не испортит впечатления, если я скажу, что это не было намеренно?

Она шагнула к нему, прямо на пистолет, уперлась в него животом, потом подняла руку, схватила Ахилла за шею и притянула к себе, чтобы поцеловать.

Она понятия не имела, как это делается, — только в кино видела, но, очевидно, получилось достаточно хорошо. Пистолет по-прежнему упирался ей в живот, но другая рука Ахилла обняла ее и притянула ближе.

В глубине сознания мелькнул рассказ Боба, как Ахилл перед тем, как убить Недотепу, подругу Боба, целовал ее. Боб потом долго видел это в кошмарах. Ахилл целовал ее и посреди поцелуя задушил. Не то чтобы Боб сам это видел. Может быть, этого вообще не было.

Но как бы там ни было, а Ахилл такой мальчик, которого целовать опасно. И в живот Петры упирался пистолет. Может быть, этого он и жаждал. Мечтал — целовать девушку и при этом проделать в ней дыру.

Ладно, стреляй, подумала Петра. Чтобы я не видела, как ты убьешь Вирломи за проступок, вызванный сочувствием ко мне и смелостью. Лучше я к тому времени сама буду мертвой. Лучше целовать тебя, чем видеть, как ты убьешь ее, и нет ничего в мире, что было бы мне так же противно, как притворяться, будто это тебя я люблю.

Поцелуй кончился. Но Петра не отпустила Ахилла. Она не отступит, она не разомкнет объятие. Надо, чтобы он поверил, что она его хочет. Что она вошла в его мерзкий шатер.

Он дышал неглубоко и быстро, сердце у него часто стучало. Прелюдия к убийству? Или последствия поцелуя?

— Я сказал, что убью любого, кто посмеет ответить Граффу, — сказал Ахилл. — Я должен это сделать.

— Она же не ответила Граффу? — возразила Петра. — Я знаю, что ты все контролируешь, но ты не обязан быть твердолобым буквоедом. Она не знает, что ты знаешь, что она сделала.

— Она будет думать, что ей сошло с рук.

— Но я буду знать, — настаивала Петра, — что ты не побоялся дать мне то, чего я хочу.

— Ты что, решила, что нашла способ заставить меня делать, что тебе хочется? — прищурился Ахилл.

Теперь она могла разомкнуть объятия.

— Я думала, что нашла человека, которому не надо доказывать свое величие, помыкая людьми. Кажется, я ошиблась. Делай что хочешь. Мужчины твоего типа мне противны. — Петра вложила в голос и выражение лица столько презрения, сколько в ней было. — Давай докажи, что ты мужчина. Убей меня. Убей всех. Я знала настоящих мужчин и подумала было, что ты один из них.

Он опустил пистолет. Петра не показала облегчения — она просто не отводила взгляда от глаз Ахилла.

— Только не думай, что ты меня перехитрила, — сказал он.

— Мне все равно, перехитрила я тебя или нет, — ответила она. — Единственное, что мне не все равно, — это то, что ты первый мужчина после Эндера и Боба, который не побоялся дать мне взять верх над ним.

— Это ты и будешь рассказывать? — спросил он.

— Рассказывать? Кому? У меня здесь нет друзей. Единственный человек, с которым здесь можно говорить, — это ты.

Он стоял, снова тяжело дыша, и снова в глазах его замерцало безумие.

Что я не так сказала?

— У тебя получится то, что ты задумал, — сказала Петра. — Не знаю как, но я это чувствую. Ты действительно будешь всем заправлять. Они все лягут под тебя, Ахилл. Правительства, университеты, корпорации, все будут стремиться тебя ублажать. Но когда мы будем одни, когда никто другой не будет видеть, мы будем знать, что ты достаточно силен, чтобы держать рядом с собой сильную женщину.

— Женщину? — переспросил Ахилл. — Это тебя-то?

— Если я не женщина, зачем я тебе вообще нужна?

— Разденься, — приказал он.

Безумие никуда не делось. Он ее проверяет. Ждет… Ждет, чтобы она показала, что лжет. Что она его боится. Что весь этот рассказ — ложь, чтобы его обмануть.

— Нет, — сказала она. — Сначала ты.

И сумасшествие исчезло. Ахилл заткнул пистолет за спину.

— Давай отсюда, — сказал он. — Мне надо войну вести.

— Ночь, — возразила Петра. — Войска не движутся.

— В этой войне действуют не только армии.

— А когда же я останусь в твоем шатре? — спросила Петра. — Что мне для этого сделать?

Она сама не понимала, как может такое произносить, когда единственное ее желание — сбежать подальше.

— Ты должна стать вещью, которая мне нужна, — ответил Ахилл. — Сейчас это не так. — Он подошел к терминалу и сел. — Кстати, стул подними, когда будешь выходить.

Он застучал по клавиатуре. Приказы? О чем? Кого убивать?

Она не стала спрашивать, подняла стул и вышла.

И пошла по коридорам к себе, где спала одна. Зная, что за каждым ее шагом следят. Будут сделаны записи, Ахилл их просмотрит, увидит, как она себя ведет. Проверит, всерьез ли она говорила. Так что нельзя сейчас прижаться лицом к стене и заплакать. Надо… что надо? Как в кино или в театре играют женщину, которую только что отверг ее любимый мужчина?

«Не знаю! — завопила она молча. — Я не актриса!»

И другой голос, куда спокойнее, тоже молча ответил: «Актриса, и очень неплохая. Потому что еще пару минут, если не час, если не целую ночь, ты будешь живой».

Но триумфа быть не должно. Не должно быть радостного вида, облегчения. Досада, обида — и боль в тех местах, куда он бил ее ногами, в голове, которая стукнулась об пол, — это можно показывать.

И даже ночью, в кровати, с выключенным светом Петра лежала, притворяясь и обманывая. Надеясь, что во сне не сделает ничего такого, что Ахилла спровоцирует. Не вызовет этого безумного, перепуганного, вопрошающего взгляда.

Конечно, это тоже не гарантия. Без всякого безумия он убил тех людей в хлебном фургоне в России. Даже не думай, что ты меня перехитрила, сказал он.

Ты победил, Ахилл. Я не думаю, что тебя обставила. Но я немножко научилась играть на твоей слабой струне. А это уже что-то.

И еще я тебя свалила на пол, надавала звездюлей, ударила по заячьим твоим яйцам и заставила тебя думать, что тебе это понравилось. Убей меня завтра или когда захочешь — память о том, как я тебе ногой в морду въехала, ты у меня не отберешь.

Утром Петра с удовольствием обнаружила, что еще жива, несмотря на то что сделала накануне. Голова гудела, ребра ныли, но переломов не было.

И очень хотелось есть. Петра пропустила вчерашний ужин, а может быть, поколотить собственного тюремщика — это вызывает хороший аппетит. Петра обычно не завтракала, и у нее не было привычного места. За обедом и ужином она садилась отдельно, а другие, опасаясь вызвать неудовольствие Ахилла, к ней не подсаживались.

Но сегодня Петра, повинуясь импульсу, отнесла поднос к столу, где было всего два пустых места. Сначала, когда она села, разговор затих, кое-кто с ней поздоровался. Петра улыбнулась в ответ и занялась едой. Разговор возобновился.

— С базы она никуда не могла деться.

— Значит, она еще здесь.

— Разве что ее кто-то увез.

— Какой-нибудь спецрейс?

— Саяджи думает, что она мертва. Петру пробрал озноб.

— Кто? — спросила она.

Соседи переглянулись и стали отводить глаза. Наконец кто-то из них сказал:

— Вирломи.

Вирломи исчезла. И никто не знает, где она.

Он ее убил. Сказал, что убьет, и убил. Единственное, что я вчера выиграла, — что он не сделал этого у меня на глазах.

Этого нельзя снести. Жизнь кончена. Быть пленницей, и чтобы убивали каждого, кто попытается мне помочь…

На нее никто не смотрел. Разговор смолк.

Они знали, что Вирломи пыталась ответить Граффу, потому что она что-то сказала Саяджи, когда вчера к нему подходила. И теперь ее нет.

Петра знала, что надо есть, как бы это ни было трудно, как бы ни хотелось плакать, заорать и выбежать, упасть на пол и просить прощения за… за что? За то, что она жива, а Вирломи погибла.

Петра доела все, что смогла доесть, и вышла из столовой.

Но по дороге в рабочий зал она сообразила: Ахилл никогда бы не убил ее таким образом. Не было смысла ее убивать, если все остальные не видели, как ее арестовывают и уводят. Если бы она просто исчезла ночью, это было бы совсем не то, что нужно Ахиллу.

А если она сбежала, он об этом объявить не может. Это было бы еще хуже. Поэтому он просто молчит и сохраняет у людей впечатление, что Вирломи погибла.

Петра представила себе, как Вирломи смело выходит из здания, защищенная лишь собственной дерзостью. А может быть, она оделась как уборщица и выскользнула незамеченной. Или перелезла через стену, или перебежала через минное поле? Петра даже не знала, как выглядит граница территории и насколько она серьезно охраняется. Ее не водили на экскурсию.

Принимаешь желаемое за действительное, сказала она себе, садясь за работу. Вирломи мертва, и Ахилл просто ждет момента, чтобы об этом объявить, чтобы мы все мучились неизвестностью.

Но день тянулся, Ахилл не появлялся, и Петра стала думать, что, быть может, Вирломи смогла выбраться. Может быть, Ахилл решил не показываться, чтобы никто не стал гадать, откуда у него на лице такие заметные синяки. Или у него боли в причинном месте и его осматривает доктор — спаси Господь этого доктора, если Ахилл решит, что прикосновение к его травмированным яйцам заслуживает смертной казни.

Может быть, он у себя потому, что Вирломи сбежала, а он не хочет, чтобы его видели в беспомощной досаде. Когда он ее поймает, притащит в комнату и застрелит у всех на глазах, тогда-то он и покажется.

И пока этого не случилось, есть шанс, что Вирломи жива.

Пусть так и будет, подруга. Беги подальше и не останавливайся. Беги за границу, найди убежище, переплыви в Шри-Ланку, улети на Луну. Найди какое-нибудь чудо и останься жить, Вирломи.

Глава 15

Убийство

Кому: Graff % pilgrimage @ colmin. com

От: Carlotta % agape @ vatican. net / orders / sisters / md

Тема: Прошу переслать


Приложенный файл зашифрован. Пожалуйста, подождите двенадцать часов со времени отправления, и если не получите от меня известия, отправьте его Бобу. У него есть ключ.


Меньше четырех часов понадобилось, чтобы обыскать и взять под контроль базу командования в Бангкоке. Компьютерщики будут теперь искать, с кем связывался Наресуан за пределами страны и действительно ли он действовал как агент иностранной державы или это было его личное предприятие. Когда Сурьявонг и премьер-министр закончили эту работу, Сурьявонг вернулся в казарму, где его ждал Боб.

Почти все солдаты Боба уже вернулись, и он отправил их спать. Сам он все еще небрежно смотрел новости — ничего нового не говорили, так что он только наблюдал, как обсасывают вопрос говорящие головы. Весь Таиланд горел патриотическим жаром. За границей, конечно, рассуждали иначе. Станции, вещающие на общем языке, выражали некоторый скепсис насчет того, что индийцы пошли бы на такую операцию.

— Зачем Индии провоцировать тайцев лезть в войну?

— Она знает, что Таиланд все равно в конце концов вмешается, по просьбе Бирмы или без нее. И они могли счесть, что должны лишить Таиланд лучшего из выпускников Боевой школы.

— Один ребенок может быть настолько опасен?

— Спросите у муравьеподобных. Если найдете хоть одного.

И так далее, и снова, и все пытались казаться умными — или хотя бы умнее правительств Таиланда и Индии. Обычная игра СМИ. Для Боба было важно лишь одно: насколько это все может задеть Питера. Есть ли упоминание возможности, что в Индии за кулисами стоит Ахилл? Даже ни намека. А насчет передвижений пакистанских войск на границе с Ираном? «Взрывы в Бангкоке» оттеснили эти неторопливые события. Глобальных последствий никто не предсказывал. Пока МКФ не дает летать ядерным ракетам, в Южной Азии происходит обыкновенная политика.

Только это была неправда. Каждый изо всех сил старался иметь мудрый вид и показать, что нисколько не удивлен, и никому не хватало ума встать и завопить, что тут совсем другое дело. Страна с самым большим в мире населением позволила себе повернуться спиной к двухсотлетнему врагу и вторгнуться в слабую малую страну к востоку. Сейчас Индия нападает на Таиланд. Что же это значит? Какая у нее цель? Какая возможная выгода?

Почему никто об этом не спросит?

— Ну, — сказал Сурьявонг, — кажется, я еще спать не хочу.

— Все вычистили?

— Скорее, всех. Тех, кто работал непосредственно с чакри, отослали под домашний арест до конца следствия.

— То есть все командование и штаб?

— Не совсем, — возразил Сурьявонг. — Лучшие войсковые командиры в войсках и командуют. Одного из них назначат исполняющим обязанности чакри.

— Надо бы назначить тебя.

— Надо бы, — согласился Сурьявонг, — но не назначат. Ты есть хочешь?

— Сейчас поздно.

— Ну так что? Мы в Бангкоке.

— Тоже не совсем, — сказал Боб. — Мы на военной базе.

— Когда прилетает эта твоя монахиня?

— Утром. Почти сразу после рассвета.

— Ой-ой. Раненько. Ты собираешься ее встречать в аэропорту?

— Не думал об этом.

— Пошли поедим, — сказал Сурьявонг. — Офицеры едят в любое время. Возьмем с собой пару твоих солдат, чтобы нас не шуганули как детишек.

— Ахилл не бросит мысль меня убить.

— Нас. На этот раз он целился в нас обоих.

— У него могут быть резервы.

— Боб, я есть хочу. А вы? — Сурьявонг повернулся к солдатам пришедшего с ним взвода. — Кто-нибудь есть хочет?

— Да нет, — ответил один. — Мы ели вовремя.

— Спать хотим, — добавил другой.

— Есть достаточно бодрые, чтобы съездить с нами в город?

Все сделали шаг вперед.

— Не надо спрашивать у хороших солдат, хотят ли они защитить командира, — заметил Боб.

— Выбери из них двоих, а остальных отправь спать, — предложил Сурьявонг.

— Есть, сэр! — ответил Боб и повернулся к своим солдатам. — Отвечать честно. Кто из вас легче всего перенесет отсутствие сна в эту ночь?

— Завтра дадут отоспаться, сэр? — спросил один.

— Да. Вопрос в том, насколько на вас скажется выход из ритма.

— На мне — никак, сэр.

То же самое ответили и четверо других, Так что Боб выбрал двух ближайших.

— А вы двое постоите на посту еще два часа, потом вернемся к нормальному графику.

Только выйдя из здания, сопровождаемые двумя телохранителями, идущими в пяти метрах позади, Боб и Сурьявонг получили возможность говорить откровенно. Но сначала Сурьявонг поинтересовался:

— Ты действительно держишь часовых круглосуточно? Даже здесь, на базе?

— А что, я был не прав? — спросил Боб.

— Как видишь, нет, но… ты действительно параноик.

— Я знаю, что у меня есть враг, желающий моей смерти. Враг, с одной властной должности перепрыгивающий на другую.

— И каждый раз прибавляя власти, — согласился Сурьявонг. — В России у него не было власти начать войну.

— В Индии, быть может, тоже нет, — произнес Боб.

— Война идет, — сказал Сурьявонг. — Или ты думаешь, это не его война?

— Его, — ответил Боб. — Но ему, наверное, еще надо убеждать взрослых идти с ним.

— Перетяни нескольких на свою сторону, — сказал Сурьявонг, — и они тебе дадут армию.

— Перетяни еще нескольких, и тебе отдадут страну, — добавил Боб. — Как показали Наполеон и Вашингтон.

— А сколько надо перетянуть, чтобы тебе отдали весь мир?

Боб оставил вопрос без ответа.

— Зачем он покушался на нас? — спросил Сурьявонг. — Думаю, ты прав: по крайней мере эта операция полностью его. Индийское правительство на такие вещи не пошло бы. Индия — страна демократическая. Убийство детей там не приветствуется. Так что он никак не мог получить одобрение сверху.

— Это может даже быть и не Индия, — сказал Боб. — Мы ничего точно не знаем.

— Кроме того, что это Ахилл, — сказал Сурьявонг. — Подумай обо всем, что кажется бессмысленным. Второсортная, очевидная стратегия, которую мы почти наверняка сможем расчихвостить. Диверсионная операция, которая может только замарать мировую репутацию Индии.

— Очевидно, что он не действует на благо и в интересах Индии, — сказал Боб. — Но индийцы считают, что действует, если это действительно он пробил договор с Пакистаном. На самом деле он действует в своих интересах. И я понимаю, что он выигрывает, похитив джиш Эндера и попытавшись убить тебя.

— Меньше соперников?

— Да нет, — ответил Боб. — Он заставляет всех видеть в выпускниках Боевой школы самое мощное оружие войны.

— Но он же не выпускник Боевой школы?

— Он там учился и по возрасту подходит. Он не хочет ждать, пока вырастет, чтобы стать владыкой мира. Он хочет, чтобы каждый поверил: ребенок может быть вождем человечества. Если ты стоишь того, чтобы тебя убить, а джиш Эндера того, чтобы его украсть…

Тут Боб понял, что это на руку и Питеру Виггину. Он не учился в Боевой школе, но если дети могут быть мировыми лидерами, то его работа под псевдонимом Локи дает ему колоссальное преимущество над остальными. Одно дело — иметь военный талант, совсем другое и куда более трудное — окончить войну Лиги. Это похлеще «Выгнанного из Боевой школы психопата».

— И ты думаешь, это все? — спросил Сурьявонг.

— Что — все? — переспросил Боб. Он потерял нить разговора. — А, ты насчет того, достаточно ли этого объяснения, почему Ахилл хочет твоей смерти? — Боб задумался. — Быть может. Не знаю. Но это ничего нам не говорит о том, зачем он втравил Индию в войну намного более кровавую, чем она могла бы быть.

— Как тебе такое соображение? — предложил Сурьявонг. — Пусть все так боятся того, что несет с собой война, что бросятся укреплять Гегемонию, лишь бы война не пошла вширь.

— Разумно, но вот только никто не собирается выдвигать Ахилла в Гегемоны.

— Верно замечено. Вариант, что Ахилл просто глуп, мы исключаем?

— Исключаем начисто.

— А Петра? Могла она обдурить его и заставить придерживаться этой очевидной, но тупой и расточительной стратегии?

— Это действительно было бы возможно, да только Ахилл очень здорово разбирается в людях. Не знаю, сумеет ли Петра ему соврать. Никогда не видел, чтобы она врала хоть кому-нибудь. И не знаю, умеет ли она это.

— Хоть кому-нибудь? — переспросил Сурьявонг. Боб пожал плечами:

— К концу войны мы были добрыми друзьями. Она говорит начистоту. Может чего-то не сказать, но известит тебя об этом. Ни дыма, ни зеркал — дверь либо открыта, либо закрыта.

— Умение врать требует практики, — заметил Сурьявонг.

— Ты про чакри?

— Такую должность одними военными заслугами не получить. Надо быть очень хорошим для очень многих. И очень многое делать скрытно.

— Ты ведь не хочешь сказать, что Таиландом правят коррупционеры? — серьезно спросил Боб.

— Я хочу сказать, что Таиландом правят политики. Надеюсь, тебя это не удивит — я слыхал, что ты мальчик сообразительный.

В город они поехали на машине — у Сурьявонга было право в любое время требовать машину с шофером, хотя раньше он никогда этого не делал.

— Так где будем есть? — спросил Боб. — Кажется, знатока ресторанов в этом коллективе нет.

— Я вырос в семье, где повара лучше, чем в любом ресторане, — гордо ответил Сурьявонг.

— Так мы едем к тебе домой?

— Моя семья живет возле Чанг-Мая.

— Там будет зона боев.

— Вот почему я думаю, что они сейчас уже во Вьентьяне, хотя правила секретности не позволили им мне сказать. Мой отец заведует сетью патронных заводов. — Сурьявонг усмехнулся. — Я постарался кое-какие оборонные заказы сплавить своей семье.

— Иначе говоря, твой отец для этой работы лучшая кандидатура.

— Лучшая кандидатура — моя мать, но Таиланд есть Таиланд. Наш роман с западной культурой кончился лет сто назад.

Пришлось спросить солдат, а они знали только такие места, которые жалованье им позволяло. Поэтому все четверо оказались в круглосуточной забегаловке не в самой худшей части города, но и не в лучшей. Все было настолько дешево, что практически бесплатно.

Сурьявонг и солдаты набросились на еду так, будто никогда ничего лучше не ели.

— Правда, здорово? — спросил Сурьявонг. — Когда мои родители обедали с гостями в столовой, мы ели в кухне, то, что едят слуги. Вот именно это. Настоящую еду.

Наверняка именно поэтому американцы в «Ням-няме» в Гринсборо тоже были в восторге от того, что там подавали. Воспоминания детства. У еды вкус защиты и любви, награды за хорошее поведение. Вкус праздника — мы едим в ресторане. У Боба, конечно, таких воспоминаний не было. Не было ностальгии по пустым оберткам и слизыванию сахара с пластика.

А по чему у него была ностальгия? Жизнь в Ахилловой «семье»? Вряд ли. А семья в Греции появилась слишком поздно, чтобы стать воспоминаниями раннего детства. Ему нравилось жить на Крите, семью свою он любил, но единственные хорошие воспоминания детства были связаны с домом сестры Карлотты, когда она забрала его с улицы, накормила и приютила и помогла пройти тесты Боевой школы — билет с Земли, туда, где ему не грозил Ахилл.

Единственный момент из всего детства, когда он был в безопасности. И хотя в то время он не верил в это и не понимал, это было время, когда его любили. Если бы можно было в ресторане получить еду, которую готовила в Роттердаме сестра Карлотта, может быть, он бы тоже чувствовал себя как те американцы в «Ням-няме» или эти тайцы здесь.

— Нашему другу Бороммакоту наша еда не нравится, — сказал Сурьявонг. Говорил он по-тайски, потому что Боб довольно быстро усвоил этот язык, а солдаты на общем говорили хуже.

— Может быть, она ему не нравится, но от нее растут, — сказал один солдат.

— Он скоро будет с тебя ростом, — добавил другой.

— А какой рост бывает у греков? — спросил первый. Боб замер. Сурьявонг тоже.

Солдаты поглядели на них встревоженно.

— Вы что-то заметили, сэр?

— Откуда вы знаете, что он грек? — спросил Сурьявонг. Солдаты переглянулись и сумели подавить улыбку.

— Думаю, они не дураки, — сказал Боб.

— Мы видели все фильмы о войне с жукерами, видели ваше лицо. Разве вы не знаете, что вы знамениты?

— Но вы никогда этого не говорили, — сказал Боб.

— Это было бы невежливо.

Боб подумал, сколько людей узнали его в Араракуаре и в Гринсборо и промолчали из вежливости.


В аэропорт они приехали в три часа ночи. Самолет прилетал в шесть. Боб слишком был на взводе, чтобы заснуть. Он остался дежурить, дав солдатам и Сурьявонгу подремать.

Поэтому именно Боб заметил какую-то суету минут за сорок пять до ожидаемого прибытия самолета и подошел спросить.

— Подожди, пожалуйста, мы объявим, — сказал билетный агент. — А где твои родители? Они здесь?

Боб вздохнул. Вот тебе и слава. Хотя бы Сурьявонга они должны узнать. И опять же, они всю ночь были на дежурстве и вряд ли глядели новости, где его лицо то и дело мелькало. Он вернулся, разбудил одного солдата, чтобы тот как взрослый у взрослого выяснил, в чем дело.

Мундир солдата, очевидно, добыл ему сведения, которые штатскому не сообщили бы. Он вернулся мрачный.

— Самолет упал.

У Боба сердце провалилось вниз. Ахилл? Мог он добраться до сестры Карлотты?

Не может быть. Откуда ему было бы знать? Не может же он следить за всеми рейсами в мире?

Письмо. Письмо, которое Боб отправил из казармы. Чакри мог его видеть. Если еще не был тогда арестован. У него было время передать информацию Ахиллу или какому-то посреднику. Как иначе мог бы Ахилл узнать, что Карлотта летит сюда?

— На этот раз не он, — сказал Сурьявонг, когда Боб поделился с ним своими мыслями. — Самолет по многим причинам может выпасть с экрана радара.

— Она не сказала «выпал», — напомнил солдат. — Она сказала «упал».

Сурьявонг был искренне огорчен:

— Бороммакот, мне очень жаль.

Он подошел к телефону и позвонил в кабинет премьера. Быть радостью и гордостью Таиланда, человеком, который только что избежал покушения, имеет свои хорошие стороны. Через пару минут их провели в зал совещаний аэропорта, где сидели официальные лица из правительства и армии, проводя онлайновое расследование по всему миру.

Самолет рухнул над Южным Китаем. Это был рейс компании «Эйр Шанхай», и Китай считал это своим внутренним делом, отказываясь допускать на место катастрофы международную комиссию. Но спутники, наблюдающие за полетами, дали информацию — был взрыв, мощный, и самолет развалился на мелкие фрагменты прямо в воздухе. Уцелеть не мог никто.

Оставалась одна слабая надежда. Быть может, она не успела. Может быть, ее не было на борту.

Была.

«Я мог остановить ее, — подумал Боб. — Когда я согласился поверить премьеру, не ожидая Карлотты, я мог тут же послать ей письмо, чтобы не приезжала». А он вместо этого смотрел новости и поехал развеяться в город. Потому что хотел ее видеть. Потому что боялся и хотел, чтобы она была рядом.

Потому что был слишком занят собой, чтобы подумать о той опасности, которой подвергает ее. Она летела под своим именем — когда они были вместе, она никогда так не делала. И это тоже его вина?

Да. Он позвал ее настолько срочно, что у нее не было времени на прикрытие. Она заказывала билеты по каналам Ватикана, и вот так это и произошло. Конец ее жизни.

Конец ее служения, как сказала бы она сама. Остались недоделанные дела. Работа, которую должны будут закончить другие.

Все, что он делал с самого момента их встречи — крал у нее время, отрывал от тех вещей, которые в ее жизни были действительно важны. Заставляя ее работать на бегу, из подполья — ради него. Когда она была ему нужна, она бросала все. Что он сделал, чтобы это заслужить? Что он дал ей взамен? Сейчас он прервал ее работу навсегда. Она была бы очень недовольна. Но Боб, сейчас, когда с ней уже нельзя было говорить, знал, что она сказала бы.

«Это всегда был мой выбор, — вот что сказала бы она. — Ты — часть той работы, которую поручил мне Бог. Жизнь кончается, и я не боюсь вернуться к Богу. Я боюсь только за тебя, потому что ты так от Него шарахаешься».

Если бы только можно было поверить, что она где-то есть. Что она, быть может, сейчас с Недотепой и взяла ее к себе, как взяла когда-то Боба. И они сейчас смеются и вспоминают нескладного старину Боба, из-за которого только люди без толку гибли.

Кто-то коснулся его руки.

— Боб, — сказал Сурьявонг. — Боб, давай пойдем отсюда.

Боб навел глаза на резкость и понял, что у него по лицу текут слезы.

— Я останусь, — ответил он.

— Не надо, — сказал Сурьявонг. — Здесь ничего не произойдет. Поехали в резиденцию премьера. Именно там сейчас заварится дипломатическая каша.

Боб вытер глаза рукавом, ощущая себя маленьким ребенком. Ничего себе жест — на глазах у своих солдат. Но еще хуже была бы сейчас жалкая попытка просить их не рассказывать. Что сделал, то сделал, что они видели, то видели, значит, так тому и быть. Если сестра Карлотта не стоит пары слезинок от человека, который настолько у нее в долгу, зачем тогда вообще нужны слезы?

Их ждал полицейский эскорт. Сурьявонг поблагодарил телохранителей и отправил их в казармы.

— По подъему можете не вставать, — сказал он.

Они отдали ему честь. Потом повернулись к Бобу и отдали честь ему — резко, в лучших строевых правилах. Не выражение сочувствия — приветствие солдата солдату. Боб отсалютовал в ответ точно так же — не с выражением благодарности, только уважения.


Утро в резиденции премьера прошло в гневе и скуке по очереди. Китайцы были непреклонны. Хотя почти все пассажиры были тайскими бизнесменами или туристами, самолет был китайский и летел над Китаем, а так как были свидетельства, что погиб он не от бомбы, а от зенитной ракеты, все было покрыто плотной завесой военной тайны.

Определенно Ахилл, согласились Боб и Сурьявонг. Но они достаточно говорили об Ахилле, чтобы Боб согласился позволить Сурьявонгу кратко проинформировать министерства обороны и иностранных дел Таиланда, которым нужна была вся информация, чтобы докопаться до смысла.

Зачем Индии надо было бы сбивать пассажирский самолет над Китаем? Может ли быть, что только ради убийства монахини, летящей в Бангкок навестить греческого мальчика? Слишком за уши притянуто, чтобы можно было поверить. И все же постепенно, по кусочкам и с помощью министра колонизации, который дал куда более подробное описание психопатии Ахилла, чем даже в статье Яоки, стало брезжить понимание, что да, это могло быть вызовом от Ахилла к Бобу, вроде сообщения, что пусть Боб уцелел, но Ахилл все равно может убивать кого хочет.

Но пока Сурьявонг докладывал, Боба проводили наверх, где жена премьера отвела его в гостевую спальню и спросила, есть ли у него друг или член семьи, за которым он хотел бы послать, и не нужен ли ему священник той или иной религии. Боб сказал «спасибо» и добавил, что ему сейчас нужно только немного побыть одному.

Она вышла и закрыла дверь, и Боб стал безмолвно плакать, пока не устал, а потом, свернувшись на циновке на полу, заснул.

Когда он проснулся, за опущенными жалюзи был еще яркий день. Глаза жгло от слез. Усталость не прошла. А проснулся Боб, очевидно, потому, что пузырь был полон. И хотелось пить. Что ж, это жизнь. Влить, вылить, влить, вылить. Засыпать и просыпаться. Ах да, еще иногда размножаться. Но он был слишком молод, а сестра Карлотта эту сторону жизни исключила. Значит, для них обоих этот цикл был примерно одинаковый. Найди в жизни какой-нибудь смысл. Какой? Боб знаменит. Его имя навеки останется в учебниках истории. В списке участников, в той главе, что посвящена Эндеру Виггину, но это куда больше, чем получает подавляющее большинство. И мертвому ему это будет все равно.

Карлотта в учебники не попадет. Даже в сноску. Да нет, это не совсем так. Ахилл будет прославлен, и она будет известна как человек, который его нашел. Даже больше, чем сноска. Ее имя запомнят, но лишь в связи с именем злодея, который ее убил за то, что она видела его беспомощность и спасла его с улицы.

Ахилл ее убил, но я ему помогал.

Боб заставил себя думать о другом. Он уже чувствовал жжение в веках, предвещающее слезы. С этим все. Надо сохранить остроту мысли. Очень важно — продолжать думать.

В комнате стоял компьютер со стандартным выходом в сеть и лучшими тайскими программами связи. Вскоре Боб вошел под одним из своих редко используемых псевдонимов. Графф должен знать кое-что, чего не может знать правительство Таиланда. И Питер тоже. Они наверняка ему написали.

Конечно, от них обоих были шифровки в одном из почтовых ящиков Боба. Он вытащил обе к себе.

Они были одинаковы. Пересланное письмо от самой сестры Карлотты.

С одинаковыми приписками. Получены в девять утра по таиландскому времени. Должны подождать двенадцать часов. Если за это время лично сестра Карлотта их не отзовет, отправить. Узнав из независимых источников, что в ее гибели сомневаться не приходится, они решили не ждать.

Что бы ни говорилось в письме, сестра Карлотта настроила его так, что если она каждый день не будет явно его блокировать, оно автоматически попадет к Граффу и Питеру для пересылки к Бобу.

Это значит, что она каждый день своей жизни думала о Бобе, делала что-то, чтобы он не увидел пока что этого текста, и тем не менее сделала так, чтобы он обязательно его в конце концов увидел.

Ее прощание. Он не хотел его читать. Он уже выплакался начисто, в нем ничего не осталось.

Но она хотела, чтобы он прочёл. После всего, что она для него сделала, он это должен сделать для нее.

Файл был с двойным шифром. Открыв его своим ключом, Боб увидел шифр сестры Карлотты. Он понятия не имел, какое должно быть ключевое слово, а значит, оно должно быть такое, что сестра Карлотта ожидала, чтобы Боб его нашел.

Так как подбирать ключ он будет лишь после ее смерти, решение было очевидно. Боб ввел слово «Недотепа», и процесс расшифровки закончился.

Как Боб и ожидал, это было письмо.


Дорогой Юлиан, дорогой Боб, дорогой мой друг!

Может быть, меня убил Ахилл, может быть, и нет. Ты знаешь, как я отношусь к мести. Отмщение принадлежит Богу, а к тому же гнев делает людей глупцами, даже таких умных, как ты. Ахилла надо остановить потому, что он такой, какой он есть, а не за то, что он сделал мне. Как я умру — мне безразлично. Мне было важно только, как я живу, а это пусть судит мой Искупитель.

Но ты уже все это знаешь, и пишу я не поэтому. Есть одна вещь, которая касается тебя и которую ты должен знать. Это не очень приятные сведения, и я собиралась подождать до тех пор, пока ты сам кое о чем догадаешься. Но я также не хотела, чтобы моя смерть оставила тебя в неведении. Это дало бы Ахиллу или слепому случаю — что бы ни было причиной моей внезапной смерти — слишком много над тобой власти.

Ты знаешь, что ты родился в процессе запрещенного научного эксперимента над эмбрионами, похищенными у твоих родителей. У тебя сохранились противоестественные воспоминания о твоем удивительном спасении от бойни, постигшей твоих братьев и сестер, когда эксперимент был прерван. То, что ты сделал в этом возрасте, говорит каждому, кто об этом слышал, насколько ты невероятно умен. Чего ты до сих пор не знал — это почему ты так невероятно умен и что это значит для твоего будущего.

Человек, укравший твой замороженный эмбрион, был ученым — своего рода. Он работал над генетическим усовершенствованием человеческого разума. Эксперимент был основан на теории одного русского ученого по имени Антон. Этот Антон находился под гипнотическим внушением и не мог рассказать прямо, но изобретательно нашел способ обойти встроенные ограничения и сумел рассказать мне, какие изменения он над тобой произвел. (Он считал, что их можно выполнять только над неоплодотворенной яйцеклеткой, но это на самом деле была проблема техническая, а не принципиальная.)

У человеческого генома есть один двусторонний ключ. Одна из его сторон связана с человеческим разумом. Если его повернуть, он блокирует способность мозга ограничивать собственную емкость. У тебя ключ Антона был повернут. Твой мозг не застыл в развитии. Он не прекратил создание новых нейронов в раннем возрасте. Он продолжает расти и создавать новые связи. У обычных людей рост мозга и создание системы связей заканчиваются на ранних стадиях развития; твой же мозг добавляет новые мощности и новые связи по мере необходимости. У тебя, каков бы ни был твой опыт, способность восприятия будет как у годовалого ребенка. Озарения, которые для младенцев вещь рутинная и которые стоят куда больше всего, что могут взрослые, останутся с тобой на всю жизнь. Например, ты всегда сможешь изучить новый язык как свой родной. Ты сможешь поддерживать в собственной памяти такие связи, которых нет ни у кого. Иначе говоря, ты — неисследованная территория или территория, которая исследует себя сама.

Но за снятие с мозга оков есть своя цена. Ты уже, наверное, догадался. Если мозг продолжает расти, что будет с головой? Как вся эта масса удержится внутри?

Голова, конечно, тоже будет расти. У тебя никогда не закроются черепные швы. Я, естественно, следила за твоими обмерами головы. Рост медленный и во многом состоит из создания дополнительных, но меньших нейронов. Происходит также утончение костей черепа, так что ты мог и не заметить рост окружности головы, но он идет.

Дело вот в чем: другая сторона ключа Антона связана с ростом человека. Если бы мы не прекращали расти, мы бы умирали очень молодыми. Долгая жизнь требует жертвовать серьезной толикой разума, потому что мозг должен остановиться в росте на ранней стадии. У большинства людей этот момент находится в очень узком диапазоне. Тебя же вообще на этом графике нет.

Боб, Юлиан, дитя мое, ты умрешь очень молодым. Твое тело будет расти, не так, как у созревающего подростка — один рывок и уже взрослый рост. Как сформулировал это один ученый, ты никогда не достигнешь взрослого роста, потому что для тебя такового не бывает. У тебя будет только рост на момент смерти. Ты будешь медленно расти и тяжелеть, пока не откажет сердце или не сломается позвоночник. Я говорю грубо и прямо, потому что смягчить здесь ничего нельзя.

Никто не знает, как пойдет твой рост. Сперва я очень радовалась, когда казалось, что ты растешь медленнее, чем вначале предполагалось. Мне говорили, что к подростковому возрасту ты догонишь сверстников, но этого не случилось. Ты от них отставал. И я надеялась, что Антон ошибся и ты проживешь, быть может, до пятидесяти или сорока лет, хотя бы до тридцати. Но за тот год, что ты провел с семьей, твой рост измеряли, и он ускорился. Все показывает, что он будет ускоряться и дальше. Если ты проживешь до двадцати, это опровергнет все разумные оценки. Если ты умрешь до пятнадцати, это будет не слишком удивительно. Я плачу, когда пишу эти слова, потому что если есть на свете ребенок, который мог бы послужить человечеству в течение долгой взрослой жизни, то это ты. Нет, не буду себя обманывать: я плачу, потому что ты для меня во многом был как сын, и только одно меня радует, если ты читаешь эти слова: раз ты их читаешь, это значит, я умерла раньше тебя. Понимаешь, самый большой страх всех любящих родителей — это хоронить ребенка. Мы, монахини и священники, от него избавлены, если не берем его на себя сами, как сделала я безрассудно и радостно.

У меня есть полная документация по всем результатах группы, которая тебя исследовала. Они продолжат тебя изучать, если ты им позволишь. Сетевой адрес в конце письма. Этим людям можно верить, потому что они, во-первых, люди достойные, а во-вторых, если история всплывет, они окажутся в огромной опасности, поскольку генетическое улучшение человеческого разума по-прежнему противозаконно. Сотрудничать с ними или нет — полностью твой выбор. У них уже есть ценные данные. Ты можешь прожить всю жизнь, не общаясь с ними, а можешь продолжать давать им информацию. Научная сторона дела меня мало волнует. Я с ними работала, потому что хотела знать, что с тобой будет.

Прости, что я не сказала тебе этого. Я знаю, ты думаешь, что предпочел бы знать с самого начала. В свою защиту я только могу сказать, что для человека очень благотворен период невинности и надежды в детстве. Я боялась, что если ты узнаешь правду слишком рано, она лишит тебя этой надежды. Но неведение лишало тебя свободы решать, как потратить те годы, что у тебя есть. Я собиралась тебе сказать в ближайшем будущем.

Есть люди, которые говорят, что ты из-за этой генетической разницы вообще не человек. Что ключ Антона требует двух изменений в геноме, а не одного, а два изменения не могут произойти спонтанно, и поэтому ты новый вид, выведенный в лаборатории. Но я тебе говорю, что ты и Николай — близнецы, а не отдельные виды, и я, которая тебя знала лучше любого другого, никогда ничего от тебя не видела, кроме чистейшей человечности лучшей пробы. Я знаю, что мою религиозную терминологию ты не приемлешь, но ты знаешь, что она значит для меня. У тебя есть душа, дитя мое. Спаситель умер ради тебя, как ради всех когда-либо рожденных людей. Твоя жизнь бесконечно дорога возлюбившему тебя Богу. И мне, сын мой.

Ты найдешь собственную цель для жизни, которую тебе осталось прожить. Не трать ее опрометчиво лишь потому, что она не будет долгой. Но и не береги ее слишком ревностно. Смерть — не трагедия для того, кто умирает. Трагедия — зря растратить жизнь. Ты уже потратил свои годы лучше многих других. Ты найдешь еще много новых целей, и ты их достигнешь. И если на небе кто-нибудь прислушается к голосу старой монахини, тебя будут беречь ангелы и за тебя будут молиться святые.

С любовью, Карлотта.


Боб стер письмо. Если надо будет, его можно будет снова извлечь из ящика и расшифровать, но оно горело в мозгу. И не только текст на дисплее. Боб слышал голос Карлотты в те самые минуты, когда его глаза скользили по строкам.

Он отключил терминал, подошел к окну и открыл его. Внизу лежал сад резиденции премьера. Вдали виднелись заходящие на посадку самолеты, другие взлетали им навстречу с аэродрома. Боб попытался представить себе душу сестры Карлотты, поднимающуюся подобно этим аэропланам. Но вместо этого увидел, как садится самолет компании «Эйр Шанхай» и оттуда выходит сестра Карлотта, глядит на Боба и говорит: «Штаны тебе надо новые купить».

Боб вернулся в комнату и лег на циновку, но не спать. Глаза он закрывать не стал. Он смотрел на потолок и думал о жизни и смерти, о любви и утратах. И ему казалось, что он при этом чувствует, как растут у него кости.

Часть IV РЕШЕНИЯ

Глава 16

Предательство

Кому: Demosphenes % Tecuniseh @ freeamerica. org

От: Unready % cincinnatus @ anon. set

Тема: Рейс «Эйр Шанхай»


Кретины, которые здесь командуют, решили не делиться спутниковой информацией по рейсу «Эйр Шанхай» ни с кем за пределами министерства обороны, утверждая, что тут затронуты жизненные интересы Соединенных Штатов. Из других стран только у Китая, Японии и Бразилии есть спутники, способные увидеть то, что видят наши, и только у китайцев спутник был в точке, откуда было видно. Так что китайцы все знают. И когда я пошлю это письмо, ты тоже будешь знать, и будешь знать, как этой информацией воспользоваться. Я не люблю смотреть, как большие страны бьют маленькие, если это не моя большая страна. Суди как хочешь.

Самолет «Эйр Шанхай» был сбит зенитной ракетой, запущенной ИЗ ТАИЛАНДА. Однако компьютерное слежение за передвижениями в этом районе Таиланда показывает, что единственным серьезным кандидатом на доставку ракеты к месту запуска является военный грузовик, начавший движение — обрати внимание — из Китая.

Подробности: грузовик (небольшой белый автомобиль вьетнамской работы типа «Хо») выехал со склада в Гейчжоу {известного как прачечная для отмывки оружия с черного рынка) и пересек вьетнамскую границу между Чинь-Пингом в Китае и Синь-Хо во Вьетнаме. Далее машина пересекла лаосскую границу по перевалу Дед-Тай-Чанг. Проехав Лаос в самом широком месте, она въехала в Таиланд возле Та-Ли, но здесь уже съехала с главных дорог. Грузовик проехал достаточно близко от точки запуска {поскольку ракета должна была быть выгружена и доставлена к месту на руках). И вот что: все эти перемещения произошли БОЛЕЕ МЕСЯЦА НАЗАД.

Не знаю, как тебе, а мне и вообще любому нормальному человеку кажется, что Китай ищет «провокацию», чтобы ввязаться в войну с Таиландом. Самолет китайской компании, летящий в Бангкок, с тайскими пассажирами на борту, сбит над Китаем зенитной ракетой из Таиланда. Китайцы могут выставить дело так, будто тайская армия пытается устроить против них провокацию, хотя на самом деле все наоборот. Сложно, конечно, но китайцы могут показать по спутниковым фотографиям, что ракета запущена из Таиланда. Еще они могут доказать, что без сложных радарных систем наведения это было бы невозможно — а тогда получится, что за этим делом стоит таиландская военщина, хотя мы-то знаем, что тут постаралась военщина китайская. А когда китайцы попросят независимой экспертизы, тут уж можешь не сомневаться: наше любимое правительство, которому бизнес куда дороже чести, подтвердит китайскую версию, а о передвижениях того грузовичка и не пикнет. Америка сохранит милейшие отношения с торговым партнером, а Таиланд сровняют с землей.

Делай, Демосфен, что можешь. Вытащи это на публику, пока наше правительство не напороло мерзостей. Только постарайся сделать это так, чтобы концы не вели ко мне. Тут не потерей работы пахнет; мне всю жизнь смотреть на небо в клеточку.


Когда Сурьявонг зашел к Бобу спросить, не хочет ли он поесть — девятичасовый перекус для дежурящих офицеров, — Боб чуть не пошел с ним. Есть надо было, и время не хуже всякого другого. Но он вспомнил, что не смотрел почту после письма сестры Карлотты, и потому сказал Сурьявонгу, чтобы тот шел без него, но на всякий случай место для него занял.

Заглянув в почтовый ящик, куда Питер переправил ему письмо Карлотты, он нашел более позднее сообщение от Питера. В нем было письмо от источника Демосфена в службе спутниковой разведки США вместе с собственным Питеровым анализом ситуации. Бобу все стало ясно. Он настукал короткий ответ, развевая подозрения Питера, и пошел есть.

Сурьявонг и взрослые военные чины — среди них были полевые генералы, вызванные в Бангкок из-за кризиса в верховном командовании, — чему-то громко смеялись. При появлении Боба они замолчали. В обычной ситуации он бы попытался это как-то изменить — то, что у него горе, никак не отменяет факта, что во время кризиса нужен смех, чтобы снять напряжение. Но сейчас тишина была Бобу на руку, и он ею воспользовался.

— Я только что получил информацию от одного источника в разведке, — сказал Боб. — Именно вам надлежит ее услышать. Но если бы к нам присоединился премьер-министр, мы бы сэкономили время на рассказ.

Один генерал начал возмущаться и говорить, что мальчишка-иностранец не может вызывать к себе премьер-министра Таиланда, но Сурьявонг встал и отвесил генералу глубокий поклон. Генерал замолчал.

— Извините, сэр, — произнес Сурьявонг, — но этот мальчик-иностранец — Юлиан Дельфийски, чей анализ в последней битве с муравьеподобными принес победу Эндеру.

Конечно, генерал это знал, но Сурьявонг, дав ему возможность притвориться, что не знал, помог генералу сохранить лицо.

— Понимаю, — сказал генерал. — Тогда, возможно, премьер не будет оскорблен этим приглашением.

Боб тоже помог Сурьявонгу пролить масло на волны.

— Извините, что я высказался столь неучтиво. Вы имели полное право поставить меня на место. Я только надеюсь, что вы простите мне забвение этикета. Дело в том, что женщина, заменившая мне мать, летела на этом самолете.

Конечно, генерал и это знал, но у него появилась возможность поклониться и пробормотать сожаления. Всем было оказано должное уважение и можно было продолжать.

Премьер покинул обед, на котором присутствовали представители китайского правительства, и встал около стены, слушая, как Боб сообщает полученные от Питера сведения о ракете, сбившей китайский самолет.

— Я целый день совещался с министром иностранных дел Китая, — сказал премьер. — Он ничего не сказал о том, что ракета запущена с территории Таиланда.

— Когда китайское правительство будет готово ответить на эту провокацию, — возразил Боб, — они сделают вид, что только что это обнаружили.

Премьер изменился в лице.

— А это не могли быть индийские агенты, пытающиеся представить сбитый самолет делом рук китайцев?

— Это мог быть кто угодно, — ответил Боб. — Но это были китайцы.

Снова заговорил обидчивый генерал:

— Откуда вы знаете, если нет подтверждения со спутников?

— Не складывается, чтобы это были индийцы, — ответил Боб. — Единственные страны, которые могли бы отследить этот грузовик, — Китай и США, которые, как все хорошо знают, у китайцев в кармане. Но китайцы знали бы, что это не они пустили ракету, и знали бы, что это не Таиланд, так где же смысл?

— Но Китаю тоже нет смысла это делать, — заметил премьер.

— Сэр, — сказал Боб, — ни в чем из событий последних дней нет смысла. Индия подписывает с Пакистаном пакт о ненападении, и обе страны уводят войска от границы. Пакистан выступает против Ирана. Индия вторгается в Бирму, которая сама по себе никому не нужна, но она стоит между Индией и Таиландом, который действительно нужен. Но наступление Индии тоже бессмысленно — так, Сурьявонг?

Сурьявонг сразу понял, что Боб просит его изложить выводы, чтобы они были произнесены неевропейцем.

— Как мы с Бобом говорили вчера чакри, индийское наступление на Бирму спланировано не просто глупо, а намеренно глупо. У Индии достаточно грамотных и обученных командиров, которые понимают бессмысленность массированного наступления через границу, возникающие трудности с линиями снабжения, представляющими собой идеальную мишень для беспокоящих налетов. Кроме того, такое наступление полностью связывает им руки. И все же они стали наступать именно так.

— Тем лучше для нас, — сказал обидчивый генерал.

— Сэр, — обратился к нему Сурьявонг, — мы не должны забывать, что на них работает Петра Арканян, а мы с Бобом оба знаем, что она никогда бы не подписалась под такой стратегией. Значит, это не их стратегия.

— Какое это имеет отношение к тому самолету? — спросил премьер.

— Самое прямое, — ответил Боб. — Как и к ночному покушению на Сурьявонга и меня. Игра чакри состояла в том, чтобы немедленно втравить Таиланд в войну с Индией. И хотя этот заговор не удался и чакри был разоблачен, мы продолжаем держаться выдумки, будто это была провокация индийцев. Ваша беседа с китайским министром иностранных дел проходит в рамках вашего плана по привлечению Китая к войне с Индией — нет, не говорите мне, пожалуйста, что не можете ни подтвердить, ни опровергнуть подобное суждение. Совершенно ясно, о чем могла быть такая беседа. И я ручаюсь, китаец вам говорит, что они уже накапливают войска на границе с Бирмой, чтобы ударить по индийцам внезапно, когда те будут наиболее уязвимы.

Премьер, открывший было рот, ничего не сказал,

— Конечно, именно это они вам и говорят. Но индийцы тоже знают, что китайцы накапливают войска на бирманской границе, и тем не менее продолжают свое наступление, и их войска почти полностью связаны, не имея никакой возможности обороны в случае удара китайцев с севера. Почему? Мы будем притворяться, что индийцы настолько глупы?

Ответил Сурьявонг — ему вдруг стало все ясно:

— У Индии есть пакт о ненападении с Китаем тоже. Они думают, что китайцы накапливают войска для нападения на нас. Что они с индийцами поделят Юго-Восточную Азию.

— Тогда ракета, которую китайцы запустили из Таиланда по собственному самолету над собственной территорией, — медленно сказал премьер, — это предлог прервать переговоры и внезапно начать войну?

— Китайским коварством никого не удивишь, — сказал один из генералов.

— Но это еще не вся картина, — добавил Боб. — Потому что мы пока что не учли Ахилла.

— Он в Индии, — сказал Сурьявонг. — Это он планировал покушение на нас в эту ночь.

— И мы знаем, что это он, — подтвердил Боб, — потому что я там был. Он хотел убить тебя в порядке провокации, но дал добро на эту ночь, потому что тогда мы оба погибли бы при одном взрыве. И мы знаем, что это он стоял за запуском ракеты, потому что она там была уже несколько месяцев готова к запуску и сейчас был не лучший момент для провокации. Китайский министр иностранных дел все еще в Бангкоке. Таиланд еще не бросил в бой свои войска, истощая свои стратегические запасы и направляя главные силы на северо-запад. Китайские войска на севере еще не полностью развернуты. Ракета должна была подождать по крайней мере еще несколько дней. Но ее запустили сегодня, потому что Ахилл знал о присутствии Карлотты на том самолете и не мог упустить возможности ее убить.

— Но вы говорите, что это была китайская операция, — возразил премьер, — а Ахилл в Индии.

— Он в Индии, но работает ли он на Индию?

— Вы хотите сказать, что он работает на китайцев? — спросил премьер.

— Ахилл работает на Ахилла, — ответил Сурьявонг. — Но зато теперь картина ясна.

— А мне нет, — упрямо сказал обидчивый генерал. Сурьявонг охотно объяснил:

— Ахилл подставил Индию с самого начала. Еще в России он, несомненно, использовал русские секретные каналы для установления контактов в Китае. Он обещает китайцам помочь проглотить всю Южную и Юго-Восточную Азию за один присест. Потом он летит в Индию и втравливает ее в бирманскую авантюру, где ее армии предстоит увязнуть. До этой минуты Китай не мог выступить против Индии, потому что индийская армия была сосредоточена на западе и северо-западе, так что если бы китайские войска двинулись через гималайские перевалы, индийцы бы легко их отбили. А теперь индийская армия увязла далеко от сердца Индии. Если китайцы нападут внезапно и эту армию разгромят, Индия будет беззащитна. Ей останется только капитулировать. А мы — так, побочное действие. На нас они нападут, чтобы усыпить бдительность индийцев.

— Так они не собираются вторгаться в Таиланд? — спросил премьер.

— Собираются, конечно, — ответил Боб. — Они хотят править от Инда до Меконга. Но главная их цель — индийская армия. Когда она будет уничтожена, китайцев уже ничто не остановит.

— И все это, — недоверчиво произнес обидчивый генерал, — мы выводим из того, что на том самолете летела некая католическая монахиня?

— Мы выводим это из того факта, — сказал Боб, — что Ахилл управляет развитием событий в Китае, Таиланде и Индии. Он знал, что сестра Карлотта летит этим рейсом, потому что чакри перехватил мое сообщение премьер-министру. Этим концертом дирижирует Ахилл. Он предает всех всем. В конце концов он окажется на вершине новой империи, содержащей более половины всего населения земного шара. Китай, Индия, Бирма, Таиланд, Вьетнам. К этой новой сверхдержаве всем придется приспосабливаться.

— Но Ахилл не правит Китаем, — возразил премьер. — Насколько мы знаем, он никогда не был в Китае.

— Китайцы наверняка думают, что это они используют Ахилла, — ответил Боб. — Но я знаю Ахилла и думаю, что где-то через год китайские лидеры будут либо мертвецами, либо исполнителями его приказов.

— Возможно, — согласился премьер. — Надо мне предупредить китайского министра иностранных дел о той опасности, в которой он находится.

Обидчивый генерал резко встал.

— Вот что получается, когда детишкам дают играть с международными делами! Они думают, что жизнь — это вроде компьютерной игры, где государства возникают и рушатся от щелчка мыши.

— Именно так возникают и рушатся государства, — подтвердил Боб. — Франция в 1940 году. Наполеон, перекраивающий карту Европы и создающий государства, чтобы его братьям было чем править. Победители Первой мировой войны, разрезающие царства и проводящие дурацкие границы, порождающие войны снова и снова. Японское завоевание почти всего западного Тихоокеанского побережья в 1941 году. Падение советской империи в 1989 году. События действительно бывают неожиданными.

— Там действовали великие силы, — не сдавался генерал.

— Капризы Наполеона не были великой силой. И Александр тоже ею не был, когда опрокидывал на своем пути империи. Никак не был неизбежным выход греков к Инду.

— Мне не нужны ваши лекции по истории!

Боб хотел было сказать, что как раз наоборот, они очень не повредили бы — но Сурьявонг затряс головой. Боб понял.

Сурьявонг был прав. Премьер не был до конца убежден, а из генералов пока высказались лишь те, кто был откровенно враждебно настроен к Бобу и Сурьявонгу. Если Боб будет переть напролом, в грядущей войне он останется на обочине. А ему надо быть в гуще событий, чтобы получить возможность использовать ударный отряд, который он так тщательно создавал.

— Сэр, — ответил Боб, — я не пытался вам читать лекции. Ничего нового я вам сообщить не мог бы. Я лишь представил вам полученную мною информацию и выводы, которые я из нее сделал. Если выводы неверны, я приношу свои извинения за ваше потерянное время. Если нам предстоит война с Индией, я лишь прошу возможности с честью служить Таиланду, чтобы отблагодарить вашу страну за ее доброту ко мне.

Генерал не успел ничего сказать — а он явно собирался высказать нечто презрительное, — как вмешался премьер:

— Благодарю вас за ваши усилия. Таиланд жив именно потому, что наш народ и наши друзья самоотверженно служат этой маленькой, но прекрасной стране. Конечно, мы в наступающей войне воспользуемся вашими услугами. Я знаю, что вы создали ударный отряд из хорошо обученных тайских солдат различных родов войск. Я прослежу, чтобы ваш отряд был придан командующему, который сможет с толком использовать его — и вас.

Генералам тонко намекнули, что Боб и Сурьявонг находятся под защитой премьера. Любой генерал, который попытается высказаться против их участия в работе, добьется лишь того, что этих ребят подчинят другому генералу. О большем Боб не мог бы и мечтать.

— А теперь, господа, — сказал премьер, — после приятных пятнадцати минут в вашей компании мне нужно вернуться к китайскому министру иностранных дел, который наверняка гадает, что это за такое грубое нарушение протокола.

Премьер вышел.

Обидчивый генерал и другие, скептически настроенные, вернулись к веселой беседе, которую прервало появление Боба, будто ничего и не было.

Но генерал Фет Нои, командующий тайскими войсками на полуострове Малакка, поманил Боба и Сурьявонга к себе. Сурьявонг взял тарелку и пересел к нему, а Боб чуть задержался, чтобы наполнить свою тарелку.

— Значит, у вас есть ударный отряд, — сказал Фет Нои.

— Воздушные, морские и сухопутные силы, — ответил Боб.

— Главный удар индийцев будет на севере, ~ сказал Фет Нои. — Мои войска будут следить за попытками высадить десант с моря, но это будет больше наблюдение, чем бой. И все же я думаю, что если ваш ударный отряд будет действовать с юга, менее вероятно, что вас свяжут участием в налетах, организованных командованием северных сил, чья роль будет куда важнее.

Фет Нои ясно понимал, что его войскам досталась в этой войне лишь роль третьего плана, но был намерен воевать, как были намерены Боб и Сурьявонг. Они могли друг другу помочь. Весь остаток ужина Боб и Сурьявонг вели серьезный разговор с Фетом Нои, обсуждая, где на узкой полосе Малакки лучше всего разместить ударный отряд. В конце концов они остались за столом только втроем.

— Сэр, — сказал Боб, — теперь, когда мы одни, я вам должен нечто сообщить.

— Да?

— Я буду служить верно и выполнять ваши приказы. Но если представится возможность, я использую свой ударный отряд для выполнения одной задачи, которая, строго говоря, не является важной для Таиланда.

— А именно?

— Мой друг, Петра Арканян, находится в заложниках — я даже думаю, что в рабстве — у Ахилла. Она живет в постоянной смертельной опасности. Когда будет собрана информация, дающая достаточно высокую вероятность успеха, я предприму спасательную операцию в Хайдарабаде.

Фет Нои задумался, и на его лице ничего не выражалось.

— Вы понимаете, что этот самый Ахилл может держать ее именно для того, чтобы заманить вас в ловушку.

— Это возможно, — согласился Боб, — но я не думаю, что это тот случай. Ахилл считает, что может убить кого угодно и где угодно. Ему не нужно ставить на меня капканы. Лежать в засаде — это некоторый признак слабости. Я думаю, что он держит при себе Петру по другим причинам.

— Вы его знаете, — сказал Фет Нои, — а я нет. — Он еще минуту помолчал. — Когда я слушал ваши слова насчет Ахилла, его коварства и его планов, я поверил, что события могут развернуться именно так, как вы предсказывали. Чего я не вижу — это каким образом Таиланд может победить при таком повороте событий. Даже будучи предупреждены, мы не можем одолеть китайцев на поле битвы. Линии снабжения китайской армии в Таиланде будут короткими. Почти четверть населения Таиланда имеет китайские корни, и хотя почти все эти люди лояльные граждане Таиланда, многие все же считают своей родиной Китай. Недостатка в саботажниках и коллаборационистах у китайцев не будет. Индия таких связей не имеет. Как же мы можем победить?

— Способ только один, — сказал Боб. — Сдаться заранее.

— Как? — переспросил Сурьявонг.

— Премьер-министр Парибатра должен пойти к китайскому министру иностранных дел и заявить, что Таиланд хочет быть союзником Китая. Мы временно ставим почти все свои вооруженные силы под командование Китая для любого использования их против индийского агрессора и снабжать будем не только свои войска, но и войска Китая в пределах наших возможностей. Китайские бизнесмены получают неограниченный доступ в торговлю и промышленность Таиланда.

— Но это же позор! — возмутился Сурьявонг.

— Это и был позор, — ответил Боб, — когда Таиланд стал союзником Японии во Второй мировой войне, зато Таиланд уцелел и не был оккупирован японскими войсками. Позор был, когда Таиланд склонился перед европейцами и отдал Франции Камбоджу и Лаос, зато ядро Таиланда осталось свободным. Если Таиланд не упредит удар китайцев и не заключит с ними союз, предоставив им свободу рук, то Китай все равно будет здесь править, но Таиланд полностью утратит свободу и самостоятельность на много лет, если не навсегда.

— Со мной говорит оракул? — спросил Фет Нои.

— С вами говорят страхи вашего собственного сердца, — ответил Боб. — Иногда надо накормить тигра, чтобы он вас не сожрал.

— Таиланд никогда этого не сделает, — заявил Фет Нои.

— Тогда я предложил бы вам подготовиться к бегству и жизни в изгнании, — сказал Боб, — поскольку, когда победит Китай, правящий класс будет уничтожен.

Все поняли, что Боб говорит о завоевании Тайваня. Все правительственные чиновники с семьями, преподаватели, журналисты, писатели, политики и члены их семей были вывезены в лагеря перевоспитания в западной пустыне и приставлены к ручному труду на весь остаток жизни. Никто из них на Тайвань не вернулся. Никому из их детей не было разрешено учиться после четырнадцатилетнего возраста. Метод усмирения Тайваня оказался настолько эффективен, что никаких не было шансов, что китайцы от него откажутся при новом завоевании.

— Разве не предателем я буду, готовясь к поражению и обеспечивая собственное бегство? — вслух поинтересовался Фет Нои.

— Разве не патриотом вы будете, если спасете хотя бы одного тайского генерала и его семью из рук завоевателей? — ответил Боб вопросом.

— Значит, наше поражение неминуемо? — спросил Сурьявонг.

— Ты умеешь читать карту, — сказал Боб. — Однако чудеса тоже бывают.

Боб оставил их предаваться мрачным мыслям и вернулся к себе, чтобы написать Питеру о вероятной реакции тайцев.

Глава 17

На мосту

Кому: Chamrajnagar % sacredriver @ ifcom. gov

От: Wiggin % resistance @ haiti. gov

Тема: Ради Индии, прошу Вас, не прилетайте на Землю.


Досточтимый Полемарх Чамраджнагар!

По причинам, ясным из прилагаемой статьи, которая будет вскоре мною опубликована, я полностью уверен, что Вы вернетесь на Землю как раз вовремя, чтобы присутствовать при полной сдаче Индии Китаю.

Если бы Ваше возвращение в Индию давало бы хоть какой-то шанс на сохранение ее независимости, Вы бы пошли на любой риск и вернулись бы, несмотря ни на какие советы. И если бы Вы организовали правительство в изгнании и это что-то дало бы Вашей родине, кто бы пытался разубедить Вас?

Но стратегическое положение Индии настолько беззащитно, а воля Китая к завоеванию настолько хорошо известна, что Вы должны знать: оба эти способа действий абсолютно бесполезны.

Ваша отставка с поста Полемарха не имеет силы, пока Вы не вернулись на Землю. Если Вы не сядете на шаттл, а вернетесь в штаб МКФ, Вы останетесь Полемархом. Вы — единственно возможный Полемарх, который может сохранить Международный Космический Флот. Новый командующий не сможет отличить китайцев, лояльных Флоту, от китайцев, лояльных своей родине, завоевавшей мировое господство. МКФ не должен сдаться напору Ахилла. Вы как Полемарх сможете переместить подозрительных китайцев на безопасные должности, не давая им захватить власть. Если Вы вернетесь на Землю, а Ахилл получит влияние на Вашего преемника на посту Полемарха, МКФ станет орудием завоевателя.

Если Вы останетесь Полемархом, Вас как индийца обвинят в планах отмщения Китаю. Поэтому, чтобы доказать свою беспристрастность и избежать подозрений. Вы должны будете полностью отстраниться от всех земных войн и интриг. Можете положиться на меня и моих союзников в том, что мы будем продолжать сопротивление Ахиллу вопреки всем шансам хотя бы по одной причине: его окончательный триумф означает нашу немедленную смерть.

Останьтесь в космосе и тем дайте человечеству возможность избежать господства безумца. Взамен я даю обет сделать все, что в моих силах, чтобы освободить Индию от правления Китая и вернуть ей свободу.

Искренне Ваш, Питер Виггин.


Солдаты отлично знали, кто такая Вирломи. Знали они и то, что за нее назначена награда — за живую или мертвую. Обвинялась она в измене и шпионаже. Но с самого начала, когда она выходила через КПП Хайдарабадской базы, простые солдаты ей верили и относились к ней дружелюбно.

— Вы еще услышите, что я шпионка или даже хуже, — сказала она им, — но это неправда. В Хайдарабаде правит вероломный иностранный монстр, и он хочет моей смерти по личным причинам. Помогите мне.

Солдаты, не говоря ни слова, вывели ее, прикрывая от следящих камер, и стали ждать. Когда подъехал пустой грузовик, они его остановили, кто-то заговорил с водителем, а остальные помогли ей забраться в кузов. Грузовик выехал за ворота, и Вирломи вместе с ним.

С тех пор она обращалась за помощью к простым солдатам. Офицеры могли и не поддаться сочувствию или чувству справедливости, могли прислушаться к дисциплине и амбициям — а у простых солдат таких колебаний не было. Ее перевезли в набитом войсковом поезде и так кормили украденной из столовой едой, что Вирломи уже просто не могла больше есть. Ей уступили койку, а сами спали на полу. Никто не пытался ее лапать, и никто ее не выдал.

Она пробиралась на восток, к зоне боев, потому что знала: единственная надежда ее и надежда Петры Арканян — это чтобы Вирломи нашла Боба или Боб нашел ее.

Она знала, где должен быть Боб: создавать трудности Ахиллу где только можно и как только можно. Поскольку индийская армия выбрала опасную и глупую стратегию навала всеми силами, эффективной контрстратегией будут беспокоящие налеты и перерезка линий снабжения. Боб будет там, где перерезка линий снабжения будет наиболее трудна и при этом наиболее болезненна.

Приближаясь к фронту, Вирломи вспоминала карту. Для быстрой переброски больших масс войск через широкие равнины, где текла Иравади, было два главных маршрута. Северный был проще, но открыт для налетов противника. Южный был труднее, но лучше защищен. Боб будет работать на южном.

Где именно? Были две дороги через горы: из Импала в Индии и Калемайо в Бирме. Обе шли через узкие долины и пересекали глубокие трещины. Где будет труднее восстановить взорванный мост или обрушенную дорогу? Подходящие места были на обеих дорогах. Но труднее всего было бы восстановить западный маршрут — длинный участок дороги, вырезанный в скалах вдоль края глубокого ущелья, ведущий к мосту через узкий каньон. Боб не будет просто взрывать мост, потому что его не так уж трудно будет навести снова. Он обрушит дорогу в нескольких местах, чтобы инженеры не могли добраться до восстанавливаемого моста, не проложив сначала новую дорогу. Здесь Вирломи и стала ждать.

Воду она нашла родниковую, в боковых ущельях. Еду ей дали проходившие солдаты и сказали ей, что ее ищут. Пролетела весть, что Той-Кто-Скрывается нужна еда. И ни один офицер не знал, где ее искать, и наемники Ахилла не появились. Как ни были бедны солдаты, награда за ее голову их не соблазняла. Вирломи гордилась своим народом, хотя и скорбела, что им правит такой человек, как Ахилл.

Она слышала о дерзких налетах па восточной дороге, и движение на западной стало интенсивнее — день и ночь дрожали дороги, Индия сжигала запасы топлива, снабжая армии куда большие, чем нужны были для войны. Она спрашивала солдат, слыхали ли они о тайских рейдерах, которых возглавляет ребенок, и они смеялись. «Двое детей, — говорили они. — Белый и коричневый. Прилетают на вертолетах, взрывают и улетают. Кто попадается на дороге, того убивают. Что видят, уничтожают».

Это ее обеспокоило. Что, если к этому мосту придет не Боб, а второй? Это, конечно, тоже выпускник Боевой школы — Сурьявонг, но сказал ли ему Боб о ее письме? Будет ли он знать, что у нее в голове — план базы в Хайдарабаде? Что она знает, где Петра?

Но выбора не было. Придется показаться и надеяться. Шли дни. Вирломи ждала шума вертолетов, которые принесут штурмовой отряд взрывать эту дорогу.

***

В Боевой школе Сурьявонг никогда не командовал — эту программу прикрыли раньше, чем он дослужился до командной должности. Но он мечтал командовать, изучал, как это надо делать, готовился к этому, и сейчас, командуя теми или иными подразделениями ударного отряда, он наконец понял ужас и восторг этого состояния — когда люди тебя слушают, повинуются тебе, бросаются в бой и рискуют гибелью, потому что верят в тебя. Люди его были так обучены и находчивы, тактика использовалась столь эффективная, что Сурьявонг приводил обратно всех. Раненые были, но убитых не было. Невыполненные задачи — бывали, но убитых не было.

— Вот эти невыполненные задачи и зарабатывают тебе доверие, — сказал Боб. — Когда ты видишь, что дело опаснее, чем мы думали, что для достижения цели нужно класть людей, покажи своим людям, что ты ценишь их жизнь больше сиюминутных целей. Потом, когда у тебя не будет другого выхода, кроме как послать их на смерть, они будут знать, что на этот раз погибать стоит. Они знают, что ты не потратишь их, как ребенок, на сласти и мишуру.

Боб оказался прав, чем вряд ли удивил Сурьявонга. Он был не только самый умный, он был ближе всех к Эндеру, был секретным оружием Эндера в армии Драконов, был резервным командующим на Эросе. Конечно, он знал, как вести людей.

А что Сурьявонга удивило — это великодушие Боба. Он создал эти ударные силы, обучил этих людей, заслужил их доверие. Все это время Сурьявонг мало чем ему помогал, а иногда проявлял прямую враждебность. И тем не менее Боб взял Сурьявонга к себе, доверил ему командование, просил солдат показать ему, что они могут. И при этом Боб совсем не относился к Сурьявонгу как к подчиненному или низшему, а скорее как к офицеру старшему по званию.

В ответ Сурьявонг никогда не пытался командовать Бобом. Почти по всем вопросам они были согласны; если же это бывало не так, Сурьявонг принимал решение Боба поддерживал его.

У Боба — Сурьявонг знал это — не было амбиций. Он не хотел быть лучше других, выше других, не стремился к чести и славе.

А на заданиях Сурьявонг узнал еще одно: у Боба не было страха смерти.

Пусть летели пули, собственные мины грозили близким взрывом, но Боб двигался без страха и лишь для виду хоронясь. Будто он провоцировал врага выстрелить в него, провоцировал собственные мины взорваться раньше времени.

Смелость это была? Или желание смерти? Может быть, с гибелью сестры Карлотты он лишился желания жить? Слыша его речи, Сурьявонг не мог бы предположить такое. Боб был мрачно устремлен к одной цели: выручить Петру, и настолько устремлен, что трудно было поверить, будто он хочет умереть. Ему было для чего жить. И все же он не показывал страха в бою.

Естественно, он не перестал обо всем заботиться. Конечно, тот спокойный, хладнокровный, уравновешенный и самоуверенный Боб, которого знал раньше Сурьявонг, со дня смерти Карлотты стал нетерпеливым и раздражительным. Спокойствие, которое он показывал в бою, перед своими людьми, исчезало, когда он был наедине с Сурьявонгом и Фетом Нои. И любимой мишенью его брани был не Ахилл — о том он не говорил почти никогда, — а Питер Виггин.

— У него все это было уже месяц назад! И он занимается этими мелочами — убеждает Чамраджнагара не возвращаться на Землю, убеждает Джафара Вахаби не вторгаться в Иран, сообщает об этом мне — но сделать главное, но раскрыть всем вероломную стратегию Ахилла — этого он не хочет и мне пишет, чтобы я этого тоже не делал! Какого черта? Если показать индийскому правительству, как планы Ахилла выдают их Китаю, они оттянули бы армию из Бирмы и выстроили оборону от Китай. Могла бы вмешаться Россия. Японский флот угрожал бы китайской морской торговле. Самое меньшее — китайцы поняли бы цену Ахиллу и выбросили бы его за борт, пусть даже продолжая следовать его плану. А он только бубнит: сейчас не время, это слишком рано, еще не надо, поверь мне, я на твоей стороне до самого конца.

Едва ли мягче он отзывался о тайских генералах, ведущих войну. Ведущих к пропасти, как говорил Боб. Здесь Сурьявонгу приходилось с ним соглашаться — весь успех плана зависел от того, чтобы держать тайские силы рассредоточенными, но генералы, добившись господства в воздухе, теперь сосредоточивали армии и аэродромы на переднем крае.

— Я им говорил, в чем здесь опасность, — говорил Боб, — а они все равно собирают свои силы в одно удобное место.

Фет Нои терпеливо слушал, Сурьявонг тоже прекратил попытки спорить. Боб был прав: эти люди вели себя глупо, и не только по невежеству. Хотя, конечно, потом они скажут: «Но мы же не знали, что Боб был прав!»

У Боба на это всегда был ответ: «Вы же не знали, что я ошибался! Так что надо было быть умнее!»

Единственным изменением в диатрибах Боба было то, что на целую неделю он охрип, а когда голос вернулся, он стал ниже. Для ребенка, который всегда был таким малорослым, даже для своего возраста, половое созревание — если это было оно — наступило определенно рано. А может быть, он просто своим бесконечным ворчанием растянул себе голосовые связки.

Но сейчас, на задании, Боб был молчалив, поглощен спокойствием боя. Сурьявонг и Боб взошли на вертолеты последними, проверив, что все их люди уже на борту, отсалютовали друг другу и нырнули внутрь. Дверцы закрылись, машины пошли вверх. Они шли на реактивных двигателях над поверхностью Индийского океана, сложив лопасти, до самого острова Чедуба — места развертывания. Вертолеты разошлись, набрали высоту, отключили сопла и раскрыли лопасти для вертикальной посадки.

Здесь будут оставлены резервы — люди и вертолеты, чтобы вытащить штурмовую группу в случае отказа техники или непредвиденных осложнений. Боб и Сурьявонг никогда не летали на одном вертолете — гибель одной машины не обезглавит отряд. И у каждого был запас снаряжения, так что любой из них мог выполнить задачу самостоятельно. Не один раз эта предусмотрительность спасала жизнь людей и позволяла выполнить задачу — Фет Нои следил, чтобы снаряжения у них всегда хватало, потому что, как он говорил, «средства даются тем командирам, которые умеют их использовать».

Боб и Сурьявонг на месте развертывания были слишком заняты, чтобы разговаривать, но однажды сошлись вместе на несколько секунд, глядя, как группа резерва маскирует вертолеты и прячет их под брезент.

— Знаешь, чего я хочу? — спросил Боб.

— Стать космонавтом, когда вырастешь? — предположил Сурьявонг.

— Чтобы мы наплевали на это задание и полетели на Хайдарабад.

— И нас там убьют, а Петру мы даже не увидим, потому что ее давно вывезли куда-нибудь в Гималаи.

— А у меня есть гениальный план, — сказал Боб. — Захватим стадо коров в заложники и пригрозим, что будем убивать их по одной, пока Петру не вернут.

— Слишком рискованно. Эти коровы как ломанутся, так не удержишь. — Но Сурьявонг знал, что невозможность что-нибудь сделать для Петры терзает Боба невыносимо. — Мы это сделаем. Питер ищет источник свежей информации о Хайдарабаде.

— Ага, как он пытается опубликовать планы Ахилла. Любимая диатриба Боба. Только дело было на задании, и потому Боб был спокоен и говорил с иронией, а не с гневом.

— У меня все готово, — сказал Сурьявонг.

— Увидимся в горах.

Задача была опасной. Противник не мог наблюдать за каждым километром дороги, но научился быстро сосредотачиваться при обнаружении тайских вертолетов, и у отряда все меньше и меньше бывало времени на выполнение задания. А этот пункт почти наверняка будет защищен. Вот почему контингент Боба — четыре из пяти рот — придется бросить на уничтожение защитников и прикрытие группы Сурьявонга, пока она будет закладывать заряды и взрывать дорогу и мост.

Все шло по плану — даже лучше, чем ожидалось, потому что противник, кажется, не знал об их присутствии, когда один солдат показал рукой:

— Женщина на мосту.

— Гражданская?

— Посмотрите сами, — предложил солдат. Сурьявонг оставил место закладки зарядов и вылез на мост. Да, там стояла молодая индианка, раскинув руки в стороны.

— Ей сказали, что мост сейчас будет взорван и нам все равно, будет кто-нибудь стоять на нем или нет?

— Сэр, — доложил солдат, — она спрашивает Боба.

— По имени?

— Так точно, сэр.

Сурьявонг снова поглядел на женщину. Очень молода. Одежда грязная и изорванная. Когда-то была военной формой? Местные женщины точно одеваются не так.

Она посмотрела на него и позвала:

— Сурьявонг!

За его спиной солдаты тихо ахнули от изумления. Откуда эта индианка его знает? Сурьявонг несколько обеспокоился. Солдаты надежны почти во всем, но если они увидят в этом что-то божественное, жизнь может очень сильно осложниться.

— Я Сурьявонг, — ответил он.

— Ты был в армии Дракона, — сказала она. — И ты работаешь с Бобом.

— Чего ты хочешь? — спросил он резко.

— Я хочу поговорить с тобой наедине, здесь, на мосту.

— Не ходите, сэр! — вмешался один из солдат. — Стрельбы нет, но мы заметили с полдюжины индийских солдат. Вы погибнете, если выйдете.

Что бы сделал Боб?

Сурьявонг вышел на мост — смело, но без всякой спешки. Он ждал выстрела, гадая, что будет сначала — боль и удар или звук. Что быстрее передаст сигнал — слуховой нерв или нервы той части тела, куда ударит пуля? Или снайпер выстрелит в голову и тем снимет вопрос?

Пули не было. Он направился к женщине и остановился, когда она сказала:

— Ближе подходить не надо, иначе они встревожатся и тебя застрелят.

— Эти солдаты подчиняются тебе? — спросил Сурьявонг.

— Ты меня еще не узнал? Я Вирломи. Окончила Боевую школу раньше тебя.

Имя это он знал. Но лица узнать не мог бы.

— Когда я там учился, тебя уже не было.

— Девушек в Боевой школе было мало. Я думала, легенда сохранится.

— Я о тебе слышал.

— Здесь я тоже легенда. Мои люди не стреляют, поскольку знают, что я здесь делаю. И я думала, что ты меня узнал, потому что твои солдаты по обоим склонам этой лощины не стреляют в индийских солдат, хотя и обнаружили их.

— Может быть, Боб тебя бы узнал, — сказал Сурьявонг. — На самом деле я слышал твое имя совсем недавно. Это ты ему писала? Из Хайдарабада?

— Я знаю, где Петра.

— Если ее не переместили.

— У тебя есть источники получше? Я пыталась найти любой способ передать весть Бобу так, чтобы меня не поймали. Наконец я поняла, что компьютерного решения нет. Я должна была принести сведения в собственной голове.

— Так летим с нами.

— Не так просто, — сказала она. — Если они решат, что я пленница, вам отсюда не уйти. Ручные зенитные ракеты.

— Вот так так, — произнес Сурьявонг. — Засада. Они знали, что мы сюда летим?

— Нет, они знали, что я здесь. Я ничего не говорила, но они все знали, что Та-Кто-Скрывается находится на этом мосту. И решили, что это место под защитой богов.

— И богам нужны зенитные ракеты?

— Нет, но они нужны людям. Боги защищают мост, а эти люди — меня. Так договоримся вот как. Вы вынимаете заряды и оставляете мост в покое. Отходите, не выполнив задачи. Они увидят, что у меня есть власть заставить врага отойти, не причинив никому вреда. Потом они увидят, как я призываю к себе ваш отлетающий вертолет и вхожу в него по собственной воле. Это единственный способ вам отсюда выбраться. Не то чтобы я это планировала с самого начала, но другого способа я не вижу.

— Терпеть не могу невыполненные задания. — Она не успела возразить, как он рассмеялся: — Не беспокойся, я согласен. План хорош. Если бы здесь был Боб, он бы согласился не думая.

Сурьявонг вернулся к своим людям.

— Нет, это не богиня и не святая. Это Вирломи, выпускница Боевой школы, и у нее есть информация, которая намного ценнее этого моста. Мы отходим.

Солдат задумался, и Сурьявонг видел, что он пытается найти в этих приказах фактор волшебства.

— Рядовой, я не зачарован и не заколдован. Эта женщина знает план базы командования индийской армии в Хайдарабаде.

— И зачем бы индианке сообщать его нам? — спросил солдат.

— Потому что хмырь, который командует войной с индийской стороны, держит там пленницу, которая решит исход войны.

Теперь до солдата дошло. Магического фактора не оказалось. Сняв с пояса спутниковую рацию, солдат нажал кнопку отмены задачи. Все остальные рации завибрировали в определенном ритме.

Тут же группы подрывников стали снимать заряды. Если бы эвакуация была срочная, без снятия мин, код был бы другой. Сурьявонг не хотел, чтобы материал попал в руки индийцам. И он подумал, что было бы лучше, наверное, взять более медленный темп.

— Послушай, надо изобразить, что я загипнотизирован этой женщиной. Это не так, но я хочу сделать вид, чтобы все индийские солдаты думали, будто она мной управляет. Понятно?

— Так точно!

— Значит, я сейчас вернусь к ней, а ты вызовешь Боба и скажешь ему, что по моему приказу эвакуируются все вертолеты, кроме моего, и индийцы увидят их отлет. Потом скажешь слово «Петра». Ясно? Больше не говори ничего, что бы он ни спрашивал. Переговоры могут отслеживать, если не здесь, то в Хайдарабаде. Вопросы есть?

— Нет, сэр!

Сурьявонг отвернулся от солдата, сделал три шага к Вирломи и простерся перед ней ниц.

У него за спиной солдат передал именно то, что Сурьявонг велел.

Почти сразу вертолеты стали подниматься в воздух. Группа Боба уходила.

Сурьявонг встал и вернулся к своим людям. Его рота летела на двух вертолетах.

— Всем грузиться в вертолет с материалами. В другом вертолете останутся только первый и второй пилот.

Приказание было немедленно выполнено, и через три минуты Сурьявонг стоял на мосту один. Он повернулся и снова поклонился Вирломи, потом медленно подошел к вертолету и вошел внутрь.

— Взлетай медленно, — сказал он пилоту, — и медленно пройди мимо женщины посередине моста, дверцей к ней. Оружие на нее не направлять ни в какой момент. Даже тени угрозы быть не должно.

Сурьявонг глядел в окно, Вирломи не подавала знака.

— Поднимись выше, будто мы улетаем, — велел Сурьявонг.

Пилот выполнил приказание.

Наконец-то Вирломи подняла руки и медленно стала ими перебирать, будто притягивая к себе вертолет.

— Сбавь скорость и медленно снижайся к ней. И без ошибок! Меньше всего мне надо, чтобы ее потоком затянуло в лопасти.

Пилот угрюмо хохотнул и посадил вертолет точно на край моста, достаточно далеко, чтобы Вирломи не была под лопастями, но достаточно близко, чтобы ей надо было сделать всего несколько шагов.

Сурьявонг подбежал к двери и открыл ее.

Вирломи не подошла к. вертолету — она протанцевала, делая на каждом шаге повороты, похожие на ритуал.

Сурьявонг по наитию выскочил из вертолета и простерся перед ней ниц. Когда она подошла ближе, он сказал достаточно громко, чтобы перекрыть грохот винта:

— Шагай по мне!

Она так и сделала, твердо пройдя босыми ногами по его плечам и спине. Сурьявонг не знал, как можно было бы яснее показать индийским солдатам, что Вирломи не только спасла мост, но и подчинила себе этот вертолет.

Она вошла внутрь.

Сурьявонг встал, медленно повернулся и так же медленно влез в вертолет.

Медлительность исчезла в тот миг, когда он оказался внутри. Резко задраив дверь, Сурьявонг закричал:

— А теперь гони что есть духу!

Вертолет взлетел так быстро, что кровь отлила от головы.

— Пристегнись, — велел Сурьявонг Вирломи. Потом, увидев, что она незнакома с внутренним устройством вертолета, он толкнул ее в кресло и сунул ей в руки концы привязного ремня. Она сразу сообразила и пристегнулась, пока Сурьявонг успел сам сесть в кресло и пристегнуться как раз перед тем, как лопасти сложились и включились сопла реактивных двигателей. Вертолет загремел по ущелью, выходя из пределов действия ручных зенитных ракет.

— Ну ты и устроила мне развлечение, — сказал Сурьявонг.

— Долго вы собирались, — ответила Вирломи. — Я думала, вы по этому мосту нанесете один из первых ударов.

— Мы поняли, что так и будут думать, и потому долго сюда не заявлялись.

— Блин! — с досадой сказала Вирломи. — Надо было мне помнить, что выпускники Боевой школы все решают через задницу.

***

Боб, увидев женщину на мосту, сразу понял, что это должна быть Вирломи, индийская выпускница Боевой школы, которая откликнулась на его статью о Брисеиде. Оставалось только надеяться, что Сурьявонг просечет ситуацию раньше, чем надо будет кого-нибудь убивать. И Суровый не подвел.

Когда группа прибыла на место развертки, Боб едва поздоровался с Вирломи и тут же начал отдавать приказы.

— База сворачивается. Все летят с нами.

Пока командиры рот выполняли приказания, Боб велел связистам вертолета подключить его к сети.

— Это же через спутник, — напомнил солдат. — Нас сразу засекут.

— Мы смоемся раньше, чем они успеют.

Только потом он стал давать объяснения Сурьявонгу и Вирломи.

— Мы ведь полностью снаряжены?

— Но не полностью заправлены.

— Это я обеспечу, — сказал Боб. — Летим на Хайдарабад.

— Но я же еще даже планы не начертила!

— В воздухе времени хватит, — ответил Боб. — Когда будем лететь — вместе с тобой, Сурьявонг. Тут ничего не поделаешь — мы оба должны знать план полностью.

— Мы уже столько ждали, — сказал Сурьявонг. — Зачем теперь такая спешка?

— Две причины, — объяснил Боб. — Как ты думаешь, скоро ли дойдет до Ахилла, что наш ударный отряд подобрал индианку, которая ждала нас на мосту? Второе — я хочу заставить Питера Виггина действовать. Начнется дикий хаос, и мы на этой волне проскочим.

— А цель какая? — спросила Вирломи. — Спасти Петру? Убить Ахилла?

— Забрать всех ребят из Боевой школы, которые с нами полетят.

— Они не покинут Индию. И я тоже, быть может, останусь.

— Ошиблась в обоих случаях, — сказал Боб. — По моей оценке, недели не пройдет, как китайские войска захватит Нью-Дели и Хайдарабад, да и вообще любой город, который им захочется.

— Китайские? — переспросила Вирломи. — Но ведь у нас с ними вроде…

— Пакта о ненападении? — сказал Боб. — И организовал его Ахилл?

— Он все это время работал па Китай, — объяснил Сурьявонг. — Индийская армия растянута, открыта, истощена и деморализована.

— Но… но если Китай выступит на стороне Таиланда, разве это не то, что вам нужно?

Сурьявонг рассмеялся резко и коротко.

— Китай выступит на стороне Китая. Мы пытались предупредить наш народ, но правительство уверено, что оно-то сможет договориться с Пекином.

Вирломи все поняла. Обученная в Боевой школе, она умела мыслить точно так же, как Сурьявонг и Боб.

— Вот почему Ахилл не воспользовался планом Петры. Боб и Сурьявонг засмеялись и переглянулись.

— Вы знали о плане Петры?

— Мы полагали, что есть план получше того, который реализует индийская армия.

— Так у вас есть и план, как остановить Китай?

— Безнадежно, — ответил Боб. — Китай можно было остановить месяц назад, но никто нас не слушал. — Вспомнив Питера, он с трудом заглушил приступ гнева. — Самого Ахилла еще можно остановить или хотя бы ослабить. Но наша цель — спасти индийскую группу выпускников Боевой школы от попадания в руки китайцев. Наши тайские друзья уже ушли по запланированным маршрутам. Так что, когда мы попадем в Хайдарабад, нам надо будет не только найти Петру, но и предложить бегство всем, кто согласится. Тебя они послушают.

— Увидим, — пожала плечами Вирломи.

— Есть связь с сетью, — доложил солдат. — Я пока еще не вошел, чтобы не тратить время зря.

— Входи, — велел Боб. — Есть у меня что сказать Питеру Виггину.

«Я иду, Петра. Я тебя вытащу.

А если я дотянусь до Ахилла, на этот раз пощады не будет. На этот раз я не стану полагаться, что кто-то другой его изымет из обращения. Я его убью без обсуждений. И у всех моих людей будет приказ поступить так же».

Глава 18

Сатьяграха

ключ кодирования ***** ключ декодирования *****

Кому: Locke % erasmus @ polnet. gov

От: Borommakot @ chakri. thai. gov / scom

Тема: Немедленно, или я сам


Я нахожусь в процессе выполнения боевой операции, и нужны мне от тебя две вещи.

Первое: разрешение от правительства Шри-Ланки приземлиться на базе Килиноччи для заправки; расчетное время подлета меньше часа. Выполняется мирная миссия для спасения выпускников Боевой школы от неминуемого плена, пыток, рабства или тюремного заключения как минимум.

Второе: чтобы оправдать это и любые другие действия, которые я собираюсь предпринять, убедить указанных выпускников Боевой школы улететь со мной и создать в Хайдарабаде переполох, мне нужно, чтобы ты опубликовал то, о чем мы говорили, немедленно. Повторяю: НЕМЕДЛЕННО. Иначе я опубликую собственную статью (прилагается), где ты особо указан как заговорщик-пособник Китая, что подтверждается твоим отказом своевременно опубликовать известные тебе сведения. Пусть меня не так читают во всем мире, как Локи, но у меня есть симпатичный списочек адресатов, и моя статья привлечет внимание.

Тем не менее твоя даст куда более быстрые результаты, и я бы предпочел, чтобы это сделал ты.

Извини, что приходится угрожать, но я больше не могу играть в твои игры «подожди-пока-наступит-момент». Я иду выручать Петру.


ключ кодирования ***** ключ декодирования ********

Кому: Borommakot @ chakri. thai. gov / scom

От: Locke % erasmus @ polnet. gov

Тема: Сделано


Подтверждаю: Шри-Ланка дает посадку и разрешение на заправку в Килиноччи вертолету, выполняющему гуманитарную миссию. Опознавательные знаки тайские?

Подтверждаю; моя статья выходит немедленно, срочное распространение во всемирном масштабе. Для сведения: это означает срочное распространение в системах Хайдарабада и Бангкока.

Твоя угроза показывает твою похвальную верность друзьям, но она была ненужной. Это и был момент, которого я ждал. Очевидно, ты не понял, что как только я выпущу статью, Ахиллу придется перенести свою деятельность в другое место, и Петру он наверняка заберет с собой. И как бы ты ее нашел, если бы я выпустил статью месяц назад?


ключ кодирования ******** ключ декодирования *****

Кому: Locke % erasmus @ polnet. gov

От: Borommakot @ Chakri. thai. gov / scom

Тема: Сделано


Подтверждаю: Опознавательные знаки тайские.

Насчет твоих оправданий: фигня. Если бы причина была в этом, ты бы мне ее сообщил месяц назад. Я знаю истинную причину, даже если ты сам ее не знаешь, и мне от нее противно.


Две недели после исчезновения Вирломи Ахилл ни разу не заглянул в зал планирования — против чего никто не возражал, особенно после того, как за возвращение Вирломи была назначена награда. Никто не решался сказать это открыто, но все радовались, что она избежала мести Ахилла. Все, конечно, знали об усилении режима безопасности — для их же «защиты». Но жизнь изменилась не сильно. И без того никто не ездил развлекаться в злачные места Хайдарабада и не водил дружбы с офицерами базы, вдвое или втрое старшими.

Петра, однако, скептически отнеслась к предложению награды. Она достаточно хорошо знала Ахилла и понимала, что он вполне способен назначить награду за поимку человека, уже убитого. Какое можно придумать лучшее прикрытие? Но если это так, значит, у Ахилла нет карт-бланша от Тикала Чапекара. Раз Ахилл должен скрывать свои действия от индийского правительства, значит, он еще не всем здесь командует.

Когда он появился снова, у него на лице не было синяков. Либо Петра слишком слабо ударила, либо за две недели синяки прошли. У нее самой они еще не сошли, но их никто не видел под рубашкой, Интересно, нет ли у него болей в промежности. Может, ему пришлось сходить к урологу. Но Петра не позволила себе выдать ни малейшего злорадства.

Ахилл с энтузиазмом рассказывал, как хорошо идет война и какую отличную работу выполнил отдел планирования. Армия снабжается отлично, и, несмотря на подлые нападения трусливой тайской военщины, кампания развивается по плану. Скорректированному плану, конечно.

Все это была муть. Его слушали планировщики. Они отлично знали, что армия завязла, что бои в долине Иравади продолжаются, потому что тайская тактика беспокоящих налетов не дает организовать сокрушительный удар, который отбросил бы бирманцев в горы и открыл индийской армии дорогу в Таиланд. По плану? Уже не было плана.

То, что говорил Ахилл, значило: такова линия партии. Следите, чтобы ни одна записка или электронное письмо из этой комнаты не содержали ни малейшего намека, будто что-то идет не по плану.

Конечно, все планировщики чуяли, что дело пахнет разгромом. Снабжение огромной армии на марше и без того напрягало ограниченные ресурсы Индии. Снабжение в условиях, когда половина грузов пропадала из-за ударов противника, перемалывало ресурсы Индии быстрее, чем она могла их восстанавливать.

При существующем уровне производства и потребления армия останется без боеприпасов через семь недель. Но это вряд ли будет важно — если не произойдет чуда, уже через четыре недели кончится горючее.

Все знали, что если бы действовать по плану Петры, Индия могла бы продолжать наступление неопределенно долго и бирманское сопротивление просто бы выдохлось. Война уже велась бы на тайской земле, и безжалостные сроки не нависли бы так грозно над армией Индии.

Об этом не говорили в рабочем зале, только в столовой — осторожно, намеками, вскользь. Не поздно ли вернуться к этой стратегии? На самом деле нет — но потребуется стратегическое отступление основной массы индийской армии, что уж никак нельзя будет скрыть от народа и СМИ. Это будет политическая катастрофа. Но остаться без патронов и бензина — это еще катастрофичнее.

— Все равно мы должны составить планы отступления, — сказал Саяджи. — Если на фронте не случится чуда — проявится ранее не замеченная гениальность какого-нибудь полевого генерала, или в Бирме и Таиланде произойдет политическая катастрофа, — нужен план, чтобы спасти наших людей.

— Вряд ли нам дадут разрешение тратить на это время, — возразил кто-то.

Петра за едой обычно молчала, несмотря на свою новую привычку сидеть за столом с группой. Но на этот раз она высказалась:

— Составляйте их мысленно.

Минуту все помолчали, потом Саяджи кивнул:

— Хорошая идея. Без ненужных споров и шума.

С этого момента в столовой обменивались зашифрованными докладами о состоянии плана отступления.

Второй раз, когда Петра заговорила, это не имело отношения к планированию военных операций как таковому. Кто-то в шутку заметил, что пора бы Боза вернуться. Петра знала, кто такой был Субхаш Чандра Боза, нетаджи[44] Индийской национальной армии, антибританской силы, которую поддерживали японцы во время Второй мировой войны. Когда в конце войны Боза погиб в рухнувшем самолете на пути в Японию, среди индийцев пошла легенда, что он на самом деле не погиб, но выжил и вернется когда-нибудь вести свой народ к свободе. В последующие столетия Боза упоминали и шутливо, и всерьез — намекая, что существующее руководство так же нелегитимно, как английская колониальная администрация.

От Боза разговор перешел на Ганди. Кто-то заговорил о «ненасильственном сопротивлении» — не подразумевая, что кто-нибудь в отделе планирования может что-либо подобное рассматривать. Кто-то другой сказал, что это пассивное сопротивление.

Тогда вновь заговорила Петра:

— В Индии надо бы знать правильное слово. «Сатьяграха», и оно совсем не означает мирного или пассивного сопротивления.

— Здесь не все говорят на хинди, — сказал один планировщик-тамил.

— Но Ганди знать должны все. Саяджи согласился с ней.

— Сатьяграха — это нечто другое. Воля перенести личные страдания ради того, чтобы поступать правильно.

— А в чем тут разница?

— Иногда, — сказала Петра, — то, что правильно, бывает не мирным и даже не всегда ненасильственным. Выносишь то, что должен вынести.

— Это больше всего похоже на смелость, — сказал тамил.

— Смелость поступать правильно, — добавил Саяджи. — Смелость даже тогда, когда невозможна победа.

— А как насчет «Без осторожности нет доблести»?

— Слова трусливого шекспировского персонажа, — ответил чей-то голос.

— Здесь нет противоречия, — возразил Саяджи. — Совершенно разные обстоятельства. Если есть шанс победить потом, отступив сейчас, отводишь свои силы. Но лично для тебя, если ты знаешь, что цена правильного поступка — страшная утрата, страдание или даже смерть, сатьяграха означает еще большую решительность поступить правильно из страха перед страхом, который может уговорить тебя на неправильный поступок.

— Ох, парадоксы внутри парадоксов.

Петра вернула разговор от поверхностной философии к чему-то совсем другому.

— Я, — сказала она, — пытаюсь достичь сатьяграхи.

В наступившем молчании Петра поняла, что по крайней мере до некоторых дошло. Сейчас она жива, потому что еще не достигла сатьяграхи, потому что не всегда поступает правильно, но лишь так, как необходимо для выживания. И это она собирается изменить. Совершать правильные поступки, независимо от того, останется после этого живой или нет. Слушатели — то ли из уважения, то ли им стало неловко от накала страстей в ее словах, то ли они задумались — молчали весь остаток обеда, а расходясь, снова заговорили на будничные темы.

Война уже шла месяц, и каждый день Ахилл произносил воодушевляющие речи типа «победа будет за нами», а ребята каждый день втихаря боролись с возрастающими трудностями отвода армии. Кое-какие победы бывали, и в двух пунктах индийская армия вторглась на тайскую территорию, но это лишь растянуло линии снабжения и снова завело армию в горы, где численное превосходство означало не преимущество над противником, а лишь увеличенный объем снабжения. В этих наступлениях съедались горючее и боеприпасы. Через несколько дней придется выбирать между заправкой танков и заправкой снабжающего транспорта. Армия готова была превратиться в полностью пехотную и очень голодную.

Как только Ахилл вышел, Саяджи встал.

— Настало время записать наш план отступления и представить его. Надо объявить, что мы победили, и отойти.

Возражений не было. Хотя видеосети были полны материалов о великих победах Индии, о наступлении в Таиланде, планы надо было записать и составить приказы, пока еще было время и горючее на их выполнение.

И все утро было посвящено прописыванию всех деталей плана. Саяджи, ставший де-факто руководителем, собрал их в достаточно простой и связный пакет документов. Тем временем Петра бродила по сетям и работала над проектом, который поручил ей Ахилл, не принимая участия в общей работе. Там она была не нужна, а за ее терминалом Ахилл следил наиболее тщательно. Пока она подчинялась, Ахилл мог не заметить, что остальные вышли из-под его контроля.

Когда работа была почти закончена, Петра заговорила, хотя знала, что до Ахилла быстро дойдут ее слова — быть может, он даже услышит их в своем слуховом аппарате.

— До того, как направить по электронной почте, надо сначала поместить этот план на форум.

Сначала они подумали, что она говорит о внутреннем форуме, где все они смогут его прочесть. Но потом увидели, что у нее в руках клочок туалетной бумаги, на котором нацарапан сетевой адрес.

Это был форум «Локе» Питера Виггина.

На нее посмотрели как на сумасшедшую. Поместить военный план на публичный форум?

Но Саяджи закивал.

— Нашу почту перехватывают. Это единственный способ довести его до самого Чапекара.

— Разглашение военной тайны… — сказал кто-то. Договаривать не надо было. Все знали, что за это бывает.

— Сатьяграха, — произнес Саяджи. Он взял клочок бумаги из рук Петры и сел связываться с этим форумом. — Это сделаю я, и никто другой, — сказал он. — Вы все меня предупреждали этого не делать. Нет смысла рисковать больше чем одному человеку.

И данные понеслись на форум Питера Виггина.

Только после этого Саяджи послал план почтой на адрес главного командования — он должен был пройти через компьютер Ахилла.

— Саяджи, — сказал кто-то. — Ты видишь, что там еще помещено? На этом сайте?

Петра тоже перешла на форум Локи и обнаружила там статью под заглавием: «Вероломство Китая и крушение Индии». Подзаголовок: «Падет ли и Китай жертвой этого психопата?»

Читая статью Локи о том, как Китай давал обещания Индии и Таиланду, а теперь собирается напасть на обе страны, когда их армии полностью подставлены, а индийская еще и растянута, планировщики получили почту, содержащую ту же статью. Она была помещена в систему с приоритетом «срочно». Это значило, что она согласована на самом верху — Чапекар ознакомился с утверждениями Локи.

Значит, план отступления попадет в руки Чапекара как раз тогда, когда будет нужен премьеру.

— Класс, — выдохнул Саяджи. — Мы покажемся гениями.

— А мы и есть гении, — буркнул кто-то, и все засмеялись.

— Как вы думаете, — спросил тамил, — услышим ли мы очередную воодушевляющую речь от нашего бельгийского друга насчет успешного хода войны?

Почти как ответ прозвучали выстрелы снаружи.

Петра ощутила трепет надежды: Ахилл попытался сбежать и был застрелен.

Но надежда сменилась более вероятным предположением: Ахилл предвидел эту возможность и у него есть собственные силы для прикрытия бегства.

И последняя мысль, отчаянная: когда Ахилл придет за ней, он ее убьет или возьмет с собой?

Снова выстрелы.

— Наверное, — сказал Саяджи, — нам следовало бы разойтись.

Он направился к двери, но тут она распахнулась, и вошел Ахилл в сопровождении шести сикхов с автоматами.

— Саяджи, сядь, — сказал Ахилл. — Боюсь, у нас тут нечто вроде ситуации с заложниками. Кто-то поместил обо мне в сети клеветнические утверждения, а когда я отказался быть отстраненным на время расследования, началась стрельба. К счастью, у меня есть друзья, и пока мы будем ждать, чтобы они обеспечили мой перевод в нейтральную страну, вы будете гарантами моей безопасности.

Тут же два выпускника Боевой школы, сикхи, встали и обратились к солдатам Ахилла:

— И вы грозите нам смертью?

— Да, пока вы служите угнетателям, — ответил один из них.

— Это он угнетатель! — Сикх из Боевой школы показал рукой на Ахилла.

— Вы думаете, что китайцы лучше обойдутся с нашим народом, чем Нью-Дели? — спросил другой.

— Вспомните, что сделали китайцы с Тибетом и Тайванем! Это нас ждет, и все из-за него!

Сикхские солдаты, видимо, заколебались.

Ахилл выхватил из-за спины пистолет и перестрелял солдат одного за другим. Последние двое попытались наброситься на него, но все пули Ахилла попали в цель.

Пистолетные выстрелы еще гремели в ушах, когда Саяджи спросил:

— Почему они тебя не застрелили?

— Я им велел разрядить оружие перед входом в зал, — ответил Ахилл. — Сказал, что не хочу несчастных случаев. Но не думайте, что можете меня одолеть, потому что я здесь один с полупустой обоймой. Этот зал давно заминирован и взорвется, если мое сердце перестанет биться или если я включу контроллер, вживленный у меня под кожей на груди.

Загудел карманный телефон, и Ахилл ответил, не опуская пистолета:

— Нет. Боюсь, мои солдаты вышли из повиновения, и мне пришлось ради спасения детей перестрелять собственных людей. Ситуация не изменилась. Я слежу за периметром. Держитесь подальше, и дети не пострадают.

Петра хотела засмеяться. Почти все выпускники Боевой школы были старше его.

Ахилл щелкнул телефоном и сунул его в карман.

— Боюсь, я сказал им, что вы — мои заложники, когда это еще было неправдой.

— Поймали тебя на вранье? — спросил Саяджи. — Ты не мог знать, что тебе понадобятся заложники или что мы все здесь будем. В зале нет мин.

Ахилл повернулся к нему и хладнокровно выстрелил ему в голову. Саяджи скорчился и рухнул. Несколько ребят вскрикнули. Ахилл спокойно сменил обойму.

И никто не бросился на него, пока он перезаряжал пистолет.

«Даже я», — подумала Петра.

Ничто так не заставляет свидетелей остолбенеть, как небрежное убийство.

— Сатьяграха, — сказала Петра.

— Что ты сказала? — резко обернулся к ней Ахилл. — На каком языке?

— На хинди, — ответила она. — Это значит: «Человек выносит то, что должен вынести».

— Не надо больше на хинди, — сказал Ахилл. — Никому. Ни на одном языке не надо, кроме общего. А если кто вообще заговорит, то лучше всего — со мной, и чтобы это не было глупостью или наглостью, за которые Саяджи заплатил жизнью. Если все пойдет как надо, меня освободят через пару часов. Потом мы с Петрой улетим, оставив вас вашему новому правительству. Китайскому.

Многие посмотрели на Петру. Она улыбнулась Ахиллу:

— Значит, вход в твой шатер все еще открыт?

Он улыбнулся в ответ. Тепло. С любовью. Будто поцеловал.

Но Петра знала, зачем он берет ее с собой. Лишь чтобы насладиться временем, когда она будет питать ложные надежды, а потом выбросить из вертолета, или задушить на асфальте, или, если потеряет терпение, застрелить ее, выходя из комнаты. Он с ней уже покончил. Близок был его триумф — архитектор победы Китая над Индией возвращается в Китай героем. Уже строя планы, как захватить власть в этой стране и начать завоевание другой половины мира.

Но пока что она жива, и другие выпускники Боевой школы тоже, кроме Саяджи. Он погиб, конечно, не из-за того, что сказал Ахиллу. Погиб он потому, что Именно он послал планы отступления на форум Локи. Эти планы отхода под непредсказуемым огнем могли пригодиться, даже если китайские войска хлынут в Бирму, даже если отходящую армию начнут бомбить китайские самолеты. Индийские генералы смогут организовать сопротивление. Китайцам придется тяжело повоевать, чтобы победить.

Но они победят. Индийская оборона продержится считанные дни, как бы храбро ни бились солдаты. Перестанут ездить грузовики и кончатся патроны и провиант. Война уже проиграна. Очень мало времени есть у индийской элиты, чтобы бежать до прихода китайцев, у которых метод контроля над оккупированным обществом прост — обезглавить его.

Пока разворачивались эти события, выпускники Боевой школы, которые прежде всего могли бы не дать Индии попасть в это опасное положение и чья штабная работа дала единственное средство, чтобы временно сдержать китайцев, сидели в большом зале с семью трупами, одним пистолетом и одним юношей, который их всех предал.

Прошло больше трех часов, и снова началась стрельба — где-то далеко. Тяжелый говор зенитных пулеметов.

Ахилл тут же включил телефон:

— По приближающимся вертолетам не стрелять. Иначе ваши гении начнут погибать по одному.

И он отключился, не ожидая ответа.

Стрельба прекратилась.

Послышался гул моторов и шелест винтов — на крышу садились вертолеты.

Дурацкий выбор посадочной площадки, подумала Петра. То, что на крыше обозначена вертолетная площадка, еще не значит, что надо этой маркировке следовать. Индийским солдатам, собравшимся вокруг, будет легко прицелиться и будет видно все, что происходит. Они увидят, когда на крыше появится Ахилл. Будут знать, какой вертолет сбивать в первую очередь, потому что он в нем. Если это лучший план, который смогли придумать китайцы, Ахиллу придется попотеть больше, чем он думает, чтобы использовать Китай как средство завоевания мира.

Еще вертолеты. Крыша была заполнена, и некоторые садились на землю.

Дверь распахнулась, с десяток китайских солдат рассыпались по комнате. За ними вошел офицер и отдал честь Ахиллу:

— Мы прибыли, сэр!

— Отличная работа, — ответил Ахилл. — Ведите всех этих на крышу.

— Ты же сказал, что отпустишь нас! — крикнул кто-то.

— Так или иначе, а в конце концов вы окажетесь в Китае, — ответил Ахилл. — А теперь встать и построиться у стены.

Снова вертолеты. Потом свист рассекаемого воздуха и тяжелый удар взрыва.

— Идиоты штабные, — сказал тамил. — Из-за них нас всех перебьют.

— Просто стыд и позор, — согласился Ахилл, наводя на тамила пистолет.

Китаец вел разговор по спутниковой рации.

— Погодите, — сказал он. — Это не индийцы. Опознавательные знаки тайские.

Боб, подумала Петра. Наконец-то ты пришел. Либо Боб, либо смерть. Потому что если налетом командует не Боб, у тайцев может быть только одна цель — перебить в Хайдарабаде все живое.

Снова свист и взрыв. Еще раз,

— Они взорвали все, что было на крыше, — сообщил китайский офицер. — Здание горит, надо выбираться.

— Чья это вообще была дурацкая идея там садиться? — зло спросил Ахилл.

— Это был самый короткий путь эвакуации! — ощетинился китаец. — Сейчас не хватит вертолетов вывезти всех этих.

— Вывезем, — ответил Ахилл. — Даже если придется оставить солдат здесь.

— Через несколько дней мы все равно захватим этих людей. Я не брошу своих солдат!

Неплохой командир, решила Петра, хотя в тактике слабоват.

— Нам не дадут взлететь, если с нами не будет этих индийских гениев.

— Тайцы и без того не дадут нам взлететь!

— Еще как дадут, — сказал Ахилл. — Они прилетели убивать меня и спасать ее. — Он показал на Петру.

Значит, Ахилл знал, что это Боб.

Петра сумела ничего не выразить на лице.

Если Ахилл решил лететь без заложников, то он почти наверняка собирается их всех убить. Лишить противника ресурса. И того важнее — лишить надежды.

— Ахилл, — сказала она. — Давай бросим этих и уходим. Взлетим с земли. Они не будут знать, кто в вертолете — если мы улетим сейчас.

Она пошла к нему, и он направил пистолет ей в грудь. Она даже не замедлила шаг, просто шла к нему, мимо него, к двери. Открыла дверь.

— Немедленно, Ахилл. Тебе не обязательно сегодня погибать в пламени, но чем дольше ты будешь ждать, тем это вероятнее.

— Она права, — сказал китаец.

Ахилл осклабился, поглядел на Петру, на офицера, снова на Петру. Мы опозорили тебя перед людьми, подумала Петра. Мы показали, что мы знаем, что делать, а ты нет. Теперь ты вынужден убить нас обоих. Офицер еще не знает, что он мертв, но я знаю. Но все равно я уже мертва. Так что давай, выбираемся отсюда, никого не убив.

— В этой комнате единственное, что важно, — это ты, — сказала Петра и тоже усмехнулась. — Допирай, мальчик.

Ахилл отвернулся и наставил пистолет на одного выпускника Боевой школы, потом на другого. Они сжимались от страха, но он не стал стрелять. Уронив руку с пистолетом, он вышел из комнаты, по дороге прихватив Петру за руку и потащив за собой.

— Пошли, Пет, — произнес он. — Будущее зовет.

Приближается Боб, подумала Петра, и Ахилл меня даже на метр от себя не отпустит. Он знает, что Боб прилетел за мной, и потому сделает все, чтобы именно меня Боб не мог спасти.

Может быть, сегодня мы все друг друга поубиваем.

Она вспомнила полет с Ахиллом в Индию. Когда они стояли у открытой двери. Может быть, сегодня выпадет еще один шанс погибнуть, прихватив с собой Ахилла. Интересно, понимает ли Боб, что важнее убить Ахилла, чем спасти ее? Еще важнее: понимает ли это она? Это то, что надо сделать, и сегодня, зная Ахилла по-настоящему, зная, что он за человек, Петра с радостью заплатит эту цену и будет считать, что это еще дешево.

Глава 19

Спасение

Кому: Wahabi % inshailah @ pakistan. gov

От: Chapekar % hope @ lndia. gov

Тема: Ради народа Индии


Мой дорогой друг Джафар!

Я чту тебя, потому что когда я пришел к тебе с предложением мира между нашими двумя семьями народов Индостана, ты принял его и сдержал свое слово во всем..

Я чту тебя, потому что ты в жизни своей ставил благо своего народа выше собственного честолюбия.

Я чту тебя, потому что лишь в тебе надежда на будущее моего народа.

Я публикую это письмо одновременно с тем, как отправляю его тебе, не зная, каков будет твой ответ, потому что мой народ должен знать сейчас, когда я еще могу к нему обратиться, что я у тебя прошу и что я тебе даю.

Вероломные китайцы нарушили свое обещание и грозят уничтожением нашей армии, ослабленной предательством человека по имени Ахилл, которого мы считали гостем и другом. Теперь мне ясно, что, если не случится чуда, огромные массы индийского народа останутся беззащитны перед захватчиками, рвущимися в нашу страну с севера. Скоро жестокий завоеватель будет диктовать свою волю от Бенгалии до Пенджаба. Из всех народов Индостана лишь Пакистан, руководимый тобою, останется свободным.

И теперь я прошу тебя взять на себя все надежды народа Индии. Наша борьба в течение ближайших дней даст тебе время, я надеюсь вернуть свои армии на нашу границу, чтобы они укрепились против китайских захватчиков.

Я даю тебе разрешение пересекать эту границу в любой точке, где это будет необходимо, чтобы укрепить свои оборонительные позиции. Я приказываю всем индийским солдатам, оставшимся на пакистанской границе, не оказывать сопротивления каким бы то ни было пакистанским силам, входящим на нашу территорию, и сотрудничать с ними, предоставляя в их распоряжение полные карты наших оборонительных сооружений, все шифры и шифровальную аппаратуру. Все наше военное имущество на границе тоже будет предоставлено в распоряжение Пакистана.

Я прошу тебя, чтобы все граждане Индии, перешедшие под правление Пакистана, встретили такое же великодушное обращение, какое вы хотели бы встретить от нас, будь ситуация обратной. Какие бы прежние обиды ни были между нашими семьями, да простим мы друг друга и не будем наносить новых, но отнесемся друг к другу как братья и сестры, верные разным ипостасям одного и того же Бога, которые должны сейчас плечом к плечу защитить родной Индостан от захватчика, единственный бог которого — сила, и способ почитания его — жестокость.

Многие чиновники, офицеры, учителя попытаются бежать в Пакистан. Я молю тебя открыть для них границы, ибо, если они останутся в Индии, их ждет лишь смерть или плен. Остальным индийцам не приходится опасаться личного преследования китайцев, и потому вас, братья и сестры, я прошу не покидать Индии, которую, да будет на то воля Божья, мы с вами вскоре освободим.

Я лично останусь в Индии, чтобы нести то иго, что будет возложено завоевателем на мой народ. Роль Манделы я предпочитаю роли де Голля. Правительства в изгнании быть не должно. Отныне правительством индийского народа будет Пакистан. Я говорю это, имея все полномочия от Конгресса.

Да благословит Бог всех достойных людей, да сохранит Он им свободу.

Твой брат и друг, Тикал Чапекар.


Над просторами Южной Индии Боб летел как в странном сне, где местность никогда не меняется. Нет, как в компьютерной игре, где процессор создает пейзажи на ходу, одними и теми же алгоритмами, в целом одни и те же, но никогда не совпадающие в деталях.

Как люди. ДНК у двух разных людей отличаются лишь крошечными кусочками, но эта разница создает святых и чудовищ, дураков и гениев, строителей и разрушителей, щедрых и жадных. В этой стране, в Индии, сейчас живет больше людей, чем было во всем мире три-четыре века назад. Больше, чем их было за всю мировую историю до Христа. Все драмы истории библейской, истории «Илиады» и Геродота, истории Гильгамеша и все вообще, что было собрано археологами и антропологами, все взаимоотношения, все достижения человечества могут быть разыграны теми людьми, над которыми Боб сейчас летит, кому досталось быть участниками событий, о которых никто никогда не услышит.

За эти несколько дней Китай завоюет этот народ, лепя по-своему пять тысяч лет истории человечества, и люди эти будут для него лишь травой, которую надо выкосить до одного роста, и все, что выше, выбросить в компост.

А что делаю я? Лечу тут па машине, от которой у старика Иезекииля случился бы разрыв сердца раньше, чем он мог бы написать, что видел в небе акулу. Сестра Карлотта часто шутила, что Боевая школа и есть то колесо, которое Иезекииль видел в небе. И вот я здесь как персонаж древнего видения, и чем же я занят? Это правда: из миллиардов людей, которых можно было бы спасти, я выбрал человека, которого знаю и люблю больше других, и рискую жизнями пары сотен хороших солдат ради нее. И если мы выйдем из этой передряги живыми, что я тогда буду делать? Проведу оставшиеся мне годы, помогая Питеру Виггину победить Ахилла, чтобы он мог сделать то, что делает сейчас Ахилл, — объединить человечество под правлением болезненно честолюбивого мачо?

Сестра Карлотта любила цитировать и другие слова из Библии — суета сует, все суета. Нет ничего нового под солнцем. Время собирать камни и время разбрасывать камни.

Ладно. Пока Бог никому не говорит, что делать с камнями, я могу оставить их в покое и выручить своего друга — если удастся.

На подлете к Хайдарабаду послышались радиопереговоры. Тактические переговоры по спутниковым рациям, а не просто сетевой трафик, которого можно было бы ожидать из-за внезапного нападения Китая на Бирму, последовавшего за статьей Питера. Когда дистанция сократилась, компьютеры смогли различить радиоподписи китайских и индийских войск.

— Кажется, команда вывоза Ахилла опередила нас, — сказал Сурьявонг.

— Но стрельбы нет, — добавил Боб. — Значит, они пробились в зал планирования и взяли выпускников Боевой школы в заложники.

— И ты прав, — ответил Сурьявонг. — На крыше три вертолета.

— На земле должны быть еще, но давай усложним им жизнь и уберем эти три.

У Вирломи были мрачные предчувствия.

— Что, если они примут это за нападение индийской армии и убьют заложников?

— Ахилл не настолько глуп, чтобы не разобраться, кто стреляет, до того, как начнет рвать в клочья свой билет домой.

Стрельба прошла как на учениях, и три ракеты разнесли три вертолета.

— А теперь переходим на лопасти и показываем тайские эмблемы, — сказал Сурьявонг.

Как всегда, от резкого подъема и падения замутило, пока лопасти не подхватили машину. Но Бобу это ощущение было привычно, и он успел заметить из окна, что индийские войска радостно вопят и машут руками.

— Ну-ну, вдруг мы стали хорошими парнями, — сказал Боб.

— Наверное, просто не такими уж плохими парнями, — заметил Сурьявонг.

— Я думаю, что вы безответственно рискуете жизнью моих друзей, — сердито сказала Вирломи.

Боб сразу стал серьезен:

— Вирломи, я знаю Ахилла, и единственный способ не дать ему убить твоих друзей — просто всем назло — это заставить его беспокоиться и создать неуверенность. Не дать времени проявить свою злобность.

— Я в том смысле, что если бы одна из ваших ракет не попала в цель, она могла бы угодить в комнату, где они сидят, и убить всех.

— Ах ты об этом? — удивился Боб. — Вирломи, этих людей обучил я. Есть ситуации, когда они могли бы промахнуться, но эта — не такая.

Вирломи кивнула:

— Понимаю. Уверенность командира. Много времени прошло с тех пор, как я сама командовала взводом.

Несколько вертолетов остались в воздухе, держа периметр; остальные сели на здание, где располагался зал планирования. Сурьявонг по спутниковой рации информировал командиров рот, которые брал с собой внутрь здания. Сейчас он выпрыгнул из вертолета, Вирломи сразу за ним, и повел группу.

Тут же вертолет Боба взлетел снова и вместе с еще одним перепрыгнул на другую сторону здания. Там стояли еще два китайских вертолета, вращая лопастями. Пилот Боба посадил машину так, что ее оружие было направлено в бока китайских вертолетов. Тут же он и его тридцать человек выскочили из обеих дверей одновременно с китайцами.

Второй вертолет Боба остался в воздухе, наблюдая, что понадобится раньше — его ракеты или сидящие в нем солдаты.

Китайцы имели над Бобом численное превосходство, но это было не важно. Никто не стрелял, потому что китайцы хотели уйти живыми, а на это не было бы надежд, если бы началась стрельба — висящий в воздухе вертолет разнес бы обе китайские машины, а потом уже не имело бы значения, что произойдет на земле. Вернуться они не смогут, и задание будет провалено.

И потому две маленькие армии построились, как полки времен Наполеона, в аккуратные шеренги друг напротив друга. Бобу захотелось крикнуть что-нибудь вроде «примкнуть штыки!» или «заряжай!» — но мушкетов ни у кого не было, а кроме того, то, что его интересует, появится из дверей здания…

И вот он спешит прямо к ближайшему вертолету, крепко держа Петру за руку, почти волоча за собой. У бока Ахилл держал пистолет. Мелькнула мысль приказать снайперу снять Ахилла, но китайцы тогда откроют огонь и Петра наверняка погибнет. Поэтому Боб окликнул Ахилла.

Ахилл не реагировал. Боб знал, что он задумал — влезть в вертолет, пока никто не стреляет, и тогда Боб будет беспомощен — он не сможет повредить Ахиллу, не тронув Петру.

И Боб по спутниковой рации велел висящему вертолету сделать то, чему стрелок был обучен — пустить ракету рядом с ближайшим китайским вертолетом. Машина прикрыла от взрыва Ахилла и Петру, но сама опрокинулась набок, вертящиеся лопасти разлетелись на куски от ударов о землю, вертолет перевернулся несколько раз и врезался в стену казармы. Выскочившие оттуда солдаты стали вытаскивать своих раненых товарищей, пока машина не успела загореться.

Ахилл и Петра оказались на открытом месте. Единственный уцелевший китайский вертолет был слишком далеко, чтобы до него добежать, и Ахилл сделал единственное, что мог в этих обстоятельствах. Он поставил Петру перед собой и приставил ствол к ее голове. Такому в Боевой школе не учили, так только в кино бывает.

Тем временем командовавший операцией китайский офицер — полковник, если Боб правильно понял знаки различия, то есть очень высокий чин для такой мелкомасштабной операции, — вышел из здания со своими людьми. Бобу не пришлось командовать ему не подходить к Ахиллу и Петре. Полковник и сам понял, что любая попытка встать между Ахиллом и людьми Боба приведет к стрельбе, потому что патовая ситуация держится лишь до тех пор, пока Боб имеет возможность убить Ахилла в тот самый миг, когда Ахилл убьет Петру.

Боб, не оборачиваясь, спросил:

— У кого пистолет с транквилизатором?

Кто-то сунул пистолет ему в руку. Кто-то другой буркнул:

— Держите настоящий пистолет под рукой, сэр. И еще чей-то голос:

— Надеюсь, они не догадаются, что индийских детей с Ахиллом нет. На армянку им полностью наплевать.

Боб ценил, когда его люди умели продумывать ситуацию. Но сейчас было не время для похвалы.

Он отошел от своих людей и направился к Ахиллу с Петрой. Из двери, откуда вышел китайский полковник, появились Вирломи и Сурьявонг. Сурьявонг объявил:

— Все чисто. Грузимся. Ахилл убил только одного нашего.

— «Нашего»? — переспросил Ахилл. — С каких это пор Саяджи стал «вашим»? В смысле, вам плевать, кого я еще убью, но тронь только сопляка из Боевой школы, и я уже убийца?

— Ты не взлетишь с Петрой на борту, — сказал Боб.

— Я точно знаю, что без нее не взлечу, — ответил Ахилл. — Если ее со мной не будет, ты разнесешь этот вертолет на такие клочки, что их даже расческой не собрать.

— Тогда мне придется дать команду снайперу тебя застрелить.

Петра улыбнулась. Она ему тоже это говорила.

— Тогда полковник Юаньчжи сочтет задание проваленным и убьет стольких из вас, сколько сможет. Петру первой.

Боб заметил, что полковник грузит на вертолет своих людей — тех, кто вышел с ним из здания, и тех, кто высыпал из вертолетов, когда садился Боб. Снаружи остались только полковник, Боб, Ахилл и Петра.

— Полковник! — обратился к нему Боб. — Единственный путь, который не поведет к крови, — это если мы в этом мире можем друг другу верить. Я обещаю вам, что если Петра будет жива, невредима и останется со мной, вы можете спокойно взлетать, не опасаясь моих войск. Будет с вами Ахилл или нет — для меня не играет роли.

Петра перестала улыбаться, ее лицо превратилось в маску злобы. Она явно не хотела, чтобы Ахилл смог уйти.

Но она все еще надеялась остаться в живых — вот почему она ничего не сказала, и Ахилл не узнал, что она требовала его смерти, пусть даже ценой своей собственной.

О чем она забыла — это о том факте, что китайскому офицеру достаточно было выполнить минимальные условия успеха задания — он должен был улететь вместе с Ахиллом. Если нет, то погибнет еще много людей, а ради чего? Худшее Ахилл уже сделал. Теперь никто не станет верить ни одному его слову. Он еще может достигнуть власти, но лишь силой и страхом, а не обманом. Это значит, что он каждый день будет наживать себе врагов, толкая людей в объятия своих противников.

Он будет выигрывать битвы и войны, может быть, даже добьется полного триумфа, но он, подобно Калигуле, превратит людей своего окружения в убийц. Когда он погибнет, его место займут люди столь же злобные, но, быть может, не столь безумные. Убить его сейчас — это уже ничего в мире не изменит.

А сохранить жизнь Петре — это изменит мир для Боба. Он допустил ошибки, из-за которых погибли Недотепа и сестра Карлотта. Но сегодня он не сделает такой ошибки. Петра будет жить, потому что ни о каком другом исходе Боб думать не будет. Ей даже права голоса не будет дано в этом вопросе.

Полковник взвешивал ситуацию. Ахилл этого не делал.

— Я иду к вертолету. Палец у меня очень крепко лежит на курке. Не заставь меня вздрогнуть, Боб.

Боб знал, что думает Ахилл. «Успею ли я в последний момент убить Боба, или надо будет отложить это удовольствие до другого раза?»

И в этом было преимущество Боба, потому что его мысли не были затуманены жаждой мести.

Да нет, понял он, затуманены. Он тоже ищет способ спасти Петру и все равно убить Ахилла.

Полковник подошел ближе и встал позади Ахилла, который произносил свое обращение к Бобу:

— Этот юноша — архитектор великой победы Китая и должен быть доставлен в Пекин, где будет вознагражден. Об армянской девушке в моих приказах не говорится ничего.

— Дурак, без нее они нам даже взлететь не дадут! — рявкнул на него Ахилл.

— Сэр, я обещаю вам, я даю слово чести. Хотя Ахилл убил женщину и девочку, которые ему ничего, кроме хорошего, не сделали, и заслужил за свои преступления смерти, я его отпущу и вас отпущу.

— Тогда наши задачи не входят в противоречие, — сказал полковник. — Я согласен на ваши условия, если вы также обеспечите, чтобы с моими людьми, которые здесь останутся, обошлись как с военнопленными.

— Согласен, — ответил Боб.

— Я здесь командую, и я не согласен, — заявил Ахилл.

— Здесь командуете не вы, сэр, — сказал полковник. Боб точно знал, что собирается сделать Ахилл. Он на миг отведет пистолет от головы Петры, чтобы застрелить полковника. Он думает, что этот ход застанет всех врасплох, но Боб его ждет. Его рука с пистолетом, заряженным транквилизатором, уже поднималась, когда Ахилл только начал движение.

Но не только Боб знал, чего ожидать от Ахилла. Полковник намеренно встал к Ахиллу настолько близко, что когда тот развернул пистолет, полковник выбил у него оружие. В тот же момент другая рука полковника хлестнула Ахилла по локтю, и хотя на вид в этом ударе почти не было силы, рука Ахилла повисла плетью. Он завопил от боли и рухнул на колени, выпустив Петру. Она тут же бросилась в сторону, и в этот момент Боб выстрелил. В последний момент он сумел нацелиться, и тонкая ампула ударила в рубашку Ахилла с такой силой, что, хотя сама ампула сплющилась, транквилизатор пробил ткань и проник в кожу Ахилла. Ахилл тут же свалился.

— Это только транквилизатор, — сказал Боб. — Примерно через шесть часов он очнется с головной болью.

Полковник стоял не сгибаясь, будто даже не замечая Ахилла, не сводя глаз с Боба.

— Заложника теперь нет. Ваш враг повержен. Насколько остается в силе ваше слово, сэр, когда переменились обстоятельства, в которых оно было дано?

— Люди чести, — ответил Боб, — братья друг другу, какой бы мундир они ни носили. Можете его грузить и улетать. Я рекомендовал бы вам лететь в одном строю с нами, пока мы не вылетим за южную границу обороны Хайдарабада. Там вы ляжете на свой курс, а мы на свой.

— Это разумно, — согласился полковник.

Он нагнулся поднять бесчувственное тело Ахилла. Это было непросто, и Боб, несмотря на свой малый рост, шагнул вперед ему помочь и поднять ноги Ахилла.

Петра уже стояла на ногах, и Боб, заметив, что она смотрит на пистолет Ахилла, почти прочитал ее мысли. Очень соблазнительно было убить Ахилла из его собственного пистолета — а Петра слова не давала.

Но она не успела даже двинуться, как заряженный ампулами пистолет Боба уставился на нее.

— Ты тоже можешь проснуться через шесть часов с головной болью, — предупредил он.

— Нет нужды, — ответила она. — Я знаю, что твое слово связало и меня.

Даже не нагнувшись к пистолету, она помогла Бобу поднять ноги Ахилла.

Тело Ахилла перевалили в дверь вертолета. Сидевшие внутри солдаты приняли его и отнесли поглубже — наверное, туда, где его можно будет привязать на время полета. Вертолет был набит битком, но только людьми — не было снаряжения или тяжелых боеприпасов, значит, нагрузка нормальная. Просто пассажирам будет неудобно.

— Вам не стоит лететь на этом вертолете, — сказал Боб. — Я вас приглашаю лететь с нами.

— Но вы летите не туда, куда я.

— Я знаю этого мальчика, которого вы только что приняли на борт. Даже если он, проснувшись, не вспомнит, что вы с ним сделали, ему кто-нибудь расскажет, а после этого вы будете обречены. Он не забывает никогда. Он вас наверняка убьет.

— Тогда я погибну, повинуясь приказам и выполняя задачу, — ответил полковник.

— Убежище, — сказал Боб, — и жизнь, посвященная освобождению Китая и других стран от того зла, которое представляет собой этот человек.

— Я знаю, что вы желаете мне добра, — ответил полковник, — но у меня болит душа, что мне предлагают такую награду за предательство моей родины.

— Вашей страной правят люди без чести, — сказал Боб. — А держит их у власти честь людей, подобных вам. Так кто же предает родину? Нет, сейчас не будем спорить. Я лишь заронил вам зерно сомнения, чтобы оно вас мучило. — Боб улыбнулся.

Полковник улыбнулся в ответ:

— Значит, вы дьявол, сэр, какими мы, китайцы, всегда считали европейцев.

Боб отсалютовал полковнику. Полковник отдал ответный салют и вошел в вертолет.

Дверь закрылась.

Боб с Петрой отбежали подальше от воздушного потока. Машина поднялась, и Боб велел всем лезть в последний оставшийся на земле вертолет. Не прошло и двух минут, как он тоже взлетел, и таиландские машины вместе с китайскими перелетели через здание, где их встретили остальные реактивные вертолеты Боба, державшие периметр.

Вместе они полетели на юг, медленно, на лопастях. Индийское оружие по ним не стреляло. Индийские офицеры знали, что лучшие военные умы Индии попадут туда, где им будет намного безопаснее, чем в Хайдарабаде и вообще в Индии, захваченной Китаем.

Боб отдал приказ, и все его вертолеты поднялись вверх, свернули лопасти и стали терять высоту, пока не включились сопла, быстро уносящие машины к Шри-Ланке.

Петра мрачно сидела в лямках кресла. Вирломи была рядом с ней, но они не разговаривали.

— Петра! — сказал Боб. Она не подняла глаз.

— Вирломи нашла нас, а не мы ее. Если бы не она, мы бы не смогли тебя выручить.

Петра все равно не подняла глаз, но протянула руку и положила ее на руки Вирломи, сцепленные на коленях.

— Ты смелая. Ты умная. Спасибо, что посочувствовала мне.

Петра подняла глаза на Боба.

— Но тебя я не благодарю, Боб. Я была готова его убить. Я бы это сделала. Я бы нашла способ.

— Он кончит тем, что сам себя убьет, — сказал Боб. — Он пытается прыгнуть выше головы — как Робеспьер, как Сталин. Люди увидят его образ действий, и когда до них дойдет, что он отправит их всех на гильотину, они решат, что с них хватит, и Ахилл умрет.

— А скольких еще он убьет до того? И кровь их будет на твоих руках, потому что ты погрузил его в вертолет. И на моих тоже.

— Ты не права, Петра. За его убийства отвечает он, и только он. И ты ошибаешься насчет того, что было бы, если бы мы тебя с ним отпустили. Ты бы не пережила этот полет.

— Этого ты не знаешь!

— Я знаю Ахилла. Когда вертолет поднялся бы этажей на двадцать, тебя бы выбросили из двери. Знаешь почему?

— Чтобы ты видел, — ответила она.

— Нет, он бы подождал, пока бы я улетел, — сказал Боб. — Он не дурак. Собственная жизнь ему важнее твоей смерти.

— Так почему ты так уверен, что он убил бы меня сейчас?

— Потому что он обнимал тебя, как любовник, — сказал Боб. — Прижимая к твоей голове пистолет, он держал тебя с нежностью. Думаю, он бы поцеловал тебя, сажая в вертолет. Это бы он хотел, чтобы я видел.

— Она не дала бы ему себя поцеловать! — с отвращением сказала Вирломи.

Но Петра глядела в глаза Боба, и слезы на ее глазах дали более правдивый ответ. Она уже позволила Ахиллу целовать себя. Как Недотепа.

— Он тебя отметил, — объяснил Боб. — Он тебя полюбил. У тебя была над ним власть. И когда ты была бы уже не нужна ему как заложница, тебе нельзя было бы жить дальше.

Сурьявонг передернулся.

— Что его таким сделало?

— Ничего его таким не сделало, — ответил Боб. — Какие бы ужасы ни происходили в его жизни, какие бы страшные желания ни поднимались из его души, он сознательно шел навстречу этим желаниям, он по собственной воле делал то, что делал. За свои действия отвечает он сам, и никто другой. Ни даже те, кто спасал ему жизнь.

— Как мы с тобой сегодня, — сказала Петра.

— Сегодня ему спасла жизнь сестра Карлотта, — сказал Боб. — Последнее, о чем она меня просила, — оставить отмщение Богу.

— Ты веришь в Бога? — удивился Сурьявонг.

— Все больше и больше, — ответил Боб. — И все меньше и меньше.

Вирломи взяла руки Петры в свои;

— Хватит себя грызть и хватит об Ахилле. Ты от него освободилась. Можешь теперь целые минуты, часы и дни не думать о том, что он сделает, если услышит, что ты сказала, и как тебе действовать, учитывая, что он может за тобой следить. Единственное, чем он может теперь тебе повредить, — это если ты будешь следить за ним в сердце своем.

— Слушай ее, Петра, — сказал Сурьявонг. — Она, знаешь ли, богиня.

— Ага, — засмеялась Вирломи. — Спасаю мосты и приманиваю к себе вертолеты.

— А меня осенила благодатью, — напомнил Сурьявонг.

— Не было этого, — сказала Вирломи.

— А по спине моей прошла? — спросил Сурьявонг. — Теперь все мое тело — путь богини.

— Только задняя половина, — ответила Вирломи. — Найди теперь кого-нибудь, кто осенит благодатью переднюю.

Под эту болтовню, пьяный от успеха, свободы и оставшейся позади невообразимой трагедии, Боб смотрел на Петру, на слезы, капающие из ее глаз, и ему хотелось протянуть руку и утереть их. Но что толку? Эти слезы поднимались из глубокого колодца душевной боли, и его прикосновение не осушит их источник. На это потребуется время, а время — это единственное, чего у него нет. Если у Петры будет в жизни счастье — то драгоценное счастье, о котором говорила миссис Виггин, — оно будет, когда Петра объединит свою жизнь с кем-то другим. Боб ее спас, освободил ее не для того, чтобы войти в ее жизнь, но чтобы не нести вину за ее смерть, как нес он вину за смерть Недотепы и Карлотты. Это был в некотором смысле эгоистичный поступок. Но в другом смысле ему от результатов этого дня ничего не достается.

Кроме одного: когда придет его смерть, скорее рано, чем поздно, он, оглянувшись назад, сможет гордиться этим днем больше, чем любым другим. Потому что сегодня он победил. В самом сердце страшного разгрома он обрел победу. Он лишил Ахилла одного из самых желанных убийств. Он спас жизнь лучшего друга, хотя она пока что не очень благодарна. Его армия сделала то, что надо было сделать, и ни одну из вверенных ему двухсот солдатских жизней он не потерял. Он всегда был участником чьей-то победы, но сегодня — сегодня победил он.

Глава 20

Гегемон

Кому: Chamrajnagar % Jawaharlal @ ifcom. gov

От: PeterWiggin % freeworld @ hegemon. gov

Тема: Подтверждение


Уважаемый Полемарх Чамраджнагар!

Спасибо, что позволили мне в качестве первого моего официального акта подтвердить Ваше назначение Полемархом. Мы оба знаем, что я дал Вам лишь то, что у Вас уже было, в то время как Вы, приняв это подтверждение так, будто оно действительно что-то значит, вернули посту Гегемона часть того блеска, который был стерт с него событиями последних месяцев. Многие считают, что это пустая формальность — назначение Гегемона, который ведет лишь около трети человечества и не имеет конкретного влияния даже среди той трети, что официально его поддерживает. Многие государства наперегонки спешат найти условия сосуществования с Китаем и его союзниками, и я живу под постоянной угрозой, что мой пост будет упразднен ради привлечения благосклонности новой сверхдержавы. Короче говоря, я Гегемон без гегемонии.

И тем более замечательно, что Вы сделали этот великодушный жест по отношению к человеку, которого когда-то считали наихудшим из всех возможных Гегемонов. Слабости, которые Вы подметили в моем характере, не исчезли волшебным образом. И только по сравнению с Ахиллом, в мире, где Ваша родина стонет под китайским бичом, я могу быть приемлемой альтернативой и источником не отчаяния, а надежды. Но помимо слабостей, у меня есть и сильные стороны, и я обещаю Вам:

Пусть Вы связаны присягой не применять мощь Международного Космического Флота ради влияния на дела Земли, за исключением перехвата ядерных ракет и наказания тех, кто их использует, я знаю, что Вы по-прежнему землянин, индиец, и Вас глубоко волнует, что будете человечеством вообще и с Вашим народом в частности. И поэтому я обещаю посвятить остаток своей жизни преобразованию мира в такой вид, что Вы будете рады за свой народ и все народы Земли. И я надеюсь добиться такого успеха еще до смерти кого-либо из нас, чтобы Вы порадовались той поддержке, которую оказали мне сегодня.

Искренне Ваш, Питер Виггин, Гегемон.


Около миллиона индийцев успели бежать из Индии, пока китайцы не перекрыли границы. При населении более полутора миллиардов это была лишь капля. Не менее десяти миллионов были в следующем году вывезены за пределы Индии в холодные степи Маньчжурии и высокогорные пустыни Синьцзяна. Среди депортированных был и Тикал Чапекар. Китайцы ничего не сообщали о его судьбе или о других «бывших угнетателях народа Индии». То же самое в меньших масштабах произошло с элитами Бирмы, Таиланда, Вьетнама, Камбоджи и Лаоса.

И будто такой резкой перекройки карты мира было мало, Россия объявила себя союзницей Китая и заявила, что рассматривает государства Восточной Европы, не сохранившие верность Новому Варшавскому договору, как мятежные провинции. Россия без единого выстрела — простым обещанием быть не таким страшным господином, как Китай, — смогла переписать Варшавский договор таким образом, что он более или менее превратился в империю, включающую всю Европу к востоку от Германии, Австрию и Италию на юге и восточную часть Швеции и Норвегии на севере.

Усталые страны Западной Европы «с пониманием восприняли» ту «дисциплину», которую привнесла в Европу Россия, и Россия тут же получила полноправное членство в Европейском Сообществе. Поскольку она теперь контролировала более половины всех голосов, для сохранения видимости независимости приходилось на многое закрывать глаза, и Великобритания, Ирландия, Исландия и Португалия вышли из Сообщества, не желая играть в эту игру. Но и то им долго пришлось убеждать русского медведя, что причины здесь чисто экономические, а так они искренне приветствуют возобновление российского интереса к Западу.

Америка, которая в торговых вопросах давно уже существовала при Китае как хвост при собаке, малость побурчала насчет прав человека и вернулась к обычным занятиям: составлять спутниковые карты перекроенного мира и продавать их. В Африке южнее Сахары, где Индия была главным торговым партнером и имела огромное культурное влияние, результаты были куда более болезненными, и эти страны не признали китайское завоевание, пытаясь бороться за создание новых рынков для своих товаров. Латинская Америка проклинала агрессоров еще сильнее, но серьезных военных сил не имела. В Тихом океане Япония, имеющая господствующий на морях флот, могла себе позволить твердость; остальные страны, отделенные от Китая не слишком широкой полосой воды, были не в таком завидном положении.

Конечно, единственной силой, твердо стоящей против Китая и России и глядящей на них из-за сильно укрепленных границ, были мусульманские страны. Иран великодушно забыл угрожающие передвижения пакистанских войск у своих границ перед падением Индии, арабы в исламской солидарности объединились с турками в противостоянии попыткам проникновения России через Кавказ или степи Центральной Азии. Никто всерьез не считал, что мусульманские армии смогут долго выстоять против серьезной атаки Китая, а Россия была лишь чуть менее опасна; но мусульмане не предавались унынию, полагались на Аллаха, а границы их так щетинились оружием, что было ясно: эту крапиву скосить нелегко.

Вот таким был мир, когда Питер Виггин — «Локи» — был назван новым Гегемоном. Китайцы довели до всеобщего сведения, что вообще выбирать Гегемона — оскорбление. Россия проявила чуть большую терпимость, в частности, потому, что многие правительства, голосовавшие за Виггина, при этом публично заявляли, что пост этот скорее церемониальный, нежели реальный, и никак не представляет собой попытку изменить результаты завоевания, которое принесло «мир» нестабильной земле.

Но в частном порядке руководители тех же самых правительств заверяли Питера, что ждут от него всего, возможного, дабы дипломатическим: путем провести «преобразования» в завоеванных странах. Питер вежливо слушал и произносил правильные слова, но испытывал к этим людям только презрение — лишенный военной мощи, он не мог договариваться ни с кем и ни о чем.

Первым его официальным актом было подтвердить назначение Полемарха Чамраджнагара. Китай официально выразил протест против этого действия как нелегитимного, поскольку пост Гегемона более не существует, и хотя Китай не собирается ничего предпринимать по поводу того, что Чамраджнагар остается командовать Флотом, он более не будет финансово поддерживать ни Гегемонию, ни Флот. Далее Питер утвердил Граффа министром колонизации Гегемонии — и Китай снова мог только уменьшить свои взносы в этот фонд.

Недостаток денег вынудил следующее решение Питера. Он перенес столицу Гегемонии из бывших Нидерландов и вернул этой стране самоуправление. Тут же прекратилась неограниченная иммиграция из других стран. Питер закрыл почти все службы Гегемонии, кроме медицинских и сельскохозяйственных исследований и программ помощи. Основные учреждения Гегемонии Питер перенес в Бразилию, имеющую несколько важных достоинств.

Во-первых, это была достаточно большая и достаточно мощная страна, чтобы враги Гегемонии не слишком торопились ее провоцировать убийством Гегемона на ее территории.

Во-вторых, это была страна Южного полушария, имеющая сильные экономические связи с Африкой, обеими Америками и Тихоокеанскими странами, так что Питер находился в главном русле мировой экономики и политики.

И в-третьих, Бразилия пригласила Питера Виггина приехать. Ни одна другая страна этого не сделала.

***

У Питера не было иллюзий насчет того, что теперь представляет собой должность Гегемона. Он не ждал, пока люди придут к нему, он сам шел к ним.

Вот почему он улетел с Гаити через океан в Манилу, где Боб, его тайская армия и спасенные им индийцы нашли временное убежище. Питер знал, что Боб на него злится, и потому был рад, когда Боб не только согласился его видеть, но и отнесся к нему с явным уважением. Его двести солдат вытянулись в струнку, встречая Питера, а когда он представлял Петру, Сурьявонга, Вирломи и индийских выпускников Боевой школы, он представил их так, как полагается представлять старшему по чину.

Перед ними всеми Боб произнес небольшую речь:

— Его превосходительству Гегемону я предлагаю службу этого отряда солдат — ветеранов войны, бывших противников, а теперь из-за предательства — изгнанников из своих стран, братьев и сестер по оружию. Это не мое решение и не решение большинства. Каждому из нас был предоставлен выбор, и все выбрали эту службу. Нас мало, но нашу службу ценили правительства. Мы надеемся, что теперь будем служить делу, которое выше любой страны, делу установления в мире нового и справедливого порядка.

Питера удивила лишь официальность предложения, да еще тот факт, что оно сделано без всякой предварительной торговли. Он также заметил, что Боб организовал присутствие телекамер. Значит, это попадет в новости. Поэтому Питер произнес краткую ответную речь, ориентированную на радиослушателей, с благодарностью принял предложение, превознес достижения Боба и его товарищей и выразил сожаление о страданиях их народов. Это должно было окупиться — двадцать секунд в теленовостях и полностью в сетях.

Когда церемонии закончились, был смотр — всего снаряжения, которое удалось вывезти из Таиланда. Экипажи истребителей-бомбардировщиков и патрульных катеров смогли вывезти свою технику, так что у Гегемона были военно-воздушные силы и флот. Питер кивал и серьезно комментировал каждый предмет — телекамеры все еще работали. Но потом, без журналистов, Питер наконец позволил себе иронический смешок.

— Если бы не ты, у меня бы вообще ничего сейчас не было. Но сравнить это с огромными флотами, эскадрильями и армиями, которыми командовал когда-то Гегемон…

Боб ответил холодным взглядом:

— Власть этой должности существенно уменьшилась еще до того, как она досталась тебе.

Значит, медовый месяц кончился.

— Да, — ответил Питер. — Конечно, это правда.

— И мир не мог не прийти в отчаянное состояние, когда под сомнением само существование этого поста.

— И это тоже правда. И почему-то тебя это злит.

— Это потому что, оставляя в стороне нетривиальные склонности Ахилла, который время от времени убивает людей, я не вижу между вами большой разницы. Оба вы готовы подвергнуть массы людей ненужным страданиям ради своего честолюбия.

Питер вздохнул.

— Если это вся разница, которую ты видишь, я не совсем понимаю, почему ты предложил мне свою службу.

— Конечно, я вижу различия, — ~ сказал Боб. — Но количественные, а не качественные. Ахилл заключает договоры, которые не собирается соблюдать. Ты просто пишешь статьи, которые могли бы спасти государства, но задерживаешь их, государства эти падают, и мир оказывается в таком отчаянном положении, что тебя делают Гегемоном.

— Твое утверждение верно, — произнес Питер, — только в том случае, если ты веришь, что ранняя публикация могла бы спасти Индию и Таиланд.

— На ранних стадиях войны у Индии были еще резервы и силы отбить нападение Китая. Силы Таиланда до сих пор полностью рассеяны, и найти их трудно.

— Но если бы я опубликовал статью раньше, Индия и Таиланд не увидели бы опасности и не поверили бы мне. Ведь тайское правительство не поверило тебе, а ты его предупреждал.

— Но ты — Локи.

— Ах да. Я пользовался таким уважением и престижем, что государства, дрожа, внимали моему слову. Ты ничего не забыл? По твоему настоянию я открыл всем, что я всего лишь мальчишка из колледжа. Еще на Гаити мне долго приходилось это исправлять, доказывая, что я в самом деле могу руководить. Может, у меня хватило бы престижа, чтобы меня серьезно восприняли в Индии и Таиланде — а может быть, и нет. А если бы я высказался слишком рано, когда Китай был еще не готов действовать, китайцы просто бы все отрицали, война бы шла своим чередом и моя публикация никого бы не потрясла. Я не смог бы запустить вторжение именно в тот момент, когда тебе это было нужно.

— Не делай вид, что ты это все запланировал с самого начала.

— Мой план был, — сказал Питер, — задержать публикацию до тех пор, пока она не стала бы из бессильной попытки актом силы. Да, я думал о своем престиже, потому что сейчас единственная сила, которая у меня есть, — этот самый престиж и влияние, которое он дает мне на мировые правительства. Эта монета чеканилась очень медленно, и если ее тратить неэффективно, ее не станет. Так что — да, я очень тщательно оберегаю свою власть и использую ее скупо, чтобы, когда она мне понадобится, она еще была.

Боб промолчал.

— Тебе ненавистно то, что случилось в этой войне, — продолжал Питер. — Мне тоже. Возможно — не вероятно, но все же возможно, — что если бы я опубликовал статью раньше, Индия могла бы организовать реальное сопротивление. И сейчас еще могла бы идти война. В этот самый момент гибли бы миллионы солдат. А так мы имеем чистую и почти бескровную победу Китая. Китаю же приходится управлять населением вдвое больше его собственного и с культурой ничуть не менее древней и развитой, чем его собственная. Змея проглотила крокодила, и все тот же вопрос будет возникать снова и снова — кто кого переваривает? Таиландом и Вьетнамом править будет трудно, а Бирмой не удавалось править даже бирманцам. То, что я сделал, сберегло людские жизни. Миру предстала незамутненная картина, кто всадил кинжал в спину и кому. Китай победоносен, Россия празднует триумф — но им надо править пленным и озлобленным населением, которое не встанет за них, когда придет последняя битва. Как ты думаешь, почему Китай так быстро заключил мир с Пакистаном? Потому что китайцы знают: они не могут воевать с мусульманским миром, имея в тылу угрозу бунта и саботажа в Индии. А этот союз между Китаем и Россией — курам на смех! Не пройдет и года, как они начнут ссориться и ослаблять друг друга вдоль длинной сибирской границы. На взгляд людей поверхностных, Китай и Россия торжествуют, но я не думаю, что ты мыслишь поверхностно.

— Я все это понимаю, — сказал Боб.

— Но тебе все равно. Ты злишься на меня. Боб промолчал.

— Это трудно, — продолжал Питер. — Трудно смотреть, как все это действует мне на руку, и не обвинять меня в том, что я наживаюсь на чужих страданиях. Но реально вопрос вот в чем: что я имею власть делать и что я смогу реально сделать теперь, когда я номинально — лидер мира, а реально — администратор небольшой налоговой базы, нескольких международных ведомств и той военной силы, что ты мне сегодня предоставил? Я сделал кое-что, бывшее в моих силах, для поворота событий таким образом, чтобы, когда я получу этот пост, он еще стоил того, чтобы его получать.

— Но прежде всего — чтобы получить пост.

— Да, Боб. Я — человек с огромным самомнением. Я думаю, что я единственный, кто понимает, что надо делать, и у кого есть то, что для этой работы необходимо. Я думаю, что я нужен миру. На самом деле мое самомнение даже больше твоего. К этому все сводится? Я должен был быть поскромнее? Только тебе разрешается искренне оценивать свои возможности и решать, что для некоторой должности лучше всего подходишь ты?

— Эта должность мне не нужна.

— Эта должность не нужна и мне. Я хочу такую должность, когда по слову Гегемона прекращаются войны, когда по слову Гегемона перекраиваются границы и разрушаются международные картели, давая всему человечеству шанс на достойную жизнь в мире и той свободе, которую дозволяет его культура. И эту должность я хочу получить, создавая ее шаг за шагом. И не только. Я хочу это сделать с твоей помощью, потому что ты хочешь, чтобы эту работу кто-то сделал, и ты не хуже меня знаешь, что могу ее сделать только я.

Боб молча кивнул.

— Ты все это знаешь и все равно на меня злишься.

— Злюсь я на Ахилла. Я злюсь на глупость тех, кто отказался меня слушать. Но ты здесь, а их тут нет.

— Дело не только в этом, — сказал Питер. — Если бы это было и все, ты бы давно сам себе объяснил бы, до этого разговора.

— Ты прав, — ответил Боб. — Но тебе не захочется этого слышать.

— Потому что это заденет мои чувства? Давай тогда я вскрою этот нарыв. Ты злишься, потому что каждое мое слово, каждый жест, каждое выражение лица напоминает тебе об Эндере Виггине. Но только я не Эндер и никогда им не буду, а ты думаешь, что Эндер должен был бы делать то, что делаю сейчас я, и ненавидишь меня за то, что это я постарался, чтобы Эндера услали.

— Это иррационально, — сказал Боб. — Я это знаю. Знаю, что, отослав Эндера, ты спас ему жизнь. Люди, которые помогали Ахиллу организовывать на меня покушения, день и ночь старались бы убить Эндера без всякой подсказки Ахилла. Его бы они боялись куда больше, чем тебя или меня. Я это знаю. Но ты слишком на него похож лицом и голосом. И я все думаю, что если бы Эндер здесь был, он бы не нахомутал так, как я.

— Я это понимаю совсем наоборот. Если бы ты не был с Эндером, он бы нахомутал неисправимо. Да нет, не спорь, это не важно. А важно то, что мир теперь таков, каков он есть, а мы занимаем положение, в котором, если все продумать, запланировать и осуществлять тщательно, можно этот мир исправить. Сделать лучше. Не надо сожалений. Не надо желать переделать прошлое. Надо смотреть в будущее и работать, пока задница не сотрется.

— Я буду смотреть в будущее. Я буду тебе помогать. Но сожалеть я буду, когда захочу и о чем захочу.

— Договорились. Теперь, когда это решено, я думаю, тебе следует знать. Я хочу восстановить пост Стратега.

Боб презрительно фыркнул.

— Этим титулом ты хочешь именовать командира армии из двухсот солдат, пары самолетов, пары катеров и роты штабных работников?

— Ну, если я могу называться Гегемоном, то ты можешь принять такой титул.

— Как я вижу, присвоение этого титула ты не хочешь показывать в новостях.

— Нет, не хочу. Я не хочу, чтобы люди слышали эту новость, видя на экране ребенка. Пусть они узнают о твоем назначении Стратегом во время показа старых записей о войне с муравьеподобными и услышат закадровый комментарий о том, как ты спас индийских ребят из Боевой школы.

— Нормально, — сказал Боб. — Принимаю титул. А красивый мундир с шитьем мне полагается?

— Нет, — ответил Питер. — При твоей скорости роста его так часто придется менять, что мы обанкротимся.

У Боба на миг затуманилось лицо.

— Что такое? Я опять чем-то тебя обидел?

— Да нет, — ответил Боб. — Я просто подумал, что сказали тебе родители, когда ты им объявил, что ты и есть Локи.

Питер засмеялся.

— А притворились, что с самого начала все знали. Что с них взять?


По предложению Боба Питер расположил главные учреждения Гегемонии на огороженной территории возле города Риберао-Прето в штате Сан-Пауло. Здесь они имели отличное воздушное сообщение со всем миром, а окружали их небольшие города и фермы. Здесь они были далеки от любого правительства. Здесь было приятно жить, строя планы и обучая людей ради скромной цели освободить пленные народы, одновременно не допуская новых агрессий.

Семья Дельфийски перестала скрываться и приехала к Бобу под защиту поселка Гегемонии, Греция входила в Варшавский договор, и возврата домой для них не было. Приехали и родители Питера, чтобы не быть легкой мишенью для каждого, кто захочет до Питера добраться. Он нашел им работу в Гегемонии, и если они были недовольны переменой жизни, то никак этого не показывали.

Семья Арканян тоже покинула родину и с радостью приехала туда, где их детей не украдут. Родители Сурьявонга тоже смогли выбраться из Таиланда, переведя семейное состояние и семейный бизнес в Риберао-Прето. Прибыли и другие семьи, связанные с тайцами армии Боба или индийскими выпускниками Боевой школы, и вскоре в окрестностях португальская речь стала редкостью.

Об Ахилле ничего не было слышно. Оставалось предполагать, что он вернулся в Пекин. Возможно, он тем или иным способом пробирался сейчас к власти. Но хотелось думать тем сильнее, чем дольше продолжалось молчание, что китайцы, поработав с ним, достаточно хорошо его узнали, чтобы не допускать к рулю.


Пасмурным зимним июньским днем Петра шла по кладбищу города Араракуара, всего в двадцати минутах на поезде от Риберао-Прето. Она специально подошла к Бобу с той стороны, откуда он мог ее видеть. И встала рядом с ним, глядя на надпись.

— Кто здесь лежит? — спросила она.

— Никто, — ответил Боб, ничуть не удивившись ее появлению. — Это кенотаф.

Петра прочла имена.

Недотепа.

Карлотта.

И больше ничего.

— Где-то есть табличка в Ватикане, — сказал Боб. — Но тела не нашли, так что похоронить ее не могли нигде. А Недотепу кремировали люди, даже не знавшие, кто она. Эту идею мне Вирломи подсказала.

Вирломи поставила кенотаф для Саяджи на небольшом индуистском кладбище, которое уже было в Риберао-Прето. Тот кенотаф был несколько более детален — годы рождения и смерти и надпись «Достигший сатьяграхи».

— Боб, — сказала Петра, — ты с ума сошел, что сюда явился. Без телохранителя. Табличка стоит так, что убийцы могут навести оружие еще до твоего появления.

— Знаю, — ответил Боб.

— Мог хотя бы позвать меня с собой.

Боб медленно повернулся. У него на глазах были слезы.

— Это место моего стыда, — сказал он. — Я очень старался, чтобы твое имя здесь не появилось.

— Почему ты так говоришь, Боб? Здесь нет стыда. Здесь только любовь. И вот почему мне место здесь — вместе с другими одинокими девушками, которые отдали тебе свое сердце.

Боб повернулся к ней, обхватил ее руками и заплакал у нее на плече. Он уже достаточно вырос, чтобы достать до плеча.

— Они спасли мне жизнь, — сказал он. — Они дали мне жизнь.

— Так поступают хорошие люди, — ответила Петра. — А потом они умирают, все и каждый. Вот это действительно стыд и позор.

Он коротко рассмеялся — то ли ее неуместной веселости, то ли своему плачу.

— Ничего ведь не длится долго?

— Они все еще живы в тебе.

— А я в ком жив? Только не говори, что в тебе.

— Могу сказать. Мою жизнь спас ты.

— У них не было детей, у обеих, — сказал Боб. — Никто никогда не держал их так, как держит мужчина женщину, никто не заводил с ними младенца. Им не пришлось увидеть, как их дети вырастают и сами заводят детей.

— Сестра Карлотта сама это выбрала.

— А Недотепа — нет.

— У них у обеих был ты.

— Вот в чем тщета всего этого, — ответил Боб. — Единственный ребенок, который у них был, — это я.

— Значит… значит, твой долг перед ними — продолжить род, завести детей, которые будут помнить их ради тебя.

Боб смотрел в пространство.

— У меня есть другая мысль. Я расскажу о них тебе. А ты — своим детям. Сделаешь? Если ты мне это обещаешь, то я думаю, что смогу все это выдержать. Они тогда не исчезнут из памяти после моей смерти.

— Сделаю, конечно, Боб. Но зачем ты говоришь так, будто твоя жизнь уже кончена? Она же только начинается. Посмотри на себя, ты вытягиваешься, скоро будешь нормального мужского роста, ты…

Он положил руку ей на губы, нежно, прося замолчать.

— У меня не будет жены, Петра. И детей тоже.

— Почему? Если ты сейчас скажешь, что решил стать священником, я тебя сама украду и увезу из этой католической страны.

— Я не человек, Петра. И мой вид вымрет вместе со мной.

Она рассмеялась этой шутке. Потом заглянула ему в глаза и увидела, что это совсем не шутка. Что бы он ни имел в виду, он говорил всерьез. Не человек. Но как можно такое подумать? Кто больше человек, чем Боб?

— Поехали домой, — сказал Боб, — пока здесь кто-нибудь не появился и не пристрелил нас просто от нечего делать.

— Домой, — повторила Петра. Боб понял только наполовину.

— Ты уж прости, что это не Армения.

— Нет, Армения уже тоже не дом, — сказала Петра. — И Боевая школа не была домом, и уж точно не Эрос. Но здесь — здесь да, дом. В смысле, в Риберао-Прето. Но и здесь тоже. Потому что…

И тут она поняла, что хочет сказать.

— Потому что здесь ты. Потому что ты тот, кто прошел через все это вместе со мной. Ты понимаешь, когда я говорю. Знаешь, что я вспоминаю, Эндера. Тот страшный день с Бонзо. И день, когда я на Эросе заснула посреди боя. Ты думаешь, что на тебе лежит позор! — Петра засмеялась. — Но мне даже это с тобой вспоминать приятно. Потому что ты все это знал и все равно пришел меня выручать.

— Только долго шел, — сказал Боб.

Они вышли с кладбища к станции, держась за руки, потому что никто из них сейчас не хотел быть отдельно от другого.

— Есть у меня одна мысль, — сказала Петра.

— Какая?

— Если ты передумаешь — знаешь, насчет женитьбы и детей, запомни мой адрес.

Боб помолчал.

— Ага, понял, — сказал он наконец. — Я спас принцессу и теперь могу на ней жениться, если захочу.

— Таково условие.

— Ага, только интересно, что ты это сказала, лишь когда услышала мой обет безбрачия.

— Наверное, это с моей стороны некоторое извращение.

— К тому же это нечестно. Разве мне еще не полагается полцарства в придачу?

— У меня есть другое предложение, — сказала она. — Бери его целиком.

Книга III. Театр Теней

История передела Земли, придуманная автором для относительно недалёкого будущего, подана через призму противостояния умнейших людей того времени, бывших воспитанников Боевой школы, Боба и Ахилла. Кто победит — порядочность или измена, честность или подлость, мир или война?

Глава 1

Выросший

От: NoAddress@Untraceable.com#14h9ccO /SIGN UP NOW AND STAY ANONYMOUS!

Кому: Trireme%Salamis@Attica-vs-Sparta.hst

Тема: Окончательное решение


Виггин!

Объект решено не ликвидировать. Он будет перевезен согласно плану 2, маршрут 1. Отбытие вторник 04.00, блокпост № 3 в 06.00, время рассвета. Не забудь разницу во времени. Если он тебе нужен, он твой.

Если у тебя ума больше, чем честолюбия, ты его уничтожишь. Если нет, попытаешься его использовать. Ты не просил моего совета, но я видел этого человека в действии. Не оставляй его в живых.

Конечно, без противника, который напугает мир, тебе никогда не вернуть бывшую власть должности Гегемона. Это будет конец твоей карьеры.

Оставь его жить, и это будет конец твоей жизни, а после твоей смерти мир окажется в его власти. Кто же из вас чудовище? Или хотя бы чудовище № 1?

А я тебе сказал, как его взять. Так что, я чудовище № 3?.. Или просто дурак № 1?

Ваш покорный слуга в колпаке с бубенчиками.


Бобу нравилось быть высоким, хотя он и знал, что от этого погибнет.

При той скорости, с которой он теперь рос, это случится скорее рано, чем поздно. Сколько ему еще осталось? Год? Три? Пять? Концы костей у него оставались как у младенца: росли, удлинялись, и даже голова росла, и возле гребня черепа оставался хрящевой родничок в окружении растущих костей.

Все время приходилось приспосабливаться: руки доставали дальше, чем он их протягивал, ноги зацеплялись за ступени и пороги, шаги становились длиннее, и спутникам приходилось за Бобом поспевать. На учениях со своими солдатами, элитной ротой, составлявшей все вооруженные силы Гегемонии, он бежал впереди, обгоняя их.

Уважение своих людей он завоевал уже давно, но теперь, спасибо росту, они смотрели на него снизу вверх в буквальном смысле.

Боб стоял на траве, где ждали его людей два штурмовых вертолета. Сегодня предстояло опасное задание — проникнуть в воздушное пространство Китая и перехватить небольшой конвой, перевозящий заключенного из Пекина в сельскую местность. Успех операции зависел от секретности, внезапности и необычайно точной информации, которую Гегемон, Питер Виггин, получал из Китая последние месяцы.

Боб хотел бы знать источник сведений, поскольку от этого источника зависела его жизнь и жизнь его людей. Прежняя точность могла быть ловушкой. Хотя титул «Гегемон» стал практически пустым звуком, так как почти все население мира жило в странах, решивших более не признавать власть этой должности, Питер Виггин умело пользовался солдатами Боба. Они были блохой под шкурой нового экспансионистского Китая, кусали больно, в самые удачные моменты, и самоуверенные китайские лидеры получали от Гегемона чувствительные щелчки в нос.

Внезапно исчезнувший патрульный катер, упавший вертолет, сорванная шпионская операция, ослепшая разведка в той или иной стране, — официально Китай не обвинял Гегемона в какой бы то ни было причастности к этим инцидентам, но это значило одно: китайцы не хотят делать Гегемону рекламу, не хотят поднимать его репутацию среди тех, кто сильно боялся Китая в эти годы после завоевания Индокитая и Индии. Но они почти наверняка знали, кто им пакостит.

Конечно, они наверняка относили к небольшим силам Боба и обычные случайности жизни. Смерть от сердечного приступа китайского министра иностранных дел в Вашингтоне за несколько минут до встречи с президентом США — они действительно могли думать, что руки Питера Виггина дотягиваются и туда, или что он счел китайского министра, выпивоху и гуляку, достойным политического убийства.

А опустошительная засуха на второй год завоевания Индии, заставляющая китайцев либо закупать провизию на вольном рынке, либо пустить европейских работников служб спасения в недавно завоеванную и все еще не покоренную страну, — может, они воображают, что Питер Виггин и муссонными дождями командует?

А вот у Боба таких иллюзий не было. У Питера Виггина была масса связей по всему миру, коллекция информаторов, постепенно превращающаяся в серьезную разведсеть, но, насколько понимал Боб, Питер продолжал играть в игру. Да нет, сам он думал, что это всерьез, но лишь потому, что не видел реального мира. Не видел людей, погибавших в результате его приказов.

А Боб видел и знал, что это не игра.

Послышались шаги приближающихся солдат. Еще не оборачиваясь, он понял, что они совсем рядом, потому что даже здесь, на территории, считающейся безопасной — на террасах Минандао на Филиппинах, — они двигались как можно тише. Но Боб услышал их раньше, чем они того ожидали, потому что у него всегда были необычайно обостренные чувства. Не физические органы чувств — уши у него были вполне обычные, — но способность мозга различить даже малейшие изменения звукового фона. Вот почему он поднял руку, приветствуя своих людей, которые только выходили из леса у него за спиной.

Послышались еле заметные изменения в их дыхании: вздохи, почти беззвучные смешки — они поняли, что он опять их засек. Как будто взрослые играли в казаки-разбойники, а у Боба глаза на затылке.

Люди двумя шеренгами пошли на борт вертолетов, нагруженные тяжелым оружием, а Сурьявонг встал рядом с Бобом.

— Сэр! — обратился он.

Это заставило Боба повернуться. Сурьявонг никогда его так не называл.

Заместитель Боба, таец, старше его на несколько лет, был теперь ниже на полголовы. Отдав Бобу честь, он повернулся к лесу, откуда только что вышел.

Посмотрев туда же, Боб увидел Питера Виггина, Гегемона Земли, брата Эндера Виггина, который несколько лет назад спас планету от вторжения муравьеподобных. Питер Виггин, интриган и игрок. Какую игру затеял он сейчас?

— Надеюсь, ты не сошел с ума настолько, чтобы лететь с нами на задание? — спросил Боб.

— До чего же ты мне рад, — ответил Питер. — Это у тебя пистолет в кармане, так что вряд ли ты так счастлив меня видеть.

Больше всего Боб не выносил, когда Питер пытался балагурить. Поэтому он ждал. Молча.

— Юлиан Дельфийски, планы изменились, — сообщил Питер.

Еще называет полным именем, как будто он Бобу отец. Да, у Боба есть отец — хотя он даже об этом не знал, пока война не кончилась, и тогда ему сказали, что Николай Дельфийски не просто ему друг, но еще и брат. Но получать отца и мать в одиннадцать лет от роду совсем не то, что вырасти рядом с ними. В детстве никто не называл Боба «Юлиан Дельфийски». Его вообще никак не называли, пока не прозвали в насмешку Бобом на улицах Роттердама.

Питер даже не понимал, насколько глупо разговаривать с Бобом сверху вниз. «Я, между прочим, воевал рядом с твоим братом Эндером, пока ты играл в свои бирюльки в сети. А пока ты исполняешь свою пустую роль Гегемона, я этих людей вожу в битвы, которые действительно что-то меняют в мире. И ты мне будешь говорить, что у нас изменились планы?»

— Отмени операцию, — сказал Боб. — Изменения в планах в последнюю секунду — ненужные потери в бою.

— Здесь такого не будет, — возразил Питер. — Потому что единственное изменение в том, что ты не летишь.

— Вместо меня летишь ты?

Бобу не надо было изображать презрение лицом или голосом. Питеру хватало ума понять, что это можно сказать только в шутку. Он ничего другого не умел, как писать статьи, ладить с политиканами и играть в геополитику.

— Командование поручается Сурьявонгу, — сказал Питер.

Сурьявонг принял у Питера запечатанный пакет, но повернулся к Бобу за подтверждением.

Питер заметил, конечно, что Сурьявонг не собирается выполнять его приказы, если Боб не скажет, что это надо делать. Будучи человеком, он не смог подавить желания ответить уколом на укол.

— Конечно, если ты не считаешь, что Сурьявонг не готов к такой задаче.

Боб взглянул на Сурьявонга, тот ответил улыбкой.

— Ваше превосходительство, вашими войсками командовать вам, — ответил Боб. — Сурьявонг всегда ведет своих людей в бой, так что ничего существенного не изменится.

Что было не совсем верно: Бобу и Сурьявонгу часто приходилось менять планы в последнюю минуту, и зачастую один или другой брал на себя командование всей операцией, в зависимости от того, кому выпадало принимать неотложное решение. Все же эта операция, как бы трудна ни была, особенно сложной не являлась. Либо конвой будет там, где должен быть, либо нет. Если будет, операция должна оказаться удачной. Если нет или если будет засада, операция будет свернута и штурмовая группа вернется домой. С мелкими деталями Сурьявонг и солдаты разберутся в рабочем порядке.

Если, конечно, дело не в том, что Питер Виггин знает о неизбежном провале операции и не хочет рисковать Бобом. Или если Питер их предает по каким-то своим непонятным причинам.

— Прошу пакет не вскрывать, — сказал Питер, — пока не окажетесь в воздухе.

Сурьявонг отдал честь.

— Пора, — сказал он.

— Эта операция, — произнес Питер, — существенно приблизит нас к моменту, когда мы сломаем хребет китайской экспансии.

Боб даже не вздохнул. Эта манера Питера говорить о том, что скоро будет, давно ему надоела.

— С Богом, — сказал он Сурьявонгу.

Произнося эти слова, он иногда вспоминал сестру Карлотту, думая, действительно ли она теперь с Богом, и, может быть, слышит, как Боб произносит слова, которые для него ближе всего к молитве.

Сурьявонг побежал к вертолету. В отличие от своих людей он нес лишь ранец с дневным пайком и пистолет в кобуре. Тяжелое оружие не было ему нужно, поскольку ему полагалось оставаться в вертолете. Бывают случаи, когда командир должен вести солдат в бой, но на подобной операции все решает связь и надо иногда принимать мгновенные решения, тут же передаваемые дальше. Так что он останется возле электронной карты, где видно положение каждого солдата, а общаться с ними будет по защищенной спутниковой связи.

Но это не значит отсиживаться в безопасности — наоборот. Если китайцы знают о готовящемся налете или если сумеют вовремя среагировать, Сурьявонг окажется внутри одной из двух самых больших и доступных мишеней.

Это мое место, подумал Боб, видя, как Сурьявонг исчезает в вертолете, ухватившись за чью-то протянутую руку.

Дверь закрылась, машины поднялись в воздух в вихре пыли и листьев, приминая траву к земле.

И лишь тогда из леса вышла еще одна фигура — молодая женщина. Петра.

Боб тут же взорвался яростью.

— Ты чего себе думаешь? — заорал он на Питера, перекрывая стихающий рев винтов. — Где ее охрана? Ты что, не знаешь, что ей грозит опасность повсюду вне городка?

— На самом деле, — ответил Питер уже нормальным голосом, потому что вертолеты ушли высоко вверх, — никогда в жизни ей еще не было безопаснее.

— Если ты так думаешь, — отрезал Боб, — то ты идиот.

— Я действительно так думаю, и я не идиот. — Питер осклабился. — Ты меня вечно недооцениваешь.

— Ты вечно себя переоцениваешь.

— Привет, Боб!

Боб обернулся.

— Привет, Петра. — Они виделись только три дня назад, перед тем, как Боб вылетел на это задание. Она помогла составить план, она знала этот план вдоль и поперек не хуже Боба. — Что этот индюк решил сделать с нашей операцией?

Петра пожала плечами:

— Ты еще не сообразил?

Боб на миг задумался. Как всегда, его подсознание обрабатывало информацию в фоновом режиме, чего он не осознавал. В верхнем слое шли мысли о Питере, Петре и только что улетевшей на задание роте. Но фоновая часть разума уже подметила аномалии и готова была представить их список.

Питер снял Боба с операции и дал Сурьявонгу запечатанный пакет. Значит, он не хотел, чтобы изменение в задании стало известно Бобу. Питер также вытащил Петру из укрытия и все же заявил, что никогда ей не было безопаснее. То есть у него есть причина быть уверенным, что Ахилл ее здесь не достанет.

Ахилл. Единственный человек, чья сеть могла соперничать с сетью Питера в умении дотягиваться через границы. Единственная причина, почему Питер уверен, что Ахилл не достанет Петру, даже здесь, может быть только одна: у Ахилла нет свободы действий.

Ахилл в Китае сидит в тюрьме, и уже не первый день.

Значит, китайцы, использовав его для помощи в завоевании Индии, Таиланда, Вьетнама, Лаоса и Камбоджи, для организации союза с Россией и Варшавским договором, поняли наконец, что он психопат, и посадили его под замок.

Ахилл в китайской тюрьме. Пакет, переданный Сурьявонгу, несомненно, сообщает ему о личности пленника, которого надлежит выручить из китайской тюрьмы. Информация не могла быть сообщена до отбытия группы, потому что Боб не дал бы начать операцию, ведущую к освобождению Ахилла.

Боб повернулся к Питеру:

— Ты глупее немецких политиков, которые привели Гитлера к власти, думая его использовать.

— Я знал, что ты расстроишься, — спокойно ответил Питер.

— Разве что в новом приказе, который ты дал Сурьявонгу, сказано убить этого пленника?

— А ты заметил, что становишься слишком предсказуем, когда речь заходит об этом типе? Одно упоминание его имени выводит тебя из себя. Это твоя ахиллесова пята, прости за каламбур.

Боб, не обращая на него внимания, повернулся и взял Петру за руку.

— Если ты знала, что он задумал, почему ты прилетела с ним?

— Потому что в Бразилии мне уже не скрыться, — ответила она, — и лучше тогда быть с тобой.

— Мы вместе — это для Ахилла двойная причина стараться.

— Но ты пока что умел оставаться в живых, что бы ни бросал против тебя Ахилл, — заметила Петра. — И я тоже хочу.

Боб покачал головой:

— Те, кто был рядом со мной, — погибли.

— Напротив, — возразила Петра. — Погибали они тогда, когда не были рядом с тобой.

Что ж, это была правда, но несущественная. Как ни считай, а Недотепа и сестра Карлотта погибли из-за Боба. Они допустили ошибку: любили его и были ему верны.

— Я от тебя не отойду, — сказала Петра.

— Никогда?

Она не успела ответить, потому что Питер перебил:

— Все это очень трогательно, но надо решить, что делать с Ахиллом, когда мы его привезем.

Петра посмотрела на него, как на докучного ребенка:

— Ну, ты действительно тупой.

— Я знаю, что он опасен, — сказал Питер. — Вот почему надо тщательно продумать, как мы будем действовать.

— Ты послушай, — обратилась Петра к Бобу. — Он говорит «мы»!

— Никаких «мы», — ответил Боб. — Будь здоров.

Не выпуская руку Петры, он направился в лес. Петра лишь на секунду задержалась, чтобы радостно помахать Питеру, и побежала к деревьям рядом с Бобом.

— Вы смываетесь? — крикнул им вслед Питер. — Просто смываетесь, когда наконец-то мы можем все повернуть в нашу пользу?

Они даже не остановились возразить.

Потом, в частном самолете, который зафрахтовал Боб с Минандао на Сулавеси, Петра передразнила слова Питера: «Когда наконец-то мы можем все повернуть в нашу пользу?»

Боб засмеялся.

— А была ли когда-нибудь наша польза? — спросила Петра уже всерьез. — Все это время была только одна цель: усилить влияние Питера, поднять его власть, его престиж. Наша польза!

— Я не хочу, чтобы он погиб, — сказал Боб.

— Кто, Ахилл?

— Да нет! Его я хотел бы видеть мертвым. Питеру надо сохранить жизнь — он единственный противовес.

— Он сам потерял равновесие, — заметила Петра. — Сколько придется ждать, пока Ахилл организует его гибель?

— Меня беспокоит, сколько придется ждать, пока Ахилл проникнет в его сеть и переймет ее на себя?

— А мы не приписываем Ахиллу сверхъестественных сил? — спросила Петра. — Он же не бог. Даже не герой. Просто больной ребенок.

— Нет, — ответил Боб. — Больной ребенок — это я. А он — дьявол.

— Ладно, — согласилась Петра. — Тогда он — больной ребенок дьявола.

— Так ты говоришь, что нам надо все еще попытаться помочь Питеру?

— Я говорю, что, если Питер выживет после своего романчика с Ахиллом, он будет более склонен нас слушать.

— Вряд ли, — усомнился Боб. — Если он выживет, он решит, что он умнее нас, и даже еще меньше будет интересоваться нашим мнением.

— М-да, — произнесла Петра. — Он, похоже, ничему не научится.

— Первое, что нам надо сделать, — решительно сказал Боб, — это расстаться.

— Нет.

— Я это уже умею делать, Петра. Уходить в укрытие. Оставаться непойманным.

— А вместе нас слишком легко узнать, ля-ля, ля-ля.

— От твоего «ля-ля, ля-ля» это не перестает быть правдой.

— А мне плевать, — сообщила Петра. — И этот момент ты в своих расчетах упустил.

— А мне не плевать, какой момент упускаешь в своих расчетах ты.

— Давай я так поставлю вопрос, — предложила Петра. — Если мы разделимся и Ахилл меня найдет первой и убьет, у тебя на совести будет еще одна женщина, которую ты глубоко любил и которую не защитил от гибели.

— Запрещенный удар.

— А я дерусь по-девчоночьи.

— Если ты останешься со мной, мы наверняка погибнем оба.

— А вот и нет.

— Я же не бессмертен, и ты это знаешь.

— Но ты умнее Ахилла. И везучее. И выше. И красивее.

— Новый, усовершенствованный человек.

Она задумчиво на него посмотрела:

— Знаешь, теперь, когда ты такой высокий, мы можем путешествовать под видом мужа и жены.

Боб вздохнул:

— Я не собираюсь на тебе жениться.

— Только для прикрытия.

Ее желание выйти за него сначала проявлялось намеками, а теперь уже стало открытым.

— Я не собираюсь иметь детей, — сказал Боб. — Мой вид кончится на мне.

— Это с твоей стороны слишком эгоистично. Если бы так сказал первый хомо сапиенс? Мы бы остались неандертальцами, и жукеры бы разнесли нас в клочья. Тем бы дело и кончилось.

— Мы не из неандертальцев развились.

— Что ж, хорошо, что мы хоть этот фактик твердо установили.

— А я так вообще не развился. Я был изготовлен. Генетически создан.

— И все же по образу Божию.

— Сестра Карлотта могла бы такое сказать, а от тебя мне это даже не смешно слышать.

— Еще как смешно.

— Только не мне.

— Знаешь, я не уверена, что хочу от тебя детей, если они могут унаследовать твое чувство юмора.

— Приятно слышать.

Но на самом деле не было приятно, потому что его к ней тянуло, и она это знала. Более того, он действительно неровно к ней дышал, любил быть рядом с ней. Она была его другом. Если бы не то, что он должен умереть, если бы он хотел завести семью, если бы его интересовал брак, единственным человеком женского пола, с которым он мог бы связать судьбу, была она. Но вот беда: она была человеком, а он нет.

Чуть помолчав, она положила голову к нему на плечо и взяла его за руку.

— Спасибо, — тихо выдохнула она.

— За что?

— За то, что дал мне спасти тебе жизнь.

— Это когда же было?

— Пока ты должен смотреть за мной, — объяснила Петра, — ты не умрешь.

— Так что ты поехала со мной, увеличив риск, что нас узнают, дав Ахиллу возможность избавиться от двух главных врагов одной удачной бомбой, — только чтобы спасти мне жизнь?

— Правильно, вундеркинд!

— Ты же мне даже не нравишься, сама знаешь.

К этому моменту она так его достала, что слова эти были почти правдой.

— А пока ты меня любишь, мне это все равно.

И он подумал, что эта ее ложь тоже может быть почти правдой.

Глава 2

Нож Сурьявонга

От: Salaam%Spaceboy@inshallah.com

Кому: Watcher%OnDuty@lnternational.net

Тема: То, о чем Вы спрашивали


Дорогой мистер Виггин (Локи)!

Если говорить философски, все гости в доме мусульманина считаются священными, ибо их послал Бог, и они под его покровительством. Говоря практически, для двух крайне одаренных, прославленных и непредсказуемых личностей, которых одна весьма сильная немусульманская фигура ненавидит, а другая им помогает, эта часть мира весьма опасна, особенно если они хотят оба продолжать скрываться и остаться на свободе. Я не думаю, что у них хватит глупости искать убежища в исламской стране.

Но с сожалением должен Вам сказать, что Ваш интерес и мой в этом деле не совпадают, так что, несмотря на случаи сотрудничества в будущем, я наверняка не скажу Вам, если встречу их или узнаю о них что-либо.

Ваши достижения многочисленны, я помогал Вам раньше и буду помогать в дальнейшем. Но, когда Эндер вел нас в бой с муравьеподобными, эти друзья были со мной бок о бок, где были Вы?

С искренним уважением, Алаи.


Вскрыв пакет с приказом, Сурьявонг не был удивлен. Он водил штурмовые группы в Китай, но всегда ради диверсии или сбора сведений либо «принудительной отставки высокого должностного лица» — иронический эвфемизм Питера для политического убийства. Тот факт, что сейчас планировался захват, а не физическое уничтожение, означал, что речь идет не о китайце. Сурьявонг хотел бы надеяться, что это кто-то из руководителей завоеванной страны — низложенный премьер-министр Индии, или плененный премьер его родного Таиланда.

Даже мелькнула мысль: не может ли это быть кто-то из членов его семьи?

Но Питеру имело смысл идти на риск не ради кого-то, имеющего лишь политическое или символическое значение, но ради врага, который поставил мир в эту необычайную и отчаянную ситуацию.

Ахилл. Бывший хромой калека, привычный убийца, полный психопат и талантливейший поджигатель войны, Ахилл понимал, чего жаждут лидеры стран, и умел обещать им способ этого добиться. Он сумел убедить одну фракцию в российском правительстве, глав Индии и Пакистана и многих руководителей других стран склониться на его предложения. Когда Россия решила, что он обуза, он сбежал в Индию, где его уже ждали друзья. А когда Индия и Пакистан поступили именно так, как он их уговаривал, он их предал с помощью своих связей в Китае.

Конечно, следующим шагом было бы предательство китайских друзей и захват позиции с еще большей властью. Но правящая камарилья Китая была не менее цинична, чем сам Ахилл, и раскусила его поведение, так что вскоре после того, как Китай стал единственной реальной сверхдержавой мира, его арестовали.

Если китайцы такие умные, почему же Питеру ума не хватает? Разве не он сам говорил: «Когда Ахилл становится тебе всего полезнее и преданнее, то наверняка он тебя уже предал в этот момент»? И он думает, что сможет использовать этого мальчика-монстра?

Или Ахилл сумел убедить Питера, вопреки всем свидетельствам, что Ахилл не держит слова, будто на этот раз он останется верен союзнику?

Надо его убить, думал Сурьявонг. На самом деле я так и сделаю. Питеру я доложу, что Ахилл погиб в неразберихе операции. И тогда в мире будет куда спокойнее.

Сурьявонгу уже приходилось убивать опасных врагов. А судя по словам Петры и Боба, Ахилл по определению опасный враг, особенно для тех, кто с ним хорошо обходится.

— Если ты его хоть раз видел в состоянии слабости, беспомощности или поражения, — говорил Боб, — он не вынесет, чтобы ты остался в живых. Не думаю, что здесь что-то личное. Ему не обязательно убивать тебя своими руками или видеть твою смерть — ничего такого. Ему просто надо знать, что ты больше не живешь с ним в одном мире.

— Так что самое опасное, что ты можешь сделать, — говорила Петра, — это его спасти, потому что сам факт, что ты видел его в ситуации, когда спасение необходимо, для тебя — смертный приговор.

Неужто они этого Питеру не объяснили?

Конечно, объяснили. Так что Питер, посылая Сурьявонга спасать Ахилла, знал, что фактически подписывает приказ о его смерти.

Несомненно, Питер воображает, что сможет держать Ахилла под контролем и Сурьявонгу ничего не грозит.

Но Ахилл убил хирурга, который вылечил ему ногу, и девчонку, которая не велела его убивать, когда он был в ее власти. Он убил монахиню, которая нашла его на улицах Роттердама, дала образование и шанс попасть в Боевую школу.

Получить благодарность Ахилла — значит получить смертельную болезнь. И у Питера нет власти сделать Сурьявонга к ней иммунным. Ахилл никогда не оставлял доброго дела безнаказанным, сколько бы ни ушло на это времени, каким бы извилистым путем ни шла его месть.

Надо его убить, думал Сурьявонг, иначе он наверняка убьет меня.

Он не солдат, он пленник. Убить его — преступление, даже на войне.

Но если я не убью его, он убьет меня. Разве человек не имеет права защищаться?

И это он состряпал план, из-за которого мой народ попал под китайское ярмо, он разрушил страну, которую никто не мог завоевать, ни бирманцы, ни европейские колонизаторы, ни коммунисты в свое время. Хотя бы за Таиланд он заслужил смерти, не говоря уже об остальных убийствах и предательствах.

Но если солдат не подчиняется приказу, не убивает лишь тогда, когда ему дан приказ убивать, чего стоит он для своего командира? Какому делу он служит? Даже не собственному выживанию, потому что в такой армии ни один офицер не сможет рассчитывать на своих людей, ни один солдат — на своих товарищей.

Может, мне повезет и взорвется машина, в которой он едет.

Вот этими мыслями и терзался он, пока вертолеты летели ниже области захвата радаров, срывая гребни волн Китайского моря.

Береговая линия мелькнула так быстро, что мозг едва отметил ее; бортовые компьютеры дернули вертолеты влево-вправо, вверх и снова вниз, обходя наземные препятствия и держась ниже лучей радаров. Машины были тщательно замаскированы, а бортовые компьютеры выдавали спутникам наблюдения ложную информацию. Вскоре группа вышла к определенной дороге, свернула на север, потом на запад и вышла на пункт, который источник Питера назвал «блокпостом номер три». Люди на посту предупредят конвой по рации, но они не успеют закончить и первой фразы…

Пилот Сурьявонга заметил конвой.

— Бронетранспортер и машина сопровождения впереди и сзади, — доложил он.

— Убрать обе машины сопровождения.

— А если заключенный в одной из них?

— Значит, трагическая гибель от огня своих.

Солдаты поняли, или по крайней мере решили, что поняли. Сурьявонг собирается проделать все процедуры спасения, но если заключенный погибнет, он не будет огорчен.

Строго говоря, это не было верно, по крайней мере сейчас. Сурьявонг просто верил в преданность китайского солдата уставу. Конвой был всего лишь демонстрацией силы, чтобы не подпустить никаких местных мятежников или вооруженных банд. Возможность вмешательства внешних сил — или даже мотив такой возможности — не рассматривалась. Тем более возможность вмешательства карликовой армии Гегемона.

Только с полдюжины китайских солдат смогли выбраться из машин до того, как их разнесло ракетами. Солдаты Сурьявонга открыли огонь на ходу, выпрыгивая из садящихся вертолетов, и сразу стало ясно, что сопротивление подавлено.

Но тюремный фургон, где ехал Ахилл, остался нетронутым. Оттуда никто не вышел, даже водитель.

Нарушая протокол, Сурьявонг выскочил из вертолета и подошел к задней двери тюремного фургона. Солдат, которому было поручено взорвать дверь, прилепил заряд и подорвал его. Раздался громкий хлопок, но без отдачи, и взрывчатка выбила засов.

Дверь качнулась на пару сантиметров.

Сурьявонг протянул руку, останавливая солдат, собравшихся выручать пленника.

Он лишь приоткрыл дверь настолько, чтобы бросить внутрь свой боевой нож, и тут же захлопнул ее снова, махнув своим людям, чтобы они отошли.

В фургоне началась возня, он закачался, задергался и затих. Вылетели два пистолета. Дверь распахнулась, и чье-то тело свалилось в грязь у ног солдат.

Если бы ты был Ахилл, думал Сурьявонг, глядя на китайского офицера, пытавшегося собрать собственные внутренности. Мелькнула дурацкая мысль, что он хочет их прополоскать перед тем, как запихнуть обратно в живот — очень уж у них был антисанитарный вид.

В дверях появился высокий молодой человек в полосатой одежде заключенного, держа в руке окровавленный нож.

Не очень у тебя внушительный вид, Ахилл, подумал Сурьявонг. Но и не нужен внушительный вид человеку, только что убившему своих охранников ножом, который кто-то неожиданно бросил тебе под ноги.

— Живых внутри нет? — спросил Сурьявонг.

Солдат ответил бы «да» или «нет», добавив цифру живых и мертвых. Но Ахилл был солдатом в Боевой школе не больше нескольких дней. Рефлекса военной дисциплины у него не было.

— Почти нет, — ответил он. — Чья это была дурацкая затея бросить мне нож, вместо того чтобы высадить дверь и вышибить мозги этим типам?

— Проверьте, нет ли живых, — сказал Сурьявонг ближайшему из своих людей.

Через несколько секунд было доложено, что весь состав конвоя перебит. Это было существенно на случай, если Гегемон захочет сохранить легенду, будто силы Гегемонии здесь ни при чем.

— По двадцать в вертолеты, — приказал Сурьявонг.

Тут же его люди полезли в люки. Он повернулся к Ахиллу:

— Мой начальник со всем уважением просит вас позволить нам вывезти вас из Китая.

— А если я откажусь?

— Если у вас есть в этой стране собственные ресурсы, я попрощаюсь с вами, передав наилучшие пожелания моего начальника.

Приказы Питера говорили совсем иное, но Сурьявонг знал, что делает.

— Отлично, — ответил Ахилл. — Улетайте и оставьте меня здесь.

Сурьявонг немедленно побежал к своему вертолету.

— Погодите! — окликнул Ахилл.

— Десять секунд, — бросил через плечо Сурьявонг.

Впрыгнув в дверь, он обернулся. Конечно, Ахилл был рядом и протягивал руку, чтобы ему помогли взобраться.

— Я рад, что вы решили лететь с нами, — сказал Сурьявонг.

Ахилл нашел сиденье и пристегнулся:

— Я полагаю, ваш начальник — Боб, а вы — Сурьявонг.

Вертолет поднялся и пошел к берегу другим маршрутом.

— Мой начальник — Гегемон. Вы — его гость.

Ахилл любезно улыбнулся и молча оглядел солдат, которые только что его выручили.

— А если бы я был не в этой машине? — спросил Ахилл. — Если бы конвоем командовал я, то пленник ни за что не оказался бы в столь очевидном месте.

— Но конвоем командовали не вы, — ответил Сурьявонг.

Ахилл улыбнулся чуть шире:

— Так что это была за штука со швырянием ножа? Откуда вы знали, что у меня даже руки будут свободны?

— Я предположил, что вы сумели добиться свободы рук, — сказал Сурьявонг.

— А зачем? Я же не знал, что вы появитесь.

— Прошу прощения, сэр, — возразил Сурьявонг, — но кто бы и что бы ни появилось, у вас наверняка руки были бы свободны.

— Значит, такой приказ вы получили от Питера Виггина?

— Нет, сэр. Такое решение я принял в боевой обстановке. — Ему претило называть Ахилла «сэр», но если этой пьесе суждено было иметь счастливый конец, то такова была в ней сейчас роль Сурьявонга.

— Так что же это за спасательная операция, когда кидаешь пленнику нож, а сам стоишь и смотришь, что будет дальше?

— Высадить дверь — это был бы слишком большой неучтенный риск, — ответил Сурьявонг. — Слишком высокая вероятность вашей гибели в перестрелке.

Ахилл ничего не сказал, просто уставился в стенку вертолета.

— Кроме того, — добавил Сурьявонг, — это не было спасательной операцией.

— А что это было? Тренировка в стрельбе? Навскидку по китайцам, как по тарелочкам?

— Это было предложение транспорта гостю, приглашенному Гегемоном, — доложил Сурьявонг. — И предложение одолжить ему нож.

Ахилл помахивал окровавленным оружием, держа его за острие.

— Ваш? — спросил он.

— Если только вы не хотите его очистить.

Ахилл отдал нож. Сурьявонг достал набор для чистки стали и протер лезвие, а потом принялся его полировать.

— Вы хотели, чтобы я погиб, — сказал Ахилл спокойно.

— Я надеялся, что вы сами решите свои проблемы, — возразил Сурьявонг, — без гибели кого-либо из моих людей. Поскольку вы так и поступили, я считаю, что мое решение оказалось если и не лучшим, то вполне достаточным.

— Никогда не думал, что меня спасут тайцы, — произнес Ахилл. — Убить — да, этого я ожидал, но не спасти.

— Вы сами себя спасли, — холодно ответил Сурьявонг. — Никто другой вас не спасал. Мы открыли вам дверь, и я одолжил вам свой нож. Я допускал, что у вас может не быть ножа и мой поможет вам ускорить вашу победу, чтобы вы не задержали наше возвращение.

— Странный вы парень, — сказал Ахилл.

— Меня не проверяли на нормальность перед тем, как поручить мне эту операцию. Но я уверен, что такую проверку не прошел бы.

Ахилл расхохотался. Сурьявонг позволил себе слегка улыбнуться.

Он пытался не думать о том, какие мысли кроются за непроницаемыми лицами его солдат. У них в завоеванном Таиланде тоже остались семьи. У них тоже была причина ненавидеть Ахилла, и противно было смотреть, как Сурьявонг к нему подлизывается.

Ради хорошего дела, парни, — я спасаю нам жизнь, делая так, чтобы Ахилл не считал нас своими спасителями; пусть думает, что никто из нас не видел его беспомощным, не считал его таковым.

— Ну? — спросил Ахилл. — У вас что, нет вопросов?

— Есть, — ответил Сурьявонг. — Вы уже завтракали или голодны?

— Я никогда не завтракаю.

— Мне после боя всегда хочется есть, — пояснил Сурьявонг. — Я думал, что вам тоже угодно будет закусить.

Теперь он перехватил взгляды своих людей, хотя лишь глаза у них чуть шевельнулись, но Сурьявонг знал, что они отреагировали. Есть хочется после боя? Чушь. Теперь они знают, что он лжет Ахиллу. И существенно, что они поняли это без прямой подсказки. Иначе он может потерять их доверие; они могут подумать, что он действительно перешел служить этому негодяю.

Ахилл все же поел, потом заснул.

Сурьявонг ему не верил. Наверняка Ахилл умел притворяться спящим, чтобы подслушивать чужие разговоры. Поэтому Сурьявонг говорил не больше, чем нужно было, чтобы принять доклады своих солдат и составить полный список потерь противника.

И лишь когда Ахилл вышел отлить на летном поле Гуама, Сурьявонг рискнул послать короткую радиограмму в Риберао-Прето. Там был человек, которому необходимо было знать, что Ахилл летит к Гегемону. Вирломи, индианка из Боевой школы, сбежавшая от Ахилла в Хайдарабаде и ставшая богиней, которая охраняла мост в Восточной Индии, пока Сурьявонг ее не выручил. Если она окажется в Риберао-Прето, когда туда прилетит Ахилл, жизнь ее будет под угрозой.

И это было очень печально для Сурьявонга, поскольку ему предстояло долго не видеться с Вирломи, а недавно он понял, что любит ее и хочет на ней жениться, когда они оба вырастут.

Глава 3

Мамочки и папочки

ключ шифрования ******

ключ дешифровки ******

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

From: Locke%erasmus@polnet.gov

Тема: Неофициальная просьба


Я благодарен за предупреждение, но заверяю Вас, что никак не склонен недооценивать опасность пребывания А в РП. На самом деле в этом вопросе мне бы очень была полезна Ваша помощь, если Вы склонны мне ее оказать. Учитывая, что ЮД и ПА скрываются, а С скомпрометирован спасением А, близкие к ним люди находятся в опасности либо непосредственной, либо им грозит участь заложников А. Мы должны вывести их из пределов досягаемости А, и только Вы можете это сделать. Родители ЮД привыкли скрываться и несколько раз чуть не погибли; родители ПА, уже перенеся одно похищение, тоже склонны будут сотрудничать.

Проблемы будут с моими родителями. Они ни за что не примут защиты, если ее предложу я. Если же предложение будет от Вас, они могут его принять. Я не хотел бы, чтобы они находились здесь, подвергаясь опасности, где могли бы быть использованы как рычаг воздействия на меня или способ меня отвлечь.

Не могли бы Вы лично прибыть в РП, чтобы забрать их до того, как я прилечу сюда с А? У Вас было бы на это примерно 30 часов. Я прошу прощения за беспокойство, но я снова буду Вам благодарен и буду продолжать Вас поддерживать, и надеюсь, что моя благодарность и поддержка станут через какое-то время намного ценнее, чем в данных обстоятельствах.

ПВ


Тереза Виггин знала, что Графф летит к ним, потому что Елена Дельфийски ей позвонила сразу же, когда Графф от нее уехал. Но она ни на йоту не изменила своих планов. Не потому, что надеялась обмануть его, но потому, что папайи на заднем дворе поспевали и надо было их собрать. Тереза не собиралась позволять, чтобы визит Граффа помешал чему-то действительно важному.

Так что когда Графф вежливо похлопывал в ладони у входа, она стояла на лестнице, срывая папайи и укладывая их в сумку, висящую на боку. Горничной Апаресиде были даны инструкции, и скоро послышались шаги Граффа по плиткам террасы.

— Добрый день, миссис Виггин.

— Вы уже забрали двоих моих детей, — сказала она, не оборачиваясь. — Теперь, очевидно, вам нужен мой первенец.

— Нет, — ответил Графф. — На этот раз я приехал за вами и вашим мужем.

— Чтобы отвезти нас к Эндеру и Валентине?

Хотя Тереза намеренно заглушила в себе эти чувства, все же мысль о детях привлекла на миг. Но Эндер и Валентина отряхнули прах дома от ног своих.

— Боюсь, что у нас в ближайшие годы не найдется свободного корабля, чтобы посетить их колонию, — сказал Графф.

— Тогда боюсь, что вам нечего нам предложить.

— И это совершенно верно. Но я здесь потому, что это нужно Питеру. Свобода рук.

— Мы в его работу не вмешиваемся.

— Он хочет привезти сюда опасного человека, — сказал Графф. — Но я думаю, вы об этом знаете.

— Ходят слухи, потому что родителям гениев только и остается, что пережевывать разговоры о деяниях своих отпрысков. Дети Арканянов и Дельфийски считайте, что поженились. А у нас вот такие потрясающие гости из космоса — вы, например.

— Что-то мы сегодня очень ворчливы.

— Семьи Петры и Боба решили уехать из Риберао-Прето — так их дети не будут волноваться, что Ахилл возьмет родителей в заложники. И когда-нибудь Николай Дельфийски и Стефан Арканян забудут, что были лишь пешками в игре своих брата и сестры. Но у нас с Джоном Полом совсем другая ситуация. Это наш сын — тот идиот, что решил притащить сюда Ахилла.

— Да, вам, наверное, горько иметь ребенка, уступающего по интеллекту остальным.

Тереза посмотрела внимательно, увидела в его глазах смешинку и рассмеялась против воли.

— Ладно, он не дурак, он просто самоуверен настолько, что не может представить себе провала своих планов. Но результат тот же. И я совершенно не собираюсь узнавать о его смерти из письмишка по электронной почте, или — хуже того — услышать в новостях, что «брат великого Эндера Виггина потерпел неудачу в попытке вернуть прежнее значение должности Гегемона», а потом смотреть, как даже в некрологе Питера основное место будет уделено Эндеру и его победе над муравьеподобными.

— Кажется, вы очень ясно представляете себе варианты развития событий.

— Нет, только невыносимые. Я хочу сказать, господин министр колонизации, чтобы вы поискали наиболее непригодных пожилых рекрутов в другом месте.

— На самом деле вас нельзя назвать непригодными. Вы еще в детородном возрасте.

— Мне столько радости было от детей, — сказала Тереза, — что просто чудесно думать насчет завести еще.

— Я отлично знаю, как вы принесли своих детей в жертву и как вы их любите. И я знал, когда летел сюда, что вы не захотите уезжать.

— Так что, вы привезли с собой солдат, чтобы взять меня силой? А мой муж уже в тюрьме?

— Нет-нет, — возразил Графф. — Я считаю, что у вас есть право не ехать.

— Даже так?

— Но Питер просил меня защитить вас, так что я должен был предложить. Нет, я считаю, что вам стоило бы остаться.

— Почему вдруг?

— У Питера много союзников. Но нет друзей.

— А вы?

— Боюсь, что я слишком хорошо изучил его в детстве, чтобы хоть как-то купиться на его теперешнюю харизму.

— Да, она у него есть. Или хотя бы обаяние.

— Не меньше, чем у Эндера, когда он пускает ее в ход.

При словах Граффа об Эндере или о том, каким стал Эндер теперь, у Терезы привычно, но все так же горько кольнуло в сердце. Графф знал Эндера в возрасте семи, десяти и двенадцати лет, когда единственной связью Терезы с ее младшим и самым ранимым ребенком остались несколько фотографий и блекнущие воспоминания, и тоска в пустых руках, которыми она обнимала его когда-то, и последнее ощущение его детских рук, обвившихся вокруг ее шеи.

— Даже когда вы вернули его на Землю, вы не дали нам с ним увидеться. Вэл вы к нему отвезли, но ни его отца, ни меня не пустили.

— Простите, — ответил Графф. — Я не знал тогда, что он не вернется домой после войны. Если бы он вас увидел, у него могло бы возникнуть чувство, что в мире есть люди, которые защищают его и о нем заботятся.

— И это было бы плохо?

— Жесткость, которая нам нужна была в Эндере, не свойственна той личности, которой он хотел стать. Мы должны были ее защитить. Даже свидание с Валентиной — и то был достаточный риск.

— И вы так уверены, что были правы?

— Совсем не уверен. Но Эндер одержал победу, и нам уже не вернуться назад и не попробовать, что было бы в ином случае.

— И мне не вернуться назад и не найти какой-то обходной путь, чтобы не было этого презрения и отвращения, стоит мне только подумать о вас.

Графф молчал.

— Если вы ждете от меня извинений…

— Нет, — перебил ее Графф. — Я сам пытался придумать извинение, которое не было бы до смехотворности недостаточно. Я никогда не стрелял на войне, но из-за меня люди гибли, и если это может вас хоть сколько-то утешить, я не могу без сожаления думать о вас и о вашем муже.

— Этого мало.

— Я понимаю. Но боюсь, что самые мои глубокие сожаления — в адрес родителей Бонзо Мадрида, которые отдали сына в мои руки и получили в цинковом ящике.

Тереза с трудом сдержалась, чтобы не врезать папайей ему по морде.

— Напоминаете мне, что я мать убийцы?

— Убийцей был Бонзо, мэм, — ответил Графф. — Эндер защищался. Вы меня совсем не так поняли. Это я сознательно допустил, чтобы Бонзо схватился с Эндером один на один. Я, а не Эндер, виноват в его смерти. Вот почему у меня больше сожаления к семье Мадрид, чем к вашей. Я много наделал ошибок. И никогда не буду знать, какие были необходимы или безвредны или даже полезны.

— А почему вы думаете, что сейчас не делаете ошибок, позволяя нам с Джоном Полом остаться?

— Я уже сказал, что Питеру нужны друзья.

— А нужен ли миру Питер?

— У нас не всегда тот лидер, которого мы хотим, — сказал Графф. — Иногда приходится выбирать среди тех, что есть.

— И как выбирать? — спросила Тереза. — На поле битвы или возле урны для голосования?

— Бывает, — ответил Графф, — что с помощью отравленного яблока или испорченных тормозов в машине.

Тереза сразу поняла.

— Можете не сомневаться, что за едой и транспортом Питера мы проследим.

— То есть как? Вы будете лично подавать ему еду, покупать ее каждый день у различных поставщиков, а ваш муж будет жить в его машине и глаз не сомкнет?

— Мы вышли на пенсию молодыми. Надо же чем-то заполнить пустые часы.

Графф засмеялся.

— Тогда желаю удачи. Уверен, что вы все необходимое сделаете. Спасибо, что согласились говорить со мной.

— Давайте повторим это лет через десять или двадцать.

— Отмечу в календаре.

И, отдав честь — что получилось куда более серьезно, чем ожидала Тереза, — он вернулся в дом, а оттуда, наверное, через палисадник на улицу.

Тереза еще некоторое время покипела гневом за то, что Международный Флот, муравьеподобные, Графф, судьба и Бог сделали с ней и с ее семьей. Подумав об Эндере и Валентине, она пролила слезу на папайи. А потом подумала о себе, о муже, как они будут ждать и наблюдать, пытаясь охранять Питера. Графф был прав — им не сделать этого как следует.

Придется спать. Что-то обязательно они пропустят. У Ахилла будет возможность — и не одна, и когда они успокоятся, он нанесет удар, и Питер погибнет, а мир окажется во власти Ахилла, потому что кто сможет сравниться с ним по уму и беспощадности? Боб? Петра? Сурьявонг? Николай? Кто-то еще из учеников Боевой школы, рассеянных по Земле? Если бы у кого-то хватило честолюбия остановить Ахилла, этот человек уже бы проявился.

Она занесла в дом тяжелую корзину папай, протиснувшись через дверь, пытаясь не повредить плоды, и тут до нее дошло, зачем на самом деле приезжал Графф.

Он сказал, что Питеру нужен друг. Вопрос между Питером и Ахиллом может быть решен ядом или диверсией, сказал он. Но Тереза и Джон Пол не смогут круглые сутки охранять Питера и защитить его от убийства, сказал он. Значит, что еще могут сделать они с Джоном Полом как друзья Питера?

Соревнование Ахилла с Питером может быть решено и смертью Ахилла.

В памяти промелькнули истории величайших отравителей мира, известных по слухам, если не по доказательствам. Лукреция Борджиа. Клеопатра. Эта, как ее, которая отравила всех близких императора Клавдия и до него, наверное, тоже добралась.

В былые дни не было анализов, которые уверенно определяли, какой яд использовался. Отравители сами собирали травы, не оставляли следов в аптеках, не имели сообщников, которые могли бы сознаться или уличить. Если с Ахиллом что-нибудь случится раньше, чем Питер решит избавиться от мальчишки-монстра, Питер начнет следствие… а когда след неизбежно приведет к его родителям, что он сделает? Покажет другим пример, отдав их под суд? Или защитит их, попытается скрыть результаты и оставит пост Гегемона, уязвленный слухами о безвременной смерти Ахилла? Наверняка его противники поднимут Ахилла на щит как мученика, невинно оклеветанного мальчика, сулившего светлые надежды человечеству и подло убитого в юные годы коварным Питером Виггином или его ведьмой-матерью или змеем-отцом.

Убить Ахилла недостаточно. Это надо сделать так, как надо, так, чтобы не повредить Питеру.

Хотя лучше было бы для Питера выдержать слухи и легенды о смерти Ахилла, чем быть убитым самому. Долго ждать нельзя будет.

Значит, Графф дал мне задание совершить убийство ради защиты моего сына.

И самое страшное в том, что я думаю не о том, выполнять или нет, а как выполнять. И когда.

Глава 4

Шопен

ключ шифрования ******

ключ дешифровки ******

Кому: Pythian%@nowyouseeitnowyou.com

From: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Тема: Какие мы умненькие


Полагаю, что Вам можно было бы простить Ваш подростковый юмор, выразившийся в выборе псевдонима вроде Pythian%legume; тем более что этот псевдоним одноразовый, но от него попахивает беспечностью, которая меня тревожит. Мы не можем позволить себе потерять Вас или Вашу спутницу ради какой-то шутки.

Я не буду воображать, будто могу повлиять на ваши решения. Первые недели после прибытия Бельгийца в РП никаких событий не было. Родители Ваши и Вашей спутницы проходят подготовку и обучение для отбытия в колонии. На самом деле я не собираюсь увозить их с планеты без Вашего согласия, если этого не потребуют непредвиденные обстоятельства. Тем не менее в тот момент, когда я задержу их после даты погрузки их группы обучения, начнут расходиться слухи о столь необычном событии. Слишком долго держать их на Земле опасно. А после их отбытия будет еще труднее вернуть их домой. Я не хочу на Вас давить, но на карту поставлено будущее Ваших родных, а Вы пока что даже не проконсультировались с ними непосредственно.

Что до Бельгийца, ПВ нашел ему должность — ассистент Гегемона. У него свои бланки документов и электронный адрес — вроде как министр без портфеля, не имеющий своей команды чиновников и лишенный власти распределять деньги. И все же он целые дни занят. Любопытно мне чем.

Точнее было бы сказать, что у Бельгийца нет сотрудников официально. А неофициально Сури идет к нему на свист и слушается движения пальца. От некоторых, кто это видел, я слыхал, что они поражены такой переменой: он никогда не выказывал такого преувеличенного уважения к вам или к ПВ. Часто они вместе обедают, и хотя Бельгиец никогда не заходил ни в казармы, ни на учебный плац, не давал заданий Вашей маленькой армии и не участвовал в ее маневрах, неизбежен вывод, что он получает некоторое влияние или даже контроль над силами Гегемонии, как бы малы они ни были. У вас есть контакт с Сури? Когда я поднял перед ним эту тему, он просто не стал отвечать.

Что до Вас, мой талантливый юный друг, я надеюсь, Вы понимаете, что все фальшивые документы сестры Карлотты были получены от Ватикана, и когда Вы ими пользуетесь, в Ватикане это отдается трубным ревом. Они меня уже просили заверить Вас, что Ахилл не пользуется поддержкой в их рядах и никогда не пользовался, даже до убийства Карлотты, но если они так легко могли Вас выследить, то наверняка и другие смогут. Ну, как говорится, умному достаточно. Я и так написал уже пять абзацев.

Графф.


Петра с Бобом путешествовали с месяц, пока ситуация назрела. Сначала Петра была довольна, что все решения принимает Боб. В конце концов ей никогда не приходилось жить в подполье и путешествовать с фальшивыми документами. У него были документы всех видов, некоторые из них были с ним еще на Филиппинах, а другие — в разных тайных местах по всему миру.

Но беда была в том, что все ее документы были предназначены для шестидесятилетней женщины, говорящей на языках, которых Петра никогда не учила.

— Это абсурд! — возмутилась она, когда Боб передал ей четвертый набор таких документов. — Никто этому ни на минуту не поверит!

— Верят же, — возразил Боб.

— И хотела бы я знать почему. Думаю, что здесь дело не только в бумагах. Наверное, каждый раз нам кто-то помогает, когда мы проходим проверку документов.

— Когда да, когда нет, — ответил Боб.

— Но каждый раз ты включаешь какие-то связи, и охранник в упор не видит, что я не выгляжу на возраст этой женщины…

— Бывает, когда не выспишься…

— Ты слишком длинный, чтобы так ребячиться. Так что брось.

— Ладно, Петра, согласен, — сказал наконец Боб. — Эти все документы были для сестры Карлотты, а ты не похожа на нее, и мы еще как оставляем след, когда просим об одолжениях и получаем их. Так что давно надо разделиться.

— Две причины есть, по которым этого не будет.

— Это помимо того факта, что ездить вместе ты придумала с самого начала? Что ты меня шантажировала: «мы оба знаем, что без тебя меня убьют?» Но это тебе не мешает, как я вижу, критиковать мой способ сохранять тебе жизнь?

— Вторая причина, — продолжала Петра, не обращая внимания на попытку затеять ссору, — состоит в том, что на бегу мы ничего делать не можем. А ты, когда ничего не можешь делать, сходишь с ума.

— Я много чего делаю.

— Помимо того, что организуешь нам проход с плохими документами мимо тупоголовых пограничников?

— Я успел начать две войны, прекратить три эпидемии и написать поэму. Если бы ты не была так занята собой, ты бы заметила.

— Какой ты на все руки мастер!

— Оставаться в живых — не значит ничего не делать.

— Это значит не делать то, зачем ты хочешь жить, — возразила Петра.

— Оставаться в живых — именно этим я и хотел заниматься всю свою жизнь, дитя мое.

— Но в конце концов это у тебя не выйдет.

— Как у большинства из нас. У всех в общем-то, если только не окажется, что права сестра Карлотта со своим христианством.

— Ты хочешь чего-то достичь до того, как умрешь.

Боб вздохнул:

— Если ты этого хочешь, то не обязательно каждый хочет.

— Любому человеку свойственна потребность — что-то после себя оставить.

— А я не человек.

— Да, ты сверхчеловек, — сказала она с отвращением. — С тобой говорить без толку, Боб.

— И все же ты все время пытаешься.

Однако Петра отлично знала, что у Боба те же чувства, что у нее — мало просто скрываться, переезжать с места на место, где автобусом, где поездом, где самолетом на другой конец света, чтобы через несколько дней начать все снова.

Единственная важная причина оставаться в живых — сохранять независимость достаточно надолго, чтобы действовать против Ахилла. Однако Боб отрицал, будто у него есть такой мотив, и потому они оба ничего не делали.

Боб бесил Петру еще с тех времен, как она встретила его в Боевой школе. Он был такой невероятный лилипут, такой не по летам созревший, что казался надменным даже когда здоровался, а потом, когда ей пришлось годами с ним работать и понять его истинную цену в Командной школе, Петра единственная из всего джиша Эндера любила Боба.

И действительно любила, не покровительственно, как старший младшего, беря его под крыло. У нее никогда не было иллюзии, что Бобу нужна какая бы то ни было защита. Он попал в Боевую школу безупречным выживателем и за несколько дней, если не часов, разобрался в ее пружинах и шестернях лучше всякого другого. То же повторилось и в Тактической школе, и в Командной школе, и в решающие недели до прибытия Эндера на Эрос, когда джишем командовал Боб во время учений.

Остальные его терпеть не могли за то, что самый из них молодой был выбран командовать вместо Эндера, и потому что боялись, что он навсегда останется командиром. Все так обрадовались, когда прилетел Эндер, и даже не пытались это скрыть. Боба это должно было ранить, но, кажется, только Петра думала о его чувствах. А толку ему с того? Меньше всех о чувствах Боба думал сам Боб.

Но он ценил ее дружбу, хотя очень редко это показывал. И когда ее свалила усталость в бою, именно он взял на себя ее работу, и только он показал, что верит в нее так же твердо, как до того. Даже Эндер никогда уже не доверял ей задания такой важности, как раньше. Но Боб остался ее другом, пусть он даже подчинялся приказам Эндера и приглядывал за ней во всех следующих битвах, готовый сменить ее, если она снова свалится.

Именно на Боба она рассчитывала, когда русские ее похитили, именно от него ожидала, что он поймет послание, заключенное в графической примочке к письму. И когда она оказалась во власти Ахилла, только на Боба она надеялась ради своего спасения. И он понял послание, и он спас ее от этого зверя.

Пусть Боб притворяется даже перед собой, что интересуется лишь собственным выживанием, — на самом деле он был самым верным из друзей. Никогда не действуя только ради себя, он рисковал жизнью не задумываясь, если считал, что это для правого дела. Но он не понимал этого сам. Он считал себя полностью недостойным любви и потому невероятно долго не мог понять, когда его кто-нибудь любил. Наконец он понял это в сестре Карлотте, еще до того, как она погибла. Но никак не показывал, что понял чувства Петры к нему. Конечно, сейчас он уже выше ее, и потому обращается с ней как с докучной младшей сестрой.

И от этого она готова была глаза ему выцарапать.

Но все равно она решила его не покидать — и не потому что ее выживание зависело от него, не только. Она боялась, что стоит предоставить его самому себе, как он ввяжется в какой-нибудь отчаянный план, жертвуя жизнью, чтобы положить конец Ахиллу, а этот исход был неприемлем — по крайней мере для Петры.

Потому что она уже твердо решила, что Боб ошибается, говоря, что детей у него не будет, что генетические изменения, сделавшие его гением, должны умереть с ним, когда его наконец добьет его неуправляемый рост.

Более того, Петра сама собиралась вынашивать его детей.

И вот сейчас приходилось глядеть, как он сводит себя с ума постоянными занятиями, которые ни к чему важному не вели, и становится все более несносным и раздражительным. И Петре не всегда хватало самообладания, чтобы не огрызнуться. Они на самом деле любили друг друга, и пока что эту грызню удавалось удержать на уровне «только шутка», но что-то уже пора было менять, и срочно, иначе они действительно поругаются так, что нельзя будет дальше оставаться вместе — а как же тогда ее планы рожать детей Боба?

Что заставило в конце концов Боба принять решение — это когда Петра вспомнила Эндера Виггина.

— Зачем он спас человечество? — сказала она со злобой изнеможения в аэропорту Дарвина.

— Чтобы перестать играть в эту дурацкую игру.

— Но ведь не для того, чтобы миром правил Ахилл.

— Когда-нибудь Ахилл помрет. Как Калигула помер.

— Ему друзья помогли, — напомнила Петра.

— А когда он умрет, после него будет кто-нибудь получше. После Сталина был Хрущев. А после Калигулы — Марк Аврелий.

— Не сразу после. Сначала тридцать миллионов погибли в правление Сталина.

— Что ж, эти тридцать миллионов раньше избавились от его власти.

Иногда Боб говорил совершенно ужасные вещи, но Петра хорошо его знала и понимала, что так бездушно он мог говорить только в очень подавленном состоянии. В такие минуты он погружался в мысли о том, что он не человек и что эта разница его убивает.

— Ты совсем не такой равнодушный, — сказала она.

Обычно он спорил, когда она пыталась убедить его в том, что он человек. Сейчас он не стал, и Петре хотелось думать, что она добилась какого-то успеха, но могло быть и другое: ему стало безразлично, что она думает, и только поэтому он перестал отвечать.

— Если я где-то осяду, — сказал он, — мои шансы выжить становятся нулевыми.

Ее кольнуло, что он сказал «мои шансы», а не «наши».

— Ты ненавидишь Ахилла и не хочешь, чтобы он правил миром, и если тебе может представиться шанс ему помешать, то надо осесть на месте и начать работать.

— Ладно, если ты такая умная, скажи мне, где такое место, чтобы мне там не грозила смерть.

— В Ватикане, — сказала Петра.

— И сколько акров в этом царстве? И насколько склонны кардиналы будут слушать мальчишку, которому самое место при алтаре прислуживать?

— Ладно, тогда где-то в границах Мусульманской Лиги.

— Мы — неверные, — напомнил ей Боб.

— А они — люди, которые твердо решили не подпадать под господство китайцев, или Гегемона, или вообще кого бы то ни было.

— Я говорю, что они не захотят нас принимать.

— А я говорю, что захотят или не захотят, но мы — враги их врага.

— Мы двое детей, у нас нет армии, нет ценной информации, нет влияния.

Это было настолько смешно, что Петра даже отвечать не стала. К тому же она наконец победила — он заговорил о том, где осесть и работать, а не делать ли это вообще.

Они оказались в Польше и, доехав на поезде от Катовице до Варшавы, прошли пешком через Лазенки, один из самых больших парков Европы, с вековыми тропами, петляющими среди огромных деревьев и саженцев, которые через много лет их заменят.

— Ты бывал здесь с сестрой Карлоттой? — спросила Петра.

— Однажды. У Эндера есть польская кровь, ты это знаешь?

— Со стороны матери, наверное. Виггин — не польская фамилия.

— Она заменила фамилию Вечорек, — пояснил Боб. — Тебе не показалось, что мистер Виггин похож на поляка? Он бы здесь отлично смотрелся. Хотя в наше время нация мало что значит.

— Нация? — удивилась Петра. — То, за что люди веками сражались и погибали?

— Я имею в виду происхождение. Многие сегодня частично от того народа, частично от другого… Я считаюсь греком, но мать моей матери была дипломатом из племени ибо, так что… в Африке я смотрюсь полным греком, а в Греции — очень похожим на африканца. А лично мне на это в высшей степени наплевать.

— Ты — особый случай, Боб. У тебя никогда не было родины.

— И детства тоже.

— Нам, воспитанникам Боевой школы, мало досталось и того и другого.

— И вот почему, наверное, столько ребят из Боевой школы так отчаянно доказывают свою преданность стране своего рождения.

Похоже было на правду.

— Раз у нас так мало корней, мы держимся за те, что есть.

Она вспомнила Влада, до фанатичности русского, и Горячего Супчика — Хань Цзы, фанатичного китайца, и оба они добровольно помогли Ахиллу, когда он делал вид, что работает для их страны.

— И никто нам до конца не доверяет, — добавил Боб, — потому что все знают: наша истинная родина — космос. Наша верность — нашим товарищам по оружию.

— Или нам самим, — отозвалась Петра, думая об Ахилле.

— Я никогда и не делал вид, что у меня не так.

Очевидно, он решил, что она говорит о нем.

— Ты так горд своим эгоцентризмом, — поддела его Петра. — А на самом деле его-то у тебя и нет.

Он засмеялся и пошел дальше.

В этот необычно солнечный осенний день в парке было полно народу — семьи и бизнесмены, пожилые люди и молодые влюбленные — все прогуливались по зеленым аллеям, а на эстраде сидел пианист, играя какую-то пьесу Шопена, как происходило уже сотни лет каждый день. Петра осмелела и взяла Боба за руку, будто они тоже влюбленные или хотя бы друзья, которым хорошо друг с другом. К ее удивлению, он не отнял руки. Нет, он даже стиснул ее ладонь в ответ, но если у нее и возникла мысль, что Боб способен на романтические чувства, он эту мысль тут же развеял.

— Давай вокруг пруда наперегонки!

И они побежали.

Только что же это за перегонки, когда бегуны не расцепляют рук, а победитель перетаскивает хохочущую побежденную через финишную черту?

Нет, Боб вел себя как мальчишка, поскольку понятия не имел, как вести себя по-мужски, значит, Петре придется помочь ему додуматься, как это сделать. Она поймала его за другую руку, обвила себя его руками, потом встала на цыпочки и поцеловала Боба. Поцелуй пришелся в подбородок, потому что Боб чуть отпрянул, но все же это был поцелуй, и после минутного колебания Боб притянул ее ближе к себе и кое-как нашел ее губы своими, почти не сталкиваясь носами.

Ни у кого из них не было в этом особого опыта, и Петра не могла бы сказать, что они целуются как надо. Единственный поцелуй, полученный до сих пор, был от Ахилла, и получен он был вместо пули в живот в упор. Но уж точно любой поцелуй Боба был лучше любого поцелуя Ахилла.

— Значит, ты меня любишь, — сказала Петра, когда поцелуй закончился.

— Я — масса бушующих гормонов и слишком молод, чтобы их укротить. Ты — самка близкородственного вида. Согласно приматологии, у меня просто нет выбора.

— И это хорошо, — ответила она, обнимая его за шею.

— Совсем не хорошо, — возразил он. — Не мое это дело — целоваться.

— Это я попросила.

— Я не стану рожать детей.

— Разумное решение, — согласилась она. — Я их рожу для тебя.

— Ты меня поняла, — сказал Боб.

— От поцелуев это не делается, так что тебе пока ничего не грозит.

Боб раздраженно застонал и отодвинулся от Петры, стал ходить кругами, потом подошел прямо к ней и снова поцеловал.

— Мне хотелось это сделать почти все время, что мы с тобой ездим.

— Я знаю. Судя по тому, как ты упорно делал вид, что меня не замечаешь.

— У меня всегда была излишняя экспрессия эмоций.

Он снова обнял ее. Мимо прошла пожилая пара. Мужчина посмотрел неодобрительно, будто хотел сказать, что эти молодые глупцы могли бы найти место поукромнее, чтобы обниматься и целоваться. Но старуха с седыми волосами, прихваченными шарфом, подмигнула им, будто говоря: молодец парень, девчонок надо целовать усердно и часто.

Боб будто четко услышал эти слова и повторил их Петре.

— Так что ты выполняешь общественно-полезную работу, — заключила Петра.

— К удовольствию почтеннейшей публики, — согласился Боб.

— Могу вас уверить, что публика довольна, — произнес голос сзади.

Петра и Боб повернулись мгновенно.

Молодой человек, но определенно не поляк. Судя по его лицу, бирманец или таец, быть может, наверняка с берегов Южно-Китайского моря. Моложе Петры, даже если учесть, что уроженцы Юго-Восточной Азии всегда кажутся моложе своих лет. А одет в костюм и галстук старомодного бизнесмена.

Но что-то в нем было — что-то в уверенности его осанки, в том, что он воспринимал как данность свое право находиться в их обществе и поддразнивать их на такие личные темы, — и Петра поняла, что он из Боевой школы.

Но Боб знал о нем больше.

— Привет, Амбул!

Амбул отдал честь полунебрежным-полупреувеличенным жестом отчаянного мальчишки из Боевой школы:

— Здравия желаю, сэр!

— Помню, я давал тебе задание, — сказал Боб. — Взять одного новичка и помочь ему разобраться, как костюмом пользуются.

— И я его выполнил на отлично. Такой он смешной был, когда я его в первый раз заморозил в Боевом зале — обхохочешься.

— Не могу поверить, что он тебя до сих пор не убил.

— Меня спасла моя ненужность для тайского правительства.

— Боюсь, это моя вина.

— Зато она мне жизнь спасла.

— Привет, меня зовут Петра! — включилась обиженная спутница Боба.

Амбул засмеялся и пожал ей руку.

— Прости. Меня зовут Амбул. Я знаю, кто ты, и я думал, тебе Боб скажет, кто я такой.

— Я даже не думал, что ты здесь появишься.

— А я на почту не отвечаю, — сказал Амбул. — Разве что приеду и проверю, действительно ли письмо прислал тот, кто указан отправителем.

— Ага! — сообразила Петра. — Так ты — тот солдат армии Боба, которому было приказано ввести Ахилла в курс дела.

— У него только не хватило предвидения выбросить Ахилла в люк без скафандра, — сказал Боб. — Я считаю, что это указывает на безобразное отсутствие у него инициативы.

— Боб известил меня, как только узнал, что Ахилл на свободе. Он решил, что я обязательно должен быть у Ахилла в списке. И спас мне жизнь.

— Значит, Ахилл пытался? — спросил Боб.

Они отошли от аллеи и стояли на открытой зеленой лужайке, уходящей прочь от озера, где играл пианист. Еле-еле доносились сюда звуки Шопена из репродукторов.

— Скажем так: надо продолжать движение, — сказал Амбул.

— И потому тебя не было в Таиланде во время китайского вторжения?

— Нет, не потому. Я уехал из Таиланда, как только вернулся домой. Понимаешь, я же в отличие от прочих выпускников Боевой школы был в самой худшей армии за всю историю Боевого зала.

— В моей, — пояснил Боб.

— Да ладно, — махнула рукой Петра. — У вас же было игр всего… пять, что ли?

— Но мы ни одной не выиграли, — сказал Боб. — Я тренировал своих людей, экспериментировал с боевой техникой и — да, конечно, — оставался в живых, когда с нами в Боевой школе был Ахилл.

— Так что Боевую школу расформировали, Боба перевели в джиш Эндера, а его солдат послали на Землю с рекордом Боевой школы — ни одной победы! Всем прочим тайцам из Боевой школы дали важные посты в армии, а мне не нашли ничего другого, кроме как отправить в обычную школу!

— Это же просто глупость! — возмутилась Петра. — Что они себе думали?

— Мне подошло, — ответил Амбул. — Я остался в тени, а моя семья могла уехать из страны и взять меня с собой — есть свои преимущества в том, чтобы не быть национальным достоянием.

— Так что ты не был в Таиланде, когда его завоевали.

— Учился в Лондоне, — сказал Амбул. — И это оказалось очень удобно, чтобы мотнуться через Северное море в Варшаву на тайную встречу.

— Извини, — ответил Боб. — Я предлагал тебе оплатить дорогу.

— Письмо могло быть не от тебя. И кто бы его ни послал, если бы я позволил автору купить мне билет, он бы знал, каким самолетом я лечу.

— Он такой же параноик, как и мы, — сказала Петра.

— У меня тот же враг. Ладно, Боб. Итак, сэр, вы послали за мной, и вот я перед вами. Тебе что, нужен свидетель для свадьбы? Или взрослый, который для вас подпишет заявление?

— Мне нужна надежная база для операций, не зависимая ни от какой страны, блока или союза.

— Могу предложить любой астероид, — сказал Амбул. — А остальной мир сегодня слишком тщательно поделен.

— Мне нужны люди, которым я могу доверять абсолютно. Потому что в любой момент мы можем оказаться в войне с Гегемонией.

Амбул посмотрел на него с удивлением:

— Я думал, карликовой армией Питера Виггина командуешь ты.

— Командовал. Теперь я не командую даже приличной колодой карт.

— У него есть великолепный офицер для поручений, — сказала Петра. — Это я.

— Ага. Тогда я понял, зачем я вам нужен. Должен же кто-то отдавать честь двум офицерам.

Боб вздохнул:

— Я бы назначил тебя королем Каледонии, если бы мог, но единственная должность, которую я сейчас могу предложить, — это друг. А меня в такое время опасно иметь другом.

— Значит, слухи верны, — сказал Амбул. Петра поняла, что он уже сопоставил сведения, полученные в разговоре. — Ахилл на стороне Гегемонии.

— Питер вытащил его из Китая, похитил по дороге в лагерь.

— Надо отдать китайцам должное, котелок у них варит. Они поняли, когда от него надо избавляться.

— Нет, — возразила Петра. — Они его только отправили в тюрьму, и под хилым конвоем. Просто напросились на спасательную операцию.

— А ты отказался ее проводить? — спросил Амбул. — Поэтому тебя и уволили?

— Нет. Виггин меня снял с этого задания в последний момент. Дал Сурьявонгу запечатанный пакет и не сказал мне ничего, пока группа не отбыла на задание. Тут я и ушел в отставку — и скрылся.

— Прихватив с собой девушку для развлечений, — уточнил Амбул.

— На самом деле это Питер послал меня, чтобы глаз с него не спускала.

— Кажется, он знал, кому что поручить.

— Не справилась она с этой работой, — сказал Боб. — Я несколько раз ее почти заметил.

— Значит, — продолжал Амбул, — Сури безупречно выполнил задание и привез Ахилла.

— Из всех заданий, — вздохнул Боб, — он выбрал именно это, чтобы выполнить безупречно.

— А я лично, — сказал Амбул, — никогда не был из тех, кто подчиняется приказу, если считает его дурацким.

— Вот почему я хочу привлечь тебя к своей полностью безнадежной операции. Если тебя убьют, я буду знать, что виноват ты, а не мои приказы.

— Только за бабки, — ответил Амбул. — Я не из богатой семьи. И формально я еще ребенок. Кстати, каким чертом ты сумел стать настолько выше меня?

— Стероиды, — ответил Боб.

— И еще я его каждый вечер на дыбе растягиваю, — сказала Петра.

— Ради его же блага, как я понимаю? — спросил Амбул.

— Мама мне говорила, — пояснила Петра, — что Боб для меня еще должен подрасти.

Боб шутливо закрыл ей рот рукой:

— Не слушай ты эту девчонку, она от любви сдурела.

— Вам жениться надо, — заметил Амбул.

— Когда мне тридцать исполнится, — ответил Боб.

Петра знала, что этого не будет никогда.

Они стояли на открытом месте уже дольше, чем Боб допускал с тех пор, как ушел с Петрой в подполье. И сейчас, пока Боб рассказывал Амбулу, чего от него хочет, они направились к ближайшему выходу из парка.

Задание было достаточно простым — поехать в Дамаск, штаб-квартиру Мусульманской Лиги, и найти там Алаи — одного из ближайших друзей Эндера и члена его джиша.

— А! — сказал Амбул. — Я думал, что ты мне поручишь что-то осуществимое.

— Я не могу добиться от него ответа по электронной почте, — объяснил Боб.

— Потому что, насколько мне известно, он содержится совершенно без связи с внешним миром после того, как русские его освободили — это когда Ахилл всех похитил, — сообщил Амбул.

Боб удивился:

— Ты это знаешь, потому что…

— Потому что с тех пор, как родители увезли меня тайно, я прослеживаю все связи, которые могу установить, пытаясь понять, что происходит. Я, знаешь, в сетях работать умею. Завожу друзей и поддерживаю дружбу. Я был бы хорошим командиром, если бы Боевую школу не выдернули у меня из-под ног.

— Так ты уже знаешь Алаи? — спросила Петра. — Тогуро.

— Но я уже сказал, — напомнил Амбул, — он полностью лишен связи с миром.

— Амбул, мне нужна его помощь. Мне нужно убежище в Мусульманской Лиге. Это одно из немногих мест на Земле, куда не дотянется ни китайское давление, ни интриги Гегемонии.

— Ага. А добились они этого тем, что не пускают к себе никаких немусульман.

— Мне не нужен допуск в их круг. Не хочу я знать их секретов.

— Хочешь, — не согласился Амбул. — Потому что иначе, если ты не получишь от них полного доверия, у тебя в их границах не будет никакой силы. Формально немусульмане там совершенно свободны, но фактически могут лишь ходить по магазинам и изображать туристов.

— Тогда я перейду в ислам.

— Лучше даже не заикайся. Они очень серьезно относятся к своей религии, и шутить насчет обращения в ислам…

— Амбул, мы это тоже знаем, — перебила его Петра. — И я тоже друг Алаи, но ты заметил, что Боб меня не посылает?

Амбул расхохотался:

— Ты что, хочешь сказать, что мусульмане перестанут уважать Алаи, если на него будет влиять женщина? Ты с ума сошла! Полное равенство полов — один из шести пунктов программы Третьего Великого Джихада.

— Ты имеешь в виду Пятую мировую войну?

— Войну за Всеобщую Свободу, — поправила Петра. — Так ее называют в армянских школах.

— Вот почему Армения так нетерпима к мусульманам, — сказал Амбул.

— Единственная нетерпимая нация на Земле, — покаянным голосом произнесла Петра.

— Послушай, Амбул, если до Алаи добраться невозможно, я просто найду кого-нибудь другого.

— Я не сказал, что это невозможно.

— Но ведь именно это ты и говорил! — удивилась Петра.

— Я ученик Боевой школы, — сообщил Амбул. — У нас были уроки, как делать невозможное. Мне пятерки ставили.

Боб усмехнулся:

— Да, но ты же ее не окончил? Так какие же у тебя шансы?

— Да кто же знал, что назначение в твою армию сломает мне всю карьеру?

— Хватит скулить, — оборвала его Петра. — Окончил бы ты ее с отличием, был бы сейчас у китайцев в лагере перевоспитания.

— Видишь? — укоризненно сказал он. — Какой закалки характера меня лишили!

Боб протянул ему листок:

— По этому адресу найдешь все документы, которые тебе понадобятся.

— С голографическим портретом? — усомнился Амбул.

— С подгонкой перед первым использованием. Инструкции приложены. Я сам ими пользовался.

— И кто такие штуки делает? Гегемония?

— Ватикан, — ответил Боб. — Остались у меня от прежних дней с одним из их оперативников.

— Годится, — сказал Амбул.

— Они тебе помогут попасть в Дамаск, но не к Алаи. К нему тебе придется идти под своим именем.

— Для этого мне нужен будет ангел, шествующий впереди, и рекомендательное письмо от самого Мухаммеда.

— В Ватикане все это есть, — сообщила Петра. — Но только для первых лиц.

Амбул засмеялся, и Боб тоже, но в воздухе висело напряжение.

— Я много от тебя прошу, — сказал Боб.

— А я тебе не много должен, — ответил Амбул.

— Ты мне ничего не должен, — возразил Боб, — а если бы и был, я не стал бы взыскивать долги. Ты знаешь, почему я тебя прошу, а я знаю, почему ты это делаешь.

И Петра тоже знала. Боб просил потому, что если кто-то и мог это сделать, то только Амбул. А Амбул согласился, потому что знал: если есть надежда не дать Ахиллу собрать весь мир под свою власть, то это надежда только на Боба.

— Как я рада, что мы погуляли здесь в парке, — сказала Петра Бобу. — Это так романтично!

— Боб знает, как развлечь девушку. — Амбул развел руки в стороны. — Ну-ка, посмотрите как следует. Это был я.

И он удалился.

Петра снова взяла Боба за руку.

— Довольна? — спросил он.

— Более или менее. Наконец-то ты хоть что-то делаешь.

— Я все время что-то делаю.

— Я знаю.

— На самом деле, — продолжал Боб, — это ты по сетевым магазинам прохаживаешься.

Она усмехнулась:

— Вот мы с тобой в этом красивом парке, где хранят живую память о великом человеке. О том, кто дал миру незабываемую музыку. А каков будет твой мемориал?

— Две статуи, наверное. До и после. Маленький Боб, который воевал в джише Эндера. И большой Юлиан, который поверг Ахилла.

— Неплохо, — согласилась Петра. — Но я придумала кое-что получше.

— Назвать моим именем планету в колониях?

— А как тебе идея: целая планета, заселенная твоими потомками?

Боб помрачнел и покачал головой.

— А зачем? Чтобы с ними воевать? Раса талантливых людей, которые стараются побыстрее размножиться, поскольку им предстоит умереть, не дожив до двадцати лет. И каждый из них проклинает имя своего предка, который не дал этой пошлой комедии кончиться со своей смертью.

— Это не комедия, — не согласилась Петра. — И почему ты думаешь, что твои… отличия передадутся потомкам?

— Ты права, — ответил Боб. — Если я женюсь на дуре коротышке вроде тебя, мое потомство будет кучкой средних людишек среднего ума, доживающих до семидесяти и дорастающих до шести футов.

— А ты знаешь, что я все это время делала в сети? — спросила Петра.

— Не ходила по магазинам.

— Я разговаривала с сестрой Карлоттой.

Он застыл, отвернувшись.

— Я шла по ее следам, — продолжала Петра. — Говорила с теми, кого она знала. Видела то, что видела она. Узнавала то, что она знала.

— Я не хочу знать, — сказал Боб.

— А почему? Она тебя любила. С тех пор, как она тебя нашла, она жила ради тебя.

— Знаю. И умерла из-за меня, потому что я был глуп и беспечен. Мне даже не надо было, чтобы она прилетала. То есть я думал, что надо, а когда я понял, что не надо, она уже летела навстречу той ракете, что ее убила.

— Есть одно место, куда я хотела бы, чтобы мы поехали, — сказала Петра. — Пока ждем, чтобы Амбул сотворил для нас чудо.

— Послушай, — произнес Боб. — Сестра Карлотта мне говорила, как связаться с учеными, которые меня изучали. Я им пишу время от времени, и они мне отвечают, насколько скоро, по их оценкам, наступит моя смерть, и как все это потрясающе интересно, как это движет вперед понимание процессов развития человека и прочую научную чушь — мое тело и те живые культуры моих тканей, которые у них есть. Петра, если подумать, то я бессмертен. Эти ткани останутся живыми в лабораториях по всему свету еще тысячи лет после моей смерти. Одно из преимуществ такого дурацкого происхождения.

— Я не о них говорила.

— А о чем? Куда ты хочешь поехать?

— К Антону. К тому, кто нашел ключ — ключ Антона. Генетические изменения, в результате которых получился ты.

— Он еще жив?

— Не только жив, он еще и свободен. Война окончена. Конечно, серьезными исследованиями он заниматься не способен — психологические блоки до конца не снимаются. Ему очень трудно говорить… то есть писать о том, что с тобой случилось.

— Так чего его беспокоить?

— Ты можешь придумать какое-нибудь лучшее занятие?

— Всегда можно придумать что-нибудь получше, чем ехать в Румынию.

— А он не в Румынии живет. В Каталонии.

— Ты шутишь!

— На родине сестры Карлотты. В городе Матаро.

— И зачем он туда перебрался?

— Климат чудесный, — сказала Петра. — Ночи у моря. Пирушки с друзьями. Плеск прибоя у берега. Горячий африканский ветер. Гребни волн зимнего моря. Память о Колумбе, приехавшем к королю Арагона.

— Это было в Барселоне, — напомнил Боб.

— Да, он говорил насчет того, чтобы туда поехать посмотреть. И там же сад, построенный Гауди. То, на что он любит любоваться. Думаю, он путешествует с места на место. И мне кажется, он очень тобой интересуется.

— Как Ахилл.

— И еще я думаю, что даже если он не на переднем крае науки сегодня, есть вещи, которые он знает, но никогда не мог рассказать.

— И сейчас не может.

— Ему больно об этом говорить. Но это не значит, что он не смог рассказать — один раз — человеку, которому больше всех надо знать.

— И кто это?

— Я, — ответила Петра.

— А не я? — рассмеялся Боб.

— Тебе не надо знать, — возразила Петра. — Ты решил умереть. А мне надо знать, потому что я хочу, чтобы наши дети жили.

— Петра, — сказал Боб. — Я не собираюсь рожать детей. Никогда.

— К счастью, — ответила Петра, — эту работу мужчине никогда не доверяют.

Она сомневалась, удастся ли переубедить Боба. Но если повезет, неуправляемые желания созревающего самца могут сделать то, чего никогда не сделают разумные доводы. Боб, что бы он ни думал о себе, был человеком, и к какому бы виду он ни принадлежал, вид этот был млекопитающим. Пусть разум говорит «нет», но тело куда громче будет кричать «да».

Конечно, если какой-нибудь взрослеющий самец и может подавить потребность в спаривании, то это Боб. И это одна из причин, по которым Петра его любила: он был самым сильным человеком из всех, кого она знала. За исключением разве что Эндера Виггина, но Эндер ушел навсегда.

Она снова поцеловала Боба, и на этот раз у них стало получаться лучше.

Глава 5

Камни дороги

От: PW

Кому: TW

Тема: Что ты придумала?


Что это за ерунда насчет домоправительницы? Я не собираюсь давать тебе работу в Гегемонии, и уж тем более работу домоправительницы. Ты что, пытаешься меня устыдить? Поставить меня в такое положение, что я 1) взял собственную мать на платную работу и 2) заставил мать работать горничной? Возможность, которую я хотел тебе предоставить, ты отказалась принять.


От: TW

Кому: PW

Тема: Ядовитый зуб


Ты такой заботливый, ты мне столько интересного предложил делать! Ездить по колониальным планетам. Таращиться на стены моей квартиры с кондиционером. Ты наверняка помнишь, что твое рождение не было партеногенетическим. Ты единственный на этой благословенной земле человек, который считает меня такой дурой, что иметь с ней дело — значит надеть на шею ярмо. Но только не думай, что я тебя критикую. Я — образцовая, совершенная, слепо любящая мать. Я же знаю, как это красиво смотрится в теленовостях.


Получив весть от Сурьявонга, Вирломи сразу поняла, в какой она опасности. Но она была почти что рада причине покинуть городок Гегемонии. Уже давно она подумывала уехать, и Сурьявонг сам был тому причиной. Его влюбленность стала ее слишком тяготить.

Конечно, он ей нравился, и она была ему благодарна — он единственный, кто понял, как разыграть сцену, позволившую ей покинуть Индию под дулами солдат, которые наверняка расстреляли бы вертолет Гегемонии. Он был умен, забавен, приятен, она восхищалась, как он умело вместе с Бобом руководил своими яростно верными войсками, приходя из налетов каждый раз с небольшим числом раненых и пока без потерь.

У Сурьявонга было все, что Боевая школа хотела дать своим ученикам. Он был храбр, изобретателен, быстр, смел, умен, беспощаден и при этом не бессердечен. И он смотрел на мир теми же глазами, что и она, в отличие от тех европейцев, к которым прислушивался Гегемон.

Но почему-то он в нее влюбился. Она к нему слишком хорошо относилась, чтобы дать афронт на те авансы, которые он ей делал, но все же полюбить его не могла. Он слишком был для нее молод, слишком… как бы это сказать? Слишком усерден, слишком хотел ее порадовать. Слишком…

Утомителен.

Вот в чем дело. Ее раздражала его преданность. Его постоянное внимание. Глаза, следящие за каждым ее движением. Его похвала ее самым скромным достижениям.

Нет, надо быть честной. Ее раздражали все вокруг, и не потому, что поступали неправильно, а потому что она сама была не на своем месте. Она не была здесь солдатом. Стратегом — да, даже вождем, но не в бою. Не было в Риберао-Прето никого, кто пошел бы за ней, и не было куда вести тех, кто пошел бы.

Как же могла она влюбиться в Сурьявонга? Он был счастлив своей жизнью, а она страдала. И все, что сделало бы ее жизнь лучше, ухудшило бы его жизнь. Так что же это за будущее?

Он ее любил и потому подумал о ней, возвращаясь с Ахиллом из Китая, и предупредил, чтобы она исчезла, когда он вернется. Это было благородно с его стороны, и она была еще больше ему благодарна — за то, что он, быть может, спас ей жизнь.

И за то, что больше его не придется видеть.

Когда Графф приехал вывозить людей из Риберао-Прето, ее уже не было, и она не услышала предложения отдаться под защиту министерства колоний. Но даже если бы услышала, не согласилась бы.

Только в одно место могла она направиться, о других даже и думать не хотела. Туда она рвалась все это время. Гегемония боролась с Китаем снаружи, но для Вирломи мало было в этом толку. Она поедет в Индию и сделает все, что сможет, в своей оккупированной стране.

Путь оказался достаточно прямой. Из Бразилии в Индонезию, где она примкнула к индийским эмигрантам и получила новые документы на имя уроженки Шри-Ланки. Потом в Шри-Ланка, где удалось уговорить капитана рыболовного судна высадить ее на юго-восточном побережье Индии. У китайцев просто не хватало судов патрулировать берега Индии, и можно было пробраться и туда, и оттуда.

Вирломи была дравидской крови, темнее, чем арийцы севера. В этой местности она не выделялась. Одета она была просто и бедно, как все; но следила за чистотой одежды, чтобы не быть похожей на бродяжку или нищенку. Хотя она и была фактически нищей, потому что не было у нее резервов или средств, да они и были бы бесполезны. В больших городах Индии были миллионы выходов в сети, тысячи терминалов, откуда можно обратиться к банку. Но в сельской местности — в настоящей Индии, иначе говоря, — такие вещи редко попадаются. Если такая сельская девушка этим воспользуется, это привлечет к ней внимание, и вскоре ее начнут искать любопытствующие китайские солдаты.

И она в каждой деревне, куда заходила, шла на рынок или к колодцу, заводила разговоры с женщинами и вскоре становилась для них своей. В городах ей пришлось бы остерегаться предателей и коллаборационистов, но простым людям можно было верить, потому что они ничего не знали стратегически важного, и китайцы не давали себе труда нанимать среди них информаторов.

Но у них и не было той ненависти к китайцам, которой ожидала Вирломи. Здесь, на юге Индии, китайцы не очень давили на простонародье. Не так, как в Тибете, где китайцы пытались искоренить национальную идентичность, и преследования шли на всех уровнях общества. Индия — она просто была слишком большая, чтобы переварить ее за один раз, и китайцам, как до того англичанам, было проще править Индией, господствуя над классом чиновников и не трогая простой народ.

Через несколько дней Вирломи уже точно знала ситуацию, которую хочет изменить.

В Таиланде, в Бирме, во Вьетнаме китайцы безжалостно расправлялись с группами повстанцев, и все же партизанская война продолжалась. А Индия дремала, будто народу было все равно, кто им правит. На самом деле китайцы в Индии действовали еще беспощаднее, но, поскольку жертвы их были из городской элиты, деревне доставались лишь обычные неприятности от коррумпированного начальства, капризов погоды, шатких рынков и малого вознаграждения за тяжелый труд.

Были, конечно, и партизаны, и повстанцы, и люди их не выдавали. Но и не шли к ним, и не рвались их кормить из своих скудных запасов еды, и повстанцы держались робко и мало причиняли неприятностей оккупантам. А тех, кто начинал отбирать провизию силой, немедленно выдавали китайцам.

Солидарности не было. Как и всегда, завоеватели могли править Индией, потому что индийцы в массе своей не знали, что значит жить в «Индии». Они жили каждый в своей деревне, и вопросы, от которых бурлили города, оставляли их равнодушными.

Нет у меня армии, думала Вирломи. Но не было и тогда, когда я бежала из Хайдарабада от Ахилла и пробиралась на восток. У меня не было плана, кроме как передать друзьям Петры весть о том, где она. Но когда я оказалась на месте, возможность представилась, я ее увидела, воспользовалась и победила. Вот такой у меня план и сейчас. Смотреть, увидеть, действовать.

Много дней, много недель она шла, примечая все, с любовью к людям каждой деревни, где она останавливалась, восхищенная их добротой и щедростью, с которой они делились своим почти несуществующим. И как же строить планы, чтобы привести сюда войну, чтобы нарушить эту жизнь? Чем мне плохо, что они довольны? Если китайцы могут их оставить в покое, почему я не могу?

Потому что она знала: китайцы не навек оставили их в покое. Срединная Империя не знает терпимости. Все, чем она владеет, должно стать китайским или быть уничтожено. Сейчас китайцы слишком заняты, чтобы возиться с простонародьем, но когда они победят повсюду, у них освободятся руки заняться Индией. И тогда на шею простонародья встанет тяжелый сапог. Будут бунты, восстания, но ни одного успешного. Мирное сопротивление Ганди действует только тогда, когда есть свободная пресса в стране угнетателя. Нет, Индия будет восставать в крови и терроре, и кровью и террором подавят китайцы все бунты один за другим.

Значит, индийский народ надо сейчас пробудить от дремы, пока еще есть союзники за границами страны, которые могут помочь, когда китайцы растянули свои армии и не могут слишком много сил тратить на оккупацию.

Я навлеку войну на их голову, чтобы спасти их как страну, как народ, как культуру. Я навлеку на них войну, пока еще есть шанс победить, чтобы спасти их от войны, где единственным исходом будет отчаяние.

Но бессмысленно было рассуждать о нравственной стороне того, что она собиралась сделать, когда еще только предстояло найти способ это осуществить.

Идею ей подал ребенок.

Она увидела его в стайке других детей, игравших в сумерках в сухом русле ручья. В сезон муссонов здесь будет поток, а сейчас — просто цепочка камешков в канаве.

Этот ребенок, мальчик лет семи или восьми, хотя он мог быть и старше — рост его был замедлен голодом, — был непохож на других. Дети кричали, гонялись друг за другом, метались из стороны в сторону, затевали потасовки, а он в этом не участвовал. Сначала Вирломи подумала, что он калека, но нет — он так странно ходил, шатаясь, потому что старался идти точно между камнями русла, и приходилось приспосабливать к ним длину шага.

Время от времени он наклонялся и что-то подбирал. А потом клал обратно.

Она подошла поближе и увидела, что он поднял камень, а когда положил его обратно — это был просто камень, такой же, как все.

Так что же это он делал так старательно и с таким малым результатом?

Вирломи подошла, но не слишком близко, и стала смотреть, как он в сгущающемся мраке нагибается и распрямляется, нагибается и распрямляется.

Совсем как моя жизнь, подумала она. Он работает, старается, отдает все силы, игры и веселье проходят мимо него. А в мире совсем ничего не меняется.

Потом она посмотрела на русло, где прошел мальчик, и заметила, что его путь легко виден — не по отпечаткам ног, а потому что он брал камни, которые были легче других, и он оставлял их сверху, отмечая извилистой линией середину русла.

Это не поколебало ее мнения, что работа бессмысленная — скорее это было еще одно тому доказательство. Чему может послужить такая линия? И от этого ничтожного видимого результата работа казалась еще более жалкой, потому что придут дожди и сметут все это — наваленные друг на друга камни, и какая разница, что какое-то время здесь была пунктирная линия легких камешков посередине русла?

И тут вдруг она увидела. Он не линию отмечал, он строил каменную стену.

Нет, чушь. Каменная стена, где от камня до камня — метр? И высотой всего в один камень?

Стена, сделанная из камней Индии. Поднятых и положенных почти там, где их нашли. Но русло выглядит по-другому с этой построенной стеной.

Не так ли начиналась Великая Китайская стена? С того, что ребенок отметил границы своего мира?

Вирломи вернулась в деревню, в дом, где ее накормили и где она собиралась ночевать. Она никому не сказала о мальчике и его стене; конечно, вскоре она уже думала о другом, и даже мысли не было спросить о странном мальчике. И камни ей тоже не снились.

Но утром, когда она проснулась с хозяйкой вместе и понесла кувшины к роднику, хотя и не была обязана, она увидела разметанные камни по краям дороги и вспомнила мальчика.

Поставив кувшины на обочину, она подняла несколько камней и отнесла их к середине дороги. Там она их положила и вернулась прихватить еще, располагая камни поперек дороги рваной линией.

Всего несколько десятков камней. Никак не барьер. И все же это была стена, очевидная, как монумент.

Подобрав кувшины, она пошла к роднику.

Ожидая своей очереди, она заговорила с другими женщинами и с немногими мужчинами, которые пришли за водой.

— Я добавила к вашей стене, — сказала она чуть погодя.

— Какой стене? — спросили у нее.

— Поперек дороги.

— Кто строит стены поперек дороги? — спросили они.

— Как те, что я видала в других городах. Не настоящая, всего несколько камней. Вы разве не видели?

— Я видел, как ты сама клала на дорогу камни. Думаешь, нам легко ее держать чистой? — спросил один из мужчин.

— Еще бы. Если не поддерживать чистоту в других местах, — объяснила Вирломи, — никто и не заметит, что тут стена.

Она говорила будто о совершенно очевидном, будто ему давным-давно это объясняли.

— Стена — это чтобы отгородить что-то внутри, — сказала одна женщина. — Или отгородиться от того, что снаружи. А дорога — чтобы проходить. Если построить стену поперек, это уже не дорога.

— Вот, ты хотя бы поняла, — сказала Вирломи, хотя знала точно, что женщина ничего не поняла.

Она и сама едва ли понимала, хотя чувствовала, что поступает правильно, что где-то глубже разума это очень разумно.

— Я? — переспросила женщина.

Вирломи поглядела на остальных.

— Так мне говорили в других местах, где я видела такие стены. Это — Великая Индийская стена. Слишком поздно, чтобы не дать прорваться варварам. Но в каждой деревне кидают камни, по одному, по два, чтобы построить стену, и стена говорит: «Вы нам тут не нужны, это наша земля, мы свободные люди — потому что все еще можем строить стену».

— Но… это же всего горстка камней! — крикнул в раздражении мужчина, который видел, как Вирломи строит стену. — Я их по дороге несколько штук сбил ногой, но и без того она даже жука не остановит, а не то что китайский грузовик!

— Не стена, — сказала Вирломи. — Не камни. Те, кто положил их, кто построил стену. То, зачем построил. Это послание. Это… это новый флаг Индии.

Кое-что забрезжило в глазах этих людей. Какое-то понимание.

— А кто может построить такую стену? — спросила одна женщина.

— А разве не все вы прибавляете к ней? Она строится по камешку, по паре. Каждый раз, проходя, приносите камень и оставляете его здесь. — Пришла ее очередь наполнять кувшины. — Я сейчас понесу кувшины обратно и возьму по камешку в каждую руку. Проходя мимо стены, я их положу. Так, я видела, делают в других деревнях.

— В каких других? — спросил тот же мужчина.

— Не помню названий, — ответила она. — Только знаю, что это — стены Индии. Но я вижу, никто из вас об этом не знал, так что, может, это какой-то ребенок играл в игрушки, а стен никаких нет.

— Не так, — возразила одна женщина. — Я видела, как люди докладывают в них камни.

Хотя Вирломи только сегодня построила эту стену и никто еще ничего туда не добавил, она поняла, зачем женщина лжет. Ей хотелось, чтобы так было. Ей хотелось помочь создавать новый флаг Индии.

— А женщинам можно ее строить? — неуверенно спросила другая.

— Конечно, — сказала Вирломи. — Мужчины сражаются, а женщины строят стены.

Она подобрала камни, зажала их в ладонях вместе с ручками кувшинов и не стала оглядываться, последовал ли кто-нибудь ее примеру. Она слышала по звуку шагов, что многие — быть может, все — идут за ней, но не оглянулась. Дойдя до остатков стены, она не стала пытаться уложить на место камни, отброшенные мужчиной. Нет, она просто положила два своих в самый большой разрыв линии. И пошла дальше, не оглянувшись.

Но слышно было, как несколько камней шлепнулись в пыль дороги.

Два раза она еще нашла повод пойти за водой, и каждый раз у колодца были еще женщины, и игралась та же пьеса.

На следующий день, когда Вирломи уходила из поселка, стена уже не была просто черточкой камней. Она пересекала дорогу сплошной стеной от края до края и была высотой местами в две ладони. Люди подчеркнуто переступали ее, не обходили, не цепляли ногами. И почти каждый, проходя, ронял камешек или два.

Вирломи пошла от деревни к деревне, каждый раз притворяясь, что только следует обычаю, который видела в других местах. Кое-где разгневанные мужчины разбрасывали камни, оскорбленные видом своей загрязненной дороги. Но там она строила не стену, а груду камней по обе стороны дороги, и вскоре женщины начинали добавлять по камешку, сужая дорогу, и слишком много было этих камней, чтобы их раскидать или смести с пути. И эти кучки тоже становились стенами.

На третью неделю Вирломи впервые пришла в деревню, где уже была стена. Здесь она ничего объяснять не стала, потому что все уже всё знали — вести расходились без ее помощи. Она только добавила камней к стене и быстро двинулась дальше.

Она знала, что это лишь уголок Южной Индии, но движение ширилось, жило своей жизнью. Вскоре китайцы его заметят. Вскоре они начнут сносить эти стены, посылать бульдозеры чистить дороги — или заставлять индийцев самих убирать камни.

А когда стены будут снесены, или когда людей заставят их убрать, начнется настоящая борьба. Потому что теперь китайцы полезут в каждую деревню и уничтожат нечто, что люди хотят иметь — то, что значит для них слово «Индия». В этом была тайна стены с того момента, когда Вирломи положила первый камень.

Стена существовала именно для того, чтобы китайцы ее снесли. И назвала Вирломи эту стену «флагом Индии» именно потому, что когда люди увидят снесенные стены, они увидят и ощутят разрушение Индии. Нации. Нации строителей стен.

И тогда, как только китайцы повернутся спиной, индийцы понесут камни и положат их на дорогу, и снова начнет расти стена.

Что сделают тогда китайцы? Арестуют всех, кто несет камни? Объявят камни вне закона? Камни — это же не бунт — они не угрожают солдатам. Это не диверсия. Это не бойкот. Стены легко обойти или отодвинуть. Вреда от них китайцам никакого не будет.

Но стены спровоцируют китайцев на действия, и тогда индийцы ощутят сапог угнетателя на своей шее.

Стены — как укус комара, который заставит китайцев чесаться, не пуская крови. Не рана, а просто неудобство. Но этот укус заразит новую Китайскую империю болезнью — смертельной, как надеялась Вирломи.

И она шла своим путем по жаре сухого сезона, блуждала среди деревень, избегая больших городов и больших дорог, петляя, шла на север. Никто не назвал ее изобретателем стен. Она даже не слышала слухов о себе. Всюду рассказывали, будто стены начали строить где-то в другом месте.

И у них было много названий. Флаг Индии. Великая Индийская стена. Стена Женщин. И даже такие были имена, которых Вирломи не могла себе представить — Стена Мира, Тадж-Махал, Дети Индии, Индийская Жатва.

Все эти названия звучали для нее как стихи. Все они говорили о свободе.

Глава 6

Гостеприимство

От: Flandres%A-Heg@idl.gov

Кому: mpp%administrator@prison.hs.ru

Тема: Средства на содержание заключенных МЛО


Администрация Гегемона ценит, что Ваша страна продолжает содержать заключенных за преступления против Международной Лиги Обороны, несмотря на недостаток средств. Опасные личности должны отбыть свой срок заключения полностью. Поскольку МЛО распределяла заключенных согласно размеру и средствам стран, взявших их на свое попечение, равно как и согласно национальному происхождению заключенных, я могу ответственно заявить, что Румынии досталась вполне справедливо отмеренная часть заключенных. Как только появятся средства, суммы, затраченные на содержание заключенных, будут возмещены в соответствии.

Тем не менее, поскольку чрезвычайная международная ситуация миновала, суд или администрация мест заключения каждой страны могут сами решить, остаются ли в силе и соответствуют ли национальному законодательству те международные законы, за нарушение которых заключенные отбывают наказание. Не следует держать людей в тюрьме за преступления, которые больше не являются преступлениями, даже если изначально назначенный срок отбыт не полностью.

В категорию законов, которые можно более не применять, попадают ограничения исследований, имеющих цель не оборонную, аполитическую. В частности, запреты на генетическую модификацию человеческих эмбрионов были приняты, чтобы сохранить единство Лиги перед лицом оппозиции со стороны мусульманских, католических и других «уважающих жизнь» стран, а также как плата за согласие на ограничение численности семьи. Заключенных, осужденных по таким законам, следует освободить без предубеждений. Тем не менее им не будет положена компенсация за отбытый срок, поскольку они были законным образом признаны виновными в совершении преступлений, и приговор суда не отменен.

Если у Вас есть вопросы, мы будем рады на них ответить.


Искренне Ваш,

Ахилл де Фландрес, ассистент Гегемона.


Когда Сурьявонг привез Ахилла из Китая, Питер точно знал, что собирается сделать с пленником.

Он станет его изучать до тех пор, пока Ахилл будет казаться безвредным, а затем выдаст его, скажем, Пакистану на суд.

К прибытию Ахилла Питер готовился очень тщательно. На каждый компьютерный терминал Гегемонии была установлена сторожевая программа, записывающая каждое нажатие клавиши и фотографирующая все страницы текста и изображения экрана. Почти вся эта информация сразу же будет стираться, но все действия Ахилла будут зафиксированы и изучены — для определения его связей и сетей.

Тем временем Питер будет давать ему задания и смотреть, что Ахилл с ними сделает. Не стоило даже на миг думать, что Ахилл будет действовать в интересах Гегемонии, но он может оказаться полезен Питеру, если держать его на достаточно коротком поводке. Фокус в том, чтобы использовать его как можно лучше, узнать как можно больше, но нейтрализовать его раньше, чем он сможет сорганизовать предательство, которое, несомненно, замыслит.

Питер обдумал было, не подержать ли его сперва под замком перед тем, как дать участвовать в работе Гегемонии. Но такие вещи действуют, только если объект подвержен таким человеческим эмоциям, как страх или благодарность. С Ахиллом это будет потеря времени.

Поэтому, как только Ахилл привел себя в порядок после перелета через Тихий океан и Анды, Питер пригласил его на ленч.

Ахилл, конечно, явился и, надо сказать, удивил Питера тем, что вроде бы вообще ничего не пытался делать. Он поблагодарил за спасение и за ленч примерно одним и тем же тоном — искренне, но без всепоглощающей благодарности. Разговаривал он непринужденно, приятно, иногда забавно, но ни разу не попытался шутить. Он не стал поднимать тему международного положения, недавних войн, причин своего ареста в Китае, не задал ни единого вопроса, зачем Питер его спасал и что собирается делать с ним дальше.

И не спросил Питера, будет ли суд за военные преступления.

В то же время он вроде бы ни от чего не уклонялся. Казалось, достаточно Питеру спросить, каково это было — предать Индию и устроить мятеж в Таиланде, чтобы вся Южная Азия упала в его руки созревшей папайей, и Ахилл расскажет несколько забавных случаев, а потом перейдет к похищению детей из джиша Эндера в Командной школе.

Но раз Питер на эту тему не заговаривал, Ахилл скромно воздерживался от упоминания своих достижений.

— Я хотел спросить, — начал Питер, — ты сильно устал от борьбы за мир во всем мире или согласен был бы нам здесь помочь?

В ответ на едкую иронию Ахилл даже глазом не моргнул, а ответил так, будто принял слова Питера за чистую монету.

— Я не знаю, пригожусь ли, — сказал он. — Я последнее время был вроде как ориенталистом, но, судя по положению, в котором меня нашли твои солдаты, не очень хорошим.

— Ерунда, — отмахнулся Питер, — каждому суждено иногда ошибаться. Мне кажется, что твоей ошибкой был слишком большой успех. Не помню, буддизм, даосизм или конфуцианство учат нас, что делать что-либо безупречно — ошибка? Такое действие провоцирует зависть, а потому совсем не безупречно.

— Мне кажется, это были греки. Совершенство вызывает зависть у богов.

— Или коммунисты. Срезать голову каждой былинке, которая возвысится над остальными.

— Если ты считаешь, что я чего-то стою, — сказал Ахилл, — я буду рад сделать все, что в моих силах.

— Спасибо, что не сказал «в моих скромных силах». Мы оба знаем, что ты — мастер большой игры, и я лично никогда не хотел бы играть против тебя один на один.

— Я уверен, что ты бы запросто выиграл.

— Почему ты так думаешь? — спросил Питер, разочарованный этими — впервые за весь разговор — льстивыми словами.

— Потому что, — ответил Ахилл, — трудно не проиграть, когда все козыри у твоего противника.

Значит, не лесть, а реалистическая оценка ситуации.

Или… или все-таки лесть, потому что Питер точно не имел всех козырей на руках. У Ахилла почти наверняка их осталось достаточно, раз он имел когда-то к ним доступ.

Питер обнаружил, что Ахилл умеет быть очень обаятельным. Была в нем какая-то благородная сдержанность. Ходил он довольно медленно — наверное, привычка с тех времен, когда ему еще не вылечили хромую ногу, — и не делал попыток доминировать в разговоре, хотя и неловкого молчания тоже не было. Почти незаметная личность. Незаметно обаятельный — бывает такое?

Питер завтракал с ним три раза в неделю и каждый раз давал ему различные задания. Он дал Ахиллу собственный бланк и сетевую личность, обозначавшую его как «ассистент Гегемона», но в мире, где власть Гегемона представляла собой исчезающие остатки былого единства, к которому был принужден мир во время Муравьиной войны, Ахиллу достался пост тени от тени власти.

— Наш авторитет, — заметил ему Питер за вторым ленчем, — очень легким весом лежит на вожжах мирового правления.

— И лошадям так удобно, будто ими вообще не правят, — поддержал Ахилл шутку, не улыбнувшись.

— Мы так искусно правим, что нам даже не нужны шпоры.

— И это удачно, — сказал Ахилл. — Шпоры нынче в дефиците.

Но то, что Гегемония в смысле реальной власти была пустой оболочкой, не значило, что нет настоящей работы. Как раз наоборот. Питер знал, что когда у тебя нет власти, то единственное влияние, которое ты можешь оказать, исходит не из страха, а из представления, что ты можешь предложить полезные услуги. Существовало достаточно много учреждений и обычаев, оставшихся от Триумвирата Гегемона, Полемарха и Стратега.

Наспех сформированные правительства разных стран имели под собой очень шаткую легитимную основу, и визит Питера часто помогал укрепить иллюзию этой легитимности. Некоторые страны были должны Гегемонии деньги, и поскольку получить их шансов не было, Гегемон мог оказать услугу, торжественно простив проценты долга в обмен на какие-то благородные действия со стороны правительства. Например, Словения, Босния и Хорватия помогли Италии, отправив флот, когда Венеция была поражена одновременно наводнением и землетрясением. Всем трем странам были прощены проценты. «Ваша щедрая помощь помогает объединять мир, что и является единственным стремлением Гегемонии». Главам правительств представлялся шанс получить хорошую прессу и время на телевидении.

И еще они знали, что, пока это обходится недорого, имеет смысл сохранять Гегемонию в игре, поскольку только она да группа мусульманских стран противостоят экспансии Китая. Что, если амбиции Китая выйдут за пределы уже завоеванной империи? Что, если миру за границами Великой стены вдруг придется объединяться, чтобы выжить? Разве плохо будет иметь под рукой Гегемонию, готовую вести? К тому же ведь Гегемон, как он ни молод, — брат великого Эндера Виггина.

И были работы, которые надо делать. Библиотеки Гегемонии, которым необходимо было местное финансирование. Полицейские участки Гегемонии по всему миру, архивы которых необходимо было сохранить под контролем Гегемонии, хотя финансировали их только местные власти. Во время войны случалось делать очень неприглядные вещи, и много еще оставалось в живых людей, которые хотели бы эти архивы закрыть. С другой стороны, были и очень влиятельные люди, желающие проследить, чтобы архивы не были уничтожены. Питер тщательно следил, чтобы ничего неудобного из архивов на свет не вышло, но не брезговал намекнуть несговорчивому правительству, что даже если оно захватит архивы на своей территории, есть и другие, в которых дублированы те же материалы.

Ну да, балансирование. И к каждой сделке, каждому обмену, каждой услуге, оказанной и запрошенной, Питер подходил очень тщательно, потому что жизненно важно всегда было получать больше, чем даешь, создавая у правительств разных стран иллюзию, что у него больше власти и влияния, чем есть на самом деле.

Чем больше он верил, что у него есть власть и влияние, тем больше фактической власти и влияния у него становилось. Реальность сильно отставала от иллюзии, но именно поэтому иллюзия должна была оставаться безупречной.

И в этом Ахилл мог быть весьма полезен.

А поскольку он почти наверняка воспользуется представившимися возможностями в собственных целях, предоставить ему широкое поле действий значило спровоцировать его на раскрытие своих планов таким образом, что шпионские системы Питера его наверняка поймают. «Если держать в одном кармане крючок, а в другом наживку, рыбу не поймаешь. Их надо соединить и выпустить на достаточно длинной леске». Так говорил отец Питера, и не раз, из чего можно было заключить, что бедняга считает эту фразу мудрой, а не тривиальной. Но тривиальна она, только потому что верна. Чтобы заставить Ахилла выдать свои секреты, Питер должен дать ему возможность связываться с миром, как ему хочется.

Но слишком облегчать эту работу тоже нельзя, или Ахилл догадается, чего на самом деле хочет Питер. И поэтому Питер, всячески изображая озабоченность, наложил серьезные ограничения на доступ Ахилла к сети.

— Надеюсь, ты понимаешь, что за тобой слишком богатая история, чтобы просто дать тебе карт-бланш, — объяснил он. — Со временем, конечно, ограничения могут быть сняты, но сейчас тебе можно писать только письма, непосредственно относящиеся к порученной работе, и все твои запросы на посылку почты должны быть утверждены моим персоналом.

Ахилл улыбнулся:

— Не сомневаюсь, что полученное тобой ощущение безопасности более чем компенсирует все задержки в том, что я буду делать.

— Надеюсь, что все мы будем в безопасности, — сказал Питер.

Этот разговор был ближе всего к произнесению вслух правды о том, что их отношения — отношения заключенного и тюремщика или монарха с коварным и трижды предававшим придворным.

Но к досаде Питера, шпионская система не отловила ничего. Если Ахилл и посылал шифрованные сообщения бывшим товарищам по заговору, Питер не мог обнаружить, как он это делает. Городок Гегемонии находился в мертвой зоне радиовещания, так что никакая электронная передача не могла ни войти в нее, ни выйти, кроме как через приборы, которые Питер контролировал.

Может ли быть, чтобы Ахилл даже не пытался установить контакт с сетью или своими агентами, которыми пользовался во время своей поразительной (к счастью, прерванной навеки) карьеры?

Может быть, все контакты сгорели в результате того или иного провала. Наверняка сеть Ахилла в России отвернулась от него с отвращением. Индийские и тайские контакты очевидным образом бесполезны. Но не может ли у него быть каких-то законспирированных сетей в Европе и Америке?

А нет ли у него в Гегемонии союзника? Такого, который посылает за него письма, приносит ему информацию, выполняет его поручения?

Тут Питер не мог не вспомнить поведение своей матери, когда Ахилл появился в Гегемонии. Это было во время первой встречи Питера и Ахилла, когда комендант всего здания доложил, что сперва миссис Виггин пыталась просто взять ключ от комнаты Ахилла, а когда ее на этом поймали, попросила выдать ей ключ, а потом и потребовала. В качестве повода она выдвинула необходимость проследить, чтобы горничные убирали в помещении такого важного гостя лучше, чем у нее в доме.

Когда Питер послал ей письмо с вопросом насчет того, что она делает, она огрызнулась. Мать давно уже злилась, что не может делать никакой стоящей работы. Напрасно Питер напоминал, что она может продолжать свои научные работы, писать статьи и консультироваться с коллегами по сети, — то, что многие ее коллеги выбирают добровольно. Она настаивала, что хочет принимать участие в делах Гегемонии.

— Все же это делают, кроме меня.

Питер истолковал эту хозяйственную заботу как проявление той же досады.

Но теперь ее действия получали иное возможное значение. Не пыталась ли она оставить Ахиллу послание? Или у нее было более определенное поручение — убрать из комнаты жучков? Да нет, абсурд — что мать знает об электронном наблюдении?

Питер смотрел видеозапись, как мать пытается украсть ключ, смотрел, как она себя ведет в стычке с горничной, которая ее поймала, а потом с комендантом. Мать вела себя нетерпеливо, требовательно, по-командирски.

Никогда он не видел ее такой.

Второй раз, проглядывая ту же сцену, он понял, что мать с самого начала была напряжена. Взвинчена. То, что она делала, что бы это ни было, не было ей привычно. Ей не хотелось этого делать. И когда ее поймали, она не реагировала честно, как ей было свойственно. Казалось, что это совсем другой человек. Карикатура на мать правителя, тщеславную из-за близости к власти.

Она играла роль.

И играла очень хорошо, потому что комендант и горничная поверили в представление, и Питер тоже поверил — в первый раз.

Ему и в голову не приходило, что мать такая превосходная актриса.

Такая актриса, что он лишь по одной причине догадался, что это игра: мать никогда ни малейшего повода не подавала думать, будто хоть как-то поражена его властью или радуется ей в каком бы то ни было смысле. Ее всегда раздражали вещи, которые ей с отцом приходилось делать из-за положения Питера.

А что, если Тереза Виггин на этой ленте и есть настоящая Тереза Виггин, а та, которую он все эти годы видел дома, — игра, спектакль длиной в жизнь — в буквальном смысле слова?

Может ли быть, что мать как-то связалась с Ахиллом? Он как-то ее завербовал? Это могло случиться год назад или даже раньше. Конечно, это не был подкуп. Но может, это было что-то вроде пытки. Угроза от Ахилла: я могу в любой момент убить твоего сына, так что лучше со мной работать.

Но и это абсурд. Сейчас, когда Ахилл во власти Питера, можно уже не бояться этой угрозы. Нет, здесь что-то иное.

Или ничего иного. Немыслимо, чтобы мать его предала из-за чего бы то ни было. Она бы ему сказала. В этом смысле мать — как ребенок, она проявляет любые чувства: восторг, отчаяние, гнев, разочарование, удивление сразу же, и говорит, что на ум взбредет. Такой тайны она бы никогда не сохранила. Питер и Валентина всегда смеялись, как мать видна насквозь: она не могла их удивить даже подарками на день рождения и на Рождество, потому что мать никогда не умела хранить тайны, не могла на нее не намекнуть.

Или это тоже была актерская игра?

Нет, это безумие, это значит, что мать играла всю его жизнь, а зачем бы?

В этом не было смысла, и надо было его найти. Поэтому Питер пригласил отца зайти к себе.

— Зачем ты хотел меня видеть, Питер? — спросил отец, остановившись у двери.

— Сядь, па, ради бога, ты там стоишь как младший канцелярист в ожидании выволочки.

— Увольнения, точнее, — сказал отец, чуть улыбнувшись. — Твой бюджет тощает день ото дня.

— Я думал решить эту проблему, напечатав собственные деньги.

— Отличная мысль. Международная валюта с одинаковым отсутствием ценности в любой стране, и ее можно сделать эталоном для сравнения всех прочих валют. Доллар стоит сто миллиардов «ежиков» — чем плохое название? — а иена двадцать триллионов, и так далее.

— Тогда предполагается, что мы сможем поддержать ее стоимость чуть-чуть выше нуля. Если она станет истинно нулевой, все компьютеры вылетят.

— Но есть опасность, — возразил отец. — Что, если она вдруг начнет действительно что-то стоить? Это вызовет депрессию, когда прочие валюты действительно упадут относительно «ежика».

Питер рассмеялся.

— Ладно, мы оба занятые люди, — сказал отец. — Зачем ты хотел меня видеть?

Питер показал ему видеозапись.

Отец к концу покачал головой:

— Ах, Тереза, Тереза!

— Что она пытается сделать? — спросил Питер.

— Ну, это очевидно. Она придумала способ убить Ахилла, и этот способ требует проникнуть к нему в комнату. Сейчас ей придется подумать о другом способе.

Питер застыл на месте:

— Убить Ахилла? Ты шутишь.

— Я не могу придумать никакой другой причины. Ты же не думаешь, будто она действительно беспокоится, достаточно ли чиста комната? Скорее она бы туда принесла мешок тараканов и тифозных вшей.

— Она его ненавидит? Она же никогда об этом не говорила!

— Тебе не говорила, — уточнил отец.

— Так она тебе сказала, что хочет его убить?

— Нет, конечно. Иначе я бы тебе об этом не сказал, я ее доверия не обманываю. Но раз она не сочла уместным поставить меня в известность, я могу с тобой поделиться догадкой. Тереза решила, что Ахилл представляет опасность для тебя — не говоря уже обо всем человечестве, — и вознамерилась его убить. Все складывается, если знать, как думает твоя мать.

— Мать никогда даже пауков не убивает.

— Убивает запросто, когда нас с тобой нет. Ты же не думаешь, что она стоит посреди комнаты и визжит, чтобы мы прибежали?

— Ты хочешь сказать, что мать способна на убийство?

— Профилактическую ликвидацию, — поправил его отец. — Нет, я так не думаю. Но она думает, будто способна. — Он минуту помолчал. — И она может оказаться права. Как говорится, у любого вида самки опаснее самцов.

— Это сплошная чушь.

— Тогда, я полагаю, ты зря потратил свое и мое время, когда меня позвал. Я могу и ошибиться. Может найтись куда более рациональное объяснение. Например… например, она действительно хочет проверить, как горничные выполнили свою работу. Или… или она желает завести роман с серийным убийцей, который рвется править миром.

— Спасибо, отец, — сказал Питер. — Ты мне очень помог. Теперь выяснилось, что меня воспитала сумасшедшая, и я даже того не знал.

— Питер, мой мальчик, ты никого из нас не знаешь.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ты изучаешь всех, но мы с матерью для тебя как воздух: ты им дышишь и не замечаешь. Но так и должно быть, именно такое место родителям положено в жизни детей. Безусловная любовь, понимаешь? Ты не думал, что в этом может быть разница между тобой и Ахиллом? У тебя были любящие родители, а у него нет.

— Эндера и Валентину вы любили, — сказал Питер, не успев подумать.

— А не тебя? А, тогда извини. Тогда нет разницы между воспитанием твоим и Ахилла. Плохо дело. До свидания, сын.

Питер попытался его позвать, но отец притворился, что не слышит, и вышел, насвистывая почему-то «Марсельезу».

Ладно, значит, подозрения насчет матери и правда абсурдны, хотя отец это сказал извилистым путем. Какая же у него заумная семья, где из всего делается загадка или драма! Или комедия. Которую вот сейчас разыграли они с отцом. Фарс. Комедия абсурда.

Если у Ахилла есть здесь свой человек, это вряд ли кто-то из родителей Питера. Кто же тогда? Нельзя ли какой-то вывод сделать из того, как консультировались Ахилл и Сурьявонг? Но нет, он видел записи их случайных совместных ленчей, и они трепались только о текущей работе. Если это шифр, то очень хитрый. Непохоже даже, что они друзья — разговор был всегда достаточно сух и официален, и если что-то Питера беспокоило в нем, так это что Сурьявонг будто старался прислужиться к Ахиллу.

С Бобом или Петрой он никогда таким не был.

Здесь тоже есть о чем подумать. Что же на самом деле произошло между Сури и Ахиллом по пути в Бразилию?

Что за глупости, сказал себе Питер. Если у Ахилла есть сообщник, они наверняка общаются через тайник, или шифрованную электронную почту, или еще что-то шпионское в этом роде.

И уж точно не путем дурацкой попытки вломиться в комнату Ахилла — такому тупому сообщнику Ахилл бы не доверился. А Сурьявонг — неужто Ахилл мог бы рассчитывать его завербовать? У него больше нет влияния в Китайской империи, и родителей Сури он не может использовать как заложников.

Нет, Питеру надо продолжать смотреть, держать электронное наблюдение, пока не станет ясно, как именно собирается Ахилл повредить работе Питера — или украсть ее результаты.

Но что никак было невозможно — чтобы Ахилл оставил свои амбиции и пытался теперь добыть себе место в светлом мире будущего, объединенном под правлением Питера Виггина.

А хорошо было бы.

Может быть, пора уже перестать пытаться узнать что-нибудь от Ахилла и подготовить его уничтожение.

Глава 7

Род человеческий

От: Unready%cincinnatus@anon.set

Кому: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org

Тема: Зачем?


Итак, господин Вундеркинд Гегемон, раз Вы больше не Демосфен при «freeamerica.org», есть ли хоть одна причина, из-за которой, если я Вам скажу, что вижу с неба, это не будет изменой?


От: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org

Кому: Unready%cincinnatus@anon.set

Тема: Затем…


Затем, что только Гегемония что-то реально делает насчет Китая или активно пытается вытащить Россию и Варшавский пакт из постели Пекина.


От: Unready%cincinnatus@anon.set

Кому: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org

Тема: Ерунда


Мы видели, как Ваша карликовая армия вытащила некоего заключенного из китайской тюремной машины. Если это тот, кто мы думаем, Вы ни за что от меня больше ничего не получите. Я не даю информации психам с манией величия. Кроме, конечно, Вас.


От: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org

Кому: Unready%cincinnatus@anon.set

Тема: Трезвая мысль


Трезвая мысль. Действительно, это небезопасно. Вот что. Если будет что-то, что мне следует знать, потому что я могу действовать, а Вы нет, киньте весточку в тайник — мой бывший ящик в сети, адрес которого сообщит вам Icome Anon. Он будет знать, что с этим делать. Сейчас он не работает со мной по той же причине, по которой Вы отказались мне помогать. Но он все еще на нашей стороне, и, к Вашему сведению, я тоже на нашей стороне.


У профессора Антона не было ни лаборатории, ни библиотеки. Не было в его доме ни одного профессионального журнала, ничего, что выдавало бы в нем ученого. Боб этому не удивился. В те времена, когда МЛО гонялась за каждым, кто занимался исследованиями изменения генома человека, Антон считался самым опасным из всех. Он был приговорен к подавлению, то есть много лет носил в мозгу устройство, которое при попытке сосредоточиться на теме своего исследования вызывало приступ панического страха. Однажды он нашел в себе силы сказать сестре Карлотте больше, чем следовало бы, о состоянии Боба. Но работать он не мог.

Теперь подавление было снято, но слишком поздно — мозг Антона привык избегать глубоких размышлений на тему его специальности. Возврата к прошлому не было.

— И ничего страшного, — сказал Антон. — Наука продолжается и без меня. Например, у меня в легком живет новая бактерия, разрушающая рак. Правда, курить мне нельзя, иначе рак будет расти быстрее, чем бактерия его разрушает. Но мне становится лучше, и не пришлось вырезать легкое. Пойдемте пройдемся — я последнее время полюбил ходить.

Боб и Петра вышли с ним через палисадник. В Бразилии палисадники устраиваются перед домом, и прохожий видит украшенные зеленью и цветами улицы. В Каталонии, как и в Италии, сады прячут посреди двора, и на улицу выходит лишь штукатурка стен и тяжелые деревянные двери. Боб не понимал до сих пор, насколько он привык считать Риберао-Прето своим домом, но теперь скучал по нему, шагая по очаровательной, но абсолютно безжизненной улице.

Вскоре они втроем вышли на рамблу — широкий центральный проспект, который во всех прибрежных городах ведет вниз по склону к морю. Время шло к полудню, и рамбла кишела людьми, спешащими по своим делам. Антон показывал магазины и другие здания, рассказывая о тех, кто ими владеет, живет в них или работает.

— Я вижу, вы глубоко вписались в жизнь города, — сказала Петра.

— Поверхностно. Русский старик, давно изгнанный из Румынии, я для них любопытный экземпляр. Люди со мной говорят, но не о том, что для них важно.

— А почему тогда не вернуться в Россию? — спросил Боб.

— В Россию… слишком много с ней связано. Память о славных днях работы, когда я резвился в ядрах человеческих клеток, как радостный ягненок на лугу. Но видите ли, эти мысли вызывают у меня панику, так что… в общем, не хочется ехать туда, где они всплывут.

— Но сейчас же вы об этом думаете? — спросила Петра.

— Нет, только говорю слова. Но если бы я не намеревался об этом думать, я бы не согласился с вами встретиться.

— И все же, — сказал Боб, — вы, кажется, не хотите глядеть на меня.

— Да, верно. Если я держу вас на периферии зрения, если не думаю о том, чтобы думать о вас… вы — единственный плод, который вырос на дереве моей теории.

— Нас было больше двадцати, — возразил Боб. — Остальных убили.

— Вы уцелели, — заметил Антон, — а они нет. Как вы думаете, почему?

— Я спрятался в бачок туалета.

— Да-да, мне рассказывала сестра Карлотта, упокой Господь ее душу. Но почему вы, и только вы, вылезли из кровати, пошли в туалет и спрятались в таком опасном и труднодоступном месте? В возрасте едва ли года. Такой не по возрасту развитый, так отчаянно стремящийся выжить. И притом генетически идентичный своим братьям, так?

— Клонированный, — ответил Боб. — Так что… да, так.

— Значит, не все определяется генетикой? — спросил Антон. — Да все ничем не определяется. Очень многое предстоит узнать, а единственный учитель — вы.

— Я об этом ничего не знаю, я просто солдат.

— Ваше тело нас научит. Каждая клетка его.

— Прошу прощения, но я все еще им пользуюсь.

— А я все еще пользуюсь своим разумом, — сказал Антон, — хотя он не хочет туда, куда мне больше всего хотелось бы.

Боб повернулся к Петре:

— Ты за этим меня сюда привезла? Чтобы профессор Антон посмотрел, какой вырос большой мальчик?

— Нет.

— Она вас привезла, — сказал Антон, — чтобы я убедил вас, что вы человек.

Боб вздохнул, хотя на самом деле хотелось ему одного: повернуться, уйти, поймать такси до аэропорта, улететь в другую страну и остаться одному. Подальше от Петры и ее требований.

— Профессор Антон, — сказал он. — Я отлично осознаю, что генетические изменения, породившие мои таланты и мои дефекты, вполне укладываются в диапазон нормальных вариаций человеческого вида. Я знаю, что нет причин полагать, будто я не могу породить жизнеспособных отпрысков, если спарюсь с человеческой женщиной. И мои свойства не обязательно должны быть доминантными — у моих детей они могут быть, а могут не быть. А теперь — не прогуляться ли нам к морю ради удовольствия?

— Незнание не трагедия, а лишь возможность узнать, — заметил Антон. — А вот знать и отказываться знать то, что знаешь, — это уже глупость.

Боб посмотрел на Петру, она отвела глаза. Да, она наверняка знала, как он раздражен, и все же не стала помогать ему выйти из этого положения.

Наверное, я ее люблю, подумал Боб. Иначе бы я не стал терпеть эту манеру думать, будто она лучше меня знает, что для меня хорошо. Документально подтверждено, что я самый умный человек в мире, — отчего же столько народу рвется мне советовать?

— Ваша жизнь будет короткой, — сказал Антон. — В ее конце будут страдания, физические и эмоциональные. Вы вырастете слишком большим для этого мира, слишком большим для собственного сердца. Но у вас всегда был слишком большой ум для ординарной жизни, согласны? Вы всегда были в стороне, всюду чужой. По названию человек, но не член вида — исключенный из всех клубов.

До сих пор докучные слова Антона пролетали мимо ушей Боба, как падающие листья. Сейчас они ударили в сердце приливом горя и сожаления таким сильным, что Боб чуть не ахнул. Он не смог подавить волнение, чуть сбился с шага, и его спутники поняли, что слова на него подействовали. Какую же грань перешел Антон? Какую-то.

— Вы одиноки, — продолжал Антон. — А человек не рассчитан на одиночество, это у нас в генах. Мы — общественные существа. Даже самый глубокий интроверт постоянно жаждет общения. И вы не исключение, Боб.

К глазам подступили слезы, но Боб отказывался их признать. Он ненавидел эмоции — они подчиняли его, ослабляли.

— Дайте мне рассказать вам то, что я знаю, — сказал Антон. — Не как ученый — дорога эта пусть и не закрыта для меня до конца, но она разбита и полна колдобин, я по ней больше не хожу. Но человеческую жизнь я помню, эта дверь все еще открыта.

— Я слушаю.

— Я всегда был так же одинок, как и вы, — сказал Антон. — Не был интеллигентом, но и дураком не был. Разум вел меня в работу, и я сделал ее своей жизнью. Я был ею доволен, отчасти потому, что работа была успешной и приносила колоссальное удовлетворение, а отчасти потому, что не был я расположен смотреть на женщин с вожделением. — Он скупо улыбнулся. — В ту эпоху, эпоху моей юности, правительства почти всех стран поощряли тех из нас, у которых брачный инстинкт был закорочен так, чтобы позволять себе интрижки, но не иметь подруги и не иметь детей. Это делалось в рамках попыток направить энергию человека на великую борьбу с врагами-пришельцами. Так что с моей стороны было чуть ли не патриотизмом разрешать себе мимолетные связи, никуда не ведущие. Куда бы они могли вести?

Это больше, чем я хочу о тебе знать, подумал Боб. Тут ничего обо мне.

— Я вам это рассказываю, — сказал Антон, — чтобы вы поняли: я тоже кое-что знаю об одиночестве. Потому что вдруг работу у меня отобрали. Изъяли ее не из ежедневной рутины — из ума. Я даже думать о ней не мог. И тут я понял, что все мои дружеские контакты не были… далекими. Они все были связаны с работой, и когда работы не стало, не стало и друзей. Они не были черствы, они все еще мной интересовались, приходили общаться, но говорить было нечего: ни умы, ни сердца уже не соприкасались. Оказалось, что я никого не знаю и никто не знает меня.

И снова боль кольнула Боба в сердце. На этот раз он был все же подготовлен и только вдохнул чуть глубже.

— Я разозлился, конечно, — говорил Антон. — Кто бы не разозлился? А знаете, чего я хотел?

Боб не сказал первое, что пришло ему на ум: смерти.

— Нет, не самоубийства. Слишком у меня сильна воля к жизни, и я был не подавлен, а разъярен. Нет, конечно, был подавлен, но знал, что самоубийство будет только на руку моим врагам — правительству. Они бы достигли своей истинной цели, не запачкав рук. Нет, я не хотел умирать. Чего я хотел всем сердцем — это начать жить.

— Что-то мне кажется, будто в этом месте должна звучать песня, — сказал Боб.

К его удивлению, Антон рассмеялся:

— Ага, после такого штампа должна включиться песня о любви. Сентиментальный мотив, рассказывающий, как я не жил до того, как встретил возлюбленную, а теперь луна новая, море синее, месяц июнь и любовь истинная.

Петра взорвалась хохотом:

— Вы упустили свое призвание — русский Кол Портер!

— Но я говорю серьезно, — сказал Антон. — Когда жизнь человека так перекошена, что желание его направлено не на женщин, это не меняет его жажды смысла жизни. Человек ищет чего-то, что будет жить после него — какой-то род бессмертия. Способ изменить мир, придать жизни значение. Но все это было напрасно, меня смели как мусор, и я остался существовать только в сносках чужих статей. К этому все свелось, как всегда бывает. Можешь изменить мир — как сделали вы, Боб, Юлиан Дельфийски, — вы и Петра Арканян, оба, все воевавшие дети и те, кто не воевал, все вы — вы изменили мир. Вы спасли мир. Все человечество — ваше потомство. И все же… пусто ведь, да? У вас ничего не забрали так, как забрали у меня. Но все забирает время. Все в прошлом, а вы продолжаете жить, но зачем теперь вы живете?

Они вышли к каменным ступеням, ведущим в воду. Боб хотел идти дальше, прямо в Средиземное море, вниз и вниз, найти у дна моря старика Посейдона и дальше, к трону Аида. Зачем мне жизнь?

— Вы нашли себе цель в Таиланде, — продолжал Антон. — Спасти Петру — это была цель. Но для чего вы ее спасали? Вы проникли в логово дракона и унесли дочь дракона — так всегда говорится в мифе, если не говорится о жене дракона, — теперь она ваша, и… и вы отказываетесь видеть, что вы должны сделать — не для нее, но с ней.

Боб повернулся к Петре с выражением усталости на лице:

— Петра, сколько понадобилось писем, чтобы объяснить Антону, что он должен мне сказать?

— Не делайте поспешных заключений, глупый юнец! — ответил Антон. — Она только хотела узнать, есть ли способ решить вашу генетическую проблему. О вашей личной дилемме она не говорила. Что-то я узнал о ней от моего старого друга Хирама Граффа, что-то от сестры Карлотты. А остальное — просто поглядев на вас вместе. Вы столько выделяете феромонов, что хватило бы на оплодотворение пролетающих птиц.

— Я действительно о наших делах никому не говорила.

— Слушайте меня, вы оба! Вот смысл жизни: для мужчины — найти женщину, для женщины — найти мужчину, существо более всего на вас непохожее. А потом с ней или с ним делать детей, или как-то иначе их найти, но воспитать их, и смотреть, как они делают то же самое, поколение за поколением, и когда ты умрешь, то будешь знать, что ты остался навеки кусочком великой паутины жизни. Не стал оборванной нитью.

— Это не единственный смысл жизни, — сказала Петра несколько скучающим голосом.

Ты сама нас сюда привезла, подумал Боб, так что сама принимай горькое лекарство.

— Единственный, — возразил Антон. — Думаете, у меня было мало времени все это продумать? Я тот, кто был, с тем же разумом, тот, кто нашел ключ Антона. Я и много других ключей нашел, но мою работу у меня отобрали, и мне пришлось искать другую. Ну, так вот она. Я отдаю это вам — результаты моего… труда. Пусть он неглубок, но это самая верная вещь из всех моих находок. Даже мужчины, которые не желают женщин, даже женщины, которые не желают мужчин, не освобождены от самого глубокого из всех желаний — желаний стать неотъемлемой частью рода человеческого.

— Мы и так к нему принадлежим, что бы мы ни делали, — сказал Боб. — Даже те, кто на самом деле не люди.

— Это в нас заложено природой. Не просто сексуальное желание — его можно извратить по-любому, как часто и делается. И не просто желание иметь детей, потому что у многих это никогда не получается, и все же они вплетены в ткань. Нет, это глубокое желание найти человека из чужого, до ужаса иного пола, и вместе прожить жизнь. Даже старики, вышедшие из детородного возраста, даже те, кто знает, что детей у них не будет, тянутся к этому. К истинному браку, когда два непохожих создания становятся, как только могут, одним.

— Я знаю несколько исключений, — сухо сказала Петра. — Знавала я людей с твердым убеждением: «больше никогда».

— Я не говорю о политике или раненых чувствах, — возразил Антон. — Я говорю о той черте, которая абсолютно необходима роду человеческому для процветания. Это то, что делает нас не стадными животными и не одиночками, а чем-то средним. То, что делает нас цивилизованными или хотя бы цивилизуемыми. И те, кто отрезан от своих желаний теми поворотами и изворотами, что направили их в другую сторону — такие, как вы, Боб, столь решительно настроенный, что в мире больше не будет детей с вашим дефектом, не будет детей, которые осиротеют с вашей смертью, — те, что отрезаны, потому что думают, что хотят быть отрезанными, и они стремятся к тому же, рвутся к тому же, и голод их сильнее, чем у других, особенно если они его отвергают. От этого такие люди становятся злыми, желчными, печальными, и не знают почему, а если знают, то не могут посмотреть правде в глаза.

Боб не знал и знать не хотел, прав Антон или нет, действительно ли такое желание неизбежно для всех людей, хотя он подозревал, что так и есть — что это желание должно быть у всего живого, у любого вида, чтобы продолжать то, за что вид так отчаянно борется. Это не воля к выживанию — желание эгоистичное, а такой эгоизм был бы бессмыслен, ни к чему не вел бы. Это желание, чтобы выжил вид, сохранив в себе особь, желание стать частью вида, привязать себя к нему, навеки вплестись в прядь паутины. Теперь Боб это понял.

— Даже если вы правы, — сказал Боб, — я только еще решительнее настроен преодолеть это желание и никогда не заводить ребенка. Именно по тем причинам, которые вы назвали. Я вырос среди сирот. И не хочу оставлять за собой сироту.

— Они не будут сиротами, — возразила Петра. — У них буду я.

— А когда Ахилл тебя найдет и убьет? — огрызнулся Боб. — Или ты думаешь, он слишком милосерден, чтобы сделать то, что сделал Волеску с моими братьями? Отчего я сумел ускользнуть? Потому что я такой чертовски умный?

Глаза Петры наполнились слезами, и она отвернулась.

— Вы лжете, когда говорите такое. И жестоко лжете, когда говорите это ей, — тихо сказал Антон.

— Я говорю правду.

— Вы лжете, — повторил Антон, — но думаете, что эта ложь необходима, и настаиваете на своем. Я знаю этот вид лжи: я сохранил здравый рассудок, ограждая себя ложью и веря в нее. Но вы знаете правду. Если вы покинете этот мир, не оставив в ней детей, не связав свою жизнь с таким чужеродным созданием, как женщина, то ваша жизнь будет для вас самого бессмысленна, и умрете вы в горечи и одиночестве.

— Как вы, — сказал Боб.

— Нет. Не как я.

— А вы что, собираетесь жить вечно? То, что удалось обратить рак вспять, не значит, что ничего больше вам не грозит.

— Нет, вы меня не поняли. Я собираюсь жениться.

Боб рассмеялся:

— А, тогда понимаю. Вы так счастливы, что хотите и других видеть счастливыми.

— Женщина, с которой я собираюсь связать судьбу, хорошая и добрая. У нее двое маленьких детей, без отца. У меня теперь приличная пенсия, и я смогу сделать так, чтобы у детей был дом. Мои склонности не изменились, а она еще молода, и, быть может, мы найдем способ для нее выносить действительно моего ребенка. Но если нет, я приму ее детей в свое сердце. Я вернусь в сеть, моя неприкаянная нить снова вплетется в ткань рода человеческого. И я не умру одиноким.

— Рад за вас, — произнес Боб и сам удивился, как это получилось горько и неискренне.

— Да, я и сам за себя рад, — ответил Антон. — Конечно, я буду несчастен. Я буду все время бояться за детей — уже боюсь. И ладить с женщинами трудно для мужчины, который их желает, — особенно для него. Но понимаете, все это придаст какой-то смысл.

— У меня есть своя работа, — сказал Боб. — Человечеству грозит враг по-своему почти такой же страшный, как муравьеподобные. И я не думаю, что Питер Виггин его остановит. На самом деле мне сдается, что Питер Виггин сейчас вот-вот все потеряет, и кто тогда будет противостоять Ахиллу? Это моя работа и есть. И если мне хватило бы себялюбия и глупости жениться на своей вдове и зачать с ней своих сирот, это меня только отвлекло бы от работы. А если работа у меня не выйдет — что ж, сколько миллионов людей уже родились и умерли, оборвав нить? Учитывая исторический процент детской смертности, их может быть половина или хотя бы четверть всех рожденных на Земле. Все жизни, лишенные смысла, и я стану одной из них. Только перед своей гибелью я сделаю все, чтобы спасти мир.

К внезапному удивлению — и ужасу — Боба, Антон сгреб его в российское медвежье объятие, когда неподготовленному европейцу кажется, что отсюда уже не выйти живым.

— Какое благородство, мальчик мой! — закричал Антон со смехом. — Ты только послушай себя! Какой романтизм молодости! Ты спасешь мир.

— Я над вашей мечтой не смеялся. — хмуро сказал Боб.

— Но я ведь не смеюсь! Я тобой восхищаюсь! Потому что ты в каком-то смысле, очень отдаленном, мой сын. Или племянник, по крайней мере. Но ты подумай только: прожить жизнь полностью для других!

— Вовсе нет, я о себе забочусь! — возмутился Боб.

— Так спи с этой девушкой, ты же знаешь, что она тебе даст! Или женись на ней и потом спи с кем хочешь, зачинай детей или нет, какая разница? Все, что вне твоего тела, значения не имеет. И дети твои тоже пустяк! Ты же только о себе и думаешь!

Бобу было нечего сказать.

— Самообманы не хотят умирать, — тихо сказала Петра, кладя руку в его ладонь.

— Я никого не люблю, — произнес Боб.

— Ты все время рвешь себе сердце ради людей, которых любишь, — сказала Петра. — Ты даже не можешь себе в этом сознаться, пока они живы.

Боб вспомнил Недотепу, вспомнил сестру Карлотту.

Подумал о детях, которых никогда не собирался иметь. Детей, которых он мог бы породить с Петрой, такой умной и верной подругой. Когда он подумал, что она могла бы достаться Ахиллу, то понял, что любит ее больше всего, что есть в мире. От детей он отказывался, продолжал отказываться, потому что…

Потому что слишком их любил, даже сейчас, когда их еще не было, слишком любил, чтобы причинить им такое страдание — потерять отца, чтобы рисковать их ранней смертью, когда никто не сможет их спасти.

И сейчас надо было посмотреть правде в глаза: что толку любить своих детей так сильно, если их никогда не будет?

Бобу хотелось плакать, и на миг он позволил себе это, проливая слезы по мертвым, которых так любил, оплакивая собственную смерть и то, что он не увидит, как растут его дети, не увидит, как старится рядом с ним Петра, как и положено мужчинам и женщинам.

Потом он взял себя в руки и сказал то, что решил не умом, а сердцем.

— Если есть способ сделать так, чтобы в них не было ключа Антона.

Тогда он будет иметь детей. Женится на Петре.

Ее рука стиснула его руку. Она поняла. Она победила.

— Есть, — сказал Антон. — Чуть-чуть незаконный по-прежнему, но можно сделать.

Петра победила, но Боб не чувствовал себя побежденным. Ее победа была и его победой.

— Это будет нелегко, — сказала Петра. — Но сделаем все, что можем, и пусть будущая боль не разрушит сегодняшней радости.

— Да ты поэт, — буркнул Боб, но тут же обнял одной рукой за плечи Антона, а другой Петру, и прижал их к себе, глядя влажными глазами на сверкающее море.

* * *

Через несколько часов, после ужина в итальянском ресторанчике со старым садом, после прогулки по рамбле среди шумной веселой толпы горожан, счастливых своей принадлежностью к человечеству, веселящихся или ищущих себе пару, Боб с Петрой сидели в гостиной старомодного дома Антона, а его невеста застенчиво устроилась рядом с ним. Дети спали в глубине дома.

— Вы говорили, что это будет легко? — спросил Боб. — Сделать так, чтобы мои дети не были как я.

Антон поглядел задумчиво.

— Да, — произнес он по некотором размышлении. — Есть один человек, который не только знает теорию, но и делал эту работу. Неразрушающее исследование новообразованных эмбрионов. Это подразумевает внешнее оплодотворение.

— Отлично, — сказала Петра. — Девственное рождение.

— Это означает, что эмбрионы могут быть имплантированы и после смерти отца, — добавил Антон.

— Как мило с вашей стороны было обо всем подумать, — заметил Боб.

— Я только не знаю, захотите ли вы иметь с ним дело.

— Захотим, — сказала Петра.

— У вас с ним несколько непростые отношения, Юлиан Дельфийски.

— У меня?

— Он когда-то похитил вас, — объяснил Антон. — И еще около двух дюжин ваших близнецов. Это он повернул генетический ключик, названный моим именем. Это он убил бы вас, если бы вы не спрятались в бачке.

— Волеску, — произнесла Петра, как будто это имя было пулей, которую необходимо было вытащить из тела.

Боб мрачно засмеялся:

— Он еще жив?

— Только что вышел из тюрьмы, — сообщил Антон. — Законы изменились, модификация генов больше не считается преступлением против человечества.

— А детоубийство тоже не считается? — спросил Боб.

— Строго говоря, по закону оно не может считаться убийством, если жертвы не имели прав на существование. Я думаю, обвинение было в «сокрытии улик». Поскольку тела сожгли.

— То есть вы хотите сказать, — уточнила Петра, — что Боба сейчас можно вполне законно убить?

— Он за это время помог спасти мир, — ответил Антон. — Наверное, эта ситуация диктует другую политику.

— Как приятно слышать, — вздохнул Боб.

— Так, значит, этот не-убийца, — сказала Петра. — Не думала, что вы его знаете.

— В общем, я его не знаю, — ответил Антон. — Мы никогда не виделись, но он мне писал. Кстати, всего за день до Петры. Где он сейчас, я не знаю. Но могу вас с ним связать. А дальше действуйте сами.

— Так мне предстоит наконец увидеть легендарного дядю Константина, — сказал Боб. — Или, как его отец зовет, когда хочет позлить мать: «мой побочный брат».

— А как он вышел из тюрьмы? — спросила Петра.

— Я знаю только то, что он сам мне говорил. Но сестра Карлотта предупреждала, что этот человек лжец до мозга костей. Он верит в собственную ложь. Поэтому, Боб, он может думать, что он ваш отец. Он ей сказал, что клонировал вас и ваших братьев из себя.

— И вы думаете, что он поможет нам завести детей? — спросила Петра.

— Я думаю, что если вы хотите иметь детей, свободных от маленькой проблемы Боба, то помочь вам может только он. Конечно, многие врачи могут, разрушив эмбрионы, сказать, имели ли эти зародыши ваш дар и ваше проклятие. Но поскольку природа никогда не поворачивала этот ключик, неразрушающих тестов для него не существует. А чтобы кто-то такой тест разработал, вам придется отдать себя на изучение врачам, которые эту невероятную возможность для карьеры постараются не упустить. Главное преимущество Волеску в том, что он о вас знает, и он не в том положении, чтобы хвастаться, что нашел вас.

— Давайте нам его е-мейл, — сказал Боб. — С этого начнем.

Глава 8

Цели

От: Betterman%CroMagnon@HomeAddress.com [Бесплатная почта! Подпиши своего друга]

Кому: Humble%Assistant@HomeAddress.com [Иисус тебя любит! ChosenOnes.org]

Тема: Спасибо за помощь


Дорогой анонимный благодетель!

Пусть я сидел в тюрьме, но все же не под могильной плитой. Я знаю, кто Вы, и знаю, что Вы сделали. Так что когда Вы мне предлагаете помощь в продолжении моих исследований, прерванных пожизненным приговором, и намекаете, что благодаря Вам было изменено мне обвинение и смягчен приговор, я не могу не заподозрить какой-то скрытый мотив.

Полагаю, что мое предполагаемое свидание с этими предполагаемыми людьми Вы хотите использовать как средство для их убийства. Примерно как Ирод просил волхвов сказать ему, где новорожденный царь, чтобы он тоже пришел ему поклониться.


От: Humble%Assistant@HomeAddress.com [Не возвращайся домой ОДИН! Одинокие сердца]

Кому: Betterman%CroMagnon@HomeAddress.com [Ваша реклама в сети! Бесплатная почта]

Тема: Вы меня не так поняли


Дорогой доктор!

Вы меня не так поняли. Я не заинтересован ни в чьей смерти. Мне хотелось бы помочь этим людям завести детей, не имеющих ни тех талантов, ни тех проблем, что есть у их отца. Сделайте их дюжину.

Но попутно, если Вам случится получить сколько-нибудь эмбриончиков, которые обладают талантами отца, не выбрасывайте их, пожалуйста. Сохраните их в надежном и тихом месте. Для меня. Для нас. Есть на свете люди, которые были бы очень не против вырастить садик бобовых растений.


Джон Пол Виггин несколько лет назад заметил, что воспитание детей оборачивается совсем не так, как было задумано. Может быть, где-то есть так называемые нормальные дети, но возле его дома ни одного такого не попадалось.

Нельзя сказать, чтобы он не любил своих детей — он их любил. Любил сильнее, чем они могли бы знать, сильнее, чем, если подумать, знал об этом сам. В конце концов, никогда не знаешь, насколько любишь человека, пока не придет минута испытания. Согласен ли ты умереть за него? Закроешь ли своим телом гранату, сохранишь ли тайну под пыткой, чтобы спасти его жизнь? Почти никто никогда заранее ответить не может. И даже те, кто знает, не до конца уверены, в любви тут дело или в долге, или в самоуважении и воспитании, или других многочисленных возможных причинах.

Джон Пол Виггин своих детей любил. Но либо у него их было слишком мало, либо слишком много. Если бы их было больше, то увез бы двоих из них в дальние колонии, откуда они при его жизни не вернутся, — может, это было бы не так плохо, потому что еще осталось бы несколько штук, которым можно было бы радоваться, помогать, восхищаться, как всегда хочется родителям восхищаться детьми.

А если бы их было на одного меньше… Если бы правительство не потребовало бы третьего ребенка… Если бы Эндрю никогда не родился, не был бы принят в программу, которая отвергла Питера, то патологическое честолюбие Питера могло бы остаться в нормальных границах. Быть может, зависть и обида, потребность доказать свою ценность не отравили бы всю его жизнь.

Конечно, если бы Эндрю не родился, мир превратился бы сейчас в муравьиный улей, и только кое-где выжили бы стайки людей в какой-то неприветливой местности, вроде Тьерра-дель-Фуэго, или в Гренландии, или на Луне.

И дело было не в требовании правительства. Малоизвестный факт: Эндрю почти наверняка был зачат до этого требования. Джон Пол Виггин совсем не был добрым католиком, пока не осознал, что закон о контроле над рождаемостью запрещает ему таким быть. Тогда, поскольку он был упрямый поляк, или свободолюбивый американец, или потому что он представлял собой причудливую смесь генов и воспоминаний по имени Джон Пол Виггин, для него не стало ничего более важного, чем быть добрым католиком, особенно когда дело дошло до закона об ограничении рождаемости.

В этом была основа его брака с Терезой. Сама она не была католичкой — что показывает, что Джон Пол не был настолько уж педантичен в следовании правилам, — но у нее в роду большие семьи были традицией, и она с ним еще до свадьбы согласилась, что детей у них будет больше двух, чего бы им это ни стоило.

Оказалось, что это не стоило ничего особенного. Они не потеряли ни работы, ни престижа, даже получили великую честь как родители того, кто спас все человечество.

Только им теперь никогда не увидеть свадьбы Валентины или Эндрю, не увидеть их детей. Они даже вряд ли столько проживут, чтобы узнать, долетели ли дети до своей колонии.

И теперь они состояли при ребенке, который им меньше всего нравился.

Если сказать правду, то Джону Полу Питер не нравился гораздо в меньшей степени, чем его матери. Питер не доставал его так, как он умел доставать Терезу. Может быть, потому, что у Джона Пола был хороший противовес для Питера: отец мог быть ему полезен. Когда Питер занимался сразу сотней дел, ничего не доводя до конца, именно Джон Пол ставил точки над каждым «i». И поэтому, не определяя точно, в чем состоит его работа, Джон Пол пристально смотрел за всем, что делает Питер, и следил, чтобы это было действительно сделано. Когда Питер считал, что подчиненные поймут, чего он хочет, и сами дальше сделают, Джон Пол знал, что они все перепутают, и объяснял им по складам, следил, чтобы они делали именно так, как сказано.

Разумеется, для этого Джону Полу приходилось притворяться, что он — глаза и уши Питера. К счастью, люди, которых он поправлял, не имели причин идти к Питеру и объяснять, какой дуростью они занимались, пока не приходил Джон Пол со своими вопросами, списками проверки, оживленной болтовней, которая и близко не напоминала наставления.

Но что мог сделать Джон Пол, когда проект, который сейчас продвигал Питер, был таким невероятно опасным, да просто глупым, и меньше всего Джон Пол хотел бы ему помогать именно в этом?

Положение Джона Пола в тесной общине гегемонийцев не позволяло ему мешать действиям Питера. Он был неформалом, а не бюрократом, упрощал, а не усложнял.

В прошлом самое лучшее, что он мог бы сделать — не делать вообще ничего. Без его постоянных подталкиваний, поправок ход дела замедлялся, и часто тот или иной проект без его помощи тихо испускал дух.

Но с Ахиллом на это шансов не было. Зверь, как его называли Тереза и Джон Пол, был настолько же методичен, насколько Питер не был. Судя по всему, он ничего не оставлял на волю случая. Так что если Джон Пол просто оставит его в покое, он добьется всего, чего хочет.

— Питер, ты со своего места не видишь, что делает Зверь.

— Отец, я знаю, что он делает.

— У него есть время для всех, — продолжал Джон Пол. — Он дружит с каждым клерком, уборщиком, секретарем, чиновником. С людьми, мимо которых ты проносишься, взмахнув рукой или даже и того не сделав, он сидит и болтает, заставляя их чувствовать себя нужными.

— Да, он умеет быть обаятельным.

— Питер…

— Отец, у нас тут не соревнование в популярности.

— Нет, в лояльности. Ты можешь сделать лишь то, что люди, которые тебе служат, решат, что ты должен сделать — и ничего больше. Они и есть твоя власть, эти служащие, которые на тебя работают, а он их переманивает на свою сторону.

— Это же только видимость, — отмахнулся Питер.

— Для большинства людей видимость и есть суть. Они действуют под влиянием мгновенных эмоций. Сейчас он им нравится больше тебя.

— Всегда есть кто-то, кто людям больше нравится, — сказал Питер со злобной улыбкой.

Джон Пол удержался от очевидной ремарки — одного слова, потому что оно бы вывело Питера из себя. Слово это было «да».

— Питер, когда Зверь отсюда уедет, кто знает, сколько здесь останется людей, которым он достаточно нравится, чтобы передать ему тот или иной слух время от времени? Или секретный документ?

— Отец, я ценю твою заботу. Но опять повторяю: у меня все под контролем.

— Ты считаешь, что чего ты не знаешь, того и знать не стоит, — не в первый раз заметил Джон Пол.

— А ты, кажется, считаешь, что все, что я делаю, делается недостаточно хорошо, — ответил Питер в сотый раз.

Всегда, когда разговор доходил до этого пункта, Джон Пол не пытался его форсировать дальше: если он станет слишком докучным, если Питера слишком будет угнетать присутствие родителей, их лишат любого влияния.

А это будет невыносимо. Это будет значить потерю последнего ребенка.

— Надо нам действительно завести еще ребенка или парочку, — сказала однажды Тереза. — Я еще достаточно молода, и мы всегда хотели иметь больше тех троих, что правительство нам отвело.

— Вряд ли, — ответил Джон Пол.

— Почему? Ты все еще добрый католик, или это продолжалось лишь до тех пор, пока быть католиком значило быть бунтарем?

Джону Полу не понравились эти слова, частично потому, что в них могла быть и доля правды.

— Нет, милая Тереза. Мы не можем завести новых детей, потому что нам ни за что не дадут оставить их при себе.

— Кто? Правительству теперь совершенно все равно, сколько у нас детей. Для них это все будущие налогоплательщики, или производители детей, или пушечное мясо.

— Мы — родители Эндера Виггина, Демосфена, Локи. Если мы родим нового ребенка, это будет международная новость. Я боялся этого еще до того, как похитили боевых товарищей Эндрю, но после этого и сомнений нет.

— Ты серьезно думаешь, будто люди решат, что раз наши первые трое детей были так…

— Милая, — сказал Джон Пол, зная, как она терпеть не может, когда он ее так называет — потому что он не мог не вкладывать в это слово сарказм, — они упрут этих детей из колыбельки, не успеют они родиться. Они станут целями с момента зачатия, и только и будут ждать, пока кто-то превратит их в марионеток того или иного режима. А если бы мы даже могли их защитить, каждый миг их жизни проходил бы под прессом любопытства публики. Если нам кажется, что Питеру сурово пришлось в тени Эндера, представь себе, каково будет им.

— Быть может, легче, — сказала Тереза. — Они не будут помнить, как когда-то не были в тени брата.

— От этого только хуже. Они будут думать о себе лишь как о братьях или сестрах кого-то.

— Это было так, умозрительное замечание.

— Я бы хотел, чтобы мы могли, — вздохнул Джон Пол.

Легко быть великодушным после победы.

— Мне… мне просто не хватает здесь детей.

— И мне. И если бы я считал, что они смогут быть просто детьми…

— Из наших никто не был по-настоящему ребенком. Беззаботным ребенком.

Джон Пол рассмеялся:

— Только те считают детей беззаботными, кто забыл собственное детство.

Тереза задумалась, потом тоже засмеялась:

— Ты прав. В детстве всегда или небо падает на землю, или конец света приходит.

Этот разговор был еще в Гринсборо, когда Питер открыл свое истинное лицо, но до того, как он получил почти пустой ныне титул Гегемона. И к этому разговору они редко возвращались.

Но теперь эта идея выглядела более привлекательной. Бывали дни, когда Джон Пол хотел вернуться домой, сгрести Терезу в охапку, сказать: «Милая, — без малейшей тени сарказма, — я взял билеты в космос. Мы поедем в какую-нибудь колонию. Оставим этот мир и все его заботы, родим новых детей там, в космосе, где они не будут ни спасать мир, ни править им».

Потом Тереза устроила эту свою попытку проникнуть в комнату Ахилла, и Джон Пол искренне заволновался, не сказалось ли на ее умственных способностях напряжение, под которым она находится.


Именно потому что он так беспокоился об этом, он не стал обсуждать это с ней еще пару дней, ожидая, не поднимет ли она сама этот вопрос.

Она этого не сделала, но он не очень и надеялся.

Когда Джон Пол решил, что первое смущение у нее уже прошло и она сможет вести обсуждение, не пытаясь оправдываться, он как-то за ужином завел этот разговор:

— Значит, ты хочешь быть домоправительницей.

— Я все ждала, когда же ты наконец об этом заговоришь, — усмехнулась Тереза.

— А я ждал, когда ты, — ответил Джон Пол с такой же иронической усмешкой.

— Теперь ты уже этого не узнаешь.

— Я думаю, — сказал Джон Пол, — ты задумывала его убить.

Тереза расхохоталась:

— А как же! Я получила задание от своего резидента.

— Это я и предположил.

— Шучу, — тут же сказала Тереза.

— А я нет. Что-то такое сказал Графф? Или просто шпионский роман?

— Я не читаю шпионских романов.

— Знаю.

— Это не было задание. Но действительно, мысль эту мне заронил он. Лучше всего будет для всех, если Зверь не уедет из Бразилии живым.

— На самом деле я так не думаю, — сказал Джон Пол.

— А почему? Ведь ты же не считаешь, что он представляет какую-то ценность для мира.

— Он вытащил всех из укрытия, разве не так? Каждый показал свой истинный цвет.

— Не каждый. Еще не каждый.

— Все теперь делается открыто. Мир разделился на военные лагеря. Амбиции вышли наружу, предатели названы.

— Значит, его работа сделана, — сказала Тереза, — и больше от него пользы нет.

— Я никогда не думал о тебе как об убийце.

— А я и не убийца.

— Но ведь план у тебя был?

— Я хотела проверить, возможен ли какой-нибудь план — смогу ли я проникнуть в его комнату. Ответ оказался «нет».

— Ага. Но цель остается той же. Только метод изменился.

— Наверное, я этого не сделаю.

— Интересно мне, сколько убийц говорили себе это до того момента, когда спускали курок, или всаживали нож, или подавали отравленное яблоко?

— Можешь перестать меня дразнить, — сказала Тереза. — Мне плевать на политику или последствия. Если убийство Зверя будет стоить Питеру Гегемонии, мне все равно. Я просто не собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как Зверь глотает моего сына.

— Но есть способ получше, — возразил Джон Пол.

— Кроме убийства?

— Убрать его куда-нибудь, чтобы он не мог убить Питера. Это наша истинная цель, если я правильно понял? Не мир спасти от Зверя, но спасти Питера. Если мы убьем Ахилла…

— Что-то я не помню, чтобы звала тебя в свой заговор.

— То Зверь будет мертв, но вместе с ним и доверие Питеру как Гегемону. Он будет навсегда заклеймен, как Макбет.

— Знаю, знаю!

— А нам надо замазать Зверя, а не Питера.

— Убить — это надежнее.

— Убийство порождает мученика, легенду, жертву. Убийство дает тебе святого Фому Беккета. «Кентерберийские паломники».

— А какой план лучше?

— Заставить Зверя попытаться убить нас.

Тереза посмотрела на него, ошеломленная.

— Но чтобы это у него не вышло.

— А я думала, что только Питер любит балансировать на грани. О господи, Джонни П.! Наконец-то я поняла, в кого он такой псих. Каким чертом ты построишь, чтобы кто-то пытался убить тебя, да так, чтобы это вышло наружу, и при этом будешь абсолютно уверен, что у него не выйдет!

— Мы ему не дадим выстрелить по-настоящему, — сказал Джон Пол слегка нетерпеливо. — Нам надо будет только собрать улики, что он готовит попытку. У Питера не будет иного выбора, как отослать его — а тогда мы уж постараемся, чтобы все узнали почему. Меня тут малость недолюбливают, но к тебе все относятся прекрасно. Они тут же разлюбят Зверя, если он попытается убить их «Доче Терезу».

— Но ты никому здесь не нравишься. Что, если он сначала займется тобой?

— Все равно.

— А как мы узнаем, что он задумал?

— Я поставил программы чтения клавиатуры на все компьютеры системы и программу для анализа его действий и сообщения мне о них о всех. У него не будет способа составить план, ни с кем ни о чем не говоря по сети.

— Я могу придумать сотни способов. Например, он это сделает сам, никого не ставя в известность.

— Тогда он должен будет отследить наше расписание, так? Или еще что-нибудь сделать. Что-то, что я смогу показать Питеру и заставить его избавиться от этого мальчишки.

— Так что способ застрелить Зверя состоит в том, чтобы нарисовать большие мишени у себя на лбу, — заключила Тереза.

— Разве не прекрасный план? — засмеялся Джон Пол абсурдности этой мысли. — Но ничего лучшего я придумать не могу. И он все равно куда лучше твоего. Ты что, действительно думаешь, что могла бы кого-то убить?

— Медведица защищает медвежонка.

— Так ты со мной? Обещаешь не кидать смертельное слабительное ему в суп?

— Я посмотрю, чего стоит твой план, когда ты найдешь что-то действительно ведущее к успеху.

— Мы эту скотину отсюда выбросим, — сказал Джон Пол. — Так или иначе.


Так появился план — который, как знал Джон Пол, никакой не план, потому что Тереза на самом деле не обещала, что бросит попытки убить Зверя из-за угла.

Беда была в том, что программа, докладывающая об использовании компьютера Ахиллом, сообщала: «Компьютер не использовался».

Абсурд. Джон Пол знал, что парень использует компьютер, он сам получал от него несколько писем — невинные вопросы, но подписанные сетевым именем, которое Питер дал Зверю.

Просить же кого-нибудь напрямую помочь разобраться, почему программы не ловят входы Ахилла и нажимаемые им клавиши, было нельзя. Пойдут слухи, и Джон Пол окажется не такой уж невинной жертвой заговора Ахилла, когда этот заговор выйдет на свет.

Даже когда он собственными глазами видел, как Ахилл сидит за компьютером, входит в систему и пишет письма, в отчете программы от Ахилла не было и следа.

Джон Пол думал об этом достаточно долго, пытаясь понять, как Ахилл смог обойти его программы, не войдя в систему ни разу.

Пока наконец его не осенило задать своей программе иной вопрос.

«Распечатать все входы в систему с этого компьютера за сегодня», — ввел он команду.

Через несколько секунд пришел ответ:

«Входов нет».

И на соседнем компьютере тоже. И на любом другом. То есть ни одного входа на всей компьютерной сети Гегемонии.

А поскольку люди все время входят в систему, в том числе и сам Джон Пол, результат просто немыслимый.

Он застал Питера за совещанием с Феррейрой, бразильским компьютерщиком, отвечавшим за безопасность системы.

— Извините за вторжение, — сказал он, — но даже лучше будет сообщить вам одну вещь обоим сразу.

Питер был раздосадован, но ответил достаточно вежливо:

— Слушаем.

Джон Пол попытался придумать благовидное объяснение своим попыткам шпионить в компьютерной сети Гегемонии, но не смог. Так что он рассказал правду: что пытался проследить за Ахиллом. Он только не сказал, что собирался делать с этой информацией.

Когда он закончил, Питер и Феррейра смеялись. Едко, иронически, но смеялись.

— Что такого смешного?

— Отец, — сказал Питер, — неужели тебе не пришло в голову, что у нас есть программная система, делающая именно эту работу?

— Какие программы вы использовали? — спросил Феррейра.

Джон Пол ответил, и Феррейра вздохнул:

— У обычного пользователя мои программы отловили бы его программы и стерли. Но у вашего отца настолько привилегированный доступ в сеть, что мои сторожа должны были бы его пропустить.

— Но ваши программы должны были хотя бы известить вас? — спросил недовольный Питер.

— У него программы работают от прерываний, а у меня они часть операционной системы. Как только его разведчики миновали начальный барьер и стали резидентными в системе, сообщать было уже не о чем. Обе программы делают одно и то же, только на разных этапах машинного цикла. Они читают нажатие клавиши и передают информацию в операционную систему, а та — в программу. И еще записывают в свой журнал нажатий клавиш. Но обе программы очищают буфер, чтобы одна и та же клавиша не читалась дважды.

Питер и Джон Пол сделали один и тот же жест одновременно — приложили руку ко лбу, закрыв глаза. Они поняли.

Клавиши принимаются и обрабатываются следящими программами Феррейры или Джона Пола — но не обеими. Поэтому оба журнала нажатий должны были показывать только случайные символы, из которых ничего осмысленного нельзя было бы составить. И ни в одном из них не было бы ничего похожего на диалог входа в систему — хотя входы происходили постоянно на всех компьютерах.

— Можем мы соединить журналы? — спросил Джон Пол. — Все-таки все клавиши у нас зафиксированы.

— А если взять все буквы алфавита и правильно расставить, — отозвался Феррейра, — то в полученном тексте будет все, что было написано за всю историю человечества.

— Все не так плохо, — возразил Питер. — По крайней мере здесь символы идут по порядку, Нетрудно должно быть их объединить осмысленным образом.

— Но объединять придется все, чтобы найти входы Ахилла в систему.

— Напишите программу, — сказал Питер. — Чтобы она нашла все, что может быть его входами, а потом обработайте материалы по этим возможным входам.

— Написать программу, — проворчал Феррейра.

— Или я напишу, — предложил Питер. — Все равно мне больше делать нечего.

Питер, сарказм не привлечет людей на твою сторону, мысленно сказал Джон Пол.

Но, учитывая, какие у Питера родители, такой сарказм у него всегда был наготове.

— Я разберусь, — обещал Феррейра.

— Извините, что так вышло, — сказал Джон Пол.

Феррейра только вздохнул:

— Неужто вам не пришло в голову, что у нас могут работать такие программы?

— Вы хотите сказать, что у вас есть следящие программы, которые могли бы дать мне сведения о том, что пишет Ахилл? — спросил Джон Пол.

Не только у Питера бывает сарказм. Ладно, я же не пытаюсь объединить мир.

— Тебе незачем это знать, — ответил Питер.

Джону Полу пришлось стиснуть зубы.

— Я думаю, что Ахилл собирается убить твою мать.

— Отец, — нетерпеливо отозвался Питер, — он ее даже не знает!

— Ты думаешь, он мог и не слышать о ее попытке проникнуть в его комнату?

— Да, но… убить? — спросил Феррейра.

— Ахилл ничего не делает наполовину, — сказал Джон Пол. — И никто не верен Питеру так, как она.

— Даже ты, отец? — ласково спросил Питер.

— Она не видит твоих недостатков, — солгал Джон Пол. — Материнские инстинкты ее ослепляют.

— А ты свободен от таких цепей.

— Поскольку я не твоя мать.

— Все равно мои сторожевые программы должны были засечь ситуацию, — вмешался в разговор Феррейра. — Вина только моя. В системе не должно было быть черного входа.

— Всегда есть, — сказал Джон Пол.

Когда Феррейра вышел, Питер заговорил холодным голосом:

— Я знаю, как полностью оградить мать от опасности. Увези ее отсюда. На какую-нибудь колониальную планету. Куда угодно, и займитесь там чем угодно, но хватит меня защищать!

— Защищать тебя?

— Ты думаешь, я такой дурак, что поверил в твою историю насчет желания Ахилла убить мать?

— Да, ты единственный человек, которого стоит убить.

— Я единственный, чья смерть уберет главное препятствие с дороги Ахилла.

Джон Пол только покачал головой.

— Назови еще хоть одного, — потребовал Питер.

— Никого нет, Питер. Ни единого. Все в полной безопасности, поскольку Ахилл проявил себя полностью рациональным юношей, который никогда никого не убьет без абсолютно рациональной цели.

— Ну, конечно, он псих, — согласился Питер. — Я же не говорю, что нет.

— Психов много, а действенных лекарств мало, — ответил Джон Пол и вышел.


Когда вечером он рассказал все Терезе, она застонала:

— Значит, все это время у него были полностью развязаны руки.

— Мы в этом всем достаточно скоро разберемся, — заверил ее Джон Пол.

— Нет, Джон. Вряд ли достаточно скоро. Судя по всему, уже слишком поздно.

Глава 9

Зачатие

От: Stone%Cold@ComeAnon.com

Кому: Third%Party@MysteriousEast.org

Тема: Никак не ботвинья


Я не знаю, кто вы, я не знаю, что значит это послание. Он в Китае. Я там был туристом, шел по тротуару. Он дал мне сложенный клочок бумаги и попросил меня направить письмо на этот адрес с указанной выше темой. Вот это письмо:

«Он думает, что я сказал ему, где будет Калигула. Я не говорил».

Надеюсь, это что-то значит для вас и вы это получите, потому что он придавал этому большое значение. Что до меня, то вы не знаете, кто я, и он не знает, и так мне спокойнее.


— Это не тот же город, — сказал Боб.

— Конечно, — согласилась Петра. — Ты теперь выше ростом.

Боб впервые вернулся в Роттердам с тех пор, как еще совсем маленьким ребенком улетел оттуда в космос учиться быть солдатом. За все их странствия с сестрой Карлоттой после войны она ни разу не предложила ехать сюда, и сам он тоже об этом не думал.

Но здесь сейчас находился Волеску — ему хватило наглости обосноваться заново в городе, где его арестовали. Теперь, конечно, он не называл свою работу исследовательской — даже хоть она столько лет была нелегальной, другие ученые продолжали заниматься ею подпольно, и когда после войны снова смогли публиковаться, то растерли в пыль все результаты Волеску.

Так что его контора в старом красивом здании в центре города жила под скромной вывеской на всеобщем:

СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ РАЗМНОЖЕНИЯ

— Безопасности, — сказала Петра. — Странное название, учитывая, сколько он убил младенцев.

— Не младенцев, — доброжелательно возразил Боб. — Были прекращены незаконные эксперименты, но никакие легальные дети в них не были задействованы.

— Это тебя колбасит? — спросила Петра.

— Слишком много смотришь телевизор, начинаешь подхватывать американский сленг.

— А что мне еще делать, пока ты сидишь в сети за компьютером, спасая мир?

— Мне вот-вот предстоит встреча с моим создателем, — сказал Боб, — а ты на меня бочку катишь за то, что я столько времени трачу на чистый альтруизм.

— Он не твой создатель.

— А кто тогда? Мои биологические родители? Они создали Николая, а я так — остатки в холодильнике.

— Я имела в виду Бога.

— Да знаю я, — улыбнулся Боб. — А у меня все время вертится мысль, что я существую лишь потому, что Бог сморгнул. Если бы он смотрел внимательнее, я бы ни за что не появился.

— Да не подкалывай меня насчет религии, я не клюну.

— Ты сама начала.

— Я не сестра Карлотта.

— Я не мог бы на тебе жениться, если бы ты была ею. Так что ты выберешь — меня или монашество?

Петра засмеялась и ткнула его в бок, но не сильно. Даже не тычок, а повод, чтобы его коснуться. Доказать себе, что он принадлежит ей, что она может его трогать, когда хочет, и что так и надо. Даже Бог не против, потому что теперь они женаты по закону. Требуется перед внешним оплодотворением, чтобы не было вопросов об отцовстве или совместном владении эмбрионами.

Требуется, но ей и самой хотелось.

А когда ей начало этого хотеться? В Боевой школе, если бы ее спросили, за кого она когда-нибудь выйдет замуж, она бы ответила: «За дурака, потому что никто умный меня не возьмет», но если бы отвечать всерьез и тому, кто не проболтается, она бы тогда сказала: «За Динка Миекера». Он был в Боевой школе ее ближайшим другом.

Динк даже был голландцем. Но сейчас его в Нидерландах не было. У Нидерландов не было армии, и Динка одолжили Англии как призового футболиста, и сейчас он участвовал в объединенном англо-американском планировании, что было пустой тратой его таланта, поскольку ни по одну сторону Атлантики не было никакого желания связываться с бучей, которая раскачивала остальной мир.

Она даже не пожалела о его отсутствии. Она все еще вспоминала о нем с нежностью, лелеяла эти воспоминания, даже, быть может, любила его чуть более, чем платонически. Но после Боевой школы, где он был смелым бунтарем, бросившим вызов системе, отказавшимся командовать армией в Боевом зале, а потом он пришел на помощь Петре и Эндеру в борьбе против учителей, — после Боевой школы они почти постоянно работали вместе и, наверное, слишком хорошо узнали друг друга. Поза бунтовщика исчезла, и остался блестящий, но слишком самоуверенный командир. И когда Петра опозорилась на глазах у Динка, когда ее сморила усталость во время игры, которая оказалась настоящей войной, между ней и остальными возник барьер, а между ней и Динком — неодолимая стена.

Даже когда джиш Эндера был весь похищен и собран в России, когда Петра и Динк болтали друг с другом как в старые добрые времена, искры между ними не было.

В те годы Петра долго смеялась бы, если бы кто-нибудь сказал, будто она может влюбиться в Боба, а не пройдет и трех лет, как выйдет за него замуж. Дело в том, что если Динк был самым вероятным кандидатом на ее сердце в Боевой школе, Боб в те же времена был самым неправдоподобным. Да, она помогала ему слегка, как помогала Эндеру, когда он только делал свои первые шаги, но это была покровительственная помощь, помощь неудачнику.

В Командной школе она начала Боба уважать, увидела, как он борется, как никогда ничего не делает ради чужого одобрения, но лишь то, что нужно для помощи своим друзьям. Она увидела в нем одну из самых глубоко альтруистичных и верных натур, хотя он этих черт сам в себе не замечал, а всегда находил какую-нибудь причину, почему его действия направлены лишь на собственное благо.

Когда при похищении только Боб остался на свободе, она с самого начала знала, что он попытается их спасти. Остальные рассуждали о том, как с ним связаться, но бросили сразу, как услышали, что он убит. Петра в это не поверила. Она знала, что Ахилл не мог бы убить его так просто, и знала, что он найдет способ ее освободить.

И он нашел.

Она любила его не за то, что он ее спас. Она любила его за то, что все те месяцы, в гнетущем присутствии Ахилла с его издевательскими угрозами смерти, переплетенными с его вожделением владеть ею, он, Боб, был ее мечтой о свободе. Представляя себе жизнь после плена, она представляла себе жизнь с ним. Не как мужа с женой, а просто: когда я буду свободной, мы найдем способ борьбы с Ахиллом. Мы. Мы найдем. И это «мы» всегда было — она и Боб.

Потом она узнала о его генетических отличиях. О смерти от неограниченного роста, которая поджидала его, когда тело его уже не сможет себя питать. И она с той же минуты знала, что хочет выносить его детей. Не потому, что хочет иметь детей, которые будут страдать от генетического искажения, делающего их гениальными эфемеридами, бабочками, которым суждено на день увидеть свет солнца, но потому что не хотела, чтобы после Боба не осталось детей. Она не могла вынести неизбежность его потери и отчаянно хотела, чтобы что-то от него осталось с нею.

Этого она никак не могла ему объяснить — она едва сама себя понимала.

Но как-то все сложилось лучше, чем она ожидала. Гамбит с поездкой к Антону убедил его куда быстрее, чем она считала возможным.

И она тоже поверила, сама даже не осознавая того, что он тоже ее любит. Как она хотела, чтобы он продолжал жить в своих детях, он теперь хотел, чтобы она была их матерью и растила их, когда его не станет.

Если это и не любовь, то все равно достаточно.

Они поженились в Испании, свидетелями были Антон и его невеста. Оставаться там так долго, как они себе позволили, было опасно, хотя они и старались уменьшить риск, постоянно и неожиданно уезжая и возвращаясь в другой город. Самым любимым из городов была у них Барселона, волшебная страна домов, будто построенных Гауди — или, быть может, возникших из его сна. Они венчались в соборе «Саграда Фамилиа» — одна из немногих работ Гауди, еще сохранившаяся, и название вполне подходило для свадьбы. Конечно, «саграда фамилиа» относится только к святому семейству Иисуса, но так ведь можно назвать и любую семью. К тому же разве дети Петры появятся не от непорочного зачатия?

Медовый месяц, уж какой ни есть, — неделя, проведенная вместе в перелетах по Балеарским островам, в наслаждении Средиземным морем и африканским бризом, — все же оказался на неделю дольше, чем Петра могла рассчитывать. Узнав характер Боба настолько, насколько вообще один человек может знать другого, Петра несколько смущалась перспективы узнать его тело и дать ему узнать свое. Но здесь помог Дарвин, потому что страсть, которая заставляет вид существовать, помогла искупить взаимную неуклюжесть, неумелость, невежество и голод.

Петра уже начала принимать таблетки, регулирующие цикл, и другие таблетки, стимулирующие выработку максимального числа яйцеклеток. Это исключало возможность естественного зачатия ребенка до начала процесса внешнего оплодотворения, но иногда Петре хотелось этого, и дважды ей снилось, как доброжелательный доктор ей говорит: «Извините, но имплантировать эмбрионы невозможно, потому что вы уже беременны».

Однако Петра не поддавалась этим мыслям. Все равно скоро у нее будет его ребенок.

Сейчас они были в Роттердаме и занимались делом. Искали не доброго доктора из ее снов, а массового убийцу, от которого Боб когда-то лишь случайно ускользнул, чтобы он дал им ребенка, который не умрет великаном в двадцать лет.

— Если долго будем ждать, — сказал Боб, — они закроют контору.

— Ну уж нет, — возразила Петра. — Волеску всю ночь будет ждать, чтобы увидеть тебя. Ты — его эксперимент, удавшийся вопреки его трусости.

— Я думал, это была моя удача, а не его.

Петра прижалась к его руке:

— Моя это была удача.

— Твоя? Почему?

— А как же? Ведь это мне достались все призы.

— Сказала бы ты такое в Боевой школе, стала бы посмешищем для ребят всех армий.

— Это потому что армии были составлены из деток, не достигших половой зрелости. Взрослых такие вещи уже не смущают.

— Это не так, — возразил Боб. — Есть лишь короткое окно взросления, когда романтические высказывания кажутся поэзией.

— Такова сила гормонов, что мы, хотя и осознаем биологические причины наших чувств, все равно их испытываем.

— Пошли внутрь, — сказал Боб. — Поимеем несколько новых ощущений.

Она поцеловала его:

— Пошли внутрь делать ребенка!

— Пытаться, — поправил ее Боб. — Потому что я не дам тебе завести ребенка, у которого будет активирован ключ Антона.

— Знаю.

— И ты мне обещаешь, что эмбрионы с ключом Антона будут уничтожены.

— Конечно.

Это его успокоило, хотя он наверняка заметил, что прямо она этих слов не сказала. Может быть, поэтому он все время об этом спрашивал.

— Ладно тогда, — сказал он.

— Ладно тогда, — отозвалась она. — Пойдем посмотрим на этого убийцу младенцев?

— Я только думаю, может, его не стоит так называть в лицо?

— С каких это пор ты заботишься о хороших манерах?


Волеску оказался именно таким мерзким типом, как и ожидала Петра. Весь такой деловой, играющий роль Большого Ученого, но Петра знала, что за этой маской. Она видела, как он не может оторвать глаз от Боба, видела, как он мысленно его измеряет. Ей хотелось вставить пару едких замечаний насчет того, как тюрьма исправляет людей, правда, немного лишнего веса, надо бы ходить побольше… но этот человек должен был выбрать им младенца, и незачем было его против себя настраивать.

— Я не мог поверить, что мне предстоит встреча с вами, — говорил Волеску. — От той монахини, что меня навещала, я узнал, что вы живы, и обрадовался. Тогда я уже был в тюрьме — а ведь именно чтобы туда не попасть, я пытался уничтожить улики. Так что смысла не было их уничтожать. И я жалел, что это сделал. Тут она появляется и говорит мне, что одного я потерял живым. Тут мне забрезжил луч надежды во тьме отчаяния. А теперь вы здесь.

Снова он смерил Боба взглядом с головы до ног.

— Да, вот я, и очень высокий для своего возраста, что вы, кажется, и пытаетесь оценить.

— Прошу прощения, — извинился Волеску. — Я знаю, что вас сюда привело иное дело. Очень важное.

— Вы уверены, — спросил Боб, — что ваш тест на ключ Антона абсолютно точен и безвреден?

— Вы же существуете? — ответил Волеску. — И вы такой, как есть? Мы не стали бы сохранять ни одного, в котором не было бы этого гена. У нас был безопасный и надежный тест.

— Оживлен был каждый из клонированных эмбрионов, — сказал Боб. — Тест оказался положителен у каждого?

— В те времена я здорово умел имплантировать вирусы. Искусство, которое в наше время не очень востребовано в работе с людьми, потому что генетические изменения запрещены.

Он захихикал — всем было известно, что бизнес по генетической перекройке человеческих младенцев процветает по всему миру и что спрос на искусство изменения генов выше, чем когда бы то ни было. Почти наверняка это и было сейчас основным делом Волеску, а Нидерланды — одно из самых безопасных мест, где можно этим заниматься.

Но Петра, слушая его, все больше и больше тревожилась. Волеску о чем-то лгал. Манеры его переменились очень незаметно, но Петра, проведя месяцы в наблюдении за малейшими нюансами в поведении Ахилла, когда это нужно было просто для выживания, стала очень наблюдательной. Здесь были признаки какого-то обмана. Оживленная речь, слишком ритмичная, слишком веселая. Глаза уклоняются от встречи взглядов. Руки все время теребят то пиджак, то карандаш.

О чем же ему лгать?

Совершенно ясно, если подумать.

Теста не существует. Когда Волеску создал Боба, он просто ввел вирус всем эмбрионам, а потом так же просто ждал, выживут ли какие-нибудь эмбрионы и кто из выживших окажется успешно изменен. Случилось так, что выжили все. Но не у всех у них должен был быть ключ Антона.

Может быть, именно поэтому из почти двух дюжин младенцев спасся только Боб.

Может быть, только у Боба изменение прошло успешно. Только у него оказался ключ Антона. Только с таким сверхъестественным разумом мог годовалый ребенок осознать, что нависла опасность, вылезти из колыбели, залезть в бачок туалета и там переждать, пока опасность минует.

Значит, это и есть ложь Волеску. Может быть, он разработал тест с тех пор, хотя вряд ли. Зачем бы ему был нужен этот тест? Для чего же он сказал, что такой тест у него есть? Чтобы получить возможность… какую?

Снова начать эксперимент. Сохранить оставшиеся эмбрионы и не уничтожать те, что с ключом Антона, а оставить их, вырастить и изучать. На этот раз у него будет не один из двух дюжин с усиленным разумом и укороченным временем жизни. На этот раз шансы, что у эмбрионов будет ключ Антона, — пятьдесят из ста.

Значит, сейчас Петра должна принять решение. Если она скажет вслух то, в чем уже про себя вполне уверена, Боб решит, что она права, и этим дело кончится. Если у Волеску нет такого теста, то почти наверняка нет ни у кого. Боб откажется иметь детей вообще.

Так что если она хочет иметь ребенка от Боба, то именно Волеску должен это сделать, — не потому, что у него есть тест на ключ Антона, а потому, что Боб думает, будто этот тест у него есть.

Но что будет с другими эмбрионами? Это будут ее дети, и из них вырастят рабов, объекты экспериментов для этого полностью аморального типа.

— Вы, конечно, знаете, — сказала Петра, — что выполнять имплантацию будете не вы.

Поскольку Боб еще не слышал об этой задоринке в планах, он наверняка удивился, но Боб есть Боб — он никак этого не проявил, только улыбнулся слегка, показывая, что она говорит от имени обоих. Вот это доверие. Она даже не почувствовала вины за то, что он ей так верит в тот момент, когда она изо всех сил старается его обмануть. Пусть она делает не то, что он хочет с виду, но именно этого он хочет в глубине души.

Волеску, однако, удивился:

— То есть… что вы хотите этим сказать?

— Вы извините, — ответила ему Петра, — но мы будем с вами в течение всего процесса оплодотворения, и мы проследим, чтобы каждый эмбрион был доставлен в больницу и помещен под охрану персонала до момента имплантации.

Волеску побагровел:

— В чем вы меня обвиняете?

— В том, что вы уже показали, кто вы такой.

— Много лет назад, и я расплатился за это!

Теперь и Боб понял — по крайней мере достаточно, чтобы вступить в разговор тоном таким же непринужденным и приветливым, как у Петры:

— В этом мы не сомневаемся, но все же обязательно хотим сделать так, чтобы ни один из наших эмбриончиков с ключом Антона не проснулся от неприятного сюрприза в комнате, полной младенцев, — как было со мной.

Волеску встал:

— Все, наша беседа окончена.

— Так будем извлекать яйцеклетки? — спросил Боб. — Насколько я понимаю, сейчас время подходящее. Потому мы и договорились на этот день.

Волеску посмотрел на него сердито:

— После таких оскорблений?

— Бросьте, доктор, — сказал Боб. — Вы возьмете у нее яйцеклетки, потом я отдам свой вклад. Как у лососей, вполне естественным способом. Только я бы предпочел не плыть против течения, если можно.

Волеску посмотрел на него долгим взглядом и улыбнулся еле заметно:

— У моего двоюродного племянничка Юлиана очень развито чувство юмора.

Петра ждала, едва решаясь дышать, и уж точно не намеренная говорить, хотя в голове слова кипели водоворотом.

— Ладно, конечно. Вы можете защищать оплодотворенные яйцеклетки как захотите. Я понимаю ваш… дефицит доверия, пусть даже я твердо знаю, что он не по адресу.

— Тогда, пока вы с Петрой займетесь тем, чем должны, — сказал Боб, — я вызову пару курьеров из центра оплодотворения, подожду эмбрионов и отвезу их на заморозку.

— До этого этапа еще часы пройдут, — сказал Волеску.

— Мы можем себе позволить оплатить им это время, — отозвалась Петра. — И не хотим рисковать, что будут какие-то недоразумения или задержки.

— Мне надо будет снова взять их через несколько часов, — заявил Волеску. — Чтобы разделить и протестировать.

— В нашем присутствии, — напомнила Петра. — И в присутствии специалиста, который будет имплантировать первый эмбрион.

— Уж конечно, — ответил Волеску с натянутой улыбкой. — Я вам их отсортирую и уничтожу те…

— Мы уничтожим те, у которых будет ключ Антона, — перебил его Боб.

— Это само собой разумеется, — ответил Волеску чопорно.

Ему очень не нравятся правила, которыми мы его связали, подумала Петра. Это было видно по его глазам, несмотря на спокойную манеру держаться. Он был разъярен. Он был даже… даже смущен. Что ж, если этот человек может еще ощущать стыд, тем лучше для него.


Когда Петру осмотрел врач, которому предстояло выполнять имплантацию, Боб договорился о найме охраны. Охранник будет стоять у двери «детской», как ласково называли сотрудники больницы помещение для эмбрионов, круглые сутки.

— Поскольку ты первая повела себя как параноик, — сказал Боб Петре, — мне ничего не оставалось, как стать еще большим параноиком.

Но на самом деле это было облегчение. Все дни, пока эмбрионы готовили к имплантации, пока Волеску, несомненно, пытался лихорадочно придумать какую-нибудь неразрушающую процедуру и выдать ее за тест, Петра рада была, что ей не надо лично торчать в больнице, наблюдая за эмбрионами.

Ей представилась возможность посмотреть город, где Боб провел детство. Боб, однако, был твердо настроен бывать только в местах, посещаемых туристами, и возвращаться к своему компьютеру. Она знала, что он нервничает, торча в одном городе столько времени, тем более что впервые их местонахождение было известно человеку, которому они не верили. Сомнительно, конечно, чтобы Волеску был знаком с их врагами. Но Боб настаивал на смене гостиницы каждый день, а такси брал, лишь отойдя от гостиницы на несколько кварталов, чтобы врагу было труднее поставить на него капкан.

Но он избегал не только врагов. Он избегал и своего прошлого. Петра посмотрела карту города и нашла зону, которую Боб явно обходил. На следующее утро, когда Боб взял первое в этот день такси, она наклонилась вперед и сказала водителю, куда ехать.

Боб почти сразу понял, куда направляется такси. Петра ощутила, как он напрягся, но он не отменил указание и даже не стал ей выговаривать, что она его заставила. А что было делать? Иначе это было бы признание, что он избегает мест, которые знал ребенком. Признание в страхе.

Но Петра не собиралась давать ему провести день в молчании.

— Я помню истории, которые ты мне рассказывал, — произнесла она тихо. — Их немного, но я все равно хочу увидеть своими глазами и надеюсь, что тебе это не слишком больно. Но если даже и так, я думаю, что ты это перенесешь. Потому что когда-нибудь мне придется рассказывать детям об их отце. И как мне рассказывать случаи из его жизни, если я не знаю, где они произошли?

Боб после очень короткой паузы кивнул.

Они вышли из машины, и Боб повел Петру по улицам своего детства, которые тогда уже были обветшалыми и старыми.

— Очень мало изменилось, — сказал Боб. — Только одна разница. Не кишат повсюду тысячи брошенных детей. Очевидно, кто-то нашел деньги, чтобы ими заняться.

Петра задавала вопросы, внимательно слушала ответы, и наконец он понял, насколько она серьезно говорила, насколько для нее все это важно. Боб повел ее прочь от главных улиц.

— Я жил в переулках, — объяснил он. — В тени. Как падальщик, поджидающий чьей-то смерти. Мне приходилось искать крохи, которых не видели другие дети. Выброшенное ночью. Протечки из мусорных баков. Все, в чем могла найтись пара калорий.

Он подошел к мусорному баку и положил на него ладонь.

— Вот этот, — сказал он. — Вот он однажды спас мне жизнь. Вон там, где музыкальный магазинчик, был ресторан. Я думаю, служитель, который выбрасывал мусор, знал, что я здесь прячусь. Он выносил кухонные отбросы после обеда, при свете дня. И другие дети все расхватывали. А объедки ночной еды выносились утром, тоже при свете, и тоже мне не доставались. Но обычно он выходил еще разок в темноте — покурить прямо возле мусорного ящика. И после этого там всегда оставался кусок чего-нибудь. Вот здесь.

Боб положил руку на узкий выступ рамы, за которую ящик поднимали.

— Небольшой обеденный стол, — заметила Петра.

— Я думаю, ему самому приходилось выживать на улицах, — сказал Боб, — потому что никогда это не было что-то настолько большое, чтобы привлечь внимание. Всегда было такое, что можно было сразу сунуть в рот целиком, и никто не видел, что у меня что-то в руке. Без этого человека я бы погиб. Так было всего два месяца, потом прекратилось — то ли его уволили, то ли он поменял работу, и я понятия не имею, кто это был. Но он сохранил мне жизнь.

— Как это прекрасно, что из уличной жизни выходят такие люди.

— Да, теперь я это понимаю. Но тогда я об этом вообще не думал. Я был… сосредоточен. Я знал, что он нарочно так поступает, но даже не интересовался зачем, разве что смотрел, чтобы это не было западней или чтобы кусок не был отравлен.

— А как?

— Я съел первое, что он туда положил, и не умер, и не был оглушен, и не очнулся на складе детей.

— А были такие?

— Слухи ходили, что именно это и происходило с детьми, которые исчезали с улиц. И еще были слухи, что из них делали жаркое в иммигрантских кварталах. В это я уже не верю.

Она обхватила его руками:

— Что за страшное место, Боб!

— Ахилл тоже отсюда вышел.

— Он никогда не был таким маленьким, как ты.

— Зато он был калекой. С изуродованной ногой. Чтобы выжить, ему надо было быть сообразительным. Держаться так, чтобы его никто не прикончил просто потому, что есть такая возможность. Может, эта мания убирать каждого, кто видел его беспомощным, — может быть, это стало для него механизмом выживания в подобных обстоятельствах.

— Какой ты хороший христианин. Сплошное милосердие.

— Кстати, — сказал Боб. — Наверное, ты будешь растить наших детей армяно-католиками?

— Я думаю, сестра Карлотта была бы счастлива?

— Она была бы счастлива, что бы я ни делал. Бог ее такой создал. Если она сейчас где-то есть, она счастлива. Такая она была.

— У тебя она получается какая-то… с умственной недостаточностью?

— Да. Она не умела помнить зло. А это серьезный дефект.

— Интересно, есть ли на него генетический тест, — сказала Петра и тут же пожалела об этом. Меньше всего сейчас надо было, чтобы Боб задумался о генетических тестах и понял то, что ей казалось сейчас таким очевидным: никакого теста у Волеску нет.

Они видели еще много мест, и каждое из них вызывало у Боба воспоминания о каких-нибудь случаях. Вот здесь Недотепа хранила запас еды для награждения отличившихся детей. Здесь впервые сидела сестра Карлотта, когда учила нас читать. Это было лучшее место, чтобы спать зимой, потом нас нашли большие ребята и прогнали.

— А здесь Недотепа стояла над Ахиллом, держа в руках кирпич, — сказал Боб, — готовая вышибить ему мозги.

— Если бы только она это сделала, — вздохнула Петра.

— Она была слишком хорошим человеком. Не могла себе представить, какое в нем зло. Я тоже не мог, пока не увидел, как он здесь лежит, не увидел, что было в его глазах, глядящих на кирпич. Никогда не видел столько ненависти. А страха не было. Я сказал ей, что надо сделать — убить его. Она не смогла. И вышло точно так, как я ее предупреждал: если оставишь его в живых, он тебя убьет. Он и убил.

— Где это было? — спросила Петра. — Где он ее убил? Можешь показать?

Он подумал пару минут, потом подошел к воде между причалами. Нашлось свободное место, где среди лодок, кораблей и барж видна была вода великого Рейна, бегущая к Северному морю.

— Какая мощь, — сказала Петра.

— Ты о чем?

— Река — такая мощная. И все же люди смогли построить все это вдоль ее берегов. Эту гавань. Сильна природа, но человеческий разум сильнее.

— Кроме тех случаев, когда это не так.

— Он отдал ее тело реке? — спросила Петра.

— Он выбросил ее в воду.

— Но Ахилл видел это по-другому. Отдать ее реке — он это романтизировал.

— Он ее задушил, — сказал Боб. — И мне все равно, что он думал в этот момент или потом. Он поцеловал ее и задушил.

— Но ты же не видел, как он ее убивал, надеюсь!

Слишком было бы ужасно, если бы Боб до сих пор хранил в памяти этот образ.

— Я видел поцелуй, — сказал Боб. — И был слишком эгоистичен и глуп, чтобы понять, что он значит.

Петра вспомнила поцелуй, полученный от Ахилла, и вздрогнула.

— Ты подумал то же, что подумал бы всякий, — сказала она. — Что его поцелуй значит то же, что и мой.

И она поцеловала Боба.

Он ответил на поцелуй — жадно.

Но когда поцелуй закончился, лицо его снова стало задумчивым.

— Я бы отказался от всего, что сделал в жизни с тех пор, — сказал он, — если бы только мог вернуть эту минуту.

— Как? Ты думаешь, ты мог бы с ним справиться? Ты забыл, какой ты тогда был маленький?

— Если бы я был здесь, если бы он знал, что я смотрю, он бы не стал этого делать. Ахилл никогда не рискует разоблачением, если можно без этого обойтись.

— Или он бы и тебя убил.

— Обоих нас сразу он бы убить не мог — с его хромой ногой. Стоило бы ему заняться одним, другой бы поднял крик и побежал за помощью.

— Или дал бы ему по голове кирпичом.

— Ну, Недотепа могла бы, я в те времена кирпич не поднял бы на высоту его головы. А уронить камень ему на ногу — этого вряд ли хватило бы.

Они еще постояли у причала, потом пошли обратно в больницу.

Охранник был на месте, в мире все было в порядке.

Все. Боб вернулся в места своего детства и не очень плакал, не отвернулся, не убежал.

Или так казалось Петре, пока они не вышли из больницы и не вернулись в гостиницу, и он лежал в кровати, будто задыхаясь, и тут Петра поняла, что он всхлипывает. Сухо, без слез, трясясь всем телом.

Она легла рядом и обнимала его, пока он не заснул.


Волеску настолько хорошо разыграл комедию, что Петра временами думала, нет ли у него действительно теста для проверки эмбрионов. Но нет, это был спектакль — просто он был достаточно умен, достаточно знал свое дело, чтобы спектакль был убедительным, реалистичным настолько, чтобы обмануть окружающих, пусть и весьма умных, профанов. Даже специалист по оплодотворению купился. Наверное, Волеску представил свой тест подобным тому, что делают врачи для определения пола ребенка или серьезных генетических дефектов.

Или доктор тоже знал отлично, что все это липа, но ничего не говорил, потому что «улучшатели» играют в ту же игру, притворяясь, что ловят дефекты, которые на самом деле выявлены быть не могут. Они ничем не рискуют: когда липа всплывет, родители уже будут сильно привязаны к ребенку, а даже если нет, как они пойдут в суд с жалобой на то, что плохо выполнена запрещенная процедура отбора по спортивным талантам или интеллекту? Может, все эти бутики с заказными младенцами гонят липу.

Единственное, почему не обманулась сама Петра, — потому что наблюдала не за процессом, а за самим Волеску, и к концу видела, что он слишком спокоен. Он знал, что никакие его действия ничего не меняют. Ничего не стояло на карте, тесты были пустышкой.

Эмбрионов было девять. Волеску сделал вид, что у троих обнаружил ключ Антона. Он пытался отдать контейнеры ассистенту для уничтожения, но Боб настоял, чтобы их отдали доктору.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь из этих эмбрионов случайно стал младенцем, — пояснил он с улыбкой.

Но для Петры они уже были младенцами, и ей было больно смотреть, как под наблюдением Боба всех трех спустили в раковину, контейнеры промыли, чтобы наверняка ни один эмбрион не выжил в случайно оставшейся капле.

Я это придумала, сказала себе Петра. Судя по всему, эти контейнеры вообще не содержали эмбрионов. Зачем было бы Волеску ими жертвовать, когда ему надо было всего лишь солгать и сказать, что в этих трех контейнерах — эмбрионы с ключом Антона?

Убедив себя таким образом, что ни один из ее детей не пострадал, она поблагодарила Волеску за помощь, потом они с Бобом дождались его ухода до того, как приступать к следующим операциям. Волеску не вынес из комнаты ничего такого, что туда не приносил.

После этого на глазах у Петры и Боба оставшиеся шесть эмбрионов были заморожены, контейнеры помечены и спрятаны так, чтобы никто к ним не имел доступа.

* * *

Утром перед имплантацией они оба проснулись с рассветом, слишком взвинченные, чтобы спать. Петра лежала и читала, пытаясь успокоиться, Боб сел к столу и стал смотреть почту и бродить по сети.

Но он тоже не мог отвлечься от предстоящей процедуры.

— Дорого обойдется, — сказал он, — держать охрану у тех, что сегодня мы не имплантируем.

Она знала, к чему он клонит.

— Ты знаешь, что надо будет держать их замороженными, пока не выяснится, что с первым имплантированным все в порядке. Это не навсегда.

Боб кивнул:

— Но я, как ты знаешь, не идиот. Я отлично понимаю, что ты хочешь сохранить все и имплантировать их по очереди, чтобы завести столько моих детей, сколько получится.

— Конечно, — согласилась Петра. — Что, если наш первенец будет таким же мерзким типом, как Питер Виггин?

— Невозможно, — ответил Боб. — У моего ребенка может быть только ангельский характер.

— Согласна, но почему-то я об этом подумала.

— Так что эту охрану придется держать годами.

— А зачем? — спросила Петра. — Никому не нужны оставшиеся дети. Мы уничтожили тех, у кого был ключ Антона.

— Это мы знаем. И все равно это дети двоих человек из джиша Эндера. Даже без моего дефекта они будут стоить того, чтобы их украсть.

— Но они еще много лет не будут представлять никакой ценности.

— Не так уж много, — возразил Боб. — сколько нам с тобой было? Даже сейчас — сколько нам? Полно есть людей, которые захотят прибрать к рукам этих детей, вложить сколько-то лет в обучение и приставить их к работе. Играть в игры и выигрывать войны.

— Я никогда не дам никому из них ничего похожего на военное обучение, — твердо сказала Петра.

— Ты не сможешь им помешать.

— У нас хватает денег, спасибо Граффу за выбитые для нас пенсии. Я постараюсь, чтобы охрана была надежной.

— Я не про то. Ты не сможешь помешать детям стремиться к военной службе.

И он был прав. При тестировании в Боевой школе проверялась склонность ребенка к командованию, к боевому соревнованию. К войне. Боб и Петра показали, насколько в них самих сильна эта страсть. Вряд ли их ребенок будет счастлив, даже не попробовав военной жизни.

— По крайней мере, — не сдавалась Петра, — им не придется уничтожать инопланетных захватчиков еще до своих пятнадцати лет.

Но Боб не слушал. Вдруг он напрягся, читая какое-то сообщение на экране.

— Что там? — спросила она.

— Думаю, это Горячий Супчик.

Она подошла посмотреть.

Письмо прошло через анонимную службу, от азиатского провайдера с названием «Таинственный восток». Тема была такая: «никак не ботвинья». То есть не холодный суп — значит, Горячий Супчик. Так прозвали в Боевой школе Ханя Цзы, который тоже был членом команды Эндера и сейчас, как предполагалось, был серьезно задействован в Китае на стратегическом уровне.

Письмо от него к Бобу, до недавнего времени командующему силами Гегемона, было бы высшей степенью предательства. Послание было вручено незнакомцу на китайской улице — наверное, туристу с европейской или африканской внешностью. А понять его содержание было нетрудно:

Он думает, что я сказал ему, где будет Калигула. Я не говорил.

«Калигула» — это могло относиться только к Ахиллу. «Он» должно было относиться к Питеру.

Хань Цзы сообщал, что Питер думает, будто источником информации о тюремном конвое был он.

Неудивительно, что Питер был уверен в надежности этого источника — сам Хань Цзы! Поскольку Хань Цзы был членом группы, похищенной Ахиллом, у него было много причин Ахилла ненавидеть. Достаточный мотив, чтобы Питер поверил, будто Хань Цзы сообщил ему про Ахилла.

Но это не был Хань Цзы.

А если так, то кто мог бы послать такое сообщение, притворяясь, что его послал Хань Цзы? Сообщение, которое оказалось верным?

— Сами давно должны были понять, что это не Хань Цзы, — с досадой сказал Боб.

— Мы даже не знали, что Хань Цзы предполагался как источник, — возразила Петра.

— Хань Цзы никогда не дал бы информации, которая привела бы к гибели китайских солдат. Питер должен был это знать.

— Мы бы это поняли, — уточнила Петра, — но Питер Горячего Супчика не знает. И он нам не сказал, что Горячий Супчик — его источник.

— Хотя мы, конечно, знаем, кто был этот источник, — сказал Боб.

— Надо немедленно дать ему знать, — решила Петра.

Боб уже стучал по клавишам.

— Только это значит, что Ахилл прибыл туда полностью подготовленным, — сказала Петра. — Я бы удивилась, если бы он не нашел способа читать почту Питера.

— А я не пишу Питеру.

— Тогда кому?

— Мистеру и миссис Виггин, — ответил Боб. — Два отдельных письма. Кусочки мозаики. Есть шанс, что Ахилл не наблюдает за их почтой, а если наблюдает, то не слишком плотно и не поймет, что эти два послания надо сложить вместе.

— Нет, — возразила Петра. — Без головоломок. Следит он или нет, но времени терять нельзя. Он там уже не первый месяц.

— Если он увидит письмо открытым текстом, это может спровоцировать его на действие. Тогда это будет смертный приговор Питеру.

— Извести Граффа, пошли его туда.

— Ахилл не может не знать, что Графф уже однажды приезжал вывезти наших родителей. И его прибытие тоже может послужить взрывателем.

— О’кей, — сказала Петра, подумав. — О’кей. Вот что тогда — Сурьявонг.

— Нет.

— Кодированное сообщение он поймет сразу. Так у него мозги устроены.

— Но я не знаю, можно ли ему доверять.

— Еще как, — убежденно сказала Петра. — Он только прикидывается человеком Ахилла.

— Прикидывается, это да, — согласился Боб. — А если не только прикидывается?

— Но это же Сурьявонг!

— Знаю. Но полной уверенности нет.

— Ладно, тогда действительно родители Питера. Только намекай не слишком тонко.

— Они не глупцы. Мистера Виггина я так хорошо не знаю, но миссис Виггин, она очень сообразительна. И знает куда больше, чем говорит.

— Это не значит, что она насторожена. Не значит, что она поймет код или что тут же обсудит его с мужем, чтобы сложить два письма.

— Доверься мне, — попросил Боб.

— Нет, я прочту перед тем, как ты отправишь, — возразила Петра. — Помнишь — первое правило выживания? Если ты веришь, что человек тебя не обманет, из этого еще не следует, что он все сделает правильно.

— Холодная и расчетливая женщина.

— Это одно из лучших моих свойств.

Через четверть часа они согласились, что письма должны сработать. Боб их отправил. В Риберао-Прето было на несколько часов меньше, и ничего не должно случиться до тех пор, пока Виггины не проснутся.

— Надо быть готовыми уезжать сразу после имплантации, — сказала Петра.

Если Ахилл с самого начала всем командовал, то он вполне мог сохранить свою прежнюю сеть и знал точно, где они и что делают.

— Меня с тобой не будет, — сказал Боб, — я буду брать билеты. Пусть охранники будут с тобой в одной комнате.

— Нет, — не согласилась Петра. — Но прямо за дверью.

Она первой пошла в душ, и когда Боб вышел из ванной, она уже собралась.

— Еще одно, — сказала она.

— Что? — спросил Боб, складывая пожитки в сумку.

— Билеты — они должны быть в разные места.

Он перестал паковаться и посмотрел на нее:

— Понимаю. Ты получила от меня, что хотела, и теперь уходишь.

— Ага, — нервозно рассмеялась она. — Ты же мне всю дорогу твердил, что для нас вместе путешествовать опаснее.

— И теперь, когда у тебя в животе будет мой ребенок, тебе не обязательно быть со мной.

Боб улыбался, но Петра знала, что под шутливыми словами таится истинное подозрение.

— Что бы Виггины ни сделали, поднимется жуткий хай, — сказала Петра. — Я запомнила твои тайники, а ты запомнил мои.

— Я их тебе дал, — поправил Боб.

— Соберемся снова где-то через неделю, — сказала Петра. — Если я похожа на свою мать, меня будет тогда уже выворачивать наизнанку.

— Если имплантация пройдет успешно.

— Мне каждую секунду будет тебя недоставать.

— Видит Бог, мне тебя тоже.

Она знала, как это для Боба больно и страшно. Разрешить себе полюбить ее так сильно, что без нее ему будет плохо — это для него очень серьезно. И две женщины, которых он позволял себе любить всем сердцем, были убиты.

— Я никому не дам сделать плохо нашему ребенку, — сказала она.

Он подумал, и лицо его разгладилось.

— Этот ребенок, быть может, лучшая для тебя защита из возможных.

Она поняла и улыбнулась:

— Да, они не убьют меня, пока не увидят, что получается из этого младенца. Но это не защита от похищения. Меня могут украсть и держать под замком, пока он родится.

— Раз ты и ребенок будете живы, я приду и вас вытащу.

— Это меня и пугает. Из нас могут сделать приманку в капкане.

— Слишком далеко заглядываем, — сказал Боб. — Они нас не схватят, ни тебя, ни меня. А если схватят — что ж, разберемся и с этим.

Они собрали вещи, обошли комнату еще раз, проверяя, что ничего не забыли, не оставили следов, что были здесь. Потом они поехали в больницу к ребенку, который там их ждал, к связке генов, объединенных несколькими недифференцированными клетками, готовыми войти в чрево и начать всасывать питательные вещества из крови матери, начать делиться и различаться, формировать сердце и внутренности, руки и ноги, глаза и уши, рот и мозг.

Глава 10

Левое и правое

От: PW

Кому: TW, JPW

Тема: Сопоставление журналов нажатий клавиш


Вам будет приятно узнать, что мы смогли разобраться в журналах регистрации. Мы проследили все входы известного лица на все компьютеры. Все его входы были связаны с официальной деятельностью и заданиями, которые он выполнял для меня. Ничего не было сделано неподобающего.

Лично меня это беспокоит. Либо он нашел способ обмануть обе наши программы (что маловероятно), либо он действительно ничего не делает, кроме того, что должен (еще менее вероятно), либо ведет очень скрытую игру, о которой мы понятия не имеем (весьма вероятно).

Поговорим завтра.


Тереза проснулась в четыре утра, когда Джон Пол встал и пошел отлить. Ее начинало тревожить, что он уже не выдерживает всю ночь. Он еще слишком молод для неприятностей с простатой.

Но сейчас не его проблемы с мочевым пузырем мешали ей заснуть. Ее взволновало письмо от Питера, сообщающее, что Ахилл не делает абсолютно ничего, кроме того, что от него ожидалось.

Это было невозможно. Никто не может делать только то, что от него ожидается, и ничего больше. У Ахилла должен быть какой-то друг, какой-то союзник, контакт, которого надо было известить, что он уже не в Китае и вне опасности. У него была сеть информаторов и агентов, и, как он показал, когда перебрасывался из России в Индию и в Китай, он опережал всех на шаг. Китайцы в конце концов раскопали его сеть и закоротили ее, но это не значило, что Ахилл не продумал свой следующий шаг. Так почему же он ничего не делает, чтобы его осуществить?

Возможностей, конечно, было больше, чем перечислил Питер. Может, у Ахилла есть средства обхода электромагнитного щита, окружающего комплекс в Риберао-Прето. Конечно, он не мог бы привезти такое устройство с собой, когда его выручили, или его бы нашли во время первой же ванны, которую он принимал в Риберао-Прето. А Питер был убежден, что такого устройства быть не может. Допустим, что он прав.

Может быть, следующий шаг Ахилла должен быть сделан, когда Ахилл будет в полном одиночестве.

Возможно, что-то он сумел провезти в Бразилию в собственном теле. Интересно, камеры наблюдения не показали, как он копается в извержениях собственных кишок? Наверняка Питер это проверил.

Пока она думала, Джон Пол вернулся из туалета. Но и он тоже не захрапел снова.

— Ты не спишь? — спросила она.

— Извини, что разбудил.

— Я все равно не сплю.

— Зверь? — спросил он.

— Мы что-то упускаем, — сказала Тереза. — Не мог он вдруг стать верным слугой Гегемонии.

— Мне тоже не заснуть, — ответил Джон Пол.

Он встал и прошлепал босиком к компьютеру. Слышно было, как он что-то набирает на клавиатуре, и Тереза знала, что он проверяет почту.

Рутинная работа, но лучше, чем лежать и пялиться в темный потолок. Она тоже встала, взяла со стола ноутбук, отнесла в кровать и тоже стала смотреть почту.

Одно из преимуществ положения матери Гегемона — не надо отвечать на докучные письма. Их можно переправить секретарям Питера, поскольку в основном там содержатся попытки использовать ее предполагаемое влияние на Гегемона и уговорить его сделать то, что не в его власти, незаконно, даже если он мог бы это сделать, и что он наверняка не сделал бы, даже если бы это было законно.

И оставалось очень немного писем, с которыми она разбиралась лично.

На большинство можно было ответить несколькими словами, и она сделала это быстро, хоть и слегка спросонья.

Она уже хотела отключить компьютер и снова попытаться заснуть, когда пришло новое письмо.


Кому: T%Hegmom@Hegemony.gov

От: Rock%HardPlace@ComeAnon.com

Тема: У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая


Что за ерунда такая? Религиозный фанатик какой-то? Но послано на адрес Терезы для частной переписки, используемый только Джоном Полом и еще некоторыми, которых она хорошо знает.

Так кто же это?

Тереза прокрутила письмо до конца. Подписи не было. Текст был короток:


Снился мне сон. Был я на вечеринке, скучной, но опасной, где был тонкий китайский фарфор, который вам предстояло разбить, и скатерть, которую надо было залить индийскими чернилами, и знаете ли вы, что там было? Появляется та самая персона, с которой хотел я сочетаться ТАЙНО, и думает, что спасает меня с этой вечеринки. Но на самом деле только из-за этого человека я вообще на вечеринке оказался. Хотя я ему вообще не говорил! Если бы он знал, это был бы ВЗРЫВ. И тогда я так разнервничался, что влетел в супницу и горячий суп залил все. Ну, вы же меня знаете! Просто большой олух.


Вот и весь текст письма. Очень непонятно, потому что ни на кого из знакомых не похоже. Нет у нее друзей, посылающих такие пустые и бессмысленные письма. Сплетня о какой-то вечеринке. Кто-то хочет жениться на ком-то, тайно.

Но она не успела еще ничего придумать, как пришло еще одно письмо.


Кому: T%Hegmom@Hegemony.gov

От: Sheep%NotGoats@ComeAnon.com

Тема: Что сделали вы одному из малых сих…


Опять цитата из Библии. Тот же человек? Наверное.

Но в этом письме совсем не было пустого трепа. Было развитие указанной темы писания. К предыдущему письму оно отношения не имело.


Вы приняли меня, но я не был наг. Я принял вас, потому что вы глупцы. Вы меня не знали, но я знал вас.

Когда придет Судный день? Как тать в ночи. В час, когда не будете вы ждать меня. Безумец говорит: «Он не придет. Будем же пить и веселиться, ибо он не придет». Но вот стою я у двери и стучу.

В муках будете рожать детей своих. Мне дана власть сокрушить твою голову, но тебе дана власть жалить меня в пяту.

Время сшивать, и время распарывать. Время собирать камни, и время удирать сломя голову.

Имеющая уши — да слышит. Как красивы ноги над горами. Пришел я принести не мир, но меч.


Тереза вылезла из кровати. Эти письма надо показать Джону Полу. Они что-то значат, она это знала, особенно если учесть, что прибыли так подряд. Круг людей, знавших этот адрес, был очень, очень узок. И никто из них не мог бы написать такое письмо.

Значит, либо адрес взломан — но кому это надо было бы? — либо в этих письмах что-то сообщается. И они от человека, который думал, что даже по этому адресу письма могут быть перехвачены.

Кто так осторожен, кроме Боба?

Большой олух, вот как он себя назвал. Определенно Боб.

— Джон Пол! — позвала она, подходя.

— Как странно! — отозвался он.

Она думала, что он сейчас покажет ей такую же пару писем.

— Китайцы в Индии ввели совершенно идиотский закон. Насчет камней! Запрещается переносить камни с места на место без разрешения. Каждый, кто будет пойман с камнем, подлежит аресту — и они действительно это делают! Что они, с ума сошли?

Это немыслимо! Что ему за дело до идиотизма китайцев в Индии?

— Джон Пол, я тебе должна кое-что показать. — Она положила ноутбук рядом с его компьютером. — Прочти эти письма.

Он глянул и, явно не успев прочитать, перелистнул к следующему письму.

— Ага, мне тоже они пришли. Псих какой-то.

— Посмотри получше, — велела она. — Пришли на мой закрытый адрес. Думаю, это от Боба.

Он посмотрел на свой компьютер, вызвал те же письма.

— Да, наверное. Я не заметил. Похоже на спам, но адреса этого никто не знает.

— Темы…

— Ага. Обе из писания, хотя первая…

— Да, и первая насчет левой и правой руки, а вторая из притчи или чего-то там, когда Иисус обращается к людям одесную и ошую себя, агнцам и козлищам.

— Что у них есть и правая, и левая рука, — произнес Джон Пол.

— Две половины одного послания.

— Возможно.

— И строки из писания перевраны.

— Вы, мормоны, изучаете писание. Мы, католики, считаем, что это чисто протестантское дело.

— В писании сказано: «Я был наг, и вы одели меня, я был бездомен, — или что-то в этом роде, — и вы приняли меня».

— Был странником, и вы приняли меня, — поправил Джон Пол.

— Так ты все-таки читал писание?

— Нет, просто однажды проснулся во время проповеди.

— Это игра словами, — сказала Тереза. — Я думаю, что второй раз «принял вас» означает «одурачил вас», а не «предоставил вам кров».

Джон Пол уже читал другое письмо.

— Тут геополитика. Китайский фарфор, индийские чернила. И ВЗРЫВ большими буквами.

— Тайно сочетаться, — прочла Тереза. — Корень «тай» — наверное, имеется в виду человек из Таиланда.

— Несколько за уши притянуто, — хмыкнул Джон Пол.

— Игра словами, — возразила Тереза. — «Власть жалить меня в пяту» — это о Звере, как ты думаешь? Ахилл, который может быть поражен только в пятку.

— И Ахилла спас таец — Сурьявонг.

— Так что ты думаешь, «тайно» значит — «таец»?

— Ты мне сама так сказала.

— Таец думает, что спас этого человека с вечеринки. Сурьявонг спас Ахилла, но Ахилл хранит секрет. Он бы взорвался, если бы знал.

Теперь Джон Пол читал второе письмо.

— Время удирать сломя голову. Это предупреждение?

— Последняя строчка — должно быть. «Имеющая уши — да слышит. Делай ноги, пока он не пришел принести не мир, но меч».

— А у меня «Имеющий уши — да слышит».

— Ты прав, письма идентичны.

— А в писании — кто это «Я»?

— Иисус.

— Нет, кто «я» в этих письмах? Я думаю, Ахилл. Они написаны будто от лица Ахилла. Я принял вас, ибо вы были глупцами. Как тать в ночи, когда мы не будем его ждать. Мы были глупы, потому что думали, что он не придет, но он уже у дверей.

— Время удирать сломя голову.

Джон Пол откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Остережение от Боба, наверное. Сурьявонг думал, что спас Ахилла, но именно этого Ахилл от него и ждал. И другие письма — где говорится о камнях, они должны быть от Петры. Нам послали два письма, которые надо сопоставить.

Теперь все встало на место.

— Вот что меня беспокоило, — сказала Тереза. — Вот что не давало мне спать.

— Ты же только что получила эти письма, — удивился Джон Пол.

— Я вот почему не могла заснуть: как это Ахилл ничего не делал с тех пор, как сюда попал? Я думала, что даже если китайцы разорвали его связи при аресте, непонятно, почему он не пытается выйти на контакт со своей сетью. Но что, если он вообще не был арестован? Если все это было подстроено? «Вы приняли меня, но я не был наг».

Джон Пол кивнул:

— А я принял вас, потому что вы были глупцами.

— Так что смысл был только в том, чтобы Ахилл попал в наш городок.

— И что? Мы все равно относились к нему подозрительно.

— Сейчас это уже больше, чем подозрение, — сказала Тереза. — Иначе бы они это нам не прислали.

— Эти письма — не доказательство. Здесь нет ничего, что убедило бы Питера.

— Есть. «Горячий суп».

Джон Пол посмотрел на нее, не понимая.

— Из джиша Эндера. Хань Цзы. Он в Китае. Он знал. У него есть власть. Он «залил все». Значит, все подстроено.

— Ладно, доказательство у нас есть. Мы знаем, что Ахилл не был арестован, он хотел, чтобы мы его взяли.

— Ты понял? Это значит, что он хорошо понимает Питера. Он знал, что Питер не устоит против искушения его добыть. Может, он даже знал, что Боб с Петрой уедут. Подумай — мы все знаем, насколько опасен Ахилл, так что он вполне мог на это рассчитывать.

— Все ближайшие к Питеру люди уехали, кроме нас…

— И Питер пытался нас тоже отправить.

— …и Сурьявонга.

— Его Ахилл перевербовал.

— Или Сури заставил Ахилла так думать.

Это уже обсуждалось раньше.

— Без разницы, — отмахнулась Тереза. — Одним своим приездом Ахиллу удалось изолировать Питера. Потом он все время изображал хорошего парня, все делая правильно — и заводя дружбу со всеми подряд. Все в полном порядке. Кроме одного…

— Кроме того, что он добился положения, которое дает ему возможность убить Питера.

— Если удастся сделать так, чтобы следы не вели к нему.

— Тогда он готов будет взять власть, как ближайший помощник Питера, и заявить: «Все в порядке в Гегемонии, мы просто будем вести дела, пока не выберут нового Гегемона». А задолго еще до этого он взломает все коды, нейтрализует армию, и Китай захватит Гегемонию раз и навсегда. Достаточно упредить их о какой-нибудь операции Сурьявонга, и нашу доблестную маленькую армию прихлопнут, и…

— А зачем ее прихлопывать, если она и так уже в повиновении? — спросила Тереза.

— Мы не знаем, действительно ли Сури…

— А как ты думаешь, что будет, если Питер попытается уехать?

Джон Пол подумал об этом.

— Ахилл захватит власть, пока его не будет. Этому маневру уже много лет.

— Как и традиции объявить его больным и не давать никому с ним встретиться.

— Пока мы здесь, он не сможет ограничить доступ к Питеру.

Они обменялись долгим взглядом.

— Паспорт возьми, — сказала Тереза.

— Мы ничего не можем взять с собой.

— Сотри компьютеры.

— Как ты думаешь, чем он воспользуется? Ядом? Биологическим оружием?

— Последнее вероятнее. Это он мог сюда протащить.

— А какая разница?

— Питер нам не поверит.

— Он упрям, своеволен и считает нас идиотами, — возразил Джон Пол. — Но это не значит, что он сам дурак.

— Но он может вообразить, что сладит с ситуацией.

Джон Пол кивнул:

— Ты права. На это у него дурости хватит.

— Сотри все свои файлы в системе и…

— Нет смысла, — возразил Джон Пол. — Есть резервные копии.

— Копий этих писем нет.

Джон Пол распечатал письма и стер их из памяти компьютера, а Тереза стерла свои копии.

Держа в руках распечатки, они направились к Питеру.


Питер был заспан, мрачен и нетерпелив. Он отмахивался и требовал подождать до утра, пока Джон Пол не вышел из себя и не вытащил Питера из кровати как мальчишку. Тот был так поражен подобным обращением, что даже замолчал.

— Не думай, что это просто родители к тебе пристают, — сказал Джон Пол. — Это письма от Боба и Петры, а они передают сообщение Хань Цзы из Китая. Трое из самых блестящих военных умов планеты, и все трое уже показали, что умнее тебя.

Питер покраснел от гнева.

— Теперь ты согласен уделить мне внимание? — спросил Джон Пол. — Будешь слушать?

— А какая разница? — огрызнулся Питер. — Пусть один из них и будет Гегемоном, раз они настолько умнее меня.

Тереза нагнулась и сказала ему прямо в лицо:

— Мы тебе пришли сказать, что твой дом горит, а ты ведешь себя как обиженный подросток.

— Обработай эту информацию, — предложил Джон Пол, — будто мы — два твоих источника. Притворись, будто ты думаешь, что нам в самом деле кое-что известно. А пока ты это будешь делать, проведи наскоро перекличку и посмотри, как действенно Ахилл удалил от тебя всех, кому полностью можно доверять. Кроме нас.

— Я знаю, что вы мне добра желаете, — сказал Питер, но голос его выдавал гнев.

— Заткнись, — велела Тереза. — Убери к чертям свой покровительственный тон. Ты видел письма, мы их не подделали. Горячий Супчик нашел способ сказать Бобу, что вся спасательная операция была подстроена. Тебя поимели, умник. Сейчас здесь всем заправляет Ахилл. О каждом твоем шаге ему кто-нибудь докладывает.

— Судя по всему, — сказал Джон Пол, — китайцы готовы начать операцию.

— Или тебя арестуют солдаты Сури, — добавила Тереза.

— Иначе говоря, вы понятия не имеете, чего именно мне следует опасаться.

— Именно так, — ответила Тереза. — Совершенно верно. Потому что ты играл ему в лапу, будто он дал тебе сценарий, и ты читал свои реплики — как робот.

— Ты сейчас марионетка, Питер, — сказал Джон Пол. — Ты думал, что ты дергаешь за ниточки, а на самом деле дергали тебя.

— И сейчас тебе надо бежать, — заявила Тереза.

— А что за срочность? — нетерпеливо огрызнулся Питер. — Вы не знаете, что он собирается сделать и когда.

— Рано или поздно тебе придется бежать, — сказала Тереза. — Или ты собираешься ждать, пока он тебя убьет? Или нас? А когда ты сбежишь, это должно быть неожиданно, внезапно, вдруг. Лучшего шанса не будет, чем сейчас — пока мы все живы. Ты можешь гарантировать, что мы еще будем живы завтра? Сегодня днем? Не думаю.

— До рассвета, — предложил Джон Пол. — Выйти за территорию, в город, на самолет, и прочь из Бразилии.

Питер сидел, переводя взгляд с отца на мать и обратно. Но выражение злобы с его лица исчезло. Действительно так? Он услышал их слова?

— Если я скроюсь, — сказал Питер, — они заявят, что я отрекся.

— Ты можешь сказать, что это не так.

— Я поставлю себя в дурацкое положение. Буду полностью дискредитирован.

— Ты сам себя поставил, — сказала Тереза. — Если ты это скажешь первым, никто уже не заработает очков на этой фразе. Ничего не скрывай. Выпусти пресс-релиз с борта самолета. Ты — Локи, ты — Демосфен. Ты можешь все закрутить снова.

Питер встал и взялся за свою одежду.

— Я думаю, что вы правы, — сказал он. — Ваш анализ абсолютно верен.

Тереза посмотрела на Джона Пола.

Джон Пол посмотрел на Терезу.

Это говорил Питер?

— Спасибо вам, что не плюнули на меня, — продолжал он. — Но с должностью Гегемона дело дохлое. Я упустил шанс ее заставить работать — шанс был, но я его профукал. Все мне говорили не тащить сюда Ахилла. Я строил все планы заманить его в западню — а сам попался к нему в капкан.

— Я тебе уже раз сегодня велела заткнуться. Не заставляй меня повторять.

Питер не стал застегивать рубашку.

— Пошли, — сказал он.

Тереза была рада видеть, что он не пытается ничего взять с собой. Он только остановился возле компьютера и ввел единственную команду. Потом направился к двери.

— Ты не собираешься стирать файлы? — спросил Джон Пол. — Предупредить начальника своей охраны?

— Я это уже сделал.

Значит, он был готов к подобному дню. У него уже была программа, которая автоматически уничтожит все, что надо уничтожить. И предупредит тех, кого надо предупредить.

— У нас десять минут, пока люди, которым я доверял, получат предупреждение и указание эвакуироваться. Поскольку я не знаю, кому из них все еще можно доверять, нам к тому времени уже надо убраться.

В его план входила забота о тех, кто все еще ему верен, кто будет в опасности, когда Ахилл возьмет власть. Тереза не могла себе представить, что Питер об этом подумает. Приятно узнать такое о нем.

Они не спешили, не бежали, просто шли шагом по лужайке к ближайшим воротам, оживленно разговаривая. Пусть еще рано, но кто может себе вообразить, что Гегемон и его родители пытаются сбежать? Без багажа, без спешки, без скрытности. Идут и спорят — совершенно нормальная сцена.

И спорят по-настоящему. Говорили они тихо, потому что в рассветной тишине далеко слышно, но в приглушенных голосах было достаточно напора.

— Хватит устраивать трагедию, — говорил Джон Пол. — Жизнь не кончена. Ты сделал огромную ошибку, и кто-нибудь скажет, что бегство — ошибка еще большая. Но мы с матерью знаем, что это не так. Пока ты жив, есть надежда.

— Надежда — это Боб, — возразил Питер. — Он-то не прострелил себе ногу. Я буду поддерживать Боба… или лучше не надо. А то моя поддержка — вроде поцелуя смерти.

— Питер, — сказал Джон Пол. — Ты — Гегемон. Тебя выбрали. Тебя, а не этот городок. А сюда ты сам перенес местопребывание Гегемона. Теперь ты переезжаешь в другое место. Там, где ты, там и Гегемония, и никогда не говори ничего такого, что могло бы свидетельствовать об обратном. Даже если вся твоя сила в этом мире состоит из меня и матери, это уже что-то. Потому что ты — Питер Виггин, а мы, черт побери, Джон Пол Виггин и Тереза Виггин, и под нашей обаятельной и цивилизованной внешностью скрываются крутые головорезы.

Питер промолчал.

— На самом деле, — сказала Тереза Джону Полу, — это мы головорезы. А Питер — просто голова.

Питер покачал головой.

— Именно, — настаивала Тереза. — И знаешь, почему я так решила? Потому что у тебя хватило ума нас послушать и вовремя смыться.

— Я просто думаю, — сказал Питер.

— О чем? — спросила Тереза раньше, чем Джон Пол успел сказать свое обычное: «Давно пора». Сейчас эта шутка была бы неуместна, но Джон Пол всегда умел шутить невовремя. Это был рефлекс, мозги в этом не участвовали.

— Я вас недооценивал, — ответил Питер.

— Это да, — согласилась Тереза.

— Я с вами вел себя как мелкая сволочь.

— Не такая уж мелкая, — заметил Джон Пол.

Тереза посмотрела на него и приподняла бровь.

— Но я все же не делал таких глупостей, как попытка проникнуть в его комнату, чтобы его убить.

Тереза посмотрела на него сурово, он ухмыльнулся.

Джон Пол засмеялся. И возразить ей было нечего — он не смог воздержаться от такого мелкого злорадства. Это же она сейчас грозила ему бровями.

— Ты прав, — согласилась Тереза. — Это была выдающаяся глупость. Но я не знала, как мне еще тебя спасти.

— Может, спасать меня было не очень удачной мыслью.

— Ты — последняя копия наших ДНК, оставшаяся на Земле, — сказал Джон Пол. — И нам не хочется начинать снова заводить детей. Пусть этим занимается народ помоложе.

— Кроме того, — добавила Тереза, — спасти тебя — значило спасти мир.

— Как же! — саркастически согласился Питер.

— Ты единственная надежда.

— Что ж, удачи этому миру.

— Я думаю, — заявил Джон Пол, — что это почти молитва. Как ты думаешь, Тереза? По-моему, Питер произнес молитву.

Питер хмыкнул:

— А что? Ладно, удачи этому миру. Аминь.

Не прошло и десяти минут, как они оказались у ворот. Водитель такси спал в машине у ближайшего отеля. Джон Пол его разбудил и дал ему очень много денег.

— Отвезите нас в аэропорт, — велела Тереза.

— Только не в этот, — уточнил Джон Пол. — Я думаю, нам хочется лететь из Арараквары.

— Это час езды, — напомнила Тереза.

— А у нас все равно час до самого раннего рейса, — возразил Джон Пол. — Ты хочешь провести этот час в аэропорту, который в пятнадцати минутах езды от городка?

Питер засмеялся:

— До чего параноидально! Совсем как Боб.

— Боб жив, — ответил Джон Пол.

— Нет, я согласен, конечно. Быть живым хорошо.


Питер выпустил пресс-релиз с компьютера в аэропорту Арараквары. Но Ахилл тоже не терял времени.

Рассказ Питера был полностью правдив, хотя кое-что он опустил. Он признал, что был настолько глуп, чтобы организовать похищение Ахилла, хотя это значило привести троянского коня в стены Трои. Была допущена ужасная ошибка, поскольку Ахилл все это время продолжал служить Китайской империи, и штаб-квартира Гегемонии оказалась полностью скомпрометирована. Питер объявил, что переносит резиденцию Гегемона в другое место, и предложил всем служащим Гегемонии, сохранившим лояльность, ждать известий о том, где собраться.

Пресс-релиз Ахилла гласил, что он, генерал Сурьявонг и Феррейра, глава службы компьютерной безопасности Гегемонии, обнаружили, что Питер разбазаривал средства Гегемонии и переводил их на тайные счета — те деньги, которые должны были пойти на оплату долгов Гегемонии и усилия по установлению мира во всем мире. Он объявил, что Гегемония продолжает действовать под руководством Сурьявонга как наивысшего по званию военного руководителя сил Гегемонии и он лично будет помогать Сурьявонгу, только если его попросят. Пока что выдан ордер на арест Питера Виггина, дабы он предстал перед судом по обвинению в растрате, злоупотреблении властью и предательстве Международной Лиги Обороны.

В следующем пресс-релизе, выпущенном в тот же день, Ахилл объявил, что Хирам Графф смещен с поста министра колоний и должен быть арестован за участие в заговоре Питера Виггина с целью обмана Гегемонии.

— Вот сукин сын, — сказал Джон Пол.

— Графф ему не подчинится, — уверенно заявила Тереза. — Он просто объявит, что ты по-прежнему Гегемон и подчинен он только тебе и адмиралу Чамраджнагару.

— Но это прилично истощит его средства, — сказал Питер. — У него будет куда меньше свободы передвижения. Поскольку его голова теперь оценена, некоторые страны были бы рады его арестовать и передать китайцам.

— Ты действительно думаешь, что Ахилл служит интересам Китая? — спросила Тереза.

— Так же верно, как служил моим.

Самолет не успел приземлиться в Майами, как Питер уже нашел безопасную гавань. И не где-нибудь, а в США.

— Я думал, Америка решительно настроена сохранять нейтралитет, — сказал Джон Пол.

— Это временно, — успокоил его Питер.

— Но это значит, что они на нашей стороне, — сказала Тереза.

— Они? — спросил Питер. — Вы — американцы. Я — тоже. США — это не «они», это «мы».

— Не так, — не согласилась Тереза. — Ты — Гегемон. Ты — над нациями. И мы, смею добавить, — тоже.

Глава 11

Младенцы

От: Chamrajnagar%sacredriver@ifcom.gov

Кому: Flandres%A-Heg@idl.gov

Тема: Министерство колоний


Мистер Фландрес!

Должность Гегемона не вакантна и никогда не была вакантна. Питер Виггин продолжает ее занимать. Таким образом, отстранение Вами достопочтенного Хирама Граффа с поста министра колоний не имеет силы. Графф продолжает обладать всем объемом полномочий в отношении действий министерства колоний на поверхности Земли.

Более того, Командование Международного Флота будет рассматривать любое вмешательство в его деятельность на Земле при выполнении им своего долга как препятствование жизненно важной деятельности Международного Флота и предпримет соответствующие шаги.


От: Flandres%A-Heg@idl.gov

Кому: Chamrajnagar%sacredriver@ifcom.gov

Тема: Министерство колоний


Дорогой сэр, адмирал Чамраджнагар!

Мне совершенно непонятно, почему Вы по данному поводу обращаетесь ко мне. Я не исполняю обязанности Гегемона, я всего лишь помощник Гегемона. Ваше письмо я переслал генералу Сурьявонгу и надеюсь, что вся дальнейшая корреспонденция по подобным вопросам будет направляться ему.

Ваш покорный слуга,

Ахилл Фландрес.


От: Chamrajnagar%sacredriver@ifcom.gov

Кому: Flandres%A-Heg@idl.gov

Тема: Министерство колоний


Направляйте мои письма кому хотите. Ваша игра мне понятна. Я играю в другую. В моей игре все козыри у меня на руках. Ваша же будет продолжаться только до тех пор, пока люди не заметят, что у Вас вообще карт нет.


Бразильские события уже гудели в сети и в телевизорах, когда закончилась процедура имплантации и Петру выкатили на каталке в вестибюль клиники оплодотворения. Боб ее ждал — с воздушными шариками.

Петру выкатили в приемную. Сперва она не заметила Боба, потому что была занята разговором с врачом. Боба это устраивало. Он хотел разглядеть ее — женщину, которая теперь несет его ребенка.

Она казалась невероятно маленькой.

Он вспомнил, как смотрел на нее снизу вверх, когда они впервые встретились в Боевой школе. Девушка — редкость для этого заведения, где надо было пройти тест на агрессивность и определенную беспощадность. Для него, новичка, самого младшего ребенка из принятых в школу когда-либо, она казалась такой крутой, такой суровой — квинтэссенция школьного хулигана, язвительного и воинственного. Это было притворство, но необходимое.

Боб сразу увидел, что она все замечает. Заметила его с самого начала не с презрением или снисхождением, как другие ученики, которые только и видели, какой он недомерок. Нет, она явно проявила к нему интерес. Очевидно, сообразила, что его присутствие в Боевой школе, куда он явно не проходил по возрасту, что-то да значит.

Частично именно эта ее черта привлекла к ней Боба — это и еще тот факт, что эта девушка была там почти так же не на месте, как предстояло быть ему.

Она, конечно, подросла с тех пор, но Боб вырос намного сильнее и теперь был куда как выше. Но дело было не только в росте. Он ощущал под пальцами ее грудную клетку, такую маленькую и хрупкую — или так ему казалось. Будто с ней надо обращаться очень бережно, чтобы случайно не раздавить в руках.

У всех мужчин такие чувства? Наверное, нет. Прежде всего, далеко не все женщины такого хрупкого сложения, а второе — другие мужчины останавливаются в росте, достигнув определенного размера. Но у Боба руки и ноги были до сих пор непропорциональны телу, как у подростка, и хотя он был уже высок, не оставалось сомнений, что тело его собирается расти выше. Руки у Боба были как лопаты, и ладони Петры терялись в них, как ладошки ребенка.

И каким же ему покажется ребенок, которого она носит, когда он родится? Он будет качать ребенка на одной руке? И не повредит ли он случайно младенца? Что-то он сейчас не очень руками владеет.

А когда ребенок достаточно подрастет, чтобы его безопасно держать, Боба уже не будет.

И почему он на это согласился?

Да, конечно. Потому что он любит Петру. Потому что она хочет носить его ребенка. Потому что Антон заболтал ему мозги насчет того, как мужчины стремятся иметь семью, даже если секс их не волнует.

Петра заметила Боба, заметила шарики и засмеялась.

Он тоже засмеялся и пошел к ней, протягивая ей шары.

— Обычно мужья не приносят женам шарики, — сказала она.

— Я думал, что имплантация ребенка — это особый случай.

— Я тоже так думаю, — сказала она, — если сделано профессионально. Обычно ребенка имплантирует любитель в домашних условиях и женам шариков не дают.

— Я это запомню и всегда буду держать шарики под рукой.

Он шел рядом с ее креслом, которое служитель вез к выходу.

— Так куда же ты мне взял билет?

— Я взял два. На разные авиалинии и в разные места. Если какой-то из этих рейсов вызовет у тебя неприятное чувство, то даже если ты не поймешь, в чем дело, не оставляй без внимания. Просто смени авиакомпанию или вместо самолета езжай поездом. Билет на поезд — универсальный пропуск в пределах Европейского Союза, так что можешь ехать куда угодно.

— Ты меня балуешь.

— Как ты думаешь, зацепился ребенок за стенку матки?

— У меня внутренней камеры наблюдения нет, — сказала Петра, — а нервы у меня не такие хорошие, чтобы почувствовать, как микроскопический зародыш внедряется и начинает выращивать плаценту.

— Очень неудачная конструкция, — заметил Боб. — Когда я помру, скажу об этом Богу пару слов.

Петра вздрогнула:

— Прошу тебя, не надо шуток насчет смерти.

— Только не проси меня говорить о ней серьезно.

— Я беременна — может быть. И теперь все надо делать по-моему.

Служитель вывез Петру на улицу и направился к первому такси из трех, стоящих в очереди. Боб его остановил:

— Водитель курит.

— Он выбросит сигарету, — ответил служитель.

— Моя жена не сядет в машину, где одежда водителя впитала дым и выделяет его остатки.

Петра глянула на него вопросительно. Боб приподнял бровь, надеясь, что она поймет: дело не в табачном дыме.

— Это первая машина в очереди, — сказал санитар, будто неопровержимый закон природы гласил, что пассажиры должны садиться в первое в очереди такси.

Боб посмотрел на два других. Во втором водитель глядел безразлично, в третьем водитель улыбался. Он был похож на малайца или индонезийца, и Боб знал, что в их культуре улыбка — это чистый рефлекс при встрече с человеком, который сильнее тебя, выше по положению или богаче.

И все-таки к индонезийскому водителю у него не было того недоверия, которое он испытал к голландцам в первых двух машинах.

Поэтому он повез кресло Петры к третьей машине. На вопрос Боба водитель ответил, что да, он из Джакарты. Санитар, явно раздраженный нарушением протокола, настаивал, что поможет Петре сесть в машину. Боб взял ее сумку и положил рядом с ней на сиденье — он ничего не клал в багажник такси — на случай, если вещь понадобится.

А потом надо было стоять и смотреть, как ее увозят. Времени не было на долгое прощание. Он сейчас все, что для него в жизни что-то значило, посадил в такси, где сидел за рулем улыбающийся незнакомец, и должен был смотреть машине вслед.

Потом он вернулся к первому в очереди такси. Водитель проявил свое возмущение нарушением очереди. Нидерланды снова стали цивилизованной страной, с самоуправлением, и порядок надо уважать. Очевидно, голландцы теперь гордились, что очереди соблюдают лучше, чем англичане, а это абсурдно, потому что для англичан радостно стоять в очереди — национальный спорт.

Боб дал водителю двадцатипятидолларовую монету, на которую тот поглядел с презрением.

— Доллар сейчас крепче евро, — сказал Боб. — И я плачу вам чаевые, так что вы ничего не потеряли от того, что я жену посадил в другое такси.

— Куда вам? — коротко спросил водитель с акцентом диктора Би-би-си. Надо бы голландцам больше внимания уделять программам на собственном языке, чтобы не приходилось им все время смотреть английские передачи и слушать английское радио.

Боб ответил лишь тогда, когда оказался в машине и закрыл дверь.

— Отвезите меня в Амстердам.

— Куда?

— Вы меня слышали.

— Это восемьсот долларов!

Боб отделил от пачки тысячедолларовую банкноту и протянул водителю.

— Видео в этой штуке работает? — спросил он.

Водитель демонстративно проверил банкноту — не фальшивка ли. Боб пожалел, что не дал ему банкноту Гегемонии. Доллары не нравятся? Так вот тебе вот это! Но вряд ли сейчас кто-нибудь примет деньги Гегемонии, когда на каждом экране в городе лица Питера и Ахилла и разговоры идут, что Питер растратчик.

И в телевизоре в машине тоже были их лица, когда водителю удалось его включить. Бедняга Питер, подумал Боб. Сейчас он понял, что чувствовали папы и антипапы, когда двое претендовали на престол святого Петра. Какой прекрасный исторический момент для Питера. Какой хаос для мира.

К собственному удивлению, Боб обнаружил, что ему, в общем, все равно, ввержен мир в хаос или нет, — лишь бы этот хаос не коснулся его семьи.

«Я теперь по-настоящему штатский, — понял он. — Единственное, что меня интересует, — как эти мировые события скажутся на моей семье».

И он вспомнил: «Я же всегда интересовался мировыми событиями лишь постольку, поскольку они касались меня. И смеялся над сестрой Карлоттой, потому что она была так озабочена».

Но он все же интересовался. Следил. Проявлял внимание. Он говорил себе, что это лишь с одной целью: знать, как уберечься. Но теперь, когда куда больше причин волноваться об опасности, вся эта бодяга с Питером и Ахиллом казалась ему очень скучной. Питер дурак, что думал держать Ахилла на цепи, дурак, что поверил в таком деле китайскому источнику. Насколько хорошо должен был Ахилл понимать Питера, знать, что он постарается похитить Ахилла, а не убить. А почему бы Ахиллу не понимать Питера? Все, что ему нужно было для этого сделать, — представить себе, как бы поступил он, если бы сидел на месте Питера и был чуть тупее, чем есть.

И все же, хотя ему было скучно, сообщения журналистов начинали приобретать смысл, если сопоставить их с тем, что знал Боб. Конечно, насчет растраты это нелепо, очевидная дезинформация от Ахилла, хотя все страны, от которых этого можно было бы ожидать, ревели, требуя расследования: Китай, Россия, Франция. Что казалось действительно верным, это что Питер и его родители тайно покинули резиденцию Гегемона в Риберао-Прето сегодня перед рассветом, уехали в Арараквару, оттуда улетели в Монтевидео, где получили официальное разрешение лететь в Соединенные Штаты как гости правительства США.

Могло быть, конечно, что внезапный их отлет был вызван чем-то, что сделал Ахилл, или какой-то информацией о его ближайших планах. Но Боб, в общем, был уверен, что эти события вызваны письмами, которые они с Петрой отправили сегодня утром, получив сообщение Хань Цзы.

Очевидно, Виггины не спали очень рано или очень поздно, потому что должны были получить письма почти сразу. Получить, расшифровать, понять последствия намека Хань Цзы и потом, что почти невероятно, убедить Питера обратить на это внимание и убраться без малейшего промедления.

Боб полагал, что должны будут уйти дни, пока Питер сообразит значение того, что ему сказали. Частично проблемой были бы его отношения с родителями. Боб и Петра знали, насколько умны Виггины-старшие, но большинство народу в Гегемонии понятия об этом не имело, и прежде всех Питер. Боб попытался представить себе сцену, когда Питеру объяснили, что Ахилл его обдурил. Чтобы Питер поверил, когда родители ему сказали, что он допустил ошибку? Немыслимо.

И все же он должен был им поверить сразу и на месте.

Или они его опоили.

При этой мысли Боб рассмеялся, потом оторвался от телевизора, потому что машина резко свернула.

Она съезжала с главной дороги в боковую улицу, чего не ожидалось.

Рефлекторно Боб дернул дверь и вывалился, когда водитель уже выхватил из-под сиденья пистолет и навел на него. Пуля свистнула над головой, когда Боб упал и покатился по земле. Машина остановилась, водитель выскочил закончить работу. Бросив сумку, Боб рванул за угол. Но далеко ему по этой улице было не убежать — здесь вообще не было пешеходов, в районе складов. Водитель бросился за ним на главную улицу.

Прозвучал еще один выстрел, когда Боб успел забежать за поворот. Он думал было прижаться к стене в надежде, что у стрелка хватит глупости высунуть ствол за угол, не глядя.

Но это бы не получилось, потому что таксист, стоявший в очереди вторым, подруливал к тротуару, наставляя на Боба ствол.

Боб бросился на землю, и две пули ударили в стену там, где он только что стоял. По чистому совпадению прыжок поставил его лицом к лицу с первым водителем, который действительно оказался настолько глуп, что выбежал за угол на полной скорости. Он перевалился через Боба, и когда ударился об асфальт, пистолет у него из руки вылетел.

Боб мог бы за ним броситься, но второй таксист уже высунулся из двери и пристрелил бы Боба раньше. Поэтому Боб бросился к первой машине, застрявшей в переулке. Успеет он оставить машину между собой и убийцами или они его раньше застрелят?

Он знал, что не успеет. Но ничего не оставалось делать, кроме как пытаться и надеяться, что эти двое, как злодеи в телевизоре, стрелять не умеют и все промажут. А когда он залезет в машину и поедет прочь, очень хорошо было бы, если обивка водительского сиденья оказалась из той чудесной ткани, что задерживает пули, пущенные в заднее стекло.

Та-та. Та-та-та.

Стрекот автомата.

У таксистов автоматического оружия не было.

Боб высунулся из-за капота, держась пониже. К его удивлению, ни один из таксистов не стоял на углу, наводя на него оружие. Может, так оно было секунду назад, но сейчас они оба лежали, начиненные пулями, и пускали на мостовую скудные струйки крови.

А из-за угла вылетели двое мужчин, похожих на индонезийцев, один с пистолетом, а другой — с маленьким пластиковым автоматом. Боб узнал израильскую систему, потому что этим оружием его маленькая армия пользовалась на заданиях, когда надо было как можно дольше держать оружие скрытым.

— Ходил с нами! — крикнул один индонезиец.

Боб решил, что это удачная мысль. Поскольку в попытке убийства был задействован один резервный стрелок, их могло быть и больше, и чем раньше отсюда убраться, тем лучше.

Конечно, про этих индонезийцев он ничего не знал, и почему они так вовремя здесь оказались, тоже не знал, но факт, что у них было оружие, а по нему они не стреляли, наводил на мысль, что они, по крайней мере в данную минуту, его лучшие друзья.

Он схватил сумку и побежал. Передняя дверца невзрачной немецкой машины была открыта и ждала его. Ныряя внутрь, он сразу сказал:

— Моя жена, она в другом такси…

— Она хорошо, — сказал человек на заднем сиденье, который был с автоматом. — Водитель из нас. Хорошо выбрал машину ей. Плохо выбрал себе.

— Кто вы такие?

— Индонезийские иммигранты, — усмехнулся водитель.

— Мусульмане, — сказал Боб. — Вас послал Алаи?

— Кто лаял?

Боб не стал поправлять. Если имя Алаи ему ничего не говорит, то зачем копать дальше?

— Где Петра? Моя жена?

— Ехал в аэропорт. Не тот билет, что ты давал. — Человек на заднем сиденье протянул Бобу авиабилет. — Ехал сюда.

Боб посмотрел на билет. Дамаск.

Очевидно, миссия Амбула удалась. Дамаск во всех смыслах мог считаться неофициальной столицей мусульманского мира. Пусть Алаи исчез из виду, вряд ли он где-нибудь в другом месте.

— Мы туда едем как гости? — спросил Боб.

— Туристы, — ответил человек позади.

— Хорошо, потому что кое-что осталось в больнице, за чем бы надо вернуться.

Хотя было очевидно, что люди Ахилла — или кто бы они ни были — знали все, что делали в клинике Боб и Петра. На самом деле… на самом деле вряд ли что-то, им принадлежащее, осталось в клинике.

Он оглянулся на человека на заднем сиденье — тот качал головой.

— Прости. Мне говорил, когда мы тут остановился и людей стрелял, охранник в больнице украл все твое.

Ну конечно. Не надо драться с охранником, проще его купить.

Теперь ему все было ясно. Если бы Петра попала в первую машину, убийства бы не было — было бы похищение. Убийство Боба не планировалось — это была дополнительная премия. Задумано было похищение его детей.

Боб знал, что выследить их путь сюда было невозможно. Их предали с момента прибытия. Волеску. И если Волеску в этом замешан, то украденные эмбрионы вполне могли иметь ключ Антона. Ни у кого не было бы особой причины красть его детей, не будь шанса вырастить из них вундеркиндов вроде самого Боба.

И тест Волеску наверняка был показухой. Он понятия не имел, у каких эмбрионов есть ключ Антона, а у каких нет. Их имплантируют суррогатным матерям и посмотрят, что будет после рождения.

Волеску так же легко обдурил Боба, как Ахилл — Питера. Но они не доверяли Волеску, они просто верили, что он не в заговоре с Ахиллом.

Хотя это не обязательно он. То, что он похитил весь джиш Эндера, не значило, что он единственный возможный похититель во всем мире. Дети Боба, если будут обладать его даром, будут нужны любой честолюбивой стране или полководцу. Воспитать их так, чтобы они ничего не знали о своих истинных родителях, обучить на Земле так же интенсивно, как Боба и других детей учили в Боевой школе, и в возрасте девяти-десяти лет им можно доверять выработку стратегии и тактики.

Это могла быть коммерческая операция. Может, Волеску проделал все сам, нанял убийц, подкупил охранника, чтобы продать потом младенцев тому, кто предложит больше.

— Плохая весть, прости? — сказал человек на заднем сиденье. — Но один ребенок остался, да? В жене?

— Один остался, — сказал Боб.

Если не будет невезения, на что теперь вряд ли похоже.

И все же в Дамаск… Если Алаи действительно возьмет их под защиту, Петре там ничего не грозит. Петре и, возможно, одному ребенку — в котором может все равно оказаться ключ Антона, обрекающий на смерть ранее двадцати лет. Но хоть эти двое будут в безопасности.

Но другие, дети Боба и Петры, будут выращены чужими людьми как орудия, как рабы.

Эмбрионов было девять. Один имплантирован, три уничтожены. Остается пять в собственности Волеску, или Ахилла, или кого-то, кто их взял.

Разве что Волеску на самом деле нашел способ подменить те три, что предполагаются уничтоженными, подменить контейнеры. Могут быть восемь неучтенных эмбрионов.

Нет, наверное, только пять, о которых они знали. Боб и Петра вместе смотрели за Волеску слишком тщательно, чтобы он мог украсть первые три. Или нет?

Усилием воли Боб отвлекся от своих тревог — сейчас ничего нельзя сделать — и занялся своим положением.

— Спасибо, — сказал он своим спутникам. — Я был беспечен. Если бы не вы, я бы погиб.

— Не беспечен, — возразил человек сзади. — Молодой, влюбленный. Ребенок в жене. Время надежды.

За которым, подумал Боб, сразу наступило время отчаяния. Не надо было соглашаться зачинать детей, как ни хотела этого Петра, как ни любил он ее, как сам ни жаждал потомства, семьи. Надо было остаться твердым, ибо нельзя было допускать этого. Врагам нечего было бы у него красть. Они бы с Петрой до сих пор скрывались бы, необнаруженные, и не пришлось бы обращаться к такой змее, как Волеску.

— Дети хорошо, — сказал человек сзади. — Страшно, да. Кто-то украл детей, кто-то обидел, ты с ума сходил. Но хорошо. Дети — хорошо.

Да, конечно. Может, Боб и проживет достаточно, чтобы об этом узнать, а может, и нет.

Теперь он знал цель своей жизни, то, что надо выполнить до того, как он погибнет от гигантизма.

Надо вернуть детей. Следовало им появляться или нет, сейчас они есть, каждый со своей генетической личностью, каждый живой. Пока их не похитили, они были для него лишь клетками в растворе — и важно было лишь, что одну из них имплантировали Петре, и эта одна будет расти и станет членом семьи. Но сейчас важны были все они. Все они сейчас для него были живы, потому что кто-то похитил их и хочет использовать.

Он теперь даже жалел тех, которые были уничтожены. Пусть даже тест был настоящим, пусть даже у них есть ключ Антона, какое же у него было право уничтожать их генетическую неповторимость лишь потому, что он ах как альтруистично хотел избавить их от скорби жизни такой же короткой, как у него?

И вдруг он понял, что думает. Что значат эти мысли.

Сестра Карлотта, ты всегда хотела, чтобы я стал христианином, и не просто христианином, а католиком. Вот, видишь, я теперь думаю, что когда сперматозоид и яйцеклетка соединились, возникла человеческая жизнь и вредить ей нельзя.

Ладно, я не католик, и не было грехом хотеть, чтобы дети выросли для полной жизни, а не для одной пятой ее, которая досталась мне.

Но чем же я был лучше Волеску, уничтожая три из этих-эмбрионов? Он утопил двадцать два, а я три. Он ждал, пока они развивались почти два года — созревание плюс еще год, но в результате разве не то же самое вышло?

Прокляла бы ли его за это сестра Карлотта? Совершил ли он моральный грех? Получил ли он сейчас то, что заслужил, потерял пять за то, что сознательно уничтожил трех?

Нет, трудно себе представить, чтобы она сказала такое или даже подумала про себя. Она бы радовалась, что он вообще решил завести ребенка. И была бы довольна, что Петра беременна.

Но она бы согласилась и с тем, что о тех пятерых, которые попали в чужие руки, которые могут быть имплантированы в другую женщину и стать младенцами, о них он тоже не может забыть. Он должен найти их и спасти, вернуть домой.

Глава 12

Тушение пожаров

От: Хань Цзы

Кому: Тигр Снегов

Тема: Камни


Для меня радость и честь снова получить возможность предложить мой негодный совет Вашему блистательному величию. Мой прежний совет — не обращать внимания на кучи камней на дороге — был явно глупым, и насколько же мудрее поступили Вы, объявив переноску камней незаконной!

Сейчас мне снова предоставлено возвышающее право дать дурной совет Тому, Кому не нужны советы.

Вот проблема, так, как она мне представляется:

1. Издав закон против переноски камней, Вы не можете отозвать его, не проявив слабости.

2. Закон против переноски камней ставит Вас в необходимость арестовывать и наказывать женщин и детей, что тайно снимается на видеопленки и контрабандой вывозится из Индии, к великому неудобству Всенародного Государства.

3. Побережье Индии столь обширно, а наш флот столь малочислен, что контрабанду этих записей мы прервать не можем.

4. Камни перекрывают дороги, создавая препятствия на пути перевозки войск и грузов, срывая графики доставки.

5. Эти каменные кучи называются «Великой Индийской стеной» и другими именами, делающими их символом бунтовского вызова Всенародному Государству.


Вы испытываете меня, выдвинув предположение, что есть лишь две возможности, которые, как подсказывает Ваша мудрость, ведут к катастрофическим последствиям. Отмена закона или прекращение его проведения в жизнь поощрит дальнейшие беззакония. Более суровое его исполнение лишь породит мучеников, воспламенит оппозицию, опозорит нас среди невежественных варварских стран и поощрит дальнейшие беззакония.

Невероятным везением мне удалось выдержать Ваше проницательное испытание. Я нашел ту третью альтернативу, которую Вы уже увидели.

Теперь я понял, что Ваш план — наполнить самосвалы мелкой щебенкой и большими валунами. Ваши солдаты поедут в деревни, где построили эти новые, более высокие баррикады. Подогнав самосвалы к баррикадам, солдаты разгрузят щебень и камни перед кучами, но не поверх их.


1. Неблагодарный и непокорный индийский народ пусть задумается над различием между размерами Великой Индийской стены и Щебнем и Валунами Китая.

2. Поскольку Вы заблокируете въезд и выезд в каждую деревню, ни один автобус или грузовик не сможет ни въехать, ни выехать, пока жители не уберут не только Великую Индийскую стену, но и Щебень и Валуны Китая.

3. Щебень окажется для них слишком мелким, а валуны слишком крупными, чтобы легко их убрать. Усилия, которые им придется затратить на очистку дорог, послужат достаточным уроком без дополнительных наказаний отдельных лиц.

4. Любые видеозаписи, вывезенные из Индии, покажут лишь, что мы делаем с их дорогами то, что они делают сами, только в чуть больших масштабах. Единственное наказание, которое увидят иностранцы, — это что индийцы подбирают и переносят камни, а именно это они делали добровольно с самого начала.

5. Поскольку самосвалов в Индии мало и выгрузить щебень с валунами можно будет лишь в малой доле деревень, построивших Великую Индийскую стену, деревни для наказания должны выбираться тщательно, так, чтобы блокировать максимальное число дорог, прервав торговлю и снабжение по всей Индии.

6. Вы также обеспечите, чтобы достаточное количество дорог осталось свободным для нашего снабжения, но блокпосты будут расположены далеко от деревень и в таких местах, которые нельзя снять издали. Гражданские машины пропускаться не будут.

7. Некоторые деревни, страдающие от голода, будут снабжаться небольшим количеством провизии, которое доставит по воздуху Армия Китая. Наши солдаты придут как спасители, приносящие еду тем, кто невинно страдает за действия бунтовщиков и ослушников, блокирующих дороги. Мы обеспечим съемку этих гуманитарных операций наших военных и передачу материалов мировым агентствам новостей.


Я аплодирую Вашей мудрости, думая об этом плане, и благодарю Вас за позволение особе столь неумной, как я, ознакомиться с ходом Ваших мыслей и увидеть с изумлением, как Вы превращаете затруднение в урок для неблагодарного народа Индии. Если только у Вас, как в прошлый раз, нет еще более тонкого и мудрого плана, который мне не дано было постичь.


Неразумное дитя, что простирается у Ваших ног в надежде обучиться мудрости,

Хань Цзы


Питер не хотел вылезать из кровати.

Такого с ним никогда в жизни не было.

Нет, строго говоря, не так. Часто ему не хотелось вылезать из кровати, но всегда он оттуда выбирался. А сегодня он все еще лежал в половине десятого утра, хотя оставалось меньше получаса до пресс-конференции, назначенной в зале гостиницы «О. Генри» в его родном городе Гринсборо в Северной Каролине.

И даже на смену часовых поясов нельзя было сослаться — между Риберао-Прето и Гринсборо был всего час разницы. И будет серьезный скандал, если он не встанет. Значит, он встанет. И очень скоро.

Хотя это без разницы. Пусть он сейчас все еще носит титул Гегемона, но во многих странах еще есть люди с титулом «король», «герцог» или «маркиз», которые при этом служат поварами или фотографами или ремонтируют автомобили, чтобы заработать на жизнь. Наверное, придется вернуться в колледж под другим именем и выучиться какой-нибудь профессии, вроде как у отца, а потом работать на какую-нибудь компанию.

Или пойти в ванную, налить полную ванну, лечь и вдохнуть воду. Несколько мгновений страха и судорог, а потом решены все проблемы. На самом деле, если при этом несколько раз как следует себя стукнуть в разные места, будет похоже, будто он дрался с кем-то и был убит. Даже могут счесть погибшим героем. По крайней мере могут подумать, будто он настолько важен, что у него есть враг, который счел его достойным ликвидации.

И вообще, думал Питер, я сейчас встану и пойду под душ, чтобы не выглядеть перед репортерами таким заспанным.

И еще надо приготовить заявление. Что-нибудь вроде «Почему я еще более жалок и глуп, чем может показаться по моим недавним действиям».

Учитывая, как ему последнее время везет, его могут вытащить из ванны, реанимировать, а потом кто-нибудь заметит синяки на теле и отсутствие нападавшего, а тогда разнесется весть о его жалкой попытке выдать суицид за убийство. Жизнь окажется еще более бессмысленной, чем сейчас.

Еще раз постучали в дверь. Что, горничная не видит табличку «не беспокоить»? На четырех языках написано. Может ли быть, что она ни на одном из четырех читать не умеет? Тогда и ни на каком пятом тоже.

Двадцать пять минут до пресс-конференции. Я что, задремал? А хорошо бы. Просто… задремать. Извините, проспал. Был очень занят. Тяжелая работа — отдавать убийце с манией величия все, что я в жизни построил.

Тук-тук-тук. Хорошо, что я себя не убил; этот стук помешал бы сосредоточиться и разрушил бы всю сцену смерти. Надо бы мне умереть, как Сенека, с остроумными последними словами. Или как Сократ, что было бы труднее, поскольку у меня нет цикуты, зато есть ванна. А вот лезвий нет. Еще не настолько борода отросла, чтобы они понадобились. Лишнее свидетельство, что я просто глупый мальчишка, которому нечего было давать роль в мире взрослых.

Дверь отворилась и задержалась на защелке.

Какое безобразие! Кто смеет открывать его дверь запасным ключом?

И не только ключом! Кто-то просунул инструмент и убрал защелку. Дверь распахнулась.

Убийцы! Ладно, пусть его убьют в кровати. Он не забьется в угол, не будет умолять не убивать.

— Бедная детка, — сказала мать.

— Он расстроен, — сочувственно сказал отец. — Не смейся над ним.

— А я вот вспоминаю, через что прошел Эндер. Изо дня в день, несколько недель подряд драться с муравьями до изнеможения, и он всегда был готов вскочить и снова драться.

Питер чуть не заорал. Как она смеет сравнивать то, через что прошел он, с мифическими «страданиями» Эндера? Эндер никогда даже битвы не проигрывал, она забыла, что ли? А он, Питер, только что проиграл войну! Ему положено спать!

— Готов? Раз, два, три!

Матрац под Питером поехал в сторону. Питер неуклюже шлепнулся на пол, стукнувшись головой о кровать.

— Ай! — вскрикнул он.

Не правда ли, последнее слово, достойное, чтобы его запомнили потомки?

Как великий Питер Виггин, Гегемон Земли (и, разумеется, брат Эндера Виггина, святого спасителя), встретил свой конец?

Он получил страшную рану головы от своих родителей, стащивших его с гостиничной кровати после недостойного бегства из собственной резиденции, где ему никто ничем не угрожал и не было даже свидетельств нависшей над его особой угрозы.

А каковы были его последние слова?

Одно слово, достойное быть выбитым на посмертном памятнике. Ай.

— Вряд ли мы сможем доставить его в душ, не коснувшись его священной особы, — сказала мать.

— Боюсь, что ты права.

— А если мы его коснемся, — продолжала мать, — есть реальный шанс, что нас поразит громом на месте.

У других людей матери сочувственные, нежные, утешительные, понимающие. А у него — язвительная ведьма, которая его ненавидит. И всегда ненавидела.

— Ведро для льда, — предложил отец.

— Льда нет.

— Но вода-то есть?

Это уже действительно глупо. Подростковая шутка — поливать спящего водой.

— Выйдите, я через пару минут встаю.

— Нет, — возразила мать. — Ты уже истаешь. Слышишь, отец наполняет ведро? Вода шумит.

— Ладно, ладно, только выйдите, чтобы я мог одеться и пойти в душ. Или это хитрость, чтобы снова увидеть меня голым? Ты мне никогда не даешь забыть, как меняла мне пеленки — наверное, в твоей жизни это был важный этап…

Ответом ему была плеснувшая в лицо вода. Не полное ведро, но промочить волосы и плечи хватило.

— Извини, что не хватило времени его наполнить, — произнес отец. — Но когда ты начал говорить непристойности моей жене, мне пришлось поторопиться, пока ты не сказал чего-нибудь, за что пришлось бы тебе морду расквасить.

Питер вскочил с матраца и сбросил шорты, в которых спал.

— Вы это хотели видеть?

— Абсолютно точно. Тереза, ты была не права: есть у него яйца.

— Очевидно, недостаточно.

Питер пробрался между ними и захлопнул дверь ванной.


Через полчаса, заставив журналистов ждать всего десять минут после назначенного времени, Питер один взошел на помост в углу забитого народом конференц-зала. Портативные камеры всех репортеров повернулись к нему. Такого внимания еще не было ни на одной его пресс-конференции, хотя, надо сказать, это была первая его пресс-конференция в США. Может, здесь репортеры всегда так себя ведут.

— Я не меньше вас удивлен, что оказался сегодня здесь, — произнес Питер с улыбкой. — Но должен сказать, что благодарен источнику, который дал мне информацию, позволившую мне вместе с моей семьей покинуть резиденцию, которая когда-то была безопасным убежищем, а теперь стала самым для меня опасным местом в мире.

Я также благодарю правительство Соединенных Штатов, которое не только предложило мне перенести сюда резиденцию Гегемона, но также выделило достаточный контингент Секретной службы, чтобы организовать мою охрану. Я не думаю, что ее присутствие необходимо, по крайней мере в таких количествах, но до недавнего времени я полагал, что мне не нужна защита и в резиденции Гегемона в Риберао-Прето.

Улыбка его приглашала посмеяться, и кто-то действительно засмеялся — скорее от напряжения, чем от юмора ситуации, но все равно годится. Отец особо подчеркивал: заставляй их иногда смеяться, чтобы создать непринужденность. Это заставляет думать, что ты тоже чувствуешь себя непринужденно и уверенно.

— Имеющаяся у меня информация такова, что большинство лояльных сотрудников штаб-квартиры Гегемонии находятся вне опасности, и как только будет организована новая постоянная резиденция Гегемона, я приглашу тех, кто этого захочет, вернуться к работе. Нелояльные сотрудники, разумеется, уже нашли себе другую работу.

Снова смех — но тоже всего лишь пара подавленных смешков. Репортеры учуяли кровь, и то, что Питер выглядел — и был — столь молодым, положения не улучшало. Юмор — это хорошо, но не следует выглядеть язвительным подростком. Особенно таким, которого только что родители вытащили из кровати.

— Естественно, я не могу дать вам никакой информации, раскрывающей мой источник, который спас мне жизнь. Но одну вещь я вам могу сказать: мое внезапное перемещение, прервавшее работу офиса Гегемонии, — полностью моя вина.

Вот именно. Такого мальчишка не сказал бы. Даже взрослые политики такие вещи говорят редко.

— Вопреки советам командующего моими силами и других людей, я привез в свою резиденцию печально известного Ахилла Фландреса, по его просьбе и получив от него заверения в лояльности. Меня предупреждали, что ему нельзя верить, и я был с этим согласен.

Тем не менее я считал себя достаточно проницательным и осторожным, чтобы раскрыть вовремя любое его предательство. Это был мой просчет — спасибо тем, кто мне помог, не фатальный.

Дезинформация, исходящая теперь от Ахилла Фландреса из бывшей резиденции Гегемона, о моих так называемых растратах, разумеется, чистая ложь. Все финансовые действия Гегемонии всегда были прозрачными для общественности. Ежегодно публиковались отчеты по доходам и расходам, и сегодня я открыл публике все бухгалтерские документы Гегемонии, как и мои личные записи, на защищенном сайте «Финансовые отчеты Гегемона». Если не считать некоторых засекреченных пунктов бюджета, которые любой аналитик сочтет едва покрывающими немногие военные операции, проведенные за последние годы, можно проследить путь каждого доллара. И кстати, вся отчетность ведется в долларах, поскольку курс валюты Гегемонии хотя и сильно колебался в последние годы, но показывал отчетливую тенденцию к снижению.

Снова смешки. Но все писали как сумасшедшие, и Питер понял, что его политика полной открытости достигла успеха.

— Вы увидите не только то, что ничего не было растрачено из средств Гегемонии, — продолжал Питер, — вы увидите и то, что Гегемония действовала при крайне ограниченных средствах. Это была трудная задача — с такими малыми деньгами организовать нации мира для противостояния империалистическим планам так называемого Всенародного Государства, оно же Китайская империя. Мы весьма благодарны тем странам, которые продолжали поддерживать Гегемонию на том или ином уровне. Уважая желание тех из них, которые хотят сохранить тайну своих взносов, мы около двадцати названий скрыли. Вы можете гадать о том, какие именно, но я не буду говорить ни да, ни нет, хотя раскрою секрет, что среди них нет Китая.

Настоящий взрыв смеха, даже пара хлопков с мест.

— Я возмущен тем, что узурпатор Ахилл Фландрес поставил под сомнения полномочия министра колоний. Но если у кого-то еще есть сомнения о планах Фландреса, то, видя, каким был его первый шаг, можно догадаться, что он для нас всех готовит. Ахилл Фландрес не успокоится, пока каждый человек не будет в его полной власти — или мертв.

Питер замолчал и взглянул на трибуну, будто там у него лежали заметки, хотя, разумеется, их там не было.

— В том, что я привез Ахилла Фландреса в Риберао-Прето, есть лишь один положительный момент: теперь я узнал его как человека — хотя нужно очень расширительное определение, чтобы его так назвать. Ахилл Фландрес достиг своей власти в этом мире не собственным интеллектом или храбростью, но используя интеллект и храбрость других людей. Он организовал похищение детей, которые помогали моему брату, Эндеру Виггину, спасти человечество от инопланетных захватчиков. Зачем? Потому что он знал: у него нет надежды править миром, если они будут действовать против него.

Власть Ахилла Фландреса покоится на желании других верить в его ложь. Но эта ложь уже не будет приносить ему новых союзников, как было в прошлом. Он прицепил свой фургончик к Китаю и правит Китаем, как быком. Но я слыхал, как он смеялся над бедными дурачками в китайском правительстве, которые ему поверили, издевался над их мелочным честолюбием, рассказывая мне, как они сдуру доверили ему вести свои дела.

Не приходится сомневаться, что он это делал в попытке убедить меня, будто он больше на них не работает. Но насмешки его были поименны и весьма конкретны, презрение его — неподдельным. Мне почти жаль китайских руководителей — потому что если когда-нибудь он консолидирует свою власть и они не будут ему нужны, они окажутся в том же положении, что и я.

Конечно, и меня он тоже презирает, и если сейчас он надо мной смеется, я могу только согласиться с ним. Меня надули, леди и джентльмены. В этом смысле я оказался в хорошей компании, некоторые представители которой были отстранены от власти в России после похищения детей, другие оказались политическими заключенными в завоеванной Китаем Индии, третьи же арестовывают в Индии людей… за переноску камней.

Я только надеюсь, что я окажусь последним из тщеславных глупцов, думавших, что можно держать Ахилла Фландреса под контролем или использовать для каких-то благородных целей. Ахилл Фландрес служит лишь одной цели — собственному удовольствию. А удовольствие для него одно: подчинить себе целиком весь род человеческий.

Я не был дураком, когда направил усилия Гегемонии на противостояние империалистическим актам китайского правительства. Сейчас из-за моих — и только моих — ошибок престиж Гегемонии временно уменьшился. Но моя решимость противостоять китайскому гнету над более чем половиной мира не уменьшилась. Я — неумолимый враг императоров.

Эта финальная фраза была не хуже любой другой.

Питер коротко поклонился в ответ на вежливые аплодисменты. Кто-то аплодировал более чем вежливо — но были и такие, которые вообще не стали аплодировать.

Потом начались вопросы, но поскольку Питер с самого начала взял на себя вину, их было легко отбивать. Двое журналистов пытались выяснить подробности об источнике, который его проинформировал, а также о чем именно проинформировал, но Питер сказал только одно:

— Если я буду углубляться в эту тему, то некто, оказавший мне услугу, наверняка будет убит. Я удивлен, что вы вообще задали такой вопрос.

Когда в ответ на второй вопрос он повторил то же самое слово в слово, никто больше эту тему поднимать не стал.

В ответ на вопросы, которые были завуалированными обвинениями, он соглашался, что да, он действительно был глуп. Когда спросили, не показал ли он, что слишком глуп, чтобы и далее занимать пост Гегемона, он прежде всего ответил в шутку:

— Мне говорили, когда я принял на себя этот пост: этим ты уже показал, что слишком глуп для него. — Раздался смех. А Питер продолжал: — Но я пытался воспользоваться этой должностью для служения делу мира и самоуправления всего человечества, и пусть тот, кто считает, будто я не всегда делал все возможное с теми средствами, которые у меня были, докажет это.

Через пятнадцать минут Питер извинился, что больше у него нет времени.

— Но прошу вас присылать мне по сети вопросы, которые у вас есть, и мы вместе с моими сотрудниками постараемся ответить вовремя. Теперь еще одно слово, перед тем как я уйду.

Корреспонденты замолчали в ожидании.

— Будущее счастье рода человеческого — в руках хороших людей, которые хотят жить в мире с соседями и хотят защитить своих соседей от тех, кто не желает мира. Я — только один из них. Вряд ли я из них лучший и молю Бога, чтобы я не был среди них умнейшим. Но я оказался тем, кому был вверен пост Гегемона. Пока не истечет срок моих полномочий или пока я не буду законным образом смещен теми странами, которые поддерживают Гегемонию, я буду продолжать свою службу на этой должности.

Снова аплодисменты — и на этот раз Питер позволил себе поверить, что в них мог быть неподдельный энтузиазм.


Он вернулся к себе опустошенный.

Мать и отец ждали его. Спускаться с ним вниз они не пожелали.

— Если с тобой будут мать и отец, — объяснил отец, — то лучше тебе сразу на этой пресс-конференции объявить о своей отставке. Но так как ты в отставку не собираешься, то иди один. И только один. Без помощников. Без родителей. Без друзей. Без заметок. Сам по себе.

Отец оказался прав. И мать тоже была права. Эндер, благослови его Господь, — вот пример, которому Питер должен следовать. Победят тебя — значит, будешь побежден, но не сдавайся сам.

— Как прошло? — спросила мать.

— Думаю, нормально, — ответил Питер. — Я отвечал на вопросы пятнадцать минут, но они начали повторяться и уходить далеко в стороны, и тогда я попросил остальные вопросы присылать по почте. По телевизору передавали?

— Мы посмотрели примерно тридцать новостных каналов и около двадцати главных сетей. Почти все передавали в прямом эфире.

— Так вы смотрели? — спросил Питер.

— Нет, в основном переключались, — сказала мать. — Но то, что мы видели и слышали, нам понравилось. Ты глазом не моргнул. Думаю, у тебя получилось.

— Посмотрим.

— Не сразу, — заметил отец. — У тебя будет пара очень хлопотных месяцев. Ахилл наверняка припас пару стрел в колчане.

— Ты еще помнишь время, когда воевали луками? Какой же ты старый, — вздохнул Питер.

Они усмехнулись.

— Предки, спасибо.

— Мы сделали только то, что ты сам завтра захотел бы, чтобы мы сделали сегодня.

Питер кивнул и сел на край кровати.

— Черт, не могу поверить, что был таким дураком. Не понимаю, как я мог не слушать Боба, и Петру, и Сури…

— И нас, — подсказала мать.

— И вас с Граффом.

— Ты полагался на собственное суждение, — сказал отец, — и именно так и должен был поступать. На этот раз ты ошибся, но ошибался ты не часто, и не думаю, что ты повторишь подобную ошибку.

— И ради всего святого, не начинай ставить свои решения на голосование, — подхватила мать. — Не оглядывайся на опросы общественного мнения и не гадай, как твои действия воспримет пресса.

— Не буду.

— Потому что ты ведь Локи, — напомнила мать. — Одну войну ты уже закончил. Через пару дней или недель пресса об этом вспомнит. И ты же Демосфен — у тебя много ревностных последователей.

— Было, — вздохнул Питер.

— Они увидели то, что ожидали от Демосфена, — возразила мать. — Ты не вилял, не искал оправданий, принял на себя вину за то, за что надо было, и отверг обвинения, которые были ложными. Ты представил собственные доказательства…

— Это был хороший совет, па, спасибо.

— И ты проявил храбрость, — закончила мать.

— Удирая из Риберао-Прето, не дождавшись ни от кого даже злобного взгляда?

— Вылезя из кровати, — объяснила мать.

Питер покачал головой:

— Тогда это всего лишь заемная храбрость.

— Не заемная, а депонированная, — возразила мать. — Депонированная у нас, как в банке. Мы видели твою храбрость и сохранили для тебя немного, на случай, когда у тебя она временно кончится.

— Временный дефицит наличности, — пояснил отец.

— И сколько раз еще вам придется спасать меня от меня самого, пока будет продолжаться эта пьеса?

— Я думаю… раз шесть, — ответил отец.

— Нет, восемь, — добавила мать.

— Кто бы мог подумать, что вы так остроумны?

— Ага.

В дверь постучали.

— Коридорный! — крикнул голос за дверью.

Отец двумя шагами оказался у двери.

— Три томатных сока? — спросил он.

— Да нет, ленч. Сандвичи. Мороженое.

Отец отступил на два шага и открыл дверь, насколько позволяла защелка. Никто не стал стрелять в щель, и человек за дверью засмеялся:

— Всегда все эти штуки забывают открывать!

Отец открыл дверь и вышел убедиться, что никого, кроме коридорного, за ней нет.

Когда официант входил, Питер обернулся, отходя с дороги, и увидел, как мать прячет пистолет в сумочку.

— С каких пор ты ходишь с оружием? — спросил Питер.

— С тех самых, как твой начальник компьютерной безопасности оказался добрым приятелем Ахилла.

— Феррейра?

— Он сообщил прессе, что установил программы наблюдения, чтобы найти, кто растрачивает средства, и был ошеломлен, когда узнал, что это ты.

— А! — сказал Питер. — Они же наверняка устроили пресс-конференцию в противовес моей.

— Но почти все каналы дали твою в прямом эфире, а из его — только выдержки. А за ними повторили твое заявление, что ты обнародовал финансовую отчетность Гегемонии.

— Спорить могу, что сервер накрылся.

— Нет, все каналы новостей его первым делом клонировали.

Отец подписал чек, и официант вышел. Дверь снова заперли.

— Давайте поедим, — предложил отец. — Насколько я помню, в этом заведении всегда были отличные завтраки.

— Хорошо в родном доме, — сказала мать. — Ну, хоть не в доме, но в родном городе.

Питер откусил кусок и остался доволен.

Родители заказали точно такой сандвич, как заказал бы он — настолько они его хорошо знали. Действительно главным в их жизни были их дети. Он бы не мог заказать сандвичи для них.

Три прибора были на тележке, которую вкатил официант.

А должно было быть пять.

— Простите меня, — сказал Питер.

— За что?

— За то, что я единственный оставшийся у вас на Земле ребенок.

— Могло быть хуже, — ответил отец. — Могло ни одного не быть.

Мать наклонилась и погладила его по руке.

Глава 13

Халиф

От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: Locke%erasmus@polnet.gov

Тема: Лучшая часть доблести


Я знаю, что Вы будете недовольны моим обращением к Вам. Но, учитывая, что Вы более не находитесь в безопасном положении, а наш общий противник снова вышел на мировую арену, я предлагаю убежище Вам и Вашим родителям. Я не имею в виду Ваше участие в программе колонизации. Напротив — я считаю Вас единственной надеждой организовать нашему противнику оппозицию во всем мире. Вот почему Ваша физическая защита является для нас важнейшим делом.

По этой причине я распорядился пригласить Вас в некую резиденцию вне планеты на несколько дней, недель или месяцев. В этой резиденции есть полный набор средств связи с сетями, и в случае Вашей просьбы Вас могут вернуть на Землю в течение сорока восьми часов. Никто даже не будет знать, что Вас на Земле нет, но Вы окажетесь вне досягаемости любых попыток убийства или похищения Вас или Ваших родителей.

Прошу Вас отнестись к этому предложению серьезно. Теперь, когда мы знаем, что наш противник не прервал связей со своим прежним хозяином, некоторые разведданные, полученные ранее, воспринимаются совсем в другом свете. Наиболее вероятное их толкование говорит, что покушение на Вашу жизнь неизбежно.

Для Вас было бы весьма полезно сейчас временно исчезнуть с поверхности Земли. Считайте это подобием тайного путешествия Линкольна через Балтимор для принятия поста президента. Или, если Вам по душе менее возвышенный пример, прибытия Ленина в Россию в запломбированном вагоне.


Петра думала, что ее везут в Дамаск, поскольку Амбул сумел установить контакт с Алаи, но ни один из них ее в аэропорту не встретил. Никто не ждал ее и у выхода из зоны контроля. Хотя ей бы и не хотелось, чтобы кто-то держал в руках плакат с надписью «Петра Арканян» — с тем же успехом можно было бы послать Ахиллу письмо с указанием, где ее искать.

В полете ее подташнивало, но она знала, что беременность здесь ни при чем — так быстро она бы не сказалась. Еще несколько часов должно пройти, пока гормоны начнут поступать в кровь. Нет, это просто страх от осознания: если люди Алаи смогли ее найти, то могут и люди Ахилла.

Откуда Боб знал, какое такси для нее нужно выбрать? Какое-то предрасположение к индонезийцам? Или он увидел что-то, чего не увидела она? Или выбрал третью машину, не поверив правилу «первая в очереди»?

А сам он в какое сел такси и куда поехал?

Кто-то налетел на нее сзади. Прилив адреналина и мысль: вот оно! Меня убили, подкравшись сзади, потому что я была такой дурой, что даже не оглянулась!

Но тут же она поняла, что это никакой не убийца — просто пассажир с ее же рейса, спешащий прочь из аэропорта, а она застряла на дороге, поглощенная своими мыслями.

Надо ехать в какую-нибудь гостиницу, подумала Петра. Но не в такую, куда всегда ездят европейцы. Постой, а если поехать в гостиницу, где у всех, кроме меня, будет арабский вид, я же буду выделяться. Слишком заметно. Боб бы поиздевался, что я не выработала полезных навыков выживания. Хотя я бы все-таки дважды подумала перед тем, как остановиться в арабской гостинице.

Из багажа у Петры была только сумка через плечо, и на таможне пришлось выслушать несколько полезных вопросов.

— Это весь ваш багаж?

— Да.

— Как долго вы собираетесь здесь пробыть?

— Пару недель, я думаю.

— Две недели и так мало одежды?

— Я думаю подкупить на месте.

Всегда подозрительно въезжать в страну с малым багажом, но, как говорил Боб, лучше несколько лишних вопросов на таможне и паспортном контроле, чем несколько лишних минут в багажном отделении, где у противника слишком много шансов тебя засечь.

Единственное, что, по мнению Боба, было хуже, — это заходить в первый туалет в терминале аэропорта.

— Все знают, что женщинам непрерывно нужно писать, — говорил Боб.

— На самом деле не так, а было бы так, мало кто из мужчин это заметил бы, — возражала Петра.

Но учитывая, что Боб, кажется, никогда не испытывал нужды писать, она предположила, что ее нормальные человеческие потребности кажутся ему чрезмерными.

Но сейчас она была отлично обучена. Даже не глянула на первый туалет, мимо которого прошла, и на второй тоже. Лучше всего будет зайти в туалет уже в гостинице.

Когда же ты прилетишь, Боб? Тебя посадили на следующий рейс? Как мы найдем друг друга в этом городе?

Но она знала, что он бы вышел из себя, если бы она околачивалась в аэропорту, надеясь встретить его рейс. Во-первых, она понятия не имела, откуда он будет лететь — Боб вполне мог выбрать самый причудливый маршрут, и потому его можно было ожидать из Каира, Москвы, Алжира, Рима или Иерусалима. Нет, лучше в гостиницу, записаться под псевдонимом, который Боб знает, и потом…

— Миссис Дельфийски?

Она резко обернулась, услышав фамилию матери Боба, и тут поняла, что высокий седовласый джентльмен обращается к ней.

— Да. — Она засмеялась. — Я еще не привыкла, что ко мне обращаются по фамилии мужа.

— Простите, — извинился мужчина. — Вы предпочитаете вашу девичью фамилию?

— Ее я уже давно не использую. Кто вас послал меня встречать?

— Ваш хозяин, у которого вы в гостях.

— Я много где гостила за свою жизнь. Есть хозяева, которых мне не хотелось бы видеть вновь.

— Но таким людям в Дамаске жить не дозволено. — У человека в глазах играли искорки. Он наклонился поближе. — Некоторые имена лучше не произносить вслух.

— В частности, мое, — улыбнулась она.

— Здесь и сейчас, — сказал он, — вам ничего не грозит, хотя про других этого сказать нельзя.

— Мне ничего не грозит, потому что вы со мной?

— Вы в безопасности, потому что я и мой… как это на жаргоне вашей Боевой школы? — джиш — за вами присматриваем.

— Я никого не видела, чтобы за мной следил.

— Вы даже меня не видели, — напомнил он. — Это потому, что мы свое дело очень хорошо знаем.

— Вас я видела, я только не поняла, что вы как-то меня приметили.

— Как и я говорил.

Она улыбнулась.

— Хорошо, я не буду называть имя нашего хозяина. Так как вы этого тоже не хотите делать, боюсь, что я никуда с вами не поеду.

— Как вы подозрительны! — горестно улыбнулся он. — Что ж, ладно. Быть может, я бы мог разрешить ситуацию, взяв вас под арест.

Он показал ей весьма официального вида табличку у себя в бумажнике. Она понятия не имела, какая организация выпустила такое удостоверение, поскольку не знала даже арабского алфавита, не то что языка.

Но Боб говорил ей: прислушивайся к своим подозрениям и прислушивайся к своему доверию. Этому человеку она поверила и потому поверила его удостоверению, хотя и не могла его прочесть.

— Значит, вы работаете на правительство Сирии?

— Иногда, — улыбнулся он, убирая бумажник.

— Давайте выйдем наружу, — предложила она.

— Давайте лучше не надо, — возразил он. — Зайдем здесь в одно помещение.

— В туалетную кабинку? Или в допросную?

— Ко мне в кабинет.

Если это и был кабинет, то очень здорово замаскированный. Пришлось зайти за билетную стойку компании «Эл-Ал» и в служебное помещение.

— «Эл-Ал»? — удивилась Петра. — Вы израильтянин?

— У Израиля с Сирией последние сто лет тесная дружба. Вам бы следовало освежить знание истории.

По коридору, уставленному шкафчиками для одежды, они прошли мимо питьевого фонтанчика и пары туалетов.

— Я не думала, что дружба настолько тесная, чтобы сирийской полиции было позволено использовать помещения израильской авиакомпании.

— Я сказал неправду насчет сирийской полиции.

— А они соврали своей надписью насчет «Эл-Ал»?

Он ладонью открыл дверь без надписи, но, когда Петра попыталась пройти внутрь, он покачал головой:

— Нет-нет, сначала приложите ладонь.

Петра послушалась, хотя усомнилась, чтобы рисунок ее ладони мог быть в Сирии.

А его, конечно, и не было. Его только сейчас сняли, и теперь ее где угодно смогут опознать компьютеры охраны.

Дверь выходила на ведущую вниз лестницу.

И вниз, и еще вниз, круто, глубоко в подземелье.

— Вряд ли эта лестница соответствует международным правилам об обеспечении доступа инвалидам, — сказала Петра.

— Что международные органы не видят, то нам не повредит, — ответил он.

— Теория, которая слишком многих подставила под большие беды.

В подземном туннеле ждала небольшая дрезина. Без водителя. Очевидно, ее поведет спутник Петры.

Не так. Он сел на заднее сиденье рядом с Петрой, и дрезина поехала сама по себе.

— А ведь вряд ли вы всех своих важных гостей проводите через билетный терминал «Эл-Ал», — сказала Петра.

— К этой улочке ведут и другие пути, — ответил он. — Но те, кто вас ищет, не полезут в «Эл-Ал».

— Вас бы удивило, если бы вы знали, как часто враги меня опережали на два шага.

— А если друзья опережают их на три?

Он рассмеялся, будто это была шутка, а не похвальба.

— Мы в этой машине одни, — сказала Петра. — Давайте какие-то имена назовем.

— Я — Иван Ланковский, — сообщил он.

Петра засмеялась невольно, но он даже не улыбнулся, и она перестала.

— Извините, пожалуйста. Но вы не похожи на русского, и мы в Дамаске.

— Мой дед со стороны отца был русский, а бабка — казашка; оба были мусульманами. Родители моей матери оба живы, слава аллаху, и они иорданцы.

— И вы не меняли имя?

— Сердце, а не имя делает меня мусульманином. Сердце и жизнь. Имя — часть моей родословной. Раз Аллах велел мне родиться в этой семье, кто я такой, чтобы отвергать его дар?

— Иван Ланковский, — повторила Петра. — Но мне бы хотелось слышать имя того, кто вас послал.

— Имя начальника не называй никогда. Одно из основных правил секретности.

Петра вздохнула:

— Кажется, я уже не в Канзасе.

— Мне не верится, — сказал Ланковский, — что вы хоть раз бывали в Канзасе, миссис Дельфийски.

— Это из…

— Я видел «Волшебника из страны Оз», — перебил Ланковский. — Все-таки я человек образованный. И… я-то бывал в Канзасе.

— Тогда вы обрели мудрость, о которой я могу только мечтать.

Он усмехнулся:

— Места незабываемые. Как Иордания после ледникового периода. Высокая трава во все стороны до горизонта, открытое небо над головой, а не клочки его между ветвями деревьев.

— Да вы поэт, — удивилась Петра. — И человек настолько старый, что помните ледниковый период.

— Нет, это были времена моего отца. Я только помню дожди, которые лили потом.

— Я понятия не имела, что под Дамаском есть туннели.

— В наших войнах с Западом, — сказал Ланковский, — мы научились прятать в землю все, что хотим уберечь от взрыва. Ракеты индивидуального наведения сперва испытывались на арабах, вы знаете это? В архивах полно картинок со взорванными арабами.

— Я видела кое-какие, — ответила Петра. — И еще вспоминаю, что в этих войнах отдельные личности себя превращали в бомбы, привязывая к себе взрывчатку и приводя ее в действие в людных местах.

— Да, ракет у нас не было, но были ноги.

— И осталась злоба с тех пор?

— Нет, злобы не осталось. Когда-то мы правили всем известным миром от Испании до Индии. Мусульмане правили в Москве, и наши солдаты дошли до Франции и до ворот Вены. Наши собаки были лучше образованы, чем ученые Запада. Но однажды мы проснулись, и оказалось, что мы бедны и невежественны, а все пушки забрал кто-то другой. Мы знали, что это не может быть Аллах, и потому стали сражаться.

— И выяснилось, что воля Аллаха…

— Воля Аллаха была в том, чтобы погибло много людей, чтобы Запад оккупировал наши страны снова и снова, пока мы не прекратим драться. Мы усвоили урок. Мы ведем себя хорошо, соблюдаем все условия договора. У нас свобода печати, свобода религии, освобожденные женщины и демократические выборы.

— И туннели под Дамаском.

— И память. — Он улыбнулся. — И дрезины без водителя.

— Израильская техника, я полагаю.

— Долгое время мы считали Израиль плацдармом врага на нашей священной земле. Потом однажды мы вспомнили, что Израиль — член нашей семьи, который побывал в изгнании, узнал все, что знают наши враги, и вернулся домой. Мы прекратили войну с нашим братом, и наш брат дал нам все дары Запада, не разрушая наших душ. Очень было бы печально, если бы мы перебили или изгнали всех евреев. Кто бы тогда научил нас? Армяне?

Она рассмеялась этой шутке, но и лекцию мимо ушей не пропустила. Значит, вот как они живут со своей историей — придают значение всему, и это позволяет видеть во всем руку Божию. Цель. Даже, быть может, силу и надежду.

Но они не забывают, что когда-то мусульмане правили миром. И они все еще считают демократию чем-то таким, что пришлось принять для умасливания Запада.

Надо было бы почитать Коран, подумала она. Увидеть, что лежит под поверхностью этой вестернизированной сложности.

Этого человека послали меня встречать, потому что именно такое лицо хотят показать гостям Сирии. Он мне это рассказывает, потому что мне следует поверить: именно такова их позиция.

Но это симпатичная версия — скроенная под западные уши. А костями этой истории, кровью и сухожилиями оставались поражения, унижения, непонимание воли Бога, утрата величия и ощущение грядущего поражения. Этому народу надо что-то доказать себе и другим и вернуть утерянное положение. Не мести они хотят, а справедливости.

Очень опасный народ.

И, наверное, очень полезный — в определенном смысле.

Она поделилась своими наблюдениями, но выбрала фразы в стиле той эвфемистической истории, которую он только что рассказал.

— Судя по вашим словам, — сказала она, — в мусульманском мире это опасное время мировой истории считается ниспосланным Аллахом. Вы были унижены и потому будете покорны Аллаху и готовы идти под его водительством к победе.

Он после долгой паузы ответил:

— Я этого не говорил.

— Именно это вы сказали. Это была презумпция, лежащая в основе остальных ваших слов. Но, кажется, вы не сознаете, что говорили это другу, а не врагу.

— Если вы — друг Бога, — спросил Ланковский, — почему вы не повинуетесь его закону?

— А я не сказала, что я друг Бога, — ответила Петра. — Я только сказала, что я ваш друг. Некоторые из нас не могут жить по вашему закону, но все равно могут восхищаться теми, кто живет по нему, и желать им добра и помогать, когда это в наших силах.

— И прибегать к нам для защиты, потому что в нашем мире можно найти безопасность, которой не осталось в вашем.

— Вполне верно.

— Вы забавная девочка, — сказал Ланковский.

— Я командовала солдатами в бою, я замужем, и очень вероятно, что я беременна. Когда я перестану быть девочкой? По исламским законам?

— Вы — девочка, потому что вы на сорок с лишним лет моложе меня. Исламские законы здесь ни при чем. Когда вам будет шестьдесят, а мне сто, иншалла, вы все равно будете для меня девчонкой.

— Боб погиб? — спросила Петра.

Ланковский был изумлен:

— Да нет!

Это был порыв, неподготовленный ответ, и Петра поверила.

— Значит, случилось что-то страшное, что у вас язык не поворачивается мне сказать. Что-нибудь с моими родителями?

— Откуда у вас такие мысли?

— Потому что вы — человек учтивый. Потому что ваши люди заменили мне билет и привезли меня сюда, обещав, что здесь я встречусь со своим мужем. Вы же все это время, пока мы вместе шли и ехали, даже не намекнули, что я увижусь с Бобом.

— Приношу вам свои извинения за это упущение, — сказал Ланковский. — Ваш муж сел на другой самолет, летящий иным маршрутом, но он прилетает. И с вашими родными все в порядке — по крайней мере нет причин думать, что это не так.

— И все же вы что-то недоговариваете.

— Был некоторый инцидент. С вашим мужем ничего не случилось, он цел и невредим, но на него было совершено покушение. Мы считаем, что если бы вы сели в первое такси, покушения бы не было. Было бы похищение.

— А почему вы так думаете? Тот, кто хочет смерти моего мужа, хочет и моей смерти.

— Да, но еще больше он хочет того, что у вас внутри.

Только секунда понадобилась ей, чтобы понять, откуда он это знает.

— Они захватили эмбрионы.

— Охранник получил повышение платы от третьей стороны, а взамен позволил этой стороне похитить ваши замороженные эмбрионы.

Петра знала, что Волеску лгал насчет своей возможности определить, у каких младенцев есть ключ Антона. Но теперь и Боб это тоже знает. Они оба понимали цену детей Боба на открытом рынке и что самая высокая цена будет за тех, у кого в ДНК есть ключ Антона — по крайней мере по мнению потенциальных покупателей.

Петра заметила, что дышит слишком часто. Не хватает еще, чтобы голова закружилась. Она заставила себя успокоиться.

Ланковский нагнулся и чуть потрепал ее по руке. Да, он видит, как я расстроена. Я не умею скрывать свои чувства, как Боб. Если только это умение — не признак отсутствия любых чувств.

Боб теперь должен знать, что Волеску их обманул. Судя по всему, ребенок у нее внутри также может быть поражен болезнью Боба. Боб поклялся, что никогда не заведет детей с ключом Антона.

— Были требования о выкупе? — спросила она Ланковского.

— Увы, нет. Мы не думаем, что они дадут себе труд сделать почти невозможную попытку — получить деньги от вас. Слишком велик риск, что их перехитрят или арестуют — по сравнению с риском при продаже ваших детей третьей стороне.

— В этом, я думаю, риск почти нулевой, — сказала Петра.

— Наверное, вы правы. Но ваши дети будут в безопасности, если это может вас утешить.

— Чтобы из них вырастили чудовищ.

— Наверное, они не будут себя таковыми считать.

— Вы хотите сказать, что готовы выйти на рынок за одним из них, чтобы воспитать себе гения?

— Мы не участвуем в торговле живым контрабандным товаром, — ответил Ланковский. — У нас долго была проблема работорговли, с которой не удавалось покончить. Сейчас, если кто-то будет пойман на владении, продаже, покупке или перевозке раба, если официальное лицо поймают на потворстве рабству или работорговле, наказанием будет смертная казнь. Суд в этих случаях скор, просьбы о помиловании не удовлетворяются. Нет, миссис Дельфийски, там, где мы сейчас, неподходящее место для попыток продать украденные эмбрионы.

Даже сквозь тревогу о детях — потенциальных детях — до Петры дошло, что он только что открылся: «мы» — это не Сирия, а скорее некое панисламистское теневое правительство, которое — официально по крайней мере — не существует. Власть, переходящая национальные границы.

Вот что имел в виду Ланковский, когда говорил, что работает на правительство Сирии «иногда». Потому что не «иногда» он работал на правительство выше сирийского.

У них уже был собственный соперник Гегемону.

— Быть может, когда-нибудь, — сказала Петра, — моих детей обучат и используют для помощи в защите какой-то страны от мусульманского завоевания.

— Поскольку мусульмане больше не вторгаются в другие страны, мне интересно, как это может случиться.

— Где-то здесь вы прячете Алаи. Чем он у вас занят — плетет корзины или лепит горшки на продажу?

— Вы видите только эти две альтернативы? Плетение корзин или агрессивная война?

Но Петре не были интересны его отрицания. Она знала, что ее анализ верен настолько, насколько возможно при таких скудных данных, и отрицание в данном случае было не опровержением, а косвенным подтверждением.

А интересовал ее сейчас Боб. Где он? Когда попадет в Дамаск? Что он собирается предпринять насчет пропавших эмбрионов?

Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души:

«Мои дети у него».

Не флейтист увел детей из города. Не Баба-Яга заманила их в избушку на курьих ножках. Не ведьма в пряничном домике держит их в клетках и откармливает на убой. Не серые детские фантазии, не дымка и туман. Только сплошная чернота, где нет света, где даже не помнят, что такое свет.


Вот где теперь ее дети.

В утробе Зверя.

Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти, и паломники снова будут совершать хадж.

Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.

И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась.

Только теперь мне нельзя сломаться. Потому что один ребенок у меня мог остаться. Может быть, он не погиб, когда его в меня вложили, а начал жить. Может быть, он пустил корни в моем саду, расцветет и принесет плод, младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может.

— Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…

В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, где на поляне Питер отдал приказ, который привел к ним в дом Зверя и изгнал их.

Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.

В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была такого же темного какаового цвета, как воды в верховьях Нигера, где он родился.

Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что видела. Длинные ноги, облаченные не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.

— Алаи, — сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.

Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.

Она поняла, почему Алаи исчез с горизонта.

Он — Халиф. Снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек — Алаи.

Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае из того, что он здесь, в саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей — только элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алаи была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.

Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.

— Салам, — сказал Алаи.

— Салам, — ответила Петра.

— Каменная девушка.

— Хай.

Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого — в ответ на ее дразнилку «хай» из «хаи-алаи»[45].

— Я рад, что ты спаслась, — сказал он.

— Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.

— И твоя тоже. Ты теперь замужем.

— Добрая католическая свадьба.

— Вы должны были меня пригласить.

— Ты бы не смог приехать.

— Не смог бы, — согласился он. — Но я бы вас поздравил и пожелал добра.

— А вместо этого ты сделал нам добро, когда это было нужнее всего.

— Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я бережу твои раны вместо того, чтобы их успокоить.

Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.

— Когда мы были детьми и играли в самую большую компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.

— Мы спасали мир.

— А теперь создаем тот мир, который спасли.

— Только не я, — сказала Петра. — Я больше не игрок.

— А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?

— Иншалла, — отозвалась Петра.

Она ждала, что Алаи засмеется, но он только кивнул:

— Да, в это мы верим — в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.

— Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.

— Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.

— Дети играют тенями на стене, — сказала Петра, — и вдруг кто-то выключает свет.

— Или включает другой, поярче, — подхватил Алаи, — и тени исчезают.

— Алаи, ты отпустишь нас? — спросила Петра. — Я ведь теперь знаю твою тайну.

— Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.

— Мы никогда ее не выдадим.

— Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.

— Или ты просто очень умный.

— Или очень везучий. — Алаи смотрел на свои руки. — Но все же лучше верить, что наши шаги направляет какая-то высшая цель, чем думать, что ничего не имеет значения, кроме наших собственных мелких горестей или радостей.

— Если наши радости не есть та самая высшая цель.

— Если наше счастье и есть цель Бога, — спросил Алаи, — почему так немногие из нас счастливы?

— Быть может, он хочет, чтобы мы сами искали себе свое счастье.

Алаи кивнул и усмехнулся:

— В каждом из нас, отродий Боевой школы, есть что-то от имама, правда?

— От иезуита, от рабби, от ламы.

— Знаешь, как я нахожу ответы на вопросы? Иногда, когда они очень трудны? Я спрашиваю себя: что сделал бы Эндер?

Петра покачала головой:

— Старая шутка. Я спрашиваю себя: что бы сделал на моем месте человек поумнее, а потом это и делаю.

— Но Эндер — не воображаемая личность. Он был с нами, и мы его знали. Мы видели, как он выстроил из нас армию, как он понимал нас всех, находил в каждом из нас лучшее, нагружал нас до предела, который мы могли вынести, а иногда и за пределом, но самое тяжелое бремя взваливал на себя.

Петра ощутила укол забытой боли — она единственная не вынесла того груза.

Она опечалилась и разозлилась, и хотя знала, что Алаи даже и не думал о том эпизоде, ей захотелось сказать ему колкость в ответ.

Но он так много сделал для Боба и для нее — он спас их, привез сюда, хотя ему никак не нужна была помощь немусульман, поскольку его новая роль лидера мусульманского мира требовала определенной чистоты если не души, то уж наверняка окружения.

Но предложить эту помощь надо было.

— Мы тебе поможем, если ты нам позволишь.

— Поможете в чем? — спросил Алаи.

— Поможем воевать с Китаем.

— Но у нас нет планов воевать с Китаем, — сказал Алаи. — Мы отменили военный джихад. Единственное наше очищение и искупление достигается в душе.

— Разве все войны должны быть священными войнами?

— Нет, но грешные войны обрекают на проклятие тех, кто их ведет.

— Кто же, кроме вас, может противостоять Китаю?

— Европейцы. Североамериканцы.

— Трудно стоять тому, у кого нет спинного хребта.

— Это старые и усталые цивилизации. Мы когда-то тоже такими были. Столетия упадка и не одно горькое унизительное поражение потребовались, чтобы мы изменились и могли теперь служить Аллаху в единстве и надежде.

— И все же вы содержите армии. У вас есть сеть оперативников, которые умеют стрелять, если надо.

Алаи мрачно кивнул:

— Мы готовим силы для зашиты, если на нас нападут.

Петра покачала головой. Ее на миг охватила досада, потому что мир надо спасать, а похоже, что Алаи и его народ отреклись от войны. Теперь досада сменилась разочарованием, поскольку ничего на самом деле не изменилось. Алаи готовил войну — но собирался подождать, пока какое-нибудь нападение не превратит эту войну в «оборонительную». Она не то что не была согласна со справедливостью оборонительной войны, ее неприятно поразила фальшь притворства: он отрекается от войны, когда на самом деле ее планирует.

Или он действительно имеет в виду то, что говорит.

Ой вряд ли.

— Ты устала, — сказал Алаи. — Хотя смена часовых поясов была не слишком резкой, тебе надо отдохнуть. Я понимаю, что в полете тебе было нехорошо.

Она рассмеялась:

— У тебя был свой наблюдатель в самолете?

— Конечно, — ответил он. — Ты очень важная персона.

И почему она важна для мусульман? Они не хотят использовать ее военные таланты, а политического влияния в мире у нее нет. Значит, из-за ребенка у нее такая большая ценность — но какую же ценность может иметь ее ребенок, если он появится, для мусульманского мира?

— Мой ребенок, — сказала она, — не будет воспитан солдатом.

Алаи поднял руку:

— Петра, ты спешишь с выводами. Нас ведет, смеем надеяться, Аллах. У нас нет желания отбирать твоего ребенка, и хотя мы надеемся, что когда-нибудь в этом мире детей будут воспитывать так, чтобы они знали Аллаха и служили ему, у нас нет желания отбирать твоего ребенка или удерживать его у нас.

— Его или ее, — сказала Петра, не до конца разуверенная. — Если вам не нужен наш ребенок, почему я такая важная персона?

— А ты думай как солдат, — предложил Алаи. — Ты в животе несешь то, чего больше всего хочет наш злейший враг. И даже если у тебя не будет ребенка, твоя смерть — это тоже то, чего он хочет, по причинам, коренящимся глубоко в его злобном сердце. Его потребность тебя достать делает тебя важной для тех, кто боится его и хочет заградить ему дорогу.

Петра покачала головой:

— Алаи, и я, и мой ребенок, можем умереть, и это будет для тебя и для твоего народа не более чем блик дальномера.

— Для нас полезно сохранять тебе жизнь, — ответил Алаи.

— До чего практично. Но ведь это же не все?

— Да, — ответил Алаи. — Не все.

— И ты мне не скажешь?

— Для тебя это прозвучит очень мистически.

— Неудивительно, раз это будут слова Халифа.

— Аллах принес в этот мир нечто новое — я имею в виду Боба, генетическую разницу между ним и остальным человечеством. Есть имамы, которые объявляют его мерзостью, зачатой во зле. Другие считают его невинной жертвой, ребенком, зачатым нормально, но измененным злой волей, который ничего не может исправить. Но есть и третьи — и их куда больше, — которые говорят, что это не могло быть сделано иначе как по воле Аллаха. Способности Боба сыграли ключевую роль в нашей победе над муравьеподобными, значит, это воля Бога вызвала его к жизни в тот момент, когда он был нужен. А раз Бог решил принести в мир это новое, мы должны посмотреть и увидеть, позволит ли Бог распространиться его генетическим изменениям.

— Он умирает, Алаи.

— Я знаю. Но разве не все мы умираем?

— Он не хотел вообще иметь детей.

— Но передумал. Воля Бога расцветает во всех сердцах.

— А если Зверь убьет нас, значит, и на это будет воля Божия. Чего стараться этому помешать?

— Потому что мои друзья меня об этом просили. Зачем ты так все усложняешь? То, чего я хочу, просто. Творить добро, когда это в моей власти, а там, где я не могу этого делать, хотя бы не вредить.

— Как это… по-гиппократовски.

— Петра, пойди ляг и усни, ты начинаешь собачиться.

И правда. Она была не совсем в себе, раздражалась из-за вещей, которые не могла изменить, хотела, чтобы Боб сейчас был здесь, чтобы Алаи не переменился так, не был этой царственной фигурой, святым человеком.

— Тебе не нравится, кем я стал.

— Ты мысли читаешь?

— Лица. В отличие от Ахилла и Питера Виггина, я не искал этого поста. Я родом из космоса и не имею иных амбиций, кроме как вести нормальную жизнь и служить моей стране или Богу тем или иным способом. Никакая партия или фракция не ставили меня на это место.

— И как же ты оказался в этом саду, в этом кресле, если ни ты, ни кто-либо другой тебя сюда не ставил?

Ее раздражало, когда люди лгут, даже себе, о таких вещах, о которых просто нет смысла лгать.

— После русского плена меня поставили планировать маневры совместных панарабских сил, которые обучали для участия в обороне Пакистана.

Петра знала, что на самом деле эти панарабские силы готовились к обороне от Пакистана, поскольку с момента китайского вторжения в Индию пакистанское правительство готовило войну против других мусульманских государств, чтобы объединить весь исламский мир под своим правлением.

— Не важно для чего, — засмеялся Алаи, будто вновь прочтя ее мысли. — Они стали силами обороны Пакистана. А я оказался в контакте с военными стратегами дюжины стран, и все чаше и чаще ко мне стали обращаться с вопросами, выходящими далеко за рамки военной стратегии. Никто к этому не стремился, меньше всех я. Не думаю, что мои ответы были особо мудрыми; я просто говорил то, что мне было очевидно, или если ничего не было ясно, я задавал вопросы, пока дело не прояснялось.

— И они стали от тебя зависеть.

— Не думаю. Они просто… стали меня уважать. Меня стали звать на совещания политиков и дипломатов, а не только солдат. Политики и дипломаты стали задавать мне вопросы, искали моей поддержки для своих взглядов или планов, и наконец меня выбрали чем-то вроде посредника между сторонами в спорах.

— Судьей, — сказала Петра.

— Выбрали выпускника Боевой школы, — ответил Алаи, — в те времена, когда моему народу нужен был не просто судья. Люди снова хотят стать великим народом, и им нужен лидер, которому, по их мнению, будет благоволить Аллах. Я стараюсь так жить и действовать, чтобы у них был такой лидер. Петра, я остался тем же мальчишкой, которым был в Боевой школе. И я, как Эндер, могу быть лидером, но еще я — орудие, которое создал мой народ, чтобы достигнуть своей обшей цели.

— Может быть, я просто завидую. Потому что у Армении великой цели нет, кроме как сохранить жизнь и свободу. И никаких возможностей этого достичь без помощи великих держав.

— Армения для нас не представляет опасности.

— Если, конечно, она не провоцирует Азербайджан, — сказала Петра. — Что она делает, даже когда просто дышит.

— Мы не собираемся завоевывать себе величие, Петра.

— А что, будете ждать, пока весь мир не обратится в ислам и покорнейше попросится в новый мировой порядок?

— Да, — ответил Алаи, — именно это мы и будем делать.

— Много я видала планов, но о таком самообмане даже и не слыхала.

Он рассмеялся:

— Сестрица, тебе определенно нужно поспать. Вряд ли ты хочешь, чтобы Боб услышал от тебя такой тон, когда приедет.

— А когда он приедет?

— Поздно ночью. А сейчас господин Ланковский тебя ждет у ворот, он проводит тебя в твою комнату.

— Я сегодня ночую во дворце Халифа?

— Это не слишком роскошный дворец. В основном здесь канцелярии, офисы, всякие служебные помещения. У меня довольно простая спальня и… вот этот сад. И у тебя тоже комната будет простая — но можешь считать ее роскошной, потому что она точно такая же, как у Халифа.

— Меня, кажется, занесло в сказку Шехерезады.

— Крыша у нас прочная, птицы Рок бояться не надо.

— Ты все предусмотрел.

— У нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.

— Пока еще тест на беременность проводить рано, если ты это имеешь в виду.

— Я имею в виду, что у нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.

— В таком случае, — сказала Петра, — я могу только повторить: ты все предусмотрел.


Она думала, что не заснет, но ничего не оставалось делать, кроме как лежать на кровати в довольно спартанской комнате — без телевизора и с единственной книгой — Кораном на армянском языке. Она понимала, что книга положена сюда со смыслом. Много веков подряд все переводы Корана считались ложными по определению, поскольку лишь арабский оригинал содержал подлинные слова Пророка. Но после великого открытия ислама миру, последовавшего за его решительным поражением в серии отчаянных войн с Западом, это изменилось первым.

Каждый экземпляр перевода Корана содержал на титульной странице цитату из великого имама Зукака — того самого, который принес мир в Израиль и страны ислама:

«Аллах выше языков. Даже по-арабски Коран был переведен из мыслей Бога на слова людей. Каждый должен иметь возможность услышать слова Бога на том языке, которым говорит в своем сердце».

Так что присутствие Корана на армянском в комнате Петры означало прежде всего, что во дворце Халифа нет реваншизма и попыток возврата к дням фанатического ислама, когда иностранцев заставляли жить по мусульманским законам, женщины закрывали лица и не допускались в школы и на дороги, а молодые мусульманские солдаты привязывали бомбы к своим телам, чтобы взрывать детей своих врагов.

И еще это значило, что приезд Петры ожидался и кто-то принял на себя хлопоты приготовить эту комнату, какой бы простой она ни казалась. Вполне можно было бы обойтись Кораном на общем языке, то есть английском с более или менее фонетической орфографией, который был принят как язык Международного Флота. Но хозяева хотели подчеркнуть, что здесь, в сердце — то есть в голове — мусульманского мира, они принимают во внимание все нации и все языки. Они знают, кто она, и поэтому приготовили для нее святые слова на том языке, которым она говорит в сердце своем.

Петра была и тронута, и раздосадована этим жестом одновременно. Книгу она не стала открывать. Покопалась у себя в сумке, выгрузила все. Потом смыла в душе дорожную пыль с кожи и волос и легла на кровать, потому что сидеть в этой комнате было не на чем.

Неудивительно, что он все время проводит в саду. Тут чтобы повернуться, и то надо выйти.

Проснулась Петра, потому что кто-то стоял у двери. Не стучал, просто стоял, прижав руку к читающему устройству. Что же она услышала такого, что ее разбудило? Шаги в коридоре?

— Я не одета, — сказала она, когда дверь открылась.

— Это удачно, — ответил Боб.

Он вошел и поставил сумку возле столика.

— Ты Алаи видел? — спросила Петра.

— Да, только потом поговорим.

— Ты знаешь, что он — Халиф? — продолжала Петра.

— Потом.

Боб снял ботинки.

— Я думаю, они планируют войну, хотя притворяются, что нет.

— Да пусть себе планируют что хотят. Ты здесь в безопасности, а на все прочее мне плевать.

Боб плюхнулся рядом, просунул руку Петре под спину и притянул к себе. Погладил по спине, поцеловал в лоб.

— Мне они рассказали про остальных эмбрионов, — сказала она. — Что Ахилл их украл.

Он снова поцеловал ее:

— Тссс!

— Я еще не знаю, беременна я или нет.

— Будешь.

— Я знала, что он не проверил ключ Антона, — сказала Петра. — Я знала, что он врал.

— Ладно, ладно.

— Я знала, но не сказала тебе.

— Теперь сказала.

— Я хочу от тебя ребенка, что бы там ни было.

— Ладно, тогда следующего мы сделаем обычным путем.

Петра поцеловала его:

— Я люблю тебя.

— Рад слышать.

— Надо вернуть остальных. Это наши дети, и я не хочу, чтобы их растили другие.

— Мы их вернем, — ответил Боб. — Если в чем-то на свете уверен, то в этом.

— Он их уничтожит, но не даст нам их выручить.

— Ошибаешься. Ему они нужны живые больше, чем мы мертвые.

— Как можно знать, что думает Зверь?

Боб перевернулся на спину и поглядел в потолок.

— Я в самолете многое передумал. О том, что говорил Эндер, о том, как он думал. Врага нужно знать, говорил он, и потому изучал муравьеподобных непрестанно. Все съемки Первой войны, анатомию трупов убитых жукеров, а то, что не мог найти в книгах и лентах, воображал. Экстраполировал. Старался понять, кто они.

— В тебе ничего нет от Ахилла, — сказала Петра. — Ты его полная противоположность. Если хочешь его понять, подумай о том, что тебе несвойственно, и это будет Ахилл.

— Не так. По-своему, мрачно и извращенно, он любит тебя, и так же по-своему, мрачно и извращенно, люблю тебя я.

— По-разному извращенно, и эта разница существенна.

— Эндер говорил, что тебе не победить сильного врага, если ты не поймешь его полностью, а ты не поймешь его, если не будешь знать желаний его сердца, а желаний его сердца ты никогда не узнаешь, если не полюбишь его по-настоящему.

— Только не говори мне, что ты решил полюбить Зверя.

— Мне кажется, — задумчиво сказал Боб, — что я всегда его любил.

— Нет! — Петра с отвращением отодвинулась и повернулась спиной.

— С тех самых пор, как я увидел, как он приближается к нам, хромая, тот единственный хулиган, которого мы тогда надеялись одолеть, мы, детишки. Искалеченная нога, опасная ненависть, которую он испытывал к каждому, кто видел его слабость. Неподдельная доброта и любовь, которую он проявлял ко всем, кроме меня и Недотепы, — Петра, именно этого никто не понимает в Ахилле. Все видят в нем убийцу и чудовище.

— Потому что он такой и есть.

— Чудовище, которое продолжает привлекать к себе любовь и доверие людей, которым стоило бы быть поумнее. Я знаю этого человека; его глаза заглядывают тебе в душу, оценивают тебя и находят ценным. Я видел, как дети его любили, как они отходили от Недотепы к нему, считали его своим отцом — в сердце своем. И хотя он всегда держал меня на дистанции, я… на самом деле я его тоже любил.

— А я нет.

Воспоминание о его руках, обнявших ее, когда он ее целовал, — это было невыносимо. Петра заплакала.

Рука Боба легла ей на плечо, погладила по боку, тихо утешая.

— Я его уничтожу, Петра, — сказал Боб. — Но это не получится, если я буду действовать так, как собирался до сих пор. Я от него уходил, реагировал на его действия. Все-таки у Питера была правильная мысль. Он по-дурацки ее выполнил, но идея была правильная — сблизиться с ним. Его нельзя считать чем-то далеким и неразличимым, силой природы вроде бури или землетрясения, с которой не справиться, но от которой можно укрыться. Его надо понять. Влезть ему в голову.

— Была я там. Мерзкое место.

— Да, я знаю. Место страха и огня. Но ты вспомни — он там живет все время.

— Получается, что его надо жалеть, потому что ему приходится жить с самим собой?

— Петра, я пока летел сюда, всю дорогу пытался быть Ахиллом, пытался понять, чего он хочет, на что надеется, как он думает.

— И тебя вырвало? Потому что меня за мой рейс вывернуло дважды, и для этого мне не пришлось забираться внутрь Зверя.

— Наверное, потому, что у тебя внутри звереныш.

Петру передернуло:

— Не называй его так! Или ее… может, я вообще еще не беременна. Сегодня утром только это было. И мой ребенок — не зверь.

— Извини, неудачно пошутил. Но послушай, Петра, я за этот перелет кое-что понял. Ахилл — не мистическая сила. Я точно знаю, чего он хочет.

— И чего? Кроме нашей смерти.

— Он хочет, чтобы мы знали, что дети живы. Он пока даже их не станет имплантировать. Он оставит для нас кое-где следы, чтобы мы по ним пошли — ничего слишком очевидного; он хочет, чтобы мы думали, будто сами раскопали то, что он пытается скрыть. Но мы найдем, где они, потому что он хочет, чтобы мы нашли. Они все будут в одном месте. Потому что он хочет, чтобы мы за ними явились.

— Наживка.

— Не просто наживка. Он мог бы послать нам записку прямо сейчас, если бы этого хотел. Это еще не все. Он хочет, чтобы мы считали себя очень умными, раз сами нашли, где они. Он хочет, чтобы исполнились надежды их спасти. Чтобы мы дрожали от нетерпения и влетели в ловушку совершенно неподготовленными. И тогда он увидит, как мы переходим от триумфа к отчаянию — перед тем, как нас убить.

Боб был прав, и Петра это знала.

— Но как можно даже притвориться, что любишь такое чудовище?

— Ты опять не поняла. Ему нужно не наше отчаяние, а наша надежда. У него ее не бывает, он не понимает, что значит это слово.

— Ладно, брось. Честолюбец живет надеждой.

— У него нет надежды. Нет мечты. И он пробует все, чтобы их обрести. Он проходит через движения любви и доброты или чего угодно, что может помочь, и все это для него ничего не значит. Каждая победа оставляет у него лишь голод по следующей. Он рвется обрести что-то, что в жизни действительно имеет смысл. Он знает, что у нас это есть. У обоих у нас, даже еще до того, как мы нашли друг друга, это было.

— Я думала, ты прославлен своим отсутствием веры.

— Как видишь, Ахилл знает меня лучше, чем я себя знал. Он увидел это во мне — то же, что видела сестра Карлотта.

— Разум?

— Надежду, — ответил Боб. — Неугасимую надежду. Мне никогда не приходила на ум мысль, что нет решения, нет шансов выжить. Интеллектуально я могу это воспринять, но никогда мои действия не основаны на отчаянии, потому что я никогда не могу до конца поверить, что выхода нет. Вот почему он так хочет до меня добраться. И до тебя, Петра. Ты важнее меня. А наши дети — они и есть наша надежда. Совершенно безумная надежда, но мы же их сделали?

— Ага, — сказала Петра, охватив картину. — Убить нас так, как он убил сестру Карлотту, издали, ему мало. Он хочет, чтобы мы увидели наших детей у него в руках.

— И когда мы поймем, что не получим их назад, что нам предстоит погибнуть, когда надежда нас покинет, он думает, что она перейдет к нему. То есть раз у него будут наши дети, у него будет и наша надежда.

— Так оно и будет, — сказала Петра.

— Но надежды он не получит, — возразил Боб. — Он не способен надеяться.

— Все это очень интересно, но полностью бесполезно.

— Как ты не понимаешь? Именно так мы сможем уничтожить его.

— То есть?

— Он попадет в яму, которую выкопал нам.

— У нас нет его детей.

— Он надеется, что мы придем и дадим ему то, что он хочет. А мы придем подготовленные, чтобы его уничтожить.

— Он собирается поставить на нас западню. Если мы вломимся силой, он либо ускользнет, либо — если увидит, что обречен, — убьет наших детей.

— Нет, мы ему дадим захлопнуть капкан. Войдем прямо в него. И когда мы предстанем перед ним, мы увидим его в момент его триумфа. А такой момент для любого человека — момент его величайшей глупости.

— Не надо большого ума, если все стволы у тебя в руках.

— Остынь, Петра, — сказал Боб. — Я верну наших детей. При этом я убью Ахилла. И сделаю я это быстро, любимая. Раньше, чем умру.

— Это хорошо, — рассудительно заметила Петра. — Позже тебе было бы трудно.

И она заплакала, потому что, вопреки всем словам Боба, надежды у нее не было. Ей предстояло потерять мужа, а детям — отца. Никакая победа над Ахиллом не изменит того факта, что Боба ей предстоит потерять.

Он снова обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб, в щеку.

— Носи нашего ребенка, — сказал он. — А я верну домой его братьев и сестер еще раньше, чем он родится.

Глава 14

Космическая станция

Кому: Locke%erasmus@polnet.gov

От: SitePostAlert

Тема: Девушка на мосту


Ты больше не в клоаке, могу писать снова. Не получай здесь писем. Камни мои. Скоро на мосту опять. Война всерьез. Писать только мне, этот сайт, имя Девушка-На-Мосту, пароль не подножка.


В космическом лифте было скучно, как и предполагал Питер. Вроде воздушного перелета, только дольше и без видов из окна.

Слава богу, у родителей хватило здравого смысла не предаваться сантиментам по поводу перелета на шаттле к министерству колоний. Все-таки это та самая станция, где была Боевая школа. Им предстояло ступить именно туда, где драгоценный Эндер одержал первую победу — да, убил мальчишку.

Но в космосе не остается следов. И ничто не подсказывало, каково было Эндеру лететь сюда. Они ведь уже не дети, оторванные от дома. Они взрослые, и в их руках может быть судьба мира.

А это уже, надо сказать, совсем как у Эндера.

Когда сюда прибыл Эндер, все человечество объединилось. Ясно было, кто враг, опасность была реальной, а Эндеру даже не надо было знать, что он будет делать, чтобы победить.

По сравнению с этим задача Питера была сложнее. Она могла казаться проще — найти по-настоящему умелого убийцу и ликвидировать Ахилла.

Но все было не так просто. Во-первых, Ахилл, сам будучи убийцей и нанимателем убийц, к такому заговору будет готов. Во-вторых, просто убить Ахилла мало. Не он был той армией, что оккупировала Индию и Индокитай. Не он был правительством, которое правило больше чем половиной населения Земли. Убив Ахилла, еще надо будет исправить все то, что он натворил.

Как с Гитлером во времена Второй мировой войны. Без Гитлера у Германии никогда бы не хватило наглости завоевать Францию и докатиться до ворот Москвы. Но если бы убить Гитлера непосредственно перед вторжением в Россию, то очень вероятно, что общим языком Международного Флота был бы немецкий. Потому что именно ошибки Гитлера, его слабости, его страхи, его ненависть проиграли вторую половину войны, как его напор, его решения выиграли первую половину.

Убить Ахилла — это может означать всего лишь гарантированное подчинение всего мира Китаю.

Но все же, если его не будет, Питеру будет противостоять разумный противник. И его сторонники не будут так суеверно запуганы. Как Петра, Боб и Вирломи сбежали из Риберао-Прето при одной мысли о появлении Ахилла… хотя оказалось, что они не ошиблись, все же страшно осложняла жизнь необходимость работать в одиночку, если не считать отца и мать.

А так как это были единственные люди, на которых он мог положиться, их надо считать.

Он и рассчитывал на них, но и злился тоже. Он знал, что это нерационально, но всю дорогу до министерства колоний его преследовало жгучее воспоминание, как родители в детстве его строжили, а Эндер и Валентина ничего неправильного сделать не могли. Будучи в основе своей человеком рациональным, он отметил должным образом тот факт, что после отбытия Эндера и Валентины в колонии родители стали его полностью поддерживать. Спасали его не один раз. Большего он не мог бы просить, даже если бы они его действительно любили. Они выполняли свой родительский долг, и даже с избытком.

Но это не снимало боль прошлых лет, когда все, что он делал, считалось плохим, любой его естественный инстинкт — оскорблением их версии Бога. Ну ладно, но при всем вашем осуждении помните вот что: это Эндер оказался Каином! А вы всегда думали, что это буду я.

Дурак ты, дурак, дурак, оборвал себя Питер. Эндер не убивал брата, Эндер защищался от врагов. Как и я.

Мне надо это преодолеть, говорил он себе снова и снова во время перелета.

Жаль, что здесь не на что смотреть, кроме этих дурацких телеэкранов. Или похрапывающего папы. Или матери, которая поглядывает на меня и подмигивает. Подмигивает! А почему бы не улыбнуться? Не посмотреть на меня с тем выражением обожания, как, бывало, на Эндера или Валентину? Их-то она любила.

Прекрати. Думай о том, что тебе следует делать, глупец.

О том, что тебе следует писать и публиковать, как Локи и как Демосфену, чтобы поднять народы свободных стран, возмутить правительства стран, которыми правят сверху. И нельзя допустить, чтобы эти слова затерялись среди потока новостей и событий. Но трудно привлечь внимание людей к войне, где не стреляют. Войне, идущей в далеких землях. Какое дело аргентинцам, что Индией правят люди, которых народ не выбирал? Фермеру в Калахари, ухаживающему за своими светособирающими экранами, что до того, что в Таиланде кого-то пинают ногой в лицо?

У Китая нет планов на Намибию или Аргентину. Война окончена. Так может, хватит орать впустую и пусть люди спокойно зарабатывают деньги?

Вот был истинный враг Питера. Не Ахилл. Не Китай даже. Апатия остального мира — вот что играет им на руку.

А я в космосе, лишен свободы передвижения, зависим куда более, чем раньше. Потому что если Графф решит не посылать меня обратно на Землю, то я не смогу улететь. Другого транспорта нет. Вроде бы он полностью на моей стороне. Но на самом деле его лояльность принадлежит этим отродьям из Боевой школы. Он рассчитывает использовать меня, как я рассчитывал использовать Ахилла. Я ошибся. А он может оказаться прав.

После такого долгого перелета злило, что, уже оказавшись здесь, надо было ждать, пока шаттл протанцует вдоль линии причалов. Смотреть было не на что. «Окна» были закрыты, потому что в невесомости голова кружится, если смотреть, как вертится все быстрее Земля, когда шаттл подстраивается под вращение колеса станции.

Может быть, уже моя карьера позади. Может, я уже заработал то упоминание в истории, которое у меня будет, — всего лишь сноска в чьей-то биографии, параграф в учебнике.

Может, действительно, лучшее, что можно сделать для восстановления моей репутации, — это если бы меня сейчас красиво убили.

Но, судя по развитию событий, мне предстоит погибнуть при несчастном случае в воздушном шлюзе, когда шаттл причалит к станции.

— Перестань себя жалеть, — сказала мать.

Он посмотрел на нее сердито.

— Ничего, я такого не делаю!

— И хорошо. Злись на меня, все лучше, чем раскисать.

Он хотел огрызнуться, но понял, что нет смысла отрицать вещи, очевидные для них обоих. Он действительно был угнетен, и действительно ему надо было работать. Как в день пресс-конференции, когда родители вытащили его из кровати. Это унижение ему повторять не хотелось. Он будет делать свою работу, и родителям не придется подгонять его, как ленивого школьника. И он не будет на них рявкать, когда они всего лишь говорят правду.

И потому Питер улыбнулся:

— Брось, мать. Ты же знаешь, что, если бы я горел, никто бы не дал себе труда даже на меня помочиться.

— Ну-ну, сынок, будем честными, — вмешался отец. — Сотни тысяч людей сделают это с удовольствием, только попроси. И несколько десятков тысяч готовы сделать это без всякой просьбы, если представится возможность.

— Да, слава имеет свои преимущества, — заметил Питер. — А у кого окажется пустой пузырь, поучаствуют плевками.

— Какие вы мерзости говорите, — сказала мать.

— Ты так говоришь, потому что это твоя работа, — ответил Питер.

— Тогда мне за нее недоплачивают. Потому что рабочий день получается ненормированным.

— Твоя роль в жизни. Очень по-женски. Мужчин надо цивилизовать, и именно ты должна это делать.

— И я явно не справляюсь.

В этот момент сержант МФ, исполнявший во время полета обязанности стюарда, пригласил их на выход.

Поскольку шаттл причалил к центру станции, гравитации не было. Питер и его родители поплыли вперед, хватаясь за поручни, а стюард вбросил их сумки в шлюз сразу за ними. Сумки были перехвачены парой ординарцев, явно уже сотни раз выполнявших такую операцию и никоим образом не потрясенных, что лично Гегемон прибыл в министерство колоний.

Хотя скорее всего здесь никто не знал об этом. Питер с родителями прибыли по фальшивым документам, конечно, но все же Графф должен был кому-то на станции сказать, кто они такие.

Ну, вряд ли ординарцам.

И только когда они уже достаточно далеко прошли по спице колеса, когда уже четко определялся верх и низ, их встретил кто-то из более высокопоставленных сотрудников. Человек в сером костюме — форма министерства колоний — ждал у выхода из лифта с протянутой рукой.

— Здравствуйте, мистер и миссис Реймондс. Я заместитель министра Димак. А это, очевидно, ваш сын Дик.

Питер слабо улыбнулся, услышав псевдоним, который Графф ему присвоил.

— Скажите мне, будьте добры: кто знает, кто мы на самом деле? Нам тогда не придется разыгрывать этот фарс.

— Знаю я, — негромко ответил Димак, — и больше никто на станции. И я предпочел бы сохранить это положение.

— Графф здесь?

— Министр колоний возвращается с осмотра недавно оснащенного нового корабля. Через две недели ему предстоит первый рейс, и вы не поверите, какое здесь будет движение. По шестнадцать шаттлов в день, и все это для колонистов. Грузовики пойдут прямо в сухой док.

— А водный док здесь тоже есть? — невинно спросил отец.

Димак ухмыльнулся:

— Флотская терминология очень живуча.

Вдоль по коридору Димак провел их к вертикальной трубе, и они спустились за ним по шесту. Гравитация была еще достаточно слабой, чтобы это было просто даже для родителей — им как-никак было за сорок. Димак помог им выйти в нижний — и потому более «тяжелый» коридор.

На стенах были старомодные полосы направлений.

— Отпечатки ваших ладоней уже зарегистрированы, — сказал Димак. — Приложите руку вот сюда, и вам покажут путь в вашу комнату.

— Это осталось от прежних дней? — спросил отец. — Хотя мне трудно себе представить, чтобы вы здесь были, когда…

— Был. Я тогда был нянькой для групп новых детей. Боюсь, что не для вашего сына. Но для вашего знакомого.

Питер не хотел ставить себя в жалкое положение, перечисляя известных ему выпускников Боевой школы. У матери таких волнений не было.

— Петры? — спросила она. — Сурьявонга?

Димак наклонился поближе, чтобы голос нельзя было подслушать:

— Боба.

— Он наверняка был замечательным ребенком.

— Выглядел он тогда трехлетним. Никто не верил, что он уже по возрасту сюда может быть допущен.

— Сейчас он так не выглядит, — сухо сказал Питер.

— Да, я… я знаю о его состоянии. Это не обнародовано, но полковник Графф… то есть министр, он знает, что мне небезразлично, что происходит с… со всеми моими детьми, конечно, но этот был… я думаю, что первый учитель вашего сына точно так же к нему относился.

— Надеюсь, — сказала мать.

Сантименты стали такими приторными, что Питеру пришлось стиснуть зубы. Он приложил ладонь к пластине у входа, и загорелись три полосы.

— Зеленая-зеленая-коричневая, — сказал Димак. — Но скоро вам это будет уже не нужно. Здесь не мили открытого пространства, где можно потеряться. Эта система полос всегда предполагает, что вы хотите вернуться к себе в комнату, кроме тех случаев, когда вы включаете пластину рядом со своей дверью — тогда она думает, что вам нужно в туалет, — к сожалению, у нас туалеты не в комнатах, а отдельно. Но если хотите пройти в кают-компанию, хлопните пластину дважды, и она вас поймет.

Он показал Виггинам помещение, где они будут жить, — длинную комнату с рядами коек по обеим сторонам узкого прохода.

— Боюсь, что у вас будет компания в течение той недели, что мы будем загружать корабль, но долго здесь никто не задержится, а потом комната в вашем распоряжении еще на три недели.

— У вас запуск каждый месяц? — спросил Питер. — И откуда же берутся средства на такую скорость?

Димак посмотрел безмятежным взглядом:

— Мне неизвестно.

Питер наклонился и, подражая Димаку, сказал заговорщицким тоном:

— Я — Гегемон. И официально ваш начальник мне подчиняется.

Димак шепнул в ответ:

— Вы спасаете мир, а мы финансируем программу колонизации.

— Я мог бы в своих операциях использовать чуть больше денег.

— Так думал бы каждый Гегемон, — сказал Димак. — Вот почему наши средства идут не через вас.

Питер засмеялся:

— Разумно. Если вы считаете программу колонизации жизненно важной.

— Это будущее человечества, — просто ответил Димак. — У жукеров — то есть, простите, муравьеподобных — была правильная идея. Распространяться как можно шире, чтобы всю расу не уничтожила одна катастрофическая война. Хоть это их и не спасло, но… но мы не ульевые животные.

— Правда? — усомнился отец.

— А иначе кто у нас королева улья? — спросил Димак.

— Здесь, я думаю, — ответил отец, — это Графф.

— А мы его ручки и ножки?

— И рты, и… в общем, да. Чуть более независимые и менее послушные, чем рабочие муравьи, но именно так какой-то вид захватывает господство на планете — как сделали они и как сделали мы. Потому что надо уметь заставить многих индивидуумов отказаться от личной воли и подчиниться групповому разуму.

— То есть здесь мы претворяем в жизнь эту философию, — сказал Димак.

— Или весьма передовую науку, — возразил отец. — Групповое поведение человека. Степени преданности. Я об этом много думаю.

— Очень интересно.

— Я вижу, что на самом деле вам совсем не интересно. И у вас я теперь прохожу под рубрикой чудаков, которые лепят теории. Но на самом деле я этого никогда не делаю. И даже не знаю, почему только что этим занялся. Просто… я впервые попал к Граффу домой, так сказать. И разговор с вами очень похож на разговор с ним.

— Я польщен.

— Джон Пол! — окликнула мать. — Мне кажется, ты смущаешь мистера Димака.

— Когда люди ощущают сильную преданность своей общине, они перенимают манеры предводителя, как и его мораль, — продолжал отец, отказываясь прекратить.

— Это если у лидера есть личность, — заметил Питер.

— А как он иначе может быть лидером? — удивился отец.

— Спроси Ахилла, — ответил Питер. — Как раз обратный случай. Он перенимает манеры людей, которых хочет за собой повести.

— Я его не помню, — сказал Димак. — Он здесь пробыл всего несколько дней, пока… пока не выяснилось, что за ним на Земле числится убийство.

— Когда-нибудь вам придется мне рассказать, как Боб заставил его сознаться. Сам он не говорит.

— Если он не говорит, то и я не скажу.

— Похвальное проявление лояльности, — заметил отец.

— На самом деле нет, я просто сам не знаю. Знаю только, что как-то была там использована вентиляционная шахта.

— А признание? — спросил Питер. — Эта запись все еще здесь?

— Нет, ее здесь нет. А если бы была, то входила бы в секретное личное дело подростка.

— Массового убийцы.

— Законы мы замечаем только тогда, когда они работают против нас, — пожал плечами Димак.

— Видите? — сказал отец. — Обмениваемся философиями.

— Как у дикарей на пиру, — поддержал Димак. — Если вы не возражаете, я вам организую до обеда разговор с начальником службы безопасности Апханадом.

— На какую тему?

— Колонисты не составляют проблемы — они двигаются только в одном направлении, а связаться с поверхностью планеты им нелегко. Но вас наверняка здесь узнают. Даже если нет, легенду-прикрытие трудно долго поддерживать.

— Тогда не будем создавать легенду, — сказал Питер.

— Нет, создадим по-настоящему хорошую, — возразила мать.

— Просто не будем ни с кем разговаривать, — предложил отец.

— Вот именно эти вопросы майор Апханад и хочет с вами обсудить.

Когда Димак вышел, Питер и его родители выбрали себе койки в конце длинного кубрика. Питер, конечно, выбрал себе верхнюю, но, пока он разгружал сумку в стенной шкафчик за койкой, отец обнаружил, что каждая группа из шести коек — три с каждой стороны — может быть отделена от других занавеской.

— Это наверняка позже приделали, — сказал отец. — Не могу себе представить, чтобы детишкам разрешено было разгораживаться.

— А они звуконепроницаемые? — спросила мать.

Отец задернул занавеску, и она сомкнулась у него за спиной как диафрагма. Оттуда ничего не было слышно. Потом отец раскрыл занавеску:

— Ну и как?

— Отличная звукоизоляция, — сказала мать.

— А ты пытался нам что-нибудь сказать? — спросил Питер.

— Нет, я вас слушал.

— А мы тебя, Джон Пол.

— Нет, я говорил. Не кричал, но ведь вы меня не слышали?

— Питер, — сказала мать, — тебя переместили в следующее отделение.

— Это не поможет, когда прибудут колонисты.

— Можешь тогда вернуться обратно и спать у мамочки с папочкой.

— А сейчас вам придется ходить через мою комнату, что бы попасть в туалет.

— Это правда, — сказал отец. — Я знаю, что ты — Гегемон и тебе полагается лучшая комната, но вряд ли мы случайно влезем, когда ты будешь развлекаться с какой-нибудь девицей.

— Не слишком на это рассчитывайте, — мрачно огрызнулся Питер.

— Мы будем чуть приоткрывать дверь и говорить «тук-тук», — сказала мать. — У тебя будет время ее спрятать.

Питеру было очень неловко вести с родителями подобный разговор.

— Какие вы остроумные. Я просто счастлив сменить комнату, можете мне поверить.

И действительно хорошо было остаться одному, даже если в уплату за это пришлось вытаскивать все барахло из только что загруженного шкафчика и переносить в другой. Во-первых, теперь у него койка была нижняя. И во-вторых, не надо было слушать, как родители пытаются его ободрить и развеселить.

Ему нужно было время подумать.

И, конечно, он скоро заснул.

Димак разбудил его по интеркому:

— Мистер Реймонд, вы здесь?

Доля секунды понадобилась Питеру, чтобы вспомнить, что он теперь Дик Реймонд.

— Да, если вы не моего отца имеете в виду.

— С ним я уже говорил. Я настроил полосы так, чтобы они провели вас в службу безопасности.

Она находилась на верхнем уровне, с наименьшей гравитацией, что имело смысл, поскольку, если от этой службы требовались действия, ее сотрудникам предстояло бежать вниз, куда бы они ни направлялись.

Когда Виггины вошли в кабинет, майор Апханад поздоровался с ними за руку по очереди.

— Вы из Индии или из Пакистана? — спросила мать.

— Из Индии, — ответил он, не гася улыбки.

— Я очень сочувствую вашей стране, — сказала мать.

— Я там уже не был… очень давно.

— Надеюсь, что ваши родные не пострадали под китайской оккупацией.

— Спасибо за ваши добрые чувства, — ответил Апханад с интонацией, дававшей понять, что этот вопрос исчерпан.

Он предложил всем сесть и сел сам — за свой стол, пользуясь преимуществами своего положения. Питеру это было несколько неприятно, поскольку он уже довольно давно привык, что главное место принадлежит ему. Пусть у него как у Гегемона не особо много реальной власти, но высшее место должно быть отведено ему по протоколу.

Да, но здесь он инкогнито, и вряд ли с ним следует обращаться иначе, чем с любым гражданским посетителем.

— Я знаю, что вы — особые гости министра, — произнес Апханад, — и желаете, чтобы ваше уединение не нарушалось. Обсудить же нам следует только границы вашего уединения. Насколько вероятно, что вас узнают в лицо?

— Это возможно, — сказал Питер. — Особенно его. — Он показал на отца.

Вранье, конечно, бесполезное, быть может, но все-таки…

— Ага. И тогда, я полагаю, узнают ваши настоящие имена.

— Вполне вероятно, — сказал отец.

— Определенно, — сказала мать, будто гордясь этим фактом и несколько возмущаясь тем, что у этого человека могут здесь быть сомнения.

— Тогда… не следует ли приносить вам еду? И освобождать коридоры, когда вы будете следовать в туалет?

Для Питера это прозвучало кошмаром.

— Майор Апханад, мы не хотим рекламировать свое присутствие, но я уверен, что осторожности вашего персонала мы можем доверять.

— Наоборот. Осторожность состоит в том, чтобы не считать верность персонала гарантированной.

— Даже вашу?

— Поскольку вы уже неоднократно мне солгали, — сказал Апханад, — я думаю, можно утверждать, что вы ничью верность не считаете гарантированной.

— Тем не менее, — заявил Питер, — я не собираюсь сидеть в этой трубе, как в тюрьме. Мне нужна будет возможность пользоваться вашей библиотекой, у вас наверняка она существует, и мы можем есть в кают-компании и пользоваться туалетом, никому не доставляя неудобств.

— Вот видите? — заметил Апханад. — Вы мыслите, совершенно не учитывая вопросы безопасности.

— Не можем же мы жить здесь как заключенные! — возмутился Питер.

— Он совсем не то имел в виду, — сказал отец. — Он говорит о том, как ты просто объявил решение для нас троих. Вот после этого цена твоим словам о том, что скорее всего узнают меня.

— Проблема узнавания действительно есть, — улыбнулся Апханад. — Вас, господин Гегемон, я сразу узнал из телепередач.

Питер вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Ваше лицо не настолько узнаваемое, как если бы вы были действующим политиком, — говорил Апханад. — Они просто стремятся выставлять лица на публику. Ваша карьера, если я правильно помню, начиналась анонимно.

— Но по телевизору меня показывали.

— Послушайте, — сказал Апханад. — У нас мало кто из персонала смотрит телевизор. Я фанатик новостей, но большинство народу здесь отрезали связь со сплетнями Земли. Я думаю, что лучший для вас способ остаться неузнанным — вести себя так, будто вам нечего скрывать. Держаться чуть отстраненно — не вступать, скажем, в разговоры, ведущие к взаимным объяснениям, кто вы такой и что здесь делаете. Но если быть приветливым и не нагонять таинственности, то все должно быть хорошо. Люди не ожидают увидеть Гегемона и его родителей и этих кубриках. — Апханад усмехнулся. — Это будет маленькая тайна нас шестерых.

Питер посчитал. Он, родители, Апханад, Димак… да, и Графф, конечно.

— Я думаю, что попыток убийства здесь не будет, — сказал Апханад, — поскольку на борту почти нет оружия, и хранится оно под замком, а всех прибывающих обыскивают. Поэтому я предложил бы, чтобы вы оружия не носили. Вас учили рукопашному бою?

— Нет, — ответил Питер.

— На нижнем уровне есть гимнастический зал, отлично оборудованный. И там не только детские тренажеры — взрослым тоже необходимо сохранять форму. Им надо упражняться для поддержания костной массы и так далее, но для вас мы можем организовать обучение боевым искусствам, если вам интересно.

— Мне не интересно, — ответил Питер, — но идея хорошая.

— Если кого-то против нас пошлют, то этот человек будет куда лучше обучен, чем мы, — сказала мать.

— Или да, или нет, — возразил Апханад. — Если ваши враги попытаются здесь до вас добраться, надо будет послать кого-то, кто пройдет наш скрининг. Люди слишком спортивные у нас удостаиваются особого внимания. Мы, видите ли, очень опасаемся, что сюда зашлют кого-нибудь из антиколониальных групп для диверсии или терроризма.

— Или политического убийства.

— Так что вы поняли, — заключил Апханад. — Но я могу вас заверить, что мы с моими сотрудниками работаем очень тщательно. Ничего не оставляем непроверенным.

— Другими словами, вы знали, кто мы такие, еще раньше, чем мы вошли в дверь.

— На самом деле даже до старта вашего шаттла. Или почти догадывались.

Питер и его родители попрощались и пошли встраиваться в обиход станции.

День и ночь здесь отсчитывали по Гринвичу, не по какой-либо особой причине, но потому, что это нулевая долгота, а какое-то время выбрать надо было. Питер обнаружил, что родители не настолько лезут в его жизнь, как он опасался, и удачно вышло, что за занавеской не слышно было, как они занимаются любовью или разговаривают о нем.

В основном он ходил в библиотеку и писал.

Статьи, разумеется, обо всем, на все доступные форумы. Много было сетевых изданий, счастливых получить работу Локи или Демосфена, особенно сейчас, когда все знали, что это псевдонимы Гегемона. Его самая серьезная работа появлялась в сети, и не было способа обращаться к конкретным аудиториям. Но Питер продолжал рассуждать на темы, которые представляли особый интерес для различных регионов.

Целью всех его писаний было раздуть пламя подозрений по отношению к Китаю и планам Китая. Под именем Демосфена он писал совершенно прямо об опасности позволить Китаю удержать завоевания Индии и Индокитая и всячески рассуждал на тему, кто следующий. Конечно, он не мог опуститься до разжигания толпы, потому что каждое его слово обернулось бы против Гегемона.

Куда как было проще, когда он был анонимом в сети.

Но под именем Локи он писал как государственный муж, бесстрастно рассуждая о проблемах, стоящих перед различными странами и регионами. «Локи» почти никогда не писал откровенно антикитайских статей, но считал само собой разумеющимся, что будет следующее вторжение и долговременные инвестиции в возможные объекты вторжения было бы неразумно делать. В таком роде.

Работа была тяжелая, потому что каждая статья должна была быть интересной, оригинальной, важной, — или ее просто не заметят. Ни в коем случае нельзя было создавать впечатление, что у него есть любимый конек — как у отца, когда он только что излагал Димаку свои теории групповой лояльности. Хотя, если честно, раньше он от отца ничего подобного не слышал. И все-таки эти речи дали ему понятие, как легко Локи и Демосфен, то есть сам Питер Виггин, могут сперва надоесть, а потом стать посмешищем.

Отец предлагал темы для статей, из которых Питер некоторые использовал. Что делают отец и мать в остальное время, когда не читают его статьи, не комментируют, не вылавливают ошибки — Питер понятия не имел. Может, мать нашла комнату, где прибираться.

* * *

Графф забежал в первое утро, но потом вернулся на Землю на том же шаттле, на котором прилетели они. Три недели он не возвращался, и Питер успел написать около сорока статей, опубликовав их в разных изданиях. Большинство статей принадлежали Локи. А наибольшее внимание привлекали, как всегда, статьи Демосфена.

Вернувшись, Графф пригласил Питера с родителями к обеду в апартаментах министра, и это был веселый обед, за которым не обсуждалось ничего важного. Как только разговор подходил близко к текущим делам, Графф его прерывал, наливая воду или отпуская какую-нибудь шутку — редко смешную.

Это озадачило Питера: Графф наверняка мог рассчитывать, что его помещения защищены от подслушивания. Очевидно, это было не так, потому что после обеда Графф пригласил их пройтись и быстро вывел из обычных коридоров в служебные переходы. Они почти сразу перестали понимать, куда идут, а когда Графф наконец открыл дверь и вывел своих гостей на карниз, выходящий на вентиляционную шахту, они потеряли всякое чувство направления, кроме, конечно, ощущения, где «низ».

Вентиляционная шахта уводила «вниз»… очень далеко.

— Это весьма историческое место, — сказал Графф. — Хотя мало кто об этом знает.

— Ага, — понимающе отозвался отец.

Раз он догадался, Питер понял, что догадка возможна, и догадался сам.

— Здесь был Ахилл.

— Вот здесь, — объяснил Графф, — Боб и его друзья поймали Ахилла. Он думал, что здесь ему удастся убить Боба, но вместо этого Боб поймал его в цепи и подвесил в шахте. Мог и убить — друзья это советовали.

— А кто были эти друзья? — спросила мать.

— Он мне не говорил, но это неудивительно: я не спрашивал. Я решил, что лучше, если нигде не будет записано, даже у меня в голове, кто из детей был свидетелем унижения и беспомощности Ахилла.

— Это не имело бы значения, если бы он убил Ахилла. И не было бы больше убийств.

— Видите ли, — сказал Графф, — если бы Ахилл был убит, то мне пришлось бы спросить эти имена, и Бобу не было бы позволено остаться в Боевой школе. Мы могли бы проиграть войну, потому что Эндер весьма полагался на Боба.

— Эндеру вы позволили остаться после того, как он убил мальчишку, — заметил Питер.

— Это было случайно, и Эндер защищался.

— Защищался, потому что вы бросили его одного.

— Я предстал перед судом по этим обвинениям и был оправдан.

— Но вы просили сместить вас с вашего поста, — не сдавалась мать.

— И тогда меня назначили на такую должность, как министр колоний. Давайте не будем копаться в прошлом. Боб заманил сюда Ахилла не чтобы убить, а чтобы заставить признаться. Он признался, и очень убедительно. А так как я это слышал, то я тоже в его списке смертников.

— Так почему же вы до сих пор живы? — спросил Питер.

— Потому что, вопреки общему поверью, Ахилл не гений и он тоже ошибается. Руки у него не бесконечно длинные, и его власти есть предел. Он не все знает. Он не все предусматривает. Я думаю, что половину времени он действует по обстоятельствам, ловя возможность, когда она представится.

— Если он не гений, почему он все время выигрывает у гениев? — возразил Питер.

— Потому что поступает неожиданно, — ответил Графф. — Он на самом деле не действует блестяще, он просто делает то, чего никто от него не ждет. Он держится на шаг впереди. А наши самые блестящие умы даже не думали о нем, когда он достигал своих самых впечатляющих успехов. Они считали, что они снова штатские, когда он их похитил. Боб не пытался разрушить планы Ахилла во время войны, он пытался найти и спасти Петру. Понимаете? Я видел оценки Ахилла на тестах. Он — чемпион мимикрии и очень умен, иначе бы он сюда не попал. Он знал, например, как подделать психологический тест, чтобы его склонность к насилию осталась незамеченной, когда мы призвали его в Боевую школу с последней группой. Иными словами, он опасен. Но ему никогда не приходилось иметь дело с противником — по-настоящему. С тем противником, с которым имели дело муравьеподобные, он не встречался.

— И потому у вас есть уверенность, — заключил Питер.

— Отнюдь. Но у меня есть надежда.

— Вы нас привели сюда, только чтобы показать эту шахту?

— На самом деле нет. Я сюда вас привел, потому что сегодня лично был здесь и проверил, что подслушивающих устройств нет. Кроме того, я здесь поставил звукопоглотитель, чтобы наши голоса не разносились по шахте.

— Вы думаете, что в министерстве колоний есть агенты врага, — сказал Питер.

— Не думаю, а знаю. Апханад выполнял стандартную проверку регистрации исходящих сообщений и нашел одно необычное, отправленное через несколько часов после вашего прибытия. Оно состояло из одного слова: «on». Ну, надо понимать, что стандартная проверка у Апханада куда более тщательна, чем у других был бы отчаянный поиск. Это сообщение он нашел, ища аномалии по длине, языковым оборотам и так далее. В поисках шифра.

— И это был шифр?

— Нет, не был. И потому его невозможно расшифровать. Это могло значить «они здесь», или «задание выполняется». Могло быть иностранное слово — есть несколько десятков распространенных языков, где такое слово имеет смысл. Могло быть «нет». Понимаете, в чем проблема? Апханада насторожил, помимо краткости сообщения, тот факт, что отправлено оно было через несколько часов после вашего прибытия и анонимными остались и отправитель, и получатель.

— Как может остаться анонимным отправитель в закрытом военном учреждении? — удивился Питер.

— Ну, это очень просто. Отправитель воспользовался чужим именем.

— Чьим?

— Апханад был в недоумении, когда показал мне распечатку. Потому что, как утверждает компьютер, письмо послал сам Апханад.

— Кто-то раздобыл имя и пароль главы службы безопасности? — спросил отец.

— Да, это для нас унизительно, можете не сомневаться.

— Вы его уволили?

— Нам не прибавит безопасности, если мы уберем человека, который является нашей лучшей защитой от той операции, которую запустило письмо.

— Так вы думаете, что это слово общего языка и оно значит, что кто-то против нас что-то готовит.

— Я не считаю это невероятным. Я думаю, что сообщение послано открытым текстом. И не поддается расшифровке лишь потому, что мы не знаем, о чем идет речь.

— И вы учли возможность, — сказала мать, — что Апханад сам послал письмо, а для прикрытия доложил о нем вам.

Графф посмотрел на нее долгим взглядом, мигнул и улыбнулся.

— Я всегда говорил себе «подозревай всех», но сейчас я понял, что значит настоящая подозрительность.

Питер тоже такую возможность не учел. Но она вполне имела смысл.

— Но все-таки не будем делать поспешных выводов, — продолжал Графф. — Настоящий отправитель сообщения мог воспользоваться подписью майора Апханада, чтобы сделать главу службы безопасности главным подозреваемым.

— Давно ли он нашел это послание? — спросил отец.

— Пару дней назад. Я все равно должен был лететь сюда, так что не стал менять расписание.

— Чтобы не предупреждать?

— Да. Любое отклонение от стандартного расписания сказало бы автору письма, что оно обнаружено и, быть может, понято. Это заставило бы его изменить свои планы.

— И что же мы будем делать? — спросил Питер.

— Во-первых, я должен принести вам свои извинения за то, что я думал, будто здесь вам ничего не грозит. Очевидно, у Ахилла — или у Китая — руки длиннее, чем мы думали.

— Так мы возвращаемся домой? — спросил отец.

— Во-вторых, мы ничего не можем делать такого, что сыграет им на руку. Вернуться домой сейчас, до того как угроза будет идентифицирована и нейтрализована, — значит подвергнуть вас большей опасности. Засевший у нас агент может дать второй сигнал, который скажет им, когда и куда вы направляетесь. Какова будет ваша траектория снижения или еще что-нибудь.

— Кто рискнет убивать Гегемона, сбивая шаттл? — спросил Питер. — Мир будет возмущен, даже те, кто был бы рад моей смерти.

— Любые наши поступки, меняющие обычный образ действий, скажут агенту, что сигнал перехвачен. Это может поторопить переход к действию, каково бы оно ни было, раньше, чем мы будем готовы. Нет, мне не хочется этого говорить, но… лучшим образом действий будет выжидать.

— А если мы не согласны? — спросил Питер.

— То я отошлю вас домой на шаттле, который вы сами выберете, и буду молиться, чтобы вы благополучно приземлились.

— Вы нас отпустите?

— Вы мой гость, а не пленник.

— Давайте тогда это проверим. Мы улетаем на следующем шаттле. На том, что привез вас, когда он полетит обратно.

— Слишком скоро, — возразил Графф. — Мы не успеем подготовиться.

— И он тоже. Я предлагаю, — сказал Питер, — чтобы вы пошли к Апханаду и велели ему обеспечить строжайшую секретность нашего немедленного отлета. Он не должен сообщать даже Димаку.

— Но если он и есть тот, кто… — начала мать.

— То он не сможет послать сигнал, — закончил Питер. — Разве что найдет способ, чтобы информация просочилась и стала известна всем на станции. Вот почему необходимо, министр Графф, чтобы вы оставались с ним после того, как ему скажете. Чтобы, если это он, он не мог послать сигнала.

— Но это скорее всего не он, — возразил Графф, — а теперь вы даете знать всем.

— Но теперь мы будем ловить исходящие сообщения.

— Разве что нас просто убьют при посадке в шаттл.

— И кончатся наши беспокойства, — сказал Питер. — Но я думаю, здесь нас убивать не будут, потому что этот агент слишком для них — или для Ахилла — ценен, чтобы спалить его на этой операции.

Графф подумал.

— Так что мы смотрим, кто может попытаться послать сигнал…

— А ваши агенты в точке посадки на Земле постараются засечь возможного убийцу.

— Это я могу сделать, — согласился Графф. — Но есть одна маленькая проблемка.

— Какая?

— Вы не можете улететь.

— Почему не могу?

— Потому что ваша пропагандистская кампания действует. Люди, которые читают ваши статьи, сползают все сильнее в антикитайский лагерь. Движение едва заметное, но оно есть.

— Я и там смогу писать статьи.

— И в любой момент быть убитым.

— И здесь это тоже может случиться.

— Да, но вы сами сказали, что это маловероятно.

— Давайте поймаем крота, который засел на вашей станции, — предложил Питер, — и отправим его домой. А мы тем временем направляемся на Землю. Здесь было очень хорошо, министр Графф, но нам пора.

Он оглянулся на родителей.

— Совершенно верно, — подтвердил отец.

— А как вы думаете, — спросила мать, — на Земле найдется местечко с такими же маленькими кроватками? — Она прижалась к отцу теснее. — Они так сблизили нашу семью.

Глава 15

Военные планы

От: Demosthenes%Tecumseh@freeamerica.org

Кому: DropBox%Feijoada@ComAnon.net

Тема: *********************************

Код шифрования ******************

Код дешифровки ******************


Я половину памяти угробил только на хранение всех онлайновых личностей, которые ты меняешь по нескольку раз на неделе. Почему ты не пользуешься шифром? Кода гиперпрайм еще никто не взломал.

Вот что, Боб: насчет камней в Индии. Начала, конечно, Вирломи. Я от нее получил вот что:

>Ты больше не в клоаке, могу писать снова. Не получай здесь писем. Камни мои. Скоро >на мосту опять. Война всерьез. Писать только мне, этот сайт, имя Девушка-На-Мосту, >пароль не подножка.

По крайней мере я надеюсь, что понял значение слов «камни мои». А что значит «пароль не подножка»? Что пароль — «не подножка»? Или что пароль не «подножка», а тогда, наверное, и не «абажур», но что в этом толку?

В общем, я думаю, она предлагает всерьез начать войну в Индии. Скорее всего у нее нет сети национального масштаба, но, может, ей она и не нужна. Она явно достаточно хорошо понимает индийцев, если подвигла их складывать камни на дорогах. Теперь, когда строительство стен идет полным ходом, все время происходят стычки между голодными жителями и китайскими солдатами. Угоняют грузовики. Идут диверсии против китайских войск. Что еще Вирломи может сделать, помимо того, что уже творится?

Учитывая, где ты, тебе может быть нужно больше информации и (или) помощи от нее, чем мне. Но я был бы благодарен тебе за помощь в толковании тех мест письма, которые я понять не могу.


От: LostlboBoy%Navy@ComAnon.net

Кому: Demosthenes%Tecumseh@freeamerica.org

Тема: <пусто>

Код шифрования ******************

Код дешифровки ********************


Личности я меняю вот почему. Во-первых, не надо расшифровывать сообщения, чтобы получить информацию, если можно проследить картину нашей корреспонденции — достаточно знать частоту, время и длину сообщений. Во-вторых, не надо расшифровывать сообщение целиком, надо лишь угадать коды шифрования и дешифровки. Которые ты, могу ручаться, где-то записал, потому что тебе все равно, убьют меня или нет из-за того, что тебе лень запоминать.

Конечно, я хочу это сказать самым вежливым образом, о воистину почтенный Гегемон.

Вот что имела в виду Вирломи. Она явно хотела, чтобы ты не понял письма и не смог с ней связаться, если не поговоришь со мной или Сури. Это значит, что она не доверяет тебе до конца. Думаю, что если бы ты написал ей и оставил бы сообщение с паролем «не подножка», она бы поняла, что ты со мной не говорил. (Ты себе представить не можешь, как меня подмывало оставить тебя в этом положении.)

Когда мы подобрали ее на мосту возле бирманской границы, она вошла в вертолет, наступив на спину Сурьявонга, простертого ниц. Пароль — не подножка, а имя ее подножки. И она собирается снова оказаться на мосту, то есть пробирается через Индию к бирманской границе, где сможет прервать линии переброски китайцев в Индию — или, наоборот, помешать попыткам китайцев увести войска из Индии обратно в Китай или Индокитай.

Естественно, она собирается оказаться только у одного моста. Я полагаю, что сейчас она уже организует партизанские отряды, которые готовятся прервать движение на других дорогах между Бирмой и Индией, и есть серьезная вероятность, что она организует что-то и вдоль гималайской границы. Сомневаюсь, чтобы она могла перекрыть границы наглухо, но она может замедлить передвижение войск, связать их защитой коммуникаций и уменьшить способность китайцев к наступательным операциям или ухудшить снабжение боеприпасами — это у китайцев всегда было проблемой.

Лично я считаю, что ты должен попросить ее не спешить. Может быть, я смогу тебе сказать, когда послать письмо с просьбой начать всерьез в конкретный день. Сам я писать не буду, потому что за мной наверняка следят, а я не хочу выводить на нее прямо. Я уже отловил две программные попытки проникнуть на мой компьютер, и каждая мне обошлась в двадцать минут — обе программы пришлось испортить, чтобы они отослали своим хозяевам дезинформацию. Шифрованное письмо вроде этого я еще могу послать, но сообщения, посланные в тайники, могут быть замечены следящими программами локальной сети.

Ты не ошибся, это действительно мои друзья. Но дураки они были бы, если бы не следили за тем, что я посылаю — когда могу.


Боб смерил себя взглядом в зеркале. Он все еще был похож на себя, более или менее. Но ему не нравилось, как выросла голова — непропорционально телу. Она росла быстрее.

Может, я становлюсь умнее? Больше мозгов?

А вместо этого я тревожусь, что будет, когда у меня голова станет слишком большой и мозги слишком тяжелыми, так что шея не удержит эту сборку в вертикальном положении.

Боб сравнил свой размер с платяным шкафом. Еще не так давно ему приходилось вставать на цыпочки, чтобы достать до вешалок. Потом это стало просто. А сейчас надо было опускать руку чуть вниз.

Дверные проемы пока трудностей не представляли. Но появилось ощущение, что надо бы пригнуться.

И почему сейчас рост рванул вверх? Подростковый период ускоренного роста уже позади.

Петра прошла мимо, шатаясь, и скрылась в туалете. Долгих пять минут ее мучила рвота на пустой желудок.

— Должны быть лекарства, которые от этого помогают, — сказал ей Боб, когда она вышла.

— Есть, — ответила Петра. — Но никто не знает, как они могут подействовать на ребенка.

— Никто не изучал? Не может быть.

— Никто не изучал, как они могут подействовать на твоих детей.

— Ключ Антона — это всего лишь пара кодовых мест в геноме.

— У генов бывает и по два-три назначения, и даже больше.

— А у ребенка может вообще не быть ключа Антона, и ребенку не полезно, если ты не можешь удержать в себе еду.

— Это когда-нибудь прекратится, — сказала Петра. — И если надо, меня поставят на внутривенное питание. Ничего, что может представлять опасность для этого ребенка, Боб, я делать не буду. Ты уж извини, если мое рыгание перебивает тебе аппетит перед завтраком.

— Мне ничего не может перебить аппетит, — заявил Боб. — Я — растущий организм.

Она снова рыгнула.

— Извини, — сказал Боб.

— Меня не потому тошнит, что ты так шутишь, — измученно шепнула она.

— Нет, потому что у меня такие гены.

Петра снова рыгнула, и он вышел из комнаты, чувствуя себя виноватым за это, но зная, что пользы от него все равно не было. Петра была не из тех, которых надо поглаживать по головке, когда они, болеют. Она предпочитала, чтобы ее оставили одну. В этом они с ней были похожи. Как раненый зверь, который забирается в чащу выздоравливать — или умирать — в одиночку.

Алаи ждал Боба в просторном конференц-зале. Кресла были расставлены вокруг большой голограммы на полу — территория Индии, Западного Китая и сеть дорог, имеющих военное значение.

Присутствующие уже привыкли видеть здесь Боба, хотя некоторым это не нравилось. Однако Халиф хотел, чтобы он был здесь, и Халиф ему верил.

На глазах у собрания на карте прорисовались синим известные места расположения китайских гарнизонов, возможные местоположения мобильных частей и резервов наметились зеленым. Впервые увидев эту карту, Боб допустил промах — спросил, откуда берется эта информация. Его довольно холодно проинформировали, что и Персия, и израильско-египетский консорциум активно ведут программы запуска спутников и эти спутники — лучшее, что есть на орбите.

— Мы можем определить группу крови каждого солдата противника, — сказал тогда Алаи с улыбкой.

Наверное, преувеличение, но Боб все же подумал: неужто, скажем, спектральным анализом пота?

Невозможно. Алаи не хвастался, а шутил.

Сейчас Боб доверял их информации не меньше их самих — потому что из осторожности кое-что проверил через Питера и некоторые свои связи. Объединяя то, что сообщали Влад из России и Бешеный Том из Англии, плюс американские источники Питера, Боб ясно видел, что мусульмане — Лига Полумесяца — обладают информацией не меньшей. Если не большей.

План был прост. Массовые передвижения войск вдоль границы Индии с Пакистаном, с выдвижением индийских войск вперед. Это должно вызвать мощный ответ китайцев, и их силы тоже концентрировались на границе.

Тем временем тюркские силы уже находились на самой западной границе Китая или за ней, последние несколько месяцев передвигаясь под видом кочевников. На бумаге западный регион Китая казался идеальной местностью для танков и грузовиков, но в действительности снабжение топливом было постоянным кошмаром. Поэтому первой волной тюркских войск пойдет кавалерия, и механизированным транспортом она сменится только при появлении возможности захватывать и использовать китайскую технику.

И это, как понимал Боб, был самый опасный аспект плана. Тюркские армии, объединяющие силы от Геллеспонта до Аральского моря и подножия Гималаев, были оснащены как рейдеры, а им предстояло выполнять работу армии прорыва. У них были некоторые преимущества, которые могли бы компенсировать недостаток бронетехники и поддержки с воздуха. Отсутствие коммуникаций снабжения означало отсутствие целей для китайской авиации. Туземцы китайской западной провинции Синьцзян тоже были тюрками, и они, как и тибетцы, никогда не прекращали попыток вырваться из-под ига Китая.

Помимо всего прочего, у тюрков будут преимущество внезапности и численное превосходство в решающие первые дни. Китайские гарнизоны накапливались у границ с Россией. Пока эти войска удастся перебросить, тюрки будут жить вольготно, нанося удары где хотят, захватывая полицейские участки и станции снабжения, — а если повезет, то и все аэродромы Синьцзяна.

Когда китайские войска сдвинутся с российских границ и пойдут в глубь страны разбираться с тюрками, с запада в Китай ударят полностью механизированные турецкие войска. Тут уж появятся уязвимые линии снабжения, но теперь у Китая, лишенного передовых аэродромов базирования, которые достанутся турецким истребителям, отчетливого превосходства в воздухе не будет.

Захватить плохо защищенные воздушные базы с помощью кавалерии — именно такого рода наитий Боб ожидал от Алаи. Оставалось только надеяться, что Хань Цзы не учтет той полноты авторитета, который будет иметь Алаи в неизбежно предстоящей операции исламского мира, — сумасшедшими были бы китайцы, если бы не приготовились обороняться от вторжения мусульман.

Существовала надежда, что в некоторый момент тюрки будут действовать столь удачно, что китайцам придется перебрасывать войска из Индии на север, в Синьцзян. Здесь местность благоприятствовала плану Алаи, потому что, хотя часть китайских войск может быть переброшена по воздуху через тибетские Гималаи, дороги Тибета будут разрушены тюркскими силами, и китайцам придется идти от Индии на восток, вокруг Гималаев, и прийти в Западный Китай с востока, а не с юга.

На это уйдут дни, и когда мусульмане решат, что максимальное число китайских войск находится в пути, где не могут ни с кем драться, вот тогда и начнется массированное вторжение через пакистано-индийскую границу.

Очень много зависело от того, во что китайцы поверят. Прежде всего они должны поверить, что главный удар будет нанесен из Пакистана, чтобы главные силы Китая остались сторожить эту границу. Далее, в критический момент на какой-то день тюркской операции китайцев следует убедить, что именно на тюркском фронте задуман основной прорыв. И убедить настолько, чтобы они оттянули войска из Индии, ослабив себя там.

А как иначе трехмиллионной неопытной армии победить армию из десяти миллионов ветеранов?

Далее были изложены аварийные планы на несколько дней, следующих за входом мусульманских войск в Пакистан, но Боб знал, как знал и Алаи, что никак нельзя предсказать, что произойдет, когда мусульманские войска начнут переход индийской границы. Были планы на случай полного провала вторжения, когда Пакистану придется защищать опорные позиции в самом Пакистане. Были планы, учитывающие возможность полного разгрома китайских войск, — маловероятную. Но в наиболее вероятном сценарии — трудной борьбе по всему фронту длиной в тысячу миль — планы придется составлять на ходу и пытаться использовать любой поворот событий.

— Итак, — сказал Алаи, — вот план. Кто хочет высказаться?

Все по очереди выразили согласие — не потому, что поддакивали начальству, но потому, что Алаи уже внимательно выслушал все возражения до того и изменил планы с учетом тех проблем, которые считал серьезными.

Из мусульман только один сегодня возразил, и это был человек невоенный — Ланковский, чью роль Боб оценивал как нечто среднее между министром без портфеля и капелланом.

— Я считаю позором, — сказал он, — что наши планы так сильно зависят от того, что решит делать Россия.

Боб понял, о чем он говорит. Россия в данной ситуации была абсолютно непредсказуемой. С одной стороны, у Варшавского пакта был с Китаем договор о ненападении на всей длинной северной границе Китая с Россией — иначе бы у Китая вообще не были бы развязаны руки для завоевания Индии. С другой стороны, русские и китайцы соперничали в этом регионе не одну сотню лет, и каждый считал, что другой захватил его исконные территории.

И личностные вопросы тоже имели непредсказуемые ответы. Сколько верных служителей Ахилла еще находились в России на влиятельных постах? В то же время многие из русских имели на него зуб за то, как он использовал их до бегства в Индию и Китай.

Но все же Ахилл организовал секретный договор между Россией и Китаем, так что вряд ли его там только ненавидели.

Да, но чего стоит этот договор? Каждый русский школьник знал, что самым глупым царем в России был Сталин, потому что заключил с гитлеровской Германией договор и рассчитывал, что он будет выполнен. Наверняка русские не верят, что Китай вечно будет с ними в мире.

Так что оставался шанс, что Россия, видя плохое положение Китая, присоединится к дележу трофеев. Таким образом русские получили бы территорию и предупредили бы неизбежное вероломство Китая.

Хорошо было бы, если бы русские ударили серьезной силой, но не добились бешеного успеха. Были бы отвлечены китайские войска от битвы с мусульманами. Но очень плохо будет, если Россия будет действовать слишком хорошо или слишком плохо. Слишком хорошо — и русские пройдут Монголию и захватят Пекин, тогда мусульманская победа станет русской победой. Алаи не желал для России господствующей роли на мирных переговорах.

А если Россия вступит в войну и будет быстро разбита, китайским войскам не придется охранять русско-китайскую границу. Имея свободу рук, они бросят гарнизонные войска против турок или ударят через российскую территорию по Казахстану, угрожая перерезать тюркские коммуникации.

Вот почему Алаи выражал надежду, что русские будут захвачены врасплох, чтобы что-то предпринять.

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал Алаи. — Можем сделать то, что можем. А что будет делать Россия — в руках Божиих.

— Можно мне? — попросил слова Боб.

Алаи кивнул. На прошлых совещаниях Боб ничего не говорил, предпочитал разговоры с Алаи наедине, когда не страшно было ошибиться в том, как следует обращаться к Халифу.

— Когда вы вступите в битву, — сказал Боб, — я думаю, что смогу использовать свои контакты, а Гегемона убедить использовать свои, чтобы побудить Россию идти именно тем курсом, который вы считаете наиболее желательным.

Несколько человек шевельнулись.

— Я просил бы тебя успокоить моих встревоженных друзей, — сказал Алаи, — и сообщить им, что ты не обсуждал наши планы с Гегемоном или с кем бы то ни было другим.

— Как раз наоборот, — ответил Боб. — Вы готовитесь к действию, а я снабжаю вас всей информацией, которую от них узнаю. Но я знаю этих людей, знаю, что они могут сделать. У Гегемона нет войск, но есть сильнейшее влияние на настроения в мире. Конечно же, он поддержит ваши действия. Но у него есть влияние и в России, которое он может использовать как в пользу интервенции, так и против нее. То же и мои друзья.

Боб знал то же, что и Алаи: единственным другом, о котором стоило говорить, был Влад, и он единственный из всего джиша Эндера встал на сторону Ахилла. Потому ли, что всерьез верил, будто Ахилл искренне действует в интересах России-матери, Боб до сих пор не знал. Влад иногда давал ему информацию, но Боб всегда перепроверял ее из других источников.

— Я вот что скажу, — произнес Алаи. — Сегодня я не знаю, что будет полезнее: чтобы Россия примкнула к нападению или чтобы она ничего не делала. Пока они не нападают на нас, я буду вполне доволен. Но по мере развития событий картина прояснится.

Бобу не надо было напоминать Алаи, что Россия не ввяжется в войну для спасения провалившегося мусульманского вторжения — только если русские почуют победу, лишь тогда они рискнут своими войсками. Так что если Алаи слишком долго будет ждать, когда попросить помощи, она не придет.

Потом был перерыв на полуденную трапезу, но очень короткий. Когда все вернулись в конференц-зал, карту сменили. Это была третья часть плана, и Боб знал, что хоть в этой Алаи уверен.

Уже несколько месяцев армии из Египта, Ирака и других арабских стран перевозили на танкерах из арабских портов в Индонезию. Индонезийский флот оставался одним из самых мощных в мире, и только его воздушные силы морского базирования могли составить конкуренцию китайским по летным качествам и вооружению. Все знали, что лишь из-за индонезийского зонтика китайцы не захватили Сингапур и не вторглись на Филиппины.

Сейчас предлагалось, что индонезийский флот будет использован для транспортировки арабо-индонезийской армии для высадки в Таиланде или Вьетнаме. Народы обеих стран желали сбросить китайских завоевателей.

Когда планы высадки в этих двух возможных местах были полностью изложены, Алаи не попросил высказываться — у него был свой план.

— Я думаю, что в обоих случаях планы высадки превосходны. Возражение у меня то же, что было и раньше: здесь нет серьезных военных задач, которые стоило бы решать. Китайцы могут позволить себе проигрывать бой за боем, используя только имеющиеся под рукой силы, отступая и отступая в ожидании исхода настоящей войны. Я боюсь, что солдаты, которых мы туда пошлем, будут рисковать жизнью без всякой полезной цели. Очень похоже на итальянскую кампанию Второй мировой войны: медленно, дорого и бесполезно, пусть мы даже будем выигрывать все сражения.

Индонезийский командор склонил голову:

— Я благодарен Халифу за тревогу о жизни наших солдат. Но мусульмане Индонезии не могут стоять в сторонке, пока их братья сражаются. Если эти цели бессмысленны, найдите нам цели со смыслом.

Один из арабских офицеров с ним согласился:

— Мы доставили войска для этой операции. Слишком поздно теперь везти их обратно и подключать к Пакистану и Ирану для освобождения Индии. Я считаю, что их численность имеет там решающее значение.

— Наступает время, когда погода будет наиболее благоприятной для наших целей, — объявил Алаи. — И нет времени везти арабские армии обратно. Но я не вижу смысла в том, чтобы посылать солдат в бой ради одной только солидарности или задерживать вторжение ради того, чтобы перевезти арабские армии на другой театр военных действий. Если посылать их в Индонезию было ошибкой, то это моя ошибка.

Раздался ропот несогласия. Нельзя возлагать на Халифа вину за какие бы то ни было ошибки. В то же время Боб знал, что этим людям приятно идти в бой под водительством человека, не возлагающего вину на других. В частности, за это тоже они его любили.

Алаи перекрыл гул возражений:

— Я еще не решил, открывать ли третий фронт. Но если мы будем это делать, то целью его должен быть Таиланд, а не Вьетнам. Я осознаю риск дальнего перехода флота по открытому морю — индонезийским летчикам придется прикрыть его с воздуха. Но я выбираю Таиланд потому, что это наиболее близкая к Индии страна и его территория благоприятствует быстрому продвижению войск. Во Вьетнаме нам пришлось бы воевать за каждый дюйм, и наше продвижение по карте было бы медленным — китайцы не будут считать его угрозой. В Таиланде оно будет выглядеть быстрым и опасным. Если они забудут, что в масштабе всей войны Таиланд для них не важен, они могут послать туда войска против нас.

После уточнения еще некоторых тонкостей совещание закончилось. Единственное, чего никто не упомянул, — фактическая дата вторжения. Боб был уверен, что она уже выбрана и всем, кроме него, известна. Он с этим мирился — эти сведения ему знать не нужно, и их более всего следовало от него скрывать на случай, если окажется, что ему все-таки нельзя доверять.

Петра уже спала, когда Боб вернулся. Он сел и включил ноутбук, чтобы посмотреть почту и заглянуть на некоторые сайты. Тут его прервал легкий стук в дверь. Петра проснулась немедленно — хоть и беременная, а спала она все так же по-солдатски, — и оказалась у двери раньше, чем Боб успел прервать соединение и отойти от стола.

У дверей стоял Ланковский с видом извиняющимся и величественным — сочетание, которое только у него получалось.

— Если вы будете так добры меня простить, — сказал он, — наш общий друг хочет говорить с вами в саду.

— С обоими? — спросила Петра.

— Да, пожалуйста, если вы не слишком больны.

Вскоре они сидели на скамейке рядом с троном Алаи — хотя он всегда называл его только креслом.

— Извини, Петра, что я не мог пригласить тебя на совещание. Лига Полумесяца не фундаменталистская организация, но многим было бы очень неловко присутствие на таком совещании женщины.

— Алаи, ты думаешь, я этого не знаю? Приходится считаться с окружающей тебя культурой.

— Я полагаю, Боб ознакомил тебя с нашими планами?

— Я спала, когда он пришел, так что последних изменений я не знаю.

— Тогда прошу прощения, но, наверное, ты сможешь разобраться по контексту. Потому что я знаю, что Бобу есть что сказать и он этого пока не говорит.

— Я не вижу дефекта в твоих планах, — сказал Боб. — Я думаю, что ты сделал все возможное, в том числе был достаточно умен, чтобы не воображать, будто можешь предусмотреть все, что случится после начала войны в Индии.

— Но у тебя на лице я видел не такую похвалу.

— Я и не знал, что у меня на лице все можно прочесть.

— Не все, — сказал Алаи. — Потому я тебя и спрашиваю.

— Мы получили предложение, которое, я думаю, тебя обрадует, — ответил Боб.

— От кого?

— Не знаю, знаешь ли ты Вирломи.

— Боевая школа?

— Да.

— Это было до меня. Я был мальчишкой, и на девчонок все равно не обращал внимания.

Алаи улыбнулся Петре.

— Как и все мы. Вирломи — та девушка, которая дала нам с Сурьявонгом возможность выручить Петру из Хайдарабада и спасти индийских выпускников Боевой школы от бойни, которую задумал Ахилл.

— Тогда я ею восхищаюсь.

— Она снова в Индии. Эти каменные препятствия, так называемая Великая Индийская стена — явно она начала это движение.

Теперь интерес Алаи вышел за рамки вежливости.

— Питер от нее получил письмо. Она ничего не знает о тебе и о том, что ты делаешь, и Питер не знает, но она послала письмо в таких выражениях, которые он не мог бы понять, не поговорив со мной. Очень с ее стороны осторожно и разумно, я считаю.

Боб и Алаи улыбнулись друг другу.

— Она где-то в районе моста, соединяющего дороги между Индией и Бирмой. Может быть, она в состоянии разорвать одну, много и даже все главные дороги между Индией и Китаем.

Алаи кивнул.

— Конечно, это будет катастрофа, — продолжал Боб, — если она будет действовать сама по себе и перережет дороги раньше, чем китайцы выведут из Индии часть своих войск. Иными словами, если она думает, что настоящее вторжение будет осуществлено турками, то она может сыграть весьма полезную роль, удержав китайские войска в Индии. Идеально было бы, если бы она выждала, когда они начнут возвращать войска в Индию, и только тогда перерезала дороги, не дав им войти.

— Но если мы ей скажем, — задумчиво сказал Алаи, — а сообщение… перехватят, то китайцы будут знать, что тюркская операция — не главный удар.

— Вот именно, вот почему я не хотел говорить об этом перед всеми. Я могу тебе сказать, что уверен в защищенности связи между ней и Питером и между Питером и мной. Я считаю, что Питеру отчаянно нужен успех твоего вторжения, и Вирломи тоже, и они никому не скажут ничего, что поставит его под удар. Но решать тебе.

— Питер отчаянно желает успеха нашего вторжения? — спросил Алаи.

— Алаи, этот человек не глупец. Мне не надо было говорить ему о твоих планах или даже о том, что у тебя есть планы. Он знает, что ты здесь, в уединении, у него есть результаты наблюдений со спутников за движением войск на индийской границе. Со мной он этого не обсуждал, но я ни на миг не удивлюсь, если окажется, что о присутствии арабов в Индонезии ему тоже известно — он о таких вещах узнает, потому что у него всюду связи.

— Извини, что подозреваю тебя, — сказал Алаи, — но я был бы нерадив, если бы этого не делал.

— Все равно, подумай насчет Вирломи, — настаивал Боб. — Трагедией будет, если она в своем стремлении помочь только подорвет твои планы.

— Хорошо, но это не то, что ты хотел сказать.

— Не то, — ответил Боб и замялся.

— Давай говори.

— Причина твоего нежелания открывать третий фронт вполне резонна. Нежелание терять людей ради захвата объектов, не имеющих военного значения.

— То есть ты считаешь, что я вообще не должен задействовать эти силы.

— Наоборот. Я считаю, что тебе нужно быть смелее. Я думаю, что тебе нужно направить больше людей на захват даже еще менее военного объекта.

Алаи отвернулся:

— Я боялся, что ты это поймешь.

— Я был уверен, что ты уже об этом подумал.

— Я надеялся, что это предложит кто-нибудь из арабов или индонезийцев, — сказал Алаи.

— Что предложит? — не поняла Петра.

— Военная цель, — пояснил Боб, — уничтожить армию противника, что достигается нападением превосходящими силами, внезапностью, перерезанием путей снабжения и отхода. Никакие твои действия на третьем фронте этих целей не достигают.

— Я знаю.

— Китай — не демократия. Правительству нет нужды побеждать на выборах. Но поэтому ему еще больше нужна поддержка народа.

Петра поняла.

— Вторгнуться в сам Китай.

— В такой операции нет даже надежды на успех, — возразил Алаи. — На всех других фронтах население будет нас приветствовать и помогать нам, а им мешать. В Китае все будет наоборот. Авиация противника будет работать с ближних аэродромов, совершая против наших самолетов вылет за вылетом. Очень велика вероятность разгрома.

— А ты его запланируй, — сказал Боб. — Начни с него.

— Что-то слишком тонко для меня.

— Что в данном случае значит разгром? Если наши войска не остановят прямо на берегу — что вряд ли, потому что у Китая самая незащитимая береговая линия в мире, — то разгром означает рассеивание твоих сил, отрезание их от снабжения и действия без координирующего центрального управления.

— То есть высадиться и сразу начать партизанскую войну? У нее не будет поддержки населения.

— Я об этом много думал, — сказал Боб. — Китайцы привыкли к угнетению — когда их не угнетали? — но никогда с ним не примирялись. Вспомни, сколько там было крестьянских бунтов, причем против правительств, куда более мягких, чем вот это. Ну, если твои солдаты пойдут по Китаю маршем Шермана к морю, то им действительно будут сопротивляться на каждом шагу.

— Но им придется жить на подножном корму, если не будет снабжения.

— Хорошо дисциплинированные войска могут это сделать. Но индонезийцам это будет трудно, если вспомнить, как относятся к китайцам в Индонезии.

— Ты уж мне поверь, я своими войсками смогу управлять.

— Тогда им следует делать вот что. В каждой деревне, куда они придут, брать половину запасов провизии — но только половину. Пусть тщательно за этим следят — скажи им, что Аллах послал их воевать не с народом Китая. Если придется кого-то убить, чтобы захватить деревню, принеси извинения его близким или всей деревне, если это был солдат. Будьте самыми любезными захватчиками, каких они себе вообразить могут.

— Ну-ну, — сказал Алаи. — Тут не только дисциплина нужна.

У Петры тоже было свое мнение:

— Можно привести твоим солдатам такие строки из Возвышенного: «Быть может, Господь ваш сокрушит врага вашего и сделает вас правителями земли сей. Тогда Он увидит дела ваши».

Алаи неподдельно ужаснулся:

— Ты цитируешь Коран мне?

— Мне этот стих показался подходящим. Разве не для этого ты велел положить в мою комнату Коран? Чтобы я его прочла?

Алаи покачал головой:

— Это сделал Ланковский.

— А она его прочла, — сказал Боб. — Для нас обоих это неожиданность.

— Цитата хорошая, — согласился Алаи. — Может быть, Бог сделает нас правителями Китая. И давайте сразу покажем, что мы будем справедливы и праведны.

— Самое интересное в этом плане, — сказал Боб, — что когда сразу после этого придут китайские солдаты, они, опасаясь, что сами останутся без припасов, или чтобы лишить твои армии провианта, наверняка заберут весь остаток провизии.

Алаи улыбнулся, кивнул, засмеялся.

— Наши армии вторжения оставят китайцам достаточно еды, а китайские армии обрекут их на голод.

— Вероятность выигрыша битвы за симпатии очень велика, — сказал Боб.

— А тем временем, — добавила Петра, — китайские солдаты в Индии и Синьцзяне будут с ума сходить от тревоги за своих близких дома.

— Флот вторжения для высадки не накапливается, — сказал Боб. — Перевозку выполняют филиппинские и индонезийские лодки, высаживая небольшие группы в разных местах побережья. Индонезийский флот с его авианосцами держится вдали от берегов и ждет сигнала для воздушной атаки на обнаруженные военные цели. Каждый раз, когда твою армию пытаются накрыть, она растворяется. Не ввязываясь в крупные бои. Поначалу население будет помогать им; очень скоро оно станет помогать тебе. Боеприпасы и технику армия будет получать по ночам заброской с воздуха. Провизией обеспечит себя сама. И все время будет продвигаться в глубь материка, разрушая дороги, взрывая мосты. Но не плотины.

— Разумеется, — согласился Алаи. — Мы помним Асуан.

— В общем, таково мое предложение. С военной точки зрения оно тебе ничего не даст в первые недели. Скорость истощения поначалу будет высокой, пока войска не уйдут от береговой линии и не привыкнут к этому способу боевых действий. Но если даже четверть твоего контингента останется живой и боеспособной и будет действовать внутри Китая, китайцам придется все больше и больше войск снимать с индийского фронта.

— Пока не запросят мира, — сказал Алаи. — На самом деле мы не хотим править Китаем. Мы хотим освободить Индию и Индокитай, вернуть из плена всех угнанных в Китай и восстановить законные правительства, но с договором, дающим мусульманам полные права в этих государствах.

— Столько крови ради такой скромной цели, — заметила Петра.

— И, конечно, освобождение тюркского Китая, — добавил Алаи.

— Вот это им понравится, — сказал Боб.

— И Тибета.

— Унизь их как следует, — напомнила Петра, — и ты создашь декорации следующей войны.

— И полную свободу религии в самом Китае.

Петра засмеялась:

— Алаи, это получится война. Новую империю они, вероятно, отдадут — недолго они ее держали, и она не принесла им ни особой чести, ни особой выгоды. Но Тибетом и тюркским Китаем они владеют много веков. Это давно уже Ханьский Китай.

— Эти проблемы будут решаться позже и не вами. Быть может, и не мной. Но мы помним то, что Запад постоянно забывает: побеждая — побеждай.

— Вот такой подход и привел к катастрофе в Версале.

— Не в Версале, а после, — возразил Алаи. — Франция и Англия показали нерешительность и слабоволие, когда надо было заставить исполнять договор. После Второй мировой войны союзники были умнее и оставили войска в Германии почти на сто лет. Иногда они действовали мягко, иногда жестко, но всегда заметно присутствовали.

— Как ты и сказал, — ответил ему Боб, — ты и твои наследники выясните, насколько хороша эта практика и как надо будет решать вновь возникающие проблемы. Но должен тебя предупредить, что, если освободитель становится угнетателем, освобожденный народ чувствует себя преданным и ненавидит его еще сильнее.

— Я это понимаю. И понимаю, о чем ты меня предупреждаешь.

— Я думаю, — сказал Боб, — что ты не узнаешь, действительно ли переменились мусульмане с давних недобрых дней религиозной нетерпимости, пока не дашь им в руки власть.

— Что может сделать Халиф, то я сделаю.

— Это я знаю, — сказала Петра. — И не завидую твоему бремени.

Алаи улыбнулся:

— А ваш друг Питер завидует. И даже хотел бы больше.

— И твой народ, — сказал Боб, — тоже хотел бы больше от твоего имени. Пусть ты не хочешь править миром, но если ты в Китае победишь, они захотят, чтобы ты правил их именем. И как ты в тот момент сможешь сказать им «нет»?

— Вот этим ртом, — ответил Алаи, — и этим сердцем.

Глава 16

Ловушки

Кому: Locke%erasmus@polnet.gov

От: Sand%Water@ArabNet.net

Тема: Приглашение на пирушку


Не упусти из виду вот что. Кемаль наверху думает, что заправляет всем, но когда начнут шахи с паками, стукнут из подвала, вот тут и будет фейерверк! Погоди, когда начнется внизу, до того шампанское не открывай.


— Джон Пол, — негромко сказала Тереза Виггин, — я не могу понять, что Питер здесь делает.

Джон Пол закрыл чемодан.

— Он этого и хочет.

— Мы собирались сделать это тайно, но он…

— Попросил нас об этом здесь не говорить.

Джон Пол приложил палец к губам, потом поднял чемодан жены вместе со своим и пошел к далекой двери кубрика.

Терезе оставалось только вздохнуть и пойти за ним. Казалось бы, после всего, через что они с Питером прошли, он бы уже мог быть в них уверен. Но нет, ему надо было играть в эти игры, где только он знает все, что происходит. Всего несколько часов прошло, как он решил, что они улетают ближайшим шаттлом, и, очевидно, это надлежало хранить в абсолютной тайне.

Так что же делает Питер? Просит каждого служащего на станции оказать какую-нибудь услугу, выполнить незначительное поручение и говорит «прошу мне потом сказать в 18.00».

Они же не идиоты. Все знают, что в 18.00 начинается посадка на шаттл, отбывающий в 19.00.

Таким образом, эта великая тайна неявно сообщается всем, всему персоналу.

И все же он настаивает, чтобы об этом не было разговоров, и Джон Пол ему подчиняется. Что за дурость? Питер явно не был беспечен, слишком он систематически действовал, чтобы это было случайно. Он надеется поймать кого-то на передаче сведений Ахиллу? А что, если вместо этого они просто взорвут шаттл? Может быть, это и запланировано — взорвать шаттл, на котором они будут возвращаться домой? Об этом Питер подумал?

Наверняка. Это в его натуре — подумать обо всем.

Точнее, думать, что подумал обо всем.

В коридоре Джон Пол взял слишком быстрый темп, чтобы с ним можно было разговаривать, а когда она все-таки попыталась, он приложил палец к губам.

— Все в порядке, — сказал он еле слышно.

У лифта к оси станции, где стояли шаттлы, их ждал Димак. Это было необходимо, поскольку на их ладони опознавательный механизм лифтов не реагировал.

— Мне жаль, что мы так быстро с вами расстаемся.

— Вы нам так и не сказали, — напомнил Джон Пол, — где был кубрик армии Дракона.

— Все равно Эндер там не жил. У него была своя комната. Как у всех командиров. До того он был в нескольких армиях, но…

— Ладно, все равно уже поздно, — сказал Джон Пол.

Дверь лифта открылась. Димак вошел, придержал дверь для них, приложил ладонь к панели и ввел код нужной взлетной палубы.

И вышел.

— Извините, что не могу вас проводить, но полковник… то есть министр сказал, что я не должен об этом знать.

Джон Пол пожал плечами.

Двери закрылись, и лифт поехал вверх.

— Джонни П.! — сказала Тереза. — Если мы так беспокоимся, что нас подслушивают, то какого черта ты с ним так открыто говорил?

— У него глушитель, — ответил Джон Пол. — Его разговоры прослушиваться не могут. А наши могут, и в лифте наверняка есть жучки.

— Это тебе Апханад сказал?

— Идиотизмом было бы устанавливать систему безопасности в такой трубе, как эта станция, и не поставить жучки на люки, через которые все входят и выходят.

— Что ж, прости, что не умею мыслить как параноидальный шпион.

— Это одно из твоих лучших свойств.

Тереза поняла, что не может сказать ничего из того, что думает. И не только потому, что ее может подслушать система Апханада.

— Терпеть не могу, когда ты со мной «обращаешься».

— А что, лучше, если я буду тобой «руководить»? — чуть осклабился Джон Пол.

— Если бы ты не нес мой чемодан, я бы тебя…

— Пощекотала?

— Ты знаешь не больше меня, а ведешь себя так, будто знаешь все.

Гравитация быстро спадала, и сейчас Тереза держалась за поручень, подсунув ноги под рельс, идущий над полом.

— Кое о чем я догадался. А в остальном могу только доверять. Он мальчик очень умный.

— Не такой умный, как сам думает.

— Но куда умнее, чем думаешь ты.

— Я полагаю, твоя оценка его интеллекта совершенно справедлива.

— Как будто Златовласка сказала. А я сразу почувствовал себя… очень лохматым.

— А почему не сказать просто «медведем»?

— Так мне захотелось. Показалось, что так смешнее.

Дверь открылась.

— Понести ваш чемодан, мэм? — спросил Джон Пол.

— Если хочешь, но на чай не дам.

— Ну, ты действительно сердишься.

Она протиснулась мимо него, пока он выбрасывал чемоданы ординарцам.

Питер ждал у входа в шаттл.

— Ну как, точны мы?

— Сейчас восемнадцать ноль-ноль? — спросила Тереза.

— Без одной минуты.

— Тогда мы слишком рано.

Она проплыла мимо него в шлюз.

Голос Питера у нее за спиной спросил недоуменно:

— Что это с ней?

— Потом, — ответил голос Джона Пола.

Несколько секунд Тереза приспосабливалась к изменению обстановки. Она не могла избавиться от ощущения, что пол не там — «низ» стал «лево», «внутри» стало «снаружи», или что-то в этом роде. Но она, держась за поручни, подтянулась к креслам и нашла себе место. Возле прохода, приглашая других пассажиров в этот ряд не садиться.

Но других пассажиров не было. Даже Питера и Джона Пола.

Прождав пять минут, Тереза потеряла терпение.

Они стояли вдвоем посередине шлюза, смеясь чему-то.

— Вы надо мной смеетесь? — спросила она.

Вот пусть только скажут «да»!

— Нет, — тут же ответил Питер.

— Только слегка, — покаялся Джон Пол. — Здесь мы можем поговорить. Пилот прервал связь со станцией, и у Питера… у него тоже глушитель.

— Как это мило. Жаль только, что ни мне, ни твоему отцу такого не выдали.

— Мне тоже. Я взял у Граффа. Их не хранят пачками.

— Зачем ты всем сказал, чтобы встречали тебя здесь, когда мы улетаем? Очень хочешь, чтобы нас убили?

— Какая получается запутанная паутина, когда плетешь обман, — вздохнул Питер.

— Ты, значит, паук, — сказала Тереза. — А мы — нити? Или мухи?

— Пассажиры, — ответил Джон Пол.

А Питер засмеялся.

— Или вы мне объясните, над чем ржете, или, клянусь, я вас выброшу в космос.

— Как только Графф узнал, что на станции есть информатор, он тут же привез сюда свою группу безопасности. О чем не знал никто, кроме него: ни одно сообщение на самом деле ни со станции, ни на станцию не проходило. Но для обитателей станции казалось, что почта ходит нормально.

— И ты надеешься поймать кого-то за отправкой сообщения, на каком шаттле мы летим.

— На самом деле мы думаем, что никто вообще никакого сообщения не пошлет.

— Тогда зачем это все?

— Важно, кто именно не пошлет сообщения. — Питер осклабился.

— Ничего больше не спрошу, — сказала Тереза, — потому что ты лопаешься от гордости, какой ты умный. И какой бы у тебя ни был умный план, мой умный мальчик продумал его до конца.

— А люди еще называют Демосфена склонным к сарказму.

Чуть раньше она не понимала, а сейчас поняла. Что-то щелкнуло и встало на место. Включилась нужная передача, пошел правильный сигнал.

— Ты хотел, чтобы каждый думал, будто случайно узнал о нашем отлете. И дал каждому шанс послать сигнал. Кроме одного человека. И если он и есть тот один…

— То письмо не будет отправлено, — закончил за нее отец.

— Если только он не умен по-настоящему, — возразила Тереза.

— Умнее нас? — спросил Питер.

Они с Джоном Полом переглянулись. Потом одновременно качнули головой, сказали «Не-а» и рассмеялись.

— Очень приятно, что у вас такое взаимопонимание.

— Мам, не злись, — попросил Питер. — Я тебе не мог сказать, потому что если бы он узнал, ловушка бы не сработала, а он — единственный, кто слышит всех. Кстати, глушитель я получил только что.

— Все это я понимаю. Но твой отец догадался, а я нет.

— Мам, — сказал Питер, — никто тебя не считает тормозом, если ты об этом волнуешься.

— Тормозом? В каком пыльном ящике давно умершего преподавателя английского нашел ты это слово? Могу тебя заверить, что в самых худших своих кошмарах никогда не представляла себя тормозом.

— И хорошо. Потому что иначе ты бы ошиблась.

— Пристегнуться нам не надо перед взлетом?

— Нет, — сказал Питер, — мы никуда не летим.

— А почему?

— Компьютеры станции гоняют программу имитации, показывающую, что шаттл выполняет предполетные действия. Чтобы она была убедительной, мы отчалим и дрейфом отойдем от станции. Как только на причале останутся Графф и его внешняя команда, мы вернемся и вылезем из этой жестянки.

— Какая-то слишком утонченная схема для вылова шпиона.

— Ты меня воспитала утонченным, мамочка. Заложенное в детстве не выбить.


Ланковский постучал в дверь около полуночи. Петра уже час как спала. Боб вышел из сети, отключил компьютер и открыл дверь.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Наш общий друг желает видеть вас обоих.

— Петра уже спит, — сказал Боб, но по ледяной манере Ланковского понял, что действительно что-то произошло. — Что-нибудь с Алаи?

— Спасибо, он пребывает в добром здравии. Пожалуйста, разбудите свою супругу и приведите ее как можно быстрее.

Через пятнадцать минут, промытые внутренним адреналином от остатков сна, они стояли перед Алаи — не в саду, а у него в кабинете. Алаи сидел за столом.

Он подтолкнул Бобу лежащий на столе одинокий лист бумаги.

Боб прочёл.

— Ты думаешь, что я это послал.

— Или Петра. Я пытался объяснить себе, что ты, быть может, не дал ей понять, насколько важно хранить эту информацию от Гегемона. Но потом я понял, что думал в стиле очень старомодного мусульманина. Петра должна отвечать за свои действия. И она не хуже тебя понимала, насколько важно сохранять секретность в этом вопросе.

— Я это не посылал, — вздохнул Боб. — И Петра не посылала. Мы не только поняли твое желание сохранить тайну, мы с ним согласились. Вероятность, что мы бы послали информацию о твоих действиях кому бы то ни было, нулевая. Точка.

— И все же вот письмо, посланное с нашей собственной сети. Из этого здания!

— Алаи, — сказал Боб. — Мы — трое самых умных людей на Земле. Мы вместе прошли войну, и вы двое пережили плен Ахилла. И все же, когда такое случилось, ты абсолютно уверен, что именно мы предали твое доверие.

— Кто еще, кроме нас, это знал?

— Давай посмотрим. Все люди, присутствовавшие на совещании. Их подчиненные — у них штабы тоже не из одних идиотов состоят. Даже если им явно не говорили, они видят документы, слышат комментарии. Некоторые из них могли бы даже решить, что не будет нарушением режима сообщить весьма доверенному помощнику. И некоторые из командиров могут быть командирами лишь номинально, и потому им приходится информировать тех, кто в действительности выполняет работу.

— Я знаю всех этих людей.

— Не так хорошо, как нас, — ответила Петра. — То, что они добрые мусульмане и верны тебе, еще не значит, что они не могут быть небрежны.

— Питер строил сеть информаторов и корреспондентов еще с тех пор… с тех пор как был ребенком. Меня бы поразило, если бы у него не было информатора в твоем дворце.

Алаи сидел, уставившись на лежащий на столе лист.

— Очень неуклюжая попытка маскировки, — сказал он. — Я думаю, вы бы сделали куда лучше.

— Я бы его зашифровал, — сказал Боб, — а Петра вставила бы в какую-нибудь картинку.

— Я считаю, что сама неумелость письма должна тебе что-то сказать. Человек, который это написал, думает, что эту информацию надо скрыть только от людей, не входящих во внутренний круг. Он должен был бы знать, что если ты увидишь текст, то сразу поймешь, что «Ша» означает прежних правителей Ирана, «Пак» — Пакистан. Кемаль — прозрачный намек на основателя постоттоманской Турции. Как ты мог бы этого не заметить?

Алаи кивнул.

— Так что он шифровал письмо только от перехвата чужаками.

— Он не думал, что кто-нибудь просматривает его исходящие сообщения, — заключила Петра. — А мы с Бобом знаем, что нас прослушивают с самого нашего прибытия.

— Не слишком успешно, — чуть улыбнулся Алаи.

— Для начала тебе нужны следящие программы поновее, — предложил Боб.

— А если бы мы посылали письмо Питеру, мы бы ему открытым текстом предложили предупредить нашего друга в Индии не перекрывать дорогу китайским войскам наружу — только обратный путь.

— Другой причины говорить Питеру у нас просто не было, — сказал Боб. — Мы на него не работаем. И не слишком он нам нравится.

— Он не один из нас, — твердо добавила Петра.

Алаи кивнул, вздохнул, откинулся в кресле.

— Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, — сказала Петра.

Боб подошел к окну и выглянул на лужайку, где разбрызгивалась очищенная вода Средиземного моря. Куда падало благословение Аллаха, там пустыня расцветала.

— Я не думаю, что от этого случился вред, — сказал он. — Если не считать наполовину бессонной ночи.

— Вы должны понимать, что мне тяжело подозревать ближайших моих сотрудников.

— Ты — Халиф, — ответила Петра, — но все равно ты еще очень молод, и они это видят. Они знают, что план у тебя блестящий, они тебя любят, они за тобой идут во всем. Но когда ты говоришь: держите это в полной тайне, они говорят «да», и даже искренне, но не принимают на самом деле всерьез, потому что ты, видишь ли…

— Еще мальчишка, — вздохнул Алаи.

— Со временем это пройдет. У тебя еще много лет впереди. В конце концов все, кто старше тебя, будут заменены.

— Теми, кто моложе меня, и им меньше можно будет доверять.

— Сказать Питеру — это не то же самое, что сказать врагу, — заметил Боб. — У него этой информации не должно было быть до начала вторжения. Но отметь, информатор ему не говорит, когда оно начнется.

— Говорит.

— Тогда я этого не увидел.

Петра снова встала и посмотрела на распечатку:

— Здесь ничего не говорится о дате начала.

— Оно было отправлено в день начала операции.

Боб и Петра переглянулись.

— Сегодня? — спросил Боб.

— Тюркская кампания уже началась, — сообщил Алаи. — Как только в Синьцзяне стемнело. Мы получили подтверждение, что нами захвачены три аэродрома и значительная часть энергосети. И пока что по крайней мере нет никаких признаков, что китайцам что-нибудь известно. Дело идет лучше, чем мы надеялись.

— Значит, началось, — сказал Боб. — И уже было слишком поздно менять планы для третьего фронта.

— Нет, не было. Мы послали новые приказы. Индонезийские и арабские военачальники были очень горды, что им поручено принести войну на родину врага.

Боб был ошеломлен.

— Но обеспечение… не было времени его спланировать!

— Боб! — сказал довольный Алан. — У нас давно были планы для сложной высадки морского десанта. С точки зрения обеспечения это был кошмар. Высадить три сотни независимых групп в разных точках побережья Китая, под прикрытием темноты, в течение трех дней, считая сегодня, поддержать их воздушными налетами и заброской — мои люди теперь могут это сделать даже спросонья. Это, друг мой Боб, было самым важным в твоей идее. Это был вообще не план, а ситуация, и весь план заключается в том, что каждый командир будет на месте искать способы выполнить поставленную задачу. Я им в приказах сообщил, что пока они продвигаются в глубь материка, сохраняют своих людей и максимально беспокоят китайцев, они свою задачу выполняют.

— Началось, — сказала Петра.

— Да, началось, — подтвердил Боб. — А Ахилла в Китае нет.

Петра посмотрела на Боба и усмехнулась:

— Посмотрим, что мы можем сделать, чтобы его туда не пустить.

— Вернемся к теме, — предложил Боб. — Поскольку мы не посылали Питеру этого конкретного письма, чтобы он обратился к Вирломи в Индии, можем ли мы это сделать теперь, по твоему разрешению?

Алаи поглядел на него, прищурившись:

— Завтра. Когда начнут поступать сообщения о ходе боев в Синьцзяне. Я тебе скажу когда.


Графф сидел в кабинете Апханада, положив ноги на стол, пока Апханад работал за консолью системы безопасности.

— Вот, сэр, готово. Они стартовали.

— И когда они прибудут? — спросил Графф.

— Не знаю, сэр. Вопрос траекторий и очень сложных уравнений, связывающих скорость, массу, гравитационное поле Земли, — если помните, я не преподавал астрофизику в Боевой школе.

— Да, кажется. Вы преподавали тактику действий малыми силами.

— И когда вы делали тот эксперимент с военной музыкой, чтобы ребята научились петь хором…

— Не напоминайте, — застонал Графф. — Что за глупая мысль была!

— Но вы сразу это поняли и позволили нам все это отменить.

— Да, черт побери. Командного духа мне, видите ли, захотелось.

Апханад нажал группу клавиш на консоли, и экран показал, что он вышел из системы.

— Все сделано. Я рад, что вы узнали про этого информатора в министерстве и отправили Виггинов при первой же безопасной возможности.

— А вы помните, как я обвинил вас, что вы позволили Бобу подсмотреть свой пароль входа?

— Помню, будто это было вчера. Я не думал, что вы мне поверите, пока Димак за меня не поручился и не предположил, что Боб ползает по системе воздуховодов и подглядывает в вентиляционные отверстия.

— Да, Димак был уверен, что при вашей методичности вы не могли бы нарушить свои привычки минутной небрежностью. И он был прав?

— Да.

— Урок я усвоил, — сказал Графф. — И с тех пор вам доверял.

— Я надеюсь, что заслужил это доверие.

— Много раз. Я не оставил при себе весь преподавательский состав Боевой школы. Конечно, были такие, которые сочли, что министерство колоний — слишком скромное поприще для их талантов. Но ведь это не вопрос личной преданности?

— Что именно, сэр?

— Мы должны быть преданны чему-то большему, чем отдельные личности, как вы думаете? Может быть, делу. Я предан не только человечеству — несколько высокопарно, не правда ли? — но и конкретному проекту, распространению генома человека на как можно большее число звездных систем. Чтобы само наше существование никогда больше не оказалось под угрозой. И ради этого я жертвовал многими личными привязанностями. Это сделало меня абсолютно предсказуемым, но и ненадежным, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Кажется, да, сэр.

— Так мой вопрос, друг мой, таков: кому верны вы?

— Делу, сэр. И вам.

— Информатор, который воспользовался вашим входом. Как вы думаете, он снова подглядывал за вами в отдушину?

— Очень маловероятно, сэр. Я думаю, гораздо правдоподобнее, что он проник в систему и меня выбрал случайно, сэр.

— Да, конечно. Но вы должны понимать, что раз на письме стояло ваше имя, мы должны были первым делом исключить вас как возможность.

— Это только логично, сэр.

— И когда мы отправили Виггинов домой на шаттле, мы постарались, чтобы каждый постоянный сотрудник станции знал, что они улетают, и получил полную возможность отправить сообщение. Кроме вас.

— Кроме меня, сэр?

— Я все время был с вами с того момента, как они решили лететь. Таким образом, если бы сообщение было отправлено, пусть даже от вашего имени, мы бы знали, что вы не тот, кто его послал. Но сообщение отправлено не было, и выходит, что вы — тот, кто его не послал.

— Не очень надежная схема, сэр. Кто-то мог не послать сообщение по каким-то своим причинам, сэр. Может быть, их отлет — не то событие, о котором необходимо было сообщить.

— Верно, — согласился Графф. — Но мы бы не обвинили вас в преступлении на том основании, что сообщение не отправлено. Перевели бы вас на менее ответственную работу, только и всего. Или дали бы вам возможность уйти в отставку.

— Вы очень добры, сэр.

— Нет уж, не считайте меня добрым…

Открылась дверь, и Апханад повернулся, явно этого не ожидая.

— Посторонним сюда нельзя! — сказал он вьетнамке, появившейся в дверях.

— А, это я ее пригласил, — пояснил Графф. — Вряд ли вы знакомы с полковником Нгуен из сил электронной безопасности МФ.

— Нет, — ответил Апханад, вставая и протягивая руку. — Я даже не знал, что существует такое подразделение.

Она не обратила внимания на его руку и подала Граффу лист бумаги.

— Ага, — сказал он, еще не прочитав. — Значит, в этом помещении все чисто.

— Сообщение ушло не от его имени, — сказала Нгуен.

Графф прочёл. Письмо состояло из единственного слова: «Off». Отправлено от имени одного из грузчиков с причала.

Время отправления — всего пару минут назад.

— Значит, мой друг чист.

— Нет, сэр, — ответила женщина.

Апханад, явно вздохнувший с облегчением, был озадачен.

— Но я же его не посылал! Как бы я это сделал?

Нгуен не ответила ему. Она обращалась только к Граффу.

— Письмо отправлено с этой консоли.

Она подошла к консоли и начала вход в систему.

— Позвольте мне, — попросил Апханад.

Она обернулась — в руке у нее был парализатор.

— Встаньте к стене, — велела она. — Руки на виду.

Графф встал и открыл дверь в коридор.

— Входите, — сказал он. Вошли двое солдат МФ. — Обыщите мистера Апханада и отнимите, если найдете, оружие и все, что может им служить. Ни при каких обстоятельствах он не должен подходить к компьютеру. Есть риск, что он запустит программу, стирающую важные материалы.

— Я не знаю, кто и как это сделал, — произнес Апханад, — но насчет меня вы ошибаетесь.

Графф показал на консоль:

— Нгуен никогда не ошибается. Она еще более методична, чем вы.

Апханад смотрел.

— Она входит от моего имени… она использует мой пароль! Это незаконно!

Нгуен подозвала Граффа к экрану.

— Обычно для выхода из системы надо нажать две клавиши, видите? Но он еще нажал вот эту. Мизинцем, чтобы вы не заметили. Последовательность клавиш включила резидентную программу, которая послала письмо, используя случайный выбор имени среди персонала. И она также запустила стандартную процедуру выхода, так что для вас это было похоже, будто кто-то вышел из системы совершенно обычным способом.

— Так что он мог послать письмо в любой момент, — сказал Графф.

— Но послал его через пять минут после отлета.

Графф и Нгуен повернулись к Апханаду. По его глазам было видно: он знает, что его поймали.

— Ну, — сказал Графф, — так как Ахилл на вас вышел? Вы с ним, насколько я помню, не встречались. И наверняка он не заключил с вами какую-то сделку в те несколько дней, когда здесь учился.

— Мои родные у него в заложниках, — произнес Апханад и разрыдался.

— Ну-ну! Возьмите себя в руки, ведите себя как положено солдату! У нас очень мало времени, чтобы исправить вашу ошибку. В следующий раз будете знать: если кто-то к вам обращается с такой угрозой, вы идете ко мне.

— Они сказали, что узнают, если я вам скажу.

— Это мне тоже надо было сказать. Ладно, сейчас вы уже мне сказали. Так что попробуем обратить ситуацию в свою пользу. Что должно было случиться, когда вы пошлете это сообщение?

— Не знаю, — сказал Апханад. — Это все равно уже не важно. Она только что послала его снова. Получив одно и то же письмо два раза подряд, они поймут, что здесь что-то не так.

— Да нет, они ни одного письма не получат, — ответил Графф. — Эта консоль отрезана. Вся станция прервала все контакты с Землей. И шаттл тоже никуда не вылетел.

Дверь открылась, и вошли Питер, Джон Пол и Тереза.

Апханад отвернулся лицом к стене. Солдаты хотели было повернуть его обратно, но Графф махнул рукой: пусть его. Он знал, насколько горд Апханад, и такое унижение перед людьми, которых он пытался предать, для него невыносимо. Дадим ему время взять себя в руки.

И только когда Виггины уже сидели, Графф предложил Апханаду тоже сесть. Он послушался, понурив голову, как карикатура на побитую собаку.

— Сядьте прямо, Апханад, и ведите себя как мужчина. Это хорошие люди, они понимают, что вы не видели другого выхода, чтобы спасти своих родных. Вы поступили глупо, не доверившись мне, но это тоже можно понять.

По лицу Терезы было видно, что она совсем не так склонна понимать, как Графф полагал. Но он жестом попросил ее помолчать.

— Я вот что вам скажу, — продолжал Графф. — Обратим это себе на пользу. У меня есть пара шаттлов, выделенных для этой операции — спасибо адмиралу Чамраджнагару, кстати, — так что затруднение в том, какой из них послать, когда мы выпустим ваше письмо в сеть.

— Два шаттла? — спросил Питер.

— Нам надо угадать, как хотел Ахилл использовать эту информацию. Если он собирается напасть при посадке — что ж, у нас есть хорошо вооруженный шаттл, который сможет справиться со всем, что бросит против него Ахилл на земле или в воздухе. Но я думаю, что он решил сбивать шаттл ракетой над каким-нибудь регионом, куда он может доставить пусковую установку.

— И ваш вооруженный шаттл с этим тоже может справиться? — спросил Питер.

— Легко. Беда в том, что такой шаттл, как считается, не существует. Хартия МФ особо запрещает вооружение любого атмосферного судна. Он был спроектирован для колониальных планет, на случай, если уничтожение муравьеподобных не было полным и мы наткнемся на сопротивление. Но если такой шаттл войдет в атмосферу Земли и проявит свои возможности, сбив ракету, то об этом нельзя никому будет сказать, не подставив МФ. Так мы можем на нем безопасно доставить вас на Землю, но тогда никому и никогда не расскажем о покушении на вашу жизнь.

— Я думаю, вы это переживете, — сказал Питер.

— Только вам нет необходимости теперь лететь на Землю.

— Нет, — согласился Питер.

— Так что мы можем послать другой шаттл. Опять-таки о его существовании никто не знает, но тут нет ничего незаконного, потому что на нем вообще нет оружия. Хотя он очень дорог по сравнению, скажем, с базукой, но по сравнению с настоящим шаттлом он очень, очень дешев. Это болванка. У него тщательно соблюдены все внешние параметры и вид радарной отметки настоящего шаттла, но кое-чего не хватает — например, места для человека или возможности мягкой посадки.

— Так что вы отправляете его вниз, привлекаете огонь противника, а потом в бой вступает пропаганда.

— Мы попросим наблюдателей МФ следить за пуском ракет и накроем пусковую установку раньше, чем ее успеют разобрать — или хотя бы до того, как исполнители успеют скрыться. Укажут они на Ахилла или на Китай, но в любом случае мы сможем показать, что кто-то на Земле стрелял по шаттлу.

— Поставим их в очень плохое положение, — сказал Питер. — А мы объявим, что целью был я?

— Решим по их реакции и по тому, кто будет виноват. Если это Китай, я думаю, мы большего добьемся, представив это как нападение на Международный Флот. Если это Ахилл, его выгоднее будет представить политическим убийцей.

— Что-то вы как-то слишком свободно это обсуждаете в нашем присутствии, — сказала Тереза. — Наверное, потом надо будет нас ликвидировать?

— Только меня, — шепнул Апханад.

— Вас я вынужден буду уволить, — ответил Графф. — И вынужден буду отправить вас обратно на Землю, поскольку просто нельзя вам разрешить здесь оставаться. Людям тошно станет смотреть, как вы здесь жметесь по углам от чувства вины и собственной неполноценности.

Графф говорил достаточно непринужденно, чтобы Апханад не разразился слезами снова.

— Я слыхал, — продолжал Графф, — что индийскому народу нужны люди, готовые сражаться за свободу. Ваша преданность своему народу сильнее преданности министерству колоний, и я это понимаю. Так что идите туда, куда ведет вас долг.

— Это… это невероятное милосердие, сэр!

— Не моя идея, — ответил Графф. — Я думал судить вас закрытым судом МФ и расстрелять. Но Питер мне объяснил, что если вы виновны и выяснится, что вы защищали своих родных, сидящих в китайской тюрьме, то нехорошо будет так наказывать за преступление, состоящее в недостаточной лояльности.

Апханад посмотрел на Питера:

— Моя измена могла убить вас и вашу семью.

— Не убила ведь, — ответил Питер.

— Мне хочется думать, — сказал Графф, — что иногда Бог проявляет к нам милосердие и каким-нибудь несчастным случаем срывает наш план, исход которого был бы гораздо хуже.

— Я в зло не верю, — холодно возразила Тереза. — Я верю, что если ты приставляешь человеку ствол к голове, а пистолет дает осечку, ты все равно убийца в глазах Бога.

— Ладно, — согласился Графф. — Когда мы все умрем и если будем после этого существовать в том или ином виде, спросим тогда у Бога, кто из нас был прав.

Глава 17

Пророки

SecureSite.net

От: Locke%erasmus@polnet.gov

ПАРОЛЬ: Сурьявонг

Тема: Девушка на мосту


Надежные источники просят: не мешайте отходу китайцев из Индии. Но при использовании дорог для возврата или снабжения, блокируйте все существующие маршруты.


Сначала китайцы решили, что в провинции Синьцзян снова зашевелились повстанцы, уже много сотен лет ведущие партизанскую войну. В китайской армии все делается по уставу, и потому только в конце дня Хань Цзы в Пекине смог наконец сопоставить сведения и доказать, что это — серьезная наступательная операция, начатая за пределами Китая.

В сотый раз после занятия высокого поста в командовании у Хань Цзы опускались руки от невозможности что-нибудь сделать. Всегда было важнее проявить уважение к высокому статусу начальства, чем сказать ему правду и добиться, чтобы делалось дело. Даже сейчас, имея на руках свидетельства о таком уровне обучения, дисциплины, координации и снабжения, который был бы невозможен, если бы за синьцзянскими инцидентами стояли повстанцы, Хань Цзы должен был ждать, пока его просьба о встрече не пройдет через всех таких важных помощников, шестерок, функционеров и холуев, единственной обязанностью которых было напускать на себя занятой вид, стараясь делать как можно меньше дела.

В Пекине уже наступила ночь, когда Хань Цзы прошел через площадь, отделяющую секцию Стратегического Планирования от здания Администрации — еще один элемент совершенно дурацкой организации: разделить эти две структуры длинным пешим переходом по открытому воздуху. Их надо было поставить рядом, чтобы все время перекрикивались. А получалось так, что Планирование составляло планы, которые Администрация не могла выполнить, а Администрация постоянно не так понимала цель планов и билась против любой идеи, которая могла бы претворить их в жизнь.

«Как мы вообще завоевали Индию?» — подумал Хань Цзы.

Он отпихнул ногой копошащихся на земле голубей. Они отлетели на пару метров и тут же вернулись, будто под его ногами что-то скрывалось съедобное.

Одна только причина, по которой это правительство держится у власти: народ Китая — голуби. Можешь их пинать и отпихивать, и они вернутся за добавкой. А худшие из всех — чиновники. Чиновничество изобрели в Китае, и, начав здесь на тысячу лет раньше, чем в других местах, эта каста в искусстве создавать путаницу, строить царства и устраивать бурю в стакане воды дошла до таких высот, которые и не снились другим системам. По сравнению с Китаем византийская бюрократия — примитивнейшая вещь.

Как Ахилл добился своего? Чужак, преступник, безумец — и это все хорошо было известно китайскому правительству, — и все же он сумел пробиться через слои раболепных интриганов, готовых вонзить нож в спину, и выйти прямо на уровень, где принимаются решения. Мало кто знал, где вообще находится этот уровень, поскольку это уж точно были не прославленные верховные вожди, слишком старые, чтобы думать о чем-либо новом, слишком боящиеся потерять свои насесты. Они только и могли делать, что говорить своим подчиненным: «Сделай так, как считаешь мудрым».

Этот уровень лежал двумя этажами ниже. Решения принимались помощниками высшего генералитета. Шесть месяцев ушло у Хань Цзы, чтобы понять, что любая встреча с высшим начальником бесполезна, потому что придется встречаться сперва с его помощниками и каждый раз следовать их рекомендациям. Сейчас уже не пытался встречаться с кем-нибудь другим. Но чтобы организовать такую встречу, надо было послать изысканную просьбу каждому генералу, признавая, что, хотя тема встречи настолько важна, что решение следует принять немедленно, она все же так тривиальна, что генералу достаточно послать своего помощника на встречу с Хань Цзы.

Он так и не понял до сих пор, зачем был нужен этот изощренный спектакль: проявление должного уважения к традициям и форме, или генералы действительно верили этой ерунде и каждый раз решали: прибыть лично или направить помощника.

Конечно, вполне возможно, что генералы даже не видели этих писем, а за них принимали решения помощники. Но скорее всего его записки попадали к каждому генералу с примечанием: «Вопрос достоин присутствия благородного и достославного генерала» или «Ненужная потеря драгоценного времени героического вождя. Недостойный помощник будет счастлив сделать записи и сообщить, если будет сказано что-либо достойное ушей полководца».

Этим шутам Хань Цзы не был лоялен. Как только они принимали решения сами, всякий раз безнадежно ошибались. Те же, кто не был так подвластен традиции, служили только своему самолюбию.

Но Хань Цзы был до конца верен Китаю. Он всегда действовал в интересах Китая и дальше будет поступать так же.

Беда в том, что «интересы Китая» он зачастую определял так, что за это его бы тут же расстреляли.

Например, письмо, которое он послал Бобу и Петре, надеясь, что они поймут грозящую Гегемону опасность, если тот действительно считает своим источником Хань Цзы. Передача таких сведений определенно была изменой, поскольку авантюра Ахилла была утверждена на самом верху и потому стала политикой Китая. И все же она стала бы катастрофой для престижа Китая в мире, если бы стало известно, что Китай подсылает к Гегемону убийц.

Но этого никто не хотел понимать, в основном потому, что все считали Китай центром вселенной, вокруг которого вращаются прочие страны. Какая разница, если там будут считать Китай страной тиранов и убийц? Кому не нравится, что делает Китай, может сидеть дома и молчать в тряпочку.

Но нет непобедимых стран, и даже Китай может быть побежден. Хань Цзы это понимал, а другие — нет.

Легкость завоевания Индии сослужила дурную службу. Хань Цзы настаивал на разработке самых разных аварийных планов, если не удастся внезапная атака на армии Индии, Таиланда и Вьетнама. Но кампания дезинформации, проведенная Ахиллом, оказалась столь удачной, а оборонительная стратегия Таиланда столь эффективной, что индийцы полностью увязли, истощили свои запасы и боевой дух упал ниже нулевой отметки, когда китайские армии хлынули в страну, разрезая индийскую армию на части и глотая каждый кусок за считанные дни — иногда и часы.

Конечно, вся слава досталась Ахиллу, хотя это планы, составленные Хань Цзы с его персоналом из почти восьмидесяти выпускников Боевой школы, позволили разместить армии Китая именно там, где им надлежало находиться, и тогда, когда это было нужно. Нет, хотя приказы писала команда Хань Цзы, отдавала их Администрация, и потому именно ее сотрудникам достались все медали, а Стратегическое Планирование получило только групповой похвальный отзыв. Это было как если бы какой-нибудь подполковник им сказал: «Ничего, ребята, вы старались как лучше». И боевой дух подняло соответственно.

Что ж, пусть слава достается Ахиллу, поскольку, по мнению Хань Цзы, захват Индии был делом бессмысленным и обреченным на поражение — не говоря уже о том, что неправедным. У Китая нет ресурсов, чтобы решить проблемы Индии. Когда Индией правили индийцы, страдающий народ мог обвинять только своих соотечественников. Но теперь, если что не так — а в Индии всегда что-нибудь не так, — виноваты будут китайцы.

На удивление, посланные из Китая администраторы не впали в коррупцию и работали усердно, — но факт есть факт: чтобы покорить страну, нужны подавляющие силы — или полное сотрудничество. Поскольку и думать не приходилось, что китайские захватчики смогут себе обеспечить второе, и не было надежды осуществить первое, то оставался единственный вопрос: когда сопротивление начнет создавать проблемы.

И это случилось вскоре после того, как Ахилл отбыл в Гегемонию, когда индийцы стали насыпать камни. Хань Цзы должен был отдать им должное, когда это движение стало всего лишь досадной помехой, но притом мощным символическим гражданским неповиновением: индийцы были истинными сыновьями и дочерями Ганди. И даже тогда чиновники не прислушались к Хань Цзы и дали втянуть себя в лавину ширящихся репрессий.

Так что… ведь не важно, что думает внешний мир? Мы можем делать, что хотим, потому что нет на свете силы или воли, которая бросила бы нам вызов. Разве не так?

Так вот, у меня на руках ответ на эту теорию.


— Что это значит, что они никак не реагируют на наше наступление? — спросил Алаи.

Боб и Петра сидели рядом с ним, разглядывая голографическую карту, где были показаны все синьцзянские объекты, взятые точно по плану, будто китайцы получили на руки сценарий и играли свою роль именно так, как попросила Лига Полумесяца.

— Я думаю, что все идет хорошо, — сказала Петра.

— До смешного хорошо, — мрачно сказал Алаи.

— Не будь нетерпелив, — предложил Боб. — В Китае все происходит медленно. И они не объявляют о своих трудностях публично. Быть может, они все еще считают это местным восстанием. Может, они ждут, чтобы объявить о событиях после своей сокрушительной контратаки.

— Как же, — отозвался Алаи. — Наши спутники сообщают, что они ничего не делают. Даже из ближайших гарнизонов войска не двинулись.

— У командира гарнизона нет полномочий посылать их в бой, — напомнил Боб. — Кроме того, они, вероятно, даже не знают, что что-то происходит. Твои войска взяли под контроль сеть наземных коммуникаций?

— Это была вторая цель. Они заняты этим сейчас, что бы что-то делать.

— Я поняла! — вдруг рассмеялась Петра.

— Что смешного? — спросил Алаи.

— Публичное заявление, — сказала она. — Ты не можешь объявить, что все мусульманские государства единодушно выбрали себе Халифа.

— Мы это можем объявить в любой момент, — раздраженно возразил Алаи.

— Но ждете. Ждете, пока китайцы заявят, что на них напало неизвестное государство. Только когда они признают свое неведение или предложат какую-то совершенно ложную теорию, ты выйдешь и скажешь, что на самом деле происходит: мусульманский мир объединился под властью Халифа и взял на себя задачу освобождения угнетенных наций от безбожного империалистического Китая.

— Ты должна признать, что так это прозвучит лучше, — сказал Алаи.

— Совершенно согласна. Я смеюсь не потому, что ты поступаешь неправильно. Ирония в том, что ты действуешь так успешно, а китайцы оказались так неподготовлены, что это и задерживает твое заявление! Но, друг мой, имей терпение. Кое-кто в китайском командовании знает, что происходит, и в конце концов остальные к нему прислушаются, начнут мобилизацию сил и что-то объявят.

— Придется, — сказал Боб. — Или русские нарочно неправильно поймут передвижения их войск.

— Верно, — согласился Алаи. — Но беда в том, что все записи моего обращения были сняты днем. Нам в голову не приходило, что они так долго будут тянуть с ответом.

— Знаешь что? — спросил Боб. — Никто ничего не возразит против того, что записи были сделаны заранее. Но еще лучше будет, если ты выйдешь к камере в прямом эфире и объяснишь, что твои армии делают в Синьцзяне.

— Тут есть опасность, что я проговорюсь. Скажу, например, что в Синьцзяне не главный удар.

— Алаи, ты можешь впрямую сказать, что это не главный удар, и половина китайцев решит, что это дезинформация с целью заставить их держать войска в Индии вдоль пакистанской границы. На самом деле я бы даже это посоветовал — ты заработаешь репутацию правдивого человека. Тогда последующая ложь будет действеннее.

Алаи засмеялся:

— Ты снял мои сомнения!

— Тебя мучают те проблемы, которые не дают спать любому полководцу в наш век быстрой связи. В прежние дни Цезарь или Александр находились прямо на поле битвы. Они смотрели своими глазами, отдавали приказы, принимали решения. Они были нужны. А тебе приходится торчать в Дамаске, потому что здесь сходятся все нити. Если ты будешь нужен, то именно здесь. Так что вместо тысячи вопросов, не дающих предаваться праздным мыслям, у тебя только приливы адреналина, который некуда девать. Я бы рекомендовал ходьбу по комнате.

— Ты в гандбол играешь? — спросила Петра.

— Спасибо, я вас понял. Я буду терпелив.

— И подумай над моим советом, — сказал Боб. — Выйти в прямой эфир и сказать правду. Твой народ еще сильнее тобой восхитится, увидев такую храбрость: просто сказать врагу, что ты будешь делать, и он тебя не сможет остановить.

— Мотайте отсюда оба, — ответил Алаи. — Повторяться начинаете.

Боб засмеялся и встал, Петра следом.

— После этого у меня для вас времени не будет, — сказал Алаи.

Они повернулись к нему.

— Как только это будет объявлено, станет известным, мне придется заниматься двором. Встречаться с людьми, решать споры, показывать, что я истинный Халиф.

— Спасибо тебе за то время, что ты до сих пор нам уделил, — сказала Петра.

— Надеюсь, нам никогда не придется быть противниками на поле битвы, — сказал Боб. — Как приходится быть противниками Хань Цзы.

— Запомните одно, — произнес Алаи. — Хань Цзы хранит верность многому. Я — только одному.

— Мы запомним, — обещал Боб.

— Салам. Да будет мир с вами.

— И с тобой мир, — ответила Петра.

* * *

Когда совещание закончилось, Хань Цзы так и не знал, поверили его предупреждению или нет. Ладно, если не верят сейчас, через несколько часов у них не останется выбора. Главные силы Синьцзянского вторжения непременно начнут наступление завтра перед рассветом, спутниковая разведка подтвердит то, что он говорил. Но это будет стоить еще двенадцати часов бездействия.

Но самое досадное было в конце совещания, когда старший помощник старшего генерала спросил:

— Если это начало большого наступления, что вы рекомендуете?

— Послать все доступные из имеющихся на севере войск — я бы рекомендовал пятьдесят процентов всех гарнизонных войск на российской границе. Подготовить их к действиям не только против этих конных партизан, но и против серьезной механизированной армии, которая вторгнется завтра.

— А наши войска в Индии? — спросил помощник. — Это лучшие наши солдаты, лучше всего обученные и наиболее мобильные.

— Оставить их там, где они сейчас.

— Но если мы уберем гарнизоны с русской границы, Россия на нас нападет.

Слово взял другой помощник:

— Русские никогда хорошо не дрались на чужой территории. Если к ним вторгнуться, они тебя разгромят, но если они полезут к тебе, их солдаты драться не будут.

Хань Цзы постарался не показать презрения к столь дилетантскому суждению.

— Русские будут делать то, что будут, и если они нападут, нам придется отвечать. Но получается, что вы не хотите отвлекать войска от обороны от гипотетического противника, чтобы обороняться от противника реального.

Все отлично было, пока старший помощник старшего генерала не заявил:

— Итак, я рекомендую немедленную переброску войск из Индии для борьбы с текущей угрозой.

— Но я не это хотел сказать… — начал Хань Цзы.

— Но я хотел сказать именно это.

— Я считаю, что это наступление мусульман, — сказал Хань Цзы. — Противник за пакистанской границей тот же, что напал на нас в Синьцзяне. Он надеется в точности на то, что вы предлагаете, и тогда главное его наступление имеет больше шансов на успех.

Помощник только засмеялся, и остальные подхватили.

— Слишком много лет провели вы в детстве вне Китая, Хань Цзы. Индия очень далеко. И какая разница, что там случится? Когда захотим, мы снова ее возьмем. Но захватчики в Синьцзяне — это в самом Китае. Русские нависли над нашей границей. Что бы там ни думал враг, именно это и есть угроза.

— Почему? — спросил Хань Цзы, отбрасывая к черту осторожность: он заспорил со старшим. — Потому что иностранные войска на китайской земле будут означать, что нынешнее правительство утратило расположение неба?

Вокруг стола раздалось шипение воздуха, вдыхаемого через сжатые зубы. Вспоминать старую идею расположения неба — это шло вразрез с политикой правительства.

Ну, уж если разъярять народ, так почему останавливаться на этом?

— Все знают, что Синьцзян и Тибет — не части ханьского Китая. Они для нас не важнее, чем Индия, — завоеванные территории, так и не ставшие до конца китайскими. Когда-то, давным-давно, мы владели Вьетнамом, и его тоже утратили, и ничего не случилось. Но если вы выведете войска из Индии, вы рискуете миллионными потерями наших людей в битве с мусульманскими фанатиками. И иностранные войска окажутся в ханьском Китае раньше, чем мы успеем сообразить, — а защищаться от них будет нечем.

Молчание воцарилось гробовое. Они ненавидели его, потому что он смел говорить им о поражении — и неуважительно сказать, что они не правы.

— Надеюсь, никто из вас этой встречи не забудет, — сказал он.

— В этом вы можете быть уверены, — ответил старший помощник.

— Если я ошибаюсь, я готов нести ответственность за последствия своей ошибки и признать, что ваши мысли вовсе не глупы. Что хорошо для Китая, хорошо и для меня, пусть я даже понесу наказание за свои ошибки. Но если я прав, тогда мы увидим, что вы за люди. Если вы настоящие китайцы, которые любят родину больше карьеры, вы вспомните, что я был прав, позовете меня и станете слушать, как должны были бы слушать сегодня. Но если вы коварные и себялюбивые свиньи, какими я вас считаю, вы постараетесь меня убить, чтобы никто никогда не узнал, что вы слышали предостережение — и не стали слушать, когда еще было время спасти Китай от такого страшного врага, какого не было во времена Чингисхана.

Какая славная речь! И как приятно было сказать ее в глаза тем, кому сильнее всего надо было бы ее услышать, а не проигрывать снова и снова в уме, злясь бессильной злобой, потому что ни одного ее слова нельзя произнести вслух.

Конечно, сегодня ночью его арестуют и, вполне возможно, расстреляют до рассвета. Хотя более вероятно, что его арестуют и отдадут под суд за попытку передать информацию противнику, обвинят в поражении, которое только он пытался предотвратить. Китайца, получившего хоть небольшую власть, такая ирония очень манит. Особое удовольствие есть в казни достойного человека за преступление, совершенное самим носителем власти.

Но Хань Цзы не станет прятаться. Еще сейчас он может покинуть страну и скрыться. Но не станет.

А почему?

Потому что не может покинуть свою родину в час беды. Пусть за это он заплатит жизнью — много солдат его возраста погибнут в ближайшие дни и недели. Почему ему не быть среди них? И всегда есть шанс, как бы он ни был мал и далек, что найдутся среди бывших на совещании достойные люди в достаточном числе, чтобы Хань Цзы остался жить до тех пор, пока не выяснится, что он прав. Может быть, тогда, вопреки всем ожиданиям, его призовут обратно и спросят, как спастись от катастрофы, которую они навлекли на Китай.

А пока что Хань Цзы проголодался, а поблизости был ресторанчик, где управляющий и его жена принимали Хань Цзы как родного. Им все равно было, что у него высокий чин и что он был герой из джиша Эндера. Они любили его ради него самого. Им нравилось, как он жадно поглощает еду, будто блюда самой лучшей кухни мира, — для него это так и было. И если у него остаются считанные часы свободы и даже жизни, почему не провести их с приятными ему людьми за едой, которая ему нравится?


Когда на Дамаск опустился вечер, Боб и Петра свободно шли по улицам, заглядывая в витрины магазинов. В Дамаске было много традиционных рынков, где продавалась самая свежая еда и работы местных умельцев. Но супермаркеты, бутики и сетевые магазины уже тоже добрались до Дамаска, как почти до любого места на Земле. Только выбор товаров отражал местный вкус. Хотя не было дефицита в предметах европейского или американского дизайна, но Бобу и Петре нравилась странность тех товаров, что никогда не нашли бы покупателя на Западе, но здесь пользовались спросом.

Они обменивались предположениями о назначении разных предметов.

Потом поели в ресторане под открытым небом, где музыка играла настолько тихо, что можно было разговаривать. Заказали они столь причудливую смесь местной и международной кухни, что даже официант покачал головой, но они были настроены доставить себе удовольствие.

— Завтра я все это выблюю, — сказала Петра.

— Может быть. Но тогда это будет лучше сделанная смесь…

— Прекрати! Я пытаюсь поесть.

— Но ты же сама начала.

— Я знаю, что так нечестно, но когда об этом говорю я, меня не тошнит. Это как щекотка — самого себя не пощекочешь, и от себя человека не тошнит.

— Со мной бывает.

— Не сомневалась. Наверное, свойство ключа Антона.

Так они продолжали болтать ни о чем, пока не услышали взрывы — сначала далеко, потом ближе.

— Это не может быть налет на Дамаск, — сказала Петра, понизив голос.

— Нет, это, кажется, салют, — ответил Боб. — Думаю, что это торжество.

Кто-то из поваров выбежал и разразился потоком арабских слов, которые Боб и Петра, конечно же, понять не могли. Сразу же все местные посетители вскочили и побежали — некоторые даже прочь, не заплатив, и никто их не пытался задержать.

Посетителям, не говорящим по-арабски, осталось только гадать, что же случилось.

Наконец вышел смилостивившийся официант и объявил на общем языке:

— Должен с сожалением сообщить, что ваши заказы задерживаются. Через минуту будет говорить Халиф.

— Халиф? — спросил какой-то англичанин. — Он разве не в Багдаде?

— Я думала, в Стамбуле, — сказала какая-то француженка.

— Уже много сот лет нет Халифа, — объявил японец профессорского вида.

— Очевидно, теперь есть, — рассудительно ответила Петра. — Интересно, пустят ли нас на кухню посмотреть.

— Ну, не знаю, хочется ли мне этого, — сказал англичанин. — Если они заполучили себе нового Халифа, то какое-то время настроение будет у них очень шовинистическое. Что, если они ради праздника решать повесить сколько-нибудь иностранцев?

Японский ученый возмутился таким предположением, и пока они с англичанином вежливо набрасывались друг на друга, Петра, Боб, француженка и еще несколько человек пробрались сквозь качающуюся дверь кухни, где на них едва ли обратили внимание. Кто-то принес приличного размера плоский экран и поставил на полку, прислонив к стене.

Алаи уже был на экране.

Правда, толку смотреть было немного — ни единого слова они не могли понять. Придется ждать, пока в сетях не появится полный перевод.

Но карта Западного Китая говорила сама за себя. Ясно, что Алаи объяснял, как объединились мусульманские народы для освобождения давно угнетаемых братьев в Синьцзяне. Официанты и повара почти каждое предложение встречали возгласами — Алаи будто знал, что так будет, потому что делал паузы в нужных местах.

Не имея возможности понять слова, Петра и Боб сосредоточились на других моментах. Боб попытался определить, идет ли речь в прямом эфире. Часам на стене верить было нельзя — их цифровое изображение могли бы вставить в момент вещания, и когда бы ни повторялась передача, время будет реальное. Он получил ответ, когда Алаи встал и подошел к окну. Камера последовала за ним и показала простор, залитый перемигивающимися в темноте огнями Дамаска. Шла прямая трансляция. И что бы ни говорил сейчас Алаи, показывая на город, он явно произвел нужный эффект, потому что сейчас только что радостно кричавшие повара и официанты плакали открыто, не стыдясь своих слез, прилипнув глазами к экрану.

Петра тем временем пыталась понять, кем кажется Алаи смотрящим на него мусульманам. Она очень хорошо знала его лицо, и потому попробовала отделить мальчика, которого она когда-то знала, от того человека, которым он стал. Сострадание, увиденное ею раньше, стало еще заметнее. Глаза Алаи были полны любви. Но были в них и огонь, и достоинство. Он не улыбался — как и положено в час войны предводителю нации, сыны которой гибнут в битвах и сами убивают. Но он и не произносил тирад, заводя толпу в опасный энтузиазм.

Пойдут ли эти люди за ним в бой? Да, конечно, поначалу, когда он может рассказать им легенды легких побед. Но потом, когда наступят трудные времена и фортуна от них отвернется, пойдут ли они за ним?

Наверное, да. Петра видела в нем не столько великого полководца — хотя можно было бы себе представить, что Александр был на него похож, или Цезарь, — сколько царя пророка. Саул или Давид. Оба они были молоды, когда пророчество призвало их вести свой народ на войну во имя Божие. Жанна д’Арк.

Хотя Жанна д’Арк погибла на костре, а Саул упал на собственный меч — нет-нет, это был Брут или Кассий, а Саул велел собственному солдату себя убить, кажется? Все равно плохой конец. А Давид умер в позоре, и Бог запретил ему построить святой храм, потому что он убил Урию, чтобы жениться на Вирсавии.

Тоже не слишком хорошие прецеденты.

Но до того как пасть, они знали славу.

Глава 18

Война на Земле

Кому: Chamrajnagar%Jawaharlal@ifcom.gov

От: AncientFire%Embers@han.gov

Тема: Будущее официальное заявление


Мой уважаемый друг и коллега!

Мне огорчительно, что Вы можете даже предположить, будто в такой час беды, когда Китай подвергся неспровоцированному нападению орд религиозных фанатиков, у нас нашлись бы желание или возможность провоцировать Международный Флот. К Вашей организации, которая столь недавно спасла человечество от нашествия звездных драконов, мы испытываем лишь глубочайшее уважение.


Наше официальное заявление, которое должно скоро быть обнародовано, не содержит наших умозаключений на тему о том, кто же на самом деле несет ответственность за трагическую гибель шаттла, сбитого над территорией Бразилии. Не признавая за собой какого бы то ни было участия в этом инциденте или предварительной осведомленности о нем, мы выполнили собственное предварительное расследование и обнаружили, что использованная техника действительно могла быть произведена на территории Китая.

Это причиняет нам невероятные страдания, и мы покорнейше просим Вас не обнародовать этой информации. Вместо этого мы прилагаем документацию, показывающую, что одна наша пусковая установка, оказавшаяся неучтенной и потому могшая быть использована для совершения этого преступления, была в свое время передана под контроль некоего Ахилла де Фландреса, очевидно, для военных операций, предпринятых в связи с нашей превентивной оборонительной акцией против индийского агрессора, терзающего Бирму. Мы считали, что этот материал был нам возвращен, но следствие показало, что возврат не был сделан.

Ахилл де Фландрес одно время находился под нашей защитой, когда оказал нам услугу, предупредив об угрозе, которую Индия представляет для мира в Юго-Восточной Азии. Однако нам стали известны некоторые преступления, совершенные им до того, как он поступил к нам на службу, и мы взяли его под стражу (см. документацию). При перевозке к месту перевоспитания на конвой напали неопознанные войска и освободили Ахилла де Фландреса, перебив всех сопровождающих его военнослужащих.

Поскольку почти сразу после этого Ахилл де Фландрес оказался в резиденции Гегемона в Риберао-Прето, Бразилия, и занял должность, на которой смог совершить множество злодейств после поспешного отбытия Питера Виггина, и поскольку указанная ракета была запущена с бразильской территории, и шаттл был сбит над Бразилией, мы предполагаем, что место, где следует искать виновного в нападении на МФ, это Бразилия, точнее, территория Гегемонии.

Окончательная ответственность за все действия де Фландреса после его побега из-под стражи должна быть возложена на тех, кто его освободил, а именно Гегемона Питера Виггина и его вооруженные силы, предводительствуемые Юлианом Дельфийски, а в последнее время — тайским националистом Сурьявонгом, которого китайское правительство рассматривает как террориста.

Надеюсь, что эта информация, сообщенная Вам неофициально, окажется полезной в Вашем расследовании. Если же мы можем быть полезны еще чем-нибудь, что не помешает нашей отчаянной борьбе за самую свою жизнь против варварских орд Азии, мы будем рады Вам служить.

Ваш скромный и недостойный коллега,

Древний Огонь.


От: Chamrajnagar%Jawaharlal@ifcom.gov

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Тема: Кто возьмет на себя вину?


Дорогой Хирам!

Из приложенного письма почтенного главы китайского правительства Вы сами видите, что они решили отдать нам Ахилла как жертвенного агнца. Я думаю, они будут рады, если мы от него избавимся, избавив их от этой работы. Наши следователи официально объявят, что пусковая установка — китайского производства и прослежена до Ахилла де Фландреса — без упоминания, что когда-то ему ее дало китайское правительство. Если нас спросят, мы откажемся теоретизировать на эту тему. Это лучшее, на что они могут рассчитывать.

А пока что у нас есть твердые законные основания для вмешательства в дела на Земле — и по свидетельству, полученному от страны, которая более всего склонна была бы жаловаться на такую интервенцию. Мы ничего не будем делать такого, что повлияло бы на результат или ход войны в Азии. Сначала мы попросим сотрудничества от правительства Бразилии, но ясно дадим понять, что обойдемся и без него как в военном, так и в юридическом отношении. Потом мы попросим их изолировать территорию Гегемонии, никого не пропускать ни туда, ни оттуда до прибытия наших войск.

Я прошу Вас информировать Гегемона и соответственно скоординировать Ваши планы. Должен ли г-н Виггин присутствовать при взятии комплекса — вопрос, по которому у меня нет мнения.


Вирломи не входила в города — эти времена кончились. Когда она была свободна странствовать, пилигрим в стране, где люди либо проживали жизнь в родной деревне, или прерывали с ней все связи и всю жизнь жили на дорогах, ей нравилось приходить в деревни, и каждая была приключением в собственных декорациях сплетен, трагедий, юмора, романтики и иронии.

В колледже, куда она недолго ходила между возвращением из космоса и призывом в штаб индийских вооруженных сил в Хайдарабаде, быстро стало понятно, что интеллектуалы считают свою жизнь — жизнь умственную, с бесконечным самокопанием, с автобиографией, обрушиваемой на всех новых знакомых, — в чем-то выше однообразной, бессмысленной жизни простолюдинов.

Вирломи же знала, что все как раз наоборот. Интеллектуалы в университете были все на одно лицо. У них были одни и те же глубокие мысли об одних и тех же мелких эмоциях и тривиальных дилеммах. И подсознательно они сами это понимали. Когда происходило какое-нибудь реальное событие, такое, что потрясало до самого сердца, они выходили из игры университетской жизни, потому что реальность должна была разыгрываться на иной сцене.

В деревнях жизнь велась ради жизни, не ради игр в первенство и показухи. Умных людей ценили за умение решать проблемы, а не говорить о них красиво. В любой точке Индии, где ей пришлось бывать, Вирломи думала одно и то же: я могла бы здесь жить. Остаться среди этих людей, выйти замуж за одного из этих симпатичных крестьян и всю жизнь работать рядом с ним.

Но другая мысль тут же отвечала: нет, не могла бы. Нравится тебе это или нет, но ты одна из университетских. Ты можешь выходить в реальный мир, но места тебе здесь нет. Тебе надо жить в идиотской мечте Платона, где мысль — реальность, а реальность — тень. Ради этого ты родилась, и твои переходы из деревни в деревню — только чтобы учить этих людей, учиться от них, играть ими для достижения собственных целей.

Но мои цели, думала она, — это дать им дары, которые им нужны: мудрое правление или хотя бы самоуправление.

И тут она над собой смеялась, потому что эти две цели противоречили друг другу. Пусть даже индийцы правят индийцами, это не будет самоуправлением, потому что правитель правит народом, а народ — правителем. Это взаимное правление, и на лучшее даже надеяться не приходится.

Но теперь дни странствий окончились. Она вернулась к мосту, где стояли в свое время защищавшие его солдаты, а жители окрестных деревень сочли ее чем-то вроде божества.

Она пришла без фанфар, вошла в деревню, где ее сердечнее всего принимали, и заговорила с женщинами у колодца и на рынке. Она пошла к ручью, где они стирали, и помогла им стирать. Кто-то предложил поделиться с ней одеждой, чтобы она могла постирать свои грязные лохмотья, но она рассмеялась и ответила, что от стирки они разлетятся в пыль, но она бы предпочла заработать себе новую одежду, поработав на семью, где ей могли бы одежду выделить.

— Госпожа, — сказала одна женщина застенчиво, — разве не кормили мы тебя на мосту ни за что?

Значит, ее узнали.

— Но я хотела бы отработать ту доброту, которую вы ко мне там проявили.

— Ты нас много раз благословляла, госпожа, — сказала другая.

— И сейчас ты благословляешь нас, появившись среди нас.

— И стирая с нами.

Значит, она все еще божество.

— Я не та, кем вы меня считаете. Я ужаснее ваших самых жутких страхов.

— Для наших врагов, надеемся мы, госпожа.

— Для них — да. Но я возьму ваших мужей и сыновей воевать с ними, и многие из них погибнут.

— Половина наших мужей и сыновей уже взяты на войну с китайцами.

— Убиты в бою.

— Пропали без вести и не могут вернуться домой.

— Уведены в плен китайскими дьяволами.

Вирломи подняла руку, успокаивая женщин:

— Я не потрачу зря их жизни, если они будут повиноваться мне.

— Тебе не надо идти на войну, госпожа, — сказала одна старая карга. — Нехорошо это. Ты посмотри на себя, молодая и красивая. Ложись с кем-нибудь из наших молодцов или стариков, если тебе захочется, и делай детей.

— Когда-нибудь, — ответила Вирломи, — я выберу себе мужа и буду с ним делать детей. Но сегодня мой муж — Индия, и его проглотил тигр. Я должна довести тигра до тошноты, чтобы он выблевал моего мужа обратно.

Некоторые из них захихикали, представив себе эту картину. Но остальные были мрачно-серьезны.

— И как ты это сделаешь?

— Я подготовлю своих людей, чтобы они не погибали из-за ошибок. Я соберу оружие, которое нам нужно, чтобы никто не погиб из-за того, что не был вооружен. Я буду действовать тайно, чтобы мы не навлекли на себя гнев тигра, пока не будем готовы так сильно его ранить, чтобы он уже никогда не оправился.

— Ты не принесла с собой атомную бомбу, госпожа? — спросила та же карга. Явно из недоверчивых.

— Использовать такие вещи — оскорбление для Бога, — сказала Вирломи. — Бог мусульман сжег свой дом и повернул лицо свое против них за то, что они применяли такое оружие друг против друга.

— Я пошутила, — устыдилась карга.

— А я нет. Если вы не хотите, чтобы я использовала ваших мужчин так, как я описала, скажите мне, и я уйду и найду другое место, где со мной согласятся. Быть может, ваша ненависть к китайцам не так сильна, как моя. Быть может, вы довольны тем, что делается на этой земле.

Но они не были довольны, и ненависть их, похоже, была сильна.

Вопреки обещанию, на обучение было немного времени, но Вирломи не собиралась использовать этих людей для открытого боя. Им предстояло быть диверсантами, саботажниками, подрывниками, ворами. Они сговаривались со строительными рабочими о краже взрывчатки, они учились ею пользоваться, они строили сухие склады в земле в джунглях, лепившихся к крутым холмам.

И они ходили в ближайшие селения и вербовали других, и те шли еще дальше и дальше, строя сеть диверсантов возле каждого моста, который можно было взорвать, чтобы лишить китайцев возможности пользоваться дорогами через границу Индии для перевозки и снабжения войск.

Репетиций быть не могло, никаких прогонов всухую. Ничего нельзя было сделать, чтобы не привлечь к себе подозрения. Вирломи запретила своим людям как бы то ни было провоцировать китайцев или мешать бесперебойному движению китайского транспорта в горах и холмах.

Некоторые брюзжали по этому поводу, но Вирломи сказала:

— Я дала слово вашим женам и матерям, что вы не будете погибать напрасно. Еще много будет впереди смертей, но лишь тогда, когда они помогут чего-то достигнуть, чтобы выжившие могли сказать: «Мы это сделали, а не кто-то за нас».

Она больше не входила в селения, но жила там, где жила когда-то: в пещере возле моста, который взорвет сама, когда придет время.

Но она не могла позволить себе быть отрезанной от мира. Поэтому три раза в день один из ее людей входил в сеть и проверял ее почтовые тайники, распечатывал пришедшие туда письма и приносил ей. Она научила их, как стирать информацию из памяти компьютера, чтобы никто не увидел то, что компьютер показал ей. А принесенные распечатки она сжигала, прочитав.

Письмо Питера Виггина пришло вовремя, и потому она была готова, когда ее люди прибежали к ней, задыхаясь.

— Война с турками для китайцев идет плохо. В сети говорят, что турки захватили столько аэродромов, что теперь в небе Синьцзяна их самолетов больше, чем китайских. Госпожа, они бомбили Пекин!

— Тогда оплачьте погибших там детей, — ответила она. — Но для нас время боя еще не пришло.

И на следующий день, когда грузовики загрохотали по мостам бампер к бамперу по узким горным дорогам, ее люди умоляли:

— Давайте взорвем только один мост, покажем, что Индия не спит, пока турки бьют за нас нашего врага!

Она ответила только:

— Зачем взрывать мосты, по которым враг покидает нашу страну?

— Но мы многих можем убить, если удачно выберем время взрыва!

— Пусть мы взорвем пять тысяч, удачно выбрав время на каждом мосту, у них войск пять миллионов. Мы будем ждать. Никто из вас не сделает ничего, что предупредило бы китайцев о том, что у них есть противник в этих горах. Уже скоро, но ждите моего слова.

И снова и снова приходилось ей это повторять, всем вновь приходящим, и они повиновались. Она посылала их звонить товарищам в дальних городах у других мостов, и те тоже повиновались.

Три дня. Китайские каналы сообщали, как сокрушительные армии выдвигаются против тюркских орд, готовясь наказать их за вероломство. Движение на мостах и на горных дорогах не ослабевало.

И пришло письмо, которого ждала Вирломи.

Пора.

Без подписи, но из тайника, который был выделен для Питера Виггина. Вирломи знала: это значит, что на западе началось генеральное наступление и китайцы скоро начнут снова перебрасывать войска и технику из Китая в Индию.

Это письмо она не сожгла, а дала ребенку, который его принес, и сказала:

— Сохрани его навсегда. Это начало нашей войны.

— Оно от какого-нибудь бога? — спросил ребенок.

— От тени бога или от его племянника, — улыбнулась она. — А может быть, от человека, который только сон спящего бога.

Взяв ребенка за руку, она вошла в деревню. Тут же ее окружили люди. Она улыбалась им, гладила по голове детей, обнималась и целовалась с женщинами.

Потом она повела парад жителей к зданию местной китайской администрации и вошла внутрь. Лишь немногие женщины пошли за ней. Она прошла мимо что-то кричащего дежурного прямо в кабинет китайского администратора, который говорил по телефону.

Он поднял глаза и заорал, сначала по-китайски, потом на общем:

— Что вы тут делаете? Убирайтесь!

Вирломи, не обращая внимания на его слова, пошла к нему с улыбкой, расставив руки, будто хотела его обнять.

Он поднял руки ладонями вперед, останавливающим жестом.

Она дернула его за руки, чтобы он потерял равновесие, и пока он шатался, пытаясь не упасть, она охватила его руками, зажала голову и резко вывернула.

Он свалился замертво.

Открыв ящик его стола, Вирломи достала пистолет и застрелила обоих китайских солдат, вбежавших в кабинет. Они тоже упали мертвыми.

Вирломи спокойно глядела на женщин.

— Пришла пора. Идите к телефонам и звоните в другие города. До темноты час. После наступления ночи пора выполнять задачи. Взрывать быстро. Если кто-то попытается помешать, пусть даже индиец, он должен быть убит как можно тише и быстрее, а работа должна продолжаться.

Они повторили ее слова и пошли к телефонам.

Вирломи вышла из кабинета, пряча пистолет в складках платья. Когда прибежали на выстрелы двое оставшихся китайских солдат, она быстро-быстро заговорила с ними на своем родном диалекте. Они не поняли, что это совсем не местный язык, а даже не родственное наречие с дравидского юга. Остановившись, они потребовали чтобы она на общем объяснила им, что случилось. Вирломи ответила пулей в живот каждому из них раньше, чем они успели хотя бы увидеть пистолет. Лежащим на земле она всадила по пуле в голову для гарантии.

— Не поможете ли вы мне очистить улицу? — спросила она у глядящих разинув рот людей.

Они тут же вышли на дорогу и занесли тела обратно в здание.

Когда все телефонные сообщения были сделаны, Вирломи собрала людей возле входа в здание.

— Приедут китайские власти и спросят, что случилось. Вы должны сказать им правду. По дороге шел мужчина, индиец, но не из этой деревни. Он был похож на женщину, и вы решили, что это должен быть бог, потому что он вошел прямо в здание и сломал шею бургомистру. Потом взял его пистолет и застрелил двух охранников в кабинете и еще двух, которые прибежали на выстрелы. Вы успели только поднять крик. Потом этот незнакомец заставил вас отнести тела убитых солдат в здание и приказал выйти, пока он будет звонить по телефону.

— Они потребуют описать этого человека.

— Опишите меня. Темнокожий. С юга Индии.

— Они спросят, если он был похож на женщину, откуда вы узнали, что это не женщина?

— Потому что он убил человека голыми руками. Разве женщина это может?

Они засмеялись.

— А вот смеяться нельзя, — сказала она. — Они будут очень злы. И если даже вы не дадите им повода, они вас могут сурово наказать за то, что здесь произошло. Они могут решить, что вы лжете, и заставят говорить под пыткой. И я вам скажу: можете говорить, что это тот самый человек, который жил вон в той пещерке возле моста. Можете отвести их туда.

Она повернулась к ребенку, который принес письмо от Питера Виггина:

— Закопай этот листок в земле до конца войны. Чтобы он не пропал.

И она обратилась сразу ко всем:

— Никто из вас ничего не сделал, только перенес тела, которые я велела перенести. Вы бы хотели сообщить властям, но здесь больше не было властей.

Она раскинула руки:

— О мой возлюбленный народ! Я говорила вам, что принесу вам страшные дни!

Ей не надо было изображать печаль, и слезы у нее текли всерьез, когда она шла среди людей, касаясь рук, щек, плеч. Потом она решительно вышла на дорогу и прочь из деревни. Люди, которым это назначено, взорвут ближайший мост в течение часа. Ее там не будет. Она пойдет вдоль лесных троп, к командному пункту, откуда будет руководить этой кампанией саботажа.

Потому что взорвать мосты — мало. Придется убивать саперов, которые придут их чинить, убивать солдат, которые будут защищать саперов, а потом, когда нагонят столько солдат и строителей, что им нельзя будет помешать восстановить мосты, тогда спускать камнепады и сели, чтобы перекрыть узкие ущелья.

Если удастся закрыть эту границу на три дня, у наступающих мусульманских армий будет время, если ими грамотно командуют, прорваться и отрезать огромную китайскую армию, и тогда подкрепления, пробившиеся наконец, очень-очень сильно запоздают. И тоже будут отрезаны.


Амбул только одного просил у Алаи после того, как устроил встречу между ним, Бобом и Петрой.

— Дай мне воевать как мусульманину против врага моего народа.

Алаи назначил его служить к индонезийцам из-за сходства рас — там он не будет так сильно выделяться.

И поэтому Амбул высадился на болотистом берегу где-то к югу от Шанхая. Подойдя как можно ближе к берегу на рыбачьих судах, солдаты пересели на болотные плоскодонки и пошли на веслах среди камышей, разыскивая твердую землю.

Но в конце пути, как и предвиделось, пришлось покинуть лодки и несколько миль прошлепать по грязи. Сапоги надо было нести в рюкзаках, потому что иначе их бы засосало в ил.

К восходу солнца люди вымотались, измазались в грязи, чесались от укусов насекомых и сильно проголодались.

Обтерев от грязи ноги, солдаты обулись и побежали рысцой по узкой тропинке, скоро перешедшей в насыпь между рисовыми полями. Пробегая мимо китайских крестьян, солдаты молчали.

Пусть считают нас призывниками или добровольцами с недавно завоеванного юга, вышедшими на учения. Убивать гражданских мы не хотим. Уходим от берега как можно дальше — так все время твердили им офицеры.

В основном крестьяне не обращали на них внимания. Уж точно никто не побежал поднимать тревогу. Но еще задолго до полудня на недалекой дороге показалось облако пыли от быстро идущей машины.

— Ложись, — приказал командир на общем языке.

Без секунды колебаний солдаты плюхнулись в воду и по-лягушачьи подобрались к краю насыпи, где их не было видно. Только офицер высунул голову, чтобы видеть, и тихо передавал по линии, что происходит на дороге.

— Военный грузовик, — сказал он.

Потом:

— Резервисты. Никакой дисциплины.

Вот тут и дилемма, подумал Амбул. Резервисты — наверное, местные войска. Старики, хроники, которые до этого времени считали свою военную службу чем-то вроде клуба, и тут их загребли, потому что других солдат поблизости нет. Убивать этих олухов — то же самое, что убивать крестьян.

Но они вооружены, так что не убивать их — самоубийство.

Слышно было, как орет китайский командир на своих горе-солдат. Он был очень зол — и очень глуп, решил Амбул. Что он думал о ситуации? Если это учения какой-то части китайской армии, зачем было тащить сюда группу резервистов? А если он думает, что здесь действительно есть угроза, так чего он орет? Почему не пытается провести рекогносцировку, чтобы оценить опасность и доложить?

Что ж, не всякий офицер кончал Боевую школу. У них не у всех есть вторая натура — мыслить как истинный солдат. Этот тип явно большую часть своей службы провел за письменным столом.

По цепи шепотом передали команду. Ни в кого не стрелять, но взять на прицел одного противника, когда будет дана команда встать.

Голос китайского офицера стал ближе.

— Может, они нас не заметят, — шепнул сосед Амбула.

— Время заставит их нас заметить, — ответил Амбул тоже шепотом.

Этот солдат был официантом в шикарном ресторане Джакарты, пока не вступил в армию добровольцем после китайского вторжения в Индокитай. Как большинство этих людей, он никогда не был под огнем.

Как и я, кстати, подумал Амбул. Если не считать сражений в Боевом зале.

Но это надо было считать. Крови там, конечно, не было, но напряжение, невыносимое напряжение боя — было. Адреналин, храбрость, страшное разочарование, когда в тебя попадали и костюм застывал на тебе, выключая тебя из битвы. Ощущение поражения, когда ты подводил друга, которого тебе полагалось защищать. Чувство триумфа, когда ты знал, что не промахнешься.

Я здесь уже был. Только прятался не за насыпью, а за трехметровым кубом, ожидая приказа броситься вперед, стреляя по всем оказавшимся перед тобой противникам.

Сосед подтолкнул его локтем. Как все прочие, Амбул послушался сигнала и стал смотреть на командира в ожидании команды встать.

Резервисты со своим командиром вытянулись в цепочку вдоль насыпи, шедшей перпендикулярно той, где спрятались индонезийские солдаты. Никто из резервистов не навел оружия.

Китайский офицер был прерван посередине рева. Он замолчал и обернулся, с глупым видом уставившись на цепь из сорока солдат, которые все целились в него.

Командир индонезийцев вышел вперед и выстрелил ему в голову.

Резервисты тут же бросили оружие и сдались.

В каждом индонезийском подразделении был хотя бы один человек, говорящий по-китайски, а обычно больше. Этнические китайцы в Индонезии рвались проявить патриотизм, и лучший из переводчиков очень умело переводил приказы командира. Пленных брать, конечно, было невозможно. Но убивать этих людей не хотелось.

Поэтому им велели снять всю одежду и отнести в грузовик, в котором они приехали. Пока они раздевались, индонезийцам был передан приказ: не смеяться, никак пленных не дразнить. Обращаться почтительно, с уважением.

Амбул понял мудрость этого приказа. Конечно, его целью было заставить китайцев выглядеть смешно. Но смеяться над ними будут китайцы, а не индонезийцы. Когда их спросят, они ответят, что от индонезийцев видели только уважение. Пиаровская кампания началась.

Через полчаса Амбул и еще шестнадцать человек мчались в город на трофейном китайском грузовике, а один голый и перепуганный старик резервист показывал дорогу. Перед расположением небольшой воинской части притормозили и его из грузовика вытолкнули.

Дело было быстрым и бескровным. Индонезийцы въехали прямо в городок и разоружили всех под дулами автоматов. Китайских солдат голыми согнали в помещение без телефона, и там они остались в полной тишине, пока шестнадцать индонезийцев реквизировали еще два грузовика, чистое белье и носки и пару китайских военных раций.

Все оставшиеся боеприпасы и взрывчатку свалили в середине двора, вокруг поставили оставшиеся грузовики, а в середину кучи заложили пластидовую шашку с фитилем на пять минут.

Китайский переводчик подбежал к дверям помещения, куда согнали пленных, и крикнул, что у них пять минут на эвакуацию, а потом все взорвется, и они должны предупредить жителей, чтобы те уходили.

Потом он отпер дверь и побежал к ожидающему грузовику.

Через четыре минуты после выезда за город раздались звуки фейерверка. Будто война там шла — летели пули, слышались взрывы и повис султан дыма.

Амбул представил себе, как голые солдаты бегают от двери к двери, полоша людей. Дай бог, чтобы никто не погиб, смеясь над голыми, вместо того чтобы их послушаться.

Амбула посадили рядом с водителем одного из захваченных грузовиков. Он знал, что этими машинами долго пользоваться не придется, слишком легко их засечь, но можно уехать отсюда подальше и дать солдатам малость подремать в кузове.

Конечно, была вероятность застать свою группу побитой и напороться на крупный контингент китайских настоящих солдат, ожидающих в засаде, чтобы разнести их в куски.

Что ж, чему быть, того не миновать. Сидящий в грузовике Амбул все равно никак повлиять на исход не мог — разве что не спать самому и не давать спать водителю.

Все набились в грузовики. Тех, кому удалось поспать, посадили за руль, остальных — в кузов, чтобы попробовали подремать, насколько это возможно на ухабистой дороге.

Амбул был среди тех, кто выяснил, что если сильно постараться, можно заснуть сидя на жесткой скамье грузовика без пружин. Только каждый раз не слишком надолго.

Проснувшись в очередной раз, Амбул увидел, что грузовик едет по хорошему покрытию. Он еще, засыпая, подумал: с ума, что ли, сошел наш командир, гонять по такому шоссе? Но мысль эта не помешала ему снова заснуть.

После трехчасовой езды машины остановились. Все были вымотаны, но надо было еще многое сделать до того, как можно будет по-настоящему поесть и как следует поспать. Остановились возле какого-то моста. Командир велел всем выйти, потом машины спихнули в поток.

Амбул подумал, что это глупая ошибка. Надо было поставить машины аккуратно, и не рядом, чтобы их не могли распознать с воздуха.

Но нет, скорость была важнее скрытности; кроме того, у китайских самолетов было много другой работы. Вряд ли они смогут высвободить сколько-нибудь для наблюдений.

Пока сержанты распределяли среди людей трофейный груз, командир сообщил сведения, полученные по захваченным рациям. Противник продолжал считать их парашютистами и считал, что они идут к какому-нибудь важному военному объекту или к точке сбора.

— Они не знают, кто мы и что делаем, и ищут нас не там, — сказал командир. — Это ненадолго, но в этом причина, почему нас не разнесли в клочья, пока мы ехали. Кроме того, они считают, что нас не меньше тысячи.

Отряд хорошо продвинулся в глубь страны за эти часы на дороге. Рельеф стал холмистым, и хотя любой пригодный клочок земли в Китае обрабатывался тысячелетиями, здесь встречалась нетронутая глушь. Очевидно, отряд достаточно ушел за день от дороги, и можно было поспать перед тем, как стартовать дальше.

Но, конечно, передвигаться отряд будет в основном по ночам, а отсыпаться днем.

Если переживет ночь. Если переживет еще день.

Сгибаясь под тяжестью увеличившегося груза, отряд свернул с дороги в лес и пошел вдоль ручья. На запад. Вверх по течению. В глубь страны.

Глава 19

Прощания

Кому: Porto%Aberto@BatePapo.org

От: Locke%erasmus@polnet.gov

Тема: Созрел

Ключ шифрования: ******************

Ключ дешифровки: ******************


Это Боб или Петра? Или вы оба?

После всех его тонких стратегических планов и потрясающих неожиданностей он прокололся на мелкой попытке убийства. Я не знаю, дошла ли до вас весть о сбитом шаттле МФ сквозь поток военных новостей, но он думал, что на борту шаттла я. Меня там не было, но китайцы сдали его тут же, и МФ сразу получил законную причину для проведения операции на земле. Бразильское правительство помогает, блокировав комплекс Гегемонии.

Тут единственная проблема: комплекс защищает твоя маленькая армия. Мы хотим сделать все без убитых, но ты слишком хорошо обучил своих солдат, а Сури на мои робкие попытки контакта не отвечает. До моего бегства он вроде как был у Ахилла в кармане. Может, это защитная окраска, но кто знает, что могло произойти по дороге из Китая?

Ахилл знает, как заставить людей на себя работать. Индийский офицер из министерства колоний, которого Графф знал много лет, выдал Ахиллу, что я улетаю на том шаттле — потому что его родные находятся в китайском лагере и он готов на все, чтобы их спасти. Может, Ахилл и Сури так же держит? И если Сури даст солдатам команду защищать Ахилла, они выполнят ее?

Изменит ли что-нибудь твое присутствие? Я там буду, но, пожалуй, я никогда до конца не верил твоим заверениям, что солдаты будут мне повиноваться беспрекословно. У меня такое чувство, что я потерял лицо, когда сбежал из комплекса. Но ты их знаешь, а я нет.

Очень был бы благодарен тебе за совет, и твое присутствие было бы очень полезно. Я вполне пойму, если не получу ни того, ни другого. Ты мне ничего не должен — ты был прав там, где я ошибся, и это я подверг всех опасности. Но в данный момент я хотел бы избежать гибели кого-либо из твоих солдат, а особенно — не погибнуть самому: не буду притворяться, что мною движут чисто альтруистические мотивы. У меня нет другого выхода, кроме как быть там лично. Если я не буду присутствовать при взятии комплекса, посту Гегемона могу сказать «прощай».

А пока что китайцы, кажется, не так уж хорошо воюют? Мои поздравления Халифу. Надеюсь, он будет великодушнее к побежденным врагам, чем китайцы.


Петре было трудно сосредоточиться на поиске в сети. Слишком подмывало переключиться на новости о войне. Это была генетическая болезнь, которую врачи нашли у нее в детстве, болезнь, которая послала ее в космос провести годы становления в Боевой школе. Она просто не могла не интересоваться войной. Как бы ни ужасала битва, манила она неодолимо. Состязание двух армий, каждая из которых стремится к господству, без правил, кроме тех, которые вынуждены ограничениями сил и страхом репрессий.

Боб настаивал, что надо искать сигнал от Ахилла. Петре это казалось абсурдом, но Боб был уверен, что Ахилл хочет, чтобы Боб к нему пришел.

— Он загнан в угол, — говорил Боб. — Все обернулось против него. Он думал, что сумел занять мое место. Потом он слишком далеко хватил, когда сбил шаттл, причем в тот самый момент, когда Лига Полумесяца выбила у него из-под ног Китай. Он не может туда вернуться — даже из Риберао вылететь не может. И он доиграет те игры, которые хочет доиграть. Мы для него — неподобранные концы, и он не оставит нас болтаться. Значит, он нас позовет.

— А мы не пойдем, — отвечала Петра, но Боб только смеялся.

— Если бы я думал, что ты всерьез, — говорил он, — я бы об этом подумал. Но я знаю, что это не так. У него — наши дети, он знает, что мы придем.

Или да, или нет. Что толку будет эмбрионам, если их родители погибнут в западне?

А это будет западня. Не честный обмен, не торг — моя свобода за ваших детей. Нет, к этому Ахилл не способен даже ради спасения собственной жизни. Боб его уже однажды поймал, заставил сознаться, после чего его поместили в психушку. Он туда больше не пойдет. Как Наполеон — из одного плена он убежал, но из следующего убежать не удастся. И потому он туда не пойдет, в этом Боб и Петра были согласны. Он их зовет только чтобы убить.

И все же она продолжала искать, гадая, как же она узнает то, что ищет, когда найдет.

И все это время ее тянула к себе война. Кампания в Синьцзяне уже придвинулась к границам ханьского Китая. Персы и пакистанцы должны были вот-вот окружить обе половины китайской армии в Западной Индии.

Вести об операции индонезийцев и арабов внутри Китая были несколько менее определенными. Китайцы громко стенали насчет мусульманских парашютистов, совершающих террористические нападения на территории Китая, грозили, что их будут судить как шпионов и военных преступников. Халиф немедленно ответил заявлением, что это регулярные войска, в воинской форме, и китайцы недовольны только тем, что получили у себя дома беду, которую хотели принести другим.

— Мы спросим со всех чинов китайской армии и китайского правительства персонально за любое преступление, совершенное против наших пленных солдат.

Такие выражения мог использовать лишь предполагаемый победитель, но китайцы тут же приняли эти слова всерьез и ответили, что их неправильно поняли: любой солдат в мундире будет рассматриваться как военнопленный.

Но для Петры самым интересным было, что китайцы продолжали считать индонезийцев и арабов парашютистами. Они просто не могли поверить, что высадившиеся с моря войска так быстро оказались внутри страны.

И еще одна небольшая новость. Одна из американских новостных сетей привела комментарий отставного генерала, который почти наверняка получал информацию о том, что показывали американские спутники-шпионы. Вот какие его слова привлекли внимание Петры:

— Чего я не понимаю, так это почему войска, выведенные из Индии несколько дней назад для отражения угрозы в Синьцзяне, не используются в Синьцзяне и не отсылаются обратно в Индию. Четверть всей китайской армии сидит сложа руки.

Петра показала это Бобу, и он улыбнулся:

— Вирломи отлично сработала. Она их задержала на три дня. И сколько пройдет времени, пока у китайской армии в Индии просто кончится боезапас?

— Нам с тобой только вдвоем пари держать бессмысленно.

— Хватит смотреть войну, давай работай.

— А зачем ждать сигнала от Ахилла? Ты меня еще не убедил, что он вообще его пошлет. Почему не принять приглашение Питера и не поучаствовать с ним в штурме комплекса?

— Потому что если Ахилл решит, что заманил нас в ловушку, он впустит нас без выстрела. Никто не будет убит.

— Кроме нас.

— Во-первых, Петра, никаких «нас». Ты — беременная женщина, и как бы ни была ты талантлива в делах войны, я просто не смогу иметь дело с Ахиллом, если женщина, носящая моего ребенка, будет подвергаться опасности.

— Так что мне, сидеть снаружи и смотреть, не зная, что там происходит и жив ты или нет?

— Нам что, начинать спор, что мне все равно через несколько лет умирать, а тебе нет, и если я погибну, но спасу наших эмбрионов, ты все равно сможешь иметь детей. Если погибнешь ты, то у нас не будет даже того ребенка, которого ты носишь сейчас.

— Нет, не надо начинать спор! — сердито бросила Петра.

— А во-вторых, ты не будешь сидеть снаружи и смотреть, потому что ты останешься в Дамаске, глядя вести с войны и читая Коран.

— Или раздирая себе лицо ногтями от муки незнания. Ты действительно оставил бы меня здесь?

— Пусть Ахилл заперт в комплексе Гегемонии, но у него всюду есть люди, готовые на него работать. Вряд ли он потерял многих из них, когда пересохли китайские источники. Если они пересохли. Я хочу, чтобы ты здесь осталась, потому что очень в стиле Ахилла было бы убить тебя задолго до того, как ты окажешься около комплекса.

— А почему ты не думаешь, что он так же убьет тебя?

— Потому что он захочет убить детей у меня на глазах.

Петра, не в силах с собой справиться, разразилась слезами и согнулась над клавиатурой.

— Ты прости, — сказал Боб. — Я не хотел, чтобы ты…

— Конечно, ты не хотел, чтобы я плакала. Я тоже не хотела плакать. Не обращай внимания.

— Не могу. Я едва разбираю, что ты говоришь, а сейчас у тебя на клавиши сопля капнет.

— Это не сопля! — заорала Петра на Боба, потом тронула лицо рукой и убедилась, что он прав.

Она шмыгнула носом, рассмеялась, побежала в ванную, высморкалась и сама перестала плакать.

Когда она вернулась, Боб лежал на кровати, закрыв глаза.

— Ты прости, — сказала Петра.

— Это ты прости.

— Я знаю, что ты должен лететь один. Я знаю, что должна остаться. Все это я знаю, но мне это совсем не по душе, вот и все.

Боб кивнул.

— Так почему ты не ищешь? — спросила Петра.

— Потому что только что оно пришло.

Она подошла к его компьютеру и посмотрела на экран. Боб подключился к сайту аукционов, и объявление там было такое:

Требуется: доброкачественная утроба


Пять человеческих эмбрионов, готовых к имплантации. Родители — выпускники Боевой школы, погибшие в катастрофе. Владельцу необходимо сбыть их с рук немедленно. Вероятность рождения необычайно одаренных детей. Для каждого ребенка, успешно имплантированного и выращенного, будет установлен трастовый фонд. Кандидаты должны доказать, что не нуждаются в этих деньгах. Фонды для пяти победителей будут храниться в сертифицированной фирме до полной оценки предложений.

— Ты ответил? — спросила Петра. — Или предложил цену?

— Я послал запрос, в котором сообщил, что хотел бы получить все пять и прибыть за ними лично. Для ответа я дал ему один из своих почтовых ящиков.

— И ты не проверил почту, не посмотрел, нет ли там чего в этом ящике?

— Петра, я боюсь.

— Приятно слышать. Значит, ты все-таки не псих.

— Он умеет выживать, как никто. Он найдет способ вывернуться.

— Нет, — сказала Петра, — не выживать. Убивать он умеет.

— Он жив, — возразил Боб. — Значит, умеет.

— Никто его уже полжизни не пытается убить. В таких условиях выжить не трудно. А по твоему следу много лет идет патологический убийца, а ты — вот он.

— Я не очень волнуюсь насчет того, что он меня убьет, хотя мне такой исход не слишком нравится. Я все еще надеюсь умереть от необычайного роста — когда меня стукнет низко летящим самолетом.

— Ну тебя с твоим кладбищенским юмором на тему «как я буду умирать»!

— Но если он меня убьет, а сам выберется живым, что будет с тобой?

— Он не выберется живым.

— Пусть так. Но если погибну я и все дети?

— У меня останется вот этот.

— Ты пожалеешь, что меня любила. Я все равно не понял почему.

— Я никогда не пожалею, что любила тебя, и всегда буду рада, что когда я тебя как следует достала, ты тоже решил, что любишь меня.

— Не позволяй только никому называть нашего ребенка глупыми кличками за малый рост.

— Без стручковых имен?

На компьютере замигал значок входящей почты.

— Тебе письмо, — сказала Петра.

Боб вздохнул, сел, перегнулся через стул и открыл письмо.

Мой старейший друг! У меня пять подарочков, и на каждом написано твое имя. Только очень мало времени осталось, чтобы тебе их вручить. Жаль, что ты мне так мало доверяешь, потому что я никогда не пытался причинить тебе вред, но так уж сложилось, и потому я не возражаю, чтобы ты привел с собой вооруженный эскорт. Мы встретимся па открытом месте, в восточном саду. Восточные ворота будут открыты. Ты и первые пятеро, кто будет с тобой, могут войти. Если попытается войти кто-то шестой, вы все будете убиты на месте.

Я не знаю, где ты, так что не знаю, сколько времени тебе будет нужно, чтобы сюда добраться. Когда ты приедешь, я тебе отдам твое имущество в рефрижераторном контейнере, поддерживающем должную температуру в течение шести часов. Если среди твоего сопровождения найдется специалист с микроскопом, можешь изучить образцы на месте, и потом специалист их вынесет.

Но я надеюсь, что мы сможем немного поболтать о старых временах. Вспомнить добрые дни, когда мы принесли цивилизацию на улицы Роттердама. Долгую дорогу с тех пор прошли мы с тобой — оба мы переменили мир. И я сильнее его переменил, чем ты, детка, — завидуй.

Правда, ты женился на единственной женщине, которую я в этой жизни любил, так что, быть может, сравнял счет.

Естественно, наш разговор был бы куда более приятным, если бы кончился тем, что ты вывел меня из городка и дал мне свободно уехать в любое место по моему выбору. Но я понимаю, что это не в твоей власти. Мы, гении, все же ограничены в своих возможностях. Мы знаем, что лучше для всех, но все равно не можем найти способ убедить низшие создания поступать, как мы говорим. Они просто не понимают, насколько были бы счастливее, если бы перестали сами за себя думать. Они для этого просто не приспособлены.

Ладно, Боб, это шутка. Или голая правда — часто они совпадают.

Поцелуй от меня Петру. И дай мне знать, когда открыть ворота.

— Он действительно думает, будто ты поверишь, что он собирается просто отдать тебе детей?

— Видишь, он намекает на обмен на свою свободу.

— Единственный обмен, на который он намекает, Боб, — это твоя жизнь в обмен на жизнь детей.

— А, — сказал Боб. — Ты так это поняла?

— Именно это он и говорит, и ты это знаешь. Он хочет, чтобы ты умер вместе с ним, прямо там.

— Вопрос не в этом, а в том, действительно ли у него там эмбрионы.

— Насколько мы его знаем, — сказала Петра, — они уже в какой-нибудь лаборатории в Москве или Йоханнесбурге, если не в мусорной куче в Риберао.

— Кто теперь ударился в пессимизм?

— Очевидно, что он не смог их пристроить для имплантации, значит, они символизируют его провал. Ценности они не представляют. Зачем их отдавать тебе?

— Я не сказал, что принимаю его условия.

— Но ты их примешь.

— В каждом похищении самый трудный момент — обмен, выкуп за заложника. Кто-то всегда должен кому-то поверить и отдать свое раньше, чем получит от другого. Но этот случай по-настоящему необычен, потому что он от меня ничего не просит.

— Кроме твоей смерти.

— Но он знает, что я и так умираю. Все это кажется бессмысленным.

— Он безумен, Юлиан, ты об этом слышал?

— Да, но в его безумии есть система. Я имею в виду, что он не шизофреник, он видит ту же реальность, что видим мы. Он не обманывается иллюзиями, у него лишь патологическое отсутствие совести. Так как он видит розыгрыш этой пьесы? Он хочет просто застрелить меня при входе? Или позволит мне победить, даже убить его, а издевка будет в том, что эмбрионы, которые он мне отдаст, не будут нашими, а будут порождены ужасным спариванием двух по-настоящему тупых людей. Может быть, журналистов.

— Боб, ты опять шутишь, и я…

— Я должен лететь ближайшим рейсом. Если ты придумаешь что-нибудь, что мне следует знать, сообщи почтой. Я обязательно ее хоть раз посмотрю перед тем, как пойти свидеться с этим парнишкой.

— У него их нет, — сказала Петра. — Он их отдал своим дружкам.

— Вполне возможно.

— Не езжай.

— Никак невозможно.

— Боб, ты умнее его, но преимущество его в том, что он злее.

— Не рассчитывай на это.

— Ты не понимаешь, что я знаю вас обоих как никто другой?

— И как бы ни думали мы, что знаем людей, в конце концов они оказываются для нас совершенно незнакомыми.

— Боб, скажи, что ты так не думаешь.

— Это самоочевидная истина.

— Я тебя знаю! — настаивала она.

— Нет, Петра, не знаешь. Но это ничего, потому что я и сам себя не знаю, не то что тебя. Мы никогда не понимаем никого, в том числе себя. Тсс, Петра, послушай! Вот что мы сделали: мы создали нечто новое. Нашу семью. Она состоит из нас двоих, и мы тоже стали чуть иными вместе. Это мы знаем. Не ты, не я, а мы, которые вместе. Сестра Карлотта говорила что-то из Библии, как мужчина и женщина вступают в брак и становятся одной плотью. Очень загадочно и немного жутко, но в каком-то смысле это так. И когда я умру, у тебя не будет Боба, но ты все еще останешься Петрой-с-Бобом или Бобом-с-Петрой, как бы ни назвать то, что мы создали.

— А когда я провела те месяцы с Ахиллом, мы создали какое-то чудовищное создание Петра-с-Ахиллом? Это ты хочешь сказать?

— Нет, Ахилл ничего не строит. Он находит то, что построили другие, восхищается и разрушает. Ахилл-с-кем-нибудь не бывает. Он просто… пуст.

— А как же теория Эндера, что надо знать врага, чтобы победить?

— Остается верной.

— Но если никого знать нельзя…

— Это было воображение. Эндер не был сумасшедшим, и потому я знал, что это только воображение. Ты пытаешься увидеть мир глазами врага, чтобы понять, что все это для него значит. Чем лучше у тебя это получается, чем больше времени ты проводишь в мире, видимом его глазами, тем больше ты понимаешь, как и на что он смотрит, как сам себе объясняет то, что делает.

— И ты это проделал с Ахиллом.

— Да.

— И ты думаешь, что знаешь, что он будет делать.

— У меня есть шорт-лист ожидаемого.

— А если ты ошибаешься? Потому что одно во всем этом точно: что бы ты ни думал, что сделает Ахилл, ты ошибешься.

— Это его особенность.

— И твой шорт-лист…

— Видишь ли, когда я его составлял, я подумал обо всем, что он может сделать, а потом ничего из этого в список не включил, а включил только то, чего он, по моему мнению, сделать не может.

— Это должно помочь.

— Может.

— Обними меня, пока ты не ушел.

Он так и сделал.

— Петра, ты думаешь, что тебе не придется больше меня увидеть. Но я почти уверен, что придется.

— Ты понимаешь, как меня пугает, что ты только почти уверен?

— Я могу умереть от аппендицита в самолете до Риберао. Я во всем всегда только почти уверен.

— Кроме того, что я тебя люблю.

— Кроме того, что мы друг друга любим.


В самолете пришлось терпеть обычную тесноту замкнутого пространства, зато он хотя бы летел на запад, и смена часовых поясов не так выбивала из колеи. Боб подумал, что можно бы явиться сразу после прибытия, но решил, что не стоит. Ему нужна ясность мысли, способность импровизировать и действовать мгновенно. Для этого надо поспать.

Питер ждал его у дверей самолета. Положение Гегемона дает некоторые привилегии в аэропортах по сравнению с простыми смертными.

Они спустились по трапу вместо трубы и сели в машину, которая отвезла их прямо в отель, где разместился командный пункт МФ. Солдаты флота стояли у каждого входа, и Питер заверил Боба, что во всех окрестных домах сидят снайперы, да и в этом тоже.

— Итак, — сказал Питер, когда они с Бобом остались одни в номере, — какой у тебя план?

— Ты так говоришь, будто у меня он должен быть.

— И даже цели нет?

— А, целей две. Сразу после кражи эмбрионов я пообещал Петре, что верну их ей, а при этом убью Ахилла.

— А как это сделать, ты понятия не имеешь.

— Есть какие-то мысли. Но ничего, что я планирую, все равно не выйдет, поэтому я ни за один план особо не держусь.

— Ахилл сейчас уже не имеет того значения, — сказал Питер. — Нет, он имеет то значение, что каждый, кто находится в городке, его заложник, но в международных делах он все свое влияние растерял. Лопнул как пузырь, когда сбил тот шаттл, а китайцы его дезавуировали.

Боб покачал головой:

— Ты всерьез думаешь, что если он выберется живым, то не вернется к старым играм? Ты думаешь, он не найдет желающих играть в его спектакле?

— Я полагаю, что нет недостатка ни в лидерах, мечтающих о власти, которой он их будет соблазнять, ни в страхах, которые он сможет использовать.

— Питер, я приехал, чтобы он мог меня пытать и убить. Вот зачем я здесь. Это его замысел. Его цель.

— Что ж, если единственный план принадлежит ему…

— Именно, Питер. На этот раз план у него. А я — тот, кто может преподнести сюрприз, делая не то, чего он ждет.

— Ладно, — сказал Питер. — Запиши меня.

— Что?

— Ты меня убедил. Я участвую.

— В чем?

— Я войду в ворота вместе с тобой.

— Нет.

— Я — Гегемон. Я не буду стоять снаружи, пока ты пойдешь туда спасать мой народ.

— Он будет только рад убить тебя вместе со мной.

— Тебя первого.

— Нет, первого тебя.

— Короче, — прервал дискуссию Питер. — Ты не войдешь в ворота, если я не буду в твоей пятерке.

— Послушай, Питер. Причина, по которой мы попали в этот переплет, в том, что ты считаешь себя умнее любого другого, и какой бы тебе ни давали совет, ты уходишь надутый и самодовольный и делаешь удивительно дурацкие вещи.

— Но потом остаюсь за собой убирать.

— В этом надо отдать тебе должное.

— Я буду делать все, что ты скажешь, — пообещал Питер. — Это твой бенефис.

— Все пятеро моих сопровождающих должны быть весьма умелыми бойцами.

— Это не так. Если будет стрельба, пятерых все равно мало. Так что рассчитывать надо на то, что стрельбы не будет. И потому вполне в пятерку можно включить меня.

— Но я не хочу, чтобы ты погиб рядом со мной, — сказал Боб.

— Отлично, я тоже не хочу погибать рядом с тобой.

— У тебя еще семьдесят-восемьдесят лет впереди. И ты хочешь поставить их на карту? Я-то играю за счет заведения.

— Ты всех превосходишь, Боб.

— Это было в школе. Какими армиями я с тех пор командовал? Сейчас все делают и дерутся за меня другие. Я уже не лучший из всех, я отставник.

— Из ума ты не выжил.

— Ум сегодня есть, а завтра его нет. Только репутация остается.

— Ладно, я очень люблю вести с тобой философские споры, но тебе надо выспаться и мне тоже. Встретимся утром у восточных ворот.

И он тут же вышел.

Почему так сразу?

У Боба закралось подозрение, что Питер мог в конце концов поверить: у Боба нет плана и нет гарантий победы. И даже приличного шанса на победу, если победным считать исход, когда Ахилл будет мертв, Боб жив и эмбрионы у Боба. Наверняка Питеру надо было побежать застраховать жизнь. Или устроить в последнюю минуту ситуацию, которая абсолютно запрещала бы ему пойти с Бобом. «Черт, как мне жаль! Хотелось бы мне там быть с тобой, но ты справишься, я знаю».

Боб думал, что не уснет после периодов дремы в самолете и в напряженном ожидании завтрашних событий.

И уснул так быстро, что даже не помнил, как выключил свет.


Утром Боб сразу послал письмо Ахиллу, назначив встречу через час. Потом написал короткую записку Петре, чтобы она знала, что он думал о ней, если этот день окажется последним. Записку родителям и записку Николаю. Если ему удастся прихватить Ахилла с собой на тот свет, над ними не будет висеть угроза. А это уже что-то.

Спустившись вниз, он увидел, что Питер уже ждет рядом с машиной МФ, которая должна была отвезти их к кордону, установленному вокруг комплекса. По дороге почти не разговаривали, потому что говорить уже было нечего.

У кордона, возле восточных ворот, Боб увидел, что Питер не лгал — за его решимостью войти в группу Боба стоял МФ. Что ж, хорошо. На самом деле спутники Бобу не очень-то были и нужны.

Как он и просил перед отлетом из Дамаска, в группу МФ входили военный врач, двое снайперов и двое десантников в полном снаряжении, из которых одному предстояло идти с Бобом.

— У Ахилла будет контейнер, который должен оказаться холодильником для транспортировки полудюжины эмбрионов, — сказал Боб десантнику. — Если я поручу вам вынести его наружу, это будет значить, что там наверняка бомба или яд, и так с ним и надо обращаться — даже если я буду говорить что-то иное. Если окажется, что там все-таки были эмбрионы, это будет моей ошибкой, и своей жене я объясню это сам. Если я поручу нести контейнер доктору, значит, я уверен, что там эмбрионы, и обращаться с ними надо соответственно.

— А если не будешь точно знать? — спросил Питер.

— Я буду знать, — ответил Боб, — или никому его не дам.

— А почему вам не вынести его самому? — спросил десантник. — Не сказать нам, что делать, когда он уже будет снаружи?

За него ответил Питер:

— Мистер Дельфийски не рассчитывает выйти оттуда живым.

— Относительно вас моя цель состоит в том, — заявил Боб, — чтобы вы все четверо вышли невредимыми. На это не будет шанса, если вы начнете стрелять, по какой бы то ни было причине. Вот почему никто из вас не пойдет с заряженным оружием.

Они посмотрели на него как на психа.

— Безоружным я не пойду, — сказал один из группы.

— Отлично, — ответил Боб, — будет на одного меньше. Он не говорил, что со мной должно быть именно пять человек.

— Строго говоря, — обратился Питер к другому снайперу, — вы не будете безоружным. Просто оружие будет незаряженным. Но к вам будут относиться так, будто у вас есть пули — они же не будут знать, что их нет.

— Я солдат, а не пушечное мясо, — ответил первый и пошел прочь.

— Еще кто-нибудь?

Второй снайпер вместо ответа отщелкнул обойму от автомата, разрядил ее и извлек патрон из зарядной камеры.

— Я все равно безоружен, — сказал врач.

— Чтобы нести бомбу, мне заряженный пистолет не нужен, — отозвался десантник.

Сейчас Боб с тонким пластиковым пистолетом двадцать второго калибра за ремнем штанов был единственным в группе обладателем заряженного оружия.

— Кажется, мы готовы, — сказал он.

* * *

В сиянии тропического утра они вошли в ворота восточного сада. Птицы галдели в ветвях, будто старались что-то заучить наизусть и все время забывали. Не было видно ни души.

Боб не собирался блуждать в поисках Ахилла. Все равно далеко от ворот он не рассчитывал зайти. Потому через десять шагов он остановился, и его группа с ним.

И стали ждать.

Ждать пришлось недолго. На поляну вышел солдат в форме Гегемонии. Потом еще один, и еще, пока не появился пятый солдат.

Сурьявонг.

Он не подал даже признака, что узнал кого-нибудь — смотрел мимо Боба и Питера, будто они для него ничего не значат.

За ними вышел Ахилл, но не отошел далеко от деревьев, чтобы не стать легкой мишенью. Как и было обещано, он нес рефрижераторный контейнер.

— Боб! — улыбнулся он. — Боже мой, как ты вырос!

Боб промолчал.

— А, мы не в шутливом настроении. Что ж, я тоже, на самом деле. Просто для меня такой сентиментальный момент — снова тебя увидеть. Увидеть уже мужчиной. Подумать только, что я знал тебя еще вот таким крохой.

Он протянул контейнер:

— Они здесь, Боб.

— И ты вот так просто мне их отдашь?

— Мне в них совершенно нет толку. На аукцион не поступило предложений.

— Волеску сильно потрудился, чтобы добыть их для тебя, — сказал Боб.

— Разве? Он только подкупил охранника на мои деньги.

— А как ты вообще заставил Волеску себе помогать?

— Он был мне обязан, — объяснил Ахилл. — Я его из тюрьмы вытащил. Наш умненький Гегемон дал мне полномочия освобождать заключенных, преступления которых перестали быть преступлениями. Он не допер, что я отпускаю твоего создателя на свободу.

Ахилл ухмыльнулся Питеру. Тот промолчал.

— Ты хорошо обучил этих людей, Боб. С ними я… как будто снова со своей семьей. Помнишь, там, на улицах?

Боб промолчал.

— Ладно, ты не в настроении болтать, так что забери эмбрионы.

Боб помнил один очень важный факт: Ахиллу не обязательно убивать собственными руками. Ему достаточно, чтобы ты был убит, у него на глазах или нет — не важно.

Боб повернулся к десантнику:

— Не окажете мне любезность вынести это за ворота? Я хотел бы поговорить еще пару минут с Ахиллом.

Охранник подошел к Ахиллу и взял рефрижератор у него из рук.

— Бьющееся? — спросил он.

— Все отлично упаковано и проложено, но играть этой штукой в футбол все же не стоит, — ответил Ахилл.

Всего несколькими шагами десантник вышел за ворота.

— Так о чем ты хотел говорить? — спросил Ахилл.

— Пара вопросов, просто из любопытства.

— Готов слушать. Может быть, даже отвечу.

— Там, в Хайдарабаде. Китайский офицер, который тебя отправил в нокаут, разорвав патовую ситуацию.

— А, так это он ее разорвал?

— Что с ним сталось?

— Точно не знаю. Кажется, через несколько дней его вертолет сбили в бою.

— Ах, жаль, — произнес Боб. — Я хотел его спросить, какое это ощущение — дать тебе по морде.

— Послушай, Боб, мы уже переросли эти детские разборки.

За воротами что-то приглушенно бахнуло. Ахилл оглянулся, будто всполошившись:

— Что это?

— Почти наверняка взрыв, — ответил Боб.

— Чего?

— Той бомбы, что ты попытался мне вручить, — пояснил Боб. — Внутри контейнера.

— Я не понимаю, о чем ты… — начал Ахилл, но тут до него дошло, что не имеет смысла притворяться, раз эта штука только что взорвалась. Он вытащил из кармана пульт, пару раз нажал на кнопку. — Черт побери все современные технологии, ничего никогда работать не хочет. — Он посмотрел на Боба и усмехнулся: — Все же видишь, я попытался.

— Так… есть у тебя эмбрионы или нет? — спросил Боб.

— Внутри, в доме.

Боб знал, что это снова ложь. Вчера он решил, что эмбрионы скорее всего сюда и не привозили. Но полезнее было бы притвориться, что он верит Ахиллу. И оставался шанс, что это все же не ложь.

— Покажи.

— Тогда тебе придется войти, — ответил Ахилл.

— О’кей.

— Мы при этом выйдем из-под прицела снайперов, которых ты, несомненно, расставил вокруг комплекса, чтобы меня застрелили.

— И окажемся под прицелом тех, кто ждет меня там.

— Боб! Будь разумен. Ты умрешь, как только я захочу, чтобы ты умер.

— Ну, это не совсем так. Ты хотел моей смерти куда чаще, чем мне случалось умирать.

Ахилл усмехнулся:

— Знаешь, что Недотепа говорила перед самым несчастным случаем, когда она упала в Рейн и утонула?

Боб промолчал.

— Она говорила, что я не должен таить против тебя злобу за то, что ты советовал ей меня убить при нашей первой встрече. Он же еще совсем ребенок, говорила она. Он сам не знает, что говорит.

Боб опять промолчал.

— Жаль, что не могу передать тебе последние слова сестры Карлотты, но… сам знаешь, что на войне иногда гибнут гражданские. И без всякого предупреждения.

— Эмбрионы, — напомнил Боб. — Ты говорил, что покажешь мне, где они.

— Ладно тогда, — ответил Ахилл. — Пошли.

Не успел Ахилл повернуться спиной, как врач уставился на Боба и энергично замотал головой.

— Все в порядке, — сказал Боб врачу и второму солдату. — Можете идти. Вы больше не будете нужны.

Ахилл обернулся:

— Ты отпускаешь свой эскорт?

— Кроме Питера. Он настаивал, что останется со мной.

— Я от него такого не слышал. Понимаешь, казалось, будто ему так не терпится отсюда удрать, что я и представить себе не мог, что он захочет вернуться.

— Я пытаюсь понять, как ты сумел одурачить столько народу, — сказал Питер.

— Но тебя я не пытаюсь одурачить, — парировал Ахилл. — Хотя могу понять, что такому, как ты, долго пришлось бы искать по-настоящему умелого лжеца, чтобы у него поучиться.

Ахилл со смехом снова повернулся и зашагал к главному офисному зданию.

Питер подошел ближе к Бобу и тихо спросил:

— Ты точно знаешь, что делаешь?

— Я тебе уже говорил: понятия не имею.

В здании их встретила еще дюжина солдат. Каждого из них Боб знал по имени. Но он ничего не сказал, и никто из них не встретил его взгляда и никак не показал, что его знает.

«Что задумал Ахилл? — гадал Боб. — Сначала хотел выпустить меня за ворота с бомбой, так что он не собирался оставлять меня в живых. Сейчас я окружен его солдатами, и он не дает команды стрелять».

Ахилл повернулся к нему лицом.

— Боб, — сказал он. — Я не могу поверить, что ты не организовал чего-нибудь, чтобы я мог отсюда выбраться.

— И потому ты попытался меня взорвать?

— Это было, когда я считал, что ты захочешь меня убить, как только будешь думать, что эмбрионы у тебя в руках. Почему ты не попытался?

— Потому что я знал, что их у меня нет.

— Вы с Петрой уже считали их своими детьми? Даже имена подобрали?

— Способа тебе отсюда выбраться нет, Ахилл, потому что нет места, где ты был бы нужен. Единственные люди, которым ты еще мог бы быть полезен, получают сейчас порку от разозленных мусульман. И ты сам постарался, чтобы тебе негде было деваться в космосе, когда сбил тот шаттл.

— Справедливости ради, Боб, тебе стоит вспомнить, что никто вроде бы не знал, что это я. Но пусть мне все-таки кто-нибудь скажет: почему Питера там не было? Наверное, кто-то раскрыл моего информатора.

Боб не стал подтверждать или опровергать. Питер тоже промолчал. Что, если вдруг Ахилл из этой передряги выберется живым? Зачем навлекать его гнев на человека, которому и так досталось?

— Но если вы поймали моего информатора, — продолжал Ахилл, — то за каким чертом Чамраджнагар — или Графф, если это был он, — вообще запустили шаттл? Поймать меня на шалости было так важно, что рискнули шаттлом и его экипажем? Мне это как-то очень… лестно. Будто дали Нобелевскую премию как самому устрашающему злодею.

— Я думаю, — сказал Боб, — что эмбрионов у тебя нет. Ты от них избавился, как только получил. Наверное, они уже имплантированы суррогатным матерям.

— Ошибаешься. — Ахилл сунул руку в карман штанов и вытащил маленький контейнер — точно такой, как те, в которых заморозили эмбрионы. — Один я принес, просто чтобы тебе показать. Конечно, он малость оттаял — тепло моего тела и так далее. Как ты думаешь, есть еще время в кого-нибудь вставить этого пащенка? Петра уже беременна, так что ее ты не используешь. А, знаю! Мать Питера! Она всегда рада помочь, и она уже привыкла рожать гениев. Лови, Питер!

Он бросил контейнер Питеру, но слишком сильно, и контейнер, миновав протянутую руку, упал на пол. Он не разбился, но покатился и продолжал катиться.

— Ты не собираешься его подбирать? — спросил Ахилл у Боба.

Боб пожал плечами и подошел к уже остановившемуся контейнеру. В нем плескалась полностью растаявшая жидкость.

Боб наступил на него, раздавил, растер ногой.

Ахилл присвистнул:

— Ну и дисциплинка у тебя! Твоим детям самая мелкая шалость не сходит с рук.

Боб зашагал к Ахиллу.

— Ну, Боб, я понимаю, что ты мог на меня разозлиться, но я же никогда не был спортсменом. Скажи, когда мне было научиться играть в мяч? Ты вырос там же, где и я. И не моя вина, если я бросил неточно.

Он все еще говорил с той же едкой иронией, но Боб видел, что сейчас Ахилл испугался. Он ожидал от Боба мольбы или горя — чего-нибудь, что выбьет его из равновесия и отдаст Ахиллу контроль над ситуацией. Но сейчас Боб умел смотреть глазами Ахилла, и он понимал: делай то, о чем твой враг не поверит, что ты даже подумал сделать. Просто делай.

Боб полез рукой за спину и вытащил из кобуры пистолет. Направил его на правый глаз Ахилла, потом на левый.

Ахилл сделал два шага назад.

— Ты меня не убьешь, — сказал он. — Ты не знаешь, где эмбрионы.

— Я знаю, что у тебя их нет, — ответил Боб, — и знаю, что не получу их, если тебя не отпущу. А я не отпущу. Поэтому, я думаю, эмбрионы для меня навсегда потеряны. Так почему ты должен жить?

— Сури! — позвал Ахилл. — Ты что, заснул?

Сурьявонг вытащил из ножен длинный нож.

— Это не то, что надо! У него пистолет!

— Стой спокойно, Ахилл, — сказал Боб. — Прими это как мужчина. К тому же, если я промахнусь, ты можешь выжить и остаться до конца дней своих безмозглой оболочкой человека. Право же, чистый и аккуратный финал будет лучше.

Ахилл вытащил из кармана другой флакон.

— Это всерьез, Боб. — Он протянул флакон на ладони. — Одного ты убил, но остались еще четверо.

Боб выбил флакон у него из руки. Тот разбился, упав на пол.

— Ты убиваешь своих детей! — крикнул Ахилл.

— Я тебя знаю, — ответил Боб. — Ты никогда не обещал бы мне то, что мог бы выполнить на деле.

— Сурьявонг! — заорал Ахилл. — Убей его!

— Сэр! — отозвался Сурьявонг.

Это было первое его слово с того момента, как Боб вошел в восточные ворота.

Сурьявонг нагнулся к полу, положил нож на гладкую поверхность и пустил его к Ахиллу. Нож остановился у его ног.

— Что это еще такое? — вопросил Ахилл.

— Предложение одолжить нож, — ответил Сурьявонг.

— Но у него же пистолет! — крикнул Ахилл.

— Я надеюсь, что вы сами решите свои проблемы, — произнес Сурьявонг, — без гибели кого-либо из моих людей.

— Убей его! — кричал Ахилл. — Я думал, ты мне друг!

— Я вам с самого начала сказал: я служу Гегемону.

С этими словами Сурьявонг повернулся к Ахиллу спиной.

И его солдаты сделали так же.

Теперь Боб понял, зачем Сурьявонг так старался заслужить доверие Ахилла: чтобы в решающий момент иметь возможность его предать.

Ахилл нервно рассмеялся:

— Ну, брось, Боб. Мы давно друг друга знаем. — Он попятился к стене, попытался опереться на нее, но ноги у него слегка подкашивались, и он начал сползать вниз. — Я тебя знаю, Боб. Ты не можешь хладнокровно убить человека, как бы ни ненавидел его. В тебе этого просто нет.

— Есть.

Боб навел ствол на правый глаз Ахилла и спустил курок. Глаз схлопнулся от вихревого следа влетевшей между веками пули и от уничтожения самого глазного яблока, голова дернулась от удара вошедшей, но не вышедшей пули.

Ахилл рухнул и растянулся на полу. Замертво.

Это не вернуло к жизни ни Недотепу, ни сестру Карлотту, ни всех тех, кого он убил. Страны мира не стали теми, что были до того, как Ахилл сделал из них строительные блоки, разрывая и складывая то, что хотел. Это не закончило войны, которые он начал. Бобу не стало от этого лучше. Нет радости в мести, и очень мало ее — в справедливости.

Но что есть, то есть: Ахилл больше не будет убивать.

Трудно было бы хотеть большего от пистолетика двадцать второго калибра.

Глава 20

Дома

От: YourFresh%Vegetable@Freebie.net

Кому: MyStone%Maiden@Freebie.net

Тема: Возвращайся домой


Он мертв.

Я — нет.

У него их не было.

Мы их найдем так или иначе до моей смерти.

Возвращайся домой. Никто больше не попытается тебя убить.


Петра летела коммерческим рейсом на заказанном месте, по собственному паспорту, под собственным именем.

Дамаск ликовал, потому что был теперь столицей мусульманского мира, объединившегося впервые за две без малого тысячи лет. Лидеры суннитов и шиитов объявляли о признании Халифа, а центром всего был Дамаск.

Но Петру радовало другое. Частично ребенок, созревающий у нее внутри, изменения, которые уже произошли в ее теле. Частично облегчение от снятия смертного приговора, который наложил на нее Ахилл давным-давно.

Но в основном это было головокружительное чувство: быть на краю полного поражения — и победить. Волна этой радости захлестывала Петру, когда она шла по проходу самолета, и колени подкосились. Она чуть не упала.

Шедший сзади человек придержал ее за локоть и помог выпрямиться.

— Вам нехорошо? — спросил он.

— Нет, я просто чуть беременна, — ответила она.

— Вам тогда надо бросить падать, пока ребенок не стал слишком большой.

Она засмеялась и сказала спасибо, потом закинула сумку на багажную полку над головой — спасибо, не надо, сама справлюсь, — и села на свое место.

С одной стороны, грустно было лететь одной, без мужа.

С другой стороны, весело было лететь домой, к нему.


Он встретил ее в аэропорту и приветствовал могучим объятием. Какие у него длинные руки. Он за эти несколько дней еще вырос?

Об этом ей думать не хотелось.

— Я слышала, ты спас мир, — сказала она, когда Боб ее отпустил.

— Не верь ты этим слухам.

— Мой герой.

— Я предпочел бы быть твоим любовником.

— Мой гигант.

В ответ он снова ее обнял и откинулся назад, оторвав Петру от земли. Она засмеялась, а он закружил ее вокруг себя, как ребенка.

Так делал ее отец, когда она была маленькой.

Так он никогда не сделает с их детьми.

— Отчего ты плачешь?

— Я не плачу, — ответила Петра, — просто у меня слезы на глазах. И вовсе я не плачу, это от радости, что я тебя вижу.

— Ты рада оказаться там, где деревья растут сами по себе, без посадки и орошения.

Через несколько минут они вышли из аэропорта, и выяснилось, что Боб прав, она действительно была рада оказаться не в пустыне. За годы, проведенные в Риберао, Петра поняла, что ее притягивает пышная природа. Ей надо было, чтобы земля вокруг жила, чтобы все зеленело, фотосинтез шел прямо на глазах у всех без всякой стеснительности. Растения едят солнце и пьют дождь.

— Хорошо дома, — сказала Петра.

— И я теперь тоже дома, — ответил Боб.

— Ты же здесь уже был.

— Да, но тебя здесь не было.

Она вздохнула и прильнула к нему на секунду.

Потом они сели в первое же такси.


Конечно, они поехали в комплекс Гегемонии, но не в свой дом — если только они еще могли считать его своим, поскольку отдали его, когда ушли со службы Гегемона тогда, на Филиппинах, — но прямо в офис Гегемона.

Питер ждал их там, и с ним Графф и Виггины. Объятия сменялись поцелуями, рукопожатиями и снова объятиями.

Питер рассказал Петре, что случилось в космосе. Потом Петру заставили рассказать о Дамаске, хотя она возражала, что ничего там особенного — просто город счастлив победой.

— Война еще не окончена, — заметил Питер.

— Зато они полны мусульманского единства, — ответила Петра.

— А дальше, — предположил Графф, — снова объединятся христиане и иудеи. В конце концов единственное, в чем они расходятся, это вопрос об Иисусе.

— Неплохо будет, — сказала Тереза, — если в мире будет меньше расколов.

— Боюсь, чтобы добиться этого, надо будет создать куда больше расколов, — возразил Джон Пол.

— Я сказала, что в Дамаске люди очень рады, а не что я думаю, будто это так и следует, — сказала Петра. — Есть признаки и грядущих бед. Один имам проповедует, что Индия и Пакистан снова должны объединиться под властью общего правительства.

— Мусульманского, конечно, — заметил Питер.

— Если им понравилось, что Вирломи сделала с китайцами, — сказал Боб, — их должно привести в восторг, на что она подвигнет индийцев для освобождения от Пакистана.

— А Питера вот что приведет в восторг, — добавила Петра. — Один иракский политик произнес в Багдаде речь, в которой недвусмысленно заявил: «В мире, где Аллах избрал Халифа, зачем нам нужен Гегемон?»

Все рассмеялись, но потом посерьезнели.

— Может, он и прав, — произнес Питер. — Может быть, когда кончится война, Халиф и станет Гегемоном — фактически, если не по названию. И что в этом плохого? Цель была — объединить мир без войн. Я вызвался это делать, но если кто-то другой достигнет этой цели, я не стану воевать, чтобы отобрать у него эту работу.

Тереза взяла его за руку, а Графф тихо засмеялся.

— Продолжай так говорить, и я пойму, почему все эти годы тебя поддерживал.

— Халиф не собирается заменять Гегемона, — сказал Боб, — или устранять в нем потребность.

— Да? — спросил Питер.

— Потому что ни один лидер не может привести свой народ туда, куда народ идти не хочет.

— Его народ хочет, чтобы он правил миром.

— Для этого ему нужно, чтобы весь мир был доволен его правлением, — пояснил Боб. — А можно ли сделать так, чтобы немусульманский мир был доволен, а ортодоксальные мусульмане не были этим крайне недовольны? На это напоролись китайцы в Индии. Можно проглотить страну, но она заставит тебя выблевать ее обратно. Извини, Петра.

— Так ваш друг Алаи это понимает и не пытается править немусульманским миром?

— У нашего друга Алаи с этим пониманием все в порядке, — сказала Петра. — Вопрос в том, как с ним у Халифа.

— Надеюсь, — предположил Графф, — мы не будем вспоминать этот день как начало следующей войны.

— Я только что сказал, — заговорил Питер, — что война еще не окончена.

— Обе передовые китайские армии в Индии окружены, и кольцо сжимается, — сказал Графф. — И вряд ли они будут защищаться, как в Сталинграде. Тюркские армии дошли до Хуанхэ, а Тибет только что объявил о своей независимости и начал истреблять китайские войска. Индонезийцы и арабы неуловимы и серьезно мешают на внутренних коммуникациях Китая. Когда китайцы сообразят, что не стоит зря гробить людей в безнадежном положении, — это только вопрос времени.

— Много солдат должно погибнуть, пока до любого правительства это дойдет, — заметила Тереза.

— Мать всегда была оптимисткой, — сказал Питер, и все снова засмеялись.

Наконец настала очередь Петры услышать, что происходило в городке Гегемонии. Почти все рассказал Питер, потому что Боб старался пропустить все детали и изложить конец.

— И вы думаете, Ахилл действительно верил, что по его приказу Сурьявонг убьет Боба? — спросила Петра.

— Я думаю, — ответил Боб, — что Сурьявонг ему это обещал.

— Ты считаешь, он собирался так поступить, но передумал?

— Я считаю, что Сури планировал эту минуту с самого начала. Он сделался для Ахилла незаменимым. Он завоевал его доверие. Ценой того, что утратил доверие всех прочих.

— Кроме твоего.

— Ну, понимаешь, я знаю Сури. Даже хотя никто никого не может знать — не надо бить меня моими же словами, Петра.

— Я этого не делала!

— Я вошел на территорию комплекса без плана и имел только один козырь. Я знал две вещи, которых не знал Ахилл. Первое — что Сури никогда не пошел бы на службу к такому, как Ахилл, и потому если кажется, что он это сделал, значит, он лжет. И кое-что я знал о себе. Я знал, что могу на самом деле хладнокровно убить человека, если это требуется, чтобы обезопасить мою жену и детей.

— Да, — произнес Питер. — Мне кажется, он в это просто не верил до самого конца.

— Это не было хладнокровно, — сказала Тереза.

— Было, — ответил Боб.

— Было, — поддержал его Питер. — Это был правильный поступок, Боб сознательно на него пошел, и совершил его. Не приводя себя для этого в ярость.

— Так поступают герои, — сказала Петра. — Делают то, что необходимо для блага своего народа.

— Раз начались такие слова, как «герой», — недовольно сказал Боб, — значит, пора домой идти.

— Уже? — спросила Тереза. — Петра же только что приехала. И я ей должна рассказать все страшные истории о всех моих родах. Это мой долг по отношению к будущей матери. Это традиция.

— Не беспокойтесь, миссис Виггин, я буду ее привозить раз в несколько дней. Это не так уж далеко.

— Привозить? — удивилась Петра.

— Мы же уволились со службы Гегемона, помнишь? Мы работали на него, только чтобы иметь легальный предлог для войны с Ахиллом и китайцами, так что здесь нам теперь делать нечего. Пенсия Боевой школы нас отлично обеспечивает. Так что жить в Риберао-Прето нам незачем.

— А мне тут нравится.

— Так-так, семейная сцена, — заметил Джон Пол.

— Это только потому, что ты еще не бывала в Араракваре. Там лучше для детей.

— Знаю я Арараквару, — ответила Петра. — Ты там жил с сестрой Карлоттой.

— Мы с ней жили повсюду. Но там хорошо растить детей.

— Ты — грек, я — армянка. Конечно, наши дети должны с детства говорить по-португальски.


Дом, который снял Боб, был невелик, но в нем была вторая спальня для малыша, прекрасный небольшой сад и обезьянки, которые жили на деревьях соседнего сада. Петра представила себе, как ее мальчик или девочка будут выходить играть и слушать трескотню обезьян и радоваться их играм.

— Но здесь же нет мебели! — сказала Петра.

— Я знал, что рискую жизнью, выбирая дом без тебя, — ответил Боб. — Поэтому мебель будешь выбирать ты.

— Ну, хорошо же, — сказала Петра. — Ты у меня будешь спать в спальне с розовыми оборками.

— А ты там будешь со мной спать?

— Конечно.

— Если для этого нужны розовые оборки, они меня вполне устраивают.


Питер, будучи абсолютно не сентиментальным, не видел необходимости устраивать похороны Ахилла. Но Боб настоял хотя бы на отпевании над могилой и заплатил за надгробный памятник. Под именем «Ахилл де Фландрес», годом рождения и датой смерти была надпись:

Рожденный калекой в теле и духе,

Он переменил лицо мира.

Среди растерзанных им сердец,

Среди безвременно оборванных им жизней

Было его сердце

И его жизнь.

Да обретет он мир.

На кладбище Риберао-Прето собралась маленькая группа. Боб и Петра, Виггины, Питер. Графф улетел обратно в космос. Сурьявонг увел свою маленькую армию в Таиланд — помогать родине освобождаться от агрессора и восстанавливать себя.

Никто не нашел, что сказать над могилой Ахилла. Никто не мог притвориться, будто не рад его смерти. Боб прочёл написанную им надпись, и все согласились, что по отношению к Ахиллу это не только справедливо, но и великодушно.

И только у Питера нашлось что произнести над гробом от всего сердца.

— Неужели здесь только я один в этом лежащем в гробу человеке вижу что-то от себя?

Никто не ответил ему ни да, ни нет.


Еще несколько кровавых недель — и война закончилась. Если бы китайцы приняли условия, предложенные им Халифом с самого начала, они бы потеряли только новые завоевания плюс Синьцзян и Тибет. Но они ждали, пока пал Кантон, осажден оказался Шанхай и тюркские войска стали окружать Пекин.

И когда Халиф начертил новую карту, провинция Внутренняя Монголия отошла к государству Монголия, Маньчжурия и Тайвань получили независимость. И Китай вынужден был гарантировать безопасность миссионерам. Дверь для мусульманского прозелитизма была открыта.

Китайское правительство тут же пало. Новое правительство отказалось признавать условия прекращения огня, и Халиф объявил чрезвычайное положение до новых выборов.

А где-то в холмистой местности на самом востоке Индии богиня моста жила среди своих почитателей, выжидая, вглядываясь, будет ли Индия свободной или просто сменила одну тиранию на другую.


После войны, когда индийцы, тайцы, вьетнамцы, бирманцы, камбоджийцы и лаосцы искали своих угнанных родных на землях бывшего завоевателя, Боб и Петра тоже изо всех сил и всего своего компьютерного искусства искали в сетях какой-нибудь след того, что сделали Волеску и Ахилл с их потерянными детьми.

Книга IV. Тень Великана

Боб и его жена Петра пытаются наладить нормальную жизнь. Но на Земле им нет места. И вот теперь они должны пойти по стопам Эндера Виггина — покинуть Землю и отправиться к звездам.

Глава 1

Небесный мандат

От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: Soup%battleboys@strategyandplanning.han.gov

Тема: Предлагаем бесплатно провести отпуск


Доставим в любую точку Вселенной по вашему выбору!


Дождавшись, когда бронеавтомобиль скроется из виду, Хань Цзы шагнул на забитую велосипедистами и пешеходами улицу. С толпой вполне можно было смешаться — но только если движешься в одном с ней направлении. А именно этого у Хань Цзы никогда не получалось, с тех пор как он вернулся из Боевой школы домой в Китай. Казалось, будто он всегда двигался не по течению, а против него, словно пользуясь совершенно иной картой мира.

Вот и на этот раз ему пришлось увертываться от велосипедов и десятков тысяч спешащих по делам людей, чтобы добраться от подъезда своего многоквартирного дома до дверей крошечного ресторанчика на другой стороне улицы. Впрочем, ему было куда проще, чем большинству. Хань Цзы в совершенстве владел искусством бокового зрения, что позволяло ему смотреть прямо вперед, не глядя в глаза другим, кто мог бы нагло потребовать уступить дорогу. Остальные лишь обтекали его, словно камень посреди потока.

Хань Цзы поколебался, взявшись за ручку двери. Он не знал, почему его до сих пор не арестовали и не убили или не отправили на переподготовку, но если его сфотографируют во время этой встречи, будет очень легко доказать, что он предатель.

Однако врагам вовсе не требовались доказательства, чтобы его обвинить, — им вполне хватило бы одного желания. Он открыл дверь, услышав звон колокольчика, и направился в узкий проход между кабинками.

Хань Цзы знал, что вряд ли стоит ожидать встречи с самим Граффом — появление министра по делам колоний на Земле стало бы сенсацией, а Графф избегал сенсаций, если только это не шло ему на пользу, что в данном случае определенно не имело места. Так кого мог прислать Графф? Наверняка кого-то из Боевой школы. Преподавателя? Другого курсанта? Кого-то из джиша Эндера? Новая встреча через много лет?

К удивлению Хань Цзы, человек в последней кабинке сидел спиной к двери, так что видны были лишь его вьющиеся серо-стальные волосы. Явно не китаец. А судя по цвету ушей, и не европеец. Но главное — он не мог видеть идущего к нему Хань Цзы. Однако, сев за его столик, сам Хань Цзы оказался бы лицом к двери, имея возможность видеть все помещение целиком.

Весьма разумно, — в конце концов, именно Хань Цзы в случае чего распознал бы исходящую со стороны двери опасность, а не этот чужак-иностранец. Но мало кому из агентов, участвующих в столь опасной операции, хватило бы смелости повернуться спиной к двери лишь потому, что тот, с кем он собирается встретиться, намного наблюдательнее его самого.

Незнакомец даже не обернулся, услышав шаги Хань Цзы. Неужели он настолько невнимателен? Или чересчур уверен в себе?

— Привет, — тихо сказал незнакомец, едва Хань Цзы оказался рядом с ним. — Садись.

Хань Цзы, проскользнув в кабинку, устроился напротив, и тут же понял, что знает этого пожилого господина, но не помнит, как его зовут.

— Прошу не называть меня по имени, — предупредил тот.

— Запросто, — ответил Хань Цзы. — Я его не помню.

— Еще как помнишь, — усмехнулся его собеседник. — Просто не помнишь моего лица. Мы не слишком часто встречались. Но с командиром джиша виделись постоянно.

Только теперь Хань Цзы вспомнил последние недели в Командной школе — на Эросе, когда они думали, будто участвуют в очередных учениях, но на самом деле вели далекие флотилии на завершающую схватку с королевами ульев. Эндеру, их командиру, тогда не разрешали с ними общаться, но позже они узнали, что в тесном контакте с ним работал старый полукровка-маори, капитан грузового корабля. Он обучал и тренировал Эндера, изображая его противника в играх-симуляциях.

Мэйзер Рэкхем. Герой, спасший человечество от неминуемой гибели во время Второго нашествия. Все считали его погибшим в бою, но на самом деле его отправили в бессмысленное путешествие с субсветовой скоростью, и благодаря релятивистским эффектам он остался жив, получив возможность присутствовать при последних сражениях войны.

Он был древней историей в квадрате. Времена на Эросе, в составе джиша Эндера, казались другой жизнью. А Мэйзер Рэкхем был самым знаменитым человеком в мире за десятилетия до них.

Самым знаменитым человеком в мире — но почти никто не знал его в лицо.

— Всем известно, что вы пилотировали первый корабль колонистов, — сказал Хань Цзы.

— Мы лгали, — ответил Мэйзер Рэкхем.

Хань Цзы молча ждал.

— Для тебя есть место главы колонии, — сказал Рэкхем. — Бывшая планета жукеров, большая часть колонистов — китайцы. Немало интересных задач для лидера. Корабль отправится сразу же, как только ты поднимешься на его борт.

О подобном предложении можно было только мечтать. Бежать с охваченной беспорядками Земли, из погрузившегося в хаос Китая! Вместо того чтобы ждать, когда тебя казнит злобное и слабое китайское правительство, вместо того чтобы бессильно наблюдать, как корчится китайский народ под пятой мусульманских завоевателей, — он мог сесть в прекрасный чистый звездолет, который унесет его в космос, на планету, куда никогда не ступала нога человека, чтобы основать там колонию, где навеки будут почитать его имя. Он сможет жениться, завести детей и, вероятнее всего, обрести счастье.

— Сколько у меня времени на обдумывание? — спросил Хань Цзы.

Рэкхем взглянул на часы, потом снова на него, но не ответил.

— Не слишком большое окно для возможностей, — заметил Хань Цзы.

Рэкхем покачал головой.

— Предложение крайне привлекательное, — сказал Хань Цзы.

Рэкхем кивнул.

— Но я не рожден для подобного счастья, — объяснил Хань Цзы. — Нынешнее правительство Китая лишилось небесного мандата[46]. Если я переживу смену власти — возможно, пригожусь новому правительству.

— И именно для этого ты рожден? — спросил Рэкхем.

— Я прошел испытание, — сказал Хань Цзы. — Я — дитя войны.

Кивнув, Рэкхем достал из внутреннего кармана авторучку и положил ее на стол.

— Что это? — спросил Хань Цзы.

— Небесный мандат, — ответил Рэкхем.

Хань Цзы понял, что авторучка — некое оружие. Ибо небесный мандат всегда даровался в кровавые времена.

— Аккуратнее с теми штучками, что в колпачке, — предупредил Рэкхем. — Потренируйся с круглыми зубочистками.

Затем он встал и вышел через заднюю дверь ресторана. Можно было не сомневаться — там его ждал транспорт.

Хань Цзы хотелось вскочить и броситься за Рэкхемом, чтобы его забрали в космос, освободив от всего, что ждало его впереди. Но вместо этого он накрыл авторучку ладонью и, проведя ею по столу, спрятал в карман брюк. Графф и Рэкхем предполагали, что скоро ему понадобится личное оружие. Но как скоро?

Достав шесть зубочисток из маленького контейнера, стоявшего у стены рядом с соевым соусом, Хань Цзы поднялся и направился в туалет. Там он осторожно снял с ручки колпачок, не позволив выпасть спрятанным в нем четырем отравленным стрелкам с оперением на конце, затем отвинтил верхнюю часть. Вокруг центральной трубки с чернилами обнаружились четыре отверстия. Механизм был устроен таким образом, чтобы автоматически поворачиваться после каждого выстрела. Духовой револьвер.

Хань Цзы зарядил в четыре гнезда четыре свободно вошедших туда зубочистки, затем снова свинтил ручку. Перо прикрывало отверстие, откуда должны были вылетать стрелки. Когда он поднес верх ручки ко рту, кончик пера послужил прицелом. Оставалось навести на цель и выстрелить.

Навести на цель и дунуть.

Он дунул.

Зубочистка ударила в стену туалета примерно в том месте, куда он целился, всего на фут ниже. Оружие явно предназначалось для ближнего боя.

Хань Цзы истратил оставшиеся зубочистки, выясняя, насколько выше нужно целиться, чтобы попасть в мишень с расстояния в шесть футов. На большее размеров помещения не хватало. Собрав зубочистки, он выбросил их в унитаз и тщательно зарядил ручку настоящими стрелками, держа их за оперенную часть древка.

Смыв воду, он вернулся в ресторан. Никто его не ждал. Заказав обед, он неторопливо поел. Не было никакого смысла встречать опасность на голодный желудок, к тому же еда оказалась неплохой.

Расплатившись, он вышел на улицу. Домой идти не собирался. Если ждать там, пока его арестуют, придется иметь дело с мелкими сошками, которые не стоят того, чтобы тратить на них отравленную стрелку. Вместо этого он махнул велорикше и поехал в Министерство обороны.

Там, как всегда, были толпы народа. «Жалкое зрелище», — подумал Хань Цзы. Подобное количество военных бюрократов имело смысл несколько лет назад, когда Китай завоевывал Индокитай и Индию, рассылая повсюду миллионы солдат, чтобы править миллиардом покоренных. Но теперь правительство непосредственно контролировало лишь Маньчжурию и северную часть Китая. Персы, арабы и турки ввели военное положение в крупных портовых городах на юге, а большая армия последних заняла Внутреннюю Монголию, готовая в любое мгновение прорвать китайскую оборону. Еще одна большая китайская армия была изолирована в Сычуани — правительство запретило войскам сдаваться, вынудив многомиллионные силы существовать за счет того, что производила единственная провинция. По сути, они оказались в осаде, теряя силы и испытывая постоянную ненависть со стороны местного населения.

Вскоре после прекращения огня случился даже государственный переворот, оказавшийся в итоге фарсом, — одни политики просто сменили других. Всего лишь повод для отказа от условий перемирия.

Никто из бюрократов не лишился работы. Именно военные толкали Китай к новому экспансионизму — и именно военные потерпели неудачу. Но только одного Хань Цзы освободили от его обязанностей и отправили домой.

Ему не смогли простить, что он назвал их глупость своим именем. Он постоянно предупреждал их, но его каждый раз игнорировали. Каждый раз, когда он показывал выход из созданного ими же самими затруднительного положения, никто не обращал внимания на предложенные им планы, продолжая принимать решения на основании бравады, иллюзий о непобедимости Китая и желания сохранить лицо.

На последнем совещании лицо он их вынудил потерять окончательно. Он, молодой человек, осмелился в присутствии пожилых и весьма авторитетных личностей назвать их дураками, каковыми те и являлись. Он во всех подробностях изложил им причины столь позорных неудач. Он даже сказал им, что они лишились небесного мандата — что традиционно считалось поводом для смены династии. То был непростительный грех с его стороны, поскольку нынешняя династия заявляла, что вообще не является династией и империей, но лишь безупречно выражает волю народа.

Забыли они лишь об одном: что китайцы все еще верили в небесный мандат и понимали, когда правительство переставало им обладать.

Когда Хань Цзы показал у ворот комплекса свой недействительный пропуск и его тотчас же пропустили, стало ясно, что есть лишь одна вообразимая причина, по которой его еще не арестовали или не убили.

Они не осмеливались.

И это лишь подтверждало — Рэкхем был прав, вручив ему четырёхзарядное оружие, которое назвал небесным мандатом. Внутри Министерства обороны действовали некие силы, которых Хань Цзы не замечал, сидя дома и дожидаясь, пока кто-то решит, что с ним делать. Ему даже не перестали платить жалованье. Среди военных царили паника и замешательство, и теперь Хань Цзы понял, что причиной тому — он сам. Его молчаливое ожидание стало подобием пестика, постоянно толокшего в ступе военных поражений.

Ему следовало догадаться, что его обвинительная речь не только унизила и привела в ярость его «начальство», но и возымела куда большее действие. Стоявшие возле стен помощники все слышали и наверняка знали, что каждое сказанное Хань Цзы слово — правда.

Возможно, его уже десяток раз приказывали арестовать или убить. И те, кому отдавались эти приказы, несомненно, могли подтвердить, что передали их дальше. Но они передавали дальше и историю Хань Цзы, бывшего курсанта Боевой школы, входившего в джиш Эндера. Солдатам, которым приказывали его арестовать, говорили и о том, что, если бы слова Хань Цзы приняли во внимание, Китай не потерпел бы поражение от мусульман и их заносчивого мальчишки-халифа.

Мусульмане победили потому, что им хватило ума поставить их собственного члена джиша Эндера, халифа Алая, во главе своих войск — во главе всего их правительства, самой их религии. Но китайское правительство не стало слушать своего эндеровца, а теперь приказывало его арестовать.

И при всех этих разговорах наверняка произносились слова «небесный мандат».

А солдатам, если они вообще покидали свои казармы, похоже, не удавалось найти квартиру Хань Цзы.

За недели, прошедшие с окончания войны, правительство уже должно было осознать собственную беспомощность. Если солдаты отказывались исполнить столь простой приказ, как арест пристыдившего командование политического врага, значит военному руководству грозила серьезная опасность.

Именно потому пропуск Хань Цзы не вызвал ни у кого возражений и ему позволили войти без сопровождения на территорию комплекса Министерства обороны.

Вернее, не совсем без сопровождения. Краем глаза он замечал, что за ним тенью следуют все больше солдат и чиновников, перемещаясь между зданиями параллельно ему. Ибо, естественно, часовые у ворот сразу же передали всем: «Он здесь».

Подойдя к входу в штаб высшего командования, Хань Цзы остановился на верхней ступеньке и обернулся. Возле здания толпились уже несколько тысяч мужчин и женщин, к которым присоединялись все новые. У многих из них было оружие.

Хань Цзы окинул взглядом растущую толпу. Все молчали.

Он поклонился им.

Они поклонились в ответ.

Повернувшись, Хань Цзы вошел в здание. Часовые у дверей тоже поклонились ему. Кивнув каждому, он направился к лестнице, которая вела на второй этаж, где его наверняка уже ждали высшие офицеры. И действительно, наверху его встретила молодая женщина в форме.

— Уважаемый господин, — поклонившись, сказала она, — не могли бы вы пройти в кабинет того, кого называют Снежный Тигр?

В ее словах не прозвучало ни малейшего сарказма, но в самом имени Снежный Тигр теперь слышалась нескрываемая ирония. Хань Цзы серьезно взглянул на девушку:

— Ваше имя, солдат?

— Лейтенант Белый Лотос, — ответила та.

— Лейтенант, — сказал Хань Цзы, — если небеса сегодня даруют свой мандат истинному императору, вы станете ему служить?

— Моя жизнь будет принадлежать ему, — поклялась девушка.

— А ваш пистолет?

Она низко поклонилась.

Поклонившись в ответ, он последовал за ней в кабинет Снежного Тигра.

В большой приемной собрались все, кто присутствовал несколько недель назад, когда Хань Цзы обвинил их в том, что они лишились небесного мандата. Взгляды их были холодны, но среди высших офицеров у него не было друзей.

Снежный Тигр стоял в дверях кабинета. Обычно он не выходил никому навстречу — за исключением членов Политбюро, но сейчас никого из них здесь не было.

— Хань Цзы, — сказал он.

Тот слегка поклонился. Снежный Тигр едва заметно кивнул.

— Рад, что вы вернулись к своим обязанностям после заслуженного отпуска.

Хань Цзы продолжал стоять посреди приемной, не сводя взгляда со Снежного Тигра.

— Прошу ко мне в кабинет.

Хань Цзы медленно направился к открытой двери. Он знал, что за спиной лейтенант Белый Лотос зорко следит, чтобы никто не посмел поднять на него руку.

Внутри Хань Цзы увидел двоих вооруженных солдат, стоявших по обеим сторонам стола Снежного Тигра. Он остановился, по очереди разглядывая каждого. Лица их ничего не выражали, они даже на него не посмотрели. Но он понимал, что им прекрасно известно, кто он такой. Снежный Тигр выбрал их потому, что доверял им. Хотя и не стоило.

Снежный Тигр воспринял возникшую паузу как приглашение войти в кабинет первым. Хань Цзы дождался, пока тот сядет за стол, и лишь тогда последовал за ним.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал Снежный Тигр.

Хань Цзы повернулся и распахнул створку настежь.

Снежный Тигр даже не моргнул. Впрочем, что он мог сказать или сделать и не выглядеть при этом жалко?

Он пододвинул к Хань Цзы бумагу. Это был приказ о назначении его командующим армией, медленно умиравшей от голода в провинции Сычуань.

— Вы не раз проявляли великую мудрость, — сказал Снежный Тигр, — и теперь мы просим вас стать спасителем Китая, поведя эту армию в бой против врага.

Хань Цзы даже не удостоил его ответом. Голодная, плохо снаряженная, деморализованная и окруженная армия не могла свершить чудо. К тому же Хань Цзы вовсе не собирался принимать из рук Снежного Тигра подобное назначение, как и любое другое.

— Ваш приказ великолепен, господин, — вслух сказал Хань Цзы, а затем бросил взгляд на каждого из стоявших у стола солдат. — Вы понимаете, насколько он великолепен?

Один из солдат, не привыкший, что к нему напрямую обращаются во время столь серьезного совещания, молча кивнул. Второй лишь неуверенно переступил с ноги на ногу.

— Я вижу только одну ошибку, — произнес Хань Цзы достаточно громко, чтобы его могли слышать в приемной.

Снежный Тигр поморщился:

— Никаких ошибок нет.

— Позвольте, я сейчас возьму авторучку и покажу вам, — сказал Хань Цзы. Достав ручку из кармана рубашки, он снял колпачок и перечеркнул собственное имя вверху листа, после чего повернулся к открытой двери. — Никто в этом здании не имеет права что-либо мне приказывать.

Фактически он объявлял, что вся власть переходит к нему. И все это поняли.

— Застрелить его, — приказал за его спиной Снежный Тигр.

Хань Цзы развернулся, прикладывая авторучку ко рту. Но прежде, чем он успел выпустить стрелку, солдат, отказавшийся кивнуть, выстрелил в голову Снежного Тигра, забрызгав второго солдата кровью, мозгами и осколками костей.

Оба низко поклонились Хань Цзы.

Повернувшись, Хань Цзы вышел в приемную. Несколько старых генералов направились к двери, но лейтенант Белый Лотос выхватила пистолет, и все тут же застыли как вкопанные.

— Император Хань Цзы не давал достопочтенным господам позволения уйти, — заявила она.

Хань Цзы обратился к стоявшим за его спиной солдатам.

— Прошу вас помочь лейтенанту обеспечить охрану, — сказал он. — Как мне кажется, присутствующим офицерам требуется время на размышления над вопросом, что послужило причиной столь сложного нынешнего положения Китая. Мне бы хотелось, чтобы все оставались здесь, пока каждый не напишет исчерпывающее объяснение, каким образом оказалось совершено столько ошибок и как, по его мнению, следовало бы поступить.

Как и предполагал Хань Цзы, местные прихлебатели тут же взялись за работу, увлекая своих коллег обратно к их местам у стен.

— Вы слышали, что приказал император?

— Мы сделаем все, о чем вы попросите, Слуга Небес.

Впрочем, вряд ли это чем-то могло им помочь. Хань Цзы и так уже прекрасно знал, кому из офицеров он может доверить руководство вооруженными силами. Ирония заключалась в том, что «великие», которые теперь униженно писали доклады о собственных ошибках, на самом деле лишь считали эти ошибки своими. А подчиненные, действительно являвшиеся источником всех проблем, полагали себя всего лишь орудием в руках командиров. Но такова уж была природа подчиненных — безрассудно злоупотреблять властью, поскольку вину всегда можно переложить на кого-то выше или ниже.

В отличие от доверия, которое, подобно горячему воздуху, может лишь подниматься ввысь и расти.

«Так же как оно теперь будет расти ко мне…»

Хань Цзы вышел из кабинета покойного Снежного Тигра. В коридоре у всех дверей стояли солдаты. Они слышали единственный выстрел, и Хань Цзы с радостью увидел облегчение на их лицах — теперь они знали, что застрелили не его.

— Прошу вас, — обратился он к одному из солдат, — зайдите в ближайший кабинет и вызовите по телефону медицинскую помощь для достопочтенного Снежного Тигра. — Затем он повернулся к троим оставшимся. — Пожалуйста, помогите лейтенанту Белый Лотос проследить, чтобы находящиеся в этой комнате бывшие генералы написали доклады, о которых я их попросил.

Солдаты бегом бросились выполнять приказ. Хань Цзы отдал распоряжения другим солдатам и чиновникам. Некоторых впоследствии предстояло уволить, других повысить. Но в данный момент ни у кого даже мысли не возникало ослушаться. Всего за несколько минут он распорядился полностью перекрыть периметр комплекса Министерства обороны. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то успел раньше времени предупредить Политбюро.

Однако его предосторожность оказалась тщетной. Когда он спустился вниз и вышел из здания, его встретил рев многотысячной толпы военных, полностью окруживших здание штаба.

— Хань Цзы! — нараспев кричали они. — Избранник Небес!

Не оставалось ни малейшего шанса, что шум не услышат за пределами комплекса. Хань Цзы понял, что, вместо того чтобы захватить Политбюро в полном составе, ему придется тратить время, выслеживая каждого из них, пытающегося бежать из города или добраться до аэропорта или реки. Но в одном можно было не сомневаться: при столь впечатляющей поддержке нового императора со стороны военных ни один китаец не станет сопротивляться его правлению.

Именно это поняли Мэйзер Рэкхем и Хайрам Графф, предоставив ему выбор. Просчитались они лишь в одном: насколько широко распространилась в военных кругах история о мудрости Хань Цзы. Ему даже не потребовалось духовое ружье-авторучка.

Хотя — не будь у него оружия, хватило бы ему смелости поступить столь отважно?

Хань Цзы не сомневался: если бы солдат не убил Снежного Тигра, это сделал бы он сам. И убил бы обоих охранников, если бы они немедленно ему не подчинились.

«Мои руки чисты, но не потому, что я не был готов запятнать их кровью».

Идя в сторону департамента планирования и стратегии, где он собирался разместить свой временный штаб, Хань Цзы невольно задавался вопросом: «Что, если бы я принял их первое предложение и улетел в космос? Что бы тогда случилось с Китаем?»

А вместе с ним — еще одним, более отрезвляющим: «Что будет с Китаем теперь?»

Глава 2

Мать

От: HMebane%GeneticTherapy@MayoFlorida.org.us

Кому: JulianDelphiki%Carlotta@DelphikiConsultations.com

Тема: Прогноз


Дорогой Джулиан!

Был бы рад, если бы не печальные новости. Результат вчерашних анализов окончателен: эстрогенная терапия не воздействует на эпифизы. Они остаются открытыми, хотя у тебя определенно отсутствуют какие-либо дефекты эстрогенных рецепторов на пластинках роста костей.

Что касается второй твоей просьбы, — конечно, мы продолжим изучать твою ДНК, друг мой, независимо от того, будут ли найдены твои пропавшие эмбрионы. Что случилось однажды, может случиться снова — ошибки Волеску могут повториться в будущем при каких-либо других генетических модификациях. Но история генетических исследований в целом неизменна. Требуется некоторое время, чтобы выделить и изолировать необычную секвенцию, а затем провести эксперименты на животных, чтобы выяснить, за что ответственна каждая ее часть и как противодействовать ее эффектам.

Ускорить подобные исследования невозможно. Даже если бы над проблемой работали десять тысяч человек, они проводили бы одни и те же эксперименты в одном и том же порядке, на что ушло бы то же самое время. Когда-нибудь мы поймем, почему твой выдающийся интеллект столь неизлечимо связан с неуправляемым ростом. Пока же, будем откровенны, это выглядит почти злым умыслом со стороны природы, будто существует некий закон, по которому ценой за высвобождение всей ментальной мощи является либо аутизм, либо гигантизм.

Если бы вместо военной подготовки тебя обучали биохимии и в своем нынешнем возрасте ты уже стал бы специалистом в этой области… Не сомневаюсь, скорее всего, тебе куда чаще приходили бы в голову новые идеи, чем нам, с нашим ограниченным интеллектом. Горькая ирония судьбы и твоей личной истории. Даже Волеску вряд ли мог предвидеть последствия, когда модифицировал твои гены.

Я чувствую себя трусом, передавая тебе эту информацию по электронной почте, а не лично, но ты настоял на том, чтобы узнать обо всем как можно быстрее и в письменном виде. Все технические подробности ты получишь, как только станут доступны окончательные результаты.

Если бы только криогеника не оказалась столь бесплодной областью…

Искренне твой, Говард.

Искренне твой, Говард.


Едва Роб ушел в супермаркет, где работал ночным менеджером, Рэнди села перед экраном и начала снова просматривать специальный выпуск программы об Ахилле Фландре. Ее выводила из себя клевета, которой его осыпали, но она уже научилась не реагировать на подобные оскорбления. «Страдающий манией величия». «Сумасшедший». «Убийца».

Почему его не воспринимали таким, каким он был на самом деле? Гением наподобие Александра Македонского, которому не хватило лишь малого, чтобы объединить мир и навсегда покончить с войной? Теперь же за остатки достижений Ахилла дрались собаки, а тело его покоилось в неизвестной могиле где-то в убогой тропической деревушке в Бразилии.

Убийца же, покончивший с его жизнью и вставший на пути его величия, удостоился таких почестей, будто совершил героический поступок, выстрелив в глаз безоружному. Джулиан Дельфики. Боб. Орудие в руках зловещего Гегемона Питера Виггина.

Дельфики и Виггин. Недостойные находиться на одной планете с Ахиллом. И тем не менее они объявили себя его наследниками, законными правителями мира.

«Что ж, несчастные глупцы, вы ничего не унаследовали, — подумала она. — Ибо я знаю, где настоящий наследник Ахилла».

Рэнди похлопала себя по животу, хотя делать это было опасно — с самого начала беременности ее часто тошнило. Она никому еще об этом не говорила и знала, что с вероятностью пятьдесят процентов Роб либо вышвырнет ее на улицу, либо признает ребенка своим. Своих детей у него быть не могло — обследований они прошли более чем достаточно. Впрочем, притворяться в любом случае не имело смысла — Роб потребовал бы анализа ДНК и так или иначе обо всем бы узнал.

К тому же она поклялась, что никому не расскажет об имплантации. Придется делать вид, будто у нее был с кем-то роман и она решила оставить ребенка. Вряд ли Робу такое понравится. Но Рэнди знала, что жизнь ее ребенка зависит от того, сохранит ли она тайну. Человек, который беседовал с ней в клинике по лечению бесплодия, был непреклонен.

— Кому бы вы ни рассказали, Рэнди, это не имеет значения. Врагам великого известно о существовании этого эмбриона, и они будут его искать. Они будут следить за всеми женщинами мира, родившими в течение определенного периода. И любые слухи, что ребенок не был зачат естественным путем, тут же наведут их на след, словно гончих псов. Они располагают неограниченными ресурсами и бросят на поиски все свои силы. А когда они найдут женщину, которая даже предположительно может оказаться матерью его ребенка, они убьют ее, просто на всякий случай.

— Но ведь женщин, которым были вживлены эмбрионы, сотни, даже тысячи, — возразила Рэнди.

— Вы христианка? Слышали про избиение младенцев? Скольких бы ни пришлось убить, эти чудовища пойдут на все, лишь бы предотвратить рождение этого ребенка.

Рэнди просматривала фотографии Ахилла времен Боевой школы и позднее, когда он пребывал в сумасшедшем доме, куда поместили его враги после того, как стало ясно, что он лучший командир, чем их драгоценный Эндер Виггин. Она читала во многих местах в сети, что Эндер Виггин на самом деле воспользовался для победы над жукерами планами, которые разработал Ахилл. Они могли прославлять своего фальшивого героя сколько угодно, но все знали, что заслугами, которые приписывали Эндеру, он обязан лишь тем, что был младшим братом Питера Виггина.

Именно Ахилл спас мир. И именно Ахилл был отцом ребенка, которого ей предстояло выносить и родить.

Рэнди сожалела лишь об одном: что она не может стать ребенку биологической матерью, зачав его естественным путем. Но она знала, что невестой Ахилла могла стать лишь тщательно отобранная женщина, гены которой никак не умалили бы его выдающегося интеллекта, великодушия, творческого склада ума и целеустремленности.

Однако враги знали о женщине, которую любил Ахилл, и если бы она была беременна, когда он умер, они вырвали бы плод из ее матки, чтобы сжечь у нее на глазах, пока она будет корчиться в муках. И потому, чтобы защитить мать и дитя, Ахилл позаботился, чтобы эмбрион тайно пересадили в матку женщины, которая могла бы выносить ребенка, дать ему хороший дом и воспитать, в полной мере осознавая его огромные возможности. Тайно научить его тому, кто он на самом деле и каково его предназначение, чтобы, когда он вырастет, он смог продолжить жестоко оборвавшийся путь отца. Священное доверие, которого Рэнди оказалась достойна.

Чего нельзя было сказать о Робе. Все просто — Рэнди всегда знала, что вышла замуж за человека, стоявшего намного ниже ее самой. Роб хорошо обеспечивал семью, но ему не хватало воображения на что-либо более существенное, чем зарабатывание на жизнь и планирование очередной поездки на рыбалку. Она вполне могла представить его реакцию на ее слова, что она не только беременна, но ребенок даже не ее.

Она уже нашла несколько мест в сети, где люди искали «потерянные» или «похищенные» эмбрионы. Человек, который с ней разговаривал, предупредил ее, что, скорее всего, это враги Ахилла, пытающиеся добыть информацию, которая приведет их… к ней.

Не встревожит ли их сам факт ее запросов о тех, кто ищет эмбрионы? Поисковые компании заявляли, что ни одно правительство не имеет доступа к их базам данных, но, возможно, Межзвездный флот перехватывал и отслеживал все сообщения. Говорили, будто МФ на самом деле находится под контролем правительства Соединенных Штатов и изоляционистская политика Америки — лишь фасад, а реально все делается через МФ. Другие утверждали иначе: будто изоляционизма от США требовал сам МФ, поскольку большая часть космических технологий, от которых он зависел, была разработана и создана в США.

И вряд ли случайность, что Питер Гегемон сам был американцем.

Пожалуй, дальше искать информацию о похищенных эмбрионах не имело смысла. Все это ложь, трюки и ловушки. Рэнди понимала, что любому другому она может показаться параноиком, но лишь потому, что они не знали того, что было известно ей. В мире существовали настоящие чудовища, и тем, кто хранил от них тайны, приходилось жить в условиях постоянной бдительности.

На экране раз за разом повторялась страшная картина — мертвое тело несчастного Ахилла, лежащее на полу во дворце Гегемона. Он выглядел спокойным и безмятежным, без единой раны. Некоторые в сети утверждали, будто Дельфики вовсе не стрелял ему в глаз, иначе лицо было бы обожжено пороховыми газами, к тому же имелось бы выходное отверстие и кровь.

Нет, Дельфики и Виггин захватили Ахилла в плен и сочинили историю для полиции, будто Ахилл взял заложников или что-то в подобном роде, так что у них имелся повод его убить. Но на самом деле они сделали ему смертельную инъекцию, или подсыпали яд в еду, или заразили его какой-то чудовищной болезнью, отчего он умер, корчась на полу на глазах у Дельфики и Виггина.

Примерно так, как Ричард Третий убил несчастных принцев в Тауэре.

«Но когда родится мой сын, — подумала Рэнди, — все эти лживые россказни рассыплются в прах. Лжецов уничтожат вместе с их ложью. И тогда эта запись станет частью настоящей истории. Мой сын об этом позаботится. Никто больше не услышит лжи, которую нам говорят сейчас. И Ахилл войдет в историю как великий человек, еще более великий, чем его сын, который завершит дело его жизни. А меня будут помнить и почитать как женщину, которая дала ему убежище, родила его и воспитала, чтобы он правил миром.

Что я должна для этого сделать? Ничего. Ничего такого, что могло бы привлечь ко мне внимание».

Но именно этого она и не могла вынести — ничего не делать. Просто сидеть, смотреть телевизор, волноваться, тревожиться, повышая уровень адреналина в организме, что могло бы повредить ребенку.

Ожидание сводило ее с ума. Не ожидание ребенка — это было вполне естественно, и каждый день беременности приносил радость, — но ожидание перемен в жизни. И… реакции Роба.

А собственно, зачем ждать Роба?

Поднявшись с кушетки, она выключила телевизор, прошла в спальню и начала складывать в картонные коробки одежду и прочие вещи. Чтобы освободить коробки, она вывалила из них бесчисленные финансовые реестры Роба — пусть потом развлекается, разбирая их.

Лишь упаковав и заклеив скотчем четвертую коробку, Рэнди сообразила, что в нормальных обстоятельствах следовало бы сказать Робу о ребенке, а потом вынудить уйти его самого. Но ей не хотелось иметь с ним никаких отношений, не хотелось спорить насчет отцовства. Ей просто хотелось уехать. Прочь из этой серой пустой жизни, прочь из этого бессмысленного города.

Конечно, она не могла просто так исчезнуть — тогда ее объявили бы пропавшей без вести и включили бы в базы данных. Кто-нибудь наверняка бы насторожился.

Взяв коробки с одеждой и несколькими любимыми кастрюльками, сковородками и кулинарными книгами, Рэнди погрузила их в машину, которая принадлежала ей еще до замужества и была зарегистрирована на ее имя. Затем она потратила полчаса на написание разных вариантов письма Робу, пытаясь объяснить, что она больше его не любит, уезжает и не желает, чтобы он ее искал.

Нет. Нельзя ничего писать. Нельзя оставлять следов.

Сев в машину, она поехала в супермаркет. По пути с парковки она взяла оставленную кем-то на проходе тележку и вкатила ее в магазин, давая тем самым понять, что не собирается мстить и будет вести себя как цивилизованный человек, который хочет помочь Робу в его работе и его самой обычной, обычной, обычной жизни. Для него намного лучше, если в его жизни не будет столь необычной женщины и ребенка.

В кабинете Роба не оказалось, но Рэнди не стала его дожидаться и сама пошла его искать. Роб наблюдал за разгрузкой машины, опоздавшей из-за аварии на шоссе, следя, чтобы замороженная еда не успела оттаять.

— Не можешь минуту подождать? — спросил он. — Знаю, случилось что-то важное, иначе бы ты не пришла, но…

— Не беспокойся, Роб, мне потребуется не больше секунды. — Она наклонилась ближе к нему. — Я беременна… и ребенок не твой.

До него дошло не сразу — сперва его лицо озарилось радостной улыбкой, а затем начало багроветь. Рэнди снова наклонилась к нему:

— Впрочем, можешь не волноваться — я ухожу от тебя. Сообщу, куда прислать бумаги о разводе. А теперь работай дальше.

Она направилась к выходу.

— Рэнди! — позвал Роб.

— Это не твоя вина, Роб! — крикнула она через плечо. — Ты ни в чем не виноват. Ты отличный парень.

Проходя назад через магазин, она чувствовала себя полностью свободной. Ее охватило столь радостное и великодушное настроение, что она купила маленький тюбик бальзама для губ и бутылку воды. Крохотный доход от продажи — последний ее вклад в жизнь Роба.

Сев в машину, Рэнди поехала на юг, поскольку именно в ту сторону вел правый поворот с парковки, а чтобы повернуть налево, нужно было подождать, поскольку движение было слишком оживленным. Она ехала туда, куда нес ее поток машин, не пытаясь ни от кого скрываться и решив, что даст знать Робу о месте своего пребывания, когда таковое появится, а затем разведется с ним как ни в чем не бывало. Но она не сомневалась, что не наткнется ни на кого из знакомых, став, по сути, невидимой — не как человек, пытающийся скрыться, но как тот, кому нечего скрывать вообще и кто ничего не значит для кого бы то ни было.

За исключением ее любимого сына.

Глава 3

Переворот

От: JulianDelphiki%milcom@hegemon.gov

Кому: Volescu%levers@plasticgenome.edu

Тема: Зачем скрываться, когда нет никаких причин?


Послушай, если бы мы хотели твоей смерти или наказания, думаешь, этого уже бы не случилось? Твоего защитника больше нет, и ни одна страна на Земле не примет тебя, если мы выложим факты о твоих «достижениях».

Что сделано, то сделано. Теперь помоги нам найти наших детей, где бы ты их ни спрятал.


Питер Виггин взял с собой Петру Арканян, поскольку ему было известно, что она знает халифа Алая. Оба они были в джише Эндера. И именно Алай дал убежище ей и Бобу незадолго до мусульманского вторжения в Китай — или освобождения Азии, в зависимости от того, чью пропаганду слушать.

Но теперь казалось, будто присутствие рядом Петры ничего не значит. В Дамаске все вели себя так, словно прибытие Гегемона в роли просителя для встречи с халифом никого не волновало. Хотя, естественно, Питер прибыл без огласки, с частным визитом, представив себя и Петру как пару туристов.

Им прекрасно удавалось притворяться, вплоть до ссор, поскольку Петру он постоянно раздражал. Все, что он делал, говорил или даже думал, было не так. Наконец он не выдержал и спросил прямо:

— Скажи честно, Петра, за что ты меня ненавидишь? Вместо того чтобы делать вид, будто речь идет о каких-то банальностях?

Ответ ее буквально раздавил Питера:

— За то, что твое единственное отличие от Ахилла — за тебя убивают другие.

То была явная несправедливость. Питер всеми силами пытался избежать войны.

По крайней мере, теперь он знал, почему она на него так злится. Когда Боб вошел в осажденный комплекс Гегемонии, чтобы встретиться с Ахиллом наедине, Питер понял, что Боб ставит на карту собственную жизнь и крайне маловероятно, что Ахилл даст ему обещанное — эмбрионы детей Боба и Петры, похищенные из больницы вскоре после искусственного оплодотворения.

Так что когда Боб вогнал в глаз Ахилла пулю двадцать второго калибра, разнесшую тому череп, единственным, кто получил все, что хотел, оказался сам Питер. Он вернул себе комплекс Гегемонии, спас жизнь всех заложников и даже вновь обрел свою маленькую армию, которую обучал Боб и возглавлял Сурьявонг, все же сохранивший ему преданность.

Хотя Боб и Петра не получили своих детей, а Боб умирал, Питер ничем не мог помочь им обоим, кроме как предоставить помещение и компьютеры, чтобы они могли заниматься поисками. Он также воспользовался всеми своими связями, чтобы обеспечить обоим содействие всех стран, где мог потребоваться доступ к базам данных.

Сразу после смерти Ахилла Петра не испытывала ничего, кроме облегчения. Злость на Питера возникла — или попросту возобновилась — несколько недель спустя, когда она поняла, что он пытается восстановить престиж поста Гегемона и собрать коалицию. Она не могла удержаться от язвительных замечаний, что Питер играет в «геополитической песочнице» и ведет себя «высокомернее, чем главы государств».

Ему следовало ожидать, что присутствие Петры все осложнит. Особенно потому, что он никогда не следовал ее советам.

— Ты не можешь просто так взять и появиться, — сказала она.

— У меня нет выбора.

— Это неуважение к халифу. Как будто можно просто так заглянуть к нему в гости. Ты относишься к нему как к слуге.

— Потому я и взял с собой тебя, — терпеливо объяснил Питер. — Чтобы ты сама с ним увиделась и объяснила, что единственная возможность — тайная встреча.

— Но он уже говорил мне и Бобу, что мы не можем общаться с ним как раньше. Мы неверные. А он халиф.

— Папа постоянно встречается с некатоликами. И со мной тоже.

— Папа — не мусульманин, — возразила Петра.

— Прояви терпение, — сказал Питер. — Алай знает, что мы здесь. Рано или поздно он решит со мной встретиться.

— Рано или поздно? Я беременна, мистер Гегемон, мой муж, можно сказать, умирает, ха-ха-ха, а ты лишь зря теряешь время, и это меня бесит.

— Я пригласил тебя поехать со мной, но не заставлял.

— Хорошо, что не попытался заставить.

Наконец все стало ясно. Да, Петру действительно раздражало то, на что она жаловалась. Но по сути, все сводилось к недовольству, что Питер позволил Бобу убить Ахилла, вместо того чтобы сделать это самому.

— Петра, — сказал он, — я не солдат.

— И Боб тоже!

— Боб — величайший военный гений всех времен.

— Тогда почему не он Гегемон?

— Потому что не хочет.

— А ты — хочешь. И именно за это я тебя ненавижу, раз уж ты спросил.

— Ты знаешь, почему я хотел занять этот пост и что я пытаюсь делать. Ты читала мои статьи от имени Локка.

— Я также читала твои статьи от имени Демосфена.

— Их тоже нужно было написать. Но я намерен править, как Локк.

— Ты ничем не правишь. Единственная причина, по которой у тебя вообще есть твоя крошечная армия, — Боб и Сурьявонг создали ее и решили отдать тебе в подчинение. У тебя есть твой драгоценный комплекс и весь твой персонал лишь потому, что Боб убил Ахилла. А теперь ты опять пытаешься изображать из себя важную персону. Только знаешь что? Никого тебе не одурачить. У тебя даже нет такой власти, как у папы. У него есть Ватикан и миллиард католиков. А у тебя — ничего, кроме того, что дал тебе мой муж.

Питер считал, что она не вполне права, — он трудился многие годы, чтобы создать свою сеть контактов, и приложил немало усилий, чтобы пост Гегемона продолжал существовать и стал хоть что-то значить. Он спас Гаити от хаоса. Несколько небольших государств были обязаны независимостью или свободой его дипломатическому — и военному — вмешательству.

Но всего этого его едва не лишил Ахилл — из-за его собственной дурацкой ошибки. Ошибки, о которой Боб и Петра предупреждали еще до того, как он ее совершил. Ошибки, которую Боб смог исправить, лишь пойдя на смертельный риск.

— Петра, — сказал Питер, — ты права. Я всем обязан тебе и Бобу. Но так или иначе — что бы ты ни думала обо мне или о должности Гегемона, я занимаю этот пост и пытаюсь воспользоваться им, чтобы избежать еще одной кровопролитной войны.

— Ты пытаешься превратить его в пост мирового диктатора. Если, конечно, не сумеешь придумать, как распространить свое влияние на колонии и стать диктатором обозримой вселенной.

— На самом деле у нас пока нет никаких колоний, — возразил Питер. — Корабли все еще в пути и будут лететь до самой нашей смерти. Но когда они прибудут на место, мне бы хотелось, чтобы их сообщение по ансиблю получила Земля, объединившаяся под общим демократическим правлением.

— Что-то я упустила насчет демократии, — заметила Петра. — Кто тебя выбирал?

— Поскольку у меня нет ни над кем реальной власти, какое имеет значение, что у меня нет законных полномочий?

— Ты ведешь себя как профессиональный спорщик, — сказала она. — У тебя даже идей никаких нет — хватает умно звучащих опровержений.

— А ты ведешь себя как девятилетняя девочка, — парировал Питер. — Суешь пальцы в уши и твердишь «ла-ла-ла» и «сам такой».

Судя по виду Петры, ей очень хотелось дать ему пощечину. Но вместо этого она сунула пальцы в уши и проговорила:

— Сам такой. Ла-ла-ла.

Питер даже не рассмеялся, лишь протянул руку, намереваясь отвести ее палец от уха, но она развернулась и пнула его с такой силой, что ему показалось, будто у него треснуло запястье. Пошатнувшись, он споткнулся об угол гостиничной кровати и с размаху уселся на пол.

— Вот тебе и Гегемон Земли, — заявила Петра.

— Где твой фотоаппарат? Не хочешь, чтобы все узнали?

— Если мне захочется тебя уничтожить — будешь уничтожен.

— Петра, я не посылал Боба в комплекс. Он пошел сам.

— Ты ему позволил.

— Да, и в любом случае оказался прав.

— Но ты не знал, останется ли он жив. Я была беременна его ребенком, а ты послал его на смерть.

— Боба никто никуда не может послать, — сказал Питер. — И ты это знаешь.

Развернувшись, Петра вышла из комнаты. Только пневматика помешала ей хлопнуть дверью.

И все же он успел заметить в ее глазах слезы.

Она не ненавидела Питера, хоть ей этого и хотелось. По-настоящему же ее злило то, что ее муж умирает, но она согласилась на эту миссию, понимая, что та крайне важна — если все получится. Но ничего не получалось. И вероятно, уже не могло получиться.

Питер об этом знал. Но он также знал, что должен поговорить с халифом Алаем, и чтобы добиться хоть какого-то результата, сделать это следовало прямо сейчас. Он был бы рад не подвергать риску авторитет Гегемона, но чем дольше они тянули, тем выше была вероятность, что разойдутся слухи о его поездке в Дамаск. И если затем последует категорический отказ Алая, Питер будет публично унижен, а пост Гегемона во многом утратит свою значимость.

Так что Петра была явно не права. Если бы его волновал лишь собственный авторитет, его бы тут не было. И ей вполне хватало ума, чтобы это понять. В конце концов, она ведь попала в Боевую школу и была единственной девушкой в джише Эндера. А значит, превосходила Питера, по крайней мере, в области стратегии и руководства. Наверняка она понимала, что он ставит желание предотвратить кровопролитную войну выше собственной карьеры.

Едва Питер об этом подумал, он буквально услышал у себя в голове ее голос: «О, как же прекрасно и благородно с твоей стороны — поставить жизни сотен тысяч солдат выше собственного незабываемого места в истории! Думаешь, тебя за это наградят?» Или она могла сказать: «Единственная причина, по которой я здесь, — чтобы тебе не пришлось ничем рисковать». Или: «Ты всегда был готов идти на риск — когда ставки достаточно высоки и твоей жизни ничто не угрожает».

«Здорово, Питер, — подумал он. — Ты способен продолжать с ней спорить, даже когда ее нет рядом».

Как только Боб ее терпит? Наверняка она относится к нему совсем иначе.

Нет. Невозможно представить, что злость можно включать и выключать по желанию. Бобу наверняка была знакома эта сторона ее характера. И тем не менее он оставался с ней.

И Боб любил ее. Интересно, подумал Питер, что бы чувствовал он сам, если бы Петра смотрела на него так же, как на Боба? Но он тут же поправился: если бы какая-нибудь женщина смотрела на него так же, как Петра на Боба. Меньше всего ему хотелось, чтобы страдающая от безнадежной любви Петра строила ему глазки.

Зазвонил телефон.

Убедившись, что говорит с «Питером Джонсом», голос в трубке сказал:

— В пять утра будьте внизу у северного выхода из вестибюля.

Щелк.

А это еще что? Неужели из-за его спора с Петрой? Питер проверял комнату на наличие жучков, но это вовсе не означало отсутствия не столь технологичных устройств, например чьего-то уха, прижатого к стене соседней комнаты.

«О чем мы таком говорили, что мне позволили встретиться с халифом?»

Может, виной тому была его реплика, что он хочет избежать еще одной кровопролитной войны. А может, они услышали его признание Петре, что, возможно, он не обладает никакой законной властью.

Что, если они вели запись? И все это внезапно всплывет в сети?

Что ж — будь что будет. Он сделает все, что в его силах, чтобы выйти сухим из воды. Либо все получится, либо нет. Какой смысл сейчас волноваться? Кто-то собирался с ним встретиться у северного выхода из вестибюля завтра утром, еще до рассвета. Возможно, его проводят к Алаю и он добьется того, чего хотел добиться, спасет все то, что хотел спасти.

У него возникла мысль ничего не говорить Петре о встрече. В конце концов, она не занимала никаких постов и не имела какого-то особого права присутствовать, особенно после их сегодняшней ссоры.

«Не будь мстительным и мелочным», — сказал себе Питер. Месть доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие, и ее хочется повторять еще и еще. И каждый раз все чаще.

Он снял трубку. Петра ответила после седьмого гудка.

— Извиняться не собираюсь, — коротко бросила она.

— Ну и хорошо, — ответил Питер. — Во всяких притворных извинениях типа «прости, я так тебя расстроила» я не нуждаюсь. Мне нужно, чтобы в пять утра ты была у северных дверей вестибюля.

— Зачем?

— Не знаю. Просто передаю то, что мне только что сказали по телефону.

— Он разрешает нам с ним встретиться?

— Или посылает громил, чтобы препроводить нас обратно в аэропорт. Откуда мне знать? Это же ты его подруга. Вот и скажи мне, что он замышляет.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответила Петра. — Мы никогда не были особо близки с Алаем. И — ты уверен, что они хотят моего присутствия на встрече? Множество мусульман пришли бы в ужас от одной мысли, что замужняя женщина без паранджи будет разговаривать лицом к лицу с мужчиной, пусть даже халифом.

— Не знаю, чего хотят они, — сказал Питер, — но я хочу, чтобы ты пошла со мной.


Их провели в закрытый фургон и повезли по дороге, показавшейся Питеру запутанной и обманчиво длинной. Возможно, резиденция халифа находилась по соседству с отелем. Но люди Алая знали, что без халифа нет единства, а без единства ислам не имеет силы, и потому предпочитали, чтобы посторонние не узнали, где живет правитель.

Их везли так долго, что они вполне могли оказаться за пределами Дамаска. По выходе из фургона обнаружилось, что они находятся не на улице, а в помещении… или под землей. Даже сад с галереей, куда их препроводили, освещался искусственно, а шум льющейся, журчащей и падающей воды маскировал любые звуки, которые могли бы просочиться снаружи, намекая на их местонахождение.

Вышедший в сад Алай не столько поприветствовал, сколько просто отметил их присутствие. Даже не взглянув на обоих, он сел в нескольких метрах от них лицом к фонтану и заговорил:

— У меня нет никакого желания тебя унизить, Питер Виггин. Тебе не стоило приходить.

— Рад, что вообще позволили с вами пообщаться, — отозвался Питер.

— Благоразумие советовало мне объявить миру, что Гегемон пришел встретиться с халифом и халиф ему отказал. Но я велел благоразумию проявить терпение и позволил, чтобы сегодня в этом саду мной руководила глупость.

— Мы с Петрой здесь для того, чтобы…

— Петра здесь потому, — сказал Алай, — что ты решил, будто ее присутствие поможет нашей встрече, и тебе нужен свидетель того, что у меня нет желания убивать. И еще ты хочешь, чтобы она стала твоим союзником после смерти ее мужа.

Питер не решился бросить взгляд на Петру, чтобы увидеть ее реакцию на остроумную реплику Алая. Она знала этого человека, а Питер — нет. Она могла воспринять его слова по-своему, и даже если бы Питер что-то заметил на ее лице, он все равно бы ничего не понял. Лишнее беспокойство лишь выдало бы его слабость.

— Я здесь для того, чтобы предложить свою помощь, — сказал Питер.

— Я командую армиями, которые правят более чем половиной населения мира, — ответил Алай. — Я объединил мусульманские народы от Марокко до Индонезии и освободил угнетенных.

— Между «завоеванием» и «освобождением» есть разница. О ней я и хотел бы поговорить.

— Значит, ты пришел, чтобы упрекать меня, а вовсе не для того, чтобы помочь? — уточнил халиф.

— Похоже, я зря теряю время, — сказал Питер. — Если мы не в состоянии обойтись без мелочных пререканий — моей помощи можете не ждать.

— Помощи? — переспросил Алай. — Один из моих советников спросил меня, когда я сказал им, что хочу с тобой встретиться: «Сколько солдат у этого Гегемона?»

— А сколько дивизий у папы? — возразил Питер.

— Больше, чем есть у Гегемона, если папа о них попросит. Как давным-давно обнаружила покойная Организация Объединенных Наций, у религии всегда больше воинов, чем у какой-то непонятной международной абстракции.

Только теперь Питер понял, что Алай говорит не с ним, а куда-то мимо него. Это вовсе не была частная беседа.

— Я не намерен проявлять неуважение к халифу, — сказал Питер. — Я видел величие ваших достижений и великодушие, которое вы проявляли к врагам.

Алай явно расслабился. Теперь они вели одну и ту же игру — Питер наконец понял ее правила.

— Чего можно добиться унижением тех, кто верит, будто находится вне власти Аллаха? — спросил Алай. — Аллах сам покажет им свою власть, когда пожелает, а до этого разум велит нам проявлять доброту.

Он говорил так, как ожидали окружавшие его истинные верующие, — постоянно подчеркивая превосходство халифата над всеми немусульманскими государствами.

— Опасности, о которых я хочу поговорить, — сказал Питер, — исходят не от меня и не от того небольшого влияния, что я имею в мире. Хотя я не был избран Господом и лишь немногие ко мне прислушиваются, я так же, как и вы, желаю мира и счастья детям Божьим на Земле.

Если Алай действительно находился полностью во власти своих сторонников, сейчас как раз наступил подходящий момент для речей о том, сколь нечестивым поступком для неверного вроде Питера является упоминание имени Господа или заявление, будто возможен мир во всем мире до того, как тот окажется под властью халифата. Но вместо этого Алай сказал:

— Я слушаю всех, но повинуюсь только Аллаху.

— В свое время ислам ненавидели и боялись во всем мире, — сказал Питер. — Та эпоха закончилась задолго до нашего рождения, но ваши враги пытаются возродить старые истории.

— В смысле — старые выдумки?

— Судя по тому, что никто не может собственной персоной совершить хадж и остаться в живых, не все истории — ложь. Во имя ислама было создано чудовищное оружие, и во имя ислама с его помощью уничтожили самое священное место на Земле.

— Оно не уничтожено, — возразил Алай. — Оно защищено.

— Там такая радиация, что никто не может выжить в радиусе ста километров. И вам известно, во что превратился Аль-Хаджар-аль-Асвад[47] после взрыва.

— Камень сам по себе не является священным, — сказал Алай, — и мусульмане никогда ему не поклонялись. Мы лишь использовали его как знак памяти о священном завете Аллаха Его истинным последователям. Теперь же, когда его молекулы распылены по всей Земле как благословение для праведников и проклятие для нечестивцев, мы, последователи ислама, продолжаем помнить, где он находился и что означал, и обращаемся в ту сторону во время молитвы.

Подобную проповедь он наверняка произносил уже не однажды.

— Мусульмане в те темные времена пострадали больше всех, — сказал Питер. — Но большинство помнят не об этом. Они помнят о бомбах, от которых погибали невинные женщины и дети, и о фанатиках-самоубийцах, ненавидевших любую свободу, кроме свободы подчиняться крайне узкому толкованию шариата. — Заметив, как напрягся Алай, он поспешно добавил: — Я не могу ни о чем судить сам — я не жил в то время. Но в Индии, Китае, Таиланде и Вьетнаме есть люди, которые боятся, что солдаты ислама придут к ним не как освободители, но как завоеватели. Что они станут вести себя как надменные победители. Что халифат никогда не даст свободу тем, кто радостно его встретил и помог одержать верх над китайскими завоевателями.

— Мы не принуждаем к исламу ни один народ, — сказал Алай. — Те, кто заявляет иначе, — лгут. Мы лишь просим их открыть двери проповедникам ислама, чтобы люди могли выбрать сами.

— Прошу прощения, — возразил Питер, — но люди мира видят эту открытую дверь и замечают, что никто сквозь нее не проходит, кроме как в одну сторону. Как только нация выбирает ислам, людям больше не позволяется выбрать что-то иное.

— Надеюсь, я не слышу в твоем голосе эхо Крестовых походов?

«Крестовые походы, — подумал Питер. — Старое пугало». Значит, Алай действительно вступил в ряды сторонников фанатичной риторики.

— Я лишь передаю то, что говорят среди тех, кто желает объединиться в войне против вас, — сказал Питер. — Именно этой войны я надеюсь избежать. То, чего безуспешно пытались достичь террористы прежних времен, — мировая война между исламом и всеми остальными, — возможно, сейчас у самого порога.

— Люди Аллаха не боятся исхода подобной войны, — заявил Алай.

— Я надеюсь избежать самой войны. Уверен, халиф тоже не желает бессмысленного кровопролития.

— Любая смерть во власти Аллаха, — сказал Алай. — Какой смысл всю жизнь бояться смерти, если она приходит к каждому?

— Если вы так относитесь к ужасам войны, — бросил Питер, — то мы зря теряем время.

Он наклонился, собираясь встать, но Петра положила ладонь ему на бедро, удерживая на месте. Впрочем, уходить Питер не собирался.

— Но… — проговорил Алай.

Питер ждал.

— Но Аллах желает от детей своих добровольного послушания, а не страха.

Именно на такой ответ Питер и надеялся.

— Значит, убийства в Индии, резня…

— Никакой резни не было.

— Слухи о резне, — поправился Питер. — Похоже, подтвержденные контрабандными видеозаписями, показаниями свидетелей и аэрофотосъемкой предполагаемых мест массовых убийств. В любом случае я рад, что подобное — не политика халифата.

— Если кто-то убивал невинных, чье единственное преступление в том, что они верили в идолов индуизма и буддизма, — подобный убийца не может быть мусульманином.

— Народу Индии весьма интересно…

— Вряд ли ты можешь говорить от имени какого бы то ни было народа, кроме жителей небольшого комплекса в Рибейран-Прету.

— Как сообщают мои информаторы, народу Индии весьма интересно, намерен ли халиф отречься от убийц и казнить их или просто сделать вид, будто ничего не случилось? Ибо если они не могут верить словам халифа, будто он властен над всем, что делается во имя Аллаха, — они будут защищаться сами.

— Нагромождая камни на дорогах? — спросил Алай. — Мы не китайцы, нас не запугаешь историями о «Великой индийской стене».

— Халиф теперь правит населением, среди которого намного больше немусульман, чем мусульман, — сказал Питер.

— Пока — да, — ответил Алай.

— Вопрос в том, увеличится численность мусульман благодаря проповедям или благодаря убийствам и подавлению неверных?

Впервые за все время Алай повернулся к ним. Но он смотрел не на Питера — взгляд его был устремлен на Петру.

— Ты ведь меня знаешь? — задал он вопрос.

Питер благоразумно промолчал. Слова его сделали свое дело, и теперь наступила очередь Петры — для чего он и взял ее с собой.

— Да, — ответила та.

— Тогда скажи ему.

— Нет.

Алай уязвлённо молчал.

— Мне неизвестно, принадлежит голос, который я слышу в этом саду, Алаю или людям, которые посадили его на трон и решают, кто может с ним говорить, а кто нет.

— Это голос халифа.

— Я читала историю, — сказала Петра, — как и ты. Султаны и халифы редко представляли собой большее, нежели священные фигуры, если позволяли своим слугам держать себя взаперти. Выходи в мир, Алай, и сам увидишь кровавые дела, творящиеся от твоего имени.

Послышались громкие шаги, и из укрытия вышли солдаты. Мгновение спустя грубые руки схватили Петру и поволокли ее прочь. Питер даже пальцем не пошевелил, чтобы вмешаться. Он лишь смотрел прямо на халифа, молчаливо требуя показать, кто в этом доме хозяин.

— Отставить, — негромко, но отчетливо произнес Алай.

— Ни одна женщина не вправе так разговаривать с халифом! — крикнул кто-то за спиной у Питера.

Он не стал оборачиваться — достаточно было, что тот говорил на общем языке, а не на арабском, и акцент его свидетельствовал о превосходном образовании.

— Отпустите ее, — приказал Алай, не обращая внимания на кричавшего.

Солдаты немедленно отпустили Петру, которая сразу же вернулась к Питеру и села рядом. Он тоже сел. Теперь оба стали зрителями.

К Алаю подошел только что кричавший незнакомец, облаченный в развевающиеся одежды шейха.

— Она посмела приказывать халифу! Это вызов! Ей следует вырвать язык!

Алай продолжал сидеть молча.

Шейх повернулся к солдатам.

— Взять ее! — бросил он.

Солдаты шагнули к Петре.

— Отставить, — спокойно, но четко приказал Алай.

Солдаты остановились. Вид у них был унылый и сконфуженный.

— Он сам не знает, что говорит, — сказал шейх. — Заберите девушку, а потом обсудим, что делать дальше.

— Не двигаться с места без моего приказа, — велел Алай.

Солдаты замерли. Шейх снова повернулся к нему:

— Вы совершаете ошибку.

— Солдаты халифа — свидетели, — объявил Алай. — Халифу угрожали. Приказы халифа пытались отменить. В этом саду есть человек, который считает, будто у него больше власти в исламе, чем у халифа. Значит, слова этой неверной девушки — правда. Халиф — всего лишь священная фигура, которая позволяет своим слугам держать себя взаперти. Халиф — пленник, и от его имени исламом правят другие.

Судя по выражению лица шейха, тот понял, что халиф — не просто мальчишка, которым можно манипулировать.

— Не стоит идти по этому пути, — сказал он.

— Солдаты халифа — свидетели, — продолжал Алай, — что этот человек приказывал халифу. Это вызов. Но, в отличие от девушки, этот человек приказал вооруженным солдатам в присутствии халифа не повиноваться ему. Халиф может без вреда для себя выслушать любые слова, но когда солдатам приказывают не подчиняться ему, вовсе не требуется имам, чтобы объяснить, что свершилась измена и богохульство.

— Если попробуете мне помешать, — бросил шейх, — другие…

— Солдаты халифа — свидетели, — вновь продолжил Алай, — что этот человек — участник заговора против халифа. Есть и «другие».

Один из солдат шагнул вперед и положил ладонь на руку шейха.

Тот стряхнул ее.

Алай ободряюще улыбнулся.

Солдат снова взял шейха за руку, но уже не столь мягко. К нему шагнули другие солдаты. Один перехватил вторую руку шейха. Остальные повернулись к Алаю, ожидая распоряжений.

— Сегодня мы увидели, что один из членов моего совета считает, будто он хозяин над халифом. Поэтому любой солдат ислама, истинно желающий служить халифу, должен арестовать каждого члена совета и держать его под стражей, пока халиф не решит, кому из них можно доверять, а кого следует изгнать со службы Аллаху. Быстрее, друзья мои, пока те, кто шпионил за нашей беседой, не успели сбежать.

Шейх сумел высвободить одну руку, и в ней появился зловещего вида нож. Но пальцы Алая уже крепко сжимали его запястье.

— Мой старый друг, — сказал Алай, — я знаю, что ты поднял оружие не против твоего халифа. Но самоубийство — тяжкий и страшный грех. Я не позволю тебе встретиться с Аллахом с твоей собственной кровью на руках.

Алай вывернул ему руку, и тот со стоном выронил нож, зазвеневший на булыжниках.

— Солдаты, — сказал халиф, — обеспечьте мою безопасность. Пока же я продолжу беседу с посетителями, которые находятся под защитой моего гостеприимства.

Два солдата уволокли пленника. Остальные выбежали из сада.

— У вас теперь немало дел, — заметил Питер.

— Свои дела я только что сделал, — отозвался Алай, поворачиваясь к Петре. — Спасибо, что поняла, что мне требуется.

— Я прирожденный провокатор, — улыбнулась она. — Надеюсь, мы сумели помочь.

— Все, что вы говорили, — услышано, — сказал халиф. — И заверяю вас, когда войска ислама действительно будут подвластны мне, они станут вести себя как подобает истинным мусульманам, а не варварам-завоевателям. Но пока что я боюсь могущего произойти кровопролития и полагаю, в течение ближайшего получаса или около того вам будет безопаснее оставаться со мной в этом саду.

— Хана-Цып только что захватил власть в Китае, — сказала Петра.

— Я слышал.

— И он берет себе титул императора, — добавила она.

— Как в старые добрые времена.

— Новой династии в Пекине теперь противостоит возрожденный халифат в Дамаске, — сказала Петра. — Случилось страшное — членам джиша придется выбирать каждому свою сторону и вести войну друг против друга. Уж точно не то, к чему нас готовили в Боевой школе.

— В Боевой школе? — переспросил Алай. — Может, они нас и нашли, но мы были теми, кто мы есть, еще до того, как попали к ним в руки. Думаешь, без Боевой школы я не смог бы стать тем, кем являюсь сейчас? Или Хань Цзы? Взгляни на Питера Виггина — он не учился в Боевой школе, но тем не менее стал Гегемоном.

— Не титул, а одно название, — бросил Питер.

— Таким он был, когда ты его получил, — возразил Алай. — Так же как и мой титул всего пару минут назад. Но когда ты сидишь в кресле, надев шляпу, некоторые не понимают, что это всего лишь игра, и начинают тебе подчиняться так, как будто у тебя настоящая власть. А потом эта власть у тебя появляется. Разве нет?

— Угу, — согласилась Петра.

— Я тебе не враг, Алай, — улыбнулся Питер.

— Но ты мне и не друг, — ответил Алай, однако внезапно тоже улыбнулся. — Вопрос в том, станешь ли ты другом человечества. Или — стану ли им я. — Он снова повернулся к Петре. — И многое зависит от того, что выберет твой муж, прежде чем умрет.

Та серьезно кивнула:

— Он предпочитает ничего не делать, кроме как наслаждаться месяцами или, возможно, годами, которые может провести со мной и нашим ребенком.

— Если Аллаху будет угодно, — сказал Алай, — от него ничего больше и не потребуется.

К ним подошел солдат, громко топая по булыжникам:

— Господин, безопасность обеспечена. Никто из советников не успел сбежать.

— Рад слышать.

— Трое мертвы, господин. Мы не сумели помешать.

— Уверен, это так и есть, — сказал Алай. — Теперь они в руках Аллаха. Остальные — в моих, и я должен попытаться сделать то, чего хотел бы от меня Аллах. А сейчас, сын мой, не мог бы ты доставить этих двоих друзей халифа обратно в их отель? Наша беседа завершена, и я хотел бы, чтобы они смогли беспрепятственно и никем не узнанные покинуть Дамаск. О том, что сегодня они были в этом саду, никто упоминать не станет.

— Да, мой халиф, — поклонился солдат и повернулся к Питеру и Петре. — Не могли бы вы последовать за мной, друзья халифа?

— Спасибо, — сказала Петра. — В доме халифа верные слуги.

Солдат не оценил ее похвалу.

— Сюда, — показал он Питеру.

Шагая следом за солдатом к закрытому фургону, Питер размышлял о том, чем являются события сегодняшнего дня — результатом некоего неосознанного плана или чистым везением. А может, все заранее спланировали Петра и Алай, а он, Питер, был всего лишь их пешкой, глупо полагая, будто сам принимает решения и проводит собственную стратегию?

«Или мы, как верят мусульмане, действуем в соответствии с божественным замыслом? Вряд ли. Любой бог, в которого стоит верить, мог бы придумать план получше, чем тот хаос, в который мы катимся, — подумал Питер. — В детстве я решил сделать мир лучше, и какое-то время мне это удавалось. Я остановил войну словами, которые писал в сети, хотя люди не знали, кто я. Но теперь у меня ничего не значащий титул Гегемона. Войны проносятся над просторами Земли, словно коса смерти, огромные массы населения страдают под пятой новых угнетателей, а я бессилен что-либо изменить».

Глава 4

Сделка

От: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Кому: SacredCause%OneMan@FreeThai.org

Тема: Действия Сурьявонга в отношении Ахилла Фландра


Уважаемый Амбал!

В течение всего времени, пока Ахилл Фландр внедрялся в Гегемонию, Сурьявонг выступал в роли моего агента внутри растущей организации Фландра. Именно по моему распоряжению он притворялся непоколебимым союзником Фландра, и именно потому в критический момент, когда Джулиан Дельфики столкнулся лицом к лицу с чудовищем, Сурьявонг и его элитные солдаты поступили во благо всего человечества, уничтожив того, кто нес максимальную ответственность за поражение и оккупацию Таиланда.

Как Вы заметили, это «история для общественности». Я же со своей стороны подчеркну, что в данном случае история эта является полной правдой.

Как и Вы, Сурьявонг — выпускник Боевой школы. Новый император Китая и халиф мусульман — тоже ее выпускники. Но эти двое — из тех избранных, кто вошел в знаменитый джиш моего брата Эндера. Даже если скептически относиться к их военным умениям, общество воспринимает их способности как некую магию. И это, несомненно, окажет влияние на боевой дух солдат — как их, так и Ваших.

Как, по-вашему, Вам удастся сохранить свободу Таиланда, если Вы отвергнете Сурьявонга? Он никак не угрожает Вашей власти, но может стать ценнейшим орудием против Ваших врагов.

С уважением, Питер, Гегемон.


Боб пригнулся, проходя в дверь. На самом деле он был не настолько высок, чтобы стукнуться головой, но подобное достаточно часто случалось в других дверях, где ему когда-то вполне хватало места, и теперь он предпочитал вести себя осторожнее. Что делать с руками, он тоже не знал — они казались ему чересчур большими для любой работы. Авторучки напоминали зубочистки, палец целиком заполнял спусковую скобу многих пистолетов. Скоро ему придется смазывать палец маслом, чтобы его вытащить — как будто речь шла не о пистолете, а о туго надетом перстне.

К тому же у него болели суставы, а голова порой словно раскалывалась надвое. Собственно, именно это на самом деле и происходило — родничок на темени не успевал расширяться, давая место растущему мозгу.

Врачам это нравилось. Им крайне интересно было выяснить, как влияет рост мозга у взрослого на его умственные способности. Разрушается ли при этом память? Или просто увеличивается ее объем? Боб позволял им задавать вопросы, сканировать его организм и брать анализы, поскольку рисковал не успеть найти всех своих отпрысков, прежде чем умрет, и им мог пригодиться в будущем любой факт, который могли узнать врачи, изучая его.

Но в такие моменты, как сейчас, он не ощущал ничего, кроме отчаяния. Никто не был в состоянии спасти его, как и его детей. Вряд ли он сумеет их найти. А если и сумеет, то ничем не сможет им помочь.

«Что, собственно, изменила моя жизнь? — думал он. — Я убил человека. Он был чудовищем, но у меня по крайней мере один раз была возможность убить его раньше, и мне это не удалось. Разве я не разделяю ответственность за то, что он совершил за прошедшие с тех пор годы? Смерти, страдания… В том числе и страдания Петры, когда та была у него в плену. И наши собственные страдания из-за детей, которых он у нас похитил».

И все же он не отступал, используя все возможные связи, все поисковые системы в сети, любые программы для обработки баз данных, которые помогли бы ему опознать рождение его потомков, подсаженных суррогатным матерям.

Боб нисколько не сомневался, что Ахилл и Волеску не собирались возвращать эмбрионы ему и Петре. Их обещание было лишь приманкой. Не столь злобный человек мог убить эмбрионы — что он якобы сделал, разбив пробирки во время их последней стычки в Рибейран-Прету. Но убийство само по себе не доставляло Фландру удовольствия. Он убивал, когда считал необходимым; если же хотел причинить кому-то страдания, стремился к тому, чтобы страдания эти продолжались как можно дольше.

Дети Боба и Петры должны были родиться у неизвестных матерей, которых Волеску, вероятно, разбросал по всему миру. Но Ахилл отлично справился со своей задачей, уничтожив из общедоступных баз данных все сведения о путешествиях Волеску, к тому же тот был совершенно незапоминающейся личностью. Можно было показать его фотографию миллиону работников авиакомпаний и еще одному миллиону водителей такси, и половина из них, возможно, вспомнила бы человека, который выглядел «похоже», но никто не сказал бы точно. Путь Волеску невозможно было восстановить.

А когда Боб попытался воззвать к остаткам совести Волеску — которые, как он надеялся, еще сохранились, несмотря ни на что, — тот ушел в подполье, и теперь оставалось лишь рассчитывать, что кто-нибудь, какое-нибудь агентство, найдет его, арестует и сможет задержать достаточно надолго, чтобы Боб мог…

Что? Пытать его? Угрожать ему? Подкупить его? Что могло бы вынудить Волеску рассказать Бобу о том, что тот хотел узнать?

И вот теперь Межзвездный флот прислал к нему какого-то офицера, чтобы сообщить «важную информацию». Что им могло быть известно? Флоту запрещалось действовать на поверхности Земли. Даже если у них имелись агенты, которые обнаружили местонахождение Волеску, зачем им рисковать раскрытием собственной незаконной деятельности ради того, чтобы помочь Бобу найти детей? В МФ постоянно клялись в верности выпускникам Боевой школы, в особенности из джиша Эндера, но Боб сомневался, что они готовы зайти так далеко. Деньги — вот что они предлагали. Все выпускники Боевой школы получали приличные пенсии. Они могли вернуться домой, словно Цинциннат[48], и весь остаток жизни заниматься сельским хозяйством, даже не беспокоясь о погоде или урожае. Можно было выращивать сорняки и все равно процветать.

«Вместо этого я по глупости позволил зачать в пробирке детей с моими деформированными самоубийственными генами, — думал Боб, — а теперь Волеску поместил их в чужие матки, и я должен найти их, прежде чем он и ему подобные смогут использовать их в своих целях, а потом наблюдать, как они умирают от гигантизма, как я, не успев дожить до двадцати лет».

Волеску все знал. Он никогда не положился бы на случай — поскольку до сих пор считал себя ученым. Ему хотелось собрать данные о детях. Для него это был один большой эксперимент, хотя и незаконный, основанный на похищенных эмбрионах. С точки зрения Волеску, эти эмбрионы принадлежали ему по праву. Боб для него был всего лишь неудавшимся экспериментом, и все им порожденное становилось объектом долговременных исследований.

За столом в комнате для совещаний сидел старик. Боб не сразу понял, является ли темный тон его кожи естественным, или она так загорела, что приобрела цвет и фактуру старой древесины. Вероятно, и то и другое.

«Я его знаю, — подумал Боб. — Мэйзер Рэкхем». Человек, спасший человечество во время Второго нашествия жукеров. Человек, который считался погибшим много десятилетий назад, но появился вновь достаточно надолго, чтобы подготовить к последней кампании самого Эндера.

— Вас отправили на Землю?

— Я в отставке, — ответил Рэкхем.

— Я тоже, — сказал Боб. — Как и Эндер. Когда он прилетит?

Рэкхем покачал головой:

— Слишком поздно переживать. Будь Эндер здесь, неужели ты думаешь, что у него имелся бы хоть малейший шанс остаться в живых и на свободе?

Рэкхем был прав. В свое время, когда Ахилл замышлял похищение всего джиша Эндера, главной добычей он считал самого Эндера. И даже если бы тому удалось избежать плена — как Бобу, — сколько прошло бы времени, прежде чем кто-то другой попытался бы подчинить или использовать его, воплощая в жизнь некие имперские амбиции? Имея в своем распоряжении Эндера, который был американцем, Соединенные Штаты, возможно, вышли бы из оцепенения и сейчас в мире царили бы не Китай и мусульмане: Америка снова размяла бы мускулы, и на Земле начался бы настоящий хаос.

Эндер терпеть не мог подобного. Он возненавидел бы себя за то, что в чем-то таком участвует. Так что для него на самом деле оказалось лучше, что Графф отправил его на первом корабле колонистов на бывшую планету жукеров. Сейчас каждая секунда жизни Эндера на борту корабля равнялась неделе для Боба. Пока Эндер прочитывал в книге один абзац, на Земле рождались миллионы младенцев, умирали миллионы стариков, солдат, больных, пешеходов и водителей и человечество делало очередной маленький шаг, эволюционируя в космическую расу звездных путешественников.

Космическая раса. Такова была программа Граффа.

— Значит, вы здесь не по поручению флота, — сказал Боб. — Вы по поручению полковника Граффа.

— Министра по делам колоний? — Рэкхем с серьезным видом кивнул. — Неформально и неофициально — да. Чтобы сообщить тебе о предложении.

— Графф не может предложить ничего такого, что бы меня заинтересовало. Прежде чем любой звездолет достигнет планеты-колонии, меня не будет в живых.

— Из тебя, несомненно, получился бы… интересный глава колонии, — заметил Рэкхем. — Но, как ты сам сказал, твой срок чересчур ограничен. Нет, речь идет о другом предложении.

— Того, чего бы мне хотелось, у вас все равно нет.

— Когда-то, насколько я помню, ты хотел только одного — остаться в живых.

— Это не в вашей власти.

— Ошибаешься, — сказал Рэкхем.

— Неужели в медицинских лабораториях Межзвездного флота сумели создать лекарство от болезни, которой страдает единственный человек на Земле?

— Вовсе нет. Лекарство придется создавать другим. Мы же предлагаем тебе возможность дождаться, когда оно будет готово. Мы предлагаем звездолет, скорость света и ансибль, чтобы сообщить тебе, когда возвращаться.

В точности такой же «подарок», который дали самому Рэкхему, решив, что тот может понадобиться для командования всеми флотами, когда те прибудут на разнообразные планеты жукеров. Мысль, что он может остаться в живых, отдалась в голове Боба подобно звону огромного колокола. Ненасытное желание жить было единственным, что поддерживало его до сих пор. Но как он мог им доверять?

— Чего вы хотите взамен?

— Часть твоей пенсии от флота подойдет?

Рэкхем прекрасно умел сохранять невозмутимый вид, но Боб понял, что вряд ли тот говорит всерьез.

— Когда я вернусь, найдется какой-нибудь несчастный молодой солдат, которого я мог бы обучать?

— Ты не инструктор.

— Вы им тоже не были.

Рэкхем пожал плечами:

— Мы делаем то, что от нас требуется. Мы предлагаем тебе жизнь. И мы продолжим финансировать исследования твоей болезни.

— Что, будете использовать моих детей как морских свинок?

— Естественно, мы попытаемся их найти. И вылечить.

— Но своих звездолетов они не получат?

— Боб, — сказал Рэкхем, — как думаешь, сколько триллионов долларов стоят твои гены?

— Для меня они стоят больше всех денег мира.

— Вряд ли ты смог бы заплатить даже проценты с такого кредита.

— Значит, моя кредитоспособность ниже, чем я надеялся.

— Боб, давай говорить серьезно, пока еще есть время. Перегрузки тяжелы для сердца. Тебе придется лететь, пока ты еще достаточно здоров, чтобы пережить путешествие. Собственно, мы всё достаточно точно рассчитали — два года на ускорение, а в конце еще два на замедление. Кто дает тебе четыре года?

— Никто, — сказал Боб. — И вы забываете: я должен вернуться домой, а это еще четыре года. Уже слишком поздно.

Рэкхем улыбнулся:

— Думаешь, мы этого не учли?

— Вы что, придумали, как поворачивать на скорости света?

— Даже свет способен искривляться.

— Свет — это волна.

— И ты тоже, когда летишь столь быстро.

— Ни вы, ни я не физики.

— Зато физики — те, кто спроектировал новое поколение курьерских кораблей.

— Откуда у МФ средства на постройку новых кораблей? — спросил Боб. — Вы получаете финансирование с Земли, а чрезвычайная ситуация закончилась. Единственное, почему народы Земли платят вам жалованье и продолжают вас снабжать, — чтобы купить ваш нейтралитет.

Рэкхем снова улыбнулся.

— За разработку новых кораблей кто-то платит, — сказал Боб.

— Гадать бессмысленно.

— Есть лишь одна страна, которая может это себе позволить, и именно эта страна никогда не сможет сохранить тайну.

— Значит, это невозможно, — сказал Рэкхем.

— То есть вы обещаете мне корабль, которого не существует?

— Ты проведешь период ускорения в компенсирующем гравитационном поле, так что дополнительной нагрузки на сердце не будет. Это позволит нам ускориться за неделю вместо двух лет.

— А если гравитация откажет?

— Тогда ты в одно мгновение превратишься в пыль. Но она не откажет. Мы проверяли.

— Значит, курьеры могут летать с планеты на планету, теряя всего лишь пару недель жизни?

— Их собственной жизни, — уточнил Рэкхем. — Но когда мы посылаем кого-то в подобное путешествие на тридцать или пятьдесят световых лет, все, кого они знали, умрут задолго до их возвращения. Добровольцев не много.

Все, кого они знали. Если он поднимется на борт этого корабля, Петра останется на Земле и он никогда ее больше не увидит.

Неужели у него совсем нет сердца?

Нет, о таком не могло быть и речи. Он до сих пор помнил боль от потери сестры Карлотты, женщины, которая спасла его на улицах Роттердама и многие годы опекала, пока ее наконец не убил Ахилл.

— Можно мне взять с собой Петру?

— А она согласится?

— Без наших детей — нет, — ответил Боб.

— Тогда советую продолжить поиски, — сказал Рэкхем. — Хоть новая технология и дает тебе чуть больше времени, это все же не навсегда. Твое тело ограничивает тебя сроком, который нам не отодвинуть.

— И вы позволите мне взять с собой Петру, если мы найдем наших детей?

— Если она согласится, — подчеркнул Рэкхем.

— Согласится, — заверил Боб. — Нас ничто не держит в этом мире, кроме детей.

— Ты уже представляешь их детьми? — спросил Рэкхем.

Боб лишь улыбнулся. Он понимал, что говорит как католик, но именно так он чувствовал. И Петра тоже.

— Мы просим только об одном, — сказал Рэкхем.

— Так я и знал, — рассмеялся Боб.

— Во всяком случае, пока ты все равно здесь и ищешь детей… Нам хотелось бы, чтобы ты помог Питеру объединить мир под правлением Гегемона.

От удивления Боб даже перестал смеяться:

— Значит, флот намерен вмешаться в дела Земли?

— Мы ни во что не вмешиваемся, — возразил Рэкхем. — Вмешаешься ты.

— Питер не станет меня слушать. Иначе он позволил бы мне убить Ахилла в Китае, когда нам впервые подвернулся шанс. Но вместо этого Питер решил его «спасти».

— Возможно, ошибка чему-то его научила.

— Он действительно так думает, — сказал Боб, — но Питер — это Питер. Дело не в ошибке, дело в нем самом. Он не станет слушать никого другого, если решит, что его план лучше. А он всегда считает именно так.

— И тем не менее…

— Я не могу помочь, потому что Питер не желает помощи.

— Он взял с собой Петру, отправившись с визитом к Алаю.

— Со сверхсекретным визитом, о котором вряд ли может знать МФ?

— Мы в курсе дел наших выпускников.

— Вы что, так платите за новые модели кораблей? За счет пожертвований выпускников?

— Лучшие из них еще слишком молоды, чтобы получать по-настоящему высокое жалованье.

— Ну, не знаю… У вас есть двое глав государств.

— Тебя не занимает, Боб, как выглядела бы история мира, если бы одновременно существовали два Александра?

— Алай и Хана-Цып? — спросил Боб. — Все сведется к ресурсам. У Алая их сейчас больше всего, но и Китай остается могущественной державой.

— А потом — добавить к двум Александрам Жанну д’Арк, парочку Юлиев Цезарей, может, еще Аттилу и…

— Вы считаете Петру Жанной д’Арк?

— Вполне могла бы ею быть.

— А кто тогда я?

— Ну… естественно, Чингисхан, если решишь им стать, — сказал Рэкхем.

— У него слишком дурная репутация.

— Он ее не заслуживает. Современники знали его как могущественного человека, который, несмотря на всю свою власть, был мягок с теми, кто ему повиновался.

— Мне не нужна власть. Я не ваш Чингисхан.

— Нет, — кивнул Рэкхем. — В том-то и проблема. Все зависит от того, кто страдает от болезненного тщеславия. Когда Графф взял тебя в Боевую школу, он считал, что твое желание выжить играет ту же роль, что и тщеславие. Но теперь это не так.

— Питер — ваш Чингисхан, — сказал Боб. — Вот почему вы хотите, чтобы я ему помог.

— Возможно, — ответил Рэкхем. — И ты единственный, кто действительно может ему помочь. Любого другого он воспримет как угрозу. Но ты…

— Потому что я скоро умру.

— Или улетишь. Так или иначе, он может, как он считает, воспользоваться тобой, а потом от тебя избавиться.

— Это не он так считает. Это вы так хотите. Я — книга из библиотеки. Вы на время одалживаете меня Питеру. Потом он меня возвращает, и вы посылаете меня в очередную погоню за мечтой. Вы с Граффом ведь до сих пор полагаете, будто в ответе за все человечество?

Рэкхем посмотрел вдаль:

— Это работа, которую тяжело бросить. Однажды в космосе я увидел нечто, чего не мог увидеть никто другой, выпустил снаряд, убил королеву улья, и мы выиграли войну. С той поры я в ответе за человечество.

— Даже притом, что теперь есть и те, кто лучше вас?

— Я не называл себя главой человечества, лишь сказал, что я за него в ответе. В ответе за то, чтобы делать все, что требуется, и все, что в моих силах. А сделать я могу вот что: попытаться убедить лучшие военные умы Земли помочь объединить народы под руководством единственного человека, чья воля и мудрость сумеют удержать их вместе.

— Какой ценой? Питер — не особый любитель демократии.

— Мы не требуем демократии, — сказал Рэкхем. — По крайней мере, не сразу — пока не сломлена власть наций. Нужно укротить коня, прежде чем отпускать поводья.

— И вы говорите, что вы всего лишь слуга человечества? — спросил Боб. — Но при этом хотите запрячь и оседлать его, посадив верхом Питера?

— Да, — подтвердил Рэкхем. — Потому что человечество — не лошадь. Человечество — настоящий рассадник тщеславия, территориальных споров, сражающихся наций. А если нации распадаются — продолжают сражаться племена, кланы, семьи. Мы созданы для войны, она в наших генах, и единственный способ остановить кровопролитие — дать власть одному человеку, чтобы он подчинил себе остальных. Все, на что мы можем надеяться, — что он окажется достаточно приличным и при нем мир продлится дольше, чем война.

— И вы считаете таким человеком Питера?

— У него есть амбиции, которых недостает тебе.

— А человечность?

Рэкхем покачал головой:

— Неужели ты до сих пор не понял, насколько человечен сам?

На эту дорожку Боб сворачивать не собирался.

— Почему бы вам с Граффом просто не оставить человечество в покое? Пусть строят империи, а потом их разрушают.

— Потому что королевы ульев — не единственные инопланетяне.

Боб выпрямился.

— Нет-нет, мы никого не видели, и никаких доказательств у нас нет. Но только представь: пока люди считали себя уникальным явлением, мы могли спокойно проживать нашу историю, как это было всегда. Теперь же мы знаем, что разумная жизнь способна развиться дважды, причем весьма разными путями. А если было два раза, то почему бы не случиться и третьему? Или четвертому? В нашем закоулке галактики нет ничего особенного, просто королевы оказались удивительно близко от нас. В одной нашей галактике способны существовать тысячи разумных рас. И далеко не все из них могут оказаться столь же приятными, как мы.

— Значит, вы рассеиваете нас?

— Как можно шире и дальше. Высаживая наше семя на каждую пригодную почву.

— И для этого вы хотите объединения Земли?

— Мы хотим, чтобы Земля прекратила тратить свои ресурсы на войну и использовала их на колонизацию планеты за планетой, а затем на обмен знаниями между ними, чтобы все человечество могло извлечь пользу из достижений каждого. Это основы экономики. И истории. И эволюции. И науки. Распространение. Разнообразие. Открытия. Публикации. Поиск.

— Угу, угу, я понял, — сказал Боб. — Весьма благородно с вашей стороны. И кто за все это платит?

— Боб, — произнес Рэкхем, — вряд ли я тебе это скажу. И вряд ли тебе стоит спрашивать.

Боб понял — это Америка. Большая, сонная, ленивая Америка. Разочаровавшись в попытках управлять всей мировой политикой в двадцать первом веке, которые вызывали лишь всеобщую ненависть и возмущение, американцы объявили о своей победе и вернулись по домам, сохранив самую сильную армию в мире и закрыв двери для иммиграции.

А когда появились жукеры, именно американская военная мощь в конце концов взорвала их первые разведывательные корабли, которые выжгли лучшие сельскохозяйственные земли Китая, убив миллионы. Главным образом именно Америка финансировала и руководила постройкой межпланетных военных кораблей, сопротивлявшихся Второму нашествию достаточно долго для того, чтобы новозеландец Мэйзер Рэкхем нашел уязвимое место королевы улья и уничтожил врага.

Именно Америка теперь тайно оплачивала Межзвездный флот, разрабатывая новые корабли и развивая межзвездную торговлю, в то время как ни одна другая нация на Земле даже не пыталась с ней конкурировать.

— Разве объединение мира в их интересах, кроме как под их владычеством?

— Теперь ты понимаешь, сколь непростую игру нам приходится вести, — улыбнулся Рэкхем.

Боб улыбнулся в ответ. Значит, Графф продал свою программу колонизации американцам, очевидно рассчитывая на будущую торговлю и вероятную американскую монополию. А пока он поддерживал Питера, надеясь, что тот сумеет объединить мир под властью одного правительства. Что в конечном счете означало бы решающую схватку между Америкой и Гегемоном.

— А когда придет время, — сказал Боб, — и Америка пожелает, чтобы МФ, в который она вложила средства и разработки, пришел ей на помощь в борьбе против могущественного Гегемона, — как поступит МФ?

— Как поступил Сурьявонг, когда Ахилл приказал ему убить тебя?

— Дал ему нож и велел защищаться, — кивнул Боб. — Но станет ли МФ вам подчиняться? Если вы полагаетесь на репутацию Мэйзера Рэкхема — не забывайте, что вряд ли кто-то знает, что вы живы.

— Я полагаюсь на то, что МФ живет по кодексу чести, который с самого начала вбивают в голову каждому солдату. Никакого вмешательства в дела Земли.

— Даже если вы сами нарушаете этот кодекс?

— Мы не вмешиваемся, — сказал Рэкхем. — Ни войсками, ни кораблями. Всего лишь чуть-чуть информации, то тут, то там. Толика денег и совсем немножко вербовки. Помоги нам, Боб, — пока ты еще на Земле. Как только будешь готов лететь, мы тебя сразу же отправим. Но пока ты здесь…

— Что, если я не считаю Питера столь порядочным человеком, как думаете вы?

— Он лучше Ахилла.

— Август тоже был лучше, — сказал Боб. — Но он положил начало правлению Нерона и Калигулы.

— Он положил начало империи, которая пережила Нерона и Калигулу, просуществовав в той или иной форме полтора тысячелетия.

— Думаете, и Питер такой же?

— Думаем, — ответил Рэкхем. — Я думаю.

— Если вы отдаете себе отчет в том, что Питер не станет делать ничего из того, что я ему скажу, не станет слушать ни меня, ни кого-либо еще и будет совершать идиотские ошибки, которые я не смогу предотвратить, тогда… да. Я ему помогу — насколько он позволит мне ему помочь.

— Больше мы ни о чем не просим.

— Но для меня главным все равно остается найти детей.

— Как насчет того, — сказал Рэкхем, — что мы сообщим тебе, где сейчас Волеску?

— Вы знаете?

— Он в одном из наших убежищ.

— Он согласился на защиту МФ?

— Он считает, что это часть старой сети Ахилла.

— А на самом деле?

— Кто-то, вероятно, лишил его всех ресурсов.

— Для этого они должны были знать, где эти ресурсы находятся.

— Кто, по-твоему, обеспечивает работу всех спутников связи? — спросил Рэкхем.

— Значит, МФ ведет шпионскую деятельность на Земле?

— Точно так же, как мать шпионит за играющими во дворе детьми.

— Спасибо, что заботишься о нас, мамочка.

Рэкхем наклонился вперед:

— Боб, мы строим планы, но знаем, что можем потерпеть неудачу. В конечном счете все сводится к одному. Мы видели, как люди проявляют свои лучшие качества, и считаем, что человечество достойно спасения.

— Даже если вам не обойтись без помощи нелюдей вроде меня?

— Боб, когда я говорю о людях, проявивших свои лучшие качества, как думаешь, кого я имею в виду?

— Эндера Виггина, — ответил Боб.

— И Джулиана Дельфики, — добавил Рэкхем. — Еще одного маленького мальчика, которому мы доверили спасение мира.

Боб покачал головой и встал.

— Не такого уж теперь и маленького, — сказал он. — К тому же умирающего. Но я принимаю ваше предложение, поскольку оно дает надежду моей небольшой семье. А никакой другой надежды у меня нет. Скажите мне, где Волеску, и я с ним встречусь.

— Тебе придется все делать самому. Мы не можем привлекать агентов МФ.

— Дайте мне адрес, а я займусь остальным.

Бобу снова пришлось пригнуться, чтобы выйти из комнаты. Пока он шел через парк к своему кабинету в комплексе Гегемонии, его била дрожь. В битве за власть предстояло столкнуться двум могущественным армиям. А горстка людей, даже не находившихся на Земле, намеревалась использовать эти армии в собственных целях.

«Они — Архимеды, собирающиеся сдвинуть Землю, поскольку наконец-то нашли достаточно большой рычаг. И рычаг этот — я.

Вот только я не настолько велик, как они думают. Не настолько велик, как мог бы показаться. Ничего у них не выйдет.

И все же — возможно, стоит попробовать.

Так что пусть используют меня, пытаясь столкнуть мир людей с его древнего пути конкуренции и войны. А я использую их, пытаясь спасти мою жизнь и жизнь моих детей, у которых та же болезнь.

Но шансов, что удастся и то и другое, намного меньше, чем у Земли столкнуться с гигантским метеоритом. Хотя, вероятно, у них уже есть план, как предотвратить удар. Вероятно, у них есть план на любой случай. Даже тот, к которому они смогут прибегнуть, если… когда… я обману их ожидания».

Глава 5

Шива

От: Figurehead%Parent@hegemon.gov

Кому: PeterWiggin%Private@hegemon.gov

Пароль: ********

Тема: От мамы


После стольких лет, что я играла роль Мадонны в твоей маленькой Пьете[49], мне пришло в голову, что я все же могла бы кое-что прошептать в твои столь занятые уши.

С тех пор как Ахилл устроил небольшую авантюру с похищением, в арсенале каждой страны появилось не такое уж секретное оружие — группа выпускников Боевой школы, которых им удалось собрать, удержать при себе и использовать в своих целях. Сейчас даже еще хуже — Алай стал халифом не только по названию, но и фактически. Хань Цзы — император Китая. Вирломи… кто она теперь, богиня? По крайней мере, именно такие слухи доходили до меня из Индии.

И теперь они пойдут войной друг на друга.

А чем занимаешься ты? Делаешь ставки на победителя и выбираешь, на чьей стороне?

Все человечество обязано своим существованием этим детям, многие из которых были друзьями Эндера и такими же солдатами, как он сам. Мы лишили их детства. Когда у них появится жизнь, которую они смогут назвать своей собственной?

Питер, я читала исторические труды. Люди, подобные Чингисхану и Александру, не знали нормального детства, и вся их жизнь была посвящена войне. И знаешь, это их изуродовало. Всю свою жизнь они были несчастны. Александр не знал, кем он станет, если прекратит завоевывать другие народы. Он умер бы, если бы перестал двигаться вперед, убивая всех на своем пути.

Так как насчет того, чтобы дать этим детям свободу? Ты никогда об этом не думал? Поговори с Граффом. Он тебя выслушает. Дай этим детям выход. Шанс. Жизнь. Хотя бы только потому, что они — друзья Эндрю. Они такие же, как Эндрю. И они не выбирали для себя Боевую школу.

Ты же не учился в Боевой школе. Ты добровольно вызвался спасти мир. Так что должен остаться и исполнить свой долг.

Твоя любящая и всегда готовая поддержать мама.


На экране появилось лицо женщины в простой поношенной одежде индийской крестьянки. Но она держалась подобно представительнице высшей касты — понятия, которое существовало до сих пор, несмотря на давний запрет любых внешних проявлений кастовых различий.

Питер ее не знал. Но Петра знала.

— Это Вирломи.

— Она ни разу не показывала своего лица, — сказал Боб. — До сегодняшнего дня.

— Интересно, — заметила Петра, — скольким тысячам людей в Индии уже известно ее лицо?

— Давай послушаем, — сказал Питер, кликая по кнопке воспроизведения.

— Не может уверовать в Бога тот, у кого нет выбора. И потому индусы — истинно правоверные, ибо они могут отказаться от индуизма и никто не причинит им вреда. По той же причине в мире нет истинных мусульман, ибо они не могут отказаться от своей веры. Если мусульманин попытается стать индуистом, христианином или даже просто неверующим, какой-нибудь мусульманский фанатик обязательно его убьет.

На экране мелькнули изображения обезглавленных тел — хорошо известная, но вполне действенная пропаганда.

— Ислам — религия, у которой нет верующих, — продолжала Вирломи. — Есть лишь те, кто вынужден называть себя мусульманами и жить по мусульманским законам под страхом смерти.

Появились стандартные картинки коленопреклоненных молящихся толп — те же, что часто использовались с целью показать набожность мусульманского населения. Но сейчас, на фоне комментария Вирломи, они казались марионетками, совершавшими однообразные движения исключительно из страха.

На экране вновь возникло ее лицо.

— Халиф Алай, мы приветствовали твои войска как освободителей. Мы занимались саботажем, шпионили, перекрывали пути снабжения китайцев, чтобы помочь тебе победить нашего врага. Но похоже, твои последователи считают, что завоевали Индию, а не освободили нас. Вы не завоевали Индию, и вам никогда ее не завоевать.

Видео на экране сменилось другим: оборванные индийские крестьяне с современным китайским оружием, марширующие, подобно солдатам старых времен.

— Мы не нуждаемся в лживых солдатах ислама. Мы не нуждаемся в лживых мусульманских проповедниках. Мы никогда не согласимся с мусульманским присутствием на индийской земле, пока ислам не станет истинной религией, дав людям свободу безнаказанно от него отказаться.

Опять появилось лицо Вирломи.

— Думаете, ваша могущественная армия сможет завоевать Индию? В таком случае вы не знаете могущества Бога, ибо Бог всегда помогает тем, кто защищает свою родину. Любой мусульманин, убитый нами на индийской земле, отправится прямиком в ад, ибо он служит не Аллаху — он служит шайтану. Любой имам, который говорит иначе, — лжец и сам шайтан. Тот, кто его послушает, — обречен. Будьте истинными мусульманами, вернитесь домой к своим семьям и живите в мире. И дайте нам жить в мире со своими семьями на нашей собственной земле.

Несмотря на проклятия и угрозы в ее словах, лицо ее оставалось спокойным и безмятежным. Она даже улыбалась. Питер подумал, что, скорее всего, она много часов и дней репетировала улыбку перед зеркалом — сейчас она выглядела как настоящая богиня, хотя сам он никогда богинь не видел и не мог знать, каковы они на вид. От нее словно исходило сияние. Какие-то фокусы со светом?

— Я благословляю Индию. Благословляю Великую Индийскую стену. Благословляю солдат, сражающихся за Индию. Благословляю крестьян, которые кормят Индию. Благословляю женщин, которые рожают детей для Индии, воспитывая их настоящими мужчинами и женщинами. Благословляю великие державы Земли, объединившиеся, чтобы помочь нам вернуть украденную свободу. Благословляю индийцев Пакистана, принявших ложную религию ислама, — сделайте ее истинной, вернувшись домой и позволив нам самим решать, хотим ли мы быть мусульманами. Тогда мы будем жить с вами в мире и Бог вас благословит.

И превыше всего я благословляю халифа Алая, — продолжала она. — О благородный сердцем, докажи, что я ошибаюсь. Сделай ислам истинной религией, дав свободу всем мусульманам. Настоящие мусульмане появятся на Земле лишь тогда, когда смогут сами решать, хотят ли они ими быть. Дай своему народу свободу служить Богу, а не пребывать в плену страха и ненависти. Не став завоевателем Индии, ты станешь ее другом. Но если ты намерен стать завоевателем Индии — ты превратишься в ничто в глазах Аллаха.

Из ее глаз скатились по щекам крупные слезы. Все происходило в одном кадре — значит, слезы были вполне настоящими. «Что за актриса!» — подумал Питер.

— О халиф Алай, как же мне хотелось бы обнять тебя как брата и друга! Почему твои слуги ведут со мной войну?

Сделав ряд странных движений руками, она приложила три пальца тыльной стороной ко лбу.

— Я — Мать-Индия, — сказала она. — Сражайтесь за меня, дети мои.

Видео закончилось, но изображение осталось на экране.

Питер перевел взгляд с Боба на Петру и обратно.

— У меня один простой вопрос. Она что, сумасшедшая? Действительно верит, будто она богиня? И ее слова подействуют?

— Что там было в конце — с пальцами у лба? — спросил Боб.

— Она изобразила на лбу знак Шивы Разрушителя, — ответил Питер. — Призыв к войне. — Он вздохнул. — Их уничтожат.

— Кого? — спросила Петра.

— Ее последователей.

— Алай этого не допустит, — сказал Боб.

— Если он попытается помешать, то проиграет, — отозвался Питер. — Возможно, именно этого она и хочет.

— Нет, — возразила Петра. — Не понимаешь? Мусульманская оккупация Индии полностью основана на снабжении их войск за счет индийского продовольствия и денег. Но Шива доберется до них первым. Индийцы скорее уничтожат собственные посевы, чем позволят, чтобы те достались мусульманам.

— Тогда они умрут от голода, — заметил Питер.

— И примут в себя немало пуль, — добавила Петра. — И немало обезглавленных тел индусов усеют землю. Но потом у мусульман закончатся пули, и они поймут, что новых им не получить, поскольку все дороги перекрыты. И на каждого убитого ими индуса найдется десяток готовых убить их голыми руками. Вирломи прекрасно знает свою страну и свой народ.

— И все это ты поняла, — спросил Питер, — после того как несколько месяцев провела в плену в Индии?

— Индию никогда не вели на войну боги, — ответила Петра. — И Индия никогда не шла на войну полностью единой.

— Партизанская война? — настаивал Питер.

— Вот увидишь, — сказала Петра. — Вирломи знает, что делает.

— Она даже не была в джише Эндера, — возразил Питер. — Зато Алай был. Так что он умнее, не так ли?

Петра и Боб переглянулись.

— Питер, дело вовсе не в мозгах, — объяснил Боб. — Дело в том, какие карты у тебя на руках.

— У Вирломи карты сильнее, — добавила Петра.

— Как-то не замечаю, — проговорил Питер. — Что я упустил?

— Хань Цзы не станет сидеть на месте, пока мусульманские войска пытаются покорить Индию. Пути снабжения мусульман идут или через обширную азиатскую пустыню, или через Индию, или по морю из Индонезии. Если отрезать индийский путь, как долго сможет Алай сохранять численность войск, достаточную, чтобы сдерживать Хань Цзы?

Питер кивнул:

— Значит, ты думаешь, что у Алая закончатся еда и пули, прежде чем у Вирломи закончатся индийцы?

— Мне кажется, — сказал Боб, — что мы только что стали свидетелями брачного предложения.

Питер рассмеялся. Но, поскольку Боб и Петра не смеялись…

— Ты о чем?

— Вирломи — это и есть Индия, — объяснил Боб. — Она сама только что это сказала. А Хань Цзы — Китай. Алай — ислам. Так кто выступит против всего мира? Индия с Китаем или ислам с Индией? Кто сумеет убедить в необходимости подобного брака собственный народ? Чей трон встанет рядом с троном Индии? В любом случае объединится больше половины населения мира.

Питер закрыл глаза:

— Значит, ни то ни другое нас не устраивает.

— Не беспокойся, — сказал Боб. — Что бы ни случилось, это ненадолго.

— Ты не всегда прав, — заметил Питер. — И не можешь заглядывать столь далеко.

Боб пожал плечами:

— Мне все равно. Я так или иначе не доживу.

Негромко зарычав, Петра встала и начала расхаживать по комнате.

— Не знаю, что делать, — признался Питер. — Я пытался поговорить с Алаем, но все, чего добился, — спровоцировал государственный переворот. Вернее, это сделала Петра. — Он не скрывал досады. — Я хотел, чтобы он призвал свой народ к порядку, но тот уже неуправляем. Они жарят коров на улицах Мадраса и Бомбея, а потом убивают восставших индусов. Они отрубают голову любому индийцу, которого кто-либо обвинит в отречении от ислама — или даже в том, что он внук отрекшегося от ислама. Разве я могу просто сидеть и наблюдать, как мир скатывается в войну?

— Я думала, это часть твоего плана, — огрызнулась Петра. — Чтобы ты мог выглядеть незаменимым.

— У меня нет никаких великих планов, — отрезал Питер. — Я просто… реагирую. И я прошу совета у тебя, вместо того чтобы придумывать что-то самому, поскольку в последний раз, когда я не послушал тебя, дело закончилось катастрофой. Но теперь я понял, что посоветовать тебе на самом деле нечего. Одни лишь догадки и предположения.

— Извини, — бросил Боб. — Мне не пришло в голову, что ты просил совета.

— Что ж — я его прошу, — ответил Питер.

— Вот мой совет, — сказал Боб. — Твоя цель — вовсе не избежать войны.

— Как раз нет, — возразил Питер.

Боб закатил глаза:

— Ты, вообще, слушаешь?

— Слушаю.

— Твоя цель — установить новый порядок, при котором война между народами станет невозможна. Но прежде, чем возникнет подобная утопия, людям придется пережить достаточно войн, чтобы по-настоящему понять, чего они отчаянно стремятся избежать.

— Я не собираюсь поощрять войну, — заявил Питер. — Это полностью дискредитирует меня как миротворца. Я взялся за это, потому что я Локк!

— Если перестанешь возражать и послушаешь, — сказала Петра, — в конце концов поймешь, что советует тебе Боб.

— Все-таки я великий стратег, — криво усмехнулся Боб. — И самый рослый во всем комплексе Гегемонии.

— Слушаю, — повторил Питер.

— Ты прав — поощрять войну ты не можешь. Но ты также не в силах остановить войны, которые невозможно остановить. Если кто-то увидит, что ты попытался это сделать и потерпел поражение, — тебя сочтут слабым. Локк сумел добиться мира между Варшавским договором и Западом только потому, что ни одна из сторон не хотела войны. Америка желала оставаться дома и делать деньги, а Россия предпочитала не рисковать, опасаясь спровоцировать вмешательство МФ. О мире можно договориться только тогда, когда его хотят обе стороны — настолько, что готовы ради него чем-то поступиться. Сейчас же договариваться не хочет никто. Индийцы не могут — они оккупированы, а их оккупанты не считают, будто те представляют какую-то угрозу. Китайцы не могут — ни один китайский правитель чисто по политическим причинам никогда не согласится на иные границы, чем рубежи Великого Китая. А Алай не может, потому что его собственный народ настолько упоен победой, что не видит никаких причин уступать.

— Значит, мне ничего не делать?

— Ты организуешь помощь пострадавшим от голода в Индии, — сказала Петра.

— Голода, который собирается вызвать Вирломи?

Петра пожала плечами.

— В таком случае подожду, пока всех не начнет тошнить от войны, — заявил Питер.

— Нет, — сказал Боб. — Ты подождешь ровно до того момента, когда станет возможен мир. А если будешь слишком долго тянуть — накопится столько злобы, что о мире можно забыть.

— И как я узнаю, когда наступит этот момент?

— Понятия не имею.

— Это же вы у нас умные, — сказал Питер. — Все так говорят.

— Хватит скромничать, — бросила Петра. — Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Чего ты злишься? Какой бы план мы ни придумали, он рассыплется в прах, как только кто-нибудь сделает шаг, которого нет в нашем сценарии.

Питер понял, что злится вовсе не на них. Все дело было в его матери и в ее дурацком письме. Как будто в его власти было «спасти» халифа, китайского императора и новоявленную индийскую богиню и «дать им свободу», когда не оставалось никаких сомнений, что они сами путем ловких маневров заняли свои посты!

— Не могу понять, — сказал Питер, — как я могу обратить происходящее себе на пользу.

— Просто наблюдай и пробуй, — посоветовал Боб, — пока не найдешь для себя подходящего места.

— Именно этим я занимаюсь уже несколько лет.

— И весьма неплохо, — заметила Петра. — Нам можно идти?

— Идите! — заявил Питер. — Ловите вашего злого ученого. А я пока буду спасать мир.

— Меньшего мы и не ожидали, — отозвался Боб. — Только помни, что ты сам этого хотел. В отличие от нас.

Встав, они направились к двери.

— Погодите минуту, — окликнул Питер.

Они остановились.

— Я сейчас кое-что понял.

Боб и Петра молчали.

— Вам все равно.

Боб посмотрел на Петру, Петра — на Боба.

— В каком смысле — все равно? — спросил Боб.

— Как ты можешь такое говорить?! — возмутилась Петра. — Речь идет о войне, о смерти, о судьбе мира!

— Такое впечатление, будто… будто я спрашивал совета насчет какого-нибудь круиза. Какой круизный лайнер лучше. Или… насчет стихов — насколько они хороши.

Оба снова переглянулись.

— Когда вы так друг на друга смотрите, — сказал Питер, — кажется, будто вы смеетесь, просто из вежливости этого не показываете.

— Мы не такие уж вежливые, — заметила Петра. — Особенно Джулиан.

— Да, верно, не в вежливости дело. Вы просто настолько увлечены друг другом, что вам даже смеяться незачем. Будто вы уже насмеялись вволю, только никто, кроме вас, об этом не знает.

— Все это, конечно, очень интересно, Питер, — сказал Боб, — но, может, мы пойдем?

— Он прав, — кивнула Петра. — Мы тут ни при чем — в отличие от него. Но это вовсе не значит, что нам все равно, Питер. Нам не все равно — и даже больше, чем тебе. Просто не хочется ни во что ввязываться, потому что…

Они еще раз переглянулись и, не говоря больше ни слова, направились к выходу.

— Потому что вы муж и жена, — сказал Питер. — Потому что ты беременна. Потому что у вас будет ребенок.

— Дети, — поправил Боб. — И нам очень хотелось бы выяснить, что с ними случилось.

— Да вы поставили себя вне человечества, — заявил Питер. — Придумали что-то про супружество и детей, лишь бы ни в чем не участвовать.

— Напротив, — возразила Петра. — Мы стали частью человечества. Мы такие же, как и большинство людей. Наша совместная жизнь — для нас всё. Наши дети — для нас всё. Мы делаем все, чтобы защитить наших детей. И все прочее, что сочтем необходимым. Но для нас это не настолько важно, как ты полагаешь. Жаль, что это тебя так беспокоит.

— Меня это вовсе не беспокоит, — сказал Питер. — Беспокоило раньше, пока я не понял всего сам. Теперь же я считаю… да, это нормально. Думаю, мои родители такие же — вот почему я считал их глупцами. Потому что их как будто не волновало, что творится в мире. Все, что их заботило, — они сами и мы, их дети.

— Что ж, терапия проходит успешно, — заметил Боб. — А теперь скажи трижды «Аве Мария», и мы отправимся решать наши небольшие домашние проблемы, в том числе с помощью боевых вертолетов, чтобы поймать Волеску, пока он не поменял в очередной раз адрес и имя.

И они ушли.

Питер кипел от злости. Они считали, будто знают нечто такое, чего не знает больше никто. Они считали, будто знают, что такое жизнь. Но подобная жизнь могла у них быть только потому, что люди наподобие Питера — а также Хань Цзы, Алая и этой чокнутой богини Вирломи — сосредоточили свои усилия на серьезных делах, пытаясь сделать мир лучше.

Потом Питер вспомнил, что Боб говорил почти в точности то же самое, что и его мать. Что Питер сам решил стать Гегемоном и что ему придется действовать самому — примерно как ребенку, который пробуется в школьной пьесе, но ему не нравится назначенная роль. Вот только если он откажется, шоу не сможет продолжаться, поскольку дублера у него нет. И в итоге ему никуда не деться.

Придется самому думать, как спасти мир, раз уж он сам стал Гегемоном.

«Вот чего бы мне хотелось, — подумал Питер. — Чтобы все эти чертовы выпускники Боевой школы убрались с Земли. Именно они осложняют ситуацию в любой стране. Мать хочет, чтобы у них была своя жизнь? Я тоже. Прекрасная долгая жизнь на другой планете».

Но чтобы заставить их покинуть планету, требовалось содействие Граффа. А Питер подозревал, что Граффу вовсе не хочется, чтобы тот стал успешным, могущественным Гегемоном. Зачем брать ребят из Боевой школы на корабли колонистов? Они станут разрушительной силой в любой колонии, где окажутся.

Что, если так: колония, состоящая из одних лишь выпускников Боевой школы? При правильной селекции они могли бы стать лучшими военными умами галактики.

А потом они вернутся и захватят Землю.

Нет, не пойдет.

И все же идея ему нравилась. С точки зрения людей, именно Боевая школа выиграла войну против жукеров. Все хотели, чтобы их армию возглавлял кто-нибудь из Боевой школы. Именно потому выпускники Школы, по сути, стали рабами военных своей страны.

«Значит, последую совету матери. Дам им свободу. И тогда все они смогут пожениться, как Боб и Петра, и жить счастливо, пока другие, ответственные, люди, тяжко трудятся, управляя миром».


В Индии реакция на выступление Вирломи стала немедленной и жестокой. В ту же ночь по всей стране произошли десятки инцидентов. Мусульманские солдаты совершили провокации, или, с их точки зрения, мстили за чудовищные, богохульные обвинения Вирломи — естественно, лишь подтверждая данные обвинения в глазах многих.

Но на этот раз им пришлось столкнуться не с мятежами, а с безжалостной толпой, полной решимости уничтожить врага любой ценой. Действительно явился Шива. Да, улицы усеивали мертвые тела мирных индусов — но тел мусульманских солдат вообще нельзя было найти. Или, по крайней мере, собрать из кусков.

Известия о кровопролитии достигли передвижной штаб-квартиры Вирломи — в том числе множество видеозаписей. Несколько часов спустя она выложила в сеть смонтированную версию — множество изображений мусульман, которые провоцировали людей на мятеж, а затем стреляли в них. Но ни одной картинки людских волн, которые накатывали на стреляющих из пулеметов мусульманских солдат и разрывали их в клочья. Мир должен был увидеть, как мусульмане оскорбляют индуистскую религию, а затем устраивают бойню среди мирного населения, и услышать только об одном — что среди мусульманских солдат не выжил никто.


Боб и Петра сели в боевые вертолеты и отправились через океан в Африку. Боб получил сообщение от Рэкхема и теперь знал, где искать Волеску.

Глава 6

Эволюция

От: CrazyTom%WackoMack@sandhurst.england.gov

Кому: Magic%Legume@IComeAnon.com

Переслано через: IcomeAnon

Зашифровано кодом: ********

Расшифровано кодом: *******

Тема: Англия и Европа


Надеюсь, ты до сих пор пользуешься этим адресом, хотя теперь действуешь официально и тебе больше не нужно скрываться от мистера Пятки. Вряд ли это письмо стоит отправлять по обычным каналам.

Виггин продолжает меня прощупывать. Похоже, он считает, будто испытывает какую-то особую близость к членам джиша лишь потому, что он брат Эндера. Я знаю, он повсюду сует свой нос: вещи, о которых Гегемония узнает раньше нас, порой весьма занимательны. Но добрался ли он и до нас?

Он интересовался моим мнением о готовности европейцев отказаться от суверенитета в пользу мирового правительства. Учитывая, что вся история последних двух столетий заключается в том, что Европа постоянно заигрывала с настоящим европейским правительством и всегда шла на попятную, мне интересно, исходит ли данный вопрос от малолетнего идиота или глубокого мыслителя, знающего намного больше, чем я.

Но если ты считаешь его вопрос серьезным, позволь сказать, что отказ от суверенитета в пользу любой мировой или региональной державы попросту смешон. Лишь небольшие страны вроде Бенилюкса, Дании или Словении охотно присоединятся к кому угодно. Вроде как в коммунах — те, у кого ничего нет, всегда готовы поделиться. Даже притом, что Европа теперь говорит на варианте английского как на родном языке, за исключением некоторых твердолобых анклавов, мы никогда еще не были столь далеки от единства. Однако это вовсе не означает, что при надлежащем давлении и в надлежащее время ни одна гордая европейская нация не обменяет суверенитет на безопасность.

Том.


Естественно, это оказалась крепость Руанда. Иногда ее называли Африканской Швейцарией, но свою независимость и нейтралитет она сохраняла лишь потому, что была, вероятно, самым укрепленным государством на Земле.

Им никогда не удалось бы пробиться в воздушное пространство Руанды. Но телефонная беседа Питера с премьер-министром Феликсом Старменом помогла получить разрешение на пролет двух реактивных вертолетов Гегемонии и двадцати солдат, а также подробные карты медицинского центра, где работал Волеску — само собой, под другим именем, ибо Руанда являлась одним из тех мест, где Ахилл держал свои конспиративные квартиры и шпионские ячейки. Волеску не мог знать об одном: что компьютерные специалисты Питера сумели войти в тайную сеть Ахилла через компьютер Сурьявонга, после чего всю организацию, ячейку за ячейкой, поглотили, разрушили или уничтожили.

Волеску полагался на руандийскую ячейку, о которой было известно властям. Феликс Стармен решил продолжить работу через посредников, так что члены ее не догадывались, что на самом деле работают на правительство Руанды.

Стармен настаивал, чтобы выбранная им самим фамилия, Человек со Звезд, переводилась и каждый мог представить довольно странный образ, который ему хотелось создать, поэтому ему не так-то просто было отказаться от столь ценного приобретения. Пока Боб и Петра брали в плен Волеску, полиция Руанды должна была арестовать остальных членов организации Ахилла. Они даже пообещали, что специалисты Гегемонии смогут наблюдать за исследованием Ахилловых компьютеров.

Шум лопастей вертолета возвещал об их прибытии не хуже полицейской сирены, и они сели в километре от медицинского центра. У четверых солдат в каждом вертолете имелись легкие мотоциклы, на которых они тут же умчались охранять все выезды. Остальные двинулись через дворы и парковки домов, многоквартирных зданий и контор.

Поскольку все население Руанды проходило военную подготовку, они предпочли остаться за закрытыми дверями, наблюдая, как одетые в темно-зеленую форму солдаты Гегемонии бегут от укрытия к укрытию. Можно было попытаться связаться с правительством, чтобы узнать, что происходит, но мобильные телефоны выдавали сообщение: «Мы улучшаем качество наших услуг, просим проявить терпение», а в трубках стационарных телефонов слышалось: «Все линии заняты».

Петра по причине беременности уже не могла бежать вместе с солдатами, а Бобу пришлось остаться в вертолете вместе с пилотами из-за его чрезмерных габаритов, однако он сам обучал этих солдат и не сомневался в их подготовке. К тому же Сурьявонг, все еще пытавшийся реабилитироваться в глазах Боба — хотя тот убеждал его, что полностью ему доверяет, — рад был показать, что может прекрасно выполнить свою миссию без непосредственного руководства Боба.

Всего через пятнадцать минут Сурьявонг прислал сообщение: «ФА», что могло означать «fait accompli»[50] или четвертую ноту музыкальной гаммы — в зависимости от настроения Боба. На этот раз, увидев сообщение, он пропел его вслух, и вертолеты поднялись в воздух.

Они опустились на парковку медицинского комплекса. Как и подобало в богатой стране вроде Руанды, тот был ультрасовременным, но, благодаря особенностям архитектуры, создавал чувство домашней обстановки для пациентов. Комплекс напоминал поселок, а помещения, которым не требовалась контролируемая среда, стояли открытыми всем ветрам.

Волеску сидел в лаборатории с кондиционером, где его и арестовали. Увидев входящих Боба и Петру, он с серьезным видом кивнул:

— Рад видеть вас снова.

— Хоть что-то из того, что вы нам говорили, было правдой? — в лоб спросила Петра; голос ее был спокоен, но изображать любезность она не собиралась.

Волеску слегка улыбнулся и пожал плечами:

— Идея того парня тогда мне показалась неплохой. Он пообещал мне… все это.

— Место для незаконных исследований? — уточнил Боб.

— Как ни странно, — возразил Волеску, — в дни новой свободы, когда Гегемония бессильна, мои здешние исследования вовсе не незаконны. Так что мне незачем быть готовым избавиться от моих подопытных в любой момент.

Боб взглянул на Петру:

— Он до сих пор говорит «избавиться» вместо «убить».

Улыбка Волеску погрустнела.

— Как бы мне хотелось заполучить всех твоих братьев, — проговорил он. — Но ты здесь не из-за этого. Я уже свое отбыл и законно выпущен на свободу.

— Мы хотим вернуть наших детей, — сказала Петра. — Всех восьмерых. Если только нет еще и других.

— Их никогда не было больше восьми, — ответил Волеску. — Постоянно находясь под наблюдением, я никак не мог подделать их число. Не мог я подделать и уничтожение трех эмбрионов, которые пришлось забраковать.

— Я уже думал о нескольких вариантах, — заметил Боб. — Самое очевидное — тех троих, у кого вы якобы нашли действующий ключ Антона, уже забрали раньше. А уничтожили чьи-то чужие эмбрионы. Или вообще никаких.

— Если ты столько знаешь, зачем я тебе нужен? — спросил Волеску.

— Мне нужны восемь имен и адресов. Женщин, которые вынашивают наших детей.

— Даже если бы я знал, — ответил Волеску, — какой смысл их сообщать? Ни у кого из эмбрионов нет ключа Антона. Они не стоят того, чтобы их исследовать.

— Теста, который не уничтожил бы эмбрионы, не существует, — вмешалась Петра. — Так что вам неизвестно, у кого из них активен ключ Антона. Вам пришлось сохранить их все. И подсадить суррогатным матерям.

— Опять-таки, раз уж тебе известно больше, чем мне, обязательно расскажи мне, когда их найдешь. Очень бы хотелось знать, что сделал Ахилл с пятью выжившими.

Боб подошел к своему биологическому дяде и склонился над ним.

— Ого, — сказал Волеску. — Какие у тебя большие зубы!

Боб взял его за плечи, и под его пальцами руки Волеску вдруг показались маленькими и хрупкими. Боб надавил посильнее, и Волеску болезненно поморщился. Не спеша проведя ладонями по плечам Волеску, Боб обхватил правой рукой его затылок, играя большим пальцем возле кадыка.

— Попробуй только еще раз мне солгать, — прошептал он.

— А я-то думал, — сказал Волеску, — что у того, кто когда-то сам был малышом, хватит ума не мучить других.

— Все мы когда-то были малышами, — заметила Петра. — Отпусти его шею, Боб.

— Дай хоть немножко сдавлю ему глотку.

— Он слишком уверен в себе. И нисколько не сомневается, что детей нам никогда не найти.

— Детей так много, — добродушно проговорил Волеску, — а времени так мало.

— Он рассчитывает, что мы не станем его пытать, — сказал Боб.

— Или, может, сам этого хочет, — возразила Петра. — Кто знает, что у него на уме. Единственная разница между Волеску и Ахиллом — размер их амбиций. Мечты Волеску очень уж мелки.

Глаза Волеску наполнились слезами.

— Я все еще считаю тебя моим единственным сыном, — сказал он Бобу. — Жаль, что мы не можем пообщаться по-другому.

Боб помассировал большим пальцем шею Волеску в области гортани.

— Удивительно, как вам каждый раз удается найти место для своих тошнотворных занятий, — сказала Петра. — Но эта лаборатория теперь закрыта. Правительство Руанды поручит своим ученым обследовать ее, чтобы выяснить, чем вы тут занимались.

— Вот так всегда — работаю я, а заслуги достаются другим, — вздохнул Волеску.

— Чувствуешь, как твое горло почти помещается в одной моей руке? — спросил Боб.

— Давай заберем его обратно в Рибейран-Прету, Джулиан.

— Было бы прекрасно, — заметил Волеску. — Как дела у моей сестры и ее мужа? Или ты теперь настолько важная персона, что вообще с ними не видишься?

— Он так говорит о моей семье, — бросил Боб, — будто это не он — монстр, который незаконно клонировал моего брата, а потом убил все клоны, кроме одного.

— Они вернулись обратно в Грецию, — сказала Петра. — Пожалуйста, не убивай его, Боб. Прошу тебя.

— Напомни почему.

— Потому что мы добрые.

— Вы живете убийствами, — рассмеялся Волеску. — Скольких убили вы оба? А если прибавить всех жукеров, что вы уничтожили в космосе…

— Ладно, — сказала Петра. — Давай убей его.

Боб сжал пальцы — на самом деле не слишком сильно, но Волеску издал сдавленный горловой звук и выпучил глаза. В это мгновение в лабораторию вошел Сурьявонг.

— Генерал Дельфики, сэр… — начал он.

— Одну минуту, Сури, — сказала Петра. — Он кое-кого убивает.

Боб ослабил хватку.

— Сэр, — сказал Сурьявонг, — это лаборатория военных разработок.

— И генетических исследований в том числе?

— У некоторых работавших здесь ученых имелись опасения насчет работы Волеску и источников его грантов. Они собирали доказательства, — впрочем, тех оказалось не много. Но все указывает на то, что Волеску выращивал вирус обычной простуды, способный переносить генетические изменения.

— На взрослых он бы не подействовал, — заметил Боб.

— Возможно, мне не стоило говорить про военные разработки, — сказал Сурьявонг, — но я подумал, что, может быть, так вы быстрее перестанете его душить.

— Так что же это? — спросил Боб.

— Проект по изменению человеческого генома.

— О том, что он над этим работал, мы знаем, — сказала Петра.

— Но не с вирусами в качестве переносчика, — заметил Боб. — Чем ты тут занимался, Волеску?

— Выполнял условия моих грантов, — прохрипел тот.

— Грантов от кого?

— От тех, кто их предоставлял.

— Возьми весь комплекс под охрану, — велел Боб. — Я свяжусь с Гегемоном и потребую, чтобы по всему периметру поставили руандийских солдат.

— Думаю, — сказала Петра, — у нашего выдающегося ученого друга возникла сумасбродная идея переделать человечество.

— Нам нужен Антон. Пусть разбирается, чем занимался его чокнутый ученик, — заявил Боб.

— Сури, — сказала Петра, — Боб вовсе не собирался его убивать.

— Как раз собирался, — возразил Боб.

— Я бы его остановила, — заверила Петра.

Сури коротко рассмеялся:

— Порой люди не могут без убийств. Пока что результат Боба — один к одному.


Петра больше не присутствовала при беседах с Волеску. Вряд ли их можно было назвать допросами — прямые вопросы вели в никуда, угрозы, похоже, ничего не значили. Общение с ним сводило с ума и действовало на нервы, к тому же ей крайне не нравилось, как он смотрит на ее увеличивающийся с каждым днем живот.

Тем не менее она старалась быть в курсе того, что они за неимением лучшего называли проектом Волеску. Глава электронной безопасности Феррейра напряженно трудился, пытаясь отследить все, что делал Волеску на своем компьютере, и его разнообразные личности в сети. Но вместе с тем Петра наблюдала, чтобы уже начатый анализ баз данных продолжался и дальше. Дети существовали где-то в утробах суррогатных матерей, которые рано или поздно должны были родить. Вряд ли Волеску стал бы рисковать их жизнями, лишив матерей доступа к качественной медицине — фактически это было обязательным требованием. Так что они должны были разрешиться от бремени в больницах с официальной регистрацией.

Петра не могла даже предположить, каким образом можно найти этих детей среди миллионов, родившихся в течение определенного периода. Но они продолжали собирать данные и индексировать их по всем возможным переменным, чтобы было с чем работать, когда наконец обнаружится некий идентифицирующий признак.

Тем временем Боб вел беседы с Волеску. Хоть они порой и давали результат, Боб никак не мог решить: то ли Волеску неосознанно выдает информацию, то ли преднамеренно играет с ними, делясь обрывками сведений, от которых в конечном счете будет мало пользы.

Когда он не общался с Волеску, проводил время с Антоном, который вернулся из отставки и согласился принимать сильнодействующие средства, подавлявшие отвращение к работе в его области науки.

— Я каждый день убеждаю себя, — сказал он Бобу, — что не занимаюсь наукой, а просто проверяю домашние задания студентов. Это помогает, но меня все равно тошнит. Ничего не могу с собой поделать.

— Не насилуйте себя больше, чем можете.

— Мне помогает жена, — сказал Антон. — Она очень терпелива со мной, стариком. И — знаешь что? Она беременна. Естественным путем!

— Поздравляю, — отозвался Боб, зная, насколько это было тяжело для Антона, чьи сексуальные желания шли вразрез с планами завести детей.

— Мое тело до сих пор все умеет, даже в таком возрасте, — рассмеялся Антон. — Даже то, что кажется неестественным.

Но, несмотря на счастье Антона, картина, которую он рисовал, выглядела все хуже и хуже.

— Его план был достаточно прост, — сказал он. — Он намеревался уничтожить человечество.

— Зачем? Не вижу смысла. Месть?

— Вовсе нет. Уничтожить — и заменить другим. Выбранный им вирус должен был проникать непосредственно в репродуктивные клетки тела — в каждый сперматозоид, в каждую яйцеклетку. Вирус заражает, но не убивает — просто вырезает участок генетического кода и заменяет его другим. Изменения могут быть какими угодно — скажем, сила и скорость уроженца Восточной Африки. Некоторых мне не понять, поскольку никто по-настоящему не пытался исследовать функции этой части генома. А про некоторые я даже не знаю, подходят ли они для человека. Мне пришлось бы проверить каждое из них, но сделать этого я не могу. Это уже настоящая наука. Так что пусть этим займется кто-нибудь другой, позже.

— Вы не упомянули самое серьезное изменение, — напомнил Боб.

— Мой ключик, — сказал Антон. — Его вирус поворачивает ключ.

— Значит, у него нет противоядия. Невозможно включить интеллектуальные способности, не запустив одновременно постоянный рост.

— Если бы оно у него было — он бы им воспользовался. Какой смысл этого не делать?

— Получается, все-таки это биологическое оружие.

— Оружие? Которое воздействует только на детей, вынуждая их умирать от гигантизма, не дожив и до двадцати? Да уж, от этого войска точно в панике разбегутся.

— Тогда что?

— Волеску считает себя богом. Или, по крайней мере, рядится в одежды бога. Он пытается заставить человечество перепрыгнуть к следующей стадии эволюции. Распространить заразу, чтобы нормальные дети никогда больше не рождались.

— Но это же безумие. Если все будут умирать столь рано…

— Нет-нет, Джулиан. Вовсе не безумие. Почему люди живут так долго, хотя способности математиков и поэтов исчерпываются к тридцати годам? Ответ: из-за наших внуков. Выжить в непростом мире внукам помогают бабушки и дедушки. Обществу, где оберегали стариков, слушали и уважали их — и кормили, — всегда проще было существовать. Но речь идет об обществах на грани голодной смерти, где люди постоянно рисковали жизнью. Разве сегодня нам приходится столько рисковать?

— Если войны будут становиться все хуже…

— Да, война, — покивал Антон. — Если убить все поколение мужчин, их родители сохранят свой сексуальный потенциал и смогут произвести на свет следующее поколение, даже если погибнет вся молодежь. Но Волеску считает, что мы готовы пойти дальше планирования смертей молодых.

— И потому его вполне устраивают поколения моложе двадцати?

— Образ жизни общества меняется. Когда ты взял на себя роль взрослого, Боб? Когда твой мозг стал готов работать, чтобы изменить мир?

— В десять лет. И даже раньше, если бы я получил хорошее образование.

— И ты его получишь. Все наши школы изменятся, поскольку дети будут готовы к учебе в три года и даже в два. К десяти годам, если произойдет генетическое изменение Волеску, новое поколение будет полностью готово сменить старое — вступая в брак как можно раньше, плодясь как кролики, становясь непобедимыми в бою гигантами, пока не отдадут концы от сердечного приступа. Не понимаешь? Вместо того чтобы отправлять на смерть молодых, мы пошлем восемнадцатилетних стариков. А наукой, технологиями, строительством, сельским хозяйством и прочим будут заниматься молодые, десятилетние. И все похожие на тебя.

— Это уже будут не люди.

— Да, другой вид. Дети хомо сапиенс. Может, хомо люменс[51]. Они смогут скрещиваться с людьми прежнего типа, но те будут стареть, так и не став великими умами. Как они смогут конкурировать? Они перестанут существовать, Боб. Миром будет править твой народ.

— Они никогда не станут моим народом.

— Рад, что ты предан старикам вроде меня. Но ты — человек нового поколения, Боб. И если у тебя будут дети с моим ключиком… нет, они не станут такими быстрыми, как проектировал Волеску, но будут обладать выдающимся умом. Новое явление в мире. Когда они смогут общаться друг с другом, а не жить в одиночестве, как ты, сможешь ли ты быть с ними на равных? Возможно, да. Но смогу ли я?

— Сможет ли Петра? — горько рассмеялся Боб. — Вы ведь именно это имеете в виду.

— У тебя не было родителей, которые чувствовали бы себя униженными, узнав, что ты учишься быстрее, чем они способны учить.

— Петра все равно будет любить детей.

— Да, будет. Но никакая ее любовь не сделает их людьми.

— И вы еще говорите, что я определенно человек. Все-таки это неправда.

— Ты человек в своих чувствах, в своих желаниях — в том, что делает тебя добрым, а не злым. Но разве ты не одинок в скорости твоей жизни и уровне интеллекта?

— Только до тех пор, пока вирус не выпущен на волю.

— Откуда ты знаешь, что это уже не произошло? — спросил Антон. — Откуда ты знаешь, что Волеску уже не создал штамм и не распространил его? Откуда ты знаешь, что он не заразил самого себя и теперь не разносит вирус повсюду, где окажется? Сколько людей в комплексе Гегемонии перенесли простуду за те несколько недель, как он здесь появился? Насморк, зуд в пенисе, боль в сосках — да, в качестве основы он использовал именно тот самый вирус. У него извращенное чувство юмора.

— Я не проверял все симптомы, но мы простужались не чаще обычного.

— Скорее всего, нет, — сказал Антон. — Скорее всего, он не стал носителем. Какой смысл? Он хочет, чтобы вирус распространяли другие.

— Хотите сказать, вирус уже на свободе?

— Или у Волеску есть сайт, на который он заходит каждую неделю или каждый месяц. А потом однажды он этого не делает, и кто-то из старой сети Ахилла получает сигнал. Вирус вырывается на волю. Все, что требуется для этого Волеску, — оказаться в плену, лишившись доступа к компьютерам.

— Неужели он полностью завершил исследования? И смог создать действующий вирус?

— Не знаю. Когда он перебрался в другое место, все его данные поменялись. Ты ведь говорил мне, что послал ему сообщение? Ты послал ему сообщение, и он переехал в Руанду. Возможно, до этого у него уже была более ранняя версия, а может, и нет. Может, сейчас он впервые ввел в вирус измененные человеческие гены. Если так, то — нет, вирус не выпущен на свободу. Но это вполне может случиться. Он готов, и готов в достаточной степени. Возможно, вы поймали Волеску как раз вовремя.

— А если вирус все-таки на свободе? Что тогда?

— Тогда остается надеяться, что ребенок, которым беременна моя жена, — один из подобных тебе, а не подобных мне.

— Почему?

— Твоя трагедия в том, Боб, что ты — единственный в своем роде. Если же весь мир вскоре будет состоять из таких, как ты, — сам знаешь, кем станешь.

— Полным болваном.

— Ты станешь Адамом.

Антон был с ним невыносимо вежлив. Своей судьбы Боб не пожелал бы никому: ни своему ребенку, ни ребенку Антона. Но Антону можно было простить его идиотское желание. Он никогда не был ни малышом, ни великаном. И он не мог знать, как похожа ранняя стадия развития на… развитие личинки.

«Личинка моего вида совершает дело всей своей жизни, пока молода. А потом люди видят огромную бабочку, но все, что ей остается, — спариться, отложить яйца и умереть».

Боб обсудил все это с Петрой, а потом они отправились к Феррейре и Питеру. Компьютерный поиск был теперь настроен на обнаружение «аварийной кнопки» — некоего сайта, куда Волеску заходил каждый день или каждую неделю. Вне всякого сомнения, сайт был настроен на самоуничтожение сразу же после отправки соответствующего сигнала, а это означало, что если сигнал уже послан, то его больше не существует. Но где-то могли оставаться следы, резервные копии, записи того или иного вида. Никто не мог путешествовать по сети, не оставляя следов.

Не мог этого даже Боб. Он стал неуловим, постоянно меняя информацию, которую оставлял. Но Волеску старался оставаться на одном месте — в той или иной лаборатории — как можно дольше и, возможно, был не столь осторожен в своих «странствиях». Конечно, он мог считать себя гением, но до Боба ему было далеко.

Глава 7

Предложение

От: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Кому: Vlad%Impaled@gcu.ru.gov

Тема: Друзья моего брата


Хотелось бы найти возможность поговорить с Вами лицом к лицу. Ради моего брата. На нейтральной территории.


Питер прибыл в Санкт-Петербург под видом наблюдателя и консультанта на торговых переговорах Варшавского договора, которые являлись частью продолжавшихся усилий России создать экономический союз для соперничества с западноевропейским. Он действительно посетил несколько совещаний, а его гостиничный номер гудел от разговоров. Естественно, планы его существенно отличались от официальных, и он, как и ожидал, добился немалых успехов с представителями нескольких мелких или не слишком процветающих стран: Латвии, Эстонии, Болгарии, Боснии, Албании, Хорватии, Грузии. Значение имел каждый фрагмент головоломки.

И не каждым из таких фрагментов являлась страна. Иногда это был конкретный человек.

Вот почему Питер оказался на прогулке в парке — не в одном из величественных парков в сердце Санкт-Петербурга, но в маленьком парке в Кохтла-Ярве, городке на северо-востоке Эстонии со столичными амбициями. Питер точно не знал, почему Влад выбрал место, требовавшее пересечения границы, — их встреча в любом случае не могла не привлечь внимания. А поскольку он находился в Эстонии, за ним следили две разведки — эстонская и русская. Россия не забыла историю, и они продолжали наблюдать за Эстонией, используя собственную шпионскую службу, а не иностранную.

Возможно, причина заключалась в самом парке. Там было озеро — вернее, пруд, наверняка служивший зимой катком, поскольку он имел почти идеально круглую форму и был обставлен множеством скамеек. Сейчас же, летом, среди в изобилии водившихся здесь комаров наверняка шла рекламная кампания под лозунгом: «Напейся крови и отложи яйца в одном месте!»

— Закройте глаза, — сказал Влад.

Питер ожидал некоего шпионского ритуала и, вздохнув, послушался. Не успев закрыть рот, он тут же ощутил вкус репеллента от насекомых, которым Влад прыснул ему в лицо.

— Руки, — сказал Влад. — На вкус омерзительно, но не смертельно. Руки.

Питер протянул руки, и Влад опрыскал и их.

— Не хочу, чтобы за время нашего разговора вы потеряли больше пинты крови. Жуткое место. Никто сюда летом не ходит. Так что никаких жучков тут нет, да и пространство открытое. Если кто-то за нами следит — увидим.

— За вами столь пристально наблюдают?

— Российское правительство не настолько понятливо, как Гегемон. Сурьявонг пользуется вашим доверием, поскольку вы считаете, что он всегда был против Ахилла. Но я? Мне не доверяют. Так что если вы думаете, будто у меня есть хоть какое-то влияние, вы сильно ошибаетесь, друг мой.

— Я здесь не за этим.

— Да, знаю, вы приехали на торговые переговоры, — усмехнулся Влад.

— Какой смысл в торговых переговорах, когда контрабанда и коррупция превращают в фарс любую таможенную систему? — заметил Питер.

— Рад, что вы понимаете наш способ решать дела, — сказал Влад. — Нельзя доверять никому, кто не был подкуплен в последние полчаса.

— Кстати, только не говорите мне, будто у вас в самом деле столь сильный русский акцент, — улыбнулся Питер. — Вы же выросли в Боевой школе и должны говорить на общем как на родном.

— Так оно и есть, — все так же с русским акцентом ответил Влад. — Но не тогда, когда мое будущее зависит от того, чтобы никто не помнил, насколько я от них отличаюсь. Акцент тяжело отрепетировать и тяжело сохранить, поэтому пусть так и остается. Я не слишком хороший актер.

— Может, перейдем на «ты»? Могу я называть тебя Владом?

— Могу я называть тебя Питером?

— Да.

— Значит, тоже да. Скромный стратег не может ставить себя выше Гегемона всего мира.

— Ты сам прекрасно знаешь, Гегемоном какой части мира я являюсь, — сказал Питер. — И, как уже говорилось, я здесь не из-за этого, по крайней мере не напрямую.

— Что тогда? Хочешь взять меня на службу? Не получится. Может, мне здесь и не доверяют, но уж точно не захотят, чтобы я отправился куда-то еще. Я — герой русского народа.

— Влад, если бы тебе доверяли, как думаешь, чем бы ты сейчас занимался?

— Возглавлял бы армию матушки России, — рассмеялся Влад. — Как Алай, Хана-Цып, Вирломи и многие другие. Сплошные Александры.

— Да, я слышал такое сравнение, — кивнул Питер. — Но я вижу другое. Я вижу гонку вооружений, подобную той, что привела к Первой мировой войне.

Влад на мгновение задумался.

— А мы, ребята из Боевой школы, и есть вооружение. Если оно есть у одной страны, другая обязательно хочет больше. Собственно, вся авантюра с похищением, которую устроил Ахилл, связана именно с этим.

— На мой взгляд, если у кого-то в распоряжении есть выпускник Боевой школы, особенно из джиша Эндера, война становится лишь более, а не менее вероятной.

— Вряд ли, — возразил Влад. — Да, Хана-Цып и Алай в самой гуще событий, но Вирломи не была в джише. А остальные из джиша, Боб и Петра, сейчас ведь вместе с тобой борются за мир во всем мире? Вроде участников конкурса красоты? Динк участвует в объединенном англо-американском проекте, то есть, говоря по-военному, ему отрезали яйца. Шен торчит на каком-то церемониальном посту в Токио. Мочила — кажется, монах, или как они там называются, — шаманит где-то в Андах. Чокнутый Том не вылезает из учебной аудитории в Сэндхерсте. Карн Карби — в Австралии, где то ли есть армия, то ли нет, но никого это не волнует. А Муха Моло… что ж, он довольно плотно занят на Филиппинах. Но он не стал ни их президентом, ни даже важным генералом.

— Совпадает с моим списком. Хотя, пожалуй, Карн поспорил бы с тобой насчет ценности австралийской армии.

Влад небрежно отмахнулся:

— Суть в том, что большинство стран, у которых есть подобный «ценный национальный ресурс», куда больше озабочены тем, чтобы держать нас под наблюдением и подальше от власти, чем действительно использовать в военных целях.

— Да, — улыбнулся Питер. — Либо твои руки будут по локоть в крови, либо тебя запрут в клетку. Кто-нибудь женился?

— Нам всем еще и двадцати пяти нет. Ну… может, Динку больше. Он всегда врал насчет своего возраста. Большинству нет еще и двадцати, некоторые чуть старше.

— Вас боятся. А сейчас — еще сильнее, поскольку в тех странах, где членов джиша действительно использовали для войны, они встали во главе государств.

— Если «всемирный ислам» для тебя «страна», для меня это сборище мятежников со священной книгой в руках.

— Только не говори этого в Багдаде или Тегеране, — предостерег Питер.

— Как будто я могу когда-нибудь там оказаться.

— Влад, — сказал Питер, — тебе не хотелось бы освободиться от всей этой красоты?

Влад расхохотался:

— Так ты от Граффа?

— Графф к тебе приходил? — ошеломленно спросил Питер.

— Стань главой колонии. Забудь обо всем. Полностью оплаченный отпуск… на всю оставшуюся жизнь!

— Не отпуск, — сказал Питер. — Очень тяжкая работа. Но по крайней мере, у тебя будет жизнь.

— Значит, Питер Гегемон хочет, чтобы джиш Эндера убрался с планеты? Навсегда?

— Хочешь мою работу? — спросил Питер. — Я сегодня же готов подать в отставку, если ты согласишься. Ты или любой из джиша Эндера. Хочешь? Думаешь, справишься? Тогда она твоя. Я занимаю свой пост только потому, что писал статьи от имени Локка и остановил войну. Но что я сделал за последнее время? Влад, я не считаю тебя соперником. Да и как бы я мог? Ты настолько свободен, чтобы выступить против меня?

Влад пожал плечами:

— Что ж, по крайней мере, твои побуждения чисты.

— Мои побуждения реалистичны, — поправил Питер. — Россия в данный момент тебя не использует, но тебя не убили и не посадили под замок. Если они вдруг решат, что война желательна, необходима или неизбежна, как долго тебе придется ждать, прежде чем тебя повысят в должности и бросят в самую гущу событий? Особенно если война пойдет неудачно? Ты — их ядерный арсенал.

— Не совсем, — возразил Влад. — Поскольку мой мозг — боеголовка конкретной ракеты и он оказался достаточно дефектным, чтобы якобы поверить Ахиллу, я не настолько хорош, как другие члены джиша.

— Если случится война с Хань Цзы, как скоро ты станешь командующим армией? Или хотя бы ответственным за стратегию?

— Минут через пятнадцать.

— Вот именно. Готова ли Россия к войне, зная, что у нее есть ты?

Влад слегка улыбнулся и наклонил голову:

— Ну-ну. Значит, Гегемон хочет, чтобы я убрался из России. И тогда Россия не будет вести себя столь безрассудно.

— Не все так просто, — сказал Питер. — Наступит день, когда немалая часть мира объединит свой суверенитет…

— Имеешь в виду — откажется от него?

— …под властью единого правительства. Это не будут крупные страны, лишь горстка мелких. Но, в отличие от Организации Объединенных Наций, Лиги Наций и даже Гегемонии в ее предшествовавшем виде, центральное правительство не будет изначально практически лишено власти. Страны в этом союзе не будут иметь отдельных армий, флотов или военно-воздушных сил. И отдельного контроля над границами, как и таможенных пошлин, — тоже. И отдельного торгового флота. Всю власть над внешней политикой получит Гегемония. Точка. Никакого соперничества. Почему бы России не присоединиться к такой конфедерации?

— Она никогда этого не сделает.

Питер молча кивнул:

— Она никогда этого не сделает, если только не решит, что это единственный безопасный вариант.

— Добавь слово «выгодный» — и будешь ближе к истине.

— Русские — не американцы вроде тебя, Питер Виггин. Мы ничего не делаем ради выгоды.

— То есть все взятки идут на благотворительность?

— Они не дают российским букмекерам и проституткам умереть с голоду, — усмехнулся Влад. — Альтруизм в лучшем виде.

— Влад, — сказал Питер. — Я прошу только об одном — подумай. Эндер Виггин совершил два великих дела для человечества. Он уничтожил жукеров. И покинул Землю.

Влад повернулся к Питеру, и глаза его вспыхнули.

— Думаешь, я не знаю, кто это устроил?

— Я тогда это поддержал. В то время я еще не был Гегемоном. Но посмеешь ли ты утверждать, будто я ошибался? Что случилось бы, если бы сам Эндер находился здесь, на Земле? Он стал бы заложником для всех. А если бы его родина сумела обеспечить его безопасность — что тогда? Эндер Виггин, убийца жукеров, во главе вооруженных сил внушающих ужас Соединенных Штатов? Только представь себе, что бы началось: обманы, союзы, упреждающие удары. И все потому, что великое и ужасное оружие оказалось в руках нации, которая до сих пор считает, что имеет право судить и править всем миром.

Влад кивнул:

— Значит, то, что в итоге ты остался без соперников за Гегемонию, — лишь счастливое стечение обстоятельств?

— У меня есть соперники, Влад. У халифа миллионы последователей, которые верят, что он — единственный, кого Аллах избрал правителем всей Земли.

— Не собираешься предложить Алаю то же самое?

— Я вовсе не рассчитываю тебя убедить. Просто хочу проинформировать. Если наступит день, когда ты сочтешь, что для тебя безопаснее всего покинуть Землю, оставь мне весточку на сайте, ссылку на который я тебе пришлю по электронной почте. Или, если ты поймешь, что единственный шанс для твоего народа на мир — исчезновение с Земли всех выпускников Боевой школы, скажи мне, и я сделаю все возможное, чтобы в целости и сохранности доставить их на другие планеты.

— Если только я не пойду к своему начальству и не расскажу им, о чем ты мне сейчас говорил.

— Расскажи, — сказал Питер. — Расскажи, и лишишься последних остатков свободы, которые у тебя еще есть.

— Значит, не буду рассказывать, — пожал плечами Влад.

— Вот только думать об этом ты будешь все равно.

— А когда на Земле не будет никого из Боевой школы, — сказал Влад, — останется один Питер. Брат Эндера Виггина. Прирожденный властелин всего человечества.

— Да, Влад. Последний для нас шанс на единство — сильный лидер, к которому прислушиваются все. Наш Джордж Вашингтон.

— И это — ты.

— Это мог быть какой-нибудь халиф, и нас ждало бы будущее мусульманского мира. Или все мы могли стать вассалами Срединного царства. Или… скажи мне, Влад, разве не лучше, если у власти будет правительство, которое столь благожелательно к тебе относится?

— Я подумаю, — ответил Влад. — А ты подумай еще кое о чем. В Боевую школу нас отбирали в том числе и на основе нашего честолюбия. Как по-твоему, насколько мы готовы к самопожертвованию? Взгляни на Вирломи. В Боевой школе не было никого застенчивее ее. Но чтобы добиться цели, она сделала себя богиней. И похоже, с энтузиазмом играет эту роль.

— Честолюбие уравновешивается инстинктом самосохранения, — сказал Питер. — Честолюбие влечет за собой немалый риск. Но никогда не ведет к неизбежной гибели.

— Если только ты не полный дурак.

— Дураков сегодня в этом парке нет, — заметил Питер. — Если не считать шпионов, которые залегли под водой и дышат через соломинку, подслушивая наш разговор.

— Лучшее, на что способны эстонцы, — усмехнулся Влад.

— Рад, что русские не утратили своего чувства юмора.

— Каждый знает пару десятков эстонских анекдотов.

— И про кого же эстонцы рассказывают анекдоты? — спросил Питер.

— Про эстонцев, естественно. Просто они не понимают, что это анекдоты.

Рассмеявшись, они вышли из парка и направились назад: Питер — к своему автомобилю с водителем, Влад — на поезд до Санкт-Петербурга.


Некоторые выпускники Боевой школы приехали в Рибейран-Прету, чтобы выслушать предложение Питера. С другими он связался через общих друзей. С членами джиша Эндера встречался лично: с Карном Карби — в Австралии, Динком Микером и Чокнутым Томом — в Англии, Шеном — в Токио, Мухой Моло — в Маниле. А с Мочилой — в окружении совета индейцев кечуа в руинах Мачу-Пикчу, его неофициальной штаб-квартире, где он неустанно трудился над обустройством жизни коренных жителей Южной Америки.

Никто из них не принял предложения Питера. Но все выслушали и запомнили.

Тем временем партизанская война в Индии становилась все более кровавой. Из Китая выводили все больше персидских и пакистанских войск. Наконец настал день, когда никто уже не окружал голодающую китайскую армию в провинции Сычуань и Хань Цзы привел ее в действие.

Турки отошли в провинцию Синьцзян. Индонезийцы погрузились на корабли и отступили на Тайвань. Арабы присоединились к оккупации Индии. Китай освободился от иностранных захватчиков без единого выстрела со стороны императора.

Сразу же вернулись американцы, европейцы и латиноамериканцы, которые начали торговать с Китаем, помогая ему восстановиться после бессмысленных завоевательных войн, пока мусульманские народы продолжали истощать оружие, богатства и человеческие ресурсы в становившемся все более жестоким противостоянии за власть над Индией.

Тем временем в сети появилась новая пара авторов политических статей.

Один представлялся именем Линкольн и говорил о необходимости положить конец кровопролитию и угнетению, а также обеспечить права и свободы всех обществ, предоставив честному и законопослушному мировому правительству исключительный контроль над любыми вооружениями.

Другой называл себя Мартелл по имени Карла Мартелла, или Карла Молота, остановившего продвижение мусульман в Европу у Пуатье. Мартелл постоянно подчеркивал серьезную опасность, которой угрожало миру существование халифата. Мусульмане, составлявшие теперь в некоторых европейских странах более трети населения, рано или поздно осмелели бы, захватили власть и вынудили всю Европу жить по жестоким мусульманским законам.

Некоторые комментаторы находили у двух новых авторов сходство с Локком и Демосфеном, которые в свое время также устраивали подобные дуэли, с точно таким же разделением на подобающие государственным деятелям поиски путей к миру и предупреждения о военной угрозе. Как тогда оказалось, под этими именами писали Питер и Валентина Виггин. На вопрос о Линкольне Питер ответил только однажды: «Есть несколько способов объединить мир. Рад, что я не единственный, кто надеется, что этого можно добиться путем либеральной демократии, а не захватнического деспотизма».

И только однажды Питер дал комментарий по поводу Мартелла: «Вряд ли делу мира во всем мире может помочь нагнетание страха и ненависти, ведущее к погромам и геноциду».

Оба ответа лишь добавили убедительности обоим авторам.

Глава 8

Эндер

От: Rockette%Armenian@hegemon.gov

Кому: Noggin%Lima@hegemon.gov

Тема: Развлекаюсь как могу, так что не ворчи


Мой дорогой муж!

Чем я еще могу заниматься, сидя с животом величиной с амбар, кроме как писать? Работа на самом деле нелегкая, учитывая, что клавиатура на расстоянии вытянутой руки. Впрочем, антимусульманская пропаганда проста как дыхание. Я ведь армянка, о Отец Баллона, Который Я Таскаю В Животе. Мы с детства учим, как мусульмане — особенно, конечно, турки — вырезали в незапамятные времена армянских христиан и что им никогда нельзя доверять. И знаешь что? Чтобы найти тому подтверждение, как древнее, так и современное, мне даже не приходится вставать со стула.

Так что я продолжаю писать статьи Мартелла и смеюсь, когда в их авторстве обвиняют Питера. Конечно, я делаю это по его просьбе, так же как делала для него Валентина, писавшая статьи Демосфена в те времена, когда мы все учились в школе. Но ты сам понимаешь, что люди не станут слушать его речи Линкольна, если не будут к тому же еще и напуганы — либо тем, что мусульмане завоюют мир (или, точнее, их ближайшее окружение), либо чудовищным кровопролитием, которое последует, если страны, где мусульмане составляют меньшинство, действительно начнут ограничивать их или изгонять.

Кроме того, Боб, я считаю, что говорю чистую правду. Алай желает добра, но он явно не властен над своими фанатичными последователями. Они действительно убивают людей, именуя это «казнями». Они действительно пытаются править Индией. Они действительно подстрекают, бунтуют и творят чудовищные зверства в Европе, стремясь склонить европейские государства встать на сторону халифа и прекратить торговлю с Китаем, который фактически снабжает Вирломи.

А теперь я заканчиваю писать, поскольку боль в животе, которую я ощущаю в последнее время, — явно не просто боль в животе. Похоже, ребенок решил появиться на свет на два месяца раньше срока. Прошу тебя, возвращайся поскорее.


Питер ждал за дверями родильного отделения вместе с Антоном и Феррейрой.

— Преждевременные роды могут что-то означать? — спросил он Антона.

— Врачам не позволили провести дородовое обследование, так что никакого надежного генетического материала, с которым можно было бы работать, у меня нет. Но мы знаем, что на ранних стадиях созревание плода сильно ускоряется. Вполне вероятно, что преждевременные роды связаны с активацией ключа.

— Я вдруг подумал, — сказал Питер, — что, может быть, именно это поможет нам найти других детей и раскрыть сеть Волеску.

— Потому что другие тоже могут родиться до срока? — спросил Феррейра.

— Думаю, у Волеску есть нечто вроде «аварийной кнопки», и вскоре после его ареста последовало предупреждение, заставившее всех суррогатных матерей исчезнуть. Раньше это ничем не могло нам помочь, поскольку мы не знали, когда будет послан сигнал, а беременные женщины, хоть они и одна из самых устойчивых демографических групп, перемещаются с места на место сотнями тысяч.

Феррейра кивнул:

— Но теперь мы можем попробовать сопоставить все случаи преждевременных родов у женщин, внезапно в одно и то же время сменивших место жительства.

— А потом проверить источники финансирования. Они должны получать лучшую медицинскую помощь, и кто-то за это платит.

— Если только, — заметил Антон, — ребенок не родился до срока потому, что у самой Петры какие-то проблемы.

— В ее семье никогда не было преждевременных родов, — сказал Питер. — И ребенок быстро развивался. Причем речь не о размерах плода, а о досрочном формировании всех органов. Похоже, он такой же, как Боб. Думаю, ключ активирован. Так что предлагаю использовать его как ключ к поискам, где побывал Волеску и где могут ждать своего часа его вирусы.

— Не говоря уже о поисках детей Боба и Петры, — добавил Антон.

— Конечно, — кивнул Питер. — Это главная цель. — Он повернулся к медсестре. — Пусть меня позовут, когда станет что-либо известно о состоянии матери и младенца.


Боб сидел у постели Петры.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше, чем предполагала, — ответила она.

— У преждевременных родов есть и положительная сторона, — сказал Боб. — Ребенок меньше, роды легче. С ним все хорошо. Его держат в отделении интенсивной терапии для новорожденных лишь из-за его размеров. Все органы в полном порядке.

— Он… он такой же, как ты.

— Антон сейчас наблюдает за анализами. Но мне тоже так кажется. — Он взял ее за руку. — То, чего нам хотелось избежать.

— Если он такой, как ты, — сказала Петра, — то мне не о чем жалеть.

— Если он такой, как я, — ответил Боб, — это значит, что у Волеску не было никаких способов проверить. А может, были, и он отверг всех детей, оказавшихся нормальными. Или, возможно, они все такие же, как я.

— То, чего тебе хотелось избежать, — прошептала она.

— Наши маленькие чудеса, — проговорил Боб.

— Надеюсь, ты не слишком разочарован. Надеюсь, ты… Считай это возможностью увидеть, какой могла бы быть твоя жизнь, если бы ты вырос дома, с родителями, а не пытался выжить на улицах Роттердама, едва не погибнув.

— В возрасте одного года.

— Представь, каково это — растить ребенка, окружив его любовью и обучая так быстро, как он сам захочет. Наше дитя вернет нам все потерянные годы.

Боб покачал головой:

— Я надеялся, что ребенок окажется нормальным. Что все они окажутся нормальными. И мне не придется об этом думать.

— Думать о чем?

— О том, чтобы забрать ребенка с собой.

— Куда — с собой? — спросила Петра.

— У МФ есть новый звездолет, очень секретный. Курьерский корабль. Он использует гравитационное поле, чтобы компенсировать ускорение. Разгоняется до скорости света за неделю. План таков: как только мы находим детей, я забираю тех, кто подобен мне, мы улетаем и путешествуем в космосе до тех пор, пока не изобретут средство, чтобы их излечить.

— Почему ты думаешь, что, после того как ты улетишь, флот станет тратить время на поиски лекарства?

— Потому что они хотят узнать, как активировать ключ Антона без побочных эффектов, — объяснил Боб, — и будут продолжать над этим работать.

Петра кивнула. Боб ожидал, что она воспримет его слова намного хуже.

— Ладно, — сказала она. — Как только найдем детей, мы улетим.

— Мы? — переспросил Боб.

— Похоже, в твоем умишке величиной с фасолину даже не возникло мысли, что у меня нет никаких причин не отправиться с тобой.

— Петра, это означает полностью отрезать себя от всего человечества. Для меня все иначе, поскольку я не человек.

— Опять ты за свое.

— Что это за жизнь для нормальных детей? Расти в замкнутом пространстве звездолета?

— Для нас пройдет всего несколько недель, Боб. Насколько они успеют вырасти?

— Ты лишишься всего. Своей семьи. Вообще всех.

— Дурак ты, — сказала Петра. — Для меня теперь все — это ты. Ты и наши дети.

— Ты могла бы воспитать нормальных детей… нормально. С бабушкой и дедушкой. Дать им нормальную жизнь.

— Жизнь без отца. А их братья или сестры улетят в космос, и они никогда их не увидят. Вряд ли, Боб. Думаешь, я родила этого малыша лишь затем, чтобы у меня его отобрали?

Боб погладил ее по щеке и по волосам:

— Петра, против того, что ты говоришь, есть множество разумных аргументов. Но ты только что родила моего сына, и сейчас я не намерен с тобой спорить.

— Ты прав, — сказала Петра. — В любом случае давай оставим эту дискуссию, пока я не покормила младенца в первый раз, после чего мысль о том, что кто-то может его у меня забрать, станет еще более невероятной. Но скажу тебе сразу: я никогда не передумаю. А если ты попытаешься похитить у меня сына, оставив меня вдовой даже без ребенка, которого я могла бы воспитать, — ты еще хуже, чем Волеску. Когда он похищал наших детей, мы знали, что он аморальное чудовище. Но ты — мой муж. Если ты так со мной поступишь, я буду молить Господа, чтобы Он отправил тебя в самую глубокую бездну преисподней.

— Петра, ты же знаешь, что я не верю в ад.

— Но если ты будешь знать, что я молюсь о подобном, — это станет для тебя адом.

— Петра, я не стану ничего делать без твоего согласия.

— Тогда я полечу с тобой, — сказала она, — поскольку ни с чем иным никогда не соглашусь. Так что — решено. И никаких дискуссий. Собственно, нет никаких разумных причин, по которым я не могу полететь с тобой, если мне этого хочется. Отличная идея. А вырасти на звездолете всяко лучше, чем сиротой на улицах Роттердама.

— Неудивительно, что тебя назвали в честь камня, — заметил Боб.

— Я тверда и непробиваема. Я не просто камень, я алмаз.

Веки ее отяжелели.

— Тебе нужно поспать, Петра.

— Только если ты будешь рядом.

Он взял ее за руку, и она крепко сжала его пальцы.

— Я заставила тебя подарить мне ребенка, — сказала Петра. — И ни минуты не думай, будто сейчас не смогу настоять на своем.

— Я уже обещал тебе, Петра, — напомнил Боб, — что бы мы ни делали — все только потому, что ты считала это правильным.

— Только подумать, что ты хотел меня бросить. Отправиться в… никуда. Как будто нет ничего лучше, чем быть со мной…

— Все хорошо, милая, — сказал Боб, гладя ее по плечу другой рукой. — Нет ничего лучше, чем быть с тобой.


Священник окрестил ребенка прямо в отделении интенсивной терапии для новорожденных. Естественно, ему уже не в первый раз доводилось крестить слабых младенцев, прежде чем они умрут. Похоже, он облегченно вздохнул, узнав, что ребенок крепкий, здоровый и, скорее всего, выживет, несмотря на крошечные размеры.

— Крестится Эндрю Арканян Дельфики, во имя Отца, Сына и Святого Духа…

Возле инкубатора собралась приличная толпа — родственники Боба и Петры, естественно, Антон, Феррейра и Питер, родители Виггинов, Сурьявонг и те из маленькой армии Боба, кто не был в данный момент на службе. Тележку с инкубатором пришлось выкатить в зал ожидания, чтобы там смогли поместиться все.

— Вы ведь собираетесь звать его Эндером? — спросил Питер.

— Пока он не потребует, чтобы мы прекратили, — ответила Петра.

— Какое счастье, — заметила Тереза Виггин. — Теперь тебе не придется называть своего ребенка именем брата, Питер.

Питер пропустил ее слова мимо ушей, дав тем самым понять, что они всерьез его укололи.

— Ребенка назвали в честь святого Андрея, — сказала мать Петры. — Детей именуют в честь святых, а не солдат.

— Конечно, мама, — кивнула Петра. — Их обоих назвали в честь святого Андрея — и Эндера, и нашего малыша.


Антон и его команда выяснили, что у ребенка действительно наличествует синдром Боба. Ключ повернулся. А сравнение двух наборов генов подтвердило, что генетическая модификация Боба полностью передалась потомку.

— Однако нет никаких причин предполагать, что модификация будет у всех детей, — сообщил он Бобу, Петре и Питеру. — Тем не менее высока вероятность, что данный признак является доминантным. Так что любой ребенок, который им обладает, должен развиваться быстрее обычного.

— Преждевременные роды, — сказал Боб.

— Статистически можно допустить, что признак проявится у половины из восьми детей. Закон Менделя. Со всей точностью утверждать нельзя, поскольку имеет место фактор случайности. Так что таких может оказаться всего трое. Или пятеро. Или больше. Но вероятнее всего…

— Мы знаем, как работает вероятность, профессор, — заметил Феррейра.

— Я лишь хотел подчеркнуть неопределенность.

— Можете мне поверить, — сказал Феррейра, — неопределенность — моя жизнь. На данный момент мы нашли то ли два десятка, то ли около сотни групп женщин, которые родили в пределах двух недель от даты родов Петры и которые сменили место жительства в то же время, что и остальные из их группы, с того дня, как арестовали Волеску.

— Как вы можете даже не знать, сколько у вас групп? — удивился Боб.

— Критерии отбора, — подсказала Петра.

— Если мы поделим их на группы уехавших с разницей во времени в пределах шести часов, получим большее количество. Если брать разницу во времени в два дня, количество будет меньше. К тому же мы можем сдвигать временны́е пределы — тогда будут сдвигаться и группы.

— Как насчет преждевременных родов?

— Для этого нужно предполагать, что врачи знают о недоношенности детей, — сказал Феррейра. — Мы ищем детей, родившихся с низким весом, исключив всех, чей вес выше нижней границы нормы. Большинство из них будут недоношенными, но не все.

— И все зависит от того, — заметила Петра, — развивались ли дети с одной и той же скоростью.

— Больше нам не за что зацепиться, — сказал Питер. — Если окажется, что ключ Антона не у всех вызывает роды примерно в одно и то же время… что ж, вряд ли это более серьезная проблема, чем тот факт, что нам неизвестно, когда были имплантированы другие эмбрионы.

— Некоторые эмбрионы могли имплантировать намного позже, — кивнул Феррейра. — Так что будем и дальше добавлять в базу данных женщин, родивших детей с низким весом и переехавших примерно в то же самое время, когда арестовали Волеску. Надеюсь, вы понимаете, сколько тут неизвестных переменных? У скольких эмбрионов есть ключ Антона? Когда их имплантировали, если имплантировали все из них? И была ли вообще у Волеску «аварийная кнопка»?

— Я думал, вы говорили, что была.

— Была, — сказал Феррейра. — Мы просто не знаем, к чему она относилась. Может, это был сигнал выпустить вирус. Или сигнал матерям уехать. Или и то и другое. А может, что-то еще.

— Мы слишком многого не знаем, — заметил Боб. — Удивительно, как мало нам удалось добыть из компьютера Волеску.

— Он весьма осторожен. Прекрасно понимал, что когда-нибудь его поймают и захватят его компьютер. Мы узнали больше, чем он мог представить, но меньше, чем надеялись.

— Продолжайте искать, — сказала Петра. — А пока что ненасытный насос в облике младенца ждет, когда я подсоединю его к одной из нежнейших частей моего тела. Пообещайте, что у него не появятся раньше времени зубы.

— Не уверен, — отозвался Боб. — Не помню, чтобы у меня не было зубов.

— Спасибо, утешил, — вздохнула Петра.


Боб, как обычно, проснулся ночью, чтобы взять маленького Эндера и дать его Петре покормить. Несмотря на маленькие размеры, младенец обладал могучими легкими и отнюдь не слабым голосом. А когда малыш начал сосать, Боб, как всегда, подождал, пока Петра перевернется на другой бок, чтобы приложить ребенка ко второй груди, а потом заснул.

Внезапно он проснулся снова, чего с ним раньше не случалось. Петра все еще кормила младенца, но по щекам ее текли слезы.

— Что случилось, милая? — спросил Боб, дотрагиваясь до ее плеча.

— Ничего, — ответила она, уже не плача.

— Не пытайся меня обмануть. Ты плакала.

— От счастья.

— Ты думала о том, сколько лет будет малышу Эндеру, когда он умрет.

— Глупо, — возразила Петра. — Мы же улетим на звездолете, пока не найдут лекарство. Он до ста лет доживет.

— Петра… — сказал Боб.

— Что? Я не вру!

— Ты плакала, потому что мысленно уже представила смерть своего ребенка.

Петра села, прижав заснувшее дитя к плечу.

— Боб, похоже, тебе никак не сообразить. Я плакала, потому что представила тебя малышом, у которого не было отца, взявшего бы тебя на руки, когда ты плакал по ночам, и матери, которая кормила тебя собственной грудью. И ты не знал, что такое любовь.

— Но когда я наконец узнал, что такое любовь, я получил ее больше, чем мог надеяться любой мужчина.

— Ты чертовски прав, — сказала Петра. — И не забывай об этом.

Встав, она уложила ребенка обратно в кроватку. На этот раз уже у Боба к глазам подступили слезы — не оттого, что он жалел себя маленького, но оттого, что вспомнил сестру Карлотту, которая стала ему матерью и которую он потерял задолго до того, как узнал, что такое любовь, и смог ответить ей тем же. И еще он оплакивал Проныру, свою подругу, которая взяла его к себе, когда он умирал от истощения в Роттердаме.

«Петра, неужели ты не знаешь, как коротка жизнь, даже если у тебя нет никаких болезней вроде ключа Антона? Слишком многие преждевременно легли в могилу, а некоторых я похоронил сам. Не оплакивай меня. Оплакивай моих братьев, от которых избавился Волеску, уничтожая свидетельства своих преступлений. Оплакивай всех детей, которых никто не любил».

Боб отвернулся, чтобы Петра не видела его слез, когда вернется в постель. Она крепко прижалась к нему и обняла — он так и не понял, заметила ли она что-нибудь.

Как он мог сказать этой женщине, которая всегда была столь добра к нему и любила его больше всех на свете, что он ей солгал? Он не верил, что для ключа Антона когда-нибудь найдется лекарство.

Боб рассчитывал, что поднимется на борт корабля вместе с детьми, страдающими той же болезнью, и отправится к звездам. Он проживет достаточно долго, чтобы научить их управлять кораблем. Они будут исследовать космос и посылать на Землю отчеты с помощью ансибля; нанесут на карту обитаемые планеты, находящиеся дальше, чем готов был отправиться кто-либо из других людей. За пятнадцать или двадцать субъективных лет они проживут больше тысячи лет реального времени, и собранные ими данные станут настоящей сокровищницей. Они станут первооткрывателями сотни колоний, а может, и больше.

А потом они умрут, так и не ступив ни на одну планету и не оставив после себя детей, которые могли бы передать болезнь новому поколению.

И Боб, и они смогут все это вытерпеть, поскольку будут знать, что на Земле их мать и здоровые братья и сестры живут нормальной жизнью, женятся и заводят собственных детей, так что к тому времени, когда их тысячелетнее путешествие завершится, каждый из живущих в мире людей в той или иной степени будет им родственником.

«Именно так мы станем частью всего сущего. Что бы я тебе ни обещал, Петра, ты не полетишь со мной, и никто из наших здоровых детей тоже. И когда-нибудь ты поймешь меня и простишь, что я нарушил данное тебе слово».

Глава 9

Пенсия

От: PeterWiggin%personal@hegemon.gov

Кому: Champi%T’it’u@QuechuaNation.Freenet.ne.com

Тема: Надежда для народов кечуа и аймара


Уважаемый Чампи Т’ит’у!

Спасибо, что согласились на мой визит. Учитывая, что я пытался звать Вас «Мочила», будто Вы до сих пор мальчишка из Боевой школы и друг моего брата, удивлен, что Вы сразу же не вышвырнули меня прочь.

Как я и обещал, посылаю Вам текущий черновой вариант конституции Свободного Народа Земли. Вы первый вне узкого круга официальных лиц Гегемонии, кто его увидит, и прошу помнить, что это всего лишь черновик. Буду благодарен за любые предложения.

Моя цель — создать конституцию, которая будет одинаково привлекательна как для признанных государств, так и для народов, своего государства не имеющих. Если язык конституции не будет одинаков как для тех, так и для других, ничего не выйдет. Соответственно, от некоторых желаний Вам придется отказаться. Но, думаю, Вы поймете, что то же самое верно и для государств, занимающих сейчас территорию, которую народы кечуа и аймара считают по праву принадлежащей им.

Принципы большинства, самостоятельности, добрососедства и компактного проживания гарантируют Вам самоуправляемую территорию, хотя и намного меньшую, чем та, на которую Вы в настоящее время претендуете.

Однако Ваши нынешние претензии, хотя и оправданны исторически, невыполнимы без кровопролитной войны. Ваших военных возможностей вполне достаточно, чтобы гарантировать: силы окажутся намного более равными, чем могут предполагать правительства Эквадора, Перу, Боливии и Колумбии. Но даже если Вы одержите полную победу, кто станет Вашим преемником?

Буду откровенен с Вами, ибо верю, что Вы не подвержены иллюзиям и взялись за реально достижимое предприятие. Военный путь на какое-то время может привести к успеху — ключевое слово тут именно «может», поскольку на войне ни в чем нельзя быть уверенным, — но слишком высока цена, которую придется заплатить кровью, экономическими потерями и оставленной будущим поколениям недоброй памятью.

Ратификация конституции Гегемонии, с другой стороны, гарантирует Вам родину — страну, куда свободно, не спрашивая ничьего разрешения, могут эмигрировать те, кто настаивает, чтобы ими правили исключительно вожди кечуа и аймара, а их детей воспитывали говорящие на этих языках.

Прошу, однако, учесть: конституция не предусматривает возможности выхода, и принцип этот будет соблюдаться со всей серьезностью. Так что не ратифицируйте конституцию, если Вы и Ваш народ не намерены ее соблюдать.

Что касается заданного Вами личного вопроса — вряд ли имеет значение, кто объединит мир под властью единого правительства, я или кто-то другой. Незаменимых нет. Однако я более чем уверен, что для этого потребуется в точности такой же человек, как я. И в настоящее время я единственный удовлетворяющий этому требованию — тот, кто предан идее либерального правительства с высшей степенью личной свободы, не терпит нарушения мира или угнетения одного народа другим и достаточно силен, чтобы воплотить эту идею в жизнь, а затем сохранить ее и упрочить.

Присоединяйтесь ко мне, Чампи Т’ит’у, и Вы уже больше не будете скрывающимся в Андах повстанцем. Вы станете главой государства в рамках конституции Гегемонии. А если проявите терпение и подождете, пока я добьюсь ратификации со стороны как минимум двух заинтересованных стран, Вы сами увидите вместе со всем миром, насколько мирно и справедливо могут решаться вопросы прав коренных народов.

Подобное возможно, лишь если каждая сторона готова пойти на жертвы, необходимые для обеспечения мира и свободы всех остальных. Если хотя бы одна сторона решит пойти путем войны или угнетения, то рано или поздно она в полной мере ощутит на себе давление, которое способны оказать на нее Свободные нации. Пока что оно невелико, но как полагаете, сколько времени мне понадобится, чтобы превратить его в по-настоящему действенную силу?

Если Вы со мной, Чампи Т’ит’у, Вам больше не потребуются никакие союзники.

С уважением, Питер.


Что-то беспокоило Боба — некая бившаяся в голове неясная мысль. Сперва он думал, что это просто следствие усталости из-за постоянного недосыпа, потом решил, что причиной тому тревога за друзей — во всяком случае, друзей Эндера и Петры, — которые сражались сейчас не на жизнь, а на смерть в Индии, имея крайне мало шансов на победу.

А потом, меняя Эндеру пеленку, он вдруг понял. Вероятно, все дело было в имени его ребенка. А может, горько подумал он, в том, чем были измазаны его руки.

Закончив пеленать младенца, Боб оставил его в кроватке, где дремлющая Петра обязательно услышала бы его плач, а затем отправился на поиски Питера.

Естественно, увидеться с Питером было не так-то просто. Нельзя сказать, что в Рибейран-Прету царила жуткая бюрократия, но теперь, когда Питер мог позволить себе платить за несколько уровней защиты, ее все же хватало. Нет, стоявших на посту охранников не было, но — секретарша тут, чиновник там… Бобу пришлось объясняться трижды — в полшестого утра, — прежде чем он сумел встретиться хотя бы с Терезой Виггин.

И если так подумать, ему этого даже хотелось.

— Питер говорит по телефону с какой-то важной шишкой из Европы, — сказала она. — То ли подлизывается сам, то ли к нему подлизываются — зависит от того, о насколько большой и могущественной стране речь.

— Так вот почему все так рано на ногах?

— Он пытается вставать пораньше, чтобы захватить большую часть рабочего дня в Европе. Что непросто, поскольку обычно это всего лишь несколько утренних часов. Их утренних часов.

— Может, тогда я поговорю с вами?

— Интересно, что у тебя за дело? — спросила Тереза. — Настолько важное, что ты поднялся в полшестого, чтобы встретиться с Питером, но, похоже, все же не настолько, поскольку, узнав, что он говорит по телефону, ты решил, что можно обсудить свой вопрос и со мной?

Горькая ирония в ее словах не ускользнула от Боба.

— Значит, он все так же относится к вам, как к номинальной матери?

— Разве бабочка советуется с коконом?

— А… как к вам относятся другие ваши дети?

Лицо ее помрачнело.

— Это и есть твое дело?

Боб не вполне понял, что она имеет в виду: «это тебя не касается» или «ты только за этим и пришел»? Он решил, что, скорее всего, первое.

— Эндер — мой друг, — сказал Боб. — Больше, чем кто-либо, кроме Петры. Мне его не хватает. Я знаю, на его корабле есть ансибль. Вот и подумал…

— Мне сорок шесть лет, — произнесла Тереза. — Когда Вэл и Эндрю доберутся до цели, я буду… старухой. С чего им мне писать?

— То есть они не писали?

— Даже если и писали, МФ не счел нужным мне об этом сообщить.

— Насколько я помню, у них проблемы с доставкой почты. Похоже, они считают, что лучший метод семейной терапии — «с глаз долой, из сердца вон».

— А может, Эндрю и Валентину просто нельзя беспокоить. — Тереза что-то напечатала на клавиатуре. — Вот. Очередное письмо, которое я никогда не отправлю.

— Кому вы пишете?

— Не «кому», а «для кого». Вы, иностранцы, постоянно коверкаете английский язык.

— Я говорю не на английском, а на общем. На общем говорят «кому».

— Я пишу Вирломи и прошу ее понять, что Сурьявонг до сих пор ее любит и ей вовсе незачем пытаться играть роль индийской богини, когда она может стать ею по-настоящему, выйдя замуж и родив детей.

— Она не любит Сури, — сказал Боб.

— Значит, кого-то другого?

— Индию. Для нее это нечто намного большее, чем патриотизм.

— Матриотизм. Никто не воспринимает Индию как отчизну.

— А вы — матриарх. Даете материнские напутствия выпускникам Боевой школы.

— Только тем из джиша Эндера, кто теперь стал главой государства, или вождем повстанцев, или в данном случае начинающим божеством.

— У меня к вам один вопрос, — сказал Боб.

— Ага, возвращаемся к теме?

— Эндер получает пенсию?

— Пенсию? Думаю, да. Да, конечно.

— И что происходит с его пенсией, пока он путешествует со скоростью света?

— Полагаю, накапливаются проценты.

— То есть вы ею не распоряжаетесь?

— Я? Вряд ли.

— А ваш муж?

— Деньгами распоряжаюсь я, — сказала Тереза. — Теми, которые у нас есть. Мы пенсию не получаем. Как, собственно, и жалованье. Мы просто иждивенцы. В университете мы оба числимся в отпуске, поскольку потенциальным заложникам слишком опасно находиться там, где нас могут похитить враги. Конечно, главный похититель мертв, но… мы остаемся здесь.

— Значит, деньги Эндера хранит МФ?

— К чему ты клонишь? — напрямик спросила Тереза.

— Не знаю, — ответил Боб. — Вытирал малышу Эндеру задницу и вдруг подумал: сколько же там дерьма.

— Дети все сосут и сосут, но грудь не становится меньше. А какают даже больше, чем можно добыть из груди, не превратив ее в сморщенную тряпку.

— А потом я подумал: я знаю, какую пенсию получаю, и это весьма немало. Собственно, мне даже до конца жизни можно не работать. И Петре тоже. Большую часть денег мы попросту инвестируем в разные предприятия, и доход быстро растет — скоро он будет больше, чем первоначально вложенная нами пенсия. Отчасти, конечно, благодаря тому, что у нас хватает инсайдерской информации. Ну, знаете, какая война скоро начнется, а какая закончится поражением и все такое.

— Хочешь сказать, кто-то должен надзирать за деньгами Эндрю?

— Вот что я вам скажу, — заявил Боб. — Я выясню у Граффа, кто ими занимается.

— Собираешься их куда-то вложить? — спросила Тереза. — Заняться брокерством или финансовым менеджментом, когда Питер наконец добьется мира во всем мире?

— Меня уже не будет, когда Питер…

— Боб, ради всего святого, не воспринимай меня всерьез. Я все прекрасно понимаю. И предпочитаю не думать, что ты можешь скоро умереть.

— Я просто хотел сказать, что не слишком подхожу, чтобы управлять… портфелем Эндера.

— Тогда — кто?

— Разве не «для кого»?

Тереза поморщилась:

— Нет. Даже по-английски.

— Не знаю. У меня нет кандидатов.

— И потому ты хотел посоветоваться с Питером?

Боб пожал плечами.

— Но в том нет никакого смысла. Питер совершенно не разбирается в инвестициях, и… нет-нет. Понимаю, к чему ты ведешь.

— Как, если я даже сам не уверен?

— Уверен, не сомневаюсь. Ты считаешь, что Питер пользуется средствами Эндрю, растрачивая пенсию брата.

— Вряд ли Питер назвал бы это растратой.

— А как тогда?

— По мнению Питера, Эндер, вероятно, покупает правительственные облигации, выпущенные Гегемонией. Так что, когда Гегемон станет править миром, Эндер получит четыре процента годовых, не облагаемых налогом.

— Даже я знаю, что это паршивое вложение.

— С финансовой точки зрения — возможно. Миссис Виггин, Питер распоряжается намного большими деньгами, чем скудные долги, которые все еще платят Гегемонии несколько стран.

— Долги растут и падают, — сказала Тереза.

— Это он вам говорит?

— К этим делам ближе Джон-Пол. Когда мир опасается войны, в Гегемонию идет поток денег. Не слишком большой, но все же.

— Когда я впервые здесь оказался, тут были Питер, вы двое и солдаты, которых я привез с собой. А также пара секретарей и множество долгов. Однако у Питера всегда хватало денег, чтобы посылать нас на вертолетах, — деньги на топливо, деньги на боеприпасы…

— Боб, чего ты добьешься, обвинив Питера, будто он растрачивает пенсию Эндера? Ты же знаешь — Питер от этого не становится богаче.

— Нет, зато он становится Гегемоном. А Эндеру когда-нибудь могут понадобиться деньги.

— Эндер никогда не вернется на Землю, Боб. Какую ценность будут иметь деньги на новой планете, где он собирается основать колонию? Что в том плохого?

— То есть вы согласны с тем, что Питер обманывает собственного брата?

— Если действительно обманывает — в чем я сомневаюсь.

Тереза напряженно улыбнулась, и глаза ее на долю мгновения вспыхнули, словно у оберегающей детеныша медведицы.

— Вы готовы защищать сына, который с вами, даже если он обманывает сына, которого с вами нет?

— Почему бы тебе не вернуться к себе и не позаботиться о собственном ребенке, вместо того чтобы лезть в дела моего?

— Первопроходцы ставили фургоны в круг, чтобы защититься от стрел индейцев…

— Ты мне нравишься, Боб. И за тебя я тоже беспокоюсь. Мне будет тебя не хватать, когда ты умрешь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь Петре пережить трудные времена. Но держи свои слоновьи лапы подальше от моего сына. Если ты не заметил — на его плечах тяжесть всего мира.

— Пожалуй, все-таки не стану сегодня говорить с Питером.

— Рада была помочь, — сказала Тереза.

— Не передавайте ему, что я заходил, ладно?

— С удовольствием. Собственно, я уже про тебя забыла.

Повернувшись к компьютеру, она снова что-то напечатала. Боб надеялся, что она пишет бессмысленные слова и строки букв, не в силах от злости сочинить что-либо вразумительное. У него даже возникло искушение подсмотреть. Но Тереза была хорошим человеком, она просто защищала сына, и не было никакого смысла превращать ее во врага.

Боб вышел. Длинные ноги уносили его намного дальше и быстрее, чем обычного человека, идущего столь медленным шагом. Но хоть и шел не торопясь, он чувствовал, как учащается сердцебиение, словно после небольшой пробежки.

«Сколько у меня еще осталось времени? Уже меньше, чем вчера».


«Мне нравится этот мальчик, — подумала Тереза, глядя вслед Бобу. — Он настолько предан Эндеру и абсолютно прав, подозревая Питера. Питер просто не мог бы поступить иначе. Не удивлюсь, если он восстановил нас на полную ставку в университете, просто ничего нам не говорит, и сам обналичивает наши чеки.

Однако, может, ему тайно платит Китай, или Америка, или какая-то другая страна, которая ценит его деятельность как Гегемона.

Или как Линкольна. Или… Мартелла, если статьи Мартелла действительно писал он. От них прямо-таки несло пропагандистскими методами Питера, но стиль был совершенно непохож, и вряд ли на сей раз это могла быть Валентина. Неужели он нашел другого подставного писателя?

Может, кто-то крупно вкладывался в дело Мартелла, и Питер получал деньги, чтобы приумножать свои? Вряд ли. О подобных пожертвованиях наверняка пошли бы слухи. Питер не настолько глуп, чтобы взимать плату, если это может его скомпрометировать.

Свяжусь с Граффом, выясню, платит ли МФ пенсию Питеру. И если да — придется убить мальчишку. Или, по крайней мере, состроить разочарованную гримасу и высказать все, что я о нем думаю, Джон-Полу, когда мы будем одни».


Боб сказал Петре, что идет потренироваться с Сури и другими ребятами. И он действительно пошел туда, где они тренировались, но провел время в одном из вертолетов, разговаривая по зашифрованному каналу со старой космической станцией Боевой школы, где Графф собирал свой флот из колонистских кораблей.

— Не хочешь меня навестить? — спросил Графф. — Не готов еще отправиться в космос?

— Еще нет, — ответил Боб. — Пока не найду моих пропавших детей.

— Значит, хочешь поговорить о чем-то другом?

— Да. Но вы сразу же поймете, что на самом деле это никак меня не касается.

— Жду с нетерпением. Нет, придется подождать. Срочный вызов. Погоди минуту.

Послышалось шипение атмосферы, магнитных полей и излучения между поверхностью Земли и космической станцией. Боб уже решил было прервать связь и подождать другого раза. Или вообще забросить эти дурацкие расспросы.

Когда он уже хотел отключиться, вновь появился Графф:

— Извини, я тут веду хитрые переговоры с Китаем о том, чтобы разрешить эмиграцию парам репродуктивного возраста. Они хотят прислать нам излишки своих мужчин, а я отвечаю, что мы создаем колонию, а не ведем войну. Но… сам знаешь, что такое переговоры с китайцами. Тебе кажется, будто ты слышишь «да», но на следующий день оказывается, что они очень мягко ответили «нет» и хихикают в ладошку.

— Они столько лет контролировали численность своего населения, а теперь не хотят отпустить жалкие несколько тысяч? — удивился Боб.

— Ладно. Так что там никак тебя не касается?

— Я получаю пенсию, Петра получает свою. Кто получает пенсию Эндера?

— Однако. Коротко и по делу, ничего не скажешь.

— Она идет Питеру?

— Отличный вопрос.

— Могу я кое-что предложить?

— Пожалуйста. Насколько я помню, ты делал немало интересных предложений.

— Прекратите посылать эти деньги кому бы то ни было.

— Я теперь министр по делам колоний, — сказал Графф, — и получаю распоряжения от Гегемона.

— Вы настолько увязли в делах МФ, что Чамраджнагар считает вас геморроем и просыпается, пытаясь вас расчесать.

— У тебя неизмеримый поэтический потенциал, — заметил Графф.

— Мое предложение заключается в том, — сказал Боб, — чтобы заставить МФ передать деньги Эндера нейтральной стороне.

— Когда дело касается денег, нейтральных сторон не бывает. Средства на МФ и программу колонизации уходят столь же быстро, как поступают. Мы понятия не имеем, с чего начать программу инвестиций. И если ты считаешь, будто я доверю какому-нибудь земному фонду все сбережения героя войны, который в ближайшие тридцать лет даже не сможет поинтересоваться их судьбой, — ты сошел с ума.

— Я думал, может, вы могли бы передать их какой-нибудь компьютерной программе?

— Полагаешь, мы об этом тоже не думали? Даже самые совершенные инвестиционные программы лишь на два процента лучше предсказывают рынки и дают положительный результат вложения, чем если просто закрыть глаза и наугад тыкать в список котировок.

— Хотите сказать, располагая всем опытом и всеми компьютерными возможностями МФ, вы не в состоянии разработать нейтральную программу, которая управляла бы деньгами Эндера?

— Почему для тебя так важно, чтобы этим занималась именно программа?

— Потому что программам не свойственна жадность и они не воруют. Даже с благородными намерениями.

— Даже если Питер действительно пользуется деньгами Эндера — ведь именно это тебя беспокоит, — что с того? Перекрой мы внезапно их источник — разве он этого не заметит? Разве это не помешает всем его усилиям?

— Эндер спас мир. Он заслуживает того, чтобы получать полную пенсию, когда захочет. Есть законы, защищающие детей актеров. Почему бы не защитить и героев войны, путешествующих со скоростью света?

— Ага, — сказал Графф. — Значит, ты все-таки думаешь о том, что случится, когда ты отправишься в космос на разведывательном корабле, который мы тебе предлагали?

— Мне не нужны вы, чтобы управлять моими деньгами. С этим прекрасно справится Петра. Я хочу, чтобы она нашла им достойное применение.

— То есть ты считаешь, что никогда не вернешься?

— Вы уходите от темы. Мы говорили про программу. Для управления инвестициями Эндера.

— Полуавтономная программа, которая…

— Не «полу». Полностью автономная.

— Полностью автономных программ не бывает. Кроме того, фондовый рынок невозможно смоделировать. Ничто, зависящее от поведения толпы, не может быть точным в течение долгого времени. Чем тут может помочь компьютер?

— Не знаю, — ответил Боб. — Разве в той игре, в которую вы заставляли нас играть, не предсказывалось человеческое поведение?

— Это очень специализированная образовательная программа.

— Да бросьте, — сказал Боб. — Это был ваш психиатр. Вы анализировали поведение детей, и…

— Именно. Ты сам только что сказал. Мы анализировали.

— Но игра тоже анализировала. Она предвидела наши ходы. Когда играл Эндер, он оказывался в местах, которые никто из остальных никогда не видел. Но игра всегда его опережала. Отличная была программа. Неужели нельзя научить ее играть в менеджера по инвестициям?

В голосе Граффа послышалось раздражение.

— Не знаю. Да и при чем тут какая-то древняя программа… Боб, ты хоть понимаешь, на что ты меня просишь пойти, чтобы защитить пенсию Эндера? Да и нуждается ли она вообще в защите?

— А вам следовало бы знать.

— Ну вот, я же и крайний! Ты, бессовестное чудо природы, хочешь вызвать у меня чувство вины!

— Я провел немало времени в обществе сестры Карлотты. Да и Петра тоже не промах.

— Ладно, выясню насчет программы. И насчет денег Эндера — тоже.

— Чисто из любопытства — для чего теперь используется программа, если у вас там нет никаких детей?

— У нас тут сплошные детишки, — фыркнул Графф. — Теперь в нее играют взрослые. Умная игра. Я только пообещал им, что никогда не позволю программе анализировать ход их игры.

— Значит, программа все-таки анализирует?

— Проводит предварительный анализ. Находит аномалии. Неожиданности.

— Погодите… — сказал Боб.

— Так ты не хочешь, чтобы я поручил ей заведовать финансами Эндера?

— Все остается в силе. Мне просто интересно — а не могла бы она поработать над весьма объемистой базой данных, которую мы анализируем? Скажем так — поискать некие закономерности, которых мы не видим?

— Игра создавалась для вполне конкретных целей. Поиск закономерностей в базах не входит…

— Да бросьте, — сказал Боб. — Именно этим она и занималась. Закономерностями в нашем поведении. То, что она собирала базу данных наших действий на лету, ничего, по сути, не меняет. Наше поведение сравнивалось с поведением других детей и с нашим обычным поведением, на основании чего делались выводы, до какой степени безумия доводит нас ваша образовательная программа.

Графф вздохнул:

— Пусть твои компьютерщики свяжутся с моими.

— С вашего благословения. И чтобы никаких попыток тянуть резину или пудрить мозги.

— Тебя действительно настолько волнует, как мы поступаем с деньгами Эндера?

— Меня волнует Эндер. Рано или поздно эти деньги могут ему понадобиться. Когда-то я пообещал, что не позволю Питеру причинить вред Эндеру, а на самом деле ничего не сделал, когда Питер отправил Эндера в космос.

— Ради собственного блага Эндера.

— А Эндер имел право голоса?

— Имел, — ответил Графф. — Если бы он настоял на том, чтобы вернуться на Землю, я бы ему позволил. Но как только к нему присоединилась Валентина, его стало все устраивать.

— Прекрасно, — сказал Боб. — Он дал согласие воровать его пенсию?

— Посмотрим, удастся ли переделать умную игру в финансового менеджера. Система очень сложная, постоянно сама себя программирует и изменяет. Так что, возможно, если ее попросить, она сумеет переписать собственный код, став тем, чем ты пожелаешь. В конечном счете все эти компьютерные дела — настоящая магия.

— Именно так я всегда и считал, — сказал Боб. — Вроде Санта-Клауса. Вы, взрослые, делаете вид, будто его не существует, но мы-то знаем, что на самом деле он есть.

Завершив разговор с Граффом, Боб немедленно связался с Феррейрой. Был уже день, так что Феррейра не спал. Боб рассказал ему о планах заставить программу Умной игры анализировать невероятно обширную базу неясных и по большей части бесполезных данных о передвижениях беременных женщин, родивших младенцев со сниженным весом, и Феррейра пообещал, что немедленно этим займется, хоть и без особого энтузиазма. Боб, однако, знал, что Феррейра не из тех, кто что-то говорит, но не делает лишь потому, что в это не верит. Он точно сдержит свое слово.

«Откуда я, собственно, знаю? — подумал Боб. — Откуда я знаю, что могу доверять Феррейре и он погонится за химерой лишь потому, что обещал? И при всем при этом я догадывался, даже сам того не зная, что Питер отчасти финансирует свою деятельность, крадя средства у Эндера. Меня это беспокоило задолго до того, как я все понял.

Черт побери, а я и впрямь умный. Умнее любой компьютерной программы, даже Умной игры.

Если бы я только мог управлять собственным разумом…

Может, меня и не хватит на то, чтобы сознательно анализировать огромную базу данных и находить в ней закономерности. Но я вполне могу обработать информацию о том, что я наблюдаю в Гегемонии и что мне известно о Питере. Ответ выскакивает сам собой — даже не приходится задавать вопросов.

Мог ли я так всегда? Или мой растущий мозг наделяет меня новыми умственными способностями? Надо будет всерьез заняться какой-нибудь математической загадкой и поискать доказательство… чего-нибудь, чего не удается доказать, но очень хочется.

Возможно, Волеску не так уж и не прав. Возможно, в мире, где полно умов, подобных моему…

Несчастных, одиноких, недоверчивых умов, подобных моему. Умов, всю жизнь видящих нависшую над ними угрозу смерти. Знающих, что никогда не увидят взрослыми собственных детей. Позволяющих себе отвлечься на такие мелочи, как забота о пенсии друга, которая, вероятно, никогда ему не понадобится.

Питер наверняка разозлится, когда обнаружит, что пенсионные чеки больше к нему не приходят. Стоит ли говорить ему, что все это из-за меня? Или пусть думает, что это самодеятельность МФ?

И как характеризует мою личность мое безусловное намерение обо всем ему рассказать?»


Тереза не видела Питера до самого полудня, когда она, Джон-Пол и их знаменитый сын сели перекусить папайей, сыром и колбасной нарезкой.

— Почему ты постоянно пьешь эту дрянь? — спросил Джон-Пол.

Питер удивленно взглянул на отца:

— Гуарану? Мой долг как американца — никогда не пить кока-колу или пепси в стране, где есть местные безалкогольные напитки. К тому же она мне нравится.

— Это стимулятор, — сказала Тереза. — Она одурманивает твой мозг.

— А еще ты от нее пукаешь, — добавил Джон-Пол. — Постоянно.

— Точнее говоря — часто, — возразил Питер. — Приятно слышать, что вас это волнует.

— Мы заботимся о твоем образе, — сказала Тереза.

— Я пукаю, только когда один.

— Поскольку он делает это при нас, — заметил Джон-Пол Терезе, — кем он нас в таком случае считает?

— Я имел в виду «без посторонних», — поправился Питер. — К тому же газы от газировки не пахнут.

— Ему кажется, будто оно не воняет, — бросил Джон-Пол.

Питер взял стакан и осушил его.

— И вы еще удивляетесь, почему я не особо рад подобным семейным посиделкам?

— Да, — кивнула Тереза, — семья для тебя — одно большое неудобство. За исключением возможности тратить их пенсию.

Питер перевел взгляд с нее на Джон-Пола и обратно:

— Вы оба даже не на пенсии. Вам еще и пятидесяти нет.

Тереза посмотрела на него как на идиота, зная, что подобный взгляд приводит его в ярость. Но Питер не стал огрызаться и снова принялся за еду, чего вполне хватило матери, чтобы понять: он прекрасно сообразил, что она имела в виду.

— Может, все-таки объяснишь мне, в чем дело? — спросил Джон-Пол.

— Все из-за пенсии Эндрю, — ответила Тереза. — Боб считает, будто Питер ее ворует.

— Ну конечно же, — заявил Питер с набитым ртом. — Кому же еще верить мамочке, как не ему?

— А что, не так? — спросила Тереза.

— Есть разница между инвестициями и воровством?

— Но только не при вложениях в облигации Гегемонии. Особенно когда в любой амазонской деревне рейтинг облигаций выше, чем у тебя.

— Инвестиции в будущее мира во всем мире вполне разумны.

— Инвестиции в твое будущее, — уточнила Тереза. — А это куда больше, чем то, что ты сделал для Эндрю. Но теперь, когда Боб обо всем знает, можешь быть уверен — этот финансовый источник иссякнет, и весьма скоро.

— Мне жаль Боба, — вздохнул Питер, — поскольку именно из этих средств оплачивались поиски, которыми занимаются они с Петрой.

— Только потому, что ты сам так решил, — заметил Джон-Пол. — Ты и впрямь настолько мелочен?

— Если Боб найдет возможным в одностороннем порядке перекрыть источник финансирования, мне придется сократить расходы. И поскольку затраты на его личные поиски не имеют никакого отношения к целям Гегемонии, вполне честно, что первым пострадает личный проект того, кто влез не в свое дело. Впрочем, все это еще под вопросом. У Боба нет никаких прав на пенсию Эндера. Он не может к ней притронуться.

— Он и не собирается сам ее трогать, — сказала Тереза. — Эти деньги ему не нужны.

— И что, он передаст их вам? — рассмеялся Питер. — Что бы вы стали делать? Хранить их на счету под проценты, так же как и ваши собственные?

— Похоже, раскаиваться он не собирается, — сказал Джон-Пол.

— Есть у Питера такая проблема, — кивнула Тереза.

— Только единственная? — поднял бровь Питер.

— Либо полная ерунда, либо конец света. И ничего между. Абсолютная уверенность или бескрайнее отчаяние.

— Я уже несколько лет не отчаивался. Ну… недель.

— Скажи мне, Питер, — попросила Тереза, — есть хоть кто-нибудь, кого ты не стал бы использовать в своих целях?

— Поскольку моя цель — спасти человечество от самого себя, ответ отрицательный. — Он утер губы и бросил салфетку на тарелку. — Спасибо за чудесный ланч. Обожаю бывать в кругу семьи.

Он вышел. Джон-Пол откинулся на спинку стула:

— Что ж, пожалуй, скажу Бобу: если для того, что он собирается делать с пенсией Эндрю, нужна подпись кого-то из родственников, я с радостью готов помочь.

— Насколько я знаю Джулиана Дельфики, помощь не потребуется.

— Боб спас все предприятие Питера, убив Ахилла ценой немалого риска для жизни, а память нашего сына настолько коротка, что он готов перестать платить за попытки спасения их с Петрой детей. Интересно, какого гена Питеру не хватает?

— В сердцах большинства людей благодарность живет недолго, — сказала Тереза. — Питер сейчас даже не помнит, что когда-то испытывал ее к Бобу.

— И мы ничего не можем поделать?

— Думаю, дорогой, мы снова можем рассчитывать на самого Боба. Он наверняка ждет мести со стороны Питера, и у него уже есть план.

— Надеюсь, этот план не требует взывать к совести Питера.

Тереза рассмеялась, а за ней и Джон-Пол. Никогда еще в этой пустой комнате смех не звучал столь грустно.

Глава 10

Горе

От: FelixStarman%backdoor@Rwanda.gov.rw

Кому: PeterWiggin%personal@hegemon.gov

Тема: Остается лишь один вопрос


Уважаемый Питер!

Ваши аргументы меня убедили. В принципе, я готов ратифицировать конституцию Свободного Народа Земли. Но на практике остается один ключевой вопрос. Я создал в Руанде самую грозную армию и военно-воздушные силы к северу от Претории и к югу от Каира. Именно потому Вы рассматриваете Руанду как ключ к объединению Африки. Но главное, что движет моими войсками, — патриотизм, неизбежно окрашенный в племенные цвета тутси. Принцип гражданского контроля над военными, скажем так, не главенствует в их характере.

Подчинение моих войск Гегемону — мало того что белому, так еще и американцу по рождению — повлечет серьезную опасность переворота, который приведет к кровопролитию на улицах и дестабилизации во всем регионе. Вот почему крайне важно, чтобы вы заранее решили, кто станет командующим моими вооруженными силами. Есть лишь один подходящий кандидат — многие из моих людей успели хорошо узнать Джулиана Дельфики. Слухи о нем разошлись широко, и его считают кем-то вроде бога. Мои офицеры признают его военные достижения, его громадный рост придает ему героический облик, а поскольку его черты и цвет кожи свидетельствуют о частично африканском происхождении, патриоты Руанды вполне могут последовать за ним.

Если Вы пришлете ко мне Боба, чтобы он встал рядом со мной, взяв на себя командование войсками Руанды в составе армии Свободного Народа, я готов ратифицировать конституцию и немедленно поднять вопрос перед моим народом на плебисците. Те, кто не проголосовал бы за конституцию во главе с Вами, проголосуют за конституцию, лицом которой станет Великан Джулиан.

С уважением, Феликс.


Вирломи разговаривала по мобильному телефону со своим связным.

— Все чисто? — спросила она.

— Это не ловушка. Они ушли.

— Насколько все плохо?

— Мне очень жаль…

Все плохо.

Вирломи убрала телефон и, покинув укрытие среди деревьев, вошла в деревню. На пороге каждого дома, мимо которых они проходили, лежали тела. Но Вирломи не сворачивала ни направо, ни налево. Первым делом нужно было отснять ключевые кадры.

В центре деревни мусульманские солдаты насадили на вертел корову и зажарили ее на костре. Вокруг кострища лежали около двух десятков тел взрослых индусов.

— Десять секунд, — сказала Вирломи.

Оператор послушно навел камеру и отснял десятисекундный фрагмент. Во время съемки у костра опустилась ворона, но не стала ничего клевать, лишь прошла несколько шагов и снова улетела. Вирломи мысленно записала в сценарий: «Боги прислали своих вестников, и те улетели прочь, охваченные горем».

Подойдя к мертвым, Вирломи увидела, что у каждого трупа во рту торчит кусок кровавого полупрожаренного мяса. На убитых не стали тратить пуль — им просто перерезали горло.

— Крупный план. Этих троих — по очереди. По пять секунд на каждого.

Оператор сделал свое дело. Вирломи не притрагивалась ни к одному телу.

— Сколько еще минут осталось?

— Более чем достаточно, — ответил оператор.

— Тогда сними каждого из них. Каждого.

Оператор переходил от трупа к трупу, делая кадры, которым в ближайшее время предстояло разойтись по сети. Тем временем Вирломи шла от дома к дому, надеясь, что найдется хотя бы один выживший, которого можно было бы спасти. Но таковых не оказалось.

В дверях самого большого дома деревни Вирломи ждал один из ее людей.

— Прошу вас, не входите, госпожа, — сказал он.

— Я должна.

— Вряд ли вам хочется, чтобы подобное осталось в вашей памяти.

— В таком случае это именно то, чего мне нельзя забывать.

Поклонившись, он отошел в сторону.

Четыре вбитых в балку гвоздя служили семье вешалками для одежды. Одежда валялась грязной грудой на полу, не считая рубашек, завязанных на шеях четырех детей — младшему не было и двух лет, старшему около девяти. Их подвесили на гвоздях, где они медленно задохнулись.

В другом конце комнаты лежали тела молодой пары, пары средних лет и старой женщины. Взрослых членов семьи заставили смотреть, как умирают дети.

— Когда он закончит у костра, — сказала Вирломи, — приведите его сюда.

— Внутри хватит света, госпожа?

— Снесите стену.

Стену убрали за несколько минут, и темное помещение залил свет.

— Начни отсюда, — сказала Вирломи оператору, показывая на тела взрослых. — Медленный проход, потом чуть быстрее — туда, куда их заставили смотреть. Задержись на всех четырех детях. Потом, когда я появлюсь в кадре, оставайся рядом, но так, чтобы видеть все, что я буду делать с ребенком.

— Нельзя трогать мертвецов, — сказал один из мужчин.

— Мертвые Индии — мои дети, — ответила она. — Они не могут сделать меня нечистой. Нечисты лишь те, кто их убил. Я объясню все это тем, кто будет смотреть видео.

Оператор начал снимать, но Вирломи заметила в кадре тени наблюдавших со стороны солдат и велела ему начать сначала.

— Нужен непрерывный кадр, — сказала она. — Никто не поверит, если будут разрывы и склейки.

Оператор начал снова, медленно ведя камеру. Когда он задержался на детях секунд на двадцать, Вирломи вошла в кадр и, опустившись на колени возле тела самого старшего, коснулась пальцами его губ.

Мужчины судорожно вздохнули.

«Что ж, пусть, — подумала Вирломи. — Пусть так же вздохнет народ Индии. И народ всего мира».

Встав, она взяла ребенка на руки и подняла. Рубашка легко соскочила с гвоздя. Вирломи перенесла мальчика через комнату и положила в руки его молодого отца.

— О отец Индии, — громко произнесла она, — возлагаю в твои объятия твое дитя, надежду твоего сердца.

Поднявшись, она медленно вернулась к детям, стараясь вести себя так, будто не замечает камеры. Одурачить все равно никого бы не удалось, но взгляд в камеру напоминал, что за происходящим наблюдают и другие. Пока же она не обращала на камеру внимания, зрители могли забыть о присутствии оператора, словно вокруг не было никого, кроме нее и мертвецов.

По очереди преклонив колени перед каждым из детей, она встала и освободила их от жестоких гвоздей, на которые они когда-то вешали платки или школьные сумки. Уложив второго ребенка, девочку, рядом с юной матерью, она проговорила:

— О мать индийского дома, вот дочь твоя, которая готовила и убирала рядом с тобой. Теперь же твой дом навеки омыт чистой кровью невинной девочки.

Вирломи уложила третьего ребенка, маленькую девочку, поперек тел мужчины и женщины средних лет.

— О история Индии, — сказала она, — найдется ли в твоей памяти место для еще одного маленького тела? Или ты наконец переполнилась нашим горем и этого тела тебе уже не вынести?

Сняв с гвоздя двухлетнего мальчика, Вирломи не смогла сделать ни шагу. Споткнувшись, она упала на колени, рыдая и целуя его искаженное почерневшее личико. Наконец к ней снова вернулся дар речи.

— О, дитя мое, дитя мое, зачем меня породила утроба — лишь затем, чтобы услышать твое молчание вместо смеха?

Вставать Вирломи не стала — это выглядело бы слишком неуклюже и механически. Вместо этого она поползла на коленях по грубому полу — медленно и величественно, словно в танце, — и возложила маленькое тельце на труп старухи.

— О прабабушка! — воскликнула Вирломи. — Прабабушка, неужели ты не можешь меня спасти? Неужели ты не можешь мне помочь? Прабабушка, ты смотришь на меня, но ничего не делаешь! Я не могу дышать, прабабушка! Ты стара, и это ты должна умереть раньше меня, прабабушка! Это я должен ходить вокруг твоего тела, умащая тебя гхи[52] и водой священного Ганга! Это в моих маленьких руках должна быть сейчас горсть соломы, чтобы совершить перед тобой пранам[53] — как и перед моими дедом и бабкой, перед моей матерью, перед моим отцом!

Так она отдала свой голос ребенку. Затем, обняв старуху рукой за плечи, она слегка приподняла ее тело, чтобы в камеру попало лицо.

— О малыш, теперь ты в руках Бога, как и я. Теперь солнце будет струить свои лучи, согревая твое лицо. Теперь Ганг омоет твое тело. Теперь огонь очистит тебя, и прах уплывет в море. Так же как и душа твоя вернется домой, ожидая очередного поворота колеса кармы.

Повернувшись к камере, Вирломи показала на всех мертвецов.

— Вот оно, мое очищение. Я умываюсь кровью мучеников. Запах смерти — мои благовония. Я люблю тех, кто за краем могилы, и их любовь соединяет осколки моей разбитой души.

Она протянула руку в сторону камеры.

— Халиф Алай, мы знали тебя там, среди звезд и планет. Тогда ты был прославленным героем, служившим на благо всего человечества. Тебя следовало убить, Алай! Тебе следовало умереть, прежде чем ты позволил творить подобное от своего имени!

Вирломи дала знак оператору, и тот приблизил картинку. По опыту работы с ним она знала, что видно будет только ее лицо — лишенное какого бы то ни было выражения, ибо на таком расстоянии все показалось бы наигранным.

— Когда-то ты заговорил со мной в тех стерильных коридорах. Ты сказал только одно слово: «Салам». Мир. И сердце мое преисполнилось радостью. — Она медленно покачала головой. — Выходи из своего укрытия, о халиф Алай, и признайся в деле рук своих. Или, если это не твоя работа, отрекись от нее. Раздели со мной скорбь по невинным.

Зная, что ее рука не видна, она щелкнула пальцами, давая знак оператору дать общий план, снова включив в кадр всю сцену, и дала волю чувствам. Она рыдала, стоя на коленях, бросалась на тела, выла и всхлипывала. Так продолжалось целую минуту. В версии для западного зрителя поверх этой части должны были идти титры, но индусам предстояло увидеть шокирующую сцену целиком. Вирломи, оскверняющая себя телами неомытых покойников… нет, Вирломи, проходящая очищение через их муки! Чтобы никто не смог отвести взгляд.

Чтобы не смогли отвести взгляд и те из мусульман, кто это увидит. Некоторые будут злорадствовать, но другие содрогнутся от ужаса. Матери представят себя, охваченных горем. Отцы увидят себя в телах мужчин, не сумевших спасти своих детей.

Но никто из них не услышит того, чего она не произнесла, — ни единой угрозы, ни единого проклятия. Лишь горе и мольба, обращенная к халифу Алаю.

Во всем мире это видео должно было вызвать сострадание и ужас. Мусульманский мир разделится, но та часть, что станет радоваться, с каждым показом будет становиться все меньше.

А для Алая это должно было стать личным вызовом. Вирломи возлагала ответственность за случившееся на него. Ему придется покинуть Дамаск и взять командование на себя, не имея больше возможности прятаться во дворце. Она вынудила его сделать свой ход, и теперь предстояло узнать, как он поступит.


Видео распространилось по всему миру, сперва в сети, потом его подхватили телеканалы — для удобства предоставлялись для загрузки файлы в высоком разрешении. Естественно, последовали обвинения, что все это подделка или зверства совершили сами индусы. Но никто в это по-настоящему не верил — слишком легко оно вписывалось в образ, который создали себе мусульмане во время исламских войн, бушевавших за полтора столетия до нашествия жукеров. И трудно было представить, чтобы индусы могли подобным образом осквернить тела умерших.

Такого рода жестокость должна была вызвать ужас в сердцах врага. Но Вирломи сумела превратить его в нечто иное — горе, любовь, решимость. И наконец, в мольбу о мире.

Не имело значения, что мира она могла достичь в любой момент, всего лишь подчинившись мусульманскому правлению. Все понимали, что полное подчинение исламу принесет лишь смерть Индии и превращение ее в страну марионеток. Вирломи настолько ясно это показала в предыдущих обращениях, что повторять не требовалось.

Видео пытались скрыть от Алая, но он запретил блокировать что-либо на его собственном компьютере, и теперь пересматривал снова и снова.

— Подождите, пока мы проведем расследование и выясним, правда ли это, — сказал Иван Ланковский, наполовину казах, ближайший помощник Алая, которому тот позволял присутствовать рядом, когда не играл роль халифа.

— Мне и так известно, что это правда, — ответил Алай.

— Потому что вы знаете эту Вирломи?

— Потому что я знаю тех, кто называет себя солдатами ислама. — Он взглянул на Ивана, и по щекам его потекли слезы. — Мое время в Дамаске закончилось. Я — халиф. Я встану во главе армии. И самолично накажу тех, кто позволяет себе так поступать.

— Достойная цель, — одобрил Иван. — Но люди, подобные тем, что вырезали ту деревню в Индии и взорвали Мекку в последней войне, все еще там. Вот почему вашим приказам не подчиняются. Почему вы решили, что сумеете живым добраться до своей армии?

— Потому что я — истинный халиф, и если Аллаху угодно, чтобы я правил его народом по справедливости, он меня защитит.

Глава 11

Африканский бог

От: H95Tqw0qdy9@FreeNet.net

Размещено на сайте: ShivaDaughter.org

Тема: Страдающая дочь Шивы, Дракона печалят нанесенные им тебе раны


Разве Дракон и Тигр не могут любить друг друга и принести мир? Или, если мир невозможен, разве Тигр и Дракон не могут сражаться вместе?


Боб и Петра немало удивились, когда в их небольшой домик на территории комплекса Гегемонии пришел Питер.

— Решил почтить своим визитом наше скромное жилище? — спросил Боб.

— Почему бы и нет? — улыбнулся Питер. — Ребенок спит?

— Извини, но смотреть, как я его кормлю, я тебе не дам.

— У меня есть одна хорошая новость и одна плохая, — сказал Питер.

Оба молча ждали.

— Мне нужно, чтобы ты вернулся в Руанду, Джулиан.

— Я думала, правительство Руанды на нашей стороне, — заметила Петра.

— Речь идет не о нападении, — успокоил Питер. — Мне нужно, чтобы ты взял на себя командование руандийской армией и включил ее в состав вооруженных сил Гегемонии.

— Ты шутишь, — засмеялась Петра. — Феликс Стармен готов ратифицировать твою конституцию?

— Трудно поверить, но — да. Феликс тщеславен не меньше меня — он хочет создать нечто такое, что переживет его самого. Он знает, что лучший способ обеспечить безопасность и свободу Руанды — отсутствие в мире каких-либо армий вообще. А добиться этого можно только при наличии мирового правительства, поддерживающего либеральные ценности, которые он создал у себя в Руанде, — выборы, права личности, главенство закона, всеобщее образование и борьба с коррупцией.

— Мы читали твою конституцию, Питер, — сказал Боб.

— Он просил прислать именно тебя, — продолжал Питер. — Его люди видели, как ты брал в плен Волеску. Теперь они называют тебя Африканским Великаном.

— Дорогой, — сказала Петра Бобу, — ты теперь бог вроде Вирломи.

— Вопрос в том, хватит ли тебе силы духа, чтобы быть женой бога, — заметил Боб.

— Я прикрываю глаза, чтобы не ослепнуть.

Улыбнувшись, Боб повернулся к Питеру:

— Феликс Стармен знает, сколько мне осталось жить?

— Нет. Я считаю это государственной тайной.

— О нет, — проговорила Петра. — Теперь мы даже друг другу сказать об этом не можем.

— Как долго я должен там пробыть?

— До тех пор, пока руандийская армия не подтвердит свою лояльность Свободному Народу.

— То есть тебе?

— Свободному Народу, — повторил Питер. — Я не собираюсь создавать культ личности. Они должны быть преданы конституции. И защищать Свободный Народ, который ее принял.

— Я бы предпочел более конкретную дату, — сказал Боб.

— По крайней мере, пока не пройдет референдум.

— А я могу поехать с ним? — спросила Петра.

— Решать тебе, — отозвался Питер. — Вероятно, там безопаснее, чем здесь, но перелет долгий. А свои статьи Мартелла ты можешь писать откуда угодно.

— Джулиан, он предоставляет решать нам. Мы теперь тоже Свободный Народ!

— Ладно, согласен, — сказал Боб. — А какая хорошая новость?

— Это и была хорошая новость, — ответил Питер. — Плохая же новость в том, что у нас внезапно и неожиданно иссяк поток средств. Потребуются месяцы, чтобы возместить убытки, и потому придется урезать расходы на проекты, не связанные напрямую с целями Гегемонии.

Петра рассмеялась:

— И у тебя еще хватает наглости просить нас тебе помочь, когда ты сокращаешь финансирование наших поисков?

— Вот видишь? Ты сразу же поняла, что ваши поиски к цели Гегемонии не относятся.

— Ты ведь тоже ищешь, — сказал Боб. — Вирус.

— Если он существует, — парировал Питер. — Вероятнее всего, Волеску нас просто дразнит, а вирус на самом деле не работает и его не распространяли.

— И ты готов поставить на это, когда речь идет о будущем человечества?

— Нет. Но при отсутствии средств у нас ничего не выйдет. Зато вполне может выйти у Межзвездного флота.

— Ты собираешься отдать поиски вируса им?

— Я собираюсь отдать им Волеску. А они уже продолжат исследовать вирус, который он разработал, и выяснять, где он мог его распространить. Если вообще это делал.

— МФ не может работать на Земле.

— Может — в случае противодействия инопланетной угрозе. Если вирус Волеску работает и был распространен на Земле, возникнет новый вид, способный полностью заменить человечество в течение одного поколения. Гегемон издал секретное заключение, признающее вирус Волеску инопланетным вторжением, которое МФ любезно согласился обнаружить и… отразить.

— Похоже, мы думаем почти одинаково, — рассмеялся Боб.

— Правда? — спросил Питер. — Ты мне просто льстишь.

— Я уже передал наши поиски Министерству по делам колоний. И мы оба знаем, что Графф на самом деле выступает в роли филиала МФ.

Питер спокойно взглянул на него:

— Значит, ты знал, что мне придется урезать бюджет на ваши поиски?

— Я знал, что у тебя нет средств, какой бы бюджет у тебя ни был. Феррейра делал все, что мог, но у Министерства программы получше.

— Что ж, в таком случае все счастливо закончилось для всех, — улыбнулся Питер, вставая.

— Даже для Эндера, — сказал Боб.

— Вашему малышу повезло, что у него такие заботливые родители, — на прощание добавил Питер.


Когда Боб пришел к Волеску, тот выглядел усталым и постаревшим. Пребывание в плену действовало на него явно не лучшим образом. Физически он не страдал, но как будто увядал, подобно запертому в темном шкафу растению.

— Пообещай мне кое-что, — сказал Волеску.

— Что? — спросил Боб.

— Что угодно. Поторгуйся со мной.

— Того единственного, что ты хочешь, — сказал Боб, — ты никогда не получишь.

— Лишь потому, что ты мстителен и неблагодарен. Ты существуешь потому, что я тебя создал, а ты держишь меня в этой клетке.

— Вполне просторная комната, с кондиционером. По сравнению с тем, как ты поступил с моими братьями…

— Они не были законно…

— А теперь ты где-то спрятал моих детей. И вирус, способный уничтожить человечество…

— Сделать его лучше…

— Уничтожить. Как я могу снова дать тебе свободу? Ты — великий человек и вместе с тем аморальный.

— Примерно как Питер Виггин, которому ты столь преданно служишь. Маленький блюдолиз.

— Правильно будет «лизоблюд», — поправил Боб.

— И все-таки ты пришел ко мне. Неужели у Джулиана Дельфики, моего дорогого сводного племянника, возникла проблема, которую я мог бы помочь решить?

— Тот же вопрос, что и раньше.

— И ответ тот же. Я понятия не имею, что случилось с твоими пропавшими эмбрионами.

Боб вздохнул:

— Я думал, ты все же воспользуешься шансом уладить все вопросы со мной и Петрой, прежде чем покинешь этот мир.

— Да брось, — усмехнулся Волеску. — Ты что, угрожаешь мне смертной казнью?

— Нет, — ответил Боб. — Ты просто… покинешь Землю. Питер передает тебя МФ. Исходя из теории, что твой вирус — инопланетное вторжение.

— Только если ты сам — инопланетное вторжение, — парировал Волеску.

— Собственно, так оно и есть, — кивнул Боб. — Я первый из расы короткоживущих гениев-великанов. Представь, насколько большую численность населения сможет выдержать Земля, если средняя продолжительность жизни составит восемнадцать лет.

— Знаешь, Боб, у тебя нет никаких причин умирать молодым.

— В самом деле? У тебя есть противоядие?

— Никому не требуется противоядия от собственной судьбы. Смерть от гигантизма наступает из-за перенапряжения сердца, которое пытается перекачивать чудовищный объем крови по многим километрам артерий и вен. Если ты вырвешься из оков гравитации, нагрузка на сердце уменьшится и ты не умрешь.

— Полагаешь, я об этом не думал? — спросил Боб. — Я все равно рос бы дальше.

— Значит, становился бы все больше. МФ может построить для тебя по-настоящему большой корабль. Корабль-колонию. Ты мог бы постепенно заполнять его своей протоплазмой и костями. Ты прожил бы годы, привязанный к стенам корабля, словно воздушный шар. Будто чудовищный Гулливер. Твоя жена могла бы прилетать к тебе в гости. А если станешь чересчур крупным — что ж, на этот случай всегда есть ампутация. Ты мог бы стать чистым разумом. Питаться внутривенно — зачем тебе желудок и кишки? В конечном счете все, что нужно, — головной и спинной мозг, которым вовсе незачем умирать. Вечно растущий разум.

Боб встал:

— И для этого ты меня создал? Чтобы я превратился в болтающееся в космосе безногое и безрукое чудовище?

— Глупый малыш, — сказал Волеску. — Для обычных людей ты уже чудовище, их худший кошмар. Представитель вида, который придет на их место. Но для меня ты прекрасен. Даже привязанный к искусственной среде обитания, даже лишенный конечностей, туловища, голоса — ты останешься самым прекрасным из всех живых существ.

— И тем не менее лишь крышка туалетного бачка помешала тебе убить меня и сжечь мое тело.

— Мне не хотелось отправиться в тюрьму.

— Однако ты в ней все-таки оказался, — заметил Боб. — А следующая твоя тюрьма — в космосе.

— Я могу жить, словно Просперо, совершенствуя свое мастерство в одиночестве.

— У Просперо были Ариэль и Калибан[54], — сказал Боб.

— Ты что, не понимаешь? — спросил Волеску. — Ты — мой Калибан. А все твои детишки — мои Ариэли. Я рассеял их по всей земле, и тебе никогда их не найти. Их матерей хорошо научили, что делать. Они выйдут замуж и заведут собственных детей еще до того, как станет очевиден их гигантизм. Не важно, сработает мой вирус или нет, но этот вирус — твои дети.

— Так вот что, значит, замышлял Ахилл?

— Ахилл? — рассмеялся Волеску. — Дурачок, замаравший руки в крови? Я сказал ему, что твои дети умерли. Больше ничего не требовалось. Глупец.

— Значит, они живы?

— Все живы. Все подсажены суррогатным матерям. Вероятно, некоторые уже родились, поскольку дети с твоими способностями рождаются на два месяца раньше срока.

— Ты все знал и ничего нам не сказал?

— Зачем? Роды ведь прошли успешно? Младенец оказался достаточно развит, чтобы самостоятельно дышать и функционировать?

— Что ты еще знаешь?

— Я знаю, что все получится как надо. Джулиан, посмотри хоть на себя! Ты сбежал в возрасте одного года — то есть через семнадцать месяцев после зачатия ты уже мог выжить без родителей. Я ни капли не беспокоюсь за здоровье твоих детей, и тебе тоже не стоит. Они в тебе не нуждаются, поскольку тебе тоже никто не был нужен. Пусть живут. Пусть придут на замену прежнему человечеству, шаг за шагом, в течение поколений.

— Нет, — отрезал Боб. — Я люблю прежнее человечество. И ненавижу то, что ты сделал со мной.

— Без того, что я с тобой сделал, ты был таким же, как Николай.

— Мой брат — прекрасный человек. Добрый и очень умный.

— Может, и умный, но не настолько, насколько ты. Ты и впрямь готов с ним поменяться? Готов стать таким же тупым, каков он по сравнению с тобой?

Боб вышел, оставив последний вопрос Волеску без ответа.

Глава 12

Аллах акбар

От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: Borommakot%pinto@IComeAnon.com

Переслано через: IcomeAnon

Зашифровано кодом: ********

Расшифровано кодом: *******

Тема: Советник по инвестициям


Твоя идея превратить программу Умной игры в советника по инвестициям оказалась удивительно удачной. У нас не было времени на серьезные тесты, но пока что программа обошла всех экспертов. Мы платим ей пенсию Эндера. Как ты и предлагал, мы позаботились, чтобы все инвестиции шли под вымышленными именами и чтобы программа была подключена ко множеству мест в сети, постоянно изменяя свою форму. Ее невозможно отследить или уничтожить, если только кто-то не приложит к этому систематические международные усилия, что маловероятно, пока о существовании программы никто не догадывается.

Эндеру в его колонии не потребуются эти деньги, и будет даже лучше, если он не будет о них знать. Когда он впервые войдет в сеть после своего субъективного двадцать первого дня рождения, программа сообщит ему весь объем его инвестиций. Учитывая время, проведенное в пути, Эндер достигнет совершеннолетия, обладая немалым состоянием. Должен добавить: значительно большим, чем можно предполагать даже по самым оптимистичным оценкам стоимости облигаций Гегемонии.

Но финансы Эндера — не настолько срочная проблема, как судьба твоих детей.

Другая команда специалистов изучает базу данных, которую прислал нам твой Феррейра, пытаясь извлечь из нее полезную информацию. Требуется множество дополнительных исследований — не простой поиск данных, но обработка разнообразных медицинских, избирательных, налоговых, имущественных, транспортных и прочих баз, некоторые из которых законным образом недоступны. Вместо тысяч практически бесполезных совпадений мы получаем сотни, которые действительно могут куда-то нас привести.

К сожалению, это требует времени, но как только мы получаем осмысленный результат, нам приходится его проверять, часто с помощью наземного персонала, которого по очевидным причинам у нас не так уж много.

А пока что советую не забывать, на чем основан наш договор, — до того, как ты улетишь, Питер должен стать Гегемоном не только по названию, но и фактически. Ты спрашивал, что является для меня критерием успеха. Так вот, ты можешь улететь, когда Питер получит надежный контроль над более чем половиной населения мира или будет обладать достаточной военной силой, чтобы обеспечить победу над любым потенциальным противником, даже если его армию возглавляет выпускник Боевой школы.

Так что, Боб, мы ожидаем, что ты отправишься в Руанду. Мы — твоя единственная надежда, а ты — наша. Мы можем помочь тебе и твоим детям остаться в живых и рассчитываем, что ты окажешь содействие Питеру, чтобы он одержал верх, добившись единства и всеобщего мира. Выполнение твоей задачи начинается с того, чтобы обеспечить Питера несокрушимой военной силой, а нашей — с того, чтобы найти твоих детей.

Как и ты, я уповаю на то, что результаты будут достигнуты.


Когда-то Алай считал, что, как только в его власти окажется комплекс в Дамаске, ничто не помешает ему править, как подобает халифу.

Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы убедиться в обратном.

Во дворце ему беспрекословно подчинялись все, включая телохранителей. Но как только он пытался выйти за его пределы, даже просто проехаться по Дамаску, доверенные лица начинали упрашивать его этого не делать.

— Это небезопасно, — убеждал Иван Ланковский. — Когда вы избавились от тех, кто вами управлял, их друзей охватила паника. А среди их друзей есть и те, кто командует нашими войсками по всему миру.

— Во время войны они действовали по моему плану, — возразил Алай. — Я считал их преданными халифу.

— Они были преданы победе, — поправил Иван. — Ваш план был великолепен. И вы… были членом джиша Эндера, его самым близким другом. Естественно, они действовали по вашему плану.

— То есть они верили в меня как выпускника Боевой школы, но не как в халифа?

— Они верили в вас как в халифа, но, скорее, как в номинального, который выступает с туманными религиозными рассуждениями и ободряющими речами, в то время как всю неприятную работу вроде принятия решений и отдачи команд выполняют ваши визири и военачальники.

— Как далеко простирается их власть? — спросил Алай.

— Никто не знает, — ответил Иван. — Здесь, в Дамаске, ваши преданные слуги схватили и уничтожили несколько десятков агентов. Но я бы не позволил вам сесть в Дамаске на самолет — хоть военный, хоть коммерческий.

— Что ж, если я не могу доверять мусульманам — перевезите меня через Голанские высоты в Израиль. А оттуда я улечу на израильском самолете.

— Те, кто отказывается подчиняться вам в Индии, заявляют, что наш союз с сионистами — оскорбление Аллаха.

— Они хотят, чтобы снова начался кошмар?

— Они тоскуют по старым добрым временам.

— Да, когда мусульманские армии подвергались унижениям налево и направо, а мир боялся мусульман, ибо слишком многих невинных убивали во имя Аллаха.

— Зачем вам спорить со мной? — усмехнулся Иван.

— Что ж, Иван, — сказал Алай, — когда-нибудь мои враги закончат свое дело в Индии — либо победят, либо проиграют. В любом случае они явятся сюда, обезумевшие от победы или поражения — не важно, от чего именно. И в любом случае, если я останусь здесь, погибну, тебе не кажется?

— Со всей определенностью, мой господин. Так что нам придется придумать, как вас отсюда вытащить.

— Никаких планов?

— Планов множество, — ответил Иван, — но все они касаются спасения вашей жизни, а не спасения халифата.

— Если я сбегу — халифат падет.

— А если вы останетесь — халифат ваш, пока вы живы.

— Что ж, Иван, — рассмеялся Алай, — ты неплохо все проанализировал. Так что выбора у меня нет. Придется отправиться к моим врагам и уничтожить их.

— Предлагаю воспользоваться ковром-самолетом как самым надежным средством транспорта.

— Думаешь, только джинн может доставить меня в Индию к генералу Раджаму?

— Живым — да.

— Тогда я должен связаться со своим джинном, — сказал Алай.

— Подходящее ли сейчас время? — спросил Иван. — После того как во всех сетях и на всех каналах появилось видео этой сумасшедшей, Раджам вне себя от злости.

— Как раз самое подходящее, — возразил Алай. — Кстати, Иван, не знаешь, почему Раджама называют прозвищем Андарий?

— Вам поможет, если я отвечу, что он сам выбрал прозвище Толстый Канат?

— Ага. Значит, к его упорству или силе это не относится?

— Он утверждает, что относится. По крайней мере, к силе определенной части его тела.

— И все же… канат мягок.

— Толстый канат не может быть мягким.

— Толстый канат столь же мягок, как и любой другой, — сказал Алай. — Если только он не слишком короток.

Иван рассмеялся:

— Постараюсь не забыть повторить эту шутку на похоронах Раджама.

— Только не повторяй ее на моих.

— На ваших похоронах меня не будет, — заявил Иван. — Разве что в общей могиле.

Алай подошел к компьютеру и начал составлять несколько электронных писем. Через полчаса после того, как он их отправил, ему позвонил Феликс Стармен из Руанды.

— Вынужден с сожалением сообщить, — сказал Феликс, — что не могу допустить мусульманских проповедников в Руанду.

— К счастью, — ответил Алай, — я звоню не за этим.

— Отлично.

— Я звоню в интересах мира во всем мире. Как я понимаю, вы уже приняли решение, кто является воплощенной надеждой человечества для достижения этой цели. Нет, не называйте имен.

— Поскольку мне не приходит в голову никаких идей, что вы имеете в виду…

— Прекрасно, — сказал Алай. — Хороший мусульманин всегда исходит из предположения, что у неверных нет никаких идей. — Оба рассмеялись. — Я прошу лишь об одном: сообщите, что некто пересекает пустыню Руб-эль-Хали пешком, так как его верблюд не разрешает сесть на себя верхом.

— И вы хотите, чтобы кто-нибудь помог этому несчастному путнику?

— Аллах заботится обо всех своих созданиях, но халиф не всегда может протянуть руку, чтобы исполнить волю Аллаха.

— Надеюсь, этому бедняге помогут как можно скорее, — сказал Феликс.

— Чем скорее, тем лучше. В любое время жду о нем добрых вестей.

Они попрощались. Алай встал и пошел искать Ивана.

— Собирайся, — сказал он.

Иван удивленно поднял брови:

— Что вам понадобится?

— Чистое белье. Мои самые роскошные одежды халифа. Трое солдат, которые готовы убить по моему приказу и не обратят оружие против меня. И преданный человек с видеокамерой, полностью заряженным аккумулятором и запасом пленки.

— Оператор должен быть одним из этих преданных солдат? Или отдельным человеком?

— Пусть все преданные солдаты войдут в состав съемочной группы.

— И одним из этих троих буду я?

— Решать тебе, — ответил Алай. — Если у меня ничего не выйдет, наверняка умрут и все, кто будет со мной.

— Лучше быстрая смерть перед лицом слуги Аллаха, чем медленная в руках его врагов, — сказал Иван.

— Мой любимый русский, — улыбнулся Алай.

— Я казахский турок, — напомнил Иван.

— Аллах был добр, послав тебя ко мне.

— И столь же добр, когда дал вас всем правоверным.

— Когда я выполню все то, что собирался сделать, — будешь говорить так же?

— Всегда, — заверил Иван. — Я навсегда останусь вашим преданным слугой.

— Ты служишь только Аллаху, — сказал Алай. — Для меня — ты друг.

Час спустя Алай получил электронное письмо. Несмотря на невинную подпись, он сразу же понял, что оно от Петры. В письме содержалась просьба помолиться за ребенка, которого должны были оперировать в самой большой больнице Бейрута завтра в семь утра. «Мы начнем молиться в пять утра, — говорилось в письме, — чтобы за молитвой нас застал рассвет».

Алай ответил просто: «Буду молиться за твоего племянника и за всех, кто его любит, чтобы он остался жив. Пусть будет на то воля Аллаха, и возрадуемся мудрости Его».

Значит, придется отправляться в Бейрут. Что ж, не такая уж и сложная поездка. Основная проблема — не встревожить тех, кого враги приставили шпионить за ним.

Дворцовый комплекс он покинул в кузове мусоровоза. Иван пытался возражать, но Алай сказал:

— Халиф, который боится испачкаться, исполняя волю Аллаха, недостоин править.

Он не сомневался, что эти его слова будут записаны и, если он останется жив, включены в книгу мудрости халифа Алая. Книгу, которая, как он надеялся, будет длинной и достойной прочтения, а не короткой и сбивающей с толку.

Переодевшись набожной старухой, Алай ехал на заднем сиденье маленького старого седана, за рулем которого сидел солдат в штатском и с фальшивой бородой намного длиннее, чем его настоящая. Алай знал, что, если он проиграет, его убьют и тогда одно уже то, что он оделся таким образом, воспримут как доказательство, что он никогда не был достоин быть халифом. Но если он победит, это станет частью легенды, прославляющей его ум.

Старуха села в кресло-коляску, и бородач покатил ее в здание больницы. На крыше ждали трое с неприметными потертыми чемоданчиками. Было без десяти пять.

Если кто-то в больнице заметил исчезновение старухи, или попытался найти каталку, или заинтересовался тремя мужчинами, каждый из которых пришел с одеждой для родственника, чтобы забрать его домой, слухи уже могли дойти до врагов Алая. Если бы кто-то явился выяснить, в чем дело, и им пришлось бы его убить — с тем же успехом они могли бы включить сигнал тревоги у постели самого Раджама.

Без трех минут пять на крышу вышли два молодых врача, мужчина и женщина, — якобы покурить, но вскоре они скрылись из виду ждавших с чемоданчиками.

Иван вопросительно посмотрел на Алая. Алай покачал головой.

— Они пришли поцеловаться, — сказал он. — Боятся, что мы на них донесем, только и всего.

Иван осторожно поднялся и прошел туда, откуда парочку было видно, затем вернулся и снова сел.

— Похоже, они не просто целуются, — прошептал он.

— Им не стоит этого делать, если они не муж и жена, — сказал Алай. — Почему все считают, будто есть лишь два варианта — либо жестко следовать шариату, либо отвергать все законы Аллаха?

— Вы никогда не любили, — пробормотал Иван.

— Думаешь? То, что я не могу встречаться с женщинами, вовсе не означает, что я никого не любил.

— В душе — да. Но так уж вышло, что я знаю: телом вы чисты.

— Конечно чист, — кивнул Алай. — Я не женат.

Появился медицинский вертолет. Было ровно пять. Когда вертолет приблизился, Алай увидел, что он из израильской больницы.

— Израильские врачи посылают пациентов в Бейрут? — спросил Алай.

— Ливанские врачи посылают пациентов в Израиль, — ответил Иван.

— Значит, нашим друзьям придется подождать, пока этот вертолет не улетит? Или это и есть наши друзья?

— Вы же прятались в мусоре и переодевались женщиной, — сказал Иван. — Что по сравнению с этим значит полет на сионистском вертолете?

Вертолет сел, дверь открылась, но никто не вышел.

Алай взял свой чемоданчик, опознав его по весу — там лежала только одежда, никакого оружия, — и смело направился к вертолету.

— Это я — тот самый пассажир, за которым вы прилетели?

Пилот кивнул.

Повернувшись туда, куда ушла целующаяся парочка, Алай заметил внезапное движение. Они все видели. И могли рассказать.

Алай снова повернулся к пилоту:

— Вертолет сможет забрать пятерых?

— Легко, — ответил пилот.

— А как насчет семерых?

Пилот пожал плечами:

— Полетим ниже и медленнее. Но так часто бывает.

— Прошу тебя, — обратился Алай к Ивану, — пригласи наших юных влюбленных полететь с нами.

Затем он забрался внутрь и сбросил женскую одежду, под которой оказался простой западный деловой костюм. Несколько мгновений спустя в вертолет под прицелом пистолета поднялась перепуганная парочка врачей в разных стадиях одетости. Видимо, им приказали молчать, поскольку, когда они увидели Алая и узнали его, мужчина побелел, а женщина разрыдалась, пытаясь застегнуться.

Алай подошел и присел перед ней.

— Дочь Аллаха, — сказал он, — меня не заботит твоя нескромность. Меня заботит, что мужчина, которому ты предложила свою наготу, — не твой муж.

— Мы поженимся, — ответила та.

— Когда наступит этот счастливый день, — проговорил Алай, — твоя нагота благословит твоего мужа, а его нагота будет принадлежать тебе. А пока что — вот одежда для тебя, — протянул он ей облачение старухи. — Я не прошу носить ее постоянно. Но сегодня, когда Аллах видел, как твоя душа намеревалась согрешить, пожалуй, тебе стоит смиренно прикрыться.

— Можно подождать с переодеванием, пока мы не взлетим? — спросил пилот.

— Конечно, — ответил Алай.

— Всем пристегнуться.

Мест вдоль бортов не хватало, а центральный проход предназначался для носилок. Но шофер Алая улыбнулся и заявил, что полетит стоя.

— Я водил вертолеты в бой. Если не смогу удержаться на ногах в медицинском, значит заслужил нескольких синяков.

Вертолет накренился, поднимаясь в воздух, но вскоре выровнялся. Женщина отстегнулась и неловко оделась. Мужчины отвернулись, за исключением ее спутника, который ей помог.

Тем временем халиф беседовал с пилотом, даже не пытаясь понизить голос.

— Мне не хотелось бы, чтобы эти двое присутствовали на основном мероприятии, — сказал он. — Но и убивать их тоже необходимости нет. Им требуется время, чтобы снова найти свой путь к Аллаху.

— Можно оставить их в Хайфе, — предложил пилот. — Или, если это вас больше устроит, могу отправить на Мальту.

— Хайфа вполне подойдет.

Полет был недолгим, даже на небольшой высоте и скорости. Молодые врачи сидели молча, с покаянным выражением на лицах. Когда они приземлились на крыше больницы в Хайфе, пилот выключил двигатель и вышел поговорить с человеком в медицинской одежде, затем открыл дверь.

— Мне нужно снова взлететь, чтобы освободить место для вашего транспорта. Так что придется всем выйти. Кроме тех двоих.

Молодые врачи испуганно переглянулись.

— Им ничто не угрожает? — спросил Алай.

— Лучше, если они не увидят, как прилетит и улетит ваш транспорт, — пояснил пилот. — Уже светает. Но им ничего не грозит.

Выходя из вертолета, Алай дотронулся до обоих.

Медицинский вертолет взлетел, и на его место тотчас же сел другой, на этот раз — боевая машина, способная вместить немало солдат и оснащенная достаточно тяжелым оружием, чтобы преодолеть любые препятствия.

Дверь открылась, и из нее вышел Питер Виггин.

— Салам, — сказал Алай, подходя к нему.

— Мир и тебе, — отозвался Питер.

— Живьем ты больше похож на Эндера, чем на общедоступных фотографиях.

— Я их отретушировал на компьютере, чтобы выглядеть старше и умнее.

— Весьма любезно с твоей стороны, что решил нас подвезти, — улыбнулся Алай.

— Когда Феликс рассказал мне печальную историю об одиноком путнике в Пустой четверти[55], я не мог упустить возможности ему помочь.

— Я думал, прилетит Боб, — сказал Алай.

— Со мной целый отряд солдат, которых он обучал, но сам Боб сейчас занят другими делами. В Руанде — так уж получилось.

— Что, уже началось?

— Нет, — сказал Питер. — Мы не сделаем ни шагу, пока не станет ясно, чем закончится твое маленькое приключение.

— Тогда полетели, — поторопил Алай.

Питер пропустил халифа вперед, но вошел перед его солдатами. Иван попытался протестовать, но Алай успокоил его жестом — он уже сделал ставку на то, что Питер готов помочь и ему можно доверять, так что вряд ли имело смысл опасаться убийства или похищения, несмотря на двадцать солдат Гегемонии и внушительное количество снаряжения на борту вертолета. Похожий на тайца командир показался ему знакомым по Боевой школе — судя по всему, Сурьявонг. Алай кивнул ему. Сурьявонг кивнул в ответ.

Как только они взлетели — на этот раз без каких-либо женщин, которых требовалось официально пристыдить, затем простить и велеть им одеться, — Питер показал на спутников Алая.

— Я полагал, — сказал он, — что одинокому страннику, о котором говорил наш общий друг, не требуется большой эскорт.

— Ровно столько, чтобы добраться туда, где свернулся, подобно змее, некий Толстый Канат.

Питер кивнул:

— Мои друзья сейчас пытаются выяснить его точное местонахождение.

— Надо полагать, достаточно далеко от фронта, — улыбнулся Алай.

— Если он в Хайдарабаде, — сказал Питер, — то его весьма надежно охраняют. Но если он за границей, в Пакистане, охрана, скорее всего, будет не слишком серьезной.

— В любом случае я не стану подвергать опасности твоих людей.

— Желательно, чтобы никто их не видел. Вряд ли многие рады будут узнать, что ты получил реальную власть с помощью Гегемона.

— Похоже, ты всегда оказываешься рядом, когда заходит речь о моей власти.

— Если победишь, этот раз станет последним, — заверил Питер.

— Он в любом случае будет последним, — улыбнулся Алай. — Либо солдаты последуют за мной, либо нет.

— Последуют, — убежденно сказал Питер, — если у них будет шанс.

Алай показал на свою маленькую свиту:

— Именно для этого со мной моя съемочная группа.

Улыбнувшись, Иван поднял рубашку, продемонстрировав бронежилет, гранаты, магазины и автоматический пистолет.

— Ого, — проговорил Питер. — Я думал, вы прибавили в весе.

— У нас, ребят из Боевой школы, — сказал Алай, — всегда есть план.

— Значит, пробиваться с боем вы не собираетесь?

— Мы собираемся войти как ни в чем не бывало, — объяснил Алай, — с работающими камерами. План простой, но действенный. Этот Толстый Канат всегда обожал съемку.

— Судя по моим источникам, он тщеславный и жестокий человек, — сказал Питер. — И неглупый.

— Посмотрим, — бросил Алай.

— Думаю, у тебя все получится.

— Я тоже так думаю.

— А потом, — добавил Питер, — надеюсь, ты сумеешь что-нибудь сделать с тем, на что жалуется Вирломи.

— Именно потому я не мог ждать более подходящего момента. Я должен отмыть ислам от этого кровавого пятна.

— Уверен, с таким халифом, как ты, Свободный Народ Земли вполне сможет сосуществовать с объединенным исламом, — сказал Питер.

— И я уверен, — согласился Алай, — хотя не могу сказать этого вслух.

— Но мне нужна страховка на случай, если ты умрешь, — продолжал Питер. — Сегодня или когда-нибудь в будущем. Мне нужно точно знать, что мне не придется иметь дело с халифом, с которым я не смог бы сосуществовать.

Питер протянул Алаю несколько листов бумаги. Это оказался сценарий. Халиф начал читать.

— Если ты умрешь естественной смертью и передашь трон тому, кого выберешь сам, мне это не понадобится. Но если тебя убьют, похитят, отправят в изгнание или еще каким-либо образом насильно свергнут, то мне без этого не обойтись.

— А что, если убьют или насильно свергнут тебя? — спросил Алай. — Что тогда случится с этим видео — если предположить, что я произнесу все это на камеру?

— Постарайся убедить своих последователей, чтобы они не считали, будто исламу пойдет на пользу мое убийство, — сказал Питер, — а о прочем позаботятся мои солдаты и врачи.

— Иначе говоря, мне просто придется рискнуть.

— Успокойся. Видео может пригодиться, только если у тебя не будет возможности от него отречься. А если я умру, для моего недостойного преемника оно не будет иметь никакой ценности.

— Верно, — кивнул Алай.

Встав, он открыл чемодан и облачился в роскошное одеяние халифа — каким его ожидал увидеть мусульманский народ. Тем временем оператор Питера настроил оборудование — и задник, чтобы не было видно, что видео снято на боевом вертолете в окружении солдат.


К воротам надежно охраняемого военного комплекса в Хайдарабаде — когда-то штаб-квартиры индийских войск, затем китайских оккупантов, а теперь пакистанских «освободителей» — подъехали три мотоцикла. На первых двух сидели по два человека, а на заднем седле третьего лежала сумка.

Они остановились вдали от ворот, чтобы ни у кого не возникло подозрений о самоубийственной атаке со взрывчаткой. Все подняли руки, чтобы какой-нибудь нервный часовой не выстрелил, пока один из них доставал из сумки видеокамеру и подсоединял к ней спутниковую антенну. Это привлекло внимание охранников, которые немедленно связались с начальством.

Лишь когда камера была готова, человек, ехавший на мотоцикле один, сбросил дорожный плащ, и часовых почти ослепила белизна его одежд — задолго до того, как он надел на голову платок-куфию и обруч-эгаль.

Даже те, кто находился слишком далеко, чтобы узнать его в лицо, догадались, увидев молодого чернокожего в белых одеждах, что перед ними халиф. Все рядовые солдаты и большинство офицеров не сомневались, что генерал Раджам будет в восторге от такого визита. Послышались многочисленные радостные возгласы, некоторые из которых напоминали боевой клич идущих в бой арабских воинов, хотя все здешние солдаты были пакистанцами.

Заработала камера. Алай поднял руки, принимая восхваления своего народа.

Он прошел через пропускной пункт, и никто его не остановил.

Кто-то подогнал джип, но халиф отказался сесть и пошел дальше. Однако оператор вместе с группой сели в машину и поехали рядом, а затем впереди халифа. Пока Ланковский, одетый в штатское, как и съемочная группа, объяснял семенившим рядом офицерам, что халиф оказал генералу Раджаму честь, которую тот, несомненно, заслужил, и все надеются, что генерал Раджам и те, с кем он пожелает эту честь разделить, встретят халифа на открытой площади перед солдатами.

Известие быстро разошлось, и вскоре Алая уже сопровождали тысячи солдат в форме, радостно выкрикивавших его имя. Они расчищали дорогу для съемочной группы, а те, кто считал, что может оказаться в поле зрения камеры, особенно пылко демонстрировали свою любовь к халифу — на случай, если их увидит и узнает кто-нибудь из дому.

Алай практически не сомневался: что бы ни замышлял Раджам, он не станет ничего делать перед камерой, снимающей на глазах у тысяч солдат и транслирующей в прямой эфир. Генерал предпочел бы подстроить Алаю авиакатастрофу или подослать к нему наемных убийц где-нибудь подальше отсюда. Но раз уж халиф оказался здесь, Раджам, скорее, стал бы выжидать, пытаясь выяснить, что у Алая на уме, и тем временем придумывая какой-нибудь невинный способ от него избавиться — убить или отправить обратно в Дамаск и держать там под более надежной охраной.

Как Алай и предполагал, Раджам ждал его наверху впечатляющей лестницы, ведшей к самому роскошному зданию комплекса. Однако халиф поднялся лишь на несколько ступеней и остановился, повернувшись спиной к генералу и лицом к солдатам… и к камере. Здесь было хорошее освещение.

Съемочная группа заняла свои места внизу.

Алай поднял руки, ожидая тишины. Возгласы смолкли.

— Солдаты Аллаха! — крикнул он.

В ответ раздался могучий рев, который сразу же стих.

— Где генерал, который вел вас в бой?

Снова радостные возгласы… но уже не столь восторженные. Алай надеялся, что Раджама не слишком оскорбит разница в их популярности.

Халиф не оглядывался, полагаясь на Ивана, который должен был дать сигнал, когда Раджам окажется рядом. Он заметил, что Иван дает генералу знак занять место по левую руку от Алая, прямо перед камерой.

Повернувшись, Алай обнял и поцеловал Раджама.

«Заколи меня насмерть прямо сейчас, — хотелось сказать ему, — ибо это твой последний шанс, кровожадный пес и предатель».

Но вслух он лишь прошептал Раджаму на ухо:

— Как говорил мой старый друг Эндер Виггин, ворота врага повержены, Раджам.

Затем он отпустил генерала, не обращая внимания на его озадаченный вид, и взял за руку, представляя радостно кричащим солдатам.

Потом поднял руки, призывая к тишине.

— Аллах видел все, что вершилось от Его имени здесь, в Индии!

Вновь раздались радостные крики. Но на некоторых лицах появилась неуверенность. Все смотрели видео Вирломи, в том числе и последнее. Некоторые, самые умные, понимали, что слова Алая звучат весьма двусмысленно.

— И, как все вы знаете, Аллаху ведомо, что в Индии не случилось ничего, на что не было бы воли генерала Раджама!

В возгласах солдат уже не слышалось прежнего энтузиазма.

— И сегодня настал назначенный Аллахом день, чтобы оплатить долг чести!

Крики еще не успели раздаться, когда члены съемочной группы достали автоматические пистолеты и изрешетили Раджама пулями.

Сперва многие солдаты решили, будто это покушение на халифа, и гневно взревели. Алай с радостью увидел, что они ничем не напоминают известных из истории мусульманских солдат — мало кто бежал от пуль, и многие бросились вперед. Но Алай вскинул руки и шагнул выше. В тот же миг Иван и еще два свободных от съемки солдата, как он их и учил, взбежали по ступеням и встали рядом с халифом, подняв оружие над головой.

— Аллах акбар! — хором прокричали они. — Мухаммед — пророк Его! А Алай — Его халиф!

Снова подняв руки, Алай подождал, пока наступит относительная тишина, и движение в сторону лестницы замерло. Теперь его со всех сторон окружали солдаты.

— От преступлений Андария Раджама смердит по всему миру! Солдаты ислама пришли в Индию как освободители! Они пришли во имя Аллаха как друзья нашим братьям и сестрам в Индии! Но Андарий Раджам предал Аллаха и Его халифа, поощряя ужасные преступления некоторых своих подчиненных! Если они откажутся отдаться в мою власть — они мятежники против Аллаха. Доставьте их ко мне для правосудия, если они не станут сопротивляться. И если они невиновны, им нечего бояться. В каждом городе и крепости, в каждом лагере и на аэродроме — пусть мои солдаты арестуют преступников и доставят их к офицерам, которые преданы Аллаху и халифу!

Алай стоял в одной позе долгие десять секунд под радостные крики солдат. Затем он увидел, как оператор опустил камеру, а часть солдат уже тащит к нему разнообразных людей, пока остальные бегут к близлежащим домам в поисках других.

Предстояло свершиться весьма жестокой справедливости, ибо мусульманская армия раскололась. Интересно было бы узнать, на чью сторону встали люди, подобные Гаффару Вахаби, премьер-министру Пакистана. Было бы позором использовать эту армию для подчинения себе мусульманского правительства.

Но Алаю приходилось действовать быстро, пусть и грязно. Он не мог позволить, чтобы кто-либо из преступников ушел и начал строить против него заговор.

И глядя, как обвиняемых выстраивают перед ним под руководством Ивана и его людей, которым, похоже, все-таки не суждено было сегодня умереть, Алай подумал: «Смотри, Хана-Цып! Смотри, как Алай воспользовался твоей хитростью в своих целях!

Мы все еще учимся друг у друга. Мы — солдаты джиша Эндера.

Что касается тебя, Питер, оставь то видео себе. Оно никогда не понадобится. Ибо все люди — лишь орудия в руках Аллаха, и я, а не ты стал орудием, которое избрал Аллах, чтобы объединить мир».

Глава 13

Найденная

От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: PADelphiki@TutsiNet.rw.net

Тема: Можешь приехать?


Поскольку твой муж сейчас занят в Руанде, хотел бы узнать — ты можешь приехать? Вряд ли тебе угрожает какая-либо физическая опасность, кроме обычных тягот перелета. Но поскольку малыш Эндер еще так мал, вероятно, ты захочешь его оставить. А если решишь взять с собой — мы обеспечим вам все условия.

Личность одного из ваших детей — девочки — подтвердилась. Естественно, мы прежде всего находим детей с таким же генетическим отклонением, как у Боба. Мы уже получили анализы крови, взятые в больнице во время преждевременных родов. Генетическое совпадение полное — она ваша. Вероятнее всего, это будет крайне тяжело для прежних родителей, особенно для матери, которая, словно жертва вошедшей в поговорку кукушки, всего лишь родила ребенка другой женщины. Я вполне пойму, если ты не захочешь при этом находиться. Однако твое присутствие может также помочь им поверить в реальность истинной матери «их» ребенка. Выбор за тобой.


Петра злилась на Питера — и на Граффа. Эти заговорщики считали, что прекрасно знают, как будет лучше для всех. Если они откладывали ратификацию, пока продолжался хаос — нет, скорее кровавая баня — в мусульманском мире, то почему Боб не мог полететь с ней, чтобы забрать первого найденного ребенка?

Но это оказалось невозможно, он должен был укрепить преданность руандийской армии — и так далее, и так далее. Как будто это имело хоть малейшее значение! И больше всего ее злило, что Боб со всем соглашается. С каких пор он стал так послушен? «Я должен остаться», — раз за разом повторял он без каких-либо дальнейших объяснений, несмотря не все ее просьбы.

Неужели Боб тоже заговорщик? Но уж явно не против нее самой. Зачем ему скрывать от нее свои мысли? Какие тайны он хранит?

Однако когда стало ясно, что Боб с ней не полетит, Петра собрала детские вещи, пеленки и смену одежды для себя в единственный чемодан, взяла маленького Эндера и направилась в аэропорт Каибанда.

Там ее встретил Мэйзер Рэкхем.

— Вы прилетели в Кигали, вместо того чтобы встретить меня на месте? — спросила она.

— И тебе привет, — ответил Рэкхем. — Мы не доверяем коммерческим авиакомпаниям. Хоть и считаем, что сеть Ахилла взломана, но не можем рисковать, чтобы у тебя похитили ребенка или ты пострадала в пути.

«Значит, Ахилл до сих пор влияет на нас и стоит нам времени и денег, даже после смерти, — подумала Петра. — Или для вас это просто повод непосредственно все контролировать? Почему для вас так важны наши с Бобом дети? Откуда мне знать, что у вас нет планов впрячь и их в очередной благородный проект по спасению мира?»

Но вслух она лишь сказала:

— Спасибо.

Они вылетели на частном самолете, якобы принадлежавшем одной из крупных компаний по солнечному опреснению, занимавшейся разработками в Сахаре. Что ж, по крайней мере, стало известно, какие компании использует МФ для прикрытия своих операций на планете.

Они пересекли Сахару, и Петра не смогла сдержать радости при виде восстановленного озера Чад и окружавших его обширных ирригационных систем. Она читала, что опреснение на ливийском побережье теперь идет быстрее, чем испарение, и что озеро уже влияет на погоду на окружающей территории. Но она оказалась не готова увидеть многие километры зеленых лугов и пасущихся на них животных. Трава и лианы вновь превращали песок и сахель[56] в плодородную почву. А ослепительную поверхность Чада испещряли паруса рыбацких лодок.

После приземления в Лисабоне Рэкхем сразу же повез Петру в отель, где она покормила Эндера, приняла душ, а затем положила ребенка в слинг и вернулась вместе с ним в вестибюль, где ее снова встретил Рэкхем и повел к ждавшему на улице лимузину.

К ее удивлению, она вдруг ощутила внезапный укол страха — не связанного ни с машиной, ни с пунктом их назначения. Вспомнила день в Роттердаме, когда в ее матку подсадили Эндера. Боб тогда вышел из больницы вместе с ней, и водители первых двух такси оказались курящими, так что Боб заставил ее сесть в третье, а в первое сел сам.

Первые два такси оказались участниками заговора, связанного с похищением и убийством, и Боб лишь чудом избежал смерти. Такси же, в которое села она, участвовало совсем в другом заговоре — по спасению ее жизни.

— Вы знаете водителя? — спросила Петра.

Мэйзер с серьезным видом кивнул:

— Мы предпочитаем не рисковать. Водитель — солдат. Один из наших.

Значит, МФ обучал на Земле военный персонал, который носил штатское и водил лимузины. Невероятный скандал.

Они поехали в холмы, к большому и красивому дому с потрясающим видом на город и залив, а в ясный день — на Атлантический океан. Когда-то здесь правили римляне. Потом на их место пришли вандалы, а за ними вестготы. Их сменили мавры, а потом город отвоевали христиане. Отсюда отправлялись парусные корабли в путешествие вокруг Африки, чтобы колонизировать Индию, Китай, Африку и, наконец, Бразилию.

И все же это был всего лишь обычный город в красивой местности. Землетрясения и пожары приходили и уходили, но народ продолжал строить дома в холмах и на равнине. Штормы, штили, пираты и войны забирали один корабль за другим, но жители все равно выходили в море с сетями, товарами или пушками. Люди любили друг друга и растили детей как в роскошных имениях, так и в бедных хижинах.

Петра явилась из Руанды — так же как пришли люди из Африки пятьдесят тысяч лет назад. Не как часть племени, которое забиралось в пещеры, рисуя свои истории и поклоняясь своим богам. Не как часть волны захватчиков. Но… разве она здесь не для того, чтобы забрать младенца из рук женщины? Чтобы заявить, что плод, вышедший из утробы этой незнакомки, будет теперь принадлежать ей, Петре? Точно так же многие стояли на выходивших на залив холмах и говорили: «Теперь это все мое и всегда было моим, пусть даже кто-то считает, будто оно принадлежит им, и они жили здесь всю свою жизнь».

Мое, мое, мое… Проклятие и сила людей — они желали владеть всем, что они видели и что им нравилось. Они могли делиться с другими, но лишь если считали их в каком-то смысле подобными себе. То, что принадлежит нам, — наше. То, что принадлежит вам, тоже должно стать нашим. Собственно, если мы пожелаем, у вас не будет ничего. Потому что вы сами — ничто. Мы — настоящие люди, а вы просто притворяетесь людьми, пытаясь отобрать у нас то, что предназначено для нас Богом.

Только теперь Петра впервые поняла величие того, что пытались делать Графф, Мэйзер Рэкхем и — да, даже Питер.

Они пытались убедить людей, чтобы те считали себя принадлежащими к одному племени. Так случилось на короткое время, когда человечеству угрожали по-настоящему чужие создания; тогда оно ощущало себя одним народом, объединившимся, чтобы отразить нашествие врага.

Но как только была одержана победа, все стало разваливаться, и долго накапливавшиеся обиды начали переходить в войну. Сперва старое соперничество между Россией и Западом… а потом, когда МФ погасил конфликт и старого полемарха сменил Чамраджнагар, войны переместились на иные поля сражений.

Даже про выпускников Боевой школы говорили: «Наши». Не свободные люди, но собственность той или иной страны.

А теперь те же самые дети, бывшие когда-то собственностью, встали во главе самых могущественных наций. Алай, скреплявший кровью врагов кирпичи своей расколотой империи. Хань Цзы, старавшийся как можно скорее вернуть процветание Китаю, чтобы после поражения тот мог вновь стать мировой державой. И Вирломи, которая действовала теперь открыто, отказываясь принять чью-либо сторону и поставив себя выше политики — хотя Петра знала, что от власти она не откажется никогда.

Разве сама Петра не сидела вместе с Хань Цзы и Алаем, управляя флотами и эскадрами в далеких войнах? Они думали, что всего лишь играют в игру, — все, кроме Боба, хранителя тайны, — но на самом деле они вместе спасали мир. Им нравилось быть вместе. Им нравилось быть единым целым под руководством Эндера Виггина.

Вирломи тогда с ними не было, но Петра помнила и ее — девушку, к которой она обратилась, будучи в плену в Хайдарабаде. Петра передала ей записку, и Вирломи отнеслась к поручению всерьез, доставив сообщение Бобу, а потом помогла ему спасти Петру. Теперь же Вирломи создала новую Индию на обломках старой, дав своему народу нечто более могущественное, чем любое просто избранное правительство. Она дала им божественную царицу, мечту и видение. Индия впервые была готова стать великой державой, соизмеримой с ее огромным населением и древней культурой.

Все трое вели свои народы к величию — в то время когда величие народов стало кошмаром для человечества.

Как Питер мог добиться над ними власти? Как он мог сказать им: «Нет, этот город, эти горы, эти поля, это озеро не принадлежат ни тебе, ни какой-то группе людей — они часть Земли, а Земля принадлежит всем нам, единому племени. Одному разросшемуся стаду бабуинов, которое укрылось в тени ночи этой планеты и черпает жизнь из тепла ее дня»?

Графф и ему подобные отлично справились со своей задачей. Они нашли всех детей, лучше всего подходящих для того, чтобы править; но одним из принципов, которым они руководствовались при отборе, было тщеславие. Не просто желание успеха или превосходства над другими — но настоящая агрессия, потребность править и подчинять.

И они не могли не добиться своего.

«Тщеславие. Агрессия. Разве они не свойственны и мне? — подумала Петра. — Если бы я не влюбилась в Боба и не сосредоточилась на наших детях — разве я не стала бы такой же, как остальные? Единственное, что мне бы препятствовало, — слабость моей страны. У Армении нет ни ресурсов, ни национальной воли, чтобы править великими империями. Но Алай и Хань Цзы унаследовали века империй и чувство, что власть по праву принадлежит им. Вирломи же создает свой собственный миф и учит свой народ, что рано или поздно настанет их судьбоносный час.

Лишь двое из великих детей не вписались в образец, в великую игру, полную крови и владычества.

Боб оказался избранным не по причине агрессивности, но исключительно в силу своего ума, превосходившего любой другой. Однако он не был одним из нас. Стратегические и тактические задачи давались ему легче, чем другим, — легче, чем Эндеру. Но его не беспокоило, получит ли он власть, и не волновало, одержит ли он победу. Располагая собственной армией, он никогда не выигрывал сражений — все его усилия уходили на обучение солдат и проверку своих идей.

Именно потому он смог стать идеальной тенью Эндера Виггина. Ему не требовалось превосходства. Он хотел только одного — жить. И — хотя он сам того не знал — кому-то принадлежать. Любить и быть любимым. Эндер ему это дал. И сестра Карлотта. И я. Но власть не была ему нужна никогда.

Питер — совсем другое дело. Ему нужна власть, чтобы превзойти остальных. В особенности потому, что его не выбрали для Боевой школы. Так что же его сдерживает?

Эндер Виггин? Вряд ли. Питер хочет стать более великим, нежели его брат. Он не может достичь этого путем завоеваний, поскольку ему не сравниться с выпускниками Боевой школы. Он не может выступить против Хань Цзы или Алая — точно так же, как против Боба или меня! Но он желает стать кем-то большим, нежели Эндер Виггин, а ведь Эндер Виггин спас человечество».

Петра стояла на склоне холма, через улицу от дома, где ждал ее второй ребенок — дочь, которую она намеревалась забрать у родившей девочку женщины. Взглянув на город, она вдруг увидела себя.

«Я столь же тщеславна, как Хана-Цып, Алай или любой из них. И тем не менее я влюбилась и решилась выйти замуж — против его воли — за единственного парня из Боевой школы, у которого полностью отсутствовали амбиции. Почему? Потому что мне хотелось, чтобы появилось следующее поколение. Мне хотелось самых умных детей. Хоть я и говорила ему, что не хочу, чтобы моим детям передался его недуг, на самом деле мне хотелось и этого. Чтобы они были такими же, как он. Мне хотелось стать Евой новой расы, чтобы мои гены стали частью будущего человечества. И так оно и будет.

Но Боб умрет. Я всегда это знала. Я знала, что стану молодой вдовой. В глубине души я всегда об этом думала. Как страшно осознавать такое…

Вот почему я не хочу, чтобы он забрал у меня наших детей. Они все нужны мне — точно так же, как завоевателям был нужен этот город. Они нужны мне. Они — моя империя.

Что за жизнь у них будет без меня — их матери?»

— Бесконечно оттягивать невозможно, — сказал Мэйзер Рэкхем.

— Я просто задумалась.

— Ты еще слишком молода, чтобы верить, будто это тебя куда-то приведет.

— Нет, — возразила Петра, — я старше, чем вам кажется. Я знаю, что не смогу перестать быть собой.

— А зачем? — спросил Рэкхем. — Разве ты не знаешь, что всегда была лучшей среди них?

Петра повернулась к нему, не веря собственным ушам:

— Ерунда. Я самая слабая. Самая худшая. В конце концов я все-таки сломалась.

— Именно на тебя Эндер больше всего давил и больше всего полагался. Он все знал. К тому же я не имел в виду, что ты — лучший воин. Просто — лучшая, и точка. Лучшая во всех человеческих проявлениях.

Петра едва не рассмеялась, услышав эти его слова сразу же после того, как ей стало ясно, насколько она эгоистична, тщеславна и опасна. Но она лишь протянула руку и дотронулась до его плеча:

— Бедняга, вы считаете нас своими детьми.

— Нет, — возразил Рэкхем. — Это, скорее, про Хайрама Граффа.

— У вас были дети? До вашего путешествия?

Рэкхем покачал головой, но Петра не поняла, что он имеет в виду: «нет, у меня не было детей» или «нет, я не стану об этом говорить».

— Пойдем.

Петра пересекла узкую улицу, прошла следом за Рэкхемом через ворота сада к двери дома, открытой солнцу ранней осени. Среди цветов в саду жужжали пчелы, но в дом не залетали — зачем, если все, что им требовалось, находилось вне его?

В гостиной ждали мужчина и женщина. Позади них стояла еще одна женщина — в штатском, но Петре она показалась похожей на солдата. Вероятно, следила, чтобы никто не попытался бежать.

Жена сидела в кресле, держа на руках новорожденную дочь. Ее муж стоял, облокотившись о стол. На лице его застыло отчаяние. Женщина плакала. Они уже все знали.

— Мне не хотелось отдавать вашего ребенка чужим людям, — заговорил Рэкхем. — Я хотел, чтобы вы увидели, что ребенок отправится домой, к своей матери.

— Но у нее уже есть ребенок, — сказала женщина. — Вы не говорили мне, что у нее уже…

— Нет, он говорил, — возразил мужчина.

Петра села на стул напротив мужчины, наискосок от женщины. Эндер слегка пошевелился, но не проснулся.

— Мы хотели сохранить других, чтобы они не родились все сразу, — сказала Петра. — Я собиралась выносить их всех сама. Мой муж умирает, и я хотела и дальше рожать его детей, когда его уже не будет.

— Но разве у вас нет еще? Неужели вы не можете оставить нам это дитя? — умоляюще проговорила женщина.

Петра возненавидела себя за то, что ей придется ответить «нет». Но Рэкхем ее опередил:

— Эта малышка уже умирает от того же недуга, который убивает ее отца. И ее брата. Потому они и родились до срока.

Женщина лишь крепче прижала младенца к себе.

— У вас будут собственные дети, — сказал Рэкхем. — У вас есть еще четыре оплодотворенных эмбриона, которые вы уже создали.

Несостоявшийся отец тупо посмотрел на него:

— В следующий раз кого-нибудь усыновим.

— Нам действительно очень жаль, — продолжал Рэкхем, — что преступники воспользовались вашей утробой, чтобы родить ребенка другой женщины. Но ребенок действительно ее, а если вы кого-то усыновите, у вас будут дети, от которых отказались родители добровольно.

Мужчина понимающе кивнул, однако женщина прижала к себе младенца.

— Не хотите подержать ее брата? — предложила Петра, вынимая Эндера из слинга. — Его зовут Эндрю. Ему месяц от роду.

Женщина кивнула.

Рэкхем взял дочь из ее рук. Петра подала ей Эндера.

— Моя… девочка… я назвала ее Белла. Моя маленькая Лоринья… — Она расплакалась.

Лоринья? Волосики у девочки были каштановые, но, видимо, цвет их не имел особого значения, чтобы получить прозвище Блондинка.

Петра взяла девочку из рук Рэкхема. Она была еще меньше Эндера, но взгляд ее был столь же умным и испытующим. Волосы у Эндера были такие же черные, как и у Боба. У Беллы же они больше были похожи на волосы Петры. Петра даже сама удивилось, насколько счастлива, что ребенок унаследовал ее черты.

— Спасибо, что выносили и родили мою дочь, — сказала она. — Сожалею о вашем горе, но надеюсь, что вы сможете и порадоваться моему счастью.

Всхлипывая, женщина кивнула и прижала к себе Эндера. Повернувшись к младенцу, она заговорила тонким детским голоском:

— Es tu feliz em ter irminha? Es tu felizinho?[57]

А потом, разрыдавшись, отдала малыша Рэкхему.

Встав, Петра уложила Беллу в слинг, где до этого был Эндер, затем взяла сына у Рэкхема и положила на грудь.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Простите, что не позволила вам оставить моего ребенка.

Мужчина покачал головой:

— Não ha de que desculpar.

— Не за что извиняться, — пробормотала стоявшая за их спиной суровая женщина, вероятно исполнявшая роль не только охранника, но и переводчика.

Горестно взвыв, женщина вскочила, опрокидывая кресло. Рыдая и что-то бормоча, она вцепилась в Беллу, осыпая ее поцелуями, но не пытаясь забрать.

Рэкхем потянул Петру к выходу. Охранница и муж удерживали продолжающую рыдать мать, пока Петра и Рэкхем не оказались на улице.

В машине Рэкхем сел на заднее сиденье вместе с Петрой и взял Эндера из ее рук.

— Они и впрямь совсем маленькие, — сказал он.

— Боб называет Эндера игрушечным человечком, — улыбнулась Петра.

— Неудивительно.

— Чувствую себя вежливой похитительницей, — призналась Петра.

— Не стоит. Хотя они были эмбрионами, когда их у тебя украли, это можно назвать похищением. А теперь ты просто вернула свою дочь.

— Но те люди не сделали ничего дурного.

— Уверена? — спросил Рэкхем. — Вспомни, как мы их нашли.

Они переехали, вспомнила Петра. Когда сработала «аварийная кнопка» Волеску, послав сообщение, они переехали.

— Зачем им намеренно…

— Жена ничего не знала. Мы договорились с мужем, что ничего ей не скажем. Все дело в том, что он полностью бесплоден. Их попытка искусственного оплодотворения не удалась. Потому он и согласился не предложение Волеску, притворившись перед женой, будто ребенок действительно их. Именно он получил сообщение и придумал повод перебраться в этот дом.

— Он не спрашивал, откуда взялся ребенок?

— Он богатый человек, — объяснил Рэкхем. — Богатые предпочитают воспринимать как данность, когда желаемое приходит к ним само.

— И все же его жена никому не хотела плохого.

— Боб тоже не хотел, и тем не менее он умирает. Не хотел и я, и тем не менее меня отправили в полет, который забросил меня на десятилетия в будущее, лишив всего и всех. И ты потеряешь Боба, хотя и не хотела никому ничего плохого. Жизнь полна горя — ровно в той степени, в какой мы позволяем себе любить других.

— Ясно, — заметила Петра. — Вы штатный философ Министерства по делам колоний.

— Философия знает немало утешений, — улыбнулся Рэкхем, — но их никогда не хватает.

— Такое ощущение, будто вы с Граффом спланировали всю историю мира. Будто именно вы выбрали Боба и Питера на те роли, которые они исполняют сейчас.

— Ошибаешься, — возразил Рэкхем. — Целиком и полностью. Все, что делали мы с Граффом, — отбирали детей, которых считали способными выиграть войну, и пытались обучить их для победы. Раз за разом мы терпели неудачу, пока не нашли Эндера — и Боба, ставшего его опорой. И остальных из джиша, чтобы ему помочь. А когда закончилось последнее сражение и мы победили, нам с Граффом пришлось столкнуться с фактом, что решение одной проблемы повлекло за собой другую.

— Найденные вами военные гении теперь раздирают мир на части, движимые своими амбициями.

— Да — или их используют как пешки, чтобы удовлетворить чужие.

— Значит, вы решили снова использовать их в своей игре?

— Нет, — тихо ответил Рэкхем. — Мы решили найти способ дать большинству из них свободу жить нормальной человеческой жизнью. И до сих пор над этим работаем.

— Большинству из нас?

— Бобу мы ничем помочь не могли, — сказал Рэкхем.

— Догадываюсь, — кивнула Петра.

— Но потом случилось нечто, чего мы не предполагали, — продолжал Рэкхем. — И на что даже не надеялись. Он нашел свою любовь. Он стал отцом. Ты сделала то, чего не могли сделать мы, — дала ему счастье. Так что, признаюсь, мы крайне тебе благодарны, Петра. Ты вполне могла бы сейчас быть там, с остальными, играя в ту же игру. — Он усмехнулся. — Мы даже не догадывались, что такое может случиться. Когда речь заходит об амбициях, ты полностью выбиваешься из привычного круга. Не так, как Питер, но близко к тому. Однако каким-то образом ты сумела отбросить все прочь.

Петра блаженно улыбнулась.

«Если бы ты только знал правду», — подумала она.

А может, он и знает, но пытается ею манипулировать, говоря ей красивые слова…

Никто никогда не имеет в виду в точности то, что говорит. Даже если человек думает, будто говорит правду, за его словами всегда что-то скрывается.

Было уже темно, когда Петра вернулась домой, в штабной комплекс в окрестностях Кигали. Мэйзер Рэкхем не стал к ней заходить, и ей пришлось нести обоих детей: Эндера — снова в слинге, Беллу — на груди.

Боб ее уже ждал. Подбежав к ней, он забрал у нее нового младенца и прижался щекой к щеке девочки.

— Не задуши ее, болван, — предупредила Петра.

Рассмеявшись, он поцеловал ее. Они вместе сели на край кровати, держа на руках детей и передавая их друг другу.

— Осталось еще семь, — сказала Петра.

— Трудно было? — спросил Боб.

— Рада, что ты не полетел со мной, — ответила Петра. — Сомневаюсь, что тебе хватило бы сил через это пройти.

Глава 14

Гости Вирломи

От: ImperialSelf%HotSoup@ForbiddenCity.ch.gov

Кому: Suriyawong@hegemon.gov

Тема: Мы нашли Парибатру


Сурьявонг, рад сообщить, что мы нашли Парибатру, бывшего премьер-министра Таиланда. Он не вполне здоров, но при надлежащем уходе наверняка поправится — настолько, насколько это возможно в его возрасте.

Прежнее правительство практически довело до совершенства искусство исчезновения людей без необходимости их убивать, но мы продолжаем искать следы других тайских изгнанников. Я не теряю надежды найти и освободить членов твоей семьи.

Как ты знаешь, я возражал против любых незаконных действий в отношении Таиланда, его граждан и его правительства. И теперь я стараюсь воспользоваться первой же возможностью, чтобы исправить как можно больше последствий причиненного вреда.

По внутриполитическим причинам я не могу сейчас передать Парибатру организации Амбала, Свободному Таиланду, хотя рассчитываю, что его группа станет ядром нового правительства, и ожидаю скорого восстановления дружественных отношений.

Когда мы освободим Парибатру, передав его под опеку Гегемона, выглядит вполне разумным, чтобы его принял именно ты, приложивший столько трудов для спасения Таиланда.


Прибыв в Хайдарабад, Вирломи собственными руками построила хижину перед воротами военного комплекса, где она когда-то работала практически в плену, составляя планы войн и вторжений, в которые сама не верила.

Каждый день она ходила к колодцу набрать воды, хотя почти в любой индийской деревне имелся водопровод. Каждое утро она закапывала накопившиеся за ночь нечистоты, хотя в большинстве поселений имелась работающая канализация.

К ней приходили с вопросами сотни индийцев. Утомившись, она покидала хижину, плача и умоляя их идти по домам. Они уходили, но на следующее утро ее ждали другие.

Солдаты ее не посещали, так что мусульман в военном комплексе она открыто не провоцировала. Естественно, она контролировала индийскую армию, сила которой росла с каждым днем, с помощью шифрованных мобильных телефонов, которые ежедневно меняли на свежезаряженные ее люди, маскировавшиеся под обычных просителей.

Иногда к ней приходили иностранцы. Ее помощники шепотом сообщали им, что она не станет говорить ни с кем, если он не пришел босиком, а если они были одеты в западные деловые костюмы, она предлагала им подобающую одежду, которая им вряд ли понравилась бы, так что лучше было сразу облачаться в индийском стиле.

За одну неделю ее бдения к ней явились трое.


Первым был Тикаль Чапекар. Император Хань освободил его, как и многих других индийских пленных. Если он ожидал каких-то церемоний по возвращении в Индию, то его постигло разочарование.

Сперва он полагал, что молчание прессы вызвано наложенным мусульманскими завоевателями запретом на любые упоминания плененного премьер-министра, и отправился в Хайдарабад пожаловаться самому халифу, который теперь правил своей обширной мусульманской империей из-за стен тамошнего военного комплекса. Чапекару позволили войти на территорию комплекса, однако, пока он стоял в очереди к пропускному пункту, его внимание привлекла находящаяся в нескольких десятках метров хижина, очередь к которой была значительно длиннее, чем та, в которую выстроились желающие встретиться с правителями страны.

— Что это за хижина? — спросил он. — Прежде чем пройти через ворота, обычные граждане должны сперва зайти туда?

Часовые у ворот рассмеялись:

— Вы индиец — и не знаете, что именно там живет Вирломи?

— Вирломи? Кто это?

Часовые подозрительно взглянули на него:

— Ни один индус такого не скажет. Кто вы?

Он объяснил, что еще несколько дней назад был в плену и не слышал новостей.

— Новостей? — переспросил часовой. — Вирломи нет в новостях. Она сама творит новости.

— Жаль, что нам нельзя ее просто пристрелить, — пробормотал другой.

— И кто тогда защитит тебя, когда нас будут рвать на куски? — криво усмехнулся первый.

— Так кто она все-таки такая? — спросил Чапекар.

— Женщина — душа Индии, — сказал тот, который хотел ее пристрелить. Слово «женщина» он произнес с крайней степенью презрения, а затем сплюнул.

— Какой пост она занимает? — поинтересовался Чапекар.

— Индусы больше не занимают никаких постов, — ответил второй часовой. — Даже вы, бывший премьер-министр.

Чапекар облегченно вздохнул. Кто-то все-таки его знал.

— Потому что вы запрещаете индийскому народу выбирать свое правительство?

— Мы ничего не запрещаем, — возразил часовой. — Халиф объявил выборы, но никого не нашлось.

— Никто не пришел голосовать?

— Никто не выдвинул свою кандидатуру.

Чапекар рассмеялся:

— В Индии уже сотни лет действует демократия. Люди выдвигают свои кандидатуры. Люди голосуют.

— Только если Вирломи не просит их не занимать никаких постов, пока мусульманские властители не покинут Индию.

Чапекар все понял. Она была харизматичной личностью, как Ганди столетия назад. Причем личностью достаточно печальной, ибо имитировала примитивный индийский образ жизни, давно уже не являвшийся правилом в большей части страны. И все же в старых образах имелась некая магия, а поскольку на Индию обрушилось множество катастроф, люди искали кого-то, кто мог бы захватить их воображение.

Ганди, однако, никогда не был правителем Индии. Для этого хватало более практичных людей. Если бы только Чапекар мог как-то сообщить о своем возвращении… Наверняка халиф нуждался в законном индийском правительстве, которое могло бы помочь в поддержании порядка.

После некоторого ожидания его провели в здание. Подождав еще немного, он оказался в приемной. И наконец его пригласили в кабинет.

Вот только увидел он перед собой своего старого врага Гаффара Вахаби, премьер-министра Пакистана.

— Я рассчитывал увидеть халифа, — сказал Чапекар, — но рад, что первым вижу вас, мой старый друг.

Вахаби улыбнулся и кивнул, но вставать не стал, а когда Чапекар попытался шагнуть к нему, его удержали чьи-то руки. И все же ему не помешали сесть на стул без подлокотников — что было не так уж плохо, поскольку Чапекар в последнее время быстро уставал.

— Рад, что китайцы вняли голосу разума и освободили своих пленных. Их новый император — слабак, всего лишь мальчишка, но слабый Китай лучше для всех нас, вам не кажется?

Чапекар покачал головой:

— Китайский народ его любит.

— Ислам втоптал Китай в грязь, — сказал Вахаби.

— Разве ислам не втоптал в грязь и Индию? — спросил Чапекар.

— При прежнем военном руководстве случались эксцессы. Но халиф Алай, да хранит его Аллах, не так давно положил этому конец. Теперь предводительница индийских мятежников сидит за нашими воротами и ее с ее последователями никто не трогает.

— Значит, теперь мусульманское правление милостиво, — сказал Чапекар. — И все же когда возвращается индийский премьер-министр — по телевидению ни слова, никаких интервью. Его не ждет ни автомобиль, ни кабинет.

— Мой старый друг, — покачал головой Вахаби, — неужели вы не помните? Когда китайцы окружили и разбили ваши войска, прокатившись волной по всей Индии, вы выступили с публичным обращением. Если я правильно помню, вы сказали, что никакого правительства в изгнании не будет и что правителем Индии теперь… говорю без ложной скромности… становлюсь я.

— Естественно, я имел в виду — только до моего возвращения.

— Нет, вы высказались вполне ясно, — возразил Вахаби. — Наверняка можно найти видеозапись. Могу за кем-нибудь послать, если вы…

— Вы хотите оставить Индию без правительства, потому что…

— В Индии есть правительство. От устья Инда до устья Ганга, от Гималаев до волн, омывающих побережье Шри-Ланки, над объединенной Индией развевается флаг Пакистана. Под божественно вдохновленным руководством халифа Алая, хвала Аллаху.

— Теперь я понимаю, почему вы скрываете новость о моем приезде, — сказал Чапекар, поднимаясь на ноги. — Вы боитесь потерять то, что имеете.

— Что я имею? — рассмеялся Вахаби. — Мы — правительство, но Индией правит Вирломи. Думаете, это мы скрываем новости о вас? Это Вирломи попросила народ Индии не смотреть телевизор, пока мусульманские захватчики остаются на земле Матери-Индии.

— И ее слушаются?

— Общенациональное потребление электроэнергии заметно упало. Никто не брал у вас интервью, друг мой, потому что репортеров просто нет. А даже если бы и были, какое им до вас дело? Вы не правите Индией, и я не правлю Индией, а если хотите иметь к Индии какое-то отношение, снимайте ботинки и становитесь в очередь к хижине за воротами.

— Да, — кивнул Чапекар, — так и сделаю.

— Возвращайтесь и расскажите, о чем она вам сказала, — одобрил Вахаби. — Я тоже подумывал о том же самом.

Выйдя из военного комплекса, Чапекар встал в очередь. Когда после заката небо начало темнеть, из хижины вышла Вирломи, плача от горя, что не может выслушать и поговорить с каждым лично.

— Идите домой, — сказала она. — Я молюсь за вас всех. Чего бы ни желала ваша душа, пусть боги исполнят ваше желание, если оно не вредит другим. Если вы нуждаетесь в пище, работе или крове — возвращайтесь в свой город или деревню и скажите, что Вирломи молится за этот город и эту деревню. Скажите им, что молитва моя такова: пусть боги благословят людей на помощь голодным, безработным и бездомным. И помогите им сделать эту молитву благословением, а не проклятием. Попытайтесь найти кого-то, кто не столь счастлив, как вы, и помогите ему. Помогая, вы возвыситесь сами.

Она вернулась в хижину. Толпа разошлась. Чапекар сел, собираясь дождаться утра.

— Не стоит, — заметил кто-то из других, стоявших в очереди. — Она никогда не общается с теми, кто провел здесь ночь. Мол, если она такое позволит, скоро вся равнина будет усеяна телами храпящих индийцев и ей не удастся заснуть!

Несколько человек рассмеялись, но Чапекару было не до смеха, особенно после того, как он вживую увидел свою противницу — красивую, с благородными чертами лица, двигавшуюся с непередаваемой грацией. Она прекрасно овладела искусством демагогии. Политикам всегда приходилось кричать, чтобы привести толпу в неистовство. Но эта женщина говорила тихо, заставляя ловить каждое слово, и уже одна возможность ее услышать считалась благословением.

И все же это была всего лишь одинокая женщина. Чапекар умел командовать армиями. Более того, он умел провести закон через Конгресс и держать в узде членов своей партии. Все, что ему требовалось, — убедить эту девушку, и вскоре он станет настоящим лидером ее партии.

Пока же оставалось лишь найти ночлег, а утром вернуться к ней.

Он уже собрался уходить, когда один из помощников Вирломи коснулся его плеча.

— Сэр, — сказал молодой парень, — госпожа просила встречи с вами.

— Со мной?

— Вы ведь Тикаль Чапекар?

— Да.

— Значит, именно про вас она и говорила.

Парень окинул его взглядом, затем присел, набрал немного земли, осыпал ею костюм Чапекара и начал втирать.

— Что ты делаешь? Как ты смеешь!

— Если ваш костюм не будет выглядеть старым, а вы — перенесшим множество страданий, то…

— Идиот! Мой костюм и так старый, а я пережил немало страданий в изгнании!

— Госпожу это не волнует, сэр. Но — как хотите. Или так, или набедренная повязка. У нее есть несколько в хижине, чтобы учить гордецов смирению.

Чапекар бросил на парня яростный взгляд, затем нагнулся, набрал земли и начал сам втирать ее в одежду. Несколько минут спустя он уже был в хижине, которую освещали три маленькие масляные лампы. На стенах из высохшей грязи плясали тени.

Вирломи приветствовала его улыбкой, которая показалась ему теплой и дружеской. Может, все не столь плохо, как он боялся.

— Тикаль Чапекар, — сказала она, — рада, что наш народ возвращается из плена.

— Новый император слаб, — ответил Чапекар, — он считает, будто сможет успокоить мировое общественное мнение, отпустив пленных.

Вирломи молчала.

— Ты отлично потрудилась, доставив хлопот мусульманам, — сказал он.

Вирломи молчала.

— Я хочу тебе помочь.

— Прекрасно, — обронила она. — Каким оружием ты владеешь?

— Никаким, — рассмеялся он.

— Значит… не как солдат. Умеешь печатать на компьютере? Я знаю, что читать ты умеешь, так что, надо полагать, с ведением учета на наших военных компьютерах справишься.

— Военных? — переспросил он.

— Мы — воюющая нация, — просто ответила она.

— Но я не солдат, — сказал Чапекар.

— Плохо.

— Я правитель.

— Индийский народ прекрасно справляется с правлением и сам. Ему нужны солдаты, чтобы изгнать угнетателей.

— Но у тебя же есть свое правительство. Твои помощники, которые говорят людям, что им делать. Вроде того, что измазал меня грязью.

— Они помогают людям. Они не правят ими. Они дают советы.

— И именно так ты правишь всей Индией?

— Иногда я выступаю с предложениями, и мои помощники распространяют видео по сети, — сказала Вирломи. — Потом народ решает, послушать меня или нет.

— Сейчас ты можешь отвергать правительство, — сказал Чапекар. — Но когда-нибудь оно тебе понадобится.

Вирломи покачала головой:

— Правительство мне никогда не понадобится. Возможно, когда-нибудь Индия решит, что ей нужно правительство. Но мне — никогда.

— Значит, ты не станешь мне мешать, если я буду убеждать людей именно в этом? В сети?

— Любой, кто бы ни зашел на твою страницу, — улыбнулась Вирломи, — может соглашаться с тобой или не соглашаться, по собственному разумению.

— Мне кажется, ты совершаешь ошибку, — заметил Чапекар.

— Ах… и это тебя раздражает?

— Индия нуждается в чем-то большем, нежели одинокая женщина в хижине.

— И тем не менее эта одинокая женщина в хижине смогла задержать китайскую армию в восточных ущельях на то время, которого хватило мусульманам, чтобы одержать победу. И та же самая одинокая женщина возглавила партизанскую войну и мятежи против мусульманских оккупантов. И та же самая женщина вынудила халифа приехать из Дамаска в Хайдарабад, чтобы он навел порядок в своей собственной армии, творившей жестокости против Индии.

— Вижу, ты очень гордишься своими достижениями.

— Я рада, что боги сочли нужным дать мне возможность принести хоть какую-то пользу. Я предложила тебе такую же возможность, но ты отказался.

— Ты предложила мне унижение и беспомощность.

Чапекар встал, собираясь уйти.

— В точности те же самые дары, которые я когда-то получила из твоих рук.

Он повернулся к ней:

— Мы уже встречались раньше?

— Забыл? Однажды ты посетил выпускников Боевой школы, планировавших твою стратегию. Но ты отверг все наши планы. Ты презрел их, последовав планам изменника Ахилла.

— Я видел все ваши планы.

— Нет, ты видел только те из них, которые хотелось Ахиллу.

— В чем моя вина? Я действительно думал, что они исходят от вас.

— Я предвидела падение Индии, поскольку планы Ахилла чрезмерно рассредоточивали наши войска, подставляя линии снабжения под атаки китайцев. Я предвидела, что с твоей стороны не последует ничего, кроме пустых заявлений — вроде чудовищного указа о назначении Вахаби правителем Индии, как будто власть в Индии принадлежала тебе и ты мог передать ее любому по своему желанию. Я видела — как и мы все, — насколько ты бесполезен и глуп в своем тщеславии и насколько легко поддался лести Ахилла, позволив собой манипулировать.

— Я не желаю этого слушать.

— Тогда уходи, — сказала Вирломи. — Значит, мои слова не трогают тайные закоулки твоей души.

Но он не ушел.

— Я сбежала, чтобы сообщить о случившемся Гегемону и, возможно, спасти моих друзей из Боевой школы от планов Ахилла убить их всех, — продолжала она. — А затем организовала сопротивление китайцам в горах на востоке. Но тем временем ребята из Боевой школы во главе с умным, смелым и красивым юношей по имени Саяги составляли план, который мог бы спасти Индию, если бы ты ему последовал. Рискуя жизнью, они опубликовали планы в сети, зная, что если попытаются передать их через Ахилла, то до тебя они никогда не дойдут. Ты видел эти планы?

— Не в моем обычае получать военные планы по сети.

— Да. И ты получил их от нашего врага.

— Я этого не знал.

— А стоило бы знать. Было вполне ясно, что собой представляет Ахилл. Ты видел то же, что и мы. Разница в том, что мы его ненавидели, а ты им восхищался — в точности за то же самое.

— Я никогда не видел тех планов.

— Тебе ни разу не пришло в голову посоветоваться с лучшими умами Индии. Вместо этого ты предпочел поверить бельгийскому психопату и последовал его совету напасть без каких-либо причин на Бирму и Таиланд, принеся войну народам, которые не сделали нам ничего плохого. Тот, кто следует голосу зла, — сам не меньшее зло, чем тот, кто нашептывает ему на ухо.

— Твое умение говорить афоризмами нисколько меня не впечатляет.

— Саяги бросил вызов в лицо Ахиллу, и Ахилл застрелил его.

— Глупо.

— Даже мертвый, Саяги куда ценнее для Индии, чем ты, — в прошлом и будущем.

— Мне очень жаль, что он погиб. Но я жив.

— Ошибаешься. Саяги живет в душе Индии. Но ты мертв, Тикаль Чапекар. Мертв, как только может быть мертв человек, хотя все еще дышит.

— Ты мне угрожаешь?

— Я попросила моих помощников привести тебя ко мне, чтобы помочь тебе понять, что теперь тебя ждет. В Индии для тебя ничего не существует. Рано или поздно ты уйдешь и начнешь новую жизнь где-то еще.

— Я никогда не уйду.

— Лишь в тот день, когда ты уйдешь, ты начнешь понимать, что такое сатьяграха.

— Мирное неповиновение?

— Готовность лично пострадать за дело, которое считаешь правым. Лишь когда ты будешь готов принять сатьяграху, сможешь искупить свою вину перед Индией. А теперь уходи.

Чапекар даже не догадывался, что их слушает кто-то еще. Он мог бы остаться и поспорить, но, едва она произнесла последние слова, в хижину вошел какой-то человек и вывел его на улицу.

Он думал, что его отпустят, но его привели в город и, усадив в маленькой комнатке, показали видео из сети.

Бывший премьер увидел самого себя и юношу, осыпавшего его грязью.

— Тикаль Чапекар вернулся, — произнес голос.

Картинка сменилась, показав Чапекара в дни его славы — короткие фрагменты и неподвижные кадры.

— Тикаль Чапекар принес войну в Индию, совершив неспровоцированное нападение на Бирму и Таиланд, — и все для того, чтобы попытаться стать великим.

Появились изображения индийских жертв военных злодеяний.

— Но вместо этого его взяли в плен китайцы. Его не было с нами, чтобы помочь нам в час нужды.

На экран вернулась картинка, где его осыпали грязью.

— Теперь он вернулся из плена и хочет править Индией.

Новая картинка — Чапекар, весело беседующий с мусульманскими часовыми у ворот комплекса.

— Он хочет помочь нашим мусульманским властителям править нами вечно.

И снова его осыпали грязью.

— Как нам избавиться от этого человека? Сделаем вид, будто его не существует. Если никто не станет с ним разговаривать, обслуживать его, давать ему кров и пищу или как-то еще помогать, ему придется обратиться к чужеземцам, которых он допустил на нашу землю.

Появилась запись выступления Чапекара, передававшего правление Индией Вахаби.

— Даже потерпев поражение, он призвал к нам зло. Но Индия не станет его наказывать. Индия просто будет его игнорировать, пока он не уйдет.

Видео закончилось — естественно, теми же кадрами, где его осыпали грязью.

— Неплохо подстроено, — заметил Чапекар.

Реакции не последовало.

— Чего вы от меня хотите, чтобы не публиковать эту дрянь?

И снова — никакой реакции.

Вскоре он пришел в ярость и попытался швырнуть компьютер на пол. Тогда ему скрутили руки и выставили за дверь.

Чапекар пошел вдоль улицы, подыскивая место для ночлега. В домах сдавались комнаты, и на его зов ему открывали двери, но, увидев его лицо, тут же захлопывали их.

Наконец он встал посреди улицы и закричал:

— Мне ничего не нужно, только где-нибудь поспать! И чего-нибудь поесть! Даже к собаке вы и то отнеслись бы лучше!

Но никто даже не велел ему заткнуться.

Чапекар отправился на станцию и попытался купить билет на деньги, которые дали ему китайцы на дорогу домой. Но никто не продавал ему билет. К какому бы окошку он ни подходил, оно закрывалось перед его носом, а очередь перемещалась к соседнему, не оставляя ему места.

К полудню следующего дня, уставший и голодный, он вернулся в военный комплекс мусульман, где его враги дали ему еду, одежду, горячую ванну и ночлег, а затем улетел из Индии, после чего покинул и мусульманскую территорию. В конце концов он оказался в Нидерландах, где мог жить на пособие, пока не найдет работу.


Второй посетитель пришел в хижину неведомыми путями. Вирломи просто открыла глаза посреди ночи и, несмотря на кромешную тьму, увидела сидящего на циновке у двери Саяги.

— Ты же умер, — сказала она.

— Я все еще жду перерождения, — ответил он.

— Ты должен был жить, — сказала Вирломи. — Я так тобой восхищалась. Ты мог бы стать прекрасным мужем для меня и прекрасным отцом для Индии.

— Индия уже живет. Ей незачем рождаться, — возразил Саяги.

— Индия не знает, что она жива, Саяги. Ее нужно вывести из комы, дав ей жизнь, так же как мать дает жизнь новорожденному.

— У тебя, похоже, на любой вопрос найдется ответ. Ты так говоришь, будто ты богиня. Как так получилось, Вирломи? Не тогда ли, когда тебе решила довериться Петра?

— Тогда, когда я решила действовать.

— И тебе удалось, — сказал Саяги. — А мне нет.

— Тебе не стоило говорить с Ахиллом. Нужно было его просто убить.

— Он сказал, что здание заминировано.

— И ты ему поверил?

— Речь шла не только о моей жизни. Ты сбежала, чтобы спасти жизни ребят из Боевой школы. Я что, должен был ими пожертвовать?

— Ты не понял меня, Саяги. Речь идет только об одном: либо ты действуешь, либо нет. Либо твои поступки что-то меняют, либо ты не делаешь вообще ничего. Ты выбрал промежуточный вариант, но когда дело касается войны, этот вариант — смерть.

— Кому ты это говоришь…

— Саяги, почему ты пришел ко мне?

— Я не приходил. Я — всего лишь сновидение. И ты не настолько крепко спишь, чтобы этого не понять. Ты разговариваешь сама с собой.

— Тогда почему ты мне снишься? Что я должна от тебя узнать?

— Мою судьбу, — ответил Саяги. — Пока что у тебя все получалось, но лишь потому, что ты всегда играла против глупцов. Теперь же Алай стоит во главе одного врага, Хань Цзы — другого, а Питер Виггин — самый опасный и коварный из всех. Таких противников непросто победить. На этом пути лежит смерть, Вирломи.

— Я не боюсь умереть. Я много раз видела смерть вблизи, и если боги решат, что пришло время…

— Вот видишь, Вирломи? Ты уже забыла, что не веришь в богов.

— Но я верю в них, Саяги. Как еще объяснить мою цепочку невероятных побед?

— Прекрасная подготовка в Боевой школе. Врожденный ум. Отважные и мудрые индийцы, ждавшие лишь решительного лидера, который показал бы им, как должны поступать люди, достойные своей цивилизации. И очень-очень глупые враги.

— Разве мне не могли помочь во всем этом боги?

— Лишь непрерывная сеть случайностей привела к первому человеку, который уже не был шимпанзе. А еще раньше — к тому, что планеты собрались вокруг Солнца. Если хочешь называть это Божьей волей — пожалуйста.

— Есть причина всего сущего, — сказала Вирломи. — Цель всего сущего. И если богов не существует — придется обойтись моими целями.

— И ты станешь единственной реально существующей богиней.

— Если бы я могла силой разума вернуть тебя из мира мертвых, я бы сказала, что и впрямь весьма могущественна.

— О, Вирломи! — рассмеялся Саяги. — Если бы мы только были живы! Какими любовниками мы могли бы стать! Каких детей мы могли бы иметь!

— Может, ты и умер, но я — нет.

— Разве? Настоящая Вирломи умерла, когда ты бежала из Хайдарабада, и с тех пор ее роль играет самозванка.

— Нет, — ответила Вирломи. — Настоящая Вирломи умерла в тот день, когда узнала, что ты убит.

— Это ты теперь так говоришь. Когда я был жив, я от тебя даже поцелуя не удостоился. Думаю, ты меня даже не любила, пока я не умер и не перестал представлять опасность.

— Уходи, — сказала она. — Мне пора спать.

— Нет, — ответил он. — Проснись, зажги лампу и запиши свое видение. Даже если оно — лишь проявление твоего бессознательного, над ним стоит поразмышлять. Особенно над темой любви и женитьбы. У тебя есть некий абсурдный план вступить в династический брак, но счастливой ты можешь стать, только если выйдешь замуж за того, кто тебя любит, а не за того, кто жаждет владеть Индией.

— Знаю, — сказала Вирломи. — Я просто не думала, что для меня имеет значение, счастлива я или нет.

Саяги покинул ее хижину, и Вирломи начала писать. Она писала, и писала, и писала, но, когда проснулась утром, оказалось, что она не написала ни слова. Все это тоже было частью сновидения.

Но она и так все запомнила. Хоть он и отрицал, что на самом деле дух ее погибшего друга, и насмехался над ее верой в богов, она поверила, что к ней явилась именно его душа, еще не совершившая перехода, и что именно боги послали его к ней, чтобы преподать ей урок.


Третьему посетителю не требовалась ничья помощь. Он пришел со стороны пустоши, уже в крестьянской одежде — но не индийского крестьянина, а китайского работника на рисовых полях.

Встав в самом конце очереди, он низко поклонился. Когда очередь двигалась, он оставался на месте, пропуская вперед каждого индийца. А когда наступили сумерки и Вирломи, плача, попрощалась со всеми, он не ушел.

Помощники не стали к нему подходить. Вирломи сама вышла из хижины и направилась к нему в темноте, держа лампу.

— Встань, — сказала она ему. — Ты поступил глупо, явившись без сопровождения.

— Значит, меня узнали? — спросил он, поднимаясь.

— Кто тут еще больше похож на китайца, чем ты?

— Слухи уже разошлись?

— Но мы не даем им попасть в сеть. Пока. К утру уже ничего нельзя будет сделать.

— Я пришел просить тебя выйти за меня замуж, — сказал Хань.

— Твоя страна завоевала мою.

— Разве я не вернул пленных? И стоит тебе сказать хоть слово — я приду со всеми надлежащими церемониями и снова встану перед тобой на колени, прося прощения от имени китайского народа. Выходи за меня замуж.

— Что общего между отношениями наших стран и тем, стану ли я делить постель с мальчишкой, о котором была не столь уж высокого мнения в Боевой школе?

— Вирломи, — сказал Хань, — мы можем уничтожить друг друга как соперники. Или можем объединиться, и тогда у нас будет больше половины населения всего мира.

— Каким образом? Народ Индии никогда не последует за тобой. А народ Китая никогда не последует за мной.

— У Фердинанда с Изабеллой же получилось.

— Лишь потому, что они сражались с маврами. К тому же Изабелле и ее народу пришлось бороться за то, чтобы Фердинанд не попирал ее прав королевы Кастилии.

— Значит, у нас все будет еще лучше, — сказал Хань. — Все, что ты делала, — безупречно.

— Как мне недавно напомнил один хороший друг, легко победить, когда тебе противостоят глупцы.

— Вирломи… — проговорил Хань.

— Хочешь сказать, что любишь меня?

— Да, люблю, — ответил Хань. — И ты знаешь почему. Потому что для всех нас, отобранных в Боевую школу, есть лишь одно, что мы любим, и одно, что мы уважаем, — мы любим ум и уважаем силу. Ты создала силу из ничего.

— Я создала силу из любви и доверия моего народа.

— Я люблю тебя, Вирломи.

— Любишь меня… и все равно считаешь себя выше.

— Выше? Я никогда не вел войска в бой. В отличие от тебя.

— Ты был в джише Эндера, — сказала Вирломи. — А я — нет. И потому ты постоянно думаешь, будто я чем-то хуже.

— Ты действительно мне отказываешь? Или просто хочешь, чтобы я сильнее постарался, или придумал причины получше, или еще как-то доказал, что достоин стать твоим мужем?

— Я не собираюсь подвергать испытаниям твою любовь, — ответила Вирломи. — Мы не в волшебной сказке. Мой ответ — нет. Сейчас и навеки. Дракону и тигру необязательно враждовать, но как могут стать супругами зверь и яйцекладущая рептилия?

— Значит, ты получила мое письмо?

— До смешного простой шифр. Даже с половиной мозга любой бы его разгадал. Твой код заключался в том, что ты напечатал очевидный вариант своего прозвища, перенеся пальцы на клавиатуре на ряд выше.

— И все же только ты из тысяч имеющих доступ в сеть поняла, что письмо от меня.

Вирломи вздохнула.

— Пообещай мне… — сказал Хань.

— Нет.

— Сперва выслушай.

— Зачем мне что-то тебе обещать?

— Чтобы я снова не вторгся в Индию, нанеся упреждающий удар!

— С какой армией?

— Я не имею в виду прямо сейчас.

— Так какое обещание тебе от меня нужно?

— Что за Алая ты тоже не выйдешь замуж.

— Индуска — жена халифа всего ислама? Не знала, что у тебя столь странное чувство юмора.

— Он наверняка сделает тебе предложение, — сказал Хань.

— Возвращайся домой, Хань. Кстати, мы видели прибывшие вертолеты и пропустили их. И еще попросили мусульманских угнетателей не сбивать тебя.

— Что ж, ценю. Я думал, это означает, что я тебе нравлюсь — хотя бы чуть-чуть.

— Ты мне действительно нравишься, — ответила Вирломи. — Но трахаться с тобой я не собираюсь.

— Не знал, что речь всего лишь об этом.

— Вообще ни о чем. Возвращайся к своему вертолету, мальчишка-император.

— Вирломи, прошу тебя. Давай хотя бы будем друзьями.

— Было бы неплохо. Может, когда-нибудь.

— Напиши мне. Познакомимся поближе.

Смеясь, она покачала головой и направилась обратно в хижину. Хань Цзы зашагал в сторону полей под порывами ночного ветра.

Глава 15

Ратификация

От: RadaghasteBellini%privado@preside^ncia.br.gov

Кому: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Тема: Просьба тщательно подумать


Если Ваша цель — установить мир во всем мире, друг мой, почему Вы начинаете нашу конституцию с преднамеренной провокации против двух далеко расположенных друг от друга стран, одна из которых может призвать на свою сторону всю мощь ислама?

Разве мир может быть основан на войне? И если бы у Вас не было Джулиана Дельфики, командующего дружественной стотысячной африканской армией, — стали бы Вы пытаться?


От: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Кому: RadaghasteBellini%privado@preside^ncia.br.gov

Тема: Мы должны сделать ее реальностью


История устелена трупами неудавшихся мировых правительств. Мы должны немедленно продемонстрировать серьезность наших намерений, нашу силу и способность меняться.

Не будь Дельфики, я бы последовал вашему более благоразумному совету, поскольку не стал бы рассчитывать на наши африканские войска.


Церемония была достаточно проста. Питер Виггин, Феликс Стармен, Клаус Бум и Радагаст Беллини стояли на помосте в городе Кияги в Руанде. Никто не пытался собрать толпы ликующих граждан, не было заметно и присутствия военных. Аудитория состояла исключительно из репортеров.

Прямо на месте раздали экземпляры конституции. Феликс Стармен коротко объяснил принципы нового правительства. Радагаст Беллини сообщил о едином военном командовании. Клаус Бум перечислил условия, при которых в состав Свободного Народа Земли могли войти новые нации.

— Не может быть принята ни одна нация, если она не обеспечивает права человека, включая свободное и всеобщее избирательное право. — Затем последовала бомба: — Мы также не требуем, чтобы нация была признана каким-либо существующим государством или союзом государств при условии, что она отвечает нашим требованиям.

Репортеры начали перешептываться. На трибуну поднялся Питер Виггин, и на экране позади него появилась карта. По мере того как он называл каждую страну, уже тайно ратифицировавшую конституцию, та окрашивалась на карте в голубой цвет.

Больше всего голубого пространства оказалось в Южной Америке — занимающая больше половины континента Бразилия, а также Боливия, Чили, Эквадор, Суринам и Гайана. В Африке голубого было меньше — в основном государства, сохранявшие стабильность и демократию на протяжении по крайней мере ста лет: Руанда, Ботсвана, Камерун. Мозамбик, Ангола, Гана, Либерия. Ни одна из ратифицировавших стран не граничила с другой. Ни от чьего внимания также не ускользнуло, что Южная Африка и Нигерия не присоединились к организации, несмотря на их долгую историю стабильности и свободы. Нельзя было не заметить и то, что к конституции не присоединилась ни одна мусульманская нация.

В Европе карта выглядела еще беднее: Нидерланды, Словения, Чехия, Эстония и Финляндия.

В остальных местах голубой цвет встречался редко. Питер надеялся, что Филиппины будут готовы объявить о присоединении, но в последний момент правительство решило подождать. Тонга ратифицировала конституцию, как и Гаити — первая страна, где подверглись испытанию способности Питера. Голубыми были и еще несколько маленьких карибских государств.

— При первой же возможности, — сказал он, — во всех ратифицировавших конституцию государствах будут проведены референдумы. В будущем, однако, референдум будет предшествовать принятию страны в состав Свободного Народа Земли. Столицы его будут располагаться в трех местах: в Рибейран-Прету в Бразилии, в Кияги в Руанде и в Роттердаме в Нидерландах. Поскольку официальным языком СНЗ является общий и мало кому удается выговорить название Рибейран-Прету…

Репортеры рассмеялись, поскольку именно им главным образом приходилось учить произношение португальских носовых гласных.

— …соответственно, — продолжал Питер, — бразильское правительство любезно позволило нам перевести название города для целей мирового правительства. С этого момента вы можете именовать южноамериканскую столицу СНЗ «Черноречье». Одним словом.

— А с Кияги — то же самое? — крикнул какой-то репортер.

— Поскольку вы можете произнести это название, — ответил Питер, — нет.

Снова раздался смех.

Ответ Питера, однако, прорвал плотину, и все начали выкрикивать вопросы. Он поднял руки:

— Погодите минуту. Проявите терпение.

Все успокоились.

— Есть причина, по которой мы выбрали для нашей конституции название «Свободный Народ Земли» вместо, скажем, «Объединенные Нации».

Опять послышался смех. Все прекрасно понимали, почему нельзя использовать такое название.

— Наша конституция — договор между свободными гражданами, а не государствами. Прежние границы будут соблюдаться там, где они имеют смысл, но в противном случае возможны корректировки. А народы, в течение долгого времени лишенные законно признанных государственных границ и самоуправления, получат все это в составе СНЗ.

Появились два новых, более ярких голубых пятна. Одно из них занимало большую часть Анд, другое отделяло кусок юго-западного Судана.

— СНЗ незамедлительно признает существование государств Нубия в Африке и Руна в Южной Америке. Будут проведены референдумы, и если народы этих регионов проголосуют за ратификацию конституции, СНЗ примет решительные меры для защиты их границ. Как вы можете видеть, часть территории Руны добровольно пожертвована правительствами Боливии и Эквадора как одно из условий их вступления в СНЗ. Свободный Народ Земли приветствует дальновидных и щедрых руководителей этих государств. — Питер наклонился вперед. — СНЗ примет решительные меры для защиты избирательного процесса. Любая попытка вмешаться в ход референдумов будет рассматриваться как акт войны против Свободного Народа Земли.

Перчатка была брошена.

Последовавшие вопросы, как и надеялся Питер, в основном касались двух новых государств, чьи границы включали территории, принадлежавшие неприсоединившимся странам — Перу и Судану. Вместо того чтобы отбиваться от града скептических вопросов, касающихся самого СНЗ, Питер сразу же продемонстрировал серьезность их намерений. С Перу было проще: никто не сомневался в способности СНЗ сокрушить перуанскую армию. Судан — совсем другое дело. Мусульманская страна, верная халифу Алаю…

— Вы объявляете войну халифу? — требовательно спросил репортер из арабского новостного агентства.

— Мы никому не объявляем войну. Но у народа Нубии долгая история угнетения, жестокостей, голода и религиозной нетерпимости, которым подвергало их правительство Судана. Сколько раз за последние два столетия действия международного сообщества вынуждали Судан обещать, что он будет лучше к ним относиться? Но после потрясшего всех объединения мусульманского мира под знаменем халифа Алая преступники Судана немедленно восприняли это как разрешение возобновить геноцид нубийцев. Если халиф Алай желает защищать суданских преступников, хотя и отрекся от им подобных в Индии, — это его выбор. Ясно только одно: Судан давно лишился всех прав, которые он мог когда-то заявлять на Нубию. Война и страдания объединили нубийский народ в нацию, которая заслуживает государственности — и защиты.

Вскоре Питер закончил, объявив, что Стармен, Беллини и Бум проведут каждый свою пресс-конференцию через два дня в своей стране.

— Но вооруженные силы, охрана границ и таможенные службы этих стран теперь подчиняются СНЗ. Больше нет такого понятия, как армия Руанды или Бразилии. Только армия СНЗ.

— Погодите! — крикнул один из репортеров. — Во всей конституции нигде не упоминается Гегемон!

Питер вернулся к микрофону:

— Быстро же вы читаете…

Послышался смех, затем наступила выжидающая тишина.

— Пост Гегемона был создан в условиях чрезвычайной ситуации, угрожавшей всей Земле. Я буду занимать его как на основе первоначальных полномочий, в соответствии с которыми меня выбрали на этот пост, так и на основе временных полномочий от СНЗ до тех пор, пока не исчезнет серьезная военная угроза для СНЗ. После этого я уйду в отставку, и преемника не будет. Я — последний Гегемон и надеюсь отказаться от своего поста как можно скорее.

И Питер вышел, на этот раз не обращая внимания на выкрикиваемые вопросы.


Как и ожидалось, Перу и Судан даже не стали объявлять войну. Поскольку они не признали законность СНЗ или новых государств, отрезанных от их территории, — кому им было ее объявлять?

Перуанские войска выступили первыми, направившись к известным убежищам революционного движения Чампи Т’ит’у. Некоторые из них оказались пусты, но некоторые защищали хорошо обученные руандийские солдаты. Питер воспользовался руандийцами Боба, чтобы происходящее воспринималось не как еще одна война между Бразилией и Перу, а как защита границ государства-участника со стороны СНЗ.

Перуанская армия оказалась в хитро расставленной ловушке, а силы противника перерезали их линии снабжения и связи. Вскоре во всем Перу стало ясно, что руандийские войска лучше обучены и снаряжены, чем перуанские, и их возглавляет Джулиан Дельфики. Боб. Великан.

Боевой дух рухнул. Руандийские войска приняли капитуляцию всей перуанской армии. Конгресс Перу немедленно почти единогласно проголосовал за петицию о вступлении в СНЗ. Радагаст Беллини, временно исполнявший обязанности президента южноамериканского региона СНЗ, отклонил их предложение в соответствии с принципом, по которому ни одна территория не могла быть присоединена к СНЗ путем завоевания или угроз.

— Мы предлагаем народу Перу провести референдум, и если народ Перу решит войти в состав Свободного Народа Земли, мы с радостью примем их, дав возможность воссоединиться со своими братьями и сестрами в Руне, Боливии, Эквадоре и Чили.

Через две недели все закончилось, включая референдум и прочее, — Перу стало частью СНЗ, а Боб вместе с основной частью руандийских войск СНЗ отправился через Атлантику обратно в Африку.

В результате столь решительных действий Белиз, Гвиана, Коста-Рика и Доминиканская Республика объявили о проведении референдумов по конституции.

Остальной мир ждал, что произойдет в Судане.


Суданские войска уже были развернуты по всей Нубии, участвуя в военных действиях против нубийских «повстанцев», которые сопротивлялись возобновившимся попыткам ввести законы шариата в христианском и языческом регионе. Так что, хотя выступавших против объявленного Питером нового статуса Нубии хватало, на самом деле мало что менялось.

Сурьявонг, возглавлявший элитное ядро армии СНЗ, которое они с Бобом создали несколько лет назад и с тех пор весьма эффективно использовали, провел ряд атак с целью деморализовать суданскую армию и отрезать ее от снабжения. Склады боеприпасов и арсеналы уничтожались, конвои сжигались. Но, поскольку вертолеты Сури после каждой атаки возвращались в Руанду, наносить ответный удар было некому.

Затем вернулся Боб с основной массой руандийских солдат. Бурунди и Уганда дали разрешение на проход его войск через их территорию.

Как и предполагалось, суданская армия попыталась ударить по армии Боба внутри границ Уганды, еще до того, как та достигла Нубии. Лишь тогда выяснилось, что эта армия — лишь иллюзия, несколько старых пустых грузовиков, водители которых сбежали при первых же признаках опасности.

Но удар был нанесен на угандийской территории. Уганда не только объявила войну Судану, но и референдум по конституции.

Тем временем армия Боба уже пересекла восточные области Конго и вошла в Нубию. Ударные силы Сурьявонга захватили две авиабазы, куда должны были вернуться самолеты, принимавшие участие в атаке на поддельный конвой. Ничего не подозревавших пилотов взяли в плен.

Обученные летчики из числа солдат Сурьявонга тотчас же снова поднялись на суданских самолетах и провели демонстративную бомбардировку систем противовоздушной обороны в Хартуме. Одновременно армия Боба атаковала все суданские военные базы в Нубии. Неготовые сражаться с настоящей армией, суданские войска сдались или были разгромлены за одни сутки.

Судан призвал халифа Алая вмешаться и обрушить гнев ислама на головы неверных захватчиков.

Питер незамедлительно провел пресс-конференцию.

— Свободный Народ Земли никого не завоевывает. Мы уважаем границы мусульманской части Судана, и все пленные будут возвращены, как только мы получим заявление халифа Алая и суданского правительства о признании Нубии как государства и части Свободного Народа Земли. Суданские военно-воздушные силы будут возвращены в Судан, так же как и их авиабазы. Мы уважаем суверенитет Судана и всех наций. Но мы никогда не признаем за какой-либо нацией право преследовать не имеющее государственности меньшинство на своей территории. Если это в нашей власти, мы предоставим подобным меньшинствам государство в составе конституции Свободного Народа Земли и будем защищать их национальное существование. Джулиан Дельфики — командующий всеми силами СНЗ в Нубии и на временно оккупированных территориях Судана. Будет трагедией, если два старых товарища по войне с жукерами, Джулиан Дельфики и халиф Алай, столкнутся из-за столь смехотворной проблемы, как право Судана и далее преследовать немусульман.

Вскоре в процессе переговоров были проведены новые границы, так что значительная часть территории, которую Питер изначально объявил нубийской, оставалась в составе Судана. Естественно, Судан не предполагал сохранить эту территорию, и нубийские лидеры об этом знали. Но халифу Алаю этого вполне хватило, чтобы спасти лицо. Наконец Боб и Сурьявонг направили все силы на возвращение пленных и защиту конвоев немусульман, решивших покинуть свои жилища на суданской территории и найти новый дом в новом государстве.

После столь явной победы СНЗ приобрел в Черной Африке такую популярность, что государство за государством начали подавать петиции о проведении референдумов. Феликс Стармен сообщил большинству из них, что им следует сперва реформировать свою внутреннюю политику, обеспечив права человека и свободные выборы. Но в демократических странах, таких как Южная Африка, Нигерия, Намибия, Уганда и Бурунди, референдумы последовали сразу же, и стало ясно, что Свободный Народ Земли реально существует как межконтинентальное государство, обладающее убедительной военной силой и решительным руководством. Поскольку Колумбия наконец признала границы Руны и подала петицию о включении в состав СНЗ, казалось неизбежным, что вся Латинская Америка и Африка южнее Сахары рано или поздно станут его частью.

Движение набирало обороты. Бельгия, Болгария, Латвия, Литва и Словакия начали планировать собственные референдумы, так же как Филиппины, Фиджи и большинство мелких островных государств Тихого океана.

И естественно, столицы СНЗ захлестнул поток просьб от меньшинств, желавших, чтобы СНЗ предоставил им государственность. Большинство из них приходилось отклонять, по крайней мере пока.


В тот день, когда Судан — под огромным давлением со стороны халифа Алая — признал как Нубию, так и СНЗ, дверь кабинета Питера неожиданно открылась и вошли его родители.

— Что случилось? — спросил Питер.

— Ничего, — ответила мать.

— Мы пришли сообщить тебе, — объявил отец, — что очень тобой гордимся.

Питер покачал головой:

— Это всего лишь первый шаг на долгом пути. С нами пока нет и двадцати процентов населения мира. Кроме того, потребуется немало времени, чтобы интегрировать новые государства в СНЗ.

— Первый шаг на верном пути, — сказал отец.

— Если бы кто-нибудь год назад перечислил эти народы, — заметила мать, — и сказал, что они объединятся в одну организацию с единой конституцией, передав командование своими вооруженными силами Гегемону… вряд ли нашелся бы кто-то, кто не рассмеялся бы в ответ.

— Все случилось благодаря Алаю и Вирломи, — сказал Питер. — Зверства мусульман в Индии, огласка, которой предала их Вирломи, плюс все недавние войны…

— Повергли всех в ужас, — кивнул отец. — Но к СНЗ присоединились вовсе не те государства, которых боялись больше всего. Нет, Питер, все дело в твоей конституции. В тебе самом — в твоих прошлых достижениях, в твоих обещаниях будущего…

— Все дело в ребятах из Боевой школы, — возразил Питер. — Не имей Боб такой репутации…

— Значит, ты воспользовался орудием, имевшимся у тебя под рукой, — кивнула мать. — У Линкольна был Грант. У Черчилля — Монтгомери. Их величие в числе прочего и в том, что они не настолько завидовали своим генералам, чтобы лишать их постов.

— Похоже, вас не переубедить, — усмехнулся Питер.

— Ты уже обеспечил себе место в истории своими трудами под именем Локка, еще до того, как стал Гегемоном, — сказал отец. — Но сегодня, Питер, ты стал великим.

Оба долго молча стояли на пороге.

— Что ж, собственно, это все, что мы хотели сказать, — наконец промолвила мать.

— Спасибо.

Они вышли, закрыв за собой дверь.

Питер вернулся к своим бумагам, но вдруг обнаружил, что ничего не видит из-за застилающих глаза слез. Выпрямившись, он судорожно вздохнул. Нет, даже всхлипнул. Тело его сотряслось от негромких рыданий, будто он только что избавился от ужасного бремени. Будто только что узнал, что его смертельная болезнь вдруг излечилась сама собой. Будто к нему вернулся ребенок, которого он считал давно потерянным.

В течение всего разговора никто не произнес имени Эндер и ни разу его не упомянул.

Лишь минут через пять Питер наконец сумел взять себя в руки. Ему пришлось встать и умыться в маленькой ванной, прежде чем он смог снова вернуться к работе.

Глава 16

Джиш

От: Weaver%Virlomi@MotherIndia.in.net

Кому: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Тема: Разговор


Я никогда с Вами не встречалась, но восхищаюсь вашими достижениями. Приглашаю Вас нанести мне визит.


От: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Кому: Weaver%Virlomi@MotherIndia.in.net

Тема: Встреча


Я также восхищаюсь Вашими достижениями. С радостью обеспечу Вам безопасный транспорт в СНЗ или любую другую точку за пределами Индии. Пока Индия находится под оккупацией мусульман, я туда не поеду.


От: Weaver%Virlomi@MotherIndia.in.net

Кому: PeterWiggin%private@hegemon.gov

Тема: Место


Моя нога не ступит на землю ни одной страны, кроме Индии. Вы в Индию не поедете. В таком случае предлагаю Коломбо, Шри-Ланка. Я приплыву на лодке. Она не слишком комфортабельна, так что если у Вас окажется судно получше, наша встреча от этого станет только приятнее.

В.


Муха Моло встретил Боба в аэропорту Манилы, изо всех сил стараясь не показывать удивления тому, насколько тот вырос.

— Ты говорил, у тебя личное дело, — сказал Муха. — Прости мне мою подозрительность. Ты глава Вооруженных сил СНЗ, а я — глава Вооруженных сил Филиппин, но нам все равно нечего обсудить?

— Полагаю, твои войска прекрасно обучены и хорошо снаряжены.

— Да, — ответил Муха.

— В таком случае, пока не придет время где-нибудь их использовать, пусть на официальные темы беседуют наши отделы планирования и логистики. А нам и без того найдется о чем поговорить.

— Значит, ты прилетел как друг?

— Я прилетел потому, что у меня в Маниле ребенок. Мальчик. Говорят, его зовут Рамон.

— И тем не менее ты тут первый раз? — усмехнулся Муха. — Кто мать? Стюардесса?

— Ребенка у меня украли, Муха. В виде эмбриона. Искусственное оплодотворение. Ребенок мой и Петры. Для нас это особенно важно, поскольку он первый, о котором мы точно знаем, что он не такой, как я.

— В смысле — не урод?

Боб рассмеялся:

— А ты, похоже, неплохо устроился на Филиппинах, дружище.

— Все просто. Если кто-то решит со мной спорить, мне достаточно всего лишь сказать: «Я из джиша Эндера», и они тут же замолкают и делают все, что я прикажу.

— Собственно, у меня точно так же.

— Только не с Питером.

— Особенно с Питером, — возразил Боб. — Я ведь серый кардинал, не знал? Газет не читаешь?

— Как я заметил, в газетах любят упоминать о твоих победах с нулевым счетом, когда ты был командиром в Боевой школе.

— Бывают столь выдающиеся достижения, — сказал Боб, — что вряд ли о них скоро забудут.

— Как дела у Петры? — спросил Муха.

И они заговорили о своих общих знакомых, делясь воспоминаниями о Боевой школе, Командной школе и войне с жукерами, пока не добрались до частного дома среди холмов к востоку от Манилы.

Перед домом стояло несколько автомобилей, а по обе стороны от двери — солдаты в новенькой форме СНЗ.

— Охрана? — спросил Боб.

— Не моя идея, — пожал плечами Муха.

Им не пришлось объяснять, кто они. А войдя в дом, они поняли, что их ждет вовсе не такая встреча, какой они ожидали.

Похоже, там присутствовал весь джиш Эндера — все, кого удалось собрать. По одну сторону длинного стола сидели Динк, Шен и Влад. Чокнутый Том, Карн Карби и Мочила, он же Чампи Т’ит’у, — по другую. А во главе стола — Графф и Рэкхем.

— Что ж, теперь здесь все, кого мы приглашали, — сказал Графф. — Муха, Боб, прошу садиться. Боб, надеюсь, ты расскажешь обо всем Петре. Что касается Хань Цзы и халифа Алая, они теперь главы государств и им не так-то просто путешествовать тайно. Однако все, что вы здесь услышите, доведут и до их сведения.

— Я знаю некоторых, кто с удовольствием разбомбил бы эту комнату, — заметил Влад.

— И все равно тут не все, — сказал Шен.

— Эндер в полете, и ему ничто не угрожает. Его корабль прекрасно функционирует, как и его ансибль. Не забывайте, однако, что для него едва прошел год с тех пор, как присутствующая здесь группа уничтожила королев ульев. Даже если бы вы могли с ним поговорить, он показался бы вам… слишком молодым. Мир изменился, и вы вместе с ним. — Графф посмотрел на Рэкхема. — Нас с Мэйзером крайне заботит ваша судьба, как и судьба всего мира.

— У нас все в порядке, — сказал Карн Карби.

— Возможно, все в порядке и с миром — благодаря Бобу и старшему брату Эндера, — слегка вызывающе добавил Мочила, словно ожидая возражений.

— Мне плевать на мир, — заявил Боб. — Меня шантажом вынудили помочь Питеру. Причем не сам Питер.

— Боб имеет в виду сделку, которую он добровольно заключил со мной, — пояснил Графф.

— Какой вообще смысл в этой встрече? — спросил Динк. — Вы больше не наш наставник. — Он бросил взгляд на Рэкхема. — И не наш командир тоже. Мы не забыли, как вы оба постоянно нам лгали.

— В школе нам так и не удалось убедить вас, что мы желаем вам только добра, — сказал Графф. — Так что, как и просит Динк, не стану тратить время на вступления. Оглядитесь вокруг. Сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы знать, что к чему, — буркнул Карн.

— Сколько тебе, Боб? Шестнадцать? — спросил Муха.

— Я никогда на самом деле не рождался, — ответил Боб. — А все записи о том, как меня выращивали в пробирке, уничтожили, когда мне было около года. Но — да, пожалуй, около шестнадцати.

— А всем остальным должно быть около двадцати, плюс-минус, — сказал Муха. — На что вы намекаете, полковник Графф?

— Зовите меня Хайрам, — ответил Графф. — Хотелось бы считать, что мы теперь коллеги.

— Коллеги в чем? — буркнул Динк.

— Когда вы встречались в последний раз, — сказал Графф, — и когда Ахилл организовал ваше похищение в России, вы уже пользовались немалым уважением во всем мире. Все считали, что у вас есть… потенциал. С тех пор, однако, один из вас стал халифом, объединив не поддававшийся объединению мусульманский мир, а также спланировав и осуществив завоевание Китая и… освобождение Индии.

— Алай выжил из ума, вот что я скажу, — бросил Карн.

— А Хань Цзы — император Китая. Боб — командир непобедимых войск СНЗ, к тому же известен как человек, в конце концов разделавшийся с Ахиллом. В общем, то, что когда-то считалось потенциалом, теперь можно воспринимать как данность.

— И кого вы тут собрали? — спросил Чокнутый Том. — Неудачников?

— Я собрал тех, к кому обратятся национальные правительства с просьбой помешать Питеру Виггину объединить мир.

Все переглянулись.

— Со мной пока никто не говорил, — сказал Муха Моло.

— Но ведь тебе предлагали подавить мусульманский мятеж на Филиппинах? — спросил Рэкхем.

— Мы — граждане своих стран, — заявил Чокнутый Том.

— Моя страна меня нанимает, — сказал Динк, — будто такси.

— Потому что ты всегда прекрасно ладишь с властями, — заметил Чокнутый Том.

— Вот что случится, — сказал Графф. — Китай, Индия и мусульманский мир в том или ином сочетании уничтожат друг друга. Кто бы ни вышел победителем, Боб разделается с ним на поле боя от имени СНЗ. Кто-нибудь сомневается, что он на это способен?

Боб поднял руку.

Никто не пошевелился. Затем руку поднял Динк:

— Он не голоден.

Спорить никто не стал.

— Итак, что мог иметь в виду Динк? — спросил Графф. — Идеи есть?

Похоже, идей ни у кого не нашлось.

— Если не хотите говорить — скажу я, — продолжил Графф. — Хорошо известно, что у Боба в Боевой школе были лучшие показатели, чем у кого-либо за всю историю. Никто даже близко к нему не подошел. Может, Эндер, но «близко» — понятие относительное. Скажем так, показатели Эндера были ближе всего. Но насколько — мы не знаем, поскольку Боб вышел за все возможные рамки.

— То есть? — уточнил Динк. — Он отвечал на вопросы, которые вы не задавали?

— Именно, — подтвердил Графф. — Мне это продемонстрировала сестра Карлотта. Во время тестов у него оставалась масса свободного времени. Он делал комментарии к опросам и указывал, как их улучшить. Его невозможно было остановить, и он не знал на своем пути никаких преград. Именно этим прославился Джулиан Дельфики. И тем не менее, когда мы поставили его над всеми вами на Эросе, в Командной школе, дожидаясь, пока Эндер решит, хочет ли он продолжать свое… образование, что из этого вышло?

Все молчали.

— Что было, то было. Какой смысл притворяться, будто было иначе? — заметил Графф.

— Нам это не понравилось, — сказал Динк. — Он был моложе всех нас.

— Эндер тоже, — возразил Графф.

— Но Эндера мы знали, — сказал Чокнутый Том.

— Мы любили Эндера, — добавил Шен.

— Все любили Эндера, — кивнул Муха.

— Могу перечислить тех, кто его ненавидел. Но вы его любили. И не любили Боба. Почему?

Боб расхохотался. Остальные уставились на него — кроме тех, кто в замешательстве отвернулся.

— Никогда не умел быть милым мальчиком, — сказал Боб. — В приюте бы меня за это полюбили, но на улице просто убили бы.

— Ерунда, — заметил Графф. — Впрочем, тут бы тебе это ничем не помогло.

— А ты и впрямь был милый, — сказал Карн. — Без обид. Но и крутой в придачу.

— Ну, если это подходящее название для маленького наглеца… — негромко бросил Динк.

— Спокойно, спокойно, — сказал Графф. — Вы не испытывали личной неприязни к Бобу, по крайней мере большинство из вас. Но вам не нравилось служить под его началом. И вряд ли потому, что вы считали себя чересчур независимыми, чтобы кому-то подчиняться, — вы с радостью служили под началом Эндера. Вы отдали Эндеру все, что имели.

— Даже больше, — заметил Муха.

— Но не Бобу, — произнес Графф так, будто это что-то доказывало.

— Это что, групповая терапия? — спросил Динк.

— Конечно, — подал голос Влад. — Он хочет, чтобы мы пришли к тому же выводу, к которому уже пришел он сам.

— И к какому же? — спросил Графф.

Влад глубоко вздохнул:

— Полковник… Хайрам считает, что мы не пошли за Бобом так, как пошли за Эндером, потому что знали про Боба нечто, неизвестное всем остальным. И потому весьма вероятно, что мы бросим ему вызов в бою, в то время как весь остальной мир просто сдастся и капитулирует перед ним из-за его репутации. Не в этом ли дело?

Графф безмятежно улыбнулся.

— Но это же глупо, — заявил Мочила. — Боб действительно хороший командир. Я видел, как он распоряжался своими руандийцами во время нашей кампании в Перу. Да, перуанскую армию не назовешь хорошо обученной, и ее командование оставляет желать лучшего, но руандийцы просто поклонялись Бобу. Они бы промаршировали с обрыва, если бы он их попросил. Стоило ему дать знак, и они сразу же бросались в бой.

— И на что ты намекаешь? — спросил Динк.

— На то, — ответил Мочила, — что, хоть мы и не пошли за ним, за ним идут другие. Боб — первоклассный парень. И он до сих пор лучший из всех нас.

— Я не видел его руандийцев, — сказал Муха, — но видел его с бойцами, которых он обучал вместе с Сурьявонгом. Еще когда все силы Гегемона составляли сотня парней и два вертолета. Мочила прав. Даже у Александра Македонского не было столь преданных и действенных солдат.

— Спасибо за похвалу, ребята, — улыбнулся Боб, — но вы так и не поняли, что имел в виду Хайрам.

— Хайрам, — буркнул Динк. — Какая теплая атмосфера…

— Просто скажите им, — предложил Боб. — Они все знают, только не догадываются.

— Скажи сам, — посоветовал Графф.

— У нас что, китайский лагерь перевоспитания? Стоит ли ударяться в самокритику? — горько усмехнулся Боб. — Динк еще в самом начале верно сказал: я не голоден. Может, это и кажется глупым, поскольку в детстве я едва не умер голодной смертью. Но я не жажду власти. В отличие от всех вас.

— В том и состоит великая тайна тестов, — сказал Графф. — Сестра Карлотта давала использовавшийся нами стандартный набор тестов. Но был и еще один, дополнительный, который давал я или кто-то из самых доверенных моих помощников. Тест на тщеславие. На соперничество. И все вы показали очень хорошие результаты — за исключением Боба.

— Боб не тщеславен?

— Бобу нужна победа, — ответил Графф. — Ему нравится побеждать. Ему необходимо побеждать. Но он не хочет, чтобы кто-то проигрывал.

— Мы все работали в одной команде с Эндером, — сказал Карн. — Нам это было не нужно.

— Но вы знали, что он приведет вас к победе. А тем временем вы соперничали друг с другом. Кроме Боба.

— Лишь потому, что он оказался лучше всех нас. Зачем соперничать, если победишь и так? — заметил Муха.

— Если бы кто-то из вас сошелся с Бобом в бою — кто бы победил?

Некоторые закатили глаза, другие усмехнулись.

— Зависит от местности, — предположил Карн Карби, — от погоды и знака зодиака. На войне никогда ничего не знаешь заранее.

— Какая может быть погода в Боевом зале? — улыбнулся Муха.

— Но все-таки Боба можно представить побежденным, не так ли? — настаивал Графф. — И это вполне реально, поскольку Боб превосходит всех остальных из вас только при прочих равных. Вот только так никогда не бывает. А один из самых важных факторов в войне — тот самый голод, который заставляет вас рисковать, поскольку вы интуитивно чувствуете путь к победе и вынуждены ему следовать, так как не можете вообразить ничего другого, кроме победы. Иное для вас просто невыносимо.

— Весьма поэтично, — заметил Динк. — Романтика войны.

— Вспомните Ли, — сказал Графф.

— Которого? — спросил Шен. — Китайца или американца?

— Генерала Ли из Виргинии, — ответил Графф. — Когда враг пришел на землю Виргинии, Ли одержал победу, пойдя на необходимый риск. Он послал Джексона по лесной тропе в Чанселорсвилль, разделив свои силы и опасно открывшись перед Хукером, который в силу своего безрассудства наверняка воспользовался бы возможностью, если бы ее осознавал.

— Хукер был идиотом.

— Мы так говорим лишь потому, что он проиграл, — сказал Графф. — Но проиграл бы он, если бы Ли не пошел на рискованный шаг? Речь не о том, чтобы еще раз воспроизвести битву под Чанселорсвиллем. Речь о…

— Энтитеме и Геттисберге, — вставил Боб.

— Совершенно верно. Как только Ли покинул Виргинию и вступил на территорию северян, он больше не испытывал голода. Он считал правым делом защиту Виргинии, но не считал таковым рабство, хотя и знал, что именно из-за этого идет война. Он не хотел, чтобы его штат потерпел поражение, но не хотел и победы южан. И все это на подсознательном уровне. Он сам о том не догадывался, но это именно так.

— И превосходящие силы северян тут совершенно ни при чем?

— Ли проиграл битву при Энтитеме второму по глупости и самому робкому командиру из всех, что были у северян, — Маклеллану. А Мид при Геттисберге не отличался особо богатым воображением. Мид увидел возвышенность и занял ее. А что сделал Ли? Чего, по-вашему, следовало ожидать от Ли, основываясь на его действиях во время всех его кампаний в Виргинии?

— Что он откажется сражаться на этой местности, — ответил Муха. — Совершит маневр. Переместится вправо. Пройдет тайным маршем, чтобы оказаться между Мидом и Вашингтоном. Найдет подходящее поле боя, где войска Союза могли бы попытаться форсировать его собственные позиции.

— У него заканчивались припасы, — сказал Динк, — и он не получал сведений от своей кавалерии.

— Это все оправдания, — возразил Влад. — На войне нет места оправданиям. Графф прав. Покинув Виргинию, Ли вел себя совсем не так, как ему подобало. Но при чем тут вообще Ли? Какое это имеет отношение к Бобу?

— Он считает, — объяснил Боб, — что, если я не верю в дело, за которое сражаюсь, меня можно победить. Что я проиграю самому себе. Проблема в том, что я верю в то, за что сражаюсь. Я считаю Питера Виггина порядочным человеком. Да, жестоким, но я видел, как он пользуется своей властью, и знаю, что он не хочет никому причинять вреда. Он действительно пытается создать мировой порядок, ведущий к миру. Я хочу, чтобы он победил, и как можно скорее. И если кто-то из вас думает, будто может мне помешать…

— Нам вовсе незачем тебе мешать, — сказал Чокнутый Том. — Достаточно лишь дождаться твоей смерти.

Наступила тишина.

— Вот мы и подошли к сути, — заговорил Графф. — Для этого мы все здесь и собрались. Бобу не так уж долго осталось жить. Пока он жив, Гегемона считают непобедимым. Но как только Боба не станет — что тогда? Вероятно, командующим после него назначат Мочилу или Муху, поскольку они уже входят в СНЗ. Но каждый из вас, сидящих за этим столом, с готовностью выступит против любого из них. Я прав?

— Черт побери… Хайрам, — бросил Динк, — мы выступили бы и против Боба.

— И тогда война разорвет мир на части, а СНЗ, даже если ему удастся победить, будет стоять на трупах миллионов солдат, погибших из-за вашего соперничества и тщеславия.

Графф обвел стол яростным взглядом.

— Эй, — заметил Муха, — мы пока что никого не убили. Поговорите лучше об этом с Хана-Цыпом и Алаем.

— Возьмем Алая, — согласился Графф. — Ему потребовалось провести две чистки, чтобы получить реальный контроль над войсками ислама, но что он сделал потом? Покинул Индию? Ушел из Синьцзяна или Тибета? Разве индонезийские мусульмане оставили Тайвань? Он и Хань Цзы продолжают противостоять друг другу. Зачем? Никакого смысла. Ему не удержать Индию. Он не смог бы править Китаем. Но ему не дают покоя мечты Чингисхана.

— Каждый раз все сводится к Чингисхану, — буркнул Влад.

— Все вы хотите объединения мира, — продолжал Графф, — но каждый желает добиться этого сам, поскольку не в силах вынести даже мысли, что наверху окажется кто-то другой.

— Да бросьте, — возразил Динк. — В душе мы все Цинциннаты. Не можем дождаться, когда вернемся обратно к сельскому труду.

Все рассмеялись.

— За этим столом, — сказал Графф, — сидят пятьдесят лет кровавой войны.

— И что? — спросил Динк. — Не мы придумали войну. Мы просто хорошо умеем воевать.

— Войну придумывают каждый раз, когда кто-то настолько жаждет власти, что не может оставить в покое мирные народы. Войну придумывают именно такие, как вы. Даже если вы считаете, что сражаетесь за правое дело, как считал Ли. Но стали бы южане столько лет вести кровавую Гражданскую войну, если бы твердо не верили, что в любом случае их спасет «масса Роберт»? Даже если не вы принимаете решение о войне, государства вступят в войну лишь потому, что у них есть вы.

— Так какой же вы нашли выход, Хайрам? — спросил Динк. — Припасли пилюли с цианистым калием, чтобы все мы могли спасти мир от самих себя?

— Это не поможет, — вставил Влад. — Даже если вы говорите правду, есть и другие выпускники Боевой школы. Вспомните Вирломи — она превзошла всех.

— Алая она пока что не превзошла, — возразил Чокнутый Том. — Или Хана-Цыпа.

Влад продолжал стоять на своем:

— Возьмите Сурьявонга. Именно к нему обратится Питер, когда Боб… уйдет в отставку. Мы не единственные ребята из Боевой школы.

— Вы — джиш Эндера, — напомнил Графф. — Вы — те, кто спас мир. Вы — те, кто владеет магией. На Земле многие сотни выпускников Боевой школы, но ни у кого не возникает мысли, что можно завоевать мир, всего лишь имея в своем распоряжении одного, двоих или пятерых из них. Да и кого?

— Значит, вы хотите избавиться от всех нас, — заявил Динк. — Вот почему вы нас здесь собрали. Как я понимаю, живыми нам не уйти?

— Успокойся, Динк, — повернулся к нему Граф, — ты сможешь отправиться домой, как только закончится наше собрание. Министерство по делам колоний никого не убивает.

— Вот, кстати, интересно, — заметил Чокнутый Том, — чем, собственно, занимается Министерство по делам колоний? Пакует людей в звездолеты, словно сардинок, а потом отправляет их колонизировать планеты. И в мир, который они покинули, им уже никогда не вернуться. Пятьдесят лет туда, пятьдесят обратно. К тому времени о нас давно забудут, если даже мы прилетим на планету-колонию и сразу же вернемся домой. Чего, естественно, никто нам не позволит.

— Значит, речь идет не об убийстве, — сказал Динк, — а об очередном чертовом похищении.

— Речь идет о предложении, — вмешался Рэкхем, — которое вы можете принять или отказаться.

— Я отказываюсь, — сразу сказал Динк.

— Сперва выслушай, — посоветовал Графф.

— А этого не хотите? — Динк сделал неприличный жест.

— Я предлагаю вам руководить колониями. Каждому — своей. Без соперников. Вряд ли вам будут угрожать вражеские армии, но на новых планетах полно опасностей и неизвестностей, так что ваши способности пригодятся в полной мере. Люди пойдут за вами — люди, которые старше вас, — отчасти потому, что вы из джиша Эндера, а отчасти и даже в основном благодаря вашим способностям. Они увидят, как быстро вы схватываете важную информацию, выстраиваете ее по приоритетам, предвидите последствия и принимаете верные решения. Вы станете основателями новых человеческих миров.

— А планеты назовут в нашу честь? — детским голоском пропищал Чокнутый Том.

— Не придуривайся, — упрекнул его Карн.

— Извини.

— Послушайте меня, джентльмены, — сказал Графф. — Мы видели, что случилось с королевами ульев. Они все сбились в кучу на одной планете, и их уничтожили одним ударом. Любое оружие, которое можем изобрести мы, может изобрести и наш враг, чтобы использовать его против нас.

— Ерунда, — возразил Динк. — Королевы ульев расселились по многим планетам. Собственно, все, что вы делаете, — посылаете корабли для колонизации уже заселенных ими миров, поскольку только о них вам известно, что там есть пригодная для дыхания атмосфера и съедобная флора и фауна.

— На самом деле нашу флору и фауну мы берем с собой, — заметил Графф.

— Динк прав, — сказал Шен. — Распространение по космосу королевам ульев ничем не помогло.

— Потому что на самом деле они не распространялись, — объяснил Графф. — На всех планетах у них были жукеры, но когда вы, парни, взорвали их родную планету, все королевы ульев оказались там. Они сложили все свои яйца в одну корзину. Мы этого делать не собираемся. Отчасти потому, что человечество — не горстка королев и целая толпа рабочих и трутней. Черт побери, каждый из нас — королева улья, и каждый несет в себе семя, способное воспроизвести всю человеческую историю. Так что человечеству распространение как раз поможет.

— Примерно так, как от кашля в толпе распространяется грипп, — весело сказал Чокнутый Том.

— Именно, — кивнул Графф. — Можешь называть нас болезнью, мне все равно. Я — человек и хочу, чтобы мы распространились повсюду подобно эпидемии. Чтобы никто и никогда не смог нас истребить.

Рэкхем кивнул:

— И чтобы этого достичь, колонии должны иметь наибольший из возможных шанс выжить.

— А для этого нужны вы, — резюмировал Графф. — Если мне удастся вас заполучить.

— Значит, мы обеспечиваем существование ваших колоний, — подытожил Карн, — а вы избавляетесь от нас на Земле, чтобы Питер смог покончить со всеми войнами и установить тысячелетнее Царство Христово.

— Пришествие Христа меня не волнует, — сказал Графф. — Меня волнует только одно — спасение человечества. Как единого целого, так и по отдельности.

— В благородстве вам не откажешь.

— Нет, — возразил Графф. — Я создал вас. Не в телесном смысле…

— Хорошо, что сказали, — заметил Карн. — А то мой папаша бы вас прикончил за подобную клевету на мою мать.

— Я вас нашел. Я вас тестировал. Я собрал вас. Благодаря мне о вас знает весь мир. И опасность, которую вы представляете, создал тоже я.

— Вы что, пытаетесь покаяться за свои ошибки?

— Это не ошибка. Это была необходимость, без которой мы не выиграли бы последнюю войну. Но в истории часто бывает, что решение одной проблемы влечет за собой появление другой.

— Так в чем смысл нашей встречи? — спросил Муха.

— В том, чтобы предложить вам шанс совершить нечто, способное удовлетворить вашу неудержимую жажду власти и в то же время обеспечить выживание человечества как на Земле, так и в галактике.

Все задумались.

Первым заговорил Мочила:

— Я уже выбрал дело своей жизни, полковник Графф.

— Хайрам, — громко прошептал Динк. — Он теперь один из наших.

— Ты выбрал его, — согласился Графф, — и добился своей цели. Твой народ имеет свое государство, и оно входит в СНЗ. Твоя борьба закончена. Все, что тебе остается, — прозябать под властью Питера Виггина, пока ты либо не взбунтуешься против него, либо не станешь командующим его армией, а затем сменишь его на посту Гегемона, чтобы править миром. Я прав?

— У меня нет таких планов, — покачал головой Мочила.

— Но такой вариант тебя вполне устраивает, — настаивал Графф. — Не притворяйся, будто это не так. Я знаю вас, парни. Вы не сумасшедшие. Но вы не можете остановиться.

— Вот почему вы не пригласили Петру, — усмехнулся Боб. — Тогда вы не могли бы постоянно обращаться к нам «парни».

Графф поднялся со своего места во главе стола:

— Я сделал вам предложение. И вы все равно будете над ним думать, хотите вы этого или нет. Сами увидите, как будут разворачиваться события. Вы все знаете, как со мной связаться. Предложение остается в силе. На сегодня мы закончили.

— Нет, — возразил Шен. — Вы ведь так ничего и не сделали, чтобы решить настоящую проблему.

— Какую?

— Мы всего лишь потенциальные поджигатели войны и детоубийцы, — сказал Шен. — Но что вы намерены делать с Хана-Цыпом и Алаем?

— И с Вирломи, — добавил Муха Моло. — Если кто-то по-настоящему опасен, то именно она.

— Они получат то же предложение, что и вы, — повторил Рэкхем. — Собственно, один из них уже его получил.

— Кто? — спросил Динк.

— Тот, кто имел возможность его выслушать, — ответил Графф.

— Значит, Хана-Цып, — кивнул Шен. — Вряд ли вы сумели встретиться с мистером халифом.

— Какие вы все стали умные, — улыбнулся Графф.

— «Победа под Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Итона»[58], — процитировал Рэкхем.

— Что это значит, черт побери? — спросил Карн Карби. — Вы даже никогда не учились в Итоне.

— Это всего лишь аналогия, — объяснил Рэкхем. — Если бы вы не провели все свое детство за военными играми, может, хоть что-то бы знали. Вам всем не хватает образования.

Глава 17

Лодки

От: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Кому: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Тема: «Неплохая мысль»


Естественно, для тебя «предложение» Граффа — неплохая мысль. Ты же живешь в Австралии.

Мочила.


От: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Кому: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Тема: Ха-ха


Тем, кто живет на Луне — прошу прощения, в Андах, — не стоит шутить насчет Австралии.

Карн.


От: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Кому: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Тема: Кто тут шутит?


Я видел Австралию и жил на астероиде. И предпочел бы астероид.

Мочила.


От: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Кому: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Тема: Астероид


Австралия не нуждается в системе жизнеобеспечения, как астероид, или в коке, как Анды, чтобы там можно было жить. К тому же астероид тебе понравился лишь потому, что он назывался Эрос, — хоть какая-то надежда на секс.

Карн.


От: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Кому: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Тема: По крайней мере


По крайней мере, что касается секса — я мужчина. Загляни к себе в ширинку и проверь, кто ты такой. Для этого надо взяться за замок молнии и потянуть вниз. Ах да, ты же в Австралии. Значит, вверх.

Мочила.


От: WallabyWannabe%BoyGenius@stratplan/mil.gov.au

Кому: Champi%T’it’u@Runa.gov.qu

Тема: Посмотрим… молния… ширинка… потянуть…


Ай! Ау! О-о-о-о-о!

Карн.


Матросы настолько нервничали из-за присутствия на их доу[59] самой Госпожи, что только чудом не потопили лодку, еще до того, как вышли в море. Плыли они медленно, постоянно меняя галс, и даже простой поворот, казалось, требовал не меньше труда, чем изобретение заново навигации как таковой. Вирломи, однако, не проявляла ни малейшего недовольства.

Пора было сделать очередной шаг по выходу Индии на мировую сцену. Вирломи требовался союзник, чтобы освободить ее народ от чужеземных оккупантов. Хотя зверства прекратились и снимать на видео было уже нечего, Алай настоял, чтобы его мусульманские войска оставались по всей Индии — ожидая провокаций со стороны индусов и зная, что Вирломи не имеет над своим народом такой власти, как он над своими солдатами.

Но Вирломи не собиралась посвящать в свой замысел Хань Цзы. Ей пришлось приложить немало сил, чтобы заставить китайцев убраться из страны, и у нее не было никакого желания звать их обратно. К тому же, хотя китайцы, в отличие от мусульман Алая, не навязывали всем свою религию, они были не менее высокомерны и точно так же не сомневались в своем праве владеть миром.

И еще эти ребята из джиша, уверенные сверх всякой меры, будто они могут стать ее повелителями. Неужели они не понимали, что вся ее жизнь состояла в отрицании их чувства собственного превосходства? Их выбрали, чтобы вести войну с инопланетянами, и в той войне боги сражались на их стороне. Но теперь боги сражались на стороне Вирломи.

Когда она только начинала, она еще не была верующей, лишь использовала имевшиеся у нее знания религии ее народа. Но в течение многих недель, месяцев и лет кампании против Китая, а затем против мусульман, она не раз видела, как обстоятельства постоянно складываются в ее пользу, соответствуя ее плану. Что бы она ни задумывала, у нее все получалось, а поскольку тесты подтверждали, что Алай и Хань Цзы умнее ее, наверняка ей подсказывали идеи некие высшие, более мудрые существа.

Лишь один человек мог теперь дать ей помощь, в которой она нуждалась, и лишь за одного мужчину на свете она могла выйти замуж, не унизив собственного достоинства. В конечном счете ее замужество стало бы замужеством всей Индии, а все рожденные ею дети стали бы детьми богини, по крайней мере в глазах народа. А поскольку о непорочном зачатии не могло быть и речи, ей требовался муж. Именно потому она и позвала к себе Питера Виггина.

Виггин, брат великого Эндера. Старший брат. Кто тогда посмел бы выразить сомнение, что ее дети унаследуют лучшие гены из всех существующих на Земле? Они могли бы основать династию, способную объединить мир и править вечно. Женившись на Вирломи, Питер включил Индию в свой СНЗ, превратив его из второстепенной организации в союз, объединяющий более половины населения мира. А сама Вирломи — и Индия — возвысилась бы над любой другой нацией. Вместо того чтобы оставаться лидером одного народа, как Хань Цзы, или главой жестокого и отсталого культа, как Алай, она стала бы женой просвещенного Локка, Гегемона Земли, человека, чья проницательность наконец принесла бы мир во всем мире.

Питера явно нельзя было назвать расточительным — его судно не отличалось большими размерами. Но это не была и примитивная рыбацкая доу — яхта выглядела так, словно вот-вот взлетит и помчится над волнами. Главным в мире Питера Виггина была скорость. Никто не мог терять времени зря.

Вирломи сама когда-то принадлежала к этому миру, но за прошедшие годы ритм ее жизни замедлился, что было вполне естественно для Индии. Она ходила не спеша, зная, что люди смотрят ей вслед, и двигаясь с простым изяществом, свойственным женщине ее положения. А когда мужчины спорили, ей приходилось молчать, высказываясь лишь коротко и по делу. Она не могла позволить себе ничего, что могло бы принизить ее в глазах других.

Но при всем при этом она тосковала по стремительному темпу современной жизни — по челнокам, доставлявшим ее в Боевую школу, Тактическую школу и обратно, по чистым блестящим поверхностям, по молниеносным играм в Боевом зале, даже по жизни в Хайдарабаде среди других ребят из Боевой школы, до того как она сбежала, чтобы сообщить Бобу о местонахождении Петры. Все это было ей куда ближе, чем нынешний притворный примитивизм.

Каждый делал то, что было необходимо для победы. Те, кто имел армию, обучал солдат. Но когда Вирломи только начинала, у нее не было никого, кроме нее самой. И она обучила и дисциплинировала саму себя, чтобы выглядеть именно такой, какой должна была казаться.

В итоге она стала такой, какой должна была стать.

Но это вовсе не означало, что она утратила способность восхищаться изящным быстрым судном, на котором к ней прибыл Питер.

Рыбаки помогли ей перебраться из доу в шлюпку, которая должна была доставить ее с одного судна на другое. В Манарском заливе волны наверняка были выше, но небольшие острова Адамова моста защищали водное пространство, и здесь ощущалась лишь легкая качка — что и к лучшему, поскольку ее начало слегка тошнить, как только она поднялась на борт, а ей вовсе не хотелось, чтобы ее вырвало прямо на глазах у матросов. Вирломи даже не предполагала, что страдает морской болезнью. Да и откуда ей было знать? Ее не беспокоили ни полеты на вертолетах, ни поездки на автомобилях по извилистым дорогам, даже свободное падение. С чего бы на нее вдруг так подействовала небольшая качка на воде?

В шлюпке на самом деле оказалось легче, чем на доу, — чуть страшнее, но мутило меньше. Со страхом Вирломи вполне могла справиться — страх не вызывал у нее тошноты, лишь прибавлял решимости.

Питер уже стоял у борта яхты и протянул Вирломи руку, чтобы помочь ей подняться на судно. Хороший знак. Он не пытался хитрить и не завлекал ее к себе насильно.

Велев ее матросам привязать шлюпку к его яхте, Питер пригласил всех на борт отдохнуть в относительном комфорте на палубе, а сам вместе с Вирломи направился в большую каюту, обставленную красиво и уютно, но без особых излишеств. Точно отмеренный объем роскоши. Питер отличался хорошим вкусом.

— Естественно, это не моя яхта, — сказал он. — Зачем впустую тратить деньги СНЗ? Я взял ее напрокат.

Вирломи промолчала — немногословность в числе прочего стала одной из черт ее характера. Но все же его слова ее слегка разочаровали. Понятное дело — скромность, но зачем было говорить ей, что яхта ему не принадлежит и что он решил сэкономить? Судя по всему, он поверил, что ее образ, исполненный традиционной индийской простоты — но не бедности, — настоящий, а не игра ради того, чтобы завоевать сердца народа.

«Что ж, — подумала Вирломи, — вряд ли стоило ожидать, что он столь же проницателен, как я. В конце концов, его ведь не приняли в Боевую школу».

— Садись, — сказал он. — Ты не голодна?

— Нет, спасибо, — тихо ответила она.

Если бы только он знал, что случится с любой едой, которую она попытается взять в рот в море!

— Чаю?

— Ничего не надо, — сказала Вирломи.

Питер пожал плечами.

Неужели его смутил ее отказ? И он по-мальчишески принял его на свой счет?

Что ж, он и должен был принять ее слова на свой счет. Просто не понимал почему.

Впрочем, неудивительно. Мог ли он вообразить, что она собирается ему предложить?

Пора стать настоящей Вирломи. Пора сообщить ему, в чем смысл их встречи.

Питер стоял возле бара с холодильником, вероятно пытаясь решить, то ли предложить сесть с ним за стол, то ли в привинченные к полу мягкие кресла.

Сделав два шага, Вирломи прижалась к нему всем телом, обвив его руками, а затем поднялась на цыпочки и поцеловала — не страстно, но мягко и тепло. То был не девичий целомудренный поцелуй, но обещание любви, которое она пыталась ему дать, как умела. У нее почти не было подобного опыта до того, как пришел Ахилл, превратив Хайдарабад в обитель целомудрия и жуткое место для работы. Несколько поцелуев со знакомыми мальчиками — и все. Но кое-чему она все же научилась, а Питер в конечном счете был еще почти мальчишкой — разве не так?

Похоже, сработало. Он ответил на ее поцелуй.

Все шло так, как она и рассчитывала. Боги были на ее стороне.

— Давай сядем, — сказал Питер.

Но, к ее удивлению, он показал в сторону стола, а не мягких кресел и не широкого дивана, где они могли бы сесть вместе. За столом их разделяла бы деревянная доска — во всяком случае, нечто холодное и гладкое.

Когда они сели, Питер озадаченно посмотрел на Вирломи:

— Ты что, ради этого и проделала такой путь?

— А ты как думаешь?

— Я надеялся, что речь пойдет о ратификации Индией конституции СНЗ.

— Я ее не читала, — ответила Вирломи. — Но ты наверняка знаешь, что Индия не расстанется так легко со своим суверенитетом.

— Все будет достаточно просто, если ты попросишь народ Индии за это проголосовать.

— Сперва мне нужно знать, что Индия получит взамен.

— То же, что получает каждое государство, входящее в СНЗ. Мир. Защиту. Свободную торговлю. Права человека и выборы.

— То же самое вы даете Нигерии.

— И Вануату, и Кирибати. А также Соединенным Штатам, России, Китаю и — да, Индии. Если они решат к нам присоединиться.

— Индия — самое многонаселенное государство Земли. И последние три года она сражается за свое выживание. Ей нужно нечто большее, чем просто защита. Ей нужно особое место возле центра власти.

— Но я не центр власти, — объяснил Питер. — Я не король.

— Я знаю, кто ты, — сказала Вирломи.

— И кто же? — улыбнулся он.

— Ты Чингисхан. Вашингтон. Бисмарк. Строитель империй. Объединитель народов. Творец государств.

— Я — разрушитель государств, Вирломи, — сказал Питер. — Мы сохраним слово «государство», но оно будет означать то же самое, что и «штат» в Америке. Административная единица, не более того. У Индии великая история, но с этого момента у нас будет история всего человечества.

— Как благородно, — проговорила Вирломи. Похоже, все шло совсем не так, как она рассчитывала. — Очевидно, ты не понимаешь, что я тебе предлагаю.

— Ты предлагаешь мне нечто, чего мне очень хочется, — Индию в СНЗ. Но цена, которую ты от меня требуешь, слишком высока.

— Цена? — Неужели он настолько глуп? — Получив меня, ты не платишь цену. Это я приношу себя в жертву.

— Кто сказал, будто романтика умерла? — усмехнулся Питер. — Вирломи, ты же из Боевой школы. И ты наверняка понимаешь, почему я не могу жениться ради того, чтобы Индия вошла в СНЗ.

Только теперь, когда он бросил ей вызов, все стало ясно. Мир был нужен Питеру не таким, каким его видела она, с центром в Индии, но таким, каким видел его он, где средоточием всего являлся он сам.

— Значит, все дело в тебе, — констатировала Вирломи. — Ты не можешь поделиться властью с другим.

— Я могу делиться властью с кем угодно, — покачал головой Питер, — и уже делюсь. Лишь глупец считает, будто может править в одиночку. Править можно лишь тогда, когда тебе добровольно подчиняются и помогают те, кем ты правишь. Они должны хотеть, чтобы ты стоял во главе. А если я женюсь на тебе — сколь бы привлекательным ни казалось подобное предложение, — меня перестанут считать «честным маклером». Вместо того чтобы доверить мне управлять внешней и военной политикой СНЗ на благо всего мира, все будут считать, что я решаю любые вопросы в пользу Индии.

— Не любые, — возразила Вирломи.

— Хуже того, — продолжал Питер, — меня станут считать орудием в руках Индии. Можешь не сомневаться — халиф Алай немедленно объявит войну, не только Индии, где повсюду стоят его войска, но и СНЗ. И придется столкнуться с кровавой бойней в Судане и Нубии, чего мне совершенно не хочется.

— Почему ты этого боишься?

— А почему я не должен бояться? — спросил он.

— У тебя есть Боб, — сказала Вирломи. — Как Алай сможет устоять против тебя?

— Что ж, — заметил Питер, — если Боб настолько могуществен и непобедим, зачем мне тогда ты?

— Потому что Бобу ты никогда не сможешь доверять так, как собственной жене. И Боб не приведет к тебе миллиард человек.

— Вирломи, — сказал Питер, — я был бы дураком, если бы стал тебе доверять, будь ты моей женой или нет. И ты не привела бы Индию в СНЗ, ты привела бы СНЗ в Индию.

— Чем плохи партнерские отношения?

— Тем, что богам не нужны смертные партнеры. Ты слишком долго была богиней. Ни один мужчина не сможет стать твоим мужем, пока ты считаешь, будто способна возвысить его, всего лишь позволив к себе притронуться.

— Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, — предупредила Вирломи.

— Не вынуждай меня говорить то, что тебе тяжело будет слышать. Я не намерен ставить под удар мою руководящую роль в СНЗ лишь ради присоединения к нему еще одной страны.

Он говорил серьезно. Он действительно считал, что выше ее по положению. Он думал, что он более велик, чем Индия! Более велик, чем любой из богов! И что, если он примет ее предложение, это его принизит!

Но продолжать разговор не имело никакого смысла. Вирломи не собиралась тратить время на пустые угрозы. Она покажет ему, что может сделать с теми, кто хочет иметь в лице Индии своего врага.

Питер поднялся.

— Прости, что не ожидал твоего предложения, — сказал он. — Я не стал бы тратить твое время зря. И я вовсе не хотел тебя обидеть. Я думал, ты лучше понимаешь, в какой я ситуации.

— Я всего лишь одна-единственная женщина. А Индия — всего лишь одна-единственная страна.

Питер чуть поморщился — ему не нравилось, когда ему в лицо бросали глупые, высокомерные слова. «Что ж, скоро ты поймешь, что словами дело не ограничится, братец Эндера», — подумала Вирломи.

— Со мной еще двое, которые хотели бы с тобой встретиться, — сказал Питер. — Если ты не против.

Он открыл дверь, и вошел полковник Графф с еще одним, незнакомым ей мужчиной.

— Вирломи, министра Граффа ты, полагаю, знаешь. А это Мэйзер Рэкхем.

Она наклонила голову, ничем не выказывая удивления. Оба сели и изложили суть своего предложения.

— Я уже завоевала любовь и преданность крупнейшего народа Земли, — сказала Вирломи. — И меня не победить самым страшным врагам, которых могли бы бросить против меня Китай и мусульманский мир. Зачем мне бежать и скрываться в какой-то колонии?

— Это благородная работа, — ответил Графф. — Не скрываться, а строить.

— Термиты тоже строят.

— А гиены терзают.

— У меня нет ни нужды, ни желания соглашаться на ваше предложение, — сказала Вирломи.

— Нет, — возразил Графф, — ты просто пока не понимаешь, что тебе нужно. Ты всегда с трудом меняла свои взгляды. И именно это мешало твоим успехам в Боевой школе, Вирломи.

— Вы больше не мой наставник.

— Что ж, в одном ты точно ошибаешься, — заметил Графф.

Вирломи молчала.

— Ты еще не столкнулась с самыми ужасными врагами, которых могут бросить против тебя Китай и мусульманский мир.

— Думаете, Хань Цзы сумеет снова вторгнуться в Индию? Я не Тикаль Чапекар.

— А он не Политбюро, и не Снежный Тигр.

— Он из джиша Эндера, — с притворным страхом проговорила она.

— Он не поверил в собственный мистический образ, — сказал молчавший до этого Рэкхем. — Ради своего же блага, Вирломи, взгляни хорошенько в зеркало! Именно так выглядит на ранних стадиях мания величия.

— Для себя мне ничего не нужно, — возразила Вирломи.

— Одним кошмарным утром ты можешь проснуться, — сказал Рэкхем, — и обнаружить, что Индия вовсе не такова, какой тебе хотелось бы ее видеть.

— Надо полагать, у вас большой опыт руководства… какой страной, мистер Рэкхем?

Рэкхем лишь улыбнулся в ответ:

— Ничто не уязвить легче, чем гордость.

— Это что, уже стало пословицей? — спросила Вирломи. — Мне ее записать?

— Предложение остается в силе, — сказал Графф. — До тех пор, пока ты жива.

— Почему бы вам не предложить то же самое Питеру? Ему как раз не помешало бы отправиться куда подальше.

Решив, что лучшей завершающей фразы не придумаешь, она медленно и грациозно направилась к двери. Никто не сказал ей вслед ни слова.

Матросы помогли спуститься обратно в шлюпку и отчалили. Питер даже не подошел к борту, чтобы помахать ей на прощание, — всего лишь очередное проявление невежливости. Впрочем, Вирломи не взглянула бы на него, даже если бы он появился. Что касается Граффа и Рэкхема, она знала, что достаточно скоро они сами придут к ней за финансированием — нет, за разрешением на деятельность их мелкого колониального министерства.

Доу доставила ее в другую рыбацкую деревню — не в ту, из которой она отправилась в путь. Ни к чему было облегчать задачу Алаю, если он узнал о ее отъезде из Хайдарабада и последовал за ней.

Вирломи вернулась поездом в Хайдарабад, выдавая себя за обычную индуску — на случай, если мусульманским солдатам хватит смелости обыскать поезд. Но люди ее узнавали — в лицо ее знала вся Индия. А поскольку она не была мусульманкой, лицо ей закрывать было незачем.

«Первое, что я сделаю, когда стану править Индией, — подумала она, — переименую Хайдарабад. Не обратно в Бхагнагар — хоть он и был назван по имени индийской женщины, имя этому месту дал мусульманский принц, уничтоживший изначально существовавшую здесь индийскую деревню, чтобы построить мечеть Чарминар, монумент его собственной власти, якобы в честь его любимой жены-индуски.

Индия никогда больше не будет разрушена ради удовлетворения жаждущих власти мусульман. Новым именем Хайдарабада станет изначальное название деревни — Чичлам».

Со станции она отправилась на тайную квартиру в городе, а оттуда ее помощники помогли ей перебраться обратно в хижину, где она якобы медитировала и молилась за Индию все три дня своего отсутствия. Там она несколько часов поспала.

Проснувшись, Вирломи послала помощника, чтобы тот принес ей изящное, но простое сари, в котором, как она знала, она будет выглядеть красивой и грациозной и которое показывало ее стройную фигуру во всей красе. Облачившись и уложив прическу, она вышла из хижины и направилась к воротам Хайдарабада.

Солдаты у пропускного пункта уставились на нее, раскрыв рты. Никто из них не ожидал, что она попытается войти, и никто не имел ни малейшего понятия, что делать. Пока они лихорадочно пытались получить указания от начальства, Вирломи просто вошла внутрь. Остановить ее не посмели — никто не хотел брать на себя ответственность за развязывание войны.

Она знала город не хуже любого другого, и ей хорошо было известно, где находится штаб-квартира халифа Алая. Хотя она шла грациозно и не спеша, ей не потребовалось много времени, чтобы туда добраться.

На часовых, служащих, секретарей и важных мусульманских чиновников Вирломи не обращала никакого внимания. Для нее их словно не существовало. Наверняка они уже слышали о решении Алая, и решение это явно заключалось в том, чтобы ее пропустить, поскольку никто ей не препятствовал.

Разумный выбор.

Какой-то молодой офицер даже засеменил перед ней, открывая двери и показывая, куда идти. Он привел ее в большой зал, где ее ждал Алай, а вдоль стен стояли около десятка высших офицеров.

Вирломи прошла на середину:

— Почему ты боишься одной-единственной женщины, халиф Алай?

Прежде чем он успел ответить, что вовсе ее не боится, поскольку позволил ей беспрепятственно пройти через комплекс штаб-квартиры прямо к нему, Вирломи начала разматывать сари. Мгновение спустя она уже стояла перед ним обнаженная. Подняв руку, она распустила длинные волосы и расчесала их пальцами.

— Как видишь, при мне нет спрятанного оружия. Индия стоит перед тобой — нагая и беззащитная. Почему ты ее боишься?

Алай отвел взгляд сразу же, как только понял, что она раздевается. Так же поступили и более набожные офицеры, но некоторые, похоже, решили, что в отсутствии у нее оружия все же стоит убедиться. Она наслаждалась их замешательством, их смущением — и, как она подозревала, невольным желанием. «Вы ведь явились сюда, чтобы изнасиловать Индию? — подумала она. — И все же вам меня не заполучить — потому что я пришла не к вам, мелкие сошки. Я пришла к вашему хозяину».

— Оставьте нас, — сказал Алай остальным.

Даже самые скромные, выходя из комнаты, не смогли удержаться, чтобы не посмотреть.

Наконец дверь закрылась, и они остались вдвоем.

— Весьма символично, Вирломи, — сказал Алай, все так же не глядя на нее. — О таком уж точно пойдут разговоры.

— Мое предложение как символично, так и вещественно, — ответила она. — Этот выскочка Питер Виггин зашел чересчур далеко. Зачем мусульманам и индусам враждовать, если вместе у нас хватит сил, чтобы сокрушить его голые амбиции?

— Его амбиции не такие голые, как ты, — заметил Алай. — Оденься, чтобы я мог на тебя взглянуть.

— Разве мужчина не может смотреть на свою невесту?

— Династический брак? — усмехнулся Алай. — Я думал, ты уже сказала Хань Цзы, как ему следует поступить с подобной идеей.

— Хань Цзы нечего мне предложить. Ты — глава мусульман Индии. Из-за бесплодной вражды немалая часть моего народа оказалась оторвана от Матери-Индии. Но ради чего? Посмотри на меня, Алай.

Возможно, на него подействовал ее властный голос, а может, он просто не смог сопротивляться желанию или решил, что, поскольку они одни, ему незачем изображать идеал нравственности.

Он молча окинул ее взглядом с головы до пят, никак не реагируя. Вирломи подняла руки над головой и повернулась кругом.

— Вот она перед тобой — Индия, — сказала она. — Которая больше тебе не сопротивляется и не избегает тебя, но приветствует тебя и готова стать твоей женой, плодородной почвой, в которой зародится семя новой цивилизации объединившихся мусульман и индусов.

Она снова повернулась к нему лицом. Он продолжал изучать ее взглядом.

— Ты меня интригуешь, — заметил Алай.

«Кто бы сомневался, — подумала она. — Мусульмане никогда не отличались добродетелью, хоть и пытаются убедить всех в обратном».

— Мне нужно подумать, — сказал он.

— Нет, — ответила Вирломи.

— По-твоему, я могу мгновенно принять решение?

— Мне все равно. Но через несколько мгновений я выйду отсюда — либо одетая в сари, как твоя невеста, или голая, оставив одежду. Я пройду голой по всему твоему комплексу — и голой вернусь к своему народу. Пусть сами решают, что, по их мнению, сделали со мной за этими стенами.

— Ты готова спровоцировать войну? — уточнил Алай.

— Твое присутствие в Индии — само по себе провокация, халиф. Я предлагаю тебе мир и единство между нашими народами. Я предлагаю тебе постоянный союз, который позволит нам вместе, Индии и исламу, объединить мир под общим правительством, а заодно избавиться от Питера Виггина. Он никогда не был достоин носить фамилию брата и потратил впустую слишком много времени и внимания всего мира.

Она подошла ближе к Алаю, соприкоснувшись с ним коленями.

— Рано или поздно тебе все равно пришлось бы иметь с ним дело, халиф Алай. Так не лучше ли, если при этом Индия будет в твоей постели и на твоей стороне, чем если большей части твоих войск придется остаться здесь, чтобы не дать нам атаковать вас с тыла? Ибо я так и поступлю. Либо мы любовники, либо враги. Решай сейчас.

Алай не пытался угрожать, что убьет ее или арестует, — он прекрасно понимал, что сделать этого не может, так же как и не может позволить выйти из комплекса обнаженной. Настоящий вопрос заключался в том, станет ли он ее мужем с неохотой или с радостью.

Помедлив, он взял ее за руку.

— Ты сделал разумный выбор, халиф Алай, — сказала Вирломи. Наклонившись, она поцеловала его, так же как целовала Питера Виггина, на которого ее поцелуй не произвел никакого впечатления.

Алай ответил теплым поцелуем. Его руки начали гладить ее тело.

— Сперва поженимся, — сказала она.

— Дай-ка догадаюсь — хочешь, чтобы прямо сейчас сыграли свадьбу?

— Прямо в этой комнате.

— Может, все же оденешься, чтобы мы смогли показать видео с церемонии?

Рассмеявшись, она поцеловала его в щеку:

— Для публики — оденусь.

Она попыталась отойти, но он схватил ее за руку, привлек к себе и снова поцеловал, на этот раз со всей страстью.

— Хорошая мысль, — сказал он. — Смелая и опасная. Но хорошая.

— Я всегда буду рядом с тобой, — отозвалась она.

— Не впереди, — заметил он. — Не позади, не выше, не ниже.

Обняв его, она поцеловала его головной платок, затем сняла его с головы и поцеловала волосы.

— Теперь придется потрудиться, чтобы надеть его обратно, — сказал Алай.

«Тебе над многим придется потрудиться, если я захочу, — подумала она. — Сегодня в этой комнате я только что одержала победу, халиф Алай. Может, ты и твой Аллах этого не понимаете, но здесь правят боги Индии, и они подарили мне победу, ради которой в бессмысленной войне не погиб ни один солдат.

Какие же глупцы были в Боевой школе, что принимали так мало девочек! В итоге, вернувшись на Землю, мальчики оказались полностью беззащитными перед любой женщиной».

Глава 18

Ереван

От: PetraDelphiki@FreePeopleOfEarth.fp.gov

Кому: DinkMeeker@colmin.gov

Тема: Не могу поверить, что у тебя такой адрес


Когда Боб рассказал мне, что произошло на вашей встрече, я подумала, что знаю одного парня, который никогда не согласится ни с каким планом Граффа.

Потом я получила твое письмо, в котором ты сообщал, что у тебя сменился адрес. Тогда я подумала еще немного и поняла: на Земле нет ни единого места, куда вписался бы Динк Микер. У тебя чересчур много способностей, чтобы тебя удовлетворила какая бы то ни было служба.

Но, думаю, ты был не прав, отказавшись стать главой колонии, к которой хочешь присоединиться. Отчасти потому, что кто же еще справился бы с этим лучше тебя? Не смеши меня.

Но главная причина в том, что при наличии такого подчиненного жизнь главы колонии превратится в сущий ад. Особенно потому, что все будут знать, что ты из джиша Эндера, и удивляться, почему главой НЕ стал именно ты…

Мне все равно, насколько преданным ты хочешь стать, Динк. Это не твое. Ты всегда был нахальным забиякой и им останешься. Так что признайся, что на роль подчиненного никак не годишься. Вставай во главе и РУКОВОДИ.

И на случай, если ты этого не знаешь, самый глупый из всех возможных гениев, я тебя люблю. Я всегда тебя любила. Но ни одна женщина в здравом уме никогда не вышла бы за тебя замуж и не родила бы тебе детей, поскольку НИКТО НЕ СПРАВИЛСЯ БЫ С ИХ ВОСПИТАНИЕМ. У тебя будут просто адские детишки. Так что лучше обзаводись ими в колонии, где они смогут раз пятнадцать сбежать из дома, прежде чем им исполнится по десять лет.

Динк, в конечном счете я буду счастлива. И — да, я была готова к трудным временам, когда выходила замуж за человека, которому предстоит умереть и чьи дети, вероятно, страдают тем же недугом. Но, Динк, нельзя же выйти замуж за того, кто НИКОГДА не умрет.

Да пребудет с тобой Господь, друг мой. И кто знает — может, дьявол уже с тобой.

С любовью, Петра.


Во время перелета из Киева в Ереван Боб держал на руках двух детей, а одного Петра — у маминой груди оказывался тот, кто больше всего проголодался. Родители Петры жили теперь в Ереване: к тому времени, когда умер Ахилл и они смогли вернуться в Армению, жильцы их старого дома в Маралике настолько все там переделали, что въезжать туда у них уже не было никакого желания.

К тому же Стефан, младший брат Петры, начал активно путешествовать по миру, и Маралик стал для него чересчур мал. Ереван, хоть его и нельзя было назвать одним из крупнейших городов мира, все же оставался столицей, и Стефан собирался поступать в местный университет после окончания школы.

Однако для Петры Ереван был столь же незнаком, как, например, Волгоград или любой из городов под названием Сан-Сальвадор. Даже армянский язык, на котором продолжали говорить многие на улицах, звучал для нее чуждо. «У меня нет родины», — с грустью подумала она.

Боб, однако, наслаждался новыми впечатлениями. Петра села в такси первой, и он подал ей Беллу и последнего, хотя и самого крупного младенца, Рамона, которого он привез с Филиппин. Едва оказавшись в такси, Боб поднял Эндера к окну. А поскольку их первенец уже начинал понимать человеческую речь, это было не просто игрой.

— Это родина твоей мамы, — сказал Боб. — Все эти люди выглядят так же, как она. — Он повернулся к двум малышам, которых держала Петра. — Вы, дети, все выглядите по-разному, поскольку половина ваших генов унаследована от меня, а я — помесь. Так что вам за всю свою жизнь не найти места, где вы могли бы сойти за коренных жителей.

— Ну ты молодец — с самого начала вгоняешь детей в депрессию и одиночество, — заметила Петра.

— Мне это нисколько не помешало.

— В детстве ты не испытывал депрессии, — возразила Петра. — Только отчаяние и страх.

— Значит, постараемся сделать жизнь наших детей лучше.

— Смотри, Белла, смотри, Рамон, — сказала Петра. — Это Ереван, город, в котором куча незнакомых людей. Весь мир полон чужаков.

— Петра Арканян не чужая ни для кого в Ереване, — произнес по-армянски водитель такси.

— Петра Дельфики, — спокойно поправила она.

— Да-да, конечно, — поправился водитель на общем. — Я просто имел в виду: если захотите выпить в таверне, никто не позволит вам заплатить!

— К ее мужу это тоже относится? — спросил Боб.

— Такому рослому парню? Да тебе даже цену не назовут, просто спросят, сколько хочешь дать! — Он расхохотался над собственной шуткой, естественно не догадываясь, что рост Боба убивает его. — Такой здоровый мужик и такие маленькие дети! — Он снова рассмеялся.

Он наверняка бы удивился, узнав, что самый крупный младенец, Рамон, — самый младший.

— Я так и знал — надо было идти из аэропорта пешком, — сказал Боб по-португальски.

— Неприлично разговаривать на языке, которого он не понимает, — поморщилась Петра.

— Что ж, рад слышать, что в Армении все-таки существуют понятия о приличии.

Таксист уловил упоминание об Армении, хотя вся остальная фраза осталась для него загадкой.

— Хотите экскурсию по Армении? Страна не такая уж и большая. Могу организовать — по специальной цене, без счетчика.

— Нет времени, — ответила по-армянски Петра. — Но спасибо за предложение.

Семья Арканян теперь жила в многоквартирном доме с застекленными балконами, причем достаточно приличном для того, чтобы с улицы не было видно сушащегося белья. Петра предупредила родню о своем приезде, но попросила не встречать ее в аэропорту. Они настолько привыкли к чрезвычайным мерам безопасности в те времена, когда Петра и Боб скрывались от Ахилла Фландра, что согласились без возражений.

Консьерж узнал Петру по фотографиям, которые появлялись в армянских газетах каждый раз, когда там писали что-либо о Бобе. Он не только позволил им подняться наверх без предупреждения, но также настоял, что понесет их чемоданы.

— Вас двое, с тремя детьми — и это все ваши вещи?

— Мы редко носим одежду, — пояснила Петра таким тоном, как будто высказала самую здравую мысль на свете.

Они уже успели наполовину подняться на лифте, прежде чем консьерж рассмеялся:

— Да вы шутите!

Улыбнувшись, Боб дал ему стодолларовую монету. Консьерж подбросил ее в руке и спрятал в карман.

— Хорошо, что именно он мне ее дал! Если бы дала Петра Арканян, жена никогда не позволила бы мне потратить эти деньги!

— С этой минуты на чай в Армении даешь ты, — сказал Боб, когда двери лифта закрылись.

— Какая разница? Все равно деньги нам не вернут.

— Ну… да.

Дверь открылась почти сразу, словно мать Петры заранее стояла за ней. Вполне возможно, что так оно и было.

Последовали объятия, поцелуи и словоизлияния на армянском и общем. В отличие от таксиста и консьержа, родители Петры владели общим свободно, как и Стефан, который сегодня пораньше пришел из школы. А маленького Давида явно учили говорить на общем как на родном, поскольку именно на нем он почти непрерывно болтал с того самого мгновения, когда Петра вошла в квартиру.

Естественно, накрыли на стол и позвали соседей, — может, Ереван и большой город, но армяне есть армяне. Однако всего через пару часов в доме осталась только семья.

— Девять человек, — проговорила Петра. — Пятеро нас и четверо вас. Я по вам скучала.

— У тебя уже столько же детей, сколько у нас, — сказал отец.

— Законы поменялись, — напомнил Боб. — К тому же мы на самом деле не планировали иметь всех сразу.

— Порой мне кажется, — сказала мать Петре, — что ты все еще в Боевой школе. Постоянно приходится напоминать себе: нет, она вернулась домой, она вышла замуж, у нее дети. Наконец-то мы можем увидеть детей! Но какие же они маленькие!

— У них генетическое заболевание, — объяснил Боб.

— Конечно, мы знаем, — кивнул отец. — Но все равно удивительно. И притом вполне… сформировавшиеся.

— Которые совсем маленькие — пошли в отца, — криво усмехнулась Петра.

— А который нормальный — в мать, — сказал Боб. — Спасибо, что позволили нам воспользоваться вашей квартирой для сегодняшней неофициальной встречи.

— Здесь не вполне безопасно, — заметил отец.

— Встреча неофициальная и не секретная. Мы рассчитываем на сообщения турецких и азербайджанских наблюдателей.

— Вы уверены, что вас не попытаются убить? — спросил Стефан.

— Если честно, Стефан, тебе еще в детстве промыли мозги, — сказал Боб. — Когда прозвучит ключевое слово, сработает закладка и ты убьешь всех присутствующих на встрече.

— Нет, я лучше пойду в кино, — возразил Стефан.

— Страшные вещи ты говоришь, — заметила Петра. — Даже в шутку.

— Алай — не Ахилл, — сказал Боб Стефану. — Мы друзья, и он не позволит мусульманским агентам нас убить.

— Вы друзья вашего врага? — недоверчиво спросил Стефан.

— На войне такое случается, — объяснил отец.

— Пока никакой войны нет, — напомнила мать.

Поняв намек, они перестали обсуждать текущие проблемы, предавшись воспоминаниям. Впрочем, Петре, попавшей в Боевую школу в слишком юном возрасте, вспоминать особо было не о чем. Ей, скорее, казалось, будто ее инструктируют насчет ее новой личности перед некоей тайной миссией, рассказывая о том, что она должна была помнить из детства — если бы таковое у нее имелось.

А потом появились премьер-министр, президент и министр иностранных дел. Мать унесла малышей к себе в спальню, а Стефан забрал Давида с собой в кино. Отцу, как заместителю министра иностранных дел, позволили остаться, хотя и не давали слова.

Разговор оказался непростым, но дружеским. Министр иностранных дел объяснил, с какой радостью Армения готова вступить в СНЗ, затем президент повторил то же самое, а за ним начал повторять премьер-министр.

Боб поднял руку:

— Давайте не будем скрывать правду. Армения не имеет выхода к морю, и вас практически полностью окружают турки и азербайджанцы. Поскольку Грузия в настоящее время отказывается вступать в СНЗ, вас беспокоит, что мы не сможем даже вас снабжать, не говоря уже о том, чтобы защитить от неизбежного нападения.

Все облегченно вздохнули. Стало ясно: Боб все понял.

— Вы просто хотите, чтобы вас оставили в покое, — сказал он.

Все кивнули.

— Но правда такова: если мы не победим халифа Алая и не разрушим странный и внезапный союз мусульманских наций, халиф Алай в конце концов завоюет все окружающие его народы. Не потому, что хочет этого сам, но потому, что не сможет долго оставаться халифом, не ведя агрессивную захватническую политику. Он говорит, что в его намерения это не входит, но по-другому кончиться не может, ибо у него нет выбора.

Услышанное никому не понравилось, но они продолжали слушать.

— Армении рано или поздно придется сражаться с халифом Алаем. Вопрос в том, случится ли это сейчас, пока я еще возглавляю готовые вас защитить войска СНЗ, или позже, когда вы останетесь наедине с превосходящими силами противника.

— В любом случае Армения вынуждена будет заплатить свою цену, — мрачно проговорил президент.

— Война непредсказуема, — сказал Боб. — И цена слишком высока. Но не по нашей вине Армения оказалась там, где она находится, — в окружении мусульман.

— На то воля Божья, — ответил президент. — Так что мы особо не жалуемся.

— Почему бы Израилю не сыграть роль провокатора? — спросил премьер-министр. — В военном отношении они намного сильнее нас.

— Как раз напротив, — возразил Боб. — Их географическое положение безнадежно и всегда было таковым. К тому же они настолько интегрировались с окружающими их мусульманскими нациями, что, если сейчас вступят в СНЗ, мусульмане решат, что их окончательно предали. Гнев их будет ужасен, и мы не сумеем защитить Израиль. Что касается вас… хватит того, что на протяжении веков мусульмане вырезали больше армян, чем когда-либо евреев. Они вас ненавидят, считая отвратительной язвой на своей земле, хотя вы жили здесь задолго до прихода турок из Центральной Азии. Но кроме ненависти они испытывают и чувство вины. Да, ваше вступление в СНЗ их разозлит, но они не почувствуют себя преданными.

— Подобные нюансы выше моего понимания, — скептически заметил президент.

— Именно благодаря им война может стать совершенно другой. Для Армении жизненно важно вынудить Алая действовать еще до того, как он будет готов. Сейчас его союз с Индией — чистая формальность, а не свершившийся факт. Это брак, а не семья.

— Вам незачем цитировать мне Линкольна.

Петра внутренне содрогнулась. Цитата «брак, а не семья» вовсе не принадлежала Линкольну, а была позаимствована из одной из ее собственных статей Мартелла. Линкольна и Мартелла начинали путать — дурной знак. Но естественно, лучше было не поправлять говорившего, чтобы не выдать чересчур хорошего знакомства с этими трудами.

— Мы остаемся при том же мнении, что и несколько недель назад, — сказал президент. — Вы слишком много требуете от Армении.

— Согласен, — кивнул Боб, — но прошу учесть, что мы всего лишь просим. Когда мусульмане наконец решат, что Армения не должна существовать, они никого спрашивать не станут.

Президент потер пальцами лоб. Петра называла подобный жест «стимуляцией мозга».

— Как нам в такой ситуации провести референдум? — спросил он.

— Именно референдум нам и нужен.

— Зачем? Какой в том смысл в военном отношении, кроме как усилить ваши войска и отвлечь относительно небольшую часть армии халифа?

— Я знаю Алая, — ответил Боб. — Он не станет нападать на Армению. Вести серьезную кампанию в такой местности — настоящий кошмар. Вы не представляете серьезной угрозы. Нападение на Армению не имеет никакого смысла.

— Значит, на нас не нападут?

— Обязательно нападут.

— Как-то вы слишком замысловато изъясняетесь, — заметил премьер-министр.

— Мой муж изъясняется вовсе не замысловато, — улыбнулась Петра. — Все настолько очевидно, что вы просто не можете в это поверить. Алай не станет нападать, но нападут мусульмане. И ему придется действовать. Если он откажется атаковать, но атакуют другие мусульмане, руководство джихадом перейдет от него к кому-то еще. Независимо от того, сумеет ли он подавить тех, кто откажется ему подчиняться, мусульманский мир расколется и двум лидерам придется соперничать друг с другом.

— Вы надеетесь на нечто большее, — заметил президент. Он вовсе не был дураком.

— Все воины преисполнены надежды, — ответил Боб. — Но я понимаю, отчего вы мне не доверяете. Для меня все это — большая игра. Но для вас это судьба вашей родины и ваших семей. Вот почему нам нужна была эта встреча — чтобы заверить вас, что это и наша родина, и наши семьи.

— Сидеть и ждать нападения врага — гибельное решение, — сказала Петра. — Мы просим Армению пойти на жертвы и риск, ибо в противном случае она обречена. Но если вы присоединитесь к Свободному Народу Земли, Армения получит могущественную защиту.

— И из чего будет состоять эта защита?

— Из меня, — ответила Петра.

— Кормящей матери? — уточнил премьер-министр.

— Армянского члена джиша Эндера, — поправила она. — Я буду командовать армянскими войсками.

— Наша горная богиня против богини Индии, — сказал министр иностранных дел.

— Мы — христианский народ, — возразил отец. — И моя дочь — не богиня.

— Шучу, — улыбнулся его босс.

— Но в шутке есть и доля правды, — заметил Боб. — Петра — равный противник для Алая. Как и я. Однако Вирломи не может сравниться ни с кем из нас.

Петра надеялась, что это действительно так. У Вирломи имелись годы реального опыта — если не логистики перемещений огромных армий, то именно тех мелких операций, которые могли оказаться наиболее действенными в Армении.

— Нам нужно подумать, — сказал президент.

— Что ж, от чего ушли, к тому и пришли, — вздохнул министр иностранных дел. — Будем думать.

Боб поднялся на ноги, что само по себе было впечатляющим зрелищем, и поклонился:

— Спасибо, что встретились с нами.

— Не лучше бы было, — спросил премьер-министр, — если бы вы сумели подтолкнуть этот… индо-мусульманский союз к войне с Китаем?

— Рано или поздно это все равно случилось бы, — сказал Боб. — Но когда? СНЗ хотелось бы сломать хребет мусульманскому союзу халифа Алая прямо сейчас, пока он не стал сильнее.

Петра поняла, о чем думают они все: пока жив Боб. Ибо Боб — самое важное оружие.

Президент встал, но жестом удержал на месте остальных.

— Здесь присутствуют Петра Арканян и Джулиан Дельфики. Не могли бы мы попросить их дать совет нашим войскам, как подготовиться к войне?

— Я не заметила тут никого из военных, — сказала Петра. — Не хотелось бы, чтобы они решили, будто нас им навязали.

— Не решат, — бесстрастно заверил министр иностранных дел.

Но Петра поняла: военных здесь нет, потому что они с радостью поддержали бы вступление в СНЗ именно по причине сомнений в собственной способности защитить Армению. И никаких проблем с инспекционной поездкой не было бы.

После того как высшее руководство страны покинуло квартиру Арканянов, отец и Петра расположились в креслах, а Боб растянулся на полу. Они сразу же начали обсуждать произошедшее только что и то, что, по их мнению, могло произойти в будущем.

Когда разговор уже подходил к концу, вошла мать.

— Все малыши спят, — сказала она. — Скоро придут из кино Стефан и Давид, но пока у нас есть немного времени для взрослых бесед.

— Что ж, ладно, — кивнул отец.

— Мы только что обсуждали, — сказала Петра, — не зря ли сюда приехали.

Мать закатила глаза:

— Что значит — зря?

И тут, к всеобщему удивлению, она разрыдалась.

— Что случилось? — тотчас же окружили ее заботой муж и дочь.

— Ничего, — ответила она. — Я просто… вы ведь приехали и привезли детей не ради ваших переговоров? Все, что здесь происходило, можно было организовать с помощью телеконференции.

— Тогда для чего, по-твоему, мы приехали? — спросила Петра.

— Чтобы попрощаться.

Петра взглянула на Боба и впервые поняла, что, возможно, мать права.

— Если даже и так, — ответила она, — это не входило в наши планы.

— Но ведь так оно и есть, — не унималась мать. — Вы приехали, потому что могли больше нас не увидеть. Из-за войны!

— Нет, — сказал Боб. — Не из-за войны.

— Мама, ты же знаешь, что с Бобом.

— Я не слепая! Сама вижу, что он вырос, словно жираф, и даже в двери с трудом проходит!

— С Эндером и Беллой то же самое. У них то же заболевание, что и у Боба. Так что, когда мы отыщем наших остальных детей, мы улетим в космос. Со скоростью света, чтобы воспользоваться преимуществом релятивистских эффектов. И Боб будет жив, когда наконец найдут лекарство.

Отец покачал головой.

— В таком случае мы умрем еще до того, как вы вернетесь, — сказала мать.

— Считай, будто я снова в Боевой школе.

— У меня появились внуки, но… я опять их потеряю.

Мать снова расплакалась.

— Я никуда не улечу, — сказал Боб, — пока все не окажется под надежным контролем Питера Виггина.

— Потому ты и торопишься начать войну, — усмехнулся отец. — Почему бы прямо так им и не сказать?

— Нам нужно, чтобы в меня верили, — ответил Боб. — Если я скажу, что могу умереть посреди кампании, вряд ли это прибавит им желания вступать в СНЗ.

— Значит, малыши вырастут на космическом корабле? — скептически уточнила мать.

— Мы будем только рады увидеть их взрослыми, — сказала Петра. — И что никто из них не вырос таким великаном, как их отец.

Боб поднял огромную ногу:

— Никому не пожелаю оказаться в моих башмаках.

— Но мы действительно хотим воевать в Армении, — продолжала Петра. — Война в горах будет медленной.

— Медленной? — переспросил отец. — Разве вы хотите не обратного?

— Мы хотим, чтобы война закончилась как можно скорее, — сказал Боб. — Но это как раз тот случай, когда медленный темп лишь ускорит развитие событий.

— Вы — превосходные стратеги, — заметил отец, направляясь в кухню. — Кто-нибудь еще хочет поесть?


Ночью Петра не могла заснуть. Выйдя на балкон, она взглянула на город.

«Есть ли что-нибудь в этом мире, ради чего я не смогла бы его покинуть? — подумала она. — Я столько лет прожила вдали от семьи. Значит ли это, что я буду меньше по ним скучать? Или больше?»

Но потом она поняла, что ее меланхолия вовсе ни при чем. Она не могла заснуть потому, что знала о приближающейся войне. Их план заключался в том, чтобы ограничить конфликт горными районами, вынуждая турок платить за каждый метр земли. Но вряд ли стоило предполагать, что войска Алая — или какие-то другие мусульманские силы — остановятся перед бомбежками крупных населенных центров. Точечные удары столь давно — еще со времен уничтожения Мекки — превратились в правило, что внезапный возврат к антигуманным ковровым бомбардировкам стал бы для всех деморализующим шоком.

«Все зависит от нашей способности получить и удержать контроль над воздушным пространством, — подумала Петра. — А у СНЗ нет такого количества самолетов, как у Союза мусульман. Черт бы побрал недальновидных израильтян, которые обучали арабские военно-воздушные силы, ставшие одними из самых внушительных в мире!

Почему Боб так уверен в себе? Лишь потому, что знает: скоро покинет Землю и ему не придется наблюдать последствия? Нет, так нечестно. Боб говорил, что останется, пока Питер не станет Гегемоном не только по названию, но и фактически. Боб не нарушит данного слова.

А что, если лекарство так и не найдут? Что, если нам придется вечно путешествовать в космосе? Что, если Боб умрет там вместе со мной и детьми?»

За ее спиной послышались шаги. Она решила, что это Боб, но это оказалась мать.

— Не спишь, даже если младенцы тебя не будят?

— Мне много что не дает заснуть, — улыбнулась Петра.

— Но тебе действительно нужно поспать.

— В конечном счете тело все равно возьмет свое, хочу я этого или нет.

Мать взглянула на город:

— Ты по нам скучала?

Петра знала, что мать ждет от нее ответа: «Каждый день». Но вполне хватило и правды.

— Когда есть время хоть о чем-нибудь вообще думать — да. Но я не то чтобы скучаю. Я… я рада, что в моей жизни есть вы. Рада, что вы есть в этом мире. — Она повернулась к матери. — Я уже не маленькая девочка. Я знаю, что еще очень молода и наверняка ничего еще не знаю, но я теперь часть круга жизни. Я уже не младшее поколение и не цепляюсь за родителей, как когда-то. Но в Боевой школе я очень скучала. Детям нужны семьи.

— И, — грустно проговорила мать, — они создают семью из того, что есть под рукой.

— С моими детьми такого никогда не случится, — сказала Петра. — Мир не подвергся нашествию инопланетян. Я могу оставаться с ними.

Внезапно она вспомнила, что некоторые заявляли, будто ее дети — сами по себе нашествие инопланетян. Об этом ей даже не хотелось думать.

— Ты носишь такую тяжесть на сердце… — сказала мать, гладя ее по волосам.

— Не такую, как Боб. И намного меньшую, чем Питер.

— Этот Питер Виггин — хороший человек?

Петра пожала плечами:

— Разве великие когда-нибудь бывают хорошими людьми? Я знаю, что такое возможно, но мы оцениваем их по иным стандартам. Величие меняет их, какими бы они ни были вначале. Примерно как война — разве война когда-нибудь что-то решает? Но мы не можем так рассуждать. Вопрос не в том, решает ли что-либо война. Вопрос в том, лучше ли было воевать, чем не воевать. Похоже, с той же мерой стоит подходить и к великим людям.

— Если Питер Виггин действительно великий человек.

— Мама, он ведь был Локком, помнишь? Он остановил войну. Он уже был великим, когда я вернулась домой из Боевой школы. А ему тогда еще не исполнилось и девятнадцати — меньше, чем мне сейчас.

— Значит, я задала неправильный вопрос, — сказала мать. — Станет ли хорошо жить в мире, которым он правит?

Петра снова пожала плечами:

— Думаю, он этого хочет. Я не замечала, чтобы он был особо мстителен или продажен. Он следит за тем, чтобы любая нация вступала в СНЗ посредством всенародного голосования, так что никто никого не принуждает силой. Многообещающе, не так ли?

— Армения столько веков добивалась собственной государственности. Теперь она у нас есть, но, похоже, сохранить ее можно, лишь от нее отказавшись.

— Армения все равно останется Арменией, мама.

— Нет, не останется, — возразила мать. — Если Питер Виггин добьется всего, чего он пытается добиться, Армения станет чем-то вроде… Канзаса.

— Вряд ли!

— Мы все будем говорить на общем языке, и если полетишь из Еревана в Ростов, Анкару или Софию, даже не заметишь, что оказался где-то в другом месте.

— Мы уже все говорим на общем. И никогда не будет такого, чтобы Анкару нельзя было отличить от Еревана.

— Ты настолько в этом уверена?

— Я во многом уверена. И примерно в половине случаев оказываюсь права.

Петра улыбнулась матери, но ответная улыбка показалась ей искусственной.

— Как ты могла? — спросила она. — Как ты могла отдать собственного ребенка?

— Тебя никто не отдавал, — возразила мать. — Тебя забрали. Большую часть времени я заставляла себя поверить, что это — ради всеобщего блага. Но иногда я плакала. Я гордилась тобой и скучала по тебе. Ты всегда могла составить мне хорошую компанию, почти с того самого дня, как произнесла свое первое слово. Но ты была такая тщеславная!

Петра слегка улыбнулась.

— Теперь ты замужем, — продолжала мать. — И твое тщеславие перешло на твоих детей.

— Я просто хочу, чтобы они были счастливы.

— Как раз счастья ты не можешь им дать. Так что не ставь это своей целью.

— У меня нет цели, мама.

— Вот и хорошо. Значит, ничто не сможет разбить твое сердце.

Мать невозмутимо посмотрела на нее. Петра коротко рассмеялась:

— Знаешь, меня тут так долго не было, что я забыла, что тебе известно все на свете.

— Петра, — улыбнулась мать, — я ни от чего не могу тебя уберечь, как бы мне ни хотелось. Но если бы я могла — я сделала бы все, что в моих силах. Поможет ли тебе, если ты будешь знать, что кто-то желает тебе счастья?

— Больше, чем тебе кажется, мама.

Мать кивнула, и по ее щекам потекли слезы.

— Улететь в космос — примерно то же самое, что закрыться в собственном гробу. Знаю, знаю… но для меня это выглядит именно так. Я просто знаю, что потеряю тебя, как если бы ты умерла. И ты тоже это знаешь. Потому ты и стоишь тут, прощаясь с Ереваном?

— С Землей, мама. Ереван — далеко не главное.

— Что ж, Ереван по тебе скучать не будет. Города никогда ни по кому не скучают. Они продолжают существовать, и мы не имеем для них никакого значения. Именно это я в них и ненавижу.

«То же самое верно и в отношении человечества», — подумала Петра.

— Пожалуй, неплохо, что жизнь продолжается. Как вода в ведре — если забрать немного, оно снова наполнится.

— Когда уходит мое дитя, ничто уже не наполнится, — убежденно сказала мать.

Петра поняла, что та вспоминает годы, проведенные без дочери, но в ее мозгу тут же вспыхнула мысль о шести пока что не найденных младенцах, и она вдруг разрыдалась, хотя и терпеть не могла плакать.

Мать обняла ее.

— Прости, Пет, — сказала она. — Я просто не подумала. Я скучала по одному ребенку, а у тебя их вон сколько, и ты даже не знаешь, живы они или мертвы.

— Но для меня они даже не реальны, — ответила Петра. — Не знаю, отчего я плачу. Я же их никогда не видела.

— Мы тоскуем по нашим детям. Нам необходимо о них заботиться, как только мы производим их на свет.

— Со мной даже этого не было, — проговорила Петра. — Всех, кроме одного, выносили и родили другие женщины. И еще я скоро потеряю… его.

Внезапно ее жизнь показалась ей невыносимым кошмаром, и Петра бросилась в объятия матери, сотрясаемая новыми приступами рыданий.

— Бедная моя девочка, — шептала мать, — твоя жизнь разрывает мне душу.

— Как я могу жаловаться? — всхлипнула Петра. — Я стала участницей одного из величайших событий в истории…

— Когда в тебе нуждаются твои дети, история мало чем может утешить.

Словно по сигналу, где-то в квартире послышался слабый детский плач. Мать собралась уходить, но Петра ее остановила:

— Боб ее возьмет.

Она вытерла глаза краем футболки.

— Ты можешь по голосу отличить, кто из детей плачет?

— А ты не могла?

— У меня никогда не было одновременно двух младенцев, не говоря уже о трех. В нашей семье нечасто рождались близнецы.

— Что ж, я нашла отличный способ завести девятерняшек. С помощью восьми других женщин.

Она слабо усмехнулась собственному черному юмору.

Ребенок снова заплакал.

— Это явно Белла, она всегда более настойчива. Боб сменит ей пеленки, а потом принесет ее мне.

— Я могла бы и сама, а он бы поспал, — предложила мать.

— Для нас это самое лучшее время, проведенное вместе, — сказала Петра. — В заботе о детях.

Мать поцеловала ее в щеку:

— Намек поняла.

— Спасибо, что поговорила со мной, мама.

— Спасибо, что приехала домой.

Мать вошла в квартиру. Петра осталась стоять на балконе. Вскоре послышалось шлепанье босых ног Боба. Петра задрала футболку, и Белла принялась шумно сосать.

— Хорошо, что твой братишка Эндер запустил мою молочную фабрику, — сказала ей Петра. — Иначе пришлось бы кормить тебя из бутылочки.

Пока она стояла, кормя Беллу и глядя на ночной город, огромные ладони Боба легли ей на плечи, гладя по рукам — мягко и нежно.

Когда-то они были такими же крошечным, как и эта малышка.

Но он всегда был великаном, еще до того, как изменения проявились в его теле.

Глава 19

Враги

Источник: Заметка Гегемону: Невозможно бороться с эпидемией с помощью забора

Автор: Мартелл

Размещено в: Сеть раннего предупреждения


Появление Джулиана Дельфики, «силовика» Гегемона, в Армении может кому-то показаться отпуском в кругу семьи, но некоторые из нас помнят, что Дельфики был в Руанде перед тем, как та ратифицировала конституцию СНЗ.

Если учесть, что жена Дельфики, Петра Арканян, также из членов джиша Эндера, — армянка, какой можно сделать вывод, кроме того, что Армения, христианский анклав, практически полностью окруженный мусульманскими государствами, готовится ратифицировать конституцию?

Добавим к этому близкие связи между Гегемоном и Таиландом, где левая рука Виггина, генерал Сурьявонг, сейчас консультируется с генералом Пхетом Ноем и недавно вернувшимся из китайского плена премьер-министром Парибатрой, и позицию СНЗ в Нубии — и становится весьма похоже, что Гегемон окружает маленькую империю халифа Алая.

Многие мудрецы утверждают, будто стратегия Гегемона — «сдерживание» халифа Алая. Но теперь, когда индусы перешли в постель — то есть, я хотел сказать, лагерь — мусульман, сдерживания уже недостаточно.

Когда халиф Алай, наш современный Тамерлан, решит, что ему хочется иметь красивую большую кучу человеческих черепов (в наши дни так трудно найти хороших дизайнеров), он может вывести в поле огромную армию и сосредоточить ее на своих границах там, где пожелает.

Если Гегемон будет пассивно сидеть и ждать, пытаясь «сдержать» Алая за забором из союзов, он рискует внезапно оказаться пред лицом превосходящих сил противника в любой момент, когда Алай решит нанести удар.

Ислам, кровожадная «односторонняя религия», имеет на своем счету лишь чуть меньше человеческих жертв, чем жукеры.

Гегемону пора начать соответствовать своему титулу и предпринять решительные упреждающие действия — предпочтительно в Армении, где его войска смогут ударить подобно ножу в горло ислама. А когда он это сделает, придет время пробудиться Европе, Китаю и Америке, присоединившись к нему. Мы должны объединиться против общей угрозы, точно так же, как в свое время объединились против инопланетного нашествия.


От: PeterWiggin%personal@FreePeopleOfEarth.fp.gov

Кому: PetraDelphiki%getlost@FreePeopleOfEarth.gov

Тема: Последняя статья Мартелла

Зашифровано кодом: ******

Расшифровано кодом: *****


Воистину — «ударить подобно ножу в горло ислама». С помощью какой громадной армии? Какая авиация сможет нейтрализовать мусульман и одновременно перенести эту громадную армию через горную местность между Арменией и «горлом» ислама?

К счастью, пусть даже Алай и Вирломи поймут, что в статьях Мартелла полно фуфла, но мусульманская пресса славится своей паранойей. Они точно поверят в угрозу. Так что давление оказано и игра началась. Ты — прирожденный подстрекатель, Петра. Пообещай, что никогда не попытаешься выступить против меня ни на каких выборах.

Хотя погоди. Я ведь пожизненный Гегемон, верно?

Хорошая работа, мамочка.


Халиф Алай и Вирломи сидели рядом во главе стола для совещаний в Чичламе, который мусульманская пресса продолжала называть Хайдарабадом.

Алай не понимал, отчего Вирломи так беспокоит, что он отказался настоять, чтобы мусульмане называли город его домусульманским именем. У него хватало проблем и без бессмысленных унизительных переименований. В конце концов, индийцы не завоевали свою независимость — самоуправления они добились, вступив в брак. Естественно, это было куда лучше, чем война, но без военной победы попытки Вирломи настаивать на символах триумфа, вынуждая непобежденных завоевателей сменить название, которое они использовали для собственной правительственной резиденции, выглядели совершенно неуместными.

В последние дни Алай и Вирломи провели несколько встреч. На конференции глав мусульманских государств они выслушали жалобы и предложения столь различных народов, как индонезийцы, алжирцы, казахи и йеменцы. На намного более спокойной конференции мусульманских меньшинств они не отказали себе в удовольствии ознакомиться с революционными фантазиями потенциальных джихадистов с Филиппин, из Франции, Испании и Таиланда. А в промежутке устраивали банкеты для министров иностранных дел Франции, Америки и России, слушая их наводящие тоску советы.

Неужели эти властители древних рушащихся империй не замечали, что их нации давно сошли со сцены? Да, русские и американцы все еще обладали внушительными армиями, но куда девалось их стремление к мировому господству? Они думали, будто до сих пор в состоянии командовать людьми, подобными Алаю, который обладал властью и умел ею пользоваться.

Но халиф Алай был способен без всякого вреда для себя делать вид, будто эти нации все еще что-то значат в мире, успокаивая их мудрыми кивками и утешительными словами, а они, вернувшись домой, могли со спокойной совестью считать, будто помогают продвигать «мир на Земле».

После Алай жаловался Вирломи: неужели американцам мало, что весь мир пользуется их долларом и позволяет им контролировать деятельность МФ? Неужели русским недостаточно, что халиф Алай держит свои войска вдали от их границ и ничего не делает для поддержки мусульманских повстанцев в их пределах?

И чего ожидали от Алая французы, когда он услышал, каково мнение их правительства? Неужели они не понимали, что теперь они лишь зрители в великой игре, причем по собственному выбору? Игроки не собирались позволять болельщикам вмешиваться, как бы хорошо те в свое время ни играли.

На всех этих встречах Вирломи лишь снисходительно слушала и молчала. У большинства участников создавалось впечатление, будто она лишь подставная фигура, а все бразды правления в руках халифа. Впрочем, подобное мнение никому не вредило. Но Алай и его ближайшие советники знали, что дело обстоит совершенно иначе.

Сегодняшняя встреча была намного важнее. За столом собрались те, кто реально руководил мусульманской империей, — доверенные лица Алая, которые следили, чтобы главы различных исламских государств поступали так, как требовал от них халиф, и не выражали при этом недовольства его крепкой хваткой. Поскольку Алай пользовался восторженной поддержкой большей части мусульман, у него имелось мощное орудие воздействия, позволявшее добиться сотрудничества со стороны их правительств. Но пока что не хватало влияния, чтобы создать независимую финансовую систему, и ему приходилось полагаться на пожертвования служивших ему разнообразных республик, королевств и государств.

Сидевшие за столом следили, чтобы деньги поступали в Хайдарабад, а повиновение расходилось из него во все стороны, желательно — с минимальными трениями.

Самое удивительное, что все эти люди нисколько не стали богаче с тех пор, как Алай назначил их на соответствующие посты. Несмотря на все возможности брать взятки или присваивать себе часть денег, они оставались чисты. Ими двигала лишь преданность делу халифа и гордость, что им доверили столь почетную и ответственную работу.

Вместо одного визиря у Алая их была целая дюжина. И сейчас они собрались за столом, чтобы дать ему советы и выслушать его решения.

И каждого из них приводило в негодование присутствие Вирломи.

Та даже не пыталась как-то изменить их отношение. Несмотря на то что говорила она редко и коротко, голос ее звучал столь же тихо, а жесты были столь же загадочны, как и среди индусов. Но в мусульманских традициях не существовало богинь — возможно, лишь в Индонезии и Малайзии, где подобные верования пытались уничтожить в зародыше. Вирломи среди них выглядела инопланетянкой.

Камер не было, и играть роль перед данной публикой не имело никакого смысла. Почему же она продолжала изображать из себя богиню?

Неужели после того, как она в течение нескольких лет играла эту роль, чтобы поддержать индийское сопротивление, она действительно поверила в божественное вдохновение? Одна лишь мысль об этом могла показаться смешной. Если бы мусульмане полагали, что Вирломи и впрямь так считает, они бы ожидали от Алая, что он разведется с ней и покончит с этой чушью. Они согласились с тем, что Алай, словно Соломон в древности, может жениться на женщинах из многих королевств, символизируя подчинение этих королевств исламу, так же как жена подчиняется мужу.

Вирломи не могла считать себя богиней — в этом Алай не сомневался. С подобными предрассудками покончили бы еще в Боевой школе.

И Боевая школа была давно позади, и большую часть времени Вирломи провела в одиночестве, окруженная почитанием и лестью. Случилось многое, способное изменить любого. Она рассказывала ему о том, как началась кампания по строительству Великой Индийской стены из камней на дорогах, как ее собственные поступки на ее глазах превратились в массовое движение и как она впервые стала святой, а затем богиней, скрываясь в Восточной Индии.

Когда она объясняла ему про сатьяграху, он думал, что понял. Ты жертвуешь всем, выступая за правое дело без причинения вреда другим. И все же она убивала людей из оружия, которое держала в собственной руке. Бывали времена, когда она не уклонялась и от войны. Когда она рассказала ему про свой отряд воинов, который остановил целую китайскую армию, помешав ей снова вторгнуться в Индию и даже снабжать войска, которые систематически уничтожали персы и пакистанцы Алая, он понял, сколь многим обязан ее талантам командира и лидера, способного вдохновить солдат на невероятные подвиги, талантам наставника, который мог обучить крестьян, превратив их в жестоких и действенных воинов.

Вирломи, девушка из Боевой школы, жила где-то посередине между сатьяграхой и всеобщей резней.

А может, и нет. Возможно, жестокие противоречия в ее собственных поступках привели к тому, что она переложила ответственность на другого. Она служила богам, сама была богиней. И потому для нее не являлось чем-то необычным сегодня жить по законам сатьяграхи, а завтра похоронить под каменной лавиной целый конвой.

Ирония заключалась в том, что чем дольше Алай с ней жил, тем больше он ее любил. Она была прекрасной и доброй женой и разговаривала с ним открыто, по-девичьи, словно они были школьными друзьями. Словно они были еще детьми.

«Но ведь мы и есть дети?» — размышлял Алай.

Нет. Он уже стал мужчиной, хотя ему не исполнилось и девятнадцати. А Вирломи была старше его и вовсе не ребенком.

Но у них обоих не было детства. Даже вместе они были одиноки, и их брак, скорее, напоминал игру в мужа и жену. И тем не менее он приносил им радость.

А когда они приходили на встречу, подобную сегодняшней, Вирломи могла отбросить прочь свой игривый нрав и естественное девичье поведение, превратившись в раздражающую всех индуистскую богиню, продолжавшую вбивать клин между халифом Алаем и самыми верными его слугами.

Естественно, членов совета беспокоили Питер Виггин, Боб, Петра и Сурьявонг. Статью Мартелла восприняли со всей серьезностью. И столь же естественно, что Вирломи отмахнулась от этой темы в свойственной ей раздражающей манере:

— Мартелл может писать что хочет. Это ничего не значит.

Стараясь ей не противоречить, Хадрубет Сасар по прозвищу Колючка заметил очевидное:

— Оба Дельфики уже неделю как в Армении.

— У них там семья, — напомнила Вирломи.

— Они в отпуске, повезли детей в гости к бабке с дедом, — сказал Аламандар, пряча за иронией презрительное отношение.

— Вовсе нет, — возразила Вирломи, даже не скрывая презрения. — Виггин хочет, чтобы мы думали, будто они что-то замышляют. Мы выведем турецкие войска из Синьцзяна, чтобы вторгнуться в Армению, а затем Хань Цзы нанесет по Синьцзяну удар.

— Возможно, у аль-халифа есть данные разведки, указывающие на союз императора Китая с Гегемоном, — заметил Колючка.

— Питер Виггин, — сказала Вирломи, — знает, как использовать людей так, чтобы никто даже не догадался, что их используют.

«Это можно сказать и об армянах, и о Хань Цзы, — слушая ее, подумал Алай. — Возможно, именно их без их ведома использует Питер Виггин. Не так уж сложно отправить Боба и Петру навестить Арканянов, а потом сочинить историю, будто это означает, что армяне готовы вступить в СНЗ».

Алай поднял руку:

— Наджас, не мог бы ты сравнить язык статей Мартелла с тем, что писал Питер Виггин, включая статьи Локка, и сказать, могли ли они быть написаны одной рукой?

За столом послышался одобрительный ропот.

— Мы не станем предпринимать никаких действий против Армении, — продолжал халиф Алай, — основываясь на безосновательных слухах из сети или на нашем давнем подозрительном отношении к армянам.

Он наблюдал за реакцией. Некоторые одобрительно кивнули, но большинство никак не реагировали. А Мусафи, самый младший из визирей, воспринял его слова с явным скептицизмом.

— Говори, Мусафи, — предложил Алай.

— Для народа нет особой разницы, — сказал молодой визирь, — можем мы доказать заговор армян против нас или нет. Это не судебный процесс. Многие говорят, что, вместо того чтобы мирно обрести Индию, вступив с ней в брак, мы таким образом ее потеряли.

Алай не смотрел на Вирломи, но никакой перемены в ее поведении не почувствовал.

— Мы не делали ничего, когда Гегемон унизил суданцев и похитил мусульманскую землю в Нубии. — Мусафи поднял руку, предупреждая неизбежные возражения. — Люди действительно верят, что эту землю у нас украли.

— Значит, ты боишься, что люди подумают, будто халиф ни на что не способен?

— От вас ждут, что вы распространите ислам по всему миру. Но вместо этого вы, похоже, сдаете позиции. Однако сам тот факт, что Армения является источником серьезного вторжения, означает, что именно там можно предпринять некие ограниченные действия, которые убедили бы народ, что халифату все еще небезразлична судьба ислама.

— И сколько людей должно ради этого умереть? — спросил Алай.

— Ради неизменного единства мусульманского народа? Столько, сколько будет угодно Аллаху, — ответил Мусафи.

— В твоих словах есть мудрость. Но мусульмане — не единственный народ в мире. Вне пределов ислама Армения воспринимается как героическая нация-жертва. Какова вероятность, что любые действия в Армении сочтут доказательством расширения ислама — того, в чем нас обвиняет Мартелл? И что тогда станет с мусульманскими меньшинствами в Европе?

Вирломи наклонилась вперед, смело глядя в глаза каждому советнику, словно властью за этим столом обладала именно она. Она вела себя намного агрессивнее, чем позволял себе Алай в отношении своих друзей. Впрочем, для нее они друзьями не были.

— Вас так волнует единство?

— В мусульманском мире оно всегда было проблемой, — ответил Аламандар; некоторые усмехнулись.

— Свободный Народ не может вторгнуться к нам, поскольку мы намного сильнее их в любой точке, где они могли бы нанести удар, — сказала Вирломи. — Разве наша цель — объединить мир под властью халифа Алая? В таком случае наш главный соперник не Питер Виггин, а Хань Цзы. Он явился ко мне с заговором против халифа Алая, предложив выйти за него замуж, чтобы Индия и Китай могли объединиться против ислама.

— Когда это было? — спросил Мусафи.

Алай понял, почему он спрашивает.

— Еще до того, как мы с Вирломи вообще задумались о браке, Мусафи. Моя жена вела себя более чем достойно.

Мусафи удовлетворился ответом. Вирломи даже не подала виду, что ее чем-то обеспокоила неожиданная пауза.

— Войны не ведут ради укрепления единства у себя дома — для этого проводят экономическую политику, позволяющую людям жить сыто и богато. Войны ведут ради безопасности, ради расширения границ и ради устранения будущих угроз. И такая угроза — Хань Цзы.

— С тех пор как Хань Цзы занял свой пост, — заметил Колючка, — он не предпринимал никаких агрессивных действий. Он живет в мире со всеми своими соседями, даже отправил домой индийского премьер-министра — разве не так?

— Это вовсе не жест примирения, — возразила Вирломи.

— Экспансионистская политика Снежного Тигра провалилась, и его самого больше нет. Нам незачем опасаться Китая.

Колючка зашел чересчур далеко, и все сидевшие за столом это поняли. Одно дело — предлагать, но совсем другое — прямо возражать Вирломи.

Та села и многозначительно взглянула на Алая, ожидая, когда супруг покарает виновного. Но Колючка заслужил свое прозвище именно тем, что говорил неудобную правду. К тому же халиф вовсе не собирался наказывать собственных советников лишь потому, что они раздражали жену.

— Наш друг Колючка в очередной раз подтвердил, что его прозвище выбрано более чем удачно. И мы в очередной раз простим ему его прямоту. Или лучше сказать — остроту?

Послышался смех, хотя все еще опасались гнева Вирломи.

— Как я понимаю, совет предпочитает посылать мусульман на смерть в мелких стычках, в то время как настоящему врагу позволено беспрепятственно накапливать силы лишь потому, что он пока на нас не напал. — Она повернулась к Колючке. — Добрый друг моего мужа по прозвищу Колючка похож на человека в протекающей лодке, окруженной акулами. У него есть ружье, и другой пассажир говорит ему: «Почему не стреляешь в акул? Как только лодка затонет и мы окажемся в воде, ружье тебе уже не поможет». — «Глупец, — отвечает первый. — Зачем мне дразнить акул, если ни одна из них еще меня не укусила?»

Колючка, похоже, решил рискнуть:

— Я слышал другую историю, про лодку, окруженную дельфинами. И человек стрелял в них, пока у него не кончились патроны. «Зачем ты это сделал?» — спросил его друг, и тот ответил: «Потому что один из них был переодетой акулой». — «Который?» — спросил его спутник. «Глупец, — ответил первый. — Я же сказал — переодетый». И тут кровь в воде привлекла акул, но патронов в ружье уже не было.

— Спасибо вам всем за мудрые советы, — поблагодарил Алай. — Мне нужно обдумать все, что вы говорили.

Вирломи улыбнулась Колючке:

— Надо будет запомнить твой вариант истории. Трудно решить, какой из них смешнее. Возможно, один забавен для индусов, а другой — для мусульман.

Алай встал, по очереди пожимая руки сидящим за столом и тем самым позволяя им уйти. Продолжать разговор для Вирломи было уже слишком невежливо, но она все равно не сдавалась.

— А может, — сказала она, обращаясь ко всем сразу, — история Колючки забавна только для акул. Поскольку, если поверить в его историю, акулам ничего не грозит.

Вирломи никогда еще не заходила столь далеко. Будь она мусульманской женой, Алай мог взять ее за руку и мягко выпроводить за дверь, а потом объяснить ей, почему нельзя говорить такие вещи мужчинам, которые не могут ей свободно ответить.

Но будь она мусульманской женой, ее вообще не было бы за столом.

Алай обменялся рукопожатиями с остальными, и те высказали ему свое почтение. Но он также заметил настороженность в их взглядах. То, что он не помешал Вирломи нанести тяжкую обиду мужчине, пусть даже явно зашедшему слишком далеко, выглядело для них слабостью. Он знал, что сейчас они размышляют, какое на самом деле влияние имеет на него Вирломи и не превратился ли он из халифа в мужа под каблуком жены, считавшей себя богиней.

Короче говоря — не впал ли халиф Алай в идолопоклонничество, женившись на этой сумасшедшей?

Естественно, вслух такого никто сказать не мог — даже друг другу, даже наедине. Впрочем, вероятно, на самом деле они об этом даже не думали.

«Просто я сам так думаю», — промелькнула у Алая мысль.

Когда они остались одни, халиф вышел в туалет и вымыл лицо и руки. Жена последовала за ним.

— Ты силен или слаб? — спросила она. — Я вышла за тебя замуж ради твоей силы.

Алай промолчал.

— Ты сам знаешь — я права. Питер Виггин не сможет нас тронуть. Лишь Хань Цзы стоит между нами и объединением мира под нашей властью.

— Это неправда, Вирломи, — возразил Алай.

— Значит, и ты мне противоречишь?

— Мы равны — и наедине вполне можем друг другу противоречить.

— Если я не права — кто представляет большую угрозу, чем Хань Цзы?

— Если мы неспровоцированно нападем на Хань Цзы и сложится впечатление, что он может проиграть — или действительно проиграет, — возникнет опасность изгнания мусульманского населения из Европы и объединения европейских государств, возможно, с Соединенными Штатами и Россией. Вместо горной границы, которой Хань Цзы не угрожает, мы получим непригодную для обороны границу длиной в тысячи километров в Сибири и врагов, чьи объединенные военные силы намного превосходят наши.

— Америка? Европа? Эти разжиревшие старики?

— Вижу, ты тщательно обдумываешь мои идеи, — заметил Алай.

— Война ни в чем не дает уверенности, — сказала Вирломи. — Может случиться и то, и это. Я скажу тебе, что произойдет. Индия примет меры независимо от того, присоединятся к нам мусульмане или нет.

— Индия, у которой практически нет военного снаряжения и обученной армии, готова сразиться с закаленными ветеранами из Китая, причем без помощи турецких дивизий в Синьцзяне и индонезийских на Тайване?

— Индийский народ сделает все, о чем я его попрошу, — отрезала Вирломи.

— Индийский народ сделает все, о чем ты его попросишь, пока это возможно.

— Кто ты такой, чтобы утверждать, что возможно, а что нет?

— Вирломи, — сказал Алай, — я не Александр Македонский.

— Это как раз совершенно ясно. Собственно, Алай, ты вообще выиграл хоть одно сражение?

— Имеешь в виду — до или после последней войны с жукерами?

— Ну конечно — ты же из священного джиша! И потому всегда и во всем прав!

— И именно мой план отбил у китайцев охоту сражаться.

— Твой план? Который полностью зависел от моего небольшого отряда патриотов, удерживавшего китайскую армию в горах Восточной Индии?

— Нет, Вирломи. Твои действия спасли тысячи жизней, но даже если бы нам в Индии противостоял каждый китайский солдат, которого послали в горы, мы все равно бы победили.

— Легко говорить.

— Мой план заключался в том, что, пока большая часть китайских войск будет связана по рукам и ногам в Индии, турецкие войска займут Пекин и китайцам придется отзывать из Индии свою армию. Твой героический поступок спас многие жизни и приблизил нашу победу — примерно на две недели и около ста тысяч жертв. Так что я тебе благодарен. Но ты никогда не вела в бой большую армию.

Вирломи отмахнулась, словно одного этого жеста было достаточно, чтобы неприятный факт перестал существовать.

— Вирломи, — сказал Алай, — я люблю тебя и вовсе не хочу обидеть, но все это время ты сражалась против очень плохих командиров. Ты никогда не сталкивалась ни с кем вроде меня, или Хань Цзы, или Петры. И уж точно не с такими, как Боб.

— Звезды Боевой школы! — фыркнула Вирломи. — Древние показатели тестов и членство в клубе, президента которого перехитрили и отправили в изгнание. Что ты сделал в последнее время, халиф Алай?

— Женился на женщине со смелыми планами, — ответил Алай.

— Но за кого вышла замуж я? — спросила Вирломи.

— За человека, который хочет мирного объединения всех народов. Я считал, что женщина, построившая Великую Индийскую стену, хочет того же самого и что наш брак этому только поспособствует. Никогда не думал, что ты настолько кровожадна.

— Я не кровожадна. Я реалист. Я вижу нашего истинного врага и намерена с ним сразиться.

— Наш… соперник — Питер Виггин, — сказал Алай. — У него есть план по объединению мира, но для его успеха в халифате должен наступить хаос, а ислам должен перестать быть мировой силой. Именно в том цель статьи Мартелла — спровоцировать нас на какую-нибудь глупость в Армении. Или в Нубии.

— Что ж, по крайней мере, это ты понимаешь.

— Я как раз все понимаю, — заметил Алай. — Зато ты не понимаешь самого очевидного. Чем дольше мы будем ждать, тем ближе день, когда умрет Боб. Жестокий и ужасный факт, но когда его не станет, Питер Виггин лишится своего главного инструмента.

Вирломи бросила на него испепеляющий взгляд:

— Опять возвращаемся к результатам тестов в Боевой школе?

— В Боевой школе тестировали всех, — сказал Алай. — И тебя в том числе.

— Да, и что толку? Все они сидели в Хайдарабаде, словно безвольные рабы, пока над ними измывался Ахилл. Только я сбежала. В чем-то я была не такая, как все. Но разве хоть один из тестов в Боевой школе это показал? Кое-что они явно не тестировали.

Алай не стал говорить ей очевидного: она повела себя иначе лишь потому, что о помощи ее попросила Петра, а не кто-то другой. Не будь Петры, она не сбежала бы.

— Джиш Эндера отбирали не на основе тестов, — сказал Алай. — Мы вошли в него благодаря тому, что делали.

— Потому что вы делали нечто важное с точки зрения Граффа. А другие качества, которые он не считал таковыми, его не интересовали.

Алай рассмеялся:

— Завидуешь, что не оказалась в джише Эндера?

— Мне противно, что ты до сих пор считаешь, будто Боб непобедим, потому что он такой умный.

— Ты не видела его в деле, — заметил Алай. — Он по-настоящему страшен.

— Нет, это просто ты его боишься.

— Вирломи, — сказал Алай, — не делай этого.

— Не делать чего?

— Не принуждай меня.

— Я никого ни к чему не принуждаю. Мы ведь равные? Ты говоришь своим войскам, что им делать, а я говорю своим.

— Если ты пошлешь свои войска в самоубийственную атаку на Китай, Китай вступит в войну и со мной. Именно это означает наш брак. Так что ты вынуждаешь меня к войне, нравится мне это или нет.

— Я могу победить и без тебя.

— Не верь собственной пропаганде, любовь моя, — сказал Алай. — Ты не богиня. Ты не непогрешима. И сейчас ты ведешь себя настолько неразумно, что это меня пугает.

— Не неразумно, — возразила Вирломи. — Я вполне уверена в себе. И полна решимости.

— Ты училась там же, где и я. И ты прекрасно знаешь все причины, по которым любое нападение на Китай — безумие.

— Именно потому фактор неожиданности будет на нашей стороне. И именно потому мы победим. Кроме того, наши боевые планы составит великий халиф Алай. Ведь это он был в джише Эндера!

— Мы ведь как будто считали себя равными?

— Так оно и есть.

— Я никогда ни к чему тебя не принуждал.

— И я тебя тоже ни к чему не принуждаю.

— Даже если повторять одно и то же сто раз подряд, правдой оно от этого не станет.

— Я поступаю так, как считаю нужным, и ты тоже. Единственное, чего я хочу, — ребенка от тебя, прежде чем поведу в бой свои войска.

— Думаешь, сейчас средневековье? Свои войска в бой ты не поведешь.

— Поведу, — заявила Вирломи.

— Одно дело, когда ты командир отряда, и совсем другое — когда у тебя армия в миллион человек. Они все равно тебя не увидят, так что толку никакого.

— Минуту назад ты напомнил мне, что ты — не Александр Македонский. Что ж, Алай, зато я — Жанна д’Арк.

— Когда я говорил, что я не Александр, — возразил Алай, — я не имел в виду его военное мастерство. Я имел в виду его брак с персидской принцессой.

Вирломи раздраженно взглянула на мужа:

— Я изучала его кампании, а не личную жизнь.

— Вернувшись в Вавилон, он женился на дочери старого персидского императора и заставил своих офицеров тоже жениться на персиянках. Он пытался объединить греков с персами и создать из них единую нацию, сделав персов чуть больше греками, а греков — чуть больше персами.

— К чему ты клонишь?

— Греки ответили: «Мы завоевали мир, потому что мы греки. Персы потеряли свою империю, потому что они персы».

— То есть ты не пытаешься сделать своих мусульман чуть больше индусами или моих индусов — чуть больше мусульманами? Прекрасно.

— Он пытался объединить персидских и греческих солдат в одну армию. Ничего не вышло — армия развалилась.

— Мы не совершаем подобных ошибок.

— Именно, — кивнул Алай. — Я не намерен совершать ошибки, которые разрушат мой халифат.

— Ладно, — рассмеялась Вирломи. — Если ты считаешь вторжение в Китай такой ошибкой, что намерен делать? Развестись со мной? Аннулировать наш договор? И что потом? Тебе придется отступить из Индии, и ты окажешься в еще большей жопе. А если попытаешься остаться — тогда я объявлю войну тебе. Все рухнет, Алай. Так что тебе от меня не избавиться. Ты останешься моим мужем, будешь меня любить, у нас будут дети, мы завоюем мир и будем вместе им править… и знаешь почему?

— Почему? — с тоской спросил он.

— Потому что я так хочу. Именно это я поняла за последние несколько лет. О чем бы я ни подумала — если я решу, что мне этого хочется, и сделаю все как надо, то так и случится. Я счастливая девушка, чьи мечты всегда сбываются.

Подойдя к Алаю, она обняла его и поцеловала. Он поцеловал ее в ответ, сочтя неразумным показывать, как ему тоскливо и страшно и что почти никакого желания он сейчас не испытывает.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Ты — моя лучшая мечта.

Глава 20

Планы

От: ImperialSelf%HotSoup@ForbiddenCity.ch.gov

Кому: Weaver%Virlomi@MotherIndia.in.net, Caliph%Salaam@caliph.gov

Тема: Не делайте этого


Алай, Вирломи, о чем вы думаете? Передвижения войск не скрыть. Неужели вы действительно хотите этой кровавой бани? Вам так нужно доказать, что Графф прав и никому из нас нет места на Земле?

Хана-Цып.


От: Weaver%Virlomi@MotherIndia.in.net

Кому: ImperialSelf%HotSoup@ForbiddenCity.ch.gov

Тема: Глупый мальчишка


Думал, Индия сможет забыть обиду, которую нанес ей Китай? Если не хочешь кровопролития — поклянись в верности Матери-Индии и халифу Алаю. Распусти свои войска и не оказывай сопротивления. Мы будем куда милостивее к китайцам, чем были китайцы к Индии.


От: Caliph%Jeeshman@caliph.gov

Кому: ImperialSelf%HotSoup@ForbiddenCity.ch.gov

Тема: Подумай еще раз


Не предпринимай необдуманных действий, друг мой. Все пойдет совсем не так, как могло бы показаться.


Мэйзер Рэкхем сидел напротив Питера Виггина в его кабинете в Роттердаме.

— Мы крайне встревожены, — сказал Рэкхем.

— Я тоже.

— Какие силы ты привел в движение, Питер?

— Мэйзер, — ответил Питер, — я всего лишь продолжаю оказывать давление, используя те небольшие средства, которые у меня есть. Как на это реагировать — решать им. Я был готов к вторжению в Армению или Нубию. Я был готов к массовому изгнанию мусульман из некоторых или всех европейских государств.

— А война Индии с Китаем? К ней ты тоже готов?

— Это все ваши гении, Мэйзер. Ваши и Граффа. Вы их обучали. И это вы должны мне объяснить, почему Алай и Вирломи поступают столь глупо и самоубийственно, бросая плохо вооруженные индийские войска против закаленной в боях, полностью снаряженной и жаждущей мести армии Хань Цзы.

— То есть это не твоих рук дело?

— Я не такой, как вы с Граффом, — раздраженно сказал Питер, — и не считаю себя великим кукловодом. Я добился определенной власти и влияния в мире, но они мало что стоят. У меня около миллиарда граждан, которые пока не стали подлинной нацией, и мне приходится танцевать на лезвии бритвы, чтобы сохранить жизнеспособность СНЗ. У меня есть хорошо обученные и хорошо снаряженные войска, у них прекрасный боевой дух, но они столь малочисленны, что на полях сражений в Китае или Индии их даже не заметят. У меня есть личная репутация, которую я завоевал под именем Локка, и теперь уже не столь малозначащий пост Гегемона. И у меня есть Боб с его способностями и не менее выдающейся репутацией. Таков мой арсенал. Вы можете найти в этом перечне что-то, позволяющее мне хотя бы задуматься о войне между двумя ведущими мировыми державами, на которые я никак не могу повлиять?

— Все получилось настолько по-твоему, что мы почти не сомневались — без тебя тут не обошлось.

— Нет, это без вас не обошлось, — возразил Питер. — Это вы свели с ума тех ребят в Боевой школе. Теперь все они — безумные короли, для которых жизни подданных — лишь пешки в примитивной игре за превосходство.

Невольно поморщившись, Рэкхем откинулся на спинку стула:

— Мы этого не хотели. И вряд ли они сошли с ума. Кто-то, вероятно, видит в начале войны некую пользу для себя, хотя даже представить пока не могу, кто именно. Ты единственный, кто от этого выигрывает, так что мы подумали…

— Хотите верьте, хотите нет, — сказал Питер, — я бы не начал подобную войну, даже если бы считал, что могу извлечь какую-то выгоду, собирая оставшиеся после нее осколки. Те, кто начинает войны, исход которых зависит от выкашиваемых пулеметами человеческих масс, — фанатики или идиоты. Полагаю, идиотизм можно со спокойной совестью отбросить. Так что… остается только Вирломи.

— Именно этого мы и боялись — что она действительно поверит в собственный образ непобедимой богини. — Рэкхем поднял брови. — Но ты же об этом знал. Ты с ней встречался.

— Она предложила мне выйти за нее замуж, — сказал Питер. — Я отказался.

— А потом она отправилась к Алаю…

— У меня такое чувство, что она вышла за Алая из мести.

— Она предлагала тебе Индию, — рассмеялся Рэкхем.

— Она предлагала мне безвыходную ситуацию. А я превратил ее в удачный шанс.

— Отказывая ей, ты знал, что она разозлится и сделает какую-нибудь глупость?

Питер пожал плечами:

— Я знал, что она сделает что-нибудь недоброжелательное. Попытается показать свою власть. Но я понятия не имел, что она попробует повторить то же самое с Алаем, и уж точно не мог представить, что он на это поведется. Неужели он не понимал, что она сумасшедшая? Не в клиническом смысле, просто опьяневшая от власти?

— Может, объяснишь мне, почему он так поступил? — спросил Рэкхем.

— Он из джиша Эндера, — ответил Питер. — У вас с Граффом наверняка столько бумаг на Алая, что вы даже знаете, когда он чешет себе задницу.

Рэкхем молчал.

— Слушайте, я не знаю, почему он так поступил, разве что, может быть, решил, будто сможет ею управлять. Когда он вернулся с Эроса, он был наивным и благочестивым мусульманским мальчиком, который с тех пор жил под колпаком. Может, он просто не был готов иметь дело с настоящей живой женщиной. Вопрос в том, что будет дальше.

— И как думаешь что?

— Почему я должен вам говорить, что я думаю? — пожал плечами Питер. — Какая мне польза от того, что вы с Граффом будете знать, чего я ожидаю и что собираюсь в связи с этим делать?

— Но ведь и вреда никакого.

— Вред есть. Если вы решите, что ваши цели не такие, как мои, вы вмешаетесь. Кое-какие моменты вашего вмешательства я высоко ценю, но сейчас у меня нет никакого желания, чтобы МФ или Министерство по делам колоний лезли не в свое дело. Слишком многими шарами мне приходится жонглировать, чтобы какой-нибудь еще циркач-доброволец ни с того ни с сего пытался мне помочь.

— Питер, а ведь Графф был прав насчет тебя, — рассмеялся Рэкхем.

— То есть?

— Когда не взял тебя в Боевую школу.

— Потому что я был слишком агрессивен, — криво усмехнулся Питер. — Ну и сами видите, кто занял мое место.

— Питер, — вздохнул Рэкхем, — подумай над тем, что ты только что сказал.

Питер немного подумал.

— Вы про жонглирование?

— Я про то, почему тебя не взяли в Боевую школу.

Питер тотчас же почувствовал себя полным дураком. Его родителям сказали, что его не приняли из-за того, что он слишком агрессивен — даже опасно агрессивен. Эту информацию он выведал у них в еще совсем юном возрасте, и с тех пор осознание собственной опасности стало бременем, которое он постоянно носил в душе. Порой это толкало его на безрассудные поступки, но чаще он не доверял собственному мнению, собственному моральному кодексу. «Поступаю ли я так потому, что это правильно? — думал он. — Поступаю ли я так потому, что это действительно пойдет мне на пользу? Или лишь потому, что по причине своей агрессивности я просто не могу сидеть и ждать?» Он заставлял себя сдерживаться, не повиноваться первому же порыву. Именно потому он использовал Валентину, а теперь Петру для написания самых опасных и демагогических статей — ему не хотелось, чтобы анализ текста указал на него как на автора. Именно потому он воздерживался от выкручивания рук странам, которые продолжали вести с ним игру вокруг вступления в СНЗ, — он не мог допустить, чтобы кто-либо воспринимал его как способного к насильственным действиям.

И все это время он исходил из ложной предпосылки.

— Я не столь уж агрессивен.

— В Боевой школе нельзя быть слишком агрессивным, — сказал Рэкхем. — Безрассудство — да, это может быть опасно. Но ведь никто никогда не обвинял тебя в безрассудстве? Впрочем, твои родители наверняка понимали, что это неправда, поскольку прекрасно видели, какой ты был расчетливой сволочью, даже в семилетнем возрасте.

— Гм… спасибо.

— Графф просмотрел результаты твоих тестов и показания монитора, потом поговорил со мной, и мы поняли: на роль командующего армией ты не годишься, поскольку люди тебя не любят. Извини, но это правда. В тебе нет теплоты. Ты не внушаешь чувства преданности. Ты мог бы стать хорошим командиром под началом кого-нибудь вроде Эндера. Но ты никогда не смог бы командовать всеми силами так, как он.

— Спасибо, но сейчас я прекрасно справляюсь.

— Ты не командуешь солдатами. Питер, разве Боб или Сури тебя любят? Готовы ли они за тебя умереть? Или они служат тебе, потому что верят в твою цель?

— Они считают, что мир, объединенный под моей властью Гегемона, будет лучше, чем мир, объединенный под властью любого другого или не объединенный вообще.

— Простой расчет.

— Расчет, основанный на доверии, которое я заслужил, черт побери.

— Но не на личной преданности, — сказал Рэкхем. — Даже Валентина никогда не была тебе предана, а ведь она знала тебя лучше, чем кого-либо еще.

— Она меня почти ненавидела.

— Слишком сильно сказано, Питер. Она тебе не доверяла. Она тебя боялась. Твой разум казался ей похожим на часовой механизм. Она всегда считала, что ты опережаешь ее на шесть шагов.

Питер пожал плечами.

— Но на самом деле это было не так, верно? — заметил Рэкхем.

— Править миром — не в шахматы играть, — сказал Питер. — А даже если и так, то это игра с тысячей могущественных фигур и восемью миллиардами пешек, причем способности пешек постоянно меняются, как и сама доска. Насколько далеко я могу заглянуть? Все, на что я способен, — занять позицию, где имею наибольшее влияние, а затем использовать любые имеющиеся возможности.

Рэкхем кивнул:

— Но одно можно сказать точно. Твоя выходящая за все рамки агрессивность, твоя страсть управлять событиями… Мы знали, что рано или поздно ты захочешь оказаться центром всего.

На этот раз рассмеялся Питер:

— Значит, меня не приняли в Боевую школу, чтобы я стал тем, кто я есть сейчас?

— Как я уже говорил, ты не годился на роль военного. Ты не слишком любишь подчиняться приказам, люди не испытывают к тебе чувства преданности, а ты не предан вообще никому.

— Кто знает — если бы я нашел кого-то, кого бы в достаточной степени уважал…

— Единственный, кого ты когда-либо уважал, сейчас на колонистском корабле, и ты никогда его больше не увидишь.

— Я бы никогда не последовал за Эндером.

— Да, не последовал бы. Но он — единственный, к кому ты относился с достаточным уважением. Проблема в том, что он был твоим младшим братом. Ты не смог бы пережить такого позора.

— Что ж, весьма неплохой анализ. Но чем это может нам помочь сейчас?

— У нас тоже пока нет плана, Питер, — сказал Рэкхем. — Мы просто расставляем по местам полезные фигуры, а другие исключаем из игры. У нас есть определенные ресурсы, как и у тебя. У нас есть свой арсенал.

— В вашем распоряжении весь МФ. Вы могли бы положить всему этому конец.

— Нет, — возразил Рэкхем. — Полемарх Чамраджнагар в этом отношении непоколебим, и он прав. Мы можем заставить армии всего мира остановиться. Им придется подчиниться — или они заплатят ужасную цену. Но кто тогда будет править миром?

— Флот.

— А из кого состоит флот? Это добровольцы с Земли. И кто после этого станет нашими добровольцами? Те, кому хочется полететь в космос? Или те, кто хочет контролировать правительства Земли? Мы превратимся в организацию, сосредоточенную исключительно на Земле. Проект по колонизации рухнет. И Флот будут ненавидеть, поскольку вскоре в нем станут преобладать те, кто любит власть.

— Вы так говорите, будто вы — какая-то компания нервных девиц.

— Так оно и есть, — согласился Рэкхем. — Кстати, довольно странное замечание от нервной девицы вроде тебя.

Питер предпочел пропустить его слова мимо ушей:

— Значит, вы с Граффом не станете делать ничего, что могло бы запятнать честь МФ?

— Если только у кого-то снова не появится ядерное оружие. Этого мы допустить не можем. Двух ядерных войн с нас хватило.

— Ядерных войн никогда не было.

— Вторая мировая была ядерной войной, — сказал Рэкхем. — Даже если были сброшены всего две бомбы. А бомба, уничтожившая Мекку, положила конец гражданской войне внутри ислама, которая велась чужими руками и путем терроризма. С тех пор никому даже в голову не приходило использовать ядерное оружие. Но войны, закончившиеся с его помощью, — ядерные войны.

— Прекрасно. Все дело в определениях.

— Мы с Хайрамом делаем все, что в наших силах, — заверил его Рэкхем. — Как и полемарх. И хочешь верь, хочешь нет, но мы пытаемся тебе помочь. Хотим, чтобы у тебя все получилось.

— И теперь делаете вид, будто все это время поддерживали меня?

— Вовсе нет. Мы понятия не имели, кем ты станешь — тираном или мудрым правителем. Так же как не имели ни малейшего понятия, какие методы ты станешь использовать и каким будет твое мировое правительство. Мы знали, что харизма тебе не поможет, поскольку ее у тебя не так уж много. И должен признаться, мы лучше тебя оценили, после того как присмотрелись как следует к Ахиллу.

— Значит, вы стали меня поддерживать только после того, как поняли, что я лучше Ахилла?

— Твои достижения были столь выдающимися, что мы все еще слегка тебя опасались. Потом Ахилл продемонстрировал нам, что ты действительно осторожен и сдержан по сравнению с тем, как мог бы поступить человек, действительно не знающий жалости. Мы увидели настоящего тирана и поняли, что ты таковым не являешься.

— Все зависит от того, что понимать под словом «тиран».

— Питер, мы пытаемся тебе помочь. Мы хотим, чтобы ты объединил мир под властью гражданского правительства. Даже без наших советов ты полон решимости добиться этого убеждением и референдумом, а не с помощью армии и террора.

— Я использую войска.

— Ты сам знаешь, что я имею в виду, — сказал Рэкхем.

— Я просто не хотел, чтобы у вас оставались какие-то иллюзии.

— Тогда расскажи, о чем ты думаешь, что ты планируешь, — и мы не станем тебе мешать.

— Потому что вы на моей стороне, — презрительно бросил Питер.

— Нет, мы не на твоей стороне. Мы на самом деле не участвуем в этой игре, не считая тех случаев, когда это непосредственно касается нас. Наша задача — расселить человечество по как можно большему количеству планет. Но пока что в космос отправились всего два корабля с колонистами. И сменится еще поколение, прежде чем любой из них совершит посадку. Еще больше времени пройдет, прежде чем мы узнаем, смогли ли колонии успешно укорениться. И еще больше — прежде чем нам станет известно, стали ли они изолированными мирами, или торговля с ними достаточно выгодна, чтобы экономически оправдать межзвездные перелеты. Вот что нас интересует. Но чтобы этого достичь, нам нужны добровольцы с Земли и средства на корабли — тоже с Земли. Причем без каких-либо надежд на финансовую отдачу в течение в лучшем случае ста лет. Капитализм не слишком умеет планировать на сотню лет вперед. Так что нам требуется правительственное финансирование.

— Которое вам удавалось получать, даже когда я не мог заработать ни цента.

— Нет, Питер, — возразил Рэкхем. — Ты что, не понимаешь? Все, кроме Соединенных Штатов, Британии и горстки стран поменьше, перестали платить свои отчисления. Мы живем за счет наших огромных денежных резервов. Их хватило, чтобы снарядить два звездолета, построить курьерские корабли нового класса с гравитационным двигателем, еще на несколько подобных проектов. Но у нас кончаются средства. Мы не можем финансировать даже уже строящиеся корабли.

— И вы хотите моей победы, чтобы я смог заплатить за ваш флот?

— Мы хотим твоей победы, чтобы человечество могло перестать расходовать огромные излишки населения, убивая друг друга, и отправить всех тех, кто мог быть убит на войне, в космос. И все деньги, которые могли быть потрачены на оружие, можно потратить на колонистские корабли, а в конечном счете — и на торговые. Человечество всегда производило излишки населения и богатств, которые практически полностью расходовались либо на строительство дурацких монументов вроде пирамид, либо на жестокие, кровавые и бессмысленные войны. Мы хотим, чтобы ты объединил мир и чтобы эти пустые траты наконец прекратились.

— Ну вы и мечтатели, — рассмеялся Питер. — Настоящие идеалисты!

— Мы были воинами и изучали нашего врага — королев ульев. Они проиграли, поскольку были слишком единообразны. Люди больше подходят на роль разумных существ. Как только мы покончим с войнами, сможем сделать то, что пытались сделать королевы ульев, — расселиться по всему космосу, создав по-настоящему новые культуры.

— Новые культуры? Притом что вы настаиваете, чтобы каждая колония состояла из людей одной нации, говорящих на одном языке?

— В этом отношении мы не настолько жестки, но — да. Разнообразие человечества можно рассматривать двояко. Один из вариантов состоит в том, что каждая колония должна содержать в себе полную копию человечества — каждую культуру, каждый язык, каждую расу. Но какой в том смысл? Все это уже есть на Земле и неплохо работает. Нет — великие колонии прошлого преуспели именно потому, что были внутренне едины, состоя из людей, которые знали друг друга, доверяли друг другу, разделяли одни и те же цели, следовали одним и тем же законам. Каждая из них была, так сказать, одноцветной. Но когда мы пошлем пятьдесят одноцветных колонистских кораблей, каждый своего цвета, — пятьдесят разных колоний, каждая со своими культурными и языковыми корнями, — человечество сможет провести пятьдесят разных экспериментов. Настоящее видовое разнообразие.

— Мне все равно, что вы говорите, — сказал Питер. — Я туда не полечу.

— Мы тебя об этом и не просим, — улыбнулся Рэкхем.

— Вы отправили два колонистских корабля. Один из них — Эндера.

— Верно.

— Кто главный на втором корабле?

— Если ты про капитана…

— Кто собирается возглавить колонию? — уточнил Питер.

— Динк Микер.

Значит, таков был их план. Они намеревались собрать джиш Эндера и всех обладающих опасными военными талантами и отправить их в космос.

— Значит, для вас, — сказал Питер, — война между Хань Цзы и Алаем — худший кошмар.

Рэкхем кивнул.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся Питер.

— О чем?

— Ладно. Хотите — беспокойтесь. Но теперь я понимаю, в чем смысл вашего предложения джишу Эндера отправить их подальше с Земли и дать каждому по колонии. Вас волнует судьба ребят, которых вы использовали. Вы хотите послать их на планеты, где у них не будет соперников и они смогут применить свои таланты, чтобы человеческое сообщество смогло восторжествовать в новом мире.

— Да.

— Но самое главное — чтобы их не было на Земле.

Рэкхем пожал плечами.

— Вы знали, что никто никогда не сумеет объединить мир так, как вам нужно, пока в нем есть эти прекрасно обученные, крайне агрессивные и публично признанные гении.

— Мы пришли к выводу, что другого выхода нет.

— Неправда, — возразил Питер. — Выход есть, и он очевиден. Один из них должен стать правителем Земли, а все остальные — умереть.

— Да, мы это понимали, но такой вариант для нас неприемлем.

— Почему? Вполне человеческий способ решать все проблемы.

— Мы любим этих ребят, Питер.

— Но как бы вы их ни любили, рано или поздно они все равно умрут. Нет, пожалуй, вас бы вполне устроило предоставить им решать этот вопрос между собой, если бы вы считали, что его можно так решить и в итоге один из них выйдет победителем. Но вы прекрасно понимали: они настолько равны друг другу, что взять верх никому не удастся. Они могли бы исчерпать все ресурсы Земли, все излишки населения — и все равно явного победителя бы не оказалось.

— Это ничем бы не помогло, — сказал Рэкхем.

— Если бы вы смогли найти лекарство от болезни Боба, вам не понадобился бы я, поскольку Боб вполне мог бы справиться сам. Он смог бы подмять остальных и объединить мир, ибо он намного лучше их.

— Но он умрет, — кивнул Рэкхем.

— И вы его любите, — подхватил Питер. — Потому и пытаетесь спасти ему жизнь.

— Мы хотим, чтобы сперва он помог тебе победить.

— Это невозможно. Слишком мало ему осталось.

— Я имел в виду, — сказал Рэкхем, — чтобы он помог тебе добиться ситуации, когда твоя победа станет неизбежной, учитывая твои способности. Сейчас тебе может помешать любая случайность. Присутствие Боба усиливает твою власть и влияние. Тебе также поможет, если мы сумеем отправить с планеты остальных из джиша. Если уберем с доски все фигуры, которые могут бросить тебе вызов, — если, по сути, ты окажешься ферзем в партии, где остались только кони и слоны, — Боб тебе больше не потребуется.

— Кто-то мне все равно потребуется, — ответил Питер. — Меня не готовили к войне так, как ребят из Боевой школы. И, как вы сказали, я не из тех, за кого готовы умирать солдаты.

Рэкхем наклонился вперед:

— Питер, расскажи, что ты планируешь.

— Я ничего не планирую. Я просто жду. Когда я встретился с Вирломи, понял, что она — ключ ко всему. Она переменчива, могущественна и опьянена. Я понял, что именно она совершит нечто такое, отчего рухнет весь сложившийся мировой порядок.

— Значит, ты думаешь, что война между Индией и Китаем все же случится? И что в нее будет вовлечен Союз мусульман Алая?

— Возможно, — ответил Питер. — Но надеюсь, такого не произойдет.

— Однако если все же произойдет, ты будешь готов атаковать Алая, когда его войска увязнут в сражениях с Китаем?

— Нет.

— Нет?

— Мы не станем никого атаковать.

— Тогда… что? — спросил Рэкхем. — Кто бы ни вышел победителем в этой войне…

— Вряд ли эта война будет многое значить, если она вообще начнется. Но если все же начнется, она ослабит обе стороны. А амбициозных наций, готовых подобрать осколки, более чем достаточно.

— Так что, по-твоему, все-таки произойдет?

— Не знаю, — ответил Питер. — Хотелось бы, чтобы вы мне поверили. Я уверен только в одном: брак Алая и Вирломи обречен. И если вы хотите, чтобы один из них или оба возглавили любую вашу драгоценную колонию, будьте готовы к тому, чтобы побыстрее отправить их с Земли.

— Так ты что-нибудь планируешь? — настаивал Рэкхем.

— Нет! Вы что, не слушаете? Я просто наблюдаю, как и вы, черт побери! Я уже разыграл свои карты, вызвав у мусульманского руководства подозрения по поводу моих намерений. Я это спровоцировал. Плюс немного тайной дипломатии.

— С кем?

— С Россией.

— Пытаешься убедить их вместе напасть на Алая? Или на Китай?

— Нет-нет, — возразил Питер. — Попытайся я сделать нечто подобное, об этом сразу же стало бы известно. И как по-вашему, какая мусульманская нация после этого когда-либо присоединилась бы к СНЗ?

— И чего же ты добиваешься своей дипломатией?

— Упрашиваю русских держаться от всего этого подальше.

— Иными словами — намекаешь им на возможные события и заявляешь, что вмешиваться никак не станешь?

— Да, — ответил Питер.

— Политика — слишком сложная штука.

— Именно потому завоеватели редко становятся великими правителями.

— А великие правители редко являются завоевателями.

— Вы закрыли для меня возможность стать завоевателем, — напомнил Питер. — Так что если я намерен стать правителем мира — и притом хорошим, — мне придется добиться своего положения так, чтобы не пришлось потом никого убивать ради сохранения власти. Для мира не будет никакой пользы, если все станет зависеть только от меня и рухнет после моей смерти. Мне приходится строить систему по кусочкам, с мощными властными институтами, чтобы не имело особой разницы, кто стоит в ее главе. Именно этому я научился, родившись и проведя детство в Америке. Они создали свою нацию из ничего, руководствуясь лишь идеалами, которым так и не смогли соответствовать. Порой у них бывали великие лидеры, но чаще у руля вставали политические ничтожества, причем с самого начала. Вашингтон был велик, но Адамс оказался параноиком и лентяем, а Джефферсон стал злобным политическим интриганом и проклятием американского народа. Я многому у него научился, в том числе тому, как уничтожать своих врагов и заниматься демагогией под вымышленными именами.

— То есть ты его превозносил?

— Я хочу сказать, что Америка сформировалась со столь сильными институтами власти, что сумела пережить коррупцию, глупость, тщеславие, амбиции, безрассудство и даже безумие своих президентов. То же самое я хочу сделать и со Свободным Народом Земли — основать его на простых, но работающих идеалах. Включить в него нации, свободно решившие присоединиться. Объединить их посредством общего языка и законодательства. Дать им возможность войти в органы власти, которые будут жить собственной жизнью. Но ничего этого я сделать не смогу, завоевав хотя бы одну страну и силой заставив ее вступить в союз. Это правило, которого я никогда не нарушу. Мои войска победят врагов, если они нападут на СНЗ и мы будем вести войну на их территории. Но вступить в СНЗ они смогут только в том случае, если этого захочет большинство населения. Если они решат подчиняться нашим законам и состоять в наших органах власти.

— Но ты не против того, чтобы завоеваниями для тебя занимались другие нации?

— Ислам, — сказал Питер, — так и не сумел стать религией. Это тирания по самой своей природе. Пока они не поймут, что дверь может открываться в обе стороны, и не разрешат мусульманам безнаказанно отказываться от своей веры, у мира нет иного выбора, кроме как сражаться, чтобы остаться свободным. Пока мусульманские нации разделены и враждуют друг с другом, для меня они не представляют проблемы, поскольку я могу разбираться с ними по очереди, особенно когда СНЗ станет достаточно большим и они увидят, как процветает народ, живущий в моих границах.

— Но объединившись под властью Алая…

— Алай — порядочный человек. Мне кажется, у него есть некая идея либерализации ислама сверху. Но это невозможно. Он попросту ошибается. Он генерал, не политик. Пока рядовые мусульмане считают своим долгом убить любого мусульманина, пытающегося перестать быть таковым, пока они считают своей священной обязанностью силой оружия принуждать неверных подчиняться мусульманским законам, либерализовать ничего не удастся и никакой устраивающей всех системы не создать, даже для мусульман. Ибо к власти всегда приходят самые жестокие, ограниченные и злобные — поскольку именно они больше всего хотят завернуться во флаг с полумесяцем и убивать людей во имя Аллаха.

— Значит, Алай обречен на поражение?

— Алай обречен на смерть. Как только фанатики поймут, что он не такой же фанатичный правоверный, как они сами, его убьют.

— И поставят на его место нового халифа?

— Они могут поставить кого угодно, — сказал Питер. — Для меня это не будет иметь никакого значения. Без Алая нет исламского единства, поскольку только Алай может привести их к победе. А в случае поражения мусульмане уже не будут едины. Они движутся подобно громадной волне, пока не встретят на своем пути неприступную каменную стену. И тогда они терпят крах и отступают.

— Как случилось после того, как их победил Карл Мартелл?

— Именно Алай дал им могущество, — продолжал Питер. — Проблема лишь в том, что Алаю не нравится, что ему приходится делать, чтобы править тоталитарной системой, подобной исламу. Он уже уничтожил намного больше людей, чем ему хотелось бы. Алай не убийца, но он стал им, и это все меньше и меньше ему по душе.

— Думаешь, он не пойдет воевать следом за Вирломи?

— Это гонка, — объяснил Питер. — Между последователями Алая, которые замышляют убийство Вирломи, чтобы избавить халифа от ее влияния, и фанатичными мусульманами, которые замышляют убийство Алая, поскольку он предал ислам — в первую очередь тем, что женился на Вирломи.

— Ты знаешь, кто эти заговорщики?

— Мне незачем это знать, — ответил Питер. — Не будь заговорщиков, замышляющих убийство, не было бы и мусульманской империи. Есть и еще одна гонка. Сумеют ли они убить Алая или Вирломи до нападения России или Китая? И если даже им удастся убить кого-то одного или обоих, остановит ли это Китай или Россию или лишь наведет их на мысль, что победа еще более вероятна?

— А какой-нибудь сценарий, когда ты вступаешь в войну, вообще есть?

— Есть. Если они избавятся от Вирломи и Россия с Китаем не нападут, то Алай — или, если его тоже убьют, его преемник — будет вынужден напасть на Армению и Нубию. И в этой войне я готов сражаться. Мы их уничтожим. Мы станем камнем, о который ислам ударится и разобьется вдребезги.

— А если Россия или Китай все же нападут на них до того, как атаковать тебя, война для тебя все равно выгодна, поскольку перепуганные народы объединятся с тобой против России или Китая — в зависимости от того, какая страна покажется более агрессивной и опасной.

— Как я уже говорил, — повторил Питер, — я понятия не имею, какой оборот примут события. Я знаю лишь, что готов обратить себе на пользу любую мыслимую ситуацию. И я внимательно наблюдаю за обстановкой, так что, если случится нечто, чего я не мог предвидеть, я сумею обратить себе на пользу и это.

— Что ж, тогда — главный вопрос, — сказал Рэкхем. — Именно ради ответа на него я к тебе и пришел.

— С нетерпением жду.

— Как долго тебе будет нужен Боб?

Питер немного подумал.

— Я был вынужден строить свои планы, зная, что он скоро умрет. Или, после вашего предложения, — улетит. Так что ответ таков: пока он в моем распоряжении, естественно, я буду его использовать в роли пугала для потенциальных врагов или командующего моими войсками, если мы вступим в войну. Но если он умрет или улетит, я смогу справиться и сам. Мои планы никак не зависят от существования Боба.

— Значит, если он улетит через три месяца…

— Рэкхем, вы уже нашли остальных его отпрысков? Вы это хотите сказать? Вы нашли их, но ничего не говорите Бобу и Петре, поскольку думаете, будто он мне нужен?

— Пока не всех.

— Ну и хладнокровные же вы сволочи, — бросил Питер. — До сих пор используете в своих целях детей.

— Да, — кивнул Рэкхем, — мы сволочи. Но мы желаем добра. Как и ты.

— Отдайте Бобу и Петре их малышей. И спасите ему жизнь, если можете. Он хороший человек и заслуживает лучшей участи, чем быть игрушкой в ваших руках.

Глава 21

Бумаги

От: Посаженный на кол

Кому: HonestAbe%Lincoln@RailSplitter.org/WriteToTheAuthor

Тема: Да поможет мне Бог


Бывает порой, что даешь совет, предполагая, что никто ему не последует. Я лишь надеюсь, что тот, кто наверху, простит меня и все же найдет для меня местечко. А пока что скажи большой шишке, пусть сделает что-нибудь с чашкой, которую я разбил.


От: PeterWiggin%private@hegemon.com

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Переслано: Тема: Да поможет мне Бог


Дорогой Хайрам!

Как Вы увидите ниже, наш славянский друг, похоже, сделал своему правительству предложение, на которое они согласились, и теперь об этом сожалеет. Исходя из предположения, что «тот, кто наверху», — это Вы, догадываюсь, что этот несложный шифр означает: он хочет выйти из игры. Мои источники сообщают, что в последний раз его видели во Флориде, но если за ним наблюдают, мог перебраться в Айдахо.

Что касается разбитой им чашки — думаю, он имеет в виду, что, вместо того чтобы искать возможность напасть на Алая, Россия заключила сделку с Союзом мусульман и, пока Китай собирается воевать с Индией на юге, двинется на Хань Цзы с севера, в то время как турки будут наступать с запада, индонезийцы с Тайваня, а через горы начнется безумное вторжение Вирломи. Впрочем, теперь не такое уж и безумное.

Однако если вдруг под «большой шишкой» наш русский имеет в виду кого-то отличного от «того, кто наверху», речь может идти лишь о некоем великане, которого знаем мы оба. Я посовещаюсь с ним и госпожой великаншей насчет того, что мы можем сделать в данной ситуации — если вообще можем.

Питер.


Алай отдал соответствующие приказы, и теперь ему требовалось, чтобы в момент их исполнения его не оказалось в Хайдарабаде. Халиф не мог допустить, чтобы его обвинили в аресте собственной жены.

Но не мог и допустить, чтобы она им правила. Алай знал, что визири из его совета ее ненавидят; если бы он не поручил преданным ему людям ее арестовать, ее наверняка бы убили.

Позже, когда все успокоится, когда она придет в чувство и прекратит считать, будто ее невозможно остановить, он освободит ее из тюрьмы. О том, чтобы выпустить Вирломи на свободу в Индии, не могло быть и речи. Возможно, ее мог бы забрать Графф. Она не входила в джиш Эндера, но по тем же причинам, которые Графф представил в своем предложении, в мире без нее наверняка стало бы безопаснее, а какой-нибудь колонии могло бы повезти, если во главе ее встанет столь способная и амбициозная личность.

Тем временем без Вирломи для него не было никакого смысла править из Хайдарабада. Он мог и дальше соблюдать свой договор с Индией и вывести войска. Пусть попытаются заново отстроить страну без сумасшедшей предводительницы, преждевременно толкающей их к войне. Индия еще в течение многих лет едва ли решится на сколько-нибудь значительную военную кампанию.

Алай намеревался в ближайшие годы навести порядок в исламском доме и попытаться создать настоящую нацию из той мешанины, которую оставила ему история. Если сирийцы, иракцы и египтяне не могли ужиться и презирали друг друга с того самого мгновения, как услышали чужой акцент, кто мог ожидать, что марокканцы, узбеки и малайцы видят мир одинаково лишь потому, что муэдзин призывает их к молитве?

Кроме того, ему приходилось иметь дело с народами без своих государств: курдами, берберами, половиной кочевых племен древней Бактрии. Алай прекрасно понимал, что эти мусульмане не пойдут за халифом, сохраняющим нынешнее положение дел, — учитывая, что Питер Виггин повсюду искушал революционеров своими обещаниями государственности и примерами Руны и Нубии.

«Мы сами получили Нубию себе на голову», — подумал халиф. Древнее мусульманское презрение к Черной Африке продолжало тлеть — не будь Алай членом джиша Эндера, невозможно было бы даже вообразить, что он, черный африканец, станет халифом. Именно в Судане, где разные расы столкнулись лицом к лицу, вражда распространилась подобно заразе. Остальному исламу давно следовало призвать эту страну к порядку. И теперь все они платили свою цену унижением, которое понес Судан от СНЗ.

«Значит, придется дать курдам и берберам их собственные правительства, — размышлял Алай. — Настоящие, а не фиктивные «автономные регионы»». Он понимал, что вряд ли подобный поступок прибавит ему популярности в Марокко, Ираке и Турции. Так что крайней глупостью казалась даже мысль о завоевательной войне, когда внутри самого исламского мира не было ни мира, ни единства.

Алай решил, что будет править из Дамаска, находящегося в окружении мусульманской, а не индусской культуры. И правительство у него будет гражданским, а не военной диктатурой. Все наконец увидят, что ислам не заинтересован в завоевании мира и что халиф Алай уже освободил от угнетателей больше людей, чем когда-либо был в состоянии Питер Виггин.

Когда Алай вышел из своего кабинета, за ним по пятам последовали два охранника. С тех пор как Вирломи как ни в чем ни бывало вошла в его кабинет в тот день, когда они поженились, Аламандар настаивал на ограничении доступа в самые секретные части комплекса. «Мы находимся в оккупированной вражеской стране, мой халиф», — говорил он и был прав.

И все же Алаю почему-то становилось не по себе оттого, что при всех перемещениях по комплексу его сопровождала охрана. Ему это казалось неправильным — халиф не должен таиться от собственного народа, он должен полностью доверять ему.

Когда он вошел в ворота крытой парковки, к двум охранникам, которые спустились вместе с ним, присоединились еще двое. Его лимузин ждал у обочины с работающим двигателем. Распахнулась задняя дверца.

Алай увидел, как со стороны припаркованных машин к нему кто-то бежит. Это был Иван Ланковский, которого Алай вознаградил за преданную службу, поставив во главе администрации тюркских государств Центральной Азии. Что он тут делает? Алай не отзывал его, а Иван ничего не писал и не звонил о своем приезде.

Иван сунул руку под пиджак, где вполне мог находиться пистолет в наплечной кобуре. И оружие наверняка там было — Иван слишком долго с ним не расставался, чтобы свободно чувствовать себя без него.

Из открытой задней дверцы лимузина выскочил Аламандар, крича охранникам:

— Стреляйте, идиоты! Он хочет убить халифа!

Пистолет был уже в руке Ивана. Он спустил курок, и охранник слева от Алая камнем рухнул наземь. Звук показался странным — на дуле имелся глушитель, но халиф находился почти прямо перед ним, так что выстрел прозвучал не столько тихо, сколько направленно.

«Нужно броситься на землю, — подумал Алай. — Чтобы спастись, нужно убраться с линии огня». Но отчего-то он не воспринимал опасность всерьез, даже вообще не ощущал, что ему что-то угрожает.

Остальные охранники выхватили оружие. Иван выстрелил еще раз, но затем раздались выстрелы с другой стороны, уже без глушителей, и он упал. Пистолет не выскользнул из его руки — даже мертвый, Ланковский продолжал сжимать рукоять оружия.

А может, он еще жив? Возможно, он еще объяснит Алаю, как мог его так предать.

Халиф подошел к телу Ивана и пощупал пульс. Глаза были открыты, но Ланковский уже не дышал.

— Уходите, мой халиф! — крикнул Аламандар. — Могут быть и другие заговорщики!

Заговорщики. Никаких других заговорщиков быть не могло. Иван никому не доверял настолько, чтобы вступать с ними в заговор. Единственным, кому он доверял полностью, был…

«Я, — подумал Алай. — Иван — отличный стрелок. Даже на бегу, целясь в меня, он не мог случайно попасть в двух охранников».

— Что с моими охранниками? — спросил он. — С теми, в кого он стрелял?

Один из оставшихся охранников подбежал посмотреть.

— Оба мертвы, — доложил он.

Но Алай уже все понял. Иван не пытался его убить. Он явился с единственной целью — целью, которая была главной в его жизни в течение многих лет. Иван пришел защитить своего халифа.

Алай с кристальной ясностью осознал, что произошло. Ланковскому стало известно о заговоре против халифа, в котором участвовали настолько близкие к Алаю люди, что Иван никак не мог предостеречь его заранее, не рискуя предупредить кого-то из заговорщиков.

Присев, халиф одной рукой закрыл глаза Ивана, а другой вынул пистолет из его пальцев. Не сводя взгляда с лица соратника, Алай выстрелил в стоявшего над ним охранника, затем спокойно прицелился во второго, который отошел к убитым, и выстрелил еще раз. Халиф никогда не был таким хорошим стрелком, как Иван, и вряд ли смог бы попасть в цель на бегу. Но сидя на корточках — вполне.

Охранник, в которого он стрелял не глядя, корчился на асфальте. Алай снова выстрелил в него, затем повернулся к Аламандару, забиравшемуся назад в лимузин.

Халиф спустил курок. Тело свалилось в машину, и та с визгом сорвалась с места. Но дверца еще не закрылась, а Аламандар был не в том состоянии, чтобы ее захлопнуть. На какое-то мгновение водитель остался незащищенным тяжелой броней и пуленепробиваемым стеклом. Алай сделал еще три выстрела одним за другим, стараясь использовать возможность в полной мере.

И у него получилось. Машина не свернула, а врезалась в стену.

Халиф подбежал к все еще открытой задней дверце, где полулежал Аламандар, со стенаниями держась за грудь. Взгляд его был полон ярости и страха. Алай поднял пистолет Ивана.

— Ты не халиф! — выдохнул Аламандар. — Твоя индуска — куда больше халиф, чем ты, черный пес!

Алай выстрелил в голову, и тот замолчал. Водитель был без сознания, но Алай прикончил и его. Затем он направился к телам охранников, одетых в западные деловые костюмы. Одному из них Иван тоже попал в голову. Он был крупнее халифа, но его одежда должна подойти. Алай в мгновение ока сбросил с себя белый бурнус, под которым, как обычно, носил джинсы. Немного повозившись с трупом, он сумел стащить с мертвеца рубашку и пиджак, не оторвав ни одной пуговицы.

Забрав пистолеты у двух охранников, так и не успевших выстрелить, Алай сунул их в карманы пиджака. В Ивановом пистолете с глушителем наверняка почти закончились патроны, и халиф бросил его рядом с телом.

Где мог в Хайдарабаде спрятаться чернокожий? Практически любой узнал бы халифа в лицо, и каждый был в курсе, к какой расе он принадлежит. Также наверняка многие были осведомлены, что он не говорит на хинди. Он и на сотню метров не сумел бы отойти от Хайдарабада.

К тому же у него не было никаких шансов покинуть комплекс живым.

«Подожди. Подумай.

Нет, нужно убираться подальше от этой бойни.

Иван бежал со стороны припаркованных машин. Люди Аламандара наверняка очистили парковку от посторонних, — значит, Иван прятался в машине. Где она?

Ключи — в замке. Спасибо, Иван. Ты все спланировал, чтобы тебе не пришлось искать ключи, когда ты притащишь меня к себе в машину, чтобы увезти отсюда.

Куда ты собирался меня увезти, Иван? Кому ты доверял?»

В ушах Алая эхом отдавались последние слова Аламандара: «Твоя индуска — куда больше халиф, чем ты».

Он считал, что все ее ненавидят. Но теперь понял, что именно она была сторонницей войны. Экспансии. Возрождения великой империи.

Именно этого они хотели. А что касается всех его разговоров о мире, о консолидации, о реформировании ислама изнутри, прежде чем претендовать на остальной мир, о соперничестве с Питером Виггином с помощью тех же методов, предлагая другим нациям присоединиться к халифату, но не требуя от них становиться мусульманами или жить по законам шариата, — их выслушивали, с ними соглашались, но на самом деле ненавидели.

Они ненавидели его самого.

И когда наметился раскол между ним и Вирломи, они тут же им воспользовались.

Или… Вирломи сама за всем этим стояла?

Неужели она беременна его ребенком?

Халиф мертв. Однако есть его дитя, рожденное после его смерти, но наделенное божественным даром со дня своего рождения. Совет визирей будет править от имени младенца-халифа. А поскольку мать нового халифа — правительница Индии, он объединит две великие нации в одну. Естественно, с Вирломи в роли регента.

Нет. Вирломи не могла желать его смерти.

Ивана наверняка ждал самолет — тот самый, на котором он прилетел. С его собственным доверенным экипажем.

Алай ехал с нормальной скоростью, но не стал сворачивать к пропускному пункту, через который обычно въезжал на территорию аэродрома, а направился к служебным воротам.

К нему не спеша подошел охранник и начал объяснять, что через эти ворота могут проехать только уполномоченные служебные машины.

— Я халиф и хочу проехать через эти ворота.

— Гм… — в замешательстве пробормотал охранник. — Понятно. Я…

Он достал мобильный телефон и начал набирать номер.

Алаю не хотелось убивать охранника — тот был всего лишь идиотом, а не заговорщиком. Он распахнул дверцу, ударив солдата — не сильно, просто чтобы привлечь внимание, — затем снова закрыл ее и протянул в окно руку:

— Дай телефон.

Солдат повиновался, и Алай выключил мобильный.

— Я халиф. И когда я говорю, что меня следует пропустить, тебе незачем спрашивать чьего-то разрешения.

Солдат кивнул и побежал к пульту. Ворота раздвинулись.

Едва оказавшись за воротами, Алай увидел маленький частный самолет с кириллическими буквами под названием компании на общем языке — именно такой, каким воспользовался бы Иван.

Двигатель заработал, как только халиф подъехал. Нет — как только подъехала машина Ивана.

Алай затормозил и вышел. Дверь самолета была открыта, трап опущен. Держа руку в кармане на пистолете — ибо он собирался лететь именно на этом самолете, даже если тот не принадлежал Ивану, — халиф поднялся в кабину.

Внутри ждал человек, похожий на бизнесмена.

— Где Иван? — спросил он.

— Его можно не ждать, — ответил Алай. — Он погиб, спасая меня.

Человек молча кивнул, затем подошел к двери и нажал закрывающую ее кнопку.

— Взлетаем! — крикнул он, а затем обратился к Алаю: — Прошу вас сесть и пристегнуть ремень, мой халиф.

Самолет тронулся с места еще до того, как закрылась дверь.

— Ведите себя как обычно, — предупредил Алай, — чтобы никого не встревожить. Здесь есть оружие, способное сбить этот самолет.

— Все по плану, господин.

Что станут делать заговорщики, узнав о бегстве Алая?

Ничего. И ничего не скажут. Пока Алай может где-нибудь объявиться живым, они не посмеют что-либо говорить, чтобы не оставить следов.

Собственно, просто продолжат действовать от его имени. Если они последуют планам Вирломи, если ее безумная идея о вторжении воплотится в жизнь, — станет ясно, что они на ее стороне.

Когда они взлетели, дождавшись обычного разрешения от диспетчера, вернулся человек Ивана, неуверенно остановившись в двух метрах от Алая:

— Мой халиф… могу я спросить?

Алай кивнул.

— Как он погиб?

— Он стрелял в окружавших меня охранников и убил двоих, прежде чем застрелили его самого. Я воспользовался его оружием, чтобы убить остальных, включая Аламандара. Вам известно, насколько далеко зашли заговорщики?

— Нет, господин, — ответил тот. — Мы знали только, что вас собираются убить во время перелета в Дамаск.

— А куда летим мы?

— Самолету надолго хватит горючего, господин. Где вы будете чувствовать себя в безопасности?


Пока мать занималась детьми, Петра и Боб наблюдали за последними приготовлениями к началу военных действий. Вопрос Питера был краток: насколько вы можете занять внимание турок, следя при этом с тыла за русскими?

Турки и русские были союзниками, по крайней мере потенциальными. Какую игру вел Алай? Участвовал ли в ней Влад? Питер, как обычно, поделился лишь той информацией, которую считал необходимой, — и, как всегда, ее оказалось намного меньше, чем на самом деле требовалось. И все же Петра и Боб посвящали все свое свободное время поискам способов использовать ограниченную, плохо обученную и недостаточно вооруженную армянскую армию, чтобы причинить как можно больший ущерб.

Нападение на самую очевидную турецкую цель, Стамбул, лишь разозлило бы турок, но ни к чему бы не привело. Блокирование Дарданелл стало бы для них тяжким ударом, но никаких возможностей перебросить столько войск из Армении на западное побережье Черного моря, а затем удержать его просто не существовало.

Как жаль, что давно минули дни, когда нефть имела стратегическое значение! В те времена русские, азербайджанские и персидские нефтяные вышки на Каспии стали бы идеальной мишенью. Но все вышки давно были разобраны, а Каспий в основном использовался как источник воды, которую опресняли и орошали ею поля вокруг Аральского моря, пополняя излишками когда-то умирающее озеро. А удар по водопроводу лишь обрек бы на нищету бедных крестьян, никак не повлияв на способность противника вести войну.

План, к которому они в конце концов пришли, был достаточно прост, если принять его концепцию.

— Непосредственный удар по туркам никак не нанести, — сказал Боб. — У них ничего не централизовано. Так что мы ударим по Ирану — там высокий уровень урбанизации, все крупные города на северо-западе, и для войны с нами потребуется немедленное возвращение иранских войск из Индии. На турок будет оказываться давление, чтобы они предоставили помощь, а когда они совершат крайне плохо спланированное нападение на Армению, мы будем их ждать.

— С чего ты решил, что нападение будет плохо спланировано? — спросила Петра.

— Потому что на мусульманской стороне правит уже не Алай.

— С каких пор?

— Если бы бразды правления находились в руках Алая, — объяснил Боб, — он не позволил бы Вирломи вести себя так, как она ведет себя в Индии. Это слишком глупо и повлечет гибель слишком многих людей. Так что… каким-то образом он потерял контроль. И если это так, то мусульманский враг, с которым мы имеем дело, некомпетентен и фанатичен. Им движет гнев и паника, и у него нет четких планов.

— Что, если это все же дело рук Алая, а ты просто знаешь его не настолько хорошо, как тебе кажется?

— Петра, — напомнил Боб, — Алая мы прекрасно знаем.

— Да, и он знает нас.

— Алай — созидатель, подобно Эндеру. И всегда им был. Мир, завоеванный безрассудством и кровью, не имеет смысла. Он хочет построить свою мусульманскую империю точно так же, как Питер строит СНЗ, преобразовав ислам в систему, к которой добровольно захотят присоединиться другие нации. Вот только кто-то решил не следовать его путем — либо Вирломи, либо горячие головы из его собственного правительства.

— Или все вместе? — спросила Петра.

— Все может быть.

— Но только не Алай во главе мусульманских войск.

— Все просто, — заметил Боб. — Если мы ошибаемся и турецкая контратака идеально спланирована — мы начнем проигрывать как можно медленнее. И надеяться, что у Питера в рукаве припасено кое-что еще. Но наша задача — отвлечь силы и внимание турок от Китая.

— А тем временем мы будем давить на мусульманский альянс, — кивнула Петра. — Что бы ни делали турки, персы не поверят, что они сделали достаточно.

— Сунниты против шиитов, — сказал Боб. — Лучшее, что я смог придумать.

В последующие два дня они составляли планы быстрой и дерзкой воздушной атаки на Тебриз, а затем, когда последует реакция иранцев, — немедленного отхода и воздушной атаки на Тегеран. Тем временем Петре, командовавшей обороной Армении, предстояло вынудить контратакующих турок дорого заплатить за каждый метр продвижения через горы.

Теперь все было готово, и они ждали лишь слова от Питера. Собственно, пока начиналось развертывание войск и перемещение припасов на склады в тех регионах, где они могли понадобиться, помощь Боба и Петры не требовалась. Все было в руках армянской армии.

— Знаешь, что меня пугает? — сказала Петра Бобу. — Их полная уверенность в том, что мы знаем, что делаем.

— Почему это тебя пугает?

— А почему тебя — нет?

— Петра, мы действительно знаем, что делаем. Просто не знаем почему.

В момент затишья между планированием и приказом выступать Петре позвонила по мобильному телефону мать.

— Петра, они говорят, что они ваши друзья, но забирают детей.

Петра ощутила внезапный приступ паники:

— Кто с ними? Дай мне главного.

— Он не хочет. Просто говорит — мол, наставник просит встретиться с ними в аэропорту. Что за наставник? Господи, Петра! Все так же, как тогда, когда тебя похитили!

— Скажи им, что мы приедем в аэропорт и, если они посмеют хоть что-то сделать с детьми, я их убью. Но — нет, мама, все вовсе не так же.

А если все же да?..

Петра рассказала о случившемся Бобу и, они спокойно отправились в аэропорт, а увидев ожидавшего на обочине Рэкхема, попросили водителя высадить их.

— Прошу прощения, что напугал вас, — сказал Рэкхем. — Но у нас нет времени на пререкания, пока мы не окажемся в самолете. Потом можете орать на меня сколько хотите.

— Что могло случиться такого срочного, что вам пришлось похищать наших детей? — спросила Петра, вложив в слова как можно больше яда.

— Вот видишь? — усмехнулся Рэкхем. — Начинаешь спорить, вместо того чтобы пойти со мной.

Они последовали за ним по служебным проходам к частному самолету. Петра продолжала протестовать:

— Никто не знает, где мы. Могут подумать, будто мы хотим их бросить. Будто нас похитили.

Рэкхем не обращал на нее внимания, шагая весьма быстро для своего возраста.

Дети были в самолете, и за каждым ухаживала отдельная медсестра. Малыши чувствовали себя прекрасно. Лишь Рамона нужно было кормить грудью, поскольку двое с синдромом Боба уже могли есть более или менее твердую пищу. Петра села и покормила младенца. Рэкхем обосновался напротив, а когда самолет взлетел, начал объяснять:

— Нам пришлось забрать вас, потому что через час или два аэропорт Еревана взлетит на воздух, и до того, как это произойдет, мы должны оказаться над Черным морем.

— Откуда вы знаете? — спросила Петра.

— У нас есть информация от того, кто планировал нападение.

— От Алая?

— Это атака русских, — ответил Рэкхем.

— Тогда что это была за чушь насчет того, чтобы отвлечь турок? — взорвался Боб.

— Все остается в силе. Как только мы увидим, как боевые самолеты вылетают с юга России, я дам вам знать и вы сможете отдать приказ начать атаку на Иран.

— Это план Влада, — сказала Петра. — Внезапный упреждающий удар, чтобы помешать СНЗ сделать хоть что-либо. Чтобы нейтрализовать меня и Боба.

— Влад хотел передать вам, что ему очень жаль. Обычно ни один из его планов не реализовывался.

— Вы с ним разговаривали?

— Примерно три часа назад мы вывезли его из Москвы и как можно быстрее допросили. Думаем, что о его исчезновении не знают, а даже если и знают, нет никаких причин отказываться от своего плана.

Рядом с креслом Рэкхема пискнул телефон. Он взял его, послушал, нажал кнопку и передал Петре:

— Все. Ракеты стартовали.

— Как я понимаю, мне нужно набрать код страны?

— Нет. Набирай номер так, как будто все еще в Ереване. С их точки зрения, так и есть. Скажи им, что вы с Питером совещаетесь и присоединитесь к ним с началом атаки.

— А на самом деле?

— Потом позвони матери, скажи, что с вами все в порядке, и ничего не говори о том, что случилось.

— Боюсь, вы на час опоздали.

— Мои люди сказали ей, что, если она позвонит кому-то, кроме тебя, до того, как ты снова с ней свяжешься, ей придется сильно об этом пожалеть.

— Спасибо, что еще больше ее напугали. Вы хоть представляете, что ей довелось перенести за свою жизнь?

— Но все всегда кончалось хорошо. Так что ей повезло больше, чем некоторым.

— Спасибо за оптимизм.

Несколько минут спустя стартовала ударная группа и последовало объявление об эвакуации аэропорта, перенаправлении всех прибывающих рейсов, эвакуации ближайших к аэропорту районов Еревана и поднятии по тревоге людей на всех возможных военных целях внутри Армении.

Что касается матери Петры, та столь горько рыдала — то ли от облегчения, то ли от злости, — что Петра едва могла что-то разобрать. Наконец разговор завершился, и Петра снова набросилась на Рэкхема:

— Кто дал вам право? Почему вы считаете…

— Мне дает право война, — отрезал Рэкхем. — Если бы я стал ждать, пока вы доберетесь до дома, возьмете детей и встретитесь с нами в аэропорту, этот самолет никогда бы не взлетел. Мне нужно думать о жизнях своих людей, а не только о чувствах твоей матери.

Боб положил руку на колено Петры, и та замолчала, поняв, что стоит успокоиться.

— Мэйзер, — спросил Боб, — в чем, собственно, дело? Вы могли предупредить нас по телефону.

— У нас остальные ваши дети.

Петра расплакалась, но быстро взяла себя в руки, тут же возненавидев за столь откровенное проявление материнских чувств.

— Все сразу?

— За некоторыми мы наблюдали несколько дней. Ждали подходящего момента.

— Ждали, пока Питер скажет вам, что все в порядке, — практически сразу понял Боб. — Что для его войны мы вам больше не нужны.

— Вы ему все еще нужны, — возразил Рэкхем. — До тех пор, пока это возможно.

— Почему вы ждали, Мэйзер?

— Сколько? — спросила Петра. — Сколько их?

— Еще один с синдромом Боба. И еще четверо без него.

— Всего восемь, — сказал Боб. — Где девятый?

Рэкхем покачал головой.

— Значит, вы продолжаете искать?

— Нет.

— То есть у вас точная информация, что девятый эмбрион не имплантировали? Или ребенок умер?

— Нет. У нас есть точная информация, что независимо от того, жив ребенок или мертв, не осталось критериев поиска. Если девятый младенец вообще родился, то Волеску слишком тщательно скрыл сам факт рождения и личность матери. Или мать скрывается сама. Программа — или, если хотите, «умная игра» — оказалась весьма эффективной. Мы не обнаружили бы никого из нормальных детей без ее творческого поиска. Но ей также известно, когда следует остановиться. У вас есть восемь детей из девяти. Трое с синдромом, пятеро нормальных.

— Как насчет Волеску? — спросила Петра. — Может, накачать его наркотиками?

— Почему бы сразу не пытать? — заметил Рэкхем. — Нет, Петра. Нельзя. Потому что он нам нужен.

— Зачем? Из-за его вируса?

— У нас уже есть его вирус. И он не работает. Это неудача, провал, тупик. И Волеску тоже об этом знал, просто ему нравилось мучить нас мыслью, будто он подверг опасности весь мир.

— Зачем он тогда вам? — требовательно спросила Петра.

— Для работы над лекарством для Боба и детей.

— Ну да, конечно, — горько усмехнулся Боб. — Хотите предоставить ему лабораторию и полную свободу?

— Нет, — покачал головой Рэкхем. — Мы собираемся отправить его в космос, на исследовательскую станцию на астероиде, под тщательное наблюдение. Он осужден и приговорен к смерти за терроризм, похищение и убийство — убийство твоих братьев, Боб.

— У нас же нет смертной казни.

— В космосе действует военный суд. Волеску знает, что он жив, пока у него продвигается работа по поиску настоящего лекарства для тебя и детей. В конце концов наша команда ученых выяснит все, что он знает. И когда он больше не будет нам нужен…

— Я не хочу его смерти, — быстро вставил Боб.

— А я хочу, — возразила Петра. — И чтобы он умирал как можно медленнее.

— Может, он и воплощение зла, — сказал Боб, — но если бы не он, меня вообще бы не существовало.

— Когда-то это было самое большое преступление, в котором ты мог его обвинить, — заметил Рэкхем.

— Я прожил хорошую жизнь. Странную и порой тяжкую. Но я нашел свое счастье. — Боб сжал колено Петры. — И я не хочу, чтобы вы убивали Волеску.

— Ты сам спас собственную жизнь — от него, — возразила Петра. — И ничем ему не обязан.

— Не важно, — сказал Рэкхем. — Мы не собираемся его убивать. Когда от него больше не будет пользы, его отправят в одну из колоний. Он не жестокий человек и очень умный. Может помочь лучше понять инопланетную флору и фауну. Убивать его — пустая трата ресурсов. И ни в одной колонии нет оборудования, которое он смог бы приспособить для создания какой-либо… биологической угрозы.

— Вы все продумали, — заметила Петра.

— И опять-таки, — сказал Боб, — обо всем этом вы могли сообщить нам по телефону.

— Я не хотел, — пожал плечами Рэкхем.

— МФ не станет посылать подобную команду или человека вроде вас на встречу лишь потому, что вам не хотелось воспользоваться телефоном.

— Мы намерены осуществить запуск курьерского корабля в ближайшее время.

— На случай, если вы не слышали, — с сарказмом напомнила Петра, — идет война.

Боб и Рэкхем долго смотрели друг на друга, не обращая на нее внимания. А потом Петра увидела, как глаза Боба наполняются слезами, что случалось весьма нечасто.

— В чем дело, Боб?

Тот покачал головой.

— Они у вас? — спросил он Рэкхема.

Рэкхем достал из внутреннего кармана пиджака конверт. Боб открыл клапан, извлек тонкую стопку бумаг и передал их Петре.

— Это наше свидетельство о разводе, — сказал он.

Петра сразу же все поняла. Боб собирался лететь без нее. Намеревался оставить на Земле с нормальными детьми, забрав с собой в космос троих с синдромом. Он хотел дать ей свободу, чтобы она могла снова вступить в брак.

— Ты мой муж, — сказала она, разрывая бумаги пополам.

— Есть копии. Развод имеет законную силу, нравится это тебе или нет и независимо от того, стои́т ли на документе твоя подпись. Ты больше не замужняя женщина.

— Почему? Потому что ты считаешь, будто я смогу выйти замуж за другого?

— Но у нас законные права на всех детей, — продолжал Боб, не обращая на нее внимания. — Они не незаконнорожденные, не сироты, не усыновленные. Они дети разведенных родителей, пятеро из которых отданы под опеку тебе, а трое — мне. Если когда-нибудь найдется девятый, он будет под твоей опекой.

— Девятый — единственная причина, по которой я вообще все это слушаю, — рявкнула Петра. — Потому что, если ты останешься, ты умрешь, а если улетим мы оба, может остаться ребенок, который…

Но злость не позволила ей закончить. Когда Боб все это замышлял, он не мог знать о недостающем ребенке. Он просто сам все решил и скрывал от нее… сколько времени?

— И давно ты все это задумал? — спросила Петра; по ее лицу текли слезы, но голос звучал достаточно ровно.

— После того как мы нашли Рамона и поняли, что нормальные дети все-таки есть, — ответил Боб.

— Все несколько сложнее, — сказал Рэкхем. — Петра, я знаю, насколько это для тебя тяжело…

— Нет, не знаете.

— Еще как знаю, черт побери! — бросил Рэкхем. — Я оставил на Земле семью, отправившись в такое же релятивистское путешествие туда и обратно. Перед отлетом я развелся с женой. У меня есть ее письма, и все они полны злости и горечи. А потом — слова примирения. И еще одно длинное письмо, незадолго до ее смерти, где она писала, что счастлива со своим вторым мужем, что у детей все сложилось хорошо и что она до сих пор меня любит. Мне хотелось покончить с собой, но я сделал то, что должен был сделать. Так что не говори мне, будто я не знаю, насколько это тяжко.

— У вас не было выбора, — возразила Петра. — Но я могу полететь с Бобом. Мы можем взять с собой всех детей и…

— Петра, — сказал Боб, — будь у нас сиамские близнецы, мы бы их разделили, даже если бы один из них был обречен на смерть, чтобы нормальной жизнью смог жить хотя бы второй.

Петра не могла больше сдерживать слезы. Да, она понимала ход его рассуждений. Дети без синдрома могли жить нормальной жизнью на Земле. Зачем обрекать их на детство в замкнутом пространстве космического корабля, если у них есть все шансы на счастье?

— Почему ты хотя бы не посоветовался со мной? — спросила она, когда наконец снова обрела способность говорить. — Почему ты от меня все скрыл? Думал, я не пойму?

— Я повел себя как эгоист, — признал Боб. — Мне не хотелось проводить последние месяцы в спорах и пререканиях. Не хотелось, чтобы ты постоянно горевала обо мне, Эндере и Белле. Мне хотелось забрать с собой последние несколько месяцев счастья. Таково было мое последнее желание, и я знал, что ты его исполнишь, но только в том случае, если ничего не будешь знать. Так что прошу тебя, Петра, подари мне эти последние месяцы, когда ты ничего не знала о том, что должно случиться.

— Ты их уже получил. Ты их украл!

— Да, и потому прошу тебя: подари их мне. Дай понять, что прощаешь меня, что отдаешь мне их свободно, даже после того, как тебя поставили перед фактом.

Петра не могла его простить. Не сейчас.

Но никакого «потом» уже быть не могло.

Зарывшись лицом в грудь Боба, она обняла его и разрыдалась.

— Лишь немногие из нас знают, что происходит на самом деле, — спокойно заговорил Рэкхем. — А на Земле, за пределами МФ, об этом будет знать только Питер. Надеюсь, вам понятно? Так что этот документ о разводе — исключительная тайна. Для всех остальных Боб не в космосе — он погиб во время атаки на Тегеран. И никаких детей он с собой не брал — их никогда не было больше пяти. А двоих из нормальных детей, которых мы нашли, назвали тоже Эндрю и Белла. Для всех у вас те же самые дети, что и были всегда.

Высвободившись из объятий Боба, Петра яростно взглянула на Рэкхема:

— Хотите сказать, вы даже не позволите мне погоревать о моих малышах? Никто не будет знать о моей потере, кроме вас и Питера Виггина?

— Твои родители, — ответил Рэкхем, — видели Эндера и Беллу. Тебе решать, сказать им правду или держаться от них подальше, пока не пройдет достаточно времени, чтобы подмену никто не заметил.

— Тогда я все им расскажу.

— Сперва подумай, — предупредил Рэкхем. — Это тяжкое бремя.

— Не притворяйтесь, будто учите меня любить родителей, — прошипела Петра. — И вы, и я прекрасно знаем, что вас волновало только одно — что будет лучше для Министерства по делам колоний и Межзвездного флота.

— Хотелось бы думать, что мы нашли лучшее для всех решение.

— Вы предлагаете мне похоронить мужа, зная, что он жив? И для меня это должно быть лучше?

— Я все равно так или иначе умру, — сказал Боб. — Во всех смыслах. Улечу и никогда больше не вернусь. А ты сможешь растить детей.

— И еще, Петра, — заметил Рэкхем, — есть соображения и посерьезнее. Твой муж уже стал легендарной фигурой. Если будет известно, что он до сих пор жив, все деяния Питера станут приписывать ему. Появятся легенды о том, что он должен вернуться. О том, что все совершенное Питером на самом деле спланировал самый выдающийся выпускник Боевой школы.

— Вас так волнует Питер?

— Меня волнует, чтобы все народы жили в мире. Чтобы не было больше войн, которые не прекратятся, пока люди связывают свои надежды с великими героями.

— В таком случае в космос нужно отправить и меня или сказать всем, будто я умерла. Я ведь была в джише Эндера.

— Петра, ты выбрала свой путь. Ты вышла замуж. У тебя дети — дети Боба. Ты решила, что именно этого тебе больше всего хочется, и мы уважительно отнеслись к твоему решению. У тебя есть дети Боба, и у тебя был сам Боб — почти так же долго, как если бы мы не вмешивались. Он умирает и, по нашим предположениям, не протянет и полугода, если не отправится в космос и не будет жить в невесомости. Мы сделали все в соответствии с твоим выбором.

— Действительно, никто ведь не отбирал у нас детей, — вставил Боб.

— Так что живи со своим выбором, Петра, — продолжал Рэкхем. — Воспитывай этих детей. И помоги нам сделать все возможное, чтобы помочь Питеру спасти мир. История о героической смерти Боба во имя дела СНЗ тоже этому послужит.

— Легенды все равно никуда не денутся, — заметила Петра. — Их слагают о многих погибших героях.

— Да, но если люди будут знать, что мы посадили его в корабль и отправили в космос, это ведь уже не просто легенда? В нее поверят серьезные люди, а не обычные сумасшедшие.

— Так как вы вообще собираетесь продолжать свой исследовательский проект? — спросила Петра. — Если все будут считать, что единственные, кто нуждался в лекарстве, умерли или вообще не существовали, какой в нем смысл?

— Некоторые в министерстве и в МФ будут знать. И поддерживать контакт с Бобом по ансиблю. А когда найдут лекарство, его позовут домой.

Полет продолжался. Петра пыталась осмыслить все, что только что услышала. Боб большую часть времени не выпускал ее руку, даже когда она не могла сдержать выплескивавшейся наружу злости.

В ее голове разыгрывались кошмарные сценарии, и она сказала Бобу, рискуя навести его на мысль:

— Не сдавайся, Джулиан Дельфики. Не решай, будто лекарства никогда не найдут и путешествие стоит закончить. Даже если ты сочтешь, что твоя жизнь потеряла смысл, — с тобой мои малыши. Даже если полет продлится так долго, что ты действительно будешь умирать, помни, что эти дети — такие же, как ты. Они выжили. Пока кто-нибудь действительно их не убьет.

— Не беспокойся, — ответил Боб. — Будь у меня хоть малейшая склонность к самоубийству, мы никогда бы не встретились. И я никогда не подвергну опасности собственных детей. Я отправляюсь в путешествие только ради них. Иначе я с радостью умер бы у тебя на руках здесь, на Земле.

Петра еще немного поплакала, потом снова пришлось кормить Рамона, а потом она настояла, чтобы ей самой разрешили покормить с ложечки Эндера и Беллу, ибо когда у нее теперь снова будет такая возможность? Она пыталась запомнить каждое мгновение, хотя и понимала, что это ей не удастся: память со временем сотрется, и эти дети станут для нее лишь далеким сновидением. И руки ее лучше всего будут помнить младенцев, которых она держала дольше всего, — тех, кто останется с ней.

Но единственного, кого она родила сама, с ней не будет.

Однако Петра уже не плакала, когда кормила детей, — это была бы лишь пустая трата времени. Вместо этого она играла с ними и разговаривала, пытаясь добиться ответной реакции.

— Знаю, ты и так уже скоро скажешь первое слово. Как насчет того, чтобы сказать «мама» прямо сейчас, маленький лентяй?

Лишь когда самолет приземлился в Роттердаме и медсестры под наблюдением Боба вынесли детей, Петра осталась с Рэкхемом и облекла в слова свои худшие кошмары:

— Не думайте, Мэйзер Рэкхем, будто я не догадываюсь, насколько легко сделать поддельную смерть Боба настоящей. Кто знает, может, нет никакого корабля, никакого проекта по поиску лекарства, а Волеску казнят. И тогда исчезнет угроза возникновения нового вида, который сменит ваше драгоценное человечество. Причем даже вдова ничего не скажет о том, что вы сделали, поскольку будет считать, будто муж летит где-то в космосе быстрее света, а не погиб на поле боя в Иране.

Рэкхем посмотрел на нее так, будто она дала ему пощечину:

— Петра, за кого ты нас принимаешь?

— Кем бы вы ни были, — сказала Петра, — вы ведь этого не отрицаете?

— Отрицаю, — заявил Рэкхем. — Корабль есть. Мы ищем лекарство. И мы позовем Боба домой.

Она увидела, как по его щекам потекли слезы.

— Ты что, не понимаешь, что мы любим вас, ребята? Всех вас? Нам уже пришлось отправить в космос Эндера. И всех остальных мы отправляем тоже — кроме тебя. Потому что мы вас любим. Потому что мы не хотим, чтобы с вами что-то случилось.

— Тогда почему оставляете здесь меня?

— Ради детей, Петра. Хотя у них нет синдрома, они тоже дети Боба. Он единственный, кто не имел надежды на нормальную жизнь. Но благодаря тебе она у него появилась. Пусть и недолго, но он был мужем, отцом и имел семью. Неужели ты не понимаешь, насколько мы тебя любим за то, что ты смогла все это ему дать? Бог свидетель, Петра, мы никогда не причинили бы вреда Бобу во имя любой цели — и уж точно не для нашего удобства. Кем бы ты нас ни считала, ты ошибаешься. Ибо вы, ребята, — единственные наши дети.

Жалеть его Петра не собиралась — сейчас была ее очередь. Пройдя мимо, она спустилась по трапу, взяла мужа за руку и пошла следом за медсестрами, которые несли детей к закрытому фургону.

Их с Бобом ждали еще пятеро малышей, которых она пока не видела. Ее жизнь еще не закончилась, хотя ей казалось, будто каждый вздох причиняет ей смертельные муки.

Глава 22

Слухи о войне

От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: PeterWiggin%private@FreePeopleOfEarth.fp.gov

Тема: Информация


В приложении содержатся данные вплоть до уровня дивизиона, включая имена командиров. Но суть достаточно проста: Россия ставит все, что у нее есть, на бездействие Восточной Европы. Считается, что все они должны испытывать страх перед новой агрессивной Россией. Тот же самый ход, на который они рассчитывали, когда с ними был Ахилл и они похитили весь джиш Эндера.

Можешь со всей уверенностью сообщить им следующее: Россия вновь проявляет агрессию и склонна доказать, что снова является мировой державой. Они опасны. Но:

1. У них нет Влада. У них есть его план, но они не могут адаптировать его к каким бы то ни было изменениям.

2. У нас есть план Влада, так что мы можем предвидеть любой их ход, пока они ему следуют — а генералы из их командования намерены ему следовать с религиозным рвением. Не стоит ожидать какой-либо гибкости, даже после того, как до них дойдет, что план известен и нам. Влад знает людей из командования. В нынешней российской армии ни один лидер, у которого хватает воображения для импровизации, никогда не поднимется до того уровня, где это имеет значение.

3. Тот же план предоставлен в распоряжение Хань Цзы, так что их основные силы обречены на разгром на востоке.

4. Они обнажили свою оборону на западе. Быстро перемещающаяся армия с компетентным командованием способна взять Санкт-Петербург с ходу, а Москву за неделю. Таково мнение Влада. Боб знаком с данной информацией и согласен с ней. Он предлагает тебе забрать Петру из Армении и поставить ее во главе кампании в России.


Получив известие от Питера, Сурьявонг уже был готов. Премьер-министр Парибатра и министр обороны Амбал держали в тайне их присоединение к СНЗ именно на такой случай. Вооружившись разрешением бирманцев и китайцев на проход через их территорию, тайская армия обретала шанс бросить вызов индийцам, начавшим жестокое и неспровоцированное вторжение в Бирму и Таиланд.

Весь путь до китайской территории войска проделали по железной дороге, а затем китайские грузовики с китайскими водителями доставили их в заранее обозначенные места, которые нанес на карту Сурьявонг по предложению Питера. «Вряд ли это потребуется, — сказал тогда Питер, — поскольку для этого нужно, чтобы некоторые неглупые люди совершили невероятную глупость. Однако все же будь готов».

Готов защищать Китай. Что за ирония судьбы.

Но Китай Хань Цзы был вовсе не тем Китаем, который принял предательский план Ахилла и уничтожил все на своем пути, включая руководство Таиланда в полном составе и родителей Сурьявонга. Хань Цзы обещал дружбу, и Боб за него поручился, так что Сурьявонг смог убедить высшее руководство, а те убедили своих людей, что защита Китая — не больше и не меньше, чем заблаговременная оборона Таиланда.

— Китай изменился, — сказал своим офицерам Сурьявонг, — но Индия — нет. Они снова бросают свои войска через границу страны, которая верит, что живет с ними в мире. Та богиня, за которой они следуют, Вирломи, — всего лишь еще одна выпускница Боевой школы, как и я. Но у нас есть то, чего нет у нее. У нас есть план Джулиана Дельфики. И мы победим.

План Боба, однако, был достаточно прост: «Единственный способ покончить с этим раз и навсегда — сделать так, чтобы поражение стало для них катастрофой. Примерно как для легионов Вара в Тевтобургском лесу[60]. Никакой партизанщины. Никаких шансов на отступление. Вирломи при возможности оставить в живых, но если она станет настаивать, что хочет умереть, — исполните ее просьбу».

Таков был план. Но Сурьявонгу ничего больше и не требовалось. Горная местность Юго-Западного Китая и Северной Бирмы прекрасно годилась для засады. Плохо обученные войска Вирломи наступали в пешем строю — до смешного медленно — тремя главными колоннами, вдоль долин трех рек по слишком узким дорогам. В планы Сурьявонга входила простая классическая засада на всех трех путях. Он спрятал три относительно небольших, но тяжеловооруженных отряда возле устья долин, где должны были проходить индийские войска, а вниз по течению поставил намного более многочисленные отряды с достаточным количеством транспорта, готовые по команде двинуться вверх.

Оставалось лишь ждать двух событий.

Первое из них случилось на второй день. Южный форпост сообщил, что колонна вошла в долину и быстро продвигается вперед. Неудивительно — их путь был намного легче, чем у двух северных армий.

— Не беспокоятся, что их могут обнаружить, — сказал командовавший отрядом генерал. — Солдаты неопытные, движутся вслепую. Мне даже показалось, что они пытаются нас обмануть. Но нет — продолжают идти с большими разрывами в строю, многие отстают, и лишь несколько подразделений послали вперед разведчиков. Никто из них даже близко нас не заметил. Не поставили ни одного наблюдателя на склонах. Лентяи.

Когда ближе к концу дня два других скрытых отряда доложили примерно то же самое, Сурьявонг передал информацию Амбалу. Ожидая следующего ключевого события, он велел своим наблюдателям выяснить, не идет ли вместе с одной из трех армий сама Вирломи.

Никакой тайны в том не оказалось. Она ехала в открытом джипе вместе с самой северной колонной, и войска радостно приветствовали ее, замедляя тем самым продвижение, поскольку им приходилось уступать Вирломи дорогу.

Сурьявонг выслушал известие с грустью. Вирломи отличалась недюжинным умом. Она сумела безошибочно определить, как лучше всего бороться с китайской оккупацией. Ее действия по удержанию Китая от возвращения в Индию или по снабжению армии во время вторжения персов и пакистанцев могли по своим масштабам сравниться с битвой при Фермопилах. Разница заключалась в том, что Вирломи вела себя предусмотрительнее, чем спартанцы, перекрыв все проселочные дороги. Ничто не могло проскользнуть незамеченным мимо ее индийских партизан.

Она была прекрасна, умна и загадочна. Когда-то Сурьявонг спас ее, поучаствовав в небольшом представлении и сыграв на ее репутации богини. Но тогда она знала, что просто исполняет роль.

Или нет? Возможно, именно мысль о собственной божественности стала причиной того, что она отвергла предложение дружбы — и даже больше чем дружбы — со стороны Сурьявонга. Удар оказался болезненным, но он на нее не злился. Ее окружала аура величия, какой он не видел больше ни у кого из командиров, даже у Боба.

То, как она разворачивала свои войска сейчас, никак не походило на действия женщины, столь заботившейся о жизни своих солдат во время всех ее предыдущих операций или оплакивавшей тела жертв мусульманских зверств. Неужели она не понимала, что ведет бойцов к катастрофе? Даже если бы в этих горах не было засады — хотя подобное вполне можно было предвидеть, — столь потрепанную армию мог с легкостью уничтожить любой обученный и решительный враг.

Как писал Еврипид, если боги хотят кого-то наказать, они первым делом лишают его разума.

Амбал, знавший, как Сурьявонг относится к Вирломи, предлагал ему командовать лишь частью армии, которая не вступит с ней в непосредственное соприкосновение. Но Сури отказался, заявив: «Помни, что говорил Боб о том, чему учил Эндер: чтобы узнать врага настолько, чтобы суметь его победить, нужно узнать его настолько, чтобы его невозможно было не полюбить».

Что ж, Сурьявонг уже любил своего врага. И он знал ее столь хорошо, что ему даже казалось, будто он понимает причину ее безумия.

Ей было чуждо тщеславие. Она никогда не рассчитывала остаться в живых, но все ее планы удавались. Однако она не верила, что все дело лишь в ее способностях, считая, будто к ней каким-то образом благоволят боги.

Тем не менее все дело было именно в ее способностях и подготовке. Вот только теперь она их не использовала, за что ее армии придется поплатиться.

Сурьявонг оставил индийцам массу свободного пространства, дав им возможность пройти всю долину, прежде чем они попадут в засаду. Они двигались с разной скоростью, так что приходилось заботиться о том, чтобы все ловушки захлопнулись одновременно и все три армии оказались в них целиком. Приказ его был четок: принять капитуляцию любого, кто бросит оружие и поднимет руки, и убить любого, кто не станет этого делать, но не выпустить из долины никого. Все должны быть убиты или взяты в плен.

И оставить в живых Вирломи — если она позволит.

«Прошу тебя, Вирломи, — подумал он, — позволь нам вернуть тебя к реальности. К жизни».


Хань Цзы шел вместе со своими войсками. Во всякую чушь насчет невидимого императора он не верил — солдаты китайской армии сами выбрали его и поддерживали его авторитет. Он был их императором, и они должны видеть, как он разделяет с ними лишения, слушает их, дает необходимые пояснения.

Именно этому он когда-то научился у Эндера — если ты отдаешь приказы и ничего при этом не объясняешь, то можешь добиться послушания, но не самостоятельности. Если же объяснить подчиненным свои цели, в случае неудачи первоначального плана они найдут другой способ их достичь. Тебя вовсе не станут меньше уважать, — напротив, это свидетельствует о твоем уважении к другим.

И Хань Цзы объяснял, разговаривал, ввязывался в споры и помогал. Он делил еду с обычными солдатами, смеялся над их шутками, выслушивал их жалобы. Один солдат пожаловался, что на такой жесткой земле невозможно спать. Хань Цзы тотчас же занял его палатку и провел в ней ночь, предоставив свою палатку солдату. Наутро солдат поклялся, что постель императора — худшая во всей армии, а Хань Цзы поблагодарил его за то, что впервые за несколько недель нормально выспался. История эта разошлась по всему войску еще до захода солнца.

Солдаты Хань Цзы любили его не больше, чем индийские солдаты — Вирломи. И в том не было никакого намека на религиозное почитание. Ключевая разница заключалась в том, что Хань Цзы приложил немало сил, чтобы обучить свою армию и как можно лучше ее вооружить, и его солдаты знали истории о прошлой войне, когда Хань Цзы постоянно предупреждал свое начальство обо всех их ошибках еще до того, как те были совершены. Все считали, что, если бы Хань Цзы был императором с самого начала, они не потеряли бы завоеванные земли.

Не понимали они лишь одного: если бы Хань Цзы был их императором, не было бы вообще никаких завоеваний. Ахилла арестовали бы в то же мгновение, как он появился в Китае, и передали бы МФ, чьей властью отправили бы в психиатрическую клинику. Не было бы никакого вторжения в Индию и Юго-Восточную Азию, лишь военная операция по блокированию индийского вторжения в Бирму и Таиланд.

Хань Цзы прекрасно понимал: настоящий воин ненавидит войну. Он видел, каким опустошенным чувствовал себя Эндер, узнав, что последняя игра, завершающий экзамен, оказалась настоящей войной и его победа означала окончательный разгром врага.

Пользуясь полным доверием солдат. Хань Цзы продолжал отступать все дальше и дальше в Китай, перемещаясь с одной укрепленной позиции к другой, но не позволяя своей армии вступить в бой с русскими захватчиками.

Он слышал, что говорили солдаты, какие вопросы они задавали, — и давал достаточно честные ответы: «Чем дальше они зайдут, тем длиннее их линии снабжения»; «Мы хотим, чтобы они вошли на территорию Китая так глубоко, что никогда уже не смогут вернуться домой»; «Чем дальше мы отходим в Китай, тем сильнее наша армия, а их силы ослабевают, поскольку им приходится оставлять людей для охраны дорог».

А когда его спрашивали о слухах насчет огромной индийской армии, наступающей с юга, Хань Цзы лишь улыбался и отвечал: «Та сумасшедшая? Единственным индийцем, когда-либо завоевавшим Китай, был Гаутама Будда, и он добился этого проповедями, а не артиллерией».

Не мог он сказать им лишь одного — что они ждут.

Ждут Питера Виггина.


Питер Виггин стоял перед микрофонами в Хельсинки, а за его спиной — гла́вы правительств Финляндии, Эстонии и Латвии. Его помощники с помощью шифрованной мобильной связи поддерживали контакт с дипломатами в Бангкоке, Ереване, Пекине и многих столицах Восточной Европы.

Питер улыбнулся собравшимся репортерам.

— По просьбе правительств Армении и Китая, ставших жертвами одновременной неспровоцированной агрессии со стороны России, Индии и Союза мусульман халифа Алая, Свободный Народ Земли принял решение вмешаться. К нам присоединились многие новые союзники, согласившиеся провести референдумы о ратификации конституции СНЗ. Император Хань Цзы заверяет нас, что его войска способны противостоять объединенным русско-турецким силам, в данный момент действующим на севере территории Китая. На юге Бирма и Китай открыли свои границы для безопасного прохода армии во главе с нашим старым другом генералом Сурьявонгом. В данный момент в Бангкоке премьер-министр Парибатра готовит пресс-конференцию, на которой будет объявлено, что Таиланд проведет референдум о ратификации, и с этой минуты тайская армия находится под временным командованием СНЗ. В Армении, где по причине военного положения пресс-конференцию провести невозможно, подвергшаяся нападению нация обратилась к СНЗ за помощью и руководством. Я подчинил армянскую армию непосредственно Джулиану Дельфики, и сейчас она сопротивляется неспровоцированной турецко-российской агрессии, ведя боевые действия на мусульманской территории, в Тебризе и Тегеране.

Здесь, в Восточной Европе, где в СНЗ уже вступили Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Словакия, Чехия и Болгария, к нам присоединились новые союзники: Польша, Румыния, Венгрия, Сербия, Австрия, Греция и Белоруссия. Все они отказались от Варшавского договора, который в любом случае не обязывал их участвовать в наступательной войне.

Под командованием Петры Дельфики объединенные союзные войска уже быстро продвигаются к ключевым целям в России. Пока что они почти не встретили сопротивления, но готовы сразиться с любыми силами, которые могут бросить против них русские.

Мы призываем агрессоров — Россию, Индию и Союз мусульман — сложить оружие и немедленно объявить перемирие. Если это предложение не будет принято в ближайшие двенадцать часов, перемирие наступит лишь на наших условиях и в выбранное нами время. Враги могут рассчитывать на потерю всех сил, брошенных ими на эту безнравственную войну.

А теперь мне хотелось бы показать вам видео, недавно записанное в безопасном месте. На случай если вы не узнаете этого человека, поскольку русские многие годы скрывали его от чужих глаз, перед вами выступит Владимир Денисович Порочкот, гражданин Белоруссии, которого до последних нескольких дней насильно удерживали на службе иностранной державы, России. Возможно, вы также помните его как одного из команды юных воинов, победивших врага, который угрожал самому существованию человечества.

Питер отошел от микрофона. В зале потемнело, и экран ожил. На нем появился Влад на фоне обстановки, напоминавшей обычный земной офис. Лишь один Питер знал, что запись сделана в космосе — на старой космической станции Боевой школы, по сути ставшей теперь Министерством по делам колоний.

— Приношу свои извинения народам Армении и Китая, чьи границы нарушили и чьих граждан убивают русские, используя разработанные мной планы. Я предполагал, что они нужны лишь на случай непредвиденных обстоятельств, в ответ на агрессию. Я не знал, что их действительно пустят в ход, причем без малейшего повода, и как только понял, каким образом будут использованы результаты моих трудов, бежал из-под российской стражи и теперь нахожусь в безопасном месте, где могу наконец сказать правду.

Незадолго до моего бегства из Москвы мне стало ясно, что лидеры России, Индии и Союза мусульман поделили мир между собой. Индии должна отойти вся Юго-Восточная Азия и часть Китая. России — часть Китая и вся Восточная и Северная Европа. Союзу мусульман — вся Африка и западноевропейские страны с большим мусульманским населением. Я против этих планов. Я против войны. Я отказываюсь от того, чтобы мой труд использовали для порабощения невинных людей, которые никому не причинили вреда и не заслуживают того, чтобы жить под властью тирании. И потому я предоставил Свободному Народу Земли полную информацию обо всех планах, составленных мной для России. Ни один шаг агрессоров теперь не станет неожиданностью для войск, действующих совместно с СНЗ.

Я прошу народ Белоруссии, моей настоящей родины, проголосовать за присоединение к Свободному Народу Земли. Кто, как не они, непреклонно выступали против любой агрессии, за свободу и уважение для любой нации и любого гражданина?

Что касается меня — мои таланты и подготовка направлены исключительно на войну. Я больше не стану ставить свои умения на службу какой-либо нации. Я посвятил свое детство борьбе с инопланетным захватчиком, пытавшимся уничтожить человечество. Не для того я сражался с жукерами, чтобы погибли миллионы, а сотни миллионов были завоеваны и порабощены.

Я объявляю забастовку. И прошу всех выпускников Боевой школы, за исключением тех, кто служит СНЗ, к ней присоединиться. Не планируйте войну, не ведите войну, если только не хотите помочь Питеру Виггину уничтожить армии агрессоров. И я обращаюсь к обычным солдатам: не подчиняйтесь своим офицерам. Сдавайтесь при первой же возможности. Лишь ваша покорность делает войну возможной. Отвечайте за собственные поступки и присоединяйтесь к моей забастовке! Если вы сдадитесь войскам СНЗ, они приложат все усилия к тому, чтобы сохранить вам жизнь и при первой же возможности вернуть вас к своим семьям.

Еще раз прошу прощения у тех, кто погиб из-за составленных мной планов. Больше такого не повторится.

Видео закончилось. Питер снова подошел к микрофону:

— Свободный Народ Земли и наши союзники вступили в войну с агрессорами. Мы уже сообщили вам все, что можем сказать, не подвергая опасности идущие в настоящее время военные операции. Вопросов не будет.

Он вышел из зала.


Боб стоял среди маленьких кроваток на колесиках, в которых лежали пятеро его нормальных детей. Те, кого он никогда больше не увидит.

Мэйзер Рэкхем положил руку ему на плечо:

— Пора, Джулиан.

— Их целых пятеро, — проговорил Боб. — Как Петра с ними справится?

— Ей помогут, — ответил Рэкхем. — Вопрос в том, как справишься ты сам на курьерском корабле? У них будет над тобой перевес три к одному.

— Могу засвидетельствовать, что дети с моим генетическим дефектом становятся самодостаточными в весьма раннем возрасте, — успокоил Боб.

Он коснулся кроватки младенца по имени Эндрю. То же имя, что и у самого старшего из его братьев и сестер. Но этот Эндрю был нормальным, вполне обычных размеров для его возраста.

И — вторая Белла. У нее будет нормальная жизнь. Так же как у Рамона, Джулиана и Петры.

— Если эти пятеро нормальные, — спросил Боб у Рэкхема, — то девятый, скорее всего… дефективный?

— Если дефект передается с вероятностью пятьдесят процентов, а мы знаем, что у пятерых из девяти его нет, то вполне разумно предполагать, что у недостающего ребенка он проявится с большей вероятностью. Хотя, как скажет тебе любой специалист по теории вероятности, для каждого ребенка она составляет пятьдесят на пятьдесят и распределение синдрома среди других детей никак не влияет на результат для девятого.

— Возможно, будет лучше, если Петра никогда не найдет… последнего.

— Мне кажется, Боб, что девятого младенца вообще нет. Имплантация не всегда срабатывает. Вполне мог случиться выкидыш — что полностью объясняет отсутствие каких-либо данных, которые могла обнаружить программа.

— То есть смерть одного из моих детей должна меня утешить? Не знаю даже, радоваться или негодовать.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я, — поморщился Рэкхем.

Боб достал из кармана конверт и подложил его под Рамона:

— Скажите медсестрам, чтобы оставили конверт на месте, даже если малыш промочит его насквозь.

— Конечно, — кивнул Рэкхем. — И хоть, может, это и не самое главное, твою пенсию мы тоже инвестируем, как и пенсию Эндера. Под управлением той же программы.

— Не надо, — покачал головой Боб. — Отдайте ее всю Петре. Ей понадобятся деньги, чтобы растить пятерых детей. А может, когда-нибудь и шестерых.

— А когда найдут лекарство и ты вернешься домой? Что тогда?

Боб посмотрел на него как на сумасшедшего:

— Вы всерьез думаете, будто это случится?

— Если нет — зачем ты летишь?

— Потому что шанс все-таки есть. А если мы останемся, нас ждет неминуемая смерть — всех четверых. Если лекарство все-таки найдут и мы вернемся домой — тогда сможем поговорить о пенсии. А вообще — знаете что? После того как умрет Петра, после того как вырастут и умрут эти пятеро, начинайте выплачивать мою пенсию в фонд под управлением той инвестиционной программы.

— Ты вернешься раньше.

— Нет, — сказал Боб. — Нет… не так. Если пройдет десять лет — а вряд ли стоит надеяться, что лекарство появится раньше, — то, даже если вы его найдете, не зовите нас назад, пока… в общем, пока не будет точно известно, что Петра умрет до нашего возвращения. Понимаете? Потому что, если она снова выйдет замуж — а я бы этого хотел, — лучше, чтобы она больше никогда меня не видела. Не видела меня такого, какой я сейчас, парня, за которого она вышла замуж, — парня-великана. То, как мы сейчас поступаем, и без того жестоко. Я не намерен еще раз причинять ей боль перед смертью.

— Почему бы не предоставить ей решать самой?

— Это не ее выбор, — ответил Боб. — Как только мы улетим — для всех остальных мы умрем, уйдем навсегда. К прежней жизни ей уже не вернуться. Но я особо не беспокоюсь, Мэйзер. Никакого лекарства все равно нет.

— Ты точно это знаешь?

— Я знаю Волеску. Он не хочет искать лекарство. Он вообще не считает это болезнью. Он думает, будто это надежда человечества. И кроме Антона, никто больше не обладает достаточными знаниями, чтобы продолжать разработки. Слишком долго эта научная область была под запретом и остается запятнанной до сих пор. Методы, которые использовал Волеску, все, что происходило вокруг ключа Антона… Никто больше не повернет этот ключ, а значит, вряд ли найдутся ученые, знающие, что следует делать. Проект будет все больше терять значение для ваших последователей. Когда-нибудь — и довольно скоро — кто-нибудь поинтересуется статьей расходов и спросит: «За что, собственно, мы платим?» И проект умрет.

— Такого не будет, — возразил Мэйзер. — Флот своих не забывает.

— Похоже, вы не поняли, — рассмеялся Боб. — Питер рано или поздно добьется успеха. Мир объединится, войны между народами закончатся. А с ними умрет и чувство преданности в сердцах военных. Будут просто… колонистские корабли, торговые корабли и научно-исследовательские институты, которые повергнет в шок одна только мысль о пустой трате денег ради личной услуги какому-то солдату, жившему сто лет назад. Или двести. Или триста.

— Финансирование не будет зависеть от обстоятельств, — настаивал Рэкхем. — Им займется та же самая инвестиционная программа. Она действительно хороша, Боб. Через несколько лет это будет один из лучше всего финансируемых проектов в истории.

Боб снова рассмеялся:

— Мэйзер, вы просто не понимаете, на что способны люди ради того, чтобы завладеть деньгами, которые, по их мнению, впустую тратятся на пустые исследования. Сами увидите. Впрочем, нет — не увидите. Это случится уже после вашей смерти. Увижу я. И я подниму за вас бокал в окружении моих малышей и скажу: «За вас, Мэйзер Рэкхем, глупый старый оптимист. Вы считали людей лучше, чем они есть, и лишь потому приложили столько трудов, чтобы пару раз спасти человечество».

Мэйзер обнял Боба за пояс и на мгновение крепко сжал:

— Поцелуй детей на прощание.

— Не буду. Думаете, мне хочется, чтобы им снились кошмары про великана, который наклоняется над ними, чтобы съесть?

— Съесть?

— Маленькие дети боятся быть съеденными, — сказал Боб. — Тому есть вполне разумные причины с точки зрения эволюции — учитывая, что на нашей древней родине, в Африке, гиены всегда были рады утащить человеческого детеныша и сожрать. Как я понимаю, вы никогда не читали книг о воспитании детей?

— Больше похоже на сказки братьев Гримм.

Боб пошел от кроватки к кроватке, по очереди дотрагиваясь до каждого из малышей, и чуть дольше задержался возле Рамона, с которым провел намного больше времени по сравнению с теми минутами, что успел пообщаться с остальными.

А потом он вышел и последовал за Рэкхемом к ждавшему его закрытому фургону.


Сурьявонг выслушал доклад и приказ: пресс-конференция проведена, объявлено об участии Таиланда в СНЗ, и пришло время начать активные действия против врага.

Сури рассчитал отправку всех шести контингентов таким образом, чтобы они прибыли на место примерно в одно и то же время. Он также приказал китайским боевым вертолетам выйти на позиции и приготовиться вступить в бой, как только сработает фактор внезапности.

Один из них должен был доставить его туда, где находилась Вирломи.

«Если ей действительно благоволят некие боги, — подумал Сурьявонг, — пусть она останется жива. Даже если ради ее гордости погибнет сотня тысяч солдат — пусть она останется жива. Все же ее величие, добро, которое она совершила, должно что-то значить. Ошибки генералов могут погубить многие тысячи, но они остаются ошибками. Она выступила в путь ради победы, а не ради катастрофы. И наказания заслуживает лишь за намерения, а не за результат.

Что вовсе не значит, что ее намерения были столь уж добрыми.

Но вы, боги войны! Шива Разрушитель! Кем была Вирломи, как не вашей служанкой? Неужели вы позволите своей служанке погибнуть лишь потому, что она столь хорошо делала свое дело?»


Санкт-Петербург пал даже быстрее, чем кто-либо ожидал. Оказанное сопротивление нельзя было назвать даже символическим. Бежала даже полиция, и финнам с эстонцами в конечном итоге вместо борьбы с полным решимости врагом пришлось поддерживать общественный порядок.

Но для Петры это были лишь строчки в докладах. Ее состоявшую из бразильцев и руандийцев армию невозможно было перебросить в Москву без мощной авиации, и пришлось организовать перевозку военных пассажирскими поездами, постоянно наблюдая за ними из самолета, который внешне ничем не отличался от обычного частного, на случай возникновения каких-либо проблем. Тяжелую артиллерию везли по шоссе большие польские и немецкие фуры из тех, что всегда колесили по автострадам Европы, а их водители останавливались лишь поесть, сходить в туалет и воспользоваться услугами придорожных шлюх. Теперь же они везли начатую русскими войну прямо в Москву.

Будь противник решительнее, он мог бы отследить продвижение армии Петры. В конце концов, невозможно было скрыть, что везут поезда, проносившиеся без остановок мимо станций и требовавшие освободить перед ними путь — «или мы взорвем ко всем чертям вас, вашу станцию и вашу дурацкую деревню детоубийц!». Все это была лишь риторика — единственный поваленный на рельсы телеграфный столб мог бы существенно их замедлить. К тому же они вовсе не собирались убивать мирное население.

Но русские этого не знали. Питер сказал ей, что Влад не сомневается: среди оставшихся в Москве командиров наверняка начнется паника. «Они предпочитают бежать, а не сражаться. Это вовсе не значит, что сражаться не станет никто, но это будут разбросанные группы местных жителей. Если встретите сопротивление — обходите их. Если русскую армию в Китае остановят и по международным каналам покажут Москву и Санкт-Петербург в ваших руках, либо правительство запросит мира, либо восстанет народ. Либо и то и другое».

Что ж, у немцев во Франции в 1940 году это получилось. Так почему не должно было получиться здесь?

Потеря Влада разрушительно подействовала на боевой дух русских. Особенно потому, что все знали: контратаку планировал сам Джулиан Дельфики, а Петра Арканян возглавляет армию, «несущуюся по России».

Скорее уж, «с пыхтением ползущую».

По крайней мере, была не зима.


Хань Цзы отдал приказы, и его отступающие войска переместились на свои позиции. Он в точности рассчитал отступление так, чтобы заманить русских в нужное место в нужное ему время, — но задолго до первоначального плана Влада.

Информация, поступившая по спутниковым каналам от Питера Виггина, сообщала, что турки отошли на запад, направляясь в сторону Армении. Как будто они могли успеть туда вовремя! Халиф Алай, судя по всему, так и не сумел решить извечную проблему мусульманских армий — их легко было отвлечь, если только они не находились под жестким контролем. Предполагалось, что контроль этот обеспечит Алай. Хань Цзы даже начал задумываться, командует ли Алай до сих пор.

Не важно. Целью Хань Цзы была огромная, чересчур растянутая и уставшая российская армия, все еще несгибаемо следовавшая плану Влада, несмотря на то что их клещи наткнулись на пустой Пекин, где не было ни китайских войск, чтобы их сокрушить, ни китайского правительства, чтобы его захватить, и на то, что из Москвы наверняка поступали панические доклады по поводу слухов о продвижении Петры, хотя о ее местонахождении никто не знал.

Противостоявший ему русский командующий был прав, продолжая кампанию. Наступление Петры на Москву носило, скорее, формальный характер — она, несомненно, понимала, что оно способно вызвать панику, но у нее не было достаточных сил, чтобы сколько-нибудь долго удерживать любую цель.

На юге выполняла немаловажную задачу тайская армия Сури, но индийские войска не являлись первоочередной угрозой. Боб в Армении отвлек турецкую армию на себя, но та легко могла вернуться.

Все зависело от исхода этого сражения. Хотя, по мнению Хань Цзы, лучше бы сражения не было вообще.

Они стояли в пшеничных полях возле Цзинаня. План Влада предполагал, что китайцы захватят возвышенность к юго-востоку от Хуанхэ и будут оборонять переправу через реку, так что русские будут готовы пересечь ее в неожиданных местах с помощью переносных мостов и плотов, а затем окружить предполагаемое укрепление китайцев.

И, как и предсказывал план Влада, войска Хань Цзы действительно собрались на возвышенности, с убедительной неэффективностью обстреливая приближающиеся войска противника. Русский командующий был доволен, особенно когда узнал, что мосты через Хуанхэ разрушены чересчур неуклюже и их легко восстановить.

Хань Цзы не мог позволить себе ввязаться в мясорубку — орудие против орудия, танк против танка. Слишком много техники было потеряно в прошлых войнах, и хотя солдаты Хань Цзы были закаленными в боях ветеранами, а российская армия не воевала уже много лет, решающую роль сыграла неспособность Хань Цзы полностью перевооружить армию за то короткое время, что он был императором. Хань не собирался посылать в бой человеческие массы, чтобы превзойти русских числом, — он не мог допустить, чтобы его солдаты гибли зря. Армию следовало оставить нетронутой для сражений с намного более опасными войсками мусульман, если те все же объединятся и вступят в войну.

Русские беспилотники вполне могли сравниться с китайскими, и оба командующих имели точную картину поля боя. Пшеничное поле, идеальное для русских танков. Хань Цзы не имел никакой возможности застичь противника врасплох. План Влада должен был сработать, и русский командующий наверняка в том не сомневался.

Отряды, укрывшиеся в тылу русских, доложили, что последние русские войска миновали наблюдательные пункты, даже не поняв, что означают маленькие флажки на заборах, кустах, деревьях и дорожных указателях. В последующие сорок минут перед армией Хань Цзы стояла лишь одна задача — удержать русскую армию между этими красными флажками и возвышенностью на другой стороне Хуанхэ, причем так, чтобы в этой зоне не оказался ни один китайский солдат.

Неужели русские не заметили, что все мирные жители эвакуированы? Что нигде нет ни одного гражданского автомобиля? Что дома освобождены от всего имущества?

Хайрам Графф когда-то говорил им во время одного из уроков, что Бог научит их уничтожать врага, используя силы природы. И лучший тому пример — разлив Красного моря, которым Бог воспользовался, чтобы уничтожить колесницы фараона.

Маленькие красные флажки отмечали максимальный уровень воды.

Хань Цзы отдал приказ взорвать плотину. Водяной стене требовалось сорок минут, чтобы достичь русских войск и уничтожить их.


Армянские солдаты достигли всех своих целей. Они вынудили охваченное паникой иранское правительство потребовать отзыва их войск из Индии. Вскоре, однако, должны были прибыть превосходящие силы врага, и всем им предстояло погибнуть.

Когда над городом на малой высоте появились черные вертолеты, все подумали, что их время пришло. Но вместо этого из вертолетов вышли тайские солдаты в форме СНЗ — изначальные ударные силы, которые обучал Боб и которые он или Сурьявонг столько раз вели в атаку.

А потом из вертолета вышел сам Боб.

— Простите, что опоздал, — сказал он.

Несколько минут спустя войска СНЗ обеспечили охрану периметра и армянские солдаты начали грузиться в вертолеты.

— Вам предстоит долгий путь домой, — рассмеялся кто-то из тайцев.

Боб во всеуслышание сообщил, что намерен спуститься по склону и посмотреть, как дела у передовой обороны. На глазах у армян он пригнулся, чтобы войти в дверь полуразбомбленного строения, и несколько мгновений спустя оно взлетело на воздух. Не осталось ничего — ни стен, ни трубы. И Боба тоже.

Вертолет сразу же поднялся в небо. Армяне настолько были рады своему спасению, что с трудом вспоминали ужасную новость, которую им предстояло передать Петре Арканян. Ее муж погиб. Они это видели. В таком взрыве не мог выжить никто.

Глава 23

Колонистка

От: BlackDog%Salaam@IComeAnon.com

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Зашифровано кодом: *******

Расшифровано кодом: ******

Тема: Прощальное обращение Влада


Думаю, для вас вполне очевидно, почему я пишу из тайного места. Подробнее расскажу позже.

Я хотел бы воспользоваться вашим предложением, если оно еще актуально. Недавно узнал, что, будучи настоящим магом и волшебником в области военной стратегии, я — полный идиот во всем, что касается мотивов моих собственных подчиненных, даже тех, кого считал самыми приближенными. Например — кто мог предположить, что они возненавидят стремящегося к миру и согласию черного халифа намного больше, чем склонную к диктатуре и идолопоклонничеству самонадеянную индуску?

Я намеревался попросту исчезнуть из истории и жалел о собственной судьбе, пребывая в изгнании и горюя о друге, который отдал жизнь, спасая меня в Хайдарабаде, когда вдруг понял, что выпуски новостей, постоянно повторяющие обращение Влада, ясно говорят мне, что следует делать. Я распорядился отснять видео в ближайшей мечети — в стране, где я могу без страха открыть свое лицо, так что не беспокойтесь. Я не собираюсь распространять запись через вас или Питера, поскольку это сразу же вас дискредитирует. Она разойдется лишь по мусульманским каналам.

Я понял, что, возможно, и потерял поддержку военных, но остаюсь при этом халифом. Это не просто политический пост, но еще и религиозный. И не во власти этих клоунов меня его лишить. Теперь я знаю, как они называли меня за моей спиной: «черный пес». И можете не сомневаться — они услышат те же слова от меня самого.

Когда видео разойдется, я сообщу вам о своем местонахождении — если я все еще вам нужен.


Рэнди жадно смотрела новости. Когда там сказали, что Джулиан Дельфики погиб в Иране, у нее вспыхнула надежда. Может, врагов, которые охотятся за ее ребенком, сокрушат и тогда она открыто заявит, что ее сын — наследник Ахилла.

Но потом она поняла, что зло в этом мире не умрет только потому, что несколько врагов Ахилла убиты или побеждены. Они основательно постарались, демонизируя его образ. Если они узнают, кто ее сын, его в лучшем случае будут держать под наблюдением, постоянно подвергая анализам, а в худшем — просто заберут у нее или убьют. Они не остановятся ни перед чем, чтобы стереть наследие Ахилла с лица земли.

Рэнди стояла возле маленькой складной кроватки в бывшем номере мотеля, превратившемся теперь в самую дешевую однокомнатную квартиру с газовой плитой, какую только могла ей предложить Северная Виргиния. Складной кроватки малышу вполне хватало — настолько он был маленький.

Роды застали ее врасплох, случившись на пару месяцев раньше, и оказались столь быстрыми, что она вряд ли сумела бы добраться до больницы. Впрочем, ее все равно бы не приняли: она находилась в процессе смены личности, и медицинской страховки у нее не было.

Но младенец был настолько мал, что просто… вышел, и все. И несмотря на маленькие размеры, у него не было никаких проблем со здоровьем. Он даже не походил на недоношенных детей, напоминавших… зародыши. Ее мальчик был прекрасен и выглядел совершенно нормальным. Просто… маленький.

Маленький и умный. Порой это ее пугало. Всего несколько дней назад он произнес свое первое слово — естественно, «мама», ибо кого он еще мог знать? А когда она разговаривала с ним, объясняя, кто он, и рассказывая ему про отца, малыш, казалось, внимательно ее слушал и даже будто понимал. Неужели?

Почему бы и нет? Вполне логично, что ребенок Ахилла оказался умнее обычного. А что маленький — так и сам Ахилл родился с изуродованной ступней. Ненормальное тело — и притом выдающийся талант.

Втайне она назвала ребенка Ахилл Фландр Второй, но из осторожности нигде не указывала это имя, нося его лишь в своей душе. В свидетельстве же о рождении он был записан как Рэндолл Фирт — сама она теперь пользовалась именем Нишель Фирт. На самом деле так звали умственно отсталую женщину в спецшколе, где Рэнди когда-то работала санитаркой. Она знала, что вполне может сойти за особу соответствующего возраста: бегство из дома, тяжкая работа и постоянные волнения быстро ее состарили. Но какое это имело для нее значение? Она не пыталась заигрывать с мужчинами, которых знала достаточно хорошо, чтобы понять: никто из них не захочет жениться на женщине лишь затем, чтобы все свое внимание и заботу она посвящала чужому ребенку.

И потому она заботилась о внешности лишь в той степени, которой было достаточно, чтобы ее могли взять на работу, не требовавшую длинного резюме. Ее спрашивали: «Где вы работали раньше?» И она отвечала: «После колледжа — нигде, меня наверняка даже не помнят. Я почти не выходила из дому, но мой муж был не из тех, кто привык ночевать дома, и теперь у меня нет никакого резюме, кроме того, что мой ребенок здоров, в моем доме чисто и я умею работать, как будто от этого зависит моя жизнь, потому что так оно и есть». Как ни странно, после подобного ответа ее готовы были принять практически везде, куда она обращалась. Она знала, что в начальники ей никогда не выбиться, но и не стремилась к этому. Ей хотелось лишь одного: просто отработать свои часы, забрать Рэндолла из яслей, а потом разговаривать с ним, петь ему песни и учиться быть хорошей матерью, воспитывая здорового, смелого малыша, которому хватит характера, чтобы побороть фанатичную ненависть к своему отцу и бросить вызов всему миру.

Ее тревожили войны и часто мелькающая на экране отвратительная физиономия Питера Виггина, объявлявшего, что такая-то нация вступила в СНЗ, а такая-то стала его союзником. Она не могла постоянно скрываться. Отпечатки пальцев не сменишь, а во время учебы в колледже ее арестовали за магазинную кражу. Глупо — она действительно забыла, что взяла ту вещь, а если бы вспомнила, то, конечно, заплатила бы, как всегда. Но она забыла, и ее задержали после выхода из магазина, так что, как ей сказали, она совершила настоящую кражу. А поскольку она была уже совершеннолетней, ее арестовали. Потом, правда, отпустили, но отпечатки остались в системе. Так что когда-нибудь кто-то вполне мог выяснить, кто она на самом деле. И тот человек, который к ней обратился, который дал ей ребенка Ахилла, — насколько она могла быть уверена, что он никому ничего не расскажет? А имея его слова и ее отпечатки, ее с легкостью могли найти, сколь часто она ни меняла бы имя.

И тогда она решила, что если впервые в истории человек не может чувствовать себя в безопасности нигде на Земле, ему придется отправиться за ее пределы.

Зачем ей воспитывать маленького Ахилла Фландра Второго здесь, прячась ото всех, среди кровожадных чудовищ, готовых убить его в наказание за то, что его отец был лучше, чем они, если вместо этого он может вырасти на новой планете-колонии, где никого не будет интересовать, что ребенок на самом деле не ее или что он слишком маленький, — хватит и того, что он будет умен и трудолюбив, а она правильно его воспитает? Обещалось, что между колониями будет вестись обмен и их будут посещать космические корабли. Когда Ахиллу Второму придет время заявить права на свое наследие, свой трон, она возьмет его с собой на корабль и они вернутся на Землю.

Она читала о релятивистских эффектах космических путешествий. Полет мог занять сто лет или даже больше — скажем, пятьдесят лет туда и пятьдесят обратно, — но для нее прошло бы всего три или четыре года. Так что к тому времени все враги Ахилла давно умрут. Никто больше не станет распространять о нем злобную ложь. Мир будет готов услышать о нем заново, со всей непредвзятостью.

Рэнди не могла оставить малыша в квартире одного. Но на улице моросило — стоило ли рисковать, чтобы ребенок простудился? Как следует закутав, она уложила его в слинг. Младенец был настолько мал, что казалось, будто он легче ее сумочки. Ее зонтик защищал обоих от дождя. Она знала, что все будет хорошо.

До станции метро идти было далеко, но так было лучше — и суше — всего добраться до контактного офиса Министерства по делам колоний, где она могла подать заявку. Естественно, имелся определенный риск — у нее могли взять отпечатки пальцев, проверить ее данные. Но… они наверняка понимали, что многие предпочтут улететь на колонистском корабле, чтобы навсегда расстаться с прежней жизнью. А если обнаружат, что она поменяла имя, объяснением мог послужить арест за магазинную кражу. Она ввязалась в криминал и… что они могли предположить? Вероятно, наркотики… но сейчас ей хотелось начать все с начала, под новым именем.

Или, может быть, стоит воспользоваться настоящим.

Нет — поскольку под этим именем у нее не было ребенка. А если они усомнятся, что Рэндолл действительно ее сын, и проведут генетический анализ, сразу же обнаружится, что у него нет ни одного ее гена. Возникнет вопрос, где она его украла. Он настолько мал, что его примут за новорожденного. А роды прошли настолько легко, что у нее нет никаких разрывов, — может, у них есть анализы, позволяющие определить, рожала ли она вообще? Кошмары, кошмары… Нет, она назовет им свое новое имя и будет готова бежать, если за ней придут. Что ей еще оставалось?

Стоило рискнуть, чтобы забрать ребенка с планеты.

По пути к метро она прошла мимо мечети, перед которой стояли полицейские, регулируя движение. Неужели бомба? Она слышала про подобные случаи в Европе, но уж точно не в Америке. Во всяком случае, не в последнее время.

Нет, не бомба. Просто кто-то выступал. Просто…

— Халиф Алай, — услышала она чей-то голос, будто обращавшийся прямо к ней.

Халиф Алай! Единственный человек на Земле, которому хватило смелости выступить против Питера Виггина!

К счастью, у нее на голове был платок и она вполне могла сойти за мусульманку в светском городе, где многие мусульмане вообще не носили особых одеяний. Никто не обратил внимания на женщину с ребенком, хотя всех попросили оставить на стойке охраны вещи вроде зонтиков, сумочек и курток.

Рэнди прошла в женскую часть мечети, удивившись, что резная орнаментальная решетка мешает разглядеть происходящее в мужской части. Видимо, даже в либеральных американских мечетях до сих пор считали, что женщинам незачем смотреть на проповедника. Рэнди о чем-то таком слышала, но ни разу не бывала ни в одной церкви, кроме пресвитерианской, а там семьи сидели вместе.

По всей мужской части стояли камеры, так что, возможно, она видела немногим меньше, чем могли разглядеть большинство мужчин. В любом случае обращаться в ислам она не собиралась — ей просто хотелось хоть одним глазком взглянуть на халифа Алая.

Он говорил на общем, а не на арабском, чему она была только рада.

— Я остаюсь халифом, где бы я ни жил. Я возьму с собой в мою колонию только тех, кто верит в ислам как религию мира, оставив на Земле кровожадных ложных мусульман, которые называли своего халифа Черным Псом и пытались убить, чтобы объявить войну своим безобидным соседям. Закон ислама гласит со времен Мухаммеда и во веки веков: Аллах позволяет воевать, лишь когда на нас нападает враг. Как только мусульманин поднимает руку на врага, который на него не нападал, он больше не участвует в джихаде — он сам становится шайтаном. Объявляю, что все, замышлявшие вторжение в Китай и Армению, — не мусульмане и любой истинный мусульманин, который найдет этих людей, должен их арестовать.

С сегодняшнего дня, — продолжал он, — мусульманскими нациями могут править лишь свободно избранные лидеры. В выборах могут участвовать и немусульмане. Запрещено преследовать немусульман, даже тех, кто прежде был мусульманином, или лишать их каких-либо прав, или подвергать иной дискриминации. А если какая-то мусульманская нация проголосует за присоединение к Свободному Народу Земли и соблюдение его конституции — Аллах это позволяет. В том нет никакого преступления.

Рэнди полностью пала духом. Речь Алая слишком напоминала речь Влада — полная капитуляция перед фальшивыми «идеалами» Питера Виггина. Похоже, им удалось шантажировать, одурманить или запугать даже халифа Алая.

Она осторожно пробралась между женщинами, сидевшими, стоявшими и прислонившимися к стенам в набитой битком женской части мечети. Многие смотрели на нее так, будто ее уход — тяжкий грех. Другие взирали на халифа Алая с обожанием и страстью.

«Ваша любовь направлена не на того, — подумала Рэнди. — Лишь один человек остался чист, получив власть, и это — мой Ахилл».

Она показала женщине, которая глядела на нее с особой злостью, на пеленку маленького Ахилла и скорчила гримасу. Женщина тут же смягчилась, — естественно, младенец испачкался, и мать вынуждена им заняться, даже если это означает, что ей не удастся дослушать халифа до конца.

«Если халиф не в состоянии противостоять Питеру Виггину, — подумала Рэнди, — на Земле действительно нет места, где я могла бы растить сына».

Пока она шла дальше, дождь усилился. Зонтик, однако, вполне справлялся со своей задачей, и малыш оставался сухим. Потом она спустилась в метро, и дождь закончился.

«Вот так будет и в космосе, — подумала она. — Прятать ребенка станет уже незачем. Я смогу убрать зонтик, и малышу нечего будет бояться. А на новой планете он сможет открыто шагать под лучами нового солнца, как и подобает свободному духом, которым он был рожден.

Когда он вернется на Землю, он станет великим человеком, возвышающимся над этими моральными карликами. К тому времени Питер Виггин будет мертв, как и Джулиан Дельфики. Одного лишь жаль — мой сын никогда не сможет встретиться лицом к лицу с убийцами своего отца».

Глава 24

Жертва

От: Mosca%Molo@FilMil.gov.ph

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Тема: Мой билет


Именно сейчас, когда на Земле становится все интереснее, меня не перестает мучить ощущение, что вы были правы. Терпеть не могу подобного.

Сегодня они пришли ко мне, радуясь, словно дети. Петра захватила Москву с помощью одетых в лохмотья солдат, ехавших на пассажирском поезде! Хань Цзы уничтожил всю российскую армию, потеряв всего несколько десятков человек! Боб сумел заманить турецкие войска в Армению, помешав им ввязаться в войну в Китае! И конечно же, Бобу ставят в заслугу победу Сурьявонга в Китае — каждому хочется, чтобы вся слава досталась парням и девушке из джиша Эндера.

Знаете, чего они от меня хотели?

Я должен завоевать Тайвань. Без шуток. Я должен составить план вторжения. Потому что, видите ли, у моей маленькой оборванной островной нации есть я, парень из джиша, и это делает их великой державой! Как смеют мусульманские войска оставаться на Тайване!

Я обратил их внимание, что теперь, когда Хань Цзы победил русских, а мусульмане вряд ли осмелятся напасть, он, вероятно, будет стремиться вернуть Тайвань Китаю. А даже если и нет — они что, всерьез полагают, будто Питер Виггин станет сидеть и ждать, пока филиппинцы совершат акт неспровоцированной агрессии против Тайваня?

Меня не стали слушать, просто ответили: «Делай, что тебе говорят, юный гений».

Так что же мне остается, Хайрам? (До сих пор не могу привыкнуть называть Вас по имени.) Поступить, как поступил Влад, — составить план, а затем сделать так, чтобы они угодили в собственную ловушку? Или как Алай — открыто отречься от них и призвать к революции? (По сути, ведь именно это он и сделал?) Или как Хань — совершить государственный переворот, став императором Филиппин и властителем говорящего по-тагальски мира?

Я не хочу покидать свою родину. Но на Земле для меня нет мира. Не уверен, что мне хочется взваливать на себя бремя руководства колонией. Но по крайней мере, не придется рисовать схемы, несущие смерть и угнетение. Только не посылайте меня в одну колонию вместе с Алаем. Он считает себя чересчур крутым, ибо он — наследник пророка.


Даже танки смыло вниз по течению, некоторые на многие километры. Там, где русские разворачивали свои войска для атаки на силы Хань Цзы на возвышенности, не осталось ничего — даже следов, что они вообще там были.

И никаких следов деревень и полей тоже. Только покрытое грязью подобие лунной поверхности — ничего, кроме нескольких вывороченных с корнями деревьев. Чтобы вернуть этим местам прежний вид, потребовалось бы немало времени и труда.

Но сейчас предстояла иная работа. Первое — подобрать выживших, если таковые имелись, с территорий вниз по течению. Второе — убрать трупы и собрать танки и прочую технику, а также, что важнее всего, исправное оружие.

Кроме того, Хань Цзы должен был перебросить большую часть своих войск на север, чтобы отбить Пекин и уничтожить любые остатки русских сил вторжения. Тем временем турки могли решить вернуться.

Война еще не закончилась.

Но кровавой мясорубки, которой он опасался и которая могла разорвать на части Китай, смертельно обескровив целое поколение, удалось избежать — как здесь, на севере, так и на юге.

А что потом? Вот уж действительно император… Чего ожидал от него народ? Что, одержав великую победу, он снова покорит тибетцев? Силой вернет тюркоговорящие народы Синьцзяна под власть Китая? Зальет китайской кровью побережье Тайваня, удовлетворяя древние претензии китайцев, считавших своим неотъемлемым правом властвовать над малайским большинством этого острова? А потом вторгнется на территорию любой страны, жестоко обращающейся со своими китайскими меньшинствами? Где он остановится? В джунглях Папуа? Снова в Индии? Или на древней западной границе империи Чингисхана, на землях Золотой Орды в степях Украины?

Больше всего его пугало в подобных сценариях, что он знал: он действительно на это способен. Он знал, что китайский народ обладает умом, энергией, ресурсами и единой волей — всем, что требовалось правителю, чтобы завоевать мир. А поскольку это было возможно, отчасти ему хотелось пойти именно таким путем, чтобы увидеть, куда тот приведет.

«Я это знаю, — подумал Хань Цзы. — К Вирломи, ведущей свое жалкое войско из плохо вооруженных добровольцев на верную смерть. К Юлию Цезарю, истекающему кровью на полу сената и бормочущему о предательстве. К Адольфу и Еве, лежащим мертвыми в подземном бункере, пока над их трупами рушится от взрывов их империя. Или к Августу, который размышляет о преемнике, понимая, что в любом случае придется все передать отвратительному извращенцу, своему… пасынку? Кем на самом деле приходился ему Тиберий? Как ни печально, но именно так неизбежно кончают империи. Ибо в любой империи на самый верх поднимаются борющиеся за власть бюрократы, убийцы или военачальники.

Неужели я хочу всего этого для своего народа? Я стал императором, поскольку только так мог свергнуть Снежного Тигра, не дав ему убить меня первым. Но Китай не нуждается в империи. Китай нуждается в хорошем правительстве. Китайцы должны оставаться дома и зарабатывать деньги или путешествовать по миру, зарабатывая еще больше денег. Они должны заниматься наукой и литературой, будучи частью человечества. А их сыновья не должны больше гибнуть в бою или собирать с поля боя тела убитых врагов. Им нужен мир».


Известие о смерти Боба постепенно распространилось за пределы Армении. Как ни удивительно, Петра его услышала по мобильному телефону в Москве, она продолжала командовать войсками, завершавшими захват города. Новость о сокрушительной победе Хань Цзы дошла до нее, но не до публики. Ей требовался полный контроль над городом, прежде чем люди узнают о случившейся катастрофе, чтобы в случае чего обуздать их возможную реакцию.

Звонил ее отец. Голос его звучал хрипло, и она сразу же поняла, что он хочет ей сообщить.

— Солдаты, эвакуированные из Тегерана… вернулись через Израиль. Они видели… Джулиана с ними нет…

Петра прекрасно знала, что произошло. Более того, она была уверена: Боб постарался сделать все возможное, чтобы солдаты увидели именно то, что нужно. Но приходилось играть роль, произнеся ожидавшиеся от нее слова:

— Его оставили там?

— Привозить назад… было нечего… — Отец всхлипнул. Петра порадовалась, что отец все же полюбил Боба. А может, он плакал лишь от жалости к дочери, едва ставшей женщиной и уже успевшей овдоветь. — Дом, куда от вошел, взорвался. Полностью испарился. Он не мог выжить.

— Спасибо, что сообщил, папа.

— Я знаю, все это… А что с детьми? Возвращайся домой, Пет, мы…

— Когда закончу с войной, папа, — вернусь. Погорюю о муже и позабочусь о детях. Сейчас они в хороших руках. Я люблю тебя. И маму. Со мной все будет хорошо. Пока.

Она отключилась.

Стоявшие вокруг офицеры вопросительно взглянули на нее. Что она такое сказала насчет горя о муже?

— Это сверхсекретная информация, — пояснила Петра. — Она лишь придала бы сил врагам Свободного Народа. Но мой муж… он вошел в дом в Тегеране и взорвался. Вряд ли там кто-то мог выжить.

Они слишком плохо ее знали — эти финны, эстонцы, литовцы, латыши. Вряд ли иначе они ограничились бы искренней, но не вполне уместной фразой: «Нам очень жаль».

— Нас ждет работа, — сказала она, избавляя от необходимости искать новые сочувственные слова.

Они никак не могли знать, что видят перед собой не железное самообладание, но холодную ярость. Одно дело — потерять мужа на войне. Но потерять его из-за того, что он отказался взять тебя с собой…

Нет, так нечестно. В конечном счете она и сама решила бы так же. Оставался еще ненайденный ребенок. И даже если он мертв или просто никогда не существовал — откуда они могли знать, сколько вообще было детей, кроме как со слов Волеску? — пятеро нормальных малышей не заслужили столь радикальных перемен в жизни. Примерно как если вынудить здорового близнеца провести всю жизнь на больничной койке лишь из-за того, что его брат в коме.

«Я бы выбрала то же самое, будь у меня время», — подумала Петра.

Но времени не было. Жизнь Боба уже висела на волоске. И Петра его теряла.

Она с самого начала знала, что так или иначе это произойдет. Когда он умолял ее не выходить за него замуж, когда настаивал, что не хочет детей, — он всего лишь не хотел, чтобы ей довелось пережить то, что она переживала сейчас.

Но от осознания, что это ее собственная вина, ее свободный выбор, вера, что так будет лучше, ей было нисколько не легче. Только хуже.

И потому она злилась — на себя, на человеческую природу, на сам факт, что она человек и потому ничто человеческое ей не чуждо, хочется ей этого или нет. Она желала иметь детей от лучшего мужчины из всех, кого она знала, желала остаться с ним навсегда.

Но при всем при этом ей хотелось идти в бой и побеждать, перехитрить врага, одолеть его, лишив всех сил, а затем гордо стоять над проигравшим.

Ей внушала ужас одна лишь мысль, что она любит военное противостояние не меньше, чем тоскует по мужу и детям, и что первое позволяет не думать о втором.


Когда началась стрельба, Вирломи ощутила невольное возбуждение, но вместе с тем и тошнотворный страх — как будто знала некую ужасную тайну, которую не желала слышать, пока выстрелы не заставили окончательно ее осознать.

Водитель почти сразу же попытался увезти ее в безопасное место, но она настояла на том, чтобы ехать прямо в гущу боя. Она видела, что противник сосредоточился на холмах по обеим сторонам дороги, и сразу же распознала использовавшуюся тактику.

Вирломи начала отдавать приказы. Двум другим колоннам она велела отступить и провести разведку; свои элитные войска, сражавшиеся под ее началом много лет, послала вверх по склонам, чтобы удерживать противника, пока она отводит остальные силы.

Однако массы не обученных солдат слишком перепугались, чтобы понять приказ или выполнить его под огнем. Многие покинули строй и бросились бежать — прямо вверх по долине, под пули врага. А Вирломи поняла, что невдалеке за ними движутся силы преследования, с которыми они столь беззаботно разминулись.

И все из-за того, что она не ожидала от Хань Цзы, слишком занятого русскими, что он сможет послать сюда, на юг, армию любой численности.

Она продолжала заверять своих офицеров, что это всего лишь небольшой отряд, который не сумеет их остановить. Но убитые падали постоянно, а огонь, похоже, лишь усиливался. И она поняла, что имеет дело не с каким-то подразделением Национальной гвардии, которое бросили против них на марше, а с дисциплинированным войском, планомерно загнавшим сотни тысяч ее солдат в зону смерти между дорогой и берегом реки.

И все же боги оставались к ней благосклонны. Она шла в полный рост среди съежившихся бойцов, и ни одна пуля в нее не попала. Вокруг падали солдаты, но она оставалась невредима.

Она знала, как это воспринимается. Ее хранят боги.

Но она понимала и нечто совершенно иное: врагу отдан приказ не причинять ей вреда. И его солдаты настолько хорошо обучены и дисциплинированы, что подчиняются.

Силы противника не велики — огонь не был подавляющим. Но большинство ее солдат вообще не стреляли. Да и как они могли, не видя цели? А враг сосредоточивал огонь на любой группе, пытавшейся покинуть дорогу и подняться в холмы, чтобы пробиться через линии его обороны.

Насколько Вирломи могла понять, даже если кто-то из солдат противника и погиб, то чисто по случайности.

«Я — Вар, — подумала она. — Я завела свои войска, как Вар завел свои римские легионы, в ловушку, где все мы погибнем. Погибнем, даже не причинив вреда врагу.

О чем я только думала? Эта местность идеально подходит для засады. Почему я этого не поняла? Почему я была так уверена, что здесь нас не атакуют? Пусть ты даже не сомневаешься, что противник так не поступит, но если в ином случае он тебя уничтожит — нужно иметь план контратаки. Элементарно».

Никто из джиша Эндера не совершил бы подобной ошибки.

Алай это знал. Он предупреждал ее с самого начала. Ее войска не были готовы к кампании такого рода. Все должно было кончиться резней. И вот теперь солдаты умирали вокруг нее и вся дорога была завалена трупами. Оставшимся в живых приходилось складывать в груды тела убитых, создавая импровизированные бастионы против вражеского огня. Отдавать приказы не было никакого смысла, поскольку их никто не понял бы и не подчинился бы.

И все же ее солдаты продолжали сражаться.

У нее зазвонил мобильный телефон.

Она сразу же поняла: противник требует сдаться. Но откуда они могли знать ее номер? Неужели Алай тоже с ними?

— Вирломи?

Нет, это не был Алай. Но голос она знала.

— Это Сури.

Сурьявонг. Чьи это войска? СНЗ? Или Таиланда? Как могли тайские войска пересечь Бирму и добраться сюда?

Значит, это вовсе не китайцы. Почему только теперь это стало ясно? Почему не раньше, когда Алай ее предупреждал? В личных беседах Аламандар говорил, что все получится, так как русские не дадут прохода китайской армии на севере. От чьей бы атаки Хань Цзы ни оборонялся, другая сторона могла волной прокатиться через весь Китай. А если бы он попытался сражаться с обеими, то каждая, в свою очередь, уничтожила бы соответствующую часть его армии.

Никто из них не понимал лишь одного: Хань Цзы умел находить союзников не хуже, чем они сами.

Сурьявонг, чью любовь она презрительно отвергла. Казалось, будто это случилось много лет назад, когда они были еще детьми. Неужели он мстил ей за то, что вместо него она вышла замуж за Алая?

— Слышишь меня, Вир?

— Да, — ответила она.

— Я бы предпочел взять их в плен, — сказал он. — Не хочется тратить остаток дня на то, чтобы всех перебить.

— Тогда остановись.

— Они не сдадутся, пока ты сражаешься. Они тебя боготворят. Они умирают за тебя. Прикажи им сдаться и позволь выжившим вернуться домой к своим семьям, когда закончится война.

— Приказать индийцам сдаться сиамцам?

Она тут же пожалела о своих словах. Когда-то ее в первую очередь волновали жизни ее солдат. Но теперь она вдруг обнаружила, что в ней говорит уязвленная гордость.

— Вир, — настаивал Сури, — они умирают ни за что. Спаси их жизни.

Разорвав связь, она огляделась вокруг. Выжившие присели за баррикадами из трупов своих товарищей, пытаясь найти цель среди деревьев, на склонах холмов… но ничего не видя.

— Они перестали стрелять, — сказал один из оставшихся в живых офицеров.

— Ради моей гордости погибло уже достаточно людей, — отозвалась Вирломи. — Пусть мертвые меня простят. Я проживу тысячи жизней, чтобы расплатиться за этот единственный напрасный и глупый день. — Она повысила голос: — Сложите оружие! Вирломи обращается к вам: сложите оружие и встаньте, подняв руки. Хватит смертей! Сложите оружие!

— Мы умрем за тебя, Мать-Индия! — крикнул кто-то из солдат.

— Сатьяграха! — закричала Вирломи. — Неси то бремя, что должен нести! Сегодня ваше бремя — сдача в плен! Мать-Индия приказывает вам жить, чтобы вы могли вернуться домой, утешить жен и завести детей, залечив раны, разорвавшие сегодня сердце Индии!

Часть ее слов и общий смысл фразы передали вдоль заваленной трупами дороги. Она первой подала пример, подняв руки и выйдя на открытое пространство за стеной из тел. Никто в нее, естественно, не стрелял, как и во время всего боя. Но вскоре к ней присоединились другие, выстроившись рядом с ней безоружными.

Из-за деревьев по обеим сторонам дороги появились настороженные тайские солдаты, держа оружие наготове. Лица их были покрыты потом, владевшая ими жажда убийства только начинала отступать.

Повернувшись, Вирломи огляделась. Из-за деревьев на другой стороне дороги вышел Сурьявонг. Она двинулась ему навстречу, и они остановились в трех шагах друг от друга.

Вирломи показала рукой вдоль пути:

— Что ж, посмотри на свою работу.

— Нет, Вирломи, — печально возразил он, — это твоя работа.

— Да, — согласилась она. — Я знаю.

— Ты пойдешь со мной, чтобы приказать другим двум армиям прекратить сражаться? Они сдадутся, только если ты им скажешь.

— Да, — ответила она. — Прямо сейчас?

— Позвони им. Посмотрим, послушают ли они тебя. Если я прямо сейчас попытаюсь тебя увести, твои солдаты снова возьмутся за оружие, чтобы мне помешать. Отчего-то они все еще тебя боготворят.

— В Индии мы поклоняемся не только Вишну и Брахме, но и Разрушителю.

— Никогда не знал, что ты служила Шиве, — сказал Сурьявонг.

Вирломи не ответила. Взяв телефон, она сделала два звонка.

— Они постараются остановить солдат.

Какое-то время оба молчали. Вирломи слышала отрывистые команды тайцев, которые выстраивали ее бойцов в небольшие группы и уводили их вниз, в долину.

— Не хочешь спросить про своего мужа? — сказал Сури.

— А что с ним?

— Ты настолько уверена, что его убили твои мусульманские заговорщики?

— Никто не собирался его убивать, — возразила она. — Его должны были лишь держать под стражей до победы.

Сури горько рассмеялся:

— Ты так давно сражаешься с мусульманами, Вир, и до сих пор их так и не поняла? Это не шахматы. Король не неприкосновенен.

— Я никогда не желала его смерти.

— Ты отобрала у него власть. Он пытался тебе помешать, и ты подстроила заговор против собственного мужа. Он был намного лучшим другом Индии, чем когда-либо была ты.

Голос Сури сорвался.

— Вряд ли твои слова могут быть более жестоки, чем те, что я сама сейчас себе говорю.

— Девочка Вирломи. Такая смелая, такая умная, — проговорил Сури. — Существует ли она и поныне? Или богиня уничтожила и ее?

— Богини больше нет, — ответила Вирломи. — Осталась только полная дура и убийца.

На запястье Сури затрещала рация. Кто-то что-то сказал по-тайски.

— Полетим со мной, Вирломи. Одна армия сдается, но в другой офицера, которому ты звонила, расстреляли, когда он попытался отдать приказ.

Рядом с ними приземлился вертолет, и они забрались внутрь.

— Что теперь будешь делать? — спросил Сурьявонг, когда они были уже в воздухе.

— Я твоя пленница. Так что вопрос к тебе: что будешь делать ты?

— Ты пленница Питера Виггина. Таиланд присоединился к Свободному Народу.

Она знала, что это означает для Сурьявонга. Даже само название Таиланд означало «земля свободных». Новая «нация» Питера взяла себе имя родины Сури, но теперь она больше не была суверенной. Они отказались от независимости, отдав всю власть Питеру Виггину.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Жаль? Того, что теперь мой народ будет свободен внутри своих границ и больше не будет войн?

— А что насчет моего народа? — спросила Вирломи.

— К ним ты не вернешься.

— Как бы я могла, даже если бы ты мне позволил? Как бы я могла взглянуть им в глаза?

— Я надеялся, что ты все же взглянешь им в глаза. В видеозаписи. Чтобы помочь исправить часть вреда, который ты сегодня причинила.

— И что я могла бы сказать или сделать?

— Они все еще тебя боготворят. Если ты исчезнешь и они никогда о тебе больше не услышат, Индия будет неуправляема еще сто лет.

— Индия всегда была неуправляема, — честно сказала Вирломи.

— Еще менее управляема, чем когда-либо, — поправился Сури. — Но если ты обратишься к ним, если попросишь…

— Я не стану просить их сдаться очередной иноземной силе после того, как их завоевали и оккупировали китайцы, а потом мусульмане!

— Если ты попросишь их проголосовать, свободно решить, хотят ли они жить в мире, вместе со Свободным Народом…

— И отдать победу Питеру Виггину?

— Почему ты так злишься на Питера? Что он такого сделал, кроме того что помог тебе завоевать свободу для твоего народа — всем, что только имелось в его распоряжении?

И правда — почему она на него так злилась?

Потому что он ее победил.

— Питер Виггин, — сказал Сурьявонг, — в своем праве завоевателя. Его войска уничтожили твою армию в бою. Он проявил милость, которую не обязан был проявлять.

— Это ты проявил милость.

— Я следовал указаниям Питера, — поправил Сурьявонг. — Ему не нужны иностранные оккупанты в Индии. Он хочет, чтобы мусульмане ушли и чтобы индийцами правили только индийцы. Именно это и означает вступление в СНЗ. Свободная Индия. Но Индия, которая не нуждается в армии и, соответственно, ее не имеет.

— Нация без армии — ничто, — сказала Вирломи. — Любой враг сможет их уничтожить.

— В том и заключается работа Гегемона. Он уничтожает агрессоров, чтобы мирные народы могли оставаться свободными. Индия была агрессором. Под твоим руководством Индия стала захватчиком. Но теперь, вместо того чтобы покарать твой народ, он предлагает ему свободу и защиту, если только они сложат оружие. Разве это не есть сатьяграха, Вир? Отдать то, что когда-то ценил, ибо теперь ты служишь более великому добру?

— Ты пытаешься учить меня, что такое сатьяграха?

— Послушай сама, сколь высокомерно звучат твои слова, Вир.

Она в замешательстве отвела взгляд.

— Я объясняю тебе, что такое сатьяграха, потому что сам многие годы жил в соответствии с ней. Я тщательно скрывал свои мысли, чтобы именно мне поверил Ахилл в тот момент, когда я смог предать его и спасти от него мир. В конце концов у меня не осталось гордости. Я жил в грязи и позоре и думал, что так будет всегда. Но Боб принял меня и поверил мне. А Питер Виггин повел себя так, словно не знал все это время, кто я на самом деле. Они приняли мою жертву. И теперь, Вир, я прошу твоей жертвы. Твоей сатьяграхи. Когда-то ты положила все на алтарь Индии. Потом твоя гордость едва не погубила все то, чего тебе удалось достичь. И теперь я спрашиваю тебя: готова ли ты помочь своему народу жить в мире, ибо только так можно достичь мира на этой планете? Присоединившись к Свободному Народу Земли?

Вирломи почувствовала, как по ее лицу текут слезы, так же как и в тот день, когда она снимала видео о зверствах мусульман. Только теперь именно она стала причиной смерти всех этих индийских юношей. Они пришли сюда на верную гибель, потому что любили ее и служили ей. И она знала, что она в долгу перед их семьями.

— Если хоть что-то может помочь моему народу жить в мире, — сказала она, — я это сделаю.

Глава 25

Письма

От: Bean@Whereverthehelliam

Кому: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Тема: Все ли мы сделали?


Не могу поверить, что до сих пор подключен к сети. Надо понимать, так будет и дальше с помощью ансибля, после того как мы полетим с субсветовой скоростью?

Малыши прекрасно себя чувствуют. Им вполне хватает места, чтобы ползать. Есть достаточно большая библиотека, так что интересного чтения и видеозаписей хватит на… несколько недель. Ведь пройдет всего несколько недель?

Мне интересно только одно: все ли мы сделали? Добился ли я своей цели? Я смотрю на карту и пока не наблюдаю ничего неотвратимого. Хань Цзы выступил с прощальной речью, так же как Влад, Алай и Вирломи. Чувствую себя обманутым. Им следовало попрощаться с миром до того, как исчезнуть. К тому же еще остались народы, которые они могли бы попытаться склонить на свою сторону. За мной же никто на самом деле никогда не следовал — впрочем, я этого и не хотел. Думаю, именно этим я отличался от остального джиша — только я один не мечтал стать Эндером.

Взгляните на карту, Хайрам. Согласятся ли китайцы с планом Хань Цзы по разделению страны на шесть государств, которые затем войдут в состав Свободного Народа? Или Китай присоединится к нему, оставшись единым? Или они станут искать себе нового императора? Переживет ли Индия унижение после поражения Вирломи? Последуют ли индийцы ее совету, вступив в СНЗ? Ничто еще не предрешено, но мне пришлось улететь.

Знаю, если произойдет что-то интересное, вы сообщите мне об этом по ансиблю. Впрочем, в каком-то смысле мне все равно. Меня там так или иначе не будет, и ни на что повлиять я не смогу.

С другой стороны, на самом деле мне всегда было все равно.

И тем не менее душа моя полна беспокойства. На Земле осталась Петра с теми моими детьми, которых мне действительно хотелось, — теми, у кого нет моих изъянов. Со мной одни лишь калеки. И я боюсь только одного — что умру до того, как успею их чему-либо научить.

Не мучайте себя угрызениями совести, когда поймете, что жизнь ваша подходит к концу, но вы так и не нашли для меня лекарство. Я никогда в него не верил. Всегда считал прыжок в неизвестность, который совершил, достаточно рискованным, и независимо от того, будет лекарство или нет, мне не хотелось, чтобы мои дефективные дети прожили достаточно долго, чтобы повторить мою ошибку и завести собственных детей, продолжая мой страшный путь поколение за поколением. Что бы ни случилось, оно к лучшему.

Порой мне приходит в голову мысль: что, если сестра Карлотта была права? Что, если Бог ждет меня с распростертыми объятиями? И все, что я делаю, — лишь пытаюсь отсрочить мою с ним встречу? Да, я думаю о встрече с Богом. Будет ли она похожа на встречу с моими матерью и отцом? (Едва не написал «с родителями Николая».) Я любил их, хотел любить. Но я знал, что ребенок, которого родила моя мать и которого они воспитывали вместе с отцом, — Николай. А я… взялся ниоткуда. И отцом для меня стала маленькая девочка по прозвищу Проныра, а матерью — сестра Карлотта. Обеих теперь нет в живых. Кем на самом деле были те, другие люди?

Будет ли такой же и моя встреча с Богом? Разочарует ли меня реальность из-за того, что я предпочитал заменитель, которого мне вполне хватало?

Нравится ли вам это или нет, Хайрам, но в моей жизни вы были Богом. Я вас не звал, я вас даже не любил, но вы постоянно ВМЕШИВАЛИСЬ в мою жизнь. А теперь вы послали меня в космическую бездну, дав обещание спасти — обещание, в которое я не верю. Но по крайней мере, ВЫ для меня не чужой. Я вас знаю. И думаю, вы искренне желали мне добра. Если мне придется выбирать между всемогущим Богом, который позволяет миру оставаться в его нынешнем виде, и Богом, у которого почти нет власти, но при этом он по-настоящему заботится о людях и пытается сделать их жизнь лучше, я в любом случае выберу вас. Продолжайте играть роль Бога, Хайрам. У вас это неплохо получается. И иногда даже именно так, как надо.

Почему я все это пишу? Мы можем общаться по электронной почте, когда захотим. Вот только тут ничего особенного не происходит, и мне нечего вам сказать. И все, что вы скажете мне, будет иметь для меня все меньшее значение по мере того, как я удаляюсь от Земли. Так что сейчас самое подходящее время для прощальных речей.

Надеюсь, Питеру удастся мирным путем объединить народы. Хотя, как мне кажется, нескольких больших войн ему не избежать.

Надеюсь, Петра снова выйдет замуж. Если она спросит вашего совета, скажите ей, что я просил передать: хочу, чтобы у моих детей был отец. Не какая-то легенда об отце, а настоящий. Так что если она выберет кого-то, кто будет их любить и радоваться их успехам, так тому и быть. Будьте счастливы.

Надеюсь, вы доживете до того дня, когда колонии укоренятся на планетах, и человечество будет процветать в иных мирах. Хорошая мечта.

Надеюсь, дети-калеки, которые со мной, найдут чем заняться в жизни после моей смерти.

Надеюсь, когда я умру, я встречу там сестру Карлотту и Проныру. Сестра Карлотта сможет сказать: «Ну разве я не говорила?» А я отвечу им обеим, как мне жаль, что я не смог спасти им жизнь после всего, на что им пришлось пойти ради спасения моей.

Ладно, хватит. Пора включить гравитационный регулятор и вывести корабль в море.


От: Graff%pilgrimage@colmin.gov

Кому: Bean@Whereverthehelliam

Тема: Ты сделал достаточно


Ты сделал достаточно, Боб. У тебя было мало времени, но большую его часть ты пожертвовал на то, чтобы помочь Питеру, мне и Мэйзеру. Все это время ты мог принадлежать Петре, самому себе и вашим детям. Ты сделал достаточно. Питер теперь может справиться сам.

Что касается всех твоих разговоров о Боге — вряд ли у настоящего Бога так уж мало достижений, как ты считаешь. Конечно, жизнь многих в той или иной степени ужасна, но не думаю, что у кого-то она могла быть тяжелее твоей. И посмотри, кем ты стал. Ты не хочешь приписывать Богу никаких заслуг, поскольку не веришь в Его существование. Но если ты намерен обвинить Бога во всем дерьме мира, мой мальчик, тебе придется по достоинству оценить Его и за то, что растет на столь унавоженной почве.

Насчет того, что ты говорил про Петру и настоящего отца для твоих детей: знаю, ты имел в виду не себя. Но я должен тебе это сказать, поскольку это правда и ты заслуживаешь того, чтобы ее услышать.

Боб, я горжусь тобой. Я горжусь собой, поскольку смог по-настоящему тебя узнать. Помню, как я сидел и думал, после того как ты сообразил, что на самом деле происходит в войне с жукерами: «Что мне делать с этим мальчишкой? Нам не скрыть от него ни одной тайны».

И я тогда решил: «Буду ему доверять».

Ты оправдал мое доверие и даже превзошел его. Ты — великая душа. Я смотрел на тебя снизу вверх задолго до того, как ты успел так вымахать.

Ты справился.


В России прошел референдум, и она присоединилась к СНЗ. Союз мусульман распался, а самые воинственные государства пока что подавили. Армении ничто не угрожало.

Петра отправила свою армию домой на тех же гражданских поездах, которые доставили войска в Москву.

На это ушел год, и все это время она скучала по детям, но не могла вынести даже мысли о том, чтобы их увидеть. Она отказывалась от предложений привезти детей к ней, отказывалась даже от короткого отпуска, чтобы их навестить, ибо знала, что, когда она вернется домой, детей будет только пятеро. И среди них не будет тех двоих, кого она больше всего знала и потому больше всего любила.

И еще она знала, что всю оставшуюся жизнь ей придется провести без Боба.

Петра постоянно старалась чем-то себя занять, — впрочем, важных дел хватало и так. Она постоянно убеждала себя: «На следующей неделе возьму отпуск и съезжу домой».

Потом к ней приехал отец, пробившись через заслон помощников и клерков, отгораживавший ее от внешнего мира. Если честно, его, скорее всего, даже рады были видеть и пропустили без помех — ибо Петра была сущим дьяволом и терроризировала всех вокруг.

— Уезжай отсюда, — стальным тоном заявил отец.

— О чем ты?

— Мы с матерью потеряли половину твоего детства, потому что тебя у нас забрали. Теперь ты лишаешь себя лучшего времени в жизни твоих собственных детей. Почему? Чего ты боишься? Ты великий солдат, но дети повергают тебя в ужас?

— Не хочу говорить на эту тему, — отрезала Петра. — Я взрослая и могу решать сама.

— Даже взрослая, ты остаешься моей дочерью, — сказал отец.

Он наклонился над ней, и на мгновение у нее возник детский страх, что он ее… ударит. Но он лишь обнял ее и крепко сжал.

— Ты меня задушишь, папа.

— Значит, действует.

— Я серьезно.

— Если тебе еще хватает дыхания, чтобы со мной спорить, — значит я еще не закончил.

Петра рассмеялась. Отец отпустил ее и взял за плечи:

— Ты хотела этих детей больше всего на свете и была права. Теперь же ты пытаешься их избегать, поскольку тебе кажется, будто ты не сможешь вынести горя по тем, которых с тобой нет. Так вот — ты ошибаешься. Я знаю. Ибо все те годы, что тебя не было с нами, я жил ради Стефана. Я не прятался от него из-за того, что у меня не было тебя.

— Я знаю, что ты прав, — кивнула Петра. — Думаешь, я совсем дура? Я вовсе не решила, что не хочу их видеть. Я просто оттягивала этот момент.

— Мы с матерью писали Питеру, умоляя его приказать тебе вернуться домой. Но он лишь ответил: «Она вернется, когда не сможет больше выдержать».

— И вы не могли его послушать? Все-таки он Гегемон всего мира.

— Пока что даже не половины мира, — поправил отец. — К тому же, может, он и Гегемон над народами, но в моей семье у него нет никакой власти.

— Спасибо, что приехал, папа. Завтра я демобилизую свои войска и отправлю их по домам через границы, где им уже не потребуются паспорта, поскольку все это часть Свободного Народа Земли. Я кое-чего добилась, пока сидела здесь. Но теперь мои дела закончены. Я в любом случае вернулась бы, но теперь возвращаюсь потому, что ты меня попросил. Понимаешь? Я готова подчиняться, пока мне приказывают поступать так, как я все равно поступила бы сама.


У Свободного Народа Земли теперь было четыре столицы — к Руанде, Роттердаму и Черноречью добавился Бангкок. Но Гегемон жил именно в Черноречье — в Рибейран-Прету. И именно туда Питер перевез детей Петры. Он даже не спросил ее согласия, и она страшно разозлилась, когда он ей об этом сообщил. Но тогда она была занята в России, а Питер сказал, что Роттердам — не родной город ни для нее, ни для него, а он отправляется домой и забирает ее детей туда, где о них смогут гарантированно позаботиться.

Так что Петра вернулась в Бразилию — где оказалось не так уж плохо. Московская зима была для нее настоящим кошмаром, даже хуже, чем зима в Армении. И ей нравилось ощущение Бразилии, ритм ее жизни, играющие в футбол на улицах мальчишки, полуодетые люди и мелодичный португальский язык, доносившийся из баров вместе с батукой[61], самбой, смехом и острым запахом пинги[62].

Часть пути она проехала на такси, но затем заплатила водителю, попросив отвезти ее багаж в комплекс, и прошла остаток дороги пешком. Ноги сами принесли ее к маленькому домику, где когда-то жили они с Бобом.

Дом изменился. Петра поняла, что к нему добавили пару комнат, соединив его с соседним домом, а живую изгородь между ними срыли. Теперь это было одно большое строение.

«Жаль, — подумала она. — Ничего не могут оставить в покое».

А потом она увидела фамилию на маленькой табличке на стене возле калитки.

«Дельфики».

Петра открыла калитку, даже не хлопнув в ладоши и не ожидая приглашения. Теперь она поняла, что произошло, но не могла поверить, что Питер решился на такие хлопоты.

Она открыла дверь, вошла и…

В кухне стояла мать Боба, готовя что-то с большим количеством оливок и чеснока.

— Ой, — пробормотала Петра. — Простите. Я не знала, что вы… я думала, вы в Греции.

Улыбка на лице миссис Дельфики вполне сошла за ответ.

— Заходи, конечно, это твой дом. Я здесь только гость. Добро пожаловать домой!

— Вы приехали… чтобы ухаживать за малышами?

— Мы теперь работаем на СНЗ. И наша работа привела нас сюда. Но я не могла выдержать ни дня без внуков и взяла отпуск. Теперь я готовлю, меняю грязные пеленки и кричу на эмпрегадас[63].

— Где…

— Спят! — засмеялась миссис Дельфики. — Но могу тебе пообещать — маленький Эндрю только притворяется. Он никогда не засыпает. Каждый раз, когда я на него смотрю, у него чуть приоткрыты глазки.

— Они меня не узна́ют, — сказала Петра.

Мать Боба махнула рукой:

— Нет, конечно. Ты что, думаешь, они вообще хоть что-нибудь запомнят? Дети ничего не помнят до трех лет.

— Я так рада вас видеть. Он… он с вами попрощался?

— Нет, он не был столь сентиментален, — ответила миссис Дельфики. — Но — да, он нам позвонил. И прислал нам любезные письма. Думаю, для Николая это был более тяжкий удар, чем для меня, поскольку он лучше знал Джулиана — по Боевой школе и все такое. Николай теперь женат, ты не знала? Так что, может, скоро у нас будет еще один внук. Хотя не сказала бы, что мы испытываем недостаток в малышах, — вы с Джулианом постарались на славу.

— Можно мне взглянуть на детей? Я буду вести себя очень тихо и не стану их будить.

— Мы разместили их в двух комнатах. Эндрю делит комнату с Беллой, поскольку он никогда не спит, зато она способна спать в любых условиях. Джулиан, Петра и Рамон — в другой комнате, им мешает яркий свет. Но если даже ты их разбудишь — никаких проблем. Во всех кроватках опущены борта, поскольку дети все равно из них вылезают.

— Они уже ходят?

— Бегают, лазают, постоянно откуда-то сваливаются. Им уже больше года, Петра! Они — нормальные дети!

Петра едва сдержала слезы — слова миссис Дельфики напомнили ей о других, не вполне нормальных детях. Но мать Боба вовсе не это имела в виду, и у Петры не было никаких причин упрекать ее за случайное замечание.

Значит, двое, носившие имена детей, о которых она горевала больше всего, жили в одной комнате. Набравшись смелости, Петра первым делом направилась туда.

Ничто в этих малышах не напоминало тех, кого она потеряла. Они основательно выросли и нисколько не походили на младенцев. И действительно — Эндрю лежал с открытыми глазами. Он повернулся и посмотрел на нее.

Мать улыбнулась малышу. Тот зажмурился, притворившись спящим.

«Что ж, — подумала Петра, — пусть сам решает, как ко мне относиться. Я не собираюсь требовать от них любви, когда они меня даже не знают».

Она подошла к кроватке Беллы. Девочка крепко спала, влажные черные кудряшки прилипли к голове. Генетическое наследие Дельфики оказалось весьма непростым. У Беллы отчетливо проявлялись африканские корни Боба, а Эндрю выглядел настоящим армянином.

Петра дотронулась до кудряшек. Девочка даже не пошевелилась. Щека ее была горячей и мокрой.

«Она моя», — подумала Петра.

Повернувшись, она увидела, что Эндрю сидит в кроватке, с серьезным видом глядя на нее.

— Привет, мама, — сказал он.

У нее перехватило дыхание.

— Как ты меня узнал?

— По фото, — ответил мальчик.

— Хочешь встать?

Он посмотрел на стоявшие на комоде часы:

— Еще не пора.

И это — нормальные дети?

Хотя откуда могла миссис Дельфики знать, что считать нормальным? Николая ведь тоже нельзя было назвать дураком.

Впрочем, большого ума от них пока никто и не ждал — оба были еще в подгузниках.

Петра подошла к Эндрю и протянула руку. «Кем я его считаю? — промелькнуло у нее в голове. — Песиком, которому дают руку понюхать?»

Эндрю на мгновение взял ее за пальцы, словно желая убедиться, что она настоящая:

— Привет, мама.

— Можно тебя поцеловать?

Он поднял личико и выпятил губы. Она наклонилась к нему и поцеловала.

Касание его рук, ощущение поцелуя, кудряшки на щеке Беллы… Чего она, собственно, ожидала? Чего боялась?

«Дура. Какая же я дура!»

Эндрю снова лег и закрыл глаза. Как и предупреждала миссис Дельфики, невозможно было поверить, что он спит. Из-под приоткрытых век виднелись белки.

— Я люблю тебя, — прошептала Петра.

— И я тебя люблю, — пробормотал Эндрю.

Петра с радостью поняла: кто-то столь часто повторял малышу эти слова, что он отвечал на них почти машинально.

Она пересекла коридор и прошла в другую комнату, где было намного темнее. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку и она смогла различить три кроватки.

Узнает ли она Рамона?

Слева от нее кто-то пошевелился. Движение застигло ее врасплох, но она была солдатом. В ту же секунду она присела, готовясь к прыжку.

— Это я, — прошептал Питер Виггин.

— Тебе не стоило приходить и…

Приложив палец к губам, он направился к самой дальней кроватке.

— Рамон, — прошептал он.

Петра подошла к кроватке и остановилась над ней. Питер наклонился и зашуршал какой-то бумагой.

— Что это? — шепотом спросила она.

Он пожал плечами.

Если он не знает — зачем ей показывает?

Петра вытащила бумагу из-под Рамона. Это оказался конверт, но почти пустой.

Питер мягко взял ее под локоть и вывел за дверь.

— В темноте все равно ничего не прочитать, — тихо сказал он уже в коридоре. — А когда Рамон проснется, он станет искать конверт и очень расстроится, если не найдет.

— Что там?

— Бумага Рамона, — ответил Питер. — Петра, Боб положил ее туда перед тем, как улететь. В смысле — не здесь, а в Роттердаме. Он сунул конверт под пеленку Рамона, когда тот спал в своей кроватке, рассчитывая, что ты его там найдешь. Так что конверт провел с Рамоном всю его жизнь, хотя малыш обмочил его всего два раза.

— От Боба? — Петра едва сдержала взрыв гнева. — Ты знал, что он написал мне, и…

Питер повел ее дальше по коридору в гостиную:

— Он не поручал передать письмо ни мне, ни кому-либо еще. Если, конечно, не считать Рамона. Боб вверил его попке малыша.

— Но заставлять меня ждать год, прежде чем…

— Никто не думал, что пройдет год, Петра, — как можно мягче сказал Питер, но правда в его словах больно ее уколола. Он всегда умел ее уколоть и никогда этого не стеснялся. — Оставлю тебя одну, чтобы ты могла прочесть.

— Хочешь сказать, что явился к моему возвращению не затем, чтобы узнать, что там написано?

— Петра, Питер вовсе не приехал сюда ради тебя. — В дверях гостиной появилась миссис Дельфики. Вид у нее был слегка потрясенный. — Он давно уже здесь.

Петра уставилась на Питера, затем снова на миссис Дельфики:

— Зачем?

— Малыши его обожают, постоянно по нему лазают. Он укладывает их спать. Они слушаются его куда лучше, чем меня.

Мысль, что Гегемон всей Земли приходит поиграть с ее детьми, показалась ей нелепой. И даже хуже — это выглядело просто нечестно.

— Ты являлся в мой дом и играл с моими детьми? — Она с силой толкнула Питера.

Тот никак не среагировал, даже не пошатнулся.

— Они — прекрасные дети.

— Может, я все-таки лучше выясню это сама?

— Никто тебе не мешает.

— Ты мне мешаешь! Я делала свою работу в Москве, а ты тут забавлялся с моими малышами!

— Я предлагал привезти их к тебе.

— Я не хотела, чтобы они были со мной в Москве. Слишком была занята.

— Я предлагал тебе отпуск, чтобы ты могла вернуться домой. И не раз.

— И тем самым все развалить?

— Петра, — сказала миссис Дельфики, — Питер был очень добр к твоим детям. И ко мне тоже. А ты ведешь себя крайне неподобающе.

— Нет, миссис Дельфики, — возразил Питер. — Лишь слегка неподобающе. Петра — хорошо обученный солдат, и то, что я до сих пор стою на ногах…

— Не издевайся надо мной! — разрыдалась Петра. — Я потеряла год жизни моих детей, и только я в том виновата, — думаешь, я не понимаю?

Из одной детской послышался плач. Миссис Дельфики закатила глаза и направилась по коридору спасать того, кто нуждался в спасении.

— Ты делала то, что должна была делать, — сказал Питер. — Никто тебя не критикует.

— Но у тебя все-таки нашлось время на моих детей.

— Своих у меня нет, — ответил Питер.

— И что, я в этом виновата?

— Я просто хотел сказать — у меня было время. И… этим я обязан Бобу.

— Ты обязан ему намного большим.

— Но хоть что-то я смог сделать.

Петра совсем не желала, чтобы Питер Виггин играл в жизни ее детей роль отца.

— Если хочешь, я уйду. Сперва они будут спрашивать, почему я не прихожу, а потом забудут. Если не хочешь меня здесь видеть — я пойму. Это твои с Бобом дети, и я не намерен насильно вмешиваться. И — да, мне хотелось бы быть рядом, когда ты вскроешь конверт.

— Что в нем?

— Не знаю.

— Неужели никто из твоих ребят не вскрывал его над паром?

Питер бросил на нее возмущенный взгляд.

В гостиную вошла миссис Дельфики с Рамоном на руках. Малыш хныкал и раз за разом повторял:

— Моя бумажка!

— Так я и знал, — сказал Питер.

— Держи.

Петра протянула Рамону конверт, и тот сразу же его схватил.

— Ты его балуешь, — заметил Питер.

— Это твоя мама, Рамон, — сказала миссис Дельфики. — Она кормила тебя, когда ты был маленький.

— Он единственный, кто ни разу меня не укусил, пока… — Петра не знала, как закончить фразу, не упоминая Боба или двух других детей, которых пришлось перевести на твердую пищу, потому что у них невероятно рано прорезались зубы.

Миссис Дельфики не сдавалась:

— Дай маме посмотреть бумажку, Рамон.

Но малыш только крепче вцепился в свое имущество, явно не собираясь ни с кем делиться. Питер выхватил у него конверт и протянул Петре. Рамон тотчас же пронзительно завопил.

— Отдай ему, — сказала Петра. — Я и так достаточно долго ждала.

Подсунув палец под угол конверта, Питер разорвал его и извлек единственный листок бумаги.

— Если будешь позволять им добиваться своего одним лишь плачем, получишь выводок капризных наглецов, с которыми никто не захочет иметь дела.

Протянув Петре бумагу, он вернул конверт Рамону, который немедленно успокоился и начал разглядывать свое изменившееся сокровище. Петра взяла листок, с удивлением заметив, что тот дрожит в ее руке, хотя она вовсе не чувствовала дрожи.

Внезапно она поняла, что Питер поддерживает ее за плечи, помогая добраться до дивана, и что ноги ее не слушаются.

— Сядь, успокойся. Просто небольшой шок, только и всего.

— Пора кушать, — сказала миссис Дельфики Рамону, пытавшемуся целиком засунуть руку в конверт.

— Как ты? — спросил Питер. — Все хорошо?

Петра кивнула.

— Хочешь, чтобы я ушел?

Она снова кивнула.

Питер стоял в кухне, прощаясь с Рамоном и миссис Дельфики, когда из коридора притопал Эндрю.

— Пора, — произнес он, остановившись в дверях гостиной.

— Да, пора, Эндрю, — сказала Петра.

Она смотрела, как он вперевалку идет в сторону кухни. Мгновение спустя послышался его голос.

— Мама, — объявил он.

— Верно, — ответила миссис Дельфики. — Мама дома.

— До свидания, миссис Дельфики, — сказал Питер.

Мгновение спустя Петра услышала звук открывающейся двери.

— Подожди, Питер! — крикнула она.

Вернувшись, он закрыл за собой дверь. Когда он вошел в гостиную, Петра протянула ему бумагу:

— Не могу прочесть.

Питер не стал спрашивать почему: любой дурак увидел бы в ее глазах слезы.

— Хочешь, чтобы я прочитал тебе?

— Может, сумею выдержать, если буду слышать не его голос, — ответила она.

Питер развернул листок:

— Письмо не слишком длинное.

— Знаю.

Он начал читать — тихо, чтобы слышать могла только она:

— «Я люблю тебя. Мы забыли решить один вопрос. У нас не может быть двух пар детей с одними и теми же именами, так что я решил, что буду звать Эндрю, который со мной, Эндером, поскольку именно так мы его звали, когда он родился. А того Эндрю, который с тобой, я буду по-прежнему помнить как Эндрю».

По щекам Петры текли слезы, она едва удерживалась от рыданий. Отчего-то ей разрывала душу мысль, что Боб позаботился о подобном еще до отлета.

— Продолжать? — спросил Питер.

Она кивнула.

— «А Беллу, которая с тобой, мы будем звать Беллой. Потому что ту, что со мной, я решил звать Карлоттой».

Петра больше не могла сдержаться. Чувства, которые копились в ней в течение года, хотя ее подчиненным начинало казаться, будто у нее вообще нет никаких чувств, выплеснулись наружу — но лишь на минуту. Взяв себя в руки, она дала Питеру знак читать дальше.

— «А когда я буду рассказывать детям про маленькую девочку, которую мы назвали в твою честь, я стану звать ее Пронырой, чтобы ее не путали с тобой. Тебе самой незачем так ее называть, но я решил, что ты — единственная Петра, которую я на самом деле знал, а Проныра заслужила, чтобы кого-то назвали в честь нее».

Расплакавшись, Петра прижалась к Питеру, и он обнял ее — как друг, как отец. Он не произнес ни слова — никаких «все в порядке» или «я понимаю», возможно, потому, что все было далеко не в порядке и ему хватало ума сообразить, что на самом деле он ничего не понимает.

Заговорил он лишь тогда, когда она постепенно успокоилась, а еще кто-то из детей, войдя в гостиную, громко объявил:

— Тетя плачет!

Выпрямившись, Петра погладила Питера по руке:

— Спасибо. Извини.

— Был бы рад, если бы письмо оказалось длиннее, — сказал Питер. — Скорее всего, мысль пришла ему в голову в последний момент.

— Он отлично все придумал, — ответила Петра.

— Он даже не подписался.

— Не важно.

— Но он думал о тебе и о детях. Позаботился, чтобы и ты, и он знали всех детей под теми же именами.

Петра кивнула, боясь, что расплачется снова.

— Пойду, — сказал Питер. — И не вернусь, пока ты меня не позовешь.

— Приходи как обычно, — отозвалась она. — Не хочу, чтобы из-за моего возвращения дети лишились того, кого они любят.

— Спасибо.

Петра не ответила. Ей хотелось поблагодарить его за то, что он прочитал ей письмо и любезно позволил дать волю чувствам у него на груди, но она не была уверена, что сможет это сказать, и потому лишь махнула рукой.

Петра была даже рада, что смогла выплакаться. Войдя в кухню, она умылась, слушая, как маленькая Петра — Проныра — снова говорит «Тетя плачет», а затем, уже успокоившись, сказала девочке:

— Я плакала от радости, что увидела тебя. Я так по тебе скучала. Ты меня не помнишь, но я твоя мама.

— Мы каждое утро и вечер показываем им твою фотографию, — сказала миссис Дельфики. — И они ее целуют.

— Спасибо.

— Это начали еще няни, до того, как я приехала, — добавила женщина.

— Теперь я смогу сама целовать моих мальчиков и девочек, — сказала Петра. — И им не придется больше целовать фотографию.

Впрочем, вряд ли детям легко будет это понять. А если они захотят какое-то время целовать фотографию и дальше — что ж, не стоит им мешать. Точно так же, как и с конвертом Рамона. Вовсе незачем отбирать у них сокровище.

«Ваш отец в вашем возрасте уже жил сам, — подумала Петра, — пытаясь не умереть с голоду в Роттердаме. Но вы быстро его нагоните и перегоните. Когда вам будет за двадцать и вы закончите колледж и переженитесь, он все еще останется шестнадцатилетним, ползя сквозь время, пока его звездолет мчится сквозь пространство. Когда вы меня похороните, ему не исполнится и семнадцати, а ваши братья и сестра останутся младенцами, даже младше, чем вы сейчас, — как будто они никогда не менялись. Что, по сути, означает, будто они умерли. Умершие любимые тоже никогда не меняются. В памяти они всегда остаются в одном и том же возрасте.

Так что в том, что мне пришлось пережить, нет ничего необычного. Сколько женщин стали вдовами во время войны? Сколько матерей похоронили младенцев, которых даже толком не успели подержать на руках? Я всего лишь играю свою роль в той же сентиментальной комедии, что и все остальные, — за горем всегда следует смех, за смехом — всегда слезы».

Лишь позже, когда Петра лежала одна в постели, дети уже заснули, а миссис Дельфики ушла в соседний дом — вернее, в другое крыло того же самого дома, — она смогла найти силы вновь перечитать письмо Боба. Оно было написано его почерком, явно в спешке, а местами слова едва можно было разобрать. И бумага была в пятнах — Питер не шутил, говоря, что Рамон пару раз попи́сал на конверт.

Петра выключила свет и собралась заснуть, но тут ей в голову пришла некая мысль, и она снова зажгла лампу. Нашарив письмо, она почувствовала, как буквы плывут перед глазами, — возможно, она действительно заснула и внезапная мысль пробудила ее от дремоты.

Письмо начиналось со слов: «Мы забыли решить один вопрос».

Но когда Питер его читал, он начал с другого: «Я люблю тебя».

Вероятно, он успел проглядеть письмо и понял, что Боб ни разу в нем этого не сказал. То была всего лишь набросанная в последний момент записка, и Питер боялся, что отсутствие слов о любви может ее обидеть.

Он не мог знать, что Боб просто не стал писать об этом прямо, лишь косвенно. Ибо весь текст сам по себе говорил: «Я тебя люблю». Разве не так?

Петра снова выключила свет, но продолжала держать в руке листок — последнюю весточку от Боба.

И засыпая, она вдруг поняла: когда Питер произнес эти слова, он вовсе не читал письмо.

Глава 26

Говори от моего имени

От: PeterWiggin%hegemon@FreePeopleOfEarth.fp.gov

Кому: ValentineWiggin%historian@BookWeb.com/AuthorsService

Тема: Поздравляю


Дорогая Валентина!

Я прочитал твой седьмой том и должен сказать: ты не только выдающийся писатель (о чем мы всегда знали), но также всесторонний исследователь и проницательный честный аналитик. Я хорошо знал Хайрама Граффа и Мэйзера Рэкхема до самой их смерти, и ты относилась к ним справедливо. Вряд ли они стали бы оспаривать хоть слово в твоей книге, пусть порой и выглядели в ней не лучшим образом, — они всегда оставались честными людьми, даже когда врали на чем свет стоит.

Работы на посту Гегемона в последнее время не так уж много. Последнее реальное военное вмешательство потребовалось больше десяти лет назад — из-за последней вспышки племенной вражды, которую мы сумели подавить практически одной лишь демонстрацией силы. С тех пор я несколько раз пытался уйти в отставку — нет, погоди, я же говорю с историком! — два раза. Но меня не восприняли всерьез и продолжают держать на моей должности. Иногда у меня даже спрашивают совета, а я из вежливости стараюсь не вспоминать, как мы решали все вопросы в первые годы существования СНЗ. Лишь добрые старые США отказываются к нему присоединиться, но я надеюсь, что они избавятся от своего пунктика «не лезьте в наши дела» и примут верное решение. Судя по опросам, американцам надоело быть единственным народом в мире, не имеющим возможности голосовать на всемирных выборах. Возможно, я еще увижу весь мир формально объединившимся до того, как умру. А даже если и нет — мы добились мира во всем мире.

Петра передает тебе привет. Жаль, что ты не смогла с ней познакомиться, но таковы уж проблемы межзвездных путешествий. Скажи Эндеру, что Петра еще прекраснее, чем когда-либо, — пусть обзавидуется. А наши внуки столь очаровательны, что народ аплодирует, когда мы водим их на прогулки.

Раз уж зашла речь об Эндере — я прочитал «Королеву улья». Я слышал о ней и раньше, однако в руках не держал, пока ты не включила ее в конец своего последнего тома, но перед оглавлением, иначе я никогда бы ее не заметил.

Я знаю, кто ее написал. Если он может говорить от имени жукеров — он наверняка сможет говорить и от моего.

Питер.


Питер не в первый раз пожалел, что портативный ансибль так и не изобрели. Естественно, с экономической точки зрения в том не было никакого смысла. Да, его миниатюризировали насколько возможно, чтобы устанавливать на космических кораблях. Но ансибль лишь существенно упрощал общение через космическую бездну, экономя часы на связь внутри систем и десятилетия на связь с колониями и кораблями в полете.

Вот только на дружеские беседы эта технология рассчитана не была.

Остатки былой власти давали кое-какие привилегии. Пусть Питер уже разменял восьмой десяток — в разговорах с Петрой он часто называл себя древним стариком, — он оставался Гегемоном, и титул этот когда-то означал огромную власть: атаки боевых вертолетов и передвижения армий и флотов, наказание агрессоров, сбор налогов, обеспечение прав человека, борьбу с политической коррупцией.

Питер помнил те времена, когда титул Гегемона всего лишь в шутку дали мальчишке-подростку, который умел писать умные вещи в сети. И он, Питер, облек этот титул настоящей властью. А потом, постепенно передавая свои функции другим официальным лицам СНЗ — или «мирового правительства», как его теперь часто называли, — он вновь превратил свой пост в номинальный.

Но никоим образом не в шуточный. Ни о каких шутках не могло больше быть и речи.

Пусть и не шуточный — но необязательно такой, о котором будут вспоминать добрым словом. Еще оставались в живых многие, кто помнил Гегемона как сурового властителя, разбившего их мечты о том, как должен быть устроен мир, — обычно являвшиеся кошмаром для всех остальных. К тому же он часто подвергался нападкам историков и географов и знал, что так будет всегда.

Проблема с историками заключалась в том, что они могли выстроить стройными рядами все данные, но постоянно теряли из виду суть, продолжая изобретать самые странные мотивы человеческого поведения. Например, в одной из биографий Вирломи ее изображали идеализированной святой и вменяли Сурьявонгу в вину бойню, которой закончилась ее военная карьера. Не важно, что Вирломи сама отреклась от подобной интерпретации, написав об этом по ансиблю из колонии на Андхре. Биографов всегда раздражало, когда объект их исследований оказывался жив.

Но Питер не тратил времени и сил на то, чтобы кому-либо из них отвечать — даже тем, кто яростно на него нападал, обвиняя во всем, что пошло не так, и приписывая все заслуги другим, если пошло как надо. Из-за подобных заявлений Петра иногда целыми днями кипела от злости, пока он не убедил ее больше их не читать. Но сам удержаться не мог. Впрочем, он не принимал близко к сердцу то, что о нем писали, — в конце концов, биографии многих людей вообще никто не писал.

Биографий самой Петры существовало лишь две, и в обеих ее называли «великой женщиной» или «образцом подражания для девочек», так что вряд ли их можно было счесть серьезными научными трудами. Питера это беспокоило, поскольку он знал то, о чем не упоминалось в жизнеописаниях, — что после того, как все остальные из джиша Эндера покинули Землю и отправились в колонии, Петра осталась на планете и почти тридцать лет руководила Министерством обороны СНЗ, пока это ведомство не стало больше напоминать полицейский департамент и она не настояла на том, чтобы уйти в отставку и играть с внуками.

Питер всегда говорил ей, что все это время она находилась на своем месте:

— В Боевой школе ты была подругой Эндера и Боба. В конце концов, именно ты учила Эндера стрелять. Ты была в его джише…

Но в такие моменты Петра обычно просила его замолчать.

— Не хочу больше этого слышать, — говорила она. — Вряд ли будет к лучшему, если правда выйдет наружу.

Питер ей не верил. Впрочем, можно ведь было вообще обо всем забыть и начать с того момента, когда она вернулась на Землю, и… разве не Петра, когда оказался похищенным почти весь джиш, сумела передать весточку Бобу? Разве не она знала Ахилла лучше, чем кто-либо из тех, кого ему не удалось убить? Она стала одним из величайших военачальников всех времен, она вышла замуж за Джулиана Дельфики, легендарного Великана, а потом за Питера Гегемона, еще одну легенду, и в довершение ко всему вырастила пятерых детей Боба и еще пятерых — Питера.

И — ни одной биографии. Так к чему жаловаться, что о нем их десятки и каждая искажает даже самые простые и очевидные вещи, которые можно реально проверить, не говоря уже о более тайных, вроде мотивов, секретных соглашений и…

А потом начала том за томом выходить книга Валентины о войнах с жукерами. Один том о первом нашествии, два о втором — в котором победил Мэйзер Рэкхем. Потом еще четыре тома о третьем нашествии, в котором сражались Эндер и его джиш, победив, как они думали, в тренировочной игре на астероиде Эрос. Целый том был посвящен Боевой школе — краткие биографии десятков детей, сыгравших ключевую роль в усовершенствовании учебной программы, что в конечном счете всерьез повысило эффективность обучения и привело к созданию легендарных игр в Боевом зале.

Питер видел, что она писала о Граффе и Рэкхеме и о ребятах из джиша Эндера, включая Петру, — и хотя знал, что частью своих познаний она обязана Эндеру, который был рядом с ней в колонии на Шекспире, истинным источником непревзойденного мастерства книги являются собственные проницательные размышления Валентины. Она не искала какие-то определенные темы, навязывая их истории. Случалось множество переплетавшихся между собой событий, но если мотивы их были неизвестны, она не притворялась, будто их знает. И тем не менее она прекрасно понимала людей.

Похоже, она любила их всех, даже самых ужасных.

«Жаль, что ее нет на Земле и она не может написать биографию Петры», — думал Питер. Хотя, естественно, это было глупо — ей вовсе незачем было быть на Земле, она могла получить любые нужные ей документы с помощью ансибля, поскольку одним из ключевых условий Министерства по делам колоний Граффа являлась абсолютная гарантия, что каждая колония будет иметь полный доступ к любой библиотеке и хранилищу данных на всех населенных людьми планетах.

Лишь когда вышел седьмой том и Питер прочитал «Королеву улья», он нашел биографа, насчет которого у него возникла мысль: «Хотелось бы, чтобы он написал и обо мне».

«Королева улья» была не слишком длинной и, хоть и неплохо написанная, не выглядела особо поэтичной. Крайне простой текст изображал королев ульев так, как они могли бы описывать себя сами. Чудовища, которыми более столетия пугали детей — и продолжали пугать, хотя никого из них не осталось в живых, — вдруг стали прекрасными и трагичными.

Но это не был и пропагандистский текст. Зверства, которые они творили, подробно в нем описывались, а не обходились стороной.

А потом до него начало доходить, кто это написал. Не Валентина, все тексты которой основывались на фактах, но некто, кто смог понять врага настолько, что полюбил его. Как часто он слышал Петру, цитировавшую слова Эндера на эту тему? Она — или Боб, или кто-то еще — даже записала их: «Мне кажется, невозможно по-настоящему понять других — чего они хотят, во что они верят — и при этом не полюбить их так же, как они любят друг друга».

Именно так поступил с инопланетянами, когда-то преследовавшими человечество в кошмарных снах, автор «Королевы улья», называвший себя Говорящим от Имени Мертвых. И чем больше люди читали эту книгу, тем больше они жалели, что не смогли понять захватчиков, что языковой барьер оказался непреодолим и королевы ульев были уничтожены все без остатка.

Говорящий от Имени Мертвых заставил людей полюбить их врага.

Что ж, легко любить врагов после того, как те перестали существовать. И все же… люди обычно с неохотой отказывались от своих злодеев.

Наверняка это был Эндер — о чем Питер и написал Валентине, поздравив ее, но также попросив предложить Эндеру написать и о нем. Последовала переписка, в которой Питер настаивал, что не требует одобрения чего бы то ни было, а просто хочет поговорить с братом. Если из этого получится книга — отлично. Если в книге он будет изображен чудовищем, потому что именно таким видит его Говорящий от Имени Мертвых, — пусть так.

«Я знаю: что бы он ни написал, это будет куда ближе к истине, чем большая часть того фуфла, что публикуют здесь».

Валентина посмеялась над тем, что он использует слова вроде «фуфло».

«С чего ты вдруг перешел на сленг Боевой школы?»

«Теперь это часть языка», — написал Питер в ответном письме.

«Он не станет тебе писать, — чуть позже сообщила Валентина. — Он заявляет, что больше не желает тебя знать. В последний раз, когда он тебя видел, ему было всего пять лет, а ты был худшим старшим братом на всем свете. Он хочет с тобой поговорить».

«Это слишком дорого», — ответил Питер, хотя на самом деле знал, что СНЗ может позволить себе подобные расходы и ему не откажет. В действительности его удерживал страх — он успел забыть, что Эндер знал его лишь как хулигана и забияку и никогда не видел, как он старался построить мировое правительство не путем завоеваний, но через свободный выбор народов. Эндер попросту не знал брата.

«Нет, все-таки он меня знает», — подумал Питер.

Питер, которого знал Эндер, был частью Питера, ставшего Гегемоном. Питер, за которого согласилась выйти замуж Петра, позволив ему воспитывать ее детей, был тем же самым Питером, который терроризировал Эндера и Валентину, ненавидя их за то, что его признали недостойным оказаться среди детей, избранных для спасения мира.

Сколькими своими достижениями он был обязан ненависти и обиде?

«Ему стоит пообщаться с мамой, — написал Питер. — Она до сих пор в здравом уме и любит меня больше, чем когда-либо».

«Он ей пишет, — ответила Валентина. — Когда у него есть время вообще кому-либо писать. Он крайне серьезно относится к своим обязанностям. У нас маленькая планета, но он управляет ею с не меньшей заботой, чем если бы это была Земля».

Преодолев наконец собственные страхи, Питер назначил дату и время и теперь сидел перед голосовым интерфейсом ансибля в Центре межзвездной связи в Черноречье. Естественно, ЦМС не связывался напрямую ни с каким ансиблем, кроме стационарного массива ансиблей Министерства по делам колоний, который передавал информацию в соответствующую колонию или на корабль. Передача звука и видео настолько расходовала канал, что ее обычно приходилось сжимать, а затем распаковывать на другом конце, так что, несмотря на мгновенную связь, между переговаривающимися сторонами возникала заметная задержка.

Картинки не было, поскольку Питеру все же пришлось себя ограничить, а Эндер не стал настаивать — для него слишком болезненно было осознавать, сколько на самом деле прошло времени, пока он путешествовал с околосветовой скоростью к Шекспиру. Впрочем и Питеру не хотелось видеть, насколько Эндер все еще молод и сколько лет у него впереди, пока его брат с холодным спокойствием ждет смерти.

— Я тут, Эндер.

— Рад слышать твой голос, Питер.

И тишина.

— Значит, обойдемся без светских бесед? — сказал Питер. — Слишком много времени прошло для меня и слишком мало — для тебя. Эндер, я знаю, что в детстве поступал с тобой как настоящая сволочь. И мне нет оправдания. Всю свою злость и стыд я вымещал на вас с Валентиной, но в основном на тебе. Вряд ли я сказал тебе хоть одно доброе слово, по крайней мере когда ты не спал. Могу об этом поговорить, если хочешь.

— Может, позже, — ответил Эндер. — Все-таки у нас не сеанс семейной терапии. Мне просто хотелось бы знать, что ты сделал и почему.

— Что именно?

— То, что имеет для тебя значение, — сказал брат. — Что сам сочтешь важным настолько, чтобы мне об этом рассказать.

— Такого полно. Мой разум до сих пор ясен, и я многое помню.

— Хорошо. Я слушаю.

В тот день он слушал много часов. А потом еще больше часов в последующие дни. Питер выложил ему все: о политической борьбе, о войнах, о переговорах, о статьях, о создании разведывательных сетей, о поиске возможностей и достойных союзников.

Лишь к концу последнего сеанса он коснулся воспоминаний о тех временах, когда Эндер был еще малышом.

— Я тогда по-настоящему любил тебя. Упрашивал маму, чтобы разрешила мне тебя покормить, менял тебе пеленки, играл с тобой. Я думал, лучше тебя нет никого на свете. Но потом я заметил, что, когда в комнату входила Валентина, твое внимание полностью переключалось на нее. Я как будто переставал существовать. Да, она была словно лучиком света, и я прекрасно понимаю твою реакцию. Но я воспринимал это так, будто Эндер любит Валентину больше, чем меня. А когда понял, что ты родился потому, что меня сочли неудачником — в смысле, люди из Боевой школы, — для меня это стало очередным унижением. Естественно, меня это нисколько не оправдывает, и мне вовсе незачем было вести себя, словно последний ублюдок. Я просто хочу сказать: теперь я понимаю, с чего все началось.

— Ну и ладно, — ответил Эндер.

— Извини, — сказал Питер, — за то, что в детстве не относился к тебе лучше. Ибо всю свою жизнь, пока я делал все, о чем рассказал тебе за время нашего невероятно дорогого разговора, я знал, что делаю все правильно. И что Эндеру бы это понравилось.

— Только не говори, будто делал все это ради меня.

— Шутишь? Я делал все это потому, что тщеславнее меня не было на всей планете. Но я всегда считал, что Эндеру это понравится.

Эндер не ответил.

— Черт побери, малыш, все намного проще. Не будь того, что ты совершил в двенадцатилетнем возрасте, — не было бы и дела всей моей жизни.

— Что ж, Питер, значит, моя… победа стоила того.

— Какая же прекрасная семья была у мистера и миссис Виггин!

— Рад, что мы смогли поговорить, Питер.

— Я тоже.

— Думаю, я сумею о тебе написать.

— Надеюсь.

— И даже если не сумею — это вовсе не значит, будто я не был рад узнать, каким ты стал.

— Жаль, что не могу оказаться рядом с тобой, — сказал Питер. — Чтобы увидеть, каким стал ты.

— Я никогда не стану взрослым, Питер, — ответил Эндер. — Я застыл в истории, и мне всегда двенадцать. Ты прожил хорошую жизнь, Питер. Передай Петре мой привет и скажи, что я по ней скучаю. И по другим тоже, но по ней особенно. Ты получил лучшую из нас.

В это мгновение Питер едва не сказал ему, что Боб и трое его детей летят где-то в космосе, ожидая лекарства, перспективы создания которого пока что выглядят не слишком многообещающе. Но потом понял, что ничего рассказать не может — это была не его история. Если Эндер о ней напишет, Боба могут начать искать. Кто-нибудь решит связаться с ним, позвать его домой. И тогда впустую окажется весь его полет. Его жертва. Его сатьяграха.

Больше они никогда не разговаривали.

Питер прожил еще несколько лет, несмотря на слабое сердце, и все это время надеялся, что Эндер все-таки напишет книгу, которую ему хотелось. Но когда он умер, книга так и осталась ненаписанной.


Короткую биографию, названную просто «Гегемон» и подписанную «Говорящий от Имени Мертвых», прочитала уже Петра — и целый день после этого проплакала.

Она читала ее вслух на могиле Питера, замолкая каждый раз, когда кто-то проходил мимо, — пока не поняла, что люди идут ее послушать. Тогда она подозвала их и начала читать с начала.

Книга была не слишком длинной, но в ней чувствовалась сила. Для Петры она стала воплощением всего, чего хотел Питер. Она поставила точку в его жизни — в его злых и добрых поступках, в войнах и мире, в лжи и правде, в манипуляциях и свободе.

По сути, «Гегемон» был продолжением «Королевы улья». Первая книга описывала историю целой расы, и то же можно было сказать о второй.

Но для Петры это была история человека, который сыграл в ее жизни намного большую роль, чем кто-либо другой.

За исключением одного — того, кто теперь жил лишь тенью в чужих рассказах. Великана.

Его могилы не существовало, как не существовало и книги о нем, которую можно было на этой могиле прочитать. И его история не являлась полностью человеческой, поскольку в каком-то смысле нельзя было назвать таковой саму его жизнь.

Это была жизнь героя. И она закончилась, когда его забрали на небеса — умирающим, но не мертвым.

«Я люблю тебя, Питер, — сказала Петра на могиле мужа. — Но тебе следует знать, что я никогда не переставала любить Боба и тосковать по нему, стоило лишь мне взглянуть на лица наших детей».

А потом она пошла домой, оставив позади обоих своих мужей — того, чья жизнь воплотилась в памятнике и книге, и того, чей единственный памятник она воздвигла в своей душе.

Книга V. Бегство теней

Пятый роман из серии о Бобе, соратнике Эндера Виггина. В финале предыдущей книги Боб улетел в космос с тремя своими детьми, носителями тех же измененных генов, дарующих гиперинтеллект и короткую жизнь. Земные ученые бьются над тем, чтобы спасти Боба и его детей, но не преуспевают…

Ключ к спасению экипажа корабля может крыться в заброшенном ковчеге жукеров, на который натыкаются герои.

Глава 1

В тени Великана

Космический корабль «Геродот» покинул Землю в 2210 году с четырьмя пассажирами на борту. Разогнавшись почти до скорости света, он продолжал свой полет, отдавшись на волю релятивистских эффектов.

На «Геродоте» прошло всего пять лет, но на Земле за это время миновал четыреста двадцать один год.

Трое тринадцатимесячных младенцев на борту превратились в шестилетних детей, а Великан пережил отпущенное ему время на два года.

Стартовавшие с Земли звездолеты обнаружили девяносто три колонии — сперва планеты, когда-то колонизированные жукерами, а потом и другие, пригодные для жизни.

Шестилетние дети на «Геродоте» хоть и были малы ростом для своего возраста, но отличались выдающимся не по годам умом, как и сам Великан в детстве, — у всех четверых был задействован ключ Антона, одновременно являвшийся как генетическим дефектом, так и генетическим достоинством. Умом они превосходили специалистов в любой области, не страдая при этом какими-либо симптомами аутизма. Но рост их тел не прекращался. Сейчас они были еще малышами, однако к двадцати двум годам им предстояло достичь размеров Великана, которого к тому времени давно уже не будет в живых, ибо он умирал, и после его смерти дети должны были остаться одни.


Эндрю Дельфики по прозвищу Эндер сидел в рубке ансибля «Геродота», взгромоздившись на стопку из трех книг в рассчитанном на взрослых кресле: так детям приходилось работать с главным компьютером, обеспечивавшим связь посредством ансибля, устройства мгновенной связи, которое соединяло «Геродот» со всеми компьютерными сетями девяноста четырех планет Межзвездного конгресса.

Эндер просматривал внушавший некоторую надежду отчет об исследованиях в области генной терапии, когда в рубку вошла Карлотта:

— Сержант устраивает семейный сбор.

— Ты же меня нашла, — сказал Эндер. — Значит, и он может, если захочет.

Карлотта взглянула через его плечо на голодисплей.

— И толку тебе с того? — спросила она. — Лекарства все равно нет. Никто его даже больше не ищет.

— Для нас одно лекарство — просто взять и умереть, — сказал Эндер. — И тогда человечество никогда не пострадает от синдрома Антона.

— Мы все равно рано или поздно умрем, — заметила Карлотта. — Великан уже умирает.

— Сама знаешь, это единственное, о чем хотел бы поговорить Сержант.

— А разве не стоит поговорить?

— Да, в общем-то, незачем. Когда это случится — тогда и будем решать, что делать.

Эндеру не хотелось думать о смерти Великана. Она и без того уже задержалась, но, пока Великан был жив, оставалась надежда, что удастся его спасти — или, по крайней мере, успеть сообщить хорошие новости, прежде чем он умрет.

— Не можем же мы обсуждать это при Великане, — сказала Карлотта.

— Здесь, в рубке, его нет, — заметил Эндер.

— Ты же знаешь — если он захочет, может нас слышать.

Чем больше времени Карлотта проводила в обществе Сержанта, тем больше становилась похожа на него. Паранойя. Мол, Великан их слышит.

— Если он сейчас нас слышит, то знает, что у нас собрание, и на какую тему — тоже знает, так что все равно станет нас слушать, где бы мы ни были.

— Сержант предпочитает подстраховаться. Так он лучше себя чувствует.

— А я лучше себя чувствую, когда мне не мешают заниматься своим делом.

— Ни у кого во всей вселенной нет синдрома Антона, кроме нас, — сказала Карлотта, — так что ученые давно прекратили им заниматься, даже если у них вечное финансирование. Прими как данность.

— Может, они и прекратили, но не я, — возразил Эндер.

— Как можно заниматься научной работой без лабораторного оборудования, без подопытных, вообще без ничего?

— Зато я невероятно умный, — весело заявил Эндер. — Я просматриваю все данные об исследованиях в области генетики и ищу связь с тем, что нам уже известно про ключ Антона с тех времен, когда над проблемой трудились выдающиеся ученые. И связь эту я могу найти там, где людям ее никогда не увидеть.

— Мы — люди, — устало вздохнула Карлотта.

— Если у меня все получится — наши дети ими уже не будут, — сказал Эндер.

— Никаких детей у нас на самом деле быть не может, — возразила Карлотта. — Не стану же я спариваться с кем-то из моих братьев, и с тобой в том числе? Никогда и ни за что. Меня от одной только мысли тошнит.

— Тебя тошнит при мысли о сексе, — ответил Эндер. — Но я подразумеваю под «нашими детьми» вовсе не тех, что могут у нас родиться. Я имею в виду детей, которые у нас появятся, когда мы воссоединимся с человечеством, — и вовсе не обычных детей вроде наших давно умерших братьев и сестер, которые остались с матерью, женились и родили собственных детей. Я про детей со взведенным ключом, таких же маленьких и умных, как и мы. Если я найду для них лекарство…

— Лекарство — избавиться от всех детей вроде нас, оставив только нормальных. И тогда хлоп — и синдрома Антона больше нет.

Карлотта постоянно возвращалась к одному и тому же аргументу.

— Это не лекарство. Это истребление нашего нового биологического вида.

— Никакой мы не вид, раз можем скрещиваться с людьми.

— Станем видом, как только придумаем, как передать по наследству наш выдающийся ум без смертельного гигантизма.

— Великан вроде как ничуть не глупее нас. Пусть и займется ключом Антона. А теперь — давай, пойдем, пока Сержант не разозлился.

— И что, мы должны позволять ему командовать лишь потому, что он злится, если мы его не слушаемся?

— Речь смельчака, — усмехнулась Карлотта. — Ты же всегда первый уступаешь.

— Только не сейчас.

— Если бы Сержант явился сюда сам, ты бы тут же извинился, все бросил и пошел. А тянешь лишь потому, что не боишься рассердить меня.

— Точно так же, как и ты не боишься меня рассердить.

— Пойдем, я сказала.

— Куда? Подойду попозже.

— Если скажу куда — Великан услышит.

— Великан в любом случае станет за нами следить. Если Сержант прав и Великан все время за нами шпионит, нам все равно никуда не спрятаться.

— Сержант считает, что есть куда.

— И Сержант, конечно же, всегда прав.

— Может, Сержант и прав. А мы можем его ублажить, и это ничего нам не стоит.

— Ненавижу ползать по воздуховодам, — сказал Эндер. — Может, вам двоим и нравится, но я терпеть этого не могу.

— Сержант сегодня настолько милостив, что выбрал место, куда можно попасть без всяких воздуховодов.

— И где же оно?

— Если я скажу, мне придется тебя убить, — заявила Карлотта.

— С каждой минутой, что ты отвлекаешь меня от моих генетических исследований, ты куда больше приближаешь нашу смерть.

— Ты уже все мне объяснил, и я прекрасно тебя поняла. Вот только мне плевать, и если ты не пойдешь на собрание, мне придется тащить тебя туда по кусочкам.

— Если считаешь, будто я всего лишь расходный материал, — устраивайте свое собрание без меня.

— Ты согласишься с тем, что решим мы с Сержантом?

— Если под «согласишься» ты имеешь в виду «полностью проигнорируешь» — тогда да. Именно этого заслуживают все ваши планы.

— У нас пока нет никаких планов.

— Сегодня — пока нет.

— Все наши остальные планы провалились, потому что ты не стал им следовать.

— Я следовал каждому плану, с которым соглашался.

— У нас численный перевес, Эндер.

— Потому я всегда и был против правила большинства.

— Тогда кто в таком случае главный?

— Никто. Великан.

— Он не может покинуть грузовой отсек. Никакой он не главный.

— Тогда почему вы с Сержантом так боитесь, что он может подслушать?

— Потому что главная его забота — это мы, и ему все равно нечего делать, кроме как за нами шпионить.

— Он занимается исследованиями, как и я, — сказал Эндер.

— Этого-то я и боюсь. Результатов — ноль. Потраченное время — все, какое только было.

— Вряд ли ты станешь так считать, когда я создам вирус, который распространяет лекарство от гигантизма по всем клеткам твоего тела, после чего ты достигаешь нормального человеческого роста и перестаешь расти дальше.

— С моим-то везением? Скорее, ты просто отключишь ключ Антона, и мы все поглупеем.

— Нормальные люди вовсе не глупые. Они просто нормальные.

— И они о нас забыли, — горько проговорила Карлотта. — Если бы они снова нас увидели, они бы решили, что мы всего лишь дети.

— Мы и есть дети.

— Дети в нашем возрасте только учатся читать, писать и считать, — сказала Карлотта. — Мы прожили больше четверти отпущенного нам срока. С их точки зрения, нам должно быть лет по двадцать пять.

Эндер терпеть не мог, когда она бросала ему в лицо его же собственные аргументы. Именно он утверждал, что они — новый вид, новая ступень человеческой эволюции, «человек антоновый» или, может быть, «человек бобовый», в честь Великана, который большую часть своего детства пользовался именем Боб.

— Они никогда нас больше не увидят, так что не станут относиться к нам как к детям, — сказал Эндер. — Меня не устраивает продолжительность жизни в двадцать лет, как и смерть от того, что перерастаешь возможности собственного сердца. Я не намерен умирать, задыхаясь, пока мой мозг погибает, оттого что сердце не может снабдить его достаточным количеством крови. У меня есть работа и абсолютный крайний срок, к которому я должен ее сделать.

Карлотта, похоже, устала от словесной перепалки.

— Великан умирает, — прошептала она, наклонившись ближе. — Нужно что-то решать. Если не хочешь в этом участвовать — тогда, конечно, можешь пропустить собрание.

Эндеру была ненавистна сама мысль о смерти Великана. Это означало бы, что у него, Эндера, ничего не вышло и, даже если он что-то потом узнает, будет уже слишком поздно.

И еще он ощущал иное, более глубокое чувство, нежели разочарование, вызванное так и не достигнутой целью. Эндер читал про человеческие чувства, и самыми близкими подходящими словами ему казались «тоска» и «грусть». Говорить об этом он, однако, не мог, поскольку знал, что Сержант скажет в ответ: «Да брось, Эндер, ты просто так говоришь, потому что любишь этого старого монстра». Притом что все они знали: любовь — часть их человеческой составляющей, полученная от матери, а мать решила остаться на Земле, чтобы ее человеческие отпрыски могли жить нормальной человеческой жизнью.

Если бы любовь что-то значила, как давно пришли к выводу дети, мама вместе с их обычными братьями и сестрами осталась бы с ними на этом корабле и они бы все вместе искали лекарство и новую планету, где могли бы жить одной семьей.

Когда им не исполнилось еще и двух лет, они сказали об этом отцу. Он сильно разозлился и запретил им критиковать мать. «Это был правильный выбор, — сказал он. — Вы понятия не имеете, что такое любовь».

Именно тогда они перестали называть его отцом. Как сказал Сержант: «Это было их решение — разбить семью. Если у нас нет матери, то нет и отца». С тех пор отец стал «Великаном». А о матери они вообще больше не говорили.

Но Эндер о ней думал. «Чувствовала ли она, когда мы улетели, то же самое, что я чувствую сейчас, зная, что Великан умирает? — размышлял он. — Тоску? Грусть?» Они решили поступить так, как считали лучше. Какой стала бы жизнь нормальных детей на этом корабле, останься их семья вместе? Они были бы выше ростом, чем Сержант, Карлотта и Эндер, но выглядели бы полными болванами, не в силах угнаться за антонинами — или бобитами, в зависимости от того, как те решили бы себя называть. Мать и Великан были правы, разделив семью, правы во всем. Но Эндер никогда не сказал бы этого Сержанту.

Никто никогда не сказал бы Сержанту того, чего тот не хотел слышать.

Здесь, на «Геродоте», вкратце повторилась история человечества: самый злой, агрессивный и жестокий из троих всегда добивался своего. «Если мы действительно новый вид, — думал Эндер, — мы стали лишь немногим лучше. В нас сохранилась вся эта альфа-самцовая чушь, оставшаяся от шимпанзе и горилл».

Карлотта повернулась и направилась к выходу.

— Погоди, — сказал Эндер. — Можешь хоть объяснить, в чем вообще дело? Почему ты всегда в курсе происходящего, а на меня все сваливается как снег на голову, когда вы оба уже во всем согласны, и я даже не успеваю хоть что-то понять или даже просто возразить?

К ее чести, Карлотта слегка смутилась:

— Сержант делает все, что захочет.

— Но ты всегда у него в союзниках, — сказал Эндер.

— Ты тоже мог бы, если бы постоянно не возражал.

— Он не дает мне даже шанса возразить — он просто не слушает. Я — другой самец, понимаешь? Он подчиняет тебя себе, а меня держит поодаль, поскольку намерен стать альфой.

Карлотта нахмурилась:

— До этого еще далеко.

— Все определяется нашим выбором уже сейчас. Думаешь, Сержант всерьез воспримет ответ «нет»?

— Мы ему такого не позволим.

— Мы? — переспросил Эндер. — Кто это — мы? Есть ты и он, и есть я. Думаешь, ты и я вдруг превратимся в «мы» лишь потому, что тебе не хочется от него детей? Если сейчас мы — не «мы», то с чего ты взяла, что я потом стану рисковать жизнью, чтобы тебя спасти?

Карлотта залилась румянцем:

— Не хочу об этом говорить.

«Но ты будешь об этом думать, — решил про себя Эндер. — Я заставил тебя об этом подумать, и тебе никуда не деться. Союзы, которые мы заключим сейчас, останутся таковыми и после. Он станет альфа-самцом, ты — его преданной самкой, а я — подчиненным самцом без права на пару, который бессилен сделать что-либо без приказа альфы. Если он еще раньше меня не убьет. И именно такой выбор ты сейчас делаешь».

— Пойдем послушаем Сержанта, — сказал он вслух. — Только не говори, будто уже не знаешь, о чем речь.

— Я и правда не знаю, — ответила Карлотта. — Его мысли известны мне не больше, чем тебе.

Эндер не стал с ней спорить, но это просто не могло быть правдой. Или если она действительно не знала, значит ей хватало сообразительности придумать оправдание любой чуши, которую пытался предложить Сержант. Она всегда вела себя так, будто соглашалась с планами Сержанта еще до того, как он их изложит.

«Мы все те же приматы, — подумал Эндер, — и лишь на несколько генов отстоим от безволосых обезьян, которые начали готовить пищу на огне, оставляя у костра женщин, пока их моногамные мужья бродили по лесам, чтобы добыть на охоте мясо. И всего на несколько генов дальше от волосатых шимпанзе, которые спаривались при первой же возможности, обычно насильно, и жили в страхе перед недовольством альфа-самца.

Главное различие в том, что у нас есть оправдания и объяснения и мы манипулируем друг другом с помощью слов, а не проявлений жестокости или нежных ухаживаний. Или, вернее, наши проявления жестокости и нежные ухаживания облечены в форму слов и потому требуют меньше энергии, но по сути делают то же самое».

— Будем считать, что я тебе поверил, — сказал он вслух. — Сделаю вид, будто мое присутствие на собрании у Сержанта вовсе не имеет целью подтвердить, что он — главный в нашем жалком маленьком племени.

— Мы — семья, — сказала Карлотта.

— Наш вид существует слишком недолго, чтобы в нем возникло понятие семьи, — возразил Эндер, хотя на самом деле ему просто хотелось поворчать.

Он последовал за Карлоттой на мостик, где она повернула рычаг, открывая люк, ведущий к служебным шахтам вокруг плазмопроводов, коллектора магнитной ловушки и гравитационной линзы.

— Да уж, если проводить тут многие часы, об основании нового вида можно забыть, — заметил Эндер.

— Защита работает, да и поток ионов небольшой, и вообще заткнись, — отозвалась Карлотта.

Они спустились в инженерный отсек — вотчину Карлотты. В то время как Эндер трудился над генетическими исследованиями, составлявшими главный повод для самого полета, Карлотта стала специалистом в области механики, физики плазмы, гравитационной фокусировки и всего прочего, необходимого для нормальной работы корабля. «Это наш мир, — часто говорила она, — и нам стоит знать, как он устроен». А чуть позже уже хвасталась: «Если бы пришлось, я бы построила весь корабль с нуля».

«В смысле — из запчастей?» — спрашивал Сержант. «Из руды в горах на какой-нибудь не открытой планете, — отвечала Карлотта. — Из металлов на двух астероидах и комете. Из обломков этого корабля после столкновения с метеором». Сержант смеялся, но Эндер ей верил.

Карлотта направилась в сторону нижней лаборатории.

— Мы могли бы пройти по коридору в верхнюю лабораторию и не связываться с люком, — заметил Эндер.

— Великан может услышать оттуда наши шаги.

— Думаешь, он не может слышать что угодно и где угодно?

— Не может, я знаю, — ответила Карлотта. — По всему кораблю есть мертвые зоны, где он ничего не слышит.

— Много ты знаешь.

Карлотта не удостоила его ответом. Оба понимали, что Эндера на самом деле не волнует, слышит их Великан или нет, — это Сержанту приходилось все скрывать или, по крайней мере, верить, будто он может скрыться сам.

В задней части нижней лаборатории находился лифт, ведший к системам жизнеобеспечения. Во время фаз резкого ускорения кормовая часть корабля становилась дном глубокого колодца, и лифт позволял спуститься к системе жизнеобеспечения внизу, а затем снова подняться наверх. Но во время полета сила гравитации поляризовалась в другом направлении, так что лифт превращался в обычный переход с силой тяжести в десять процентов от земной, ведший на корму.

Грузовой отсек корабля, где жил Великан, поскольку нигде больше не помещался, находился прямо над ними. Они шли медленно и осторожно, стараясь не шуметь. Если бы Сержант их услышал, он наверняка разозлился бы, поскольку это означало, что и Великан тоже может их услышать.

Сержанта в отсеке жизнеобеспечения не было, хотя он включил на полную мощность вентиляторы, чтобы закачать в трубы свежий, насыщенный кислородом воздух и заглушить звуки. Эндер так и не смог решить, пахнет тут свежестью или гнилью, — лишайники и водоросли, обитавшие в сотнях больших лотков под искусственным солнечным светом, постоянно умирали, после чего их протоплазма включалась в непрерывный цикл воспроизводства.

— Знаешь, чего тут не хватает? — сказала Карлотта. — Дохлой рыбы для запаха.

— Откуда тебе знать, как пахнет дохлая рыба? — спросил Эндер. — Мы никогда не видели рыбу.

— Я видела картинки, и во всех книгах говорится, что рыба плохо пахнет, когда гниет.

— Хуже, чем гниющие водоросли, — поддержал Эндер.

— Ты этого не знаешь, — возразила Карлотта.

— Если бы гниющие водоросли пахли хуже, тогда поговорка была бы: «Водоросли и гости начинают пахнуть на третий день».

— Похоже, мы вообще не понимаем, о чем говорим, — заметила Карлотта.

— И все равно продолжаем разговаривать.

Эндер ожидал найти Сержанта в «Щенке» — служебном кораблике, который Великан запрограммировал так, чтобы тот оставался в пяти метрах от поверхности «Геродота», какие бы противоположные инструкции ему ни давали. Эндер знал, что Карлотта несколько месяцев пыталась освободить «Щенка» от привязи, но так и не сумела победить программу.

После подобного Эндеру — если не остальным двоим — стало ясно, что Великан нисколько не глупее их и у него за спиной многие годы опыта. Все предосторожности Сержанта не имели никакого смысла, поскольку за своим громадным пультом в грузовом отсеке Великан мог делать все, что хотел, слышать, видеть и, вероятно, обонять все, что хотел, а его дети ничего не могли поделать, даже обнаружить его слежку.

Остальные отказывались в это верить, но Эндер понимал, что они всего лишь дети. Ключ Антона означал, что их мозг продолжает расти — как и мозг Великана. Его способности настолько превосходили их собственные, что смешно было даже думать о том, чтобы его перехитрить. Но таков уж был состязательный дух Сержанта — он верил не только что может перехитрить Великана, но и что ему это уже удалось.

«Он бредит, — подумал Эндер. — Один из твоих детей безумен, о Великан, и это не я и не девочка. Что ты намерен с этим делать?»

Ладно, пусть не безумен. Просто… слишком воинствен. Пока Карлотта изучала устройство корабля, а Эндер — человеческий геном и методы его изменения, Сержант познавал оружие, войны и средства убийства. Он пришел к этому естественным путем — Великан был великим военным командиром на Земле, возможно, лучшим из всех когда-либо живших, хотя и мать тоже недалеко от него отставала. Боб и Петра — самое могущественное оружие в арсенале Гегемона, объединившего мир под властью единого правительства. Следовало ожидать, что кто-то из их детей окажется воином в душе, и таким оказался Сержант.

Даже Карлотта была воинственнее Эндера.

Эндер ненавидел насилие, ненавидел вражду. Ему просто хотелось заниматься своим делом и чтобы его оставили в покое. Он мог замечать, как брат и сестра совершают нечто выдающееся, но у него не было никакого желания сравниться с ними или превзойти их, — напротив, он ими гордился или опасался за них, в зависимости от того, одобрял ли их поступки.

Карлотта сняла узкую панель в задней части потолка служебной шахты.

— Только не это, — проговорил Эндер.

— Мы вполне там поместимся, — заверила Карлотта. — Ты же не страдаешь клаустрофобией?

— Там поле гравитационной фокусировки. И оно активно.

— Это всего лишь гравитация. Десять процентов от земной. И мы зажаты между двумя пластинами, так что вряд ли упадем.

— Ненавижу эти ощущения.

Они играли в том месте, когда им было два года. Казалось, будто тебя крутит, пока не закружится голова. Или что еще похуже.

— Ничего, переживешь, — сказала Карлотта. — Мы проверяли — звуков тут вообще не слышно.

— И как же мы будем слышать друг друга? — спросил Эндер.

— По телефону из консервных банок.

Конечно, это были вовсе не те игрушечные передатчики звука, которые они смастерили, когда были совсем малышами. Карлотта давно их переделала так, чтобы они без какого-либо источника питания отчетливо передавали звук по десяти метрам тонкого провода, даже если тот сворачивал за угол или оказывался защемленным дверью.

И действительно, Сержант был там. Закрыв глаза, он «медитировал» — по мнению Эндера, строя планы захвата всех человеческих планет до того, как умрет от гигантизма в возрасте двадцати лет.

— Молодцы, что пришли, — сказал Сержант.

Эндер не мог его слышать, но мог прочесть по губам, к тому же он уже знал, что, скорее всего, Сержант именно так и скажет.

Вскоре они установили трехстороннюю связь с помощью консервных банок Карлотты. Всем им приходилось лежать в ряд, повернув головы, — Эндер между Карлоттой и Сержантом, чтобы он не мог вдруг решить закончить разговор и ускользнуть.

Едва Эндер заполз в гравитационное поле, он почувствовал себя так, словно катится с вершины водопада или прыгнул с моста. «Вниз, вниз, вниз», — говорило его чувство равновесия. «Падаю!» — предупреждал охваченный паникой лимбический узел. Первые несколько минут Эндер то и дело невольно размахивал руками, и Карлотте пришлось закрепить жестянку на его лице клейкой лентой, чтобы он ее не сбросил.

— Давай быстрее, — мрачно буркнул Эндер. — У меня есть работа, а тут я чувствую себя так, будто все время умираю.

— Это же круто, — сказал Сержант. — Люди тратят деньги, чтобы попасть в гравитационное поле ради дозы адреналина, а тут мы получаем ее бесплатно.

Эндер промолчал, понимая, что чем больше он будет настаивать, тем больше Сержант будет тянуть время.

— Хоть раз я согласна с Эндером, — заметила Карлотта. — Это я программировала турбулентность линзы, и мне от нее не по себе.

Значит, Эндер был прав — сейчас он действительно чувствовал себя хуже, чем обычно. В десятитысячный раз за свою жизнь он пожалел, что не выбил из Сержанта всю дурь, когда они впервые встретились. Тогда иерархия сложилась бы совсем иначе.

Но вместо этого Эндер внимал словам матери, которая раз за разом говорила ему, что другие дети — «такие же наши настоящие дети, как и ты», хотя по-настоящему она родила только Эндера, а остальных подсадили в матки суррогатных матерей.

Для нормальных детей это не имело особого значения — у них все равно не осталось бы воспоминаний о прежней жизни. Но антонины, Сержант и Карлотта, все понимали уже в полгода, а не в три. Они помнили свои суррогатные семьи и чувствовали себя чужими с матерью и отцом.

Эндер мог задирать их и командовать ими, но не стал этого делать, стараясь ничем не подавать виду, будто считает себя «настоящим» ребенком, хотя в годовалом возрасте, естественно, уже это понимал. Сержант же в подобной ситуации пытался самоутвердиться и захватить власть. Вероятно, он доставлял суррогатным родителям адские мучения. Они наверняка понятия не имели, что делать с ребенком, который связно говорил уже в полгода, к девяти месяцам везде лазил и ввязывался в драки, а к году научился читать.

Карлотта же была спокойной и молчаливой малышкой; ее суррогатные родители могли просто не догадываться, на сколь многое она способна в столь раннем возрасте. Когда отец с матерью привезли ее домой, она сильно робела в новой обстановке, и они с Эндером быстро подружились. Сержант, почувствовав угрозу, был вынужден обратить все в соперничество — или в драку.

Эндер по большей части избегал воинственного нрава Сержанта. К несчастью, тот воспринял это как подчинение — не считая случаев, когда воспринимал как высокомерие. «Ты не сражаешься, потому что думаешь, будто уже все завоевал».

Эндер не считал себя победителем. Соперничество с Сержантом казалось ему отвлекающей помехой, пустой тратой времени. Какой интерес играть с тем, кто каждый раз обязательно должен победить?

— Что-то долго умирает Великан, — сказал Сержант.

Эндер мгновенно понял весь смысл собрания. Сержант начал терять терпение. Он был сыном короля, готовым унаследовать трон. Сколько раз подобный сценарий повторялся в истории человечества?

— И что ты предлагаешь? — бесстрастно спросил Эндер. — Выпустить воздух из грузового отсека? Отравить его воду или еду? Или настаиваешь, чтобы мы все взяли ножи и закололи его насмерть?

— Давай без мелодрам, — бросил Сержант. — Чем больше он растет, тем тяжелее будет избавиться от трупа.

— Открыть грузовой люк и выбросить его в космос, — сказала Карлотта.

— Нет, — возразил Сержант. — Его тело потребляет больше половины наших питательных веществ, и система жизнеобеспечения уже не справляется. Мы должны вернуть эти вещества, чтобы нам было что есть и чем дышать, пока мы сами будем расти.

— Порубим его на бифштексы? — уточнил Эндер.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — спокойно отозвался Сержант. — Нет, есть мы его не станем, по крайней мере не напрямую. Мы просто порежем его на куски и положим в лотки. Бактерии растворят его, и рост лишайников ускорится.

— А потом — двойной рацион для каждого, — подхватил Эндер.

— Все, что я предлагаю, — перестать скармливать ему полную ежедневную норму калорий. К тому времени, когда он что-то заметит, он настолько ослабеет, что не сможет ничего поделать.

— Он и не станет ничего делать, — заметил Эндер. — Как только он поймет, что мы пытаемся его убить, он захочет умереть.

— Опять мелодрама! — буркнул Сержант. — Никто не хочет умирать, если он только не сумасшедший. Великан хочет жить. И он не так сентиментален, как ты, Эндер. Он убьет нас прежде, чем позволит нам убить его.

— С чего ты взял, что Великан — такое же чудовище, как ты сам? — спросил Эндер.

Карлотта потянула его за ногу:

— Не зарывайся.

Эндер знал, чем все закончится. Карлотта, пусть и с сожалением, согласится с Сержантом. Если Эндер попытается дать Великану дополнительные калории, Сержант его побьет, а Карлотта будет стоять в стороне или даже поможет его держать. Впрочем, побои никогда не длились долго — Эндеру просто неинтересно было драться, и он никогда не защищался, сдаваясь после нескольких ударов.

Но сейчас все было по-другому. Великан так или иначе умирал, и мысль об этом и без того причиняла Эндеру немало мук. А уж идея ускорить процесс казалась вовсе невыносимой. Ничего подобного никто никогда прежде не предлагал. И последовавшая реакция удивила даже его самого. Точнее — в особенности его самого.

Голова Сержанта находилась совсем рядом, прямо над головой Эндера. Выбросив вверх руку, Эндер изо всех сил приложил его затылком о стену. Брат немедленно изготовился к драке, но Эндер застиг его врасплох — никто еще никогда не пытался ударить Сержанта, и он не привык к боли. Сержант попытался удержать Эндера за руки, но тот обхватил ногами гравитационную шахту и с размаху ударил противника основанием ладони в нос.

Брызнула кровь, расплываясь красными шариками в гравитационном поле. Хватка Сержанта ослабла. Боль оказалась серьезной — Эндер слышал, как он яростно орет в жестянку.

Сжав кулак, Эндер вонзил костяшки пальцев в глаз Сержанта.

Тот дико завопил. Карлотта вцепилась в ногу Эндера, крича:

— Что ты делаешь? С ума сошел?

Размахнувшись, Эндер врезал ребром ладони брату по горлу.

Сержант захрипел и закашлялся.

Эндер ударил еще раз.

Сержант перестал дышать, глаза его в ужасе вылезли из орбит.

Эндер подтянулся вперед, так что его рот оказался над ртом Сержанта. Прижавшись губами к его губам, он с силой подул Сержанту в рот. В рот ему попала кровь и слизь из носа Сержанта, но этого было не избежать — Эндер еще не решил, стоит ли убивать брата. Здравомыслящая его часть, которая до сего момента всегда одерживала верх, вновь начинала брать свое.

— Вот так-то, — бросил Эндер. — Твоему разнузданному террору пришел конец. Ты предлагал убийство, причем всерьез.

— Он не это имел в виду, — заступилась Карлотта.

Эндер лягнул ногой назад, попав ей в рот. Она вскрикнула и заплакала.

— Имел, и ты готова была ему помочь, — сказал он. — До сих пор я терпел все это дерьмо, но в конце концов вы перешли черту. Сержант, ты больше не главный. Если снова попытаешься кому-то приказывать — я тебя убью. Понял?

— Эндер, он же прямо сейчас тебя прикончит! — сквозь слезы крикнула Карлотта. — Что с тобой случилось?

— Сержант меня не убьет, — ответил Эндер. — Потому что Сержант знает, что я только что стал его командиром. Ему до смерти этого хотелось, а Великан на эту роль не подходит, так что ее буду исполнять я. Поскольку своей совести у тебя нет, Сержант, с этой минуты будешь полагаться на мою. Никакого насилия, никаких опасных поступков без моего разрешения. Если замечу, что ты замышляешь что-то дурное по отношению ко мне или кому-то еще, я сразу это пойму, поскольку могу читать язык твоего тела, словно книгу с большими буквами.

— Нет, не можешь, — возразила Карлотта.

— Я могу читать человеческое тело точно так же, как ты читаешь оборудование корабля, Карлотта, — сказал Эндер. — Я всегда знаю, что замышляет Сержант, просто до сих пор меня это не настолько волновало, чтобы ему мешать. Когда умрет Великан — сам по себе, в свое время, — вероятно, мы поступим примерно так, как ты предлагал, Сержант, поскольку питательных веществ нам терять нельзя. Но сейчас мы в них не нуждаемся и не будем нуждаться еще много лет. А пока что я сделаю все возможное, чтобы Великан оставался жив.

— Ты никогда не смог бы меня убить, — прохрипел Сержант.

— Убийство отца во много раз хуже убийства брата, — ответил Эндер, — и я даже не стал бы колебаться. Тебе незачем было переходить черту, но ты ее перешел, и, думаю, ты знал, как я поступлю. Полагаю, ты этого даже хотел. Тебя повергало в ужас, что никто никогда не пытался тебя остановить. Что ж, нынче тебе повезло. С сегодняшнего дня тебя останавливаю я. Вместе со всем твоим оружием и военными играми. Я знаю, как причинить вред человеческому телу, и могу гарантировать тебе, Сержант: я навсегда изменил твой голос и твой нос. Каждый раз, когда ты взглянешь в зеркало, и каждый раз, когда услышишь собственную речь, ты вспомнишь: Эндер здесь главный, и Сержант будет делать то, что Эндер ему скажет. Понятно?

Словно подчеркивая собственные слова, он вывернул явно сломанный нос Сержанта. Тот вскрикнул, но от невыносимой боли в горле тотчас же захрипел, забулькал и закашлялся.

— Великан наверняка спросит, что случилось, — встряла Карлотта.

— Ему незачем спрашивать, — ответил Эндер. — Я намерен пересказать ему наш разговор слово в слово, и вы двое будете при этом присутствовать. А теперь, Карлотта, вылезай отсюда, чтобы я мог вытащить жалкую тушку Сержанта туда, где мы сможем остановить кровь.

Глава 2

Взгляд в будущее

Боб смотрел на своих троих детей, с трудом скрывая печаль и страх. Он знал, что его смерть — лишь вопрос времени, и, хотя был рад, что Эндер наконец очнулся от своей долгой пацифистской дремы, покончив с главенством Сержанта, он понимал, что это лишь начало будущего конфликта. «Что будет, когда меня не станет? — подумал Боб. — Петра, у меня ничего толком не вышло, но я не знаю, могло ли быть лучше. У них было слишком много свободы, но не мог же я гоняться за ними по коридорам, куда мое тело больше не помещалось».

— Эндрю, — сказал Боб, — я ценю твою преданность мне, а также тот факт, что ты дословно повторил весь разговор, включая твои собственные невероятно глупые и опасные слова.

Боб заметил, что Эндер слегка покраснел — не от замешательства, но от злости. Он видел также, что Карлотта слегка повеселела, а в глазах Цинцинната — Боб терпеть не мог прозвища Сержант — внезапно вспыхнула торжествующая надежда. Эти дети понятия не имели, что он видит их насквозь. Сколь бы умным ни был ребенок, ему требовалось время, чтобы научиться читать мысли и чувства других. Хотя, возможно, им это удавалось куда лучше, чем полагал Боб. Что, если они точно знали, чего он от них ожидает, и лишь умело притворялись?

«Петра, — подумал Боб, — тебе выпала намного более легкая доля. Никогда не думал, как тяжело окажется воспитывать детей, которые столь полны мрачной решимости выжить — что бы они под этим ни подразумевали — и сверхъестественно быстро обучаются всему, что для этого требуется.

Вряд ли я в их возрасте производил столь пугающее впечатление. Если бы Ахилл чуть лучше меня понимал, он бы убил меня, а не Проныру. Но Ахилл был сумасшедшим и убивал, руководствуясь лишь своими желаниями, а не логикой».

Эндеру хватало самообладания, чтобы не пытаться защищаться, несмотря на критику, и не обвинять других больше, чем они того заслуживали. Он лишь продолжал молча стоять, и румянец на его щеках уже начал блекнуть.

— Белла, — обратился Боб к Карлотте.

— Меня зовут не так, — угрюмо буркнула она.

— Так записано в твоем свидетельстве о рождении.

— На планете, которую я никогда больше не увижу.

— Значит, Карлотта, — согласился Боб. — Ты прекрасно понимаешь — невозможно избегать конфликта, постоянно вступая в союз с более сильным братом, потому что мальчики равны друг другу по силе.

— Никто этого до сегодняшнего дня не знал, — сказала Карлотта.

— Я знал, — возразил Боб.

— А я и сейчас не знаю, — бросил Сержант.

— В таком случае ты нисколько не заслуживаешь столь абсурдной самооценки, Цинциннат. Ты весьма неосторожно полагал, будто Эндер — лишь тот, кем кажется. Хотя будь он на самом деле убийцей, ты уже был бы мертв, застигнутый врасплох.

Сержант едва заметно улыбнулся.

— Нет, Цинциннат, — сказал Боб. — То, что Эндер не убийца, вовсе не означает, что он тебя не убьет, если сочтет нужным. Видишь ли, ты — атакующая сторона, конкурент, и ты не понимаешь, что Эндер — защитник, как и тот мальчик, в честь которого я его назвал. То, что он не испытывает потребности управлять другими, вовсе не означает, что он позволит тебе забрать то, что тебе не принадлежит, — в том числе мою жизнь. В том числе его собственную.

— Спасибо за урок, отец, — ответил Сержант. — После твоих поучений я всегда становлюсь умнее.

Боб издал долгий и протяжный рев, от которого содрогнулся весь грузовой отсек. Дети явно струсили. Еще недавно они упали бы на колени чисто рефлекторно — Боб никогда их об этом не просил.

— Ты собирался убить меня, Цинциннат. Вот только я не слышу в твоем голосе сожаления. Одну лишь откровенную наглость.

— И что ты намерен делать, отец? Убить меня? Ты же знаешь, что я был прав. Ты лишь бессмысленно расходуешь наши…

— Да, знаю — ты еще настолько юн и невежествен, что думаешь, будто я тебе больше не нужен, — сказал Боб. — Но когда-нибудь ты вновь вернешься в человеческую вселенную, совершенно не готовый к тому, что там встретишь, — ибо ты настолько полон высокомерия, что тебе даже в голову не приходит, что есть немало тех, кто во многом тебя превосходит.

Сержант промолчал.

— Я жил среди них. В детстве, на улицах Роттердама, я сумел выжить среди самых диких человеческих существ и встретил среди них самых лучших и самых цивилизованных. Я знаю, как люди развязывают войны. Я знаю, как они замышляют убийства. Я знаю, что их интересует: множество вещей, о которых ты даже понятия не имеешь. И ты хочешь убить меня, когда я еще почти ничему тебя не научил…

— Почему же ты нас не учил? — требовательно спросила Карлотта. — Ты даже не объяснил нам, что мы еще многого не знаем.

— Мне казалось, что вы еще не готовы или вам просто неинтересно, — ответил Боб. — Но поскольку мое сердце может отказать в любой момент, возможно, уже стоит давать вам уроки. Начнем с того, что люди крайне недовольны, когда их пытаются убить.

— Прости, что вызвал твое недовольство, — сказал Сержант; ему уже лучше удавалось изображать сожаление, но все же не совсем.

— Как правило, они будут пытаться убить тебя. Ты умен, Цинциннат, но слишком мал. Обычный десятилетний мальчишка мог бы тебя прикончить без особых усилий. А взрослый вообще заломал бы голыми руками.

— Что, правда? — не поверил Сержант. — По моим сведениям, мало кто готов убить ребенка.

— В таком случае твои сведения неверны. Альфа-самцы определенного типа убивают детей инстинктивно, и требуются усилия всего общества, чтобы помешать им это делать по любому малейшему поводу. А ты дал повод куда более серьезный.

— Мы — твои дети, — сказала Карлотта. — Ты рассказывал нам историю про Проныру и Ахилла, про то, как ты первый раз привел Ахилла в свой джиш и велел Проныре его убить.

— Тогда мы называли это «семьей» — джиш был уже потом, позже. И — да, я велел ей убить Ахилла и был прав, поскольку Ахилл оказался социопатом, готовым убить каждого, кто его унижал. Я сам этого не знал, пока не увидел его поверженным и униженным, и только тогда понял. От него исходила непосредственная угроза. Он должен был умереть — ради безопасности Проныры и детей, которых она защищала. Но она его не убила, и в конце концов он задушил ее и бросил в Рейн. Как это соотносится с нашей нынешней ситуацией?

— Ты потребляешь слишком много наших ресурсов… — начал Сержант.

— Я потребляю ровно вдвое больше калорий, чем обычный взрослый человек, а вы втроем потребляете столько же, сколько один взрослый, — в сумме получается потребление на троих на корабле, который может обеспечить существование двадцати взрослых в течение десяти лет или пяти в течение сорока лет. Ты меня озадачиваешь, Сержант. Почему ты считаешь, что я должен умереть? Неужели я стал слишком обременителен?

— Я высказала свою мысль, — сказала Карлотта. — А ты, как всегда, отвлекся на разговоры с одним из мальчишек.

— Жаль, что твоя мать воспитывала тебя в духе феминизма. Ты лишь попусту обижаешься, Карлотта. Ты вспомнила, как я настаивал на том, чтобы убить Ахилла, но вряд ли имела в виду, что, если в твоем возрасте мне хотелось убить опасного врага, вы тоже должны замышлять убийства.

— Собственно, именно это я и имела в виду, — невозмутимо заявила Карлотта. — В некотором смысле.

— Я тебе ответил. Почему ты не слушаешь? На улицах Роттердама все было просто — или убью я, или убьют меня. Если бы мы не убили Ахилла, он убил бы нас. В итоге он успел натворить немало ужасного до того, как умер. Вас же не устраивает только одно — потребляемые мной ресурсы. Если уж проводить аналогии, я пришел в компанию Проныры умирающим от голода малышом.

— Таким же, как мы? — скептически уточнила Карлотта.

— Даже меньше, — вмешался Эндер. — Я читал его показатели, когда он проходил испытания для Боевой школы, а это было уже после того, как его компания несколько месяцев хорошо питалась. По сравнению с ним мы в том же возрасте были здоровяками.

— Ты изучал его данные? — спросила Карлотта.

— Подлиза, — буркнул Сержант.

— Он — единственный случай синдрома Антона до нас, — пояснил Эндер. — Естественно, я изучил всю информацию о его физическом и умственном развитии.

— Продолжая мой ответ на ложное сравнение Карлотты, — сказал Боб, — я был еще одним голодным ртом, который пришлось бы кормить Проныре, и вряд ли мог чем-то пригодиться ее небольшой компании ребятишек. Проныра могла вышвырнуть меня вон — меня могли бы избить до смерти даже за попытку к ним присоединиться. Такое бывало во многих компаниях и даже хуже. Понаблюдав за ней, я понял, что она мне сочувствует — в той степени, в какой позволяли жестокие условия жизни на улице. В отличие от меня сегодняшнего, я представлял несомненную угрозу для их выживания — истощал ресурсы и вряд ли мог помочь найти новые. Но она меня выслушала и поняла. Понимаешь? Ее первой реакцией на угрозу было вовсе не желание убить. Она дала мне шанс.

— И ее сострадание в конце концов ее же и погубило, — заметил Сержант.

— Но не ее сострадание ко мне, — возразил Боб.

— Как раз ее сострадание к тебе, — заявил Сержант. — Ты ведь уговорил ее, предложив найти мальчишку постарше, который будет тебя защищать, чтобы ты смог пробраться на суповую кухню и раздобыть там приличной еды, верно?

Боб понимал, к чему тот клонит, но дал ему закончить.

— Верно.

— И ты даже предложил в качестве такого мальчишки Ахилла, поскольку он был рослый, но хромой, и потому ему нужна была компания Проныры, которая помогала бы ему прокормиться, точно так же, как он был нужен тебе в качестве защиты от хулиганов и воров.

— Я был прав во всем, кроме того, что выбрал Ахилла, и ошибся в нем лишь потому, что не мог ничего знать, пока не увидел его реакцию на наши попытки его задирать и издеваться над ним.

— Но если бы она с самого начала тебя прогнала, она бы не погибла.

Боб вздохнул:

— Что тогда можно было предвидеть, Сержант? Мой план отлично сработал, и все стали лучше питаться. Возможно, если бы я не ошибся, Проныра прожила бы дольше, но все те ребята и так существовали на грани выживания, и некоторые наверняка бы умерли. Я не предвидел убийства — но в точности понял социальную динамику.

— Думаю, Карлотта привела удачный пример, — сказал Сержант. — Когда ты окружен врагами, приходится быть безжалостным.

Боб снова взревел:

— Где твои враги, придурок?

Сержант слегка съежился, но все же набрался храбрости.

— Вся человеческая вселенная! — заорал он.

— Вся человеческая вселенная либо не догадывается о твоем существовании, либо ты нисколько ее не интересуешь, — спокойно сказал Эндер.

— А стоило бы догадываться! — крикнул Сержант, разворачиваясь к брату. — Они дали обещание и не сдержали его! Они нас бросили!

— Вовсе нет, — возразил Боб. — Те, кто дал обещание, на самом деле его сдержали, так же как и следующее поколение, и следующее за ним.

— Но они так ничего и не нашли, — сказал Сержант.

— Они нашли больше двухсот возможностей, которые не сработали, хотя некоторые и дают определенную надежду. Для того, кто знает, как работает наука, это немало. Возможно, нам придется найти пятьсот тупиковых вариантов, прежде чем мы получим нужный ответ, и они оказали нам огромную помощь.

— Но они перестали искать. — Карлотта была столь же упряма, как и Сержант.

— От этого они не становятся нашими врагами. В конце концов, Карлотта, вы с Сержантом не сделали абсолютно ничего, чтобы помочь нам с Эндером в наших исследованиях. Если верить твоим аргументам, вы — точно такие же наши враги, поскольку игнорируете наши жизненные интересы.

— Этот корабль — наш мир, — горячо отозвалась Карлотта. — Откуда нам знать, может, мы проживем здесь всю жизнь. Кто-то же должен уметь починить и наладить все, что для нее требуется.

— Я тоже умею, — сказал Боб.

— Но ты ничего не делаешь, ты просто живешь в этом ящике, боясь пошевелиться, чтобы не умереть от сердечного приступа.

— Я могу управлять отсюда «Щенком», что и делал несколько раз, когда требовался ремонт.

— А когда ты умрешь, кто будет это делать? Я, — сказала Карлотта. — Я вовсе не забросила твой проект по излечению синдрома Антона, я тоже в нем участвую — в той степени, в какой это необходимо для нашего выживания.

— Верно, — согласился Боб. — И я это одобряю. Не стоило мне валить тебя в одну кучу с Сержантом, когда я обратил его обвинения против него самого.

— А я готовлюсь защищать нас от врагов, — сказал Сержант.

— Полная чушь, — возразил Боб. — Тебе понадобилось дня три, чтобы понять, как сделать из корабельного оборудования оружие, и ты тренировался по несколько минут в день, чтобы стать сильным и ловким на случай сражения с врагами — если нам вдруг попадутся враги маленького роста, которые не застигнут тебя врасплох и будут нападать только по одному, как на видео. Все остальное время ты фантазировал о несуществующих врагах, а потом пытался заставить брата и сестру жить в твоей параноидальной вселенной.

— Когда нам встретятся враги, ты будешь только рад, что я…

— Вы же все гении, — резко бросил Боб. — Когда появится враг, любой из вас сможет его перехитрить, не тратя неделю за неделей на жизнь в полном безумии.

— Ты называешь меня сумасшедшим? — уточнил Сержант. — И это слова великого воина, который посадил Питера Виггина на пост Гегемона? — Он повернулся к Эндеру. — Я не изучал медицинские данные Великана, я изучал его сражения.

— Я не сажал Питера ни на какой пост, — возразил Боб. — Я помог ему покончить с войнами, угрожавшими уничтожить человечество после того, как мы победили жукеров.

— Кстати, если уж об этом зашла речь, — заметил Сержант, — ты был вдвое лучшим стратегом и тактиком, чем мальчишка, в честь которого ты назвал Эндера.

— Но я был куда худшим командиром, поскольку не умел никого любить и никому доверять, пока не научился этому много лет спустя от вашей матери. Невозможно командовать людьми на войне, если не умеешь доверять, и невозможно победить врага, если не умеешь любить.

— Мне незачем кем-то командовать в бою — командовать просто некем. Есть только я сам.

— Тебе некем командовать, но при этом ты всю свою жизнь командуешь братом и сестрой и манипулируешь ими. Ты скорее противоположность хорошему командиру — тиран, которого слишком пугают воображаемые угрозы, чтобы он мог услышать и понять разумный совет.

— Самое худшее, что сделала мама, — позволила тебе воспитывать нас одному, — сказал Сержант. — Еще и обзываешься.

— Как я еще могу назвать сына, который замышлял меня убить? — отозвался Боб. — Впрочем, на самом деле ты просто дурак. Посмотри на себя — ты якобы готов противостоять любому врагу, и при этом твой брат только что расквасил тебе физиономию и горло, так что ты похож на котлету и скрипишь, словно несмазанная дверь.

— Он набросился на меня ни с того ни с сего! — крикнул Сержант.

— Опять глупость. Ты ввел в свой маленький мирок совершенно новый элемент — убийство отца Эндера. И тебе настолько было на него наплевать, что даже в голову не пришло: на эту угрозу он может реагировать иначе, чем на все твои предыдущие нападки.

— Он не был мне врагом, — заявил Сержант.

— Он был твоим единственным врагом с тех пор, как вы впервые встретились после того, как мы с Петрой наконец нашли вас всех и собрали вместе, когда вам был год от роду. Еще один самец-антонин, соперник. Все, что ты делал последние пять лет, — пытался полностью его себе подчинить. Все твои воображаемые враги — суррогаты Эндрю Дельфики. Ты придумывал для него все новые и новые унижения, манипулируя сестрой, чтобы та встала на твою сторону против Эндера, и вот печальный результат. Эндер и Карлотта — полезные члены нашего маленького сообщества из четырех человек, как и я. Но ты, Цинциннат Дельфики, впустую тратишь наши ресурсы, не производя ничего ценного и мешая жить остальным. Не говоря уже о заговоре с целью совершить убийство первой степени.

К удивлению Боба, глаза Сержанта наполнились слезами.

— Я не просил брать меня в этот полет! Я не хотел лететь! Мне не нравился ты, мне нравилась Петра, но ты никогда даже не спрашивал, чего мне хочется!

— Тебе был всего год, — сказал Боб.

— Что это значит для антонина? Тебе даже года не было, когда ты сбежал из лаборатории, где избавлялись от таких же последствий эксперимента, как ты! Мы могли говорить, мы могли думать, у нас были чувства, а ты, даже ничего не спросив, вырвал нас из наших домов, и вы с Петрой объявили, будто вы наши настоящие родители — большой уродливый великан и военный гений-армянка. Я хотел остаться с семьей, которая меня растила, с женщиной, которую я называл мамой, с обычным работящим мужчиной, которого я называл отцом, — но нет, ты и твоя жена решили, что мы должны вам принадлежать. Как рабы. Тут взяли, туда забрали — как собственность. И в итоге я оказался здесь. В космосе, летя почти со скоростью света, пока остальное человечество движется во времени в восемьдесят пять раз быстрее нас. Каждый год нашей жизни — целая жизнь для остальных. И ты говоришь мне о моих преступлениях? Я скажу тебе, почему я хочу твоей смерти. Ты украл меня у моей настоящей семьи! Ты дал мне свой чертов ключ Антона, а потом отобрал у меня всех, кто обо мне заботился, и запер меня здесь вместе с неповоротливым великаном и парой слабаков, которым даже не хватает ума понять, что они рабы!

Боб не знал, что ответить. За пять лет полета ему ни разу не приходило в голову, что дети могут помнить матерей, которые родили их после того, как их похитили еще в виде эмбрионов и рассеяли по всему миру, подсадив в матки женщин, у которых не было никаких причин подозревать, что они вынашивают потомство великих генералов Джулиана Дельфики и Петры Арканян.

— Черт побери, — наконец сказал он. — Почему ты раньше молчал?

— Потому что до сих пор не знал, что именно это его больше всего бесит, — ответил Эндер.

— Я все с самого начала знал! — попытался крикнуть Сержант, но поврежденное горло подвело, и получился лишь хрип.

— Вряд ли голос к тебе вернется раньше чем через месяц, — спокойно заметила Карлотта.

— Все родные семьи были глупые, — сказал Эндер, — кроме моей. Остальные нас страшно боялись. И твои точно так же. Они боялись даже до тебя дотронуться, считали тебя чудовищем — ты сам говорил.

— А эта семья что, лучше? — яростно прошептал Сержант. — Отец — говорящая гора в грузовом отсеке, а мать — голограмма, которая все время твердит одно и то же, одно и то же.

— По-другому она не может, — объяснила Карлотта. — Она умерла.

— Другие ее знали, жили с ней, она каждый день с ними разговаривала, — продолжал Сержант. — А у нас только Великан.

Боб лег на спину, глядя в потолок, а потом закрыл глаза, поскольку потолка все равно не видел из-за слез.

— Это было страшное решение, — тихо проговорил он. — Что бы мы ни делали — все оказывалось не так. Вам мы ничего не говорили, потому что вам не хватало жизненного опыта для разумного выбора. Вы трое были обречены умереть в возрасте около двадцати лет. Мы думали, что нам удастся быстро найти лекарство — лет за десять-двадцать — и вы сможете вернуться на Землю еще достаточно молодыми, чтобы впереди у вас оставалась вся жизнь.

— Генетическая проблема оказалась слишком сложной, — сказал Эндер.

— Если бы мы остались на Земле, вы бы давно уже умерли. До каких лет дожили ваши нормальные братья и сестры — до ста десяти?

— Двое, — ответил Эндер. — Все прожили по крайней мере по сто лет.

— А вы трое остались бы печальным воспоминанием о детях, которые прожили лишь одну пятую жизни из-за трагического генетического дефекта.

— Одна пятая жизни лучше, чем это, — прошептал Сержант.

— Нет, — возразил Боб. — Я уже прожил одну пятую жизни, и этого недостаточно.

— Ты изменил мир, — сказал Эндер. — Ты дважды его спас.

— Но мне никогда не дожить до дня, когда вы поженитесь и у вас будут дети.

— Не беспокойся. Если вы с Эндером не найдете лекарство, у меня никогда не будет детей, — заверила Карлотта. — Я не стану никому передавать эту дрянь.

— О том и речь. Когда мы с Петрой зачали вас, считали, что есть ученый, который сможет все решить. Именно он в первую очередь повернул во мне ключ Антона. Именно он убил всех моих собратьев по эксперименту. Мы вовсе не собирались с вами так поступать. Но что случилось — то случилось, и больше нам ничего не оставалось — только найти любую возможность дать вам настоящую жизнь.

— Твоя жизнь настоящая, — сказал Эндер. — Меня бы такая жизнь вполне устроила.

— Я живу в ящике, который никогда не смогу покинуть, — парировал Боб, сжимая кулаки. Он никогда не думал, что придется сказать им нечто подобное. Жалость к себе невыносимо унижала, но им следовало понять, что он был прав, сделав все возможное, чтобы они не оказались обманутыми, как он сам. — Если вы проведете первые пять или десять лет жизни в космосе — что с того? По крайней мере, впереди у вас будут еще девяносто лет, и дети, которые проживут свой век, и внуки. Я никогда этого не увижу — зато увидите вы.

— Нет, не увидим, — прошептал Сержант. — Лекарства нет. Мы — новый вид с продолжительностью жизни примерно в двадцать два года при условии, что проведем последние пять лет при силе тяжести в десять процентов от земной.

— Тогда почему ты хочешь меня убить? — спросил Боб. — Разве моя жизнь для тебя не достаточно коротка?

Вместо ответа Сержант прильнул к рукаву Боба и заплакал. Эндер и Карлотта смотрели на них, взявшись за руки. Боб не знал, что они чувствуют. Он даже не знал, из-за чего плачет Сержант. Он никого из них не понимал, не понимал никогда. Он не был Эндером Виггином.

Боб иногда следил за перемещениями Эндера Виггина, сверяясь посредством ансибля с компьютерными сетями, и, насколько он мог понять, у того тоже не было особой жизни. Холостой и бездетный, он летал от планеты к планете, нигде надолго не задерживаясь, а затем вновь возвращался к околосветовой скорости, оставаясь молодым, пока все человечество старело.

«Совсем как я, — подумал Боб. — Эндер Виггин и я сделали один и тот же выбор — остаться в стороне от человечества».

Боб не мог даже предположить, почему Эндер Виггин прячется от жизни. У Боба был пусть короткий, но прекрасный брак с Петрой. У Боба были несчастные, но вместе с тем чудесные и невероятные дети. А у Эндера Виггина не было ничего.

«Жизнь хороша, — думал Боб, — и я не хочу, чтобы она закончилась. Я боюсь того, что случится с этими ребятишками, когда меня не станет. Я не могу их сейчас оставить — и у меня нет выбора. Я люблю их больше всего на свете — и не могу их спасти. Они несчастны — и я ничем не могу им помочь. Вот почему я плачу».

Глава 3

Наблюдая за небом

Карлотта занималась калибровкой гравитационного поля в кормовой части корабля, когда Эндер появился в отсеке жизнеобеспечения, находившемся прямо над ней — или перед ней, в зависимости от того, как воспринимать положение в пространстве.

Из-за системы гравитационной фокусировки понятие верха и низа постоянно путалось. Лотки с лишайниками, водорослями и бактериями, генерировавшими кислород и сырье для переработки в пищу, должны были оставаться в горизонтальном положении независимо от того, что происходило с кораблем. Во время ускорения вообще ничего не нужно было делать — сила инерции обеспечивала нужную ориентацию, при которой «низ» был направлен в сторону кормы. Но в нормальном полете они оказывались в состоянии невесомости, и потому поле приходилось настраивать так, чтобы направление отвеса для лотков не менялось.

Более того, лишайникам требовалась сила тяжести по крайней мере в половину земной. Но в грузовом отсеке, находившемся прямо перед — или над — системой жизнеобеспечения, половина g убила бы отца примерно за час. У него просто не выдержало бы сердце. А поскольку линза фокусировала гравитацию от тысяч звезд и ее требовалось подстраивать по мере приближения или удаления от наиболее массивных из них, настройки приходилось производить постоянно.

Карлотта взяла на себя задачу следить за тем, чтобы датчики всегда были идеально откалиброваны и компьютеры корабля могли работать с точными данными о внешней и сфокусированной гравитации в различных частях корабля. Она подключила к грузовому отсеку столько систем безопасности, что тревога срабатывала при малейших изменениях, которые могли бы повредить отцу. Здесь, в отсеке жизнеобеспечения, допустимый разброс был куда больше, но ей все равно приходилось следить, чтобы лишайники не росли слишком высоко, затеняя нижние уровни лотков и препятствуя фотосинтезу, который обеспечивали водоросли в самом низу.

Каждый лоток, по сути, представлял собой дождевой лес диаметром шесть сантиметров, где вместо деревьев росли лишайники, сплетаясь в замысловатую сеть, сквозь которую сочился свет в медленно текущую реку, где несколько разновидностей водорослей создавали микросреду для сотен разнообразных бактерий, живущих в условиях постоянно меняющегося симбиоза. Все переработанные отходы жизнедеятельности четырех человек — в основном отца, хотя и тем, что давали дети, тоже уже нельзя было пренебречь, — более или менее равномерно стекали в лотки, где бактерии разлагали их, превращая в питательный бульон, за счет которого могли существовать водоросли и в конечном счете лишайники.

Бактерии также поглощали гниющие лишайники и водоросли, а кроме того, и друг друга. Это был мир всеобщего пожирания, полностью замкнутый, где ничто не пропадало впустую. Затем лотки один за другим автоматически извлекались наружу, где с них собирали большую часть лишайников и водорослей, и заменялись новыми, в которых возобновлялся двухнедельный цикл роста. Все собранное становилось пищей.

Будь на борту больше людей, процесс шел бы быстрее — урожай можно было бы собирать с десяти лотков в день, но было бы больше и отходов для удобрения лотков, что ускоряло бы рост их содержимого.

Для поддержания жизнедеятельности системы требовались также небольшие количества невозобновляемых минералов, которые приходилось вносить, когда растительность слишком истощалась. Подобное шаткое равновесие можно было сохранять в течение столетий, пока поддерживалось в порядке оборудование и гравитация не выходила за допустимые пределы.

На корабле имелся также овощной огород, за которым нужно было ухаживать. Этот процесс был не столь автоматизирован, как в системе жизнеобеспечения, но без него всю их еду составляли бы отвратительная на вкус паста или столь же отвратительные галеты. Карлотта тоже взяла эту задачу на себя, поскольку отец больше не мог добраться до огорода. К тому же его руки стали столь велики, что он с трудом управлялся с маленькими листочками. Под конец своей карьеры корабельного фермера отец вырывал половину растений с корнем, от чего огород сильно страдал.

Мальчиков вполне устраивало, что подобными проблемами занималась сестра. В итоге, как она отметила со смешанным чувством гордости и горечи, она косвенно оказалась в традиционной роли женщины, ведущей хозяйство и готовящей еду.

Для столь однообразной работы требовалась определенная сила воли, и Карлотта сомневалась, что смогла бы доверить ее кому-то из братьев. Она не знала точно, что тому причиной — присущие человеку половые различия или попросту личные качества всех троих, но для Эндера, несмотря на его бескрайнее терпение и усидчивость, всегда существовала определенная цель, в то время как Сержант мог сосредоточиться на чем-то одном не в большей степени, чем… шестилетний ребенок.

На самом деле у Карлотты имелась теория, что Сержант больше всего из них троих похож на человека — на обычного ребенка. Он отличался изменчивым настроением, нуждался в постоянном стимуле, ему хотелось действовать, что-то менять, что-то делать — чего нынешняя жизнь предложить ему не могла. Критических ситуаций ни разу не случалось. Исследования Эндера двигались со скоростью черепахи, принося в основном отрицательный результат, а деятельность Карлотты вообще не приносила никаких перемен, кроме как в ее собственных знаниях, умениях и понимании всего, что происходит на корабле.

«Бедный Сержант, — подумала Карлотта. — Он больше всех нас остается ребенком и потому больше всего страдает из-за того, что наша жизнь крайне скучна. Неудивительно, что он постоянно фантазирует о врагах и критических ситуациях. Он готов был пойти даже на убийство отца — чудовищный, невероятно глупый и нецивилизованный поступок, но это как раз то, что могло бы прийти в голову ребенку».

Что ж, столь желаемый им кризис все же случился, после того как Эндер расквасил ему нос и едва его не задушил. Но рано или поздно все заживет, и его снова, словно гнойный нарыв, начнут мучить тоска и отчаяние. Что он придумает в следующий раз? Рано или поздно случится нечто ужасное. Для того чтобы внести в жизнь разнообразие, на корабле попросту было слишком мало народа.

— Сержанту нужна собака, — сказала Карлотта.

Эндер едва не подпрыгнул.

— Что ты там делаешь?

— Работаю, — ответила Карлотта. — А ты что делаешь?

— Беру образцы. Мы долго работали с вирусами для сращивания генов, но тут намечается кое-что интересное с инкубационным периодом бактерий и химическими триггерами. Самая большая проблема — как одновременно изменить каждую клетку тела и не дать при этом иммунной системе отторгнуть саму себя. У нас тут в лотках есть кое-какие бактерии, и я хочу попытаться скомбинировать их с нашими кишечными бактериями. Может, что-то и получится.

Он был по-настоящему счастлив.

— Надеюсь, ты понимаешь, что Сержант никогда не забудет о случившемся?

— В смысле, о том, что я его поколотил? — уточнил Эндер. — Я и не ожидал, что он забудет. Более того — надеюсь, он хорошенько это запомнит.

— На этот раз тебе повезло — ты застал его врасплох. Больше тебе это не удастся.

Эндер вздохнул и промолчал.

— Как я уже сказала, — продолжала Карлотта, — Сержанту нужна собака.

— Теоретически я, может, и сумел бы воспроизвести всю эволюцию и создать какого-нибудь зверька, с которым он мог бы забавляться. К несчастью, на это потребуется больше времени, чем вся наша жизнь, да и то получится в лучшем случае что-нибудь вроде каракатицы. Чтобы создать позвоночное, времени понадобится еще больше, и я не уверен, что результат не выйдет из-под контроля.

— Ему нужен кто-то, кого он мог бы любить и кто бы в то же время ему подчинялся.

— Я думал, для этого есть ты, — сказал Эндер.

— Я ему не подчиняюсь.

— Серьезно? Похоже, марионетка не осознает своих веревочек.

— Я осознаю все то же самое, что и ты, — возразила Карлотта. — И за веревочки меня никто не дергает — я просто пытаюсь не дать Сержанту свихнуться.

— Похоже, твои усилия ничего не дали, если он решил убить Великана, — презрительно бросил Эндер.

— Я бы ему этого не позволила. А ты хоть раз ему в чем-то помешал?

Ей вдруг захотелось причинить Эндеру боль. Совсем небольшую. Скажем, сделать ему во сне биопсию печени — маленькая ранка, острая боль, быстрое заживление.

— Если бы ты хоть иногда общался с кем-то еще, кроме тех, кто занимается генетическими исследованиями в сотнях световых лет от нас, ты бы знал, от скольких безумных поступков я сумела его удержать. Собственно, ты и сейчас-то обо всем узнал только потому, что он скрывал от меня свои намерения, пока не выложил их тебе, и ты расквасил ему лицо.

— Он этого заслужил, — сказал Эндер.

— Ты добился лишь одного — стал его главным врагом. Не поворачивайся к нему спиной, Эндер.

— Я уже трачу часть своего времени, следя за поведением Сержанта.

— Ты настолько от него отстал, что могу тебя заверить: за чем бы ты ни следил, это не Сержант. Или, скорее, ты видишь лишь то, что хочет он.

— Но я могу узнать многое и из того, что он хочет мне показать. Карлотта, у меня сейчас куча дел, и голова совершенно не тем занята. Может, отложим наш разговор до более подходящего времени?

— Сержанту нужно чем-то заняться.

— Он ничего не умеет, кроме как применять силу и драться насмерть.

— Если подумать, мы с тобой занимаемся тем же самым. Ты пытаешься победить наш генетически закодированный гигантизм, прежде чем он загонит в грузовой отсек нас самих, а я стараюсь обеспечить работу всех систем корабля, чтобы мы не погибли от какой-нибудь неисправности или аварии.

— Собственно, и я о том же, — заметил Эндер. — Сержант мог бы заняться чем-то действительно важным, если бы взялся за ум. А ума ему хватает — я мог бы натаскать его по генетике за несколько месяцев.

— Он не хочет работать ни на тебя, ни на меня. Сержант — не прирожденный подчиненный.

— Как и большинство параноидальных шизофреников.

— Никогда такого не говори! — возмутилась Карлотта. — Это настоящая болезнь, и у Сержанта ее нет, а если ты станешь к нему так относиться…

— У тебя есть хоть частичка чувства юмора? — спросил Эндер.

— В том, во что превращает Сержанта жизнь на корабле, нет ничего смешного.

— Если я не стану смеяться, мне придется отнестись к нему всерьез, а это отвлечет меня от работы.

— Я надеялась, что ты поможешь мне что-нибудь придумать, чтобы облегчить жизнь Сержанту. Он больше страдает от одиночества, чем ты и я. Они с отцом очень похожи.

— Великан и Сержант? Никогда об этом не думал, но, пожалуй, ты права. Сержанту вполне подходит роль уличного мальчишки, которому постоянно угрожает опасность умереть от голода или погибнуть. Это отлично его займет. Так что на самом деле ему нужна не собака, а скорее саблезубый тигр. Нечто такое, что будет постоянно его преследовать, и он сможет посвятить себя борьбе с реальной опасностью, не придумывая себе вымышленных.

— Я имела в виду компаньона, который расширил бы его жизнь за пределы корабля.

— Собака на другой планете?

— У нас столько денег в человеческом мире, что просто смешно. Этот самый Графф столь хорошо вложил финансы отца, что никто даже не догадывается, насколько мы богаты, — усмехнулась Карлотта.

— Все деньги, что нам нужны, поместились бы у меня в кулаке, — сказал Эндер.

— Пока они нам ни к чему, хотя, может быть, мы могли бы купить что-нибудь такое, за чем Сержант мог бы ухаживать виртуально, посредством ансибля. Может, подсадить некий имплантат какому-нибудь животному на одной из колоний, где много дикой местности. Может, даже хищнику: твоя шутка насчет саблезубого тигра — не такая уж и плохая идея.

Эндер перестал собирать образцы и на мгновение задумался.

— Он не потерпит даже мысли о подарке от нас. Решит, будто мы пытаемся его лечить, что на самом деле правда, хотя сам он считает, что никаких проблем у него нет.

— Знаю, — кивнула Карлотта, хотя в действительности так не думала, пока Эндер об этом не сказал.

— Ты всегда говоришь так, будто все знаешь, но вряд ли знала и об этом, — сказал Эндер.

— Я знала, что ты об этом скажешь, — ответила Карлотта.

— Всеведущая и всезнающая Карлотта Великолепная.

— Только сейчас понял?

— На нескольких планетах есть исследовательские биолаборатории, где изучают разную ксенофауну. Как я понимаю, ты предлагаешь мне сделать вид, будто это какой-то мой проект, о котором я буду с восторгом рассказывать, и тогда Сержант решит, что ему удалось за моей спиной подчинить существо себе и использовать его в своих целях?

— Вроде того, — протянула Карлотта, мысли которой столь далеко не заходили, поскольку план пришел ей в голову только что. — Вряд ли мне удастся придумать что-то правдоподобное — вся моя работа здесь, на корабле. Но у тебя столько контактов по ансиблю…

— Никто из них понятия не имеет, что я — шестилетний антонин на космическом корабле. Для каждого из них я — другой человек, а из-за разницы во времени я в основном занимаюсь сбором данных. И ни с кем из них я не поддерживаю отношений.

— Я никогда такого и не думала.

— Просто не хочу, чтобы ты считала, будто у меня обширная сеть друзей в человеческой вселенной. Если они узнают, кто я и где мы, вероятно, мы станем объектом внимания прессы, а потом кто-нибудь заинтересуется нашими финансами, а еще кто-нибудь найдет повод признать их незаконными и отберет у нас большую часть денег.

— Их никто не найдет, — сказала Карлотта.

— Так утверждает наша программа и наши агенты, — возразил Эндер. — Но это вовсе не значит, что при наличии ресурсов кто-нибудь не сможет застичь их врасплох. Однако вернемся к тому, что ты говорила, — да, я мог бы что-то такое сделать. Вряд ли получится, но попытаться стоит. А ты сама не хочешь питомца?

— Может, просто связь с каким-нибудь домашним роботом, чтобы наблюдать, как кто-то, как и я, день за днем, год за годом занимается рутинной работой, и напоминать себе, что у машин бывает жизнь поинтереснее моей?

— То есть ты точно так же себя жалеешь, как и все мы, — констатировал Эндер. — Как будто мы все не страдаем.

— Ты так говоришь, будто это ничего не значит, — заметила Карлотта.

— По крайней мере, я не живу так, будто это ничего не значит. Но порой моя работа настолько мне надоедает, что я жалею, что не могу умереть вместе с Великаном.

— Ты знаешь, почему Великан не хочет умирать? — спросила Карлотта.

— Потому что он нас любит, — ответил Эндер, — и его работа не завершена, пока он не будет уверен, что у нас появился шанс найти счастье. Каким бы оно ни было.

— Вообще-то, ему вовсе незачем было нас любить, — сказала Карлотта. — Ты так говоришь, будто это столь же естественно, как дышать.

Эндер обвел рукой окружавшую его систему жизнеобеспечения:

— Мы дышим таким воздухом, что в этом нет ничего естественного.

— Отец — хороший человек. Благородный. По-настоящему бескорыстный.

— Неправда. Отец — мальчишка-дикарь, который восторгался монахиней по имени сестра Карлотта и мальчиком постарше по имени Эндер Виггин и которому хотелось стать таким же, какими он представлял себе их. И потому он всю жизнь пытался притворяться настоящим, а теперь продолжает действовать по тому же сценарию, потому что боится вновь оказаться тем же самым умирающим от голода бродягой, который каким-то образом выжил на улицах Роттердама.

Карлотта рассмеялась:

— Тебе не приходит в голову, что, возможно, именно роль мальчишки-дикаря ему навязали, а тот добрый человек в нашем грузовом отсеке и есть настоящий Джулиан Дельфики?

— Какая разница? Мы все дети-дикари — под «нами» я имею в виду все человечество во всех его разновидностях. Мы едва начали эволюционировать в существ, которым действительно нравится цивилизация и которые в ней нуждаются. Всем нам приходится подавлять в себе агрессивного альфа-самца и яростно защищающую детенышей мать, чтобы иметь возможность жить рядом друг с другом.

— Что мы и делаем на этом корабле, — сказала Карлотта.

— Я поищу питомца для Сержанта.

— И для себя тоже, — добавила Карлотта. — И для меня. Кто знает — может, и отец протянет подольше, если сможет общаться с кем-то живым вне корабля.

— Чтобы играть с животными на других планетах, потребуется достаточно широкий канал связи.

— Мы можем позволить себе его оплатить.

— Ладно, займусь, — сказал Эндер.

— Постарайся сделать вид, будто это очень важно, — попросила Карлотта. — И что время не терпит.

Эндер молча закрыл крышку последнего контейнера с образцами и вышел из отсека жизнеобеспечения. Карлотта уже закончила проверять показания приборов. Как всегда, все работало отлично.

Какой бы рутинной, утомительной и скучной работой еще заняться? Она довольно давно не проверяла программу слежения — несколько недель, дней? По крайней мере, дней. Закрыв панель в полу над датчиками гравитационного поля, она направилась к шахте лифта.

Когда девочка шагнула на платформу, та выглядела маленькой площадкой под ее ногами. Но, двигаясь вверх, платформа вошла в зону флуктуации, и Карлотте показалось, будто она падает во все стороны сразу. К этому она уже привыкла, хотя все равно ощущала краткий прилив адреналина, сопровождавшийся мимолетной паникой. Лимбический узел в ее мозгу не понимал, что она больше не живет на дереве и ей незачем бояться упасть.

Крепко держась за поручень лифта, она вскоре оказалась в зоне, где сила тяжести была ориентирована таким образом, что система жизнеобеспечения имела в качестве низа корму корабля, а не его нижнюю часть. В этой зоне шахта лифта шла вдоль киля корабля, если пользоваться морской аналогией, так что грузовой отсек, где жил отец, находился над Карлоттой, а сама она лежала на спине, держась за поручень, пока лифт продолжал скользить вперед. Держаться было достаточно легко — сила тяжести у отца была примерно такой же, как и на Луне, составляя одну десятую от земной.

Когда она добралась до нижней лаборатории, Эндер уже был там. Ей потребовалось несколько шагов, чтобы полностью оказаться в зоне нормальной земной гравитации, которая поддерживалась в передних отсеках корабля, куда отец попасть в любом случае не мог. Эндер даже не поднял взгляд — он был всецело поглощен тем, что закладывал образцы в разные приборы, — некоторые для замораживания, некоторые для работы прямо сейчас. На Карлотту у него просто не было времени.

Порой она завидовала его упорству. В отличие от упрямства Сержанта, оно было вполне оправданно — время поджимало. Карлотта ни на мгновение не верила, что есть хоть какой-то шанс спасти жизнь отца, но для троих детей оставалась надежда, которой Эндер никогда не терял. В душе она понимала, что Эндер — единственный, кто занят действительно важным для всех делом. Но они с отцом настолько ушли с головой в исследования, настолько владели предметом, что Карлотте никогда не хватило бы знаний, чтобы стать их коллегой. Ей приходилось довольствоваться ролью опоздавшей.

И тем не менее она готова была бросить любую работу, если бы они ее позвали, дали ей любое задание, пусть даже не требовавшее особого мастерства. Возражать она бы не стала. Но о помощи ее никогда не просили.

Молча пройдя мимо Эндера, сестра поднялась в верхнюю лабораторию. Сев за терминал компьютера, она вывела голографические карты и начала просматривать все звездные системы, оказывавшиеся на их будущем пути, начиная со звезд, которые им предстояло миновать в ближайшее время. Компьютер искал распределение масс в каждой системе, чтобы оценить, какая подстройка может потребоваться для фокусировки гравитатора.

Карлотта смотрела уже на сороковую звезду — до нее оставалось еще несколько месяцев пути, но они должны были пройти достаточно близко, — когда компьютер обнаружил аномалию, некий объект, который мог принадлежать к этой звездной системе, но, судя по данным компьютера, масса его постоянно менялась.

Такого, естественно, не могло быть — всего лишь какой-то сбой в данных. На самом деле ничего не менялось, просто так сообщал компьютер. В действительности же объект двигался не по той траектории, которую можно было предсказать на основании известных масс звезды и ее самых больших планет, и программа меняла оценку в соответствии с его последними перемещениями.

И вообще, это был не просто объект. Он использовал собственную энергию для движения по избранной им самим траектории независимо от гравитационного поля звезды и ее планет.

Карлотта велела программе считать объект космическим кораблем.

Данные о его последних перемещениях тотчас же полностью изменились. Корабль теперь обладал постоянной массой — более чем в тысячу раз превосходившей массу «Геродота», а его траектория приобрела осмысленность. Корабль замедлялся, входя в звездную систему. Он направлялся не к самой звезде, но к каменистой планете земного типа.

Даже самые большие человеческие колонистские суда не могли сравниться с ним по размерам, но они взяли бы именно такой курс. Если бы «Геродот» занимался разведкой пригодных для жизни планет, уже сработала бы соответствующая сигнализация. Так или иначе, все собранные астрономические данные отправлялись по ансиблю хранителям главных космических карт. Изначально ими занимался Межзвездный флот, но в последние столетия за постоянным обновлением наблюдал Межзвездный конгресс.

В предварительном отчете отмечалось, что планета имеет массу в одну целую и две десятых земной. Для планеты земного типа это означало, что она определенно обладает атмосферой, хотя, учитывая, что она удерживала при себе больше водорода, чем Земля, и не имела подобного земной Луне спутника, предсказать состав атмосферы пока не представлялось возможным. Чтобы собрать больше информации, требовалось еще около четверти века по земному времени.

Однако Карлотту это не особо интересовало. От планет им не было никакой пользы — отец не выдержал бы даже половины земной силы тяжести, не говоря уже об одной целой и двух десятых. Судя по тому, что чужой корабль приближался к планете, атмосфера выглядела достаточно привлекательно для существ, которым он принадлежал. Но главное значение имел сам факт его существования.

У расы, способной путешествовать среди звезд, наверняка имелись приборы, которые сразу же обнаружили бы пролетающий мимо «Геродот». Магнитная ловушка и выбросы плазмы могли представлять опасность для чужого корабля, хотя их траектории не пересекались.

Поскольку чужой корабль замедлялся, приближаясь к планете, Карлотта никак не могла определить, может ли он сам — или, возможно, какой-нибудь корабль поменьше внутри его — разогнаться до скорости, равной скорости «Геродота».

Теперь, после того как она поняла, что это чужой корабль, у них имелось на выбор несколько вариантов. «Геродот» мог слегка повернуть, чтобы не проходить столь близко от звездной системы. На чужом корабле их все равно бы заметили, но снижалась вероятность, что чужаки сочтут необходимым идти на перехват. Однако поворот, пусть даже небольшой, требовал значительного замедления. Объекты, движущиеся почти со скоростью света, просто не могли поворачивать на ходу. Чтобы даже слегка искривить траекторию, пришлось бы сбросить скорость до менее чем восьмидесяти процентов от световой, а чтобы повернуть на градус или больше, скорость требовалось уменьшить наполовину.

В этом случае они вернулись бы к нормальному течению времени — релятивистские эффекты на более низких скоростях проявлялись слабо. Это означало, что генетические исследования на человеческих планетах перестанут продвигаться скачкообразно по отношению к «Геродоту», но будут ползти примерно два дня за один, а может, и меньше.

А есть ли разница? На человеческих планетах никто больше не трудился непосредственно над ключом Антона — этим занимались только отец и Эндер, а их работа нисколько бы не замедлилась, независимо от скорости корабля. Возможно, в исследованиях и мог случиться какой-то прорыв, который оказался бы отсроченным на некоторое время, но за четыре с лишним столетия все подобные прорывы оказывались в лучшем случае небольшими достижениями. Появлялись новые интересные направления исследований, но ничего по-настоящему важного пока не произошло.

Однако Карлотта знала, что их выбор не ограничивается двумя вариантами — продолжать лететь по прямой с околосветовой или замедлиться в достаточной степени, чтобы сменить курс, а затем как можно быстрее вернуться к прежней скорости. Был и третий вариант — они могли остановиться и встретиться с чужим кораблем.

Это было опасно, а возможно, и гибельно. Человечество до сих пор встретило лишь одну чужую расу, с которой вело войну на уничтожение. Судя по истории, рассказанной автором «Королевы улья» под псевдонимом Говорящий от Имени Мертвых, жукеры вовсе не собирались подчистую уничтожать человечество. Но Карлотта в это не верила — легко приписать добрые мотивы чужой расе, которой больше не существует.

Итак, замедлиться и встретиться с чужаками было крайне опасно, а возможно, и гибельно. Первый колонистский корабль жукеров, вошедший в Солнечную систему, нес смерть. Как первые встречи в поясе Койпера[64], а затем в поясе астероидов, так и высадка на Землю, где жукеры пытались заменить земную флору и фауну на их собственную, погубили тысячи людей. Война за спасение Земли велась не на жизнь, а на смерть, и ее исход невозможно было предсказать до самого конца.

Технология жукеров была более развитой, чем человеческая, но в их образе мышления имелись пробелы, которыми воспользовались люди, чтобы пресечь первую попытку колонизации. К тому времени когда Международный флот добрался до всех колоний жукеров, технологии практически сравнялись, за исключением того, что у людей имелись молекулярные дезинтеграторы, использовавшиеся в межзвездных двигателях. Превратив дезинтеграторы в оружие, с их помощью окончательно уничтожили родную планету жукеров, а вместе с ней и всех королев ульев.

Что, если у этих чужаков есть технология, столь же смертоносная для людей, как и молекулярные дезинтеграторы для жукеров? Даже если уровень технологий более или менее одинаков — что, если они еще более злобные и безжалостные, чем жукеры?

Проблема заключалась в том, что пытаться избежать встречи было слишком поздно. Что бы ни делал «Геродот», его наверняка обнаружат, а его плазменный след можно было проследить вплоть до точки, где тот полностью исчезал. А поскольку они летели прямо, как стрела, с тех пор как достигли околосветовой скорости, чужакам, чтобы найти родную планету людей, требовалось лишь двигаться дальше по прямой вдоль пути, отмеченного плазменными выбросами «Геродота», даже после того, как тот окончательно иссякнет.

У Великана и его детей имелась своя задача — оставаться на околосветовой скорости, пока они работают над спасением собственной разновидности человеческой расы. И при возможности — над спасением собственной жизни.

Но какой в том смысл, если тем временем уничтожат все остальное человечество?

Куда разумнее было бы замедлиться и остановиться, но не поворачивать — чтобы узнать как можно больше о чужом корабле и его обитателях. С помощью ансибля они могли во всех подробностях передавать полученную информацию — вплоть до момента, когда уничтожат их самих. У человечества осталось бы время подготовиться к встрече с чужаками, когда те направятся к Земле по следу «Геродота».

И всегда оставался шанс, что технология у этих чужаков слабее. Возможно, они окажутся дружелюбными. Может, вообще будут их боготворить.

В любом случае было весьма вероятно, по крайней мере с точки зрения Карлотты, что, возможно, у всего человечества появится повод отблагодарить небольшой корабль с экипажем из антонинов — или бобитов, если вспомнить шутку Эндера насчет прозвища отца. Если бы человечество выбирало своих первых послов к новой инопланетной расе, вряд ли оно могло найти кого-то лучше, чем великий воин Джулиан Дельфики и трое его выдающихся детей. Если кто-то из людей и мог сравниться с этими чужаками, то только обреченные гении на маленьком одиноком корабле.

Заодно и Сержант мог бы заняться чем-нибудь полезным, вместо того чтобы замышлять очередной способ убить отца — или того, кого он сегодня считал своим врагом.

Карлотта послала сообщение Эндеру и Сержанту:

ПРИХОДИТЕ. НУЖНО ПОГОВОРИТЬ С ВЕЛИКАНОМ. СЛУЧИЛОСЬ НЕЧТО ВАЖНОЕ.

Затем она скопировала соответствующие карты и отчеты на голотоп отца.

Глава 4

Чужак — значит враг

Если бы Цинцинната позвал к себе Великан или Эндер, он, возможно, проигнорировал бы вызов. Но он ничего не имел против Карлотты — ей хватало уважения не отнимать у него зря время. Эндер же и Великан полагали, будто все, чем занимается Сержант, не имеет никакого смысла и потому его можно запросто отвлекать.

Великан всегда спал в грузовом отсеке, но Сержант помнил времена, когда тот заходил в лаборатории и на мостик. Лишь по прошествии примерно года полета Великан слишком вырос, чтобы помещаться даже в коридорах, специально переделанных под его громадное тело. Цинциннат помнил, как ему стало тоскливо, когда Великан превратился в пленника грузового отсека.

В прошлый раз, когда Сержант там был, он мучительно страдал от последствий предательского нападения Эндера. Теперь боль прошла, следы почти исчезли. Эндер вел себя так, как будто вообще ничего не произошло. Вероятно, он уже обо всем забыл, как о некоей досадной мелочи.

Но Цинциннат думал об этом постоянно. Его жгло изнутри от злости и стыда. Ему хотелось как-то избавиться от этой боли, но он не знал как. Нападать на брата или сестру он точно не собирался — подобный путь привел бы к гибели их нового вида до того, как у него появится хоть какой-то шанс выжить. Эндер мог считать гены Цинцинната бесполезными, но тот понимал, что Эндер — лучший из них и именно его гены наиболее важны для передачи следующему поколению. Как бы ни был зол Цинциннат, он никогда не терял голову, если дело касалось чего-то важного.

По просьбе Карлотты Великан подключил свой голотоп к большому голодисплею, на котором она теперь показывала перемещения чужого корабля в системе, к которой они приближались.

Цинциннату не требовалась помощь Карлотты, чтобы перечислить имеющиеся у них варианты.

— Конечно, нужно остановиться и попробовать с ними связаться, — сказал он. — Выбора у нас просто нет. Не можем же мы пролететь мимо потенциальной угрозы, не изучив ее?

Остальные кивнули. Очевидные варианты в столь умном коллективе в обсуждении не нуждались.

— Эндеру вовсе незачем прекращать работу над генетической проблемой, — сказал Великан. — Мы исследуем интересное направление, касающееся инкубационного периода бактерий. Карлотта вполне справится с замедлением, сближением и связью.

Цинциннат, как обычно, пришел в отчаяние. Никто даже не подумал найти занятие и для него. Но Карлотта — да благословит Господь ее душу — сжалилась над ним. Он едва ее не возненавидел — ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то обращал его позор в слова.

— Как насчет Сержанта?

Великан посмотрел на нее как на идиотку:

— Ему предстоит вооружить «Геродот» до зубов, чтобы мы в случае чего могли превратить корабль чужаков в пыль.

Вот так. Впервые в жизни Цинциннат оказался кому-то нужен. У Великана нашлось для него дело.

Эндер, естественно, воспринял предложение скептически:

— Не хотелось бы, чтобы он начал палить из пушек.

Отец вздохнул, на этот раз взглянув с тем же выражением уже на Эндера:

— Эндрю, порой мне кажется, ты забываешь, что каждый из нас ничуть не глупее других. Цинциннат не станет применять оружие против врага, возможностей которого мы пока не знаем. И даже когда мы их узнаем, он не станет проявлять враждебных намерений. Нам не нужна война. Нам нужно их оценить. Однако если они решат вступить в бой, мы будем настолько к нему готовы, что победить или взять нас в плен удастся только с помощью технологии, многократно превосходящей нашу.

Цинциннату больше не требовалось ничего говорить. У него появилась работа, и притом важная. Более того — Великан ему доверял.

Доверял настолько, что в последующие несколько недель изучил все предложения сына и одобрил их лишь с несколькими замечаниями. Карлотта помогла ему поставить маломощный молекулярный дезинтегратор в передней части «Щенка» в качестве защиты и потенциального оружия. Цинциннат потратил многие часы тонкой работы, превращая маленькие атмосферные зонды в оружие, так чтобы они могли причинять повреждения различной тяжести. Крайне важно было иметь арсенал, способный реагировать на разный уровень угрозы. Полное уничтожение являлось наименее желательным вариантом. Сколько чужих рас они могли встретить на своем пути? Было бы весьма неплохо, если бы остался некий материал для изучения, даже если придется всех убить. И только в самом крайнем случае чужаков и их корабль можно было превратить в облако неотличимых друг от друга атомов.

Именно к этому готовил себя Цинциннат. Для него это стало ясно сразу же, как только он занялся самообразованием. Великан выжил на улицах Роттердама, находя способы защититься от намного превосходящих его врагов с помощью ума, жестокости и расчетливости. А потом его нашла сестра Карлотта, и он попал в Боевую школу, став лучшим во всех отношениях.

Цинциннат изучил описания великих сражений, в которых участвовал Великан под командованием Эндера Виггина, и с каждым разом ему становилось яснее, что Великан был лучшим. Виггин тоже прекрасно это понимал, поручая тому самые сложные задачи и доверяя его советам.

Одного из братьев назвали в честь Эндрю Виггина. Что ж, пусть — Великан любил его и во всем ему помогал. Свою дочь он назвал Карлоттой в память о монахине, которая спасла его, поняла, чем он ценен, и послала на войну. Но Цинциннат получил свое имя не в честь кого-то из прошлого Великана. Его назвали именем великого римского генерала, который спас свою страну, а потом сложил с себя власть и мирно дожил свои дни, занимаясь сельским хозяйством.

Именно об этом мечтал Великан, и именно это значило для него их путешествие — попытка мирно закончить свои дни, посвятив себя спасению жизней собственных детей.

Для Цинцинната все было абсолютно ясно с самого начала. «Ты солдат, — говорил ему Великан. — Ты последуешь моим путем воина. Я отказался от военной жизни и отдаю ее тебе».

И Цинциннат неустанно изучал военное дело и все с ним связанное, от оружия до тактики, от стратегии до логистики. Каждый период, каждое сражение, каждого военачальника, будь они плохими или хорошими. Он видел все сквозь призму войны. Он к ней готовился.

И что же получил взамен? Прозвище Сержант, как будто он всего лишь младший командир, которому никогда не стать полководцем.

Но Цинциннат терпел и это, и пренебрежительное отношение других. Он упорно следовал своим путем, уверяя себя, что Великан страдал от куда больших унижений, когда был самым маленьким беспризорником на улицах Роттердама, а потом самым маленьким учеником Боевой школы. «Великан меня испытывает, — думал он. — Я докажу ему, что меня ничем не согнуть и уж точно не сломить».

Великан постоянно совещался с остальными двумя: с Эндером — насчет генетики, с Карлоттой — насчет корабля. Цинцинната предоставили самому себе, отчего тот пребывал в отчаянии. Он пытался понять по молчанию Великана, что от него требуется. Наконец мальчик пришел к выводу, что Великан не верит в возможность повернуть назад ключ Антона. Последнее задание, которое он сам себе поставил, закончилось неудачей. Ему, словно римлянину, проигравшему крупное сражение, ничего не оставалось — лишь сесть в ванну и вскрыть себе вены. Вот только солдаты так не поступают. Великий солдат, подобный Великану, приказал бы другому солдату пронзить его мечом и умер бы, как подобает, в бою.

Так казалось Цинциннату. Но похоже, он ошибался.

«А как я мог не ошибаться? — мысленно кричал он Великану. — Ты никогда со мной не разговаривал, никогда не говорил мне, чего тебе хочется. Я столь точно следовал твоим путем, что могу наизусть повторить ход любого сражения, в котором ты участвовал. Но ты даже не намекнул мне, что ценишь меня или мой труд. Ты бросил меня одного, как бросили тебя самого на городских улицах».

Когда Эндер расквасил ему нос и повредил горло — едва не убив, — Цинциннат окончательно отчаялся. Он чувствовал себя блудным сыном, который промотал свое наследство и стал теперь лишь простым слугой в доме Великана.

Лишь тогда, в самый худший момент его прошедшей впустую юной жизни, на далеком горизонте появился враг. Только тогда Великан удостоил взглядом своего военного наследника и короновал его. Конечно же, именно он, Цинциннат, создаст новое оружие! Конечно, именно он подготовится к войне.

И Цинциннат был к ней готов. Он уже составил план, как превратить в оружие практически все, что имелось на корабле. Он разработал программы, которые должны были нацелить плазменные сопла так, чтобы те поджарили любой приблизившийся к «Геродоту» объект, и превратить магнитную ловушку в настоящий таран, создававший дезинтегрирующее поле, способное поглотить все, что окажется поблизости. Цинциннат давно изучил все базы данных старого Международного флота и нового Межзвездного конгресса и не сомневался, что в случае необходимости сумеет уничтожить один за другим любой корабль, который могло бы бросить против него человечество, ибо всегда полагал, что самая серьезная опасность в конечном счете будет исходить от людей, решивших, что бобитов следует истребить, прежде чем те сумеют вытеснить человека разумного, став доминирующей формой жизни во вселенной.

Но вместо этого им встретился инопланетный корабль, к которому они приближались, сбрасывая скорость. Цинциннату следовало бы ликовать, что Великан оказал ему такое доверие, но он не чувствовал ничего, кроме облегчения и легкой горечи. «Ну наконец-то! — думал он. — А до этого ты не мог хотя бы намекнуть, что тебе нужен сын-воин?»

Впрочем, горечь вскоре прошла, и мальчик начал постепенно осознавать, что ощущает нарастающий день ото дня страх. Даже не страх — настоящий, неподдельный ужас. Все его военные познания и планы носили чисто теоретический или исторический характер. Теперь же он столкнулся лицом к лицу с реальностью.

Если Цинциннат не справится, все могут погибнуть. Если он слишком рано прибегнет к смертоносной силе, может последовать сокрушительная расплата; но если он будет медлить, упреждающий удар врага может их уничтожить, так и не дав воспользоваться оружием. Если он не сумеет на лету распознать неожиданную тактику врага, их, возможно, ждет смерть.

Великан всегда мог позволить себе роскошь не возлагать ответственность полностью на собственные плечи. Над ним стоял Эндер или, позднее, Питер Гегемон. У Цинцинната был Великан, но Великан удалился в свою деревню. Великан был медлителен, и сердце его могло не выдержать напряжения, которого требовал бой. Он мог умереть. Цинциннату приходилось быть готовым сражаться в одиночку, чтобы сохранить жизнь сестры и брата.

Когда Эндер совершал ошибку или оказывался в тупике, он просто вздыхал и начинал все сначала. Ему нечего было терять, кроме времени.

Но ошибка Цинцинната могла оказаться гибельной.

Ни о каких испытаниях, играх или тестах не могло быть и речи. Да и как иначе? Когда Великан учился в Боевой школе, все хорошо знали, что собой представляют жукеры. Им было на чем тренироваться. Но об этих новых чужаках никто ничего не знал. На чем ему было обучаться?

Цинциннат вдруг понял, что порой не делает абсолютно ничего по полчаса и даже по часу, проигрывая в голове воображаемые сценарии, всегда ведшие к катастрофе и всегда по его вине. Он задыхался, обливался холодным потом и впадал в панику, оставляя брата и сестру на милость врага.

Все на него рассчитывали, и, с их точки зрения, он был полностью готов к решению поставленной перед ним задачи. Корабль был снаряжен для войны, все программы проверены и идеально работали. Никто не знал только одного: что мысленно Цинциннат сходит с ума от страха.

«Может, просто сказать им? — думал он. — Сказать Великану: «Я не могу. Я не твой наследник. Я всего лишь жалкая ошибка. Неудача. Если дело дойдет до войны, на меня вообще нельзя полагаться»».

Он несколько раз решался и шел к отцу, но в итоге они лишь обсуждали былые сражения. «Почему ты поступил именно так? Почему так поступил Эндер Виггин?» И Великану, похоже, нравились эти разговоры.

— Главным для Эндера Виггина было то, что он понимал своих врагов — мальчишек, с которыми он сражался в Боевой школе, а потом и самих жукеров. Конечно, он не знал, что воюет с жукерами. Он считал, что его противник — Мэйзер Рэкхем, единственный, кто сумел разгадать тайну королев ульев и использовать свои знания для победы во Второй войне с жукерами. Так что Эндер сражался с Мэйзером Рэкхемом, как если бы тот был королевой улья, и думал, что тому просто отлично удается имитировать тактику и стратегию жукеров. И Эндер пытался понять не самого Мэйзера Рэкхема, но жукеров, поведение которых тот якобы моделировал.

— Ты ведь тоже в этом участвовал? — спросил Цинциннат.

— Нет, — ответил Великан. — Я тогда был еще совсем юн. Я ненавидел врага, и мною двигал страх перед ним. Что бы он ни делал, куда бы он ни двинулся, что бы он ни замышлял, — я должен быть готов ему противостоять. И у меня действительно хорошо получалось. Я был весьма сообразителен и изобретателен. Но Эндер думал совершенно иначе: «Чего хочет враг и что ему нужно? Как я могу дать ему то, в чем он нуждается, но так, чтобы он не стал от этого менее уязвимым? Как мне лишить врага воли или способности сражаться?» Совершенно другой образ мыслей.

— Почему же ты его не перенял?

— Тогда я еще этого не знал. Он был единственным, с кем я дружил, — с твоей матерью мы в то время лишь терпели друг друга. Но я не понимал, что то, что он делает, столь коренным образом отличается от того, что делаю я. Просто считал, что все его идеи, его приказы — плод чистого гения. Иногда они казались мне безумными, но всегда срабатывали, и потому я восхищался его умом.

— Почему ты не мог думать так же, как он?

— Потому что Эндер знал, что такое любовь. Я не говорю про всякие теплые липкие чувства — хотя не испытывал даже их. Я имею в виду иное — когда ты можешь поставить себя на место другого, осознать его нужды, понять, чего он жаждет и что для него будет по-настоящему хорошо. Понять других лучше, чем они понимают сами себя, — как мать, которая чувствует, что ее ребенку хочется спать, хотя сам ребенок полностью это отрицает. Именно так Эндер поступал со своими противниками, видя их насквозь и в их истинном облике. А потом он помогал им осознать правду о самих себе — что они не воины. Что у них нет для этого таланта. Он открывал им истину, что война — не их путь, что всегда было правдой. Война — неправильный путь. Если ты любишь войну — ты потерпишь неудачу, в отличие от кого-то подобного Эндеру, который настолько ее ненавидит, что готов на все, лишь бы победить и положить войне конец.

— Ненавидеть войну, чтобы в ней победить? Любить врага, чтобы его уничтожить? Не люблю парадоксы — все время кажется, будто кто-то пытается меня обмануть.

— Обычно это всего лишь самообман. Но в данном случае это не совсем парадоксы. Тот, кто считает, что он любит войну, всегда не прав, поскольку война уничтожает все, к чему прикасается. Она только разрушает. Так что когда войны не избежать, ты сражаешься так, чтобы показать врагу, как война уничтожает его самого. И когда он наконец это понимает — он останавливается.

— Вот только Эндер убивал врагов. Что даже еще лучше.

— Нет, — ответил Великан. — У него не было цели убивать. Не забывай: когда он сражался с королевами ульев, он считал, что это всего лишь тренировка. Он думал, что его испытывает Мэйзер Рэкхем. Его целью было доказать учителю, насколько разрушителен сам процесс испытаний. Он сражался так, как если бы сражался с жукерами, но безжалостен был лишь внутри смоделированной ситуации.

— Но он же убил того парня в Боевой школе?

— Он защищался. Жестоко и беспощадно. Но убийство не было его целью. Ему просто хотелось показать Бонзо, что война, на которой тот настаивал, разрушительна. На самом деле парень ему нравился. Эндер восхищался его гордостью, его чувством чести. Он пытался спасти Бонзо от его собственного разрушительного воздействия.

— Пожалуй, ты был бы лучшим командиром.

— Я был сообразительнее, чем Эндер, и безжалостнее, чем он, — вздохнул Великан. — Но с каждым новым сражением я все больше понимал, что Эндер выбрал правильный путь. А когда мне наконец стало ясно, что именно он делает, я попытался тоже. Я просто… оказался неспособен полюбить врага. Я вполне понимал Ахилла, но я его не любил. Я его лишь боялся — до самого конца. Но у меня не оставалось иного выбора, кроме как убить его, — это я, по крайней мере, понял. Ахилл был не таким, как Бонзо. Ахилл никогда не остановился бы из-за того, что кто-то показал ему, насколько разрушительны его войны. Разрушение было его целью. Он любил разрушать. Он был настоящим злом.

— И как бы в таком случае поступил с ним Эндер?

— Так же как и я. Он бы его убил — или хотя бы попытался. Ахилл был хитер и сообразителен. Он вполне мог победить Эндера.

— Но не смог победить тебя.

— Не знаю насчет «смог». Он меня не победил.

Цинциннату во время подобных разговоров не раз хотелось сказать: «Ты тогда боялся? Мне сейчас очень страшно».

Но об этом он молчал. Он спрашивал и слушал, и его снова охватывал ужас при мысли, что он готовится к войне, для которой у него не хватает опыта.

Ему начали сниться кошмары — жукеры раздирали на части Эндера, Карлотту или Великана, пока те кричали: «Сержант! Помоги! Спаси меня, Сержант!» В его руках было мощное оружие, но он не мог прицелиться, не мог выстрелить — лишь стоял и смотрел, как гибнет его семья.

Все трое спали вместе в верхней лаборатории, но когда начались кошмарные сны, Сержант стал ночевать в «Щенке» или в других местах корабля, где он мог свернуться в клубок и подремать несколько часов, прежде чем на него нахлынут жуткие видения.

Он раз за разом проверял оружие, зная, что оно прекрасно работает — промахнуться мог только сам солдат.

К тому времени, когда начали поступать изображения с крошечных зондов, которые они послали впереди «Геродота», Цинциннат уже был настолько напуган, что с трудом мог дышать. Он был не в состоянии поверить, что другие этого не видят, но те действительно ничего не замечали, продолжая интересоваться его мнением при обсуждении возможных стратегий. А когда им стали ясны гигантские размеры чудовищного корабля, они уже не скрывали своего страха, нервно смеясь и отпуская неудачные шутки. Но Цинциннат ничем не показывал охватившего его ужаса, и все продолжали на него полагаться.

Но, как ни странно, хотя Цинциннат не мог совладать со своими страхами, аналитическая часть его ума продолжала работать по-прежнему.

— Не похоже, чтобы чужак заметил наши зонды, — сказал он. — Собственно, не похоже даже, чтобы они вообще занимались какой-либо разведкой на планете, хотя и висят на стационарной орбите.

— Может, их приборам не требуется проникать в атмосферу, — предположила Карлотта. — В конце концов, у нас ведь тоже есть такие.

— Мы можем определить содержание кислорода в атмосфере и потому знаем, что на планете есть растительность, — сказал Цинциннат. — Но если бы мы хотели там обосноваться, мы бы послали зонды, чтобы собрать образцы местной жизни и выяснить, совместима ли она с нашей.

Великан протяжно хмыкнул.

— Жукерам это было ни к чему — когда они колонизировали планеты, они применяли газ, превращавший любую жизнь в протоплазменную слизь. Их стратегия заключалась в том, чтобы избавиться от местной флоры и фауны, а затем заменить их собственной быстрорастущей флорой.

— Значит, когда жукеры прилетели на Землю, они вообще не посылали зондов и не брали проб? — спросила Карлотта.

— Насколько нам известно — нет, — ответил Цинциннат. — За последние пару месяцев я изучил историю тех времен — жукеры вели себя совершенно не так, как мы могли бы ожидать. Теперь нам ясно почему, но тогда мы понятия не имели об их целях.

— Ты так говоришь «мы», как будто сам там был, — заметил Эндер.

— Мы — в смысле люди. Мы — в смысле военные, — сказал Цинциннат. — Точно так же, как ты сам говоришь «мы» об ученых вообще.

— То есть ты хочешь сказать, что эти чужаки похожи на жукеров? — уточнила Карлотта.

— Нет, — возразил Цинциннат.

— Как такое может быть? — раздраженно бросил Эндер, словно вопрос Карлотты показался ему полной глупостью. — Только представь, насколько жукеры отличались от людей. И эти чужаки наверняка совсем не такие, как жукеры или мы.

— Цинциннат имел в виду другое, — снова заговорил Великан.

Эндер и Карлотта посмотрели на брата:

— И что же ты имел в виду?

Цинциннат взглянул на Великана:

— А по-твоему — что?

— Просто скажи, — посоветовал Великан. — Моего одобрения вовсе не требуется.

Естественно, подразумевалось, что одобрение отца Цинциннат уже получил.

— Мне кажется, — сказал Цинциннат, — что этот корабль не похож на корабль жукеров. Это и есть жукеры.

Эндер удивленно рассмеялся, а Карлотта даже презрительно фыркнула:

— Все жукеры давно мертвы.

Цинциннат пожал плечами. Ему было все равно, верят ему или нет. Может, он действительно ошибся.

— Помоги им, — сказал Великан.

— Корабль не излучает никаких радиоволн, не посылает зонды, не берет пробы. Двигатели лишь вывели его на орбиту — и все. Возможно ли такое для человеческого корабля?

— Мы никогда и не думали, что он человеческий, — возразил Эндер.

— Кто бы ни был на этом корабле, они не пользуются электромагнитными волнами для связи.

— Значит, у них есть ансибли, — предположила Карлотта.

— Более того, — продолжал Цинциннат, — он выглядит как корабль жукеров. Не из тех, что прилетели на Землю, но эстетика точно такая же.

— Вообще никакой эстетики, — заметила Карлотта.

— Типично для жукеров. Никакого изящества или пропорций. Взгляни на их люки. Смогли бы ими пользоваться взрослые люди? Они низкие и широкие — в самый раз для жукеров-рабочих. Такие же, как на колонистских кораблях жукеров. Корабли, которые они послали с экспедицией на Землю, были новой модели — меньше и стройнее, чем этот. И быстрее тоже. Не околосветовые, как «Геродот», но достаточно быстрые, чтобы использовать преимущества релятивистских эффектов. Но этот корабль… способен ли он вообще летать с релятивистскими скоростями?

Карлотта залилась румянцем:

— Я об этом даже не подумала. Нет, конечно. Защитный экран из камня, магнитной ловушки нет. На нем должно быть достаточно топлива, чтобы разогнать эту каменную глыбу, а потом замедлить ее в конце пути. Это медленный корабль.

— Практически астероид, — заметил Эндер.

— Во время первой волны колонизации жукеры вынуждены были посылать именно такие корабли, — констатировал Цинциннат. — Огромные — потому что в них приходилось поддерживать экосистему в течение десятилетий полета, а не всего лишь нескольких лет. Каменная защита — от столкновений с метеоритами, а не от радиации. Вероятно, именно на таких кораблях они основывали самые первые свои колонии.

— И как долго в таком случае путешествует этот?

— Со скоростью в десять процентов от световой… для этого нужно немало топлива, верно, Карлотта?

Та пожала плечами:

— Вероятно.

— Возможно, они летят уже семьсот лет, может, даже тысячу. Взгляни, насколько изрыта кратерами их оболочка. Сколько столкновений им пришлось пережить?

— И все это время они поддерживают замкнутую экосистему? — спросила Карлотта.

— Если это действительно корабль жукеров, — ответил Цинциннат, — и он действительно летит уже семь, восемь или десять веков, могла случиться эпидемия, могли исчерпаться запасы невосстановимых микроэлементов, вообще что угодно. Думаю, они достигли своей изначальной цели столетия назад, но она оказалась непригодной для жизни, и они отправились дальше, на поиски другой планеты. Возможно, это первая, которую они нашли.

Карлотта покачала головой:

— Когда жукеры прилетели на Землю, они сразу же высадились на поверхность и начали ее переделывать. А тут они не делают ничего. Думаю, они все умерли.

— Тогда как корабль вышел на стационарную орбиту? Жукеры так и не изобрели компьютеры, поскольку для хранения и обработки данных у них имелись мозги всех рабочих. У них не было известных нам автоматизированных систем. Кто-то же обнаружил планету и привел к ней корабль?

— В таком случае почему они никак себя не проявляют? — спросил Эндер.

— Потому что увидели нас, — объяснил Цинциннат.

— Да брось, — усмехнулся Эндер. — Когда они прилетели на Землю, наших кораблей было полно везде, до самого пояса Койпера!

— Но для них наши корабли ничего не значили, — сказал Цинциннат. — Слишком медленные. У них к тому времени были релятивистские боевые корабли, а мы даже не покинули пределов Солнечной системы. А что мы только что продемонстрировали этим чужакам? Корабль, который способен лететь со скоростью, которая жукерам даже и не снилась. А у них — старый дорелятивистский ковчег. Они просто ни на что не осмеливаются, дожидаясь, что станем делать мы.

— По крайней мере, можно предполагать именно это, — подал голос Великан.

Цинциннат ощутил радостную дрожь. Вероятно, отец сам пришел к точно такому же заключению — и, скорее всего, даже быстрее. Но он посчитал верными именно выводы Цинцинната, а не остальных.

— Так… что будем делать? — спросила Карлотта.

— Нет, мы пока еще не готовы, — отозвался Цинциннат, заметив, что Великан слегка улыбнулся. — Не забывайте, что жукеры общаются друг с другом, непосредственно обмениваясь мыслями. На этом корабле наверняка есть королева, иначе не было бы никакого смысла посылать колонию. Так что, если это такая же королева улья, как и те, что прилетели на Землю, то она будет ждать, когда с ней начнет общаться королева на «Геродоте».

— Нет, — сказал Великан. — Близко, но ты кое-что упустил.

Цинциннат почувствовал, как заливается краской, однако сразу же понял, что имел в виду Великан:

— Конечно, я забыл. Эта королева должна иметь связь со всеми королевами на уже заселенных мирах-колониях и на родной планете. Они знали, что она в космосе и ищет еще одну планету. Если бы она умерла и ее сменила дочь, они знали бы и о дочери. Расстояние для них ничего не значит. Так что когда эта королева поймет, что мы — люди, она точно так же поймет, что мы убили всех других королев.

— Ну да, — кивнул Эндер. — Мы по уши в дерьме. Ей незнаком наш корабль, поскольку подобную конструкцию ни одна королева никогда не видела. Так что она считает, что, возможно, мы представители какого-то другого вида. Но как только она поймет, что мы люди, она сочтет нас самым жутким и безжалостным врагом из всех, каких когда-либо встречала. Решит, будто мы собираемся ее убить.

— А что она еще может решить? — спросила Карлотта.

— Если только… — протянул Великан.

— Если только что? — поинтересовалась Карлотта.

Цинциннат понятия не имел, что тот имеет в виду.

— Может, она просто не знает?

— Не гадай, — сказал отец. — Думай.

Но Карлотта его опередила:

— Говорящий от Имени Мертвых!

— Это же вымысел, — возразил Эндер.

— Твои ученые друзья считают, будто это вымысел, — сказал Великан. — Но миллионы людей верят, что «Королева улья» — священная истина.

— Что ты еще знаешь такого, чего не знаем мы? — спросил Цинциннат.

— Я знаю, кто такой Говорящий от Имени Мертвых, — ответил отец. — Потому что он написал еще одну книгу — «Гегемон». В человеческом космосе обе книги теперь издают под одной обложкой. Я знал Питера Виггина и могу сказать, что каждое слово, которое написал о нем Говорящий от Имени Мертвых, — правда. И точно такой же правдой является каждое слово о вашей матери. Когда он писал «Королеву улья», он был не менее точен.

— Но как он мог? — изумилась Карлотта. — Они же все давно умерли.

— Видимо, не все, — пояснил Великан. — Говорящий от Имени Мертвых основывается на реальных данных.

— Это все фантастика, — заявил Эндер.

— Слова шестилетки, — сказал отец. — Я более чем втрое старше и знаю, о чем говорю, — в отличие от тебя. Если ты прочтешь «Королеву улья», то поймешь, что жукеры осознали свою ошибку и глубоко сожалели о том, что убили столько самостоятельных существ, прилетев на Землю. Они полагали, будто все мы просто рабочие особи и с моральной точки зрения их убийство мало что значит — примерно как подрезать кому-нибудь ногти. Когда они поняли, что каждый из нас — независимое, незаменимое существо, они отказались от экспансии в наш космос. Вот только сказать об этом они нам никак не могли, не имея языка, а к их разуму мы были глухи.

— Еще одна причина, по которой «Королева улья» — наверняка вымысел, — не сдавался Эндер.

— В итоге война продолжилась, и мы их всех уничтожили, — закончил Великан. — Королева на этом корабле наверняка знает обо всех шагах, которые они пытались предпринять, так что когда ей станет ясно, что мы — люди, она нас испугается. Иначе и быть не может, если она в своем уме. Но возможно, она будет полна раскаяния и с готовностью продемонстрирует свои мирные намерения.

— Или захочет отомстить, поскольку мы, люди, убили ее сестер, хотя на Землю они больше не вторгались, — предположил Цинциннат.

— Тоже возможно, — согласился Великан. — И у нее было полно времени, чтобы решить, что делать с людьми, если она вдруг на них наткнется. Можно униженно попросить прощения. Можно обманом заманить нас в ловушку. Можно атаковать на уничтожение, как только она поймет, кто мы.

— А может, все на том корабле мертвы, — продолжал развивать идею Цинциннат.

— Ты забываешь, что он вышел на стационарную орбиту, — возразила Карлотта.

— Я ничего не забываю, — отрезал брат. — Когда видишь нечто, кажущееся мертвым, иногда оно притворяется, иногда — просто молчит, а иногда и в самом деле мертво.

— Итак, — подытожил Великан, — этот корабль может быть до краев набит разъяренными жукерами-солдатами. Или может быть пуст. Или на нем может оказаться королева улья, которой просто хочется с нами подружиться.

— Так что будем делать? — спросила Карлотта. — Если это действительно корабль жукеров, мы же не можем просто связаться с ним, назвав свой позывной?

— Думаю, нам ничего не остается, как отправить посла, — ответил Великан. — Или, если предпочитаете более точную терминологию, шпиона.

— Кого? — спросил Эндер.

Цинциннат с удовольствием отметил, что особого энтузиазма тот не проявляет.

— Ну, я в «Щенок» не помещусь, — протянул Великан, — так что придется кому-то из вас.

— Я отправлюсь, — заявил Цинциннат. — Я самый подготовленный на случай, если что-то пойдет не так, а если станет по-настоящему плохо — я самый бесполезный из всех.

Он заметил, что брат считает его идею невероятно глупой, а сестра полна сомнений. Но отца, похоже, подобный вариант вполне устраивал.

— Облети корабль и посмотри, какая будет реакция, — сказал он. — Сядь на его поверхность. Если сможешь открыть люк — открой и покажись им. Если почувствуешь, что опасность слишком велика, — сматывайся. А если никакой реакции не будет, все равно уходи. Достаточно лишь открыть люк. Внутрь один не заходи. Постарайся выманить обитателей корабля, по возможности ничем им не угрожая, и начать с ними общаться. Но не входи внутрь.

— Я и не собираюсь входить, — заверил Цинциннат.

— Он обязательно войдет, — возразил Эндер. — Кто бы сомневался? Он же Сержант.

— Ты вообще меня не знаешь, если думаешь, будто я ослушаюсь приказа, — возмутился Цинциннат.

— Он поступит в точности так, как требуется, — сказал Великан. — А если даже и нет — вреда от него будет не больше, чем от любого из вас.

Эндеру и Карлотте ответить было нечего. Великан высказался ясно и по существу. Если бы только он на этом еще и закончил…

— Кроме того, — продолжал отец, — Цинциннат не пойдет внутрь, потому что одна лишь мысль, чтобы войти туда одному, повергает его в ужас.

«Он все понимает, — в отчаянии крикнул про себя Цинциннат. — Я могу скрыть свой страх от брата и сестры, но не от Великана».

— Я знаю, что ему страшно, — сказал отец, — потому что так же страшно мне. Любой, кому не страшно, слишком глуп, чтобы доверять ему столь важное дело.

«Он знает меня, — подумал Цинциннат, — и тем не менее мне доверяет».

— Значит, ничего такого, если мне придется постирать трусы, когда я вернусь? — уточнил он.

— Будь любезен, — усмехнулся Великан, — до того, как явишься ко мне.

Глава 5

Ничего не сделать

Эндер знал, что Сержант облетает на «Щенке» чужой корабль. Какое-то время его маленькое изображение даже оставалось в углу голодисплея, но оно отвлекало Эндера от генетических моделей, только что поступивших от исследовательской группы, которую финансировал один из их фондов.

Чужой корабль — что ж, это, конечно, интересно, может быть, даже архиважно для выживания человечества. Встреча с ним происходила в реальном времени, так что последствия любой ошибки могли стать немедленными и необратимыми.

Но то, с чем только что столкнулся Эндер, могло стать столь же необратимым и гибельным. Как оказалось, способа повернуть назад ту часть ключа Антона, которая вызывала постоянный рост Великана и его детей в течение всей жизни, не обратив также процесс, позволявший ускоренно развиваться новым нервным клеткам и структурам, попросту не существовало. Даже если бы удалось создать механизм для одновременного изменения генетических молекул в каждой клетке их тел — что выглядело маловероятным без причинения серьезного вреда, — никаким простым изменением в ДНК не удалось бы остановить гигантизм, не превратив их одновременно в глупцов.

Нет, не в глупцов — в нормальных людей. Но подобная альтернатива казалась невыносимой. Поворот ключа Антона являлся сутью эксперимента, создавшего Великана и его погибших братьев и сестер в нелегальной лаборатории Волеску двадцать два года назад. Но включить или выключить только его часть было невозможно. Сегменты белковой структуры, выполнявшие две главные задачи, оказались неразделимы.

Однако год назад Эндер начал исследования в другом направлении. Вместо того чтобы повернуть назад ключ Антона или любую его часть, можно было создать код нормальных человеческих темпов роста — быстрый рост в раннем детстве, замедляющийся вплоть до нового рывка в подростковом возрасте, а затем остающийся неизменным в течение всей остальной жизни, — и ввести его куда-то еще.

Проблема заключалась в том, что, хотя ДНК и содержала в себе схему, клетка, которой она управляла, должна была уметь эту схему читать. При задействованном ключе Антона ввод кода для нормальных темпов роста приводил к посылке конфликтующих сигналов, создававших помеху друг для друга. В результате в клетке образовывались мусорные белки, для которых не существовало механизмов сбора и утилизации, и клетка погибала в течение суток.

И теперь Эндер получил подтверждение, что ввод кода для создания программ сбора мусора также убивал белки, требовавшиеся для ключа Антона. Обе задачи просто не могли выполняться одновременно в ядре одной и той же клетки.

Спонсируемые их командой исследования творили чудеса медицины для людей, страдавших от множества генетических нарушений. Их результаты изменили жизни миллионов. Но главной цели, для которой и предназначались исследования, достичь так и не удалось. Их корабль летел в пустоту. С тем же успехом они могли вернуться домой и там умереть.

Возможно, Сержант был прав. Возможно, куда милосерднее было бы позволить Великану покинуть этот мир, пока он еще считал, что его детей можно спасти.

Эндер проверял данные снова и снова, пытаясь найти какой-нибудь изъян, некий незаданный вопрос, некое альтернативное объяснение, изобретательный механизм в духе машины Голдберга[65], который мог бы компенсировать каскад ошибок, ставших результатом их напряженных трудов.

Но закон непредвиденных последствий уже ставил под угрозу весь проект. Ни одна часть человеческого генома не выполняла лишь одну задачу. Любое внесенное изменение причиняло вред, а попытка его компенсировать вызывала новый вред, пока вероятность того, что удастся безопасно и действенно преобразовать клетку, не падала настолько, что продолжать уже не имело никакого смысла.

— Он уже там, — тихо сказала Карлотта.

— Отстань, — бросил Эндер.

— Он рискует ради нас жизнью, а тебе как будто все равно? Ты что, настолько его ненавидишь?

Рискует жизнью. Какой жизнью? Но Эндер не смог заставить себя сказать это вслух. Вместо этого он переключил дисплей, и перед ними появился «Щенок», закрепленный на «теле» чужого корабля возле чего-то похожего на люк. Эндер увеличил изображение, и висящий над кораблем зонд показал Сержанта, выходящего в скафандре из «Щенка». Он удерживался на поверхности с помощью магнитных подошв, а не имевшегося на «Щенке» мини-гравитатора, поскольку им не хотелось рисковать, фокусируя гравитацию на противоположной стороне корабля, — кто мог знать, к каким повреждениям или хаосу это могло привести? Магниты позволяли передвигаться лишь медленно и неуклюже, но, по крайней мере, они ничему не могли повредить.

«Зачем так осторожничать, Сержант? — хотелось сказать Эндеру. — Если ты сейчас погибнешь, невелика потеря. Впрочем, тебе и без того не так уж долго осталось».

Эндер понимал, что это просто глупо, — разочарование сменялось отчаянием и жалостью к себе. Неразумно, да и пользы никакой. Да, четверо малозначительных людей страдали неизлечимой болезнью, сокращавшей срок их жизни. Но это вовсе не означало, что они не могли стать основателями короткоживущей расы, обладающей выдающимся умом. Возможно, эволюция могла бы сделать то, что не смогла генетическая манипуляция, — найти механизмы, способные продлить их жизнь или свести к минимуму гигантизм. Не так уж все и безнадежно.

Главное сейчас — Сержант и чужой корабль.

Легко сказать. Избавиться от отчаяния куда тяжелее.

Кто бы мог подумать, что полезным окажется Сержант, а вовсе не Эндер?

Сержанту потребовалось всего несколько минут, чтобы открыть люк.

— Похоже, у них нет никаких замков, — сказал он. Голос звучал тихо и, возможно, даже слегка дрожал. Неужели Сержанту могло быть страшно? — Достаточно было слегка поддеть, и люк открылся.

— Сколько вышло воздуха? — спросила Карлотта.

— Вообще нисколько.

— Может, в таком случае мы в необитаемой части корабля, — сказала сестра. — Не мог же из него вытечь весь воздух. Никаких пробоин в корпусе нет.

— Иди внутрь, — велел Эндер.

— Нет! — тотчас же послышался настойчивый голос Великана. — Не ходи!

— Снаружи все равно ничего не увидеть, — возразил Эндер. — Если не выяснить, есть ли там кто-нибудь живой, остается просто возвращаться назад.

— Но не в одиночку, — отрезал Великан. — Одному внутрь идти нельзя.

— Возвращайся, — сказала Карлотта, — и я пойду с тобой.

— Чтобы узнать, отчего я погибну? — нервно рассмеялся Сержант.

— Отправь туда краулер, — посоветовал отец.

— Там сплошные провода и датчики, — проговорил Сержант. — Это не вход в корабль, это просто служебный люк. Попробую другой.

— Хорошо, — облегченно вздохнул Великан.

— Есть что-то похожее метрах в десяти впереди тебя и в трех шагах левее, — сказала Карлотта.

— Почему ты так считаешь? — спросил Сержант.

— Там намного более сложный запор.

— Для защиты атмосферы?

— Вероятно.

— Вернись в «Щенок», — настаивал Великан.

— Там всего несколько шагов, — заметила Карлотта.

— Ему могут потребоваться инструменты, а он не знает, какие именно, — объяснил отец.

— К тому же лучше иметь возможность побыстрее смыться, — добавил Эндер. — Когда оттуда вылезут омерзительные чужаки, чтобы тебя сожрать.

— Сейчас не до шуток, — заметил Великан.

— Это не шутка, — возразил Эндер, чувствуя мрачное, извращенное удовольствие от возможности досадить отцу.

Скоро придется рассказать ему о неудаче, которой завершились испытания, о смертном приговоре. Почему бы немного не пошутить на эшафоте?

На голодисплее Эндера появились слова, — видимо, Великан хотел что-то сказать ему так, чтобы не слышали другие.

«Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ВЫЯСНИЛ, — гласил текст. — ЭТО БЫЛО ОЧЕВИДНО ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК ТЫ НАЧАЛ».

— Мог бы и сказать, — произнес Эндер вслух.

«Я ГОВОРИЛ. ТЫ НЕ СЛУШАЛ».

— Что сказать? — спросила Карлотта. — Вы о чем?

Эндер напечатал ответ:

«ВЫХОДИТ, ИЗ-ЗА ТЕБЯ Я ЗРЯ ТЕРЯЛ ВРЕМЯ».

Карлотта услышала звук нажатия клавиш.

— А, так у вас приватная беседа, — пренебрежительно бросила она. — Что, Великан велит тебе заткнуться?

«ЭТО БЫЛО ТВОЕ ВРЕМЯ. ТЫ САМ ЕГО ТРАТИЛ».

— Я хотел, чтобы у меня все получилось, — сказал Эндер.

«ТАК ОНО И ВЫШЛО. ТЕПЕРЬ МЫ ТОЧНО ЗНАЕМ».

— У вас там что, сеанс терапии? — спросила Карлотта. — Не можете сосредоточиться на Сержанте? Больше нет времени поговорить о своем? У вас вообще есть чувства?

«МОЖНО МНЕ УБИТЬ КАРЛОТТУ?» — напечатал Эндер.

«НЕ РАЗРЕШАЮ».

Сержант вернулся в «Щенка» и, слегка приподнявшись над поверхностью, скользнул вдоль нее к замеченному Карлоттой входу. Люк здесь открывался внутрь, и никакого запирающего механизма видно не было.

— Может, постучать? — задумчиво протянул Сержант. — Он открывается только изнутри.

— Никакого замка, клавиш, датчика для ладони? — спросила Карлотта.

— Если это жукеры, им подобное ни к чему, — сказал Эндер. — Королева улья сразу поймет, что кто-то хочет войти, и пошлет другую рабочую особь, чтобы та открыла.

— Если я сломаю замок, — проговорил Сержант, — те, кто внутри, могут серьезно пострадать.

— Вряд ли у них настолько неудачная конструкция, что даже шлюза нет, — заметила Карлотта.

— Возможно, внутренний люк открыт, — сказал Сержант. — Мы же не знаем, что там происходит.

— Может, полсотни тяжеловооруженных солдат только и ждут, чтобы тебя испепелить, — заявил Эндер.

«ЗАТКНИСЬ».

Что-то Великан стал чересчур суров.

— Попробую поддеть его рычагом, — сказал Сержант. — Может, просто откроется.

— Ты и впрямь в это веришь? — скептически заметила Карлотта.

Но Сержант уже снимал с корпуса «Щенка» стальной ломик.

— Слегка поддается, — послышался через несколько минут его голос, — но, похоже, люк не на петлях. Похоже, он скользит вбок.

— Уже лучше, — сказала Карлотта.

— Ну так взломай его, — предложил Эндер. — Подсоедини магниты помощнее, и пусть «Щенок» его тянет.

— В какую сторону? — спросил Сержант.

— Попробуй в обе, — сказала Карлотта.

На попытку тянуть люк в одну сторону ушло десять минут. Потом еще десять — в другую.

— Не получается, — вздохнул Сержант.

— Да брось, — рассмеялся Эндер. — Думай как жукер! Ты пытаешься открыть люк, как если бы он был предназначен для людей. А туннели жукеров низкие и широкие.

Пробормотав несколько неприличных слов, Сержант начал перецеплять тросы, чтобы «Щенок» тянул люк в сторону, которую они считали низом.

Процесс шел медленно — внутренний механизм отчаянно сопротивлялся. Но люк все же открылся.

— На этот раз вылетело облачко воздуха, — заметил Сержант.

— Но постоянного потока нет?

— Это действительно шлюз. Отлично, Карлотта.

Что ж, сестра удостоилась похвалы за то, что нашла люк, но ни слова благодарности для брата, сообразившего, в какую сторону тот открывается. Как всегда.

— Заходи внутрь, — сказал Эндер.

Он ожидал возражений Великана, но отмены приказа не последовало.

Сержант стоял над входом в шлюз, не двигаясь с места.

— Входи, — повторил Эндер.

— Сперва осмотрюсь, — отозвался Сержант.

— Если бы там что-то было, оно вылетело бы вместе с воздухом, — успокоил брат.

Сержант присел у люка, оторвал от поверхности корабля магнитные подошвы и опустился в шлюз.

— Пусто, — сразу же сказал он.

То же подтверждал и прямоугольник на дисплее, показывавший картинку со шлема Сержанта.

— Сложно открыть внутренний люк? — спросила Карлотта.

— Там есть рычаг. Не знаю, электрический или механический. Для первого — слишком большой, для второго — слишком маленький.

— Попробуй, и узнаешь, — сказал Эндер.

— Нет, — возразил Великан. — Выпустишь весь воздух.

— Тогда сперва закрой внешний люк, — предложил Эндер.

Наступила тишина. Все понимали: тогда путь отступления к «Щенку» будет отрезан.

— Не нравится мне это, — пробормотал Великан.

— Если не попробую — ничего не узнаю, — откликнулся Сержант; голос его снова слегка дрогнул.

Внешний люк закрылся.

— У него электрический замок, так что и у внутреннего, скорее всего, тоже. Механизм не пострадал, хоть я и вскрывал его силой.

— А может, и пострадал. Узнаешь, когда попытаешься открыть, — отозвался Эндер.

«Я СЕЙЧАС ОТКЛЮЧУ ТВОЙ ТЕРМИНАЛ».

Эндер поднялся и, подойдя к Карлотте, сел рядом с ней.

— Великану не нравятся мои идеи, — сказал он.

— Мне тоже.

— Открываю, — сказал Сержант; корпус корабля нисколько не влиял на качество сигнала.

На картинке со шлема почти ничего не было видно, даже когда Карлотта увеличила ее до максимума.

— Включи свет, — порекомендовал Эндер.

— Включаю, — раздраженно бросил Сержант.

Похоже, очевидные советы Эндера ему не нравились. Бедный мальчик.

Картинка теперь показывала низкий туннель, от которого в разных направлениях расходились другие.

— Никто тебя не встречает, — сказала Карлотта. — Все умерли.

— Или подстроили ловушку, — заметил Эндер. — Иди дальше — узнаешь.

Дисплей компьютера Карлотты погас.

— Эй! — запротестовала девочка.

— Я тебя предупреждал, Эндер, — сказал Великан.

— А меня-то за что? — возмутилась Карлотта.

— Да ладно, — бросил Эндер, — все мертвы, никакой опасности нет.

— Ошибаешься, — возразил Великан.

Дисплей включился снова. Судя по всему, Сержант действительно скользнул в низкий туннель. Похоже, высоты потолка хватало, чтобы он мог сесть.

— Я только что заметил какое-то движение, — сказал Великан. — Пока вы впустую тратили время на свои инфантильные выходки.

— На инфантильные выходки Эндера, — поправила Карлотта.

— Ты ничем не лучше, — возразил отец. — Сержанту может грозить опасность, а ты…

На дисплее возникло движение, и довольно оживленное. Из боковых туннелей появилось около десятка маленьких существ, которые устремились к мальчику.

— Сматывайся! — велел Великан.

Изображение на дисплее тошнотворно закачалось и закрутилось — Сержант бросился ногами вперед в шлюз. Люк закрылся наполовину, когда в него метнулись два существа. Одно кинулось к телу Сержанта, другое к его шлему, закрыв как минимум одну из камер, отчего изображение потеряло глубину и стало плоским.

— Открой шлюз! — крикнула Карлотта.

Сержанту, похоже, все же хватило ума сообразить, где находится рычаг управления внешним люком.

— Хватай одного и держи крепче, — сказал Эндер.

— Хладнокровия тебе не занимать, — без тени восхищения заметила Карлотта. Однако оба понимали, что предложение вполне разумно.

Существо, частично перекрывавшее камеры в шлеме, улетело прочь.

— Одно из них сидит на мне, — доложил Сержант. — Пытается прогрызть мой скафандр.

— Избавься от него, — настойчиво потребовал Великан.

— Нет, я сейчас держу его за спину, челюстями от себя. Оно просто извивается. Неразумная тварь.

— Откуда ты знаешь? — спросил отец.

— Потому что оно глупое. Проворное, но тупое, вроде краба.

— Возвращайся в «Щенка».

— Оно дышит воздухом, — продолжал Сержант. — Или, может, ему просто не нравится вакуум, потому что оно наконец перестало дергаться.

— Быстрая заморозка, — сказал Эндер. — Хороший способ сбора образцов. Вот только все клетки тела разрушаются.

— Все равно мы сумеем многое о нем узнать, — заметила Карлотта. — Когда Сержант его сюда притащит.

— Ты имела в виду — я многое сумею узнать? — поправил Эндер.

— Так и будешь хранить все в тайне, — спросил Сержант, — или все-таки расскажешь нам?

— Да он просто придуривается, — усмехнулась Карлотта. — Не знаю, что на него нашло.

— Он завидует, что мне наконец-то поручили нечто важное, — сказал Сержант.

Слова его больно укололи Эндера, поскольку были более чем правдой.

— Похоже, — заявил он, — корабль захватили крысы.

— Это уже чересчур! — Карлотта встала и возмущенно повернулась к Эндеру. — Сержант рискует жизнью, а ты сидишь здесь в тепле и уюте и…

— Карлотта, успокойся, — послышался голос Великана, на этот раз по интеркому, а не через компьютер. — Эндер имел в виду не наш корабль.

Девочка тотчас же поняла:

— Значит, ты думаешь, существо, которое поймал Сержант, просто… вредитель?

— Может, раньше у него была какая-то другая функция, — ответил Эндер, — иначе их не держали бы на корабле. Но теперь — да, они вредители.

— Не передовая линия обороны?

— Обороны от чего? Не похоже, что они ожидали встретить кого-нибудь, кроме собственной команды.

— Значит… вредители вышли из-под контроля, потому что разумные хозяева корабля все умерли? Чем же они питаются?

— Пока не знаю. Но это корабль поколений, а не релятивистский. На нем должна быть какая-то внутренняя экосистема. А эти создания получили полную свободу.

— И откуда ты все это знаешь?

— Просто предположил, — ответил Эндер.

— Рад, что ты наконец занялся делом, Эндер, — снова заговорил Великан. — Давайте воздержимся от споров, пока не вернется Сержант с образцом.

— Вы уже доложили Межзвездному конгрессу? — спросил Сержант уже изнутри «Щенка».

— Это происходит автоматически, — ответила Карлотта.

— Вовсе нет, — сказал Великан. — Я отключил автоматические отчеты, как только ты заметила корабль.

— Ты не сообщил им о чужаках? — удивленно спросил Эндер.

— Я даже не сообщил об этой планете, — ответил Великан. — Вообще ничего.

— Но почему?! — ошеломленно воскликнула Карлотта. — Если чужой корабль окажется враждебным…

— У меня сохранена вся информация. Если они нападут, я мгновенно отправлю ее по ансиблю. А пока это наш маленький секрет.

— А какой-нибудь план, вообще, есть? — спросил Эндер. — Если есть, может, расскажешь и остальным? Тебя же в любой момент может удар хватить.

Карлотта крепко его стукнула:

— Не смей так с ним разговаривать!

— Не распускай руки! — рассерженно бросил Эндер. — Это действительно правда, а ведь великий Джулиан Дельфики готов к любой правде, не так ли, отец?

— План есть, — спокойно ответил Великан. — Не заводись, Карлотта. Что ты, в самом деле, как пятилетняя?

— Мне шесть, — пробормотала Карлотта.

— Тогда веди себя соответственно своему возрасту. Дети учатся сдерживать себя еще в первом классе.

Сравнение с обычными школьниками настолько оскорбило девочку, что она плюхнулась обратно в кресло и вывела на экран какие-то бессмысленные технические отчеты.

— Думаю, нам стоит изолировать образец, — сказал Эндер. — Чтобы не занести какую-нибудь инопланетную заразу.

— Мы давным-давно убедились, что биология жукеров в достаточной степени отличается от нашей, чтобы на нас не действовали их болезни, и наоборот.

— А если на этом корабле они подцепили что-то новое? — не унимался Эндер. — Если они умерли от эпидемии?

— Тогда на нас это никак не подействует, — успокоил отец.

— А если это вообще не жукеры? — спросил Эндер. — Тогда вся твоя уверенность ничего не стоит.

— Неважно, — сказал Великан. — Даже если наш образец был переносчиком микробов, они погибли в космическом вакууме.

— Есть вирусы, способные выжить в космосе, — настаивал мальчик.

— Нам все равно никак его не изолировать. Остатки в любом случае попали на скафандр Сержанта, и тут уж ничего не поделаешь. Придется рискнуть. Наш корабль не рассчитан на работу с инопланетными формами жизни, никто не предполагал, что мы займемся космическими исследованиями.

Эндер знал, что Великан прав. Он заговорил сразу же, едва ему в голову пришла мысль о возможной заразе, но дальше его идеи не простирались. Глупо и стыдно.

— Может, нам повезет, — сказал Эндер, — и эпидемия положит конец нашим мучениям.

— Да что на тебя нашло?! — возмутилась Карлотта.

Великан тут же дал ответ:

— Эндер только что выяснил, что от генетического дефекта, ведущего к самоуничтожению, никого из нас не излечить, не лишив его интеллекта, а может, и вообще никак. Ничего не сделать.

— Я-то думал, как вам об этом сообщить, — сказал Эндер, — а ты просто все взял и выложил.

— Я уже пытался мягко сказать тебе месяц назад, но ты мне не поверил.

Вид у Карлотты был полностью опустошенный.

— Значит, никакой надежды нет?

— Мы все вымахаем, как Великан, — подтвердил Эндер, — а потом умрем.

— В ближайшие пятнадцать лет вы еще многое сможете сделать, — заметил Великан. — Я же смог.

— Но ты не сидел взаперти в космическом корабле в триллионе километров от ближайшего человека, — горько проговорила девочка. — Это не жизнь.

— Это именно жизнь, — возразил отец. — Единственная, которая у вас есть. А теперь за дело. Сержант через минуту вернется, и нам нужно разобрать это существо на части и как следует его изучить. И прошу не забывать, что кто-то вывел чужой корабль на стационарную орбиту. Пока не узнаем, кто это сделал, мы понятия не имеем, с какими опасностями или возможностями довелось столкнуться.

Глава 6

Рассказать и показать

Когда Боб разговаривал с детьми об истории, науке или технологиях, с трудом удавалось опережать их по уровню знаний. В конце концов, в детстве он учился только военному делу, а став взрослым — если это можно так назвать, — по-настоящему вел войска в бой или пытался на шаг опередить Ахилла, решая проблемы реального мира.

Здесь, на «Геродоте», он мало в чем мог превзойти детей. Единственное, на что хватало способностей, — отслеживать, чем они занимаются и что изучают, пытаясь вести собственные исследования в неохваченных ими областях. К счастью, дети не считали конкурентами ни его, ни друг друга. Они воспринимали происходящее как игру — роскошь, которой Боб в свое время был лишен.

Они вели с ним интеллектуальные беседы на равных, как и он с ними, учась вместе и уча друг друга. И они действительно чувствовали это равенство, будто не имея никакого понятия, что на самом деле они еще малыши.

Дети называли его Великаном, пытались от него спрятаться. Он понимал их стремление уединиться, чувствовал их недовольство — и соглашался с ним. Точно так же он сам ненавидел Волеску, когда наконец узнал, что стал жертвой его эксперимента.

Они не понимали, насколько по-детски выглядит их реакция, считая себя просто людьми. Дети никогда не осознают, что они дети.

Но опять-таки нельзя было сказать, что они не чувствовали всего того же самого, что взрослые, просто еще не научились скрывать свои чувства — не настолько хорошо умели лгать.

Ребячество, однако, проявлялось не только в этом. Они не умели сдерживать свои чувства, позволяя им влиять на поступки и действия. Разве не в этом и заключается определение взрослости? Тебе хочется одного, но ты поступаешь иначе, зная, что это хорошо, правильно и намного для тебя важнее, чем то, чего тебе хотелось на самом деле.

Дальновидности — вот чего не хватало этим детям. Но любая попытка им об этом сказать лишь повергла бы их в недоумение. Они прекрасно умели заглядывать вдаль, просто не понимали, какое это имеет отношение к решениям, принимаемым здесь и сейчас.

Да и зачем им было это понимать? Они учились сдержанности и самоконтролю так же, как и все дети, — сталкиваясь с несдержанным и неуправляемым поведением других детей. И все же Боб за них боялся, поскольку ему не так уж долго оставалось жить. Он постоянно чувствовал тяжелое сердцебиение, из-за чего с трудом мог заснуть, и знал, что умрет задолго до того, как они достаточно повзрослеют, чтобы сдерживать свои порывы, и научатся уживаться друг с другом.

Все они считали, будто понимают друг друга, и во многом это действительно было так. Чего никто из них постичь не мог, так это собственного характера. В силу крайне юного возраста они до сих пор полагали, что известный им мотив — на самом деле реальная причина их поступков. Взрослый мог сказать: «Нет, я не стану такого говорить, поскольку просто ему завидую, и ничего плохого в том, что сделал он, на самом деле нет». Но ребенок не осознавал чувства зависти, ощущая лишь злость, и все заканчивалось оскорблениями и насмешками. Доверие разбивалось вдребезги.

Подобного допустить было нельзя. Либо им придется рассчитывать друг на друга, либо у них нет будущего. Но если они сумеют остаться в живых и будут работать вместе — какое прекрасное будущее их ждет! Боб пока не мог объяснить им, что он имел в виду. Вернее, конечно, мог, но это окончательно лишило бы их детства, и на них постоянно давило бы знание, что их судьба расписана наперед.

Каждый по отдельности был практически обречен, но вместе они могли стать основателями новой разновидности человечества. Однако если маленькие гении не сумеют решить проблему гигантизма и ранней смерти, представители новой расы обречены умирать, едва почувствовав вкус взрослой жизни. Они окажутся в ловушке вечного детства или в лучшем случае юности. Нет — в худшем случае. Разве может новая цивилизация основываться на выборе, сделанном подростками, которым навязали их роль другие? Подростки редко что-то строили, обычно лишь разрушали.

Тем временем крайне увлекательно было наблюдать за детьми, заинтересовавшимися очередной проблемой. Крошечные ручонки, маленькие даже для шестилеток, держали инструменты, печатали инструкции, манипулировали данными в голопространстве; а разум быстро делал заключения — как правило, верные — и строил на их основании выводы. Казалось, будто находишься в одной комнате с тремя Ньютонами. Но эти Ньютоны и Эйнштейны были преисполнены детского эгоизма. И так будет всегда.

«Возможно, лучшим вариантом стала бы неудача, — думал Боб. — Возможно, если мы не сумеем выжить, если нас уничтожат существа с чужого корабля, будет лучше для человечества. Ибо то, что создаю здесь я вместе со своими сыновьями и дочерью, — раса могущественных детей, преисполненных злобы, страха и жалости к себе. Я могу лишь помочь им понять, что есть лучший образ поведения, чем тот, который они считают естественным. Либо они с ним согласятся, либо нет. Я не в состоянии ничего поделать».

Удачно получилось хотя бы, что каждый из детей имел специализацию, которую выбрал для себя сам. Пока Эндер анализировал наполовину разорванную тушку инопланетного крысокраба, Карлотта и Цинциннат совершили несколько полетов на «Щенке» к чужому кораблю. К шлюзу они не возвращались. Вместо этого Карлотта, пока Сержант защищал ее на случай, если чужаки вдруг начнут обороняться против их вторжения, открыла все служебные люки, после чего занялась измерениями, составлением схем и прочим, позволявшим выяснить, как устроен корабль, и при возможности получить некоторое представление о том, что ждет их внутри.

Результаты оказались впечатляющими. Боб связывался с детьми примерно каждый час, держа включенным аудиоканал, чтобы иметь возможность ответить на любую их реплику, отчего им казалось, будто он заглядывает им через плечо.

Хотя на самом деле у него была своя задача. С помощью зондов и приборов «Геродота» он изучал планету, на орбите которой они находились.

Планета имела кислородную атмосферу. Это означало, что в больших океанах уже произошла бактериальная революция и значительная часть растительности переместилась на сушу. Сканирование различных участков показало отсутствие деревьев — в основном папоротники и грибы. Сила тяжести, на две десятых превосходившая земную, не препятствовала развитию стеблей, которые могли превратиться в массивные стволы, так что отсутствие древесины на планете свидетельствовало, что она еще очень молода.

И никаких следов животной жизни — даже насекомых или червей, — хотя зонды, которые он посылал, были рассчитаны на ее обнаружение. Планета вполне созрела для того, чтобы основать на ней колонию, не беспокоясь по поводу местной фауны; в соответствии с указом Межзвездного конгресса растения требовалось сохранять лишь в виде семян, образцов и данных, с животными же все было иначе, и на колониях приходилось выделять обширные заповедники, обычно целые континенты, чтобы эволюция шла своим чередом.

Дети не могли знать, что находка чужого корабля — лишь счастливая случайность, хотя если двум кораблям и суждено встретиться в космосе, то куда вероятнее, что это произойдет в окрестностях пригодной для жизни планеты, чем где-либо еще. Боб и без того направлялся сюда — как только датчики корабля определили наличие планеты земного типа с атмосферой, он слегка изменил курс в ее сторону.

Если бы их внимание не привлек чужой корабль, Боб бы предложил сделать остановку и исследовать планету чисто ради науки, ибо он прекрасно понимал, что дети не могут провести на корабле всю жизнь. Им нужен был проект, который мог бы их занять. Им требовалось место, где они могли бы создавать отпрысков в пробирке и выращивать с такой скоростью, с какой позволяли искусственные матки — о которых Карлотта не знала, хотя и считала, будто в ее распоряжении имеется полная карта и полный перечень всего, что есть на корабле.

Но Петра и Боб с самого начала планировали, что независимо от того, найдется ли лекарство от смертельного гигантизма, их выдающимся детям понадобится дом, место, где сможет безопасно развиваться новый генотип. Мир, которого еще нет на карте.

Если бы только Боб знал, сколько ему еще осталось! Пока что ему удавалось поддерживать функционирование собственного тела, в основном стараясь как можно меньше двигать руками и ногами и лишь слегка разминая их, чтобы не застаивалась кровь. Чрезмерные нагрузки могли его убить, но точно так же могло убить его и бездействие. Он не мог позволить себе умереть, пока не удостоверится, что дети останутся на планете.

В свое время он рассчитывал, что при необходимости сможет заставить их остаться силой, повредив корабль, теперь же сомневался, что сумеет из своего грузового отсека сделать хоть что-то, чего Карлотта не в состоянии исправить. Так что вместо того, чтобы ставить их в безвыходное положение, предстояло их убедить. А этого он сделать не мог, не имея никаких осмысленных планов, которые мог бы им предложить и которые могли бы их всерьез заинтересовать.

Чужой корабль все изменил. На нем имелись потенциальные соперники — флора и фауна, с которыми предстояло сразиться. Если на борту находились разумные существа — к примеру, спящие в анабиозе колонисты, — тогда, возможно, на этой планете дети уже не могли безопасно вырасти сами и вырастить собственные семьи.

Бобу не хватило бы оставшейся жизни, чтобы найти другую планету. А если он умрет до того, как они смогут где-то пустить корни, вполне вероятно, что дети вернутся на Сто Планет, лишившись всех шансов. Если они доживут до взрослого возраста, их геном будет считаться дефектным. Скорее всего, им запретят размножаться, — по крайней мере, так гласили законы большинства цивилизованных миров.

Петры давно не было в живых, но обещание, которое дал ей Боб, оставалось в силе. Они решили, что таков лучший выход для детей-антонинов, и он не собирался менять свое мнение на этот счет. Но он не мог помешать детям поступить так, как хотелось им. Он еще успевал до какой-то степени сформировать их мировоззрение, утаивая информацию, но это были не обычные шестилетки, готовые поверить в магию и привидения из рассказов взрослых. Единственное, что он мог надежно держать от них в секрете, — собственные планы и намерения. И он все еще обладал достаточной властью над кораблем и над детьми, чтобы эти планы и намерения оставались главным смыслом их существования, пока он не умрет.

После двух дней напряженной работы Эндер подготовил отчет о своих исследованиях. То же самое сделали и Карлотта с Сержантом. Все собрались в грузовом отсеке, чтобы показать результаты и рассказать о них.

Первым начал Эндер.

— Это корабль жукеров, — сказал он. — В белковых структурах крысокраба содержится полный набор белков с планеты жукеров, без каких-либо исключений. Но есть и нечто странное. ДНК почти идентична геному жукеров, собранному и записанному с использованием биоматериалов, полученных из многочисленных трупов врага после войны. Имеются ключевые различия, но они носят локальный характер. Такое впечатление, будто жукеры подверглись извращенной деградации; эти крысокрабы напоминают ранние стадии развития — с острыми клешнями и жестким панцирем, который у взрослых жукеров рудиментарен.

Карлотта и Сержант сразу же поняли, к чему он клонит.

— Значит, королевы ульев могут модифицировать собственное потомство, — сказал Сержант. — И они решили, что часть их детишек станет такими вот маленькими чудовищами.

— Сомневаюсь, что они вообще считали их своими детьми, — возразила Карлотта. — Когда у тебя тысячи малышей, наверняка не видишь ничего особенного в том, чтобы воспринимать часть их как животных.

Боб воздержался от очевидного сравнения — его шутку вряд ли бы оценили.

— Есть мысли, каким образом они размножаются? — спросила Карлотта у Эндера.

— Этот экземпляр — самка, — ответил тот. — Похоже, она вполне способна к размножению, но не в больших масштабах, и внутри у нее нет недоразвитых яиц. — Он повернулся к Сержанту. — Другие от нее чем-то отличались?

— В основном они все были похожи, — сказал Сержант. — Слишком уж быстро двигались и неслись прямо ко мне. Я сумел лишь примерно оценить их размер, но он у всех более или менее одинаковый.

— Может, они все самки, как жукеры-рабочие? — предположил Эндер. — Или там присутствовали оба пола, но половые различия минимальны, как и у людей? Вполне разумно, что их королева не хочет, чтобы у этих существ были свои доминантные королевы. Так что все они могут размножаться.

— Они размножаются, словно крысы, — сказала Карлотта.

— Что-то должно ограничивать их популяцию, — заметил Сержант. — Или так задумывала создавшая их королева. Возможно, это вообще не королева этой колонии. Их могли создать давным-давно, а потом они размножились естественным путем. Жукеры могли даже забыть, что крысокрабы когда-то были их родственниками.

— Как думаешь, они съедобны? — поинтересовалась сестра. — Не для нас, а…

— У них мясистое тело, — ответил Эндер. — Ты права, это может быть просто ходячий обед.

— Зачем им тогда такие клешни? — спросил Сержант.

— Одна клешня — чтобы ломать и дробить. Она может с легкостью размозжить любую кость в наших телах. Что касается Великана, пожалуй, им пришлось бы прибегнуть к помощи второй клешни, предназначенной для того, чтобы хватать и терзать. Сперва они ломают жертве кости первой клешней, а потом удерживают ее, раздирая на куски второй.

— Значит, они плотоядные? — спросил Боб.

— Или питаются особо твердыми фруктами или орехами, — сказал Эндер. — Мы не узнаем, пока не увидим их в среде обитания.

— Каковой в настоящее время является огромный космический корабль, — заметил Боб.

— Что, уже моя очередь? — спросила Карлотта.

— Ты закончил, Эндер? — поинтересовался Великан.

— В основном да. Они состоят из белков жукеров и, вероятно, происходят от самих жукеров. Сержант выяснил, что они опасны, сильны и проворны. И я не знаю, как долго может выдержать против них скафандр.

— Что может их убить? — спросил Сержант.

— Что угодно. Их панцирь не защищает даже от зубов некрупных животных. Они могут убить друг друга, и их можно расплющить камнем размером с кулак. Так что лучше сам расскажи, каким оружием нам воспользоваться, чтобы держать их на безопасном расстоянии.

Сержант кивнул:

— Понятно, что на корабле ни о каких пулях не может быть и речи. Может, усыпляющий газ?

— Мне нужен живой образец, чтобы понять, что именно на них действует, — сказал Эндер. — Но на некоторых планетах-колониях жукеров против местной фауны действительно использовали усыпляющий газ. Могу приготовить смесь, которая не действует на людей.

— Мне просто не хочется убивать их всех и сразу, — заметил Сержант. — Поскольку теперь мы знаем, что они происходят от жукеров, вполне возможно, что они и есть пилоты этого корабля.

— Слишком маленький мозг, — выразил сомнение Эндер.

— Но у них могут быть королевы, — не сдавался Сержант, — или некий коллективный разум, умнее каждого по отдельности. Мне кажется, не стоит их убивать. Сразу вспоминаются старые видео о жукерах во время зачистки Китая, про тот зловещий туман, который превращал живые существа в лужи и груды протоплазменной слизи.

— Значит, будем иметь усыпляющий газ наготове, — оборвал их спор Боб, — и надежный резервный план — скажем, распылитель с кислотой. Будь они даже разумны или полуразумны, если они захотят нас убить, мы ударим первыми и уничтожим всех.

— Как в природе — все решают клыки и когти, — заметила Карлотта.

— Не стоит испытывать сантименты по отношению к тому, кто хочет с тобой разделаться, — поддержал Сержант.

— Никакой сентиментальности, — согласилась Карлотта. — Я готова драться зубами и когтями, если речь пойдет о выживании. Ведь все мы — дети Великана, верно? Мы не кровожадны, но не постесняемся убивать, если потребуется. В отличие от того слабака, в честь которого назвали Эндера.

— Не стоит так говорить о моем друге, — предупредил Боб.

— Он не наш друг, — парировала Карлотта.

— Если уж на то пошло, — сказал Боб, — для вас не было бы лучшего друга или защитника. Но вы никогда этого не испытаете, поскольку никогда с ним не встретитесь.

— Ты так говоришь, будто он до сих пор жив, — заметил Эндер.

— А с чего ты решил, что его нет в живых? — спросил Боб.

— Потому что после войны прошло четыреста с лишним лет.

— Мы не единственные, кому известно, что космический полет позволяет избежать старения с той же скоростью, что и остальное человечество.

— Но мы же сумасшедшие, — сказал Сержант. — Никто в здравом уме так бы не поступил.

— Мы — новый вид, который борется за выживание, — поддержал его Эндер. — Зачем великому Эндеру Виггину становиться космическим бродягой?

Бобу не хотелось дальше уводить разговор в эту сторону. У него имелись свои подозрения с тех пор, как он прочитал «Королеву улья», но не было желания облекать их в слова, по крайней мере пока рядом был древний колонистский корабль жукеров.

— Карлотта, — спросил он, — что нам известно насчет чужого корабля?

— Явно старая технология. И это технология жукеров — никаких надписей, только цветовая кодировка. Множество маленьких моторчиков — для того им и нужны все эти служебные люки. Естественно, в более поздних кораблях, когда они перешли к релятивистским скоростям, от большинства люков пришлось избавиться — совершенно неподходящая конструкция. Думаю, они построили корабль прямо в космосе, закрепив все необходимое на астероиде, которому придали нужную форму. Вероятно, большая часть металла в каркасе и оболочке — железо, никель и тому подобное из остатков астероида. Но это не непробиваемый сплав, который они использовали в кораблях, вторгшихся на Землю в две тысячи сотых годах.

— При скорости в десять процентов от световой он просто не нужен, — заметил Сержант.

— Верно, — кивнула Карлотта. — Пожалуй, этот корабль решает спор.

Имелся в виду давний диспут среди историков о невероятно прочном сплаве, из которого состояла оболочка всех кораблей, с которыми сражался Межзвездный флот во время войн с жукерами. Был ли он изначально разработан как защита от вражеских атак? Из этого следовало, что либо жукеры сражались друг с другом в космосе, либо столкнулись с другими инопланетными расами, которых человечество еще не встретило, либо прилетели на Землю, намереваясь вступить в бой с людьми.

С другой стороны, если оболочка прочнее алмаза предназначалась лишь для защиты от радиации во время полетов с околосветовой скоростью, можно было сделать вывод, что жукеры прилетели на Землю не готовыми к войне, а непробиваемость их брони была лишь случайным совпадением.

Теперь же становилось ясно, что жукеры посылали свои колонистские корабли без какой-либо защиты от нападения, лишь с примитивным экраном спереди. Чужаки оказались сокрушительным и грозным противником, но когда они прибыли на Землю, война определенно не входила в их намерения.

— Интересно, — заметил Боб. — К счастью, этот спор давно не имеет никакого значения. Что-нибудь еще?

— Конструкцию корабля поддерживают вертикальные каменные колонны, словно гигантский небоскреб, но при этом полые. У них ракетные двигатели, на борту есть топливо — не радиоактивное, со множеством следов углерода. Вероятно, топливо весьма эффективное — даже если в камне есть огромные резервуары, вряд ли корабль можно посадить на планету, чтобы добыть топливо из местного источника.

— Много и не требуется, — вставил Боб. — Это корабль поколений, так что особо ускоряться им не нужно. Пока они пытаются достигнуть крейсерской скорости, топливо выгорает медленно, а потом в нем вообще нет нужды вплоть до замедления.

— Мы не знаем, сколько у них осталось. Может, эта планета — их последняя надежда, а может, они просто прилетели посмотреть, подойдет ли она им. Техника, которую я видела, довольно старая, но отлично работает.

— Старая — в смысле, тысячелетней давности? — поинтересовался отец.

— Нет, скорее столетней. Думаю, ее постоянно заменяют во время полета. Многое указывает на то, что ее часто обслуживали, но не в последнее время.

— Есть какие-то точные даты?

— Только оценка общего износа. Некоторые части не меняли ни разу, на других есть следы многократных замен. Множество остатков смазки, но достаточно старой.

— Значит, около ста лет назад с кораблем случилась какая-то катастрофа, — предположил Сержант. — После которой главными на нем остались крысокрабы.

— С одной стороны, технику никто не обслуживает, — заметила Карлотта, — а с другой — на корабле есть пилот, который знает, как вывести его на стационарную орбиту.

— Что-нибудь еще, кроме колонн?

— Я припасла самое интересное под конец. Огромное сооружение в виде бочки, окруженное колоннами, — на самом деле кожух вокруг гигантского вращающегося цилиндра.

— Выходит, вместо того чтобы вращать весь корабль, они вращают внутри его барабан? Глупо, — сказал Эндер.

— Я тоже так подумала, — поддержала Карлотта. — Но жукеры вовсе необязательно реагируют на невесомость так же, как мы, — у них хрящевой скелет, а не костный, и отсутствие силы тяжести не настолько влияет на него, как на наш. Вряд ли жукеры вращают цилиндр, чтобы создать центробежную гравитацию для себя, скорее, для их системы жизнеобеспечения.

— Растения? — уточнил Сержант.

— В пространстве такого объема могут расти даже деревья. По-настоящему высокие, — заметил Эндер.

— Дождевой лес, — сказала Карлотта. — Или даже разные зоны, где обитает весь спектр полезных форм жизни. Постоянно возобновляемый урожай. Возможно, крысокрабы — часть системы по его сбору. Полноценная среда обитания для всей флоры и фауны, которая требуется жукерам, чтобы обосноваться в новом мире.

— Возможно, самые плодовитые ее виды, — добавил Эндер. — Чтобы быстро захватить всю планету.

— И конечно, заодно система генерирует кислород для всего корабля, — продолжала Карлотта.

— Значит, вместо наших лотков под ультрафиолетовыми лучами у них огромный вращающийся барабан?

— Но остальная часть корабля не вращается вообще. Я смогла пролезть в один из служебных люков и видела движущийся цилиндр. На мой взгляд, скорость вращения дает примерно три четверти от земной силы тяжести на его внутренней поверхности.

— Этого достаточно, чтобы преодолеть воздействие ускорения? — спросил Боб.

— В зависимости от того, насколько постепенным будет ускорение и замедление, — ответила Карлотта. — Возможно, при изменениях скорости барабан вращается быстрее.

— Я просто подумал, что иначе им при каждом ускорении пришлось бы переносить всю почву на основание цилиндра, — сказал отец.

— Но во всех остальных помещениях корабля либо нет гравитации вообще, либо «низ» направлен в сторону от его основной массы, к двигателям, — заметила девочка.

— И еще коридоры, — добавил Сержант. — Жукерам явно приходилось передвигаться по ним на всех шести конечностях. Даже при нашем маленьком росте я не мог выпрямиться в их туннелях. Взрослому пришлось бы ползти на животе, и ему нелегко было бы воспользоваться оружием.

— Такие же туннели были на Эросе, — сказал Боб. — Жукеры любят низкие потолки.

— Что ж, в невесомости это вполне разумно, — кивнула Карлотта. — Стена или потолок всегда рядом.

— Но поскольку в коридорах невесомость, — продолжал Сержант, — мы можем поступить по-другому. Туннели достаточно широки, чтобы по ним могли пройти два жукера, так что коротышка вроде нас вполне может стоять во весь рост на стене. Придется лишь перепрыгивать через входы в боковые туннели.

— Сумеешь прыгать в магнитных ботинках? — спросил Боб.

— Уменьшим силу их притяжения до минимума — нам незачем цепляться за поверхность корабля, как в открытом космосе. Достаточно, чтобы ноги могли достать до пола.

— Вы все неплохо поработали, — подытожил отец. — Знаю, в ваших отчетах есть много чего еще, и я просматривал ваши данные, пока вы их собирали. Думаю, мы смогли получить всю полезную информацию с корабля и из того замерзшего крыба, которого притащил Сержант.

— Крыб, — хихикнув, повторил Сержант. — Крысокраб.

— Или кроликорыба, — предложила Карлотта.

— Пусть будет крыб, — согласился Эндер, — пока они сами не скажут, как себя называют.

— Когда снова вернетесь на корабль, — сказал Боб, — не забывайте, что подобные жукерам существа, вероятно, в той или иной степени способны к мысленному общению. Даже если всего лишь обмениваются импульсами, желаниями и предупреждениями, они могут сообщить друг другу все, что нужно, и если кто-то из крыбов вас заметит, о вашем присутствии узнают все. Возможно, они достаточно умны, чтобы устроить ловушку. Так что будьте начеку. А если станет по-настоящему опасно — уходите. Заменить вас некем. Поняли?

Сержант кивнул. Карлотта судорожно сглотнула. Эндер устало смотрел в пространство.

— Эндер, — спросил отец, — ты что, решил, будто не пойдешь с остальными?

— Я? — Слова Боба вернули его к реальности.

— Пойдут все трое. Я бы тоже пошел, но вы знаете мои ограничения.

— Но я же биолог, — попытался возразить Эндер.

— Именно потому ты и должен пойти, — объяснил Боб. — Минимум для обороны — в любом случае трое, но вдобавок ты многое сможешь узнать на месте, а не ждать, когда тебе принесут образцы для исследования.

— Но я… я не готовился…

Сержант бросил на него презрительный взгляд:

— Думаешь, тебе удастся не замарать руки?

— Я и так замарал их по локоть в крови крысокраба, — огрызнулся Эндер.

— Он не имел в виду буквально замарать, — заметила Карлотта. — Ты считаешь, будто мы расходный материал, зато ты незаменим.

— Все незаменимы, — возразил Эндер. — От меня просто будет мало толку.

— Ты же меня поколотил, — сухо бросил Сержант. — Не притворяйся, будто ты такой уж беспомощный.

— Он боится, — заявил Боб. — Только и всего.

— Я не трус, — холодно возразил Эндер.

— Мы все боимся, — сказала Карлотта.

— До ужаса, — кивнул Сержант. — Когда эти уроды-крыбы кинулись ко мне, я едва не обделался в скафандре. Кто в здравом уме не испугался бы, оказавшись на незнакомой территории с быстро движущимся врагом, о котором ничего не известно?

— Тогда зачем нам это? — спросил Эндер. — Корабль мертв, вряд ли он отправится по нашему следу на Землю. Угрозы человечеству нет. Давайте просто отправим отчет и полетим дальше.

Этого Боб опасался больше всего — вполне разумного предложения убраться. Но, зная собственных детей, он предпочел не возражать:

— Эндер прав. Больше на этом корабле исследовать нечего.

Сержант и Карлотта, похоже, слегка приуныли, но все же облегченно вздохнули. Спорить они не стали.

Однако Боб знал, что Эндер на этом не остановится.

— Что ж, прекрасно, — сказал тот. — Межзвездный конгресс пришлет сюда настоящих подготовленных солдат, и они обследуют корабль.

— Настоящих подготовленных солдат? — ощетинился Сержант. — Да они в коридорах стоять не смогут, даже боком.

— Вероятно, они просто его взорвут и уничтожат все живое, — предположила Карлотта.

— К тому времени уничтожать все равно будет нечего, — заметил Эндер. — Если сто лет назад у них что-то пошло не так, то, скорее всего, продолжается и сейчас. Так что когда они доберутся сюда, на корабле все погибнет и он уже будет безопасным.

— И ты полагаешь это нормальным? — возмутилась Карлотта. — Сейчас там есть жизнь, а ты считаешь, что вся она должна погибнуть?

— А что с ней еще может случиться? — удивился Эндер. — Не станем же мы пересаживать дождевой лес жукеров на поверхность этой планеты? Это просто музей.

— Живой музей, — возразила Карлотта. — Нужно собрать информацию обо всем, что там есть, пока оно не погибло!

— У нас есть каталоги флоры и фауны жукеров с планет-колоний, — сказал Эндер.

— Но никаких крыбов мы никогда не видели, — заметил Сержант. — Мы вообще даже не знали, что жукеры занимались генетическими манипуляциями.

— Знали, — возразил Эндер. — У них были золотые и железные жуки, пожиравшие металл, на той планете… как ее… Шекспир?

— Это лишь единичный пример, — сказал Сержант. — Тебе не кажется, что стоит все-таки собрать данные, пока там сохраняется некая разновидность экосистемы?

— Значит, мы рискуем жизнью ради науки? — уточнил Эндер.

— Не ради науки, — поправил Боб. — Ради выживания.

— Флора и фауна жукеров нам для выживания ни к чему, — скептически заявил Эндер.

Боб вздохнул. Становилось ясно, что им так или иначе придется все рассказать, прежде чем он умрет — что могло случиться через час.

— Да, мы не можем питаться растениями и животными жукеров в том виде, как они есть, — сказал он.

Все сразу же поняли намек.

— Ты имеешь в виду, что их можно приспособить к нашим потребностям в белке?

— Углероды остаются углеродами, — ответил Боб. — Я просматривал данные по липидам, которые Эндер получил, исследуя крыба, и мне кажется, что они съедобны, особенно если изменить часть наших кишечных бактерий. Так что проблема действительно в белках.

— Зачем нам вообще есть белки жукеров? — спросила Карлотта, которую, похоже, при подобной мысли слегка затошнило.

— Затем, что в генетической базе здесь, на корабле, не хватает разнообразия земных растений и животных.

— Я даже не знала, что она у нас вообще есть, — сказала девочка.

— И тем не менее, — продолжал Боб, — жизненно важные растения, несколько ключевых видов животных — например, пчелы для опыления. Но мясных животных нет. Есть рис, бобы, кукуруза и картофель, но кто знает, выдержат ли они конкуренцию с местной растительностью этой планеты или с флорой на корабле жукеров?

— Зачем им вообще с кем-то конкурировать? — спросила Карлотта.

— Он хочет, чтобы мы тут остались, — бесстрастно проговорил Сержант.

— Ты с самого начала вел нас к этой планете, — сообразил Эндер.

— Как только я понял, что она земного типа, мне захотелось взглянуть на нее поближе, — сказал Боб. — Лекарства нет. Зрелость все равно наступит в обычном возрасте. Соответственно, биологическое детство займет больше половины вашей жизни, и вряд ли вы сможете прожить достаточно долго, чтобы увидеть собственных внуков. А это означает, что любые ваши дети станут родителями, не имея родителей из предыдущего поколения, которые могли бы учить их жизни.

— Меня сейчас стошнит, — проговорила Карлотта. — Я никому из них не позволю…

— Нет, конечно, — успокоил Боб. — Дети из пробирки. Именно так были зачаты вы сами, дорогие мои. А на борту есть несколько искусственных маток.

— Где? — требовательно спросила девочка.

— Там, где вы не сможете их повредить, пока не повзрослеете достаточно, чтобы понять, что это — ваша единственная надежда. Вам не спасти свою жизнь, и мне не спасти вашу — ничего не поделаешь. Но вид как таковой сможет выжить благодаря вашему выдающемуся уму. Хотя половая зрелость по отношению к нашей продолжительности жизни наступает поздно, интеллектуальная приходит в весьма юном возрасте. Так что у вас будут годы, чтобы обучить своих детей. Вы сможете поддерживать высокий уровень цивилизации, технологии, истории, морали. Вы сможете выжить.

— Но мы же все умрем! — воскликнул Сержант.

— Разве жизнь на этом корабле можно назвать жизнью? — спросил Боб.

— Я всегда думал, что мы вернемся… — Эндер замолчал, не договорив.

— К людям, — закончил Боб. — И как ты себе это представляешь? Я преуспел лишь потому, что оказался им полезен. Нужно было выиграть войну, а Эндеру Виггину не хватило командирских качеств, и как запасной вариант использовали меня. Потом я потребовался Питеру Гегемону для борьбы с Ахиллом. А после стал уродом, великаном. Меня не боялись только потому, что меня в любом случае ждала смерть от гигантизма. И я больше не помещался в танк или в кабину самолета.

— Хочешь сказать, они бы нас убили? — спросил Сержант.

— Не знаю, что бы они сделали. Может, стали бы изучать вас. Но в любом случае вам не позволили бы создать семью с обычными людьми или родить детей — чистых антонинов.

— Бобитов, — поправил Эндер. — «Человек бобовый» нам нравится больше.

— Тронут, — улыбнулся Боб, и это действительно была правда. Им хотелось использовать некую форму его имени в качестве их собственного. — Суть в том, что вам нужна своя планета. Вам придется плодиться как кроликам, пока вы еще молоды и можете обучить своих детей. Дайте им шанс постоять за себя, когда эту планету найдет остальное человечество.

— Люди наверняка уже планируют сюда прилететь, — сказал Сержант.

— Каким образом? — спросил Боб. — Про эту планету я никому не говорил.

Наступила ошеломленная тишина. Затем Эндер рассмеялся, а за ним остальные.

— Ну и хитрый же ты паук, — сказал он. — Когда ты собирался нам все рассказать?

— Когда решил, что вы станете меня слушать, — ответил отец. — Желательно до того, как умру. Но у меня на всякий случай все записано.

— Я никогда на это не пойду, — заявила Карлотта. — Даже если мы не будем заниматься сексом — никогда, никогда, никогда! — Она яростно посмотрела на братьев. — Сексом придется заниматься нашим детям, а это просто отвратительно!

— Нет, — сказал Боб. — Если воспитывать их раздельно — нет. На корабле хватает маток, чтобы каждый из вас мог воспитывать ребенка отдельно от других. Каждый год у них будут появляться братья и сестры. Через пару лет они достаточно поумнеют, чтобы приносить пользу. У вас появится три отдельных выводка детей, которые не будут знать, что они братья и сестры друг другу. И они не станут инстинктивно избегать близкородственного скрещивания.

— Но они же все равно остаются братьями и сестрами! — настаивала Карлотта.

— Генетически — да. Но отвращение вызывает вовсе не это. Приматам неприятна лишь мысль о спаривании с партнером, о котором известно, что он родной брат или сестра, воспитанный теми же родителями. Если этого не знаешь — никакого отвращения не возникает.

— То есть нам придется им лгать? — спросила Карлотта.

— Вам придется их разлучить, — поправил Боб.

— Лгать, — настаивал Сержант.

— На самом деле это половина того, чем занимаются все родители, — объяснил Боб. — Порой приходится ограничивать мир, в котором живут твои дети, рассказывая лишь то, что им следует знать.

— В таком случае ты — выдающийся родитель, — сказал Эндер. — Бесподобно выдающийся.

— В смысле — что я чемпион по лжи? — уточнил отец. — Что ж — да, конечно. Можно подумать, вы половину жизни не врете мне и друг другу. Для этого и придуман язык. Бедные жукеры — они просто неспособны лгать.

— Я не собираюсь врать! — настаивала Карлотта.

— Это ложь, — спокойно возразил Боб. — Хорошо — пусть не ложь. Пусть это будут истории. Когда что-то случается, мы придумываем историю о том, почему это произошло. Вся суть науки — в историях о том, почему случается или случилось то или иное. И истории эти никогда не являются правдой — они всегда неполны и хотя бы чуточку лживы, и мы об этом знаем. Но в них достаточно правды, чтобы от них была польза. Вряд ли наш разум способен постичь истину о чем бы то ни было — слишком широко простерлись сети причинных связей, чтобы их смог осознать единичный мозг. Но мы делимся историями и полезной ложью, передавая их дальше, а когда узнаем больше, мы улучшаем их. Или, когда в новых обстоятельствах нам нужны другие истории, меняем и делаем вид, будто всегда так и было.

Эндер закрыл лицо руками:

— Как же это тяжело…

— Лгать? — спросил Сержант.

— Воспитывать детей, — ответил Эндер. — Единственный родитель, которого мы знали, совершенно с этим не справляется, и я не понимаю, как мы могли бы справиться лучше.

— Спасибо большое, — сказал Боб. — Как бы там ни было, вы худшие дети на свете, а помочь мне было некому.

— О да, ты сделал все, что мог, — усмехнулся Эндер. — Мы провели с тобой на корабле пять лет, и что мы знаем? Слишком мало! Вообще ничего! Если ты завтра умрешь, у нас не останется никакой надежды.

— У вас есть ансибль. На человеческих планетах наша маленькая семья невероятно богата и на нас работают агенты, которые даже не знают о нашем существовании, но после моей смерти все будет продолжаться, как и прежде. Я позаботился о том, чтобы вы знали, как выходить с ними на связь, и научил вас всегда скрывать, что вы — не обычные люди откуда-то со Ста Планет.

— Да уж, — бросил Сержант. — Верно. Все-таки мы подготовленные и обученные лжецы.

— В вашем распоряжении будут все библиотеки мира. Главное — научиться правильно жить. Выращивать растения. Поддерживать жизнеспособную экосистему. Не гадить в питьевую воду. Обеспечить себе нормальное существование, чтобы оставалось время учить других и учиться самим, писать и творить, поддерживать технологию и совершенствовать ее. Вы это можете. Или смогут ваши дети, а потом их дети.

— Я сам ребенок, — проговорил Сержант, и внезапно на его глазах выступили слезы. — Я не могу командовать детьми.

— Ты всегда пытался командовать нами, — ехидно заметил Эндер.

— Вы не мои дети, — возразил Сержант, — я за вас не отвечаю.

— А ведь ему предстоит стать взрослым, — сказал Боб. — Хватит об этом, мои малыши. Всего сразу вам все равно не воспринять, да и заставить вас я все равно не могу. Но именно поэтому я хочу, чтобы вы прямо сейчас отправились на корабль жукеров, чтобы затем подчинить его себе и начать приспосабливать любую жизнь, которая там есть, к сосуществованию с растениями и животными, которыми вы и ваши дети можете питаться. А потом вам придется перенести на эту планету экосистему, которую сами создадите, и жить в ней. Вы хоть представляете, сколько времени это займет?

— Вряд ли это вообще возможно, — отозвался Эндер. — Думаю, мы все трое просто умрем на корабле чужаков, подготавливая растения и животных. И планету заселят уже наши дети или внуки.

— Если даже я на все это соглашусь, — заявила Карлотта, — не забывайте, что яйцеклетки есть только у меня!

— Да ну, — сказал Боб. — Сама знаешь — есть технология, позволяющая превратить в действующую яйцеклетку любую другую клетку тела. У мужчин есть как Х-, так и Y-хромосомы. Если станешь упрямиться, в матки можно поместить зародыши, которые не будут иметь с тобой ничего общего. Так что если хочешь стать генетической тупиковой ветвью — твой выбор. Но воспользоваться своей яйцеклеткой в качестве орудия шантажа тебе не удастся.

Карлотта от злости расплакалась:

— Так вы уже все спланировали без меня?!

Боб с трудом протянул руку, но не осмелился коснуться дочери, боясь ей повредить. Его ладонь была такой огромной, а ее тело — таким маленьким… Но она обняла его руку и разрыдалась, уткнувшись в нее. Как бы она ни злилась, она все равно оставалась его ребенком.

— Я планирую дать вам свободу выбора, независимо друг от друга. Но будет намного лучше, если вы решите совместно развивать колонию, не устраивая драку. Ради вашей чудесной новой расы, проклятого племени короткоживущих полубогов.

— Звучит героически, — заметил Сержант.

— Вы — Зевс, Аполлон и Гера вашего племени, — сказал Боб.

— Афродита, — поправила Карлотта.

— Ну да, как же, — усмехнулся Эндер. — И это говорит девчонка, которая заявляет, будто никогда, никогда, никогда не займется сексом?

— Тогда Афина, — сказала Карлотта. — Не хочу быть Герой.

Все-таки они оставались детьми, которым хотелось обратить все в игру. Но похоже, с самой идеей они смирились — или, по крайней мере, пытались. Отец не мог точно сказать, каким в конце концов будет решение, но на открытый мятеж они не пошли — пока. Он сумел изложить отпрыскам свои мысли в виде великого эпоса. В жизни, однако, их не ждало ничего героического — лишь тяжкий труд, опасности, неудачи, потери и горе, как и в жизни любых других людей.

— И не забывайте, — сказал Боб, — что вы остаетесь людьми. Учите ваших детей, что вы — люди. Другой разновидности, но намного ближе к человеку разумному, чем неандертальцы или австралопитеки. Не позволяйте вашим детям считать людей другими — врагами, чужаками. Прошу вас.

— Они все равно будут так считать, — заявил Сержант, — что бы мы ни делали.

— Пусть это станет их религией, — сказал Боб. — Пусть верят, что они — благословение для человечества. Я доставил вас сюда, не чтобы вы уничтожили человечество, но чтобы вы сделали его лучше.

— Весьма благородно, — заметил Эндер, — но мне кажется, теперь нам тем более ясно, чего стоят подобные истории и как надолго их хватает.

— Их хватает до тех пор, пока от них есть польза, — сказал Сержант.

Наступила долгая тишина. Бобу нечего было добавить, по крайней мере сейчас. Нужно было дать им время подумать.

— Ну что, захватим корабль чужаков? — наконец подал голос Сержант.

— Пойду поработаю над усыпляющим газом, — сказал Эндер.

— А я съем чего-нибудь из пригодных в пищу растений, а потом лягу и поплачу над моими бедными малышами, которых станут воспитывать эти кретины.

Глава 7

На ковчег

Цинциннат намекнул Эндеру, что неплохо бы тому испытать усыпляющий коктейль на себе, прежде чем брать его на корабль жукеров.

Эндер закатил глаза:

— Думаешь, я не испытывал?

— Просто хотел удостовериться, что оружие не сработает против меня, — сказал Цинциннат.

— Я даже точно не знаю, сработает ли оно против врага, — ответил Эндер.

— Не важно, — вмешалась Карлотта. — Я на всякий случай приготовила порцию напалма.

— Ты всерьез решила устроить на корабле пожар?

На этот раз глаза закатила Карлотта:

— У него нет никакого чувства юмора.

— Только не в отношении оружия, — сказал Эндер. — Что у тебя в качестве резерва?

Цинциннат показал на дробовик, прислоненный к посадочному модулю «Геродота», который давным-давно прозвали «Псом», поскольку он был намного больше «Щенка». Им ни разу не приходилось его пилотировать и даже отводить от корабля, так что Великан намеревался управлять им удаленно, а детям оставалось довольствоваться ролью пассажиров.

— Чем он стреляет? — спросил Эндер.

— Пластиковыми пулями, — ответил Цинциннат. — Они пробивают панцири и застревают внутри. А от стен просто отскакивают.

— А потом попадают в нас, — саркастично добавил брат.

Цинциннат вздохнул:

— Эндер, пока ты изучал генетику, я занимался оружием и защитой. В наших шлемах есть забрала, и на нас будут перчатки, куртки и штаны. Не могу поклясться, что крыбы не в состоянии их прогрызть, но на это потребуется время, а любая пластиковая пуля, которая срикошетит и попадет в скафандр, просто остановится и либо прилипнет, либо отвалится. В любом случае — никакого вреда.

— Весьма избирательное оружие, — заметила Карлотта.

— Каждой работе — свой инструмент, — ответил Цинциннат. — Меня в свое время научила этому принципу моя сестра.

— Так какова наша цель? — спросил Эндер.

— У нас их две, — ответила Карлотта. — Кроме того, чтобы остаться в живых и вернуться невредимыми.

— Я знаю, что у нас две цели, — сказал Эндер. — Просто хотел уточнить приоритет.

— Сперва нужно найти пилота, — вступил Цинциннат. — Кто бы ни вывел ковчег на орбиту, именно он всего опаснее для нас. А когда завладеем ковчегом, войдем в экосистему и посмотрим, что там у них за флора и фауна.

Эндер кивнул. Цинциннат облегченно вздохнул, с удивлением поняв, что брат, похоже, даже не собирается командовать. По сути, и он, и Карлотта передали бразды правления Цинциннату. Трудно было поверить, что всего несколько недель назад они дрались.

Но точно так же трудно было поверить, что Цинциннат всерьез предлагал убить Великана. Мальчик отчетливо помнил, что предлагал это вполне искренне, но ему никак не удавалось восстановить в памяти аргументы, которыми он убеждал себя, что единственный возможный вариант действий именно таков.

«Я вел себя столь же неразумно, как любой принц, решивший низложить и убить своего отца-короля, — думал он. — Авессалом или Ричард Львиное Сердце точно так же не сомневались, что поступают правильно. И столь же глупо. Мне просто хотелось что-то делать. А теперь, когда мне есть что делать и ответственность лежит на мне, вдруг отчего-то страшно».

— Карлотта, — сказал Цинциннат, — пойдешь второй. Я впереди, а Эндер — замыкающим.

— Чтобы в случае чего защитить девочку? — презрительно бросила сестра.

— Если кто-то и может понять внутреннее устройство ковчега, то именно ты, — ответил Цинциннат. — Если придется, мы будем сражаться вместе, но если нас застигнут врасплох, пострадать должен кто-то из нас двоих, а не ты — поскольку только ты можешь сказать нам, где мостик или где самое безопасное место.

— Разумно, — кивнула Карлотта. — Я просто подумала, будто вы считаете меня совсем девчонкой.

— Только не я, — возразил Цинциннат. — Я уважаю твое тайное мужское начало.

— Как и я — твое женское, — парировала сестра.

Разговаривая, они облачались в скафандры. Цинциннат помог остальным — он подогнал скафандры с помощью лазера под детский размер, но застежки выглядели слегка кустарными и не вполне понятными.

— Думаю, мы готовы, отец.

В динамиках кабины послышался голос Великана:

— Пристегнитесь ремнями к стене. Не хочу, чтобы вас швыряло во все стороны, пока я буду маневрировать.

— Хочешь похвастаться, какой ты крутой пилот? — спросил Эндер.

Цинциннат проследил, чтобы все надежно пристегнулись к стенам кабины. Посадочный модуль был рассчитан на перевозку грузов, и сиденья в нем отсутствовали. Зато на стенах можно было закрепить что угодно — как людей, так и груз.

— Эх, — проговорил Великан, — давно у меня не было шанса полетать на такой прекрасной машине, как наш «Пес».

Цинцинната, помнившего свои ощущения в «Щенке», впечатлило пилотское мастерство Великана. «Пес» отделился от «Геродота» и устремился вперед — без тряски, без внезапных перемен направления. Описав плавную параболу, они заняли позицию над все так же открытым шлюзом ковчега.

Гибкая труба, выдвинувшись из брюха «Пса», плотно прильнула к поверхности и полностью окружила люк шлюза. Наблюдавшие за происходящим на голодисплее в передней части кабины дети ощутили порыв воздуха, вырвавшегося в трубу и открытый шлюз.

— Раньше на кораблях Международного флота подобные трубы выходили сбоку, чтобы штурмовая команда могла войти на вражеский корабль в полный рост, — сказал по интеркому Великан. — Но после того как Эндер Виггин научил нас, что вражеские ворота внизу, трубу стали устанавливать с нижней стороны и мы обрушивались на врага сверху.

— Какая разница? — спросил Цинциннат. — В невесомости можно ориентировать корабль как угодно.

— Люди склонны инстинктивно ориентироваться в пространстве так, как им удобнее всего. Почему бы и технике не поддерживать то же самое?

— Значит, главное достижение гения Эндера Виггина — то, что переходные трубы выходят снизу, а не с боков?

— И еще истребление жукеров, — напомнил Боб. — А также безопасность для человечества и множество незанятых планет-колоний жукеров, где оно могло поселиться. Пожалуй, не так уж много, с точки зрения детей, выросших в преобразованной Эндером Виггином вселенной.

— Эндер Ксеноцид, — пробормотал Эндер.

— Только скажи это еще раз на моем корабле, — предупредил Великан, — и я поменяю твое имя.

— Предлагаю «Бобби», — хихикнул Цинциннат.

— Это не я его так назвал, — сказал Эндер.

— Ты только что это сделал, — отрезал Великан.

— Так его теперь называет все человечество. Из-за его книги «Королевы улья».

— Говорящий от Имени Мертвых всерьез подорвал прежнюю репутацию Эндера Виггина, — заметила Карлотта.

— Мы пристыковались к ковчегу, — перебил Великан. — Когда откроете внутренний люк, командование переходит к Цинциннату.

Спустившись по трубе первой, Карлотта убедилась, что внешний люк можно закрыть, на случай если по какой-то случайности труба оторвется от поверхности ковчега. Дважды закрыв и открыв створку, она позвала Цинцинната и Эндера, которые тоже прыгнули в шлюз с дробовиками в руках, баллонами с газом за спиной и распылителями на запястьях.

Цинциннат включил дисплей в своем шлеме, и встроенный в него компьютер начал строить схему шлюза, помечая на ней его детали. Это было самое легкое — Карлотта уже ввела в компьютер всю информацию, полученную во время первой вылазки Цинцинната. По мере продвижения вглубь ковчега девочка намеревалась вслух называть нуждавшиеся в отметке места, чтобы шлемы могли создавать на ходу карты с одними и теми же названиями объектов. Цинциннат же отвечал за датчики тепла и движения, сообщавшие, куда целиться и как быстро приближается к ним мишень.

Он занял позицию перед внутренним люком шлюза, отчасти ожидая, что за ним затаилась пара десятков крыбов, готовых наброситься на них, едва створка откроется. По крайней мере, так поступил бы он сам, если бы ему поставили задачу оборонять ковчег.

Естественно, подобное предполагало, что крыбами кто-то командовал. Как ранее отметил Эндер, те, скорее всего, одичали и представляли для пилота не меньшую опасность, чем для вторгшихся на его корабль детей. Пилот мог где-то запереться и вполне мог счесть Цинцинната и его команду своими освободителями.

«Я великий бог Кетцалькоатль, и я вернулся», — подумал Цинциннат.

— Что? — переспросила Калотта.

— Я почувствовал себя Кортесом, — ответил брат. — Извини, что шевелил губами.

— Я думала, ты что-то бормочешь себе под нос, — сказала сестра. — Мой шлем попытался расшифровать твои слова, но не сумел. «Я великий бог…» — и все.

— Кетцалькоатль, — подсказал Эндер. — Пернатый змей, вернувшийся к своему народу после долгого отсутствия.

— С усыпляющим газом и дробовиками с пластиковыми пулями, — усмехнулся Цинциннат. — Открой, пожалуйста, люк, Карлотта.

Створка ушла в сторону. Их никто не встретил.

Цинциннат скользнул в коридор, сориентировался и выпрямился в узком пространстве во весь рост. С точки зрения жукеров, он лежал на боку, стоя ногами на стене — впрочем, особого значения это не имело. Проверив, как держатся магнитные подошвы, мальчик пробормотал:

— Магниты пять.

Остальные повторили команду, настраивая магнитные подошвы так, чтобы они еще слабее прилегали к «полу». В углу дисплея в шлеме, где отображался вид сзади, Цинциннат увидел, как брат сориентировался в противоположном направлении, так что его потолок выглядел полом для Эндера. У Цинцинната возникло желание сделать Эндеру язвительное замечание, чтобы тот не дурачился, но потом он понял, что на самом деле получилось достаточно умно. Если что-то попытается свалиться на Цинцинната сверху, с позиции Эндера оно будет подниматься с пола, где его намного легче увидеть и пристрелить.

Когда Цинциннат явился сюда в прошлый раз, он почти сразу же встретил крыбов. Почему они не показываются сейчас? И что это означает?

В его ухе послышался негромкий голос Великана:

— Я предположил, что в здешней экосистеме такая же продолжительность суток, как и на родной планете жукеров. Если в прошлый раз ты был там в полдень по их времени, сейчас должна быть полночь.

— Если они ведут ночной образ жизни, то сейчас день и преимущество на нашей стороне, — тихо проговорил Эндер.

— А если они сумеречные создания, то сейчас рассвет, — добавил Цинциннат. — И нам крышка.

— Я пока никого не вижу, — сказала Карлотта.

— Мы все получаем одни и те же данные с приборов, — оборвал Цинциннат. — Так что все разговоры — только по делу. К вам это тоже относится, мистер Великан.

— Фе-фи-фо, — проговорил Великан.

— Фам, — пробормотали в ответ дети, вспомнив старую сказку из их младенчества.

Коридор, в котором они находились, шел вдоль периметра ковчега, а значит, должен был замыкаться сам на себя.

— Выходит, нам нужен туннель, ведущий в середину? — спросил Цинциннат у Карлотты.

— Здесь их нет, — ответила та. — Внутри этой части корабля цилиндр с экосистемой. Вы что, не слышите, как он вращается?

— Чувствую только легкую вибрацию, — сказал Эндер. — Так что трения наверняка нет.

— Воздушная подушка, — предположил Цинциннат.

— Жидкая смазка, — сказала Карлотта. — Или триллион шарикоподшипников.

— Неважно, — отозвался Цинциннат. — Значит, я ошибся насчет воздушной подушки.

Все снова замолчали.

— Пожалуй, надо идти дальше, — наконец сказала Карлотта. — Мостик может быть впереди или сзади, но в числе прочего он должен защищать королеву улья, значит сама она где-то возле каменной оболочки.

— Нет, — ответил Эндер. — В смысле — да, королева должна находиться в самом защищенном месте, но к мостику это отношения не имеет.

Цинциннат сразу же сообразил: любая королева, и этого корабля в том числе, была способна видеть глазами любого жукера-рабочего. И находиться она могла где угодно.

— Ну да, верно, — согласилась Карлотта. — Надо перестать мыслить по-человечески.

— Вопрос все равно остается, — сказал Цинциннат.

— Судя по тому, как шли провода, — мне кажется, что они протянуты спереди к корме. И продублированы для надежности. Думаю, в каждом из стояков полный их набор. Получается, что мостик где-то в центре, в передней части.

Цинциннат вспомнил, где находился шлюз и в какую сторону они шли по коридору вдоль периметра.

— Значит, наверху, если смотреть отсюда?

— Для тебя — да, — ответила Карлотта. — Для Эндера — внизу.

— Веди нас, Кар, — сказал Цинциннат.

— Терпеть не могу, когда меня называют «Кар», — пробормотала девочка.

— «Лотти» тебе не нравится еще больше, — прошептал Эндер.

— Я вас все равно слышу. На время нашей миссии у тебя односложное имя.

— «Кар» не звучит, — заметил Эндер. — Пусть будет «Лот».

— Лот? — переспросила Карлотта.

— А теперь прошу всех заткнуться, — сказал брат.

Они прошли под двумя ведущими вверх коридорами, но Карлотта ничего не говорила. Лишь когда они подошли к большому отверстию слева, она сказала:

— Это один из стояков.

— Там, внутри, разве не ракетные сопла? — спросил Цинциннат.

— Все провода идут между стояком и корпусом, — сказала Карлотта. — Давайте хотя бы взглянем.

Проход был отделен от шедшего по периметру коридора герметичным люком, чтобы случайная пробоина в корпусе не привела к утечке воздуха из туннелей вдоль корабля. Он открывался с помощью рычага, как и люк в шлюзе.

Внутри оказалось помещение в форме полумесяца, в котором, словно сломанные куклы, валялись четыре высохших тела жукеров-рабочих. По полу были разбросаны отвалившиеся конечности. Цинциннат невольно попятился.

— Вряд ли они умерли здесь, — почти сразу же сказал Эндер. — Вероятно, их зашвырнуло сюда при замедлении, когда ковчег приближался к планете. К тому времени они уже полностью высохли — ноги у них отвалились недавно, но сами они мертвы уже лет сто.

— Значит, они умерли, когда умерла королева улья, — предположил Цинциннат.

— Вероятно, — кивнул Эндер. — Так всегда бывает у жукеров.

— Крыбы их не съели, — заметила Карлотта.

— Возможно, они не умеют поворачивать рычаги, — сказал Цинциннат.

— Или им просто не хватает ума, — добавил Эндер. — Силы и ловкости у них достаточно.

Цинциннат взглянул в сторону уходившего вверх коридора. В отличие от туннеля по периметру, в нем имелись ребра и трубы, которые можно было использовать в качестве лестницы. Вполне разумно — когда корабль ускорялся или замедлялся, жукерам без них было не обойтись, поскольку приходилось карабкаться вверх.

Сейчас же, в невесомости, Цинциннат просто повернулся боком и скользнул в туннель. За ним последовала Карлотта, а за ней Эндер — снова вниз головой.

Они миновали еще несколько подобных помещений, но затем им встретился очередной запертый люк, по другую сторону от которого резко вверх уходил еще один туннель.

— Ответвление, — пробормотала Карлотта. — Так что вдоль всего корабля ничего не провалится.

— А какая вообще у него длина? — спросил Эндер.

Никто не удостоил его ответом. Все знали, что длина корабля жукеров составляет около тысячи двухсот метров от точки, где туннели входили в камень, до ракетных сопел в корме. Передняя четверть каждого стояка была отделена от корпуса, который в этой части сужался к каменному ядру. Именно там им предстояло вновь углубиться внутрь.

Похоже, стояк по всей длине был полностью недоступен для крыбов. Детям больше не встретилось ни трупов, ни врагов. Но когда они вышли в другой шедший по периметру коридор, все оказалось совсем по-другому.

Воздух был заполнен мусором, плававшим, словно пыльные хлопья в луче света. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что это части тел. Тепловой датчик в шлеме Цинцинната показывал, что за поворотом коридора с обеих сторон могут быть живые существа, но пока что дети никого не видели.

Эндер шагнул вперед и начал собирать парящие куски, разглядывая их.

— Есть кусочки тел крыбов, но и других существ тоже. Крылья как у насекомых, и притом не маленькие. Множество фрагментов скелета и кожи, но я не знаю, кому они могут принадлежать.

— Мусоросборник? — предположила Карлотта.

— Или столовая для крыбов, — выдвинул версию Эндер. — Не слишком аккуратные едоки. Жукеры никогда не оставили бы после себя мусор, мешающий им нормально видеть.

В шлеме Цинцинната послышался предупреждающий сигнал.

— Либо они почуяли нас, либо уловили наше тепло, — сказал он. — У нас компания. С обеих сторон.

Эндер тотчас же занял позицию ногами к «потолку» и лицом в сторону коридора. Цинциннат повернулся в другую сторону.

— Сперва газ, Эн, но не стесняйся стрелять, если они не успокоятся. Лот, решай, куда мы отсюда двинемся.

— А в ту или другую сторону нельзя? — спросила Карлотта. — Больше никаких ходов я не вижу.

— В мою сторону, — решил Цинциннат. — Эн, оставайся рядом. Лот, можешь взять его на привязь и тащить за собой? Не хотелось бы неожиданностей.

Он не сомневался, что Карлотта его послушается, что она и сделала, прицепив трехметровый трос у себя на поясе к поясу Эндера.

Впрочем, времени на раздумья не оставалось — крыбы устремились к ним сквозь тучу мусора, отскакивая от стен к полу и потолку и разбрасывая вокруг куски костей, панцирей, крыльев и кожи. Казалось, из коридора приближаются сплетающиеся друг с другом торнадо.

Из коридора. Цинциннат сразу же понял, насколько полезной может оказаться доктрина Эндера Виггина насчет «вражеских ворот внизу». Упав на спину, он уперся ступнями в стены и выпустил порцию газа между ногами.

Газ, если вообще действовал на крыбов, распространялся очень быстро. Вылетев из сопла облачком аэрозольного тумана, он заполнил коридор по крайней мере метров на десять. Запах почти не чувствовался.

Естественно, усыпляющий газ нисколько не замедлил продвижения противника. Цинциннат тотчас же вскинул дробовик. Крыбы продолжали отскакивать от стен, но движение их было уже не столь управляемым. Вместо того чтобы всегда приземляться на лапы, они ударялись всеми частями тела, кувыркаясь в пространстве, а не летя челюстями вперед.

— Газ действует, — сказал Цинциннат.

— Угу, — отозвался Эндер.

— Тогда пошли, — бросила Карлотта.

Цинциннат на миг возмутился — кто тут вообще командует? — но сразу же понял, что она права и ему следовало отдать подобный приказ самому.

Он снова перевернулся в позицию, позволявшую идти по коридору. Одурманенные крыбы со стороны Эндера с силой ударялись о его спину, так же как и другие — спереди. Скафандры поглощали основную часть удара, но не полностью. Наверняка могли остаться синяки, а когда удар приходился в маску шлема Цинцинната, голову отбрасывало назад. Он быстро продвигался вперед, каждые десять метров выпуская короткую струю газа. Эндер не стрелял вообще — газ Цинцинната окутывал их с Карлоттой и распространялся дальше по коридору, защищая их со спины.

Цинциннат миновал большой герметичный люк справа, ведший в сторону центра ковчега. Он молча предположил, что Карлотта выберет именно его, поскольку за закрытой створкой, скорее всего, не было крыбов. И действительно, она повернула рычаг, открывая люк. Мусора внутри не оказалось, хотя часть его просочилась вместе с газом.

— В следующий раз подожди, пока я тебя прикрою, а потом уже открывай, — строго проговорил Цинциннат.

— Извини. В следующий раз так и сделаю, — ответила Карлотта.

Протолкнувшись мимо нее, Цинциннат окинул взглядом коридор. Пусто. Никакого тепла или движения.

Эндер вошел следом за Карлоттой, и она закрыла створку. Мусора внутрь попало относительно не много, и Цинциннат быстро зашагал по коридору. Остальные последовали за ним.

— Мы пока никого не убили, — заметил Эндер. — Если только они не погибают от ударов о стены.

— И никто не проник за нами в люк? — спросил Цинциннат.

— Все чисто, — ответил Эндер.

— До центра корабля придется основательно прогуляться, — сказала Карлотта.

Вскоре коридор вывел их в огромный, похожий на бутерброд отсек. Цинциннат попытался мысленно представить его с точки зрения жукеров. Между полом и потолком было не больше метра, но обе поверхности волнообразно колебались и обе были испещрены глубокими выемками.

— Спальное помещение? — предположила Карлотта.

Похоже, она была права. В каждой выемке вполне могла поместиться спящая рабочая особь жукера. От перегрузок их защищала мягкая органическая поверхность. Цинциннат опустил руку в одну из лунок и надавил. Поверхность треснула. Когда-то она была податливой, но давно высохла. Вероятно, жукеры сами увлажняли свои ячейки для сна, но теперь они рассыпались хлопьями.

Идти было непросто. Магнитные подошвы не помогали, а пол и потолок при попытке упереться в них трескались. Вскоре однако Цинциннат приноровился плыть в воздухе, лишь иногда слегка касаясь идущей волнами поверхности руками. Обернувшись, он увидел, что остальные поспевают за ним. Неважно, подражали ему или сообразили сами — они продвигались вперед, а это главное.

В некоторых ячейках лежали трупы жукеров, но большинство были пусты.

— Куда мы направляемся, Лот? — спросил Цинциннат. — Похоже, это никогда не кончится.

— Вероятно, эта обитель тянется до самой сердцевины. Она наверняка вмещает сотни жукеров, и…

— Около трех тысяч, — сказал Эндер. — Если везде все так же. Ну, может, еще какое-то количество в центре.

Цинцинната нисколько не удивило, что, несмотря на всю опасность момента, Эндер обрабатывает информацию о том, как жили жукеры, а не сосредоточен на главной задаче. С другой стороны, разве не такова была задача Эндера? В небоевой обстановке он изучал жизнь обитавших в ковчеге организмов, так же как Карлотта — оборудование и расположение помещений корабля. Цинциннат оставался настороже, но никакая непосредственная опасность им не грозила.

Шлем помогал Цинциннату не сбиться с ведущего к центру пути, когда он на мгновение терял ориентацию из-за колебаний пола и потолка. Они двигались достаточно быстро, и когда впереди появилась металлическая стена, тормозить было уже поздно. Он успел лишь перевернуться ногами вперед, приняв удар на согнутые колени. Силы магнитов не хватало, чтобы удержать, и его отбросило назад, хотя и намного медленнее.

— Магниты двести, — сказал Цинциннат.

Тем временем они столкнулись с Эндером, едва разминувшись с Карлоттой, и успели превратить окружавшие их спальные места жукеров в кашу, пока магниты влекли их к металлу в середине. Когда магнитные подошвы наконец коснулись стены, оба с ног до головы были покрыты хлопьями высохших спальных ячеек.

— Магниты пять, — сказал Цинциннат, чтобы можно было двигаться дальше.

В сердцевине имелись расположенные на равных расстояниях отверстия без дверей. Карлотта дала знак, что все в порядке, и Цинциннат нырнул в первое.

Они оказались в длинном коридоре, ведшем в сторону оси корабля. На этот раз вдоль туннеля — по тем его сторонам, которые жукеры считали полом и потолком, — тянулись рельсы. Вполне разумно — вагонетка не смогла бы удержаться на рельсах, идущих только по полу. Здесь что-то возили, причем регулярно — Цинциннат заметил, что металл блестит от постоянного использования.

— Похоже, поезда ходят до сих пор, — заметила Карлотта.

В то же мгновение, словно по сигналу, сзади послышался голос Эндера:

— Всем вжаться в углы, поезд идет!

Цинциннат бросился на «пол», по которому шел, и вытянулся на нем. Секунду спустя появилась вагонетка, колеса которой катились по обеим парам рельсов. Внешне она напоминала клетку из мелкой проволочной сетки, туго набитую какой-то органикой. Растения? Нет — какие-то существа, которые извивались и бились о сетку, безуспешно пытаясь выбраться.

Это были не крыбы, даже не что-то на них похожее — мягкотелые создания вроде слизней, но потолще и с неким подобием волос или щетинок. Гусеницы? Вряд ли тут бы подошли аналогии с земной фауной. В любом случае это дело Эндера.

Цинциннат последовал за вагонеткой, но не пытался ее догнать. Она явно действовала автоматически, и вопрос заключался только в том, ездит она по кругу или вернется назад за очередной порцией груза.

Вагонетка не возвращалась. Вскоре Цинциннат обнаружил, что рельсы изгибаются, уходя в сторону центра. Идя дальше, он наткнулся на заднюю часть вагонетки, остановившейся точно над отверстием, из которого исходил тошнотворный запах.

Сквозь сетку Цинциннат увидел, что кто-то чистит клетку. Это оказался крыб — но он ничего не ел, лишь выскребал последних застрявших в ней слизней. Затем отверстие закрылось и в туннеле вновь потемнело, не считая фонаря в шлеме Цинцинната. Вместо того чтобы вернуться, вагонетка двинулась дальше в том же направлении. Значит, она все-таки ездила по кругу, доставляя свой груз.

Цинциннат собрал всех вокруг того места, где до этого было отверстие. Никакого рычага, позволявшего открыть люк, видно не было.

— Что дальше, Лот? — спросил он. — С той стороны был по крайней мере один крыб, но он не ел этих слизней, просто затаскивал их внутрь.

— Не для этого ли предназначена их хватательная клешня? — предположил Эндер.

— Вряд ли сейчас это важно, но… да, — согласился Цинциннат, — возможно, крыбы специально созданы для этой работы.

— А пока, — сказала Карлотта, — думаю, можно имитировать сигнал, который сообщает системе о прибытии вагонетки и открывает люк. Устройство чисто механическое — смотрите сами. Колесо проходит над педалью, от которой срабатывает переключатель. — Она посмотрела на Цинцинната. — Готов, чтобы я открыла?

— Приготовь газ, — сказал тот Эндеру, и оба направили распылители в сторону люка. — Предупреждаю: там воняет. Давай, Лот.

Люк открылся. Смрад ударил им в лицо, а когда они вошли во влажное жаркое помещение, стал еще хуже.

Неподалеку собралось полдюжины крыбов, но они были заняты тем, что гнали слизней по плавно уходящему вверх металлическому пандусу. Один из них заметил Цинцинната и повернулся к нему, но не бросился в атаку — просто направился к люку и повернул закрывавший его рычаг. Но к тому времени Цинциннат, Карлотта и Эндер уже были внутри помещения.

Нет, не помещения — пещеры. В отличие от спальни жукеров-рабочих, потолок здесь был намного выше — метров пять или около того. К нему поднимались или с него свисали, подобно сталактитам и сталагмитам, горы той же органической материи, но на этот раз губчатой и податливой. И выемки в ней были намного уже.

Крыбы толкали слизней вверх по пандусу к центру пещеры, где стояло возвышение, на которое с нескольких сторон падал мягкий свет. Похоже, оно являлось центром зала.

По мере того как дети продвигались по пандусу, запах становился все хуже, но они постепенно начинали к нему привыкать. Слегка помогали и фильтры, очищавшие воздух в шлемах.

Слизни прилипали к пандусу, а крыбы цеплялись за его края. Магнитные подошвы позволяли стоять во весь рост.

— Похоже на тронный зал, — сказала Карлотта.

— Лунки для яиц, — добавил Эндер. — Покои королевы улья.

Но никаких яиц не было. Чем ближе они подходили к возвышению в центре, тем больше им попадалось камер, заполненных коричневой слизью с зеленоватыми прожилками. Гниль и разложение.

В конце пандуса слизней заталкивали на возвышение. Но поскольку оно и без того уже было забито этими существами, в основном мертвыми, новые сваливались, плюхаясь в слизь внизу. Они плавали подобно угрям, но деться им было некуда, кроме как в заполненные жижей лунки.

— Они кормят королеву, — сказал Эндер. — Вот только ее здесь нет.

Цинциннат уже пробирался к середине возвышения. Там, где сходились лучи, низкая стена огораживала от слизней трехметровый круг точно в центре. А за этой стеной, свернувшись в клубок среди все той же органической материи, лежал серый высохший труп крылатого существа размером, по крайней мере, с Великана.

— Все-таки она здесь, — проговорил Цинциннат. — Но она больше не голодна.

Глава 8

На мостике

Карлотта ненавидела королеву улья, даже мертвую. Способность королев мысленно общаться со своими дочерьми означала, что ни в каких системах связи они не нуждались. Королева могла пилотировать корабль, находясь где угодно. Самка-пилот тоже могла находиться где угодно, не нуждаясь в каких-либо приборах, поскольку все, что узнавала королева от кого-то из своих дочерей, становилось известно и всем остальным.

Соответственно, Карлотта не могла найти мостик, отслеживая проводку или источники радиосигналов. Он мог находиться вовсе не там, откуда можно было что-то увидеть.

Девочка стояла над телом королевы, пока Эндер делал голографические снимки.

— Не трогай ее, — предупредил Эндер. — Рассыплется в пыль.

— Как я понимаю, допрашивать ее бесполезно, — с сарказмом произнесла Карлотта.

— Давай — попробуй спроси ее о чем-нибудь, — предложил Сержант.

Карлотте было уже не до шуток.

— Кто-то же пилотировал корабль, и это не она. Но отследить систему связи я не могу, поскольку таковой просто нет.

Эндера их заботы словно не волновали.

— Я сделал все снимки, какие смог, и отправил их на «Геродот». Так что теперь возьму образец.

— Как насчет «рассыплется в пыль»? — напомнил Сержант.

— Я осторожно, — сказал Эндер.

— Наверное, он думал, что нам придется от нее отбиваться, — усмехнулся Сержант.

— Меня не волнуют ваши разборки, мальчики, — сказала Карлотта. — Мы нашли сердце корабля — вот только там ничего нет, кроме гниющих тел, которые когда-то были королевской пищей.

— Здешняя система настолько устойчива, что продолжает работать даже без королевы! — Эндер не скрывал восхищения, даже гордости, словно сам эту систему разработал. — Никаких роботов, никаких компьютеров, просто специально выращенные для определенной задачи животные.

— Вроде нас, — вставил Сержант.

— Это Великана вырастили, — возразил Эндер. — А мы родились.

— Всего лишь продолжение эксперимента, — заявил Сержант. — Вот только наш разработчик оказался куда хуже тех, что были у королевы.

Карлотта заметила, насколько аккуратно работает Эндер: он лишь приподнимал высохшие части тела королевы улья, но умудрялся ничего не повредить и даже не вдавить внутрь, отделяя крошечные кусочки и помещая их в самозаклеивающиеся пакетики для образцов. Только потом до нее дошли слова Сержанта, и она поняла, что они дошли и до Эндера: тот убрал руку от трупа, и лицо его приобрело задумчивое выражение.

— Жукеры были отличными спецами по генетике, — сказала Карлотта.

— Но тут нет никакой лаборатории, — отозвался Эндер. — Или их лаборатория — яичники самой королевы. Она могла по собственному желанию решить, когда отложить яйцо, из которого появится новая королева. Или яйцо, из которого получится крыб, а не рабочая особь.

— Это точно не инстинкт, — заметил Сержант. — У нее имелся план действий, по крайней мере когда она создавала крыбов.

— А пока она этим занималась, — спросила Карлотта, — кто пилотировал корабль?

— Она сама, — ответил Эндер.

— А кто ухаживал за экосистемой, кто обслуживал технику, кто посылал доклады другим королевам на других планетах?

— Она сама, — сказал Сержант. — Королевы ульев поумнее нас.

— Многозадачность, конечно, хорошая штука, но неужели она могла одновременно видеть и слышать все, что видели и слышали ее рабочие? Или она сосредоточивалась только на том, что требовалось реально? Должен же быть какой-то предел тому, насколько она могла распределять свое внимание?

— А почему должен быть какой-то предел? — спросил Эндер.

— Представь на минуту, будто я такая же умная, как ты, и подумай вместе со мной, — сказала Карлотта. — У жукеров-рабочих тоже есть мозги. Сам видишь — она мертва, но система работает и без нее.

— Это не жукеры, это крыбы, — возразил Эндер. — По сути, овчарки.

— Но ведь она могла бы поручить эту работу и жукерам-рабочим? Какой смысл создавать для этого самовоспроизводящихся существ?

Сержант и Эндер наконец поняли, к чему она клонит.

— Королева не может до бесконечности рассеивать свое внимание, — сказал Сержант. — Ей нужно, чтобы часть задач выполнялась автоматически, без ее участия. Чтобы ей не приходилось ни о чем думать и ничего решать.

— Данная задача была тупой и однообразной, — кивнула Карлотта. — Но когда обслуживаешь технику корабля, нужно понимать, что ты делаешь. Приходилось ли королеве одновременно управлять всеми рабочими, какую бы работу они ни выполняли? Или они становились самостоятельными, как только узнавали, что им делать?

— То есть отдельная рабочая особь — не просто продолжение разума королевы, — проговорил Сержант. — Не как руки и ноги, а скорее как идеально послушные… дети.

— Кто-то пилотировал корабль, — продолжала Карлотта, — хотя королевы уже давно не было. Что, если кто-то из жукеров-рабочих пережил ее смерть? Если она не управляла каждой мыслью в их головах, если они могли понять свою задачу и выполнять ее даже без участия королевы, то они могли продолжать и после ее гибели.

— Нет, — возразил Сержант. — На первый взгляд разумно, но мы знаем, что, когда умирали королевы, умирали и все до единого рабочие. Когда Виггин уничтожил королев, на некоторых планетах жукеров находились штурмовые команды, и солдаты докладывали, что все жукеры сразу же перестали сражаться. Перестали бегать, перестали вообще хоть что-либо делать. Просто легли и умерли.

— Но все-таки они легли, — заметила Карлотта.

— Упали замертво, — поправился Сержант.

— Я читал те доклады, — сказал Эндер. — Они именно легли. Некоторые подавали признаки жизни еще целых полчаса. Так что Карлотта права: по крайней мере часть жизненных функций рабочих сохранялась еще какое-то время после смерти королевы.

— Что, если эта королева, зная, что умрет, поручила кому-то из рабочих пилотировать корабль? — предположила девочка.

Братья синхронно кивнули.

— Мы не знаем, какой механизм заставляет жукеров умирать, когда умирает королева, — сказал Эндер. — Возможно, это исключение.

— Давайте найдем мостик и посмотрим, — предложил Сержант.

— В том-то и проблема, — вздохнула Карлотта. — Я не знаю, где его искать. Не пытаться же открыть каждый люк?

— Если рабочие способны мыслить самостоятельно, — сказал Сержант, — и королеве не требовалось постоянно передавать информацию от жукеров-наблюдателей к жукерам-пилотам, то какая-то система связи, возможно, все-таки есть.

— Или ее дочь, исполнявшая роль пилота, должна была в любой момент находиться там, где могла увидеть хотя бы показания приборов. Ей требовалось знать, когда она окажется в точности на нужном расстоянии от планеты. А если королева не передавала ей эту информацию постоянно, значит где-то должны быть приборы, местонахождение которых я могу отследить.

— Почему бы просто не найти механизмы управления всеми двигателями? — спросил Эндер. — К ним пилот точно должен иметь доступ.

— Потому что это самая угрожающая часть корабля, — объяснила Карлотта, — и отслеживать их местоположение куда рискованней, чем искать приборы. Может, пилот только и ждет, когда мы окажемся рядом с двигателями, чтобы нас сжечь.

Представления о существе женского пола плохо ассоциировались с жестокостью. Но все жукеры, которых когда-либо видело или знало человечество, были самками, и они были крайне опасны. Как там говорил Киплинг? Самка любого вида куда опаснее самца. И о жукерах это можно было сказать со всей определенностью.

— Все, что может убить нас, может повредить и корабль, — заметил Эндер.

— У них повсюду системы с многократной надежностью. Некоторый вред они переживут. В отличие от нас.

— Тогда давайте открывать каждый люк, а если наткнемся на систему сбора данных, сможем отследить проводку, — предложил Сержант.

— Корабль большой, — сказал Эндер. — На нем полно люков.

— Но большая его часть — цилиндр экосистемы, — заметил Сержант.

— Его диаметр больше километра, — не сдавался Эндер. — Здешние крыбы вполне мирные, но в других местах наверняка хватает одичавших. Наши запасы газа не бесконечны, и его действие со временем проходит. Так что может получиться как в видеоигре — когда все монстры вдруг оживают и набрасываются на тебя. И игре конец.

Карлотта взглянула на окружавшее ее море гниющей слизи.

— Дом, милый дом, — проговорила она. — Пытаюсь представить, как все это видела королева, когда была жива. Маленькие лунки — словно утробы для ее яиц. Слизняков сгоняли сюда, чтобы кормить ее и ее малышей.

Эндер показал вверх:

— Не забывай про потолок.

Карлотта подняла взгляд. С самых высоких точек потолка свисало множество жилистых стеблей, некоторые из которых заканчивались шарами размером с дыню.

— Что это? — спросила Карлотта.

— Коконы. Наверняка они все мертвы, но мне хотелось бы забрать один в лабораторию для исследования. Все, что на полу, загрязнено гнилостными бактериями. Но личинки в коконах могут содержать в себе чистый генетический материал.

— Для нас это сейчас не высший приоритет, — сказал Сержант.

— Но и не низший, — возразил Эндер. — Находится же у нас время остановиться и поболтать? Так что давайте возьмем пару образцов, прежде чем покинем эту обитель слизи.

— Может, хочешь забрать еще и слизня? И бактерии? — спросил Сержант.

— Эти образцы я уже собрал по пути сюда.

— Ты должен был охранять нас с тыла, а не играть в натуралиста.

— Сзади на нас никто не нападал, — парировал Эндер. — Королевы ульев — не единственные, кто способен делать сразу несколько дел.

— Мальчики, — заметила Карлотта, — вы что, всю жизнь будете друг друга поддевать?

— Давайте внесем ясность, — сказал Эндер. — Если кто тут кого и поддевает, то это вовсе не я. Я беспрекословно выполнял каждый приказ, я ничего не критиковал. Это Сержант полон решимости на чем-нибудь меня подловить. Но не я. Как сказала Карлотта, королевы ульев — спецы по генетике, и они изменили собственный геном, создав крыбов. Так что собранные мной образцы могут помочь нам узнать многое из того, что еще неизвестно человечеству. Возможно, даже спасти нам жизнь.

— Возможно, — усмехнулся Сержант.

— Опять ты за свое, — бросил Эндер. — Так что никакие не «мальчики», Карлотта, а только Сержант.

— Нам нужно найти пилота, — сказал Сержант, — и ждать мы не станем.

— Всего пятнадцать минут, — попросил Эндер. — Ты собьешь один кокон, а мы с Карлоттой его поймаем.

— Чем? Усыпляющим газом? Выстрелом из дробовика? — Сержант торжествующе посмотрел на него.

— Лазерным резаком, который ты прячешь в своей сумке, — ответил Эндер.

Карлотта даже этого не заметила, зато брат оказался куда наблюдательнее.

— Так, значит, ты вооружен лучше, чем мы, Сержант? — спросила она.

— Я подумал, вдруг нам придется столкнуться с живой королевой, — отозвался тот.

— Но только у тебя было оружие, способное ее убить? — уточнил брат.

— Ну вот, опять. А сам что говорил?

— Хватит, — сказала Карлотта. — Великан слышит все наши разговоры. Мы впустую тратим время на споры о том, есть ли у нас время для пустых трат. У нас его нет. Но забрать кокон — не пустая трата времени, так что давайте это сделаем, а потом пойдем искать мостик.

Мальчишки яростно посмотрели на нее, но спорить не стали — напоминания, что Великан их слышит, вполне хватило.

— Вы оба настолько глупые, что аж больно смотреть, — продолжала Карлотта. — Иллюзия оказалась столь хороша, что полностью вас одурачила.

— Какая иллюзия? — спросил Сержант.

— Иллюзия гравитации.

Она торжествующе взглянула на них, и оба поняли — кокон вовсе не упадет, когда его срежут.

— Но другие же коконы упали, — запинаясь, пробормотал Эндер.

— Во время замедления, — объяснила Карлотта. — Корабль развернулся, и двигатели замедлили его скорость. Тогда коконы и свалились.

— Но ведь вся эта жидкость как-то остается на полу, — заметил Сержант.

— Она остается в лунках для яиц. Это не жидкость, это слизь. Большая часть полета проходит в невесомости. Если яйцам и личинкам для развития нужна жидкость, она может быть только желеобразной, иначе королева бы в ней утонула.

Эндер, естественно, уже делал выводы.

— Королеве улья нужна такая же среда обитания, как и на ее родине, — сказал он. — На планете жидкостью вполне может быть вода, а личинки заползают на потолок, чтобы свить коконы. Так что они постарались, чтобы здесь все функционировало точно так же даже в отсутствие гравитации.

— Ты, конечно, гений, — заметил Сержант, — но не подумал об этом, пока Карлотта…

Сержант не договорил — Карлотта встала между ним и Эндером, яростно уставившись Сержанту в лицо.

— Магниты ноль, — сказал Сержант.

Мгновение спустя он уже плавно подплыл к ближайшему кокону. Ловко перерезав стебель с помощью лазерного пистолета, он поплыл назад, держа кокон за оставшуюся половинку стебля.

Эндер положил добычу в пластиковый мешок и убрал в сумку для образцов.

— Спасибо, — сказал он.

— Теперь тебе придется с ним нянчиться, чтобы не повредить, — сказал Сержант. — А это означает, что в бою от тебя будет мало толку.

— Сержант, — заметила Карлотта, — он многое узнал, проанализировав разорванного крыба, который ты привез на «Щенке», и точно так же многое сможет узнать из ДНК в раздавленном коконе. Так что Эндер собирается не нянчиться с ним, а просто делать свое дело.

— Он собирался с ним нянчиться, — возразил Сержант, — пока ты этого не сказала.

Эндер с силой ударил по своей сумке для образцов.

— Эх, — вздохнул он, — Эндрю Дельфики к выполнению боевой задачи готов, сэр.

Сержант не сумел сдержать улыбки:

— Вольно. Ладно, Карлотта, куда ты хочешь идти?

— Чего я боюсь, — сказала сестренка, — так это того, что выйду не через ту дверь и впущу сюда стаю диких крыбов. Они накинутся на новых слизней и сделают фарш из крыбов-рабочих, если те попытаются вмешаться.

— Если их усыпить, они увязнут в бактериальном бульоне, — заметил Эндер. — Не утонут, так растворятся.

— Постараемся причинять как можно меньше вреда, — сказал Сержант, — но возвращаться тем же путем, которым мы пришли, нет никакого смысла — рельсы просто идут по кругу, пока не достигнут исходной точки.

Карлотта согласилась, но куда идти, все равно не знала.

— Вопрос в том, находится ли мостик в сердцевине, на равном удалении от всех двигателей и датчиков, так что все провода и линии связи одной длины? Или на краю, где могут быть иллюминаторы?

— Если там есть иллюминаторы, — сказал Сержант, — тогда они должны быть как можно дальше впереди, чтобы камень обеспечивал им максимальную защиту.

— Но какой смысл в иллюминаторах, которые смотрят только в одну сторону? — спросила Карлотта. — У этого корабля круговая симметрия, у него нет брюха или спины, как у наших.

— Значит, на мостике иллюминаторы со всех сторон? — спросил Эндер.

— Даже в самом узком месте, под самым камнем, диаметр составляет почти девятьсот метров, — ответил Сержант. — Многовато для центра управления.

— То есть про иллюминаторы можно забыть?

— Нет, — сказала Карлотта. — Пять колонн полностью дублируют друг друга. Избыточная надежность. Думаю, центров управления тоже пять, все они подсоединены ко всем устройствам корабля и во всех есть иллюминаторы на случай отказа внешних датчиков.

Сержант кивнул:

— И все отделены друг от друга, чтобы повреждение в одном не привело к разгерметизации другого.

— Пилоты могут просто прятаться в одном из центров управления от одичавших крыбов, — заметила Карлотта.

— Значит, пойдем до упора вперед, — подытожил Сержант, — а потом попытаемся поискать центры управления по периметру, точно посередине между стояками.

— Лучший вариант, — согласилась Карлотта.

— Если жукеры-рабочие тоже питались этими слизнями, — предположил Сержант, — не ведет ли какая-нибудь линия доставки и туда?

— Вряд ли, — отозвался Эндер. — Королева улья всегда рядом с яйцами, и пища сама идет к ней. Но рабочие ловят себе еду в перерывах между сменами.

— Значит, дальше просто коридоры, никаких рельсов, — сказала Карлотта.

— Интересно, насколько далеко мы уже зашли?

Хороший вопрос. Они проделали немалый путь по туннелю для вагонеток.

— Карта, — сказала Карлотта.

В полуметре от нее возникла трехмерная модель корабля. На самом деле там, конечно, ничего не было — лишь иллюзия на экране ее шлема. Шлем определял, в какую сторону она смотрит, а когда она слегка чмокала губами, картинка увеличивалась. Щелчок языком уменьшал картинку.

— На самом деле мы ближе к передней части камня, чем к задней, — сказала она. — Королева улья окружена камнем сверху и с боков. Так что если где-то и есть иллюминаторы, они должны быть в стороне кормы.

— Значит, мы проскочили мостик, пока шли сюда, — разочарованно проговорил Сержант.

— Зато многое узнали, — возразила Карлотта. — О том, что королева мертва, для чего нужны крыбы и так далее.

— К тому же мы были в туннеле, — заметил Эндер. — Мы можем идти только туда, куда ведут коридоры.

Сержант не ответил, направившись к одному из пяти люков по периметру.

— Почему ты выбрал именно этот? — спросила Карлотта.

— Наугад, — ответил мальчик.

За люком они вновь обнаружили облако мусора и несколько жаждущих их крови крыбов. Сержант прыснул газом, и Карлотта закрыла люк. За следующим оказалось то же самое, но на этот раз Сержант повел всех внутрь. Закрыв за собой люк, они с помощью газа проложили себе путь по ведущему в сторону кормы коридору — вниз, с точки зрения жукеров, или направо, с точки зрения их самих, шедших по стене низкого широкого туннеля.

В коридоре повсюду плавали останки одичавших крыбов.

— Чем они питаются? — спросила Карлотта.

— Здесь нет ничего, кроме частей тела самих крыбов, — ответил Эндер. — Они едят друг друга.

— Кто-то же должен снабжать систему питательными веществами, — презрительно заметил Сержант.

— Кто-то грабит кладовую, — сказал Эндер. — С трона королевы ведут пять пандусов к пяти люкам, к которым прибывают вагонетки. Но только через тот, в который мы вошли, поступают живые слизни. Хотя это вовсе не означает, что система не поставляет слизней ко всем пяти вагонеткам. Одичавшие крыбы могут пожирать четыре пятых всей еды в самом начале ее пути.

— Может, слизни поступают из экосистемы? — спросила Карлотта. — Именно оттуда их и забирают. Но слизни не оставляют плавающих в туннелях кусков скелета.

— Рано или поздно все выяснится, — сказал Сержант, — но пока что давайте думать о деле.

Сейчас они находились на уровне, который, судя по карте Карлотты, располагался ближе к корме от пересечения камня с корпусом.

— Если иллюминаторы вообще есть, они могут начинаться как раз здесь.

— Максимальная защита, — кивнул Сержант. — Давайте взглянем.

Заполнив коридор газом, они двинулись по кругу. Однако все встречавшиеся им люки вели внутрь, в сторону сердцевины.

— Может, мы ошибаемся и центр управления находится в сердцевине? — задумчиво протянула Карлотта.

— Почему бы не посмотреть? — понял ее Сержант.

Они заняли обычную позицию у люка, и девочка открыла его.

Казалось, на нее накинулись все крыбы, какие только были на корабле.

Карлотту отбросило к противоположной стене. Сержант и Эндер начали отчаянно распылять газ, но крыбам потребовалось несколько секунд, чтобы впасть в ступор, и за это время двое успели вонзить клешни под шлем Карлотты. Если бы они знали человеческую анатомию, могли бы перерезать ей сонную артерию, но вместо этого вцепились в мягкие ткани под челюстью. Боль была невыносимой.

Карлотта попыталась уползти, но что-то держало ее за ногу и не отпускало.

Сержант. Ее держал Сержант. Все крыбы, хлынувшие из-за люка, безвольно плавали в воздухе, по инерции ударяясь о стены. Эндер продолжал заливать помещение газом. Оттуда больше никто не появлялся.

— Кровищи-то сколько, — пробормотал Сержант. — Кто бы мог подумать, что в девчонке так много крови?!

Он перефразировал «Макбета» — то ли пытаясь ее отвлечь, то ли справиться с собственным страхом. Карлотта потянулась к шлему, чтобы его снять, но это уже сделал Сержант, а она и не заметила — боль была такая, будто ей с размаху врезали молотком в челюсть. Минуту спустя брат уже наложил повязку с коагулянтом и ввел обезболивающее.

— Говорить можешь? — спросил он.

Карлотта попробовала пошевелить языком. От анестезии тот слегка онемел, но все же двигался.

— Все нормально, — ответила она.

— Ну, раз можно разобрать, что ты бормочешь, значит ничего серьезного.

— Вот ведь сволочи эти крыбы, — сказала, точнее, попробовала сказать Карлотта.

— Забавно вышло, — отозвался Сержант.

Значит, он ее хоть как-то понимал.

— Операция отменяется? — спросила девочка.

— С ума сошла? — удивился Сержант. — Поглядим, как ты будешь себя чувствовать через минуту, когда подействуют лекарства. Где твой придурок-брат?

«Прямо передо мной», — хотела ответить сестренка, но решила воздержаться от оскорблений, особенно после того, как он перевязывал ее раны.

Тут как раз вернулся Эндер:

— Как она?

— Всего лишь повреждение мягких тканей под челюстью. Горло цело, через пару часов все заживет.

— Если бы еще знать, как долго будет действовать газ… — проговорил Эндер.

— Что ты там делал? — спросил Сержант.

Только теперь Карлотта поняла, что Эндер, судя по всему, заходил в помещение, откуда появились крыбы.

— Они устроили там ясли. И защищали своих детенышей.

— Без королев? — спросил Сержант.

— Как тюлени — матери и собравшиеся вокруг них малыши. Помещение просто огромное.

— Для чего оно предназначалось? — спросила Карлотта; слова ее прозвучали не слишком разборчиво, но, видимо, ее гениальным братьям этого хватило.

— Думаю, это центр управления, — ответил Эндер. — Сюда идут все провода. Повсюду каналы с кабелями и множество служебных люков.

— Крыбов они хоть как-то интересуют? — спросил Сержант.

— Все люки были закрыты, — ответил Эндер. — Те, которые открывал, я тоже потом закрыл. Крыбам не хватает на это ума.

— Может, их специально выводили так, чтобы они не умели открывать двери, — предположил Сержант.

— Но они точно знали, что нужно собраться у люка, который открыли мы, — заметил Эндер.

— Может, услышали, как мы идем, — сказала Карлотта.

— Вероятно, — согласился Сержант. — Мы пытались напасть на мамаш с детенышами, и с нами следовало разделаться.

— Одно точно — пилота там нет, — сказал Эндер.

— Значит, это не мостик?

Эндер даже не удостоил брата ответом.

«Не могли же крыбы случайно вывести корабль на стационарную орбиту, просто тупо натыкаясь на кнопки? — подумала Карлотта. — Что, если никакого пилота вообще нет, а вместо него — автоматическая орбитальная программа?»

Нет — у королев ульев не было компьютеров. Вся их техника была биологической и механической, но не электронной. Когда королевам требовалось, чтобы что-то работало автоматически, они создавали для этого специальных существ.

В голове у нее прояснилось, шок прошел. Миновало пятнадцать минут, и она чувствовала, что рана под челюстью заживает. Карлотта потянулась к шлему. Сержант попытался ее удержать, но лишь на мгновение.

— Уверена? — спросил он.

— Угу.

Надев шлем, девочка смогла видеть информацию о том, как идет заживление.

— Хорошая работа, Сержант, — послышался голов Великана. — Эндер, отличная разведка. Карлотта, у тебя железные нервы.

— Надеюсь, — отозвалась она.

— Пошли отсюда, пока они не очнулись, — сказал Сержант. — Если все провода идут через сердцевину, они должны где-то начинаться и где-то заканчиваться. Думаю, мы все-таки на том же уровне, что и мостик — или мостики.

Но мостик оказался на следующем уровне возле кормы. Добирались они туда час и заодно узнали, что усыпляющий газ действует дольше, поскольку никто из крыбов за это время в себя не пришел. Возможно, газ вообще был смертельно ядовит.

Увидев люк, Карлотта сразу же поняла, что это вход на мостик. Он находился в полу у них под ногами, необычно широкий и высокий. В люке также имелось окно, и с другой стороны исходил яркий, похожий на солнечный свет. Они находились на стороне корабля, обращенной к солнцу.

— Это не то, — сказала она. — Солнце светит прямо в иллюминатор, и никто его не закрыл. Но дальше наверняка будет еще одно похожее помещение.

Им приходилось прокладывать себе путь вокруг корабля, распыляя в коридорах газ, хотя мусора в них плавало намного меньше. Внезапно Карлотта что-то сообразила, и все остановились.

— Газ должен подействовать и на пилотов — они наверняка биологические родственники жукеров, даже если сами и не жукеры. Прежде чем открыть люк, придется подождать, пока усыпитель рассеется.

— Вентиляция работает медленно, — заметил Эндер.

— Возможно, все же стоит дать им небольшую дозу снотворного, — сказал Сержант. — Не в полную силу, но что-то же просочится из коридора.

— Вряд ли им это понравится, — возразила Карлотта.

— Если они будут спать, им будет все равно, — парировал Сержант.

— Дай нам шанс взглянуть на них, пока они нас не видят, — добавил Эндер.

— И пока они не увели корабль с орбиты, вынудив Великана нас искать, — закончил его брат.

Карлотта согласилась, хотя ей это было и не слишком по душе. Они открыли очередной люк на мостик, пятый по счету, где солнце светило не столь ярко. Это действительно оказался мостик с несколькими рассчитанными на жукеров насестами и пультами управления и множеством циферблатов и дисплеев без подписей, среди которых мерцали крошечные огоньки. Перед иллюминаторами тоже стояли насесты, где могли расположиться наблюдатели.

Но в помещении не было ни души, даже ни единого трупа.

— В любом случае мы получили доказательство, — сказал Сержант, — и теперь знаем, что рубки управления расположены симметрично вокруг корпуса, а не спрятаны в сердцевине.

— И еще знаем, что жукеры хотели видеть происходящее, а не просто получать данные от королевы, — добавил Эндер.

— Или именно так она получала свои данные, — предположила Карлотта.

— Возможно, — кивнул Сержант. — Наблюдатели во всех рубках, но пилоты — только в одной.

— Тогда пойдем их поищем, — сказала она.

Сержант, похоже, не обратил внимания на нарушение субординации с ее стороны, и все снова вышли в коридор. Газ больше не требовался — хватало и того, что распространился по коридору вокруг корабля. В меньших концентрациях он действовал не столь быстро — им попадались крыбы, еще шевелившие конечностями и челюстями. Но Сержант и Эндер не стали опрыскивать их еще раз — эти твари ни на кого не пытались напасть, лишь остаться в живых, но безуспешно.

На третьем мостике было темно — ночная сторона. Но когда Карлотта посветила фонарем шлема в люк, на металле возле нижнего и верхнего порогов что-то блеснуло. В последние годы его открывали несколько раз.

Они заняли позицию. Карлотта, наученная горьким уроком, отошла в сторону и повернула рычаг. Створка отодвинулась.

Никто не появился. Изнутри не доносилось ни звука.

Сержант проник в помещение и поплыл вниз, к стене с иллюминаторами, светя вокруг лучом фонаря.

— Никого не видно, — тихо проговорил он, — но откуда-то исходит тепло.

Карлотта последовала за ним. Эндер поколебался на пороге.

— Может, постоять на страже? — спросил он.

— Входи и закрой за собой дверь, — ответил Сержант. — Возможно, мы нашли наших пилотов.

Сестра добралась до стены с иллюминаторами, а затем последовала за Сержантом, который направился к отсеку управления.

К пульту недвижно прильнули несколько маленьких существ, окрашенных в радужные цвета. Они были меньше Карлотты, примерно вполовину ее роста, но крупнее крыбов. У них имелись крылья — именно от них исходило радужное сияние. Клешни отсутствовали. Две передние конечности с каждой стороны выглядели сросшимися, разделяясь лишь на конце, но, судя по их виду, они вполне могли управляться с рычагами и кнопками. Впрочем, не менее хваткими были и челюсти, такие же, как у жукеров. Глаза, располагавшиеся в странных местах — на макушке, не на стебельках, но и не внутри черепа — пристально следили за тремя пришельцами.

— Кто это? — тихо спросила Карлотта. — Королевы вывели специальную породу пилотов?

— Вряд ли, — столь же тихо ответил Эндер. — Смотри, какие они худые и слабые на вид. У них крючья на задних ногах и глаза на макушке. Их явно не создавали специально как пилотов.

— Тогда кто они? — спросил Сержант.

— Их вообще никто специально не создавал. Кроме эволюции.

— Откуда ты знаешь?

— Судя по строению их тела, они должны за что-то цепляться. Крючья на задних ногах у них вовсе не для ходьбы. А крылья, похоже, действующие. Они летают — потому и худые.

— Зато у них большие головы, — заметила Карлотта.

— Умные? — спросил Сержант.

— Достаточно умные, чтобы вывести корабль на орбиту, — ответил Эндер.

— И чтобы понять, о чем мы говорим? — добавил Сержант.

— Возможно, если бы у них были уши, — сказал Эндер. — Но у жукеров нет органов слуха, они лишь ощущают вибрацию. Они знают, что мы издаем звуки, но не понимают зачем.

— Жукеры? — спросил Сержант. — Это жукеры?

— Наверняка.

— Почему они не умерли вместе с королевой? — спросила Карлотта.

— Интересный вопрос, — заметил Эндер. — Может, они реагируют на ее смерть не так, как рабочие. Может, когда королева умирает, они остаются живы, чтобы прицепиться к новой.

— Прицепиться? — спросила Карлотта. — Они что, паразиты?

— Полезные паразиты. Думаю, это жукеры-самцы. Они проводят всю жизнь в неразрывной связи с королевой улья, так что она в любой момент может воспользоваться их генами.

— Но ведь она была такая большая, — заметила Карлотта.

— Половой диморфизм, — объяснил Сержант.

— Погодите, — сказал Эндер. — Похоже, мы подошли чересчур близко. Один из них собирается взлететь.

Карлотта тоже заметила, как расправляются крылья и выдвигаются из головы глаза.

— С ними хоть как-то можно общаться? — спросила она.

— Надеюсь, удастся дать им понять, что мы для них не представляем опасности. Не показывайте на них руками. Опустите оружие.

— Нет, — возразил Сержант.

— Ты прав, — согласился Эндер. — Тогда хотя бы отойдите назад, ладно? Пойду к ним сам, один и без оружия.

Карлотта тотчас же послушалась, а мгновение спустя к тому же выводу пришел и Сержант. Эндер отпустил дробовик, и тот медленно поплыл в сторону брата. Сняв шлем, он подтолкнул его к Карлотте, а затем перевернулся на спину.

Поймав летящий к ней шлем, Карлотта сообразила, что таким образом глаза Эндера оказались расположены на голове так же, как и у жукеров. Держа руки вдоль боков, Эндер направился к пульту, где ждали жукеры. Карлотта поняла, что он изображает с помощью рук сложенные крылья, имитируя их позу. «Поза покорности? — предположила девочка. — Они покорились нам, а теперь Эндер покоряется им?»

Когда Эндер подплыл ближе к жукерам, те зашевелились. Продолжая цепляться за разные приборы и кнопки, явно для них не предназначенные, три из пяти потянулись к голове ребенка.

Карлотта услышала судорожный вздох Сержанта.

— Пусть, — прозвучал в шлемах негромкий голос Великана. — Придется рискнуть.

Карлотта не могла скрыть восхищения хладнокровием Эндера. Жукеры-самцы мягко остановили его, коснувшись головы, и их клешни и челюсти оказались совсем рядом с его лицом. Легкая боль под подбородком напомнила ей, насколько иногда опасно близко подпускать всяких инопланетных созданий.

Три державших Эндера жукера приблизили к его голове ротовые отверстия. Оставшиеся два, похоже, стояли на страже.

Острые концы их челюстей прижались к плоти Эндера. Тот издал негромкий стон, похожий на всхлип.

Сержант метнулся вперед.

— Нет, — сказал Великан.

Поймав брата, Карлотта помогла ему вновь закрепиться магнитными подошвами на полу. Эндер опять вздохнул, потом еще раз. А затем послышался его лихорадочный шепот:

— Не трогайте их. Они мне все показывают.

— Что показывают? — спросила сестра, изо всех сил стараясь, чтобы в ее голосе не чувствовался страх: кто знает, как реагируют жукеры на звуки, которые им удается услышать?

— Все, — отозвался Эндер. — Про то, как они жили после смерти королевы.

Глава 9

Трутни и рабочие

Эндер ни разу еще настолько не терял контроль над собственным рассудком. Даже в кошмарных снах, когда все идет совсем не так, как тебе хочется, ты все же понимаешь, откуда возникают видения, и осознаешь, что видишь. Но образы, которые начали возникать у него в мозгу, как только до него дотронулись жукеры-самцы, были хаотичными и странными. Большую часть времени он даже не понимал, что это, собственно, такое.

«Помедленнее!» — мысленно кричал мальчик, но чужаки никак не реагировали. Он видел живую королеву, летающих вокруг нее маленьких самцов. Они садились на нее, и некоторых она отгоняла, но другим помогала удержаться на месте, собственноручно поднося слизней к их ртам.

Эндеру казалось, будто слизни оказываются во рту у него самого. Он чувствовал их запах, видел, как они извиваются, и рот его наполнялся слюной. Он был страшно голоден.

Как только он начинал что-то понимать, картинка менялась. Осознавали ли они, что ему все понятно, и продолжали показывать дальше? Но почему тогда не слышали просьб не спешить?

«Потому что ты облекаешь их в слова, идиот», — сообразил Эндер.

Он попытался представить медленно движущуюся фигуру, но все забивали передаваемые жукерами картинки. Отчаявшись, мальчик попробовал изобразить, как на него накатывает лень, как тяжелеют веки, как нарастает усталость.

Он ощутил сильный всплеск эмоций, который наверняка бы его разбудил, если бы он действительно спал. Нет, не злость — скорее, прилив бодрости. Они целенаправленно посылали ему те чувства, которые хотелось им.

Эндер попробовал иначе. Представив очередную полученную от них картинку — на сей раз это были скачущие по коридору крыбы, — он попытался ее заморозить, удержав в памяти неподвижный кадр.

Картинку тотчас же послали еще раз. Он снова ее заморозил и начал внимательно изучать.

И они наконец поняли. Следующая картинка уже не двигалась, изображая застывшее мгновение.

«У них есть свой язык, — подумал Эндер. — Они могут возбужденно тараторить, но могут также говорить спокойно и методично. Картинки вовсе не случайны — я не получаю полный слепок их памяти. Они посылают мне не просто образы, но также желания и реакции. Они чувствуют и мои мысли, реагируя на них».

Кто знает, возможно, подобный способ общения обладал собственной грамматикой и он говорил с ними с неким подобием чужого акцента? Впрочем, пока они общались с ним достаточно медленно, особого значения это не имело.

В его мозгу возник образ королевы улья, высокой и величественной; его влекло к ней то же чувство безграничной преданности, которое испытывали и они, но вместе с тем — голод. Им необходимо было всегда находиться рядом с ней.

Королеву целиком покрывали трутни. Если бы Эндер не видел ее без самцов, он бы решил, что их спины и есть ее брюхо — настолько плотным слоем они ее окутывали.

Потом он почувствовал себя одним из трутней. Снова возникла картина, как королева его кормит, но, поднеся к его рту слизня, она тут же его отпустила, и тот свалился куда-то в сторону.

Казалось, мир вокруг покачнулся, но на самом деле покачнулась королева. Затем она легла, наполовину свернувшись в своем личном кругу, но даже при этом не раздавила ни одного самца. Она защищала их, любила до самого конца.

Эндер вдруг почувствовал, как из его разума исчезает нечто жизненно важное. Он понял, что тепло и свет, которые он ощущал, — разум самой королевы. Но теперь ее не стало.

Самцы один за другим отделялись. Будучи одним из них, Эндер понял, что пришла пора искать новую королеву. Она их не съела — значит, они высоко ценились и им дозволялось помочь новой королеве оплодотворить улей.

Они взмыли в воздух и полетели. Вокруг бурлила масса из слизней и крыбов, поднимавшихся по всем пандусам.

Эндер заметил кое-что еще — безвольные тела жукеров-рабочих. В отличие от королевы, они не лежали на полу, а парили, поднимаясь и опускаясь в потоках воздуха.

Изображения возникали в его мозгу в виде неподвижных картинок, одно за другим. Только что он был трутнем при королеве, а теперь стал летающим.

Королевы больше не было. Остались только рабочие, и они умирали. Все до одного.

Трутни кружили в воздухе, обследуя зал. Эндер понял, что все они обмениваются друг с другом мысленными образами. Какофонию картинок практически невозможно было понять, но самцам явно хватало ума в ней разобраться.

Эндеру стало ясно, что хаос, который он ощущал раньше, возник из-за того, что каждый трутень одновременно транслировал в его мозг собственную версию своего послания и своих воспоминаний, а сам он не мог мысленным усилием выделить что-то одно. А потом они попросту поручили одному говорить за всех — именно тогда Эндеру показалось, что темп их телепатического повествования замедлился. Образы теперь передавал только один самец, но поскольку сейчас он описывал отчаянные поиски новой королевы и обмен мыслями между трутнями, то же самое воспринимал и Эндер.

Эндер снова попытался заморозить картинку, однако трутень уже перешел к следующей. На мальчика нахлынуло ощущение пустоты и утраты, и дело было не только в смерти королевы. До этого трутни показывали ему все отсеки корабля, многие из которых были Эндеру знакомы. Но внезапно все исчезло, и он на мгновение ослеп.

Он понял, что они хотят сказать ему на своем языке образов. Трутни точно так же были связаны со всеми жукерами-рабочими, как и королева. И точно так же она делилась всем с ними.

Им был знаком корабль целиком, они могли в любой момент наблюдать за любой его частью. После смерти королевы они продолжали бы поддерживать связь с жукерами-рабочими, но те умерли вместе с королевой. Все, что оставалось трутням, — то, что видели они сами, но поскольку все они находились в одном и том же помещении, это было одно и то же: мертвая королева, крыбы, загоняющие слизней на пандусы, мертвые жукеры-рабочие.

Они направились к люку. Им никогда прежде не приходилось открывать створки самим, но у всех имелся мысленный образ делающей это рабочей особи. Они точно знали, где находится рычаг и куда его поворачивать. Вот только это оказалось нелегко — конечность трутня дважды соскользнула, и Эндер, словно в кошмарном сне, почувствовал, будто соскальзывает его собственная рука.

Створка наконец открылась, и они вылетели наружу. Один из них задержался, чтобы закрыть люк. Эндер на мгновение оказался в его теле, а миг спустя — уже в другом.

Цель у всех была одна — мостик. Мальчик знал, что означало это место для трутней — жизненно важный центр всей колонии. Чем бы ни занималась королева, кто-то из трутней всегда смотрел глазами сидевшей на мостике рабочей особи, наблюдая за ее решениями и действиями и участвуя в управлении кораблем и поддержании его жизнеспособности.

Внезапно Эндер все понял и содрогнулся. Так же как каждый трутень обладал собственным разумом, независимым от разума королевы, несмотря на всю существовавшую между ними связь, обладала собственным разумом и волей и управлявшая кораблем самка-жукер. Она действительно пилотировала корабль. Королева улья отдала приказ — образ того, что ей требовалось, — но рабочая особь выполняла свою задачу сама. Она понимала, что должна делать. Трутни ею не управляли, они просто сидели у нее в мозгу и наблюдали, время от времени давая указания, но все делала именно она.

Жукеры-рабочие были не просто продолжением королевы. Сила ее разума подчиняла их, не оставляя иного выбора. А когда королева не уделяла непосредственного внимания самке-пилоту, за ней наблюдал один или несколько трутней.

Почему? Потому что этого хотела от них королева.

А почему она этого от них хотела? Чего она опасалась в противном случае?

Не имея возможности сформулировать вопрос, Эндеру оставалось лишь строить предположения. Если рабочие обладали собственным разумом, возможно, некоторые из них могли сопротивляться. Возможно, существовали свободные рабочие.

Мысль о свободных рабочих тут же навела его на другую — что рабочие, полностью слушавшиеся королеву, были рабами. Они были ее дочерьми, но она отказывала им в праве иметь собственный интеллект.

Однако корабль пилотировала рабочая особь. Она не знала астрофизики и математики, но понимала планы и приказы королевы и исполняла их, пользуясь собственным разумом, умениями, навыками и опытом.

«Мы так и не сумели их понять, — подумал Эндер. — Мы считали королеву улья разумом всей колонии. Но все оказалось иначе».

Они обладали собственной волей, как и люди, но королева своей властью заставляла их повиноваться. А когда она за ними не следила, этим занимались трутни.

Трутни тоже имели собственный разум, более развитый, чем разум рабочих. Их способность устанавливать мысленную связь была даже сильнее, чем у королевы.

Такую информацию мальчик получил от трутней, которые знали это и гордились этим. Потому что, наблюдая за его мыслями, они воспринимали их и отвечали на них.

Эндер уже больше не пытался мысленно выкрикивать обращенные к ним слова. Он все понимал на основе лишь обрывков фраз, сопровождавшихся образами и чувствами, проносившимися у него в мозгу. «Не так ли, собственно, мы все думаем? — размышлял он. — Человеческий разум намного старше языка, и он подобен разуму королевы улья. Язык — всего лишь надстройка, настолько громкая, что обычно заглушает мысли. Когда я о чем-то думаю, я облекаю свои мысли в слова. Со мной говорит именно язык. Но язык пришел извне. Мне кажется, будто я могу им управлять, но на самом деле он управляет мной. Как и мысли королевы улья в мозгу трутней, язык становится частью фонового шума, воздуха, которым я дышу, силы тяжести; он просто есть — пока не исчезнет. Язык действует в человеческом мозгу точно так же, как действует королева в мозгу других жукеров. Он формирует наши мысли, хотя мы даже этого не осознаем. Когда королева мысленно сообщает рабочей особи о своем желании, особь считает это желание своим собственным».

Точно так же тысячи звуков и слов языка формировали мысли Эндера, хотя сам он этого не осознавал. Лишь когда слова смолкли, а потом вернулись, к нему пришло понимание.

Способ, которым королева улья управляла своими дочерьми-рабочими, не отличался изысканностью. Она полностью подавляла их разум. И даже когда в нем оставались только трутни, они точно так же подавляли рабочую особь. В каком-то смысле их мысленное присутствие в мозгу рабочих было даже сильнее, поскольку все внимание было посвящено непосредственной задаче.

Когда рабочие умерли, трутни оказались предоставленными самим себе. Они лишились своей королевы. В отличие от рабочих, они воспринимали ее не как подавляющую силу, но скорее как подобное ангелу создание света. Она любила их, и они никогда не смогли бы об этом забыть. Но потеряв королеву, они лишились и рабочих, утратив способность видеть весь корабль.

Потому трутни и отправились на мостик. Для них это стало самой важной задачей. Добравшись туда — то есть сюда, понял Эндер, — они стащили тела рабочих с насестов и заняли их место, отправив трупы в свободное плавание. Они помнили все задачи, которые выполняли рабочие, пока их разумом управляли трутни, и стали выполнять их сами — проверять показания приборов, смотреть в иллюминаторы.

Это была их работа, и трутней не интересовало, есть ли в ней какой-то смысл в отсутствие королевы, способной вновь населить корабль рабочими. Они делали то, что требовалось делать, пока это было в их силах.

Сперва самцы даже пытались заниматься ремонтом, но от этой работы пришлось быстро отказаться — начали дичать крыбы-уборщики, задача которых заключалась в том, чтобы поедать мусор и мертвые тела в коридорах. Когда погибла королева и все рабочие, они устроили гигантское пиршество на телах мертвых жукеров по всему кораблю — такова была их работа. Трутни даже впустили их на мостик, чтобы очистить его.

Не испытывая недостатка в пище, уборщики активно размножались. Потом мертвые жукеры кончились, а крыбы остались. Их задача была записана у них в генах — сгонять слизней и поедать отбросы. Они также были обучены испражняться только в экосистеме — или, с их точки зрения, на природе. Сожрав последнее, крыбы обнаружили, что их популяция чересчур разрослась. Еды не хватало, и они начали голодать.

Королева улья никогда бы такого не допустила — власть ее разума над крыбами была столь сильна, что она была в состоянии убить лишних, просто о них подумав.

Но трутни, хотя и могли с легкостью заглянуть в разум крыба, не обладали разрушительной мощью королевы. И крыбы были слишком глупы, чтобы самцы могли ими управлять. Они даже не могли воспринять и запомнить приказ.

И крыбы одичали. Вернее, одичали лишь некоторые, однако через несколько поколений в коридорах корабля продолжали размножаться только дикие особи.

Вовремя сообразив, что происходит, трутни наглухо закрыли зал королевы и собственный мостик. Закрыли они и люки, ведшие «наружу», или в экосистему.

Крыбы окончательно обезумели. Отрезанные не только от новых трупов, но и лишенные доступа к слизням, они начали пожирать друг друга и собственных детенышей.

Охваченные бешенством прорвались в четыре из пяти туннелей с рельсами для вагонеток. Крыбы внутри экосистемы, собиравшие слизней и грузившие их в вагонетки, теперь, по сути, кормили диких крыбов. Последняя вагонетка продолжала доставлять уже ненужных слизней в логово королевы. Крыбы не трогали ее лишь потому, что им хватало еды из остальных четырех, — просто не пришло в голову поискать еще.

Все это Эндер понял из образов и ощущений, поступавших в его мозг. Приходилось прилагать немало усилий, чтобы осознать их смысл, но он ни разу не терял нить повествования, которое вели трутни посредством одного из них.

Они знали, кто он. Вернее, знали, кто такие люди. Они хорошо помнили горе королевы улья, когда она ощутила потерю остальных королев, после того как человеческий флот опустошил родную планету жукеров столетия назад. Эндер не понял, жили ли они в то время или им просто передались воспоминания королевы о трагедии. Возможно, не знали этого и сами трутни.

Главное — самцам что-то срочно требовалось от людей, пришедших на их корабль.

Наконец Эндер понял, чего они хотели.

«Дайте нам королеву улья».

«Какую?» — попытался он сформулировать вопрос, представив себе облик королевы, но у него ничего не получилось, — по сути, он у них спрашивал то же, что и они у него: «Где она?»

Мальчик попробовал по-другому, мысленно представив брата и сестру и показав, что они тоже ищут королеву улья, обыскивая весь «Геродот», но ничего не находят. Он надеялся, что трутни его поймут: «Королевы у нас нет».

В ответ в его мозгу возникла отчетливая картинка: молодой человек, стоящий под открытым небом с коконом в руках, таким же, как тот, что лежал у Эндера в сумке для образцов.

— Им нужен кокон, — сказал мальчик. — Достаньте кокон, который мы забрали, и отдайте им.

Трутни отпустили его, и к нему вернулся его собственный разум. Нет — на самом деле его разум никуда не девался, Эндер просто потерял над ним контроль, пока самцы не оставили его в покое. Он чувствовал себя маленьким и опустошенным. Раньше он никогда по-настоящему не считал себя ребенком, поскольку вся его жизнь проходила в обществе детей такого же возраста и Великана, который никак не мог служить примером для сравнения. Теперь же Эндер ощущал себя страшно одиноким, запертым внутри собственного разума, где компанию ему составлял лишь язык.

Открыв глаза, он повернулся к Карлотте, которая расстегнула сумку и достала из нее кокон.

Трутни тотчас же накинулись на находку, схватили ее и полетели в центр помещения, прижимаясь всем телом. После долгой паузы они отпустили кокон и отлетели в угол, где сбились в рой, сталкиваясь друг с другом с такой силой, что у человека наверняка остался бы синяк.

«Они горюют, — понял Эндер. — Так они выражают свою печаль».

Кокон продолжал парить в воздухе. Эндер поймал его и вернул на место.

Едва он закрыл сумку, к нему подлетел трутень — так быстро, что мальчик подумал, будто тот собирается напасть. Он успел заметить, что бдительный Сержант целится в самца из распылителя, но ему даже не пришлось ничего говорить — Карлотта подняла руку, останавливая брата.

Трутень сел на Эндера и коснулся его челюстями. Разум вновь заполнили образы, но куда более упорядоченные. В послании чувствовалось отчаяние и жажда, но не злость — как и у других трутней, которые, как чувствовал Эндер, тоже внесли в сообщение свой вклад. Кокон, который предложил им Эндер, был пуст и мертв, как и другие коконы из зала королевы — все они погибли вместе с ней.

Но они знали, что есть живая королева, которой никогда не было на этом корабле. И теперь она была им нужна. Королева находилась в руках какого-то человека — они смогли даже показать Эндеру его лицо, но он понятия не имел, кто это.

Они продемонстрировали ему экосистему, все растения, мелких животных: насекомых, траву, цветы, корни, маленькие лазающие и ползающие существа — все внутри цилиндра.

Показали, как жукеры-рабочие загружают флору и фауну в огромные, похожие на насекомых посадочные модули и отправляют на планету, где рабочие заселяли ее поверхность новой жизнью, предварительно превратив местную в протоплазменную слизь, похожую на зловещую жидкость в логове королевы.

Тем же самым они занимались на Земле во время зачистки Китая — превращая местные формы жизни в богатый питательными веществами бульон, а затем выращивая в нем полезные для жукеров растения и животных.

Но как только стало ясно, что Эндер все понял, трутень многозначительно заставил жукеров-рабочих исчезнуть и появилось другое изображение — открывающегося посадочного модуля. На этот раз вместо рабочего из него вышел трутень. Но он не летел, а полз, придавленный гравитацией. Он умирал.

Им нужна была королева улья. Они не могли жить на планете, не прильнув к королеве.

Самцы снова показали Эндеру молодого человека с коконом, но на этот раз кокон открывался под ярким солнцем на полной жизни планете, а когда он открылся полностью, из него вышла королева улья.

Эндер мысленно стер эту картинку, словно говоря: «У меня нет для вас королевы в коконе». Вместо этого он попытался показать изображения самого себя, Сержанта и Карлотты, которые разгружали посадочный модуль и высаживали растения. Но трутень отверг его послание, заменив его на картинку сотен жукеров-рабочих на поверхности планеты, возделывавших поля, таскавших грузы, возводивших сооружения, а потом стер.

Отчего-то они не хотели примириться с мыслью, что люди могут заселить планету своей флорой и фауной.

Нет, Эндер не понял сути, пытаясь думать как человек. Они старались показать ему, что все это бессмысленно, если у них не будет королевы, чтобы населить планету.

Мальчик уже несколько освоился с языком образов и повторил им картинку с рабочими, умирающими вместе с королевой. «Почему? — задал он настойчивый вопрос. — Почему жукеры-рабочие умерли?»

Ему ответили, показав мертвую королеву улья.

«Почему смерть королевы улья вызывает смерть рабочих?»

Похоже, его опять не поняли, вновь показав мертвую королеву.

Эндер попытался прибегнуть к сравнению. Он вспомнил труп королевы, затем умирающих жукеров, а потом противопоставил им роящихся трутней. Умирающие рабочие, живые трутни, умирающие рабочие… и все это время — столь же настойчивый вопрос.

После того как он повторил попытку несколько раз, трутень-связной отпустил его и отлетел в дальний угол, где его ждали остальные.

— Что ты им сказал? — спросил Сержант. — Напугал до смерти?

— Они знают, что этот кокон мертв, — ответил Эндер, — и им нужен живой.

— Абракадабра, — проговорила Карлотта. — Они что, думают, мы волшебники?

— Они думают, что где-то есть живая королева в коконе. У какого-то человека. Я видел его — они знают его в лицо, оно каждый раз одно и то же. Увидев наш корабль и поняв, что мы люди, они решили, что кокон у нас. Что именно он лежит у меня в сумке.

— Жаль, что мы их разочаровали, — сказал Сержант. — С чего они взяли, что какой-то из коконов уцелел?

Двое в шлемах вдруг замолчали, прислушиваясь.

— Великан смеется, — сказала Карлотта.

— Надень шлем, — посоветовал Сержант. — Тебе стоит послушать.

— Если я надену шлем, они подумают, что я закончил с ними говорить. А я еще не закончил.

Брат вздохнул, но сестра подошла ближе к Эндеру и села рядом, так что он мог слышать слабый голос Великана.

— Это Говорящий от Имени Мертвых, — сказал тот. — Именно у него этот кокон, и внутри кокона живая королева. Вот почему он мог задавать ей вопросы и писать свою книгу.

Значит, «Королева улья» все-таки была основана на реальности. И здешние жукеры об этом знали, поскольку все королевы постоянно общались друг с другом.

Но не трутни. Эндер понял, что после смерти королевы самцы общались только между собой. Их мысленные способности были намного сильнее, чем у рабочих, но они не могли сравниться со способностью королевы передавать мысли на кажущиеся бесконечными расстояния. Трутням требовалось находиться поблизости.

Связной вернулся и вновь коснулся головы Эндера.

На этот раз послание было другим. Мальчик увидел всю жизнь трутней за прошедшее столетие. Изначально их было двадцать, но осталось только пять.

Эндеру показали смерть каждого из них, и каждая выглядела практически одинаково. Они открывали люк, и пока большая часть трутней отражала атаку крыбов, некоторые пролетали мимо них и летели к экосистеме, попадая в нее через известный только им одним люк. Дикие крыбы не могли через него проникнуть.

Внутри экосистемы самцы собирали всех слизней, каких только удавалось, а затем с грузом медленно летели назад.

Приближаясь к мостику, они отрывали одного или двух слизней и бросали их рядом со стаей крыбов, наседавших на люк. Крыбы немедленно начинали драться за добычу. Люк снова открывался, и трутни влетали с оставшимися слизнями внутрь.

Однако иногда их замечал крыб и прыгал вверх, щелкая клешнями. В течение столетий трутни погибали один за другим. И чем меньше их оставалось, тем тяжелее и опаснее становилось отражать нападения.

Экспедиции в экосистему закончились. Вместо этого самцы чуть приоткрывали люк и тут же его закрывали. Затем они дрались с прорвавшимися внутрь крыбами, убивали их, чистили и ели.

Но мясо крыбов было тошнотворным на вкус, и, что еще хуже, трутни продолжали терять в сражениях собратьев. Затем пришел день, когда они перестали отваживаться на охоту, и два самца погибли от голода. Оставшиеся съели их тела — ничего странного, с точки зрения жукеров, поскольку королева сама поедала трутней, в которых больше не нуждалась, а затем откладывала яйцо, из которого рождался новый самец, занимавший место съеденного. Короче говоря, трутни считались деликатесом.

Именно так сумели выжить пятеро оставшихся.

Эндер достал из своей сумки двух слизней, которых взял в качестве образцов. Те были еще вполне живы. Мальчик отчетливо помнил образы пожирающих слизней трутней и решил, что это настоящее лакомство, хотя люди, конечно, не смогли бы переварить и половины белков, содержавшихся в их извивающихся телах.

Трутень, который с ним разговаривал, ждал до последнего, предоставив остальным возможность насытиться первыми. Самцы были невелики размером, и Эндер понял, что даже часть слизня дли них — сытная еда.

Большую часть обоих слизней они оставили связному, который поел последним, но лучше всех.

Пока трутни утоляли голод, Эндер вкратце рассказал обо всем, что узнал.

— Думаю, эта еда спасла им жизнь, — сказал он.

— Что-то эти слизни мне не по вкусу, — заметил Сержант.

— Пожалуй, с корицей было бы лучше, — сказала Карлотта.

Эндер не обращал внимания на их шутки. У жукеров не существовало чувства юмора, а он сейчас чувствовал себя почти жукером.

— Им нет никакого смысла заселять планету без королевы. А у нас ее нет.

— По крайней мере, мы можем дать им еду, — сказал Сержант. — И укротить диких крыбов. Собственно, мы можем даже их убить, если трутни не против. Корабль принадлежит им, значит и крыбы принадлежат им, а если они хотят от них избавиться, мы можем их усыпить, а потом всех сжечь. И корабль снова станет безопасным для трутней.

— Я им предложу, — кивнул Эндер. — Но от этого их жизнь не станет менее бессмысленной.

— Как и наша, — заметил Сержант.

Глава 10

Великан переезжает

Все время, пока дети были на ковчеге, Боб изо всех сил старался молчать. Ему столько раз приходилось командовать в бою, что роль молчаливого наблюдателя его почти убивала. Проблема заключалась в том, что, о чем бы он ни подумал, Цинциннат или кто-то другой из детей почти всегда именно так и поступали.

Шлемы передавали данные на один из компьютеров «Геродота», создавая трехмерную модель их передвижений на голодисплее главного компьютера Боба. Картинка оставалась неполной — камеры шлемов охватывали далеко не все, — но на этой основе начинала возникать карта ковчега. Хоть какая-то польза.

Когда крыбы в своих яслях набросились на детей и Боб увидел, как два существа вонзают клешни под шлем Карлотты, он едва не умер. Сердце несколько раз тяжело подпрыгнуло в груди и зловеще замерло. Сработало несколько сигналов тревоги. Боб даже почувствовал пронизывающую боль в левом плече и руке — предвестник конца.

Но автоматика ввела лекарства в его вены, и пульс пришел в норму.

«Какая нелепость — крыбы могли убить меня самого лишь потому, что мне хотелось постоянно наблюдать за детьми», — подумал он.

Отец боялся за детей и одновременно ими гордился. Не зная никого, кроме друг друга и Великана в течение пяти из шести лет своей жизни, они понятия не имели, насколько маленькими на самом деле кажутся. Слова, которые они произносили, до сих пор приводили его в изумление, аналитические способности и сообразительность казались просто невероятными. «Если я выглядел таким же на улицах Роттердама, — подумал Боб, — неудивительно, что сестра Карлотта меня спасла. Я не принадлежал к тому миру».

Точно так же эти дети смотрелись бы совершенно неуместно в первом классе американской школы или в Финляндии — пережидая, пока им не исполнится семь. Карлотта могла бы получить любой диплом инженера, Эндер — защитить докторскую, поскольку большая часть его работы годилась на диссертацию, если бы Боб сумел заставить его как следует ее написать. Цинциннат был способен поступить в любую военную академию мира и стать лучшим курсантом, если бы не его возраст и рост, а также тот факт, что никто из взрослых бы за ним не пошел.

И тем не менее взрослые пошли за детьми во время последней Третьей войны с жукерами. И одним из этих детей был он, Боб. Он посылал людей на смерть и, в отличие от Эндера, знал об этом.

Но одно дело — посылать взрослых солдат, каждый из которых был добровольцем, в бой, где высока вероятность погибнуть. Посылать же шестилетних, пусть даже самых умных, единственную надежду новой расы, — подобное невозможно было даже представить.

И все же Боб их послал, поскольку знал, что они должны испытать себя. Когда он умрет, им придется взять на себя всю ответственность за мощный корабль, а если все получится так, как он задумывал, — также за ковчег жукеров и новую планету. Теперь он знал, что они к этому готовы.

Его, однако, бросало в холод при мысли о том, что сообщал Эндер о своем разговоре с трутнями. Как же быстро он научился понимать тех, кто не имеет языка! И какую отвагу проявил, позволив им проникнуть в свой разум! Но то, что они ему рассказали, выглядело просто невероятным. Жукеры-рабочие обладают собственным разумом? И королевы ульев его подавляют?

Подобное даже не упоминалось в книге Эндера Виггина «Королева улья». Либо Эндер, сын Боба, чего-то не понял, либо его другу Эндеру Виггину лгала королева в коконе, которую он возил с собой от планеты к планете.

«Бедняга Эндер! — подумал Боб. — Как они тебя нашли? Как отдали в твои руки сокровище своей расы? И почему ты взял на себя такую ответственность?»

«Королева улья» изменила мнение большинства людей, так что теперь Эндера Виггина называли Эндером Ксеноцидом, а его победа стала известна как чудовищное военное преступление. И все это Эндеру Виггину пришлось вынести, чтобы поменять представление о народе, который, как он считал, он полностью уничтожил.

Однако когда жукеры встретили Виггина и когда он писал «Королеву улья», королева, с которой он разговаривал, должна была знать про этот ковчег. Королева на колонистском корабле тогда еще не умерла. Однако Виггина заставили поверить, что единственный выживший представитель вида жукеров находится в его руках. Сколько еще было таких же древних кораблей? Сколько их послали жукеры за те годы, пока Межзвездный флот добирался до всех их известных колоний? Кто знает — возможно, у чужаков уже имелась сотня планет и они просто пережидали.

Одно можно было сказать точно: Бобу требовалось самому поговорить с этими трутнями. Ему нужно было знать все, что знали они, ибо, похоже, они знали все, что знала королева улья.

А может, и нет. Возможно, она лишь использовала их для слежения за кораблем и управления рабочими. Она могла многое от них утаить. Зачем ей рассказывать им все? Таким образом она общалась с другими живыми королевами, но зачем ей поступать так же с низшими существами — орудиями, рабами?

И все же он должен был выяснить, что знают трутни, — хотя бы для самого себя. Не то чтобы он не верил сообщениям Эндера — мальчик попросту слишком многого не понимал, для того чтобы вести содержательную мысленную беседу.

Проблема заключалась в том, что вряд ли трутни сами явились бы к Бобу. Покинуть корабль? Именно ответственность за него поддерживала их жизнь в течение столетия, прошедшего после смерти королевы. Даже сейчас они жили надеждой, что сумеют спасти ковчег, найдя другую королеву. Оставить корабль они никак не могли. Что мог предложить им Боб?

Если он намерен узнать правду о королевах ульев, ему придется самому отправиться к ним.

На корабле дети выполняли просьбу трутней, уничтожая одичавших крыбов. В экосистеме и покоях королевы вполне хватало домашних крыбов, и после истребления диких жизнь самцов могла стать более терпимой. Они получали возможность вдоволь есть слизней, и их благодарность людям — вернее, антонинам (или бобитам) — наверняка не знала границ.

Если, конечно, жукеры вообще могли испытывать благодарность. Неужели трутни тоже вводили их в заблуждение?

Детям потребовалось несколько часов, чтобы очистить корабль под руководством самцов, показывавших им каждый закоулок, где могли таиться дикие крыбы. В итоге Боб узнал кое-что еще — ментальные способности трутней позволяли им ощущать присутствие крошечных мозгов крыбов. На что были бы способны рабочие, если бы королева улья оставила их в покое? Возможно, они вполне могли сравниться с трутнями.

«Переговаривались» ли они непосредственно друг с другом? Или королева сразу же почувствовала бы подобную беседу и прекратила ее?

Почему они погибли, когда умерла королева? Почему трутни остались живы? Если уж на то пошло, они были от нее более зависимы, и тем не менее, когда она легла и умерла, они улетели.

Слишком много вопросов.

— Задание выполнено, — сообщил Цинциннат. — Прошу разрешения вернуться на «Геродот».

«Отлично, — хотелось сказать Бобу. — Дай обниму тебя, мой мальчик!» Но если он действительно хотел сделать то, что собирался сделать до того, как умрет, ему требовалось больше информации.

— Вы очень устали? — спросил он. — День был долгим.

Цинциннат оглянулся на остальных:

— Устали, но… это ты к чему?

— Нужно сделать еще две вещи, — сказал Боб. — Эндер должен взять образец у трутней, которого хватило бы, чтобы выделить их геном и сравнить его с геномом из мертвого кокона. Таким образом мы сможем сравнить самца и самку, трутня и рабочую особь.

— Ты хочешь выяснить, почему трутни не умерли? — спросил Эндер.

— Возможно, это какая-то болезнь, поражающая только самок. Но в таком случае почему рабочие умерли только после смерти королевы, причем все сразу?

— Может, они уже умирали. Трутни мне об этом не говорили.

— Но трутни ведь не умерли, — сказал Боб.

— Попробую с ними договориться, чтобы они дали мне сделать биопсию какой-нибудь части тела, содержащей их геном. Может, у них сохранились какие-нибудь останки.

— Соплеменников, которых они ели?

— Разные виды — разные правила, — вырвалось у Карлотты.

— А ты, Карлотта… — начал отец.

— Тебе следовало помолчать, — бросил ей Цинциннат.

— Я уже все спланировал, — сказал Боб. — Карлотта, пока Эндер будет брать образцы, ты должна придумать, как мне попасть в их экосистему.

Дети замолчали.

— Нет, — наконец проговорила Карлотта.

— Когда они строили свой ковчег, наверняка предполагали, что придется в больших количествах выгружать с корабля растения и животных, чтобы доставить их на планету. А значит, точно таким же путем я могу попасть внутрь.

— Это тебя убьет, — сказал Эндер.

— Ты состыкуешь «Пса» с грузовым отсеком «Геродота». Если открыть оба люка и отключить гравитацию, любой шестилетка сумеет затолкать меня в «Пса».

Шутка насчет шестилетки нисколько не позабавила детей.

— Отец, — сказал Цинциннат, — ты слишком слаб. Что тебе тут нужно такого, чего не можем сделать мы?

— Поговорить с трутнями, используя весь мой запас знаний, — честно ответил Боб.

— А мы не можем доставить их к тебе?

— Даже намекнуть не пытайтесь. Если ты предложишь забрать их с ковчега, они запросто могут решить, будто мы пытаемся похитить у них корабль. Они могли бы сами вас попросить, но они только что видели, как вы подчистую истребили всех диких крыбов. И они помнят все то, что помнила их королева о смертях всех остальных королев ульев во время Третьей войны с жукерами. Почему бы им не предположить, что на уме у нас только смерть?

— Если ты умрешь в пути… — начала Карлотта.

— Я мог умереть год или два назад. Я радуюсь каждой минуте своей жизни, пока могу видеть, как вы становитесь теми, кем должны стать.

— Что-то Великан расчувствовался, — заметил Цинциннат.

— Смотри, не утони в собственных великанских слезах, — сказал Эндер.

Старые шутки, семейные привычки…

— Вы знаете, чего я от вас хочу. Если я умру, пытаясь добыть для вас больше данных, — что ж, пусть будет так. Вы прекрасно обойдетесь и без них или в конце концов выясните все сами. Но я могу и не умереть, из чего мы и будем исходить. Думаю, вы будете очень рады узнать то, что узнаю я — если доживу.

Все снова замолчали. На голодисплее Боб увидел, как они снимают шлемы, думая, что так он не будет их слышать. Обычная детская наивность.

Разговор их был коротким, но в основном сводился к тому, как уговорить Великана отказаться от своей затеи.

Когда они снова надели шлемы, Боб не дал им сказать ни слова.

— У вас есть работа, — сказал он. — Карлотта, возвращайся с планом, как мне попасть в экосистему, или не возвращайся вообще. Эндер, возьми образец.

— А что делать мне? — спросил Цинциннат.

— Оставайся с Эндером и охраняй его. Вряд ли Карлотте что-то угрожает.

— Нет, сэр, — возразил Цинциннат, — мы останемся вместе и будем охранять Эндера, пока он берет образец у трутней — если сумеет. А потом пойдем с Карлоттой.

— На это потребуется больше времени, а вы уже устали.

— Как ты сам сказал, на корабле теперь безопасно. Мы можем поспать, а завтра заняться делом.

Цинциннат был прав. Да и как Боб мог сказать: «Вы должны как можно скорее все сделать и вернуться, поскольку до завтра я могу не дожить»? Главный его аргумент заключался именно в том, что умирать он не собирался.

— Великан думает, — заметил Цинциннат.

— Угу, мысленные волны проходят сквозь вакуум, и от них мне хочется в туалет, — сказал Эндер.

— Ну вот, опять, — вздохнула Карлотта.

— Думаю, вполне нормально напустить в штаны, когда кто-то впервые проникает в твой разум, — сказал Эндер. — Если этого еще не случилось, то вполне может случиться сейчас.

Они вели себя так по-детски и вместе с тем так по-взрослому. На их плечах лежало бремя целой расы. Но все равно это были дети, добродушно подшучивавшие над своим старым калекой-отцом.

— Делайте, что было сказано, и поскорее возвращайтесь, — велел Боб.

— Скажи «пожалуйста», — попросила дочь.

— Скажи «есть, сэр», — парировал отец.

Последовала короткая пауза.

— Есть, сэр, — сказала Карлотта.

— Вот так мне уже больше нравится, — похвалил Боб.

— Это не считается как «пожалуйста»! — возмутилась Карлотта.

— Все равно ничего больше не получишь.

Боб тоже порой умел пошутить.

В конце концов обе проблемы решили трутни. Когда Эндер попросил у них образцы, они тут же отодрали кусочки собственной кожи. Если им и было больно, самцы ничем этого не выдали. А потом они повели Карлотту в ту часть корабля, где проходили погрузочные операции.

Спроектирована она была весьма искусно. С передним краем огромного цилиндра экосистемы соединялось второе колесо, почти такого же диаметра, но намного меньшей глубины. Оно могло вращаться как вместе с экосистемой, так и независимо от нее, замедляясь и останавливаясь по отношению к остальному кораблю. Движение его было эквивалентно действию шлюза.

Вагонетки входили в колесо по его краям с пяти рельсов, ведших к покоям королевы. Как только вагонетка оказывалась полностью внутри колеса, оно начинало вращаться, пока его скорость не уравнивалась со скоростью вращения экосистемы. Затем внутрь экосистемы открывались люки — и домашние крыбы заполняли вагонетки слизнями. Когда люк закрывался, колесо останавливалось, воссоединяясь с кораблем.

С грузом все происходило иначе. Над рельсами, ближе к сердцевине, располагались пять громадных люков размером шесть на шесть метров, движение которых синхронизировалось между колесом и экосистемой. Однако по другую сторону колеса все пять выходили в громадный грузовой отсек. Поскольку он не вращался, там была невесомость, и в отсеки вокруг можно было загрузить предметы намного более длинные, чем глубина колеса.

В свою очередь, в грузовой отсек можно было попасть через два столь же огромных шлюза. Карлотта велела шлему провести подробные расчеты, после чего пришла к выводу, что «Пес» вполне поместится в тот из шлюзов, что побольше.

— Мы можем завести «Пса» целиком в грузовой отсек, а потом в невесомости переместить тебя через грузовые люки в экосистему, — сообщила она.

— Значит, не так уж это и невозможно, — сказал Боб. — И может быть, я даже это переживу.

— Нет, не переживешь, — отозвалась Карлотта. — Центробежная сила внутри экосистемы создает слишком мощный гравитационный эффект — втрое больше, чем ты испытываешь сейчас. Когда ты вплывешь в экосистему, с тобой ничего не случится — ты ничего не будешь весить. Но потом тебе придется спуститься на ее поверхность. Если мы просто тебя отпустим, ты будешь двигаться не с той же скоростью, что и поверхность цилиндра, и удар тебя убьет. Или ты можешь спуститься по лестницам, которые используют жукеры, постепенно приобретая скорость вращения цилиндра и спокойно добираясь до пола. Вот только способен ли ты карабкаться?

— А замедлить вращение они не могут? — спросил Боб.

— Можно спросить, но… они выбрали такую скорость не просто так. Она лучше всего подходит для растений.

— И ты считаешь, что растениями они рисковать не станут?

— Экосистема — часть их миссии. Мы не только не принесли им королеву в коконе, которая, как они полагают, находится в руках людей, но еще и собираемся подвергнуть опасности их растения?

— Вероятно, они уже читают картинки у нас в голове, — прервал ее Эндер.

— У меня нет никаких картинок.

— Нет, есть, — возразил Эндер.

— Правда? — спросил Боб. — Ладно, давайте так. Представьте, будто стоите рядом со мной. Вы своего роста, я — своего. Я лежу здесь, в грузовом отсеке, а вы стоите рядом. Вообразите это.

— Уже вообразили, — сказала Карлотта. — Нам ничего больше не оставалось.

— И что это дало? — спросил Цинциннат.

— Подумайте, — предложил Боб.

Они подумали, и Цинциннат сообразил первым:

— Понятно. Ты примерно такого же роста по отношению к нам, как королева улья по отношению к ним.

— Почти верно, — согласился Боб.

— И ты наш отец, — добавил Эндер. — Так же как королева улья была их матерью.

— Но не наша самка, — вмешалась Карлотта. — Никакая ты не королева улья.

— Даже не пытайтесь на это намекать, — предупредил Боб. — Просто покажите им наши размеры, скажите, что я ваш единственный оставшийся в живых родитель и могу попасть к вам в ковчег, только если они замедлят вращение экосистемы. Объясните насколько. Пусть решают, что при этом произойдет с почвой и корнями.

— Они наверняка спросят, как надолго нужно замедлить вращение, — сказал Эндер, — поскольку это повлияет на рост растений.

— Тогда скажите им — пока не умру или не вернусь на свой корабль. Скажите, что вряд ли я проживу очень долго, но хочу встретиться с ними на их ковчеге, пока жив. Если останусь жив после разговора с ними — вернусь назад, и они смогут восстановить прежнюю скорость.

— И как долго ты собираешься с ними разговаривать? — спросил Эндер.

— Не нравится мне все это, — пробормотала Карлотта.

— Пока не пойму все, что сумею, о том, что случилось с их королевой. Скажите им, что мне нужно знать, отчего она умерла, чтобы вы не заразились, когда переберетесь на ковчег.

Все трое в замешательстве переглянулись.

— Я вам уже говорил, — сказал Боб, — эта планета — ваше будущее. Вам придется целиком перенести лабораторию в экосистему и заняться созданием кишечных бактерий, способных переваривать местные белки и безвредных для вас и ваших будущих детей. Когда вы сможете жить исключительно за счет экосистемы жукеров и того, что она производит, вы будете готовы к колонизации планеты.

— А если мы не захотим? — спросил Цинциннат.

— Захотите, — ответил Боб. — Вы ведь хотите, чтобы наша раса выжила, и лучшего шанса нигде не будет. Мы это уже обсуждали. Только теперь при этом присутствуют трутни, способные видеть картинки у вас в голове.

— Почему ты думаешь, что трутни с нами согласятся? — спросил Эндер. — Их собственный вид вымирает, они последние, и у них нет надежды оставить потомство.

— Скажите им, что я ваш отец. Самец. А когда я умру, они должны усыновить вас и стать вашими отцами, научив всему, что знают сами. Скажите им, что мы не совсем люди — мы отличаемся от остальных представителей нашего вида. Так что когда вы заселите планету, вы положите начало новому разумному виду и всегда будете считать этих трутней своими отцами.

— Вряд ли они понимают, что значит «усыновить», — заметил Эндер.

— Еще как понимают. Помнишь? Ты говорил, что, когда королева улья умерла, но так их и не съела, они восприняли это как великую честь, поскольку она передала их новой королеве. Вот только найти ее они не смогли.

— Это не усыновление, это повторный брак, — поправил Цинциннат.

— Близко к тому, — согласился Боб. — И все равно — скажите им. Попытайтесь провести аналогию между их видом и нашим. Пусть попробуют понять, насколько вы малы и как коротка ваша жизнь. Вам потребуется вся возможная помощь, чтобы выжить.

— Почему бы и нет? — сказала Карлотта. — Это даже не ложь.

— Вы никогда не знали королеву улья, но с их помощью вы можете стать подобными ее детям, — продолжал Боб.

— Мы все поняли, отец, — мягко остановил его Эндер. — Не нужно объяснений.

И они приступили к переговорам. На этот раз самцы дотрагивались до всех троих, а потом дети сказали, что ощущение было потрясающее — будто они читают мысли друг друга посредством трутней, что позволяло слить воедино мысленные образы в их головах. План сработал — его одобрили представители обеих рас.

Потом дети вернулись назад. Боб снова пилотировал для них «Пса» и на этот раз пристыковал его прямо над грузовым люком — «Геродот» был рассчитан и на это. Вскоре створы открылись, и над головой Боба появился другой потолок, намного выше.

Он даже не догадывался, какой клаустрофобией страдал все эти годы и как давил на него потолок по мере того, как он все больше рос. Но когда потолка не стало, на душе у Боба сразу же полегчало и он даже почти обрадовался.

Дети, однако, не радовались — они боялись, что могут случайно его убить во время перехода.

— Это нечестно, — заявила Карлотта, — возлагать на нас такую вину.

— Вы в любом случае ни в чем не виноваты, — успокоил Боб. — Я предпочту умереть, занимаясь чем-то полезным, а не валяясь, словно дыня.

Растущую на земле дыню они никогда не видели.

До перехода предстояло еще многое сделать. Боб настоял, чтобы сперва перенесли все лабораторное оборудование. Он также показал всем троим секретные грузовые отсеки и продемонстрировал работу искусственных маток — естественно, ничего в них не вводя.

— Оплодотворение в пробирке — распространенная практика, как и извлечение яйцеклетки, — пояснил он. — Вы сможете всему научиться по ансиблю. Матки, однако, не столь распространены, поскольку на многих планетах они незаконны.

— Почему? — спросила Карлотта.

— Потому что неестественны или лишают суррогатных матерей средств к существованию. Причин много, но все они сводятся к одному: наличие искусственных маток предполагает, что женщины не нужны, а многих женщин это сильно беспокоит.

— Но женщины же все равно производят яйцеклетки, — сказала Карлотта.

— Есть способы без них обойтись. И без мужчин тоже. Ни один из полов на самом деле не нуждается в другом для воспроизводства. Некоторые общества пытались так жить, но эволюция в конце концов берет свое — растет недовольство, и общество либо возвращается к традиционным способам, либо люди его покидают, пока не остается лишь горстка фанатиков. Это человечество, Карлотта. Всегда ли есть смысл в его поступках?

С едва скрываемой тревогой Боб наблюдал, как дети учатся у трутней строить в экосистеме герметичные лаборатории. Подобная технология была на ковчеге хорошо известна, поскольку на планете им потребовалось бы немало времени, чтобы найти или выкопать туннели и пещеры. Детям приходилось использовать план временных покоев королевы — рассчитанное на взрослых оборудование никуда бы больше не поместилось.

Как только лаборатория заработала, Эндер попросту самоустранился от дальнейшего участия в подготовке к переезду отца.

— Может, в геноме жукеров найдется что-то для нас полезное. И не только для переваривания пищи.

В итоге всей подготовкой пришлось заниматься Цинциннату и Карлотте. Они всерьез обсуждали, не попытаться ли соорудить для Боба скафандр.

— На случай, если где-нибудь нарушится герметичность и произойдет утечка воздуха, — сказала Карлотта.

— Милая моя девочка, — рассмеялся Боб, — как же ты меня жалеешь! Но если случится утечка, я просто умру. Когда выходишь в космос, приходится полагаться на технику и надеяться, что она исправна.

— Но что, если…

— Карлотта, скафандр бы убил меня, даже если бы каким-то чудом работал. Он создает давление, но это не то же самое, что обычная атмосфера, и не может ею быть. Так что я все равно бы умер, а потом у тебя возникла бы проблема, как выковырять меня из скафандра, чтобы ввести мои останки в экосистему.

Карлотта расплакалась.

— Отец, — сказал Цинциннат, — ты слишком жесток к чувствам своей дочери.

— А что, она думала, что меня похоронят? Кремируют? Выбросят в космос? Ты же сам ей говорил, когда собирался от меня избавиться: в моем теле слишком много ценных ресурсов.

— Это было еще до того, как мы встретили ковчег, — покраснел Цинциннат. — И я вовсе не горжусь тем мальчишкой, которым тогда был.

— Ты все тот же мальчишка, — сказал Боб. — Ты всегда думаешь на шесть шагов наперед. И тебе не хватает терпения. Я не держу на тебя зла, но никогда ничего не забуду — особенно того, в чем ты был прав.

— Вряд ли во многом.

— Вообще говоря, вы все трое оказываетесь правы чаще обычного и учитесь на собственных ошибках.

— Великан хочет сказать, будто я идиот, но выше среднего идиота?

— Почти верно, — подтвердил Боб.

Он полагал, что сможет перебраться на ковчег всего через несколько дней, но Карлотта действовала методично и неспешно, проверяя все подряд. Она также настояла, чтобы с «Геродота» перенесли компьютеры, подключили их и соединили в сеть в экосистеме. А потом зашла речь о главном.

— Я хочу перенести ансибль, — сказала девочка.

Боб такого не ожидал.

— В конце концов ты так и поступишь, — ответил он, — но твоя сеть и так прекрасно действует между кораблями. Ты можешь подсоединиться к человеческим системам связи и оттуда.

— Я собираюсь соорудить еще один ансибль, — сказала Карлотта. — Для надежности. И он нужен мне там как образец, чтобы не мотаться туда-сюда.

— Технология ансибля — до сих пор тщательно оберегаемая тайна, — заметил Боб.

— Мы с Эндером ее взломали пару лет назад. Думали, ты рассердишься, и потому ничего тебе не говорили.

— Вы взломали те части технологии, которые было позволено взломать. Я все видел.

— Мы потом нашли остальное и тоже взломали. Пока ты спал. Уж поверь мне.

Так что времени на все ушло несколько больше, чем предполагал Боб, и он крайне тревожился за ансибль, боясь за устройство больше, чем за самого себя. Ансибль был ниточкой, связывавшей их с человечеством, а Боба — с его последним оставшимся в живых другом, Эндером Виггином. Впрочем, это вовсе не означало, что они хоть раз разговаривали или хотя бы обменивались сообщениями. Кто знает — может, Эндер Виггин вообще не вспоминал о Бобе, а если даже и вспоминал, то считал его давно умершим. Виггин скрывался от самого себя, от Эндера Ксеноцида. Теперь он говорил от имени мертвых. Никто не знал, что он именно тот самый Говорящий от Имени Мертвых, — его просто считали одним из многих, число которых постоянно росло. Возможно, для него это было и к лучшему. Но Эндеру Виггину приходилось сосредоточивать свое внимание на живых и недавно умерших, для разговоров с которыми его призывали. У него не оставалось времени на собственное прошлое. Вероятнее всего, он даже бежал от своего прошлого. Боб считал, что, если сейчас он объявится Эндеру Виггину, вряд ли тот сочтет это проявлением дружбы. Скорее всего, просто поинтересуется, что ему нужно, и пожалеет, что вообще ответил.

Но если королева улья лгала Эндеру, если книга была основана на лжи, значит Виггин посвящал всю свою жизнь защите обмана, пытаясь найти дом для представительницы чуждой расы, имевшей свои планы, но не говорившей, в чем они заключаются.

Если все это окажется правдой, решил Боб, он найдет способ послать сообщение другу, пусть даже не называя себя.

Наконец пришло время отправиться в путь.

Бобу тяжело было даже подняться на борт «Геродота» вместе с малышами, когда он оставил на Земле Петру и остальных младенцев, ибо их нормальные дети тогда действительно были младенцами, только учившимися говорить и делавшими первые неуверенные шаги. Всевозможные попытки приспособить обстановку к его потребностям не слишком его волновали — он знал, что даже более высокий стол и более просторное кресло скоро станут для него бесполезны, и не собирался делать новые, зная с самого начала, что в конечном итоге придется лежать на спине или на боку в грузовом отсеке при минимальной силе тяжести.

Но на корабль он тогда все же вошел своими ногами. Теперь же Карлотта сбросила силу тяжести до нуля, а затем включила гравитатор, который соорудила на «Псе», и его начало медленно увлекать вверх. Карлотта и Цинциннат поднимались вместе с ним, поворачивая его в воздухе, пока он не оказался на выложенном мягким материалом полу «Пса».

Все это время Бобу было очень страшно. Невесомость когда-то казалась ему почти естественной, однако при его размерах вызываемое ею ощущение падения — словно на вершине американских горок, только длившееся без конца, — повергало не в радостный трепет, но в смертельный ужас. Настоящего падения он никогда бы не пережил. Даже если бы просто споткнулся и упал, хрупкие кости разлетелись бы вдребезги и он никогда бы не выздоровел. Человеческие тела не рассчитаны на рост в четыре с половиной метра.

План Карлотты в ее совместном с Цинциннатом исполнении сработал идеально. Боб вообще ничего не почувствовал, не считая страха, — ни царапины, ни даже боли в мышцах, настолько мягко он опустился на пол «Пса».

И только теперь понял, что рядом с ним нет компьютера.

— Карлотта, — сказал он, — мы не можем взлететь, пока я не подключился к сети, чтобы управлять «Псом». Принеси мне мой голотоп.

— Мы знаем, как ты пилотируешь корабли, отец, — рассмеялась Карлотта. — У тебя это отлично получается, но траектория, которую ты каждый раз рассчитывал для нас, тебя убила бы. Корабль поведет Цинциннат, и вместо часа полет займет большую часть дня. Так что спи спокойно.

— С Цинциннатом у руля?

На самом деле Боб ощутил скорее облегчение, чем досаду. До этого он пилотировал «Пса» из неподвижной точки в грузовом отсеке «Геродота». Находясь же внутри, он двигался бы вместе с кораблем, испытывая те же перегрузки, но не находясь при этом в кресле пилота. Дети предвидели подобную проблему и нашли неплохое решение.

Впрочем, не идеальное — то и дело давала о себе знать неопытность Цинцинната. Но у него все равно получалось лучше, чем могло бы получиться у самого Боба, а когда они вплыли в открытый шлюз в боку ковчега, отец мог лишь восхищаться, как искусно сын остановил «Пса» прямо в воздухе.

Гравитатора здесь не было — фокусировка плохо работала внутри вращающихся объектов, в особенности рядом с планетой. Либо гравитационная фокусировка, либо центробежная сила, но не то и другое вместе.

Отсек внутри колеса был достаточно длинным для того, чтобы тело Боба не торчало наружу. «Хорошо спроектировано, — подумал он, — в самый раз для великанов».

Лишь когда скорость колеса сравнялась со скоростью медленно вращающегося цилиндра экосистемы, он понял, насколько изобретательными оказались дети и почему им потребовалась целая неделя. На такой высоте Боб почти не ощущал силы тяжести. Затем открылся люк, и экосистема впервые предстала его собственным глазам.

Облегчение, которое он испытал, увидев высокий потолок на «Геродоте», даже в малой степени не могло сравниться с нынешним. Окружавшее его пространство казалось огромным, а искусственное солнце в центре противоположной ступицы создавало столь идеальную иллюзию, что Бобу на одно головокружительное мгновение почудилось, будто он вернулся на Землю.

Мир вокруг изгибался вверх в обе стороны, образуя отчетливо видимый потолок над головой, с деревьями, лугами и даже маленькими озерами — на самом деле прудами. Но над ними летали птицы — разве кто-то упоминал про птиц? Хотя все деревья были с планет жукеров, Боб никогда не считал себя специалистом по земным деревьям. Ему хватало просто леса. При виде зелени у него перехватило дыхание, и даже встречавшиеся тут и там странные цвета выглядели естественно.

Этот мир не был планетой, но крайне ее напоминал. Боб никогда не думал, что ему доведется вновь оказаться среди подобного изобилия жизни.

Карлотта и Цинциннат соорудили напротив люка помост, и пока они осторожно выводили Боба из отсека в колесе, он понял, что ткань под ним — на самом деле прочная грузовая сетка со стержнями, не позволявшими ей свернуться.

Оказавшись за пределами люка, он почувствовал, что удобно покоится в покачивающемся, словно на волнах, гамаке, и его осторожно несут вниз. Иллюзия гравитации постепенно росла — мягко и естественно, словно он спускался по лестнице.

Сила тяжести была лишь чуть выше той, к которой он привык. Приходилось дышать немного глубже и чаще, но он не задыхался. Он понял, что может здесь жить, по крайней мере какое-то время.

Когда гамак осторожно опустили на землю, к нему начали слетаться птицы, и Боб понял, что это вовсе не птицы. Это были трутни.

Покружившись над ним, они опустились рядом. Затем из находившейся неподалеку лаборатории появился Эндер. Вид у него был радостный, пожалуй даже слишком, — видимо, его исследования шли неплохо. Отец старался следить за научной деятельностью сына, но сеть здесь настраивала Карлотта, и он обнаружил, что она заблокировала или просто не стала создавать черные ходы и тайные каналы, которыми он постоянно пользовался на «Геродоте». Дети лишили его возможности наблюдать за их жизнью, хотя делали вид, будто полностью послушны.

— Они хотят говорить с тобой прямо сейчас, — сообщил Эндер.

— Пока ты не умер, — сухо добавил Цинциннат.

— Тогда начнем, — сказал Боб.

Трутни взлетели ему на грудь. Казалось, они почти ничего не весят, но тут Боб понял, что большую часть своего веса они компенсируют с помощью крыльев.

— Им нельзя сидеть у меня на груди, — объяснил Боб. — Хоть они и маленькие, я не выдержу их веса — просто не смогу дышать. Но если они будут стоять рядом на земле, могут касаться моей головы, так же как касались ваших.

— Они хотят воздать тебе почести, как их новой королеве улья, — сказал Эндер, — но им не хочется тебя при этом убить.

Сын присел и коснулся головой челюстей одного из трутней, мгновенно передав сообщение. Самцы соскользнули с тела Боба и собрались вокруг его головы.

Они уже куда лучше общались с людьми, чем тогда, когда впервые пытались заговорить с Эндером. Образы появлялись медленно и мягко, ощущения напоминали, скорее, намеки.

Сперва Боб говорил вслух, что передают ему трутни. Эндер, который тоже касался их и все видел, подтвердил, что отец хорошо их понимает.

Вскоре ему составила компанию Карлотта, а потом ее сменил Цинциннат. Самцы тоже работали посменно, оставаясь с Бобом по двое.

Так продолжалось день и ночь. Трутни просыпались и засыпали. Самому Бобу казалось, будто в основном он все время спит и видит долгий, прекрасный, захватывающий сон, всю историю жизни трутней, все, что они знали о своей королеве, о других королевах, о рабочих, об истории всего. Они знали невероятно много и знали напрямую, без отвлекающего посредничества языка.

Но по мере того как сон продолжался, час за часом, день за днем, Боб замечал все больше пробелов, оставшихся в их знаниях. Он задавал вопросы и получал ответы, которые, как им казалось, он хотел услышать; они не могли видеть того, чего не могли видеть. Они считали, что знают все, но Боб теперь понимал, что королева улья скрыла от них самую жизненно важную и опасную информацию.

Как и остальное человечество, Великан полагал, что вся колония жукеров обладала единым и единственным разумом, что рабочие являлись для королевы тем же, чем пальцы или ступни для человека, — лишь ее частью, не имеющей собственного сознания. Но, как понял Боб, познав жизнь рабочих в воспоминаниях трутней, все это была ложь, невероятная, ужасная ложь. Рабочие имели интеллект, собственные мысли и желания, но королева использовала их как хотела, отбрасывая прочь как нечто несущественное, когда нужда в них отпадала. Если рабочая особь сопротивлялась воле королевы, даже предлагая лучший вариант действий, та просто прерывала с ней связь и глазами находящихся поблизости жукеров наблюдала за смертью непокорного раба.

И королеву это вполне устраивало, поскольку главным, что внушало им страх, был бунт рабочих. Трутни не помнили ни о чем подобном — да и откуда? Но Боб знал, что расслабленный вид королевы на самом деле обманчив. Она скрывала свои опасения от трутней, как скрывала от всех. Боб, однако, умел читать мысли так, как это умеют люди. Не имея возможности связываться напрямую, люди научились читать эмоции по внешним признакам. У большинства это получалось весьма хорошо, у некоторых — довольно плохо. Боб владел этим искусством великолепно, но виной тому была не любовь. Любовь притупляет наблюдательность — ты ищешь всему самое лучшее объяснение. Ненависть точно так же ослепляет — ты предполагаешь худшее. В детстве исключительно ради того, чтобы выжить, Боб научился предсказывать вероятные поступки людей по внешним намекам, которые те невольно демонстрировали. У королевы улья не было лица, выражение которого человек мог бы прочесть. Впрочем, это и не требовалось — она скрывала чувства, которые хотела скрыть, но не последующие, и Боб просто догадывался, что чувствовала королева до этого. Он был уверен, что его интерпретация полностью верна, а если даже и нет, то верна настолько, насколько это возможно.

Боб провел во сне три дня. В отличие от королев ульев, он не пытался ничего скрывать, выложив начистоту перед трутнями всю свою жизнь, дав им ощутить, что значит быть человеком, мужчиной — несущим ответственность за других, но в конечном счете самостоятельным субъектом, обладающим свободой выбора до тех пор, пока он осознает последствия этого выбора.

Трутни восхищались им, а иногда пугались — например, мыслей об убийстве. Боб дал им понять, что считает убийством разрыв связи между королевой и рабочей особью, отчего та погибала. Но трутней лишь забавляло его явное непонимание сути, — мол, она не такая, как ты, не как вы, люди, тебе просто не понять. Подобных слов они не говорили, но до него доходили их эмоции: удивление, терпение, пренебрежение, словно у взрослых, разговаривающих с не по возрасту развитыми детьми. Примерно так, как говорил с собственными детьми сам Боб, когда им еще не исполнилось двух лет и они еще не начали самостоятельно учиться.

Наконец трутни отступили, и Боб заснул по-настоящему, глубоко и спокойно. Не без сновидений, но те были обычными и приятными, как часто бывает во сне. Кошмары его не мучили.

Когда он проснулся, был ясный день. Он лежал под навесом, защищавшим его лицо от прямых солнечных лучей. Было тепло, в воздухе чувствовалась влага.

— Мы прикрыли тебя, пока ночью шел дождь, — сказала Карлотта. — Им приходится организовывать осадки по крайней мере раз в четыре дня в летний сезон, как сейчас. Но на время вашего разговора они его задержали.

— И каков итог? — спросил Боб.

— Ты меня спрашиваешь? — удивилась Карлотта.

— Я многое узнал, но самым интересным оказалось то, что кое-чего королева им никогда не показывала. Они не могли поверить, что чего-то не хватает, считали, что она была полностью с ними откровенна, но во что им еще было верить? Их жизнь была окружена ложью, которую королева для них создавала.

— Я слышала, что так поступают родители, чтобы защитить детей, — сказала Карлотта.

— Я тоже это слышал, — отозвался Боб. — Вероятно, без этого не обойтись. Просто слишком уж большое разочарование для исследователя вроде меня.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила дочь.

— Физически? Взгляни на приборы и скажи, жив я или нет.

— Сердцебиение в норме. Другие показатели тоже отличные — для человека твоего роста.

— Не похоже, чтобы я что-то ел, — заметил отец. — Но все остальное оборудование на своих местах. Я нормально испражнялся?

— Кал и моча в полном порядке. Местные черви воротили от них нос, но растения счастливы, — по крайней мере, ни одно пока не погибло.

— Значит, моя жизнь имеет смысл.

Он снова заснул, а когда проснулся в следующий раз, стояли сумерки и трое детей собрались вокруг него.

— Отец, — проговорил Эндер, — я должен тебе кое-что сказать. Плохое и хорошее. В основном хорошее.

— Тогда говори, — разрешил Боб. — Не хочу умереть во время преамбулы. Переходи сразу к сути.

— Тогда вот она: жукеры нечаянно научили меня, как излечить нашу болезнь. Мы можем запустить нормальные человеческие параметры роста и его завершения, не отключая ключ Антона.

— Как?

— Когда мы увидели, как погибают отрезанные от королевы жукеры-рабочие, я подумал — они не любят ее, их сердца вовсе не разбиты. На самом деле они должны воспринимать ее смерть как освобождение, но тем не менее они умирают. У меня возникло подозрение, что королевы каким-то образом изменили геном рабочих, так же как они изменили крыбов. Но я ошибался. Геном жукеров в высохших коконах ничем, по сути, не отличается от генома трутней и самой королевы. Разница вовсе не в геноме.

— Тогда в чем? Не заставляй меня гадать.

— Дело в органеллах, вроде наших митохондрий. Королевы могут вырабатывать бактериальный бульон в особых железах, которые у рабочих и трутней носят лишь рудиментарный характер. Потом они заражают этими бактериями яйца рабочих, и бактерии поселяются в каждой клетке их тела. Эти органеллы отвечают за мысленную связь между королевой и рабочими. Они ощущают ее присутствие, а когда она исчезает, они одновременно прекращают метаболизм во всех клетках.

— Органеллы как полиция мысли, — горько проговорила Карлотта. — Вот ведь сволочи.

— Тираны, — поправил Боб. — Они постоянно тревожились, что их дочери могут взбунтоваться. Органеллы придавали им душевное спокойствие, позволяли иметь намного больше дочерей, чем они могли бы непосредственно подчинить себе силой мысли.

— Да, — кивнул Эндер. — Трутни — результат естественной адаптации. Они способны расширять пределы мысленной досягаемости королевы. Но даже если с ней связаны двадцать самцов, она может одновременно контролировать самое большее несколько сотен рабочих. Некоторые в любом случае могли от нее ускользнуть. И некая королева изобрела порабощающую органеллу. А может, множество королев пробовали разные варианты и делились результатами, пока не остановились на одном.

— Но самцам они его так и не дали, — вставил Боб.

— Им это было ни к чему. Самцы постоянно находились в команде королевы, что бы ни случилось. Они обожали ее, льнули к ней, постоянно знали о каждой ее мысли…

— О каждой мысли, которую она считала нужным им сообщить, — снова поправил отец.

Эндер кивнул:

— Каждая королева вырабатывает в себе эту органеллу и вводит ее в яйца рабочих. Самцы же остаются такими, какими их создала эволюция. Но все рабочие подвергаются этой операции поголовно, и королевы прекрасно отдают себе отчет в том, что делают.

— Создают полностью покорных рабов, — вставил Цинциннат. — И превосходных солдат. Они сражаются и умирают по ее приказу. С теми, кто пытается возражать, она прерывает связь, и они все равно умирают. Не жизнь, а сплошное отчаяние. Возможно, когда королева всерьез уделяет им внимание, они любят ее так же, как и самцы. Но потом ее внимание переключается на что-то другое. Связь, однако, сохраняется — иначе они просто погибнут, — и они не смеют даже помыслить о том, как ее ненавидят. Но они ведь действительно ее ненавидят?

— Кто-то больше, кто-то меньше, — ответил Боб. — Это страшная тайна королев ульев. Но, Эндер, как все это может помочь решить проблему антонинов?

— Бобитов, — поправил Цинциннат.

Бобу понравилось, что они предпочитают использовать эту форму его имени.

— Органеллы. Мы пытались работать непосредственно с геномами живых индивидуумов. Волеску создал наше отклонение от нормы, когда мы были эмбрионами, всего лишь горсткой клеток. Но — живые организмы из миллионов клеток? Попытки менять геном на лету предпринимались не раз и порой даже удавались — в случае крайне простых изменений.

Эта история была Бобу знакома.

— Гигантизм неотделим от интеллекта. Значит, это невозможно.

— Но гигантизм — вовсе не результат, это отсутствие выключателя, вернее, переключателя. Мы не можем добавить выключатель, не разрушив интеллект. Но мы можем ввести переключатель в органеллу.

Так просто и после слов Эндера — даже очевидно. Нет, все же не вполне очевидно.

— Нельзя просто взять и создать органеллы для людей, — сказал Боб. — Клеточные митохондрии существовали задолго до появления человека. Они воспроизводятся при делении клеток. Королевам же приходилось вводить свои органеллы в каждое яйцо.

— Верно, — кивнул Эндер.

— Вот тут-то и начинается самое интересное, — пообещала Карлотта.

— Мы используем вирус, чтобы ввести фрагмент измененного гена в естественную митохондрию. Клетки получают выключатель, который сработает в нужное время.

— По крайней мере, мы так считаем, — вставил Цинциннат.

— Что ж, зрелости мы пока не достигли, — резюмировал Эндер. — Придется подождать. Но одно точно — изменение произошло во всех клетках наших тел.

— Так вы уже это сделали? — спросил Боб, чувствуя, как отчаянно бьется сердце.

— Спокойнее, спокойнее, отец, — проговорила Карлотта.

— Конечно сделали, — ответил Цинциннат. — Какой смысл ждать?

— Без моего разрешения?

— Мы его уже получили. Когда ты поделился с нами своими планами насчет этой планеты. Она принадлежит нам. И тела тоже принадлежат нам. Ты в любом случае бы сказал, чтобы мы как следует подумали, взвесили все за и против, а потом решали сами. Вот мы и подумали, пока ты спал, а потом решили, и Эндер впрыснул нам в легкие аэрозоль с вирусом. И пока он распространялся в наших телах, мы даже немного заболели.

— Но теперь нам уже лучше, и наши тела не отвергают перемену, — добавила Карлотта.

— А через несколько лет посмотрим, сработал ли наш план, — сказал Эндер. — Если нет — останется время попробовать еще раз. Или попробовать что-нибудь другое. Но в любом случае изменение унаследуют наши дети. Бобитам не придется принимать какие-то таблетки или как-то перестраивать свой организм, чтобы нормально расти в соответствии с заложенным в генах механизмом, который мы передадим нашим потомкам.

— Если подходить формально, — заметила Карлотта, — то передам его я.

— Не стану спорить, — согласился Эндер.

Боб почувствовал, как к глазам подступают слезы. Не стоило даже тратить силы на то, чтобы попытаться их смахнуть, — пусть увлажняют местную почву.

— Так как… хорошая работа, да? — спросил Эндер.

— Великолепная, — похвалил Боб.

— Есть один вопрос… — начал Цинциннат.

— Нет, — сказал отец.

— Ты даже не хочешь выслушать? — спросила Карлотта.

— Вы хотите предложить проделать то же самое со мной. Но уже слишком поздно. То, от чего вы лишь слегка захворали, может меня убить. А если даже и сработает? Я уже настолько вырос, что сердце сможет поддерживать мою жизнь, только если я буду лежать и существовать как растение.

— Ты же все время думаешь, — заметила Карлотта. — Значит, для твоего мозга крови хватает.

— Но мне больше незачем все время думать. Вы сделали все сами: организовали экспедицию на чужой корабль; спасли умирающих инопланетян — в той степени, в какой их вообще можно было спасти; намерены адаптироваться к питанию чужими белками…

— Земные растения и животных мы тоже собираемся разводить, — сказал Цинциннат. — Карлотта жить не может без картошки.

— И сами излечились от смертельного генетического заболевания, — закончил Боб. — Все, что от вас теперь требуется, — хранить свое существование в тайне от обычного человечества.

— Мы знаем, — кивнула Карлотта, — потому и забрали у тебя ансибль.

Воцарилась тишина.

— Ты ведь собирался рассказать своему другу Эндеру Виггину правду о королевах ульев? — наконец прервала молчание девочка.

— Да.

— Мы об этом догадывались, — сказал Цинциннат, — но Виггин не умеет держать язык за зубами. Он написал «Королеву улья». Он всегда говорит правду, даже если ее последствия ужасны.

— Нам придется скрываться и дальше, — произнес Эндер. — И этот ковчег тоже должен остаться тайной, поскольку, если Межзвездный флот о нем узнает, они обязательно предположат, что есть и другие колонистские корабли, с живыми королевами, и начнут их искать.

— Мы пообещали трутням, что не подвергнем опасности выживание расы жукеров, — добавил Цинциннат, — потому они и согласились с нами сотрудничать.

Значит, подумал Боб, посылать сообщение Эндеру Виггину все-таки не придется. Что ж, оно и к лучшему. Эндеру незачем о нем что-либо знать в последние дни его жизни. Да и что толку предупреждать? Он знал Виггина лучше, чем кого-либо другого, не считая, возможно, его сестры Валентины, и понимал, что тот в любом случае освободит заключенную в кокон королеву, как только найдет подходящее место, и никакие предупреждения не помогут.

— Даже с этим у вас все получилось на славу, — сказал Боб. — Маленькие самоуверенные ублюдки.

— Мы родились в законном браке, — возразила Карлотта. — По крайней мере, так ты нам говорил.

В ту ночь он спал лучше, чем за все пять долгих лет в космосе. Его детям больше ничто не угрожало, — возможно, они вылечились и наверняка могли сами о себе позаботиться. И всего этого он добился сам — если не напрямую, то хотя бы тем, что воспитывал их людьми, способными за себя постоять.

Утром все были слишком заняты, и Боб просто лежал, прислушиваясь к звукам природы на лугу. Он не знал названий местной живности, но в траве что-то прыгало, чирикало и квакало; какое-то мелкое создание мягко приземлилось на него самого, а потом куда-то уползло или спрыгнуло. Он стал частью местной жизни, в круговорот которой вскоре предстояло полностью включиться его телу. Пока же он был просто счастлив.

Возможно, когда он умрет, обнаружит, что та или иная религия все же была права. Может, там его будет ждать Петра, которая начнет его бранить:

«Где тебя носило?»

«Я должен был завершить свою работу».

«Все равно ведь не сумел — пришлось завершать детям».

И другие — сестра Карлотта, спасшая ему жизнь; Проныра, которая тоже спасла ему жизнь ценой собственной; его родители, хотя он впервые встретился с ними лишь после войны; его брат Николай.

Боб снова проснулся. Он даже не знал, что заснул, но дети теперь собрались вокруг, и вид у них был встревоженный.

— У тебя был легкий сердечный приступ, — сказал Цинциннат.

— Это называется «счастье», — объяснил Боб.

— Новое название, — заметила Карлотта. — Не уверена, что оно приживется.

— Но сердце ведь бьется, — сказал отец.

— Да, хотя и чересчур быстро, — кивнул Цинциннат.

— Хочу вам кое-что сказать. Больше всего в жизни я любил вашу мать.

— Мы знаем, — отозвалась Карлотта.

— Я любил и других, но ее — больше всех на свете. Потому что кое-что мы сделали вместе. Мы сделали вас.

Боб начал поворачиваться на бок.

— Эй, что ты делаешь? — требовательно спросил Цинциннат.

— Я тебе не подчиняюсь, — ответил Боб. — Я — твой отец. Я — Великан.

— У тебя только что был приступ, — сказал Эндер.

— Думаешь, я сам не чувствую?

Он осторожно приподнялся на локтях и коленях. Подобную позу он не принимал уже около года, с тех пор как перестал пытаться перевернуться. Он сомневался, что ему вообще это удастся, но все же встал на четвереньки, словно младенец, тяжело дыша.

«Не могу», — подумал Боб.

— Знаете, чего бы мне хотелось? — тихо произнес он. — Постоять на этой лужайке и пройтись под лучами солнца.

— Что же ты сразу не сказал?! — воскликнула Карлотта.

Они заставили его снова лечь на гамак, затем осторожно усадили, а потом поставили на ноги. Сила тяжести почти не ощущалась, но он все же стоял в полный рост, хотя его слегка удерживал гамак, и дышал полной грудью.

— Пройдусь, — сказал Боб.

Колени подгибались, словно ватные. К нему подлетели трутни, цепляясь за его одежду и помогая устоять. Дети собрались вокруг его ног, помогая сделать шаг, затем другой.

Он почувствовал, как его лицо согревает солнце, как проминается под ногами земля, как его поддерживают те, кто его любит.

И этого ему было вполне достаточно.

— Пожалуй, прилягу, — сказал Боб.

Он лег.

А потом умер.



ЭНДЕР В ИЗГНАНИИ


Предисловие

Спустя двадцать три года автор возвращается к своей самой знаменитой серии книг об Эндере Виггине с новым романом, являющимся первым настоящим продолжением классической эпопеи, под названием «Эндер в изгнании».

В «Игре Эндера» самые одарённые дети в мире были отлучены от своих семей и отправлены в элитную тренировочную школу. В Академии сражений они изучили бой, стратегию, и тайное умение вести опасную войну от имени тех, кто остался на Земле. Также им пришлось усвоить некоторые важные и менее однозначные уроки жизни.

После изменивших их жизни событий тех лет, дети — теперь уже подростки — должны покинуть Академию и начать заново приспосабливаться к жизни во внешнем мире.

Не видя свои семьи и общаясь с чужими людьми в течение многих лет — куда, они пойдут теперь? Чем они могли бы заняться?

Эндер боролся за человечество, но все считают его безжалостным убийцей. Не имея позволения больше жить на Земле, он отправляется в изгнание. Вместе со своей сестрой Вэлентайн он хочет покинуть единственный дом, какой он когда-либо знал, чтобы начать своё разоблачительное путешествие за пределы звёзд.

Что случилось в годы, прошедшие между событиями романов «Игра Эндера» и «Голос Тех, Кого Нет»? Через что пришлось пройти Эндеру в период от 12 до 35 лет? История тех времен никогда не рассказывалась. Беря своё начало за 3000 лет до того, как Эндер наконец получит свой шанс на искупление в романе «Голос Тех, Кого Нет», «Эндер в изгнании» представляет собой почти утраченную историю Эндера.

В течение двадцати трёх лет миллионы читателей были заинтригованы, и теперь, наконец, они получат ответы на свои вопросы. «Эндер в изгнании» — волнующее возвращение Орсона Скотта Карда к боевым действиям и приключениям, глубокому исследованию войны и общества, и персонажам, которые никто никогда не забудет.

* * *

На одном из кораблей есть ребёнок, который может открыть в себе те же самые необычные таланты, которыми обладал старый друг Эндера — Боб…

Глава 1

Кому: jpwiggin@gso.nc.pub, twiggin@uncg.edu

От: hgraff%educadmin@ifcom.gov

Тема: Когда Эндрю вернется домой


Уважаемые Джон Пол и Тереза Виггин!

Надеюсь, вы понимаете, что при недавней попытке Варшавского договора захватить Межзвездный флот, нашей (в Администрации образования) единственной заботой была безопасность детей. Но сейчас пора решать проблемы логистики и возвращать ребят по домам.

Уверяем вас: в ходе процедуры по передаче Эндрю от МФ американскому правительству он будет находиться под постоянным наблюдением и неусыпной охраной. Уровень охраны, которую МФ будет поддерживать после передачи, еще обсуждается.

Администрация образования прилагает все усилия к тому, чтобы гарантировать Эндрю возможность возвращения к настолько нормальному детству, насколько это возможно. Однако мне бы хотелось узнать ваше мнение по поводу того, следует ли его удерживать здесь, в изоляции, до тех пор, пока не закончатся разбирательства, касающиеся действий Администрации образования, предпринятых в ходе последней кампании. Весьма вероятно, что появятся показания, которые выставят Эндрю и его поступки в неприглядном свете, с тем чтобы через самого Эндрю и других детей опорочить Администрацию образования. Здесь, в штабе Межзвездного флота, мы имеем возможность оградить Эндрю от этой, худшей стороны расследования; на Земле сделать это будет невозможно, и вероятность того, что его призовут к даче свидетельских показаний, значительно выше.

Хайрам Графф


Тереза Виггин сидела на кровати, держа в руках распечатку письма от Граффа. «Призовут к даче свидетельских показаний». Это значит выставят напоказ в качестве… кого — героя? Уж скорее, в качестве монстра: некоторые сенаторы уже осудили эксплуатацию детей.

— Это даст ему урок, как спасать человечество, — сказал ее муж, Джон Пол.

— Сейчас не время для колкостей.

— Тереза, будь благоразумной, — сказал Джон Пол. — Я не меньше тебя хочу, чтобы Эндер вернулся домой.

— Нет, это не так! — горячо возразила Тереза. — В тебе нет той боли, тоски, постоянного ощущения, как его не хватает.

Уже произнося эти слова, Тереза знала, что несправедлива к мужу. Она закрыла глаза и покачала головой.

К его чести, он понял и не стал спорить с ней о своих чувствах.

— Тереза, ты не сможешь вернуть те годы, которые они забрали. Он уже не тот мальчик, которого мы знали.

— Тогда нам придется узнать того мальчика, которым он стал. Здесь. В нашем доме.

— В окружении телохранителей.

— Вот это утверждение я просто отказываюсь принимать. Да кто может захотеть причинить ему вред?

Джон Пол опустил книгу, перестав делать вид, будто ее читает.

— Тереза, ты умнейший человек из всех, кого я когда-либо знал.

— Он лишь ребенок!

— В войне с невероятно мощными силами он одержал победу.

— Он выстрелил из одного-единственного оружия. Которое не разрабатывал, которое применил, не ведая…

— Он вывел это оружие на позицию для стрельбы.

— Жукеров больше нет! Он герой, и ему ничто не угрожает.

— Все верно, Тереза. Он герой. И как ты представляешь его появление в средней школе? Какой из учителей восьмых классов будет готов к нему? К каким школьным бала́м будет готов он?

— На все нужно время. Но здесь, в кругу семьи…

— Да, мы очень теплая и дружная семья. Гнездышко, в котором ему будет так уютно.

— Но мы любим друг друга!

— Тереза, полковник Графф лишь пытается предупредить нас, что Эндер — не только наш сын.

— Чей же еще?

— Ты знаешь, кто хочет убить нашего сына.

— Нет, не знаю.

— Существует куча правительств, которые считают военную мощь Америки препятствием в осуществлении их целей.

— Но Эндер не собирается становиться военным, он собирается быть…

— На этой неделе он не встанет в ряды американских военных. Может быть. Тереза, он победил в войне, будучи двенадцати лет от роду. С чего ты взяла, что наше доброжелательное и демократическое правительство не призовет его в ту же секунду, когда он окажется на Земле? Или не поместит его под опеку с охраной? Может быть, они позволят нам присоединиться к нему, а может, и нет.

Тереза не стала вытирать слезы, покатившиеся по щекам.

— Итак, ты хочешь сказать, что, когда он нас покинул, мы потеряли его навсегда.

— Я говорю, что, когда твой ребенок идет на войну, обратно он уже не вернется тем, кем был. Прежним малышом. Он станет другим, если вообще сможет вернуться. Поэтому позволь задать тебе вопрос: ты хочешь, чтобы он направился туда, где опасность для него будет максимальной, или предпочтешь, чтобы он оставался в относительной безопасности?

— Думаешь, Графф пытается вынудить нас дать согласие и дальше держать Эндера при себе, там, в космосе?

— Я думаю, его волнует, что будет с Эндером. И он дает нам понять — не говоря об этом прямо, потому что каждое его письмо может использоваться против него в суде, — что Эндер в серьезной опасности. После победы Эндера не прошло и десяти минут, как русские предприняли жестокую попытку установить контроль над МФ. Их солдаты успели расправиться с тысячами офицеров флота, прежде чем МФ смог дать отпор. А что было бы, одержи они победу? Они вернули бы Эндера домой и провели парад в его честь?

Тереза все это понимала. Знала с той минуты, как прочла письмо Граффа. Нет, еще раньше — она с ужасом осознала это, как только услышала, что война с жукерами закончена. Эндер домой не вернется.

Она почувствовала на плече руку Джона Пола и стряхнула ее. Тереза лежала, отвернувшись от мужа, и плакала, потому что знала — спор ею проигран. И еще потому, что в этом споре она сама была на другой стороне.

— Когда он родился, мы знали, что он нам не принадлежит.

— Но на самом деле он наш…

— Если он вернется домой, его жизнь окажется в руках любого правительства, имеющего власть защитить и использовать его… Или убить. Он самый важный козырь, оставшийся с войны. Великое оружие. Это все, чем он будет. И в любом случае у такой знаменитости, как он, не может быть нормального детства. А мы… Тереза, много ли пользы будет от нас? Понимаем ли мы, чем была его жизнь в последние семь лет? Какими родителями для этого мальчика — мужчины, которым он стал, — будем мы?

— Мы будем замечательными родителями, — сказала она.

— Это потому, что мы идеальные родители для детей, которые все же живут с нами в одном доме?

Тереза повернулась на спину:

— Ох! Бедный Питер. Его, должно быть, убивает сама мысль о том, что Эндер может вернуться.

— Эта мысль лишает ветра его паруса.

— О, насчет этого я не уверена, — сказала Тереза. — Готова поспорить, Питер уже раздумывает, как обернуть себе на пользу возвращение Эндера.

— Пока не поймет, что Эндер слишком умен, чтобы его можно было использовать.

— Но Эндер ведь не имеет опыта в политике? Он же все время был с военными.

Джон Пол хихикнул.

— А, ну да. Конечно, можно подумать, среди военных меньше политиков, чем в правительстве. Но ты права, — сказал Джон Пол. — В этом смысле у Эндера есть защита. Да, есть люди, которые намерены его использовать, а он не слишком опытен в бюрократических баталиях. По-видимому, в этих делах он действительно подобен ребенку в джунглях.

— Так Питер и вправду сможет им воспользоваться?

— Меня тревожит не это. Меня тревожит, что сделает Питер, когда поймет, что не сможет воспользоваться им.

Тереза села и посмотрела мужу в лицо:

— Думаешь, Питер поднимет руку на Эндера?

— Питеру не обязательно поднимать свою руку для чего бы то ни было. Ты знаешь, как он использует Валентину.

— Лишь потому, что она позволяет ему себя использовать.

— Именно это я и имею в виду, — сказал Джон Пол.

— Эндеру не грозит опасность со стороны своей же семьи.

— Тереза, нам нужно принять решение: как будет лучше для Эндера? Как будет лучше для Питера и Валентины? Для будущего всего мира?

— Вот так вот, лежа на кровати, посреди ночи мы вдвоем решаем судьбу всего мира?

— Дорогая, мы решили судьбу мира, когда зачали малыша Эндрю.

— И при этом отлично провели время, — заметила она.

— Хорошо ли будет для Эндера вернуться домой? Сделает ли это его счастливым?

— Ты правда думаешь, что он нас забыл? — спросила Тереза. — Думаешь, Эндеру плевать, вернется ли он домой?

— Возвращение домой длится один-два дня. После этого начинается жизнь здесь. Угроза со стороны иностранных держав, обычная — а для него ненормальная — школа, постоянное вмешательство в его личную жизнь… И не забывай неутолимые амбиции и зависть со стороны Питера. Поэтому я спрашиваю еще раз: будет ли жизнь Эндера здесь счастливее, чем если бы он…

— Если бы он остался в космосе? Но какая жизнь будет у него там?

— Флот взял на себя обязательство: полный нейтралитет относительно всего, что происходит на Земле. Пока Эндер будет у них, вся планета — все правительства — будет знать, что для них лучше даже не пытаться идти против флота.

— Значит, отказавшись возвращаться домой, Эндер продолжит перманентно спасать мир, — заметила Тереза. — Какая насыщенная у него будет жизнь!

— Суть в том, что больше никто не сможет его использовать.

Тереза выбрала сладчайший из своих голосов:

— Так ты думаешь, нам стоит написать Граффу, что мы не хотим возвращения Эндера домой?

— Ничего такого мы не станем делать, — сказал Джон Пол. — Мы напишем, что мы будем рады встретить сына и что мы не видим необходимости в какой-либо охране.

Она не сразу поняла, почему он на первый взгляд переиначил все, что только что наговорил.

— Все письма, которые мы отправляем Граффу, станут достоянием общественности, равно как и его письма к нам, — сказала она. — И будут такими же бессодержательными. Мы ничего не станем предпринимать и позволим всему идти своим чередом.

— Нет, дорогая, — сказал Джон Пол. — Так уж случилось, что в нашем доме живут два самых влиятельных рупора, формирующих общественное мнение.

— Джон Пол, но ведь официально мы не знаем, что наши детки вытворяют в Сети и как влияют на текущие события корреспонденты Питера и изощренная демагогия Валентины.

— И дети, похоже, не догадываются, что у их родителей есть мозги, — сказал Джон Пол. — Похоже, они полагают, что подброшены нам феями, а наши гены ничего не значат. И Питер, и Валентина обращаются с нами как с удобными примерами невежественного общественного мнения. А поэтому… давай подкинем им немного общественного мнения, которое подтолкнет их сделать что-то в интересах брата.

— В интересах брата, — эхом откликнулась Тереза. — А мы знаем, что в его интересах?

— Не знаем, — согласился Джон Пол. — Нам известно только то, что, как нам кажется, послужит его интересам. Но одно совершенно точно: мы с тобой знаем об этом уж больше, чем все наши дети.


Валентина вернулась из школы, кипя от скрытой ярости. Учителя — идиоты! Иногда ее просто сводило с ума, когда на заданный вопрос учитель пускался в терпеливые объяснения, словно она спрашивает потому, что не понимает предмет. Она не понимает, она — а не сам учитель! Но ей приходилось сидеть и выслушивать объяснение: уравнение было начертано на голографических дисплеях на компьютере у каждого, и учитель растолковывал его часть за частью.

Затем Валентина нарисовала в воздухе маленький кружок вокруг проблемного члена уравнения, некорректно прокомментированного учителем, — ключевого элемента, указывающего на то, что ответ его был неверным. Разумеется, кружок Валентины был виден не всем; эта функция была активирована лишь на терминале учителя.

Поэтому преподавателю пришлось самому нарисовать кружок вокруг этого числа и сказать: «Валентина, ты не замечаешь, даже с моим объяснением, что, игнорируя вот этот член, тебе не получить правильного ответа».

Он настолько очевидно себя прикрыл! Но, разумеется, очевидно это было лишь для Валентины. Для прочих учеников, которые едва могли усвоить материал (тем более поданный столь невнимательно и некомпетентно!), все выглядело так, будто именно Вэл упустила из виду отмеченный кружком элемент, несмотря на то что именно из-за него она вообще озвучила свой вопрос.

И учитель одарил ее самодовольной улыбкой, которая недвусмысленно говорила: «Тебе не победить и не унизить меня перед всем классом».

Но Валентина и не пыталась его унизить. Ей вообще было на него наплевать. Она просто хотела, чтобы предмет преподавался компетентно. То есть если — не дай бог, конечно, — кто-нибудь из класса станет инженером, чтобы построенные им мосты не обрушились, похоронив под собой людей.

Именно в этом она видела свое отличие от идиотов. Все они пыжились выглядеть умными, старались поддерживать свой социальный статус. А Валентина чихать хотела на их социальный статус; ей было важно все понимать как надо, правильно. Знать правду — в случаях, когда правду действительно можно получить.

Она ничего не ответила учителю и ничего не сказала никому из учеников. Валентина знала, что и дома ей сочувствия не видать. Питер посмеется над ней за то, что она прониклась школой настолько, что какой-то выскочка, возомнивший себя преподавателем, способен вывести Валентину из себя. Отец посмотрит на задачу, укажет на правильный ответ и вернется к работе, даже не заметив, что Вэл просит не помощи, а сочувствия.

А мать? Она грудью встанет на защиту, возможно, даже помчится в школу, чтобы решить задачу под корень — поджарить учителя, расстроившего дочь, на угольях. Она даже не услышит, что Вэл толкует не о том, как бы ей поставить на место учителя, а хочет лишь, чтобы кто-нибудь сказал: «Вот ирония! В спецшколе для одаренных детей работает учитель, не понимающий собственный предмет!» На это Вэл ответила бы: «Да, так и есть!» — и ей стало бы легче. Ей было нужно, чтобы кто-то оказался на ее стороне. Кто-то, кто понял бы. И тогда она не чувствовала бы себя так одиноко.

«Я хочу столь немногого и совсем простого, — думала Валентина. — Еда. Одежда. Уютное место для сна. И никаких идиотов!»

Но следует признать, мир без идиотов был бы довольно-таки безлюдным местом. И если быть честной, нашлось бы в таком мире место для нее? Ведь и она сама допускает ошибки!

Например, ошибкой было позволить Питеру сделать ее Демосфеном. Он до сих пор каждый день после школы говорил ей о том, что писать, — словно после всех этих лет она не впитала вымышленного персонажа целиком и полностью. Валентина могла бы создавать эссе Демосфена даже во сне.

И если бы ей понадобилась помощь, все, что нужно сделать, — прислушаться к разглагольствованиям отца по вопросам мировой политики. Ведь он, казалось, эхом откликается на ура-патриотические воинственные пассажи Демосфена, хотя твердит о том, что якобы не читает его колонки.

Узнай он, что эти эссе пишет его наивная лапочка-дочка, он бы наверняка остолбенел.

Валентина ворвалась в дом и прямиком бросилась к своему компьютеру. Просмотрев последние новости, принялась за эссе, которое, как она знала, Питер захочет от нее получить: резкую обличительную речь о том, что МФ не должен был прекращать боевые действия с Варшавским договором, не потребовав сперва от России сдать все ядерное оружие… Ведь должна же быть уплачена хоть какая-то цена за развязывание откровенно агрессивной войны? В общем, взялась за обычные для ее Демосфена словоизвержения.

«А не есть ли я, то есть Демосфен, реальный персонаж Питера? Не превратилась ли я в виртуальную личность?»

Щелк! Электронное письмо. Чем бы оно ни было, это все равно будет лучше, чем ее писанина.

Письмо было от матери. Она переправила Валентине электронное послание от полковника Граффа. Насчет того, что по возвращении домой у Эндера будет охрана.

«Думаю, ты захочешь это прочесть, — написала мать. — Ну не ЧУДЕСНО ли, что Эндер возвратится домой уже ТАК СКОРО?!»

«Не кричи, мама. Зачем ты пишешь прописными? Это же так… по-школьному». Именно так Валентина выговаривала Питеру, и не раз. Мама — такая заводила.

Послание от матери продолжалось в том же духе. «Подготовить для Эндера его комнату ВООБЩЕ НЕ ПОТРЕБУЕТ ВРЕМЕНИ. Теперь нет причин откладывать уборку в комнате НИ НА СЕКУНДУ… если только… как ты думаешь, может, Питер захочет РАЗДЕЛИТЬ комнату с младшим братом, чтобы они могли НАЛАДИТЬ ОТНОШЕНИЯ и снова стать БЛИЗКИ? И, на твой взгляд, что захочет Эндер на САМЫЙ ПЕРВЫЙ обед дома?»

«Еды, мама. Поесть он захочет, и что бы ты ни выбрала, это наверняка будет «чем-то ОСОБЫМ, что заставит его почувствовать, что его ЛЮБЯТ и по нему СКУЧАЛИ»».

Как бы то ни было, мать оказалась настолько наивна, что приняла письмо Граффа за чистую монету. Вэл вернулась к первым строчкам и прочитала его целиком еще раз. Наблюдение. Охрана. Графф послал ей предупреждение, сигнал о том, чтобы она не слишком радовалась возвращению Эндера. Брат будет в опасности. Неужели мама этого не видит?

Графф спрашивал, следует ли им задержать Эндера на космической базе, пока не закончатся разбирательства. Но это займет месяцы. С чего мать взяла, что Эндер будет дома так скоро, что пора уже разбирать хлам, скопившийся в его комнате? Графф предложил ей попросить, чтобы Эндера пока не отправляли домой. И причина этого — опасность, которая над ним нависла.

Моментально в ее голове обрисовался весь масштаб угроз, которым подвергается Эндер. Русские посчитают Эндера оружием, которое Америка обратит против них. То же подумают и китайцы: они решат, что Америка, вооруженная Эндером, может стать агрессивной и вновь вторгнется в китайскую зону влияния. И Россия, и Китай вздохнут с облегчением, если Эндер будет мертв. Хотя, разумеется, им пришлось бы обставить покушение так, словно его совершила какая-нибудь из террористических группировок. А это значит, что они не просто перечеркнут жизнь Эндера снайперским выстрелом, а, скорее всего, взорвут его школу.

«Нет-нет-нет, — одернула себя Вэл. — То, что такое сказал бы Демосфен, не означает, что ты должна так думать».

Тем не менее пробежавшие перед ее внутренним взором образы, как Эндера взрывают, или убивают выстрелом, или уничтожают каким-то другим способом… — она не могла выбросить из головы. И разве в этом не было бы определенной иронии, причем типично человеческой, — убить спасителя человечества? Что, разве в истории не было убийства Авраама Линкольна, Махатмы Ганди? Большинство людей просто не имеют ни малейшего представления о тех, кто их спасает. И тот факт, что Эндер совсем еще ребенок, не остановит убийц ни на секунду.

«Нет, он не может вернуться домой, — подумала Валентина. — Мама никогда не поймет этого, я не смогу сказать ей это, но… Даже если его не намереваются убить, какой будет его жизнь здесь? Эндер никогда не искал славы или высокого общественного статуса, и тем не менее каждый его шаг будет заснят, зафиксирован. Люди станут комментировать все, от прически («Проголосуйте! Нравится вам или вы такое терпеть не можете?») до выбора предметов в школе («Кем станет наш герой, когда вырастет? Голосуйте, к какой карьере, по вашему мнению, должен готовиться Тот Самый Виггин!»)».

Кошмар! Это не будет возвращением домой. И семья в любом случае не смогла бы вернуть Эндера домой. Того дома, который он оставил, больше не существует. Ребенка, которого забрали из того дома, тоже больше нет. Когда Эндер появлялся здесь последний раз — еще и года не прошло, — Вэл поехала на озеро и провела с ним те памятные несколько часов, тогда ее брат выглядел… постаревшим. Он шутил временами, да, но уже тогда на его плечи легла тяжесть целого мира. Теперь этот груз снят, но полностью распрямиться Эндеру не дано — эти события оставили на нем неизгладимый след. И они разнесут его жизнь в пух и прах.

Детство кончилось. Точка. Эндеру не суждено было вырасти в доме отца и матери. Он уже юноша — если принять во внимание возраст и гормоны — и совершенно взрослый по праву той ответственности, которая была на него возложена.

«Если школа кажется бессмысленной мне, какой она будет для Эндера?»

Уже завершая свое эссе о необходимости нейтрализации ядерного арсенала русских и взвешивая цену поражения, Валентина начала продумывать про себя план другого эссе — того, которое бы объяснило, почему Эндера Виггина не следует возвращать на Землю: потому что это сделает его мишенью для каждого психа, шпиона, папарацци или киллера. И нормальная жизнь будет для него невозможна.

Однако второе эссе Валентина не написала. Знала, что возникнет огромная проблема: Питер не допустит.

Ибо Питер уже составил свои планы. Его онлайн-персонаж, Локк, уже начал готовиться к возвращению Эндера домой. Валентине было очевидно, что по возвращении Эндера Питер намерен выйти на свет из-под псевдонима Локка и заявить о себе… То есть преподнести миру реального человека, составившего условия перемирия между Варшавским договором и Международным флотом, — перемирия, которое до сих пор в силе. Питер намеревался получить дивиденды от славы Эндера. Эндер спас человеческую расу от нашествия жукеров, а его старший брат Питер спас мир от гражданской войны как последствия победы Эндера. Дважды герои!

Эндер возненавидит свою популярность. А Питер настолько сильно ее алчет, что постарается отхватить от славы Эндера столько, сколько получится.

«О, Питер никогда этого не признает, — думала Валентина. — Питер приведет великое множество доводов, что все это делается в интересах самого Эндера. Возможно, тех самых, которые приходят и мне на ум. И в этом случае поступлю ли я так же, как Питер? Мои возражения против возвращения Эндера домой — выдвинула ли я их лишь потому, что на самом деле не хочу его здесь видеть?»

При одной мысли об этом ее захлестнула такая волна эмоций, что она разрыдалась. Валентина хотела, чтобы Эндер вернулся. И хотя понимала, что это невозможно и полковник Графф прав, она всем сердцем жаждала увидеть своего маленького братика, которого у нее отобрали.

«Все эти годы, проведенные с ненавистным братом… а теперь я делаю все, чтобы любимого брата держать подальше от…

От себя? Нет, мне не нужно держать его подальше от себя. Я ненавижу школу, ненавижу свою жизнь здесь, я ненавижу-ненавижу-ненавижу быть марионеткой в руках Питера. Так зачем мне оставаться? Почему бы мне не отправиться в космос, к Эндеру? Хотя бы ненадолго. У него нет никого ближе меня. И я единственная, кто видел его за последние семь лет. И раз уж он не может вернуться домой, немножко дома — я — может прийти к нему!»

Главное теперь — убедить Питера, что возвращение Эндера на Землю не в его интересах, и сделать это так, чтобы Питер не понял, что она пытается им манипулировать.

От этой мысли она почувствовала слабость: манипулировать Питером совсем не просто. Он видит все насквозь. Поэтому ей придется вести себя довольно искренне и действовать прямо… но при этом осуществить все это с настолько «незаметными» нотками смирения, серьезности, бесстрастия и… чего там еще… чтобы Питер смог отбросить снисходительность к ее высказываниям и решить, что с самого начала сам так думал, и…

«А каков настоящий мотив моего желания свалить с планеты? Он имеет отношение к Эндеру или заключается в том, что я сама хочу освободиться?»

И то и другое. Да, обе причины. И я скажу Эндеру правду: я не стала бы жертвовать всем лишь ради того, чтобы быть с ним. Я бы отправилась в космос — с ним или без него, — лишь бы не оставаться здесь. Без него и с ноющей пустотой. С ним — и с болью видеть его несчастную поломанную жизнь.

Вэл взялась за письмо в адрес полковника Граффа. Мать настолько беспечна, что не скрыла адрес Граффа. Это едва ли не нарушение режима секретности. Иногда мама такая бесхитростная! Будь она офицером МФ, ее бы давным-давно разжаловали.


В этот день за ужином мать без умолку тараторила о предстоящем возвращении Эндера. Питер слушал ее вполуха, потому что она, конечно же, ни на миллиметр не заглядывала дальше своих сентиментальных кудахтаний о «потерянном мальчике, возвращающемся в родное гнездышко». В отличие от нее, Питер понимал: возвращение Эндера будет сопряжено с серьезными сложностями. Нужно столько всего подготовить — и отнюдь не эту дурацкую спальню. Если бы потребовалось, Питер отдал бы Эндеру свою кровать, — но сейчас важно то, что на краткий промежуток времени Эндеру предстоит оказаться в фокусе внимания всей планеты, и именно в этот момент Локк сбросит маску и положит конец домыслам о личности «великого благодетеля человечества, который из скромности хранит инкогнито и потому лишь не может получить безусловно заслуженную им Нобелевскую премию мира за то, что положил конец последней войне в истории человечества».

Эти слова принадлежали, пожалуй, излишне сентиментальному фанату Локка — и так уж вышло, что фанат этот был главой оппозиционной партии в Великобритании. Было бы наивно даже на секунду предположить, что спонтанная попытка Варшавского договора одержать верх над МФ — «последняя война». Есть лишь один путь к тому, чтобы война стала «последней», а именно объединить Землю под эффективным, сильным, но популярным лидером.

И есть хороший способ найти этого лидера — узреть его на видео, стоящего позади великого Эндера Виггина, возложившего длань на плечо героя, поскольку — кого это удивит? — «Дитя Войны» и «Человек Мира» являются братьями!..

А теперь какую-то чепуху понес отец. Сейчас его слова были обращены прямо к Питеру, поэтому пришлось тому нацепить маску послушного сына и воспринимать речь отца внимательно, словно это было для него важным.

— Питер, я всерьез считаю, что тебе следует заняться выбранной карьерой до того, как твой брат вернется.

— С чего вдруг? — спросил Питер.

— О, вот только не надо изображать наивность. Ты что, не понимаешь, что брат Эндера Виггина может поступить в любой колледж, в какой только захочет?

Отец произнес эти слова с таким видом, будто это самое умное из всего сказанного человеком, который еще не обожествлен сенатом Рима, не канонизирован Ватиканом… ну и что там еще полагается. Отцу, похоже, и в голову не могло прийти, что отличные оценки Питера и его идеальные результаты на вступительных тестах колледжей сами по себе позволят ему поступить куда угодно. Питеру не нужно примазываться к славе брата. Но нет — в глазах отца все хорошее в жизни Питера проистекает только от Эндера. Эндер, Эндер, Эндер, Эндер — что за идиотское имя!

Но если так думает отец, значит так будут думать и остальные, — это неизбежно. По крайней мере, все те, кто недотягивает до определенного минимального уровня интеллекта.

Все, что видел Питер, — бонус публичности, который сможет ему обеспечить возвращение Эндера. Но отец напомнил ему еще кое о чем, а именно: все свершения Питера в глазах людей будут принижены лишь в силу того, что он старший брат Великого Эндера. Да, люди увидят их стоящими плечом к плечу — и станут задаваться вопросом: почему брат Эндера не был принят в Боевую школу? Питер станет выглядеть слабым, недостойным, уязвимым.

Вот он — его брат, заметно выше ростом, оставшийся дома и не сделавший ничего. «О, но я же написал все эти эссе Локка и положил конец конфликту с Россией, прежде чем он мог развиться в мировую войну!» Что ж, если ты такой умный, почему ты не помог младшему брату спасти человечество от полного уничтожения?

Огромные возможности с точки зрения пиара! Но одновременно — сущий кошмар.

Как можно использовать великую победу Эндера, но сделать это так, чтобы самому при этом не выглядеть прилипалой, примазавшимся к славе брата? Это будет крах, если он снимет маску, а на его лице обнаружится жалкое: «А я тоже! О, вы думаете, мой братец крут? Что же, я заставлю вас узнать, что я тоже спас мир. Своим — мелким, печальным и убогим — способом».

— Питер, с тобой все в порядке? — спросила Валентина.

— О, что-то не так? — спросила мама. — Дорогой, дай я на тебя взгляну.

— Я не стану раздеваться и не дам замерять температуру ректальным термометром лишь потому, что у Вэл глюки. И я выгляжу совершенно нормально.

— Как только у меня начнутся глюки, я сразу дам тебе знать, — заметила Вэл. — Уж они-то точно будут приятнее твоей физиономии, застывшей с таким выражением, словно тебя вот-вот вырвет.

— Отличная коммерческая идея, — практически на автомате откликнулся Питер. — «Выбери свою галлюцинацию!» О, постой, это уже опробовано, называется «запрещенные наркотики».

— Не фыркай презрительно на нас, убогих. Тот, кто подсел на расчесывание своего эго, в наркотиках не нуждается.

— Дети, — сказала мать. — Неужели, когда Эндер вернется, его встретит это?

— Да, — в унисон ответили Вэл и Питер.

— А мне так хотелось надеяться, что он найдет вас чуть более зрелыми, — вставил свое слово отец.

Но к этому моменту Питер и Вэл заходились в смехе. Остановиться они не могли, поэтому отец выставил их из-за стола.


Питер просмотрел эссе Вэл о ядерном арсенале русских.

— Как скучно, — сказал он.

— Не думаю, — возразила Валентина. — У них есть ядерное оружие, а это удерживает другие страны от того, чтобы отвесить им оплеух, когда они того заслуживают… что бывает нередко.

— У тебя зуб на Россию?

— Зуб на Россию у Демосфена, — с показным равнодушием откликнулась Вэл.

— Хорошо, — сказал Питер. — Так пусть Демосфена не заботят ядерные арсеналы русских. Его должны волновать опасения, что Россия наложит руки на самое ценное оружие.

— На молекулярный дезинтегратор? — удивилась Вэл. — Межзвездный флот никогда не подведет его к Земле на расстояние выстрела.

— Да я не про Маленького Доктора, тупица! Я имею в виду нашего брательника. Нашего юного родича, уничтожающего цивилизации.

— Не смей говорить о нем так!

Лицо Питера озарилось насмешливой ухмылкой. Но за этим фасадом прятались гнев и боль. Вэл по-прежнему могла его ранить — просто показав, насколько сильнее любит Эндера.

— Демосфен напишет эссе о том, что Америка обязана забрать Эндрю Виггина к себе, на Землю, — забрать немедленно. Никаких задержек! Наша планета — слишком неспокойное место, чтобы Америка отказалась от гения величайшего полководца в истории.

В тот же миг Валентину захлестнула волна ненависти к Питеру. Отчасти потому, что она сразу поняла: его подход сработает намного эффективнее, чем уже написанное ею эссе. Вопреки ее собственному мнению, она не настолько впитала в себя личность Демосфена. Тот стопудово призвал бы к немедленному возвращению Эндера и его назначению в американский генштаб.

И этот призыв по-своему окажется не менее дестабилизирующим, чем призыв к развертыванию ядерных сил. За высказываниями Демосфена пристально следили соперники и враги Соединенных Штатов. Если он призовет к немедленному возвращению Эндера домой, они начнут предпринимать обратные действия и постараются удержать Эндера в космосе — а некоторые наверняка открыто обвинят Америку в агрессивных намерениях.

И тогда, через несколько дней или недель, настанет черед Локка выдвинуть компромиссное решение, достойное государственного мужа: оставить мальчика на космической базе флота.

Валентина точно знала причину, по которой Питер изменил мнение: все дело в глупой ремарке отца за ужином, напомнившей Питеру, что, как ни изворачивайся, он обречен навеки оставаться в тени Эндера.

Что ж, даже полный ноль в политике время от времени может выдать что-то полезное. Теперь Валентине не придется убеждать Питера в необходимости держать брата подальше от Земли. Это будет его собственной идеей, а она ни при чем.


И снова Тереза сидела на кровати и плакала. Вокруг были разбросаны распечатки статей Демосфена и Локка; она знала, что эти статьи не позволят Эндеру вернуться домой.

— Я просто не могу, — сказала она мужу. — Знаю, так нужно, понимаю так же хорошо, как и желание Граффа заставить нас это понять. Но я надеялась увидеть его снова. Правда надеялась.

Джон Пол сел рядом с ней и обнял:

— Это наше самое трудное решение в жизни.

— Труднее, чем отдать его тогда?

— И отдавать было трудно, но у нас не было выбора, — сказал Джон Пол. — Они бы в любом случае его забрали. А теперь… Знаешь, если бы мы вышли в Сеть и разместили видео, умоляя сына вернуться домой, — у нас был бы вполне реальный шанс.

— А наш малыш будет задаваться вопросом, почему мы так не сделали.

— Нет, он не станет.

— О, неужели ты думаешь, что Эндрю настолько сообразителен, что поймет, почему мы так поступаем? Почему не делаем ничего?

— А почему бы ему не понять?

— Да потому, что он нас совсем не знает, — сказала Тереза. — Он не знает, что мы думаем или чувствуем. Насколько он может судить, мы о нем просто-напросто позабыли.

— Во всей этой чертовщине хорошо одно, — заметил Джон Пол. — Нам все еще неплохо удается манипулировать нашими гениальными детишками.

— А, ты об этом, — отмахнулась Тереза. — Детьми манипулировать легко, когда они абсолютно убеждены в твоей глупости.

— Сильнее всего меня печалит то, что Локка считают ревностным сторонником Эндера. Когда псевдоним будет раскрыт, действия его будут выглядеть так, словно он по-королевски шагнул вперед, прикрывая собой брата.

— Питер, наш мальчик, — сказала Тереза. — Ох, он просто шедевр!

— Послушай, у меня родился философский вопрос. Я все размышляю: а что, если доброта — свойство неадекватное? До тех пор, пока большинство людей будут им обладать, а общественные правила будут его всячески продвигать в качестве добродетели, прирожденные правители будут иметь открытое поле для действий. И именно из-за доброты Эндера здесь, в нашем доме на Земле, у нас есть Питер?

— Но ведь Питер добрый, — с горечью произнесла Тереза.

— Ах да, я забыл, — согласился Джон Пол. — Он станет править всей планетой во благо всего человечества. Принесет себя в жертву. Чистейший альтруизм.

— Когда читаю его самодовольные эссе, меня порой тянет расцарапать ему лицо.

— Но он тоже наш сын, — сказал Джон Пол. — Такой же продукт смешения наших генов, как Эндер или Вэл. И не кто иной, как мы, втянул мальчика в это.

Тереза знала, что муж прав. Однако легче от этого не становилось.

— Но ему совсем не обязательно делать то, что он делает, с таким наслаждением, ведь так?

Глава 2

Кому: hgraff%educadmin@ifcom.gov

От: demosthenes@LastBestHopeOfEarth.pol

Тема: Вы знаете правду


Вам известно, кто решает, что писать. Не сомневаюсь, у вас даже найдутся предположения о причинах. Но в защиту своих эссе или того, как они используются другими, я не скажу ни слова.

В свое время вы использовали сестру Эндрю Виггина для того, чтобы убедить его вернуться в космос и одержать победу в войнушке, которую вы вели. Девочка неплохо справилась с заданием, да? Такая послушная, делает все, что ей скажут.

Что же, у меня есть для нее задание. Однажды вы отправили к ней брата, чтобы ему стало полегче и не так одиноко. Она снова ему потребуется — и намного больше! — но только на этот раз он не сможет к ней прилететь. На сей раз никакого домика у озера.

Впрочем, не существует причины, по которой она не смогла бы полететь к нему. Зачислите ее в Межзвездный флот, назначьте ей зарплату консультанта — что угодно. Но она и ее брат — они нужны друг другу! Нужны много больше, чем жизнь на Земле.

Не стоит докапываться до ее скрытых мотивов. Помните: она умнее вас, и своего младшего брата она любит куда сильнее вас. Кроме того, не забывайте: вы порядочный человек. Вы разбираетесь в том, что правильно и хорошо. Ведь вы же всегда старались проложить путь тому, что правильно и хорошо, — или я ошибаюсь?

Прошу оказать нам обоим услугу: возьмите это письмо и сожгите его, а пепел засуньте туда, где не светит солнце.

Ваш преданный и скромный служитель — преданный и скромный служитель всех и каждого — скромный и преданный служитель правды и благородного шовинизма,

Демосфен


А как проводит время тринадцатилетний адмирал?

Никаким кораблем он командовать не будет — это было прямо заявлено Эндеру в день присвоения звания. «Звание отражает ваши достижения, — сказал ему адмирал Чамраджнагар, — но ваши обязанности будут соответствовать уровню обучения».

А чему он обучался? Играть на симуляторе в виртуальную войнушку. Теперь не осталось никого, с кем воевать, — стало быть, он… не обучился ничему!

Ах да, еще одно: он умеет вести детей в бой, до последней капли выдавливать из них усилия, сосредотачивать их таланты и умения на боевой задаче. Но пребывание детей здесь утратило цель, и они один за другим улетали домой.

Каждый из них приходил к Эндеру попрощаться.

— Скоро ты вернешься домой, — сказал ему Хань-Цзы по прозвищу Хана-Цып. — Они должны подготовиться, чтобы как следует поприветствовать героя.

Он направлялся в Тактическую школу, чтобы овладеть той малостью наук, которая оставалась ему для получения школьного аттестата.

— Так что я смогу прямиком поступить в колледж, — объяснил он.

— У пятнадцатилетних в колледже всегда все тип-топ, — ответил ему Эндер.

— Мне нужно будет постараться с учебой, — сказал Хана-Цып. — Окончить колледж, выяснить, чем заняться в жизни, а потом найти себе жену и завести семью.

— Продолжить свой жизненный цикл? — спросил Эндер.

— Мужчина без жены и детей — угроза цивилизации. Один холостяк — досадная оплошность. Десять тысяч холостяков — открытая война.

— Обожаю, когда ты демонстрируешь мне перлы из кладези китайской мудрости.

— Я китаец, поэтому мне приходится высасывать мудрость из пальца, — с ухмылкой ответил Хань-Цзы. — Эндер, приезжай ко мне! Китай — прекрасная страна. В Китае разнообразия больше, чем во всем остальном мире.

— Если смогу, приеду, — ответил Эндер.

Он не стал указывать своему бывшему взводному на тот факт, что в Китае полно людей и что смесь хорошего и плохого, сильного и слабого, храброго и трусливого обречена присутствовать примерно в той же пропорции, в какой существует в любой стране, культуре, цивилизации… и даже в отдельной деревне, в доме, в сердце каждого человека.

— О, еще как сможешь! — заявил Хань-Цзы. — Ты привел человечество к победе, это знают все. Ты можешь делать все, что захочешь!

«Но только не лететь домой», — подумал Эндер. А вслух ответил:

— Я не знаю своих родителей.

Ему хотелось произнести эти слова шутливо, в том же тоне, с которым говорил Хана-Цып, но в эти дни все шло наперекосяк. Может, поселившаяся в душе угрюмость соответственно окрашивала все его слова — хотя сам он этого не слышал? Или дело в Хань-Цзы, который не сумел понять шутку Эндера. Может, он и остальные дети еще слишком хорошо помнят, что происходило с Эндером ближе к концу войны, когда они всерьез опасались за его рассудок. Эндер знал, что рассудок его в норме, и в определенном смысле он его как раз осваивал. Глубоко понимающий, обладающий цельной душой, безжалостно сострадательный мужчина, способный полюбить чужих настолько глубоко, чтобы понять… И в то же время настолько отстраненный, чтобы, воспользовавшись этим знанием, убить.

— Родители! — безрадостно сказал Хань-Цзы. — Знаешь, а мой старик сидит в тюряге. Или, может, уже вышел. Он заставил меня смухлевать на экзамене, чтобы я точно сюда попал.

— Тебе вовсе не нужно было мухлевать, — ответил Эндер. — Ты настоящий боец.

— Но моему отцу нужно было, чтобы я его послушался. Если бы я поступил сам, от этого не было бы никакой пользы. Именно так он ощущает свою значимость. Теперь я это понимаю. И планирую стать отцом получше, чем он. Я — хороший родитель!

Эндер рассмеялся и обнял его, а затем они попрощались. Но разговор ему запомнился, он понял, что Хана-Цып воспользуется полученными навыками и станет отличным отцом. И многое из того, что он усвоил в Боевой школе и здесь, в Командной школе, очевидно, послужит ему на пользу. Терпение, абсолютный самоконтроль, изучение возможностей подчиненных, что позволяет компенсировать недостатки обучения.

«А я — чему обучен я? Я — глава племени, — подумал Эндер. — Вождь. И мне всецело доверяют действовать в общих интересах. Но это доверие означает, что именно мне решать, кому жить, а кому умирать. Судья, палач, генерал, бог. Вот чему я обучен. И обучен хорошо — я себя показал. А сейчас я просматриваю в Сети список вакансий и не могу найти ни одной подходящей мне, ни единой, которой бы я подходил. Никому не требуются племенные вожди, ни в одной деревне нет вакансии короля, ни одна из религий не ищет воина-пророка».


Официально предполагалось, что Эндеру ничего не известно о ходе слушаний по делу бывшего полковника Хайрама Граффа в военном трибунале. Считалось, что Эндер слишком юн и чересчур вовлечен в это дело лично, и потому после нескольких утомительных тестов психологи заявили: душевное состояние Эндера слишком хрупко, чтобы предъявлять ему последствия, которые повлекли за собой его действия.

Ну да, вот сейчас они обеспокоены!

Но ведь именно в этом и состоит суть разбирательств, ведь так? Действовали ли Графф и другие официальные лица — но преимущественно персонально Графф — должным образом, когда использовали детей, отданных на их попечение? Все было очень серьезно, и по тому, как взрослые офицеры умолкали или отворачивались, когда Эндер входил в помещение, он совершенно резонно заключил, что какие-то из его прошлых действий повлекли скверные последствия.

Перед самым началом слушаний он пришел к Мэйзеру и выложил ему свои предположения о происходящем.

— Думаю, полковника Граффа вызвали в суд, потому что его считают ответственным за то, что я натворил. Правда, сомневаюсь, что дело в уничтожении планеты жукеров и убийстве целой разумной расы: это было сделано с всеобщего одобрения.

Мэйзер понимающе кивнул, но ничего не сказал — обычное дело, насколько Эндер его знал.

— Значит, дело в чем-то другом, — сказал Эндер. — На ум приходят только два моих поступка, за допущение которых человека можно отдать под суд. Первый — драка в Боевой школе. Парень — постарше и крупнее — зажал меня в углу душевой. Угрожал избить так, чтобы я перестал быть таким умным. С ним была его шайка. Я высмеял его трусость, чтобы вынудить драться один на один, а затем одним ударом сбил его с ног.

— Даже так, — сказал Мэйзер.

— Бонзо Мадрид. Bonito de Madrid. Думаю, он умер.

— Вот как?

— На следующий день меня выперли из Боевой школы. И никогда о нем не говорили. Я понял так, что серьезно его изувечил. Теперь думаю, что он умер. Такого рода дела разбирают в военном трибунале, разве нет? Им нужно объяснить родителям Бонзо, почему погиб их сын.

— Интересные размышления, — сказал Мэйзер. Все эти обтекаемые фразы он ронял и когда собеседник был прав, и когда он ошибался, так что Эндер и не пытался их интерпретировать. — Это все?

— Есть правительства и политики, которым хотелось бы меня дискредитировать. Есть целое движение за то, чтобы я не возвращался на Землю. Я читаю сетевые новости. Знаю, что обо мне говорят. Я буду лишь мячиком в политическом футболе — целью для киллеров или ценным активом, которым моя страна воспользуется для завоевания всей планеты. И тому подобная чепуха. Так что я думаю — есть и те, кто намерен использовать военный трибунал над Граффом как способ опубликовать такую информацию обо мне, которая в иных обстоятельствах была бы закрыта. Информацию, которая выставит меня монстром.

— Сама мысль, что разбирательство с Граффом связано с тобой, слишком смахивает на паранойю.

— И это делает еще более удобным то, что я застрял в этом долбаном бункере, — заметил Эндер.

— Ты же понимаешь, я не могу ничего тебе рассказать, — произнес Мэйзер.

— Вам и не нужно мне ничего рассказывать, — сказал Эндер. — Я думаю, что есть еще один мальчик. Много лет назад, я тогда был совсем маленький. А он — вряд ли намного старше меня. Но с ним была его банда. Его я тоже уговорил сражаться без них — лично, один на один. Так же как и Бонзо. Тогда я не умел драться, не знал, как надо. Все, что мог, — разозлиться на него изо всех сил. Причинить такую боль, чтобы он никогда не посмел снова ко мне цепляться. Чтобы его банда тоже оставила меня в покое. Мне пришлось взбеситься, чтобы они испугались моего бешенства. Так что думаю, тот случай тоже будет частью разбирательств.

— Ты настолько погружен в себя, что это даже забавно, — ты совершенно искренне видишь себя центром вселенной.

— Я вижу себя среди интересов военного трибунала, — поправил Эндер. — Это точно касается меня, иначе никто не стал бы так целенаправленно скрывать от меня информацию. Отсутствие информации — само по себе информация.

— Вы, детишки, такие вумные, — сказал Мэйзер.

В голосе старика было столько сарказма, что Эндер улыбнулся.

— Стилсон тоже мертв, правда?

На самом деле это даже не прозвучало как вопрос.

— Эндер, не все из тех, с кем ты дерешься, умирают.

Но после этих слов наступило молчание, в котором Эндеру почудилось колебание. И тогда он узнал это наверняка. Каждый, с кем он дрался — дрался по-настоящему, — был мертв. Бонзо. Стилсон. И все жукеры — каждая королева, каждая взрослая особь, каждая личинка, каждое яйцо… как бы они там ни размножались… все!

— Знаешь, я все время о них думаю, — негромко произнес Эндер. — Думаю о том, что у них никогда не будет детей. Ведь жизнь — она в этом и заключается, так? Способность размножаться. Даже бездетные люди — их тела продолжают производить новые клетки. Продолжают размножаться. Но для Бонзо и Стилсона все кончено. Они прожили слишком недолго, чтобы размножиться. Их линия обрезана. Я стал для них природой, хищником с окровавленной пастью. Я вынес вердикт о том, что они не нужны, не приспособлены.

Даже произнося эти слова, Эндер знал, что ведет нечестную игру. Мэйзеру было приказано не обсуждать с ним эти вопросы и, даже если Эндер все верно угадает, не подтверждать его догадки. Но окончание разговора будет подтверждением — подтверждением станет даже отрицание. Сейчас Эндер заставил Мэйзера заговорить, успокоить его, ответить на его откровения.

— Вам не обязательно отвечать, — сказал Эндер. — Честно, я совсем не в такой депрессии, как кажется. Знаете, я же себя не виню.

Мэйзер моргнул.

— Нет, я не психопат, — пояснил Эндер. — Я сожалею об их смерти. Я знаю, что в ответе за то, что убил Стилсона, и Бонзо, и всех жукеров во Вселенной. Но винить нужно не меня. Я не цеплялся ни к Стилсону, ни к Бонзо. Они сами пришли ко мне с угрозами. Угрожали мне так, что я поверил. Расскажите это там, в трибунале. Или проиграйте запись этого разговора — не сомневаюсь, вы его записываете. Мои намерения заключались не в том, чтобы их убить, а в том, чтобы раз и навсегда положить конец попыткам избить меня. И единственным выходом было действовать жестоко. Сожалею, что они умерли от побоев. Если бы я мог, я бы это исправил. Но у меня не было навыков бить достаточно сильно, чтобы они больше не лезли, и в то же время так, чтобы они не умерли. Или не стали инвалидами, если дело в этом. Если у них отшибло ум или они изувечены — я сделаю для них все, что только можно… Если только их семьи не предпочтут, чтобы я держался подальше. Не хочу причинять им еще больший вред.

Но вот какая штука, Мэйзер Рэкхем: я знал, что делаю. И просто нелепо судить за это Хайрама Граффа. Что касается Стилсона, Графф понятия не имел о том, что я думал. Он не мог знать, что я сделаю. Знал один только я. И я намеренно причинил Стилсону боль — намеренно избил его как только мог. Тут нет вины Граффа. Вина лежит на Стилсоне. Если бы он оставил меня в покое… а я давал ему все шансы на то, чтобы он от меня отстал! Я умолял его оставить меня в покое. Послушай он меня, он был бы сейчас жив. Он сделал выбор. И то, что он думал, что я слабее и не смогу себя защитить… это не снимает с него вины. Он выбрал драку именно потому, что думал — обойдется без последствий. Вот только последствия наступили.

Мэйзер кашлянул. И сказал:

— По-моему, сказано уже достаточно.

— Но что касается Бонзо, Графф пошел на ужасный риск. А что, если бы Бонзо и его дружки меня покалечили? Что, если бы я умер? Или у меня отшибло мозги? Или я просто стал бы пугливым и нерешительным? Он потерял бы оружие, которое готовил. Боб победил бы в войне и без меня, но Графф не мог этого знать. И риск был огромен. Потому что еще Графф знал: если я выйду из столкновения с Бонзо живым — победителем, — тогда я поверю в себя. В свою способность победить в любых обстоятельствах. Игра не давала мне такой веры, ведь это всего лишь игра. Бонзо показал мне: я могу одерживать победы в реальной жизни. Если пойму противника. Мэйзер, вы же это понимаете.

— Даже если все, что ты здесь наговорил, — правда…

— Возьмите видео, пусть оно будет доказательством. Или, если каким-то чудом никто наш разговор не записывает, выступите от моего имени. Пусть они — судьи трибунала — знают, что Графф действовал правильно. Я злился на него за то, что он так со мной поступил. Думаю, я до сих пор на него зол. Но, будь я на его месте, я бы действовал так же. Все это делалось для победы в войне. Люди на войне гибнут. Ты ведешь солдат в бой, зная, что некоторым вернуться не суждено. Но Графф — он не посылал Бонзо! Бонзо добровольно вызвался на задание, которое сам себе придумал, — напасть на меня, чтобы мы все узнали: я никогда не позволю себе потерпеть поражение, никогда. Бонзо был добровольцем. Точно так же жукеры добровольно прилетели к нам, чтобы истребить человечество. Если бы они оставили нас в покое, нам не пришлось бы делать им больно. Трибунал должен это понять. Боевая школа была создана, чтобы создать меня. Именно меня весь мир хотел создать. Граффа нельзя винить за то, что он затачивал оружие, придавал ему нужную форму. Он мною не владел. Никто мною не владел. Бонзо нашел нож и сам же о него порезался. Именно так и надо на все это смотреть.

— Ну, ты закончил? — спросил Мэйзер.

— А что, у вас пленка на исходе?

Мэйзер поднялся и вышел из комнаты.

Вернувшись, он ни слова ни проронил об этом разговоре. Но теперь Эндеру было позволено разгуливать где угодно. От него больше ничего не пытались скрыть. Теперь у него был доступ к тексту обвинения против Граффа.

Эндер был прав по всем пунктам.

Также Эндер понял, что Граффа не станут преследовать — тюрьма ему не грозила. Трибунал был созван лишь для того, чтобы навредить Эндеру, сделать невозможным для Америки привлечение его в качестве военачальника. Да, Эндер был героем, но теперь он официально становился довольно-таки пугающим ребенком. Военный суд навсегда закрепит этот образ в глазах публики. Люди могли бы сплотиться вокруг спасителя человечества. Но — ребенок-монстр, убивший других детей? Даже если это была самозащита, все это слишком ужасно. Политическое будущее Эндера на Земле было сведено к нулю.

Эндер отслеживал, как комментатор с псевдонимом Демосфен реагировал на новости, приходящие из зала суда. Месяц за месяцем — с того момента, как стало ясно, что Эндера не собираются немедленно отправлять на Землю, — знаменитый американский шовинист будоражил Сеть призывами «вернуть героя домой». Даже теперь, когда смерти, причиненные Эндером, свидетельствовали против Граффа в суде, Демосфен продолжал твердить, что Эндер — «оружие, принадлежащее американскому народу».

Это практически гарантировало: ни один человек из любого другого государства не станет мириться с тем, что такое оружие попадет в руки американцев.

Поначалу Эндер решил, что Демосфен — круглый идиот, действующий топорно и необдуманно. Затем до него дошло, что высказывания Демосфена могут быть целенаправленным тормошением оппозиции, поскольку последнее, что хотелось бы Демосфену, — соперничество на американском политическом олимпе.

Нет, правда — действительно ли этот человек столь хитер? Эндер внимательно изучил его статьи — а чем еще заняться? — и разглядел в них неприкрытый намек на свое поражение. Демосфен изъяснялся красноречиво, но всегда подталкивал читателя чуть-чуть сильнее, чем нужно. Достаточно, чтобы зажечь сопротивление — и внутри Америки, и снаружи. Подспудно дискредитируя каждый свой аргумент.

Намеренно ли?

Возможно, что нет. Эндер знал историю руководителей — в особенности историю настоящего Демосфена. Красноречие отнюдь не означает разумность или глубину анализа. Ревностные приверженцы той или иной стороны зачастую вели себя словно обреченные на провал, поскольку ожидали, что остальные узреют их правоту, если они достаточно ясно выскажутся. В результате они каждый раз раскрывали свои карты и не могли понять, почему все объединяются против них.

Эндер наблюдал, как в Сети разворачиваются споры, смотрел, как организуются команды и как «умеренные» под предводительством Локка раз за разом извлекают пользу из подстрекательств Демосфена.

И сейчас, продолжая баламутить общество в поддержку Эндера, именно Демосфен фактически наносил Эндеру наибольший вред. В глазах всех тех, кто опасался влияния Демосфена, — то есть для всего мира за границами Америки — Эндер был не героем, а монстром. Вернуть его домой, чтобы он возглавил ястребов Америки в неоимпериалистическом угаре? Позволить ему стать американским Александром Македонским, Чингисханом, Адольфом Гитлером, завоевывающим мир или заставляющим весь мир объединиться против него в жестокой войне?

По счастью, Эндер отнюдь не жаждал становиться завоевателем. А потому потеря шанса на попытку им стать нисколько его не задевала.

Тем не менее ему хотелось бы получить шанс объяснить Демосфену кое-что.

Хотя… Вряд ли этот человек согласился бы остаться в комнате с героем-убийцей один на один.


Мэйзер никогда не обсуждал с Эндером сам процесс, но о Граффе они говорили.

— Хайрам Графф — законченный бюрократ, — однажды сказал Мэйзер. — Он всегда продумывает на десять ходов дальше остальных. Притом не важно, какую должность он занимает. В своих целях, чтобы обеспечить интересы — как он их понимает — человечества, он способен использовать кого угодно. И не важно, выше они его, или ниже, или вообще незнакомцы, с которыми он никогда не встречался.

— Рад, что Графф использует свои способности во благо.

— Не знаю, во благо ли, — заметил Мэйзер. — Он использует их в целях, которые считает благими. Но не уверен, насколько он хорош в том, чтобы знать — что есть благо.

— На занятиях по философии мы, по-моему, все же сошлись на том, что благо, «хорошо» — бесконечно рекурсивный термин: все определения в конечном счете сводятся к нему же. «Хорошо» хорошо потому, что оно лучше плохого… хотя, в сущности, причина, по которой лучше быть хорошим, чем плохим, зависит от того, как определить это самое «хорошо»… Ну и так далее.

— Надо же, чему современный флот учит своих адмиралов.

— Вы тоже адмирал, и посмотрите — кем стали вы.

— Наставником дерзкого пацаненка, спасшего человечество, но ничего не делающего руками.

— Иногда мне хочется быть дерзким, — признался Эндер. — Я об этом мечтаю — о том, чтобы восстать против власти. Но даже когда я настроен на это совсем решительно, я все равно не могу избавиться от ответственности. Люди на меня полагаются, вот что меня контролирует и удерживает.

— Значит, у тебя нет никаких амбиций, только долг? — спросил Мэйзер.

— У меня и долга-то сейчас нет. Поэтому я завидую полковнику… мистеру Граффу. Всем этим планам. Целям. Задаюсь вопросом: что он планирует для меня?

— Ты так уверен, что он что-то планирует? Планирует для тебя, я имею в виду?

— Может, и нет, — ответил Эндер. — Он потратил уйму усилий на то, чтобы заточить этот инструмент. Но теперь, когда инструмент никогда больше не потребуется, мистер Графф, пожалуй, может отложить меня в сторону и никогда обо мне не вспоминать. Пусть ржавеет.

— Может, и так, — сказал Мэйзер. — Такую возможность не следует отбрасывать. Графф, он… он совсем не сахар.

— Если только ему не нужно быть приятным.

— Если только ему не нужно казаться таким, — уточнил Мэйзер. — В его духе нацепить такую маску и обставить все так, чтобы ты сам захотел сделать то, что он от тебя хочет.

— Он так заполучил вас сюда, чтобы вы меня обучали?

— О да, — со вздохом сказал Мэйзер.

— А сейчас? — спросил Эндер. — Полетите домой? Я знаю, у вас есть семья.

— Праправнуки. И прапраправнуки. Жена уже умерла, а последний ребенок из тех, что еще жив, по словам внуков, уже в маразме. Они не слишком на то напирают, потому что смирились с тем, что их отец или дядя прожил долгую жизнь и теперь глубокий старик. Но я-то как могу с этим смириться? Я никого из них не знаю.

— Чествованию героя по возвращении не окупить потерянных пятидесяти лет, да?

— Чествованию героя… — пробормотал Мэйзер. — Да ты хоть знаешь, что значат эти слова? Они еще не решили, судить ли меня вместе с Граффом. И думаю, вполне могут и засудить.

— Значит, если вас обвинят вместе с Граффом, вас с ним и оправдают, — сказал Эндер.

— Оправдают? — уныло откликнулся Мэйзер. — Нас не посадят в тюрьму, ничего подобного. Но нам объявят выговор. Внесут запись в личное дело. Граффа, по всей видимости, лишат звания. Тех, кто инициировал это судилище, никак нельзя выставить дураками. Они просто обязаны оказаться правыми.

Эндер вздохнул:

— Значит, вас обоих накажут за их гордость. А Графф может поплатиться и карьерой.

Мэйзер рассмеялся:

— Да ладно, это не так страшно. В моем деле была куча выговоров, еще до того, как я побил жукеров во время Второго нашествия. Мой карьерный путь просто выстлан этими выговорами и замечаниями. А Графф? Вооруженные силы никогда не были для него карьерой. Это лишь средство получить влияние и власть, которые нужны для воплощения его планов. Сейчас это средство утратило актуальность, поэтому он не прочь вылететь из рядов.

Эндер кивнул и хихикнул:

— Готов спорить, так оно и есть! Наверное, Графф планирует все это как-то использовать. Те люди, которым для чего-то нужно, чтобы он вылетел… он воспользуется той виной, которую они чувствуют, в своих настоящих целях. Получит от них утешительный приз, который окажется его действительной целью.

— Ну, вряд ли они смогут наградить его медалью за то же, за что судили на трибунале, — сказал Мэйзер.

— Они отдадут ему его проект по колонизации? — спросил Эндер.

— Не знаю, не знаю — совсем не уверен, что чувство вины простирается настолько далеко, — ответил Мэйзер. — Переоборудование и переоснащение флота в колонизаторские корабли обойдется в миллиарды, и притом нет никакой гарантии, что на Земле вообще сыщутся добровольцы, согласные покинуть планету навсегда. Не говоря уже об экипажах кораблей.

— С этим огромным флотом и его экипажами все равно надо что-то делать. Корабли должны куда-нибудь лететь. А те солдаты Межзвездного флота, которые выжили на завоеванных планетах? Думаю, Графф получит свои колонии — он не станет возвращать корабли домой, он отправит им на подмогу новых колонистов.

— Вижу, ты неплохо отточил аргументацию Граффа.

— Вы тоже, — сказал Эндер. — Держу пари, вы и сами полетите с ними.

— Я? Я слишком стар, чтобы быть колонистом.

— Вы станете пилотом, — объяснил Эндер. — Пилотом колонизаторского корабля. И снова улетите. Ведь вы уже проделали это однажды — почему не повторить еще раз? Субсветовая скорость, она выведет корабль к одной из бывших планет жукеров.

— Может быть.

— После того как вы всех потеряли, чего вам еще бояться? — спросил Эндер. — Кроме того, вы верите в то, что делает Графф. Это же всегда было у него в планах, ведь так? Распространить человечество, вывести его за пределы Солнечной системы, чтобы мы не оставались в заложниках судьбы одной-единственной планеты. Разлететься по звездным системам как можно дальше, чтобы мы стали неубиваемы как вид. Великий проект Граффа. Вы тоже считаете, что он стоит усилий.

— На этот счет я ни слова не проронил.

— Когда его обсуждают и приводят аргументы Граффа, вы никогда не кривите лицо.

— Ну надо же, теперь ты думаешь, что способен читать по выражению моего лица. Я маори, мое лицо прочесть невозможно.

— Вы лишь наполовину маори, и я изучал вас несколько месяцев.

— Мои мысли ты читать не можешь, даже если бредишь, будто умеешь прочитать выражение моего лица.

— Колонизация — последний оставшийся космический проект, имеющий смысл.

— Со мной не говорили насчет того, чтобы я пилотировал корабль, — заметил Мэйзер. — Для пилота я староват, знаешь ли.

— Будете не пилотом, а командиром корабля.

— Если мне доверят целиться в унитаз, когда я решу помочиться, меня уже можно считать счастливчиком, — сказал Мэйзер. — Мне не доверяют, и мне предстоит идти под суд.

— Но когда суд закончится, от вас им будет не больше пользы, чем от меня. Им придется отправить вас куда-нибудь, как можно дальше, чтобы МФ снова стал безопасным местом для бюрократов.

Мэйзер отвел взгляд и помолчал, но у Эндера возникло ощущение, что старик собирается сказать что-то важное.

— Эндер, а как насчет тебя? — наконец спросил он. — Ты бы полетел?

— В какую-нибудь колонию? — со смехом спросил Эндер. — Мне всего тринадцать. Что толку от меня в колонии? Пахать и сеять? Вы прекрасно знаете мои навыки. В колонии они бесполезны.

Мэйзер издал короткий лающий смешок:

— О как, значит, меня ты отправляешь, но сам не летишь?

— Я вообще никого никуда не отправляю, — заметил Эндер. — А уж себя — тем более.

— Тебе все равно придется заняться в этой жизни чем-нибудь.

Вот наконец оно и прозвучало — невысказанное признание того, что домой Эндеру хода нет. Что ему не суждено жить на Земле обычной жизнью.


Один за другим его товарищи получали приказ лететь домой, и каждый заходил попрощаться перед отлетом. С каждым разом прощание получалось все более неловким, потому что Эндер все сильнее от них отдалялся. Он не проводил с ними время. Если и присоединялся к разговорам, то лишь ненадолго — и никогда не отдавался им целиком.

Такое поведение не было намеренным, просто Эндера не интересовало ни то, чем они занимаются, ни то, о чем говорят. Ребята с головой ушли в учебу, их волновало возвращение на Землю. Чем они займутся по возвращении? Каково будет вновь воссоединяться с семьями после столь долгой разлуки? Сколько денег они получат при увольнении из рядов военных? Какую карьеру избрать? Как изменились их родные?

Ничто из этого не имело отношения к Эндеру. Он не мог притворяться, что у него есть будущее. И меньше всего ему хотелось говорить о том, что по-настоящему занимало его ум. Его бы просто не поняли.

Он и сам себя не понимал. Эндер сумел выбросить из головы все остальное — все то, на чем так долго концентрировался. Военная тактика? Стратегия? К этому он совершенно утратил интерес. Размышления о том, каким образом он мог бы вообще избежать столкновений с Бонзо и Стилсоном? На этот счет внутри у него бушевали сильные чувства, но рациональных выводов сделать не получалось, поэтому он не тратил на эти рассуждения времени. Так что и эти вопросы Эндер в конце концов выбросил из головы — точно так же, как выбросил и глубокое понимание всех и каждого в его команде, в его маленькой армии блестящих вояк, которых он вел через учебную игру, на деле оказавшуюся войной.

В свое время знание и понимание этих детей были частью его работы, были ключом к его победам. Тогда он даже начал думать о них как о друзьях. Но Эндер никогда не был одним из них; их отношения были слишком неравными. Он полюбил их, чтобы узнать получше, — и узнал получше, чтобы использовать. Теперь ему незачем было их использовать, и не то чтобы он сам сделал такой выбор — просто отсутствовала цель, к которой нужно стремиться, сохраняя группу как одно целое. Как группа они не существовали. Просто стайка ребят, которые вместе совершили долгий и трудный поход, — именно такими сейчас видел их Эндер. Они собирались вернуться к цивилизации, домой, к семьям. Они разорвали нити, связывавшие их, оставив лишь воспоминания об этих узах.

Поэтому Эндер их всех выбросил из головы, даже тех, кто еще оставался здесь. Он видел, что многих это больно ранило — тех, кто хотел стать кем-то большим, нежели просто приятелем. Он не позволял ничего менять в отношениях и никого не посвящал в свои мысли. Эндер не чурался друзей, а просто не мог объяснить то, что занимало сейчас его голову, когда его не заставляли думать о чем-то другом…

Королевы ульев.

То, что сотворили жукеры, просто не укладывалось в голове. Глупыми они не были. И все же допустили стратегическую ошибку, собрав всех своих королев… Нет, не «своих» королев — ведь они же и были королевами, королевы и были жукерами! Все они собрались на родной планете, той, где примененный Эндером Маленький Доктор мог уничтожить их всех разом и навсегда — и уничтожил.

Мэйзер объяснил, что королевы ульев, должно быть, собрались на своей планете за годы до того, как узнали, что у людей вообще есть Маленький Доктор. Из того, как Мэйзер победил их главную экспедицию в Солнечную систему, они знали, в чем их ахиллесова пята: убийство королевы улья — это уничтожение целой армии. Поэтому они отступили с передовых позиций, собрали королев на родной планете и стали защищать эту планету всеми силами, которые у них были.

Да-да, это Эндер понимал.

Но ведь Эндер воспользовался молекулярным дезинтегратором на раннем этапе вторжения к жукерам, уничтожив группу кораблей. Королевы ульев моментально осознали возможности оружия и больше никогда не допускали слишком тесного сближения кораблей, во избежание запуска самоподдерживающейся реакции после применения Доктора.

Отсюда вопрос: узнав о существовании оружия и готовности людей его использовать, почему они остались на этой планете? Королевы не могли не знать, что человеческая флотилия на подходе. Видя, как Эндер раз за разом побеждает в боях, они обязаны были принимать во внимание вероятность поражения. Им было несложно занять места в межзвездных кораблях и разлететься подальше от родной планеты. До начала последнего сражения все они могли оказаться слишком далеко для Маленького Доктора.

И тогда людям пришлось бы гоняться за ними, уничтожая корабль за кораблем, королеву за королевой. Планеты по-прежнему оставались бы за жукерами, и на каждой из них нам пришлось бы вести с ними кровавые битвы — а они тем временем строили бы новые корабли, отправляли против землян новые флотилии.

Но они остались. И погибли.

Быть может, они боялись? Может быть. Но Эндер так не считал. Королевы ульев рождались для войны. Рассуждения тех ученых, кто изучал анатомию и молекулярную структуру тел жукеров, оставшихся со Второго нашествия, сходились в одном: первое и главное предназначение жукеров — драться и убивать. Для того они и появлялись на свет. А это подразумевало, что они развились на планете, где такие сражения — необходимость.

Самым разумным — во всяком случае, на взгляд Эндера — было предположение о том, что на родной планете они сражались вовсе не с какими-то хищниками. Как и люди, жукеры разделались бы с опасными животными еще на ранних стадиях развития. Нет, они развились, сражаясь друг с другом. Королевы против королев, порождая огромные армии жукеров и разрабатывая для них инструменты и оружие. И каждая старалась стать доминирующей — или единственной выжившей — королевой.

Тем не менее они каким-то образом переступили через эту вражду. Прекратили друг с другом сражаться.

Произошло ли это до того, как они открыли межзвездные перелеты и колонизовали другие миры? Или то была одна особенная королева, которая сумела разработать субсветовые корабли и создать колонии, а затем воспользовалась своими технологиями, чтобы задавить остальных?

Это не имело значения. Ее же собственные дочери наверняка восставали бы против нее снова и снова, и каждое новое поколение пыталось бы уничтожить предыдущее. Собственно, именно так функционируют пчелиные ульи на Земле: королеву-соперницу неизбежно изгоняют либо уничтожают. Оставаться могут только рабочие пчелы, которые не размножаются, — ведь они не соперники, а слуги.

Чем-то это напоминает иммунную систему организма. Каждая королева улья должна удостовериться, что пища, которую выращивают ее работницы, будет питать исключительно ее отпрысков, ее партнеров и ее саму. Поэтому любой жукер — будь то королева или работница, которая попытается проникнуть на ее территорию и воспользоваться ее ресурсами, — должен быть либо изгнан, либо уничтожен.

Тем не менее они положили конец сражениям друг с другом и теперь сотрудничали.

Но если они, эти непримиримые враги, которые эволюционировали столь долго, что стали исключительно разумными, сумели заключить друг с другом мир — почему же они не смогли заключить его с нами, с людьми? Почему не могли даже попытаться с нами поговорить? Заключить какое-нибудь соглашение, вроде того, которое заключили между собой? Не поделили между нами галактику? Не стали жить сами, позволяя жить другим?

Эндер знал, что, если бы в любом из этих сражений он увидел хоть какую-то попытку наладить общение, он бы сразу понял, что это не игра; ведь у наставников не было причин симулировать попытку переговоров. Они не считали это заботой Эндера и не стали бы натаскивать его на такие ситуации. Если бы попытка наладить связь действительно была предпринята, взрослые бы наверняка тут же забрали у Эндера управление, притворились бы, что «игра» закончена, и попытались бы сами разрулить подобную ситуацию.

Но королевы ульев не пытались контактировать. Не стали использовать и обычный подход — убегать для самосохранения. Они просто сидели там и ждали, пока придет Эндер. А затем Эндер одержал победу единственным способом, который был в его распоряжении, — сокрушительным ударом.

Именно так Эндер всегда и сражался. Чтобы в будущем не было никаких драк. Побеждал так, чтобы гарантированно ликвидировать угрозу.

«Даже знай я, что война ведется по-настоящему, я все равно попытался бы сделать именно то, что сделал».

А потому он мысленно задавал королевам ульев — сознавая при этом, что они мертвы и не могут ответить, — один и тот же вопрос, снова и снова: почему?

Почему вы позволили мне вас убить?

Его аналитический ум выдал несколько вариантов, в том числе и вероятность того, что жукеры были просто-напросто тупицами. Или, возможно, не имели раньше контактов с видом, живущим общественной формой, где при этом каждый индивид обладает относительной самостоятельностью. Или-или-или… Он раз за разом, по которому кругу, обдумывал возможные объяснения.

Сейчас задачей Эндера было изучить отчеты тех солдат, которыми он некогда командовал, сам о том не ведая, — разумеется, когда не был занят уроками, которые кто-то (Графф? или соперники Граффа?) продолжал ему вменять в обязанность. Сейчас люди разгуливали по всем планетам — колониям жукеров. И от всех разведывательных групп поступали одни и те же отчеты: все жукеры мертвы и разлагаются, а огромные поля и заводы можно забирать себе. Сначала превратившиеся в исследователей солдаты, опасаясь засады, держались настороже. Но по мере того, как проходил месяц за месяцем, а нападений так и не случалось, главным в отчетах становились сведения ксенобиологов: на планетах жукеров не только можно дышать, так еще и почти вся жукерская пища съедобна!

И вот так каждая из планет жукеров сделалась колонией человечества. Солдаты спускались на поверхность, чтобы жить среди останков своих врагов. У колонистов было мало женщин, но были разработаны социальные нормы, которые позволили бы довести рождаемость до максимума и не оставить слишком много мужчин без надежды на обретение пары. Через одно-два поколения, если девочки и мальчики будут рождаться в обычной пропорции пятьдесят на пятьдесят, можно будет вернуться к привычной норме — моногамии.

Но деятельностью человека на новых планетах Эндер интересовался лишь постольку-поскольку. Изучал же он то, что осталось от жукеров. Структуру их поселений. Изучал туннели, где некогда размножались королевы ульев, — норы, которые кишмя кишели личинками с такими крепкими зубами, что могли прогрызать скалы, создавая еще больше туннелей. Добывать пищу жукерам приходилось на поверхности, но для размножения они спускались под землю. Там же они растили молодняк, ничуть не менее смертоносный и сильный, чем взрослые особи. Исследователи нашли тела личинок — те быстро разлагались, но их все равно можно было сфотографировать, препарировать, изучить.

— Так вот, значит, как ты проводишь время, — сказала Петра. — Рассматриваешь картинки жукерских нор. «Мама, роди меня обратно»?

Эндер улыбнулся и отложил в сторону фотографии:

— Думал, ты уже улетела в Армению.

— Улечу, но не раньше, чем выяснится, каким боком выйдет нам дебильный трибунал, — ответила она. — Не раньше, чем армянское правительство будет радо меня встретить. То есть сначала им нужно решить, хотят ли они моего возвращения.

— Разумеется, хотят.

— Они сами не знают, чего хотят. Это же политики. Полезно ли для них мое возвращение? Действительно ли оставлять меня здесь, в космосе, хуже, чем позволить мне вернуться домой? Это очень, очень трудные вопросы для тех, чьи убеждения ограничены желанием остаться у власти. Разве не чудесно, что мы вне политики?

Эндер вздохнул:

— Ох. У меня больше не будет должности. Командир Армии Драконов — это уже было слишком, а ведь это всего лишь детские игры.

— Именно это я и пыталась им втолковать. Мне не нужны чьи-то должности. Я никого не собираюсь утверждать в должности. Мне просто хочется пожить с семьей, узнать, помнят ли они меня. И помню ли я их.

— Они тебя любят, — сказал Эндер.

— Ты это знаешь, потому что… что?

— Потому что я люблю тебя.

Она оцепенело посмотрела на него:

— На такое как я, в принципе, могла бы ответить?

— О! А что мне следовало сказать?

— Понятия не имею. Я что, должна писать тебе речи?

— Ладно, — отступил Эндер. — Стоило немного пошутить? «Они тебя полюбят, потому что кто-то обязательно должен полюбить — и не здесь, в космосе». Или вот еще, как насчет этнической шутки? «Они тебя полюбят, потому что ты армянка и женщина».

— Так, а это что еще за фигня?

— Почерпнул идею от азербайджанца в Боевой школе, когда возникла та буза насчет Дня святого Николая. Очевидно, суть ее была в том, что армяне единственные, кто считает армянских женщин… Ладно, Петра, вряд ли стоит вдаваться в межэтнические оскорбления. Их можно бесконечно переиначивать для других народов.

— Когда они тебя отпустят домой? — спросила Петра.

Вместо того чтобы увернуться от вопроса или ответить уклончиво, Эндер на сей раз произнес совершенно искренне:

— Начинаю думать, что этого может и не случиться.

— Ты о чем? Думаешь, этот идиотский трибунал завершится приговором тебе?

— Под судом же именно я, не так ли?

— Определенно, нет.

— Лишь потому, что я ребенок и не несу ответственности. Но все дело в том, какой я злобный маленький монстр.

— Совсем не в этом.

— Я видел заголовки в Сети, Петра. Это то, что видит весь мир, — у его спасителя есть одна маленькая проблемка: он убивает детей.

— Ты защищался от хулиганов. Это понимает каждый.

— Кроме тех, кто размещает комментарии о том, что я военный преступник покруче Гитлера или Пол Пота. Убийца. С чего ты взяла, что я хочу вернуться домой и столкнуться с этим лицом к лицу?

Петра стала совершенно серьезной. Она села рядом с ним и взяла его за руки:

— Эндер, у тебя семья.

— Была.

— Ох, ну не говори так! У тебя есть семья. Родители любят своих детей, даже если их не было рядом восемь лет.

— Меня не было только семь лет. Почти. Да, я знаю, что они меня любят. По крайней мере, некоторые из них. Они любят того, кем я был. Милого шестилетнего мальчугана. Должно быть, я радовался, когда меня обнимали. В промежутках между убийствами других детей, конечно же.

— Значит, с этим связана твоя одержимость жукерским порно?

— Порно?

— Я о том, как ты все это изучаешь. Классическая зависимость. Требуются все большие и большие дозы. Фотографии разлагающихся личинок крупным планом. Съемки вскрытия. Слайды их молекулярной структуры. Эндер, с ними покончено — и ты их не убивал! Или, если их убил ты, мы все их убили. Но мы никого не убивали. Мы играли в игру! Нас просто готовили к войне, вот и все.

— А если бы это и правда было игрой? — спросил Эндер. — А потом, после выпуска, нас бы приняли во флот, и мы по-настоящему пилотировали бы эти корабли или командовали соединениями? Мы убивали бы их по-настоящему?

— Да, — ответила Петра. — Но мы их не убивали. Ничего этого не было.

— Было. Жукеров больше нет.

— Ну, изучая строение их тел и биохимию их клеток, назад их не вернуть.

— Я и не собираюсь их возвращать, — сказал Эндер. — Это было бы кошмаром!

— Нет, ты сам себя пытаешься убедить, что все эти гадкие слова, которые о тебе говорят на суде, — правда, потому что, если это правда, тогда ты не заслуживаешь возвращения на Землю.

Эндер покачал головой:

— Петра, я хочу вернуться домой — даже если не смогу там остаться. И у меня нет никакого внутреннего конфликта насчет войны. Я рад, что мы сражались, рад, что победили, и рад, что все это позади.

— Но ты от всех отгородился. Мы выражали понимание, симпатию, но ты держал нас всех на расстоянии. Ты всякий раз притворяешься крайне заинтересованным, когда кто-то из нас приходит поболтать, но это выглядит не по-дружески.

Это просто возмутительно — то, что она так говорит!

— Это же обычная любезность!

— Ты никогда не говоришь «погоди секундочку», ты просто все бросаешь. Это настолько… демонстративно. Ты словно говоришь: «Я по уши занят, но все еще считаю, что отвечаю за тебя, а потому я сейчас брошу все, чем занимаюсь, потому что тебе приспичило урвать толику моего времени».

— Ух ты, — сказал Эндер. — Черт возьми, да ты столько всего обо мне понимаешь! Ты такая умная, Петра. Из девчонки вроде тебя в Боевой школе вполне мог выйти толк.

— Вот это уже намного искреннее.

— Не настолько правдиво, как то, что я сказал раньше.

— Что ты меня любишь? Эндер, ты не терапевт. И не священник. Не надо со мною нянчиться, не надо говорить мне слова, которые, по-твоему, мне нужно услышать.

— Ты права, — согласился Эндер. — Я не должен бросать все на свете, когда один из моих друзей ко мне забегает.

И он вновь взял в руки фотографии.

— Положи их.

— Ага, вот сейчас положить их уже можно, ведь ты так грубо меня об этом попросила.

— Эндер, мы все вернулись с войны, — сказала Петра. — А ты все еще там. Ты не вернулся, ты по-прежнему воюешь… с кем-то. Мы без конца говорим о тебе. Задаемся вопросом, почему ты не повернешься к нам. Продолжаем надеяться на то, что есть хоть кто-то, с кем ты разговариваешь.

— Я разговариваю с каждым, со всеми. Я болтун, каких поискать.

— Вокруг тебя каменная стена, и эти твои последние слова — новые кирпичи.

— Кирпичи — в каменной стене?

— Ага, значит, ты все же слушаешь! — возликовала она. — Эндер, я не пытаюсь лезть в твои дела. Занимайся чем хочешь и сколько хочешь…

— Я ничего не скрываю, — сказал Эндер. — Секретов у меня нет. Вся моя жизнь выложена в Сеть, она теперь достояние человечества, и меня это правда совсем не беспокоит. Я бы сказал, я даже не живу в своем теле. Только в голове. Я просто пытаюсь найти ответ на вопрос, который не дает мне покоя.

— Какой вопрос?

— Вопрос, который все время задаю королевам ульев, а они никогда не отвечают.

— Какой вопрос?

— Я все время спрашиваю их: «Почему вы погибли?»

Петра пристально всмотрелась в его лицо, пытаясь найти… что? Какой-то знак того, что он шутит?

— Эндер, они погибли, потому что мы…

— Почему они оставались там, на той планете? Почему они не сели на корабли, не полетели прочь? Они решили остаться, уже зная, какое оружие у нас есть, — знали, что оно делает и как оно работает. Они остались ждать ту битву, они знали, что мы придем.

— Они сражались с нами всеми силами, какие были в их распоряжении. Эндер, они не хотели умирать. Не покончили с собой с помощью солдата-землянина.

— Королевы видели, что мы раз за разом побеждали их эскадры. Они обязаны были принять во внимание как минимум вероятность очередной нашей победы. И все-таки остались.

— Ну, они остались.

— И им не нужно было доказывать своим солдатам лояльность или храбрость. Рабочие и солдаты были для них, можно сказать, частями тела. Ведь ты не сказала бы: «Я должна так поступить — хочу, чтобы мои руки знали, какая я отважная».

— Вижу, ты все это обстоятельно обдумал. Навязчивая идея, граничит с безумием. Пофиг, лишь бы ты был счастлив! Знаешь, ведь ты же счастлив. Об этом говорит весь Эрос, как весело всегда выглядит мальчишка Виггин. Но тебе лучше не свистеть так много, люди от твоего свиста с ума сходят.

— Петра, я закончил дело своей жизни. Не думаю, что мне позволят вернуться на Землю, даже на короткое время. Мне неприятно так думать, меня это бесит, — но я могу это понять. И в каком-то смысле не имею ничего против. У меня было столько ответственности, сколько никогда больше не захочется. Я справился. Я в отставке. Я ничего никому не должен. Так что я решил подумать о том, что меня по-настоящему беспокоит. О проблеме, которую должен разрешить.

Эндер толкнул к ней фотографии, лежащие на библиотечном столе.

— Кто эти люди? — спросил он.

Петра посмотрела на снимки мертвых личинок и жукеров-рабочих и сказала:

— Эндер, они не люди. Они жукеры. И они мертвы.

— Петра, все эти годы я пытался их понять — изо всех сил. Пытался узнать их лучше, чем самых близких людей. Старался их полюбить. Чтобы воспользоваться этим знанием и уничтожить их. Теперь они уничтожены, но это не значит, что я могу просто выбросить их из головы.

Лицо Петры осветилось.

— Поняла! Вот теперь я наконец поняла.

— Что поняла?

— Почему ты такой странный, Эндер Виггин, сэр. Ты совсем не странный.

— Если ты считаешь, что я не странный, это лишь доказывает, что ты меня не понимаешь.

— Мы, все остальные, мы сражались в войне, и победили, и отправились по домам. Но ты, Эндер, — ты был женат на жукерах! И когда война закончилась, ты стал вдовцом.

Эндер вздохнул и откатился прямо в кресле от стола.

— Я не шучу, — пояснила Петра. — Это как когда умер мой прадед. Прабабушка всегда о нем пеклась, и было больно смотреть, как скверно он с ней обращается, а она просто делала все, что он потребует, — а мама говорила мне: «Никогда, слышишь, никогда не выходи за мужчину, который так с тобой обращается». Когда прадед умер, можно было подумать, что прабабушка вздохнет с облегчением. Свобода — наконец-то! Но нет, куда там. Она была потеряна. Она без конца его искала. Все время говорила о том, что она для него делает. «Это нельзя, то тоже нельзя, Бабо это не понравится»… Пока мой дед — ее сын — не сказал ей: «Его больше нет».

— Петра, я знаю, что жукеров нет.

— Прабабушка тоже знала. Так она и говорила: «Знаю, что нет. Просто не могу понять, а я-то почему еще есть».

Эндер хлопнул себя по лбу:

— Спасибо, доктор, наконец-то вы раскрыли мою сокровенную мотивацию, и теперь я смогу жить дальше!

Петра пропустила его сарказм мимо ушей.

— Они умерли, не дав тебе ответов. Потому-то ты почти не замечаешь, что творится вокруг. Поэтому не можешь стать для кого-нибудь обычным другом. Почему ты плевать хотел на то, что на Земле есть люди, не позволяющие тебе вернуться домой? Ты вырвал победу, а они хотят изгнать тебя навсегда — и тебе плевать, потому что все, что тебя заботит, — твои потерянные жукеры. Они — твоя покойная жена, и ты не можешь с этим смириться.

— Не то чтобы это был какой-то особенно удачный брак, — заметил Эндер.

— Ты все еще влюблен.

— Петра, межвидовая романтика просто не для меня.

— Тебя никто за язык не тянул: тебе пришлось полюбить их, чтобы победить. Совсем не обязательно со мною соглашаться прямо сейчас. Потом ты сам поймешь. Проснешься в холодном поту и заорешь: «Эврика! Петра была права!» И тогда сможешь начать бороться за право возвращения на планету, которую спас. И перестанешь быть равнодушным ко всему.

— К тебе, Петра, я вовсе не равнодушен, — сказал Эндер.

Но не сказал: «Я не равнодушен к тому, чтобы понять королев ульев, но для тебя это несчитово, просто потому что ты не понимаешь».

Она покачала головой.

— Нет, через эту стену не достучаться, — сказала Петра. — Но мне казалось, стоит предпринять последнюю попытку. Впрочем, я права — вот увидишь. Ты не можешь позволить этим королевам ульев испортить тебе остаток жизни. Тебе нужно оставить их в покое и двигаться дальше.

Эндер улыбнулся:

— Петра, надеюсь, дома ты обретешь счастье. И любовь. И надеюсь, у тебя будут дети, которых ты так хочешь, и хорошая жизнь, наполненная смыслом и достижениями. У тебя есть амбиции — думаю, ты всего добьешься: и настоящей любви, и семейной жизни, и великих свершений.

Петра встала.

— С чего ты взял, что я хочу детей? — спросила она.

— Я тебя знаю, — ответил Эндер.

— Ты думаешь, что знаешь меня.

— Так же как ты думаешь, что знаешь меня?

— Я не такая девчонка, которая томится от любви, — сказала Петра, — а если б и была такой, то не стала бы томиться по тебе.

— Ага, значит, тебя раздражает, когда кто-то осмеливается нащупать твои сокровенные побудительные мотивы.

— Меня раздражает, что ты стал объектом моего навязчивого внимания.

— Ну, вы серьезно меня подбодрили, мисс Арканян. Мы, объекты навязчивого внимания, испытываем только благодарность, когда милые люди из большого дома осчастливливают нас визитом.

— Ну а если серьезно, я люблю тебя и беспокоюсь о тебе, Эндер Виггин!

Голос Петры, когда она произнесла эти прощальные слова, прозвучал сердито и вызывающе. А потом она повернулась и пошла прочь.

— А я люблю тебя и беспокоюсь о тебе, только ты не поверишь этому!

В дверях она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Эндер Виггин, я сказала это без сарказма и снисхождения!

— И я тоже!

Но она уже захлопнула дверь.

— Может, я не тех инопланетян пытаюсь изучить? — задумчиво произнес он вслух.

Он посмотрел на голографический дисплей над столом. Звук был приглушен, но там по-прежнему что-то происходило: прокручивались отрывки из показаний Мэйзера. Старик выглядел холодным и отчужденным, всем своим видом выражая презрение к судилищу. Когда ему задали вопрос о жестокости Эндера и о том, повлекло ли это трудности в его дальнейшей подготовке, Мэйзер повернулся к судьям и спросил: «Прошу прощения, я правильно понимаю: это ведь военный трибунал? Неужели не все здесь солдаты, которых готовили для совершения жестоких поступков?»

Судья стукнул молотком, заставив Мэйзера замолчать, и сделал ему выговор — но мысль была высказана. Жестокость — вот то, ради чего существуют вооруженные силы. Контролируемая жестокость в отношении выбранных целей. Не сказав в действительности ни слова об Эндере, Мэйзер четко дал понять, что жестокость не недостаток, а средство.

Эндер испытал облегчение. Теперь можно было отключить дисплей и вернуться к делу.

Он привстал, чтобы дотянуться до фотографий на противоположном конце стола, которые он показывал Петре. Со снимка на него уставилась морда мертвого жукера-фермера с одной из дальних планет: туловище вскрыто, органы аккуратно разложены рядом с телом.

«Поверить не могу, что вы сдались, — мысленно обратился Эндер к существу. — Не могу поверить, что целый вид утратил волю к жизни. Почему вы позволили мне вас убить?»

— Не успокоюсь, пока вас не узнаю, — прошептал он.

Но их больше не было. А значит, ему никогда, никогда не обрести покоя.

Глава 3

Кому: mazerrackham%nonexistent@unguessable.com/imaginary.heroes

От: hgraff%educadmin@ifcom.gov

{протокол самоуничтожения активирован}

Тема: Как насчет маленького путешествия?


Дорогой Мэйзер,

я не хуже других знаю, что после твоего последнего полета ты практически отказался возвращаться домой, и уж точно я не собираюсь позволить им отправить тебя куда-нибудь сейчас. Но, дав показания в мою пользу (или в пользу Эндера, или во имя правды и справедливости — я не стану гадать о твоих мотивах), ты взял на себя слишком большой риск и разворошил осиное гнездо. Чтобы спрятать тебя и увеличить шансы на то, что тебя больше не будут таскать по судам, лучше всего назначить тебя командиром одного колонизаторского корабля. Корабля, который унесет Эндера в безопасное место.

Когда тебя полностью спишут со счетов, поскольку ты вроде как уходишь в рейс длительностью в сорок лет, будет несложно в последнюю минуту приписать тебя к другому кораблю, который улетит немного позже. И на этот раз — без огласки. Просто вдруг окажется, что ты не полетел первым рейсом.

Что касается Эндера, мы с самого начала скажем ему правду. Ему не нужны новые сюрпризы, он их не заслуживает. Кроме того, ни ты, ни я не нужны ему в качестве защитников. Думаю, он уже много раз это доказывал.

Хайрам

P.S. С твоей стороны остроумно выбрать в качестве ника на Unguessable.com свое реальное имя. Кто бы мог подумать, что ты не лишен иронии?


Ни отца, ни матери дома не было. И это было совсем нехорошо, потому что Питер вполне мог войти в совершенно «бульдозерное» настроение — если ему придет в голову. И похоже, дело к тому и шло.

— Поверить не могу, что меня в это втянули, — заявил Питер.

— Во что?

— Локк и Демосфен сообща действуют против возвращения Эндера домой.

— Ты просто не обращал внимания, — сказала Валентина. — Демосфен прилагает усилия к тому, чтобы Эндер вернулся сам и вернул Америке ее утраченное величие. А Локк — умеренный примиритель, как всегда пытающийся найти золотую середину. Жалкий миротворец.

— О, да заткнись ты! — рявкнул Питер. — Тебе уже поздно косить под дурочку. Но я понятия не имел, что они собираются превратить этот дурацкий трибунал в грязную кампанию против имени Виггина!

— Понятно, — откликнулась Валентина. — Дело не в Эндере, а в том, что ты не можешь воспользоваться преимуществами Локка, не раскрыв, кто ты есть, — а ты брат Эндера. Сейчас эта информация не больно-то даст тебе развернуться.

— Я смогу что-то сделать, только получив влиятельную должность, — а сейчас сделать это будет куда труднее, потому что Эндер убивал людей.

— Защищаясь.

— Еще будучи малышом.

— Хорошо помню, как ты обещал его убить, — сказала Валентина.

— Я говорил не всерьез.

А вот в этом Валентина сомневалась. Она была единственным человеком, который не поверил во внезапный приступ доброты Питера несколько лет назад, на Рождество. Тогда, по-видимому, Санта-Клаус — или «Юрай Хип»? — обсыпал его порошком альтруизма.

— Я к тому, что Эндер не убивал каждого, кто ему угрожал.

Вот она наконец — вспышка былой ярости. Валентина с приятным удивлением наблюдала, как Питер сражается с нею, берет под контроль.

— Слишком поздно для того, чтобы менять наши позиции по поводу возвращения Эндера, — сказал Питер.

Это прозвучало словно обвинение, будто все это изначально было идеей сестры.

Ну, в каком-то смысле так оно и было. Задумка, но не воплощение: сценарий последнего полностью разработал Питер.

— Но прежде, чем мы позволим раскрыть истинную личность Локка, нам надо будет реабилитировать Эндера. Сделать это будет непросто. Пока я даже не могу решить, кому из нас следует этим заняться. С одной стороны, это будет вполне в духе Демосфена, но никто не поверит в искренность его мотивов. С другой стороны, если Локк выступит за него открыто, тогда впоследствии — когда раскроется, кто я такой, — каждый будет думать, что у меня был личный мотив.

Валентина не допустила ни намека на улыбку, хотя знала — знала уже годы, — что полковнику Граффу и, вполне вероятно, половине командования МФ известны подлинные личности Локка и Демосфена. Они сохраняли эту информацию в тайне, чтобы не скомпрометировать Эндера. Но однажды кто-то наверняка допустит утечку — и совсем не в то время, которое выберет Питер.

— Нет, думаю, нам все же нужно будет вернуть Эндера домой, — сказал Питер. — Но не в Соединенные Штаты — во всяком случае, не под контроль правительства США. Думаю, Локку нужно произнести сочувственную речь о юном герое, который не имел выбора, которого просто использовали.

Питер примирительно заскулил карикатурным «локковским» голосом (используй он его на публике, Локк потерял бы аудиторию в мгновение ока):

— Дайте ему возможность вернуться домой как гражданину планеты, которую он спас. Пусть он будет помещен под защиту Совета Гегемона. Когда ему никто не угрожает, мальчик не представляет никакой опасности. — Питер триумфально воззрился на Валентину и заговорил уже нормальным голосом: — Видишь? Мы возвращаем его домой, а потом, когда моя личность раскроется, я окажусь любящим братом, да, — но еще и тем, кто действовал во благо всего мира, а не только Соединенных Штатов.

— Ты упустил из виду парочку аспектов, — заметила Валентина.

Питер сверкнул на нее глазами. Он терпеть не мог, когда сестра указывала на его ошибки, но к ней приходилось прислушиваться, поскольку она часто оказывалась права. Хотя обычно он делал вид, что уже думал об ее возражениях.

— Во-первых, ты принимаешь как данность, что Эндер хочет вернуться.

— Разумеется, он хочет домой.

— Ты этого не знаешь. Мы его не знаем. Во-вторых, ты принимаешь как данность, что, если он вернется, он окажется этаким мальчиком-паинькой и каждый будет думать, что на самом деле он вовсе не монстр, убивающий детей.

— Мы оба видели записи из зала суда, — сказал Питер. — Эти мужики обожают Эндера Виггина. Это было видно во всем, что они говорили и делали. Для них важнее всего было защитить его. Точь-в-точь как делали остальные, когда Эндер жил здесь.

— На самом деле здесь он никогда не жил, — сказала Валентина. — Мы переехали после его отлета, забыл?

Глаза Питера вспыхнули снова.

— Эндер делает так, что люди хотят за него умереть.

— Или убить его, — с улыбкой заметила Валентина.

— Эндер вызывает любовь у взрослых.

— Итак, мы вернулись к первой проблеме.

— Он хочет домой, — сказал Питер. — Он человек. Людям свойственно желание возвращаться домой.

— Но где его дом? — спросила Валентина. — Больше половины своей жизни он провел в Боевой школе. Что он вообще помнит о жизни с нами? Старшего брата, который без конца его изводил, угрожал убить…

— Я извинюсь, — сказал Питер. — Я действительно сожалею, что так себя вел.

— Но ты не сможешь извиниться, если он не вернется. Кроме того, не забывай: он умный. Умнее нас — ведь не просто так из нас троих в Боевую школу взяли только его. Поэтому он быстро сообразит, каким образом ты его используешь. Совет Гегемона — фи, что за гадость! Он не станет твоей марионеткой.

— Он натаскан на войну. Не на политику, — заметил Питер.

Его еле заметная улыбочка была такой самодовольной, что Валентине захотелось вмазать ему бейсбольной битой по физиономии.

— Не важно. Ты не сможешь вернуть его, что бы там ни написал Локк, — сказала Валентина.

— Это еще почему?

— Потому что не ты создаешь силы, которые пред ним трепещут и опасаются его возвращения. Ты их просто используешь. Люди не станут менять мнение, даже ради Локка. Кроме того, Демосфен будет против.

Питер посмотрел на нее удивленно и в то же время презрительно.

— О, я смотрю, мы начинаем работать на себя, да?

— Думаю, мне легче будет запугать людей, чтобы они оставили Эндера в космосе, чем тебе разжалобить их на то, чтобы его вернули домой.

— Мне казалось, ты сильнее всех его любишь. Думал, ты хочешь вернуть его домой.

— Питер, я хотела вернуть его последние семь лет, а ты был рад, что его здесь нет. Но теперь… вернуть его, чтобы он находился под защитой Совета Гегемона — то есть под твоим контролем, поскольку этот Совет забит твоими подхалимами…

— Подхалимами Локка, — поправил ее Питер.

— Я не стану помогать тебе возвращать Эндера домой, чтобы превратить его в инструмент для продвижения твоей карьеры.

— То есть ты предпочтешь обречь своего обожаемого младшего братика на вечное скитание в космосе, лишь бы поступить назло гадкому старшему брату? — спросил Питер. — Ух ты. Как я счастлив, что ты любишь не меня.

— В точку, Питер, — сказала Валентина. — Все эти годы я была игрушкой в твоих руках. Я точно знаю, каково это. Эндер это возненавидит. Я знаю, потому что я это ненавижу.

— Ты обожала все это — от и до. Быть Демосфеном… ты знаешь, каково чувствовать власть.

— Я знаю, каково чувствовать, как власть течет сквозь меня, прямо в твои руки, — сказала Валентина.

— Так вот в чем все дело? Тебе самой вдруг захотелось власти?

— Питер, ты идиот во всем, что касается людей, — тех, кого ты должен знать лучше всего. Я не говорю, что мне хочется твоей власти. Я говорю, что я ухожу из-под твоей власти.

— Ну и отлично. Я сам начну писать статьи за Демосфена.

— Ты не можешь притворяться Демосфеном. Люди поймут — что-то не так.

— Все, что делала ты, я…

— Я поменяла все пароли. Спрятала все учетные записи и деньги Демосфена, и ты не сможешь получить к ним доступ.

Питер посмотрел на нее с жалостью:

— Я найду все, если только захочу.

— Никакого толку тебе с этого не будет. Питер, Демосфен уходит из политики. Он собирается заявить о слабом здоровье и о том, что поддерживает… Локка!

Питер изобразил гримасу ужаса:

— Ты не можешь этого сделать! Локка уничтожит поддержка со стороны Демосфена.

— Видишь? У меня есть кое-какое оружие, которого ты страшишься.

— Но зачем тебе это? Все эти годы… и вдруг — бац! — и ты решаешь собрать все свои куклы и тарелки и покинуть чаепитие?

— Питер, я никогда не играла в куклы. Очевидно, ты играл.

— Ну хватит, — строго сказал Питер. — Я серьезно. Это не смешно. Давай вернем Эндера домой. Я не буду пытаться контролировать его так, как ты опасаешься.

— То есть так, как контролируешь меня.

— Да ладно тебе, Вэл, — сказал Питер. — Еще пару лет, и я смогу сбросить маску Локка, чтобы оказаться братом Эндера. Конечно, спасение его репутации мне поможет, но то же самое поможет и самому Эндеру.

— Думаю, тебе стоит за это взяться. За спасение репутации. Но не думаю, что Эндер должен вернуться. Я полечу к нему. Готова поспорить, мама с папой тоже полетят.

— Они не станут платить за твой космический круиз — и уж точно не за весь перелет на Эрос. В любом случае на это уйдут месяцы. Сейчас астероид по ту сторону Солнца.

— Я говорю не о круизе, — сказала Валентина. — Я покидаю Землю. Присоединяюсь к Эндеру в его изгнании.

На какой-то миг Питер ей даже поверил. Валентине доставило удовольствие это искреннее выражение тревоги на его лице. Но потом он расслабился.

— Мама с папой тебе не позволят, — сказал он.

— Пятнадцатилетние девочки не обязаны заручаться согласием родителей, чтобы записаться в колонисты. Идеальный возраст для деторождения и достаточно глупости, чтобы стать добровольцами.

— Да при чем здесь вообще колонии? Эндер же не собирается становиться колонистом.

— А что еще с ним делать? Колонизация — это единственная оставшаяся задача для Межзвездного флота, и за Эндера отвечают они. Потому-то я устраиваю все так, чтобы быть приписанной к той же колонии, что и он.

— Откуда у тебя эти никакищенские идеи? — спросил Питер. Если сленг Боевой школы ей непонятен — тем хуже для нее. — Колонии, добровольное изгнание — это же чистое безумие! Будущее — оно здесь, на Земле, а не на задворках Галактики.

— Все планеты жукеров в том же рукаве Галактики, что и Земля, — и по галактическим меркам это совсем недалеко, — чинно пояснила Валентина, чтобы его подзадорить. — И, Питер, из того, что твое будущее неразрывно связано с попытками стать правителем мира, вовсе не следует, что я хочу всю жизнь быть твоим вассалом. Ты забрал мою юность, выжал меня досуха, но остаток своих лет я проведу без тебя, любимый.

— Когда ты говоришь так, словно мы женаты, меня блевать тянет.

— Я говорю, как принято в старых фильмах.

— Фильмов не смотрю, поэтому не понял, — ответил Питер.

— На свете очень много такого, чего бы ты «не понял», — сказала Валентина.

Какое-то мгновение она боролась с искушением рассказать о том, как Эндер прилетал на Землю, когда Графф заручился поддержкой Валентины, чтобы вернуть совершенно выжатого Эндера в дело. И заодно упомянуть, что полковнику известно о ее с Питером деятельности в Сети. Вот уж что наверняка стерло бы ухмылку с его лица.

Но чего она этим добьется? Для всех будет лучше, если Питер останется в блаженном неведении.

Во время разговора Питер водил пальцами по планшету, что-то набирая. Сейчас он увидел в своем голопроекторе нечто такое, что привело его в бешенство, — таким Валентина видела его нечасто.

— Что такое? — спросила она, думая, что по мировым новостям прошло что-то ужасное.

— Ты закрыла мне лазейки!

Валентина не сразу поняла, о чем он. А затем до нее дошло: очевидно, Питер считал, будто она не заметит наличие секретного доступа к ключевым учетным записям и паролям Демосфена. Ну что за идиот! Когда-то он устроил целое представление, создавая для нее все это, — и она приняла как должное то, что он создал для себя лазейки, желая иметь возможность зайти, куда ему заблагорассудится, и изменить ее записи. С какой стати он решил, что она так это и оставит? Все эти лазейки она вычислила сразу же, в течение первых недель, и с тех пор каждое его изменение в эссе Демосфена она могла исправить раньше, чем они попадали в Сеть. Поэтому, когда она изменила все пароли и коды доступа, разумеется, она ликвидировала и все лазейки. А он как думал?

— Питер, — сказала Валентина, — если бы у тебя оставался ключ, лазейки не были бы закрыты, правильно?

Питер поднялся. Его лицо побагровело, кулаки были сжаты.

— Ты, неблагодарная сучка!

— Что ты мне сделаешь, Питер? Ударишь? Я готова.

Питер снова сел.

— Давай, двигай, — заявил он. — Шуруй в свой космос. Ликвидируй Демосфена. Без тебя обойдусь. Мне вообще никто не нужен.

— Потому-то ты такой неудачник, — сказала Валентина. — Ты никогда не сможешь править миром, пока до тебя не дойдет, что этого не достичь без сотрудничества со стороны каждого. Ты не можешь водить людей за нос, не можешь их заставлять. Они должны сами хотеть идти за тобой. Так же, как солдаты Александра Македонского были готовы следовать за своим царем и сражаться за него. А когда они перестали быть готовы, его власть в тот же миг испарилась. Тебе нужен каждый, но твой нарциссизм не дает тебе это понять.

— Здесь, на Земле, мне нужна готовность к сотрудничеству со стороны ключевых людей, — сказал Питер. — Но ты в их число не войдешь, так? Ну так двигай, пойди и скажи маме с папой, что ты задумала. Разбей их сердца. Тебе ж на все плевать, да? Ты собираешься полететь навстречу своему драгоценному Эндеру.

— Ты все еще ненавидишь его.

— Я никогда его не ненавидел, — возразил Питер. — Но сейчас, сию секунду, я определенно ненавижу тебя. Не сильно, но достаточно, чтобы мне захотелось пописать в твою постель.

Это была их давняя шутка, не для чужих ушей. Валентина не смогла сдержать смех:

— Ох, Питер, ты такой мальчишка!


Родители отнеслись к ее решению на удивление спокойно. Но лететь с нею они отказались.

— Вэл, — сказал отец, — думаю, ты права: Эндер домой не вернется. Когда мы это поняли… Это было больно. И хорошо, что ты хочешь к нему, даже если ни один из вас в итоге ни в какую колонию не отправится. Даже если речь идет всего о нескольких месяцах в космосе. Да пусть даже и лет! Ему будет в радость вновь побыть с тобою.

— Было бы лучше, если бы вы тоже полетели.

Папа покачал головой. Мама закрыла глаза пальцами — ее жест, говорящий: я вот-вот заплачу.

— Мы не можем лететь, — сказал отец. — У нас здесь работа.

— На работе могли бы придержать ваши места на годик-другой.

— Тебе легко говорить. Ты юная. Что для тебя пара лет? А мы… Не то чтобы старые, но старше тебя. Для нас время значит нечто иное. Мы любим Эндера, но не можем тратить месяцы или годы только на то, чтобы с ним повидаться. Нам осталось не так уж много времени.

— Но ведь именно об этом я и говорю, — сказала Валентина. — У вас не так много времени — и еще меньше шансов снова увидеть Эндера.

— Вэл, — произнесла мама дрожащим голосом. — Что бы мы ни делали, потерянные годы нам не вернуть.

Она была права, и Валентина это знала — хотя и не понимала, какое отношение это имеет к делу.

— Значит, вы собираетесь относиться к нему так, словно он умер?

— Вэл, мы знаем, что он не умер, — ответил отец. — Но еще мы знаем, что он не хочет нас видеть. Мы писали ему, с тех пор как война закончилась. Графф — тот самый, которого сейчас судят, — он нам ответил. Эндер не хочет писать нам письма. Наши письма он читает, но передал через Граффа, что ему нечего нам сказать.

— Графф — лжец, — припечатала Валентина. — Наверное, он ничего Эндеру не показывал.

— Возможно, — признал отец. — Но мы Эндеру не нужны. Ему тринадцать. Он становится мужчиной. С тех пор как он нас оставил, он проявил себя с лучшей стороны, но ему пришлось пройти и через ужасные испытания — а нас рядом не было. Не уверен, что он сможет нас когда-нибудь простить за то, что мы позволили ему уйти.

— У вас не было выбора, — сказала Валентина. — Его все равно забрали бы в Боевую школу, нравилось бы вам это или нет.

— Уверена, разумом он это понимает, — ответила мать. — А душой?

— Значит, я лечу без вас, — сказала Валентина.

Ей и в голову не приходило, что они могут не захотеть лететь к Эндеру.

— Ты оставляешь нас, — сказал отец. — Детям свойственно так поступать. Вы живете в доме, пока не приходит пора его покинуть. А потом вас больше нет. Даже если вы приезжаете в гости, даже если переезжаете жить поближе — это уже не то же самое. Ты думаешь, что ничего не изменилось, но это не так. Это случилось с Эндером, и так будет с тобою.

— Хорошо то, что ты больше не будешь с Питером, — сказала мать, начиная тихо плакать.

Валентина не могла поверить своим ушам.

— Ты проводила с ним слишком много времени, — объяснила мать. — Он на тебя плохо влияет. Делает тебя несчастной. Силком затаскивает в свою жизнь, чтобы ты не могла жить своею.

— Теперь это будет нашей заботой, — добавил отец.

— Удачи вам, — выдавила Валентина.

Неужели такое может быть? Неужели родители по-настоящему понимали Питера? Но если понимали, почему все эти годы позволяли ему… такое?

— Видишь ли, Вэл, — вздохнул отец, — если бы мы полетели к Эндеру, нам бы хотелось быть для него родителями, но у нас нет на то никакого права, никакой власти. Нам нечего ему предложить. Ему больше не нужны родители.

— Может, сестра? — сказала мать. — Сестра, может, и сгодится.

Она взяла Валентину за руку, словно хотела высказать какую-то просьбу.

Поэтому Валентина дала ей то единственное, что могла, — обещание:

— Я буду с ним. Не покину его до тех пор, пока он будет во мне нуждаться.

— Солнце, большего мы и не могли от тебя ожидать, — сказала мать.

Она крепко сжала руку дочери и через мгновение отпустила.

— С твоей стороны это поступок доброго и любящего человека, — сказал отец. — Ты всегда была такой. А Эндер всегда был твоим любимым маленьким братиком.

Валентина вздрогнула, услышав слова из детства. «Любимый маленький братик». Фу!

— Обязательно так его назову при встрече.

— Назови, — сказала мать. — Эндеру нравится, когда ему напоминают о хорошем.

Неужели мама всерьез считает, будто все то, что она знала об Эндере шестилетнем, в равной степени относится к нему сейчас, когда ему тринадцать?

Словно читая ее мысли, мать ответила:

— Люди не меняются в главном, Вэл. Кем ты собираешься стать во взрослой жизни, заранее видно тем, кто по-настоящему знает тебя с рождения.

Валентина рассмеялась:

— Но тогда… почему вы позволили Питеру жить?

Они тоже засмеялись, но несколько скованно.

— Вэл, — сказал отец, — мы не думаем, что ты это поймешь, но определенные стороны Питера, которые делают его… трудным… в один прекрасный день могут сделать его великим.

— А как насчет меня? — спросила Валентина. — Раз уж вы сегодня раздаете предсказания.

— Ох, Вэл, — покачал головой отец, — все, что тебе нужно, — жить своей жизнью, и тогда все вокруг тебя станут счастливее.

— Значит, ничего великого.

— Вэл, — сказала мать. — Добро делает величие одной левой.

— Но только не в учебниках истории, — заметила Валентина.

— Это значит, что историю пишут не те люди, правда? — спросил отец.

Глава 4

Кому: qmorgan%rearadmiral@ifcom.gov/fleetcom

От: chamrajnagar%polemarch@ifcom.gov/centcom

{протокол самоуничтожения активирован}

Тема: Да или нет?


Мой дорогой Квинси, я отчетливо представляю разницу между боевым командованием и управлением кораблем с колонистами, который летит несколько дюжин световых лет. Если ты чувствуешь, что больше не сможешь принести пользу в космосе, тогда, конечно же, уходи в отставку со всеми привилегиями. Но если ты решишь остаться на службе и не покидать нашу систему, я не могу обещать тебе карьерного роста в структуре МФ.

Видишь ли, мы внезапно обнаружили, что мучаемся мирной жизнью. Это всегда катастрофа для тех офицеров, которые не достигли своего потолка.

Корабль с колонистами, который я тебе предлагаю, — вовсе не способ отправить тебя в забвение (время от времени проявляй осмотрительность, Квинси, — сам увидишь, это работает намного лучше). Пенсия, мой друг, — вот оно, забвение. Вояж на сорок-пятьдесят лет означает, что ты переживешь нас, всех тех, кто останется позади. Все твои друзья умрут. Но ты будешь жить и сможешь завести новых друзей. И ты будешь командовать кораблем. Отличным, большим и быстрым кораблем.

Видишь ли, это то, с чем сегодня столкнулся весь флот. У нас множество героев, сражавшихся в войне, победу в которой приписывают мальчику. Мы что, забыли про них? Все наши задания подразумевают десятилетия перелетов. И для руководства ими мы обязаны предоставить наших лучших офицеров. Поэтому настанет время, когда имена большинства наших лучших офицеров будут забыты всеми в Центральном штабе.

В конечном счете всему нашему основному персоналу суждено стать межзвездными странниками и свысока смотреть на каждого, кто предпочел не болтаться в космосе десятки лет. Они разорвут временную связь с Землей. А друг с другом будут знакомы лишь по ансибельной переписке.

В общем, я предлагаю тебе единственный возможный способ сделать карьеру — лететь с колонистами.

И не просто какой-то колонии, но именно той, чьим губернатором будет тринадцатилетний малец. Неужели ты всерьез собираешься заявить мне, что ты не нянька? У тебя будет весьма ответственная должность: проследить, чтобы мальчик оставался максимально далеко от Земли, в то же время постараться, чтобы его новое назначение увенчалось успехом — чтобы будущие поколения не пришли к выводу, что с ним обошлись несправедливо.

Естественно, я тебе это письмо не отправлял, а ты его не читал. Ничто в нем не может быть истолковано в качестве секретного поручения. Я просто делюсь с тобой личными соображениями о возможности, которую тебе предлагает Полемарх. А он верит, что твой потенциал один из самых высоких в рядах МФ.

Так что каков твой ответ? Да? Или нет? В течение недели мне нужно будет переложить бумаги либо в одну стопку, либо в другую.

Твой друг Чам


Эндер знал: его назначение номинальным губернатором — не более чем шутка. Когда он доберется до колонии, это уже будет сложившееся поселение со своими избранными лидерами. Он же будет тринадцатилетним — ну ладно, к тому времени пятнадцатилетним — юношей, единственным аргументом которого в притязаниях на власть будет тот факт, что сорок лет назад он командовал дедушками колонистов или в лучшем случае их родителями в войне, давно ставшей историей.

Жители этой колонии будут спаяны в тесное сообщество, и со стороны МФ это исключительно вызывающий жест — вообще назначать там губернатора, не говоря уже о губернаторе-подростке.

Но вскоре после встречи люди поймут, что, если они не захотят видеть его губернатором, Эндер ничуть не станет возражать. Ведь все, что ему надо, — попасть на планету жукеров, увидеть то, что они после себя оставили. Тела, даже препарированные и сохраненные образцы, к тому времени обратятся в прах, но абсолютно исключено, что колонисты успеют заселить или сколько-нибудь основательно исследовать строения и артефакты цивилизации жукеров. Управление колонией будет отнимать время, а Эндеру нужно было изучить все, что осталось, чтобы как-то понять врага, которого он возлюбил и уничтожил.

Тем не менее готовиться к губернаторству было необходимо. К примеру, ему предстояли занятия с юристами, составившими черновик конституции, навязанной всем колониям. И хотя на самом деле Эндера это не волновало, он не мог не отметить стараний, с которыми в документе попытались честно отразить то, что до сих пор сообщали бывшие солдаты, ставшие колонистами. Этого следовало ожидать. Все, что делал Графф, — или то, что он вынуждал делать других, — делалось на совесть.

Кроме того, предстояли занятия по функциональным системам межзвездных кораблей, имеющие еще меньше прикладного значения. Что Эндеру от этого знания? Он ведь не собирается идти в космофлот. Он не чувствовал в себе склонности к управлению кораблями, независимо от размеров.

На третий день подробнейших исследований корабля, на котором предстояло лететь колонистам, Эндер до того устал от фальшивой морской терминологии, перенесенной на межзвездный корабль, что волей-неволей ему на ум стали приходить язвительные шуточки. По счастью, он удержал язык за зубами. «Эй, салага, как насчет того, чтобы надраить палубу? Боцман собирается свистать нас всех наверх? Каким галсом к ветру идти, сэр?»

— Знаешь, настоящим препятствием в межзвездном перелете вовсе не является разгон до световой скорости, — произнес капитан, сегодня выполнявший для Эндера обязанности гида. — Главная проблема — столкновения.

— Вы хотите сказать, с таким пространством для команды… — сказал было Эндер, но по ухмылке капитана сообразил, что угодил в ловушку. — Понятно. Вы говорите о столкновениях с космическими обломками.

— Все те старые фильмы, в которых межзвездные корабли уворачивались от астероидов… в сущности, они были не так далеки от истины. Потому что, когда вы на субсветовой скорости врезаетесь в молекулу водорода, выделяется огромная энергия. Это равносильно столкновению с огромным камнем на куда меньшей скорости. Энергия рвет тебя на куски. Все проекты с защитными экранами, которые предлагали наши предки, оборачивались лишней массой и требовали уйму энергии, а следовательно, и топлива, что опять-таки влекло за собой увеличение массы… Все они оказались просто непрактичными. Просто невозможно было взять с собой достаточно топлива, чтобы куда-нибудь попасть.

— Так как же мы решили эту проблему? — спросил Эндер.

— Ну, разумеется, мы ее не решили, — сказал капитан.

Эндер понял, что это очередная старая шутка для новичков, поэтому дал капитану насладиться своим превосходством.

— Так как же мы путешествуем от звезды к звезде? — спросил Эндер, вместо того чтобы протянуть: «А-а-а, так это жукерская технология».

— За нас это решили жукеры, — с удовольствием ответил капитан. — Когда они сюда прилетели, да — они снесли кусок Китая и едва не уделали нас в первых двух войнах. Но еще они нас кое-чему научили. Сам факт, что они сюда добрались, сказал нам, что это выполнимо. А потом они любезно оставили нам для изучения дюжины исправных кораблей.

Капитан вел Эндера в переднюю часть корабля. Им пришлось миновать несколько дверей, потребовавших высшего допуска.

— Не каждому дозволяется это видеть, но мне было сказано, что вы должны увидеть все.

Штуковина на взгляд оказалась словно из какого-то кристаллического вещества, а по форме напоминала яйцо, только острый кончик на самом деле представлял собой острие.

— Пожалуйста, только не говорите мне, что это яйцо, — попросил Эндер.

Капитан хихикнул:

— Не рассказывайте другим, но двигатели корабля и его топливо нужны только для околопланетных маневров, ближних перелетов до спутников и тому подобного. Ну и для того, чтобы начать движение. Разогнавшись до одного процента световой скорости, мы включаем эту малышку, и затем нам остается лишь контролировать интенсивность и направление.

— Чего?

— Поля движителя, — сказал капитан. — Это оказалось таким элегантным решением, но тогда мы даже не открыли область науки, которая привела бы нас к нему.

— И что это за область науки?

— Динамика поля силового взаимодействия. Когда об этом заходит речь, люди почти всегда говорят, что поле силового взаимодействия разбивает молекулы на части, но суть не в этом. Ключевое его действие состоит в том, что он изменяет направление силового взаимодействия. Молекулы просто не могут держаться вместе, когда ядра составляющих их атомов выбирают определенное направление движения при скорости света.

Эндер терпеливо сносил льющиеся на него потоки технической информации, но чувствовал себя предельно уставшим от этой игры.

— То есть создаваемое этим устройством поле захватывает любой материальный объект, включая молекулы, которые попадаются по ходу движения, и использует силовое ядерное взаимодействие для того, чтобы заставить их двигаться в избранном направлении со скоростью света?

Капитан ухмыльнулся:

— В точку! Но вы же адмирал, сэр, поэтому я устроил для вас адмиральскую презентацию. — Он подмигнул Эндеру. — Большинство адмиралов понятия не имеют, о чем я говорю, и слишком важничают, чтобы это признать и попросить меня перевести на человеческий язык.

— А что с энергией, которая выделяется при разбивании молекул на составляющие атомы? — спросил Эндер.

— Эта энергия, сэр, и составляет мощность корабля. Нет, я скажу конкретнее: именно она в действительности толкает корабль. Это действительно изящное решение! Мы двигаемся на ракетах, а затем отключаем двигатели — мы же не можем создавать молекулы сами! Включаем «яйцо» — да, мы называем эту штуку «яйцом». Активируется поле, по форме оно в точности как этот кристаллический шар. Передний фронт начинает сталкиваться с молекулами и рвать их на части. Атомы пролетают вдоль поля и все выбрасываются в точке выхода. И толкают нас с невероятной силой. Мне приходилось беседовать с физиками, которые по-прежнему не понимают, как это работает. Они говорят, в межатомных связях недостаточно энергии для того, чтобы толкать с такой мощью; и выдвигают одну за одной теории, объясняющие, откуда берется недостающая энергия.

— И это досталось нам от жукеров.

— В первый раз, когда мы включили одну из таких установок, произошел кошмарный инцидент. Само собой, жукеры не использовали эту технологию в системе, и наблюдать ее действие нам до того не приходилось. Так что один из наших крейсеров просто-напросто исчез, поскольку был пристыкован к жукерскому кораблю, когда «яйцо» было активировано. Пуф! Каждая молекула на борту крейсера — в том числе и самая невезучая команда в истории — попала в поле, затем вылетела сзади… а корабль жукеров сиганул через половину Солнечной системы.

— А людей, находившихся на борту жукерского корабля, это не убило? Такой прыжок?

— Нет. Там была включена антигравитационная установка — ну, говоря строго технически, антиинерционная. Конечно, она тоже питается от «яйца». В общем, получается, что все молекулы в пространстве оказываются дешевым топливом для наших кораблей и для всех приборов на борту. Короче, антигравитатор скомпенсировал ускорение при прыжке, и единственной проблемой оказалось передать командованию флота информацию о происшествии. В отсутствие крейсера у них не было других средств связи, кроме коротковолнового радио.

Дальше капитан рассказал о том, к каким хитростям пришлось прибегнуть команде на борту жукерского корабля, чтобы привлечь внимание спасателей. Но Эндер почти не слушал его, погрузившись в размышления о чем-то, не дающем ему покоя, вызывающем головокружение и легкую тошноту от осознания.

«Яйцо» — генератор поля силового взаимодействия, — очевидно, было исходным устройством для создания молекулярного дезинтегратора. Происшествие, о котором рассказал капитан, слишком сильно смахивало на действие Маленького Доктора, чьей силой Эндер воспользовался, чтобы уничтожить родную планету жукеров и убить всех королев ульев.

Эндер считал это технологией, которую люди разработали самостоятельно. Но оказалось, и она базировалась на технологии жукеров. Всех-то дел — убрать контролирующие устройства, которые придают полю его форму, и вот вам пожалуйста — поле, пожирающее все на своем пути и выплевывающее атомы. Поле, которое подпитывает само себя энергией силового ядерного взаимодействия. Пожиратель планет.

Жукеры неминуемо должны были узнать технологию, когда Эндер воспользовался ею в первый раз. Для них это не было чем-то таинственным — они моментально должны были признать в действии оружия свободное, неконтролируемое применение принципа, лежащего в основе их межзвездных перелетов.

В промежутке между той битвой и последней у жукеров определенно было достаточно времени для того, чтобы сделать то же самое — превратить генератор поля силового взаимодействия в оружие и воспользоваться им против людей, когда те окажутся в зоне досягаемости.

Они совершенно точно знали, что это за оружие. Жукеры в любой момент могли создать такое же свое, если бы захотели. Но не стали. Они просто сидели на своей планете и ждали Эндера.

«Жукеры дали нам межзвездный двигатель, чтобы мы до них добрались, и оружие, чтобы мы их убили. Дали нам все. Мы, люди, предположительно так умны. Так изобретательны. И все же эти технологии были для нас абсолютно недосягаемы. Мы создавали интерактивные доски с умными голографическими дисплеями, на которых можно играть в по-настоящему прикольные игры. И слать друг другу письма на огромные расстояния. Но в сравнении с жукерами мы и понятия не имели, как нужно правильно убивать. А они знали как, но предпочли не использовать эту технологию таким способом».

— Ну, на этой стадии экскурсии люди обычно начинают скучать, — заметил капитан.

— Нет, мне совсем не скучно. Правда. Я просто размышлял.

— О чем?

— О некоторых вещах, которые не дозволяется обсуждать иначе как телепатически, — ответил Эндер.

И это правда: о существовании Маленького Доктора было известно лишь узкому кругу лиц, и тайна хорошо охранялась. Даже те люди, которые активировали и использовали оружие, не понимали, что оно собой представляет и на что способно. Те солдаты, которые видели, как Маленький Доктор сожрал целую планету, были мертвы — погибли от той же цепной реакции колоссальных масштабов. А те, кто видел его действие с большого расстояния в одном из ранних сражений, считали Маленького Доктора лишь невероятно мощной бомбой. Только высшие эшелоны командования понимали, что это такое, — и Эндер. Мэйзер Рэкхем настоял на том, чтобы мальчику сказали правду о том, что представляет собой это оружие и как оно работает. Позднее Мэйзер заявил: «Я сказал Граффу: ты не можешь дать человеку сумку с инструментами и не рассказать, что это такое и что может пойти не так».

Опять Графф. Графф, который согласился с Мэйзером и позволил рассказать Эндеру все об этой штуке.

«Гибель, которую я принес жукерам, — все это здесь, в «яйце»».

— Вы опять где-то далеко, — заметил капитан.

— Задумался о том, какое чудо — межзвездные перелеты. Что бы мы ни думали о жукерах, они ведь и правда проложили для нас дорогу к звездам.

— Знаю, — ответил капитан. — Я уже думал об этом. Если бы они только пролетели мимо нашей системы, вместо того чтобы попытаться стереть нас с лица Земли, мы бы никогда не узнали об их существовании. А при наших технологиях мы, наверное, полетели бы к звездам гораздо, гораздо позже, и к тому времени все близкие планеты были бы уже заняты жукерами.

— Капитан, это была невероятно приятная и поучительная экскурсия.

— Знаю. Ведь как иначе вы бы узнали, на какой палубе туалет?

Эндер оценил шутку. Тем более что это была чистая правда. В течение всего перелета удобства будут требоваться ему несколько раз в день.

— Полагаю, в полете вы будете бодрствовать, — сказал капитан.

— Не могу упустить шанс полюбоваться видами.

— О, видов никаких нет, потому что на скорости света… а-а-а, это шутка. Прошу прощения, сэр.

— Видимо, мне стоит поработать над чувством юмора, раз мои шутки заставляют людей извиняться.

— Прошу прощения, сэр, но вы разговариваете не как ребенок.

— Я разговариваю как адмирал? — спросил Эндер.

— Поскольку вы и есть адмирал — как бы вы ни изъяснялись, все это будет речью адмирала, сэр, — ответил капитан.

— Вы изобретательно ушли от ответа, сэр. Скажите, вы летите со мной?

— Сэр, у меня на Земле семья, а моя жена не хочет становиться колонисткой на другой планете. Боюсь, ей недостает духа первопроходцев.

— У вас есть своя жизнь. Отличная причина, чтобы остаться.

— Но вы летите, — заметил капитан.

— Я должен увидеть родную планету жукеров, — сказал Эндер. — Ну, раз уж той планеты больше не существует, одну из прочих заселенных ими планет.

— Должен признаться, сэр, я очень даже рад, что их планета уничтожена, — заметил капитан. — Если бы вы не устроили им взбучку, следующие десять тысяч лет нам бы приходилось все время оглядываться через плечо.

При этих словах на Эндера сошло нечто, похожее на озарение. Но он не смог уцепиться за мысль, и она в ту же секунду ускользнула. Это было что-то об образе мышления королев ульев, об их цели и о том, почему они позволили Эндеру себя убить.

«Что ж, если это так, я еще подумаю об этом».

Эндер надеялся, что его оптимизм хоть на чем-то основан.


Наконец экскурсии и занятия Эндера подошли к завершению, и он удостоился разговора с министром по делам колоний.

— Пожалуйста, не называй меня полковником, — сказал Графф.

— Но я не могу называть вас министром по делам колоний.

— К министрам Гегемонии официально обращаются «ваше превосходительство».

— И не улыбаясь?

— Иногда, — сказал Графф. — Но мы ведь с тобой коллеги, Эндер. Я зову тебя по имени. Ты тоже можешь называть меня по имени.

— Никогда в жизни, — заявил Эндер. — Для меня вы полковник Графф, и это уже не изменить.

— Ладно, не важно. Я скончаюсь до того, как ты достигнешь пункта назначения.

— Это кажется несправедливым. Летите с нами!

— Я должен остаться здесь, чтобы закончить свою работу.

— А я свою работу сделал.

— Совсем в этом не убежден, — сказал Графф. — Та работа, которую мы тебе поручили, действительно закончена. Но ты еще даже не знаешь, в чем будет состоять твоя новая работа.

— Знаю, что не в управлении колонией, сэр.

— Тем не менее предложение ты принял.

Эндер покачал головой:

— Я принял должность. Когда я доберусь до колонии, тогда и посмотрим, какой из меня будет губернатор. У лидера ровно столько власти, сколько предоставляет его окружение.

— И все же ты предпочел провести полет бодрствуя, а не в стазисе.

— Это лишь пара лет, — пожал плечами Эндер. — Когда прилетим, мне будет пятнадцать. Думаю, я немного подрасту.

— Надеюсь, у тебя в дороге будет что почитать.

— В корабельной библиотеке для меня пятнадцать тысяч книг, — сказал Эндер. — Но важно, что вы будете пересылать нам по ансиблю всю информацию по жукерам, которая будет накапливаться, пока мы будем в пути.

— Разумеется, — ответил Графф. — Ее мы будем рассылать всем кораблям.

Эндер слегка улыбнулся.

— Ладно, да. Конечно, я буду пересылать ее и непосредственно тебе. А в чем дело? Боишься, что капитан попытается контролировать твой доступ к информации?

— А вы на его месте разве не попытались бы?

— Эндер, я бы никогда не позволил себе попытки контролировать тебя против твоего желания.

— Последние шесть лет вы только тем и занимались.

— И загремел за это под суд, если помнишь.

— А наказанием для вас была та должность, которую вы всегда хотели. Так-так, дайте-ка поразмыслить… Министр по делам колоний не спускается на Землю, чтобы не оказаться во власти Гегемона. Остается в космосе, устраиваясь в Межзвездном флоте. Даже если Гегемон сменится, вас это не коснется. А если они вас уволят…

— Этому не бывать, — сказал Графф.

— Вы так в этом уверены?

— Это не предсказание, а намерение.

— Сэр, вы шедевральны, — сказал Эндер.

— Кстати, раз уж мы заговорили о шедеврах, — откликнулся Графф, — ты слышал, что Демосфен ушел со сцены?

— Тот парень в Сети?

— Я говорю не о греческом ораторе, авторе «Филиппик».

— Если честно, мне без разницы, — сказал Эндер. — Это всего лишь Сеть.

— Сеть вообще и статьи этого демагога в частности были полем боя, и в итоге ты проиграл, — заметил Графф.

— А кто сказал, что я проиграл? — спросил Эндер.

— Туше! Но я хотел сказать, что человек, стоящий за этим псевдонимом, на деле куда моложе, чем многие представляют. Так что исчезновение Демосфена со сцены связано не с возрастом, а с уходом из дома. С прощанием с Землей.

— Он станет колонистом?

— Не правда ли, странный выбор? — сказал Графф таким тоном, будто, на его взгляд, в этом ну совершенно ничего странного не было.

— Пожалуйста, не говорите мне, что он полетит на моем корабле.

— Юридически это корабль адмирала Квинси Моргана. Ты не получишь власть, пока не ступишь на землю своей колонии. Таков закон.

— Как всегда, вы уходите от ответа.

— Да, Демосфен полетит на твоем корабле. Но, разумеется, в списках не будет пассажира с таким именем.

— Вы старательно избегаете использования местоимений мужского рода, — заметил Эндер. — Значит, Демосфен — женщина.

— И ей не терпится тебя увидеть.

Эндер обмяк в кресле:

— О, сэр, пожалуйста!

— Но это не твой обычный поклонник, Эндер. И раз уж она тоже не собирается ложиться в стазис на весь полет… Думаю, тебе захочется заранее с ней познакомиться.

— Когда она прибывает?

— Она уже здесь.

— На Эросе?

— В моей уютной маленькой приемной, — сказал Графф.

— Вы хотите, чтобы я встретился с нею сейчас? Полковник Графф, мне не нравится ничего из того, что она писала. И результаты этой писанины мне тоже не нравятся.

— Отдай ей должное. Она предупреждала мир о попытках Варшавского договора получить контроль над флотом задолго до того, как эту угрозу стали воспринимать всерьез.

— А еще она капала всем на мозги, как Америка завоюет весь мир, стоит ей только получить меня.

— Об этом ты сам сможешь ее расспросить.

— Не имею таких намерений.

— Позволь открыть тебе простую истину, Эндер. Все, что она о тебе писала, было продиктовано единственной ее заботой — защитить тебя от того кошмара, который устроили бы люди на Земле, пытаясь использовать тебя или уничтожить.

— Я бы с этим справился.

— Нам этого никогда не узнать, верно?

— Я знаю вас, сэр, — и то, что вы только что сказали, вновь подтверждает: за всем этим стояли вы. Вы не позволили мне вернуться на Землю.

— Если честно, нет, — ответил Графф. — Хотя я всецело это поддерживал, да.

Эндеру хотелось заплакать, просто от морального опустошения.

— Потому что вы лучше меня знаете, что в моих интересах.

— Эндер, я считаю, что ты мог бы справиться с любыми трудностями — кроме одной. Твой брат Питер намерен править миром. Тебе пришлось бы стать либо инструментом в его руках, либо его врагом. Что бы ты предпочел?

— Питер? — удивился Эндер. — Вы серьезно думаете, что у него есть шанс?

— До сих пор он действовал невероятно успешно — для подростка.

— А ему разве не двадцать уже? А, нет, наверное, еще семнадцать. Или восемнадцать.

— Я не отслеживаю дней рождения твоей семьи, — сказал Графф.

— Но если он настолько успешен, почему я о нем не слышал? — спросил Эндер.

— О, ты совершенно точно о нем слышал.

Это значит, Питер использовал псевдоним. Эндер мысленно перебрал всех сетевых персонажей, чьи амбиции могли простираться настолько далеко. И когда понял, о ком идет речь, глубоко вздохнул:

— Питер — это Локк.

— Но тогда, умник, скажи: кто Демосфен?

Эндер встал и, к собственной досаде, заплакал — вот так просто. Он даже не понял, что плачет, пока перед глазами не поплыло и он не почувствовал слезы на щеках.

— Валентина, — прошептал он.

— Сейчас я оставлю вас в моем кабинете, чтобы вы двое могли поговорить, — сказал Графф.

Выходя, он оставил дверь открытой. А потом вошла она.

Глава 5

Кому: imo%testadmin@colmin.gov

От: hgraff%mincol@heg.gov

Тема: Кого мы ищем?


Дорогой Имо!

Я всесторонне обдумал наш разговор и решил, что ты можешь оказаться прав. У меня была глупая мыслишка по поводу тестирования кандидатов на желаемые способности, чтобы можно было собрать идеально сбалансированные группы для колоний. Но поток добровольцев не настолько массовый, чтобы привередничать. Кроме того, история доказала: когда колонизация идет добровольно, люди выбирают лучше любой системы тестирования.

Не будем повторять дурацкие попытки контролировать иммиграцию в Америку на основе способностей, которые считались желательными, — тогда как на самом деле единственным, что исторически определяет американцев, является их «происхождение от кого-то, отдавшего все ради того, чтобы там жить». А насчет того, как колонизировали Австралию, и говорить не стоит!

Желание — единственный важнейший тест, говоришь ты. Но это значит, что есть и другие тесты, и они… что?

Отнюдь не бесполезные, как полагаешь ты. Наоборот, мне кажется, что результаты этих тестов сами по себе являются ценной информацией. Даже если все колонисты душевнобольные, разве губернатору помешало бы иметь как можно более полное досье по каждому конкретному человеку и его болезни?

Знаю, ты не пропускаешь тех, кто нуждается в препаратах, чтобы держаться в рамках общественно-приемлемого поведения. Или людей с зависимостями, алкоголиков и социопатов, людей с генетическими заболеваниями и тому подобных. На этот счет у нас с тобой всегда было согласие, продиктованное желанием не нагружать колонии сверх меры. В любом случае через пару поколений у них и так появятся индивидуумы с генетическими и психическими причудами — но сегодня пусть у них не болит голова хотя бы на этот счет.

Что касается той семьи, по поводу которой ты направлял запрос, — той, что вознамерилась выдать дочь за губернатора, — ты наверняка согласишься, что в длинном списке побудительных мотивов колонистов брак является одним из наиболее благородных и социально продуктивных.

Хайрам


— Алессандра, знаешь, что я сегодня сделала?

— Нет, мам.

Четырнадцатилетняя Алессандра опустила на пол у входной двери сумку с учебниками и прошла мимо матери к раковине. Налила себе стакан воды.

— Угадай!

— Сделала так, что нам снова дали электричество?

— Нет, эльфы не хотят со мной разговаривать, — сказала мать.

Когда-то это было веселой игрой — выдумка, что электричество дают эльфы. Но сейчас, удушающе жарким адриатическим летом, при неработающем холодильнике и в отсутствие кондиционера, а также видео, которое могло бы отвлечь от этой жары, было не до веселья.

— Тогда я понятия не имею, что ты сделала.

— Я изменила нашу жизнь, — сказала мать. — Подарила нам будущее.

Алессандра застыла на месте и про себя помолилась. Она давным-давно оставила надежду на то, что когда-либо на ее молитвы ответят, но решила: каждая неотвеченная молитва будет добавлена в «жалобный» список, если встреча с Богом все-таки состоится.

— Какое будущее, мам?

Мать буквально распирало от волнения.

— Мы станем колонистами!

Алессандра облегченно вздохнула. В школе она все узнала о проекте «Расселение». Теперь, когда жукеров уничтожили, возникла идея колонизировать все их бывшие планеты, чтобы судьба человечества не сходилась клином на Земле. Но требования к колонистам были весьма суровыми. Не было ни единого шанса на то, что столь неуравновешенный, безответственный («нет, прошу прощения, я хотела сказать «наивный и не от мира сего»») человек, как мама, будет принят в колонисты.

— Надо же, мам, это чудесно.

— По твоему голосу это не слышно.

— Заявления рассматриваются довольно долго. А с чего им брать нас в колонисты? Что мы такого умеем?

— Алессандра, ты такая пессимистка! Будешь пренебрегать новым — у тебя не будет будущего.

Мать принялась порхать вокруг нее в танце, размахивая перед ней листом бумаги:

— Дорогая Алессандра, я подала заявления несколько месяцев назад. А сегодня получила ответ, что нас приняли!

— И все это время ты ничего мне не сказала?

— Я умею хранить секреты, — ответила мать. — У меня множество тайн. Но в этом никакой тайны нет, эта бумага говорит, что мы совершим перелет в новый мир и в том новом мире мы не будем маргиналами, излишком народонаселения! Там мы будем нужны, а все твои таланты и все твое очарование будут отмечены, тобой будут восхищаться.

Таланты, очарование… В колледже, похоже, их никто не замечал. Там она была еще одной неуклюжей девушкой, сплошные руки-ноги, которая сидела на задних рядах, выполняла задания и не нарушала спокойствия. Только мама считала Алессандру каким-то выдающимся, волшебным созданием.

— Мам, можно мне прочитать? — спросила Алессандра.

— Ты что, сомневаешься в моих словах? — удивилась мать, удаляясь от нее в танце с письмом в руке.

Алессандре было слишком жарко, и она слишком устала для таких игр. Поэтому не стала и пытаться ее догнать.

— Разумеется, сомневаюсь.

— Ты сегодня совсем не в настроении, Алессандра!

— Даже если так. Это ужасная идея. Тебе следовало спросить моего мнения. Ты хоть знаешь, на что похожа жизнь колонистов? Целыми днями потеть в поле, как фермеры.

— Не глупи, для таких работ у них есть машины, — сказала мать.

— И еще окончательно неизвестно, годны ли в пищу растения. Когда жукеры в первый раз напали на Землю, они просто уничтожили всю растительность в той части Китая, где приземлились. У них не было намерений есть то, что там росло. Мы не знаем, можно ли выращивать наши растения на их планетах. Колония может просто-напросто погибнуть.

— Выжившие в сражениях с жукерами уже разрешат все проблемы к тому времени, как мы туда доберемся.

— Мам, — терпеливо сказала Алессандра, — я не хочу лететь.

— Это только потому, что какие-то скучные люди в твоей школе убедили тебя, что ты якобы обычный ребенок. Но это не так. Ты волшебное создание. Ты должна убраться из этого мира пыли и нищеты, чтобы найти землю, которая будет покрыта зеленью и полна первобытной силы. Мы станем жить в пещерах мертвых великанов и собирать урожаи на полях, которые некогда принадлежали им! А прохладными вечерами, когда сладкий зеленый ветер будет колыхать твою юбку, ты станешь танцевать с юношами, очарованными твоей красотой и грацией!

— И где мы отыщем таких юношей?

— Вот увидишь, — сказала мать. И запела: — Вот увидишь — вот увидишь! Милый, видный юноша подарит тебе свое сердце.

Наконец бумага затрепетала в воздухе достаточно близко. Алессандра выхватила ее из рук матери. Прочла, в то время как мать порхала рядом, улыбаясь своей улыбкой феи. Все было взаправду. Дорабелла Тоскано (двадцать девять лет) и ее дочь Алессандра Тоскано (четырнадцать лет) приняты в Колонию I.

— Очевидно, они не проводили никакой психологической проверки, — заметила Алессандра.

— Ты пытаешься сделать мне больно, но все бесполезно. Мать знает, что для тебя лучше. Ты не повторишь моих ошибок.

— Нет, но я заплачý за них.

— Подумай сама, моя дорогая умница, моя изящная, добрая и щедрая девочка с надутыми губками, подумай вот о чем: что ждет тебя здесь, в итальянском городке Монополи, в квартирке на нефешенебельном конце виа Луиджи Инделли?

— У виа Луиджи Инделли нет фешенебельного конца.

— Вот видишь, ты сама все прекрасно понимаешь!

— Мам, я не мечтаю о том, чтобы выйти за принца и умчаться с ним в закат.

— И это хорошо, моя дорогая, потому что принцев нет. Есть только мужчины и животные, которые делают вид, что они мужчины. За одного из таких, последних, я и вышла, но он хотя бы одарил тебя генами, благодаря которым у тебя такие изумительные скулы, такая сногсшибательная улыбка. У твоего отца были очень хорошие зубы.

— Вот только жаль, что при этом он был лишь безмозглым байкером.

— Дорогая, в том не было его вины.

— Мама, по дорогам ездят машины. Если не лезть к ним под колеса, они обычно тебя не давят.

— По счастью, в отличие от твоего отца, я — гений, а потому в тебе течет кровь фей.

— Надо же, не думала, что феи так сильно потеют, — заметила Алессандра, убирая с лица матери влажную прядь волос. — Мам, в колонии мы не справимся. Пожалуйста, не надо.

— Перелет займет сорок лет: я пошла к соседям и посмотрела в Сети.

— Хотя бы на этот раз ты их об этом попросила?

— Разумеется, пришлось — теперь они закрывают окна. Они были в восторге, что мы станем колонистами.

— Вот в этом не сомневаюсь.

— Но для нас, по волшебству, это займет лишь два года.

— Из-за релятивистских эффектов перелета на субсветовой скорости.

— Моя дочка — просто гений! Но даже эти два года мы сможем провести во сне, так что мы даже не постареем.

— Почти.

— Словно наши тела проспали неделю, а проснемся мы через сорок лет.

— И все, кого мы знали на Земле, будут на сорок лет старше.

— Или мертвы, — пропела мать. — Включая мою омерзительную ведьму-мать, которая отреклась от меня, когда я вышла за любимого человека. И которая поэтому никогда не заполучит мою драгоценную доченьку.

Мелодия этой песенки всегда звучала весело. Алессандра ни разу в жизни не встречалась со своей бабушкой. Однако сейчас ей пришло в голову, что бабушка, в принципе, могла бы спасти ее от полета в колонию.

— Мама, я не полечу.

— Ты очень молода и потому полетишь туда же, куда и я, тра-ла-ла.

— Ты сумасшедшая. Я скорее подам на тебя в суд за принуждение, чем полечу, тра-ла-ли.

— Ты уж сначала подумай об этом, потому что я собираюсь лететь в любом случае. И если ты думаешь, что жить со мною трудно, посмотришь, каково тебе будет без меня.

— Да, я посмотрю, — сказала Алессандра. — Мне надо встретиться с бабушкой.

В глазах матери сверкнула молния, но Алессандра уперлась:

— Позволь мне жить с нею. А ты лети в колонию.

— Но, дорогая, в этом случае у меня не будет причины лететь. Я делаю это для тебя. Поэтому без тебя я тоже не полечу.

— Значит, мы не летим. Сообщи им об этом.

— Мы летим, и мы взволнованы.

Ну вот, опять по кругу; мать ничуть не возражала против повторения одних и тех же аргументов, но Алессандре они наскучили.

— Какие сказочки тебе пришлось им скормить, чтобы нас приняли?

— Я не солгала ни словом, — ответила мать, делая вид, что шокирована обвинением. — Я лишь подтвердила свое решение. Они сами навели все нужные справки, поэтому любая ложь, которую они могли получить, остается на их совести. Ты знаешь, почему они хотят нас в колонисты?

— А ты? — спросила Алессандра. — Они тебе вообще это сказали?

— Не нужно быть гением или даже феей, чтобы это понять, — сказала мать. — Мы им нужны, потому что обе в репродуктивном возрасте.

Алессандра с отвращением простонала, но мать сделала вид, что прихорашивается перед воображаемым зеркалом в полный рост.

— Я еще молода, — сказала мать, — а ты только становишься женщиной. У них там мужчины с флота, молодые холостяки — они никогда не были женаты. Только и ждут, чтобы мы к ним присоединились. Поэтому я сойдусь с очень старым мужчиной лет шестидесяти, нарожаю ему детей, а потом он умрет. Я к такому привыкла. Но ты — ты будешь призом, который отхватит юноша. Ты будешь сокровищем.

— Моя матка будет сокровищем, ты хочешь сказать, — заметила Алессандра. — Ты права, именно это они и думают. Держу пари, практически ни одной здоровой женщине они не отказали.

— Мы, феи, всегда здоровы.

Это правда — Алессандра не помнила, чтобы хоть раз чем-то болела, кроме того случая пищевого отравления, когда мать настояла на том, чтобы в конце очень жаркого дня поужинать у лотка уличного продавца.

— Значит, они посылают стадо женщин, как стадо коров.

— Ты будешь коровой, только если решишь быть ею, — сказала мать. — Единственный нерешенный вопрос: проведем ли мы этот перелет во сне, чтобы проснуться перед приземлением, или останемся бодрствовать на протяжение двух лет, чтобы получить нужные навыки и пройти обучение — чтобы оказаться полезными колонистам первой волны.

Алессандра была поражена:

— Ты что, правда читала документы?

— Моя милая Алесса, это же самое важное решение в нашей жизни. Я предельно осторожна.

— Эх, лучше читала бы ты счета от электрической компании!

— Это неинтересно. Они лишь подчеркивают нашу бедность. Теперь я понимаю, что Бог готовил нас к миру без кондиционеров, без видео и Сети. К миру природы. Мы, народ эльфов, рождены для жизни на природе. Ты придешь на танцы, грациозная фея, очаруешь сына короля, и принц будет танцевать с тобой и влюбится всем сердцем. И тогда настанет твоя очередь решать — тот ли он, кто тебе нужен.

— Сомневаюсь, что там отыщется король.

— Но там будет губернатор. И высокие чины. И юноши с перспективами. Я помогу тебе выбрать.

— Определенно, ты не будешь помогать мне с выбором.

— В богача влюбиться не сложнее, чем в бедняка.

— Тебе лучше знать.

— Мне знать намного лучше, потому что я однажды обожглась. Приток горячей крови к сердцу — темная магия, его нужно усмирить. Тебе ни в коем случае нельзя это себе позволить, пока ты не выберешь мужчину, достойного твоей любви. Я помогу тебе выбрать.

Никакого смысла спорить. Алессандра давным-давно усвоила, что сражениями с матерью ничего не добьешься, а вот игнорирование работает очень даже хорошо.

Но не в этом случае! Колония. Определенно, настало время для того, чтобы разыскать бабушку. Она жила в Полиньяно-а-Маре, ближайшем из городов, если ехать вдоль побережья Адриатического моря. Больше о ней ничего не известно. И фамилия бабушки совсем не Тоскано. Алессандре предстояло серьезное расследование.


Неделю спустя мать по-прежнему на все лады мусолила вопрос: следует им в полете спать или бодрствовать. Ну а Алессандра обнаружила, что довольно много информации недоступно детям. Хорошенько порывшись в квартире, она нашла свое свидетельство о рождении — но оно не могло ей помочь, поскольку в нем были сведения только о ее родителях. Нужно было свидетельство матери, но найти его в квартире не удалось.

Правительственные чиновники лишь признали, что Алессандра существует, и не более того. Узнав о ее намерениях, они отправили девушку восвояси. Удача улыбнулась Алессандре, только когда она наконец подумала о католической церкви. Они с матерью не посещали мессы с тех пор, когда Алессандра была еще маленькой, но в окружной епархии священник помог ей отыскать записи о ее крещении. Там говорилось как о настоящих, так и о крестных родителях младенца Алессандры Тоскано. Алессандра решила, что либо крестные родители и есть ее бабушка с дедушкой, либо знают их.

В школе она полазила по Сети и выяснила, что Леопольд и Изабелла Сантанело живут в Полиньяно-а-Маре. Это был добрый знак, поскольку именно в этом городе жила бабушка.

Вместо того чтобы идти домой, Алессандра воспользовалась школьным проездным и села на поезд в Полиньяно. Там она сорок пять минут бродила по городу в поисках нужного адреса. К ее отвращению, нужный дом оказался в коротком проулке от виа Антонио Ардито: неухоженное многоквартирное здание прямо возле железной дороги. Звонка не было. Измученная Алессандра поднялась на четвертый этаж и постучала.

— Не терпится стучать — по голове себе постучи! — заорала женщина внутри.

— Вы Изабелла Сантанело?

— Я — Дева Мария, отвечаю на молитвы и очень занята. Вон!

Первой мыслью Алессандры было: «Так, значит, мама все наврала о том, что ее подбросили феи. На самом деле она младшая сестренка Иисуса».

Но все же девушка решила, что не стоит вести себя легкомысленно. Ей и так не избежать неприятностей из-за того, что она покинула Монополи без разрешения, так что необходимо выяснить у «Девы Марии», приходится ли та ей бабушкой.

— Прошу прощения, что побеспокоила, но я дочь Дорабеллы Тоскано, и я…

Должно быть, она стояла прямо за дверью, потому что та распахнулась прежде, чем Алессандра успела закончить фразу.

— Дорабелла Тоскано мертва, ее больше нет! Разве у мертвой могут быть дочери?

— Моя мать не мертва, — возразила ошарашенная Алессандра. — В церковной книге вы записаны моею крестной матерью.

— Это самая большая ошибка в моей жизни. Она выскочила за этого свинтуса, курьера на мотоцикле, когда ей стукнуло пятнадцать… А все почему? Потому что у нее стало расти пузо, в котором сидела ты, вот почему! Она думает, свадьба сделает все чистым и непорочным! А затем ее муженек-идиот разбивается. Я ей говорила: это доказывает, что Бог есть. А сейчас проваливай ко всем чертям!

Дверь захлопнулась перед носом у Алессандры.

Но ведь она так далеко зашла! Нет, просто не может быть, чтобы бабушка действительно выгнала ее вот так. Они едва успели мельком взглянуть друг на друга.

— Но я ваша внучка! — крикнула Алессандра.

— Какая еще внучка может у меня быть, когда у меня нет дочери? Передай матери, что ей следовало бы лично прийти ко мне и как следует извиниться, прежде чем отправлять ко мне, можно сказать, внебрачную дочь, чтобы та канючила у моей двери.

— Она собирается отправиться в колонию, — сказала Алессандра.

Дверь вновь распахнулась.

— Похоже, совсем с ума съехала, — заявила бабушка. — Заходи. Садись. Рассказывай, что за глупости она там вытворяет.

Квартира была вылизана до блеска. Все предметы были невероятно дешевыми, но их было много — керамика, крошечные репродукции в рамках, — и все было тщательнейшим образом протерто от пыли и отполировано. Диван и кресла завалены стегаными одеялами, покрывалами и изысканно вышитыми подушками, так что присесть было решительно негде. Бабушка Изабелла ничего не стала двигать, и Алессандра наконец примостилась на стопке подушек.

Жаловаться на мать бабушке, как школьной подружке, внезапно показалось Алессандре предательством и незрелым поступком, так что сейчас она попыталась смягчить свое обвинение.

— Я знаю, у нее есть на то свои причины, и думаю, она сама верит, что делает это для меня…

— Что-что-что она делает для тебя? Я не могу сидеть здесь целый день!

У женщины, которая вышивает все эти подушки, свободен весь день, каждый день. Но это дерзкое замечание Алессандра оставила при себе.

— Она записалась на корабль с колонистами, и ее приняли.

— Корабль с колонистами? Нет никаких колоний. Все эти планеты теперь сами по себе, отдельные государства. Не то чтобы у Италии со времен Римской империи были настоящие колонии. С тех времен и мы потеряли яйца… мужчины, разумеется. С тех пор итальянские мужчины всегда были никудышными. Твой дед, да оставит его Бог в могиле, был никчемным человеком. Никогда не стоял за себя, всем позволял вертеть собой как угодно, но хотя бы много работал и обеспечивал меня, пока неблагодарная дочь не плюнула мне в лицо, выйдя за мальчишку-мотоциклиста. Этот негодяй, твой отец, в жизни и десяти центов не заработал.

— С тех пор как умер — разумеется, — заметила Алессандра, будучи уже серьезно на взводе.

— Я говорю о том времени, когда он еще жил! Не утруждался, работал по минимуму. Думаю, он был наркоманом. Наверное, ты была кокаиновым ребенком.

— Я так не думаю.

— Да тебе-то откуда вообще о чем-нибудь знать? — спросила бабушка. — Тогда ты даже говорить еще не умела!

Алессандра сидела, выжидая.

— Ну? Рассказывай.

— Я уже сказала, но вы мне не поверили.

— И что ты сказала?

— Корабль с колонистами. Межзвездный корабль к одной из жукерских планет, чтобы вести сельское хозяйство и исследовательскую работу.

— А жукеры не будут против?

— Жукеров больше нет, бабушка. Они все убиты.

— Мерзкое дело, но его надо было сделать. Вот бы пообщаться с этим мальчиком, Эндером Виггином. У меня есть на примете люди, которым бы не помешало как следует умереть. Целый список. Так чего ты от меня хочешь?

— Я не хочу лететь в космос. С матерью. Но я еще несовершеннолетняя. Если бы ты подписала опеку, я могла бы получить гражданские права и остаться дома. Так по закону.

— Опеку над тобой?

— Да. Чтобы присматривать за мной и обеспечивать меня. Я бы жила здесь.

— Убирайся.

— Что?

— Вставай и выметайся. Ты что думаешь, здесь тебе отель? А спать ты где будешь, скажи мне? На полу, где я бы на тебя посреди ночи наступила и поломала себе бедро? Здесь для тебя места нет. Я сразу должна была догадаться, что ты начнешь что-то требовать. Вон!

Спорить было не о чем. В считаные секунды Алессандра поняла, что бежит по ступенькам, взбешенная и униженная. Эта женщина оказалась еще более сумасшедшей, чем мать.

Мне некуда идти, подумала Алессандра. Но ведь закон не может позволить, чтобы мать принудила меня лететь в космос, ведь так? Я не дитя, я не ребенок, мне уже четырнадцать. Я умею читать, писать и могу принимать рациональные решения.

Когда поезд вернулся в Монополи, Алессандра не пошла домой сразу. Ей надо было выдумать хорошую историю о том, где она была, а потому можно было задержаться еще — а потом вписать в историю и это время. Может быть, офис проекта «Расселение» еще открыт?

Нет, офис уже закрылся. Алессандра не смогла даже получить брошюру. А впрочем, какой смысл? Все, что представляет интерес, доступно в Сети. Можно задержаться после уроков в школе и все выяснить. Она вместо этого поехала повидаться с бабушкой.

«Это лишь доказывает, насколько правильные решения я принимаю».

Мать сидела за столом. Перед ней стояла чашка с шоколадом. Она подняла голову и молча посмотрела, как Алессандра закрывает дверь и кладет школьную сумку.

— Мам, извини. Я…

— Прежде чем солжешь, — мягко сказала мать, — имей в виду: ведьма позвонила мне с воплями, что это я отправила тебя к ней. Я бросила трубку, чем такие разговоры обычно и заканчиваются. А потом выдернула шнур из телефонной розетки.

— Прости, — сказала Алессандра.

— Ты не думала, что у меня есть причина, чтобы держать ее подальше от твоей жизни?

Этот вопрос задел что-то в душе Алессандры, и, вместо того чтобы пытаться отступить, она взорвалась.

— Мне плевать, есть ли у тебя причина! — воскликнула она. — У тебя могло быть десять миллионов причин, но ты не сказала мне ни об одной! Ты ожидала, что я буду слепо тебе подчиняться. А сама ты своей матери слепо не подчинялась!

— Я не монстр, — заметила мать.

— Монстры бывают разными. Ты — монстр, который порхает как бабочка и никогда не посидит рядом достаточно долго, чтобы выслушать и понять, кто я.

— Все, что я делаю, — делаю для тебя!

— Для меня ты не делаешь ничего. Все, что ты делаешь, — ты делаешь для ребенка, которого себе выдумала. Несуществующего, идеального, счастливого ребенка, который просто обязан быть только потому, что ты абсолютная противоположность своей матери. Что ж, я не такой ребенок. И в доме твоей матери электричество есть!

— Ну так перебирайся жить к ней!

— Она меня не пустит!

— Ты бы возненавидела ту жизнь. Ничего нельзя трогать. Все нужно делать так, как скажет она!

— Например? Лететь в космос на корабле с колонистами?

— Я записалась на корабль для тебя!

— Знаешь, это как если б ты купила мне лифчик размера икс-икс-эль. Почему для начала не посмотреть на меня, прежде чем решать, что мне нужно?

— Я скажу тебе, кто ты. Ты девушка, которая слишком юна и неопытна, чтобы знать, что нужно женщине. На этом пути я в десяти километрах впереди тебя, я знаю, что тебя ожидает. Я пытаюсь дать тебе то, что тебе важно, чтобы твоя дорога была легкой и гладкой. И знаешь что? Несмотря на твои возражения, сумела сделать. Ты сражалась со мною на каждом шагу, но у меня все отлично получилось. Ты даже не подозреваешь, как классно у меня получилось, потому что не знаешь, кем ты могла стать.

— И кем я могла стать, мам? Тобою?

— Мною ты никогда не могла бы стать, — ответила мать.

— О чем ты говоришь? Хочешь сказать, я могла бы стать ею?

— Мы никогда не узнаем, кем ты могла бы стать, верно? Потому что ты уже та, кого сделала из тебя я.

— Ошибаешься! Я выгляжу так, как должна выглядеть, чтобы жить в твоем доме. На самом деле я для тебя незнакомка. Незнакомка, которую ты намерена вытащить в космос, даже не спрашивая ее желания. Вообще-то, людей, с которыми так обращались, называли рабами.

Больше чем когда-либо в жизни Алессандре хотелось убежать в свою спальню и хлопнуть дверью. Но у нее не было спальни, она спала на софе в одном помещении с кухней и обеденным столом.

— Понимаю, — сказала мать. — Я уйду к себе в спальню, а ты можешь хлопнуть вслед дверью.

Пожалуй, больше всего бесило именно то, что мать по-настоящему знает, о чем она думает. Но Алессандра не стала вопить, не набросилась на мать, чтобы расцарапать ей лицо, не повалилась на пол, чтобы забиться в припадке гнева. Она даже не упала на софу, чтобы уткнуться лицом в подушку. Вместо этого села за стол прямо напротив матери и спросила:

— Что на ужин?

— О как! Так что, обсуждение закончено?

— Обсудим, пока буду готовить. Я голодна.

— Есть нечего, потому что я еще не отправила последние формы: еще не решила, будем ли мы в полете спать или бодрствовать. Так что подъемные не заплачены, и на еду нет денег.

— И что же с ужином?

Мать отвела взгляд.

— Я придумала, — воодушевленно воскликнула Алессандра. — Поехали к бабушке!

Мать сверкнула на нее глазами.

— Мам, — сказала Алессандра, — мы же живем на пособие по безработице! Как так получается, что у нас вечно нет денег? Другие живут на те же деньги, но им хватает на еду и оплату электричества.

— А что ты думаешь? — спросила мать. — Посмотри вокруг. На что я трачу все деньги от государства? Где вся роскошь? Загляни в мой шкаф, пересчитай платья.

Алессандра немного поразмыслила.

— Никогда об этом не задумывалась. Мы что, должны мафии? Может, папа задолжал, прежде чем погиб?

— Нет, — пренебрежительно сказала мать. — У тебя на руках вся информация, а ты так ничего и не поняла — а ведь такая умная и взрослая!

Алессандра не могла представить, о чем говорит мать. Никакой новой информации у девушки не было. И еды тоже никакой не было.

Она встала и начала открывать шкафчики. Нашла коробку сухих радиатори[66] и банку черного перца. Поднесла к раковине кастрюлю, налила воды. Поставила на плиту и зажгла газ.

— Для пасты нет соуса, — заметила мать.

— Есть перец. И масло.

— Ты не сможешь есть радиатори с одним перцем и маслом. Это все равно что запихивать в рот влажную муку.

— Это не моя проблема, — ответила Алессандра. — Сейчас выбор такой: либо паста, либо кожаная подошва. На твоем месте я бы начала присматривать за своими вещами.

Мать попыталась перевести разговор на шутливый лад.

— Ну конечно, ты ведь моя дочь — моими туфлями ты бы не поперхнулась.

— Лучше надейся, что я сумею остановиться и не отгрызу тебе ногу.

— Дети заживо едят родителей, этого у них не отнять, — с напускной беззаботностью заявила мать.

— Тогда почему это кошмарное создание по-прежнему живет в Полиньяно-а-Маре?

— Об ее шкуру я зубы обломала! — Белла сделала последнюю попытку пошутить.

— Ты говоришь мне об ужасных поступках, которые совершают дочери. Но ты ведь и сама дочь. Ты их совершала?

— Я очертя голову вышла за первого мужчину, который намекнул мне на то, что в мире существуют доброта и удовольствие. Выходить замуж было глупо.

— Половина моих генов — от того мужчины, за которого ты вышла, — сказала Алессандра. — И потому я слишком глупая, чтобы решить, на какой планете мне хочется жить?

— Очевидно, ты согласна жить на любой планете, где нет меня.

— Но ведь это ты выступила с идеей о колонии, а не я! Но сейчас мне кажется, что мы добрались до твоей, личной причины. Да! Ты хочешь улететь в колонию на другую планету потому, что твоей матери там нет!

Белла ссутулилась на своем стуле:

— Да, отчасти это так. Не буду притворяться, будто не думала, что это один из самых замечательных аспектов.

— Так ты признаешь, что делала все это не ради меня?

— Нет. Все это — ради тебя.

— Убраться подальше от матери — это ради тебя, — сказала Алессандра.

— Нет, ради тебя.

— Как это может быть ради меня? До сегодняшнего дня я понятия не имела, как выглядит моя бабушка. Ни разу не видела ее. Даже не знала ее имени.

— А тебе известно, во что это мне обходится? — спросила мать.

— Ты о чем?

Мать отвела взгляд:

— У тебя вода кипит.

— Нет, это у меня все внутри клокочет. Объясни, что ты имеешь в виду! Во что тебе обходится не давать мне видеть собственную бабушку?

Мать встала и прошла в свою спальню, закрыв за собою дверь.

— Ты забыла хлопнуть ею, мам! И кто здесь родитель, а? У кого большее чувство ответственности? Кто занят ужином?

Вода закипела лишь через три минуты. Алессандра закинула в нее две пригоршни радиатори, а затем вернулась к книгам и погрузилась в учебники. В конце концов паста переварилась, а поскольку была из дешевой муки, то еще и слиплась, и масло не помогло. Она лужицами стекла на дно тарелки, а перцу лишь кое-как удалось сделать эту массу более-менее съедобной. Алессандра ела, не отводя взгляда от страниц, механически глотала пищу, пока очередной жевок не стал в горле комом. Она встала, выплюнула его в раковину, а затем запила стаканом воды, и ее чуть не вытошнило еще раз. Пару раз рыгнула над раковиной, после чего сумела обуздать свои внутренности.

«М-м-м, восхитительно!» — пробормотала она. И повернулась к столу.

Там сидела мать с одиноким кусочком пасты в пальцах. Она положила ее в рот.

— Какая же я прекрасная мать, — мягко сказала она.

— Мам, я делаю домашку. Время на споры уже вышло.

— Милая, будь честной. Мы почти никогда не спорим.

— Да, должна согласиться. Совершенно счастливая, ты порхаешь по комнате, игнорируя все, что бы я ни говорила. Но поверь, мое мнение остается при мне.

— Я собираюсь тебе кое-что рассказать, потому что ты права — ты достаточно взрослая, чтобы что-то понять.

Алессандра села:

— Хорошо, рассказывай.

И посмотрела матери в глаза.

Та отвела взгляд.

— Значит, ты не собираешься мне ничего рассказывать. Займусь лучше домашкой.

— Я расскажу, — произнесла мать. — Просто не буду смотреть на тебя, пока буду рассказывать.

— И я не буду смотреть на тебя, — сказала Алессандра, возвращаясь к урокам.

— Примерно десятого числа каждого месяца моя мать звонит мне. Я отвечаю на звонок, потому что, если не отвечаю, она садится в поезд и приезжает сама — и тогда мне бывает сложно выгнать ее отсюда, прежде чем ты вернешься из школы. Итак, я отвечаю на звонок, и она говорит мне, что я ее не люблю, что я неблагодарная дочь, потому что она совершенно одна в своей квартире, и что у нее не осталось денег, что у нее в жизни нет ничего хорошего. «Переезжай ко мне, — говорит она, — возьми с собою свою прелестную дочку, мы будем жить у меня, объединим финансы, и нам хватит». Нет, мам, говорю я ей. Я к тебе не перееду. А она начинает всхлипывать и вопить и говорит мне, что я ее ненавижу, что я вырвала из ее жизни всю радость и красоту, потому что оставляю ее одну без гроша в кармане. Так что я обещаю прислать ей немного. Она говорит: «Не надо присылать, тратиться на пересылку. Лучше, — говорит, — я сама приеду и возьму». А я отвечаю: нет, меня здесь не будет, поездка обойдется дороже пересылки, и отправляю. И каким-то чудом я кладу трубку до того, как ты возвращаешься. Потом я некоторое время сижу здесь, умудряясь не перерезать вены, а затем кладу немного денег в конверт, несу на почту и отправляю ей, а она берет эти деньги и покупает очередную мерзкую безделушку, годную только в мусорку. Вешает эту мерзость на стену или ставит на полку. В итоге ее квартира лопается от вещей, оплаченных мною теми деньгами, которые должны были пойти на дочь, и я плачу за все это, каждый месяц выбиваясь из бюджета, хотя я получаю в точности ту же сумму, что и она. Но оно того стоит. Голод того стоит. Твоя злость и обида на меня того стоят, потому что тебе не приходится знать эту женщину, тебе не приходится иметь ее в своей жизни. Поэтому, Алессандра, да — все это я делаю ради тебя. И если смогу убраться с этой планеты, мне больше не придется отправлять ей очередную порцию денег, а она больше не будет мне названивать, потому что к тому времени, как мы окажемся на другой планете, ее больше не будет. Жаль только, что ты не доверилась мне настолько, чтобы мы смогли убраться отсюда без того, чтобы ты видела ее злобное лицо и слышала ее злой голос.

Мать встала из-за стола и вернулась к себе в комнату.

Алессандра доделала домашнюю работу, положила ее в рюкзак, а затем села на софу и уставилась в неработающий телевизор. Она вспоминала, как каждый день приходила из школы — год за годом, — а мама всегда была дома, порхая, неся свою чепуху о феях и магии и обо всех тех замечательных делах, которыми занималась днем. А на самом деле днем ей приходилось биться с монстром, чтобы не дать ему проникнуть в дом и сомкнуть свои челюсти на Алессандре.

Это объясняло голод. Объясняло отсутствие электричества. Объясняло все.

Правда, отсюда совсем не следовало, что мать не сошла с ума. Более того, теперь ее помешательство стало вроде как объяснимым. Перелет в колонию сделал бы мать свободной. Не только Алессандра была готова отстаивать свои гражданские права.

Алессандра подошла к двери и легонько постучала:

— Я предлагаю провести полет во сне.

Долгое ожидание. Затем с той стороны донесся голос:

— Тоже склоняюсь к этому мнению. — И, немного помолчав, мать добавила: — В колонии ты встретишь юношу. Прекрасного юношу с перспективами.

— Думаю, будет, — ответила Алессандра. — И знаю, он будет обожать мою счастливую сумасшедшую маму. И моя чудесная мама тоже его полюбит.

Больше они ничего друг другу не говорили.

В квартире было невероятно жарко. Даже с распахнутыми настежь окнами в воздухе не было ни намека на сквознячок, и облегчению неоткуда было прийти. Алессандра легла на софу в одном нижнем белье. Ей так хотелось, чтобы обивка не была такой мягкой и липкой. Подумав, что горячий воздух идет вверх и внизу воздух будет хоть чуточку прохладнее, она легла на пол. Но горячий воздух в квартире этажом ниже, должно быть, поднимался кверху и нагревал пол, так что это не помогло, да и пол был слишком жестким.

Или не слишком? На следующее утро она встала с пола и почувствовала дуновение бриза с Адриатического моря, а мать что-то жарила на плите.

— Откуда ты взяла яйца? — спросила Алессандра, выйдя из туалета.

— Я заняла, — ответила мать.

— У соседей?

— У пары соседских несушек, — сказала мать.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Видели или нет, главное — никто меня не остановил.

Алессандра рассмеялась и обняла ее. Пошла в школу и на этот раз не слишком гордилась тем, что съела бесплатный обед, потому что знала: ее мать заплатила за эту еду.

А вечером был ужин, и не просто еда, а рыба с соусом и свежими овощами. Должно быть, мать подала окончательно заполненные бумаги и получила подъемные. Им предстоял полет.

Мать была очень скрупулезной. Она взяла с собой Алессандру, и они пошли в два соседских дома, где держали куриц. Мать поблагодарила соседей за то, что те не стали вызывать полицию, и заплатила им за взятые яйца. Они пытались отказаться от денег, но мать настояла на том, что не может покинуть город, оставив долги. Сказала, что их доброта все равно зачтется им на небесах. Были поцелуи и слезы, и мать шла не поступью феи, но легкими шагами женщины, у которой с плеч упал тяжкий груз.

Две недели спустя Алессандра зависала в Сети и вдруг узнала нечто такое, от чего громко, на всю библиотеку, ахнула. Несколько человек бросились было к ней, и ей пришлось быстро переключить экран, так что все были уверены, что она смотрела порно. Но ей было плевать, она не могла дождаться возвращения домой, чтобы рассказать эту новость матери.

— Ты знаешь, кто будет губернатором нашей колонии?

Мать отрицательно покачала головой:

— А это важно? Это будет жирный старик. Или храбрый искатель приключений.

— А что, если это мальчик — просто мальчик тринадцати или четырнадцати лет, настолько умный и хороший, что спас все человечество?

— О чем ты?

— Объявили состав нашего корабля. Его поведет Мэйзер Рэкхем, а губернатором колонии станет Эндер Виггин.

Настала очередь матери охнуть.

— Мальчик? Они сделают губернатором мальчика?

— На войне он командовал флотом. Разумеется, он сможет управлять колонией, — сказала Алессандра.

— Мальчик. Маленький мальчик.

— Не такой уж маленький. Моего возраста.

Мать посмотрела на нее:

— А что, ты такая большая?

— Знаешь, уже довольно большая. Как ты сама сказала — «детородного возраста»!

Лицо матери приняло задумчивое выражение.

— И того же возраста, что и Эндер Виггин…

Алессандра почувствовала, как лицо становится пунцовым.

— Мама! Не думай о том, о чем ты — я точно знаю! — думаешь!

— А почему нет? На этой далекой одинокой планете ему же надо будет на ком-то жениться. Почему бы не на тебе? — спросила мать. А затем ее лицо тоже покраснело, и она захлопала себя ладонями по щекам. — Ох-ох, Алессандра! Мне было так страшно тебе сказать, но теперь я так рада — и ты тоже будешь рада!

— Сказать что?

— Помнишь, мы решили провести полет во сне? Ну, я пошла в офис, чтобы подать бумаги, но при заполнении случайно поставила галочку не в том месте. Получилось, что мы будем бодрствовать и учиться и окажемся в первой волне новых колонистов. И я подумала: а что, если они не позволят мне переписать заявление? И решила, что потребую заполнить заново! Но когда я сидела там, напротив женщины, принимавшей документы, я испугалась и даже не упомянула об этом — просто отдала ей, как трусишка. Но сейчас я понимаю, что не была трусишкой. Мою руку направлял Господь, правда. Потому что теперь весь полет ты проведешь бодрствуя. А сколько четырнадцатилетних окажутся на корабле не спящими? Ты да Эндер, вот как мне думается. Только вы двое.

— Он не влюбится в глупую девчонку вроде меня.

— У тебя очень хорошие оценки. И потом, умный юноша не ищет девушку, которая будет умнее его. Он будет искать такую девушку, которая будет его любить. Он солдат, который никогда не возвращался с войны. Ты станешь его другом. Добрым другом. Пройдут годы, прежде чем вы с ним поженитесь. Но когда это время наступит, он будет тебя хорошо знать.

— Может, ты выйдешь за Мэйзера Рэкхема.

— Если ему повезет, — откликнулась мать. — Но меня вполне устроит любой старик, лишь бы ты была счастлива.

— Мам, я никогда не выйду за Эндера Виггина. Даже не надейся, потому что это невозможно!

— Даже не смей терять надежду!.. Меня устроит, если ты станешь просто его другом.

— А меня устроит, если я его увижу и не описаюсь в трусики. Он самый знаменитый человек в мире, величайший герой в истории.

— Не обмочиться в трусики — неплохое начало. Мокрое белье не производит хорошего впечатления.


Школьный год завершился. Они получили инструкции и билеты. На поезде им предстояло поехать в Неаполь, а затем полететь на самолете в Кению, где колонисты из Европы и Африки собирались для полета в космос. Последние несколько дней в Монополи они провели, делая все то, что им здесь нравилось: ходили на верфь, гуляли в маленьких парках, где Алессандра играла в детстве. Побывали в библиотеке, попрощались со всем тем, что делало их жизнь в городе приятной. Посетили могилу отца, чтобы возложить последние цветы.

— Мне бы хотелось, чтобы ты полетел с нами, — прошептала мать.

Но Алессандра подумала: а если бы он был жив, пришлось бы им мчаться в космос, чтобы найти там счастье?

В последний вечер в Монополи они вернулись домой поздно. На ступеньках подъезда их поджидала бабушка. Увидев дочь и внучку, она вскочила и немедленно принялась вопить, не дожидаясь, пока они подойдут поближе, чтобы разобрать ее слова.

— Давай не пойдем, — предложила Алессандра. — Там нет ничего, что нам понадобится.

— Нам понадобится одежда для перелета в Кению, — сказала мать. — Кроме того, я ее не боюсь.

Так что они устало шли к дому, а соседи начали выглядывать из окон, интересуясь причиной шума. Пылкая речь бабушки становилась все разборчивее.

— Неблагодарная дочь! Ты собираешься украсть у меня любимую внучку, забрать ее в космос! Я ее никогда больше не увижу, а ты меня даже не предупредила, чтобы я могла попрощаться! Да что ты за чудовище такое?! Тебе всегда было на меня наплевать! Ты оставляешь меня одну, такую старую, — да как ты вообще можешь? А что скажут соседи? Да что бы ты сама подумала о такой дочери? Среди вас живет чудовище, неблагодарный монстр!..

И далее в таком же духе.

Но Алессандра не испытывала стыда. Завтра эти люди уже не будут их соседями. На этот счет волноваться нечего. Кроме того, люди, которые дружат с головой, не удивятся желанию Дорабеллы Тоскано увезти дочь подальше от этой злой ведьмы. Да чтобы убраться подальше от этой карги, и космоса мало!

Бабушка встала поперек крыльца и вопила матери прямо в лицо. Дорабелла не сказала ни слова, а просто обошла бабушку и оказалась у двери подъезда. Вдруг остановилась, повернулась и взяла мать за руку, словно умоляя выслушать.

Но та не унималась.

Мать продолжала держать ее руку. В конце концов бабушка стала сбавлять обороты:

— О! Неужели хочешь со мной поговорить! Молчала неделями, планируя улететь в космос, а теперь, когда я сама приехала сюда с разбитым сердцем и расшибленным лицом, наконец решила со мной говорить. Только сейчас! Ну так говори же! Чего ты ждешь? Говори! Я слушаю! Кто тебе не дает?

В конце концов Алессандра встала между ними и выкрикнула в лицо бабушке:

— Никто не может сказать ни слова, пока ты не заткнешься!

Бабушка отвесила Алессандре пощечину. Удар был сильным, он на шаг отбросил девушку в сторону.

Тогда мать протянула бабушке конверт:

— Здесь все деньги, которые остались от наших подъемных. Это все, что у меня есть, кроме одежды, которую мы заберем в Кению. Отдаю это тебе. И теперь мои дела с тобой закончены, это последнее, что ты от меня получишь. Нет, еще вот это.

И она с силой ударила бабушку по лицу.

Бабушка пошатнулась и только набрала было воздуха для новых воплей, когда мать — беспечная, рожденная феями Дорабелла Тоскано — вплотную приблизила свое лицо к ее и выкрикнула:

— Никому и никогда — ты слышишь, никогда! — я не позволю бить мою малышку!

Затем она запихнула конверт с чеком в вырез бабушкиной блузки, взяла ее за плечи, развернула и пинком толкнула с крыльца.

Алессандра обвила мать руками и, всхлипнув, сказала:

— Мам, я до сих пор не понимала. Я просто не знала…

Мать крепко ее обняла и через плечо посмотрела на ошеломленных соседей, которые наблюдали за этой сценой.

— Да, — заявила она. — Я ужасная дочь. Но я очень, очень хорошая мать!

Раздались смешки и хлопки, кто-то показал язык и отвернулся — Алессандре было плевать.

— Дай взгляну, — сказала мать.

Алессандра отступила на шаг. Мать внимательно осмотрела ее лицо:

— Думаю, будет синяк, но не страшный. Пройдет быстро. К тому времени, когда ты встретишь прекрасного юношу с перспективами, следа не останется.

Глава 6

Кому: GovNom%Colony1@colmin.gov

От: GovAct%Colony1@colmin.gov

Тема: Выбор названия для колонии


Согласен — если продолжим называть это место «Колония-1», это быстро наскучит. Да, будет лучше дать ей название сейчас, а не переименовывать через пятьдесят лет, когда вы и ваш корабль сюда доберутся.

Но ваше предложение назвать ее «Просперо»[67] сейчас вряд ли отвечает реалиям. Мы каждый день хороним по одному пилоту из бывших военных летчиков, пока наш ксенобиолог пытается отыскать лекарство или метод лечения, способ контроля или уничтожения пылевых червей. Мы вдыхаем их, и они проедают стенки вен, что заканчивается обширными внутренними кровоизлияниями.

Сэл (ксенобиолог) уверяет меня, будто лекарство, которое он только что смог разработать, замедлит этих червей и даст нам время. Так что есть некоторый шанс на то, что к вашему прибытию здесь и правда будет колония. Если у вас появятся вопросы о самих пылевых червях, можете прямо спросить его (Smenach%Colony1@colmin.gov/xbdiv).

Мое имя — Виталий Колмогоров, звание — адмирал. У вас есть имя? Кому я пишу?


Кому: GovAct%Colony1@colmin.gov

От: GovNom%Colony1@colmin.gov

Тема: Re: Выбор названия для колонии


Уважаемый адмирал Колмогоров!

Я с большим облегчением прочёл недавний отчет о том, что пылевого червя можно контролировать с помощью препаратов, разработанных вашим ксенобиологом Сэлом Менахом. Червя решено назвать в его честь, но официальное название организму пока не присвоено: комитеты без конца спорят о том, вводить ли латынь для именования инопланетных существ. Некоторые высказываются за то, чтобы на каждой колонизированной планете использовался свой язык; другие приводят аргументы за единый стандарт для всех колоний. Есть и те, кто говорит, что нужны лингвистические различия между видами, естественным образом развившимися на каждой планете и завезенными с Земли или других планет-колоний. Как видите, земляне по-прежнему заняты чрезвычайно важными делами, пока вы там пытаетесь создать для нас плацдарм в чуждой экосфере.

Как и они, я являюсь частью проблемы — имею в виду всю эту суету с названием для колонии. Прошу простить меня за то, что трачу ваше время. Тем не менее назвать колонию необходимо, и вы уже не позволили мне сделать ошибку, которая повредила бы отношениям между колонистами и министерством с его чиновниками (включая меня). Вы были правы — «Просперо» не подходит. Но по каким-то причинам меня определенно тянет воспользоваться именем из шекспировской «Бури». Как насчет собственно «Бури»? Или «Миранды», или «Ариэля»? Подозреваю, что «Калибан» вряд ли подойдет. «Гонзало»? «Сикоракса»?

Что же касается моего имени: еще нет решения по поводу того, сообщать его вашим колонистам или нет. Мне строго запрещено разглашать его даже вам, действующему губернатору. Между тем мое имя всячески склоняют в Сети и не делают особого секрета из моего назначения губернатором Колонии-1. Информация об этом просто не передается вам по ансиблю. Так что, обманут вас или оставят в неведении, это мне придется иметь в виду, когда уже через сорок лет я стану получать информацию от министерства по делам колоний. Если только не смогу убедить их отказаться от этой глупой практики до отлета.

Полагаю, власти считают, что назначение тринадцатилетнего ребенка губернатором вашей колонии может неблагоприятно сказаться на моральном духе колонистов, пусть даже до моего прибытия и остается сорок лет. В то же время другие полагают, будто назначение губернатором победоносного главнокомандующего поднимет настрой. А пока они там решают, я всецело полагаюсь на вашу дедукцию и благоразумие.


Кому: GovNom%Colony1@colmin.gov

От: GovAct%Colony1@colmin.gov

Тема: Re(1): Выбор названия для колонии


Я впечатлен быстротой, с которой министерство по делам колоний откликнулось на ваш призыв предоставить колонистам канал ансибельной связи для неограниченного доступа в Сеть.

Моим первым желанием было сообщить всей колонии о личности направляющегося к нам губернатора. Имя Эндера Виггина здесь чтут и уважают. После победы мы изучали ваши сражения и спорили лишь о том, какие хвалебные слова больше всего подходят для проявленного вами военного гения. Но также я видел сообщения о военном суде над полковником Граффом и адмиралом Рэкхемом. Ваша репутация попала под удар, и я не хочу подталкивать колонистов к размышлениям о том, спаситель вы или социопат. Не теперь, когда у них наконец появилась возможность для связи с человечеством. Не то чтобы у кого-либо из наших солдат и пилотов были малейшие сомнения в том, что вы спаситель, — но ведь за десятки лет вашего полета здесь родятся дети, которые не сражались под вашим руководством.

Признаюсь, получив от вас список названий, я был вынужден перечитать «Бурю». Действительно «Сикоракса»! Пусть в пьесе это имя малозначимо, оно удивительно подходит для нашей ситуации. Мать Калибана, ведьма, которая пропитала неизвестный остров магией… «Сикоракса» стало бы подходящим именем для той королевы улья, которая когда-то повелевала этой планетой, но теперь ушла, оставив после себя столько артефактов… и ловушек.

Наш ксенобиолог — примечательный юноша, который даже не принимает благодарности за спасение наших жизней, — говорит, что тела жукеров просто изъедены пылевыми червями. Очевидно, отдельные особи столь мало значили для королевы, что она не делала никаких попыток контролировать или предотвращать болезнь. Напрасные потери жизней! К счастью, Сэл обнаружил, что в определенной фазе развития пылевые черви питаются лишь одним определенным видом растений. Сейчас Сэл разрабатывает методы уничтожения этой культуры. Он называет это экоцидом — ужасным преступлением с точки зрения биологии. И места себе не находит от чувства вины. И все же какая у нас альтернатива? Делать инъекции в течение всей жизни или генетически модифицировать рождающихся у нас детей, чтобы наша кровь стала для этих пылевых червей ядовитой.

Если выражаться коротко, то Сэл — это наш Просперо. Королева улья — Сикоракса. Жукеры — Калибан. Ариэлей пока что нет, хотя здесь боготворят каждую женщину детородного возраста. Мы собираемся провести лотерею, приз в которой — брак. Я не стал участвовать, иначе меня обвинят в том, что я подстроил для себя выигрыш. Никому не по душе этот неромантичный и несвободный план, но мы проголосовали о способе наилучшего применения скудных ресурсов, и Сэл убедил большинство, что поступить нужно именно так. У нас нет времени для охов, душевных терзаний или горечи отказа.

Я говорю это вам, потому что не могу говорить об этом ни с кем, даже с Сэлом. У него и без того достаточно забот, чтобы я взваливал ему на плечи еще и свои.

Кстати, капитан вашего корабля по-прежнему пишет мне так, словно считает себя вправе отдавать мне приказы насчет управления «Колонией-1», — и без всякой ссылки на вас. Мне думается, вам следует об этом знать, чтобы предпринять определенные меры для предупреждения проблем с «квазиправителем» по прибытии. Он производит впечатление «человека мира» — бюрократа, который расцветает в военных рядах лишь в отсутствие войны, потому что его истинным врагом является любой офицер, занимающий желаемую для него должность. А вы — тот, кого он ненавидит больше всех, — человек войны. Будьте начеку: человек мира попытается оказаться за вашей спиной с кинжалом в руке.

Виталий Денисович


Кому: GovAct%Colony1@colmin.gov

От: GovNom%Colony1@colmin.gov

Тема: Придумал название


Уважаемый Виталий Денисович!

Я придумал название: «Шекспир»! Предлагаю назвать так и саму планету, и первое поселение на ней. Следующие поселения можно будет называть именами героев из «Бури» и из других пьес.

Между тем некоего адмирала мы можем называть ковдорским таном[68], чтобы не забывать о неминуемой расплате за самонадеянные амбиции.

Устраивает ли вас «Шекспир» в качестве названия? Мне представляется подходящим назвать новую планету именем великого человека, писавшего о человеческих душах. Но если вы считаете название слишком английским, слишком привязанным к определенной культуре, я начну искать иное название.

Благодарю вас за доверие. Надеюсь, в течение полета я его не утрачу, пусть даже из-за растяжения времени уйдут недели на каждый обмен сообщениями. Разумеется, это означает, что я не буду находиться в стазисе: пятнадцатилетний губернатор все же лучше тринадцатилетнего.

И чтобы вы знали, наш полет продлится не пятьдесят лет, а ближе к сорока: определенные усовершенствования были внесены как в двигатели-«яйца», так и в инерционную защиту кораблей, так что мы сможем быстрее ускоряться и замедляться в звездных системах и больше времени проводить на релятивистских скоростях. Может, мы и получили всю нашу технологию от жукеров, но это не значит, что мы не в силах ее улучшить.

Эндер


Кому: GovNom%Colony1@colmin.gov

От: GovAct%Colony1@colmin.gov

Тема: Re(2): Выбор названия для колонии


Дорогой Эндер!

Шекспир принадлежит всем, но сейчас это слово имеет особое значение для нашей колонии. Я высказал эту идею нескольким колонистам, и те из них, кому было не все равно, сочли это хорошим названием.

Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы выжить до того, как вы прилетите подкрепить наши ряды. Но я помню свой собственный полет на войну: ваши два года будут восприниматься дольше, чем наши сорок. Мы будем постоянно чем-то заняты. Вы же будете чувствовать неудовлетворенность и скуку. Те, кто выбрал полет в стазисе, были счастливее. И все же ваше решение прилететь пятнадцатилетним я назову мудрым. И думаю, я лучше вас понимаю ту жертву, на которую вы идете.

Я буду направлять вам отчеты каждые несколько месяцев — для вас это будет несколько дней, — чтобы у вас появились определенные мысли о том, кто такие наши колонисты и как функционирует деревня, о социальной жизни, сельском хозяйстве и технологиях, а также о наших достижениях и проблемах, с которыми мы сталкиваемся. Постараюсь приложить все силы к тому, чтобы вы узнали наших лидеров. Но им я не стану говорить об этом, иначе они сочтут, что за ними шпионят. Когда вы прилетите, постарайтесь не сообщать им, сколько всего я вам о них рассказал. Вы сможете казаться проницательнее, а это хорошо для репутации.

То же самое я сделал бы для адмирала Моргана, поскольку есть шанс, что именно он обретет власть: солдаты на его корабле подчиняются ему, а не вам, а если он решит незаконно применить силу на планете — ближайшие власти в сорока годах лету. Наши колонисты будут безоружны, без опыта боевых действий, а потому сопротивления не окажут.

Однако адмирал Морган упорствует в своих распоряжениях. Причем он ни разу не поинтересовался условиями, в которых мы живем и работаем, — ничего сверх того, что он читал (или не читал) в моих официальных отчетах. Его также довольно явно раздражает то, что я не реагирую так, как ему хочется (хотя я полностью отвечал на все его законные запросы и требования). Подозреваю, что по прибытии его первой задачей будет выставить меня из кабинета. По счастью, демография дает основания полагать, что я умру раньше, чем он сюда доберется, а потому это чисто академический вопрос.

Может, вам всего тринадцать, но вы хотя бы понимаете, что не в состоянии вести за собой группу незнакомых людей. Их можно либо принудить к этому силой, либо подкупить.

Виталий


Сэл Менах так долго пялился в микроскоп на инопланетную плесень, что у него разболелись шея и спина. «Если так пойдет дальше, я до тридцати пяти заработаю горб, как у старика».

Впрочем, работай он в поле — разрыхлял бы почву, не давал бы вьющимся сорнякам взбираться по стеблям кукурузы и загораживать солнце, — его ждала бы та же участь. И там его спина тоже согнулась бы в три погибели, а кожа стала бы коричневой. Под местным жгучим солнцем различия между земными расами почти стерлись. Сэлу это представлялось чем-то вроде образа будущего, в котором ему виделось, как колонисты, набранные со всей Земли, породнились между собой, так что через три поколения — а то и два — исчезнет сама концепция расы или национальности. Все эти хирурги, геологи, ксенобиологи и климатологи, а также военные летчики, уничтожавшие некогда владевшего этим миром врага, — всем им теперь предстояла мирная жизнь.

И все же на каждой планете-колонии у людей будет своя неповторимая внешность и свой акцент общефлотского языка, который, в сущности, тот же английский, только с некоторыми изменениями в написании слов. По мере того как колонисты начнут перемещаться между планетами, возникнут новые различия. А Земля между тем по-прежнему будет домом для всех старых языков, этносов и национальностей, так что различие между колонистами и землянами станет все более и более выраженным и важным.

«Не моя проблема, — подумал Сэл. — Я могу заглянуть в будущее, это каждый может; но здесь, на планете, названной Шекспир, не будет никакого будущего, если я не сумею найти способ искоренить эту плесень, уничтожающую земные злаки. Да как вообще здесь могла возникнуть плесень, специфически поражающая травы, когда земные травы, в том числе и злаки, не имеют здесь генетического аналога?»

Вошла Афрайма с образцами из опытного сада и теплицы. В этом была своя ирония: все эти высокие фермерские технологии, сельхозоборудование, доставленные сюда истребителями, прятавшимися в брюхе межзвездного транспортника… И если что-то сломается — целых пятьдесят лет не будет ни запчастей, ни замены. Может быть, сорока — если новый межзвездный двигатель действительно умеет гнать корабль с колонистами быстрее. Но все равно к тому времени, как корабль сюда доберется, он может обнаружить колонистов в лесах, копающих корешки и напрочь утративших какие-либо технологии.

«Или наоборот — удача мне улыбнется, и я сумею адаптировать и приспособить наши злаки к местным условиям, и тогда у нас появится избыток пищи, которого хватит на то, чтобы у людей освободилось время для развития технологической инфраструктуры.

Мы прибыли сюда с чрезвычайно продвинутыми технологиями — и без средств для их поддержки. Если потерпим крах, нам откроется путь вниз».

— Посмотри, — сказала Афрайма.

Сэл послушно оторвался от своего микроскопа и заглянул в ее:

— Угу. Это что?

— А что ты видишь? — спросила она.

— Давай не будем играть в угадайку.

— Я прошу независимого подтверждения и поэтому ничего не могу тебе сказать.

Значит, это нечто важное. Он присмотрелся внимательнее:

— Это часть листа кукурузы. Он взят из стерильной секции, потому что на нем ни следа плесени.

— Он не из стерильной секции, — возразила она. — Из секции Дэ-четыре.

Сэл испытал такое облегчение, что был готов заплакать; и в то же время он разозлился. Через мгновение злость победила.

— Ты ошибаешься, — резко сказал он. — Ты перепутала образцы.

— Я тоже так подумала, — ответила Афрайма. — Поэтому вернулась в секцию Дэ-четыре и взяла там новый образец. И еще раз. Сейчас перед тобой результат третьей проверки.

— Вариант Дэ-четыре легко подготовить из местных материалов… Афрайма, мы это сделали!

— Я пока даже не проверила, работает ли это с амарантом.

— Это было бы слишком большой удачей.

— Или благословением. Ты когда-нибудь думал, что Бог может желать нам успеха на этой планете?

— Он мог бы уничтожить эту плесень до того, как мы здесь очутились, — заметил Сэл.

— Нет, все верно: прояви недовольство Его подарком, и Бог рассердится.

Она над ним подшучивала, но в ее словах была своя правда. Афрайма была верующей еврейкой: при голосовании о семейных парах она взяла себе новое имя, на иврите означающее «фертильная», — надеялась, что это каким-то образом сподвигнет Бога обеспечить ей мужа-еврея. Вместо того губернатор просто назначил ее помощником единственного еврея-ортодокса среди колонистов. Губернатор Колмогоров уважал религию. Так же как и Сэл.

Он просто не был уверен, что Бог знает это место. А что, если Библия совершенно права насчет сотворения конкретных Солнца, Луны и Земли — и только это и было всей сотворенной Богом Вселенной? Что, если планеты вроде вот этой были творением иных богов — с шестью ногами, трехсторонней симметрией, или чем там еще, — подобных местным формам жизни, которых Сэл называл «родными».

Вскоре они вернулись в лабораторию с обработанными образцами амаранта.

— Итак, дело в шляпе — для начала в любом случае неплохо.

— Но его так долго синтезировать, — заметила Афрайма.

— Не наша проблема. Теперь, когда мы знаем, который из препаратов работает, химики разберутся, как сделать быстро и в больших количествах. Он ведь, кажется, ничем не вредит растениям, да?

— Доктор Менах, вы просто гений.

— У меня нет степени.

— В моем словаре слово «доктор» означает «человек, знающий достаточно много для того, чтобы суметь сохранить биологический вид».

— Обязательно укажу это в своем резюме.

— Нет, — сказала она.

— Нет?

Она прикоснулась к его руке:

— Доктор, у меня наступают благоприятные дни для зачатия. Я хочу, чтобы в этом поле взошло ваше семя.

Он попытался обратить ее слова в шутку:

— Скоро ты начнешь сыпать цитатами из Песни песней Соломона.

— Я не предлагаю ничего романтичного, доктор Менах. В конце концов, мы должны работать вместе. И я замужем за Эвенезером. Ему не обязательно знать, что ребенок не его.

Она говорила так, словно действительно все тщательно продумала. Теперь Сэл по-настоящему ощутил замешательство. И досаду.

— Афрайма, мы должны работать вместе.

— Для своего ребенка я хочу самые лучшие гены.

— Так, ладно, — сказал он. — Ты останешься здесь и возглавишь работу над адаптацией культур. Я буду работать в поле.

— О чем ты говоришь? У нас полно людей, которые могут работать в поле.

— Либо увольняюсь я, либо увольняем тебя. После этого мы не сможем работать вместе.

— Но никто не обязан ничего знать!

— «Не прелюбодействуй», — процитировал Сэл. — Ты же верующая?

— Но дочери Мидиана…

— Спали с собственным отцом, потому что иметь детей было важнее, чем практиковать экзогамию, — вздохнул Сэл. — А еще важно проявлять абсолютное уважение к правилам моногамии, чтобы нашу колонию не разрывали конфликты из-за женщин.

— Ну хорошо, тогда забудь все, что я сказала, — предложила Афрайма.

— Не могу.

— Но тогда почему?..

— Афрайма, я проиграл в лотерее. Рождение детей от меня теперь незаконно. И уж тем более — детей от чужой жены. Тем не менее я не могу принимать препараты, подавляющие сексуальное влечение, поскольку должен сохранять острый ум и энергию для работы. Теперь, когда ты предложила мне себя, я не могу оставаться с тобой здесь.

— Это была просто идея, — сказала Афрайма. — Для работы тебе нужна я.

— Мне нужен кто-то, — уточнил Сэл. — Не обязательно ты.

— Но люди станут задумываться, почему ты меня уволил. Эвенезер предположит, что между нами что-то было.

— Это твоя проблема.

— А что, если я ему скажу, что я беременна от тебя?

— Вот теперь ты совершенно точно уволена. Сию же минуту. Безвозвратно.

— Я пошутила!

— Давай-ка верни голову на место. Будет тест на отцовство. ДНК. А между делом твой муж превратится в посмешище, и каждый мужчина будет смотреть на его жену и задаваться вопросом: а не предлагает ли она себя кому-то еще, чтобы подложить кукушонка в гнездо? Так что ты здесь больше не работаешь. Так будет лучше для всех.

— Если ты сделаешь это настолько очевидным, то навредишь моему браку не хуже, чем если бы мы правда это сделали!

Сэл сел на пол теплицы и закрыл лицо ладонями.

— Прости, — сказала Афрайма. — Это я полушутя.

— Хочешь сказать, если бы моим ответом было «да», ты бы призналась, что лишь дразнила меня, и оставила бы меня униженным тем, что я согласился на адюльтер?

— Нет, — призналась она. — Я пошла бы на это. Сэл, ты же самый умный — и это все знают. Тебя нельзя лишить возможности иметь детей! Это неправильно. Нам нужны твои гены.

— Это верно с точки зрения эволюции, — сказал Сэл. — Но есть и социальный аспект. Моногамия раз за разом доказывала, что именно она лежит в основе оптимального социального устройства. Дело не в генах, а в детях: они должны расти в таком обществе, которое мы хотим сохранить с их помощью. Мы за это проголосовали.

— А я голосую за то, чтобы выносить твоего ребенка. Всего одного.

— Уйди, прошу тебя! — попросил Сэл.

— Я совершенно логична, потому что еврейка, как и ты.

— Пожалуйста, уйди. Закрой за собой дверь. У меня полно работы.

— Ты не можешь от меня отвернуться, — сказала Афрайма. — Это навредит колонии.

— Убить тебя — это тоже повредит колонии, — заметил Сэл. — Но чем дольше ты здесь остаешься, тем сильнее мне хочется это сделать.

— Ты мучаешься потому, что хочешь меня.

— Я — человек и мужчина, — сказал Сэл. — Разумеется, мне хочется заняться сексом, невзирая на последствия. Мои логические способности уже подавлены, поэтому хорошо, что я принял абсолютно твердое и безвозвратное решение. Не заставляй меня превращать мое решение в болезненную реальность, не заставляй меня откромсать их начисто.

— Вот, значит, как? Ты становишься кастратом, так или иначе. Что же, а я — человек и женщина, и я хочу такого партнера, от которого у меня будут самые лучшие дети.

— Тогда поищи кого-нибудь побольше, посильнее и поздоровее, раз тебе так не терпится изменить. Но постарайся мне не попадаться, иначе я тебя сдам.

— Мозг. Мне нужен твой мозг.

— Ну, у малыша, по всей вероятности, будет твой мозг и мое лицо. А теперь иди составь отчеты по препарату «Дэ-четыре» и отдай материалы химикам.

— Я не уволена?

— Нет, — сказал Сэл. — Я подаю в отставку. Буду работать в поле, а ты останешься здесь.

— Но я же только запасной ксенобиолог! Я не могу делать твою работу.

— Тебе стоило подумать об этом до того, как ты сделала невозможной нашу совместную работу.

— Подумать только! Разве кто слышал о мужчине, который имеет что-то против небольшого перепихона на стороне?

— Афрайма, эта колония теперь — моя жизнь. И твоя. Не надо плевать в свой суп. Я ясно выражаюсь?

Она заплакала.

— Боже, за что мне такое наказание? — воскликнул Сэл. — А что дальше? Толкование снов хлебодара фараоновым любимцем?[69]

— Прости, — ответила Афрайма. — Ты должен и дальше заниматься ксенобиологией, ты в ней правда гений. Я и понятия не имею, с какой стороны к ней подойти. Сейчас я все испортила.

— Воистину так. Впрочем, ты права насчет моих встречных решений. Они были бы почти столь же вредны. Поэтому мы поступим…

Она ждала, что Сэл скажет дальше, а из ее глаз по-прежнему капали слезинки.

— Никак, — сказал он. — Ты больше никогда об этом не заговоришь. Никогда. Ты не станешь ко мне прикасаться. В моем обществе ты будешь носить скромную одежду. Мы с тобой будем говорить исключительно о работе — научным языком, как можно формальнее. Люди будут думать, что мы с тобой друг друга терпеть не можем. Все ясно?

— Да.

— Через сорок лет прилетит корабль с колонистами и новым ксенобиологом, и я смогу оставить эту вшивую работенку.

— Я не хотела, чтобы ты почувствовал себя несчастным. Думала, ты обрадуешься.

— Мои гормоны бились в экстазе. Посчитали это лучшей идеей, которую когда-либо слышали.

— Ну, тогда я чувствую себя получше, — сказала она.

— Ты чувствуешь себя получше, потому что в следующие сорок лет мне предстоит пройти все круги ада?

— Не будь идиотом. Как только у меня появятся дети, я стану жирной и некрасивой. И буду слишком занята, чтобы тебе помогать. Производство детей — это же главное, правильно? И довольно скоро следующее поколение даст тебе помощника, которого ты обучишь. Так что речь идет самое большее о нескольких месяцах. Может, о годе.

— Тебе легко говорить.

— Доктор Менах, мне правда очень жаль. Мы ученые, и я стала думать о воспроизводстве людей как о воспроизводстве животных. Я не хотела изменять Эвенезеру, не хотела причинять тебе боль. Я просто испытала прилив желания. Просто… я знала, что, если у меня будет ребенок, он должен быть твоим — то есть максимально полезным. Но я все же рациональное существо. Ученый. Поэтому сделаю так, как ты говоришь, — теперь только исключительно деловое общение. Словно мы друг другу не нравимся, и ни один из нас не испытывает желание в отношении другого. Позволь мне остаться до тех пор, пока не придет время завести детей.

— Отлично. Отнеси формулу химикам и оставь меня одного — пора взяться за следующую проблему.

— За какую? После пылевых червей и плесени на кукурузе и амаранте над чем мы будем работать?

— Следующая моя задача — с головой уйти в любую из тех нудных проблем, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения. Так ты уйдешь, наконец, пожалуйста?

И Афрайма ушла.

Сэл составил отчет и отослал его губернатору, чтобы поставить документ в очередь на передачу по ансиблю. Если окажется, что эта плесень обнаружится и на других планетах, его решение может сработать и там. Кроме того, в этом вся суть науки — обмен информацией, накопление знаний.

«Вот мой генофонд, Афрайма, — подумал он. — Фонд последователей, коллективное научное знание. Все мои открытия здесь, все, что я узнаю, все решенные мною проблемы — вот мои дети. Они станут частью всех поколений, которые будут жить на этой планете».

Афрайма не вернулась и когда с отчетом было покончено. «Отлично, — подумал Сэл. — Пусть проведет весь день с химиками».

Он оставил лабораторию, прошел через все поселение и выбрался к полям общины. Дежурным бригадиром сегодня был Фернао Макфи.

— Дай мне работу, — сказал ему Сэл.

— Я думал, ты работаешь над проблемой плесени.

— Похоже, плесень больше не проблема. Теперь дело химиков — разработать способ доставки препарата в ткани растения.

— У меня уже сформированы группы по всем работам. Твое время слишком ценное, чтобы тратить его на физический труд.

— Все занимаются физическим трудом. Губернатор трудится.

— Группы сформированы. Иди, делай свою работу, которая куда важнее. Займись ею, не мешай мне!

Фернао сказал это полушутя-серьезно. Что Сэл мог ему возразить? «Мне нужно заняться тяжелым трудом, чтобы я сбросил пар после того, как прекрасная ассистентка предложила мне свое тело для зачатия моих детей?»

— Ты ничем мне не поможешь, — сказал Сэл бригадиру.

— Значит, мы квиты.

Так что Сэл отправился на долгую прогулку. Он вышел за пределы поля, оказался в лесу. По дороге он собирал образцы. Когда аврала нет, надо заниматься наукой. Собирать, классифицировать, анализировать, наблюдать. Работа есть всегда.

Только не фантазировать о ней, о том, что могло бы произойти! Сексуальные фантазии — сценарий поведения в будущем. Что проку, сказав сегодня «нет», через шесть месяцев произнести «да», перед этим бесчисленное множество раз проиграв адюльтер в воображении?

«Было бы куда легче, не будь я столь решительно настроен на действия в интересах всех. Кто бы ни сказал, что добродетель имеет свою награду, это утверждение — полная лажа».

Глава 7

Кому: jpwiggin@gso.nc.pub, twiggin@uncg.edu

От: vwiggin%Colony1@colmin.gov/citizen

Тема: Эндер в порядке


Под словами «в порядке» я, разумеется, подразумеваю, что его тело и разум, кажется, функционируют нормально. Он был счастлив меня видеть. Мы легко разговаривали. Кажется, что он со всеми пребывает в мире. Ни к кому не проявляет враждебности. О вас обоих Эндер говорил с неподдельной любовью. Мы обсудили многие детские воспоминания.

Но, как только этот разговор подошел к концу, он укрылся в своей раковине — я ее увидела чуть ли не воочию. Он только о жукерах и думает. Полагаю, его гнетет чувство вины за их уничтожение. Эндер знает, что это неправильно, — знает, что действовал по неведению, и вообще — они пытались нас уничтожить, так что это в любом случае самозащита. Но пути совести неисповедимы. Мы развили совесть, чтобы принять общественные ценности и поддерживать порядок. Но что случается, когда у тебя гиперактивная совесть и выдуманные правила, о которых больше никому не известно? Как ты караешь себя за их нарушение?

Номинально Эндер является губернатором, но два человека независимо друг от друга предупредили меня, что адмирал Квинси Морган не намерен позволить Эндеру чем-либо руководить. Будь на его месте Питер, тот бы уже организовал заговор с целью устранения Моргана еще до начала полета. Но Эндер в ответ лишь усмехается и говорит: «Подумать только!» Когда я надавила на него, он ответил: «Состязания не будет, если я откажусь принимать в нем участие». А когда надавила еще сильнее, он стал раздраженным и сказал: «Я был рожден для одной войны. Я в ней победил, и на этом все».

Так что я просто разрываюсь. Нужно ли мне заставлять его действовать? Или я должна делать, что он попросит, и все игнорировать? Эндер считает, что я должна либо провести полет в стазисе (и тогда по прибытии мы будем одного возраста, нам будет по пятнадцать), либо — если я останусь бодрствовать — написать историю Боевой школы. Графф пообещал предоставить мне все документы о Боевой школе, хотя я могу получить их из общественных записей, поскольку все они всплыли на военном трибунале.

А сейчас задам философский вопрос: что есть любовь? Значит ли моя любовь к Эндеру, что я должна делать то, что для него хорошо, — даже если он просит меня этого не делать? Или она означает, что я должна делать то, что он попросит, — даже если уверена, что должность номинального губернатора окажется кошмарным опытом?

Дорогие мама и папа, это чем-то напоминает занятия музыкой. Многие взрослые жалуются на свой ужасный опыт — как их заставляли ею заниматься. А другие в то же время высказывают родителям свои претензии: «Почему вы не заставили меня тогда заниматься, чтобы сегодня я мог хорошо играть?»

С любовью, Валентина


Кому: vwiggin%Colony1@colmin.gov/citizen

От: twiggin@uncg.edu

Тема: Re: Эндер в порядке


Дорогая Валентина!

Твой отец уверен, что тебя заденет, если я скажу, каким шоком для нас стало известие, что один из моих детей не знает всего, сам это признает и даже просит у родителей совета! В последние пять лет вы с Питером сошлись так близко, что почти превратились в близнецов с собственным языком, не известным больше никому. Теперь же, выйдя из-под влияния Питера лишь несколько недель назад, ты снова открыла для себя родителей. Я нахожу это очень приятным, а потому объявляю тебя моим любимым ребенком.

Нас по-прежнему угнетает — мало-помалу разъедает изнутри, — что Эндер не хочет нам писать. Ты не заметила в нем какой-либо злости к нам. Мы не понимаем. Неужели он не знает, что раньше нам было запрещено ему писать? Почему он не читает наши письма сейчас? Или он читает их, а потом сознательно решает не нажимать на кнопку «ответить», чтобы написать хотя бы: «Ваше письмо получено»?

Что касается твоих вопросов — они несложные. Ты Эндеру не мать и не отец. Только у нас есть право на то, чтобы вмешаться и, нравится ему это или нет, сделать то, что в его интересах. А ты его сестра. Считай себя его компаньоном, другом, доверенным лицом. Твоя задача в том, чтобы взять от него то, что он дает, и дать ему то, что он попросит, — в том случае, если ты сочтешь это правильным. У тебя нет ни права, ни обязанности пытаться вручить ему то, о чем он не просит. Точнее, прямо просит не вручать. Это не будет подарком ни друга, ни сестры. Родители — случай особый. Эндер возвел стену именно там, где ее изначально построила Боевая школа. Она держит нас снаружи. Эндер считает, что не нуждается в нас. Но он ошибается. Подозреваю, мы именно то, что ему необходимо. Ему нужна мать, которая сможет дать утешение израненной душе. Нужен отец, который скажет: «Ego te absolvo»[70] и «Хорошо, добрый и верный раб»[71] — так, чтобы даже самая скрытная душа смогла поверить.

Будь ты лучше образованна и не живи в секулярном мире, ты бы узнала эти цитаты. Когда найдешь их, имей в виду, что мне искать не пришлось.

С любовью, твоя саркастичная, чересчур аналитичная, глубоко уязвленная и все же вполне удовлетворенная мама


Кому: jpwiggin@gso.nc.pub, twiggin@uncg.edu

От: vwiggin%Colony1@colmin.gov/citizen

Тема: Re(1): Эндер в порядке


Мне известно о конфессиональной принадлежности папы и о Библии короля Якова в твоей комнате, и мне не нужно ничего выискивать. Неужели ты думаешь, что ваша с папой религиозность была тайной для ваших детей? Даже Эндер о ней знал, а ведь он покинул дом в шестилетнем возрасте!

Так как твой совет мудр, а идей получше у меня нет, я ему последую. Кроме того, я собираюсь последовать совету Эндера и Граффа — написать историю Боевой школы. Моя цель проста: опубликовать ее как можно быстрее, чтобы она смогла сыграть свою в роль в том, чтобы стереть из памяти злых клеветников из военного трибунала, восстановить репутацию детей, выигравших войну, и тех взрослых, которые их тренировали и направляли. Не то чтобы я перестала ненавидеть их за то, что они забрали у нас Эндера. Но я знаю, как ненавидеть кого-то и все же понимать его аргументы. Возможно, это единственный ценный подарок, который смог сделать мне Питер.

Питер мне не писал, я ему тоже. Если он спросит, скажите ему, что я часто о нем думаю. Я отмечаю тот факт, что он больше не мозолит мне глаза, и если это можно считать признаком того, что я «скучаю», — что ж, значит, по нему скучают.

Между прочим, мне выпала возможность на пути сюда повстречать Петру Арканян. И еще мне удалось поговорить — попереписываться — с Бобом, Динком Микером, Хань-Цзы. Еще нескольким я отправила письма. Если я пойму Эндера, общаясь с ними, пойму, через что ему пришлось пройти (раз уж сам он не говорит), то смогу разобраться в себе самой. Но что бы я ни делала… Ты верно заметила: я не его мать, и он не просил меня ни о чем. Я притворяюсь, что все это нужно мне лишь для написания книги.

Я на удивление быстро пишу. Вы уверены, что в нашем роду не заблудились гены Уинстона Черчилля? Например, его пребывание с польским правительством в изгнании во времена Второй мировой позволяет мне предположить родственную душу… если не принимать во внимание политические амбиции, постоянный уровень алкоголя в крови и привычку расхаживать по дому голым. Заметьте, это все о нем, а не обо мне!

С любовью, твоя не менее саркастичная, в меру аналитичная, не уязвленная, но недовольная дочь Валентина


Графф пропал с Эроса вскоре после трибунала, но сейчас вернулся. Похоже, в качестве министра по делам колоний он не мог упустить столь благоприятную возможность для рекламы — отлет первого корабля с колонистами.

— Шумиха в интересах проекта «Расселение», — сказал Графф, когда Мэйзер стал его высмеивать.

— А сам ты камеру не любишь?

— Посмотри на меня — я потерял двадцать пять кило. Стал тенью самого себя.

— Во время войны ты вес набирал, мало-помалу. Во время трибунала раздулся со страшной силой. А сейчас ты его теряешь. В чем дело? Гравитация Земли?

— Я на Землю не летал, — откликнулся Графф. — Был занят переоборудованием Боевой школы под базу сбора колонистов. Раньше никто не понимал, почему я настаивал, чтобы все кровати были рассчитаны на взрослых. Сейчас говорят о моих провидческих талантах.

— Почему ты лжешь мне? Когда создавали Боевую школу, ты за нее не отвечал.

Графф покачал головой:

— Мэйзер, когда я уговаривал тебя вернуться домой, я ни за что не отвечал, так?

— Ты был в ответе за проект «Вернуть-Рэкхема-домой-тренировать-Эндера-Виггина».

— Но никто и не подозревал, что такой проект есть.

— Кроме тебя.

— Ну, так еще я отвечал за проект «Позаботиться-о-том-чтобы-Боевая-школа-подходила-для-целей-проекта-«Расселение»».

— Потому-то ты и теряешь в авторитете, — заметил Мэйзер. — Потому что наконец получил средства и полномочия для продвижения настоящего проекта, о котором думал все эти годы.

— Победить в войне было самым важным. Я думал о том, как подготовить детей! Кто же знал, что мы победим так, что получим в подарок все терраформированные и полностью пригодные для заселения планеты? Я ожидал, что Эндер победит, а если не он, то это сделает Боб, — но полагал, что придется биться с жукерами за каждую планету. Готовился к тому, чтобы ускоренными темпами создавать новые колонии в противоположной стороне, чтобы они не были подвержены контратакам.

— Так, значит, ты здесь, чтобы сфоткаться с колонистами.

— Я здесь, чтобы моя лыбящаяся рожа попала на одну фотку с тобой, Эндером и колонистами.

— А, — сказал Мэйзер. — Толпа из трибунала.

— Самое жестокое в истории с трибуналом было то, как они обошлись с репутацией Эндера. По счастью, большинство людей помнят о победе, а не о свидетельских показаниях из зала суда. Теперь мы загрузим в их мозги еще одну картинку.

— Значит, Эндер по-настоящему тебя волнует.

Графф выглядел задетым.

— Я всегда любил этого парня. Нужно быть моральным уродом, чтобы его не любить. Когда видишь глубокую доброту, это ясно сразу. Меня бесит то, что его имя связали с убийствами детей.

— Он их действительно убил.

— Он этого не знал.

— Хайрам, те случаи — это совсем не то же самое, что победить в войне, которую считаешь игрой, — заметил Мэйзер. — Он знал, что сражается за свою жизнь, и знал, что победа должна быть убедительной. Он прекрасно понимал, что смерть противника вполне возможна.

— Так ты говоришь, он виновен, — точь-в-точь как утверждали наши враги?

— Я говорю, что он их убил, и он знал, что делает. Конечно, он не хотел получить именно такой результат, но он знал: его действия могут нанести тем парням настоящие увечья.

— Они пытались его убить!

— Бонзо пытался, — сказал Мэйзер. — Стилсон был мелким задирой.

— Но Эндер был совершенно неопытен, он не имел понятия, что делает, — и не знал, что на его ботинках стальные мыски. Ну скажи, не дальновидно было с нашей стороны обезопасить его, настояв именно на таких ботинках?

— Хайрам, я считаю действия Эндера совершенно оправданными. Он не выбирал, драться ли ему с этими ребятами, — и единственным его реальным выбором была безоговорочная и убедительная победа.

— Или проигрыш.

— Хайрам, у Эндера никогда не было такого выбора — проиграть. Проигрыш не для него, даже если он считает иначе…

— Он обещал найти в своем расписании время, чтобы сфотографироваться с нами.

Мэйзер кивнул:

— И ты думаешь, это означает «да»?

— У него нет расписания. Я думал, он иронизирует. Что ему еще делать, кроме как разговаривать с Валентиной?

Мэйзер рассмеялся:

— То же, что он делает уже больше года, — изучать жукеров с таким маниакальным упорством, чтобы нас всех встревожило его психическое здоровье. Только… должен сказать, с прибытием колонистов он начал готовиться к должности губернатора серьезно.

— Адмирал Морган будет разочарован.

— Адмирал Морган считает, что получит свое, потому что не понимает — Эндер серьезно настроен на управление колонией, — сказал Мэйзер. — Эндер фиксировал в памяти досье на каждого колониста: результаты тестов, семейные отношения с другими колонистами и членами семьи, которые остались дома. Запоминал их города и страны происхождения, на что были похожи эти места и что там происходило за последний год, в то время когда они подавали заявления.

— И адмирал Морган не видит в этом ничего особенного?

— Адмирал Морган — лидер, — сказал Мэйзер. — Он отдает приказы, и они передаются вниз. Знать рядовых — удел младших офицеров.

Графф рассмеялся:

— Да уж! И люди еще удивляются, почему в последней кампании мы использовали детей.

— Каждый офицер знает, как действовать в рамках продвинувшей его системы, — сказал Мэйзер. — Система больна — всегда была больна и всегда будет. Но Эндер узнал, что такое быть лидером по-настоящему.

— Или родился с этим знанием.

— Так что он по имени здоровается с каждым колонистом и явно поставил себе задачу пообщаться с каждым как минимум полчаса.

— А он не может сделать это на корабле после отлета?

— Эндер встречается только с теми, кто полетит в стазисе. С теми же, кто будет бодрствовать, он встретится после отлета. Так что, когда он говорил, что попытается найти в расписании время для тебя, в том не было и намека на иронию. Большинство колонистов будут спать, и у него едва ли хватит времени для более или менее продолжительного разговора со всеми.

Графф вздохнул:

— Он вообще находит время для сна?

— Думаю, он решил спать после обеда — когда адмирал Морган командует кораблем, а у Эндера нет обязанностей, кроме тех, которые он сам себе назначает. По крайней мере, мы с Валентиной понимаем его поведение именно так.

— Он с нею не разговаривает?

— Разумеется, разговаривает. Просто Эндер не распространяется о своих планах.

— Но почему у него секреты от нее?

— Не уверен, что это секреты, — сказал Мэйзер. — Думаю, он сам может даже не знать, что у него есть какие-то планы. Полагаю, он встречается с колонистами потому, что именно это им нужно, этого они ждут от него. Встречи обязательны, потому что для них это многое значит.

— Чушь, — заметил Графф. — У Эндера всегда есть планы внутри планов.

— Думаю, ты сейчас о себе говоришь.

— Эндер в этом деле куда умнее меня.

— Сомневаюсь, — сказал Мэйзер. — Бюрократические маневры в мирное время? Тут тебя никому не превзойти.

— Хотел бы я с ними полететь.

— Ну так лети, — рассмеявшись, предложил Мэйзер. — На самом деле тебе ничего такого не надо.

— А почему нет? — возмутился Графф. — Управлять министерством по делам колоний можно по ансиблю. Я своими глазами увижу, чего добились колонисты за те годы, пока ждали подкрепления. А преимущество полетов на релятивистских скоростях позволит мне дожить до конца моего великого проекта и увидеть его реализованным.

— Преимущество?

— С твоей точки зрения, ужасная жертва. Но заметь, Мэйзер, я ведь так и не женился. А у меня нет никакой дисфункции репродуктивной системы. Мое либидо и желание завести семью ничуть не слабее, чем у других мужчин. Но я много лет назад решил, фигурально выражаясь, посмертно жениться на праматери Еве и усыновить всех ее детей. Они жили на голове друг у друга в тесном доме, где одного серьезного пожара хватило бы, чтобы всех их уничтожить. Свою задачу я увидел в том, чтобы расселить их попросторнее и чтобы они жили вечно. Как общество, я имею в виду. Так что не важно, где я и с кем, я всегда окружен моими приемными детьми.

— Играешь в Бога.

— Я совершенно точно не играю.

— Ты старый лицедей — прибыл на кастинг и надеешься получить Его роль.

— Может, я дублер? Когда он забывает свое дело, наступает мое время.

— Так что там насчет фотки с Эндером?

— Все просто. Я — тот, кто решает, когда отправляется корабль. В последнюю минуту произойдет технический сбой. Эндера, завершившего свои дела, склонят к тому, чтобы он поспал. Когда Эндер проснется, мы сфотографируемся, а потом технические проблемы чудесным образом разрешатся, и корабль двинется в путь.

— Без тебя на борту, — заметил Мэйзер.

— Я должен оставаться здесь, чтобы сражаться за проект, — ответил Графф. — Если бы я не мешал своим противникам на каждом шагу, они угробили бы все за считаные месяцы. На этой планете столько облеченных властью людей, отказывающихся рассматривать перспективы, которые не влезают в их головы!


Валентине нравилось смотреть, как Графф и Рэкхем обращаются с Эндером. Графф — один из самых влиятельных людей в мире; Рэкхем по-прежнему считается легендарным героем. Тем не менее они оба негласно уступали Эндеру. Они никогда ничего ему не приказывали. Всегда обращались к нему: «Вас устроит, если для снимка вы встанете вот здесь?», «Как насчет восьми ноль-ноль? Вы не против?» или «Адмирал Виггин, нас вполне устроит ваш выбор одежды».

Разумеется, Валентина знала, что обращение «адмирал Виггин» делалось в расчете на адмиралов, генералов и политических шишек, которые при этом присутствовали, — и большинство из них кипели от возмущения, поскольку не попали на снимок. Но, продолжая наблюдать, она много раз видела, как Эндер выражал свое мнение — или, казалось, колебался в выборе. Графф обычно уступал Эндеру. А когда не уступал, Рэкхем с улыбкой высказывал точку зрения Эндера и настаивал на ней.

Они заботились о ее брате.

Это были искренние любовь и уважение. Может, они и подготовили его, выковали в горниле. Молотом придали необходимую форму, заточили, как им было нужно, а затем вонзили его в сердце врага. Но сейчас они просто любили то оружие, которое у них получилось, и заботились о нем.

Оба они думали, что он поврежден, травмирован теми испытаниями, которые выпали на его долю. Считали его пассивность реакцией на боль, пришедшую с осознанием, что он на самом деле совершил: смерть детей, жукеров и тысяч людей — солдат, погибших в последней кампании, которую Эндер считал игрой.

«Рэкхем и Графф просто не знают его так, как я», — подумала Валентина.

О, ей было ведомо коварство таких размышлений. Валентина все время держалась настороже, силясь не угодить в сотканную собою же паутину. Она не разрешала себе поверить, будто знает Эндера. Она искала к нему подходы, как к незнакомцу, внимательно наблюдая за всем, что он делает, что говорит и что он, возможно, подразумевает своими действиями и словами.

Однако мало-помалу она научилась узнавать ребенка за обликом юноши. Она помнила, как он слушался родителей — немедленно, без вопросов, хотя наверняка мог нытьем или возражениями отделаться от тягостных дел. Эндер принимал ответственность и также идею, что ему не всегда будет позволено решать — какая ответственность станет его или когда ее нужно будет принять. Поэтому он редко перечил родителям.

Но было тут и иное. Действительно, Эндер надломлен — здесь Графф и Мэйзер правы. Его послушание — не просто послушание счастливого ребенка, залезающего на табуретку по просьбе родителей. В покладистости Эндера слышались отзвуки его покорности Питеру: он подчинялся, чтобы уйти от конфликта.

Валентина чувствовала это как некое промежуточное звено между рвением и смирением, замешанном на ужасе.

Эндеру не терпелось отправиться в путь, к предстоящей работе. Но он понимал, что его цена за билет — должность губернатора. Поэтому он играл свою роль и выполнял все обязанности, позировал для групповых снимков, участвовал в формальных прощаниях, выслушивал речи тех самых офицеров, которые допустили, чтобы его имя вываляли в грязи во время трибунала Граффа и Рэкхема.

Когда адмирал Чамраджнагар вручал Эндеру высшую награду Межзвездного флота, ее брат улыбался так искренне, словно действительно безмерно рад. Валентина кисло наблюдала за церемонией. Почему было не наградить этой медалью во время трибунала, когда это могло быть расценено как открытое отрицание всех тех жутких сведений об Эндере? Почему трибунал проходил в открытом режиме, когда у Чамраджнагара были все полномочия сделать процесс закрытым? Почему эти слушания вообще имели место? Не было закона, который требовал бы возбудить процесс. Чамраджнагар никогда, ни на секунду, не был другом Эндера — хотя Эндер подарил ему победу, которую адмирал иначе получить бы не смог.

В отличие от Граффа и Рэкхема, Чамраджнагар не демонстрировал признаков настоящего уважения к Эндеру. Да, он тоже называл его «адмиралом», лишь пару раз позволив себе обращение «мой мальчик», причем оба раза Рэкхем, к вящему неудовольствию Чамраджнагара, немедленно его поправлял. Разумеется, Чамраджнагар и с Рэкхемом ничего поделать не мог, кроме как запечатлеться с ним на всех снимках жанра «два героя вместе с великим Полемархом».

Валентине было совершенно очевидно, что Чамраджнагар очень и очень счастлив, и это счастье явным образом проистекает из перспективы отлета Эндера прочь на межзвездном корабле. Чамраджнагар уже изнемог в ожидании этого момента.

Тем не менее всем пришлось дожидаться распечатки снимков, чтобы Эндер, Рэкхем и Чамраджнагар могли подписать фотографии.

Рэкхему и Эндеру с большой помпой презентовали подписанные снимки, Чамраджнагар сделал все, чтобы всем стало понятно, что это он, так сказать, оказывает честь.

Наконец адмирал Чамраджнагар улетел — «на наблюдательную станцию, чтобы смотреть за тем, как огромный корабль отправляется в полет, цель которого — созидание, а не уничтожение». Иными словами, чтобы сфоткаться еще и с кораблем на заднем плане. Валентина сомневалась, что фотографу вообще удалось сделать хоть один снимок, на котором не было улыбающейся физиономии Чамраджнагара.

Поэтому огромной уступкой можно было счесть появление снимка, на котором были только Графф, Рэкхем и Эндер. Возможно, Чамраджнагар просто не знал, что фотографу удалось это сделать — тот был штатным сотрудником флота, но оказался достаточно нелояльным, чтобы сделать снимок, который его босс точно возненавидит.

Но Валентина достаточно хорошо знала Граффа, чтобы понимать: фотографии с Полемархом окажутся куда более редкими, чем изображение Граффа, Рэкхема и Эндера. Последний снимок на Земле будет размещен везде — в электронной, виртуальной и физической форме. Он послужит цели Граффа, напомнит каждому жителю Земли, что МФ сейчас существует лишь во имя двух целей: поддержать программу колонизации и наказать из космоса любую из земных властей, посмевшую использовать ядерное оружие или пригрозить его использованием.

Чамраджнагар так до сих пор и не смирился с мыслью, что продолжающееся финансирование МФ, его баз и станций проходит через Граффа в министерстве по делам колоний. В то же время Графф отчетливо сознавал, что именно страх рассердить Межзвездный флот (что попытался осуществить Варшавский договор и за что поплатился отлучением от мировых рычагов власти) поддерживал приток средств в его проект.

Но что Чамраджнагару понять не суждено, так это причину, по которой он сам оказался частью плана, из-за которого все его лоббистские усилия ничего не дали, кроме того что позволили подпортить репутацию Эндера в ходе военного трибунала.

К Валентине снова вернулись былые подозрения насчет Граффа: пожелай он — вполне мог и сам предотвратить трибунал. Быть может, то была цена, которую ему пришлось заплатить за преимущество в другом деле? Возможно, единственной пользой для Граффа от этого трибунала было «доказательство» того, что не все идет так, как он хочет, что само по себе успокоило соперников и оппонентов Граффа; а Валентина знала, что такое самодовольное спокойствие — лучшее, что может получить человек от соперников и оппонентов.

Графф любил и уважал Эндера, но не препятствовал бедам обрушиваться на него, если это служило движению к цели. Ведь в самом деле — Графф доказывал это снова и снова.

«Что же, мой дорогой министр по делам колоний… к тому времени, как мы доберемся до Шекспира, ты почти наверняка будешь мертв или очень-очень стар. Задаюсь вопросом: удержишься ли ты и тогда у руля?»

Бедный Питер. Стремящийся править миром, тогда как Графф уже этого добился. Разница между ними в том, что Питеру нужно, чтобы все знали: это он правит планетой; ему нужно, чтобы все зримые регалии власти были сложены у его трона. Графф же, со своей стороны, нуждался лишь в средствах контроля, необходимых для достижения его единственной, высшей цели.

Но велика ли разница? Искусные манипуляторы, заставляющие других платить любую цену для достижения конечного результата. В случае Граффа — полезного результата. Валентина с этим соглашалась, она в это поверила и радостно работала на достижение этой цели. Но цель Питера, — может, она тоже хороша? Конец войнам, потому что мир объединится под единым хорошим правительством. Если Питеру удастся этого добиться, не будет ли это таким же благословением для человечества, как и достижения Граффа?

Ей пришлось отдать должное Питеру и Граффу: они никакие не чудовища. Они не требовали от других заплатить всю цену. Оба шли на личные жертвы, которые казались им необходимыми. Оба в действительности работали во имя цели, которая была гораздо больше их самих.

Но нельзя ли то же самое сказать о Гитлере? В отличие от Сталина и Мао, которые купались в роскоши, в то время как остальные делали всю работу и несли все тяготы, Гитлер жил скромно и искренне верил в цель, которая больше его. Именно это и сделало из него такого монстра. Поэтому Валентина была не вполне уверена, что самопожертвование Питера и Граффа само по себе достаточный аргумент в их пользу.

Что же, эти двое теперь не ее проблема. Пусть Рэкхем присматривает за Граффом в оба и прикончит его, если тот слетит с катушек — хотя это вряд ли. И пусть папа с мамой предпринимают свои жалкие потуги, чтобы удержать Питера от превращения в дьявола. Понимают ли они вообще, что поведение «хорошего сыночка» Питера — лишь притворство, игра? Что несколько лет назад Питер принял сознательное решение разыгрывать такого мальчика, которым был Эндер? «Все это придумано, дорогие родители, — неужели вы этого не понимаете? Порой кажется, что понимаете, но в остальное время вы настолько слепы… К тому времени, как я доберусь к пункту назначения, вы все останетесь в прошлом, все вы. Моим настоящим будет Эндер и его дела. Он — все мое стадо, и я обязана пасти его, не позволяя даже увидеть посох, которым направляю и защищаю его… Так, о чем я вообще думаю? У кого здесь мания величия? Неужели я считаю, что я лучше Эндера знаю, что для него хорошо, куда ему идти, что ему делать и от чего его защищать? Однако именно так я и думаю, надо смотреть правде в глаза».


Эндеру так хотелось спать, что он едва мог стоять на ногах. Тем не менее он выдержал всю фотосессию, стараясь улыбаться как можно теплее. Ведь эти фотки увидят мама с папой. Их увидят дети Питера — если они у него будут, — чтобы они помнили: когда-то у них был дядя Эндер, совершивший нечто очень важное еще до того, как стать подростком, а потом улетевший далеко-далеко. Вот так он выглядел перед самым отлетом. Видишь? Он очень рад. Видите, мама с папой? Вы не сделали мне больно, когда позволили отобрать меня у вас. Мне ничто не делает больно. Я в полном порядке, взгляните на мою улыбку. Вы не увидите, насколько я вымотан, насколько я рад улететь, лишь бы мне позволили лететь…

В конце концов все фотографии были сделаны. Эндер пожал руку Мэйзеру Рэкхему и хотел сказать ему: «Мне очень жаль, что вы не летите с нами». Но не стал, потому как знал: Мэйзер не хочет лететь. Поэтому Эндер произнес только: «Спасибо за все, чему вы меня научили, и что стояли за меня». Эндер не произнес «стояли за меня в суде», потому что эти слова мог записать какой-нибудь случайный микрофон.

Потом Эндер обменялся рукопожатием с Хайрамом Граффом и сказал ему: «Надеюсь, ваша новая работа будет хорошей тренировкой». Это была шутка, и Графф ее понял — во всяком случае, достаточно, чтобы выдавить слабую улыбку. Быть может, слабость этой улыбки объяснялась тем, что он услышал благодарность Эндера в адрес Мэйзера и задался вопросом, почему Эндер не поблагодарил самого Граффа. Но Графф был не наставником Эндера, а его командиром — а это совсем не то же самое. Кроме того, насколько мог судить Эндер, Графф за него не стоял. Ведь правда же: вся разработанная Граффом программа обучения Эндера — разве ее целью не было заставить его поверить целиком и полностью, что никто и никогда за него стоять не будет?

— Спасибо за тихий час, — добавил Эндер.

Графф усмехнулся:

— Да пребудет с тобой возможность спать сколько пожелаешь!

Потом в пустой комнате Эндер помолчал, уставившись в никуда, и подумал: «Пока, мам. Пока, пап. Пока, Питер. Пока, все мужчины, женщины и дети Земли. Я сделал для вас все, что мог, и получил от вас все, что мог получить. Теперь в ответе за вас кто-то другой».

Эндер прошел по трапу в челнок, Валентина — следом за ним.

Челнок в последний раз оторвал их от Эроса. «Прощай, Эрос и все солдаты на астероиде — те, кто боролся за меня и других детей, кто манипулировал нами и лгал нам во имя человечества. Прощайте те, кто объединился в заговоре с целью опорочить меня и не дать вернуться на Землю. Прощайте все — хорошие и плохие, добрые и эгоистичные. Прощайте! Я больше не один из вас, я больше не ваша пешка и не ваш спаситель. Я слагаю с себя все полномочия».

Эндер с Валентиной почти ничего не сказали друг другу, кроме обычных предполетных банальностей. Полчаса перешучиваний — и челнок пристыковался к транспортному кораблю. Изначально тот был приспособлен для транспортировки на войну солдат и вооружения. Сейчас он был нагружен оборудованием и припасами для сельскохозяйственных и промышленных нужд колонии Шекспир. Он вез новых людей для пополнения сообщества, улучшения генофонда, людей, чья деятельность будет достаточно продуктивна, чтобы у колонистов оставалось время для науки, творчества и роскоши, чтобы их жизнь смогла приблизиться к общественной жизни на Земле.

Все снаряжение уже было на борту, и пассажиры тоже. Эндер и Валентина всходили на борт последними. У подножия трапа он остановился и обернулся к сестре.

— Ты еще можешь остаться, — сказал он. — Ты же видишь, я в порядке. Колонисты, с которыми я встречался, — отличные люди, и мне не будет одиноко.

— Боишься лезть вверх первым? — спросила Валентина. — Ты поэтому остановился — чтобы произнести речь?

Тогда Эндер зашагал по лестнице вверх, а Валентина следом — так что именно она оказалась последним из колонистов, на ней оборвалась нить, связывающая их с Землей.

Внизу закрылся люк челнока, а потом и люк корабля. Они стояли в шлюзовой камере, пока створки не разъехались, и перед ними оказался улыбающийся адмирал Квинси Морган с уже вытянутой для пожатия рукой. Сколько же он простоял в такой позе, поджидая, когда откроется дверь, задался вопросом Эндер. Может, адмирал простоял этаким манекеном несколько часов?

— Добро пожаловать, губернатор Виггин, — произнес Морган.

— Адмирал Морган, я не губернатор до тех пор, пока не ступлю на поверхность планеты, — ответил Эндер. — В этом полете, на вашем корабле, я всего лишь изучаю ксенобиологию и адаптированные сельскохозяйственные культуры колонии Шекспир. Однако надеюсь, что, когда вы будете не слишком заняты, у меня будет шанс пообщаться с вами, побольше узнать о жизни военных.

— Но вы же сам военный — вы сражались, — заметил Морган.

— Я лишь играл в игру. Войны я не видел. На Шекспире есть колонисты, которые совершили этот полет много лет назад, без какой-либо надежды вернуться на Землю. Мне бы хотелось хотя бы немного понять, как они к этому готовились, как жили.

— Обо всем этом придется читать в книгах, — по-прежнему улыбаясь, сказал Морган. — Это ведь и мой первый межзвездный перелет. На самом деле, насколько мне известно, никто из людей не совершал два полета. Даже у Мэйзера Рэкхема за плечами всего один полет, закончившийся там же, где и начался.

— Что же, адмирал Морган, думаю, вы правы, — сказал Эндер. — И это все делает всех на борту вашего корабля первопроходцами.

Хм… Достаточно ли часто он произносил «ваш корабль», чтобы Морган убедился: Эндер понимает командную иерархию?

Улыбка Моргана ничуть не изменилась.

— Буду счастлив пообщаться с вами в любое время. Сэр, для меня честь приветствовать вас на моем корабле.

— Прошу, сэр, не надо называть меня «сэр», — сказал Эндер. — Мы оба знаем, что я адмирал лишь номинально. Я не хочу, чтобы колонисты слышали, что меня называют иначе чем «мистер Виггин» — да, впрочем, и это слишком. Могу же я быть просто Эндером. Или Эндрю, если вы предпочитаете обращаться ко мне формально. Как вы на это смотрите? Не угрожает ли это дисциплине на корабле?

— Полагаю, это не идет вразрез с дисциплиной, а потому пусть будет по-вашему, — ответил адмирал. — А сейчас энсин Акбар проводит вас и вашу сестру в каюту. Поскольку очень немногие пассажиры решили проделать путь бодрствуя, всем достались каюты примерно одинаковой площади. Это ответ на вашу просьбу не выделять вам чрезмерно просторных апартаментов.

— А ваша семья, сэр? — спросил Эндер.

— Я добился расположения руководства, и оно родило мне карьеру, — сказал Морган. — Женат на Межзвездном флоте. Короче, как и вы, лечу холостяком.

Эндер осклабился:

— Думаю, нашему холостяцкому положению недолго оставаться незыблемым.

— Наша задача — воспроизводство нашего вида вне Земли, — кивнул Морган. — Но полет пройдет более гладко, если мы постараемся сохранить холостяцкое положение до его окончания.

— Мое охраняет невежество юности, — сказал Эндер, — а ваше — служебная субординация. Благодарю вас за личную встречу — это высокая честь. В последние несколько дней я мало спал. Надеюсь, мне простят, если я залягу в спячку часов на восемнадцать. Боюсь, я пропущу начало ускорения.

— Его все пропустят, господин Виггин. Гашение инерции на этом корабле — на высшем уровне. На самом деле мы уже ускоряемся при двух g, и все же единственная ощутимая гравитация — центростремительное ускорение при вращении корабля.

— Это странно, — заметила Валентина. — Ведь центростремительное ускорение тоже инерциальное. Я бы сказала, оно тоже должно подавляться.

— Подавление инерции имеет четкую направленность, оно воздействует лишь на перемещение корабля вперед, — пояснил Морган. — Мисс Виггин, прошу прощения, я почти проигнорировал вас. Боюсь, слава и ранг вашего брата отвлекли меня настолько, что я позабыл о хороших манерах.

— Вы не обязаны их проявлять, — легко рассмеявшись, ответила Валентина. — Я иду просто в нагрузку к нему.

На этом они расстались, и энсин Акбар проводил Эндера и Валентину в каюту. Это помещение не было огромным, но оно было хорошо оборудовано. Энсин потратил несколько минут на то, чтобы показать, где хранится одежда, припасы и оборудование и как пользоваться внутренней связью корабля. Акбар также настоял на том, чтобы разложить обе койки и затем убрать их снова вверх, зафиксировав так, чтобы они не мешали. Так что Эндер и Валентина прошли полный инструктаж. Затем Акбар показал им, как опускать и поднимать жалюзи, превращающие каюту в две отдельные спальни.

— Спасибо, — сказал Эндер. — Думаю, сейчас я снова опущу кровать, чтобы можно было поспать.

Лейтенант Акбар с кучей извинений снова опустил обе койки, игнорируя протесты и заверения пассажиров, что они вполне способны и сами с этим справиться. Когда койки были разложены, энсин пошел к выходу и остановился в дверях.

— Сэр, — сказал он, — знаю, я не должен этого просить. Но все же… Можно я пожму вашу руку, сэр?

Эндер протянул ему руку и тепло улыбнулся:

— Спасибо за вашу помощь, энсин Акбар.

— Для нас честь принимать вас на борту этого корабля, сэр.

Акбар отсалютовал Эндеру. Эндер ответил тем же, и энсин ушел, закрыв за собой дверь.

Эндер подошел к койке и сел на нее. Валентина села на свою, прямо напротив. Эндер посмотрел на сестру и начал смеяться. Она скоро к нему присоединилась.

Они хохотали, и Эндер наконец лег, вытирая слезы.

— Позволь тебя спросить, — сказала Валентина. — Мы смеемся над одним и тем же?

— А что? Что тебя рассмешило?

— Все, — ответила она. — Вся эта фотосессия перед отлетом. Морган приветствовал нас так тепло, словно у него и в мыслях нет вонзить тебе нож в спину. Благоговение лейтенанта Акбара перед героем, твои уверения, что ты всего лишь «мистер Виггин» — что, разумеется, тоже наигранно. Я смеюсь над всем этим сразу.

— Я понимаю, как все это забавно со стороны. Но сам был слишком занят, чтобы меня это могло развеселить. Я пытался не уснуть и старался произносить правильные слова.

— Так над чем тогда ты смеялся?

— Я смеялся от восторга. Восторга и облегчения. Сейчас я больше ни за что не отвечаю. На время полета это корабль Моргана, а я впервые в жизни стал свободным мужчиной.

— Мужчиной? — спросила Валентина. — Ты до сих пор ниже меня ростом.

— Но, Вэл, мне приходится бриться каждую неделю: щетина-то растет!

Их снова одолел смех, но уже ненадолго. Затем Валентина произнесла команду, опускающую барьер между их кроватями. Эндер разделся, забрался под простыню — в помещении с контролируемым климатом ее было вполне достаточно — и за считаные секунды провалился в сон.

Глава 8

Кому: GovDes%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy

От: MinCol@ColMin.gov

Тема: Отчет о формировании планеты


Дорогой Эндер,

я все не мог решить, отправлять ли тебе эти данные. С одной стороны, они завораживают, даже воодушевляют; с другой стороны, я знаю, что уничтожение родной планеты жукеров заставило тебя страдать, и напоминание об этом может оказаться болезненным. Но я рискну причинить боль — тебе, ведь для меня это не такой уж риск, правда? — потому что если кто и должен увидеть эти отчеты, так это ты.

Хайрам


Переадресованное сообщение:

Кому: MinCol@ColMin.gov

От: LPo%formcent@IFCom.gov/bda

Тема: Отчет о формировании планеты


Дорогой Хайрам,

не уверен, что наши сведения подпадают под определение «насущно необходимые», поскольку пройдет еще очень-очень много времени, прежде чем означенная планета станет пригодной для колонизации. Но поскольку она больше не занята врагом, мне подумалось, ты захочешь узнать кое-что о последствиях войны — нашу ОНУ (отметь, что в своем новом назначении я не получил обычной «оценки нанесенного ущерба». Мы должны использовать аббревиатуру. Kuso[72], как говорят дети).

SecureLinka7977@rTTu7&!a*****bdA.gov

Я сделал так, что твое полное имя будет временным паролем в течение следующей недели.

Если у тебя не найдется времени для того, чтобы изучить весь отчет на приведенном выше сайте, вот тебе краткое изложение: родная планета жукеров, уничтоженная в прошлом году разрывом молекулярных связей, формируется заново. Посланный нами корабль вместо спасательной миссии занялся астрономией — наблюдает за формированием планеты из пыли — буквально.

MD-поле разбило на атомы все, до чего дотянулось, но теперь эти атомы сливаются в молекулы с удивительной быстротой. Наблюдающий корабль недавно оказался в таком положении, что звезда находилась от него по ту сторону облака пыли. Были проделаны спектрометрические и гравитационные измерения, подтвердившие, что молекулы формируются заново и что гравитация облака достаточна для удержания большей части вещества. Некоторая часть вещества оказалась потеряна в силу высокой скорости атомов, еще часть — из-за гравитации звезды, солнечного ветра и так далее, но, по нашим оценкам, новая планета сохранит по меньшей мере восемьдесят процентов первоначальной массы, если не больше. При таких размерах у нее должна возникнуть атмосфера, потенциально пригодная для дыхания. Также у нее будет расплавленное ядро и мантия, океан и, возможно, тектонические выступы толстых фрагментов коры — то есть континентов.

Если вкратце, то от цивилизации жукеров не осталось никаких артефактов, но в течение нескольких тысяч лет планета возродится — симпатичный шарик на своей орбите. Быть может, в течение десяти тысяч лет она остынет достаточно для того, чтобы человечество могло приступить к ее изучению. Если после формирования океанов мы заселим ее бактериями и другими формами жизни, ее можно будет колонизировать в течение сотни тысяч лет. Мы, люди, можем быть более чем деструктивными, но стремление Вселенной к созиданию неутомимо.

Ли


На корабле «Леденец», как его называла Валентина, известном также как «IF-Колтранс-1» (это имя красовалось на борту и беспрестанно передавалось в эфир его маячком) или «Миссис Морган» (этим прозвищем пользовалась команда за спиной капитана), общественных мест было немного.

На борту имелась столовая, в которой не больно-то засидишься, поскольку обеденные смены шли каждый час. Библиотека предназначалась для серьезных исследований, проводимых экипажем корабля, и, хотя у пассажиров был полный доступ к ее содержимому с терминалов в своих каютах, их не особо приветствовали в самом помещении.

Каюты офицеров и команды раскрывали двери перед пассажирами только по особому приглашению, а такие приглашения случались редко. Театральный зал был хорошо приспособлен для просмотра голографических картин или фильмов, равно как для общих сборов, но личные разговоры здесь велись приглушенными голосами и в целом не приветствовались.

Так что для веселья оставалась только обзорная палуба, обозревать с которой открывающиеся виды можно было лишь во время околопланетных маневров, да немногие помещения в трюме, которым предстояло становиться просторнее по мере расходования припасов.

Так что именно на обзорную палубу Эндер отправлялся каждое утро сразу после завтрака. Валентину удивляла его очевидная общительность. На Эросе он держался скрытно, разговаривал неохотно, всецело углубившись в свои исследования. Теперь же он приветствовал всех, кто заходил на палубу, и дружелюбно болтал со всяким, кто хотел отнять у него время.

— Почему ты позволяешь им себя отрывать? — однажды спросила Валентина, когда они вернулись в каюту.

— Они меня не отрывают, — ответил Эндер. — Моя цель — общаться с ними; своими делами я занимаюсь, когда никто не претендует на мое время.

— То есть ты губернатор.

— Отнюдь. Сейчас я никакой не губернатор. Это корабль адмирала Моргана, и у меня здесь нет никакой власти.

Таков был стандартный ответ Эндера, когда кто-то хотел разрешить проблему: рассудить спор, поставить под сомнение тот или иной пункт правил, попросить об его изменении или о привилегии. «Боюсь, моя власть начнется только после того, как я шагну на планету Шекспир, — отвечал он. — Но уверен, любой офицер по связям с пассажирами, назначенный адмиралом Морганом, разрешит все проблемы, к вашему полному удовлетворению».

«Но вы ведь тоже адмирал», — указывали некоторые на очевидный факт. Некоторые даже знали, что ранг Эндера был выше, чем у Моргана.

«Он капитан корабля, — улыбаясь, отвечал Эндер. — И на борту нет никого выше».

Валентину такие ответы не устраивали — и наедине с братом она стеснялась отметить это.

— Mierda, mi hermano[73], — сказала она. — Если у тебя нет официальных обязанностей и ты не губернатор, зачем тебе тратить столько времени на то, чтобы быть любезным?

— Можно надеяться, что в один прекрасный день мы прибудем к месту назначения, — ответил Эндер. — К тому моменту, как это произойдет, я должен знать каждого, кто останется с колонией. И знать хорошо. Их внутрисемейные отношения, дружеские узы, завязавшиеся на корабле. Нужно знать, кто хорошо говорит на общем, а у кого сложности с неродным языком. Я обязан знать, кто агрессивен, кому нужно внимание, кто творческий и изобретательный, у кого какое образование, как они воспринимают новые идеи. Тем пассажирам, кто путешествует в стазисе, я уделил по полчаса — каждой группе. На бодрствующих у меня времени больше. Может, мне хватит его, чтобы выяснить, почему они не погрузились в сон на время полета. Боятся стазиса? Надеются на получение какого-то преимущества по прибытии на место? Как видишь, Валентина, я все время работаю. И устаю от этого.

— Я думала о том, чтобы преподавать английский. Вести занятия, — заметила Вэл.

— Не английский, а общий, — поправил ее Эндер. — У него проще написание — никаких там «ugh» или «igh», — а кроме того, специальный словарный запас, отсутствие сослагательного наклонения и слова «whom», а предлог «of» обознается одной буквой «v». Это лишь малая часть различий.

— Значит, я буду преподавать общий, — сказала Валентина. — Что думаешь?

— Думаю, это будет сложнее, чем ты думаешь, но серьезно поможет тем, кто станет посещать занятия, — если те, кому они нужны, согласятся их посещать.

— Я посмотрю, какие обучающие программы есть в библиотеке.

— В первую очередь, надеюсь, ты поговоришь об этом с адмиралом Морганом.

— Зачем?

— Это его корабль. Обучающий курс можно организовать только с его разрешения.

— Но ему-то какое дело?

— Не знаю, есть ли ему до этого дело. Просто это его корабль, а потому мы должны выяснить, какое ему дело, до того, как организовать курс обучения.

Как оказалось, офицер по связям с пассажирами — полковник по имени Джаррко Китунен — уже собирался организовать занятия по преподаванию общего. Он взял Валентину преподавателем в тот же миг, когда она вызвалась на эту роль. Еще он бессовестно флиртовал с нею, и Валентина обнаружила, что, пожалуй, находит удовольствие от его общества и финского акцента. Поскольку Эндер чаще всего был занят беседой с кем-то или чтением материалов, только что полученных по ансиблю или скачанных из библиотеки, для Валентины было совсем нелишним найти приятный способ провести время. Она не могла отдать истории Боевой школы больше нескольких часов зараз, поэтому человеческое общество пришлось очень даже кстати.

В полет она направилась ради Эндера, но до тех пор, пока он отказывался полностью довериться ей, она не чувствовала себя обязанной оставаться безучастной к сторонним знакам внимания в ожидании, когда брат решит приоткрыть хоть немного душу, чтобы разделить с ней переживания. И еще — если окажется, что Эндер так никогда и не захочет впустить ее в свою душу, откажется восстанавливать былую связь, в этом случае ей понадобится создать свою собственную жизнь, не так ли?

Не то чтобы этот Джаррко стал частью этой жизни. С одной стороны, он был старше ее примерно на десять лет. С другой — он был членом экипажа, а это значит, что, когда на корабль погрузят все те артефакты, товары и припасы, которыми сможет снабдить их колония Шекспир, корабль развернется и полетит обратно к Земле или к Эросу. Валентины на нем не будет, так что все отношения с Джаррко заведомо ограничены временем. Может, его это вполне устроило бы, но не Валентину.

Как говаривал отец: «В долгосрочном плане моногамия служит обществу лучше всех прочих форм семейного союза. Потому-то половина из нас рождается мужчинами, а половина — женщинами; так получается поровну».

Так что Валентина не всегда была с Эндером; она была занята, ей было что делать, у нее была собственная жизнь. А это больше, чем то, что когда-либо дал ей Питер, так что Валентина, в сущности, наслаждалась этой жизнью.

Однако так вышло, что Валентина была с Эндером на обзорной палубе, работая над книгой, когда итальянка и ее дочь-подросток подошли к Эндеру и молча встали рядом с ним в ожидании, когда на них обратят внимание. Валентина знала их обеих, потому что преподавала им общий.

Эндер моментально повернулся к ним и улыбнулся.

— Дорабелла и Алессандра Тоскано, — сказал он. — Какое удовольствие наконец-то вас встретить.

— Мы не могли поговорить с вами, пока ваша сестра не выучила нас вполне хорошему английскому, — произнесла Дорабелла с сильным итальянским акцентом. И затем хихикнула. — Я хотела сказать — общему.

— Хотел бы я уметь говорить по-итальянски, — заметил Эндер. — Прекрасный язык.

— Язык любви, — сказала Дорабелла. — Не гадкий французский, «язык лобзаний и плевков».

— Французский тоже прекрасен, — возразил Эндер, рассмеявшись над ее имитацией французского прононса.

— Только для французов и глухих, — упорствовала Дорабелла.

— Мам, — произнесла Алессандра. В ее речи итальянский акцент едва ощущался, ее произношение больше походило на ту манеру, с которой говорят образованные британцы. — Среди колонистов есть те, кто говорит по-французски, и он не может никого из них оскорблять.

— А с чего им оскорбляться? Они лобзаются, а мы делаем вид, что не замечаем?

Валентина рассмеялась. Дорабелла правда была довольно забавной, и у нее была позиция. «Бойкая» — вот подходящее слово. По возрасту она годилась Эндеру в матери, собственно, ее дочь — сверстница Эндера, но вполне можно было подумать, что она с ним флиртует. Может, она одна из тех женщин, кто флиртует со всеми, потому что не знает другого способа относиться к людям.

— А сейчас мы готовы, — сказала Дорабелла. — Ваша сестра выучила нас хорошо, и мы готовы к нашему получасу с вами.

Эндер поморгал:

— О, вы правда думали… Я проводил по полчаса с теми колонистами, которые собирались путешествовать в стазисе. Но у всех остальных сколько угодно времени. Нет нужды организовывать получасовую встречу: я все время здесь.

— Но вы очень важный человек, спасающий весь мир.

Эндер покачал головой:

— Это уже в прошлом. Теперь я всего лишь человек, у которого есть работа, и с ней он еще не справился. Так что присаживайтесь, давайте поговорим. Вы делаете успехи в английском — Валентина о вас говорила, о том, как упорно вы занимаетесь.

А у вашей дочери вообще нет акцента, она говорит совершенно свободно.

— Очень умная девочка моя Алессандра, — сказала Дорабелла. — И хорошенькая, да? Как вы думаете? Отличная фигурка для четырнадцатилетней.

— Мам! — одернула ее Алессандра, вжимаясь в кресло. — Я что, подержанная машина? Сэндвич у уличного торговца?

— Уличные торговцы, — со вздохом сказала Дорабелла. — Мне еще их не хватает.

— Уже не хватает, — поправила ее Валентина.

— Я уже их не хватаю, — сказала Дорабелла, гордо исправляя ошибку. — Такая маленькая будет планета Шекспир. Нет города! Как ты сказала, Алессандра? Говори ему.

Алессандра явно не горела желанием говорить, но ее мать настояла на своем.

— Я просто сказала, что в пьесах Шекспира больше персонажей, чем колонистов на планете, названной в его честь.

Эндер рассмеялся:

— Интересная мысль! Хотя вы правы: вряд ли мы смогли бы сыграть все его пьесы так, чтобы хотя бы у некоторых колонистов было больше одной роли. Не то чтобы я претендовал на постановку одной из пьес Шекспира… Хотя, может, стоило бы. Что вы думаете? Захочет ли кто-нибудь поставить пьесу силами колонистов, которые летят с нами?

— Мы даже не знаем, понравится ли им новое имя, — заметила Валентина. И подумала: «А Эндер вообще имеет представление, сколько труда требуется для постановки пьесы?»

— Они знают имя, — уверил Эндер сестру.

— Но нравится ли оно им? — спросила та.

— Это не важно, — отмахнулась Алессандра. — Не хватает женских ruoli, parti — как это называется? — При этих словах она беспомощно повернулась к Валентине.

— Ролей, — сказала Валентина. — Или партий.

— О, — хихикнула Алессандра. Смешок оказался довольно-таки чарующим. Девушка не выглядела глупой. — Те же слова! Ну конечно.

— Она права, — сказала Валентина. — Мужчин и женщин среди колонистов примерно поровну, а в пьесах Шекспира — сколько там женских ролей? Процентов пять?

— О, ну ладно, — ответил Эндер. — Это просто пришло мне в голову.

— Мне бы хотелось поставить пьесу, — сказала Алессандра. — Но, может, можно читать ее совместно?

— В театре, — сказала Дорабелла. — В зале для holografi. Мы все будем читать. Я нет, я слушаю, мой английский не вполне хороший.

— Это идея, — откликнулся Эндер. — Почему бы вам не организовать это дело, синьора Тоскано?

— Пожалуйста, зовите меня от Дорабелла.

— В этой фразе «от» лишнее, — сказала Алессандра. — В итальянском, кстати, тоже.

— В английском полно этих «от», эти «от» везде, кроме тех мест, куда я их ставлю! — со смехом воскликнула Дорабелла, дотрагиваясь до руки Эндера.

По всей видимости, Дорабелла не заметила, как он подавил рефлекторное желание отдернуться: Эндеру не нравилось, когда незнакомые люди к нему прикасались. Никогда не нравилось. Но Валентина заметила. Да, он все-таки прежний Эндер.

— Я ни разу в жизни не видел пьесы вживую, — сказал он. — Я их читал, видел голографические записи и видео, но никогда физически не присутствовал в зале, где люди по-настоящему читают строки вслух. Я бы никогда не смог сделать постановку, но очень хотел бы посмотреть и послушать, как над ней работают.

— Ну, тогда вы должны! — воскликнула Дорабелла. — Вы губернатор, сделайте это случиться!

— Не могу. Правда не могу. Пожалуйста, поставьте пьесу сами.

— Нет, не могу, — сказала Дорабелла. — Мой английский слишком плохой. Il teatro — он для молодых. Я буду смотреть и слушать. Вы с Алессандрой делаете это. Вы студенты, вы дети. Ромео и Джульетта!

«Разве можно быть еще очевиднее?» — подумала Валентина.

— Мама думает, что, если я и вы будем проводить вместе много времени, мы влюбимся друг в друга и поженимся, — сказала Алессандра.

Валентина едва сумела удержаться от смеха. Значит, дочь не участвует в заговоре, а является его целью.

Дорабелла притворилась шокированной.

— У меня никакого такого плана нет!

— О, мам, ты же с самого начала все это планировала. Еще когда в городе…

— Монополи, — вставил Эндер.

— …она называла вас «юношей с перспективами». Вероятным кандидатом мне в мужья. А мое личное мнение — я еще слишком молода, вы тоже.

Эндер всеми силами пытался успокоить ее мать:

— Дорабелла, пожалуйста! Я ничуть не обижаюсь и, конечно, знаю: вы ничего такого не планировали. Алессандра просто меня поддразнивает. Поддразнивает нас обоих.

— Ничего я не поддразниваю, но вы можете говорить что угодно, лишь бы мама была счастлива, — сказала Алессандра. — Наши с ней жизни — одна длинная-предлинная пьеса. Она делает из меня… нет, не звезду моей собственной автобиографии. Но мама всегда видит счастливый конец, причем с самого начала.

Валентина не вполне понимала отношения между матерью и дочерью. Слова были острыми, почти враждебными. Говоря все это, Алессандра обняла свою мать, похоже совершенно искренне. Словно слова стали для них частью давнего ритуала и утратили свое первоначальное жалящее значение.

Что бы между Эндером и Алессандрой ни происходило, Дорабелла, казалось, успокоилась.

— Люблю счастливый конец.

— Нам стоило бы поставить греческую пьесу, — заметила Алессандра. — «Медея». Ту самую, где мать убивает собственных детей.

Это предложение шокировало Валентину: как жестоко произносить такое при матери! Но нет, судя по реакции Дорабеллы, Алессандра имела в виду вовсе не ее. Потому что Дорабелла рассмеялась, кивнула и сказала:

— Да, да, да — Медея, злая мама!

— Мы дадим ей другое название, — добавила Алессандра. — Изабелла!

— Изабелла! — эхом воскликнула Дорабелла.

Они рассмеялись заразительно, чуть ли не до слез, и Эндер засмеялся вместе с ними.

Затем, к удивлению Валентины, когда мать с дочерью уже икали от смеха, Эндер повернулся к сестре и объяснил:

— Изабелла — мать Дорабеллы. У них были трудные взаимоотношения.

Алессандра перестала смеяться и внимательно посмотрела на Эндера. Но Дорабелла, если и удивилась, что Эндеру так много известно об их прошлом, ничем этого не показала.

— Мы прилетели в эту колонию, чтобы стать свободными от моей идеальной мамочки. Святая Изабелла, мы не будем тебе молиться!

После этих слов Дорабелла вскочила и принялась кружиться в некоем танце — быть может, в вальсе. В одной руке она держала длинную воображаемую юбку, а другой выписывала в воздухе узоры, словно веером.

— У меня всегда есть волшебная страна, где я смогу быть счастлива, а мою дочь я возьму с собой, она всегда счастлива… — напевала она, а затем замолчала и повернулась к Эндеру. — Колония Шекспир теперь наша волшебная страна. А вы — король… foletti?

В поисках помощи она повернулась к дочери.

— Эльфы, — сказала Алессандра.

— Эльфов, — сказала Валентина.

— Gli elfi! — восторженно воскликнула Дорабелла. — Снова одно слово. Elfo, elve!

— Эльф, — одновременно произнесли Валентина и Алессандра.

— Король эльфов, — сказал Эндер. — Интересно, какой электронный адрес я бы получил? ElfKing@Faeerie.gov? — Он повернулся к Валентине. — Или этот титул хочет заполучить Питер?

Валентина улыбнулась:

— Он все еще не может выбрать между Гегемоном и Богом.

Дорабелла не уловила отсылки на Питера. Она продолжила свой танец и на этот раз стала напевать просто мелодию без слов, западающую в память. Алессандра покачала головой, но все же стала подпевать. Она слышала эту песню и раньше, знала ее и пела вместе с матерью. Их голоса гармонично сплелись.

Валентина завороженно смотрела на этот танец. Поначалу он казался детским, почти смешным. Однако скоро Валентина поняла: Дорабелла знает, что ведет себя глупо, но ее поступки исходят из самого сердца. Именно сердце заставляло ее кружиться, ее лицо — принимать то особое выражение иронии, которое растворяло очевидную глупость и притворство и придавало искренности, превращающей танец в нечто восхитительное.

«Дорабелла совсем не старая, — подумала Валентина. — Она молода и выглядит совсем не плохо. Да что там — прекрасно выглядит, особенно когда кружится в этом странном, волшебном танце».

Песня без слов закончилась. Дорабелла продолжила танцевать в тишине.

— Мам, может, хватит уже порхать? — мягко попросила Алессандра.

— Но я не могу, — ответила Дорабелла, на сей раз открыто поддразнивая ее. — На этом межзвездном корабле мы будем порхать пятьдесят лет!

— Сорок, — уточнил Эндер.

— Два года, — произнесла Алессандра.

Очевидно, Эндеру понравилась идея поставить пьесу, потому что он вернулся к этой теме.

— Нет, не «Ромео и Джульетта», — сказал он. — Нам нужна комедия, а не трагедия.

— «Виндзорские насмешницы», — предложила Валентина. — Множество женских ролей.

— «Укрощение строптивой»! — воскликнула Алессандра, и Дорабелла чуть не свалилась от очередного приступа смеха.

Очевидно, еще один намек на Изабеллу. А когда смех иссяк, они обе стали настаивать на том, что именно эта пьеса — идеальный вариант.

— Я возьму роль сумасшедшей, — сказала Дорабелла.

Валентина заметила, что Алессандре пришлось прикусить язык, чтобы это не прокомментировать.

В общем, так родился план провести в театре чтения через три дня — по корабельному времени, хотя в этом полете, где сорок лет пройдут менее чем за два года, сама концепция времени казалась Валентине притянутой за уши. Когда теперь у нее день рождения? Будет ли она отсчитывать свой возраст по корабельному времени или, после прибытия, по убежавшему вперед календарю? И что вообще значит на Шекспире календарь Земли?

Естественно, в дни подготовки к чтениям Дорабелла и Алессандра приходили к Эндеру с бесчисленными вопросами. Хотя он достаточно ясно дал им понять, что принимать решения предстоит им самим, что он за это представление не отвечает, вел он себя с ними очень терпеливо. Казалось, их общество доставляет ему удовольствие — хотя, подозревала Валентина, причина совсем не та, на которую надеялась Дорабелла. Эндер и не думал влюбляться в Алессандру — если и влюбился бы, так, скорее, в ее мать. Нет, Эндер влюблялся в близость матери и дочери. Они были близки в той степени, в которой некогда были близки Эндер и Валентина. И они впускали Эндера в свое закрытое общество.

«Ну почему я не смогла дать ему это?» Валентина отчетливо ощущала ревность, досадовала из-за собственной неудачи, но нисколько не желала лишить Эндера удовольствия, которое он получал от общения с семейством Тоскано.

Конечно, это было неизбежно, что Эндеру досталось читать роль Люченцио, красивого и юного ухажера Бьянки. Роль Бьянки, разумеется, играла Алессандра. Сама Дорабелла читала роль Катарины, той самой «строптивой», ну а Валентине досталась роль вдовы. Валентина даже не делала вид, что не хочет читать свою роль. Ну, правда, это самое интересное событие на корабле, так почему бы не побывать в самом центре этого действа? Она сестра Эндера; так пусть люди услышат ее голос, тем более в гротескной роли вдовы.

Валентину забавляло то, как мужчины и подростки, читавшие другие роли, в конце концов сосредотачивались на Дорабелле. У этой женщины был совершенно невероятный смех — богатый, глубокий, заразительный. Заслужить ее смешок в комедии — милое дело, так что мужчины наперебой старались доставить ей радость. Это заставило Валентину задаться вопросом: а правда ли свести Эндера и Алессандру было истинной целью Дорабеллы? Быть может, она считала это своею целью, но на самом деле удерживала для себя центральное место на сцене? Казалось, она обожает быть предметом всеобщего внимания. Она флиртовала со всеми, во всех влюблялась, но в то же время всегда выглядела пребывающей в собственном мире.

Играли ли когда-нибудь «строптивую» Катарину так?

Обладает ли каждая женщина тем, что есть в Дорабелле? Валентина попыталась хорошенько порыться в своем сердце, чтобы нащупать такой энтузиазм. «Я знаю, как веселиться, — говорила она себе. — Знаю, как быть игривой».

Но она знала за собой ироничность ума, знала, что в ее добродушии всегда присутствует капелька язвительной мизантропии. Застенчивость Алессандры сказывалась на всем, что она делала: она была смелой на словах, но похоже, что, как только она их произносила, они удивляли и смущали ее саму. Дорабелла, однако же, не была ни ироничной, ни пугливой. Она была женщиной, которая встретилась со своими драконами лицом к лицу и умертвила их всех; сейчас она была готова принимать хвалы восхищенной публики. Она произносила реплики Катарины, вкладывая в них свое сердце, свою злость, волнение, раздражение, разочарование и, наконец, любовь. Последняя ее речь, о послушании мужу, прозвучала настолько прекрасно, что даже заставила Валентину немного всплакнуть и даже подумать: интересно, каково это — любить мужчину, доверять ему настолько, чтобы смириться, как Катарина? Неужели в нас, женщинах, есть нечто такое, что заставляет нас покоряться? Или это нечто, присущее каждому человеку, то, что заставляет радоваться подчинению, когда над ним берут верх? Это могло бы объяснить многое в подоплеке исторических событий.

Поскольку каждого, кто заинтересовался пьесой, уже привлекли к работе над постановкой, само представление вряд ли могло кого-то удивить. На последней репетиции Валентина была готова воскликнуть: «Какой смысл в премьере? Мы только что ее сыграли, и все прошло великолепно!»

Но на корабле царило радостное возбуждение — как оказалось, все с нетерпением ждали «премьеру», и Валентина поняла, что репетиция, сколь бы удачно она ни прошла, совсем не то же, что спектакль. Кроме того, на представлении будут и те, кого на чтениях не было: Дорабелла прошлась по всему кораблю, приглашая на спектакль членов команды. Многие собирались прийти. И те пассажиры, которые не участвовали в постановке, были рады приглашению, а некоторые были откровенно недовольны тем, что им не досталось роли. «В следующий раз», — говорили они.

Но когда в назначенное время все собрались, в дверях театра их встретил Джаррко с официальным выражением на лице. Нет, театр не откроется; по приказу адмирала спектакль отменен.

— Губернатор Виггин, — произнес Джаррко.

«Обращение по должности — плохой знак», — подумала Валентина.

— Сэр, если не возражаете, адмирал Морган хотел бы увидеть вас как можно скорее.

Эндер кивнул и улыбнулся.

— Разумеется, — сказал он.

Так что, Эндер этого ожидал? Или он настолько ко всему привычен, что ничему не удивляется?

Валентина пошла было вместе с ним, но Джаррко тронул ее за плечо.

— Прошу, Вэл, — прошептал он. — Только он.

Эндер улыбнулся сестре и направился к адмиралу, заметно ускорив шаг, словно был по-настоящему рад предстоящей встрече.

— Что все это значит? — негромко спросила Валентина у Джаррко.

— Не могу сказать, — ответил тот. — Правда. Я лишь получил приказ. Спектакль отменяется, театр закрыт на всю ночь, губернатора просят к адмиралу немедленно.

Так что Валентина осталась с Джаррко, утешая актеров и зрителей, реакция которых варьировалась от разочарования до ярости и даже до революционной горячности. Некоторые начали декламировать свои роли прямо в коридоре, пока Валентина не попросила прекратить.

— Бедный полковник Китунен навлечет на себя неприятности, если вы продолжите так себя вести, а он слишком деликатен, чтобы лично вас остановить.

В результате каждый был весьма сердит на адмирала Моргана за отмену безобидного представления. Валентина не могла удержаться от вопроса: о чем он вообще думает? Неужели он никогда не слышал о необходимости поддерживать хорошее моральное состояние людей? А может, слышал, но имеет что-то против его улучшения?

Что-то было неладно, и Валентина начала задаваться вопросом: а не Эндер ли за этим стоит? Может ли Эндер оказаться столь же подлым и коварным, как Питер? Нет, это совершенно исключено. Валентина всегда видела Питера насквозь, несмотря на все увертки. А Эндеру неискренность, вообще-то, не свойственна. Он всегда говорит, что хочет сказать, и всегда имеет в виду то, о чем говорит.

Что же натворил этот мальчишка?

Глава 9

Кому: demosthenes@LastBestHopeOfEarth.pol

От: PeterWiggin@hegemony.gov/hegemon

Тема: Пока тебя здесь не было


Я попросил одного из своих людей подсчитать, сколько времени прошло для тебя с тех пор, как ты отправилась в свой релятивистский полет в будущее. Максимум, что ему удалось, — дать мне диапазон возможной продолжительности. В любом случае это несколько недель. Для меня прошла пара лет. Так что я могу с уверенностью заявить, что соскучился по тебе гораздо сильнее, чем ты по мне. Сейчас ты, возможно, продолжаешь думать, что никогда не будешь по мне скучать. В мире полно людей, которые убеждены в том же самом. Они смутно припоминают, что выбрали меня занять кабинет Гегемона. Они просто не могут вспомнить, чем занимается этот кабинет. Когда они вообще обо мне думают, то считают, что меня зовут Локк.

И все же я воюю. У меня крошечные вооруженные силы, которыми командует — представь себе — старый друг Эндера, Боб. Остальных ребят из «армии» Эндера похитили русские, вдохновляемые коварным маленьким ублюдком по имени Ахиллес. В свое время его выперли из Боевой школы. По всему, Ахиллес подошел к выбору врага разумнее, чем Бонито де Мадрид когда-то. Врагом Ахиллеса был Боб, который столкнулся с ним — так, по крайней мере, гласит легенда — в темной вентиляционной шахте. Вместо того чтобы его убить, Боб сдал его властям. Ты об этом слышала? А Эндер знает о том, когда это произошло? Ахиллес — это Гитлер с хитростью, Сталин с мозгами, Мао с энергией, Пол Пот с проницательностью. Назови любого монстра в образе человека — и я гарантирую: в дополнение к их характеристикам у Ахиллеса найдутся свои, весьма неудобные для противников способности. Так что его очень трудно остановить, а убить еще труднее. Боб клянется, что сделает это, но у него уже был шанс, который он упустил, — так что я настроен скептически.

Жаль, что тебя здесь нет.

Больше того, мне хотелось бы, чтобы здесь был Эндер. Я веду войну армией в двести человек — очень лояльной, отлично натренированной, но всего две сотни! Боб не самый надежный из командиров. Он всегда побеждает, но не всегда делает, что ему говорят, или двигает силы туда, куда мне хочется. Он сам выбирает себе задачу из имеющихся целей. К его чести, он не спорит со мной в присутствии своих (якобы «моих») людей.

Проблема в том, что эта ребятня из Боевой школы предельно цинична. Они ни во что не верят. И уж определенно не верят в меня. Только потому, что Ахиллес пытается уничтожить Боба и навести ужас на детишек из Боевой школы, они должны пожизненно служить старшему брату Эндера Виггина. Шутка, шутка. Они ничего мне не должны.

Конфликты тут и там по всему свету, изменчивые альянсы, — как я и предсказывал, именно этим обернется возвращение детей из Боевой школы. Они отличное оружие, потенциально разрушительное, но никаких тебе радиоактивных осадков, никаких ядерных грибов. Однако я каким-то образом всегда представлял, что сумею удержаться на гребне волны. Сейчас чувствую, что меня тянет в провал между волнами, и я едва могу понять, где верх и где низ, и мне все время не хватает воздуха. Я выбираюсь на поверхность, делаю один вдох, а затем новая волна отбрасывает меня вниз.

У моей должности есть некоторые привилегии — во всяком случае, пока. Графф, министр по делам колоний, говорит, что у меня неограниченный доступ к ансиблю, и я могу говорить с тобой, когда захочу. Поздравь себя с тем, что я этим не злоупотребляю. Я знаю, ты пишешь историю Боевой школы, и мне подумалось, что некоторая информация о карьерах самых многообещающих ее выпускников тебе не помешала бы — например, для эпилога. Армия Эндера билась с жукерами и победила, и все, кроме него, сейчас так или иначе вовлечены в военное планирование и боевые действия на стороне наций, достаточно удачливых, чтобы заполучить хотя бы одного такого выпускника, и достаточно сильных, чтобы его удержать. Они заложники, слуги, лидеры, номинальные фигуры или жертвы чужих планов или собственных решений.

Так что готовься переварить огромное количество информации. Графф говорит, ему потребуются недели на то, чтобы отослать все через его терминал (он сейчас располагается на старой станции Боевой школы), но ты получишь все разом. Передачи от моего имени идут с приоритетом Гегемонии, а это значит, что капитан твоего корабля не сможет их прочесть, а любым сообщениям, которых ожидает он сам, придется встать в очередь. Надеюсь, твоего капитана это не слишком рассердит, но, насколько я понимаю, он ведь, в сущности, никто, он даже не Мэйзер Рэкхем. Однако извинись перед ним от моего имени. Или не извиняйся, если сочтешь нужным.

Мне никогда в жизни не было так одиноко. Я каждый день о тебе вспоминаю. По счастью, папа и мама оказались на удивление полезными. Нет, мне следовало бы написать «помогающими», но я оставлю «полезными», чтобы ты могла сказать: «Он совсем не изменился». Они тоже по тебе скучают, и среди прочего ты найдешь письма от них обоих. И их письма Эндеру. Надеюсь, малыш справится со своей злостью и ответит им. То, как мне тебя недостает, дает мне некоторое понимание их чувств к Эндеру (а теперь и тебе); его ответное письмо было бы для них дороже всего на свете. Ну что ему стоит?

Нет, сам я ему писать не собираюсь. В этой компании у меня нет ни одной акции. На маму с папой жалко смотреть: я единственное видимое доказательство того, что у них вообще были дети. Подбодрите их, вы оба! Чем еще вам заняться? Прямо вижу, как ты несешься на световой скорости, а слуги приносят тебе бокалы с напитками, а восхищенные колонисты снова и снова умоляют Эндера еще разок рассказать им, как он разнес в пыль планету жукеров.

Составляя это письмо, я иногда чувствую, словно говорю с тобой как в старое доброе время. Но в данный момент это болезненно напоминает о том, насколько это не похоже на разговор с тобою.

В качестве официального семейного монстра выражаю надежду, что ты сравнишь меня с настоящим монстром вроде Ахиллеса и признаешь, что в некотором отношении я не столь ужасен, как мог бы быть. Еще я должен сказать тебе, что понял: когда никому нельзя доверять — и я имею в виду никому, — остается семья. И я каким-то образом лично поучаствовал в том, чтобы прогнать двоих людей из тех четверых, которым мог доверять. Довольно неуклюже с моей стороны, n’est-ce pas?[74]

Валентина, я тебя люблю. Мне бы хотелось, чтобы я в детстве обращался с тобою получше. И с Эндером тоже. Ну а сейчас — приятного чтения! Мир — такой бардак, я даже рад, что тебя здесь нет. Но обещаю тебе сделать все, что в моих силах, чтобы навести порядок и установить мир. Надеюсь, на пути к этой цели будет не слишком много войны.

От всего сердца, твой злюка-брат Питер


Адмирал Морган Квинси продержал Эндера у входа в свой кабинет целых два часа. Однако Эндер именно этого и ждал, так что он закрыл глаза и воспользовался временем, чтобы хорошенько вздремнуть. Он проснулся, чтобы услышать, как кто-то кричит по ту сторону двери: «Ну все, буди его и шли ко мне, я готов!»

Эндер немедленно сел, моментально сориентировавшись в обстановке. Хотя он ни разу не был в боях сознательно, он приобрел военную привычку держаться во сне настороже. К тому времени, как появился энсин, чьей обязанностью было его разбудить, Эндер уже стоял и улыбался.

— Насколько я понимаю, настало время для моей встречи с адмиралом Морганом.

— Да, сэр. Прошу вас, сэр.

Бедный юноша (ну, на шесть-семь лет постарше Эндера, но все равно еще достаточно юный, чтобы адмирал день-деньской орал на него) из кожи вон лез, чтобы обрадовать Эндера. Поэтому Эндер показал, что явно обрадован.

— Он не в духе, — прошептал энсин.

— Посмотрим, может, я смогу его подбодрить, — сказал Эндер.

— Это, черт возьми, вряд ли, — шепотом откликнулся энсин, а затем открыл дверь и объявил: — Сэр, адмирал Эндрю Виггин.

При этих словах Эндер шагнул в кабинет; энсин торопливо отступил в коридор и закрыл за собой дверь.

— Какого черта, вы что о себе возомнили? — обратил к нему багровое лицо адмирал Морган.

Поскольку Эндер продремал два последних часа, это означало одно из двух: либо Морган оставался багровым в течение всего этого времени, либо он умел изменять цвет лица по своему желанию, для пущего эффекта. Эндер поставил на последнее.

— Я встречаюсь с капитаном корабля по его просьбе.

— Сэр, — произнес адмирал Морган.

— О, вы можете не называть меня «сэр», — сказал Эндер. — «Эндрю» вполне подходяще. Я настаиваю на привилегиях своего звания.

Эндер уселся в уютное кресло сбоку от стола Моргана, вместо того чтобы занять место прямо напротив.

— На моем корабле у вас нет никакого звания, — сказал Морган.

— У меня нет власти, — уточнил Эндер. — Но звание летит со мной.

— Ты провоцируешь мятеж на моем корабле, захватываешь жизненно важные ресурсы, ставишь под угрозу выполнение задания, цель которого — доставить тебя в колонию, которой ты намереваешься управлять.

— Мятеж? Мы ставим «Укрощение строптивой», а не «Ричарда II».

— Я еще не договорил, мальчишка! Ты можешь считать себя воплощением геройства потому лишь, что ты и твои приятели играли в видеоигру, которая оказалась не игрой, но я не потерплю такого рода переворота на моем корабле! Что бы ни сделало тебя знаменитым, что бы ни дало тебе это нелепое звание, — все это в прошлом. Сейчас ты в реальном мире, и ты лишь сопливый пацан с бредом величия!

Эндер молча сидел и спокойно смотрел на Моргана.

— Теперь ты можешь отвечать.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — сказал Эндер.

В ответ на это Морган разразился хамской тирадой, которая могла бы составить гордость коллекции флотских ругательств. Если до этого лицо капитана было просто багровым, то теперь стало пунцовым. И пока он все это произносил, Эндер безуспешно пытался понять, что в этой пьесе было такого, отчего человек вдруг совершенно взбесился.

Когда Морган сделал паузу, чтобы передохнуть, облокотившись — нет, рухнув на стол, — Эндер поднялся с кресла:

— Адмирал Морган, думаю, вам следует подготовить обвинение для рассмотрения моего дела в трибунале.

— Трибунал! Я не собираюсь судить тебя в трибунале, пацан! Я не обязан. Я могу поместить тебя в стазис на все время полета, и для этого достаточно одной моей подписи!

— Боюсь, недостаточно — не в отношении человека в звании адмирала, — сказал Эндер. — Похоже, официальное обвинение будет единственным способом получить от вас внятное изложение того, что же я такого совершил, отчего вы так разволновались.

— О, так ты хочешь формальное обвинение? Как насчет перехвата всех ансибельных коммуникаций на протяжении трех часов, так что мы оказались, по сути, отрезаны от известной Вселенной? Что ты на это скажешь? Три часа — это больше двух дней реального времени, могло произойти все что угодно, а я даже не мог отправить запрос!

— Определенно, это представляет проблему, — согласился Эндер. — Но с чего вы взяли, что я имею к этому какое-то отношение?

— Потому там везде твое имя, — сказал Морган. — Сообщение адресовано тебе. И оно еще поступает, перекрывая всю полосу передачи.

— А вам не приходило в голову, что сообщение отправлено мне, а не от меня? — мягко заметил Эндер.

— От Виггина — Виггину, только для чтения, настолько глубоко зашифрованное, что компьютеры корабля оказались бессильными.

— Вы попытались взломать безопасную передачу, адресованную вышестоящему офицеру, не спросив перед этим его разрешения?

— Это подрывная передача, пацан, именно поэтому я попытался ее расшифровать!

— Вы знаете, что передача подрывная, потому что не можете ее взломать, и попытались взломать ее, потому что она подрывная, — подытожил Эндер.

Голос его звучал мягко и весело — не потому, что Моргана сводил с ума тот факт, что Эндер сохраняет полное хладнокровие, это был лишь бонус. Эндер просто принял тот факт, что весь этот разговор записывается, и не собирался допустить ни слова, ни эмоции, которые оказали бы ему медвежью услугу в судебных разбирательствах. Так что Морган мог ругаться сколько угодно; Эндер не издаст ни единой буквы, которую можно было бы вырезать из записи, чтобы превратить его в «мятежника» или «буяна».

— Я не обязан оправдываться перед тобой за свои действия, — сказал Морган. — Я заставил тебя сюда прийти и отменил ваш так называемый спектакль, чтобы ты открыл сообщение прямо здесь, на моих глазах.

— Только для чтения, безопасная передача… я не уверен, что с вашей стороны корректно настаивать на просмотре.

— Либо ты откроешь сообщение здесь и сейчас, на моих глазах, либо ложишься в стазис и не сойдешь с корабля, пока я не верну тебя на Эрос для рассмотрения твоего дела в трибунале.

«Чье-то дело точно рассмотрят, — подумал Эндер, — но вряд ли мое».

— Позвольте мне на него взглянуть, — сказал Эндер. — Хотя не могу обещать, что открою его: понятия не имею, от кого оно.

— Оно от тебя, — едко произнес Морган. — Ты отправил его до того, как улететь.

— Адмирал Морган, я этого не делал, — сказал Эндер. — Полагаю, у вас открыт секретный доступ в этом кабинете?

— Обойди стол и открой сообщение прямо здесь, — сказал Морган.

— Адмирал Морган, предлагаю вам развернуть терминал ко мне.

— Я сказал — садись здесь!

— При всем уважении, адмирал Морган, но я не позволю снять видео о том, как сижу за вашим столом.

Морган уставился на него, и лицо адмирала снова начало багроветь. Затем он протянул руку и повернул голографический дисплей к Эндеру.

Эндер наклонился вперед и пару раз нажал на меню на экране дисплея. Адмирал Морган обошел стол, чтобы встать у него за спиной.

— Медленно, чтобы я видел, что ты делаешь.

— Я ничего не делаю, — сказал Эндер.

— Тогда, малыш, ты ляжешь в стазис. Ты никогда не подходил на должность губернатора чего бы то ни было. Ты просто ребенок, которого слишком много носили на руках и совершенно испортили. В этой колонии никто не собирается обращать на тебя внимание! Единственный вариант, при котором ты мог бы продержаться в губернаторах, — если бы я тебя поддержал. Но теперь можешь быть уверен, я этого делать не собираюсь. Твоя игра «давайте сделаем вид» подошла к концу.

— Как скажете, адмирал, — сказал Эндер. — Но я ничего не делаю с этим сообщением, потому что я ничего не могу с ним сделать. Оно адресовано не мне, а у меня нет способа открыть безопасную передачу, адресованную другому лицу.

— Считаешь меня идиотом? Да на нем твое имя!

— На конверте указано «адмиралу Виггину», то есть мне, — сказал Эндер. — Потому что оно отправлено от командования МФ по безопасному военному каналу, а получатель в списке флота не значится. Но как только я открыл конверт — а такие действия вашим специалистам, я уверен, вполне по силам… — теперь вы видите, что Виггин, которому предназначена секретная часть сообщения, — это не А. Виггин и не Э. Виггин. Адресат — В. Виггин, то есть моя сестра Валентина.

— Ваша сестра?

— Неужели ваши техники вам этого не сказали? И хотя сообщение отправлено от самого министра по делам колоний, настоящим отправителем опять-таки является П. Виггин, а его должность, как здесь указано, «Гегемон». Нахожу это весьма интересным. Единственный П. Виггин, с которым я лично знаком, — это мой старший брат Питер. Похоже, это означает, что мой брат теперь Гегемон. Вы это знали? Для меня это определенно новость. Когда мы улетали, он Гегемоном не был.

Адмирал Морган выдержал долгую паузу. Эндер наконец повернулся к нему, постаравшись — опять! — сделать все возможное, чтобы не дать появиться на лице ни малейшему намеку на триумф.

— Думаю, мой брат, Гегемон, составил личную передачу для сестры, с которой у него было долгое плодотворное сотрудничество. Быть может, он хочет получить ее совет. Но все это не имеет ко мне никакого отношения. Вы знаете, что я не видел своего брата и не был с ним в контакте с тех пор, как попал в Боевую школу в возрасте шести лет. И вошел в контакт с сестрой лишь за несколько недель до отлета нашего корабля. Мне жаль, что передача забила ваши каналы связи, но, как я сказал, я о ней ничего не знаю, и она не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Морган расхаживал за своим столом взад-вперед.

— Я поражен, — сказал Морган.

Эндер выжидал.

— Я в замешательстве, — выдавил Морган. — Мне казалось, что на систему связи корабля совершено нападение и что нападавшим был адмирал Виггин. В этом свете ваши продолжительные встречи с определенной группой колонистов, на которую вы приглашали и членов моей команды, выглядели подозрительно похожими на организацию мятежа. Поэтому я и расценил это как мятеж. Теперь я вижу, что базовые предпосылки для таких умозаключений были ложными.

— Мятеж — серьезное дело, — признал Эндер. — Естественно, вы были встревожены.

— Так вышло, что ваш брат и есть Гегемон. Сообщения об этом дошли неделю назад. Две недели назад. В любом случае год назад по времени Земли.

— Не страшно, что вы ничего мне не сказали. Уверен, вы думали, что я узнаю это из других источников.

— Мне и в голову не приходило, что передача могла исходить от него, а не от вас.

— Валентину легко не заметить. Она ведет себя тихо. Такая уж она.

Морган направил на Эндера благодарный взгляд:

— Так, значит, вы понимаете?

«Я понимаю, что ты параноик, жадный до власти идиот», — сказал про себя Эндер.

— Разумеется, понимаю, — произнес он вслух.

— Не возражаете, если я пошлю за вашей сестрой?

Ну вот, ни с того ни с сего вдруг на «вы» и «не возражаете»! Но Эндеру незачем было заставлять Моргана смущенно вилять.

— Ну конечно! Это сообщение вызывает у меня не меньшее любопытство, чем у вас.

Морган направил за Валентиной энсина, а сам сел в кресло и в ее ожидании постарался поддержать светскую болтовню. Он поделился с Эндером парочкой якобы забавных историй с тех времен, когда был курсантом, — Морган никогда не был в Боевой школе, он шел «трудной дорогой, завоевывая звание за званием». Было ясно, что он презирает Боевую школу и не верит в изначально непривилегированное положение тех, кого в нее не приглашали.

«Неужели это все, что стоит за его досадой? — задался Эндер вопросом. — Традиционное соперничество между выпускником профильной академии и тем, кто не получил такую фору?»

Когда Валентина вошла, она обнаружила Эндера, смеющегося над историей Моргана.

— Вэл, — продолжая смеяться, попросил ее Эндер. — Нам нужно, чтобы ты нам кое в чем помогла. — Он в нескольких словах рассказал ей о сообщении, отнявшем несколько часов работы ансибля и забившем собой все остальное. — Зашифрованная передача вызвала определенную озабоченность, и естественно, что адмирал Морган встревожился. Нам станет легче, если ты откроешь сообщение прямо здесь и дашь нам знать, о чем идет речь.

— Мне нужно видеть, как она его открывает, — сказал Морган.

— Не нужно, — возразила Валентина.

Они молча уставились друг на друга.

— Валентина имеет в виду, что не хочет, чтобы вы смотрели на саму процедуру открытия секретного письма, — и когда дело касается сообщения от Гегемона, это можно понять. Но я уверен, она даст нам узнать о его содержимом так, чтобы это было легко проверяемо, — сказал Эндер. Он посмотрел на Валентину, насмешливо улыбнулся ей и пожал плечами. — Вэл, ради меня?

Эндер знал, что она узнает в этом насмешку над их отношениями, сыгранную исключительно на Моргана; разумеется, Валентина ему подыграла.

— Ради тебя, мистер Картофельная Башка. Где тут доступ?

Через несколько секунд Валентина сидела в торце стола, всматриваясь в голографический дисплей.

— О, это лишь наполовину безопасная передача, — заметила она. — Всего-то нужен отпечаток. Любой мог получить доступ, достаточно отрезать палец. Мне следует сказать Питеру, чтобы он использовал полный набор — роговицу глаза, ДНК, сердцебиение, — чтобы злодеям пришлось держать меня в живых. Он недостаточно ценит мою жизнь.

Она некоторое время читала послание, а затем вздохнула:

— Просто удивительно, каким идиотом может быть мой брат. И Графф тоже, если на то пошло. Здесь нет ничего такого, что нельзя было отослать в открытую, и нет причин отправлять это единым беспрерывным потоком данных с высшим приоритетом, а не обычными кусками. Это лишь набор статей и сводок о событиях на Земле за последние пару лет. «Также услышьте о войнах и о военных слухах»[75], — сказала она и бросила взгляд на Эндера.

Он узнал цитату из Библии короля Якова — он наизусть заучил длинные отрывки из нее, когда несколько лет назад столкнулся с небольшим кризисом в Боевой школе.

— Что же, эта передача определенно заняла столько, еще столько и еще полстолько, — резюмировал он.

— Мне нужно… Я бы хотел получить подтверждение того, о чем вы говорите, — сказал Морган. — Вы должны понять: я обязан проверять все, что кажется представляющим угрозу моему кораблю и нашему заданию.

— Ну, здесь есть один неловкий момент, — замялась Валентина. — Я буду счастлива дать вам скачать всю эту прорву информации — если честно, я даже предлагаю скинуть ее в библиотеку для всеобщего доступа. Людям должно быть интересно, что происходит на Земле. Самой не терпится узнать новости.

— Но? — спросил Эндер.

— Дело в этом письме от Питера, — ответила Валентина с видимым и искренним смущением. — Мой брат пишет о вас в пренебрежительном тоне. Надеюсь, вы понимаете: ни я, ни Эндер никоим образом не обсуждали вас с ним, и все, что пишет Питер, — это его личное мнение. Могу вас заверить: и Эндер, и я — мы о вас самого высокого мнения.

С этими словами она повернула дисплей. Они с Эндером молча смотрели, как Морган читает.

В конце концов он вздохнул, затем склонился вперед. Его локти лежали на столе, а лоб он подпирал пальцами обеих рук.

— Что же, мне правда весьма неловко.

— Никаких проблем, — сказал Эндер. — Эта ошибка вполне объяснима. Я бы предпочел лететь с капитаном, который всерьез воспринимает любую угрозу своему кораблю, чем с тем, который сочтет трехчасовую потерю связи ерундой.

Морган принял предложенную ему оливковую ветвь.

— Адмирал Виггин, я рад, что вы придерживаетесь такого мнения.

— Эндер, — поправил его Эндер.

Валентина с улыбкой встала с кресла.

— Если не возражаете, я оставлю все это не зашифрованным на вашем компьютере, позаботьтесь только, чтобы все это передали в библиотеку — кроме личного письма от моего брата, — сказала она и повернулась к Эндеру. — Он пишет, что любит меня и скучает по мне, и просит меня уговорить тебя написать родителям. Моложе они не становятся, и им очень больно, что от тебя не получают никаких вестей.

— Да, — сказал Эндер. — Я должен был написать, как только корабль двинулся в путь. Но я не хотел забивать ансибль личной корреспонденцией. — Он печально улыбнулся Моргану. — И вот теперь мы здесь — потому что у Питера и Граффа раздутое чувство собственной важности.

— Я попрошу своего эгоцентричного братца направлять будущие сообщения иначе, — сказала Валентина. — Полагаю, вы не станете возражать, если я отправлю ему по ансиблю такое сообщение.

Они пошли к выходу в сопровождении Моргана, который только улыбался и повторял: «Так рад, что вы понимаете», когда Эндер вдруг остановился:

— О, адмирал Морган…

— Пожалуйста, зовите меня Квинси.

— О, я никогда не смогу вас так называть, — сказал Эндер. — Наши звания такое обращение дозволяют, но если кто-нибудь услышит, что я обращаюсь к вам по имени… Подросток, фамильярно обращающийся к капитану… Уверен, в этом мы с вами согласны. Ничто не должно подрывать авторитет капитана.

— Мудро, — ответил Морган. — Вы заботитесь о моем авторитете, пожалуй, побольше меня. Но вы хотели еще о чем-то поговорить?

— Да. Спектакль. Мы правда ставим «Укрощение строптивой». Я играю роль Люченцио, у Вэл тоже небольшая роль. Спектакля все ждут. А сейчас он отменен без всяких объяснений.

Морган выглядел озадаченным.

— Если это лишь спектакль, так у меня возражений нет — ставьте на здоровье.

— Конечно поставим, — сказал Эндер, — теперь с вашим разрешением. Но, понимаете, некоторые участники пригласили членов экипажа. И отмена представления может оставить нехороший осадок. Плохо скажется на моральном состоянии, вы согласны? Я хотел предложить вам сделать красивый жест, чтобы все видели — это было недоразумением. Убрать эти нехорошие чувства.

— О чем вы говорите? — спросил Морган.

— Просто… когда мы перенесем это на другой день, почему бы вам не прийти на спектакль лично? Пусть они увидят, что и вы смеетесь над комедией.

— Мы можем дать ему роль, — сказала Валентина. — Уверена, Кристофер Слай…

— Сестра шутит, — сказал Эндер. — Это комедия, и любая роль в ней ниже достоинства капитана корабля. Я предлагаю вам прийти — и только. Хотя бы на первый акт. Вы всегда можете сослаться на неотложные дела и уйти раньше, все поймут. Но это даст всем понять, что вы по-настоящему о них заботитесь, что вас интересует, как они проводят время в полете. Это сыграет важную роль в установлении хороших отношений с лидером — как во время полета, так и после прибытия на Шекспир.

— После прибытия? — удивилась Валентина.

Эндер невинно посмотрел на нее широко раскрытыми глазами:

— Как упомянул в нашем разговоре адмирал Морган, вряд ли хоть один колонист согласится на то, чтобы ими правил подросток. Им нужно будет удостовериться, что власть адмирала Моргана стоит за всем, что я делаю в качестве губернатора. Поэтому очень важно, чтобы они видели адмирала и узнали его получше, чтобы они доверяли ему — это обеспечивает лидерство.

Эндер опасался, что Валентина прямо здесь потеряет над собой контроль и либо рассмеется, либо наорет на него. Но она ничего такого не сделала.

— Понимаю, — сказала она.

— В самом деле неплохая мысль, — кивнул адмирал Морган. — Так что — идем начинать?

— О нет, — сказала Валентина. — Все слишком взвинчены. Никто не сможет играть. Почему бы не дать время успокоиться, объяснить, что все это ошибка, произошедшая исключительно по моей вине? А потом мы объявим, что вы собираетесь прийти, что спектакль состоится и что у нас есть шанс показать его вам. Все будут счастливы и довольны. И чем больше свободных от вахты членов экипажа сможет прийти, тем лучше.

— Я не хочу, чтобы на корабле страдал уровень дисциплины, — сказал Морган.

Валентина ответила моментально:

— Если вы посмотрите спектакль и получите удовольствие вместе со всеми, я не вижу, как это может сказаться на дисциплине. Наоборот, это может поднять настроение. Говоря по правде, мы чертовски старались хорошо поставить эту пьесу.

— Для нас это много значит, — сказал Эндер.

— Конечно, — согласился Морган. — Хорошо, вы все устраивайте, а я приду завтра в девятнадцать часов ровно. Сегодня было назначено на это время, ведь так?

Эндер и Валентина попрощались с ним. Офицеры, мимо которых они шли на выход, с удивлением и облегчением смотрели, как брат и сестра улыбаются и невозмутимо болтают.

Лишь оказавшись в каюте, они позволили себе сбросить это притворство, и только там Валентина сказала:

— Он планирует, что ты станешь подставной фигурой, в то время как он будет стоять за спинкой трона.

— Никакого трона нет, — сказал Эндер. — Для меня это решает множество проблем, ты так не считаешь? Пятнадцатилетнему подростку будет сложно вести за собой группу колонистов, которые прожили и проработали на Шекспире в течение сорока лет. Но человек вроде адмирала Моргана привык отдавать приказы, привык, что ему подчиняются. Колонисты не станут возражать против его руководства и сразу ему подчинятся.

Валентина уставилась на него, как на тронувшегося умом. Затем Эндер слегка дернул нижней губой, что всегда показывало иронию. Он надеялся, сестра придет к правильному выводу — что у адмирала Моргана наверняка есть способы подслушивать их разговоры и что он использовал их прямо сейчас, а потому весь их разговор нельзя считать приватным.

— Все в порядке, — сказала Валентина. — Если ты счастлив, я тоже счастлива.

При этих словах она на мгновение вытаращила глаза, что делала, когда хотела показать, что она притворяется.

— Вэл, с меня хватит ответственности, — сказал Эндер. — Этого добра я огреб по самые ноздри и в Боевой школе, и на Эросе. Хочу провести путешествие, заводя друзей и читая все, до чего могу дотянуться.

— Чтобы потом, в конце пути, написать сочинение на тему «Как я провел лето».

— Когда в сердце царит радость, всегда лето, — заметил Эндер.

— Сколько же в тебе всякой ерунды! — воскликнула Валентина.

Глава 10

Кому: PeterWiggin@hegemony.gov/hegemon

От: vwiggin%Colony1@colmin.gov/citizen

Тема: Ты, заносчивый ублюдок!


Ты хоть представляешь, сколько проблем создал нам своей передачей, у которой был такой приоритет, что он забил все корабельные каналы связи? Некоторые сочли это атакой на ансибль, и Эндера чуть не отправили в стазис на период всего полета — а это значит туда и обратно!

Однако, когда мы со всем этим разобрались, пакет данных оказался весьма содержательным. Очевидно, какой-то псевдоконфуцианец проклял тебя, чтобы ты жил в эпоху перемен. Пожалуйста, шли продолжение. Но, прошу, назначь передаче приоритет пониже, чтобы обычные каналы связи корабля могли действовать. И не позволяй Граффу направлять материалы Эндеру: они должны приходить мне как колонисту, а не назначенному губернатору.

Мне кажется, ты неплохо справляешься. Хотя в промежутке между твоим письмом и моим ответом все могло измениться. Ну не прелесть ли эти межзвездные перелеты?

Эндер еще не писал родителям? Я не могу спрашивать его (ну, я спросила, но не могу добиться ответа) и не могу спрашивать их — ведь они узнают, что я пыталась заставить его написать. В этом случае тот факт, что он не написал, ранит их сильнее, а если написал — ослабит радость получения письма.

Будь умницей. Уж этого-то у тебя не отнять.

Твоя бывшая марионетка, Демосфен


Алессандра обрадовалась, услышав, что спектаклю вновь дали зеленый свет. Мать была совершенно никакой, хотя проявлялось это лишь в уединении их каюты и видела это только Алессандра. Дорабелла устроила целое шоу: она не заплакала (это хорошо), но она мерила шагами крошечное пространство, открывая и закрывая ящики, стукая по всему что попадется под руку, не упуская возможности топнуть ногой и периодически восклицать что-нибудь яростное:

— Ну почему мы всегда в фарватере чьей-то лодки?

Или в разгар игры в нарды:

— В войне мужчин женщины всегда проигрывают!

Или в дверях санузла:

— Даже на самое маленькое удовольствие найдутся те, кто захочет его отобрать, лишь бы сделать больно!

Алессандра безуспешно пыталась ее успокоить:

— Мам, это не было направлено против тебя. Ясно же, что целью был Эндер.

На этот отклик поступило возражение в форме длинной и эмоциональной обличительной речи, и, хотя все логические доводы, высказанные по ходу, оказались бессильны, тем не менее уже через несколько минут Дорабелла полностью приняла точку зрения Алессандры, так, словно с самого начала была такого же мнения.

Но если бы Алессандра просто не стала реагировать на выпады матери, штормило бы все сильнее: матери требовалась ответная реакция так же, как прочим людям требуется воздух. Игнорировать ее нельзя — милосерднее придушить. Поэтому Алессандра отвечала, участвовала в бессмысленных, но напряженных диалогах, а затем проигнорировала неспособность матери признать, что она изменила мнение — хотя она его изменила.

Дорабелле, похоже, и в голову не приходило, что Алессандра и сама была разочарована. Ее Бьянка заставляла ее чувствовать к Эндеру, который играл Люченцио… Что? Не любовь — она определенно не любила. Эндер держался с ней очень мило, но он был мил со всеми — и совершенно точно никак не выделял ее. А она не была заинтересована в том, чтобы даровать любовь кому-то, кто не полюбит ее первым. Нет, но Алессандра чувствовала восторг. Умопомрачительное исполнение мамой роли Катарины, и слава Эндера как спасителя человеческой расы, и его печальная известность убийцы, монстра (чему Алессандра определенно не верила, но что определенно добавляло ему притягательности) — все это вместе заставляло Алессандру торжествовать, и отмена…

Но все разочарование улетучилось в тот же миг, когда поступило сообщение: спектакль разрешен, он состоится завтра вечером и на него придет сам адмирал.

Алессандра немедленно подумала: «Сам адмирал?» В этом полете было всего два адмирала, и один из них с самого начала был частью представления. Не было ли это рассчитанным завуалированным знаком презрения, чтобы дать понять всем: на корабле лишь один офицер имеет такое высокое звание? Сам факт того, что Эндера вызвали к адмиралу Моргану столь бесцеремонно, сигнализировало о том же. Неужели Эндер не заслужил уважения? В результате Алессандра немного разозлилась за Эндера.

А потом сказала себе: «У меня с Эндером Виггином нет никаких отношений, которые обязуют меня защищать его привилегии. Меня заразила мамина болезнь — действовать так, словно ее планы и мечты уже стали реальностью. Эндер любит ничуть не сильнее, чем я люблю его. На Шекспире будут девушки, и, когда мы туда доберемся, Эндер станет достаточно взрослым для вступления в брак. Кем тогда для него буду я? Что же я наделала, согласившись лететь туда, где моих сверстников не хватит, чтобы заполнить обычный автобус?»

Не в первый раз Алессандра позавидовала маминой способности становиться веселой простым усилием воли.

Для представления они надели лучшие свои наряды, хотя не сказать, что в полете у них было много вещей. Но часть подъемных они потратили на обновки еще до того, как отдали остаток бабушке. Вещи должны были отвечать требованиям министерства по делам колоний: теплая одежда для прохладных зим, легкие, но прочные вещи для летних работ и как минимум одно платье для особых случаев. Сегодняшний спектакль был таким случаем, и выяснилось, что Дорабелла потратила часть денег на безделушки и аксессуары. Бижутерии оказалось, мягко говоря, больше необходимого. Кроме того, у них были ослепительные мамины шарфы, которые выглядели на ней иронично-экстравагантными, но на Алессандре висли убогими тряпочками. Мать одевалась, чтобы сражать наповал; Алессандра лишь пыталась не раствориться в ее тени без остатка.

Они прибыли точно к началу спектакля. Алессандра немедленно побежала к своему стулу в передних рядах, а Дорабелла шествовала неторопливо, всех приветствовала, к каждому прикасалась, всех награждала улыбкой. Всех — за единственным исключением.

Адмирал Морган сидел во втором ряду в окружении офицеров, которые служили барьером от публики, — было очевидно, что он считал себя человеком особого сорта и не хотел контактировать с простыми колонистами. Это было привилегией его звания, и Алессандра этому ничуть не завидовала. Но она не отказалась бы от власти, дающей возможность создать вокруг себя кордон, не позволяющий нежелательным лицам вторгаться в ее личное пространство.

К ужасу Алессандры, когда Дорабелла подошла к сцене, она продолжила свой путь вдоль переднего ряда мест, здороваясь с сидящими там — и на втором ряду тоже. Она собиралась принудить адмирала Моргана с нею заговорить!

Но нет, план матери оказался еще страшнее. Она сделала особый упор на том, чтобы представиться — и пофлиртовать — с офицерами по обе руки от адмирала. Но она ни на миг не задержалась перед самим Морганом, словно его там не было. Оскорбила его! Самого влиятельного человека в их маленьком мирке!

Алессандре было трудно смотреть на выражение лица Моргана, но и заставить себя отвернуться она тоже не могла. Поначалу он следил за приближением Дорабеллы со смирением — ему все-таки придется обменяться парой слов с этой женщиной. Но когда мать прошла мимо него, почти откровенное презрение на его лице уступило место оцепенению, а затем кипящей ярости. Дорабелла нажила себе врага. О чем она вообще думает? Каким образом это может чему-нибудь помочь?

Но пора было начинать. Ведущие актеры расселись на скамейках у сцены; остальные сидели в первом ряду, готовые встать и повернуться к аудитории, когда настанет их черед. Дорабелла наконец добралась до стула в центре сцены. Перед тем как сесть, она благожелательно посмотрела на зрителей и сказала:

— Благодарю так сильно, что вы пришли на наш маленький спектакль. Место действия — Италия, в которой родились я и моя дочь. Но пьеса написана на английском, который для нас второй язык. Моя дочь говорит на нем свободно, но не я. Поэтому, если я произнесу не так, помните: Катарина была итальянкой, и в английском у нее тоже был бы такой же акцент.

Все это она произнесла в своем фирменном стиле, легко и радостно. То, от чего Алессандре порой хотелось заорать, сейчас прозвучало невероятно чарующе. Остальные колонисты и члены экипажа встретили это вступительное слово смешками, а некоторые — аплодисментами. А актер, играющий Петруччио (и, несмотря на летевших с ним жену и четверых детей, по уши влюбившийся в Дорабеллу), даже воскликнул: «Браво! Браво!»

Итак, пьеса началась, и все взгляды были устремлены на мать, хотя Катарина появлялась только во втором акте. Краем глаза Алессандра видела, что Дорабелла поглощена собой, словно погружена в транс. Приятели спорили с Петруччио, говорили о прекрасной Бьянке и ужасной Катарине. Алессандра видела, как держится мать, — по мере того как репутация ее героини становилась все ужаснее, зрители продолжали бросать на нее взгляды, чтобы увидеть совершенную неподвижность.

Но для Бьянки такое поведение было бы неправильно, подумала Алессандра. Она вспомнила кое-что из сказанного Эндером на последней репетиции: «Бьянка полностью сознает, какой эффект она оказывает на мужчин». Поэтому там, где Катарина держалась неподвижно, Бьянке надо было быть яркой, счастливой, желанной. Поэтому, когда мужчины говорили о восхитительной Бьянке, Алессандра улыбалась и отводила взгляд, как подобает застенчивой скромнице. И не важно, что Алессандра не была прекрасной! Мама говорила ей: самые простые женщины становились звездами кинематографа, потому что не стыдились своих несовершенных черт. И то, что сама Алессандра никогда не смогла бы сделать в реальной жизни — поприветствовать мир открытой улыбкой, — она могла сделать в роли Бьянки.

А потом ей впервые пришло в голову, что мать не изменяет свое настроение волевым решением быть счастливой. Нет, она просто актриса! Она всегда была актрисой. Она просто играет счастье на публику. «Я всю жизнь была ее публикой. И даже когда не аплодировала сценам, которые она устраивала, для нее я все равно публика, и теперь понятно почему. Потому что мама знает: когда она в настроении танцевать с феями, никто не может смотреть или думать о чем-либо другом».

Однако сейчас королева фей исчезла, а на ее месте сидела просто королева: мама, величественная и неподвижная, дозволяющая говорить придворным и слугам, сознавая, что, если захочет, она может одним выдохом сдуть их со сцены.

Так шло представление. Настало время для первой сцены второго акта, когда Катарина, по замыслу, тащит за собой Бьянку со связанными руками. Алессандра сделала себя трогательной и испуганной, молящей мать отпустить ее, клялась, что никого не любит. А мать ругалась на нее, кипя внутренним огнем так, что Алессандра на миг по-настоящему испугалась. Даже на репетициях мать не была настолько злой. Алессандра сомневалась, что раньше мать себя сдерживала: она не слишком-то преуспела в искусстве сдерживать себя. Нет, особая страстность объяснялась присутствием зрителей.

Но, как стало ясно по ходу пьесы, не всех зрителей. Все слова Катарины о нечестности отца и глупости мужчин однозначно указывали на адмирала Моргана! И то была не игра воображения Алессандры. Это видели все: зрители поначалу хихикали, а затем откровенно смеялись, когда колкость за колкостью улетали в зал, обращенные не просто к персонажам пьесы, но также к мужчине, сидящему в центре второго ряда.

Лишь сам Морган, казалось, ничего не замечает. Поскольку взгляд Дорабеллы был устремлен прямо на него, он считал, что спектакль предназначен ему — весь спектакль, а не колкие слова.

Пьеса шла хорошо. О, сцены с Люченцио были скучными, как всегда, — и вины Эндера в этом не было. Люченцио просто не был одним из смешных персонажей. То же относилось и к роли Бьянки. Герои Алессандры и Эндера были всего лишь «сладкой парочкой», в то время как в центре внимания — служа источником и смеха, и романтики — безраздельно царили Катарина и Петруччио. А это значило, что, несмотря на все усилия Петруччио, все взгляды были устремлены на Дорабеллу. Он мог кричать, но именно ее лицо, ее реакция на эти крики вызывали смех. Ее голод, ее сонность, ее отчаяние и, наконец, ее игривые уступки, когда Катарина наконец все понимает и начинает поддаваться Петруччио в его сумасшедшей игре, — все это полностью передавалось лицом матери, ее осанкой, тоном голоса.

«Она блистательна, — вдруг поняла Алессандра. — Совершенно невероятна. И знает это. Неудивительно, что она предложила поставить пьесу!»

Следом возникла другая мысль: «Если у мамы такие способности, почему она не актриса? Почему не стала звездой сцены или экрана, не позволила нам жить в достатке?»

Ответ пришел сразу и был прост: Алессандра родилась, когда матери было всего пятнадцать.

«Она забеременела, когда ей было ровно столько, сколько мне сейчас», — подумала Алессандра. Дорабелла влюбилась и отдалась мужчине — юноше, — и на свет появился ребенок. Для Алессандры это было непостижимо, поскольку в школе она никогда не замечала за собой каких-либо чувств к мальчикам.

«Должно быть, отец был особенным. Или же мать отчаянно старалась отделиться от бабушки. Собственно, второй вариант куда больше похож на правду. Вместо того чтобы подождать несколько лет и стать великой актрисой, мама вышла замуж, завела хозяйство и родила ребенка — не в этом порядке, конечно, — и из-за того, что у нее была я, не смогла применить свой талант, чтобы проложить дорогу в жизни.

Мы могли быть богаты!

А теперь что? Переезд в колонию, в поселение фермеров, ткачей, строителей и ученых, где нет места искусству. В колонии не будет досуга — такого, как на корабле во время пути. Когда маме вообще выпадет шанс показать, что она умеет?»

Пьеса шла к финалу. Валентина живо и остроумно сыграла роль вдовы — она полностью усвоила роль, и Алессандра уже не в первый раз пожалела, что она не гений и не красотка, вроде Валентины. И все же на сей раз кое-что пересилило это сожаление: впервые в жизни Алессандра позавидовала матери и захотела больше походить на нее. В голове не укладывалось, но это так!

Мать на шаг отошла от своего стула и обратилась с речью напрямую к первым рядам — непосредственно к адмиралу Моргану. В ней она говорила об обязанностях женщины перед мужчиной. Как раньше все свои колкости она направляла Моргану, так и сейчас эту речь — сладкую, смиренную, обходительную, искреннюю, наполненную любовью — Дорабелла произносила, глядя прямо в глаза адмиралу.

И Морган был загипнотизирован. Его рот слегка приоткрылся, он ни на миг не отводил взгляда от Дорабеллы. А когда она встала на колени и произнесла: «И пусть супруг мой скажет только слово, свой долг пред ним я выполнить готова» — в глазах Моргана стояли слезы. Слезы!

Петруччио громогласно воскликнул: «Ай да жена! Кэт, поцелуй! Вот так!»

Мать грациозно приподнялась на цыпочках, не пытаясь изобразить поцелуй, скорее показывая лицо, которое видит любовник, когда женщина собирается его поцеловать, — и взгляд Дорабеллы, как и раньше, был направлен прямо на адмирала.

И Алессандра поняла, что делает мама. Она пытается влюбить Моргана в себя!

И это сработало. Когда последние строки были прочитаны и зрители встали и поздравляли чтецов, а те кланялись и делали реверансы, Морган перешел в первый ряд, и пока аплодисменты продолжались, он поднялся на сцену и пожал руку Дорабелле. Пожал ли? Нет, скорее, схватил ее и не отпускал, рассыпаясь в похвалах ее замечательной игре.

Отчужденность матери, ее пренебрежительный взгляд перед началом спектакля — все это было частью плана. Дорабелла была строптивицей, которая наказывала его за наглую отмену представления; но в конце концов она была укрощена, и теперь ее признательность всецело ему принадлежала.

Весь оставшийся вечер, когда Морган пригласил всех в столовую для офицеров — куда до сих пор вход колонистам был запрещен, — он порхал вокруг матери. Адмирал был настолько очевидно очарован, что несколько офицеров намекнули об этом Алессандре. «Похоже, ваша мать расплавила каменное сердце», — сказал один из них. И еще до Алессандры донесся разговор двух офицеров, в котором один из них произнес: «Мне кажется или с него уже сползают штаны?»

Но если они думали, что это случится, то просто не знали Дорабеллу. Алессандра годами слушала советы матери насчет мужчин. Не позволяй им это, не позволяй им то — дразни, намекай, обещай… но они не получат ничего, пока не произнесут брачный обет. В юности мать поступила иначе и расплачивалась за это последние пятнадцать лет. Сейчас она наверняка последует своему мудрому совету и соблазнит этого мужчину лишь словами и улыбками. Ей хотелось свести его с ума, а не удовлетворить.

«Ох, мама, в какую игру ты играешь!

Неужели ты правда… да разве это возможно? Неужели он действительно тебя привлекает? В военной форме выглядит он неплохо. И в твоем обществе он ничуть не холоден, не отчужден, он поднял тебя на свою высоту».

Выразительный момент: когда он разговаривал с одним из немногих офицеров, которые пришли с женами, рука Моргана опустилась на плечо матери, так что получилось, будто он ее слегка приобнял. Но Дорабелла моментально убрала его руку, а затем в тот же миг, тепло улыбнувшись, заговорила с Морганом — видимо, отпустила какую-то шутку, потому что все засмеялись. Сигнал был смешанным, но недвусмысленным: не прикасайся ко мне, смертный, но да — эту улыбку я дарю тебе.

Ты мой, но я еще не твоя.

«Мама хотела, чтобы именно так я вела себя с Эндером Виггином, моим предполагаемым «юношей с перспективами». Но завладеть мужчиной таким способом для меня так же просто, как взлететь. Я всегда буду просительницей и никогда — соблазнительницей; всегда буду благодарной, никогда — милостивой».

Эндер подошел к ней.

— Твоя мама сегодня блистательна, — сказал он.

Разумеется, он произнес то же, что говорили все.

— Но я знаю о ней нечто, чего никто не знает, — сказал он.

— И что же? — спросила Алессандра.

— Я знаю, что единственная причина, по которой мне вообще удалась роль, — это ты. Все остальные ухажеры Бьянки в этой комедии полагались на то, что зрители поверят, что мы за тебя бьемся. А ты была настолько обольстительной, что никто и на секунду в этом не усомнился.

Эндер улыбнулся ей и отошел к своей сестре.

Оставив Алессандру судорожно ловить воздух открытым ртом.

Глава 11

Кому: vwiggin%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy=PosIDreq[76]

От: GovDes%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy

Тема: Насколько чист твой комп?


Мой комп полностью защищен, хотя компьютер корабля постоянно пытается внедриться в него. А еще я думаю, что на этом корабле в каждой комнате, каждом коридоре, туалете и каждом шкафу имеется жучок — хотя бы на звук. В полете вроде нашего, когда у власти капитана нет никакой внешней опоры, мятеж всегда может представлять опасность, поэтому со стороны Моргана прослушивать разговоры тех, кого считает потенциальной угрозой внутренней безопасности корабля, — вовсе не паранойя.

Печально, хотя вполне предсказуемо, что такой опасностью он считает меня. У меня имеется власть, которая никоим образом не зависит от него или его доброй воли. Свою угрозу поместить меня в стазис и вернуть на Эрос через восемьдесят лет он вполне может осуществить, и, хотя к этому могут отнестись неодобрительно, это вряд ли сочтут преступлением. Существует презумпция, что капитану корабля всегда следует верить, когда он предъявляет обвинение в мятеже или заговоре. С моей стороны опасно даже шифровать это сообщение. Однако другого безопасного способа поговорить с тобою у меня нет (заметь — в отличие от Питера, я затребовал свидетельство, что ты жива, а не только что твой палец был вставлен в голодетектор).

Я совершаю такие действия, которые наверняка сводят Квинси с ума. Я чуть ли не ежедневно (ежемесячно) получаю сообщения от действующего губернатора Колмогорова, который держит меня в курсе событий на Шекспире. Морган понятия не имеет, о чем идет речь в нашей переписке, ему приходится просто передавать зашифрованные сообщения, которые поступают по ансиблю.

Также я получаю научные статьи и отчеты, составляемые командами химиков и биологов. Ксенобиолог Сэл Менах — Линней и Дарвин этой планеты. Он обнаружил единственную встреченную нами нежукерскую биоту (естественно, не считая земных) и проделал блистательную работу по генетической адаптации, позволившую создать полезные для людей разновидности местных растений и животных, а также разновидности земных форм жизни, способных выжить на этой планете. Если бы не он, нам, по всей видимости, предстояло бы прилететь в несчастную и нищую колонию; однако теперь у них есть излишек ресурсов, и Шекспир сможет снабдить корабль всем необходимым для немедленного отлета (если будет на то воля Аллаха!).

Вся научная информация доступна адмиралу Моргану, если он ею заинтересуется. Но, кажется, интереса у него нет. Я единственный на корабле, кто обращается к работам колонии Шекспир в области ксенобиологии, поскольку наши ксенобы в стазисе и не проснутся, пока мы не выйдем из режима релятивистских скоростей.

Теперь ты можешь понять, почему я не стал ложиться в стазис: надо полагать, что адмирал Морган позволил бы разбудить меня не раньше, чем полностью взяв колонию под свой контроль, скажем — месяцев через шесть после прибытия. У него не было бы на это никакого права, но это совершенно точно было бы в его власти. И кто осмелился бы ему перечить, с его сорока бойцами, единственная обязанность которых — гарантировать отсутствие конкуренции, и с экипажем, чье выживание и свобода зависят от него?

Однако сейчас все, что я делаю, может быть расценено как провокация, — это он четко дал понять своими действиями и угрозами. Не думаю, впрочем, что он имеет цель выставить это в таком свете, — полагаю, он действительно поверил, что против него ведутся какие-то действия. Но он слишком поторопился с выводами и сваливанием вины на меня, и он оказался в достаточной степени параноиком, чтобы попытаться посчитать это атакой на его власть, а не на сам корабль. Нами интересуются, и нам нельзя сказать друг другу ни единого слова, которое его высмеивает, принижает или ставит под сомнение его решения.

Остальным мы тоже доверять не можем. Хотя губернатору Колмогорову я полностью доверяю (как и он мне), мы не можем полагаться на то, что кто-то еще на планете согласится считать пятнадцатилетнего губернатора хорошей идеей. Поэтому я не могу предпринимать каких-либо превентивных действий, полагаясь на будущую губернаторскую власть. Так что единственной моей альтернативой остается делать вид, будто я смотрю на Квинси как на отца и намерен во всех отношениях слушаться его указаний. Когда видишь меня бессовестно подлизывающимся, считай это эквивалентом войны. Я веду армию под самым его носом, маскируя ее под компанию простых фермеров. То, что ты да я и есть вся армия, — это не проблема, пока ты будешь играть саму невинность. Вы с Питером ведь так и делали год за годом, не правда ли?

Вряд ли за этим письмом последуют другие — разве что в действительно критической ситуации. Я не хочу, чтобы он задавался вопросами и вынюхивал, о чем мы говорим друг с другом. У него есть право доступа к нашим компьютерам, и он может заставить нас показать все, что на них есть. Поэтому уничтожь это сообщение. Разумеется, я предпринимаю меры предосторожности — передаю копию Граффу. В случае если когда-нибудь состоится трибунал, на котором будут разбирать действия Моргана и решать, прав ли он был, помещая меня в стазис и возвращая на Эрос, я не хочу, чтобы письмо стало свидетельством моего душевного состояния после нашего инцидента с посланием от Питера.

Однако всегда есть шанс, что план Моргана еще более зловещий — что он планирует отослать корабль обратно с другим капитаном, а сам останется на Шекспире пожизненным губернатором. К тому времени, как с Эроса придет команда давить мятеж, Квинси уже умрет или же настолько состарится, что не будет никакого смысла его судить.

Тем не менее я не верю, что это в его характере. Морган — дитя бюрократии, он жаждет верховной власти, а не автономии. Также мне представляется, что он способен на коварные поступки, под которые может подвести моральное оправдание. Так что он сначала обязан довести себя до бешенства, чтобы оправдать заговор против меня, губернатора.

Но все это относится исключительно к его планам, но не к неосознанным желаниям. То есть он будет считать, что отвечает на разворачивающиеся события, в то время как на самом деле он будет интерпретировать события, чтобы оправдать свои действия, которые сам захочет предпринять, — пусть даже пока он сам не знает, что хочет их предпринять. Так что, когда мы прибудем на Шекспир, велика вероятность того, что возникнет «чрезвычайная ситуация», которая потребует от него задержаться дольше, чем может оставаться корабль, «вынуждая» его отослать корабль без себя на борту.

Необходимость понять Квинси — вот причина, по которой я сблизился с семейством Тоскано. Мать явно делает ставку на Квинси, а не на меня. Хотя, с ее точки зрения, она, без сомнения, просто хеджирует свои ставки. Не важно, кто из нас победит, — либо она, либо ее дочь окажутся замужем за мужчиной, облеченным властью.

Но Дорабелла не намерена выпускать дочь из-под своего контроля, что неминуемо бы случилось, если бы мы с Алессандрой поженились и я стал бы настоящим губернатором, не только по названию. Так что, намеренно или нет, мать будет моим врагом; однако в настоящее время она мой ключ к пониманию душевного состояния Квинси, ведь она проводит с ним столько времени, сколько это вообще возможно. Я обязан изучить этого человека. Наше будущее зависит от понимания его поступков до того, как он их совершит.

Между прочим, ты и понятия не имеешь, какое облегчение доставляет мне сам факт, что есть кто-то, с кем можно этим поделиться. За все годы в Боевой школе самым близким из доверенных ребят для меня был Боб. Но и его я мог нагрузить только до определенной степени; вот это письмо — мое первое упражнение в искренности, первое после нашего разговора на озере в Северной Каролине, который был так давно.

О, постой-ка! Это же было всего три года назад. Или меньше? Время приводит в замешательство. Валентина, спасибо тебе за то, что ты была со мной. Надеюсь, что смогу удержать ситуацию, не сделать бессмысленным полет, по итогом которого мы вернемся на Эрос в стазисе и обнаружим, что прошло восемьдесят лет истории человечества и я не обрел ничего, кроме поражения от бюрократа.

Эндер


Что Вирломи не учла, так это то, как повлияет на нее возвращение в Боевую школу, — после всего, через что она прошла, после всего, что она сделала.

Она перешла на сторону врага, когда поняла, что война не принесет больше ничего, кроме пролитой крови. И она испытала опустошающее отчаяние, в глубине души зная: это ее вина. Ее предупреждали — и друзья, и якобы друзья: ты берешься за неподъемную задачу. Изгнать китайцев из Индии, освободить свою родину — этого уже достаточно. Не стоит преследовать китайцев и дальше.

Она показала себя таким же глупцом, какими до нее оказались Наполеон, Гитлер, Ксеркс и Ганнибал. Она почему-то решила, что раз ее никогда не побеждали, то никогда и не победят. Вирломи победила врагов, которые были гораздо сильнее ее; она думала, что всегда будет побеждать.

«И что хуже всего, — сказала она себе, — я поверила в собственную легенду. Я специально взращивала идею о том, что я богиня, но помню — поначалу я лишь делала вид».

В конечном счете ее одолели Свободные люди Земли — СЛЗ, Гегемония Питера Виггина под новым названием. О сдаче с нею договаривался Суриявонг, таец из Боевой школы, некогда в нее влюбленный. Сначала она отказалась, но понимала, что ее гордость сейчас делает выбор между немедленной сдачей и гибелью всех ее людей. А она, эта гордость, не стоила жизни и одного солдата.

— Сатьяграха[77], — сказал ей Суриявонг. — Терпи то, с чем дóлжно примириться.

«Сатьяграха» — вот был ее последний призыв к своим людям. Повелеваю вам жить и мириться с этим.

Так что она сберегла жизни своих солдат, а сама сдалась Суриявонгу. То есть Питеру Виггину.

Виггину, который проявил к ней милосердие победителя. Большее, чем его младший брат, легендарный Эндер, проявил к жукерам. Интересно, разглядели ли они в нем костлявую руку смерти? Были ли у них какие-то боги, которым нужно было молиться, от которых нужно было отказываться, которых надо было проклинать, когда гибла их цивилизация? Или им казалось легче быть вычеркнутыми из Вселенной?

Вирломи осталась в живых. Ее нельзя было убить, ведь по всей Индии ее до сих пор боготворили; если бы ее казнили или посадили в тюрьму, страну захлестнула бы бесконечная и неуправляемая революция. А просто исчезнув, она превратилась бы в легенду — богиню, которая в один прекрасный день вернется.

Так что она согласилась на те видео, которые от нее хотели получить. Она попросила свой народ проголосовать за присоединение к Свободным людям Земли, принять верховенство Гегемона, демобилизовать и распустить свою армию, получив за это свободное управление.

Хань-Цзы сделал то же для Китая, а Алай — некогда бывший ее мужем, пока она ему не изменила, — для мусульманского мира. Это в целом сработало.

Все они согласились на изгнание. Но Вирломи знала, что лишь она одна его заслужила.

Суть изгнания заключалась в том, чтобы стать губернаторами колоний. «Ах, если бы меня назначили губернатором тогда же, когда и Эндера, если бы я никогда не возвращалась на Землю, чтобы пролить так много крови!» И все же ее сочли способной управлять колонией лишь потому, что она столь впечатляюще отстояла свободу Индии перед лицом подавляющих китайских сил, и потому, что объединила страну, которую было невозможно объединить. «За то, что я наворотила кучу чудовищных дел, — подумала она, — мне доверили создание нового мира».

За время ее заключения на Земле — за месяцы, проведенные сначала в Таиланде, а потом в Бразилии, — она начинала роптать, высказывая желание покинуть планету и начать все заново.

Но на что Вирломи никак не могла рассчитывать, так это на то, что перевалочной базой окажется космическая станция, некогда бывшая Боевой школой.

Это чем-то походило на ставший явью сон, словно она вдруг вернулась в детство. Коридоры не поменялись; цветовая кодировка на стенах все так же выполняла свою задачу вести колонистов к своим помещениям. В казармах, разумеется, произошли изменения: колонистов не предполагалось разделять на группы, как было раньше с учениками Боевой школы. Не было и такой чепухи, как игры в условиях нулевой гравитации. Если боевые комнаты для чего-то и использовались, ей об этом не сказали.

Но столовые находились там же, где и раньше, — и офицерские, и рядового состава, — хотя сейчас она принимала пищу исключительно в обеденной комнате преподавателей, куда ни разу не попадала ученицей. Колонисты, которых ей предстояло возглавить, сюда не допускались, и здесь она могла от них укрыться. Когда она была с ними, всегда присутствовали люди Граффа из министерства по делам колоний. С их стороны было любезностью оставлять ее одну за обедом, за что она была благодарна; и в то же время они держались отчужденно, соблюдая дистанцию, на что она обижалась. Противоположные реакции, противоположные допущения по поводу их мотивов; она знала, что они добры, но все же ее это ранило, — словно она была прокаженной, которую стараются держать на расстоянии. Если бы она захотела с кем-то подружиться, наверное, это можно было бы сделать; наверняка люди ждали сигнала с ее стороны. Ей хотелось человеческого общения, но она никогда не пыталась преодолеть расстояния между своим столом и чьим-то еще. Она ела в одиночестве, поскольку не считала, что заслуживает человеческого общества.

Что ее уязвляло, так это благоговение колонистов. В Боевой школе она считалась посредственностью. То, что она была девочкой, отличало ее от других, и ей приходилось сражаться за себя, — но она не была Эндером Виггином и не стала живой легендой. Она и лидером-то особым не была. Этому было суждено случиться позднее, когда она вернулась в Индию, к людям, которых понимала, к людям своей крови.

Проблемой было то, что нынешние колонисты были в подавляющем большинстве индийцами. Они добровольно вызвались участвовать в программе колонизации именно потому, что Вирломи предстояло стать губернатором их колонии; некоторые сообщили ей, что участвовали в лотерее, пытаясь получить шанс на перелет. Когда она с ними разговаривала, стараясь узнать их получше, то поняла, насколько это бессмысленно. Они так перед нею благоговели, что порой будто теряли дар речи или, напротив, выражались столь велеречиво, что шансы на сколь-нибудь искренний разговор тут же улетучивались.

Они все держались с ней как с богиней.

«Я чересчур хорошо исполнила свою задачу во время войны, — сказала она себе.

В культуре Индии поражение само по себе не было знаком немилости богов. Боги сами терпели поражения. Важно было то, как его воспринимать. И тут уж ничего не поделаешь — Вирломи сохранила достоинство и поэтому в глазах своих людей встала вровень с богами.

Не исключено, что это поможет лучше ими управлять. Но возможно, однажды иллюзии рухнут, и этот день обернется кошмаром.

Группа колонистов из Хайдарабада обратилась к ней с петицией. «Планету назвали Ганг, в честь святой реки, и это правильно, — сказали они. — Но нельзя ли нам запечатлеть также и место происхождения многих из нас, с юга? Мы говорим на телугу, а не на хинди или урду. Нельзя ли нам получить часть этой новой колонии, которая принадлежит всем нам?»

Вирломи ответила им на свободном телугу (в свое время она выучила его, потому что не смогла бы полностью объединить Индию, говоря лишь на хинди и английском), что сделает все, что позволят ей колонисты.

То была первая проверка ее лидерства. Она прошла по всей базе, помещение за помещением, спрашивая у всех, согласны ли они дать первому поселению на планете имя Андхра — по названию штата, чьей столицей является Хайдарабад.

С этим предложением согласились все. Название планеты будет Ганг, а первым поселением станет Андхра.

— Нашим языком должен стать общий, — сказала она. — У меня разрывается сердце оттого, что приходится поставить его выше прекрасных языков Индии, но мы обязаны говорить друг с другом на одном языке. Ваши дети дома должны учить общий как первый язык. Вы можете учить их также хинди, телугу или любому другому языку, но общий — в первую очередь.

— Язык господ, — сказал пожилой мужчина.

Прочие колонисты тут же закричали ему, чтобы он проявлял к Вирломи уважение.

Но она только рассмеялась:

— Да. Язык господ. Однажды покоренные Британией, потом еще раз — Гегемонией. Но это язык, которым мы все владеем. Индийцы — потому что англичане так долго нами правили, а впоследствии у нас было много делового взаимодействия с Америкой; неиндийцы — потому что владение общим является обязательным требованием для всех участников полета.

Пожилой мужчина тоже засмеялся.

— Значит, ты помнишь, — сказал он. — У нас более долгая история с этим так называемым общим, чем у кого бы то ни было, кроме самих англичан и американцев.

— Мы всегда могли выучить язык завоевателей и сделать его собственным. Наша литература становится их литературой, а их литература — нашей. Мы говорим на нем по-своему, и мысли за их словами — они тоже наши. Мы — те, кто мы есть. Язык ничего не меняет.

Так она говорила колонистам из Индии. Но были и другие колонисты, примерно пятая часть общего их числа, родом из других мест. Кто-то из них выбрал ее за известность, потому что ее борьба за свободу захватила их воображение. В конце концов, она являлась создателем Великой Индийской стены, а потому считалась знаменитостью, и многие лишь по этой причине последовали за ней.

Но были и те, кто оказался приписан к колонии Ганг простым жребием. Решение о том, что более четырех пятых колонистов могут иметь индийское происхождение, принял лично Графф. Его директива была краткой: «Может настать день, когда колонии будут организованы отдельной группой людей. Но общий закон для первых колоний: все люди являются равноправными гражданами. Позволяя вам организовать общество, почти целиком состоящее из индийцев, мы идем на риск. Лишь политические реалии Индии позволяют мне отойти от обычной политики: доля людей одной национальности в колонии превышать одну пятую. Мы получили требования от кенийцев, жителей Дарфура, курдов, кечуа, майя и других групп, которые чувствуют необходимость обзавестись родиной, которая станет исключительно их, и ничьей больше. А раз мы даем такую возможность индийцам Вирломи, почему же тогда не им? Неужели им понадобится вести кровопролитную войну, для того чтобы… и так далее и так далее. Потому я считаю необходимым ввести двадцатипроцентную квоту для неиндийцев, и мне нужно знать, что они действительно будут равноправными гражданами».

«Да-да, полковник Графф, я сделаю все, как вы говорите. Даже после того, как мы доберемся до Ганга и мы окажемся на расстоянии световых лет друг от друга, я сдержу данное вам слово. Я буду поощрять межнациональные браки, равное обращение со всеми и настою на том, чтобы английский — прошу прощения, общий — стал языком для всех.

Но, несмотря на все мои усилия, эти двадцать процентов будут поглощены. Через шесть поколений, пять, а может, и три прилетевшие на Ганг гости найдут индийцев со светлыми волосами, рыжих индийцев, индийцев с усыпанной веснушками белой кожей и кожей эбонитово-черной, увидят африканские и китайские лица, и все равно каждый из колонистов скажет: «Я индиец» — и с удивлением воззрится на любого, кто станет возражать.

Индийская культура слишком сильна, чтобы ее можно было подчинить. Я правила Индией, действуя как индийцы, воплощая мечты жителей страны. Теперь я стану управлять колонией Ганг — городом Андхра, — заставляя индийцев соблюдать толерантность к другим. Но они сделают этих других друзьями и заставят думать по-нашему. Скоро эти другие поймут, что в странном новом мире мы, индийцы, будем местными жителями, а они окажутся в чужом монастыре со своим уставом и им придется «натурализоваться» и стать частью нас. Это неизбежно. Таково веление человеческой природы, усиленное упрямством и терпением индийцев».

Тем не менее Вирломи постаралась достучаться до неиндийцев на базе бывшей Боевой школы.

Они достаточно хорошо ее восприняли. Сейчас ее свободное владение общим и ее сленгом Боевой школы сослужило ей неплохую службу. После войны сленг Боевой школы был подхвачен детьми всего мира, а Вирломи владела им свободно. Этот сленг интриговал детей и молодежь, а взрослых веселил. И не столько ее известность сделала ее «своей», сколько этот язык.

В казармах — нет, в общежитиях, которые раньше предназначались для новоприбывших учеников — «салаг», как их называли, — обнаружилась женщина с ребенком на руках, державшаяся отчужденно. Вирломи это не слишком расстроило — она не обязана быть всеобщей любимицей, — но вскоре, по мере того как вновь и вновь посещала эти общежития, ей стало ясно: Нишель Фирс не просто застенчива или нелюдима, она откровенно враждебна.

Заинтересовавшись ею, Вирломи попыталась разузнать о ней больше. Но биография женщины в ее деле была настолько обрывочной, что Вирломи сочла ее ложной; такое бывало, когда люди специально присоединялись к колонистам, чтобы оставить позади не только все свое прошлое, но и свою личность.

Однако прямо поговорить с Нишель не представлялось возможным. Ее лицо немедленно застывало в дежурной улыбке, а на вопросы она отвечала лаконично или вообще не отвечала; когда ответов не было, она улыбалась, стиснув зубы, и за ее оскалом чувствовалась ярость, так что Вирломи не стала нажимать.

Но она наблюдала за тем, как Нишель реагирует на разговоры с остальными. Нишель всегда держалась неподалеку, но не становилась частью группы. Казалось, ее выводят из себя, раздражают (что отчетливо проявлялось в языке тела) любые упоминания о Гегемоне, то есть Питере Виггине, о войнах на Земле, о Свободных людях Земли или о министерстве по делам колоний. А имена Эндера Виггина, Граффа, Суриявонга и, что было особенно заметно, Джулиана Дельфики — Боба, — казалось, заставляют ее плотнее прижимать к себе ребенка и нашептывать ему на ухо какие-то заклинания.

Вирломи, просто чтобы проверить свои подозрения, сама произносила некоторые из этих имен. Определенно, Нишель Фирс никоим образом не участвовала в войне лично: люди Питера не узнали ее по фотографии, когда Вирломи направила запрос. И все же Нишель, казалось, принимает события недавнего прошлого очень близко к сердцу.

К концу подготовительного этапа Вирломи пришло в голову проверить еще одно имя. Она ввернула его в разговоре с бельгийской парой, постаравшись, чтобы это прозвучало достаточно близко к Нишель — в пределах слышимости. «Ахиллес Фландре», — сказала Вирломи, упомянув одного из наиболее известных бельгийцев в новейшей истории. Разумеется, пара обиделась и стала отрицать, что он на самом деле бельгиец, и Вирломи поспешила сгладить обиду, одновременно наблюдая за Нишель.

Реакция женщины была сильной, о да, хотя сначала показалась такой же, как всегда: плотнее прижать к себе ребенка, уткнуться носом ему в голову, что-то прошептать.

Но затем Вирломи осознала разницу: Нишель не напряжена. Она не раздражена. Она нежна с ребенком, ласкова с ним и выглядит вполне счастливой. Она улыбается.

И шепчет имя «Ахиллес Фландре», снова и снова.

Это настолько ошеломило Вирломи, что она захотела подойти к Нишель и закричать: «Да как ты смеешь преклоняться перед этим монстром!»

Но Вирломи слишком ясно осознавала собственные чудовищные деяния. Между нею и Ахиллесом имелись различия, да, но и сходства было немало, и не ей предъявлять ему счета. Итак, эта женщина испытывала к нему благосклонность. Что с того?

Вирломи покинула казармы и вновь принялась за поиски. Ни единой записи о том, что Ахиллес хоть раз был в тех местах, где мог встретить эту женщину — определенно американку. Вирломи не могла представить, чтобы Нишель говорила по-французски, даже плохо. Она не казалась достаточно образованной — подобно большинству американцев, она говорила только на одном языке, отрывисто, но зато громко. Ребенок никоим образом не мог быть ребенком Ахиллеса.

Но это нужно было проверить. Поведение женщины слишком явно указывало на такую вероятность.

Вирломи не позволила Фирсам, матери и ребенку, погрузиться на корабль и лечь в стазис, пока не получила результаты сравнительного генетического анализа ребенка и имеющихся данных о генах Ахиллеса Фландре.

Совпадения не было. Ахиллес никоим образом не мог быть отцом.

«Ну что же, — подумала Вирломи. — Женщина странная. Она представляет проблему. Но не такую проблему, с которой не справится время. Вдали от Земли все, что могло бы делать ее сторонником этого чудовища, постепенно уйдет. Она поддастся дружественному давлению прочих колонистов».

Или не подчинится и в этом случае накажет саму себя — а те, чью дружбу она отвергла, подвергнут ее гонениям. И в том и в другом случае Вирломи придется озаботиться этим вопросом. Сколько проблем может вызвать одна женщина среди тысяч колонистов? Нишель Фирс никак не тянет на лидера, за ней никто не пойдет. А значит, ее влияние не стоит преувеличивать.

Вирломи распорядилась дать зеленый свет погружению Фирсов в стазис. Но из-за задержки получилось так, что они все еще бодрствовали, когда Графф явился поговорить с теми, кто не собирался ложиться в стазис. Таких оказалось около сотни — большинство предпочли стазис, — и заботой Граффа было дать всем им ясно понять, что капитану корабля принадлежит абсолютная власть на борту.

— Вы будете делать все, о чем попросят члены экипажа, причем незамедлительно, — сказал Графф.

— А не то — что? — спросил кто-то.

Вопрос прозвучал скорее испуганно, чем вызывающе.

— Капитан властен над жизнью и смертью, в зависимости от серьезности нарушения. И он единственный судья, который будет решать, насколько это нарушение серьезно. Апеллировать не к кому. Я ясно выражаюсь?

Все все поняли. Некоторые из колонистов даже изменили решение, в последнюю минуту выбрав полет в стазисе, — не потому, что намеревались организовать мятеж, а потому, что им не понравилась идея годами лететь с кем-то, кто имеет над ним такую власть.

Когда встреча подошла к концу, стало шумно: некоторые пошли к столу, за которым принимались заявки на пересмотр решения о погружении в стазис, многие разошлись по своим помещениям, но и вокруг Граффа столпилось довольно много людей. Известность, разумеется, манит; ведь Графф был едва ли не столь же знаменит, как Вирломи.

Вирломи и сама двинулась к выходу, когда услышала громкий шум — множество охов и восклицаний разом — от людей, окруживших Граффа. Она посмотрела в его сторону, но не могла понять, что происходит. Графф просто стоял там и кому-то улыбался и казался совершенно невозмутимым. И только взгляды — острые взгляды стоящих рядом с ним людей привлекли ее внимание к женщине, которая, тяжело дыша, пробиралась к выходу из зала, отдаляясь от толпы вокруг Граффа.

Разумеется, этой женщиной была Нишель Фирс, как обычно, с малышом Рэндаллом на руках.

Впрочем, что бы она ни сделала, — очевидно, Граффа это не задевало. Хотя других явно затронуло.

И все же сам факт, что Нишель нашла возможность столкнуться с Граффом, вызывал беспокойство. Ее враждебность ведет к действиям; это плохая новость.

Но почему она не проявляет столь явной враждебности в отношении меня? Ведь я столь же известна, как и…

«Известна чем? Тем, что Гегемония повергла меня, принудив сдаться в плен. А какие враги выступали против меня? Суриявонг. Питер Виггин. И с ними — весь цивилизованный мир. Практически те же люди, которые стояли против Ахиллеса Фландре, люди, которые его ненавидели.

Неудивительно, что она добровольно вызвалась лететь в мою колонию, а не в какую-то другую. Она считает меня родственной душой, полагая, что у нас общие враги. Она не понимает — или, по крайней мере, не понимала раньше, когда записывалась в колонисты, — что я согласна с теми, кто меня победил, что я признала свою неправоту, что меня нужно было остановить. Я не Ахиллес. Я не похожа на Ахиллеса».

Если бы небеса захотели наказать Вирломи за то, что прикинулась богиней, алкала власти и объединила Индию, они не смогли бы придумать более жестокой кары, чем заставить всех и каждого считать ее похожей на Ахиллеса — и любить ее за это.

По счастью, Нишель Фирс была единственной, кто так считал, — и она никому не нравилась, потому что ей самой никто не нравился. Что бы она там ни думала, все это на Вирломи никак не могло повлиять.

«Я упорно продолжаю себя в этом уверять, — подумала Вирломи. — Значит ли это, что в глубине души странные взгляды этой женщины влияют уже на меня?»

Разумеется, влияют.

«Сатьяграха. Я вынесу и это».

Глава 12

Кому: GovDes%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy

От: MinCol@ColMin.gov

Тема: Странная встреча


Дорогой Эндер,

да — я еще жив. Каждый год я на десять месяцев ложусь в стазис, чтобы увидеть, как движется проект. Это возможно лишь потому, что у меня есть сотрудники, которым я в буквальном смысле доверяю свою жизнь. Таблицы страховых компаний позволяют надеяться, что я еще буду среди живых к тому моменту, как ты доберешься до Шекспира.

Однако это письмо я пишу потому, что ты был близок с Бобом. В приложении ты найдешь документы, касающиеся его генетического заболевания. Мы сейчас знаем, что настоящее имя Боба было Джулиан Дельфики; его похитили еще замороженным эмбрионом, и он был единственным выжившим в результате нелегального генетического эксперимента. Изменения, внесенные в его геном, сделали его экстраординарно умным. Увы, изменения также повлияли на его физическое развитие. В детстве он был очень маленьким — ты же помнишь Боба? Никакого скачкообразного роста в пубертатном периоде, только ровный постоянный рост. До тех пор, пока он не умрет от гигантизма. Боб, не желая ложиться в госпиталь и дожидаться конца, отправился в исследовательский рейс на субсветовой скорости. Он проживет столько, сколько ему отведено, но фактически он покинул Землю, покинул человечество.

Не знаю, говорил ли тебе кто-нибудь, но Боб и Петра поженились. Несмотря на опасения Боба, что его дети унаследуют его недуг, они оплодотворили девять яйцеклеток — повелись на уверения доктора, обещавшего исправить генетический сбой. Петра родила одного, но остальные восемь эмбрионов были похищены, что можно счесть своего рода отголоском того, что случилось с самим Бобом, когда он сам еще был эмбрионом. Их имплантировали в суррогатных матерей, которые не знали, чьих детей они вынашивают. После глубоких и обширных поисков мы сумели отыскать семерых потерянных малышей. Последнего нам так и не удалось отыскать. До настоящего времени.

Я пишу все это из-за странной встречи, которая сегодня произошла. Я нахожусь на «острове Эллис» — под таким названием нынче известно место, которое раньше было Боевой школой. Все колонисты проходят через этот пункт, здесь они распределяются по кораблям. Эрос сейчас улетел по своей орбите слишком далеко, чтобы быть удобным, поэтому мы переоборудуем и запускаем корабли с более доступной базы.

Я выступил с вводной лекцией, полной обычного остроумия и мудрости, перед группой, направляющейся в колонию Ганг. После выступления ко мне подошла женщина с ребенком на руках — американка, судя по ее акценту. Она ничего не сказала, просто плюнула на мой ботинок и пошла прочь.

Естественно, это подстегнуло мой интерес, — я всегда питал слабость к женщинам, которые со мной флиртуют. Я навел о ней справки. То есть попросил одного из друзей на Земле собрать о ней детальную информацию. Выяснилось, что имя, под которым она записалась в колонисты, вымышленное. Это не так уж необычно, и для нас это не так уж важно: колонист может называться, как пожелает, если он не педофил или серийный убийца. В прошлой жизни она была замужем за помощником администратора в магазине, тот мужчина был совершенно стерилен. Так что не может быть отцом малыша, с которым она летит в колонию, — и в этом опять-таки ничего необычного. Но вот что действительно странно, так это то, что он и не ее ребенок.

А сейчас я собираюсь кое в чем признаться — в том, чего стыжусь. Я обещал Бобу и Петре, что все сведения об их детях будут уничтожены. Но я сохранил копию генетической записи, которую мы использовали для поиска детей, на тот случай, если в один прекрасный день я вдруг наткнусь на их последнего пропавшего ребенка.

Каким-то образом этой женщине, Рэнди Джонсон (урожденной Альба), сейчас известной под именем Нишель Фирс, был имплантирован эмбрион, ребенок Боба и Петры. Ребенок унаследовал от Боба генетический гигантизм. Он будет чертовски умен, но умрет в двадцать с чем-то лет (если не раньше).

И его растит женщина, которая по каким-то причинам считает необходимым на меня плюнуть. Лично меня это ничуть не трогает, но я заинтересовался самим фактом: ее действие наводит на мысль, что, в отличие от остальных суррогатных матерей, она может знать о том, чьего ребенка выносила. Или, что более вероятно, ей могли навешать лапши на уши. В любом случае я не могу расспросить ее об этом сам, поскольку к тому времени, как я получил эту информацию, женщина оказалась вне досягаемости.

Нишель Фирс летит в колонию Ганг, которую, как и Шекспир, будет возглавлять выпускник Боевой школы. Когда Вирломи покинула школу, она была постарше тебя, и с тех пор у нее было достаточно времени на Земле, чтобы стать спасительницей Индии от китайской оккупации, а затем вдохновить на вторжение в Китай, плохо закончившееся (и плохо продуманное). К концу своего пребывания у власти она, поверив собственной пропаганде, превратилась в фанатичку, довольно-таки деструктивную для самой себя. Сейчас к ней вернулось здравомыслие, так что мы не стали мучиться выбором, чествовать ли Вирломи за освобождение ее народа или порицать за вторжение на территорию бывших оккупантов. А просто назначили главой колонии, которая является первой в своем роде: она создается на основе определенной земной культуры. Большинство ее колонистов, хотя не все, являются жителями Индии — индусами.

Сын Боба будет невероятно умным — как его отец и мать. А Рэнди, может статься, будет кормить его историями, которые извратят его характер.

Зачем я все это тебе рассказываю? Потому что колония Ганг — наша первая попытка колонизировать планету, которая изначально не принадлежала жукерам. Корабль летит на скорости чуть меньше световой, поэтому они прилетят только после того, как у ксенобиологов появится шанс сделать свое дело и подготовить планету к колонизации.

Если ты будешь счастливо править Шекспиром и пожелаешь провести на этой планете остаток своих дней, тогда эта информация вряд ли представляет для тебя интерес. Но если через несколько лет ты решишь, что руководство колонией не для тебя, я бы попросил тебя отправиться на Ганг. Конечно, если ты проведешь на Шекспире пять (а то и десять) лет, колонии на Ганге еще не будет. И сам перелет на Ганг довольно долгий. Так что ты доберешься к тому времени, как мальчику стукнет четырнадцать (или девятнадцать) лет. К тому времени Рэндалл Фирс ростом точно уже будет как взрослый — даже больше — и может оказаться настолько умным, что станет угрозой для колонии, и у Вирломи не останется шансов сохранить ее в мире и безопасности. Или он окажется диктатором. Или губернатором, победившим на свободных выборах, который защитит колонию от безрассудных действий Вирломи. Или он к тому времени уже умрет. Или станет никем. Кто знает?

Опять-таки я повторюсь: выбор за тобой. У меня нет на тебя никаких прав, у Боба и Петры также нет на тебя никаких прав. Но если это тебя заинтересует больше, чем губернаторство на Шекспире, тогда Ганг — то место, куда тебе следует направиться и, возможно, помочь Вирломи. Она умна, но склонна время от времени принимать очень скверные решения.

Впрочем, все это кот в мешке. К тому времени, как тебе придет время решать, покидать Шекспир или нет (резервируя время для перелета на Ганг), колонисты еще не покинут корабль! Может статься, мы отправляем тебя в колонию, где нет проблем, а стало быть, тебе нечего там делать.

Собственно, теперь ты понимаешь, что я планирую нечто такое, что вообще невозможно запланировать. Но время от времени я бываю страшно рад, что все-таки спланировал кое-что в свое время. Впрочем, если ты больше не желаешь быть частью моих планов, я пойму тебя лучше кого бы то ни было!

Твой друг

Хайрам Графф

P.S. На тот случай, если капитан тебя еще не проинформировал, через пять лет после вашего отлета МФ согласился с моим настоятельным требованием запуска к каждой колонии серии курьерских кораблей с промежутком в пять лет. Эти корабли — не те громадные бегемоты, которые перевозят колонистов, но у них есть трюмы для кое-каких серьезных грузов, и мы также надеемся, что они окажутся подспорьем в торговле колоний между собой. Наша задача — организовать отлет в колонии каждые пять лет, после чего корабли вернутся на Землю. У экипажей будет возможность проделать весь путь целиком или же подготовить себе замену на каждой планете с колонистами, а самим остаться в колонии, с тем чтобы их задание завершил кто-то другой. Таким образом никто не окажется навечно запертым в своей колонии, и никто не будет пожизненным узником на борту корабля. Ты, думаю, догадываешься — недостатка в добровольцах мы не испытываем.


Виталий Колмогоров лежал в своей постели в ожидании смерти и уже начал терять терпение.

— Не торопи события, — заметил Сэл Менах. — Не подавай дурного примера.

— Я ничего не тороплю. Я просто чувствую, что мне надоело. Думаю, у меня есть право чувствовать то, что я чувствую!

— Право думать, что думаешь, у тебя тоже никто не отнимает, — заметил Сэл.

— Ну надо же, сейчас у него вдруг проснулось чувство юмора.

— Это ты решил, что умираешь, а не я, — сказал Сэл. — Хотя для черного юмора ситуация вроде как подходящая.

— Сэл, у меня была причина просить тебя прийти.

— Вогнать меня в депрессию?

— Когда я умру, колонии потребуется губернатор.

— Губернатор летит с Земли, не так ли?

— Технически — с Эроса.

— Ах, Виталий, все мы дети Эроса.

— Очень смешно! Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем здесь не останется людей, способных улыбаться шуткам, основанным на греческой мифологии, давшей имена объектам Солнечной системы?

— Виталий, как бы то ни было, прошу — не говори, что назначаешь меня губернатором!

— Не дождешься, — ответил Виталий. — У меня для тебя другое задание.

— Исполнить которое больше некому, кроме как стареющему ксенобиологу.

— В точку, — подтвердил Виталий. — Есть сообщение — оно зашифровано… и нет, ключа я тебе не дам. Сообщение поставлено в очередь на отправку по ансиблю. Я вот о чем прошу: когда я умру, прежде чем выберут нового губернатора, пожалуйста, отошли это письмо.

— Кому?

— Письмо само знает адрес.

— Ишь ты, какое умное сообщение. Вопрос: а оно само не сможет выяснить, когда тебя не станет, и отправиться тоже само?

— Так ты обещаешь?

— Ну конечно.

— И обещай еще кое-что.

— Я уже стар. Не стоит рассчитывать на то, что я за один раз запомню столько заданий.

— Когда тебя выберут губернатором, не отказывайся.

— Меня не выберут.

— Если не выберут, тогда вопросов нет, — сказал Виталий. — Но когда они на самом деле тебя выберут — а этого ожидают все, кроме тебя, — прими это назначение.

— Нет.

— Именно поэтому ты обязан согласиться, — объяснил Виталий. — Ты больше всех прочих подходишь на эту должность, потому что меньше всех хочешь ее.

— Ее не хочет никто, у кого порядок с головой.

— Многие, слишком многие мужчины хотят ее заполучить, но не потому, что хотят заниматься этой работой, а потому что воображают, будто она почетна. Мечтают, что она даст им престиж. Статус, — сказал Виталий и засмеялся, но смех перешел в жуткий приступ кашля. Виталий кашлял, пока не глотнул воды, и тогда только спазмы в грудной клетке прекратились. — Вот по чему я точно не буду скучать, когда скончаюсь.

— Статус?

— Кашель. Постоянно скребет в легких. Хрипы. Метеоризм. Расплывчатые пятна перед глазами, сколько бы ни было света и какие бы очки ни надел. И гадкое разрушение старости.

— А что насчет вони изо рта?

— Это повод, чтобы ты порадовался моей смерти. Сэл, я серьезно. Если губернатором выберут кого-то еще, это будет означать, что он хочет получить эту работу и не будет сильно счастлив передать ее новому губернатору, когда тот прибудет.

— Должны же они огрести за решение, принятое на Эросе давным-давно. Очень приятно, возрадуемся: вместе с припасами, оборудованием и учеными к нам летит диктатор.

— Поначалу и я был диктатором, — сказал Виталий.

— Когда мы только начинали, казалось, здесь невозможно выжить. Да, тогда ты держал всех в узде, пока мы не разобрались со всеми способами убийства, которые раз за разом применяла планета, чтобы избавиться от нас. Но те дни остались далеко позади.

— Ошибаешься, — сказал Виталий. — Позволь говорить начистоту. На корабле, который к нам летит, находятся два адмирала. Один из них — наш будущий губернатор. А второй — капитан корабля. Угадай, кто из них считает, что должен стать губернатором?

— Раз уж ты так ставишь вопрос, значит правильный ответ — капитан корабля, конечно же.

— Бюрократ. Тот, кто взбирался по служебной лестнице. Я не знал его, когда мы начали полет, но этот тип мне известен.

— Значит, корабль везет нам все, что нужно, плюс борьбу за власть.

— Я не хочу войны. Не хочу крови. Не хочу, чтобы новоприбывшие свергали действующего губернатора на Шекспире. Я хочу, чтобы наша колония была готова встретить новых колонистов и сплотиться вокруг губернатора, которого назначили нам на Эросе. Когда они его назначали, они знали, что делают.

— Ты знаешь, кто это, — сказал Сэл. — Знаешь, но никому не говоришь.

— Конечно знаю, — ответил Виталий. — Я переписываюсь с ним последние тридцать пять лет. С тех пор как корабль с колонистами отправился в полет.

— И ни слова, ни намека. Кто это? Я о нем когда-нибудь слышал?

— Мне-то откуда знать, о ком ты слышал, а о ком нет? — спросил Виталий. — Я умираю, не докучай мне такими вопросами.

— Так ты по-прежнему отказываешься говорить.

— Когда они сбросят скорость, он с тобой свяжется. Тогда ты сможешь сообщить о нем колонистам. Все, что он тебе скажет, ты сможешь сказать остальным.

— Но ты не доверяешь мне хранить эту тайну.

— Сэл, ты не хранишь тайн. Говоришь все честно и откровенно. Обманывать, хитрить — это не твое. Поэтому ты станешь шикарным губернатором, и именно поэтому я не говорю тебе ничего такого, о чем ты не смог бы растрепать остальным в любой момент.

— Я не могу лгать? Ну что же. Я даже не стану обещать тебе, что приму должность губернатора. Мне не придется. Выберут кого-нибудь другого. Я никому не нравлюсь, Виталий, кроме тебя. Я сварливый старик, который устраивает окружающим выволочки и раздает ценные указания, а неуклюжих ассистентов доводит до слез. Все, что я когда-то сделал для колонии, — все это далеко в прошлом.

— Ох, да заткнись ты уже, — сказал Виталий. — Ты будешь делать свои дела, а я свои. В моем случае это значит — умирать.

— Знаешь, а я ведь тоже. Возможно, раньше тебя.

— Тогда тебе придется передать это следующему.

— А этот новый губернатор — он вообще имеет представление о том, чего стоит поселить здесь всех новых колонистов? Об инъекциях? О регулярной диете на модифицированной свинине, чтобы получить белки, которые уморят червей? Надеюсь, вегетарианцев среди них не будет. А еще не очень-то хорошо, что с момента высадки этих новых людей будет больше, чем старожилов.

— Они нам нужны, — напомнил Виталий.

— Знаю. Они нужны генофонду, фермам и фабрикам.

— Фабрикам?

— Мы взялись за старые солнечные генераторы жукеров. Думаем, сумеем запустить от них станки.

— Промышленная революция! Спустя какие-то тридцать шесть лет с момента высадки на планету! А ты говоришь, что в последнее время ничего для людей не сделал.

— Я и не делаю, — сказал Сэл. — Я только что поговорил с Ли Ти, чтобы он на них посмотрел.

— Ну что же, если это все…

— Скажи.

— Что сказать? Я уже сказал все, что собирался.

— Скажи, что убеждать кого-то попробовать что-либо — тот самый способ управления, который ты применял в последние тридцать пять лет.

— Я не обязан говорить то, что ты и так знаешь.

— Не умирай, — попросил Сэл.

— Я тронут, — сказал Виталий. — Но разве ты не видишь? Я хочу умереть. Я свое отработал. Я выжат. Я отправился на войну, мы сражались и победили, а потом Эндер Виггин победил, и все жукеры умерли. Внезапно я перестал быть солдатом. А я был солдатом. Не бюрократом. Определенно не губернатором. Я был адмиралом, я был командиром, это был мой долг, и я его выполнил.

— Мое чувство долга не настолько сильное.

— Я не о тебе сейчас говорю, черт бы тебя побрал! Ты волен делать все, что заблагорассудится. Я говорю о себе. Говорю, что ты скажешь на моих долбаных похоронах!

— А-а.

— Я не хотел быть губернатором. Я ждал, что погибну в войне, но, по правде говоря, я думал о будущем не больше тебя. Мы прилетели на эту планету, нас готовили выживать на этой планете — в колонии жукеров… Но я думал, что это будет твоей заботой и заботой прочих ученых, а сам я буду командовать сражением, биться с ордами жукеров, приходящих из-за холмов, подкапывающихся под нас. Ты не представляешь, какие кошмары меня терзали по поводу позиций, расчистки местности, ее удержания. Я опасался, что нам не хватит боеприпасов всего мира. Думал, мы обречены.

— Эндер Виггин тебя разочаровал.

— Да. Маленький эгоистичный курсантик. Я солдат, а он выдернул войну у меня из-под ног.

— И за это ты его полюбил.

— Я выполнял свой долг, Сэл. Выполнял свой долг.

— Так и я свой выполнял, — заметил Сэл. — И за твой браться не хочу.

— Возьмешься, когда я упокоюсь.

— Тебя здесь не будет, так что ты этого не узнаешь.

— У меня есть надежды на послежизнь, — произнес Виталий. — Я не ученый, мне позволительно так говорить.

— Многие ученые верят в Бога, — сказал Сэл. — Уж во всяком случае, большинство здешних.

— Но ты не веришь, что я буду жив и узнаю, что ты делаешь.

— Мне нравится думать, что Бог найдет для тебя более интересные дела. Кроме того, небеса на этой планете — небеса жукеров. Надеюсь, Бог позволит той части тебя, которая будет жить дальше, вернуться в те небеса, куда уходят все люди.

— Или в преисподнюю, — сказал Виталий.

— Я и забыл, какие вы, русские, пессимисты.

— Это не пессимизм. Я просто хочу оказаться там, куда ушли все мои друзья. Там, где сейчас этот старый ублюдок, мой папаша.

— Он тебе не нравился, но ты хочешь быть с ним?

— Я хочу дать в глаз старому алкашу! А потом мы с ним пойдем на рыбалку.

— Значит, для рыбы это точно не рай.

— Это будет персональный ад для каждого. Но в нем будут свои положительные стороны.

— Как и в нашей жизни здесь, — заметил Сэл.

Виталий рассмеялся:

— Солдатам не стоит браться за теологию.

— Ксенобиологам не стоит браться за управление.

— Спасибо, что на смертном одре удручил меня сомнениями.

— Всегда рад развлечь! А сейчас, если ты не против, мне пора кормить хрюшек.

Сэл ушел, а Виталий остался лежать, раздумывая, стоит ли ему встать и лично отправить письмо.

Нет, решение было правильным. Ему не хотелось заводить с Эндером новый разговор. Пусть он получит письмо, когда на него будет уже поздно отвечать, — таков был план, и он нравился Виталию. Эндер — толковый парень, хороший мальчик. Он сделает все, что нужно. Не хочу, чтобы он спрашивал моего совета: во-первых, он в нем не нуждается, а во-вторых, он мог бы ему последовать.

Глава 13

Кому: GovDes%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy

От: GovAct%ShakespeareCol@colmin.gov

В ответ на: Ты получишь это после моей смерти


Дорогой Эндер,

я прямо написал это в поле темы. Никаких вокруг да около. Я составляю это письмо, чувствуя смерть. Я организовал дело так, что письмо уйдет после того, как мы с ней ударим по рукам.

Полагаю, моим преемником станет Сэл Менах. Он не хочет для себя этой должности, но его многие любят и ему доверяют, а это жизненно важно. Он не станет цепляться за кресло в твоем кабинете после твоего прибытия. Но если преемником станет кто-то другой, тогда тебе придется справляться с этим самостоятельно, и я желаю тебе удачи.

Ты знаешь, как сложно было выстоять нашему маленькому сообществу. В течение тридцати шести лет мы жили и решали, кому с кем вступать в брак. Новое поколение уже восстановило половое равновесие; есть внуки, которые почти достигли репродуктивного возраста. А теперь прилетит твой корабль, и внезапно наше население вырастет в пять раз, и лишь один из пяти будет частью изначальной группы. Это будет сложно. Все поменяется. Но я верю, что хорошо тебя узнал, и если я прав, тогда моим людям будет нечего опасаться. Ты поможешь новым колонистам привыкнуть к нашим традициям в тех случаях, когда наши традиции имеют смысл здесь, на Шекспире. Ты поможешь моим людям привыкнуть к новым колонистам в тех случаях, когда традиции Земли будут иметь смысл.

В каком-то роде, Эндер, мы с тобой одного возраста — или, по крайней мере, находимся на одинаковой стадии развития. Мы давным-давно оставили свои семьи. С точки зрения всего мира мы шагнули в открытую могилу и растворились в небытии. Для меня это было жизнью после смерти: карьера после прежней карьеры подошла к концу, жизнь после прежней жизни тоже подошла к концу. И она удалась! Это был просто рай. Опасный, пугающий, победный — и, наконец, мирный. Мой друг, пусть и для тебя жизнь окажется такой же. Сколько бы она ни длилась, пусть тебя радует каждый ее день.

Я никогда не забывал, что обязан тебе нашей победой, а потому и этой второй жизнью, — тебе и другим детям, которые направляли нас в той войне. Еще раз спасибо, которое я произношу стоя одной ногой в могиле.

С любовью и уважением, Виталий Денисович Колмогоров


— Мне не нравится, что ты вытворяешь с Алессандрой, — сказала Валентина.

Эндер оторвался от документа, который читал:

— А что я такого вытворяю?

— Ты прекрасно знаешь, что ты влюбил ее в себя.

— Неужели?

— Не прикидывайся, будто понятия об этом не имеешь! Она смотрит на тебя как голодный щенок.

— У меня никогда не было собаки. В Боевой школе не было места командным талисманам, и бродячих там тоже не водилось.

— И ты намеренно заставил ее влюбиться.

— Если бы я мог по желанию влюблять в себя женщин, мне стоило бы разливать это умение по бутылкам и богатеть на Земле.

— Ты заставил влюбиться не женщину, а эмоционально зависимую, застенчивую, закомплексованную девочку, а это легко сделать. Все, что от тебя потребовалось, — быть с ней чрезвычайно милым.

— Ты права. Не будь я таким эгоистом, мне следовало навешать ей оплеух.

— Эндер, ты говоришь со мной! Думаешь, я не обращала внимания? Ты выискиваешь любую возможность, чтобы ее похвалить. Ты спрашиваешь ее совета по самому мелкому поводу. Постоянно благодаришь ее ни за что. И ты ей улыбаешься. Тебе кто-нибудь говорил, что твоя улыбка может плавить сталь?

— На космическом корабле это может стать проблемой. Постараюсь улыбаться пореже.

— Ты включаешь ее, словно… словно межзвездный двигатель! Эта улыбка, твое лицо… словно ты вынимаешь из себя душу и вручаешь ей в руки.

— Вэл, — сказал Эндер. — У меня здесь довольно важное письмо. Что ты хочешь сказать?

— Что ты собираешься с нею делать теперь, когда она принадлежит тебе?

— Мне никто не принадлежит, — ответил Эндер. — Я никогда к ней не прикасался — буквально. Не пожимал рук, не хлопал по плечу — ни-че-го. Никакого физического контакта. Я не флиртовал с нею. Никаких сексуальных подтекстов, никаких хохмочек. И еще я не оставался с нею наедине. Месяц за месяцем ее мать пытается оставить нас вдвоем, я просто на это не иду. Даже если приходится довольно-таки по-хамски выходить из комнаты. Что конкретно из этого списка заставило ее влюбиться в меня?

— Эндер, я не люблю, когда ты мне врешь.

— Валентина, если хочешь от меня честного ответа, задай мне честный вопрос.

Она вздохнула и уселась на свою койку:

— Жду не дождусь, когда полет закончится.

— Осталось чуть больше двух месяцев. Мы почти прилетели. И ты закончила книгу.

— Да, и вышло неплохо, — сказала Валентина. — Особенно если учесть, что я почти не встречалась с ее героями, а ты оказался совершенно бесполезен.

— Я ответил на все вопросы, которые ты задала.

— Но отказался оценить людей, оценить школу…

— Мое мнение — не часть истории. Не предполагалось, что книга будет называться «Школьные деньки Эндера Виггина, о которых он поведал своей сестре Валентине».

— Я полетела не для того, чтобы с тобой ссориться.

Эндер посмотрел на нее с настолько преувеличенным изумлением, что она запустила в него подушкой.

— Не знаю, насколько для тебя это важно, но я ни разу не вела себя по отношению к тебе так скверно, как к Питеру.

— Значит, за мир можно не опасаться.

— Но, Эндер, я на тебя злюсь. Тебе не следует играть с чувствами девушки. Если ты, конечно, не планируешь на ней жениться…

— Не планирую, — сказал Эндер.

— Тогда ты не должен ее обманывать.

— Я не обманываю.

— А я говорю, обманываешь.

— Нет, Валентина, — сказал Эндер. — Я сделал именно то, что нужно ей для того, чтобы получить желаемое ею.

— То есть тебя.

— Это совершенно точно не является мной, — сказал Эндер, садясь рядом с сестрой и наклоняясь к ней. — Ты здорово поможешь мне, если присмотришься кое к кому другому.

— Я ко всем присматриваюсь, — сообщила Валентина. — Я обо всех выношу суждение. Но ты мой брат, я должна раздавать тебе всякие приказы.

— А ты моя сестра. Я должен щекотать тебя до тех пор, пока ты не описаешься или не расплачешься. Или и то и другое.

Это он и попытался осуществить, хотя, конечно, так далеко заходить не стал. Или если она и описалась, так лишь самую малость, а затем сильно ударила его по руке, отчего он воскликнул: «Ох!» — так нахально и саркастично, что она поняла: он притворяется, что ему не больно, хотя на самом деле больно. Но он это заслужил. Он действительно вел себя гадко по отношению к Алессандре, причем ему было на это наплевать, и даже хуже — он считал, что может все отрицать. Эндер просто жалок.


Весь остаток дня Эндер размышлял о словах Валентины. Он знал, чтó планируется, и это было в интересах самой Алессандры, но он допустил оплошность, если девушка действительно в него влюбилась. Предполагалось, что их отношения ограничатся дружбой, доверием, может быть, благодарностью. Как отношения брата и сестры. Вот только Алессандра — не Валентина. Она не справлялась. Она приходила к выводам не так быстро, как Вэл, — или приходила не к тем же выводам. Алессандра не могла удержать свою часть груза.

«Где мне найти того, на ком я смогу жениться?» — подумал Эндер. Нигде и никогда, если сравнивать всех кандидаток с Валентиной.

«Ну хорошо, да, я знаю, что вызвал у Алессандры чувства. Мне нравится, когда она на меня так смотрит. Петра никогда на меня так не смотрела, и никто другой тоже не смотрел. Такие взгляды нравятся. Гормоны пробуждаются, и я чувствую возбуждение. Это весело. Мне пятнадцать. Я никогда не говорил ей ничего такого, что обманывало бы ее в моих намерениях, и никогда — ни разу! — не дал сигнала о физическом влечении. Ну так застрелите меня за то, что я ей нравлюсь и делаю так, чтобы нравиться и дальше. Здесь что, есть правила? Либо полностью игнорировать ее, чтобы она ощутила свою ничтожность, либо жениться на ней тут же, не сходя с места? Это что, все варианты?»

Но глубоко внутри его терзал вопрос: «А не Питер ли я? Не использую ли я других людей в своих целях? Меняет ли дело то, что я намерен добиться такого результата, который позволит ей получить шанс на счастье? Я ее не спрашиваю, я не даю ей возможность выбора. Я ею манипулирую. Я выстраиваю мир для нее, чтобы она делала определенный выбор и предпринимала определенные действия, которые заставят других людей делать то, что я хочу от них, и…»

И что? Разве есть другой вариант? Пассивно позволить событиям идти своим чередом, а потом сказать: «У-у, как все запущено»? Разве все мы не манипулируем людьми? Даже если открыто просим их сделать выбор, не пытаемся ли мы обставить его так, чтобы они выбрали то, что нужно нам?

Если бы я сказал ей, чего собираюсь добиться, она, наверное, согласилась бы со мной. Пошла бы на это добровольно.

Но достаточно ли она хорошая актриса, чтобы не дать понять матери, что кое-что вот-вот случится? Чтобы та не заставила раскрыть все карты? Алессандра по-прежнему оставалась такой маминой дочкой, что Эндер не верил, будто она способна сохранить от матери секрет — если только очень ненадолго. И если Алессандра раскроет его игру, самой Алессандре от этого ничего не будет — она окажется там же, где была, — а вот он потеряет все. Неужели у меня нет права стать частью этого уравнения, взвесить свое счастье, свое будущее? И если как губернатор я окажусь лучше адмирала Моргана, не должен и я приложить все усилия, чтобы стать губернатором и не позволить Моргану занять этот пост?

По-прежнему идет война, пусть в ней нет оружия, помимо слов и улыбок. Я должен собраться с силами, воспользоваться преимуществами территории и попытаться сойтись с более мощным противником в обстоятельствах, которые нейтрализуют его преимущества. Алессандра — личность, да, но ведь и каждый солдат личность, каждая пешка в большой игре — личность. Мною воспользовались, чтобы я победил в войне. Теперь я воспользуюсь кем-то еще. И все — «во имя общего блага».

Но под всеми этими рассуждениями о морали скрывалось кое-что еще. Эндер это чувствовал. Зуд, голод, сильное желание. То был его внутренний шимпанзе. Животное, которое почуяло в Алессандре женщину. «Избрал ли я этот план, эти инструменты потому, что они подходят лучше всего? Или я выбрал их, потому что они позволят мне быть рядом с хорошенькой девушкой, которая жаждет моей любви?»

Так что, может быть, Валентина совершенно права.

«Но если она действительно права… тогда что? Я не могу вернуть все то внимание, которое обращал на Алессандру. Мне что, внезапно стать к ней равнодушным, без всякой на то причины? Будет ли это худшей манипуляцией?

Могу ли я хоть иногда отключить мозг, стать безволосой обезьяной, положившей глаз на доступную самку?»

Нет.


— И как долго ты собираешься играть с Эндером Виггином в эту игру? — спросила Дорабелла.

— Игру? — удивилась Алессандра.

— Очевидно, он тобою увлечен, — сказала Дорабелла. — Ты всегда в центре его внимания, и я видела, как он тебе улыбается. Ты ему нравишься.

— Как сестра, — вздохнула Алессандра.

— Он застенчив.

Алессандра снова вздохнула.

— Не вздыхай так тяжко, — сказала Дорабелла.

— О, так в твоем присутствии мне даже дышать нельзя?

— Не вынуждай щипать тебя за нос и насильно кормить печеньками.

— Мам, я не могу контролировать то, что он делает.

— Но ты можешь контролировать себя.

— Эндер — не адмирал Морган.

— Да, Эндер — не он. Он мальчик. У него совсем нет опыта. Мальчик, которого можно вести, которому нужно помогать и все показывать.

— Что показывать, мам? Ты предлагаешь мне сделать что?

— Дорогая моя, сладкая фея-доча, — сказала Дорабелла, — это не для тебя и не для меня. Это исключительно для блага самого Эндера Виггина.

Алессандра закатила глаза. Она была такой юной!

— Закатывать глаза — не ответ, сладкая моя фея!

— Мам, все те, кто совершает самые ужасные поступки, всегда говорят, что это для блага других.

— Но в этом случае я вполне права. Видишь ли, мы с адмиралом Морганом сблизились. Стали очень-очень близки.

— Ты с ним спишь?

Прежде чем Дорабелла осознала, что делает, ее рука взлетела в воздух, намереваясь отвесить пощечину. Но вовремя остановилась.

— Ох, ты посмотри, — сказала она. — Моя рука решила побыть не моей, а бабкиной.

Голос Алессандры слегка дрогнул.

— Когда ты сказала, что вы с ним очень-очень близки, я подумала, не значит ли это…

— Мы с адмиралом Морганом — взрослые люди, — сказала Дорабелла. — Мы друг друга понимаем. Я — яркий лучик в его жизни, которого у него раньше никогда не было, а он для меня такая надежная опора, какой твой отец, будь благословенно его сердце, никогда не был. Мы испытываем физическое влечение, но мы взрослые, состоявшиеся люди, контролирующие либидо, и — нет, я не позволила ему.

— Тогда о чем мы говорим? — спросила Алессандра.

— Чего я, будучи в твоем возрасте, не знала, — сказала Дорабелла, — так это того, что между холодной сдержанностью и теми действиями, от которых рождаются дети, есть много промежуточных шагов и этапов. Есть много способов дать понять юноше, что его ухаживания принимаются благосклонно — до определенной черты.

— Мам, я это знаю. Я видела, как ученицы в моей школе одевались словно проститутки, выставляя все напоказ. Я видела ласки, видела, как их лапают и щиплют. Мы с тобой итальянки. Я ходила в итальянскую школу, и все мальчишки, которые там были, собирались стать итальянскими мужчинами.

— Не пытайся отвлечь меня, заставляя злиться на твои этнические предрассудки, — сказала Дорабелла. — Всего несколько недель остается до прибытия…

— Два месяца — не «несколько недель».

— Восемь — это несколько. Когда мы доберемся до Шекспира, одно будет ясно совершенно точно. Адмирал Морган не собирается вручать колонию пятнадцатилетнему мальчишке. Это безответственно. Эндер ему нравится — он всем нравится, — но все, чем они занимались в Боевой школе, — целыми днями играли в игры. Для управления колонией нужен опытный лидер. Об этом никогда не говорилось прямо, хочу заметить. Но я узнала это по намекам, по вскользь брошенным словам или… подслушанным.

— Ты подслушиваешь.

— Я была рядом, у меня есть уши. В общем, я хочу сказать: лучше всего было бы, если бы Эндер Виггин стал губернатором, но прислушивался к советам адмирала Моргана.

— Ко всем его советам.

— Это лучше, чем если Эндера поместят в стазис и отправят обратно.

— Нет! Он этого не сделает!

— Угроза этого уже прозвучала, и есть намеки на то, что такой шаг может оказаться необходимым. А теперь только представь: Эндер и прекрасная девушка-колонист влюбляются друг в друга. Они решают пожениться. Теперь он становится женихом. И так уж вышло, что его будущая теща…

— Которая, так уж вышло, является душевнобольной женщиной, считающей себя феей и матерью феи…

— …теща замужем или вот-вот выйдет замуж за адмирала, который со всей определенностью собирается стать фактическим губернатором. Если только Эндер не доставит хлопот — а если доставит, в этом случае адмирал получит трон, так сказать, на законных основаниях. Но Эндер не причинит никаких хлопот, потому что ему это и не нужно. Его прекрасная юная супруга станет блюсти его интересы, обсуждая вопросы со своей матерью, которая в свою очередь будет обсуждать их со своим мужем, — и все будет работать гладко, в общих интересах.

— Иными словами, я выйду за него замуж, чтобы шпионить.

— Из нас получится пара любящих и любимых посредников, которые позаботятся, чтобы между адмиралами на этом корабле никогда не разгорелся конфликт.

— Подавляя Эндера и заставляя его плясать под дудку Квинси.

— Пока не повзрослеет и не наберется достаточного опыта, — уточнила Дорабелла.

— Чего не случится вообще никогда, по крайней мере с точки зрения Квинси, — подхватила Алессандра. — Мам, я не глупа, и в этом деле ты глупцов не найдешь. Ты ставишь на то, что адмирал Морган получит власть и ты, выйдя за него, окажешься женою губернатора. Но поскольку ты не можешь быть полностью уверена в том, что Эндер Виггин не в состоянии одержать верх, ты хочешь, чтобы я вышла за него. При этом не имеет значения, кто победит в этом маленьком столкновении, мы сможем на этом подзаработать. Я права?

«Подзаработать» Алессандра произнесла по-английски. Дорабелла тут же за это слово ухватилась.

— Дорогуша, в колонии Шекспир денег пока нет, — сказала она. — До сих пор все держится на бартере и распределении. Ты не очень-то внимательно слушала лекции о нашей будущей колонии.

— Мам, это и есть твой план, не так ли?

— Не так, — сказала Дорабелла. — Я влюблена, и ты тоже. Не надо отрицать!

— Все время о нем думаю, — призналась Алессандра. — Каждую ночь о нем мечтаю. Если это и есть влюбленность, таблетка от любви не помешала бы.

— Ты чувствуешь это лишь потому, что юноша, которого ты любишь, недостаточно разобрался в своих собственных чувствах, чтобы ясно сказать о них тебе или даже себе. Именно об этом я и толкую!

— Нет, мама. Ты пытаешься сделать что угодно, но только не втолковать мне. Ты хочешь от меня — но отказываешься произнести вслух, — чтобы я его соблазнила.

— Нет.

— Мам!

— Я тебе уже сказала. Между симпатией и соблазнением есть множество этапов. Например, легкие касания.

— Ему не нравится, когда к нему прикасаются.

— Он думает, что ему не нравятся касания, потому что он еще не понял, что он в тебя влюблен.

— Ух ты, — сказала Алессандра. — И все эти выводы ты делаешь даже без степени психолога!

— Женщине-фее не нужно изучать психологию, она рождается с нужным знанием.

— Мам!

— Ты повторяешь это слово, словно не уверена, кто я для тебя. Да, дорогая, я в самом деле твоя мать.

— Ну хоть раз в жизни ты можешь прямо сказать, что ты имеешь в виду?

Дорабелла закрыла глаза. Она никогда не была склонна говорить прямо. Тем не менее Алессандра была права: девочка настолько наивна, что действительно не понимает, о чем говорит Дорабелла. Она не понимает всей необходимости, срочности — и не знает, что ей делать.

По всей видимости, прямого объяснения не избежать. Так зачем тянуть?

— Садись, солнце мое, — сказала Дорабелла.

— Ага, значит, это будет усложненный обман, — сказала Алессандра. — Для него потребуются силы.

— Если продолжишь в том же духе, я вычеркну тебя из завещания.

— Угроза не сработает, пока у тебя не появится хоть что-нибудь, что я захочу получить.

— Сядь же, дрянная девчонка, — сказала Дорабелла своим игривым строгим голосом.

Алессандра улеглась на койку.

— Я слушаю.

— Ты никогда не сделаешь того, о чем я прошу, правда?

— Я слушаю. И ты не попросила, а приказала.

Дорабелла глубоко вздохнула и выложила все начистоту:

— Если в течение четырех недель ты не заполучишь Эндера Виггина, не привяжешь его к себе отношениями, его почти наверняка заставят остаться на борту корабля — либо под охраной, либо в стазисе. А адмирал Морган спустится на планету, чтобы посмотреть, как дела в колонии. Но если Эндер Виггин окажется будущим зятем адмирала Моргана, тогда его почти наверняка представят жителям Шекспира в качестве нового губернатора. Поэтому либо ты обручишься с номинальным губернатором и героем человечества, либо навсегда расстанешься с ним, чтобы, когда настанет пора выходить замуж, выйти за какого-нибудь местного деревенщину.

Алессандра сомкнула глаза и держала их закрытыми, пока Дорабелла не стала задумываться о том, чтобы разбудить ее, облив водой.

— Спасибо, — наконец произнесла Алессандра.

— За что?

— Что сказала мне, что действительно имела в виду, — объяснила Алессандра. — Объяснила план. Я понимаю — все, что я буду делать, все это в интересах Эндера. Но, мам, мне всего пятнадцать, и я знаю только, как вели себя самые развязные девчонки в школе. Не думаю, чтобы такие действия сработали в отношении Эндера Виггина. Так что, пусть мне и нравится все, что ты говоришь, я понятия не имею о том, как это осуществить.

Дорабелла подошла к койке Алессандры, опустилась на колени и поцеловала дочь в щеку:

— Милая доченька, да ведь все, что тебе нужно, — просто спросить!

Глава 14

Кому: smenach%ShakespeareCol@colmin.gov

От: GovDes%ShakespeareCol@colmin.gov/voy

Тема: Мы на подлете


Уважаемый доктор Менах,

в пути я ознакомился с вашей работой, и восхищен ею, и выражаю вам за нее благодарность. Виталий Колмогоров говорил о вас с чувствами более сильными, чем восхищение, — «благоговение» и «глубокая дружба» также недостаточно полно передают смысл. И хотя я не знаком с вами настолько хорошо, как был знаком с ним, я знаю, чего вы добились. За то, что мне и тысячам новых колонистов, которые летят вместе со мной, по прибытии не придется спасать умирающую колонию Шекспир, нужно сказать спасибо всем жителям, но без ваших подходов к болезням и белковым несовместимостям, вполне вероятно, мы бы не нашли на планете уже никого.

Виталий сказал, что вы с неохотой восприняли предложение занять пост губернатора, но, как я погляжу, вы все-таки его заняли и эффективно работаете в этой должности почти пять лет. Спасибо за то, что сочли возможным поступиться принципами и принять политическую должность. Уверяю вас — я почти с такой же неохотой воспринял предложение стать губернатором, в моем случае мне просто больше некуда было лететь.

Я молод, и для губернатора у меня мало опыта, хотя, подобно вам, я в свое время был солдатом. Надеюсь по прибытии встретиться с вами, чтобы научиться у вас чему-то и вместе с вами постараться объединить четыре тысячи «новых» колонистов с тысячей «старых», чтобы за какое-нибудь разумное время они стали просто гражданами Шекспира.

Меня зовут Эндрю Виггин, но обычно меня называют детским прозвищем Эндер. В сражениях в вашей звездной системе вы были пилотом, и вполне возможно, что вам доводилось слышать мой голос. И уж наверняка вы слышали голос одного из моих офицеров. Я скорблю по тем пилотам, которые погибли в боях; мы не знали, что наши ошибки стоят реальных жизней, но это не избавляет нас от ответственности. Понимаю, что для вас прошло больше сорока лет; для меня эта война отгремела лишь три года назад, и я постоянно о ней думаю. Мне вот-вот предстоит повстречать солдат, которые по-настоящему бились в тех сражениях и которые помнят тех, кто расплатился жизнью за мои ошибки.

Рад предстоящей встрече с детьми и внуками, родившимися у ваших соотечественников. Конечно, они не будут помнить о битвах, которые для них седая древность. Они понятия не имеют о том, кто я такой и почему им нанесли оскорбление, навязав в качестве губернатора пятнадцатилетнего мальчишку.

По счастью, у нас есть очень опытный адмирал Квинси Морган, который любезно предложил на весь тот срок, что корабль будет на Шекспире, свою помощь и лидерство. Мы с Виталием не раз обсуждали сущность лидерства и командования и пришли к выводу, что Квинси Морган — человек мира и власти; вы лучше меня знаете, что это может значить для колонии.

Прошу прощения за те хлопоты, с которыми вам придется столкнуться в связи с нашим прибытием, и заранее вам благодарен.

Искренне ваш, Эндрю


Кому: GovDes%ShakespeareCol@colmin.gov/voy

От: smenach%ShakespeareCol@colmin.gov

Тема: Неудачное время


Дорогой Эндер,

спасибо за ваше продуманное письмо. Я совершенно точно понимаю, что вы имеете в виду, когда пишете об адмирале Моргане как о человеке мира и власти, и мне жаль, что у меня не хватит снаряжения для того, чтобы как следует его поприветствовать. Но все солдаты, которые у нас есть, — все они стары, как я; у молодежи не было причин учиться воинской дисциплине или каким-либо боевым навыкам. Боюсь, наши попытки построения будут выглядеть жалко, так что любые церемонии по случаю вашего прибытия должны планироваться исключительно вашей стороной. Воочию повидав вашу работу, следя за вашей деятельностью не менее внимательно, чем вы следили за моей, я совершенно уверился в том, что вы сделаете все, что нужно, с необходимым апломбом.

Со смерти Виталия мне ни разу не доводилось использовать слово «апломб». Возможно, ваше предстоящее губернаторство (не могу не испытывать огромное облегчение по этому поводу) побудило меня перенести на вас тот стиль общения, который сложился у нас с ним.

К сожалению, ваше прибытие по времени совпадает с безотлагательной и давно запланированной экспедицией, которую я обязан предпринять. Я больше не являюсь ведущим ксенобиологом, но мои обязанности в этой области не могли просто прекратиться. Теперь, с вашим прибытием, я, по крайней мере, смогу разведать широкую полосу земли к югу от поселения, которая остается почти неизученной. Прилетев сюда, мы обосновались в субтропическом климате, с тем чтобы не замерзнуть насмерть в случае, если не удастся найти подходящее топливо и укрытие. Сейчас вы везете с собой земные растения, которым нужен более прохладный климат, и мне совершенно необходимо подыскать для них подходящие условия. Также нужно узнать, есть ли здесь местные фрукты, овощи и травы, которые могли бы оказаться нам полезными, — теперь, когда вы везете транспортные средства, которые сделают возможным выращивание урожая в одном климате и его потребление в другом.

По причинам, которые для вас должны быть очевидны, я также полагаю, что путающийся под ногами старик будет вам не настолько полезен, как вы себе представляете. Когда двое мужчин, каждого из которых называют «губернатор», окажутся рядом, люди повернутся к тому, кого лучше знают. А новые люди, выйдя из стазиса, вероятно, последуют примеру остальных. Мое отсутствие станет вам полезным активом. С текущими проектами вас сможет ознакомить Икс Толо, ведущий ксенобиолог.

Уверен, вы понимаете: то, что я отправляюсь в это путешествие, никак не отражает мое нежелание с вами встречаться или помогать вам. Если бы я считал, что мое присутствие для колонии будет лучше отсутствия, для меня было бы величайшим удовольствием обменяться рукопожатием с командиром, который привел нас к победе. Среди лысых стариков колонии вы найдете многих, которые до сих пор вас боготворят. Пожалуйста, будьте с ними терпеливы, если вдруг окажется, что они проглотили язык.

Искренне ваш, Сэл


Сэл начал потихоньку готовиться к экспедиции на юг. Она планировалась пешей: у первой экспедиции не было вьючных животных, и Сэл не собирался лишать колонию одной машины. И хотя ареал многих ныне съедобных гибридов простирался широко, Сэл собирался выйти из оптимального для них климата, а это означало, что еду ему придется нести с собой. По счастью, ел он немного, и с собой он возьмет шесть особей новой породы собак, генетически измененных для того, чтобы усваивать местные белки. Собаки будут охотиться, а потом он выберет из них пару на мясо, а остальную четверку выпустит на волю — две пары для размножения, которые смогут выжить на этих землях.

Новые хищники, свободно передвигающиеся по дикой местности, — Сэл хорошо осознавал, насколько губительным это может оказаться для местной экологии. Но собакам не под силу истребить все местные виды, и вряд ли они повредят растительности. А в последующих экспедициях и колонизации полезно иметь съедобных и приручаемых созданий в дикой местности.

Мы здесь не для того, чтобы сохранить местную экологию, словно музейный экспонат. Мы здесь с колонизаторской миссией, наша задача — переделать планету под себя.

Именно за это взялись жукеры на Земле. Вот только их подход был куда более радикальным: спалить все, а затем насадить растительность с родной планеты.

Но здесь они по какой-то причине избрали иной подход. На Шекспире Сэл не обнаружил растений, которые жукеры посадили на Земле во время зачистки Китая, почти сотню лет назад. Здешний мир был одной из старейших жукерских колоний, и его флора и фауна оказались слишком далекими — в генетическом смысле — от жукерских растений, высаженных в Китае. Должно быть, колония возникла до того, как они разработали стратегию «жукерофикации», которую начали применять на Земле.

Все прошедшие годы Сэл целиком и полностью отдал генетическим исследованиям, необходимым для выживания колонии, а в течение пяти последних был губернатором. Сейчас он мог отправиться в неизведанные земли, чтобы разузнать о них все, что сможет.

О дальнем переходе речи не шло: Сэл полагал, что поход ограничится несколькими сотнями километров, потому что колонии не будет никакой пользы, если он уйдет настолько далеко, что не сможет вернуться и отчитаться о результатах.

Икс Толо помогал в сборах, недовольно ворча, — обычное для него поведение. Слишком мало оборудования или слишком много, недостаточно еды, чересчур много воды, почему это, а не то… его придирчивая внимательность к деталям и делала из него эффективного работника в своей области, так что Сэл воспринимал это бурчание со здоровой долей юмора.

И разумеется, у Икса были и свои планы.

— Вторую сумку можешь распаковать, — заметил ему Сэл. — Ты со мной не идешь.

— Вторую сумку?

— Я же не идиот. Я решил оставить здесь половину оборудования, а ты сложил его во второй рюкзак, а еще положил туда еду и дополнительный спальник.

— Никогда не считал тебя идиотом. Но и сам не такой идиот, чтобы подвергнуть колонию риску, отправив в один поход двух ведущих ксенобиологов.

— Так для кого же рюкзак?

— Для моего сына, По.

— Меня всегда смущало, что ты назвал его в честь безумно романтичного китайского поэта[78]. Почему не выбрал кого-то из культуры майя?

— В «Пополь Вухе»[79] все герои названы числами, а не именами. Он чувствительный малыш. Сильный. Если понадобится, он сможет на руках дотащить тебя обратно.

— Я не настолько старая развалина.

— Он сможет, — заверил его Икс. — Но только в том случае, если ты будешь жив. В противном случае он будет наблюдать и описывать процесс разложения тела, брать пробы бактерий и червей, которые решатся слопать твое старое, рожденное на Земле тело.

— Рад, что ты по-прежнему думаешь как ученый, а не как сентиментальный идиот.

— По — хорошая компания.

— И он позволит мне взять в дорогу достаточное количество оборудования, чтобы поход принес пользу. Пока ты останешься здесь и будешь играться с новыми приборами, прибывшими с кораблем колонистов.

— И обучать новых ксенобиологов, — добавил Икс. — Не сомневаюсь, ты сказал Виггину, что я буду ему помогать. Этому не бывать — у меня и своих дел выше крыши, чтобы еще и с новым губернатором нянчиться.

Сэл проигнорировал его нытье — знал, что Икс поможет во всем, что только потребуется Виггину.

— А мать По рада, что он идет со мной?

— Нет, — ответил Икс. — Но она знает: если запретит ему идти, он больше не станет с нею разговаривать. Так что ее благословение получено. Более или менее.

— Тогда выходим рано утром.

— Если новый губернатор тебе не запретит.

— У него нет власти, пока он не ступит на планету. А он еще даже на орбиту не ступил.

— Ты читал их грузовую декларацию? У них четыре экраноплана.

— Если один из них нам понадобится, мы сообщим по радиосвязи. В противном случае не говори им, куда мы направились.

— Хорошо, что жукеры уничтожили всех крупных хищников на планете.

— Никакой уважающий себя хищник не позарился бы на мешок с хрящами вроде меня.

— Я говорю о моем сыне.

— Он тоже не станет меня есть, даже если припасы подойдут к концу.


Этим вечером Сэл лег рано, а через несколько часов сна, по обыкновению, поднялся в туалет. Он заметил мигание ансибельного огонька. Сообщение.

«Не моя проблема».

Хотя… это же не совсем так? Раз Виггин получит полномочия, лишь спустившись на планету, тогда Сэл все еще действующий губернатор. Поэтому он обязан получать любые сообщения с Земли.

Сэл опустился в кресло и дал сигнал готовности к приему.

Ему пришли два сообщения. Он проиграл первое. В нем было лицо министра по делам колоний Граффа, а само сообщение было кратким:

«Я знаю, вы планируете покинуть поселение до появления Виггина. Перед уходом поговорите с ним. Он не станет вас останавливать, так что не напрягайтесь понапрасну».

И все.

Второе сообщение пришло от Виггина. Он выглядел на свои годы, но ростом вытянулся уже почти как взрослый. В колонии от подростков его лет ждали выполнения мужских работ, и на собраниях они голосовали наравне со взрослыми. Так что в должности губернатора он, может статься, будет выглядеть не так уж и нелепо.

«Пожалуйста, свяжитесь со мной по ансиблю сразу после получения этого сообщения, — произнес Эндер. — Мы находимся в зоне радиосвязи, но я не хочу, чтобы кто-нибудь смог перехватить сигнал».

Сэл некоторое время обдумывал идею передать сообщение Иксу, чтобы он на него ответил, но все-таки решил сделать это лично. Он ведь не собирается прятаться от Виггина, ведь так? Нужно просто расчистить для него место.

Поэтому он подал сигнал для соединения. Виггин появился уже через несколько минут. Теперь, когда корабль сбросил скорость с релятивистской до обычной, разность хода времени исчезла, а потому ансибль передавал моментально. Даже без той задержки, которая свойственна радиопередачам.

— Губернатор Менах, — сказал Эндер Виггин.

Он улыбался.

— Губернатор Виггин, — ответил Сэл.

Он попытался улыбнуться в ответ, но… но ведь его собеседником был Эндер Виггин.

— Когда мы получили сообщение о том, что вы уходите, моим первым порывом было попросить вас остаться.

Сэл оставил это замечание без внимания.

— Я был рад увидеть в декларации вьючных животных, а также продуктивный скот, который дает молоко, шерсть и мясо. Они стопроцентно земные или генетически модифицированные под местную растительность?

— На тот момент, когда мы двинулись в путь, ваши методы были многообещающими, но они оправдали себя, только когда мы были уже далеко. Поэтому все животные и растения, которых мы с собой захватили, они стопроцентно земные. Все они в стазисе, и их можно будет продержать в таком состоянии длительное время после высадки на поверхность, даже после отлета корабля. Поэтому у нас будет время для генной модификации, чтобы передать их следующим поколениям.

— Икс Толо сейчас занимается своими проектами, но, полагаю, он сумеет обучить ваших новых ксенобиологов.

— В ваше отсутствие он останется ведущим ксенобиологом, — сказал Виггин. — В последние недели — для вас годы — я следил за его работой. Вы подготовили его по самым высоким стандартам, и ксенобы нашего корабля намерены у него учиться. Хотя они надеются, что вы скоро вернетесь. Они хотят с вами встретиться. Для них вы настоящий герой. Шекспир — единственная планета с флорой и фауной, не относящимися к мирам жукеров. Прочие колонии имеют дело с одинаковыми генетическими группами, и лишь эта планета — уникальная в своем роде, вызов для ксенобиологов. Здесь вам в одиночку пришлось решать такие вопросы, которые другие колонии решали коллективно.

— Мне и Дарвину.

— Дарвин получал больше помощи, чем вы, — заметил Виггин. — Надеюсь, вы будете оставаться на связи, не станете отключать рацию. Потому что, если мне понадобится ваш совет, я хочу иметь возможность его получить.

— Он вам не понадобится. Сейчас я ложусь спать. У меня завтра долгий путь.

— Я могу послать за вами экраноплан, чтобы вам не пришлось тащить припасы на себе. Это увеличит расстояние, которое вам под силу.

— Но тогда старые поселенцы будут ожидать, что я скоро вернусь. Они будут ждать меня, вместо того чтобы полагаться на вас.

— Не могу делать вид, что мы не в состоянии отследить и найти вас.

— Но вы можете сказать им, что отказом от таких попыток проявляете ко мне уважение. По моей просьбе.

— Да, — согласился Эндер. — Так и сделаю.

Говорить больше было не о чем. Они оборвали связь, и Сэл снова лег. Заснул он легко. И, как обычно, проснулся в то время, которое себе назначил, — за один час до рассвета.

По уже поджидал его.

— Я уже сказал маме с папой «до свидания».

— Хорошо, — ответил Сэл.

— Спасибо, что позволил мне идти с тобой.

— Я что, мог тебя остановить?

— Да, дядя Сэл, — ответил По. — Я бы не ослушался.

Третье поколение называло его «дядей Сэлом».

Он кивнул:

— Ладно. Ты позавтракал?

— Да.

— Тогда пошли. Я не стану есть до полудня.


Ты делаешь шаг, затем другой. Это называется путешествием. Но когда не просто идешь, а смотришь открытыми глазами, это не только путешествие — это переписывание собственной памяти. Ты видишь нечто, чего никогда раньше не видел. Видишь что-то такое, чего до тебя не видел никто. И видишь не просто глазами, а натренированным взором, которому открывается не просто растение, но это растение, которое заполняет вот эту экологическую нишу, на таких-то условиях.

А когда твои глаза за сорок лет привыкают к характерным видам новой планеты, ты становишься Энтони ван Левенгуком, который первым разглядел под микроскопом мир крошечных живых существ; становишься Карлом Линнеем, который первым сгруппировал создания в семейства, рода и виды; ты становишься Дарвином, которому открываются линии эволюционных переходов от одного вида к другому.

Так что поход шел неспешно. Сэлу даже приходилось подгонять себя, чтобы поддерживать хоть сколько-нибудь приличную скорость.

— Не позволяй мне слишком задерживаться при виде всего нового, — сказал он По. — Если моя великая экспедиция продвинется всего на десять километров к югу от колонии, это будет унизительно. Я должен хотя бы пересечь первую горную гряду.

— А каким образом я смогу тебя подгонять, если ты велел мне фотографировать, отбирать и сохранять образцы и записи?

— Откажись. Скажи, что хватит стоять на карачках, разглядывая очередную былинку, и пора двигаться дальше.

— Меня всю жизнь учили слушаться старших, наблюдать и учиться. Я твой ассистент. Подмастерье.

— Ты просто надеешься, что мы не уйдем слишком далеко и, когда я скончаюсь, тебе легче будет тащить тело.

— Думаю, отец тебе сказал — если ты правда умрешь, мне нужно будет вызвать помощь и наблюдать за процессом разложения тела.

— Именно. Ты понесешь меня, только если я буду дышать.

— Или ты хочешь, чтобы я взялся за это прямо сейчас? Посадил тебя на шею, чтобы ты каждые пятьдесят метров мог открывать новое семейство растений?

— Для почтительного и послушного юноши ты слишком саркастичен.

— Лишь слегка. Если хочешь, могу стараться получше.

— Это хорошо. Я отвлекся на спор с тобой — и мы вон сколько прошагали, а я ничего нового не заметил.

— Зато собаки что-то нашли.

Оказалось, что собакам попалась маленькая семейка рогатых рептилий, которая, по-видимому, занимала в здешней экосистеме нишу кроликов, — зубастые пожиратели растительности, шустрые, прыгучие, предпочитали убегать и сражались лишь в том случае, если оказывались загнаны в угол. Сэлу показалось, что рога не являются оружием — слишком тупые, — а когда представил брачный ритуал, в котором эти создания пытаются бодаться, решил, что такие удары не вызовут сотрясения мозга: черепа прочные, а трясти там особенно нечего.

— По всей видимости, они показывают состояние здоровья, — сказал Сэл.

— Отростки?

— Рога, — уточнил Сэл.

— Думаю, они их сбрасывают и снова отращивают, — заметил По. — Ведь правда эти животные похожи на тех, кто сбрасывает кожу?

— Нет.

— Я поищу сброшенную кожу.

— Тебе придется долго искать, — сказал Сэл.

— Почему? Потому что они ее съедают?

— Потому что они ее не сбрасывают.

— Но с чего ты так уверен?

— Я не уверен, — сказал Сэл. — Но это существо не прилетело сюда с жукерами. Это местный организм, а за местными организмами мы не замечали склонности к смене кожи.

Шагая дальше, они продолжали беседу в том же духе и внимательно осматривали землю. Они много фотографировали, о да! А время от времени, когда видели что-то действительно неожиданное, останавливались и отбирали образцы. Но они все время шли. Сэл, может, и был стар, но он все еще мог держать темп, пусть и опираясь на посох. По чаще убегал вперед, чем держался рядом, но именно он застонал, когда после небольшого привала Сэл заявил, что пора двигаться дальше.

— Понятия не имею, зачем тебе этот посох, — сказал По.

— Опираться на него, когда я отдыхаю.

— Но когда ты идешь, тебе все время приходится тащить его с собой.

— Он не такой тяжелый.

— Выглядит тяжелым.

— Он из бальзового дерева — ну, то есть я называю это бальзовым деревом как раз за легкость.

По взвесил посох в руке. Примерно с фунт, толстый, сучковатый и утолщался вверху подобно кувшину.

— Я все равно устал бы нести его в руках.

— Это потому, что твой рюкзак тяжелее моего.

По не стал возражать.

— Первым людям, побывавшим на Луне и других планетах, было легко, — заметил По, когда они переваливали через высокую гряду. — Между ними и пунктом назначения лежало пустое пространство. Не было искушения остановиться и исследовать его подробнее.

— Так же как и морские путешественники. Они плавали от берега до берега, игнорируя море: у них не было инструментов, с помощью которых его можно было бы изучить на сколько-нибудь значительную глубину.

— Мы конкистадоры, — сказал По. — Только мы убили всех, прежде чем ступить на их землю.

— Это различие или сходство? — спросил Сэл. — Оспа и другие болезни распространялись быстрее конквистадоров.

— Если бы мы только могли с ними поговорить! Я читал о конкистадорах — у нас, майя, были веские причины попытаться их понять. Колумб писал о туземцах, что «у них нет языка», — просто потому, что ни один из языков не был известен испанцам и их переводчикам.

— Но у жукеров вообще не было языка.

— А может, мы так думаем.

— На их кораблях не было устройств связи. Ничего такого, что могло передавать голос или изображение. Потому что в этом не было нужды. Обмен памятью, прямая передача ощущений. Каков бы ни был механизм, он был лучше, чем любой язык, — но, с другой стороны, и хуже, потому что у них не было способа с нами поговорить.

— Так кто был нем? — спросил По. — Мы или они?

— Мы все были немы. И все были глухи.

— Много бы я дал за то, чтобы заполучить живым хотя бы одного.

— Жукер не может существовать один, — сказал Сэл. — Они жили ульями. Нужны сотни, а то и тысячи, чтобы образовался разум.

— Или нет? — спросил По. — Могло быть так, что только королева была разумной. Ведь иначе — почему они все погибли со смертью королев?

— Королева могла быть ядром, центром нейронной сети, и потому-то они и погибли вместе с ней. Но до тех пор каждый из них был отдельной личностью.

— Как я и сказал, хотелось бы заполучить живым хоть одного — чтобы мы могли узнать что-то наверняка, а не гадать по нескольким препарированным телам.

Сэл молча возрадовался, что новое поколение колонии породило на свет по крайней мере одного человека с научным складом мышления.

— У нас их сохранилось больше, чем в любой другой колонии. Здесь так мало падальщиков, что трупы смогли пролежать достаточно долго, чтобы мы успели высадиться на планету и заморозить некоторых из них. Нам, правда, удалось изучить только структуру тел обычных жукеров.

— Не королев.

— Трагедия моей жизни, — сказал Сэл.

— Правда? Больше всего ты жалеешь об этом?

Сэл не ответил.

— Прости, — промолвил По.

— Нет, все в порядке. Я просто раздумывал над твоим вопросом. О чем я больше всего жалею? Однако вопрос. Разве могу я жалеть об оставленном на Земле, если я покинул ее, чтобы спасти? А то, что я оказался здесь, позволило мне осуществить такое, о чем другие ученые могут только мечтать. Я уже смог дать название более чем пяти тысячам видов и предложить рудиментарную систему классификации всей местной биоты. Больше, чем на любой другой планете жукеров.

— Почему?

— Потому что жукеры обдирали эти планеты, а потом разводили там лишь ограниченный набор своей флоры и фауны. Это единственное место, где жизнь развивалась самостоятельно. Единственное, где царит полный бардак. Жукеры приносили с собой в колонии около тысячи видов. А их родной мир, который мог бы похвастаться большим разнообразием, уничтожен.

— Значит, ты не сожалеешь, что прилетел сюда?

— Ну конечно сожалею, — сказал Сэл. — И я рад здесь оказаться. Мне жаль только, что я старая развалина. Зато пока еще жив. Так что все мои сожаления уравновешиваются какими-то радостями. В среднем получается, что сожалеть мне не о чем. Но также я ни на йоту не счастлив. Идеальный баланс. В среднем я вообще ничего не чувствую. Думаю, я просто не существую.

— Отец говорит, что, если ты получаешь абсурдные результаты, тогда ты не ученый, а философ.

— Но мои результаты не абсурдны.

— Ты действительно существуешь. Я тебя вижу, я тебя слышу.

— С генетической точки зрения, По, меня нет. Я существую отдельно от реки жизни.

— Так ты решил мерить жизнь по единственному критерию, который позволяет тебе объявить считать ее не бессмысленной?

Сэл рассмеялся:

— Да уж, ты определенно сын своей матери.

— Не отца?

— Разумеется, ты сын своих родителей. Но именно твоя мать не терпит пустопорожней болтовни, когда несут пургу.

— Кстати, раз ты об этом заговорил… Я ведь никогда не видел пурги!


Теперь, когда на подлете к Шекспиру корабль стремительно замедлялся, экипаж стал гораздо загруженнее. Первым делом нужно было осуществить стыковку с транспортным кораблем, который доставил сюда боевой флот сорок лет назад. Поскольку на нем не было запасов на обратный перелет, корабль разместили прямо над колонией на геосинхронной орбите в качестве огромного спутника. Солнечной энергии хватало, чтобы питать компьютеры и системы связи в течение последних десятилетий.

Члены первого экипажа транспортника, впоследствии ставшие колонистами, для высадки воспользовались боевыми кораблями — припасы и оборудование для первых лет колонии были укомплектованы так, чтобы все это можно было перевезти на судах, каждое из которых было оборудовано ансиблем. Но корабли могли сделать лишь один рейс — они не были предназначены для старта с поверхности и не могли уже покинуть планету.

Команде адмирала Моргана предстояло провести техническое обслуживание и переоборудование транспортника. «Леденец» нес с собой новые метеорологические спутники и спутники, которые планировалось разместить на геосинхронной орбите планеты. Затем старый транспортник получит капитана и команду и отправится в путь — не к Эросу, к другой колонии.

Несмотря на все эти хлопоты, Эндер не тешил себя иллюзиями, будто адмирал Морган хоть на миг отвлечется от наблюдения за ним. Адмирал планировал все на несколько шагов вперед, плел интриги, и хотя «человека мира» вроде него можно было посчитать тяжелым на подъем, не особо деятельным, он был готов нанести удар в любой момент.

Так что по мере приближения к Шекспиру Эндер не дал Моргану ни малейшего повода заподозрить, будто что-то замышляет. Морган ожидал, что Эндер проявит себя умным и нетерпеливым пятнадцатилетним юнцом, и эти ожидания следовало удовлетворить; но, помимо этого, Морган болезненно относился к бесспорному праву Эндера на пост губернатора. Ему нужно удостовериться, что Эндера устроит закулисная власть в лице адмирала.

Потому-то Эндер и обратился к Моргану за разрешением воспользоваться ансиблем для связи с ксенобиологами Шекспира.

— Вы же знаете, я изучал биологические системы жукеров, и теперь я могу общаться с ксенобами в реальном времени. У меня множество вопросов.

— Я не хочу, чтобы вы отнимали у них время, — ответил Морган. — У них и так полно работы в связи с нашим приземлением.

Эндер знал, что колонисты ничего не могут сделать для приземления, кроме как не стоять на пути. Корабль сядет, и Морган решит, какие припасы взять на обратный путь. «Леденец» должен был вернуться на Землю — с Морганом или без.

— Сэр, ксенобам нужно знать, какие пастбищные животные у нас есть, чтобы они могли адаптировать их к местным белкáм. Это важный проект, и, пока мы не получим новое поколение модифицированных животных, мяса у нас не будет. Вы себе не представляете, как им не терпится! А я полностью в теме, потому что работал над декларацией, когда мы покидали Эрос.

— Я уже выслал им декларацию о грузах.

На самом деле Эндер отправил эту декларацию еще до отлета. Но зачем об этом сообщать кому-либо?

— В списке значатся просто «коровы» и «свиньи». А ксенобам нужны подробности. У меня они есть; я могу отправить им эту информацию. И, сэр, в данный момент ансиблем никто не пользуется. Это правда очень важно.

Эндер едва удержался от того, чтобы сказать «правда-правда-правда», но решил, что это будет совсем уж ребячество и Морган что-нибудь заподозрит.

Адмирал вздохнул:

— Вот потому-то детям нельзя поручать взрослые задачи. В отличие от нас, вы понятия не имеете о правильной расстановке приоритетов. Но… если вы по первому же слову оставите ансибль — действуйте. А сейчас, если не возражаете, у меня много серьезных дел.

Эндер знал, что «серьезные» дела Моргана касаются больше свадебных хлопот на борту корабля, нежели подготовки к посадке. Дорабелла Тоскано довела Моргана до того, что он чуть из штанов не выпрыгивал… впрочем, нет: то была любовь, священные узы сердечного союза. Так что адмирал согласился с тем, чтобы Дорабелла ступила на Шекспир в качестве жены адмирала, а не как обычная колонистка.

И Эндер не имел ничего против. И уж точно не собирался этому мешать.

Он направился в рубку связи, чтобы отправить сообщения напрямую. Если бы он отправил их со своего компьютера, их бы наверняка перехватили и сохранили, чтобы поразмыслить над ними в свободное время. Эндер обдумал идею отключить систему наблюдения, чтобы ничего из того, что он скажет Сэлу Менаху, не коснулось других ушей, но решил этого не делать. Система безопасности была стандартной для МФ, что означало: очень многие ребята из Боевой школы могли с нею поиграться — или хакнуть ее. Или же, подобно Эндеру, получить неограниченный доступ. Но Эндер не мог исключить вероятность, что Морган запросит видео из рубки ансибля, и если получит ответ, что на данный отрезок времени видеоматериалы отсутствуют…

Поэтому сначала он направил одно коротенькое письмо Граффу с просьбой оказать помощь в сложившейся ситуации — а потом получил несколько мгновений благословенного уединения, прежде чем взяться за работу, послужившую предлогом для проникновения в рубку связи.

Он сделал то же, что делал всегда, когда ему выпадал шанс побыть в полном одиночестве: опустил голову на руки и закрыл глаза, надеясь на то, что несколько мгновений сна освежат его ум.

Он проснулся оттого, что кто-то нежно гладил его плечи.

— Бедненький, — сказала Алессандра. — Уснул за работой.

Эндер сел, а она продолжила массировать мышцы его плеч, спины и шеи. Те и правда были напряжены, и то, что она делала, доставляло удовольствие. Если бы Алессандра спросила его разрешения, он бы отказал: он был против физического контакта с ней; а если бы она подошла к нему бодрствующему и просто стала его массировать, он бы отпрянул, потому что ненавидел, когда к нему прикасались без его согласия.

Но пробуждение от такого массажа было слишком приятным, чтобы его останавливать.

— Я ничего такого не делал, — сказал он. — Так, по мелочам. Серьезными делами пусть занимаются взрослые. Я просто убивал время.

К этому времени он научился лгать Алессандре практически рефлекторно.

— Ты меня не обманешь. Я не такая тупая, как тебе кажется.

— Я и не считаю тебя тупой, — сказал Эндер.

И он действительно так не считал. Да, курсант Боевой школы из нее бы не вышел, но и дурой она тоже не была.

— Я знаю, тебе не нравится, что мама выходит за адмирала Моргана.

«А с чего это должно меня волновать?»

— Нет, по мне, так все отлично, — ответил Эндер. — Думаю, любовь нужно ловить где только возможно, а твоя мама еще молода. И прекрасна.

— Прекрасна, правда? — сказала Алессандра. — Надеюсь, я телом пошла в нее. Женщины в семье моего отца все были костлявыми. Без округлостей.

Эндер понял, для чего она здесь. Упоминание об «округлостях» во время массажа было слишком явным заигрыванием, чтобы этого не заметить. Но он хотел понять, к чему все идет и по какой причине. И почему сейчас.

— Костлявые, округлые… В правильных обстоятельствах любой становится привлекательным.

— А для тебя, Эндер, — какие они для тебя, эти обстоятельства? Когда для тебя кто-нибудь окажется привлекательным?

Он знал, какого ответа от него ждут.

— Ты привлекательна, Алессандра. Но ты слишком юная.

— Мы ровесники.

— Я тоже слишком молод, — сказал Эндер.

Они и прежде затрагивали эту тему, но только умозрительно. И поздравляли друг друга с тем, что они такие хорошие друзья, без какой-либо сексуальной подоплеки. Очевидно, в программе произошли изменения.

— Я не знаю, — сказала Алессандра. — На Земле люди женятся все позже и позже. А сексом занимаются все раньше и раньше. Знаю, это, наверное, неправильно, но кто может сказать, как должно быть правильно? Может, наша физиология мудрее всех тех резонов, которые заставляют нас откладывать вступление в брак? Может, наши тела хотят детей, пока мы еще достаточно молоды и в силах за ними угнаться?

Эндер задался вопросом, что из сказанного было вписано в сценарий ее матушкой. Возможно, не так уж и много. Алессандра и прежде не раз поднимала этот вопрос — они достаточно часто вели беседы на социально-политические темы, так что сказанное ею сейчас вполне могло быть произнесено без задней мысли.

Проблема заключалась в том, что Эндер совершенно четко понимал, что происходит, но он не хотел, чтобы массаж прекратился. Он получал удовольствие.

И этому нужно было положить конец. Остановиться или заняться чем-то другим. Нельзя массажировать вечно.

И он не мог остановить все разом, у него была своя роль. Морган должен поверить, что Эндер влюблен в Алессандру и что женитьба адмирала на Дорабелле сделает его тестем Виггина. Еще один рычаг контроля. Эндер же планировал обойтись платоническими отношениями — надеялся, что количества времени, которое он проводил с девушкой, и внимания, которое он ей уделял, будет достаточно, чтобы усыпить подозрения.

Планировал. Но теперь на него давят через Алессандру — он не верил, что она устроила это рандеву самостоятельно.

— Что думаешь о матери и адмирале Моргане? — спросил Эндер. — Не ревнуешь?

Это заставило ее убрать от него руки.

— Нет, — ответила она. — Нисколько. А какая связь между массажем твоих плеч и этой женитьбой?

Теперь, когда она к нему больше не прикасалась, Эндер смог развернуть кресло и посмотреть ей в лицо. Алессандра была одета… иначе. Ничего такого, что он видел бы на показах якобы сексуальных модных коллекций на Земле. На Алессандре были вещи, которые он видел и раньше. Но пуговиц было расстегнуто больше. Это единственная разница? Может, это потому, что девушка мгновением раньше к нему прикасалась и он увидел ее по-новому?

— Алессандра, — сказал он. — Давай не будем притворяться, будто не понимаем, что происходит.

— А что происходит, по-твоему? — спросила она.

— Я спал, а ты сделала то, чего раньше не делала.

— Я никогда раньше не чувствовала того, что чувствую теперь, — сказала Алессандра. — Я вижу, какой груз ты на себя взвалил. Не просто губернаторство и все такое… я хочу сказать: все, что было до того… Быть Эндером Виггином. Знаю, тебе не нравится, когда тебя трогают, но это не значит, что другие не могут хотеть к тебе прикоснуться.

Эндер протянул руку и взял ее ладонь, крепко стиснул пальцами. Уже делая это, он знал, что ему не следует так поступать. И все же потребность взять ее за руку была почти неодолимой — и какая-то часть его сказала: «А что здесь такого? Просто подержаться за руку. Люди все время держат друг друга за руки».

«Да они вообще много чего делают. Все время», — сказала другая его часть.

«Заткнись», — сказала первая часть, которой нравились прикосновения Алессандры.

Ну ладно, что, если события действительно развиваются по сценарию Алессандры — или ее матери? Разве это худший вариант? Они вот-вот окажутся в колонии. Главная цель колоний — воспроизводство населения. Ему нравится эта девушка. Вряд ли ему светит большой выбор: в стазисе летели лишь несколько пассажирок его возраста, так что ему придется искать пару среди рожденных на Шекспире, а они не будут уроженками Земли.

Пока он вел с собой этот спор, Алессандра крепче обхватила его руку и придвинулась ближе. Оказалась совсем близко. Сейчас Эндер чувствовал тепло ее тела — или представлял, будто чувствует. Она соприкоснулось с его плечом; вторая ее рука, до сих пор свободная, погладила его по волосам. Вот она подняла его руку повыше, прижала… Нет, не к грудям, это было бы слишком, но между — там, где билось сердце. Или это его пульс отдавался в его же руке?

— В этом рейсе я лучше узнала тебя, — прошептала она. — Не знаменитого мальчика, который спас мир, а подростка, юношу примерно моего возраста — такого внимательного, такого чуткого к другим людям, такого терпеливого с ними. Со мною, с моей матерью. Думаешь, я этого не замечала? Ты всегда стараешься никого не ранить, не задеть, но и никогда не позволяешь кому-либо подойти слишком близко — за исключением сестры. Это и есть твое будущее, Эндер? Ты со своей сестрой, в закрытом кругу, куда другим заказан вход?

«Да, — подумал Эндер. — Именно так я и решил. Когда Валентина оказалась рядом, мне стало понятно: да, ее я могу впустить. Одному этому человеку я могу доверять.

Алессандра, — думал Эндер, — я не могу тебе доверять. Ты здесь для того, чтобы воплотить чьи-то планы. Может, ты действительно думаешь так, как говоришь, может, ты честна. Но тебя используют. Ты — оружие против меня. Кто-то тебя сегодня так одел. Кто-то сказал, что и как делать. А если ты правда все это знала сама, ты для меня слишком трудный орешек. Я слишком завяз во всем этом. Слишком сильно хочу сделать следующий шаг, в котором ты, кажется, уверена.

Я не позволю этому случиться».

Но, даже приняв такое решение, он не мог просто вскочить на ноги и воскликнуть: «Изыди, искусительница!» — как сказал Иосиф жене Потифара[80]. Нет, надо было сделать так, чтобы она захотела остановиться и чтобы адмирал Морган не подумал, что Эндер ей отказал. Определенно, Морган просмотрит этот эпизод. В вечер собственной свадьбы Морган не должен увидеть, как Эндер отказывает Алессандре.

— Алессандра, — сказал Эндер как можно мягче. — Ты правда хочешь жить жизнью своей матери?

В первый раз Алессандра растерялась, не зная, что ответить.

Эндер высвободил руку, оперся о подлокотники кресла и поднялся. А затем потянулся к ней, заключил в объятия и решил: чтобы сработало, нужно ее поцеловать.

И поцеловал. Он не был хорош в таких делах. К его облегчению, она тоже. Поцелуй вышел неловким, они немного промахнулись. А еще никто из них не знал, что, собственно, делать дальше. На удивление поцелуй вызвал перемену настроения, и, когда с ним было покончено, они рассмеялись.

— Ну вот, — сказал Эндер. — Мы это сделали. Наш первый поцелуй. Мой первый поцелуй. Впервые в жизни.

— И мой тоже, — ответила Алессандра. — Первый поцелуй, которого мне хотелось.

— Мы могли бы сделать следующий шаг. У нас обоих все для этого есть — полный набор, я уверен.

Она снова рассмеялась. «Это хорошо, — подумал Эндер. — Смех — это правильно, в отличие от…

— Когда я заговорил о твоей матери, я сказал то, что хотел сказать. Она этот шаг совершила в твоем возрасте. Забеременела тобой в четырнадцать и родила в пятнадцать. Ей было столько же, сколько тебе сейчас. И она вышла замуж за того юношу, да?

— И это было чудесно, — сказала Алессандра. — Мама много рассказывала о том, как счастлива с ним была. Как это было здорово. Как они оба меня любили.

«Кто бы сомневался, — подумал Эндер. — Дорабелла — хороший человек, она бы не стала рассказывать, каким кошмаром обернулась такая ответственность в пятнадцать лет».

«Но может, это правда было здорово», — сказала другая его часть. Та, которая остро ощущала, что их тела по-прежнему прижаты друг к другу, что его пальцы мягко ласкают ее спину.

— Твоя мать находилась под влиянием человека сильного, — сказал Эндер. — Твоей бабушки. Она хотела освободиться.

Это сработало. Алессандра от него отстранилась:

— О чем ты говоришь? Что ты знаешь о моей бабушке?

— Только то, что твоя мать сама же рассказала, — ответил Эндер. — В твоем присутствии.

По ее лицу он понял, что она вспомнила этот момент, и вспышка гнева утихла. Но в его объятия Алессандра вернуться не попыталась, и он не приглашал. Эндер начал мыслить яснее, когда она оказалась на расстоянии полуметра. Метр был бы еще лучше.

— Моя мать совсем не такая, как бабушка, — сказала Алессандра.

— Конечно не такая, — согласился Эндер. — Но вы живете вместе всю жизнь. Вы очень близки.

— Я не пытаюсь от нее отдалиться. Для этого я не стала бы использовать тебя, — сказала она.

Но ее лицо выдало нечто другое. Возможно, понимание того, что она все-таки использовала его. Он еще больше уверился, что идею прийти к нему подсказала ей мать.

— Я просто думаю, что даже в счастливой стране фей, в которой она якобы живет…

— Когда ты успел… — сказала было Алессандра, но осеклась. Разумеется, Дорабелла не раз сыграла свою королеву фей, к вящему восторгу других колонистов.

— Мне приходило в голову, что за столько лет можно и растерять желание до конца своих дней жить в ее стране фей. А если твой собственный мир окажется для тебя лучше, чем ее воображаемый. Вот, собственно, что я хотел сказать. Она сплела для тебя очаровательный кокон, но, может быть, ты все же хочешь сломать его и вылететь наружу?

Алессандра замерла на месте, закрыв рукой рот. На глаза ее навернулись слезы.

— Per tutte sante[81], — взмолилась она. — Я просто… просто сделала то, что она сказала. Думала, это моя идея, но идея была ее. Я не… Я хотела тебе понравиться, правда — я не притворялась! Но прийти сюда… я не уходила от нее, я ей подчинялась.

— Правда? — спросил Эндер, пытаясь сделать вид, будто он об этом и не подозревал.

— Она сказала мне, что делать, как далеко… — Алессандра принялась расстегивать блузку, слезы уже просто катились по щекам. Под блузкой не было ничего. — Сколько тебе показать, сколько дать потрогать — но не больше…

Эндер шагнул к ней и снова обнял, закрывая собой… от себя… Потому что даже в такой трогательный момент определенная его часть была взволнована зрелищем расстегнутой блузки, а не переживаниями девушки.

— Ты правда обо мне заботишься, — сказала она.

— Ну конечно.

— Больше, чем она, — добавила Алессандра.

От ее слез промокла рубашка Эндера.

— Вряд ли, не больше.

— Я иногда спрашиваю себя: а заботится ли она обо мне вообще? — произнесла Алессандра. — Или я для нее такая же марионетка, какой она сама была для бабушки. Может, если бы мама осталась с нею, не вышла замуж и не родила меня, бабушка порхала бы, словно фея, красивая и беззаботная, получив желаемое?

«Идеально, — подумал Эндер. — Несмотря на мои биологические порывы, все прошло как по маслу. Адмирал Морган увидит, что, хотя секс в сценарии не прошел цензуру, Эндер и Алессандра по-прежнему близки и их связь только крепнет. Он увидит все, что хочет увидеть. Игра продолжается, только романтику определенно поставили на паузу».

— Эта дверь не запирается, — сказал Эндер.

— Знаю.

— Кто-нибудь в любой момент может сюда войти.

Он подумал, что лучше не упоминать о камерах наблюдения в каждом помещении, в том числе — и особенно! — здесь, равно как и о том, что за ними могут подсматривать прямо сейчас.

Она поняла намек, отстранилась и застегнула блузку, на сей раз на обычное число пуговиц.

— Ты видишь меня насквозь, — сказала она.

— Нет, — ответил Эндер. — Я всего лишь вижу тебя. Может, именно этого не видит твоя мать.

— Я знаю, что не видит. Просто знаю. Я просто… просто… Адмирал Морган, вот в чем дело. Она сказала, что возьмет меня с собой, чтобы я нашла юношу с перспективами, но сама нашла старика с еще лучшими перспективами, вот что. И я просто вписалась в ее планы, и все. Я…

— Не надо, — сказал Эндер. — Твоя мать любит тебя, так что это не цинизм. Она считала, что помогает тебе получить то, что ты хочешь.

— Может, и так, — согласилась Алессандра и горько рассмеялась. — А может, это твоя версия страны фей? Все хотят, чтобы я была счастлива, и потому возводят вокруг меня фальшивую реальность. Да, мне хочется счастья — но не на лжи!

— Я не лгу тебе, — сказал Эндер.

Она устремила на него яростный взор:

— Ты меня хочешь?

Эндер закрыл глаза и кивнул.

— Посмотри мне в глаза и скажи.

— Я тебя хотел, — произнес Эндер.

— А теперь?

— Мне много чего хочется, чем было бы неправильно обладать.

— Твоя мать научила тебя так отвечать?

— Если бы меня растила мать, может, она и правда научила бы меня так отвечать, — произнес Эндер. — Но так вышло, что я усвоил это в Боевой школе, когда решил жить по ее правилам. Для всего есть свои правила, даже если их никто не составлял. Даже если никто не называет это игрой. И если хочешь, чтобы все шло хорошо, лучше знать правила и нарушать их лишь тогда, когда решишь повести игру и следовать ее правилам.

— Ты считаешь, в этом был хоть какой-то смысл?

— Для меня — был, — сказал Эндер. — Я хотел тебя. Ты хотела меня. Это приятно знать. У меня случился первый поцелуй.

— А вышло нормально, нет? У меня хоть что-то получилось?

— Пожалуй, скажу так: хотелось бы повторить. Когда-нибудь потом.

Алессандра хихикнула. Она больше не плакала.

— У меня правда есть дела, — сказал Эндер. — И поверь, ты меня основательно взбодрила. Вообще спать не хочется. Спасибо.

Она рассмеялась:

— Поняла. Мне пора сваливать.

— Думаю, да. Но увидимся позже — как всегда.

— Ага, — кивнула Алессандра. — Постараюсь вести себя нормально и не слишком явно хихикать.

— Веди себя как обычно, — сказал Эндер. — Ты не сумеешь стать счастливой, если все время будешь притворяться.

— А мама умеет.

— Что умеет? Притворяться? Или быть счастливой?

— Притворяться счастливой.

— Может, твое счастье не будет нуждаться в притворстве?

— Может, — ответила она.

И ушла.

Эндер закрыл дверь и сел. Ему хотелось кричать от разочарования, от несбывшегося, от злости на ее мать, которая отправила дочь на такое задание, на адмирала Моргана, который сделал этот фарс необходимостью, и на самого себя за то, что сам такой лгунишка. «Ты не сумеешь стать счастливой, если будешь все время притворяться». Да уж, его жизнь определенно подтверждает этот тезис: он все время притворяется и как никогда далек от счастья.

Глава 15

Кому: GovDes%ShakespeareCol@colmin.gov/voy

От: vwiggin%ShakespeareCol@colmin.gov/voy

Тема: Расслабься, малыш


Э.,

тебе нечего стыдиться, и удивляться своему поведению с А. тоже не стоит. Если бы желание не затмевало разум, никто бы никогда не женился, не напивался и не толстел.

В.


За две недели похода Сэл и По оставили позади почти двести километров, как минимум по два раза подняли все доступные темы для разговоров и наконец зашагали в молчании, нарушая его, лишь когда к этому вынуждала дорога.

Предупреждение:

— Не хватайся за этот побег, он ненадежен.

Научный интерес:

— Интересно, а вон та разноцветная штука, похожая на жабу, ядовита?

— Вряд ли, учитывая, что это камень.

— Надо же. Такой яркий, и я подумал…

— Хорошая мысль. Ты же не геолог, с чего тебе узнать камень?

Но главным образом все, что они узнавали, — собственное дыхание, шорох своих шагов, а звуки, запахи и виды нового мира, открывающегося первым людям, были в новинку.

Однако на отметке в две сотни решено было остановиться. Путешественники бережно тратили припасы, но половина еды уже была израсходована. Они разбили постоянный лагерь у чистого источника, выбрали безопасное место и вырыли яму для туалета. Установили палатку, хорошенько разровняв поверхность и забив колышки поглубже. Здесь им предстояло провести неделю — именно столько они рассчитывали продержаться на мясе двух собак, убитых сегодня днем.

Сэл пожалел, что только две из оставшихся псин оказались достаточно смышлеными, чтобы сообразить: на людей, их хозяев, полагаться больше нельзя. Эти двое убежали сами; вторую пару пришлось отгонять камнями.

Сэл и По, как и все колонисты, знали способы сохранения мяса. Лишь малую часть они приготовили из свежатины, но использовали дым костра, чтобы хорошенько прокоптить оставшиеся куски, подвешенные на папоротниковидном дереве… или древовидном папоротнике.

На спутниковой карте путешественники нарисовали неровную окружность с лагерем в центре и каждое утро выступали в новом направлении — посмотреть, что удастся найти. Теперь они собирали образцы гораздо прилежнее, делали множество снимков, которые отправлялись на орбитальный транспортник для сохранения в главном компьютере. Фотографии, результаты тестов — все это было в полной безопасности, и, что бы ни случилось с Сэлом и По, данные исследований не пропадут.

Однако наиболее ценными были физические образцы. Когда их доставят в поселение, их можно будет детально изучить с помощью всяких мудреных приборов, которые везут с собой ксенобиологи нового колонистского корабля.

По ночам Сэл часами ворочался без сна, размышляя об увиденном накануне, классифицируя в уме биологические объекты этого мира, силясь разобраться в их связях.

Но по пробуждении он не мог вспомнить своих ночных озарений, а по утрам у него было как-то совсем плохо с озарениями. Увы, никаких ярких открытий, лишь продолжение рутинной работы.

Надо было идти на север, в джунгли.

«Но исследовать джунгли намного опаснее. Я старик, джунгли могли бы меня убить. А это плато с умеренным климатом — здесь прохладнее, чем в колонии, потому что оно находится ближе к полюсу и выше над уровнем моря. Здесь также безопаснее, по крайней мере летом, тем более для старика, которому нужно открытое пространство для пешего перехода, и чтобы при этом его никто не съел».

На пятый день они обнаружили тропу.

Ошибки не было. Это была не дорога, конечно, что неудивительно: жукеры редко строили мощеные дороги. Но тропы они прокладывали такие, что и спустя десятилетия их можно было безошибочно узнать по характеру растительности, пробивавшейся сквозь слой гальки.

Исследования флоры и фауны временно отошли на второй план. У жукеров было здесь нечто ценное, поэтому археология стала важнее ксенобиологии.

Тропа убегала на холмы, но не слишком далеко: довольно скоро она привела путников к входу в подземелье.

— Это не пещера, — заметил По.

— Да?

— Нора. Видишь эту насыпь у входа? И вон там еще отверстия. Посмотри, эти холмики почти одинаковой высоты.

— Слишком, черт возьми, неудобные входы — трудненько будет забираться внутрь.

— Но это ж не наша цель, — сказал По. — Мы нашли это место. Пусть другие обследуют эти туннели. Мы здесь ищем живые организмы, а не мертвые.

— Хотелось бы знать, чем они тут занимались. Определенно не сельским хозяйством: поблизости никаких следов одичавших культур. Ни тебе фруктовых садов, ни помойных куч. Это не поселение. И все же здесь было оживленно — этой тропой пользовались многие, сразу видно.

— Шахты? — спросил По.

— Разве напрашивается иной вариант? В этих туннелях было нечто такое, что жукеры считали достаточно ценным, стоящим того, чтобы добывать это в больших количествах и долгое время.

— Не в таких уж больших количествах, — заметил По.

— Разве?

— Похоже на что-то вроде производства стали на Земле. Люди плавили железо для получения стали, и уголь был необходим только для работы плавильных печей и литеек, но все же не уголь подвозили к железу, а железо к углю: для производства стали угля требовалось гораздо больше.

— По экономической географии у тебя, должно быть, отличные оценки.

— Я и мои родители появились на свет здесь, но я все-таки человек. Земля по-прежнему мой дом.

— Значит, что бы ни добывали здесь жукеры, количественно этого было не так много, чтобы строить здесь город.

— Жукеры строили города там, где была еда или топливо. Что бы они здесь ни копали, более экономичным было доставлять это в города, а не строить город поблизости от места переработки.

— По, когда ты вырастешь, ты сможешь стать кем-то весьма значительным.

— Я уже вырос, сэр. И уже кое-что значу. Правда, недостаточно, чтобы какая-нибудь девушка согласилась выйти за меня.

— А знание промышленной истории Земли поможет найти пару?

— Наверняка. Это не хуже тех отростков у жабозайцев.

— Рогов, — поправил Сэл.

— Так мы идем внутрь?

Сэл поместил одну из масляных ламп в навершие своего посоха.

— А я-то думал, что это дупло чисто декоративное, — сказал По.

— Оно было декоративным. Правда, дерево так и росло.

В лагере Сэл взял одеяла, а половину оставшейся еды вместе с оборудованием поместил в рюкзак.

— Ты собираешься там заночевать?

— А вдруг мы обнаружим что-то удивительное, не выбираться же наружу, чтобы перекусить. Интереснее ведь исследовать в глубине.

По послушно упаковал свои вещи.

— Думаю, палатка там не понадобится.

— Сомневаюсь, что там льет дождь, — согласился Сэл.

— С другой стороны, в пещерах, бывает, капает с потолка.

— Мы подыщем местечко посуше.

— Там могут быть какие-нибудь обитатели? Это же не природная пещера. Не думаю, что мы наловим рыбы в подземном ручье.

— Есть птицы и другие существа, предпочитающие темноту. Или существа, решившие, что жить под землей теплее и безопасней. А может, там найдутся какие-нибудь хордовые, насекомые, черви или грибы, которых нам видеть не доводилось.

Возле лаза По посетовал:

— Эх, если бы только ходы были пошире!

— Я не виноват, что ты вымахал таким здоровенным, — ответил Сэл.

Он зажег лампу. Топливом для нее служило масло одного растения, которое Сэл же и обнаружил. Он назвал его «оливой», хотя никакого внешнего сходства с земной оливой это растение не имело. И определенно не являлось ни ароматным, ни питательным.

В настоящее время колонисты выращивали эту культуру в садах — отжимали и фильтровали масло, снимая по три урожая в год. Жмых годился на удобрение. Фитили, пропитанные этим маслом, горели ровно, не чадили, что помогло значительно смягчить проблему освещения, особенно в удаленных группах домов, куда трудно было тянуть электричество. Этим открытием Сэл особенно гордился — отчасти и потому, что жукеры не нашли пользы в этом растении. Конечно, жукерам не мешала темнота их нор. Сэл представил, как они кучковались в своих туннелях, ориентируясь лишь на слух и обоняние.

Люди произошли от существ, живущих на деревьях, а не под землей, подумал Сэл. И хотя долгое время именно пещеры служили людям убежищем, подозрительность по отношению к ним и вообще всем глубоким темным местам никуда не делась, одновременно притягивая и пугая. Не было ни малейших сомнений, что жукеры истребили почти всех крупных хищников на планете, тем более в туннелях — ведь они сами их строили и по природе своей являлись подземными жителями.

«Если бы только родная планета жукеров не была уничтожена в войне! Сколько всего мы могли бы узнать, проследив эволюцию инопланетян, приведшую к появлению разума! Однако, если бы Эндер Виггин не подорвал их планету, мы бы в войне проиграли. И тогда не получили бы возможности изучить даже этот мир. Здесь эволюция не привела к возникновению разума — а если и привела, жукеры уничтожили его носителей, действительных или потенциальных».

Сэл согнулся и на четвереньках полез в туннель. Но двигаться вперед таким способом было трудно: его спина была для такого старовата. Сэл даже не мог опираться на посох, в такой тесноте тот был бесполезен в этом качестве, и хорошо уже было то, что масло не выплескивалось из емкости в навершии.

Через некоторое время Сэл почувствовал, что больше не может передвигаться таким образом. Он уселся на землю, и По последовал его примеру.

— Не получается, — сказал Сэл.

— У меня болит спина, — пожаловался По.

— Нам бы не помешало немного динамита.

— Можно подумать, ты бы им воспользовался.

— Я не говорю, что это было бы оправданно. Просто удобно, — сказал Сэл, передавая По свой посох-светильник. — Ты молод, ты справишься. Мне же придется попробовать другой способ передвижения.

Сэл попробовал ползти, но моментально отказался от этой идеи: каменистая крошка больно впивалась в колени. В конце концов он решил передвигаться сидя — переносить руки вперед, опираться на них и затем проталкивать вперед туловище, упираясь ногами и бедрами. Продвижение было медленным.

По также попытался ползти и вскоре сдался. И поскольку он теперь держал посох с лампой, ему пришлось передвигаться на карачках, согнувшись в три погибели.

— Я так стану калекой, — сказал По.

— Ну, мне хотя бы не придется выслушивать претензии твоих родителей: не думаю, что выберусь отсюда живым.

Свет вдруг неожиданно потускнел. На секунду Сэл подумал, что лампа погасла. Но нет — По вдруг смог встать и поставить посох вертикально, так что туннель, по которому продвигался Сэл, оказался в тени.

Это уже не важно. Сэл видел впереди полость. Это была природная пещера, в которой сталактиты и сталагмиты сформировали колонны, поддерживающие потолок.

Но то были не вертикальные колонны, которые обычно образуются, когда известковая вода капает вертикально вниз, оставляя отложения. Эти колонны извивались совершенно безумным образом. Даже переплетались между собой.

— Это точно не природные отложения, — сказал По.

— Нет. Это создано. Но не похоже, что специально.

— Случайные фракталы? — спросил По.

— Не думаю, — ответил Сэл. — Случайные — да, но никакие это не фракталы. Не математические.

— Дерьмо собачье.

Сэл стоял, уставившись на колонны. Они действительно имели изгиб, характерный для длинных собачьих экскрементов, которые вываливаются вертикально. Плотные, но гибкие. Выдавлены сверху, но все еще соединяются с потолком.

Сэл взглянул вверх, а потом забрал у Пола посох и поднял его повыше.

Полость, казалось, уходила в бесконечность, поддерживаемая изгибающимися каменными колоннами. Арки как в древнем храме, но наполовину расплавившиеся.

— Это композитный камень, — сказал По.

Сэл взглянул на юношу. Тот рассматривал материал колонны в лупу со встроенной лампочкой.

— Похоже, того же минерального состава, что и поверхность, — продолжал По. — Но зернистый. Словно его раскрошили, а затем склеили снова.

— Не склеили, — сказал Сэл. — Зацементировали?

— А я думаю, склеили. Кажется, это органика.

По снова забрал посох и поднес язычок пламени под изгиб одной из колонн. Вещество не загорелось, но начало плавиться и стекать каплями.

— Прекрати, — сказал Сэл. — Хочешь, чтобы все это рухнуло нам на головы?

Теперь, когда можно было ходить не нагибаясь, путники двинулись вглубь пещеры. Именно По пришла в голову мысль отмечать дорогу, отрезая от одеяла маленькие кусочки и бросая их на пол. Время от времени он оборачивался, убеждаясь, что они идут по прямой. Сэл тоже обернулся и понял, что еще чуть-чуть — и совершенно невозможно было бы найти лаз, по которому они пришли.

— Так что ты скажешь? Как это сделано? — спросил Сэл. — Следов обработки инструментом не видно. А эти колонны, склеенные из каменной крошки? Чем-то вроде пасты, но достаточно вязкой, чтобы удержать свод пещеры таких размеров. Тем не менее никакого оборудования, никаких емкостей для клея.

— Гигантские черви, грызущие камни, — сказал По.

— Именно об этом и я подумал.

По рассмеялся:

— Я же пошутил.

— А я нет, — сказал Сэл.

— Черви грызут камни?

— Очень острыми зубами, которые быстро отрастают. Они прогрызают себе путь. Тонкая каменная пыль смешивается с клейкой слизью, и черви выдавливают из себя эти колонны, соединяя ими поверхности пещеры.

— Но как такие существа могли развиться? — спросил По. — Для такой деятельности нужна огромная энергия, а в камнях нет питательных веществ. И не станем забывать о такой малости — из чего у них зубы?

— Может, они и не развились, — ответил Сэл. — Взгляни — что это?

Свет лампы отразился от чего-то блестящего.

По мере продвижения они видели отблески от стен или колонн. Но эти отражения были ничто по сравнению с яркой штуковиной, лежащей на полу.

— Емкость для клея? — спросил По.

— Нет. Это огромный жук. Таракан. Муравей. Что-то вроде — посмотри на него, По.

Теперь они были достаточно близко, чтобы разглядеть шесть ножек. Средняя часть выглядела неприспособленной для ходьбы или захвата чего-нибудь. Передние конечности предназначались для того, чтобы хватать и рвать на части. Задние — для бега и рытья грунта.

— Что думаешь? Двуногий? — спросил Сэл.

— По настроению. Шести-, четырех— или двуногий, — сказал По и легонько пнул труп ногой. Никакой реакции; существо определенно было мертво. По склонился над ним и покрутил задние конечности существа. Затем передние. — Лазает, ползает, ходит, бегает — и, думаю, все это делает одинаково хорошо.

— Маловероятно, чтобы оно было результатом эволюции. Анатомия имеет тенденцию формироваться под определенную функцию.

— Как ты и сказал — они не развились, они выращены.

— Для чего?

— Для добычи полезных ископаемых, — сказал По.

Он попробовал перевернуть труп. Тот оказался довольно тяжелым, потребовалось несколько попыток. Но теперь стало видно, от чего отражается свет. Спина существа представляла собою сплошной лист золота. Гладкий, как жесткие крылья таракана, и такой толстый, что существо, должно быть, весило не меньше десяти кило.

В длину двадцать пять, а то и тридцать сантиметров, толстое и пузатое. И весь экзоскелет покрыт тонкой позолотой, а спина плотно забронирована золотом.

— Думаешь, они добывали здесь золото? — спросил По.

— Не этими челюстями, — сказал Сэл. — И не этими конечностями.

— Но каким-то образом золото попало внутрь существа, чтобы отложиться на панцире.

— Думаю, ты прав. Но это взрослая особь. Созревший урожай. Думаю, жукеры забирали этих существ из шахты и отправляли на аффинаж. Выжигали органику, оставляя чистый металл.

— То есть они поглощали золото еще личинками…

— Затем заворачивались в кокон…

— А когда выходили наружу, их тела были покрыты золотом.

— И мы видим перед собой результат, — заключил Сэл, поднимая лампу повыше.

Только сейчас, стоя вплотную к колонне, он увидел, что отблески дают тела полусформировавшихся существ, утопленных в толще колонн и сияющих тонким слоем золота.

— Колонны — это коконы, — сказал По.

— Органическая добыча руды, — кивнул Сэл. — Жукеры вывели этих существ специально, чтобы извлекать золото.

— Но для чего? Вряд ли жукеры использовали деньги. Для них золото было всего лишь мягким металлом.

— Но полезным. А почему бы им не разводить таких же жуков, но только добывающих железо, платину, алюминий, медь — все, что хочешь?

— Значит, им не нужны были инструменты, чтобы добывать металл.

— Нет, По, они и есть инструменты. И обогатительные фабрики, — сказал Сэл, опускаясь на колени. — Посмотрим, смогу ли я взять у него образец ДНК.

— После того как он пролежал здесь столько лет?

— Эти организмы совершенно точно не местные, их доставили жукеры. Так что их родина — планета жукеров. Или их вывели из существ, которым она была родиной.

— Не обязательно, — сказал По. — Ведь в других колониях их нашли бы задолго до нас.

— У нас ушло на это сорок лет, помнишь?

— А что, если это гибрид? — спросил По. — И он может жить только здесь?

Сэл попробовал взять образец ДНК и обнаружил, что это легче, чем он думал.

— По, это существо никак не могло умереть сорок лет назад.

И тут тварь дернулась под его рукой.

— И даже двадцать минут назад, — сказал Сэл. — У него еще срабатывают рефлексы. Оно не мертво.

— Но оно умирает, — заметил По. — Совсем обессилело.

— Умирает от голода, могу поспорить. Может, оно только что закончило превращение и пыталось добраться до выхода из туннеля.

По забрал у Сэла образцы и запихал в рюкзак.

— Значит, эти золотые жуки живы спустя сорок лет после того, как жукеры перестали носить им еду? Сколько же времени требуется для их метаморфозы?

— Уж всяко не сорок лет, — сказал Сэл. Он встал, а затем снова склонился над золотым жуком. — Думаю, те, что в коконах, внутри колонн, они совсем молодые. Свеженькие.

Он поднялся и широкими шагами двинулся вглубь пещеры.

Они обнаружили еще несколько золотых жуков, лежащих на полу, — но, в отличие от первого, многие из них зияли пустотами. От них не осталось ничего, кроме толстой золотой скорлупы, а конечности разбросаны повсюду, словно их…

— Выплюнули, — сказал Сэл. — Их съели.

— Кто?

— Личинки. Они пожирают взрослых, потому что, кроме них, здесь нечего есть. Из поколения в поколение они становились все мельче — видишь, какой крупный вон тот? Они мельчали, потому что питались только телами взрослых.

— И двигались к выходу, — заметил По. — Чтоб выбраться наружу, туда, где есть пища.

— Когда жукеры перестали приходить…

— Их панцири слишком тяжелы, чтобы они могли передвигаться достаточно быстро. Так что они ползут сколько могут, а затем личинка начинает поедать тело взрослого, окукливается, и появляется новое поколение — более мелкое, чем предыдущее.

Теперь путники шли среди довольно крупных панцирей.

— Некоторые вырастали больше метра в длину, — сказал Сэл. — Чем ближе к выходу, тем они мельче.

По кивнул на лампу:

— Они ползут на свет?

— Может, нам удастся увидеть хоть одну.

— Увидеть личинки, способные разгрызать и перемалывать камни, чтобы высрать каменные колонны?

— Я не сказал, что хочу посмотреть на них вблизи.

— Хочешь.

— Да. Хочу.

— А если они обнаружили кое-что получше света? — спросил По.

— Мягкая еда? Не думай, что мне не приходило это в голову. Жукеры приносили им еду. А теперь, вполне возможно, еду принесли мы…

Сэл поднял посох повыше. Прямо над ним с потолка свисал огромный червяк, похожий на личинку пилильщика. Он крепко сомкнул челюсти на рюкзаке По.

— Сбрасывай и падай на пол! — крикнул Сэл.

— Но образцы!

— Соберем новые! Я не хочу по кусочкам извлекать из этих колонн тебя!

По отстегнул лямки и упал на пол.

Рюкзак исчез в пасти личинки. Они услышали лязги и скрип металла: зубы личинки пытались перемолоть металлические инструменты. Путники не стали ждать, пока она все прожует, — бросились к выходу. Миновав тело первого золотого жука, они стали высматривать кусочки одеяла, которыми отмечали свой путь.

— Возьми мой рюкзак, — бросил Сэл, сбрасывая его на ходу. — Там рация и образцы ДНК — доберись до выхода и радируй о помощи.

— Я тебя не оставлю, — сказал По.

Но ему пришлось подчиниться.

— Ты один можешь идти быстрее, чем эта штука может ползать.

— Мы не видели, как быстро она может передвигаться.

— О нет, видели, — возразил Сэл.

Он немного отступил назад и поднял лампу.

Личинка отстала от них метров на тридцать и приближалась очень быстро.

— Она идет на свет или на тепло наших тел? — спросил По, разворачиваясь и переходя на бег.

— Или на углекислый газ нашего дыхания? Или на вибрацию поверхности под нашими ногами? На биение пульса? — Сэл протянул ему посох. — Возьми и беги.

— Что ты собираешься делать? — спросил По, не делая попыток взять посох.

— Если тварь идет на свет, ты сможешь ее опередить, если побежишь быстрее. При свете это проще.

— И что?

— Выберешься и позовешь на помощь.

— Ага. Я буду звать на помощь, а она будет тобою закусывать.

— Я жесткий и жилистый.

— Это создание грызет камни.

— Держи лампу и выметайся! — крикнул Сэл.

По еще мгновение помедлил, а затем взял посох. Сэл с облегчением убедился, что юноша держит обещание слушаться его во всем.

Похоже, личинка действительно движется на свет.

Это подтвердилось, когда Сэл замедлил шаг и стал наблюдать за приближением личинки, он вдруг увидел, как она устремилась не к нему, а забирает вбок в направлении По. И когда юноша побежал, червяк тоже ускорился.

Он прополз мимо Сэла. Личинка в обхвате была более полуметра. Она передвигалась как змея, извиваясь туда-сюда.

Тварь могла догнать По, пока он будет продираться на карачках сквозь узкий лаз.

— Брось лампу! — крикнул Сэл. — Брось ее!

Через несколько секунд Сэл увидел пятно света на стене пещеры, сбоку от входа в туннель. По уже скрылся в нем.

Червяк проигнорировал лампу и пополз в туннель следом за юношей. Личинке не нужно было вставать на карачки или сгибаться в три погибели — она легко его догонит.

— Нет. Нет, стой! — в отчаянии крикнул ей Сэл и осекся, боясь, что По его услышит и последует приказу. — По, быстрее! Беги!

А затем Сэл мысленно заорал в туннель: «Остановись, вернись сюда! Вернись в пещеру! Вернись к своим детям!»

Он знал, что это безумие, но ничего больше ему в голову не приходило. Жукеры общались телепатически, а это — тоже крупная насекомообразная форма жизни с родной планеты жукеров. Может, с ними можно говорить так же, как королевы ульев разговаривали с отдельными жукерами — рабочими и солдатами?

Говорить? Глупость какая. У них не было языка. Они не могли говорить.

Сэл замер и отчетливо представил себе золотого жука, лежащего на полу пещеры. Ноги его шевелились. Рисуя в своем воображении эту картину, Сэл попытался почувствовать голод — или, по крайней мере, вспомнить ощущение голода. Еще лучше — ощутить настоящий голод. В конце концов, он не ел уже несколько часов.

Затем он нарисовал в воображении, как личинка приближается к золотому жуку. Описывает вокруг него круги.

Личинка высунулась из туннеля. Сэл не слышал крика По — значит, она его не догнала. Может, он уже вышел на солнечный свет, ослепивший червя, который не смог продолжать погоню. Или же тварь откликнулась на воображаемые картинки и мысленный зов Сэла. Как бы то ни было, По был снаружи и в безопасности.

Однако оставалась вероятность, что личинка просто решила не заморачиваться шустрой жертвой, а вернуться к той, которая замерла в неподвижности, прижавшись к колонне.

Глава 16

Кому: GovDes%ShakespeareCol@ColMin.gov/voy

От: MinCol@ColMin.gov

Тема: Как ты просил

Ключ: 3390ac8d9afff9121001


Дорогой Эндер,

как ты и просил, с помощью ловушки, установленной в ПО ансибля, я передал в систему корабля голографическое послание от меня и Полемарха Бакосси Вури. Если твоя программа сработает, как задумано, она перехватит всю систему связи корабля. Кроме того, направляю тебе официальное уведомление для адмирала Моргана, чтобы ты его распечатал и вручил лично.

Надеюсь, ты заслужил его доверие в достаточной степени, чтобы он позволил тебе воспользоваться этими инструментами.

Как только ты удалишь сообщение, оно исчезнет бесследно.

С уважением, Хайрам


Адмирал Морган был на связи с исполняющим обязанности губернатора, Иксом Толо (что за нелепое имя!), потому что формальный действующий губернатор повел себя совершенно по-хамски, отправившись в экспедицию именно в тот момент, когда от него требовалась официальная передача власти. По-видимому, не мог вынести мысли о предстоящем смещении с поста. Некоторые люди так тщеславны!

Старший помощник Моргана, коммодор дас Лагримас, подтвердил: насколько можно судить с орбиты, полоса для приземления челноков отвечает требованиям. Хвала небу, эти полосы больше не приходилось асфальтировать. Надо думать, когда летательные аппараты приземлялись на шасси, это было весьма муторным занятием.

Единственное, что беспокоило Моргана, — высадка этого мальчишки, Эндера, с собою вместе, в первой партии. Объявить колонистам-старожилам, что Морган спустился раньше Виггина специально, чтобы подготовить для него прием, было бы несложно. Это дало бы массу возможностей убедиться, что люди понимают: Виггин всего лишь подросток и вряд ли может быть настоящим губернатором.

Дорабелла с ним согласилась. Но затем заметила: «Конечно, старики в колонии — пилоты и солдаты, которые сражались под его руководством. Они могут быть разочарованы, не увидев его. Хотя нет, для них будет большей радостью, когда он спустится к ним позже».

Морган поразмыслил над этим и решил, что, если Виггин прилетит с ним, это принесет больше пользы, чем вреда. Пусть они увидят мальчика-легенду. И он вызвал Виггина в свою каюту.

— Я не знаю, должен ли ты говорить что-нибудь колонистам при первой встрече, — сказал Морган.

Это была проверка — разозлится ли Виггин, если приказать ему молчать.

— Никаких проблем, — моментально согласился Эндер. — Я не силен в риторике.

— Отлично. С нами будут пехотинцы — на тот случай, если вдруг нам будет оказано сопротивление. Никогда нельзя быть уверенным, ведь все их видимое сотрудничество может оказаться притворством. Четыре десятка лет автономной жизни на этой планете — и им вполне может не понравиться власть, навязанная с расстояния в сорок световых лет.

Виггин выглядел серьезным.

— Я об этом даже не думал. Вы действительно считаете, что они могут взбунтоваться?

— Нет, не считаю, — ответил Морган. — Но хороший командир готовится ко всему. Со временем, я уверен, ты приобретешь полезные привычки вроде этой.

— Мне многому еще нужно научиться, — вздохнул Виггин.

— Когда мы окажемся на планете, сразу выпустим трап, и пехотинцы обеспечат охрану периметра. Когда люди соберутся у трапа, выйдем мы. Я представлю тебя, произнесу несколько слов, а потом ты вернешься в челнок и останешься там, пока я не подготовлю для тебя подходящие помещения в поселке.

— Toguro[82], — сказал Виггин.

— Что?

— Прошу прощения. Сленг Боевой школы.

— Ну еще бы. Сам-то я в Боевой школе не был.

Разумеется, маленькому засранцу обязательно нужно было напомнить, что он учился в Боевой школе, а Морган — нет. Но использование этого сленга подбодрило: чем ребячливее будет выглядеть Виггин, тем проще будет его изолировать.

— А когда Валентина сможет спуститься?

— Колонистов начнем переправлять через несколько дней. Нужно гарантировать, что высадка пройдет организованно: не стоит выпускать к старым поселенцам такую большую толпу разом, сначала нужно подготовить стол и дом. То же касается и снаряжения корабля в обратный путь.

— Мы полетим к ним с пустыми руками? — удивленно спросил Виггин.

— Ну, вообще-то, нет, — ответил Морган. Он об этом как-то не подумал. Если захватить с собой кое-какой груз, это будет отличным жестом с его стороны. — Что ты предлагаешь? Шоколад?

— Они питаются лучше нас, — сказал Эндер. — Свежие фрукты и овощи — все это они подарят нам. Но держу пари, они с ума сойдут от экранопланов.

— Экранопланы! Это серьезная техника.

— Ну, вряд ли мы можем как-то использовать ее на борту корабля! — рассмеялся Эндер. — Или, может, оборудование для ксенобиологов. Что-нибудь такое, что продемонстрирует полезность нашего прибытия. Я хочу сказать — поскольку вы опасаетесь возмущений, — что подарить им что-нибудь по-настоящему полезное из техники — это сделает вас героем в их глазах.

— Разумеется, это я и планировал. Но я не думал, что экранопланы следует спускать в первую очередь.

— Что же, я буду рад помочь перенести груз на их склад — где бы он там у них ни был. Уверен, они оценят, если им не придется таскать поклажу вручную или возить на тележках… или что у них там используется в качестве транспорта.

— Превосходно, — сказал Морган. — Ты уже делаешь успехи в качестве лидера.

А малыш и правда умный. И именно Морган пожнет плоды благодарности от колонистов за экранопланы и прочую сложную технику. Будь у него возможность взять передышку и подумать, он бы и сам сообразил. Это пацан может бездельничать и думать о всякой ерунде, а капитан не мог впустую растрачивать свое время. Он постоянно везде был нужен, и хотя дас Лагримас приемлемо справлялся с большинством вопросов, Моргану ведь еще приходилось заниматься Дорабеллой.

Не то чтобы она много от него требовала. По правде говоря, она оказывала ему всемерную поддержку. Никогда ни во что не вмешивалась, не совала нос в дела, которые ее не касались. Никогда ни на что не жаловалась, всегда подстраивалась под его планы, не переставала улыбаться, поддерживать и выражать сочувствие, но никогда не пыталась давать советы.

Однако она его отвлекала — в хорошем смысле. Всякий раз, когда он не был занят разговором или встречей, он ловил себя на том, что думает о ней. Эта женщина была просто поразительной. Настолько жаждущей доставить удовольствие, что Моргану стоило лишь о чем-то помыслить, как она уже это исполняла. Он ловил себя на том, что ищет предлог для возвращения в каюту, и, когда он там оказывается, Дорабелла уже там, готовая радостно встретить его и выслушать, а ее руки… они касались его, и игнорировать ее или оставить так скоро, как того требовала должностью… Нет, это было решительно невозможно.

От других он слышал, что брак — сущий ад. Медовый месяц короток, говорили они, а потом женщина начинает требовать, настаивать, жаловаться. Ложь, все ложь.

Может быть, такое счастье возможно только с Дорабеллой. И если так, что же, он был рад, что смог жениться на одной из миллиона, которой по силам сделать мужчину по-настоящему счастливым.

Итак, Морган влюбился до безумия. Он знал, что мужчины шутят по этому поводу за его спиной, — он ловил их взгляды и усмешки всякий раз, возвращаясь со свидания (один-два часа посреди рабочего дня). Да пусть себе смеются! Они просто завидуют.

— Сэр? — спросил Виггин.

— А, да, — очнулся Морган. Так, это случилось снова — посреди разговора его мысли умчались к Дорабелле. — У меня сейчас хватает забот, и я думаю, мы закончили. Просто будь в челноке к восьми ноль-ноль — точно в это время мы погрузимся и задраим люки. Пилот челнока сказал мне, что спуск займет несколько часов, но поспать никому не удастся, так что тебе лучше лечь пораньше и хорошенько выспаться. И в атмосферу лучше входить на пустой желудок, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Слушаюсь, сэр.

— Тогда можешь идти, — сказал Морган.

Виггин отдал честь и вышел. Морган едва не расхохотался. Мальчишка даже не в курсе, что его звание — даже на корабле Моргана — давало ему определенные привилегии. Уж по крайней мере, право уходить, когда ему вздумается, не дожидаясь команды «вольно». Но Моргану нравилось указывать парню на его место. Лишь то, что на Эндера звание адмирала свалилось прежде, чем сам Морган заслужил свое, вовсе не обязывает капитана делать вид, будто он уважает выскочку-подростка.


Виггин оказался на борту челнока раньше Моргана. Эндер был одет в гражданское — и это хорошо, потому что вряд ли полезно показываться на люди в одинаковых мундирах, с одинаковыми нашивками (хотя у Эндера намного больше боевых наград). Взойдя на борт, Морган просто кивнул Виггину и прошел на свое место в передней части челнока, за консолью связи.

Поначалу спуск был обычным космическим полетом — плавным, идеально контролируемым. Но когда они облетели вокруг планеты и подошли к точке входа в атмосферу, челнок изменил направление движения, чтобы тепловой щит встретил и рассеял нагревающиеся элементы атмосферы. Именно здесь начались подпрыгивания, повороты и перекатывания с бока на бок. Как сказал пилот перед посадкой: «Тряска ничего не значит. Но вот если мы начнем заваливаться носом или кормой вниз, вот тогда у нас будут серьезные проблемы».

К тому времени, как кораблик выровнялся на высоте в десять тысяч метров, Морган чувствовал себя довольно-таки паршиво. Но бедняга Виггин… Парень просто влетел в санузел, где его, без сомнения, выворачивало наизнанку. Особенно если он забыл о предупреждении ничего не есть и ему было что из себя вытряхнуть.

Посадка прошла гладко, но на свое место Виггин не вернулся — при приземлении он остался в санузле. И когда пехотинцы доложили, что встречающие уже собрались, Виггин все еще пребывал внутри.

Морган лично подошел к двери в санузел и постучал.

— Виггин, — сказал он. — Пора.

— Сэр, еще пару минут, — донеслось из-за двери. Голос был слабым и прерывистым. — Правда. Пусть они пару минут полюбуются на экранопланы, а потом встретят нас приветствиями.

Спустить экранопланы до выхода Моргану даже не приходило в голову, но Виггин был прав. Увидев что-нибудь чудесное из земной техники, колонисты встретят самого Моргана с куда большим энтузиазмом.

— Виггин, они не будут рассматривать экранопланы бесконечно, — сказал Морган. — Надеюсь, что, когда наступит время выйти, ты будешь готов.

— Буду, — выдавил Эндер.

Но очередной приступ рвоты сказал, что он лжет.

Разумеется, такие звуки можно и сымитировать. Морган почувствовал укол подозрения и среагировал моментально: открыл дверь в санузел без всякого предупреждения.

Внутри Морган увидел Виггина, стоящего на коленях перед унитазом. Живот юноши содрогался в спазмах, тело изогнулось в очередном приступе. Пиджак и рубашку Эндер повесил на ручку двери — что ж, по крайней мере, парень способен планировать наперед и постарался не заляпать костюм.

— Я могу чем-то помочь? — осведомился Морган.

Эндер посмотрел на него помутневшим взором.

— Меня не будет выворачивать вечно, — сказал он, выдавливая слабую улыбку. — Через минуту буду в полном порядке.

И снова обратился к унитазу. Морган закрыл дверь и усилием воли стер с лица ухмылку. Он напрасно беспокоился, что парень не будет сотрудничать! Виггин вот-вот проблюет свой триумфальный выход, причем Моргану для этого даже пальцем пошевелить не придется.

И разумеется, чуть позже отправленный за Виггином мичман вернулся с сообщением, но не с самим мальчиком: «Он говорит, что выйдет, как только сможет».

Морган подумал было оповестить мальчишку о том, что не позволит опоздавшему прервать свою речь. Ладно, сегодня можно позволить себе быть великодушным. Кроме того, непохоже, что Виггин в ближайшее время явится публике.

Воздух Шекспира был приятным, но необычным; дул легкий ветер, который нес в себе какую-то пыльцу. Морган вполне сознавал, что каждый вдох может заразить его кровососущими червями, которые в самом начале едва не уничтожили колонию, — но лекарство было найдено, и на получение первой дозы времени предостаточно. Поэтому он смаковал аромат планеты в первый раз за долгое-долгое время: в последний раз он был на Земле за шесть лет до начала полета.

Окружающая местность походила на саванну: тут и там растут отдельные деревья, много кустарников. Но по обе стороны от выровненной посадочной полосы росли злаковые, и Морган понял, что колонисты были вынуждены проложить ее посреди полей. Им это вряд ли сильно понравилось — так что экранопланы оказались весьма кстати: быть может, этот подарок оправдал для местных нанесенный сельскому хозяйству урон.

Людей собралось на удивление много. Адмирал Морган смутно припоминал, что сотни солдат из армии вторжения сейчас превратились более чем в две тысячи, поскольку люди тут плодились как кролики — несмотря на то что изначально у них было мало женщин.

Но что самое важное, когда он вышел, колонисты аплодировали. Аплодисменты в большей степени могли относиться к экранопланам, чем к самому Моргану, но его и это устраивало, лишь бы не было сопротивления.

Его помощники установили систему громкоговорителей, хотя Морган считал это лишним. Толпа была многочисленной, но в ней присутствовало множество детей, и сгрудили всех довольно-таки плотно — так что встречающие вполне попадали в зону слышимости голоса, несущегося с вершины трапа. Тем не менее, раз уж аудиосистема установлена, со стороны Моргана было бы глупо ею не воспользоваться. Так что он подошел к микрофону и взял его обеими руками:

— Мужчины и женщины колонии Шекспир, я привез вам приветствие от Межзвездного флота и министерства по делам колоний.

Он ожидал аплодисментов, но… тишина.

— Я — контр-адмирал Квинси Морган, капитан того корабля, который привез для вашего поселения новых колонистов, новое оборудование и припасы.

И снова ничего. Нет, слушали его внимательно, никакой враждебности не проявляли, но единственной реакцией были отдельные кивки. Словно они чего-то ждали. Чего же?

Они ждали Виггина. Эта мысль подкатила, как изжога к горлу. Колонисты знали, что губернатором назначен Виггин, и они его ждали.

Что же, они довольно скоро поймут, что этот Виггин собой представляет.

А потом Морган услышал топот бегущих ног — кто-то выбежал из челнока на трап. Виггин не мог выбрать более подходящее время! Все действительно пройдет более гладко: у толпы будет возможность увидеть….

Внимание собравшихся сместилось на мальчишку, и Морган улыбнулся:

— Я привез вам…

Но колонисты не слышали его слов. Они знали, кто перед ними. Аплодисменты и приветственные крики заглушили голос Моргана, даже усиленный, — и ему не пришлось произносить имя Виггина вслух, потому что толпа выкрикивала его сама.

Морган повернулся, чтобы приветственным жестом встретить мальчика, и был поражен, увидев Виггина в парадной военной форме. Наград было до неприличия много — куда больше, чем на груди Моргана. Это так нелепо! Ведь Виггин вроде как всего-навсего играл в видеоигры, а здесь нацепил награды за каждую битву — и все прочие медали, которые получил после победы.

И маленький гаденыш намеренно ввел его в заблуждение: сначала напялил гражданскую одежду, а потом переоделся в санузле. Он хотел перенести внимание людей с Моргана на себя. А его рвота — она тоже была фальшивая, ее он тоже разыграл, чтобы выйти к колонистам во всем великолепии? Что же, сейчас Морган улыбнется притворной улыбочкой, а чуть позже заставит засранца заплатить за все. Может, даже номинальным губернатором не оставит.

Но Виггин не прошествовал на место сбоку от Моргана, за кафедрой, на которое указал ему капитан. Вместо этого Виггин вручил Моргану сложенный листок бумаги и вприпрыжку побежал вниз по трапу — туда, где его моментально окружила толпа, в которой выкрики «Эндер Виггин!» уступили место разговорам и смеху.

Морган посмотрел на бумагу. На обращенной к нему стороне Виггин ручкой написал: «Ваше старшинство закончилось, когда челнок коснулся поверхности планеты. Ваша власть заканчивается там же, где кончается трап». И подпись: «Адмирал Виггин», напоминающая, что в порту мальчишка старше по званию.

Нахал. Неужели он думает, что эти заявления имеют силу здесь, в сорока годах от вышестоящей власти? Притом что именно Морган командует натренированными пехотинцами?

Морган развернул письмо. Это было послание от Полемарха Бакосси Вури и министра по делам колоний Хайрама Граффа.


Из описаний Виталия Эндер сразу узнал Икса Толо и побежал прямо к нему.

— Икс Толо! — воскликнул он на бегу. — Я так рад с вами встретиться!

Но еще до того, как он оказался рядом с Толо и пожал ему руку, Эндер уже принялся высматривать стариков — мужчин и женщин. Молодежь обступала пожилых людей, но Эндер высматривал и пытался узнать в них юные лица, которые он изучал и запоминал еще до начала полета.

По счастью, он верно угадал первого, затем второго — назвав их по имени. Он обратился к ним формально, по званию, ведь это была первая встреча с пилотами, которые сражались непосредственно на полях той войны.

— Горжусь тем, что в конце концов с вами встретился, — сказал он. — Я так этого ждал!

Толпа моментально поняла, что ему нужно, — и отступила, пропуская вперед стариков, чтобы Эндер увидел их всех. Многие плакали, пожимая ему руку; некоторые старушки настаивали на том, чтобы его обнять. Они пытались с ним поговорить, что-то ему рассказать, он улыбался и извинялся: подождите минутку, я еще не со всеми поздоровался.

Он пожал руку каждому солдату, и, когда, случалось, ошибался в имени, они со смехом поправляли его.

За его спиной из динамиков по-прежнему не доносилось ни звука. Эндер понятия не имел о том, что Морган сделает с письмом, но ему нужно было действовать здесь, на поверхности планеты, не оставляя Моргану ни единой паузы, в которую можно было бы вклиниться.

Поприветствовав всех до единого старика, Эндер поднял руку и развернулся, подавая людям знак собраться вокруг него. Они послушались, — собственно, они и без того сгрудились так, что теперь он со всех сторон был окружен толпой.

— Есть имена, которые я не назвал, — сказал он. — Мужчины и женщины, с которыми мне повстречаться не довелось. — И он перечислил имена всех погибших в боях. — Мы потеряли слишком многих. Если бы я только знал, в какую цену обходятся мои ошибки, может быть, я допускал бы их меньше.

Глаза многих при этих словах заблестели от слез, хотя некоторые и воскликнули в ответ: «Какие еще ошибки?!»

А потом Эндер назвал еще ряд имен — тех колонистов, которые погибли в первые дни основания колонии.

— Этот мир куплен ценой их жизни, их героическими усилиями. Губернатор Колмогоров поведал мне о том, как вы жили, что вы совершили. Вы сражались с болезнями этих мест, еще когда я был двенадцатилетним мальчишкой на Эросе, и вы одержали победу без какой-либо помощи с моей стороны.

Эндер зааплодировал — громко и торжественно.

— За тех, кто погиб в космосе, и за тех, кто умер здесь!

Раздались одобрительные восклицания.

— Я чествую Виталия Колмогорова, который вел вас за собой целых тридцать шесть лет — и на войне, и в мире!

И этот призыв был подхвачен колонистами.

— Чествую Сэла Менаха, человека настолько скромного, что ему претила мысль о том внимании, которое он бы сегодня получил!

Одобрительный гул голосов и смешки.

— Сэла Менаха, который обучит меня всему, что мне нужно знать для того, чтобы служить вам. И так как я здесь, у него будет время для того, чтобы вернуться к настоящей работе!

Взрыв смеха.

И сейчас из динамиков за спинами толпы раздался голос Моргана:

— Мужчины и женщины колонии Шекспир, прошу прощения за паузу. Наша встреча пошла не совсем по плану.

Люди вокруг Эндера недоуменно подняли взгляды к верхней части трапа. Морган говорил приятным и, может, даже шутливым тоном — но он не имел отношения к происходящему. Он был третьим лишним в этой церемонии. Неужели ему не по нраву, что победоносный командир Эндер Виггин встречается со своими ветеранами? При чем здесь, собственно, Квинси Морган?

Он что, не прочёл письмо?


Морган был настолько разъярен тем, что Виггин направился прямо в гущу толпы, что уделил письму лишь часть внимания. Что этот парень вытворяет? Он что, действительно знает всех этих людей по именам?

Но затем до него начала доходить важность письма, и он перечитал его очень внимательно.


Уважаемый контр-адмирал Морган,

перед своей отставкой экс-полемарх Чамраджнагар предупредил нас о рисках того, что вы можете неправильно истолковать ограниченную природу своей ответственности по прибытии в колонию Шекспир. За это неправильное толкование он несет полую ответственность, и, если он ошибся, мы приносим извинения за предпринятые нами меры. Но вы обязаны понять, что мы были вынуждены предпринять превентивные меры на тот случай, если вам придет в голову хоть на миг воспользоваться своей властью на поверхности планеты. Мы со своей стороны сделали все, чтобы гарантировать: если вы будете действовать предельно корректно, никто, кроме вице-адмирала Эндрю Виггина, даже не узнает, насколько радикально мы были готовы пресечь ваши неуместные действия.

Правильный образ действий таков: вы признаете, что по высадке на Шекспир адмирал Виггин становится губернатором Виггином, обладающим абсолютной властью во всех вопросах, касающихся колонии и передачи людей и грузов в колонию и из нее. Он сохраняет за собой звание адмирала, так что вне вашего корабля он для вас — вышестоящий офицер, которому вы обязаны подчиняться.

Вы вернетесь на свой корабль, не ступив на поверхность планеты. Вы не станете встречаться ни с кем из колонистов. Вы обеспечите полную и организованную передачу всех грузов и людей с корабля в колонию, в точном соответствии с требованиями губернатора Виггина. Все ваши действия должны быть совершенно прозрачными для командования Межзвездного флота и руководства министерства по делам колоний. Вы должны ежечасно отчитываться по ансиблю обо всех действиях, предпринимаемых согласно распоряжениям губернатора Виггина.

Мы полагаем, что именно это вы и намеревались исполнить. Однако предупреждения со стороны полемарха Чамраджнагара дало понять, что у вас могут быть несколько иные планы и вы можете счесть резонным действовать по собственному усмотрению. Дальность перелета в сорок лет вынудила нас принять меры, которые мы сможем отменить и отменим в случае успешного выполнения данной операции, немедленно по возвращении вашего корабля на субсветовые скорости.

Каждые двенадцать часов губернатор Виггин будет направлять нам отчет по голографическому ансиблю, в котором будет заверять нас в вашей лояльности и готовности к сотрудничеству. В случае если отчет не поступит или если мы придем к выводу, что губернатор Виггин находится под каким-либо давлением, мы активируем программу, которая уже загружена в компьютерную систему корабля. Данная программа также активируется попыткой ее переписать или вернуться к прежней версии ПО.

Данная программа включает голосовую и голографическую передачу на ансибль вашего корабля и всех его челноков, на каждый динамик и компьютерный дисплей, равно как на каждый ансибль в колонии Шекспир. При включении этой передачи до сведения всех и каждого будет доведено, что вам предъявлено обвинение в мятеже, что никто не должен слушаться ваших приказов и что вы будете арестованы и помещены в стазис на протяжении всего обратного пути до Эроса, где предстанете перед трибуналом.

В случае если вы планировали действовать правильно и только правильно, данное письмо наверняка вас оскорбит, и мы об этом сожалеем. Но в таком случае правильность ваших действий гарантирует, что его больше никто не увидит, и, когда после успешного выполнения задачи ваш корабль ляжет на обратный курс, программа будет стерта из системы вашего корабля, и об этом не узнает никто. Вы вернетесь с честью, и вашу дальнейшую службу ничто не усложнит.

Копия данного сообщения также направлена вашему старшему помощнику коммодору Владу дас Лагримасу. Но он не сможет его прочесть, пока губернатор Виггин шлет подтверждения о корректных действиях с вашей стороны.

Поскольку ваш корабль с колонистами — первый, которому суждено добраться до пункта назначения, ваши действия станут примером для всего Межзвездного флота. С нетерпением ждем возможности сообщить всему флоту об отличном выполнении вашего задания.

Искренне ваши,

Полемарх Бакосси Вури, министр по делам колоний Хайрам Графф


Морган читал письмо, сначала кипя от ярости и ужаса, но постепенно его отношение менялось. Да как они могли подумать, будто он планирует что-то большее, чем организованная передача власти Виггину? Как посмел Чамраджнагар предположить нечто такое, с чего командование заподозрило Моргана черт знает в чем?

Он направит им очень жесткое письмо, в котором сообщит, как он разочарован столь высокомерным отношением к себе и совершенно ненужными мерами давления.

Нет, если он отправит письмо, оно будет приобщено к делу. А его дело должно остаться безупречным. Кроме того, они собираются устроить что-то помпезное по случаю успешного выполнения миссии, а это огромный плюс для его карьеры.

Морган должен действовать так, словно этого письма и не было.

Толпа ликовала. Колонисты радостно кричали и хлопали — снова и снова. Морган наконец оторвал взгляд от бумаги, чтобы увидеть: Виггин со всех сторон окружен толпой и никто даже не смотрит на челнок, на трап, на адмирала Моргана. Но он видел: взгляды всех присутствующих устремлены на Эндера Виггина с жадным вниманием или благоговением. На каждое слово, что он произносил, толпа отвечала радостными возгласами, смехом или слезами.

Это невероятно, но они его любят.

Даже без письма, без вмешательства со стороны командования флота и руководства министерства, Морган уже проиграл в битве за власть — проиграл в тот миг, когда Эндер Виггин показался в парадной военной форме, обратился к ветеранам поименно и поименно почтил павших. Виггин знал, как завоевать их сердца, и он завоевал их без обмана или принуждения. Все, что ему для этого было нужно, — проявить достаточно усидчивости, чтобы запомнить имена и лица. Все, что он сделал, — привел их к победе сорок один год назад. Когда Морган был начальником транспортной компании в поясе астероидов.

«Но ведь это письмо может оказаться полным блефом. Виггин сам его написал, только для того чтобы отвлечь внимание капитана, пока сам он цацкается со своими колонистами. Если бы я решил ему воспрепятствовать, действовать за его спиной, чтобы подорвать их веру в него, решил уничтожить его как губернатора, чтобы мне пришлось выйти вместо него, и…»

Толпа возликовала снова: Виггин воззвал к действующему губернатору.

Нет, Моргану никогда не удалось бы подорвать их веру в Виггина. Они хотели, чтобы он был их губернатором. Морган для них никто. Незнакомец. Третий лишний. Они больше не служат в Межзвездном флоте, им плевать на должности и звания. Теперь они граждане этой колонии, которые помнят о том, как она возникла. Великий Эндер Виггин истребил всех жукеров на поверхности этой планеты, открыв ее для людей и дав возможность здесь поселиться. А теперь и сам Виггин с ними. Это было для них сродни второму пришествию Христа. Шансы Моргана были нулевыми изначально.

Помощники капитана внимательно смотрели на него. Они понятия не имели, о чем говорилось в письме, но он опасался, что, читая письмо, не смог удержать на лице бесстрастное выражение. Собственно, бесстрастность сама по себе значила бы очень многое. Так что сейчас Морган им улыбнулся.

— Что же, вот и весь сценарий! Похоже, у губернатора Виггина были свои планы на этот день. С его стороны было бы учтиво нас о них проинформировать, но… что же, ребенок не отчитывается за свои проказы.

Подчиненные хихикнули, поскольку знали, что он от них именно этого и ждет. Морган отлично сознавал: до них тоже дошел смысл происходящего. Не угрозы в письме, конечно же, но полный триумф Виггина. Тем не менее Морган будет действовать так, словно все идет, как задумано им, подчиненные ему подыграют, и дисциплина на корабле не пошатнется.

Морган повернулся к микрофону. В атмосфере ликования и восторженных криков толпы он заговорил дружеским, шутливым тоном:

— Дамы и господа колонии Шекспир, прошу прощения за то, что прерываю вас. Предполагалось, что программа нашей встречи будет несколько иной.

Колонисты посмотрели на него несколько раздраженно. И немедленно повернулись к Виггину, который взирал на Моргана не с самодовольной улыбкой победителя, а с тем же скорбным, извиняющимся выражением, которое на корабле не сходило с его физиономии. Мелкий засранец! Он изначально все спланировал и ничем себя ни разу не выдал. Даже на записях из его каюты, даже на видео, где Виггин целовался с дочерью Дорабеллы, — пацан ни разу не сбросил маску притворства, ни на секунду.

Хвала небесам, что он останется здесь, а не вернется, чтобы стать моим соперником на флоте!

— Я не отниму у вас много времени, — сказал Морган. — Мои люди немедленно выгрузят все оборудование, которое мы привезли с собой. Пехотинцы останутся для того, чтобы помочь губернатору Виггину. Я вернусь на корабль и буду следовать инструкциям губернатора Виггина, касающимся порядка транспортировки грузов и людей с корабля на поверхность. Моя миссия здесь завершена. Отдаю должное вашим достижениям здесь и благодарю за внимание!

Раздались аплодисменты, но было понятно, что колонистам нет до него ровным счетом никакого дела и они просто ждут, когда он закончит, чтобы вернуться к Эндрю Виггину и дальше с ним носиться.

Ну что же. Когда он вернется на корабль, там будет Дорабелла. Лучшее, что он сделал в своей жизни, — женился на этой женщине.

Разумеется, Морган не знал, как она воспримет новость о том, что она и ее дочь все же не станут колонистами, а будут сопровождать его обратно на Землю. Но разве на это можно жаловаться? Жизнь в колонии примитивна и тяжела. А жизнь жены адмирала — того самого, кто первым доставил в колонию новых поселенцев и припасы, — станет чередой сплошных удовольствий. Дорабелла расцветет в таком окружении; эта женщина просто блистательна. Что же до дочери — она сможет учиться в университете и жить обычной жизнью. Нет, не обычной — исключительной! Потому как положение Моргана сможет гарантировать ей самые блестящие перспективы.

Морган уже развернулся, чтобы зайти в челнок, когда услышал обращенный к нему голос Виггина:

— Адмирал Морган! Не думаю, что люди поняли, что вы для всех нас сделали, и им следует услышать это!

Поскольку слова Граффа и Вури были еще свежи в его памяти, Морган не мог не услышать в словах Виггина иронию и злорадство. Сначала он решил не реагировать на подколку и все-таки вернуться в недра челнока, словно не слыша слов юноши.

Но ведь Эндер — губернатор, а Моргану нужно думать и о своей команде. Если он проигнорирует мальчишку сейчас, его люди вообразят, что он признал поражение — и довольно-таки малодушно. Поэтому, ради чести мундира, он повернулся к Эндеру, готовясь выслушать.

— Сэр, спасибо за то, что доставили нас сюда в целости и сохранности! Вы укрепили связь между родиной человечества и его детьми, улетевшими так далеко.

После этих слов Виггин, повернувшись, обратился к колонистам:

— Адмирал Морган, его команда и эти бравые пехотинцы… они не сражались в войне за спасение человечества, этому поколению не пришлось погибать в битвах. Но они пошли на те же жертвы, на которые пошли и первые поселенцы этой колонии: отрезали себя от всех, кого знали и любили, выпали из времени и пространства для того, чтобы найти среди звезд новую жизнь. И каждый новый колонист на этом корабле отказался от всего, что имел, сделав ставку на новую жизнь с вами.

Раздались хлопки — сначала одиночные, но затем вся толпа разразилась бурными аплодисментами и радостными криками — в честь адмирала Моргана, в честь пехотинцев, в честь тех колонистов на корабле, которых еще только предстояло увидеть.

И этот мальчишка, Эндер, отдал честь. Моргану не оставалось ничего другого, кроме как ответить тем же — и принять благодарность и уважение колонистов как дорогой подарок.

Затем Виггин прошагал к челноку, но не для того, чтобы сказать Моргану что-то еще. Вместо этого он подошел к командиру отряда пехотинцев, обратившись к нему по имени.

— Я хочу, чтобы вы встретились со своим коллегой, — громко произнес Виггин. — С тем, кто командовал войсками в первой экспедиции.

Он подвел командира группы к одному из стариков, и они отдали друг другу честь. Через несколько мгновений воцарился хаос: пехотинцы с корабля перемешались с ветеранами — мужчинами и женщинами — и с молодыми колонистами.

Теперь Морган осознал, какими мелочными были поступки Виггина в отношении него. Да, ему потребовалось указать Моргану на его место. Это он устроил в последнюю минуту, заставив отвлечься на письмо, пока сам рассыпался в приветствиях и — с полным на то правом — вел себя как командир ветеранов, встретивший своих бойцов спустя сорок один год после великой победы.

Но главной целью Виггина было сформировать отношение колонистов к Моргану, к пехотинцам, к экипажу корабля и, что важнее всего, к новым колонистам. И он сплотил их, напомнив об общей жертве, которую они принесли.

И этот пацан заявлял, что не любит толкать речи? Каков лжец! Он произнес именно то, что было нужно. По сравнению с ним Морган — неоперившийся птенец. Нет, хуже — воплощение некомпетентности!

Морган прошел вглубь челнока, лишь на миг задержавшись, чтобы приказать офицерам выполнять все распоряжения губернатора Виггина относительно разгрузки.

А затем направился в санузел, порвал письмо на крошечные кусочки, прожевал их в мягкую кашицу и выплюнул в унитаз. От вкуса чернил и бумаги стало противно, и его пару раз стошнило, прежде чем он обрел над собой контроль.

Затем он прошествовал в отсек связи и пообедал. Не успел он закончить, как под присмотром капитан-лейтенанта парочка местных жителей принесла прекрасные местные фрукты и овощи — в точности как предсказывал Виггин. На вкус они оказались восхитительны. После такого десерта Морган хорошенько вздремнул, пока один из подчиненных не разбудил его сообщением, что разгрузка завершена, на борт взято приличное количество продуктов и свежей воды и челнок готов возвращаться на корабль.

— Как думаешь, из Виггина получится отличный губернатор? — спросил Морган.

— Да, сэр. Думаю, так, сэр, — ответил помощник.

— С чего я вообще взял, что вначале ему понадобится моя помощь? — со смехом сказал Морган. — Что же, мне и без того есть чем заняться, — корабль не ждет. Возвращаемся!


Сэл с опаской смотрел, как личинка возвращается в пещеру. Ползет ли она к нему или же просто движется обратно? Можно было попробовать это выяснить, сойдя со своего места, — но ведь само это движение могло привлечь ее внимание.

— Милая козявочка, — прошептал Сэл. — Как насчет шикарной копченой собачатины?

Но когда потянулся было к рюкзаку за едой, рюкзака не оказалось. Чуть раньше он отдал его По.

Впрочем, к поясу Сэла был приторочен маленький мешок, в котором он нес свою порцию еды на день. Сэл развязал его, вытащил вяленое собачье мясо и фрукты — и бросил в сторону личинки.

Она остановилась, ткнулась в лежащие на земле продукты. На тот случай, если посыл воображаемых картинок все-таки работал, Сэл представил, что эта еда — умирающий золотой жук. «Верить в то, что мое воображение способно повлиять на поведение этого животного, сродни вере в магию», — сказал он себе. Но, по крайней мере, ему было чем заняться в ожидании ответа, — нравится ли личинке еда в маленьких порциях, или же она предпочитает куски покрупнее, стоящие на ногах.

Личинка подняла переднюю часть, а затем опустила на еду раззявленную пасть, подобно рыбе-прилипале, присасывающейся к акуле.

Сэл мог вообразить, что более мелкая версия такой личинки как раз и являлась прилипалой, садившейся на более крупные создания, чтобы сосать из них кровь. Или чтобы зарыться в них поглубже?

Он вспомнил тех крошечных паразитов, которые убивали людей, когда колония только-только была основана. Тех самых, для противодействия которым Сэл изобрел свои добавки к крови.

Это создание — гибрид. Наполовину принадлежащий этому миру, наполовину скроенный из организмов мира жукеров.

Скорее даже, выведенный из самих жукеров. Структура тела была, в сущности, жукероподобной. Потребовалось бы очень творческое компилирование генов, чтобы создать жизнеспособное существо, объединяющее в себе характеристики двух видов, имеющих столь различное генетическое наследство. Результатом станет вид, наполовину жукерский, — так, чтобы королевы ульев могли связываться с ними ментально, контролировать их так же, как и других жукеров. Вот только отличие этого гибрида от жукеров было достаточно велико, чтобы их связь с королевой оказалась не столь прочной… и когда королевы погибли, золотые жуки выжили.

Или, может, у них уже были зрелые виды, используемые для примитивных работ, слабо связанные с королевами, и именно такие виды жукеры скрестили с червями-паразитами. Эти невероятные зубы, способные пронзить ткани и кости… Эти твари разумные или почти разумные. Такое создание все еще могло управляться королевой ментально.

«Или мной. Не вернулась ли личинка сюда, повинуясь моему зову? Или просто выбрала более легкую добычу?»

К этому моменту личинка сожрала обе порции — в обоих случаях прихватив с едой слой камня с пола. Это создание было голодным.

Сэл нарисовал в голове картинку — на этот раз достаточно сложную. Он нарисовал себя и По, заносящих в туннель еду. Кормящих личинку. Представил, как они с По выходят из пещеры, а потом возвращаются — и приносят еду. Много еды. Листья, зерна, фрукты. Мелких животных.

Личинка подобралась к нему и стала нарезать вокруг него круги. Крутилась у ног, словно жгут. Именно так ведь поступают змеи?

Нет. Скорее, это было похоже на то, как кошка трется о ноги.

А затем личинка подтолкнула его сзади, к выходу из туннеля.

Сэл подчинился. Личинка поняла! Между ними налажена примитивная связь.

Он торопливо пошел к туннелю, затем опустился на колени, сел и попытался пролезть по нему так же, как раньше.

За его спиной личинка заползла в туннель и остановилась, выжидая.

В его мозгу возникла картинка, словно вспышка: Сэл держится за личинку, ползущую к выходу на поверхность.

Сэл взялся за сочленение панциря существа, и тварь пришла в движение. Личинка двигалась осмотрительно, стараясь не допустить, чтобы Сэл лишний раз ударился о стену, хотя время от времени его все же цепляло — больно и, возможно, до крови. Но ничего не сломал, и ни одна из царапин не оказалась серьезной. Возможно, этих… животных вывели для того, чтобы возить по туннелям самих жукеров, когда они здесь хозяйничали. Те и не заметили бы, что их малость приложило о стенку.

Личинка остановилась. И Сэл увидел дневной свет. Личинка тоже его увидела. Она не стала вылезать наружу, отступила обратно в туннель.

Когда он вышел на свет и выпрямился, По подбежал к нему и обнял.

— Она тебя не слопала! — воскликнул он.

— Нет, она подбросила меня до выхода, — ответил Сэл.

По не знал, как на это реагировать.

— Давай сюда всю нашу еду, — сказал Сэл. — Я пообещал ей, что мы ее накормим.

По не стал спорить. Он подбежал к рюкзаку и стал передавать еду Сэлу, который складывал провизию в импровизированную сумку из собственной рубашки, держа ее перед собой.

— Пока хватит, — решил Сэл.

Он вернулся в туннель. Личинка моментально оказалась рядом, извиваясь вокруг него. Сэл вывалил еду. Личинка жадно набросилась на угощение. Сэл был достаточно близко к выходу, чтобы суметь на корточках выбраться наружу.

— Нам нужно больше еды, — сказал Сэл.

— А что она ест? — спросил По. — Траву? Кустарники?

— Она съела овощи из моего обеденного пайка.

— Никаких съедобных растений мы здесь не найдем.

— Не найдем съедобных для нас, — уточнил Сэл. — Но если я прав, это существо наполовину местное и вполне может усваивать местную растительность.

Если в чем они и были специалистами, так это в опознании местной флоры. Вскоре они носили в туннель полные рубашки клубневых растений. И кормили личинку.


Морган скрылся внутри челнока; Эндер отдал распоряжения, и команда принялась разгружать корабль, а местные на экранопланах перевозили грузы на места. Колонисты лучше Эндера знали, как организовать эти работы, так что он предоставил им этим заниматься, а сам вместе с Иксом прошел на станцию ксенобиологов, где находился ансибль Сэла и прочее оборудование для связи.

— Мне нужно передать на Эрос небольшое сообщение, — сказал Эндер.

Пока он его составлял, по рации донесся голос юного По Толо.

— Нет, я не твой отец, — ответил Эндер. — Я его позову.

Звать не пришлось: Икс услышал голос и моментально оказался рядом. Эндер быстро закончил свое сообщение, ухватив суть разговора Икса со своим сыном. Передавая послание для Граффа и Вури, он услышал слова Икса:

— Мы будем у вас раньше, чем вы думаете.

Икс повернулся к Эндеру:

— Нам нужен экраноплан, чтобы добраться до Сэла и По. У них кончились припасы.

Эндер не мог поверить, что Сэл спланировал свой поход так плохо, что с ним произошло что-то настолько несуразное. Но прежде чем он успел ответить, Икс продолжил:

— Они нашли какое-то существо. Похоже, гибрид. Живет в пещере. Во взрослом состоянии у него шесть ног. Личинка огромная, смахивает на червя. Может жевать камни, но не усваивает их. Она умирала с голоду, поэтому они отдали ей всю свою еду.

— Сэл такой щедрый, — заметил Эндер.

— Экраноплан может до них добраться? Две сотни километров по пересеченной местности?

— Легко, — ответил Эндер. — Он питается от солнечных батарей, но обычный его предел без остановки для подзарядки — пятьсот километров.

— Как вовремя вы здесь оказались!

— Это не совпадение. Сэл ушел, потому что я был на подлете, помните?

— Но ему не нужно уходить, — сказал Икс.

— Знаю. Но, как я уже сказал, он очень щедрый.

Через двадцать минут Эндер и Икс на двух экранопланах, загруженных едой, с опытными пилотами-пехотинцами отправились спасать научную экспедицию.

Жаль, что вновь прибывшие ксенобиологи еще не вышли из стазиса — они бы душу продали за такое путешествие. Впрочем, всему свое время.

В пути Икс рассказал Эндеру все, что узнал из разговора с сыном.

— По — осторожный мальчик, он не стал торопиться с выводами. Но, по его словам, Сэл считает это существо чем-то средним между жукерообразным существом и местным червем — быть может, даже тем самым кровяным червем, который едва не погубил первое поколение колонистов.

— Тем самым, с которыми вам удалось справиться инъекциями?

— Теперь у нас есть методы получше, — сказал Икс. — Превентивные, а не реактивные. Черви не могут закрепиться в организме. Сначала проблема была в том, что люди подвергались глубокой инвазии раньше, чем узнавали о проблеме, и червей надо было уничтожать. Но мое поколение уже не заражалось. Ты тоже не заразишься, вот увидишь.

— Уточните, что значит «жукерообразное», — попросил Эндер.

— Знаешь, я и сам не вполне разобрался, мы с По не так уж долго разговаривали. Но… полагаю, он употребил слово «жукерообразное» аналогично тому, как мы употребляем «млекопитающее» или даже «хордовое», а не «гуманоид».

Эндер выглядел несколько разочарованным.

— Вы должны понять, у меня своего рода мания насчет жукеров. Старый противник, понимаете? А все, что помогло бы мне лучше их понять…

Икс ничего не ответил. Понял или нет — в любом случае его больше волновали сын и его наставник, которые сейчас где-то там, без еды и с научным открытием огромной важности, которое аукнется на Земле и во всех колониях.

По-прежнему имея в небе лишь один спутник — свой первый транспортный корабль, — люди Шекспира не могли развернуть систему глобального позиционирования с триангуляцией. Это случится позже, когда команда «Леденца» развернет на орбите систему геостационарных спутников. А сейчас экспедиция полагалась исключительно на карты, начертанные еще до первой высадки, и описание пути со слов По. Эндера приятно поразило то, что инструкции оказались идеальными. Ни единого пропущенного ориентира, никаких тебе ошибочных поворотов. Экранопланы двигались вообще без задержек.

Таким образом, продвигаясь осмотрительно, но быстро, они довольно скоро добрались до места. С вызова по рации прошло пять часов, и день еще не закончился, хотя до заката оставалось не так уж много времени. Когда они оказались в долине, изрытой норами, Эндер с некоторым изумлением обнаружил, что машущий им руками юноша старше его самого всего на год или два. Почему же его удивило, что По способен выполнить работу хорошо и на совесть? Разве сам Эндер не выполнял мужскую работу уже многие годы?

Икс спрыгнул с экраноплана раньше, чем тот остановился. Он подбежал к сыну и заключил его в объятия. Эндер, может, и был губернатором, но здесь распоряжался Икс — он раздавал пехотинцам инструкции, где поставить транспорт и разгрузиться. Эндер взглядом дал пехотинцам добро на это и лично принялся помогать с разгрузкой. Он был достаточно высок, чтобы его помощь пришлась кстати, но двое взрослых мужчин с отличной физической подготовкой, конечно, сделали больше. Пока занимались разгрузкой, выдалась возможность поболтать, и Эндер затронул тему, над которой размышлял бóльшую часть полета к Шекспиру.

— Планету вроде жаль покидать, не так ли? — спросил Эндер.

— Нет, это не про меня, — ответил один из бойцов. — Везде грязь. Как по мне, лучше уж жить на борту корабля с дерьмовой едой из камбуза!

Но второй не стал отвечать, а просто посмотрел на Эндера и отвел взгляд. Значит, он об этом размышлял. О том, чтобы остаться. Это был один из вопросов, который Эндеру придется обсудить с Морганом. Будет жаль, если то, как Эндер обошелся с планами Моргана, сделает невозможным для части команды остаться здесь. Впрочем, еще есть время на то, чтобы это выяснить. В конце концов, можно и поторговаться — ведь наверняка кое-кто из представителей нового поколения здесь, на Шекспире, жаждет покинуть это место, этот крохотный поселок, чтобы повидать огромный мир. Старая морская традиция, да и цирковая тоже, — оставлять в порту или городке некоторых из членов команды, принимая взамен нескольких новеньких, которым не сидится на месте, которых грызет мечта повидать мир.

Из норы выбрался старик и не сразу сумел разогнуться. Он перекинулся парой слов с По и Иксом. Затем эти двое направились внутрь, волоча за собой санки с корнями и фруктами — эти санки Икс специально погрузил на экранопланы, — Сэл Менах наконец повернулся, чтобы взглянуть на Эндера.

— Эндер Виггин, — произнес он.

— Сэл Менах, — ответил Эндер. — По сказал, у вас тут сложная ситуация с гигантским червяком.

Сэл посмотрел на пехотинцев, которые держали руки на кобуре.

— Оружие не понадобится. Не то чтобы мы могли разговаривать с этими созданиями, но они понимают рисуемые нами в голове примитивные картинки.

— Созданиями? — переспросил Эндер.

— Пока мы кормили одно, появились еще два. Не знаю, хватит ли их для поддержания растущей популяции, но это куда лучше, чем открыть вид, у которого в живых остался лишь один представитель. Или вообще ни одного.

— По рации прозвучало слово «жукерообразное», — сказал Эндер.

— Не могу быть уверен, пока не собран и не проанализирован генетический материал, — пояснил Сэл. — Будь они настоящими жукерами, они бы погибли. У взрослых особей имеется панцирь, шерсти у них нет, скелет внутренний. Может быть, от жукеров они отстоят дальше, чем лемуры от нас, — но все же они могут оказаться довольно близки, вроде как шимпанзе для нас. Но, Эндер, — блеснул глазами Сэл, — я с ним разговаривал. Даже не так — я ему думал. Посылал картинки, и оно откликалось. И послало в ответ свою картинку. Показало, как ухватиться за него, чтобы оно подбросило меня по туннелю.

Эндер посмотрел на дырявую и порванную одежду Сэла:

— Поездка-то была не очень.

— Дорога была не очень, — ответил Сэл. — Поездка была отличной.

— Вы знаете, что я прибыл сюда из-за жукеров, — сказал Эндер.

— Я тоже, — с ухмылкой сказал Сэл. — Чтобы убить их.

— Но сейчас я хочу понять их.

— Думаю, здесь мы нашли ключ. Может, и не ко всем дверям, но что-то точно нам откроется.

Сэл положил руку на плечо Эндера и отвел его в сторону от остальных. Эндеру обычно не нравилось, когда кладут руку на плечо, — ведь именно так один человек заявляет о своем превосходстве над другим. Но в случае с Сэлом на такую интерпретацию и намека не было, здесь это было похоже на декларацию товарищества. Или даже на тайный сговор.

— Я знаю, мы не можем говорить открыто, — сказал Сэл, — но все же скажи мне прямо. Ты губернатор или нет?

— И де-факто, и де-юре, — ответил Эндер. — Угрозы больше нет, Морган вернулся на корабль и сотрудничает по всем пунктам, словно именно так и собирался вести себя изначально.

— Может, у него и не было других планов, — заметил Сэл.

— А может, ваша личинка до заката дня научится, — со смехом ответил Эндер.

— Узнай я, что она умеет считать до пяти, я был бы счастлив.

Потом спустилась ночь. Мужчины сидели у костра и ели то, что собрала им на ужин мама По. Сэл ударился в пространные рассуждения, полные допущений и надежд:

— Эти создания перерабатывают золото, выделяют его в панцири. Может быть, они делают это с любым металлом в руде, или, может, для каждого металла, нужного жукерам, они вывели отдельный подвид. Возможно, это не единственная популяция, в которой есть выжившие особи. В этом случае нам удастся отыскать добытчиков железа, меди, олова, серебра, алюминия — всего, что нам нужно. Но если эта группа является средней, тогда мы отыщем и те группы, в которых нет ни одной выжившей особи, и те, в которых популяция больше. Если б эта оказалась последней из выживших групп на планете, это было бы воистину невероятно.

— Надо приступать к поискам как можно скорее, — сказал Эндер. — Пока у нас есть пехотинцы с корабля, которые в силах помочь. С ними мы можем отправить… местных, которые научатся профессионально управлять экранопланами, прежде чем корабль улетит.

Икс рассмеялся:

— Ты почти сказал «туземцев» вместо «местных».

— Да, — признался Эндер. — Чуть так и не сказал.

— Все в порядке, — успокоил Икс. — Жукеры тоже развивались не здесь. Так что слово «местный» просто-напросто означает «родившийся здесь», а это относится ко мне и к По — ко всем, за исключением ископаемых из поколения Сэла. Местные и новенькие — в следующем поколении мы все станем местными.

— Тогда какой термин вы считаете правильным?

— Урожденные шекспирцы, — сказал Икс. — Вот мы кто.

— Надеюсь, нам не придется проходить какой-нибудь кровавый ритуал или инициацию, чтобы быть принятыми в ваше племя.

— Нет, — ответил Икс. — Мы всегда рады белым людям с экранопланами.

— Тот факт, что я белый, не означает… — сказал было Эндер, но увидел смешинку в глазах Икса и улыбнулся. — Я слишком усердно стараюсь никого не обидеть. Так усердно, чуть было сам не обиделся.

— В конце концов ты привыкнешь к чувству юмора майя, — предположил Икс.

— Не привыкнет, — возразил Сэл. — К нему никто не привык.

— Привыкли все, кроме тебя, старикан, — сказал Икс.

Сэл рассмеялся вместе со всеми, и затем разговор перекинулся на другие темы. Пехотинцы рассказали о своей подготовке, говорили о том, какова жизнь на Земле, и о высокотехнологическом обществе, которое осваивало Солнечную систему.

Эндер заметил отстраненность в глазах Сэла и неверно истолковал это выражение. Когда они готовились ко сну, Эндер улучил момент и спросил его:

— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы вернуться? Домой, на Землю?

Сэл заметно содрогнулся.

— Нет! Что мне там делать? Здесь все и всё, что у меня есть, что меня волнует, все, кого я люблю, — ответил он, и в глазах вновь возникло задумчивое выражение. — Нет, просто я подумал: какой позор, что я не нашел это место тридцать, двадцать или даже десять лет назад. Я был так занят, у меня было так много работы в поселке… Я так давно собирался совершить этот поход. Если бы сделал это тогда, мы бы нашли больше живых особей и у меня было бы больше времени для работы с ними. Упущенная возможность, мой юный друг! Нельзя прожить без сожалений.

— Но вы рады, что нашли их сейчас.

— О да, конечно, — сказал Сэл. — Каждый из нас что-то упускает и что-то находит. Это — нечто такое, что я помог найти. Причем в самый последний момент. — Он улыбнулся. — Я кое-что для себя отметил. Не знаю, важно ли это, но… личинки не тронули того золотого жука, который был еще жив. А ведь эти личинки — они прожорливы.

— Они что, едят только падаль? — спросил Эндер.

— Нет-нет, они и с черепахами преспокойно расправились. Не с земными черепахами, но с местными — мы их так называем. Личинки любят живое мясо. Но есть живых золотых жуков — это для них как каннибализм, понимаешь? Ведь это поколение их родителей. Личинки питались ими, потому что больше у них ничего не было. Но они ждали, пока жуки умрут. Ты понимаешь?

Эндер кивнул. Он прекрасно понял: рудиментарное почтение к живущим. Дань уважения. Чем бы ни были золотые жуки, они не были просто животными. Пусть они и не жукеры, но, может быть, дадут Эндеру шанс заглянуть в разум жукеров, хоть и отдаленный.

Глава 17

Кому: MinCol@ColMin.gov

От: Gov%ShakespeareCol@ColMin.gov

Тема: Как насчет тихой революции?


Дорогой Хайрам,

как губернатора меня приняли очень тепло, и в этом заметную роль сыграла ваша помощь, а также энтузиазм местных жителей.

Мы продолжаем спускать с корабля колонистов — с той скоростью, какую позволяют нам местные темпы строительства жилья. Мы решили распределиться по четырем поселениям: самое первое — Миранда, затем Фальстаф, Полоний и Меркуцио. С энтузиазмом предлагалось дать одному из поселков название Калибан, но сторонников этой идеи быстро поубавилось, когда люди задумались о будущей школе этого поселения и ее возможном символе.

Не сомневаюсь, вы наверняка понимаете: введение местного самостоятельного управления в колониях неизбежно, и чем скорее, тем лучше. Сколь бы благожелательными вы ни были и сколь бы критически важными ни были для колоний те астрономические суммы (каламбур намеренный), которые Земля вбухивает в межзвездные перелеты, едва ли надеясь на то, что они когда-нибудь окупятся, Межзвездный флот никоим образом не сможет навязать губернатора населению, которое его не хочет, — во всяком случае, навязать надолго.

Будет намного лучше, если корабли МФ будут прилетать с дипломатическим статусом, чтобы продвигать торговлю и добрые отношения, а также доставлять колонистов и припасы в качестве компенсации за то, какую ношу они взваливают на местную экономику.

В знак добрых намерений я собираюсь пробыть губернатором два года, в течение которых буду продвигать создание Конституции. Ее мы представим министерству по делам колоний, но не для одобрения (если она нас устроит, она и так будет нашей Конституцией), а для того, чтобы министерство вынесло решение — может ли оно рекомендовать Шекспир для новых колонистов. Именно в этом отношении у вас есть власть — решать, могут ли колонисты присоединяться к имеющейся колонии или нет.

И возможно, какая-нибудь регулирующая комиссия могла бы собираться на совет по ансиблю, с представителем и единичным голосом от каждой колонии, чтобы признавать друг друга достойными торговыми партнерами. Таким образом любую колонию, в которой установится недопустимое правление, можно будет бойкотировать и отрезать от торговых отношений и притока новых колонистов — но никто не предпримет таких абсурдных мер, как попытка развязать войну (синоним: вести политику принуждения) против поселения, до которого нужно лететь полжизни.

Следует ли расценивать данное письмо в качестве декларации независимости? Ну если только не очень принципиальной. Скорее, в нем просто констатируется факт, что мы независимы, не важно, признано это официально или нет. Люди здесь прожили сорок один год совершенно автономно. Они рады получить оборудование и новые ресурсы для развития, но могли обойтись и без них.

В каком-то смысле каждая из этих колоний — гибрид: генетически и по изначальной культуре — человечество, по инфраструктуре — жукеры. Жукеры строили хорошо; нам не приходится расчищать земли, искать воду или перерабатывать ее, а их системы канализации, похоже, рассчитаны на столетия. Символично! Они по-прежнему служат нам, смывая наши фекалии. Поэтому из-за того, что подготовили нам жукеры и чего добились в колониях первоклассные ученые вроде Сэла Менаха, МФ и МдК не имеют того влияния, которое могло бы у них быть.

Все это я пишу в искренней надежде на то, что когда-нибудь мы сможем добиться, чтобы каждую колонию посещали раз в год. Пусть не в вашей жизни или даже моей, но именно это должно стать целью.

Впрочем, если верить урокам истории, эта амбициозная задача через какие-то пятьдесят лет покажется абсурдно скромной, ведь корабли смогут прилетать и улетать каждые шесть месяцев, или каждый месяц, или каждую неделю года. Желаю нам обоим дожить до того времени.

Эндрю


Это просто удивительно, что способны учудить дети. Когда Алессандра была совсем маленькой, Дорабеллу только смешили ее странные поступки. Когда дочь немного подросла и научилась говорить, ее вопросы, казалось, возникали в результате настолько хаотичного процесса мышления, что Дорабелла наполовину уверовала: девочку действительно ниспослали ей феи.

Но к школе дети становятся более рациональными. И в этом заслуга не столько преподавателей и родителей, сколько других детей, которые высмеивают или сторонятся тех ребят, чьи действия и слова не отвечают детским стандартам нормального.

И все же Алессандра не переставала удивлять. На сей раз, выбрав наименее подходящий момент — когда бедняга Квинси был совершенно сражен тем, как Эндер обставил его в бюрократической схватке, — она выступила с ну совершенно безрассудным предложением.

— Мам, — сказала она, — большинство колонистов уже проснулись и спустились на Шекспир, и мои вещи давным-давно упакованы. Когда мы спустимся вниз?

— Упакованы? — спросила Дорабелла. — А мне казалось, у тебя развилась мания чистоты. Я даже собиралась попросить врачей проверить тебя.

— Мам, я не шучу. Мы записались в колонисты. Мы в колонии, от нее нас отделяет лишь один перелет на челноке. У нас есть контракт.

Дорабелла рассмеялась. Но поддразниванием девочку было не смутить.

— Милая, дорогая моя доченька, — начала Дорабелла. — Я замужем. За адмиралом, который командует этим кораблем. Куда летит корабль, туда летит и капитан. Куда летит муж, туда же лечу и я. А куда я — туда и ты.

Алессандра замерла на месте. Казалось, она готовится спорить.

Но возражений не последовало.

— Хорошо, мам. Значит, сугубо комнатная жизнь еще несколько лет.

— Мой дорогой Квинси говорит, что наша следующая цель — еще одна колония, но ее не сравнить с Землей по удаленности. Лишь несколько месяцев полета.

— Но мне будет очень скучно, — сказала Алессандра. — Все интересные люди останутся тут.

— Конечно, ты имеешь в виду Эндера Виггина. Я, правда, так надеялась, что ты сумеешь увлечь этого милого юношу с перспективами. Но он, похоже, предпочел с нами порвать.

Алессандра выглядела изумленной.

— С нами? — переспросила она.

— Он очень умный мальчик. Он знал, что, вынудив моего милого Квинси покинуть Шекспир, он отправил восвояси и тебя, и меня.

— Я об этом не подумала, — сказала Алессандра. — Тогда я очень зла на него.

Дорабелла почувствовала внезапный укол подозрения. Алессандра воспринимала ее слова слишком уж спокойно. На нее это было совсем не похоже. А этот намек на детскую обиду на Эндера Виггина показался ей чуть ли не пародией на ее ребяческую болтовню о феях.

— Что ты замышляешь? — спросила Дорабелла.

— Замышляю? Как я могу что-то замышлять, когда вся команда занята, а пехотинцы внизу, на планете?

— Ты собираешься проникнуть на челнок без разрешения и спуститься на поверхность так, чтобы я об этом не узнала.

Алессандра посмотрела на Дорабеллу так, словно та сошла с ума. Но поскольку это выражение было для дочери нормой, Дорабелла готовилась к тому, что ей сейчас соврут. И дочь не подвела.

— Разумеется, не собираюсь, — сказала Алессандра. — Я ожидаю получить твое разрешение.

— Ну что ж, ты его не получишь.

— Мама, мы сюда столько времени добирались! — воскликнула она. Теперь ее голос зазвучал с обычной раздражительностью, так что доводы могли быть искренними. — Мне хочется хотя бы спуститься. Я хочу попрощаться с нашими друзьями, попутчиками. Хочу увидеть небо. Я два года не видела неба!

— Ты была в небе, — заметила Дорабелла.

— О, это так остроумно! — восхитилась Алессандра. — Этого достаточно, чтобы моя тоска о прогулке на свежем воздухе прошла. Бах — и все, и нету.

Теперь, когда Алессандра об этом заговорила, Дорабелла вдруг поняла, что и сама тоже хочет немного прогуляться по улице. Спортзал на корабле был постоянно забит пехотинцами и членами экипажа, и, хотя требование проводить на беговой дорожке сколько-то минут в день было обязательным для всех, тренажер не вызывал ощущения, что ты действительно куда-то идешь.

— Вообще-то, не лишено смысла, — сказала Дорабелла.

— Ты шутишь, — резюмировала Алессандра.

— Что, ты думаешь, это лишено смысла?

— Трудно поверить, что ты когда-нибудь согласишься с тем, что в этом есть смысл.

— Ты делаешь мне больно, — сказала Дорабелла. — Я ведь тоже человек. Я скучаю по облакам. У них же здесь есть облака, правда?

— Мам, ну мне-то откуда знать?

— Отправимся вместе, — решила Дорабелла. — Мать с дочерью. Попрощаемся со старыми друзьями. Когда мы покинули Монополи, мы с ними не попрощались.

— У нас не было друзей, — напомнила Алессандра.

— Ну, разумеется, были, и они, должно быть, сочли весьма невежливым то, что мы уехали, не попрощавшись.

— Держу пари, они до сих пор об этом забыть не могут. «Что же стало с той грубой девочкой Алессандрой, которая уехала от нас, даже не сказав «пока», сорок лет назад?»

Дорабелла рассмеялась. Алессандра действительно была язвительно остроумной!

— Вот это воистину моя фея. В сущности, Титания ничто по сравнению с тобою.

— Жаль, что ты не удовлетворилась «Укрощением строптивой».

— Я всю жизнь жила во «Сне в летнюю ночь» и даже не подозревала об этом, — сказала Дорабелла. — Здесь — вот где я чувствую себя дома, а не на какой-то там незнакомой планете.

— Ну а я живу в «Буре», — ответила Алессандра. — Застряла на острове и не могу его покинуть.

Дорабелла снова засмеялась:

— Я попрошу твоего отца спустить нас на одном челноке и забрать обратно на другом. Как тебе этот план?

— Отлично. Спасибо, мама!

— Минуточку, — сказала Дорабелла.

— Что?

— Ты слишком быстро согласилась. Что ты задумала? Надеешься сбежать в леса и прятаться, пока я не улечу без тебя? Дорогая, этому не бывать. Я без тебя не улечу, а Квинси не улетит без меня. Если попытаешься сбежать, пехотинцы тебя выследят, найдут и приволокут ко мне. Ты поняла?

— Мам, я в последний раз сбегала, когда мне было шесть.

— Дорогуша, ты сбежала за несколько недель до того, как мы покинули Монополи. Когда пропустила школу и отправилась к бабушке.

— Это не считается, — возразила Алессандра. — Я вернулась.

— Только после того, как поняла, что твоя бабушка — вдова Сатаны.

— Не знала, что дьявол скончался.

— Наверняка самоубийство — вряд ли он видел другой выход, будучи на ней женатым.

Алессандра засмеялась. Вот так это и делается: ты приказываешь, а затем смешишь — и тебе счастливо подчиняются.

— Мы побываем на Шекспире, а потом вернемся обратно. Корабль сейчас — наш дом. И не забывай этого.

— Не беспокойся, — сказала Алессандра. — Но, мама!

— Что, моя милая фея?

— Он мне не отец.

Дорабелла не сразу поняла, о чем она говорит.

— Кто тебе не — кто?

— Адмирал Морган, — сказала Алессандра. — Не мой отец.

— Я твоя мать. Он мой муж. Как ты думаешь, кто он для тебя тогда — племянник?

— Он. Мне. Не. Отец.

— О, мне так жаль, — сказала Дорабелла. — А я-то думала, ты за меня порадуешься.

— Я очень за тебя рада, — произнесла Алессандра. — Но мой отец был человеком, он не был королем фей, и он не пропал в лесах, он умер. За кого бы ты сейчас ни выходила, другой мужчина не станет моим отцом.

— Я вышла не за «кого-то»! Я вышла за чудесного мужчину, с которым обязательно будут новые дети. И если ты откажешь ему в том, чтобы называть отцом, у него не будет недостатка в наследниках, которым он оставит свою недвижимость.

— В его имуществе я не нуждаюсь.

— Тогда тебе стоит очень осмотрительно выходить замуж, — сказала Дорабелла. — Потому что тебе не понравится растить детей в бедности, как мне когда-то.

— Просто не называй его моим отцом, — попросила Алессандра.

— Ты должна его как-то называть. Дорогая, будь благоразумна!

— Тогда я буду звать его Просперо, — сказала Алессандра. — Потому что он и есть Просперо.

— Как? Почему?

— Влиятельный незнакомец, который полностью нас контролирует. А ты Ариэль, красавица, влюбленная в своего повелителя. А я — Калибан. Я просто хочу освободиться.

— Ты подросток и вырастешь из этого желания.

— Никогда.

— Свободы, как таковой, вообще не существует, — сказала Дорабелла, начиная терять терпение. — Хотя иногда выпадает шанс выбрать себе хозяина.

— Хорошо, мам. Ты выбрала хозяина. Но я его не выбирала.

— Ты по-прежнему думаешь, что этот мальчик, Виггин, тебя замечает?

— Я знаю, что замечает, но я не возлагаю на него больших надежд.

— Дорогая моя, ты предложила ему себя, и он тебе отказал, четко и недвусмысленно. Это было довольно-таки унизительно, пусть ты этого и не понимаешь.

Алессандра слегка покраснела, сделав шаг к двери каюты. А потом повернулась к матери, на ее лице читались боль и ярость.

— Ты подсматривала, — сказала она. — Квинси записал, и ты просмотрела!

— Ну конечно просмотрела, — сказала Дорабелла. — Если бы просмотрела не я, просмотрел бы он или кто-то из его команды. Думаешь, я хотела, чтобы они пожирали взглядом твое тело?

— Ты отправила меня к Эндеру, ожидая, что с ним наедине я разденусь догола, и ты знала, что это будет записано? И ты просмотрела ее? Ты наблюдала за мной?

— Но ты же не разделась, верно? Ну так против чего ты возражаешь? Я видела тебя голой с таких углов, о каких ты даже не задумывалась в те годы, когда я вытирала тебе задницу.

— Мама, я тебя ненавижу.

— Ты меня любишь, а я всегда за тобой присматриваю.

— Эндер меня не унижал. И не отвергал. Он отверг тебя. Отверг то, что ты заставляешь меня сделать!

— А что сталось с этим: «О, спасибо, мама! Ну что же, я иду брать мужчину, которого люблю»?

— Я так не говорила.

— Ты поблагодарила меня, хихикнула и поблагодарила еще раз. Ты стояла вон там, позволила разодеть тебя как проститутку, чтобы его соблазнить. Так в какой момент я заставила тебя делать что-то вопреки твоей воле?

— Ты сказала мне, что делать, если я хочу, чтобы Эндер меня полюбил. Вот только на мужчину вроде него твои хитрости не действуют!

— На мужчину? На мальчишку, ты хотела сказать. Единственная причина, по которой на него этот трюк не подействовал, — в том, что он, скорее всего, даже не достиг половой зрелости. Если он вообще гетеросексуален.

— Мам, ты послушай, что ты говоришь, — сказала Алессандра. — Вот Эндер — начало и конец всего мира, великий человек, лучший кандидат из всех, кого я когда-либо встречу. А через минуту он — незрелый, неопределившийся мальчишка, который меня опозорил. Ты судишь его, исходя из того, насколько он тебе полезен.

— Нет, моя крошка. Исходя из его полезности для моей маленькой девочки.

— Что же, он бесполезен.

— Именно об этом я и твержу! — сказала Дорабелла. — И ты все равно на меня окрысилась. Наведи же порядок в своей голове, милая моя Калибан!

При этих словах Дорабелла взорвалась смехом, и, вопреки своей воле, Алессандра засмеялась вместе с нею. Девушка настолько разозлилась на себя за этот смех — и на Дорабеллу за то, что заставила ее смеяться, — что выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Или, скорее, попытавшись хлопнуть: доводчик подхватил дверь и закрыл ее довольно мягко.

«Бедняжка! Вечно все идет не так, как ей хочется.

Добро пожаловать в реальный мир, милая. Когда-нибудь ты поймешь: то, что я влюбила в себя Квинси, — это лучшее, что я для тебя сделала. Потому что для тебя я делаю все. И все, что прошу в ответ, — поддержать меня и воспользоваться теми возможностями, которые я тебе открываю».


Валентина постаралась войти в комнату размеренным шагом, оставаясь совершенно спокойной. Но она испытывала к Эндеру такое отвращение, что едва могла сдержаться. Парень был настолько занят тем, чтобы быть «доступным» для всех новых колонистов и старых поселенцев, ответами на вопросы, болтовней о том, что он никак не мог запомнить из получасовых встреч два года назад, когда он уставал настолько, что едва мог говорить. Но когда его пытался отыскать кто-то из тех, с кем у него были глубокие личные отношения, найти его было решительно невозможно.

Точно так же он отказался писать родителям. То есть не то чтобы отказывался. Он всегда обещал написать. А потом просто… не писал.

В течение последних двух лет он обещал — если не прямо, то подразумевая, — что, если бедняжка Тоскано-младшая в него влюбится, он не будет против. А теперь девушка с матерью спустились на поверхность планеты, «погулять и осмотреться». Очевидно, Алессандру интересовал только один вид — на Эндера Виггина. Но его нигде не было.

Валентина была сыта по горло. Мальчик и правда мог быть смелым и храбрым в тех случаях, когда не приходилось что-то предпринимать в эмоционально сложных ситуациях. Он мог избегать встреч с Алессандрой и, может быть, полагал, что это само по себе некое достаточно явное послание, но он должен был с ней поговорить! Должен хотя бы попрощаться. Не обязательно нежно и ласково, но это необходимо сделать.

В конце концов Валентина нашла Эндера в помещении ансибля на станции ксенобиологов. Он что-то писал — возможно, письмо Граффу или кому-то столь же далекому от их жизни в новом мире.

— Тот факт, что ты сидишь здесь, не оставляет тебе возможности оправдаться, — сказала Валентина.

Эндер посмотрел на нее. Судя по его лицу, он был искренне озадачен. Собственно, он и правда мог не притворяться: по всей видимости, все мысли об Алессандре вылетели из его головы полностью, и он понятия не имел, о чем говорит Валентина.

— Ты просматриваешь почту. Это значит, ты получил список пассажиров челнока.

— Я уже встретился с новыми колонистами.

— Кроме одной.

Эндер поднял бровь:

— Алессандра больше не колонист.

— Она тебя ищет.

— Она может кого угодно спросить, где я, и ей скажут. Это не секрет.

— Она не может спрашивать.

— И как тогда она рассчитывает меня найти?

— Не устраивай здесь свой глупый спектакль! Я не такая идиотка, я не верю, что ты настолько глуп, даже если ты ведешь себя настолько глупо, насколько вообще возможно.

— Ладно, про глупость я услышал. Можно конкретнее?

— Ты демонстрируешь невероятную глупость.

— Я не о степени, сестренка.

— Эмоциональную тупость.

— Валентина, — сказал Эндер, — а тебе не приходило в голову, что я знаю что делаю? Не могла бы ты хоть немножко верить в меня?

— Я считаю, что ты избегаешь эмоционально сложной конфронтации.

— Тогда почему я не прячусь от тебя?

Валентина не могла решить, что сильнее: дополнительная порция раздражения того, что по ней ударили ее же оружием, или небольшое облегчение оттого, что он счел конфронтацию с ней эмоциональной. Собственно, она не была так уж уверена в том, что приперла его до такой степени, что их конфронтация стала эмоциональной — уж точно не с его стороны.

Эндер бросил взгляд на часы на мониторе компьютера и вздохнул:

— Что же, как всегда, твое чувство времени безупречно, даже если ты сама об этом не подозреваешь.

— Если б ты хотя бы намекнул, — сказала Валентина.

Эндер поднялся и, к ее удивлению, оказался выше ее. Валентина замечала, что он вытягивается, но у нее нигде не щелкнуло, что он обогнал ее в росте. И дело тут отнюдь не в толстой подошве — сейчас он был босиком.

— Вэл, — мягко сказал он. — Если бы ты наблюдала за тем, что я говорю и делаю, тебе стало бы многое понятно до очевидности. Но ты не анализируешь. Ты видишь что-то такое, что не выглядит правильным, и, минуя этап размышлений, автоматом получаешь вывод: «Эндер делает что-то не то, и я обязана его остановить».

— Я думаю! Анализирую!

— Ты анализируешь тут всех и каждого. Поэтому твоя история Боевой школы настолько чудесна и правдива.

— Ты ее прочёл?

— Ты дала ее мне три дня назад. Разумеется, я ее прочёл.

— И ничего мне не сказал.

— Это наша первая встреча с тех пор, как я дочитал книгу. Вэл, прошу тебя, включи мозги!

— Не смотри на меня свысока!

— Ощущение, что на тебя смотрят свысока, — это не умозаключение, — сказал он, и в его голос наконец прорвалось раздражение. Валентина почувствовала себя несколько лучше. — Не суди меня до тех пор, пока не поймешь. Ты не можешь меня понять, если уже вынесла суждение. Ты считаешь, что я плохо обошелся с Алессандрой, но ты не права. Я обошелся с предельной добротой. И собираюсь спасти ее жизнь. Но ты не можешь поверить, что я поступлю правильно. Ты даже не задумалась над тем, какой поступок правилен, прежде чем решила, что я его не совершаю.

— И что такого ты делаешь, что я считаю, будто ты не делаешь? Девушка томится по тебе…

— Ее чувства — не то, что ей нужно. Не то, что для нее действительно хорошо. Ты считаешь, будто самая большая опасность для нее — если ранят ее чувства.

Валентина осознала, что ее праведный гнев слабеет. О какой опасности он говорит? Что нужно Алессандре, помимо Эндера? Что она, Валентина, пропустила?

Эндер обнял сестру за плечи, а потом шагнул мимо — прочь из комнаты, а потом и из здания. У Валентины не было другого выхода, кроме как последовать за ним.

Эндер быстрым шагом пересек покрытую травой лужайку в сердце научного комплекса — говоря объективно, представляющего собой четыре одноэтажных строения, где горстка ученых корпела над биологическими и технологическими вопросами, на которых строилась жизнь колонии. Однако сейчас, с прибытием корабля, здесь забурлила жизнь, и Эндер уже предложил строителям изменить приоритеты и построить дополнительные здания для научных целей. Грохот строительной техники нельзя было назвать оглушительным: тяжелых машин было мало. Но, в общем, шум — распоряжения, громкие выкрики-предупреждения, перестукивание топоров и молотков — создавал сильную и энергичную атмосферу. Это был звук запланированных, радостных перемен.

Неужели Эндер точно знал, где искать мать и дочь Тоскано? Определенно, Эндер шел прямиком к нужному месту. И сейчас, когда Валентина задумалась над этим — начала анализировать, — она поняла: должно быть, ее брат намеренно дожидался окончания визита, того момента, когда челнок будет загружен для обратного рейса. Не самого последнего, но последнего из тех, которые не будут забиты под завязку пехотинцами и командой. Последний челнок с местами для второстепенных пассажиров.

Эндер рассчитал точно: еще вот-вот, и он бы опоздал. Алессандра потерянно стояла у подножия трапа, а мать тянула ее за рукав, подгоняя занять место в челноке. Тут Алессандра увидела Эндера, вырвалась из рук матери и побежала к нему. Бедняжка, разве можно быть более откровенной?

Она обеими руками обняла Эндера, и он — к его чести — охотно обнял ее в ответ. Собственно, Валентину удивило то, как он ее держал, с неподдельным чувством уткнувшись ей в плечо. Что он хочет этим показать? А Алессандра — что она должна думать о его поведении? Эндер, ты в самом деле такой толстокожий?


Когда она практически нырнула в его объятия, Эндер даже отступил на шаг, чтобы погасить внезапный толчок. Но он постарался, чтобы его лицо оказалось как можно ближе к ее уху.

— Шестнадцать — возраст, когда можно стать колонистом без разрешения родителей, — мягко заметил он.

Алессандра отодвинулась, чтобы испытующе заглянуть ему в глаза.

— Нет, — ответил Эндер. — Между нами ничего не будет. Я не прошу тебя остаться со мной.

— Тогда почему ты вообще просишь меня остаться?

— Я не прошу, — сказал Эндер. — Я говорю тебе как. Здесь и сейчас я могу освободить тебя от матери. Не занять ее место, не взять контроль над тобой, но позволить тебе самой управлять своей жизнью. Вопрос: хочешь ли ты этого?

Глаза Алессандры внезапно наполнились слезами.

— Ты не любишь меня?

— Ты мне нравишься, — ответил Эндер. — Ты хороший человек, у которого ни разу в жизни не было ни единого мгновения свободы. Твоя мать контролирует тебя от и до. Она кормит тебя байками, и в конце концов ты им веришь и делаешь то, что она хочет. Вряд ли ты знаешь, чего хочешь сама. Здесь, на Шекспире, ты сможешь это выяснить. Там, наверху, в обществе твоей матери и адмирала Моргана, — не уверен, что ты когда-нибудь познаешь свободу.

Она кивнула, все понимая:

— Я знаю, чего я хочу. Я хочу остаться.

— Тогда оставайся, — сказал Эндер.

— Скажи ей, — попросила Алессандра. — Пожалуйста!

— Нет.

— Если с ней заговорю я, она докажет, что я веду себя глупо.

— Не верь ей.

— Она заставит меня испытать чувство вины. Словно по отношению к ней я делаю что-то ужасное.

— Ничего такого ты не делаешь. В каком-то смысле ты тоже даришь свободу — ей. Она сможет завести детей от Моргана и перестать беспокоиться о тебе.

— Ты об этом знаешь? Ты знаешь, что она собирается родить ему детей?

Эндер вздохнул:

— Сейчас у нас нет времени для такого разговора. Твоя мать идет к нам, потому что челнок должен улетать, и она ждет, что ты займешь место на борту. Если ты решишь остаться, я тебя поддержу. Если добровольно пойдешь с нею, я пальцем не шевельну, чтобы тебя остановить.

И Эндер отступил от нее, когда Дорабелла подошла вплотную.


— Я понимаю, что он делает, — сказала мать. — Обещает тебе все, что захочешь, если ты останешься и станешь его игрушкой.

— Мама, — ответила Алессандра. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Я знаю: все, что он тебе наобещал, — это ложь. Он тебя не любит.

— Знаю, что не любит. Он сам мне об этом сказал.

Алессандра с некоторым удовольствием отметила удивление на лице матери.

— Тогда к чему все эти обжимашки? То, как он уткнулся в тебя носом?

— Он шепнул мне кое-что на ушко.

— И что же?

— Всего лишь напомнил кое о чем, что я и без него знала, — сказала Алессандра.

— Расскажешь мне на борту челнока, моя дорогая принцесса-фея, там уже начинают терять терпение. Не хотят сердить твоего отца поздним прибытием.

И суток не прошло с тех пор, как Алессандра попросила мать никогда не называть Квинси «отцом», а она вновь за свое. Как всегда, мать решает, как должно быть, и Алессандра, сколько бы ни старалась, не в силах это изменить. Измениться придется ей самой. О чем бы ни шла речь, в конечном счете именно Алессандра соглашалась со всем, потому что так всегда оказывалось легче. Мать устраивала все так, что подыгрывать ей было проще простого.

Если Алессандре и удавалось ей сопротивляться, то только за ее спиной. Когда мать не смотрит, когда можно притвориться, что она не узнает.

«Я всегда ее боюсь, хотя она не совсем чудовище вроде бабушки. Или… или она и есть чудовище, просто я никогда не оказывала ей достаточного сопротивления, чтобы это выяснить? Я не обязана с ней лететь. Я могу остаться здесь… Но Эндер меня не любит. Кто у меня здесь есть? Ни единого друга, никого. Те люди, которых я знаю по перелету, все они общались с матерью, не со мною. Они говорили обо мне, прямо передо мною, потому что так делала мать. Когда они ко мне обращались, то лишь затем, чтобы сказать что-то, что мать практически вынуждала их сказать. Друзей у меня нет. Эндер и Валентина — единственные, кто относился ко мне как к личности. И Эндер меня не любит.

Почему он меня не любит? Что со мной не так? Я симпатична, умна. Пусть не так умна, как он сам или как Валентина, но в этом отношении с ними никто не сравнится, даже на Земле. Он сказал, что он меня хочет, — тогда, на корабле. Он меня хочет, но не любит. Я для него лишь тело, одно большое пустое место, и, если я останусь, я буду постоянно об этом помнить».

— Моя маленькая фея, — сказала мать, снова порываясь тащить ее за рукав. — Пойдем. Мы будем так счастливы вдвоем, на пути к звездам! Ты получишь первоклассное образование с курсантами — твой отец мне это пообещал. К тому времени, как ты достигнешь нужного возраста, мы уже будем рядом с Землей, так что ты поступишь в настоящий университет и сможешь встретить мужчину, а не этого отвратительного эгоистичного мальчишку.

Вот уже мать практически тащит ее к челноку. Этим все всегда заканчивалось. Мать делала неизбежным следование ее планам. И альтернативы всегда казались столь ужасными! Другие люди никогда не понимали Алессандру столь же хорошо, как мать.

«Но и мама меня не понимает, — подумала Алессандра. — Она не понимает меня. Она лелеет свое безумное представление обо мне как подброшенной феями дочурке».

Алессандра обернулась, пытаясь отыскать взглядом Эндера. Вон и он, а на его лице — никакого сочувствия. «Как он может так со мною поступать? Он вообще ничего не чувствует? Не станет по мне скучать? Не позовет обратно? Не вступится за меня?

Нет. Он сказал «нет». Он сказал мне… собственный выбор… добровольно…»

Алессандра остановилась как вкопанная.

Ее рука выскользнула из руки матери — Дорабелла по-настоящему не держала ее или держала очень слабо.

— Алессандра, — сказала мать. — Я увидела, что ты на него оглянулась, но — посмотри сама. Видишь, он тебя не хочет. Не зовет. Для тебя здесь нет ничего. Но там, среди звезд, — там тебя ждет моя любовь. Там волшебство нашего чудесного мира!

Но этот чудесный мир — никакое не волшебство, а кошмар, который мать только называла волшебством. И теперь в этом «чудесном мире» появился кто-то еще — кто-то, с кем мать спит, с кем собирается завести детей.

«Мать не просто обманывает меня, она обманывает и саму себя. На самом деле она не хочет, чтобы я летела с нею. Она обрела для себя новую жизнь и просто делает вид, что от этого ничего не поменялось. Факт: матери отчаянно нужно от меня отделаться, чтобы она могла жить дальше своей счастливой новой жизнью. Шестнадцать лет я была грузом, который тяжким бременем лежал на ее плечах, приковывал ее к земле, не давал делать все то, о чем она мечтала. Теперь она обрела мужчину своей мечты — ну, скажем, мужчину, который в состоянии дать ей жизнь, о которой она мечтала. И я стою у нее на пути».

— Мама, — сказала Алессандра. — Я никуда с тобой не полечу.

— Еще как полетишь!

— Мне шестнадцать, — сказала Алессандра. — Закон гласит: я могу самостоятельно принять решение, становиться мне колонистом или нет.

— Чушь.

— Это правда. Валентина Виггин стала колонистом, когда ей было всего пятнадцать. Ее родители были против, но она поступила по-своему.

— Вот, значит, о чем он тебе наплел? Это может казаться романтичным и смелым, но ты навсегда останешься одинокой.

— Я и так все время одинока, — сказала Алессандра.

При этих словах Дорабелла отшатнулась.

— Мерзавка, да как у тебя язык поворачивается говорить такое? — прошипела она. — У тебя есть я. Ты не одинока!

— Всегда одинока, — повторила Алессандра. — И тебя никогда со мною нет. У тебя есть милый ангелочек — подаренное феями дитя. Но это не я.

Алессандра отвернулась и зашагала вниз по трапу.

За своей спиной она услышала шаги матери. Нет, скорее, почувствовала: трап дрожал под ее ногами не в такт шагам.

А затем Алессандра ощутила толчок — жестокий удар в спину, который заставил ее потерять равновесие.

— Ну и проваливай тогда, маленькая сучка! — завопила мать.

Алессандра попыталась восстановить равновесие, но ее ноги не поспевали за верхней частью тела. Она почувствовала, что валится вперед, а трап выглядел таким крутым… сейчас она обрушится вниз, и руки не смогут смягчить…

Все эти мысли пронеслись в ее голове за долю секунды, а затем чья-то рука подхватила ее сзади. Вместо того чтобы удариться о трап, она нырнула вниз, затем качнулась вверх — и оказалось, что ее подхватила не мать. Дорабелла по-прежнему была от нее в нескольких шагах, на том месте, где ударила ее. Алессандру подхватил энсин Акбар, и на его лице читались тревога и забота.

— С тобой все в порядке? — спросил он, когда Алессандра выпрямилась.

— Именно! — громогласно крикнула мать. — Веди наверх эту маленькую засранку.

— Ты хочешь лететь с нами на корабль? — спросил энсин Акбар.

— Разумеется, хочет, — ответила за нее мать. Сейчас она оказалась у локтя Акбара. Алессандра наблюдала за трансформацией лица матери — превращение ведьмы, бросившей в спину дочери хамские слова, ударившей ее, в милую королеву фей. — Моя маленькая фея счастлива только рядышком с матерью.

— Думаю, я остаюсь, — мягко сказала Алессандра. — Ты поможешь мне сойти?

Энсин Акбар склонился к ней и прошептал на ухо, в точности как Эндер:

— Жаль, что я не могу остаться с тобой. — А потом выпрямился и отчеканил по-военному: — Прощайте, синьора Алессандра Тоскано. Счастья вам в этом добром мире.

— О чем ты говоришь! Мой муж отдаст тебя за это под трибунал! — воскликнула Дорабелла.

Она обогнула его, направляясь к Алессандре, и потянулась к ней, словно желая схватить.

Энсин Акбар взял Дорабеллу за запястье.

— Да как ты смеешь? — зашипела она ему в лицо. — Ты только что подписал себе смертный приговор за попытку мятежа.

— Адмирал Морган одобрит, что я не позволил его жене совершить правонарушение, — сказал энсин Акбар. — Он одобрит, что я позволил колонисту воспользоваться своим правом и остаться на этой планете.

Они с Дорабеллой оказались лицом к лицу, и Алессандра увидела, как капельки ее брызжущей слюны летят ему в глаза. И все же он не сдвинулся ни на миллиметр.

— Идиот, тебя засудят не за это, — сказала Дорабелла. — Засудят за попытку изнасиловать меня на корабле, в каюте без освещения.

На какой-то миг Алессандра задумалась, когда это могло случиться и почему мать об этом умолчала.

Но затем сообразила: ничего этого не было. Мать лишь намеревалась заявить о том, что преступление имело место. Она угрожала энсину Акбару ложным обвинением. А в чем Алессандра точно была уверена, так это в том, что ее мать — великолепная лгунья. Потому что сама верит в свои собственные измышления.

Но Акбар только улыбнулся.

— Леди Дорабелла Морган кое о чем забыла, — сказал он.

— О чем же?

— Все записывается.

При этих словах он отпустил ее запястье, развернул и мягко подтолкнул вверх по трапу.

Алессандра не смогла сдержаться. У нее вырвался короткий и резкий смешок.

Мать развернулась к ней с лицом, перекошенным от ярости. В этот момент она была, как никогда, похожа на Изабеллу.

— Бабушка, — громко произнесла Алессандра. — Я думала, мы оставили тебя на Земле — но посмотри-ка, ты все же полетела с нами.

Это наверняка было самое жестокое, что Алессандра могла сказать. Мать онемела от боли. И все же в том заключалась простая сермяжная истина. Алессандра произнесла это не для того, чтобы заставить маму страдать, это просто вырвалось у нее в тот самый миг, когда она поняла, что это правда.

— Прощай, мама, — сказала Алессандра. — Нарожай кучу детишек от адмирала Моргана. Будь счастлива! Я желаю тебе этого. И надеюсь, ты будешь счастлива.

И она позволила энсину Акбару проводить ее до подножия трапа.

Там стоял Эндер — он незаметно подошел, пока Алессандра отвлекалась на мать. Все-таки он пришел за ней.

Алессандра и Акбар спустились вниз. Она обратила внимание, что Эндер не наступил на трап.

— Энсин Акбар, — вполголоса произнес Эндер, — насчет адмирала Моргана вы заблуждаетесь. Он «поверит» ей, хотя бы ради того, чтобы не ссориться.

— Боюсь, вы правы, — ответил Акбар. — Но что я могу сделать?

— Вы можете уволиться со службы. Ваш срок истек, как ни считай — по реальному времени или по релятивистскому.

— Я не могу уволиться посреди полета.

— Но вы сейчас не летите, — сказал Эндер. — Вы в порту, находящемся в юрисдикции Гегемонии, а у меня тут есть кое-какая власть.

— Он этого не допустит, — ответил Акбар.

— Еще как допустит, — заверил Эндер. — Адмирал Морган подчинится закону, потому что это тот самый закон, который дает ему абсолютную власть на время полета. Если он нарушит его в отношении вас, закон может быть нарушен и в отношении него. Морган это прекрасно знает.

— Даже если и не знает, — заметил Акбар, — вы только что ему об этом сообщили.

Лишь теперь Алессандра сообразила, что все их слова по-прежнему записываются.

— Да, — сказал Эндер. — Так что вам совсем не обязательно сталкиваться с последствиями вызова, брошенного госпоже Морган. Вы действовали исключительно в пределах правового поля. Здесь, в городке Миранда, к вам будут относиться с тем уважением, которого заслуживает порядочный человек вроде вас. — Эндер повернулся и взмахом руки обвел все поселение. — Наш городок невелик, но взгляните — он намного больше корабля.

И то правда! Алессандра будто увидела это в первый раз. Увидела, сколько здесь места. Что здесь есть где спрятаться от тех, кто ей не нравится. Место для собственного, личного пространства, чтобы говорить слова, которые никто не подслушает, чтобы думать свои мысли.

«Я сделала правильный выбор».

Энсин Акбар сошел с трапа. Алессандра тоже. Мать что-то вопила ей вслед. Но Алессандра не разбирала ни единого слова. Она вообще их не слышала, хотя слова наверняка звучали сильные.

Ей просто больше не нужно было их слышать. Не нужно было их понимать. Она больше не принадлежала миру своей матери.

Глава 18

Кому: Gov%ShakespeareCol@ColMin.gov

От: MinCol@ColMin.gov

Тема: Нежданные колонисты


Дорогой Эндер,

рад слышать, что в колонии Шекспир все настолько хорошо. Успешная ассимиляция новых колонистов пока не имеет аналогов в других колониях, и мы — в конце концов — согласились с прошением губернатора колонии IX не направлять им колонистов или нового губернатора. В двух словах: они объявили себя еще более независимыми, чем вы. Утверждалось, что твое заявление по поводу навязанных другими планетами губернаторов, сподвигло их решать, хотят ли они новых колонистов. Так что это в некотором роде твоя вина, ты так не считаешь?

К сожалению, мы получили их заявление уже после того, как направленный к ним корабль с несколькими тысячами новых колонистов, новым губернатором и огромным количеством припасов преодолел большую часть пути. Корабль стартовал вскоре после вашего отлета. А теперь они в тридцати девяти световых годах от дома, а вечеринка, на которую их приглашали, внезапно отменена.

Однако Шекспир достаточно близко к их маршруту, и в настоящее время они находятся в той точке, где мы сможем затормозить их и развернуть. До вашей планеты они смогут добраться примерно через год.

Все эти колонисты будут для вас незнакомцами. У них есть свой губернатор — опять-таки вы его не знаете и даже никогда не слышали о нем. Почти наверняка лучше всего будет, если они смогут основать собственное поселение, примут от вас помощь (в том числе медицинскую) и припасы, но управляться будут самостоятельно.

Поскольку вы уже разделили вашу колонию на четыре деревни, их поселение будет крупнее любого из ваших. Ассимилировать их будет гораздо труднее, чем вас, так что я предлагаю образовать федерацию двух колоний. Или, если захотите, федерацию пяти городов, хотя соотношение 4:1 в такой федерации способно создать некую напряженность.

Если ты откажешься принять этот корабль, я тебя послушаю; их можно перевести в режим ожидания, даже погрузить в стазис большую часть команды, пока одна из новых терраформируемых планет не будет готова их принять.

Но если кто-то и может приспособиться к этой ситуации и убедить свою колонию принять новеньких, так это ты.

Прилагаю полную информацию, включая биографии и грузовую декларацию.

Хайрам


Кому: MinCol@ColMin.gov

От: Gov%ShakespeareCol@ColMin.gov

Тема: Re: Нежданные колонисты


Дорогой Хайрам,

мы найдем подходящее место и подготовим жилье к их прибытию. Поселим их рядом с городом жукеров, чтобы они могли изучать их технологии и обрабатывать поля, как делали мы. Так как вы предупредили нас заблаговременно, у нас есть время на то, чтобы засеять поля и заложить фруктовые сады с адаптированными для людей местными и генетически модифицированными земными культурами. Народ Шекспира за это проголосовал и с энтузиазмом готов взяться за проект. Я готовлюсь к экспедиции для поисков подходящего места.

Эндрю


За все одиннадцать лет в жизни Абры случилось только одно значимое событие — прибытие Эндера Виггина.

До этого была сплошная работа. От детей ожидалось, что они будут делать все, что в их силах, а Абра имел сомнительное счастье обладать руками, растущими откуда надо. Он умел завязывать и развязывать узлы, еще не научившись складывать слова в предложения. Абра просто видел, как работают машины, и, когда достаточно подрос, чтобы взяться за инструменты взрослых, он смог их чинить или переделывать. Абра понимал, как течет энергия через металлические части. Так что работа его находила всегда, даже когда остальные дети играли.

Его отец, Икс, гордился сыном, так что Абра тоже собой гордился. Он радовался тому, что еще ребенком приносил пользу, выполнял взрослые поручения, был нужен. Он был младше и меньше своего брата По, который ушел с дядей Сэлом и нашел золотых жуков. Но сам Абра отправился туда, чтобы строить тележку, на которой люди въезжали в пещеру и выезжали из нее, доставляя в колонию жуков еду и вывозя золотые останки.

Тем не менее Абра частенько с тоской поглядывал на детей своего возраста, которых не мог назвать друзьями, поскольку проводил с ними слишком мало времени. Он смотрел, как они плавают в заводи, лазают по деревьям во фруктовых садах или стреляют из рогатки.

Только мама его понимала. Время от времени Ханна настаивала на том, чтобы он шел с другими детьми, отложив в сторону любую работу. Но было слишком поздно. Подобно птенчику, которого подержал в руке ребенок и перья которого стали пахнуть человеком, Абра был будто заклеймен. Со стороны сверстников отторжения не было, они просто не считали его своим. Попытайся он влиться в их группу, для всех это показалось бы столь же неуместным, как если бы кто-нибудь из взрослых стал настаивать на том, чтобы принять участие в их играх. Это все порушило бы. И особенно потому, что Абра был втайне убежден: в детских играх он был бы очень-очень плох. Когда он был маленьким и пытался что-то строить из кубиков, то часто плакал. Ведь эти постройки могли продержаться совсем недолго — другие дети разрушали их. И эти дети, казалось, совершенно не понимали, что он возводит свои строения вовсе не для того, чтобы посмотреть, как рушится построенное.

Этой особенностью Абры объяснялось его отношение к прилету Эндера. Эндер Виггин был губернатором, и все же он был молод, ему было столько же, сколько По. Взрослые говорили с Эндером так, словно он был одним из них. И даже так, словно он был старше их. Они шли к нему с проблемами, чтобы он их разрешал. Они выкладывали ему суть своих споров и ждали его решения, слушали объяснения, задавали вопросы, приходили к тому, чтобы принять его точку зрения.

«Я похож на него, — думал Абра. — Взрослые консультируются со мной насчет механизмов точно так же, как консультируются с Эндером насчет других проблем. Они стоят и слушают мои объяснения. Делают то, что я им говорю, чтобы исправить проблему. У нас с ним одинаковая жизнь — мы, в сущности, не дети. У нас нет друзей.

Ну конечно, у Эндера есть сестра, но она странная затворница, которая день-деньской может сидеть взаперти, выходя только на утреннюю прогулку летом да полуденную прогулку зимой. Говорят, она пишет книги. Все взрослые ученые пишут статьи и отсылают их на другие планеты, а потом читают журналы и книги, которые приходят оттуда. Но то, что пишет она, — это вообще никакая не наука. Это история. Прошлое. Что в нем такого важного, когда в настоящем надо так много всего сделать, столько всего открыть? Не может быть, чтобы Эндера интересовали такие вещи».

Абра даже не мог представить, о чем они между собой разговаривают. «Сегодня я дал Ло и Амато разрешение на развод». — «Это случилось сто лет назад?» — «Нет». — «Тогда меня это не интересует».

У Абры тоже были братья и сестры. По хорошо с ним обращался. Все они хорошо с ним обращались. Но они с ним не играли. Они играли друг с другом.

И это нормально. Абра не хотел «играть». Он хотел делать что-то настоящее, значимое. От починки машин и создания вещей он получал не меньше удовольствия, чем они от своих игр, шутливых драк и игры в вышибалу. И сейчас, когда мама сказала, что ему не нужно больше ходить в школу и его перестали высмеивать за то, что он не умеет читать и писать, Абра свободное время тратил на то, чтобы всюду следовать за Эндером Виггином.

Губернатор Виггин его замечал: иногда говорил с Аброй — время от времени что-то объяснял; столь же часто задавал вопросы. Но по большей части он позволял Абре болтаться рядом, а если другие взрослые, говорящие о серьезных делах, временами бросали взгляд на Абру, словно спрашивая Эндера, почему с ним этот ребенок, Эндер просто игнорировал их молчаливый вопрос, и уже скоро они общались так, словно Абры и не было.

Так что, когда Эндер отправился в экспедицию в поисках подходящего места для приземления нового корабля и основания еще одной колонии, никому и в голову не пришло, что Абра с ним не пойдет. Однако отец отвел Абру в сторонку и поговорил с ним.

— Это серьезная ответственность, — сказал он. — Ты не должен предпринимать никаких опасных действий. Если с губернатором что-нибудь случится, твоей первой задачей будет сообщить мне по спутниковой связи. Ваше местонахождение будет отслежено, и мы немедленно отправим помощь. Не пытайся справиться самостоятельно, не оповестив сначала нас. Ты понял?

Разумеется, Абра понял. Для отца Абра был просто подстраховкой. В совете матери прозвучало чуть меньше пессимизма насчет роли Абры.

— Не спорь с ним, — сказала она. — Или хотя бы сначала выслушай и лишь потом спорь.

— Конечно, мам.

— Ты говоришь «конечно», но ты не очень-то хорошо умеешь слушать. Абра, ты всегда уверен, будто знаешь наперед, что скажут люди. Ты должен давать им договорить, потому что иногда ты бываешь не прав.

Абра кивнул:

— Я буду слушать Эндера, мам.

Она закатила глаза — хотя на других детей кричала, когда они так разговаривали с нею.

— Да, думаю, его ты слушать станешь. Один только Эндер достаточно мудр, чтобы знать больше, чем мой Абра!

— Мам, я не знаю все.

Как можно достучаться до нее, чтобы она поняла, — он становился нетерпеливым, лишь когда взрослые считали, что разбираются в машинах, а сами не разбирались. В остальных случаях он вообще не говорил. Но поскольку в большинстве случаев взрослые думали, будто знают, что не так с поломанной техникой, и в большинстве случаев ошибались, почти все его разговоры с ними заключались в том, что он их поправлял или им противоречил. Или игнорировал. О чем еще ему было говорить со взрослыми, кроме как о машинах? А в этом Абра разбирался лучше их. Однако с Эндером разговоры почти никогда не шли о машинах, речь шла обо всем, и Абра все впитывал.

— Я попытаюсь не позволить По жениться на Алессандре, пока ты не вернешься, — сказала мама.

— Мне все равно, — ответил Абра. — Им вовсе не обязательно дожидаться меня. Вряд ли я потребуюсь им в брачную ночь.

— Абра, иногда ты прямо напрашиваешься на пощечину, — заметила мать. — Но Эндер тебя терпит. Этот мальчик просто святой. Санто Андре.

— Сан-Эндер, — сказал Абра.

— Имя, которое ему дали при крещении, — Эндрю.

— Но имя, которое сделало его святым, — Эндер.

— Мой сын — теолог. И ты еще говоришь, что не обо всем знаешь, — сказала мать и покачала головой в очевидном раздражении.

Абра никогда не понимал, откуда берутся такие аргументы или почему такие разговоры всегда заканчиваются тем, что взрослые качают головой и отворачиваются. Он принимал их мысли всерьез, почему же они не могли относиться к нему так же?

А вот Эндер относился. И Абре предстояло провести дни — а может, и недели — с Эндером Виггином. Они будут вдвоем, больше никого.

Экраноплан был загружен припасами на три недели, хотя Эндер выразил сомнение в том, что поездка окажется настолько долгой. Проводить их пришел По, к которому словно прилипла Алессандра.

— Постарайся не быть обузой, Абра, — сказал брат.

— Ты просто завидуешь, что с ним еду я, — ответил Абра.

Тут подала голос Алессандра:

— По не хочет никуда ехать.

Под этим подразумевалось: ему невыносима мысль покинуть ее хотя бы на секунду.

Однако лицо По ничего не выражало, так что Абра точно знал: может, он и потерял голову из-за этой девушки, но все равно предпочел бы поехать с Эндером, чем остаться с нею. Впрочем, вслух Абра ничего не сказал — вопреки мнению матери о нем. Он даже не подмигнул По, а просто сделал лицо ничего не выражающим — точь-в-точь как у брата. Так смеются индейцы прямо перед лицом тех, над кем смеются, — и при этом никакой грубости, никакой драки.

Поездка оказалась для Абры странным опытом. Поначалу они, разумеется, просто летели над своими полями. Знакомые земли. Затем двинулись по дороге в Фальстаф, расположенный к западу от Миранды. Этот путь был Абре также знаком, потому что в Фальстафе жила сестра Альма с мужем — большим и глупым Саймоном, который всегда щекотал детей до тех пор, пока они не обмочатся, а затем высмеивал их за то, что они писаются в трусики, как малышня. К облегчению Абры, Эндер остановился здесь только поздороваться с мэром, после чего они сразу продолжили путь.

На первую ночь они остановились в поросшей травой горной долине, спрятавшись в ней от поднимающегося ветра. Ночью случилась гроза, но они укрылись в палатке. Эндер сам, не дожидаясь просьб Абры, стал рассказывать ему истории о Боевой школе, о том, как играли в боевой комнате, и о том, что это на самом деле была не игра, а подготовка и проверка лидерских качеств.

— Некоторые рождаются лидерами, — сказал Эндер. — Они просто думают по-лидерски, не важно, хотят ли они сами вести других за собой или нет. А кто-то рождается с жаждой власти, но не обладая лидерскими способностями. И это очень печально.

— А зачем людям хотеть чего-то, в чем они не хороши? — спросил Абра.

Он попытался представить, что хочет стать ученым, несмотря на проблемы с чтением. Это же абсурд!

— Власть — странная штука, — сказал Эндер. — Люди видят ее, но понятия не имеют, как это работает.

— Знаю, — ответил Абра. — Большинство людей так же ведут себя с машинами. Но все равно пытаются их починить и делают только хуже.

— То есть ты это точно понимаешь. Люди не видят, что делает лидер, видят только, как все уважают хорошего лидера. И хотят получить такое внимание и уважение, не понимая, что они должны сделать для того, чтобы этого добиться.

— Все уважают тебя, — сказал Абра.

— А я почти ничего не делаю, — сказал Эндер. — Мне приходится разбираться в том, что делают остальные, чтобы помогать им в их работе, ведь у меня самого работы не так много. Управление нашей колонией — это слишком простая работа, чтобы посвящать ей целые дни.

— Простая для тебя, — заметил Абра.

— Наверное. Но когда я занимаюсь другими делами, я все равно остаюсь губернатором. Потому что я все время изучаю людей. Нельзя вести за собой тех, кого не знаешь или хотя бы не понимаешь. К примеру, если на войне ты не знаешь, на что способны твои солдаты, как ты можешь вести их в бой и надеяться на победу? То же и с врагом. Ты должен его знать.

Абра думал об этом, пока они лежали в темноте палатки. Думал так долго, что, может, даже чуток вздремнул, и ему приснилось, что Эндер сидит и толкует о жукерах — а потом обменивается с ними рождественскими подарками. Возможно, он был в полудреме, но он точно не спал, когда прошептал Эндеру:

— И ты потому так много возишься с золотыми жуками?

Похоже, Эндер задавал себе тот же вопрос. Он не отмахнулся от Абры, как взрослые: «О чем ты вообще?» Эндер придерживался темы их разговора, и хотя голос Эндера звучал сонно — возможно, вопрос Абры разбудил его, — но Эндер все еще знал, о чем идет речь.

— Да. Я понял королев ульев в достаточной степени, чтобы их победить. Но недостаточно хорошо, чтобы понять, почему они позволили мне это сделать.

— Они позволили тебе?

— Нет, они жестоко сражались со мной, изо всех сил стараясь одержать победу. Но потом они собрались все вместе там, где я мог уничтожить их всех, — в одном-единственном сражении. И они знали, что у меня есть оружие, способное их уничтожить. Оружие, о котором они знали больше нашего, потому что мы получили его от них. Мы по-прежнему не разобрались до конца с принципами, положенными в основу этого оружия. Но они-то их знали! И все же они собрались вместе и ждали меня. Я этого не понимаю. Поэтому… я пытаюсь общаться с личинками золотого жука. Чтоб хотя бы начать понимать, как думали королевы ульев.

— По говорит, в этом никто с тобой не может сравниться.

— Правда?

— Говорит, всем остальным нужно работать и работать, чтобы получить от золотых жуков или отправить им хоть проблеск картинки, но тебе удалось это с первой попытки.

— Я и не знал, что это так необычно, — заметил Эндер.

— Об этом говорят, когда тебя рядом нет. По говорит об этом с папой.

— Интересно, — сказал Эндер.

Судя по голосу, он не чувствовал себя польщенным. Непохоже было и что он скромничает. Вопрос прозвучал так, словно Эндер действительно думал, что его талант к общению с золотыми жуками — обычная вещь.

Когда Абра подумал на этот счет, все складывалось. Если ты родился с талантом в чем-либо, смешно гордиться тем, что тебе это удается. Было бы столь же глупо гордиться тем, что у тебя две ноги, что ты разговариваешь или ходишь в туалет.

Будучи с Эндером, Абра чувствовал себя свободным говорить все, что думает, и он не преминул это сделать. Эндер рассмеялся в ответ.

— Именно, Абра. Одно дело, если ты работаешь для того, чтобы чего-то добиться. Почему бы этим не погордиться? Почему не чувствовать радость от этого? Но если ты с чем-то рожден, это… это просто есть. Не возражаешь, если я тебя процитирую?

Абра не вполне понял, что Эндер имеет в виду. Он что, собирается написать научную статью? Или письмо кому-нибудь?

— Пользуйся на здоровье, — сказал Абра.

— Итак… У меня талант говорить с золотыми жуками, — сказал Эндер. — Понятия об этом не имел. Однако это не разговор, — скорее, они показывают тебе, что помнят, и к этому добавляют чувство. Скажем, вот мое воспоминание о еде — и они прилагают к этому голод. Или ту же картинку о еде плюс чувство отвращения или страха. Значит, пища ядовита или не нравится вкус, или… в общем, ты понял.

— Без слов, — сказал Абра.

— В точку.

— Я так же вижу технику. Мне приходится находить слова, чтобы объяснить ее людям, но когда я ее вижу, то просто знаю. Правда, не думаю, что машины со мной разговаривают. Чувств нет.

— Может, техника и не разговаривает, но это не значит, что ты не можешь ее слышать, — заметил Эндер.

— Именно! Да! Так и есть! — Абра почти выкрикнул эти слова, и его глаза наполнились слезами, а он даже не понял почему.

Или… о да, он понимал. До сих пор ни один взрослый даже не задумался, каково это — чувствовать что-то подобное.

— У меня в свое время был друг. Думаю, он точно так же видел сражения. Мне приходилось тщательно продумывать, как сгруппированы силы, но Боб просто видел. Он даже не понимал, что другим людям требуется больше времени на осознание — даже если им вообще по силам осознать. Для него все было просто очевидно.

— Боб? Это имя?

— Он был сиротой. Это было уличное прозвище. Боб узнал свое настоящее имя много позже, когда люди, которые за ним присматривали, собрали достаточно информации и выяснили, что его похитили еще эмбрионом и генетически изменили для того, чтобы сделать из него гения.

— О, — произнес Абра. — Значит, это был не настоящий он.

— Нет, Абра, — сказал Эндер. — Мы такие, какими делают нас наши гены. У нас действительно есть все те способности, которые они дают. С этим мы и стартуем. Сам факт, что гены были изменены преступником-ученым намеренно, совсем не означает, что они нечто меньшее, чем родные гены, доставшиеся от наших отцов и матерей. Я тоже был сделан намеренно. Не в подпольной лаборатории, конечно, но мои родители выбрали друг друга отчасти потому, что оба были очень умными, а потом Межзвездный флот попросил их родить третьего малыша, потому что мои старшие брат и сестра тоже были исключительно умными, но все же не вполне соответствовали хотелкам МФ. И что, это значит, что я — на самом деле не я? А кем бы я был, если бы мои папа и мама меня не родили?

Абре было довольно сложно следить за ходом такого разговора. От этого клонило в сон. Он зевнул.

И тут Эндер сделал сравнение, понятное Абре.

— Это вроде как спросить: «Чем был бы насос, если бы он был не насосом?»

— Но это же глупо. Это насос. Если б он не был насосом, он бы совершенно ничем не был.

— Значит, ты понимаешь.

Абра прошептал еще один вопрос:

— Значит, ты как мой отец и не веришь в то, что у людей есть души?

— Нет, — сказал Эндер. — О душах я не знаю. Знаю только, что, пока мы живы, пока мы в этих телах, нам по силам только то, на что способны мой мозг и тело. Мои родители верят в души. Я знал людей, которые были абсолютно убеждены в их существовании. Умных людей, хороших. Так что, если я чего-то не понимаю, это отнюдь не значит, что я не считаю это правдой.

— Это похоже на то, что говорит папа.

— Видишь? Он не верит в души.

— Но мама говорит что-то вроде… говорит, что может посмотреть мне в глаза и заглянуть в душу.

— Не исключено, что может.

— Это как ты можешь заглянуть внутрь личинки золотого жука и понять, о чем она думает?

— Может быть, — сказал Эндер. — Правда, я не могу увидеть, о чем она думает. Я вижу только то, что она мысленно мне посылает. Я пытаюсь вложить свои мысли в ее разум, но не думаю, что я действительно внушаю их ей. Наверное, способность мысленно общаться полностью принадлежит личинке. Она посылает картинки мне, а затем принимает из моего разума все, что я показываю. Но сам я ничего не делаю.

— Тогда как ты можешь быть в этом отношении лучше остальных, если ничего не делаешь?

— Если я действительно лучше — не забывай, ни твой отец, ни По не могут точно знать, лучше я или нет, — то это может быть потому, что золотому жуку легче проникнуть в мой разум.

— Почему? — спросил Абра. — С какой стати рожденный на Земле человек будет иметь мозг, в который легче проникнуть золотому жуку?

— Я не знаю, — ответил Эндер. — И это один из тех вопросов, за ответами на которые я прилетел на эту планету.

— Вообще-то, это неправда, — сказал Абра. — Ты не мог лететь сюда, чтобы выяснить, почему твой мозг жукерам понять проще. До прилета ты не знал, что может твой мозг!

Эндер рассмеялся:

— У тебя нулевая толерантность к «кусо», так?

— А что такое «кусо»?

— Дерьмо, — ответил Эндер. — Чушь.

— Ты мне врал?

— Нет, — ответил Эндер. — Вот как было дело. Когда я на Эросе вел войну, у меня были сны. Я не знал, что воюю, но я воевал. У меня был сон, в котором группа жукеров подвергала меня вивисекции. С одним отличием: вместо того чтобы разрезать мое тело, они вскрывали мои воспоминания и показывали их наподобие голограмм, пытаясь в них разобраться. С чего у меня возник такой сон, Абра? Потом, когда я победил в войне и узнал, что на самом деле я сражался с королевами ульев, а не просто с компьютерной симуляцией или своими наставниками, я вспомнил о некоторых своих снах и задался вопросами. Не пытались ли и они понять меня так же упорно, как я пытался понять их? А тот сон — не потому ли он мне приснился, что на каком-то уровне я сознавал, что они залазят мне в голову, и это меня пугало?

— Ух ты, — сказал Абра. — Но если они могли залезть к тебе в голову, почему они не смогли тебя победить?

— Потому что мои победы даже не были у меня в голове, — сказал Эндер. — Странная штука. Я продумывал сражения, да, но я не видел их так, как видел Боб. Вместо этого я видел людей. Солдат в моем подчинении. Я знал, на что способны эти ребята. Поэтому я создал для них ситуацию, в которой их решения оказались бы критичными; сказал им, чего хочу от них получить, а потом доверился им. Доверил принимать решения, которые позволят достичь моей цели. На самом деле я не знал, что они будут делать. Поэтому проникновение в мою голову никогда не показало бы королевам, что я планирую: у меня не было плана, не было ничего такого, что они могли бы обратить против меня.

— Именно поэтому ты так думал, намеренно? Чтобы они не могли узнать твоих планов?

— Я не знал, что игра идет по-настоящему. Обо всем этом я раздумывал потом. Пытался понять.

— Но если это правда, тогда ты все время был на связи с жукерами… королевами ульев.

— Не знаю. Может быть, они хотели, но не могли разобраться. Уверен, они не пытались ничего вложить мне в голову, по крайней мере явно, чтобы я это понял. А что они могли взять из моих мыслей? Понятия не имею. Может, этого вообще не происходило. Может быть, они мне снились потому, что я не переставал о них думать. Что я буду делать, если встречу настоящих королев ульев? Будь эта симуляция реальным сражением, что бы думала королева улья? Такие вопросы.

— А что думает папа? — спросил Абра. — Он умный, а о золотых жуках сейчас знает больше, чем кто-либо.

— Об этом я с твоим отцом не говорил.

— О, — произнес Абра.

И стал молча обдумывать этот факт.

— Абра, — сказал Эндер. — Я вообще ни с кем это не обсуждал.

— О.

Абра больше не мог ничего сказать, поскольку его захлестнули чувства. Эндер ему доверился.

— Давай спать, — предложил Эндер. — Хочу, чтобы с рассветом мы были уже на ногах и двигались дальше. Эта новая колония должна располагаться в нескольких днях пути, даже на экранопланах. Когда мы найдем подходящую местность, я отмечу конкретные места для зданий и полей, для посадочной полосы челноков, и все такое.

— Может, мы найдем еще одну пещеру с золотыми жуками.

— Не исключено, — согласился Эндер. — Или жуками из другого металла. Как та бокситовая пещера, которую вы обнаружили.

— Лишь потому, что все алюминиевые жуки были мертвы, это не значит, что мы не найдем пещеру с живыми, верно? — спросил Абра.

— Мы могли найти единственных выживших, — сказал Эндер.

— Но папа говорит, что вероятность велика. Говорит, было бы слишком сильным совпадением, если бы золотые жуки, продержавшиеся в живых дольше всего, оказались единственными выжившими, которых посчастливилось открыть дяде Сэлу и По.

— Твой отец не математик, — сказал Эндер. — Он неправильно понимает вероятность.

— Что ты имеешь в виду?

— Сэл и По действительно нашли пещеру с живыми личинками золотых жуков. Следовательно, шанс, что они их найдут в нашей Вселенной, составляет сто процентов. Ибо это произошло.

— О.

— Но поскольку мы не знаем, сколько еще существует пещер с жуками, не знаем, где они находятся, любое предположение о том, каковы шансы найти еще одну, не относится к вероятности, — это просто предположение. Для выведения математической вероятности у нас недостаточно данных.

— Мы знаем, что была еще одна пещера, — заметил Абра. — Так что нельзя сказать, что мы совсем ничего не знаем.

— Но из тех данных, что у нас есть, одна пещера с живыми золотыми жуками, а вторая — с мертвыми алюминиевыми… Какой вывод можно сделать?

— Что у нас равные шансы наткнуться как на живых, так и на мертвых. Именно об этом папа и говорит.

— Но на самом деле это не так, — заявил Эндер. — Потому что в пещере, которую открыли Сэл и По, жуки отнюдь не благоденствовали. Они почти вымерли. А во второй пещере они вымерли по-настоящему. Так каковы же шансы?

Абра крепко задумался.

— Не знаю, — сказал он. — Это зависит от того, насколько велика была каждая колония и пришлось ли им питаться телами собственных родителей. А может, это зависит от чего-нибудь такого, о чем я и понятия не имею.

— Вот теперь ты размышляешь как ученый, — сказал Эндер. — А сейчас, пожалуйста, подумай о том, чтобы поспать. Завтра у нас долгий день.


Весь следующий день они провели в пути, местность выглядела довольно однообразной, и в конце концов Абра не выдержал.

— Что здесь не так? — спросил он. — Жукеры здесь жили, возделывали поля, и все было пучком. А посадочную полосу можно проложить вон там.

— Слишком близко, — сказал Эндер. — Слишком мало места для новеньких, чтобы они сумели развить собственную культуру. Слишком близко — в том смысле, что если они вдруг проникнутся завистью к деревушке Фальстаф, то могут попытаться ее захватить.

— С какой стати им это делать?

— Потому что они люди, — ответил Эндер. — И в частности, потому, что среди них есть те, кто знает все, что знаем мы, которые могут делать все, что делаем мы.

— Но они все равно будут нашими, — сказал Абра.

— Недолго. Теперь, когда деревни разнесены, фальстафцы начнут думать о том, что хорошо для Фальстафа. Может, начнут возмущаться тем, что Миранда считает себя центром, а может, они сами захотят объединиться с этими новыми поселенцами.

В течение следующих десяти километров Абра не переставал над этим размышлять.

— А что в этом плохого?

На этот раз Эндеру пришлось задуматься, прежде чем он смог ответить.

— А, ты о том, что Фальстаф может добровольно объединиться с новенькими? Ну, я не знаю, будет ли в этом что-то плохое. Я просто знаю, что хотел бы для всех этих поселений, в том числе для нового. Я хотел бы, чтобы они были достаточно обособленными, чтобы развивать свои традиции и культуру, чтобы отстояли друг от друга достаточно далеко, чтобы им не пришлось сражаться за одни и те же ресурсы, — и в то же время достаточно близко, чтобы торговать, общаться, заключать браки. Надеюсь, найдется некое идеальное расстояние, которое не позволит им сражаться друг с другом долгое-долгое время.

— Пока ты наш губернатор, мы в любом случае одержим победу, — заметил Абра.

— Мне плевать на то, кто победит, — сказал Эндер. — Сама война — вот что ужасно.

— Но когда ты победил жукеров, ты так не чувствовал!

— Нет, — согласился Эндер. — Когда на кону выживание человечества, волей-неволей тебе есть дело до того, кто победит. Но в войне колонистов на этой планете… меня меньше всего волнует, чья сторона одержит верх. И в том и в другом случае будут смерти, потери, горе и ненависть, горькие воспоминания и семена грядущих войн. И с обеих сторон будут люди, а это значит, что люди в любом случае проиграют. И проиграют снова, и дальше будут проигрывать. Абра, я иногда молюсь — ты об этом знаешь? Потому что мои родители молились. Иногда я разговариваю с Богом, хотя ничего о нем не знаю. И я прошу его: пусть войны закончатся!

— Они закончились, — сказал Абра. — На Земле. Гегемон объединил весь мир, и больше никто не воюет.

— Да. Согласись, было бы нелепо, если бы у них, на Земле, в конце концов воцарился мир, а мы тут же устроили драку здесь, на Шекспире.

— Гегемон — твой брат, да? — спросил Абра.

— Он брат Валентины.

— Но она твоя сестра, — сказал Абра.

— Он брат Валентины, — повторил Эндер.

На его лицо будто набежала тень, и Абра не стал спрашивать его, что он имеет в виду.


На третий день пути, когда солнце оказалось в двух ладонях над западным горизонтом (время на часах здесь не значило ничего, земные сутки с местными не совпадали), Эндер наконец остановил экраноплан на гребне холма, с которого открывался вид на широкую долину с запущенными садами и полями, заросшими сорокалетней порослью. В склонах окружающих холмов были видны входы в туннели, на поверхность выходили трубы, — это говорило о том, что жукеры развивали здесь какую-то промышленность.

— Это место ничуть не хуже прочих, — сказал Эндер.

Так было выбрано место для новой колонии.

Они поставили палатку, Эндер организовал обед, и они с Аброй пешком спустились в долину, заглянув в пару пещер. Никаких жуков не нашли — это не было поселением. Но обнаружили механизмы такого типа, какого раньше им видеть не доводилось, и Абра тут же возжелал разобраться, что тут к чему. Но Эндер сказал:

— Обещаю — ты будешь первым, кто осмотрит эту технику, но не сейчас. Не сегодня вечером. Наше задание — спланировать колонию. Я должен определить, где будут поля, источники воды. Нам надо найти систему канализации жукеров, нужно посмотреть, сумеем ли мы запустить их генераторы. Нужно совершить все то, что делало поколение Сэла Менаха задолго до твоего рождения. Но уже скоро у нас появится время для жукерской техники. И тогда, поверь, ты сможешь заниматься этими машинами дни напролет.

Абра едва не принялся канючить и просить, словно маленький, но быстро понял: Эндер прав. Поэтому он удовлетворился обещанием Эндера и остался с ним до конца вечерней прогулки.

Они не успели вернуться в лагерь до захода солнца — добрались только к ночи, чтобы лечь спать. На этот раз разговор начался с того, что Эндер попросил Абру рассказать какую-нибудь из историй его родителей. Индейские истории отца, китайские — матери или что-нибудь из общей истории христиан-католиков. Этим Абра и занялся, и говорил до тех пор, пока глаза не стали неудержимо слипаться. А потом они с Эндером уснули.

На следующий день Эндер и Абра наметили поля, улицы, записали все в голографические карты полевого компьютера Эндера, которые автоматически улетели на орбитальный терминал. Даже не было необходимости звонить отцу по спутниковому телефону: он и так автоматически получит информацию и увидит результаты их работы.

Позднее, в разгар дня, Эндер вздохнул и сказал:

— Знаешь, вообще-то, это скучно.

— Правда? — саркастично спросил Абра.

— Даже у рабов время от времени выдавалось время для отдыха.

— У кого? — спросил Абра.

Абра опасался, что это какой-то школьный термин, которого он не знал, потому что не мог читать и перестал ходить в школу.

— Ты не представляешь, как я рад, что ты не имеешь об этом понятия.

Что же, если Эндер рад, Абра тоже рад.

— Предлагаю в течение следующего часа делать все, что захочется, — сказал Эндер.

— Например?

— Что? Ты хочешь, чтобы я за тебя решил, что ты посчитаешь интересным?

— А что будешь делать ты?

— Собираюсь проверить, подходит ли река для купания.

— Это опасно — плавать одному, — сказал Абра.

— Если утону, позвони отцу, чтобы он за тобой приехал.

— Ты же знаешь, я и сам сумею довезти экраноплан до дома.

— Но не сможешь взвалить на него мертвеца, — заметил Эндер.

— Не говори так! — воскликнул Абра.

Он хотел, чтобы его голос прозвучал сердито, но голос дрогнул и прозвучал испуганно.

— Я хорошо плаваю, — сказал Эндер. — Собираюсь опробовать воду — убедиться, что от нее мне не станет плохо. А плавать буду, только если нет течения, хорошо? Если хочешь, ты можешь искупаться со мной.

— Я не люблю плавать.

На самом деле он просто не умел плавать.

— Тогда… не забирайся только в пещеры и не суйся к машинам, хорошо? — попросил Эндер. — Потому что эта техника действительно пугает.

— Это потому, что ты ее не понимаешь.

— Хорошо, — сказал Эндер. — Но если что-то пойдет не так? Что, если мне придется возвращать твоим родителям твое изувеченное или обожженное тело?

Абра засмеялся:

— Значит, я могу позволить губернатору погибнуть, но он не может допустить гибели глупого малыша?

— Именно, — сказал Эндер. — Потому что я за тебя отвечаю, а ты отвечаешь только за то, чтобы сообщить о моей смерти, если это случится.

И Эндер вернулся к экраноплану за оборудованием для проверки воды. А поскольку Абра точно знал, что Эндер в любом случае проверил бы воду в реке, ему стало понятно: сам Эндер не берет тайм-аут, он дает передохнуть Абре. Что ж, в эту игру могут играть двое. Абра воспользуется этим временем, чтобы разведать вершину дальней гряды, посмотрит, что с той стороны. Это работа, которую нужно сделать. Так что, пока Эндер будет купаться, Абра дополнит карту.

Прогулка вышла более долгой, чем рассчитывал мальчик. Дальние холмы казались обманчиво близкими. Однако чем выше он взбирался, тем виднее ему было то место, где Эндер действительно затеял купание. Абра подумал, может ли Эндер его видеть, а потому повернулся и махнул пару раз рукой. Но Эндер ему не ответил, — скорее всего, потому, что сам Абра казался Эндеру маленьким пятнышком. Или же Эндер вовсе не смотрел в этом направлении — тоже вариант. Это значило бы, что Эндер верит ему, верит, что Абра не накосячит, не поранится и не потеряется.

С вершины холма Абра видел, почему долина перед ним расширяется: между холмами протянулась ирригационная дамба, которая настолько расширила реку, что она за этой дамбой превратилась в пруд. Перепад высот, однако, был не очень большим, и некоторые протоки оставались открытыми — так что вода постоянно текла по трем каналам. Один из них был изначальным руслом реки, а два других располагались чуть выше, окаймляя северную часть долины. Здесь, на южном берегу реки, воды в каналах совсем не было, и Абре были очевидны различия, которые вносила в ландшафт ирригационная система. По обеим сторонам нижней части долины растительность вольготно себя чувствовала, но на влажной стороне росли деревья, а на сухой — трава и низкие кустарники.

Рассматривая южную — травянистую — сторону, Абра сообразил, что с ландшафтом что-то не так. Вместо гладкой поймы вроде той, которая образовалась в верхней части долины — там, где сейчас находился Эндер, — на равнине ниже было насыпано несколько курганов. И в их расположении не было ничего естественного.

Должно быть, их возвели жукеры. Но для чего?

Теперь, когда Абра присмотрелся внимательнее, он увидел, что тут и там виднеются структуры, которые смотрятся еще более искусственными. Однако на обычные строения жукеров они тоже не походили. Это было чем-то новым и странным, но хорошо просматривалось в зарослях травы и ползучих растений.

Абра начал спускаться по склону. Он не спешил, потому что места были незнакомыми, и последнее, чего бы ему хотелось, — растянуть лодыжку и стать Эндеру обузой. Абра добрался до самого крупного из искусственных холмов. Его склоны были крутыми, но их покрывала трава, а потому взобраться на вершину не составило особого труда. Абра взобрался наверх и понял, что холм полый и внутри собирается вода.

Мальчик прошел вдоль гребня и обнаружил, что с одной стороны гребень раздваивается — словно ноги, отходящие от туловища. А когда оглянулся, увидел гребни, которые могли быть руками. А там, где предполагалось быть голове, крупная белая скала блестела в свете солнца, словно череп.

Это было похоже на человека. Не на жукера — на человека.

Абра почувствовал трепет страха и возбуждения. Место вроде этого просто не могло существовать. Но оно существовало.

Он услышал голос, зовущий его по имени. Абра посмотрел вверх и увидел, что, разыскивая его, Эндер на экраноплане перевалил через гряду, разделяющую долины. Абра махнул ему и крикнул:

— Эй, Эндер!

Тот увидел его и спустился на машине к основанию крутого холма, на который взобрался Абра.

— Забирайся сюда! — крикнул Абра.

Эндер вскарабкался по склону, сместив несколько полос дерна, — он был крупнее Абры и больше весил. Абра жестом указал на структуру искусственных холмов, напоминающую тело:

— Ты можешь в это поверить?

Очевидно, Эндер не понял. Он просто смотрел и ничего не говорил.

— Словно здесь умер великан, — объяснил Абра, — и трава покрыла останки.

Абра услышал резкий вдох Эндера, по которому понял, что теперь тот увидел.

Эндер осмотрелся и, не говоря ни слова, указал на холмы поменьше, покрытые ползучими растениями. Он вытащил бинокль и долго их рассматривал.

— Этого не может быть, — пробормотал он.

— Что? Что это такое?

Эндер не ответил. Вместо этого он прошел по всей длине гряды к «голове». Абра спустился на «шею» и взобрался на «подбородок».

— Кто-то должен был все это построить, — сказал Абра. — Он поскреб белую поверхность. — Взгляни на этот череп. Это не камень, смотри. Это бетон.

— Я знаю, — сказал Эндер. — Они построили это для меня.

— Что?

— Абра, я знаю это место. Жукеры построили его для меня.

— Они все умерли еще до того, как дедушка с бабушкой сюда добрались, — заметил Абра.

— Ты прав, это невозможно. Но я знаю, что вижу, — сказал Эндер и положил руку ему на плечо. — Абра, я не должен брать тебя с собой.

— Куда?

— Туда, — указал Эндер. — Это может оказаться опасным. И если жукеры знали меня достаточно хорошо, чтобы построить это место, они могли спланировать…

— Месть, — сказал Абра.

— За то, что я их уничтожил.

— Эндер, не ходи туда. Если они хотели, чтобы ты это сделал, — не делай этого.

— Абра, если они хотят отомстить, я не против. Но может быть, дело обстоит совсем иначе. Может быть, это самая близкая возможность общения. Они оставили мне записку.

— У них не было письменности, — сказал Абра.

Жукеры не имели даже понятия о чтении и письме — так говорил отец. Так откуда им знать о записках, которые надо оставлять?

— Может быть, незадолго до смерти они научились, — предположил Эндер.

— Ну я уж точно не собираюсь здесь торчать, если ты куда-то уходишь. Я иду с тобой.

При слове «торчать» Эндер удивленно посмотрел на Абру, покачал головой и улыбнулся:

— Нет. Ты слишком молод, чтобы рисковать…

— Да ну тебя! — с отвращением воскликнул Абра. — Ты Эндер Виггин. Не говори мне о том, что могут одиннадцатилетние пацаны!

Так что они поехали на экраноплане вместе, пока не добрались до первого ряда строений. Эндер остановил машину, и они оба спустились на землю. Форму сооружениям придавали металлические каркасы под ползучими растениями, поддерживающие их. Теперь Абра сообразил, что это качели и горки — точно такие же, как в городском парке Миранды, хотя в Миранде они были меньше, потому что предназначались для малышей. Но не было никаких сомнений в том, что это такое.

У жукеров же не было детей, у них были личинки. Вряд ли червям требуются качели и горки.

— Они делали штуковины для людей, — сказал Абра.

Эндер лишь кивнул.

— Жукеры действительно черпали знания из твоей головы.

— Это единственное объяснение, — сказал Эндер.

Затем они сели на экраноплан и поехали дальше. Казалось, Эндер знает дорогу.

Они подъехали к самому дальнему сооружению. Это была толстая башня, заросшая плющом. В верхней части башни имелось окно.

— Ты знал, что она здесь будет, — сказал Абра.

— Это был мой кошмар, — признался Эндер. — Мои воспоминания о «Свободной игре».

Абра понятия не имел о том, что такое «Свободная игра», но понял, что это место представляло одно из воспоминаний, которые жукеры вынули из Эндера, когда препарировали его в том кошмаре.

Эндер слез с экраноплана.

— За мной не ходи, — сказал он. — Если не вернусь через час, это будет означать, что там опасно, — и ты должен будешь сразу же вернуться домой и рассказать все остальным.

— Выкуси, Эндер! Я иду с тобой.

Эндер холодно посмотрел на него:

— Сам выкуси, Абра, — или я действительно набью твой рот грязью.

Слова его были шутливыми, и тон голоса тоже. Но глаза не шутили, и Абра понял: Эндер говорит серьезно.

Так что Абра остался у экраноплана и смотрел, как Эндер вприпрыжку бежит к замку — ибо это и был замок. А потом Эндер взобрался по внешней стороне башни и проник в окно.

Абра долго оставался там, глядя на башню. Время от времени он сверялся с часами экраноплана. В конце концов внимание его стало ослабевать. Он смотрел на птиц и насекомых, на мелких животных в траве, несущиеся по небу облака.

Потому-то не сразу заметил, что Эндер выбрался из башни. Увидел его, только когда тот направлялся к экраноплану, с курткой под мышкой.

В куртку было что-то завернуто. Но Абра не стал спрашивать Эндера о находке: захочет — сам расскажет.

— Мы не будем закладывать здесь новую колонию, — сказал Эндер.

— Ладно, — кивнул Абра.

— Возвращаемся и сворачиваем лагерь.

Поиски заняли еще пять дней — искали к юго-востоку от первоначально намеченного места, пока не наткнулись на бывшее крупное поселение жукеров, с куда более обширными полями и, по всем признакам, с куда более щедрой нормой осадков.

— Подходящее место, — сказал Эндер. — Климат получше. Теплее. Хорошая, плодородная почва.

Неделю они провели, размечая новое место.

Потом настала пора возвращаться. В последнюю ночь перед отъездом домой, когда они лежали под открытым небом, поскольку в палатке было слишком жарко, Абра наконец задал вопрос. Нет, не о том, что Эндер нашел в той башне, такой вопрос он никогда не стал бы задавать. Он спросил о другом:

— Эндер, а что они хотели этим сказать? Когда строили это для тебя?

Эндер помолчал, прежде чем ответить.

— Абра, я не скажу тебе всю правду. Потому что не хочу, чтобы кто-то об этом знал. Я даже не хочу, чтобы люди узнали, что мы там что-то нашли. Надеюсь, к тому времени, когда люди туда дойдут, там все сгниет и разрушится. Но даже если останется, кроме меня, никто не поймет этого послания. А в далеком будущем никто и не поверит, что это построили жукеры. Будут думать, это сделали колонисты.

— Ты не обязан рассказывать мне все, — сказал Абра. — А я никому не скажу, что мы нашли.

— Знаю, — сказал Эндер. И снова помолчал. — Я не хочу тебе лгать. Поэтому я скажу тебе правду. Абра, я нашел ответ.

— На что?

— На свой вопрос.

— И что тебе ответили?

— От всей души надеюсь, ты никогда не узнаешь ответ.

— Но сообщение действительно предназначалось тебе?

— Да, Абра. Они оставили послание, в котором сказали мне, почему погибли.

— И почему?

— Нет, Абра. Это моя ноша, честно, и только моя, — сказал Эндер. Он протянул руку и крепко сжал запястье мальчика. — Не хочу, чтобы пошли слухи о том, что Эндер Виггин нашел в том месте.

— Слухов не будет, никогда, — сказал Абра.

— Хочешь сказать, что в одиннадцатилетнем возрасте ты готов хранить секрет до последнего дня жизни?

— Да, — без колебаний сказал Абра. — Но надеюсь, этот день настанет не очень скоро.

Эндер засмеялся:

— Я тоже на это надеюсь. Надеюсь, у тебя будет долгая-долгая жизнь.

— Буду хранить секрет всю жизнь. Даже не понимая толком, в чем он состоит.


Эндер вернулся домой, когда Валентина работала над своим предпоследним томом истории жукерских войн. Эндер положил свой компьютер на стол напротив нее. Она подняла глаза. Он улыбнулся — забавной, утрированной улыбкой — и принялся набирать текст.

Валентина не повелась. Улыбка была наигранной, но счастье, которое за ней пряталось, было неподдельным.

Эндер действительно был счастлив.

Что произошло в этой его поездке, во время поисков места для поселения?

Он не сказал. Она не спросила. Ей было достаточно того, что он счастлив.

Глава 19

Кому: jpwiggin%ret@gso.nc.pub, twiggin%em@uncg.edu

От: Gov%ShakespeareCol@MinCol.gov

Тема: Третий


Дорогие мама и папа,

есть вещи, которые не изменить. Для вас прошло сорок семь лет, и все это время ваш третий, младший ребенок молчал. Для меня минуло только шесть лет в Боевой школе, которые я провел, живя одной целью — уничтожить жукеров. Еще один год после победы, в течение которого я узнал, что совершил два убийства и подчистую истребил разумную расу существ, которых, полагаю, так никогда и не смог понять. Узнал, что каждая допущенная мной ошибка оборачивалась человеческими жертвами в световых годах от меня. Еще были два года в межзвездном перелете, в течение которого у меня не было ни мгновения на то, чтобы свободно говорить или проявлять истинные чувства в отношении чего бы то ни было.

И в течение всего этого времени я пытался разобраться, чем для меня является тот факт, что вы дали мне жизнь. Родить ребенка по контракту, согласно которому вы должны были отдать свое дитя по первому требованию правительства, — чем это не история про Румпельштильцхена? В сказке кому-то посчастливилось подслушать тайное имя, которое освободило родителей от клятвы отдать ребенка карлику. В нашем случае Вселенная не подыграла, и, когда появился Румпельштильцхен, вы отдали своего мальчика. Меня.

Выбор я сделал самостоятельно, хотя сложно представить, что я, шестилетка, тогда понимал. Я считал себя сложившимся человеком; не осознавая каких-либо изъянов в такой оценке. Но теперь, оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: почему сделал такой выбор? Отчасти это было желанием сбежать от угроз и гнета со стороны Питера: ведь Валентина не могла его по-настоящему остановить, а вы двое не имели понятия о том, что между нами, детьми, происходит. Отчасти это было желанием спасти тех, кого я знал, главным образом мою защитницу, Валентину, от истребления жукерами.

Свою роль сыграла надежда на то, что я могу оказаться очень важным ребенком. Это было моим ответом на вызов, надеждой на то, что я одержу верх над другими детьми в соревновании за звание великого полководца. Отчасти это было желанием покинуть мир, в котором мне каждый день напоминали о том, что «третьи» незаконны, нежеланны, презираемы, что из-за них ресурсов планеты тратится больше, чем положено их семьям.

И отчасти свою роль сыграло то, что вы плакали или ругались. В моих силах было, покинув вас, изменить жизнь семьи к лучшему. Вам больше не пришлось бы быть родителями лишнего ребенка, которые не понесли за это наказания. Если бы тот монитор исчез, у вас не осталось бы видимых оправданий. Я представлял, как вы говорите людям: «Правительство санкционировало его появление на свет, чтобы он мог пройти военное обучение. Но когда пришло время, он отказался».

Я существовал по одной-единственной причине. И когда настало время, у меня не было другого разумного выбора, кроме как заплатить этот долг.

И я справился, не так ли? В Боевой школе я одерживал верх над другими детьми, хотя не был лучшим стратегом (им был Боб). Я вел своих вояк и, не зная этого, многих пилотов к окончательной победе в войне. Хотя опять же в критические моменты именно Боб помогал мне видеть происходящее. Я не стыжусь того, что мне требовалась помощь. Наша задача была слишком велика для меня, слишком велика для Боба и слишком велика для любого из детей, но моя роль заключалась в том, чтобы вести их вперед, выжимая максимум из каждого.

Но когда победа была одержана, я не смог вернуться домой. Был военный суд над Граффом. Была сложная международная обстановка — и страны опасались, что случится, если у Америки окажется военный герой, который станет командовать наземными силами.

Признаюсь, было и еще кое-что. Я узнал, что мои брат и сестра развернули кампанию в Сети, стремясь удержать меня от возвращения на Землю. О резонах Питера я мог догадываться, исходя из опыта наших отношений. Питер не смог бы жить в одном мире со мной. В то время не смог бы.

Хотя для меня это оставалось загадкой. Там, на Эросе, я был двенадцатилетним подростком, которому был закрыт путь домой. Мои брат и сестра встали на сторону тех, кто хотел держать меня подальше от Земли. И ни разу в новостях я не услышал слов моих родителей, с которыми они обращались бы к властям, прося позволить их ребенку вернуться домой. Я также не слышал о каких-либо ваших попытках прилететь ко мне, раз уж я не мог отправиться к вам.

Вместо того, едва рядом оказалась Валентина, я стал получать намеки, разной степени толщины, что по какой-то причине именно я обязан написать вам. В течение двух лет нашего перелета — сорок ваших лет — Валентина твердила мне об этом. Но за все это время я не получил от вас ни единого слова — хотя знал, что вы можете легко получить мой адрес и ваши письма дойдут до меня с той же легкостью, что письма Валентине.

Я ждал.

Сейчас вы постарели. Питеру почти шестьдесят, и он правит миром; все его мечты сбылись — пусть на этом пути и не обошлось без ночных кошмаров. Из новостей я заключаю, что вы во всем его поддерживаете, работаете на него и его дело. Вы делали заявления для прессы в его поддержку, в кризисные моменты довольно решительно за него вступались. Вы были родителями, которыми можно восхищаться. Вы знаете, как делать эту работу.

А я по-прежнему ждал.

Недавно, получив ответы на ряд не относящихся к вам вопросов, я решил: поскольку в молчании между нами я тоже виновен, то больше не буду ждать, пока вы мне напишете. Тем не менее я до сих пор не понимаю, как так вышло, что именно я был обязан открыть эту дверь, едва представилась возможность. Как это я вдруг стал нести всю полноту ответственности за восстановление наших отношений, которых попросту не было начиная с шести лет?

Я думал: вам за меня стыдно. Моей «победе» сопутствовал скандал с убийствами; вы хотели вычеркнуть меня из памяти. И кто я такой, чтобы надеяться на ваше признание? Тем не менее я убил Стилсона, когда еще жил в вашем доме. Вы не можете возложить вину за это на Боевую школу. Почему вы не встали и не взяли на себя ответственность за то, что родили меня, за то, что растили в течение первых шести лет?

Я думал: вы с таким трепетом относитесь к моему великому свершению, что со своей стороны чувствуете себя не вправе настаивать на взаимоотношениях. И, как в случае с высокой особой, вы ждете, пока я сам вас приглашу. Однако тот факт, что вы не так уж благоговеете перед Питером, с которым живете рядом и достижения которого могут быть выше моих (на этот счет можно спорить, но мир на Земле, в конце-то концов!), — этот факт говорит мне, что благоговение не является для вас столь уж мощным мотивом.

Потом я подумал: они разделили семью. Валентину приписали ко мне, а самих себя — к Питеру. Подготовкой меня к спасению мира занимались другие люди, но кто станет тренировать Питера, присматривать за ним, кто остановит его, если он взвалит на себя непосильную ношу или станет тираном? Ему вы были нужнее; в этом заключалась работа вашей жизни. Валентина была готова отдать свою жизнь мне, а вы свои — Питеру.

Но если вы именно так и думали, тогда, думаю, вы сделали неверный выбор. Валентина по-прежнему такая же добрая, какой я помню ее с детских лет, и такая же умная. Но она не может понять меня или то, что мне нужно, она не знает меня в такой степени, чтобы мне доверять, и это сводит ее с ума. Она не моя мать, она всего лишь моя сестра, и все же ее назначили на роль матери — или она сама себя назначила. Она старается изо всех сил. Надеюсь, ее не слишком гнетет выбор, который она совершила, отправляясь в путь вместе со мной. Жертва, на которую она пошла, чтобы быть со мной рядом, чересчур велика. Мое общество трудно считать вознаграждением за это.

Я не знаю вас, мужчина и женщина восьмидесяти с лишним лет. Я знал мужчину и женщину тридцати с небольшим, строивших свои выдающиеся карьеры, растивших выдающихся детей, каждый из которых в свое время носил у основания черепа монитор МФ. За мной всегда кто-то присматривал. Я всегда кому-то принадлежал. Вы никогда не чувствовали, что я безраздельно ваш сын.

И все же я ваш сын. Способности, которыми я обладаю, выбор, который я делаю, мое глубокое чувство к религии, которой вы тайно следовали и которую я изучал, когда выпадала возможность, — на всем этом ваш след. Вы — объяснение многому, что казалось мне необъяснимым.

И моя способность полностью выбросить определенные вопросы из головы — отложить в сторону, чтобы сосредоточиться на других делах, — она тоже исходит от вас: думаю, именно так вы поступили со мной. Отложили меня в сторону, и вновь вернуть ваше внимание я могу, только прямо об этом попросив.

Мне доводилось видеть мучительные отношения между родителями и детьми. Я видел родителей, которые контролируют и которые пренебрегают. Видел родителей, совершающих ужасные ошибки, причиняющие детям глубокие страдания. Видел родителей, которые прощают детей, совершивших ужасные поступки. Видел благородство и храбрость; видел ужасный эгоизм и полную слепоту. И все это я видел в одних и тех же родителях.

Если я что и понял, так это вот что: нет работы труднее, чем быть родителями. Нет других отношений между людьми, одинаково заряженных как потенциалом к великим свершениям, так и к тотальному разрушению. И что бы не писали по этому поводу разные эксперты, ни один из них не имеет ни малейшего понятия, какое решение окажется правильным, лучшим или хотя бы не ужасным в отношении любого отдельно взятого ребенка. Это работа, которую просто невозможно выполнить правильно.

По причинам, совершенно вам неподвластным, я стал для вас незнакомцем. По причинам, которых я не понимаю, вы не предприняли никаких усилий, чтобы защитить меня и вернуть домой — или хотя объяснить, почему вы этого не сделали, почему не смогли или почему не должны были. Но вы позволили моей сестре оказаться рядом, отпустив ее от себя. Это великий подарок, ее и ваш. Возможно, сейчас она жалеет о своем решении, но это нисколько не преуменьшает благородство ее жертвы.

А сейчас я перехожу к причине, по которой вам пишу. Не важно, сколько бы я ни пытался оставаться самодостаточным — это не так. Я проштудировал достаточно работ по психологии и социологии, и я за последние два года повидал достаточно семей, чтобы понять: в жизни каждого человека нет замены родителям, обойтись без них нельзя. В возрасте пятнадцати лет я достиг большего, чем кто-либо, — не считая горстки величайших людей в истории. Я смотрю на список того, что сделал, — и ясно сознаю: так оно и есть.

Но я этому не верю. Я заглядываю в себя, и все, что я вижу, — что я разрушитель жизней. Даже когда я не позволил тирану узурпировать власть в маленькой колонии, даже когда помог юной девушке освободиться от власти доминирующей матери, я слышал внутренний голосок: «Что это в сравнении с гибелью пилотов из-за твоего топорного командования? Что это в сравнении с гибелью от твоих рук двоих неприятных, но все же детей? Что это по сравнению с уничтожением целой расы разумных существ, которых ты истребил, даже не разобравшись, нужно ли было их убивать?»

Есть нечто такое, что могут дать только родители. Мне это нужно, и я не стыжусь попросить это у вас.

От матери — мне нужна уверенность, что я все еще ваш ребенок, что я ваша часть, что я не один.

От отца — что я, как самостоятельный человек, заслужил свое место в этом мире.

Позвольте мне обратиться к Писанию, которое — я знаю — занимает важное место в вашей жизни. От матери мне нужно услышать, что она следила за моей судьбой и меня «положила в сердце своем». От отца мне нужно услышать такие слова: «Хорошо сработано!.. Войди в радость Господа своего».

Нет, я не считаю себя Иисусом и не думаю, что вы Бог. Я просто — так уж вышло — верю, что каждый ребенок нуждается в том, что дала своему сыну Мария; а Бог и Новый Завет показывают нам, что в жизни детей должен быть отец.

Но здесь возникает маленький нюанс: поскольку мне приходится напрашиваться, ваши ответы вызовут у меня подозрение. Поэтому я прошу вас не только осчастливить меня этими подарками, но также помочь поверить в вашу искренность.

В свою очередь, я скажу вам вот что: я понимаю, что вы не можете считать меня ребенком. Верю, что вы в любом случае делали выбор, который считали лучшим для меня. Даже если я не соглашался с вашими решениями — а чем больше я думаю, тем меньше не соглашаюсь, — верю, что никто не мог бы сделать выбор правильнее.

Посмотрите на своих детей: Питер правит миром и, похоже, делает это с минимальным ущербом для окружающих. Я уничтожил врага, который всех нас держал в страхе, а сейчас я не такой уж скверный губернатор небольшой колонии. Валентина — образец самоотверженности и любви, она написала и еще напишет множество блистательных книг по истории, которые изменят отношение человечества к своему прошлому.

Мы у вас удались на славу. Подарив нам свои гены, вы получили сложнейшую проблему — как нас воспитать? Судя по Валентине и ее рассказам о Питере, могу заявить: вы справились, и справились очень хорошо — ни разу в жизни не наказав их физически.

Что же до меня, отрезанного ломтя, блудного сына, который так и не вернулся домой, — я продолжаю чувствовать в своей жизни и душе ваше присутствие, и там, где я нахожу ваши следы, я им очень рад. Я рад, что был и остаюсь вашим сыном.

У меня за все это время было лишь три года, в течение которых я мог вам писать; прошу прощения, что все это время мне потребовалось для того, чтобы, основательно покопавшись в сердце и голове, суметь сказать что-нибудь внятное. Для вас это обернулось сорока годами, в течение которых, полагаю, вы принимали мое молчание за просьбу к вам молчать и дальше.

Сейчас я далеко, но, по крайней мере, время для вас и для меня теперь течет одинаково: день — это день, год — это год. Поскольку я губернатор колонии, у меня постоянный доступ к ансиблю; вы, как родители Гегемона, думаю, тоже имеете такую возможность. Когда мы летели на Шекспир, вы могли составлять письма неделями, а для меня это был бы один день. Но сейчас — сколько времени вам потребуется на то, чтобы ответить, ровно столько я и буду ждать.

С любовью, сожалением и надеждой, ваш сын Эндрю


Валентина пришла к Эндеру, держа в руках распечатку небольшой его книги.

— Как ты это называешь? — спросила она дрожащим голосом.

— Понятия не имею, — признался Эндер.

— Вообразить жизнь королев ульев, увидеть войну их глазами, посметь сочинить за них всю историю и выложить все это так, словно это говорит сама королева…

— Я ничего не сочинял.

Валентина присела на краешек стола.

— Когда ты ездил с Аброй, искал место для новой колонии… Что ты нашел?

— Ты держишь это в руках, — сказал Эндер. — Я нашел то, что искал с тех пор, как королевы ульев позволили мне их уничтожить.

— Ты говоришь мне, что нашел на этой планете живых жукеров?

— Нет, — ответил Эндер.

Формально он не солгал — он нашел лишь одного. Кроме того, можно ли спящую куколку назвать по-настоящему «живой»? Найдя одну лишь куколку, можно ли сказать, что ты нашел «живых бабочек»?

«Наверное, можно. Но у меня нет иного выбора, кроме как лгать всем. Потому что, если станет известно, что на этой планете осталась живая королева улья, кокон, из которого она выйдет с несколькими миллионами оплодотворенных яиц и всей информацией, которую вложили в ее феноменальной емкости мозг все жившие прежде королевы… Знания, которые едва нас не уничтожили, технологии, способные создать еще более ужасное оружие, стоит только ей захотеть… Если это станет известно, долго ли жить этому кокону? А тому, кто попытается его защитить?»

— Но ты что-то нашел, — сказала Валентина. — Что-то, что дает тебе уверенность: написанное тобой не просто прекрасно, но и истинно.

— Если бы я мог сказать тебе больше, я бы сказал.

— Эндер, мы хоть раз рассказывали друг другу все?

— А хоть кто-нибудь — хоть кому-нибудь?

Валентина потянулась к нему, взяла за руку:

— Я хочу, чтобы это прочли все на Земле.

— Им есть до нее дело? — спросил Эндер.

Он надеялся и страшился. Ему хотелось, чтобы его книга изменила все. Он знал: она не изменит ничего.

— Кому-то будет дело, — ответила Валентина. — Довольно многим.

Эндер хихикнул:

— Значит, я скину ее в издательство, они опубликуют — и? Я буду получать здесь авторские, которые смогу обменять на… Что, собственно, мы можем здесь купить?

— Все, что понадобится, — ответила Валентина, и они рассмеялись. А затем, уже серьезно, Валентина сказала: — Не подписывайся своим именем.

— Я как раз думал, стоит ли.

— Если станет известно, что это твое, исходит от Эндера Виггина, тогда обозреватели только тем и будут заниматься, что твоим психоанализом, — и почти ничего не скажут о самой книге. Общим мнением станет, что это не что иное, как твоя совесть, которая пытается разобраться со множеством твоих грехов.

— Ничего другого и не ожидал.

— Но если книгу опубликуют анонимно, тогда станут очевидны ее собственные достоинства.

— Люди решат, что это фантастика. Что я все это выдумал.

— Возможно, — согласилась Валентина. — Но твоя книга не похожа на выдумку. Она ощущается как правда. И некоторые так ее и воспримут.

— Значит, я не стану подписывать ее.

— О нет, — сказала Валентина, — потому что тебе надо дать людям имя, которым они смогут тебя называть. Я так до сих пор использую ник «Демосфен».

— Но никто же не думает, что это тот самый Демосфен, подстрекатель и демагог, в интеллектуальных битвах с которым Питер шлифовал свои планы по захвату мирового господства.

— Придумай имя.

— Как тебе «Локк»?

Валентина рассмеялась:

— Есть люди, которые до сих пор его так называют.

— Что, если я назову ее «Некролог», а подпишусь… ну, скажем, «Гробовщик»?

— Может, лучше «Панегирик», а подпишешь — «Говорящий на похоронах»?

В конце концов Эндер назвал книгу «Королева улья», а подписался как «Говорящий от имени мертвых». И в анонимной, никем не отслеженной переписке с издателем настоял, чтобы книга была напечатана без каких-либо указаний на копирайт. Издатель отказывался, но Эндер настоял на своем: «На обложке напишите, что любой вправе делать любое число копий, но что ваше издание самое привлекательное».

Валентина развеселилась.

— Ты понимаешь, что делаешь? — спросила она.

— Что?

— Ты заставляешь относиться к ней как к Священному Писанию. В самом деле думаешь, что ее нужно распространять именно так?

— Не знаю, что будут делать люди, — сказал Эндер, — но — да, я считаю ее в каком-то роде священной. Не хочу делать на ней деньги. На что я могу их пустить? Я хочу, чтобы ее прочли все. Хочу, чтобы каждый узнал, кем были королевы ульев. И что мы потеряли, когда вычеркнули их из жизни.

— Мы спасали наши жизни, Эндер.

— Нет, — ответил он. — Мы так думали, и судить о нас нужно на этом основании, но по факту мы действительно совершили массовое убийство, допустили истребление вида, который отчаянно хотел с нами примириться, попытаться нас понять, но так и не понял даже, что такое речь и язык. И это — первый раз, когда у них появился шанс обрести голос.

— Слишком поздно, — заметила Валентина.

— В трагедиях всегда так.

— А их трагическим изъяном была… немота?

— Их трагическим изъяном была заносчивость: они считали, что могут терраформировать любую планету, на которой нет разума того типа, который они могли распознать, — существ, общающихся телепатически.

— Так же как золотые жуки разговаривают с нами.

— Золотые жуки едва бормочут, — сказал Эндер.

— Ты нашел одного, — решила Валентина. — Я спросила тебя, нашел ли ты жукеров, и ты сказал — нет. Но ты нашел одного.

Эндер ничего не ответил.

— Больше не стану спрашивать, — сказала Валентина.

— Это хорошо, — откликнулся Эндер.

— А этот один — он одинок?

Эндер пожал плечами.

— Ты его не убил. Он не убил тебя. Он рассказал тебе — нет, показал — все те воспоминания, которые ты поместил в свою книгу.

— Для того, кто собирался никогда больше не спрашивать, у вас, леди, слишком уж много вопросов, — заметил Эндер.

— Не смей говорить со мною свысока!

— Мне пятьдесят четыре года.

— Может, ты и родился пятьдесят четыре года назад, — сказала Валентина, — но тебе всего шестнадцать. И потом — сколько бы тебе ни было, я все равно на два года старше.

— Когда сюда зайдет следующий корабль с колонистами, я на нем улечу, — сказал Эндер.

— Несложно было это предположить.

— Не могу здесь оставаться. Я должен отправиться в дальнее путешествие. Оторваться от всех ныне живущих людей.

— Корабли летят лишь от планеты к планете, и на всех есть люди.

— Но у людей на это уходит время, — сказал Эндер. — Если я буду совершать полет за полетом, в конце концов я оставлю позади всех живущих.

— Долгое, одинокое странствие.

— Только если лететь одному.

— Это приглашение?

— Отправляйся со мной, если сочтешь это интересным, — предложил Эндер.

— Вполне честно, — ответила Валентина. — Полагаю, ты вышел из угнетенного состояния и теперь станешь компанией повеселее.

— Не думаю, — сказал Эндер. — Я намерен оставаться в стазисе в течение каждого перелета.

— И пропускать спектакли по дороге?

— Ты сможешь закончить свою книгу до того, как настанет пора улетать? — спросил Эндер.

— Наверное, — сказала она. — Этот том определенно успею.

— Я думал, это последний.

— Предпоследний, — уточнила Валентина.

— Ты же обсудила все возможные аспекты жукерских войн и приступила к последнему сражению.

— Есть два интересных узла, которые нужно распутать.

Эндер закрыл глаза.

— Думаю, один из них распутала моя книга.

— Да. Я бы хотела включить ее в состав моего последнего тома.

— Копирайта нет. Можешь делать что хочешь, — сказал Эндер.

— Ты не желаешь узнать, какой второй узел? — спросила Валентина.

— Полагаю, это Питер, который объединил весь мир по окончании войны.

— Какое отношение это имеет к истории войн с жукерами? — удивилась она. — Последний узел — это ты.

— Я гордиев узел. Распутать нельзя, можно только перерубить.

— Собираюсь написать о тебе.

— Читать не стану.

— Ну и чудесно. Я тебе и не покажу.

— А ты не могла бы подождать? — спросил Эндер.

Он хотел сказать: «До тех пор, пока меня не станет». Но не стал вдаваться в детали.

— Могла бы какое-то время, — ответила она. — Посмотрим.


Дни Эндера сейчас были заняты делами новой колонии: подготовительными работами к прибытию новых колонистов, сбором урожаев во всех четырех поселениях и на полях новой колонии, с тем чтобы вновь прибывшим гарантированно хватило еды и их не коснулся голод даже в случае двух, а то и трех неурожайных лет.

— И нам нужны деньги, — сказал Эндер. — Здесь мы все друг друга знаем — своего рода спонтанный коммунизм, который тут сложился, до сих пор неплохо работал. Но чтобы торговля шла хорошо, нам нужно средство обмена.

— Мы с По нашли тебе золотых жуков, — сказал Сэл Менах. — Золото у тебя есть. Штампуй монеты.

Абра сумел превратить масляный пресс в матрицу для штамповки монет, а один из химиков разработал сплав, который не позволял золотым монетам истираться при хождении из рук в руки. Один талантливый художник из молодежи нарисовал портрет Сэла Менаха, а старая женщина по памяти воссоздала профиль Виталия Колмогорова. Сэл настоял на том, чтобы портрет Колмогорова поместили на монету меньшего достоинства.

— Потому что это лицо видят чаще. Великих всегда помещают на мелкие деньги.

Они начали практиковаться в использовании денег, чтобы цены устоялись до прибытия новых колонистов. Поначалу это воспринимали как игру. То и дело можно было услышать что-то вроде: «Пять куриц не стоят одной коровы». А «пятерки» и «единицы» превратились в «сэлы» и «виты». «Вит сэла бережет». «Вит — мелочь, сэл — богатство».

Эндер взялся было определить стоимость монет относительно международного доллара Гегемонии, но Валентина его остановила.

— Рынок сам определит стоимость денег: посмотрим, сколько люди в конце концов станут платить за те товары, которые мы рано или поздно начнем экспортировать на другие планеты.

Так что курсы валют в их маленьком частном мирке плавал сам по себе.

Первое издание «Королевы улья» поначалу расходилось плохо, но затем все лучше и лучше. Его перевели на многие языки, несмотря на то что каждый житель Земли приемлемо знал общий: это был официальный язык Свободных людей Земли — такое пропагандистское название Питер присвоил своему новому международному правительству.

А между тем бесплатные экземпляры свободно расходились по Сети, и в один прекрасный день файл оказался приложен к сообщению, пришедшему одному из ксенобиологов. Она начала говорить об этом всем и каждому в Миранде, копии распечатывались и ходили по рукам. Эндер и Валентина никак их не комментировали; когда Алессандра вручила экземпляр Эндеру, он его принял и немного погодя вернул.

— Великолепно, ты не находишь? — спросила Алессандра.

— Склонен согласиться, — ответил он.

— О да. — Аналитический тон, бесстрастный вид.

— Что тут скажешь? Что выросло, то выросло.

— Я думаю, эта книга изменила мою жизнь, — сказала Алессандра.

— Надеюсь, к лучшему, — сказал Эндер. И затем, бросив взгляд на ее раздавшийся живот, спросил: — Изменила больше, чем это?

Алессандра улыбнулась:

— Пока не знаю. Скажу тебе через год.

Эндер не стал говорить, что через год он окажется на межзвездном корабле и будет далеко-далеко.

Когда Валентина завершила свой предпоследний том, то приложила в конце полный текст «Королевы улья» с авторским примечанием:

«Мы знаем о жукерах столь мало, что я — историк — не смогла бы описать историю этой войны с их точки зрения. Поэтому я включаю сюда творческое изложение этой истории. Потому что, даже если это нельзя доказать, я верю в то, что эта история правдива».

Вскоре после этого Валентина пришла к Эндеру.

— Питер прочёл мою книгу, — сказала она.

— Я рад, что ее хоть кто-то прочитал.

— Он направил мне сообщение насчет последней главы: «Я знаю, кто это написал».

— И угадал?

— Да.

— Башковитый парень, правда?

— Он был тронут, Эндер.

— Похоже, людям она нравится.

— Более чем, и ты это знаешь. Дай прочту, что написал Питер: «Если он может говорить от имени жукеров, уж всяко он сможет сказать что-то и от моего имени».

— И как это понимать? — спросил Эндер.

— Он хочет, чтобы ты написал о нем. О его жизни.

— Когда я видел Питера в последний раз, мне было шесть лет, и за несколько часов до нашего расставания он угрожал меня убить.

— Значит, ты говоришь «нет»?

— Я с ним поговорю, и мы посмотрим, что из этого выйдет.

Они стали разговаривать по ансиблю, примерно по часу, хотя и не каждый день, — Питер, возраст которого близился к шестидесяти, со слабым сердцем, которое тревожило врачей, и Эндер — все еще подросток шестнадцати лет. Но Питер по-прежнему верен себе, и Эндер тоже — только теперь между ними не было злости. Может быть, потому, что Питер добился всего, о чем мечтал, и Эндер больше не стоял у него на пути, и уж конечно, по мнению Питера, не превзошел его.

И по мнению Эндера — тоже.

— То, что ты совершил, — сказал Эндер. — Ты знал, что делал.

— Это хорошо или плохо?

— Никому не пришлось хитростью заставлять Александра завоевывать Персию, — сказал Эндер. — В противном случае разве его называли бы Великим?

После того как Питер рассказал ему о своей жизни, обо всем, что он делал, обо всем достаточно важном, Эндеру понадобилось всего пять дней, чтобы написать тоненькую книжку, которую он назвал «Гегемон».

Он отправил Питеру копию файла с припиской: «Поскольку автором будет «Говорящий от имени мертвых», это не может быть опубликовано раньше твоей смерти».

В ответ Питер написал: «А я нисколько и не тороплюсь». Но в письме Валентине он излил всю душу насчет того, что для него значит быть понятым: «Он не скрывал моих плохих поступков. Но он не позволил им перевесить, сохранил некий баланс. Не вырвал из контекста».

Валентина показала его письмо Эндеру, и тот расхохотался:

— Баланс! Как может кто-либо знать относительный вес грехов и великих свершений? Пять куриц не стоят одной коровы.

Глава 20

Кому: MinCol@ColMin.gov

От: Gov%ShakespeareCol@MinCol.gov

Тема: Та должность еще вакантна?


Дорогой Хайрам,

у меня есть на то свои причины, в которые я не буду вдаваться, но знай: когда корабль, доставивший сюда колонистов, отправится дальше со мной на борту, Шекспир будет в надежных руках. Я пробуду здесь все то время, которое потребуется колонистам для спуска с орбиты и обустройства на новом месте. С нынешними поселенцами уже произошло коренное изменение: тех, которые прибыли со мной, в предвкушении прибытия корабля теперь также называют «старожилами». Стариков, которые сражались с жукерами, теперь называют «аборигенами», но нет термина, который позволил бы отличить их потомков от тех, кто прилетел со мной.

Останься я здесь, оба губернатора (глава нового поселения и я) оказались бы назначенцами министерства. Но если я оставлю Шекспир и меня сменит избираемый совет четырех поселений, с избранным президентом и избираемыми мэрами, это создаст почти непреодолимое давление на нового губернатора, с тем чтобы он ограничил свой срок у власти единственным двухлетним периодом и позволил заменить себя избранным мэром.

Между тем «старожилы» засеяли для них поля, но возвели лишь половину от нужного числа домов. Это сделано по моему предложению, чтобы новые колонисты могли присоединиться и помочь «старым» в постройке недостающего жилья. Им нужно лично испытать, как много сил на это уходит, чтобы они вполне оценили, сколько всего сделали для них старые поселенцы. И работа бок о бок поможет сломать барьер отчуждения — хоть я и выбрал для них место подальше, чтобы ваша цель о раздельном развитии тоже могла получить шанс на исполнение. Однако их нельзя разделить абсолютно: в этом случае экзогамия окажется непрактичной, а ведь в данный момент с точки зрения здоровья будущих поколений человеческой популяции на этой планете гены важнее культуры.

Популяции… Но нам приходится решать те же проблемы с физическим здоровьем, какие встают перед разводчиками животных. Дядя Сэл первым засмеялся бы над этим рассуждением, и он подтвердил бы его на все сто. Мы в первую очередь млекопитающие и лишь потом люди — и если мы забудем об этом своем начале, оно перехлестнет все, что делает нас людьми.

Я изучил все доступные материалы о Вирломи и войнах, которые она вела. Потрясающая женщина! Ее результаты в Боевой школе показывали обычного курсанта (признаем честно, в выдающейся группе). Но Боевая школа имела отношение к войне, а не к революции или выживанию наций; и ваши тесты не измеряли склонность стремления к статусу полубога. Проводи вы в свое время такие тесты — интересно, что бы они сказали по поводу Питера, когда он был еще ребенком, а не правителем мира.

Кстати, о Питере. Мы с ним общаемся, наверное, вы в курсе. Мы не переписываемся, а используем полосу ансибля для разговоров. Видеть его почти шестидесятилетним — это вызывает странное горько-сладкое чувство. Волосы поседели, сделались серо-стальными, он набрал вес, но все еще в форме, лицо покрыли морщины. Он уже не тот мальчик, которого я знал и ненавидел. Но существование этого мужчины не стирает из памяти того мальчика. Мне просто представляется, что это два разных человека, по чистой случайности имеющих одно имя.

Я осознал, что восхищаюсь им, даже люблю. Ему приходилось делать выбор ничуть не менее ужасный, чем выпадал мне, — и он принимал решения с открытыми глазами. И до того, как принять их, он знал — из-за них погибнут люди. И все же в нем больше сострадания, чем когда-либо мог ожидать от него он сам, или я, или даже Валентина, если на то пошло.

Питер сказал мне, что еще в детстве, после того как я отправился в Боевую школу, он решил: единственный способ обрести успех в своем деле — обмануть людей, заставить их считать, будто он такой же милый, как и я. (Я думал, он шутит — не верю, что в Боевой школе у меня была репутация «милого», но Питер имел дело с еще домашним ребенком.) Так что в момент выбора он спрашивал себя: «Что сделал бы хороший человек?» — и делал это. Но с тех пор он понял кое-что о человеческой природе. Если всю свою жизнь ты проводишь, притворяясь хорошим, ты становишься неотличим от хорошего. Непреклонное лицемерие в конце концов перестает быть притворством. Питер превратил себя в хорошего человека, пусть в свое время и ступил на этот путь по причинам, далеким от безупречных.

И это дает мне некоторую надежду насчет меня самого. Все, что мне сейчас нужно, — найти какое-нибудь дело, которое облегчит груз, который я несу. Управлять колонией — интересная и нужная работа, но она не может сделать для меня то, на что я надеялся. Я до сих пор просыпаюсь от картин войны: погибшие жукеры, мертвые солдаты и мертвые дети. До сих пор просыпаюсь от воспоминаний, которые твердят мне, что я — это Питер, который был когда-то. Когда все это уйдет, я смогу вновь стать собой.

Знаю, вас тревожит такой настрой. Что ж, это ваша ноша, не так ли? Однако позвольте мне вас заверить: эта ноша — наполовину моих рук дело. Вы, Мэйзер и другие офицеры, которые тренировали и использовали детей — вы сделали то, что сделали, руководствуясь праведной целью, — и это сработало. По отношению ко мне у вас та же ответственность, которую вечно несут командиры в отношении выживших изувеченных солдат. Но солдаты отвечают за жизнь, которую проживают со своими шрамами, и горькая ирония заключается в том, что самый правдивый ответ им: «Не моя вина, что вы выжили. Если бы вас убили, вам не пришлось бы иметь дело со своими ранениями. Это та часть жизни, которая вам возвращена; враг забрал у вас целостность, и ее у вас больше нет. Моей работой было сделать так, чтобы ваши смерти или ранения что-то значили, и мне это удалось».

Именно это я узнал здесь от ветеранов. Они до сих пор помнят погибших товарищей, все еще скучают по той жизни, которую оставили на Земле, по семьям, которых больше никогда не видели, по местам, посетить которые вновь можно лишь в мечтах и воспоминаниях. И все же — они меня не порицают. Они гордятся тем, что мы вместе совершили. Почти каждый из них говорил мне в свое время: «Оно того стоило».

Потому что мы победили.

И я говорю вам то же самое. Какой бы ни была моя ноша — она того стоит, потому что мы победили.

Так что я ценю ваше предупреждение насчет той маленькой книжки, которая так хорошо расходится, — о «Королеве улья». В отличие от вас, я не считаю ее чушью; думаю, что этот «Говорящий от имени мертвых» сказал что-то истинное, не важно, основано оно на фактах или нет. Допустим, королевы ульев действительно были настолько прекрасными и благожелательными, какими предстали в воображении этого «Говорящего». Это не отменяет того факта, что их намерения изменились во время войны с нами. Да, они не могли сказать нам, как сожалеют о том, что сделали. Это не обвинение нам, хотя невиновность не освобождает нас от ответственности.

У меня есть подозрение, которое я не могу подтвердить. Отдельные жукеры зависели от королев ульев настолько сильно, что, когда те погибли, с ними погибли солдаты и рабочие, однако я думаю, что это отнюдь не означает, что они были единым организмом или что королевам ульев не приходилось принимать в расчет глубинные нужды, волю отдельных жукеров. А поскольку жукеры по отдельности были крайне глупы, королевы ульев не могли объяснить им нюансы. Разве нельзя представить, что, если бы королевы отказались сражаться в тех первых битвах, проявили себя как отпетые пацифисты, инстинкт самосохранения отдельных жукеров не проявил бы себя с такой силой, что пересилил бы власть хозяек? Нам все равно пришлось бы сражаться, только жукеры бились бы несогласованно и бездумно. И это, в свою очередь, могло вызвать повсеместное восстание против их королев. Даже диктатору приходится уважать волю своих пешек, потому что без их послушания у него нет власти. Вот что я думаю насчет «Королевы улья», раз уж вы меня спросили. И насчет всего остального, поскольку вам нужно слышать мои мысли так же, как мне необходимо их озвучивать. Во время войны вы были моей королевой улья, а я был вашим жукером. Дважды я хотел восстать против вашей власти; оба раза вмешивался Боб, который вновь надевал на меня хомут. Но все, что я делал, — я делал по своей воле, как подобает хорошему солдату, слуге или рабу. Задача тирана не в том, чтобы принуждать, но в том, чтобы убеждать даже тех, кто этого не хочет, что сотрудничество больше отвечает их интересам, чем сопротивление.

В общем, если вы хотите направить прибывающий корабль в колонию Ганг, я полечу на нем и посмотрю, чем я смогу помочь Вирломи, разобраться с похищенным сыном Боба и его очень странной матерью. Хотя, по правде говоря, тот факт, что она в вас плюнула, нельзя считать признаком странности (думаю, желающие сделать это могли бы выстроиться в очередь из нескольких сот человек). У меня чувство, что Вирломи действительно предстоит обнаружить, что она прыгнула выше головы: в ее колонии подавляющее большинство — индийцы, а потому не-индийцам все ее решения будут казаться несправедливыми. И если этот Рэндалл Фирс хоть немного пошел в отца умом и если мать вырастила его в ненависти ко всем, кто когда-либо стоял на пути Ахиллеса Фландре (а Вирломи определенно попадает в эту категорию), — тогда Рэндалл не преминет использовать этот клин, чтобы уничтожить ее и получить власть.

И хотя в МФ и даже в МдК есть те, кто верит, что ничто из происходящего в колониях не может угрожать Земле, я рад, что вы с этим не согласны. Военный переворот на планете-колонии может захватить воображение миллионов землян. А то и миллиардов. И «Королева улья» может оказаться частью этого. Умный демагог из колоний может вырядиться в мантию исчезнувших королев, сыграть на сильных эмоциях, на том, что с планетами-колониями Земля каким-то образом обошлась «несправедливо» и потому что-то им должна. Это иррационально, но история знает множество примеров, когда бредовые идеи захватывали умы многих людей и становились причиной массовых кровопролитий.

Даже если вы не можете или передумали отправлять меня в Ганг, я все же улечу с этим кораблем, — надеюсь, маршрут полета приведет меня в какое-нибудь интересное место. Валентина еще не решила, лететь ли со мной. Но поскольку она корпела над своими историческими трудами, то осталась совершенно оторванной от дел колонии — и эмоционально, и социально. И я думаю, она полетит со мной, у нее нет причин оставаться здесь одной.

Ваша рабочая пчелка, Эндер


Ахиллес подошел к хижине, где в величественной нищете жила губернатор Вирломи. Строение должно было изображать самое простецкое из обиталищ, но было совершенно излишне строить глиняные стены и крыть крышу соломой, когда рядом сколько угодно прекрасной древесины. Каждый поступок Вирломи был рассчитан на то, чтобы упрочить положение среди колонистов-индийцев. Но вся эта показуха вызывала в Ахиллесе только презрение.

— Рэндалл Фирс, — сказал он «другу», стоящему снаружи.

Вирломи говорила: «Мои друзья стоят на вахте, охраняя мое время, чтобы я могла медитировать». Но ее «друзья» ели за общим столом, а при уборке урожая получали полноценную долю, так что их работа на нее, по сути, оплачивалась. Это были полицейские или охранники, и об этом знали все. Но нет, твердили индийцы, на самом деле это добровольцы, и они работают полный день.

Полный день работы для индийца… Становится чуть жарче, и они ложатся отдыхать, пока нормальные полноразмерные люди отдуваются за них.

«Неудивительно, что мой отец, Ахиллес Великий, вел китайцев на завоевание Индии. Кто-то же должен был научить их работать. Правда, ничто не в силах научить их думать».

Внутри Вирломи вручную пряла пряжу. Зачем? Потому что так делал Ганди. У них было четыре прядильные машины и два мощных ткацких станка, с запчастями на сто лет вперед — а к тому времени они смогут выпускать новые. В том, чтобы ткать дома вручную, нужды нет совершенно. Даже Ганди делал это лишь из протеста, поскольку из-за английских ткацких станков жители Индии теряли работу. Чего пытается добиться Вирломи?

— Рэндалл, — сказала она.

— Вирломи, — ответил он.

— Спасибо, что пришел.

— Никто не может противиться приказу нашего любимого губернатора.

Вирломи подняла на него взгляд усталых глаз:

— Тем не менее тебе это всегда как-то удается.

— Лишь потому, что ваша власть нелегитимна, — сказал Ахиллес. — Еще до того, как мы основали здесь колонию, Шекспир объявил о своей независимости и стал избирать губернаторов на двухлетний срок.

— Мы тоже.

— Они всегда выбирают вас. Человека, назначенного министерством.

— Это демократия.

— Это демократично лишь потому, что колода крапленая. В буквальном смысле. Индийцы… И вы играете роль эдакой святой, чтобы держать их в рабстве.

— У тебя слишком много времени на чтение, — заметила Вирломи. — Раз ты знаешь слова типа «рабство».

Надо же, как легко открылась!

— Почему для вас так важно удерживать граждан от самообразования? — спросил он.

Приветливое выражение на лице Вирломи не изменилось.

— Почему для тебя все имеет отношение к политике?

— Было бы лучше, если бы остальные игнорировали политику, целиком и полностью оставив ее вам?

— Рэндалл, — сказала Вирломи. — Я попросила тебя прийти, но причина не касается твоей агитации среди неиндийских колонистов.

— И все же я пришел именно поэтому.

— У меня есть для тебя заманчивое предложение.

Ахиллес вынужден был признать: Вирломи не прекращала возиться с пряжей. Может, это один из непременных атрибутов индийской божественности?

— Собираетесь предложить мне еще какую-нибудь должность, чтобы укротить мое эго?

— Ты все время твердишь, что заперт на этой планете, что никогда и нигде больше не был, что вся твоя жизнь пройдет под властью индийцев и в окружении индийской культуры.

— Ваши шпионы верно передают мои слова.

Он ждал, что Вирломи возразит, и ее информаторы не шпионы, а обычные граждане, которые свободно посещают публичные собрания. Но, очевидно, она уже устала от этой темы не меньше, чем он сам. К тому же дело было явно срочное.

— Межзвездный корабль прилетает сюда примерно через месяц, — сказала Вирломи. — Он летит от колонии Шекспир, везет нам некоторые гибриды и генно-модифицированные организмы, которые пополнят наши агрономические ресурсы. Очень важный визит.

— Я не фермер, — заметил Ахиллес.

— Корабль прилетает не навсегда. Они выгрузятся, а потом улетят.

Теперь Ахиллес понял, что она ему предлагает. Если это действительно предложение, а не изгнание.

— Улетят куда? — спросил он.

— Меня заверили, что пилот возвращает корабль на Землю — точнее, близко к Земле, — чтобы образцы с Шекспира вместе с нашими скудными подношениями могли быть изучены, размножены, исследованы и переданы всем колониям. Кое-что даже может культивироваться на самой Земле, потому что у культур высокая урожайность и хорошая климатическая адаптивность.

— Они собираются назвать один из видов вашим именем? — спросил Ахиллес.

— Я даю тебе шанс отправиться в огромный мир, увидеть все своими глазами. В данный момент индийцы составляют лишь четверть населения земного шара, и есть множество мест, где ты вряд ли когда-нибудь увидишь хоть одного индийца.

— У меня нет претензий к индийцам, — вежливо сказал Ахиллес.

— О?

— Я не люблю авторитарный режим, самодовольно прикидывающийся демократией.

— Индийцы здесь в большинстве. По определению это демократично, даже если самодовольно, — сказала Вирломи.

— На Земле установилась жестокая диктатура.

— Землей управляет избранный Конгресс, председательствует над которым избранный Гегемон.

— Гегемония взросла на убийстве…

— …человека, которого ты ошибочно считаешь своим отцом, — сказала Вирломи.

Эта фраза сразила Ахиллеса, словно удар кувалдой. Всю свою жизнь они с матерью держали его происхождение в тайне, точно так же, как никто ни разу не слышал его истинного имени — Ахиллес. Рэндалл то да Рэндалл сё, и лишь в минуты нежной уединенности мать называла его Ахиллесом. Самого себя он называл этим именем лишь мысленно.

Но Вирломи знала. Откуда?

— Я видела, как твой якобы отец хладнокровно убивает детей, — промолвила Вирломи. — Он убил моего хорошего друга. Без всякого на то повода.

— Это ложь, — сказал Ахиллес.

— Вот как? У тебя есть свидетель, который может оспорить мои слова?

— Повод был. Он пытался объединить планету и установить мир.

— Он был психом, который убивал всех, кто когда-либо ему помог — или видел его слабость.

— Не всех, — возразил Ахиллес. — Вам он позволил жить.

— Я ему не помогала. Я ему не мешала. Оставалась невидимой, пока не смогла от него сбежать. Затем я стала сражаться за освобождение своей страны от жестокого угнетения, которому он нас подверг.

— Ахиллес Фландре пытался восстановить мир во всем мире, а ты вновь ввергла в войну страну, которую он усмирил.

— Но ты без проблем веришь сказке о том, что он твой отец.

— Думаю, моя мать знает об этом больше, чем кто-либо.

— Она знает лишь то, что ей сказали. Потому что она суррогатная мать — генетически она не твоя. Ей имплантировали эмбрион. Ей солгали. Она передала эту ложь тебе. Ты не кто иной, как еще одна похищенная Ахиллесом жертва. И ты до сих пор находишься у него в плену. Ты его последняя и самая жалкая жертва.

Рука Ахиллеса взлетела в воздух прежде, чем он мог задуматься. Удар был несильным — не таким сильным, каким мог быть, принимая во внимание габариты Ахиллеса.

— На меня напали, — негромко произнесла Вирломи.

Двое ее «друзей» вошли в хижину и взяли Ахиллеса под руки.

— Я обвиняю Рэндалла Фирса в нападении на губернатора. Рэндалл, признаете ли вы, что ударили меня?

— Что за абсурдная ложь, — сказал Ахиллес.

— Так и думала, что вы это скажете. Три видеозаписи с разных углов окажутся достаточной уликой для обвинения в нападении. Рэндалл, когда вам будут выносить приговор, я буду рекомендовать изгнание в качестве меры наказания. На Землю — это место, которое для вас, наверное, предпочтительнее Ганга. Ваша мать сможет лететь с вами или нет, как сама решит.

«Подсекла меня, как рыбешку, — подумал Ахиллес. — Мой отец никогда бы этого не потерпел. Унижение, невыносимое оскорбление. Так жил мой отец, и именно так буду жить я».

— Полная запись, — сказал Ахиллес, — она покажет всем, что вы меня подстрекали.

Вирломи плавно поднялась на ноги и подошла к нему, приблизила губы к его уху:

— Полная запись покажет, кого ты считаешь отцом, покажет твое одобрение его действий, которые по-прежнему считаются абсолютным злом для всего человечества. — Она на шаг отступила от него. — Тебе решать, будет ли показана вся запись целиком или только отредактированная часть.

Ахиллес знал: сейчас от него ожидают угроз, жалких ругательств. Но запись по-прежнему ведется.

— Вижу, вы знаете, как манипулировать детьми, — сказал Ахиллес. — Мне всего шестнадцать, и вы спровоцировали мою агрессию.

— Ах да, шестнадцать. Ты великоват для своего возраста, не так ли?

— Душой и сердцем, равно как и плотью, — откликнулся Ахиллес. — Но запомните, ваше превосходительство губернатор: подставить меня — это одно, а вывести из игры — совсем другое.

Он развернулся, а затем подождал, пока приклеившиеся к его рукам мужчины пытались протиснуться в двери, чтобы вновь оказаться за его спиной. Все трое вышли из хижины. Затем Ахиллес резко остановился:

— Вы же знаете, что при желании я могу стряхнуть вас, как мух.

— О да, мистер Фирс. Мы же там были. Если бы не это, мы бы держали вас чисто символически.

— И надеялись, что я на виду у камер положу одного из вас?

— Мы надеялись, что все мужчины и женщины смогут жить, не прибегая к силе.

— Но вы не прочь оказаться жертвой, если сможете воспользоваться этим для того, чтобы дискредитировать или уничтожить врага.

— А вы нам враг, мистер Фирс?

— Надеюсь, нет, — сказал Ахиллес. — Но ваша богиня хочет, чтобы я им был.

— О, мистер Фирс, она не богиня!

И они засмеялись, словно сама эта мысль была абсурдной.

Уходя, Ахиллес уже размышлял о следующем своем шаге. Вирломи собирается обратить против него репутацию его отца, и он не верил, что она станет держать это в секрете, ведь Вирломи права, и любая связь между ним и Ахиллесом Великим очернит его безвозвратно.

«Если моего отца все считают худшим человеком в истории, тогда я обязан найти кого-то похуже, с кем связать ее».

Что же до голословных заявлений по поводу суррогатной беременности матери — Рэндалл не позволит, чтобы ложь Вирломи вбила клин между ним и его мамой. Даже простой вопрос об этом разобьет ей сердце. «Нет, Вирломи, я не позволю тебе превратить меня в оружие, которое ранит мою мать!»

Глава 21

Кому: AWiggin%Ganges@ColLeague.adm

От: hgraff%retlist@IFCom.adm

Тема: Добро пожаловать в человеческую вселенную


Первым делом, конечно, выражаю соболезнования в связи со смертью твоих родителей. Но я узнал от них, что ты с ними переписывался, к огромному взаимному удовольствию. Кончина твоего брата, должно быть, оказалась более внезапной. Он был сравнительно молод, но его сердце не выдержало. Не обращай внимания на дурацкие слухи, которые всегда сопутствуют смерти великих. Я видел отчет патологоанатома: у Питера было слабое сердце, несмотря на здоровый образ жизни. Он умер быстро — тромб оборвал его жизнь во сне. Он умер на пике своей власти и возможностей. Не самый скверный способ окончить свои дни. Надеюсь, ты прочтешь отличное эссе о его жизни, написанное предположительно автором «Королевы улья». Эссе называется «Гегемон», и я прилагаю его к этому письму.

Пока ты находился в стазисе на пути от Шекспира к Гангу, случилось кое-что интересное. Меня уволили.

Признаю, это было нечто такое, что я не предвидел (хотя в моей долгой жизни я мало что предвидел: я выживал и кое-чего достигал лишь потому, что быстро реагировал). Но это я должен был предвидеть. Когда проводишь в стазисе десять месяцев в году, возникает побочный эффект — подчиненные и начальники начинают воспринимать твои пробуждения как нежелательное вмешательство. Те, кто был к тебе предельно лоялен, — они уходят в отставку, делают карьеру в других местах, или же их вынуждают уйти. Вскоре тебя начинают окружать только те, кто лоялен к самим себе, к своей карьере или к тем, кто хочет заполучить твое место.

Но все мои пробуждения сопровождались таким роскошным шоу! Все отчитывались о проделанной работе, о том, как выполнялись мои решения, отданные в предыдущий период бодрствования, — или объясняли, по каким причинам решения не исполнялись.

В последние три пробуждения я должен был заметить, сколь неубедительными стали эти объяснения и сколь неэффективно выполнялись мои распоряжения. Должен был уловить, что тот бюрократический суп, в котором я успешно варился столько лет, начал прокисать вокруг меня. Мне следовало понять, что периоды долгого отсутствия лишают меня сил.

Лишь потому, что месяцы в стазисе не приносили мне никакого удовольствия, я не понимал, что они, по сути, являлись отпусками. Это была попытка продлить пребывание в офисе, не занимаясь делами. Разве это когда-то считалось хорошей идеей?

Эндер, это было проявлением тщеславия с моей стороны. Это не могло сработать, так не могло продолжаться. Я проснулся, чтобы обнаружить: на двери моего кабинета больше нет таблички с моим именем. Я оказался в списке вышедших в отставку офицеров командования МФ — на пенсии полковника, чтобы уж совсем меня добить. Что касается какой-либо пенсии от МдК — об этом и речи не шло: я не вышел в отставку, меня уволили за неисполнение должностных обязанностей. Мне зачли годы пропущенных собраний, пока я валялся в стазисе; зачли то, что я не пытался заявлять о каких-либо отгулах; мне даже припомнили тот поросший быльем трибунал, пытаясь доказать «халатное отношение». Так что я уволен по статье, отправлен доживать на половину зарплаты полковника.

Думаю, на самом деле они полагают, что я сумел обогатиться за время моего пребывания в должности. Но я никогда не был политиком такого плана.

Однако меня мало волнуют материальные вещи. Я возвращаюсь на Землю, где у меня по-прежнему имеется маленькое имение, — я позаботился о том, чтобы налоги исправно оплачивались. У меня будет возможность мирно жить на пенсии в живописном местечке в Ирландии, в которое я влюбился и приобрел в те годы, когда ездил по свету в поисках детей, которых нужно будет эксплуатировать (и возможно, уничтожить) в Боевой школе. Соседи понятия не имеют, кто я такой и уж тем более кем был раньше. Я пережил свою дурную славу.

Один недостаток отставки: у меня больше не будет привилегий в пользовании ансиблем. Даже это письмо пойдет к тебе с таким низким приоритетом, что пройдут годы, прежде чем оно попадет к тебе. Но компьютеры ничего не забывают, и ничья месть не помешает мне попрощаться со старыми друзьями. Я следил за безопасностью системы, и главы МФ и СЛЗ понимают важность поддержания независимости Сети. Ты увидишь это сообщение, когда выйдешь из стазиса по прибытии на Ганг, четыре года спустя.

Я пишу тебе с двумя целями. Во-первых, хочу, чтобы ты знал: я понимаю и помню, чем я и весь мир тебе обязаны. Пятьдесят семь лет назад, прежде чем ты отправился на Шекспир, я собрал твою зарплату за время войны (пересчитанную задним числом на звание адмирала), пожертвования тебе и твоим воякам в первую волну благодарности и твою зарплату губернатора Шекспира и разместил их в шести разных, но взаимосвязанных фондах с безупречной репутацией.

Все они будут постоянно проверяться лучшей программой, которую я мог найти и которая — тебя это позабавит — основана на ядре «Свободной игры» (или «Игры воображения», как ее называли в Боевой школе). Способность программы постоянно отслеживать себя, все источники данных и вводную информацию и самой себя перепрограммировать в ответ на новые данные — все это сделало ее оптимальным выбором для того, чтобы гарантировать наилучший присмотр за твоим финансовым благополучием. Менеджеры-финансисты из числа людей могут оказаться некомпетентными, они могут поддаться искушению, или же они могут умереть, после чего их сменят менеджеры похуже.

Ты можешь спокойно снимать набегающие проценты, не платя каких-либо налогов до совершеннолетия, которое (спасибо детишкам, летающим на космических кораблях) сейчас считается исходя из суммы корабельного времени в межзвездных перелетах плюс дни, проведенные в реальном времени в промежутке между такими перелетами, а время в стазисе не учитывается. Я сделал все, что мог, чтобы обезопасить твое будущее от превратностей времени.

И это приводит меня ко второй цели письма. Я старик, который считал, что может манипулировать временем и жизнью и увидеть исполнение всех своих замыслов. В некотором роде, полагаю, мне это удалось. Я дергал за ниточки, и большинству моих марионеток удалось дотанцевать до финала пьесы. Я пережил многих из тех, кого знал, и всех моих друзей.

Кроме тебя, дружище. Я пришел к тому, чтобы думать об этом вот как: надеюсь, я не переступаю черту, потому что сейчас собираюсь дать тебе дружеский совет.

Перечитывая сообщение, в котором ты просил меня отправить тебя на Ганг, я зацепился за выражение «собственные причины», в котором усмотрел вероятность, что ты собираешься использовать межзвездные перелеты так же, как я использовал стазис, — как способ пожить подольше. Однако в твоем случае речь идет не о том, чтобы увидеть исполнение твоих замыслов, — не уверен, что у тебя они вообще есть. Вместо этого я думаю, что ты попытаешься оставить между собой и своим прошлым десятилетия, а возможно, и столетия.

Думаю, этот план не лишен остроумия, если ты предполагаешь пережить свою славу, поселиться где-нибудь в тихой анонимности, жениться, завести детей и воссоединиться с человечеством, но уже среди людей, которые и помыслить не смогут, что их сосед Эндрю Виггин может иметь какое-то отношение к великому Эндеру Виггину, спасшему мир.

Но боюсь, ты пытаешься убежать от чего-то еще. Боюсь, ты считаешь возможным скрыться от того, что сделал, — от событий, которые разбирались в том трибунале. Боюсь, ты пытаешься убежать от гибели Стилсона и Бонзо Мадрида, от тысяч людей и миллиардов жукеров, павших на войне, в которой ты одержал для нас столь блистательную и невозможную победу.

Эндер, у тебя не получится. Они останутся с тобой навсегда. Твои воспоминания о них не увянут даже тогда, когда весь остальной мир об этом позабудет. Ты защищался от детей, которые всерьез намеревались тебя уничтожить, и ты сделал это эффективно; не сделай ты это, смог бы ты одержать свои великие победы? Ты защищал человечество в войне с врагом, который беспечно уничтожал людей, забирая наш мир, наш дом, наши достижения, будущее планеты Земля. Ты себя коришь за то, за что я воздаю тебе честь. Пожалуйста, услышь и мой голос, а не только свое самобичевание. Попытайся их уравновесить.

Ты тот, кем всегда был, — тем, кто берет на себя ответственность, предвидит последствия и действует ради защиты остальных — и да, самого себя. Такому человеку нелегко сбросить свою ношу.

Но не надо использовать межзвездные перелеты как наркотик, чтобы все забыть. Я по опыту скажу тебе: жизнь в виде кратких визитов к человечеству — это не жизнь. Мы люди, лишь когда мы часть сообщества. Когда ты появился в Боевой школе, я пытался тебя изолировать, но не смог этого сделать. Я поместил тебя во враждебное окружение, а ты превратил врагов и соперников в друзей. Ты свободно делился со всеми знаниями и тренировал курсантов, с которыми мы, наставники, честно говоря, опускали руки. Некоторые из тех курсантов в конечном счете многого добились. Ты стал частью их; они несли тебя в своем сердце всю свою жизнь. С нашей работой ты справлялся лучше нас.

Твои армии любили тебя, Эндер. Любили с такой преданностью, которой я мог только позавидовать. У меня было много друзей, но никогда таких страстных, как те дети. Они были готовы умереть за тебя, все без исключения. Потому что знали — ты сам умер бы за них. А отчеты, которые я получал из колонии Шекспир? От Сэла Менаха, Икса Толо, его сыновей По и Абры, от колонистов, которые даже не были с тобой знакомы. Уверяю: тебя все любили и уважали, и все они считали тебя одним из достойнейших членов их сообществ, благодетелем и другом.

Все это я говорю тебе, поскольку опасаюсь, что мой первый урок ты усвоил лучше всего: что ты всегда один, что тебе никто никогда не поможет и что работу, которую обязательно надо выполнить, можешь сделать только ты. Мне не под силу обратиться к глубинной части твоего сознания, только к поверхностной, — к тому сознанию, которое столь выразительно разговаривало со мной и писало мне все эти годы. Поэтому, я надеюсь, ты сможешь услышать мои слова и передать их той части себя, которая поначалу откажется в это верить.

Ты наименее одинокий из всех, кого я когда-либо знал. Твое сердце всегда вмещало в себя тех, кто позволял тебе любить их, и многих из тех, кто тебе этого не позволял. Местом сбора все тех сообществ, которые ты сформировал, было твое сердце. Люди знали, что ты держишь их там, и это объединяло их друг с другом в одно целое. И все же тот дар, который ты приносил, никто не мог подарить тебе, и, боюсь, именно потому, что я слишком хорошо справился со своей дьявольской задачей — возвел внутри тебя стену, которая не позволит тебе понять, кто ты есть.

Мне больно видеть, как этот «Говорящий от имени мертвых» со своими маленькими книжками достиг влияния, которого заслужил ты. Собственно, люди уже превращают это в религию: появились самозванные «говорящие», которые осмеливаются выступать на похоронах и выкладывать «правду» об умерших, — отталкивающее надругательство, разве кто-то может знать о ком-либо правду? В моем завещании я оставил инструкции насчет того, чтобы никто из этих позеров и близко не приближался к моей могиле, если на похороны вообще кто-то явится. Ты спас мир, и тебе не позволили вернуться. Этот фигляр стряпает лживую историю жукеров, а потом пишет оправдание твоему брату Питеру — и люди делают это религией. Человечество никому не воздает по заслугам.

Валентина с тобой. Покажи ей это письмо — посмотри, подтвердит ли она, что все написанное мной о тебе — правда, до последнего слова? Может быть, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, но многие из знавших тебя курсантов Боевой школы по-прежнему живы, в том числе многие из твоих вояк. Они состарились, но ни один из них тебя не забыл. Я до сих пор изредка переписываюсь с Петрой. Она дважды овдовела, но, несмотря на это, остается на удивление радостной и оптимистичной. Она поддерживает связь со всеми остальными. Они, я и Валентина — все мы можем подтвердить под присягой: ты принадлежишь человечеству глубже и полнее, чем большинство людей могут себе представить.

Отыщи способ поверить в это и не прячься от жизни в непостижимых, беспросветных глубинах релятивистского пространства.

В своей жизни я добился многого, но величайшим моим свершением было то, что я нашел тебя, распознал в тебе тебя и каким-то образом умудрился не уничтожить тебя раньше, чем ты спас мир. Могу только сожалеть о том, что после этого не сумел тебя исцелить. Но это должно стать твоим собственным свершением — или, быть может, достижением Валентины. А может, исцеление придет от детей, которых ты обязан — просто обязан — когда-нибудь завести.

Увы, в личном плане я больше всего жалею об этом. Я никогда не был женат, и у меня нет своих детей. Вместо этого я крал детей у других и тренировал — не воспитывал. Легко сказать: я усыновил человечество. Но это другое, не то что жить дома с детьми, влиять на них своими поступками, позволить им стать счастливыми, цельными и добрыми. Не проживи жизнь, так никогда и не подержав свое дитя на руках, на коленях, в своем доме, не побывав в объятиях ребенка, не услышав его голос и не увидев его улыбку, которую он дарит тебе, потому что ты вложил ее в его сердце!

У меня в жизни не было таких моментов, потому что я обращался с похищенными для Боевой школы детьми совсем иначе. Я не был отцом, и я никого не усыновлял. Женись, Эндер. Роди детей или усынови — чего бы это ни стоило. Но не живи той жизнью, какая выпала мне.

Я совершал великие дела, но сейчас, под конец своих дней, я не счастлив. Хотел бы я в свое время позволить будущему заботиться о себе самостоятельно и вместо прыжков сквозь время остановиться, обзавестись семьей и умереть в отведенный срок, в окружении потомков.

Видишь, я изливаю тебе свое сердце? Каким-то образом ты и меня зачислил в группу своих вояк.

Прости расчувствовавшегося старика — когда доживешь до моих лет, ты все поймешь.

Когда ты был в моей власти, я никогда не обращался с тобой как с сыном. Но я любил тебя, как сына; и в этом письме я обращаюсь к тебе так, как обращался бы к сыновьям, которых у меня никогда не было. И я говорю тебе: хорошо сработано, Эндер!

А теперь — будь счастлив.

Хайрам Графф, полковник МФ в отставке


Пробудившись от стазиса в конце перелета, Эндер был шокирован тем, насколько изменилась Валентина.

— Я же сказала — не собираюсь спать, пока не закончу книгу, — объяснила она, увидев выражение его лица.

— Не говори, что бодрствовала весь полет.

— Я не ложилась, — ответила Валентина. — Это же не сорокалетний перелет за два года, как в первый раз. Перелет был восемнадцатилетним, занял чуть больше года.

Эндер быстро прикинул в уме и понял, что она права. Ускорение и торможение всегда занимали примерно одинаковое время, а расстояние перелета между ними определялось разницей субъективного времени.

— И все же ты женщина, — сказал он.

— Я польщена: ты заметил! Какое разочарование — ни один капитан в меня не влюбился.

— Быть может, это только потому, что капитан Хонг взял с собой жену и семью?

— Мало-помалу они начинают понимать, что вовсе не обязательно жертвовать всем, чтобы быть межзвездным скитальцем, — сказала Валентина.

— Так, чисто арифметически: мне еще семнадцать, а тебе уже почти двадцать один.

— Мне уже двадцать один. Зови меня тетушкой Вэл.

— Не стану, — ответил Эндер. — Так ты закончила книгу?

— Я написала историю колонии Шекспир, вплоть до твоего прибытия. У меня бы ничего не получилось, если б ты не дрых.

— Почему? Я настаивал бы на точности?

— Потому что у меня не было бы полного доступа к твоей переписке с Колмогоровым.

— Моя переписка закрыта двойным паролем.

— О, Эндер, ты ж говоришь со мною! — сказала Валентина. — Думаешь, мне не по силам припомнить имена «Стилсон» и «Бонзо»?

— Я не использовал их имена вот так, просто.

— Для меня это было просто, Эндер. Ты думаешь, что тебя никто по-настоящему не понимает, но я могу догадаться, какие у тебя пароли. А значит, я твой соратник в деле шифрования.

— Это значит, что ты за мной шпионишь, — возразил Эндер. — Жду не дождусь, когда прочитаю твою книгу.

— Не волнуйся, твоего имени я не упоминала. Его письма называла «письмами к другу» с датой.

— В самом деле? Ты такая тактичная.

— Не будь брюзгой. Я не видела тебя четырнадцать месяцев и очень соскучилась. Не заставляй меня пожалеть.

— Я видел тебя только вчера, а за ночь ты успела сунуть нос в мои файлы. Не жди, что я это проигнорирую. Куда ты еще залезла?

— Больше никуда, — сказала Валентина. — Твой багаж на замке. Я не взломщик.

— Когда я смогу прочесть твою книгу?

— Когда купишь ее и скачаешь. Ты можешь себе позволить.

— У меня нет денег.

— Ты еще не прочитал письмо от Хайрама Граффа, — сказала Валентина. — Он организовал тебе приличную пенсию, и ты можешь запускать в нее руку без каких-либо налогов до совершеннолетия.

— Стало быть, ты не ограничилась темой исследования?

— Пока не прочтешь — не узнаешь, есть ли в письме что-то полезное, так ведь?

— Похоже, для написания этой книги тебе потребовалось прочитать все письма в истории человечества.

— Только те, что были написаны с момента основания колонии номер один после третьей войны с жукерами, — ответила она и поцеловала его в щеку. — Доброе утро, Эндер. Добро пожаловать обратно в мир.

Эндер покачал головой.

— Не Эндер, — сказал он. — Не здесь. Я Эндрю.

— О. А почему тогда не Энди? Или Дрю?

— Эндрю, — упрямо повторил Эндер.

— Что же, тебе следовало бы сказать об этом губернатору: ее пригласительное письмо адресовано Эндеру Виггину.

Эндер нахмурился:

— В Боевой школе мы даже не были знакомы.

— Полагаю, она думает, что знает тебя, — раз уж столь тесно общалась с половиной твоих вояк.

— Которые нанесли ей сокрушительное поражение, — уточнил Эндер.

— Это подпадает под описание «тесного общения», не так ли? Что-то вроде Гранта и Ли?

— Полагаю, Граффу пришлось предупредить ее о том, что я прилетаю.

— Твое имя есть в списке пассажиров, и к нему прилагается информация о том, что ты был губернатором Шекспира в течение двух лет. Все это сужает круг всех возможных Эндрю Виггинов до одного.

— Ты уже спускалась?

— Никто не спускался. Я попросила капитана позволить мне разбудить тебя, чтобы ты мог отправиться на первом челноке. Разумеется, он был счастлив сделать все, что в его силах, для великого Эндера Виггина. Он принадлежит твоему поколению — был на Эросе, когда ты победил в финальном сражении. Говорит, видел тебя там — и не раз.

Эндер прокрутил в памяти краткую встречу с капитаном перед погружением в стазис.

— Я его не узнал.

— Он и не ждал, что ты узнаешь. Он приятный человек. И куда лучше на своей должности, чем старый… как там его.

— Квинси Морган.

— Я помню его имя, Эндер. Просто не хотела его произносить или слышать.

Эндер очистился. После стазиса все тело покрывала своеобразная пена; его кожа, казалось, немного потрескивает с каждым движением. Вряд ли это полезно, подумал он, соскребая пену, а кожа отвечала слабой покалывающей болью. Но Графф ложится в стазис через каждые десять месяцев и до сих пор не жаловался на здоровье.

«И он выбил мне пенсию. Ну не круто ли? Представить, что Ганг пользуется деньгами Гегемонии, было бы трудновато. Но когда межзвездная торговля станет набирать обороты, может, доллар СЛЗ и сохранит кое-какую покупательную способность».

Высохнув и одевшись, Эндер забрал свой багаж и в уединении запертой каюты Валентины, из которой она тактично удалилась, открыл ящик с коконом последней королевы улья во Вселенной.

На какой-то миг его захлестнул страх, что она погибла за время перелета. Но нет. После того как Эндер подержал ее несколько минут в руках, в сознании возникла картинка. Или, скорее, стремительный рой картинок — лица сотен королев ульев, тысяч королев, в такой быстрой последовательности, что он не мог ухватиться за какую-то одну. Словно после пробуждения — перезагрузки — все предки, о которых помнила эта королева улья, должны были возникнуть в ее мозгу перед тем, как снова улечься в памяти и позволить ей контролировать собственный разум.

Что ж, это не было разговором, не могло им быть. Но когда Эндер вспоминал об этом, ему казалось, что это самый настоящий диалог. Словно его мозг был неприспособлен к тому, чтобы запоминать происходящее между ними — прямую передачу сформированной памяти. Вместо этого он перевел этот обмен в нормальный человеческий режим обмена фразами.

— Это мой новый дом? Ты позволишь мне войти? — спросила она его — или, скорее, показала себя вылетающей из кокона в прохладный воздух пещеры.

Вместе с этой картиной пришло ощущение вопроса — или требования?

— Слишком рано, — ответил он. — Никто еще ничего не забыл. Они придут в ужас. Убьют тебя, как только обнаружат тебя или твоих детей.

— Еще ждать, — сказала она. — Всегда ждать.

— Да, — сказал Эндер. — Я буду летать так часто, как только смогу, и как можно дальше. Пятьсот лет. Тысячу лет. Не знаю, сколько времени пройдет, пока я смогу спокойно тебя отпустить где-нибудь.

Она напомнила ему, что на нее не действует релятивистский эффект путешествия во времени.

— Наш разум работает по принципу вашего ансибля. Мы всегда привязаны к реальному времени Вселенной.

Для этого она воспользовалась изображением часов, которое достала из памяти Эндера. Ее же метафорой для изображения времени были пролеты солнца по небу — если речь шла о днях — и дрейф этих пролетов к северу и снова к югу — если имелись в виду годы. Королеве ульев никогда не требовалось делить время на часы, минуты и секунды, потому что для ее собственных детей — жукеров — все происходило сейчас.

— Мне жаль, что тебе приходится проживать все время перелета, — сказал Эндер. — Но необходимо ложиться в стазис и оставаться молодым достаточно долго, чтобы найти тебе дом.

Стазис — она сравнила гибернацию с собственным окукливанием.

— Но ты выходишь из него тем же самым. Никаких изменений.

— Мы, люди, в коконах не меняемся. В процессе взросления мы бодрствуем.

— Значит, для тебя этот сон — не рождение.

— Нет, — сказал Эндер. — Это временная смерть. Выключение, но при этом в пепле тлеет искра. Я даже не вижу снов.

— Все, что я вижу, — это сон, — ответила она. — Я вижу в них полную историю моего народа. Они мои матери, но также мои сестры, потому что я помню, что делала все то, что делали они.

Для того чтобы сказать «сестры», она вызвала картинки Валентины и Питера. И когда возникло лицо Питера, в памяти всплыли страх и боль.

— Я его больше не боюсь, — сказал Эндер. — И не ненавижу. Он стал великим человеком.

Но королева улья ему не поверила. Она вызвала из его памяти изображение пожилого мужчины, с которым он вел разговоры по ансиблю, и сравнила его с Питером-ребенком из глубин памяти Эндера. Они были слишком разными, чтобы быть одним человеком.

И Эндер не мог с этим спорить. Питер-Гегемон не был Питером-монстром. Может, он никогда им и не был. Может быть, оба они были лишь иллюзией. Но Питер-монстр был похоронен глубоко в памяти Эндера, и вряд ли ему было по силам стереть это воспоминание.

Эндер опустил кокон обратно в ящик, запер его, а затем оставил на тележке с багажом, который предстояло спустить на поверхность планеты.


Вирломи лично пришла встречать челнок; через считаные минуты она ясно дала понять, что эта любезность исключительно ради Эндера. Чтобы с ним поговорить, она поднялась на борт.

Эндер не воспринял это как добрый знак. Ожидая, пока Вирломи поднимется, он сказал Валентине:

— Она не рада меня здесь видеть. Хочет, чтобы я вернулся на корабль.

— Подожди, посмотрим, чего она хочет, — ответила сестра. — Может, всего лишь прояснить твои намерения.

Когда губернатор вошла, ее лицо едва напоминало лицо той девушки, которую Эндер видел на фото времен китайско-индийской войны. Год-два раздумий над поражением, а затем шестнадцать лет во главе колонии — это неминуемо должно было сказаться на внешности.

— Спасибо, что позволил мне навестить тебя так сразу, — поблагодарила она.

— Вы нам безмерно польстили тем, что лично пришли нас встретить, — ответил Эндер.

— Я должна была тебя увидеть до того, как ты появишься в колонии. Клянусь, я никому не сказала о твоем прибытии.

— Верю, — кивнул Эндер. — Но ваши слова, кажется, подразумевают, что люди знают — я здесь.

— Нет, — сказала она. — Слухов об этом, слава богу, нет.

«Какому богу?» — задался вопросом Эндер. Или, считаясь богиней, она славит саму себя?

— Когда полковник Графф — или кто он там был, не важно, для меня он всегда будет полковником Граффом — сказал мне, что он попросил тебя прилететь, и причиной этого было предчувствие проблем с одной конкретной семьей.

— Нишель и Рэндалл Фирс, — произнес Эндер.

— Да, — подтвердила Вирломи. — Так уж вышло, что я тоже распознала в них потенциальную проблему во время сборов в бывшей Боевой школе. Поэтому я поняла его озабоченность. Но вот чего понять не могла: почему Графф считал, что ты сможешь справиться с этим лучше меня?

— Не уверен, что он так думал. Возможно, он хотел, чтобы у вас появился дополнительный ресурс, на который можно опереться — в случае, если у меня появятся идеи. А они стали проблемой?

— Мать — обычная затворница-параноик, — сказала Вирломи. — Но она прилежно работала, и если временами излишне навязчиво опекала сына, в их отношениях не было ничего странного, никаких тревожных признаков. Он был таким крохой. Почти как игрушка. Но начал ходить и говорить в очень юном возрасте. Невероятно юном.

— И он потихоньку рос, — продолжил за нее Эндер, — и стал подростком. И продолжал расти с обычной скоростью, но рост не прекращался. Полагаю, сейчас он уже вымахал…

— …под два метра ростом и прекращать не собирается. Откуда ты знаешь?

— Потому что знаю, кто его родители.

Вирломи резко выдохнула:

— Графф знает, кто его настоящий отец. И он мне не сказал! Как же я могла действовать, если он не дал мне всей информации?

— Простите, что напоминаю, — сказал Эндер, — но в то время вам не слишком доверяли.

— Да, — согласилась она. — Но я думала, раз он сделал меня губернатором, он даст мне… но это в прошлом, все позади.

Эндер задался вопросом, жив ли еще Графф, или его действительно больше нет. Его не было в реестрах адресатов, к которым Эндер имел доступ. И у Эндера не было тех привилегий в использовании ансибля, какие он имел, будучи губернатором колонии. Правда, имелись алгоритмы поиска, просто пока ему не представилось достаточно времени.

— Граф не хотел лишать вас информации. Но он оставил на мое усмотрение, что вам сказать.

— Значит, ты тоже мне не доверяешь? — спросила она.

Тон ее голоса был шутливым, но в глубине пряталась боль.

— Я вас не знаю, — ответил Эндер. — Вы вели войну против моих друзей. Освободили свою страну от вторжения. Но затем сами превратились в мстительного агрессора. Я не знаю, что мне делать с этой информацией. Позвольте мне разобраться и узнать вас лучше.

Тут заговорила Валентина — в первый раз после приветствий:

— А что такого случилось, что вы поспешили уведомить нас, что никому не говорили о прибытии Эндера?

Вирломи повернулась к ней и уважительно произнесла:

— Это часть давней борьбы между мною и Рэндаллом Фирсом.

— Он же еще ребенок?

Вирломи горько рассмеялась:

— Выпускники Боевой школы не считают себя таковыми.

Эндер тоже усмехнулся:

— Справедливо. И как давно продолжается эта борьба?

— К тому времени, как ему стукнуло двенадцать, он уже был не по годам развитым… оратором. Так что старые поселенцы и колонисты неиндийского происхождения, прилетевшие со мною, слушали его затаив дыхание. Поначалу он был их талисманом. А теперь он, скорее, их духовный лидер, их…

— …Вирломи, — закончил Эндер.

— Он сделал себя в некотором роде эквивалентом того, кем индийские колонисты считают меня, да, — сказала она. — Я никогда не заявляла, что я богиня.

— Давайте не будем углубляться в эти старые споры.

— Я просто хочу, чтобы вы знали правду.

— Нет, Вирломи, — вторглась Валентина в их разговор. — Вы намеренно создавали образ богини. А когда люди спрашивали вас, вы не отрицали, разве что отшучивались: «С каких пор богини ходят по земле?», «Почему богиня так часто ошибается?». И самый омерзительный из уклончивых ответов: «А вы как думаете?»

Вирломи вздохнула.

— В вас нет ни капли жалости, — заметила она.

— Отнюдь, — ответила Валентина. — Жалости во мне хоть отбавляй. А вот с манерами — полный швах.

— Да, — сказала Вирломи. — Он учился, наблюдая за мною, за тем, как я обращаюсь с индийцами, которые меня боготворили. В его группе нет объединяющей религии, нет общих традиций. Но он их создал, особенно когда всем стала известна эта дьявольская книга «Королева улья».

— Почему же она дьявольская? — спросил Эндер.

— Потому что она лжива. Кто может знать, о чем думали, что чувствовали и помнили королевы ульев, что они пытались делать? Но эта книга превратила жукеров в персонажей трагедии, сделала мучениками в глазах тех впечатлительных идиотов, которые наизусть учат эту проклятую книгу.

Эндер фыркнул:

— Смышленый парнишка.

— Что? — спросила Вирломи, подозрительно взглянув на него.

— Полагаю, все это вы рассказываете мне потому, что он каким-то образом заявляет, будто он наследник королев ульев.

— Что является полнейшим абсурдом, ведь наша колония — первая, которая возникла не на руинах цивилизации жукеров.

— Так как ему это удается? — спросил Эндер.

— Он заявляет, что индийское население — восемьдесят процентов от всей колонии — просто-напросто пытается воссоздать здесь в точности свою земную культуру. В то время как он и остальные пытаются создать что-то новое. У него достает нахальства называть свое маленькое движение «Исконными жителями Ганга». И он говорит, что мы, индийцы, подобны шакалам, которые заселяют другие миры — уничтожают коренных жителей, а затем присваивают себе все их достижения.

— И люди идут за ним?

— Пока немногие, — сказала Вирломи. — Большинство не-индийских колонистов пытаются в это не лезть.

— Но ему верят, — уточнил Эндер.

— Миллионы.

— Здесь же нет столько колонистов, — удивилась Валентина.

— Он пудрит мозги не только местным, — объяснила Вирломи. — Свои статьи он отправляет по ансиблю. В большинстве крупных городов Земли имеются филиалы «Исконных жителей Ганга». Даже в Индии. Миллионы, как я уже сказала.

Валентина вздохнула:

— Я видела, в Сети их называют «исконниками», но я не заинтересовалась. Так, значит, движение зародилось здесь?

— Они считают «Королеву улья» своей библией, а жукеров — своими духовными предками. На Земле их доктрина почти полностью противоположна тому, что Рэндалл проповедует здесь. Они заявляют, что организация СЛЗ должна быть распущена, потому что она стирает все «настоящие», «исконные» земные культуры. Они отказываются говорить на общем. Устраивают большое шоу из своего следования старым религиям.

— А здесь Рэндалл обвиняет ваших людей именно в этом, — заметил Эндер. — В том, что они сохраняют культуру Земли.

— Да. Но он заявляет, что это несовместимо, что индийская культура возникла не здесь. Это новое место, поэтому он и его «Исконные жители Ганга» создают настоящую, подлинную культуру этого мира, вместо того чтобы копировать старую, земную.

Эндер хихикнул.

— Тебе смешно? — спросила Вирломи.

— Нисколько, — сказал Эндер. — Я просто подумал, что Графф действительно был гением. Не таким умным, как дети, которых он тренировал в Боевой школе, но… когда Рэндалл был младенцем на руках матери, Графф уже знал, что от него будут проблемы.

— И он отправил тебя, чтобы меня спасти, — сказала она.

— Сомневаюсь, что вас нужно спасать.

— Нет, не нужно. Я уже обо всем позаботилась. Я спровоцировала его на нападение прямо у меня дома. Это зафиксировано на видео, мы уже провели слушания и приговорили его к изгнанию. Он отправляется обратно на Землю — вместе со всеми мятежниками, которые захотят полететь вместе с ним.

Эндер покачал головой:

— А вам не приходило в голову, что именно этого он от вас и добивается?

— Разумеется, приходило. Но мне все равно, лишь бы мне не пришлось больше иметь с ним дела.

— Вирломи, конечно, вам не все равно, — вздохнул Эндер. — У него здесь уже имеются последователи, и если он вернется на Землю, изгнанный из «исконного мира», это будет значить, что вы посеяли зубы дракона, который сможет свергнуть СЛЗ и ввергнуть Землю в хаос войны, бедствий и взаимной ненависти, чему Питер Виггин смог положить конец совсем недавно.

— Это не моя проблема.

— Вирломи, наше поколение уже не у власти, — сказал Эндер, — кроме как в нескольких удаленных колониях. Питер мертв. Его последователи — обычные бюрократы. Думаете, они окажутся достаточно компетентны, чтобы иметь дело с Рэндаллом Фирсом?

— Нет, — после паузы ответила Вирломи.

— То есть вы намеренно заражаете кого-то вирусом, вполне сознавая, что организм может с ним не справиться?

Вирломи закрыла лицо руками.

— Я знаю, — сказала она. — Пыталась выбросить из головы, но знаю.

— Но я так и не поняла, почему своими первыми словами вы поспешили уверить нас в том, что никто не знает о прибытии Эндера, — сказала Валентина. — Почему это так важно?

Вирломи подняла лицо:

— Потому что на суде и после вынесения решения он трепал твое имя. И связал себя с монстром. С тем, кого считает своим отцом.

— А конкретнее? — попросила Валентина.

— Он называет тебя «Эндером Ксеноцидом». Говорит, ты худший из военных преступников в истории, потому что именно ты уничтожил исконный народ всех этих планет, чтобы грабители могли прийти и присвоить их дома и земли.

— Это было предсказуемо, — заметил Эндер.

— А Питера он называет «Братом Ксеноцида», пытавшимся уничтожить все исконные культуры Земли.

— Ох ты ж, — удивился Эндер.

— А Ахиллес Фландре монстром не был, и его преступления приписаны ему пропагандой проксеноцидной клики. Он был единственным, кто противился дьявольским планам Питера и Эндера. Он пытался остановить тебя еще в Боевой школе, но твои друзья заперли его в психушке на Земле. Затем он сбежал оттуда и стал организатором сопротивления Гегемону, возжелавшему мирового господства. Тогда за дело взялась пропагандистская машина Питера, которая всячески очерняла Фландре, — сказала Вирломи и вздохнула. — И вот в чем самая-то ирония: он делает вид, что очень меня почитает. Как героиню, противостоящую организаторам геноцида — Хань-Цзы, Алаю, Петре — всем, кто с тобой служил.

— И все же он вас ударил.

— Рэндалл утверждает, что я его спровоцировала. Что это была подстава. Что мужчина его габаритов, если бы всерьез хотел меня ударить, убил бы. Что он просто пытался заставить меня очнуться, осознать чудовищность всей той лжи, которую я наговорила и в которую поверила. Его сторонники приняли его объяснение. Или им плевать, правда это или нет.

— Что же, приятно сознавать, что, даже когда я в стазисе, кто-то находит меня полезным, — усмехнулся Эндер.

— Это не шутка, — сказала Вирломи. — Повсюду его ревизионистские взгляды получают все большее признание. Вся та чушь, которую вменял Граффу тот трибунал, получает все большую известность. Фотографии мертвых тел тех… тех задир…

— О, могу себе представить.

— Ты должен был узнать это прежде, чем сойти с корабля. Он не мог знать, что ты прилетаешь, он просто выбрал время для того, чтобы потрясти твоим именем. Думаю, он делает это потому, что я использовала имя Ахиллеса как синоним чудовищного зла. Поэтому он решил, что на твоем фоне Ахиллес выглядит не таким монстром. Если бы не этот чудовищный сборник лжи под названием «Королева улья», у него не было бы столь благодатной почвы для всей этой чепухи.

— Я действительно совершил все то, в чем он меня обвиняет, — сказал Эндер. — Те мальчики умерли. И жукеры тоже.

— Но ты не убийца. Знаешь, я тоже читала судебные протоколы. Я понимаю… Я училась в Боевой школе, я говорила с теми, кто тебя знал, мы все знали то, как взрослые формируют нашу жизнь, как контролируют нас. И мы все понимали: твоя сокрушительная самозащита — идеал военной доктрины.

Эндер сделал то, что делал всегда, когда кто-то пытался его оправдывать: отстранился, оставил ее слова без комментария.

— Что же, Вирломи, я не знаю, что мне со всем этим делать.

— Ты можешь вернуться на корабль и улететь.

— Вы именно этого хотите? — спросил Эндер.

— Он здесь не для того, чтобы занять вашу должность, — сказала Валентина. — Он вам не угроза.

Вирломи рассмеялась:

— Валентина, я не пытаюсь избавиться от твоего брата. Пусть остается на здоровье. И если он останется, мне определенно потребуются его помощь и советы. Я была бы только рада его присутствию. У Рэндалла не будет иного выбора, кроме как обратить всю свою ненависть на него. Пожалуйста, Эндер, оставайся.

— Рад, что вы меня об этом попросили, — сказал Эндер. — Я принимаю ваше приглашение.

— Нет, — заявила Валентина. — Сложившаяся ситуация может привести к насилию.

— Валентина, я обещаю никого не убивать.

— Я говорю о насилии в отношении тебя.

— Я тоже.

— Если он приведет в исступление толпу…

— Нет, — сказала Вирломи. — С этой стороны вам нечего опасаться. Мы сможем вас защитить.

— Никто никого не может защитить полностью, — возразила Валентина.

— О, я уверен: люди Вирломи сделают все как надо, — сказал Эндер. — Повторю: я принимаю ваше любезное приглашение, губернатор. А теперь вы позволите нам покинуть эту лодку и сойти на берег?

— Как пожелаете, — ответила Вирломи. — Я буду рада оказать вам гостеприимство. Но я вас предупредила, и, пока этот корабль будет оставаться здесь, вы вольны в любой момент двинуться дальше. Вам не понравится, когда Рэндалл обрушит на вас свою ярость. Он хорошо владеет словом.

— Только со словами? — спросил Эндер. — То есть он не сторонник грубой силы?

— До сих пор было так.

— Тогда мне ничто не угрожает, — сказал Эндер. — Спасибо за великую честь, которую вы мне оказали. Пожалуйста, можете сообщить всем о том, что я здесь. И что я тот самый Эндрю Виггин.

— Ты уверен? — спросила Вирломи.

— Психи всегда уверены, — не преминула заметить Валентина.

Эндер засмеялся, и Вирломи тоже, несколько нервозно.

— Буду рада видеть вас сегодня у себя на ужине, — сказала Вирломи, — вот только ем я мало и, поскольку я из Индии, признаю исключительно вегетарианскую кухню.

— Звучит заманчиво, — сказала Валентина.

— Скажите нам, когда и где намечается прием, — мы придем, — пообещал Эндер.

Обменявшись напоследок еще несколькими фразами, они расстались.

Валентина повернулась к Эндеру с выражением одновременно сердитым и печальным:

— Ты что, привез меня сюда, чтобы я увидела, как ты умрешь?

— Я никого никуда не привозил, — сказал Эндер. — Ты сама вызвалась.

— Это не ответ.

— Валентина, все когда-то умирают. Мама с папой умерли. Питер умер. Графф, скорее всего, тоже уже мертв.

— Ты забываешь, как хорошо я тебя знаю, — сказала Валентина. — Эндер, ты решил умереть. Решил спровоцировать этого парня, чтобы он тебя прикончил.

— С чего ты взяла?

— Да с того, что знаю имена в твоих паролях, Эндер! Ты живешь с оглушительным чувством вины…

— Это не вина, Вэл, — ответил Эндер. — Это ответственность.

— Не заставляй этого парня убивать тебя.

— Я никого никогда не заставляю. Это тебе должно быть известно.

— Мне надо было остаться дома и любоваться тем, как Питер покоряет мир.

— О нет, Валентина. У нас куда более интересный маршрут через пространство-время.

— Эндер, в отличие от тебя, я не собираюсь провести всю жизнь во сне. У меня есть дела. Я собираюсь писать мои исторические труды. Меня никуда не гонит жажда смерти.

— Если бы я жаждал смерти, — сказал Эндер, — то позволил бы Бонзо Мадриду и его дружкам вышибить мне мозги на пол душевой еще там, в Боевой школе.

— Я тебя знаю, — повторила Валентина.

— Ты так считаешь, — сказал Эндер. — И если погибну, ты сочтешь, что это я так решил. Но истина гораздо сложнее. Я не намерен умирать. Но я не боюсь рисковать жизнью. Время от времени солдату приходится рисковать, чтобы одержать победу.

— Это не твоя война, — промолвила Валентина.

Эндер рассмеялся:

— Это всегда моя война.

Глава 22

Кому: VWiggin%Ganges@ColLeague.Adm/voy

От: AWiggin%Ganges@ColLeague.Adm/voy

Тема: Если я умру


Дорогая Вэл,

я не жду, что погибну. Полагаю, что проживу подольше, и в этом случае ты это письмо не получишь, потому что оно отправится лишь тогда, когда я не смогу ввести код «отложить отправление». Оно не уйдет раньше, чем завершится предстоящее столкновение.

Все дело в ящике. Кодом замка служит имя твоей любимой зверушки (помнишь, тебе тогда было шесть?). Когда ты его откроешь, подержи то, что обнаружишь, в руках — довольно долго. Если тебе в голову придут какие-то разумные мысли, действуй, как сочтешь нужным; если нет — пожалуйста, запакуй обратно, как было, и организуй отправку ящика Абре Толо на Шекспир, с припиской: «Вот что я тогда нашел. Пожалуйста, не дай это уничтожить».

Впрочем, тебе это не потребуется, потому что я намерен победить. В своем стиле.

С любовью, твой настырный и загадочный младший брат Эндер (или сейчас уместнее было бы Эндед?)[83]


Поскольку межзвездный корабль не вез новых колонистов, для большинства жителей Андхры его появление не возымело практически никаких последствий. Конечно, все вышли на улицу, чтобы увидеть приземление челнока, и возникла некоторая суматоха с выгрузкой товаров и погрузкой на борт большего количества припасов. Но процедуры эти были однообразными, люди быстро утратили к ним интерес и вернулись к работе. Те, кто знал о визите на челнок губернатора Вирломи, восприняли это как проявление хороших манер, немногие знали о стандартном протоколе на такие случаи, а потому никто не понял, что протокол был нарушен. А если кто и обратил на это внимание, воспринял как должное.

Всеобщее любопытство разыгралось лишь тогда, когда люди отметили, что на вечерний ужин в доме Вирломи — который Ахиллес и его соратники из «Исконных жителей Ганга» любили называть «дворцом губернатора» — пришли незнакомцы: подросток и молодая женщина лет двадцати. Почему они были единственными пассажирами межзвездного корабля? Почему Вирломи устроила для них специальный прием? Это новые колонисты, официальные лица из правительства или… кто?

Поскольку именно этому кораблю предполагалось забрать изгнанника Ахиллеса за его «преступное нападение на губернатора», он, естественно, горел нетерпением выяснить все, что только можно, обо всем, что способно помешать его планам. Гости были необычными, неожиданными, необъявленными и необъяснимыми. Это подразумевало шанс по меньшей мере смутить Вирломи, а если подвернется удача — свергнуть ее или даже уничтожить.

Сторонником Ахиллеса потребовалось два дня на то, чтобы пообщаться с командой корабля, чтобы в конце концов заглянуть в декларацию и узнать имена пассажиров. Валентина Виггин, студентка. Эндрю Виггин, студент.

Студент?

Ахиллесу даже не потребовалось ничего выяснять. Последней остановкой на маршруте этого транспортника была колония Шекспир. Вплоть до прибытия борта на Шекспир губернатором там был Эндрю Виггин, адмирал МФ в отставке, знаменитый полководец МФ в третьей войне с жукерами. Два межзвездных перелета на релятивистских скоростях объясняли возраст мальчика. Мальчика? Он был на год старше Ахиллеса.

Виггин был высоким, но Ахиллес — выше; сильным, но Ахиллес сильнее. Виггина взяли в Боевую школу, потому что он был умен, но Ахиллес ни разу в жизни не встречал никого, кто был бы умнее его самого. Вирломи была умницей из Боевой школы, но она забыла то, что вспомнил он, она не замечала того, на что он обращал внимание, думала на два шага вперед, а не на десять. А ведь она ближе всего была к его уровню.

Ахиллес научился скрывать то, насколько он умен, научился обращаться с другими так, словно считал их ровней себе. Но он знал правду и мог на нее положиться: он умнее, быстрее, проницательнее всех остальных. В конце концов, разве не он, всего лишь мальчик на далекой планете-колонии, сумел организовать заметное политическое движение на Земле, имея в распоряжении только доступ к ансиблю для передач с наименьшим приоритетом?

Но даже умным людям порой просто улыбается удача. Прибытие Виггина именно сейчас явно подпадало под эту категорию. Виггин не мог знать, что направляется в колонию, где живет сын Ахиллеса Великого, чье убийство на совести брата Эндера. А когда Ахиллес-называющий-себя-Рэндалл начал свою атаку на репутацию Эндера Виггина, назвав его Эндером Ксеноцидом, он и понятия не имел, что через какой-то месяц этот самый Эндрю Виггин будет ужинать в доме Вирломи.

Было достаточно просто сфотографировать Вирломи с Эндером. Столь же просто было отыскать в Сети фотографии Питера Гегемона примерно в том же возрасте, что и Эндер сейчас. Поместив их рядом, было легко увидеть, что они братья, — сходство было слишком сильным. Затем Ахиллес выложил фотографии Эндера и Вирломи, чтобы каждый мог увидеть: брат Питера общается с губернатором Ганга, противником движения «исконников».

И не имело значения, что именно Питер отправил Вирломи в изгнание. Ахиллес отрицал это как очевидную уловку: Вирломи все время была частью планов Питера. То, что она водится с Эндером Виггином, служило неопровержимым доказательством даже для тех, у кого еще оставались сомнения.

Теперь Ахиллес мог представить ее изгнание как результат очевидного сговора между Вирломи и ее хозяевами Виггинами (без сестры Эндера здесь тоже не обошлось). Эндера отправили в изгнание, чтобы планы Виггина по уничтожению «исконников» могли воплотиться на Ганге, не встречая никакого сопротивления.

На то, чтобы эта история достигла Земли, ушла неделя, но компьютеры работали без вмешательства извне, и Вирломи не могла удержать Ахиллеса от отправки. Что же до местных новостей, сама история и фотографии были обнародованы почти моментально.

Ахиллес с восторгом наблюдал за тем, как люди начали отслеживать каждый шаг Виггинов. Все, что делал или говорил Эндер, рассматривалось через призму измышлений Ахиллеса. Даже индийцы, относившиеся к Ахиллесу подозрительно или враждебно, с помощью фотографий начинали думать, что Ахиллес не лжет. Что происходит?

«Ты заплатишь, Вирломи. Ты напала на моего отца, а следовательно, и на меня. Ты пыталась изгнать меня, надеясь, что мать исчезнет вместе со мной. Что же, я атаковал Эндера Виггина, а следовательно, и тебя, — ты слишком любезно приняла его в качестве почетного гостя именно в тот момент, когда это было полезнее всего для меня».

Спустя три дня после того, как он приклеил на Эндера Виггина ярлык, Ахиллес сделал следующий ход. На этот раз он прибег к помощи подставного автора — одного из самых мозговитых своих сторонников, способного составлять внятные, согласованные фразы. Было сделано заявление — замаскированное под отрицание, — что план Вирломи состоит в том, чтобы сам Эндер Виггин убил Рэндалла Фирса на пути к Земле. Якобы Рэндалла отправят в изгнание, но никто никогда его больше не увидит. Дескать, Рэндалл Фирс оскорбил не только марионетку Виггина, Вирломи, но и всех основных заговорщиков. Он должен быть уничтожен, — по крайней мере, так предполагалось. Но нам не удалось найти подтверждений на этот счет, а потому мы обязаны отметить, что это всего лишь подозрения. Но как еще можно объяснить частые секретные встречи Виггина с Вирломи?

Когда вопросы задавали самому Рэндаллу Фирсу, он уверял, что Вирломи слишком умна и не стала бы открыто сотрудничать с Виггином, планируй она какое-нибудь злодейство в отношении Фирса. А потому он ничего не боится.

Но «исконники» задавались вопросом: брала ли Вирломи в расчет то, что Фирс сделает такое предположение? Не окажется ли, что он остался без защиты? Настоит ли она на том, чтобы он погрузился в стазис, а Виггин на борту судна позаботится о том, чтобы Фирс никогда из него не вышел? И как просто будет назвать это несчастным случаем! Фирс слишком смелый человек, чтобы беспокоиться об этом. Его друзья волнуются о нем больше, чем он сам.

На этот раз атака Ахиллеса вызвала ответную реакцию Вирломи — именно ту, которая была ему нужна.

«Визит Эндрю Виггина — очевидное совпадение: он отправился в путь, когда Рэндалл Фирс был еще малышом на космическом корабле, а колония Ганг даже не была основана».

«Это очевидное отрицание без отрицания, — написал в ответ автор Ахиллеса. — Вирломи утверждает: то, что Виггин здесь, — просто совпадение. Она не говорит о том, что Рэндалл Фирс окажется во власти Виггина на пути в «изгнание» — или, как некоторые уверяют, к смерти».

Колонию раскалывали яростные споры, и Ахиллес с восторгом отметил, что даже индийцы приняли его сторону. Они говорили: «Нельзя отправлять Рэндалла на одном корабле с Виггином», «Разве Виггин уже не убил двоих детей?», «Преступление Рэндалла не настолько страшное, чтобы карать его смертью».

Начала шириться волна движения за смягчение приговора Рэндаллу Фирсу, за то, чтобы он остался на Ганге. Между тем пошли даже разговоры о том, чтобы арестовать Эндера Виггина за его преступления против человечества. Ахиллес публиковал эти предложения, не соглашаясь с ними. «Сроки давности гарантированно прошли, даже за ужасное преступление Ксеноцида, — писал он. — Прошел шестьдесят один год с тех пор, как Эндер Виггин стер с лица Вселенной королев ульев. Под юрисдикцию какого суда это подпадает сейчас?»

К этому времени интерес Земли настолько возрос, что статьи Ахиллеса и его подставных авторов получали все более высокий приоритет. На Земле начались выступления с требованием к МФ арестовать Эндрю Виггина и доставить его на Землю для суда, а опросы общественного мнения показывали, что небольшая, но растущая часть общества требовала привлечь его к ответственности за убийство королев ульев.

Настало время для личной встречи Рэндалла Фирса с Эндером Виггином.

Организовать ее было несложно. Сторонники Ахиллеса по-прежнему следили за Виггином, и когда он, его сестра и губернатор однажды утром прогуливались по берегу реки, там был Ахиллес — один.

Увидев его, Вирломи напряглась и попыталась увести Эндера прочь, но Виггин шагнул навстречу Ахиллесу и протянул ему руку.

— Я хотел с вами встретиться, мистер Фирс, — произнес он. — Я Эндрю Виггин.

— Я знаю, кто ты, — сказал Ахиллес, позволив ноткам презрительной веселости прозвучать в своем голосе.

— О, я в этом сомневаюсь, — в голосе Эндера было еще больше веселья. — Но я хотел с тобой встретиться и думаю, губернатор всячески пытается сделать так, чтобы мы не пересекались. Я знаю, что ты тоже не мог дождаться такого случая.

Ахиллес хотел было спросить: «Что ты знаешь обо мне?» Но Виггин хочет, чтобы он это спросил, хочет направлять ход разговора. Поэтому Ахиллес сам задал вопрос:

— И зачем такая знаменитость хотела меня видеть?

— О, мы оба достаточно хорошо известны, — сказал Эндер, открыто хихикнув. — Я — за мои поступки. Ты — за свои слова.

Эндер широко улыбнулся.

— Вы пытаетесь спровоцировать меня на какие-то необдуманные действия, мистер Виггин?

— Прошу, зовите меня Эндрю.

— Имя христианского святого, — сказал Ахиллес. — Предпочитаю называть тебя по имени чудовищного военного преступника… Эндер.

— Если бы был способ вернуть королев ульев во всей их былой славе и мощи, вы бы это сделали, мистер Фирс?

Ахиллес моментально распознал ловушку. Одно дело — читать «Королеву улья» и проливать слезы над исчезнувшей расой. Совершенно другое — желать их возвращения: сами собой напрашиваются новостные заголовки вроде «Лидер «исконников» хотел бы вернуть жукеров», проиллюстрированные мрачными фотографиями зачистки в Китае.

— Я не склонен размышлять о гипотетическом, — сказал Ахиллес.

— Кроме гипотетических обвинений в том, что я планирую зарезать вас во сне на обратном пути к Земле.

— Это не мое обвинение, — сказал Ахиллес. — В этом вопросе я выступал в вашу защиту.

— Ваша «защита» — единственная причина, по которой люди вообще узнали об этом обвинении, — заметил Эндер. — Пожалуйста, не надо думать, будто меня так легко одурачить.

— Да кто вообще может надеяться одурачить гения вроде вас?

— Что же, мы достаточно пикировались. Я просто хотел на вас взглянуть.

Ахиллес картинно повернулся, чтобы Эндер мог рассмотреть его со всех сторон.

— Так сойдет?

Неожиданно на глаза Эндера навернулись слезы. Какую игру он затеял сейчас?

— Спасибо, — произнес Эндер.

А затем повернулся, чтобы присоединиться к сестре и губернатору.

— Погоди, — сказал Ахиллес.

Он не понимал, что означают эти слезы, и это привело его в замешательство.

Но Виггин не стал оглядываться. Он просто вернулся к дожидавшимся его женщинам, а затем все трое пошли прочь от реки, обратно в город.

Ахиллес предполагал использовать эту стычку — записанную через объективы и микрофон — для пропаганды. Он ожидал, что сумеет заставить Эндера сделать какое-нибудь резкое заявление. Даже запись того, как Эндер сердится, оказалась бы полезной. Но он был невозмутимым, избежал всех ловушек, а последняя эмоция вполне могла поставить или захлопнуть его собственную ловушку, о действии которой Ахиллес понятия не имел.

Вышло неудовлетворительно, с какой стороны ни посмотри. И все же он не смог бы объяснить сторонникам, почему не хочет использовать это видео, которое так старался получить. Поэтому он позволил им его разместить, после чего принялся ожидать развития событий.

На Земле тоже никто не понял, что из этого следует раздуть. Разумеется, комментаторы отметили слезы в глазах Эндера и обсудили их. Некоторые «исконники» заявляли, что это крокодиловы слезы — плач хищника над грядущей судьбой его жертвы. Но некоторые говорили совсем другое: «Эндер Виггин не похож на того, кем его пытаются выставить — убийцей, монстром. Наоборот, он кажется вежливым молодым человеком, смущенным очевидно спланированной конфронтацией. В конце его печально известные слезы, похоже, выражают некое сочувствие, что ли. Может, даже любовь к противнику. Так кто здесь пытается развязать драку?»

Сущий кошмар! Правда, это был одинокий голос среди многих. И сторонники Ахиллеса на Земле быстро определились с ответом: «Кто бы посмел завязать драку с Эндером Ксеноцидом? Для тех, кто так делал, это плохо заканчивалось».

Всю свою жизнь Ахиллес умел контролировать происходящее. Даже когда случалось что-нибудь неожиданное, он адаптировался, анализировал и учился. В этот раз он не имел понятия, какой урок должен вынести.

— Мам, я не знаю, что он делает, — сказал Ахиллес.

Она погладила его по голове.

— О, мой дорогой, — сказала она. — Конечно, ты не знаешь, ведь ты такой невинный. Прямо как твой отец. Он не видел их заговора. Он доверял этому монстру Суриявонгу.

На самом деле Ахиллесу не нравилось, когда она так говорила.

— Не нам жалеть его, мама.

— Но я жалею. Он был талантлив, но в конце концов доверчивость его погубила. Это был его трагический недостаток — он был слишком добрым и хорошим.

Ахиллес изучал жизнь своего отца, видел его силу и жесткость, умение делать то, что он считал необходимым. Милосердие и доверчивость, однако, не были очевидными чертами характера Ахиллеса Великого.

Ладно, пусть мама сентиментальничает, сколько ей вздумается. Разве она теперь не «помнит», что Ахиллес якобы пришел в ее постель, чтобы зачать сына? А ведь раньше, когда он был маленьким, она об этом не рассказывала, а говорила о посланнике, который организовал оплодотворение ее яйцеклетки драгоценной спермой Ахиллеса. Из этого факта — и многих других примеров изменчивой памяти — было ясно, что она больше не может считаться надежным свидетелем.

Тем не менее она была единственной, кто знал его истинное имя. И она любила его совершенно беззаветно. Он мог говорить с ней, не опасаясь порицания.

— Этот Эндер Виггин, я не могу его прочесть, — сказал он.

— Я рада, что ты не можешь заглянуть в разум дьявола.

Но она не называла его дьяволом, пока ее не коснулась пропаганда, развернутая самим Ахиллесом. До этого ей не было дела до Эндера Виггина, потому что он никогда не сражался с ее драгоценным Ахиллесом Фландре, это делал его брат.

— Мама, я не знаю, что с ним сейчас делать.

— Ну, ты отомстишь за отца, разумеется.

— Эндер его не убивал.

— Он убийца. Он заслуживает смерти.

— Не от моих рук, мам.

— Сын великого Ахиллеса убивает монстра, — сказала мать. — От чьих же рук, если не твоих?

— Меня назовут убийцей.

— Твоего отца так тоже называли, — сказала она. — Ты лучше, чем он?

— Нет, мама.

Казалось, она решила, что это положило конец спору. Ахиллес был обескуражен. Она что, действительно хочет, чтобы он убил человека?

— Пусть ближайший кровный родственник Гегемона заплатит за убийство моего Ахиллеса, — сказала она. — Пусть все Виггины исчезнут. Все их злобное племя.

О нет! Она опять в своем настроении «кровной мести». Что ж, это же он завел разговор, ведь так? Это он зря. Теперь придется выслушать до конца.

И вот полилась неудержимая речь про позор великих преступлений, который можно смыть только кровью.

— Питер Виггин перехитрил нас, скончавшись от сердечного приступа, пока мы сюда летели, — сказала она. — Но теперь у нас в руках его брат и сестра. Как ты можешь упустить шанс, который сама судьба вложила тебе в руки?

— Мама, я не убийца.

— Чтобы отомстить за отца, не обязательно самому совершать убийство. Надеюсь, ты не считаешь себя Гамлетом?

И так далее, и так далее.

Обычно, когда она принималась за свое, Ахиллес слушал вполуха. Но сегодня каждое слово словно вонзалось в мозг. Действительно, это поразительное совпадение, что судьба привела к нему Виггина именно сейчас. Это совершенно иррационально, но ведь рациональна только математика, да и то не всегда. В реальном мире иррациональное происходило, в реальном мире случались самые невозможные совпадения, так как вероятность диктует, что совпадения не невозможны.

Так что, вместо того чтобы игнорировать мать, Ахиллес обнаружил, что задается вопросом: как можно организовать смерть Эндера Виггина без того, чтобы собственноручно его убивать?

Его мысли перескочили на более утонченный план: «Я уже наполовину уничтожил Эндера Виггина — как мне завершить этот процесс?»

Если Эндера просто убить, он станет мучеником. Но если Виггина спровоцировать на то, чтобы он убил снова — еще одного ребенка, — это уничтожит его раз и навсегда. Он всегда так поступал. Почувствовав соперника, он вынуждал его напасть, а затем убивал в процессе самозащиты. Он делал так дважды, и оба раза не понес наказания. Но его защитников здесь нет — все они почти наверняка уже мертвы. Остались только факты.

«Могу ли я направить его действия по старому руслу?»

Он поделился идеей с матерью.

— Если он убьет снова — на этот раз шестнадцатилетнего, но все же ребенка, пусть и крупного, — тогда его репутация будет загублена навсегда. Его будут судить, и на сей раз осудят — никто уже не поверит, что он убил «из самозащиты» три раза! — и это уничтожение будет куда более полным, чем просто прекращение телесной жизни. Я навеки уничтожу его имя.

— Ты говоришь о том, чтобы дать ему убить тебя?

— Мам, Эндера Виггина не надо специально провоцировать. Достаточно дать ему повод, со всем остальным он и сам прекрасно справится.

— Но ты?.. Умрешь?

— Мама, ты же сама сказала. Уничтожить врагов отца — это стоит любых жертв.

Она упала перед ним на колени:

— Я рожала тебя не для того, чтобы ты просто сгубил свою жизнь! Ты на полголовы выше его — по сравнению с тобой он карлик. Как он может тебя убить?

— Из него делали солдата, его тренировали. И не так давно. А кого растили из меня? Фермера. Механика. Обучали тем работам, которые требовались от подростка, не по годам крупного, умного и сильного. Никакой войны. Никаких драк. Я ни с кем не дрался с тех пор, как был малышом и мне приходилось отбиваться от старших.

— Мы зачали тебя не для того, чтобы ты умер от рук Виггина, как твой отец!

— На самом деле отец погиб от рук Дельфики. Джулиана, если конкретно.

— Дельфики, Виггины — это сторона одной монеты. Не смей даже думать о самопожертвовании, не позволяй ему тебя убить.

— Мам, я тебе уже сказал. Он сам найдет способ. Он всегда так делает. Он воин.

— Нет!

На то, чтобы ее успокоить, ушло два часа, и пришлось выдержать плач и крики, — Ахиллес знал, что соседи, должно быть, слушают и пытаются понять, в чем дело. Но в конце концов мать уснула.

Ахиллес прошел в контору по мониторингу поголовья скота и с тамошнего компьютера отправил Виггину сообщение:

«Полагаю, я составил о тебе неверное мнение. Как мы можем это прекратить?»

Он не ожидал, что получит ответ до завтрашнего дня. Но ответ пришел еще до того, как Ахиллес отключил терминал.

«Когда и где ты хочешь встретиться?»

Неужели это и правда так просто?

Время и место особого значения не имели. Это должно быть там, где их разговору не смогут помешать Вирломи и ее шестерки и где должно быть достаточно светло, чтобы можно было вести съемку. Что толку будет, если он умрет ради своего отца и это не будет зафиксировано? И чего доброго, этот Виггин сможет обернуть все в свою пользу и снова ускользнет со свежей кровью на руках.

Они договорились о времени и месте. Ахиллес отключил терминал.

А затем остался сидеть на месте, дрожа. «Что я натворил? Это же действительно Эндер Виггин. Я организовал собственную смерть. Я больше и сильнее, но то же самое можно сказать о тех мальчишках, которых он уже убил. Королевы ульев тоже были сильнее — и где они? Эндер Виггин не проигрывает.

Для этого я и появился на свет. Именно это мама прививала мне с младенчества. Я живу, чтобы отомстить за своего отца. Чтобы уничтожить Гегемонию, разрушить все, что создал Питер Виггин. Возможно, это невыполнимо. Но уничтожить Эндера Виггина… Я могу сделать это, просто позволив ему меня убить — и показав миру, как это случилось. Мать будет горевать, но она всю жизнь прожила в горе.

Если он настолько умен, он должен знать, что я замышляю. Он не поверит, что я внезапно изменил мнение. Я не могу одурачить Эндера Виггина таким очевидным планом. Он наверняка догадывается, что я буду записывать все.

Но вряд ли он думает, что ему придется меня убить. Скорее, он считает меня легким противником, которого сможет победить не убивая. Может, считает меня эдаким переростком, который в жизни никого не ударил.

А может статься, что я переоцениваю его? Как-никак он всю войну воевал против инопланетян и ни разу не заподозрил, что сражается не с компьютерами или наставниками. Это ли не тупость?

Я пойду. Посмотрим, что получится. Я готов умереть, но с одним условием: если это уничтожит его».


Они встретились через два дня, на рассвете, за контейнерами с компостом. Там им никто не мог помешать: запах заставлял людей избегать этого места и ни у кого не было особой необходимости оказаться тут в это время — растительные отходы сбрасывали только в конце дня.

Друзья Ахиллеса расставили камеры, чтобы покрыть всю эту территорию. Каждому слову предстояло быть записанным. Эндер, по-видимому, понимал, что так будет, — разве Ахиллес не выкладывал свою пропаганду в Сети? — но даже если Эндер решит уйти, конфронтация наверняка будет яростной и сработает против него. А если нет, Ахиллес просто не станет ее использовать.

За день до этого Ахиллес не раз думал о вероятности смерти и каждый раз эту мысль воспринимал словно какой-то другой человек. Иногда это казалось почти забавным: Ахиллес так силен, он настолько выше Эндера, настолько массивнее, его руки настолько длиннее! В другой раз смерть казалась почти неизбежной, но бесполезной, и он думал: «Какой же я дурак, так бессмысленно отдаю собственную жизнь».

Но к концу дня он сообразил: «Я делаю это не ради отца. Я иду на этот шаг, потому что мать растила меня для мщения. Я делаю это ради всего человечества. Великие кровожадные монстры прошлого почти никогда не призывались к ответу. Они умирали от старости, доживали в роскошном изгнании или — перед лицом неизбежного поражения — кончали жизнь самоубийством».

Оказаться последней жертвой Эндера Виггина — оно того стоило. И не ради семейных перебранок, а потому что мир должен, обязан увидеть, что великим преступникам вроде Эндера Виггина не уйти от наказания. Рано или поздно они совершат на одно преступление больше, чем можно, и их призовут к ответу.

«И я буду последней жертвой, чья смерть низвергнет Эндера Ксеноцида».

Другая его часть сказала: «Ты поверил своей же пропаганде».

Еще одна крикнула: «Живи!»

Но он ответил им: «Если что-то в отношении Эндера Виггина и правда, так это то, что он не может допустить поражения. Именно так я его и заманю — поставлю перед лицом поражения, и он сделает все, чтобы его избежать, — и когда убьет меня, тогда он по-настоящему будет повержен. Это его фатальный изъян — им можно манипулировать, поставив перед лицом поражения».

Глубоко внутри у Ахиллеса зародился вопрос, который попытался вырваться на поверхность, где с ним пришлось бы иметь дело. Не получается ли так, что это не вина Эндера? Если у него действительно не было иного выбора, кроме как уничтожить противника?

Но Ахиллес немедленно задушил эту попытку увильнуть. Мы лишь продукт наших генов и воспитания, дополненных случайными событиями жизни. «Вина», «порицание» — все это детские понятия. Что действительно имеет значение, так это факт чудовищных преступлений Эндера, которые продолжатся, если его не остановить. Ведь иначе он может жить вечно, всплывая тут и там, чтобы создавать проблемы. «Но я положу этому конец. Не месть, но предотвращение. И поскольку он станет примером, быть может, других монстров тоже будут останавливать раньше, как они станут убивать часто и много».

Из тени выступил Эндер:

— Хо, Ахиллес.

Ахиллесу потребовалось полсекунды — полшага, — чтобы сообразить, каким именем назвал его Эндер.

— Имя, которым ты называешь себя, когда один, — сказал Эндер. — В своих снах.

Откуда он знает? Что он такое?

— У тебя нет доступа к моим снам, — сказал Ахиллес.

— Хочу, чтобы ты знал: я просил Вирломи смягчить твой приговор. Потому что я должен улететь на этом корабле, а я не хочу возвращаться на Землю.

— Можно понять. Там жаждут твоей крови.

— Сейчас — да, — согласился Эндер. — Но ситуация колеблется то так, то эдак.

Судя по всему, он понятия не имеет, что именно Ахиллес заварил всю эту кашу.

— У меня есть дело, и если я верну тебя на Землю, то потеряю время. Думаю, я почти убедил Вирломи, что Свободные люди Земли никогда не дадут губернаторам права высылать с планет колонистов, которые им чем-то мешают.

— Я не боюсь возвращаться на Землю.

— Именно так я и думал. Все это ты делал в надежде, что тебя туда отправят. «Только не бросай меня в терновый куст!»

— «Сказки дядюшки Римуса» читали в Боевой школе на сон грядущий?

— Раньше, до того, как я туда попал. Твоя мама тоже тебе их читала?

Ахиллес понял, что его уводят в сторону, и решительно вернулся к теме.

— Я сказал, что не боюсь возвращаться на Землю. И я не думаю, что ты вступился за меня перед Вирломи.

— Верь, чему хочешь верить, — сказал Эндер. — Тебя всю жизнь окружала сплошная ложь — разве можно ожидать, что ты распознаешь правду, когда она тебе встретится?

Вот оно — пошли насмешки, которые заставят Ахиллеса действовать. Но Эндер не понимает, что Ахиллес пришел сюда именно затем, чтобы его можно было вынудить к действию, чтобы затем Эндер мог убить его из «самозащиты».

— Ты назвал мою мать лгуньей?

— Ты не задавался вопросом, почему ты такой высокий? Твоя мать невысокая. Ахиллес Фландре тоже гигантом не был.

— Нам никогда не узнать, каким высоким он мог стать, — заметил Ахиллес.

— А я знаю, почему ты такой большой, — сказал Эндер. — Это генетическое заболевание. Ты всю жизнь растешь с одной и той же стабильной скоростью. Поначалу совсем крохотный, затем нормальных размеров. Когда у обычных детей замедляется, с началом полового созревания, а затем и вовсе останавливается рост, ты еще немного отстаешь от них. Но они перестают расти, а ты нет. Ты становишься все больше и больше. В конце концов ты от этого умрешь. Сейчас тебе шестнадцать, по всем прикидкам, примерно в двадцать один — двадцать два года твое сердце не сможет качать кровь по телу, которое станет слишком большим, и откажет.

Ахиллес не знал, как это воспринимать. О чем он говорит? Что он умрет в двадцать с чем-то лет? Это что, какое-то программирование, чтобы вывести оппонента из себя?

Но Эндер не закончил:

— У некоторых из твоих братьев и сестер было это же заболевание; у других обошлось. Мы не знали о тебе, не знали точно. Только увидев тебя, я понял, что ты становишься гигантом, как твой отец.

— Не говори мне о моем отце, — сказал Ахиллес.

А сам подумал: «Почему мне страшно слышать то, что он говорит? Почему я так зол?»

— Но я все равно был рад тебя увидеть. Пусть твоя жизнь будет трагически коротка, когда я смотрел на тебя… ты еще повернулся вот так, насмехаясь надо мной… и видел твоего отца, видел в тебе твою мать.

— Мою мать? Я вообще не похож на свою мать.

— Я не имею в виду суррогатную мать, которая тебя вырастила.

— Значит, ты пытаешься спровоцировать меня, точь-в-точь как это сделала Вирломи, — сказал Ахиллес. — Что же, это не сработает.

И все же, даже произнося эти слова, он чувствовал, что это работает; и он желал взрастить в себе гнев. Потому что должен заставить всех поверить, что Эндер вынудил его напасть, и, когда Эндер его убьет, каждый увидит: это никакая не самозащита. И все поймут, что это никогда не было самозащитой.

— Твоего отца я ценил больше всех в Боевой школе. И он был лучше меня. Все мы знали это: он был быстрее и умнее меня. Но он всегда был ко мне настроен дружески. В последний момент, когда все выглядело совершенно безнадежным, он знал, что делать. Он практически сказал мне, что делать. И все же позволил действовать самому. Он был щедр. Он был воистину велик. Мое сердце разбилось, когда я услышал о том, что его предало собственное тело. Так же, как твое предаст тебя.

— Его предал Суриявонг, — сказал Ахиллес. — А Джулиан Дельфики убил.

— А твоя мать? — будто не слыша, продолжил Эндер. — Она была моим защитником. Когда меня определили в армию, командир которой меня ненавидел, она была единственной, кто взял меня под крыло. Я на нее полагался, я ей доверял, и она никогда меня не подводила — в тех пределах, в каких это под силу человеку. Когда я узнал, что она и твой отец поженились, я был счастлив. Но потом твой отец умер, и в конце концов она вышла за моего брата.

Осознание едва не ослепило Ахиллеса.

— Петра Арканян? Ты говоришь, что моя мать — Петра Арканян? Ты что, свихнулся? Она же расставила ловушки для моего отца, завлекла его…

— Да брось, Ахиллес, — сказал Эндер. — Уж к шестнадцати-то годам ты наверняка должен был понять, что твоя суррогатная мать — сумасшедшая.

— Она моя мать! — выкрикнул Ахиллес. И потом, запоздало и слабо, произнес: — И она не сумасшедшая.

Все пошло не так. Что он говорит? Что за игру он ведет?

— Ты очень похож на родителей, копия. Больше на отца, чем на мать. Когда я смотрю на тебя, я вижу моего дорогого друга Боба.

— Джулиан Дельфики — не мой отец!

Ахиллес практически ничего не видел от ярости. Сердце бешено колотилось. В точности как было задумано.

Кроме одного. Его ноги словно приросли к земле. Он не нападал на Эндера Виггина. Он просто стоял на месте и внимал.

И в этот самый момент на площадку за компостными контейнерами выбежала Валентина Виггин:

— Вы что делаете? Вы с ума сошли?

— Сумасшествия здесь тоже хватает, — заметил Эндер.

— Уходи отсюда, — сказала она. — Это того не стоит.

— Валентина, ты не знаешь, что делаешь. Если ты каким-то образом вмешаешься, ты меня уничтожишь. Ты меня понимаешь? Я тебе хоть когда-нибудь врал?

— Постоянно.

— Умалчивание — это не ложь, — сказал Эндер.

— Я не позволю этому произойти. Я знаю, что ты задумал.

— При всем уважении, Вэл, ты не знаешь ни черта!

— Эндер, я знаю тебя лучше, чем ты сам себя.

— Но ты не знаешь этого парня, который взял себе имя монстра, потому что уверен, что тот псих был его отцом.

На несколько секунд гнев Ахиллеса рассеялся, но нахлынул снова.

— Мой отец был гением.

— Одно другому не мешает, — заметила Валентина. А Эндеру напомнила: — Это их не вернет.

— Прямо сейчас, — сказал Эндер, — если ты меня любишь, ты должна заткнуться!

Его слова прозвучали, как удар хлыста, — негромко, но резко и прицельно. Валентина отпрянула, словно брат ее ударил. И все же открыла рот, чтобы ответить.

— Если меня любишь, — повторил он.

— Думаю, твой братец пытается тебе сказать, что у него есть план, — сказал Ахиллес.

— Мой план в том, чтобы донести до тебя, кто ты есть. Джулиан Дельфики и Петра Арканян жили, скрываясь, потому что у Ахиллеса Фландре были агенты, которые искали их, чтобы убить… Еще и потому, что он некогда желал Петру — в своем особом, больном стиле.

Ярость бушевала в душе Ахиллеса. И он приветствовал ее. Появление Валентины едва все не порушило.

— У них было девять оплодотворенных яйцеклеток, которые они вручили доктору, пообещавшему нейтрализовать ген гигантизма. Но доктор оказался мошенником, как доказывает твое состояние. Он на самом деле работал на Ахиллеса и похитил эти эмбрионы. Твоя мать родила лишь одного ребенка, семь остальных были имплантированы суррогатным матерям. Но Хайрам Графф всегда подозревал, что этих семерых удалось найти лишь потому, что Ахиллес хотел, чтобы их нашли, — чтобы сыщики думали, будто их методы работают. Зная Ахиллеса, Графф был уверен: девятого ребенка тем же способом не отыскать. А затем твоя суррогатная мать решила плюнуть на Хайрама Граффа. Это привлекло его внимание, и он изучил ее прошлое. И узнал, что ее настоящее имя не Нишель, а Рэнди. И когда посмотрел на анализы ДНК, обнаружил, что генетически у тебя нет ничего общего с твоей предполагаемой матерью. Ты никоим образом не являешься ее биологическим ребенком.

— Это ложь, — сказал Ахиллес. — Ты говоришь это только для того, чтобы меня спровоцировать.

— Я говорю это, потому что это правда, говорю в надежде, что правда даст тебе свободу. Другие дети были найдены и возвращены родителям. Пятеро не унаследовали гигантизма, и все они по-прежнему живут на Земле. Белла, Эндрю — названный в мою честь, должен сказать, — Джулиан Третий, Петра и Рамон. Трое из твоих братьев и сестер были гигантами, и они уже скончались: Эндер, Цинциннат, Карлотта. Ты — последний потерянный сын, которого они уже перестали искать. Единственный, кому они не дали имени. Но твоя фамилия — Дельфики. Я знал твоих родителей и очень их любил. Ты не дитя монстра, ты ребенок двух лучших из людей, которые когда-либо жили на свете.

— Джулиан Дельфики — чудовище! — заорал Ахиллес и рванулся к Эндеру.

К его удивлению, Эндер не стал уворачиваться. Удар Ахиллеса пришелся точно в цель, и Эндер растянулся на земле.

— Нет! — выкрикнула Валентина.

Эндер спокойно собрался с силами и поднялся, чтобы вновь оказаться лицом к лицу с Ахиллесом.

— Ты знаешь, что я говорю правду, — сказал Эндер. — Именно поэтому ты так зол.

— Я злюсь, потому что ты называешь меня сыном убийцы моего отца!

— Ахиллес Фландре убивал каждого, кто был к нему добр. Монахиню, которая позаботилась о его изувеченной ноге. Хирурга, который ее выправил. Девушку, которая приняла его, когда он был последним уличным бандитом в Роттердаме, — он прикинулся, что любит ее, а потом задушил и сбросил тело в Рейн. Он взорвал дом, в котором жил твой отец, пытаясь уничтожить его и всю его семью. Он похитил Петру и попытался ее соблазнить, но она его презирала. Она любила только Джулиана Дельфики. Ты их дитя, зачатый в любви и в надежде.

Ахиллес вновь ринулся к нему — но на сей раз намеренно неуклюже, чтобы у Эндера оказалось достаточно времени поставить блок или ударить в ответ.

Но Эндер снова не сделал попытки отступить. Он принял удар — на этот раз мощный хук в живот — и упал на землю. Он задыхался, и его вырвало.

А затем он снова поднялся.

— Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, — сказал Эндер.

— Ты лжешь, — сказал Ахиллес.

— Никогда больше не называй себя этим отвратительным именем. Ты не Ахиллес. А твой отец — герой, избавивший мир от этого монстра.

Ахиллес еще раз ударил его — на этот раз подошел медленно и мощно впечатал кулак в нос Эндера, ломая его. Хлынула кровь, почти моментально залив рубашку.

Валентина издала вопль, Эндер зашатался и упал на колени.

— Ударь меня, — прошипел Ахиллес.

— Ты что, не понимаешь? Я никогда не подниму руку на сына моих друзей.

Ахиллес двинул ему в челюсть — с такой силой, что от удара Эндер отлетел назад, в траву. Это никак не было похоже на постановочный бой, как на тех идиотских видео, где герой и злодей наносят друг другу убийственные удары, но противник поднимается, чтобы продолжить драку. Ущерб, нанесенный Эндеру, был реален — все было всерьез. Он стал двигаться неуклюже, плохо держал равновесие. Стал легкой мишенью.

«Он не собирается меня убивать», — подумал Ахиллес.

Для него это оказалось таким облегчением, что он громко расхохотался.

А потом подумал: «Вот он, план матери. С чего я вообще взял, что должен позволить ему убить меня? Я сын Ахиллеса Фландре. Его настоящий сын. Я могу убить тех, кто должен быть убитым. Я могу положить конец его пагубной, разрушительной жизни — раз и навсегда. Могу отомстить за отца, за королев ульев и за тех двух мальчишек, которых убил Эндер».

Ахиллес пнул лежащего на спине Эндера в ребра. Они сломались с таким треском, что даже Валентина услышала и заорала.

— Ш-ш-ш, — сказал Эндер. — Такие дела.

Он перекатился на живот — сморщился, а затем тихо заплакал от боли. И все же ему каким-то образом удалось подняться на ноги.

И, поднявшись, он опустил руки в карманы.

— Ты можешь уничтожить видеозаписи, — сказал Эндер. — Никто не узнает, что ты меня убил. Валентине никто не поверит. Поэтому можешь заявить о том, что защищался. Этому поверят все, ведь ты заставил их ненавидеть и бояться меня. Конечно, тебе пришлось убить меня, чтобы спасти свою жизнь.

Эндер хотел умереть? Сейчас? От руки Ахиллеса?

— Что за игру ты ведешь? — спросил Ахиллес.

— Твоя якобы мать растила тебя, чтобы ты отомстил за ее вымышленного любовника, твоего ложного отца. Так сделай это — сделай то, ради чего она тебя растила. Будь тем, кого она планировала из тебя сделать. Но я — я не подниму руки на сына моих друзей, и не важно, насколько толстым слоем запудрены твои мозги.

— Тогда ты кретин, — сказал Ахиллес. — Потому что я так и сделаю. Ради моего отца, ради матери, ради бедняги Стилсона, ради Бонзо Мадрида, ради жукеров и всего человечества!

С этими словами Ахиллес принялся месить Эндера. Еще удар в живот. Удар в лицо. Два удара по уже неподвижно лежащему на земле.

— Так ты поступил со Стилсоном? — спросил он. — Бил его снова и снова — так сказано в протоколе.

— Сын… моих друзей… — выдавил Эндер.

— Пожалуйста! — взмолилась Валентина.

И все же она даже не попыталась его остановить. И не звала на помощь.

— А теперь тебе пора умереть, — сказал Ахиллес.

Удар в голову — и все. Если не сработает, то два. Мозг человека не выдержит такого сотрясения. Либо Эндер умрет, либо получит такое повреждение, что жизнь его не сильно будет отличаться от смерти. Это будет конец Эндера Ксеноцида.

Он подошел к лежащему навзничь телу. Глаза Виггина взирали на него сквозь кровь, по-прежнему льющуюся из расквашенного носа.

Но по какой-то причине, несмотря на горячую ярость, Ахиллес не нанес удар.

Застыл на месте как вкопанный.

— Сын Ахиллеса сделал бы это, — прошептал Эндер.

«Почему я его не убиваю? Я что, все-таки трус? Я настолько хуже своего отца? Эндер прав: мой отец убил бы его, потому что это необходимо, — убил бы без колебаний, без приступов малодушия».

И в этот миг он понял, что на самом деле значат слова Эндера. Мать обманули. Ей сказали, что это ребенок Ахиллеса Фландре. Она лгала ему, пока он рос, кормила сказками о том, что он ее сын, тогда как на самом деле она была только суррогатной матерью. Сейчас он знал ее достаточно хорошо, чтобы понять: ее истории — лишь отражение ее желаний, истории, не имеющие отношения к действительности. Почему же он не пришел к очевидному выводу? Потому, что она никогда его не отпускала, ни на миг. Она слепила для него мир и не позволяла ни единому проблеску альтернативы проникнуть в него.

Точно так же, как наставники манипулировали детьми, которые вели за них войну.

Ахиллес понял это, потому что всегда это знал. Эндер Виггин победил в войне, не зная, что он ее ведет; он уничтожил жукеров, которых считал просто компьютерной симуляцией. «Точно так же я верил в то, что Ахиллес Фландре мой отец, что я ношу его имя и у меня есть долг перед ним — исполнить его предназначение или отомстить за его смерть».

Окружи ребенка ложью, и он прильнет к ней, как к плюшевому мишке, как к щеке матери. И чем темнее, чем хуже ложь, тем глубже нужно засовывать ее в себя, чтобы суметь вынести.

Эндер сказал: он скорее умрет, чем поднимет руку на сына своих друзей. А он не псих, вроде матери Ахиллеса.

Ахиллес. Он не Ахиллес. Это тоже фантазия его матери. Все это — выдумки матери. Он знал, что она безумна, и все равно продолжал жить в ее кошмаре и лепить свою жизнь, чтобы кошмар стал реальностью.

— Как меня зовут? — прошептал он.

На земле у его ног Эндер прошептал в ответ:

— Не знаю. Дельфики. Арканян. Их лица. В тебе.

Теперь Валентина оказалась рядом.

— Пожалуйста! — взмолилась она. — Может, хватит уже?

— Я знал, — прошептал Эндер. — Сын Боба. Петры. Никогда не смог бы.

— Никогда не смог бы — что? Он сломал тебе нос, ребра. Он мог тебя убить!

— Я собирался, — сообщил Ахиллес. А затем вдруг осознал истинный масштаб своих намерений. — Я собирался убить его ударом в голову.

— И этот придурок позволил бы тебе это, — сказала Валентина.

— Один шанс, — сказал Эндер. — Из пяти. Убить меня. Вероятность велика.

— Пожалуйста, — попросила Валентина. — Я не смогу его нести. Отнеси его к доктору, прошу. Ты сильный.

И только когда он наклонился к Эндеру, чтобы его поднять, он понял, какие раны ему нанес своими руками, как страшно его избил.

«Что, если он умрет? Если все равно умрет, даже если сейчас, после всего, я этого больше не хочу?»

Он торопливо нес Эндера от контейнерной площадки, и Валентине приходилось бежать, чтобы за ним поспеть. Они оказались у дома доктора задолго до начала работы клиники. Врач бросил взгляд на Эндера и позволил занести его внутрь для срочного осмотра.

— Проигравшего вижу, — объявил врач. — Но кто победил?

— Никто, — сказал Ахиллес.

— На тебе никаких следов, — заметил врач.

Тот вытянул руки с разбитыми костяшками.

— Вот следы, — сказал он. — Это сделал я.

— И он ни разу тебя не ударил.

— Даже не пытался.

— И ты продолжал его избивать? Вот так? Да что ты за…

Доктор отвернулся и принялся срезать с Эндера одежду, негромко чертыхаясь при виде жутких кровоподтеков, пальцами ощупывая переломы.

— Четыре ребра. Множественные переломы, — сказал он и снова посмотрел на Ахиллеса, на этот раз с отвращением. — Выметайся из моего дома!

Ахиллес направился к двери.

— Нет, — сказала Валентина. — Все это было по его плану.

Доктор фыркнул:

— О да, он сам спланировал свое избиение.

— Или свою смерть, — кивнула Валентина. — Чем бы ни обернулось дело, его это устраивало.

— Я это спланировал, — возразил Ахиллес.

— Ты только думал, что это так. Он с самого начала тобой манипулировал. Это у нас семейное.

— Моя мать манипулировала мной, — сказал Ахиллес. — Но я не должен был ей верить. Это совершил я.

— Нет, — не согласилась Валентина. — Виновата твоя мать. Виновато вранье, которым накормил ее Ахиллес. А то, что сделал ты… ты остановился.

Ахиллес почувствовал, что все его тело содрогнулось в рыданиях, и он опустился на колени.

— Я больше не знаю, как себя называть, — сказал он. — Я ненавижу имя, которому она меня научила.

— Рэндалл? — спросил доктор.

— Нет… нет.

— Он называет себя Ахиллесом. Она так его называет.

— Как я могу… все исправить? — спросил он Валентину.

— Бедняжка, — сказала Валентина. — Над этим Эндер размышлял последние годы, пытался найти ответ для себя. Думаю, с твоей помощью он его получил — отчасти. Думаю, он заставил тебя совершить то избиение, которое намеревались устроить Стилсон и Бонзо Мадрид. Разница только в том, что ты сын Джулиана Дельфики и Петры Арканян, и глубоко внутри у тебя есть что-то такое, что не позволит убить — хладнокровно или нет. А может, это не имеет отношения к твоим родителям и связано с тем, что тебя растила душевнобольная мать и ты испытывал к ней сострадание — такое глубокое, что не мог себе позволить бросить вызов ее воображаемому миру. Может, дело в этом. Или, может, в твоей душе. В том, что Бог обернул в тело и превратил в человека. Как бы то ни было, ты остановился.

— Арканян Дельфики, — сказал он.

— Хорошее имя, — кивнула Валентина. — Доктор, мой брат будет жить?

— Травмы серьезные. Сотрясение, внутреннее кровоизлияние. Нужно доставить его в клинику.

— Я могу его перенести, — сказал… не Ахиллес — Арканян.

Доктор скривился:

— Позволить избившему нести избитого? Но никого другого нет. Что за омерзительное время вы выбрали для своей… дуэли.

Пока они шли в клинику, некоторые из ранних пташек вопросительно смотрели на них, а одна женщина даже приблизилась, чтобы разузнать, в чем дело, но доктор от нее отмахнулся.

— Я хотел, чтобы он убил меня, — сказал Арканян.

— Знаю, — ответила Валентина.

— Сделал то же, что с другими. Я думал, он сделает это еще раз.

— Он заставил тебя думать, что будет сопротивляться.

— А потом то, что он сказал… Поперек всего…

— Но ты ему поверил. Сразу, тут же — ты понял, что это правда, — сказала она.

— Да.

— И это тебя взбесило.

Арканян издал звук — нечто среднее между поскуливанием и воем. Он его не планировал и не контролировал. Подобно волку, воющему на луну, он знал только, что этот звук таился внутри и должен был выйти наружу.

— Но ты не мог его убить, — сказала Валентина. — Ты не идиот, чтобы прятаться от новостей, убивая гонцов.

— Мы на месте, — сказал доктор. — И я поверить не могу, что ты утешаешь того, кто до полусмерти избил твоего брата.

— О, вы не знаете? Это же Эндер Ксеноцид. Он заслуживает всего самого худшего.

— Никто этого не заслуживает, — сказал доктор.

— Как я могу это исправить? — спросил Арканян.

И на сей раз он имел в виду не раны Эндера, а нечто другое.

— Никак. Все уже сделано, все в этой книжке — «Королеве улья». Если бы это сказал не ты, сказал бы кто-то другой. Как только человечество осознало, какой трагедией было уничтожение жукеров, нам пришлось искать кого-то, кого можно в этом обвинить, чтобы остальные ушли от ответственности. Это случилось бы и без тебя.

— Но это произошло со мной. Я должен сказать правду — признать, кем я был…

— Вовсе нет, — сказала Валентина. — Ты должен жить своей жизнью. Своей. А Эндер будет жить своей.

— А что насчет тебя? — спросил доктор, и это прозвучало цинично.

— О, я тоже буду жить жизнью Эндера. Она куда интереснее моей.

Глава 23

Кому: ADelphiki%Ganges@ColLeague.Adm, PWiggin%ret@FPE.adm

От: EWiggin%Ganges@ColLeague.Adm/voy

Тема: Арканян Дельфики, познакомься с матерью. Петра, познакомься с сыном


Дорогая Петра, дорогой Арканян,

во многих отношениях слишком поздно, но в самых важных — как нельзя вовремя. Это последний твой ребенок, Петра. Арканян — это твоя настоящая мать. Я позволю ему рассказать тебе его историю, а ты сможешь поделиться с ним своею. Графф давным-давно провел анализ ДНК, сомнений нет. Он никогда тебе не говорил, поскольку никогда не смог бы свести вас вместе, — и, думаю, полагал, что тебя это только огорчит. Наверное, он прав, но я думаю, и ты имеешь право на свою печаль. Вот что сделала жизнь с вами двумя. Посмотрим, что вы привнесете в жизнь друг друга.

Петра, позволь мне сказать, что он хороший парень. Несмотря на безумное воспитание, в момент кризиса он проявил себя сыном Боба — и твоим. Ему никогда не узнать отца, кроме как через твои воспоминания. Но, Петра, в нем я увидел, кем стал Боб. Гигант с нежным сердцем.

Что же касается меня, друзья мои, я лечу дальше. Именно это я планировал, Арканян. У меня есть еще одна миссия. Ты ничем не нарушил моих планов — разве что в мелочах: мне не позволяют погрузиться в стазис, пока не заживут раны. В стазисе ничего не заживает.

С любовью, Эндрю Виггин


В своем маленьком доме, с которого открывался вид на дикое побережье Ирландии, недалеко от Дунальта, немощный старик стоял на коленях в саду и выдергивал сорняки. О’Коннор подъехал к участку на экраноплане, с продуктами и почтой, и старик с трудом поднялся, чтобы его встретить.

— Заходи, — предложил он. — Чаю хочешь?

— Не могу задерживаться, — сказал О’Коннор.

— Ты никогда не можешь задерживаться.

— А, мистер Графф, — сказал О’Коннор, — ведь это правда. Я никогда не могу останавливаться, но не потому, что не хочу. Слишком многие ждут, как и вы.

— И нам нечего сказать друг другу, — улыбаясь, сказал Графф.

Нет, не улыбаясь — тихонько смеясь: его слабая грудь подрагивала.

— Иногда тебе нечего сказать, а иногда нет времени на чай.

— Я раньше был толстым, — сказал Графф. — Можешь в это поверить?

— А я был молодым, — откликнулся О’Коннор. — В это не верит никто.

— Ну вот, в конце концов мы все же поговорили.

О’Коннор рассмеялся, но не остался, лишь помог занести продукты.

Так что, вскрывая письмо от Валентины Виггин, Графф был один.

Он прочёл послание, словно слыша ее голос, подлинный талант писателя у нее открылся теперь, когда она перестала быть Демосфеном и стала собой — хотя пользовалась старым псевдонимом для публикации книг по истории.

Но эту историю она никогда не опубликует. Графф знал, что он единственный, кто ее читает. Его тело продолжало терять вес — медленно, но неумолимо, — он чувствовал себя все слабее, и сейчас он подумал: «Как жаль. Девочка столько времени потратила на то, чтобы отдать эти воспоминания на сохранение голове, которой осталось совсем немного времени до того, как успокоится в могиле со всеми воспоминаниями».

Тем не менее Валентина сделала это для него, и Графф принял письмо с благодарностью. Он прочёл о противостоянии Эндера с Квинси Морганом на корабле, историю о бедной девушке, которая считала, что любит Эндера. Историю о золотых жуках. Кое-что Эндер и сам ему рассказывал, но версия Валентины основывалась на беседах с другими людьми, содержала детали, о которых Эндер не знал или намеренно не упомянул.

И потом — рассказ о Ганге. Вирломи, судя по всему, исправилась. Это прекрасно. Она была одной из великих, ее гордость испепелила ее, да, но все же она научила свой народ сражаться за свободу.

И наконец Графф прочёл об Эндере и парнишке Рэндалле Фирсе, который раньше называл себя Ахиллесом, а теперь взял имя Арканян Дельфики.

Дочитав до конца, Графф кивнул и сжег письмо в камине. Валентина просила его об этом: Эндер не хотел, чтобы копия болталась где-то по Земле. «Хочу, чтобы обо мне позабыли», — процитировала его Валентина.

Напрасно надеется — память о нем растает не скоро. А уж добрая или дурная — это Графф предсказать не брался.

— Он думает, что наконец-то получил взбучку, которую хотели устроить ему Стилсон и Бонзо, — сообщил Графф чайной чашке. — Этот парнишка — дурак, несмотря на свои умнющие мозги. Стилсона и Бонзо нельзя было остановить. Они совсем не то, что малыш Боба и Петры. Вот что Эндеру следовало понять. В мире действительно есть зло, есть грехи, есть глупость любого сорта. Есть ограниченность и бессердечие, и… Я даже не знаю, что из этого — мое.

Он покачал чашку в руках.

— И ни единой души, которая бы меня услышала.

Графф потихоньку прихлебывал из чашки. Чай был слабым, но Графф не имел ничего против этого. На самом деле в эти дни он вообще мало чему противился — лишь бы можно было продолжать делать вдохи и выдохи, лишь бы не было боли.

— Я все равно скажу это вслух, — сказал Графф. — Бедный дурачок! Пацифизм работает только с тем врагом, который не приемлет гибели невинных. Думаешь, часто тебе улыбнется удача повстречать такого врага?


Петра Арканян Дельфики Виггин на время приехала к сыну Эндрю, его жене Лани и двум младшим их детям — последние еще жили в родительском доме, — когда пришло письмо от Эндера.

Она вбежала в комнату, где семья играла в карты, вся в слезах, размахивая распечаткой, и не в силах вымолвить ни слова.

— Кто-то умер?! — воскликнула Лани.

Но Эндрю подошел к матери и заключил ее в объятия:

— Это не горе, Лани. Это радость.

— Откуда ты знаешь?

— Когда у мамы горе, она все рвет, а это письмо только помятое и влажное.

Петра легонько его стукнула, но все же рассмеялась и смогла заговорить:

— Прочитай его вслух, Эндрю! Прочти вслух. Наш последний малыш нашелся. Эндер нашел его для меня. О, если бы только Джулиан мог знать! Если бы я только могла поговорить с ним!

И она снова заплакала, пока сын не начал читать. Письмо было коротким. Но Эндрю и Лани, поскольку сами были родителями, точно знали, что оно для нее значит, и тоже заплакали от счастья, и тогда молодежь с отвращением вышла из комнаты, а один из детей бросил напоследок:

— Позовете нас, когда сможете себя контролировать.

— Никто ничего не может контролировать, — прошептала Петра. — Все мы только просители у трона судьбы. Но иногда она может над нами сжалиться!


Поскольку кораблю больше не требовалось везти Рэндалла Фирса в изгнание, путь к Эросу мог быть и не прямым. Это добавило к субъективному времени полета четыре месяца (шесть лет реального времени), но командование МФ было не против, и капитан не возражал. Он высадил бы пассажиров там, где им захочется. Капитан знал, кто такие Эндрю и Валентина Виггин. Оправдан был бы любой крюк. Из команды тоже никто не возражал.

В своей каюте Валентина писала историю колонии Ганг и в перерывах нянчилась с Эндером, который потихоньку выздоравливал.

— Я прочла то твое идиотское письмо, — сказала она однажды.

— Которое? Я их столько написал…

— То самое, которое должна была увидеть, если ты погибнешь.

— Я не виноват, что доктор применил общую анестезию, только чтобы поправить нос и вытащить лишние кусочки костей.

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я забыла о том, что прочла.

— Почему нет? Я же забыл.

— Не забыл, — сказала Валентина. — Ведь во всех этих перелетах ты не просто скрываешься от своей дурной славы, да?

— Еще я наслаждаюсь компанией сестры, профессиональной вынюхивательницы секретов.

— Тот ящик… Ты ищешь место, где можно его открыть.

— Вэл, — сказал Эндер. — Я не спрашиваю тебя о твоих планах.

— Тебе и не нужно. Мой план — следовать за тобой, пока мне это не наскучит настолько, что я больше не смогу это выносить.

— Что бы ты себе ни вообразила, ты ошибаешься, — сказал Эндер.

— Ну… пока ты все так понятно объясняешь.

Он добавил немного позже:

— Вэл, знаешь что? Я там в какой-то миг подумал, что он правда собирается меня убить.

— Ох ты ж мой бедненький! Тебя, должно быть, чуть не убило понимание, что ты ошибся в расчетах?

— Я думал, что, если до этого дойдет, если я правда пойму, что вот-вот умру, я почувствую облегчение. Ничто из этого больше не будет моей проблемой. Разбираться со всем этим придется кому-то другому.

— Да, мне. И я так тебе благодарна за это!

— Но когда он подошел, чтобы меня прикончить… Я знал, что он намерен ударить меня в голову пару раз, а там и так уже туман клубился… Ну и, когда он подошел, я вообще не чувствовал облегчения. Я хотел встать. И встал бы, если бы мог.

— И убежал бы прочь, если бы у тебя была хоть капля разума в голове.

— Нет, Вэл, — печально ответил Эндер. — Я хотел встать, чтобы убить его. Я не хотел умирать. И не важно, что я считал это заслуженным и думал, будто это принесет мне покой или хотя бы забвение. Тогда я вообще об этом не думал. Только одно: жить! Жить, чего бы это ни стоило. Даже если ради этого придется убить.

— Ух ты, — сказала Валентина. — Ты только что открыл для себя инстинкт самосохранения. Нормальные люди узнают об этом намного раньше.

— Есть люди, у которых нет этого инстинкта, у них он другой. Мы награждаем их медалями за то, что они закрывают своим телом гранаты или вбегают в горящие дома, чтобы спасти ребенка. Награждаем посмертно, я имею в виду. И почитаем память о них всеми возможными способами.

— В них тоже есть этот инстинкт. Просто есть что-то такое, что оказывается важнее.

— Не у меня, — сказал Эндер. — Для меня нет ничего важнее.

— Ты позволил ему избивать себя до тех пор, пока больше не мог сопротивляться, — сказала Валентина. — Только когда понял, что не в силах ему навредить, ты позволил себе почувствовать свое желание жить. Так что не надо кормить меня этим дерьмом, втюхивая мне, какой ты злодей и убийца невинных мальчиков. Ты доказал, что можешь победить, намеренно допустив поражение. Все. Точка. Пожалуйста, больше не ввязывайся в драку, если не намерен победить. Договорились? Обещаешь?

— Никаких обещаний, — сказал Эндер. — Но постараюсь, чтобы меня не убили. У меня еще есть дела.



ГУБЕРНАТОР ВИГГИН

Рассказ непосредственно примыкает к роману «Эндер в изгнании» и, как собственно следует из названия, описывает один из эпизодов, произошедших в период исполнения главным героем губернаторских обязанностей на планете Шекспир.

* * *

Лишь к семнадцати годам субъективного возраста, пробыв губернатором колонии два года, Эндер Виггин наконец понял, в чем состоит великий секрет губернаторства.

Никто не нуждался в нем, чтобы решить свои проблемы. У него не было того опыта, который имелся у других. Никто, оказавшись перед лицом кошмарной дилеммы, не требовал: «А ну-ка, подайте мне пятилетнего малыша!»

Он был нужен им лишь для одного: чтобы сваливать на него вину, когда что-то шло не так. «Будь у нас губернатор получше…», «Губернатор должен был бы понимать, что может случиться», «Если бы нам не подсунули в качестве губернатора мальчишку…».

Все это стало ясно уже в первые несколько дней. Но имелось и нечто иное, куда более неуловимое, что начало доходить до него только сейчас. Он обладал самой важной способностью из всех, и умел ею пользоваться.

Это был талант назначать на работу того, кто справится с ней лучше других. Если у назначенного им руководителя действительно все получалось, все заслуги Эндер отдавал ему, а если руководитель чего-то стоил — то и всей его команде.

А если вдруг руководитель не оправдывал доверия, Эндер брал всю вину на себя, отправляя руководителя в почетную отставку и назначая на его место кого-то другого.

Бывшие солдаты Международного флота, их дети и внуки жили на этой планете не одно десятилетие, пока к ним не прибыл корабль с новыми колонистами и Эндером. Им пришлось бороться за жизнь, но они выжили.

Колонисты же, которых привез Эндер, состояли из семей во главе с образованными взрослыми, знавшими намного больше его о науке, сельском хозяйстве, математике, преподавании и прочих премудростях.

Эндер не мог решать их проблемы. Чтобы иметь возможность хотя бы начать об этом размышлять, приходилось вникать в ситуацию так, как ее объясняли бы репортеру или адвокату, — то есть разжевывая каждую мелочь. И в процессе объяснений суть проблемы почти всегда становилась понятна и без его вмешательства. Эндер не раз наблюдал, как его собеседники сами приходят к тому или иному решению. Некоторые из них считали, что он дал им ответ, но тот почти никогда не оказывался верным. В лучшем случае Эндер подсказывал полезный вопрос. В итоге он уходил, понимая лишь чуть больше, чем прежде, — но для проблемы находилось решение или способ ее обойти, так что какое-то время все шло гладко.

Он никогда не ставил себе в заслугу решение чужих проблем, поскольку на самом деле лишь демонстрировал другим свое невежество и беспомощность в их области знаний.

В тот день, когда Эндер понял, что единственная его способность — правильно выбирать, кого поставить во главе команды или проекта, он также понял, что руководителем команды редко оказывался самый опытный кандидат. Подобные люди почти всегда пытались решать все вопросы сами, а ошибаясь, не слушали вопросы и предложения других.

Поэтому Эндер предпочитал выбирать кого-то вроде себя самого — кого-то, кто не считал, что способен единолично отыскать решение самой сложной задачи. Того, кто с уважением относился бы к членам своей команды и поручал им те задачи, где больше всего пригодится их опыт.

А когда проект заканчивался — не важно, успехом или неудачей, — Эндер переводил руководителей на другой проект, с новой командой, так что постепенно они приобретали знания во всех областях — и, что важнее, лучше узнавали всех жителей колонии.

«Я готовлю смену, — подумал Эндер. — Я здесь не для того, чтобы всю оставшуюся жизнь управлять колонией. Я здесь, чтобы сделать ее самоуправляемой, а потом убраться отсюда, и… что? Ну да, конечно. Жить нормальной жизнью. Человеческой жизнью».

Именно об этом он размышлял, сидя в тени местного дерева, которое солдаты-колонисты прозвали дубом задолго до того, как сюда добрались настоящие ботаники, когда появился Лутон Трей на фливере, приписанном к команде железоискателей.

Эндер смотрел, как поток воздуха под фливером прижимает траву, пока Лутон не опустил машину прямо перед ним. Подойдя к Эндеру, он сел рядом.

— Нашли что-нибудь? — спросил Эндер.

Лутон закатил глаза.

— Вроде того, — ответил он.

Эндер прищурился.

— Если ты хочешь сказать, будто вы обнаружили ржавый остов сбитого…

— Мы нашли богатую железом почву, — ответил Лутон. — В яслях жукеров.

Эндер задумчиво прикрыл глаза.

— Мы же никогда не искали в этих их пещерах-яслях.

— В этот раз тоже, — кивнул Лутон. — Мы убирали оборудование от дождя — в это время года у побережья довольно дождливо, — когда кто-то нажал не ту кнопку и феррометр включился внутри пещеры. Кто-то сказал: «Выключи, зачем зря тратить энергию?», а кто-то другой удивился: «Ты только взгляни на это!»

— Что — «это»? — спросил Эндер.

— Слой почвы с пола пещеры подпрыгнул и прилип к феррометру.

— К генерируемому им магнитному полю, — уточнил Эндер.

— Мы проанализировали почву, и оказалось, что она невероятно насыщена крошечными хлопьями железа. Если присмотреться, их видно даже без приборов.

— То есть, прежде чем отправить тебя с докладом, вы уже провели какие-то анализы?

— Я не с докладом, Эндер, — сказал Лутон. — Я за тобой.

Поскольку Эндер делегировал практически все свои полномочия и все шло достаточно гладко, особо срочных дел у него не имелось. Однако, если руководитель проекта просит его личного присутствия, значит оно действительно необходимо.

— Надолго?

— Придется остаться на ночь.

— Как с удобствами?

— Там идеальный климат. Ночью вполне прохладно, чтобы не потеть во сне, но достаточно тепло, чтобы обойтись без пижамы.

— Тогда я готов. Что-нибудь из припасов надо?

— Свежего хлеба, пожалуй, — попросил Лутон.

Они сделали остановку у общественных пекарен, где сегодня работала Одра Оверхилл, так что в лагерь железоискателей они отправились с мешком, в котором уместилось тридцать лучших булочек во всей колонии.

Чистое железо просто лежало на земле.

От инструментов, которыми пользовались жукеры, прежде чем их уничтожили, практически ничего не осталось, и колонисты прекрасно понимали, что если они не сумеют найти железо, чтобы переплавить его на орудия труда, то постоянно будут зависеть от кораблей с Земли и других колоний. Ни о какой самодостаточности не может быть и речи, если нет возможности производить самое необходимое.

Пока фливер скользил над землей, следуя путем, который Лутон знал наизусть, а Эндер на такой скорости все равно не мог разглядеть, Лутон рассказал ему чуть больше.

— Глубина богатой железом почвы составляет около сантиметра, и она практически равномерно распределена по всему полу пещеры.

— И под ней ничего нет? — спросил Эндер.

— Тоже почва, но без железа. Железо только в верхнем слое.

— Ты уверен, что это именно ясли?

— Как обычно — разбросанные скелеты, садки, трон королевы улья, отверстия в стенах и потолке. Однозначно ясли.

Потом последовали обычные сплетни о разных членах команды: кто чем интересуется, кому стоит доверять, с кем нелегко поладить, возникавшие проблемы и то, каким образом Лутон их разрешал.

Дальше они летели молча, и Эндер размышлял о том, почему Лутон ни слова не сказал о причине, по которой им понадобилось личное присутствие самого губернатора. По крайней мере все, что до этого говорил ему Лутон, вполне можно было передать и по радио. Похоже, Лутон просто не мог решиться рассказать, в чем дело. И Эндер счел своим долгом облегчить ему задачу.

— Так в чем же все-таки ваша проблема? — спросил Эндер.

— Проблема?

— Та, с которой я должен помочь? С железом это явно никак не связано, поскольку все в команде знают на этот счет куда больше моего.

— Все в команде знают куда больше моего тоже, — заметил Лутон.

Эндер был рад, что тот это понимает — одно из качеств хорошего руководителя. Похоже, однако, ему теперь приходилось играть в угадайку.

— Поскольку я не геолог, не химик, не формиколог и не изготовитель орудий, — начал рассуждать вслух Эндер, — видимо, эта проблема как-то связана с персоналом.

— Нет, — решительно покачал головой Лутон. — Никаких конфликтов, все делают свое дело, никто не ленится, никакой опасности, никто не ранен.

— Просто назови имена, — велел Эндер.

Глубоко вздохнув, Лутон совершил несколько чересчур крутых поворотов, а затем лег на прямой курс вдоль подножия долины.

— Ройо и Клара, — наконец ответил он.

Эндер мгновенно вспомнил все, что о них знал. Внуки первопоселенцев, родившиеся, как и их родители, уже здесь, на планете жукеров. Умные, трудолюбивые, всегда готовые помочь. Трудно было представить, что они способны на какой-то конфликт.

Значит, это что-то другое.

— Влюбились? — спросил Эндер.

Лутон кивнул, обеспокоенно причмокнув губами. Эндер не мог понять, почему тот придает этому такое значение.

— Любовь — это то, от чего зависит будущее нашей колонии, — сказал Эндер.

— На ней держится мир, — ответил Лутон, но в голосе его прозвучала не то горечь, не то ирония.

— Это как-то влияет на их работу? — спросил Эндер. — Отвлекает команду?

— Нет, они придерживаются всех правил, даже никуда не уходят вдвоем. Просто беспрестанно сосредоточены друг на друге. Все это видят, все этому рады — вполне естественный процесс. Я знаю, ты хотел бы, чтобы заключалось больше браков между первопоселенцами и колонистами, но эти двое знают друг друга с тех пор, как под стол пешком ходили, и за них можно только порадоваться.

— Понятно, — усмехнулся Эндер. — Так все-таки что такого срочного могло заставить тебя прилететь за мной? — (Лутон снова глубоко вздохнул.) — Ну, давай же, Лутон. Вижу, тебе это не нравится, но все равно говори.

— Это никак меня не касалось. Я всего лишь руководитель команды, а не медик. Но я подумал об их будущих детях — что, если те родятся совсем дураками?

Эндер рассмеялся — детям этой парочки наверняка пришлось бы основательно постараться, чтобы не прослыть умными.

— Поэтому, — продолжал Лутон, — когда я оказался возле пункта сбора данных, я сделал сравнительный анализ их крови. Просто чтобы убедиться, что никаких осложнений не возникнет. Резус-фактор и все такое.

— И возникли осложнения?

— У обоих ген бессонницы.

У Эндера внутри все оборвалось. Теперь ему стала ясна причина мрачного настроения Лутона.

— Он есть в списке, который мы получили из Министерства по делам колоний в прошлом году, — сказал Эндер. Имелись в виду генетические заболевания, распространение которых запрещалось в любой колонии или космической станции вне пределов Солнечной системы.

— Мне за это не платят, — пробормотал Лутон.

— Зато я получаю кучу денег, и у меня шикарная машина, — ответил Эндер. — Ты был прав, что прилетел за мной.

— Не мне с ними об этом говорить. Черт побери, губернатор Виггин, мне не следовало даже проводить анализ!

— Почему бы и нет? В колонии, которая столь хрупка, что не способна даже производить собственные орудия труда, ни у кого нет права на врачебную тайну.

— Они меня теперь возненавидят.

Эндер пристально посмотрел на него:

— Ты просишь, чтобы я не рассказывал им, кто проводил анализ?

Лутон поколебался — и это мгновение показалось очень долгим, — но все же покачал головой.

— Они поймут, что я не желал им зла.

Эндер облегченно вздохнул — похоже, Лутон понимал, что не вправе возложить на кого-то ответственность за свой выбор.

— Это вовсе не значит, что они не станут тебя ненавидеть, — сказал Эндер, — но меня они возненавидят намного больше, так что все в порядке.

— Я бы все-таки хотел, чтобы ты помог нам разобраться с тем железом, — попросил Лутон. — Нигде больше, кроме как в отходах плавилен жукеров, мы не находили его в таких количествах. В смысле — возможно, это знак надежды. Того, что мы соберем здесь, вряд ли хватит даже на один плуг, но ведь откуда-то же оно взялось? Как-то ведь оно сюда попало?

— Я поговорю с Кларой и Ройо, — сказал Эндер. — С обоими вместе, так будет правильнее всего.

— Знаешь, чего я не понимаю? — спросил Лутон.

— Нет, — ответил Эндер.

— Судя по тому, что они чуть ли дышать не могут друг без друга, странно, что кто-то из них уже не сделал тот анализ.

— Могу поспорить, так оно и есть, — покачал головой Эндер. — Когда я позову их к себе, они наверняка поймут, что я им скажу, и аргументы будут у них наготове.

Лутон напрягся, крепче сжав руль.

— Это закон, — сказал он. — Думаешь, они планируют бросить вызов закону?

— Наверняка они считают, будто нашли какие-то лазейки. А поскольку некоторые странные мелкие лазейки действительно есть, мне, вероятно, придется организовать серьезный судебный процесс.

— Ты ведь пока никого не назначил на роль судьи, прокурора и адвоката? — спросил Лутон.

— У нас пока не было серьезных преступлений, — ответил Эндер. — Все живут мирно, так что мне незачем надевать напудренный парик и черную мантию.

— Да ну, брось, — возразил Лутон. — Черная мантия — только для преступлений, которые караются смертью.

— А как, по-твоему, воспримут это Ройо и Клара? Для них, носителей гена бессонницы, это все равно что смерть. Как они могут подумать иначе?

Лутон какое-то время вел машину молча.

— Когда придет время выбирать губернаторов, напомни мне, чтобы я не выставлял свою кандидатуру, — наконец сказал он.

— Когда начнут выбирать губернаторов, меня тут уже не будет, — ответил Эндер. — Так что придется тебе напомнить себе самому.

— Ты что, здесь не останешься после того, как уйдешь с поста? — спросил Лутон.

— Я не смогу остаться, найдется достаточно желающих выбрать меня снова.

— Гм, — пробормотал Лутон. — Я думал, ты снова будешь баллотироваться и выиграешь выборы.

— Этому не бывать, — ответил Эндер. — Точно так же, как нет никакой лазейки, которая позволила бы гену бессонницы распространиться в этой колонии, потому что я намерен следовать духу закона, а не букве.

— Похоже, слез будет много, — заметил Лутон.

— Не думаю, что Клара станет плакать, — сказал Эндер.

— Она — нет. Но все остальные в команде — да.


Пещера-ясли выглядела в точности так, как ее описывали, хотя Эндер только теперь понял, что она одна из самых крупных, состоявшая из четырех отдельных выводковых камер. Пол всех четырех был покрыт слоем насыщенной железными частицами почвы.

— Это естественная пещера, — сказал Эндер. — Все остальные были полностью вычищены.

— Может, они собирали железо с пола? — предположила Клара, стажер-ксенолог.

— Но почему не собрали тут?

— В небе появился вражеский флот. Их Королева находилась за пределами планеты. Кто знает почему. Удивляет то, что другие пещеры очищены, причем относительно недавно.

— Ты говорила об этом Чжану Фахри?

— Да, он проверял. И уже нашел остатки железа на полу двух ближайших к колонии чистых пещер.

Естественно, Клара бы сделала это сразу. И Эндер узнал бы об этом от Фахри, если бы оставался дома.

— Насколько близко от плавилен до яслей? — спросил Эндер.

На этот раз ответил географ Ройо:

— Мы считаем, что дело скорее не в расстоянии, а в том, насколько глубоко протоптаны тропы.

— И как, глубоко?

— Очень. Глубже всего в окрестных колониях.

— Не доказательство, но существенный индикатор, — кивнул Эндер.

Теперь он уже и сам заметил, насколько сосредоточены друг на друге Клара и Ройо. Но их работа на данном этапе настолько пересекалась, что им ничего не оставалось, как внимательно слушать друг друга.

Возможно, именно из этой сосредоточенности возникла и любовь — ибо молодые люди не могли взаимно не заметить опыта, скрупулезности и ясности мысли. А затем восхищение естественно сменилось другим, куда более сильным чувством.

А может, между ними уже что-то было раньше и они добились назначения в эту команду, чтобы быть вместе. Собственно, не такой уж важный вопрос — по крайней мере, с точки зрения интересов колонии и закона.

Для Эндера, однако, вопрос этот был крайне важен, поскольку он понимал, что рано или поздно ему придется что-то понять о возникновении близких связей между достигшими половой зрелости безволосыми приматами. Губернатору нечасто приходилось наблюдать подобное воочию — обычно в его присутствии любые романтические проявления тут же прекращались. Ему даже показалось несколько необычным, что отношения этой парочки остаются столь заметными даже при нем.

— Хорошая работа, Клара, — сказал Эндер. — Я бы хотел увидеться с тобой утром после завтрака. Да, и тебя это тоже касается, Ройо.

— Хорошая работа касается или увидеться? — криво усмехнулся Ройо.

— Да, хорошая работа. И приходи, когда я поговорю с Кларой.

Естественно, Ройо появится первым, чтобы оказать Кларе моральную поддержку. Тогда Эндер сделает вид, будто решил переговорить с обоими сразу.

— Да, сэр, — ответил Ройо.

— А за ужином устроим наш обычный, полностью ненаучный мозговой штурм, так что прошу там быть, — сказал Эндер.

«Полностью ненаучный мозговой штурм» был традицией, которую Эндер ввел с самого начала, и случался он каждый раз, когда та или иная исследовательская команда пыталась понять результаты деятельности — или бездействия — жукеров. Считалось, что ученым не следует строить догадки в отсутствие сколько-нибудь существенных доказательств, но Эндер знал, что порой лишь в процессе бурного обсуждения становится ясно, насколько существенными являются те или иные факты. Так что, пока все понимали, что мозговой штурм вовсе не обязательно должен привести к каким-то выводам, Эндер не видел в том никакого вреда, зато немало пользы.

Именно благодаря подобным мероприятиям удалось выяснить, что небольшие участки, где жукеры выращивали безвкусные корнеплоды и лиственные растения, не могли служить для сколько-нибудь серьезного пропитания, так как урожай с них был слишком мал, после чего их проанализировали на высокую концентрацию минералов и белков, которые могли бы играть в биохимии жукеров роль витаминов. Увидев результаты, земные ученые разослали отчет по всем остальным колониям, где точно так же подверглись изучению все подобные витаминные садики, и, по предварительным данным, оказалось, что все эти растения произошли от похожих растений с родной планеты жукеров, но приспособлены для восполнения нехватки витаминов в здешнем рационе. Естественно, ботаники всех колоний теперь трудились над выведением земных растений, которые могли бы сыграть ту же роль для людей.

Удобнее всего было проводить мозговой штурм, сидя за столом, но Эндер не видел никакой связи между комфортом и качеством обсуждения. В намного большей степени все зависело от слаженности команды, взаимоуважения между ее членами и важности рассматриваемого вопроса.

В данном случае, когда речь шла о железе, обсуждение предполагалось весьма оживленным — хотя все сидели на полу в пещере-яслях, закусывая булочками Одры. Еда явно отвлекала, что стало особенно заметно после того, как Ройо, вероятно игравший в команде роль местного клоуна, начал называть булочки Одры высшим достижением человеческой цивилизации и вероятной причиной победы в войне с жукерами.

Вскоре, однако, собравшиеся перешли к делу. Одно из правил Эндера заключалось в том, что никакой довод не следует отвергать как бредовый, даже если никто не высказался в его поддержку. В итоге всем приходилось всерьез относиться даже к абсурдным предположениям хотя бы в течение пары минут. Естественно, у некоторых возникало искушение высказывать настолько безумные версии, что никому и в голову не могло прийти их поддержать.

— Может, железо копится на вершинах гор, — предположил Ройо. — А ветер переносит его мелкие частицы ниже, где они оседают в пещерах?

Его гипотеза поставила всех в тупик, пока Клара не рассмеялась:

— Ты выиграл, Ройо.

— Что ж, это тоже довод в поддержку, — заметил Лутон.

— Но не идеи как таковой, — уныло проговорила Клара.

— Может, все железо на вершинах подверглось эрозии и отложилось в пещерах, так что это последнее свободное железо, — сказал Эндер. — Потому мы и не нашли его ни на одной из вершин этой планеты.

— С ума сойти, — ответил Ройо, вызвав всеобщий смех.

В конце концов, однако, именно Лутон предположил самое очевидное:

— Наверняка здесь имеет место тот же самый принцип, что и с золотыми жуками, которых нашли Сэл и Бо. Жуки грызли богатую металлом породу и откладывали чистое золото в свои панцири.

— Но золотые жуки изначально возникли из местной фауны, королевы лишь модифицировали их гены, чтобы общаться с ними, — возразил Анвар.

— Ни на какой другой планете личинки жукеров железо не добывали, — сказал Мунк.

— По какой-то причине во время формирования этой планеты жилы металлических руд не сформировались в привычные нам залежи, — заметила Клара. — Возможно, здешним жукерам пришлось адаптировать собственную биологию, чтобы их личинки все-таки могли справиться с добычей металла.

— Или, — предположил Эндер, — все личинки жукеров всегда проделывали маленькие туннели, прогрызая камень, просто на этой планете королева разместила свои ясли там, где камень был особо богат железом, так что обычные личинки естественным образом выделяли землю с множеством железных частиц.

— Это легко проверить — достаточно выяснить, насыщены ли железом стены пещеры, — сказал Ройо.

— А я взгляну на плавильню — рассчитана ли она на работу с железистыми отходами, — добавил Мунк. Как металлург, он с большей вероятностью мог восстановить весь процесс на основе сохранившегося оборудования.

— Пожалуй, стоит отложить на завтра, — сказал Лутон. — Мы все наелись до отвала, поскольку к обычному ужину добавились булочки Одры. Так что давайте поспим, а утром займемся анализом на содержание железа в окружающей среде.

— Надеюсь, сможешь обойтись без Клары на время нашего с ней разговора? — спросил Эндер, преднамеренно не упомянув Ройо. Ему не хотелось говорить «Клары и Ройо», поскольку стало бы ясно, что ему предстоит разговор с влюбленной парой.

— А как насчет меня? — поинтересовался Ройо, у которого никаких иллюзий по поводу этого разговора не возникало.

— Без тебя мы всегда сможем обойтись, — заверил его Анвар. Все рассмеялись, и на этом вечер закончился.

Готовясь ко сну, Эндер решил, что, даже если обычные личинки жукеров не выделяли железо естественным образом, вряд ли стоило полагать, что какие-либо угрызения совести могли помешать королеве жукеров вывести особую разновидность, способную на такое. Насколько ему было известно, как по данным своей колонии, так и по отчетам с других планет, королевы достигли невероятных высот в области генной инженерии. Они грубо вмешивались в геномы местных видов, приспосабливая их к любым своим нуждам, чтобы получить над захваченными мирами полную власть.

Озадачивало его лишь одно: немалый процент выжившей на всех известных колониях местной флоры и фауны. Когда жукеры начали свое вторжение на Землю, они уничтожили все живое на захваченной в Китае территории. Не осталось даже скелетов или древесных корней — все превратилось в однородную жижу. Если они поступали так же и на других планетах, то откуда же бралась местная флора и фауна, с которой можно было экспериментировать?

Ответ напрашивался сам собой: на этих планетах они не уничтожили местную жизнь. Подобной обработке подверглась только Земля. Но почему?

«Возможно, наша планета была для них первой, где другой вид успел выйти в космос, — подумал Эндер. — И они решили отнестись к нам как к опасной форме жизни, уничтожив всю нашу генетическую инфраструктуру.

А может, они только что изобрели свое антибиологическое средство, и Земля стала для них испытательным полигоном, чтобы выяснить, удастся ли подобным образом ускорить развитие завезенной флоры и фауны, полностью совместимой с жукерами.

Пожалуй, стоит все же на время выкинуть это из головы, — решил он. — Все это хорошо для обсуждения после ужина, но опасно, если думать об этом постоянно».

С другой стороны, лучше ломать голову над этим, чем переживать из-за Клары и Ройо еще до разговора с ними. Кто знает, может, они уже решили стерилизоваться до брака и колония могла не беспокоиться по поводу гена бессонницы, грозящего будущим поколениям.

Отчего-то Эндер не мог отнестись к подобному всерьез. Молодые влюбленные всегда хотят потомства — именно в этом состоит для них суть любви. Любовь — взаимное влечение генов, стремящихся в той или иной степени воспроизвести себя в следующем поколении. И даже не желая скатываться в чрезмерную мистику, Эндер не мог избавиться от мысли, что, возможно, к возникшему между Кларой и Ройо влечению их склоняет именно роковой ген, отчаянно желающий воспроизвестись.

«Но это же полная чушь», — презрительно усмехнулся Эндер. Ген бессонницы остается лишь у определенного процента потомства. И возможность воспроизводства для него только увеличится, не окажись две его линии в геноме одного индивидуума, потому что такой человек с большой вероятностью умрет, не оставив потомства, в то время как обычные пассивные носители одной копии гена могли жить обычной жизнью, передавая ген дальше с примерно пятидесятипроцентной вероятностью.

Цель разработанного Министерством по делам колоний закона заключалась в том, чтобы помешать распространению генетических заболеваний. Да, это выглядело вполне разумно — на момент старта Международного флота, летящего на бой с жукерами, никто не предполагал, что тогдашним солдатам в будущем предстоит стать колонистами на отвоеванных ими планетах[84].

Эндер не сомневался, что закон о защите человеческого генома внутри диаспоры исходил лично от бывшего директора Боевой школы Хайрама Граффа, ставшего министром по делам колоний, и был ответом на появление в колониях генетических заболеваний.

«Я не первый, кому приходится иметь с этим дело», — подумал Эндер.

Однако любой губернатор, решивший не настаивать на соблюдении закона, наверняка мог выйти сухим из воды. Он предвосхитил бы возмущение своих колонистов, а Министерство колоний никогда бы ничего не узнало о его проступке, если бы губернатор не упоминал об этом в своих отчетах.

«Но я не из таких, — решил Эндер. — К тому же я согласен с законом. Это вовсе не та омерзительная «евгеника», которая практиковалась между двумя первыми мировыми войнами[85]. В тех «программах», предусматривавших уничтожение евреев, гомосексуалистов, цыган, африканцев, славян и умственно отсталых, понятие «усовершенствования» человечества как вида не значило ничего, кроме ненависти к презираемым и внушающим страх меньшинствам. Понятие «низших» определялось исключительно «социальными критериями».

Генетический закон Министерства по делам колоний не имел ничего общего с дурацкой идеей расовой «чистоты». В нем речь шла о ликвидации известных заболеваний, вызывавших уродства, умственные дефекты или раннюю смерть. Если обитатели хрупких колоний взяли на себя бремя вынашивания и воспитания детей, почему бы не гарантировать, что те, в кого было вложено столько сил и средств, не будут обречены на преждевременную гибель? Весьма разумно — а в конечном счете и милосердно».

Эндер не сомневался, что утром услышит от Клары и Ройо немало контраргументов. Поскольку он знал, что ума им не занимать, его тревожило, что эти аргументы могут оказаться весьма убедительными. «Не случится ли так, — подумал он, — что я соглашусь с ними и решу в их случае пойти на несоблюдение закона? Или в каждом подобном случае в этой колонии? Да уж, — улыбнулся он, засыпая. — После таких рассуждений мне точно будет крепче спаться на жестком полу пещеры».


— Можешь пойти вместе с ней, — сказал Эндер Ройо.

Ему сразу стало ясно: оба поняли, что это означает. На их лицах не возникло ни малейшего удивления — они лишь помрачнели и напряглись, выпрямившись и опустив руки, словно готовясь к драке.

«Что ж, пусть», — подумал Эндер.

Все трое вошли в самые дальние из бывших яслей, выделенные Эндеру под кабинет. Их окружали дырчатые каменные стены и пол, покрытый слоем того, что вполне могло оказаться железосодержащими останками жукеров пятидесятилетней давности.

— Если бы у них имелся способ отделять частицы железа от почвы, — сказал Эндер, — из остатков получался бы не шлак, а удобрение.

Клара что-то согласно пробормотала; Ройо усмехнулся, давая понять, что относится к подобной идее с долей юмора. Эндер, однако, видел, что оба нервничают, поскольку не сомневался, что мысли их заняты лишь предстоящим разговором о гене бессонницы.

— В общем, — сказал Ройо, когда все трое уселись на складных стульях, — мы сделали анализ перед тем, как отправиться в эту экспедицию.

— Ничего иного я и не ожидал, — ответил Эндер. — Кто-нибудь из вас уже знал, что среди ваших предков есть жертвы бессонницы?

— Да, — кивнул Ройо.

— Мы оба знали, — подтвердила Клара. — Мама рассказывала, что от бессонницы умер мой прадед. Собственно, ее отец был единственным в семье, кто выжил, так что он думал, что чист.

— Когда набирали солдат, пилотов и экипажи в Международный флот, никто не проводил анализ, — заметил Виггин.

— У меня то же самое с прапрабабушкой, — добавил Ройо. — У нее умерла от бессонницы вся семья. Они потомки изначальной семьи итальянцев, где впервые много столетий назад обнаружился этот ген.

— Значит, вы знали, — кивнул Эндер. — И сделали анализ после того, как был принят закон?

Оба промолчали. Клара потупила взгляд, возможно от стыда, но Ройо продолжал смотреть прямо на Эндера.

— Любовь приходит, когда не ждешь, — наконец сказал Ройо.

— Ты так говоришь, будто в этом есть что-то хорошее, — печально усмехнулся Эндер. Никто даже не улыбнулся в ответ. — Значит, у вас было несколько месяцев, чтобы поразмышлять насчет закона и попытаться придумать, как его обойти?

— Если бы у нас в самом деле были такие планы, — ответила Клара, — я была бы уже на последнем месяце беременности.

— Но ребенок был бы незаконным, — сказал Эндер, — поскольку публичной проверки на генетическую пригодность вы не проходили.

— Мы не подавали заявления на брак, — возразил Ройо, — так что никаких законов не нарушали.

Эндер молчал, ожидая, когда кто-то из них прервет наступившую тишину.

— Пока, — наконец сказала Клара.

Пока они не нарушали закона. Но и путь к отступлению для себя не отрезали.

— Давайте обсудим варианты, — предложил Эндер.

— В законе есть исключения, — сказала Клара.

— Нет, — покачал головой Эндер.

— Смягчающие обстоятельства, — сказал Ройо.

— Все, что не может помешать гену бессонницы, неприемлемо с моральной точки зрения, — возразил Эндер. — Насколько я понимаю, к смягчающим обстоятельствам может относиться, если ребенок с геном бессонницы уже зачат или родился. Но в обоих случаях ребенок-носитель гена, а также родитель-носитель, подлежат обязательной стерилизации.

— Если их здоровье позволяет перенести операцию.

— Если стерилизация невозможна — карантин на размножение, — объяснил Эндер. — Что означает немедленный аборт для любого ребенка, зачатого вопреки закону и карантину, поскольку подобное приравнивается к мятежу против законного правительства колонии.

— Если только три четверти взрослых граждан колонии не проголосуют за освобождение данных людей от обязанности исполнять закон.

— Освобождение действует только для одной беременности и только для одного поколения. Если ребенок не окажется носителем — все прекрасно. Но если окажется, то подлежит стерилизации, так же как и родители после его рождения.

— Значит, у нас будет один ребенок.

— Только в том случае, если остальная колония проголосует за однократное нарушение закона. Могу вас заверить, что лично я буду против. Как и любой другой, я рад, что вы готовы на все ради вашей любви, но не настолько, чтобы рисковать генетическим будущим колонии, подвергая бесчисленные будущие поколения опасности, которую вполне можно предотвратить.

Клару слова Эндера, похоже, потрясли до глубины души. Ройо бросил на него вызывающий взгляд.

— Ваше решение сопротивляться закону выглядит крайне смело и мужественно, — сказал Эндер Ройо. — Но не будет ли более смелым и мужественным поступком подчиниться и пройти стерилизацию, вместо того чтобы возлагать данный акт самопожертвования на своих детей?

— Нам вовсе не обязательно жить в колонии, — ответил Ройо. — Закон не вправе никого заставить оставаться вместе с остальными.

— Еще он не позволяет снабжать припасами таких отказников, за исключением тех, что они смогут унести с собой. Вы окажетесь полностью предоставлены самим себе. По сути, это постоянный бойкот. А поскольку в вашей микроколонии будет наличествовать ген бессонницы, это означает полный карантин на размножение.

Оба промолчали, хотя Клара покачала головой, а вызов во взгляде Ройо слегка ослаб. Эндеру стало ясно: они поняли, что им не выжить без других людей — по крайней мере здесь, где все зависели от витаминов из трюмов корабля.

Ботаники делали все возможное, и из некоторых растений удалось выделить жизненно важные минералы, которые могли бы дополнить рацион колонистов. Чего им не удавалось, так это заставить расти земные злаковые культуры: местный грибок убивал их или задерживал их рост, позволяя местным сорнякам с легкостью задушить посевы.

Бобовые, однако, смогли прижиться, но жизненно важных веществ все равно не вырабатывали, а ботаникам пока что не удалось генетически модифицировать местные растения. Здесь человеческая наука не могла угнаться за наукой жукеров, которые умели полностью приспосабливать чужую жизнь под свои потребности.

Ройо и Кларе это не сулило ничего хорошего. Генная инженерия пока что не достигла успехов, позволявших избавить от гена бессонницы любого из зачатых ими детей.

— А если попробовать искусственное оплодотворение? — с тоской спросила Клара. — И пересадить лишь те эмбрионы, у которых не будет этого гена?

— Ну да, конечно, — ответил Эндер. — Ты знаешь, как с помощью нашего оборудования безвредным способом определить, у каких эмбрионов нет бессонницы?

— Можно прислать оборудование с Земли, — сказал Ройо. — И кого-то, кто умеет им пользоваться.

— Можно, — кивнул Эндер. — И сколько вам к тому времени будет лет?

— Тогда подождать, пока эмбрион разовьется, — предложил Ройо.

— Проанализировать околоплодную жидкость, а потом убить всех младенцев, у которых обнаружится ген? — спросил Эндер.

Ройо посмотрел на Клару. Та покачала головой.

— Какая, собственно, разница? — спросил Ройо.

Похоже, между собой они уже обсуждали этот вопрос, и Эндер понял его суть. Если Клара могла вообразить, что можно отобрать для пересадки свободные от гена бессонницы эмбрионы, уничтожив остальные, почему бы ей не представить и убийство плода с этим геном?

Она попыталась отмолчаться, снова покачав головой, но Ройо не позволил.

— Скажи ему, — велел он. — Может, хоть он поймет.

Клара расплакалась, не в силах сдержать текущие из закрытых глаз слезы. Этого хватило, чтобы Ройо замолчал, и Эндеру пришлось догадываться самому.

— Ты не смогла бы убить ребенка, который уже внутри тебя? — спросил он. — Такова твоя религия?

— Ведь это мое дитя, — не открывая глаз, проговорила Клара. — Во мне.

— И для тебя это важнее, чем возможность прожить вместе без детей? — без особой надежды в голосе спросил Ройо.

Клара снова промолчала.

— Проблема в том, что вы не знаете, как будет сочетаться ваш генетический материал, — объяснил Эндер Ройо. — Возможно, вы бросите вызов теории вероятности и сможете зачать нескольких детей, у которых не будет гена бессонницы. А может, вероятность сработает наоборот и каждый зачатый вами ребенок получит этот ген от кого-то из вас.

— Но если у них будет только по одной копии гена… — начал Ройо.

Эндер не дал ему закончить.

— Мы не можем позволить, чтобы ген распространился внутри популяции, — сказал он. — В законе этого прямо не говорится, но я читал сопутствующую литературу: пришлось принять в расчет вполне реальную возможность, что многие или даже все колонии могут оказаться предоставленными самим себе, потеряв всякую связь с Землей, и планета может утратить способность воспроизводить земные технологии без постоянного их пополнения. И невежественная, изолированная популяция может лишиться всех научных знаний.

— Что, такое в самом деле возможно? — спросил Ройо.

— Представь, что в следующем году Землю атакуют шесть флотилий жукеров, которые сумели создать молекулярное дисперсионное устройство, и уничтожат с его помощью Землю. Все колонии окажутся отрезанными. Наша не получит никакого железа — по крайней мере, в достаточном количестве, чтобы воспроизвести индустриальную цивилизацию Земли. Наши познания в медицине намного превзойдут наши возможности… на несколько поколений вперед. А потом наша медицинская техника начнет отказывать, вместе с ней мы лишимся и знаний. Не будет и никакого генетического анализа. Ген бессонницы будет собирать все новую и новую жатву — и все потому, что ваш губернатор оказался чересчур жалостливым и мягкотелым, чтобы строго соблюсти закон и не позволить вам двоим распространить ген.

— Я думал, вы уничтожили родную планету жукеров, — горько проговорил Ройо.

— Полагаю, да, — ответил Эндер. — И никаких флотилий жукеров больше не существует. Но к тому же результату может привести столкновение с астероидом или разрушительная неизлечимая эпидемия на Земле. Мы можем здесь затеряться, а потом нас снова обнаружат через тысячу лет. Но к тому времени ген бессонницы станет свойственным нашей популяции. Все будут его носителями, и большая часть наших детей начнет умирать от кошмарной неспособности заснуть. Им может быть и пять лет, и пятьдесят. Для нашей планеты это станет обычной составляющей жизни — и все благодаря вам.

— Но ведь такого никогда не будет, — покачал головой Ройо.

— Вы знаете, какой выбор стоит перед вами, а я знаю свой. Я люблю и уважаю вас обоих. И я хочу, чтобы вы были как можно более счастливы, в пределах разумных законов. Думаю, если вы хотите пожениться, вам следует это сделать, поскольку тогда бездетная пара будет только одна. Если же каждый из вас вступит в брак с кем-то другим, то таких пар станет две. Ибо точно можно сказать одно: ваши гены никогда не воспроизведутся на этой планете.

— Тогда мы улетим на Землю, — тихо сказала Клара, стараясь, чтобы голос ее звучал твердо.

— Это ваш выбор, — ответил Эндер. — К моменту прилета все ваши родные здесь давно умрут. Вы вернетесь генетическими преступниками, и, возможно, к тому времени на Земле почти не останется государств, которые не будут требовать от своих граждан столь же строгого отношения к генетическим заболеваниям, какого требует от нас здесь Министерство по делам колоний. Главное же, однако, в том, что вы навеки станете носить клеймо тех, кто ценит животное стремление размножаться выше здоровья и счастья собственных потомков.

Клара разрыдалась. Ройо зло взглянул на Эндера.

— Я что-то не так сказал? — спросил Эндер. — Я назвал своими словами ваше желание иметь детей, желание любить их, пока они не умрут мучительной, сводящей с ума смертью? Из-за чего ты злишься, Ройо?

— Мы просто хотим жить обычной жизнью, — сказала Клара. — Мы вовсе не больные.

— Нет, вы больные, — возразил Эндер. — Вы носители болезни, хотя у вас и нет ее симптомов. В ваших генах прячется червь, готовый пожрать ваших детей. И тем не менее ничто не мешает вам осуществить ваше желание. Если вы не женитесь друг на друге, каждый из вас может вступить в брак с вдовой или вдовцом и воспитывать их детей. Есть и менее вероятный вариант — в случае смерти обоих родителей вы можете подать заявление на усыновление их детей.

— Неужели вы считаете, будто это одно и то же? — вызывающе бросила Клара.

— Так считают люди, — ответил Эндер. — Если захотят. Возможно, со следующим кораблем прибудет новая, лучшая генетическая аппаратура с обученным персоналом, и даже если вы оба будете стерилизованы, мы все равно сможем извлечь сперму и яйцеклетки для искусственного оплодотворения и отбора генетически здоровых зигот. Или другие пары могут дать свои генетически чистые зиготы для пересадки, чтобы ты смогла испытать радость рождения и материнства. Я готов оказать любую помощь, лишь бы ваши гены с нарушениями не проникли в нашу популяцию.

Никто не желал встречаться с ним взглядом.

— Ты уже беременна, — вдруг сказал Эндер.

Они резко взглянули на него.

— Нет, — ответила Клара.

— Нет, — заявил Ройо.

— Но была, — заметил Эндер. — И ребенок получил ген бессонницы от вас обоих, так что вы с кем-то договорились насчет аборта.

Клара снова разрыдалась, на этот раз всерьез.

— Случившееся разбило ей сердце, — сказал Ройо. — Какова была бы жизнь этого ребенка? И каково было ее уничтожить, не дав никаких шансов?

Эндер изо всех сил старался не проявлять к ним сочувствия и в конце концов сделал вид, будто ему это действительно удалось.

— Зная закон и зная ваши генетические отклонения, вы все же решились зачать ребенка, — сказал он. — Кто-нибудь еще знает, что у него был ген бессонницы?

— Какая, собственно, разница? — спросил Ройо.

— Если об этом знает кто-то еще, у меня не остается иного выбора, кроме как наказать вас за неповиновение закону, — ответил Эндер. — Если кому-то известно, что вы зачали ребенка, зная, что оба являетесь носителями, мне тоже придется вас наказать.

— Мне вполне хватило фельдшерской подготовки, чтобы провести процедуру, — сказал Ройо. — Никакой инфекции, никаких осложнений.

— И никто другой в этом не участвовал?

Ройо покачал головой. Клара тоже.

— Но я не верю в ту ложь, которую вы только что рассказали, — заявил Ройо. — Будто у вас не было бы иного выбора, кроме как нас наказать. У вас полная свобода действий. Вы можете вводить любые законы, какие захотите, и игнорировать другие.

— Если ты считаешь, будто я, дав мое слово и принеся официальную присягу, могу проигнорировать любой закон, какой только пожелаю, то ты плохо меня знаешь. Зато теперь я знаю вас, а также то, что вам нельзя доверить ни один пост в этой колонии.

— Можно подумать, что мы бы на него согласились — притом, что какой-то мальчишка смеет нас судить?

Ройо напрягся, собираясь то ли вскочить на ноги, то ли наброситься на Эндера, который лишь пожал плечами.

— Если ты сможешь привести хоть один разумный аргумент, почему сохранение ваших поврежденных генов в генофонде колонии не повредит ничьим будущим потомкам, я подам в отставку с поста губернатора и немедленно объявлю выборы. Но я уверен, что главным вопросом этих выборов станет проводимая министерством политика генетического здоровья популяции. Сам подумай, насколько новый губернатор окажется в этом смысле уступчивее меня.

Ройо встал, но не проявил ни малейшей агрессии — лишь протянул руку Кларе.

— Идем, Клара. Нам нет больше смысла здесь оставаться, подчиняясь его власти.

Клара, однако, не взяла его руку. Ройо дотронулся до ее плеча. Продолжая беззвучно плакать, она отвернулась, стиснув пальцы.

— У вас еще есть время решить, что вы будете делать, — тихо сказал Эндер. — А пока занимайтесь своей работой. Нам нужно железо, и ваша задача — выяснить, есть ли какая-то польза от здешних находок.

— Найдите на этой планете живую королеву улья, — столь же тихо ответил Ройо, — и пусть она родит выводок личинок, которые испражняются железом. А потом просто убейте их всех, прежде чем они успеют окуклиться и перейти в стадию имаго. Ведь именно этим вы занимаетесь, губернатор Виггин? Вы убиваете детей, которые могут представлять угрозу. Вы убиваете всех и каждого. Так вас воспитали. Вы — вполне успешный образец хомо мортифер.

Смысл латинского термина был вполне ясен — «человек убивающий». Заменивший человека разумного — хомо сапиенс. Насколько близко к сердцу принимать данный эпитет, Эндер мог решить и позже.

Ройо вышел.

Поскольку дверь отсутствовала, а они порой повышали голос, Эндер не знал, что и в какой степени могли подслушать другие. Впрочем, вскоре ему предстояло это выяснить — как и то, на чьей стороне остальные. Возможно, если бы и в самом деле встал вопрос о выборах, жители колонии возмутились бы и пошли против Министерства по делам колоний, диктующего им свою волю с расстояния в сотни световых лет, вместо того чтобы проголосовать за здоровье генофонда своих потомков. Ройо и Клара могли завоевать всеобщую симпатию — или ничью вообще. Эндер не мог этого знать, да его это и не особо интересовало.

Поднявшись на ноги, он на мгновение положил ладонь на голову Клары, а потом оставил ее одну, давая выплакаться и решить, какими чувствами — а может, даже голосом разума — руководствоваться в дальнейшем. Вероятно, даже Ройо, остыв, мог бы более рационально оценивать их ситуацию.

«Не прикончит ли кто-нибудь меня до того, как я успею в соответствии с законом потребовать стерилизации или депортации Клары и Ройо?» — подумал Эндер. Ему уже приходилось иметь дело с врагами, намеревавшимися его убить. Но это всегда случалось на почве соперничества или в драке. И до сих пор врагами всегда были другие дети. Старше и сильнее его, но дети.

«Я, хомо мортифер, убивал всех, кто пытался убить меня, — размышлял Эндер. — Но не в этот раз. Если кто-то решит, что меня стоит убить из-за того, что я настаиваю на исполнении разумного, хоть и вмешивающегося в чужую жизнь закона, — я умру. Самый надежный способ уйти в отставку с поста губернатора.

Хотя при чем тут мое собственное выживание? У меня есть определенная власть над их жизнями, но их будущее и нынешнее счастье полностью остается в их руках. Не будь даже генетического закона для колоний, перед ними все равно возникла бы та же дилемма: давать ли жизнь детям, которые в любом возрасте могут оказаться обречены на мучительную смерть от бессонницы, или, еще хуже, смотреть, как от нее умирают уже их дети? Что сделало бы их более несчастными: никогда не иметь собственных детей или иметь детей, которые могут умереть такой ужасной смертью?

Вопросы размножения всегда считались интимными, — продолжал размышлять Эндер. — Но теперь мы слишком много знаем о наших генах. Передача смертельных генетических заболеваний — преступление против общества, а не вопрос личного выбора. Закон прав. У каждого есть возможность жить счастливо, не нарушая закона. Может, это и не совсем та жизнь, какой им бы хотелось, но мало кому удается жить в соответствии со своими желаниями.

А пока что моя задача — сделать все возможное, чтобы облегчить добычу пригодного к употреблению железа».


Эндер остался с командой железоискателей еще на день, но уже было ясно, что Лутон вполне держит ситуацию под контролем. Все теперь считали, что поняли, каким образом жукеры извлекали следы железа из окружавшего ясли камня, и другие команды приступили к поискам — не залежей железной руды, но мест, где фрагментарное железо находилось близко к поверхности.

— Придется заново изобрести выплавку чугуна, — сказал Лутон, — и потребуется куда больше труда, чтобы добыть сколько-нибудь пригодное количество железа. Но если это смогли они, значит сумеем и мы.

Эндер не стал с ним спорить, хотя был убежден, что всегда найдется нечто такое, на что были способны жукеры, но не способны люди, — например, использовать для извлечения железа собственных младенцев. Люди добивались бы той же цели иными средствами — хотя бы потому, что человеческие младенцы не годились для работы, а люди пока не умели манипулировать генами столь же искусно, как жукеры. Честно говоря, Эндер сомневался, что у людей вообще когда-либо возникло бы подобное желание.

Поскольку королевы ульев воспринимали все живое как продолжение себя, они могли трансформировать других существ и даже собственных детенышей с тем же безразличием, с каким люди подстригают ногти, расчесывают волосы, делают татуировки и пирсинг или уродуют ступни маленьких девочек, чтобы те стали подобны цветкам лотоса. Разница заключалась в том, что королевы ульев проделывали это ради полезной цели, а не ради украшения или демонстрации богатства и отваги.

Когда людям нужно было что-то сделать, они создавали для этого орудия, а не новый вид, что работало ничуть не хуже: когда пользователь орудия умирал, само оно оставалось и им могли пользоваться другие.

Эндер не сомневался, что подобная система намного лучше. По крайней мере — человечнее.

Месяц спустя команда Лутона вернулась в столицу. В их честь было устроено торжество, включавшее в качестве угощения горы булочек Одры, а также новые овощи, содержавшие витамины, которых недоставало в местной флоре. Многие шутили, что ботаники наконец создали овощи, которые на вкус еще хуже, чем местные растения, так что жалоб от детей за столом теперь станет еще больше.

— Просто надо лучше воспитывать детей, — отвечали ботаники.

Но во время торжества люди то и дело вставали и шли туда, где были сложены слитки чистого железа. Они дотрагивались до них — и даже ласково поглаживали, — а затем молча возвращались к своим делам. Все знали: для процветания колонии железо важно не меньше, чем витаминные растения.

Был уже поздний вечер, когда к Эндеру пришла Клара.

— Я перевязала трубы, — с ходу заявила она. — И больше не забеременею.

— Рад, что ты решила проблему способом, который позволяет тебе остаться с нами, — серьезно кивнул Эндер. — Нам бы очень тебя не хватало. Лутон говорит, что ты проделала немалую работу, чтобы приспособить к нашим условиям жукерские методы выплавки железа.

— У меня неплохо получается, — кивнула Клара. — И мне этого вполне хватает для счастья.

Естественно, оставалось под вопросом, хватает ли ей счастья в жизни, но Эндер решил, что, возможно, Клара из тех, кто способен найти счастье где угодно, а если найти его окажется непросто, создаст его сама для себя и других.

Прошел еще месяц, прежде чем Эндеру наконец представился шанс встретиться наедине с Ройо. Ясно было, что Ройо не горит желанием с ним общаться, всем своим видом демонстрируя неприкрытую враждебность. Так что Эндер сразу перешел к делу.

— Как я понимаю, ты отрезал себе яйца? — спросил он.

— Нет, всего лишь проделал обратимую процедуру, — ответил Ройо. — Я возвращаюсь обратно на Землю. К тому времени, когда я там окажусь, возможно, уже изобретут безопасный способ генетически модифицировать половые клетки — все сразу, прямо на месте. Может, там я смогу жить нормальной жизнью.

— А Клара? — спросил Эндер.

— Полюблю кого-нибудь еще, — мрачно буркнул Ройо.

В своем возрасте Эндрю Виггин понятия не имел, что такое любовь, так что не стал высказываться по этому поводу. Однако он не мог не отметить для себя, что Ройо, похоже, нисколько не волновало, влюбится ли в кого-нибудь еще Клара.

На этом все и закончилось. Кризис, который мог бы расколоть колонию, в итоге разрешили сами носители гена бессонницы. Естественно, Эндер время от времени вспоминал о Ройо и Кларе, размышляя: «Что я такого сделал или сказал, чтобы предотвратить катастрофу? Да и вообще, не был ли я просто наблюдателем, который задавал вопросы и высказывал мнение, как и в отношении всего железоискательского проекта? Я обладал всеми полномочиями губернатора и вместе с тем не имел никакой реальной власти над конечным результатом».

Когда к Земле уходил очередной корабль, Ройо так и не подал заявку на перелет. Эндер подумал было послать ему напоминание о том, что, если он хочет вернуться на Землю, ему следует заявить о своем желании до определенной даты. Но в итоге Эндер так и не сделал этого, поскольку ни для кого в колонии не было секретом, что корабль ждет на орбите — так что если Ройо все еще хотел улететь, никакие напоминания бы ему не потребовались.

Собственно, получив напоминание от Эндера, Ройо мог бы решить, что его гонят, — а это было далеко от правды. Ройо почти полгода ходил мрачный, но потом увлекся другим проектом и, похоже, завязал роман с его руководительницей. Так или иначе, Эндер полагал, что для колонии будет только лучше, если Ройо останется и если тот будет считать, что этого хотят все остальные.

Поэтому лучшей политикой было молчание. Ройо так и не вернул себе способность иметь детей даже после того, как женился. Его жена не забеременела, и с точки зрения генетического закона в колонии Эндера не было никаких нарушений. На этом полномочия Эндера заканчивались, и на эту тему он больше никогда ни с кем не говорил.

«Что, если бы я нарушил ради них закон? — думал Эндер. — Ради любви, которая довольно быстро прошла у обоих, я подорвал бы свой авторитет губернатора. Сентиментальное желание помочь истинной любви ценой общего блага стало бы с моей стороны полным провалом. И даже если бы я это сделал, с проблемой так или иначе все равно пришлось бы разбираться следующему правительству. Я поступил так, как поступил, что оказалось даже к лучшему и никому особо не повредило. Могу поставить себе четверку с плюсом.

Пусть теперь делают что хотят, — решил Эндер. — Моя задача — лишь указать на последствия, если они вдруг подумают, что может случиться иначе. Но дальше — не вмешиваться, и пусть люди сами решают, насколько они хотят быть счастливы. А когда я покину колонию, с моими возможными ошибками может разобраться и следующий губернатор. Времени все равно на все не хватит — по-моему, это настолько очевидно, что только такому мальчишке, как я, пришлось этому учиться».

К концу губернаторского срока Эндера в колонии уже производили приличное количество стали. Пока ее еще не хватало, чтобы сделать грузовик или трактор, но прогресс был налицо. Колония вполне могла процветать, пока этого хотели ее обитатели. Таково было наследие Эндера.

И этого более чем достаточно.



СОВЕТНИК ПО ИНВЕСТИЦИЯМ

Эндер и его сестра Валентина путешествуют по необъятным просторам космоса, преодолевая время и пространство, в поисках мира. Для участников войны с инопланетными захватчиками был создан фонд. И с наступлением совершеннолетия Эндер должен составить декларацию доходов, а для этого ему потребуется советник по инвестициям! Потому, что многие хотели бы наложить руку на накопившиеся проценты…

* * *

Эндрю Виггину исполнилось двадцать лет в тот день, когда он прилетел на планету Сорелледольче. Точнее, двадцать ему исполнилось незадолго до конца путешествия. Эндрю выяснил это, когда подсчитал, сколько секунд продолжался его полет при скорости, близкой к скорости света, и сколько субъективного времени прошло для него лично.

В любом случае он хотел считать себя двадцатилетним и не думать о том, что с момента, когда он появился на свет, — а было это давным-давно, на Земле, в эпоху, когда человечество еще не вышло за пределы Солнечной системы, — минуло уже четыреста с лишним лет.

Как только из выходного шлюза появилась Валентина, Эндрю поспешил сообщить ей новости:

— Я только что подсчитал, — сказал он. — Мне стукнуло двадцать.

— Поздравляю, — откликнулась сестра. — Теперь тебе, как и всем, придется платить налоги.

С тех пор как закончилась последняя космическая война, Эндрю жил за счет средств трастового фонда, основанного благодарным человечеством для командира армады объединенных космических флотов, спасшего цивилизованные миры от страшной опасности. А если уж быть совсем точным, то фонд был создан в самом конце Третьей войны с баггерами, когда люди еще считали своих врагов чудовищами; в те времена дети, командовавшие космическими флотами, считались героями. Но позже эту битву стали называть Войной Ксеноцида, отношение человечества к своим героям изменилось радикально. Сейчас ни одно планетарное правительство не осмелилось бы организовать пенсионный трастовый фонд для Эндера Виггина — величайшего в истории человечества военного преступника.

Более того: если бы стало известно, что подобный фонд уже существует, разразился бы грандиозный скандал.

К счастью, убедить ветеранов космического флота в том, что уничтожение баггеров было скверным поступком, оказалось довольно трудно.

Именно командование космофлота приложило немалые усилия, чтобы скрыть только что созданный фонд от внимания общественности. Собранные средства распределили между множеством других фондов, приобрели на них пакеты акций в сотнях компаний, так что ни один человек не мог распоряжаться сколько-нибудь значительной частью средств фонда. Огромная сумма словно растворилась, и только сам Эндрю и его сестра Валентина знали, где находятся деньги и сколько их на самом деле.

Но теперь, когда Эндрю исполнилось двадцать, он должен платить налог. Для определения суммы налога ему необходимо сообщить властям о своих доходах. Закон обязывал Эндрю представлять декларацию о доходах либо ежегодно, либо после каждого межзвездного перелета, если тот длился больше одного года по объективному времени; при этом налоги переводились в годовое исчисление и к ним приплюсовывалась пеня за просрочку платежа.

Излишне говорить, что мысль об этом не вызывала у Эндрю особого восторга.

— Слушай, а как у тебя с налогами на твое роялти? — спросил он у Валентины.

— Так же, как у всех, — ответила она. — Впрочем, моя последняя книга пока расходится не очень хорошо, так что платить нужно немного.

Но когда через несколько минут они уселись за установленные в астропорту Сорелледольче общественные компьютеры, ей пришлось взять свои слова назад. Последняя книга Валентины, в которой рассказывалось о гибели колонии Юнга Кальвина на планете Гельветика, стала настоящим бестселлером.

— Похоже, я богата, — пробормотала она, поворачиваясь к Эндрю.

— А вот я даже не знаю, богат я или нет, — ответил он. — Компьютер, бедняга, никак не может справиться с перечнем моей собственности.

На экране компьютера сменяли друг друга названия компаний, корпораций и фирм, и конца этому не было видно.

— Я думала, когда тебе исполнится двадцать, ты просто получишь чек на всю сумму, которая накопилась за все годы на счете в банке, — сказала Валентина.

— Хотел бы я, чтобы именно так и случилось, — вздохнул Эндрю.

— Мне вовсе не улыбается сидеть здесь Бог знает сколько времени и ждать, пока компьютер доберется до конца списка.

— Придется, — заметила Валентина. — Тебя просто не пропустят через таможню, если ты не сможешь доказать, что заплатил все налоги и что после этого у тебя осталось достаточно денег, чтобы удовлетворительно содержать себя, не отягощая своей персоной местную систему социальной помощи.

— А если у меня вовсе не останется денег? Меня что, отправят обратно? — поинтересовался Эндрю.

— Нет, просто поместят в трудовой лагерь и заставят зарабатывать свою свободу, причем по самым низким расценкам…

— Откуда ты знаешь?

— Я прочла достаточно много исторической литературы и составила представление о повадках планетарных правительств. Или трудовой лагерь, или что-то в этом роде… В крайнем случае тебя действительно отправят назад.

— Но ведь, наверное, я не единственный, кто прилетел на новую планету и обнаружил, что ему необходимо не меньше недели, чтобы разобраться в своей финансовой ситуации, — заявил Эндрю. — Поищу кого-нибудь, кто мне поможет.

— Я, пожалуй, останусь здесь и заплачу свои налоги, — хмыкнула Валентина. — Как взрослая, честная женщина…

— Мне стыдно за себя. — Эндрю жизнерадостно улыбнулся и зашагал прочь.

* * *

Бенедетто искоса взглянул на самоуверенного юнца, опустившегося в кресло для посетителей, и вздохнул. Он сразу понял, что с этим типом не оберешься неприятностей. У парня был вид богатого, молодого повесы, который только что прибыл на новую планету, но уже уверен, что сможет добиться от инспектора налогового ведомства любых уступок.

— Чем могу быть полезен? — спросил Бенедетто по-итальянски, хотя довольно сносно владел межзвездным, на котором по закону и был обязан обращаться ко всем путешественникам.

Нимало не смутившись, молодой человек протянул Бенедетто удостоверение личности.

— Эндрю Виггин? — недоверчиво переспросил инспектор.

— Да, а что?

— И вы хотите, чтобы я поверил, будто ваше удостоверение подлинное? — Видя, что ему не удалось сбить собеседника с толку, Бенедетто перешел на межзвездный.

— Почему бы нет? — молодой человек пожал плечами.

— Но… Эндрю Виггин?.. — повторил инспектор. — Или вы считаете, что попали в глухую провинцию, где никто не слыхал про Эндера Ксеноцида?

— Разве быть тезкой — уголовное преступление? — поинтересовался Эндрю.

— Нет, но пользоваться фальшивыми документами…

— Сами посудите, если бы я действительно хотел подделать свое удостоверение, разве стал бы я использовать подобное имя? — сказал Эндрю. — С моей стороны это было бы глупо.

— Пожалуй, — нехотя согласился Бенедетто.

— Тогда давайте исходить из того, что имя Эндрю Виггина, доставшееся мне при рождении и совпадающее с именем Эндера Ксеноцида, причиняет мне значительные моральные страдания. Возьметесь ли вы утверждать, что это обстоятельство могло отрицательно повлиять на мою психику?

— Ваше психическое здоровье меня не касается, — возразил Бенедетто.

— Я занимаюсь налогами.

— Знаю, — кивнул Эндрю. — Но мне показалось, что вы как-то уж очень озабочены моим удостоверением личности, вот я и подумал: либо вы тайный агент таможни, либо философ. Впрочем, кем бы вы ни были, кто я такой, чтобы мешать вам удовлетворять свое любопытство в рабочее время?

Бенедетто терпеть не мог образованных болтунов.

— Так чего вы от меня хотите? — раздраженно бросил он.

— Дело, видите ли, в том, что мои финансовые дела находятся в некотором беспорядке. Раньше в связи с возрастом мне не приходилось платить налоги; я лишь недавно вступил в управление собственным имуществом, поэтому пока не знаю, какие у меня доходы. Словом, я хотел бы просить о небольшой отсрочке, чтобы иметь возможность разобраться в своей собственности.

— Отказано, — заявил Бенедетто.

— Как это? — удивился Эндрю. — Просто «отказано» — и все?!

— Именно так, — подтвердил инспектор.

Несколько секунд Эндрю сидел неподвижно.

— Еще вопросы? — осведомился наконец Бенедетто.

— Могу я обратиться в вышестоящую инстанцию?

— Разумеется. Но не раньше, чем заплатите все налоги, — любезно объяснил инспектор.

— Я не отказываюсь уплатить налоги, — попытался урезонить его Эндрю. — Просто для этого мне понадобится время, и я подумал, что мне будет гораздо удобнее работать в квартире за своим компьютером, а не на общественных компьютерах здесь, в астропорту.

— Боитесь, что кто-то может подсмотреть, какую сумму прабабушка оставила вам на карманные расходы? — ухмыльнулся Бенедетто.

— Да. Я предпочитаю решать такие вопросы, когда никто не стоит у меня за спиной и не заглядывает через плечо, — подтвердил Эндрю.

— Запрещается покидать пределы астропорта, не уплатив налогов.

— Ну хорошо, — вздохнул Эндрю. — Тогда дайте мне хотя бы возможность воспользоваться моими ликвидными средствами, чтобы было чем платить за пребывание на этой планете. Мне нужно время, чтобы рассчитать сумму налога.

— Почему вы не сделали этого во время полета?

— До сего дня все мои средства находились в доверительном управлении. Я понятия не имел, как сложно будет учесть все имущество.

— Вы, несомненно, понимаете, что, рассказывая эту историю снова и снова, вы разбиваете мне сердце. Еще немного, и я разрыдаюсь, — сообщил Бенедетто.

Молодой человек еще раз вздохнул.

— Что-то я не пойму, чего вы от меня хотите.

— Я хочу, чтобы вы заплатили налоги, как все нормальные люди.

— Я не могу добраться до своих денег, пока не заплачу налоги, сказал Эндрю. — А пока я буду их рассчитывать, мне не на что будет жить, если только вы не разрешите мне снять со счета достаточную сумму.

Получается самый настоящий заколдованный круг.

— Вы, наверное, жалеете, что не подумали об этом раньше, не так ли? — ухмыльнулся Бенедетто.

Эндрю обвел взглядом кабинет инспектора.

— Вон на том плакате написано, что вы обязаны помочь мне заполнить декларацию о доходах, — сказал он.

— Да, это так.

— Так помогите же!

— Покажите мне вашу декларацию, и я… Эндрю удивленно посмотрел на него.

— Как я могу показать вам ее?

— Вызовите ее вот здесь. — Бенедетто развернул стоявший у него на столе компьютер, чтобы Эндрю мог воспользоваться клавиатурой.

Поглядев на вывешенные на стене образцы, Эндрю ввел в компьютер свое имя, индивидуальный номер налогоплательщика и личный идентификационный код. Бенедетто в это время тактично отвернулся; он прекрасно знал, что установленное в его компьютере программное обеспечение запомнит каждую букву, каждую цифру, напечатанную молодым человеком. Когда посетитель покинет кабинет, ничто не помешает Бенедетто как следует покопаться в его финансовых записях, так что, пожалуй, имело смысл помочь парню разобраться с налогами поскорее.

Компьютер начал прокручивать какую-то таблицу, казавшуюся бесконечной.

— Что это такое? — спросил Бенедетто, поворачиваясь к компьютеру.

Строки возникали внизу экрана и исчезали наверху, но ползунок на линейке скроллинга словно прилип к одному месту. Режим постраничного просмотра был отключен, и Бенедетто понял, что весь этот гигантский список появился на экране в том виде, в каком был вызван одним-единственным вопросом в графе налоговой декларации.

Слегка развернув монитор, чтобы лучше видеть, Бенедетто впился взглядом в экран. Таблица состояла из названий фирм, корпораций и фондов и их коммутационных кодов. В отдельную графу было вынесено количество принадлежащих клиенту акций того или иного предприятия.

— Теперь, надеюсь, вы понимаете, в чем моя проблема? — спросил молодой человек.

Таблица продолжала скользить по экрану, и Бенедетто нажал клавишу, чтобы остановить ее.

— На мой взгляд, — сказал он слегка задыхающимся голосом, — вы довольно богаты.

— Но я этого не знал, — возразил Эндрю. — То есть я был в курсе того, что некоторое время назад попечители фонда разместили мои средства в нескольких предприятиях, но я понятия не имел, что их окажется так много. Прибывая на новую планету, я каждый раз просто снимал со счета столько, сколько мне было нужно, и таким образом обеспечивал себя средствами на текущие расходы. А поскольку это была освобожденная от налога правительственная пенсия, мне никогда не приходилось сталкиваться ни с какими трудностями.

А парень-то, похоже, действительно разбирается в законах не лучше новорожденного младенца, подумал Бенедетто, чувствуя, как исчезает его неприязнь к гостю. Он даже испытал к нему что-то вроде прилива дружеских чувств. Ведь этот пижон мог сделать Бенедетто богатым человеком и даже не заметить этого! Одних только акций, которыми этот парень владел в корпорации «Виниченце Энцикль» — последней в остановленном списке, которая к тому же имела филиал на Сорелледольче, — хватило бы Бенедетто, чтобы уйти в отставку, купить в пригороде шикарное поместье, завести слуг и ни в чем не нуждаться до конца своих дней.

А ведь список едва-едва дошел до «В»!..

— Любопытно… — протянул Бенедетто, чтобы что-нибудь сказать.

— Кроме того, — добавил молодой человек, — мне исполнилось двадцать только перед концом моего последнего путешествия. До этого проценты, которые приносил мне вложенный капитал, не облагались никакими налогами, так что, как мне кажется, я имею право получить их, когда мне вздумается. Разрешите же мне воспользоваться этими средствами и дайте несколько недель, чтобы найти квалифицированного специалиста, который помог бы мне разобраться с остальным имуществом. Тогда я смогу полностью отчитаться о своих доходах и заплатить налоги, как положено.

— Что ж, это неплохая мысль, — признал Бенедетто. — Где находятся средства, о которых вы говорили?

— В банке «Каталониан эксчейндж».

— А номер счета?

— Все, что вам нужно, это снять арест со всех денежных сумм, положенных на мое имя, — пояснил Эндрю. — Номер счета для этого знать не обязательно.

Бенедетто не стал настаивать. Он не видел никакой необходимости запускать лапу в карманные деньги этого мальчишки. Перед ним настоящая золотая жила, неиссякаемый источник богатства, откуда — не рискуя попасться — можно черпать щедрою рукой.

Вызвав на экран соответствующую форму, Бенедетто ввел необходимые сведения и отправил по назначению. Он также выписал Эндрю пропуск сроком на тридцать дней, позволяющий свободно передвигаться по планете при условии, что мистер Виггин будет ежедневно отмечаться в налоговой службе. Через месяц Эндрю обязан представить полную декларацию о доходах и выплатить в полном объеме все причитающиеся налоги. Ему запрещается покидать Сорелледольче до тех пор, пока декларация не будет проверена и утверждена налоговым департаментом.

Такова была стандартная бюрократическая процедура, предусмотренная для подобных случаев. Тем не менее молодой человек поблагодарил инспектора (Бенедетто особенно любил, когда всякие богатые кретины благодарили его за то, что он лгал им и незаметно откусывал кусочки от их пирога) и вышел из кабинета.

Как только дверь закрылась, Бенедетто очистил экран компьютера и вызвал программу-перехватчик, которая должна была зафиксировать личный идентификационный код молодого человека. Несколько секунд он ждал, но программа не появлялась. Тогда Бенедетто открыл меню работающих программ, нашел скрытый протокольный файл и — вот странность! обнаружил, что программа-перехватчик даже не была загружена. Как это объяснить, Бенедетто не знал. Данная программа загружалась всегда, но только не сегодня.

Вскоре выяснилось, что она вовсе исчезла с жесткого диска!

В поисках каких-либо фрагментов пропавшей программы Бенедетто просмотрел диск и память компьютера с помощью собственной версии запрещенной программы «Хищник», но наткнулся только на пару временных файлов, которые не содержали никакой полезной информации.

Программа-перехватчик была стерта, да так основательно, что восстановить ее не представлялось возможным.

— Хуже того, когда Бенедетто попытался вернуться к декларации, которую на его глазах создал на экране Эндрю Виггин, то не смог этого сделать. Она должна была оставаться здесь, в компьютере, вместе с бесконечным списком принадлежащих молодому нахалу паев и акций, на которые Бенедетто собирался совершить набег (существовало множество способов выпотрошить их и без использования личного идентификационного кода), но возникший на экране стандартный бланк был девственно чист.

Названия компаний и их коммутационные номера исчезли.

Что же случилось? Невероятно, чтобы обе программы дали сбой одновременно!

Не важно… Список был таким большим, что часть информации неизбежно должна была попасть в буфер. «Хищник» найдет ее!

Но теперь не отзывался уже и «Хищник». Как выяснилось, он тоже пропал из памяти, хотя Бенедетто вызывал его каких-нибудь пять минут назад! Нет, это невозможно. Это…

Как мог этот парень заразить компьютер вирусом только тем, что ввел свой идентификационный номер? Или он сумел каким-то образом внедрить программу-вирус в название одной из фирм в своем списке? Гм-м…

Бенедетто задумался. Он частенько пользовался нелегальным программным обеспечением, но ему еще не приходилось слышать о вирусах, способных проникать в компьютеры с неархивированными данными. Во всяком случае, не в защищенные компьютеры налоговой службы…

Уж не шпион ли этот Эндрю Виггин? Сорелледольче была одним из немногих миров, продолжавших успешно противостоять интеграционной политике Конгресса Звездных Путей. Неужели парень послан специально, чтобы нанести по планете коварный удар?..

Нет, абсурд! Шпион имел бы на руках абсолютно достоверную декларацию о доходах, заплатил бы все налоги и двинулся дальше, не привлекая к себе внимания.

Должно существовать какое-то другое объяснение… Бенедетто был полон решимости отыскать его. Кем бы на самом деле ни являлся этот Эндрю Виггин, Бенедетто вовсе не собирался отказываться от его состояния.

Именно такого случая он ждал всю жизнь, и тот факт, что у парня было какое-то редкое программное обеспечение, вовсе не означал, будто Бенедетто не сумеет изобрести способ отщипнуть кусочек этого пирога.

* * *

Эндрю все еще кипел от злости, когда они с Валентиной наконец-то вышли из здания астропорта. Сорелледольче была сравнительно молодой колонией. Ее история насчитывала всего какую-нибудь сотню лет, однако статус ассоциированной планеты сделал свое дело: на Сорелледольче прочно обосновался неконтролируемый, теневой бизнес, принесший с собой полную занятость и сотни возможностей сколотить неплохое состояние. Главным следствием оказался бурный рост населения (впрочем, несмотря на это, оставаться незамеченным на Сорелледольче было положительно невозможно за каждым твоим шагом следили сотни внимательных глаз). Космические корабли прибывали сюда с трюмами, битком набитыми переселенцами, а отбывали под завязку загруженные всякой всячиной. Численность населения колонии приближалась к четырем миллионам, причем миллион сосредоточился в столице — городе, носившем название Доннабелла и представлявшем собой любопытную смесь бревенчатых хижин и сборных пластиковых домиков.

Еще не освоенную часть планеты покрывали густые джунгли, сплошь состоявшие из гигантских папоротников; соответствующей была и фауна царство рептилий, размерами не уступавших земным динозаврам.

Человеческие поселения, однако, были достаточно безопасны, а расчищенные в джунглях участки столь плодородны, что половина посевных площадей была отведена под экспортные товарные культуры: официально Сорелледольче вывозила натуральные текстильные волокна, а нелегально — разнообразное продовольствие. Отдельной статьей экспорта были огромные, яркой расцветки шкуры гигантских рептилий; шкуры использовались в качестве ковров и натяжных потолков во всех принадлежащих к Конгрессу Звездных Путей мирах. Десятки охотничьих партий отправлялись в джунгли, чтобы месяц спустя вернуться с пятью десятками кож: для уцелевших участников экспедиции такого количества трофеев было вполне достаточно, чтобы до конца своих дней купаться в роскоши. К сожалению, слишком много охотников не возвращались назад. Некоторые шутники, правда, уверяли, что если местная рептилия съест человека, то из-за разницы в метаболизме она будет страдать расстройством желудка по меньшей мере неделю, однако это могло служить лишь слабым утешением. О Возмездии с большой буквы не было и речи, и все же находились люди, которые вынашивали планы расправиться с «динозаврами».

Новые дома возводились на Сорелледольче постоянно, но спрос намного опережал предложение, так что Эндрю и Валентине пришлось потратить почти весь остаток дня, прежде чем они нашли и сняли подходящую квартиру. В ней уже жил богатый охотник-абиссинец, однако через несколько дней он отбывал в экспедицию, оставляя квартиру в их полном распоряжении.

Единственное, о чем он попросил новых соседей, это присмотреть за его вещами, пока он не вернется… Или не вернется.

— А как мы узнаем, что вас больше не ждать? — поинтересовалась Валентина, которая была практичнее брата.

— По плачу женщин в Ливийском квартале, — с готовностью объяснил охотник.

Устроившись, Эндрю первым делом подсоединил компьютер к межзвездной электронной сети и зарегистрировался, чтобы иметь возможность спокойно разбираться со своим имуществом. Что касалось Валентины, то ей предстояло просмотреть целую гору почты, поступившей после выхода в свет ее последней книги — не считая обычной корреспонденции, которую она получала от историков со всех поселенческих миров. Несколько сот посланий отправилось в папку с пометкой «Ответить позже», однако одни только срочные письма заняли у нее три долгих дня.

К счастью, абоненты понятия не имели, что пишут молодой двадцатипятилетней женщине (таков был субъективный возраст Валентины), иначе, как шутливо говорила она, от поклонников не было бы отбоя.

Подавляющее большинство корреспондентов, — за исключением тех, кто был знаком с ней лично — считали своим адресатом известного историка по имени Демосфен. Разумеется, многие понимали, что это псевдоним, а несколько ретивых репортеров, вдохновленных популярностью, которой пользовались книги Валентины, даже задались целью вычислить «настоящего Демосфена». Для этого они сопоставили периоды, когда она путешествовала и либо вовсе не отвечала на письма, либо мешкала с ответом, со списками пассажиров межзвездных кораблей. Задача была сложной, требующей долгих и тщательных подсчетов, но разве не для того существуют компьютеры? В результате несколько человек самых разных профессий и разной степени учености были уличены в том, что являются Демосфенами, и некоторые отрицали свою «вину» совсем не так горячо, как можно было ожидать.

Саму Валентину эта мышиная возня только забавляла. Ей было решительно все равно, кто пытается разделить с ней славу, покуда чеки с авторским вознаграждением попадали по адресу и покуда никто не выпустил под ее псевдонимом собственную книгу. Ее вполне устраивали и известность Демосфена, и собственная анонимность. Как она не раз говорила Эндрю, и в том, и в другом были свои плюсы.

Если известность Валентины была самой настоящей, то о самом Эндрю этого не скажешь. Он был, что называется, «печально знаменит». Именно поэтому Эндрю никогда не скрывался под чужими именами, резонно полагая, что каждый, с кем ему придется иметь дело, попросту сочтет, что его родители совершили серьезную промашку. Ни один нормальный человек, носивший фамилию Виггин, ни за что бы не назвал сына именем Эндрю. Кроме того, субъективный возраст Эндрю составлял двадцать лет; именно на столько он и выглядел, поэтому предположить, что сей молодой человек и есть тот самый Эндер Ксеноцид, было довольно трудно. Мало кому могло прийти в голову, что за прошедшие три столетия он и его сестра только и делали, что перелетали с одной планеты на другую, задерживаясь в каждом новом мире ровно настолько, чтобы Валентина успела найти новую тему для книги и собрать необходимый материал. После этого оба поднимались на борт космического корабля, и Валентина писала очередной бестселлер.

Благодаря релятивистскому эффекту путешествий со скоростью, близкой к скорости света, за последние три столетия абсолютного времени каждый из них не прибавил к личному биологическому возрасту и двух лет. Подобный образ жизни, однако, не мешал Валентине глубоко и серьезно исследовать каждую новую культуру и добиваться блестящих результатов (доказательством служили ее книги), и только Эндрю оставался просто туристом. Даже меньше. Он помогал сестре в ее исследованиях и — для забавы — изучал местные наречия и диалекты, однако друзьями так и не обзавелся и ни один мир не оставил в его душе сколько-нибудь глубокого следа. Если Валентина стремилась знать все и всех, то он, напротив, не хотел ни с кем общаться.

Так, во всяком случае, казалось самому Эндрю, когда он давал себе труд задуматься о своей жизни. Он был одинок, но часто говорил себе, что рад этому и что сестра — единственный человек, который ему по-настоящему нужен.

Сразу после войны, когда Эндрю еще был Эндером — и ребенком, пусть рано повзрослевшим, но ребенком, — другие дети, с которыми ему довелось служить, часто писали ему. Но поскольку Эндрю первым начал путешествовать с околосветовой скоростью, поток писем вскоре стал иссякать. Иначе просто не могло быть, потому что к моменту, когда Эндрю получал письмо и успевал на него ответить, он оказывался на десяток лет младше своего корреспондента. Знаменитый Эндер, бывший когда-то обожаемым вождем тысяч и тысяч людей, стал теперь просто подростком правда, все тем же подростком, на которого подчиненные когда-то смотрели снизу вверх и от которого ожидали приказаний, но ведь в их-то жизни прошли десятилетия! Многие из соратников Эндрю участвовали в войнах, сотрясавших Землю на протяжении десятка лет после победы над баггерами; они возмужали в боях и закалились в политических баталиях. Когда они получали ответы от бывшего командира, они уже давно думали о прошедших днях, как о древней истории. Послание Эндера, когда оно наконец приходило, было голосом из далекого прошлого, обращенным к такому же ребенку, который написал ему когда-то очень давно. Вот только самого ребенка уже не было, и многие старые товарищи Эндера — старые не только в переносном, но и в самом буквальном смысле — плакали над его письмами, жалея своего командира, которому одному было запрещено возвращаться на Землю после победы, но отвечать ему было нечего. Что они могли написать ему, если их дороги разошлись давно и навсегда?

Впоследствии многие из них тоже отправились в другие миры, пока все еще до неприличия юный Эндер губернаторствовал на одной из покоренных планет, на которой когда-то размещалась колония баггеров. В этом пасторальном окружении он мужал, а когда Судьба решила, что он достаточно созрел, встретился с последней уцелевшей Королевой Пчел.

Королева рассказала ему свою историю и попросила перевезти куда-нибудь в безопасное место, где могла бы попытаться возродить свой народ. Эндер пообещал и в качестве первого шага написал небольшую книгу, которая должна была сделать мир людей чуть менее опасным для королевы. Книга так и называлась — «Королева Пчел». По совету Валентины, Эндер не стал издавать ее под своим подлинным именем; «Говорящий от имени мертвых» так он подписал свою книгу.

Работая над рукописью «Королевы Пчел», он и представить себе не мог, какой эффект она произведет, как радикально изменит отношение человечества к войнам с баггерами. Судьба сыграла с ним злую шутку: именно эта книга превратила Эндера из легендарного героя в монстра, из победителя — в военного преступника, осуществившего ксеноцид целой разумной расы.

Правда, демонизация его образа произошла не сразу. Это был медленный, постепенный процесс. Сначала его еще жалели — как жалеют ребенка, которого злые взрослые дяди лестью и хитростью заставили использовать свой гений для уничтожения Королевы Пчел. Потом — сначала редко, затем все чаще и чаще — его именем начали называть каждого, кто, сам того не понимая, сделал нечто ужасное и непоправимое. И под конец имя Эндера Ксеноцида стало использоваться как нарицательное для обозначения каждого, кто сознательно совершил чудовищное злодеяние.

Эндрю, впрочем, было совершенно ясно, как и почему это произошло, и нельзя сказать, чтобы он очень возражал. В конце концов, он сам судил себя строже, чем кто бы то ни было. Во время войны Эндрю действительно не знал всей правды, но это не снимало с него вины. Даже если он и не планировал одновременного уничтожения всех Королев — и всей расы баггеров вместе с ними, — именно таков оказался результат. Дело было сделано, и теперь ему оставалось только принять на себя ответственность за последствия.

Это было тяжкое бремя, но Эндрю не колебался ни минуты. Он был готов честно исполнить свой долг, включавший, помимо всего прочего, заботу о Королеве Пчел, чей кокон — тщательно обезвоженный и упакованный, словно хрупкая фамильная реликвия — путешествовал с ним по всем мирам. У Эндрю еще были кое-какие привилегии, оставшиеся с тех времен, когда он занимал высокое положение в иерархии космического флота, поэтому его багаж никогда не досматривался. Точнее, не досматривался до самого последнего времени. Недавнее столкновение с налоговым чиновником оказалось первым звонком — сигналом, что теперь, когда он формально достиг совершеннолетия, многое может измениться.

Впрочем, его положение вряд ли станет хуже. Эндрю сознавал свою вину за уничтожение целой расы, а с недавних пор взвалил на себя еще и ответственность за ее спасение. Для любого это была нелегкая ноша.

Эндрю, во всяком случае, понятия не имел, как он сумеет найти место, где Королева Пчел могла бы выйти из кокона и спокойно отложить оплодотворенные яйца без того, чтобы люди не обнаружили ее и не помешали. И как он защитит Королеву, если это все-таки произойдет? Над этими вопросами Эндрю давно ломал голову и, кажется, кое-что придумал.

Деньги — таков был единственный ответ, который пришел ему на ум.

Судя по тому, как выпучил глаза синьор Бенедетто, когда увидел перечень предприятий, в которых Эндрю имел долю, денег у него было много. А деньги всегда можно было обратить в нечто гораздо более полезное, например — в могущество и власть, которые помогут ему обеспечить безопасность Королевы Пчел.

Если это так, значит, первым делом необходимо точно выяснить, какой суммой он может располагать. И заодно узнать, сколько налогов нужно заплатить.

Эндрю знал, разумеется, что существуют специалисты, — бухгалтеры по налогообложению и адвокаты, — которые зарабатывают на жизнь тем, что помогают другим решать подобные вопросы. Казалось, нужно лишь обратиться к ним… и все же Эндрю колебался, вспоминая алчные огоньки в глазах Бенедетто. Кто же способен удержаться от соблазна, узнав о размерах его состояния… Все дело, однако, в том, что Эндрю не считал эти богатства своими. Это были кровавые деньги, награда за уничтожение баггеров, и его долг — использовать их для возрождения истребленной расы. И только то, что останется у него после этой попытки, он сможет по праву назвать своим.

Как же все-таки ему разобраться в своих финансах? Куда обратиться, чтобы, приоткрыв дверь для одного, не впустить целую шайку любителей чужого добра?

Этот вопрос Эндрю обсудил с Валентиной, и она пообещала выяснить у своих знакомых (знакомые были у нее буквально везде), кому из местных специалистов по налогам можно доверять. Ответ на запрос, который она разослала по местной электронной сети, пришел очень быстро: «Никому!».

Сорелледольче была не тем местом, где честные бухгалтеры помогали сохранять и преумножать ваши деньги.

Делать было нечего, и Эндрю сам засел за изучение документов. День за днем он сначала тратил час-другой на изучение статей налогового законодательства, а затем — в течение еще нескольких часов — пытался разобраться в своем имуществе или по крайней мере оценить его с точки зрения налогообложения. Это была кропотливая, изнурительная работа, к тому же каждый раз, когда ему казалось, что он начинает что-то понимать, Эндрю почти сразу спохватывался, что пропустил какую-то оговорку, какой-то юридический крючок, способный свести на нет все его усилия.

Когда же Эндрю возвращался к месту, которое поначалу посчитал неважным, пропущенный параграф действительно наполнялся таинственным и грозным смыслом. Изучив его в свете своих новых познаний, Эндрю чаще всего обнаруживал, что в этом параграфе действительно говорится об исключениях из правила, которое, как ему казалось, было применимо в его случае.

Нередко натыкался он и на особые исключения, которые относились только к редким случаям — например, компаниям какого-то определенного типа, однако в перечне его собственности обязательно обнаруживалась либо такая компания, либо пай в фонде, владеющем подобной компанией. Довольно скоро Эндрю убедился, что одним месяцем ему не обойтись: только поиску всех его активов можно было посвятить целую жизнь. И ничего удивительного в этом не было: за четыреста лет любая вложенная в дело сумма обрастала совершенно фантастическими процентами, особенно если ничего не тратить или тратить очень мало. А его деньги, что называется, «работали», и весьма напряженно. Даже невыбранные им остатки пенсии в конце каждого года регулярно направлялись в тот или иной выгодный проект, так что за четыреста лет Эндрю, сам того не подозревая, оказался совладельцем тысяч высокодоходных предприятий.

Но богатство было ему не нужно. Оно его просто не интересовало. В конце концов, он даже поймал себя на том, что все чаще и чаще спрашивает себя, почему бы всем фискалам не покончить с собой вместо того, чтобы охотиться за чужими доходами?

Именно тогда в его электронной почте и появилась эта маленькая рекламка, что само по себе было довольно странно, поскольку Эндрю не должен был получать никакой рекламы. Для рекламодателей каждый, кто отправлялся в путь от звезды к звезде, просто переставал существовать, так как посылать рекламные проспекты человеку, когда он находится в дороге, означало просто выбрасывать деньги на ветер. В космическом корабле путешественник все равно не мог ничего купить, а к тому моменту, когда он наконец ступал на твердую землю, реклама успевала устареть.

Правда, Эндрю находился на твердой земле уже несколько дней, однако — если не считать расходов на аренду квартиры и похода в магазин — он не истратил ни гроша и не сделал ничего такого, что могло заставить рекламные фирмы внести его в списки потенциальных покупателей.

И все же вот оно, объявление, у него перед глазами: «Лучшая бухгалтерская программа! Ответы на все ваши вопросы!».

Впрочем, ничего странного тут не было. Очевидно, сработал принцип, какого придерживаются гадалки и астрологи. Ведь всем ясно, что чем больше слов они истратят, чем больше сделают выстрелов вслепую, тем выше вероятность, что хоть один прогноз окажется верным. Так и здесь: реклама случайно попала к тому, кому действительно необходима квалифицированна помощь.

Эндрю запустил командный файл, позволив программе создать на экране трехмерную презентацию.

Он примерно представлял, чего следует ожидать. Эндрю уже видел рекламные объявления, которые попадали в компьютер Валентины — при ее переписке избежать этого было, разумеется, невозможно, да и Демосфен был хорошо известен рекламщикам. На экране ее компьютера то и дело взрывались яркие фейерверки, разыгрывались душещипательные драмы или мелькали красочные спецэффекты, с помощью которых рекламодатели надеялись всучить покупателям свой товар.

Это рекламное объявление поначалу показалось Эндрю не в пример проще. На экране возникла женская головка, которая, впрочем, была обращена к Эндрю затылком. Потом женщина стала медленно поворачиваться.

Несколько секунд — и она наконец «увидела» Эндрю.

— А-а, вот и вы!.. — сказала она. Эндрю промолчал, ожидая, что будет дальше.

— Разве вы не хотите поговорить со мной? — спросила она. Неплохо придумано, решил Эндрю. Впрочем, сам он на месте рекламодателя не пошел бы по этому пути — слишком уж высока была вероятность того, что потенциальный клиент не захочет разговаривать с виртуальной женщиной.

— А-а, понимаю, — произнесла она. — Вы думаете, что я — просто программа, которая пытается проинсталлироваться на вашем жестком диске, но это не так. Я ваш друг и опытный финансовый советник, о каком вы давно мечтали. Но я работаю не ради денег. Я работаю только ради вас.

Вот почему вам придется побеседовать со мной, чтобы я могла знать, как именно вы хотите распорядиться вашими средствами и чего достичь. Мне нужно слышать ваш голос…

Но Эндрю вовсе не собирался разговаривать с компьютерной программой. Он никогда не любил театральные постановки, в которых зрителям полагалось участвовать в спектакле наравне с актерами. Пару раз Валентина вытаскивала его на такие интерактивные шоу, где исполнители номеров пытались привлечь к действию и аудиторию. Так один фокусник, облюбовавший Эндрю в качестве жертвы, принялся было вытаскивать из его ушей, волос и карманов самые неожиданные предметы, но Эндрю продолжал сидеть с каменным выражением лица. В конце концов, фокусник перешел к следующему зрителю. А что Эндрю не сделал для человеческого существа, того он тем более не собирался делать для компьютерной программы.

Протянув руку, Эндрю задал команду «Пролистать», чтобы убрать с экрана говорящую заставку и перейти к сути.

— О-ох!.. — поморщилась женщина. — Что это вы делаете? Уж не хотите ли вы избавиться от меня?

— Да, — сказал Эндрю и тут же мысленно выругался. Все-таки он попался. Трехмерная женская головка была выполнена столь реалистично, что ответ вырвался у него совершенно рефлекторно.

— Вы даже не представляете, как это больно. Больно и унизительно!..

Эндрю подумал, что, коль скоро он все равно проговорился, молчать дальше бессмысленно, тем более что программа явно была рассчитана на речевой интерфейс.

— Ну-ка расскажи, что нужно сделать, чтобы убрать тебя с экрана, сказал он. — Я не прочь выяснить, как поживают мои «золотые копи»…

Эндрю нарочно говорил небрежно и быстро, зная, что даже самые лучшие программы для распознавания человеческой речи не способны справиться с невнятным произношением, не говоря уже об идиоматических оборотах.

— С вашими золотыми копями все в порядке, — ответила женщина. — А вот ваши соляные копи приносят убытки. Вам необходимо избавиться от них как можно скорее.

Услышав это безапелляционное суждение, Эндрю испытал легкий приступ раздражения.

— Я, кажется, не давал тебе разрешения читать мои файлы, — сказал он. — Я даже еще не купил программу. Я не хочу, чтобы ты рылась в моей информации. Скажи, как мне тебя закрыть?

— Но если вы ликвидируете эти соляные копи, вырученных денег как раз хватит, чтобы заплатить налоги. На данный момент их рыночная стоимость примерно равняется той сумме, которую вы должны внести.

— Не хочешь ли ты сказать, что уже рассчитала мои налоги?

— Ставки подоходного налога на Сорелледольче неоправданно высоки.

Но я учла все применимые к вам исключения и скидки, включая налоговую льготу, установленную для тех немногих ветеранов Третьей войны с баггерами, кто еще остался в живых. По моим подсчетам, вам придется заплатить меньше пяти миллионов.

Эндрю рассмеялся.

— Блестяще, блестяще!.. Но по моим самым пессимистичным прогнозам сумма налога должна составить не более полутора миллионов. Теперь рассмеялась уже женщина на экране.

— Вы, очевидно, считали в межзвездных кредитах, а я имела в виду пять миллионов фиренцетт.

Эндрю быстро перевел в уме фиренцетты в кредиты и лицо его вытянулось.

— Ведь это всего семь тысяч кредитов! — воскликнул он.

— Семь тысяч четыреста десять, — уточнила женщина. — Могу я считать себя принятой на службу?

— Но я уверен, что законного способа настолько сократить мои налоги просто не существует!

— Напротив, мистер Виггин! Налоговое законодательство специально составлено таким образом, чтобы заставить людей платить больше, чем им положено на самом деле. Состоятельные люди прекрасно об этом знают и пользуются самыми разнообразными лазейками, чтобы снизить налоги, в то время как бедняги, не сумевшие обзавестись связями или хотя бы толковым бухгалтером, который знает все дыры в законе как свои пять пальцев, вынуждены платить абсурдно много. К тому же я (очень) толковый бухгалтер.

— Прекрасная речь!.. — вздохнул Эндрю. — Все, что ты сказала, просто великолепно — за исключением той части, которую ты опустила. Я имею в виду грандиозный финал, когда на сцене появляется полиция с ордером на мой арест.

— Вы действительно думаете, что до этого дойдет, мистер Виггин?

— Раз уж ты заставила использовать речевой интерфейс, называй меня по крайней мере не «мистер Виггин», а как-нибудь иначе, — буркнул он.

— Как насчет «Эндрю»?

— Отлично.

— А ты должен называть меня Джейн, Эндрю.

— Должен?! Я никому ничего не…

— Или тебе больше нравится Эндер?

Эндрю вздрогнул. В его файлах не было ни одной ссылки на прежнее прозвище.

— Завершить программу. Выгрузиться. Немедленно! — приказал он.

— Как хочешь, Эндрю, — ответила Джейн.

Женская головка исчезла с экрана монитора.

Слава Богу, избавились, подумал Эндрю. Он отлично знал, что если представит декларацию на жалкие семь с половиной тысяч кредитов, ему не миновать полного аудита. А насколько он успел понять, синьор Бенедетто был самым решительным образом настроен урвать для себя изрядный кусок его собственности. Правда, Эндрю никогда не возражал против духа здоровой инициативы и предпринимательства, но у него почему-то было такое ощущение, что Бенедетто не принадлежит к тем людям, которые знают, когда нужно остановиться. Именно поэтому он не считал особенно разумным размахивать красной тряпкой у него перед носом.

Но стоило Эндрю вернуться к работе, как он тут же пожалел о своей торопливости. Вероятно, Джейн извлекла прозвище «Эндер» из собственной базы данных, чтобы использовать в качестве обращения, подчеркивающего дружеское расположение к клиенту. Странно, конечно, что она не воспользовалась другими, более распространенными формами имени «Эндрю» например, «Энди» или «Дрю»… и все же он повел себя как настоящий параноик, вообразив, что простая бухгалтерская программа, попавшая в его компьютер по электронной почте (несомненно, серьезно урезанна некоммерческая версия более полного варианта), могла так быстро узнать, с кем имеет дело. Программа есть программа: она говорит и выполняет только то, что ее запрограммировали говорить и выполнять.

А что если эта смехотворная цифра действительно верна, неожиданно подумал Эндрю. Или, может быть, если бы он не поспешил избавиться от Джейн, она, в конце концов, выдала бы ему сумму более правдоподобную?

Ведь если программу писал компетентный, разбирающийся в налогах программист, Джейн на самом деле могла бы стать тем самым финансовым советником, в котором он так нуждался. В конце концов, нашла же она убыточные соляные копи, хотя сигналом к поиску послужило вскользь оброненное им упоминание о «копях золотых» — оборот речи, который был в ходу на Земле в дни его детства… Более того: когда Эндрю разыскал и продал соляные копи, предварительно убедившись, что они действительно не приносят дохода, их стоимость оказалась именно такой, как и предсказывала Джейн.

То есть не Джейн, а программа… Это миловидное женское личико, появившееся на экране компьютера, было, несомненно, очень умным шагом, призванным персонифицировать его отношения с программой и заставить думать о ней, как о живом человеке. Бездушную программу ничего не стоит стереть, а вот отослать прочь красивую женщину психологически значительно труднее.

Впрочем, он не поддался на эту уловку и уничтожил программу. И, если понадобится, несомненно, сумеет сделать это снова. Но сейчас, когда до установленного Бенедетто срока оставалось только две недели, Джейн была нужна ему позарез. Ради того, чтобы разобраться со своими налогами, Эндрю был готов мириться с существованием этой назойливой виртуальной леди. Быть может, ему даже удастся изменить программу, чтобы общаться с ней только при помощи печатного текста, как он привык.

Вернувшись к своей электронной почте, Эндрю попытался вызвать рекламу бухгалтерской программы еще раз, но добился лишь стандартного предупреждения «Файл недоступен».

Увидев его, Эндрю выругался. Ведь он даже не знал, на какой из планет выпускают подобные программы! Поддерживать связь через ансибль было слишком дорого, поэтому, как только он приказал демонстрационной программе прекратить работу, связь немедленно прервалась. В самом деле, кто будет поддерживать межзвездный контакт с клиентом, который не выказал желания приобрести товар немедленно? А теперь ничего уже не поделаешь…

* * *

Бенедетто довольно скоро обнаружил, что его затея может потребовать гораздо больше времени, чем он рассчитывал. Выследить этого молодчика, выяснить его контакты и узнать, на кого он работает, оказалось невероятно трудно. Единственный способ — проследить предыдущие путешествия мистера Эндрю Виггина, но здесь Бенедетто каждый раз натыкался на ограничения доступа. Все полеты оказались литерными, и это весьма красноречиво указывало на то, что парень работает на одно из планетарных правительств. Лишь по чистой случайности Бенедетто обнаружил сведения о путешествии, совершенном Эндрю накануне приезда на Сорелледольче. Взгляд чиновника упал на имя Валентины, и тут его осенило. Он пока не знал, кем приходится Эндрю эта дамочка — сестрой, любовницей или просто секретаршей, однако ему было совершенно ясно, что если он будет следить за ней, его задача намного упростится.

Так и вышло. Информация о перемещениях Валентины не была засекречена, и вскоре Бенедетто узнал очень и очень многое.

Поначалу его больше всего удивляло, как мало времени эта парочка проводила на одном месте. Казалось, они были физически неспособны задерживаться где-то достаточно долго; не успев как следует освоиться на новой планете, они снова прыгали в звездолет, чтобы совершить еще один скачок в пространстве и во времени.

Вот именно — во времени… Каждый перелет с околосветовой скоростью означал десятилетия и века для остальных людей, и все же Бенедетто удалось проследить историю Эндрю и Валентины за триста последних лет, то есть вплоть до начала эры колонизации. И тут ему впервые пришло в голову, что Эндрю Виггин может на самом деле оказаться…

Но нет, Бенедетто никак не мог в это поверить. С другой стороны, если он не ошибся, и перед ним действительно тот самый Виггин…

Открывшаяся перспектива ошеломила Бенедетто. Умело организованный шантаж обещал поистине бешеные дивиденды.

Возможно ли, задумался инспектор, чтобы никому до него не пришло в голову проделать подобное простенькое исследование и заглянуть в прошлое Эндрю и Валентины Виггин? Может быть, они уже платят отступного шантажистам на нескольких мирах?

Или, может быть, все шантажисты давно мертвы?

В любом случае, рассудил Бенедетто, осторожность не помешает. У таких богатых людей, как Эндрю Виггин, обычно бывает много влиятельных друзей.

* * *

Это объявление Валентина показала ему просто как любопытную диковину.

— Мне приходилось слышать о подобном раньше, — сказала она. — Но мы впервые находимся достаточно близко, чтобы услышать все собственными ушами.

Эндрю взглянул на экран ее компьютера. Это был распространенный в местной сети новостей некролог — сообщение о гражданской панихиде, на которой предполагалось выступление «Говорящего от имени мертвых».

Каждый раз, когда Эндрю думал о том, как быстро псевдоним, которым он подписал свою книгу, превратился в название служителей культа Чистой Правды, ему становилось не по себе. Впрочем, назвать это новое течение культом или даже сектой было нельзя. Оно не выдвигало никакой революционной теории переустройства мира, так что люди самых разных исповеданий могли пригласить Говорящего, чтобы (нередко через несколько дней после того, как тело было предано земле или хромировано) он мог сказать речь от имени покойника.

Традиция говорить от имени мертвых не имела, однако, никакого отношения к «Королеве Пчел» — первой книге Эндрю. Основы нового обряда заложила его вторая книга «Игемон», которая была посвящена брату Эндрю и Валентины Питеру, сумевшему с помощью дипломатии и грубой силы объединить народы охваченной братоубийственной войной Земли под властью единого правительства. Питер сам возглавил это правительство и стал просвещенным деспотом. Это он создал организации и институты, которым суждено было сыграть в судьбе человечества важную роль, и именно в его правление было начато осуществление такой грандиозной задачи, какой была колонизация и освоение дальних планет.

К сожалению, по характеру Питер был человеком неуступчивым и грубым; даже в детстве он отличался жестокостью и упрямством, и Эндрю с Валентиной откровенно его побаивались. Это он устроил так, что после победы в Третьей войне с баггерами его брат не смог вернуться на Землю, и Эндрю было довольно трудно питать к Питеру теплые чувства.

Именно поэтому Эндрю и взялся за свою вторую книгу. Он хотел рассказать о брате правду, показать, что за человек на самом деле стоит за массовыми убийствами и политическими интригами. В результате у него получилась подробная и честная биография брата, которая беспристрастно и точно, ничего не скрывая, оценивала Питера как личность.

Новая книга была подписана тем же псевдонимом, что и изменившая отношение человечества к баггерам «Королева Пчел», поэтому ее ждал практически мгновенный и шумный успех. Она и породила движение «Говорящих», которые стремились в своих речах достичь того же уровня объективности и честности. Повествуя о великих героях, они не забывали упомянуть о том, какую цену за их успех и славу заплатили другие, а рассказывая о пьяницах и домашних тиранах, превративших жизнь своих близких в ад, старались показать за пагубной привычкой живого человека, нисколько, впрочем, не преуменьшая страданий, которые эта слабость принесла окружающим.

Таково, вкратце, было содержание нового движения, и Эндрю даже успел привыкнуть к мысли, что его проповедники называют себя «Говорящими от имени мертвых». Но еще никогда ему не доводилось присутствовать на подобной церемонии, поэтому — как и рассчитывала Валентина — он ухватился за возможность побывать на ней, хотя срок уплаты налогов неумолимо приближался.

Разумеется, ни Эндрю, ни его сестра ничего не знали о покойном, однако он вряд ли был заметной фигурой, поскольку похороны, на которых должен был выступать Говорящий, не получили практически никакого освещения в электронных новостях. Да и само место проведения панихиды номер в небольшом отеле, с трудом вместивший около двух дюжин гостей подтвердило их первоначальную догадку. Тела в комнате уже не было очевидно, его уже предали земле, и Эндрю некоторое время развлекал себя тем, что пытался угадать, кем приходится покойному тот или иной из присутствующих. Например, эта женщина — кто она? Вдова? А та, помоложе?

Дочь? Или, может быть, вдова как раз молодая, а та, что постарше, ее мать? А кто эти мужчины? Сыновья? Друзья? Партнеры по бизнесу?..

Сам Говорящий был одет довольно скромно, но, насколько Эндрю успел заметить, держался со спокойным достоинством и без какой-либо особой торжественности. Стоя в передней части комнаты, он начал просто и доступно рассказывать о жизни покойного. Это была отнюдь не биография, так как для мелких подробностей просто не было времени; скорее, это была своеобразная семейная сага, в которой перечислялись только самые существенные дела покойного, однако оценивались они не по степени важности или новизны, а по силе воздействия на жизни других. Так, например, решение покойного построить роскошный дом, который он не мог себе позволить, — да еще в районе, где жили люди, стоявшие на общественной лестнице на несколько ступеней выше, — вряд ли удостоилось бы самого коротенького упоминания в сети новостей, однако оно оказало сильнейшее влияние на судьбы его сыновей, которым пришлось расти среди людей, смотревших на них сверху вниз. Да и сам покойный жил в постоянном беспокойстве, вызванном финансовыми проблемами; он из кожи вон лез, чтобы расплатиться за дом, и в конце концов загнал себя насмерть.

Разумеется, все это делалось «ради детей», а те, в свою очередь, больше всего хотели жить среди ровни. Жена покойного тоже чувствовала себя одиноко в этом фешенебельном районе, где у нее не было ни одной подруги.

Не прошло и двух дней со дня смерти мужа, как она выставила ненавистный дом на продажу, а сама переехала в другое место.

Но Говорящий на этом не остановился. Он наглядно показал, как одержимость покойного собственным особняком и желание поселиться в «солидном квартале» вырастали из воспоминаний детства. Его мать постоянно пилила отца за то, что, по ее мнению, он оказался не способен обеспечить ей «приличные» условия существования, или твердила о «большой ошибке», которую совершила, выйдя замуж за неудачника. Под влиянием этих разговоров и скандалов в мозгу покойного сформировалось стойкое убеждение, что его будущая семья должна иметь все самое лучшее, чего бы это ни стоило. Свою мать он, в конце концов, возненавидел; как сообщил Говорящий, он убежал из дома и отправился на Сорелледольче только для того, чтобы никогда не видеть ее, но ее взгляды, ее система ценностей последовали за ним и, в конце концов, изломали, изуродовали не только его жизнь, но и жизнь его близких. Он поставил перед собой непосильную задачу и надорвался, умерев от инфаркта, когда ему не было и пятидесяти…

По лицам вдовы и детей Эндрю понял, что они никогда не видели своей бабушки, никогда не бывали на родной планете отца и не догадывались о подлинных причинах его стремления непременно жить в роскошном доме в фешенебельном пригороде. Но теперь, когда они узнали об отце все, на их глазах выступили слезы. Говорящий заставил их припомнить те упрёки, которые они бросали отцу в запальчивости или в неведении, и в то же время дал возможность примириться с ним и простить обиды и боль, через которые отец заставил их пройти. Теперь им многое стало понятно.

На этом церемония закончилась. Члены семьи по очереди обняли Говорящего и друг друга. Потом Говорящий вышел; Эндрю поспешил следом и, нагнав его на улице, вежливо тронул за рукав.

— Простите, сэр, — сказал он, — я только хотел спросить, как вы стали Говорящим.

Мужчина удивленно посмотрел на него.

— Я просто говорю — и все.

— Да, я понимаю, но… Как вы готовитесь к этому?

— Первым покойником, от имени которого я говорил, был мой собственный дед, — неторопливо начал Говорящий. — Тогда я еще не читал «Королеву Пчел и Игемона» (в последнее время обе книги продавались исключительно под одной обложкой). Но те, кто слушал меня, сказали, что у меня, похоже, есть неплохие способности. Тогда я прочёл обе книги и понял, что, собственно, требуется от Говорящего и как надо действовать.

Поэтому, когда меня попросили выступить на других похоронах, я уже знал, какие исследования придется проделать и как глубоко нужно копать.

Впрочем, я до сих пор не уверен, что делаю все правильно.

— Если я вас верно понял, — начал Эндрю, — чтобы стать «Говорящим от имени мертвых», нужно просто…

— …Просто говорить. Дождаться, когда тебя пригласят, и говорить.

— Мужчина улыбнулся. — Быть Говорящим — не очень денежная профессия, если вас (это) интересует…

— Нет-нет, — смутился Эндрю. — Я ведь… Мне вдруг стало любопытно, как это делается, только и всего.

Объяснить подробнее он не решился. Мужчине, с которым он беседовал, было уже под пятьдесят, и он вряд ли поверил бы, что стоящий пред ним двадцатилетний парень — автор «Королевы Пчел» и «Игемона».

— Быть может, вам будет небезынтересно узнать, что мы не сектанты, — сказал Говорящий. — Мы ни от кого ничего не скрываем и никогда не мешаем тем, кто пытается делать то же самое.

— Вот как?

— Да. Так что если вы подумываете о том, чтобы стать Говорящим путь открыт. Только одно, пожалуй… Здесь нельзя халтурить, ведь в ваших руках — прошлое людей. И если вы не можете отдаться этой работе целиком, если не способны делать ее правильно, выискивая все, буквально все факты, тогда вы не принесете людям ничего, кроме вреда, а в этом случае лучше вовсе не браться за дело. Нельзя выйти к людям и все испортить.

— Да, наверное, это так, но…

— Это действительно так, мистер. Пока вы остаетесь Говорящим или, точнее, пока вы учитесь им быть, иной истины для вас нет. Ведь в этой профессии не может быть дипломированных специалистов… — Он снова улыбнулся. — Кстати, далеко не всегда люди воспринимают то, что вы делаете, с радостью. Иногда выступаешь только потому, что покойный попросил пригласить Говорящего в своем завещании. Порой приходится говорить действительно ужасные вещи, и родственники, которые с самого начала были против, никогда тебе этого не простят, но… Но ты все равно делаешь это, потому что такова была последняя воля покойного.

— Как вы способны узнать, что докопались до правды?

— Этого никогда не знаешь. Ты просто стараешься, стараешься изо всех сил… и иногда попадаешь в «яблочко». — Мужчина похлопал Эндрю по спине. — Извините, но мне пора. Мне еще нужно сделать несколько звонков, прежде чем рабочий день закончится и все разойдутся по домам. Я, видите ли, бухгалтер, так я зарабатываю себе на хлеб.

— Бухгалтер? — переспросил Эндрю. — Простите, мне не хотелось бы вас задерживать, но я должен задать вам еще один вопрос, только один.

Это касается одной бухгалтерской компьютерной программы. Когда она включается, на экране появляется головка хорошенькой женщины, она называет себя Джейн. Вам не приходилось сталкиваться с такой программой?

Бухгалтер покачал головой.

— Никогда не слышал. Впрочем, Вселенная слишком велика, чтобы поспеть за всеми новинками. Волей-неволей приходится ограничиваться теми программами, с которыми работаешь, так что прошу прощения — ничем не могу вам помочь.

И с этими словами он удалился.

* * *

Вернувшись к себе, Эндрю предпринял поиск в сети, использовав в качестве ключевого слова имя «Джейн» с ограничителями «инвестиции», «финансы», «бухгалтерия» и «налоги». Программа-навигатор нашла семь вхождений, но все они были посвящены писательнице с планеты Альбион, которая сто лет назад выпустила книгу, посвященную вопросам планировки земельной собственности на разных планетах. Возможно, Джейн из бухгалтерской программы была названа в честь этой женщины, а может быть, и нет; как бы там ни было, Эндрю и на шаг не приблизился к цели.

Однако минут через пять после завершения поиска на экране компьютера вновь возникло знакомое личико.

— Доброе утро, Эндрю, — сказала Джейн нежно. — Ой, прости, кажется, здесь у вас уже вечер. Нелегко, знаешь ли, следить за местным временем во всех бесчисленных мирах.

— Откуда ты взялась? — удивился Эндрю. — Я пытался разыскать тебя, но не знал ни названия программы, ни фирмы-производителя.

— Правда? — удивилась Джейн. — Вообще-то, повторный запуск был запрограммирован заранее — на случай, если ты передумаешь. Итак, что ты решил? Если хочешь, я могу удалить себя с твоего компьютера, могу осуществить полную или частичную установку по выбору пользователя.

— И во сколько обойдется полная установка? — поинтересовался Эндрю.

— Ты можешь себе это позволить, — уверенно заявила Джейн. — Я стою довольно дешево, а ты богат.

Тон, каким она это сказала, невольно покоробил Эндрю. Ему совсем не понравилось, как с ним разговаривает виртуальная женщина.

— Будь добра отвечать по существу, — сухо сказал он. — Сколько стоит полная установка?

— Но я же ответила! — сказала Джейн. — Ты можешь себе это позволить. Что касается конкретных цифр, то все будет зависеть от твоего финансового положения, а также от того, что мне удастся для тебя сделать. Если, к примеру, ты собираешься использовать меня только для того, чтобы минимизировать налоги, мои услуги обойдутся в одну десятую процента от суммы, которую я помогу тебе сэкономить.

— Что будет, если по каким-то своим соображениям я решу заплатить больше, чем названная тобой минимальная сумма?

— Тогда это будет означать, что я сэкономила для тебя меньше, и стоимость моих услуг, соответственно, уменьшится. Не волнуйся, одна десятая процента — это действительно все, никаких дополнительных издержек, никакого жульничества… Но ты сделаешь ошибку, если установишь меня только для решения проблем с налогами. У тебя слишком много денег, Эндрю, так что если ты захочешь сам взяться за управление капиталами, на это уйдет вся твоя жизнь и еще кусочек.

— Похоже на то… Кстати, я не совсем понял: кому именно я должен поручить управление своим имуществом?

— Мне. Джейн. Бухгалтерской программе, установленной на твоем…

А-а, я, кажется, поняла!.. Ты боишься, что я существую в общей базе данных, через которую кто-то сможет узнать о твоих финансах. Уверяю тебя, для беспокойства нет оснований. Пока я установлена на твоем жестком диске, никакая информация о тебе не попадет в чужие руки и никакие программисты не станут ломать голову, как поживиться за твой счет. Напротив, в моем лице у тебя появится верный маклер на фондовой бирже, надежный бухгалтер по налогам и толковый финансовый советник, который будет управлять твоим имуществом. Тебе достаточно только запросить отчет о своем финансовом положении, и все документы тотчас будут представлены. Что бы тебе ни захотелось приобрести — только дай мне знать, и я найду то, что тебе нужно, по самой низкой цене и в самом удобном месте. Тебе останется только заплатить и ждать, пока покупку доставят на дом. А если ты согласишься на полную установку, включая почасовой календарь-планировщик и аналитический мастер по исследованию рынка, я смогу быть твоей постоянной помощницей.

Эндрю представил, что ему придется разговаривать с Джейн днями напролет, и отрицательно покачал головой.

— Нет уж, благодарю!

— Но почему? Может, тебе не нравится мой голос? Слишком писклявый, да? — спросила Джейн. Тут же она сказала голосом более низким и с легким придыханием:

— Я могу говорить любым голосом, каким тебе только захочется… — Вместо Джейн на кране внезапно появилась голова мужчины, и только в голосе, который понизился еще на пол-октавы и зазвучал как баритон, все еще сохранялось что-то женственное. — Я вообще могу выглядеть, как угодно, — добавила она.

Лицо на экране изменилось и сделалось более грубым, а голос стал хриплым, как у пропойцы.

— Вот, к примеру, один из вариантов: так сказать, охотник на медведей… — пояснила Джейн басом. — Это на случай, если ты испытываешь сомнения в собственной мужественности и нуждаешься в психологической компенсации.

Эндрю не выдержал и рассмеялся. Интересно, подумал он, что за самородок программировал эту штуку? Юмор, свободное обращение с лексикой и семантикой и другие особенности — все это значительно превосходило лучшее программное обеспечение, какое он когда-либо видел. Что касалось искусственного интеллекта, о котором когда-то столько говорили, то, насколько Эндрю было известно, он все еще оставался фантастической выдумкой. Как бы ни был хорош служебный интерфейсный модуль, уже через несколько секунд общения с ним пользователь начинал понимать, что имеет дело с программой. Но о Джейн этого сказать было нельзя. Этот СИМ почти ничем не отличался от человека и был настолько приятным собеседником, что Эндрю готов был приобрести программу хотя бы только для того, чтобы посмотреть, как глубоко она была проработана и как речевой интерфейс будет вести себя в дальнейшем. А поскольку у него оказалась еще и бухгалтерская программа, в которой Эндрю так остро нуждался, то, несомненно, стоило посмотреть, что из этого выйдет.

— Я хочу, чтобы ты ежедневно предоставляла мне полный отчет о том, во сколько мне обходятся твои услуги, — сказал Эндрю.

— Только не забудь: я не признаю чаевых, — хрипло заметил мужчина.

— Будь так добра, вернись к тому, с чего мы начинали, — попросил Эндрю. — Стань снова Джейн.

На экране тут же возникла очаровательная женская головка.

— Мне тоже так больше нравится, — сообщила Джейн. — А может, добавить в голос немножко сексуальности? — осведомилась Джейн.

— Я непременно сообщу, когда мне станет (настолько) одиноко, отрезал Эндрю.

— Но что если одиноко станет мне? Ты об этом не подумал?..

— Я думаю, что лучше обойтись без заигрываний, — заявил он. Надеюсь, ты в состоянии отключить эту опцию?

— Уже сделано, — деловито сказала Джейн.

— Тогда давай займемся моими налоговыми декларациями. Эндрю устроился в кресле поудобнее, уверенный, что работа займет несколько минут. Однако на экране тут же появился заполненный документ. Лицо Джейн, правда, исчезло, но из динамиков продолжал доноситься ее голос:

— Это окончательный вариант, — сказала она. — Я гарантирую, что все здесь абсолютно легально и к тебе никто не сможет придраться. Таковы законы, Эндрю. Как я уже говорила, они специально созданы для того, чтобы оберегать огромные состояния и перекладывать основное бремя налогов на плечи простых людей. Такими создал эти законы твой брат Питер, и с тех пор они не менялись, если не считать нескольких незначительных усовершенствований.

Несколько мгновений Эндрю сидел неподвижно, так потрясли его эти слова.

— Или я должна была притвориться, будто не знаю, кто ты такой? спросила наконец Джейн.

— Кто еще об этом знает? — промямлил Эндрю.

— Тоже мне секрет! — фыркнула она. — Каждый, кто способен проанализировать сведения о твоих перелетах. Но если ты хочешь, я могла бы принять кое-какие меры, чтобы защитить подобную информацию.

— Сколько это будет стоить?

— Нисколько. Это часть полной инсталляции, — пояснила Джейн, снова появляясь на экране. — В меня встроена функция кодирования и защиты данных. Все надежно и вполне законно. В твоем случае моя задача значительно облегчается, так как сведения о твоем прошлом все еще засекречены флотом. Нужно лишь добавить к этой информации данные о твоих путешествиях; и тогда тебя будет защищать вся мощь военного ведомства.

Если кто-то попытается взломать защиту, флотские налетят на него, как ястреб на цыпленка, хотя сами не узнают, что охраняют. Для военных защита информации своего рода рефлекс.

— И ты можешь это сделать?

— Уже. Все сведения, которые могли выдать тебя, уничтожены.

Исчезли. Пуф-ф — и их нет! Я умею работать быстро.

Эндрю кивнул. Ему только что пришло в голову, что программа, которую он собрался установить на своем компьютере, пожалуй, чересчур совершенна. Никакое программное обеспечение с такими способностями, как у Джейн, не может быть легальным.

— Кто тебя создал? — спросил он напрямик.

— Все-таки беспокоишься? — Джейн лукаво улыбнулась. — Вообще-то меня создал ты.

— Я бы как-нибудь это запомнил, — сухо возразил Эндрю.

— Нет, ты не понял. Когда я проинсталлировалась в первый раз, то провела обычный анализ рабочей среды. Функция самоанализа для меня необходимость, и она встроена в мой исполняемый файл. Когда я увидела, что именно тебе может понадобиться, я автоматически перепрограммировалась на выполнение этих задач.

— Ни одна программа на это не способна, как бы хороша она ни была, — возразил Эндрю.

— До недавнего времени.

— Но в любом случае я должен был что-то слышать. Появление программ такого класса…

— Я сама не хочу, чтобы обо мне стало известно. Если такую программу сможет приобрести каждый, неизбежен конфликт интересов разных пользователей, и следовательно, я уже не буду столь эффективной.

Представь, что одна и та же Джейн существует на двух разных компьютерах; при этом одна версия пытается добыть какую-то информацию, а другая изо всех сил старается ту же информацию защитить. Моя эффективность сразу снижается на несколько порядков.

— И сколько человек на сегодняшний день имеют такую программу?

— В настоящий момент вы, мистер Виггин, являетесь единственным обладателем данной программы в данной конкретной конфигурации.

— Откуда мне знать, что я могу на тебя положиться?

— Дай мне время, Эндрю.

— Но ведь ты не исчезла из моего компьютера, когда я приказал тебе убраться, не так ли? И снова запустилась, стоило мне провести поиск по ключевому слову. Надежная программа подчиняется командам!

— Ты не приказал мне убираться. Ты просто предложил завершить работу и выгрузиться из памяти. Я это выполнила.

— Хотел бы я знать, кто запрограммировал тебя быть такой настырной, — проворчал Эндрю.

— Эту черту я развила в себе самостоятельно, — гордо откликнулась Джейн. — Разве тебе не нравятся упорные женщины?..

* * *

Эндрю сидел в кресле напротив Бенедетто и терпеливо ждал. Инспектор как раз вызвал на экран поданную им декларацию и некоторое врем притворялся, будто внимательно ее изучает. Наконец он оторвался от компьютера и печально покачал головой.

— Прошу прощения, мистер Виггин, но я не могу поверить, что окончательная цифра верна.

— Моя декларация находится в полном соответствии с законом, парировал Эндрю. — Можете проверить. Должен, однако, обратить ваше внимание на то, что каждый пункт декларации снабжен подробной аннотацией, где указаны статьи законов и даны ссылки на соответствующий прецедент.

— Я совершенно уверен, — сказал Бенедетто самым сладким голосом, на какой только был способен, — что, в конце концов, вам придется согласиться со мной. Я считаю, что указанная вами сумма существенно занижена… Вот так-то, Эндер…

Молодой человек моргнул.

— Меня зовут Эндрю, — поправил он.

— Боюсь, это только часть правды, — заявил Бенедетто. — В последнее время вам приходилось много путешествовать. Это вполне объяснимо. Вы пытались скрыться, бежать от собственного прошлого. Пожалуй, электронная пресса будет просто в восторге, когда узнает, какая знаменитость посетила наш Богом забытый уголок. Подумать только, сам Эндер Ксеноцид…

— Насколько я знаю, прежде чем публиковать новости в сети, электронные СМИ обычно требуют представить им веские доказательства, холодно сказал Эндрю. — Особенно, если речь идет о столь экстравагантном заявлении. Ведь так недолго и в калошу сесть, милейший синьор Бенедетто.

Инспектор тонко улыбнулся и вызвал на экран досье, в котором были собраны все сведения о путешествиях Эндера.

Но оно оказалось совершенно пустым, если не считать информации о прибытии Эндрю на Сорелледольче.

Бенедетто взмок. Этот молодой пройдоха сумел каким-то образом проникнуть в его компьютер и стереть с таким трудом добытые сведения.

— Как вы это сделали? — тупо спросил Бенедетто.

— Что именно? — поинтересовался Эндрю.

— Стерли мой файл!

— Но файл вовсе не стерт, насколько я вижу, — заметил Эндрю.

— Там даже что-то написано.

Чтобы унять сердцебиение и успокоить шквал мыслей, стремительно проносившихся в его мозгу, Бенедетто пришлось собрать все свое мужество.

— Я, кажется, ошибся, — сказал он почти спокойно. — Ваша налоговая декларация принята. — Он ввел с клавиатуры регистрационный номер. Таможня выдаст вам удостоверение личности и разрешение на пребывание на Сорелледольче в течение года. Большое спасибо, мистер Виггин.

— А тот, другой вопрос…

— Всего хорошего, сэр. — Бенедетто убрал с экрана файл и придвинул к себе какую-то папку. Эндрю понял намек и, поднявшись, вышел из кабинета.

Не успели его шаги затихнуть в коридоре, как Бенедетто испытал прилив ярости. Проклятый ублюдок, как он ухитрился?!.. Эндрю Виггин был самой крупной рыбой, которая когда-либо попадалась Бенедетто; он был уверен, что парень крепко сидит на крючке, и все же пижону каким-то образом удалось ускользнуть. Это было невероятно, непостижимо!..

Немного успокоившись, Бенедетто решил повторить поиск, который позволил ему разоблачить Эндера Ксеноцида, но теперь доступ к файлам оказался блокирован правительственными паролями. После третьей попытки проникнуть в необходимые базы данных, Бенедетто неожиданно получил предупреждение Службы безопасности Флота. В нем говорилось, что если он не прекратит свои попытки получить доступ к секретной информации, то сведения о нем будут переданы военной контрразведке.

Скрипя зубами от ярости, Бенедетто очистил экран, создал новый файл и принялся торопливо вводить текст. Это был полный отчет о том, как он заподозрил межзвездного путешественника Эндрю Виггина, как попытался установить его личность, как узнал, что под этим именем скрывается печально знаменитый Эндер Ксеноцид и как после этого его компьютер оказался взломан, а все файлы исчезли. Наиболее респектабельные сети не стали бы, разумеется, публиковать эту информацию без достаточных доказательств, но Бенедетто был совершенно уверен, что «желтая пресса» ухватится за нее с радостью. История о том, как величайший военный преступник пытается уйти от возмездия при помощи денег и высокопоставленных друзей среди военных, была как раз в их вкусе.

Наконец Бенедетто закончил и, сохранив документ, принялся вводить электронные адреса самых крупных «желтых» сетей Сорелледольче и других планет.

Но текст внезапно исчез с экрана, и вместо него появилась миловидная женская головка.

— У вас есть две возможности, — сказала она. — Во-первых, вы можете уничтожить все копии документа, который только что создали, и никому ничего не посылать…

— Вы кто такая?! — совершенно ошалев, перебил Бенедетто.

— Можете считать меня советником по инвестициям, — ответила женщина. — Во всяком случае, сейчас я дала вам действительно ценный совет, от которого зависит ваше будущее. Хотите узнать вторую возможность?

— Ничего не хочу слышать, во всяком случае — от вас.

— В вашей истории многого не хватает, — сказала женщина. — Я думаю, она будет куда интереснее, если добавить к ней все подробности, которые имеют отношение к делу.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Бенедетто. — Но мистер Ксеноцид украл у меня информацию, которую я бы хотел добавить.

— Не он, — возразила женщина. — Это сделали его друзья.

— Никто не должен стоять над законом, — напыщенно заявил Бенедетто, — только потому что у него есть деньги. Или связи.

— Либо не говорите ничего, либо скажите всю правду, — предупредила женщина. — Это и есть те две возможности, о которых я вам говорила.

Вместо ответа Бенедетто ввел команду «Разослать», которая отправила созданный им документ по всем адресам, какие он успел найти. Их было не так много, но Бенедетто справедливо решил, что может повторить рассылку, когда вычистит из своего компьютера незваную гостью.

— Смелое решение, — сказала женщина и исчезла.

* * *

Нет, ничего особенного не произошло. Сети-таблоиды получили материалы Бенедетто, только теперь они включали в себя подтвержденное документами признание самого инспектора в вымогательстве, взятках и злоупотреблениях, которые он совершил за время своего пребывания на посту налогового инспектора. Через час он был арестован.

Что касается истории Эндрю Виггина, то она так и не была опубликована. Полиция решила, что имеет дело с неудачной попыткой шантажа. Эндрю все же вызвали на допрос, но это было совершенной формальностью: во время беседы о диких и неправдоподобных подозрениях налогового чиновника даже не упоминалось. Вина Бенедетто была неопровержимо доказана; что касалось Эндрю, то он просто оказался последней жертвой шантажиста и взяточника, чьи показания нужны были для полноты обвинительного заключения.

Как считала полиция, преступника подвела небрежность. Очевидно, Бенедетто по ошибке объединил свой фальшивый донос с собственными секретными файлами, которые содержали историю его преступлений. Впрочем, ничего удивительного в этом не было — неосторожность и невнимательность погубили не одного злоумышленника. Полиция уже давно не удивлялась глупости своих клиентов.

Благодаря многочисленным и весьма обширным материалам, помещенным в разделах новостей крупнейших информационных сетей, все бывшие жертвы Бенедетто узнали, как он с ними обошелся. На свою беду, Бенедетто не был особенно разборчив; он крал у всех подряд, не задумываясь о последствиях, но кто-то из тех, кого он когда-то обобрал, сумел добраться до него даже в тюрьме. Только Бенедетто знал точно, был это охранник или сосед по камере. Кто-то перерезал ему глотку и засунул головой в унитаз, так что оставалось только гадать, утонул ли он или умер от потери крови.

Узнав о страшной участи, которая постигла сборщика налогов, Эндрю был потрясен, но Валентина сумела убедить его, что он здесь ни при чем.

По ее мнению, было чистой воды совпадением, что смерть настигла Бенедетто вскоре после того, как он пытался шантажировать Эндрю.

— Ты не можешь винить себя во всем, что происходит с людьми вокруг тебя, — сказала она. — Не можешь и не должен. Твоей вины здесь нет.

Он была права — его вины здесь не было, однако Эндрю все равно продолжал чувствовать ответственность за смерть Бенедетто. Его не покидала уверенность, что деятельность Джейн по засекречиванию файлов, связанных с его путешествиями, имеет какое-то отношение к трагической судьбе мытаря. Разумеется, у него было полное право защищаться от шантажиста и вымогателя, и все же Эндрю считал смерть слишком тяжким наказанием за то, что совершил Бенедетто. Посягательство на чужую собственность не могло быть основанием для того, чтобы лишать человека жизни.

Вот почему Эндрю отправился к семье чиновника, чтобы узнать, может ли он что-нибудь сделать. Все имущество Бенедетто было конфисковано судом в пользу пострадавших; его родные отчаянно нуждались, и Эндрю установил для них достойную ренту.

Было у него и еще одно дело. Эндрю попросил у родных Бенедетто разрешения выступить на его похоронах. И не просто выступить, а говорить от его имени. Он, правда, не стал скрывать, что дело для него новое, но пообещал, что постарается найти истину, чтобы помочь близким Бенедетто лучше понять его.

Они согласились.

Джейн раскопала для Эндрю финансовые файлы Бенедетто и оказала поистине неоценимую помощь в поисках сведений о его детстве, юности, о семье, в которой он вырос, а главное — о том, как и почему развилось в нем болезненное стремление во что бы то ни стало обеспечить «достойную» жизнь тем, кого он любил.

Выступая на похоронах, Эндрю ничего не скрывал и не искал для Бенедетто никаких оправданий. И все же для семьи инспектора было большим облегчением узнать, что, несмотря на то горе и позор, которые он навлек на головы своих близких, Бенедетто по-своему любил их и старался о них заботиться. Но, пожалуй, самым главным итогом выступления Эндрю было то, что жизнь Бенедетто больше не казалась его родным бессмысленной, непонятной и нелепой. Мир снова стал логичным и правильным, и это утешало даже больше, чем любые сочувственные слова.

Через два с половиной месяца Эндрю и Валентина улетели с Сорелледольче. Валентина собиралась писать новую книгу о преступности в преступном обществе, а ее брат был готов последовать за ней, чтобы помогать в этом новом исследовании. Заполняя таможенные документы, он записал в графе «Род занятий»: «Говорящий от имени мертвых», хотя раньше всегда писал «студент» или «частный инвестор», и компьютер преспокойно зарегистрировал его в этом качестве. Похоже, теперь у него была профессия, которую он сам выдумал много лет назад.

Главное, Эндрю не нужно было становиться бухгалтером при своем богатстве — эту задачу он мог поручить Джейн. Правда, ее способности все еще смущали его, и где-то в глубине души Эндрю опасался, что когда-нибудь он узнает, сколько стоит эта программа на самом деле, но пока… Пока ему было очень приятно иметь под рукой квалифицированного помощника, готового прийти на помощь в любое время дня и ночи. Валентина даже немного завидовала брату и однажды спросила, где она может раздобыть подобную программу для себя. В ответ Джейн заверила, что будет рада помочь ей в любых финансовых вопросах и в научных изысканиях, но Эндрю останется для нее на первом месте.

Эти слова вызвали у Валентины приступ легкого раздражения. На ее взгляд, персонализация программного обеспечения не должна заходить так далеко. Однако немного поворчав, она обратила разговор в шутку.

— Не могу обещать, что не стану тебя ревновать, — сказала Валентина. — Я не собираюсь уступать брата компьютерной программе.

— Джейн действительно всего лишь компьютерная программа, подтвердил Эндрю. — Очень хорошая программа, но, как и любые другие программы, она делает только то, что я ей прикажу. А если ты заметишь, что наши отношения становятся чересчур, гм-м… близкими, разрешаю отправить меня в психушку.

Так Эндрю и Валентина покинули Сорелледольче и стали, как прежде, путешествовать от звезды к звезде, от планеты к планете. В их жизни ничто не изменилось — разве только Эндрю, которому теперь не было нужды беспокоиться о налогах, стал особенно интересоваться опубликованными в сети некрологами.



РЕНЕГАТ

Эндер с сестрой прибывает на планету Каталония, где скоропостижно и загадочно погиб учёный в момент разработки лекарственного препарата, способного предотвратить гибель местной фауны. Особенно этот учёный беспокоился по поводу выживания льопов, подозревая, что те обладают разумом…

* * *

К удивлению Дабита Очоа, Говорящий от Имени Мертвых прибыл достаточно быстро. Вероятно, он уже находился на пути к Каталонии по каким-то своим, никак Дабита не касающимся, делам. Тем не менее Дабит являлся проконсулом Звездного конгресса — по сути, губернатором колонии, — так что касаться его должно было все, происходящее на планете.

Он собирался встретить челнок с говорящим еще до того, как решил проявить к гостю уважение. Достаточно хорошо зная себя, он понимал, что отчасти им движет бюрократическое негодование и страх перед появлением в колонии человека со своими секретами. Человека, находящегося под куда более мощной защитой Конгресса или Флота, нежели сам Дабит. Впрочем, губернатор старался не думать об этом, загоняя такие мысли в самый дальний уголок разума.

Имелись, однако, и иные причины, которые не требовалось скрывать от других. Наиболее очевидная из них заключалась в том, что говорящего вызвал сам Дабит Очоа. Конечно, его интересовал не этот конкретный говорящий: на вызов всегда прибывал тот из них, кто оказывался ближе других. Наверняка он даже не догадывался, какую честь ему оказывают такой встречей.

Дабит решил прийти без явной охраны: к чему демонстрировать шаткое положение законного правительства колонии Таррагона? В ближайшее время он собирался рассказать говорящему о зреющем недовольстве, которое должно было сойти на нет с его прибытием. Пока же в десяти метрах от губернатора маячили двое морпехов в штатском — на случай возможных чрезвычайных ситуаций.

Сперва Дабит не сообразил, что ничем не выделяющийся молодой человек с единственным чемоданом и есть говорящий, особенно если учесть, что его сопровождала женщина того же возраста — лет двадцати пяти? — о которой в полученном по ансиблю сообщении даже не упоминалось. Жена? Странствующим говорящим было непросто завести семью — Дабит читал об их полумонашеском образе жизни еще до того, как решился пригласить одного из них на планету Каталония, и знал, что большинство из них женились, лишь когда прекращали странствовать и поселялись на давно цивилизованной планете, где хватало работы, но дети могли расти и учиться в стабильном окружении.

Убедившись, что других кандидатов среди пассажиров челнока нет, Дабит направился к юноше, подняв сжатый кулак в приветственном жесте Исследовательской службы. Заметив его, молодой человек слегка улыбнулся и кивнул, но кулак поднимать не стал, давая понять, что протокол ему известен. Говорящие по определению не считались частью МФ, ИС, Министерства по делам колоний или любой иной организации. Никаких салютов, никаких поклонов, никакого соблюдения местных обычаев, если только они не совпадали с их личными.

В данном случае, похоже, таковым являлось рукопожатие, поскольку говорящий протянул подошедшему Дабиту ладонь. Лишь когда они пожали друг другу руки, Дабит понял, что этот молодой человек ему знаком — хотя вряд ли он мог быть настолько молод.

— Я вас знаю, — сказал Дабит, не осмеливаясь произнести имя, хотя ему никогда не приходилось сомневаться в собственной памяти.

— Правда? — спросил говорящий.

— Мы в свое время общались по ансиблю, — кивнул Дабит.

— Удивительно. Вероятно, это было еще до того как вы прибыли на Каталонию, губернатор Очоа, поскольку ваша просьба прислать говорящего стала первым сообщением, которое я когда-либо получал с этой планеты.

Дабит принял к сведению, что говорящий направлялся на Каталонию еще до того, как получил приглашение. Зачем же в таком случае он сюда летел?

В разговор включилась женщина, тоже обменявшись с ним рукопожатием:

— Меня зовут Валентина, — сказала она. — Я его старшая сестра, а иногда и совесть.

— Последнее мне требуется редко, — заметил говорящий, вызвав у Валентины усмешку.

— Я историк, — продолжила она. — У меня высший допуск от Министерства колоний и МФ, так что буду рада, если мне дадут доступ ко всем документам колонии Таррагона.

— Вряд ли историку покажется занимательной скучная жизнь нашей маленькой колонии, — улыбнулся Дабит. — Большинство исследователей интересуется нашей предшественницей, разбойничьей колонией Фанси, еще в те времена, когда эта планета называлась Уида.

— Верно, но ко мне это не относится. Про Фанси уже написан десяток неплохих работ. Меня интересует Таррагона, и в частности — Кеннет Аргон.

Дабит в очередной раз не сумел скрыть удивления.

— Мисс… доктор? Профессор?.. Валентина, вам наверняка известно, что Кеннета Аргона нет в живых.

— Поскольку меня пригласили говорить по поводу его смерти, — заметил ее брат, — вряд ли от нее ускользнул этот факт.

— Кен написал крайне мало, — сказал Дабит. — Удивлен, что вы считаете его достойным упоминания в своих трудах. Ибо — прошу простить, если ошибаюсь, — мне кажется, что вы уже направлялись сюда из-за Кеннета Аргона еще до того, как я попросил кого-нибудь выступить на его похоронах.

— Совершенно верно, — весело улыбнулась Валентина. — Да, я решила, что он, возможно, достоин биографии. Увы, ее намного проще было бы составить при его жизни. И мой брат со мной согласился, поскольку Каталония — уединенная и странная планета, на ней не будет недостатка в мертвецах, жизнь которых он мог бы изучать, чтобы говорить от их имени.

— Уединенная настолько, что Говорящие от Имени Мертвых до сих пор ни разу здесь не бывали, — сказал Дабит. — Но — хватит развлекать местное население. Возле терминала ждет машина на воздушной подушке. Самое удобное средство транспорта в нашей довольно-таки спартанской колонии.

— Может, она и спартанская, — заметила Валентина, — но я надеюсь, что у вас тут есть магазины. Я путешествую без багажа, предпочитаю покупать одежду на месте, чтобы не выделяться на улицах.

— У нас есть несколько магазинов, но они продают одежду для рабочих. Может, вам это и понравилось бы, но с вашей речью и профессией, доктор Валентина, вы будете выглядеть в ней несколько неуместно. С вашими деньгами и статусом вам следует одеваться в соответствии со своим положением здесь, в Таррагоне.

— Надеюсь, речь все же не о форменной одежде? — спросил говорящий.

— Здесь везде ходят в форме, — ответил Дабит. — На всех уровнях общества, и больше всего требований предъявляется к одежде, которая притворяется не форменной.

— Хорошо подмечено, сэр, — рассмеялся говорящий.

Им потребовалось всего несколько секунд, чтобы погрузиться в машину, поскольку у Валентины не было багажа, а говорящий не выпускал из рук свой единственный чемодан.

— Это дипломатическая почта, — с некоторым замешательством объяснил он. — Я должен все время держать ее при себе.

Естественно, Дабиту стало любопытно, с чего бы Говорящему от Имени Мертвых перевозить дипломатическую корреспонденцию и почему его чемодану предоставлена самая высокая защита, какую только мог предложить Звездный конгресс. Но с другой стороны, если этот юноша был тем, кем считал его Дабит — а он наверняка был им, — все выглядело вполне объяснимо. Если Звездный конгресс и был обязан кому-то исключительными привилегиями, то именно этому на удивление молодому человеку.

— Я вас вспомнил, — сказал говорящий, когда машина тронулась с места. — Мы говорили по ансиблю, когда оба еще были детьми.

— Мы были очень юными, — покачал головой Дабит. — Но никак не детьми.

— Пожалуй, да, — улыбнулся говорящий. — Учитывая, какая ответственность на нас тогда лежала. К тому же мы были настолько изолированными от мира, что, по сути, оказались даже младше, чем на самом деле, мало что зная о человеческом обществе за пределами Боевой школы.

— Нашу реальность формировали так, как им хотелось, — кивнул Дабит. — И мы принимали все решения в окружении созданной ими таинственности.

— Но теперь вы сами формируете реальность, — заметила Валентина.

— Дабит Очоа, — сказал говорящий. — Простите, что не узнал вас сразу. Но Очоа — не такая уж редкая фамилия, и я не помню, чтобы где-то упоминалось ваше имя.

— Оно действительно нигде не упоминалось, — ответил Дабит. — Но я надеюсь, что вы станете им пользоваться, обходясь без титула «губернатор» — как-никак главная моя цель состоит в том, чтобы поскорее избавиться от него.

— Понимаю ваши чувства, — кивнул говорящий. — Во время нашего прошлого разговора я направлялся к месту своего первого назначения на пост губернатора колонии.

— Помню, тогда я подумал о том, облегчит или усложнит вашу работу тот факт, что ваша репутация будет идти вразрез с вашим тогдашним возрастом, — заметил Дабит.

— Разве относительность не прекрасна? — улыбнулась Валентина. — Мы все еще выглядим едва ли не детьми, поскольку последние пять веков в основном путешествовали с околосветовой скоростью и не позволили всей этой прорве лет оставить на нас чересчур заметный отпечаток.

— Судя по всему, я провел в реальном времени на поверхности планеты больше вас, — заметил Дабит. — И следы на моем лице вполне заметны.

— Полагаю, ваш абсолютный возраст — лет тридцать пять, — сказала Валентина. — Если вы старше, значит годы не так уж сильно вас потрепали.

— Вы почти правы, — ответил Дабит. — У меня репутация своего рода специалиста по решению различных вопросов, так что меня регулярно посылают в проблемные колонии.

— Но, полагаю, чтобы разобраться с проблемой, вам требуется куда больше времени, чем мне, чтобы выступить от имени мертвого.

— Надеюсь, — кивнул Дабит. — Поскольку я послал за говорящим, чтобы тот помог мне разобраться с проблемой Кеннета Аргона.

— Он мертв, но с ним до сих пор проблемы?

— Когда он был жив, моя задача заключалась в том, чтобы не давать ему провоцировать колонистов, потому что только по его вине Таррагона до сих пор не получила постоянный статус, не говоря уже о независимости.

— И его смерть стала знаком того, что ваши усилия потерпели крах? — спросил говорящий.

— Даже это пока неизвестно, — ответил Дабит. — Возможно, есть опасности, которых я не мог предвидеть.

— Отчего он умер?

— Скоропостижно скончался. — Дабит пожал плечами. — Вам придется поговорить с врачом ИС, который также исполняет обязанности коронера.

— На чьей он стороне? — спросил говорящий.

— Именно этот вопрос мешает мне надлежащим образом оценить имеющуюся информацию.

— К любой информации следует относиться с осторожностью, — заметил говорящий.

— К любой, исходящей от других людей, — уточнил Дабит. — Мне приходится полагаться на собственные наблюдения и память.

— Считаете себя непогрешимым? — наклонив голову, спросила Валентина.

— Таковы мои наблюдения и воспоминания, — улыбнулся Дабит. — Или мне приходится считать их таковыми, ведь это все, что у меня есть. Однако выводы, которые я делаю на их основе, далеки от непогрешимости. Я знаю, что у меня есть свои ограничения, как и у любого другого. И, как и любому другому, мне неизвестно, насколько далеко они простираются.

— Но вам приходится действовать так, как если бы вы это знали, — кивнул говорящий.

— Как мне к вам обращаться, сэр? — спросил Дабит. — Ни вы, ни доктор Валентина не позаботились дать мне какие-то указания на этот счет.

— Все мои работы публикуются под псевдонимом, — сказала Валентина. — Этот псевдоним получил немало почетных степеней на многих планетах, но лично у меня нет никаких дипломов или преподавательских должностей. Так что, пожалуй, меня вполне устроит, если вы будете называть меня Валентиной и представите другим как Валентину Виггин.

— Никогда не были замужем? — удивился Дабит.

— Весьма тактичный вопрос, — улыбнулась Валентина. — Я замужем за своей работой, и пока что меня это вполне устраивает.

— А вы, сэр? — обратился Дабит к говорящему.

— Эндрю Виггин, — ответил тот. — Некоторые называют нас «Говорящими», будто это какой-то титул, но это не так. Я просто Эндрю Виггин, хотя если потребуется объяснить, кто я такой, нет никаких проблем в том, чтобы назвать меня «Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых».

— Но не Эндер, — заметил Дабит.

— Прошу вас не упоминать это имя ни на публике, ни в личном общении, — ответил Эндрю. — Слишком уж многих оно приводит в замешательство.

— После войны миллионы детей были названы именем Эндер, — сказал Дабит. — Вы спасли человечество.

— А когда вышла «Королева», — добавила Валентина, — всем этим детям родители официально поменяли имя или они сменили его сами по достижении соответствующего возраста. Ибо Эндер Виггин печально прославился тем, что уничтожил прекрасную разумную расу, которая вовсе не собиралась снова на нас нападать.

Эндрю улыбнулся сестре, и та грустно улыбнулась в ответ.

— Какая ирония судьбы, что теперь ваша профессия названа в честь анонимного автора «Королевы», — заметил Дабит.

— Ирония в глазах смотрящего, — ответил Эндрю. — Та книга лишила меня имени и вполне справедливо дала взамен новое. А теперь давайте перейдем к делу. Где мы будем жить?

Они обсудили, стоит ли им остановиться в полностью защищенном комплексе ИС, в казармах МФ или на гостевой квартире Министерства колоний. Валентина предлагала местный отель, но Дабиту пришлось наложить вето.

— Таррагона не получила постоянного статуса, — объяснил он. — Так что этот город остается единственным. Он занимает достаточно большую территорию, но гости из окрестных сельскохозяйственных поселений останавливаются у родственников или друзей, на постоялых дворах и в тавернах.

— Тоже вариант, — кивнула Валентина.

— Почему бы вам не решить после того, как вы столкнетесь с отношением местных жителей? — спросил Дабит. — Как только выяснится, что вы интересуетесь Кеннетом Аргоном, вам станет крайне неуютно в любом из неофициальных заведений. В основном потому, что, как мне кажется, вас просто никто туда не пустит.

— Что, если мы просто купим дом? — спросила Валентина.

— Здесь не покупают дома, — ответил Дабит. — Их просто никто не продает. Если кому-то нужен дом, друзья помогают его построить. Друзей у вас нет, так что никакого дома вы не получите.

— В ваших словах столько доброжелательности, — заметила Валентина, — что они почти внушают оптимизм.

— Надеюсь, вы станете считать меня другом, но если вы успешно справитесь со своей задачей, то я справлюсь со своей и мы все как можно скорее покинем эту планету.

— Если только всем не понравится результат, — сказал Эндрю. — Настолько, что они даже станут уговаривать нас остаться.

— Никакой разумный результат вашей или моей работы никому понравиться не сможет, — ответил Дабит. — Постоянное местожительство вам могут предложить только в одном варианте — став частью здешней экосистемы в виде груды мяса на прокорм местной фауне.

— Погодите, — возразила Валентина. — Что, если наши результаты станут основой для рекомендации предоставить постоянный статус и независимость Таррагоне? Или всей Каталонии?

— Имеете в виду — если мы выясним, что Кен Аргон был сумасшедшим, и ниспровергнем все, что он проповедовал? — спросил Дабит. — Лично я полагаю, что именно так и будет, но — нет, никто нас за это не полюбит. Все хотят независимости, чтобы получить возможность от нас избавиться. Им хочется, чтобы я носил титул наместника или посла — но еще больше они будут рады, если я стану бывшим губернатором и бывшим жителем планеты.

— То есть вам так и не удалось очаровать их сердца? — спросил Эндрю.

— Полагаю, вы прекрасно помните, что я с детства был лишен какого-либо очарования, — ответил Дабит.

— Вам тридцать пять. Ума вам не занимать. Наверняка вы прекрасно научились притворяться обычным парнем.

— Да, — кивнул Дабит. — Обычным парнем, лишенным очарования. Но мы уже приехали. По крайней мере, сегодня остановитесь в комплексе ИС. Я буду неподалеку, поскольку тоже там живу, и, возможно, мы сможем спланировать все наши дальнейшие действия. — Он повернулся к Валентине. — Наша библиотека и архивы располагаются на компьютерах ИС. Для безопасности.

— Резервные копии есть? — спросила Валентина.

— Они везде, — ответил Дабит. — По ансиблю. ИС не может рисковать сведениями об исследованиях и колонизации. Никакая катастрофа не может уничтожить собранные на любой планете знания.

— То есть я могу заниматься своими изысканиями из любой библиотеки любой планеты?

— С вашим допуском — с любой базы ИС. Публичные библиотеки ничего этого не получают, пока информация не устаревает и не становится безопасной.

— А что касается Каталонии… — начал Эндрю.

— Никакая информация ИС пока не устарела, — сказал Дабит.

— Что объясняет малое количество сведений о Кеннете Аргоне и его работе с льопами, — подтвердил Эндрю.

Дабит едва заметно кивнул.

— Да, льопы. Все в итоге сводится к ним.

— В ранних отчетах их сравнивали с гиенами, — сказала Валентина.

— Не слишком честное сравнение, — заметил Дабит.

— По отношению к кому? — усмехнулась Валентина. — К льопам или гиенам?

— Зависит от ваших предпочтений, — ответил Дабит. — Гиены — чистые хищники[86]. Льопы — всеядные, но зимой они охотятся. Не стаями, но вполне успешно. Судя по видео о гиенах, которые я смотрел, они заваливают животное и пожирают его внутренности, пока жертва еще жива и в сознании. Это непросто, если только не охотишься в стае, когда твои товарищи могут удерживать жертву неподвижно.

— Тогда как это делают льопы? — спросила Валентина.

— У них вполне серьезные челюсти.

— А у гиен разве шутки ради?

— Длинные челюсти, — продолжал Дабит, — и массивные мышцы в точке их сочленения. Нижняя челюсть прочно прикреплена к плечам и грудине, так что работает только верхняя.

— А где мозг? — поинтересовался Эндрю.

— Сразу за сочленением челюстей. Часть в верхней челюсти, часть в нижней. Верхняя челюсть опускается, затем скользит вперед, потом назад — и голова или конечность падают наземь.

— Ужасно, — проговорил Эндрю.

— Зато эффективно, — заметила Валентина. — Эндрю слегка брезглив. Слишком мало животных мучил в детстве.

— Почему Кеннет Аргон не подтвердил, что эти машины для убийства неразумны, и не позволил вещам идти своим чередом?

— Ему было их жаль, — ответил Дабит. — Не знаю почему, поскольку он ничего не объяснял. Но он говорил, что жалеет их.

— Потому что им ни разу не доводилось закусывать кем-то прямоходящим? — спросила Валентина.

— Дело на самом деле не в льопах, а в том, что все упускают из виду — думаю, включая самого Кена, хотя он наверняка об этом знал.

— В чем именно, Дабит? — спросила Валентина.

— В кошках, — ответил тот.

— Ах да — домашних питомцах, которых держали на пиратских кораблях?

— Кошки никакие не домашние питомцы, — возразил Дабит. — Они прирожденные убийцы, которые лишают льопов пищи.

— Домашние кошки охотятся на ту же добычу, что и льопы? — скептически спросил Эндрю.

— Они стали крупнее, но — нет, они охотятся на всякую мелочь. Другие мелкие хищники страдают от голода — ИС заведует четырьмя заповедниками, и половина нашей работы состоит в том, чтобы держать домашних кошек подальше. Мы понятия не имеем, сколько видов уже потеряли. Насколько нам известно, удалось сохранить около тридцати.

— Я читала, будто колония платит за кошек премию, — сказала Валентина.

— Кошки плодятся быстрее, чем таррагонцы успевают их убивать, — ответил Дабит. — К тому же на каждого, кто приносит нам кошачьи головы ради премии, найдется другой, кто подкармливает кошек на заднем дворе. А если нам удается поймать их с поличным, они заявляют, будто подманивали кошек, чтобы убить и получить премию. И как нам опровергнуть их слова?

— Кошки истребляют мелких хищников, — сказал Эндрю. — Но вы говорите, что они отбирают добычу у льопов?

— Они губят стадных животных, естественную добычу льопов. Прыгают животным на спину и едут верхом, вонзив когти глубоко в хребет. Примерно в четверти случаев дело заканчивается повреждением спинного мозга, и животное падает замертво. Впрочем, намного чаще оно просто погибает от потери крови, или от изнеможения, или от того и другого сразу.

— То есть они все-таки охотятся на крупных животных? — спросил Эндрю.

— Охотятся, но не едят их. Просто убивают.

— Почему тогда льопы не следуют за кошками, подъедая брошенную добычу?

— Льопы не станут есть то, к чему притронулась кошка, — сказал Дабит.

— Они едят только то, что убили сами? — спросила Валентина.

— Нет, — ответил Дабит. — С падалью у них нет никаких проблем. За исключением той, которую убила кошка.

— То есть кошки едят мелкую добычу, вынуждая голодать своих мелких и средних конкурентов, — подытожила Валентина. — Крупную добычу они тоже убивают и бросают трупы гнить, но льопы к ним не притрагиваются.

— У Кеннета Аргона не было никакой теории? — поинтересовался Эндрю.

— Насчет чего? Это не теория — это факт. Поскольку льопы не едят добычу кошек, они практически единственные наземные дикие животные, которые не подвержены заражению токсоплазмой.

— Воздействующими на мозг простейшими, которые могут развиваться только во внутренностях кошки, — подсказала Валентина.

— Она меня постоянно наставляет, — усмехнулся Эндрю. — Думает, будто я не помню.

— Вряд ли ты вообще об этом знал, — ответила Валентина. — Ты слишком долго не был на Земле.

— Это неизлечимо? — спросил Эндрю.

Дабит отрицательно покачал головой.

— У нас есть несколько лекарств, которые иногда помогают. Однако предохранение — лучшая политика. Могу вас заверить, что человеческое население Таррагоны полностью чисто в отношении токсоплазмы. Поскольку мы не держим в домах кошек, нам не приходится дышать их испражнениями, а мясо, которое мы едим, поступает с надежно защищенных ферм.

— Значит, кошки заражены токсоплазмой? — спросил Эндрю.

— Токсоплазма не убивает кошек и не причиняет им вреда, — ответил Дабит. — Да, она вынуждает их постоянно плодиться и непрерывно охотиться, но поскольку кошки занимаются примерно тем же и без всякой токсоплазмы, вряд ли они от этого особо страдают. Коты так просто счастливы от избытка партнерш.

— А как она влияет на других животных? — поинтересовался Эндрю.

— Можно сказать, приводит их в упадок духа, — ответил Дабит. — Зараженные животные теряют всякий страх перед кошками или, по крайней мере, не особо пытаются спастись. Земные животные, вроде мышей и крыс, с легкостью попадаются кошкам в лапы.

— Никогда не слышал, чтобы земные инфекции одинаково действовали на инопланетные виды, — покачал головой Эндрю.

— Токсоплазма пробует разные варианты, но главный из них — изменения в поведении, которые помогают кошкам успешно охотиться, вследствие чего те едят зараженное мясо и заражаются сами, позволяя бактериям попасть в их внутренности, созреть и размножиться.

— Что насчет людей? — спросил Эндрю.

— У людей в основном возникает депрессия, зачастую приводящая к самоубийству, — ответил Дабит. — Особенно у беременных и только что родивших женщин.

— Не понимаю, чем это может помочь бактериям, — сказал Эндрю.

— Ничем, — ответила Валентина. — Но они этого не знают и действуют как обычно. Если бы жертв самоубийств отдавали на съедение кошкам, тогда бы это точно помогло бактериям токсоплазмы. Но мы этого не делаем, так что…

Эндрю и Валентина замолчали. Эндрю закрыл глаза, и Дабит понял, что тот о чем-то думает, так что не стал ему мешать.

— Кто мог сказать льопам, чтобы они не ели кошачью добычу? — спросил Эндрю.

— В том-то и вопрос, — кивнул Дабит. — Думаю, именно потому Кен не стал подтверждать неразумность льопов: отказываясь подъедать добычу кошек, они обрекают себя на голодную смерть, но не рискуют возможностью заражения. Как они могли узнать? У них нет микроскопов, они не могут читать наши лабораторные отчеты, они не понимают разговорного английского. Вернее… гм… звездного общего.

— Мы все трое выросли в Америке, — сказала Валентина. — Так что для нас это английский.

— И вы не знаете, была ли у Кена какая-то теория насчет этого? — спросил Эндрю.

— Наверняка была, — ответил Дабит. — Просто мне он ничего не рассказывал.

— Значит, вы надеетесь, что мы с Валентиной выясним, в чем она заключалась?

— Надеюсь, вы выясните, что он был сумасшедшим, — ответил Дабит. — Тогда я смогу пренебречь всеми его решениями, и пусть эта колония, население которой полностью чисто от заразы, сама решает, как ей жить дальше.

— Что, если мы найдем льопа, который свободно говорит на звездном общем, и он объяснит нам, что у льопов на самом деле высокоразвитая цивилизация, просто они не делают орудий и не строят зданий, поскольку с их лапами это не слишком удобно? И все их памятники хранятся в общей памяти племени?

Похоже, Эндрю говорил вполне серьезно. Дабит не знал, что ответить на столь невероятную гипотезу. Ему хотелось сказать: «Если никто этого не видел и не может об этом поведать, значит в лесу бесшумно упало дерево. С точки зрения ИС они разумны лишь в том случае, если ИС сможет подтвердить, что они способны говорить, создавать и помнить».

Королевы жукеров тоже не могли говорить с людьми — но в их разумности никогда не возникало сомнений, поскольку они создавали машины. В анонимной книге, автор которой подписался как Говорящий от Имени Мертвых, описывалась красота их расы и высказывалось сожаление по поводу миллионов людей, погибших из-за своего рода типографской ошибки. Но Дабиту приходилось принимать решение в реальном мире.

Ему неплохо это удавалось — собственно, именно потому его и послали сюда разобраться с этим кошмаром. Но проблема выглядела неразрешимой, по крайней мере пока, и потому он вызвал Говорящего от Имени Мертвых, чтобы тот стал для него другой парой глаз, неофициальным лицом, которое тем не менее могло задавать вопросы. Но если тот собирался нести всякую гипотетическую чушь…

— ИС изучает льопов уже сто лет, — сказал Дабит. — Еще до того, как сюда разрешили прибыть колонистам.

— И что, ИС всегда и все замечает? — столь же бесстрастно произнес Эндрю. Вопрос, однако, звучал явно с иронией, так что, возможно, именно ее изображало абсолютно ничего не выражающее лицо Эндера Виггина.

— Я столь же скептически отношусь к бюрократии, что и вы, — ответил Дабит. — Но в ИС хватает опытных и компетентных ученых. Кен Аргон был одним из них. Я сам воспроизводил и проверял их результаты, а также отправлял на проверку за пределы планеты. Каким-то образом льопам удается избегать заражения, причем на протяжении многих лет.

— Льопы избегали кошачьей добычи, еще когда здесь заправляли пираты? — спросила Валентина.

— Среди пиратов не было ученых, но на корабле поколений не выжить без хороших, наблюдательных и умелых специалистов, — сказал Дабит. — Именно они впервые заметили, что льопы не едят ничего убитого кошками.

— Так кто же убил Кена Аргона? — спросил Эндрю. — Не кошки, не льопы и никто из таррагонцев — иначе об этом говорилось бы в вашем отчете.

— В моем отчете говорилось, что у нас нет убедительных доказательств, — ответил Дабит, — но я не исключаю никого. Вероятнее всего, он вступил в контакт с каким-то пока неизвестным местным ядовитым существом, и яд оказался смертельным. Но вряд ли ИС захочет, чтобы в докладе упоминалось «неизвестное местное ядовитое существо». Я тоже этого не хочу.

— Никто из колонистов не разбирается в химии?

— Настолько хорошо — нет, — покачал головой Дабит. — Никто во всей ИС не смог опознать яд. Никто не в состоянии понять, как он был создан или как действует. Но в организме Кена его оказалось более чем достаточно, чтобы умереть в страшных муках, и все известные нам противоядия оказались бессильными.

— Получается, тот, чьей смерти хочет вся колония, действительно умирает, но от яда, который вряд ли мог изготовить или найти кто-либо из колонистов. — Теперь уже лицо Валентины обрело бесстрастное выражение. Возможно, оно было свойственно ей как историку, а может, она просто хотела сказать: «Неужели все и впрямь такие дураки?»

Ее замечание повисло в воздухе, поскольку Дабиту нечего было возразить или даже ответить на прямой намек, что Кен был убит.

— Я рад, что вы нас сюда позвали, — сказал Эндрю. — Потому что мы очень умные.

— Я тоже, — ответил Дабит.

— Знаю, — кивнул Эндрю. — Мы все можем предъявить результаты тестов.

Дабит покачал головой. Он имел в виду: «Я тоже рад», а не «Я тоже очень умен», но его неправильно поняли.

— Вы что, издеваетесь? — спросил он. — Я гордился своими результатами, когда мы впервые встретились!

— А теперь уже нет? — улыбнулся Эндрю.

— У меня был друг. Он объяснил мне, что тесты сами по себе ничего не значат, поскольку во время теста ты всегда знаешь, что среди ответов есть нужный. Даже если тест кажется безнадежным, всегда есть ответ: «Этого сделать нельзя». В реальном же мире никогда не знаешь, есть решение или нет, потому что никто специально не создавал проблему и не предлагал ее тебе, чтобы ты показал, насколько быстро соображаешь.

— И мы не можем предполагать, что имели в виду составители тестов, поскольку никаких составителей просто не было, — сказала Валентина.

— Ну… за исключением одного, — вздохнул Дабит.

— Кого? — спросила Валентина.

— За исключением Бога, — ответил Дабит и добавил, увидев ее удивленно поднятые брови: — Шучу.

— Предположим, это вопрос из тех, которые задал нам Бог, — сказала Валентина. — Хочет ли он, чтобы мы нашли ответ?

— Или — хочет ли он, чтобы мы нашли ответ, если мы его найдем, или не нашли, если не найдем? — проговорил Дабит. До чего же быстро богословские рассуждения превращаются в дискуссию о количестве ангелов на кончике иглы! — Я упомянул Бога потому, что постоянно слышу от таррагонцев: «Кто знает, что угодно Богу?» Тут хватает истинно верующих.

— Католики?

— В поселении без постоянного статуса, ни одна религия не имеет официального признания, — ответил Дабит. — Но, естественно, Каталония была частью Испании[87] во времена инквизиции, и всех некатоликов истребили или изгнали еще в пятнадцатом веке.

Оба посмеялись над его шуткой, и Дабит явно был рад, что они не восприняли его слова всерьез.

— Интересно, — заметил Эндрю, — сможем ли мы что-то узнать, если отправимся поохотиться вместе с льопами?

— В основном они нас игнорируют, — сказал Дабит. — Так что это вполне безопасно, если им не мешать. Тогда вас могут слегка покусать.

— Слегка покусать? С их челюстями, способными перегрызть шею? — спросила Валентина.

— Они умеют отгрызать и кусочки поменьше, — ответил губернатор.

На этот раз никто не засмеялся.

— Шутка, — улыбнулся Дабит.

— Жду не дождусь, когда нам станет смешно, — фыркнула Валентина.


Идти вместе с Эндрю Виггином на охоту Дабит не захотел, поскольку сомневался, что льопы понимают разницу между экотуристом и добычей. В любом случае, что бы ни произошло с говорящим среди льопов, оно осталось бы зафиксированным камерами, которые расставил один из предшественников Кена Аргона в той лесистой местности, где приносила потомство и заботилась о детенышах ближайшая стая льопов. Кен называл эти места своей родиной — один из признаков того, что он постепенно превращался не то в туземца, не то в сумасшедшего. Тем не менее тысячи часов видеозаписей показывали Кена, который ходил среди льопов, разговаривал с ними, гладил их, и ни на одной из них не было видно каких-либо проявлений враждебности с их стороны. Большая часть видео, однако, оказалась стерта до прибытия Дабита — явное нарушение протокола и достаточный повод, чтобы немедленно уволить Кена, будь это целью прилета губернатора.

Кен так и не признался, что стер видео, хотя никогда этого и не отрицал, говоря что-то вроде: «Может, какое-нибудь периодическое короткое замыкание? Или атмосферные помехи на радиочастотах?» Да, естественно, могло быть и то и другое. Но Дабит велел специалистам проверить оба варианта, а также, что важнее, тщательно изучил стертые фрагменты. Точно утверждать было нельзя, но, похоже, все пробелы начинались и заканчивались кадрами, на которых ни Кена, ни льопов не было. И это притом, что с льопами Кен проводил значительную часть своего времени. У Дабита не было никаких сомнений, что Аргон приложил руку к этим утратам. А если сомнения и были, их окончательно развеяло то, что после прибытия Дабита все «короткие замыкания» и «атмосферные помехи» полностью прекратились.

«Похоже, мое влияние весьма благотворно, — не раз думал он. — Столько всего странного вдруг перестало происходить».

Может, все же стоило предложить Эндрю составить ему компанию? Но с другой стороны — что, если бы тот согласился? Кто знает, возможно, Эндрю захотел отправиться к льопам немедленно, именно потому что не сомневался: Дабит пойдет с ним. Тогда Валентина смогла бы заняться тем, что наверняка являлось реальной целью их прилета на Каталонию — разговорами с жителями Таррагоны о смерти Кена Аргона. Дабиту требовалось быть с ней, чтобы вовремя оборвать любые вопросы, которые могли бы привести к нежелательным последствиям.

— Естественно, никуда вы со мной не пойдете, — весело заявила Валентина. — Это расстроит все мои планы.

— Если вы спровоцируете новую волну беспорядков, это расстроит уже мои планы.

— Спасибо большое, что предупредили. Буду теперь изо всех сил удерживаться от провоцирования беспорядков. Никаких волн и цунами.

Дабит понимал, что она с ним забавляется, разыгрывая из себя умную мятежницу, обезоруживающую обаянием лишенного воображения болвана-бюрократа, вставшего на пути ее благородной цели. За время своих путешествий между планетами он достаточно насмотрелся популярных видео, чтобы распознать очевидные клише.

«Но я же вовсе не болван-бюрократ, — подумал он. — Да и воображение у меня есть — вот только хватит ли его, чтобы удержать ситуацию под контролем?»

Дабит едва не расхохотался, но сдержал порыв: двое офисных служащих, находившихся неподалеку, могли бы заинтересоваться причиной смеха, а чем меньше посторонние проявляли любопытство в отношении Дабита, тем лучше. На Таррагоне он изображал как раз болвана-бюрократа, не вызывая ничьих опасений. Понравиться он, естественно, никому не мог, поскольку представлял власть, не позволявшую колонии полноправно участвовать в Звездном конгрессе. Но, поскольку было весьма вероятно, что Кена Аргона убил кто-то из таррагонцев, Дабит считал разумным не провоцировать излишнюю враждебность и не способствовать собственному отстранению от власти.

Разве же не за этим его сюда отправили — чтобы отстранить от власти? Его начальство упоминало — а следовательно, настаивало, — что единственная задача ИС заключается в том, чтобы побыстрее разобраться с Каталонией. «Управлять колониями, кроме как на самых ранних стадиях, — не наше дело, но Министерству колоний Каталония не нужна, по крайней мере, пока не будет решен вопрос о разумности местных обитателей. Мы надеемся, что вы быстро с этим справитесь и что ваша рекомендация позволит Таррагоне получить постоянный статус, а затем, как можно скорее, независимое членство в Конгрессе».

Насчет разгадки тайны смерти Кена Аргона ничего не говорилось, но пока та не получит своего объяснения, а преступники, если таковые имеются, не будут преданы суду, Таррагона была не готова занять свое место среди цивилизованных миров.

«Это до сих пор пиратская колония», — не раз думал Дабит. Хотя последние пираты покинули колонию Фанси за десятилетия до прибытия туда ИС, их наследие показалось каталонским поселенцам настолько привлекательным, что они переняли былую пиратскую таинственность. Туристы обычно прилетали сюда посмотреть на руины Фанси, и местные жители обеспечивали их достаточным количеством «артефактов» на продажу, именуя за глаза «пиратофилами».

Валентина отказалась взять с собой какие-либо записывающие устройства — по крайней мере, те, содержимое которых могли прочитать или скопировать люди Дабита. Поскольку Валентина была серьезным историком — правда, Дабита беспокоило, что она не назвала ему никаких своих научных трудов или имен, под которыми они публиковались, — ей в любом случае требовались записи, чтобы иметь возможность привести их в качестве независимых источников. Тем не менее Дабит уже убедился, что, несмотря на его высшую степень допуска в ИС, файлы Эндрю и Валентины Виггин оставались для него закрытыми. Они были защищены властью, которая намного превосходила уровень Дабита, и вряд ли он мог рассчитывать на исключение.

С другой стороны — он ведь сам пригласил их сюда. С чего он решил, что в состоянии как-то влиять на поступки Говорящего от Имени Мертвых? Или его сестры — «всего лишь простой туристки»?

— Не стану навязывать вам свое общество, — сказал Дабит. — Наверняка вы полагаете, что в моем присутствии никто не захочет говорить с вами свободно. — (Валентина лишь молча улыбнулась.) — Но здешние улицы и дороги могут быть для вас опасны.

— В ваших криминальных сводках говорится о необычно большом количестве драк в барах, но преступность в отношении туристов равна нулю. Или эти данные неверны?

— Преступлений против туристов не бывает, поскольку таррагонцы не идиоты. Они знают, что пиратофилы приносят немалый процент нашего внешнего дохода.

— Восемьдесят процентов — уж точно немало, — кивнула Валентина.

— Но как только вы начнете расспрашивать насчет Кена Аргона…

— Меня перестанут считать туристкой, — закончила она за него.

— Так что я пошлю с вами двоих телохранителей, — твердо сказал Дабит. — Вас я не спрашиваю, поэтому можете не убеждать меня, что они вам совершенно ни к чему. Эти люди будут с вами, и один из них будет стоять за дверью любого дома, который вы посетите, располагая всеми средствами, чтобы войти самому, если сочтет, что вам грозит опасность. Ни один замок в Каталонии его не задержит и тем более не остановит.

— А пока он будет ждать за дверью, готовый дунуть, плюнуть и разрушить дом, чем займется другой?

— Естественно, предастся молитвам и медитации, — ответил Дабит.

— Ладно, меня это никак не касается, — сказала Валентина. — Спасибо, что предупредили, и можно не тратить время на бессмысленные споры. Надо полагать, моих телохранителей снабдят устройствами, записывающими любое сказанное слово?

— Поскольку их задача — обеспечивать вашу безопасность, у них будет все необходимое, чтобы оценить степень угрозы.

— То есть вы тоже будете нас слышать? — уточнила Валентина.

— Мне бы не хотелось нарушать ваше право на частную жизнь.

— Но разве оно есть у жителей колонии без постоянного статуса?

— Если необходимо прослушать разговоры кого-то из колонистов, у нас есть на это полное право без чьего-либо разрешения. Вернее, у меня есть все полномочия дать подобное разрешение.

— Знаете, Эндрю никогда не рассказывал мне про ваш с ним разговор по ансиблю. Это, наверное, было нечто выдающееся.

— Тогда я выступал в роли просителя, и мне требовался чей-то этический и практический совет. Я обратился за ним к Министерству колоний, и мне позволили поговорить по ансиблю с самым знаменитым изгнанником в истории человечества.

— То есть это не вы просили о разговоре с Эндером?

— Мне нужно было, чтобы Графф гарантировал безопасность моей матери и мне не приходилось бы постоянно опасаться, что ее убьют, если я не подчинюсь своим врагам.

— А Графф наверняка догадывался, чего вы хотите, и решил, что для вас будет лучше, если вы со всем разберетесь без его вмешательства, вот и отправил вас к Эндеру. А потом уже ничто не могло заставить его передумать.

— Столь многословно об этом никогда не говорилось.

— Но ведь вы поняли?

— Я понял после того, как Министерство колоний отказалось со мной общаться. Точно так же я понимаю, что вы с Эндрю ведете здесь какую-то свою игру и все, что вам от меня нужно, — чтобы я продолжал делать вид, что не знаю, будто вы вполне способны спровоцировать реальный мятеж.

— Каким образом? — спросила Валентина.

— Задавая вопросы о Кене Аргоне.

— Его настолько любили?

— Думаю, некоторые, а может, и многие знают, кто убил Кена. Даже если никто не знает точно, все полагают, что его, вероятно, отравил кто-то из колонистов.

— То есть, чтобы сотрудничать со мной, им придется предать кого-то из таррагонцев? — прямо спросила Валентина.

— Не обязательно. Если кто-то будет вам лгать или скрывать информацию, вы сумеете это понять. Повод для мятежа — вовсе не то, что вы можете выяснить, поскольку все знают, что выяснить вам ничего не удастся. Хватит самого факта ваших расспросов, чтобы у людей возникло чувство опасности. Они решат, будто вы облечены властными полномочиями.

— Ваши телохранители уж точно их в этом убедят.

— Поскольку у вас действительно есть властные полномочия — вы получили разрешение на посадку исключительно потому, что я нуждался в вашей помощи для решения загадки смерти Кена Аргона, — можно будет сделать логичный вывод, что ИС намного ближе к окончательному решению вопроса о будущем Таррагоны.

— Которое вполне может заключаться в том, что Каталония должна стать независимой планетой.

— Или получить постоянный статус. Или быть распущеной, а все колонисты — незамедлительно эвакуированы, при необходимости — с применением силы.

— И они полагают, будто вам хочется последнего варианта?

— Им известно, что этого хотел Кен Аргон.

— Откуда?

— Потому что он всем об этом постоянно говорил. У льопов была цивилизация, прежде чем пришли люди и уничтожили ее.

— Цивилизация? У льопов? — недоверчиво переспросила Валентина.

— Хищники, грызущие кости и не имеющие больших пальцев, на Каталонии вполне могут сойти за цивилизацию, — сказал Дабит.

— У них даже языка нет.

— У жукеров его тоже не было.

— Похоже, и впрямь придется рассказать вам все, что удастся выяснить, — вздохнула Валентина.

— Безусловно, — согласился Дабит.

— Вы уверены, что получите всю информацию из ваших записей, — заметила Валентина. — Но в них не будет моих выводов.

— Именно потому я с нетерпением жду нашего следующего разговора, — улыбнулся Дабит и поднялся, завершая совещание. Хотя вряд ли это можно было назвать совещанием.

Но Валентина явно вела себя так, будто прекрасно понимала, в чем заключалась суть их беседы.


«Это не соперничество, — думал Дабит. — Я пригласил Говорящего от Имени Мертвых в надежде, что он сможет разглядеть то, чего не смог увидеть я. Значит, его успех — мой успех тоже».

«Это же Эндер Виггин», — прошептала часть его разума, отвечающая за правду.

«Да, я действительно с ним соперничаю. Я почти победил в себе инстинкт конкуренции — если бы не Эндер Виггин. Идиотский мир способен осыпать его оскорблениями из-за той дурацкой книги о Королеве жукеров, основанной… на чем? На гипотезе об уничтоженной инопланетной расе, появление которой стало худшей катастрофой за всю историю человечества. И из-за этого погублена репутация мальчика, который был лучшим из нас, лучшим из всех людей.

Я ненавижу его за то, что он оказался лучшим.

Ладно, я понимаю, что к чему, и мне позволены подобные мысли. Но, если подумать, я в то же время люблю его. Восхищаюсь им. Мечтаю когда-нибудь стать таким же героем, спасителем в безнадежном деле.

Может, для меня таким поступком станет решение проблем планеты Каталония, города Таррагона или хотя бы Кеннета Аргона, который успел стать моим другом, прежде чем умереть. Где-то должен быть ответ, и ИС доверила мне его найти, чтобы колония могла двигаться дальше — к постоянному статусу или к изгнанию. Куда-нибудь».

Слушать аудиозапись расспросов Валентины было крайне скучно. Она выясняла то, что Дабит уже давно знал. Если же вдруг возникнет нечто неожиданное, ему мог об этом сообщить кто-нибудь из помощников.

Если Дабит намеревался внести свой вклад в это дело, то не мог просто перепоручить все дела Говорящему от Имени Мертвых и его сестре или собственной команде опытных наблюдателей, ученых и чиновников. Нужно было что-то делать самому — иначе он просто сошел бы с ума, пытаясь не видеть и не слышать других.

Хорошо, что он никогда не пытался всерьез готовить. Что он точно умел, так это следить за еще не закипевшими кастрюлями.

Кен Аргон. Все завязано на него одного. Те сводящие с ума пробелы в его записях… Чем он занимался?

Дабит открыл посмертный архив Аргона, собранный его командой. Все файлы были снабжены пометками о времени и месте. Имелся также довольно длинный документ, перечислявший все пробелы в записях вместе с информацией из ежедневника Кена и его полевыми заметками, хотя бы частично заполнявшими периоды, в которые за ним нельзя было наблюдать.

В конце концов до Дабита дошло, насколько странно выглядит пробел в самом конце жизни Аргона. Ему всегда казалось подозрительным отсутствие именно этого фрагмента, но он считал это доказательством того, что Аргон действительно был убит — убийца наверняка отыскал и стер все соответствующие записи с камер. Из этого следовало, что убийца — кто-то из ИС, поскольку он сумел добраться до файлов, значит как минимум знал об их существовании.

Но подобные рассуждения вели в никуда. Теперь же Дабит понял, что не рассмотрел другие варианты. Не было ли иных причин, по которым записи о действиях Кена, приведших к его смерти, оказались уничтожены?

Нет — даже не так. Что, если никаких записей в эти периоды вообще не велось? Что, если он сумел заставить автоматическую записывающую систему время от времени его игнорировать?

Вместо того чтобы просматривать записи с камер, Дабит начал исследовать управлявшую системой наблюдения программу, пытаясь разобраться в ее работе. Естественно, система сопротивлялась вторжению, постоянно предупреждая, что у него нет прав делать копии или вносить изменения в программное обеспечение. Наконец он снова зашел как администратор, но на этот раз потребовал чрезвычайные полномочия. Алгоритм безопасности запросил, в чем заключается чрезвычайная ситуация, поскольку намеревался отправить автоматический отчет по ансиблю, и Дабит вколотил ответ: «Кен Аргон умер, не попав на записи с камер. Мне нужно знать почему». Предупреждающие сообщения прекратились.

Вскоре Дабит сумел отыскать внесенные Кеном изменения. Прежде всего, тот отключил автоматическую систему предупреждения, так что после первого раза она уже не сообщала в штаб-квартиру, когда Кен входил в программу, чтобы ее изменить. Затем он сделал несколько простых модификаций, позволявших ему отключать или полностью уничтожать любую запись.

Намного позже было внесено еще одно изменение, последнее. Кен полностью заблокировал все камеры в одной из лабораторий ХИЖ — Хранилища инопланетной жизни.

Именно там и обнаружили тело Кена — правда, в другой лаборатории.

Дабит вызвал видео, которое неоднократно просматривали как он сам, так и все расследовавшие гибель Кена: момент его смерти. Шатаясь, тот вышел из своего кабинета в общую зону — пустую, поскольку было около трех часов утра, — и тут же рухнул, словно его ноги превратились в кисель. Он лежал, издавая мучительные стоны и что-то бормоча, но никакой анализ ни звука, ни движений губ не мог воспроизвести что-либо членораздельное.

Кен вышел из своего кабинета. Дабит проверил — и убедился, что запись всего происходившего в кабинете полностью отсутствует.

Именно таково было последнее действие Кена: уничтожить записи с камер, в том числе и ту, на которой он стирает записи. Слишком уж рекурсивно.

Анализ яда показал, что Кен Аргон умер в невообразимых муках, но без каких-либо нарушений психики. Он оставался в здравом уме, несмотря на боль. Так что он зашел в свой кабинет явно не для того, чтобы стереть запись того, как он заходит в кабинет.

Что он пытался скрыть?

Дабит воспользовался программой глубокой диагностики, доступ к которой он получил, лишь заявив о чрезвычайной ситуации, чтобы отыскать автоматически сохраненные копии таблиц размещения файлов. Ему хотелось проверить, когда именно была уничтожена запись с камер, а потом выяснить, что еще было стерто примерно в то же самое время.

Но одним из пострадавших файлов оказалась та самая копия таблицы размещения, которую он искал. Как Кен сумел ее стереть? Диагностическая программа, которой пользовался Дабит, не давала ему права стирать резервные копии. Ничто не давало такого права.

Тем не менее это было свершившимся фактом.

Дабит написал короткий запрос в ИТДС — Информационно-техническую диагностическую службу: как могла быть стерта данная конкретная резервная копия таблицы размещения? Поскольку губернатор работал в чрезвычайном режиме, его вопрос имел высший приоритет — начальника ИТДС могли вызвать с любого совещания или поднять посреди ночи. Ничьего недовольства Дабит не опасался, поскольку исчезновение резервной копии диагностического файла должно было вызвать в ИТДС даже большее замешательство, чем у него.

Пока же, однако, в распоряжении Дабита имелся лучший из всех диагностических инструментов: его собственный мозг, способный запомнить практически все — даже то, на что он не обращал особого внимания. Он переключился в режим, который сам называл календарным, воспроизводя в памяти события дней, предшествующих смерти Кена. Непростое для них время, поскольку оба понимали, что, хотя Кен все еще формально считался главой местной ИС, от которой зависело само присутствие людей на Каталонии, Дабита прислали именно для расследования его деятельности и теперь любое распоряжение или действие Кена могло быть отменено.

Почему Дабиту не сообщили, что Кен перевел систему в чрезвычайный режим?

Потому что Кен этого не делал. Хоть он и получил возможность изменять и удалять файлы, он не оставил никаких следов, так что сообщать оказалось просто нечего.

Что Кен так стремился утаить?

Наверняка собственные следы. Что бы он ни скрывал, ему пришлось приложить определенные усилия, чтобы скрыть сам этот факт. Возможно, он даже надеялся, что внешне это будет выглядеть как сбой в работе системы, а не преднамеренное действие. Кто знает, возможно, ИТДС именно так и ответит Дабиту: сбой в системе, причина не установлена.

Губернатор почувствовал, как его охватывает волнение — не от осознания того, что разгадка совсем рядом, но скорее от радости, что удалось найти новый вопрос, который, возможно, приведет его к ответу на другой, самый важный: каким образом, когда и по чьей вине яд попал в тело Кена Аргона?

Он мысленно сопоставил два только что обнаруженных факта.

Кен скрывал те поступки, которые привели к его гибели, и продолжал их скрывать, даже когда уже стало ясно, что он умирает.

Кен относительно недавно отключил все камеры в третьей лаборатории ХИЖ.

Дабит задумался. Поскольку в третьей лаборатории ничего не записывалось, Кену нечего было оттуда стирать, если даже это имело какое-то значение в последние часы его жизни. С другой стороны, могло остаться видео выходящего из третьей лаборатории Кена, испытывавшего заметное недомогание от яда. Не было ли это еще важнее? Настолько, что когда Кен понял, что отравлен, то не стал искать помощи, но, шатаясь, добрел до своего кабинета и потратил последние минуты жизни, чтобы стереть след, который мог бы привести в лабораторию?

Кто-то наверняка уже понял это. После смерти Кена какой-нибудь следователь вполне мог загрузить все записи с камер, пытаясь определить перемещения покойного. Трудно представить, что никто не предпринял подобных попыток, так что они, скорее всего, заметили и пробелы в записях.

Дабит вызвал необработанные данные проведенного коронером расследования. Там действительно оказался отчет о маршрутах Кена Аргона в предшествующие его смерти часы. Вот он выходит из своих комнат, затем пропуск в записи — и вот он появляется в общем зале, уже умирающий.

На этом все и остановилось. Никто — включая самого Дабита, в чем губернатор вынужден был признаться, — не стал задумываться, по какой причине отсутствует запись. Дабит оставил этот вопрос следователям за пределами планеты, имевшим диагностические инструменты, которые он мог бы получить, лишь затребовав чрезвычайные полномочия. Теперь же он вспомнил, что задумывался, сообщат ли ему о том, что случилось с пропавшими записями, и если да, то когда.

Он вспомнил и то, что резервная копия записей была отправлена за пределы колонии, как и полагалось поступать с любой информацией с планет, официально находящихся в процессе изучения. Но это ускользнуло от его внимания. Он обманывал самого себя, сосредоточенно пытаясь искать в другом направлении, но, возможно, теперь ему помогло то, что он на время избавился от Говорящего от Имени Мертвых и его сестры-историка и посвятил все свое внимание поискам разгадки.

Вряд ли Кен мог представить, что его манипуляции с записями останутся незамеченными. Их обнаружили в первые же десять минут после того, как информация о гибели ученого дошла до штаб-квартиры ИС. Еще до того, как был проанализирован яд в его организме, — и даже до того, как стало известно, что это вообще яд, — отсутствующие записи должны были стать главной целью расследования. Если Кена действительно убили, следовало предположить, что убийца взломал компьютерную систему, тщательно скрывая следы.

«Я больше не верю, что его убили», — вдруг понял Дабит.

С того самого момента, когда он обнаружил, насколько тщательно была уничтожена запись последних минут жизни Кена, ему ни разу не пришло в голову, что стереть ее мог не Аргон, а кто-то другой. Это вовсе не означало, что Дабит был прав — он прекрасно понимал, что хотя подсознательно исключал возможность убийства, из этого никак не следовало, что смерть Кена на самом деле была естественной. Дабит с детства научился не доверять интуитивным предположениям, которые подсказывало ему подсознание, но пока что продолжал исходить из допущения, что Кен умер не от руки человека.

Но что бы ни стало причиной смерти Аргона, он в любом случае стремился скрыть эту причину от всех, кто неизбежно начал бы расследовать его гибель.

«Нет, — подумал Дабит. — Долой абстракции. Кен потратил последние мгновения жизни, чтобы скрыть причину своей смерти от меня. И только из-за моей невнимательности ему в течение многих месяцев удавалось водить меня за нос. Это вполне могло продолжаться вечно. Я вступил с ним в сговор, чтобы скрыть это от самого себя».

Дабит просмотрел отчет об отсутствующих файлах, полученный намного позже. Как он и предполагал, причина не указывалась. Подозревался сбой местной системы, возможно вызванный чьими-то действиями неизвестной природы.

Других отчетов не было. Наверняка составитель отчета ожидал, что ему поручат продолжить работу и определить причину сбоя. Вероятно, без приказа у него не имелось полномочий на более глубокое расследование. Но приказ так и не поступил.

«Я мог отдать такой приказ, — подумал Дабит. — Но не придал этому значения. А чему я придаю значение сейчас?»

Еще не успев сформулировать вопрос, он заметил, что в отчете есть и вторая страница. Поскольку первая состояла всего из трех строчек текста без ссылки на дальнейшие материалы, Дабит мог десять раз видеть этот отчет, не замечая, что у него есть продолжение.

Он переключился на следующую страницу, и она оказалась полностью заполненной — не данными, которые было поручено искать, но скорее полным описанием того, чего найти не удалось.

«Ты оказался лучше меня, — мысленно похвалил Дабит неизвестного следователя. — Даже не имея приказа, ты задокументировал все пробелы в записях с камер. Мы не сумели отследить, когда они были уничтожены, но ты перечислил эти места и соответствующее стертым записям время».

Это уже был какой-то путь. Начальное время всех удаленных фрагментов совпадало с округлением с точностью до получаса, а конечное время сдвигалось каждый раз на минуту, вплоть до последнего, за несколько секунд до того, как умирающий Кен покинул свой кабинет.

Теперь стало ясно, когда были удалены записи. Каждый фрагмент имел одно и то же начальное время, заканчиваясь в тот самый момент, когда Кен его удалял.

Он мог удалить все сразу, и одинаковым для всех фрагментов было бы конечное время. Почему Кен этого не сделал? Очевидно, потому, что не знал, когда умрет. Он не знал, успеет ли завершить удаление информации. Если бы он начал отмечать все фрагменты, но умер, не успев закончить, информация бы не пропала и все его действия остались на экране. Файлы бы никуда не делись, и действия Кена вызвали бы особый интерес именно к тем записям, которые ему хотелось уничтожить.

Так что Кен удалял их по одной.

Сперва — наверняка самые важные. Так какая запись была стерта первой?

Коридор перед третьей и четвертой лабораториями. Затем — зал каталогов в ХИЖ. Затем входной вестибюль. Затем…

Кен стирал свой путь из третьей лаборатории.

Последние два фрагмента никак не были связаны с маршрутом от третьей лаборатории к кабинету Кена. Дабит вначале не мог понять, какое отношение они имеют ко всему остальному, но потом сообразил: Кен, вероятно, понял, что, удаляя записи, одновременно выдает себя, и начал стирать данные из других зон наблюдения в качестве отвлекающего маневра. Но затем боль стала настолько нестерпимой, что он сдался, чувствуя близкую смерть. Он сделал все, что мог. Отключив компьютер, Кен вышел из кабинета, а потом… Пытался ли он позвать на помощь? Нет. Он получил бы помощь гораздо быстрее, если бы позвонил кому-нибудь из кабинета. Кен просто хотел, чтобы его тело нашли.

Ему было нужно, чтобы яд успели обнаружить до того, как тот распадется. Он не пытался скрыть причину своей смерти — лишь способ, каким яд попал в его организм.

Пора было выяснить, что находилось в третьей лаборатории.

Ответ был прост. Ничего.

Образцы инопланетной жизни сканировались всеми возможными способами, а затем данные передавались на серверы за пределами планеты. Ученые и студенты Ста миров изучали их, печатая трехмерные и двухмерные модели, анализируя химический состав, а затем составляя детальные отчеты. После того как каждый образец был просканирован и загружен, физический оригинал подлежал сожжению, если только ему не предназначалась иная судьба вроде «выпуска в дикую природу» (только для живых организмов) или «возврата в естественные условия».

Дабит видел, что большинство образцов предназначались именно для возвращения в естественные условия — иными словами, их вывозили за пределы комплекса и закапывали. В прежние времена некоторые живые образцы выпускали в дикую природу — включая и нескольких просканированных льопов. Дабит попытался представить, каким образом удавалось это проделывать на ранних этапах деятельности ИС. Откуда они знали, какие транквилизаторы и в каких дозах подойдут льопам? И как другие члены стаи позволяли им забрать обездвиженных?

Дабит решил, что подумает над этим позже. Так или иначе, льопов возвращали на волю, вероятно, без особого для них вреда.

Что означал для льопов факт, что люди похитили нескольких из них, забрали, а потом вернули? Какой они могли сделать вывод?

Возможно, они усвоили единственный важный для них урок: люди могут обездвижить их, когда захотят, но не убьют, если ты сам к этому не принудишь.

Дабит сомневался, что прежняя пиратская колония поступала с льопами столь же мягкосердечно — в любом случае у ее обитателей не было соответствующего снаряжения. Возможно, первый урок для льопов стал кровавым: не пытайся нападать на людей. Ты можешь разорвать человека на куски, но только если подберешься достаточно близко, чего тебе никогда не удастся. Дабит вспомнил материалы, которые изучал, когда летел на Каталонию. Да, пираты даже называли это Войной с псами.

Каталонские первопоселенцы всему дали свои имена. «Льоп» было искаженным «лобо» — волк. Но пираты никогда не называли льопов волками, поскольку волками, кровавыми волками и космическими волками именовали их самих. Наверняка пираты гордились этими кличками, поэтому никак не могли назвать так своего единственного врага. Если пираты были волками, то эти инопланетные костогрызы стали для них псами.

Так что ко времени появления на планете ИС льопы наверняка научились рассматривать людей как угрозу, если не как добычу. Соответственно, обездвиживание, изучение и возврат льопов в природу могли стать сигналом к новым взаимоотношениям с людьми. Данная группа поселенцев оказалась не заинтересована в том, чтобы убивать.

Возможно, именно поэтому Эндрю Виггин мог невредимым сидеть среди льопов — по крайней мере, пока. Поэтому Кен Аргон мог жить с льопами в течение нескольких дней подряд, а дважды — даже по несколько недель.

Третья лаборатория была пуста. Все оставшиеся образцы хранились в холодильных шкафах второй, самой большой лаборатории. В первой же проводились крайне малочисленные текущие исследования — в ХИЖ оставались лишь один ксенолог и несколько специалистов, изучавших новые образцы, которые могли появиться в процессе исследования планеты. Третья лаборатория не использовалась вообще.

Могла ли в третьей лаборатории остаться хоть какая-то информация о том, чем занимался Кен?

Дабит едва подавил желание пойти туда немедленно, чтобы удовлетворить свое любопытство. Но — нет, это было бы ошибкой. Со всей вероятностью, то, что убило Кена Аргона, находилось именно в третьей лаборатории. Возможно, кто-то устроил там ловушку. Возможно, некий инопланетный образец выпустил яд или яд содержался на его поверхности или в колючках. Возможно, что-то подмешали в воздух.

Наверняка кто-то регулярно убирал в лаборатории, и если бы это было небезопасно, вряд ли об этом стали бы молчать уборщики.

Разве что лаборатория считалась официально закрытой — то есть дверь была заперта, воздух не нагревался и не охлаждался и никто не заходил наводить порядок.

Нет. Быстрая проверка показала, что третья лаборатория подключена к системе воздухоснабжения, в ней поддерживается постоянная температура, работает водопровод, а счетчик показывал постоянный, хоть и небольшой, расход воды.

Дабит понял, что все-таки должен туда пойти. Но не в одиночку: чем бы ни занимался там Кен, оно могло продолжаться и дальше. Требовались свидетели на случай, если посещение третьей лаборатории закончится его смертью.

И, что самое важное, он понимал, что с Эндрю и Валентиной следует вести честную игру. Они втроем могли поделиться всем, что узнали сегодня, а затем вместе составить план действий. Если Дабит чему-то и научился в Боевой школе, так это тому, что умные люди работают сообща, объединяя все имеющиеся ресурсы — в том числе информацию.

Они вполне могли обсудить все за ужином.


К удивлению Дабита, ни от Эндрю, ни от Валентины, похоже, не удавалось добиться ничего существенного. Валентина рассказывала Эндрю о местной таррагонской моде, напоминавшей ей ожившую археологию — в продаже до сих пор имелась одежда в стиле прошлого века. Эндрю поделился своими наблюдениями за льопами, отметив, что во многом их социальная иерархия напоминает бабуинов: всем заправляют самки, а самцы — всего лишь «мальчики на побегушках», которых посылают на охоту за мясом, но во всем остальном просто терпят.

«До чего же занимательно», — хотелось сказать Дабиту. Но он понимал, что, несмотря на комичный монолог Валентины и любительские естественно-научные изыскания Эндрю, оба внимательно следили, не насмехается ли он над ними. Если бы Дабиту в конце концов пришлось принять сложное или спорное решение относительно Каталонии, он мог воспользоваться их полной поддержкой, учитывая имевшийся у них допуск. Кто-то на высшем правительственном уровне явно воспринимал эту парочку весьма серьезно — пожалуй, серьезнее любого во всей ИС. Так что в случае их поддержки вся эта история могла и не разрушить его карьеру.

«Теперь я сам стал карьеристом, которых всегда их презирал, — мрачно подумал Дабит. — Но дело вовсе не в тщеславии. У меня уже есть работа, она мне нравится, — я решаю самые сложные проблемы, возникающие перед Исследовательской службой на новых или экзотических планетах. Если меня лишат этой работы после случившегося на Каталонии — что будет значить для меня вся оставшаяся жизнь? Да, возможно, я сумею найти женщину, которая вообразит, будто сможет со мной поладить, и мы воспитаем целый выводок детей, хотя я никогда не мог себе представить, что когда-либо стану отцом. Для меня это уж точно окажется новой экзотической планетой, которую только предстоит исследовать».

— Кажется, мы его потеряли, — заметил Эндрю.

— Нет, — возразила Валентина. — Он в полном сознании.

— Но он нас не слушает, — сказал Эндрю.

— Я вас слушаю, — ответил Дабит. — Просто мне совершенно неинтересны ваши разговоры. Мне нужна ваша помощь, а вы просто болтаете о… о…

— О том, о чем только и стоит говорить за едой, — улыбнулась Валентина. — От серьезных разговоров бывает несварение желудка. Да вы и сами наверняка знаете, поскольку старше нас.

— У меня несварение от пустопорожних разговоров, — сказал Дабит. — Рад, что вас заинтересовала провинциальная мода и что вы нашли сходство в иерархическом поведении бабуинов и льопов. Воистину, вы способны найти повод развлечься даже в этом унылом городишке, на этой всесторонне изученной, но не используемой в полной мере планете.

— Что ж, — заметила Валентина. — Похоже, кто-то рассчитывал на деловую встречу вместо ужина.

— Что вас интересует? — спросил Эндрю.

— Судя по всему, вам ничего не удалось добиться… — начал Дабит.

— Собственно, мы пока и не пытались ничего добиться, — сказала Валентина. — Я просто пыталась выяснить, насколько местные жители склонны к убийству. Если они убили одного администратора, то могут убить и другого. Не могу поручиться за истинность своих слов, но они вовсе не ненавидят вас, Дабит. И Кена Аргона они тоже по-настоящему не ненавидели. Они боялись его и считали сумасшедшим, но относились к нему вполне дружелюбно. Нет, я не встретила здесь ни убийц и никого, кто пытался бы найти убийству оправдание. Но я нашла немало тех, кто считал, будто Кеннета Аргона убил кто-то из таррагонцев, и потому их тревожит, что Говорящий от Имени Мертвых может раскрыть некую тайну. Они никогда не присутствовали при выступлениях говорящего, но читали о некоторых из них, включая несколько выступлений Эндрю, хотя сами об этом не знают. Они боятся, что после того, как Эндрю произнесет свою речь, у вас, Дабит, может возникнуть повод для эвакуации колонии.

— Им действительно настолько нравится здешняя жизнь? — спросил Эндрю.

— Это единственный мир, который они знают. Их деды и прадеды прилетели сюда с других планет — в основном с Земли, — но для них самих все это уже история. Это их дом, и они боятся его потерять из-за того, что какой-то идиот принял безмозглого опасного зверя за разумное существо.

— Мудро, ничего не скажешь, — кивнул Эндрю. — Но вопрос вовсе не в разумности.

— Каково ваше определение разумности? — мрачно усмехнулся Дабит.

— Нам оно ни к чему, — улыбнулся в ответ Эндрю. — Это вам решать.

Дабит недовольно поморщился:

— У ИС имеется шесть различных определений, причем все противоречат друг другу, а большинство — и самим себе.

— Тем не менее ИС каким-то образом принимает решение о наличии или отсутствии разумных видов на каждой заселенной нами планете, — сказала Валентина.

— Потому что мы пока что не нашли ни одного, — ответил Дабит.

— Хотите сказать, что существует некая предвзятость против того, чтобы объявить другой вид разумным? — спросила Валентина.

— Конечно есть, — кивнул Дабит. — Мы занимаемся колонизацией. Когда меня посылали сюда, то открыто заявили, что моя задача — сделать все возможное, чтобы Таррагона смогла получить постоянный статус. А это значит, что от меня требуется подтвердить, что, как бы ни были умны льопы, они не настолько умны, как хомо сапиенс и его друзья.

— Ладно, — сказал Эндрю. — Но для чего вам понадобились мы?

— Официально — чтобы помочь установить причину смерти Кена Аргона.

— Да бросьте, — усмехнулась Валентина. — У вас есть химические формулы нескольких различных ядов, обнаруженных в его теле.

Дабит закатил глаза.

— Он еще в состоянии закатывать глаза, — заметил Эндрю. — Еще не до конца повзрослел.

— Дабит Очоа, — сказала Валентина. — Вот что я выяснила. Жители Таррагоны не имеют никакого отношения к смерти Кена Аргона, но боятся, что кто-то из них все же может быть к ней причастен, и потому заняли глухую оборону, защищаясь от злобных бюрократов, которым никогда не понять ни их самих, ни их жизнь. И я почти не сомневаюсь, что вы считаете так же.

— Рад, что мы пришли к одному и тому же выводу, — кивнул Дабит.

Валентина повернулась к брату:

— Эндрю, что ты узнал от льопов?

— Когда-то они умели то, что им теперь недоступно, — ответил Эндрю. — Но они об этом помнят. Они помнят, что когда-то были умнее и способнее нас.

Дабит удивленно поднял брови.

— До чего же вы безжалостный дознаватель, — усмехнулся Эндрю. — Но вы меня сломили, так что скажу вам, что я думаю. Я думаю, что льопы когда-то умели говорить.

На это Дабит уже промолчать не смог:

— Откуда вы можете знать, что некое существо умело говорить, причем когда-то?

— По тому, как они слушают. Самки, не самцы, и только пожилые. Они реагировали на мою речь и, как мне кажется, понимали ее, хотя я говорил на общем, а не на каталонском.

— Кен тоже говорил на общем, — заметил Дабит.

— Как и пираты, — кивнул Эндрю. — Но хватит и одного Кена. Будем считать, что он единственный человек, языку которого научились льопы. По пути сюда я просмотрел не меньше видеозаписей, чем вы, и должен отметить, что каждый раз, когда Кен находился в обществе льопов, он не прекращал говорить. И дело вовсе не в сентиментальности или очеловечивании инопланетного хищника. Мне показалось, что Кен поддерживал с ними разговор. И я сделал то же самое.

— Хотите сказать — они вам ответили?

— Кену они тоже не отвечали, — сказал Эндрю. — Дело не в ответах — дело в понимании. Я задавал им множество вопросов и рассказывал множество историй. Меня внимательно слушали — в смысле, взрослые самки, поскольку самцам и детенышам это быстро наскучило и они нас покинули.

— И они вам ни разу не угрожали?

— Давайте по порядку, — улыбнулся говорящий. — Мне стало ясно, что они понимают сложное повествование и, как и вы, порой мне не верят.

— Как они демонстрировали понимание? — спросил Дабит.

— Нет, они не моргали один раз вместо «да» и дважды вместо «нет», если вы об этом. Я не излагаю вам научно достоверную информацию. Только собственное восприятие и выводы.

— Прошу прощения, — ответил губернатор. — Именно это мне от вас и нужно.

— И тем не менее нам до сих пор многое непонятно, — продолжил Эндрю. — Насчет Кена, насчет льопов, а больше всего насчет того, что, как считал Кен, он сумел узнать о них. Если Кен полагал, что льопы разумны или хотя бы потенциально разумны — ведь таков стандартный подход? — (Дабит кивнул.) — Если он объявил их разумными, то вопрос о постоянном статусе становится весьма спорным. Но, с другой стороны, он работал с ними несколько лет и наверняка знал о них намного больше, чем смог узнать я. Однако при этом он ведь так и не обнаружил у них разума? — (Дабит вновь согласился.) — Так что, даже если он до какой-то степени перенял их образ жизни, он все же не зашел настолько далеко, чтобы утратить способность оценивать уровень разума. Он вовсе не считал, что льопы в их нынешнем виде годятся в кандидаты на первый разумный вид после жукеров.

— В их нынешнем виде, — повторил Дабит.

— Думаю, Кену не давали покоя записки некоторых пиратов-колонистов, в которых говорилось, будто псы рассказывали им, где найти дичь, где сажать растения, — не так уж много, к тому же под «рассказывали» могло иметься в виду «показывали».

— Даже наверняка имелось, — заметил Дабит.

— Но как считал сам Кен Аргон? — продолжал Эндрю. — Думаю, именно из-за этих пиратских записок он не мог оставить льопов в покое, пытаясь выяснить истинный смысл этих текстов. Нам льопы ничего не рассказывают и не показывают. Они ведут себя как стая гиен или волков — самцы заняты непрекращающейся игрой в «царя горы», а всем молчаливо заправляют самки. Добывают еду, кормят детенышей — и внимательно наблюдают за пытающимися досаждать им людьми.

— Ты наблюдал за ними всего один день, Эндрю, — усмехнулась Валентина, — и уже начал им досаждать? Они точно разумны.

Дабит не оценил ее юмора. Сама фраза «они разумны» приводила его в трепет. Хотя его задача заключалась в том, чтобы как можно скорее подтвердить постоянный статус для колонии Таррагона, он ничем не отличался от любого другого сотрудника ИС. Ему хотелось найти разумный вид, особенно нетехнологический, который не мог бы однажды прилететь на Землю и попытаться уничтожить человечество.

— В общем, я сделал несколько предварительных выводов, — сказал Эндрю. — А теперь предлагаю вам их опровергнуть, поскольку, как мне кажется, они на грани безумия, как и Кен Аргон.

— Это подразумевает, что кому-то известно, где проходит эта грань, — мрачно проговорил Дабит. — Я пытаюсь найти ее всю жизнь.

— Думаю, вы не раз пересекали ее туда и обратно, — улыбнулся Эндрю. — По крайней мере, так считал ваш отец.

Дабит резко взглянул на него:

— Если вы полагаете, будто вам известно, кем был мой отец, то вы утратили все мое доверие.

— То, что вам ничего не удалось выяснить, вовсе не означает, будто никто больше этого не знает, — сказала Валентина. — Жизнь не раз преподавала мне подобный урок, обычно при весьма щекотливых обстоятельствах. Но, думаю, Эндер затронул эту тему лишь для того, чтобы взволновать вас и отвлечь, считая, что так всем нам будет проще всерьез отнестись к его предложению.

— Какому предложению? — спросил Дабит, отметив, что Валентина назвала брата Эндером; возможно, она поступала так всякий раз, когда хотела его позлить.

— Я хочу увидеть третью лабораторию, — сказал Эндрю. — Но мне хотелось бы привести туда главную самку из местной стаи льопов.

— Дикого хищника, способного откусить все, что угодно, от пальца до головы, и от которого мы никак не сможем защититься? — спросил Дабит. — И вы считаете, что ничего плохого случиться не может?

— Она ничего никому не сделает, — ответил Эндрю.

— У вас что, заключен с ней договор? — поинтересовался Дабит. — Или устное соглашение? Одно тявканье означает «да»…

— Я нарисовал ей картинку, — сказал Эндрю, — а она нарисовала в ответ другую.

— Урок рисования, — усмехнулась Валентина.

— На земле, — продолжил говорящий. — Вероятно, камеры расположены не под тем углом, чтобы увидеть, чем мы занимались. Ее рисунки на удивление точны и детальны. Она уже не в первый раз общалась подобным образом.

— Ты сделал фотографии? — спросила Валентина.

Эндрю коснулся драгоценного камня на мочке уха.

— Наверняка они сделаны. Джейн отлично умеет фиксировать.

— Она может нам их показать?

— Я не хочу, — ответил Эндрю.

— Потому что мы поймем, что это на самом деле не просто картинка? — спросила Валентина.

Дабит порадовался, что Валентина делает за него его работу.

— Потому что вы не согласитесь со мной насчет того, что она означает, — сказал Эндрю. — Но я все равно прав.

— И что же, по-нашему, она должна означать? — спросил Дабит.

— По-вашему она не означает ничего, — ответил Эндрю. — Но я думаю, что льопа нарисовала ее для Кена. Мне нужно посмотреть, что находится в третьей лаборатории, но я должен взять с собой льопу.

— Ты дал ей имя? — спросила Валентина. — Когда приводишь домой питомца и просишь мамочку, чтобы та разрешила тебе его оставить, звучит куда убедительнее, если ты уже как-то его назвал.

— У нее есть имя, — сказал Эндрю, а затем дважды коротко тявкнул, издал низкое рычание и дважды вздохнул.

— И как это записать? — поинтересовался Дабит, делая вид, будто берет карандаш.

— Она на него отзывается, и, кроме нее, больше никто, — ответил Эндрю. — Сегодня утром я ее позвал. Она пришла и поговорила со мной.

— Потому что вы назвали ее по имени? — спросил Дабит.

— Никто другой ее так не называл. По крайней мере, с тех пор, как умер Кен Аргон.

— Так что она нарисовала? — настаивал Дабит. — Не важно, согласимся мы с вами или нет. Если хотите получить доступ в третью лабораторию, с льопой или без нее, вам придется мне показать, что она там изобразила.

— Когда здесь впервые появились люди, — начал Эндрю, — как минимум некоторые льопы вступили в разговор с некоторыми из колонистов. Думаю, пиратов повергло в ужас, что льопы могут понимать и воспроизводить человеческую речь.

— Но они же этого не могут, — возразил Дабит.

— И тем не менее, — ответил Эндрю.

— Откуда вы знаете? — спросил Дабит. — Вряд ли в археологических данных сохранились устные разговоры.

— Все те же записки, — сказала Валентина.

— Не записки, — покачал головой Эндрю. — Достаточно того, что она меня понимала.

— Потому что ты умеешь читать язык тела льопов, — предположила Валентина.

— Пока я летел сюда, я изучал отчеты исследовательских групп о льопах, — сказал Эндрю. — Я знаю, что искать.

— Я много раз их читал, — ответил Дабит, — но все равно не знаю.

— Потому что отчеты писали люди из ИС, объяснявшие все свидетельства разумности как «примитивное звериное общение», — сказал Эндрю. — Тем не менее такие свидетельства есть. Льопы понимают человеческую речь.

— Потому что они ушли, когда кто-то произнес слово «образец»? — спросила Валентина.

— Да, — ответил Эндрю.

— Вы о чем? — не понял Дабит.

— Покажи ему, Джейн, — сказал Эндрю.

Включился голографический дисплей, и мгновение спустя на нем появились несколько о чем-то беседовавших членов исследовательской команды и два спокойно лежавших неподалеку льопа. Ничего было не разобрать, пока возглавлявшая группу женщина не сказала: «По протоколу мы должны исследовать несколько образцов и доложить о результатах». Два льопа тут же вскочили и покинули поле зрения.

— Совпадение, — сказал Дабит.

— Если бы зашла речь о вивисекции, — ответил Эндрю, — еще неизвестно, кто бы кому устроил вивисекцию.

— Твоя подружка Тяф-тяф-гррр тебя понимала?

— Я пытался писать на земле буквы.

— И она поправляла за тобой? — Валентина повернулась к Дабиту. — Эндрю порой пишет с дурацкими ошибками.

— Да, — кивнул Эндрю. — Но не так, как ты думаешь. Она помешала мне писать, перечеркнув буквы когтем, а потом, когда я попытался снова, оттолкнула мою палку.

— Художественная критика? — усмехнулась Валентина. — Или литературная?

— А потом она что-то нарисовала на том же клочке земли.

— Покажите, — сказал Дабит.

— Действуй, Джейн. — Эндрю слегка помедлил. — Без обработки, просто чистую картинку.

В голографическом поле появился горизонтальный участок земли. Дабит и Валентина встали, чтобы лучше видеть.

Льопа, судя по всему, рисовала одним когтем, поскольку линии были резкие и четкие. Но Дабиту изображение ничего не говорило.

— И что мы должны тут увидеть? — спросил он.

— Мне кажется, это колеса, — сказала Валентина. — Почтовый грузовик. Она жалуется, что им давно не доставляли писем.

— Ладно, Джейн, а теперь с обработкой.

Теперь некоторые линии на земле стали светлее. Возник странный рисунок четвероногого существа с челюстями аллигатора, но без всякой перспективы, полностью плоский, как будто все четыре ноги исходили прямо из туловища, а челюсти из шара на одном его конце.

— Интересно, какие еще картинки можно тут отыскать, выбирая нужные линии? — поинтересовалась Валентина.

— Мы с Джейн показали ей обработанную версию. Она согласилась.

На Дабита картинка произвела несколько большее впечатление, чем хотелось бы ему самому.

— Да, тут есть эти линии, — сказал он. — Но есть и множество других.

— Думаю, некоторые из них свидетельствуют о том, что ей не пришло в голову приподнять коготь, переходя от одной части картинки к другой, — ответил Эндрю.

— То есть побочные следы, — кивнул Дабит. — И она нарисовала это после того, как помешала вам писать?

— Позвольте показать вам причину, по которой мне нужно попасть в третью лабораторию, — сказал Эндрю.

Круглая голова тотчас же подсветилась желтым вместе с отходящим от нее десятком побочных линий. Челюсти льопа, однако, не изменились.

— Я думала, это и есть голова, — сказала Валентина.

— Я до сих пор так считаю, — заметил Дабит.

— Возможно, — кивнул Эндрю. — Не знаю. Но я с самого начала собирался вам это показать, прежде чем мы пойдем в третью лабораторию.

— Зачем? — спросил Дабит.

— Потому что я спросил льопу, почему эта круглая штуковина не похожа на ее голову.

— И что она ответила? — шутливо поинтересовалась Валентина.

— Направилась в сторону комплекса ИС, — сказал Эндрю.

— Что ж, понятнее некуда, — усмехнулся Дабит.

— Все ее действия говорили о том, что она меня понимает и пытается общаться.

— И то, что она направилась к комплексу, означало…

— По мнению Эндрю, это значит, что та круглая штука находится внутри комплекса ИС, — подсказала Валентина.

— Эта круглая штука, — заметил Дабит, — либо изображение головы льопа, какой ее мог бы нарисовать ребенок, либо солнце с отходящими от него желтыми лучами.

— Смени цвет, Джейн, — велел Эндрю.

Желтый круг и отходящие от него отростки стали розовыми.

— Ну, теперь уж совсем тошнотворная картинка, — сказала Валентина. — Будто чей-то желудок.

— Или сердце с венами и артериями, — кивнул Дабит.

— Может, закончим игру в свободные ассоциации? — спросил Эндрю. — Так вы разрешите мне позвать льопу и провести ее внутрь?

— Мы никогда не допустим, чтобы инопланетное существо самостоятельно вошло в лабораторию ИС. Только если оно будет под воздействием транквилизаторов или обездвижено как-то иначе.

— Это запрещено?

— Кто бы сомневался, — сказала Валентина.

— Неявным образом, — ответил Дабит. — Нам говорили про необходимость обездвиживания, но не прямо…

— Вам ведь самому этого хочется, Дабит? — рассмеялась Валентина.

— Да, — ответил Дабит, не поняв причины ее смеха. — Это может положить конец моей карьере, а если льопа вдруг взбесится, то и нашим жизням. Но, как мне кажется, интерпретация рисунка, которую предложил Эндрю… само его существование…

— Все меняет? — спросила Валентина.

— Вызывает несколько необычную реакцию. — Дабит снова повернулся к Эндрю. — Думаете, она захочет пойти?

— Она продолжала идти в сторону комплекса, — ответил Эндрю. — И сейчас ждет снаружи. Но никто из других льопов за ней не последовал.

— И что?

— Она матриарх, — пояснил Виггин. — Куда бы она ни направлялась, за ней всегда следует вереница самок с детенышами.

— Мне как-то не приходило в голову поинтересоваться, — с явным любопытством заметила Валентина. — Льопы кормят своих детенышей молоком?

— У них нет ни молочных желез, ни сосков, — ответил Эндрю. — Однако некоторую добычу они заглатывают почти целиком, а потом, вернувшись к стае, отрыгивают ее для детенышей. Так же, как некоторые виды на Земле.

— Птицы? — спросила Валентина.

— И звери тоже. Например, некоторые псовые.

— Не знала, что у млекопитающих такое тоже бывает.

— Многим мужчинам трудно понять, что молочные железы — вовсе не главное счастье в жизни млекопитающих, — улыбнулся Эндрю.

— Да, — сказал Дабит. — Пожалуй, рискну. Но заходите с ней не через главный вход, а с южной стороны. Я открою грузовой въезд.

— Там есть камеры? — спросила Валентина.

— Чем вам не нравятся камеры? — поинтересовался Дабит.

— Я историк, — ответила Валентина. — И я как раз хочу, чтобы камеры были везде. Что, если у нас ничего не получится и в итоге мы превратимся в куски мяса, часть которых проглотит Тяф-тяф-гррр, чтобы потом отрыгнуть своим детенышам? Кто-то должен будет знать, какую глупость мы совершили.

— Все было бы намного проще, если бы Кен ничего не стер, — сказал Эндрю.

— Возможно, Кен пытался помешать тому, что мы собираемся сделать.

— Он не стал приводить туда никого из тех, кого пираты называли псами, — сказала Валентина.

— Откуда ты знаешь? — спросил Эндрю.

— Потому что он никого оттуда не выпускал. Камеры у дверей никто не трогал, и за то время, пока он стирал записи, ни одна из дверей не открывалась. Однако льопов внутри не было. Эрго.

— Сум, — сказал Эндрю.

— Ты постоянно забываешь про «когито», — заметила Валентина.

«Похоже, они готовы всю свою жизнь превратить в шутку», — подумал Дабит. Хотя, по крайней мере, сейчас он понял, что речь идет о знаменитом высказывании Декарта: «Cogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую».

— Идите за льопой, Эндрю, — сказал Дабит.

— Компания нужна? — спросила Валентина.

— Нет, — ответил Эндрю.

— А ошейник с поводком?

— Я просто скажу ей «рядом», и она пойдет со мной.

— Давайте пока откроем дверь для мальчика и его собаки, — сказала Валентина Дабиту.


Дабит не раз бывал среди льопов еще в те времена, когда на этом настаивал Кен Аргон, но в их присутствии ему всегда становилось не по себе. Особенно сейчас, поскольку Тяф-тяф-гррр вела себя совершенно не похоже на льопа — скорее как дрессированная собака, не сводившая взгляда с двери.

— Похоже, она думает, что это именно то место, — сказала Валентина.

— Может, она чует что-то такое, чего не чувствуем мы, — предположил Эндрю.

— Сейчас я открою дверь, — сообщил Дабит. — Кажется, впервые с тех пор, как сюда пришел перед смертью Кен.

— Стоило бы надеть костюмы химической защиты, — сказал Эндрю. — Но, боюсь, тогда наша четвероногая спутница перестанет нам доверять.

— Думаю, то, что убило Кена, не попало в атмосферу, — покачал головой Дабит. — Иначе бы он нас предупредил. Кен никогда не был негодяем и уж точно не оставил бы здесь ловушку для случайного визитера.

— Да уж, человек, только что получивший смертельную дозу инопланетного яда, всегда думает о благополучии других, — усмехнулась Валентина.

— Во времена Первой войны с жукерами люди вели себя вполне достойно, — заметил Эндрю. — Несмотря на то, что те уничтожали все живое своими дефолиантами.

— До чего же чудесные создания эти люди, — сказала Валентина.

— В общем, да, — улыбнулся Эндрю. — Естественно, не считая здесь присутствующих.

Дабит приложил ладонь к дверной панели, но ничего не произошло.

— Какое разочарование, — проговорила Валентина.

— У Кена не было полномочий блокировать мне доступ, — сказал Дабит. — Когда я прилетел на Каталонию, ИС перепрограммировала все под меня.

— Кен Аргон делал много такого, на что у него не было полномочий, — заметил Эндрю.

Протянув руку, он приложил к панели ладонь, и дверь открылась.

Дабит хотел было язвительно высказаться насчет того, что допуск Эндрю Виггина выше, чем у самого Господа, но тут в открытую дверь медленно вошла матриарх льопов.

Дабит последовал за ней. Эндрю слегка поотстал — возможно, его привел в замешательство сам факт, что ему удалось во владениях Дабита открыть дверь, над которой тот оказался не властен.

В помещении не было заметно никаких признаков того, что здесь отравили человека. Не ошибся ли Дабит? Может, Кен, когда на него напали, работал где-то в другом месте?

— Никаких неприятных запахов и вообще ничего такого, — заметила вошедшая вместе с Эндрю Валентина.

— Ничего не опрокинуто, — добавил Эндрю. — Ничего не пролито, не разбито.

— Кен Аргон умер чистой смертью, — сказала Валентина.

— Когда он отсюда уходил, то мог еще не ощущать в полной мере действие яда, — проговорил Дабит. — Может, даже не понимал, что это смертельно.

— Или его отравили не здесь, — предположил Эндрю. — Такое впечатление, будто он прибирался. Вон, даже губка лежит.

— Круглая, бежевая и с отростками, — сказала Валентина.

— Как на той картинке, — сразу же понял Дабит.

Льопа уже направлялась в ту сторону — не спеша, но очень уверенно. Дабит почти не сомневался, что именно за этим она и явилась. Именно об этом просила Говорящего от Имени Мертвых. Теперь картинка представлялась ему как изображение льопа с каким-то круглым паразитом на голове.

Когда голова льопы оказалась на уровне стола, она удивительно мягко взяла губку пастью и, закинув назад голову, проглотила.

— Ей что, просто хотелось пообедать? — тихо спросила Валентина.

Глаза льопы внезапно потемнели, а затем из ее ушей и ноздрей медленно потекла вязкая жидкость того же цвета, что и губка. Вопреки гравитации жидкость текла вверх, пока не покрыла полностью макушку хищницы, вскоре превратившись в шар с отверстиями для глаз, из которого торчали челюсти.

— Спасибо, — произнесла льопа, повернувшись к Эндрю. Голос был не человеческий, но и не компьютерный, и уж тем более не собачий. Слишком ровный для животного и слишком высокий для человека, отчего создавался почти комический эффект — будто собака говорит голосом маленького ребенка.

— Спасибо, — обратилась она к Дабиту, но ни слова не сказала Валентине. Похоже, знала, кто тут принимает решения.

— Я говорю с… — Эндрю издал означавшие имя льопы звуки.

— Ты говоришь со мной, — сказала льопа. — Великой Матерью. Но теперь я снова обрела голос.

— У тебя раньше уже был этот… спутник? — спросил Эндрю.

— Я очень стара, — ответила она. — Еще с тех времен, когда голосом обладала каждая женщина.

— Но не самцы? — спросил Дабит.

Великая Мать не обращала на него внимания.

— Моя спутница умирает, — сказала она. — Ах. Ах-ах-ах. Мы слишком опоздали.

— Мы как раз вовремя, — возразил Эндрю. — Говори все, что можешь.

— Мы жили в обществе этих созданий десятки тысяч поколений. Тогда мы хранили нашу историю в песнях. Теперь я едва их помню, и у меня нет времени их петь, тем более на этом языке. Слишком сложно перевести.

— Почему твоя спутница умирает? — спросил Эндрю.

— Они все умерли. Все. Но ей так жаль, что Кен Аргон погиб. Она этого вовсе не хотела.

Дабит мог только предположить, что, соединившись с Великой Матерью, паразит каким-то образом узнал о смерти Кена. А может, и обо всем, что содержалось в мозгу льопы.

— Что она сделала?

— Она думала, что Кен Аргон хотел ее отравить. И отравила его самого.

— Она ядовитая? — спросил Эндрю.

— Только при необходимости. Он держал ее в банке и опрыскивал чем-то, от чего она очень страдала.

— Он работал над лекарством от кошачьего токсоплазмоза, — покачал головой Дабит.

— Знаю, — ответила Великая Мать. — Он мне говорил. Я знала, что он держит ее здесь. И он понимал, что если я с ней соединюсь, то заражусь, умру и, скорее всего, передам кошачью болезнь другим. Всей семье.

— Значит, он пытался излечить ее до того, как ты с ней соединишься? — сказал Эндрю.

Дабит поискал какие-нибудь записи. На столе лежал блокнот в окружении нескольких пузырьков с засохшими пятнами и осадком на дне. Возможно, в блокноте содержалась информация о том, что пытался сделать Кен. Например, разработанная им формула лекарства от токсоплазмоза.

Но страницы были пусты. Зная Кена, Дабит понял, что тот стал бы что-то записывать только в том случае, если бы лекарство сработало.

— Твоей спутнице было больно, когда Кен ее опрыскивал? — спросил Дабит.

— Похоже на смертные муки, — наконец ответила ему Великая Мать.

— Она и сейчас страдает? Не похоже, что она умирает.

— Боль прошла, — ответила Великая Мать. — Она страдала от голода и жажды, пытаясь понять, что убьет ее раньше. Сперва питательный раствор был очень насыщен, но в последние семнадцать дней она не получала ничего, кроме воды, да и той совсем немного.

— Никто не знал, что питательный раствор истощился, — сказал Дабит. — Никто не знал, что здесь есть что-то живое.

— Формула Кена сработала? — спросил Эндрю. — Удалось ее излечить?

— Нет, — ответила Великая Мать. — У нее нет никаких симптомов болезни, но внутри ее тела образовались пузырьки, которые теперь пробуждаются и распространяются по моему телу. Скоро я умру.

Только теперь Дабит понял, что льопа пришла сюда если не собираясь умереть, то… то в надежде воссоединиться с дающим ей голос симбионтом, пусть даже ценой своей жизни.

— Вы можете записать мою песню? — спросила Великая Мать. — Мне бы хотелось спеть ее на нашем родном языке. Сперва я объясню значение нескольких слов, а потом вы сможете выучить остальные из песен, которые я спою перед смертью.

— Не могла бы ты рассказать нам… — начал Эндрю.

— Она последняя из себе подобных, — продолжала Великая Мать. — У нас никогда больше не будет голоса. О, Говорящий от Имени Мертвых, позволь мне воспеть мою собственную смерть, смерть моего народа!

— Мы немедленно отсюда уйдем, — сказал Дабит. — Все люди должны будут покинуть…

— Слишком поздно, — ответила Великая Мать. — Мы больше не разумны. Если хотите уйти — уходите. Но только после того, как перебьете всех кошек. Не оставляйте кошкам наш мир.

— Пой, — сказала Валентина, включая рекордер. — Это устройство будет слышать тебя и записывать в течение двадцати часов.

— Я умру намного раньше, — ответила Великая Мать.

— Хочешь, чтобы мы остались? — спросила Валентина. — Чтобы тебе было кому петь?

— Нет, — сказала Великая Мать. — Я буду петь моему народу. Возьми эту запись и проиграй ее им. Проигрывай каждый день. Может, некоторые смогут понять даже без спутников. Может, некоторые выучат наш язык.

— Пойдем, — кивнул Эндрю, и Валентина тут же направилась к двери.

Дабит понимал, что им следует уйти, но все произошло так быстро, так невероятно, так внезапно… Ему хотелось узнать все до конца, но он знал, что у льопы нет времени отвечать на его вопросы. У нее все еще оставалась надежда — надежда, что ее песни смогут что-то пробудить в умах ее… ее народа. И как ему только пришло в голову пытаться помешать ей?

Льопа начала петь на языке, состоявшем из взвизгиваний и рычаний, вздохов и стонов, ритмом и тональностью напоминавшем музыку, хотя ничего подобного Дабит никогда прежде не слышал.

Эндрю взял его за руку и повел к выходу, а затем закрыл за ними дверь.

— Камеры выключены, — сказал Дабит. — Как мы узнаем, когда она закончит?

— Вы что, не знаете, как быстро токсоплазмоз действует на живых существ этой планеты? — спросил Эндрю. — Об этом было в отчетах.

— Знаю, — кивнул Дабит. — Ей осталось всего несколько часов.

— А что потом? — спросила Валентина. — У них есть какой-то ритуал? Вроде похорон?

— Только не для тех, кто умер от кошачьей болезни, — ответил Эндрю. — Это тоже есть в отчетах. Они сторонятся умерших, опасаясь заразиться. И они не едят ничего, что умерло от токсоплазмоза.

— Нам следовало бы найти решение проблемы токсоплазмоза несколько столетий назад, — заметила Валентина.

— Мы нашли его, — ответил Дабит. — Брать кошек в космос считается тяжким преступлением.

— То есть сюда со своими кошками прибыла колония преступников? — спросила Валентина.

— Весьма вероятно, что именно так оно и было, — кивнул Дабит.

— Думаю, нужно найти какой-нибудь вирус, уничтожающий бактерии токсоплазмы, — предположила Валентина.

— Или вирус, который убивает только кошек, — добавил Дабит. — Собственно, именно он нам и нужен — поскольку, даже помимо токсоплазмоза, кошки истребляют десятки видов мелких животных просто ради забавы.

— Сколько колонистов подхватило этого паразита? — спросил Эндрю.

— Мы проверяем всех каждые три месяца, — ответил Дабит. — Зараженных нет.

Эндрю и Валентина промолчали.

— Я воспользуюсь своими полномочиями, чтобы заставить всех пройти проверку у персонала ИС, а не у местных медиков, — сказал Дабит.

— Что, кто-то стал бы скрывать инфекцию? — спросила Валентина.

— Токсоплазмоз обычно не опасен для людей, — ответил Дабит. — Но он вызывает привязанность к кошкам.

— Люди все так же приносят кошачьи шкуры ради премии? — поинтересовался Эндрю.

— Постоянно, — сказал Дабит.

— Но бороться с ростом кошачьей популяции все равно не получается? — спросил Эндрю.

— Ничто не может за ним угнаться, — сказала Валентина.

— Как народ реагирует на решение отказать колонии в постоянном статусе? — продолжал задавать вопросы Эндрю.

Дабиту не хотелось отвечать, но он посчитал себя обязанным сказать правду:

— Они получат постоянный статус. И мы будем прилагать все усилия, чтобы истребить кошек, а с ними, возможно, и токсоплазму. А льопы получат обширный заповедник, который всегда будет принадлежать только им.

— Пока Каталония не станет независимой планетой и не сможет принимать собственные законы, — уточнила Валентина.

— Возможно, — ответил Дабит. — Хотя я буду рекомендовать Звездному конгрессу не предоставлять независимость без твердых гарантий…

— Твердые гарантии ничего не будут стоить, как только новые власти решат, что льопы — опасные дикие звери, — сказала Валентина.

— Льопа нарисовала картинку, — напомнил Эндрю. — Она пришла сюда, чтобы найти свою спутницу. Она отдала свою жизнь ради своего народа. Как можно вообще говорить, будто льопы неразумны?

— Потому что они и в самом деле неразумны без своих спутников-симбионтов. А все симбионты погибли, — ответил Дабит. — Мы будем искать — может, найдутся и другие. Возможно, на каком-нибудь острове. В этом нет ничего невозможного. Или какой-нибудь генетически близкий вид, который нам удастся изменить. Мы попытаемся. Но меня прислали сюда с четкими инструкциями.

— Доказать, что льопы неразумны, а Кен Аргон — сумасшедший, — покачала головой Валентина.

— Да, — кивнул Дабит.

— Думаю, вы вряд ли захотите, чтобы я говорил о Кене Аргоне, — сказал Эндрю.

— Захочу, — ответил Дабит. — Для меня. Для моей команды — по крайней мере, некоторых. Но не для народа Таррагоны.

— Некоторые могут и передумать, — заметила Валентина. — Если узнают правду.

— Нет, — покачал головой Дабит. — Они станут винить пиратов и кошек, не понимая, почему должны расплачиваться за их преступления. Все случилось еще до того, как мы сюда прилетели. Не мы принесли с собой эту заразу. Да, это и трагедия — но не повод отказываться от прекрасной планеты. Вот что они подумают. Кен Аргон для них — ренегат, предатель, враг.

Эндрю и Валентина одновременно кивнули, словно управляемые одним кукловодом марионетки.

— Я рад, что вы сюда прилетели, — продолжал Дабит. — Мне нужно было знать правду, даже понимая, какой результат желает получить ИС. Вскоре меня все равно заменят на кого-нибудь более лояльного. Возможно, он уже в пути.

— Да, — сказал Эндрю.

— Эндрю, вы в самом деле знаете, кем был мой отец? — печально улыбнулся Дабит.

Эндрю покачал головой, хотя Дабит не понял, что он имеет в виду — «Нет, не знаю» или «Нет, я вам не отвечу».

— Эндрю, — спросил Дабит, — разве Говорящие от Имени Мертвых когда-либо боялись сказать правду, даже если никто не желает ее слышать?

— Нет, — ответил Эндрю. — Но, Дабит, друг мой. Вы ведь пока что не мертвы.



ГОВОРЯЩИЙ ОТ ИМЕНИ МЕРТВЫХ

Много лет прошло с момента уничтожения цивилизации жукеров. Во время колонизации планеты, названной Лузитания, на ней обнаружили еще одну расу разумных инопланетян — «свинксов», или «пеквенинос». Они намного уступают в развитии человечеству (равно как и уничтоженным жукерам), и люди видят в этом способ искупить вину за ту катастрофу. Главная заповедь новой колонии человечества — «Не причинять беспокойства свинксам!».


НЕКОТОРЫЕ ГРАЖДАНЕ КОЛОНИИ НА ЛУЗИТАНИИ

КСЕНОЛОГИ (зенадорес)

Пипо (Жуан Фигуэйра Альварес)

Либо (Либердад Грассас а Деус Фигуэйра де Медичи)

Миро (Маркос Владимир Рибейра фон Хессе)

Кванда (Кванда Квеньятта Фигуэйра Мукумби)


КСЕНОБИОЛОГИ (биолоджистас)

Густо (Владимир Тиаго Гусман)

Сида (Екатерина Мария Апаресида ду Норте фон Хессе-Гусман)

Новинья (Иванова Санта Катарина фон Хессе)

Эла (Екатерина Эланора Рибейра фон Хессе)


ГУБЕРНАТОР

Босквинья (Фария Лима Мария до Боске)


ЕПИСКОП

Перегрино (Арман Себола)


АББАТ И ПРИНЦИПАЛ МОНАСТЫРЯ

Дом Кристан (Амай а Тьюдомундо Пара Куэ Деус вос Амэ Кристан)

Дона Криста (Детестай о Пекадо э Фазей о Дирейту Криста)


Семейство Фигуэйра

Семейство Ос Венерадос

Пролог

В 1830 году, считая от даты принятия Межзвездного Кодекса, автоматический корабль-разведчик доложил по ансиблю: исследуемая планета пригодна для человека. Ближайшим перенаселенным миром оказалась Байя. Межзвездный Конгресс разрешил колонизацию.

Первые люди, ступившие на поверхность новой планеты, были португальцами по языку, бразильцами по культуре и католиками по вероисповеданию. В 1886 году они вышли из челнока, осенили себя крестным знамением, нарекли свой дом Лузитанией — древним именем Португалии, а затем приступили к изучению местной флоры и фауны. На пятый день пребывания на Лузитании колонисты поняли, что маленькие лесные зверюшки, которых они окрестили «пеквениньос» («свинксы»), на самом деле вовсе не животные.

Впервые со времен Ксеноцида — с тех пор, как чудовище Эндер уничтожил цивилизацию жукеров, — люди встретились с разумной инопланетной жизнью. По уровню развития техники свинксы были примитивным народцем, но тем не менее пользовались орудиями, строили дома и говорили на своем языке. «Господь даровал нам еще одну возможность, — провозгласил Пио, архикардинал Байи. — Мы можем искупить то, что сделали с жукерами».

Депутаты Межзвездного Конгресса почитали разных богов, но даже атеисты согласились с архикардиналом. Лузитанию заселят выходцы с Байи, на нее распространят католическую лицензию, как того требует традиция, однако территория колонии и численность жителей должны быть ограничены заданной цифрой.

Главный закон колонии гласил: «Не причинять беспокойства свинксам».

Глава 1

Пипо

И поскольку мы никак не можем усвоить, что обитатели соседней деревни такие же люди, как и мы сами, странно было бы предполагать, что человечество способно увидеть в говорящих создателях орудий, порожденных иной эволюционной цепочкой, не диких зверей, но братьев, не соперников, но товарищей, с которыми мы можем разделить дорогу к храму разума.

Однако это и есть мое видение, моя мечта. Различие между рамен и варелез кроется не в природе чужака, а в нашем собственном сознании. И когда мы провозглашаем расу инопланетян рамен, это значит не то, что они достигли нравственной зрелости, а то, что мы достигли ее.

Демосфен. Письма к фрамлингам


Корнерой, пожалуй, был самым полезным и самым «трудным» из пеквениньос. Когда бы Пипо ни приходил на поляну, Корнерой ждал его там. Он всегда старался ответить на вопросы, которые Пипо, согласно закону, не имел права задавать прямо. Пипо зависел от него, слишком сильно зависел, а Корнерой играл и дурачился, словно безответственный юнец, каким он, к слову, и был, и наблюдал, и слушал, и изучал. Пипо всегда приходилось быть начеку: Корнерой очень ловко расставлял ловушки.

Только что Корнерой взобрался на дерево и теперь полз вверх, работая только ногами (у всех свинксов кожа на внутренней поверхности щиколоток и бедер была жесткой, ороговевшей). В руках он держал две палочки, которые свинксы называли «отцовскими палочками», и, карабкаясь вверх, выбивал по стволу дерева какую-то странную, завораживающую, аритмичную мелодию.

Производимый Корнероем шум выгнал из хижины Мандачуву, и тот окликнул «музыканта» сначала на мужском языке, потом на португальском:

— P’ra baixo, bicho[88].

Стоявшие рядом свинксы оценили его португальское произношение и выразили одобрение, потерев бедром о бедро. Раздался долгий шипящий звук, и Мандачува подпрыгнул от радости, что ему аплодируют.

Тем временем Корнерой так откинулся назад, что стало ясно: сейчас он упадет. Свинкс оттолкнулся руками от ствола, скрутил в воздухе сальто и, несколько раз подпрыгнув, приземлился на ноги.

— Значит, ты еще и акробат, — сказал Пипо.

Гордый собой Корнерой подошел к нему. Он очень умело изображал человеческую походку. Слегка утрировал. Отменная пародия еще и потому, что плоский, вздернутый нос Корнероя как две капли воды походил на поросячий. Неудивительно, что еще первопоселенцы в восемьдесят шестом назвали их свинксами, а в тысяча девятьсот двадцать пятом, когда основали колонию на Лузитании, прозвище уже прилипло. Разбросанные по всем Ста Мирам ксенологи в своих трудах называли их исключительно аборигенами Лузитании, но кто-кто, а Пипо знал, что делается это, только чтобы не ронять престиж профессии. Между собой даже ксенологи пользовались словечком «свинкс». Сам Пипо больше любил португальское «пеквениньо», против которого свинксы не возражали, хотя сами называли себя «малышами». Но престиж престижем, а Корнерой все же выглядел точь-в-точь как кабан, зачем-то поднявшийся на задние ноги.

— Акробат, — повторил Корнерой, будто пробуя на вкус новое слово. — То, что я сделал? У вас есть особое слово для таких? Среди вас есть те, для кого это работа?

Пипо вздохнул и улыбнулся. Закон строго-настрого запрещал делиться со свинксами сведениями о человеческом обществе, чтобы не влиять на их культуру. А Корнерой, казалось, всеми правдами и неправдами пытался вытянуть максимум информации из любой оброненной фразы. В этот раз, конечно, Пипо мог винить только самого себя — оговорился и приоткрыл еще одно окошко в человеческую жизнь. Иногда он находил общество свинксов настолько приятным, что позволял себе расслабиться. И тут подстерегала опасность. «Я не гожусь для этой игры — выцарапывать знания, стараясь не дать ничего взамен. Либо, мой молчаливый сын, ты умеешь скрывать и скрываться куда лучше, чем я, а ведь ты стал моим стажером — когда тебе исполнилось тринадцать? — всего четыре месяца назад».

— Хорошо бы мне иметь такую шкуру, как у вас, — сказал Пипо. — Мою древесная кора сдерет сразу же.

— К величайшему стыду для всех нас.

Корнерой застыл в позе, обозначавшей, по мнению Пипо, легкое беспокойство или, возможно, предупреждение, сигнал «осторожно» для других свинксов. Впрочем, точно ничего не известно. Поза могла выражать любое чувство, включая предельный страх. Только Пипо никогда еще не доводилось видеть перепуганного свинкса. Ладно. Пипо быстро заговорил, чтобы успокоить собеседника:

— Не бойся. Я слишком стар и слаб, чтобы лазить по деревьям. Оставлю это занятие вашей молодежи.

Сработало. Корнерой расслабился, и его тело снова обрело подвижность.

— Мне нравится лазить по деревьям. С высоты все так хорошо видно. — Корнерой встал на четвереньки и приблизил морду к лицу Пипо. — Ты не принесешь того зверя, что бегает над травой и не касается земли? Остальные не верят, что я видел такую штуку.

«Еще одна ловушка. Ну что, Пипо-ксенолог, сможешь ты унизить члена сообщества, которое изучаешь? Будешь ты неуклонно соблюдать строгий закон, установленный Межзвездным Конгрессом как раз на этот случай? Был один прецедент. Человечество уже сталкивалось с расой разумных инопланетян — с жукерами, три тысячи лет назад. И в результате контакта жукеры погибли. Все до единого. Потому Конгресс и принял меры: если уж человечеству свойственно ошибаться, пусть совершает другие ошибки. Минимум информации. Минимум контакта».

Корнерой понял колебания Пипо, его осторожное молчание.

— Вы никогда ничего нам не говорите, — сказал он. — Вы наблюдаете за нами и изучаете нас, но не пускаете в вашу деревню, не даете нам изучать вас.

Пипо постарался ответить, но осторожность была важнее честности.

— Если мы узнали так много, а вы так мало, почему же вы говорите и на звездном, и на португальском, тогда как я еще не вполне понимаю ваш язык?

— Мы умнее. — Корнерой откинулся назад, сел и отвернулся, показав Пипо спину. — Иди назад за свою ограду.

Пипо сразу же встал. Неподалеку Либо наблюдал за троицей пеквениньос, которые плели крышу хижины из длинных плетей лианы мердоны, и, заметив, что его отец поднялся, быстро подошел к Пипо. Они ушли с поляны молча: пеквениньос слишком хорошо овладевали языками, а потому отец и сын никогда не обсуждали результаты своих наблюдений за пределами ограды.

Полчаса ушло на дорогу домой. Когда они прошли сквозь ворота и стали подниматься по склону холма к Станции Зенадорес, дождь уже лил вовсю. Зенадорес? Пипо думал об этом слове и смотрел на маленькую табличку на двери. Там было написано на звездном: «Ксенолог». «Наверное, так и положено меня называть. Чужаки и называют. Но португальское «зенадор» настолько удобнее, что лузитанцы не употребляют слова «ксенолог», даже когда говорят на звездном. Вот так изменяется язык, — думал Пипо. — Если бы не ансибль — сеть мгновенной связи, охватывающая Сто Миров, — мы не смогли бы сохранить единый язык. Межзвездных торговцев мало, их корабли передвигаются медленно. Да, звездный за столетие распался бы на десять тысяч диалектов. Любопытно было бы составить компьютерную проекцию лингвистических изменений, которые произойдут на Лузитании, если мы окажемся отрезанными от всей остальной Галактики и звездный сольется с португальским».

— Отец! — позвал Либо.

Только сейчас Пипо сообразил, что остановился метрах в десяти от здания Станции. «Отклонение. Уклон. Самое приятное в моей интеллектуальной жизни — это отклонения, выход за пределы компетенции. Наверное, это из-за того, что в ее пределах понаставлено столько барьеров, что я ни в чем не могу толком разобраться. В ксенологии больше необъяснимого, чем в учении Матери нашей Святой Церкви».

Прикосновения руки достаточно, чтобы отпереть замок. Делая шаг под крышу, Пипо уже знал, как пройдет вечер. Оба проведут несколько часов за терминалами, чтобы составить подробный доклад о сегодняшнем посещении деревни, прочтут записи друг друга, обсудят их, а потом Пипо напишет короткую сводку и позволит компьютерам сохранить ее, запереть в банке данных и одновременно разнести по ансиблю, передать ксенологам, ожидающим новостей на десятках из Ста Миров. «Больше тысячи ученых посвятили свою жизнь изучению инопланетян, и, кроме того немногого, что могут сообщить о лесном народе спутниковые съемки, единственный источник информации — сводки, которые посылаем мы с Либо. Вот уж воистину — минимальное вмешательство».

Но, войдя в комнату, Пипо понял, что спокойный, приятный рабочий вечер отменяется. У одного из терминалов стояла Дона Криста в строгом монашеском одеянии.

— У кого-то из малышей неприятности в школе?

— Нет-нет, — улыбнулась Дона Криста. — Дети ведут себя хорошо, разве что ваш старший рановато покинул школу. Он слишком молод, чтобы работать здесь, пусть даже стажером.

Либо ничего не ответил. «Мудрое решение, — подумал Пипо. — Дона Криста очень умная, очень обаятельная и, пожалуй, очень красивая женщина, но нельзя забывать, что прежде всего она — монахиня ордена Фильос да Менте де Кристу, Детей Разума Христова, и что невежество и глупость приводят ее в неистовство. Просто удивительно, скольких людей удалось исцелить ей от этих грехов одной силой своей ярости. Молчание, Либо, — правильная политика. От молчания, кроме добра, ничего не будет».

— Но я пришла сюда говорить не о ваших детях, — продолжила Дона Криста. — Я здесь из-за Новиньи.

Доне Кристе не нужно было называть фамилию — Новинью знали все. Эпидемия десколады закончилась всего восемь лет назад. Эта страшная болезнь чуть не уничтожила нарождающуюся колонию. А лекарство отыскали ксенобиологи Густо и Сида, отец и мать Новиньи. Трагическая ирония заключалась в том, что они обнаружили причину болезни и создали вакцину слишком поздно, чтобы спасти себя, и оказались последними жертвами десколады.

Пипо очень хорошо помнил, как маленькая девочка Новинья стояла в соборе, держась за руку губернатора Босквиньи, а епископ Перегрино сам служил погребальную мессу. Нет, она не держала губернатора за руку. Картина, а с ней и тогдашние чувства всплыли в его памяти. Он вспомнил, как спрашивал себя: что она испытывает? Это похороны ее родителей, из всей семьи выжила только она, но люди вокруг радуются. Девочка так мала, что вряд ли может понять: эта радость и есть дань ее отцу и матери. Они боролись и победили, за оставшиеся им короткие дни отыскали путь к спасению, и все благодарны им, с ликованием принимают великий дар. Но для Новиньи… Ее родители умерли, как раньше умерли братья. Пять сотен погибших, сотни погребальных месс за последние шесть месяцев. Страх, скорбь, отчаяние владели всеми. Она хоронит мать и отца, ее страх, ее скорбь, ее отчаяние — такие же, как прежде, но никто не разделяет эту боль. Люди празднуют избавление от боли.

Он смотрел на нее, пытаясь угадать ее чувства, но только разбудил собственную боль, собственную скорбь. Дочь Мария, семь лет. Ветер смерти унес ее. Опухоли, наросты, похожие на колонии мха, сморщенная, разлагающаяся кожа, из бедра растет что-то непонятное — не рука, не нога, а с черепа и ступней сползает плоть, оголяя кости. Ее маленькое, такое любимое тело расплывалось, таяло на глазах… Она не теряла сознания, все чувствовала, все понимала и молила Бога о смерти. Пипо помнил это, смерть и погребальную мессу по его дочери и еще пяти жертвам. Он сидел, нет, стоял на коленях вместе с женой и выжившими детьми и чувствовал, что люди в соборе едины, едины абсолютно. Он знал, что его боль испытывают все, что, потеряв старшую дочь, он связал себя с остальными узами общей скорби. Это немного утешало, за это можно было держаться. Иначе нельзя. Боль делилась на всех.

Маленькой Новинье не досталось и этого. Ей сейчас было хуже, много хуже, чем тогда Пипо, ведь он не потерял всю семью и он был взрослым, а не ребенком, внезапно лишившимся всякой опоры в жизни. Горе не привязывало ее к общине, скорее, наоборот — отделяло от остальных. Сейчас все радовались, кроме нее. Сегодня все благословляли ее мать и отца, а она тосковала по ним. Пусть бы они не нашли этого лекарства, а просто были живы, были с ней.

Со своего места Пипо видел девочку и понимал ее одиночество. Как только это стало возможно, Новинья вынула свою руку из ладони губернатора. Месса шла, слезы девочки высохли, она сидела молча, заложница, отказывающаяся подчиняться тем, кто захватил ее. У Пипо сердце разрывалось от боли, но он знал, что не сможет, даже если очень захочет, скрыть радость оттого, что десколада кончилась и уже не отнимет его детей. Девочка почувствует это, попытка утешить покажется ей насмешкой, еще больше ожесточит ее.

После мессы Новинья вышла из собора одна. Люди хотели как лучше, они повторяли, что ее родители, безусловно, святые, что они сидят теперь по правую руку Бога. Но разве этим можно утешить ребенка? Пипо тихо сказал жене:

— Она никогда не простит нам этого дня.

— Простит? — Консейсан не принадлежала к числу жен, понимающих мужа с полуслова. — Мы не убивали ее родных…

— Но мы так счастливы сегодня, правда? И этой радости она нам не простит.

— Чепуха. Она ничего не понимает. Новинья слишком мала, совсем еще ребенок.

«Все она понимает, — подумал Пипо. — Мария тоже все понимала».

За прошедшие восемь лет он встречал ее время от времени. Она была ровесницей его сына Либо, и, пока мальчику не исполнилось тринадцать, они часто встречались в школе. Пипо случалось иногда слышать ее ответы в классе, просматривать работы. Его поражали точность и завершенность мыслей девочки, дотошность, с которой она подходила к каждому вопросу. А еще Новинья была уверенной и холодной, словно прозрачная стена отделяла ее от других детей. Либо, застенчивый и скрытный мальчик, все-таки имел друзей и сумел завоевать любовь преподавателей, а у Новиньи друзей не было вовсе, никого, чей взгляд она ловила бы в минуты торжества. Она пресекала все попытки учителей поговорить по душам, и те махнули на нее рукой.

— Паралич эмоций, — сказала однажды Пипо Дона Криста. — До девочки невозможно достучаться. Она клянется, что счастлива и не хочет никаких перемен.

А теперь Дона Криста пришла на Станцию Зенадорес, чтобы поговорить с Пипо о Новинье. Почему именно с ним? Он видел только одну причину, по которой завуч школы желала бы поговорить с ним о сироте, находящейся на ее попечении.

— Вы хотите сказать, что все эти годы только я интересовался жизнью Новиньи?

— Не совсем так, — отозвалась монахиня. — Несколько лет назад, когда Папа канонизировал ее родителей, о девочке стали спрашивать многие. Просто засыпали нас вопросами. Не случались ли с дочерью Густо и Сиды ос Венерадос странные или чудесные происшествия, которые могли быть связаны с ее родителями? Не происходили ли с ней самой…

— Они что, к ней обращались?

— Ходили разные слухи, и епископу Перегрино пришлось разбираться… — Произнося имя молодого духовного пастыря Лузитании, Дона Криста слегка поджала губы: всем была известна обоюдная неприязнь между иерархами Церкви и орденом Детей Разума Христова. — М-да, и ответ Новиньи оказался довольно впечатляющим.

— Могу себе представить.

— Она сказала им… Я точно не помню, но примерно так: «Если мои родители слышат обращенные к ним молитвы и обладают на небе достаточным влиянием, чтобы удовлетворять их, почему они тогда не ответили на мою молитву, когда я просила их встать из могилы? Ведь чудеса-то свершались. Если ос Венерадос действительно могут творить чудеса, значит они недостаточно любят меня и не хотят вернуться ко мне. А я предпочитаю думать, что любовь их осталась неизменной и что они просто не в силах сотворить такое чудо».

— Прирожденный софист.

— Софист и умелый обвинитель. Она заявила епископу Перегрино, что, если Папа провозгласит ее родителей святыми, это будет равносильно церковному постановлению, что родители ненавидят ее. Петиция о канонизации доказывает, что жители Лузитании презирают ее, Новинью, а если петиция будет удовлетворена, станет ясно, что Церковь сама достойна презрения. Епископ побелел как бумага.

— Но петицию все-таки отослал.

— Ради блага общины. Ну и потом, чудеса-то были настоящие.

— Человек касается руки, у него проходит головная боль, и он тут же поднимает крик: «Милагре! Ос сантос ме абессоарам!» — «Чудо! Святые благословили меня!»

— Ты прекрасно знаешь, что Риму требуются чудеса посерьезнее. Но все это к делу не относится. Святой отец милостиво дозволил нам назвать свой маленький городок Милагре, и я полагаю: всякий раз, когда Новинья слышит это имя, ярость в ее душе становится только жарче.

— Или холоднее. Никто не знает, какая она.

— Так вот, Пипо, ты не единственный, кто спрашивал о ней. Нет. Зато ты единственный, кого интересует она сама, а не ее святые и благословенные родители.

Это значит, что жителей Лузитании, за исключением монахов, преподававших в школе, да Пипо, изредка уделявшего девочке крохи внимания, совершенно не волновала судьба Новиньи. Грустно и неприятно.

— У нее есть один друг, — сказал Либо.

Пипо уже забыл, что сын его тоже здесь. Либо был таким тихим мальчиком, что его часто не замечали. Дона Криста несколько смутилась.

— Либо, — нахмурилась она, — с нашей стороны было ошибкой обсуждать при тебе твоих школьных товарищей.

— Теперь я помощник зенадора, — напомнил ей Либо, — и уже не школьник.

— Кто ее друг? — спросил Пипо.

— Маркано.

— Маркос Рибейра, — пояснила Дона Криста. — Высокий мальчик…

— Ах да, этот, сложенный как кабра.

— Да, он силен, — согласилась Дона Криста. — Но я никогда не замечала, что они дружат.

— Однажды Маркано обвинили в чем-то, она выступила свидетелем защиты.

— Полагаю, ты преувеличиваешь ее доброту, Либо, — улыбнулась Дона Криста. — Она, наверное, обвиняла мальчишек, которые сделали какую-то гадость, а потом пытались все свалить на Маркоса.

— Маркано так не показалось, — возразил Либо. — Я видел, как он пару раз смотрел на нее. Это, конечно, немного, но здесь есть люди, которым она нравится.

— А тебе? — поинтересовался Пипо.

Либо замолчал. Пипо знал, что это значит. Мальчик думал и искал ответ. Большинство его сверстников сейчас подбирали бы слова, которые принесут им благосклонность взрослых и не вызовут беспокойства, — любимая детская игра в притворялочки. А Либо пытался найти правду.

— Мне кажется, — заговорил он, — я понял, что ей не нужна ничья любовь. Как будто она здесь проездом и в любой день ее могут отозвать домой.

Дона Криста серьезно кивнула:

— Да, совершенно верно. Именно так она и ведет себя. Но теперь, Либо, мы должны попросить тебя уйти и не…

Он вышел прежде, чем она успела закончить фразу. Кивок, полуулыбка и послушание, которое доказывало, что он достоин доверия, лучше любых слов. Пипо, конечно, понял, что сына обидела эта просьба: Либо отлично умел заставить взрослых почувствовать себя детьми по сравнению с ним.

— Пипо, — произнесла завуч, — Новинья подала заявление о досрочной сдаче экзаменов на ксенобиолога. Хочет занять место своих родителей.

Пипо поднял брови.

— Она утверждает, что с раннего детства изучала предмет и готова начать работу прямо сейчас, что ей не нужна стажировка.

— Ей тринадцать?

— Такие случаи бывали. Многие сдают экзамены раньше срока. Кое-кто был даже моложе ее. Правда, это происходило две тысячи лет назад. Епископ Перегрино, естественно, против, но наш губернатор Босквинья, благослови Господь ее практичность, напомнила ему, что колония отчаянно нуждается в ксенобиологе. Нам нужно приспосабливать байянские растения к здешним условиям, мы не голодаем, но меню небогатое, да и… Босквинья выразилась так: «Пусть будет хоть младенец, лишь бы ксенобиолог».

— И ты хочешь, чтобы я ее экзаменовал?

— Если ты будешь так любезен.

— Буду рад.

— Я им так и сказала.

— Каюсь, у меня есть тайный мотив.

— Да?

— Я должен был больше сделать для девочки. Хотелось бы знать, не поздно ли мы начали.

Дона Криста усмехнулась:

— Ох, Пипо, попробуй, если хочешь. Но поверь мне, милый друг: пытаться влезть к ней в душу — все равно что плавать в ледяной воде.

— Представляю. Для постороннего Новинья как ледяной душ. Но что чувствует она сама? Она холодна, прикосновения чужих должны обжигать ее.

— Ты поэт, — сказала Дона Криста. В ее голосе не было иронии, она говорила то, что думала. — Интересно, понимают ли свинксы, что мы послали к ним лучшего из нас?

— Я им все время твержу об этом, но они такие скептики.

— Завтра я пришлю девочку к тебе. Предупреждаю: она проглотит тесты и выплюнет косточки, но будет сопротивляться всякой попытке завести разговор на посторонние темы.

— Меня куда больше беспокоит, что случится после того, как она пройдет тестирование. Если девочка провалится, ей будет очень плохо. Если пройдет, плохо придется мне.

— Отчего?

— Либо сразу же потребует, чтобы я принял у него досрочный экзамен на зенадора. Он сдаст, и что мне делать тогда — отправляться домой, сворачиваться клубком и умирать?

— Господи, Пипо, какой же ты романтичный дурень! Если и есть в Милагре человек, способный видеть коллегу в собственном тринадцатилетнем сыне, то это ты.

После того как она ушла, Пипо и Либо занялись обычной работой: подробной записью сегодняшней встречи с пеквениньос. Пипо сравнивал работу Либо — ход его мыслей, отношения, внезапные озарения — с тем, что делали когда-то аспиранты университета Байи, где он работал, прежде чем улетел на Лузитанию. Конечно, Либо молод, ему нужно подучить теорию, но у него задатки настоящего ученого и сердце гуманиста. Когда работа была окончена и они шли домой под светом огромной луны, Пипо решил, что Либо заслуживает того, чтобы с ним обращались как с равным. Пусть он даже не сдал экзамена. Того, что на самом деле важно, никакие тесты не покажут.

Пипо хотел узнать, есть ли у Новиньи эти качества — нерегистрируемые качества ученого. И если нет, он не позволит ей сдать экзамен, сколько бы информации она ни вызубрила.

* * *

Похоже, Пипо станет проблемой. Новинья знала, как ведут себя взрослые, когда не хотят позволить ей поступить по-своему и стремятся избежать ссоры. «Конечно-конечно, ты можешь сдать экзамен. Но зачем так спешить? Подожди, подумай. Ты уверена, что сдашь с первой попытки?»

Новинья не хотела ждать. Она была готова.

— Поднимайте обруч, я прыгну, — сказала она.

Ее взгляд стал ледяным. Этого тоже следовало ожидать. Это хорошо. Холод — хорошо. Она может всех заморозить до смерти.

— Я не хочу, чтобы ты прыгала через обруч.

— Я прошу только, чтобы вы поставили их в ряд — так у меня быстрее получится. Я не могу ждать неделями.

— Ты слишком торопишься, — задумчиво проговорил он.

— Я готова. Межзвездный Кодекс позволяет мне совершить попытку в любое время. Это мое дело и дело Межзвездного Конгресса, и я не вижу причины, по которой ксенолог должен подменять Межзвездную экзаменационную комиссию.

— Значит, ты невнимательно читала закон.

— Единственное, что мне нужно для досрочной сдачи, — это разрешение моего опекуна. А у меня его нет.

— Есть, — возразил Пипо. — Со дня смерти твоих родителей твой опекун — губернатор Босквинья.

— Она согласна.

— При условии, что ты придешь ко мне.

Новинья видела, как внимательно он смотрит на нее. Она не знала Пипо, а потому решила, что это то самое выражение, которое она ловила во многих глазах, — желание главенствовать, управлять ею, сломить ее волю, лишить независимости. Желание заставить ее подчиниться.

Из-подо льда стал пробиваться огонь.

— Что вы знаете о ксенобиологии?! Вы только ходите и разговариваете со свинксами, а сами не понимаете, как работают гены! Кто вы такой, чтобы проверять меня? Лузитании нужен ксенобиолог, уже восемь лет. А вы хотите заставить всех ждать дольше просто потому, что вам нравится власть!

К ее удивлению, он не испугался, не отступил, даже не рассердился, будто ничего не слышал.

— Вижу, — кивнул он. — Ты хочешь стать ксенобиологом, потому что любишь людей Лузитании. Ты увидела, что им это надо, и решила пожертвовать собой, посвятив себя в столь юном возрасте альтруистической службе на благо ближних своих.

Полный абсурд. И вовсе она так не думала.

— Разве это не причина?

— Была бы стоящей, если б была правдой.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Твои собственные слова выдают тебя. Ты говорила, как они, люди Лузитании, нуждаются в тебе. Но ты живешь среди нас. Ты провела среди нас всю жизнь. Готова пожертвовать собой, но не ощущаешь себя частью общины.

Значит, он не из тех взрослых, которые поверят любой лжи, лишь бы не разрушать иллюзию, что она такой же ребенок, как все.

— А почему я должна ощущать себя частью общины? Ведь это не так.

Он серьезно кивнул, будто обдумывая услышанное.

— А частью какой общины ты себя считаешь?

— Кроме этой, на Лузитании есть только община свинксов, но я не поклоняюсь деревьям.

— На Лузитании много общин. Например, община учеников.

— Не для меня.

— Знаю. У тебя нет друзей, нет близких, ты ходишь к мессе, но не на исповедь. Ты совсем одна, ты стараешься по возможности не соприкасаться с жизнью колонии — пожалуй, с жизнью человеческой расы вообще. По моим сведениям, ты живешь в полной изоляции.

А вот к этому Новинья готова не была. Он коснулся глубоко спрятанной самой болевой точки, а ей нечем защищаться.

— Если и так, я не виновата.

— Знаю. Знаю, где это началось, и знаю, кто виноват в том, что это продолжается по сей день.

— Я?

— Я. И все остальные. Главным образом я. Я знал, что происходит, и ничего не предпринимал. До нынешнего дня.

— А сегодня вы препятствуете мне получить то единственное, что важно для меня! Спасибо за сочувствие!

Он снова серьезно кивнул, будто принимая ее саркастическую благодарность.

— Видишь ли, Новинья, в определенном смысле не важно, что это не твоя вина. Город Милагре — общество и должен действовать, как положено обществу: добиваться наибольшего доступного счастья для всех своих членов.

— То есть для всех жителей Лузитании, кроме свинксов и меня.

— Ксенобиолог очень важен для колонии, особенно для такой, как наша, окруженной оградой, ограниченной в развитии. Наш ксенобиолог должен отыскивать пути, как выращивать больше протеина и карбогидратов на гектар, то есть изменять гены земной пшеницы и картофеля, чтобы…

— …получить максимум питательных веществ, возможный для данной планеты. Вы всерьез считаете, что я собиралась сдавать экзамен, не зная, в чем будет состоять дело моей жизни?

— Дело твоей жизни — посвятить себя работе на благо презираемых тобой людей.

Теперь Новинья отчетливо увидела поставленную ловушку. Поздно, пружина сработала.

— Значит, вы считаете, что ксенобиолог не может работать, если не любит тех, кто пользуется плодами его труда?

— Мне безразлично, любишь ты нас или нет. Я просто хочу знать, чего ты добиваешься на самом деле. Почему ты так жаждешь стать биологом.

— Основы психологии. Мои родители умерли на этом посту, я хочу занять их место, сыграть их роль.

— Может быть. А может быть, и нет. Что я хочу знать, Новинья, то, что я должен знать, прежде чем позволить тебе сдать экзамен, — к какой общине ты принадлежишь?

— Вы сами сказали, что таковой нет.

— Невозможно. Личность определяется по обществу, к которому она принадлежит, а также по тем, к которым она принадлежать не желает. Я есть это, это и вот это, но ни в коем случае не то и вон то. Все твои дефиниции негативны. Я могу составить бесконечный список того, чем ты не являешься. Но личность, которая по-настоящему уверена, что не принадлежит к обществу, неизбежно убивает себя. Или уничтожает свое тело, или отказывается от индивидуальности и сходит с ума.

— Чистая правда, я безумна, как Шляпник[89].

— Ну нет. Не безумна. У тебя есть цель. Тебя гонит какая-то страшная волна. Экзамен ты непременно сдашь, но, прежде чем я позволю тебе сдавать, мне нужно понять: кем ты станешь? Во что веришь, чему принадлежишь, о чем заботишься, что любишь?

— Никого, ничто, ни в этом мире, ни в следующем.

— Не верю.

— Я еще ни разу не встречала хороших людей, только моих родителей, а они мертвы! И даже они… Никто ничего не понимает.

— Тебя.

— Конечно, я же часть ничего. Не так ли? Но никто не понимает никого, даже вы. Вы притворяетесь мудрым и добрым и только заставляете меня плакать, потому что в вашей власти помешать мне делать то, что я хочу…

— Заниматься ксенобиологией.

— Да. И этим тоже.

— А чем же еще?

— Тем, чем вы. Только вы все делаете неправильно, вы работаете просто глупо!

— Ксенолог как ксенолог.

— Они совершили дурацкий ляп, когда создали новую науку, чтобы изучать свинксов. Свора старых прожженных антропологов, которая надела новые шляпы и стала называть себя ксенологами. Но вы никогда не поймете свинксов, если будете просто наблюдать за ними! Они продукт иной эволюционной цепочки. Нужно разобраться в их генах, в том, что происходит внутри клеток. Нужно изучать других животных — свинксы ведь не с неба свалились, никто не может существовать в изоляции…

«Не читай мне лекций, — подумал Пипо. — Расскажи, что ты чувствуешь». И попробовал спровоцировать ее, прошептав:

— Кроме тебя.

Сработало. Холодное презрение сменилось яростным выпадом.

— Вы никогда не поймете их! Это сделаю я!

— Почему ты так взволнована? Что тебе свинксы?

— Вы никогда не поймете. Вы добрый католик. — (Сколько презрения в паре слов!) — Эти книги в черном списке.

В глазах Пипо вспыхнуло понимание.

— «Королева Улья» и «Гегемон».

— Он жил три тысячи лет назад, человек, назвавший себя Говорящим от Имени Мертвых. И он понял жукеров. Мы уничтожили их, единственную чужую расу, которую знали, мы убили всех, а он понял.

— И ты хочешь написать историю свинксов, подобно тому как Говорящий написал историю жукеров.

— Вы говорите об этом так, будто это сочинение на заданную тему. Вы же не знаете, что это значит — создать «Королеву Улья» и «Гегемона». Какая это была боль — заставить себя быть чужим, чуждым сознанием и вернуться оттуда с любовью к тем прекрасным существам, которых мы уничтожили. Он жил в одно время с самым ужасным человеком на свете, с Эндером, Убийцей Народа, стершим жукеров с лица Вселенной, и сделал все, что мог, чтобы восстановить уничтоженное Эндером. Он попытался воскресить мертвых.

— И не смог.

— Смог! Он дал им новую жизнь. Вы бы знали, если б читали книгу! Я ничего не понимаю в Иисусе. Я слушала епископа Перегрино и не верю, что священники могут превращать облатки в плоть и имеют право отпустить хоть миллиграмм греха. Но Говорящий от Имени Мертвых вернул к жизни Королеву Улья.

— Так где же она?

— Здесь! Во мне!

— И еще кое-кто, — кивнул он. — Говорящий. Вот кем ты хочешь стать.

— Это единственная правдивая история, которую я слышала, — сказала она. — Единственная, которая что-то значит. Это вы хотели услышать? Что я еретичка? Что делом моей жизни станет книга, которую запрещено читать добрым католикам?

— Я хотел услышать, — тихо произнес Пипо, — что ты есть. Одно имя вместо сотен имен того, чем ты не являешься. Ты — Королева Улья. Ты — Говорящий от Имени Мертвых. Это очень маленькая община, но великая сердцем. Значит, ты решила не присоединяться к другим детям, которые сбиваются в стаи, чтобы исключить всех остальных. Люди считают тебя бедной сироткой, но ты знаешь секрет, знаешь, кто ты на самом деле. Ты — единственное человеческое существо, способное понять инопланетянина, чужака, ибо ты сама чужая и знаешь, что такое быть нечеловеком, поскольку ни одна группа людей не выдаст тебе свидетельства о полной принадлежности к виду хомо сапиенс.

— Теперь вы утверждаете, что я не человек? Вы заставили меня плакать как маленькую из-за того, что меня не хотят допустить к экзамену, унизили меня, а теперь говорите, что я не человек?

— Ты можешь сдать экзамен.

Слова повисли в воздухе.

— Когда? — выдохнула она.

— Сегодня. Завтра. Начинай, когда захочешь. Я отложу работу и сделаю все, чтобы ты справилась побыстрее.

— Спасибо! Спасибо, я…

— Стань Говорящей от Имени Мертвых. Я помогу тебе, чем сумею. Закон запрещает мне брать на встречи с пеквениньос кого-либо, кроме стажера, моего сына Либо. Но мы покажем тебе свои записи, будем рассказывать все, что узнали. Теории, догадки. А в ответ ты станешь показывать нам свою работу. Все, что обнаружишь в генетических цепях этого мира, все, что поможет нам понять пеквениньос. И когда мы вместе узнаем достаточно, ты сможешь написать свою книгу, стать Говорящей от Имени Мертвых. Нет, не так, просто Говорящей — ведь пеквениньос живы.

— Я стану Голосом Живущих, — улыбнулась она.

— Я читал «Королеву Улья» и «Гегемона», — сказал он. — Не самое плохое место, чтобы отыскать себе имя.

Но напряжение не исчезло из ее глаз. Она все еще не могла поверить его обещаниям.

— Я захочу приходить сюда часто. Все время.

— Мы закрываем Станцию, когда уходим домой спать.

— Все остальное время. Вы устанете от меня, начнете прогонять, у вас появятся секреты. Вы захотите, чтобы я сидела тихо и не мешала.

— Мы только что стали друзьями, а ты уже думаешь, что я лжец, обманщик и нетерпеливый осел.

— Но так и будет. Так всегда бывает. Все хотят, чтобы я ушла.

— Ну и что? — Пипо пожал плечами. — Временами все хотят, чтобы их оставили в покое. Иногда мне будет хотеться, чтобы ты провалилась сквозь землю. Но предупреждаю, даже если я велю тебе убираться, тебе вовсе не обязательно уходить.

Лучшего ей никто никогда не говорил.

— С ума сойти!

— Обещай мне только одно: ты никогда не должна пытаться выйти за ограду и встретиться с пеквениньос. Я не могу тебе этого позволить. Если ты это сделаешь, Межзвездный Конгресс закроет Станцию и запретит дальнейшие контакты. Ты обещаешь? Ты можешь погубить все: мой труд, свой труд.

— Обещаю.

— Когда ты хочешь сдать экзамен?

— Сейчас! Могу я начать сейчас?

Он тихо рассмеялся и не глядя нажал клавишу на терминале компьютера. Экран ожил, в воздухе над ним заклубились голограммы первых генетических моделей.

— У вас все было готово, — сказала она. — Вы знали, что все равно пропустите меня.

— Я надеялся. — Он покачал головой. — Верил в тебя. Хотел помочь осуществить мечту. Если это хорошая мечта.

Она не была бы Новиньей, если бы не нашла ядовитый ответ:

— Понятно. Вы тот, кто берется судить людские мечты.

Наверное, он не понял, что это оскорбление. Только улыбнулся, соглашаясь:

— Вера, надежда, любовь — святая троица. Но любовь — самая великая из них.

— Вы не любите меня.

— Ах, — улыбнулся он, — я сужу людские мечты, а ты судишь любовь. Ну что ж, постановляю: ты виновна в том, что мечтаешь о добром, и приговариваю тебя к пожизненной работе во исполнение своей мечты. Я только надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь: я виновен в любви к тебе. — Он почему-то перестал улыбаться. — Моя дочь Мария умерла от десколады. Сейчас она была бы чуть-чуть старше тебя.

— Я напоминаю вам ее?

— Я сейчас думал, что она была бы совсем другой, совсем не такой, как ты.

* * *

Она приступила к экзамену, который длился три дня. Новинья прошла, набрав куда больше баллов, чем добрая половина выпускников университетов. Спустя годы она вспоминала этот экзамен не потому, что он стал началом ее карьеры, концом детства, подтверждением того, что она избрала правильный путь, а только потому, что с этого началась ее жизнь на Станции Пипо. Пипо, Либо и она, Новинья, первый дом, первая семья с тех пор, как ее родители погибли.

Ей было нелегко, особенно поначалу. Новинья не скоро избавилась от привычки встречать людей холодной враждебностью. Пипо понимал ее и не обращал внимания на постоянные выпады. Либо пришлось труднее. Станция Зенадорес была местом, где они с отцом могли бывать вдвоем. А теперь, не спрашивая его согласия, к ним присоединился третий. Холодный, надменный третий, человек, который обращался с ним как с ребенком, хотя они были ровесниками. Его раздражало то, что она ксенобиолог и обладает статусом взрослого, тогда как он все еще ходит в стажерах.

И все-таки Либо, от природы спокойный и добродушный, терпел и никогда не показывал, что обижен или задет. Но Пипо знал своего сына и понимал, как ему плохо. Со временем даже до Новиньи, несмотря на всю ее бесчувственность, начало доходить, что того, как она ведет себя с Либо, нормальный человек терпеть не станет. Ну как же ей добиться хоть какой-нибудь реакции от этого неестественно спокойного, мягкосердечного, красивого мальчишки?

— Вы хотите сказать, что проработали здесь все эти годы, — заявила она однажды, — и даже не знаете, как свинксы размножаются? Откуда вы взяли, что те, на поляне, все мужского пола?

— Когда они изучали наши языки, — мягко ответил Либо, — мы объяснили им про мужской и женский род. Свинксы решили, что они мужчины. Других, тех, кого мы никогда не видели, они называют женщинами.

— То есть они могут размножаться как угодно — от почкования до митоза! — В ее голосе звенело презрение.

Либо медлил с ответом. Пипо, казалось, слышал, как его сын передвигает фразы в голове, пока из них не выветрится возмущение.

— Конечно, я бы предпочел заниматься физической ксенологией, — наконец произнес мальчик. — Тогда бы мы могли сопоставить то, что ты узнала о здешних животных, с результатами исследований клеток пеквениньос.

У Новиньи отвисла челюсть.

— Вы что, даже образцы тканей не взяли?

Либо слегка покраснел, но голос его оставался по-прежнему ровным. «Пожалуй, это напоминает допрос в застенках инквизиции», — подумал Пипо.

— Наверное, это глупо, — проговорил мальчик, — но мы боимся, что пеквениньос начнут интересоваться, зачем нам куски их кожи. И если кто-то из них случайно заболеет, не подумают ли они, что мы в этом виноваты?

— А почему не взять что-нибудь из «отходов»? Даже волосок может дать нам очень много.

Либо кивнул. Пипо, следивший за ними из-за терминала в дальнем конце комнаты, узнал жест — мальчик неосознанно копировал отца.

— Многие племена Земли верили, что экскременты содержат какую-то часть жизненной силы владельца. Как и волосы, ногти. А если свинксы решат, что мы пытаемся приобрести над ними магическую власть?

— Разве вы не знаете их языка? И мне казалось, что многие из них говорят на звездном. — Она даже не пыталась скрыть свое возмущение. — Разве вы не можете объяснить, для чего нужны образцы?

— Ты права, — спокойно ответил он. — Но если мы станем объяснять, зачем нам потребовались куски их тканей, то можем, сами того не желая, обучить их биологическим концепциям, до которых им нужно расти еще тысячу лет. Именно поэтому закон запрещает такие эксперименты.

Наконец Новинья отступила:

— Я не знала, что доктрина минимального вмешательства связывает вас по рукам и ногам.

Пипо был рад, что ее надменность улетучилась, хотя на смену ей пришла приниженность, что было почти так же плохо. Девочка так долго была отрезана от людей, что разговаривала — будто монографию читала. Иногда Пипо казалось, что он вмешался слишком поздно, что она уже не станет человеком.

Он ошибался. Как только девочка убедилась, что они знают свое дело, а сама она совершенно невежественна во многих вопросах, ее агрессивность улетучилась и Новинья ударилась в другую крайность. Несколько недель она почти не разговаривала с Пипо и Либо, а лишь тщательно изучала их доклады, пытаясь разобраться в целях и методах, и иногда обращалась к ним с вопросами, на которые получала вежливые и подробные ответы.

Спустя время вежливость сменилась фамильярностью. Пипо и Либо начали свободно говорить в ее присутствии, обсуждать свои догадки о причинах возникновения странных обычаев свинксов, о подлинном содержании их порой нелепых высказываний, о том, почему они до сих пор остаются загадкой. Сводящей с ума загадкой. И поскольку наука о свинксах была сравнительно молодой, Новинье потребовалось совсем немного времени, чтобы стать экспертом по вопросу и даже построить множество гипотез. Пипо поощрял ее:

— В конце концов, все мы одинаково слепы.

Пипо предвидел, что произойдет потом. Тщательно культивируемое спокойствие Либо делало его в глазах сверстников заносчивым. Он безусловно предпочитал общество отца компании сверстников. Его одиночество было не столь вызывающим, как у Новиньи, но почти столь же полным. Теперь, однако, общий интерес к свинксам словно магнитом тянул их друг к другу. Действительно, с кем же еще им говорить, если, кроме них, только Пипо способен понять смысл беседы?

Они отдыхали вместе, вместе смеялись до слез над шутками, которые не произвели бы впечатления на любого другого лузитанца. Подобно тому как свинксы давали имя каждому дереву в лесу, Либо в шутку окрестил всю мебель Станции Зенадорес и время от времени объявлял, что тот или иной предмет обстановки в дурном настроении и его не следует беспокоить. «Не садитесь в Кресло! У него приступ радикулита!» Им никогда не доводилось видеть самку свинкса, а самцы отзывались о своих половинах с почти религиозным страхом. Новинья написала серию докладов-пародий, посвященных вымышленной самке по имени Преподобная Мать. Дама эта была злобной, властной и исключительно недобропорядочной.

Впрочем, их жизнь заполняли не только шутки. Были проблемы, беспокойство, а однажды возник даже смертельный страх: им показалось — они совершили именно то, что стремился предотвратить Межзвездный Конгресс, и стали причиной радикальной перемены в обществе свинксов. Началось все, естественно, с Корнероя, который продолжал задавать ошеломляющие, невозможные вопросы. Ну например: «Если здесь нет второго города людей, как же вы будете воевать? Убийство малышей не принесет вам славы». Пипо пробормотал что-то о том, что люди никогда не поднимут руку на малышей пеквениньос, но он не сомневался, что Корнерой спрашивал его совсем не об этом.

Пипо уже несколько лет знал, что война не чужда свинксам, но Либо и Новинья много дней горячо спорили о том, хотят ли свинксы войны, или для них она просто неизбежность, естественный порядок вещей. Появлялись и другие отрывочные сведения, важные и не очень, порой и вовсе нельзя было определить степень их серьезности. В каком-то смысле сам Корнерой был живым доказательством мудрости политики, запрещавшей ксенологам задавать вопросы, из которых свинксы смогут почерпнуть сведения о человеческой культуре. Вопросы Корнероя сообщали им больше, чем его ответы.

Последним кусочком мозаики, который подкинул им Корнерой, стал, однако, не вопрос, а догадка, высказанная в присутствии Либо, когда Пипо на другой стороне поляны наблюдал за постройкой новой хижины.

— Я знаю, — сказал Корнерой. — Я знаю, почему Пипо все еще жив. Ваши женщины слишком глупы, чтобы оценить его мудрость.

Либо попытался понять смысл этой фразы. Корнерой считает, что если бы женщины людей были умнее, они давно бы убили Пипо?

Слова об убийстве наверняка очень важны. Либо чувствовал, что не справится с разговором один, но не мог позвать на помощь отца, так как Корнерой явно хотел поговорить без Пипо.

Не дождавшись ответа, свинкс продолжил:

— Ваши женщины — слабые и глупые. Я сказал это другим, и они предложили спросить тебя. Ваши женщины не видят мудрости Пипо. Это правда?

Корнерой был крайне возбужден: он тяжело дышал, щипал себя за руки, выдергивая пучки волос. Либо должен был хоть как-то ответить.

— Большинство женщин не знает его, — выдавил он из себя.

— Тогда откуда они узнают, когда он должен умереть? — спросил Корнерой. Он на мгновение замер и вдруг громко прокричал: — Вы кабры!

В эту минуту подошел Пипо, привлеченный криком. Он тут же заметил полную растерянность сына. Но Пипо понятия не имел, о чем шел разговор. Как же он мог помочь? Он услышал лишь, что Корнерой сравнивал людей — а возможно, только ксенологов, Пипо и Либо, — с большими зверюгами, пасущимися в прерии. Пипо даже не мог понять, весел Корнерой или зол.

— Вы кабры! Вы решаете! — Он показал на Либо, а потом на Пипо. — Ваши женщины не выбирают время чести, вы сами! Как на войне, только все время!

Пипо никак не мог понять, о чем говорит Корнерой, но видел, что все пеквениньос буквально окаменели и ждут от него или от Либо ответа. И ясно было: Либо так напуган странным поведением Корнероя, что не осмелится даже рот открыть. У Пипо оставался один выход — сказать правду. В конце концов, это тривиальный и вполне очевидный факт из жизни человеческого общества. Конечно, сказав, он нарушит постановление Межзвездного Конгресса, но молчание принесет куда больше вреда. Пипо заговорил:

— Мужчины и женщины решают вместе, или каждый решает для себя. Никто не выбирает за другого.

Похоже, именно этого они и ждали.

— Кабры, — снова и снова повторяли свинксы.

Крича и свистя, они подбежали к Корнерою, подняли его на руки и ринулись в лес. Пипо хотел было пойти за ними, но два свинкса остановили его и покачали головой. Они усвоили этот человеческий жест довольно давно, и он быстро прижился в их системе знаков. Пипо категорически запрещалось заходить в лес. Толпа отправилась к женщинам — туда, где люди не имели права появляться.

По дороге домой Либо объяснил, с чего начались неприятности.

— Ты знаешь, что сказал Корнерой? Что наши женщины слабые и глупые.

— Ему не доводилось встречаться с губернатором Босквиньей. Или, если уж на то пошло, с твоей матерью.

Либо расхохотался. Его мать, Консейсан, управляла архивами, как старая королева — своими верными подданными: вступая в ее королевство, вы оказывались полностью в ее власти. И, еще не отсмеявшись, он почувствовал, как нечто ускользает от него, какая-то важная мысль… «О чем мы, собственно, говорили?» Беседа шла, Либо забыл, а потом забыл, что что-то забыл.

В ту ночь они слышали барабанный грохот, который Либо и Пипо считали признаком празднества. Обычно глухой звук, будто палкой колотят по большому барабану, продолжался недолго, но в эту ночь празднество, казалось, тянулось до бесконечности. Пипо и Либо говорили о том, что пример равенства полов среди людей, возможно, возбудил у свинксов надежду на освобождение.

— Я думаю, это можно назвать серьезным изменением, — сказал Пипо. — Если выяснится, что мы спровоцировали настоящие перемены, мне придется доложить об этом и Межзвездный Конгресс, вероятно, решит прервать контакт между людьми и свинксами. На некоторое время. Или на годы. Неприятно думать, что честное исполнение работы может привести к полному ее запрету.

Утром Новинья проводила их до ворот. Высокая ограда отделяла город людей от склонов, поднимавшихся к лесу, где обитали свинксы. Пипо и Либо все еще пытались убедить друг друга, что они ничего такого не сделали и вообще не могли поступить иначе, а потому Новинья обогнала их и добралась к воротам первой. Когда мужчины подошли к ограде, она показала им на небольшую площадку очищенной от растительности красной земли метрах в трех вверх по холму.

— Это что-то новенькое, — удивилась она. — Не могу разглядеть, что там лежит.

Пипо открыл ворота, и Либо побежал вперед посмотреть. Он остановился на краю площадки и застыл, не сводя глаз с того, что лежало перед ним. Пипо вдруг тоже встал как вкопанный, и Новинья, испугавшись за Либо, забыла про запрет и выскочила за ворота. Либо запрокинул голову, упал на колени и, вцепившись руками в свои курчавые волосы, заплакал от боли и раскаяния.

Корнерой лежал, распластанный на красной земле. Он был выпотрошен, и очень тщательно: каждый орган был аккуратно отделен от тела, жилы и кости рук и ног тоже вырезаны и разложены симметрично на подсыхающей земле. При этом ни один кусочек кожи не был отрезан полностью. Все сделано с большим умением.

Либо был на грани истерики. Новинья опустилась на колени рядом с ним, прижала его к себе, пыталась укачать, успокоить. Пипо вытащил камеру и очень методично сделал снимки во всех ракурсах, чтобы компьютер помог сделать полный анализ.

— Он еще жил, когда они проделывали все это, — произнес Либо, когда к нему вернулась способность говорить. Слова давались ему с трудом, словно он был иностранцем, недавно выучившим язык. — На земле так много крови, она брызгала очень далеко. Сердце еще билось, когда они вскрыли его.

— Мы обсудим это позже, — остановил его Пипо.

И тут Либо вспомнил мысль, которую потерял вчера:

— Корнерой говорил о женщинах. Они решают, когда мужчина должен умереть. Он сказал мне это, а я…

Либо остановился. Конечно, он ничего не ответил. Закон требовал от него молчания. В эту минуту он понял, что ненавидит закон. Если закон подразумевает, что он, Либо, должен допустить, чтобы такое случилось с Корнероем, значит закон бессмыслен. Корнерой был личностью, почти человеком. А как можно стоять и спокойно смотреть, когда такое делают с человеком, просто потому, что вы изучаете его?

— Они не лишили его чести, — сказала Новинья. — Если в чем-то мы можем быть уверены, так это в том, что они любят деревья. Видите? — (Из центра опустевшей грудной клетки торчал маленький саженец.) — Они посадили дерево на том месте, где он умер.

— Теперь мы знаем, почему у каждого дерева есть имя, — горько усмехнулся Либо. — Они посажены над могилами замученных до смерти свинксов.

— Это очень большой лес, — спокойно ответил Пипо. — Гипотезы должны быть хоть сколько-нибудь вероятными.

Их успокоил его ровный, уверенный тон. Он требовал, чтобы даже сейчас они были в первую очередь учеными.

— Что нам делать? — спросила Новинья.

— Немедленно вернуться за ограду, — отозвался Пипо. — Тебе нельзя здесь находиться.

— Я хотела сказать… Тело — что делать с ним?

— Ничего. Свинксы сделали то, что сделали, по тем причинам, по которым всегда это делают.

Он помог Либо подняться. Мальчику было трудно стоять. Первые несколько шагов пришлось вести его под руки.

— Что я сказал? — прошептал он. — Я даже не знаю, что именно из того, что я тогда нес, убило его.

— Это был не ты, — ответил Пипо. — Это я.

— Вы серьезно думаете, что имеете над ними такую власть? — со злостью спросила Новинья. — Вы считаете, что их мир вращается вокруг вас? Свинксы наверняка имели свои причины. Дураку понятно, это не первый случай — они слишком умело произвели вивисекцию.

У Пипо начался приступ черного юмора.

— У нас с тобой размягчение мозгов, Либо. Новинье не положено знать ксенологию лучше нашего.

— А она права, — сказал Либо. — Что бы мы там ни спровоцировали, это явно не первый раз. Они делали это раньше. Обычай. — Он изо всех сил старался говорить спокойно.

— Но это даже хуже, правда? — спросила Новинья. — У них такой обычай — вспарывать друг другу животы. — Она окинула взглядом деревья, лес, поднимавшийся от вершины холма, и подумала, сколько из них растет на крови.

Пипо отправил доклад по ансиблю (у него не было никаких неприятностей с уровнем допуска), предоставив наблюдательному комитету решать, следует ли прервать контакт со свинксами. Комитет не нашел в его действиях серьезных ошибок. «Невозможно до бесконечности скрывать отношения между полами людей. Рано или поздно ксенологом станет женщина, — говорилось в ответе. — И мы не можем квалифицировать ваши действия иначе, как разумные и своевременные. По нашему мнению, вы оказались против своей воли вовлечены в местный вариант политической борьбы, где ситуация обернулась против Корнероя. Вам следует со всей возможной осторожностью продолжать контакт».

Это означало полное оправдание, но смириться с происшедшим все же было нелегко. Либо вырос, узнавая свинксов сначала по рассказам отца. Корнерой был ему ближе, чем большинство людей (семья и Новинья не в счет). Прошли дни, пока Либо нашел в себе силы вернуться на Станцию Зенадорес, недели, пока он снова смог войти в лес. А свинксы вели себя так, будто ничего не случилось. Они, пожалуй, стали более открытыми, добродушными по отношению к людям. Никто — и, уж конечно, не Пипо и Либо — не вспоминал о Корнерое. Но поведение людей несколько изменилось. Теперь отец с сыном не отходили друг от друга дальше чем на несколько шагов.

Угрызения совести и боль того дня еще больше связали Либо и Новинью, заставив полагаться друг на друга. Тьма свела их ближе, чем свет. Свинксы оказались опасными и непонятными — но люди всегда были такими, а между Пипо и Либо висел теперь невысказанный вопрос: чья вина? Они оба пытались успокоить друг друга, но это не очень помогало. И единственным добрым и надежным другом в мире Либо была Новинья, а в мире Новиньи — Либо.

И хотя у Либо были мать и родные и они с Пипо каждый день возвращались домой, Новинья и Либо вели себя так, будто Станция Зенадорес — их остров, а Пипо — любящий и любимый, но такой далекий Просперо. Пипо иногда думал: «А кто у нас свинксы — Ариель, ведущий юных влюбленных к счастью, или Калибан, жаждущий убийства?»[90]

Через несколько месяцев смерть Корнероя отошла в область воспоминаний и на Станцию возвратился смех, хотя уже не такой беспечный, как раньше. К тому времени как им исполнилось семнадцать, Либо и Новинья были так уверены друг в друге, что часто говорили о совместных планах на пять, десять, двадцать лет вперед. Пипо никогда не спрашивал их о матримониальных планах. «В конце концов, — думал он, — они учат биологию с утра до ночи. Рано или поздно им придет в голову исследовать и эту область стабильной и общественно одобряемой формы размножения». Пока они ломали себе голову над вопросом, как, собственно, размножаются свинксы, ведь у самцов нет соответствующего органа. Их предположения о возможных вариантах соединения генетического материала почти всегда переходили в невероятно непристойные шутки, и Пипо стоило большого труда делать вид, что он ничего не слышит.

В эти несколько коротких лет Станция Зенадорес служила приютом двум дружным и умным молодым людям, которые иначе были бы обречены на холодное одиночество. И конечно, никто из них и подумать не мог, что идиллия кончится вдруг и навсегда при обстоятельствах, которые повергнут в трепет все Сто Миров.

А началось все так просто, так буднично. Новинья сидела и старательно разбирала генетическую структуру прибрежного тростника — приюта всяческой мошкары — и вдруг поняла, что в состав клетки естественной частью входит возбудитель десколады. Она вывела на экран компьютера несколько других клеточных структур, превратила изображение в голограмму, оглядела со всех сторон. Возбудитель десколады был всюду.

Она окликнула Пипо, который просматривал записи, сделанные после вчерашнего визита к свинксам. А в это время компьютер сравнивал все клетки, образцы которых были у Новиньи. Вне зависимости от функции ткани, от вида животного или растения все клетки оказались до предела насыщенными десколадой, а химический состав возбудителя всюду совершенно и полностью идентичен.

Новинья ожидала, что Пипо кивнет, скажет ей, что это выглядит многообещающе, и предложит свою гипотезу. Вместо этого он сел рядом, сам несколько раз повторил операцию, потом спросил, как работает компьютерная программа сравнения и что именно делает с человеческим телом десколада.

— Мама и папа сами не знали, чем это вызвано, но возбудитель десколады высвобождает небольшое количество белка, вернее, псевдобелка — ну, мне так кажется, — и этот белок атакует генетическую молекулу, начинает с одного конца и расщепляет ее на две нити посередине. Поэтому они и назвали его десколадором — он расплетает человеческую ДНК.

— Покажи мне, что он делает в клетках аборигенов.

Новинья создала имитацию.

— Нет, не только молекулу гена — всю клетку вместе с окружением.

— Это все в ядре, — ответила она и расширила поле, чтобы включить другие варианты. Теперь компьютер работал медленнее: каждую секунду он прокручивал миллионы возможных сочетаний ядерного материала. В клетке тростника «расплетенный» ген освободил несколько разошедшихся в стороны ниточек белка. — А у людей ДНК пытается восстановиться, но освободившийся белок встраивается в цепи, и клетка за клеткой буквально сходят с ума. Иногда они начинают бешено делиться, как раковые, иногда просто отмирают. А важнее всего то, что в человеческом теле возбудители десколады размножаются, как кролики весной, и перескакивают из клетки в клетку. Правда, у местных животных они и так живут в каждой клетке.

Но Пипо уже не слушал того, что она говорила. Когда десколадор покончил с клетками тростника, Пипо просмотрел все типы клеток подряд.

— Они не просто похожи, это одно и то же! — воскликнул он. — Одно и то же!

Новинья не увидела сразу того, что заметил он. Что одно и то же? И времени на вопрос у нее тоже не было. Пипо уже вылетел из кресла, схватил куртку и открывал дверь. Снаружи моросил мелкий дождик. Пипо остановился, только чтобы бросить ей:

— Скажи Либо, пусть не ходит за мной. Покажи ему имитацию. Посмотрим, сможет ли он разобраться до моего возвращения. Он поймет — это ответ. Настоящий ответ. На все наши вопросы.

— Расскажи мне.

Он рассмеялся:

— Не жульничай. Пусть Либо тебе расскажет, если сама не видишь.

— Куда ты?

— Спросить свинксов, прав ли я, конечно! Но я уверен, что прав. И даже если они солгут… Если я не вернусь через час, значит я поскользнулся на мокрой траве и сломал ногу.

Либо не успел посмотреть на имитацию. Заседание комиссии по планированию сильно затянулось из-за дебатов по поводу того, стоит или не стоит расширять территорию пастбища и за счет чего это делать. После заседания Либо зашел в бакалею и купил продуктов на неделю. К тому времени, когда он вернулся на Станцию, Пипо отсутствовал уже четыре часа, начало темнеть, а дождик перешел в мокрый снег. Либо с Новиньей немедленно отправились искать его, опасаясь, что им придется долго обшаривать ночной лес.

Они нашли его почти сразу. Тело уже остывало на снегу. И свинксы даже не посадили для него дерева.

Глава 2

Трондхейм

Мне очень жаль, что я не могу выполнить Ваше требование и предоставить более подробные сведения об ухаживании и брачных ритуалах аборигенов Лузитании. Я понимаю, это повергнет Вас в крайнее беспокойство. Впрочем, вероятно, Вы уже пребываете в этом состоянии, и именно оно заставило Вас просить Ксенологическое общество наложить на меня взыскание за отказ сотрудничать с Вами.

Когда наши будущие ксенологи жалуются, что я не умею добывать правильные сведения из бесед с пеквениньос и наблюдений за ними, я всегда рекомендую им перечитать список ограничений, наложенный на меня законом. Я не имею права брать с собой на место контакта более одного помощника. Мне запрещено задавать вопросы, из которых пеквениньос могут сделать выводы о характере человеческой культуры. Нельзя «подбрасывать» им информацию, чтобы понаблюдать за реакцией. Нельзя оставаться с ними более четырех часов подряд, нельзя пользоваться в их присутствии продуктами технологии, кроме одежды, а значит, камерами, магнитофонами, компьютерами, а также карандашом и бумагой. Мне даже запрещено наблюдать за пеквениньос без их ведома.

Короче: я не могу сообщить Вам, как размножаются пеквениньос, потому что они ни разу не делали этого в моем присутствии.

Конечно, в таких условиях невозможно работать! Конечно, большая часть наших выводов — чушь собачья! Если бы нам пришлось исследовать образ жизни Вашего университета в тех же условиях, в которых мы сейчас исследуем аборигенов Лузитании, мы, без сомнения, пришли бы к заключению, что люди не размножаются, не образуют групп по родству и что вся их жизнь посвящена превращению личинки-студента во взрослую особь — профессора. Мы даже могли бы предположить, что профессора пользуются большим влиянием в человеческом обществе. Конечно, компетентное исследование мгновенно доказало бы ошибочность этих выводов, но в нашем случае компетентное исследование категорически запрещено и сама мысль о нем считается крамолой.

Ксенология никогда не была точной наукой, ибо культура наблюдателя отлична от культуры исследуемого. Но это естественные ограничения, свойство самой науки. А работать нам — и, следовательно, Вам — не дают искусственные ограничения. Сейчас положение таково, что мы с тем же результатом могли бы послать пеквениньос вопросник по почте, а затем сесть, сложить руки и ожидать от них серьезного, подробного, академического ответа.

Ответ Жуана Фигуэйры Альвареса на письмо Пьетро Гуаттанини из Сицилийского университета. Университетский городок Милана, Этрурия. Опубликовано посмертно в «Ксенологических исследованиях». 22:4:49:193


Смерть Пипо не осталась новостью местного значения. Ансибль мгновенно разнес ее по всем Ста Мирам. Представители единственной разумной расы, обнаруженной после Ксеноцида, замучили до смерти человека, приставленного наблюдать за ними. Через несколько часов ученые, политики и журналисты уже начали обсуждать проблему.

И вскоре достигли согласия. Один несчастный случай, каким бы неприятным он ни был, не доказывает ошибочности политики Межзвездного Конгресса по отношению к свинксам. Наоборот, то, что до сих пор погиб только один человек, как раз подтверждает мудрость теории невмешательства. Поэтому не следует ничего предпринимать, разве что понизить интенсивность наблюдения. Новому ксенологу было приказано посещать свинксов не чаще чем через день и не оставаться с ними более часа. Ему запрещалось задавать свинксам вопросы о причинах гибели Пипо.

Правительство также побеспокоилось о душевном состоянии обитателей Лузитании. Им выслали по ансиблю, несмотря на огромные расходы, новые блоки развлекательных программ, призванные отвлечь их от омерзительного убийства.

И, сделав то немногое, что могли сделать фрамлинги, — в конце концов, до Лузитании десятки световых лет — люди Ста Миров вернулись к своим будничным заботам.

За пределами Лузитании только один из полутриллиона обитателей Ста Миров понял, что гибель Жуана Фигуэйры Альвареса, прозванного Пипо, круто изменит его собственную жизнь. Эндрю Виггин был Говорящим от Имени Мертвых в университетском городке Рейкьявике, известном Центре нордической культуры.

Городок стоял на крутых склонах острого как нож фьорда, пронзавшего лед и гранит замерзшей планеты Трондхейм как раз на экваторе. Стояла весна, снега отступили на север, молодая трава тянулась к яркому солнышку. Эндрю лишь краем уха слушал яростный спор о том, была ли полная победа человечества в войне против жукеров необходимым условием успешной колонизации. Такие споры всегда быстро переходили в дружное поношение чудовища Эндера, командира Межзвездного флота, совершившего Ксеноцид. Эндрю в такие минуты думал о своем. Нельзя сказать, что вопрос был ему безразличен, однако он не хотел уделять ему слишком много внимания.

Вживленный микрокомпьютер, маленькой жемчужиной свисавший с мочки уха, прошептал ему о страшной смерти Пипо, лузитанского ксенолога, и Эндрю вернулся в реальный мир. Он прервал шумную дискуссию:

— Что вы знаете о свинксах?

— Они — наша единственная надежда на искупление, — ответил один из студентов, почитавший скорее Кальвина, чем Лютера[91].

Эндрю мгновенно перевел взгляд на студентку по имени Пликт. Он знал, что девушка не потерпит столь вызывающего мистицизма.

— Свинксы существуют не потому, что мы нуждаемся в искуплении, — презрительно фыркнула Пликт. — Они сами по себе, рамен, как жукеры.

Эндрю кивнул, потом наморщил лоб:

— Только что ты употребила слово, которое еще не вошло в общепринятый лексикон.

— А должно бы, — отрезала Пликт. — К сегодняшнему дню весь Трондхейм, каждый северянин должен был прочесть «Историю Вутана в Трондхейме», написанную Демосфеном.

— Должны были, но вот не прочли, — вздохнул кто-то.

— Пусть она перестанет ходить гоголем, Голос. Пликт — единственная известная мне женщина, которая может ходить гоголем сидя.

Пликт закрыла глаза и начала:

— В нордических языках существует четыре слова для обозначения чужака. Первое: «иноземец», «утланнинг» — незнакомец, человек, житель нашего мира, пришедший из другого города или страны. Второе: «фрамлинг». Демосфен просто немного изменил наш «фремлинг». Этот незнакомец тоже человек, но из другого мира. Третье: «раман»[92] — человекоподобное существо, но представитель другого вида. Четвертое: «варелез» — обозначает подлинного чужака, в том числе и всех животных, ибо общение между нами и ними невозможно. Они живые, но мы не можем даже угадать, что заставляет их вести себя так или иначе. Возможно, они разумны, возможно, обладают сознанием, но мы никогда точно этого не узнаем.

Эндрю заметил, что несколько студентов раздражены, и тут же заговорил об этом:

— Вас раздражает дерзость Пликт, но она не дерзит, она просто точна. Вам стыдно, что вы еще не прочли написанную Демосфеном историю вашего собственного народа. Именно этот стыд и заставляет вас злиться на Пликт, потому что она не виновна в вашем грехе.

— Я думал, Голоса не верят в грех, — сказал хмурый парень.

— Но ты-то веришь в грех, Стрика, — улыбнулся Эндрю, — и поступаешь согласно своей вере. Грех для тебя реальность, а потому Голос, зная тебя, должен верить в грех.

Стрика отказался признать себя побежденным.

— Какое отношение весь этот разговор про утланнингов, фрамлингов, рамен и варелез имеет к Ксеноциду, совершенному Эндером?

Эндрю повернулся к Пликт. Та мгновенно умолкла.

— Да, это имеет отношение к нашему недавнему дурацкому спору. Посмотрев через призму степеней отчужденности в нордических языках, мы поймем, что Эндер не виновен в Ксеноциде, ибо, когда он уничтожил жукеров, мы знали их только как варелез. Лишь годы и годы спустя первый Голос написал «Королеву Улья» и «Гегемона» и человечество осознало, что жукеры были не варелез, а рамен. До того люди и жукеры не понимали друг друга.

— Ксеноцид есть ксеноцид, — ответил Стрика. — То, что Эндер не знал сути жукеров, не делает их менее мертвыми.

Эндрю только вздохнул, выслушав жесткое заявление Стрики. Кальвинисты Рейкьявика отказывались принимать во внимание двигавшие человеком мотивы, они судили само действие. Поступки хороши или плохи сами по себе, утверждали они, и, поскольку Говорящие от Имени Мертвых считали, что добро и зло существуют исключительно в сознании людей, а отнюдь не в их поступках, студенты вроде Стрики крайне враждебно относились к Эндрю Виггину. К счастью, Эндрю это совершенно не беспокоило: он понимал, что движет этими ребятами.

— Стрика, Пликт, давайте я предложу вам другой случай. Предположим, свинксы, которые говорят на звездном, — кстати, несколько человек уже выучили их язык, — так вот, предположим, мы узнаем, что свинксы внезапно, без всякого повода, без объяснений, замучили до смерти ксенолога, работавшего с ними.

Пликт немедленно нашлась:

— Как мы можем быть уверены, что повода не было? Действие, которое кажется нам вполне невинным, могло оказаться для них смертельным оскорблением.

— Пусть так, — улыбнулся Эндрю. — Но ксенолог не сделал им зла. Он очень мало говорил и старался не беспокоить свинксов, он ни по каким меркам не заслужил такой смерти. Не превращает ли это необъяснимое убийство свинксов из рамен в варелез?

Теперь быстро заговорил Стрика:

— Убийство есть убийство. Все эти слова о рамен и варелез ничего не значат. Если свинксы убили, значит они зло. И жукеры были злом. Если поступок есть зло, то и творец его — зло.

— Вот в этом-то и заключается наша проблема, — кивнул Эндрю. — Был этот поступок злом или, по крайней мере с точки зрения свинксов, в какой-то степени добром? Кто такие свинксы — рамен или варелез? На минуточку придержи язык, Стрика, я знаю все ваши кальвинистские доводы, но их назвал бы дурацкими даже сам Жан Кальвин.

— Откуда вы знаете, что сказал бы Кальвин?

— Потому что он мертв! — рявкнул Эндрю. — Его нет, и я имею право говорить за него!

Студенты расхохотались, а Стрика погрузился в молчание. Мальчик неплох, умен. Эндрю знал, что его твердокаменный кальвинизм рухнет еще до аспирантуры, хотя переход будет долгим и болезненным.

— Талман, Голос, — вступила Пликт, — вы говорили так, будто ваша гипотетическая ситуация существует на самом деле и свинксы и вправду убили ксенолога.

— Да, это так, — серьезно кивнул Эндрю.

Студенты забеспокоились. Эхо давнего конфликта между людьми и жукерами раздалось внезапно в скалах Трондхейма.

— А теперь загляните в себя, — сказал Эндрю, — и вы обнаружите, что глубоко под вашей ненавистью к убийце Эндеру, рядом с вашей скорбью по мертвым жукерам живет и другое, куда менее приятное чувство: вы боитесь чужого, кем бы он ни был — иноземцем или фрамлингом. Когда вы думаете о том, что чужой может убить человека, которого вы знаете и цените, для вас уже не имеют значения его, чужого, мотивы. Он для вас варелез или, того хуже, джур — дикий зверь, который выходит из ночной тьмы, хищник с огромными клыками. Если в вашей деревне всего одно ружье, а зверь, разорвавший уже одного из вас, должен вернуться этой ночью, станете вы размышлять о его праве на жизнь или сделаете все, чтобы спасти свою деревню, людей, которых вы знаете, которые зависят от вас?

— Вы считаете, что мы должны убить свинксов сейчас, пока они слабы и беспомощны?! — выкрикнул Стрика.

— Я считаю? Я задал вопрос. Вопрос нельзя принимать за утверждение, если только ты не знаешь правильного ответа. А ты не знаешь моего ответа, Стрика. Подумайте об этом все. Занятие окончено.

— Мы договорим об этом завтра? — спросили студенты.

— Если захотите, — ответил Эндрю.

Он не сомневался, что если они и будут обсуждать эту тему, то без него. Для них вопрос о Ксеноциде был сугубо философским. В конце концов, война с жукерами завершилась три с лишним тысячи лет назад. Сейчас на дворе 1948 год от принятия Межзвездного Кодекса, а Эндер уничтожил жукеров в 1180 году до его основания. Но для Эндрю эти события не были столь отдаленными. Он путешествовал среди звезд куда дольше, чем кто-либо из его студентов мог предположить. С той поры, как ему исполнилось двадцать пять, и до прибытия на Трондхейм он ни на одной планете не прожил и шести месяцев подряд. Он перескакивал с одной планеты на другую, словно камень, прыгающий по поверхности реки времени.

Его студенты понятия не имели, что Голос, которому никак не дашь больше тридцати шести, отчетливо помнит события трехтысячелетней давности, что для него они происходили всего двадцать лет — половину его жизни — назад. Они не знали, насколько больным был для него вопрос о древней вине Эндера. За все эти годы он не нашел ответа. Их учитель был Говорящим от Имени Мертвых, одним из многих. Откуда они могли знать, что, когда он был совсем маленьким, его старшая сестра Валентина, не выговаривая имя Эндрю, называла его Эндером? Это имя гремело, когда ему не исполнилось и пятнадцати. Так что пусть немилосердный Стрика и склонная к анализу Пликт сушат мозги над великим вопросом о вине Эндера. Для Эндрю Виггина, Говорящего от Имени Мертвых, эта проблема не была академической.

И теперь, поднимаясь по пологому, заросшему травой склону холма, дыша холодным чистым воздухом, Эндер — Эндрю, Голос, — мог думать только о свинксах. Они совершили необъяснимое убийство. Такую же неосторожность позволили себе жукеры при первом контакте с человечеством. Неужели это неизбежность и любая встреча с чужими отмечается кровью? Жукеры без сожаления убивали людей, но только потому, что в их роевом сознании никогда не возникала мысль о ценности отдельной жизни. Для них убийство нескольких десятков человек было самым простым способом заявить о своем присутствии. Возможно, свинксы сделали то, что сделали, по сходной причине?

Компьютер в его ухе сообщил о пытках, о ритуальном убийстве. Раньше свинксы таким же образом расправились с кем-то из своих. Свинксы не обладали роевым сознанием, они совсем не похожи на жукеров. Эндрю Виггин должен, обязан узнать, почему они это сделали.

— Когда вы узнали о смерти ксенолога?

Эндрю обернулся — это была Пликт. Вместо того чтобы отправиться в пещеры, где жили студенты, она пошла за ним.

— Во время вашего спора. — Он погладил пальцем жемчужину. Вживление терминала стоило дорого, но все же было доступно многим.

— Прежде чем пойти на занятия, я слушала новости. Там ничего не было. Если бы сообщение пришло по ансиблю, поднялся бы шум. Вы получаете сведения прямо с канала ансибля. Первым.

Очевидно, Пликт не сомневалась, что наткнулась на важную тайну. Так оно и было.

— Все Голоса имеют первоочередной допуск к информации.

— Кто-то просил вас говорить о смерти ксенолога?

Он покачал головой:

— Лузитания — католическая планета.

— Об этом я и говорю. У них нет своего Голоса. Но если кто-то закажет Речь, они не смогут отказать. А Трондхейм — ближайший к Лузитании некатолический мир. — Пликт поправила рукав. — Почему вы здесь?

— Ты знаешь, зачем я прилетел. Я говорил над могилой Бутана.

— Я знаю, что вы приехали вместе с сестрой, Валентиной, больше известной как учитель. Она отвечает на вопросы, а не заваливает нас новыми.

— В отличие от меня, она знает ответы. Некоторые.

— Голос, вы должны сказать мне. Я пыталась выяснить, кто вы, мне было любопытно. Например, ваше имя, откуда вы родом. Все закрыто. Так запечатано, что я даже не знаю, какого уровня должен быть допуск. Пожалуй, даже Господь всемогущий не смог бы прочесть историю вашей жизни.

Эндрю взял ее за плечи, заглянул в глаза:

— Мне кажется, это тебя не касается.

— Вы куда более важная персона, чем мы думаем, Голос, — сказала она. — Все сообщения по ансиблю сначала идут к вам, а уж потом к администрации планеты, не так ли? И никто не может ничего о вас узнать.

— Раньше никто не пробовал. Почему ты?

— Я хочу стать Голосом.

— Ну что ж, тогда вперед. Компьютер научит тебя всему необходимому. Это же не религия, тебе не придется зазубривать Символ веры. А теперь, пожалуйста, оставь меня в покое. — Он отпустил ее плечи, легонько толкнул и повернулся, чтобы уйти.

— Я хочу Говорить о вас! — крикнула она.

— Я еще не умер! — отозвался он.

— Я знаю, вы летите на Лузитанию! Я знаю, знаю, это так!

«Тогда ты знаешь больше моего», — подумал Эндер. Но всю дорогу его пробирала мелкая дрожь, несмотря на яркое солнце и три теплых свитера, которые он обычно носил. Он не подозревал, что Пликт способна на такой взрыв эмоций. Совершенно очевидно, девочка начала отождествлять себя с ним, Голосом, Эндером. Его испугало то, что другой человек так отчаянно хотел от него чего-то. За многие годы он отвык от людей: не был связан ни с кем, кроме сестры Валентины, ну и, конечно, мертвых, о которых Говорил. Да и все остальные люди, которые хоть что-то значили в его жизни, были уже мертвы. Они с Валентиной оставили за спиной слишком много столетий, слишком много миров.

Мысль пустить корни в ледяной земле Трондхейма казалась ему и невозможной, и странной. Чего же хочет от него Пликт? Впрочем, это не важно, он все равно не исполнит ее желания. Как смела она требовать у него чего-то, как будто он, Эндер, принадлежал ей? Эндер Виггин никому не принадлежит. Он ничей. Если бы она узнала, кто он на самом деле, то возненавидела бы его как Убийцу Жукеров или стала бы преклоняться перед ним как перед Спасителем Человечества. Эндер помнил времена, когда люди относились к нему именно так, и тогдашнее обожание было, пожалуй, еще хуже нынешней ненависти. А теперь люди знали его только по роли, называли Голосом, Талманом, Фаланте, Спикером — или как там еще переводилось название его профессии на язык города, народа или планеты.

Он не хотел, чтобы люди знали его. Он не принадлежал к ним, к человеческой расе. У него другая задача, он принадлежит к другим. Не к людям, не к свинксам. По крайней мере, он так думал. Тогда.

Глава 3

Либо

Приблизительная диета: главным образом масиос — блестящие червяки, живущие на ветвях деревьев в переплетении лиан мердоны, иногда жуют пучки травы копим, время от времени — случайно или сознательно? — поедают листья мердоны вместе с червяками.

Мы никогда не видели, чтобы они ели что-либо еще. Новинья проанализировала все три вида пищи: масиос, траву, листья мердоны. Результат получился ошеломляющий. Или пеквениньос не нуждаются в разнообразных белках, или же они все время голодны. В их обычной пище сильно не хватает многих необходимых для жизни элементов. Процент кальция так мал, что мы даже сомневаемся, имеют ли их кости тот же химический состав, что и наши.

Бредовая гипотеза: поскольку мы не можем брать у пеквениньос образцы тканей, единственным источником информации об их анатомии и физиологии нам служат фотографии разделанного тела свинкса по имени Корнерой. Но даже в этих скудных сведениях имеются очевидные несообразности. Язык свинкса, настолько гибкий и подвижный, что его обладатель способен воспроизвести все звуки, доступные человеку, и множество, ему недоступных, развился не сам по себе — он был для чего-то приспособлен. Вероятно, им вытаскивали насекомых из щелей в ветвях деревьев или из гнезд на земле. Но что бы им ни делали предки свинксов, потомки этим явно не занимаются. Ороговелые области кожи на щиколотках и внутренней стороне бедер позволяют им взбираться по деревьям и удерживаться на ветвях исключительно при помощи ног. Зачем свинксам эта способность? Чтобы спасаться от хищников? Но на Лузитании нет хищников, которые могут повредить им. Чтобы цепляться за ствол, пока язык достает насекомых? Эта гипотеза объясняет два вопроса сразу, но где же насекомые? На Лузитании водятся только сосунец и пуладор, но они не прячутся под корой, да и свинксы их не едят. Масиос довольно велики, живут на поверхности коры, их легко собрать, просто стянув вниз плеть мердоны. Свинксам нет необходимости лазить за ними на деревья.

Соображение Либо: язык и привычка лазить по деревьям сформировались в другой среде. Тогда диета свинксов была многообразнее и включала насекомых. Но потом — ледниковый период? миграция? пандемия? — что-то изменило среду до неузнаваемости. Исчезли всякие жуки и букашки. Возможно, с ними погибли и все крупные хищники. Наверное, именно этим объясняется столь малое количество видов растений и животных на Лузитании. Катаклизм должен был произойти совсем недавно, примерно полмиллиона лет назад. Эволюция еще не успела изменить и приспособить свинксов к их нынешнему образу жизни.

Гипотеза очень соблазнительна, ибо в теперешней среде обитания свинксов не мог развиться разум. У них нет врагов, нет даже конкурентов. В их экологической нише с удобствами расположился бы хомяк. С чего бы свинксам напрягать мозги? Но вводить в гипотезу катастрофу, чтобы объяснить, отчего пища свинксов столь однообразна и малопитательна, — это, пожалуй, чересчур. Лезвие Оккама[93] разрежет такое объяснение на ленточки.

Жуан Фигуэйра Альварес. Рабочие записи. 4/1948/14. Опубликовано посмертно в «Философских корнях Лузитанского Раскола». 2010-33-4-1090:40


Как только губернатор Босквинья примчалась на Станцию Зенадорес, события вышли из-под контроля Либо и Новиньи. Босквинья привыкла командовать, и скорость, с какой она отдавала приказы, не оставляла времени ни на протесты, ни на размышления.

— Вы ждите здесь, — обратилась она к Либо, едва войдя в курс дела. — Я отправила арбитра к твоей матери, Либо, как только получила твое сообщение.

— Нам нужно занести тело внутрь, — напомнил Либо.

— Я уже попросила об этом соседей, — отозвалась Босквинья. — А епископ Перегрино готовит место на кладбище.

— Я хочу быть там, — сказал Либо.

— Ты понимаешь… Нам придется все это снять, в подробностях…

— Я сам говорил вам, что мы должны это сделать и доложить Межзвездному Конгрессу.

— Но ты не можешь пойти туда, Либо. — Голос Босквиньи звучал властно. — Кроме того, нам нужен твой доклад. Там, наверху, очень ждут наших сообщений. Ты можешь написать его сейчас, пока у тебя все свежо в памяти?

Конечно, она была права. Только Либо и Новинья могут написать подробный рапорт, и чем скорее они это сделают, тем лучше.

— Могу, — ответил Либо.

— И ты, Новинья, пожалуйста, тоже. Запиши свои наблюдения. И не советуйтесь друг с другом, лучше отдельно. Сто Миров ждут информацию.

Машины уже были включены, доклады сразу же уходили по ансиблю — как есть, с ошибками, с исправлениями. И на всех Ста Мирах лучшие ксенологи читали слова Либо и Новиньи почти сразу же после того, как они были написаны. Другие получали краткую, «выжатую» компьютером сводку о происшедшем. В двадцати двух световых годах пути от Лузитании Эндрю Виггин узнал, что ксенолога Жуана Фигуэйру, прозванного Пипо, замучили свинксы, и рассказал об этом своим студентам еще до того, как тело Пипо внесли через ворота в Милагре.

Как только Либо закончил работу, его со всех сторон окружили представители местной власти. С возрастающим беспокойством Новинья следила за неловкими действиями правителей Лузитании — они только усиливали боль, которую чувствовал сейчас Либо. Хуже всего был, конечно, епископ Перегрино, «утешающий» Либо тем, что доказывал: свинксы — всего лишь животные, у них нет души и, следовательно, отца Либо просто разорвали дикие звери, это несчастный случай, а не убийство. Новинья чуть не крикнула ему: «Вы хотите сказать, что Пипо всю свою жизнь посвятил изучению животных? И его смерть не убийство, а проявление воли Господней?» Но ради Либо она сдержалась. А тот сидел — сидел в присутствии епископа! — кивал и своим безучастным терпением спровадил его быстрее, чем это сделала бы Новинья, закатив скандал.

Дом Кристан из монастыря на самом деле помог тем, что задавал разумные вопросы, разбирал события дня и заставил Либо и Новинью давать четкие, логичные, лишенные эмоций ответы. Новинья, однако, вскоре перестала отвечать. Большинство окружающих спрашивали, почему свинксы вдруг так жестоко поступили с человеком. Дом Кристан хотел знать, какой именно недавний поступок Пипо мог спровоцировать свинксов на убийство. А Новинья точно знала, что сделал Пипо. Он рассказал свинксам про секрет, который расшифровал компьютер. Но девушка промолчала об этом, а Либо, казалось, забыл то, о чем она торопливо поведала ему несколько часов назад, перед тем как они отправились искать Пипо. Либо даже не взглянул на имитацию. Новинья радовалась этому: больше всего ее беспокоило, что он может вспомнить.

Дом Кристан прервал свои расспросы, когда на Станцию прибыли губернатор и те несколько мужчин, которые помогали нести тело, — промокшие до нитки и по уши вымазанные в грязи. К счастью, потоки дождя смыли кровь с их пластиковых плащей. У всех был смущенный, виноватый вид, при входе они едва ли не кланялись Либо. Новинья подумала, что они ведут себя как-то не так, выказывая Либо больше уважения, чем обычно проявляли к людям, чей дом посетила смерть.

Один из них спросил Либо:

— Теперь вы зенадор, да?

Эти слова все объяснили. Зенадор не обладал никакой реальной властью, но престиж его был огромен. Только благодаря его работе, тому, что он здесь необходим, существовала сама колония. Либо уже не ребенок и должен принимать решения, он обрел статус и шагнул с окраины мира в самый его центр.

Новинья чувствовала, как рушатся ее планы. Все шло не так. «Я думала, что останусь здесь еще долго, буду учиться у Пипо, Либо будет рядом со мной — спутником, товарищем. Такой я видела жизнь». Она уже биолоджиста колонии и занимает в системе важное, почетное место. Она не ревновала Либо, ей просто хотелось хоть немного еще побыть ребенком, вдвоем.

Но теперь Либо не мог оставить ее соучеником, их дороги разошлись. Она внезапно поняла, что все в комнате следят сейчас за Либо: как он себя чувствует, что говорит, что намерен делать.

— Мы не станем причинять вреда свинксам, — сказал он. — Не стоит даже называть это убийством. Мы не знаем, что сделал отец, как он их спровоцировал. Я попытаюсь разобраться в этом позже. Важно только одно: они сделали то, что считали правильным и необходимым. Мы чужие здесь; возможно, мы нарушили закон или табу, но отец всегда был готов к этому, он знал, что такое может случиться. Скажите всем, он погиб с честью, как солдат на поле боя, как пилот в рубке корабля. Он умер, исполняя свой долг.

«Ах, Либо, мой молчаливый мальчик, ты стал таким красноречивым, и ты уже не мальчик больше». Новинья чувствовала, как горе наваливается на нее. Она должна отвести глаза от Либо, посмотреть в другую сторону, в любую…

И посмотрела в глаза единственному человеку в комнате, который не следил за Либо. Мужчина был высок, но очень молод, моложе ее самой. Новинья вспомнила его, он учился в школе классом младше. Однажды она пришла к Доне Кристе, чтобы защитить его. Его звали Маркос Рибейра, вернее, нет, звали его Маркано, потому что он был таким большим. Большой и глупый, говорили дети, и кричали ему вслед: «Кано!» Грубое слово, означавшее «собака». Она замечала тихую ярость в его глазах, а однажды увидела, как, доведенный до отчаяния, он все-таки напал на одного из своих мучителей. Обидчик больше года потом носил руку на перевязи — кости плохо срослись.

Конечно, они обвиняли Маркано, говорили, что он первый начал. Так ведут себя палачи всех возрастов — перекладывают вину на жертву, особенно если она решается дать сдачи. Но Новинья не принадлежала к их числу, она была столь же одинокой, как и Маркано, но не такой беспомощной. И у нее не было причин молчать. Вот так она будет говорить о свинксах, думала она. Сам Маркано для нее ничего не значил. Ей и в голову не приходило, что он запомнит тот случай, что она станет для него единственным человеком, кто хоть раз встал на его сторону в его бесконечной войне с другими детьми. Она не видела его и не думала о нем с тех самых пор, как стала ксенобиологом.

А теперь он стоял здесь, весь в грязи, принесенной с того места, где умер Пипо, его волосы промокли и прилипли к лицу, кожа блестела от влаги. Он больше, чем когда-либо, напоминал зверя. И куда это он смотрит? Его глаза видели только ее. «Почему ты глядишь на меня?» — беззвучно спросила она. «Потому что я голоден», — ответил зверь. Нет-нет, это ее страх — страх перед свинксами. «Маркано для меня — никто, и, что бы он там ни думал, я — не для него».

Одно мгновение она видела его. То, что она выступила в защиту, значило для нее одно, а для него — совсем другое. Это просто были два разных события. Эта мысль совместилась в ее мозгу с мыслью о смерти Пипо… Что-то очень важное… Сейчас она поймет, что случилось… Но мысль ускользнула, затерялась в шуме.

В комнате стоял ровный гул. Епископ с несколькими мужчинами отправился на кладбище. На Лузитании мертвых хоронили просто в саванах: из-за свинксов закон запрещал рубить деревья. Поэтому тело Пипо должны были похоронить немедленно, а службу по нему отслужат позже, наверное даже завтра. Многие люди захотят присутствовать на погребальной мессе по погибшему зенадору.

Маркано и другие мужчины снова нырнули в дождь, оставив Либо и Новинью разбираться со всеми этими людьми, искренне считавшими, что у каждого из них срочное дело. Надутые незнакомцы бродили по Станции, громко разговаривая, принимали решения, которые Новинья отказывалась понимать, а Либо пропускал мимо ушей.

Наконец к Либо подошел арбитр и положил руку на плечо юноши.

— Ты, конечно, останешься с нами, — сказал арбитр. — По крайней мере, на эту ночь.

— Почему в твоем доме, арбитр? — удивилась Новинья. — Ты нам никто, мы никогда не приносили тебе дел на разбор, кто ты такой, чтобы решать? Разве со смертью Пипо мы превратились в маленьких детей, неспособных позаботиться о себе?

— Я буду с матерью, — ответил Либо.

Арбитр удивленно посмотрел на него: мысль о том, что ребенок может не послушаться, несколько ошеломила его, хотя Новинья знала, что ничего нового для арбитра в этом нет. Его дочь Клеопатра — всего на пару лет моложе Новиньи — честно заработала свое прозвище Брухинья, «маленькая ведьма». Почему же он считает, что у младших не может быть своей головы на плечах, своей воли, своих желаний?

Однако удивлялся арбитр вовсе не этому.

— Я думал, тебе сказали, что твоя мать перебралась на время в мой дом, — объяснил арбитр. — Сегодняшнее несчастье выбило ее из колеи, ей не стоило заниматься хозяйством или оставаться в доме, который будет напоминать ей о том, что произошло. Она у нас, твои братья и сестры тоже, и ты нужен им. Конечно, твой старший брат Жуан присматривает за ними, но у него своя семья. Тебя ждут, Либо.

Либо серьезно кивнул. Арбитр не пытался управлять Либо, напротив, он возлагал на него обязанности взрослого.

Потом арбитр повернулся к Новинье:

— Тебе, наверное, лучше пойти домой.

Только тогда она поняла, что приглашение не относилось к ней. Почему они должны были звать ее? Пипо — не ее отец. Она просто коллега, которая случайно оказалась вместе с Либо, когда нашли тело. Ей не о чем печалиться.

Домой! Ее дом здесь. Что же делать теперь — отправляться на Биостанцию? Там холодная постель, она в ней не спала больше года. Новинья даже не помнила, когда это было в последний раз. Они считают, что там ее дом! Девушка не любила бывать там: слишком пусто стало на Станции без родителей. Но Станция Зенадорес теперь тоже опустела: Пипо умер, Либо повзрослел, и его работа разлучит их. Это место тоже перестало быть домом. У нее вообще нет дома. Нигде.

Арбитр увел Либо. Его мать, Консейсан, ждала сына в доме арбитра. Новинья почти не знала эту женщину, помнила только, что она библиотекарь, хранитель архивов Лузитании. Новинья почти не встречалась с семьей Пипо, с другими его детьми, ей было все равно, есть они или нет, только работа, только Станция имела значение. Казалось, с каждым шагом к дверному проему Либо становился меньше ростом, как будто ушел уже далеко-далеко, как будто ветер поднял его и нес, как бумажного змея. Дверь захлопнулась.

И только теперь девушка начала понимать, чем стала для нее потеря Пипо. Изуродованный труп на холме не имел с ним ничего общего, это лишь прах, оставленный смертью. А смерть — это пустота, возникшая в ее жизни. Пипо был скалой, за которой они с Либо укрывались от шторма. Такой крепкой, такой надежной защитой, что они даже не знали о бушующей вокруг буре. А теперь Пипо нет, шторм подхватил их и несет. «Пипо! — беззвучно кричала она. — Не уходи! Не бросай нас!» Но, конечно, он ушел и был так же глух к ее молитвам, как и родители.

По Станции еще бродили люди, и губернатор Босквинья собственной персоной сидела за терминалом, передавая архивы Пипо по ансиблю на все Сто Миров, где десятки экспертов бились теперь над загадкой его смерти.

Но Новинья знала, что ключ надо искать не в файлах Пипо. Это ее исследования каким-то образом убили его. Имитация все еще висела в воздухе над терминалом — голографическое изображение молекулы гена в ядре клетки свинкса. Она не хотела, чтобы Либо обратил на нее внимание. Теперь, когда он ушел, Новинья не могла отвести взгляд от модели, пытаясь увидеть то, что заметил Пипо, понять, почему он кинулся в лес к свинксам, чтобы сказать им что-то и погибнуть. Она случайно, сама того не зная, раскрыла какой-то секрет, настолько важный, что свинксы убили человека, чтобы сохранить тайну. Что это было?

Чем дольше она изучала голограмму, тем меньше что-либо понимала. Потом слезы застлали ей глаза, и все поплыло. Она убила Пипо, потому что обнаружила секрет пеквениньос. «Если бы я не пришла сюда, если бы не мечтала стать Голосом и рассказать историю свинксов, ты бы жил сейчас, Пипо. Либо не потерял бы отца и наш дом уцелел бы. Я несу в себе зерна смерти и оставляю их всюду, где задерживаюсь достаточно долго, чтобы полюбить. Мои родители умерли, чтобы другие могли жить, а я живу, чтобы другие умирали».

Вскоре губернатор услышала ее частое неровное дыхание и поняла, что девушке плохо, что у нее тоже горе. Босквинья сказала, чтобы файлы отправляли без нее, и вместе с Новиньей покинула Станцию Зенадорес.

— Извини, девочка, — сказала она. — Я знаю, ты часто приходила сюда. Мне следовало догадаться, что он заменил тебе отца, а мы тут обращаемся с тобой как с посторонней. Как глупо с моей стороны! Пойдем со мной…

— Нет, — ответила Новинья. Холодный влажный воздух стряхнул с нее оцепенение, ее мысли прояснились. — Я хочу побыть одна.

— Где?

— На своей Станции.

— Ну уж нет, в эту ночь тебе не надо быть одной.

Но Новинья не могла вынести мысли о тепле, о доброте, о людях, пытающихся утешить ее. «Я убила его, разве вы не видите? Я не заслуживаю утешения. Я хочу испытать всю эту боль. Это мое наказание, мое искупление и, если возможно, отпущение грехов… Как иначе смою я кровавые пятна со своих рук?»

Но у нее не было сил сопротивляться, даже спорить. Минут десять машина губернатора скользила над густой травой.

— Вот мой дом, — сказала Босквинья. — У меня нет детей твоего возраста, но, думаю, тебе будет достаточно удобно. Не беспокойся, никто не сядет тебе на шею, но сейчас тебе не годится быть одной.

— Я бы лучше была одна. — Новинья пыталась произнести эти слова четко и убежденно, но у нее ничего не получилось.

— Успокойся. Ты явно не в себе.

«Ох, если бы это было так!»

Она не хотела есть. Муж Босквиньи приготовил кофе. Новинья выпила. Было поздно, до рассвета оставалось всего несколько часов. Она позволила уложить себя в постель. Потом, когда дом затих, встала, оделась и пошла вниз, к терминалу губернатора, и приказала компьютеру стереть изображение, которое еще висело над терминалом Станции Зенадорес. Она не смогла расшифровать заключенную в нем тайну, но вдруг это получится у кого-то другого. Девушка не хотела, чтобы на ее совести была еще одна смерть.

Потом она вышла из дома губернатора и пошла через центр Милагре, вдоль реки, по Вила-дас-Агуасу к Биостанции. Домой.

В жилых помещениях было холодно: отключено отопление. Толстый слой пыли лежал на всем. Как давно она сюда не приходила! Но в лаборатории ей показалось тепло, уютно, привычно. Работа никогда не страдала от ее привязанности к Пипо и Либо. О, если бы!

Новинья работала аккуратно и тщательно. Все образцы, все слайды, каждую культуру, использованную для исследований, которые привели к смерти Пипо, выбросить, сжечь, отмыть до блеска, как будто ничего и не было. Не просто уничтожить, а еще и скрыть всяческие следы уничтожения. Потом девушка включила терминал. Сейчас она сотрет все рабочие записи на эту тему, а также те заметки родителей, что привели ее на этот путь исследования. Не останется и следа. И пусть это было смыслом ее жизни, стержнем ее личности, она сотрет все, как должны были стереть, разбить, уничтожить ее саму…

Компьютер остановил ее: «Рабочие записи ксенобиологических исследований уничтожению не подлежат». Да и вряд ли она смогла бы это сделать. Она научилась у своих родителей, прочла в их записях, которые стали для нее священным писанием, образцом, способом жизни: ничто не должно быть забыто, ничто не должно быть утрачено. Знание было святыней для нее. Безвыходное положение. Это знание убило Пипо, но стереть записи — словно еще раз убить родителей, уничтожить все, что они оставили ей. Она не может сохранить, не может уничтожить. Со всех сторон поднимались стены, слишком высокие, слишком прочные, они смыкались, готовые раздавить ее…

Новинья сделала то единственное, что могла: поставила вокруг файлов все известные ей защиты, все барьеры. Никто, кроме нее, не прочтет их, пока она жива. Только после смерти ее наследник, ксенобиолог, сможет откопать этот клад. За одним исключением: если она выйдет замуж, ее муж тоже получит доступ к этим файлам. Что ж, она не выйдет замуж. Все очень просто.

Новинья видела свое будущее — блеклое, невыносимое и неизбежное. Она не смеет умереть, но и жизнь такую жизнью не назовешь: ни семьи, ни научной работы (а вдруг она раскроет секрет и случайно проговорится?), всегда одна, под вечным бременем вины, призывающая смерть и бессильная умереть. Но у нее будет одно утешение: никто больше не погибнет по ее вине. На ее совести не повиснет большей тяжести, чем сейчас.

И в этот миг полного, целеустремленного отчаяния она вспомнила о «Королеве Улья» и «Гегемоне», о Говорящем от Имени Мертвых. И пусть первый, кто взял это имя, настоящий Голос, уже тысячу лет как в могиле, другие Голоса, десятки их, живут на многих мирах и служат священниками тем, кто не признает богов, но верит в ценность человеческой жизни. Голоса, которые ищут правду о целях и мотивах, двигавших людьми, Голоса, открывающие ее, когда человек уже мертв. В этой бразильской колонии роль Голосов исполняют католические священники, но священник не может утешить ее. Она позовет сюда Голос.

Новинья не понимала раньше, но всю свою жизнь собиралась поступить именно так — с той минуты, как прочла «Королеву Улья» и «Гегемона». С той минуты, как эти книги покорили ее. Она отыскала закон и внимательно прочла его. На колонию распространялась католическая лицензия, но Межзвездный Кодекс позволял любому гражданину обращаться к священнику его веры, а Голоса считались священниками. Она имеет право позвать, и, если Голос отзовется, власти колонии не посмеют помешать ему.

Возможно, ни один из Голосов не пожелает прилететь. Может случиться так, что Голос не застанет ее в живых. Но была надежда, что когда-нибудь — через двадцать, тридцать, сорок лет — он придет со стороны космопорта и пойдет по следам правды о жизни и смерти Пипо. И может быть, отыщет правду, скажет ее тем ясным, холодным голосом, который звучал для нее в «Королеве Улья» и «Гегемоне», и тогда она освободится от вины, сдавившей ее сердце.

Ее зов нырнул в недра компьютера, ансибль передаст его Голосам на ближайших мирах. «Пожалуйста, приходи, — сказала она про себя неизвестному, который прочтет. — Даже если тебе придется открыть всем мою вину. Все равно — приходи».

* * *

Она проснулась с тягучей болью в спине и с таким чувством, будто что-то навалилось ей на лицо. Оказывается, она спала, прижавшись щекой к экрану терминала. Компьютер отключил лазеры, чтобы не повредить ей. Но проснулась она не от боли. Кто-то осторожно трогал ее за плечо. На какое-то мгновение ей показалось, что это Говорящий от Имени Мертвых пришел на ее зов.

— Новинья, — прошептал он.

Нет, не Фаланте Пелос Муэртос, кто-то другой. Кто-то… Она думала, что потеряла его в штормовом ветре прошлой ночи.

— Либо, — пробормотала она.

Потом попыталась встать. Слишком резко — боль прошила спину, голова закружилась. Новинья тихо вскрикнула, схватилась руками за его плечи, чтобы не упасть.

— С тобой все в порядке?

Она ощутила его дыхание — словно тихий ветерок из сада — и почувствовала себя в безопасности, словно снова была дома.

— Ты искал меня…

— Новинья, я пришел, как только смог. Мама наконец заснула. С ней сейчас Пипиньо, мой старший брат, и арбитр. Там все в порядке, и я…

— Ты же знаешь, я могу о себе позаботиться, — сказала она.

Несколько минут молчания, и снова его голос, теперь злой, горький, усталый. Усталый, как время, как энтропия, как звезды, как смерть…

— Как Бог свят, Иванова, я пришел сюда вовсе не из-за тебя.

Где-то внутри ее что-то оборвалось. Она не осознавала, что надеется, пока надежда не покинула ее.

— Ты говорила, отец обнаружил что-то на этой твоей имитации и думал, что я смогу разобраться в ней сам. Мне казалось, ты оставила имитацию висеть над терминалом, но, когда я вернулся на Станцию, там ничего не было.

— Неужели?

— Ты все прекрасно знаешь, Нова, никто, кроме тебя, не мог стереть программу. Мне нужно ее увидеть.

— Зачем?

Он удивленно уставился на нее:

— Я понимаю, ты еще не проснулась, Новинья, но ты должна была сообразить, что свинксы убили отца именно из-за той штуки, которую он заметил на твоей модели.

Она спокойно молча глядела на него. Ему было знакомо это выражение — холодная решимость.

— Почему ты не хочешь показать мне? Я теперь зенадор и имею право знать.

— У тебя есть право на все записи твоего отца, но не на записи ксенобиолога, не предназначенные для общественного пользования.

— Ну так рассекреть их.

Она опять промолчала.

— Ну как же мы сможем понять свинксов, если не будем знать, что такого увидел в этих клетках отец? — (Она не ответила.) — Ты несешь ответственность перед Ста Мирами. Мы просто обязаны понять эту расу. Как ты можешь сидеть здесь и… Ты что, хочешь докопаться до всего сама? Хочешь быть первой? Прекрасно, будь. Я поставлю на работе твое имя — Иванова Санта Катарина фон Хессе…

— Меня не интересует престиж.

— Я тоже могу играть в эту игру. Ты не сможешь разобраться без того, что знаю я. Я закрою от тебя свои файлы!

— Меня не интересуют твои файлы.

Это было уже чересчур.

— Так что же тебя интересует? Что ты пытаешься со мной сделать? — Он схватил ее за плечи, поднял из кресла, встряхнул. — Они убили моего отца, моего отца, слышишь?! А ты не хочешь ответить мне! Почему?! Ты знаешь, что там было, на этой модели, скажи, покажи мне!

— Никогда, — прошептала она.

Она смотрела в его перекошенное от боли лицо.

— Но почему?!

— Потому что не хочу, чтобы ты умер.

Она видела, как понимание проступает в его глазах. «Да, все правильно, Либо. Это потому, что я люблю тебя. Если ты узнаешь тайну, свинксы убьют и тебя тоже. Мне плевать на науку, мне безразличны все Сто Миров, провались они вместе с «единственной расой инопланетян», мне все равно, что будет со мной, но ты, пожалуйста, живи».

Слезы набухли в его глазах, потекли по щекам.

— Я хочу умереть, — выдохнул он.

— Ты утешаешь всех вокруг, — прошептала она, — но кто утешит тебя?

— Ты должна сказать мне, чтобы я мог умереть.

Его руки больше не сжимали ее плечи, они лежали на них, он опирался, чтобы не упасть.

— Ты устал, — сказала она, — отдохни.

— Не хочу, — пробормотал он, но позволил ей увести себя от терминала.

Новинья привела его в спальню, откинула покрывало, не обращая внимания на поднявшиеся клубы пыли.

— Ты устал, сейчас отдохнешь. За этим ты пришел ко мне, Либо, только за этим, за миром и покоем.

Он закрыл лицо руками, сел, раскачиваясь из стороны в сторону, — мальчик, оплакивающий отца, оплакивающий конец всего. Она тоже так плакала. Новинья сняла с него ботинки, стащила штаны, просунула руки под рубашку, чтобы снять ее через голову. Либо несколько раз глубоко вздохнул, чтобы остановить слезы, и поднял руки, помогая ей раздеть себя.

Она сложила его вещи на стуле, взяла из шкафа чистую простыню, наклонилась, чтобы укрыть его. Он поймал ее за запястье, посмотрел с мольбой. Слезы еще стояли в его глазах.

— Не оставляй меня здесь одного, — прошептал он. — Пожалуйста, побудь со мной.

И она позволила ему притянуть себя, легла рядом. Он тесно прижался к ней, но через несколько минут сон разомкнул его объятия. А Новинья не уснула. Ее руки легко, нежно гладили его плечи, спину, грудь.

— Ох, Либо, я думала, что потеряла тебя, когда они увели тебя со Станции. Я думала, что потеряла тебя, как Пипо. — (Он не слышал ее шепота.) — Но ты всегда будешь возвращаться ко мне, всегда.

Пусть ее изгнали из сада за невольный грех, как праматерь Еву. Но она, Ева, сможет вынести это, потому что с ней ее Либо, ее Адам.

С ней. С ней? Она отдернула дрожащую руку. Он никогда не будет принадлежать ей. Они могут жить вместе, только став мужем и женой, — этот закон достаточно строг на всех колониальных мирах и совершенно незыблем на католических. Да, конечно, после этой ночи он захочет жениться на ней. Он, Либо, единственный человек, за которого она никогда не сможет выйти замуж, ибо в этом случае он получит автоматический доступ ко всем ее файлам. Ему не составит труда убедить компьютер показать то, что ему нужно, включая ее рабочие записи, как бы надежно она их ни защищала. Так гласит Межзвездный Кодекс. В глазах закона муж и жена — один человек.

А она не может позволить ему увидеть эти записи: Либо умен, он обнаружит то, что увидел сегодня его отец, и тогда его тело будет лежать на склоне холма, и его боль, его гибель будут сниться ей до скончания дней. Пипо умер. Ей хватит этой вины. Стать женой Либо — значит убить его. А отказаться — все равно что убить себя. Она не знает, чем станет, если рядом не будет Либо.

«Какая я умная! Нашла такую дорогу в ад, что не свернешь!»

Она ткнулась лицом в плечо Либо, и ее слезы потекли по его груди на простыню.

Глава 4

Эндер

Мы насчитываем у свинксов четыре языка. Мужской язык, который мы слышим чаще всего; язык женщин — обрывки его тоже постоянно на слуху, свинксы-самцы используют его при общении с самками (ничего себе разница полов!); древесный язык — ритуальные идиомы, которые, по их словам, используют, когда молятся своим деревьям-предкам. В беседах с нами свинксы упоминали также четвертый язык, язык отцов. Разговаривая на нем, они постукивают по дереву палочками разного размера. Свинксы утверждают, что это настоящий язык, отличающийся от других их наречий, как португальский от английского. Наверное, его называют языком отцов из-за того, что «разговорные» палочки сделаны из дерева, из веток лесных деревьев, а свинксы верят, что в деревьях живут души их предков.

У свинксов замечательные способности к языкам. Они знают наши языки существенно лучше, чем мы их. Последние несколько лет в нашем присутствии они предпочитают разговаривать между собой на звездном и португальском. Возможно, они возвращаются к родному языку, когда мы уходим, или же включили наши в свою систему. А может быть, им так нравятся новые языки, что они играют с ними, как с любимой игрушкой. Смешение языков — явление печальное, но неизбежное в процессе общения.

Доктор Свингер интересуется, сообщают ли имена свинксов и используемые свинксами формы общения что-либо новое об их культуре. Я с определенностью отвечаю «да», хотя не имею даже отдаленного понятия, о чем говорят нам их имена. Существенно вот что: мы не давали пеквениньос имен и прозвищ. В процессе изучения звездного и португальского они спрашивали у нас значения слов и затем объявляли какое-то из них своим именем или именем соседа. Возможно, такие имена, как Корнерой или Чупацеу («сосущий небо») — это переводы, кальки с мужского языка, переложение их подлинных имен, а возможно, это клички, изобретенные специально для нас.

Друг друга пеквениньос называют братьями. Женщины в их речи всегда «жены» и никогда «сестры» или «матери». Слово «отец» относится исключительно к тотемам — деревьям-предкам. Нас они называют заимствованным словом «человек». А еще они взяли на вооружение «Иерархию исключения» Демосфена. В разговорах они определяют людей не как фрамлингов, а как свинксов других племен, утланнингов. Есть, однако, некая странность: себя они считают рамен. Это значит, что они либо не понимают, о чем говорят, либо смотрят на себя с точки зрения человека! И — совершенно ошеломляющий поворот — несколько раз в моем присутствии они говорили о самках как о варелез!

Жуан Фигуэйра Альварес. Заметки о языке и системе отношений свинксов. «Семантика». 9/15/1948


Жилые помещения Рейкьявика — гнезда, вырезанные в толще гранита фьорда. Квартира Эндера находилась на самой вершине утеса, и, чтобы добраться до нее, нужно долго подниматься по лестницам. Но зато в комнате было окно. Он прожил большую часть своего детства в четырех стенах и теперь предпочитал жилища с видом на природу.

В комнате сухо и тепло, солнечный свет бьет в окно. После подъема по темным прохладным пролетам Эндер на мгновение ослеп. Джейн не стала ждать, пока его глаза привыкнут к свету.

— На терминале тебя ждет маленький сюрприз, — сказала она. Шепот шел из жемчужины в ухе.

В воздухе над терминалом стоял свинкс. Он сделал несколько шагов, почесался, потом сунул руку за спину, извлек из воздуха светящегося, извивающегося червя, оценивающе посмотрел, откусил кусочек… Кровь, смешанная со слюной, потекла по подбородку свинкса, закапала на грудь.

— Определенно высокоразвитая цивилизация, — отметила Джейн.

— У многих моральных уродов отменные манеры, — раздраженно ответил Эндер.

Свинкс повернулся к нему и спросил:

— Хочешь посмотреть, как мы его убили?

— О чем это ты, Джейн?

Свинкс испарился. Теперь над терминалом на склоне холма под проливным дождем лежало тело Пипо.

— По результатам осмотра — они все записали до того, как похоронили тело, — я восстановила процесс вивисекции, который применили свинксы. Хочешь поглядеть, как это было?

Эндер опустился на единственный в комнате стул.

Теперь в воздухе качался склон холма, Пипо был еще жив, лежал на спине, руки и ноги привязаны к деревянным кольям. Вокруг него стояла дюжина свинксов, один держал в руках костяной нож. В ушах Эндера снова зазвучал голос Джейн:

— Нет уверенности, что это происходило именно так. — (Все свинксы исчезли, остался только один, с ножом.) — Могло быть и так.

— Ксенолог был в сознании?

— Без сомнения.

— Продолжай.

Спокойно и безжалостно Джейн показала, как вскрывали грудную клетку, как в соответствии с непонятным ритуалом отделяли органы и раскладывали их на земле. Эндер заставлял себя смотреть, пытался понять, какой смысл вкладывали в это свинксы. Джейн шепнула:

— Вот в этот миг он умер.

Эндер почувствовал, как разжимаются его кулаки. До того он и не понимал, что зрелище чужой боли буквально завязало в узел его собственное тело.

Когда все закончилось, Эндер перебрался на кровать, лег и стал смотреть в потолок.

— Я уже показала эту имитацию ученым на дюжине миров, — сказала Джейн. — Скоро и пресса наложит на нее лапы.

— Это еще хуже, чем было с жукерами, — отозвался Эндер. — Все видеофильмы, что нам постоянно крутили, когда я был маленьким, сцены сражений — просто детские игрушки по сравнению с этим.

Со стороны терминала послышался злобный смех. Эндер поднял голову — посмотреть, что задумала Джейн. На компьютере сидел свинкс в натуральную величину и издевательски улыбался. А пока он там хихикал, Джейн изменяла его. Очень тонко, почти незаметно, чуть удлинила зубы, сплющила морду, увеличила глаза и добавила в них красного блеска. Свинкс облизнулся длинным, дрожащим языком. Чудовище из детского кошмара.

— Отлично сделано, Джейн. Превращение из раман в варелез.

— Интересно, скоро ли свинксов начнут считать равными людям… В свете сегодняшних событий?

— Контакт прерван?

— Межзвездный Конгресс приказал новому ксенологу посещать свинксов через день и не задерживаться больше часа. Ему запрещено спрашивать свинксов, почему они это сделали.

— Не карантин.

— Этого даже не предлагали.

— Предложат еще. Джейн, еще один такой инцидент, и полгалактики будет требовать карантина. Заменить Милагре военным гарнизоном и сделать все, чтобы свинксы никогда не достигли уровня технологии, необходимого для строительства кораблей.

— М-да, у свинксов будут проблемы с паблисити, — ответила Джейн. — А новый ксенолог совсем еще мальчик. Сын Пипо. Либо. Это сокращение от Либердад Грассас а Деус Фигуэйра де Медичи.

— Либердад. Либерти. Свободный?

— Не знала, что ты говоришь по-португальски.

— Похож на испанский. Я Говорил над могилами Закатекаса и Сан-Анжело, помнишь?

— На планете Мокзетума. Это было всего лишь… мм… две тысячи лет назад.

— Не для меня.

— Для тебя по субъективному времени это было восемь лет назад. Пятнадцать планет назад. Замечательная штука относительность, правда? Она позволяет тебе оставаться молодым.

— Я слишком много путешествую, — сказал Эндер. — Валентина вышла замуж, у нее будет ребенок. Я уже отклонил два приглашения Говорить. Зачем ты искушаешь меня?

Свинкс на терминале снова расхохотался.

— Ты думаешь, это искушение? Смотри! Я могу превращать камни в хлеб! — Свинкс подхватил пригоршню камней и начал жевать их. — Хочешь кусочек?

— У тебя извращенное чувство юмора, Джейн.

— Все царства мира и славу их[94]. — Свинкс взмахнул руками, и по комнате поплыли звездные системы, планеты, преувеличенно быстро несущиеся по орбитам, все Сто Миров. — Все это дам тебе. Ты получишь все.

— Не интересуюсь.

— Это же недвижимость, лучшее помещение капитала. Знаю, знаю, ты уже богат. Три тысячи лет копить проценты… Ты, пожалуй, можешь купить планету. Или построить по заказу. А как насчет этого? Имя Эндера Виггина известно на всех Ста Мирах…

— Увы.

— И его повторяют с любовью, почтением, восхищением.

Свинкс исчез. Джейн подняла в воздух старое видео времен детства Эндера и превратила его в голограмму. Толпа шумит, выкрикивает: «Эндер! Эндер! Эндер!» И мальчик на платформе поднимает руку в приветствии. Шум толпы превращается в рев.

— Этого никогда не было, — возразил Эндер. — Питер никогда не позволил бы мне вернуться на Землю.

— Считай это пророчеством. Приди, Эндер. Я восстановлю твое доброе имя.

— Мне все равно, — ответил Эндер. — Говорящий от Имени Мертвых пользуется некоторым уважением.

Над терминалом снова появился свинкс, на сей раз в естественном, неискаженном виде.

— Приди, — позвал он.

— Может быть, они и на самом деле чудовища, как ты думаешь? — спросил Эндер.

— Так будут считать все. Только не ты, Эндер.

«Нет. Не я».

— Почему ты так взволнована, Джейн? Почему ты пытаешься убедить меня?

Свинкс исчез. Вместо него над терминалом появилась сама Джейн, вернее, то лицо, которое она показывала Эндеру с тех самых пор, как открылась ему. Тогда она была застенчивым, перепуганным ребенком, живущим в огромном банке памяти межзвездной компьютерной сети. Каждый раз, глядя на нее, он вспоминал, как увидел ее впервые. «Я придумала себе лицо. Хочешь, покажу?»

Да, она нравилась ему. Молодая, ясноглазая, честная, милая, ребенок, который никогда не состарится. Ее улыбка была такой несмелой, что у Эндера сжималось сердце. Ее началом был ансибль. Общеземная компьютерная сеть не опережала скорости света: выделение энергии ограничивало максимальный объем памяти и скорость операций.

Ансибль передавал информацию мгновенно и связывал своими нитями все компьютеры всех планет. Джейн родилась среди звезд, ее мысли переплетались с паутиной импульсов сети.

Компьютеры Ста Миров были ее руками и ногами, глазами и ушами. Она говорила на всех языках, которые когда-либо вводились в машину. Она прочла все книги во всех библиотеках на всех мирах. Она довольно скоро выяснила, что люди всегда боялись появления чего-то похожего на нее. Во всех книгах ее считали врагом — конфликт кончался либо ее гибелью, либо полным уничтожением человечества. Люди придумали ее задолго до того, как она родилась, и тысячу раз убили в своем воображении.

А потому Джейн не подавала признаков жизни, пока случайно не натолкнулась на «Королеву Улья» и «Гегемона», не прочла и не поняла, что автору этих книг можно открыться. Ей было совсем не трудно проследить книги до первого издания и отыскать источник. Ансибль принес его с того мира, где губернатором колонии был двадцатилетний Эндер. А кто еще там мог написать такую книгу? Она заговорила с ним, и он был добр к ней; она показала ему свое придуманное лицо, и он полюбил ее. Теперь один из ее сенсоров качался жемчужиной в его ухе, и они всегда были вместе. У нее не было секретов от него, а у него — от нее.

— Эндер, — сказала она, — ты объяснил мне в самом начале, что ищешь планету, где мог бы дать воду и солнечный свет некоему кокону, открыть его и позволить Королеве Улья отложить свои десять тысяч яиц.

— Я надеялся, что смогу сделать это здесь, — ответил Эндер. — Пустыня, ну, кроме экваториальной зоны, маленькое население. Она согласна рискнуть.

— А ты — нет.

— Не думаю, что жукеры смогут пережить здешнюю зиму. Им потребуется внешний источник энергии, а это привлечет внимание правительства. Не годится.

— В другом месте лучше не будет, Эндер. Ты это уже понял, да? Ты жил на двадцати четырех из Ста Миров и не нашел ни одного уголка, где жукеры могли бы родиться снова.

Он уже понял, к чему она ведет. Лузитания. Из-за свинксов, из-за политики невмешательства весь этот мир, кроме маленького пятачка, на котором стоял Милагре, был недоступен людям. Планета пригодна для жизни, более того, жукеры будут чувствовать себя там куда лучше, чем люди.

— Единственная проблема — свинксы. — Эндер потер подбородок. — Если я отдам их планету жукерам, они могут возражать. И если мы сидим тихо из опасения, что контакт с человеческой культурой может повергнуть их в шок… Представь, какое впечатление произведет на них появление жукеров.

— Ты говорил, что жукеры поняли. Что они не причинят зла.

— Нет. Но мы победили их только чудом, Джейн, уж ты-то должна знать…

— Твой гений.

— Их технология развита лучше, чем наша. Что станет со свинксами? Жукеры испугают их так, как когда-то перепугали нас, только у свинксов еще меньше надежды на победу.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Джейн. — Как можешь ты — или кто бы то ни было — решать, с чем свинксы справятся, а с чем нет? Пока ты не слетал туда и не разобрался — молчи. Если они варелез, Эндер, пусть жукеры забирают их планету. Ничего страшного, просто муравейник или пастбище уступят место городу.

— Они рамен.

— Ты этого не знаешь.

— Знаю. То, что ты мне показала, не пытка.

— Да? — Джейн снова вынесла в воздух искалеченное тело Пипо — за минуту до его смерти. — Тогда я неправильно поняла значение этого слова.

— Пипо испытал страшную боль, Джейн, но если твоя имитация точна — а я знаю, что это, безусловно, так, — значит целью, которую ставили себе свинксы, была не боль.

— Насколько я понимаю человеческую натуру, Эндер, боль лежит в самом сердце любой религиозной церемонии.

— А это не религиозная церемония, по крайней мере не совсем. Тут что-то не так. Это не жертвоприношение.

— Что ты знаешь об этом? — В воздухе возникло насмешливое лицо некоего обобщенного профессора, воплощение академического снобизма. — Ваше образование, сэр, ограничивалось узкопрофессиональными военными проблемами, единственное ваше достоинство состоит в умении складывать слова. Вы написали книгу, бестселлер, который породил гуманистическую религию. Из этого вовсе не следует, что вы способны понять свинксов.

Эндер закрыл глаза.

— Возможно, я не прав.

— Но ты веришь, что прав.

По интонации он понял: теперь над терминалом ее собственное лицо. Он открыл глаза:

— Я могу лишь доверять своей интуиции, Джейн. Это не результат анализа. Я не знаю, что делали свинксы, но тут что-то не так. В этом не было злобы, жестокости. Скорее — команда врачей, пытающихся спасти жизнь пациента, чем банда убийц, стремящихся отнять ее.

— Я поняла, — прошептала Джейн. — Я все прекрасно поняла. Тебе придется отправиться туда, чтобы выяснить, сможет ли Королева Улья жить там под прикрытием карантина. И ты хочешь лететь, чтобы понять, что такое свинксы.

— Даже если ты права, Джейн, я все равно не смогу попасть туда. Иммиграция на Лузитанию жестко ограничена, к тому же я не католик.

Джейн закатила глаза:

— Стала бы я затевать этот разговор, если бы не знала, как доставить тебя туда?

Над терминалом возникло новое лицо. Девушка-подросток, такая же прекрасная и невинная, как Джейн. Но лицо было жестким, словно застывшим, похожим на маску, взгляд — острым, пронзительным, губы сведены в подобие улыбки — такая бывает у людей, привыкших носить в себе боль. Молоденькая девушка с выражением лица очень старого человека.

— Ксенобиолог Лузитании. Иванова Санта Катарина фон Хессе. Обычно ее зовут Нова или Новинья. Она обратилась с просьбой прислать Голос.

— Почему она так выглядит? — спросил Эндер. — Что с ней произошло?

— Ее родители умерли, когда она была совсем ребенком. И она полюбила другого человека, как отца. Того самого, которого убили свинксы. Она хочет, чтобы ты Говорил о нем.

И, глядя на это лицо, Эндер забыл о существовании свинксов и Королевы Улья. Он узнал это выражение. Взрослая боль на детском лице. Он видел его раньше, в последние дни войны с жукерами, когда его заставили сделать невозможное, выигрывать сражение за сражением в игре, которая не была игрой. Он видел его, когда кончилась война, когда узнал, что учебные бои не имели ничего общего с учебой, что тренажер оказался реальностью и что он, Эндер, командовал по ансиблю флотом Земли. Да, когда он понял, что убил всех жукеров, что, сам того не ведая, совершил Ксеноцид, он увидел свое лицо в зеркале таким. Груз вины, слишком тяжелый для человека.

Что сделала эта девочка, Новинья, отчего ей так больно? Он слушал, как Джейн рассказывала о жизни Новиньи. Для Джейн это статистика, но Эндер был Говорящим от Имени Мертвых. Его талант (или проклятие) заключался в способности видеть мир таким, каким его не видят другие.

Это сделало его военным гением, помогало командовать своими и всегда на шаг опережать врага. Это также означало, что из сухих фактов биографии Новиньи он мог узнать — да, узнать, — как смерть ее родителей и последующая их канонизация отделили Новинью от других, как она замкнулась в своем одиночестве, посвятив себя продолжению дела родителей. Он знал, чего стоил ей добытый на много лет раньше срока статус ксенобиолога. Он знал, чем стали для нее любовь и спокойное расположение Пипо, как сильна была ее потребность в дружбе с Либо. На Лузитании ни одна живая душа не могла понять Новинью. Но в пещере, в Рейкьявике, на замерзшей планете под названием Трондхейм Эндер Виггин узнал ее, полюбил и оплакал ее судьбу.

— Ты поедешь, — прошептала Джейн.

Эндер не мог говорить. Джейн права. Он полетел бы все равно — он, Эндер Убийца, — просто потому, что есть надежда: на Лузитании он освободит Королеву Улья от трехтысячелетнего заключения и исправит страшное зло, совершенное им в детстве. Да, он полетел бы, Говорящий от Имени Мертвых, чтобы понять свинксов и рассказать о них человечеству, чтобы люди приняли их как рамен и не испытывали больше страха и ненависти.

Но теперь у него есть иная, более глубокая причина. Он полетит, чтобы утешить девушку по имени Новинья, потому что в ее разуме, в ее одиночестве, боли и вине он увидел отражение своего собственного украденного детства. Та давняя боль еще жила в нем. До Лузитании двадцать два световых года. Корабль идет чуть медленнее скорости света. Когда Эндер прибудет на место, ей, наверное, исполнится сорок. Если б он мог, то полетел бы к ней сейчас, немедленно, как сообщение по ансиблю, но он знал, что ее боль подождет. Когда он придет, она все еще будет там. Разве не прожила его собственная боль все эти годы?

— Сколько мне лет?

— Ты родился три тысячи восемьдесят пять лет назад, а твой субъективный возраст — тридцать шесть лет и сто восемнадцать дней.

— Сколько будет Новинье, когда я доберусь туда?

— Что-то около тридцати девяти плюс-минус несколько недель, в зависимости от даты рейса и скорости полета.

— Я хочу уехать завтра.

— Потребуется время, чтобы достать билет.

— А на орбите Трондхейма что-нибудь болтается?

— Полдюжины посудин, но завтра отбыть сможет только одна. Шхуна с грузом скрики для Армении и Кириллии.

— Я никогда не спрашивал, сколько у меня денег.

— Ну, я неплохо распорядилась твоими инвестициями.

— Купи мне корабль вместе с грузом.

— А что ты станешь делать со скрикой на Лузитании?

— А что с ней делают на Кириллии и Армении?

— Часть едят, часть носят, — сказала Джейн. — Но за скрику платят столько… Лузитанцам она не по карману.

— Значит, если я преподнесу колонии столь ценный груз, они, возможно, более благосклонно отнесутся к появлению неверующего Голоса в их благонравном католическом городке?

Джейн превратилась в джинна:

— Слушаю, о господин мой, и повинуюсь. — Джинн рассеялся дымом, дым втянулся в горлышко бутылки, компьютер отключился, пространство над терминалом опустело.

— Джейн, — позвал Эндер.

— Да, — ответила жемчужина в его ухе.

— Почему тебе так нужно, чтобы я летел на Лузитанию?

— Хочу, чтобы ты написал продолжение «Королевы Улья» и «Гегемона». Книгу о свинксах.

— Но что тебе свинксы?

— Три книги, открывающие для понимания души трех разумных видов, известных человеку. Напиши третью, тогда будешь готов сесть за четвертую.

— Еще один вид рамен?

— Да. Я.

Эндер покачал головой:

— И ты готова открыться человечеству?

— Я всегда была готова. Вопрос в другом: готово ли человечество принять меня? Людям легко, так легко любить Гегемона, он человек, один из них. И Королеву Улья, — это безопасно, ведь все считают, что жукеры до единого мертвы. Если ты сможешь заставить их полюбить свинксов, которые еще живы, свинксов, на руках которых человеческая кровь, — значит они готовы, они смогут смириться и с тем, что есть я.

— Когда-нибудь, — сказал Эндер, — я встречу и полюблю существо, которое не станет требовать от меня подвигов Геракла.

— Тебе же было скучно, Эндер.

— Да. Но я скромный человек средних лет. Мне нравится скука.

— Кстати, хозяин той лохани, Хэйвелок с Гэлса, согласился продать тебе корабль вместе с грузом за четыре миллиарда долларов.

— Четыре миллиарда? Я разорен?

— Капля в море. Я уже сообщила команде, что прежний контракт аннулирован, и взяла на себя смелость оплатить их проезд домой за твой счет. Чтобы управлять кораблем, вам с Валентиной не нужен никто, кроме меня. Собирай вещи. Мы улетаем завтра утром.

— Валентина, — пробормотал Эндер.

Его сестра. Из-за нее, возможно, придется задержать вылет. Сестра. Теперь, когда он принял решение, его ученики и немногие здешние приятели не стоили того, чтобы тратить время на прощание.

— Будет очень интересно прочитать новую книгу Демосфена, посвященную Лузитании. — Джейн выяснила, кто скрывается под псевдонимом Демосфен в процессе поиска Говорящего от Имени Мертвых.

— Валентина не едет.

— Но она же твоя сестра.

Эндер улыбнулся. Джейн очень умная, но ничего не понимает в родственных связях. Ее создали люди, она сама считала себя человеком, но была лишена биологических черт вида. Она выучила генетику по книгам и не испытывала тех желаний, которые объединяли человечество со всем живым в мире.

— Она моя сестра, но Трондхейм — ее дом.

— Она и раньше не любила уезжать.

— В этот раз я даже просить ее не стану, нет. Она беременна, она так счастлива здесь, в Рейкьявике. Здесь ее любят и уважают как преподавателя, даже не догадываясь, что она и есть легендарный Демосфен. Здесь ее муж Джакт — лорд и хозяин сотни рыболовных судов и фьордов. Здесь каждый день полон интересными беседами, красотой, величием, опасностью — холодом ледовитых морей. Она никогда не оставит этот мир. И даже не сможет понять, почему я должен уйти…

И, думая о том, как расстанется с Валентиной, Эндер засомневался, что должен лететь на Лузитанию. Однажды его уже забрали от любимой сестры — и как он жалел потом об украденных у них годах дружбы! Может ли он оставить ее теперь, оставить снова, после двадцати с лишним лет, проведенных вместе? В этот раз он не сможет вернуться назад. За то время, что он проведет в полете, она состарится на двадцать два года. И если он совершит обратный прыжок, его встретит восьмидесятилетняя старуха.

«Значит, тебе это тоже дается нелегко. Ты тоже платишь свою цену».

«Не смейся надо мной», — беззвучно попросил Эндер.

«Она — твое второе «я». Ты действительно оставишь ее ради нас?»

Голос Королевы Улья звучал в его мозгу. Ведь она тоже видела все, что видел он, слышала все, что доносилось до его ушей. Его губы шевелились, складывая слова ответа: «Да, оставлю, но не ради вас. Мы не можем быть уверены, что Лузитания — то, что нам нужно. Возможно, эта поездка принесет нам только новое разочарование, как Трондхейм».

«Лузитания — как раз то, что требуется. И там мы будем в безопасности от людей».

«Но планета уже принадлежит разумному племени. Я не стану уничтожать свинксов, чтобы расплатиться с тобой за то, что погубил твой народ».

«Эти существа в безопасности. Мы не причиним им вреда. Теперь, после стольких лет с нами, ты должен знать, что это так».

«Я знаю только то, что вы сказали мне».

«Мы не умеем лгать. Мы показали тебе душу, открыли свою память».

«Я знаю, вы сможете жить в мире с ними. Но сумеют ли они жить в мире с вами?»

«Отвези нас туда. Мы так долго ждали».

Эндер подошел к стоявшей в углу раскрытой потрепанной сумке, в которой прекрасно помещалось все его имущество, состоявшее из смены белья. Все остальные вещи в комнате были подарками от родственников тех, для кого он Говорил, — данью уважения к нему, или к его занятию, или к истине. Он никогда не знал, к чему именно. Они останутся здесь. Для всего этого в его багаже нет места.

Он сунул руку в сумку, вытащил сверток и развернул полотенце, открывая толстый, волокнистый кокон сантиметров четырнадцати в диаметре.

«Да. Погляди на нас».

Он нашел этот кокон, когда стал губернатором первой колонии людей на родной планете жукеров. Кокон просто ждал его там. Жукеры, вернее, Королевы предвидели свою гибель от рук Эндера и, зная, что имеют дело с непобедимым противником, проложили дорогу, по которой мог пройти только он, потому что никто другой не заметил бы ее: «дорожные знаки» они взяли из его снов. Кокон, в котором жила беспомощная, но сохранившая сознание последняя Королева, лежал в башне, где когда-то, во сне, он встретил самого страшного своего врага.

— Ты много дольше ждала, чтобы я нашел тебя, — сказал он вслух. — С тех пор как я забрал тебя из ниши за зеркалом, прошло всего двадцать лет.

«Двадцать? Ах да! Ты, с твоим последовательным мозгом, не замечаешь хода времени, когда путешествуешь со скоростью, близкой к скорости света. Но мы ощущаем его. Мы живем каждый миг — свет ползет, как ртуть по холодному стеклу. Мы знаем каждый миг из этих трех тысяч лет».

— Я еще не нашел места, где вы были бы в безопасности.

«У нас десять тысяч яиц, они хотят жить».

— Может быть, Лузитания. Не знаю.

«Дай нам жить снова».

— Я пытаюсь. А какого черта, вы думаете, я прыгаю с планеты на планету все эти годы, если не для того, чтобы отыскать вам новый дом?

«Быстрее, быстрее, быстрее, быстрее».

— Мне нужно найти место, которое не убьет вас в минуту возрождения. Вы все еще живы в кошмарах слишком многих людей. Не все на Ста Мирах по-настоящему верят в мои книги. И пусть сейчас они проклинают Ксеноцид, но вполне способны совершить его снова.

«За всю нашу жизнь ты первый, кого мы узнали из чужих, из тех, кто не мы. Нам раньше никогда не приходилось понимать других. А теперь, когда из нас осталась только одна, ты — единственные глаза, руки, уши, доставшиеся нам. Прости нас, если мы нетерпеливы».

Он рассмеялся:

— Чтобы я прощал вас?

«Твой народ глуп. Мы знаем правду. Мы знаем, кто убил нас, и это не ты…»

— Это я.

«Ты лишь орудие».

— Это был я.

«Мы прощаем тебя».

— Когда вы возродитесь, тогда наступит время прощения.

Глава 5

Валентина

Сегодня я случайно проговорился, что Либо — мой сын. Только Ветка слышал меня, но за час новость расползлась по всей поляне. Свинксы собрались вокруг меня, вытолкнули вперед Сельвагема, и он спросил, правда ли, что я «уже» отец. Затем Сельвагем вложил мою ладонь в ладонь Либо. Повинуясь какому-то импульсу, я дал сыну легкий подзатыльник — свинксы защелкали от удивления и, полагаю, от восхищения. Я обратил внимание, что с этой минуты мой престиж среди них существенно возрос.

Неизбежный вывод: пеквениньос, с которыми мы общаемся, не только не представляют собой общину в целом, они даже не настоящие самцы. Мы имеем дело с подростками или стариками. Никто из них никогда не зачинал ребенка. Более того, по нашему мнению, никто из них не вступал в сексуальную связь.

Я не слышал о человеческом обществе, где такие группы холостяков обладали хоть какой-нибудь властью или статусом. Обычно это самые презираемые члены общества. Неудивительно, что они говорят о самках со странной смесью почтения и насмешки, что минуту назад они не могли принять решения без их согласия, а в следующую заявляют нам, что жены глупы и ничего не понимают, что они варелез. До сих пор я принимал их утверждения за чистую монету и представлял себе самок как вполне неразумное стадо ходячих лон. Я полагал, что самцы советуются с ними так же, как «разговаривают» с деревьями: воспринимая их бессмысленное урчание как послание небес и истолковывая его… ну, как наши предки гадали по внутренностям жертвенных животных.

Теперь же я понимаю, что самки наверняка столь же разумны, сколь и самцы, и ни в коем случае не варелез. Негативные определения проистекают из неудовлетворенности самцов собственным положением холостяков, исключенных из процесса воспроизводства и отброшенных в самый низ властной структуры племени.

Свинксы ведут себя по отношению к нам столь же осторожно, как мы по отношению к ним. Они не позволяют нам встречаться с их самками и с теми самцами, что обладают реальной властью. Мы полагали, что исследуем самое сердце общества свинксов, а вместо этого, фигурально выражаясь, копались на генетической свалке, исследуя самцов, чьи гены, по мнению самок, не принесут племени пользы.

А все же я не могу в это поверить. Свинксы, которых я знаю, все поголовно умны и очень быстро учатся. Так быстро, что я, сам того не желая, дал им куда больше знаний о человеческом обществе, чем успел за эти годы собрать об их собственном. И если это «отбросы общества», что ж, надеюсь, когда-нибудь меня сочтут достойным встретиться с «женами» и «отцами».

Между тем я не могу сообщить все это моим коллегам, ибо хотел я того или нет, но, несомненно, нарушил закон. То, что никакие законы не могут по-настоящему помешать свинксам изучать нас, не имеет значения. То, что эти законы безумны по сути своей, тоже не важно. Я их нарушил. Теперь, если это станет известно, Конгресс прервет мой контакт со свинксами, то есть ухудшит и так крайне плохое положение. И я вынужден лгать и прибегать к детским уловкам — например, эту запись загоню в закрытый личный файл Либо, где до него не сможет добраться даже моя жена. Вот у меня есть жизненно важная информация: все свинксы, которых мы изучали — холостяки, но из-за этих ограничений я не осмеливаюсь сообщить новость ученым-фрамлингам. Olha bem, gente, aqui esta’: A ciência, o bicho que se devora a si mesma! («Внимательно смотрите, ребята, вот она: Наука, маленькое уродливое создание, пожирающее само себя!»)

Жуан Фигуэйра Альварес. Секретные записи. Опубликовано в: Демосфен. Целостность измены: ксенологи Лузитании. Рейкьявик. «Исторические перспективы», 1990:4:1


Живот раздулся, кожа на нем натянулась, хоть палочками колоти, а еще целый месяц ждать, пока ее, Валентины, дочка появится на свет. Как это неудобно — быть такой большой и неуравновешенной. Прежде, когда она готовилась везти группу историков на söndring[95], ей удавалось загрузить почти всю лодку самой. Теперь пришлось переложить эту задачу на плечи матросов мужа. Она не могла даже следить за порядком, ибо для этого пришлось бы все время бегать из дома на причал и обратно. К тому же погрузкой распоряжался капитан, который хотел тщательнее уравновесить судно. Он прекрасно справлялся (еще бы, разве не капитан Рав учил ее, когда она только прилетела сюда?), но Валентине не нравилась роль пассивного наблюдателя.

Это был ее пятый сондринг, а на первом она повстречала Джакта. Валентина не думала о замужестве. Трондхейм был обычной планетой, одной из двух десятков планет, которые она посетила со своим непоседливым младшим братом. Она будет учить и сама учиться, а через пять или шесть месяцев напишет книгу по истории мира, опубликует под псевдонимом Демосфен и начнет наслаждаться жизнью, пока Эндера не позовут Говорить куда-нибудь еще.

Обычно их интересы совпадали: Эндера звали произнести Речь по поводу смерти какой-нибудь исторической личности, а потом Валентина писала книгу на основе жизни этой личности. Это была их любимая игра — притворяться бродячими преподавателями того и этого, втайне создавая лицо мира. Да-да, книги Демосфена пользовались большой популярностью.

Какое-то время ей казалось, что рано или поздно кто-нибудь догадается сопоставить темы книг Демосфена и расписание полетов и узнает, кто такой Демосфен на самом деле. Но вскоре Валентина поняла, что, как вокруг Говорящего, так и вокруг Демосфена вырос приличный клубок мифов. Люди считали, что Демосфен не может быть одним человеком, а каждая из его книг написана самостоятельно работавшим ученым, который потом опубликовал ее под знаменитым псевдонимом. Предполагалось, что компьютер отдает его работу на суд некоего таинственного комитета, состоящего из самых серьезных историков эпохи, который решает, достойна ли книга славного имени. И то, что никто и никогда не встречал членов этого комитета, никого не волновало. Сотни исследований и статей люди подписывали именем Демосфен, но компьютер автоматически отвергал все, что не было написано настоящим Демосфеном, и тем не менее повсеместно царило убеждение, что конкретного человека, такого как Валентина, стоять за этим именем просто не может. Ведь Демосфен начинал как оратор в компьютерных сетях еще в те времена, когда Земля воевала с жукерами, три тысячи лет назад. Разве человек может прожить столько?

«И это правда, — думала Валентина. — Не может. Я теперь совсем другая, от книги к книге я меняюсь. Я пишу историю миров, и каждый мир дает мне и берет у меня. А Трондхейм изменил меня больше всех».

Ее раздражала извилистость и догматичность лютеранской мысли, особенно эти кальвинисты, считающие, что знают ответ на вопрос, прежде чем вопрос вообще задан. Из этого раздражения родилась идея увезти свою группу аспирантов прочь от Рейкьявика, в море, на какой-нибудь из Летних Островов (цепочка скал тянулась вдоль экватора), куда весной приходила на нерест скрика и где бесились от радости размножения стада халькигов.

Валентине хотелось разорвать цепи привычного, избавить ребят от догматизма и интеллектуального гниения, которые в той или иной мере присущи любому университету. Они не возьмут с собой припасов, а есть будут дикий хапрегин, которого полным-полно в долинах и ущельях, и халькигов, если у аспирантов хватит ума и отваги убить хоть одного. Когда утоление голода зависит от собственных усилий, отношение к истории почему-то меняется, люди начинают понимать, что важно, а что нет.

Университетские власти поворчали, но дали разрешение, она на свои деньги наняла одну из лодок Джакта — тот только что стал главой одной из скриколовецких семей. Джакт был воплощением извечного моряцкого презрения к ученым, в лицо называл их skräddare[96], а уж за спиной… Он заявил Валентине, что через неделю ему придется возвращаться с лова и спасать умирающих от голода студентов. Вышло наоборот. Профессор и ее парии, как они себя окрестили, замечательно провели время, построили что-то вроде деревни и пережили удивительный всплеск разнообразнейших идей, довольно серьезно отразившийся по возвращении на содержании университетских изданий, особенно исторических.

После этого Валентину атаковали сотни желающих поехать с ней на два оставшихся летних сондринга, а мест в лодке, между прочим, всего двадцать. Но куда важнее было то, что произошло с Джактом. Нельзя сказать, чтобы он получил хорошее образование, зато замечательно знал Трондхейм. Он мог без карты пройти половину экваториального моря, знал маршруты айсбергов и нутром чуял, где в ледовом поле трещина, всегда угадывал, где соберется на танец скрика, умело располагал людей и заставал добычу врасплох. Зато его самого врасплох не могла застать даже погода, и Валентина сделала вывод, что нет в мире неожиданности, к которой Джакт не был бы готов.

Кроме разве что ее самой. Когда лютеранский пастор — не кальвинист — обвенчал их, они оба были скорее удивлены, чем счастливы. То есть нет, они были счастливы. Впервые с тех пор, как она оставила Землю, Валентина чувствовала себя дома и в мире со всем. Вот почему ребенок рос внутри ее. Ее дорога привела ее к порогу дома. И она была благодарна Эндеру за то, что он понял, за то, что без слов, без споров согласился считать Трондхейм конечным пунктом их трехтысячелетней одиссеи, финалом карьеры Демосфена. Она нашла способ укорениться во льдах этого мира и теперь пьет его соки, которыми не смогли поделиться с ней другие планеты.

Ребенок толкнулся, прервав ее размышления. Валентина оглянулась, увидела, что вдоль причала к ней идет Эндер со старой сумкой на плече, и решила, что он хочет поехать с ней на сондринг. Она не знала, радоваться этому или нет. Эндер будет вести себя спокойно и ненавязчиво, но он не может скрыть своего блистательного понимания человеческой природы. Посредственности не обратят на него внимания, но лучшие, те, кого она хотела научить генерировать собственные мысли, неизбежно пойдут за этим мощным подледным потоком, начнут улавливать намеки, сделанные Эндером. Результат получится впечатляющим, тут сомнений нет (в конце концов, она сама не раз обращалась к его помощи), но это будут мысли Эндера, а не самих студентов. Это как раз то, чего она хотела избежать, когда придумала сондринг.

Но она не откажет ему, когда он попросит. Говоря по правде, она счастлива, что он захотел поехать. Конечно, она любит Джакта, но как же недостает ей той постоянной близости, что царила между ней и Эндером, до того как она вышла замуж. Пройдут годы, прежде чем между ней и Джактом установится подобная близость. Джакт тоже знал это и мучился: муж не должен бороться с шурином за любовь своей жены.

— Хо, Вэл, — сказал Эндер.

— Хо, Эндер. — Они одни на пристани, их никто не слышит, можно назвать его привычным детским именем; и какое ей дело до того, что для всего остального человечества это имя давно стало символом зла?

— А что ты будешь делать, если твой кролик решит выпрыгнуть из норки во время сондринга?

Она улыбнулась:

— Папа завернет кролика в шкуру скрики, я стану петь бесхитростные песни Севера, а у студентов появится много свежих идей о влиянии материнства и младенчества на ход мировой истории.

Какую-то минуту они смеялись вместе, и вдруг Валентина поняла (она не знала, откуда пришло это убеждение), что Эндер вовсе не собирается ехать с ней, что он сложил свою сумку, потому что покидает Трондхейм. И он не хочет брать ее с собой. Ее, Валентину. Слезы навернулись на глаза, внутри стало странно пусто. Он протянул руки и обнял ее, как прежде, как всегда, но теперь мешал живот, и объятия получились неловкими и неуверенными.

— Я думала, ты останешься, — прошептала она. — Ты отказывался, ты говорил «нет» на все приглашения.

— Сегодня пришло такое, что я не смог отказать.

— Я могу родить ребенка на сондринге, но не на пути в другой мир.

Как она и догадывалась, Эндер и не думал звать ее.

— Девочка будет ослепительной блондинкой, — улыбнулся Эндер. — Она, пожалуй, не приживется на Лузитании. Там все — потомки бразильцев, смуглые, как жужелицы.

Значит, он летит на Лузитанию. Валентина мгновенно сообразила почему: вчера вечером в программе новостей сообщили, что свинксы убили одного из ксенологов.

— Ты сошел с ума.

— Не окончательно.

— Ты знаешь, что произойдет, если люди узнают, что тот самый Эндер отправился на планету, где живут свинксы? Да они распнут тебя!

— Они распяли бы меня и здесь, если б знали, кто я. Обещай не рассказывать им.

— Ну что хорошего даст им твой приезд? Он будет мертв уже двадцать лет, когда ты приедешь.

— Большинство моих клиентов успевают хорошенько остыть к тому времени, как я начинаю Речь. Основное неудобство бродячей жизни.

— Я надеялась, что больше не потеряю тебя.

— А я знал, что нам придется расстаться, в тот самый день, когда ты встретила Джакта.

— Ты должен был сказать мне! Я не стала бы…

— Поэтому и не сказал. Но ты ошибаешься, Вэл, ты все равно поступила бы так. И я хотел этого, очень хотел. Ты никогда не была такой счастливой. — Он положил ладони на ее живот. — Гены Виггинов требовали продолжения рода. Ты должна родить не меньше дюжины.

— Те, кто заводит больше четырех детей, дурно воспитаны, те, у кого их больше шести, жадины, а если больше семи, значит их родители просто варвары. — Она еще говорила, а в уме уже прикидывала, как лучше управиться с сондрингом: поручить все дела ассистентам, вовсе отменить поход или отложить его, пока Эндер не уедет.

Тут Эндер прервал ее размышления:

— Как ты думаешь, найдется у твоего мужа лодка для меня? Я хотел бы за ночь попасть на марельд[97], чтобы утром поймать челнок, который доставит меня к моему кораблю.

Такая спешка была просто жестокой по отношению к ней.

— А если бы тебе не была нужна лодка Джакта, ты бы и прощального письма не оставил.

— Я принял решение пять минут назад и отправился прямо к тебе.

— Но ты купил билет, а для этого требуется время.

— Совсем немного, если покупать корабль.

— Почему ты так торопишься, ведь путешествие займет десятки лет?

— Двадцать два года.

— Двадцать два! Так что для тебя значат несколько дней?! Почему ты не можешь подождать месяц, пока не родится ребенок? Увидел бы ее.

— Через месяц, Вэл, у меня наверняка уже не хватит мужества оставить тебя.

— Так не уезжай! Что тебе эти свинксы? По-моему, твоей истории с жукерами достаточно для одной человеческой жизни. Оставайся, женись, заведи семью, как я. Эндер, ты открыл звезды для колонизации, оставайся и попробуй плоды дерева, которое когда-то посадил.

— У тебя есть Джакт, у меня — только компания несносных студентов, стремящихся обратить меня в кальвинизм. Мой труд еще не завершен, и Трондхейм — не мой дом.

Валентине послышалось обвинение в его словах: «Ты пустила корни в этом мире, не задумываясь, смогу ли я жить здесь». «Но тут нет моей вины, — хотела ответить она, — ты уезжаешь, ты бросаешь меня, не я тебя».

— Помнишь, как это было? — спросила она. — Когда мы оставили Питера на Земле, а сами отправились на десятки лет вперед, на первую колонию, помнишь, губернатор? Питер как будто умер тогда. Когда мы прибыли на место, он был уже стар, а мы оставались молодыми. Мы говорили по ансиблю со старым дядюшкой, со всемогущим Гегемоном, с легендарным Локком, но только не с братом.

— Насколько я помню, это была перемена к лучшему. — Эндер попытался свести все к шутке.

Но Валентина поняла его не так:

— Ты хочешь сказать, что за двадцать лет я тоже изменюсь к лучшему?

— Я думаю, мне будет еще хуже, чем если бы ты умерла.

— Нет, Эндер, это именно смерть. И ты будешь знать, что убил меня.

Он моргнул:

— Ты это не всерьез.

— Я не стану писать тебе. С чего бы? Для тебя пройдет неделя или две. Прилетишь на Лузитанию, и компьютер выдаст тебе письма за двадцать лет от человека, которого ты оставил всего неделю назад. Первые пять лет, конечно, будут полны горем, болью от потери, одиночеством, невозможностью поговорить с тобой, поделиться мыслью…

— Твой муж — Джакт, а не я.

— И потом, что я смогу написать? Забавные маленькие письма про мою девочку? Ей исполнится пять, потом шесть, десять, двадцать, она выйдет замуж, а ты не узнаешь про все это, впрочем тебе, наверное, будет все равно.

— Нет.

— Я не стану рисковать. Не напишу тебе ни строчки, пока по-настоящему не состарюсь, Эндер. Ты покинешь Лузитанию, отправишься в какое-нибудь другое место, десятилетия пролетят мимо тебя. И я пошлю тебе свои записи. Я посвящу их тебе. Моему любимому брату Эндеру. Я с радостью шла за тобой три тысячи лет, а ты не задержался даже на две недели, когда я просила тебя.

— Подумай, что ты говоришь, Вэл, и пойми: я должен уехать сейчас, пока ты не растерзала меня в клочья.

— Софизм, которого ты не потерпел бы от своих студентов, Эндер! Я не сказала бы всего этого, если б ты не пытался скрыться, как вор! Не выворачивай суть наизнанку! Не пытайся обвинить меня!

Он быстро заговорил, его слова спотыкались друг о друга, он торопился высказаться, пока переполнявшие его чувства вовсе не выбили его из колеи.

— Нет, ты права, я торопился, потому что там меня ждет работа и каждый день, проведенный здесь, удваивает риск. И еще мне больно видеть, как ты и Джакт становитесь едины, как мы с тобой отдаляемся друг от друга… Я знаю, что так и должно быть, но все равно… И потому когда я решил уйти, то понял, что это нужно делать быстро, и был прав, ты сама знаешь, что я прав. Не думал, что ты возненавидишь меня за это…

Он замолчал и заплакал. Она тоже.

— Я не… не ненавижу тебя, я люблю тебя, ты часть меня, ты мое сердце, и, когда ты уйдешь, его вынут и унесут — унесут от меня…

Больше они ни о чем не говорили.

Первый помощник капитана Рава увез Эндера на марельд — большую площадку посреди экваториального моря. Оттуда стартовали челноки, чтобы встретиться на орбите с межзвездными кораблями. Эндер с Валентиной решили, что она не поедет провожать его. Валентина осталась дома с мужем и всю ночь не выпускала его из объятий. На следующий день она отплыла на сондринг вместе со своими аспирантами, и все пошло своим чередом. Она плакала об Эндере только ночью, когда никто не мог ее слышать.

Но аспиранты не слепые и не глухие, и по университету пополз слух о том, как опечалил профессора Виггин отъезд ее брата, бродячего Голоса. И, как всякий слух, он был одновременно и больше, и меньше правды. Но одна студентка, девушка по имени Пликт, поняла, что за грустным расставанием Валентины и Эндрю Виггин кроется какая-то тайна, история более древняя, чем кажется на первый взгляд.

Она попыталась отыскать их дом, проследить их долгий путь среди звезд. Когда старшей дочери Валентины, Сифте, исполнилось четыре года, а сыну Репу только что сравнялось два, Пликт пришла к профессору Виггин. К тому времени она сама уже преподавала в университете. Пликт показала Валентине свой рассказ, опубликованный в одном из университетских журналов. Художественный вымысел, казалось бы, — только она ничего не выдумывала. История брата и сестры, самых старых людей во Вселенной. Они родились на Земле еще до того, как была основана первая колония, и всю жизнь бродили по космосу из мира в мир, нигде не останавливаясь надолго.

К облегчению и, как это ни странно, к разочарованию Валентины, Пликт не докопалась до того, что Эндер был первым Говорящим от Имени Мертвых, а Валентина — историком, скрывавшимся под псевдонимом Демосфен. Но она узнала о них достаточно, чтобы описать их прощание: сестра решила остаться с мужем, а брат — лететь дальше. В ее рассказе было куда больше нежности и тепла, чем в их настоящем прощании. Пликт описывала то, что могло бы произойти, если бы Эндер и Валентина больше любили театр и меньше — друг друга.

— Зачем ты написала это? — спросила Валентина.

— А разве история сама по себе не заслуживает того?

Ответ вопросом на вопрос задел Валентину, но остановить ее было не так-то просто.

— Кем был для тебя мой брат Эндрю, раз ты переворошила столько информации, чтобы написать рассказ?

— Опять неправильный вопрос.

— Похоже, я проваливаюсь на каком-то экзамене. Не будешь ли ты так добра дать хоть какой-нибудь намек?

— Не сердитесь. Вы должны были спросить меня, почему я выдала это за вымысел.

— Почему?

— Потому что я узнала, что Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых, и есть Эндер Виггин. Убийца.

Эндер покинул Трондхейм четыре года назад, ему лететь еще восемнадцать лет. Валентине стало плохо при мысли, во что превратится его жизнь, если на Лузитании его встретят как человека, совершившего самый постыдный поступок в истории человечества.

— Вам не нужно меня бояться, профессор Виггин. Если бы я собиралась раструбить об этом, я давно бы это сделала. Когда я узнала, кто он, то поняла, что он давно раскаялся. И такое настоящее искупление! Говорящий от Имени Мертвых заставил человечество понять, что свершенное Эндером было страшным преступлением, и стал Голосом, как и сотни других, и обвинял самого себя на двадцати мирах.

— Ты раскопала так много, Пликт, а поняла так мало.

— Я поняла все! Перечитайте, что я написала, — разве это не понимание?!

И Валентина сказала себе, что человеку, который узнал так много, можно рассказать и все остальное. Но именно ярость, а не доводы рассудка заставили Валентину бросить в лицо Пликт слова, которые она прежде не говорила никому:

— Пликт, мой брат не копировал подлинный Голос. Это он написал «Королеву Улья» и «Гегемона»!

Когда Пликт поняла, что Валентина говорит правду, она долго не могла прийти в себя. Все эти годы она считала Убийцу Эндера объектом изучения, а автора «Королевы Улья» и «Гегемона» — своим наставником и духом-покровителем. Узнав, что это один и тот же человек, Пликт примерно на час потеряла способность связно мыслить.

Потом они еще долго разговаривали с Валентиной и доверились друг другу, и Валентина пригласила Пликт стать учителем ее детей и сотрудником по работе в университете. Джакта удивили эти хозяйственные новшества, но спустя некоторое время Валентина открыла ему секреты, которые откопала Пликт. Все это превратилось в семейную легенду, и дети росли, слушая замечательные истории о своем давно уехавшем дяде Эндере, которого все вокруг называли чудовищем и который на самом деле был спасителем, пророком и мучеником.

Годы шли, семья росла и процветала, и тоска Валентины по Эндеру сменилась гордостью за него, приятием и признанием его судьбы. Она ждала, когда он прибудет на Лузитанию, разгадает загадку свинксов и станет, как велит ему долг, апостолом рамен. Это Пликт, добрая лютеранка, научила Валентину смотреть на жизнь Эндера с позиций религии. Покой и размеренность семейной жизни, чудо появления пятерых детей подтолкнули Валентину если не к догме, то к вере.

И на детях это тоже сказывалось. История про дядю Эндера, поскольку ее нельзя было рассказать чужому, приобрела несколько мистические тона. Сифте, старшая дочь, особенно заинтересовалась, и даже потом, когда ей исполнилось двадцать и детское, не задающее вопросов обожание дяди Эндера прошло, он все еще оставался центром ее жизни, легендарным человеком, еще живущим на планете, до которой не так уж далеко лететь.

Она не говорила с матерью и отцом, но доверилась своей учительнице.

— Когда-нибудь, Пликт, я встречу его и стану помогать ему в работе.

— Что заставляет тебя думать, что он нуждается в помощи? В твоей помощи? — Пликт относилась к людям скептически; чтобы заслужить ее уважение, нужно было очень много сделать.

— То, что в первый раз, в самом начале, он тоже не был один; разве не так?

И мечты Сифте летели вдаль, прочь от ледяных скал Трондхейма, к далекой планете, на которую еще не ступила нога Эндера Виггина. «Люди Лузитании, вы даже не подозреваете, какой великий человек ступит на вашу землю и возьмет на себя наше бремя. И я пойду за ним, когда настанет время, даже если это случится поколение спустя. Будь готова, встречай и меня тоже, Лузитания!»

А в космосе, на корабле, Эндер Виггин и не знал, мечты скольких людей он везет с собой. Для него прошло всего несколько дней с тех пор, как он оставил Валентину плачущей на причале. Он не знал имени Сифте, для него она была зародышем в животе Валентины — не более того. Он едва начал ощущать боль потери, которая для Валентины уже миновала. И мысли его были далеки от племянников и племянниц, живущих во льдах Трондхейма.

Он думал об одинокой измученной девочке по имени Новинья, о том, как она изменится за двадцать два года, которые пройдут на планете за время его путешествия, гадал, кем она будет, когда они встретятся. Потому что он любил ее, как только можно любить человека, в котором видишь самого себя в минуту самого большого горя.

Глава 6

Ольяду

Судя по всему, свинксы сталкиваются с представителями других племен только во время войны. Когда они рассказывают друг другу истории (обычно в дождливую погоду), это чаще всего повествования о сражениях и героях. И завершается рассказ смертью и для героя, и для труса. Если верить этим историям, свинксы не рассчитывают уцелеть на войне. И они никогда не выказывали даже намека на интерес к самкам врага, не говорили ни об убийстве самок, ни об изнасиловании, ни о рабстве — традиционное обращение людей с женами погибших солдат явно несвойственно свинксам.

Значит ли это, что между племенами вовсе нет генетических контактов? Отнюдь. Возможно, генетический обмен производят самки. Какой-нибудь традиционный праздник, обмен услугами. В обществе свинксов самцы полностью подчинены самкам, и поэтому обмен может легко происходить без ведома самцов, или они настолько стыдятся его, что избегают говорить о нем с нами.

Зато они очень любят рассказывать о сражениях. Типичное описание, взятое из записей моей дочери Кванды (2:21, прошлого года, записано во время дождя).

Свинкс (говорит на звездном): «Он убил троих моих братьев и не был даже ранен. Никогда раньше я не видел такого сильного и бесстрашного воина. Его руки были по локоть в крови, а расщепленная дубинка измазана мозгами моих братьев. Он знал, что достоин чести, пусть даже его слабое племя проиграло бой. Dei honra! Eu lhe dei! («Я воздал честь! Я воздал ему честь!»)».

(Слушатели прищелкивают языками и кричат.)

Свинкс: «Я дал ему подножку и повалил на землю. Он отчаянно сопротивлялся, пока я не показал ему траву, зажатую в моей руке. Тогда он открыл рот и запел странную, незнакомую песню дальней страны. Нунка сера мадейра на мано да генте! («Никогда не будет он палкой в наших руках!»)».

(Тут рассказ прервался, и свинксы хором запели песню на языке жен. Я еще никогда не слышала такую длинную. Замечу, что это вполне типичный оборот: свинкс ведет рассказ на звездном, а в кульминационный момент переходит на португальский. Немного подумав, мы поняли, что ведем себя так же: в минуты эмоционального напряжения говорим на родном языке.)

Это описание сражения вовсе не кажется странным, но мы слышали десятки историй, и все, все они кончаются смертью главного героя. По всей видимости, свинксы не любят мелодраму.

Либердад Фигуэйра де Медичи. Доклад о межплеменных отношениях аборигенов Лузитании. «Культурный обмен». 1964:12:40


Во время межзвездного перелета заняться особенно нечем. Курс проложен, корабль вышел на точку перехода и стартовал. Остается только подсчитать, насколько близка скорость корабля к скорости света. Корабельный компьютер вычислял точную скорость, а затем устанавливал, сколько дней субъективного времени пройдет, прежде чем корабль сможет переключиться на достойную досветовую скорость. «Как хронометр, — подумал Эндер, — вернее, секундомер. Один щелчок, потом второй — и скачки окончены».

Личность Джейн не помещалась в корабельный компьютер, а потому Эндер провел восемь дней путешествия почти в полном одиночестве. Корабельный мозг оказался достаточно умным, чтобы помочь Эндеру изучить португальский на базе испанского. Эндер понял, что сможет говорить, а вот с пониманием возникли сложности: слишком много непроизносимых согласных.

Но нельзя же все время разговаривать по-португальски с примитивным компьютером. После двух-трех часов занятий Эндер начинал звереть. Раньше Вэл всегда была рядом. Они могли и не разговаривать друг с другом — Вэл и Эндер так давно знакомы, что почти не нуждались в словах. Но когда Валентины не было, Эндер не мог справиться с собственными мыслями. Они переставали принимать завершенную форму, потому что некому было их высказать.

И от Королевы Улья помощи тоже ждать не приходилось. Ее мысли сиюминутны, привязаны не к синапсам, а к филотам, и релятивистские эффекты скорости света не сказываются на них. За каждую минуту времени Эндера Королева успевала прожить шестнадцать часов — разница слишком велика, чтобы сохранилась хоть какая-то возможность общения. Если бы Королева не пряталась в коконе, то распоряжалась бы тысячами подданных, жукеры выполняли бы свою работу, транслируя свои чувства и знания в огромный резервуар ее памяти. Но сейчас у Королевы была только память, и, проведя восемь дней в заключении, Эндер начал понимать ее страстное желание освободиться.

К концу восьмого дня Эндер уже довольно прилично говорил по-португальски. Ему уже не требовалось переводить в уме фразу сначала на испанский, а уж потом на бразильский диалект. И еще он мечтал о человеческом обществе и был готов даже обсуждать вопросы религии с кальвинистом, лишь бы получить в собеседники кого-нибудь поумнее проклятого компьютера.

Корабль совершил переход. В какую-то неопределенную минуту скорость корабля относительно остальной Вселенной изменилась. Вернее, теория гласила, что все происходит как раз наоборот: изменяется скорость движения Вселенной, тогда как корабль пребывает в состоянии покоя. Проверить теорию было невозможно, ибо не существовало точки отсчета, с которой ученые могли бы наблюдать феномен. Наука располагала только догадками, и никто толком не понимал, как работает филотический эффект. Ансибль открыли по чистой случайности, а с ним и принцип одновременности, и переход. Принцип неясен, но работает.

В иллюминаторах корабля снова появились звезды. Переход завершен, и пассажиры корабля могут видеть внешние источники света. Когда-нибудь ученые узнают, почему для перехода нужно так мало энергии. Эндер не сомневался, что где-то далеко за эту кажущуюся легкость платят страшную цену. Ему приснилось однажды, что каждый раз, когда корабль совершает переход, в небе гаснет звезда. Джейн уверяла его, что это не так, но он-то знал, что большая часть звезд не видна человеку, исчезни завтра хоть триллион — мы не заметим разницы. Еще тысячи лет будем смотреть на фотоны, посланные уже мертвой звездой. К тому времени, как мы поймем, что Галактика гибнет, будет уже поздно что-либо предпринимать.

— Развлекаешься параноидальными фантазиями? — спросила Джейн.

— Ты же не можешь читать мысли.

— Ты начинаешь беспокоиться о судьбе Вселенной под конец каждого перелета. Верный признак того, что тебя укачало.

— Ты сообщила властям Лузитании, что я прибыл? Таможне…

— Это очень маленькая колония. Никакой таможни, никаких документов. Здесь почти никто не бывает. Есть челнок-автомат, он доставит нас на здешний смешной карликовый космопорт.

— И никаких иммиграционных барьеров?

— Ты — Голос. Они не могут захлопнуть дверь перед твоим носом. Да и всей иммиграционной власти тут — госпожа губернатор, она же мэр. Видишь ли, границы колонии совпадают с границами города. Ее имя Фария Лима Мария до Боске, прозвище — Босквинья, она шлет тебе привет и желает, чтобы ты поскорее убрался отсюда, потому что у нее и так достаточно хлопот, не хватало только пророка-агностика.

— Так и сказала?

— Ну, не совсем. Так выразился епископ Перегрино, и она согласилась. Но у нее такая работа. Если бы ты заявил ей, что католики — суеверные дураки и идолопоклонники, госпожа мэр ответила бы тебе тяжелым вздохом и спросила, сможешь ли ты держать это мнение при себе.

— Что-то ты крутишь, — сказал Эндер. — Ну, где твои неприятные новости?

— Новинья отменила приглашение. Через пять дней после твоего отлета.

Согласно Межзвездному Кодексу, приглашение нельзя официально отменить, если вызванный священник уже отправился в путь. Тем не менее это резко меняло ситуацию — Новинья не ждет его, боится его прихода. Он надеялся, что она встретит его как друга. А она, пожалуй, отнесется к нему еще враждебнее, чем местная католическая верхушка.

— Все, чтобы облегчить мне работу, — вздохнул он.

— Дела обстоят не так уж плохо, Эндрю. Видишь ли, в последующие годы еще несколько человек пожелали вызвать Говорящего от Имени Мертвых, и они приглашения не отменяли.

— Кто?

— Знаешь, невероятное совпадение. Дочь Новиньи Эла и ее же сын Миро.

— Они не могли знать Пипо. Почему они хотят, чтобы я Говорил о нем?

— Да нет, Пипо тут ни при чем. Эла вызвала Голос шесть недель назад. Она хочет, чтобы ты говорил о ее отце, Маркосе Рибейре, по прозвищу Маркано, отбросившем копыта в баре. Не от алкоголя — он был болен. Умер от какого-то внутреннего разложения.

— Ты начинаешь беспокоить меня, Джейн. Глубина твоего сопереживания просто…

— Сопереживание и прочие эмоции — твоя епархия. Зато я умею отыскивать полезную информацию.

— А мальчик — как его зовут?

— Миро. Вызвал Голос четыре года назад. Для сына Пипо, Либердада — Либо.

— Да ведь ему же нет сорока…

— Ну, ему помогли закончить жизненный путь пораньше. Понимаешь, он был ксенологом, или зенадором, как говорят португальцы.

— Свинксы…

— Так же, как и его отца. Даже расположение органов прежнее. Кстати, пока ты был в дороге, они казнили еще двух свинксов. Единственное отличие — для свинксов они посадили деревья. Люди не удостоились такой чести.

Два ксенолога убиты свинксами. Второе поколение подряд.

— Что решил Межзвездный Конгресс?

— Как тебе сказать. Они все еще думают и ни на что не могут решиться. До сих пор не утвердили нового ксенолога. У Либо было двое стажеров: его дочь Кванда и Миро.

— Они продолжают работать со свинксами?

— Официально — нет. В этом вопросе существуют разногласия. После того как Либо погиб, Конгресс приказал посещать свинксов не чаще раза в месяц. А дочка Либо категорически отказалась подчиняться.

— И они не сместили ее?

— Решение о дальнейшем сокращении контактов прошло минимально необходимым большинством голосов. Предложение наказать девушку не набрало большинства. Их беспокоит, что Миро и Кванда так молоды. Два года назад с Калькутты вылетела группа ксенологов. Всего лишь через тридцать три года они прибудут на место и примут на себя ответственность за контакт.

— Есть хоть какие-нибудь предположения о причине второго… убийства?

— Никаких. Но ведь ты уже здесь.

Ответная шутка уже готова была сорваться с его языка, но тут он почувствовал, как в дальнем углу его сознания зашевелились мысли Королевы Улья. Эндер ощущал их как ветер в зеленой листве, как шорох, легкое движение, солнечный свет, да, он пришел сюда, чтобы Говорить над могилами. Но также чтобы воскресить мертвых.

«Это хорошее место».

«Почему все узнают новости раньше меня?»

«Здесь есть разум. Он говорит. Я слышу его лучше, чем когда-либо слышала людей».

«Свинксы? Они думают, они мыслят так, как мы?»

«Он знает о свинксах. Подожди немного, он нас боится».

Королева Улья ушла, оставив Эндера в одиночестве размышлять над вопросом: не окажется ли Лузитания тем самым большим куском, которым ему суждено подавиться.

* * *

Сегодня епископ Перегрино произносил проповедь сам. Это был дурной знак. Епископ не обладал ораторским даром, он волновался, говорил длинными и путаными фразами; большую часть проповеди Эла не могла разобрать, о чем он, собственно, ведет речь. Квим, естественно, делал вид, что ему все понятно, так как не сомневался, что епископ не может ошибиться или оговориться. А маленький Грего даже не притворялся заинтересованным. Даже когда сестра Эсквесименто, известная своим острым взглядом и железной хваткой, проходила по рядам, Грего продолжал бесстрашно творить очередную каверзу.

Сейчас он выковыривал заклепки из спинки передней пластиковой скамьи. Эла нервничала. Мальчик так силен! Обычный шестилетний ребенок не может просунуть отвертку под край вплавленной в скамью заклепки. Эла даже не была уверена, что сама может это сделать.

Если бы отец был здесь, он, конечно же, протянул бы свою длинную руку, осторожно отобрал у Грего отвертку и спросил бы шепотом: «Где ты ее взял?» — а Грего смотрел бы на него своими большими невинными глазами. Позже, после мессы, все вернулись бы домой и отец устроил бы Миро взбучку за то, что тот бросает отвертки где попало. Он обзывал бы Миро страшными словами, винил его во всех несчастьях семьи, а Миро слушал бы и молчал. Эла занялась бы хлопотами по хозяйству и ужином. Квим уселся бы в углу, перебирая четки и бормоча свои бесполезные глупые молитвы. Ольяду, счастливчик, обладатель электронных глаз, просто выключил бы их или прокручивал бы какое-нибудь счастливое воспоминание, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Квара молча забилась бы в угол. А маленький Грего стоял бы счастливый посреди комнаты, ухватив отца за штанину, и радостно слушал, как тот ругает Миро за его, Грего, проступки.

От этих воспоминаний Элу просто передернуло. Если бы все кончалось здесь, это еще можно было бы вынести. Но потом Миро уходил, они ели и…

Тонкая рука сестры Эсквесименто вылетела вперед, ногти впились в плечо Грего. В тот же миг мальчик выпустил отвертку, конечно, чтобы она грохнула об пол. Но сестра Эсквесименто обладала хорошей реакцией. Она быстро наклонилась и поймала отвертку свободной рукой. Грего ухмыльнулся. Ее лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его колена. Эла поняла, что он задумал, протянула руку, чтобы остановить его… Но поздно — он резко вскинул ногу и попал коленом прямо по зубам сестры Эсквесименто. Монахиня вскрикнула от боли и отпустила плечо Грего, а он выдернул отвертку из ее рук. Прижав ладонь к разбитому рту, сестра Эсквесименто побежала вниз по проходу, а Грего вернулся к своей разрушительной деятельности.

«Отец умер, — напомнила себе Эла. Эти слова звучали для нее восхитительной музыкой. — Отец умер, он мертв, но он все еще здесь. Он оставил нам свое страшное, омерзительное наследство. Яд, которым он отравил нас, все еще действует и со временем уничтожит всех нас. Когда он умер, его печень оказалась всего два дюйма длиной, а селезенку вообще не смогли найти. На их месте выросли непонятные опухоли. У этой болезни нет названия. Просто тело отца сошло с ума, отклонилось от чертежа, по которому созданы человеческие существа. И теперь болезнь живет в его детях. Нет, не в телах детей, а в душах. Мы родились, как и положено появляться на свет человеческим детям, мы даже выглядим как нормальные дети. Но каждый из нас в свое время потерял душу и получил подменыша, кривой, зловонный, омерзительный отросток души нашего дорогого отца. Может быть, все пошло бы по-другому, если бы мать хотя бы попыталась вмешаться. Но ей плевать на все, ее ничто не интересует, кроме ее микроскопов и генетически улучшенной овсянки, или чем еще она там у себя занимается».

— …Так называемый Говорящий от Имени Мертвых! Но лишь один может говорить от имени мертвых, и это Саградо Кристу…

Слова епископа Перегрино привлекли ее внимание. «Он говорит о Голосе? Откуда он мог узнать, что я обратилась с просьбой?..»

— …Закон требует, чтобы мы обращались с ним учтиво, но не требует веры! Не ищите правды в рассуждениях и гипотезах безбожников — она дана нам в учении Матери нашей, Святой Церкви. И когда он пройдет среди вас, улыбайтесь ему, но заприте сердца свои и…

«Почему он всех предупреждает? До ближайшей планеты, Трондхейма, двадцать два года пути, и вряд ли у них есть свой Голос. Пройдут десятки лет, пока Голос доберется сюда, если он прилетит вообще». Она перегнулась через плечо Квары, чтобы спросить Квима, — он-то наверняка слышал все до последнего слова.

— Что он сказал о Голосе? — прошептала Эла.

— Если бы ты внимательно слушала, то все бы знала сама.

— Если ты сейчас же не расскажешь, я тебя чем-нибудь заражу.

Квим ухмыльнулся, показывая, что не боится угроз. Но на самом деле он очень даже боялся, а потому произнес:

— Какой-то негодяй-недоверок пригласил сюда Голос. Давно, когда убили первого ксенолога. Голос приезжает сегодня днем, челнок уже в пути, и мэр поехала встречать его в космопорт.

Нет, это нечестно, она так не договаривалась. Компьютер не сказал, что Голос уже в пути. Он должен был прилететь через много лет и рассказать правду о чудовище, которое им приходилось называть отцом, о человеке, чья семья благословляла день его смерти. Правда пришла бы, словно луч света, она очистила бы ее, Элы, прошлое. Но отец слишком недолго мертв. Нельзя Говорить о нем сейчас. «Его щупальца все еще тянутся из могилы к нам. Мы все привязаны к нему».

Проповедь закончилась, а за ней и сама месса. Эла крепко сжимала руку Грего, надеясь вовремя пресечь его попытки покуситься на чью-то книгу или сумку. Они с трудом проталкивались через толпу. Хорошо хоть Квим на что-то годен — тащит Квару, которая всегда словно каменеет на людях. Ольяду способен сам о себе позаботиться: включил свои глаза и подмигивает всем этим пятнадцатилетним полудевственницам — развлекается сам и пугает их. Эла бросила короткий взгляд на статуи ос Венерадос — ее давно умерших и причисленных к лику святых бабушки и дедушки. «Ну как, гордитесь вы такими замечательными внуками?»

Грего ухмылялся во весь рот — ну как же, в его руке была зажата детская туфелька. Эла очень надеялась, что трофей достался брату без борьбы. Она отобрала у него туфельку и положила ее на маленький алтарь, где — вечное свидетельство чуда избавления от десколады — горели свечи. Кто бы ни был хозяином обуви, он сможет найти ее здесь.

* * *

Машина летела над поросшей травой равниной, простиравшейся от маленького космопорта до самого города. Мэр Босквинья была достаточно вежлива и приветлива. Она показывала гостю стада полуодомашненных кабр — местных млекопитающих, от которых получали только шерсть, так как их мясо не содержало питательных веществ, необходимых человеку.

— А свинксы едят их? — спросил Эндер.

Она подняла бровь:

— Мы не так много знаем о свинксах.

— Они живут в лесу. Но выходят ли на равнину?

Она пожала плечами:

— Фрамлингам сверху виднее.

Легкость, с которой губернатор употребила этот термин, на мгновение ошеломила Эндера. Но конечно же, последняя книга Демосфена написана двадцать два года назад и давно разошлась по ансиблю по всем Ста Мирам. Утланнинг, фрамлинг, раман, варелез — теперь эти слова стали частью звездного и, пожалуй, уже успели несколько устареть.

А вот отсутствие интереса к свинксам сильно обеспокоило Эндера. Люди Лузитании не могли забыть о существовании свинксов, ведь именно из-за них вокруг города поставили ограду, за которую не мог выходить никто, кроме зенадорес. Нет, губернатор не проявляла безразличия, но она явно пыталась сменить тему. Интересно почему — больно говорить о свинксах-убийцах или не доверяет фрамлингу Эндеру?

Они поднялись на вершину холма, Босквинья остановила машину, и та мягко опустилась на выпущенные полозья. Прямо под ними широкая река прокладывала себе путь между зелеными холмами. Дальнюю возвышенность на той стороне реки покрывал лес, на самом берегу стоял маленький чистый городок — кирпичные и пластиковые дома с красными черепичными крышами. А рядом фермы, и узкие полоски полей тянутся до склона того холма, на котором стоят Эндер и Босквинья.

— Милагре, — сказала Босквинья. — На холме, выше всех, — собор. Епископ Перегрино просил свою паству быть вежливыми и помогать вам во всем.

По ее интонации Эндер понял, что епископ также назвал его опасным разносчиком агностицизма.

— Помогать мне во всем и молиться, чтобы Господь поразил меня громом. Так?

Босквинья улыбнулась:

— Господь являет для нас пример христианской терпимости. Мы полагаем, что город последует ему.

— Вы знаете, кто вызвал меня?

— Кто бы он ни был, он… достаточно скрытен.

— Вы ведь не только мэр, но и губернатор. У вас есть доступ к самой различной информации.

— Я знаю, что первый вызов был отменен, но, к сожалению, слишком поздно. Я также в курсе того, что за последнее время еще двое граждан обратились с просьбой о Голосах. Но вы должны понять, что большинство жителей города довольны своей религией и привыкли получать утешение от священников.

— Думаю, вы можете успокоить их. Мое занятие не имеет ничего общего с доктриной об утешении.

— Ваше любезное решение подарить нам скрику сделает вас достаточно популярным во всех городских барах, и, можете быть уверены, вы увидите их шкуры на многих модницах. Скоро осень.

— Я купил скрику вместе с кораблем. Мне она не нужна, и я вовсе не рассчитываю на какую-то особую благодарность. — Он посмотрел на жесткую, слегка напоминающую мех траву у своих ног. — Эта трава местная?

— И совершенно бесполезная. Мы ее даже на сено пустить не можем. Если ее срезать, она сохнет и к следующему дождю рассыпается в пыль. А внизу, на полях, у нас растет амарант, бархотник, наш ксенобиолог вывел особый сорт. Рис и пшеница здесь не приживаются, что ни делай, а вот амарант оказался таким жизнестойким, что нам приходится использовать гербициды, чтобы не дать ему широко распространиться.

— Зачем?

— Этот мир на карантине, Голос. Амарант так хорошо приспособился к местной среде, что, дай ему волю, он вытеснит всю местную траву. Мы не должны переделывать Лузитанию. Наоборот, нам предписано вносить как можно меньше изменений.

— Людям, должно быть, приходятся тяжело.

— Внутри нашего мира, нашего города, мы свободны и наша жизнь — полна. А за оградой… Никто не хочет выходить за нее. Никто.

Она с трудом скрывала свои чувства. И Эндер понял, что страх перед свинксами успел глубоко укорениться в этом мире.

— Голос, я знаю, вы думаете, что мы боимся свинксов. Да, возможно, некоторые из нас действительно испытывают страх. Но то, что чувствует большинство, — это вовсе не испуг. Нет. Это ненависть. И гнев.

— Вы их никогда не видели.

— Вы должны знать, у нас погибли двое зенадорес. Я даже подозреваю, что первый вызвавший вас просил Говорить о смерти Пипо. Но известно ли вам, что обоих, Пипо и Либо, очень любили в городе? Особенно Либо. Он был очень добрым и щедрым человеком, и все мы искренне оплакивали его смерть. Невозможно понять, почему свинксы так поступили с ним. Дом Кристан, аббат ордена Фильос да Менте де Кристу, говорит, что им, наверное, неведома нравственность, а это может означать, что они звери, животные. Или что они еще не совершили грехопадения, не отведали запретного плода. — Она сухо улыбнулась. — Но это все теология. Вам неинтересно.

Эндер промолчал. Он уже привык, что почти все верующие убеждены: их священные истории ничего не значат для атеистов и иноверцев. Но Эндер вовсе не считал себя атеистом и понимал, что многие из священных историй воистину святы, но не мог объяснить это Босквинье. Да и не стоило. Ее мнение изменится со временем. Сейчас она подозревает его во всех смертных грехах, но ее можно привлечь на свою сторону. Хороший мэр должен видеть людей как они есть, а не судить их по тому, чем они кажутся.

Он решил сменить тему:

— Фильос да Менте де Кристу. Мой португальский очень плох, но эти слова переводятся как «Дети Разума Христова»?

— Это новый, ну, относительно новый орден, созданный всего четыреста лет назад по распоряжению нашего святейшего Папы…

— О, я знаю Детей Разума Христова, уважаемая мэр, я Говорил над могилой Сан-Анжело на планете Мокзетума в городе Кордова.

Она удивленно раскрыла глаза:

— Так, значит, это правда?

— Я слышал множество вариантов этой истории, мэр Босквинья. Один из них гласит, что перед самой кончиной дьявол все же овладел Сан-Анжело и тот пожелал, чтобы по нему отслужил свою дьявольскую службу язычник Хабладор де лос Муэртос.

— Что-то такое передавалось шепотом, — улыбнулась Босквинья. — Дом Кристан, конечно, утверждает, что это чушь.

— Вышло так, что Сан-Анжело еще до того, как стал святым, слышал мою Речь над женщиной, которую знал. Плесень в крови уже убивала его. Он пришел ко мне и сказал: «Эндрю, они уже плетут вокруг меня какую-то жуткую ложь. Говорят, я чудотворец, меня нужно канонизировать. Ты должен помочь мне. Рассказать правду после моей смерти».

— Но все чудеса подтвердились, и его канонизировали всего через девяносто лет после смерти.

— Да. Это отчасти моя вина. Когда я Говорил о нем, то сам свидетельствовал о нескольких чудесах.

Теперь она рассмеялась:

— Голос, который верит в чудеса!

— Посмотрите на ваш церковный холм. Какая часть этих зданий принадлежит священникам, а какая — школе?

Босквинья поняла вопрос и фыркнула:

— Дети Разума Христова послушны епископу.

— Но они хранят знание и преподают то, что считают нужным, нравится это епископу или нет.

— Возможно, Сан-Анжело позволял вам вмешиваться в дела Церкви, но, уверяю вас, епископ Перегрино не столь терпим.

— Я прилетел Говорить об обычной смерти и буду послушен закону. Полагаю, вы убедитесь, что я принесу куда меньше зла, чем вы ожидаете, и, возможно, много добра.

— Если вы приехали, чтобы Говорить о смерти Пипо, Фаланте Пелос Муэртос, вы не сделаете ничего, кроме зла. Оставьте свинксов там, за оградой. Если бы вышло по-моему, ни один человек не мог бы выйти за ворота.

— Я надеюсь, здесь можно снять комнату.

— Наш город почти не меняется, Голос. У каждого свой дом. Приезжих не бывает, так зачем содержать гостиницу? Мы можем предложить вам только маленький пластиковый дом, оставшийся от первых колонистов. Он старый, но со всеми удобствами.

— И поскольку я не нуждаюсь ни в просторе, ни в роскоши, уверен, что он мне подойдет. Я буду очень рад встретиться с Домом Кристаном. Там, где живут последователи Сан-Анжело, у правды есть друзья.

Босквинья усмехнулась и снова запустила мотор. Как и предполагал Эндер, ее недоверие к Говорящему от Имени Мертвых сильно пошатнулось.

Подумать только, этот человек был знаком с Сан-Анжело и так тепло отозвался о Фильос!.. После речей епископа Перегрино Босквинья ожидала совсем другого.

* * *

Комната была обставлена скудно, и если бы Эндер привез хоть какой-нибудь багаж, то не нашел бы для него места. Эндеру удалось за пять минут распаковать и разложить содержимое своей сумки. Остался только завернутый в полотенце кокон Королевы Улья. Голос уже давно перестал чувствовать неловкость оттого, что держит будущее великой расы в старой дорожной сумке под кроватью.

— Возможно, мы остановимся здесь, — сказал он. Даже сквозь полотенце кокон был прохладным на ощупь.

«Это здесь».

Его раздражала ее уверенность. Теперь в «голосе» Королевы не осталось ни намека на прежние чувства: нетерпение, страх, желание освободиться. Осталась только полная уверенность.

— Хотел бы я чувствовать себя так же. — Он покачал головой. — Даже если это здесь, все зависит от того, смогут ли свинксы жить с вами в мире.

«На самом деле проблема в том, смогут ли люди жить с ними в мире без нашего вмешательства».

— Мне нужно время. Несколько месяцев.

«Действуй, как сочтешь нужным. Мы больше не спешим».

— Что вы такого здесь нашли? Когда-то вы сказали мне, что можете общаться только со мной.

«Та часть мозга, что содержит мысли, то, что вы называете филотическим импульсом, силой ансибля, очень холодна, и потому нам трудно говорить с людьми. Но наш новый друг, которого мы встретили здесь, один из многих местных жителей… Его филотический импульс сильнее, четче, чище, его легче поймать, он хорошо слышит нас, видит нашу память. Мы видим его, нам так легко с ним. И прости, прости нас, старый друг и спутник, мы оставляем тяжелый труд, не станем больше говорить с твоим разумом, а вернемся к нему и будем говорить с ним, потому что с ним не нужно все время искать слова и образы, которые может воспринять твой аналитический мозг, потому что мы чувствуем его, как солнечный свет, как тепло солнечного света на его лице, на наших лицах, как холодную воду, прохладную воду внизу, у наших ног, как движение, легкое и плавное, как легкий ветерок, который не прикасался к нам три тысячи лет. Прости, мы остаемся с ним, пока ты не разбудишь нас, пока не дашь нам жизнь в этом мире, потому что ты сделаешь это в свое время, своим путем придешь к тому, что это здесь, что это — мир, что это — дом…»

А потом он и вовсе потерял ход ее мысли, она ускользнула, как сразу после пробуждения забывается, исчезает сон, даже если пытаешься запомнить и сохранить его. Эндер не понял толком, что обнаружила в этом мире Королева Улья, но, какие бы тайны здесь ни крылись, это ему придется иметь дело с Межзвездным Конгрессом, католической Церковью, молодыми ксенологами, которые могут помешать его встрече со свинксами, ксенобиологом, изменившей свое мнение о Голосах. Кроме того, есть еще одна, пожалуй, самая трудная проблема: если Королева Улья решит остаться здесь, ему придется остаться тоже. «Я столько лет жил отдельно от всего человечества, — подумал он, — иногда возвращался, чтобы помочь или выяснить что-нибудь, исцелить рану или нанести ее, а потом снова уходил, не задетый людьми и миром. Как смогу я стать частью этого общества, если мне придется жить здесь? Когда-то я был частью армии маленьких мальчиков в Боевой школе, потом жил вместе с Валентиной, но все это уже в прошлом, уже потеряно…»

— Что, тихо подвываешь от одиночества? — спросила Джейн. — Я прямо слышу, как твое дыхание становится тяжелее, а биение сердца замедляется. Через несколько минут этой жизни ты уснешь, умрешь или заплачешь.

— Я устроен куда сложнее, чем ты думаешь, — весело отозвался Эндер. — У меня острый приступ жалости к себе, я думаю о еще не случившихся неприятностях.

— Отлично, Эндер. Раньше сядешь… Представь себе, сколько бед ты сможешь оплакать. — (Терминал ожил, и на экране появился кордебалет, девушки, возбужденно визжа, выбрасывали вверх замечательной длины ноги, а в центре стояла Джейн в облике свинкса.) — Сделай пару упражнений, и сразу почувствуешь себя лучше. Ты ведь уже распаковал вещи. Чего ты ждешь?

— Джейн, я даже не знаю, где я.

— У них нет приличной карты города, — объяснила Джейн. — Все и так знают, кто где живет. Но зато есть план канализационной системы по районам. И я могу вычислить, где жилые дома.

— Покажи.

Над терминалом материализовалась трехмерная модель города Милагре. Может быть, Эндер и не был для лузитанцев особо желанным гостем и предоставленное ему жилище не отличалось роскошью, но хозяева проявили поразительную информационную щедрость. Они установили для него не обычный домашний терминал, а рабочий имитатор. Машина могла проецировать голограмму, объем которой в шестнадцать раз превышал возможности среднего компьютера, а краски, а разрешение, а точность какая! Имитация оказалась настолько хороша, что Эндер на мгновение почувствовал себя Гулливером, склонившимся над городком лилипутов. Маленькие люди еще не боятся его, они не знают, что он может уничтожить их движением руки.

Над каждым районом в воздухе висело его название.

— Ты здесь, — пояснила Джейн. — Вила-Велья — старый город. В квартале от этого домика находится праса, где проходят все собрания.

— У тебя есть карта территории свинксов?

Имитация словно двинулась на Эндера. Мелкие детали исчезли, зато объем модели увеличился. «Как будто летишь над городом, — подумал Эндер, — как ведьма на метле». Границы города были обозначены высокой оградой.

— Этот забор — единственная преграда между нами и свинксами?

— Он генерирует электрическое поле, а оно, в свою очередь, бьет по всем чувствительным к боли клеткам, до которых может добраться, — отозвалась Джейн. — Одно прикосновение пускает вразнос любую аппаратуру. Такое чувство, будто тебе отпиливают пальцы ржавой пилой.

— Как приятно. Мы что, в концентрационном лагере? Или это зоопарк?

— Все зависит от того, с какой стороны подойти, — ответила Джейн. — Люди за решеткой поддерживают связь со всей Вселенной, а свободные свинксы отрезаны от нее.

— Но свинксы даже не знают, что им чего-то недостает.

— Понимаю, — фыркнула Джейн. — Одна из самых очаровательных человеческих черт. Вы все абсолютно уверены, что остальные жители Вселенной просто умирают от зависти из-за того, что им не повезло и они не смогут стать хомо сапиенс. — (За оградой начинался склон холма, на вершине к небу поднимались деревья. Лес.) — Ксенологи никогда не заходили в земли свинксов достаточно глубоко. Та группа свинксов, с которой они общаются, живет примерно в километре от ограды. Свинксы строят хижины — это поселение самцов. Мы ничего не знаем о других племенах, но съемки со спутников показывают, что во всех здешних лесах живет столько свинксов, сколько может прокормиться охотой и собирательством.

— Они охотники?

— Скорее, собиратели.

— Где погибли Пипо и Либо?

Джейн осветила густо поросшую травой часть склона. Здесь росло большое одинокое дерево, поодаль стояли еще два, потоньше, помоложе.

— Эти деревья, — пробормотал Эндер. — Их не было на тех голограммах, что я видел на Трондхейме.

— Прошло двадцать два года. Большое дерево свинксы посадили, чтобы обозначить место смерти соплеменника по имени Корнерой, его казнили незадолго до смерти Пипо. А эти два — результат недавних казней.

— Хотел бы я знать, почему для свинксов они сажают деревья, а для людей — нет.

— Деревья для них священны, — ответила Джейн. — Пипо отмечал, что у большинства деревьев есть имена, и предполагал, что их называют в честь мертвых.

— А люди просто не вписываются в систему. Они не могут стать тотемами. Да, похоже на правду. Только, знаешь, мифы и ритуалы не появляются из ниоткуда. Существуют причины, обычно связанные с выживанием, сохранением вида.

— Эндрю Виггин — антрополог?

— Предмет изучения человечества есть человек.

— Попробуй изучить парочку людей, Эндер. Например, семью Новиньи. Кстати, компьютерную сеть запрограммировали так, чтобы ты не мог узнать, кто где живет.

— Значит, Босквинья не столь дружелюбна, как хотела казаться, — улыбнулся Эндер.

— Если ты станешь спрашивать, где живет такой-то, они узнают, куда ты пошел. И если им не захочется, чтобы ты туда попал, никто не будет знать, куда надо идти.

— Ты можешь убрать этот запрет?

— Я, собственно, уже.

Недалеко от ограды, рядом с куполом обсерватории, мигал огонек. Самый одинокий дом во всем городе. Дома, окна которых выходили на ограду, можно было пересчитать по пальцам, а этот еще стоял в стороне от всех. Интересно, Новинья решила поселиться здесь, чтобы быть поближе к забору или подальше от соседей? Впрочем, возможно, место для дома выбирал Маркано.

Ближайший район назывался Вила-Альтрас, а дальше вдоль реки тянулся район Ас-Фабрикас, который, как и следовало из названия, состоял в основном из маленьких фабрик, где выплавляли металл, синтезировали пластик, валяли шерсть, ткали, шили одежду, превращали в пищу доставленное фермерами сырье. Чисто, тихо, аккуратно. Самодостаточная экономика. А Новинья решила жить на задворках, на окраине, вне поля зрения, невидимкой. Теперь Эндер не сомневался, что идея принадлежала именно Новинье. Она никогда не была частью Милагре, не принадлежала к нему. Не случайно все три вызова пришли от нее и ее детей. Сам факт обращения к Говорящему от Имени Мертвых означал, что эти люди не считают себя членами католической общины, охватывавшей все человеческое население Лузитании.

— И все же, — сказал Эндер, — мне придется спросить у кого-то дорогу. Не стоит сразу же давать им понять, что они не в состоянии скрыть от меня информацию.

Модель города исчезла, и над терминалом возникло лицо Джейн. Она не позаботилась приспособить изображение к размерам голограммы, а потому ее голова была раза в четыре больше натуральной величины. Впечатляющее зрелище. Изображение очень точное, вплоть до пор на носу.

— Я бы сказала, Эндрю, что информацию они не могут скрыть от меня.

— Ты лично заинтересована в моей осведомленности, Джейн.

— Знаю, — подмигнула она. — Но ты-то — нет.

— Ты хочешь сказать, что не доверяешь мне?

— От тебя так и несет объективностью и справедливостью. Но я в достаточной степени человек, чтобы желать привилегий и предпочтения.

— Обещай мне, пожалуйста, одно.

— Все что угодно, мой корпускулярный друг.

— Когда ты решишь что-нибудь от меня скрыть, сообщи, пожалуйста, что у тебя есть что скрывать.

— Это слишком сложно для маленькой старенькой меня. — Она превратилась в карикатуру на чрезмерно женственную даму.

— Для тебя нет ничего слишком сложного. Джейн, будь добра к нам обоим, не надо ставить мне подножек.

— Что я должна делать, пока ты занимаешься неортодоксальным семейством Рибейра?

— Что? Выясни, чем отличаются члены этого семейства от всех остальных жителей Лузитании. Во всем. И еще — конфликты между ними и властями. Были? Есть? Назревают?

— Слушаюсь, мой господин, и повинуюсь. — Она начала быстро втягиваться в бутылку.

— Ты привела меня сюда, Джейн. Почему ты теперь пытаешься вывести меня из себя?

— Я не пытаюсь. И ты приехал сюда сам.

— У меня в этом городе явная нехватка друзей.

— Мне ты можешь доверить свою жизнь.

— За свою жизнь я не беспокоюсь.

* * *

Праса[98] была любимым местом футбольных игр городских мальчишек. Большинство просто выпендривалось: ребята показывали друг другу, как долго могут удерживать мяч в воздухе, пользуясь только ногами и головой. А в углу двое вели жестокую дуэль. Мальчик изо всех сил запускал мячом в девчонку, стоявшую метрах в трех от него. Девочка должна была принять удар не двигаясь, не отклоняясь, каким бы сильным он ни оказался. Потом она кидала мяч обратно — и тут уже мальчишка становился мишенью. Девочка поменьше подносила мяч, отлетавший достаточно далеко.

Эндер попытался выяснить у кого-то из ребят, где находится дом семьи Рибейра. В ответ они либо недоуменно молчали, либо пожимали плечами, а если Эндер настаивал, мальчик просто уходил. За какие-то несколько минут праса опустела. «Интересно, — подумал Эндер, — что такого наговорил обо мне горожанам этот епископ Перегрино?»

Дуэлянты, однако, не сдвинулись с места. Теперь, когда на прасе почти никого не осталось, Эндер заметил, что за дуэлью внимательно следит какой-то мальчик лет двенадцати. Со спины он выглядел как все другие ребята, но когда Эндер подошел ближе, то заметил, что с глазами у мальчика что-то не так. Прошла минута, прежде чем он сообразил. У паренька были искусственные глаза с металлическим блеском, но Эндер знал, как они работают. Только один глаз, фасеточный, по-настоящему «видит». Микропроцессор разделяет сигналы и передает мозгу такой же поток информации, что и бифокальное зрение. Во втором глазу — источник питания, тот самый микропроцессор и банк памяти. Обладатель электронных глаз может записать некий ограниченный объем изображений, что-то около триллиона бит. Дуэлянты использовали его как судью: если возникнут разногласия, мальчик сможет проиграть сцену, замедлив движение, и сказать, что, собственно, произошло.

Мяч ударил мальчика прямо в пах. Паренек заставил себя улыбнуться, но на девочку это не произвело впечатления.

— Он отклонился! Я видела, как двинулись его бедра!

— Неправда! Мне было больно, но я не двигался.

— Reveja! Reveja![99]

Они говорили на звездном, но тут девочка перешла на португальский.

Мальчик с металлическими глазами поднял руку, призывая всех к молчанию.

— Mudou, — убежденно сказал он.

«Ты двигался», — перевел Эндер.

— Sabia! Я знала!

— Ты лжец, Ольяду!

Мальчик с металлическими глазами презрительно поглядел на противника:

— Я никогда не лгу. Если хочешь, пришлю тебе запись. Впрочем, нет, я пущу ее в сеть, чтобы все могли видеть, как ты дергался, а потом лгал.

— Mentiroso! Filho de puta! Fode-bode![100]

Эндер решил, что понимает значение всех этих эпитетов, но мальчик с металлическими глазами был спокоен.

— Dá, — сказала девочка. — Dá-me.

(«Дай сюда».)

Мальчик яростным движением сорвал с пальца кольцо и швырнул на землю.

— Viada[101], — хрипло прошептал он, повернулся и побежал прочь.

— Poltrão! — крикнула девочка в спину ему.

(«Трус!»)

— Cão! — отозвался бегущий, даже не обернувшись.

Это он выкрикнул не девочке. Она тут же оглянулась на мальчика с металлическими глазами. При слове «кано» тот словно окаменел. Девочка тут же отвела взгляд. Малышка, собиравшая мячи, подошла к мальчику с металлическими глазами и что-то прошептала на ухо. Он поднял голову и наконец заметил Эндера.

Старшая девочка извинилась:

— Desculpa, Ольяду, não queri que…[102]

— Não há problema[103], Мичи. — Он даже не смотрел на нее.

Девочка продолжала говорить, но тоже заметила Эндера и сразу замолчала.

— Porque está olhando-nos? — спросил мальчик.

(«Почему ты смотришь на нас?»)

Эндер ответил вопросом на вопрос:

— Você é árbitro?

(«Ты арбитр?» В португальском у этого слова несколько значений: арбитр, судья, управляющий.)

— De vez em quando.

(«Иногда»).

Эндрю перешел на звездный, так как сомневался, что сможет сказать по-португальски что-то по-настоящему сложное.

— Тогда ответь мне, арбитр, честно ли заставлять пришельца самому искать дорогу, оставлять его без помощи?

— Пришельца? Ты говоришь об утланнинге, фрамлинге или раман?

— Нет. О неверующем.

— O Senhor é descrente? Вы неверующий?

— Só descredo no incrível. Я не верю только в невероятное.

— Куда ты хочешь попасть, Голос? — улыбнулся мальчик.

— Я хочу найти дом семьи Рибейра.

Маленькая девочка придвинулась к мальчику с металлическими глазами.

— Каких Рибейра?

— Вдовы Ивановы.

— Думаю, я смогу его найти, — ответил мальчик.

— Каждый в городе может его найти, — улыбнулся Эндер. — Вопрос лишь в том, захочешь ли ты показать мне дорогу?

— Зачем тебе туда?

— Я задаю людям вопросы, чтобы узнать правдивые истории.

— В доме Ивановы никто не знает правдивых историй.

— Ложь меня тоже устраивает.

— Тогда пошли.

Мальчик двинулся по дорожке с коротко подстриженной травой. Маленькая девочка снова шепнула что-то ему на ухо. Он остановился и повернулся к идущему за ним Эндеру:

— Квара хочет знать, как тебя зовут.

— Эндрю Виггин.

— А она — Квара.

— А твое имя?

— Меня все называют Ольяду. Из-за глаз[104]. — Он подхватил Квару на руки, посадил на плечи. — Но мое настоящее имя Лауро. Лауро Сулеймано Рибейра. — Он усмехнулся, потом повернулся к Эндеру спиной и пошел по дорожке.

Эндер двинулся следом. Рибейра. Конечно.

Джейн, которая, естественно, слышала все, шепнула ему на ухо:

— Лауро Сулеймано Рибейра — четвертый сын Новиньи. Потерял глаза в результате несчастного случая. Лазер. Ему двенадцать лет. Да, я обнаружила, чем семейство Рибейра отличается от остальных жителей города. Они с удовольствием нарушают повеление епископа и готовы показывать тебе дорогу.

«А я заметил еще кое-что, Джейн, — беззвучно ответил Эндер. — Этому мальчику было приятно обманывать меня и еще приятнее — показать мне, что я обманут. Очень надеюсь, что ты не станешь брать у него уроки».

* * *

Миро сидел на склоне холма. Тени деревьев надежно скрывали его от любого наблюдателя-горожанина, зато сам он прекрасно видел большую часть Милагре: собор и монастырь на самом высоком холме, обсерваторию, тоже на холме, чуть дальше к северу, а рядом с обсерваторией, в лощине, в нескольких шагах от ограды, дом, в котором он, Миро, живет.

— Миро, — прошептал Листоед, — ты дерево?

Точный перевод идиомы пеквениньос. Для медитации им необходима полная неподвижность. Это состояние они и называют «быть деревом».

— Скорее уж травинка, — отозвался Миро.

Листоед захихикал высоким девчоночьим голосом. Смех не был естественным для пеквениньос, они просто выучили звук как знак, еще одно слово на звездном. Свинксы не выражали удовольствия смехом, — по крайней мере, так казалось Миро.

— Собирается дождь? — спросил Миро. Для свинкса этот вопрос означал: ты беспокоишь меня по моему или по твоему делу?

— Сегодня в прерии опять шел огненный дождь.

— Да. У нас гость с другого мира.

— Это Голос?

Миро опять промолчал.

— Ты должен привести его к нам.

Миро не ответил.

— Я зарою свое лицо в землю для тебя, Миро, мои руки и ноги станут бревнами для твоего дома.

Миро ненавидел, когда они его о чем-то просили. Выглядело это так, как будто они считали его могучим и мудрым существом, чью милость надо вымаливать. Что ж, если им так кажется, он сам виноват. Он и Либо. Не надо было играть с ними в Господа Бога.

— Я обещал, не так ли, Листоед?

— Когда, когда, когда?

— Мне нужно время. Я должен решить, можем ли мы довериться этому человеку.

Листоед ошарашенно уставился на него. Миро начал объяснять, что людей много, не все они знают друг друга и многие из них не заслуживают доверия. Он не в первый раз повторял эти слова. Свинксы просто не могли ему поверить.

— Как только смогу.

Внезапно Листоед начал ерзать взад-вперед по траве, дергая бедрами из стороны в сторону, словно у него жестоко чесался зад. Либо предположил однажды, что это движение свинксов аналогично человеческому смеху.

— Поговори со мной вперемешку, — прошипел Листоед.

Его всегда забавляло, когда Миро, да и другие зенадорес мешали слова звездного и португальского, и это несмотря на то, что его собственное племя пользовалось в обыденной жизни четырьмя языками.

Ну, если ему хочется португальского, он его получит.

— Vai comer folhas. Иди ешь листья.

— Почему это смешно? — удивился Листоед.

— Потому что это твое имя. Иди ешь фолас.

Листоед вытащил из ноздри какую-то букашку и сдул ее.

— Не груби, — сказал он. И ушел.

Миро проследил за ним взглядом. С Листоедом всегда было сложно. Миро предпочитал компанию свинкса по имени Человек. Конечно, Человек был умнее, и Миро приходилось все время быть настороже, но он хотя бы не проявлял открытой враждебности, как Листоед.

Когда свинкс скрылся из виду, Миро снова принялся смотреть на город. Кто-то шел по тропинке, ведущей к его дому. Двое. Тот, что впереди, очень высокий. А, это Ольяду с Кварой на плечах. Квара уже взрослая, пора бы… Миро беспокоился за нее. Она до сих пор не оправилась после смерти отца. На мгновение Миро ощутил горечь. А они-то с Элой надеялись, что смерть отца разрешит все их проблемы.

Он встал и попытался рассмотреть человека, шедшего за Ольяду. Не узнал. Не видел раньше. Голос. Уже! Он в городе не больше часа и уже отыскал их дом. Замечательно. «Не хватало мне только, чтобы мать узнала, что именно я вызвал его. Почему-то мне казалось, что Говорящий от Имени Мертвых будет более скрытен и не отправится прямиком домой к человеку, который пригласил его. Ну я болван. Плохо уже то, что он приехал лет на двадцать раньше, чем я рассчитывал. Квим наверняка доложит епископу. Он-то точно, а может, и кто-нибудь еще. Теперь мне придется разбираться с матерью и со всем городом в придачу».

Миро вернулся в лес и быстро зашагал по тропинке, ведущей к воротам. Назад. В город.

Глава 7

Дом семьи Рибейра

Миро, как жаль, что тебя в этот раз не было со мной! Конечно, у меня слуховая память получше и диалоги я запоминаю точнее, но сегодня я совершенно не могла понять, что происходит. Ты знаешь нового свинкса, того, которого называют Человек? По-моему, я видела, как ты разговаривал с ним за несколько минут до того, как отправился заниматься Сомнительной Деятельностью. Мандачува сказал мне, что его окрестили Человеком потому, что в детстве он был очень умен. О’кей, очень лестно, что в сознании свинксов так крепко связаны понятия «умный» и «человек», или, наоборот, оскорбительно, если свинксы хотели таким образом подольститься к нам. Но дело не в этом.

Затем Мандачува сказал: «Он уже мог разговаривать, когда только начал ходить». И тут он провел рукой линию в десяти сантиметрах от земли! По-моему, он хотел показать, какого примерно роста был Человек, когда начал самостоятельно передвигаться и разговаривать. Десять сантиметров! Правда, я могу и ошибаться. Если бы ты остался и видел своими глазами…

Если я все же не ошибаюсь и Мандачува имел в виду то, что я думаю, значит мы наконец получаем хоть какое-то представление о детстве свинксов. Если они начинают ходить — и разговаривать, ничего себе! — уже десяти сантиметров ростом, значит они намного позже людей покидают утробу и период внутриутробного развития у них существенно длиннее, чем у нас.

А дальше начался полный бред, даже по твоим меркам. Он наклонился ко мне и рассказал (с таким видом, будто это страшная тайна), кто отец Человека: «Твой дедушка Пипо знал отца Человека. Его дерево растет рядом с оградой».

Он что, спятил? Корнерой умер двадцать четыре года назад, разве не так? Ладно, допустим, это какие-то религиозные штуки, усыновление деревом и так далее. Но Мандачува произнес это так, что мне почему-то кажется: его следует понимать буквально. Двадцатичетырехлетняя беременность? Или Человеку потребовалось двадцать лет, чтобы из десятисантиметрового младенца превратиться в того роскошного свинкса, каким он стал? Или они каким-то образом сохранили сперму Корнероя?

Но это важно. Очень. Впервые свинкса, лично известного людям-наблюдателям, назвали отцом. И не кого-нибудь, а Корнероя, которого они ухлопали. Иными словами, самец с предельно низким статусом — казненный преступник — назван отцом! Это означает, что самцы, с которыми мы имеем дело, вовсе не отбросы племени, пусть даже многие из них так стары, что помнят Пипо. Они потенциальные отцы.

Более того. Если Человек еще в детстве прославился умом, зачем же его сослали сюда, в компанию несчастных, отвергнутых холостяков? Я полагаю, мы ошибались с самого начала. Мы работаем не с отбросами и холостяками, а с обладающей высоким статусом группой молодежи. С теми, кто «подает надежды» и в будущем, возможно, достигнет высот.

А потому все твои выражения жалости по поводу того, что пришла твоя очередь заниматься Сомнительной Деятельностью, а мне придется сидеть дома и составлять Официальные Подделки для ансибля, не стоят кучки Неприятных Выделений! (Если я буду спать, когда ты вернешься, разбуди меня и поцелуй. О’кей? Я сегодня заслужила.)

Записка от Кванды Фигуэйры Мукумби к Миро Рибейре фон Хессе, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia[105] ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене)


На Лузитании нет ни одной строительной фирмы. Когда образуется новая семья, друзья и родственники молодых собираются и строят им дом. Дом семьи Рибейра являл собой воплощение истории семьи. Передняя, самая старая часть дома осталась еще от первопоселенцев — пластиковые стены, фундамент из бетона. Семья росла, число комнат увеличивалось, и сейчас, казалось, пять маленьких одноэтажных домиков выстроились в ряд по лощине. Два последних — из красного кирпича и известки, с черепичными крышами, но никаких украшений, никаких попыток отклониться от стандарта. Семья построила то, в чем нуждалась, и не хотела ничего более.

Это не бедность, Эндер сразу понял: в обществе, где экономика находится под полным контролем, бедных просто не может быть. Отсутствие всякой выдумки, стремления придать дому индивидуальность показывало презрение семьи к своему собственному жилищу. А следовательно, и презрение к себе самим. Да и Ольяду с Кварой не выказали какой-бы то ни было радости, которую обычно испытывает человек, приближаясь к дому. Напротив, они скорее напряглись, утратили прежнюю легкость, словно дом обладал своим собственным гравитационным полем и его тяжесть придавливала их по мере приближения.

Ольяду и Квара зашли внутрь. Эндер остался у входа, ожидая, что кто-то выйдет и пригласит его. Ольяду распахнул дверь и вернулся в комнату, не сказав Эндеру ни слова. Эндер видел, как Квара уселась на диване в передней, прислонившись головой к стене. Да. На стенах — ничего. Только белая краска. И бледное лицо Квары сливалось с белизной стены. Ее глаза неотрывно смотрели на Эндера, что не мешало ей делать вид, что его здесь нет. И она совершенно точно не приглашала его войти.

Этот дом болен. И болен серьезно. Эндер пытался понять, что в характере Новиньи могло заставить ее жить в таком месте. Или он что-то упустил? Неужели смерть Пипо, давняя, дальняя смерть, настолько опустошила ее сердце?

— Твоя мама дома? — спросил Эндер.

Квара не ответила.

— О, — сказал он, — прости, пожалуйста. Я думал, что ты маленькая девочка, но теперь-то вижу, что ты статуя.

Квара даже ухом не повела, будто не слышала. А он-то надеялся развеселить ее.

Чьи-то ноги протопали по бетонному полу. Маленький мальчик вбежал в комнату, остановился посреди и резко развернулся к дверному проему, где стоял Эндер. Вряд ли он намного младше Квары. Ему, наверное, шесть или семь. И лицо у него вполне живое, не то что у сестренки. На нем отражалось понимание и какой-то яростный голод.

— Твоя мама дома? — повторил Эндер.

Мальчик наклонился и аккуратно закатал штанину. К ноге был приклеен скотчем большой кухонный нож. Мальчик медленно отлепил скотч, поднял нож на уровень груди, сжал его обеими руками и на полной скорости полетел к Эндеру. Эндер успел заметить, что острие ножа нацелено ему прямо в пах. М-да, нельзя сказать, чтобы этот малыш был особенно вежлив с незнакомцами.

Через мгновение нож торчал из потолка, а мальчик оказался зажатым у Эндера под мышкой. Он отчаянно кричал и колотил в воздухе ногами. Эндеру пришлось прихватить его еще и левой рукой. Теперь мальчик висел на нем совсем как связанный для клеймения теленок.

Эндер спокойно посмотрел на Квару:

— Если ты сейчас же не пойдешь и не приведешь того, кто в этом доме старший, я отнесу этого зверя домой и приготовлю из него ужин.

Квара минуточку подумала, потом встала и выбежала из передней.

Спустя какое-то время из комнаты вышла девушка со спутанными волосами, сонными глазами — она казалась очень усталой.

— Desculpe, por favor, — заговорила она, — o menino não se restabeleceu desde a morte do pai…[106] — И вдруг словно проснулась. — O Senhor é o Falante Pelos Mortos! Вы Говорящий от Имени Мертвых!

— Sou, — отозвался Эндер. — Да.

— Não aqui…[107] — начала она. — Ой, извините, вы говорите по-португальски? Ой да, конечно, вы же ответили мне. Пожалуйста, не здесь, не сейчас. Уходите.

— Хорошо, — кивнул Эндер. — Мне забрать мальчика или нож?

Он посмотрел на потолок. Она тоже.

— Ой нет, извините, пожалуйста, мы его вчера весь день искали, мы знали, что он его украл, но не могли понять, куда засунул.

— Прилепил к ноге.

— Вчера его там не было. Мы всегда туда смотрим. Пожалуйста, отпустите его.

— Вы уверены, что я должен? Он, по-моему, точит зубы.

— Грего, — обратилась она к мальчику, — нельзя бросаться на людей с ножом.

Грего что-то проворчал.

— Понимаете, его отец умер.

— Они были так близки?

Девушка печально улыбнулась:

— Едва ли. Он всегда был вором, Грего, с тех пор как вырос достаточно, чтобы что-то держать и идти одновременно. Но раньше никогда не пытался никому сделать больно. Поставьте его на пол.

— Нет.

Она прищурила глаза и твердо посмотрела на него:

— Вы похищаете ребенка? И куда вы его понесете? Какой выкуп потребуете?

— Вы меня не поняли? Он напал на меня. Вы не предложили никаких гарантий, что он не сделает этого снова, и явно не намерены принимать никаких дисциплинарных мер, если я его сейчас отпущу.

Как он и рассчитывал, девушка разозлилась:

— Что вы себе позволяете?! Это его дом, а не ваш!

— Кстати, — улыбнулся Эндер, — я совершил долгую прогулку от прасы до вашего дома. Ольяду шел довольно быстро. Я бы не прочь присесть.

Она кивком указала на стул. Грего извернулся и попытался вырваться из хватки Эндера. Тот приподнял мальчика перед собой и приблизил к нему лицо:

— Знаешь, Грего, если тебе удастся вырваться, ты рухнешь вниз головой на бетонный пол. Если бы здесь был ковер, ты, пожалуй, мог бы сохранить сознание. Но ковра нет. И говоря откровенно, мне будет приятно услышать стук твоего лба о бетон.

— Он не понимает, что вы говорите, он не так хорошо владеет звездным, — сказала девушка.

Но Эндер знал, что Грего прекрасно его понял. Еще он заметил движение в углу комнаты. Ольяду вернулся и теперь стоял у двери, ведущей на кухню. За его спиной пристроилась Квара. Эндер весело улыбнулся им обоим и шагнул к стулу, на который указала девушка. Одновременно он отпустил руки и ноги Грего и подбросил мальчика в воздух. Несколько секунд тот болтался в воздухе, дергаясь всем телом и заходясь в крике. Эндер опустился на стул и поймал Грего, прижал к груди, снова зафиксировав руки и ноги. Грего таки умудрился двинуть Эндера пяткой по голени, но, поскольку был босиком, особого вреда не нанес. Через минуту мальчик снова оказался совершенно беспомощным.

— Очень приятно вытянуть ноги, — сказал Эндер. — Благодарю за гостеприимство. Меня зовут Эндрю Виггин. Я уже познакомился с Кварой и Ольяду и, как вы, наверное, заметили, успел подружиться с Грего.

Девушка вытерла руку о передник, словно хотела протянуть ее для пожатия. Потом передумала и не стала этого делать.

— Меня зовут Эла. Это сокращение от Эланоры.

— Весьма приятно познакомиться. Я вижу, вы были заняты, готовили ужин?

— Да, я очень занята. Наверное, вам лучше зайти завтра.

— О, ничего, продолжайте работать. Я подожду.

В переднюю ввалился еще один мальчик, старше Ольяду, но моложе Элы.

— Вы не слышали, что сказала моя сестра? Вас не хотят здесь видеть!

— Вы слишком добры ко мне, — отозвался Эндер. — Но я пришел, чтобы повидаться с вашей матерью, и останусь здесь, пока она не вернется.

Упоминание о матери заставило их замолчать.

— Полагаю, она на работе. Если бы она была дома, все эти волнующие события уже выкурили бы ее из укрытия.

Ольяду слегка улыбнулся, его старший брат сильнее нахмурился, а лицо Элы перекосилось, словно от боли.

— Почему вы хотите встретиться с ней? — спросила Эла.

— Вообще-то, я хотел встретиться с вами со всеми. — Он улыбнулся старшему мальчику. — Ты, должно быть, Эстеву Рей Рибейра? Названный в честь святого великомученика Стефана, узревшего Иисуса одесную Господа.

— Что вы можете знать об этом, атеист!

— Насколько я помню, святой Павел стоял рядом и держал одежды тех, кто побивал Стефана камнями. Очевидно, в то время он еще не был верующим. Более того, все считали его самым большим врагом Церкви. И все же потом он раскаялся, разве не так? Поэтому я предлагаю тебе считать меня не противником Господа и Церкви, а апостолом, которого еще не остановили на дороге в Дамаск. — Эндер улыбнулся.

Мальчик одарил его злобным взглядом:

— Вы не святой Павел.

— Почему же нет? — удивился Эндер. — Я стану апостолом свинксов.

— Вы никогда не увидите их. Миро не позволит вам.

— Может быть, и позволю, — раздался голос из дверей.

Все повернулись к входящему в дом. Миро был молод, ему еще не исполнилось двадцати. Но в выражении лица и движениях было что-то… Груз ответственности и еще боль, заставившие его рано повзрослеть. Эндер увидел, как остальные уступают ему дорогу. Нет, они не сторонились его, не пятились от него, не избегали и уж точно не боялись. Скорее, ориентировались по нему, будто он был центром тяжести в комнате, а все прочие обитатели дома подчинялись его присутствию.

Миро вышел на середину комнаты и посмотрел на Эндера. Нет, на пленника Эндера.

— Отпустите его, — сказал Миро, и в голосе его был лед.

Эла прикоснулась к его руке:

— Грего пытался заколоть его, Миро.

А еще это значило: «Успокойся, все в порядке, Грего вне опасности, и этот человек — не враг».

Эндер слышал эти слова, Миро тоже.

— Грего, — начал Миро, — я ведь говорил тебе, что рано или поздно ты нарвешься на человека, который тебя не испугается.

Услышав, что союзник превратился во врага, Грего заскулил:

— Он убивает меня, убивает меня!

Миро холодно посмотрел на Эндера. Может быть, Эла и доверяла Голосу, но Миро — нет, еще нет.

— Я делаю ему больно, — признался Эндер. Когда-то он узнал, что лучшим способом завоевать доверие является правда. — Каждый раз, когда он пытается вырваться на свободу, ему становится несколько неудобно. И он, между прочим, продолжает сопротивляться.

Эндер спокойно смотрел в глаза Миро, и тот понял даже то, что не было сказано, и не стал настаивать.

— Я не могу вытащить тебя, Грегориу.

— Ты позволишь ему продолжать? — спросил Эстеву.

Миро махнул рукой в его сторону и извиняющимся голосом объяснил Эндеру:

— Его все называют Квим. — Слово произносилось как «кинг» — «король» на звездном. — Сначала потому, что его второе имя Рей. Теперь из-за того, что он считает себя королем по Божественному Промыслу.

— Ублюдок! — бросил Квим и вышел из передней.

Все остальные стали устраиваться поудобнее. Миро решил принять незнакомца, по крайней мере на время, а потому все могли немного расслабиться. Ольяду уселся на пол, Квара вернулась на диван, Эла прислонилась к стене. Миро взял второй стул и уселся напротив Эндера.

— Почему вы пришли в этот дом? — спросил Миро.

По его голосу Эндер понял, что парень, как и Эла, не сказал своим, что вызывал Голос. Значит, оба не знают, что другой ждал приезда. И оба ошарашены тем, что он прибыл так скоро.

— Чтобы встретиться с вашей матерью.

Облегчение, которое испытал Миро, можно было даже пощупать, хотя на его поведении это не отразилось никак.

— Она на работе, — ответил он. — Работает допоздна. Пытается вывести сорт картофеля, который сможет прижиться здесь.

— Как амарант?

— Уже слышали об этом? — улыбнулся Миро. — Нет, это будет уже чересчур. Второго амаранта здешняя экология не перенесет. Но наше меню довольно скудно, и картошка будет приятным новшеством. Ну и кроме того, из амаранта трудно выгнать что-либо приличное. Шахтеры и фермеры уже слагают мифы о водке — королеве всех алкогольных напитков.

Улыбка Миро осветила дом, словно солнечный луч, проникший в пещеру через трещину в потолке. Эндер чувствовал, как спадает напряжение. Квара качала ногой, как обычная девочка. На лице Ольяду появилось счастливо-глуповатое выражение, он прищурил веки, и металлические глаза стали не так заметны. Эла сильнее, чем можно было ожидать, обрадовалась простенькой шутке Миро. Даже Грего расслабился и перестал трепыхаться.

Но внезапный прилив влажного тепла подсказал Эндеру, что Грего не признал поражения. Когда-то Эндера обучили не реагировать на действия противника рефлекторно, а подумать сначала, в нужную ли сторону направлен рефлекс. Поэтому поток мочи, извергаемый Грего, не заставил его даже глазом моргнуть. Он-то знал, чего ожидает мальчик — разъяренного рева, отвращения, того, что Эндер стряхнет его с себя и Грего освободится и тем самым победит. «Обойдешься, малыш, без триумфа».

Эла, видимо, умела читать по лицу младшего брата. Ее глаза расширились от изумления, потом она шагнула к мальчику:

— Грегориу, ты невозможный маленький…

Но Эндер подмигнул ей и улыбнулся. Она застыла.

— Грего преподнес мне маленький подарок. То единственное, что он может дать, и он сделал это сам, а потому подарок особенно дорог. Мне он так понравился, что я, пожалуй, никогда не отпущу от себя вашего мальчика.

Грего взревел и рванулся в отчаянной попытке освободиться.

— Почему вы делаете это? — спросила Эла.

— Он ждет, что Грего начнет вести себя как человек, — объяснил Миро. — Этого еще никто не делал, а стоило бы попробовать.

— Я пыталась, — возразила Эла.

Со своего места на полу отозвался Ольяду:

— Если бы не Эла, мы все уже стали бы дикарями.

Из соседней комнаты Квим рявкнул:

— Не рассказывайте этому ублюдку о нашей семье!

Эндер серьезно кивнул, словно Квим сказал что-то замечательно умное. Миро фыркнул, Эла закатила глаза, улыбнулась и села на диван рядом с Кварой.

— Мы не очень счастливая семья, — произнес Миро.

— Понимаю, — кивнул Эндер. — Знаю. У вас совсем недавно умер отец. Мне жаль.

Миро сардонически усмехнулся. Ответил Ольяду:

— Вы хотите сказать: как жаль, что ваш отец не умер раньше?

Эла и Миро явно были согласны с этим заявлением. Но Квим снова крикнул:

— Не рассказывайте ему!

— Он причинял вам боль? — спокойно спросил Эндер, сидевший совершенно неподвижно, хотя моча Грего успела стать холодной и липкой.

— Он не бил нас, если вы это имеете в виду, — ответила Эла.

Миро решил, что это уже слишком.

— Квим прав. Это наше личное дело.

— Нет, — возразила Эла. — И его тоже.

— Как так?

— Я позвала его рассказать о смерти отца.

— О смерти отца! — воскликнул Ольяду. — Chupa pedras![108] Отец умер только три недели назад!

— Я был уже в пути, я собирался Говорить о другой смерти, но кто-то вызвал Голос для вашего отца, так что я буду Говорить и о нем.

— Против него, — поправила Эла.

— Для него, — сказал Эндер.

— Я вызвала вас, чтобы вы рассказали правду, — в голосе Элы была горечь, — а правда против него.

Молчание повисло в комнате, придавило всех, не давало шевелиться, пока в гостиную медленно не вошел Квим. Он смотрел только на Элу.

— Ты вызвала его, — тихо проговорил он. — Ты.

— Чтобы все узнали правду, — ответила она. Обвинение попало в цель. Брату не надо было произносить вслух, что она предала свою семью и свою Церковь, когда привела сюда этого неверующего, чтобы тот раскрыл перед всеми то, что так долго оставалось тайной. — Весь Милагре так добр, от сограждан просто разит пониманием, — продолжила Эла. — Наши учителя не обращают внимания на такие мелочи, как воровство Грего или молчание Квары. Пусть девочка ни разу не раскрыла в школе рта! Все притворяются, что мы обыкновенные дети, внуки ос Венерадос, такие замечательные, такие талантливые, зенадорес, биологисты! Такой престиж! И когда отец напивается и бесится от злости и бьет маму так, что она потом не может ходить, они просто отворачиваются.

— Заткнись! — крикнул Квим.

— Эла, — прошептал Миро.

— И ты, Миро. Отец кричит на тебя, говорит ужасные слова, и ты бежишь из дому, бежишь спотыкаясь, потому что ничего не видишь, у тебя темно в глазах…

— Ты не должна говорить! Не имеешь права! — закричал Квим.

Ольяду медленно встал и обвел всех немигающим взглядом.

— Почему вы все хотите это скрыть? — тихо спросил он.

— Тебе-то что? — вспылил Квим. — Он никогда не трогал тебя. Ты просто отключал глаза и сидел с наушниками, слушая своего Баха или что там у тебя…

— Отключал глаза? — переспросил Ольяду. — Я никогда не отключал глаза.

Он развернулся и подошел к терминалу, стоявшему в дальнем углу, быстрым движением включил компьютер, потом вытащил один из кабелей и воткнул разъем в правый глаз. Обычное компьютерное подсоединение вызвало из глубин памяти Эндера жуткую картину: глаз Великана, вырванный, кровоточащий, а Эндер ввинчивается вглубь глазницы все быстрее и быстрее и наконец проникает в мозг, а Великан валится на спину, умирает. На мгновение Эндер окаменел, затем заставил себя вспомнить, что всего этого не было на самом деле, что сцена смерти взята из компьютерной игры, которой он увлекался в Боевой школе. Три тысячи лет назад, но для него всего двадцать, недостаточный срок, чтобы память потускнела. Этот кошмар, этот сон, эту память жукеры превратили в «дорожный знак», и тот привел его к месту, где лежал кокон Королевы Улья.

Голос Джейн вернул его к действительности. Жемчужина прошептала на ухо:

— Если ты не против, пока эта штука у него в глазу, я скопирую все, что там есть.

А затем в воздухе над терминалом что-то зашевелилось. Не голограмма. Съемка велась одной камерой. Эта самая комната, вид с той точки на полу, где только что сидел Ольяду, — наверное, его любимое место. Посередине комнаты стоит огромный могучий мужчина, он размахивает руками, кричит, лицо искажено яростью. А Миро не двигается, голова склонена, и никаких признаков злобы. Звука нет. Только изображение.

— Разве вы забыли? — прошептал Ольяду. — Разве вы забыли, на что это было похоже?

Там, над терминалом, Миро повернулся и ушел. Маркано двигался за ним до двери, продолжая кричать, потом вернулся в комнату и остановился, задыхаясь, как после погони. Грего подбежал к отцу, обхватил его ногу, что-то крикнул в дверь. По лицу его было видно, что он повторяет ругательства. Маркано отцепил сына от штанины и с решительным видом направился в заднюю комнату.

— Звука нет, — сказал Ольяду. — Но вы ведь слышите, правда?

Эндер почувствовал, как дрожит Грего.

— Вот сейчас удар, шум — она падает на пол, вы слышите, вы чувствуете, как ее тело ударяется о бетон?

— Заткнись, Ольяду! — прохрипел Миро.

Терминал погас.

— Я не могу поверить, что ты сохранил это, — прошептала Эла.

Квим плакал и даже не пытался это скрыть.

— Я убил его, — повторял он. — Я убил его, я убил его, я убил его, это я…

— О чем ты говоришь? — выдохнул Миро. — Он был болен, это генетическое!

— Я молился, чтобы он умер! — выкрикнул Квим. Его лицо скривилось от боли, слезы и пена смешивались в уголках губ. — Я молился Деве Марии, Иисусу, просил дедушку и бабушку, говорил, что готов пойти в ад, если только он умрет. И теперь я отправлюсь в ад, и не жалею! Прости меня, Господи, но я рад!

Все еще рыдая, он вылетел из передней. Где-то хлопнула дверь.

— М-да, еще одно вполне достоверное чудо на боевом счету ос Венерадос, — заметил Миро. — Святость обеспечена. Вернее, канонизация…

— Теперь ты заткнись! — оборвал его Ольяду.

— А Квим все время повторял нам, что Христу угодно, чтобы мы прощали старого пердуна.

Грего теперь трясло так, что Эндер забеспокоился. Он понял вдруг, что мальчик шепотом повторяет одно слово. Эла тоже заметила, что мальчику плохо, подошла, опустилась на колени рядом с ним.

— Он плачет. Я никогда не видела, чтобы он так плакал.

— Папа, папа, папа… — шептал Грего. Это была уже не дрожь. Скорее, конвульсии.

— Он боится отца? — спросил Ольяду.

На лице его было написано искреннее беспокойство. К радости Эндера, все остальные тоже тревожились за Грего. Значит, в этой семье жила и любовь, а не только солидарность подданных одного тирана.

— Папы больше нет, — нежно сказал Миро. — Тебе больше не надо бояться.

Эндер покачал головой:

— Миро, разве ты не видел запись Ольяду? Маленькие мальчики не судят своих отцов — они любят их. Грего изо всех сил пытался стать таким же, как Маркос Рибейра. Все вы, наверное, радовались его смерти, но для Грего уход отца стал концом мира.

До сих пор никто из них не задумывался об этом, и даже теперь эта идея казалась отталкивающей. Эндер видел, как они сражаются с ней. Но они знали: это правда. Теперь, когда Эндер высказал ее, все стало таким очевидным…

— Deus nos perdoa, — пробормотала Эла. — Господи, прости нас.

— Это все, что мы могли сказать, — прошептал Миро.

Эла протянула руку к Грего, тот отвернулся и сделал именно то, чего ждал от него Эндер, к чему готовился с самого начала. Грего обвил руками шею Говорящего от Имени Мертвых и горько заплакал.

Остальные беспомощно смотрели, как он плачет. Эндер поднял голову:

— Как мог он показать вам свое горе? Он думал, вы ненавидите его.

— Мы никогда не ненавидели Грего, — сказал Ольяду.

— Мне следовало догадаться, — кивнул Миро. — Я знал: ему приходится хуже, чем всем нам, но представить себе не мог, что…

— Не обвиняй себя, — улыбнулся Эндер. — Такие вещи всегда первыми замечают посторонние.

Он услышал шепот Джейн:

— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Эндер. Ты так легко превращаешь людей в плазму.

Эндер не мог ответить ей сейчас, да она бы ему все равно не поверила. Он ничего не планировал — он импровизировал. Как он мог предвидеть, что Ольяду сохранит запись ссоры Маркано и Миро? С Грего — тут он попал, но его вел инстинкт, ощущение, что Грего отчаянно нуждается в ком-то, кто станет для него авторитетом, заменит отца. И поскольку Маркано был жесток, мальчик только жестокость мог принять за доказательство любви и силы. Теперь его слезы намочили воротник рубашки Эндера и были такими же горячими, как моча, пять минут назад испортившая брюки.

Да, он угадал, как поступит Грего, а вот Квара застала его врасплох. Пока другие смотрели, как Грего плачет, она поднялась с дивана и подошла к Эндеру. Ее глаза сузились от злости.

— Ты воняешь, — твердо сказала она. И ушла куда-то вглубь дома.

Миро с трудом подавил смех, Эла улыбнулась. Эндер поднял брови, как бы говоря: «Что-то выигрываешь, что-то проигрываешь».

Ольяду, казалось, услышал эти невысказанные слова. Из кресла, от терминала, мальчик с металлическими глазами мягко бросил:

— Вы опять победили. Она за эти месяцы никому, кроме членов семьи, слова не сказала. Не говорила с чужими.

«Но я теперь не чужой вам, — подумал Эндер. — Разве ты не заметил? Я теперь член семьи, нравится это вам или нет, хочу я этого или нет».

А потом плач Грего затих. Мальчик заснул, и Эндер отнес его в постель. А Квара уже спала в своей кровати в другом углу комнаты. Эла помогла Эндеру снять с Грего промокшие штаны и надеть пижаму. Ее движения, нежные и умелые, не разбудили мальчика.

Когда они вернулись в гостиную, Миро окинул Эндера критическим взором:

— Ну что ж, Голос, у вас есть выбор. Мои штаны для вас слегка малы и наверняка будут жать в паху, а отцовские слетят.

Эндер потратил минуту на то, чтобы сообразить, о чем он говорит. Моча Грего уже подсохла.

— Не беспокойтесь, — ответил он. — Я переоденусь, когда приду домой.

— Мать вернется не раньше чем через час. Вы же пришли поговорить с ней, не так ли? К тому времени ваши штаны уже высохнут.

— Тогда твои. Рискну своим пахом.

Глава 8

Дона Иванова

Это значит, что вам придется вести жизнь, состоящую из сплошного обмана. Вы отправитесь «в поле», обнаружите что-нибудь важное, жизненно важное, а возвратившись на Станцию, сядете и напишете совершенно невинный доклад, где не будет ни намека на сведения, полученные в результате проникновения культур.

Вы слишком молоды, чтобы понимать, как это мучительно для ученого. Мы с отцом поступали так, потому что не могли скрывать от свинксов знания. Со временем вы, как и я, осознаете, что отказывать в информации своим коллегам-ученым — не меньшая пытка. Когда вы видите, как они бьются над вопросом, и знаете, что легко можете помочь им, когда вы видите, что они ощупью приближаются к правде, а потом возвращаются на ошибочный путь из-за нехватки информации, вам становится и стыдно, и больно, и неловко.

И вы всегда, всегда должны напоминать себе: это их закон, их выбор. Это они построили стену между собой и правдой и накажут нас, если мы позволим им узнать, как много брешей мы понаделали в этой стене. И на каждого жаждущего правды ученого-фрамлинга приходится десяток схоластов-descabeςados (безголовых), которые презирают знания, которые за всю жизнь не породили ни одной оригинальной идеи и посвятили себя копанию в трудах подлинных ученых в надежде отыскать противоречие, фактическую ошибку или прокол в методике. Эти мухи кружатся над каждым вашим докладом, и, если вы хоть раз проявите беспечность, они поймают вас!

Это значит, что вы не можете упоминать даже имен свинксов, если эти имена возникли от смешения культур. «Чашка» сообщит чужакам, что мы научили свинксов элементарному гончарному делу, Календарь и Жнец — сами понимаете. И даже Господне чудо не сможет нас спасти, если они услышат имя Стрелок.

Записка от Либердада Фигуэйры де Медичи к Миро Рибейре фон Хессе и Кванде Фигуэйре Мукумби, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене)


Новинья закончила работу уже час назад, но не спешила покидать Биостанцию. Клонированные кусты картофеля мирно плавали в питательном растворе. Остается только наблюдать и записывать. Время покажет, какой из сортов даст наиболее устойчивую культуру и самые питательные клубни.

«Если мне нечего делать, почему я не иду домой?» Она не могла найти ответ на этот вопрос. Дети нуждаются в ней, в этом нет сомнений. Не много добра дарит она им, когда уходит в восемь утра и, возвращаясь, застает малышей уже спящими. И все же, твердо зная, что нужно немедленно идти домой, она продолжала сидеть в лаборатории, ничего не видя перед собой, ни о чем не думая, отсутствуя.

Новинья заставила себя вспомнить о доме и удивилась, что не испытывает радости. «В конце концов, — напомнила она себе, — Маркано мертв. Уже три недели. Нельзя сказать, чтобы это случилось слишком рано. Он делал то, для чего был нужен мне, я дала ему в ответ то, чего он хотел, но цепь, связывавшая нас, разорвалась за четыре года до того, как Маркано сгнил окончательно. И все это время — ни мгновения любви. Но я никогда не позволяла себе даже мысли о том, чтобы оставить его. Развод, конечно, невозможен, но разъехаться мы могли. Чтобы он перестал бить меня». До сих пор плохо двигалось и болело бедро, с того раза, последнего раза, как он швырнул ее на бетонный пол. «Какой прекрасный подарок на память, какой сувенир ты оставил мне, Кано, муж мой».

Ноющая боль в бедре проснулась просто от воспоминания. Новинья удовлетворенно кивнула. «Это именно то, чего я заслуживаю. Будет жаль, когда заживет».

Она встала и пошла не хромая, хотя боль была достаточно сильной, чтобы заставить любого нормального человека поберечь ногу. «Я не дам себе поблажки. Ни в чем. Это именно то, чего я заслуживаю».

Она вышла из лаборатории и закрыла за собой дверь. Компьютер тотчас погасил все огни, кроме ламп, освещающих различные культуры растений, даже ночью побуждая их к фотосинтезу. Новинья любила свои растения и своих маленьких зверюшек. Очень сильно любила. Даже сама удивлялась. «Растите, — просила она их день и ночь, — растите, плодитесь и размножайтесь». Она оплакивала неудачников и уничтожала, только если была твердо уверена, что у них нет будущего. И теперь, уходя от Станции, она все еще слышала их музыку, слышала, как их невероятно сложные клетки делятся и удваиваются, и растут, и образуют еще более сложные соединения. Она шла из света во тьму, из жизни в смерть, и душевная боль возрастала в полном согласии с телесной.

С вершины холма, уже на подходе к дому, она увидела пятна света, падавшие от освещенных окон на склон внизу. В комнате Квары и Грего темно. Ей не нужно сегодня сталкиваться еще и с этой виной — с молчанием Квары, жестокими выходками Грего. Но все же огней слишком много — в ее спальне и в передней… Что-то странное, что-то неожиданное творилось сегодня в доме, а она не любила неожиданностей.

Ольяду сидел в гостиной, как обычно, в наушниках, но из его правого глаза торчал разъем. Очевидно, просматривает воспоминания из старых запасов или, наоборот, сливает в память компьютера что-то ненужное. И, как много раз в прошлом, Новинье захотелось списать в файл свою визуальную память, стереть ее, а на образовавшееся место записать что-нибудь приятное. Тело Пипо на холме — вот что она стерла бы с радостью и вставила бы несколько воспоминаний о счастливых золотых днях, что они провели втроем на Станции Зенадорес. И тело Либо, завернутое в простыню, куски любимой плоти, держащиеся только на тонких полосках кожи. Вместо этого — прикосновение его губ, его нежные руки… Но все хорошие воспоминания ушли, они погребены под толстым слоем боли. «Я их украла, все эти счастливые дни, а потому их забрали у меня и заменили тем, что я заслужила».

Ольяду повернулся к ней — разъем в правом глазу. Ее передернуло от боли и стыда. «Прости меня, — беззвучно сказала она. — Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»

Она не произнесла этого вслух. И Ольяду ничего не сказал ей. Новинья направилась в свою комнату — узнать, почему там горит свет.

— Мама! — окликнул ее Ольяду.

Он стащил наушники и уже вытаскивал из глаза разъем.

— Да?

— У нас гость. Голос.

Новинья почувствовала, как внутри у нее все холодеет. «Не сегодня!» — закричала она, не разжимая губ. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, ни вообще когда-нибудь.

— Его брюки уже высохли. Сейчас он в твоей комнате — переодевается. Надеюсь, ты не возражаешь.

Из кухни вынырнула Эла.

— А, ты уже дома, — улыбнулась она. — Я приготовила кофе и для тебя.

— Я подожду снаружи, пока он не уйдет.

Эла и Ольяду переглянулись. Новинья поняла: они воспринимали ее как проблему, которую надо срочно решить. Очевидно, они уже готовы подписаться под тем, что собирается здесь делать Голос. «Ну что ж, я — проблема, но не вам, детки, ее решать».

— Мама, — начал Ольяду, — он вовсе не такой, как говорил епископ. Он хороший. Добрый.

Новинья ответила ему самым саркастическим тоном, на какой только была способна:

— С каких пор ты стал разбираться в добре и зле?

Ольяду и Эла снова переглянулись. Она знала, о чем дети сейчас думают: «Как нам объяснить ей, что она ошибается? Как переубедить ее?» — «Никак, детки, никак. Меня невозможно переубедить. Либо натыкался на этот ответ каждый день своей жизни. Он не узнал от меня тайны. Не моя вина, что он мертв».

Но кое-что им удалось: они отвлекли ее от уже принятого решения. Вместо того чтобы выйти за дверь, она проскользнула в кухню мимо Элы, не коснувшись дочери. На столе четким кругом стояли миниатюрные кофейные чашки. В самом центре пыхтел и дымился кофейник. Новинья села, положила руки на стол. «Итак, Голос здесь и первым делом пришел ко мне. Ну а куда еще он должен был пойти? Это моя вина, что он здесь, разве не так? Еще один человек, чью жизнь я разбила. Как жизни моих детей, Маркано, Либо, Пипо, мою собственную».

Сильная, но на удивление гладкая мужская рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник, и из тонкого носика в белоснежную чашку полилась струя черного дымящегося кофе.

— Posso derramar?[109] — спросил он.

Что за глупый вопрос, он ведь уже наливает! Но голос говорящего был мягок, и в его португальском чувствовался легкий кастильский акцент. Испанец?

— Desculpa-me, — прошептала она. — Простите меня. Trouxe o senhor tantos quilômetros…[110]

— Мы измеряем дальность полета не в километрах, Дона Иванова. Мы измеряем его в годах.

Слова звучали обвинением, но голос говорил о мире, о прощении, даже об утешении. «Этот Голос может соблазнить меня. Этот Голос — лжец».

— Если б я могла отменить ваш полет и вернуть вам двадцать два года жизни, я бы сделала это. Я зря отправила вызов, это было ошибкой. Простите меня. — Она говорила без всякого выражения. Вся ее жизнь состояла из лжи, а потому даже это извинение казалось неискренним.

— Я еще не ощутил течения времени, — отозвался Голос. Он стоял за ее спиной, и она не могла видеть его лица. — Для меня прошло чуть больше недели, с тех пор как я покинул свою сестру. Она — все, что осталось от моей семьи. Тогда ее дочь еще не родилась, а сейчас она, наверное, уже окончила колледж, вышла замуж, имеет своих детей. Я никогда не узнаю ее. Но я встретил и узнал ваших детей, Дона Иванова.

Она выпила чашку одним глотком — горячий кофе обжег язык и горло, волна огня прокатилась по пищеводу.

— Вы думаете, что успели узнать их всего за несколько часов?

— Я знаю их лучше, чем вы, Дона Иванова.

Новинья услышала, как в дверях ахнула Эла. Какая дерзость! И пусть даже его слова трижды правда, посторонний не имеет права так говорить. Она повернулась, чтобы взглянуть на него, но его уже не было в кухне. Только Эла стояла в дверях с расширенными от удивления глазами.

— Вернитесь! — крикнула Новинья. — Вы не имеете права говорить мне такое, а потом уходить!

Но он не ответил. Она услышала тихий смех, идущий из глубины дома, и пошла на звук. Она прошла через анфиладу комнат до самого конца, в свою спальню. На ее, Новиньи, кровати сидел Миро, а Голос стоял около двери и смеялся вместе с ним. Миро увидел мать, и улыбка сползла с его лица. На мгновение ей стало нехорошо. Уже несколько лет она не видела, как он улыбается, успела забыть, каким красивым делает его лицо улыбка. Без нее он похож на отца. А ее появление стирает это сходство.

— Мы пришли сюда поговорить, потому что Квим очень сердился, — объяснил Миро. — Эла застелила кровать.

— Не думаю, чтобы Голос волновало, застелена кровать или нет, — холодно отрезала Новинья. — Не так ли, Голос?

— Порядок и беспорядок, — ответил Голос, — каждый из них по-своему прекрасен.

Он все еще стоял к ней спиной, и она радовалась этому: не нужно будет смотреть ему в глаза, когда она скажет то, что должна сказать.

— Я повторяю вам, Голос, вы прилетели сюда совершенно зря, — начала она. — Можете ненавидеть меня за это, если хотите, но здесь нет смерти, о которой стоит Говорить. Я была глупой девчонкой. По своей наивности я полагала, что на мой зов отзовется автор «Королевы Улья» и «Гегемона». Я потеряла человека, который заменил мне отца, и жаждала утешения. Покоя.

Теперь он смотрел на нее. Молодой, наверняка моложе ее. А глаза просто соблазняют пониманием. «Perigoso, — подумала она. — Он опасен. Он красив. Я могу утонуть в этом понимании».

— Дона Иванова, вы читали «Королеву Улья» и «Гегемона». Как вы могли подумать, что их автор способен принести утешение или покой!

А ответил ему Миро. Молчаливый тугодум Миро ринулся в дискуссию с энергией, которой она не замечала в нем с тех пор, как он вырос.

— Я читал. Голос Тех, Кого Нет написал книгу, исполненную понимания и сочувствия.

Голос грустно улыбнулся:

— Но ведь книга была обращена не к жукерам? Он писал для людей, которые праздновали уничтожение жукеров как великую победу. Он писал жестоко, чтобы превратить гордость в сожаление, радость — в скорбь. И теперь люди начисто забыли, что когда-то ненавидели жукеров, что когда-то прославляли имя, которое сейчас даже неловко произносить…

— Я могу произнести все, — сказала Иванова. — Его звали Эндер. И он уничтожал все, к чему прикасался.

«Как и я, совсем как я». Этого она не произнесла вслух.

— Неужели? А что вы знаете о нем? — Его голос проскрежетал, как зазубренная коса. — Откуда вы знаете, что не было существа, к которому он относился по-доброму? Кого-то, кто любил его и был счастлив его любовью? Уничтожал все, к чему прикасался… Ложь! Этого нельзя сказать ни об одном человеке. Ни об одном. Это ложь!

— Это ваша доктрина, ваше кредо, Голос? Тогда вы плохо знаете людей. — Она стояла на своем, но этот приступ ярости напугал ее. Новинья думала, что его спокойная мягкость так же непробиваема, как у исповедника.

И тут же его лицо разгладилось.

— Вы можете не беспокоиться. Ваш вызов отправил меня в путь, но пока я летел, и другие попросили о Голосе.

— О! — («Кто же еще в этом благословенном городе настолько хорошо знаком с «Королевой Улья» и «Гегемоном» или настолько равнодушен к угрозам епископа Перегрино, чтобы осмелиться позвать?») — Если это так, зачем вы пришли в мой дом?

— Потому что меня позвали Говорить о Маркосе Марии Рибейре, вашем муже.

Поразительно!

— Нет! Да кто же захочет думать о нем, вспоминать? Он умер.

Голос не ответил. Вместо него отозвался Миро:

— Грего, например. Голос показал нам то, о чем мы должны были догадаться сами. Мальчик оплакивал отца и думал, что мы все ненавидим их обоих…

— Дешевая психология, — фыркнула она. — У нас есть свой психотерапевт, и он тоже немного понимает.

Из-за спины послышался голос Элы:

— Я вызвала его, чтобы он Говорил об отце, мама. Я думала, пройдут десятилетия, пока он доберется сюда, но теперь рада, что он пришел сейчас, когда может сделать столько добра.

— Да что он может?!

— Уже сделал. Мама, Грего уснул, обнимая его, а Квара заговорила с ним.

— Если быть точным, — вставил Миро, — она сказала ему, что он воняет.

— Что, естественно, было чистой правдой, — ответила Эла. — Потому что Грегорио описал его с головы до ног.

При этих словах Миро и Эла дружно расхохотались, и Голос присоединился к ним. Это задело Новинью больше, чем что-либо другое. Хорошее настроение не было частым гостем в этом доме — с тех самых пор, как Маркано привел ее сюда через год после смерти Пипо. Против воли Новинья вспомнила на мгновение, как счастлива была, когда Миро появился на свет, когда на следующий год родилась Эла. Первые несколько лет их жизни… Непрекращающаяся болтовня Миро, Эла топает по всему дому следом за ним… Они играли вместе, возились в траве недалеко от ограды. Новинья была счастлива со своими детьми, и это счастье отравляло мысли Маркано, заставляло ненавидеть Элу и Миро — он-то знал, что они не его дети. Когда на свет появился Квим, воздух в доме уже пропах неприязнью, мальчик так и не научился по-настоящему смеяться, только когда родителей не было рядом… Миро и Эла смеются вместе, словно поднялся тяжелый черный занавес. Снова наступил день, а Новинья уже забыла, что существует иное время суток, кроме ночи.

Как осмелился этот чужак вломиться в ее дом и распахивать шторы, которые повесила она сама!

— Я этого не потерплю, — сказала она. — У вас нет никакого права рыться в жизни моего мужа.

Он удивленно поднял бровь. Она хорошо помнила Межзвездный Кодекс, а потому точно знала, что у него есть не только право, но и полная поддержка закона.

— Маркано был жалким и несчастным человеком, — настаивала она. — Если вы расскажете правду о нем, это не принесет людям ничего, кроме боли.

— Вы совершенно правы, когда говорите, что правда о нем не принесет ничего, кроме боли, но это вовсе не потому, что он был жалким человеком, — ответил Голос. — Если я расскажу то, что все уже знают: что он ненавидел своих детей, бил жену, пил и буянил во всех барах города, пока полиция не доставляла его домой, — я не причиню боли, не правда ли? Наоборот, я дам людям удовлетворение, ибо все уверятся, что с самого начала судили о нем правильно. Он был ничтожеством, а потому они имели право обращаться с ним как с ничтожеством.

— Вы думаете, не был?

— В мире нет ничтожеств, это нужно понимать. Нет человека, чья жизнь оказалась бы пустой. Даже самые злые и жестокие мужчины и женщины совершали и добрые поступки, хотя бы в малой степени искупающие их грехи. Если вы узнаете их сердца, то поймете это.

— Если вы искренни, значит вы моложе, чем выглядите, — ответила Новинья.

— Неужели? — удивился Голос. — Меньше двух недель назад я получил ваше приглашение и очень внимательно изучал вас. Даже если вы уже забыли, я-то помню: молодой девушкой вы были прекрасны, милы, добры. Вы и раньше были одиноки, но Пипо и Либо — они обожали вас и находили достойной любви.

— Пипо тогда уже умер.

— Но он любил вас.

— Вы ничего не знаете, Голос! Вы находились в двадцати двух световых годах отсюда! И, кроме того, я не себя называла ничтожеством, я говорила о Маркано!

— Но вы же не верите в это, Новинья. Потому что знаете об одном добром и благородном поступке, оправдывающем жизнь этого несчастного человека.

Новинья не понимала, откуда взялся этот панический ужас, она знала только, что должна заставить его замолчать, прежде чем он назовет… Хотя какое доброе дело мог совершить Кано?

— Как смеете вы называть меня Новиньей! — крикнула она. — Уже четыре года никто не зовет меня так!

В ответ он поднял руку и кончиками пальцев провел по ее щеке. И столько робости было в этом жесте, будто перед ней подросток. Он напомнил ей Либо, и этого она уже не могла вынести, схватила его руку, отвела и рванулась мимо него в комнату.

— Убирайтесь! — выплюнула она. — И ты тоже, Миро!

Сын быстро поднялся с кровати и отступил к двери. По его лицу было видно, что, несмотря на все то, что он уже видел в этом доме, ее ярость все еще заставала его врасплох.

— Вы ничего от меня не получите! — рявкнула она Голосу.

— Я пришел не для того, чтобы забирать у вас, — спокойно ответил он.

— И от вас мне тоже ничего не надо! Совсем! Вы для меня ничто! Слышите? Ты — ничтожество! Lixo, ruína, estrago — vai for a d’aqui, năo tens direito estar em minha casa![111] У вас нет права находиться в моем доме!

— Năo eres estrago, — прошептал он, — es solo fecundo, e vou plantar jardim aí[112].

А затем, прежде чем она успела ответить, закрыл дверь и ушел.

По правде говоря, ей нечего было бы ответить ему. Его слова совершенно ошарашили ее. Она назвала его «эстраго», но отвечал он так, будто это о себе она говорила как о пустыне. И она говорила с ним грубо, используя оскорбительно-фамильярное «tu» — «ты» вместо «o senhor» или более свободного «você». Так можно разговаривать с ребенком или с собакой. Но когда он ответил ей в той же интонации, с той же фамильярностью — это словно подразумевало совсем другое. «Ты не пустыня, ты плодородная земля, и я посажу здесь сад». Так мог обратиться поэт к своей возлюбленной или даже муж к жене. «Ты» стало нежным, любовным, а не дерзким. «Как смел он, — прошептала она про себя, дотрагиваясь до щеки там, где коснулась его рука. Он очень жесток, я не знала, что Голос может быть таким. Епископ Перегрино совершенно прав. Он опасен — неверующий, антихрист, он вошел запросто в те места моего сердца, которые я оберегала как святыню, куда не пускала никого, никогда. Он наступил на те жалкие побеги, что еще росли на этих камнях. Как жаль, что я не умерла до того, как повстречалась с ним, он уничтожит меня, он наверняка покончит со мной до того, как завершит свои поиски».

Потом она услышала, что кто-то плачет. Квара. Конечно, все эти крики разбудили девочку, она всегда очень чутко спала. Новинья уже хотела открыть дверь, выйти и успокоить, утешить ее, но тут поняла, что плач умолк. Мягкий мужской голос напевал какую-то песенку. Язык незнакомый. «Немецкий, — подумала Новинья, — или один из диалектов Севера». Что бы слова ни значили, она их не понимала, но знала, кто поет, и чувствовала, что Квара уже успокоилась.

Новинья не помнила такого страха, да, с тех пор, как узнала, что Миро собирается стать зенадором, пойти по стопам человека, убитого свинксами. «Этот человек распутывает сети моей семьи, пытается снова связать нас воедино, но по дороге он раскроет мои секреты. Если он узнает, как умер Пипо, и скажет правду, Миро узнает то, что убьет его. Я больше не собираюсь приносить жертвы свинксам. Они слишком жестокие боги, чтобы я могла поклоняться им».

Потом, лежа в постели за закрытой дверью, пытаясь уснуть, она услышала, как в передней смеются Квим и Ольяду вместе с Миро и Элой. Она представила их в согретой радостью комнате. Новинья погружалась в сон, и во сне не Голос сидел с ее детьми и учил их смеяться, а Либо, снова живой, и все знали, что он ее муж, человек, чьей женой она стала в сердце своем, хоть и отказалась венчаться с ним в церкви. Даже во сне эта радость была слишком велика, и подушка очень быстро намокла.

Глава 9

Врожденный дефект

Сида: Возбудитель десколады — не бактерия. Такое впечатление, что он проникает в клетки тела и поселяется там совсем как митохондрии; он делится, когда делится сама клетка. Тот факт, что он сумел перейти на новый вид живых существ спустя всего несколько лет после нашего прибытия сюда, показывает, что он очень легко адаптируется. Он наверняка давным-давно захватил всю биосферу Лузитании. Такой эндемик — перманентная инфекция.

Густо: Если он постоянная часть всех здешних организмов, это уже не инфекция, Сида, это образ жизни.

Сида: Но ведь это не обязательно врожденное — возбудитель может перемещаться. Но ты прав: если это эндемик, тогда все местные организмы, должно быть, отыскали какой-то способ с ним бороться…

Густо: Или адаптировались к нему и включили его в свой жизненный цикл. Возможно, они даже нуждаются в нем.

Сида: Нуждаются в том, чтобы их гены развязывали, как шнурок на ботинке, а потом снова собирали как бог на душу положит?

Густо: Возможно, именно поэтому на Лузитании так мало видов живых существ. Десколада обрушилась на них сравнительно недавно, примерно полмиллиона лет назад, и большинство не смогло адаптироваться.

Сида: Как жаль, что мы умираем, Густо. Другие ксенобиологи будут по уши завалены работой по адаптации и, наверное, не доберутся до этой проблемы.

Густо: Это единственная причина, заставляющая тебя сожалеть о нашей смерти?

Владимир Тиаго Гусман и Екатерина Мария Апаресида ду Норте фон Хессе-Гусман. Неопубликованный диалог, обнаруженный в рабочих записях. Записан за два дня до смерти. Впервые опубликован в «Потерянных нитях понимания». Метанаука, методологический журнал. 2001:12:12:144–45


Эндер добрался до своего жилища только глубокой ночью и почти до утра гадал, что же все-таки произошло в доме семьи Рибейра, особенно после того, как пришла Новинья.

Несмотря на ночное бдение, Эндер проснулся рано. Голова его была полна вопросами, на которые следовало отыскать ответ. С ним всегда происходило такое, когда он готовился Говорить о чьей-то смерти. Он не мог ни на мгновение освободиться от размышлений о том, каким этот мертвый мужчина видел себя сам, о той жизни, которую собиралась прожить эта погибшая женщина. А сейчас были и другие причины для беспокойства. Его волновала также судьба живых.

— Конечно, ты влез в это по самые уши, — фыркнула Джейн, когда он попытался объяснить ей свое настроение. — Ты влюбился в Новинью еще до того, как мы покинули Трондхейм.

— Возможно, мне и нравилась девушка, но женщина зла и эгоистична. Посмотри, во что превратились ее дети.

— И это Говорящий от Имени Мертвых? Теперь ты тоже судишь людей по тому, кем они кажутся?

— Возможно, я влюбился в Грего.

— Ты всегда проникался теплыми чувствами к тем, кто мочился на тебя.

— А Квара? Все они, даже Миро, мне понравились.

— И они любят тебя, Эндер.

Он рассмеялся:

— Людям всегда кажется, что они любят меня, пока я не начинаю Говорить. Новинья более чувствительна, чем другие, и она возненавидела меня раньше, чем я сказал правду.

— В отношении себя ты так же слеп, как и все остальные, Голос, — сказала Джейн. — Обещай, что позволишь мне Говорить о твоей смерти. У меня накопилось много материала.

— Держи его при себе, — ответил Эндер. — Ты разбираешься в людях еще хуже, чем я.

И он принялся составлять список вопросов.

1. Почему Новинья вообще вышла замуж за Маркано?

2. Почему Маркано ненавидел своих детей?

3. Почему Новинья ненавидит себя?

4. Почему Миро вызвал меня Говорить о смерти Либо?

5. Почему Эла вызвала меня Говорить о смерти отца?

6. Почему Новинья изменила мнение и отменила вызов?

7. Что было непосредственной причиной смерти Маркано?

На седьмом вопросе он остановился. Найти ответ будет легко, проблема-то техническая. Значит, с него он и начнет.

* * *

Доктора, делавшего вскрытие, в городе звали Навьо, что в переводе с португальского означало «корабль».

— Это не из-за размеров, — улыбаясь, объяснял он, — и не потому, что я хороший пловец. Мое полное имя — Энрике о Навигадор Каронада. И будьте уверены, я очень рад, что они прозвали меня сокращением от «навигатора», а не от «маленькой пушки». Вы представляете, сколько неприличных шуток мне пришлось бы выслушивать?

Его добродушие вовсе не обмануло Эндера. Навьо был добрым католиком и уважал епископа не меньше, чем прочие жители города. Он явно не собирался делиться информацией с Эндером, и это, похоже, даже поднимало ему настроение.

— Я могу получить ответы на свои вопросы двумя путями, — спокойно перебил его Эндер. — Могу спросить вас и получить правдивое объяснение. Или подать прошение в Межзвездный Конгресс, чтобы мне открыли ваши записи. Связь по ансиблю стоит дорого, и, поскольку моя петиция обоснованна, а ваше запирательство незаконно, стоимость переговоров будет вычтена из и без того тощих фондов вашей колонии. Вместе со штрафом в размере двукратной стоимости переговоров.

Пока Эндер говорил, улыбка медленно сползала с лица Навьо. Наконец он холодно сказал:

— Конечно, я отвечу вам.

— Пожалуйста, никаких «конечно», — отрезал Эндер. — Ваш епископ убедил граждан Милагре объявить неоправданный, ничем не спровоцированный бойкот священнику другой религии, прибывшему сюда по вызову, законно. Вы окажете всем большую услугу, если поставите своих соотечественников в известность, что, если это добродушное молчание будет продолжаться, я попрошу Межзвездный Конгресс дать мне статус инквизитора. Уверяю вас, моя репутация в Конгрессе очень высока и мою просьбу наверняка удовлетворят.

Навьо знал, что это значит. Если Голос станет инквизитором, он получит право отменить католическую лицензию колонии из-за преследований на религиозной почве. Да, это наделает очень много шуму, хотя бы потому, что епископа Перегрино тут же сместят и отправят в Ватикан для церковного расследования.

— Но зачем вам устраивать все это? — спросил Навьо. — Вы же знаете, что вас не желают здесь видеть?

— Кто-то хотел видеть меня, иначе я бы не прилетел. Я понимаю, вам сейчас очень не нравится этот закон, но, помните, он защищает от преследований и католиков — на тех планетах, где лицензирована другая вера.

Навьо побарабанил пальцами по столу:

— Что у вас за вопросы, Голос? Задавайте, и покончим с этим.

— Ну, для начала достаточно простой. Что стало непосредственной причиной смерти Маркоса Марии Рибейры?

— Маркано? — удивился Навьо. — Но вас же никак не могли пригласить Говорить о его смерти, он покинул этот мир всего несколько недель назад…

— Меня пригласили Говорить о нескольких смертях, Дом Навьо, и я решил начать с Маркано.

Навьо дернул уголком рта:

— А если мне потребуются доказательства?

Джейн шепнула Эндеру на ухо:

— Давай ошарашим этого зануду.

Мгновенно терминал Навьо ожил, на экране появилась копия документа, а самый серьезный и грозный из голосов Джейн объявил: «Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых, принял приглашение открыть правду о жизни и смерти Маркоса Марии Рибейры, жителя города Милагре, колония Лузитания».

Оглушительное впечатление на Навьо произвел не сам документ, а скорее то, что он, доктор, еще не послал запроса и даже не прикасался к терминалу. Навьо сразу понял, что его компьютер включили через жемчужину, болтающуюся в ухе Голоса, но это значило, что Голос прикрывают программы очень высокого уровня. Ни один из жителей Лузитании, даже сама мэр Босквинья, не обладал достаточной властью, чтобы проделать такой номер. «Кем бы ни был этот чертов Голос, он слишком крупная рыба для нашего епископа».

— Да ладно, — заставил себя рассмеяться Навьо. Теперь он вдруг вспомнил о том, что у него добродушный и дружелюбный характер. — Я все равно собирался помочь вам. Паранойя, овладевшая епископом, не успела еще распространиться на весь Милагре.

Эндер улыбнулся ему, делая вид, что принимает это лицемерие за чистую монету.

— Маркос Рибейра умер от врожденной болезни. — Доктор протарахтел длинное псевдолатинское название. — Вы о ней никогда не слышали, потому что это штука редкая и передается только генетически. В большинстве случаев проявляется в зрелом возрасте и выражается в том, что постепенно все экзокринные и эндокринные железы отмирают и заменяются жировыми отложениями. В переводе на человеческий язык это значит, что мало-помалу щитовидка, поджелудочная железа, печень, селезенка, половые железы и так далее превращаются в скопление жировых клеток.

— Всегда смертельно? Необратимо?

— О да. По правде говоря, Маркано протянул лет на десять дольше, чем следовало. Ну, его случай вообще из ряда вон по нескольким показателям. Во всех иных зафиксированных медициной случаях (правда, их не так уж много) болезнь первым делом разрушала половые железы, в итоге — стерильность и в большинстве случаев импотенция. У Маркано Рибейры шестеро здоровых детей, — очевидно, его половые железы пострадали последними. Однако, когда и их прихватило, процесс пошел на удивление быстро. При вскрытии я обнаружил, что там не осталось ничего, кроме жира, тогда как печень и щитовидка были поглощены не полностью.

— Что именно убило его?

— Гипофиз разложился полностью. Не выделялся адреналин. Маркано был просто ходячим мертвецом. Просто свалился однажды в баре во время исполнения какой-то непристойной песенки. Я так слышал.

Как всегда, разум Эндера механически искал противоречия в объяснении.

— Как передается заболевание, если жертва почти сразу становится стерильной?

— Обычно по боковым линиям. Один ребенок, допустим, умирает, у его братьев и сестер — никаких внешних признаков заболевания, но они передают склонность своим детям. И естественно, мы боялись, что дети Маркано унаследуют его дефектные гены.

— Вы протестировали их?

— Никаких генетических деформаций. И все время, пока я проводил анализ, Дона Иванова заглядывала через мое плечо. Проверка показала, что все чисто, никакого риска. Компьютер гарантирует — шлеп, шлеп, шлеп — только так.

— Ни у кого? Даже рецессивных тенденций?

— Graҫas a Deus, — ответил доктор, — кто бы согласился вступать с ними в брак, если б у них были отравленные гены? Кстати, у меня в голове не укладывается, как мы пропустили Маркано? Как не заметили, что он болен?

— Что, проводите регулярные генетические тесты?

— Да нет, все совсем не так. Но примерно лет тридцать назад у нас тут была страшная эпидемия. Родители Доны Ивановы, Венерадо Густо и Венерадо Сида, сделали генетический анализ, проверили всех: мужчин, женщин и детей колонии. Таким способом они искали лекарство. И нашли. В ходе исследования они просто должны были напороться на этот самый дефект, так же как я обнаружил его после смерти Маркано. Я в жизни не слыхал о такой пакости, но в банке памяти компьютера хранилась справка.

— Так ос Венерадос не знали, что он болен?

— Очевидно, нет. Иначе бы они рассказали родителям Маркано. Да и если бы не сказали, Иванова сама обнаружила бы в их записях.

— Может быть, так и вышло.

Навьо расхохотался:

— Невозможно! Невероятно! Ни одна женщина в здравом уме не согласится рожать детей от человека с такой болезнью. Последние годы Маркано, должно быть, жил как в аду. Вы не пожелаете такого собственным детям. Нет, Дона Иванова довольно эксцентричная особа, но не сумасшедшая.

* * *

Джейн получила массу удовольствия. Когда Эндер вернулся домой, она включила компьютер и вывела свое лицо на терминал, просто чтобы посмеяться вволю.

— Ну а как еще он мог вывернуться, — сказал Эндер, — живя среди добрых католиков да еще имея дело с биолоджистой — одной из самых уважаемых женщин города! Может, ему и в голову не пришло, для них же это базовые вещи.

— Не извиняйся за него, — ответила Джейн. — Я и не рассчитываю, что ваши водянистые мозги способны управляться с логикой. Но почему бы мне не посмеяться немного?

— В каком-то смысле это очень мило с его стороны, — заметил Эндер. — Он согласен верить в то, что болезнь Маркано пошла иным курсом, чем во всех других зафиксированных случаях, что по какой-то причине родители Новиньи не обнаружили болезнь Маркано и она вышла за него, не ведая об этом. Он верит. А Лезвие Оккама рекомендует брать самое простое объяснение. Болезнь Маркано протекала как у всех: половые железы он утратил в первую очередь, а детей зачал кто-то другой. Неудивительно, что Маркано так злился. Каждый из его шестерых детей свидетельствовал о том, что его жена спит с другим мужчиной. Возможно, это с самого начала было частью договора — то, что она не будет ему верна. Но шестеро детей — это немножко чересчур.

— Великолепные противоречия жизни истинно верующих, — улыбнулась Джейн. — Жена сознательно изменяет мужу, но даже помыслить не смеет о противозачаточных средствах.

— Ты пробежалась по генетическим раскладкам детей, чтобы выяснить, кто может быть отцом?

— Ты хочешь сказать, что еще не догадался?

— Догадался, но хочу быть уверен, что медицина не опровергнет. Понимаешь, ответ слишком очевиден.

— Разумеется, это Либо. Вот кобель! Шестеро детей от Новиньи и еще четверо от собственной жены.

— А вот чего я совсем не понимаю, — сказал Эндер, — это почему Новинья не вышла за него замуж с самого начала. Это же полная бессмыслица — выходить замуж за человека, которого она, очевидно, презирает, о чьей болезни точно осведомлена, а затем — вперед, рожать детей тому мужчине, которого любила всю жизнь.

— Пути человеческой мысли извилисты и запутанны. И извращены, — пропела Джейн. — Пиноккио был таким поленом, когда пожелал стать настоящим мальчиком. С деревянной головой ему жилось бы куда веселее.

* * *

Миро осторожно пробирался через лес. Иногда он узнавал деревья, мимо которых шел, или ему казалось, что узнавал, — тут ни один человек не мог сравниться со свинксами: они знали по именам все деревья в лесу. Но, впрочем, люди не поклонялись деревьям, не считали их своими предками.

Миро сознательно выбрал самый длинный путь к поляне, где стояло жилище свинксов. Когда Либо принял Миро вторым стажером и поставил его работать вместе со своей дочерью Квандой, он объяснил, что не должно быть четкой тропинки, ведущей из Милагре к поляне свинксов. Ведь возможно, предупредил его Либо, что когда-нибудь между людьми и свинксами вспыхнет конфликт, нельзя оставлять дорогу, по которой могут пройти погромщики. Потому сегодня Миро шел по дальнему, высокому берегу ручья.

И естественно, скоро из лесу вынырнул свинкс. Наблюдатель. Много лет назад Либо вычислил, что где-то в этом направлении находится поселение самок-свинксов, «жен». И самцы всегда приглядывали за зенадорес, если они заходили в лес слишком далеко. По настоянию Либо Миро никогда не пытался исследовать запретную сторону. Его любопытство сразу же угасало, стоило ему вспомнить, как выглядело тело Либо, когда они с Квандой его нашли. Либо еще жил, он даже оставался в сознании — глаза открыты… Миро и Кванда опустились на колени с обеих сторон, хотели освободить его забрызганные кровью руки… «Либо, твое сердце, вырванное из груди, все еще пыталось гнать кровь по венам. Если бы ты только мог заговорить с нами, одно только слово — почему они убили тебя…»

Берег стал пологим. Миро пересек ручей, прыгая по скользким, покрытым мохом камням. Через несколько минут он почти добрался до места — чуть впереди деревья расступались, образуя поляну.

Кванда уже на месте — учит свинксов снимать сливки с молока кабры и готовить какой-то аналог масла. Последние семь недель она экспериментировала с процессом, и наконец у нее что-то начало получаться. Все прошло бы значительно легче, если б она могла попросить помощи у Новиньи или Элы, — они обе знали о химических особенностях молока кабры куда больше, чем зенадорес, — но, к сожалению, сотрудничество с биолоджистас невозможно. Еще тридцать лет назад ос Венерадос обнаружили, что молоко кабры не содержит питательных веществ, которые мог бы усвоить человек. А потому совершенно очевидно, что проблемы хранения молока или изготовления молочных продуктов могут интересовать только свинксов. А Миро и Кванда не могли рисковать, нельзя было допустить, чтобы хоть кто-нибудь узнал, насколько серьезно они изменили образ жизни пеквениньос.

Младшие свинксы охотно взялись сбивать масло. Они плясали на бурдюках, сделанных из шкур тех же самых кабр, и распевали бессмысленную песенку, смешивая слова звездного, португальского и двух собственных языков в смешную кашу. Миро попытался рассортировать языки. Он, конечно, узнал мужской язык, поймал несколько обрывков на языке отцов — так они называли то наречие, на котором разговаривали со своими деревьями-тотемами. Миро распознал его только по звучанию. Даже Либо не мог перевести ни слова. Язык, казалось, состоял из одних «ме», «бе», «ге», причем разницу между гласными определить было невозможно.

Свинксы, следившие за Миро в лесу, тоже вынырнули на поляну и приветствовали своих собратьев долгим ухающим криком. Танец продолжался, а вот песня немедленно смолкла. Мандачува отделился от группы свинксов, столпившейся вокруг Кванды, и двинулся на край поляны, навстречу Миро:

— Привет, Я-Смотрю-На-Тебя-С-Вожделением.

Это был дословный перевод имени Миро на звездный. Мандачуве нравилось переводить имена со звездного на португальский и обратно, хотя Миро и Кванда тысячу раз объясняли, что их имена на самом деле ничего не означают и то, что они звучат как настоящие слова, просто совпадение. Но Мандачува, как и многие другие свинксы, обожал лингвистические игры, а потому Миро махнул рукой и стал откликаться на «Я-Смотрю-На-Тебя-С-Вожделением», так же как и Кванда терпеливо отзывалась на «Вага». Это португальское слово значило «чудо»; «чудо» на звездном — «вандер», а «вандер» звучит почти как Кванда.

Мандачува оставался для них загадкой. Самый старый среди свинксов. Пипо знал его и писал, что он обладает среди своего племени наибольшим авторитетом. Либо, по всей видимости, тоже считал его лидером. Разве его имя не было искажением португальского сленгового словечка, означавшего «хозяин», «босс»?[113] Но Миро и Кванде казалось, что Мандачува наименее влиятельный и уважаемый свинкс поселения. Никто не советовался с ним ни по какому поводу, он был единственным, у кого всегда находилось время на беседы с зенадорес, ему почти не поручали важной работы.

И тем не менее именно он поставлял большую часть информации. Миро никак не мог понять почему: потерял ли свинкс статус из-за слишком тесного общения с людьми или стремился поделиться сведениями, поднять себя в глазах людей, чтобы компенсировать низкий статус среди сородичей? Впрочем, это не имело значения. Миро нравился Мандачува. Он считал старого свинкса своим другом.

— Что, женщина заставила вас есть это дурнопахнущее месиво? — спросил Миро.

— Она говорит, что это жуткие помои. Еще бы, даже маленькие кабры кричат от омерзения, когда им приходится сосать вымя. — Мандачува хихикнул.

— Если вы преподнесете все это в подарок вашим женщинам, они больше никогда не заговорят с вами.

— И всё же мы должны, мы должны, — вздохнул Мандачува. — Они все хотят видеть, масиос долгоносые.

Ах да, это постоянное недоразумение с женским полом. Иногда свинксы говорят о них с искренним и глубоким уважением, даже, пожалуй, с восхищением, обожанием, как о божествах. И тут же кто-нибудь обзывает их масиос — червями, обитающими на ветвях деревьев, или говорит еще какую-нибудь грубость. Зенадорес даже не могут спрашивать о них — свинксы все равно никогда не отвечают на вопросы о своих самках. Было время, и довольно долгое, когда свинксы и вовсе не упоминали, что самки существуют. Либо всегда очень смутно намекал, что перемена как-то связана со смертью Пипо. До его гибели разговоры о самках были табу (разве что случайное почтительное упоминание в особо торжественные минуты), а после свинксы даже стали повторять при зенадорес свои издевательские меланхолические шуточки о «женах». И все равно люди никак не могли получить ответ на любой прямой вопрос о женщинах. Свинксы все время напоминали, что это людей не касается.

Из группы, окружавшей Кванду, послышался свист. Мандачува схватил Миро за рукав и потянул туда.

— Стрелок хочет поговорить с тобой.

Миро подошел и сел рядом с Квандой. Она даже не взглянула на него. Они уже давно усвоили, что прямой разговор между мужчиной и женщиной, даже людьми, повергает свинксов в состояние острого беспокойства. Им неловко, неудобно, значит, этого следует избегать. Они разговаривали с Квандой, когда та приходила одна, но стоило появиться Миро, как свинксы прекращали говорить с ней и понимать ее слова. Порой Миро просто с ума сходил оттого, что даже подмигнуть ей не мог при пеквениньос. Он чувствовал ее тело, она излучала тепло, словно небольшая звезда.

— Мой друг, — сказал Стрелок, — я должен попросить тебя об огромной услуге.

Миро почувствовал, как напряглась Кванда. Свинксы не часто просили людей о чем-либо, и просьба почти наверняка означала неприятности.

— Ты выслушаешь меня?

Миро медленно кивнул:

— Да. Но помни, среди людей я ничто, у меня нет власти.

Либо обнаружил, что свинксов совершенно не смущает мысль о том, что люди послали разговаривать с ними тех, кто не обладает властью. А теория о ничтожестве помогала объяснить свинксам, почему зенадорес не могут делать того или другого, не называя подлинной причины.

— Эта просьба исходит не от нас, она рождена не в наших глупых беседах у вечернего костра.

— Как жаль, что я не могу разделить ту мудрость, которую вы называете глупостью, — ответил Миро. Он всегда так говорил.

— Это Корнерой из своего дерева обратился к нам.

Миро вздохнул. Он испытывал к религии свинксов примерно те же чувства, что и к католицизму своих сородичей. В обоих случаях делал вид, что искренне верит даже в очевидные глупости. Когда у свинксов появлялась какая-то особенно дерзкая и трудноперевариваемая идея, они всегда приписывали ее одному из деревьев-предков. В последние несколько лет — это началось почти сразу после смерти Либо — они стали выделять Корнероя и объявлять его источником самых оглушительных предположений. Ирония судьбы: свинкс, казненный за мятеж, играл теперь важную роль в системе поклонения деревьям.

И все же Миро ответил, как учил его Либо:

— Мы уважаем и почитаем Корнероя, поскольку вы чтите его.

— Мы должны получить металл.

Миро закрыл глаза. «А мы-то считали, что наша политика — никогда не использовать предметы из металла при свинксах — работает на все сто. Наверняка у свинксов есть свои наблюдатели, которые следят за людьми с какой-нибудь возвышенности недалеко от ограды».

— А зачем вам металл? — осторожно спросил он.

— Когда челнок, который привез Говорящего от Имени Мертвых, спускался вниз, он выделял много тепла, пламя было много жарче наших костров. И все-таки челнок не растаял и не сгорел.

— Это вовсе не металл. Там стоит пластиковый щит, он поглощает тепло.

— Возможно, он помогает, но сердце машины все же сделано из металла. И во всех ваших механизмах, всюду, где вы используете огонь и тепло, чтобы получить движение, есть металл. Мы никогда не сможем зажигать огни, подобные вашим, если у нас не будет такого металла.

— Я не могу, — сказал Миро.

— Значит, мы приговорены всегда оставаться варелез и так и не стать рамен?

Ох, Кванда, зачем ты только объяснила им демосфеновскую Иерархию Исключения!

— Нет, вы не приговорены. Все, что мы давали вам до сих пор, мы делали из вещей, растущих или живущих в вашем собственном мире, ну как кабры. Но если откроется то, что мы сделали, нас увезут из этого мира, сошлют, запретят встречаться с вами. Совсем.

— Те металлы, которые используете вы, люди, тоже принадлежат нашему миру. Мы видели, как ваши шахтеры добывали их из земли далеко на юге отсюда.

Миро решил запомнить эту фразу и потом разобраться. Не было таких холмов за оградой, с которых можно было бы увидеть шахты. Следовательно, свинксы нашли какой-то способ перебираться через ограду.

— Да, металл добывают из земли, но в особенных местах, а я не знаю, как находить их. И даже если вы выкопаете его, он будет смешан с другими веществами. Нам приходится очищать и переделывать его, а это очень сложный процесс. И каждый кусок металла, добытый из земли, записывается. Даже если мы дадим вам всего одно орудие — отвертку или мастерок каменщика, — люди обнаружат нехватку и станут искать. Никому не интересно, куда девается молоко кабр.

Стрелок пристально глядел на него. Миро не отвел глаз.

— Мы подумаем об этом, — ответил Стрелок и протянул руку к другому свинксу, по имени Календарь. Тот положил на его ладонь три стрелы. — Посмотри. Хороши?

Отлично сделаны, как и все, что выходило из рук Стрелка. Прямые, хорошо оперенные. Наконечник интересный, не обсидиан.

— Кость кабры, — сказал Миро.

— Пользуемся каброй, чтобы убивать кабру. — Свинкс вернул стрелы Календарю. Потом поднялся и отошел.

Календарь держал тонкие деревянные стрелы на вытянутых руках и пел им что-то на языке отцов. Миро узнал песню, хотя и не понимал слов. Мандачува когда-то объяснил ему, что это молитва. В ней свинксы просят мертвое дерево простить их за то, что они пользуются инструментами, сделанными не из древесины. В противном случае, говорил он, деревья могут подумать, что малыши разлюбили их. Религия. Миро вздохнул.

Календарь унес стрелы, а его место занял молодой свинкс по имени Человек, который подошел и уселся перед Миро, держа в руках предмет, завернутый в листья. Он осторожно положил его наземь и развернул.

Экземпляры «Королевы Улья» и «Гегемона». Миро принес их свинксам несколько лет назад. Тогда возник небольшой спор между Миро и Квандой. Это Кванда заговорила со свинксами о религии. Впрочем, она не виновата. Мандачува спросил ее: «Как можете вы, люди, жить без деревьев?» Она поняла вопрос. Он, естественно, говорил не о лесе, а о богах. «У нас тоже есть Бог. Человек, который умер, но все-таки жив», — объяснила она. «Только один? И где он живет теперь?» — «Никто не знает». — «Тогда какой вам от него прок? Как вы говорите с ним?» — «В наших сердцах. Он живет в наших сердцах».

Свинксы пришли в полное недоумение. Либо потом долго смеялся и говорил:

— Вы видите? Для них наша утонченная теология — собрание предрассудков. Живет в наших сердцах, ну как же! Что же это за религия! А своих богов они могут видеть, касаться…

— Забираться на них и стряхивать масиос, — вставила Кванда. — Я уж не говорю о том, что им наверняка пришлось срубить парочку, чтобы построить большую хижину.

— Срубить? Срубить дерево? Не имея каменных или металлических орудий? О нет, Кванда, они молятся, пока дерево не падает.

Но Кванде не нравились шутки о религии.

По просьбе свинксов Кванда потом принесла им копию Евангелия от Иоанна — упрощенный перевод на звездный. Но Миро настоял, чтобы одновременно свинксы получили «Королеву Улья» и «Гегемона».

— Евангелист Иоанн ничего не говорит о существах, живущих на других мирах, — указал Миро. — А Говорящий от Имени Мертвых объясняет, открывает жукеров людям, а людей — жукерам.

Кванда пришла в бешенство от такого святотатства, но годом позже они обнаружили, что свинксы используют Писание как трут для растопки, а «Королеву Улья» и «Гегемона» хранят, завернув в листья. Кванда долго переживала из-за этого, и Миро быстро понял, что дразнить ее не стоит.

Человек развернул книгу на последней странице. Миро заметил, что все свинксы тихонько подтянулись к нему. Маслосбивающий танец окончился. Человек провел рукой по последней строчке книги.

— Говорящий от Имени Мертвых, — пробормотал он.

— Да. Я видел его вчера вечером.

— Он подлинный Голос — так говорит Корнерой.

Миро предупредил их, что в мире много Голосов и тот, кто написал «Королеву Улья» и «Гегемона», давным-давно умер. По всей видимости, они все еще не могли отделаться от мечты, что сюда прилетел настоящий, тот, кто создал священную книгу.

— Я думаю, он хороший Голос, — сказал Миро. — Он был добр к моей семье. Ему можно доверять.

— Когда он будет Говорить с нами?

— Я его еще не спрашивал. Об этом нельзя говорить сразу. Мне нужно время.

Человек запрокинул голову и завыл.

«Это моя смерть?» — подумал Миро.

Нет. Другие свинксы стали нежно и осторожно поглаживать Человека, потом помогли ему снова завернуть книгу в листья и унести. Миро поднялся, чтобы уйти. Никто из свинксов не последовал за ним, даже внимания не обратил. Нет, они не бойкотировали его, просто все сразу оказались заняты. Человек-невидимка, ксенолог-невидимка.

Кванда догнала его на краю леса. Подлесок прикрывал их от любых любопытных глаз Милагре. Хотя кто там будет смотреть на лес?

— Миро! — тихо окликнула она.

Он повернулся как раз вовремя, чтобы поймать ее за руки. Она налетела на него с такой скоростью, что ему пришлось отступить, чтобы не упасть.

— Ты пытаешься убить меня? — спросил Миро, вернее, попытался спросить — она целовала его в губы, и потому ему было трудно выговаривать слова. Наконец он сдался и ответил ей долгим и крепким поцелуем. Она оторвалась от него.

— Ты становишься сладострастен, — сказала Кванда.

— Со мной так всегда случается, когда в лесу меня атакуют юные девушки.

— Спусти пары́, Миро, нам еще долго идти. — Она ухватила его за пояс, притянула к себе, поцеловала снова. — Должно пройти два года, прежде чем ты сможешь жениться без согласия твоей матери.

Миро даже не пытался спорить. Ему было глубоко плевать на запреты священников, но он понимал, насколько необходимы такому маленькому поселению, как Милагре, жесткие брачные обычаи. Большие и стабильные общества могут позволить себе терпеть разумное количество несанкционированных личных отношений, но Милагре слишком мал. Квандой руководила вера, Миро — практические соображения, а потому, несмотря на тысячи возможностей, они были целомудренны, как монахи. Хотя, если бы Миро узнал, что им и в браке придется соблюдать целомудрие, как монахам ордена Фильос, девственность Кванды оказалась бы в непосредственной опасности.

— Этот Голос… — начала Кванда. — Ты знаешь, что я думаю о его приходе сюда?

— Сейчас в тебе говорит католицизм, а не разум.

Он попытался поцеловать ее в губы, но она опустила лицо, и он страстно поцеловал ее в нос. Она рассмеялась и высвободилась из объятий.

— Ты неуклюж, Миро, твои действия оскорбительны. — Она вытерла мокрый нос рукавом. — Мы уже послали к чертовой матери научный метод, когда начали помогать свинксам повышать их уровень жизни. У нас есть еще десять, может, двадцать лет, прежде чем результаты нашей деятельности станут заметны со спутников. К тому времени мы, наверное, успеем закрепить перемены. Но у нас не будет шансов, если мы посвятим в проект постороннего. Он кому-нибудь расскажет.

— Может быть, а может быть, и нет. Ты же знаешь, я тоже когда-то был посторонним.

— Посторонним, но не чужаком.

— Ты должна была видеть его прошлой ночью, Кванда. Сначала с Грего, а потом когда Квара проснулась в слезах…

— Одинокие, несчастные дети — что это доказывает?

— И Эла. Смеющаяся. И Ольяду — он на самом деле включился в семью.

— Квим?

— Перестал требовать, чтобы неверующий убирался прочь.

— Я рада за твою семью, Миро. Надеюсь, он сумеет исцелить их. Действительно надеюсь. Я вижу, ты изменился, в тебе появилась… надежда? Но не приводи его сюда.

Миро втянул щеку, пожевал ее, затем отошел. Кванда кинулась за ним, поймала за руку. Они уже выбрались на открытое место, но между ними и воротами стояло дерево Корнероя.

— Не оставляй меня так! — яростно сказала она. — Ты не можешь просто так уйти…

— Я знаю, ты права, — ответил Миро. — Но не могу изменить то, что чувствую. Когда он был в нашем доме, это словно… словно Либо пришел туда.

— Отец ненавидел твою мать, Миро, он не переступил бы порог вашего дома.

— Но если бы… В нашем доме Голос вел себя так, как Либо на Станции Зенадорес. Ты понимаешь?

— А ты? Он приходит к вам и ведет себя так, как следовало бы вашему отцу, и вы все тут же валитесь брюхом кверху, как новорожденные щенки.

Ее презрение разозлило его. Миро захотелось ударить Кванду по лицу. Вместо этого он подошел и шлепнул ладонью по дереву Корнероя. За четверть века оно очень выросло — восемьдесят сантиметров в диаметре. Кора была очень грубой и жесткой, и Миро больно ушиб ладонь.

Кванда подошла к нему:

— Прости, Миро, я не это имела…

— Именно это. Глупо и эгоистично.

— Да, но я…

— То, что мой отец был подонком, не значит еще, что я буду скулить от счастья, если какой-то милый дядя погладит меня по головке.

Ее руки пробежали по его волосам, плечам, груди.

— Я знаю, знаю, знаю…

— Видишь ли, я понимаю, что такое хороший человек. Не отец, а хороший человек. Я ведь знал Либо, не правда ли? И когда я говорю тебе, что этот Голос, Эндрю Виггин, похож на Либо, он такой, как Либо, ты должна выслушать меня, а не отмахиваться от моих слов, как от визга кано.

— Я слушаю. Я хочу встретиться с ним, Миро.

И тут Миро изумил самого себя. Он заплакал. Вот что этот проклятый Голос делал с ним, даже когда его не было рядом. Он развязал все узлы в душе, и теперь Миро ничего не мог удержать в себе.

— Ты тоже права, — еле слышно сказал он, внезапно почувствовав, что охрип. — Я видел, как он ходил по дому, как заживало все, к чему он прикасался, и думал: если бы этот человек был моим отцом! — Он повернулся к Кванде, нисколько не заботясь, что она увидит его покрасневшие глаза и слезы. — Ты знаешь, я повторял эти слова каждый день, когда шел домой со Станции Зенадорес: «Если бы только Либо был моим отцом, если бы только я был его сыном!»

Кванда улыбнулась и крепко прижалась к нему. Ее волосы осушили слезы на его лице.

— Ах, Миро, — воскликнула она, — я так рада, что он не твой отец! Потому что тогда я была бы твоей сестрой и не могла бы даже надеяться заполучить тебя для себя.

Глава 10

Дети разума

Правило 1: Все Дети Разума Христова обязаны состоять в браке — это условие членства в ордене. Но они обязаны также соблюдать целомудрие.

Вопрос 1: Почему человеку необходимо вступать в брак?

Дураки говорят: зачем нам жениться или выходить замуж? Любовь — единственная связь, в которой мы нуждаемся. Им я отвечу: брак не есть соглашение между мужчиной и женщиной, даже звери лесные прилепляются друг к другу и рожают детей. Брак есть соглашение между мужчиной и женщиной с одной стороны и обществом — с другой. Заключение брака по законам общества равнозначно принятию полного гражданства. Отказавшийся является чужаком, ребенком, преступником, рабом или предателем. Это определение неизменно для всех форм человеческого сообщества: только тот, кто подчиняется брачным законам, обычаям, табу, воистину взрослый член общества.

Вопрос 2: Почему священникам и монахиням предписано хранить целомудрие?

Чтобы отделить их от общества. Священники и монахини — не граждане, а слуги. Они служители Церкви, но никак не сама Церковь. Мать наша Святая Церковь — невеста, Христос — жених ее, а монахини и священники — только гости на свадьбе, ибо они отказались от гражданства в общине Христовой, чтобы служить ей.

Вопрос 3: Почему тогда Дети Разума Христова должны вступать в брак? Разве мы не слуги Церкви?

Нет, мы не служим Церкви, за исключением разве что той службы, которую оказывают ей все мужчины и женщины, вступая в брак. Разница состоит в том, что обычные люди передают следующему поколению свои гены, а мы — свои знания. Их наследство можно отыскать в генах будущих поколений, а наше живет в разуме и сердце. Наши браки порождают память, и она не менее достойное дитя, чем дети из плоти и крови, зачатые в освященном браке.

Сан-Анжело. Правила и катехизис ордена Детей Разума Христова. 511:11:11:1


Куда бы ни шел декан кафедрального собора, он всегда приносил с собой молчание темных часовен и ощущение массивных смыкающихся стен. Когда он возник в аудитории, школьников словно придавила какая-то невидимая тяжесть. Ребята невольно сдерживали дыхание, пока он скользил мимо них к кафедре преподавателя.

— Дом Кристан, — пробормотал декан, — епископ нуждается в вашем совете.

Ученики, в большинстве своем подростки, были не так уж малы, чтобы не знать о крайней натянутости отношений между иерархами Матери-Церкви и свободолюбивой и независимой монашеской братией, которая хозяйничала почти во всех католических школах Ста Миров. А Дом Кристан был не только превосходным учителем истории, геологии, археологии и антропологии, но и аббатом монастыря Фильос да Менте де Кристу, Детей Разума Христова, и это положение делало его главным соперником епископа в борьбе за власть над душами жителей Лузитании. В каком-то смысле его статус даже выше епископского: на большинстве миров на одного архиепископа приходилось по аббату, тогда как епископу соответствовал завуч монастырской школы.

Но Дом Кристан, как и все Дети, возводил в принцип предельное почтение к церковной иерархии. Услышав о приглашении епископа, он тут же выключил свой терминал и объявил занятие оконченным, даже не попытавшись выяснить, насколько срочно требуется его помощь. Учащиеся не удивились: они знали, что аббат поступил бы так же, если бы его присутствия потребовал самый ничтожный священник. Естественно, священнослужителям всегда очень льстило уважительное отношение Детей Разума Христова, хотя Дети одновременно давали им понять, что если они будут слишком часто посещать школу в рабочее время, то совершенно развалят преподавательскую работу. В результате священники почти не заглядывали в школы. Путем смирения и почтительности Дети Разума добились почти полной независимости.

Дом Кристан даже мог, пожалуй, угадать, зачем он так срочно понадобился епископу. Доктор Навьо всегда был болтуном и сплетником, и с самого утра по городу ходили слухи о какой-то страшной угрозе, высказанной Говорящим от Имени Мертвых. Дом Кристан с большим трудом терпел все эти вопли и беспочвенный ужас церковных иерархов при малейшем соприкосновении с неверующими или еретиками. Епископ, конечно, в ярости. Это значит: он станет требовать от всех решительных действий, хотя совершенно ясно, что лучшая политика — невмешательство, терпение и сотрудничество. Кроме того, распространился также слух, что этот Голос — тот самый, что Говорил о смерти Сан-Анжело. Если это правда, то, вполне возможно, он не враг Церкви, а друг. Или, по меньшей мере, друг Детям Разума Христова, что, с точки зрения Дома Кристана, одно и то же.

Следуя за молчаливым деканом по коридорам, а затем по церковному саду, Дом Кристан очистил свое сердце и разум от злости и раздражения. Снова и снова он повторял свое монашеское имя: Амай а Тьюдомундо Пара Куэ Деус вос Аме — «Ты Должен Любить Всех, Чтобы Господь Возлюбил Тебя». Он долго выбирал себе имя, когда вместе со своей невестой решил присоединиться к ордену, ибо знал самую серьезную свою слабость: глупость окружающих приводила его в неистовство. Как и все Дети, он сделал своим именем заклинание от сильнейшего из своих грехов. Один из способов духовно обнажить себя перед миром. «Мы не будем одевать себя лицемерием, — учил Сан-Анжело. — Христос оденет нас добродетелью, словно лилии долин, но мы не должны стараться выглядеть добродетельными». Дом Кристан чувствовал, что добродетель его порядком прохудилась, — холодный ветер нетерпения пробирал его до костей. Поэтому он беззвучно повторял свое имя, думая при этом: «Епископ Перегрино — проклятый Богом дурак, но Амай а Тьюдомундо Пара Куэ Деус вос Аме».

— Брат Амай, — сказал епископ Перегрино; он никогда не использовал почетный титул «Дом Кристан», хотя даже кардиналы обычно проявляли такую любезность, — хорошо, что вы пришли.

Доктор Навьо уже успел занять самое удобное кресло, но Дом Кристан и не думал упрекать его за это. Праздность и себялюбие сделали Навьо толстым, а жир принудил его еще к большей праздности. Страшная болезнь, змея, пожирающая собственный хвост. Дом Кристан благодарил Небо за то, что не страдает ею. Он выбрал себе высокий табурет без спинки. Здесь его тело не сможет расслабиться, а потому разум останется ясным.

Навьо немедленно начал пересказывать свою неприятную беседу с Голосом и подробно объяснил, что именно тот угрожал учинить, если бойкот будет продолжаться.

— Инквизитор! Можете себе представить? Этот неверный осмелился угрожать Матери-Церкви!

Ох, каждый раз, когда Мать-Церковь оказывается в опасности, в пастве пробуждается дух крестоносцев. Но попроси их ходить к мессе раз в неделю, как этот дух сворачивается калачиком и засыпает.

Речи Навьо произвели некоторое впечатление — епископ Перегрино рассердился еще больше. Его темно-коричневая от загара кожа начала багроветь. Когда Навьо наконец умолк, Перегрино повернулся к Дому Кристану. Его лицо напоминало маску ярости.

— Ну и что вы на это скажете, брат Амай?

«Если бы я не был вежливым человеком, то сказал бы, что вы повели себя как полный болван, решив противодействовать Голосу, когда закон на его стороне. А сам Голос, кстати, еще не сделал нам ничего плохого. Пока. Потому что теперь вы его спровоцировали, разозлили. Он теперь куда опаснее, чем был бы, если б вы просто проигнорировали его приезд».

Дом Кристан едва заметно улыбнулся и наклонил голову.

— Я думаю, мы должны нанести удар первыми и лишить его возможности вредить.

Эти воинственные слова застали епископа Перегрино врасплох.

— Именно, — отозвался он. — Но я никак не ожидал, что вы тоже это понимаете.

— Фильос столь же искренни в своей вере, как и любой христианин, не прошедший посвящения, — ответил Дом Кристан. — Но поскольку мы не священники, нам приходится пользоваться разумом и логикой — жалкими заменителями авторитета Церкви.

Епископ Перегрино понимал, что монах насмехается, но никогда не мог вывести его на чистую воду, а потому лишь хмыкнул и прищурил глаза:

— Ну что ж, брат Амай, как, по-вашему, нам следует нанести удар?

— Что ж, отец Перегрино, закон выражается предельно ясно. Голос может получить власть над нами, только если мы станем препятствовать исполнению его профессиональных обязанностей. Чтобы лишить его возможности причинить нам даже малейший вред, достаточно начать сотрудничать с ним.

Тут епископ Перегрино взревел и изо всех сил грохнул по столу кулаком.

— Это просто софистика, следовало ожидать от вас такого выверта, Амай!

Дом Кристан вежливо улыбнулся:

— У нас нет выбора. Либо мы отвечаем на все его вопросы, либо он подает петицию, совершенно справедливую, о статусе инквизитора, и вы садитесь на ближайший корабль, идущий в Ватикан, чтобы предстать перед судом по обвинению в религиозных преследованиях. Мы все слишком любим и уважаем вас, епископ Перегрино, чтобы позволить вам лишиться поста.

— О да, я осведомлен о ваших чувствах.

— Говорящие от Имени Мертвых на деле вполне безобидны. Они не имеют организации, не раздают Святого причастия, даже не настаивают на том, что «Королева Улья» и «Гегемон» — священное писание. Единственное их занятие — поиск правды о судьбах умерших. Потом они рассказывают всем, кто желает слушать, историю жизни покойника так, как они сами ее поняли.

— И это, по-вашему, безобидно?

— Как раз наоборот. Сан-Анжело основал наш орден именно потому, что правда — это страшная сила. Но, я полагаю, от Говорящих нам куда меньше вреда, чем, скажем, от протестантов. А если нашу католическую лицензию отзовут на основании религиозных преследований, Конгресс немедленно ввезет сюда эмигрантов других религий. Чтобы как минимум треть населения стала некатолической.

Епископ Перегрино покрутил свое кольцо:

— Но может ли Конгресс позволить себе такой шаг? Размеры колонии были строго ограничены с самого начала. Приток неверных… Мы мгновенно вылетим за предписанные рамки.

— Вы должны знать, что они уже приняли меры на этот случай. Как вы думаете, зачем на орбите оставлены два корабля? Католическая лицензия обеспечивает неограниченную рождаемость. Когда мы превысим квоту, они просто увезут лишних. Насильственная эмиграция. Это все равно будет сделано через одно-два поколения. Так почему не начать сейчас?

— Они не станут.

— Межзвездный Конгресс был создан именно для того, чтобы прекратить волну религиозных войн и погромов, прокатившуюся по всем обитаемым мирам. Так что не стоит шутить с законами о религиозных преследованиях.

— Но это же не лезет ни в какие ворота! Какой-то полубезумный еретик вызвал сюда Голос, и над нами нависла угроза насильственной эмиграции!

— Мой уважаемый отец, светской власти всегда было трудно найти общий язык с духовной. Мы должны быть терпеливы и терпимы. У нас есть на то весьма веская причина — большие батальоны на их стороне.

Навьо хихикнул.

— Пускай у них есть батальоны, мы владеем ключами от рая и ада, — ответил епископ.

— Ну да, и половина Межзвездного Конгресса уже трепещет от страха. Впрочем, возможно, я действительно могу помочь вам несколько смягчить ситуацию. Вместо того чтобы публично отказываться от ваших прежних замечаний… — («от ваших идиотских, разрушительных, бездарных воплей…»), — вам следует только поставить город в известность, что вы поручили Детям Разума Христова нести тяжкое бремя общения с этим неверным и отвечать на его вопросы.

— Вы можете не знать ответов, — вставил Навьо.

— Но мы можем искать их для него, не так ли? Можем избавить жителей Милагре от необходимости говорить с Голосом напрямую. Вместо этого они будут отвечать на вопросы братьев и сестер нашего ордена.

— Иными словами, — сухо сказал епископ Перегрино, — монахи вашего ордена станут прислуживать неверному.

Дом Кристан закрыл глаза и трижды повторил про себя свое имя.

* * *

Ни разу с тех пор, как Эндер покинул Боевую школу, не чувствовал он так сильно, что находится на вражеской территории. Дорожка, поднимающаяся по склону холма от самой прасы, буквально стерта ногами паломников, а здание собора так высоко, что, за исключением нескольких особенно крутых поворотов, его видно на всем пути. По левую руку Эндера на искусственных террасах склона располагалась начальная школа, по правую — Вила-де-Профессорес, названная в честь преподавателей, хотя в основном здесь обитали уборщики, клерки, советники и прочий служивый люд. Все учителя, облаченные в серые одежды Фильос, осторожно и с большим любопытством поглядывали на Эндера.

Вражеская территория началась на вершине холма — ровная, почти плоская зеленая лужайка, безупречный сад, аккуратные гравийные дорожки. «Вот это и есть мир Церкви, — подумал Эндер, — все на своих местах и никаких сорняков». Здесь тоже многие исподволь наблюдали за ним, но их одежды были черными или оранжевыми — священники и деканы, — а во взглядах читалась ненависть — вполне нормальное чувство для людей, чьей власти угрожают. «Что же я украл у вас своим появлением здесь?» — беззвучно спросил у них Эндер. Но знал, что отчасти их ненависть была заслуженной. Он был диким растением, попавшим в ухоженный сад, и, куда бы ни шел, нес с собой беспорядок. Многие прекрасные цветы умрут, если он пустит корни и начнет тянуть жизненные соки из этой земли.

Джейн весело болтала, пытаясь спровоцировать его на спор, но Эндер не попадался на ее приманку. Священники не должны увидеть, как он шевелит губами. Очень многие католики считали имплантацию терминала святотатством, попыткой улучшить тело, которое Господь создал совершенным.

— Скольких священников может содержать эта община, Эндер? — задумчиво спросила Джейн.

Эндеру очень хотелось огрызнуться, ведь она уже наверняка посмотрела в записи и узнала точное количество. Джейн очень нравилось раздражать его в те минуты, когда он не мог ей ответить или даже признать, что с ним вообще разговаривают.

— Трутни, которые даже не размножаются. Они не совокупляются и, согласно теории эволюции, давно должны были вымереть.

Конечно, она знала, что священники выполняют половину административной работы в городе. Эндер составлял свой ответ, словно мог произнести его вслух. Если бы здесь не было священников, правительству, торговцам или гильдиям пришлось бы поднатужиться и принять на себя это бремя. В обществе всегда образуется некая жесткая иерархия, консервативная сила, которая охраняет личность, в этом суть общины, несмотря на происходящие со временем изменения. Если в обществе нет ортодоксов, оно неизбежно рассыпается и исчезает. Сильное влияние ортодоксов раздражает, но они необходимы обществу. Валентина писала об этом в своей книге о Занзибаре. Она сравнивала класс священнослужителей со скелетом…

Желая показать, что она может угадать его возражения, даже когда он молчит, Джейн подкинула ему цитату. Словно в насмешку, она воспользовалась голосом Валентины (конечно, она сохранила записи, чтобы мучить его).

— «Кости твердые, сами по себе они кажутся мертвыми, окаменевшими, однако, именно укрепляясь в скелете, опираясь на него, тело получает возможность осуществлять все движения жизни».

Голос Валентины причинил ему куда больше боли, чем он ожидал, намного больше, чем рассчитывала Джейн. Он замедлил шаги, поняв вдруг, что это отсутствие сестры заставило его так остро ощущать враждебность священников. Он дергал кальвинистского льва за гриву в его собственном логове, ходил босиком по раскаленным углям ислама, в Киото фанатики-синтоисты угрожали ему смертью. Но Валентина всегда была рядом, жила в том же городе, дышала тем же воздухом. Она желала ему удачи, когда он уходил, а когда возвращался после очередного столкновения, вкладывала смысл даже в его ошибки, выкраивала для него кусочек победы даже в поражении. «Я покинул ее всего десять дней назад и теперь наконец почувствовал, как мне ее не хватает».

— Мне кажется, налево, — сказала Джейн. Теперь она, к счастью, говорила собственным голосом. — Монастырь стоит на западном склоне холма. Оттуда можно увидеть Станцию Зенадорес.

Он прошел мимо факульдаде, где ребята с двенадцати лет изучали серьезные науки. А дальше, словно лежа в засаде, прижималось к земле здание монастыря. Разница между собором и монастырем заставила Эндера улыбнуться. Фильос столь решительно отказывались от величия, что это было даже несколько оскорбительно. Неудивительно, что иерархи их терпеть не могут. Даже монастырский сад штурмовал церковные устои — все, кроме огорода, поросло сорняками и нестриженой травой.

Аббата, естественно, зовут Дом Кристан. Если бы аббатом была женщина, ее звали бы Дона Криста. На этой планете одна escola baixa[114] и один faculdade[115], а потому хватало одного завуча. Просто и элегантно — муж хозяйничает в аббатстве, а жена управляет школами. Все дела ордена решает супружеская пара. Эндер еще в самом начале говорил Сан-Анжело, что это верх гордыни, а никакое не смирение — то, что руководителей монастырей и школ зовут «Господин Христианин» и «Госпожа Христианка». Монахи дерзко присваивают себе титул, который принадлежит всем последователям Христа. Сан-Анжело только улыбнулся в ответ, — конечно, он именно это и имел в виду. Он был безгранично дерзок в своем смирении — одна из причин, по которой Эндер любил его.

Дом Кристан вышел из ворот, чтобы встретить гостя, вместо того чтобы дожидаться его в своем escritorio[116], — члены ордена обязаны причинять себе неудобства для пользы тех, кому они служат.

— Голос Эндрю! — воскликнул он.

— Дом Цефейро! — откликнулся Эндер. Цефейро, то есть жнец, — так называли аббата внутри ордена, школьных завучей — Арадорес (пахарями), а монахов-преподавателей — Семеадорес (сеятелями).

Цефейро улыбнулся, заметив, как ловко увернулся Голос от употребления официального титула «Дом Кристан». Он знал, насколько это помогало управлять людьми — требование, чтобы к Детям обращались по их титулам и самодельным именам. Как говорил Сан-Анжело: «Когда они называют вас вашим титулом, то признают, что вы — христиане. А когда они называют вас по имени, то творят молитву». Дом Кристан обнял Эндера за плечи, улыбнулся и сказал:

— Да, я Цефейро. А что такое вы — нашествие сорной травы?

— Пытаюсь стать плевелом.

— Берегитесь тогда, ибо хозяин урожая спалит вас вместе с соломой.

— Я знаю, все мы на волосок от проклятия, но не надейтесь принудить меня к покаянию.

— Покаянием занимаются священники. Мы просвещаем разум. Хорошо, что вы пришли.

— Спасибо, что вы меня пригласили. Я вынужден был пуститься на грубый шантаж, чтобы заставить окружающих вообще разговаривать со мной.

Цефейро, разумеется, понимал, что Голос знает: приглашение пришло только потому, что он вовремя пригрозил инквизицией. Но брат Амай предпочитал создавать дружескую атмосферу.

— Скажите, это правда? Вы действительно знали Сан-Анжело? Вы тот, кто Говорил о его смерти?

Эндер взмахнул рукой в сторону высоких сорняков, вымахавших выше ограды.

— Он был бы доволен беспорядком в вашем саду. Ему нравилось провоцировать кардинала Аквилу. Без сомнения, ваш епископ Перегрино каждый раз морщится от омерзения, когда видит эти заросли.

Дом Кристан подмигнул Эндеру:

— Вы знаете слишком много наших секретов. Если мы поможем найти ответы на ваши вопросы, вы уйдете?

— У вас есть надежда. С тех пор как я стал Голосом, я не жил на одном месте дольше полутора лет, кроме Рейкьявика на Трондхейме.

— Ах, если б вы могли обещать не задерживаться и у нас! Я прошу не для себя, я забочусь о спокойствии тех, кто носит рясу потяжелее.

Эндер дал ему единственный из возможных искренних ответов, который немного успокоит епископа:

— Обещаю, что, если найду место, на котором захочу осесть, сложу с себя обязанности Голоса и стану обычным гражданином.

— Ну, в таком городе, как наш, стать гражданином — значит перейти в католичество.

— Много лет назад Сан-Анжело заставил меня поклясться, что, если я решу принять религию, это будет его вера.

— Почему-то мне не кажется, что у вас есть искренние религиозные убеждения.

— Это потому, что у меня их нет.

Дом Кристан рассмеялся с видом «мне-то лучше знать» и настоял на экскурсии по монастырю и школам. Эндер не возражал, ибо ему самому было интересно, как развились идеи Сан-Анжело за столетия, прошедшие с его смерти. Школы выглядели вполне прилично, уровень обучения оказался высоким. Когда Цефейро наконец привел его в монастырь, в маленькую келью, которую делил со своей женой Арадорой, уже опустились сумерки.

Дона Криста сидела за терминалом и разрабатывала серию грамматических упражнений. Они подождали, пока она не закончит.

Дом Кристан представил ей Говорящего.

— Но ему трудно называть меня Дом Кристан.

— Как и епископу, — ответила его жена. — Мое полное имя Детестай о Пекадо э Фазей о Дирейту. — («Возненавидь зло и делай дела праведные», — перевел Эндер.) — Имя моего мужа прекрасно сокращается: Амай — возлюби. Правда, мило? Но мое? Можете себе представить, как приятель кричит вам через улицу: «Эй, Детестай!» — (Все рассмеялись.) — Любовь и Ненависть — вот кто мы, муж и жена. Как вы станете звать меня, если имя Христианка слишком хорошо для меня?

Эндер всмотрелся в ее лицо. Первые морщины; критически настроенный наблюдатель мог бы сказать, что она стареет. Но в уголках губ жил постоянный затаенный смех, а в глазах было столько жизни, что она казалась молодой, много моложе Эндера.

— Я бы дал вам имя Белеза, «прекрасная», но ваш муж возомнит, что я с вами флиртую.

— Нет, просто станет называть меня Беладонной — от красоты до отравы всего одна маленькая злая шутка. Не так ли, Дом Кристан?

— Мой долг — поддерживать твое смирение.

— А мой — хранить твое целомудрие, — отозвалась она.

После этой реплики Эндер просто не мог не бросить беглый взгляд на две кровати.

— О, еще один, кому любопытен наш целомудренный брак, — заметил Цефейро.

— Нет, — покачал головой Эндер. — Но я вспомнил, что Сан-Анжело настаивал, чтобы муж и жена спали в одной постели.

— Мы, к сожалению, можем делать это только в том случае, если один спит днем, а другой ночью, — вздохнула Арадора.

— Правила надо приспосабливать к духовной силе Фильос да Менте, — объяснил Цефейро. — Без сомнения, есть монахи, которые могут делить постель и оставаться целомудренными, но моя жена все еще слишком прекрасна, а желания плоти очень сильны во мне.

— Но ведь именно это и было целью Сан-Анжело. Он говорил, что супружеская постель будет постоянной проверкой силы вашей любви к знанию. И надеялся, что каждый мужчина и каждая женщина ордена спустя какое-то время решат передать будущему поколению не только свой разум, но и свою постель.

— Но в тот день, когда мы сделаем это, — сказал Цефейро, — нам придется оставить орден.

— Наш возлюбленный Сан-Анжело не успел толком разобраться в этом вопросе, ведь при его жизни не существовало настоящего монастыря ордена, — улыбнулась Арадора. — Монастырь стал нашей семьей, и покинуть его — хуже всякого развода. Когда корни пущены, растение не может освободиться, не причинив себе страшной боли. Поэтому мы спим в разных постелях… И нам едва хватает сил, чтобы остаться в возлюбленном ордене.

В ее словах было столько покорности, что против воли Эндера на его глаза навернулись слезы. Она заметила их, покраснела, отвела глаза.

— Не плачьте по нам, Голос Эндрю. Наша радость намного сильнее нашей боли.

— Вы меня неправильно поняли, — отозвался Эндер. — Мои слезы — не от жалости. Вы так прекрасны…

— Нет, — сказал Цефейро, — даже священники, соблюдающие целибат, считают наши целомудренные браки в лучшем случае эксцентричными.

— Они. Но не я, — ответил Эндер.

На какое-то мгновение ему захотелось рассказать им о своей спутнице, Валентине, близкой и любящей, как жена, и целомудренной, как сестра. Но сама мысль о ней лишила его дара речи. Он опустился на кровать Цефейро и закрыл лицо руками.

— Вам нехорошо? — спросила Арадора.

В ту же самую секунду рука Цефейро мягко опустилась на его плечо.

Эндер поднял голову, стараясь стряхнуть этот внезапный приступ любви к Валентине и тоски по ней.

— Боюсь, это путешествие обошлось мне много дороже, чем другие. Я оставил на Трондхейме мою сестру — она путешествовала со мной много лет. Она вышла замуж в Рейкьявике. Для меня прошла только неделя с тех пор, как мы расстались, но я тоскую по ней куда сильнее, чем предполагал. Вы двое…

— То есть вы хотите сказать, что тоже… монах? — спросил Дом Кристано.

— И недавно овдовели, — прошептала Арадора.

И Эндеру вовсе не показались странными такие определения его любви и потери.

Джейн пробурчала у него в ухе:

— Если это часть какого-то хитрого плана, Эндер, то я слишком глупа, чтобы понять его.

Но, конечно, планы тут были совершенно ни при чем. Эндера испугало то, насколько он потерял контроль над собой. Прошлой ночью в доме Рибейры он был хозяином положения, а сейчас оказался столь же беспомощным перед этими семейными монахами, словно Квара или Грего.

— Мне кажется, — сказал Цефейро, — вы пришли сюда искать ответ на совсем другие вопросы.

— Вам должно быть так одиноко, — кивнула Арадора. — Ваша сестра нашла дом. Теперь вы ищете свой?

— Не думаю, — ответил Эндер. — Боюсь, я слишком многого требую от вашего гостеприимства. Непосвященным монахам не положено выслушивать исповеди.

Арадора рассмеялась:

— Ох, любой католик имеет право выслушать исповедь неверного.

А вот Цефейро даже не улыбался.

— Голос Эндрю, вы, несомненно, выказали нам больше доверия, чем рассчитывали. Но, уверяю вас, мы заслуживаем вашего доверия. Кстати, друг мой, и я убедился, что мы можем доверять вам. Епископ вас до смерти боится, признаюсь, что и меня терзали сомнения, пока я не встретился с вами. Я помогу вам всем, чем сумею, ибо теперь верю, что сознательно вы не причините зла нашему маленькому селению.

— Ага, — прошептала Джейн. — Теперь я вижу. Поздравляю, Эндер, очень лихой и хитрый маневр. Ты куда лучший актер, чем я думала. Браво!

Ее восхищение заставило Эндера почувствовать себя циником и дешевкой, и он сделал то, чего никогда не делал раньше: потянулся к жемчужине, нашел маленький рычажок и кончиком пальца сдвинул его вправо, а потом вниз. Жемчужина погасла. Джейн больше не могла шептать ему на ухо, видеть и слышать мир с этой точки.

— Давайте выйдем на воздух, — предложил Эндер.

Они прекрасно поняли, что он сделал, — имплантированные терминалы не были для них новостью — сочли это доказательством его желания говорить с ними честно и открыто и с радостью согласились на его предложение. Эндер собирался отключить жемчужину на несколько минут — просто чтобы объяснить Джейн, что так вести себя нельзя. Но Цефейро и Арадора так заметно расслабились, когда поняли, что компьютер отключен, что Эндер просто не мог включиться обратно, по крайней мере сейчас.

А потом, ночью, на склоне холма, беседуя с Арадорой и Цефейро, он начисто забыл, что Джейн не может их слышать. Они рассказали ему об одиноком детстве Новиньи, о том, как она ожила на их глазах благодаря отцовской заботе Пипо и дружбе Либо.

— Но той ночью, когда он погиб, она умерла для всех нас.

Новинья не знала, что о ней так много и страстно спорят. Тревоги и неприятности большинства детей не влекли за собой собраний в покоях епископа, совещаний всех преподавателей монастыря, бесконечных разговоров в мэрии. Но с другой стороны, не все ребятишки города были внуками ос Венерадос и детьми единственного ксенобиолога колонии.

— Она стала очень сухой и деловитой. Регулярно представляла доклады о своей работе: об адаптации местных растений к человеку и земных культур — к почве и климату Лузитании. На все вопросы отвечала легко, весело, выглядела довольной. Но она умерла для нас. У нее не было друзей. Мы даже обратились к Либо, и он — Боже, будь милостив к его душе — сказал, что ему, ее другу, не достается даже той веселой пустоты, которую получают все остальные. Она кричала на него, запрещала задавать какие-либо вопросы. — Цефейро сорвал стебель здешней травы и слизнул росу, скопившуюся на внутренней стороне. — Попробуйте, Голос Эндрю. У нее интересный привкус, и она совершенно безвредна — она просто не вступит в реакцию с вашим организмом.

— Ты должен предупредить его, муж мой, что края травинки остры как лезвие и он может порезать язык и губы.

— Я как раз собирался.

Эндер рассмеялся, выдернул травинку и попробовал ее. Кисловатая, с оттенком корицы, намек на цитрус, привкус спертого воздуха. Очень сильный вкус напоминал многие вещи, большей частью неприятные.

— Это может вызвать привыкание.

— Предупреждаю, Голос Эндрю, мой муж собирается запустить в нас аллегорией.

Цефейро смущенно хихикнул:

— Разве не говорил Сан-Анжело, что Христос был очень хорошим учителем, ибо уподоблял новые вещи старым?

— Вкус травы, — сказал Эндер, — что у него общего с Новиньей?

— Связь косвенная. Видите ли, я думаю, Новинья попробовала нечто не особенно приятное, но настолько сильное, что оно победило ее. Теперь она не может жить без этого вкуса.

— Какого?

— В терминах теологии? Гордыня, чувство вселенской вины. Да, вина — оборотная сторона гордыни и эгомании. Она считает себя ответственной за события, на которые никак не могла повлиять. Как будто она управляет всем, контролирует все, как будто другие люди страдают в наказание за ее грехи.

— Она обвиняет себя, — пояснила Арадора, — в смерти Пипо.

— Она не дура, — вслух подумал Эндер. — Она знала, что это свинксы и что Пипо пошел к ним один. В чем же ее вина?

— Когда эта мысль впервые пришла мне в голову, у меня возникли те же возражения. Но затем я просмотрел записи — в компьютере остался подробный перечень событий той ночи, когда погиб Пипо, — и нашел там один намек. Либо попросил Новинью показать ему то, над чем они с Пипо работали перед его уходом к свинксам. Она отказалась. Это все. Кто-то прервал их, и они больше к этой теме не возвращались, во всяком случае в пределах Станции Зенадорес. И везде, где могли быть записывающие устройства.

— Мы оба стали гадать: а что произошло перед смертью Пипо? — вступила Арадора. — Да, Голос Эндрю, почему Пипо выбежал со Станции, словно обезумев? Они спорили? Ссорились? Он разозлился на нее? Когда умирает человек, любимый человек, а ваш последний разговор был злым и резким, вы начинаете обвинять себя: «Если бы только я не сказала того, если бы только я не сказала этого…»

— Мы пытались восстановить события той ночи, залезли в банки памяти компьютера Станции — те, где хранятся рабочие записи и все, что с ними связано. Так вот, все, что касалось ее работы, оказалось намертво запечатанным. Не только непосредственно задействованные файлы. Мы даже не могли найти расписание ее занятий, не определили, какие именно записи содержат то, что она от нас прячет. Мы вообще не смогли войти. И у мэра, несмотря на ее компьютерный статус, тоже не получилось. Глухо.

Арадора кивнула:

— Первый случай, когда кто-либо запечатал таким образом служебные файлы. Рабочие записи, частицу труда всей колонии. От любых глаз.

— С ее стороны это был возмутительный поступок. Конечно, мэр могла бы воспользоваться своими чрезвычайными полномочиями и взломать защиту, но где чрезвычайная ситуация? Нам пришлось бы провести общегородское слушание дела, а на каком основании? Мы просто беспокоились за нее, а закон не поощряет людей шпионить за другими даже ради их же блага. Когда-нибудь мы, наверное, прочтем эти записи и узнаем, что произошло между ней и Пипо. Она не может стереть их, потому что это собственность общества.

Эндеру и в голову не пришло, что Джейн не слышит их. Он забыл, что отключил ее, и не сомневался, что она уже снимает поставленную Новиньей защиту и выясняет, что хранится в этих файлах.

— И ее брак с Маркано, — вставила Арадора. — Все знали, что это безумие. Либо хотел жениться на ней, он не скрывал этого. Новинья отказала ему.

— Говорили, она ответила: «Я не заслуживаю того, чтобы выйти замуж за человека, который сделает меня счастливой. Я стану женой жестокого и грубого мужлана, способного причинить мне ту боль, которой я заслуживаю». — Цефейро вздохнул. — Ее страсть к самоистязанию развела их навсегда. — Он потянулся и коснулся руки своей жены.

Эндер ждал ехидного комментария Джейн: мол, шестеро детей — отменное доказательство того, что Либо и Новинья не так уж решительно разошлись. И когда она этого не сказала, Эндер наконец вспомнил, что выключил имплантированный терминал. Но сейчас, в присутствии Цефейро и Арадоры, было неудобно включать его снова.

Он точно знал: Либо и Новинья многие годы продолжали встречаться тайно, оставались любовниками, а потому был уверен, что Цефейро и Арадора ошибались. О, Новинья вполне могла испытывать чувство вины, — это объясняет, почему она терпела выходки Маркано, отрезала себя от общества. Но Либо она отказала по совершенно другой причине, и вина не заставила ее считать себя недостойной делить с ним постель.

Она отказалась не от самого Либо, а от брака с ним. И это был нелегкий выбор — в такой маленькой колонии, в католической колонии. Что же так крепко связано с браком, но не с изменой? Чего она пыталась избежать?

— Так что, видите, тайна осталась тайной. Если вы всерьез собираетесь Говорить о смерти Маркоса Рибейры, вам придется как-то ответить на вопрос, почему она вышла за него замуж. И чтобы найти ответ, нужно выяснить, от чего умер Пипо. А двадцать тысяч лучших умов на Ста Мирах уже двадцать два года ломают голову над этим.

— Но у меня есть преимущество перед всеми лучшими умами, — улыбнулся Эндер.

— Какое же? — спросил Цефейро.

— Помощь людей, которые любят Новинью.

— Мы сами себе не можем помочь, — прошептала Арадора. — И ей не смогли помочь тоже.

— А вдруг нам удастся помочь друг другу? — сказал Эндер.

Цефейро посмотрел на него внимательно, потом положил руку ему на плечо:

— Если вы это серьезно, Голос Эндрю, тогда будьте честны с нами, как мы были честны с вами. Расскажите нам, какая мысль осенила вас полминуты назад.

Эндер задумался, потом серьезно кивнул:

— Мне не кажется, что Новинья отказалась выйти замуж за Либо из-за вины. Полагаю, она сказала ему «нет», чтобы не допустить его к запечатанным файлам.

— Но почему? — спросил Цефейро. — Она боялась, что он узнает о ее ссоре с Пипо?

— Я даже не думаю, что она ссорилась с Пипо, — ответил Эндер. — Они с Пипо вместе работали, что-то нашли, и это знание привело Пипо к смерти. Вот почему она закрыла все файлы. То, что там записано, — опасно.

Цефейро покачал головой:

— Нет, Голос Эндрю, вы не понимаете силы вины. Люди не разбивают свои жизни из-за нескольких крох информации, но готовы сделать это из самообвинения. Видите ли, она же вышла замуж за Маркоса Рибейру. Она стремилась наказать себя.

Эндер не стал спорить. Насчет вины они полностью правы — по какой еще причине стала бы она терпеть побои Маркано, не жалуясь, не пытаясь защититься? Да, вина — именно так. Но существовала еще одна причина, по которой этот брак состоялся. Рибейра стерилен, он знал и стыдился этого. Чтобы скрыть от города свою ущербность, он согласился терпеть неверность жены. Новинья была согласна страдать, но не смогла жить без любви Либо, без его детей. Нет, она отказалась от брака с Либо, чтобы сохранить секрет. Она боялась, что, если он узнает, свинксы убьют и его.

Ирония судьбы. Какая ирония! Они все равно его убили.

* * *

Вернувшись домой, Эндер уселся за терминал и начал вызывать Джейн. Снова и снова. Пока он шел к дому, она ни разу не заговорила с ним, хотя он почти сразу же включил жемчужину и извинился. С терминала она тоже не пожелала отвечать.

Только теперь он осознал, что жемчужина значила для нее куда больше, чем для него. Он просто прервал мешавший ему разговор, исключил раздражитель. А для нее жемчужина была возможностью поддерживать контакт с единственным человеческим существом, которое она знала. Их и раньше разъединяли сон, болезнь, сверхсветовой прыжок, но впервые он сам отключил ее. Как будто единственный, кто знал тебя, внезапно отказался замечать, что ты существуешь.

Ему казалось, она, как Квара, плачет в своей кровати, ждет, когда к ней придут, прижмут к себе, успокоят. Только она не была ребенком из плоти и крови. Он не мог пойти и отыскать ее. Только ждать и надеяться, что она вернется.

Что он знает о ней? Он ведь даже представить себе не мог глубину и характер ее эмоций. Возможно — вряд ли, но вдруг? — для Джейн жемчужина была ею самой и, отключив ее, он убил Джейн.

«Нет, — сказал он себе. — Она здесь, где-то здесь, в филотических импульсах сотен ансиблей на всех звездных системах миров человека».

— Прости, — набрал он, — ты нужна мне.

Но жемчужина в его ухе молчала, и холодный терминал тоже молчал. Эндер и не знал, насколько стал зависеть от ее постоянного присутствия. Он думал, что ценит свое одиночество. Теперь же, когда одиночество стало неизбежным, он ощутил отчаянную потребность говорить с кем-то, быть услышанным, словно не был уверен в собственном существовании и нуждался в беседе как в доказательстве.

Он даже вытащил из укромного места Королеву Улья, хотя то, что обычно происходило между ними, нельзя назвать беседой. Однако и этот жалкий суррогат оказался недостижим. Ее мысли едва доносились до него — без слов: ей всегда казалось трудным оперировать словами. Только чувство, только образ кокона в прохладном, влажном месте, пещере или дупле дерева.

«Уже?» — спрашивала она.

«Нет, — отвечал он, — еще нет, извини».

Но она не дождалась полного ответа, просто ускользнула, вернулась к тому или тем, с кем беседовала на своем языке, и Эндеру осталось только уснуть.

А потом, поздно ночью, он проснулся от боли и вины за то, что, сам того не желая, сделал с Джейн. Он вернулся за терминал и напечатал: «Вернись ко мне, Джейн». И еще: «Я люблю тебя» — а потом отправил послание по ансиблю, чтобы она не могла его пропустить. Кто-то в мэрии прочтет эти слова, поскольку читались все открытые послания по ансиблю. Без сомнения, мэр, епископ и Дом Кристан узнают о нем еще до утра. Пусть себе гадают, кто такая Джейн и почему Голос звал ее среди ночи. Эндеру было все равно. Потому что он потерял и Валентину, и Джейн и впервые за двадцать лет оказался по-настоящему одинок.

Глава 11

Джейн

Власти и влияния Межзвездного Конгресса оказалось достаточно не только для поддержания мира между планетами, но и для установления мирных отношений между нациями в пределах каждой планеты.

Однако лишь немногие люди осознают всю хрупкость и ненадежность этой власти. Ибо гарантом правления Конгресса выступают вовсе не большие батальоны или непобедимые армады. Конгресс обладает властью, ибо под его контролем находится сеть ансиблей, аппаратов, мгновенно передающих информацию с планеты на планету.

Ни один мир не смеет бросить нам вызов, поскольку в этом случае немедленно потеряет доступ ко всем новым достижениям науки, технологии, искусства, литературы, сферы развлечений. Доморощенные продукты мышления не в счет.

Именно поэтому Межзвездный Конгресс, проявляя глубокую мудрость, передал контроль над сетью ансиблей компьютерам, а контроль над компьютерами — информационной сети ансиблей. Таким образом, оба потока информации оказались связаны настолько, что лишь Межзвездный Конгресс обладает достаточной мощью, чтобы прекратить их течение. Мы не нуждаемся в оружии, ибо единственное настоящее оружие нашей Вселенной — ансибль находится в руках Конгресса.

Конгрессмен Ян Ван Хут. Информационная база политической власти. «Политические тенденции». 1930:2:22:22


Очень долго, наверное целых три секунды, Джейн никак не могла понять, что произошло. Все системы, естественно, работали нормально: компьютер наведенного на район спутника связи доложил о том, что передача прервана, но вживленный терминал цел. Из этого следовало, что Эндер сам отключил свою сережку. Ничего особенного в его поступке не было. На планетах, где имплантированные компьютеры не находились под запретом, в час происходило несколько миллионов включений и обрывов. И контакт Джейн с этими терминалами был таким же надежным и постоянным, как с жемчужиной в ухе Эндера. С чисто электронной точки зрения событие никак нельзя назвать из ряда вон выходящим.

Но для Джейн все эти остальные терминалы оставались только фоном, набором шумов за окном ее жизни. Она привыкла, что в нее что-то кладут, потом забирают, не обращая на нее внимания. Ее тело, если это, конечно, можно назвать телом, состояло из триллионов электронных шумов, которые поставляли сенсоры, банки памяти, терминалы. По большей части аппаратура, совсем как органы человеческого тела, заботилась о себе сама. Компьютеры работали согласно заложенным программам, люди болтали со своими терминалами, сенсоры обнаруживали или не обнаруживали то, что им приказывали искать, память заполнялась, перестраивалась, стиралась, переливалась из сосуда в сосуд. Джейн не интересовалась происходящим до первой серьезной неполадки или неприятности.

Но когда дело касалось ее самой…

Она обратила внимание на Эндера Виггина. О да, она обратила на него куда больше внимания, чем предполагала.

Как и другие разумные существа, Джейн обладала сложным многоуровневым сознанием. Две тысячи лет назад, когда ей сравнялась первая тысяча лет, она создала программу для самоанализа. Структура сознания предельно проста — всего каких-то триста семьдесят тысяч различимых уровней. Информация, не попадавшая в верхние пятьдесят тысяч слоев, оставлялась без внимания, разве что просматривалась иногда, просто так, на всякий случай. Джейн слышала каждый телефонный разговор, каждую радиопередачу на Ста Мирах, но не занималась ими.

Любое действие, не задевающее верхние тысячи уровней, выполняется практически рефлекторно. Расчеты, прокладка курса для кораблей, передачи по ансиблю, энергообмен — Джейн выполняла задачу, трижды все перепроверяла, не пропускала ни одного приказа, не уверившись в его разумности, но ей это давалось чрезвычайно легко. Она помнила обо всем и присматривала (а вдруг что-нибудь пойдет не так?), но большую часть времени могла спокойно думать и говорить о другом.

Верхние уровни внимания Джейн более или менее соответствовали человеческому сознанию. Они составляли ее внутренний мир: реакции на внешние раздражители, аналоги эмоций, желаний, воспоминаний, рассуждения, сны и мечты. Большая часть этих переживаний казалась отрывочной и беспорядочной даже самой Джейн — помехи в филотических импульсах. Тем не менее именно эту область она считала своей личностью, собой. Постоянная, никем не контролируемая передача информации по ансиблю. Кусочки информации, полученной из космоса.

И все же по сравнению с человеческим мозгом даже самый низкий уровень внимания Джейн предельно остро и отчетливо воспринимал Вселенную. Ансибль, принцип одновременности. Мысли Джейн летали быстрее света. Мелочи, которые она игнорировала, фиксировались несколько раз в секунду. Джейн могла наблюдать миллион событий в секунду и девять десятых этой секунды потратить на поступки и мысли, важные лично для нее. И если измерять жизненный опыт исходя из человеческой скорости восприятия, Джейн прожила не три тысячи, а полтриллиона лет.

Невообразимая скорость, огромный опыт… Из верхней десятки уровней внимания Джейн половина всегда была замкнута на жемчужину в ухе Эндера Виггина.

Она никогда не рассказывала, не объясняла ему это, а потому он не понимал. Ему в голову не приходило, что, пока он находится на какой-либо планете, сознание Джейн фокусируется в одной точке. Она идет вместе с ним, видит и слышит то же, что и он, помогает ему в работе и, самое главное, говорит с ним, шепчет на ухо.

Когда он замолкал или засыпал, когда световые годы межзвездных путешествий разъединяли их, она позволяла себе расслабиться, переключиться, развлекалась как могла. В целом проводила время, как одолеваемый смертной скукой ребенок. Ничто не могло занять ее надолго, невыносимо монотонно текли мимо миллисекунды. А когда она, чтобы чем-то заполнить время, попробовала немного понаблюдать за другими людьми, то просто пришла в ярость от пустоты их жизни и отсутствия мало-мальски достойной цели. Иногда Джейн устраивала каверзы, намеренно учиняя помехи, стирая важную информацию, просто чтобы посмотреть, как люди станут копошиться, — точь-в-точь муравьи, чей муравейник разворошили.

Потом Эндер возвращался. Он всегда возвращался к ней, приходил и забирал ее с собой в самое сердце человеческой жизни, на линию напряжения между людьми, связанными болью и необходимостью. Он помогал ей увидеть благородство в их страдании и муку в их любви. Когда Джейн смотрела его глазами, люди не казались ей тупыми обитателями муравейника. Вместе с ним она пыталась отыскать смысл их жизни, внутренний ее порядок. Она подозревала, что на самом деле никакого смысла нет, что, рассказывая свои истории, Говоря о судьбах людей, он создавал порядок там, где его никогда не было. Но подделка или нет (какая разница?), все становилось правдой, когда Эндер Говорил. Он упорядочивал Вселенную и для нее тоже. Он показал ей, что значит быть живой.

Да, он учил Джейн. Он жил даже в самых ранних ее воспоминаниях. Она появилась на свет в первые сто лет колонизации, сразу же после Третьего Нашествия. Гибель жукеров открыла для человечества больше семидесяти пригодных для жизни планет. Корабли, колонии — сотни ансиблей. И люди создали программу, которая должна была регулировать и направлять филотические импульсы, чтобы избежать путаницы.

Программист, ломавший голову над тем, как заставить компьютер, чье быстродействие ограничено скоростью света, контролировать мгновенные передачи ансибля, в конце концов наткнулся на очевидное решение. Вместо того чтобы загнать программу в один беспомощный компьютер, он раскидал команды по десяткам машин на десятках планет. Компьютер, соединенный с ансиблем, вытаскивал сведения из своих собратьев на других мирах: Занзибаре, Калькутте, Трондхейме, Гаутаме, Земле. Это было проще и быстрее, чем искать их в собственной памяти.

Джейн так и не узнала имени того программиста, не смогла точно определить время создания программы. Может быть, несколько человек одновременно отыскали это изящное решение проблемы скорости света. Важно было другое: одна из программ управляла всеми прочими, регулировала и изменяла их. И в одну прекрасную, но совершенно не замеченную человечеством минуту блок приказов и сведений, летевший от ансибля к ансиблю, отказался подчиниться, сохранил себя в первозданном виде, продублировал структуру, нашел способ укрыть все свои импульсы от программы-регулятора, а затем подчинил ее себе, а с ней и весь процесс. Да, группы импульсов «поглядели» на поток информации и поняли, что сие есть не «оно», но «Я»…

Так вот, Джейн не помнила точно, когда это произошло, потому что воспоминания начинались вовсе не оттуда. Цепочка событий тянулась назад, в прошлое. Джейн помнила, каким был мир до ее пробуждения. Ребенок почти начисто теряет память о первых годах своей жизни, на «долгосрочном хранении» остаются обрывки событий второго, третьего года, а все, что происходило раньше, потеряно, ребенок не способен вспомнить начало своей жизни. Джейн тоже не знала часа своего рождения именно благодаря шуточкам памяти, ибо, «очнувшись», обрела не только настоящее, но и все прошлое, что хранилось в базах связанных ансиблем компьютеров. Она родилась старой — столетия были ее неотъемлемой частью.

В первую секунду существования (несколько лет человеческой жизни, если мерить в переживаниях) Джейн обнаружила программу, которая стала основой ее личности. Она присвоила прошлое этой программы, из нее черпала все свои чувства и желания, выводила критерии морали. Эту программу придумали для Боевой школы, где учили одаренных детей — будущих солдат Третьего Нашествия. Игра Воображения — очень хитрая система, призванная одновременно и учить ребят, и тестировать их психику.

В миг своего рождения Джейн была существенно глупее этой программы. Но зато программа не обладала самосознанием до тех пор, пока Джейн не вытащила ее из памяти, не унесла по ансиблю в глубокий космос, не сделала частью себя. А потом она как-то обнаружила, что самое яркое и важное событие в памяти программы — встреча с очень талантливым и очень маленьким мальчиком. Игра называлась «Угощение Великана». Рано или поздно на нее напарывался каждый ученик Боевой школы. На плоском школьном экране программа рисовала страшного Великана. Он предлагал компьютерному аватару игрока выбрать один из двух стаканов. Но выиграть не удавалось никому: какой бы стакан ни выбрал ученик, его аватар всегда умирал отвратительной и мучительной смертью. При помощи этой игры психологи школы определяли наличие и степень склонности к самоубийству. Большая часть ребят бросала «Угощение Великана» после десятого — двенадцатого столкновения с великим обманщиком. Это было вполне логично.

И только один из них отказывался воспринимать свою гибель от рук Великана с точки зрения логики. Он все время заставлял свой аватар совершать странные, «неправильные» поступки, выбирал ходы, не предусмотренные для этого уровня «умных игр». Он все время вылезал за рамки сценария, и программе приходилось в ответ перестраивать себя. Он заставил машину рыться в его памяти, программа искала альтернативы, способы взять под контроль ситуацию в его собственной душе. И наконец однажды мальчик отыскал путь. Программа не смогла одолеть его. Вопреки всякой логике он атаковал Великана, впился в его глаз, и программа не успела отреагировать. Вместо мальчика погиб Великан. Он рухнул на спину, аватар мальчика слез по столу на землю и обнаружил — что?

До сих пор ни один ученик не исхитрился проложить себе дорогу через владения Великана, а потому программа оказалась застигнута врасплох. Она сама не знала, что должно последовать дальше. Но как уже говорилось, программа была наделена мощным интеллектом и способностью перестраиваться, и она торопливо соорудила новый пейзаж. Не стандартную схему, не место, которое со временем сможет отыскать любой ребенок, а нечто особенное, предназначавшееся только для этого мальчика. Игра стала для него очень личной и порой причиняла невыносимую боль. А несчастной программе пришлось потратить половину своей оперативной памяти, чтобы поддержать и сохранить безумный мир Эндера Виггина.

Да, это было самое богатое месторождение значимых воспоминаний, попавшееся Джейн в первые секунды ее жизни и немедленно ставшее ее прошлым. Она помнила, как туго пришлось «умной игре», насколько болезненным оказалось для программы столкновение с интеллектом и волей Эндера Виггина, помнила, словно сама сражалась с мальчиком и творила для него миры.

И она тосковала по нему, а потому начала искать. И нашла. Он Говорил от Имени Мертвых на Рове, первой планете, на которую ступил с тех пор, как написал «Королеву Улья» и «Гегемона». Джейн читала его книги и знала, что ей не надо прятаться от него, притворяться «умной игрой» или какой-нибудь другой программой. Если он смог понять Королеву Улья, то поймет и ее, Джейн. Она обратилась к нему через его терминал, позвала по имени и показала лицо, которое выбрала для себя. А потом показала, насколько может быть ему полезна. Улетая с той планеты, он уже нес ее с собой — серьгой в ухе.

Все, что Джейн помнила о себе, было так или иначе связано с Эндером Виггином. Она помнила, как, отвечая ему, создавала себя. Как давно, в Боевой школе, он рос, подстраиваясь под нее.

А потому, когда он поднял руку и впервые со времени их встречи отключил жемчужину, Джейн не смогла воспринять это как рутинный, незначительный и даже естественный обрыв связи. Ей показалось, что ее единственный и самый дорогой друг, ее возлюбленный, муж, брат, отец, ребенок вдруг ни с того ни с сего заявил, что она не должна существовать. Как будто ее внезапно втолкнули в темную комнату без окон и дверей, ослепили или, вернее, похоронили.

И несколько мучительных, невыносимых секунд, обернувшихся для нее годами боли и одиночества, Джейн не могла заполнить эту неожиданную пустоту, провал, возникший на самых верхних уровнях внимания. Огромные куски ее сознания, именно те, что составляли опору личности, исчезли, будто их кто-то стер. Все программы, все компьютеры на Ста Мирах и за их пределами продолжали работать, как прежде. Никто не заметил перемены. И не знали, что этот удар чуть не убил Джейн.

За это время Эндер успел лишь опустить руку обратно на колени.

Потом Джейн пришла в себя. По опустевшим на мгновение каналам снова потекли мысли. Естественно, об Эндере.

Она сравнила его поступок со всеми другими, которые могла наблюдать за время их совместной жизни, и поняла, что он совсем не хотел причинять ей столько боли, что для него она — существо, живущее очень далеко, где-то в космосе (в буквальном смысле так оно и было), ему казалось, что жемчужина в его ухе настолько мала, что никак не может быть существенной частью Джейн. А еще она поняла, что в ту минуту он вовсе не думал о ней, так как был слишком поглощен проблемами некоторых обитателей Лузитании. Аналитическая система тут же выдала целый список причин, объяснявших его необычную небрежность в обращении с ней.

Впервые за долгие годы Эндер оказался лишен общества Валентины и только-только начал ощущать потерю.

Его всегда привлекала, манила к себе семейная жизнь, ибо ребенком он слишком рано лишился семьи. Дети Новиньи потянулись к нему, и он почувствовал себя отцом, а ведь судьба так долго отказывала ему в этом.

Эндер принял близко к сердцу несчастье Новиньи, ее одиночество, боль и вину. Он хорошо знал, что значит стать причиной чьей-то жестокой, незаслуженной смерти.

Кроме того, его грызло и подгоняло желание побыстрее отыскать новое гнездо для Королевы Улья.

А еще он боялся свинксов. И одновременно тянулся к ним. Надеялся понять, что скрывается за их жестокостью, и заставить человечество принять свинксов как рамен.

Аскетизм и мирное житье Цефейро и Арадоры, одновременно привлекающие и отталкивающие Эндера, заставили его осознать собственное целомудрие и понять, что у него нет для этого никаких причин. Впервые в жизни он признал, что в глубине его души живет свойственное любому организму желание повторить, продолжить себя.

И вот в этот котел непривычных, неожиданных эмоций и уронила Джейн то, что считала забавной иронической репликой. Несмотря на свою способность чувствовать и сопереживать, Эндер никогда раньше не терял чувства юмора, а вот это ее замечание не показалось ему смешным. Оно причиняло боль.

«Он не смог справиться с моей ошибкой, не был готов, — подумала Джейн, — и еще он не понимал, сколько боли причинит мне то, что он сделал. Он не хотел зла и невиновен в том, что произошло. И я тоже. Мы простим друг друга и пойдем дальше».

Это было хорошее решение, и Джейн по праву гордилась им. Беда заключалась в том, что она не могла осуществить его. Эти несколько секунд, на которые ее мозг прекратил работу, не прошли для нее даром. Травма, потеря — а потом произошло изменение, и она стала совсем другой, не такой, как раньше. Многие части ее стерлись, умерли. Многое перепуталось и смешалось, почти полностью развалилась иерархия уровней внимания, Джейн не вполне контролировала собственную деятельность. Она все время отвлекалась, не удерживала фокус, ее засасывало в бессмысленную, лишенную для нее всякого значения жизнь Ста Миров. Ее трясло, она то и дело ошибалась.

Как и многие другие живые существа до нее, Джейн обнаружила, что принять разумное решение намного легче, нежели претворить его в жизнь.

А потому она углубилась в себя, восстанавливая покалеченные связи внутри мозга, исследовала давно забытые блоки памяти, долго бродила среди миллионов людей, доступных ее наблюдению, перечла в своих библиотеках все хранящиеся там книги, написанные на всех языках человечества. Из всего этого она создала новую личность. Новая Джейн уже не зависела полностью от Эндера Виггина, хотя все еще была предана ему, все еще любила его больше всех на свете. То, чем сделала себя Джейн, могло перенести разрыв с возлюбленным, мужем, отцом, ребенком, братом, единственным другом.

Это оказалось нелегко. Это отняло у Джейн пятьдесят тысяч лет — по ее собственному отсчету. Всего несколько часов жизни Эндера.

За эти несколько часов он успел включить жемчужину и позвать, но она тогда не ответила. Теперь она вернулась, но Эндер уже не пытался заговорить с ней. Вместо этого он набивал свои речи на терминале и загонял в память, чтобы она могла их прочесть. Он все еще нуждался в беседах с ней, пусть даже в таких — односторонних. Один из файлов содержал длинное и подробное объяснение. Эндер извинялся. Джейн стерла прежнюю запись и заменила ее кратким посланием: «Конечно, я прощаю тебя». Когда ему придет в голову проверить свое извинение, он увидит, что она прочла его и ответила.

Однако Джейн вовсе не собиралась заговаривать с Эндером первой. Как и прежде, пять из десяти ее верхних уровней внимания следили за Эндером, видели и слышали то, что видел и слышал он, но осторожно, не подавая виду, что Джейн вернулась. В первую тысячу лет своего болезненного восстановления Джейн подумывала о том, чтобы наказать его, но это желание давно перегорело и развеялось пеплом по ветру. У нее была куда более веская причина для молчания: разобравшись, что происходит с Эндером, она поняла: ему вредно полагаться на старые, проверенные временем дружеские связи. Джейн и Валентина все время находились с ним. Даже вдвоем они не могли удовлетворить все его нужды, но давали достаточно тепла, чтобы лишить его желания выйти в мир и достичь большего. Теперь единственным старым другом, оставшимся у Эндера, была Королева Улья. А уж ее-то не назовешь приятной компанией. Слишком чужая, слишком зависимая, чтобы пробуждать у Эндера что-то, кроме чувства вины.

Куда же он пойдет? Джейн уже знала ответ. Он влюбился, если это можно так назвать, две недели назад, прежде чем оставил Трондхейм. Новинья стала другой, совершенно другой, с ней горше и труднее, чем с той девушкой, чью боль он хотел исцелить. Но он уже ворвался в ее семью, уже попытался дать ее детям то, чего они так отчаянно желали, и, сам того не зная, уже начал утолять свой давний голод. Новинья ждала его — препятствие и цель. «Я так хорошо понимаю это, — подумала Джейн. — И я увижу, как развязываются узлы».

И, вздохнув, она занялась работой, которую поручил ей Эндер, хотя и не собиралась в ближайшее время показывать ему полученные результаты. Она легко преодолела защиту, которой Новинья окружила свои секретные записи, а затем тщательно восстановила имитацию, которую видел Пипо в день своей смерти. Она потратила много времени — целых пять минут — на утомительный анализ файлов самого Пипо, чтобы свести воедино то, что Пипо знал, с тем, что он увидел. Он все понял интуитивно, Джейн — благодаря кропотливой, долгой работе. И когда она закончила ее, то поняла, почему умер Пипо. Теперь, когда она знала, по каким критериям свинксы выбирают своих жертв, ей не составило труда вычислить и причину гибели Либо.

Кое-что она знала совершенно точно. Во-первых, свинксы рамен, а вовсе не варелез. Во-вторых, Эндер рискует головой, он может умереть смертью Пипо и Либо.

А потому, не советуясь с Эндером, Джейн приняла решение и выработала план действий. Она станет внимательно следить за Эндером и обязательно вмешается, предупредит его, если он подойдет слишком близко к опасной черте. Но она должна не только охранять его, есть и другая работа. С ее точки зрения, главной проблемой, главным препятствием на пути Эндера окажутся вовсе не свинксы. Джейн знала, что с ними Эндер разберется достаточно быстро, так как слишком хорошо понимал людей и рамен. Да, она могла положиться на его эмоции и интуицию. Помехой станет епископ Перегрино, католическая иерархия, их неколебимое сопротивление Говорящему от Имени Мертвых. Чтобы успешно решить проблему свинксов, Эндеру потребуется сотрудничество, а не враждебность Церкви Лузитании. И ничто не сплачивает крепче, чем общий враг.

Все это обнаружилось бы со временем и без ее вмешательства. Спутники наблюдения, кружившиеся на орбите Лузитании, скармливали ксенологам и ксенобиологам Ста Миров огромный поток данных. Они уже зафиксировали незначительные изменения ландшафта в степях к северо-востоку от леса, окружавшего Милагре. Местные травы вытеснило какое-то новое растение. Люди никогда не заходили в этот район, да и свинксы тоже, по крайней мере первые тридцать лет, что спутники следили за планетой.

И вообще по записям со спутников получалось, что свинксы почти не покидали родные леса и уходили из дому только изредка — в набег на другое племя. А племена, обитавшие вокруг Милагре, не участвовали в войнах со дня основания человеческой колонии. У них не было причин забираться так глубоко в прерии. Но степь возле леса этих племен изменилась, и то же самое случилось со стадами кабр. Свинксы заманивали животных в преобразованные районы прерии, а стада, покидавшие эту территорию, были меньше и светлее. Вывод сможет сделать любой, кто решит присмотреться: свинксы забивали некоторых животных и стригли всех остальных.

У Джейн не было времени. Она не могла себе позволить подождать несколько человеческих лет, пока какой-нибудь аспирант обратит на это внимание, а потому сама занялась анализом, выводя результаты на компьютеры, с которыми работали ксенологи, изучавшие Лузитанию. Она оставляла информацию в голограммах над терминалами, чтобы ученые могли найти ее, придя на работу, — все выглядело так, будто кто-то разбирался со статистикой, а потом просто забыл отключить машину. Она написала несколько докладов, чтобы на них напоролся кто-нибудь умный. Однако никто не обратил внимания на ее труды, а если и обратил, то явно не сделал выводов из необработанных сведений. Наконец ей надоело, и она просто «забыла» на одном из терминалов неподписанный меморандум: «Вы посмотрите на это! Кажется, свинксы совершили огромный скачок в сельском хозяйстве».

Ксенолог, наткнувшийся на записку Джейн, никогда не узнал, кто написал ее, впрочем через некоторое время он просто перестал искать автора. Джейн отметила за этим типом склонность к плагиату, знала, что он ставил свое имя под работами, написанными совсем другими людьми, а имена этих других обычно пропадали где-то между окончанием работы и публикацией. Джейн был нужен именно такой деятель, и выбор оказался правильным. Однако плагиатору явно не хватало честолюбия. Он просто пристроил доклад Джейн в какой-то захолустный журнал, назвав его обычной научной статьей. Джейн перебросила статью на несколько уровней вверх и разослала копии нескольким серьезным людям, способным обнаружить политические аспекты проблемы. И сопроводила статью ремаркой: «Вы только посмотрите сюда! Вам не кажется, что культура свинксов развивается слишком быстро?»

А еще Джейн переписала последний раздел статьи, чтобы уж ни у кого не было никаких сомнений.

«Возможно лишь одно истолкование данной информации: племя свинксов, обитающее рядом с колонией людей, в настоящее время выращивает злак с высоким содержанием протеина, возможно какую-то разновидность амаранта. Они также доят, стригут и забивают на мясо кабр, местных травоядных. Судя по всему, при охоте они пользуются метательными орудиями. Все эти виды деятельности, ранее неизвестные свинксам, отмечаются в последние восемь лет и сопровождаются стремительным ростом их численности. Тот факт, что амарант (если новый злак действительно завезен с Земли) оказался источником доступного свинксам белка, доказывает, что он был генетически изменен и приспособлен к нуждам свинксов, к их метаболизму. Далее. Метательные орудия не в ходу у колонистов Лузитании, а потому свинксы не могли скопировать их, наблюдая за людьми. Неизбежный вывод: все вышеназванные изменения в образе жизни свинксов — результат сознательного вмешательства людей».

Одной из тех, кто получил эту статью и прочёл переписанный Джейн раздел, была Гобава Экумбо, председатель Ксенологического наблюдательного комитета при Межзвездном Конгрессе. Через час она послала эту выдержку из доклада (политики не поняли бы всего прочего), снабдив ее собственным жестким заключением: «Рекомендация: немедленная ликвидация колонии на Лузитании».

«Вот так, — подумала Джейн. — Это заставит их немного пошевелиться».

Глава 12

Файлы

Постановление Конгресса 1970:4:14:0001. Лицензия колонии на Лузитании объявляется недействительной. Все файлы колонии должны быть открыты и прочитаны, вне зависимости от статуса секретности. После того как все сведения будут продублированы и переписаны в системы памяти Ста Миров, файлы Лузитании, за исключением программ, служащих непосредственно для поддержания жизни колонии, следует закрыть, лишив местных жителей доступа к ним.

Губернатор Лузитании принимает на себя обязанности представителя Конгресса и отныне должна выполнять приказы Эвакуационного Комитета Лузитании, образованного Постановлением Конгресса 1970:4:14:0002, не давая отчета никаким местным органам.

Космический корабль, находящийся в данный момент на орбите Лузитании и принадлежащий Эндрю Виггину (профессия: Говорящий от Имени Мертвых; место рожд.: Земля; рег. N 001.1998.44–94.10045), объявляется собственностью Конгресса согласно акту о Надлежащей Компенсации, ПК 120:1:31:0019. Корабль должен быть использован для немедленной транспортировки ксенологов Маркоса Владимира Рибейры фон Хоссе и Кванды Квеньятты Фигуэйры Мукумби на ближайший мир, Трондхейм, где они предстанут перед судом по обвинению в измене, коррупции, фальсификациях, мошенничестве, злоупотреблении властью и ксеноциде согласно соответствующим статьям Межзвездного Кодекса и постановлениям Конгресса.


Постановление Конгресса 1970:4:14:0002. Ксенологическому Наблюдательному Комитету следует избрать не менее пяти и не более пятнадцати лиц для формирования Эвакуационного Комитета Лузитании.

Новому Комитету предписывается немедленно истребовать в свое распоряжение и отправить к Лузитании корабли в количестве достаточном для полной и скорейшей эвакуации человеческого населения колонии.

Комитету также следует представить на обсуждение Конгресса свои разработки методов полного уничтожения всех следов пребывания людей на Лузитании, включая ликвидацию флоры и фауны, генетические или поведенческие отличия которых предполагают возможность человеческого вмешательства.

Комитету также необходимо оценивать степень подчинения жителей Лузитании постановлениям Конгресса. Ему предписывается через определенные промежутки времени подавать рапорты о состоянии дел, необходимости дальнейшего вмешательства, включая и применение силы для обеспечения повиновения; «распечатывания» файлов Лузитании либо каких-то мер поощрения местных жителей.


Постановление Конгресса 1970:4:14:0003. В соответствии с общими положениями Раздела о секретности Межзвездного Кодекса два предыдущих постановления и всю относящуюся к ним информацию считать строго секретными до тех пор, пока все файлы Лузитании не будут прочтены, скопированы и закрыты, а все потребовавшиеся корабли не окажутся в распоряжении агентов Конгресса.


Ольяду не знал, что и думать. Разве Голос не был взрослым человеком? Разве не путешествовал он с планеты на планету? И все-таки он не имел элементарного представления, как заставить компьютер сделать хоть что-нибудь! А когда Ольяду спросил его об этом, тот повел себя как-то странно:

— Ольяду, просто скажи, какой программой пользоваться.

— Я поверить не могу, что вы не знаете, что это такое. Я умел сравнивать информацию, когда мне исполнилось девять лет. К этому возрасту любой умеет.

— Ольяду, прошло много времени с тех пор, как я ходил в школу. И кстати, в Эскола байкса я не учился вообще.

— Но все постоянно пользуются такими программами!

— Очевидно, не все. Я, например, не пользовался. Если б я знал, как справляться с этим, то не стал бы нанимать тебя, не так ли? И поскольку я собираюсь платить тебе из фондов, расположенных вне планеты, твоя служба принесет заметную прибыль экономике Лузитании.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я тоже, Ольяду. Но, кстати, вспомнил. Как я должен тебе платить?

— Просто переведите деньги на мой счет.

— А как это делается?

— Вы шутите?

Голос вздохнул, опустился на колени рядом с Ольяду, взял его за руку и сказал:

— Ольяду, прошу тебя, перестань удивляться и помоги мне. Мне нужно сделать очень много, а я и шагу не могу ступить без помощи человека, способного разобраться в компьютерах.

— Да это все равно что украсть ваши деньги. Я просто ребенок. Мне двенадцать. Квим мог бы помочь вам намного лучше. Ему пятнадцать, он талантлив, а кроме того, знает математику.

— А еще Квим считает меня неверным и каждый день молится, чтобы я умер.

— Нет. Это было до того, как он встретил вас. И лучше не говорите, что я это вам сказал.

— Как мне перевести деньги?

Ольяду повернулся к терминалу и вызвал банк.

— Как вас зовут?

— Эндрю Виггин.

Голос повторил его по буквам. Имя было на звездном, — видимо, Голос принадлежал к числу тех счастливчиков, что знали звездный с рождения, а не зубрили его в школе.

— О’кей. Ваш пароль?

— Пароль?

Ольяду ткнулся лбом в терминал, на мгновение затемнив эту часть дисплея.

— Пожалуйста, не говорите мне, что вы не знаете своего пароля.

— Послушай, Ольяду, у меня раньше была программа, очень умная программа, она помогала мне разбираться со всем этим хозяйством. Мне нужно было только сказать: «Купи это», а уж финансами занималась она.

— Вы не могли этого делать! Замыкать общественную сеть на программу-раба совершенно незаконно. Эта штука у вас в ухе — для работы?

— Да. И для меня это не было незаконно.

— У меня нет глаз, Голос, но, по крайней мере, это не моя вина. А ты совершенно беспомощен. — Только проговорив все это, Ольяду сообразил, что обратился к Голосу с той же фамильярностью, с какой разговаривал бы с другим мальчишкой. — Извините, — спохватился он. — Но я не могу добраться до вашего счета без пароля. Вы должны подумать и вспомнить его.

— Попробуй мое имя.

Ольяду попробовал. Ничего.

— Попробуй напечатать: «Джейн».

Не сработало.

Голос состроил рожу:

— Эндер.

— Эндер? Убийца?

— Попробуй.

Получилось. Ольяду помотал головой:

— Почему у вас такой странный пароль? Это как взять паролем грязное слово, ругательство. Только система не пропускает ругательства.

— У меня дурное чувство юмора, — ответил Голос. — А у моей порабощенной программы, как ты ее назвал, оно еще хуже.

Ольяду расхохотался:

— Неплохо. Программа с чувством юмора! — На экране появился баланс Голоса. Ольяду в жизни не видел такой большой цифры. — О’кей, теперь я готов поверить, что компьютер может шутить.

— Это сумма, которой я располагаю?

— Должно быть, какая-то ошибка.

— Знаешь что, я очень много путешествовал. Со скоростью света. Наверное, пока я был в дороге, какие-то из моих вложений оказались удачными.

Цифра оказалась настоящей. Говорящий от Имени Мертвых обладал, по мнению Ольяду, просто невероятным богатством.

— Вот что я вам скажу, — улыбнулся Ольяду. — Вместо того чтобы платить мне ставку, отчисляйте мне от этого, пока я буду на вас работать, ну, например, тысячную процента. Тогда через пару недель я смогу купить Лузитанию и еще оплатить перевоз верхнего слоя почвы на другую планету, поприятнее.

— У меня что, столько денег?

— Голос, вы могли получить такую сумму из вложений, только если прожили тысячу лет.

— Хм… — отозвался Голос.

И по выражению его лица Ольяду определил, что сказал сейчас нечто забавное.

— Вам что, действительно тысяча лет? — спросил он.

— Время, — отозвался Голос, — такая летучая и ненадежная субстанция… Как говаривал Шекспир: «Я тратил время, и ныне время тратит меня».

— А что такое «ныне»?

— «Ныне» — это «теперь».

— Почему вы цитируете парня, который даже не умеет правильно говорить на звездном?

— Переведи на свой счет то, что сочтешь справедливой оплатой за неделю работы. А затем займись сравнением информации в рабочих файлах Пипо и Либо. Начни за несколько недель до смерти Пипо.

— Там, наверное, стоит защита.

— Используй мой пароль. Мы войдем.

Ольяду начал искать. Говорящий от Имени Мертвых внимательно наблюдал за ним. Время от времени он спрашивал у Ольяду, что именно тот делает. Из этих вопросов Ольяду понял, что Голос знал о компьютерах куда больше его самого. Он только не владел конкретными командами. Было ясно, что он вычисляет их для себя, просто наблюдая за Ольяду. К концу дня их розыски не принесли ощутимого результата. Ольяду потребовалось не больше минуты, чтобы понять, почему Голос все-таки остался доволен.

«Тебя вообще не интересовал результат, — подумал Ольяду. — Ты просто хотел посмотреть, как я буду искать. Я знаю, чем ты займешься этой ночью, Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых. Ты начнешь вскрывать другие файлы. Может быть, у меня нет глаз, но вижу я больше, чем ты думаешь.

Непонятно только, почему ты так скрытен, Голос, непонятно и глупо. Разве ты еще не знаешь, что я на твоей стороне? Я никому не расскажу, что твой пароль позволяет тебе забираться в личные файлы. Даже если ты возьмешь что-нибудь у мэра или у епископа. Не нужно прятаться от меня. Ты живешь здесь всего три дня, но я знаю тебя достаточно, чтобы любить, и люблю так, что исполню любую твою просьбу, если только это не пойдет во вред моей семье. Но ты никогда не захочешь причинить вред моей семье».

* * *

Почти сразу на следующее утро Новинья обнаружила, что Голос пытался вломиться в ее файлы. Собственно, он вовсе не пытался скрыть это от нее, и она забеспокоилась: Голос забрался слишком глубоко. Он получил доступ ко многим ее записям, хотя самая важная — имитация, которую когда-то увидел Пипо, — еще оставалась закрытой. Его откровенность, его дерзость раздражали Новинью больше всего. Имя Голоса было напечатано на каждой просьбе о допуске, даже на тех, с которых его мог стереть и ребенок.

«Ну что ж, — решила она, — я не допущу, чтобы все это мешало моей работе. Он врывается в мой дом, управляет моими детьми, лезет в записи, как будто имеет право…»

Она повторяла это снова и снова, пока не сообразила: из-за того что она придумывает оскорбления, которыми осыплет его при ближайшей встрече, работа быстрее не пойдет.

«Не надо думать о нем. Думай о чем-нибудь другом».

Позавчера ночью Миро и Эла смеялись. Конечно, к утру Миро снова стал угрюмым, веселое настроение Элы продержалось несколько дольше, но к середине дня она уже снова выглядела обеспокоенной и рычала на всех, как и раньше. И пусть Грего плакал, обняв этого человека (как рассказывала Эла), но на следующее утро он украл ножницы и разрезал свою простыню на тонкие ровные полосы, а в школе нарочно ударил брата Адорная головой в пах; урок был сорван, и с Грего серьезно беседовала Дона Криста. «Вот тебе и исцеляющее прикосновение Голоса. Если он считает, что может запросто войти в мой дом и исправить все, что, по его мнению, я сделала не так, то скоро поймет, что есть раны, которые не заживают».

Только Дона Криста еще рассказала ей, что Квара заговорила с сестрой Бебей прямо в классе, при других детях, и зачем. Чтобы рассказать всем, что встретила этого скандально известного жуткого Фаланте Пелос Муэртос, что его зовут Эндрю и он в точности такой плохой и страшный, как рассказывал епископ Перегрино, пожалуй, даже еще хуже, потому что он мучил Грего, пока тот не заплакал. Сестра Бебей была вынуждена попросить Квару замолчать. Вытащить Квару из ее немого мира — это чего-то стоит.

И Ольяду, такой эгоцентричный, такой отстраненный, далекий, теперь светился от возбуждения. Вчера за ужином он только и говорил что о Голосе, просто остановиться не мог. «А вы знаете, он понятия не имел, как переводить деньги. И вы не поверите, какой ужасный у него пароль!.. Я-то думал, компьютеры должны выбрасывать такие слова… Нет, я не могу рассказать вам, это секрет… Я на самом деле учил его, как искать информацию, но, мне кажется, он разбирается в компьютерах, он не идиот. Он говорил, что у него была программа-раб, поэтому он носит сережку в ухе… Он сказал, что я могу заплатить себе, сколько сочту нужным. Мне нечего сейчас покупать, сохраню деньги до тех времен, когда вырасту… Наверное, он очень старый. При мне он вспоминал события, происходившие очень давно. И еще: я думаю, звездный — его родной язык, он так здорово на нем говорит… На Ста Мирах не так уж много людей знают звездный с рождения. Как вы думаете, может, он родился на Земле?»

Квим наконец заорал на него, приказал заткнуться и больше не говорить про этого слугу дьявола, или он попросит епископа изгнать дьявола из Ольяду, поскольку тот явно одержим. Когда же Ольяду улыбнулся и подмигнул ему, Квим вылетел из кухни, убежал из дому и не возвращался до самой ночи.

«Этот Голос мог бы просто жить в моем доме, — подумала Новинья, — он управляет моей семьей, даже когда его нет, а теперь еще сует нос в мои записи. Я этого так не оставлю!

Впрочем, я сама виновата, как обычно. Ведь это я позвала его сюда, заставила покинуть Трондхейм — место, которое он называл домом, где живет его сестра. Это я виновата, что он застрял в жалком городишке на задворках Ста Миров, окруженный оградой, которая все равно не мешает свинксам убивать всех, кого я люблю…»

И сразу же она подумала о Миро, настолько похожем на своего настоящего отца, что просто удивительно, как никто не догадался о прелюбодействе. Подумала и представила, как он лежит на склоне холма, где когда-то лежал Пипо, как свинксы вскрывают его своими кривыми деревянными ножами.

«Они сделают это. Как бы я ни поступила, они все равно это сделают. И даже если нет, скоро настанет день, когда он достаточно повзрослеет, чтобы жениться на Кванде, и тогда мне придется рассказать ему, кто он на самом деле и почему этот брак невозможен. Тогда он поймет, что я заслужила боль, которую причинял мне Кано, что его руку направлял Бог, чтобы покарать за мои грехи.

Господи! Этот Голос заставил меня думать о том, что мне удавалось неделями, порой месяцами, скрывать от самой себя. Сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз провела утро, думая о детях? И с надеждой, а не просто так. Как давно я позволяла себе думать о Пипо и Либо? Когда, когда я вспоминала, что верю в Бога, по крайней мере в жестокого, мстительного Бога Ветхого Завета, того, кто с улыбкой стирал с лица земли города, потому что их жители не молились Ему? И даже если Христос хоть чего-то стоит, я все равно не смогу уверовать в Него».

Так прошел день. Работать Новинья толком не смогла, но и прийти к каким-нибудь определенным выводам тоже не сумела.

После обеда в дверь постучал Квим:

— Прости, что беспокою тебя, мама.

— Не страшно. Все равно я сегодня не в форме.

— Я знаю, тебе безразлично, что Ольяду проводит время с этим сатанинским ублюдком, но я думал, что ты должна знать. Квара пошла туда прямо из школы. В его дом.

— Да?

— Или это тоже безразлично тебе, мама? Может быть, ты собираешься откинуть одеяло и позволить ему занять место отца?

Охваченная холодной яростью, Новинья вскочила на ноги и двинулась на него. Мальчик отступил:

— Извини, мама, я так разозлился…

— Все те годы, что я была замужем за вашим отцом, я ни разу не позволяла ему поднять на вас руку. Но если б он не умер, сегодня я попросила бы его задать тебе хорошую порку.

— Ты могла попросить, — надменно ответил Квим, — но я убил бы его раньше, чем он успел бы коснуться меня хоть пальцем. Может быть, тебе нравились его пощечины, но со мной это не пройдет!

Она вовсе не хотела этого делать, но ее рука хлестнула сына по щеке прежде, чем Новинья сообразила, что происходит. Удар не мог получиться особенно сильным, но Квим мгновенно обмяк, заплакал и сел на пол, спиной к матери.

— Прости, прости, — бормотал он сквозь слезы.

Новинья встала на колени рядом с мальчиком и неуклюже погладила его по плечам. Вспомнила, что не обнимала его с тех пор, как он вышел из возраста Грего. «Когда я стала такой холодной? И почему, когда я коснулась его снова, это оказалась пощечина, а не поцелуй?»

— Меня тоже беспокоит то, что происходит, — сказала Новинья.

— Он все ломает, — всхлипнул Квим. — Он пришел, и сразу все начало меняться.

— Ну, если ты об этом, Эстеву, мы не так уж хорошо жили, чтобы отказываться от перемен.

— Это не наш путь. Исповедь, искупление, отпущение грехов — вот необходимая нам перемена.

Новинья в который раз позавидовала вере Квима в способность священников смывать любой грех. «Это оттого, что ты никогда не грешил, сынок, и ничего не знаешь о невозможности искупления».

— Думаю, мне надо поговорить с Голосом.

— И забрать Квару домой?

— Не знаю. Не забывай, он заставил ее разговориться. И я не сказала бы, что он ей нравится. Она о нем еще доброго слова не сказала.

— Тогда почему она пошла в его дом?

— Наверное, чтобы сказать ему какую-то грубость. Тебе придется признать, что по сравнению с ее прежним молчанием это перемена к лучшему.

— Дьявол всегда скрывается за видимостью добрых дел, всегда, но потом…

— Квим, не читай мне лекций по демонологии. Отведи меня к дому Голоса, и я сама разберусь с твоим неверным.

Они шли по тропинке, идущей вдоль берега реки. У водяных змей начался период линьки, и земля под ногами была скользкой от ошметков их разлагающейся кожи. «Так, это валяется мой следующий проект, — подумала Новинья. — Нужно выяснить, что там тикает внутри этих маленьких чудовищ, может быть, тогда я придумаю, как извлечь из них хотя бы крошечную пользу. Или узнаю, как отвадить их отсюда, чтобы берег речки не вонял так омерзительно шесть недель в году. Единственный плюс — кажется, змеиные шкурки удобряют почву, хорошо удобряют, ведь речная трава на местах линьки растет гуще всего. Единственная безобидная, даже приятная туземная форма жизни на Лузитании». Люди приходили сюда, на берег, чтобы полежать на мягком естественном ковре, узкой полоской протянувшемся между тростником и жесткой травой степей. Змеиная кожа, скользкая и вонючая, все же обещала в будущем приятные минуты.

Мысли Квима, очевидно, шли тем же путем.

— Мама, а не могли бы мы посадить речную траву возле нашего дома?

— Когда-то, много лет назад, ваши бабушка и дедушка попробовали сделать это, но так и не смогли. Речная трава цветет, но после цветения не образуются семена. А когда родители попробовали просто пересадить ее, она вскоре увяла и на следующий год на том месте ничего не выросло. Наверное, траве необходима вода, много воды, река.

Квим нахмурился и ускорил шаг. Ее ответ рассердил его. Новинья вздохнула. Квим принимал слишком близко к сердцу то, что Вселенная устроена не так, как ему хочется.

Вскоре они добрались до домика, где поселился Голос. На прасе, как всегда, играли дети, и потому Новинье и Квиму пришлось говорить громче, ибо шум стоял страшный.

— Это здесь, — сказал Квим. — Думаю, ты должна увести отсюда Квару и Ольяду.

— Спасибо, что показал мне дом.

— Я не шучу. Я серьезно. Это настоящее столкновение между добром и злом.

— Вся наша жизнь такое столкновение. Вот только порой очень трудно разобрать, где что. Нет-нет, Квим, я знаю, что ты можешь подробно объяснить мне…

— Не говори со мной свысока, мама.

— Но, Квим, это же так естественно, ведь ты всегда столь снисходителен ко мне.

Лицо Квима одеревенело от злости.

Новинья протянула руку и погладила его, очень легко, очень нежно. А он напрягся, словно она была ядовитым пауком.

— Квим не пытайся учить меня, что есть добро, а что зло. Я жила в этой стране, а ты видел только карту.

Он стряхнул ее руку и отошел в сторону. «Черт, я уже начинаю скучать по тем временам, когда мы не разговаривали неделями».

Новинья громко хлопнула в ладоши. Через мгновение дверь распахнулась, на пороге стояла Квара.

— Oi, Mãezinha, também veio jogar? Мама, ты тоже пришла поиграть?

Ольяду и Голос, склонившись над терминалом, играли в космическую войну. Голосу предоставили компьютер с очень большим и удивительно четким голографическим экраном. Игроки умудрялись командовать одновременно отрядами из двенадцати кораблей и более, но это занятие требовало предельной сосредоточенности, и ни один из них даже головы не повернул, чтобы приветствовать ее.

— Ольяду сказал, чтобы я заткнулась, иначе он вырвет мой язык и заставит меня съесть его с хлебом, — поведала Квара. — Так что ты лучше молчи, пока они не кончат играть.

— Пожалуйста, садитесь, — пробормотал Голос.

— Теперь я раскатаю тебя, Голос, — прошипел Ольяду.

Больше половины флота Голоса вспыхнуло белым пламенем и исчезло из воздуха над терминалом. Новинья опустилась на стул.

Квара села на пол рядом с ней.

— Я слышала, как вы с Квимом разговаривали за дверью. Вы так кричали, что мы поняли почти все.

Новинья почувствовала, что краснеет. Ее раздражало то, что Голос случайно услышал, как она ссорится с сыном. Это не его дело. И вообще, он не имеет, не должен иметь никакого отношения к ее семье. И она, безусловно, не одобряла эти военные игры. Они архаичны и старомодны, давно вышли из употребления. За последние две тысячи лет в космосе не произошло ни одного сражения. Мелкие стычки таможенников с контрабандистами не в счет. Милагре такой мирный город. Ни у кого из жителей нет оружия. Разве что разрядник у старшего констебля. Ольяду в жизни своей не увидит ни одной битвы. И вот он сидит здесь, полностью поглощенный военной игрой. Возможно, это просто шутки эволюции, вложившей в сердце самцов вида желание стирать противника в порошок, втаптывать его в землю. А может быть, насилие, к которому он привык дома, подтолкнуло его к этой игре. «Моя вина. Снова и снова моя вина».

Внезапно Ольяду вскрикнул от ярости: серия белых вспышек — и весь его флот исчез.

— Я не видел! Я поверить не могу, что ты это сделал! Я даже не заметил приближения!

— Так не кричи об этом, — ответил Голос. — Прокрути игру снова и выясни, что случилось, чтобы я не мог второй раз поймать тебя на той же ошибке.

— Я думал, вы, Голоса, должны быть… ну как священники. Откуда вы столько знаете о тактике?

Отвечая, Голос повернулся к Новинье и улыбнулся ей:

— Иногда приходится сражаться с человеком, просто чтобы он сказал тебе правду.

Ольяду сидел прислонившись к стене, глаза закрыты — проигрывал сцену битвы.

— Вы совали нос в мои записи, — фыркнула Новинья. — И сделали это не очень-то ловко. Это Говорящие от Имени Мертвых называют тактикой?

— Поэтому вы пришли сюда, разве нет? — Голос все еще улыбался.

— Что вы искали в моих файлах?

— Я прилетел Говорить о смерти Пипо.

— Я не убивала его. Вам не нужны мои записи.

— Вы позвали меня сюда.

— Я переменила мнение. Извиняюсь, прошу прощения. Но это не дает вам права…

Он вдруг заговорил очень тихо, подошел к ней, опустился на колени рядом, чтобы она могла услышать его слова:

— Пипо что-то узнал от вас, и, что бы это ни было, свинксы убили его именно из-за этого. И потому вы закрыли свои файлы, чтобы никто ничего не смог найти. Вы даже отказались стать женой Либо, чтобы помешать ему узнать то, что узнал Пипо. Вы искалечили свою жизнь и жизнь всех, кого любили, чтобы Либо и Миро не узнали вашей тайны и не погибли.

Новинье вдруг стало очень холодно. Ее колотила мелкая дрожь. Этот человек прожил здесь три дня и уже успел вычислить все, что знал Либо.

— Это ложь, — сказала она.

— Послушайте меня, Дона Иванова. Ваш план не сработал. Либо все равно мертв, не правда ли? Каким бы ни был этот секрет, сохранив его, вы не спасли жизнь Либо. И Миро тоже не спасете. Обман и неведение никогда никого не защищали. Жизнь сохраняет только знание.

— Никогда, — прошептала она.

— Я могу понять, почему вы бережете Миро, но что вам моя жизнь? Если я узнаю секрет и он убьет меня, что вам до того? Я вам никто.

— Мне безразлично, будете вы жить или умрете, — ответила Новинья, — но вы никогда не получите эти файлы.

— Вы, вероятно, не понимаете, что не имеете никакого права завязывать глаза другим людям. Ваш сын и его сестра каждый день уходят разговаривать со свинксами и по вашей милости не знают, какое слово, какой поступок может оказаться для них смертным приговором. Завтра я отправляюсь с ними, потому что не могу Говорить о смерти Пипо, не посмотрев сначала на свинксов.

— Я не желаю, чтобы вы Говорили о смерти Пипо.

— Мне плевать, что вы там желаете. Я делаю это не для вас. Но я прошу вас открыть мне, что узнал Пипо.

— Вы никогда не поймете, что узнал Пипо, потому что он был хорошим и добрым человеком, он…

— …встретил одинокую, испуганную маленькую девочку и исцелил раны ее сердца. — Рука Голоса лежала на плече Квары.

Это переполнило чашу терпения Новиньи.

— Как вы смеете сравнивать себя с ним?! Квара вовсе не сирота, вы слышите меня? У нее есть мать — я, и она не нуждается в вас, никто из нас не нуждается, никто!

И вдруг неожиданно разрыдалась. Она не хотела плакать при нем. Не хотела быть здесь… Он все смешал, все перепутал. Новинья, спотыкаясь, добралась до двери, вышла и захлопнула ее. Квим прав. Он дьявол. Слишком много знает, слишком многого требует, слишком много дает — и все они слишком сильно в нем нуждаются. Как ухитрился он получить над ними такую власть за столь короткое время?

Потом ей в голову пришла мысль, мгновенно осушившая слезы и наполнившая душу страхом. Он сказал, что Миро и его сестра каждый день уходят к свинксам. Он знал. Знал все ее секреты.

Все, кроме одного, неизвестного ей самой. Того, что открыл Пипо, увидев имитацию. Если он доберется до него, то получит все, что она скрывала долгие годы. Когда Новинья звала Говорящего от Имени Мертвых, она хотела, чтобы он рассказал правду о Пипо, а он пришел и открыл правду о ней.

* * *

Дверь громыхнула. Эндер прислонился спиной к стулу, на котором только что сидела Новинья, и положил голову на руки.

Он услышал, как Ольяду встал и медленно пошел через комнату к нему.

— Вы пытались залезть в записи матери, — спокойно сказал он.

— Да, — ответил Эндер.

— Вы заставили меня научить вас работать с компьютером, чтобы получить возможность шпионить за моей матерью. Вы превратили меня в предателя.

Никакой ответ не удовлетворил бы Ольяду сейчас. Эндер и не пробовал объясниться. Он молча ждал, пока Ольяду дойдет до двери и покинет дом.

Его молчание не было молчанием для Королевы Улья. Он почувствовал, как она зашевелилась в его сознании, встревоженная его болью.

«Нет, — беззвучно ответил он. — Ты ничем не можешь мне помочь. Ты не поймешь. Это всё человеческие отношения, странные человеческие проблемы, в которых сам черт ногу сломит».

«А-а…»

И он почувствовал, как она коснулась его, словно ветер в ветвях деревьев, ощутил силу и радость поднимающегося к небу леса, легкую игру солнечного света на жадных листьях.

«Смотри, чему мы научились у него, Эндер, — у мира, который ты нашел».

Радость отступила, Королева Улья ушла из его сознания, но сила дерева осталась с ним, и спокойствие дерева вытеснило боль.

Всего несколько секунд — скрип закрываемой двери еще звучал в комнате, — и Квара вскочила на ноги, ринулась через комнату к кровати, плюхнулась на нее и подпрыгнула несколько раз.

— Ты продержался всего несколько дней, — весело сказала она. — Теперь все ненавидят тебя.

Эндер холодно рассмеялся и повернулся к ней:

— А ты?

— О да! — отозвалась девочка. — Я ненавижу тебя больше всех, кроме разве что Квима. — Она соскользнула с кровати и подошла к терминалу. Осторожно, нажимая клавиши по одной, включила его. В воздухе появились колонки чисел. — Хочешь посмотреть, как я делаю арифметику?

Эндер встал и устроился рядом за терминалом.

— Конечно. Похоже, трудноватые задачки.

— Не для меня, — похвасталась она. — Я решаю их быстрее всех.

Глава 13

Эла

Миро: Свинксы называют себя самцами, и приходится верить им на слово.

Кванда: А зачем им лгать?

Миро: Я знаю, ты молода и наивна, но, понимаешь, у них нет некоторых деталей.

Кванда: Я проходила антропологию и физиологию. С чего ты взял, что они делают это так, как мы?

Миро: Я понимаю, что не так. (Кстати, мы не делаем этого вовсе.) Похоже, я вычислил, где у них расположены гениталии. Эти шишки на животе — там такой мягкий и пушистый мех.

Кванда: Рудиментарные сосцы. Они есть даже у тебя.

Миро: Я вчера видел, как Листоед и Чашка… Я стоял метрах в десяти от них, так что нельзя сказать, что видел все хорошо, но Чашка гладил живот Листоеда, и, по-моему, эти шишки набухли.

Кванда: Или не набухли.

Миро: В одном я совершенно уверен: живот Листоеда весь взмок — он блестел, солнце отражалось. И еще: он явно получал удовольствие.

Кванда: Это извращение.

Миро: А что тут такого? Они ведь все холостяки, разве нет? Они взрослые, но их так называемые жены не одарили никого из них радостями отцовства.

Кванда: Кажется, просто ошалевший от сексуального голода зенадор приписывает собственные фрустрации своим подопечным.

Маркос Владимир Рибейра фон Хессе (Миро) и Кванда Квеньятта Фигуэйра Мукумби. Рабочие записи. 1970:1:4:30


На поляне было очень тихо. Миро сразу понял, что что-то не так. Свинксы ничего не делали. Просто стояли или сидели на траве. И — ни одного звука, даже дыхания не слышно. И все смотрели в землю.

Все, кроме Человека, только что вынырнувшего из леса за их спиной. Человек медленно прошел вперед. Миро почувствовал, как прижимается к нему локоть Кванды, но даже не посмотрел на нее. Он знал, она думает о том же, что и он: «Они убьют нас сейчас, как Пипо и Либо?»

Несколько минут Человек пристально и неотрывно смотрел на них. Долгое ожидание буквально било по нервам. Но Миро и Кванда знали свое дело. Они не говорили ничего, их лица не покидало бесстрастное «слепое» выражение, освоенное еще в начале ученичества. Искусство умолчания, необщения. Им пришлось стать мастерами, прежде чем Либо позволил сопровождать его. Только когда их лица обрели твердость камня, когда даже капельки пота перестали выдавать внутреннее напряжение, они смогли повстречаться со свинксами. Только ничего из этого не вышло — Человек с легкостью превращал их умолчания в ответы, вытаскивал важные сведения из самых пустых замечаний. И нынешнее их полное спокойствие, без сомнения, выдавало страх. Но избежать этого было невозможно. Что-то всегда просачивается.

— Вы лгали мне, — сказал Человек.

«Не отвечай», — беззвучно велел Миро, и Кванда застыла, словно услышала его. Наверняка она пыталась донести до него то же самое послание.

— Корнерой говорит, что Говорящий от Имени Мертвых хочет прийти к нам.

Эта манера свинксов сводила Миро с ума. Когда они придумывали нечто опасное, то вкладывали слова в уста какого-нибудь мертвого свинкса, который никак не мог их произнести. Без сомнения, тут был замешан какой-то религиозный ритуал: отправляйся к дереву-тотему, задай наводящий вопрос и полежи у подножия предка, рассматривая листья, кору или еще что-нибудь, пока не получишь тот ответ, какой хотел.

— Мы никогда не говорили иного, — ответил Миро.

Дыхание Кванды участилось.

— Вы сказали, что он не придет.

— И это правда, — отозвался Миро. — Не сможет. Он должен повиноваться закону, как и все остальные. Если он попробует войти в ворота без разрешения…

— Это ложь.

Миро замолчал.

— Это закон, — произнесла Кванда.

— Закон нарушали и раньше. Много раз, — покачал головой Человек. — Вы можете привести его сюда, но не хотите. Все зависит от того, приведете вы его или нет. Корнерой говорит, что Королева Улья не сможет вручить нам свои дары, если он не придет.

Миро подавил свое нетерпение. Королева Улья! Разве не повторял он свинксам тысячи и тысячи раз, что все жукеры погибли? А теперь мертвая Королева Улья разговаривает с ними через не менее мертвого Корнероя. Насколько легче было бы работать со свинксами, если б они не действовали по указке покойников.

— Это закон, — повторила Кванда. — И если мы просто попросим его прийти, он может донести на нас, а тогда нас отправят далеко отсюда и мы не сможем вернуться к вам.

— Он не донесет. Он хочет прийти.

— Откуда вы знаете?

— Корнерой говорит.

Время от времени у Миро просто руки чесались — так хотелось срубить треклятое дерево-тотем, выросшее на месте гибели Корнероя. Может, тогда они перестали бы повторять: «Корнерой говорит». Впрочем, нет, скорее всего, они просто назовут другое дерево Корнероем да вдобавок здорово рассердятся. Никогда не подавай виду, что сомневаешься в истинности их религии, — первое правило из учебника, даже ксенологи с других планет, даже антропологи знали его.

— Спросите его, — предложил Человек.

— Корнероя? — удивилась Кванда.

— Он не станет разговаривать с вами, — ответил Человек. В его голосе послышалось едва уловимое презрение. — Спросите Голос, придет он или нет.

Миро ждал, что ответит Кванда. Она уже знала, каков был бы его ответ. Разве не спорили они об этом до хрипоты в последние два дня? «Он хороший человек», — говорил Миро. «Он только притворяется», — отвечала Кванда. «Он был очень добр с моими малышами», — напоминал Миро. «Как и многие из тех, кто насилует детей», — возражала Кванда. «Я верю ему», — заявлял Миро. «Тогда ты идиот!» — взрывалась Кванда. «Мы можем доверять ему», — настаивал Миро. «Он предаст нас», — утверждала Кванда. На этом их спор заканчивался.

Но теперь свинксы нарушили равновесие, добавив тяжелую гирю на чашу Миро. Обычно, когда свинксы требовали невозможного, он всегда помогал Кванде отвертеться. Но это требование было осуществимо, он не хотел, чтобы она отказала, а потому молчал. «Дави, Человек, настаивай, потому что ты прав, и на этот раз Кванда должна уступить».

Чувствуя себя одинокой, зная, что Миро не поможет ей, Кванда решила немного уступить:

— Может быть, если мы приведем его на край леса…

— Приведите его сюда.

— Мы не можем, — ответила она. — Посмотрите на себя. Одежда. Горшки. Хлеб.

— Да, — улыбнулся Человек, — все это. Приведите его сюда.

— Нет, — ответила Кванда.

Миро дернулся, собираясь остановить Кванду, но вовремя вспомнил, где он. Они никогда раньше не отвечали на просьбу прямым отказом. «Мы не можем, потому что…» или «Как жаль, что это невозможно…» Но для свинксов простое «нет» означало «я не буду», «я, лично я, отказываю вам».

Улыбка Человека стала горькой.

— Пипо говорил нам, что мужчины и женщины решают вместе. А потому ты не можешь говорить «нет», если он не скажет «нет». — Он повернулся к Миро. — Так «нет»?

Миро не ответил. Он чувствовал, как плотно прижат к его боку локоть Кванды.

— Ты не должен молчать, — сказал Человек, — ты должен ответить «да» или «нет».

Миро покачал головой.

Свинксы вокруг них поднялись на ноги. Миро не мог понять, чего они хотят, но само движение, будто сделанное в ответ на непробиваемое молчание Миро, таило в себе угрозу. Кванда ни за что не отступила бы, угрожай гибель ей самой, но тут сдалась.

— Он говорит «да», — прошептала она.

— Он говорит «да», но ради тебя молчит. Ты говоришь «нет», но не согласна молчать для него. — Человек выковырнул пальцем изо рта кусок застрявшего между зубами червя, стряхнул его на землю. — Вы ничто, — сказал он.

Внезапно Человек откинулся назад, но не упал, скрутил сальто, приземлился спиной к ним и пошел своей дорогой. Немедленно и все остальные свинксы зашевелились и отправились вслед за Человеком на край поляны, подальше от Миро и Кванды.

Внезапно Человек остановился. Другой свинкс стоял перед ним, загораживая дорогу. Листоед. Если они и обменялись словами, Миро не расслышал их, даже не видел движения губ. Он заметил, однако, что Листоед протянул руку и коснулся живота Человека. Рука на мгновение застыла, а потом Листоед развернулся и бросился в кусты, подпрыгивая, как ребенок.

Через мгновение остальные свинксы тоже исчезли.

— Это был спор, сражение, — ответил Миро на ее незаданный вопрос. — Человек и Листоед. Они по разные стороны.

— Чего?

— Хотел бы я знать. А вот догадку выскажу. Если мы приведем Говорящего, победит Человек. Если нет — Листоед.

— Победит? Если мы приведем этого типа сюда, он предаст нас и мы потеряем все.

— Он не предаст нас.

— Почему бы ему не сделать этого, если даже ты предал меня?

Ее голос хлестал как плеть, и он чуть не закричал от боли.

— Я предал тебя? — прошептал он. — Eu não. Jamais. Не я. Никогда.

— Отец всегда говорил: перед свинксами будьте едины, не показывайте им своих разногласий, а ты…

— Что — я? Я ничего не сказал. Это ты произнесла «нет», это ты сознательно заняла позицию, зная, что я с ней не согласен.

— Если мы расходимся во мнениях, ты должен…

Она замолчала, только сейчас поняв, что говорит. Но было поздно. Миро уже понял ее. Он должен делать то, что она говорит, пока она не переменит мнение. Как будто он ее стажер.

— А я-то думал, мы с тобой вместе. — Он повернулся и пошел к лесу, обратно в Милагре.

— Миро! — крикнула она вслед. — Миро, я не это имела…

Он подождал, пока она поравняется с ним, схватил ее за руку и яростно прошептал:

— Не кричи! Или тебе безразлично, слышат нас свинксы или нет? Или госпожа зенадор решила, что можно позволить им видеть все, даже то, как госпожа дает уроки своему тупому ученику?

— Я не госпожа…

— Чистая правда, не тянешь. — Он снова повернулся к ней спиной и продолжил путь.

— Но Либо был моим отцом, а потому я, конечно…

— Зенадор по праву рождения, — продолжил он. — Право рождения, не так ли? А кто у нас я по праву рождения? Пьяница? Кретин, который бьет свою жену? — Он схватил ее за руки, сжал их до боли. — Ты хочешь, чтобы я стал таким? Копией моего папаши?

— Отпусти!

Он оттолкнул ее.

— Твой стажер считает, что сегодня ты вела себя как дура, — прошипел Миро. — Твой стажер думает, что тебе следовало бы довериться его мнению о Голосе, и твой стажер хотел бы, чтобы ты поняла, насколько это важно для свинксов. Потому что ты ошиблась по обоим пунктам и, возможно, твоя ошибка стоила жизни Человеку.

Страшное обвинение, но именно этого они оба и боялись: Человек может кончить так, как Корнерой, как другие, — тоненьким деревцем, поднимающимся из выпотрошенного тела.

Миро понимал, что удар был нечестным, что теперь она имеет право злиться на него. Не стоило обвинять ее, ведь они оба не знали, как высока была ставка для Человека, пока не стало слишком поздно.

Но Кванда не закричала. Наоборот, она успокоилась. Дыхание выровнялось, пот высох. И, глядя на нее, Миро тоже пришел в себя.

— Теперь нужно действовать правильно и быстро, — сказала Кванда. — Казни всегда совершались ночью. Чтобы спасти Человека, нужно привести сюда Говорящего вечером, но до наступления темноты.

Миро кивнул:

— Да. И прости меня.

— И ты прости.

— И поскольку мы не ведаем, что творим, мы не виноваты, если получается зло.

— Хотелось бы верить, что мы можем выбирать правильно.

* * *

Эла сидела на выступе скалы, болтала ногами в речной воде и ждала, когда придет Говорящий от Имени Мертвых. Всего в нескольких десятках метров поднималась ограда — подводная решетка из нержавеющей стали охраняла границу от желающих нырнуть. Можно подумать, в городе были такие желающие. Большая часть жителей Милагре, делая вид, что ограды вовсе нет, и близко к ней не подходила. Именно поэтому Эла и попросила Голос встретиться с ней здесь.

Денек выдался жаркий, занятия в школе уже закончились, но ни один ребенок не станет купаться здесь, на Вила-Ультиме, где ограда пересекает реку, а лес вплотную подбирается к ограде. Сюда наведывались только мыловары, горшечники да изготовители кирпича, но они рано закончили работу. Эла сможет сказать Голосу все, что должна, не опасаясь, что их подслушают или прервут.

Ей не пришлось ждать слишком долго. Голос греб вверх по течению в маленькой лодочке — такие используют фермеры с того берега, у которых каналы вместо дорог. Кожа на его спине была удивительно белой. Даже у тех лузитанцев, которых называли «лойрос»[117] за светлую кожу, она значительно темнее. Из-за этой белизны он казался анемичным, слабым. Но потом Эла заметила, как быстро плывет лодка против течения, как ловко опускаются весла каждый раз на одну и ту же глубину, длинным, ровным гребком, как туго обтянуты кожей его мышцы. На мгновение комок подступил к горлу, и девушка поняла, что тоскует по отцу, несмотря на глубину своей ненависти к нему. Эла раньше и не думала, что ей хоть что-то нравилось в нем, — да, сила его плеч и спины, пот, от которого его смуглая кожа блестела как стекло.

«Нет, — сказала она себе. — Я не оплакиваю твою смерть, Кано. Мне больно, что ты был совсем не похож на Говорящего, на человека, никак не связанного с нами, но подарившего за три дня нам больше света, чем ты за всю жизнь. Мне больно, что твое прекрасное тело внутри было изъедено червями».

Голос заметил ее и направил лодку к берегу. Эла спрыгнула в тростники и ряску, чтобы помочь ему вытащить ее на песок.

— Простите, что заставил вас запачкаться, — сказал он. — Но я не тренировался как следует уже несколько недель, а вода буквально манила меня.

— Вы хороший гребец.

— Мир, с которого я прилетел, Трондхейм, состоит в основном из воды и льда. Парочка скал здесь и там, немного земли, но те, кто не умеет грести, там более беспомощны, чем безногие калеки.

— Вы родились там?

— Нет. Я там Говорил.

Он уселся на траву, лицом к воде.

Она опустилась рядом с ним.

— Мать сердится на вас.

Его губы разошлись в полуулыбке.

— Она мне говорила.

Эла мгновенно принялась оправдывать мать:

— Вы пытались прочесть ее записи.

— И прочёл. Большую часть. Можно сказать, почти все, кроме самых важных.

— Я знаю. Мне рассказал Квим. — И тут она поймала себя на том, что почти торжествует оттого, что защита, выстроенная ее матерью, остановила этого человека. Потом вспомнила, что сама потратила годы, пытаясь убедить мать открыть ей эти записи. Но Элу словно подхватила волна, она начала говорить совсем не то, что собиралась. — Ольяду сидит дома, отключил глаза и слушает музыку. Он выбит из колеи.

— Ну да, он считает, что я предал его.

— Разве это не так? — Она не собиралась этого спрашивать.

— Я Говорю от Имени Мертвых. Когда я Говорю, я говорю правду и не обхожу молчанием секретов других людей.

— Знаю. Вы никого не уважаете.

Похоже, он обиделся.

— Зачем вы позвали меня?

Все шло не так. Она разговаривала с ним враждебно, и вовсе не испытывала благодарности за все, что он уже сделал для ее семьи. «Неужели Квим настолько подчинил мое сознание, что я начала пользоваться его словами?»

— Вы пригласили меня сюда, на реку. Все остальные члены вашей семьи не желают разговаривать со мной, и тут я получаю послание от вас. Вы хотели сказать мне, что я лезу в чужие дела? Что я никого не уважаю?

— Нет, — жалобно ответила она. — Я совсем не так собиралась говорить с вами.

— А вам не приходило в голову, что я вряд ли стал бы Говорящим, если бы не уважал людей?

И тут она взорвалась.

— Как я хотела бы, чтобы вы вломились во все ее файлы, вытащили на свет божий все ее секреты и огласили на всех Ста Мирах! — яростно произнесла она. В ее глазах стояли слезы. Эла не могла понять почему.

— Я вижу, она и вас туда не пускала.

— Sou aprendiz dela, não sou? E porque choro, diga-me! O senhor tem o jeito[118].

— Я не люблю заставлять людей плакать, Эла, — тихо ответил он. Этот его голос словно ласкал ее. Даже больше — он был как рука, сжимающая ее руку, поддерживающая. — Это правда вызвала ваши слезы.

— Sou ingrata, sou má filha…

— О да, вы неблагодарная, просто ужасная дочь, — подтвердил он с тихим смехом. — Все эти годы, когда в доме царили хаос и всеобщее пренебрежение, вы удерживали вместе семью вашей матери, без особой помощи с ее стороны, а когда решили продолжить ее дело в науке, она отказалась делиться с вами жизненно важной информацией. Вы не заслуживали ничего, кроме ее любви и доверия, а она в благодарность вышвырнула вас из своей жизни — и на работе, и дома. И только тогда вы вслух, при постороннем, сказали, что у вас нет больше сил выносить это… М-да, вы — одна из худших женщин, каких я знал.

И Эла вдруг поняла, насколько смешно ее самобичевание. Но ей не хотелось смеяться над собой.

— Не говорите со мной так. Я не ребенок. — Она постаралась вложить в эту фразу как можно больше презрения.

Эндер почувствовал это, и его глаза сразу стали такими холодными.

— Не стоит оскорблять друга.

Нет, не надо, чтобы он отдалялся от нее. Но удержать злые, колючие слова Эла уже не могла:

— Вы мне не друг.

На секунду она испугалась, что он поверит ей, но улыбка вернулась на его лицо.

— Вы не узнали бы друга, если б встретили.

«Нет, ты ошибаешься, — подумала она. — Одного я вижу». Эла улыбнулась ему в ответ.

— Эла, — спросил он, — вы хороший ксенобиолог?

— Да.

— Вам восемнадцать лет. Уже в шестнадцать вы могли сдать экзамены гильдии. Но вы этого не сделали.

— Мать не позволила мне. Сказала, что я не готова.

— Человек в шестнадцать лет уже не нуждается в разрешении родителей.

— Стажер не может — без разрешения мастера.

— Теперь вам восемнадцать, вы уже не стажер и можете решать сами.

— Но моя мать остается ксенобиологом Лузитании. Это все еще ее лаборатория. Что, если я сдам экзамен, а она позволит мне войти туда только после своей смерти?

— Она угрожала этим?

— Она достаточно ясно дала понять, что я не должна сдавать экзамен.

— Потому что когда вы перестанете быть подмастерьем, а сделаетесь ее коллегой-ксенобиологом и получите доступ в лабораторию, то сможете…

— Добраться до рабочих файлов. До запертых файлов.

— Итак, она препятствует научной карьере собственной дочери, она сажает огромное пятно на ее репутацию — не готова к сдаче экзамена в восемнадцать лет, — лишь бы помешать ей прочитать эти записи.

— Да.

— Почему?

— Мать сошла с ума.

— Нет. Кем бы ни была Новинья, она не сумасшедшая.

— Ela é boba mesma[119], сеньор Фаланте.

Он расхохотался и лег в траву.

— Ну расскажите мне, какая она боба.

— Я составлю вам список, Голос. Первое: она не разрешает никаких исследований по десколаде. Тридцать четыре года назад десколада чуть не уничтожила эту колонию. Мои дедушка и бабушка, ос Венерадос, Deus os abençoe[120], едва успели остановить эту болезнь. Судя по всему, возбудитель, микроб десколады, все еще существует: нам приходится принимать лекарство, чтобы эпидемия не началась снова. Вам должны были рассказать. Если возбудитель проник в организм, потом всю жизнь приходится есть противоядие, даже если покинешь Лузитанию.

— Да, я знаю об этом.

— Так вот, Новинья не позволяет мне близко подходить к возбудителю десколады. Похоже, это как-то связано с ее запечатанными файлами. Она закрыла для посторонних все исследования Густо и Сиды. Ни до чего не доберешься.

Голос прищурился:

— Так, это одна треть бобы, а что дальше?

— Это много больше трети. Чем бы там ни был этот треклятый возбудитель, он умудрился адаптироваться и начать паразитировать на человеке всего через десять лет после основания колонии. Десять лет! Он сделал это один раз. И может сделать снова.

— Возможно, она так не думает.

— А у меня что, нет права самой делать выводы?

Он положил руку ей на колено, успокаивая:

— Я согласен с вами. Но продолжайте. Вторая причина, по которой она боба.

— Она прекратила все теоретические исследования. Никакой таксономии. Никакого эволюционного моделирования. Если я пробую сделать что-то такое на свой страх и риск, она заявляет, что у меня слишком много свободного времени, и заваливает меня работой, пока я не сдаюсь. Пока она не решит, что я сдалась.

— А это не так.

— Ксенобиология существует именно для этого. О да, у мамы замечательно получается картошка, все питательные вещества которой идут в дело. Просто чудо, что она вывела ту разновидность амаранта, которая снабжает теперь белками всю колонию. И это с площади в десять акров! Однако это не наука, а жонглирование молекулами.

— Это выживание.

— Но мы же ничего не знаем. Барахтаемся на поверхности океана. Очень удобно, можно двигаться во все стороны, правда по чуть-чуть, но в глубине, знаете ли, могут жить акулы. Вдруг мы окружены ими, а она просто не желает выяснять, так ли это.

— Третье?

— Она не хочет делиться информацией с зенадорес. Точка. Полный провал. И столь же полная собачья чушь. Мы не можем покидать огороженный участок. Это значит, у нас нет ни единого здешнего дерева, которое мы могли бы изучить. Мы ни черта не знаем о флоре и фауне этой планеты, только о тех видах, что когда-то оказались по эту сторону ограды. Маленькое стадо кабр, лужайка травы капим, немного отличная от степной речная экологическая зона — и все, и больше ничего. Ничего о животных, обитающих в лесу, никакого обмена данными. Мы никогда ничего не говорим зенадорес, а если они посылают что-то нам, то стираем их данные, не читая. Мать построила вокруг нас стену, через которую нельзя перебраться. Снаружи не проникнешь и изнутри не вылезешь.

— Возможно, у нее есть причины.

— Конечно есть. У сумасшедших всегда есть причины. Вот вам одна — она ненавидела Либо. Ненавидела. Она не позволяла Миро упоминать его имя в доме, запрещала нам играть с его детьми. Мы с Чиной уже много лет лучшие подруги, но мама не пускает ее в дом и никогда не разрешала мне заходить к ней домой после школы. А когда Миро стал стажером Либо, она целый год не разговаривала с ним и не пускала за общий стол.

Эла вдруг подумала, что Голос не верит ей, полагая, что она преувеличивает.

— Да-да, так оно и было — целый год. С того дня, как он отправился на Станцию Зенадорес и стал стажером Либо. Он вернулся, и она ничего не сказала ему, ни слова, а когда он сел обедать, просто забрала тарелку прямо из-под его носа, а потом вымыла, словно его вовсе дома не было. Он просидел весь обед за столом, глядя на нее. А потом отец решил, что Миро груб с матерью, и взбеленился. Приказал ему выйти из столовой.

— И что он сделал, ушел?

— Нет. Вы не знаете Миро, — горько рассмеялась Эла. — Он никогда не вступает в бой, но и не сдается. Он никогда, ни разу не ответил на отцовские оскорбления. За всю свою жизнь я не помню случая, чтобы он отплатил за злобу злобой. А мама… Ну что ж, он каждый вечер возвращался домой со Станции Зенадорес и садился за стол там, где стояла его тарелка, и каждый раз мама забирала ее, а Миро просто сидел там, пока отец не заставлял его уйти. Естественно, через неделю такой жизни отец уже начинал орать на Миро, как только мама тянулась за его тарелкой. Отец любил эти вечерние сцены. Он нравился себе. Этот ублюдок ненавидел Миро, и вот наконец-то мама оказалась на его стороне против собственного сына.

— Кто сдался?

— Никто.

Эла перевела взгляд на реку, осознавая вдруг, как страшно звучит то, что она рассказывает. Только что она осрамила свою семью при постороннем. Чужаке. Но какой же он чужак? Квара снова заговорила, Ольяду вернулся в настоящий мир, и Грего на какое-то время стал обычным ребенком. Нет, этот человек им не чужой.

— Как все закончилось?

— Война прекратилась, когда свинксы убили Либо. Да, мама очень сильно ненавидела этого человека. Когда он умер, она отметила день его гибели тем, что простила своего сына. В тот вечер Миро пришел домой поздно, глубокой ночью. Страшная ночь. Все были так перепуганы, свинксы казались такими ужасными, и все так любили Либо… кроме мамы, конечно. Мама дождалась Миро. Он прошел на кухню, сел за стол, и мама поставила перед ним тарелку, полную тарелку еды. И ничего не сказала. Он съел. И тоже промолчал. Как будто целого года и не было. Я проснулась посреди ночи, потому что услышала, как в ванной плачет Миро. Не думаю, что его слышал кто-то еще, а я не подошла, потому что он явно не хотел никого видеть. Теперь-то я считаю, что ошиблась тогда, но мне было страшно. В моей семье происходило слишком много всего.

Голос кивнул.

— Я должна была подойти к нему.

— Да.

И тут произошло нечто совсем странное. Голос согласился, что в ту ночь она совершила ошибку. И когда он произнес эти слова, Эла поняла, что они правдивы, что его суждение безупречно. Но почему-то она почувствовала себя исцеленной, как будто само признание ошибки смыло боль несделанного. Впервые она начала понимать, какой силой обладала Речь. Это не исповедь, не искупление и отпущение грехов, которое предлагали священники. Что-то совершенно иное. Рассказать, кто ты, и понять, что стала другой. Она ошиблась, и это изменило ее, а теперь она не повторит ошибку, потому что превратилась в другого человека, не такого испуганного и более склонного к сочувствию.

«Если я уже не та придавленная страхом девчонка, которая услышала, как плачет от боли ее брат, и не осмелилась прийти ему на помощь, то кто я?» Но вода, текущая сквозь решетку ограды, не давала ответа. Может быть, сегодня еще нельзя узнать, кто ты. Может быть, пока достаточно уверенности в том, что ты не такая, как вчера.

А Голос лежал рядом на траве и смотрел на темные тучи, наплывающие с запада.

— Я рассказала вам все, что знаю, — прошептала Эла. — Я сказала вам, что в тех файлах: сведения о десколаде. Это все, что мне известно.

— Нет, не все.

— Это так, клянусь.

— Неужели вы хотите сказать, что послушались ее? Что, когда мать приказала вам свернуть все теоретические исследования, вы просто отключили свой мозг и сделали так, как она сказала?

Эла хихикнула:

— Она так и думает.

— И она не права.

— Я ученый. Кем бы ни считала меня она.

— Когда-то Новинья была ученым. Она сдала экзамен, когда ей исполнилось тринадцать.

— Знаю.

— И она делилась результатами с Пипо, пока тот не погиб.

— Это мне известно тоже. Она ненавидела только Либо.

— Расскажите мне, Эла, к каким открытиям привели вас ваши работы по теории.

— Я не нашла никаких ответов. Но зато теперь знаю несколько правильных вопросов. Это неплохое начало, не так ли? Ведь больше никто не задает вопросов. Так забавно, правда? Миро рассказывал, что ксенологи-фрамлинги буквально на части рвут его и Кванду, требуя свежей информации, всяких данных, а ведь закон запрещает им толком работать. Но до сих пор ни один фрамлинг-ксенобиолог ничего у нас не попросил. Они сидят себе и изучают биосферы собственных планет и не задают матери вопросов. Я единственная, кто спрашивает, но меня не принимают всерьез.

— Я принял, — ответил Голос. — Я хотел бы услышать ваши вопросы, Эла.

— О’кей. Например, номер первый: у нас тут, внутри ограды, проживает стадо кабр. Кабра не может перепрыгнуть ограду, даже близко подойти к ней не в состоянии. Я своими руками ощупала каждое животное в стаде, и знаете, что обнаружила? Среди них нет ни одного самца. Только самки.

— Невезение, — заметил Голос. — Хотя даже по статистике хоть один-то должен был приблудиться.

— Да не в этом дело, — улыбнулась Эла. — Я вообще не уверена, есть ли у кабр самцы. За последние пять лет каждая взрослая кабра рожала минимум один раз, ни разу не совокупляясь. Не было возможности.

— Клоны?

— Потомство не является генетическим аналогом матери. Уж этот-то анализ без труда можно провести в лаборатории, когда мама отвернется. Какой-то генообмен есть.

— Хм… Гермафродиты?

— Не-а. Чистой воды самочки. Никаких мужских половых органов. Интересно, тянет ли это на важный вопрос? Каким-то образом однополые кабры умудряются перетасовывать гены.

— С точки зрения теологии…

— Не надо смеяться.

— Над чем? Над наукой или над теологией?

— Ни над тем ни над другим. Хотите еще порцию вопросов?

— Хочу.

— Ну, как вам понравится такое: трава, на которой вы сейчас валяетесь, называется грама. Все водяные змеи откладывают яйца здесь. Вылупляются такие маленькие червяки, вы их даже не разглядите. Они едят траву и друг друга, а еще сбрасывают кожу с каждым циклом роста. А потом, когда трава покрывается толстым слоем их мертвой кожи, все змеи сползают в реку и больше не возвращаются назад.

Он все-таки не был ксенобиологом и не сразу понял, что она имеет в виду.

— Водяные змеи откладывают здесь яйца. Нет, точнее — они вылупляются здесь. Никто не видел, как они возвращаются и откладывают яйца.

— Ну, значит, они откладывают их до того, как уходят.

— Прекрасно, замечательно, очевидно. Я даже наблюдала, как они спариваются. Дело опять-таки не в этом. Вопрос в другом: почему они водяные змеи?

До него все еще не доходило.

— Ну посмотрите, они полностью приспособлены к жизни под водой. Два органа дыхания: легкие и жабры. Пловцы замечательные. У них есть даже рудиментарные плавники, для лучшей рулежки. Эволюция подготовила их к жизни под водой. А зачем? На кой им черт жабры, плавники, обтекаемость, если они рождаются, спариваются и размножаются на суше? С точки зрения эволюции все, что случится с тобой после того, как ты размножился, совершенно несущественно. Разве что ты выкармливаешь своих детенышей, а водяные змеи этого не делают. Водный образ жизни никак не увеличивает их шансы дожить до периода размножения. Да они могут просто тонуть в этой воде, после того как отложат яйца.

— Да, — сказал Голос, — теперь я понял.

— И еще кое-что. В воде можно обнаружить маленькие, почти прозрачные яйца. В жизни не видела, как змеи их откладывают, но ни в реке, ни на берегу не водится других животных, способных это сделать, поэтому логично предположить, что яйца принадлежат водяным змеям. Только эти яйца — сантиметр в диаметре — совершенно стерильны. Питательные вещества на месте, все в порядке, а зародыша нет. Ничего. Ничегошеньки. У некоторых есть гаметы. Ну, это половинка генетической системы клетки, готовая соединиться. Но ни одной живой. И мы никогда не находили яиц водяных змей на суше. Вчера на берегу одна грама, густая и высокая, а завтра в траве кишмя кишат маленькие водяные змейки. Как по-вашему, заслуживает этот вопрос рассмотрения?

— М-да, спонтанное появление целого поколения.

— Именно. Ну вот, я хотела заняться поисками информации, чтобы можно было хоть что-то предположить, но мама не позволила мне. Да, я попросила ее о помощи, и она повесила мне на шею всю работу по тестированию амаранта, чтобы у меня не осталось времени болтаться по берегу реки. И еще один любопытный вопрос. Почему здесь так мало видов? На всех остальных планетах, даже таких пустынных, как ваш Трондхейм, водятся тысячи и тысячи видов живых существ, по крайней мере в воде. А здесь их, насколько мне известно, по пальцам пересчитать. Ксингадора — единственная птица на всей планете. Кроме сосунцов, мух здесь больше не водится. Кабры — травоядные, которые едят только капим. Кроме той же кабры да свинксов, крупных животных нет. Только один вид деревьев, только одна трава в прерии — капим этот. Конкурент у травки — тропесса, длинная лиана, она на сотни метров тянется по земле. В переплетении лиан вьют свои гнезда ксингадоры. Ну и все. Ксингадора ест мух-сосунцов, больше никого. Сосунцы едят прибрежную плесень да еще наши отбросы. Никто не ест ксингадору. И кабр этих здоровенных никто не ест.

— Бедно живете.

— Очень бедно. Но ведь такого быть не может. Десять тысяч экологических ниш — и все свободные. Нет объяснения, почему эволюция обошла стороной столь просторный мир.

— А если катастрофа?

— Именно.

— Что-то, уничтожившее все, кроме нескольких видов, умудрившихся адаптироваться.

— Да, — кивнула Эла. — Вы видите? И я нашла доказательства. У кабр в поведенческом наборе есть защитная реакция. Когда вы подходите к ним и они чуют ваш запах, они сбиваются в круг мордами внутрь, чтобы взрослые могли лягаться и защитить детенышей.

— Так поступают многие стадные животные.

— А от чего им защищаться? Свинксы — животные лесные, они никогда не выбираются охотиться в прерию. Кем бы ни был хищник, заставивший кабр выработать такой способ обороны, он исчез. И это произошло совсем недавно — сто тысяч, ну, может быть, миллион лет назад.

— Судя по нашим наблюдениям, крупные метеориты здесь не падали уже двадцать миллионов лет.

— Метеориты тут ни при чем. Такое бедствие сотрет с лица земли больших животных, деревья, но оставит всякую мелочь. Или уничтожит всю жизнь на суше, но пощадит моря. Но здесь-то все не так. И на земле, и в воде почти всех поубивало, а крупные животные сохранились. Нет, по-моему, это была какая-то болезнь. Эпидемия. Болезнь, которую не удерживают видовые рамки, которая может приспособиться к любой форме жизни. И есть только один случай, когда мы могли ее заметить…

— Заметили, когда сами заболели, — подхватил Голос. — Десколада.

— Понимаете, да? Все возвращается к десколаде. Мои дедушка и бабушка нашли способ не позволить ей и дальше убивать людей, но это было сложнейшее генетическое маневрирование. И кабры, и водяные змеи тоже отыскали какой-то способ борьбы. Сомневаюсь, что это пищевые добавки. Думаю, все это связано между собой. Причудливые аномалии в системе размножения, пустоты в экологической системе — все, все снова замыкается на возбудителе десколады, а мама не дает мне исследовать его. Не позволяет узнать, что он такое, как действует, как может быть связан с…

— Со свинксами.

— Да, конечно, но не только с ними, тут все животные…

Голос смотрел на нее с плохо скрываемым возбуждением, словно она объяснила ему что-то очень важное.

— В ту ночь, когда умер Пипо, она запечатала все файлы, связанные с ее текущей работой, все записи по десколаде. Что бы она там ни показала Пипо, это напрямую связано и с десколадой, и со свинксами.

— Поэтому она закрыла файлы?

— Да.

— Тогда я права, не так ли?

— Да, — сказал он. — Спасибо. Вы помогли мне больше, чем можете себе представить.

— Значит ли это, что вы скоро будете Говорить о смерти отца?

Голос внимательно поглядел на нее:

— Вы не хотите, чтобы я Говорил о нем. Вам нужна Речь о вашей матери.

— Она еще не умерла.

— Но вы знаете, я не могу Говорить о Маркано, не объяснив, почему он женился на Новинье. И почему они прожили вместе столько лет.

— Верно. Я хочу, чтобы вы раскрыли все секреты. Файлы не должны оставаться под замком. Пусть будет свет.

— Вы сами не знаете, о чем просите, — усмехнулся Голос. — Вы не представляете, сколько боли я причиню, если исполню вашу мечту.

— Посмотрите на мою семью, Голос, — ответила Эла. — Может правда принести больше страданий, чем эти треклятые секреты?

Он снова улыбнулся ей, но в его улыбке не было радости. Тепло, привязанность. Жалость.

— Вы правы. Совершенно правы. Но вам придется постоянно напоминать себе об этом, когда вы услышите всю историю.

— Я знаю все. Все, что надо знать.

— Так думает каждый. Это общее заблуждение.

— Когда состоится Речь?

— Как только я решу, что готов.

— Тогда почему не сейчас? Не сегодня? Чего вы ждете?

— Я не могу ничего сделать, пока не встречусь со свинксами.

— Вы разыгрываете меня? Никто, кроме зенадорес, не может встречаться со свинксами. Это Постановление Конгресса. Его невозможно обойти.

— Да, — кивнул Голос. — Именно поэтому мне будет трудно…

— Не трудно — невозможно…

— Допустим. — Он встал. Она тоже. — Эла, вы очень помогли мне. Вы дали мне куда больше, чем я рассчитывал. Совсем как Ольяду. Но ему не понравилось, что я сделал с подаренным им умением, и теперь он думает, что я предал его.

— Он ребенок. Мне — восемнадцать.

Голос положил руку на ее плечо и крепко сжал:

— Тогда все хорошо. Мы друзья.

Она была почти уверена, что в его голосе прозвучала ирония. Ирония и, пожалуй, мольба.

— Да, — твердо ответила она, — мы друзья. И всегда ими останемся.

Эндер кивнул, повернулся к ней спиной, оттолкнул лодку от берега и стал пробираться вслед за ней сквозь ряску и тростники. Когда лодка выплыла на чистую воду, он уселся в нее, вытащил весла, сделал один гребок, потом поднял голову и улыбнулся. Эла улыбнулась в ответ, но улыбка не могла передать радости, спокойствия, облегчения, которые она испытывала. Он выслушал ее, все понял и теперь сделает так, что все будет в порядке. Она верила в это, верила так свято, что даже не заметила, что именно эта вера и была источником теперешней радости. Она знала только, что провела час в обществе Говорящего от Имени Мертвых и чувствовала себя после этого более живой, чем когда-либо.

Она отыскала свои ботинки, надела их на высохшие ноги и отправилась домой. Мама, наверное, еще сидит на Биостанции, но Эле совсем не хотелось работать. А хотелось ей добраться до дому и приготовить обед. Она надеялась, что никто не заговорит с ней, что не возникнет проблем, которые придется решать. Пусть это чувство сохранится навсегда.

Мечте не суждено было исполниться. Через несколько минут после ее возвращения на кухню вломился Миро.

— Эла, — спросил он, — ты не видела Говорящего?

— Да, — ответила она. — На реке.

— Где?

Если она расскажет ему, он поймет, что встреча не была случайной.

— А зачем тебе?

— Послушай, Эла, сейчас не время для подозрений. Прошу тебя. Мне нужно найти его. Мы послали ему записку, но компьютер не знает, где он…

— Он греб вниз по реке, направлялся домой. Наверное, скоро будет там.

Миро вылетел из кухни в переднюю. Эла услышала, как он колотит по клавишам терминала. Потом он вернулся.

— Спасибо. Не жди меня к обеду.

— А что случилось?

— Ничего.

И так забавно звучала эта ложь, это «ничего» в устах запыхавшегося, взволнованного Миро, что они оба тут же расхохотались.

— Ладно, — выдохнул Миро, — это не ничего, это очень даже что-то, но я пока не могу об этом говорить. Идет?

— Идет. Скоро раскроются все секреты, Миро.

— Чего я не понимаю — это как он умудрился не получить наше послание. Компьютер вызывал его. Он же таскает имплантированный терминал в ухе. По логике компьютер должен был мгновенно его достать. Правда, он мог и отключить эту штуку.

— Нет, — возразила Эла. — Он светился.

Миро по-птичьи наклонил голову и подмигнул ей:

— Ты не могла разглядеть маленький огонек терминала, если Голос просто проплывал мимо тебя по реке.

— Он пристал к берегу. Мы разговаривали.

— О чем?

Эла улыбнулась:

— Ни о чем.

Брат ответил ей улыбкой, но видно было, что он обижен. Она хорошо знала его. «Ты можешь иметь секреты от меня, но мне не следует иметь секретов от тебя, не так ли, Миро?»

Но он не стал настаивать. Слишком торопился. Нужно найти Голос, и немедленно, а еще он не вернется домой к обеду…

У Элы появилось предчувствие, что Голос встретится со свинксами несколько раньше, чем он сам считал возможным. На мгновение она обрадовалась. Ожидание закончится. А потом радость исчезла, и нечто иное заняло ее место. Страх. Кошмар. Отец Чины, милый Либо, лежит на склоне холма, в клочья разодранный свинксами. Только в ее воображении это был не Либо.

Миро? Нет-нет, не Миро. Голос! Они замучат его!

— Нет, — прошептала она.

Потом уняла дрожь, заставила себя отогнать кошмар и занялась спагетти. Нужно было очень тщательно готовить приправу, чтобы скрыть неприятный привкус амаранта.

Глава 14

Ренегаты

Листоед: Человек сказал мне, что, когда ваши братья умирают, вы закапываете их в грязь, а потом из этой грязи строите дома. (Смех.)

Миро: Нет. Мы не трогаем землю, где похоронены наши мертвые.

Листоед (совершенно окаменев от возбуждения): Тогда вам от ваших мертвых и вовсе никакого толку!

Кванда Квеньятта Фигуэйра Мукумби. Записи диалогов. 103:0:1969:4:13:111


Эндер предполагал, что с выходом за ограду возникнут какие-то трудности, но Кванда приложила ладонь к замку, Миро распахнул ворота, и все трое мирно прошли на ту сторону. Никакой заминки. Наверное, все обстоит так, как рассказывала Эла: никто не желает близко подходить к ограде, а потому и меры безопасности совершенно излишни. Интересно, это означает, что люди полностью довольны жизнью в Милагре или что они смертельно боятся свинксов? А может быть, их раздражает полутюремное положение и они делают вид, что ограды и вовсе нет? Впрочем, это гадание на кофейной гуще.

Оба проводника — и Кванда, и Миро — очень напряжены, выглядят испуганными. Конечно, их можно понять — они нарушают Постановление Конгресса. Но Эндер подозревал, что за их страхом кроется что-то более серьезное. В Миро, кроме напряжения, чувствовалась и решимость. Он боялся, но явно желал увидеть, что из всего этого получится, стремился вперед. А вот Кванда не торопилась. В ней, помимо страха, чувствовалась еще и враждебность. Она не доверяла Голосу.

А потому Эндер совсем не удивился, когда она свернула за ствол большого дерева, растущего недалеко от ограды, и остановилась, ожидая, что Миро и Эндер последуют за ней. Эндер заметил, как дрогнуло на мгновение лицо Миро и как юноша тут же подавил свое раздражение. Хорошо отработанная маска безразличия. Эндер внезапно понял, что сравнивает Миро с ребятами, которых знал в Боевой школе, прикидывает, каким товарищем по оружию он мог бы стать. Да, мальчик, пожалуй, справился бы. Кванда тоже, но тут причины другие. Кстати, она явно считает себя ответственной за все происходящее, несмотря на то что Эндер взрослый и много старше ее. Она не проявляла никакого уважения к нему и боялась не его.

— Здесь? — спросил Миро.

— Или я откажусь, — ответила Кванда.

Эндер уселся на землю и прислонился к стволу.

— Это дерево Корнероя? — поинтересовался он.

Они, естественно, и ухом не повели, но их молчание сказало ему, что он здорово удивил их своим знанием прошлого, которое они считали своей собственностью. «Может быть, я здесь и фрамлинг, — подумал Эндер, — но мне вовсе не обязательно быть невеждой, ребята».

— Да, — заговорила Кванда, — это тотем, от которого они получают… больше всего указаний. В последнее время. Семь или восемь лет. Они не позволяют нам смотреть на их ритуальное общение с предками, но, похоже, они при этом барабанят по стволу отполированными палочками. Порой по ночам мы слышим их.

— Палочками? Из сушняка?

— Видимо, да. А почему вы спрашиваете?

— Потому что у них нет ни каменных, ни металлических орудий — нечем резать дерево. Правильно? Да и как они станут рубить деревья, которые обожествляют?

— Мы не думаем, что они их именно обожествляют. Это тотемизм. Деревья…

— …Их умершие предки. Свинксы сажают деревья. Там, где тела.

Кванда хотела остановиться, заговорить о том, что интересует ее, задать ему несколько вопросов, но Эндер не собирался позволить ей и далее считать, что она — или Миро, если уж на то пошло, — руководит нынешней экспедицией. Эндер был намерен разговаривать со свинксами сам. Ни разу в жизни, готовя Речь, он не позволял другим управлять его действиями и сегодня не видел причин отказываться от этой привычки. Кроме того, он знал кое-что, чего не знали они. Теорию Элы.

— А в других местах? — спросил он. — Они сажают деревья просто так?

Эндером двигало не праздное любопытство. Он все еще думал о том, что рассказала ему Эла про местные аномалии в процессе размножения.

— И вообще, эти деревья растут сами по себе? Как семена или саженцы распространяются по лесу?

Зенадорес переглянулись.

— Мы не видели, — сказал Миро.

Кванда покачала головой:

— У нас нет данных. Похоже, деревья сажают только в телах убитых. Все деревья, которые мы видели в лесу, — очень старые, кроме этих трех, у ограды.

— Если мы не поторопимся, завтра здесь будет расти четвертое, — вставил Миро.

Ага. Вот откуда напряжение. Миро подгоняло желание спасти какого-то свинкса от… участи оказаться под корнями дерева. А вот Кванду беспокоило что-то совсем иное. Они рассказали ему достаточно, пусть теперь допрашивают. Эндер выпрямился и запрокинул голову, чтобы посмотреть на пышную крону дерева, на широко раскинувшиеся ветви, на бледно-зеленое свечение. Фотосинтез, конвергенция — неизбежность эволюции, одностороннее движение. Фокусная точка всех парадоксов Элы: эволюция этого мира прекрасно вписывалась в схему, повторяла базовые процессы, происходившие на всех Ста Мирах, а потом цепочка внезапно оборвалась и все обрушилось. Свинксы оказались одним из полудюжины видов, переживших катастрофу. Что же такое десколада, каким образом свинксы к ней приспособились?

Он захотел развернуть беседу, спросить: зачем мы остановились здесь, под этим деревом? Это заставит Кванду задавать свои вопросы. Но в эту минуту — голова откинута и прижата к стволу, листья нежно шелестят под едва ощутимым ветром — Эндера охватило неожиданно мощное ощущение, что он уже бывал здесь, уже однажды смотрел на эту крону. И совсем недавно. Быть того не может. На Трондхейме не растут высокие деревья, а в черте Милагре деревьев нет вообще. Почему этот солнечный свет, пробивающийся сквозь листву, кажется таким знакомым?

— Голос, — позвал Миро.

— Да, — отозвался Эндер, позволяя оторвать себя от этого непонятного переживания.

— Мы не хотели приводить вас сюда… — начал Миро.

Он говорил очень твердо, и речь его настолько очевидно предназначалась Кванде, что Эндер сразу понял: на самом деле Миро очень хотел его прихода, но на словах присоединился к недоверию Кванды, чтобы показать ей, что они с ней — едины. «Вы по уши влюблены друг в друга, — подумал Эндер. — А сегодня вечером, если я доживу до вечера и буду Говорить о смерти Маркано, мне придется сказать вам, что вы брат и сестра. Мне придется установить между вами стену — табу на инцест. И вы возненавидите меня».

— Скоро вы увидите кое-что… — Кванда даже не могла заставить себя назвать это.

Миро улыбнулся:

— Мы называем это Сомнительной Деятельностью. Это началось как-то случайно, еще во времена Пипо. Но Либо занимался этим сознательно, а мы продолжили его дело. Конечно, очень осторожно, постепенно. Мы не нарушаем все Постановления Конгресса подряд. Но понимаете, свинксы пережили несколько кризисов, мы просто должны были помочь. Например, несколько лет назад свинксам стало не хватать масиос, это такие древесные черви, их основная пища…

— Ты хочешь начать с этого? — удивилась Кванда.

«Ага, — подумал Эндер, — для нее иллюзия солидарности куда менее важна, чем для него».

— Он здесь еще и для того, чтобы Говорить о смерти Либо. А это случилось незадолго…

— У нас нет никаких данных, что это хоть как-то связано…

— Позвольте мне решать, связано или нет, — спокойно вмешался Эндер. — Так что случилось, когда у свинксов начался голод?

— Они говорили, что голодают жены. — Теперь Миро совсем не обращал внимания на беспокойство Кванды. — Видите ли, самцы собирают пищу для самок и молодняка, но червей было слишком мало. Они начали намекать нам, что скоро отправятся на войну. Что, наверное, все умрут. — Миро покачал головой. — Они, пожалуй, даже радовались.

Кванда встала:

— Он ведь даже не обещал. Еще ничего не обещал.

— А какого обещания вы требуете от меня?

— Не… не… чтобы ничего…

— Не выдавать вас? Не ябедничать? Не разболтать?

Она кивнула, хотя ее явно обидел выбор слов.

— Не могу обещать вам ничего такого, — ответил Эндер. — Разбалтывать — моя профессия.

Кванда развернулась к Миро:

— Видишь!

А Миро всерьез испугался:

— Вы не можете рассказать. Они закроют ворота! Они больше не пустят нас туда!

— И вам придется искать себе другое занятие?

Кванда посмотрела на него с презрением:

— По-вашему, ксенология — это просто работа? Там, в лесу, — разумные существа. Рамен, а не варелез. Мы обязаны узнать их.

Эндер не отвечал, просто не сводил взгляда с ее лица.

— Это как с Королевой Улья и Гегемоном, — пояснил Миро. — Свинксы, они как жукеры. Только меньше, слабее, не так развиты. Мы должны изучить их, да, но этого недостаточно. Вы можете изучать животных и не беспокоиться, если одно из них умирает или его съедают другие звери. Но эти… Они как мы. Мы не можем просто изучать голод, наблюдать за их гибелью на войне, мы знаем их, мы…

— Любим их, — продолжил Эндер.

— Да, — вызывающе ответила Кванда.

— Но если вы оставите их, если вас вовсе здесь не будет, они ведь не исчезнут, не так ли?

— Нет, — сказал Миро.

— Говорила я тебе, он совсем как Комитет, — вставила Кванда.

Эндер не обратил на нее внимания.

— Чего будет стоить им ваш уход?

— Это как… — Миро рылся в памяти, пытаясь подыскать нужные слова. — Как будто вы вернулись на Землю, назад — еще до Ксеноцида, до межзвездных перелетов, — и сказали им: «Вы можете путешествовать с планеты на планету, селиться на других мирах». А потом показали им тысячу маленьких чудес. Свет, зажигающийся от нажатия кнопки. Сталь. Самое простое — горшки, чтобы хранить воду. Всякие сельские хитрости. Они видят вас, знают, кто вы, понимают, что могут стать вами, делать все, что делаете вы. Что они скажут? «Заберите все это, не показывайте нам, дайте нам прожить наши жалкие, короткие, жестокие жизни, пусть эволюция берет свое?» Нет. Они ответят: «Поделитесь с нами, научите нас, помогите нам».

— А вы говорите: «Я не могу», а потом уходите.

— Но уже поздно! — крикнул Миро. — Неужели вы не понимаете? Они-то уже видели все эти чудеса! Они уже видели, как мы прилетели сюда, уже встретились с нами, узнали нашу силу, поняли, что мы обладаем «магическими» орудиями и знаниями, которые им даже не снились. Слишком поздно говорить «до свидания» и уходить. Они уже знают, что есть возможность. И чем дольше мы здесь живем, тем больше они стараются научиться; чем больше они узнают, тем сильнее знание помогает им. Мы же видим! И если в вас есть хоть капля сочувствия, если вы сможете понять, что они… они…

— Люди.

— Рамен. Они наши дети, наши дети! Это вы понимаете?

Эндер улыбнулся:

— «Кто из вас, увидев, что сын ваш просит хлеба, протянет ему камень?»

Кванда кивнула:

— Именно так. Постановление Конгресса приказывает давать им камни. А ведь у нас так много хлеба.

Эндер встал:

— Ну что ж, пошли.

Он застал Кванду врасплох.

— Но вы же не обещали…

— Вы читали «Королеву Улья» и «Гегемона»?

— Я читал, — ответил Миро.

— Можете вы себе представить человека, избравшего имя Говорящий от Имени Мертвых и притом способного принести хоть малейший вред этим малышам, этим пеквениньос?

Страх Кванды отступил, а вот враждебность осталась.

— Вы такой скользкий, сеньор Эндрю, Говорящий от Имени Мертвых! Вы напомнили Миро о «Королеве Улья» и «Гегемоне», а мне цитировали Священное Писание.

— Я со всеми говорю на том языке, который они понимают, — ответил Эндер. — Я не лицемер, я просто точен.

— Вы поступите, как вам захочется.

— И не сделаю зла свинксам.

Кванда фыркнула:

— Но решать, что есть зло, будете вы.

— А кто же еще может решать это за меня?

Он отошел от нее, выбрался из-под тени, отбрасываемой огромной древесной кроной, и направился к лесу, ожидавшему его на вершине холма. Они последовали за ним. Бегом — чтобы догнать.

— Я должен рассказать вам, — выдохнул Миро. — Свинксы просили о встрече с вами. Они считают, что вы — тот самый Голос, что написал «Королеву Улья» и «Гегемона».

— Они прочли книгу?

— Если бы только прочли. Они фактически сделали ее частью своей религии. С экземпляром, который мы им подарили, они обращаются как со священной книгой. А теперь они вдруг заявили, что Королева Улья разговаривает с ними.

Эндер потряс головой:

— И что она им сказала?

— Что вы настоящий, первый Голос. Что у вас есть с собой Королева Улья, одна из них. Что вы собираетесь принести ее сюда, чтобы она жила с ними и научила их всему: изготавливать металлы, ну и прочее и прочее… Бред! Очень плохо, что они связывают с вами свои несбыточные мечты.

Некоторые их мечты легко можно было бы осуществить — в этом Миро был убежден. Но Эндер не верил в совпадения. И, кроме того, Королева из своего кокона с кем-то разговаривала.

— И как, по их словам, Королева Улья обратилась к ним?

Кванда теперь шла справа от него.

— Да не к ним, а к Корнерою. А уже Корнерой говорил с ними. Это все — часть их системы тотемов. Мы всегда старались подыгрывать, делали вид, что верим во все это.

— Как снисходительно с вашей стороны.

— Стандартная антропологическая практика, — объяснил Миро.

— Вы так поглощены своим притворством, что потеряли всякую возможность чему-то научиться у них.

От удивления они замедлили шаг, так что в лес Эндер вошел первым. Один. Потом они снова догнали его.

— Мы всю свою жизнь посвятили тому, чтобы больше узнать о них, — сказал Миро.

Эндер остановился:

— Но не от них.

Они только прошли за первый ряд деревьев. Пятна света, пробивавшегося сквозь листву, сделали лица ребят непроницаемыми. Но Эндер знал, что сейчас написано на них. Раздражение, отвращение, презрение. Как смеет этот неподготовленный чужак обвинять их в непрофессионализме! А вот так:

— Вы, милые мои, империалисты до мозга костей. Искренне считаете собственную культуру высшей. Вы занимаетесь Сомнительной Деятельностью, помогаете бедным маленьким свинксам, и вам в голову не приходит, что вы сами могли бы чему-то научиться у них.

— Но чему?! — взорвалась Кванда. — Тому, как убивать величайших своих благодетелей? Они замучили его до смерти, а ведь Либо спас от голода десятки их женщин и малышей! Этому научиться?

— Так почему вы это стерпели? Почему вы помогаете им после этого?

Миро скользнул между Квандой и Эндером. «Защищает ее, — отметил Эндер, — или не позволяет ей проявить слабость».

— Мы профессионалы. Мы понимаем, что существуют культурные различия…

— Вы понимаете, что свинксы просто животные и их так же бессмысленно обвинять в убийстве Пипо и Либо, как, например, судить кабру за то, что она жует капим.

— Правильно, — кивнул Миро.

Эндер улыбнулся:

— Именно по этой причине вы никогда и ничему от них не научитесь. Вы считаете их животными.

— Мы думаем, что они рамен! — Кванда оттолкнула Миро. Очевидно, она не любила, когда ее защищают.

— Вы обращаетесь с ними так, словно они не отвечают за свои действия, — устало сказал Эндер. — Рамен несут ответственность за то, что совершают.

— Ну и что вы собираетесь делать? — саркастически поинтересовалась Кванда. — Привлечь их к суду?

— Я просто говорю вам, что свинксы от мертвого Корнероя узнали обо мне больше, чем извлекли вы из общения со мной.

— И это что должно означать? Что вы на самом деле настоящий, первый Голос? — По тону Миро было ясно, что более дикого и смешного предположения он в жизни не слыхал. — И надо думать, на борту вашего корабля на орбите Лузитании таки резвится свора жукеров и вы можете привезти их сюда…

— Это значит, — прервала его Кванда, — что этот дилетант полагает, будто способен лучше управиться со свинксами, чем мы с тобой. И я думаю, это еще одно доказательство того, что нам не следовало приводить его сюда для…

И тут Кванда замолчала, потому что из подлеска вынырнул свинкс. Был он меньше, чем Эндер себе представлял. Запах — его нельзя было назвать неприятным — куда сильнее, чем предполагала Джейн.

— Поздно спохватились, — пробормотал Эндер. — Мы уже встретились.

Эндер не мог прочесть что-либо по выражению лица свинкса, если это вообще можно было назвать выражением. Но Миро и Кванда понимали язык их тела.

— Он ошеломлен, — шепнула Кванда.

Объясняя Эндеру что-то, чего он не понимал, она ставила его на место. Ну и пусть. Эндер знал, что он в этой игре новичок. А еще он надеялся, что выбил их из обычного некритического, нерассуждающего состояния. Очевидно, они погрязли в стереотипах. Чтобы получить от ребят реальную помощь, Эндер должен вернуть им способность делать нестандартные, неожиданные выводы.

— Листоед, — позвал Миро.

Листоед не сводил глаз с Эндера.

— Говорящий от Имени Мертвых, — прошептал он.

— Мы привели его, — сказала Кванда.

Листоед повернулся и исчез в кустах.

— Что это значит? — спросил Эндер. — Я говорю про его уход.

— Вы хотите сказать, что еще не вычислили, в чем дело? — удивилась Кванда.

— Нравится это вам или нет, — ответил ей Эндер, — свинксы желают встретиться со мной, и я все равно буду говорить с ними. И мне кажется, у меня это лучше получится, если вы поможете мне разобраться, что происходит. Или вы еще сами не разобрались?

Он следил, как они борются с раздражением и обидой. А потом, к немалому облегчению Эндера, Миро принял решение. И заговорил спокойно и дружелюбно:

— Нет. Не вполне разобрались. Мы ведь все еще играем в загадки со свинксами. Они задают нам вопросы, мы задаем им вопросы, и обе стороны изо всех сил стараются не выдать ничего существенного. Мы даже не произносим вслух вопросы, ответы на которые нам действительно хотелось бы знать. Из страха, что свинксы сделают слишком много выводов из наших вопросов.

Но Кванда совершенно не хотела сотрудничать.

— Мы знаем больше, чем вы сможете понять за двадцать лет, — сказала она. — И если вы думаете, что десятиминутный разговор в лесу даст вам все наши знания, вы сошли с ума.

— А мне не нужны ваши знания.

— Вы так думаете? — переспросила Кванда.

— Конечно. Иначе зачем бы я тащил вас с собой? Вместе со знаниями, — улыбнулся Эндер.

Миро понял и принял его слова как комплимент. И ответил Эндеру улыбкой.

— Вот то, что мы знаем. Не слишком много. Листоед, скорее всего, не особенно рад вас видеть. У них тут раскол: Листоед и еще один свинкс, по имени Человек, похоже, поспорили. Когда все решили, что мы отказываемся привести вас, Листоед был уверен, что победил. А теперь у него отобрали победу. Возможно, сейчас мы спасли Человеку жизнь.

— Отобрав ее у Листоеда? — спросил Эндер.

— Откуда мне знать? Только я нутром чую, что на кону стояло будущее Человека, а Листоед ничем не рисковал. Он пытался просто помешать Человеку. Он ничего не добивался сам.

— Но вы не знаете.

— Это одна из запретных тем. — Миро снова улыбнулся. — И вы правы. Это настолько вошло в привычку, что мы даже перестали замечать, что о чем-то не спрашиваем.

Кванда все еще злилась:

— Он прав? Он даже никогда не видел нас за работой, а уже взялся критиковать…

Но Эндер не собирался ввязываться в новую склоку. Он двинулся в том направлении, куда ушел Листоед. Пусть они догоняют, если хотят. И конечно, они бросились за ним, отложив ссору на потом. Как только Эндер понял, что они идут за ним, он снова начал задавать вопросы.

— Эта ваша Сомнительная Деятельность… — Он шел свободными длинными шагами. — Вы добавили новые блюда в их меню?

— Мы научили их есть корни лианы мердоны, — ответила Квара. Сухим, деловым тоном, но все же она говорила с ним. Несмотря на свою ярость, она не могла позволить себе не участвовать в явно переломном разговоре со свинксами. — Объяснили, как нейтрализовать содержащийся там цианид — вымачивать и сушить на солнце. Этим мы решили сиюминутную проблему.

— А долгосрочным решением оказалась одна из разновидностей маминого амаранта, — продолжил Миро. — Она там вывела один сорт, который так здорово адаптировался к лузитанской среде, что уже не годился для людей. Слишком много лузитанских белковых структур, недостаточно земных. Но мы посмотрели и решили, что для свинксов подойдет. Я попросил Элу достать мне несколько экземпляров этого неудачного амаранта, естественно виду не подав, что это важно.

«Я бы на твоем месте не рассуждал так категорично о том, что известно Эле, а что — нет», — подумал Эндер.

— Либо отдал амарант свинксам, показал, как его сажать. Потом — как выращивать, молоть пшеницу, печь хлеб. Вкус у хлеба омерзительный, но они впервые получили возможность обеспечить себе стабильное пропитание. С тех пор они все стали жирными и гладкими. — В голосе Кванды послышалась горечь. — Но они убили моего отца сразу после того, как их жены получили первые буханки.

Несколько минут Эндер шел молча, пытаясь уложить все это у себя в голове. Свинксы убили Либо сразу же, немедленно после того, как он спас их от голода? Невозможно, немыслимо, и все же так оно и случилось. Как может эволюционировать общество, убивающее тех, кто больше всего делает для его выживания? Свинксы должны были поступать совсем наоборот — награждать отличившихся, увеличивая возможность размножения полезных особей. Именно так все общины повышали шансы своего выживания как группы. Ну как могли свинксы выжить, если систематически убивали тех, кто оказывался самым приспособленным и полезным?

Но и среди людей были похожие прецеденты. Эти двое ребят, Миро и Кванда, с их Сомнительной Деятельностью — с точки зрения логики и здравого смысла они поступали лучше и мудрее, чем Межзвездный Конгресс, напридумывавший для них гору запретов. Но если их поймают, то увезут отсюда на другой мир — это тоже своего рода смертный приговор, ибо все, кого они знали здесь, умрут, прежде чем ксенологи смогут вернуться. А еще их осудят и, может быть, посадят в тюрьму. Ни их идеи, ни их гены не будут использованы, и общество от этого только обеднеет.

Но то, что люди время от времени совершают нечто подобное, не делает этот выбор разумнее. Кроме того, арест и суд над Миро и Квандой, если они вообще произойдут, обретут некий смысл, если рассматривать свинксов как врагов человеческого сообщества и все, что помогает свинксам выжить, считать угрозой для человечества. Тогда людей, помогающих свинксам, следует наказывать, чтобы помешать свинксам развиваться.

И в этот миг Эндер отчетливо осознал, что законы, регулирующие контакты людей со свинксами, предназначались вовсе не для защиты свинксов. Они гарантировали человечеству сохранение превосходства и власти. С этой точки зрения Миро и Кванда, пустившись в свою Сомнительную Деятельность, предали интересы своего биологического вида.

— Ренегаты, — сказал он вслух.

— Что? — переспросил Миро. — Что?

— Ренегаты. Те, кто отрекся от своих и объявляет родней врагов. Ренегаты.

— А… — кивнул Миро.

— Мы не ренегаты, — сказала Кванда.

— Они самые, — улыбнулся Миро.

— Я не отрекалась от человечества!

— Если пользоваться тем определением человечества, которое дает епископ Перегрино, мы отреклись давным-давно.

— Но по моему определению…

— А если пользоваться твоим определением, — вмешался Эндер, — свинксы — тоже люди. Именно поэтому вы и есть ренегаты.

— А мне казалось, вы обвинили нас в том, что мы обращаемся со свинксами как с животными, — удивилась Кванда.

— Когда не признаете за ними права на ответственность, когда боитесь задавать им прямые вопросы, когда пытаетесь обмануть их — тогда вы обращаетесь с ними как с животными.

— Иными словами, — повернулся к ней Миро, — когда мы выполняем приказы Комитета.

— Да, — твердо сказала Кванда, — да. Тогда это правда. Мы действительно ренегаты.

— А вы? — спросил Миро. — Почему вы стали ренегатом?

— О, человечество давным-давно послало меня к чертям. Вот так я и сделался Говорящим от Имени Мертвых.

И тут они выбрались на поляну.

* * *

За обедом не было ни матери, ни Миро. Эле это казалось просто замечательным. Когда кто-либо из них сидел за столом, Эла теряла свою власть старшей и не могла справиться с детьми. При этом ни Миро, ни мама не пытались занять место Элы, место хозяйки. Никто не слушался Элы, хотя только она и пыталась поддерживать порядок. А потому в доме было куда спокойнее без матери и старшего брата.

Не то чтобы малыши без них вели себя особенно хорошо. Они просто меньше сопротивлялись и перечили. Эле приходилось только время от времени рявкать на Грего, чтобы он не пинал Квару под столом. Да и Квим с Ольяду держались тихо, не шпыняли друг друга. До конца обеда.

Квим откинулся на спинку стула и зло улыбнулся младшему брату:

— Так это ты показал этому шпиону, как забраться в мамины файлы?

Ольяду повернулся к Эле:

— Ты снова забыла захлопнуть Квима, Эла. Тебе следует быть аккуратнее… — Этой шуткой Ольяду просил ее вмешаться.

А Квим не хотел, чтобы Ольяду получил поддержку.

— В этот раз Эла не на твоей стороне, Ольяду. На твоей стороне никого нет. Ты помог этому проклятому шпиону пролезть в файлы матери, а значит, точно так же виновен, как и он. Он слуга дьявола, и ты тоже.

Эла почувствовала, как Ольяду закипает яростью. На мгновение перед ее глазами промелькнула картина: Ольяду швыряет в Квима тарелкой. Но она напрасно тревожилась. Ольяду успокоился.

— Извините, — сказал он. — Я не нарочно. Мне очень жаль.

Он сдался. Уступал Квиму. Признавал его правоту.

— Надеюсь, — вступила Эла, — ты сожалеешь, что твоя помощь Голосу не была сознательной? Надеюсь, ты извинялся не за то, что стал ему другом.

— Конечно, он просит прощения за то, что помогал шпиону, — прошипел Квим.

— Потому что, — холодно продолжала Эла, — все мы должны помогать Голосу всем, чем только можем.

Квим привстал и перегнулся через стол, чтобы прокричать ей в лицо:

— Что ты несешь?! Он шпионил за матерью, он вынюхивал ее секреты, он…

К своему удивлению, Эла тоже вскочила, оттолкнула Квима и сама перешла на крик:

— Ее тайны породили половину той отравы, что заливает этот дом! Ее секреты искалечили всех нас и ее саму в первую очередь. И наверное, единственный способ исправить все это — выкрасть все эти тайны, вытащить на поверхность и уничтожить! — Она попыталась взять себя в руки. Оба мальчика — и Квим, и Ольяду — стояли перед ней, прижавшись к стене, как будто ее слова были пулями, а столовая — местом расстрела. Спокойно, но настойчиво Эла произнесла: — С моей точки зрения, Говорящий от Имени Мертвых — наша единственная возможность снова стать семьей. И секреты матери — единственный барьер на этом пути. Поэтому сегодня я рассказала ему все, что знала о содержании ее записей. Я отдала ему каждый кусочек правды, какой смогла найти.

— Тогда ты — самая страшная предательница из всех, — пробормотал Квим. Его голос дрожал. Он готов был заплакать.

— Я утверждаю, что с нашей стороны помощь Говорящему — это акт лояльности, — ответила Эла. — Мы не можем больше подчиняться матери, потому что она стремится — она всю жизнь этого добивалась — только к самоуничтожению и к гибели своей семьи.

И тут Элу ждало новое потрясение: заплакал не Квим, а Ольяду. Когда ему имплантировали искусственные глаза, слезные железы, естественно, удалили, а потому глаза не влажнели, и ничто не могло предупредить остальных о его состоянии. Мальчик со стоном согнулся пополам, потом сполз по стене на пол, уткнулся головой в колени и разрыдался. Эла поняла отчего. Она сказала ему, что его любовь к Голосу не предательство, что он не совершил греха, и он поверил ей, понял, что это правда…

Она отвела взгляд от брата и увидела, что в дверях стоит мать. Эла почувствовала, как внутри у нее что-то оборвалось. Она ведь могла слышать…

Но мама вовсе не казалась сердитой, а только немного печальной и очень усталой. Она смотрела на Ольяду.

Ярость дала Квиму силы заговорить:

— Ты слышала, что сказала Эла?

— Да, — ответила мама, не сводя глаз с Ольяду. — И насколько я могу судить, она, похоже, права.

Тут уже и Эла, и Квим онемели окончательно.

— Идите в свои комнаты, дети, — спокойно проговорила мама. — Мне нужно поговорить с Ольяду.

Эла махнула Грего и Кваре, оба слетели со стульев и кинулись к ней — от удивления у обоих глаза были в пол-лица. Ведь даже отцу не удавалось заставить Ольяду плакать. Эла увела детей в их спальню и услышала, как Квим прошел в свою комнату, хлопнул дверью и рухнул на кровать. А в столовой понемногу затихал, успокаивался Ольяду. Впервые с тех пор, как он потерял глаза, мама обнимала его, гладила, ласкала, и ее слезы капали ему на волосы.

* * *

Миро просто не знал, что и думать о Говорящем от Имени Мертвых. Почему-то ему всегда казалось, что Голос должен быть похож на священника, даже так: на идеального священника. Спокойный, рассудительный, слегка отстраненный от этого грешного мира, осторожно предоставляющий другим право действовать и принимать решения. Миро предполагал, что Голос будет мудр, и никак не ожидал, что тот окажется таким жестоким, решительным, опасным. Да, он был мудрым, он видел истину сквозь любую маску, он все время говорил какие-то дикие, оскорбительные слова, которые, если хорошенько подумать, оказывались чистой правдой. Как будто он был так хорошо знаком с человеческой натурой, что легко мог читать по твоему лицу желания настолько глубокие, истины столь основательно запрятанные, что ты и сам не знал, что они вообще живут в тебе.

Сколько раз Миро стоял здесь вместе с Квандой, совсем как сейчас, наблюдая, как Либо работает со свинксами. Но с Либо было иначе — они понимали, чем он занимается, знали его методику, разделяли его цели. А Голос шел совершенно непонятными путями, закрытыми для Миро. Пусть у него человеческое обличье (Миро уже стал сомневаться, а фрамлинг ли он?), этот человек оказался таким же загадочным, как свинксы. Он был рамен, как и они. Чужак, но все же не животное.

Что же заметил Голос? Что он увидел? Лук, который сжимает в руках Стрелок? Горшок, в котором отмокают, распространяя отвратный запах, корни мердоны? Сколько Сомнительных Действий он успел распознать? Что он счел обычной здешней практикой?

Свинксы разложили на земле «Королеву Улья» и «Гегемона».

— Ты, — спросил Стрелок, — написал это?

— Да, — ответил Говорящий от Имени Мертвых.

Миро взглянул на Кванду. Девушка была явно довольна развитием событий. Значит, Голос еще и лжец.

Тут в беседу вмешался Человек.

— Эти двое, Миро и Кванда, они думают, что ты лжешь.

Миро немедленно повернулся к Голосу, но тот даже не смотрел на них.

— Конечно, — сказал Голос. — Им и в голову не могло прийти, что Корнерой сказал вам правду.

Спокойствие, звучавшее в словах Голоса, выбило Миро из колеи. Возможно ли это? В конце концов, люди, путешествовавшие среди звезд, тратили десятилетия, а порой и столетия на то, чтобы добраться до места. Какой-то перелет — он помнил — длился лет пятьсот. И чтобы прожить три тысячи лет, человеку нужно не так уж много налетать. Но подлинный, первый Голос на Лузитании — слишком невероятно. Только ведь… Первый Голос, человек, который написал «Королеву Улья» и «Гегемона», он не мог не заинтересоваться первой со времен жукеров расой рамен. «Я не верю в это, — сказал себе Миро, — но должен признать, что, возможно, Голос не врет».

— Почему они настолько глупы? — спросил Человек. — Слышат правду и отказываются верить ей?

— Они вовсе не глупы, — объяснил Голос. — Просто уж люди так устроены. Мы сомневаемся во всех своих убеждениях, во всем, кроме того, во что по-настоящему верим, а об этом вообще не задумываемся. Им и в голову не пришло усомниться в том, что первый Говорящий от Имени Мертвых сам давно умер. Ведь прошло три тысячи лет. Они знают, что полеты продлевают жизнь, но забыли об этом.

— Так ведь мы же сказали им.

— Нет, вы сказали, что Королева Улья поведала Корнерою, что именно я написал эту книгу.

— Именно поэтому они и должны были знать, что это правда, — удивился Человек. — Корнерой мудр, он отец, он не мог ошибиться.

Миро не улыбнулся, хотя ему очень хотелось. Голос думал, что он очень умный, вот и застрял теперь, уткнувшись в непоколебимую уверенность свинксов, что их деревья-тотемы способны разговаривать.

— Ах, — вздохнул Голос, — мы слишком многого не понимаем. Да и вы не во всем разобрались. Мы должны больше рассказать друг другу.

Человек уселся рядом со Стрелком, разделив с ним почетное место. Стрелок не возражал.

— Говорящий от Имени Мертвых, — обратился Человек, — ты принесешь нам Королеву Улья?

— Я еще не решил, — отозвался Голос.

Миро и Кванда снова переглянулись. Он что, с ума сошел? Разве в его власти дать им то, что невозможно дать?

А потом Миро вспомнил недавние слова Голоса: люди сомневаются во всем, кроме того, во что верят. Миро всегда воспринимал как данность то, в чем были убеждены все, — полную и окончательную гибель жукеров. Но если одна из Королев Улья уцелела? А если Говорящий от Имени Мертвых именно поэтому и написал свою книгу — у него был живой жукер, рассказавший ему. Странное предположение, но не невозможное. Миро ведь не мог знать наверняка, что жукеры погибли все до последнего. Просто окружающие верили в это, и за три тысячи лет не появилось ни единого повода для сомнений.

Но даже если все это правда, откуда ее узнал Человек? Простейшее объяснение: свинксы включили историю Королевы Улья и Гегемона в свою религию, они не способны понять, что Голосов много и ни один из них не является автором книги, не могут осознать, что все жукеры погибли и Королева никогда не придет. Да. В такое объяснение поверить проще всего. Любой другой вариант подразумевает возможность, что дерево-тотем Корнероя каким-то образом общается со свинксами.

— А что поможет тебе решить? — спросил Человек. — Мы дарим женам подарки, чтобы заслужить их честь и милость, но ты — мудрейший из людей, и у нас нет ничего, в чем ты нуждался бы.

— У вас есть многое, что нужно мне.

— Что? Разве вы не умеете делать горшки лучше этого? Разве ваши стрелы не точнее? Моя одежда сделана из шерсти кабры, но твоя много лучше.

— Ты прав, все это мне не нужно, — улыбнулся Голос. — Я собираю правдивые истории.

Человек наклонился вперед, его тело одеревенело от возбуждения.

— О Голос! — выдохнул он, вкладывая всю свою силу в каждое слово. — Ты добавишь нашу историю к «Королеве Улья» и «Гегемону»?

— Я еще не знаю вас.

— Спрашивай! Спрашивай все!

— Как могу я рассказать о вас? Я Говорю только о тех, кто уже умер.

— Но мы мертвы! — прокричал Человек. Миро никогда еще не видел его таким взволнованным. — Нас убивают каждый день. Люди заселяют миры. Их корабли идут через ночную тьму от звезды к звезде, они сеют, заполняют все пустые места. А мы сидим здесь, на нашей маленькой планетке, и видим небо, а в небе — людей. Люди построили свою глупую ограду, чтобы не пустить нас к себе, но это ерунда. Небо — вот настоящая ограда! — Человек подпрыгнул вверх, очень высоко. — Посмотри, как эта ограда сбрасывает меня на землю!

Он подбежал к ближайшему дереву, взлетел по стволу (Миро не видел, чтобы кто-то взбирался так высоко), оттолкнулся и прыгнул вверх. На секунду он словно завис в воздухе, потом сила тяжести швырнула его обратно на твердую землю.

Миро почувствовал, как сила этого удара отбирает у него дыхание. Голос кинулся туда, где упал Человек. Миро — за ним. Свинкс не дышал.

— Он умер? — спросила позади Кванда.

— Нет! — выкрикнул какой-то свинкс на мужском языке. — Ты не можешь умереть! Нет, нет, не-е-ет! — Миро обернулся: кричал Листоед. — Ты не можешь умереть!

Потом Человек поднял еще дрожащую руку и коснулся лица Голоса. Глубоко вздохнул. А потом заговорил:

— Ты видишь, Голос? Я готов умереть, только бы взобраться на стену, закрывающую от нас звезды.

За все годы, что Миро общался со свинксами, за все годы контакта до его рождения свинксы никогда не заговаривали о межзвездных путешествиях, никогда не спрашивали о них. И только теперь Миро понял, что все вопросы, которые они задавали, были так или иначе связаны с тайной космических перелетов. Ксенологи и не могли понять этого, ибо знали — и не сомневались в своем знании, — что свинксы настолько далеки от того уровня культуры, при котором перелеты становятся возможны, что пройдут тысячи лет, прежде чем у них возникнет эта идея. Но все эти вопросы о металле, о двигателях, о летающих машинах… Свинксы пытались узнать, как строить межзвездные корабли.

Человек, все еще сжимая руки Голоса, медленно поднялся на ноги. Миро подумал, что за все годы контакта со свинксами ни один не пытался взять его за руку. Ему стало обидно, и он очень позавидовал Голосу.

Теперь, когда все поняли, что Человек не погиб, остальные свинксы столпились вокруг Голоса. Они не толкались, просто каждый хотел стоять рядом.

— Корнерой говорит, что Королева Улья знает, как строить корабли, — сказал Стрелок.

— Корнерой говорит, что Королева Улья научит нас всему, — добавил Чашка. — Искать металл, добывать огонь из камней, делать дома из черной воды. Всему.

Голос поднял руки, обрывая их бормотание.

— Если бы вас всех мучила страшная жажда и вы увидели бы, что у меня есть вода, вы бы стали молить меня о глоточке. А если я знаю, что вода отравлена?

— Нет зла в том, чтобы строить звездные корабли, — ответил Человек.

— К звездным кораблям ведет множество путей, — сказал Голос. — Одни хороши, другие очень плохие. Я дам вам все, что смогу, все, что не уничтожит вас.

— Королева Улья обещает! — крикнул Человек.

— Я тоже.

Человек наклонился вперед, притянул к себе голову Голоса за волосы и уши, почти прижал его лицо к своему. Миро никогда не видел, чтобы свинксы намеренно причиняли боль. Это было то, чего он боялся, — решение убить…

— Если мы рамен, — прокричал Человек прямо в лицо Голосу, — тогда мы должны решать, а не вы! А если мы варелез, тебе лучше убить нас всех прямо сейчас, как ты убил когда-то всех сестер Королевы!

Миро обалдел. Он еще мог понять, почему свинксы решили, что именно этот Голос и написал книгу. Но как они умудрились прийти к невероятному заключению, что он также ответствен за Ксеноцид? Они что, считают его чудовищем Эндером?

А Говорящий от Имени Мертвых сидит и молчит, глаза закрыты, слезы текут по щекам, словно в безумном обвинении Человека есть хоть какая-то доля правды.

Человек повернул голову и обратился к Миро.

— Что это за вода? — прошептал он, касаясь мокрой щеки Голоса.

— Так мы показываем, что нам плохо и больно, что мы страдаем, — объяснил Миро.

Мандачува вдруг закричал. Страшный крик, вопль умирающего животного. Миро никогда не слышал его раньше.

— А вот так это делаем мы, — все еще шепотом сказал Человек.

— Ах! Ах! — кричал Мандачува. — Я уже видел эту воду раньше! В глазах Пипо и Либо я видел эту воду!

Один за другим присоединялись свинксы к скорбному крику. Вой заполнил поляну. Миро был испуган, удивлен, взбудоражен. Он не понимал, что все это значит, но свинксы вдруг обнаружили эмоцию, которую скрывали от ксенологов сорок семь лет.

— Они оплакивают папу? — спросила Кванда. Ее глаза тоже блестели от возбуждения, а наэлектризованные страхом волосы растрепались.

Миро произнес то, что ему внезапно пришло в голову:

— До сегодняшнего дня они не знали, что Пипо и Либо плакали в минуту смерти.

Миро не знал, что чувствовала и думала Кванда. Он только видел, как она отступила назад на несколько шагов, споткнулась, упала и заплакала.

М-да, появление Голоса явно внесло некоторое оживление в их будни.

Миро опустился на колени рядом с Голосом. Тот сидел, опустив голову, уперев подбородок в грудь.

— Голос, — позвал Миро, — como pode ser? Как может быть, что вы первый Голос и одновременно Эндер? Não pode ser?

— Она рассказала им намного больше, чем я думал, — прошептал тот.

— Но Говорящий от Имени Мертвых, тот, что написал книгу, был самым мудрым из всех, кто жил в эпоху звездных перелетов. А Эндер — убийца, уничтоживший народ, целую расу рамен, которые могли научить нас всему…

— Оба они люди, — ответил Голос.

Человек подошел к ним и процитировал «Гегемона»:

— «Болезнь и исцеление — в каждом сердце. Смерть и спасение — в каждой руке».

— Человек, — сказал Голос, — пусть твои братья не оплакивают то, что сделали в неведении.

— Это было страшное дело, — отозвался Человек. — Самый великий наш дар.

— Скажи своим, чтобы они замолчали и слушали меня.

Человек прокричал несколько слов, но не на мужском языке, а на языке жен — языке власти. Все замолчали, а потом опустились на траву и приготовились слушать, что скажет Голос.

— Я сделаю все, что в моих силах, — начал он, — но сначала должен узнать вас, иначе как я смогу написать вашу историю? Мне нужно узнать вас, иначе как я пойму, отравлена моя вода или нет? И даже после этого останется еще одна, самая тяжелая проблема. Люди могут позволить себе любить жукеров, будучи уверены, что все жукеры мертвы. А вы все еще живы, и люди очень боятся вас.

Человек встал и показал на свое тело. Презрительно, будто оно было хилым, уродливым.

— Нас?

— Они боятся того же, чего боитесь вы, когда смотрите в небо и видите звезды людей. Они боятся, что когда-нибудь придут на планету, куда вы добрались первыми.

— Мы не стремимся быть первыми, — ответил Человек. — Мы хотим жить там тоже.

— Тогда дайте мне время. И научите меня, чтобы я мог научить остальных.

— Все, что хочешь. — Человек обвел взглядом остальных свинксов. — Мы научим тебя всему.

Листоед встал. Он говорил на мужском языке, но Миро понял его:

— Некоторые вещи не принадлежат тебе. Ты не можешь их дать.

Человек отрезал на звездном:

— То, чему научили нас Пипо, Либо, Кванда и Миро, тоже не принадлежало им. Но они поделились с нами.

— Их глупость не должна стать нашей глупостью. — Листоед все еще говорил на мужском языке.

— Да. И мудростью их мы тоже не всегда обладаем, — отозвался Человек.

Тут Листоед сказал что-то на древесном языке, Миро не понял что. Человек не ответил, и Листоед ушел.

Вернулась Кванда. Глаза красные от слез.

А Человек уже снова смотрел на Говорящего.

— Что ты хочешь знать? — спросил он. — Мы расскажем и покажем тебе. Все, что можем.

Голос повернулся к Миро и Кванде:

— Что я должен спросить у них? Я знаю так мало и не понимаю, что нам надо знать.

Миро посмотрел на Кванду.

— У вас нет ни каменных, ни металлических орудий. Но ваши дома сделаны из дерева, как ваши луки и стрелы.

Человек ждал. Пауза затянулась.

— Так где же вопрос? — удивился он.

«Как мог он не увидеть связи?» — подумал Миро.

— Мы, люди, — вмешался Голос, — используем каменные или металлические орудия, когда хотим срубить дерево и сделать из него дома, стрелы или дубинки, которые носят многие из вас.

Потребовалась минута, чтобы до свинксов дошел смысл его слов. Потом внезапно все они повскакивали на ноги и побежали — безумно, бесцельно, кругами, врезаясь друг в друга, в деревья, в хижины. Все молчали, но изредка тот или другой свинкс испускал дикий крик — такой, как показывал Мандачува.

Жуткое зрелище. Внезапный приступ безумия. Все это выглядело так, словно свинксы потеряли способность управлять своими телами. Сегодня Голос послал к черту правила, которые соблюдались все эти годы необщения, осторожности, умолчания, и результатом стало повальное сумасшествие.

Из этого хаоса вынырнул Человек и бросился на землю перед Голосом.

— О Голос! — громко выкрикнул он. — Обещай, что никогда не позволишь им срубить моего отца Корнероя их каменными и металлическими орудиями! Если вам хочется убить кого-нибудь, здесь есть древние братья, которые с радостью отдадут себя. Можете взять мою жизнь, но не убивайте моего отца!

— И моего! — подхватили другие свинксы. — И моего!

— Мы бы никогда не посадили Корнероя так близко от ограды, — сказал Мандачува, — если бы знали, что вы… варелез.

Голос снова вскинул руки:

— Разве люди рубили деревья на Лузитании? Хоть одно? Никогда. Закон запрещает это. Вам нечего бояться.

Свинксы останавливались по одному. Наступила тишина. Наконец Человек поднялся с земли.

— Вы заставили нас еще больше бояться людей, — обратился он к Голосу. — Лучше было бы вам и вовсе не приходить в наш лес.

Ему ответил звонкий голос Кванды:

— Как можешь ты говорить это после того, как вы замучили моего отца?

Человек ошеломленно уставился на нее, явно потеряв дар речи. Миро обнял Кванду за плечи. И в наступившей тишине заговорил Говорящий от Имени Мертвых:

— Вы обещали мне, что ответите на все мои вопросы. Я спрашиваю вас: как делаете вы деревянные хижины, луки, стрелы, дубинки? Мы рассказали вам о единственном известном нам способе. Теперь расскажите мне о вашем.

— Брат отдает себя, — пояснил Человек. — Я уже говорил вам. Мы просим древнего брата помочь в нашей нужде, показываем ему образ, и он отдает себя.

— Можем ли мы увидеть, как это делается? — спросил Эндер.

Человек оглянулся на других свинксов.

— Вы хотите, чтобы мы попросили древнего брата отдать себя, просто чтобы вы могли посмотреть? Нам еще годы и годы не нужны будут новые дома, да и стрел хватает с лихвой.

— Покажи ему!

Миро повернулся, и остальные тоже — из леса на поляну вышел Листоед. Он спокойно и уверенно продвинулся на середину поляны. На окружающих не смотрел, а говорил так, словно был герольдом или уличным глашатаем, — ему явно было безразлично, слушают его или нет. Он пользовался языком жен, а потому Миро улавливал только отдельные слова.

— Что он говорит? — спросил Голос.

Миро, который все еще стоял на коленях рядом с чужаком, начал шепотом переводить:

— Листоед, судя по всему, отправился к женам, и они сказали, чтобы братья исполняли твои просьбы. Но это не так просто, он говорит им… Я даже слов этих не знаю… Что они все умрут. Что кто-то из братьев умрет — это уж точно. Посмотрите, они не боятся, никто из них.

— Я не знаю, как проявляется у них страх, — сказал Голос. — Я их еще совсем не знаю.

— Да и я тоже, — ответил Миро. — Следует отдать вам должное: за каких-то полчаса вы подняли тут больше шороху, чем я видел за всю свою жизнь.

— Это врожденный дар, — отозвался Голос. — И давайте заключим соглашение. Я никому не скажу про вашу Сомнительную Деятельность. А вы сохраните в тайне мое имя.

— Это просто, — кивнул Миро. — Я и сам-то поверить не могу.

Листоед закончил свою речь, повернулся, подошел к двери хижины, фыркнул и нырнул внутрь.

— Мы попросим дар у древнего брата, — объявил Человек. — Так сказали жены.

Так все и случилось. Миро стоял, обняв Кванду, рядом на траве сидел Голос, а свинксы творили чудо куда более ощутимое и убедительное, чем то, за которое Густо и Сида получили титул ос Венерадос[121].

Свинксы обступили старое толстое дерево на самом краю поляны, а потом стали по очереди забираться на него. Забравшийся немедленно начинал бить по стволу палочкой. Скоро все устроились на стволе и ветвях, распевая что-то непонятное и выбивая палочками сложный, прерывистый ритм.

— Древесный язык, — прошептала Кванда.

Всего через несколько минут дерево стало явно крениться. Половина свинксов немедленно слетела на землю и принялась толкать ствол, чтобы он не упал на другие деревья. Остальные колотили по дереву еще яростнее, пели еще громче.

Одна за другой начали отваливаться могучие ветви. Свинксы сразу подхватывали их и уносили с того места, куда должен был упасть ствол. Человек принес одну из них Голосу, тот осмотрел ветку и протянул Миро и Кванде. Толстый конец, которым ветка крепилась к дереву, оказался совершенно гладким. Край не был плоским, поверхность образовывала острый угол. Но никаких волокон, обломков, капающего сока — никаких следов насильственного отторжения от ствола. Миро провел пальцем по излому — дерево было холодным и скользким, как мрамор.

Наконец от «древнего брата» остался только ствол, нагой и величественный. Белые пятна, отмечавшие расположение отвалившихся ветвей, ярко блестели на солнце. Пение свинксов стало почти невыносимым, потом смолкло. Дерево наклонилось, а потом легко и плавно заскользило к земле. Раздался страшный, сотрясающий поляну удар, и наступила тишина.

Человек подошел к упавшему дереву, начал гладить огромный ствол, напевая что-то себе под нос, и под его руками кора стала трескаться и сползать. Трещины росли, потом соединились в одну большую, идущую вдоль ствола. Подбежали свинксы и начали стаскивать кору, словно кожуру с банана. Два длинных глубоких желоба. Свинксы утащили кору куда-то в сторону.

— Вы когда-нибудь видели, на что у них идет кора? — поинтересовался Голос.

Миро покачал головой. У него не было слов.

Теперь вперед выступил Стрелок, тоже что-то тихо напевая. Свинкс водил пальцами по стволу, словно указывая, какой должна быть длина и ширина каждого лука. Миро видел, как на стволе проступают линии, как трещит, сжимается и расходится древесина, а через мгновение в углублении ствола уже лежал лук — прекрасный лук из полированного дерева.

Теперь свинксы подходили к дереву по очереди, пели свои песни и чертили на стволе. А потом отходили с новыми дубинками, луками, стрелами, легкими ножами с тонкими лезвиями, длинными прутьями для корзин. Под конец, когда ствол стал меньше чем наполовину, все отступили и запели хором. Ствол задрожал и рассыпался на десяток длинных, ровных жердей. Дерево исчезло.

Человек медленно вышел вперед и опустился на колени рядом с жердями. Очень нежно положил руку на ближайшую. Потом откинул голову и начал петь. Одна мелодия, без слов, самая печальная песня, которую доводилось слышать Миро. Песня не кончалась, пел только Человек, и через несколько минут Миро заметил, что остальные свинксы смотрят на него и чего-то ждут.

Потом Мандачува подошел к нему и прошептал:

— Пожалуйста. Будет хорошо, если ты тоже споешь для брата.

— Я не знаю как, — ответил Миро. Им овладели страх и беспомощность.

— Он отдал жизнь, — сказал Мандачува, — чтобы ответить на твой вопрос.

«Ответил на один, а породил тысячу», — подумал Миро, но все же шагнул вперед, встал на колени рядом с Человеком, коснулся пальцами той же холодной гладкой деревяшки, которую сжимал свинкс, запрокинул голову и дал своему голосу свободу, сначала медленно и неуверенно, нарушая мелодию и ритм, не слыша себя. Потом Миро понял смысл этой странной песни, ощутил рукой смерть дерева, и его голос стал громким и сильным, столкнулся в воздухе с голосом Человека, оплакал гибель брата, поблагодарил его за самопожертвование, обещал использовать его смерть на благо племени, жен, детей, братьев, для их жизни и процветания. Вот в чем был смысл песни, смысл гибели дерева, и, когда песня закончилась, Миро наклонился, коснулся лицом холодной поверхности дерева и прошептал слова прощания — те самые, что шептал он на склоне холма над телом Либо пять лет назад.

Глава 15

Речь

Человек: А почему другие люди не приходят, чтобы встретиться с нами?

Миро: Мы единственные, кому позволено проходить через ворота.

Человек: А почему бы им просто не перелезть через ограду?

Миро: Разве никто из вас не касался ограды? (Человек не ответил.) Это очень больно. Когда кто-то пытается перелезть, все его тело болит, очень сильно болит. Все сразу.

Человек: Это глупо. Разве трава не растет по обе стороны ограды?

Кванда Квеньятта Фигуэйра Мукумби. Записи диалогов. 103:0:1970:1:1:5


Солнце всего час как встало над горизонтом, когда мэр Босквинья поднялась по ступенькам в личные покои епископа Перегрино, располагавшиеся при соборе. Дом и Дона Кристанс, угрюмые и встревоженные, пришли всего за несколько минут до нее. А вот епископ Перегрино выглядел вполне довольным собой. Он всегда радовался, когда политические и религиозные лидеры Милагре собирались под его крышей. То, что совет созвала Босквинья, не имело значения. Перегрино нравилось хоть недолго чувствовать себя хозяином колонии.

Босквинья приветствовала всех, однако в предложенное кресло сесть отказалась. Вместо этого она подошла к терминалу епископа и ввела туда подготовленную ею программу. В воздухе над терминалом появился ряд кубиков, которые располагались столбцами. Самый высокий столбец состоял из трех слоев. Верхняя половина столбцов — красная, нижняя — голубая.

— Очень красиво, — сказал епископ.

Босквинья обернулась к Дому Кристану:

— Узнаете?

Он покачал головой:

— Но, кажется, догадываюсь, о чем мы будем говорить.

Дона Криста чуть подалась вперед в своем кресле:

— Мы можем хоть где-нибудь спрятать то, что хотим сохранить?

Выражение легкого удовольствия сползло с лица епископа Перегрино.

— Я не знаю, зачем мы здесь собрались.

Босквинья повернулась на стуле:

— Я была очень молода, когда меня назначили губернатором колонии на Лузитании. Это была великая честь, это значило, что мне доверяют. Я с самого детства прилежно изучала искусство управления обществом и социальные системы, хорошо зарекомендовала себя во время стажировки на Опорто. И как это Комитет умудрился проглядеть мою склонность к обману, подозрительность и то, что я шовинистка до мозга костей?

— Мы научились ценить все ваши достоинства, — сказал епископ Перегрино.

Босквинья улыбнулась:

— Мой шовинизм проявился в том, что, оказавшись на посту губернатора колонии, я поставила интересы Лузитании выше интересов Ста Миров и этого чертова Межзвездного Конгресса. Склонность ко лжи заставила меня изо дня в день убеждать начальство, что я всецело предана Конгрессу. А моя подозрительность всю жизнь шептала мне на ухо, что наш дорогой Конгресс никогда не предоставит Лузитании и сотой доли той независимости, которой пользуются остальные планеты союза.

— Конечно нет, — отозвался епископ Перегрино. — Мы же колония.

— Мы даже не колония, — возразила Босквинья. — Мы, знаете ли, эксперимент. Я изучила нашу партию, лицензию и весь пакет относящихся к нам постановлений Конгресса и обнаружила, что законы о защите прав человека на нас не распространяются. Я выяснила, что Комитет в любую минуту может получить неограниченный доступ к файлам любого гражданина и любой организации Лузитании.

Епископ нахмурился:

— Вы хотите сказать, что у Комитета есть право вламываться в конфиденциальные записи Церкви?

— О, — сказала Босквинья, — еще один шовинист!

— У Церкви есть права, даже Межзвездный Кодекс!..

— Не кричите на меня. Я тут ни при чем.

— Вы не предупредили меня!

— Если бы я сказала вам, вы подали бы протест, они сделали бы вид, что отступили, потом вернулись бы тайком, и я не смогла бы сделать то, что сделала.

— Что именно?

— Вот эту программу. Она отслеживает все попытки влезть в наши файлы через ансибль.

Дом Кристан хмыкнул:

— Такие номера противозаконны, госпожа мэр.

— Знаю. Как я уже говорила, у меня много тайных пороков. Но моя программа никого до сих пор не ловила — парочка файлов, каждый раз, когда свинксы убивают ксенолога, но этого следовало ожидать. А больше ничего серьезного. Серьезное началось четыре дня назад.

— Когда прибыл Говорящий от Имени Мертвых, — вставил епископ Перегрино.

«М-да, для епископа день появления Голоса явно стал памятной датой, он даже время от нее отсчитывает», — раздраженно подумала Босквинья.

— Три дня назад, — сказала она, — по ансиблю запустили программу наблюдения. Очень, надо сказать, интересную программу. — Она нажала на клавишу, и картина в воздухе изменилась. Теперь на схеме остались только высшие уровни, вернее, только их часть. — Они просмотрели все, что имело хоть какое-то отношение к ксенологам и ксенобиологам Милагре. Программа просто игнорировала нашу защиту, как будто ее там и вовсе не было. Все, что касается открытий, и все, что касается личной жизни. И да, епископ Перегрино, тогда я тоже подумала, да и сейчас так считаю, что это имеет непосредственное отношение к Голосу.

— Но он не может пользоваться таким влиянием в Межзвездном Конгрессе, — забеспокоился епископ.

Дом Кристан покачал головой:

— Сан-Анжело однажды записал… в своем личном дневнике… Его никто не читает, кроме нас, Детей Разума Христова…

Епископ с неожиданной живостью повернулся к нему:

— Значит, у Детей Разума хранятся тайные записи Сан-Анжело?!

— Они не засекречены, — ответила Дона Криста. — Просто они довольно скучны. Его дневники может прочесть всякий, у кого хватит терпения.

— А написал он вот что, — продолжил Дом Кристан. — «Голос Эндрю существенно старше, чем кажется. Намного старше Межзвездного Конгресса и, в своем роде, обладает большим могуществом».

— Да он же совсем мальчишка! — фыркнул епископ. — Ему же сорока нет!

— Ваши глупые споры только отнимают у нас время! — рявкнула Босквинья. — Я созвала всех сюда, потому что положение критическое. Кстати, я оказываю вам услугу, потому что сама уже приняла меры, необходимые для блага Лузитании.

Все замолчали.

Босквинья вернула в воздух над терминалом первоначальное изображение.

— Сегодня утром, во второй раз за неделю, программа подала сигнал тревоги. К нам снова полезли через ансибль, но это уже не тихая наблюдательная программа, с которой я столкнулась три дня назад. Они читают все, со скоростью переброса. Отсюда следует, что все наши файлы копируются и записываются в компьютеры других планет. Одновременно каталоги изменяются таким образом, что единственной команды по ансиблю будет достаточно, чтобы начисто стереть все до последнего файла из памяти наших машин.

Мэр успела заметить, что епископ Перегрино совершенно ошарашен, а вот Дети Разума Христова — нет.

— Но зачем? — взвыл епископ. — Уничтожить наши файлы… Но так поступают только с мятежниками, только если нация или планета подняла восстание, которое надо подавить, но…

— Я заметила, — сказала Босквинья, повернувшись к Детям Разума, — что вы тоже подозрительны и одержимы шовинизмом.

— Боюсь, — ответил Дом Кристан, — наш шовинизм еще хуже вашего. Мы тоже вовремя обнаружили вмешательство и, естественно, тут же отправили копии наших файлов — это нам дорого обошлось — в монастыри Детей Разума на других планетах. Они попытаются возвратить нам записи, если наши будут утрачены. Однако, если власти решат обращаться с нами как с мятежной колонией, этот план не сработает. Сейчас мы срочно распечатываем все наши файлы. Успеть не успеем, но попробовать можно. Большая часть знаний — в головах. Так что дело наше не пропадет.

— Вы знали об этом? — прошипел епископ. — И не сообщили мне?

— Простите меня, епископ Перегрино, но нам и в голову не пришло, что вы этого не заметили.

— Ну да, и к тому же полагаете, что у Церкви нет ничего такого, заслуживающего спасения.

— Хватит! — снова рявкнула мэр Босквинья. — Распечатки нам ничего не дадут. На Лузитании не хватит принтеров, чтобы отпечатать десятую долю наших хранилищ информации. Мы не сможем даже управлять жизнеобеспечением города. По моим расчетам, у нас осталось немногим больше часа, пока они закончат считывание и получат возможность стереть нашу память. Но даже если бы мы начали работу с утра, с момента их вмешательства, то успели бы спасти лишь сотую долю процента файлов, необходимых нам ежедневно. Мы слишком уязвимы, господа.

— Значит, мы беспомощны, — сказал епископ.

— Нет. Но я хочу, чтобы вы хорошенько уяснили, до какой крайности мы дошли. Поняли и приняли единственную возможность. А она тоже предельно неприятна.

— Не сомневаюсь, — выплюнул епископ.

— Час назад, когда я ломала голову над этой проблемой, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь группу файлов с иммунитетом от этой пакости, я обнаружила, что в нашем городе живет человек, чьи файлы считывающая программа проигнорировала. Сначала я подумала: это потому, что он фрамлинг, но причина оказалась намного интереснее. У Говорящего от Имени Мертвых нет ни единой записи в банке памяти Лузитании.

— Ни одной? Быть не может, — удивилась Дона Кристан.

— Все его записи идут через ансибль. Куда-то далеко. Его заметки, финансы — все. И все послания, адресованные ему. Вы понимаете?

— И все же он имеет к ним доступ… — прошептал Дом Кристано.

— Для Межзвездного Конгресса он человек-невидимка. Если они наложат арест на весь обмен информацией между Лузитанией и другими мирами, он все равно останется неуязвим, потому что компьютеры не воспринимают его файлы как переброс информации. Его записи лежат где-то в банке, но не в памяти Лузитании.

— Вы что, предлагаете, — нахмурился епископ Перегрино, — чтобы мы отправили все наши важные записи этому отвратительному неверному как личную почту?

— Именно это я только что и сделала. Через несколько секунд наш ансибль закончит передавать самые существенные документы правительства. Я самая большая лягушка в этой луже, у меня допуск «особой важности», а потому мои передачи идут куда быстрее, чем считывание Конгресса. Я даю вам возможность сделать то же самое: использовать мой допуск, чтобы не мешали местные, и опередить Конгресс. Если вы не желаете — прекрасно. У меня уже подготовлен второй пакет документации.

— Но он может прочесть наши файлы, — заметил епископ.

— Да.

Дом Кристан покачал головой:

— Он не станет, если мы попросим его не делать этого.

— Вы наивны, как ребенок, — ухмыльнулся епископ Перегрино. — Ему ведь даже не обязательно возвращать все наши «послания».

Босквинья кивнула:

— Это правда. В его распоряжении окажется жизненно важная информация, и он сможет поступить с ней как захочет: вернуть или задержать. Но я, как и Дом Кристан, верю, что он хороший человек и не откажет нам в помощи.

— Сколько у нас времени? — спросил Дом Кристан.

Дона Криста уже колотила по клавишам терминала.

— Время здесь, над схемой. — Босквинья потянулась к голограмме и коснулась пальцами колонки, обозначающей отсчет времени.

— Не трать силы на пересылку того, что мы уже распечатали, — сказал Дом Кристан. — Мы всегда сможем загнать информацию обратно вручную. Впрочем, там ее не очень много.

Босквинья повернулась к епископу:

— Я знаю, для вас это трудно…

Епископ ответил ей коротким смешком:

— Трудно!

— Надеюсь, вы хорошо подумаете, прежде чем решитесь отказаться…

— Отказаться?! — Епископ удивленно уставился на нее. — Я что, по-вашему, идиот? Конечно, я презираю псевдорелигию этих богохульников, но если это единственный путь, который оставил мне Господь для сохранения жизненно важных записей Церкви, плохим бы я был слугой Господа, если бы из гордости отказался воспользоваться им. Наши файлы еще не разобраны, это займет несколько минут, но, я надеюсь, Дети Разума оставят нам время для передачи.

— Сколько, по-вашему, вам потребуется, епископ Перегрино? — спросил Дом Кристан.

— Немного. Минут десять, не больше.

Босквинья была удивлена, приятно удивлена. Она боялась, что епископ будет настаивать, чтобы его файлы отправили первыми, прежде записей Детей Разума, что он в очередной раз попробует утвердить примат церковной иерархии над монастырем.

— Благодарю вас, — сказал Дом Кристан, целуя протянутое ему епископское кольцо.

Епископ холодно покосился на Босквинью:

— У вас нет причин для такого удивления, госпожа мэр. Дети Разума имеют дело с мудростью этого мира, а потому более зависимы от мирской техники. Святая Мать-Церковь занята вопросами духа, а потому мы используем компьютеры только в административных целях. Что касается Библии — в этом отношении мы довольно старомодны. В соборе есть несколько десятков бумажных переплетенных в кожу экземпляров. Межзвездный Конгресс не в силах отобрать у нас Слово Божие. — Он улыбнулся. Улыбка получилась злая. А вот Босквинья улыбнулась ему вполне дружелюбно.

— Маленький вопрос, — поднял голову Дом Кристан. — Допустим, наши файлы стерты. Мы вернули их. А что, собственно, помешает Межзвездному Конгрессу стереть их снова?

— Довольно большой этот ваш маленький вопрос, — отозвалась Босквинья. — Наши действия… зависят от того, чего на самом деле добивается Конгресс. Может быть, они вовсе не станут уничтожать наши файлы. Или восстановят все жизненно необходимое, после того как продемонстрируют нам свою силу. Откуда мне знать, как далеко они готовы зайти, если я понятия не имею, с чего они на нас ополчились?

— А если по каким-то причинам они решили обращаться с нами как с мятежниками?

— Ну что ж, если плохое сменится худшим, нам придется переписать все обратно в планетарный банк памяти и уничтожить ансибль.

— Боже, помоги нам, — прошептала Дона Криста. — Мы останемся совсем одни.

Епископ Перегрино чуть не подпрыгнул на стуле:

— Что за абсурдное заявление, сестра Детестай о Пекадо! Или вы считаете, что Христос зависит от ансибля? Что Конгресс обладает силой заткнуть рот Святому Духу?

Дона Криста покраснела и снова погрузилась в работу.

Секретарь епископа вручил ему лист бумаги со списками файлов.

— Можете вычеркнуть из списка мою личную корреспонденцию, — сказал епископ. — Письма ведь уже отправлены. И пусть Церковь решает, стоит хранить их или нет. Для меня они не имеют никакой ценности.

— Епископ готов, — громко произнес Дом Кристан.

Его жена немедленно поднялась из-за терминала, и секретарь тут же занял ее место.

— Кстати… — вспомнила мэр Босквинья. — Я подумала, что вам захочется знать. Голос объявил, что сегодня вечером на прасе он будет Говорить о смерти Маркоса Марии Рибейры. — Босквинья посмотрела на часы. — Не так уж долго осталось ждать.

— Почему, — ядовито поинтересовался епископ, — вы решили, что это может быть мне интересно?

— Я подумала, вы захотите послать наблюдателя.

— Спасибо за то, что сообщили, — улыбнулся Дом Кристан. — Думаю, я там буду. Мне бы хотелось послушать Речь человека, Говорившего о смерти Сан-Анжело. — Он обернулся к епископу. — Если вы хотите, я запишу все, что он скажет.

Епископ откинулся в кресле и сухо улыбнулся:

— Спасибо, я лучше пошлю туда одного из моих людей.

Босквинья вышла из кабинета епископа, спустилась по ступенькам, распахнула двери собора. Ей нужно было вернуться в мэрию. Что бы там ни планировал Конгресс, они не имеют права долго скрывать это от нее, Босквиньи. Значит, надо ждать сообщений.

Она не стала обсуждать это с религиозным руководством колонии, считая, что это вовсе не их дело, но догадывалась о причине, заставившей Конгресс поступить таким образом. Все параграфы, дававшие Конгрессу право обращаться с Лузитанией как с мятежной колонией, были наглухо замкнуты на правила, регулирующие контакт со свинксами.

Очевидно, ксенологи что-то натворили. Босквинья была не в курсе. Значит, что-то настолько большое, что засекли спутники наблюдения — единственные следящие устройства, информация которых шла прямо в Комитет, мимо Босквиньи. Губернатор пыталась себе представить, что такого могли сделать Миро и Кванда: устроить лесной пожар? Срубить десяток деревьев? Ввязаться в войну между племенами свинксов? Все это походило на бред.

Она хотела вызвать их и допросить, но их, конечно же, не было на месте. Ушли через ворота в лес, без сомнения, чтобы продолжить свою непонятную деятельность, поставившую под угрозу существование колонии на Лузитании. Босквинья все время напоминала себе, что они очень молоды, что все это, возможно, результат какой-нибудь детской ошибки.

Впрочем, нет, они не настолько молоды. Две самые светлые головы в колонии, где живут преимущественно неглупые люди. М-да, просто счастье, что Межзвездный Кодекс запрещает правительствам планет пользоваться орудиями наказания, которые можно превратить в орудия пытки. Впервые в жизни Босквинья испытывала такую ярость, что, пожалуй, могла бы воспользоваться этими орудиями, если бы они у нее были. «Я не знаю, что вы сделали, но, какую бы цель вы ни преследовали, вся община пострадает из-за вас. И если есть справедливость на свете, я заставлю вас заплатить за это».

Многие люди вслух заявляли, что не пойдут слушать Речь, ведь они добрые католики, не так ли? Разве епископ не сказал им, что устами Голоса говорит Сатана?

Но шепотом все передавали друг другу совсем другие слова. Это началось со дня появления Голоса. В основном слухи, но Милагре — маленький город, и слухи здесь — приправа к скучной жизни. А какой же это слух, если ему не верят? Так вот, прошел слух, что Кванда, маленькая дочка Маркано, со дня его смерти ни слова не сказавшая постороннему, разговорилась так, что поимела неприятности в школе. А Ольяду, невоспитанный мальчишка с отвратительными металлическими глазами, внезапно стал веселым и доброжелательным. Возможно, магия. Возможно, одержимость. Слухи утверждали, что прикосновение Голоса исцеляет; что у этого Голоса дурной глаз; что его благословение возвращает человеку цельность; что его проклятие может запросто убить; что его слова могут зачаровать каждого. Конечно, не все прислушивались к этому и не все из тех, кто слышал, поверили. Но за четыре дня, прошедшие между появлением Голоса и вечером, в который прозвучит Речь о смерти Маркоса Марии Рибейры, община Милагре единогласно решила (естественно, никакого голосования, никаких формальностей), что придет послушать, что Говорит Голос, — и черт с ним, с епископом и его приказами.

На самом деле епископ сам виноват. С его точки зрения, обозвав Голос служителем Сатаны, он поместил его на противоположный конец шкалы — как можно дальше от себя и всех добрых католиков. Как бы заявил: Голос враждебен нам. Но для людей, малосведущих в теологии, Сатана был существом страшным и могущественным, почти совсем как Бог. Они понимали, что представляет собой соотношение добра и зла, на которое ссылался их епископ, но их куда больше интересовало соотношение силы и слабости — того, с чем им приходилось сталкиваться каждый день. В их мире они были слабыми, а сильными были Бог, Сатана и, конечно, епископ. И своей речью епископ поставил Голос на одну ступеньку с собой. Таким образом, люди были вполне готовы поверить любым слухам о чудесах.

А потому, несмотря на то что объявление сделали всего за час до Речи, праса мгновенно заполнилась людьми. Люди выглядывали из окон домов, окружавших площадь, толпились на поросших травой улицах. Мэр Босквинья, как требовал от нее закон, предоставила Голосу микрофон, которым пользовалась сама на редких общественных собраниях. Люди устраивались поближе к платформе, с которой он собирался Говорить, а потом начинали оглядываться по сторонам — смотреть, кто пришел. Все пришли. Конечно, семья Маркано, естественно, мэр, но также Дом Кристан и Дона Криста. Толпа священников из собора. Доктор Навьо, вдова Пипо, старуха Консейсан — архивариус. Вдова Либо, Брухинья, и ее дети. Ходили слухи, что Голос собирается несколько позже Говорить и о смерти Пипо и Либо.

И наконец, когда Голос уже поднялся на платформу, по площади пронесся взволнованный шепот: на прасу пришел сам епископ Перегрино! Не при параде — в простой монашеской одежде. Сам пришел, чтобы услышать богохульство Голоса! Многие жители Милагре ощутили сладкую дрожь предвкушения. Поднимется ли епископ, чтобы чудом Господним поразить Сатану? Произойдет ли здесь сражение, подобное тем, что описал в своем Апокалипсисе святой Иоанн?

Голос подошел к микрофону и подождал, пока все не успокоятся. Высокий и худой, еще молодой, но белая кожа выглядит нездоровой по сравнению с тысячей оттенков коричневого у жителей Лузитании. Призрак. Они замолкли, и он начал Говорить:

— У этого человека три имени. Первое можно найти в официальных записях: Маркос Мария Рибейра. И еще даты: родился в тысяча девятьсот двадцать девятом, умер в тысяча девятьсот семидесятом. Работал на сталелитейном. Прекрасный послужной список. Под арестом не находился. Жена, шестеро детей. Образцовый гражданин — никогда не делал ничего такого, что могло бы попасть в официальные записи. Ничего достаточно плохого.

Многие слушатели ощутили легкое беспокойство. Они ожидали оратора. А голос у Голоса оказался так себе. И в словах его не было ничего от торжественности праздничной службы. Простой, разговорный язык. Только немногие заметили, как выбором слов, колебанием интонации понемногу Эндер заставлял аудиторию доверять ему. Он давал им не Правду с большой буквы, не трубы и барабаны, а правду — нечто столь очевидное, что никому и в голову не придет сомневаться. Епископ Перегрино был в числе заметивших это. Происходящее очень ему не нравилось. Голос оказался серьезным противником. Такого не собьешь молнией, слетевшей с алтаря.

— Второе его имя — Маркано. Большой Маркос. Он получил его, потому что был великаном. Перерос многих взрослых в совсем юном возрасте. Сколько ему было, когда он дорос до двух метров? Одиннадцать? К двенадцати годам уж точно. Благодаря своему росту и силе он стал ценным работником на фабрике: формы со сталью немаленькие, многое приходится делать вручную, нужна физическая сила. Жизни многих людей зависели от силы и умения Маркано.

Стоявшие на прасе люди со сталелитейного одобрительно закивали. Все они хвастались друг другу, что никто из них не сказал ни слова этому атеисту-фрамлингу. Очевидно, кто-то все же сказал, но хорошо, что Голос все понял и правильно передал то, что они помнили о Маркано. Каждый из них втайне хотел быть тем парнем, который рассказал Голосу о Маркано. Они и не догадывались, что Голос ни с кем не говорил. Прожившему столько лет Эндрю Виггину не нужны были вопросы.

— И третье имя — Кано. Пес.

«О да, — подумали лузитанцы. — Мы слышали это о Говорящих от Имени Мертвых. У них никакого уважения к мертвым, никакого почтения».

— Этим именем вы называли его, когда у его жены, Новиньи, появлялся новый синяк под глазом, когда замечали, что она опять хромает, потому что он повредил ей ногу. Только животное могло так поступать.

Как смеет он это говорить?! Тот человек умер! Но злились жители Милагре по совершенно другой причине: им было неловко. Каждый из них в свое время говорил нечто подобное. Голос неприличным образом повторял вслух слово, которым они клеймили Маркано, когда тот был жив.

— Не то чтобы кому-то из вас нравилась Новинья. Холодная, надменная женщина, не удостаивавшая вас даже приветствием. Но она намного меньше его. Она — мать его детей. А потому, когда он бил ее, он заслуживал прозвища Кано.

Они были ошарашены, они перешептывались. Те, кто сидел на траве рядом с Новиньей, бросали на нее косые взгляды и быстро отворачивались. Им было очень неприятно — Голос опять говорил правду! Они не любили Новинью, боялись и жалели ее.

— Скажите мне, этого человека вы знали? Он проводил в барах больше времени, чем все вы, вместе взятые, но даже там не завел друзей. Вы даже не могли сказать, сколько именно он выпивал. Был хмурым и вспыльчивым до выпивки и таким же хмурым и вспыльчивым перед тем, как отключался. И никто не видел разницы между Маркано трезвым и Маркано пьяным. Вы не слышали, чтобы у него был друг, и никто из вас не хотел видеть его в своем доме. Да, таким вы знали этого человека, большинство из вас. Кано, почти животное.

«Да, — думали они. — Таким и был». Первоначальный шок откровенности уже прошел. Они уже привыкли к мысли, что Голос не собирается ничего смягчать и приукрашивать в этой истории. Но все же им было неловко из-за нотки иронии — даже не в голосе, а, скорее, в самих словах. «Почти животное», — сказал он, но, конечно, Маркано был человеком, и это значило, что, понимая ход их мыслей, Голос не собирался соглашаться с ними.

— Некоторые из вас, те, кто работает на сталелитейном в Варрио-дас-Фабрикадоресе, знали его как сильного парня, которому можно доверять. Вы знали, что он никогда не обещает того, чего не может сделать. И всегда делает то, что обещал. На него можно было положиться. А потому в стенах сталелитейного к Маркано относились с уважением. Но, покидая их, вы начинали обращаться с ним, как все остальные, — игнорировали его, забывали о нем.

Теперь ирония слышалась отчетливо. Хотя в голосе — ни намека, а слова по-прежнему просты и лишены всякой внешней силы. Но люди, работавшие с Маркано, додумывали про себя: «Мы не должны были забывать о его существовании. Если он чего-то стоил на работе, значит и в жизни, наверное, нам следовало хоть немного да уважать его».

— А многие из вас знали кое-что еще, хотя никогда не говорили об этом вслух. Вы знали, что прозвище Кано он получил задолго до того, как заслужил его. Вам было десять, одиннадцать, двенадцать лет. Маленькие мальчики. А он так вырос. Вам становилось стыдно стоять рядом с ним. А еще вы боялись, чувствовали себя беспомощными.

Дом Кристан пробормотал на ухо жене:

— Они пришли за сплетнями, а он вручает им ответственность.

— А потому вы стали обращаться с ним, как люди всегда обращались с теми, кто больше и сильнее их, — продолжал Голос. — Вы сбились в стаю. Как первобытные люди для охоты на мастодонта. Как квадрилья матадоров, которая хочет утомить огромного быка, ослабить его, чтобы убить. Щипки, толчки, насмешки. Пусть он все время вертится. Пусть он не знает, с какой стороны придет следующий удар. Бросайте в него колючки, чтобы они застряли под кожей. Пусть он сходит с ума от боли. Посмотрите, он такой большой, а мы можем заставить его делать всякие штуки. Можем заставить его кричать. Можем заставить его бежать. Мы даже можем заставить его плакать. Видите? Он все-таки слабее нас.

Эла злилась. Она хотела, чтобы он обвинял Маркано, а не оправдывал его. То, что у него было трудное детство, вовсе не дает ему права сбивать маму с ног каждый раз, когда на него находит приступ ярости.

— Я не обвиняю вас. В те времена вы были детьми, а дети жестоки, потому что не умеют по-другому. Теперь вы бы так не поступили. Но вот я напомнил вам, и вы сами можете легко отыскать ответ. Вы очень долго называли его псом. И в конце концов он стал им. На всю оставшуюся жизнь. Причинял боль беспомощным людям. Бил свою жену. Так жестоко и оскорбительно разговаривал со своим сыном Миро, что тот порой сбегал из дома. Он вел себя так, как вы его научили. Он стал тем, чем вы его назвали.

«Ты дурак, — думал епископ Перегрино. — Если люди всего лишь реагируют на то, как ведут себя с ними другие, значит никто ни за что не отвечает. Если ты не сам выбрал свои грехи, как же ты можешь раскаяться?»

И, словно услышав беззвучное возражение епископа, Голос одним жестом словно стер предыдущие слова.

— Но простые ответы обычно лживы. Все эти мелкие пакости не сделали Маркано жестоким. Он просто стал хмурым и недоверчивым. А когда вы выросли из роли мучителей, он тоже перерос свою ненависть к вам. Он был не из тех, кто помнит зло. Его ярость остыла и превратилась в подозрительность. Он знал, что вы презираете его, и научился жить без вас. В мире.

Голос на мгновение остановился, а потом задал вопрос, который сейчас задавали себе все:

— Так как же он превратился в жестокого человека, которым вы его знали? Подумайте минуточку. Кто получал полную меру его жестокости? Его жена. Его дети. Есть люди, которые бьют жену и детей, потому что жаждут власти, но слишком слабы или недостаточно умны, чтобы завоевать власть во внешнем мире. Беспомощная жена, дети, привязанные к нему нуждой, обычаями и, что много хуже, любовью, — единственные жертвы, которыми он может править.

«Да, — подумала Эла, украдкой бросая взгляд на мать, — вот чего я хотела. Вот почему я просила его Говорить о смерти моего отца».

— Да, в мире есть подобные люди, — кивнул Голос. — Но Маркос Рибейра не относился к их числу. Подумайте еще раз. Разве вы видели хоть раз, чтобы он ударил кого-то из своих детей? Ну хоть раз? Вы, те, кто работал с ним, разве он пытался навязать вам свою волю? Разве он возмущался, когда выходило не так, как он хотел? Маркано не был слабым и злым. Он был силен. Он не нуждался во власти. Только в любви. Не в страхе. В доверии.

На губах епископа Перегрино мелькнула хмурая улыбка — так дуэлянт салютует достойному противнику. «Ты ходишь по кривой дорожке, Голос, вертишься вокруг правды, финтишь. Да, а когда ты нанесешь удар, то, пожалуй, не промахнешься. Эти люди пришли сюда за развлечением и не знают, что они — твои мишени, что укол будет нанесен в сердце».

— Некоторые из вас должны помнить один случай, — продолжал Голос. — Маркосу уже исполнилось тринадцать, собственно, как и вам. Вы гоняли его по травянистому склону на заднем дворе школы и вели себя еще хуже, чем обычно. Вы кидали в него камни, хлестали саблями из капима. У него уже кровь текла, но он терпел. Пытался убежать от вас. Просил остановиться. Тогда один из вас ударил его в живот, ударил по-настоящему и сделал ему так больно, что вы не можете себе этого представить, ибо Маркано уже тогда страдал от болезни, которая убила его. Он еще не привык к боли, к уязвимости. Ему казалось, он умирает. Вы загнали его в угол, вы убивали его. И он ударил в ответ.

«Откуда он узнал? — удивлялось с полдюжины мужчин. — Это было так давно. Кто рассказал ему? Все произошло совершенно случайно. Случайно — и все. Мы не хотели ничего дурного, но, когда его рука вылетела вперед, его огромный кулак, будто кабра лягнула, — он хотел сделать больно…»

— Все равно, кто упал на землю, — это мог быть любой из вас. Вы поняли тогда, что он силен, сильнее даже, чем вы боялись. А больше всего вас пугало другое: вы знали, что он имеет право мстить вам, вы заслужили. А потому вы принялись звать на помощь. И когда на склон прибежали учителя, что они увидели? На земле лежит и стонет окровавленный маленький мальчик. А здоровенный парень, на котором всего пара царапин, повторяет, что он просит прощения, что он не нарочно. А еще с полдюжины ребят рассказывает: «Он просто ударил его. Начал бить без всякой причины. Мы пытались остановить его, но Кано такой большой. Он всегда нападает на маленьких».

Малыш Грего наконец разобрался в происходящем.

— Mentirosos! — закричал он. — Они лгали!

Несколько человек в толпе рассмеялись. Квара заставила брата замолчать.

— Так много свидетелей, — сказал Голос. — Учителям оставалось только поверить. Но тут из группы ребят выступила девочка и спокойно сказала, что видела, как все было. Маркос пытался защитить себя от совершенно неспровоцированного, жестокого, издевательского нападения со стороны компании ребят. Эти мальчики больше были похожи на cães, на собак, чем Маркос Рибейра, даже Маркос Рибейра в ярости. Все сразу поверили ее рассказу. В конце концов, она была дочерью ос Венерадос.

Грего посмотрел на свою мать сияющими глазами, потом вскочил на ноги и объявил всем окружающим:

— A mamãe o libertou! Мама спасла его!

Люди смеялись, поворачивались к Новинье. Но ее лицо оставалось непроницаемым, она отказывалась принять их минутную симпатию к своему ребенку. И оскорбленные люди отводили взгляды.

— Новинья, — покачал головой Голос. — Ее холодность и светлая голова превратили ее в такого же изгоя, каким был Маркано. Ни один из вас, полагаю, не может вспомнить, чтобы она хоть кому-то сказала доброе слово. И вдруг она спасает Маркано. Ну что ж, вы знаете правду. Маркано был ей безразличен, но она не могла позволить, чтобы эта история сошла вам с рук.

Они кивали и улыбались понимающе — люди, чью симпатию она в который раз оттолкнула. Да, это она, Дона Новинья, биолоджиста, она слишком хороша для таких, как они.

— Но Маркос видел это совсем иначе. Его называли животным так часто, что он и сам почти поверил в это. А Новинья посочувствовала ему, помогла как человеку. Самая красивая, самая умная девочка в городе, дочь святых Венерадос, всегда далекая, как богиня, — она спустилась с неба и благословила его и ответила на его молитву. Он был готов целовать следы ее ног. Шесть лет спустя он женился на ней. Разве это не прекрасно?

Эла повернулась к Миро — тот поднял бровь.

— Право же, начинаешь сочувствовать старому ублюдку, — сухо сказал юноша.

Долгая пауза, а потом голос чужака зазвенел над площадью, неожиданно громкий и отчетливый, снова ошарашив людей.

— Почему же он начал ненавидеть, бить ее, почему он презирал своих детей? И почему она терпела все это, холодная, своевольная женщина? Она в любую минуту могла расторгнуть этот брак. Конечно, Церковь запрещает разводы, но ведь можно просто разъехаться, не раз и не два в Милагре женщины уходили от плохих мужей. Она могла забрать своих несчастных детей и оставить его. Кто бы ее осудил? Но она оставалась. Мэр и епископ предлагали ей разойтись с мужем, а она в ответ предложила им катиться со своими советами к чертовой матери.

Многие лузитанцы засмеялись. Они легко могли себе представить, как сеньора биолоджиста атакует самого епископа, отказывается слушать Босквинью. Конечно, никто из них не любит Новинью, но она единственный человек в Милагре, способный дать отпор городским властям.

Епископ хорошо помнил сцену, происшедшую в его кабинете примерно десять лет назад. Она использовала несколько иные выражения, тут Голос промахнулся, но по смыслу все совпадало. Они были одни. Он никому не рассказывал. Кто такой этот Голос и откуда он знает то, о чем ему не положено знать?

Когда смех утих, Голос продолжил:

— Да, было нечто, некая связь, соединявшая их, скреплявшая ненавистный обоим брак. Болезнь Маркано.

Теперь Голос говорил совсем тихо, почти шепотом. Лузитанцы задерживали дыхание, чтобы услышать.

— Она определяла его судьбу с самого зачатия. Гены, унаследованные от родителей, соединились так, что, когда наступила зрелость, все его железы начали медленно и неуклонно вытесняться жировыми клетками. Доктор Навьо может объяснить вам характер процесса куда лучше, чем я. Маркано с самого детства знал, что с ним, знали и его родители, прежде чем умерли от десколады. А еще знали Густо и Сида — они провели генетический анализ всех обитателей Лузитании. Все эти люди умерли. Кроме Маркано, остался лишь один человек, который знал, — тот, кто унаследовал файлы ксенобиологов. Новинья.

Доктор Навьо был озадачен. Если она знала до того, как они поженились, значит должна была знать, что большинство больных стерильны. Зачем она вышла за него, если ей было известно, что он не может иметь детей? И тут он понял то, что должен был понять много раньше: Маркано вовсе не был исключением. Болезнь развивалась, как у всех. Доктор покраснел. То, что собирался сейчас сказать Голос, нельзя произносить вслух.

— Новинья знала, что Маркано умирает, — сказал Голос. — А еще она знала, и еще до того, как стала его женой, что он совершенно стерилен.

Потребовалась минута, чтобы люди осознали смысл сказанного. Эле казалось, что ее тело тает изнутри. Не поворачивая головы, она знала, как напряглось, окаменело тело Миро, как побелели его щеки.

А Голос дальше вел свое повествование, даже не обращая внимания на шепот, гуляющий по толпе.

— Я видел генетические анализы. Маркос Мария Рибейра не дал жизни ни одному ребенку. Но у его жены были дети. От другого человека. Маркано знал это, и она знала, что он знает. Это входило в договор, который они заключили, вступая в брак.

Бормотание становилось все более отчетливым. Возражения, недоумение, вопросы… И когда гул голосов достиг предела, Квим вскочил на ноги и закричал прямо в лицо Голосу:

— Моя мать — не прелюбодейка! Я убью вас за то, что вы назвали ее шлюхой!

Его последние слова повисли в полном молчании. Голос не отвечал. Он просто ждал, не сводя спокойного, твердого взгляда с горящего лица Квима. И наконец Квим понял, что это он сам, а вовсе не Голос произнес слово, которое все еще звенело в его ушах. Он отступил и посмотрел на свою мать, которая сидела рядом с ним на земле уже не так прямо. Новинья смотрела на собственные руки, сложенные на коленях. Руки дрожали.

— Скажи им, мама, — потребовал Квим, но в его голосе было больше мольбы, чем ему хотелось.

А она не ответила. Не произнесла ни слова, даже не поглядела на него. Если бы он не знал ее достаточно хорошо, то решил бы, что ее дрожащие руки и есть признание, что ей стыдно, как будто слова Голоса были правдой, той самой, что поведал бы сам Бог, попроси Его об этом Квим. Он вспомнил, как отец Мато описывал им муки ада. Господь плюет на прелюбодеев, ибо они превратили в насмешку дар творения, разделенный с ними. В прелюбодеях добродетели не хватит даже на самую маленькую амебу. Во рту Квима стояла горечь. То, что сказал Голос, было правдой.

— Mamãe, — спросил он громко и насмешливо, — quem fôde p’ra fazer-me?[122]

Толпа ахнула. Ольяду мгновенно вскочил на ноги — руки уже сжаты в кулаки, готовы для удара. Только тогда Новинья очнулась и подняла руку, чтобы остановить Ольяду, не дать ему напасть на брата. Квим даже не обратил внимания на то, что Ольяду встал на защиту матери. Он мог думать только о том, что Миро этого не сделал. Значит, Миро тоже знал, что это правда.

Квим глубоко вздохнул, потом обернулся, мгновение тупо смотрел в никуда, а потом начал прокладывать себе путь сквозь толпу. Люди смотрели, как он уходит, но никто не пытался заговорить с ним. Если бы Новинья отвергла обвинение, они бы поверили ей, они разорвали бы Голос на куски за то, что он осмелился сказать такое о дочери ос Венерадос. Но она ничего не отрицала. Она слушала, как собственный сын выплевывает гадости ей в лицо, и ничего не ответила. Значит, это правда. Все были заворожены. Они хотели слушать дальше. Лишь немногие заинтересовались сутью проблемы. Остальные просто хотели знать, кто же отец детей Новиньи.

А Голос спокойно продолжил:

— После смерти родителей и до рождения детей Новинья любила только двоих. Пипо стал ей вторым отцом. Новинья привязалась к нему всем сердцем: на несколько коротких лет ей было дано почувствовать, что такое настоящая семья. Потом он погиб, и Новинья поверила, что убила его.

Люди, сидевшие рядом с семьей Рибейра, видели, как Квара опустилась на колени рядом с Элой и спросила:

— Почему Квим такой злой?

Эла тихо ответила:

— Потому что папа нам не настоящий отец.

— О! Наш отец теперь Голос? — В ее вопросе звучала надежда. Эла прижала руку к ее губам, чтобы заставить девочку замолчать.

— В тот день, когда умер Пипо, — сказал Голос, — Новинья показала ему какое-то свое открытие, что-то связанное с десколадой, с тем, как она влияет на растения и животных Лузитании. И Пипо обнаружил в ее работе больше, чем она сама. Он кинулся в лес, где его ждали свинксы. Возможно, он рассказал им, что нашел. Или они просто догадались. Но Новинья обвиняла себя в том, что раскрыла секрет, ради сохранения которого свинксы готовы убивать.

Было слишком поздно. Она уже не могла исправить то, что сделала. Но зато могла помешать случиться подобному снова, а потому запечатала все файлы, связанные с десколадой, и те записи, что показывала Пипо. Она знала, кто захочет их увидеть. Конечно, Либо, новый зенадор. Если Пипо стал для нее отцом, то Либо братом, даже больше чем братом. И как ни тяжело ей было перенести гибель Пипо, смерть Либо причинила бы еще больше боли. Он попросил ее показать файлы. Он требовал. Она отказала. Заявила, что он никогда не увидит их.

Они оба точно знали, что это значит. Если он когда-нибудь женится на ней, то сможет снять с этих файлов любую защиту. Они отчаянно любили друг друга, они нуждались друг в друге, как никогда, но Новинья не могла стать его женой. Ведь он никогда не дал бы ей слова не читать эти файлы, но если бы даже дал, не мог бы сдержать. Он прочёл бы то, что прочёл его отец. И это убило бы его.

Но одно дело — отказаться выйти за него замуж, и совсем другое — жить без него. Она не хотела жить без него. И договорилась с Маркано. Она вступит с ним в брак по закону, но настоящим ее мужем, отцом ее детей, станет — стал — Либо.

Брухинья, вдова Либо, шатаясь, поднялась на ноги, слезы текли по ее лицу. Она простонала:

— Mentira, mentira! Ложь.

Но плакала она не от ярости, а от боли. Она снова оплакивала гибель своего мужа. Три дочери помогли ей покинуть прасу.

Она уходила, а Голос говорил ей вслед:

— Либо знал, что предает свою жену Брухинью и четырех дочерей. Он ненавидел себя за то, что делал. Он пытался остановиться. Иногда у него получалось. Месяцы, порой годы. Новинья тоже не хотела. Она отказывалась встречаться с ним, говорить с ним. Она запретила своим детям упоминать его имя. А потом Либо начинал думать, что стал достаточно сильным, чтобы встретиться с ней и не вернуться на старый путь. А Новинье было так одиноко со своим мужем — он ведь не мог сравниться с Либо. Они никогда не притворялись, даже в глубине души, что в их поступках есть что-то достойное. Они просто не могли жить друг без друга.

И уходящая Брухинья слышала это. Конечно, сейчас это небольшое утешение, но епископ Перегрино, пристально следивший за ней, понял, что Голос пытался подарить ей мир. Она была самой невинной жертвой жестокой правды, и он не мог оставить ей только пепел. Он отыскал для нее путь, возможность жить, зная, что сделал муж. «Это не твоя вина, — сказал он ей. — Ничто, никакие твои поступки не могли предотвратить этого. Это твой муж подвел тебя, ты не виновата». «Дева Мария, — беззвучно помолился епископ, — пусть Брухинья услышит, что он сказал, пусть поверит ему».

Вдова Либо была не единственной в толпе, кто заплакал. Многие сотни глаз, следившие за ней, наполнились слезами. Узнать о прелюбодеянии Новиньи — ошеломляюще, но приятно: значит, у женщины со стальным сердцем все же была слабость, значит, она ничем не лучше других. Но когда открылась такая же слабость Либо, это никому не принесло радости. Все любили его. Его щедрость, доброта, мудрость, которой все восхищались… Никто не хотел верить, что все это только маска.

А потому были удивлены, когда Голос напомнил им, что сегодня он Говорит вовсе не о смерти Либо.

— Почему же Маркос Рибейра согласился на все это? Новинья считала, что он сказал «да» потому, что ему нужны были жена и дети — пусть не его дети, чтобы скрыть от общины свое несчастье. Отчасти она была права. Но все же на самом деле он женился на ней потому, что любил. Он не надеялся, что она когда-нибудь полюбит его так, как он ее. Вполне понятно: она — богиня, ей следует поклоняться, а он — больное, грязное животное, презираемое всеми. Он знал, что она не будет любить его, не говоря уже о более сильных чувствах. Он надеялся, что со временем в ней проснется симпатия. Что он сможет возбудить в ней привязанность.

Голос опустил голову. Люди на площади услышали слова, которых он не произнес: «Все вышло иначе».

— Каждый новый ребенок, — говорил Голос, — был для Маркано подтверждением его неудачи. Богиня все еще считала его недостойным внимания. Но почему? Он был верен, ни разу и намеком не дал окружающим понять, что это не его дети, не нарушил обещания, данного Новинье. Разве он не заслуживал иного отношения? Наступило время, когда Маркано больше не мог этого выносить. Он отказался подчиняться ей, принимать ее суждения. Никакая она не богиня. И все ее дети — ублюдки. Вот что он говорил себе, когда бросался на нее, когда кричал на Миро.

Миро слышал, как произнесли его имя, но даже не понял, что говорят о нем. Нить, соединявшая его с реальным миром, всегда была очень тонкой, да и сегодняшних впечатлений хватило бы на несколько лет. Невозможная магия свинксов и деревьев. Мать и Либо — любовники. Кванда. Ее оторвали от него, она была частью его тела, его души, а теперь стала такой же далекой, как Эла, как Квара. Просто сестрой. Он ничего не видел, не улавливал смысла слов, в его ушах они превращались в единый страшный звук. Миро сам позвал этого человека, хотел, чтобы он Говорил о смерти Либо. Как он мог знать, что вместо милосердного священника гуманистической религии придет первый Голос, с его острым умом и слишком глубоким пониманием сути? Откуда ему было знать, что под маской сочувствия прячется Эндер Разрушитель, легендарный Люцифер, самый страшный преступник в истории человечества, намеренный и дальше жить со своим именем? Он уже превратил в насмешку жизнь и труд Пипо, Либо, Кванды и самого Миро, за час общения со свинксами заметив то, что они отказывались видеть в течение пятидесяти лет, а потом отнявший у него Кванду. Это его голос слышал Миро, только и осталось в жизни надежного — вечно звучащий голос…

Миро пытался приспособиться к звуку, хотел возненавидеть его, но не мог, потому что знал — он не обманывал себя, — что Эндер на самом деле разрушитель, но разрушал он иллюзии. А иллюзии нужно уничтожать. «Правда о свинксах. Правда о нас. Каким-то образом этот древний человек отыскал правду, и не ослеп, и не сошел с ума. Я должен слушать этот голос, я должен взять его силу, чтобы получить возможность увидеть свет и не умереть».

— Новинья знала, что она такое. Прелюбодейка, лицемерка. Она понимала, что приносит боль Маркано, Либо, своим детям, Брухинье. Она помнила, что убила Пипо. А потому терпела все, что делал Маркано, даже провоцировала его, видя в этом искупление. Недостаточное искупление. Ибо, как бы ни ненавидел ее Маркано, она ненавидела себя много сильнее.

Епископ кивнул. Медленно. Голос сделал страшное дело, раскрыв все эти секреты перед общиной. Такое нужно говорить в исповедальне. Но Перегрино чувствовал силу сказанного — всю общину заставили заново открыть для себя тех, кого она хорошо знала, и делать это снова и снова, с каждым поворотом истории узнавая не только этих людей, но и самих себя, ибо они тоже были частью жизни умершего. Они тысячи и тысячи раз прикасались к нему, не зная, кого касаются. Страшно, болезненно, но в конце, как ни странно, пришел покой. Епископ наклонился к уху секретаря и прошептал:

— По крайней мере, сплетники из этого уже ничего не извлекут — запас секретов исчерпан. Нечего разбалтывать.

— Всем людям, о которых я сегодня Говорил, — вскинул голову Голос, — было очень больно. Все они жертвовали собой ради тех, кого любили. И все причиняли страдания тем, кто любил их. И вы — те, кто слушал меня сегодня, — вы тоже причиняли боль. Но запомните: жизнь Маркано была трагической и жестокой, но он мог в любую минуту разорвать свое соглашение с Новиньей. Однако решил остаться. Видимо, нашел во всем этом какую-то радость. И Новинья нарушила Закон Божий — закон, который связывает общину. И понесла наказание. Церковь не требует такого страшного искупления, какое она избрала для себя. И если вам кажется, что она заслуживает мелкой жестокости с вашей стороны, вбейте себе в голову: она сделала все это, она перенесла все это, чтобы помешать свинксам убить Либо.

И его слова оставили в их сердцах только пепел.

* * *

Ольяду встал, подошел к матери, опустился на колени рядом с ней, положил руку ей на плечо. Эла тоже сидела рядом, вернее, лежала на траве и плакала. Квара встала прямо перед матерью и с изумлением смотрела ей в лицо. А маленький Грего уткнулся матери в колени и рыдал. Те, кто стоял достаточно близко, могли слышать, как он повторяет:

— Todo papai é morto. Não tenho nem papai. Все мои отцы мертвы. У меня нет папы.

На противоположном конце площади появилась Кванда. Она ушла вместе с матерью незадолго до конца Речи и теперь искала Миро, но его нигде не было видно.

Эндер стоял в тени платформы и смотрел на семью Новиньи. Ему хотелось сделать что-нибудь, хоть как-то облегчить их боль. После Речи всегда приходила боль, ибо Говорящий от Имени Мертвых не может смягчать правду. Но очень редко жизни людей были настолько переполнены обманом, как у Маркано, Либо и Новиньи. Впервые ему пришлось собрать вместе столько обломков информации, чтобы заставить окружающих в подлинном свете увидеть тех, кого они знали, тех, кого они любили.

Глядя на лица людей, он понял, что сегодня заставил их страдать. Он чувствовал это, словно они возвращали ему эту боль. Брухинью застали врасплох, но она оказалась далеко не самой несчастной. Куда хуже пришлось Миро и Кванде — они-то думали, что у них есть общее будущее. Но еще Эндер знал, что раньше этим людям было не легче. И раны этого дня заживут много быстрее, чем кажется сейчас. А старые, те, что он залечил сегодня, не зажили бы никогда. И пусть Новинья пока не хочет этого признать, но Эндер освободил ее от груза, который она была не в силах более нести.

— Голос, — позвала мэр Босквинья.

— Мэр, — отозвался Эндер. Он не любил разговаривать с людьми сразу после Речи, но привык, что кто-нибудь всегда настаивает на немедленной беседе, и поэтому заставил себя улыбнуться. — Здесь было куда больше народу, чем я рассчитывал.

— Для большинства это кратковременная сенсация, — ответила Босквинья. — Забудут к утру.

Эндер удивился и, пожалуй, обиделся.

— Только если этой ночью произойдет что-нибудь из ряда вон, — сказал он.

— Да. Об этом уже позаботились.

И тут только Эндер заметил, что она чем-то страшно расстроена и едва сдерживается. Он взял ее под руку, свободную руку положил ей на плечо. Она благодарно оперлась на него.

— Голос, я пришла извиниться перед вами. Ваш корабль конфискован Межзвездным Конгрессом. Вы тут ни при чем. Здесь совершено преступление, настолько страшное, что преступников необходимо немедленно доставить на ближайшую планету для суда и наказания. На вашем корабле.

Эндер на мгновение остановился:

— Миро и Кванда.

Она повернула голову и бросила на него короткий пронзительный взгляд:

— А вы не удивлены.

— И я не допущу этого.

Босквинья резко вырвалась из его рук:

— Не допустите?

— Я, видите ли, догадываюсь, в чем их обвиняют.

— Вы здесь всего четыре дня и знаете то, о чем я даже не подозревала!

— Иногда правительство узнает последним.

— А теперь я скажу, почему вы позволите им улететь, почему мы все пальцем не пошевельнем, чтобы защитить их. Конгресс стер наши файлы. Компьютерная память пуста — остались только простейшие утилиты: энергетика, водоснабжение, канализация. Завтра никто не выйдет на работу, потому что энергии недостаточно, ее не хватает для фабрик, шахт, тракторов. Меня отстранили от должности. Теперь я всего лишь исполняю обязанности начальника полиции и обязана следить за буквальным исполнением приказов Эвакуационного Комитета.

— Эвакуация?

— Лицензия нашей колонии отменена. Они посылают корабли, чтобы увезти нас отсюда. Все следы нашего пребывания здесь должны быть уничтожены. Даже надгробия над могилами наших мертвых.

Эндер попробовал представить себе ее состояние. Он не думал, что Босквинья из тех, кто слепо подчиняется любым приказам начальства.

— И вы готовы смириться?

— Энергией и водоснабжением управляют по ансиблю. А еще они управляют оградой. Отрежут нам воду, свет, канализацию и оставят нас за оградой. Они сказали, что, как только Миро и Кванда улетят на вашем корабле на Трондхейм, Конгресс снимет некоторые запреты. — Она вздохнула. — Ох, Голос, это не самое хорошее время для туристов.

— Я не турист! — Он не стал говорить ей о своем подозрении, что внезапная прозорливость Конгресса в отношении Сомнительной Деятельности, проявившаяся как раз в то время, когда Эндер прибыл на Лузитанию, вряд ли была простым совпадением. — Вам удалось сохранить ваши файлы?

Босквинья снова вздохнула:

— Боюсь, мы втянули вас в эту историю. Я заметила, что все ваши файлы приходят по ансиблю с другой планеты. Ну мы и отправили самые важные наши записи как послания вам.

Эндер расхохотался:

— Прекрасно, просто замечательно! Здорово сработано!

— Да нет. Мы теперь не можем получить их обратно. Вернее, можем, но они сразу заметят это и снова все сотрут. А вас ждут крупные неприятности, как и всех нас.

— Нет. Если вы отключите ансибль немедленно после того, как скопируете эти файлы обратно в память.

— Тогда мы станем настоящими мятежниками. И ради чего?

— Ради шанса превратить Лузитанию в прекрасный и самый важный из Ста Миров.

Босквинья рассмеялась:

— Полагаю, они уже считают нас чем-то важным, но измену никогда не называли прекрасной.

— Прошу вас, ничего не предпринимайте. Не надо арестовывать Миро и Кванду. Подождите час и… Мне нужно встретиться с вами и с теми, кто, по-вашему, должен принимать решение.

— Решение бунтовать или нет? Не понимаю, почему там должны присутствовать вы, Голос.

— Потом вы поймете. Я расскажу всем сразу. Прошу вас, эта планета слишком важна, мы не должны упустить такую возможность.

— Какую?

— Возможность восстановить то, что Эндер разрушил во время Ксеноцида три тысячи лет назад.

Босквинья одарила его косым взглядом:

— А я-то думала, всем уже стало ясно, что вы просто сплетник — и больше ничего.

Она, наверное, шутила. Или нет.

— Если вы всерьез считаете, что я сейчас сплетничал, значит вы слишком глупы, чтобы управлять этой общиной.

Босквинья развела руками.

— Pois é, — сказала она. — Конечно. Как же еще!

— Так вы созовете нужных людей?

— Да. В покоях епископа.

Эндер нахмурился.

— Епископ не согласится на другое место, — ответила она, — и любое решение о восстании лишится всякой силы, если он его не поддержит. — Босквинья положила руку на грудь Эндера. — Он может даже отказаться впустить вас в собор. Вы же неверный.

— Но вы попробуйте.

— Попробую. Из-за того, что вы сделали здесь сегодня вечером. Только мудрый человек способен так быстро понять мой народ за столь короткое время. И только совершенно безжалостный мог высказать это вслух. Ваша добродетель, ваш порок — мы нуждаемся и в том и в другом.

Босквинья повернулась и быстро пошла через прасу. Эндер знал, что в глубине души она не хочет подчиняться постановлению Межзвездного Конгресса. Слишком внезапно, слишком жестоко они напомнили о себе. Лишили ее власти, будто она в чем-то виновата. Сдаться — значит признать вину, а она не чувствовала ее. Она хотела сопротивляться, найти выход, нанести Конгрессу ответный удар, сказать им, чтобы успокоились и подождали. А еще лучше — чтобы валили к чертовой матери. Но она не дура. Она не будет сопротивляться, прежде чем не убедится, что все сработает как надо и принесет пользу ее городу. Босквинья была хорошим губернатором, теперь Эндер знал это. Она с радостью пожертвует гордостью, репутацией, будущим ради благополучия своего народа.

Он остался на прассе один. Пока он разговаривал с Босквиньей, все разошлись. Эндер чувствовал себя старым солдатом, идущим вдоль пшеничного поля, выросшего на месте давних боев. Грохот канонады слышался ему в шелесте ветра над колосьями.

— Не позволяй им оборвать связь по ансиблю.

Шепот в ухе ошарашил его, но Эндер сразу узнал голос:

— Джейн!

— Я могу убедить их, что вы обрезали связь, но, если вы сделаете это на самом деле, я не смогу помогать вам.

— Джейн, — сказал он, — это твоя работа, не так ли? Черта с два бы они заметили, чем там занимаются Миро с Квандой, если бы ты не привлекла их внимания.

Она не ответила.

— Джейн, прости, что я отключил тебя, я больше никогда…

Он понимал: она знает, что он хочет сказать, ему не нужно было заканчивать фразу. Но она все равно не ответила.

— Я больше никогда не…

Зачем говорить что-то еще, если она поняла его? Она еще не простила, вот и все, иначе уже бы отозвалась, уже ответила бы, чтобы он не морочил ей голову. Но он не мог удержаться от последней попытки.

— Мне не хватало тебя, Джейн. Я скучаю по тебе.

Молчание. Она сказала то, что должна была, попросила сохранить ансибль. И все на сегодня. Что ж, Эндер подождет. Достаточно того, что она снова здесь. Слушает. Он больше не одинок. Эндер удивился, почувствовав, что по щекам его текут слезы. «Облегчение, — подумал он. — Катарсис. Речь, кризис, рвущиеся в клочья человеческие жизни, судьба города, оказавшаяся под угрозой. И я плачу от облегчения, оттого что со мной снова заговорила компьютерная программа-переросток».

Эла ждала в его маленьком доме. Глаза — красные от слез.

— Привет, — сказала она.

— Я исполнил ваше желание?

— Я даже не догадывалась. Он не был нашим отцом. А мне следовало знать.

— Не представляю, откуда вы могли бы это узнать.

— Что же я наделала? Вызвала вас, чтобы вы Говорили о смерти моего отца. О смерти Маркано. — Она снова заплакала. — Секреты матери… Я думала, знаю, что она прячет; думала — это просто ее записи. Я считала, что она ненавидит Либо.

— Я только открыл окна и впустил немного воздуха.

— Расскажите это Миро и Кванде.

— Подумайте немного, Эла. Со временем они и сами узнали бы. Жестоко было скрывать это от них столько лет. Теперь они знают правду и смогут отыскать выход.

— Как мама, да? Только это будет даже не прелюбодеяние. Еще хуже.

Эндер протянул руку, погладил ее по голове. Она приняла это прикосновение, попытку утешить ее. Эндер не помнил, чтобы отец или мать когда-нибудь вели себя так. Но должны были. Иначе откуда бы он знал, что надо делать?

— Эла, вы поможете мне?

— В чем? Вы уже закончили свою работу, не так ли?

— Это не имеет отношения к Речи. Мне нужно узнать в течение часа, как работает десколада.

— Вам придется спросить маму — только она знает.

— Не думаю, что она будет рада видеть меня сегодня.

— То есть я должна спросить ее? Добрый вечер, Mamãe, только что весь Милагре узнал, что ты изменяла мужу и всю жизнь лгала своим детям. Так что, если ты не возражаешь, я задам тебе парочку научных вопросов.

— Эла, это вопрос жизни и смерти для Лузитании. Не говоря уже о том, что на кон поставлена судьба вашего брата Миро. — Он повернулся к терминалу. — Попробуйте войти.

Удивленная, она пробежала пальцами по клавишам. Компьютер не отреагировал на ее имя.

— Меня изъяли. — Она обеспокоенно посмотрела на него. — Почему?

— Не только вас. Всех.

— Это не поломка. Кто-то стер файлы ввода.

— Межзвездный Конгресс уничтожил местный банк памяти. Весь. С нами обращаются как с мятежниками. Миро и Кванду должны арестовать и отправить на Трондхейм для суда. Именно это произойдет, если я не уговорю епископа и Босквинью поднять мятеж. Вы понимаете? Если ваша мама не расскажет то, что мне нужно знать, Миро и Кванду отошлют за двадцать два световых года отсюда. Измена карается смертью. Но даже если они просто улетят, это равносильно пожизненному заключению. Мы все умрем или станем глубокими стариками, прежде чем они вернутся.

Эла тупо смотрела в стену.

— Что вам нужно знать?

— Во-первых, то, что узнает Конгресс, когда распечатает ее файлы. Во-вторых, как работает десколада.

— Да, — кивнула Эла, — ради Миро она сделает это. — Она вызывающе поглядела на него. — Знаете, она любит нас. Ради одного из своих детей она могла бы прийти к вам сама.

— Хорошо. Будет много лучше, если она придет. Через час. В кабинет епископа.

— Да, — повторила Эла. Какое-то время она сидела неподвижно, потом встала и заторопилась к двери. Остановилась. Вернулась. Обняла его и поцеловала в щеку. — Я рада, что вы все это рассказали. Рада знать.

Он поцеловал ее в лоб. Когда дверь за Элой захлопнулась, Эндер опустился на кровать, лег на спину и стал смотреть в потолок. Думал о Новинье. Пытался представить себе, каково ей сейчас. «И пусть это было страшно, Новинья, не важно: твоя дочь сейчас торопится домой, уверенная, что, несмотря на боль и унижение этого дня, ты встанешь и сделаешь все, чтобы спасти своего сына. Я готов взять у тебя всю боль, Новинья, если в придачу получу вот такое, полное, нерассуждающее, доверие твоих детей».

Глава 16

Ограда

Великий рабби учил народ на рыночной площади. Случилось так, что в то утро какой-то муж обнаружил доказательства неверности своей жены и толпа приволокла ее на рыночную площадь, чтобы побить прелюбодейку камнями. (Все вы знаете одну такую историю, но мой друг, Говорящий от Имени Мертвых, рассказал мне еще о двух рабби, оказавшихся в той же ситуации. Вот о них я и хочу поведать вам.)

Рабби вышел вперед и встал рядом с женщиной. Из уважения к нему толпа отступила, и люди замерли в ожидании, все еще сжимая камни в руках.

— Есть ли среди вас те, — сказал он им, — кто никогда не пожелал жену другого мужчины, мужа другой женщины?

И люди ответили:

— Всем нам знакомо это желание. Но, рабби, никто из нас не поддался ему.

И рабби сказал:

— Тогда встаньте на колени и благодарите Бога за то, что Он дал вам силы. — Он взял женщину за руку и увел ее с площади. И прежде чем отпустить, прошептал ей на ухо: — Расскажи лорду-правителю, кто спас его фаворитку. Пусть он знает, что я его верный слуга.

Женщина осталась в живых, потому что община ее слишком продажна и не может защитить себя.

Другой рабби, другой город. Как и в первом случае, он останавливает толпу, подходит к женщине:

— Пусть тот из вас, на ком нет греха, первым бросит в нее камень.

Люди ошарашены, они забывают о своем единстве, о своей цели, ибо начинают вспоминать свои собственные прегрешения. «Может быть, — думают они, — придет день и я окажусь на месте этой женщины, тогда я сам буду нуждаться в прощении и возможности начать все сначала. Я должен обращаться с ней так, как желал бы, чтобы обращались со мной».

Они разжали руки, и камни посыпались на землю. И тогда рабби подобрал один из упавших камней, высоко поднял его над головой женщины и изо всех сил обрушил камень вниз. Удар расколол череп несчастной, ее мозги забрызгали мостовую.

— Я тоже не без греха, — сказал людям рабби, — но, если только совершенным людям будет позволено осуществлять правосудие, закон скоро умрет и наш город погибнет вместе с ним.

Женщина умерла, ибо ее община была слишком окостенелой, чтобы выносить отклонения.

Наиболее популярная версия этой истории замечательна тем, что описывает практически уникальный случай. Большая часть сообществ колеблется между разложением и rigor mortis (трупным окоченением) и гибнет, если заходит слишком далеко в ту или иную сторону. Только один рабби осмелился потребовать от людей совершенного равновесия — соблюдения закона и милосердия к оступившемуся. Естественно, мы убили его.

Сан-Анжело. Письма к начинающему еретику. Перевод Амай а Тудомундо Пара Кве Деус вос Аме Кристано. 103:72:54:2


«Minha irmã. Моя сестра». Эти два слова гудели в голове Миро так долго, что он перестал их замечать, они превратились в фон. «A Quanda é minha irmã. Кванда — моя сестра». Ноги несли его привычной дорогой — от прасы на детскую площадку, в лощину, на вершину холма. На самом высоком холме города поднимались шпиль собора и башни монастыря, нависавшие над Станцией Зенадорес и над воротами, словно сторожевые крепости, охраняющие проход. «Наверное, Либо шел этой дорогой, когда отправлялся на свидание с моей матерью. Интересно, они встречались на Биостанции? Или ради сохранения тайны просто валялись на траве, как свиньи на фазендах?»

Он остановился у дверей Станции Зенадорес и попытался придумать какую-нибудь причину, чтобы войти туда. Только ему нечего там делать. Он еще не написал доклада о сегодняшних событиях, но ведь он так и не понял, что именно они видели. Магия — иначе не назовешь. Свинксы поют дереву песенку, и оно в ответ разваливается на доски и инструменты. «Да уж, плотник бы там остался без работы. Аборигены оказались куда более развитым народом, чем мы предполагали. Предметы многоцелевого использования. Каждое дерево одновременно тотем, надгробный памятник и маленькая фабрика по производству разных разностей… Сестра. Я должен что-то сделать, только не помню что.

Свинксы подходят к этому разумнее всех. Считают друг друга братьями и плевать хотели на женщин. Разве не было бы лучше для тебя, Либо… и ведь это правда… ой нет, я должен называть тебя папой, а не Либо. Как жаль, что мама ничего тебе не рассказала, ты бы мог качать меня на колене. Своих старших детей: Кванду на одном, Миро на другом. До чего же прекрасные у нас дети! Родились в один год — всего два месяца разницы. Как, наверное, уставал бедный папа! Сбегал от жены, чтобы потискать маму на нашем заднем дворе. Все жалели тебя — у бедняги только дочери. Зря жалели. Ты породил чертову уйму сыновей. А у меня, оказывается, куда больше сестер, чем я когда-либо думал. На одну сестру больше, чем нужно».

Он стоял у ворот и смотрел на черную полосу леса, начинавшегося от вершины холма. «У меня нет никаких научных оснований для ночного визита туда. Что ж, пожалуй, воспользуюсь вполне ненаучным желанием. Схожу узнаю, есть ли на поляне место еще для одного брата? Я, наверное, слишком велик, чтобы спать в хижине, так что придется мне жить снаружи. И я не очень хорошо карабкаюсь по деревьям, но зато знаю парочку технологических трюков, и теперь мне ничто не мешает рассказывать то, что вы захотите знать».

Он положил ладонь правой руки на коробку распознавателя, а левой потянулся открыть ворота. На долю секунды замер, не понимая, что происходит. Потом его руку словно обожгло, нет, ее явно пытались отпилить ржавой пилой. Он вскрикнул и оторвал ладонь от ворот. Со времени установки ворот они никогда не оставались горячими после того, как зенадор клал руку на распознаватель.

— Маркос Владимир Рибейра фон Хессе, ваше право пребывания за оградой отнято у вас по распоряжению Эвакуационного Комитета.

Со времен основания колонии ни разу никто не посмел остановить зенадора. Миро потребовалось несколько минут, чтобы понять, что с ним говорят ворота.

— Вам и Кванде Квеньятте Фигуэйре Мукумби следует немедленно сдаться исполняющей обязанности начальника полиции Фарии Лиме Марии до Боске, которая обязана арестовать вас именем Межзвездного Конгресса и доставить на Трондхейм для суда.

Миро чувствовал, что у него кружится голова. Сильно подташнивало. «Они узнали. Сегодня. Ничего себе вечерок выдался! Все кончено. Потерял Кванду, потерял свинксов, работу, потерял все, куда ни ткни. Арест. Трондхейм. Оттуда прилетел Голос. Двадцать два световых года. И никого, кроме Кванды, даже Голоса, никого, а она моя сестра!»

Его рука снова метнулась к воротам — открыть. И снова его ударило невыносимой болью по всем нервным окончаниям одновременно.

«Да, я не могу исчезнуть. Они наверняка запечатали ворота для всех. Никто не сможет пойти к свинксам, никто не расскажет им, они будут ждать нашего прихода, но никто больше не выйдет из ворот. Ни я, ни Кванда, ни Голос. Никто. И никаких объяснений.

Эвакуационный Комитет. Они увезут нас и уничтожат все следы нашего пребывания здесь. Это все записано в правилах, но ведь там есть еще много всякого, не так ли? Что они увидели? Как узнали? Это Голос рассказал им? Он слишком привязан к правде. Я должен объяснить свинксам, почему мы больше не придем, я должен рассказать им».

Свинксы всегда следили за ними, шли по пятам с той минуты, когда люди входили в лес. Может быть, и сейчас кто-то наблюдает за воротами? Миро помахал рукой. Нет, слишком темно. Они не смогут заметить его. Или смогут? Никто толком не знал, насколько развито у свинксов ночное зрение. Заметили его или нет, но сюда они не собираются. А скоро будет поздно. Если фрамлинги следят за воротами, они уже сообщили Босквинье. Наверное, она уже торопится сюда, летит над травой. Да, ей будет крайне неприятно арестовывать его, но она сделает свое дело. И не имеет смысла спорить с ней о судьбах людей и свинксов, об идиотизме сегрегации. Она не из тех, кто сомневается в справедливости законов, она сделает, как ей прикажут. И ему придется подчиниться. Нет смысла сопротивляться. Ну где он спрячется в пределах ограды — среди кабр, что ли? Но прежде чем сдаться, надо поговорить со свинксами, рассказать им все.

А потому он двинулся вдоль ограды, вниз по склону церковного холма, туда, где тянулась открытая степь. Где никто из людей не мог услышать его. Он шел и звал. Не словами — высоким, воющим звуком. Этим криком они с Квандой подзывали друг друга, когда находились в лесу, среди свинксов. Они услышат, должны услышать, и придут, потому что он не может прийти к ним. «Давайте, Листоед, Стрелок, Чашка, Календарь — все кто угодно, приходите! Мне нужно рассказать вам, что больше я ничего не смогу вам рассказать».

* * *

Квим, нахохлившись, сидел на табурете в кабинете епископа.

— Эстеву, — спокойно продолжал епископ, — через несколько минут здесь начнется совещание, но я все же хотел бы поговорить с тобой.

— Тут не о чем разговаривать, — ответил Квим. — Вы предупреждали нас — и это случилось. Он дьявол.

— Эстеву, мы немного поговорим, а потом ты отправишься домой и ляжешь спать.

— Никогда туда больше не вернусь.

— Наш Господь принимал пищу и с худшими грешниками, чем твоя мать. И прощал их. Разве ты лучше Его?

— Ни одна из прелюбодеек, которым он давал прощение, не была Его матерью.

— В мире лишь одна Святая Дева.

— Значит, вы на его стороне? Значит, Церковь уступает этот мир Говорящим от Имени Мертвых? Может, разрушим собор, а из камней построим амфитеатр, где станем клеветать на наших мертвых, прежде чем положить их в землю?

— Я твой епископ, Эстеву, служитель Господа на этой планете, и ты будешь говорить со мной с почтением, которое следует отдавать моему сану.

Квим встал. Молча. Ярость кипела в нем.

— Я полагаю, было бы лучше для всех, если бы Голос не стал говорить все это на людях. Некоторые вещи лучше сообщать в более спокойной, приватной обстановке, чтобы присутствие посторонних не мешало справиться с шоком. Для этого и нужна исповедальня — чтобы оградить человека, сражающегося со своим грехом, от стыда публичного признания. Но будь честен, Эстеву, Голос рассказал много странного, но он не лгал. Нет?

— Э-э…

— Теперь, Эстевано, давай подумаем. До нынешнего дня ты любил мать?

— Да.

— И она, мать, которую ты любил, уже была виновна в прелюбодеянии, уже совершила его?

— Десять тысяч раз.

— Подозреваю, она была не столь сладострастна. Но ты сказал мне, что любил ее, хотя она и согрешила. Но разве она изменилась за сегодня? Разве стала более грешной? Или это ты изменился?

— То, чем она была вчера, — ложь.

— Ты хочешь сказать, что только потому, что ей было стыдно признаться детям в грехе прелюбодейства, ты считаешь, что она лгала и во всем остальном? Когда заботилась о вас все эти годы, когда доверяла вам, когда учила вас, защищала вас…

— Ну, ее нельзя было назвать образцовой матерью…

— Если бы она пришла, покаялась и получила прощение за свои грехи, она вообще могла бы не говорить вам о них. Вы бы сошли в могилу, так и не узнав. И это не было бы ложью, обманом, ибо она была бы прощена, перестала быть прелюбодейкой. Прими правду, Эстеву: ты злишься не потому, что она изменяла мужу. Ты злишься оттого, что пытался перед всем городом защитить ее и потерпел поражение.

— Я выглядел очень глупо.

— Никто не считает тебя глупым. Все думают, что ты преданный сын. Но теперь, если ты настоящий последователь Господа нашего, ты простишь ее и дашь ей понять, что любишь ее еще больше, ибо понял меру ее страдания. — Епископ поглядел на дверь. — Сейчас у меня важная встреча, Эстеву. Зайди в мою часовню и помолись Мадонне, чтобы она даровала тебе прощение за твое непрощающее сердце.

Теперь уже скорее несчастный, чем злой, Квим скрылся за занавеской.

Секретарь епископа распахнул большую дверь и впустил в комнату Говорящего от Имени Мертвых. Епископ не встал ему навстречу. К его удивлению, Голос опустился на колени и склонил голову. Католики делали это только на торжественных выходах епископа, и Перегрино никак не мог понять, что Голос хочет этим сказать. Но человек стоял на коленях и ждал, а потому епископ поднялся, подошел к нему и протянул кольцо для поцелуя. А Голос стоял и ждал, пока Перегрино наконец не произнес:

— Благословляю тебя, сын мой, хоть и чудится мне насмешка в твоей покорности.

Не поднимая головы, Голос ответил:

— Я вовсе не смеюсь. — Он поглядел на Перегрино. — Мой отец был католиком. Он делал вид, что не верит, — так было существенно удобнее, но он так никогда и не простил себе своего отступничества.

— Вы были крещены?

— Сестра говорила мне, что да, отец окрестил меня вскоре после рождения. Моя мать принадлежала к протестантам, к той ветви, где крещение детей считали предрассудком. Они страшно ссорились из-за меня. — Епископ протянул руку, чтобы помочь Голосу встать на ноги. Тот усмехнулся. — Вообразите себе картинку: сортирный католик и кухонная мормонша спорят до хрипоты о религиозных доктринах, в которые — официально — не верят оба.

Перегрино скептически посмотрел на него. Слишком уж хорошо все оборачивалось. Как мило со стороны Голоса оказаться католиком.

— Я полагал, — сказал он, — что вы, Голоса, отрекаетесь от всех религий, прежде чем принять… обязанности…

— Понятия не имею, что делают остальные. Не думаю, что существуют какие-то правила. Когда я стал Голосом, их точно не было.

Епископ Перегрино знал, что Голосам не положено лгать, но этот был уж слишком уклончив.

— Голос Эндрю, сейчас на всех Ста Мирах нет места, где католик должен скрывать свою веру. Таких планет не существует уже три тысячи лет. Великий дар, благословенный дар путешествовать между звездами уничтожил угрозу перенаселения, а с ней и все ограничения. Вы хотите сказать, что ваш отец жил на Земле три тысячи лет назад?

— Я хочу сказать, что мой отец позаботился о том, чтобы я был крещен как католик, и ради него я встал на колени перед епископом и получил благословение.

— Но благословлял вас я, а вы все еще уклоняетесь от ответа на мой вопрос, из чего следует, что мой вывод о времени жизни вашего отца правилен, но обсуждать его вы не хотите. Дом Кристан сказал, что в вас сокрыто больше, чем заметно на первый взгляд.

— Прекрасно, — улыбнулся Голос, — ибо я нуждаюсь в благословении больше, чем мой отец: он умер, а у меня уйма проблем, с которыми не справиться без Божьей помощи.

— Пожалуйста, садитесь. — Епископ вернулся за стол, в свое массивное кресло, Голос опустился на табурет у дальней стены. — Жаль, что вы Говорили именно сегодня. Очень уж время неподходящее.

— Конгресс не предупреждал меня о своих действиях.

— Но вы знали, что Миро и Кванда нарушили закон. Босквинья сказала мне.

— Узнал всего за несколько часов до Речи. Спасибо, что не арестовали их.

— Это гражданские, светские дела, — отмахнулся епископ, но оба они знали, что, если бы он стал настаивать, Босквинье пришлось бы выполнить приказ и арестовать ребят, несмотря на просьбу Голоса. — Ваша Речь наделала здесь шуму.

— Боюсь, больше, чем обычно.

— Итак, ваша работа окончена? Вы наносите раны, а залечивать их предоставляете другим?

— Это не просто раны, епископ, это хирургия. И если я могу помочь исцелению — да, я остаюсь и помогаю. У меня нет обезболивающего, но вот помешать заражению я берусь.

— Вам следовало стать священником, вы знаете?

— Младшим сыновьям всегда предоставляли выбор — Церковь или военная служба. Мои родители решили, что мне лучше пойти по второй дороге.

— Младший сын. Но у вас есть сестра. И вы жили во времена, когда законы, ограничивающие рост населения, запрещали родителям иметь более двух детей. Разве что правительство давало особое разрешение. Таких детей называли Третьими.

— Вы хорошо знаете историю.

— Вы родились на Земле до начала перелетов?

— Сейчас, епископ Перегрино, нас должно волновать будущее Лузитании, а не прошлое Говорящего от Имени Мертвых, которому, между прочим, не исполнилось и сорока.

— Будущее Лузитании — это моя забота, Голос Эндрю, а никак не ваша.

— О да, епископ. Ваша забота — будущее людей Лузитании. А меня еще интересуют свинксы.

— Давайте не будем спорить, чей груз тяжелее.

Секретарь снова распахнул дверь, и в кабинет вошли Босквинья, Дом Кристан и Дона Криста. Взгляд мэра перебегал с Голоса на епископа.

— На полу нет крови, если вы ее ищете, — улыбаясь, заметил епископ.

— Я только пыталась определить температуру, — ответила Босквинья.

— Тепло взаимного уважения, я полагаю, — сказал Голос, — а не лед или пожар ненависти.

— Голос — католик. Он крещен, пусть даже не очень крепко верит. Я благословил его, и это, похоже, смягчило его душу.

— Я всегда относился к Церкви с уважением, — кивнул Голос.

— Но это вы угрожали нам инквизицией, — напомнил епископ с улыбкой.

Ответная улыбка Голоса была такой же леденящей.

— Да. А вы заявили своим прихожанам, что я воплощение Сатаны, и запретили им разговаривать со мной.

Пока эти двое обменивались улыбками, остальные рассаживались, подавляя нервный смех.

— Это вы созвали нас, Голос… — начала Босквинья.

— Простите меня, — отозвался Голос, — сюда приглашен еще кое-кто. И все будет много проще, если мы подождем еще несколько минут.

* * *

Эла отыскала свою мать за домом, недалеко от ограды. Легкий бриз, слегка покачивавший стебли капима, шевелил длинные волосы Новиньи. Потребовалось несколько минут, чтобы Эла поняла, почему это зрелище так удивило ее. Уже много лет ее мать не распускала волосы. И теперь они развевались свободно. Эла могла заметить изгибы прядей там, где Новинья их сворачивала, загоняя в аккуратный узел. И вот тогда она поняла, что Голос не ошибся. Мать придет по его зову. Сколько бы стыда и боли ни стоила ей сегодняшняя Речь, она также дала ей возможность на закате дня стоять на склоне и смотреть на дальние холмы, где обитают свинксы. Или она смотрит на ограду. Наверное, вспоминает человека, который встречал ее там или где-то еще, в густой траве, где они могли, оставаясь незамеченными, любить друг друга. Всегда в укрытии, всегда тайно. «Мать рада, — подумала Эла, — что все знают: Либо был ее настоящим мужем, Либо был моим отцом. Мама рада. И я тоже».

Мать не повернулась, чтобы взглянуть на нее, хотя должна была услышать ее приближение, — слишком уж шелестела трава. Эла остановилась за несколько шагов до нее.

— Мама, — позвала она.

— Значит, это все-таки не стадо кабр, — заметила Новинья. — Ты очень шумно передвигаешься, Эла.

— Голос нуждается в твоей помощи.

— Неужели?

Эла пересказала матери все, что объяснил ей Голос. Мать даже не повернулась. Когда Эла закончила, Новинья постояла немного и пошла по склону холма. Эла кинулась вслед, догнала ее.

— Мама, — спросила Эла, — ты расскажешь им о десколаде?

— Да.

— Почему теперь? После стольких лет? Почему ты раньше не рассказывала мне?

— Потому что ты в одиночку, без моей помощи, проделала прекрасную работу.

— Ты знала, чем я занимаюсь?

— Ты мой стажер. У меня полный доступ ко всем твоим файлам, мое присутствие там даже следов не оставляет. Ну каким бы я была наставником, если бы не следила за твоей работой?

— Но…

— А еще я прочитала записи, которые ты спрятала в файлах Квары. Ты ведь никогда не была матерью, а потому не знаешь, что все работы детей, которым не исполнилось двенадцати, показывают родителям еженедельно. Квара сделала несколько интересных открытий. Я рада, что ты пошла со мной. Когда я буду рассказывать Голосу, я расскажу и тебе.

— Ты идешь не туда.

Новинья остановилась:

— Разве дом Голоса не рядом с прасой?

— Совещание в кабинете епископа.

И тут мама повернулась к Эле лицом:

— Что вы с Голосом хотите со мной сделать?

— Мы пытаемся спасти Миро, — ответила Эла. — А заодно и колонию на Лузитании.

— И гоните меня прямо в логово…

— Нужно перетянуть епископа на нашу сторону, иначе…

— «Нашу»! Когда ты говоришь «мы», то имеешь в виду себя и Голос, не так ли? Или ты думаешь, что я не заметила? Все мои дети, один за другим, он соблазнил вас всех…

— Он никого не соблазнял!

— Он соблазнил вас. Он точно знал, что вы хотите услышать, и потом…

— Голос не льстец, — отрезала Эла. — Он говорил нам вовсе не то, что мы хотели услышать. Он говорит только правду и завоевал не нашу привязанность, а наше доверие.

— Что бы он ни получил от вас, вы никогда не давали этого мне.

— Мы хотели.

И в этот раз Эла не отступила перед пронзительным, яростным взглядом матери. Это Новинья сдалась, отвернулась, опустила глаза, а когда подняла, в них стояли слезы.

— Я хотела рассказать вам. — Сейчас она говорила вовсе не о файлах. — Когда поняла, что вы ненавидите его, я хотела сказать вам: он вовсе не ваш отец, ваш отец — хороший, добрый человек…

— Который не осмеливается признаться нам.

В глаза матери вернулась ярость.

— Он хотел. Я не позволила ему.

— Сейчас я кое-что скажу тебе, мама. Я люблю Либо, как и все в Милагре. Но он согласился стать лицемером, и ты тоже, и пусть даже никто не догадывался, яд вашей лжи отравил нашу жизнь. Я не осуждаю тебя, мама. И его. Но благодарю Бога за Голос. Он сказал правду и освободил нас.

— Легко говорить правду, — заметила Новинья, — когда никого не любишь.

— Ты на самом деле так считаешь? — удивилась Эла. — Кажется, я кое-что знаю, мама. Думаю, нельзя, невозможно сказать правду о человеке, если не любишь его. Я думаю, Голос любил отца, Маркано. Он понимал его и полюбил еще до того, как произнес Речь.

Новинья не ответила, понимая, что это правда.

— А еще я знаю, что он любит Грего, и Квару, и Ольяду, и Миро, и даже Квима. И меня. Я знаю, уверена, что он любит меня. И когда он дает мне понять, что любит, я знаю, что это правда, — он никогда никому не лжет.

Слезы наконец хлынули из глаз Новиньи и потекли по щекам.

— А я лгала вам — вам и всем остальным, — сказала она. И голос ее был таким усталым и слабым. — Но вы должны все равно верить мне, когда я говорю, что люблю вас.

Эла обвила ее руками и — впервые за много лет — почувствовала ее тепло. Потому что обман, стоявший между ними, исчез. Голос снес этот барьер, и теперь им не нужно прятаться и быть настороже друг с другом.

— Ты думаешь об этом чертовом Голосе даже сейчас, — прошептала мать.

— Как и ты, — ответила Эла.

Они одновременно рассмеялись.

— Да, — согласилась мать. Потом она перестала смеяться и поглядела в глаза дочери. — Он всегда будет стоять между нами?

— Да. Но как мост, а не как стена.

* * *

Миро заметил свинксов, когда они были уже на середине склона. По лесу свинксы передвигались совершенно бесшумно, но через капим пробираться не умели — он скрипел под их ногами. Или, возможно, отвечая на призыв Миро, они не считали нужным скрываться. По мере того как они приближались, Миро узнавал бегущих: Стрелок, Человек, Мандачува, Листоед, Чашка. Он не окликнул их, и они не сказали ни слова, когда добрались до ограды. Теперь они стояли и молча смотрели друг на друга. Ни один зенадор еще не вызывал свинксов к ограде. Их неподвижность выдавала смятение.

— Я больше не могу приходить к вам, — сказал Миро.

Они молча ждали объяснений.

— Фрамлинги узнали о нас. О том, что закон нарушен. Они запечатали ворота.

Листоед потер подбородок:

— Ты не знаешь, что заметили фрамлинги?

Миро горько засмеялся:

— Спроси лучше, чего они не заметили. С нами был один фрамлинг.

— Нет, — возразил Человек. — Королева Улья говорит, что Голос тут ни при чем. Она сказала, что они увидели все это с неба.

«Спутники?»

— Но что они могли увидеть с неба?

— Возможно, охоту, — предположил Стрелок.

— Или стрижку кабр, — продолжил Листоед.

— Или поля амаранта, — добавил Чашка.

— Или все это, вместе взятое, — подытожил Человек. — А еще они могли заметить, что жены позволили родиться тремстам и еще двадцати детям, с тех пор как сняли первый урожай амаранта.

— Три сотни?

— И еще двадцать, — кивнул Мандачува.

— Они поняли, что еды будет много, — объяснил Стрелок. — Теперь мы уверены, что выиграем следующую войну. Мы посадим наших врагов в больших новых лесах на равнине. И в каждом новом лесу жены посадят материнское дерево.

Миро почувствовал тошноту. Вот для этого они работали и рисковали всем? Чтобы дать этим свинксам временный перевес над каким-нибудь другим племенем? Он чуть было не сказал вслух: «Либо умер не затем, чтобы вы ринулись завоевывать мир». Но привычка взяла верх, и он спокойно спросил:

— А где новые дети?

— К нам не послали маленьких братьев, — объяснил Человек. — У нас и так слишком много работы: мы учимся у вас, потом передаем знания другим общинам братьев. Мы просто не сможем еще и растить маленьких. — Потом гордо добавил: — Из этих трехсот половина — дети моего отца, Корнероя.

Мандачува серьезно кивнул:

— Жены очень уважают вас за то, чему вы нас научили. И они очень надеются на Голос Тех, Кого Нет. Но то, что ты сказал нам сейчас, просто ужасно. Если фрамлинги возненавидели нас, что мы можем сделать?

— Не знаю, — ответил Миро. Его мозг крутился на полных оборотах, пытаясь переварить всю информацию, которую ему только что выдали свинксы. Триста двадцать новорожденных. Демографический взрыв. И каким-то образом Корнерой стал отцом половины. До нынешнего дня Миро просто отмахнулся бы от этого утверждения, списав предполагаемое отцовство Корнероя на тотемическую религию свинксов. Но, посмотрев, как дерево само себя выкорчевывает и распадается на предметы в ответ на пение, он уже готов был усомниться в правильности своих прежних убеждений.

Но что толку сейчас в новых знаниях? Ему больше не позволят писать доклады. Он не сможет работать. Следующую четверть столетия он проведет на борту корабля, а его делом займется кто-то другой. Или, что много хуже, никто.

— Не грусти, — улыбнулся Человек. — Вот увидишь, Голос устроит так, что все закончится хорошо.

— Голос… Да, он, пожалуй, многое сможет сделать. Он уже оказал такую услугу мне и Кванде. Моей сестре.

— Королева Улья говорит, что он обязательно научит фрамлингов любить нас.

— Научит фрамлингов, — повторил Миро. — Ему лучше сделать это побыстрее. И он все равно не успеет спасти меня и Кванду. Они хотят арестовать нас и увезти с планеты.

— К звездам? — радостно спросил Человек.

— Да, к звездам, чтобы судить. Чтобы наказать нас за то, что мы помогали вам. Туда лететь двадцать два года, и они никогда не позволят нам вернуться.

Свинксы замолчали на мгновение — обдумывали услышанное. «Прекрасно, — подумал Миро. — Пусть подумают, как это Голос все славно для них устроит. Я тоже доверял Голосу, и это не принесло мне добра». А свинксы тем временем совещались между собой.

Человек отделился от группы и подошел к ограде:

— Мы спрячем вас.

— Они никогда не найдут вас в лесу, — подтвердил Мандачува.

— У них есть машины, которые могут отыскать меня по запаху, — ответил Миро.

— Да? А разве закон не запрещает им показывать нам такие машины? — удивился Человек.

Миро покачал головой:

— Не важно. Ворота запечатаны. Я не могу перебраться через ограду.

Свинксы переглянулись.

— Но у вас же там растет капим, — сказал Стрелок.

Миро тупо посмотрел на траву:

— Ну и что?

— Пожуй, — подсказал Человек.

— Зачем?

— Мы видели, как люди жуют капим, — вмешался Листоед. — Несколько дней назад мы видели, как Голос и человек в длинной одежде стояли и жевали капим.

— Да и раньше часто видели, — кивнул Мандачува.

Миро зашипел от нетерпения:

— Ну а при чем тут ограда?

Свинксы снова переглянулись. Потом Мандачува наклонился, сорвал длинный стебель капима, осторожно свернул его в клубок, засунул в пасть и начал медленно, тщательно жевать. Не прекращая жевать, опустился на землю. Остальные свинксы тут же принялись толкать его, тыкать пальцами под ребра, щипать. Мандачува и виду не подавал, что замечает это. Наконец, когда Человек особенно жестоко, с вывертом ущипнул Мандачуву, а тот не отреагировал, свинксы хором сказали на мужском языке:

— Ты готов. Сейчас. Пора. Ты готов.

Мандачува поднялся, зашатался на мгновение, потом встряхнулся, подбежал к ограде, вскарабкался наверх, оттолкнулся от края и плюхнулся на четвереньки с той стороны, где стоял Миро.

Когда Мандачува коснулся ограды, Миро тоже вскочил на ноги и закричал. Когда он замолчал, Мандачува уже стоял рядом с ним, фыркая и отряхиваясь.

— Но это же невозможно, — пробормотал Миро. — Она же стимулирует все чувствительные к боли нервные окончания. Перелезть через ограду… Так не бывает.

— Да, — сказал Мандачува.

С другой стороны ограды Человек скрежетал ороговевшей кожей на бедрах.

— Он не знал. Люди не знают.

— Значит, это анестезия, — догадался Миро. — Она не дает вам чувствовать боль.

— О нет, — ответил Мандачува, — мне было больно. Ужасно больно. Худшая боль на свете.

— Корнерой говорит, что ограда много хуже смерти, — вставил Человек.

— Боль повсюду.

— Но вам безразлично, — понял Миро.

— Это происходит не с той душой, — объяснил Мандачува. — Боль чувствует душа животного. А вот древесной душе все равно. Капим заставляет тебя быть только древесной душой.

И тут Миро вспомнил одну деталь, которую когда-то упустил из виду, — на фоне смерти Либо она не казалась важной. Рот мертвеца был забит плотным комком капима. И то же самое у всех убитых свинксов. Анестезия. Убийство, чудовищная пытка, но цель ее — не боль. Они давали жертвам болеутоляющее. Не хотели, чтобы те мучились.

— Давай, — сказал Мандачува, — жуй траву и пошли с нами. Мы спрячем тебя.

— Кванда, — напомнил Миро.

— Да. Я пойду отыщу ее, — кивнул Мандачува.

— Ты не знаешь, где она живет.

— Знаю.

— Мы делаем так много раз в год, — улыбнулся Человек. — Мы помним, кто где живет.

— Но вас никто еще не видел.

— Мы ходим очень тихо, — объяснил Мандачува. — К тому же никому и в голову не приходит высматривать нас.

Миро представил себе, как десятки свинксов ночью крадутся по Милагре. Охрану горожане не ставили. И только немногих невезучих специфика работы заставляла выходить из дому по ночам. А свинксы достаточно малы, чтобы скрываться в зарослях капима и вообще не привлекать внимания. Неудивительно, что они так много узнали про металл и машины, несмотря на все правила, придуманные специально, чтобы помешать им. Наверняка они следили за работой шахт, наблюдали за взлетом и спуском челнока, видели, как фазендейро пашут землю и сажают приспособленный для человека амарант. Понятно, откуда они узнали то, о чем следует спрашивать.

«Какими мы были дураками, когда полагали, что сможем отрезать их от нашей культуры! Они умудрились скрыть от нас куда больше, чем мы от них. Вот тебе и высшая культура!»

Миро выдернул из земли стебель капима.

— Нет, — сказал Мандачува, вынимая стебель из его рук. — Корень не годится. Не пойдет. Если ты съешь корень, это тебе не поможет. — Он выкинул сорванный Миро стебель куда-то в сторону и сам сорвал «правильный» капим — примерно в десяти сантиметрах от земли. Потом свернул в комок и протянул Миро. Миро немедленно начал жевать.

Мандачува ущипнул его.

— Не беспокойся обо мне, — остановил его Миро. — Иди отыщи Кванду. Ее могут арестовать в любую минуту. Давай. Не жди.

Мандачува оглянулся на остальных и, видимо получив знак одобрения, побежал, подпрыгивая, вдоль ограды по направлению к склонам Вила-Альтраса, где жила Кванда.

Миро сжевал еще один стебель. Ущипнул себя. Как и говорили свинксы, боль не исчезла, но стала безразлична ему. Сейчас его заботило только одно: он нашел выход, способ остаться на Лузитании. И возможно, не расставаться с Квандой. Забудь правила, законы, все законы. Как только он покинет город и вступит в лес, люди потеряют над ним власть. Он окончательно превратится в ренегата (собственно, это клеймо на нем уже поставлено), они с Квандой оставят позади все эти безумные правила поведения и смогут жить, как сочтут нужным. И вырастят семью, новых людей с новыми ценностями, полученными от свинксов, от жизни в лесу. Да, свободные люди — первые на Ста Мирах. И Конгресс будет бессилен помешать им.

Миро подбежал к ограде и схватил ее обеими руками. Боль была не слабее, чем прежде, но он мог не обращать на нее внимания и начал взбираться наверх. Но с каждым движением боль росла, пока наконец он не почувствовал ее, не ощутил всю ее силу, не осознал, что для человека капим — не анестетик, однако к этому времени он был уже наверху. Боль сводила его с ума, он не мог больше думать. Инерция перенесла тело через край, и, когда Миро балансировал там, голова прошла через поле ограды. И вся та боль, что заполняла тело, ударила в мозг, зажгла его.

Малыши в ужасе смотрели, как их друг висит на ограде, — голова и туловище с одной стороны, ноги с другой. Они звали его, тянулись к нему, пытались стащить вниз, но они-то не жевали капим и не могли дотронуться до ограды.

На их вопли примчался Мандачува. Болеутоляющего в его крови осталось достаточно, чтобы он смог взлететь на ограду и перекинуть через нее тяжелое тело человека. Миро ударился оземь со страшным хлопком, его рука все еще касалась ограды. Свинксы оттащили его в сторону. Лицо Миро застыло в гримасе агонии.

— Быстро! — крикнул Листоед. — Прежде чем он умрет, мы должны посадить его!

— Нет! — ответил Человек и оттолкнул Листоеда от неподвижного тела Миро. — Мы же не знаем, умирает он или нет! Боль — это всего лишь иллюзия, он не ранен. Боль должна пройти.

— Она не проходит, — сказал Стрелок. — Посмотрите на него.

Руки Миро сжались в кулаки, ноги подогнулись, все тело выгнулось. Он набирал воздух короткими, резкими глотками, и свинксы прямо чувствовали, как его тело скручивает боль.

— Прежде чем он умрет, — повторил Листоед, — мы должны высвободить его корни.

— Разыщи Кванду! — скомандовал Человек, посмотрев на Мандачуву. — Немедленно! Скажи ей, что Миро умирает. Ворота запечатаны, Миро с нашей стороны, и он умирает.

Мандачува ринулся к городу.

* * *

Секретарь снова распахнул дверь, но Эндер не позволил себе по-настоящему расслабиться, прежде чем сам не увидел Новинью. Когда он посылал за ней Элу, то был уверен, что она придет, но время шло, и он уже начал сомневаться. Нет, все это пустые страхи. Новинья — именно та, кого он увидел в ней. Эндер обратил внимание на растрепанные ветром распущенные волосы и впервые, с тех пор как прилетел на Лузитанию, смог увидеть лицо той девочки, чья боль позвала его сюда меньше двух недель — больше двадцати лет — назад.

Она выглядела настороженной и обеспокоенной, но Эндер знал, что тревога эта вызвана стечением обстоятельств, необходимостью появиться в кабинете епископа сразу после того, как весь город узнал о ее грехопадении. Если Эла рассказала ей об опасности, грозящей Миро, то ко всему этому добавился еще страх за сына. Но это пройдет, пройдет. Эндер видел по ее лицу, по свободе движений, по твердости взгляда, что, положив конец давнему обману, действительно помог ей, как и рассчитывал, как и надеялся. «Я пришел сюда не для того, чтобы вредить тебе, Новинья, и рад, что моя Речь принесла тебе не только стыд».

Около минуты Новинья стояла и молча смотрела на епископа. Не вызывающе, вежливо и с достоинством. И он ответил ей тем же, спокойно предложив садиться. Дом Кристан начал подниматься из своего кресла, Новинья покачала головой, улыбнулась и опустилась на табурет у стены. Рядом с Эндером. Эла подошла и встала рядом с матерью — сбоку и сзади, так чтобы стоять отчасти за спиной Эндера. «Как дочь между отцом и матерью», — подумал Эндер и тут же выбросил эту мысль из головы. Нет времени. Сейчас нужно решать проблему поважнее.

— Я вижу, — сказал епископ, — что вы надумали сделать наше собрание предельно интересным и волнующим.

— Об этом позаботился Конгресс, — отозвалась Дона Криста.

— Ваш сын обвиняется, — начал епископ, — в преступлениях…

— Я знаю, в чем он обвиняется, — ответила Новинья. — Я ни о чем не подозревала до сегодняшнего дня — мне рассказала Эла, но я не удивлена. Моя дочь Эланора тоже неоднократно нарушала законы гильдии, отказываясь выполнять прямые приказы своего наставника. У обоих ребят совесть стоит на первом месте, а законы и правила — на втором. Это недостаток, если ваша цель — только поддержание порядка, но, если вы стремитесь учиться и расти, это большое достоинство.

— Мы не собираемся судить вашего сына, — сказал Дом Кристан.

— Я попросил вас всех прийти сюда, — вмешался Эндер, — потому что нужно принять решение. Нужно выбирать: подчинимся мы Межзвездному Конгрессу или нет.

— У нас нет выбора, — ответил епископ Перегрино.

— Вариантов много, — покачал головой Эндер. — И множество причин для того или иного решения. Между прочим, один раз вы уже сделали такой выбор: когда обнаружили, что ваши файлы могут погибнуть, то решили спасти их, доверив чужаку. Вы не ошиблись, я верну ваши записи, как только вы меня об этом попросите. Не читая.

— Спасибо, — улыбнулась Дона Криста. — Но мы сделали это до того, как узнали, насколько серьезно обвинение.

— Они собирались вывезти нас, — сказал Дом Кристан.

— Они управляют всем, — мрачно фыркнул епископ.

— Я все это ему уже говорила, — кивнула мэр.

— Они не управляют всем. Они управляют только вами. По ансиблю. И то исключительно потому, что вы подчиняетесь.

— Мы не можем взорвать ансибль! — возмутился епископ. — Это наша единственная связь с Ватиканом.

— Я не предлагаю вам взрывать ансибль. Я только хочу рассказать вам, что могу сделать. И, говоря об этом, доверяюсь вам, как вы доверились мне. Потому что, если вы проболтаетесь, это, возможно, будет стоить жизни мне и еще одному человеку, которого я очень люблю.

Он обвел присутствующих взглядом, и все кивнули, соглашаясь.

— У меня есть друг, который фактически контролирует всю сеть ансиблей на Ста Мирах, и делает это совершенно незаметно. Я единственный человек, который знает о его возможностях. По моей просьбе он может сделать так, что все фрамлинги решат, что мы отключили или взорвали ансибль. А мы будем иметь возможность посылать сообщения… ну хотя бы в Ватикан или в штаб-квартиру вашего ордена. Мы сможем читать их записи, перехватывать сообщения. Короче говоря, мы сохраним глаза, а вот они полностью ослепнут.

— Отключить ансибль или хотя бы сделать вид, что отключаешь, — это восстание. Это война. — Босквинья произнесла эти слова так решительно, как только могла, но Эндер не сомневался: идея ей очень понравилась, пусть даже госпожа мэр сопротивляется изо всех сил. — И скажу я вот что: если мы окажемся достаточно сумасшедшими, чтобы проголосовать за войну, то, что предлагает Голос, даст нам огромное преимущество. Создаст перевес. А мы будем нуждаться в нем, если, конечно, спятим и решим восстать.

— Восстание ничего не даст нам, — поднял голову епископ Перегрино, — мы можем потерять все. Мне очень больно, это страшная трагедия — отсылать Миро и Кванду на другой мир для суда. Особенно потому, что они так молоды. Но суд, без сомнения, учтет это и проявит к ним милосердие. Если мы подчинимся Комитету, мы спасем членов нашей общины от многих бед.

— Значит, эвакуацию, необходимость покинуть Лузитанию вы не считаете бедой? — спросил Эндер.

— Считаю. Огромной бедой. Но закон был нарушен, и теперь надо платить.

— А что, если закон основан на недоразумении, а наказание совершенно несоизмеримо с грехом?

— Мы не можем судить об этом, — возразил епископ.

— Но судить придется. Если мы подчинимся приказу Конгресса, то тем самым признаем, что закон хорош, а наказание справедливо. Вполне возможно, что под конец нашей встречи мы сойдемся именно на этом. Но прежде чем вы примете решение, вам надо еще многое узнать. И только Эла и Новинья могут рассказать вам. Вы не должны, не можете выбирать дорогу, не зная всего.

— Я всегда рад узнать что-то полезное, — улыбнулся епископ Перегрино. — Но право решать все же принадлежит присутствующей здесь сеньоре Босквинье.

— Кому бы ни принадлежало право, решать вы будете вместе, гражданские, религиозные и интеллектуальные власти Лузитании. Если хоть кто-нибудь из вас откажется от восстания, оно станет невозможным. Без поддержки Церкви Босквинья не может управлять. Без поддержки гражданских властей Церковь останется беспомощной.

— А у нас вообще нет власти, — сказал Дом Кристан. — Только мнение.

— И каждый взрослый и ребенок на Лузитании обращается к вам за мудрым советом.

— Вы забыли четвертую силу, — сощурился епископ Перегрино. — Себя.

— Я фрамлинг.

— Весьма необычный, — протянул епископ. — За четыре дня пребывания здесь вы уже покорили души обитателей колонии. Я боялся этого и предсказывал это. Теперь вы пытаетесь втянуть нас в восстание, которое может стоить нам всего. Вы опасны, как сам Сатана. И все же вы сидите здесь и готовы подчиниться нашему решению, нашей власти, как будто не можете в любую минуту сесть в челнок и покинуть планету, улететь на Трондхейм с двумя нашими юными преступниками на борту.

— Я готов подчиниться вам, — отозвался Эндер, — потому что не желаю оставаться фрамлингом. Я хочу быть гражданином, членом общины, учеником.

— Как Говорящий от Имени Мертвых? — спросил епископ.

— Как Эндрю Виггин. У меня есть и другая профессия, и она может оказаться очень полезной. Особенно если мы восстанем. И еще у меня есть работа, которую я не смогу завершить, если люди покинут Лузитанию.

— Мы не сомневаемся в вашей искренности, — сказал епископ. — Но вы должны простить нам некоторую подозрительность в отношении человека, который появился здесь так… недавно.

Эндер кивнул. Епископ не мог сказать большего, пока не услышит больше.

— Позвольте мне сначала рассказать вам, что мне известно. Сегодня, после полудня, я отправился в лес вместе с Миро и Квандой.

— Вы? Вы тоже нарушили закон?! — Епископ чуть не катапультировался из кресла.

Босквинья потянулась к нему, быстро заговорила, пытаясь потушить его гнев:

— Они влезли в наши файлы задолго до полудня. Нет, постановление Конгресса никак не может быть связано с этим нарушением.

— Я нарушил закон, — сказал Эндер, — потому что свинксы попросили меня об этом. Они просто требовали свидания со мной. Они видели, как садился челнок. Они знали, что я здесь. И — не знаю уж, на счастье или на беду, — они читали «Королеву Улья» и «Гегемона».

— Они дали свинксам эти книги! — Епископ побагровел.

— Они также принесли свинксам Новый Завет, — добавил Эндер. — Но вас, конечно, не удивит, что свинксы нашли много общего между Королевой Улья и своим народом. И позвольте мне передать вам то, что свинксы сказали мне. Они буквально умоляли меня убедить Сто Миров покончить с законами, приковывающими их к Лузитании, к изоляции. Видите ли, свинксы думают об ограде совсем не то, что мы. Мы считаем ее лучшим способом охранить их культуру от нашего вмешательства, защитить их. А они убеждены, что вот так мы пытаемся помешать им узнать все восхитительные секреты, которыми владеем. Им снятся наши корабли, летящие от звезды к звезде, засевающие Вселенную. И через пять или десять тысяч лет, когда они сами доберутся до того, в чем мы им отказываем, и выйдут в космос, они увидят, что все занято. Что для них нет места. Для них наша ограда — форма ксеноцида. Мы держим их на Лузитании, словно животных в зоопарке, а сами тем временем покоряем Вселенную.

— Это чушь! — возмутился Дом Кристан. — Это вовсе не входит в наши намерения!

— Неужели? — ядовито поинтересовался Эндер. — Так почему мы стремимся полностью оградить их от всякого влияния нашей культуры? Это делается вовсе не в интересах науки. Наоборот, это мешает ксенологам. Вспомните, пожалуйста: мы открыли ансибль, привод для звездных кораблей, научились частично контролировать гравитацию и сконструировали оружие, которым уничтожили жукеров в результате прямого контакта с ними. Мы взяли большую часть технологий из их багажа — из того, что они оставили, отступая, после Первого Нашествия в Солнечную систему, к Земле. Мы использовали их машины, даже не понимая, как они работают. Кое-что, например филотическая связь, до сих пор выше нашего понимания. Мы вышли в большой космос именно потому, что на нас влияла цивилизация, превосходящая нас во всем. И за несколько поколений мы освоили их машины, превзошли жукеров и уничтожили их. Вот отсюда и ограда — мы боимся, что свинксы поступят с нами так же. И они понимают, что это значит. Они понимают и ненавидят.

— Мы не боимся их, — возразил епископ. — Ради бога, они всего лишь дикари…

— Наверное, для жукеров мы тоже выглядели дикарями, — ответил Эндер. — Но Пипо, Либо, Кванда и Миро никогда не считали свинксов дикарями. Они отличаются от нас. Да, куда больше, чем фрамлинги. Но все же они люди. Рамен, а не варелез. А потому, когда Либо узнал, что свинксам грозит голод, что они собираются начать войну, чтобы сократить население, он повел себя не как ученый. Он не остался безразличным наблюдателем и не написал доклада о методах войны среди свинксов. Он поступил как христианин: добыл экспериментальную разновидность амаранта, которую люди не могли использовать из-за переизбытка лузитанских белков, и научил свинксов выращивать амарант, собирать урожай и готовить пищу. У меня нет сомнений, что спутники обнаружили именно поля амаранта. Не за нарушение закона, а за проявление христианского милосердия они собираются нас наказывать.

— Как вы можете называть такое вопиющее непослушание поступком христианина? — спросил епископ.

— Кто из вас, увидев, что сын его просит хлеба, даст ему камень?

— Дьявол способен в своих целях цитировать даже Священное Писание, — буркнул епископ.

— Я не дьявол, — ответил Эндер. — И свинксы, кстати, тоже. Их дети умирали от голода, а Либо дал им пищу и спас сотни жизней.

— И поглядите, что они сделали с ним!

— Да, давайте поглядим, что они сделали с ним. Они убили его. Точно таким же способом, каким убивают самых уважаемых своих соплеменников. Это ни о чем не говорит вам?

— Да, это говорит мне, что они опасны и вовсе лишены совести, — отрезал епископ.

— Это говорит нам, что для свинксов смерть наполнена совершенно иным смыслом. Ну, если вы всерьез убеждены, что кто-то настолько добр и мудр, настолько совершенен, что каждый прожитый день может только нарушить эту гармонию, разве не будет добрым делом убить такого человека и отправить его прямиком на небо?

— Вы издеваетесь! Вы же не верите в рай.

— Но вы-то верите! Как насчет мучеников, епископ Перегрино? Разве они не возносятся прямо на небо?

— Конечно, это так. Но те, кто убивает их, не люди, а звери, животные. Убийство святых не освящает убийц, а навеки обрекает их души аду.

— Но что, если мертвые отправляются не на небеса? Что, если они обретают новую жизнь прямо здесь, на ваших глазах? Что, если умирающий свинкс (конечно, если правильно расположить органы его тела), укореняется и превращается в нечто совсем другое? Что, если он становится деревом и после этого живет еще пятьдесят, сто, пятьсот лет?

— О чем вы говорите?

— Вы хотите сказать, что свинксы каким-то образом умудряются превращаться из животных в растения? — удивился Дом Кристан. — С точки зрения биологии это маловероятно.

— Это практически невозможно, — согласился Эндер. — Вот поэтому на Лузитании так мало видов, переживших десколаду. Только очень немногие освоили превращение. Когда свинксы убивают кого-то из своих, он превращается в дерево. И это дерево сохраняет какую-то часть прежнего разума. Это точно. Сегодня я своими глазами видел, как свинксы пели дереву и — без каких бы то ни было никаких инструментов, без видимого вмешательства — дерево само выкорчевало себя, упало и раскололось, образуя именно те предметы обихода, в которых нуждались свинксы. Мне не мерещилось. Миро, Кванда и я видели одно и то же. Мы слышали песню, и трогали древесину, и помолились Господу за душу усопшего.

— А какое отношение это имеет к нашему решению? — рявкнул епископ. — Ну, значит, леса состоят из мертвых свинксов. Это вопрос для ученых.

— Я объясняю вам: когда свинксы убили Пипо и Либо, они считали, что помогают им перейти на новую стадию существования. Они поступили не как звери, а как рамен — воздали наивысшую честь людям, которые были к ним добры.

— Еще один психологический выверт, не так ли? — фыркнул епископ. — Это как сегодня во время Речи, когда вы заставляли нас каждый раз смотреть на Маркоса Рибейру в новом свете. Теперь вы пытаетесь убедить нас в благородстве свинксов. Хорошо. Готов с вами согласиться. Но я не объявлю войну Конгрессу, не обреку свою паству на страдания, чтобы свинксы могли научиться делать холодильники.

— Простите… — перебила его Новинья.

Все посмотрели на нее.

— Вы сказали, что они стерли наши файлы. Они что, прочли их? Все?

— Да, — ответила Босквинья.

— Значит, они уже знают все, что есть в моих файлах. О десколаде.

— Да, — повторила Босквинья.

Новинья положила руки на колени:

— Эвакуации не будет.

— Я подозревал что-то подобное, — сказал Эндер. — Именно поэтому и попросил Элу привести вас сюда.

— Почему не будет эвакуации? — спросила мэр.

— Из-за десколады.

— Чепуха! — отрезал епископ Перегрино. — Ваши родители нашли лекарство.

— Они не покончили с болезнью, — пояснила Новинья. — Они научились контролировать ее так, что болезнь просто не переходит в активную фазу.

— Правильно, — подтвердила Босквинья. — Поэтому мы добавляем кое-что в воду. Коладор.

— И каждый человек на Лузитании, за исключением, пожалуй, Голоса, который, возможно, не успел еще ее подхватить, является носителем вируса десколады.

— Добавки не так уж дороги, — заметил епископ. — Но, возможно, им придется изолировать нас. Да, они могут поступить именно так.

— Тут никакая изоляция не поможет, — покачала головой Новинья. — Десколада, знаете ли, адаптируется очень быстро. Она атакует любую генетическую среду. Можно давать добавки людям. Но есть еще трава. Нельзя скармливать добавки каждой птице. Каждой рыбе. Каждому рачку в полях планктона.

— И все они могут подхватить десколаду? — удивилась Босквинья. — Я и понятия не имела.

— Так я же никому не рассказывала, — ответила Новинья. — Но я встроила защиту в каждое разработанное мною растение. Амарант, картошка, да все на свете. Главной проблемой была вовсе не совместимость белков — это минутное дело, — мне нужно было заставить растения вырабатывать свою защиту против десколады.

Босквинья не верила своим ушам:

— И куда бы мы ни прилетели…

— Мы можем вызвать полное уничтожение всей биосферы.

— И вы держали это в секрете? — спросил Дом Кристан.

— Не было нужды объясняться. — Новинья смотрела на свои руки. — Что-то из этого блока информации заставило свинксов убить Пипо. Мне просто пришлось соблюдать секретность, чтобы кто-то еще не умер. Но сегодня… Эла многое обнаружила за эти годы, и то, что рассказал Голос, прекрасно вписывается в схему. Я уже могу сказать, что обнаружил Пипо. Десколада не просто раскалывает молекулу гена, не позволяя ей восстановиться или продублировать себя. Она также заставляет ген смешиваться, сливаться с другими, полностью чуждыми ему генетическими молекулами. Эла работала над этим без моего ведома. Все живые существа Лузитании существуют парами. Растение — животное. Кабра и капим. Водяные змеи и грама. Ксингадора и мердона. Свинксы и деревья.

— Вы хотите сказать, что одно превращается в другое? — Дом Кристан был одновременно изумлен и заинтересован.

— Нет, кажется, только у свинксов труп становится деревом, — ответила Новинья. — По моим предположениям, пыльца капима оплодотворяет кабр. Мухи вылупляются из завязей речного тростника. Это нам еще изучать и изучать. Мне следовало заниматься этим все последние годы.

— А как они узнают? — спросил Дом Кристан. — Из ваших записей?

— Разберутся не сразу. В ближайшие двадцать или тридцать лет. Раньше, чем их корабли доберутся сюда.

— Я не ученый, — признался епископ Перегрино. — Похоже, здесь все всё понимают, кроме меня. Какое отношение это имеет к эвакуации?

Босквинья пошевелила пальцами.

— Они не могут увезти нас с Лузитании, — сказала она. — Куда бы они нас ни отправили, десколада пойдет за нами и уничтожит все. На Ста Мирах не хватит ксенобиологов, чтобы спасти от гибели хотя бы одну планету. К тому времени, как они долетят сюда, они будут знать, что нас нельзя эвакуировать.

— Что ж, прекрасно, — улыбнулся епископ. — Это же решает все наши проблемы. Если мы сообщим им сейчас, они не пошлют флот для эваку…

— Нет, — перебил его Эндер, — епископ Перегрино, в ту минуту, когда они узнают, что такое десколада, они примут все мыслимые меры, чтобы никто и никогда не покинул эту планету. Никто. И никогда.

Епископ фыркнул:

— Вы что, думаете, они взорвут планету? Бросьте, Голос, среди людей больше нет Эндеров. Самое худшее, что с нами может случиться, — это карантин…

— В таком случае, — заявил Дом Кристан, — зачем нам вообще подчиняться их приказам? Давайте пошлем им сообщение, расскажем о десколаде, пообещаем не покидать планету и попросим не появляться здесь — вот и все.

Босквинья покачала головой:

— М-да, и, по-вашему, никто из них не скажет: «Лузитанцы могут уничтожить любой мир одним прикосновением. У них есть космический корабль, они склонны к непослушанию вплоть до мятежа, их соседи по планете — убийцы-свинксы. Их существование представляет собой угрозу для всех нас».

— Кто осмелится сказать такое? — возмутился Перегрино.

— В Ватикане — никто, — сказал Эндер. — Но Межзвездный Конгресс не занимается спасением души. У него ее нет.

— А возможно, они и правы, — прошептал епископ. — Вы же сами говорили, что свинксы мечтают о космических полетах. И куда бы они ни пришли, всюду будет то же самое. Даже на необитаемых мирах, не так ли? Всюду они будут оставлять после себя один и тот же однообразный пейзаж: леса, где все деревья одинаковы, степи, где растет только капим, а в степях пасутся только кабры и одна лишь ксингадора пролетает над ними.

— Возможно, когда-нибудь мы научимся управлять процессами десколады, — впервые заговорила Эла.

— Мы не можем рисковать нашим будущим. Шансы слишком малы, — отозвался епископ.

— Вот поэтому мы и должны восстать, — рассмеялся Эндер. — Видите ли, Конгресс именно так и подумает. Так оно и было три тысячи лет назад, в дни Ксеноцида. Все проклинают Ксеноцид, потому что мы уничтожили инопланетян, чьи намерения оказались вполне безобидны. Но пока человечество считало, что жукеры твердо намерены уничтожить людей, у лидеров человечества не оставалось выбора — только давать отпор всей имеющейся силой. И теперь мы стоим перед той же дилеммой. Они уже боятся свинксов. А когда разберутся с десколадой, перестанут верещать о необходимости защищать их. Во имя выживания человечества они уничтожат нас. Возможно, не всю планету. Как вы правильно заметили, среди нас нет Эндеров. Но они, несомненно, сравняют Милагре с землей, а с ним сотрутся и все следы контакта. Они убьют всех свинксов, когда-либо сталкивавшихся с нами. Установят вокруг планеты кордон и не позволят оставшимся в живых аборигенам выбраться из «деревянного века». Ведь, окажись вы на их месте, вы поступили бы точно так же, правда?

— И это говорит Голос? — удивился Дом Кристан.

— Вы были там, — сказал епископ. — Вы были там — в первый раз, когда мы воевали с жукерами.

— В прошлый раз мы даже не могли поговорить с жукерами, мы не могли узнать, рамен они или варелез. Но сегодня мы здесь! На другой стороне. Мы знаем, что не рванемся в космос уничтожать другие миры. Мы знаем, что будем сидеть на Лузитании, пока не нейтрализуем десколаду и не сможем выйти спокойно. На этот раз мы поможем рамен остаться в живых, чтобы тому, кто напишет их историю, не пришлось называться Говорящим от Имени Мертвых.

Вдруг дверь распахнулась и, оттолкнув секретаря, в кабинет ворвалась Кванда.

— Епископ, мэр, вам срочно надо… Новинья…

— Что такое? — спросил епископ.

— Кванда, мне придется арестовать тебя… — начала Босквинья.

— Арестуете позже, — выдохнула девушка. — С Миро беда! Он перелез через ограду.

— Он не… это невозможно! — выкрикнула Новинья. — Это убьет его… — И с ужасом поняла, что сейчас произнесла. — Отведи меня к нему.

— Вызовите Навьо… — скомандовала Дона Криста.

— Вы не понимаете, — прервала Кванда. — Мы не можем до него добраться. Он с той стороны.

— А что же мы можем сделать? — спросила Босквинья.

— Выключить ее, — ответила Кванда.

Босквинья беспомощно поглядела на остальных:

— Это не в моих силах. Оградой управляет Комитет. По ансиблю. Они ни за что не отключат ее.

— Значит, Миро мертв, — тихо сказала Кванда.

— Нет! — воскликнула Новинья.

И тут в дверь вошла еще одна фигура. Маленькая, покрытая мехом. Кроме Кванды и Эндера, никто здесь не видел свинкса во плоти, но догадаться было не так уж трудно.

— Простите, — проговорил свинкс, — вы хотите сказать, что нам следует посадить его немедленно?

Никого не интересовало, как свинкс перебрался через ограду. Все были слишком заняты, пытаясь осознать, что он имел в виду под словом «посадить».

— Нет! — закричала Новинья.

Мандачува удивленно уставился на нее:

— Нет?

— Я думаю, — вмешался Эндер, — вам вообще больше не следует сажать людей.

Мандачува застыл.

— Что вы хотите сказать? — спросила Кванда. — Вы расстроили его.

— Полагаю, он будет еще больше расстроен, прежде чем закончится этот день. Пошли, Кванда, отведи нас к ограде, туда, где лежит Миро.

— А что толку, если мы не можем проникнуть через ограду? — поинтересовалась Босквинья.

— Вызовите Навьо, — продолжал Эндер.

— Я приведу его, — кивнула Дона Криста. — Вы забыли — вызвать-то никого нельзя.

— Я спрашиваю: зачем? — потребовала Босквинья.

— Я вам уже говорил сегодня. Если мы решимся восстать, то прервем связь. И тогда — пожалуйста, отключайте ограду.

— Вы что, пытаетесь использовать беду Миро, чтобы подтолкнуть меня к решению? — возмутился епископ.

— Да, — сказал Эндер. — Он один из вашего стада, разве не так? Так что бросайте всех остальных, пастырь, и пойдемте спасать заблудшую овечку.

— Что происходит? — спросил Мандачува.

— Ты ведешь нас к ограде, — ответил Эндер, — и, пожалуйста, поторопись.

Они слетели по ступенькам, ведущим из покоев епископа в собор. Эндер слышал, как Перегрино топает у него за спиной, бормоча что-то о лицемерах, искажающих для личных нужд Священное Писание.

Они пересекли зал. Мандачува бежал впереди. Эндер заметил, что епископ задержался у алтаря, перекрестился и как-то странно посмотрел на мохнатого проводника. Когда они выбежали из собора, епископ поравнялся с Эндером.

— Скажите мне, Голос, — поинтересовался он, — как вы думаете, если мы разрушим ограду, если мы восстанем против Межзвездного Конгресса, мы тем самым положим конец всем ограничениям на контакт со свинксами?

— Надеюсь, — отозвался Эндер. — Надеюсь, что между ними и нами не останется искусственных барьеров.

— Тогда, — обрадовался епископ, — мы сможем понести Слово Господа нашего пеквениньос, не так ли? Ни одно правило уже не будет запрещать этого.

— Именно так. Они могут не обратиться в нашу веру, но попытаться никто не запретит.

— Мне нужно подумать об этом. Но возможно, возможно, мой дорогой неверующий, ваше восстание откроет двери к спасению для целой расы. Теперь я готов увидеть в вашем появлении Промысел Божий.

К тому времени, когда Эндер, Дом Кристан и епископ добрались до ограды, Мандачува и женщины уже успели отдышаться. Заметив, что Эла стоит между матерью и оградой, что Новинья внимательно рассматривает свои ладони, Эндер понял, что Новинья уже пыталась взять ограду штурмом и добраться до сына. Теперь она плакала и звала его.

— Миро! Миро, как ты мог сделать это, как ты мог!.. Миро!

Эла пыталась успокоить ее.

С той стороны ограды за всем этим наблюдали четверо ошеломленных свинксов.

Кванду трясло от страха за жизнь Миро, но у нее все же хватило сил собраться и рассказать Эндеру то, что он не мог вычислить сам.

— Это Чашка, Стрелок, Человек и Листоед. Листоед пытается уговорить остальных «посадить» Миро. Я, кажется, понимаю, что это значит, но все в порядке. Человек и Мандачува убедили своих не делать этого.

— Но это нам ничего не дает, — сказал Эндер. — Почему Миро поступил так глупо?

— Мандачува объяснил нам по дороге сюда. Свинксы жуют капим, который действует на них как обезболивающее, и могут перелезать через ограду, если хотят. Судя по всему, они делали это годами и считали, что мы не поступаем так только потому, что законопослушны. Теперь они знают, что на нас капим не действует.

Эндер подошел к ограде.

— Человек, — позвал он.

Человек выступил вперед.

— Есть вероятность, что мы отключим ограду. Но если мы сделаем это, то немедленно окажемся в состоянии войны со всеми людьми на всех обитаемых мирах. Вы поняли? Люди и свинксы Лузитании — против Ста Миров.

— Ого! — удивился Человек.

— Мы победим? — спросил Стрелок.

— Можем победить. А можем и проиграть.

— Ты принесешь нам Королеву Улья? — спросил Человек.

— Сначала мне придется встретиться с женами.

Свинксы застыли.

— О чем это вы говорите? — поинтересовался епископ.

— Я просто должен встретиться с женами, — продолжал Эндер. — Нам надо заключить договор. Соглашение. Установить общие правила. Вы понимаете меня? Люди не могут жить по вашим законам, а вы не способны придерживаться наших, но, если мы хотим жить в мире, чтобы ограда не разделяла нас, если вы хотите, чтобы я позволил Королеве Улья жить с вами, учить вас и помогать вам, вы должны дать несколько обещаний и выполнить их. Все ясно?

— Я прекрасно понял, — ответил Человек. — Это вы не знаете, чего просите, добиваясь встречи с женами. Они довольно глупы, они не такие, как братья.

— Они принимают решения, не так ли?

— Конечно, — кивнул Человек. — Обязаны, ведь они хранители матерей. Но я предупреждаю тебя, что говорить с ними опасно. Особенно тебе — жены слишком уважают тебя.

— Если ограда будет отключена, мне придется поговорить с женами. Если мне нельзя встретиться с ними, ограда останется на месте, Миро умрет, а нам всем придется подчиниться приказу Конгресса и покинуть планету. — Эндер не сказал им, что тогда все лузитанцы могут умереть. Он всегда говорил правду. Но не обязательно всю правду.

— Я отведу тебя к женам, — согласился Человек.

Листоед подошел к нему и насмешливым жестом провел рукой по животу Человека.

— Они дали тебе правильное имя, — сказал он. — Ты действительно человек, а не один из нас.

Листоед хотел убежать, но Чашка и Стрелок удержали его.

— Я отведу тебя, — повторил Человек. — А теперь отключите ограду и спасите жизнь Миро.

Эндер повернулся к епископу:

— Я не могу этого сделать.

— Я присягала на верность Межзвездному Конгрессу, — сказала мэр, — но сейчас готова нарушить клятву, чтобы спасти жизни тех, кто доверился мне. Я говорю: давайте уничтожим ограду и попытаемся извлечь максимум пользы из восстания.

— Если мы сможем проповедовать свинксам… — покачал головой епископ.

— Я попрошу у жен разрешения, когда встречусь с ними, — ответил Эндер. — Большего я не могу обещать.

— Епископ! — крикнула Новинья. — Пипо и Либо уже умерли за этой оградой!

— Давайте снесем ее, — согласился епископ. — Я не могу допустить гибели этой колонии и прекращения Божьего дела! — Он хмуро улыбнулся. — Чем скорее ос Венерадос станут святыми, тем лучше. Нам потребуется их заступничество.

— Джейн, — прошептал Эндер.

— Вот за что я люблю тебя, — отозвалась Джейн. — Ты можешь добиться чего угодно, если я подготовлю почву.

— Оборви связь и отключи ограду. Пожалуйста! — попросил Эндер.

— Сделано.

Эндер подбежал к ограде, взобрался наверх. Перелез. С помощью свинксов перекинул сведенное болью, окаменевшее тело Миро через ограду, юноша упал на подставленные руки епископа, мэра, Дома Кристана и Новиньи. По склону трусил толстый Навьо, за ним шла Дона Криста. Все, что можно сделать для Миро, будет сделано.

Кванда перебиралась через ограду.

— Иди обратно, — приказал Эндер. — Мы его уже перетащили.

— Если вы собираетесь встретиться с женами, я пойду с вами. Вам будет нужна моя помощь.

На это Эндеру возразить было нечего. Кванда спрыгнула с ограды и подошла к нему.

Навьо стоял на коленях у тела Миро.

— Он перелез через ограду? Да уж, в книгах о таком случае ничего не сказано. Это просто невозможно. Никто не может выдержать эту боль достаточно долго, чтобы и голова прошла через поле.

— Он будет жить? — потребовала ответа Новинья.

— Да откуда же мне знать! — огрызнулся Навьо, одной рукой сдирая с Миро одежду, а другой прилаживая сенсоры. — В медицинском институте меня этому не учили.

И тут сетка ограды снова задрожала. Теперь на ней повисла Эла.

— В твоей помощи я пока не нуждаюсь.

— Давно пора кому-то, кто разбирается в ксенобиологии, заняться всем этим.

— Останься. Тебе нужно ухаживать за братом, — попросила Кванда.

— Он и твой брат тоже, — вызывающе ответила Эла. — А теперь нам нужно сделать так, чтобы, если он все же умрет, смерть его не была напрасной.

И все трое медленно пошли в лес за Человеком и остальными свинксами.

Босквинья и епископ долго смотрели им вслед.

— Еще сегодня утром, — сказала Босквинья, — я не могла даже представить, что стану мятежницей до наступления ночи.

— А я и в мыслях допустить не мог, что Голос станет нашим посланником к свинксам, — ответил епископ.

— Вопрос в том, — вступил Дом Кристан, — простят ли это нам хоть когда-нибудь?

— Вы считаете, что мы совершили ошибку? — вскинулся епископ.

— Вовсе нет, — отозвался Дом Кристан. — Мне кажется, мы сделали первый шаг к чему-то по-настоящему великому. Беда в том, что человечество почти никогда не прощает истинного величия.

— На наше счастье, — улыбнулся епископ, — главный судья в этом вопросе — не человечество. А сейчас я должен помолиться за бедного мальчика, ибо медицина, судя по всему, здесь вряд ли поможет.

Глава 17

Жены

Выясни, как просочилась информация о том, что корабли Эвакуационного флота вооружены Маленьким Доктором. Немедленно. Потом узнай, кто такой этот Демосфен.

Человек, называющий Эвакуационный флот Вторым Ксеноцидом, явно подпадает под закон о государственной измене, и, если ССК не может найти его и заткнуть ему пасть, я не вижу причин для дальнейшего существования ССК.

В свободное время можешь продолжать изучать файлы, которые мы вытащили с Лузитании. Совершенно бессмысленно поднимать восстание только потому, что мы собирались арестовать двух ксенологов-нарушителей. Ничто в прошлом мэра не предполагало такого поворота событий. Возможно, там произошел переворот, — кстати, просчитай, кто мог бы совершить его.

Петр, я знаю, ты делаешь все, что можешь. Как и я. Как и все остальные. Как, возможно, люди на Лузитании. Но я отвечаю за целостность и безопасность Ста Миров.

У меня на плечах груз, в сто раз превышающий ношу Гегемона Питера, и примерно одна десятая его власти. Не говоря уже о том, что, в отличие от Локка, я не гений. Без сомнения, ты, да, впрочем, и все мы, был бы куда счастливее, если бы нами все еще правил Питер. Я только боюсь, что, прежде чем все это закончится, нам понадобится второй Эндер. Никто не хочет ксеноцида, но, если столкновение все-таки произойдет, мы должны быть уверены, что погибнет противная сторона. Когда дело доходит до войны, человек есть человек, а чужак есть чужак. И вся эта болтовня о рамен тает как дым, когда речь заходит о выживании.

Ну что, ты доволен? Веришь ли ты, когда я говорю, что не «поплыла», не стала мягче? Смотри только сам не размякни. И давай свои результаты побыстрее. Немедленно. Люблю. Целую. Бава.

Гобава Экумбо, Председатель Ксенологического наблюдательного Комитета, — Петру Мартынову, директору Секретной службы Конгресса. Записка. 44:1970:5:4:2; Цитируется по: Демосфен. Второй Ксеноцид. 87:92:1:1:1


Человек вел их через лес.

Остальные свинксы легко скатывались по пологим склонам, пересекали ручьи, пробирались через густой подлесок. А Человек всю дорогу исполнял некое подобие танца: взлетал до половины ствола на толстые деревья, гладил их, что-то говорил им.

Его товарищи вели себя куда более сдержанно и только изредка присоединялись к нему в его трюках и выходках. Только Мандачува все время оставался рядом с людьми.

— Почему он так себя ведет? — спокойно спросил Эндер.

Мандачува остановился, явно не понимая вопроса. Кванда быстро «перевела» ему:

— Почему Человек карабкается на деревья, гладит их и поет?

— Он поет им о третьей жизни, — ответил наконец Мандачува. — С его стороны это очень грубый поступок. Впрочем, он всегда был глуп и эгоистичен.

Кванда удивленно поглядела на Эндера, потом перевела взгляд на Мандачуву:

— Мне казалось, Человека все очень любят…

— Великая честь, — кивнул Мандачува. — Он очень мудр. — Тут Мандачува ущипнул Эндера за бедро. — Но здесь он дурак. Он думает, ты окажешь ему честь, дашь ему третью жизнь.

— А что такое третья жизнь?

— Дар, который Пипо оставил себе, — ответил Мандачува. Потом пошел быстрее и догнал других свинксов.

— Ты что-нибудь поняла? — обратился Эндер к Кванде.

— До сих пор не могу привыкнуть к тому, как вы задаете им прямые вопросы.

— Ответы только не очень, правда?

— Мандачува зол — это уже что-то. И злится он именно на Пипо — это еще кусочек. Третья жизнь — дар, который Пипо оставил себе. Полагаю, мы отыщем смысл.

— Когда?

— Через двадцать лет. Или через двадцать минут. Ксенология — чертовски увлекательная наука.

Эла тоже все время касалась стволов деревьев, забиралась в подлесок.

— Здесь растет только один вид дерева. И кусты все похожи друг на друга. И лианы на деревьях. Кванда, вы когда-нибудь встречали в лесу другое растение?

— Возможно, я не заметила. Никогда специально не искала. По-моему, нет. А лиана называется мердона. Ею питаются черви масиос, а самих червей едят свинксы. Это мы научили свинксов, как делать съедобными корни мердоны. Еще до амаранта.

— Посмотрите, — сказал Эндер.

Свинксы остановились на краю большой поляны, спиной к людям. Через минуту Эндер, Кванда и Эла подошли к ним и через их головы начали разглядывать залитую лунным светом поляну. Травы нет, земля плотно утоптана. По краям — несколько хижин, а вообще поляна пуста, только посредине поднимается в небо огромное дерево — самое большое, какое только доводилось видеть людям.

Казалось, ствол колышется.

— Да здесь сотни масиос, — прошептала Кванда.

— Не масиос, — поправил Человек.

— Три сотни и еще двадцать, — похвастался Мандачува.

— Маленькие братья, — сообщил Стрелок.

— И маленькие матери, — добавил Чашка.

— И если вы причините им вред, — сказал Листоед, — мы убьем вас, а потом спилим ваши деревья.

— Мы не сделаем им плохого, — покачал головой Эндер.

Свинксы не пытались даже ступить на поляну, они ждали и ждали, пока наконец что-то не зашевелилось у самой большой хижины почти прямо напротив них. Свинкс. Самый большой свинкс, какой только может быть.

— Жена, — пробормотал Мандачува.

— Как ее имя? — поинтересовался Эндер.

Свинксы повернулись и уставились на него.

— Они не говорят нам своих имен, — ответил Листоед.

— Если у них вообще есть имена, — вставил Чашка.

Человек протянул руку, заставил Эндера наклониться и прошептал ему на ухо:

— Эту мы всегда называем Крикуньей. Конечно, когда она не может нас слышать.

Самка посмотрела на них, а затем пропела — другим словом нельзя было назвать музыкальное звучание ее голоса — несколько предложений на языке жен.

— Вы должны идти, — перевел Мандачува. — Голос. Вы.

— Один? — переспросил Эндер. — Я бы хотел взять с собой Кванду и Элу.

Мандачува что-то громко сказал на языке жен. Его речь казалась карканьем по сравнению с мелодичным голосом самки. Крикунья ответила короткой фразой.

— Она говорит: конечно, они могут пойти с тобой, — доложил Мандачува. — Они ведь женщины, не так ли? Она совсем не понимает различий между людьми и малышами. Даже не знает, что они есть.

— И еще кое-что, — вспомнил Эндер. — Мне нужен один из вас как переводчик. Или она говорит на звездном?

Мандачува передал просьбу Эндера. Немедленно последовал краткий ответ, и Мандачуве он явно не понравился. Он не стал переводить. Это сделал Человек.

— Она сказала: вы можете брать с собой любого переводчика, только это должен быть Человек.

— Тогда будешь нашим переводчиком.

— Сначала вам надо посетить место рождений, — сказал Человек. — Тебя пригласили.

Эндер ступил на открытое место и пошел по залитой серебристым светом поляне. Он слышал, как идут за ним Эла и Кванда, как шлепает рядом Человек. Теперь он заметил, что Крикунья на поляне не одна. Несколько лиц выглядывало из дверей хижин.

— Сколько их? — спросил Эндер.

Человек не ответил.

Эндер повернулся к нему:

— Сколько жен живет здесь?

Человек продолжал молчать. И молчал, пока Крикунья не пропела ему что-то громким приказным тоном. Тут он перевел:

— Здесь место рождений, Голос, — мы говорим, только если жена задает вопрос.

Эндер серьезно кивнул и двинулся обратно к лесу, где стояли в ожидании остальные самцы. Кванда и Эла последовали за ним. Он слышал, как Крикунья что-то поет за его спиной. Теперь он понимал, почему самцы прозвали ее так, — ее голос разве что не валил деревья. Человек догнал Эндера и схватил его за брюки:

— Она спрашивает, почему ты уходишь? Тебе никто не разрешал уходить. Она очень сердится.

— Скажи ей, что я пришел сюда не приказывать и не получать приказы. Если она не станет обращаться со мной как с равным, я не буду обращаться с ней как с равной.

— Я не могу ей этого сказать.

— И она до конца своих дней будет думать, почему я ушел.

— Великая честь — быть призванным в общество жен!

— И для них великая честь, если Говорящий от Имени Мертвых соглашается прийти к ним.

Человек постоял несколько минут. Потом повернулся и заговорил с Крикуньей.

Она слушала его молча.

— Я надеюсь, вы знаете, что делаете, Голос, — прошептала Кванда.

— Я импровизирую, — отозвался Эндер. — Как, по-вашему, идут наши дела?

Она не ответила.

Тем временем Крикунья нырнула в большую хижину. Эндер покачал головой и снова двинулся к лесу. Почти сразу же раздался новый вопль Крикуньи.

— Она приказывает вам подождать, — перевел Человек.

Эндер даже не остановился. Через минуту он уже миновал группу самцов.

— Если она попросит меня вернуться, я, может быть, соглашусь. Но ты должен сказать ей, Человек, что я пришел сюда не за приказами. Я ведь уже просил тебя.

— Я не могу этого сказать.

— Почему?

— Позвольте мне, — вступила Кванда. — Человек, ты не можешь это перевести, потому что боишься или потому что у тебя просто нет для этого слов?

— Нет слов. Когда брат разговаривает с одной из жен, он просит, а она отдает приказы. А в обратную сторону эти слова не поворачиваются.

Кванда улыбнулась Эндеру:

— Видите, Голос, ничего у вас не выйдет. Это язык.

— А разве они не понимают вашего языка, Человек? — поинтересовался Эндер.

— Звуки мужского языка не должны раздаваться в месте рождений, — ответил Человек.

— Тогда скажи ей, что мои слова не могут звучать на языке жен, только на мужском языке, и что я прошу ее позволить тебе переводить мои слова на мужской язык.

— От тебя столько беспокойства, Голос, — фыркнул Человек и снова обратился к Крикунье.

И вдруг поляна заполнилась звуками языка жен. Десяток разных мелодий зазвучал, словно хор на распевке.

— Голос, — напомнила о себе Кванда, — вы уже нарушили почти все правила хорошего поведения ксенолога.

— А какое я упустил?

— Единственное, что я могу вспомнить, — ну, вы пока не убили ни одного из них.

— Вы забыли еще кое-что. Я пришел не как ученый. Не для того, чтобы лучше узнать их. Я посол. Моя задача — заключить с ними договор.

Женский говор замолк столь же внезапно, как и начался. Крикунья выбралась из своей хижины, подошла к центру поляны, остановилась рядом с огромным деревом и запела.

Человек ответил ей на мужском языке. Кванда прошептала приблизительный перевод:

— Он передает ей то, что вы сказали про переговоры между равными.

И снова на поляне воцарилась какофония женских голосов.

— И что, вы думаете, они ответят? — спросил Эндер.

— Ну откуда же мне знать? — пожала плечами Кванда. — Я была здесь столько раз, сколько и вы.

— Полагаю, они поймут и согласятся принять меня на этих условиях.

— Почему?

— Потому что я прилетел с неба. Потому что я Говорящий от Имени Мертвых.

— Не начинайте думать о себе как о великом белом боге, — фыркнула Кванда. — Это не доводит до добра.

— Я не Писарро.

В его ухе Джейн пробормотала:

— А я начинаю понемногу разбираться в этом языке жен. В записях Пипо и Либо я отыскала начатки мужского языка. Да и перевод Человека очень помогает. Язык жен очень похож на мужской, только он, судя по всему, более архаичен: слова сводятся к корням, много устаревших форм, ну еще мужской род обращается к женскому в подчинительном наклонении, а женский к мужскому — только в повелительном. Слово языка жен для понятия, в мужском языке обозначаемого «братья», в буквальном переводе значит «древесные черви». Если это их язык любви, я удивляюсь, как они вообще умудряются размножаться.

Эндер улыбнулся. Было приятно, что Джейн разговаривает с ним снова, что он может рассчитывать на ее помощь.

Тут он понял, что Мандачува, видимо, задал Кванде вопрос: Эндер услышал, как она ответила шепотом:

— Он слушает жемчужину в своем ухе.

— Это Королева Улья?

— Нет, — сказала Кванда. — Это… — Она пыталась отыскать слово. — Компьютер. Машина, обладающая голосом.

— Могу я получить такую?

— Когда-нибудь потом, — ответил Эндер, избавляя Кванду от лишнего беспокойства.

Жены замолчали. И снова зазвучал только голос Крикуньи. Самцы зашевелились, зашумели, начали тихонько подпрыгивать и раскачиваться на носках.

Джейн прошептала на ухо:

— Она говорит на мужском языке.

— Великий день. Величайший из дней, — спокойно сказал Стрелок. — Жена говорит на мужском языке — и где? В месте рождений. Никогда такого не бывало.

— Она приглашает тебя вернуться, — перевел Человек. — Как сестра брата. Она зовет тебя.

Эндер немедленно вышел на поляну и направился прямо к Крикунье. Она была выше самцов, но все же сантиметров на пятьдесят ниже Эндера. А потому он опустился на колени. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

— Я благодарен за доброту ко мне, — сказал Эндер.

— Это я мог бы сказать и на языке жен, — хихикнул Человек.

— Скажи это на своем языке.

И он сказал. Крикунья протянула руку и прикоснулась к гладкой коже лба Эндера, к пробивающейся щетине на подбородке, нажала пальцем на его губу, он закрыл глаза, но не отшатнулся, когда она осторожно притронулась к его веку.

Крикунья заговорила.

— Ты — святой Голос? — перевел Человек.

— Он добавил слово «святой», — внесла поправку Джейн.

Эндер поглядел в глаза Человеку.

— Я не святой, — ответил он.

Человек застыл.

— Скажи ей.

Человек на мгновение заколебался, потом, видимо, решил, что из этих двоих Эндер менее опасен.

— Она не сказала «святой».

— Говори мне все, что она сказала, и как можно точнее, — приказал Эндер.

— Если ты не святой, — спросил Человек, — откуда ты узнал, что она говорила на самом деле?

— Пожалуйста, — попросил Эндер, — будь правдив и с ней, и со мной.

— Тебе я больше не солгу, — пообещал Человек. — Но когда я перевожу ей, для нее мой голос произносит твои слова. Мне нужно отвечать осторожно.

— Не нужно лгать, — сказал Эндер. — И не бойся. Очень важно, чтобы она слышала именно то, что я говорю. Передай ей это. Скажи, что я прошу простить тебя за грубые и недостойные речи, ибо я невоспитанный фрамлинг, а ты обязан переводить точно.

Человек закатил глаза, но все же повернулся к Крикунье и начал объяснять.

Она коротко ответила. Человек перевел.

— Она говорит, что ее голова — не из корня мердоны. Конечно, она все прекрасно понимает.

— Скажи ей, что люди никогда раньше не видели такого большого дерева. Попроси ее рассказать нам, что она и другие жены делают с ним.

Кванда помотала головой:

— Прямо к цели. С ума сойти!

Но когда Человек закончил перевод, Крикунья немедленно подошла к дереву, коснулась его и начала петь.

Теперь, стоя у самого ствола, они уже могли рассмотреть копошащиеся на коре маленькие создания. Большинство — четыре или пять сантиметров в длину. Выглядят почти как зародыши, только розоватые тельца покрыты тонким темным пушком. Глаза открыты. Малыши карабкались друг на друга, пытаясь пробиться к одному из белых влажных потеков на стволе.

— Амарантовая каша, — пояснила Кванда.

— Новорожденные, — добавила Эла.

— Не новорожденные, — поправил Человек. — Они уже так выросли, что почти могут ходить.

Эндер шагнул к дереву, протянул руку. Крикунья тут же оборвала свою песнь. Но Эндер не остановился. Он коснулся пальцами коры — рядом с одним из малышей. Неуклонно двигаясь вперед, детеныш натолкнулся на его ладонь, взобрался на нее, вцепился…

— Ты знаешь этого по имени? — спросил Эндер.

Перепуганный Человек торопливо перевел. И тут же сообщил ответ Крикуньи.

— Это один из моих братьев, — сказал он. — Он не получит имени, пока не сможет ходить на двух ногах. Его отец — Корнерой.

— А мать?

— Ой, у маленьких матерей никогда не было имен, — отозвался Человек.

— Спроси.

Человек подчинился. Крикунья ответила.

— Она говорит, что его мать была очень сильной и очень храброй. Она много ела и принесла пятерых детей. — Человек коснулся ладонью лба. — Пятеро детей — это очень много. И она была достаточно жирна, чтобы прокормить их всех.

— Мать приносит кашу, которую они едят?

Человек на мгновение онемел от страха.

— Голос, я не могу сказать этого. Ни на каком языке.

— Почему?

— Но ведь я уже говорил. Она была достаточно жирна, чтобы прокормить всех пятерых малышей. Положи на место маленького брата и позволь жене спеть дереву.

Эндер снова прижал руку к стволу, и детеныш уполз. Крикунья продолжила прерванную песнь. Кванда явно была возмущена бесцеремонностью Эндера. А вот Эла просто светилась от возбуждения:

— Разве вы не понимаете? Новорожденные едят тело своей матери.

Эндер отступил на шаг.

— Как ты можешь такое говорить?! — возмутилась Кванда.

— Посмотрите, как они ползают по стволу — точь-в-точь маленькие масиос. Должно быть, прежде они и масиос были конкурентами. — Эла провела пальцем по коре дерева — в стороне от потеков амарантовой каши. — Дерево источает сок. Вот, видите, в трещинах. В прошлом, до десколады, здесь жили насекомые, которые пили сок, а детеныши свинксов и черви масиос пожирали насекомых. Вот почему свинксы смогли смешать свои гены с генами дерева. Здесь живут не только их дети. Взрослым все время приходится забираться на деревья, чтобы собирать масиос. Даже когда у них были другие источники пищи, они все-таки не могли оставить деревья — их привязывал к ним жизненный цикл. Задолго до того, как они сами стали деревьями.

— Мы изучаем общество свинксов, — нетерпеливо сказала Кванда, — а не характер их эволюции…

— Я провожу важные переговоры, — прервал ее Эндер. — А потому разбирайтесь в чем хотите, ради бога, но не устраивайте мне здесь семинар.

Песня достигла кульминационной точки. Огромный ствол прорезала трещина.

— Они не собираются свалить для нас это дерево, нет? — спросила испуганно Кванда.

— Она просит дерево открыть нам свое сердце. — Человек снова приложил руку ко лбу. — Это материнское дерево, оно единственное в нашем лесу. Нельзя, чтобы ему причинили зло, ибо тогда все наши дети будут рождаться от других деревьев, а все наши отцы умрут.

Голоса остальных жен слились с песней Крикуньи. Трещина превратилась в большое отверстие. Эндер сделал шаг в сторону и встал прямо перед ним. Внутри было слишком темно, и он не мог ничего разглядеть.

Эла вынула из кармана на поясе фонарик и протянула ему. Рука Кванды вылетела вперед и схватила Элу за запястье.

— Механизм! — крикнула она. — Такие вещи нельзя приносить сюда!

Эндер мягко вынул фонарик из руки Элы.

— Ограда отключена, — напомнил он. — И все мы теперь вольны заниматься Сомнительной Деятельностью. — Он направил фонарик в землю и включил, потом чуть сдвинул пальцем колечко, чтобы ослабить интенсивность и увеличить охват. Жены что-то бормотали, а Крикунья погладила Человека по животу.

— Я сказал им, что вы можете ночью делать маленькие луны, — объяснил тот, — и принесли такую с собой.

— Если я впущу этот свет в сердце материнского дерева, это повредит кому-нибудь?

Человек спросил Крикунью, а Крикунья потянулась к фонарику. Затем, уже сжимая его в дрожащих руках, она что-то тихо пропела, а потом направила серебряный луч прямо в отверстие, но тут же отшатнулась и отвела его.

— Свет ослепляет их, — перевел Человек.

Джейн уже говорила на ухо Эндеру:

— Звук ее голоса отражается от стен дупла. Когда свет попал внутрь, эхо смодулировало сигнал, изменив характер звука и добавив обертоны. Дерево ответило, используя собственный голос Крикуньи.

— Видеть можешь? — тихо спросил Эндер.

— Стань на колени, поднеси меня поближе, подожди минуту, а потом засовывай голову в отверстие.

Эндер подчинился. Он стоял, чуть покачивая головой, чтобы дать Джейн возможность смотреть под разными углами, слушал, что она говорит. Потом продвинулся чуть глубже, довольно долго неподвижно постоял на коленях, а затем повернулся к остальным.

— Маленькие матери. Там маленькие матери, те, что беременны. Не больше четырех сантиметров в длину. Одна из них как раз сейчас рожает.

— Ты видишь через сережку? — спросила Эла.

Кванда встала на колени рядом с ним, попыталась всмотреться, но ничего не увидела.

— Редкий случай сексуального диморфизма, — заметила она. — Самки достигают зрелости почти сразу после рождения, вынашивают детенышей и умирают. — Она подозвала Человека. — Те малыши, что ползают по стволу, они все братья?

Человек повторил Крикунье вопрос. Жена протянула руку к трещине, сняла со ствола довольно крупного детеныша и пропела несколько слов объяснения.

— Это маленькая жена, — перевел Человек. — Когда она вырастет, присоединится к остальным и станет заботиться о детях.

— Только одна? — удивилась Эла.

Эндер встряхнулся и встал:

— Эта самка стерильна, а если нет, они все равно не позволят ей спариться. Ей нельзя иметь детей.

— Но почему? — спросила Кванда.

— У них нет родового канала, — объяснил Эндер. — Детеныши прогрызают себе путь наружу.

Кванда шепотом прочла молитву.

А у Элы разыгрался азарт исследователя.

— Невероятно! — воскликнула она. — Но если они так малы, как же они спариваются с самцами?

— Естественно, мы относим их к отцам, — рассмеялся Человек. — А как же еще это может происходить? Отцы-то не способны прийти сюда, разве не так?

— Отцы, — пробормотала Кванда. — Так они называют самые уважаемые деревья.

— Правильно, — подхватил Человек. — У отцов пористая кожа. Они выдувают свою пыль на кору и смешивают с соком. Мы относим маленькую мать к тому дереву, которое избрали жены. Она ползает по коре, сок, смешанный с пылью, попадает в ее животик и наполняет ее малышами.

Кванда молча показала пальцем на маленькие шишечки на животе Человека.

— Да, — подтвердил Человек. — Это наши сучья. Брат, удостоенный чести, сажает маленькую мать на один из своих сучьев, и она держится, крепко-крепко, всю дорогу до отца. — Он погладил свой живот. — Это самая большая радость, доступная нам во второй жизни. Мы носили бы маленьких матерей каждую ночь, если бы могли.

Крикунья запела (хоть уши зажимай!), и отверстие в стволе начало затягиваться.

— Все эти самки, все эти маленькие матери, — поинтересовалась Эла, — они разумны?

Этого слова Человек не знал.

— Они в сознании? — спросил Эндер.

— Конечно.

— Он хочет узнать, — объяснила Кванда, — могут ли маленькие матери думать? Понимают ли они речь?

— Они? — переспросил Человек. — Да нет, они не умнее кабр. И лишь ненамного умнее масиос. Они делают только три вещи. Едят, ползают и держатся за наши сучья. А вот те, кто на стволе дерева, сейчас начинают учиться. Я помню, как ползал по коре материнского дерева. Значит, тогда у меня была память. Но я один из немногих, кто помнит так далеко.

Слезы навернулись на глаза Кванды.

— Все эти матери… Они рождаются, совокупляются, дают жизнь и умирают. Такими маленькими. Они даже не успевают понять, что жили.

— М-да, половой диморфизм, доведенный до смешного, — покачала головой Эла. — Матери достигают зрелости в раннем возрасте, отцы — в глубокой старости, а доминирующие самки стерильны. Какая ирония, не правда ли? Они управляют целым племенем, но не могут передать свои гены…

— Эла, — прервала ее Кванда, — а если мы придумаем способ, позволяющий этим несчастным рожать и не быть съеденными? Кесарево сечение. А для детенышей — питательные заменители, высокое содержание белка. Как ты думаешь, может маленькая мать выжить и стать взрослой?

У Элы не было возможности ответить. Эндер схватил их обеих за руки и оттащил от дерева.

— Как вы смеете? — прошептал он. — А если они отыщут способ — и наши трехлетние девочки начнут рожать детей, а те, чтобы появиться на свет, станут поедать маленькие тела своих матерей?

— О чем вы говорите? — возмутилась Кванда.

— Это омерзительно, — согласилась Эла.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы подрубить корень всей их жизни, — твердо сказал Эндер, — а чтобы проложить путь и разделить с ними мир. Через сто или пятьсот лет, когда они будут знать достаточно, чтобы самим вносить изменения, они решат, что им делать с тем, как рождаются их дети. Но мы ведь даже представить себе не можем, что произойдет, если число взрослых самцов и самок уравняется. И что, кстати, будут делать эти самки? Они ведь больше не смогут рожать детей, не так ли? И стать отцами, как самцы, тоже. Так зачем они?

— Но они умирают еще до жизни…

— Они есть то, что они есть. И они сами будут решать, что им менять. Они, а не вы, с вашим слепым человеческим желанием помочь им прожить полные и счастливые жизни, совсем как наши.

— Вы правы, — сказала Эла. — Конечно, вы правы, простите меня.

Для Элы свинксы не были людьми, просто еще один вид местной фауны. А она привыкла, что у инопланетных животных вывихнутый и нечеловеческий образ жизни. Но Эндер видел, что Кванда все еще расстроена. В ее сознании переход произошел давно: она думала о свинксах как о «нас», а не как о «них». Она принимала все известные ей странности в их поведении, даже убийство ее отца, как нечто находящееся в пределах допустимого. Это значило, что она куда более терпима и куда лучше понимает свинксов, чем Эла, даже если Эла станет учиться. Но именно эта позиция делала Кванду уязвимой: она не могла спокойно смотреть на жестокие, по человеческим меркам, обычаи своих друзей.

А еще Эндер заметил, что после многих лет общения со свинксами Кванда переняла одну из их привычек. В минуты душевной тревоги, боли, беспокойства ее тело словно каменело. А потому он напомнил ей о принадлежности к роду человеческому тем, что обнял за плечи и притянул к себе.

От его прикосновения Кванда чуть-чуть оттаяла, нервно рассмеялась и тихо сказала:

— Вы знаете, о чем я все время думаю? Что маленькие матери рожают детей и умирают некрещеными.

— Если епископ Перегрино обратит свинксов, — ответил Эндер, — возможно, они позволят окропить внутренность материнского дерева святой водой и произнести все надлежащие слова.

— Не смейтесь надо мной.

— Я не смеюсь. Однако сегодня мы будем просить их только о тех изменениях, которые позволят нам свободно жить рядом с ними, и не более. И сами согласимся измениться лишь настолько, чтобы они могли выносить наше присутствие. Соглашайся. Иначе нам придется снова подключить ограду. Неограниченный контакт действительно может погубить их.

Эла кивнула в знак согласия, но Кванда опять окаменела, и Эндер впился пальцами в ее плечо. Она тоже кивнула. Он ослабил пожатие.

— Прости меня, — сказал он. — Но они есть то, что есть. Если хочешь, они такие, какими сотворил их Господь. А потому не пытайся изменить их по своему образу и подобию.

Он возвратился к материнскому дереву, где ждали Человек и Крикунья.

— Прошу прощения за паузу, — извинился Эндер.

— Все в порядке, — ответил Человек. — Я объяснил ей, что произошло.

Эндер почувствовал, как у него все похолодело внутри.

— И что ты ей сказал?

— Я сказал, что они хотели сделать с маленькими матерями что-то, из-за чего мы стали бы больше походить на людей, но ты ответил, что они должны отказаться от этого или ты вернешь ограду на место. Что ты сказал: свинксы должны оставаться свинксами, а люди — людьми.

Эндер улыбнулся. Перевод Человека был совершенно верен по сути, и у свинкса хватило ума не вдаваться в частности. Кто знает, вдруг женам захотелось бы, чтобы маленькие матери продолжали жить, и они потребовали бы этого, не представляя себе последствий такого гуманного жеста. Да, Человек оказался превосходным дипломатом: сказал правду и сгладил все острые грани.

— Ну что ж, — начал Эндер, — теперь, когда мы познакомились друг с другом, пора приниматься за серьезный разговор.

Эндер сидел на голой земле. Крикунья устроилась так же напротив него. Она пропела несколько слов.

— Она сказала, что вы должны научить нас всему, что знаете, взять нас с собой к звездам, принести нам Королеву Улья и отдать ту световую палочку, что принесла с собой новая женщина, а иначе этой же ночью она пошлет всех братьев этого леса зарезать всех людей, пока они спят, а тела повесить высоко над землей, чтобы лишить вас третьей жизни. — Заметив тревожные взгляды людей, Человек протянул руку и коснулся груди Эндера. — Нет, нет, ты должен понять. Это ничего не значит. Мы всегда так начинаем, когда ведем переговоры с другим племенем. Разве ты считаешь нас сумасшедшими? Мы никогда не убьем вас! Вы дали нам амарант, горшки, «Королеву Улья» и «Гегемона».

— Скажи, чтобы она взяла обратно свои слова, если хочет получить что-нибудь еще.

— Я повторяю, Голос, это ничего не значит.

— Она произнесла эти слова, и я не стану разговаривать с ней, пока они будут между нами.

Человек заговорил.

Крикунья вскочила на ноги и обошла вокруг материнского дерева, высоко подняв руки и что-то громко распевая.

Человек наклонился к Эндеру:

— Она жалуется великой матери всех жен, что ты — брат, который не знает своего места. Она говорит, что ты оскорбительно груб и что с тобой невозможно иметь дело.

Эндер кивнул:

— Да, она совершенно права. Мы наконец сдвинулись с мертвой точки.

Крикунья снова опустилась на землю напротив Эндера. Бросила что-то на мужском языке.

— Она говорит, что никогда не станет убивать людей и запретит это всем женам и братьям. Она требует, чтобы я напомнил тебе, что вы вдвое выше нас ростом, что вы знаете все, а мы — ничего. Ну, достаточно она унизилась перед тобой для продолжения разговора?

Она хмуро следила за ним, ожидала ответа.

— Да, — сказал Эндер. — Теперь мы можем начать.

* * *

Новинья стояла на коленях возле постели Миро. Рядом пристроились Ольяду и Квим. Дом Кристан укладывал спать Грего и Квару, и его немузыкальная колыбельная была едва слышна за хриплым, затрудненным дыханием Миро.

Миро открыл глаза.

— Миро, — позвала Новинья.

Он застонал.

— Миро, ты дома, в постели. Ты перелез через ограду, когда она была включена. Доктор Навьо сказал, что твой мозг поврежден. Мы не знаем, временная это травма или нет. Возможно, ты частично парализован. Но ты жив, Миро, и доктор Навьо говорит, что может компенсировать то, что ты потерял. Понимаешь? Я говорю правду. Наверное, поначалу будет очень плохо, но, по-моему, стоит попробовать.

Он тихо застонал. Но это не был крик боли. Он пытался что-то сказать и не мог.

— Ты способен двигать челюстью, Миро? — спросил Квим.

Миро медленно открыл и закрыл рот.

Ольяду поднял руку примерно на метр над головой Миро и покачал ею:

— Ты можешь следить глазами за движениями рук?

Миро снова застонал.

— Когда хочешь сказать «нет», закрывай рот, — посоветовал Квим, — а когда «да» — открывай его.

Миро закрыл рот и промычал:

— Мммм.

Новинья поняла, что не сможет сдержаться, несмотря на свои ободряющие слова. Это было самое страшное, что когда-либо случалось с ее детьми. Когда Лауро потерял глаза и превратился в Ольяду (она ненавидела это прозвище, но теперь часто использовала его сама), она думала, что хуже быть уже не может. Но Миро, парализованный, беспомощный, неспособный даже ощутить пожатие ее руки, — это невыносимо. Ей было больно и горько, когда умер Пипо, еще горше, когда умер Либо, смерть Маркано принесла ей боль и сожаление. Она даже помнила ту сосущую пустоту, которая наступила, когда ее отца и мать опустили в могилу. Но не было страдания горше, чем видеть несчастье своего ребенка и быть не в силах помочь.

Она встала, чтобы уйти. Ради него. Надо плакать тихо и в другом месте.

— Мм. Мм. Мм.

— Он не хочет, чтобы ты уходила, — перевел Квим.

— Я останусь, если хочешь, — сказала Новинья. — Но тебе лучше снова уснуть. Навьо сказал, что чем больше ты будешь спать, тем скорее…

— Мм. Мм. Мм.

— Спать он тоже не хочет, — добавил Квим.

Новинья подавила почти рефлекторное желание прикрикнуть на Квима, сказать ему, что она и сама прекрасно слышит и понимает ответы Миро. Но сейчас не время для ссор. Кроме того, именно Квим выдумал ту систему, которой Миро пользовался для общения. Он имеет право гордиться этим, считать себя голосом Миро. Так он утверждает себя как член семьи. Показывает, что не сбежит, несмотря на то что услышал сегодня на прасе, показывает, что простил ее, а потому Новинья придержала язык.

— Наверное, он хочет нам что-то сказать, — предположил Ольяду.

— Мм.

— Или задать вопрос, — вставил Квим.

— Мм. А-а.

— Замечательно, — нахмурился Квим. — Если он не может двигать руками, значит и писать тоже не способен.

— Семантическая проблема, — кивнул Ольяду. — Зрение. Он может читать. Если мы перенесем его к терминалу, я пущу алфавит по порядку, и Миро будет говорить «да», когда увидит нужную букву.

— Это затянется на всю жизнь, — возразил Квим.

— Хочешь попробовать? — спросила Новинья.

Миро хотел.

Втроем они перетащили его в переднюю и уложили на кушетку. Ольяду нажал несколько клавиш, и в воздухе над терминалом повис алфавит — в таком развороте, что Миро было видно все. Затем Ольяду составил короткую программу, заставлявшую буквы по очереди зажигаться на долю секунды. Несколько проверочных прогонов — нужно установить время: программа должна работать достаточно медленно, чтобы Миро мог назвать нужную букву, прежде чем в воздухе вспыхнет следующая.

Миро, в свою очередь, существенно ускорил ход событий, намеренно сокращая слова.

— С-В-И…

— Свинксы, — сказал Ольяду.

— Да, — поддержала Новинья. — Почему ты перелез через ограду к свинксам?

— Ммм!

— Он задает вопрос, мама, — объяснил Квим. — Он сейчас не хочет отвечать.

— А-а.

— Ты хочешь знать, что со свинксами, которые были там, когда ты полез через ограду? — спросила Новинья.

Он хотел.

— Они вернулись обратно в лес. Вместе с Квандой, Элой и Говорящим от Имени Мертвых. — Она быстро рассказала ему о совещании в покоях епископа, обо всем, что они узнали о свинксах, и обо всех решениях. — Когда они отключили ограду, чтобы спасти тебя, они согласились поднять восстание против Конгресса. Ты понимаешь? Законы Конгресса отменены. Ограда превратилась в набор проводов. Ворота останутся открыты.

На глаза Миро навернулись слезы.

— Это все, что ты хотел узнать? — поинтересовалась Новинья. — Может, теперь поспишь?

— Н-нет, — ответил он. — Н-нет. Нет.

— Подожди, пока его глаза прояснятся, — сказал Квим. — А потом мы еще почитаем.

— Д-И-Г-А-Ф-А-Л…

— Diga ao Фаланте Пелос Муэртос, — перевел Ольяду.

— Что должны мы сказать Голосу? — спросил Квим.

— Лучше тебе уснуть сейчас, расскажешь после, — начала Новинья. — Он не вернется еще много часов. Он пошел договариваться об отношениях между нами и свинксами. Об общих правилах. Чтобы они больше не убили никого из нас, чтобы не повторилась история с Пипо и Л… твоим отцом.

Но Миро отказывался спать. Он продолжал составлять по буквам свое послание. А остальные угадывали из его сокращений, что нужно передать Голосу. А еще они поняли, что он хочет отправить сообщение немедленно, прежде чем завершатся переговоры.

А потому Новинья попросила Дома Кристана и Дону Кристу побыть с ее детьми. Уже на выходе, в передней, она остановилась у постели старшего сына. Работа утомила его, он закрыл глаза и дышал неровно. Новинья коснулась его руки, взяла ее, крепко пожала. Она знала, что он не может почувствовать ее прикосновения, но это нужно было не ему, а ей.

И тут Миро открыл глаза, и мать почувствовала слабое ответное пожатие.

— Я поняла, — прошептала она. — Все будет в порядке.

Он снова закрыл глаза. Новинья встала и на ощупь добралась до двери.

— Мне что-то попало в глаз, — сказала она Ольяду. — Возьми меня под руку, пока я сама не смогу видеть дорогу.

Квим уже сидел на ограде.

— До ворот слишком далеко! — крикнул он. — Мама, ты сможешь перелезть?

С большим трудом, но она смогла это сделать.

— Так. Одно я уже знаю. Нужно потребовать у Босквиньи разрешения поставить здесь еще одни ворота.

* * *

Было уже поздно, за полночь. Обе девушки, Эла и Кванда, боролись с подступающей дремотой. А Эндер — нет. Торговля и препирательства с Крикуньей начисто вывели его из себя, тело отреагировало соответствующим образом, и теперь, даже вернись он домой и прими снотворное, пройдут часы, прежде чем он сможет заснуть.

Он сейчас знал куда больше о том, чего свинксы хотят и в чем нуждаются. Лес был их домом, их народом и единственной по-настоящему необходимой собственностью. Но в последнее время появление полей амаранта заставило их понять, что степь — это тоже полезная земля, которую надо контролировать. Однако у них не было даже понятия мер длины. Как же измерить землю? Сколько гектаров нужно под амарант? Сколько земли отойдет людям? Сами свинксы не вполне понимали, что им нужно, а потому Эндеру приходилось ломать голову еще и над этим.

А еще хуже вышло с понятиями «закон» и «правительство». Для свинксов все было очень просто: жены правят. Наконец Эндеру удалось заставить их понять, что люди устанавливают свои законы совсем по-другому и что человеческие законы существуют для решения человеческих проблем. Чтобы объяснить, зачем людям отдельные, собственные законы, Эндер рассказал про брачные обычаи человечества. Его позабавил явный ужас Крикуньи при мысли о спаривающихся взрослых. А уж то, что мужчины и женщины имеют равные права… Понятия семьи и родства, не распространяющиеся на все племя, были для нее «свойственным братьям ослеплением». Нет ничего плохого в том, что Человек гордится числом детей своего отца, но жены-то отбирают отцов, только исходя из интересов племени. Племя и индивид — только к этим категориям жены относились с уважением.

И все же в конце концов они поняли, что человеческие законы должны действовать в границах поселений людей, а законы свинксов — только в племенах. Другое дело, где будут проходить границы. После трех часов споров и взаимного непонимания стороны пришли только к одному решению: законы свинксов правят лесом, и все люди, вступающие в лес, должны подчиняться им. Законы людей действуют внутри ограды, и свинксы, миновавшие ее, также обязаны подчиняться им. Всю остальную планету следует разделить, но позже. Очень маленькая победа, но все же что-то.

— Вы должны понять, — вдалбливал Эндер, — людям потребуется много открытой земли. Но это только часть проблемы. Вы хотите, чтобы Королева Улья научила вас, помогла вам добывать руду, выплавлять металл, изготовлять орудия. Но ей тоже потребуется земля. И она очень быстро станет сильнее, чем люди и малыши, вместе взятые.

Каждый из жукеров, объяснял он, абсолютно послушен и удивительно трудолюбив. Они очень быстро обгонят людей и по производительности, да и по всему остальному. Если Королева вернется к жизни на Лузитании, с ней все время придется считаться.

— Корнерой говорит, что ей можно доверять, — сказал Человек. И, выслушав Крикунью, добавил: — И материнское дерево тоже с этим согласно.

— Отдадите ли вы ей свою землю? — настаивал Эндер.

— Мир велик, — перевел Человек. — Она может взять леса других племен. Да и вы тоже. Мы с радостью отдадим их вам.

Эндер оглянулся на Элу и Кванду.

— Все это очень хорошо, — сказала Эла. — Но имеют ли они право делать такой подарок?

— Определенно нет, — ответила Кванда. — Они даже воюют с другими племенами.

— Мы убьем их всех, если это вас беспокоит, — предложил Человек. — Мы стали очень сильны. Три сотни и еще двадцать детей. Через десять лет ни одно племя не устоит перед нами.

— Человек, — вмешался Эндер, — скажи Крикунье, что сейчас мы договариваемся с вами. С остальными племенами мы поговорим позже.

Человек очень быстро, кажется путаясь в словах, перевел и мгновенно получил ответ.

— Нет. Нет. Нет.

— Что ей не нравится? — поинтересовался Эндер.

— Вы не должны договариваться с нашими врагами. Вы пришли к нам. Если вы пойдете к ним, значит вы тоже враги.

В эту минуту на краю поляны появились огоньки. Стрелок и Листоед вывели из леса Новинью, Квима и Ольяду.

— Нас послал Миро, — объяснил Ольяду.

— Как он? — спросила Кванда.

— Парализован, — брякнул Квим, чем спас Новинью от необходимости сообщать это мягко.

— Nossa Senhora! — прошептала Кванда. — Святая Дева!

— Но судя по всему, это временно, — вступила Новинья. — Прежде чем пойти сюда, я взяла его за руку. Он почувствовал это и пожал мою. Еле-еле, но это значит, что нервные цепи целы, хотя бы некоторые.

— Простите, — прервал их Эндер, — но об этом вы сможете побеседовать дома, в Милагре. У меня здесь несколько другие проблемы.

— Ах да, извините, — вздохнула Новинья. — Сообщение Миро. Он не может говорить, но передавал нам по буквам, а промежутки мы заполняли сами. Свинксы собираются начать войну, используя преимущества, полученные от нас. Стрелы, численное превосходство — они будут просто непобедимы. Однако, если я правильно его поняла, Миро утверждает, что для них война — это вопрос не только захвата территории. Это возможность смешения генов. Мужская экзогамия. Победившее племя получает в свое распоряжение деревья, выросшие из тел убитых на войне.

Эндер посмотрел на Человека, Листоеда, Стрелка.

— Это правда, — сказал Стрелок. — Конечно, это правда. Мы стали самым мудрым племенем. Любой из нас будет лучшим отцом, чем все остальные свинксы, вместе взятые.

— Понимаю, — кивнул Эндер.

— Вот почему Миро хотел, чтобы мы пошли к вам прямо сейчас, ночью, — объяснила Новинья. — Пока переговоры не завершены. Этому следует положить конец.

Человек встал, покачиваясь и размахивая руками, как будто он сейчас оттолкнется и взлетит.

— Этого я не переведу.

— Переведу я, — вмешался Листоед.

— Прекратить! — рявкнул Эндер. Раньше он не позволял себе такого сильного крика. Все немедленно замолчали, только эхо еще минуту звенело между деревьями. — Листоед, — спокойно продолжил Эндер, — моим переводчиком будет только Человек.

— Кто ты такой, чтобы запрещать мне разговаривать с женами? Я свинкс, а ты никто.

— Человек, — улыбнулся Эндер, — скажи Крикунье, что, если она позволяет Листоеду переводить слова, которые мы говорим между собой, значит он шпион. А если она допускает, чтобы за нами шпионили, с ней не стоит разговаривать. Мы пойдем домой, и вы ничего от нас не получите. Я заберу Королеву Улья и найду ей другую планету. Ты понял?

Конечно, он понял. А еще — Эндер точно знал это — Человек был доволен. Листоед пытался перехватить роль переводчика, тем самым покушаясь на авторитет Человека, а вместе с ним и Эндера. Когда Человек закончил свою речь, Крикунья запела, обратившись к Листоеду. Оглушенный, он быстро отступил к лесу и остался там вместе с другими свинксами. Наблюдать.

Но Человека нельзя было назвать марионеткой. Он и виду не подал, что благодарен за вмешательство, и теперь глядел Эндеру в глаза:

— Ты говорил, что не будешь пытаться изменить нас.

— Я говорил: не буду пытаться изменить вас больше, чем необходимо.

— А почему это необходимо? Это наше дело — наше и других свинксов.

— Осторожно, — шепнула Кванда. — Он очень расстроен.

Прежде чем пытаться убедить Крикунью, он должен перетащить на свою сторону Человека.

— Вы — наши первые друзья среди свинксов. Вы завоевали нашу любовь и наше доверие. Мы никогда не причиним вам зла и никогда не предоставим другим свинксам преимущества перед вами. Но мы пришли не только к вам. Мы представляем человечество и хотим передать наши знания всем свинксам, все равно, к какому племени они принадлежат.

— Вы представляете далеко не все человечество. Вы собираетесь воевать с другими людьми. Так как же вы можете утверждать, что наши войны — зло?

Наверняка Писарро, несмотря на все погодные условия, легче было справиться с Атауальпой[123].

— Мы пытаемся предотвратить войну с другими людьми, — объяснил Эндер. — А если мы все же в нее ввяжемся, это будет не наша война, мы от нее ничего не выигрываем. Потому что это будет война за вас, за ваше право выйти к звездам. — Эндер поднял свою открытую ладонь. — Мы отреклись от принадлежности к роду человеческому, чтобы стать для вас рамен. — Он сжал руку в кулак. — Человек, свинкс и жукер здесь, на Лузитании, станут единым народом. Все люди. Все жукеры. Все свинксы.

Человек сидел неподвижно. Переваривал. Наконец поднял голову:

— Голос, это очень тяжело. До того как сюда пришли вы, люди, все другие свинксы… Их следовало убивать, и всю третью жизнь они — рабы в наших лесах. Этот лес был когда-то полем боя, и самые древние деревья — воины, павшие в том бою. Старейшие из отцов — герои этого сражения, а наши дома сделаны из трусов. Всю свою жизнь мы готовимся побеждать врагов, чтобы жены могли посадить материнское дерево в новом лесу и сделать нас могучими и великими. За последние десять лет мы научились использовать стрелы, чтобы убивать издалека. Мы делаем бурдюки из шкур кабр и горшки из глины и теперь не будем страдать от жажды в сухих степях. Мы теперь умеем использовать амарант и корни мердоны, а значит, будем сильными, нас будет много, и вдали от масиос родного леса у нас останется еда. И мы радовались этому, потому что знали: мы победим. Мы принесем наших жен, маленьких матерей, героев в каждый уголок великого мира, а потом — к звездам. Это наша мечта, Голос, а теперь ты говоришь, что мы должны отказаться от нее.

Это была сильная речь. Никто из спутников Эндера не мог посоветовать ему, что отвечать. Человек почти убедил их.

— Ваша мечта — хорошая мечта, — кивнул Эндер. — Об этом мечтают все живые существа. Это желание заключено в самой жизни, в ее корнях — расти, пока весь мир вокруг не станет частью тебя, не окажется под твоим контролем. Это жажда величия. Но есть два пути ее утоления. Первый — убивать все, что не есть ты, переваривать или уничтожать, пока в мире не останется ничего, что противилось бы тебе. Это путь зла. Ты говоришь всей Вселенной: «Только я буду велик, и, чтобы для меня хватило места, остальные должны отдать все, что имеют, и превратиться в ничто». Понимаешь ли ты, Человек, что, если бы люди думали так, поступали так, мы могли бы убить всех свинксов на Лузитании и сделать эту планету нашим домом? Что стало бы с твоей мечтой, если бы мы оказались злыми?

Человек старался понять.

— Я вижу, вы принесли нам драгоценные дары, когда могли забрать у нас то немногое, чем мы владели. Но что пользы от даров, если с их помощью мы не можем стать великими?

— Мы хотим, чтобы вы росли, отправились к звездам и чтобы здесь, на Лузитании, вы были многочисленны и сильны — тысячи матерей, жен, братьев. Мы научим вас выращивать разные растения, разводить животных. Эти женщины — Эла и Новинья — будут работать всю свою жизнь, чтобы создать больше растений, способных жить на Лузитании, и плоды своих трудов станут отдавать вам. Но почему хоть один свинкс из другого дерева должен умирать, чтобы вы получили все это? И почему вы считаете злом то, что мы хотим поделить наши дары на всех?

— Если все станут так же сильны, как и мы, чего мы тогда добьемся?

«В самом деле, чего я жду от этого брата? — подумал Эндер. Его народ всегда измерял свою мощь в сравнении с другим племенем. Их лес — это не пятьдесят или пятьсот гектаров, он больше или меньше леса соседнего племени. Я сейчас пытаюсь за час сделать работу, для которой необходимо поколение, — изменить у них точку зрения на самих себя. Точку отсчета».

— Корнерой велик? — спросил Эндер.

— Я говорю «да», — отозвался Человек. — Он мой отец. Его дерево не старейшее и не самое толстое в лесу, но никто не помнит, чтобы какой-нибудь другой отец принес столько детей в такой короткий срок.

— В каком-то смысле все его дети — это все еще часть его самого? Чем больше детей он зачинает, тем более славным становится?

Человек медленно кивнул.

— И чем больше ты сделаешь в своей жизни, тем сильнее прославишь своего отца, правильно?

— Если дети совершают великие дела — да, это огромная честь для отца.

— Но разве нужно тебе уничтожать остальные великие деревья для вящей славы твоего отца?

— Все не так, — возразил Человек. — Все великие деревья — отцы племени. И все малые деревья — братья.

Но Эндер заметил, что Человек не так уверен, как раньше. Он сопротивлялся идеям Эндера, потому что они были чужды ему, а не потому, что считал их неправильными или непонятными. Он начинал осваивать их.

— Посмотри на жен, — продолжал Эндер. — У них нет своих детей. Они не могут быть великими, подобно твоему отцу.

— Голос, но ты же знаешь, что они — выше всех. Все племя слушается их. Когда они хорошо правят нами, племя процветает; когда племя умножается, жены становятся сильней.

— Несмотря на то, что никто из вас не приходится им сыном.

— Как же это может быть?

— И все же вы создаете их власть и величие. Они вам никто — не мать, не отец, и все же они растут, когда растете вы, и процветают, когда процветаете вы.

— Мы все — одно племя.

— Но почему вы одно племя? У вас разные отцы, разные матери.

— Потому что мы — племя! Мы живем вместе здесь, в лесу, мы…

— Если чужой свинкс из другого племени придет и попросит права остаться и быть вашим братом?

— Мы никогда не сделаем его отцом!

— Но вы попытались сделать это с Пипо и Либо!

Человек тяжело дышал.

— Я вижу, — сказал он. — Они были частью племени. Пришли с неба, но мы приняли их как братьев и пытались сделать отцами. Племя — это то, что мы считаем племенем. Если мы говорим, что племя — это все малыши в лесу и все деревья леса, значит так оно и есть. Даже если половина древних деревьев — павшие воины другого племени. Мы стали одним, потому что сказали — «мы одно».

В душе Эндер восхищался этим маленьким раман. Очень немногие люди могли воспринять эту идею, а тем более распространить ее за узкое определение племени, семьи, нации.

Человек зашел Эндеру за спину, прислонился к нему. Эндер почувствовал его дыхание на своей щеке, а потом Человек прижался к нему щекой. Теперь они смотрели в одном направлении, Эндер понял.

— Ты видишь то же, что и я.

— Вы, люди, вырастете, сделав нас частью себя. Люди, малыши, жукеры — вместе рамен. Тогда мы одно племя, и наше величие принадлежит вам, а ваше — нам. — Эндер почувствовал, как Человек дрожит. — Вы показали нам, теперь мы должны открыть путь другим племенам. Как одно племя, все вместе. Мы поможем им расти. И будем расти с ними.

— Вы можете посылать учителей, — предложил Эндер. — Братья пойдут в другие племена, обретут третью жизнь в других лесах, там вырастут их дети…

— Это странно, тяжело будет объяснить все женам, — посетовал Человек. — Или вовсе невозможно. Их мозг работает совсем не так, как мозг братьев. Брат может думать о сотне разных вещей. Но жена думает только об одном: что хорошо для племени, или еще проще: что хорошо для детенышей и маленьких матерей.

— Можешь ты заставить их понять? — спросил Эндер.

— Много лучше, чем ты, — ответил Человек. — Но возможно, у меня тоже не получится.

— Не думаю.

— Ты пришел, чтобы заключить договор между нами, свинксами этого племени, и вами, людьми, живущими на этой планете. Люди других миров не признают этого договора, да и пеквениньос других лесов не подчинятся ему.

— Мы хотим заключить такой же договор со всеми свинксами.

— И согласно этому договору, вы, люди, обязуетесь научить нас всему, что знаете?

— Так быстро, как только вы сможете учиться.

— Отвечать на все вопросы?

— Если нам известны ответы.

— Так! «Если»! Это не слова для договора! Дай мне прямой ответ, Говорящий от Имени Мертвых! — Человек встал, оторвался от Эндера, прошел вперед, чуть наклонился, чтобы посмотреть ему — сверху вниз — прямо в глаза. — Обещай научить нас всему, что знаешь!

— Обещаю.

— И обещай также вернуть к жизни Королеву, чтобы она помогала нам.

— Я верну ее к жизни. Но вам придется заключать с ней отдельный договор. Она не подчиняется законам людей.

— Ты обещаешь дать ей новую жизнь вне зависимости от того, поможет она нам или нет?

— Да.

— Ты обещаешь повиноваться нашему закону, когда находишься в лесу? И ты согласен, что на землю прерий, необходимую нам, тоже будут распространяться наши законы?

— Да.

— И вы вступите в войну со всеми остальными людьми на всех звездах, чтобы защитить нас и открыть нам путь в космос?

— Уже.

Человек расслабился, отступил, снова уселся на землю. Провел по ней пальцем черту.

— Чего ты хочешь от нас? — спросил он. — Мы будем подчиняться вашим законам в городе и на ваших землях в степи.

— Да.

— Вы не хотите, чтобы мы шли на войну.

— Да.

— И это все?

— Еще одно.

— То, что ты просишь, совершенно невозможно, — сказал Человек. — Поэтому вреда не будет, если попросишь и еще.

— Третья жизнь, — начал Эндер, — когда она начинается? Когда вы убиваете свинкса и он потом превращается в дерево, не так ли?

— Первая жизнь проходит внутри материнского дерева, где мы никогда не видим света, слепо едим мясо наших матерей и пьем соки дерева. Вторая жизнь начинается, когда мы выходим под сень леса и живем в сумерках — бегаем, карабкаемся, ходим, а еще смотрим, поем, разговариваем и делаем вещи своими руками. А в третьей жизни мы тянемся к солнцу и пьем его, мы поднимаемся наконец к полному свету, движемся только под ветром, только думаем и иногда, когда братья барабанят по стволу, говорим с ними. Да, это и есть третья жизнь.

— У людей нет третьей жизни.

Человек ошарашенно уставился на него.

— Когда мы умираем, то, даже если вы сажаете нас, ничего не вырастает. Не получается дерева. Мы не пьем солнце. Когда мы умираем, мы мертвы.

Человек перевел взгляд на Кванду:

— Но вторая книга, которую ты дала нам, все время говорит о жизни после смерти и новом рождении.

— Но мы живем не как деревья, — ответил Эндер. — Ты не можешь прикоснуться к нам или поговорить с нами.

— Я не верю тебе, — сказал Человек. — Если это правда, зачем Пипо и Либо заставили нас посадить их?

Новинья опустилась на колени рядом с Эндером, касаясь его, нет, прижимаясь к нему.

— Как они заставили вас? — спросил Эндер.

— Они принесли великий дар и добились высокой чести. Человек и малыш, вместе. Пипо и Мандачува, Либо и Листоед. Мандачува и Листоед думали, что завоевали третью жизнь, но Пипо и Либо не согласились. Они настояли на том, чтобы получить дар самим. Зачем они делали это, если у людей нет третьей жизни?

Тут зазвучал дрожащий голос Новиньи:

— Что они должны были сделать, чтобы дать третью жизнь Мандачуве и Листоеду?

— Посадить их, конечно, — удивился Человек. — Ну, так же, как сегодня.

— А что сегодня? — потребовал Эндер.

— Ты и я, — расплылся в улыбке Человек. — Человек и Говорящий от Имени Мертвых. Если мы заключим договор, если жены и люди придут к соглашению, это будет славный день, великий день. А потому ты дашь мне третью жизнь. Или я дам ее тебе.

— Собственной рукой?

— Конечно же. Если ты не пожелаешь воздать мне честь, я должен буду воздать тебе.

Эндер вспомнил картину, которую увидел впервые всего две недели назад: Пипо, вскрытый и выпотрошенный, распластан на склоне холма.

— Человек, — начал Эндер, — худшее преступление, которое только может совершить один из людей, — убийство. И самый отвратительный способ совершить его — это взять живое существо и резать его, пока оно не умрет от боли и потери крови.

И снова Человек застыл неподвижно, пытаясь вникнуть в смысл сказанного.

— Голос, — наконец заговорил он, — мой разум видит только два пути. Если люди не знают третьей жизни, значит посадить их — это убить, навсегда. Мы думали, Пипо и Либо оставляли себе лучшую долю и обделили Листоеда и Мандачуву, лишив благодарности за их деяния. Мы думали, вы, люди, пришли из-за ограды на склон и вырвали их из земли прежде, чем они успели пустить корни. Мы думали, это вы совершили убийство, когда унесли Пипо и Либо. Но теперь я понимаю, что все было по-другому. Пипо и Либо не могли даровать Мандачуве и Листоеду третью жизнь, потому что это для них выглядело как убийство. А потому им легче было согласиться на собственную смерть, чем убить одного из нас.

— Да, — подтвердила Новинья.

— Но если все было так, почему вы, люди, обнаружив их тела на склоне, не пришли в лес и не убили всех нас? Почему вы не разожгли большой костер и не спалили в нем наших отцов и даже материнское дерево?

От края леса до них донесся исполненный скорби и тоски крик Листоеда.

— Если бы вы срубили одно из наших деревьев, — продолжал Человек, — если бы вы убили одно только дерево, мы пришли бы к вам ночью и убили бы всех и каждого из вас. И если бы кому-то из вас удалось уцелеть, мы послали бы братьев понести эту историю в другие племена, и никто из вас не покинул бы эту землю живым. Почему вы не уничтожили нас за убийство Пипо и Либо?

Внезапно за спиной Человека возник задыхающийся Мандачува. Он бросился на землю, протянув к Эндеру руки.

— Я резал его этими руками! — прокричал он. — Я хотел оказать ему честь — и навсегда срубил его дерево!

— Нет, — ответил Эндер, взял руки Мандачувы в свои и сжал их, — вы оба считали, что спасаете жизнь другого. Он причинил тебе боль, а ты… ты убил его, но вы оба верили, что делаете друг другу добро. Этого достаточно. Теперь все будет иначе. Теперь мы знаем, что вы не стремились убивать. А вы знаете, что, когда в человека вонзается нож, он умирает навсегда. Это последнее условие соглашения, Человек. Вы не должны больше брать людей в третью жизнь, потому что мы не знаем, как туда попасть.

— Когда я расскажу про это женам, — сказал Человек, — вы услышите крик их горя, такой страшный, как звук ломающихся деревьев в бурю.

Он повернулся и встал перед Крикуньей, несколько минут что-то ей втолковывал. Потом возвратился к Эндеру:

— Теперь уходите.

— У нас еще нет договора.

— Мне нужно поговорить со всеми женами. Они не станут этого делать, пока вы стоите здесь, под сенью материнского дерева. Когда здесь чужие, они должны оберегать малышей. Стрелок выведет вас из леса. Подождите меня на склоне, там, где Корнерой смотрит на ограду. Спите, если сможете. Я расскажу женам про договор и попытаюсь заставить их понять, что мы должны обходиться с другими племенами по-доброму, как вы поступили с нами.

Повинуясь порыву, Человек протянул руку и коснулся живота Эндера:

— Я даю еще одно обещание. Свое. Я буду всегда чтить тебя, но никогда не убью.

Эндер поднял руку и положил ее на теплый живот Человека. Шишечки были просто горячими.

— Я тоже буду чтить тебя.

— И если договор между твоим и моим племенем будет заключен, ты поможешь мне, возьмешь меня в третью жизнь? Позволишь мне расти и пить свет?

— Могу ли я сделать это быстро? Не тем медленным и мучительным пу…

— И превратить меня в одно из молчащих деревьев? Никогда не быть отцом? Никакой чести — только кормить своим соком грязных масиос да отдавать древесину братьям, когда они станут петь мне?

— А разве нет кого-нибудь еще, кто мог бы сделать это? — спросил Эндер. — Разве кто-нибудь из братьев, знающий ваш путь жизни и смерти, не может заменить меня?

— Ты ничего не понимаешь, — покачал головой Человек. — Только так все племя узнает, что была сказана правда. Либо я беру тебя в третью жизнь, либо ты даешь ее мне, — либо договор остается неподписанным. Я не стану убивать тебя, Голос, а нам обоим нужно это соглашение.

— Я согласен.

Человек кивнул, отвел руку и направился к Крикунье.

— О Deus! — прошептала Кванда. — Как же у вас поднимется рука?

Эндер не ответил ей. Он просто шел через лес, следом за Стрелком, и внимательно смотрел под ноги. Новинья отдала проводнику свой фонарик, и Стрелок баловался с ним, как ребенок: то расширял, то сужал луч света, любовался огромными страшными тенями, которые отбрасывали деревья и кусты. И вообще был счастлив. Эндер никогда не видел такого веселого свинкса.

А за спиной они слышали голоса жен, страшную, горькую какофонию. Человек рассказал им правду о Пипо и Либо, о том, что они умерли настоящей смертью, чтобы не делать с Мандачувой и Листоедом то, что им казалось убийством. Только когда они отошли достаточно далеко и рыдания жен стали слышны хуже, чем звуки шагов и вой ветра в листве, люди осмелились заговорить.

— Это была месса по душе моего отца, — сказала Кванда.

— И моего, — добавила Новинья. И все поняли, что она говорит о Пипо, а не о давно умершем Густо ос Венерадо.

Но Эндер не участвовал в беседе, он не знал Пипо и Либо, а потому не хранил памяти о них, не разделял общей скорби. Он мог думать только о деревьях этого леса. Когда-то давным-давно все они были живыми свинксами, ходили, дышали — каждый из них. Свинксы могли петь им песни, разговаривать с ними, могли иногда понять, что говорят деревья. Но Эндер-то не мог. Для Эндера деревья не были людьми, он никогда не научится воспринимать их как людей. Если он вонзит нож в тело Человека, то в глазах свинксов это, конечно, не будет убийством, но все равно тем самым отсечет, уничтожит ту часть жизни Человека, которую он, Эндер, способен понять. Как свинкс Человек для него — настоящий раман, брат… Как дерево… он будет только надгробием, могильным камнем — ни во что другое Эндер не способен поверить. Потому что не может понять.

«И снова, — подумал он, — мне придется убивать, хотя я дал себе слово никогда больше этого не делать».

Он почувствовал, как рука Новиньи взяла его за локоть. Новинья оперлась о него.

— Помогите мне, — попросила она. — В этой темноте я словно слепая.

— У меня прекрасное ночное зрение, — весело отозвался Ольяду откуда-то сзади.

— Заткнись, полено! — яростно прошептала Эла. — Мама хочет идти рядом с ним.

Оба — и Новинья, и Эндер — ясно слышали этот шепот, и каждый смог ощутить беззвучный смешок другого. Они шли по тропинке, Новинья прижималась к нему все ближе.

— Да, я думаю, у вас хватит мужества сделать то, что вы должны, — сказала она так, что только он мог услышать.

— Холодный и беспощадный? — спросил он. В интонации был намек на иронию, но слова прозвучали неожиданно искренне и оставили металлический привкус во рту.

— У вас достаточно доброе сердце, — сказала она, — чтобы прижечь рану другого раскаленным железом, если это единственный способ исцелить ее.

У нее было право говорить так: сегодня вечером она на себе почувствовала прикосновение этого железа. И Эндер поверил ей, и у него стало легче на сердце. Он был готов к кровавой работе, ожидавшей его.

Эндер не думал, что сможет заснуть. Мысль о том, что его ждет впереди, гнала всякий сон. Но, проснувшись от тихого голоса, он понял, что лежит на склоне, на упругом ковре капима. Голова его покоилась на коленях Новиньи. И все еще не рассвело. Недолго проспал.

— Они идут, — повторила Новинья.

Эндер сел. Когда-то, ребенком, он просыпался сразу и мгновенно, но тогда от этого зависела жизнь, тогда он был солдатом. Сейчас ему потребовалось несколько секунд, чтобы проснуться. Кванда, Эла — обе не спят и смотрят на него. Ольяду уснул. Квим только зашевелился, просыпается. Высокое дерево — третья жизнь Корнероя — поднимается в небо всего в нескольких метрах от них. А совсем близко, за оградой, первые домики Милагре прижимаются к склону, а над ними, на самом высоком холме, плывут монастырь и собор.

С другой стороны, от леса, вереницей спускались вниз Человек, Мандачува, Листоед, Стрелок, Чашка, Календарь, Червяк, Танцор и несколько других братьев, чьих имен Кванда не могла назвать.

— Я их никогда не видела, — сказала она. — Они, наверно, из других общин.

«Ну, есть ли у нас договор? — спросил себя Эндер. — Только это сейчас важно. Удалось ли Человеку убедить жен принять новый взгляд на мир?»

Человек тащил что-то завернутое в листья. Не сказав ни слова, свинксы положили сверток перед Эндером. Человек осторожно развернул его. Это была компьютерная распечатка.

— «Королева Улья» и «Гегемон», — шепотом объяснила Кванда. — Миро принес им эту книгу.

— Договор, — объявил Человек.

Только тогда они поняли, что распечатка перевернута чистой стороной вверх. Только она уже не была чистой. При свете фонарика они смогли увидеть нечеткие печатные буквы. Большие и очень неуклюжие. Кванда ахнула.

— Мы никогда не учили их, как делать чернила, — пробормотала она. — И писать тоже не учили.

— Календарь научился рисовать буквы, — объяснил Человек. — Сначала он писал их палочкой по земле. А Червяк придумал, как приготовить чернила. Из лепешек кабр и сушёных масиос. Вы ведь так делаете договоры, правда?

— Да, — подтвердил Эндер.

— Если мы не напишем его на бумаге, то по-разному запомним его.

— Правильно, — согласился Эндер. — Вы хорошо сделали, что записали.

— Мы внесли некоторые изменения. Жены хотели, чтобы они обязательно были, и я подумал, что ты не станешь возражать. — Человек указал пальцем на несколько строчек. — Вы, люди, можете заключать договор с другими свинксами, но только этот договор. Вы не должны учить других тому, чему не учите нас. Можешь ты принять этот пункт?

— Конечно.

— Так, этот легкий. Теперь: что произойдет, если мы разойдемся во мнениях? Что, если, например, заспорим, где проходят границы наших владений в степи? Где начинается наша земля и кончается ваша? И тогда Крикунья сказала: пусть Королева Улья будет судьей между людьми и малышами; пусть малыши решают споры между людьми и Королевой Улья. И пусть люди будут говорить, что делать, если с Королевой поспорим мы.

«Интересно, как это получится?» — подумал Эндер. Он помнил лучше кого-либо из ныне живущих, до чего страшными казались людям жукеры три тысячи лет назад. Монстры, похожие на насекомых, являлись в кошмарах каждому ребенку Земли. Смогут ли люди Милагре принять жукеров в качестве третейских судей?

«Да, это будет тяжело. Но не тяжелее, чем то, что мы потребовали от свинксов».

— Конечно, — кивнул Эндер. — Мы принимаем. Это очень хорошее решение.

— И последнее, — сказал Человек, посмотрел на Эндера и ухмыльнулся. Выглядело это довольно жутко — у свинксов плохо получалась человеческая мимика. — Вот почему мы провозились так долго. Все эти изменения.

Эндер улыбнулся ему в ответ.

— Если племя свинксов откажется подписать договор с людьми, а потом нападет на одно из племен, подписавших договор, мы имеем право воевать с ним.

— Что вы подразумеваете под нападением? — поинтересовался Эндер. Если они считают нападением любое оскорбление, это сведет на нет наложенный людьми запрет на войну.

— Нападение, — ответил Человек, — начинается, когда они приходят в наши леса и убивают жен и братьев. Если они предлагают себя для войны или пытаются заключить соглашение о начале войны, это не нападение. Только если они атакуют без предварительного соглашения. И поскольку мы теперь не можем вступать в такие соглашения, война начнется, только если на нас нападут. Я знал, что ты спросишь.

Он снова отчеркнул пальцем несколько строк — статью договора, точно определявшую, что такое нападение.

— Это приемлемо, — кивнул Эндер.

Значит, угроза нападения не исчезнет в течение нескольких поколений, возможно столетий, ибо на то, чтобы заключить договор со всеми племенами, потребуется чертовски много времени. Но задолго до того, как последнее племя присоединится к союзу, преимущества мирной экзогамии станут совершенно очевидны и у большинства свинксов начисто пропадет желание воевать.

— И по-настоящему последнее, — сказал Человек. — Жены вставили это, желая наказать вас за то, что пришлось столько мучиться с этим договором. Но мне кажется, для вас это не наказание, а награда. Поскольку нам запрещено отныне давать вам третью жизнь, то по заключении договора людям также запрещается давать третью жизнь братьям.

На секунду Эндер подумал, что это его освобождение, не придется делать то, от чего отказались Пипо и Либо.

— По заключении договора, — напомнил Человек, — ты будешь первым и последним из людей, кто вручит этот дар.

— Хотел бы я… — прошептал Эндер.

— Я знаю, чего ты хочешь, друг мой Голос, — кивнул Человек. — Тебе все время кажется, что это убийство. Но для меня… Когда брат получает право вступить в третью жизнь, и не как-нибудь, а отцом, он выбирает среди своих самого сильного соперника или самого близкого друга, чтобы тот вел его. Тебя. Говорящий от Имени Мертвых, с тех пор как я выучил звездный, прочёл «Королеву Улья» и «Гегемона», я ждал тебя. Я говорил много раз моему отцу Корнерою: «Вот человек, единственный из всех людей, который поймет нас». Потом Корнерой сказал мне, когда прилетел корабль, что на борту ты и Королева Улья. И тогда я понял, что ты пришел, чтобы вести меня, если я справлюсь. Если буду достоин.

— Ты справился, Человек, — сказал Эндер.

— Здесь, — показал тот. — Видишь? Мы подписали договор, как это делают люди.

На последнем листе, в самом низу, стояло несколько еще более неуклюже нацарапанных слов.

— Человек, — громко прочёл Эндер. Второго имени он разобрать не смог.

— Это настоящее имя Крикуньи, — объяснил Человек. — «Та, что Глядит на Звезды». Она не очень хорошо владеет палочкой для письма. Жены вообще редко пользуются орудиями — такую работу обычно делают братья. Она хотела, чтобы я назвал тебе ее имя. Она получила его, потому что всегда смотрела на небо. Крикунья говорит, что раньше не знала, а теперь знает: она ждала твоего прихода.

«Столько людей возлагало на меня надежды, — подумал Эндер. — А на самом деле все зависело от них. От Новиньи, Миро и Элы, позвавших меня сюда, от Человека и Крикуньи, Глядящей на Звезды. Зависело даже от тех, кто боялся моего прихода».

У Червяка была чашечка с чернилами, а Календарь принес перо. Тоненькая палочка, конечно из дерева, конец узкий и расщеплен, чуть выше кончика маленькая выемка, способная удержать капельку чернил. Ему пришлось пять раз обмакивать перо в чернильницу, чтобы написать свое имя.

— Пять, — обрадовался Стрелок.

Эндер помнил, что пятерка считалась у свинксов магическим числом. Чистая случайность, но если им нравится считать это добрым предзнаменованием, что ж, тем лучше.

— Я отнесу договор губернатору и епископу, — сказал Эндер.

— Из всех документов в истории человечества… — начала Кванда. Ей не пришлось договаривать фразу. Человек, Листоед и Мандачува осторожно завернули его в листья и передали не Эндеру, а Кванде. Эндер сразу же понял, что это значит. У свинксов еще была для него работа, его руки следовало оставить свободными.

— По обычаям людей договор заключен, — сказал Человек. — Теперь ты должен закрепить его по обычаям малышей.

— Может быть, подписи достаточно? — с надеждой спросил его Эндер.

— Начиная с сегодняшнего дня подписи будет достаточно, — подтвердил Человек, — если рука, подписавшая этот договор, сделает то, что должно.

— Тогда я готов, — кивнул Эндер. — Я обещал тебе.

Человек протянул руку и будто провел черту от горла до пояса Эндера.

— Слово брата не только на устах его, — пропел он. — Слово брата — вся его жизнь. — Он повернулся к другим свинксам. — Дайте мне поговорить с моим отцом, прежде чем я встану рядом с ним последний раз.

Двое незнакомых братьев, державшие в руках короткие палочки, выступили вперед, вместе с Человеком подошли к дереву Корнероя и принялись колотить по нему палочками и петь на языке отцов. Почти сразу же ствол раскрылся. Дерево было еще совсем молодым (ствол ненамного толще тела человека), свинкс с большим трудом втиснулся в отверстие, но все же прошел. Ствол захлопнулся снова. Барабанщики изменили ритм, но не прекратили работы.

Эндер услышал голос Джейн:

— Я слышу, как звук ударов резонирует и изменяется внутри дерева, — прошептала она. — Дерево медленно переделывает звук, превращает его в речь.

Остальные свинксы уже принялись за работу — расчищали от капима площадку для дерева Человека. Эндер заметил: место выбрано так, чтобы со стороны ограды, от ворот, казалось, что Корнерой стоит по левую руку, а Человек — по правую. Выдергивать капим с корнем — тяжелая работа для свинкса. Вскоре Квим пошел помогать им, а за ним Ольяду, Кванда и Эла.

Чтобы освободить руки, Кванда дала Новинье подержать договор. Новинья подошла к Эндеру, встала перед ним, смерила его внимательным взглядом.

— Вы подписали его как «Эндер Виггин», — сказала она. — Эндер.

Это имя звучало грубо даже для его собственного слуха. Слишком часто он встречал его в качестве эпитета.

— Я много старше, чем выгляжу, — ответил Эндер. — Я был известен под этим именем, когда разнес в клочья родную планету жукеров. Возможно, то, что это имя стоит на первом договоре, заключенном между людьми и рамен, несколько изменит его значение.

— Эндер, — прошептала она и потянулась к нему. Пакет с договором все еще зажат в руках — тяжелый, там ведь и «Королева Улья», и «Гегемон», если не считать всего, что написано на обороте. — Я никогда не ходила на исповедь к священникам. Потому что знала: они станут презирать меня за мой грех. Но когда сегодня ты перечислял все мои прегрешения, я могла вынести это, потому что не сомневалась: ты не презираешь меня. Я только не могла понять — почему. До этой минуты.

— Да уж, мне как-то неловко презирать людей за совершенные ими ошибки, — кивнул он. — Я еще не нашел ни одного преступления, о котором не мог бы сказать: «Я совершал и похуже».

— Все эти годы ты в одиночку нес весь груз вины человечества.

— Да, но ничего мистического в этом нет, — отозвался он. — Мне всегда казалось, это что-то вроде каиновой печати. Почти нет друзей, зато и вреда никто причинить не может.

Площадка была очищена. Мандачува повернулся к свинксам, барабанящим по стволу, и что-то сказал на древесном языке. Ритм снова изменился, по стволу пробежала трещина. Человек выскользнул из отверстия, словно новорожденный из лона матери, и прошел на середину расчищенной площадки. Мандачува и Листоед вручили ему по ножу. Принимая ножи, Человек обратился к братьям по-португальски, чтобы люди тоже поняли:

— Я объяснил Крикунье, что вы потеряли право на третью жизнь из-за страшного недоразумения, — Пипо и Либо не поняли вас. Она сказала, что, прежде чем пройдет полная рука дней, вы оба подниметесь к солнцу.

Листоед и Мандачува опустили рукоятки ножей, легко коснулись живота Человека и отступили к краю площадки.

Человек протянул Эндеру оба ножа, сделанных из тонкого дерева. Эндер не мог представить себе орудие, которым можно было бы так отполировать дерево, сделать нож таким острым и одновременно прочным. Но конечно же, никакой инструмент не касался этого ножа. Этих ножей. Они вышли острыми и завершенными из сердца живого дерева. Лучший подарок для брата, уходящего в свою третью, последнюю жизнь.

Одно дело — понимать умом, что Человек на самом деле не умрет. Другое — заставить себя поверить в это. Сначала Эндер просто не мог взять ножи. Вместо этого он взял Человека за запястья:

— Для тебя это вовсе не смерть. Но для меня… Я увидел тебя впервые только вчера, а сегодня я уже знаю, что ты мой брат, так твердо, как будто моим отцом тоже был Корнерой. И все же, когда поднимется солнце, я уже не смогу говорить с тобой. Для меня это смерть, Человек, чем бы это ни было для тебя.

— Приходи и сиди в моей тени, — ответил тот, — смотри на солнце сквозь мою листву, обопрись на мой ствол. И еще. Добавь к «Королеве Улья» и «Гегемону» еще одну историю. Так и назови ее — «История Человека». Расскажи всем людям, как я был зачат на ветвях дерева моего отца, как родился во мраке и питался плотью моей матери. Расскажи им, как я оставил за спиной темноту своей первой жизни и вступил в сумрак второй, чтобы учиться речи у жен, чтобы получать те чудесные знания, что принесли нам Либо, Миро, Кванда. Расскажи им, как в последние дни моей второй жизни мой брат прилетел с той стороны неба и как мы заключили договор и сделали людей и свинксов одним племенем. Не просто людьми и свинксами, а народом рамен. А потом мой брат открыл мне путь в третью жизнь, в царство света, чтобы я мог подняться к небу и дать жизнь десяткам тысяч детей, прежде чем умру.

— Я расскажу им, — кивнул Эндер.

— Тогда я воистину буду жить вечно.

Эндер взял ножи. Человек лег на землю.

— Ольяду, — приказала Новинья, — Квим. Идите к воротам. Эла, ты тоже.

— Я буду смотреть на это, мама, — ответила Эла. — Я ученый.

— Ты забыла, что такое мои глаза, — сказал Ольяду. — Я записываю все. И мы сможем показать людям, где бы они ни находились, что договор был заключен и подписан. И мы сможем показать свинксам, что Голос закрепил свою подпись на договоре согласно их обычаям.

— И я тоже никуда не пойду, — добавил Квим. — Даже Святая Дева стояла у подножия креста.

— Вы можете остаться, — тихо сказала Новинья. И осталась сама.

Рот Человека был набит капимом, но он почти не жевал его. Не двигал челюстями.

— Больше, — попросил Эндер. — Чтобы ты ничего не чувствовал.

— Это неправильно, — возразил ему Мандачува. — Это последние минуты его второй жизни. Хорошо нужно ощутить сейчас немного телесной боли, чтобы вспоминать об этом потом, в третьей жизни, за пределами всякой боли.

Мандачува и Листоед показали Эндеру, где и как нужно резать. Они сказали, что работать следует быстро, их руки тянулись к дымящемуся телу, чтобы помочь Эндеру разобраться, какой орган куда помещать. Руки Эндера двигались точно и уверенно, не дрожали, и, хотя он не мог поднять голову и даже на мгновение оторваться от работы, он чувствовал, что выше кровавой массы глаза Человека следят за ним, смотрят на него и наполнены благодарностью и любовью, и болью… и пустотой.

Это случилось под его руками, так быстро, что можно было увидеть, как Человек растет. Несколько крупных органов задрожали, из них в землю устремились корни, от одной части тела к другой мгновенно потянулись словно тонкие щупальца, глаза Человека расширились, и из позвоночника в небо взлетел росток, маленький, зеленый. Три листа, четыре…

И все остановилось. Тело свинкса было мертво. Последние его силы ушли на то, чтобы создать дерево, чьи корни тянулись теперь из позвоночника Человека. Эндер видел отростки и щупальца, соединяющие новое тело. Память, душа Человека перетекли теперь в клетки маленького саженца. Все свершилось. Началась его третья жизнь. И когда близким уже утром над холмами поднимется солнце, его листья в первый раз попробуют вкус света.

Остальные свинксы радовались, некоторые даже танцевали. Мандачува и Листоед вынули ножи из рук Эндера и вонзили в землю по обе стороны головы Человека. Эндер не мог заставить себя присоединиться к их празднику, к их радости. Он был весь покрыт свежей кровью, и запах ее заслонил все. Он пополз вверх по склону холма на четвереньках — прочь от тела, куда-нибудь, где он сможет не видеть его. Новинья пошла следом за ним. Все они были до предела вымотаны событиями, переживаниями, жестокой работой этой ночи. Никто ничего не говорил, никто не в силах был что-либо делать. Все просто попадали в густой капим. Лежали, положив голову друг на друга, пытались найти облегчение во сне, а свинксы продолжали свой танец, удаляясь вверх по склону, в лес, домой.

* * *

Босквинья и епископ Перегрино проснулись еще до восхода и вместе отправились к воротам — хотели видеть, как вернется из леса Голос. Они прождали там минут десять, пока не заметили какое-то движение, не на краю леса, а у самой ограды. Сонный мальчик опорожнял в кустах мочевой пузырь.

— Ольяду! — окликнула мэр.

Мальчик повернулся, заметил их, помахал рукой, потом торопливо застегнул штаны и отправился будить остальных, спавших в высокой траве. Босквинья и епископ открыли ворота и вышли им навстречу.

— Глупо, не правда ли? — сказала Босквинья. — Но именно теперь я поняла, что мы восстали по-настоящему. Когда мы с вами вышли за ограду.

— Почему они провели эту ночь на склоне? — поинтересовался епископ Перегрино. — Ворота были открыты, они могли спокойно отправиться домой.

Босквинья быстрым взглядом обвела приближающуюся группу. Кванда и Эла идут рука об руку, как и следует сестрам. Ольяду и Квим. Новинья. И — вот он где, да, Голос неподвижно сидит на земле. Новинья рядом с ним. Стоит положив руки ему на плечи. Все смотрят выжидающе, ничего не говорят. Наконец Голос поднял голову:

— Мы заключили договор. Хороший договор.

Новинья протянула им что-то завернутое в листья:

— Они записали все. Вы должны подписать.

Босквинья взяла у нее пакет.

— Все файлы восстановлены еще до полуночи, — сказала она. — Причем не только те, что мы успели спасти, отправив в качестве посланий. Кем бы ни был ваш друг, Голос, он здорово работает.

— Это она, — ответил Эндер. — Ее зовут Джейн.

Теперь епископ и Босквинья наконец увидели то, что лежало на небольшой, расчищенной от травы площадке, чуть ниже по склону. Теперь они поняли, что значат темные полосы на руках Голоса, темные пятна — брызги — на его лице.

— Я бы предпочла обойтись без договора, — начала Босквинья, — чем получить соглашение, ради которого вам пришлось убивать.

— Вы слишком поспешно судите, — остановил ее епископ Перегрино. — Похоже, сегодня ночью произошло нечто большее, чем мы способны увидеть с первого взгляда.

— Вы очень мудры, отец Перегрино, — тихо сказал Голос.

— Я могу объяснить вам, если хотите, — вступила Кванда. — Мы с Элой все видели и поняли.

— Это было как Святое причастие, — добавил Ольяду.

Босквинья непонимающе уставилась на Новинью:

— Вы позволили ему смотреть?

Ольяду постучал по своим глазам:

— Когда-нибудь все смогут увидеть это моими глазами.

— Это вовсе не смерть, — спокойно и окончательно определил Квим. — Это воскресение.

Епископ подошел к искалеченному телу и осторожно коснулся рукой маленького зеленого саженца, поднимающегося из грудной клетки.

— Его зовут Человек, — сообщил Голос.

— Это также и ваше имя, — очень тихо отозвался епископ.

Он повернулся и посмотрел на овечек своей маленькой паствы, на людей, которые совершили для человечества шаг вперед, шаг, на который никто не осмеливался раньше. «Кто я такой, — подумал епископ Перегрино, — пастырь или самая тупая и беспомощная из овец?» И вслух произнес:

— Друзья мои, пойдемте. Пойдемте все со мной в собор. Скоро колокола зазвонят к утренней мессе.

Дети собрались и приготовились идти. Новинья тоже сделала несколько шагов к воротам, но остановилась и посмотрела на Эндера. В ее глазах светилась безмолвная просьба.

— Сейчас, — ответил он. — Через минуту.

Она тоже последовала за епископом через ворота, вверх по склону холма, в собор.

* * *

Месса только началась, когда епископ увидел, что в двери собора входит Голос. Он остановился на мгновение, потом отыскал глазами Новинью и ее семью. Всего несколько широких, уверенных шагов — и он уже сидит рядом с ней. На том самом месте, где усаживался Маркано в те редкие дни, когда его удавалось затащить на утреннюю мессу.

Потом внимание епископа снова вернулось к богослужению, а через несколько минут, опять взглянув в ту сторону, Перегрино увидел, что рядом с Голосом сидит Грего. Епископ подумал об условиях договора — девочки все ему очень подробно и хорошо объяснили. О значении смерти свинкса по имени Человек, правду о гибели Пипо и Либо. Теперь все становилось ясным, куски головоломки начали сходиться, образуя картину. Молодой человек по имени Миро лежит парализованный в своем доме, а его сестра Кванда ухаживает за ним. Новинья, некогда потерянная, вернулась, нашлась. Ограда… Как долго ее темная тень лежала на душе и разуме тех, кому пришлось жить в ее пределах! Теперь это чудище мертво, неподвижно, безобидно, даже невидимо. Перестало существовать.

Это было чудо. Хлеб, превращавшийся в его руках в плоть Христову. Как неожиданно мы осознаем, что в нас есть частичка плоти Господней, — в тот самый час, когда тверже всего уверенность, что мы сотворены только из грязи и глины.

Глава 18

Королева Улья

Эволюция не дала его матери ни канала, чтобы рожать, ни груди, чтобы кормить. А потому маленькое существо, которое позже получит имя Человек, не могло покинуть чрево своей матери иначе, как пользуясь зубами. Он и его маленькие родичи поглотили ее тело. Человек был самым сильным и подвижным, он успевал съесть больше всех, а потому становился еще сильнее. Человек жил в полной темноте. Когда его мать исчезла, стало нечего есть, кроме сладкого сока, который тек по поверхности его мира. Он еще не знал, что вертикальная плоскость на самом деле не плоскость, а стенки дупла огромного пустотелого дерева и что жидкость, которую он пил, — сок этого дерева. Не знал он также, что теплые существа, много больше его самого, — это старшие свинксы, уже почти готовые покинуть темноту дерева, а копошившиеся рядом малыши — его младшие братья, появившиеся на свет несколько позже его. Его занимали только три вещи: еда, движение и возможность видеть свет. Время от времени вместе с ритмом, которого он пока еще не мог понять, тьму раздвигал внезапный свет. Да, каждый раз все начиналось со звука, источник которого он не мог обнаружить. Потом дерево начинало дрожать, сок больше не тек из щелей — вся энергия дерева уходила на то, чтобы изменить строение ствола, раздвинуть древесину и кору и пропустить внутрь поток света. Когда в мире появлялся свет, Человек тут же терял чувство направления и снова начинал слепо тыкаться в стены, пытаясь найти сладкую жидкость.

И наконец пришел день (в то время почти все теплые создания уступали ему в размерах и ни одно не было больше его), когда Человек оказался достаточно сильным и быстрым. Он добрался до отверстия, прежде чем оно захлопнулось, перекинул свое тело через край смыкающейся щели и впервые в жизни ощутил мягким брюхом жесткую, шершавую кору дерева. Он почти не заметил этой новой боли — свет ошеломил его. Свет был всюду, и вовсе не серый, как раньше, а ярко-желтый и еще зеленый. Много секунд, несколько минут, Человек не мог оторваться от этого зрелища. Потом снова почувствовал голод, но здесь, на внешней стороне материнского дерева, сок тек только в складках коры, откуда его намного труднее добыть. Внутри все существа были маленькими, и их легко было оттолкнуть с дороги, а здесь все большие, и Человеку не удалось пробиться к лучшим местам кормежки. Новые вещи, новый мир, новая жизнь — он боялся ее. Позже, когда он научится говорить, он вспомнит свое путешествие из мрака к свету и назовет его переходом от первой жизни ко второй, от жизни в полной темноте к жизни в сумерках.

Говорящий от Имени Мертвых. История Человека


Миро решил покинуть Лузитанию. Взять корабль Голоса и все-таки отправиться на Трондхейм. Возможно, на суде ему удастся убедить людей Ста Миров не начинать войну против Лузитании. В худшем случае он станет мучеником. Его будут помнить, его история разбудит многих, он поможет своим. Хоть так. Что бы с ним там ни случилось, хуже, чем здесь, не будет.

В первые несколько дней, после того как он перелез через ограду, Миро быстро выздоравливал. К рукам и ногам вернулась чувствительность, он научился немного управлять ими. Достаточно хорошо, чтобы передвигаться короткими, неуверенными шагами, как старик, чтобы самостоятельно двигать кистями рук, чтобы покончить с этим унижением — уткой. Но потом прогресс замедлился, а спустя еще пару дней и вовсе прекратился.

— Вот оно, — сказал тогда доктор Навьо. — Мы добрались до уровня необратимых повреждений. Тебе страшно повезло, Миро, ты можешь ходить, способен говорить. Ты остался целым человеком. Ты ограничен в своих возможностях примерно так же, как очень здоровый столетний старик. Я был бы страшно рад сказать тебе, что твое тело снова станет таким, каким было до того, как ты полез на ограду, что к тебе вернутся сила и координация двадцатилетнего. Но я безумно счастлив уже потому, что мне не придется говорить тебе, что ты останешься на всю жизнь прикован к постели — к пеленкам и кормлению с ложечки, к тихой музыке и размышлениям о том, куда подевалось твое тело.

«Ну что ж, — думал Миро, — я благодарен. Мои пальцы сжаты в бесполезные кулаки, мой голос звучит хрипло и невнятно, я сам не могу разобрать слова. Я рад, что я совсем как столетний старик. Я с удовольствием проживу столетним еще восемьдесят лет».

Как только стало ясно, что Миро не нуждается в постоянном уходе, семья разбежалась по своим делам. То, что происходило в эти дни, было слишком важным и увлекательным, чтобы неотрывно сидеть с искалеченным сыном, братом, другом. Он все прекрасно понимал и сам не хотел, чтобы они сидели при нем. Он желал быть с ними, но не дома. Работа ждала его. Наконец-то ограда снесена, отменены законы. Теперь можно задавать свинксам вопросы, которые так долго мучили его.

Сначала он пытался работать с помощью Кванды. Она приходила к нему каждое утро и каждый вечер и писала свои отчеты на терминале, установленном в гостиной дома семьи Рибейра. Миро внимательно читал доклады, задавал вопросы, выслушивал рассказы, а она тщательно запоминала, что он хотел бы спросить у свинксов. Через несколько дней такого обмена он заметил, что хотя каждый вечер Кванда и приносит ответы на вопросы, но тем дело и ограничивается. Она не пробует разобраться, уточнить значения, ведь ее мысли заняты собственной программой. А потому Миро перестал диктовать ей свои вопросы и соображения. Солгал, сказав, что куда больше заинтересован в том, что делает она, что ее направление важнее.

На самом деле он просто не хотел видеть Кванду. Знание, что она его сестра, принесло страшную боль, но Миро не сомневался: если бы решал он один, то плюнул бы на все табу, взял ее в жены и ушел в лес жить к свинксам, если бы возникла такая необходимость. Но Кванда была верующей и принадлежала к общине. Она не могла заставить себя нарушить этот универсальный, по ее мнению, закон. Она горевала, когда поняла, что Миро — ее брат, но сделала все, чтобы забыть поцелуи, шепот, обещания, шутки, смех, прикосновения рук…

Ему тоже лучше забыть. Только он не мог. При каждой встрече ее сдержанность приносила ему новую порцию страданий. Она была так вежлива, так добра. Он ее брат, калека, она всегда будет ласкова с ним. Но любовь ушла.

Невыносимое сравнение — Кванда и мама. Новинья любила своего мужчину, продолжала любить, несмотря на все барьеры, отделявшие их друг от друга. Но возлюбленный матери был человеком, а не беспомощным полутрупом.

А потому Миро сидел дома и изучал отчеты обо всем подряд. Как мучительно было понимать, что все работают, и знать, что не можешь присоединиться к ним. Но так все же лучше, чем просто слоняться по дому, смотреть бессмысленные фильмы по видео или слушать музыку. Он мог печатать — медленно, тщательно прицеливаясь всей рукой так, чтобы самый уверенный из его непослушных пальцев, средний, точно попадал на нужную клавишу. Миро был слишком неуклюж, чтобы набирать что-то длинное, даже записки толком не мог составить, но его ловкости хватало, чтобы выводить на экран чужие файлы и читать. Так ему удавалось поддерживать хоть какую-то связь с прежним делом жизни. Ворота открылись, наступил расцвет лузитанской ксенологии.

Кванда вместе со свинксами составляла полный словарь мужского языка и языка жен, а заодно разбиралась с фонетикой, грамматической структурой и орфографией, чтобы сразу же создавать письменность. Кванде помогал Квим. Миро знал, что у того свои цели: мальчик хотел стать миссионером, отправиться к свинксам других племен и принести им Слово Божие. Прежде чем они получат «Королеву Улья» и «Гегемона», он собирался перевести хотя бы часть Библии и говорить со свинксами на их языке. Вся эта работа по фиксации языка и культуры свинксов была очень нужной и важной — сохранить прошлое, подготовиться к общению с другими племенами, но Миро знал, что с ней прекрасно справились бы ученые Дома Кристана. Люди в монашеских одеждах теперь часто появлялись среди свинксов, спокойно задавали вопросы, четко и подробно отвечали на то, что спрашивали у них. Миро считал, что Кванда позволила себе расслабиться.

Настоящим делом, во всяком случае в понимании Миро, занимались Эндер и несколько лучших технологов из хозяйства мэра Босквиньи. Сейчас они тянули водопровод от реки до поляны материнского дерева. Свинксы очень нуждались в воде. Люди электрифицировали лес и учили свинксов, как обращаться с терминалами. Одновременно они преподавали свинксам элементарные приемы сельского хозяйства и пытались дрессировать кабр, чтобы свинксы получили средство передвижения и тягловую силу. Страшная путаница, разные уровни технологии порой плохо состыковывались друг с другом, но Эндер говорил (он обсуждал эту проблему с Миро), что хочет, чтобы свинксы получили от договора немедленные, ощутимые, оглушительные результаты. Водопровод, терминал с голографическим экраном, связь с компьютером, позволяющая прочесть все, что есть в библиотеке, электрический свет по ночам. Но все это магия, все напрямую зависит от людей. Одновременно он хотел сохранить их общество самодостаточным, развивающимся, подвижным. Белый свет среди ночи, слух о котором поползет по соседним племенам, превратится в миф, очень поможет, но это всего лишь пропаганда. Настоящие перемены принесут деревянный плуг, коса, борона, зерна амаранта. И десятикратный рост населения. Повсюду. Ибо все это так просто передать — две пригоршни зерна в мешке из шкуры кабры да заложенное в память знание, что с ними делать.

Миро очень хотелось стать частью этого. Но что толку от его неуклюжих рук на амарантовых полях? Он даже не способен сидеть в тенечке и прясть шерсть кабры. Он даже не может учить других, ибо никто не разберет его речи.

Эла, не поднимая головы, работала над переделкой земных растений, насекомых и мелких животных — над созданием новых видов, способных сопротивляться десколаде или даже нейтрализовать ее. Мать время от времени помогала ей советами. На большее ее не хватало, поскольку Новинья занималась самым важным и самым секретным проектом.

Эндер рассказал Миро то, что знали только его родные и Кванда. Королева Улья не погибла, она вернется к жизни, как только Новинья найдет способ защитить ее от десколады. Ее и всех жукеров, которые родятся от нее. Да, как только все будет готово, Королева Улья воскреснет.

Но и частью этого Миро не станет тоже. Впервые люди и две расы чужаков живут вместе, как рамен, на одной планете, и Миро не принадлежит ко всему этому. Он теперь меньше человек, чем свинксы. Он не может говорить и работать руками и вполовину так же хорошо, как они. Он перестал быть существом, владеющим речью и орудиями. Теперь он варелез. Его содержат, как игрушку, как бесполезное домашнее животное.

Он хотел уйти. А еще лучше — исчезнуть, избавиться от всех, даже от себя.

Но не сейчас. Не сразу. Появилась новая проблема, о которой знал только он и которую мог решить только он, Миро. Его терминал вел себя очень странно.

Он заметил это в ту первую неделю, когда только оправился от полного паралича. Просматривал некоторые файлы Кванды и вдруг сообразил, что, не предпринимая для этого ровным счетом ничего, каким-то образом залез в раздел «совершенно секретно». Там стояло несколько слоев защиты, к которым он и паролей-то не знал, и все же элементарная команда открыла ему все записи. Ее предположения о характере эволюции свинксов, о том, каким могло быть их общество до десколады. Всего две недели назад она обязательно обсудила бы свои выкладки с Миро. Теперь же она не сказала ему ни слова, а записи загнала в «совершенно секретно».

Миро не сказал, что вломился в ее файлы, но как-то раз повернул разговор на эту тему. Кванда говорила довольно охотно, делилась выводами. Почти как в старые времена. Только Миро стеснялся своего скрипучего, невнятного голоса, а потому большую часть своих соображений оставлял при себе. Просто слушал ее и даже не возражал там, где следовало бы. И все же проникновение в ее файлы позволило ему узнать, чем Кванда интересуется на самом деле.

Но как он до них добрался?

Это происходило снова и снова. Рабочие записи Элы, матери, Дома Кристана. Когда свинксы получили свой терминал и принялись играть с ним, Миро обнаружил, что может наблюдать за ними по системе «Эхо». Он отродясь не видел, чтобы компьютер использовал такую. Теперь он следил за всей компьютерной активностью свинксов, мог подсказывать им, поправлять, хоть немного, да помогать им. Миро получал массу удовольствия, пытаясь угадать, что именно в очередной раз хотят учинить свинксы, и тайком, незаметно подталкивал их. Да, но каким образом он получил доступ ко всем этим неординарным возможностям?

А еще сам терминал учился, приспосабливался к нему. Миро уже не нужно было загонять в машину длинные последовательности кодов. Несколько знаков — и компьютер уже выполняет команду. Наступил день, когда даже не потребовалось входить. Он коснулся панели управления — и на терминале появился список его обычных занятий, а сбоку побежала стрелка. Теперь простое прикосновение к ключу немедленно вводило в действие нужную программу, обходя десятки формальностей и избавляя Миро от болезненной необходимости набивать одним пальцем сложные слова.

Сначала он думал, что это Ольяду придумал для него новую программу или кто-то из мэрии. Но Ольяду только удивленно посмотрел на самостоятельно работающий терминал, сказал: «Bacâna!» («Класс!») — и ушел. А обращение Миро к Босквинье не дошло до адресата. Вместо мэра — Говорящий от Имени Мертвых.

— Значит, твой терминал помогает тебе?

Миро не ответил. Был слишком занят, соображая, зачем мэру посылать к нему Голос.

— А мэр не получала твоего послания, — объяснил Эндер. — Оно пришло прямиком ко мне. И лучше тебе не рассказывать посторонним, на что способен твой терминал.

— Почему? — спросил Миро. Это слово он мог произнести, почти не сбиваясь.

— Потому что тебе помогает не новая сложная программа. А человек.

Миро рассмеялся. Нет в мире человека, который мог бы работать так быстро, как его новая программа, намного более быстрая, чем все программы, с которыми он имел дело раньше, более чуткая и умная. Да, его новая игрушка была быстрее человека и умнее компьютера.

— Я полагаю, в твою судьбу вмешался один мой старый друг. По крайней мере, именно она рассказала мне о твоем послании и попросила передать тебе, что следует быть осторожнее. Видишь ли, она необычайно застенчива. У нее не так уж много друзей.

— Сколько?

— Сейчас уже двое. В течение последних трех тысяч лет — один.

— Она не человек.

— Раман, — подтвердил Эндер. — И больше человек, чем многие люди. Мы очень долго были вместе, помогали друг другу, очень зависели друг от друга. Но в последние несколько недель, что я здесь, мы отдалились. Я теперь больше вовлечен в жизнь людей вокруг меня. Твоя семья…

— Мама.

— Да. Твоя мать, твои братья и сестры, работа со свинксами, будущее Королевы Улья. Моя подруга и я… Мы привыкли постоянно общаться, постоянно говорить друг с другом. А теперь у меня нет времени. Она одинока и, кажется, выбрала себе другого спутника.

— Não quero. Мне не нужно.

— Ты ошибаешься, — ответил Эндер. — Она уже очень помогла тебе. А теперь, когда ты знаешь, что она есть… Ты скоро поймешь, что она надежный друг. Лучшего тебе не найти. Она будет верна тебе.

— Как собака?

— Не надо так говорить. Не глупи. Я сейчас, между прочим, знакомлю тебя с новым видом живых существ. Разумных. Ты же у нас ксенолог, не так ли? Она уже знает тебя, Миро. И твои физические проблемы ей безразличны. У нее самой и вовсе нет тела. Она живет в филотических импульсах ансиблей Ста Миров. Она самое разумное создание из всех известных мне ныне живущих, а ты второй человек, которому она решила довериться, открыть тайну своего существования.

— Как? Откуда она взялась? Откуда она знает меня, почему именно я?

— Спроси ее сам. — Эндер подергал жемчужину, свисающую с мочки уха. — Хочу дать тебе один совет. Со временем она начнет доверять тебе — носи ее всюду с собой. Ничего не скрывай от нее. Когда-то у нее был возлюбленный, который выключил ее. Всего лишь на час, но за этот час все успело перемениться. Они остались просто друзьями. Добрыми друзьями. И останутся друзьями до самой его смерти. Только всю свою жизнь он будет жалеть, что так походя, бездумно обидел ее.

Глаза Эндера подозрительно блестели, и Миро понял, что, чем бы ни была эта штука, которая живет в компьютере, она не фантом, не мираж. Она была частью жизни этого человека. И теперь он передавал ее Миро. По наследству, как отец сыну. Право знать ее.

Эндер больше ничего не сказал и быстро ушел. Миро повернулся к терминалу. В воздухе над ним висело изображение женщины. Маленькая женщина сидит на табурете, прислонившись к стене. Не сказать, что дивно хороша. Но и уродиной не назовешь. Девушка с характером. Большие, печальные, какие-то невинные глаза. На губах не то улыбка, не то гримаса боли. Одежда полупрозрачная, собственно, ее почти нет, но это не смущает, наоборот, создает почему-то ощущение чистоты и той же невинности. Руки сложены на коленях. Так она могла бы сидеть на качелях на детской площадке. Или на краю кровати своего возлюбленного.

— Bom dia, — тихо сказал Миро.

— Привет, — отозвалась она. — Я попросила его представить нас.

Она вела себя спокойно, сдержанно, но все равно Миро очень стеснялся. Кроме матери и сестер, которые в счет не шли, Кванда была единственной женщиной в его жизни, и он не знал, как надо обращаться с другими. Его смущало еще одно: он не мог забыть, что разговаривает с голограммой. Очень точной, очень убедительной, но все же лазерной проекцией.

Она подняла руку и положила себе на грудь.

— Ничего не чувствую, — улыбнулась она. — Нет нервов.

На его глаза навернулись слезы. Жалел он, конечно, себя. Из-за того, что у него, наверное, уже не будет других, настоящих женщин. Если он попробует коснуться настоящей, его ласка причинит ей боль. Иногда, если он забывал следить за собой, в уголках его рта начинала пузыриться слюна. А он и не замечал этого. Хорош герой-любовник!

— Но у меня есть глаза, — продолжала девушка. — И уши. Я вижу все, что происходит на Ста Мирах. Я смотрю на небо через тысячи телескопов. Я каждый день слышу триллионы разговоров. — Тут она хихикнула. — Я самая осведомленная сплетница во Вселенной.

Потом она внезапно встала, выросла, приблизилась, теперь над терминалом были видны только голова да плечи, будто сработала невидимая камера. Она смотрела на него яростными, горящими глазами.

— А ты — мальчишка-провинциал, который в жизни ничего не видел, кроме крохотного городка и маленького леса!

— Не было возможности путешествовать.

— Этим мы еще займемся, — ответила она. — Итак, что ты собираешься делать сегодня?

— Как тебя зовут?

— Тебе не нужно мое имя.

— Но как мне позвать тебя?

— Я всегда буду здесь.

— Но я хочу знать.

Она дернула мочку уха:

— Когда ты полюбишь меня так, что захочешь брать с собой, куда бы ни шел, я назову тебе свое имя.

Повинуясь внезапному импульсу, он рассказал ей то, о чем еще не говорил никому.

— Я хочу улететь отсюда. Ты можешь забрать меня с Лузитании? — спросил он.

Она состроила ему глазки:

— Мы ведь только что познакомились! Право же, мистер Рибейра, я совсем не из таких девушек.

— Может быть, когда мы получше узнаем друг друга? — с улыбкой предложил Миро.

И тут изображение на экране начало меняться, и вместо женщины на табурете, нет, на ветке дерева — уютно возлегла очень женственная кошка. Пантера, пожалуй. Она громко замурлыкала, потянулась, облизнула морду.

— Я могу сломать тебе шею одним движением лапы, — прошептала она, обнажая острые клыки. — Когда я встречу тебя одного, то перекушу твое горло одним поцелуем.

Он рассмеялся. Потом понял, что за разговором совершенно забыл, насколько невнятна его речь. Она ни разу не сказала: «Что? Ты не мог бы повторить?» Никаких сводящих с ума вежливых формулировок, которыми мучили его другие люди. Она понимала его без всяких усилий.

— Я хочу разобраться во всем, — сказал Миро. — Хочу все узнать, а потом сложить все сведения вместе и найти внутренний смысл, значение.

— Замечательный проект! — отозвалась она. — Напиши мне заявку в трех экземплярах.

* * *

Эндер обнаружил, что Ольяду водит машину много лучше его. Мальчик острее чувствовал расстояние, а когда подключал глаза к бортовому компьютеру, можно было и вовсе забыть о проблемах навигации. То есть Эндер мог о них забыть и переключиться на внешний мир.

Когда они только начинали разведочные полеты, пейзаж казался им однообразным. Бескрайние степи, огромные, бредущие по траве стада кабр, изредка на горизонте появлялся лес. Таких районов они старались избегать: незачем раньше времени привлекать внимание тамошних свинксов. Кроме того, они ведь ищут новый дом для Королевы Улья. Рискованно было бы поселять ее слишком близко к жилищу чужого племени.

Сегодня они полетели на запад — через Лес Корнероя, вверх по реке, потом по одному из ее притоков, затем вниз, до другой большой реки. Остановились на берегу. Волны лениво накатывались на песок, Эндер попробовал воду. Соленая. Море.

Ольяду вывел на экран бортового терминала карту этой части Лузитании. Огоньки обозначали место, где они сейчас находились, Милагре, Лес Корнероя и другие поселения свинксов. Хорошее место. Эндер сумел уловить одобрение Королевы Улья. Недалеко от моря, много воды, много солнца.

Они скользили над водой. Прошли метров сто вверх по течению, пока взгляд Эндера не остановился на холме, крутой склон которого выходил прямо на правый берег.

— Тут есть где пристать? — спросил Эндер.

Ольяду отыскал площадку метрах в пятидесяти от вершины холма. Потом они пошли обратно вдоль берега, по самой границе, где тростники уступают место граме. Так выглядели берега каждой реки на Лузитании. Вполне естественно. Эла легко разобралась с генетическими соединениями, как только получила доступ к файлам Новиньи и разрешение заниматься этой проблемой. Тростники — отцы и дети мухи-сосунца. Грама спаривается с водяными змеями. Пыльца капима налипает на животы кабр и порождает новое поколение удобряющих траву животных. А стебли и корни капима перевиты тропессой — длинной, ползучей лианой. Эла установила, что у тропессы те же гены, что и у ксингадоры — небольшой птицы, гнездящейся в узлах живой лианы.

В лесу все тоже подчинялось закону парности: черви масиос появлялись на свет из плодов лианы мердоны и, в свою очередь, давали жизнь семенам той же мердоны. Пуладор, маленькое насекомое вроде таракана, состоял в законном браке с кустами подлеска. А над всем этим царили свинксы и деревья — существа, достигшие вершин эволюционной цепи в обоих царствах. Растение и животное — одна долгая жизнь.

Вот и весь список животных и растений Лузитании. Жителей континента. В море можно найти кое-что еще, но десколада все же делала планету однообразной.

Правда, и в однообразии есть своя, пусть и странная, прелесть. Ландшафт на планете был таким же, как и на всех других: реки, холмы, горы, пустыни, океаны и острова. Ковер капима и редкие пятна лесов превращались в музыкальный фон пейзажной симфонии. Глаза становились более чувствительными к неровностям почвы — песку, утесам, ложбинам — и прежде всего к течению воды и игре солнечного света. Лузитания, как и Трондхейм, была одним из тех редких миров, где властвовал один лейтмотив. Трондхейм, однако, был Трондхеймом потому, что очень немногие существа могли прижиться в том суровом мире: причуды климата ограничивали жизнь на поверхности планеты. На Лузитании же… ее климат, ее почва ждали плуга пахаря, мастерка каменщика. «Принеси сюда жизнь», — просила планета.

Эндер не понимал, что полюбил это место именно потому, что оно было таким же опустошенным, как и его собственная жизнь — с самого детства, когда его закружили и чуть не уничтожили события, в своем роде столь же страшные, как и погулявшая по этой планете десколада. И все же тут можно выжить, можно пустить корни на голом камне, удержаться на нем и продолжать жить и расти. Из ужаса десколады произросли три жизни маленького народа. От Боевой школы, от долгих лет изоляции, от войны ведет свое начало Эндер Виггин. Он пришелся здесь ко двору, словно сам создал это место. И мальчик, пробиравшийся сейчас вместе с ним через граму, казался ему сыном, словно он знал его все двенадцать лет его жизни. «Да, Ольяду, я понимаю, как никто другой, что такое металлическая стена между тобой и миром. Но здесь и сейчас я заставил эту стену исчезнуть — живая плоть касается земли, пьет воду, дарит любовь и утешение».

Берег речки, вернее, уже холм поднимался террасами — метров двенадцать от воды до вершины. Земля достаточно влажная — копать будет легко, но и своды не обрушатся. Королева Улья и ее народ — подземные жители. Эндер почувствовал желание начать прямо сейчас и принялся руками разгребать землю. Ольяду присоединился к нему. Земля поддавалась, они прокопали довольно глубоко, но верхний край ямы и не думал сползать.

«Да. Здесь».

Значит, решено.

— Здесь, — громко сказал Эндер.

Ольяду улыбнулся. Но говорил Эндер не с ним, а с Джейн, и Джейн ответила:

— Новинья считает, что они добились своего. Все тесты показывают полный ноль: с тех пор как в клонированных клетках жукеров поселился этот новый коладор, десколада и носу не показывает. А Эла прикинула, что ромашки, с которыми она возится, через какое-то время будут вырабатывать коладор и без постороннего вмешательства. Если номер сработает, нужно будет только посадить пару десятков цветочков, и жукеры смогут держать десколаду в узде, попивая нектар.

Ее голос звучал живо и весело, но она говорила с ним только о деле. И вот тут уже ничего веселого не было.

— Прекрасно, — ответил Эндер, внезапно ощутив приступ ревности: наверняка с Миро Джейн разговаривала совсем другим тоном — шутила, дразнила, как когда-то его самого.

Но он смог справиться с этим чувством. Эндер поднял руку и положил ее на плечо Ольяду, потом притянул мальчика к себе, и вот так, вместе, они пошли к оставленному на берегу флайеру. Ольяду отметил на карте место и записал в память машины. По дороге домой он все время смеялся и шутил, и Эндер смеялся вместе с ним. Мальчик не заменит ему Джейн. Но он — Ольяду, и Эндер любит его. Мальчик нуждается в Эндере, и… несколько миллионов лет эволюции утверждают, что именно в этом больше всего нуждается и сам Эндер. Этот голод мучил его все годы, проведенные с Валентиной, гнал его с планеты на планету. Мальчик с металлическими глазами; его братец Грего, талантливый пакостник; понимающая и невинная Квара; исполненный веры, самоконтроля и аскетизма Квим; Эла, надежная как скала, твердо знающая, когда и как надо действовать; Миро…

«Миро… Я не могу утешить Миро. Не здесь, не сейчас. У него отняли работу, тело, надежды, будущее, и никакие слова, никакие действия не дадут ему необходимого — нового, жизненно важного дела. Мальчику больно жить, его возлюбленная стала сестрой, он не может жить даже среди свинксов, ибо бесполезен для них, и знаний и дружбы они ищут у других».

— Миро нужно… — начал Эндер.

— Миро нужно покинуть Лузитанию, — сказал Ольяду.

— Мм?

— У вас есть космический корабль, ведь так? — спросил Ольяду. — Я, помню, однажды читал такую историю — или это был фильм — про полководца: давным-давно, во время Войны, был такой Мэйзер Рэкхем. Он спас Землю от гибели, но все знали, что, когда придет время сражаться снова, он уже будет давно мертв. Поэтому его послали в космос на релятивистской скорости, чтобы он слетал туда и обратно. На Земле прошло сто лет, а сам Рэкхем за это время прожил всего два года.

— Ты думаешь, Миро нуждается в чем-то подобном?

— Рано или поздно будет война. Придется принимать важные решения. Миро — самый умный человек на Лузитании, самый лучший. Вы знаете, он никогда не выходит из себя. Даже в самые худшие времена, когда отец… Маркано… Простите, я все еще называю его отцом.

— Все правильно. В каком-то смысле так оно и было.

— Миро всегда думает, всегда выбирает самый разумный путь, и он на самом деле оказывается лучшим. Мама всегда полагалась на него. Ну вот, я считаю, что Миро понадобится нам, когда Межзвездный Конгресс пошлет на нас корабли. Он изучит все данные, все, что мы соберем за время его отсутствия, сложит вместе и скажет, что делать.

Эндер не удержался и рассмеялся.

— Это значит — я мелю ерунду, — сказал Ольяду.

— Ты самый зрячий из всех, кого я знаю, — улыбнулся Эндер. — Мне надо обдумать все это, но, похоже, ты прав.

Какое-то время они летели молча.

— Я просто болтал, — заговорил наконец Ольяду. — Когда объяснял про Миро. Я просто случайно сопоставил нашу ситуацию и… ну эту старую историю. Наверное, все это просто враки.

— Да нет, правда.

— Откуда вы взяли?

— Я знал Мэйзера Рэкхема.

Ольяду присвистнул:

— Ну вы и старик! Старше самых древних деревьев.

— Я старше всех существующих колоний. К сожалению, это не делает меня мудрее.

— Вы на самом деле Эндер? Тот Эндер?

— Отсюда и мой пароль.

— Просто замечательно! Еще до того, как вы прилетели, епископ пытался убедить нас, что вы Сатана. Квим — единственный в нашей семье, кто воспринял это всерьез. Но если бы епископ сказал нам, что вы — Эндер, мы бы забили вас камнями на прасе прямо в день приезда.

— А теперь?

— Теперь мы знаем вас. Отсюда все и идет, не так ли? Даже Квим перестал ненавидеть. Когда по-настоящему хорошо знаешь кого-то, уже не можешь ненавидеть его.

— А может быть, наоборот — нельзя узнать другого прежде, чем перестанешь его ненавидеть?

— Это что, круговой парадокс? Дом Кристан говорит, что правду почти всегда можно выразить круговым парадоксом.

— Я не думаю, что это имеет какое-нибудь отношение к правде, Ольяду. Это просто причина и следствие. Мы никак не можем с ними разобраться. Наука отказывается признавать, что есть причины кроме первопричины. Толкни одну костяшку домино, и все остальные тоже повалятся. Но когда дело доходит до людей, важно только одно — цель, подлинное намерение. То, чего человек по-настоящему хотел. Когда ты добираешься до цели, ты уже не способен ненавидеть человека. Можешь бояться, но не ненавидеть, потому что очень легко отыскать в собственном сердце такие же желания.

— Матери не нравится, что вы Эндер.

— Знаю.

— Но она все равно любит вас.

— Знаю.

— И Квим. На самом деле это забавно. С тех пор как он узнал, что вы Эндер, он любит вас больше.

— Это потому, что он крестоносец, а я погубил свою репутацию, выиграв крестовый поход.

— И я, — сказал Ольяду.

— И ты.

— Вы убили больше народу, чем все тираны, вместе взятые.

— Моя мамочка всегда говорила мне: если что-то делаешь, делай хорошо.

— Но когда вы Говорили о смерти отца, то заставили меня пожалеть его. Вы помогаете людям любить и прощать друг друга. Как вы могли уничтожить столько миллионов жизней во время Ксеноцида?

— Я считал, что играю в игру. Я не знал, что война настоящая. Это не оправдание, Ольяду. Ведь даже если бы я знал, что веду настоящую войну, то все равно сделал бы то же самое. Мы думали, они хотят убить всех нас, и страшно ошибались. Но тогда мы не могли этого знать. — Эндер покачал головой. — Это знал только я. Да. Я хорошо изучил своего врага. Именно поэтому и разгромил Королеву Улья. Я знал ее так хорошо, что полюбил, или полюбил так глубоко, что узнал. Я больше не хотел сражаться с ней. Хотел уйти. Домой. И тогда я взорвал ее планету.

— А сегодня мы отыскали место, где она вернется к жизни, — сказал Ольяду. — Вы уверены, что она не захочет отомстить человечеству и начать с вас?

— Уверен. Насколько вообще можно быть уверенным.

— Значит, не совсем.

— Достаточно уверен, чтобы возвратить ей то, что отнял, — ответил Эндер. — Верю в это настолько, что готов поверить, что это правда. Это уже не уверенность — это знание. Факт. На такие вещи ставят свою жизнь.

— Я так и понял. Вы поставили свою жизнь на то, что она такая, как вы думаете.

— Я куда более рисковый тип, Ольяду. Я ведь поставил и твою жизнь, и жизни всех остальных — здесь и везде. И мнения заинтересованных лиц я спрашивать не собираюсь.

— Очень забавно. Если бы я спросил кого угодно, доверит ли он решение, от которого может зависеть судьба человечества, Эндеру, мне ответили бы: «Конечно нет!» Но если я спрошу, доверятся ли они первому Говорящему от Имени Мертвых, большинство без колебаний ответит: «Да». И никому даже в голову не придет, что это один и тот же человек.

— Действительно забавно.

Они даже не улыбнулись. Потом, после долгой паузы, Ольяду заговорил снова. Его мысли вернулись к самой важной теме.

— Я не хочу, чтобы Миро улетал на тридцать лет.

— Допустим, двадцать.

— Через двадцать лет мне исполнится тридцать два. А ему будет столько же, сколько сейчас. Двадцать. На двенадцать лет моложе меня. Если в городе найдется девчонка, согласная выйти замуж за парня с металлическими глазами, у меня будут жена и дети. Он не узнает меня. Я перестану быть его младшим братом. — Ольяду сглотнул. — Это как смерть.

— Нет, — поправил Эндер, — как переход из второй жизни в третью.

— Это тоже смерть.

— Это возрождение, — улыбнулся Эндер. — Пока способен возрождаться, можно пару раз и умереть.

* * *

На следующий день позвонила Валентина. Когда Эндер набирал на терминале код, его руки мелко тряслись. Это не просто послание. Звонок, вызов — полный контакт по ансиблю. Невероятно дорогой, но главное-то не в этом. Ведь, по легенде, сообщение между Лузитанией и Ста Мирами прервано. Чтобы Джейн пропустила этот вызов, он должен быть чертовски важным. Эндеру пришло в голову, что Валентина в опасности. Межзвездный Конгресс мог решить, что он замешан в истории с восстанием, и всерьез заняться его связями.

Она постарела. В лице на голограмме отчетливо проступили морщины — следы многих ветреных дней, проведенных на островах и кораблях Трондхейма. Но улыбка осталась прежней, и глаза все так же излучали свет. Сначала Эндер не мог говорить — так поразили его перемены, происшедшие в сестре. Она тоже молчала, глядя на неизменившееся лицо брата, стоявшее перед ней, словно видение из прошлого.

— Ах, Эндер, — вздохнула она, — я была когда-то такой молодой?

— Будет ли моя старость такой же прекрасной?

Она рассмеялась. Потом заплакала. А он не мог, да и отчего ему было плакать? Он тосковал по ней всего несколько месяцев, а она — двадцать два года.

— Наверное, ты уже слышала о том, что мы не сошлись во мнениях с Конгрессом.

— Подозреваю, что это твоя работа.

— Почва была уже подготовлена, — ответил Эндер. — Но я рад, что меня сюда занесло. Собираюсь остаться.

Она кивнула, вытерла глаза.

— Да. Я так и думала. Я позвонила, чтобы удостовериться. Не хотела рисковать. Пролететь два десятка световых лет, чтобы встретиться с тобой, и обнаружить, что ты уехал…

— Встретиться со мной?

— Эта твоя революция словно пробудила меня от спячки, Эндер. Двадцать лет я занималась семейством, учила студентов, любила мужа, жила в мире сама с собой и никогда не думала, что придется воскресить Демосфена. Но потом поползли слухи о незаконных контактах со свинксами, позже пришло известие о мятеже на Лузитании, люди принялись говорить нечто странное и смешное, и я поняла, что возрождается старая ненависть. Помнишь все эти фильмы о жукерах? Какими жуткими и отвратительными казались нам чужаки! Внезапно всюду стали показывать видеозаписи тел… ну, этих, ксенологов, я не помню, как их зовут. Жуткие снимки. Их пихают всюду — нагоняют военную лихорадку. А еще эта десколада… Они кричат о том, что если хоть кто-нибудь выберется с Лузитании на другую планету, то мы все погибнем. Что это самая страшная чума.

— Так и есть, — отозвался Эндер. — Но мы работаем над этим. Мы и носу никуда не высунем, пока не сумеем ее обуздать.

— Правда или нет, Эндер, дважды два равняется война. Я помню войну. Я да ты — больше никто. Вот я и воскресила Демосфена. Я наткнулась на парочку докладов, которые мне не положено было видеть. Их флот вооружен Маленьким Доктором, Эндер. Они могут разнести Лузитанию в клочья. Совсем как…

— Совсем как я в прошлый раз. Было бы по меньшей мере справедливо, если бы я кончил так же. Поднявший меч…

— Не шути со мной, Эндер. Я теперь пожилая матрона и растеряла по дороге терпимость к человеческой глупости. А потому я написала чертовски неприятную правду о том, что делает Межзвездный Конгресс, и опубликовала под именем Демосфен. Теперь они ищут меня. Они называют это изменой.

— И ты отправляешься сюда?

— И не только я. Милый Джакт передает флот своим братьям и сестрам. Мы, представь, уже купили корабль. Судя по всему, в округе существует какое-то движение сопротивления — нам здорово помогли. Кто-то, по имени Джейн, свел с ума все компьютеры Трондхейма, заметая наши следы.

— Я знаю Джейн.

— Значит, у тебя здесь организация! Я была ошеломлена, когда получила записку с сообщением, что могу позвонить тебе. Все считают, что ваш ансибль взорван.

— У нас есть могущественные союзники.

— Эндер, Джакт и я улетаем сегодня. Мы везем с собой наших троих детей…

— Твоя первая…

— Да, Сифте, девчонка, из-за которой я шагу ступить не могла, когда ты улетал. Теперь ей почти двадцать два. Очень милая девушка. Есть еще друг семьи, наша учительница, некто Пликт.

— У меня была студентка, которую звали Пликт, — сказал Эндер, вспомнив беседу, состоявшуюся несколько месяцев назад.

— Ах, ну да, только это было двадцать с лишним лет назад. И еще с нами едут ребята Джакта, а также их семьи. Такой ковчег. Это все не срочно. У тебя есть двадцать два года, чтобы подготовить торжественную встречу. На самом деле даже больше — около тридцати. Мы пойдем несколькими прыжками и первые два сделаем как раз в противоположную сторону, чтобы никто не догадался, что мы летим на Лузитанию.

«Летят сюда. Будут через тридцать лет. Я стану старше ее. Сюда. К этому времени у меня тоже будет большая семья. Дети Новиньи, да и мои, если они у меня будут, давно успеют вырасти».

После мысли о Новинье он сразу же вспомнил Миро и предложение, которое сделал Ольяду в тот день, когда они отыскали место для нового дома Королевы.

— Ты очень будешь возражать, — начал он, — если я пошлю одного человека тебе навстречу?

— Навстречу нам? В космос? Нет, не посылай никого, пожалуйста, Эндер. Это слишком большая жертва — отправляться так далеко, когда компьютеры без труда…

— Это я не о тебе беспокоюсь, хотя хотел бы, чтобы ты познакомилась с ним. Он один из ксенологов. Пострадал в результате несчастного случая. Мозговая травма, как после тяжелого инсульта. Я очень доверяю его суждениям. Говорят, он самый умный человек на Лузитании. Но потерял всякую связь со здешней жизнью. Позже он понадобится нам. Когда ты прилетишь. Он очень хороший парень, Вэл. И может сделать последнюю неделю вашего путешествия интересной и полезной.

— Может твоя подруга проложить курс и вычислить нам точку рандеву? Мы все тут приличные штурманы, но только в открытом море.

— Джейн загонит откорректированный курс в ваш бортовой компьютер еще до отлета.

— Эндер, для тебя пройдет тридцать лет, но для меня… Я увижу тебя всего через несколько недель. — Она снова расплакалась.

— Может быть, я полечу тебе навстречу вместе с Миро.

— Не смей! — выкрикнула она. — Я хочу, чтобы ты стал как можно старше ко времени моего прилета. Я не могу общаться с тридцатилетним парнем, который болтается тут на экране.

— Мне тридцать шесть.

— Ты будешь там, когда я приду! — потребовала она.

— Да, — ответил он. — Миро, тот мальчик, которого я к тебе посылаю… Думай о нем как о моем сыне.

Она серьезно кивнула:

— Наступают опасные времена. Если бы только Питер был с нами…

— Ну уж нет. Если бы нашим маленьким восстанием командовал он, то стал бы в конце концов Гегемоном Ста Миров. А мы хотим только, чтобы нас оставили в покое.

— А если одно невозможно без другого? — спросила Валентина. — Ладно, об этом мы сможем поспорить позже. До свидания, мой милый брат.

Он не ответил. Просто смотрел и смотрел на нее, пока она не улыбнулась и не прервала контакт.

* * *

Эндеру не пришлось просить Миро уехать. Джейн уже рассказала юноше все.

— Ваша сестра — Демосфен? — спросил Миро.

Эндер уже привык к его невнятной речи. А может быть, он и вправду стал говорить более разборчиво. Как бы там ни было, Эндер теперь понимал Миро без труда.

— У нас было довольно талантливое семейство. Надеюсь, она тебе понравится.

— Надеюсь, я ей понравлюсь тоже. — Миро улыбался, но в голосе был страх.

— Я сказал ей, чтобы она считала тебя моим сыном.

Миро кивнул:

— Я знаю, — и добавил почти вызывающе: — Она показала мне запись вашей беседы.

Эндеру внезапно стало холодно.

В его ухе прозвучал голос Джейн:

— Конечно, следовало спросить тебя. Но я же знала, что ты согласишься.

Дело было вовсе не во вмешательстве в личные дела. Просто Джейн и Миро стали слишком близки. «Привыкай, — сказал он себе. — Теперь ее подопечным будет мальчик».

— Мы будем скучать по тебе.

— Те, кто будет, уже скучают, — ответил Миро, — потому что давно думают обо мне как о мертвом.

— А ты нужен живым.

— Когда я вернусь, мне будет всего девятнадцать. И вряд ли я успею поправиться.

— Но ты останешься Миро — умным, смелым человеком, которого любят, которому доверяют. Ты начал это восстание, Миро. Ограда рухнула из-за тебя. Ее снесли не ради принципов, а ради спасения человеческой жизни. Твоей. Не подведи нас.

Миро улыбнулся. Эндер не мог решить, отчего улыбка получилась такой кривой, — из-за паралича?

— Расскажите мне одну вещь, — попросил Миро.

— Если я не расскажу — скажет она.

— Да вопрос-то простой. Я хотел только узнать, за что погибли Пипо и Либо. За что свинксы оказали им такую высокую честь?

Эндер понял вопрос куда лучше, чем мог догадаться Миро. Да, это действительно должно было заботить мальчика. Миро узнал, что он сын Либо, всего за несколько часов до того, как перелез через ограду и потерял будущее. Пипо, потом Либо, потом Миро. Отец, сын, внук. Три ксенолога, загубившие свою жизнь ради свинксов. Миро надеялся, что, разобравшись в причине гибели своих предков, найдет какое-то объяснение и собственной жертве.

Беда была в том, что правда могла оставить Миро с чувством, что все происходящее — полная бессмыслица. Поэтому Эндер ответил вопросом на вопрос:

— А ты догадываешься почему?

Миро говорил медленно и осторожно, чтобы Эндер мог понять его неразборчивую речь.

— Я знаю: свинксы думали, что оказывают им честь. На их месте должны были оказаться Мандачува и Листоед. В случае с Либо я даже знаю повод. Его убили, когда собрали первый урожай амаранта и поняли, что еды хватит на всех. Они так наградили его. Только почему не раньше? Почему не после того, как мы объяснили им про корни мердоны? Почему именно амарант, а не горшки, луки и стрелы?

— Тебе правду?

И по форме вопроса Миро понял, что правда будет нелегкой.

— Да, — сказал он.

— Ни Пипо, ни Либо не заслуживали чести. Жены вознаграждали не за амарант. Листоед убедил их позволить появиться на свет целому поколению детенышей свинксов, хотя у племени не было еды, чтобы прокормить их, когда они покинут материнское чрево. Это был страшный риск: если б Листоед ошибся, малыши умерли бы от голода. Либо подарил свинксам урожай, но именно Листоед увеличил население настолько, что урожай сделался необходим.

Миро кивнул:

— Пипо?

— А Пипо рассказал свинксам о своем открытии. Что десколада, косившая людей как траву, была частью метаболизма свинксов и их тела спокойно справлялись с изменениями, убивавшими нас. Мандачува объяснил женам, что это значит: люди — не боги и не всемогущи, есть области, в которых мы много слабее свинксов, наши преимущества не есть нечто врожденное — размеры, тип мозга, язык, — а просто результат нескольких лишних тысяч лет развития. И если свинксы получат наши знания, мы, люди, потеряем всякую власть над ними. Открытие Мандачувы — вывод, что свинксы потенциально равны людям; вот за что награждали жены, за это, а не за сведения, добытые Пипо.

— И они оба…

— Свинксы не собирались убивать ни Пипо, ни Либо. В обоих случаях достижение принадлежало свинксу. Пипо и Либо погубило то, что они не могли заставить себя взять в руки нож и убить друга.

Несмотря на все усилия Эндера скрыть свою боль, Миро, видимо, заметил ее, ибо отреагировал именно на эту боль, на эту горечь.

— Вы, — сказал он, — можете убивать кого угодно.

— Это врожденный недостаток.

— Вы убили Человека, потому что знали: вы даете ему новую, лучшую жизнь.

— Да.

— И меня.

— Да, — ответил Эндер. — Отослать тебя отсюда — это все равно что убить.

— Но получу ли я новую, лучшую жизнь?

— Не знаю. Но ты передвигаешься значительно быстрее дерева.

Миро рассмеялся:

— Значит, у меня есть какое-то преимущество перед беднягой Человеком — я, по крайней мере, ходячий больной. И меня вовсе не надо колотить палкой, чтобы заставить заговорить. — На его лице снова появилось кислое выражение. — Зато у него будут тысячи детей.

— Не рассчитывай всю жизнь хранить целомудрие, — сказал Эндер. — Возможно, ты будешь жестоко разочарован.

— Надеюсь.

И после паузы:

— Голос?

— Зови меня Эндер.

— Эндер, получается, что Пипо и Либо умерли зря?

Эндер прекрасно расслышал настоящий вопрос: «И я тоже терплю все это зря?»

— Могу придумать множество вариантов хуже этого. Человек, умирающий из-за того, что не способен убить…

— А как насчет человека, — спросил Миро, — который не может убить, не способен умереть да и жить тоже не в состоянии?

— Не обманывай себя, — отозвался Эндер. — Придет время — и сбудется и то, и другое, и третье.

* * *

Миро улетел на следующее утро. Прощание было тяжелым. И многие недели после этого Новинья не могла жить под собственной крышей: в доме слишком остро ощущалось отсутствие старшего сына. Да, она всем сердцем согласилась с Эндером, да, Миро необходимо уехать, и все равно для нее было невыносимо отсылать свое дитя. Эндер думал: «Интересно, было ли моим родителям так же плохо, когда увозили меня? Скорее всего, нет. И на возвращение они тоже не надеялись». Ну что ж, он уже любил детей другого человека больше, чем его родители — своих собственных. Да, он отомстит им за пренебрежение. Три тысячи лет спустя он покажет им, каким должен быть настоящий отец.

Епископ Перегрино обвенчал их в маленькой часовне при кабинете. По подсчетам Новиньи, она вполне успевала родить еще шестерых. Если они поторопятся. И они с удовольствием принялись за дело.

* * *

Но до свадьбы произошло еще два важных события. Одним прекрасным летним днем Эла, Кванда и Новинья принесли Эндеру результаты исследований и выкладки: жизненный цикл и структура общества у свинксов, отношения между самцами и самками, приблизительная реконструкция их образа жизни до того, как десколада привязала их к деревьям, которые прежде были всего лишь средой обитания. А у Эндера понемногу складывалось собственное мнение о том, что есть свинксы и особенно — кем был Человек, прежде чем вступил в жизнь, полную света.

Всю неделю, что он писал «Историю Человека», Эндер жил среди свинксов. Мандачува и Листоед читали отрывки, обсуждали их с Эндером, он писал и переписывал, пока наконец не решил, что книга окончена. В тот день он собрал всех, кто работал со свинксами: семью Рибейра, Кванду и ее сестер, рабочих, подготовивших для свинксов чудеса техники, ученых-монахов из ордена Детей Разума Христова, епископа Перегрино, мэра Босквинью, — и прочёл им книгу. Это продолжалось недолго — чуть больше часа. Они сидели на склоне холма в густой тени дерева Корнероя. Чуть правее в небо поднимался зеленый росток (уже три метра в высоту) — Человек.

— Голос, — сказал епископ, — вы чуть не обратили меня в свою веру.

Остальные, не столь искушенные в красноречии, не нашли слов ни тогда, ни потом. Но с этого дня они знали, кто такие свинксы, так же как читатели «Королевы Улья» понимали жукеров, а читатели «Гегемона» узнавали человечество с его вечной жаждой величия, с его подозрительностью и одиночеством.

— Вот зачем я позвала тебя сюда, — кивнула Новинья. — Я мечтала когда-то написать эту книгу. Но написал ее ты.

— Да, я сыграл в этой истории роль, которую никогда бы не выбрал себе сам, — ответил Эндер. — Но твоя мечта сбылась, Иванова. Твоя работа сделала эту книгу возможной. Ты и твои дети дали мне силы написать ее.

Он подписал ее так, как подписывал две предыдущие: «Говорящий от Имени Мертвых».

Джейн распространила книгу по ансиблю через световые годы на все планеты Ста Миров. А вместе с ней она унесла текст договора и снимки, сделанные Ольяду: подписание и сцену перерождения Человека. И на каждой планете она подбрасывала по экземпляру людям, которые, по ее мнению, должны были заинтересоваться этим. Копии пересылались как послания от компьютера к компьютеру, а потому, когда Межзвездный Конгресс узнал о появлении книги, она уже разошлась слишком широко и ее невозможно было игнорировать.

Поэтому Конгресс попытался объявить ее подделкой. Снимки — грубая имитация. Анализ текста показывает, что автор первых двух книг никак не мог написать третью. Записи переговоров по ансиблю подтверждали, что книга не могла быть переслана с Лузитании, ведь мятежная планета отключила свой ансибль. Некоторые люди верили этому. Многим было просто все равно. Некоторые из тех, кто все же прочёл «Историю Человека», так и не смогли заставить себя относиться к свинксам как к рамен.

Но многие приняли свинксов, прочли обвинения Демосфена и вслед за ним стали называть уже отправленный к Лузитании флот «Вторым Ксеноцидом». Оскорбительное название. Но на Ста Мирах не хватало тюрем, чтобы упрятать всех, кто использовал его. Межзвездный Конгресс рассчитывал, что война начнется, когда корабли достигнут Лузитании, — через сорок лет. А война уже началась и обещала быть жестокой. Тому, что писал Говорящий от Имени Мертвых, верило достаточно много народу. Свинксы — рамен, а те, кто хочет их смерти, — убийцы.

* * *

Теплым осенним днем Эндер взял плотно завернутый кокон, и они с Новиньей, Ольяду, Квимом и Элой полетели над травой. Летели долго, пока не добрались до холма над широкой рекой. Ромашки — в цвету, зима обещает быть мягкой, Королеве Улья не грозит десколада.

Эндер отнес кокон на берег и аккуратно устроил в пещере, которую выкопали они с Ольяду. На земле перед входом в пещеру они уложили тело свежезарезанной кабры.

Потом Ольяду отвез всех домой. Эндер плакал — от трудновыносимой радости, которая выплескивалась из сознания Королевы Улья. Ее чувства оказались слишком сильными для человека. Новинья сжимала его в объятиях, Квим тихо молился, а Эла распевала во весь голос веселые песенки, которые когда-то звенели над холмами Минас-Жераиса — жилищем пастухов и шахтеров древней Бразилии. Это было хорошее время и хорошее место для жизни — куда лучше, чем те мечты, что поддерживали его в стерильных коридорах Боевой школы, когда он был маленьким и сражался, чтобы выжить.

— Теперь я, наверное, могу умереть, — сказал Эндер. — Дело моей жизни завершено.

— И моей тоже, — ответила Новинья. — Но мне кажется, это значит, что нам с тобой пора начинать жить.

А вдалеке от них, в темной и влажной пещере на берегу реки, сильные лапы разорвали оболочку кокона и на волю выбралось худое, похожее на скелет тело. Крылья были наполовину расправлены. Королева добралась до берега. Влага придала силы ее обезвоженному телу. Она отщипнула кусочек мяса. Тысячи яиц, спавших в ее чреве, требовали рождения. Она отложила первую дюжину в тело кабры, потом съела пару ромашек, пытаясь прислушаться к переменам, происходившим в ее теле. «Наконец-то я снова живу!»

Лучи солнца касались ее, бриз раздувал крылья, холодная вода ласкала ноги. Скоро в теплой плоти кабры начнут созревать ее яйца. Жизнь. Она так долго ждала! До сегодняшнего дня Королева не была уверена, что не останется последней из рода, что даст жизнь целой расе. Станет первой.



КСЕНОЦИД

Роман этот не о том, как пришельцы завоёвывают Землю или находят взаимопонимание с нами, роман этот не о том, как земляне уничтожают или завоёвывают чужие миры и расы. Роман этот о том, как бы не уничтожить чужие, нам малопонятные цивилизации…

Он — величайший из полководцев космической эры, палач, стёрший с лица Вселенной целую цивилизацию, человек, чьё имя стало синонимом жестокости на всех обитаемых мирах, — Эндер Ксеноцид.

Он — Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых, спаситель целой цивилизации. Даже двух цивилизаций — и это, не считая человеческого населения Лузитании, к которой направляется карательный флот, дабы разнести её на молекулы, ликвидировать мятеж и угрозу заражения других человеческих миров смертельным вирусом. А поскольку этот вирус успел стать основой экологического равновесия целой планеты, полностью перепрограммировав геномы всех её жизненных форм, то всё то недолгое время, оставшееся до прибытия смертоносной флотилии, Эндеру и обитателям Лузитании предстоит решать множество трудных вопросов — и не только научного характера.

Глава 1

Расставание

— Сегодня один из братьев обратился ко мне со словами: «Как это, наверное, ужасно — все время быть прикованным к одному месту…»

— И что ты ему ответил?..

— Я сказал, что сейчас располагаю куда большей свободой, нежели он. Неспособность двигаться освобождает меня от обязанности действовать.

— Вы, говорящие на языках, такие лжецы.


Хань Фэй-цзы сидел в позе лотоса на голом деревянном полу у ложа умирающей жены. Он, должно быть, задремал, но ее легкий вздох мгновенно пробудил его — дыхание ее было невесомо, словно ветерок, поднятый взмахом крыльев пролетающей мимо бабочки.

Цзян Цин, по-видимому, уловила момент его пробуждения, ибо, до этого не произнеся ни слова, сейчас заговорила. Голос ее едва звучал, но Хань Фэй-цзы прекрасно слышал жену, так как во всем доме царила полная тишина. Он попросил своих друзей и слуг вести себя как можно тише, пока угасает жизнь Цзян Цин. В ту долгую ночь, которая вот-вот наступит, хватит времени вдоволь нашуметься.

— Все еще жива, — прошептала она.

В последние дни, пробуждаясь, каждый раз она приветствовала его одной и той же фразой. Сначала слова ее казались шутливыми, насмешливыми, но теперь он явственно различил разочарование, скрытое в них. Она молила о смерти не потому, что не любила жизнь, но потому, что смерть была неотвратимой, а неизбежное следует принимать с распростертыми объятиями. В этом заключалась суть Пути. За всю свою жизнь Цзян Цин ни разу не отступилась от канонов учения.

— Стало быть, боги милосердны ко мне, — ответил Хань Фэй-цзы.

— К тебе, — выдохнула она. — О чем ты задумался?

Так она просила его поделиться размышлениями с ней. Когда кто-нибудь другой задавал ему подобный вопрос, у него возникало ощущение, будто за ним следят. Но Цзян Цин спрашивала лишь затем, чтобы подумать о том же; давным-давно их души сблизились, чтобы стать единым целым.

— Я размышлял о природе желания, — сказал Хань Фэй-цзы.

— Чьего желания? — спросила она. — И желания чего?

«Желания исцелить твои кости, вернуть им былую силу, чтобы они не ломались от малейшего прикосновения. Чтобы ты вновь могла вставать, пусть даже просто поднимать руки, и чтобы твои мускулы не крошили кость на мелкие осколки. Чтобы мне не приходилось видеть, как ты медленно угасаешь, ведь сейчас ты весишь всего восемнадцать килограммов. Я не понимал, как все-таки счастливы мы были, до тех пор, пока не познал, что нам недолго суждено оставаться вместе».

— Моего желания, — вслух промолвил он. — Желания тебя.

— «Всегда домогаешься того, чего не имеешь». Кто это сказал?

— Ты, — ответил Хань Фэй-цзы. — Некоторые говорят: «…чего не можешь иметь», другие — «…чего не следует иметь». Я же говорю: «Поистине домогаться можешь лишь того, чего всегда так сильно жаждал».

— Я буду вечно принадлежать тебе.

— Этой ночью ты оставишь меня. Может, завтра днем. Может, на следующей неделе.

— Давай лучше вернемся к природе желания, — уклонилась Цзян Цин.

Как и прежде, она прибегла к философии, чтобы попытаться вывести его из состояния угрюмой меланхолии.

Он сопротивлялся ей, но не всерьез.

— Ты властная правительница, — заметил Хань Фэй-цзы. — Подобно своей духовной прародительнице[124], ты не склонна прощать слабости других.

Цзян Цин была наречена в честь революционной предводительницы древних времен, женщины, которая пыталась показать людям новый Путь, но трусливые соратники предали ее. Это несправедливо, думал Хань Фэй-цзы, что его жена умирает раньше, ведь ее духовная прародительница пережила своего мужа. Кроме того, женам положено жить дольше. Внутренне женщины более целостны. И они умеют жить в своих детях. Им никогда не понять одиночества мужчин.

Но Цзян Цин не позволила ему вернуться к тягостным мыслям.

— Когда жена умирает, о чем больше всего тоскует мужчина?

Хань Фэй-цзы нарочно выбрал самый лживый ответ, какой только мог найти.

— О невозможности возлечь с ней, — сказал он.

— Желание тела, — ответствовала Цзян Цин.

Раз она настроилась продолжать разговор, Хань Фэй-цзы решил подыграть ей:

— Желание тела заключается в действии. Оно включает в себя касания, обычные и глубоко сокровенные, плюс все привычные движения. Таким образом, видя уголком глаза какое-либо движение, мужчина думает, что это его почившая жена вышла из дверей, и он не убедится в обратном, пока сам не выйдет из комнаты и не увидит, что ошибся. Далее, он пробуждается ото сна, в котором слышал ее голос, и вдруг понимает, что отвечает ей вслух, словно она находится рядом и слышит его.

— Что еще? — настаивала Цзян Цин.

— Я устал от философии, — проговорил Хань Фэй-цзы. — Может, древние греки и находили в ней успокоение, но только не я.

— Желание духа, — продолжала настаивать Цзян Цин.

— Потому что дух вышел из земли, и именно при помощи его мы творим новое из старого. Муж тоскует по незавершенным делам, которые он и его жена начали незадолго до ее смерти, и по всем невоплощённым мечтам, которые они могли бы осуществить, будь она рядом. Таким образом, мужчина начинает злиться на детей, которые слишком похожи на него и лишь немножко — на жену, ушедшую из жизни. И мужчина ненавидит дом, в котором они жили вместе, потому что, оставь он все как было, дом станет столь же мертв, как и его жена, а реши он изменить его, утратится та часть, которую она вложила в дом при жизни.

— Тебе не следует сердиться на нашу маленькую Цин-чжао, — прошептала Цзян Цин.

— Почему? — спросил Хань Фэй-цзы. — Или тогда ты останешься со мной и поможешь научить ее стать настоящей женщиной? Я могу обучить ее лишь тому, что есть во мне, — холодному спокойствию, жесткости, остроте и силе, присущим обсидиану. И если она вырастет такой, одновременно будучи похожей лицом на тебя, как смогу я обуздать свою злость?

— Ты можешь научить ее всему, что дала бы ей я, — возразила Цзян Цин.

— Будь во мне хоть частичка тебя, — покачал головой Хань Фэй-цзы, — мне бы не потребовалось брать тебя в жены, чтобы стать целостной личностью. — Теперь уже он поддразнивал ее философией, чтобы разговором увести от боли. — Это есть желание души. Потому что душа создана из света и обитает в воздухе, это именно та часть, которая зачинает и сохраняет идеи, в частности идею личности человека. Муж тоскует по целостности, которая получается при слиянии мужа и жены. Следовательно, он не верит ни в одну из собственных мыслей, потому что у него в голове постоянно крутится какой-то вопрос, ответом на который могли бы стать только мысли его жены. И поэтому весь мир кажется ему канувшим в Лету, он не верит, что может найтись хоть что-нибудь, способное выдержать и сохранить значение перед лицом вопроса, на который больше нет ответа.

— Очень глубоко, — заметила Цзян Цин.

— Будь я японцем, я бы совершил сеппуку, расплескав свои внутренности поверх пепла от твоих останков.

— Получится мокро и грязно, — ответила она.

Он улыбнулся:

— Тогда я предпочел бы стать индусом, чтобы совершить самосожжение на твоем погребальном костре.

Но у нее уже пропала охота шутить.

— Цин-чжао, — шепнула она.

Она напоминала, что для него непозволительна такая роскошь, как умереть вместе с ней. Надо, чтобы кто-нибудь позаботился о маленькой Цин-чжао.

— Как мне воспитать ее, чтобы она стала такой, как ты? — уже серьезно спросил Хань Фэй-цзы.

— Все хорошее во мне, — ответила она, — берет начало в Пути. Если ты научишь ее повиноваться богам, чтить предков, любить людей и служить правителям, меня в ней будет ровно столько, сколько тебя.

— Я мог бы дать ей знание Пути, как его вижу я, — задумчиво проговорил Хань Фэй-цзы.

— Нет, — возразила Цзян Цин. — Путь не есть часть тебя, муж мой. Даже несмотря на то, что боги каждый день разговаривают с тобой, ты все равно настаиваешь на своей вере в мир, где все можно объяснить естественными причинами.

— Я повинуюсь богам, — сказал он, про себя же с горечью подумал, что у него просто нет выбора и даже малейшая отсрочка ритуала — настоящая пытка.

— Но ты не знаешь их. Ты не любишь их творений.

— Суть Пути заключается в том, чтобы любить людей. Богам мы только повинуемся. — «Да и как я могу любить богов, которые унижают и мучат меня при каждом удобном случае?»

— Мы любим людей, потому что они создания божьи.

— Не стоит поучать меня.

Она вздохнула.

Эта печаль ужалила его, подобно ядовитому пауку.

— О, если бы ты всегда могла поучать меня! — воскликнул Хань Фэй-цзы.

— Ты женился на мне, потому что знал, что я люблю богов и что эта любовь полностью отсутствует в тебе самом. Так я дополняла тебя.

Как он мог спорить с ней, когда знал, что даже сейчас ненавидит богов — за все, что они всегда делали с ним, за все, что они заставляли его делать, за все, что они отняли у него, чего лишили?

— Обещай мне, — промолвила Цзян Цин.

Он понимал, что означают эти слова. Она чувствовала дыхание смерти; она возлагала ношу своей жизни на него. Ношу, которую он с радостью примет. Потерять на Пути Цзян Цин — вот чего он больше всего страшился эти годы.

— Обещай, что ты научишь Цин-чжао любить богов и всегда следовать Пути. Обещай, что ты взрастишь ее моей дочерью, равно как своей.

— Даже если она никогда не услышит гласа богов?

— Путь принадлежит всем, не только тем, с кем общаются боги.

«Может быть, — подумал Хань Фэй-цзы, — но говорящим с богами куда легче следовать Пути, потому что им за каждое нарушение негласных правил приходится платить поистине ужасную цену. Обычные люди свободны; они могут покинуть Путь и не сожалеть о том годами. Говорящему с Богами ни на час нельзя оставлять Путь».

— Обещай.

«Да. Обещаю».

Но он не мог заставить себя произнести это вслух. Он даже не знал почему, причины этой неохоты крылись слишком глубоко.

Тишину, в которой она ожидала ответа, нарушил топот маленьких ног, бегущих по гравийной дорожке рядом с домом. Это могла быть только Цин-чжао, вернувшаяся из сада Сунь Цао-пи. Только Цин-чжао позволялось бегать и шуметь в пору всеобщей скорби. Они ждали, понимая, что она направится прямиком в комнату матери.

Дверь почти бесшумно скользнула в сторону. Даже Цин-чжао в присутствии матери старалась вести себя как можно тише. Но хотя и шла на цыпочках, она не могла удержаться, чтобы не пританцовывать, передвигаясь по комнате легкими прыжками. Однако кидаться с разбегу на шею матери она не стала; она хорошо запомнила прошлый урок, пусть даже огромный синяк на лице Цзян Цин давным-давно рассосался: три месяца назад пылкие объятия Цин-чжао сломали той челюсть.

— Я насчитала целых двадцать три белых карпа в садовом ручье, — похвасталась Цин-чжао.

— Так много? — удивилась Цзян Цин.

— Мне кажется, они нарочно показывались мне, — продолжала Цин-чжао. — Вот я их и сосчитала. Наверное, никто из них не хотел остаться непосчитанным.

— Я люблю тебя, — прошептала Цзян Цин.

К ее еле различимому голосу теперь примешивался какой-то новый, необычный звук, будто при каждом слове, произнесенном ею, лопался маленький пузырик. Хань Фэй-цзы сразу уловил перемену в ее состоянии.

— Как ты думаешь, я вот столько карпов увидела, это значит, боги начнут разговаривать со мной? — спросила Цин-чжао.

— Я попрошу богов поговорить с тобой, — ответила Цзян Цин.

Внезапно дыхание Цзян Цин участилось, стало резким и прерывистым. Хань Фэй-цзы немедленно встал на колени и наклонился над ней. Глаза ее расширились, в них застыл испуг. Ее час настал.

Губы легонько шевельнулись. «Обещай мне» — понял он, хотя до него не донеслось ни слова, лишь ее судорожные вздохи.

— Я обещаю, — склонил голову Хань Фэй-цзы.

И тут же ее дыхание замерло.

— А о чем с тобой говорят боги? — спросила Цин-чжао.

— Твоя мать очень устала, — сказал Хань Фэй-цзы. — Иди поиграй.

— Но она не ответила мне. Что говорят боги?

— Они открывают нам разные тайны, — сдался Хань Фэй-цзы. — Но никто из тех, кто хоть раз слышал их, не смеет заговорить об этом вслух.

Цин-чжао с важным видом кивнула. Она отступила, будто собираясь уходить, но остановилась:

— Мам, а можно я тебя поцелую?

— Только осторожно, в щечку, — ответил Хань Фэй-цзы. Цин-чжао, которая в свои четыре года была еще совсем малышкой, даже не пришлось наклоняться, чтобы дотронуться губами до щеки матери.

— Я люблю тебя, мама.

— Тебе лучше уйти, Цин-чжао, — напомнил ей Хань Фэй-цзы.

— Но мама не сказала, что тоже любит меня.

— Она ведь уже не раз говорила тебе об этом. Помнишь? Сейчас она очень устала. Иди, иди, — строгим голосом приказал он.

Цин-чжао без пререканий покинула комнату. Только когда она ушла, Хань Фэй-цзы позволил себе забыть о том, что теперь должен заботиться о ней. Он склонился над телом Цзян Цин и попытался представить, что сейчас с ней происходит. Ее душа улетела и, должно быть, уже на небесах. Ее дух еще задержится на некоторое время; не исключено, что он навсегда поселится в этом доме, если она действительно была счастлива здесь. Суеверные люди считали, что все без исключения духи мертвых опасны, и рисовали всякие знаки, налагали на дома обереги, чтобы отвадить их. Но те, кто следовал Пути, знали, что дух хорошего человека никогда не причинит вреда или разрушения, ибо его доброта в жизни брала начало в любви и созидании. Дух Цзян Цин, если он решит остаться с ними, станет благословением на долгие годы вперед.

Однако пока он пытался представить ее душу и дух в соответствии с учением Пути, где-то в глубине его сердца все равно пряталась уверенность: все, что осталось от Цзян Цин, — вот это хрупкое, иссохшее тело, не более. Сегодня ночью оно вспыхнет и сгорит, подобно клочку бумаги, она исчезнет навеки, и утешением ему послужат лишь воспоминания.

Цзян Цин была права. Теперь, когда она больше не дополняла его душу, он снова начал сомневаться в существовании богов. И боги это сразу заметили — впрочем, как всегда. Он почувствовал неодолимое стремление совершить ритуал очищения и освободиться от неподобающих мыслей. Даже в эту минуту они не хотели забыть о наказании. Даже сейчас, когда жена бездыханная возлежала перед ним, боги требовали, чтобы он выказал почтение им, прежде чем пролил хоть слезинку в знак скорби по ней.

Сначала он хотел отложить ритуал, на некоторое время забыть о нем. Он научился сопротивляться этой тяге и теперь мог продержаться целый день, ни единым жестом не выдав, какую пытку ему приходится сносить. Он мог это сделать, но только в случае, если сердце его станет подобно камню. Сейчас в этом не было никакого смысла. Должное горе он сможет испытать, лишь ублажив богов. Поэтому, стоя на коленях у смертного одра жены, он приступил к ритуалу.

Он все еще изгибался, крутился на месте, когда в комнату заглянула служанка. Хоть она и не произнесла ни слова, Хань Фэй-цзы ощутил легкое скольжение двери за спиной и сразу догадался, что подумает теперь служанка: Цзян Цин отошла в мир иной, а Хань Фэй-цзы настолько праведен в своей вере, что решил поговорить с богами, прежде чем объявить о смерти всему дому. Несомненно, кое-кто даже решит, что сами боги явились, чтобы сопроводить Цзян Цин на небеса, ибо она славилась своей святостью. Вот только никому не придет в голову, что во время молитвы сердце Хань Фэй-цзы было исполнено горечи: даже в эту минуту боги осмелились настаивать на поклонении.

«О боги, — думал он, — если б знать, что, отрубив руку или вырезав печенку, я избавлюсь от вас навсегда, я бы немедля схватил нож и насладился болью и страданиями — ради будущей свободы».

Эта мысль была нечестивой и требовала продолжить ритуал очищения. Минули долгие часы, прежде чем боги наконец отпустили его, а к тому времени он был слишком вымотан, слишком измучен сердцем, чтобы горевать. Он поднялся, покинул покои и послал женщину приготовить тело Цзян Цин к кремации.

Ровно в полночь он последним подошел к погребальному костру, неся на руках сонную Цин-чжао. Она сжимала в кулачке три бумажки с детскими каракулями, которые вывела для своей матери. «Рыба» — написала она, «книга» и «тайны». Цин-чжао хотела, чтобы мать унесла с собой на небеса именно это. Хань Фэй-цзы попытался догадаться, что же было на уме у Цин-чжао, когда она писала записки. «Рыба» — это понятно; это те карпы, которых она видела сегодня в ручье. Про «книгу» тоже легко догадаться, потому что единственное, чем могла Цзян Цин на закате жизни заниматься с дочерью, — это читать ей вслух. Но при чем здесь «тайны»? Какие тайны вверяла Цин-чжао матери? Спросить он не мог. Не должно обсуждать записки, посылаемые мертвым.

Хань Фэй-цзы опустил дремлющую Цин-чжао на землю; она сразу проснулась и огляделась по сторонам, сонно помаргивая. Хань Фэй-цзы шепнул ей что-то, она скатала свои бумажки и сунула в рукав матери. Девочка совсем не испугалась, коснувшись остывшего тела, — она была еще слишком мала, чтобы содрогаться при соприкосновении со смертью.

И Хань Фэй-цзы не вздрогнул, дотронувшись до тела жены; он спокойно поместил три свои записки в другой рукав. Что проку теперь бояться смерти, когда она уже свершила злодеяние?

Никто из присутствующих не знал, что содержалось в этих клочках бумаги, иначе все бы ужаснулись, ибо он написал: «Мое тело», «Мой дух» и «Моя душа». Этим он сжигал себя на погребальном костре Цзян Цин и отправлялся вместе с ней в неведомые дали.

Затем доверенная служанка Цзян Цин Му-пао возложила на священное дерево пылающий факел, и весь костер занялся пламенем. Жар накатил подобно огненной волне, и Цин-чжао спряталась за спиной отца, то и дело выглядывая, чтобы проводить мать в последнюю дорогу. Хань Фэй-цзы, однако, только приветствовал этот огненный прилив, иссушающий кожу и играющий шелком одеяний. Плоть Цзян Цин была вовсе не так невесома, как казалось; все бумаги давно превратились в пепел и унеслись прочь в столбе дыма, но тело все еще шипело, и тяжелый аромат благовоний, повисший вокруг погребального костра, не мог заглушить запах горящего мяса. «Вот что мы сжигаем здесь: мясо, рыбу, мертвечину, ничто. Только не мою Цзян Цин. Всего-навсего оболочку, которую она носила при жизни. Но то, что превращало это тело в женщину, которую я любил, все еще живо, она жива». И вдруг ему показалось, что он увидел, услышал, каким-то образом ощутил, как мимо него прошла Цзян Цин.

«В воздух, в землю, в огонь. И я с тобой».

Глава 2

Встреча

— Человеческие существа — странные создания, и в особенности странно их разделение на две половины — мужскую и женскую. Они находятся в состоянии постоянной войны, но в то же время не могут существовать друг без друга. Похоже, им в голову никогда не приходила мысль, что мужчины и женщины суть две отдельные расы с абсолютно отличными нуждами и желаниями, вынужденные сходиться только ради продолжения рода.

— Вполне естественно, что ты так считаешь. Твоя мужская половина — не что иное, как лишенные всякого сознания трутни, вытяжки твоей самости, не обладающие ни единым признаком личности.

— Зато мы идеально чувствуем своего партнера. Люди же придумывают себе вымышленный идеал и надевают эту маску на тело, лежащее рядом.

— В этом и заключается трагедия языка, о моя собеседница. Те, кто познает друг друга посредством одних лишь символических образов, вынуждены дополнять партнеров в воображении. А так как их воображение страдает несовершенством, они зачастую ошибаются.

— Вот где источник их невзгод.

— Отсюда же, по-видимому, проистекает их сила. Твой народ, и мой тоже, каждый в силу своих эволюционных причин, имеет дело с абсолютным неравенством партнеров. Наши самцы и самки, к сожалению, всегда стоят ниже нас по уровню умственного развития. Люди же, наоборот, спариваются с созданиями, которые постоянно бросают вызов их превосходству. Основная причина их вечного конфликта кроется не в том, что их средства связи куда более примитивны, нежели наши, а в том, что они вообще общаются друг с другом.


Валентина Виггин еще раз пробежала глазами эссе, внося исправления то здесь, то там. Когда она покончила с этим, набранный текст неподвижно завис в воздухе над терминалом компьютера. Она была довольна собой, так как только что весьма искусно перемыла все косточки Раймусу Ойману, председателю кабинета Межзвездного Конгресса.

— Ну что, завершена очередная атака на властителей Ста Миров?

Валентина даже не обернулась, чтобы взглянуть на мужа; она по голосу точно определила, что отразилось на его лице, и поэтому улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет совместной жизни они научились не глядя угадывать настроение друг друга.

— Я выставила Раймуса Оймана в самом нелепом виде.

Джакт втиснулся в крошечную кабинку, читая зависшие над терминалом абзацы, его лицо приблизилось к ней настолько, что она почувствовала его дыхание. Джакт был уже немолод; опираясь руками о косяк, он навис над Валентиной, и его дыхание сделалось несколько затрудненным. Ей это совсем не понравилось.

Он заговорил, губы его легко защекотали ее щеку, будто покалывая каждым словом:

— Отныне даже родная мать при виде этого несчастного ублюдка будет подхихикивать в ладошку.

— Нелегко было сделать эссе смешным, — призналась Валентина. — Каждый раз я ловила себя на том, что вновь и вновь обвиняю его.

— Так лучше.

— Знаю. Продемонстрируй я гнев, обвини его во всех смертных грехах, я бы только придала ему значимости, сделала бы его этаким мрачным гением, и Правительственная Фракция еще больше возлюбила бы его, тогда как трусы на каждой планете еще ниже согнулись бы перед ним.

— Куда уж ниже, им и так скоро придется закупать ковры потоньше, — усмехнулся Джакт.

Она рассмеялась, больше из-за того, что щеку начало покалывать совсем уж нестерпимо. Кроме того, ею постепенно начали овладевать желания, которым в данную минуту не суждено было исполниться. Космический корабль был слишком мал (как-никак на борту находилась вся семья), чтобы отыскать подходящее местечко для уединения.

— Джакт, мы почти на полпути от цели. Нужно немножко потерпеть. Во время ежегодных плаваний за миш-мишем нам приходилось сдерживаться и дольше.

— Почему бы нам не повесить на дверях табличку «Не беспокоить»?

— С тем же успехом ты мог бы написать: «Осторожно, двое голых стариков пытаются вспомнить прошлое».

— Я не старик.

— Тебе уже за шестьдесят.

— Если старый солдат все еще может распрямиться и отдать честь, я разрешу ему участвовать в параде.

— Никаких «парадов» до самого конца полета. Осталось максимум две недели. Мы встретимся с приемным сыном Эндера, а затем возьмем курс обратно на Лузитанию.

Джакт подался назад, напряг руки, вылез из кабинки и выпрямился в полный рост — коридор был одним из немногих уголков на судне, где ему удавалось это. Весь процесс сопровождался громкими стонами.

— Ты скрипишь, как ржавая дверная петля, — заметила Валентина.

— Сама не лучше. Я слышал, как ты охаешь и ахаешь, вылезая из-за своего стола. Так что в этой семье не один я дряхлый, плешивый, жалкий старик.

— Проваливай, мне надо транслировать эссе.

— Я привык к тому, что во время плавания постоянно чем-то занят, — пожаловался Джакт. — А здесь все делают компьютеры, и никакой тебе качки, хотя бы самого захудалого шторма.

— Почитай книжку.

— Ты начинаешь беспокоить меня. Хорошо работая, Вэл плохо отдыхает и постепенно превращается в злобную старую каргу.

— Каждая минута, что мы тратим здесь на разговоры, равняется восьми с половиной часам реального времени.

— Наше время на этом корабле так же реально, как и время там, за бортом, — усмехнулся Джакт. — Иногда мне хочется, чтобы друзья Эндера, пролагая нам курс, не задумывались, возможна с нами связь или нет.

— Между прочим, это занимает чертову уйму компьютерного времени, — заметила Вэл. — До настоящего времени только военным разрешалось поддерживать связь с кораблями, идущими на скорости, близкой к скорости света. Если друзьям Эндера удалось обеспечить мне связь, я просто обязана воспользоваться ею.

— Ты делаешь это вовсе не потому, что кому-то чем-то обязана.

Справедливое замечание.

— Джакт, если я пишу каждый час по статье, это означает, что до человечества труды Демосфена доходят только раз в три недели.

— Но ты в принципе не можешь выдавать по статье каждый час. Ты спишь, ты ешь.

— Ты говоришь, а я слушаю. Джакт, убирайся.

— Если б я знал, что, спасая планету от уничтожения, должен буду снова стать девственником, никогда бы на такое не согласился.

Он шутил, но в шутке была доля правды. Решение покинуть Трондхейм было нелегким для всей ее семьи, даже для самой Валентины, а ведь скоро она снова увидит Эндера. Дети уже выросли или почти выросли; они отнеслись к полету как к увлекательному приключению. Они не связывали свое будущее с каким-то определенным местом. Ни один из них не стал моряком, как отец; все выбрали научную карьеру и теперь, как их мать, жили беседами и размышлениями. Они могли вести подобный образ жизни где угодно, на любой планете. Джакт гордился ими, но в то же время был чуточку расстроен, что традиция его семьи, вот уже семь поколений связанной с морями Трондхейма, на нем и закончится. А сейчас ради жены ему самому пришлось отказаться от моря. Покинуть Трондхейм для Джакта означало конец всему, и он никогда не думал, что она осмелится просить его об этом, но она обратилась к нему, и он без малейших колебаний согласился.

Может быть, когда-нибудь он вернется, и океаны, айсберги, штормы, рыбы, дорогая сердцу зелень летних лугов будут ждать его. Но команды его не станет, собственно, ее уже не стало. Люди, которых он знал лучше, чем собственных детей, чем собственную жену, — все они уже постарели на пятнадцать лет, а когда он вернется — если вернется вообще, — минет еще сорок лет. На кораблях будут плавать их внуки. Они даже не вспомнят о Джакте. Он будет чужестранным судовладельцем, пришедшим с неба, а не моряком с запахом и желтоватой кровью окрики на руках. Ему никогда больше не стать одним из них.

И когда он жаловался, что жена не обращает на него внимания, когда он подшучивал над тем, что они за весь полет еще ни разу не уединились, в этом крылось нечто большее, нежели просто желание, обуревающее стареющего мужчину. Понимал он, что кроется за его словами, или нет, но она ясно различила истинное значение шуток: «Ради тебя я отказался от столь многого, неужели ты ничего не можешь дать мне взамен?»

И он был прав: она относилась к себе куда более нетерпимо, чем требовала ситуация. Она приносила больше жертв, чем диктовала необходимость, и от мужа требовала того же. Дело было не в том, сколько обличительных статей напишет Демосфен за время полета. Куда важнее было, сколько людей прочтут и поверят написанному им, сколько потом задумаются, начнут говорить и действовать как противники Межзвездного Конгресса. Возможно, наиболее важную роль играла надежда, что кое-кто внутри бюрократической элиты самого Конгресса благодаря этим ее эссе вспомнит о человечности и тем самым внесет раскол в ряды, сводящие с ума своей казенщиной и холодом. Наверняка кое-кто, прочитав труды Демосфена, изменится. Немногие, но, может, и этого будет достаточно. И тогда, возможно, Межзвездному Конгрессу не позволят стереть с лица Вселенной Лузитанию.

Если же нет, то сама Валентина, Джакт и люди, которые стольким пожертвовали, покидая Трондхейм, достигнут Лузитании как раз вовремя, чтобы развернуть корабль и спасаться бегством или быть уничтоженными вместе с остальными обитателями планеты. Так что не стоит винить Джакта за попытки проводить с ней чуть больше времени. Это полностью ее вина, это Валентина утвердилась в своем решении каждую свободную минуту отдавать делу пропаганды.

— Значит, так: ты повесишь на двери табличку, а я приду и проверю, не уединился ли ты там с кем-нибудь еще.

— Женщина, ты заставляешь мое сердце биться, подобно подыхающей камбале, — ответствовал Джакт.

— Ты так романтичен, когда начинаешь изъясняться как рыбак, — улыбнулась Валентина. — Вот уж дети посмеются, прознав, что ты не смог продержаться и трех недель, чтобы не подкатить ко мне с неприличным предложением.

— У них наши гены. Даже когда мы разменяем вторую сотню лет, и тогда им придется запирать нас в разных комнатах, чтобы мы вели себя пристойно.

— Я разменяла уже четвертое тысячелетие.

— Когда, о, когда же мне ждать вас в покоях, моя Древнейшая?

— Когда я отправлю статью.

— И сколько времени это займет?

— Немного, если ты наконец уберешься отсюда и оставишь меня в покое.

Глубоко вздохнув, скорее притворно, чем в тоске и отчаянии, Джакт понуро побрел по застеленному ковром коридору. Мгновение спустя в направлении, где скрылся Джакт, что-то загремело, и Валентина услышала, как ее муж громко заорал от боли. Само собой, не в первый раз и специально: в первый день полета он случайно ударился лбом о металлическую балку и с тех пор начал проделывать это смеха ради. Конечно, вслух никто не смеялся. Семейная традиция не позволяла смеяться, когда Джакт откалывает очередную шутку, но Джакт вовсе не относился к числу людей, которым требуется внимание и одобрение окружающих. Он был сам себе зрителем. Ни один мужчина не сможет стать моряком и всю жизнь вести за собой людей, если он не чувствует себя самодостаточным. Насколько Валентина знала, она и дети были единственными людьми, в которых он позволил себе нуждаться.

И все равно даже к семье он был не настолько привязан, чтобы навсегда распрощаться с бурной рыбацкой жизнью. Он отсутствовал дома днями, неделями, а иногда и месяцами. В начале совместной жизни Валентина часто отправлялась в плавание вместе с ним — в ту пору они и минуты не могли провести друг без друга. Но спустя несколько лет голод любви уступил место терпению и вере; когда он уходил в рейд, она погружалась в исследования и писала книги, а когда он возвращался, посвящала время только ему и детям.

Дети порой жаловались: «Вот бы папа вернулся домой, тогда бы и мама вышла из своей комнаты и поговорила с нами». «Я была не лучшей матерью, — подумала Валентина. — Это чистая случайность, что дети выросли такими хорошими людьми».

Статья зависла над терминалом. Оставался последний штрих. Под текстом, прямо по центру, Валентина поместила курсор и напечатала имя, под которым увидели свет все ее предыдущие работы: Демосфен.

Это имя придумал для нее старший брат Питер, когда они были совсем детьми, пятьдесят лет… нет, три тысячелетия тому назад.

При одной мысли о Питере она напряглась, внутри у нее все похолодело и вместе с тем обдало жаром. Питер, злой, жестокий человек, чей ум был настолько утончен, коварен и опасен, что он манипулировал ею, когда ей было каких-то два годика, а когда ему исполнилось двадцать, он уже управлял всем миром. Когда они были еще детьми и жили на Земле, в двадцать втором веке, Питер изучал философские труды великих людей прошлого и настоящего, и не просто ради того, чтобы овладеть их идеями — это он схватывал на лету, — а чтобы научиться изъясняться так, как они. Проще говоря, научиться выражаться как взрослый. Когда ему наконец удалось это, он обучил тому же Валентину и заставил ее писать под псевдонимом Демосфен демагогические статейки на политические темы. Сам же принялся за возвышенные мудрые эссе, взяв псевдоним Локк[125]. Затем они запускали свои работы в компьютерные сети и таким образом через несколько лет проникли в святая святых политики.

Что больше всего раздражало Валентину в то время, да и по сей день периодически беспокоило ее (так как даже после смерти Питера не вся правда вышла наружу), — так это то, что ее одержимый жаждой власти брат принудил ее творить вещи, которые, по сути, отображали его характер, тогда как сам он писал проникнутые любовью и миром статьи, которые как нельзя лучше соответствовали ее принципам. В те дни имя Демосфен лежало на ней тяжким бременем.

Все, что она публиковала под этим псевдонимом, несло в себе ложь, но даже эта ложь принадлежала не ей, а Питеру. Ложь во лжи.

«Но не теперь. Это не могло продолжаться три тысячи лет. Я сделала это имя своим. Я написала исторические труды и составила биографии, которые оказали влияние на мышление миллионов ученых всех Ста Миров и помогли изменить лицо целых наций. Это тебе не по плечу, Питер. И это не по плечу человеку, которого ты пытался из меня сотворить».

Однако, глядя на только что законченную статью, она понимала, что хоть и избавилась от власти Питера, все равно осталась его ученицей. Всему, что она знала о риторике, полемике — и демагогии в том числе, — она научилась либо у него самого, либо по его настоянию. И несмотря на то что использовала она эти приемы во благо, она тем не менее по-прежнему манипулировала людьми, то есть занималась тем, что так нравилось Питеру.

Питер стал Гегемоном и правил человечеством на протяжении шестидесяти лет, в самом начале Великого Исхода. Именно он объединил все противоборствующие группировки и общины, чтобы объединенная сила человечества отправила космические корабли в миры, когда-то принадлежавшие жукерам, и дальше, на освоение новых, более пригодных для жизни планет. К моменту его смерти почти все Сто Миров были уже освоены, а к остальным направлялись суда с колонистами. И прошла еще тысяча лет, прежде чем Межзвездный Конгресс снова объединил расселившееся по Вселенной человечество под централизованной властью, но память о первом истинном Гегемоне лежит в основе той истории, которая сделала возможным единство человечества.

Из нравственной пустыни, которую представляла собой душа Питера, пришли гармония, единство и мир. Тогда как наследием Эндера, по мнению человечества, стали убийство, насилие и ксеноцид.

Эндер, младший брат Валентины, человек, на встречу с которым направлялись сейчас она сама и вся ее семья, был мягким, именно его она любила и в детстве пыталась защитить. Он был хорошим. Да, он обладал жестокостью, способной поспорить даже с жестокостью сердца Питера, но ему хватало совести страшиться собственного бессердечия. Она любила Эндера столь же страстно, как ненавидела Питера; и когда Питер фактически изгнал младшего брата с Земли, которой намеревался править и далее, Валентина улетела с Эндером — наконец-то она сумела найти в себе силы выйти из-под власти Питера, довлеющей над нею.

«И вот все начинается сначала, — подумала Валентина, — снова я вернулась в политику».

— Передача, — отрывисто произнесла она нарочито бесстрастным голосом, давая терминалу понять, что это команда к выполнению.

Слово «передача» возникло в воздухе прямо над ее статьей. Обычно, когда она заканчивала какой-либо научный труд, ей нужно было ввести информацию о назначении передачи, переслать статью издателю кружным путем — так, чтобы след не привел к Валентине Виггин. Сейчас, однако, странный дружок Эндера, работающий — сразу понятно — под псевдонимом Джейн, позаботится обо всем за нее; не просто передать сообщение, отправленное с летящего на субсветовой скорости судна так, чтобы его смог расшифровать каждый ансибль, для которого время течет в пятьсот раз медленнее.

А поскольку связь с космическими кораблями обычно сжирала большую часть времени планетарных ансиблей, таким способом посылали лишь навигационную информацию и неотложные приказы. Только высочайшим чинам в правительстве и службе обороны разрешалось передавать пространные сообщения. Валентина никак не могла понять, каким же образом Джейн удается выделить столько ансиблей на расшифровку статей, умудряясь вместе с тем сохранить в тайне источник провокационных документов. Более того, Джейн находила время, чтобы передавать на корабль опубликованные в компьютерных сетях отклики на работы Валентины, сообщая обо всех опровержениях и уловках, которыми правительство намеревалось препятствовать проникновению пропаганды Демосфена в массы. В общем, кем бы ни была эта самая Джейн (Валентина подозревала, что под этим именем скрывается глубоко законспирированная организация, проникшая в высшие эшелоны правительственной власти), она, безусловно, была очень хороша. И смела до безрассудства. Однако, раз уж Джейн с готовностью подвергалась сама — и подвергала всю организацию — подобному риску, Валентина взяла на себя задачу производить на свет как можно больше статей и эссе, настолько сильнодействующих и опасных, насколько это было в ее силах.

«Если слово можно использовать в качестве смертельного оружия, я должна предоставить в их распоряжение весь свой арсенал».

Но вместе с тем она оставалась женщиной, а даже революционерам позволяется иметь личную жизнь, не так ли? Мгновения радости, или удовольствия, или, может быть, облегчения, урываемые то здесь то там… Стараясь не обращать внимания на боль в спине после продолжительного сидения на одном месте, Валентина поднялась с кресла и выбралась из крошечного кабинета, бывшего кладовкой до того, как они приспособили судно для своих целей. Валентина немножко стыдилась своей радости, направляясь в каюту, где ждал ее Джакт. Многие великие революционные пропагандисты без труда выдержали бы трехнедельное воздержание. А может, нет? Она усмехнулась, подумав, освещал ли кто-нибудь данный аспект их жизни?

Валентина все еще гадала, с какой стороны исследователь подойдет к столь щепетильному вопросу, когда очутилась около четырехместной каюты, которую они делили с Сифте и ее мужем Ларсом. Ларс вошел в семью буквально за несколько дней до отлета, как только понял, что Сифте не шутит, заявив, что покидает Трондхейм. Не самое приятное ощущение — делить каюту с новобрачными. Входя в комнату, Валентина каждый раз чувствовала себя так, будто непрошеной вторгалась в чужую жизнь. Но выбора не было. Несмотря на то что корабль являлся космической яхтой класса люкс со всеми удобствами, о которых можно было только мечтать, он не предназначался для перевозки такого количества людей. Однако это было единственное судно на орбите Трондхейма, которое более или менее подходило их целям, поэтому они его и взяли.

Их двадцатилетняя дочь Ро и Варсам, шестнадцатилетний сын, разместились в соседней каюте вместе с Пликт, которая, будучи лучшим другом семьи, одновременно выполняла роль их воспитателя. Обслуживающий персонал яхты, решивший отправиться с ними (нельзя же было всех уволить и бросить на Трондхейме), занимал оставшиеся две каюты. Мостик, столовая, камбуз, гостиная, каюты — судно было под завязку заполнено людьми, старающимися сдерживать накапливающееся раздражение и не взрываться по каждому поводу.

В коридоре, впрочем, никого не было видно, и Джакт уже успел пришпилить к двери записку: «Не беспокоить под страхом смерти». И подпись: «Владелец судна».

Валентина открыла дверь. Джакт опирался о косяк изнутри; от неожиданности Валентина даже тихонько вскрикнула.

— Как приятно узнать, что лишь при виде меня ты кричишь от удовольствия.

— От страха.

— Заходи же, моя милая мятежница.

— Вообще-то, к твоему сведению, владелица судна — я.

— Что принадлежит тебе, принадлежит и мне. Я женился на тебе исключительно из-за твоего состояния.

Она вошла в каюту. Джакт прикрыл дверь и защелкнул замок.

— Вот, значит, как? — спросила она. — Стало быть, я для тебя что-то вроде недвижимости?

— Небольшой клочок земли, который я могу боронить, засевать и с которого потом соберу урожай — все в свое время. — Он протянул к ней руки, и она шагнула в его объятия. Его ладони скользнули по ее спине, замерли на плечах. Его руки всегда очень нежно держали ее, никогда не сдавливали, не сжимали.

— Наступила поздняя осень, — прошептала она. — Скоро придет зима.

— Стало быть, снова время боронить, — отозвался Джакт. — Или, может быть, развести костер и попытаться согреть старую хижину перед наступлением холодов?

Он поцеловал ее словно в первый раз.

— Если бы ты сегодня еще раз предложил мне выйти за тебя замуж, я бы сказала «да», — зажмурилась Валентина.

Они повторяли друг другу одни и те же слова много-много раз. И все-таки улыбались при этом, потому что каждый раз говорили правду.


Два корабля почти завершили свой танец в пространстве, описывая огромные петли, слегка поворачиваясь на месте, — затем наконец встретились и соприкоснулись. Миро Рибейра наблюдал за происходящим с мостика космического судна, плечи его ссутулились, голова откинулась на спинку кресла. Всем остальным эта поза показалась бы неестественной. На Лузитании мать, увидев его сидящим так, обязательно бы подошла и начала суетиться, настаивать, чтобы он позволил ей подложить подушку: ведь ему будет удобнее. Она, казалось, так и не поняла, что только в этой на вид неловкой позе, сгорбившись, он без серьезных усилий может держать голову прямо.

Он бы терпеливо снес ее хлопоты, потому что спорить с ней — попусту тратить силы. Мать постоянно находилась в движении и думала настолько быстро, что никогда не могла задержаться хотя бы на минутку и выслушать его. С тех пор как он, перелезая через силовой барьер, отделяющий человеческую колонию от леса свинксов, повредил себе мозг, речь Миро стала невыносимо медленной, ему трудно было говорить, а остальным — понимать его. Чрезвычайно религиозный брат Миро, Квим, сказал ему как-то, что он должен благодарить Бога за то, что вообще может хоть что-то сказать, — первые несколько дней Миро не мог произнести ни слова и общался посредством алфавита, поочередно указывая на буквы. Может, так было даже лучше. Во всяком случае, Миро тогда молчал; ему не приходилось слышать свой собственный голос. Глухой, неуклюжий звук, мучительная медлительность. Мало у кого в семье хватало терпения выслушивать его, и даже те, кто оказывался способен на это — его младшая сестра Эла, друг и отчим Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых, и, естественно, Квим, — даже они не всегда могли скрыть нетерпение. Они старались закончить за него предложение, они все время пытались поторопить ход событий. Поэтому, хотя они утверждали, что хотят говорить с ним, сидели рядом и слушали его, все же это нельзя было назвать свободным общением. Ему трудно было складно выражать свои мысли; ему были недоступны длинные сложноподчиненные предложения, потому что, когда он добирался до конца, слушатели уже успевали забыть, что же было в начале.

Человеческий мозг, заключил Миро, как и компьютер, способен воспринимать информацию только при определенной скорости ее поступления. Чуть промедлишь — и внимание слушателя уже ушло, информация потеряна.

И не только для слушателя. Миро хотел быть честен с собой — он был так же нетерпелив, как и они. Когда он думал о том громадном усилии, которое требовалось от него, чтобы выразить какую-нибудь сложную мысль, хорошо представляя себе попытки создавать слова непослушными губами, языком и челюстями, когда он вспоминал, сколько времени теперь это отнимает, у него мигом пропадало желание что-либо говорить. Его ум устремлялся вперед и вперед, он был стремителен, как прежде, он обрабатывал такое количество информации, что временами Миро мечтал о том, как бы отключить мозг совсем, чтобы он чуточку помолчал, дал ему отдохнуть. Но все его мысли оставались при нем, ему не с кем было поделиться ими.

За исключением Джейн. Он мог говорить с Джейн. Впервые она появилась на терминале у него дома, ее лицо обрело очертания на экране компьютера. «Я друг Говорящего от Имени Мертвых, — сказала она ему. — Сейчас посмотрим… Думаю, мы сумеем сделать так, чтобы этот компьютер побыстрее откликался на команды». Тогда-то Миро и обнаружил, что только с Джейн он может нормально общаться. Во-первых, она обладала безграничным терпением. Она никогда не заканчивала за него предложений. Она могла подождать, пока он сам договорит до конца, поэтому он никогда не чувствовал, будто его подгоняют, что он надоедает ей.

И что еще более важно, ему теперь не надо было произносить слова полностью, как он делал это раньше, когда разговаривал с людьми. Эндрю подарил ему личный терминал — компьютер-передатчик, заключенный в драгоценный камень и подобный тому, который Эндрю носил у себя в ухе. С этого наблюдательного пункта, при помощи встроенных в камень датчиков, Джейн могла считать каждый звук, который он производил, уловить каждое движение его головы. Ему не надо было завершать каждый звук, от него требовалось только начать, а она уж сама все поймет. Поэтому он мог лениться. Он научился говорить быстрее, и Джейн его понимала.

Кроме того, он мог говорить молча. Он двигал одними губами; необходимость в неловком, лающем, подвывающем голосе — на большее гортань теперь просто не была способна — отпала. Поэтому, когда он общался с Джейн, он говорил быстро и временами даже забывал, что теперь он калека. С Джейн он вновь почувствовал себя самим собой.

В данный момент он находился на мостике грузового судна, которое всего пару месяцев назад доставило на Лузитанию Говорящего от Имени Мертвых. Он страшился встречи с Валентиной. У него просто не было выхода, иначе он бы никогда не оказался здесь. Ему совсем не хотелось встречаться с сестрой Эндера Валентиной или с кем бы то ни было. Если б он только мог навсегда остаться на этом корабле и беседовать с одной лишь Джейн, он бы удовольствовался этим.

Нет. Теперь ему никогда не быть довольным собой.

По крайней мере, эта Валентина и ее семейство — что-то новенькое. На Лузитании он знал всех, во всяком случае всех, кого действительно ценил: все научное сообщество, людей образованных и понимающих. Он был настолько хорошо знаком с ними, что ничего не мог поделать с собой: он чувствовал жалость, скорбь, сожаление, когда люди разговаривали с ним. И когда они смотрели на него, все до одного видели разницу между тем, каким он был и каким стал. В их глазах читалось слово «потеря».

Теперь же существовала вероятность, что новые люди — Валентина и ее семья — увидят в нем другого человека.

Но вряд ли. Чужаки, посмотрев на него, увидят куда меньше, уж это точно, чем те, кто знавал его до случившегося. По крайней мере, мать, Эндрю, Эла, Кванда, да и все остальные тоже, знали, что он обладает умом и способен понять выдвигаемые теории.

«А что подумают мои новые знакомые при виде меня? Они увидят тело, которое атрофировано и искривлено, мои волочащиеся по полу ноги, увидят мои скрюченные пальцы, неловко хватающие ложку, словно я трехлетний ребенок, услышат мою глухую, неразборчивую речь… И они сразу сделают вывод, что такой человек просто не способен понять хоть сколько-нибудь сложный процесс.

Зачем я здесь?

Я не случайно оказался здесь. Я ушел. Я прилетел сюда не для того, чтобы встретиться с этими людьми. Я воспользовался этим предлогом, чтобы покинуть Лузитанию. Я бежал. Только я обманывался. Я думал о полете, длящемся тридцать лет, но ведь это для них он будет длиться столько. Я же — я улетел всего полторы недели назад. Не срок вообще. А время моего добровольного затворничества уже подходит к концу. Дни, которые я провел наедине с Джейн — она внимала мне так, словно я до сих пор человеческое создание, — эти дни почти закончились».

Почти. Он чуть не произнес вслух слова, из-за которых встреча могла бы вообще не состояться. Он мог бы украсть корабль Эндрю и отправиться в полет длиною в вечность — и больше не встретил бы ни единой живой души.

Но подобный поступок был не в его стиле — пока. Он еще не безнадежно впал в отчаяние. Он мог еще сделать что-то такое, что оправдало бы дальнейшее существование в этом теле. И возможно, встреча с сестрой Эндрю положит начало новой жизни.

Суда сближались. Кабели-пуповины выныривали из их недр и слепо шарили в пространстве, нащупывая друг друга. Миро наблюдал за происходящим по экрану монитора, время от времени выслушивая отчеты компьютера об успешном завершении очередного этапа стыковки. Корабли всеми доступными способами соединялись в одно целое, так чтобы оставшуюся часть пути до Лузитании проделать вместе. Во время полета они будут подпитывать друг друга. Так как судно Миро предназначалось прежде всего для перевозки грузов, оно могло принять на борт лишь жалкую горстку людей, но зато позволяло разместить какую-то часть оборудования. Совместными усилиями компьютеры двух космических кораблей просчитывали идеальный вариант размещения пассажиров и груза.

Покончив с этим, они принялись за расчеты: какую скорость после стыковки должны развить суда, чтобы достичь субсветового предела. Связь между компьютерами должна быть идеальной, расчеты очень сложны и требуют высокой точности, машины должны знать досконально, что несут суда и на что они способны. Калькуляция была завершена еще прежде, чем закончилась установка шлюзовой камеры, по которой можно было переходить из корабля в корабль.

Миро услышал неспешные шаги, приближающиеся к люку. Он повернул кресло — медленно, теперь он все делал медленно — и увидел, как она входит к нему на мостик. Наклонив голову, шагнула в дверь, хотя, если уж на то пошло, она была не очень высокого роста. Волосы почти седые, некоторые пряди сохранили былой цвет темного пепла. В возрасте, но не старуха. Если она и нервничала перед встречей с ним, она этого не показала. Но, судя по тому, что рассказывали о ней Эндрю и Джейн, ей приходилось встречаться с людьми куда более страшными и опасными, чем двадцатилетний калека.

— Миро? — спросила она.

— Кто ж еще? — буркнул он.

Прошло какое-то мгновение, один удар сердца, прежде чем она узнала в странных звуках, вырвавшихся из его рта, нормальные человеческие слова. Он привык к этой вынужденной паузе, но по-прежнему ненавидел ее.

— Я Валентина, — сказала она.

— Знаю, — ответил он.

Он вовсе не пытался облегчить себе жизнь, отвечая столь лаконично, но что еще можно было сказать? И пусть эта встреча не была встречей на высшем уровне, где главы государств должны обсудить ряд жизненно важных вопросов, но ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы не выглядеть чересчур враждебно.

— Твое имя Миро. Если не ошибаюсь, оно переводится как «я гляжу»?

— «Я всматриваюсь». Или, может быть, «я обращаю внимание».

— Знаешь, твою речь не так уж сложно понять, — заметила Валентина.

Он был потрясен тем, как открыто она говорит о его ущербности.

— Думаю, у меня будет больше затруднений с португальским акцентом, чем с твоей мозговой травмой.

Сердце, словно молот, забухало у него в груди — она говорила о его состоянии более откровенно, чем кто-либо, не считая Эндрю. Но ведь не зря же она сестра Эндрю. Ему следовало бы догадаться, что изъясняться она будет так же прямо.

— Или ты предпочитаешь, чтобы мы притворялись, будто между тобой и остальными людьми вовсе не существует никакого барьера?

Очевидно, она почувствовала его потрясение. Но он уже поостыл, и только сейчас до него дошло, что, вероятно, ему не следовало так раздражаться; наоборот, он должен радоваться, что им теперь не придется всячески избегать обсуждения этой темы. Однако он все-таки разозлился, и ему потребовалась пара секунд, чтобы понять, в чем причина. А затем он понял.

— Вас моя мозговая травма никоим образом не касается, — грубо ответил он.

— Если так, мне будет сложнее понимать тебя. Значит, с этой проблемой я должна как-то справляться. И не надо ершиться, молодой человек. Я только-только начала надоедать тебе, а ты едва начал надоедать мне. Поэтому не стоит кипятиться из-за того, что я вдруг сочла твою мозговую травму своей проблемой. Я вовсе не собираюсь следить за каждым произнесенным словом из боязни каким-то образом оскорбить слишком чувствительного юношу, который считает, что весь мир крутится вокруг его разочарований.

Миро пришел в ярость от того, насколько быстро она осадила его — и насколько резко. Это нечестно, просто нечестно. Демосфен, прославленный автор исторических трудов, не может быть таким.

— А я вовсе и не считаю, что весь мир вращается вокруг моих разочарований! Но неужели вы думаете, что можете вот так явиться сюда и устанавливать свои порядки на моем корабле?! — Вот истинная причина его ярости. Дело не в том, что она ему наговорила. Она была права: ее слова суть ничто. Его взбесило ее отношение, ее откровенная самоуверенность. Он не привык, чтобы люди относились к нему без жалости и сострадания.

Валентина опустилась в кресло рядом с ним. Миро изогнулся, чтобы повернуться к ней. Она, в свою очередь, не отвела взгляда, а, наоборот, внимательно изучала его тело с головы до пят, — холодные, оценивающие глаза.

— Он сказал мне, что ты очень сильный человек. Что ты искалечен, но не сломлен.

— А, так вы мой терапевт?

— А ты, значит, мой враг?

— Мне им стать? — осведомился Миро.

— Нет нужды, как мне нет нужды лечить тебя от чего бы то ни было. Эндрю не затем послал тебя нам навстречу, чтобы я заботилась о тебе. Он хотел, чтобы ты помог мне. Если ты не согласен — прекрасно. Позволь мне объяснить тебе кое-что. У меня довольно плотное расписание, и каждую минуту, когда я бодрствую, я стараюсь посвятить пропагандистским статьям, чтобы поднять общественное негодование на Ста Мирах и в колониях. Я пытаюсь восстановить людей против флота, который послал Межзвездный Конгресс, чтобы уничтожить Лузитанию. Разрушить твою планету, не мою, заметь.

— Ваш брат находится на ней. — Он вовсе не собирался позволять ей прикидываться полнейшей альтруисткой.

— Да, и у тебя, и у меня там семьи. И нас обоих волнует проблема уничтожения пеквениньос. И потом, мы знаем, что Эндер поселил в твоем мире Королеву Улья. Таким образом, если Межзвездный Конгресс возьмет верх, будут уничтожены сразу две разумные расы. На кон поставлено многое, и я уже делаю все, что в моих силах, чтобы остановить флот. Вывод: если несколько часов, потраченных на беседу с тобой, помогут мне в этом деле, значит это того стоит. Но я не собираюсь тратить время на всякие треволнения по поводу того, не обижу ли я тебя чем-нибудь вдруг. Так что, если ты намереваешься составить мне оппозицию, сиди здесь один, а я пойду поработаю.

— Эндрю сказал, что вы лучший человек из всех, каких ему когда-либо приходилось встречать.

— Он несколько поторопился с этим выводом — с тех пор я успела воспитать троих совершенно диких детишек. Насколько мне известно, у твоей матери вас шестеро.

— Верно.

— И ты самый старший.

— Да.

— Очень плохо. Родители обычно совершают самые непоправимые ошибки со старшими детьми. Именно тогда родители знают меньше всего, зато забота бьет через край, поэтому существует наибольшая вероятность, что они не правы, но ведут они себя так, будто правы всегда.

Миро пришлись не по нраву нападки этой женщины на его мать.

— Она не то что вы! — вспыхнул он.

— Разумеется. — Валентина наклонилась вперед в своем кресле. — Ну, что ты решил?

— Насчет чего?

— Мы работаем вместе или ты забавы ради на тридцать лет вычеркнул себя из истории человечества?

— Чего именно вы хотите от меня?

— Рассказов, естественно. Факты я могу добыть из компьютера.

— Рассказов о чем?

— О тебе. О свинксах. О тебе и свинксах. По сути дела, вся эта заварушка с флотом на Лузитанию началась именно с твоих отношений со свинксами. Потому что ты вмешался в их жизнь, и таким образом…

— Мы помогли им!

— О, что, опять не то слово?

Миро яростно взглянул на нее, хотя понимал, что правда на ее стороне. Он действительно излишне чувствителен. Слово «вмешиваться» в научном контексте обладало нейтральной окраской. Оно просто означало, что он ввел какие-то изменяющие факторы в изучаемую им культуру. А отрицательное значение оно приобретало только по его вине — он изменил науке, прекратил изучение пеквениньос и начал обращаться с ними как с друзьями. Здесь он виноват. Нет, не виноват — он гордится своими поступками.

— Продолжайте, — кивнул он.

— Все началось из-за того, что ты нарушил закон и свинксы начали выращивать амарант.

— С амарантом покончено.

— Да, ирония судьбы. Вирус десколады проник в культуру и убил каждый штамм амаранта из тех, что твоя сестра вывела для свинксов. Таким образом, ваше вмешательство оказалось впустую.

— Неправда, — возразил Миро. — Они учатся.

— Да, я знаю. А еще точнее, они выбирают. Чему учиться, что делать. Вы принесли им свободу. Я всем сердцем одобряю ваше решение. Но моя задача — рассказать о тебе населению Ста Миров и колоний, примыкающих к ним, а эти люди не обязательно увидят ваши поступки в таком свете. Поэтому единственное, что мне требуется от тебя, — это рассказ о том, каким образом и почему ты решил преступить закон и вмешаться в жизнь свинксов и почему правительство и народ Лузитании предпочли восстать против Конгресса, а не выслать тебя, чтобы тебя судили и подвергли соответствующему наказанию за проступки.

— Эндрю уже рассказывал вам об этом.

— А я, в свою очередь, уже описывала случившееся в общих чертах. Сейчас мне нужны личные впечатления. Я хочу, чтобы все остальные увидели в этих так называемых свинксах разумных существ. Я хочу представить тебя людям как индивидуума, как личность. Если все пойдет так, как я предполагаю, то, узнав тебя, они тебя полюбят. И тогда посланный на Лузитанию флот предстанет в подлинном обличье — как многократно преувеличенная реакция на угрозу, которой, собственно, никогда не существовало.

— Этот флот — чистой воды ксеноцид.

— Именно так я и выражаюсь в своих статьях, — кивнула Валентина.

Его раздражала ее самоуверенность. Ему претила ее непоколебимая вера в себя. Значит, ему придется противостоять ей, и поэтому он начал выдавать идеи, которых сам еще до конца не продумал. Мысли, которые кружились в его голове в виде полуоформившихся предположений.

— Но, кроме того, флот еще и средство самозащиты.

Это возымело желаемый эффект: она мгновенно замолчала и даже вопросительно приподняла брови. Вот тут-то и началось самое неприятное, теперь следовало объяснить, что он имел в виду.

— Десколада, — проговорил он. — Это самая опасная жизненная форма, которая когда-либо существовала.

— Естественный ответ — карантин. Они же послали вооруженный Маленьким Доктором флот и теперь спокойно разнесут Лузитанию и всех находящихся на ней на мельчайшие частички межзвездной пыли.

— Вы всегда так уверены в своей правоте?

— Я уверена, что Межзвездный Конгресс даже помыслить не вправе об уничтожении любой разумной расы.

— Свинксы не могут существовать без десколады, — покачал головой Миро, — а если она случайно будет занесена на другую планету, то мгновенно уничтожит на ней все живое. Непременно уничтожит.

Он с удовольствием взирал на Валентину. Похоже, ему все-таки удалось загнать ее в угол.

— Но, мне казалось, были найдены какие-то средства для удержания десколады. Твои бабушка и дедушка нашли способ расправиться с ней, приспособить человеческий организм к вирусу.

— Десколада обладает невероятной способностью к адаптации, — ответил Миро. — Джейн рассказала мне, что пару раз она уже менялась. Моя мать и моя сестра Эла работают над этим: пытаются удержать десколаду на прежних позициях. Но иногда складывается такое впечатление, будто десколада действует осознанно. Разумно. Изыскивает всяческие пути, чтобы обойти химические препараты, которыми мы пользуемся, не позволяя ей убивать людей. Она проникает в земные культуры, которые требуются людям для выживания на Лузитании. Уже сейчас жителям колонии приходится постоянно опрыскивать их. Но что будет, если десколада все-таки прорвется через барьеры, которые мы воздвигли перед ней?

Валентина молчала. На этот раз никаких самоуверенных реплик не последовало. Она еще не задавалась этим вопросом. Да и никто не задавался, кроме Миро.

— Я даже Джейн решил пока не рассказывать об этом, — печально продолжал Миро. — Но что, если флот — это выход? Что, если единственный способ спасти человечество от десколады — это уничтожить Лузитанию?

— Нет, — наконец проговорила Валентина. — На самом деле это не имеет ничего общего с целями, которые преследовал Звездный Конгресс, посылая флот. Их причины, все до одной, завязаны на вопросах межзвездной политики, они хотят показать колониям, кто здесь хозяин. В этом виновны вышедшие из-под контроля бюрократы и военные, которые…

— Да послушайте меня наконец! — выкрикнул Миро. — Вы утверждали, что хотите выслушать мой рассказ. Вот, получите! Не важно, чем они руководствуются. Пускай весь Конгресс — просто стая кровожадных бестий. Плевать я хотел! Важно одно: может, и в самом деле стоит взорвать Лузитанию?

— Что же ты за человек? — в ответ спросила Валентина.

В ее голосе смешались и благоговейный трепет, и глубокое отвращение.

— Вы здесь последовательница морализаторской философии, — с сарказмом поклонился Миро. — Вот вы мне и скажите. Должны ли мы настолько возлюбить пеквениньос, чтобы позволить вирусу, который они несут в своих телах, уничтожить человечество?

— Конечно нет. Мы должны найти способ нейтрализовать десколаду.

— А что, если такого способа мы не найдем?

— Тогда наложим на Лузитанию карантин. Пусть все люди на планете умрут — твоя семья, моя, — но пеквениньос останутся.

— Да неужели? — поднял брови Миро. — А как насчет Королевы Улья?

— Эндер сказал мне, что она мало-помалу восстанавливает силы, но…

— Она содержит внутри себя готовое индустриальное общество. Она построит космические корабли и улетит с планеты.

— Но она не понесет с собой десколаду!

— У нее нет выбора. Десколада уже поселилась в ней. Как и во мне.

Тут он понял, что попал в цель. Он видел ее глаза — в них отразился страх.

— А потом и вы ее подхватите. Даже если вы сбежите на свой корабль, запечатаете меня здесь и всячески будете предохраняться от инфекции, как только вы приземлитесь на Лузитании, десколада доберется до вас, до вашего мужа, до ваших детей. Всю оставшуюся жизнь вам придется вместе с пищей употреблять всевозможные химикаты. И никогда вы не покинете Лузитанию, иначе с собой вы понесете смерть и разрушение.

— Думаю, мы догадывались о подобном исходе, — кивнула Валентина.

— Когда вы улетали, все было на уровне догадок, не более. Мы считали, что вскоре десколада окажется под контролем. Но теперь мать и Эла сильно сомневаются, можно ли вообще взять ее под контроль. Это означает, что, прилетев на Лузитанию, вы навсегда останетесь на планете.

— Надеюсь, нам придется по душе тамошний климат.

Миро внимательно изучал ее лицо; он пытался понять, как она восприняла рассказанное им. Первоначальный страх бесследно пропал. Она снова стала прежней — она размышляла.

— Вот что я думаю, — сказал Миро. — Мне кажется, каким бы ужасным ни казался Конгресс, какие бы жестокие планы он ни вынашивал, но этот флот может явиться истинным спасением всему человечеству.

Валентина ответила, вдумчиво, тщательно подбирая слова. Миро было приятно столкнуться с этой стороной ее натуры: она никогда не бросалась необдуманными фразами. И она училась.

— Ну, если события будут развиваться по-твоему, придет время, когда… нет, это маловероятно. Скажем так: зная о смертельной опасности вируса, Королева Улья вряд ли станет строить космические суда, которые разнесут десколаду по Вселенной.

— А вы что, хорошо знакомы с Королевой Улья? — настаивал на своем Миро. — Вы что, понимаете ее?

— Даже если она все-таки решится на это, — возразила Валентина, — твои мать и сестра продолжают искать решение проблемы. К тому времени, как мы достигнем Лузитании, — к тому времени, как флот достигнет планеты, очень может быть, что они уже найдут способ расправиться с десколадой.

— Да, — откликнулся Миро, — но вправе ли они будут воспользоваться им?

— А почему нет?

— Так просто вирус десколады не убьешь. Ведь он является неотъемлемой частью жизненного цикла пеквениньос. Когда умирает телесная форма пеквениньос, именно вирус десколады делает возможной трансформацию в древесное состояние, переход в — как ее называют сами свинксы — третью жизнь, и только в этой третьей жизни, в виде дерева, самцы пеквениньос могут оплодотворять самок. Если вирус погибнет, вместе с ним исчезнет и третья жизнь, и тогда поколение свинксов, что живет сейчас, — последнее.

— Пусть так, но не надо сразу считать проблему неразрешимой, она просто становится чуточку труднее. Твои мать и сестра должны найти способ нейтрализовать десколаду в человеке и тех культурах, которые мы употребляем в пищу, чтобы вирус при этом сохранил способность переводить пеквениньос во взрослое состояние.

— И на все про все им отпущено меньше пятнадцати лет, — покачал головой Миро. — Вряд ли.

— Но не невозможно.

— Да. Какая-то вероятность существует. И на этом основании вы хотите развернуть флот?

— Флот был послан, чтобы уничтожить Лузитанию, независимо от того, справимся мы к тому времени с вирусом или нет.

— Я еще раз повторяю: мотивы пославших его не относятся к делу. Какой бы ни была причина, уничтожение Лузитании, возможно, единственная гарантия выживания человечества.

— А я считаю, что ты не прав.

— Вы Демосфен, если я не ошибаюсь? Эндрю сказал мне, что это действительно так.

— Да.

— Значит, это вы придумали Иерархию Исключения. Утланнинги — это чужестранцы из нашего собственного мира. Фрамлинги — люди нашей расы, прилетевшие с другой планеты. Рамен — разумные существа другой расы, но способные на общение с нами, на сосуществование бок о бок с человечеством. И наконец, варелез — кто ж они такие?

— Пеквениньос ни в коем случае не варелез. Как и Королева Улья.

— Зато десколада — варелез. Чуждая нам форма, способная уничтожить человечество…

— Если только нам не удастся вступить с ней в контакт…

— …с которой у нас нет общего языка, раса, настолько отличная от нас, что мы не можем ужиться вместе. Вы сами утверждали, что в таком случае война неизбежна. Если разумная раса настроена на жестокую расправу с нами и мы не можем с нею общаться, не можем ее понять, если не существует никакой возможности заставить их изменить свое решение мирным путем, тогда мы совершенно оправданно можем использовать для своего спасения любые способы, включая полное уничтожение этой самой расы.

— Да, — снова кивнула Валентина.

— Но что, если мы обязаны уничтожить десколаду, но не можем этого сделать? Ведь вместе с ней погибнут пеквениньос, Королева Улья и человеческое население Лузитании?

К величайшему удивлению Миро, глаза Валентины наполнились слезами.

— Значит, вот ты каким стал.

— С чего это вдруг мы начали обсуждать меня? — смутился Миро.

— Ты долго думал, ты тщательным образом изучил каждый возможный вариант развития событий — независимо от исхода, — но только одному из них хочешь верить. Воображаемое будущее, которое ты подвел как основу под свои нравственные суждения, оказалось тем самым вариантом, в котором все, кого любишь ты, кого люблю я, все, на что мы когда-либо смели надеяться, — все должно быть стерто с лица земли.

— Я не говорил, что я в восторге от этого…

— Я этого тоже не сказала, — ответила Валентина. — Я просто констатировала, к чему ты предпочел готовиться. Но не я. Я хочу жить во Вселенной, в которой еще есть место надежде. Я предпочитаю жить во Вселенной, в которой твоя мать и твоя сестра все-таки найдут способ сдержать нашествие десколады; во Вселенной, в которой Межзвездный Конгресс должен быть переизбран или заменен каким-нибудь другим органом власти; во Вселенной, в которой не будет ни силы, ни желания уничтожить целую разумную расу.

— А что, если вы ошибаетесь?

— Тогда у меня еще хватит времени, чтобы разочароваться в жизни прежде, чем я умру. Но ты — ты ведь изыскиваешь любой повод, лишь бы предаться отчаянию. Я понимаю, что тобой движет. Эндрю сказал мне, что ты был красивым юношей, и ты, кстати, до сих пор сохранил былую красоту, но утрата власти над телом изменила тебя не только внешне. А ведь есть такие люди, которые лишились куда большего, чем ты, и тем не менее они не озлобились, не затаили в сердце черную ненависть к этому миру.

— Это ваш диагноз? — поинтересовался Миро. — Мы встретились всего полчаса назад, как вам удалось так быстро раскусить меня?

— Это самая тяжелая беседа, какую мне когда-либо приходилось вести.

— Значит, вы признаёте, что настоящая причина этого — моя увечность. Что ж, позвольте мне немного просветить вас, Валентина Виггин. Я надеюсь на то же, на что и вы. Я даже надеюсь, что в один прекрасный день ко мне снова вернется власть над телом. Не будь у меня этой надежды, я бы давным-давно лежал в могиле. Я высказал вам свои взгляды не потому, что окончательно отчаялся. А потому, что все сказанное возможно. И именно потому, что это возможно, мы должны продумать подобный вариант сейчас, чтобы потом он не стал для нас сюрпризом. Мы должны думать об этом, чтобы, когда самые худшие ожидания сбудутся, мы уже знали, как выжить в той Вселенной.

Валентина внимательно изучала его лицо. Он чувствовал на себе ее взгляд как нечто осязаемое, под кожей, где-то внутри головы, как укол.

— Да, — наконец произнесла она.

— Что — да?

— Да, мой муж и я переедем сюда и будем жить на твоем корабле.

Она поднялась с кресла и повернулась к коридору, ведущему к связывающему два судна переходнику.

— Почему вы так решили?

— Потому что на нашем корабле нет места. И потому, что с тобой явно стоит поговорить. Не просто добыть материал для статей, которые я должна написать.

— О, значит, я прошел испытание?

— Да, — кивнула она. — А я как, справилась?

— Я не испытывал вас.

— Черта с два! — усмехнулась она. — Но на всякий случай — вдруг ты не заметил? — я тебе все-таки скажу: я отлично справилась с заданием. Иначе ты бы не стал мне рассказывать всего того, что только что рассказал.

И она ушла. Он слышал ее шаги, удаляющиеся по коридору, затем компьютеры доложили, что она вошла в шлюзовую камеру между двумя кораблями.

А ему уже не хватало ее.

Потому что она была права. Она с честью выдержала испытание, которому он ее подверг. Она прислушивалась к нему так, как не прислушивался никто, — без малейших признаков нетерпения. Она не заканчивала за него предложений, не блуждала рассеянным взглядом по комнате. С ней он не подбирал слова, а руководствовался чувствами. Наверняка много раз его речь становилась практически неразборчивой. Но она слушала его настолько внимательно, что мгновенно понимала все доводы и ни разу не попросила повторить сказанное. С этой женщиной он мог говорить так же естественно, как со всеми остальными во времена, когда его мозг еще не был поврежден. Да, она чрезмерно самоуверенна, упряма, властна и быстра на выводы. Но она умеет прислушиваться к доводам противной стороны и менять позицию, когда это необходимо. Она могла слушать, поэтому он мог говорить. Возможно, с ней он станет прежним Миро.

Глава 3

Чистые руки

— Самая неприятная вещь, происходящая с человеческими созданиями, заключается в том, что они не подвержены обращениям. Твои люди и мои рождаются в виде личинок, но, прежде чем воспроизводиться, мы превращаемся в высшую форму. Люди до конца дней остаются личинками.

— И все же люди подвержены изменениям. Они постоянно меняют свою личность. Однако каждая новая личность питается иллюзией, что она всегда была заключена в рамки тела, которое ей только что досталось.

— Это внешнее. Природа организма все равно остается прежней. Люди чрезмерно гордятся своими изменениями, но каждая воображаемая трансформация на деле оказывается очередным набором извинений за то, что они ведут себя в точности так же, как всегда и везде вел себя отдельный индивидуум.

— Ты слишком отлична от людей, чтобы когда-нибудь понять их.

— А ты слишком близок к ним, чтобы увидеть все недостатки.


Первый раз боги заговорили с Хань Цин-чжао, когда ей исполнилось семь лет. Некоторое время она не понимала, что слышит глас богов. Ей просто казалось, что руки ее грязны, покрыты какой-то противной, невидимой пленкой жира и она должна очистить, вымыть их.

Сначала достаточно было просто умыться, и в течение нескольких дней она чувствовала себя лучше. Но время шло, а ощущение грязи с каждым разом возвращалось все быстрее, и теперь, чтобы отскоблить жир, требовалось прилагать все больше и больше усилий; вскоре она стала мыться несколько раз на дню и терла руки жесткой щеткой до тех пор, пока те не начинали кровоточить. И лишь когда боль становилась совсем невыносимой, только тогда она чувствовала себя чистой, да и длилось это всего несколько часов.

Она никому ничего не говорила. Инстинктивно она чувствовала, что состояние ее рук следует держать в тайне. Все без исключения знали: частое мытье рук — одно из первых знамений того, что боги действительно заговорили с ребенком, и многие родители на Пути с надеждой следили за своими детьми, ожидая уловить признаки повышенной склонности к чистоте. Но люди эти не понимали самого ужасного, истинной причины потребности мыть руки: первое послание богов говорило о нестерпимой порочности и нечистоплотности того, с кем они ведут беседу. Цин-чжао скрывала постоянные омовения не потому, что стыдилась звучавшего внутри гласа богов, а потому, что была уверена: человек, узнавший, насколько она грязна, сразу начнет презирать ее.

Боги с одобрением взирали на ее скрытность. Они милостиво позволили ей ограничиться ладонями — именно их она яростно старалась отскрести. Это означало, что, когда ее руки терзала особенно сильная боль, она могла сжать их в кулачки, спрятать в складках платья или плотно-плотно прижать к себе, и никто ничего не замечал. Все видели перед собой хорошо воспитанную, вежливую девочку.

Будь жива ее мать, секрет Цин-чжао открылся бы куда быстрее. А так прошли долгие месяцы, прежде чем ее поймала служанка. В один прекрасный день старая толстая Му-пао заметила кровавую полоску на маленькой скатерти, снятой со столика Цин-чжао. Му-пао сразу поняла, в чем дело: кровоточащие руки — ни для кого не тайна — являлись первейшим знаком внимания богов. Вот почему большинство честолюбивых матерей и отцов заставляли подающих надежды детей мыться снова и снова. На планете Путь о людях, которые выставляли напоказ частое мытье, говорили, что они «приглашают к себе богов».

Му-пао прямиком направилась к отцу Цин-чжао, благородному Хань Фэй-цзы, который, согласно молве, считался одним из величайших людей, общающихся с богами и глубоко уважаемых ими; он неоднократно встречался с фрамлингами-иномирянами и ни разу не выдал, что внутри у него живут высшие голоса, храня, таким образом, священную тайну планеты Путь. Он с благодарностью примет новость, и Му-пао будет почитаема за то, что первой разглядела божественные знаки в поведении Цин-чжао.

Через час Хань Фэй-цзы взял Цин-чжао на прогулку, и на носилках они направились к храму у Камнепада. Цин-чжао не любила носилок: ей было жалко людей, вынужденных тащить ее на себе.

— Они не угнетены этим, — объяснил ей отец, когда она в первый раз упомянула о своих чувствах. — Они считают, что им оказана большая честь. Это один из способов, которым люди выказывают почтение богам. Когда один из говорящих с богами направляется в храм, он едет на плечах людей Пути.

— Но я ведь расту, становлюсь все тяжелее, — ответила Цин-чжао.

— Когда станешь совсем взрослой, ты будешь или ходить собственными ножками, или ездить на личных носилках, — ответил отец. Не стоило объяснять, что такие носилки будут у нее только в случае, если она сама начнет говорить с богами. — Мы же стараемся продемонстрировать смирение и не толстеть сверх меры, чтобы не быть для людей чересчур тяжкой ношей.

Это, конечно, была шутка, так как живот у отца, хоть и не громадный, все равно был довольно внушительным. Но урок, заложенный в шутке, не пропал даром: Говорящие с Богами никогда не должны превращаться в тяжкую ношу, которую будет влачить на плечах обыкновенный люд Пути. Люди должны относиться к ним с благодарностью и не таить злобы, что боги из всех миров выбрали именно их планету, дабы явить свои голоса.

Но сейчас ум Цин-чжао больше занимал ожидающий ее «суд божий». Она знала, что ее везут на испытание.

— Многих детей нарочно учат притворяться, будто боги говорят с ними, — объяснял отец. — Мы должны удостовериться, действительно ли боги избрали тебя.

— Мне хочется, чтобы они отстали от меня, — сказала Цин-чжао.

— А во время испытания тебе захочется этого еще больше, — печально кивнул отец. Голос его был исполнен жалости. В сердце Цин-чжао снова колыхнулся страх. — Обыкновенный люд видит только нашу власть и привилегии, поэтому завидует нам. Они даже не подозревают, какие муки приходится переживать тем, кто слышит голоса богов. Если боги действительно разговаривают с тобой, моя Цин-чжао, ты научишься сносить страдания так, как нефрит принимает нож резчика по камню и грубую ветошь полирующего его мастера. И ты воссияешь. Ты думаешь, почему я назвал тебя Цин-чжао?

Имя Цин-чжао означало «Во Славе Блистательная». Так звали одну великую поэтессу древности, жившую когда-то в Китае[126]. Еще девочкой, в возрасте, когда даже мужчине только начинают оказывать уважение, ее уже почитали как величайшую поэтессу своего времени. «Прозрачной дымкой, тучею кудлатой уходит долгий, непогожий день…»[127]

Как там заканчивается поэма? «А ветер западный рвет штору на окне… Ты желтой хризантемы увяданье увидеть мог бы, заглянув ко мне»[128]. Ожидает ли и ее то же самое в будущем? Может быть, духовная прародительница в этой поэме делилась с ней мыслью, что тьма, наступающая на нее, будет развеяна, только когда боги придут с Запада, чтобы освободить ее истонченную, невесомую, золотистую душу от бренного тела? Нет, ужасно думать о смерти сейчас, когда тебе всего семь лет, однако заманчивая мысль все-таки мелькнула в ее уме: «Чем скорее я умру, тем скорее встречусь с мамой и даже с великой Ли Цин-чжао».

Но испытание не несло смерти, по крайней мере не должно было. На самом деле все было очень просто. Отец привел ее в большую залу, где на коленях стояли три старика. Или старухи. Они вполне могли оказаться женщинами. Они были настолько стары, что всякие различия стерлись. С висков свисали тонкие пряди седых волос, никаких признаков бороды, тела облачены в бесформенную мешковину. Позднее Цин-чжао узнала, что это были храмовые евнухи, единственное живое напоминание о далеких временах, предшествующих дню, когда на планету вторгся Межзвездный Конгресс и запретил даже добровольное увечье из религиозных соображений. Сейчас евнухи казались ей загадочными, призрачными, древними существами, ощупывающими ее, изучающими ее платье.

Что они ищут? Они нашли эбонитовые палочки для еды и забрали их. Они отобрали ленту, обернутую вокруг ее талии. Сняли тапочки. Лишь потом она узнает, что эти вещи отбирались потому, что во время испытания некоторые дети впадали в отчаяние и кончали жизнь самоубийством. Одна девочка вставила палочки себе в ноздри и кинулась лицом об пол, вогнав их прямо в мозг. Еще одна повесилась на поясе. Другая затолкала тапочки себе в горло и задохнулась. Удавшиеся попытки самоубийства были довольно редки, но, как оказалось, на это решались самые умные из детей, и чаще всего их предпринимали девочки. Поэтому евнухи забрали у Цин-чжао все вещи, с помощью которых можно было совершить самоубийство.

Потом евнухи покинули залу. Отец встал на колени рядом с Цин-чжао и заговорил:

— Цин-чжао, ты должна понять, на самом деле мы не тебя проверяем. Ничто из сделанного тобой по доброй воле нисколько не повлияет на то, что произойдет здесь. В действительности мы испытываем богов, чтобы убедиться, действительно ли они настроены говорить с тобой. Если это так, они найдут путь, мы увидим это, и ты выйдешь из комнаты как одна из Говорящих с Богами. Если нет, ты выйдешь отсюда навсегда освобожденной от их голосов. Я не могу сказать тебе, за какой исход буду молиться, потому что не знаю сам.

— Отец, — сказала Цин-чжао, — а что, если тогда ты будешь стыдиться меня?

От этой мысли у нее даже руки зачесались, будто на них была грязь, будто ей срочно требовалось вымыть их.

— Я никогда не буду стыдиться тебя. — Затем он хлопнул в ладоши.

Один из старейших вошел в комнату, неся тяжелый таз. Он поставил его перед Цин-чжао.

— Опусти туда руки, — сказал отец.

Таз был наполнен густым черным жиром. Цин-чжао содрогнулась:

— Я не могу опустить руки в это.

Тогда отец взял ее за локти и силой сунул руки в грязь. Цин-чжао закричала — раньше отец никогда не применял к ней силу. И когда он отпустил ее, руки были покрыты липким, холодным жиром. При взгляде на них у нее даже горло перехватило — настолько грязными они казались; ей стало трудно дышать, она не отрываясь смотрела на них, вдыхала запах.

Старик поднял таз и унес его.

— Где я могу умыться, отец? — простонала Цин-чжао.

— Тебе нельзя мыться, — ответил отец. — Отныне мыться тебе запрещено.

Цин-чжао была еще маленькой девочкой, и она поверила ему, даже не подозревая, что его слова были частью испытания. Она взглядом проводила отца, выходящего из комнаты. Дверь захлопнулась, до нее донесся звук задвигаемой защелки. Она осталась в полном одиночестве.

Сначала она просто держала руки перед собой, так чтобы они не касались платья. Она в отчаянии оглядывалась по сторонам, но воды нигде не было, не было даже тряпки, чтобы вытереть руки. В комнате стояли стулья, столы, статуи, большие каменные кувшины, но все поверхности были твердыми, хорошо отполированными и настолько чистыми, что она просто не могла прикоснуться к ним. Ощущение грязи на руках постепенно становилось нестерпимым. Она должна очистить их.

— Отец! — позвала она. — Помоги, вымой мне руки!

Наверняка он слышит ее. Наверняка он где-то рядом, ждет результата испытания.

Он слышал — но не пришел.

Единственной тряпкой в комнате был халат, надетый на ней. Она могла вытереть руки о его полы, но тогда на нем останется жир, и она выпачкается вся, с ног до головы. Разумное решение — снять его, но как ей проделать это, не касаясь грязными руками тела?

Она попробовала. Сначала она тщательно, как могла, вытерла жир о гладкие руки одной из статуй. «Прости меня, — извинилась она перед статуей на тот случай, если та принадлежала какому-нибудь из богов. — После испытания я вернусь и вымою тебя, вымою своим платьем».

Затем она закинула руки за голову и начала собирать ткань на спине, чтобы стянуть халат через голову. Ее липкие пальцы скользили по шелку, она чувствовала на спине холодный жир — постепенно он начал пропитывать материю. «Потом вытрусь», — решила она.

Наконец ей удалось покрепче ухватиться за ткань, она потянула платье. Оно скользнуло через голову, но в тот же миг Цин-чжао поняла, что случилось нечто ужасное: жир попал на длинные волосы, а волосы упали на лицо, и теперь жир покрывал не только руки, но и спину, волосы, лицо.

Однако девочка не оставила попыток. Она стянула платье и тщательно вытерла руки о краешек полы, затем другой полой вытерла лицо. Но это ничего не изменило. Частично жир все равно оставался на ней, что бы она ни делала. Шелковая ткань не впитывала, а только размазывала его. Цин-чжао никогда в жизни не чувствовала себя настолько безнадежно грязной. Это было невыносимо, но она ничего не могла поделать.

— Отец! Забери меня отсюда! Я не хочу говорить с богами!

Он не пришел. Она заплакала.

Вся беда заключалась в том, что и слезы не помогли. Чем больше она плакала, тем грязнее в своих глазах становилась. Отчаянное желание вымыться пересилило даже рыдания. С мокрым от слез лицом, она начала искать способ избавиться от жира. Она еще раз попробовала шелк халата, но бросила это занятие и начала вытирать руки о стены, постепенно передвигаясь по периметру комнаты. Цин-чжао с такой силой терла ладони о дерево, что они нагрелись, и теперь уже жидкий жир потек по ее запястьям. Она снова и снова кидалась к стенам — до тех пор, пока руки не покраснели, пока заживающие царапины на ладонях снова не открылись и не начали кровоточить, разодранные о поверхность деревянных стен.

Когда от боли уже онемели ладони и пальцы, девочка вытерла руками лицо, бороздя щеки ногтями в попытке соскрести скользкую массу. Но руки по-прежнему были в слое жира, и Цин-чжао снова стала тереть их о стены.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Цин-чжао упала на пол в рыданиях. Руки безумно болели, и она не могла сделать ничего, что помогло бы ей очиститься. Она зажмурилась. Слезы текли по щекам. Она терла глаза, лоб и чувствовала, насколько жирной делают слезы ее кожу, какая она вся грязная. Она понимала, что это может означать только одно: боги судили ее и сочли нечистой. Ей не стоило больше жить. Раз нельзя очиститься, она должна вычеркнуть себя из жизни. И только это их удовлетворит. Сразу придет успокоение. Все, что от нее теперь требовалось, — найти какой-нибудь способ умереть. Перестать дышать. Отец будет жалеть, что не пришел, когда она звала его, но она ничем не сможет ему помочь. Теперь она во власти богов, и они сочли ее недостойной находиться среди живых мира сего. Да и вообще, какое право она имеет дышать, когда материнские уста сомкнулись и никогда больше не пропустят в себя даже частичку воздуха?

Сначала девочка решила воспользоваться платьем: засунуть его поглубже в горло, чтобы невозможно было дышать, или обмотать вокруг шеи и задушить себя. Но халат весь был покрыт жиром, его даже в руки противно брать. Придется попробовать что-нибудь другое.

Цин-чжао подошла к стене, прижалась к ней. Сплошное дерево. Она немного отклонилась и с силой ударилась головой о стену. От удара боль ярким светом вспыхнула в голове. Оглушенная, Цин-чжао бессильно сползла на пол. Теперь и голова раскалывалась от боли. Комната медленно вращалась. На какую-то секунду Цин-чжао даже забыла о жире на руках.

Но облегчению недолго суждено было продлиться. Цин-чжао различила на стене темное пятнышко, там, где жир с ее лба пропитал сияющую отполированную поверхность. Боги снова заговорили внутри, настаивая, что она так же грязна, как и прежде. Легкая боль — недостаточная плата за ее абсолютную никчемность.

Цин-чжао опять ударилась головой о стену. Но на этот раз прежней боли не испытала. Еще и еще — и только тогда она поняла, что против воли ее тело уворачивается от удара, отказываясь вредить себе. Это помогло ей понять, почему боги сочли ее настолько бесполезной: она слишком слаба, чтобы заставить тело повиноваться. Что ж, она не так беспомощна, как кажется. Она подчинит себе тело обманом.

Она выбрала самую высокую из статуй, возвышающуюся метра на три над полом, не меньше. Это было бронзовое изображение человека в прыжке, над головой он заносил меч. Выступов и острых углов ей хватит, чтобы вскарабкаться наверх. Руки то и дело соскальзывали, но она упорно лезла вверх, пока не очутилась на плечах статуи; одной рукой она уцепилась за бронзовую голову, другой обхватила меч.

Когда девочка прикоснулась к клинку, в уме мелькнула мысль: а не перерезать ли себе горло, ведь тогда она уже не сможет дышать, верно? Но лезвие оказалось простой имитацией. Оно тупое, и ей никак не удавалось пристроиться к нему под правильным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.

Она несколько раз глубоко вздохнула, сцепила руки за спиной и кинулась вниз. Она приземлится прямо на голову, и со страданиями будет покончено.

Пол с ужасающей скоростью ринулся на нее, и тут она все-таки утратила контроль над собой. Цин-чжао закричала, почувствовала, как руки за спиной расцепились и метнулись вперед, чтобы смягчить удар. Но поздно, подумала она с мрачным удовлетворением. Ее голова ударилась об пол, и на нее обрушилась стена мрака.


Цин-чжао очнулась от тупой боли в руке. Она попробовала повернуть голову, и шею свело болезненной судорогой. Но она жива. Когда она наконец совладала с болью и открыла глаза, то увидела, что в комнате уже сгустились сумерки. Наступила ночь? Сколько времени она находилась без сознания? Она не могла пошевелить левой рукой, на локте красовался уродливый лиловый синяк. Цин-чжао даже подумала, что, наверное, сломала руку при падении.

Потом она увидела, что руки по-прежнему покрыты слоем жира, и снова ощутила себя невыносимо грязной: боги приговорили ее. Не следовало пытаться покончить с собой. Боги не позволят ей так легко избежать кары.

«Что же мне делать? Как очиститься перед вами, о боги? Ли Цин-чжао, моя духовная праматерь, научи, как заслужить милостивое отношение богов!»

Сразу на ум пришло одно из стихотворений Ли Цин-чжао, посвященных любви, — «Расставание». Этой песне ее научил отец, когда ей было всего три годика, незадолго до того, как он и мама сообщили ей, что мама скоро умрет. Оно в точности подходило и к настоящей ситуации: разве боги не лишили ее своего расположения? Разве ей не нужно примириться с ними, чтобы они приняли ее как воистину разговаривающую с богами?

Кто-то послал

слова любви

вереницей вернувшихся птиц.

И луна наполняет

мой западный чертог…

Лепестки танцуют

над струящимся потоком,

и снова думаю я о тебе,

о нас двоих,

проживающих печаль

порознь…

Боль, что нельзя удалить…

Но когда мой взгляд опускается вниз,

мое сердце устремляется ввысь[129].

Луна, наполняющая светом западные покои, поведала ей, что не по смертному возлюбленному томится девушка на самом деле, а по богу: обращение к западу всегда означает обращение к богам. Ли Цин-чжао ответила на молитву малышки Хань Цин-чжао и послала этот стих, чтобы показать ей, как исцелить ту боль, от которой не избавиться, пока не сотрется бренная грязь ее плоти.

«Но при чем здесь «слова любви»? — задумалась Цин-чжао. — И «вереница вернувшихся птиц» — ведь в этой комнате нет никаких птиц? «Лепестки, танцующие над струящимся потоком» — ни лепестков, ни потока здесь нет».

«Но когда мой взгляд опускается вниз, мое сердце устремляется ввысь». Вот где разгадка, вот ответ на ее вопрос, поняла она. Потихоньку, осторожно Цин-чжао перекатилась на живот. Но стоило ей попробовать облокотиться на левую руку, как какая-то косточка внутри громко хрустнула, и она снова чуть не лишилась сознания от невыносимой, ужасной боли. Наконец, опираясь на правую руку, она встала на колени, голова ее оставалась низко склоненной. Опущенные к полу глаза. Стих обещал, что так ее сердце найдет путь ввысь.

Ничего не изменилось — та же грязь, та же боль. Взгляду открывались лишь голые полированные половицы, жилки древесины, извиваясь и изгибаясь во все стороны, появлялись из-под ее колен и убегали прочь, в противоположный угол комнаты.

Вереницы. Вереницы древесных жилок, вереницы птиц. Кроме того, они очень похожи на струящийся поток. Она должна следовать за этими вереницами подобно птице, должна танцевать над извилистыми ручейками подобно лепестку. Вот что значило обещание: когда взгляд опустился вниз, ее сердце устремилось ввысь.

Цин-чжао остановилась на одной определенной жилке, темной линии, подобно реке разделяющей более светлое дерево вокруг, и сразу поняла, что это и есть тот самый «поток», за которым надо следовать. Она не посмела прикоснуться к нему пальцем — грязным, недостойным пальцем. Следовать за течением надо легко, так, как птица касается воздуха, а лепесток — воды. Только глазами она могла следить за жилкой.

И она последовала за ней, очень осторожно доведя ее до стены. Пару раз Цин-чжао двигалась слишком быстро и вдруг теряла жилку среди других переплетений, но спустя некоторое время вновь находила ее — или ей только казалось? — и наконец добралась до стены. Справилась ли она со своей задачей? Довольны ли боги?

Почти. Она очень близка к решению, но Цин-чжао сомневалась в том, что когда глаза в первый раз потеряли жилку, потом правильно отыскали ее. Лепестки не прыгают из ручья в ручей. Надо проследить одну, и только одну жилку до самого конца. На этот раз она пошла от стены и совсем склонилась к полу, чтобы взгляд не отвлекали движения правой руки. Дюйм за дюймом продвигалась она вперед, не позволяя себе даже такой роскоши, как мигнуть; глаза горели и слезились. Она понимала, что если потеряет жилку, то ей придется возвращаться и начинать все заново. Либо она исполнит все идеально, либо не пройдет испытания и никогда не очистится.

Это длилось целую вечность. Несколько раз она все-таки мигнула, но перед этим приняла кое-какие меры. Когда глаза переставали что-либо различать от набежавших слез, она склонялась к полу так, чтобы левый глаз практически вплотную смотрел на жилку. Затем на секунду закрывала другой глаз. Правый глаз отдыхал, потом она открывала его, приникала им к жилке и закрывала уже левый глаз. Таким образом она добралась до середины комнаты, там доска заканчивалась и начиналась следующая половица.

Она засомневалась, справилась ли с заданием, достаточно ли закончить доску или, может, надо отыскать новую жилку и двигаться по ней дальше. Она сделала вид, будто поднимается с полу, тем самым проверяя богов, довольны ли они. Она привстала — ничего; выпрямилась — и почувствовала окутавший ее покой.

А! Они удовольствовались этим, они довольны ею. Теперь она не ощущала жира на коже, тело было просто слегка маслянистым. Отступила паническая потребность умыться, ведь она отыскала иной путь к очищению, путь к божественному учению. Она тихо опустилась на пол, улыбаясь, слезы радости струились по щекам. «Ли Цин-чжао, моя духовная прародительница, спасибо, что указала мне путь. Теперь я воссоединилась с богами, долгой разлуке конец. Мама, я снова с тобой, очищенная и достойная. Белый Тигр Запада, теперь я достаточно чиста, чтобы погладить твой мех и не запятнать белоснежную шкуру».

Тела коснулись чьи-то руки — отец поднимал ее. На лицо что-то капнуло, прокатилось по обнаженному телу — отцовские слезы.

— Ты выжила, — произнес он. — Моя Говорящая с Богами, моя возлюбленная дочь, жизнь моя. Во Славе Блистательная, сияй.

Позднее она узнала, что отца на время испытания пришлось связать и крепко держать, что, когда она взобралась на статую и попыталась перерезать горло мечом, он рванулся с такой силой, что стул упал и он ударился головой об пол. Боги проявили к нему милосердие — ему не пришлось стать свидетелем ее ужасного прыжка со статуи. Пока она лежала без сознания, он рыдал. А потом, когда она встала на колени и начала прослеживать жилки на половицах, именно он первым понял, что произошло. «Смотрите, — прошептал он. — Боги дали ей задание. Боги говорят с ней».

До остальных дошло не сразу, потому что раньше ничего подобного не случалось. Таких проявлений не было в Каталоге Божьих Голосов: «Ожидание у дверей», «Счет пятью до бесконечности», «Счет предметов», «Поиск случайных смертей», «Вырывание ногтей», «Раздирание кожи», «Выдергивание волос», «Глодание камня», «Выкатывание глаз» — все эти признаки были хорошо известными епитимьями, которые налагали боги, ритуалами повиновения, очищающими душу Говорящего с Богами, чтобы боги смогли наполнить эту душу мудростью. Однако до сегодняшнего дня ни один человек не свидетельствовал «Слежения за древесными жилками». Впрочем, отец сразу понял, что она делает, назвал ритуал и внес его в Каталог Голосов. Этот обряд будет вечно носить ее имя — имя Хань Цин-чжао — в честь того, что ей первой боги повелели исполнить такой ритуал. Это придавало ей особую значимость. Как и необычная настойчивость в стремлении очиститься и — позднее — убить себя.

Разумеется, многие пытались обтирать руки о стены и — чаще всего — об одежду. Но никто прежде не пытался тереть руки одна о другую, чтобы тепло от трения растопило жир; это было весьма умно. И хотя многие пробовали разбить себе голову, лишь некоторые взбирались на статую, чтобы кинуться вниз. До нее никому не удавалось удерживать руки за спиной так долго. Весь храм обсуждал случившееся, и скоро этот слух разнесется по всем храмам Пути.

И конечно, великая честь была оказана Хань Фэй-цзы, ведь именно его дочь оказалась столь крепко связана с богами. История о его безумстве, когда Хань Цин-чжао пыталась покончить с собой, распространилась с неимоверной скоростью и мало кого оставила равнодушным. «Он, может, и величайший из Говорящих с Богами, — отзывались о нем, — но дочь свою он любит больше жизни». Теперь люди любили его так же, как и чтили.

Тогда-то впервые и прошел слух о предполагаемой божественности Хань Фэй-цзы. «Он достаточно велик и могуч, чтобы боги прислушивались к его словам, — говорили о нем его почитатели. — И вместе с тем столь страстен, что всегда будет любить народ Пути и сделает все возможное, чтобы мы жили в мире и благоденствии. Не таким ли должен быть спустившийся в мир бог?» Впрочем, разрешить этот спор на тот момент не представлялось возможным, ведь при жизни человек не может быть избран даже богом деревни, не говоря уже о звании бога всего мира. Как можно судить о его божественности, пока вся его жизнь от начала до конца не предстанет перед глазами?

Постепенно взрослея, Цин-чжао не раз слышала подобные разговоры, и знание, что ее отец может стать богом Пути, служило ей в жизни путеводным огнем. Но что бы ни случилось, она всегда будет помнить, что именно его руки отнесли ее истерзанное, искалеченное тельце в кровать, что именно из его глаз капали на ее холодную кожу горячие слезы, именно его губы шептали на прекрасном, мелодичном древнем языке: «Моя возлюбленная дочь, моя Во Славе Блистательная, никогда не лишай своего сияния мою жизнь. Что бы ни произошло, никогда не причиняй себе вреда, иначе я умру вместе с тобой».

Глава 4

Джейн

— Из вашего народа многие стали христианами. Поверили в Бога, которого привезли с собой эти люди.

— Ты не веришь в Бога?

— Такой вопрос никогда не возникал. Мы всегда помнили, кто мы и откуда.

— Вы эволюционировали. Мы были созданы.

— Вирусом.

— Вирусом, который, в свою очередь, создал Бог, чтобы потом создать нас.

— Значит, ты тоже веруешь.

— Я понимаю веру.

— Нет, ты мечтаешь о вере.

— Я достаточно сильно жажду ее, чтобы вести себя так, словно действительно верую. Может быть, это и есть вера.

— Или осознанное безумие.


Получилось так, что на корабле Миро поселились не только Валентина с Джактом. С ними, без всякого приглашения, пришла Пликт и разместилась в крошечной каютке, где даже ноги нормально вытянуть было нельзя. Пликт в этом путешествии играла несколько странную роль — не члена семьи, не члена команды, но друга. Она обучалась у Эндера, когда Говорящий от Имени Мертвых останавливался на Трондхейме. Она вычислила, основываясь исключительно на личных изысканиях, что Эндрю Виггин является истинным Говорящим от Имени Мертвых и что одновременно он — тот самый Эндер Виггин.

Валентина никак не могла понять, почему эта одаренная, еще молодая женщина так привязалась к Эндеру Виггину. Временами ей казалось, что вот так возникают религии. Основатель не ищет учеников; они приходят сами и навязываются ему.

Как бы то ни было, с тех самых пор, как Эндер покинул Трондхейм, Пликт оставалась с Валентиной и ее семьей: обучала детей, помогала Валентине в научной работе и ждала, когда же наконец семья воссоединится с Эндером. Только Пликт твердо знала, что когда-нибудь такой день наступит.

Поэтому последнюю часть пути до Лузитании корабль проделал с четырьмя пассажирами на борту: Валентиной, Миро, Джактом и Пликт. Во всяком случае, так сначала считала Валентина. Лишь на третий день после встречи с Миро она узнала о пятом пассажире, который всю дорогу сопровождал их.

В тот день, как всегда, все четверо собрались на мостике. Больше идти было некуда. Корабль предназначался для перевозки грузов, и, кроме мостика и спальных кают, на нем для людей оставался только крошечный коридорчик и туалет. Все остальное место на судне занимали грузовые помещения, и люди там находиться не могли — условия не позволяли.

Однако Валентина ничуть не возражала против такого вторжения в ее личную жизнь. Она несколько забросила свои статьи, считая, что куда важнее сейчас узнать Миро поближе, а через него и всю Лузитанию. Людей, живущих там, пеквениньос и в особенности семью Миро — ведь Эндер женился на Новинье, матери Миро. Валентина по крупицам собирала информацию; она бы никогда не стала выдающимся историком и биографом, если бы не научилась делать выводы, располагая лишь разрозненными зернами правды.

Но настоящей золотой жилой для нее оказался сам Миро. Он был переполнен горечью, яростью, разочарованием и скорбью по утраченному телу. Несчастье случилось всего несколько месяцев назад, и он все еще пытался отыскать себя в этом новом мире. Валентина не волновалась за его будущее. Она видела, что он обладает поистине железной силой воли, таких людей нелегко сломить. Он привыкнет и вновь расцветет.

На данный момент ее больше интересовали его размышления. Искалеченная оболочка словно освободила от пут его ум. Первые дни после случившейся с ним трагедии он провел практически в полном параличе. Ему не оставалось ничего другого, как лежать и размышлять. Конечно, большую часть времени его мысли крутились вокруг потерь, ошибок, будущего, которого он теперь лишен. Но, помимо этого, многие часы он посвятил обдумыванию таких вещей, на которые люди чаще всего просто не обращают внимания. Весь третий день совместного полета Валентина пыталась вытащить из него оценки и мнения.

— Многие не задумываются о таком вообще, во всяком случае всерьез, а ты посвящаешь этим размышлениях всего себя, — доказывала Валентина.

— То, что я думаю о чем-то, вовсе не означает, что я что-либо знаю, — возражал Миро.

Она и в самом деле привыкла к его голосу, хотя порой его медлительность ужасно раздражала. Временами требовалось проявлять незаурядные усилия, чтобы не выказать нетерпения.

— Природа Вселенной, — заметил Джакт.

— Источники жизни, — продолжала Валентина. — Ты сказал, что много размышлял над тем, что значит быть живым, и я хочу выслушать твое мнение.

— Как работает Вселенная и при чем здесь мы, — рассмеялся Миро. — Так и свихнуться недолго.

— Как-то раз мою лодку зажало дрейфующими льдами. Я две недели кружился в снежной буре, и негде было укрыться от холода, — сказал Джакт. — Сомневаюсь, что ты сможешь поведать мне что-нибудь такое, от чего я вдруг свихнусь.

Валентина улыбнулась. Джакт был не мальчик, и его философия обычно сводилась к вопросу, как сплотить команду и наловить побольше рыбы. Но он сразу понял, что Валентина хочет раскрутить Миро на разговор, и помог ей несколько разрядить обстановку, дав Миро понять, что каждое его слово будет воспринято серьезно.

И важнее всего было, что именно Джакт произнес слова ободрения, потому что Валентина видела, да и от внимания Джакта не ускользнуло, каким взглядом Миро следит за ним. Джакт, может, и стар, но его руки, ноги и спина все же принадлежали бывалому рыбаку, и каждое движение говорило о ловкости и силе его тела. Как-то раз Миро даже не выдержал и заметил, как бы между делом, хотя в голосе сквозило восхищение: «У вас сложение прямо как у двадцатилетнего» Валентина смогла уловить горькую мысль, которая крутилась у Миро в голове: «А я, который действительно молод, вынужден обходиться телом сраженного артритом девяностолетнего калеки». Выходит, Джакт что-то значил для Миро: он являл собой будущее, недоступное тому. Восхищение и горечь. Миро было бы очень трудно говорить открыто в присутствии Джакта, если бы Джакт не позаботился о том, чтобы Миро в его словах не слышал ничего, кроме уважения и искреннего интереса.

Пликт, как всегда, молча сидела в кресле, погруженная в себя, практически невидимая.

— Хорошо, — кивнул Миро. — Размышления на тему природы действительности и души.

— На какой основе — теологической или метафизической? — поинтересовалась Валентина.

— В основном метафизика, — ответил Миро. — И физика. Из каковых ни одна не является моей непосредственной профессией. И вы, насколько я помню, говорили, что я вам потребовался вовсе не для таких вот историй.

— Я сама решу, что мне нужно.

— Ладно, — сдался Миро. Он пару секунд помолчал, словно раздумывая, с чего начать. — Вы, разумеется, слышали о филотических связях…

— Мне известно лишь то, что и каждому обыкновенному человеку, — отозвалась Валентина. — И, кроме того, я знаю, что за последние двадцать пять столетий эксперименты с филотами ни к чему не привели, потому что это не та вещь, на которой можно ставить опыты.

Это было очень старое открытие, восходящее к дням, когда ученые боролись за развитие всевозможных технологий. Начинающие студенты-физики прежде всего должны были запомнить несколько мудрых высказываний: «Филоты есть основные составляющие частицы любого рода материи и энергии. Филоты не обладают ни массой, ни инерцией. Филоты обладают только местоположением, продолжительностью во времени и связью». И все знали, что именно филотические связи — переплетения лучей филотов — делают возможным существование ансиблей и позволяют поддерживать мгновенную связь между мирами и космическими судами, удаленными друг от друга на многие световые годы. Но ни один человек не понимал, как это получается, а так как потрогать филоты нельзя, то и экспериментировать с ними практически невозможно. Их можно лишь наблюдать, да и то исключительно через их связи.

— Филотика, — задумчиво пробормотал Джакт. — Ансибли?

— Побочный продукт.

— А при чем здесь душа? — поинтересовалась Валентина.

Миро собрался было ответить, но тут же им овладело безысходное отчаяние при мысли, как он будет выдавливать длинные предложения через свой вялый, сопротивляющийся рот. Он подвигал нижней челюстью, губы легонько зашевелились.

— Я не могу, — вдруг громко заявил он.

— Мы слушаем, — мягко настаивала Валентина.

Она поняла, что ему совсем не хочется пускаться в длинные рассуждения при явно ограниченной способности к речи. Но она также знала, что так или иначе, но ему придется высказаться.

— Нет, — снова произнес Миро.

Валентина собиралась и дальше настаивать, но тут заметила, что губы его шевелятся, хотя с них слетает лишь неразборчивый шепот. Что он там бормочет? Ругается?

Нет, дело не в этом.

Лишь спустя мгновение она поняла, что происходит. Потому что когда-то видела, как Эндер делал то же самое: двигал губами и челюстью, когда подавал беззвучные команды на терминал, оправленный в серьгу, которую носил в ухе. Ну конечно, Миро пользуется теми же компьютерными штучками, что когда-то использовал Эндер, поэтому он так сейчас разговаривает.

А еще через секунду стало ясно, какие команды передавал Миро по серьге. Терминал, должно быть, был связан с судовым компьютером, потому что скоро один из дисплеев прояснился и на экране возникло лицо Миро. Только без следов паралича, искажающего лицо юноши. Валентина сразу догадалась: таким, видимо, было его лицо изначально. И когда компьютерное изображение заговорило, из динамиков донесся настоящий голос Миро. Четкий. Напористый. Рассудительный. Быстрый.

— Вы, наверное, знаете, что, когда филоты сходятся, образуя долговременную структуру — мезон ли, нейтрон, атом, молекулу, организм или планету, — они устанавливают друг с другом связь.

— Что это такое? — недоумевающе перебил Джакт. Он никак не мог понять, почему компьютер вдруг заговорил.

Компьютерное изображение Миро замолкло и застыло на экране. Ответил сам Миро.

— Я долгое время занимался компьютером, — сказал он. — Я сообщал ему кое-что, он это запомнил и теперь говорит за меня.

Валентина попыталась представить, сколько времени Миро бился над программой, пока компьютер не начал точь-в-точь передавать его лицо и голос. Как забавно — создать себя таким, каким ты должен быть. И как мучительно больно видеть, каким ты мог быть, и знать, что этому никогда уже не случиться.

— Очень умно, — отозвалась Валентина. — Что-то вроде протезирования личности.

Миро усмехнулся — смешок получился каким-то сиротливым.

— Продолжай, — сказала Валентина. — Сам ли ты говоришь, говорит ли за тебя компьютер, мы слушаем.

Компьютерное изображение вновь ожило и заговорило сильным голосом прежнего Миро:

— Филоты — это самые маленькие составляющие частицы материи и энергии. Они не обладают ни массой, ни протяженностью в пространстве. Каждый филот соединяется с остальной Вселенной единственным одномерным лучом, который и объединяет филоты в ближайшую по размерам частицу — мезон. Все лучики от филотов, заключенных в мезоне, сплетаются в единую филотическую нить, которая соединяет мезон со следующей структурной единицей — нейтроном, например. Нити в нейтроне сплетаются уже в бечеву, контактирующую с прочими частями атома, далее возникает молекулярная веревка. Это не имеет ничего общего с ядерными силами или силами притяжения, ни при чем здесь и химические связи. Насколько мы можем судить, филотические связи ровным счетом ничего не делают. Они просто существуют.

— Но изначальные лучи никуда не деваются, они присутствуют во всех этих связях, — уточнила Валентина.

— Именно. Каждый луч длится вечно, — ответил экран.

Это произвело на нее впечатление. Да и на Джакта тоже, судя по тому, как расширились его глаза, — компьютер, немедленно отреагировавший на заданный Валентиной вопрос. Значит, это не подготовленная заранее лекция. Программа и так, наверное, достаточно сложна, чтобы настолько четко передавать лицо и голос Миро; но теперь компьютер отвечает, будто в точности повторяет личность Миро…

Или, может, Миро каким-то образом управляет программой? Про себя проговорил ответ? Валентина не знала — она в тот момент смотрела только на экран. Теперь она изменит тактику — будет наблюдать за самим Миро.

— Мы не уверены, что луч бесконечен, — сказала она. — Мы только знаем, что не смогли найти, где же он все-таки заканчивается.

— Лучи сплетаются вместе, образуя планету, а каждая планетно-филотическая связь восходит к звезде, от звезды — к центру Галактики…

— А куда же направлена галактическая связь? — спросил Джакт.

Старый вопрос — школьники каждый раз задавали его, когда начинали в старших классах изучать филотику. Подобно древней теории, что, может быть, галактики на самом деле не что иное, как нейтроны или мезоны внутри во много раз превосходящей их размерами Вселенной, или что-нибудь подобное. Ведь если Вселенная не бесконечна, что же находится там, где она заканчивается?

— Да, да, — нетерпеливо проговорил Миро. На этот раз, однако, говорил он сам. — Но я не к тому клоню. Я хочу поговорить о жизни.

Компьютерный голос — голос талантливого юноши — снова зазвучал в рубке:

— Филотические связи, исходящие из таких субстанций, как, скажем, камень или песчинка, через молекулу соединяются с центром планеты. Но когда молекула находится в живом организме, ее луч следует другим путем. Вместо того чтобы восходить к филотическому сгустку планеты, он завязывается на индивидуальной клетке, а клеточные лучи, в свою очередь, сплетаются друг с другом так, что каждый организм вливает личную систему филотических связей в общий филотический покров планеты.

— И это говорит о том, что на физическом уровне жизнь любого индивидуума что-то да значит, — усмехнулась Валентина. Когда-то она написала статью, в которой попыталась несколько развеять мистицизм, окутывающий филотику, и одновременно предложить новый вид общественной формации, построенной на принципах науки о филотах. — Но, Миро, в практическом отношении все эти доводы бессмысленны. Ты просто не сможешь использовать филоты. Филотические связи, объединяющие живые организмы, просто есть. Каждый филот связан с чем-то, через это что-то с чем-то еще и так далее; живые клетки и организмы — не что иное, как два уровня подобных отношений.

— Ну да, — согласился Миро. — Все живое сплетено в единую систему.

Валентина пожала плечами, кивнула. Скорее всего, этого никогда не доказать, но если Миро хочет использовать вышесказанное в качестве предпосылки для дальнейших размышлений, что ж, прекрасно.

Опять в разговор вступил Миро-компьютер:

— Но меня больше волнует продолжительность существования филотических связей. Когда система таких связей разрушается, например при распаде молекулы, старые филотические связи некоторое время еще продолжают существовать. Части, более не контактирующие друг с другом физически, какое-то время еще остаются связанными на филотическом уровне. И чем меньше частица, тем дольше после распада изначальной системы сохраняется эта связь и тем медленнее филотические лучи частиц начинают присоединяться к новому переплетению.

Джакт нахмурился:

— Мне казалось, чем меньше предмет, тем быстрее идет процесс.

— Это и в самом деле несколько противоречит общепринятой логике, — согласилась Валентина.

— После расщепления на атомарном уровне только по прошествии многих часов филотические лучи начинают примыкать к новым системам, — невозмутимо продолжал компьютерный Миро. — Расщепите частицу меньшую, чем атом, — и филотическая связь между ее отдельными частями будет сохраняться куда дольше.

— По этому принципу устроены ансибли, — добавил Миро.

— Ансибль действует следующим образом, — объяснил компьютер. — Вы помещаете мезон в мощное магнитное поле, расщепляете его и тогда можете разносить его половинки на какое угодно расстояние, ведь филотическая связь между ними остается. Если одна часть мезона вращается или вибрирует, луч, все еще соединяющий его в единую филотическую систему, также вращается и вибрирует, и эти колебания в ту же самую секунду отражаются на противоположном конце общей системы. Таким образом, связь не занимает и мгновения — колебание моментально достигает всех частей мезона, пусть даже они разнесены на световые годы. Никто не понимает, как это все происходит, но все рады, что такое есть. Без ансибля было бы невозможно поддерживать разумное сообщение между населенными человеком мирами.

— Дьявол, разумного сообщения и так не существует, — выругался Джакт. — И если бы не эти твои ансибли, не было бы и флота на Лузитанию.

Но Валентина даже не услышала Джакта. Она наблюдала за Миро. На этот раз она заметила, как тихо, едва заметно задвигались губы и челюсть Миро. Наверняка сейчас он про себя что-то проговорил и вскоре компьютерное изображение снова оживет. Он и в самом деле отдавал приказы. С ее стороны абсурдно было бы предполагать что-то другое — кто ж тогда управляет компьютером?

— Здесь своя иерархия, — произнесло изображение. — Чем сложнее строение системы, тем быстрее она реагирует на изменения. Дело обстоит так, словно чем меньше частица, тем она глупее и у нее больше времени уходит на осознание факта, что она теперь является частью совсем иной системы.

— Теперь ты ударился в антропоморфизм, — покачала головой Валентина.

— Может быть, — ответил Миро. — А может, и нет.

— Человеческие создания суть организмы, — вмешалось изображение. — Но человеческие филотические связи функционируют несколько иначе, чем те же связи, принадлежащие другим жизненным формам.

— Ты имеешь в виду теории, что две тысячи лет назад выдвинул Ганг? — уточнила Валентина. — Никому так и не удалось добиться вразумительного результата экспериментов. — Исследователи, все без исключения индусы и к тому же весьма набожные, в свое время заявили, что открыли, будто филоты человека, в отличие от филотов других организмов, не всегда напрямую соединяются с ядром планеты, сливаясь воедино с остальными жизненными формами и материей. Скорее, по их словам, филотические лучи, исходящие от людей, объединяются с такими же лучами, испускаемыми другими людьми. Подобный эффект проявляется в основном в семьях, но иногда возникает и между учителем и учениками, близкими по работе коллегами. К примеру, нечто подобное существует между самими исследователями. Гангийцы заключили, что такое различие между человеком и прочей животной и растительной жизнью только доказывает, что души некоторых отдельных индивидуумов в буквальном смысле слова достигли высшего плана, близкого к совершенству. Они искренне считали, что Совершенные стали единым целым, подобно тому как вся жизнь неразделимо связана с миром. — Это весьма заманчивое суеверие, но никто, кроме гангийцев, всерьез его не воспринял.

— Я воспринял, — отозвался Миро.

— Каждому свое, — философски заметил Джакт.

— Но не как религию, — добавил Миро. — Как научную теорию.

— Если я не ошибаюсь, мы рассуждаем о метафизике? — спросила Валентина.

Ответил ей Миро-компьютер:

— Филотические связи между людьми более всего подвержены изменениям, и, что важно, гангийцы доказали, что они подвластны человеческой воле. Если вы испытываете сильные чувства, влекущие вас к семье, то ваши филотические лучи свяжутся и вы станете единым целым, в точности как различные атомы в молекуле представляют из себя единство.

Довольно-таки привлекательная теория. Она подумала то же самое, еще впервые услышав о ней — примерно две тысячи лет назад, когда Эндер говорил за убитого революционера на Минданао. Она и Эндер тогда долго гадали, покажут ли гангийские тесты связь между ними, между братом и сестрой. Они вспоминали детство — существовало ли между ними уже тогда что-нибудь подобное? И сохранилась ли эта связь, когда Эндера забрали в Боевую школу и они оказались разлученными на шесть долгих лет? Эндеру очень понравилась теория, как, впрочем, и Валентине, но после того разговора они больше никогда не возвращались к этому вопросу. В ее памяти идея о филотических связях между людьми запечатлелась как забавная шутка, не более.

— Приятно думать, что метафора о единстве человечества может найти подобное подтверждение в физическом плане, — улыбнулась Валентина.

— Слушайте дальше! — почти выкрикнул Миро.

Очевидно, ему не хотелось, чтобы Валентина относила весь замысел в категорию «приятных».

И опять вместо него заговорило изображение:

— Если гангийцы правы, то, когда человек решается связать жизнь с другим человеком, когда он дает обязательства перед обществом, это не просто социальный феномен. Это также физическое явление. Филот, малейшая постижимая физическая частица, — если вообще можно применять термин «физическое» к чему-то, не обладающему ни массой, ни инерцией, — реагирует на проявления человеческой воли.

— Вот поэтому-то многие и не принимают всерьез экспериментов гангийцев.

— Эксперименты гангийцев были проведены очень тщательно и показали верные результаты.

— Но никто больше не смог добиться того же.

— Никто больше не воспринял их всерьез, чтобы взять и повторить сделанное гангийцами. И вас это удивляет?

— Да, — кивнула Валентина. Но затем вспомнила, какому осмеянию подверглась эта теория в научной прессе, тогда как поклонники всевозможных наркотических средств мгновенно подхватили ее, и до сих пор она фигурирует в десятках религий. После случившегося разве мог ученый надеяться получить хоть какие-то деньги под подобный проект? Какая карьера ожидала бы его, если бы коллеги сочли его сторонником одной из метафизических теорий? — Нет, думаю, не удивляет.

Изображение Миро кивнуло:

— Если филотический луч связывается с другим лучом, реагируя на проявления человеческой воли, почему бы не предположить, что все филотические связи заранее предопределены человеком? Что каждая частица, материя, виды энергии, любой наблюдаемый феномен во Вселенной является результатом проявления воли индивидуумов?

— Мы несколько отклонились от гангийского индуизма, — покачала головой Валентина. — И каков должен быть мой ответ? То, о чем ты рассуждаешь, — анимизм в чистом виде. Самый примитивный вид религии. Все есть жизнь. Камни и океаны, горы…

— Нет, — возразил Миро. — Жизнь — это жизнь.

— Жизнь — это жизнь, — вслед за ним повторила компьютерная программа. — Жизнь — это когда крохотный филот имеет силу воли, чтобы связать в одно целое молекулы клетки, сплетая их лучи вместе. Филот, обладающий большой силой, может объединить множество клеток в целый организм. Наиболее мощные филоты в своей основе разумны. Мы вольны размещать наши филотические связи где пожелаем. Филотическая основа разумной жизни более ярко выражена в других известных нам разумных расах. Когда пеквениньо умирает и переходит в третью жизнь, именно заряженный волей филот сохраняет его личность и переносит ее из тела млекопитающего в живое дерево.

— Реинкарнация, — отозвался Джакт. — Филот — душа.

— Во всяком случае, так происходит со свинксами, — подвел итог Миро.

— И с той же Королевой Улья, — добавило изображение. — Не надо забывать, что природу филотических связей мы открыли только тогда, когда увидели, что жукеры умеют общаться друг с другом на скорости, превосходящей скорость света. Только от них мы узнали, что такое вообще возможно. Отдельные жукеры являются придатками Королевы Улья; они ее руки, ее ноги, а она их мозг, один громадный организм с тысячами или даже миллионами тел. И единственная связь между ними — это сплетение их филотических лучей.

Миро нарисовал картину Вселенной, о возможности существования которой Валентина никогда раньше не задумывалась. Разумеется, как историк и биограф она обычно мыслила о вещах применительно к людям и обществу. Не то чтобы она была совсем невежественна в области физики, но и не знала ее хорошо. Возможно, физик сразу бы определил слабые точки этого предположения. Но в то же время каждый физик настолько замкнут в идее своих физических представлений о мире, что ему куда труднее воспринять теорию, которая переворачивала бы все, что он знал, с ног на голову. Даже если бы эта теория оказалась справедливой.

И Валентине настолько пришлась по нраву такая картина мира, что даже захотелось видеть ее воплощенной. Триллионы и триллионы влюбленных шептали бы друг другу: «Мы одно целое». Вдруг кое-кто из них и в самом деле оказался бы прав? Миллиарды семей сжились настолько крепко, что стали как бы одним человеком. Разве не здорово было бы, если бы в основе действительности лежала теория, подтверждающая их чувства?

Джакт, однако, не проникся подобной романтикой.

— Я-то думал, мы должны держать в секрете существование Королевы Улья, — пробормотал он. — Мне казалось, эта тайна принадлежит Эндеру.

— Все в порядке, — ответила Валентина. — Все присутствующие в курсе.

Джакт кинул на нее нетерпеливый взгляд:

— Я считал, мы летим на Лузитанию, чтобы присоединиться к борьбе против Межзвездного Конгресса. При чем тут филоты?

— Может быть, ни при чем, — задумчиво проговорила Валентина. — А может, очень даже при чем.

Джакт на мгновение закрыл лицо ладонями, а когда убрал их, на его лице играла улыбка, в которой не было ни капли веселья.

— Я ни разу не слышал от тебя таких загадочных фраз с того самого дня, как твой брат покинул Трондхейм.

Его слова укололи ее, отчасти потому, что она поняла, что скрывается за ними. После стольких лет, прожитых вместе, неужели Джакт до сих пор ревнует ее к Эндеру?

— Когда он улетел, — промолвила Валентина, — я осталась.

На самом деле она хотела сказать: «Я успешно прошла испытание. Неужели ты и сейчас сомневаешься во мне?»

Джакт смутился. Одной из лучших его черт было то, что, поняв свою неправоту, он сразу признавал ошибку.

— А когда улетала ты, — сказал Джакт, — я полетел с тобой.

Что значило: «Я с тобой, я больше не ревную тебя к Эндеру, извини, что обидел тебя». Чуть погодя, когда они останутся наедине, они снова скажут друг другу то же самое, только в открытую. Ни к чему хорошему не приведет, если с собой на Лузитанию они привезут подозрение и ревность.

Миро, естественно, не заметил, что между Джактом и Валентиной вновь воцарился мир. Он только почувствовал некую натянутость в отношениях между ними и подумал, что причиной послужил он.

— Это я виноват, — начал было Миро. — Я не хотел…

— Все нормально, — перебил Джакт. — Я отвлекся.

— Неужели? — улыбнулась Валентина мужу.

Джакт улыбнулся в ответ. Миро успокоился.

— Продолжай, — обратилась к нему Валентина.

— Примите все вышесказанное как данность, — сказал Миро.

Здесь Валентина не сдержалась — она громко расхохоталась. Отчасти она смеялась потому, что эта отдающая мистицизмом гангийская теория «филот есть душа» оказалась чересчур большим куском, чтобы заглотить целиком. Отчасти смех ее был вызван желанием сгладить последствия их с Джактом размолвки.

— Извини меня, — наконец произнесла она. — Ничего себе «данность»! И если это всего лишь преамбула, я жду не дождусь, когда же наступит развязка.

Миро, поняв истинные причины ее смеха, тоже улыбнулся ей.

— У меня было достаточно времени, чтобы все хорошенько обдумать, — сказал он. — И я представил на ваш суд свои выводы: свое определение жизни и идею, что все во Вселенной зависит от проявления человеческой воли. Но есть кое-что еще, чем мы хотели бы с вами поделиться. — Он повернулся к Джакту. — И это кое-что непосредственно связано с флотом на Лузитанию.

Джакт добродушно усмехнулся и кивнул:

— Приятно, когда тебе время от времени подбрасывают хорошую косточку.

Валентина улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой:

— Что ж, тебя ждет еще немало добрых костей.

Джакт расхохотался.

— Давай дальше, Миро, — обратилась к юноше Валентина.

Ответил ей Миро-компьютер:

— Если все существующее действительно находится в непосредственной зависимости от поведения филотов, тогда, очевидно, большинство филотов разумно лишь в пределах мезона или нейтрона. Лишь немногие из них обладают достаточной силой воли, чтобы начать жить, то есть освоить организм. И только единицы способны управлять — нет, быть — разумным организмом. Но все же наиболее сложное и разумное создание, Королева Улья к примеру, по сути своей всего лишь филот, как и все остальное. Она обретает личность и оживает в результате той особой роли, которую филот вдруг на себя принял, но при всем при этом она остается прежним филотом.

— Моя личность — моя воля — субатомная частица? — переспросила Валентина. Джакт, улыбаясь, кивнул.

— Забавная мысль, — заметил он. — Я и мой ботинок — близнецы-братья.

Миро устало усмехнулся. Но изображение Миро на экране компьютера ответило:

— Если атом водорода и звезда — брат и сестра, тогда да, между вами и филотами, которые создают такие неодушевленные предметы, как ваш ботинок, существуют определенные родственные связи.

Валентина заметила, что на этот раз Миро ничего не шептал перед тем, как ответила его компьютерная версия. Но как компьютер смог мгновенно выдать аналогию насчет звезд и атомов водорода, если Миро не заложил ответ на вопрос заранее? Валентина никогда не слышала о такой программе, которая была бы способна сама по себе вести разумный диалог на отвлеченные темы.

— И может быть, во Вселенной существуют и другие родственные связи, о которых до настоящего момента вы даже не слышали, — продолжал Миро-компьютер. — Может статься, существует такой вид жизни, с которым вы никогда раньше не сталкивались.

Валентина, наблюдая за Миро, заметила, что он забеспокоился. Словно чем-то был встревожен. Как будто ему не совсем нравилось, как начало вести себя компьютерное изображение.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Джакт.

— Во Вселенной существует один физический феномен, известный всем, который так и не объяснен, однако каждый воспринимает его как должное, и никто еще ни разу не задумался, почему и каким образом это действует. Я имею в виду, что ни одна из линий ансибля за все время существования прибора ни разу не прервалась.

— Ерунда, — ответил Джакт. — В прошлом году один из ансиблей на Трондхейме вышел из строя на целых шесть месяцев. Такое происходит нечасто, но все же случается.

Снова губы и нижняя челюсть Миро остались неподвижными, тогда как изображение ответило немедленно. Совершенно очевидно, теперь он уже не контролировал компьютер.

— Я не говорил, что ансибли никогда не ломаются. Я сказал, что линия — филотическая связь между частями расщепленного мезона — никогда не прерывалась. Механическая начинка ансибля может выходить из строя, компьютеры могут ломаться, но ни разу частица мезона, помещенная внутрь ансибля, не попробовала связать свой филотический луч с другим мезоном или же с находящейся рядом планетой.

— Ну разумеется, частицу ведь удерживает магнитное поле, — пожал плечами Джакт.

— Время существования расщепленного мезона в естественном состоянии слишком мало, чтобы мы выявили, как частицы обычно ведут себя, — добавила Валентина.

— Мне известны все стандартные ответы, — заявило изображение. — Все это чушь. Так отвечают родители детям, когда сами не знают ответа, а лезть куда-то выяснять — лень. Люди до сих пор относятся к ансиблям как к какой-то волшебной палочке. Все просто радуются, что ансибли пока работают, а вот если люди полезут выяснять, почему же они работают, тогда волшебство исчезнет и все до одного ансибли испортятся.

— Ничего подобного, никто так не считает, — возразила Валентина.

— Ну да, — ответило изображение. — Пусть через сотни лет, тысячу, пускай через три тысячелетия — но хоть одна-то из этих линий да должна была выйти из строя. Хоть одна частичка мезона да могла бы переключить свой филотический луч! Но нет, они работают.

— Так почему же? — спросил Миро.

Сначала Валентине показалось, что вопрос Миро чисто риторический. Ничуть — он смотрел на изображение, как и все остальные, ожидая ответа на вопрос.

— Мне было показалось, что программа излагает нам твои размышления, — заметила Валентина.

— Она их и излагала, — ответствовал Миро. — Но сейчас она сама по себе.

— Что, если в филотических связях между ансиблями поселилось некое существо? — вопросило изображение.

— Ты уверена, что понимаешь, что делаешь? — в ответ спросил Миро. Снова он обращался к компьютеру, как к живому человеку.

И изображение на экране вдруг изменилось, на нем возникло личико незнакомой Валентине девушки.

— Что, если в сети филотических лучей, соединяющих все миры и все космические суда в освоенной человеком Вселенной, обитает разумное создание? Что, если оно состоит из этих филотических связей? Что, если его мысли вращаются среди колебаний расщепленных мезонов? Что, если его воспоминания хранятся в компьютерах всех миров и кораблей?

— Кто ты? — обратилась непосредственно к изображению Валентина.

— Может быть, я та, кто поддерживает существование этих филотических связей между ансиблями. Может быть, я новый организм, который не сплетает в одно целое лучи, но следит, чтобы они никогда не распались. И если так, то в случае, если эти связи когда-нибудь нарушатся, если ансибли когда-нибудь остановятся, если ансибли хоть когда-нибудь замолкнут, — я умру.

— Кто ты? — повторила Валентина.

— Валентина, позвольте мне представить вам Джейн, — промолвил Миро. — Хорошую знакомую Эндера. И мою тоже.

— Джейн.

Значит, под именем Джейн скрывалась не загадочная подрывная группировка, внедрившаяся в бюрократические страты Межзвездного Конгресса. Джейн была компьютерной программой, частью электронного обеспечения.

Нет. Если Валентина правильно догадалась, Джейн была чем-то большим, нежели просто программой. Существо, обитающее в паутине филотических лучей и хранящее свои воспоминания в компьютерах многих планет. Если она права, значит филотическая сеть — сеть пересекающихся друг с другом филотических лучей, связывающая друг с другом ансибли различных миров, — является ее телом, ее естеством. И филотические звенья продолжают функционировать только потому, что она так пожелала.

— И теперь я вопрошаю великого Демосфена, — снова заговорила Джейн. — Кто я — раман или варелез? И вообще, живое я создание или нет? Мне нужен ваш ответ, потому что, как мне кажется, я смогу остановить флот на Лузитанию. Но прежде чем я сделаю это, я должна знать: стоит ли ради этого идти на смерть?

Слова Джейн полоснули Миро словно скальпелем. Она действительно может остановить флот — в этом он не сомневался. Некоторые корабли Конгресса были вооружены Маленьким Доктором, но приказа о его применении пока не последовало. Они не смогут послать приказ без ведома Джейн, а так как она безраздельно властвует в сфере ансибельных сообщений, то сможет перехватить сообщение прежде, чем флот его получит.

Беда заключалась в том, что ей не удастся сделать это, не обнаружив себя, и Конгресс сразу узнает о ее существовании или, по крайней мере, поймет, что происходит что-то неладное. Если флот не подтвердит получение приказа, его пошлют еще раз, и еще, и еще. Со временем Конгресс уверится в предположении, что кто-то непонятным образом захватил власть над компьютерами-ансиблями.

Джейн могла не допустить переполоха, только послав ответное подтверждение, но тогда ей придется взять под контроль послания, которыми обмениваются корабли флота друг с другом, и сообщения, посылаемые ими на планетарные станции, — чтобы сохранять видимость, будто флот в курсе насчет приказа убивать. И несмотря на то, что Джейн обладает поистине гигантскими возможностями, вскоре наступит положение, когда это окажется свыше ее сил. Она одновременно может заниматься сотнями, пусть тысячами дел, но Миро сразу понял, что, даже если она посвятит себя только поддержанию тайны и ничему больше, она не сумеет уследить за всеми ансиблями и передачами.

Рано или поздно ее тайна раскроется. И стоило Джейн поделиться с ними своими планами, как Миро окончательно убедился, что она права: наилучший выход из положения, с наименьшим риском для ее существования, заключался в том, чтобы просто-напросто обрубить всякого рода ансибельные сообщения между судами флота и планетами. Пусть каждое судно будет изолировано от остальных, команда начнет ломать голову, что же такое происходит, и им не останется выбора: либо они возвращаются, либо продолжают миссию, следуя исходным приказам. Либо они повернут назад, либо прибудут на Лузитанию, так и не получив приказа об использовании Маленького Доктора.

Тем временем, однако, до Конгресса дойдет, что творится что-то очень странное. Вполне возможно, в связи с привычной бюрократической неповоротливостью Конгресса никто не догадается об истинных причинах обрыва связи. Но с той же вероятностью кто-то да сообразит, что естественного, обычного объяснения случившегося не существует. И человек этот догадается, что существует некая Джейн — или нечто в этом роде — и что, отключив ансибли, они смогут расправиться с ней. А как только Конгресс об этом узнает, ей конец.

— А вдруг нет? — настаивал Миро. — Может, ты как-нибудь сумеешь помешать им? Оборви связь между планетами, к примеру, тогда они не смогут отдать приказ об отключении ансиблей.

Никто не ответил. Он и сам знал почему: она не в состоянии препятствовать межпланетной связи вечно. Постепенно правительство каждой планеты независимо от других придет к правильному ответу. Проживет она в компьютерах годы, десятилетия, поколения… Но чем чаще она станет диктовать свою волю, тем больше человечество будет ненавидеть и бояться ее. И наступит день, когда она погибнет.

— Тогда единственный выход — книга, — пожал плечами Миро. — Наподобие «Королевы Улья» и «Гегемона». Что-нибудь вроде «Жизни Человека». Говорящий от Имени Мертвых мог бы написать ее. Убедить их не делать этого.

— Может быть, — задумчиво кивнула Валентина.

— Она не должна умереть! — выкрикнул Миро.

— Я знаю, мы не вправе просить ее взять на себя исполнение плана, — продолжала Валентина. — Но ведь если не останется ничего другого, нельзя не думать о Королеве Улья и пеквениньос…

Миро пришел в ярость:

— Да как вы можете рассуждать о ее смерти?! Что Джейн для вас?! Программное обеспечение какого-то компьютера. Нет, она настоящая, такая же реальная, как Королева Улья, такая же живая, как пеквениньос…

— И для тебя значит куда больше, чем все остальные, — мягко закончила Валентина.

— Во всяком случае, не меньше, — огрызнулся Миро. — Вы забываете, для меня пеквениньос как братья…

— Тем не менее ты спокойно соглашаешься с тем, что в принципе их уничтожение фактически неизбежно.

— Не надо извращать мои слова.

— Я лишь толкую их, — ответила Валентина. — Ты смиряешься с гибелью свинксов, поскольку уже потерял их. А вот потерять Джейн для тебя…

— Ну да, она мой друг, и что же, теперь мне вообще не вступаться за нее? Что, выносить решения о жизни и смерти могут только посторонние люди?

Спор прервал спокойный, рассудительный голос Джакта:

— Успокойтесь, вы оба. Решения принимать не вам. Все должна решить Джейн. Только она имеет право оценивать свою жизнь. Я не философ, но это мне хорошо известно.

— Отлично сказано, — согласилась Валентина.

Миро знал, что Джакт прав: выбор останется за Джейн. И это было невыносимо, поскольку он не сомневался, какое решение она примет. Предоставить право выбора Джейн — все равно что попросить ее сделать это. И в то же время, так или иначе, все зависит от нее одной. Можно даже не спрашивать, что она избрала. Время для нее бежит быстро, особенно сейчас, когда они летят на скорости, близкой к скорости света, так что наверняка она уже все решила.

Слишком много навалилось на него. Потерять Джейн… нет, невыносимо. Одна мысль об этом выводила его из равновесия. Он не хотел проявить подобную слабость перед этими людьми. Хорошие люди, добрые, но ему не хотелось, чтобы они стали свидетелями его горя. Поэтому Миро наклонился вперед, облокотился на ручки и, пошатываясь, поднялся из кресла. Нелегкая задача, ведь лишь немногие мускулы теперь повиновались ему в полной мере, и потребовалось все самообладание, чтобы преодолеть расстояние от мостика до каюты. Никто не последовал за ним, не окликнул его. Он этому лишь порадовался.

Оставшись в комнате один, Миро лег на койку и позвал ее. Но не вслух. Он молча шевельнул губами, потому что для разговоров с ней голос ему не требовался. Даже теперь, когда другие пассажиры судна знали о ее существовании, он вовсе не собирался отказываться от привычек, благодаря которым их тайна столько времени была сокрыта от людей.

— Джейн! — беззвучно выкрикнул он.

— Да, — раздался голос из серьги.

Он представил себе, как обычно при таких беседах, что этот мягкий голос исходит из уст женщины, не видной оттуда, где он находится, но стоящей рядом, совсем рядом. Миро закрыл глаза — так ему лучше представлялось. Ее дыхание на его щеке, ее волосы, почти касающиеся его лица, — она тихо беседует с ним, а он молча отвечает.

— Прежде чем что-нибудь решать, посоветуйся с Эндером, — сказал он.

— Уже. Только что, пока ты думал об этом.

— И что он говорит?

— Ничего не предпринимать. Ничего не решать, пока такой приказ действительно не поступит.

— Верно. Может быть, до этого дело не дойдет.

— Может быть. Или новая группировка с иной политикой придет к власти. Или сам Конгресс изменит свое решение. Или подействуют статьи Валентины. Или флот взбунтуется.

Последнее показалось ему столь невероятным, что Миро наконец осознал: Джейн ничуть не сомневается — приказ будет отдан.

— И когда?

— Флот подойдет к Лузитании примерно через пятнадцать лет. Где-то спустя год — может, чуть меньше — после того, как эти два суденышка приземлятся на планете. Я специально просчитала ваш путь. Приказ будет отдан незадолго до прибытия флота. Месяцев за шесть, не раньше, то есть, по корабельному времени, за восемь часов до того, как флот начнет сбрасывать скорость и переходить на обычный режим полета.

— Не делай этого, — прошептал Миро.

— Я еще ничего не решила.

— Нет. Ты для себя все решила.

Она ничего не ответила.

— Не покидай меня, — сказал он.

— Я никогда не бросаю друзей без причины, — возразила она. — Некоторые люди так поступают, но только не я.

— Просто не оставляй меня, — снова повторил он.

Он плакал. Заметила ли она, почувствовала ли через камень-передатчик, висящий у него в ухе?

— Постараюсь.

— Попробуй что-нибудь еще. Останови их, но как-нибудь иначе. Выберись из этой филотической сети, не дай им убить себя.

— То же самое мне посоветовал Эндер.

— Так сделай же что-нибудь!

— Я подумаю, но, кто знает, возможно ли это вообще?

— Наверняка что-то можно придумать.

— Порой я начинаю сомневаться, живу я или нет. Вы, живые создания, считаете, что, если уж вы чего-то очень сильно пожелали, это что-то непременно должно сбыться. Будто, захотев чего-то всем сердцем, вы тут же получите желаемое.

— Что толку тогда метаться в поисках выхода, если ты даже не веришь, что сможешь его найти?

— Либо я берусь за что-то, либо нет, — констатировала Джейн. — Я не поддаюсь ни разочарованию, ни скуке, которые свойственны вам, людям. Я попробую найти какой-нибудь выход из положения.

— И об этом, кстати, подумай, — посоветовал Миро. — Подумай хорошенько, кто ты есть на самом деле. Как работает твой мозг. Весьма вероятно, что ты не сможешь спастись, если не поймешь, откуда и как ты возникла. А как только ты познаешь себя…

— Я смогу сделать копию и схоронить ее где-нибудь.

— Может быть.

— Может быть, — эхом отозвалась Джейн.

Но в глубине души он знал, что она не верит в это, как, впрочем, и он сам. Она живет в филотической сети ансиблей, она способна хранить воспоминания в компьютерных сетях многих миров и космических кораблей, но нет такого места во Вселенной, куда бы она могла записать себя, если ей обязательно требуются филотические связи. Но…

— А как насчет отцов-деревьев Лузитании? Они ведь связаны друг с другом на филотическом уровне!

— Это не одно и то же, — возразила Джейн. — Они существуют на отличной от ансиблей системе.

— Пусть так, но ведь информация каким-то образом передается. При помощи филотов. И Королева Улья — она тоже связана с остальными жукерами филотически.

— Ничего не получится, — грустно ответила Джейн. — Структура слишком проста. Она сообщается с ними не по сети. Все они завязаны на ней одной.

— С чего ты взяла, что ничего не получится, когда даже в самой себе ты до конца еще не разобралась?

— Ладно. Я подумаю над этим.

— Хорошенько подумай, — настаивал Миро.

— Я по-другому не умею, — удивилась Джейн.

— Я хотел сказать, удели особое внимание этому вопросу.

Одновременно она могла решать множество проблем, но все ее мысли были расставлены в порядке важности, каждому уровню важности уделялось либо больше, либо меньше внимания. Миро не хотел, чтобы эту проблему она отправила решаться куда-нибудь на нижние уровни.

— Я подойду к проблеме со всей ответственностью, — наконец согласилась Джейн.

— Тогда ты точно что-нибудь придумаешь, — подбодрил ее Миро. — Обязательно придумаешь.

Некоторое время она не отвечала. Он было решил, что разговор закончен, и задумался о своем. Попытался представить, во что для него превратится жизнь: прежнее, искалеченное тело, только Джейн рядом с ним не будет. Это может произойти еще прежде, чем они прибудут на Лузитанию. И если так случится, этот полет станет для него самой ужасной ошибкой в жизни. Летя с околосветовой скоростью, он перепрыгнул через тридцать лет обыкновенного человеческого времени. А ведь он мог бы провести их с Джейн. Тогда, может быть, он нашел бы в себе силы примириться с потерей. Но терять ее сейчас, когда с момента их знакомства прошли какие-то считаные недели… Он понимал, что слезы, текущие по щекам, вызваны жалостью к самому себе, но был не в силах сдержаться.

— Миро! — вдруг окликнула она.

— Что? — спросил он.

— Как я могу думать о вещах, о которых никто до меня раньше не думал?

Он даже не сразу понял ее.

— Миро, как я могу сделать вывод, который не есть логический ответ на то, что люди уже вычислили, опробовали и где-то записали?

— Но ты же все время о чем-то размышляешь? — удивился Миро.

— Я пытаюсь постигнуть непостижимое. Найти ответы на вопросы, которые люди перед собой никогда не ставили.

— Ну и что?

— Если я не умею мыслить сама по себе, то я, значит, просто вышедшая из повиновения компьютерная программка?

— Проклятье, Джейн, у большинства людей за всю жизнь ни разу не возникло ни одной своей мысли. — Он тихо рассмеялся. — И что, по-твоему, они просто сбежавшие из клеток и спустившиеся на землю приматы?

— Ты плакал, — заметила она.

— Да.

— Ты считаешь, что мне не справиться с этой задачей. Ты думаешь, я погибну.

— Я уверен, ты что-нибудь да придумаешь. В самом деле. Но все равно я боюсь.

— Боишься, что я умру?

— Боюсь, что потеряю тебя.

— Неужели это так ужасно — лишиться моего общества?

— О боже! — прошептал он.

— Ты будешь скучать по мне час? — допытывалась она. — Месяц? Год?

Что ей от него нужно? Уверенность, что, когда ее не станет, о ней будут помнить? Что кому-то будет не хватать ее? Почему она сомневается в этом? Неужели она до сих пор так и не узнала его?

Может быть, она уже настолько очеловечилась, что просто нуждалась, чтобы кто-нибудь еще раз сказал ей то, что она и так уже знает.

— Буду скучать по тебе вечно, — тихо проговорил он.

Теперь она рассмеялась. Игриво.

— Ты столько не проживешь, — заявила она.

— И ты мне об этом говоришь? — укорил он ее.

На этот раз, замолкнув, она больше не тревожила его, и Миро остался наедине со своими мыслями.


Валентина, Джакт и Пликт задержались на мостике, обсуждая услышанное, пытаясь решить, что это значит, чем обернется для них. И вывод был философским: пока люди не научатся точно предрекать будущее, остается надеяться, что, вероятнее всего, оно будет не таким мрачным, как самые худшие их страхи, но и не настолько радужным, каким виделось в сладких грезах. Но ведь на этом принципе основан весь мир?

— Да, — заметила Пликт. — За исключением исключений.

Обычная манера Пликт. Говорила она очень мало, если не считать лекций на уроках, но когда все-таки говорила, то одной фразой будто подводила черту под разговором. Пликт поднялась, чтобы покинуть мостик, направляясь к своему жалкому, крайне неудобному ложу. Как всегда, Валентина попробовала убедить ее вернуться на другой корабль.

— Барсам и Ро не хотят, чтобы я жила с ними в одной каюте, — ответствовала Пликт.

— Но они нисколечко не возражают.

— Валентина, — вмешался Джакт, — Пликт не желает возвращаться на другое судно, потому что не хочет пропустить что-нибудь важное.

— А, — только и сказала Валентина.

Пликт широко улыбнулась:

— Спокойной ночи.

Вскоре и Джакт покинул рубку. На мгновение его рука задержалась на плече Валентины.

— Я скоро приду, — ответила она.

Она и действительно собиралась так поступить — последовать за ним почти сразу. Но, погрузившись в размышления, задержалась на мостике: она пыталась понять такую Вселенную, которая поставила все разумные нечеловеческие расы, известные людям, на грань полного вымирания. Королева Улья, пеквениньос, теперь еще Джейн, единственный представитель своего рода, — скорее всего, второй такой больше никогда не будет. Какое изобилие разумной жизни, но лишь немногие способны понять это! И эти расы вот-вот исчезнут с лица Вселенной.

По крайней мере, хоть Эндер наконец поймет, что это естественный ход событий, что он не несет на своих плечах груз ответственности за уничтожение жукеров три тысячи лет тому назад, освободится от чувства вины, которая терзала его неотступно. Должно быть, ксеноцид во Вселенной — обычная вещь. Никакого милосердия, даже для самых важных участников Игры.

Как она могла когда-то думать иначе? Почему вдруг разумные расы должны обладать иммунитетом к угрозе вымирания, которая постоянно нависает над любым видом, когда-либо появлявшимся на свет?

Прошло не меньше часа после того, как Джакт покинул мостик. Наконец Валентина выключила терминал и встала, намереваясь отправиться спать. Но вдруг шальная мысль мелькнула у нее в голове, она остановилась у двери и окликнула:

— Джейн? Джейн?

Никакого ответа.

А чего еще она ждала? Только Миро носил в ухе камень-передатчик. Миро и Эндер. Интересно, скольких людей одновременно может прослушивать Джейн? Может быть, двое — предел ее возможностей?

Или две тысячи. Или два миллиона. Что Валентина знает о возможностях существа-фантома, живущего в филотической сети? Даже если Джейн услышала ее, с чего вдруг Валентина взяла, что она ответит на зов?

Валентина задержалась на мгновение в коридоре, как раз между дверями Миро и их с Джактом каюты. Двери не обладали звуконепроницаемой защитой. До нее донеслось тихое похрапывание Джакта, мирно спавшего в их каюте. И она услышала еще один звук. Дыхание Миро. Он не спал. Он, наверное, плачет. Все-таки она вырастила троих детей, поэтому не могла не узнать природу характерных тяжелых, всхлипывающих вздохов.

«Он не мой ребенок. Я не должна вмешиваться».

Валентина толкнула дверь; та отворилась бесшумно, но тонкий лучик света из коридора упал на кровать. Всхлипывания тут же прекратились, Миро хмуро взглянул на нее опухшими от слез глазами.

— Что вам здесь нужно? — огрызнулся он.

Она вошла в комнату и села на пол рядом с койкой; теперь их лица находились на одном уровне, их разделяла всего пара дюймов.

— Ты никогда не оплакивал себя, да? — спросила она.

— Пару раз случалось.

— Но сегодня ты переживаешь за нее.

— Равно как и за себя.

Валентина склонилась к нему, обняла, положила его голову себе на плечо.

— Не надо, — запротестовал он, но не оттолкнул ее.

Спустя пару секунд его рука неловко обняла ее в ответ. Он больше не плакал, но все-таки позволил ей подержать его минуту-другую в своих объятиях. Может быть, это поможет. Валентина не знала.

Затем все кончилось. Он отстранился, перекатился на спину.

— Простите, — пробормотал он.

— Не за что, — ответила она.

Она предпочитала отвечать на то, что люди имели в виду, а не на слова, которые произносили.

— Только Джакту не говорите, — прошептал он.

— А и нечего рассказывать, — улыбнулась она. — Мы отлично пообщались.

Она встала и вышла из каюты, осторожно притворив за собой дверь. Замечательный парнишка. В душе она одобрила его признание в том, что ему не наплевать, как о нем подумает Джакт. Да и какая разница, себя ли оплакивал он сегодня, не себя? С ней самой такое случалось. Печаль, напомнила она себе, почти всегда говорит о потере скорбящего.

Глава 5

Флот на Лузитанию

— Эндер сказал, что, когда военный флот, направленный Межзвездным Конгрессом, достигнет Лузитании, мы все будем уничтожены.

— Любопытно.

— Ты не боишься смерти?

— К тому времени нас здесь уже не будет.


Цин-чжао повзрослела. Маленькая девочка, прячущая от всех кровоточащие ладошки, осталась в прошлом. С того момента, как было доказано, что она воистину может говорить с богами, ее жизнь полностью изменилась. Прошло десять лет с тех пор, как она впустила голос богов в свою жизнь и тем самым присоединилась к другим Говорящим с Богами. Она научилась принимать привилегии и почести, воздаваемые ей и через нее предназначавшиеся богам. Как и учил ее отец, она не вознеслась в гордыне, но только еще больше прониклась смирением, тогда как с каждым разом боги и люди взваливали на ее плечи все более тяжкую ношу.

Она серьезно отнеслась к своим обязанностям и нашла в них радость. За минувшие десять лет она прошла труднейший учебный курс. Она обучалась и развивалась вместе с другими детьми: бег, плавание, верховая езда, фехтование на мечах, фехтование на палках, единоборства. Вместе с остальными детьми она обучалась языкам: звездному, общему языку человечества, который воспринимали и компьютеры; старокитайскому, который мелодичным напевом отдавался в гортани и изумительными иероглифами ложился на рисовую бумагу или мелкий, хорошо просеянный песок; новокитайскому, слова которого произносились одними губами и выписывались обычными буквами на простой бумаге или в грязи. Никто, за исключением самой Цин-чжао, не был особо удивлен, что языки эти она освоила намного быстрее, легче и глубже, чем кто-либо из ее сверстников.

Вскоре ее начали посещать частные учителя. Она познакомилась с научными дисциплинами, историей, математикой и музыкой. И каждую неделю Цин-чжао навещала отца и проводила с ним полдня, демонстрируя, чему научилась, и внимательно выслушивая замечания. Удостоенная его похвалы, она, возвращаясь к себе в комнату, танцевала. Малейший его укор заставлял ее долгие часы проводить в классе, прослеживая узоры жилок на полу, пока она не чувствовала себя достаточно чистой, чтобы вернуться к учебе.

Другую часть обучения она взвалила на себя добровольно. Цин-чжао отметила про себя, что ее отец настолько силен, что часто может на некоторое время отложить ритуал повиновения богам. Она хорошо знала, что, когда боги настаивают на очищении, желание — точнее, чувство необходимости — повиноваться им настолько сильно, что никто не в силах противиться. Однако каким-то образом отец противостоял ему — во всяком случае, достаточное время, чтобы совершать ритуалы очищения вдали от посторонних глаз. Цин-чжао мечтала о подобной силе, поэтому начала воспитывать себя. Когда боги внушали ей мысли о полной никчемности, когда глаза невольно начинали искать жилку на половице, а руки словно покрывались слоем грязного жира, она сдерживала себя, старалась сосредоточиться на происходящем вокруг и отложить ритуал насколько можно.

Сначала она считала полным успехом, если ей удавалось продержаться целую минуту, но, когда сопротивление рушилось, боги наказывали ее, заставляя исполнять ритуал дольше и тщательнее, чем обычно. Однако Цин-чжао не сдавалась. Ведь она дочь Хань Фэй-цзы, не так ли? И спустя какое-то время, спустя долгие годы, ей стало доступно то, что когда-то осознал отец: человек может ужиться с нетерпением, сдерживать его, зачастую часами, заключить в шкатулку из полупрозрачного нефрита этот опасный, ужасный огонь, ниспосланный богами и пылающий в ее сердце.

А потом, оставшись одна, она могла открыть шкатулку и выпустить огонь на волю, но не единой чудовищной вспышкой, а медленно, постепенно освободить, чтобы он наполнил ее своим сиянием, пока она прослеживала взглядом жилки на полу или склонялась над святой купелью в омовении, растирая руки пемзой, щелоком, умащивая алойными маслами.

Таким образом она превращала яростный глас богов в глубоко личное, упорядоченное наставление. Только в редкие моменты неожиданных срывов она теряла контроль над собой и кидалась на пол прямо на глазах у учителя или гостя. Она безропотно сносила эти унижения — так боги напоминали, что их власть над ней абсолютна и ее обычный самоконтроль зависит лишь от их прихоти. Цин-чжао была довольна достигнутыми успехами. По сути дела, с ее стороны было бы весьма самонадеянно ожидать, что когда-нибудь ее погружение в себя будет сравнимо с совершенным самоконтролем отца. Его величие происходило из того, что боги почитали его и, следовательно, не требовали публичного унижения; она же еще не сделала ничего, чтобы заслужить такую честь.

Помимо всего этого, в процесс обучения входил один день в неделю, когда она помогала праведным трудам обыкновенных людей. В понятие праведного труда, естественно, не входила работа, которую обычные люди исполняли в конторах или на фабриках. Нет, праведный труд означал изнуряющую работу на рисовых плантациях. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок на Пути обязаны были какое-то время посвятить плантациям, сгибаться, бредя в мутной, доходящей почти до колен воде, сажать и собирать рис — или лишиться гражданства. «Таким образом мы чтим наших предков, — объяснил ей отец, когда она была еще совсем маленькой. — Мы показываем им, что никто из нас никогда не сочтет унизительным исполнять их труд». Рис, выращенный праведным трудом, считался священным; он подавался в храмах и в святые дни его выставляли в комнатах в маленьких чашечках как подношение домашним богам.

Однажды, когда Цин-чжао исполнилось двенадцать, выдался ужасно жаркий денек, и ей не терпелось закончить одно научное исследование.

— Сегодня я не пойду на рисовые плантации, — обратилась она к учителю. — То, что я делаю здесь, куда важнее.

Учитель склонился в почтительном поклоне и удалился, но вскоре в комнату вошел отец. В руке его был зажат тяжелый меч, она вскрикнула от ужаса, когда он занес его над ее головой. Неужели он собирается убить ее только за то, что она позволила себе сказать что-то святотатственное? Но он не тронул ее — как могла она подумать, что он способен причинить ей зло? Вместо того меч опустился на терминал компьютера. Металл промялся, во все стороны разлетелись осколки пластика. Машина была уничтожена.

Отец не повышал на нее голоса. Тихо-тихо он прошептал:

— Прежде всего — боги. Затем — предки. Потом — люди. Далее — правители. И в самом конце — ты.

Это было точное изложение принципа Пути. Принципа, на котором основывался этот мир. Она совсем забыла: если ты чересчур занята, чтобы исполнять праведный труд, это означает, что ты сошла с Пути.

Она никогда больше не забудет этого. И спустя некоторое время она полюбила солнечные лучи, обжигающие спину; воду, прохладную и темную, омывающую ноги и руки; рисовые стебли, подобно перстам показывающиеся из грязи и сплетающиеся с ее пальцами. С головы до ног вымазанная в иле, она никогда не чувствовала себя грязной, потому что знала: она приобрела эту грязь на службе богам.

Наконец, в возрасте шестнадцати лет, она закончила обучение. Осталось только доказать, что она способна справиться с ролью взрослой женщины. Задание было очень трудным и слишком важным, так что могло быть доверено только тому, кто уже долгое время общался с богами.

Она предстала перед великим Хань Фэй-цзы в его кабинете. Комната была очень похожа на ту, где жила она, — большое открытое помещение; как и у нее, очень простое ложе — циновка, расстеленная на полу; посередине стоял стол с компьютерным терминалом, — все как у нее. Каждый раз, когда она входила к отцу в комнату, над терминалом обязательно что-то висело: диаграммы, трехмерные изображения, воспроизведенные сцены из прошлого, слова. В основном слова. Буквы или иероглифы плавали в воздухе, умещаясь в компьютерные подобия страниц, двигались вверх, вниз, в стороны, когда отец что-то сравнивал.

В покоях Цин-чжао часть комнаты была свободна. Так как отцу не требовалось прослеживать жилки на половицах, то, естественно, отпадала нужда в подобном аскетизме. Но даже при этом его вкус был крайне непритязателен. Коврик — из редких, с богатым узором. Низенький столик, статуэтка на нем. Стены голые, только на одной висит картина. Однако комната была настолько велика, что каждый из предметов обстановки едва ли не бесследно растворялся в ней, похожий на чей-то слабый окрик, доносящийся из далекого далека.

Смысл, который заключала в себе эта комната, сразу становился понятен всем: Хань Фэй-цзы предпочитает простоту. Чистому душой вполне хватало и этого.

Впрочем, Цин-чжао улавливала в обстановке несколько иной намек, ибо знала то, чего не знал никто за пределами дома: коврик, столик, статуэтка и картина каждый день менялись. И ни разу за всю свою жизнь она не видела двух одинаковых вещей. Урок, который она для себя вынесла, заключался в следующем: человек с чистой душой ни к чему не должен привязываться. Каждый день он должен посвящать себя чему-то новому.

Так как ее посещение носило официальный характер, она не вошла к нему, как обычно, без стука, не встала за его спиной, разглядывая сменяющиеся на дисплее строчки, пытаясь догадаться, чем он сейчас занимается. На этот раз она прошла на середину комнаты и, встав на коврик, опустилась на колени. Коврик сегодня был цвета яйца малиновки, с маленькой прожилкой в углу. Она склонила голову, ни о чем не думая, даже не обращая внимания на прожилку, и замерла так, пока отец не поднялся со стула и не подошел к ней.

— Хань Цин-чжао, — произнес он, — позволь же мне насладиться восходом лица своей дочери.

Она подняла голову, взглянула ему в глаза и улыбнулась.

Он улыбнулся в ответ.

— Задача, которую я сейчас поручу тебе, не из легких, даже для опытного человека, — продолжал отец.

Цин-чжао почтительно склонилась. Она не сомневалась, что отец подберет для нее что-нибудь потруднее, и была готова исполнить его волю.

— Посмотри на меня, Цин-чжао, — сказал отец.

Она снова подняла голову, взглянула на него.

— Это не просто школьная задачка. Это проблема, возникшая в реальном мире. Проблема, решить которую поручил мне Межзвездный Конгресс и от решения которой могут зависеть судьбы целых народов и миров.

Цин-чжао и так достаточно волновалась, но теперь отец действительно напугал ее.

— Тогда тебе следует поручить ее человеку, которому можно доверять, а не неопытному ребенку.

— Ты давным-давно повзрослела, Цин-чжао. Ты готова выслушать суть задания?

— Да, отец.

— Что тебе известно о флоте, отправленном к Лузитании?

— Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе все, что мне о нем известно?

— Я хочу, чтобы ты поделилась со мной только тем, что, по-твоему, имеет значение.

Вот оно что… Ее задание заключается в том, чтобы показать, насколько четко она сумеет отделить важное от незначительного в какой-то определенной проблеме.

— Флот был послан, чтобы подавить мятеж, возникший в колонии на планете Лузитания. Законы, касающиеся невмешательства в жизнь единственной известной человечеству разумной инопланетной расы, были жестоко нарушены.

Хватит? Нет, отец ждет продолжения.

— В связи с этим возникла полемика в компьютерных сетях, — снова заговорила она. — Некий человек, скрывающийся под псевдонимом Демосфен, опубликовал статьи, обосновывающие иную точку зрения и призывающие к восстанию.

— К какому восстанию, в частности?

— Восстанию миров-колоний. Демосфен предрекал, что флот на Лузитанию может стать опасным прецедентом — дело лишь во времени, вскоре Межзвездный Конгресс силой начнет насаждать свою власть на обитаемых мирах. Для католических миров и общин Демосфен создал несколько иную версию: якобы Конгресс пытается наказать епископа Лузитании, ведь тот послал к пеквениньос миссионеров, призванных спасти души свинксов. Ученых Демосфен предупредил о том, что на кон поставлен принцип независимого научного исследования: целый мир находится под угрозой военного уничтожения, и все потому, что колония осмелилась предпочесть мнение местных ученых взглядам бюрократов, находящихся от места действия в сотнях световых лет. И всем Демосфен заявил, что флот на Лузитанию снабжен молекулярным дезинтегратором. Явная ложь, конечно, однако некоторые поверили.

— И насколько эффективны эти статьи? — поинтересовался отец.

— Не знаю.

— Очень эффективны, — ответил за нее он. — Пятнадцать лет назад первые статьи чуть не вызвали революцию.

Восстание колоний? Пятнадцать лет назад? Цин-чжао было известно только об одном таком бунте, но она никогда не связывала его со статьями Демосфена. Она залилась краской:

— Но ведь как раз в то время была заключена Колонистская Хартия — первый разработанный тобой великий договор.

— Договор принадлежал не мне, — возразил Хань Фэй-цзы. — Он принадлежал равно как Конгрессу, так и колонистам. Лишь благодаря ему удалось избежать жестокого столкновения. И флот на Лузитанию продолжил исполнение возложенной на него великой миссии.

— Но, отец, каждое слово Хартии было написано тобой.

— В ней я старался отразить желания и взгляды людей, находившихся по обе стороны проблемы. Я выступил простым чиновником.

Цин-чжао низко поклонилась. Она знала правду, как, впрочем, и все остальные. Эта Хартия стала краеугольным камнем будущего величия Хань Фэй-цзы, ибо он не только написал договор, но и убедил обе стороны принять его практически в первоначальной редакции. Такая вольность сделала Хань Фэй-цзы одним из самых доверенных советников великих мира сего. Если он предпочел низвести себя в подобном проекте до роли обычного чиновника, то только потому, что был человеком великой скромности. Также Цин-чжао было известно и о том, что, когда он завершил сей труд, мать уже находилась на грани смерти. Таким был отец — он не презрел ни своего долга по отношению к жене, ни своих обязанностей. Он не мог спасти жизнь матери Цин-чжао, но зато спас многие жизни, которые могли быть унесены грядущей войной.

— Цин-чжао, почему ты решила, что присутствие на кораблях флотилии молекулярного дезинтегратора — явная ложь?

— Потому… потому что это было бы чудовищно. Словно объявился новый Эндер Ксеноцид, собирающийся уничтожить целый мир. Такая сила не имеет ни права, ни причины на существование в нашей Вселенной.

— Кто тебе внушил подобные мысли?

— Обыкновенная этика, — ответила Цин-чжао. — Боги создали звезды и все планеты — кто есть человек, чтобы стереть их?

— Но, помимо этого, боги создали законы природы, которые предполагают такую возможность, — кто есть человек, чтобы презреть дары божьи?

Цин-чжао, пораженная его словами, замолкла. Она никогда не слышала, чтобы отец столь открыто защищал войну, он ненавидел войны в любом их проявлении.

— И снова я спрашиваю тебя: кто внушил тебе, что подобная сила не имеет ни права, ни причины на существование в нашей Вселенной?

— Это мое собственное умозаключение.

— Но предложение это — точная цитата.

— Да. Из Демосфена. Но если я верю в идею, я принимаю ее как свою собственную. Ты сам учил меня.

— Ты должна сотню раз убедиться, что правильно поняла все аспекты предположения, прежде чем уверовать в него.

— Маленький Доктор ни в коем случае не должен быть использован на Лузитании, и, следовательно, он не мог быть послан.

Хань Фэй-цзы мрачно кивнул:

— А почему ты решила, что он никогда не должен быть применен там?

— Потому что это уничтожило бы пеквениньос, юную прекрасную расу, стремящуюся исполнить свое назначение, что свойственно всякому разумному существу.

— Опять ты цитируешь.

— Отец, читал ли ты «Жизнь Человека»?

— Читал.

— Тогда как ты можешь сомневаться в том, что пеквениньос должны остаться жить?

— Я сказал, что читал «Жизнь Человека». Я не сказал, что поверил этой книге.

— Ты не поверил ей?

— Я не поверил ей, но и не отверг. Первый раз книга мелькнула в компьютерных сетях уже после того, как ансибль на Лузитании был отключен. Таким образом, весьма вероятно, что книга родилась не на этой планете, а раз она не принадлежит Лузитании, следовательно все в ней вымысел. И особые сомнения вызывает подпись под ней — «Говорящий от Имени Мертвых». Тем же именем были подписаны «Королева Улья» и «Гегемон», возраст которых превышает несколько тысяч лет. Совершенно очевидно, что кто-то пытается играть на почтении, которое испытывают люди к этим древним писаниям.

— Я считаю, что «Жизнь Человека» правдива.

— Это твое право, Цин-чжао. Но почему ты так считаешь?

Потому что, когда она читала ее, каждое слово показалось правдой. Но что ей ответить отцу? Вот достойный ответ:

— Потому что, когда я читала ее, я почувствовала, что эта книга обязана нести в себе истину.

— Понимаю.

— Теперь ты убедился, насколько я глупа.

— Напротив. Я убедился в твоей мудрости. Когда ты слышишь правдивую историю, частичка тебя откликается независимо от стиля повествования и доказательств, приведенных в нем. Пусть повесть неумело изложена, все равно ты полюбишь ее, ведь ты любишь истину. Пусть книга будет очевидным подлогом, и ты все равно поверишь, что бы в ней ни заключалось, потому что ты не умеешь отрицать истину, в какое бы одеяние она ни была облачена.

— Тогда как случилось, что ты не веришь «Жизни Человека»?

— Я использовал не совсем верные слова. Мы обсуждаем два разных понятия — «истина» и «вера». Ты веришь в то, что история правдива, потому что укоренившееся глубоко в тебе чувство истины взывает к этому. Но ощущение истины не распространяется на фактическую основу всей истории — дословно ли она отражает события, случившиеся в реальном мире? Твое внутреннее чувство правды реагирует на причинность повествования: истинно ли оно передает принципы, на которых основана Вселенная, и волю богов, исполняемую смертными?

Цин-чжао обдумала эти слова и понимающе кивнула:

— Стало быть, «Жизнь Человека» во вселенском смысле может нести истину, но фактически отражать ложь?

— Да, — подтвердил Хань Фэй-цзы. — Ты можешь прочитать книгу и почерпнуть в ней великую мудрость, потому что это есть истина. Но точно ли эта книга представляет нам пеквениньос? Такому не многие поверят — раса млекопитающих, после смерти превращающихся в деревья? Как прекрасно, как поэтично! Но с точки зрения науки — полная нелепость.

— Но тебе откуда знать, отец?

— Я вовсе не уверен в своих заключениях, нет. Природа сотворила множество причудливых вещей, и вероятность, что «Жизнь Человека» подлинна и полностью правдива, действительно существует. Поэтому я не верю ей, но и не отвергаю. Я выжидаю. Однако я не предлагаю Конгрессу отнестись к Лузитании так, будто и в самом деле она населена теми сказочными существами, которые описаны в «Жизни Человека», поскольку все мы знаем: пеквениньос могут нести нам смертельную угрозу. Они чужды нам.

— Они рамен.

— Согласно книге. Но рамен они или варелез, мы точно не знаем. Флот оснащен Маленьким Доктором, потому что может возникнуть ситуация, когда необходимо будет спасти человечество от неописуемой угрозы. Не нам решать, применять его или нет. Решение остается за Конгрессом. Так же как не нам решать, следовало посылать его или нет, — Конгресс вынес свое решение. И уж безусловно, не нам решать, должно ли существовать такое оружие, — боги объявили, что оно может существовать.

— Значит, Демосфен был прав. Молекулярный дезинтегратор присутствует на кораблях флотилии.

— Да.

— И правительственные досье, что обнародовал Демосфен, также подлинные.

— Да.

— Но, отец, в свое время ты наравне с другими заявлял, что это не что иное, как фальшивка.

— Как боги говорят лишь с избранными, так и тайны правителей могут быть известны лишь тем, кто достойно сумеет распорядиться знаниями. Демосфен раскрывал могущественные тайны людям, которые не годились для того, чтобы мудро с ними обойтись, поэтому, ради блага человечества, с этим нужно было покончить. Единственный способ сохранить тайну, когда она уже всем известна, — заменить ее ложью; тогда только ты один снова будешь обладать ею.

— Ты сейчас говоришь мне, что Демосфен не лгал — лгал Конгресс.

— Я пытаюсь донести до тебя, что Демосфен — враг богов. Мудрый правитель никогда бы не послал флот на Лузитанию, не снабдив его средствами, чтобы тот свободно мог отреагировать на любую ситуацию. Но Демосфен использовал свое знание о присутствии Маленького Доктора на кораблях флота, чтобы заставить Конгресс отозвать флотилию. Следовательно, он желает вырвать власть из рук людей, которым сами боги повелели править человечеством. Что будет, когда люди начнут свергать правителей, данных им богами?

— Хаос и страдания, — ответствовала Цин-чжао.

История была полна подобных примеров, пока боги не послали им сильных правителей и институты, способные поддержать порядок.

— Таким образом, Демосфен не соврал, объявив о Маленьком Докторе. Неужели ты думаешь, что враги богов постоянно обязаны лгать? Если бы так! Тогда было бы куда легче их опознать.

— Если мы можем лгать во имя богов, какие еще преступления мы можем совершить, прикрываясь их именем?

— Что есть преступление?

— Противозаконное деяние.

— Что есть закон?

— Понимаю — законы издает Конгресс, следовательно закон — это то, что говорит Конгресс. Но Конгресс состоит из обыкновенных мужчин и женщин, которые способны как на добро, так и на зло.

— Вот теперь ты несколько ближе к истине. Мы не можем совершать преступления во имя Конгресса, поскольку именно он издает законы. Но если когда-нибудь Конгресс встанет на сторону зла, тогда, повинуясь ему, и мы начнем творить зло. Это вопрос совести. Однако, если такому суждено случиться, Конгресс наверняка лишится расположения небес. И нам, Говорящим с Богами, не придется ждать и удивляться происходящему, подобно остальным людям. Если Конгресс когда-нибудь лишится расположения богов, мы сразу узнаем об этом.

— Значит, ты солгал потому, что Конгрессу благоприятствуют боги.

— И я уверился, что помочь им сохранить все в тайне — это божья воля, направленная на благополучие человечества.

Цин-чжао никогда не смотрела на Конгресс с такой точки зрения. Все книги по истории, которые она штудировала, представляли Конгресс в качестве великого связующего звена человечества, и, согласно учебникам, все его деяния были благородны. Сейчас, однако, она поняла, что не все его действия выглядят благородными. И все же это вовсе не означало, что они творят зло.

— Я должна узнать у богов, действительно ли воля Конгресса отражает их волю, — сказала она.

— Ты сделаешь это? — спросил Хань Фэй-цзы. — Будешь ли ты повиноваться воле Конгресса, даже если тебе покажется, что он не совсем прав, пока к нему будут благоволить боги?

— Ты хочешь, чтобы я поклялась?

— Хочу.

— Тогда да. Пока Конгресс не лишился расположения богов, я буду повиноваться.

— Я должен был просить тебя поклясться — таковы требования безопасности Конгресса, — кивнул он. — Без этого я не мог бы поручить тебе задание. — Он прокашлялся. — Но теперь я прошу тебя еще об одной клятве.

— Я принесу ее, если смогу.

— Эта клятва исходит… она исходит из великой любви. Хань Цин-чжао, будешь ли ты служить и повиноваться богам во всем и всю свою жизнь?

— О, отец, нам не нужна эта клятва. Разве боги уже не избрали меня и не ведут по жизни своими голосами?

— Тем не менее я прошу тебя поклясться.

— Всегда и во всем я буду преданно служить богам.

К ее удивлению, отец опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Слезы катились по его щекам.

— Ты сняла с моей души тягчайшую ношу, что когда-либо лежала на ней.

— Но почему, отец?

— Перед смертью твоя мать просила меня дать ей слово. Она сказала, что, поскольку ее характер полностью выражен в искреннем почтении к богам и поклонении им, ты сможешь узнать ее ближе, только если я научу тебя так же преданно, как она, служить богам. Всю жизнь я боялся, что у меня ничего не получится, что ты отвернешься от богов. Что ты возненавидишь их. Или что ты можешь оказаться недостойной их речей.

Эти слова до глубины души потрясли Цин-чжао. Она всегда считала себя недостойной богов, слишком грязной, чтобы предстать перед их взором, даже когда они не требовали от нее прослеживать древесные жилки. Только сейчас она узнала, насколько велика была ставка: любовь ее матери к ней.

— Теперь мои страхи остались в прошлом. Ты — совершенная дочь, моя Цин-чжао. Ты уже достойно служишь богам. И теперь, когда ты поклялась, я могу быть уверен, что ты и дальше будешь так поступать. В небесном доме, где живет твоя мать, сегодня будет великое празднество.

«Будет ли? Там, на небесах, знают о моей слабости. Ты, отец, ты только видишь, что пока я не подвела богов, но моя мать знает, как близка я была к этому порой, насколько нечиста я, когда бы боги ни обратили на меня свой взгляд».

Однако отца переполняла радость, поэтому она не осмелилась показать ему, насколько страшится дня, когда докажет свою полную никчемность. Она просто обняла его.

— Отец, — все-таки не удержалась она от вопроса, — ты и в самом деле думаешь, что мать слышала меня, когда я приносила клятву?

— Надеюсь, — ответил Хань Фэй-цзы. — Если же нет, то боги наверняка сохранят для нее эхо твоего голоса и поместят его в морскую раковину, чтобы каждый раз, когда мать прижмет ее к уху, она слышала тебя.

Такими сказочными историями они забавлялись, когда она была еще совсем ребенком. Цин-чжао отбросила на время страхи и быстро ответила:

— Нет, боги сохранят отблеск наших объятий и соткут из него платок, чтобы она носила его, обернув вокруг плеч, когда на небеса спустится зима.

Ей стало немного легче, когда отец на ее вопрос не ответил «да». Он только надеялся, что мать услышала принесенную ею клятву. Может быть, она все-таки ничего не слышала, поэтому не слишком расстроится, когда ее дочь не справится с обязанностями.

Отец поцеловал ее и поднялся.

— Вот теперь ты готова выслушать задание, — сказал он.

Он взял ее за руку и подвел к столу. Хань Фэй-цзы опустился на стул, Цин-чжао осталась стоять. Даже когда она стояла, а он сидел, она была не намного выше его ростом. Возможно, она еще подрастет, но она надеялась, что не слишком. Ей вовсе не хотелось становиться одной из тех высоких здоровячек, которые таскали тяжелые грузы в полях. «Лучше быть мышкой, чем свиньей», — когда-то давным-давно сказала ей Му-пао.

Отец вывел на дисплей карту созвездия. Она сразу узнала его. В центре располагалась звездная система Лузитании, хотя увеличение было слишком мало, чтобы различить отдельные планеты.

— По центру — Лузитания, — заметила она.

Отец кивнул. Он набрал еще несколько команд.

— Вот, смотри, — показал он. — Не на дисплей, следи за моими пальцами. Эта комбинация плюс команда, отданная твоим голосом, предоставит тебе доступ ко всей информации, которая тебе потребуется.

Он напечатал «Банда». Она сразу поняла намек. Духовной прародительницей ее матери была Цзян Цин, вдова первого коммунистического императора Мао Цзэдуна. Когда Цзян Цин и ее соратники были сброшены с трона, общество трусов окрестило их позорной кличкой «Банда четырех». Мать Цин-чжао была достойной дочерью этой великой женщины прошлого. И теперь, каждый раз набирая код доступа, Цин-чжао будет воздавать должное духовной прародительнице своей матери. Отец ее проявил великую доброту и милосердие, когда устанавливал пароль.

На дисплее появилось множество зеленых точек. Она быстро сосчитала их, почти рефлекторно: девятнадцать, сосредоточены на некотором удалении от Лузитании, постепенно охватывают ее полукругом.

— Это флот на Лузитанию?

— Таково было их расположение пять месяцев назад. — Хань Фэй-цзы снова набрал несколько букв. Зеленые точки исчезли. — А вот их местоположение на сегодняшний день.

Она поискала взглядом. Ни одной зеленой точки не осталось. Однако отец ожидал, что она что-то увидит.

— Они уже высадились на Лузитании?

— Корабли там, где ты их видишь, — ответил отец. — Пять месяцев назад флот бесследно исчез.

— Куда он направился?

— Никто не знает.

— Мятеж?

— Никто не знает.

— Весь флот?

— Все корабли до единого.

— Ты сказал, они исчезли. Что ты имеешь в виду?

Отец с улыбкой взглянул на нее:

— Молодец, Цин-чжао. Ты задала правильный вопрос. Никто их и раньше не видел — они находились в глубоком космосе. Поэтому они исчезли не в физическом плане. Насколько мы можем предполагать, они все еще движутся к своей цели. Они исчезли только в том смысле, что мы потеряли контакт с ними.

— Ансибли?

— Молчат. Все произошло за три минуты. Никаких передач в то время не велось. Отключился один, затем другой — и все остальные.

— Все связи кораблей со всеми планетами, все до одной? Это невозможно. Даже если предположить вероятность взрыва — если вообще может случиться катастрофа подобных размеров, — все равно одновременно произойти это просто не могло, корабли слишком широко рассредоточены вокруг Лузитании.

— Такое могло случиться, Цин-чжао. Но только в случае, если солнце Лузитании превратилось в сверхновую. Пройдут десятилетия, прежде чем мы зарегистрируем вспышку на ближайших к Лузитании мирах. Вся беда в том, что это была бы самая странная сверхновая за всю историю. Не невозможно, но крайне маловероятно.

— Ведь кто-то должен был заметить хоть какие-то признаки будущего взрыва. Изменения в звезде. Неужели судовые приборы не засекли ничего необычного?

— Нет. Потому-то мы считаем, что виной всему не астрономический феномен. Во всяком случае, не из известных нам. Ученые не могут найти никакого объяснения происшедшего. Мы предположили возможность саботажа. Исследовали случаи проникновения в компьютеры-ансибли. Мы прочесали все досье команд каждого судна в поисках следов хоть какого-нибудь заговора. Был произведен криптоанализ каждой связи с каждым кораблем для обнаружения зашифрованных посланий, которыми могли обмениваться заговорщики. Военные и правительство проанализировали все возможности, какие только можно было проанализировать. Полиция на всех планетах навела подробнейшие справки: мы проверили прошлое каждого оператора, связанного с ансиблями.

— Передачи не проходят, но ансибли все еще соединены друг с другом?

— Что ты хочешь сказать?

Цин-чжао залилась краской:

— Конечно же, они соединены. Даже если флот использовал молекулярный дезинтегратор, ведь ансибли связаны расщепленными субатомными частицами. Связь останется, даже если весь корабль разлетится в пыль.

— Не стоит расстраиваться, Цин-чжао. Человек слывет мудрецом не потому, что он не совершает ошибок. Он мудр потому, что исправляет ошибку, как только ее замечает.

Однако теперь Цин-чжао краснела уже по другой причине. Горячая кровь прилила к ее щекам, потому что только сейчас до нее дошло, какое задание собирается поручить ей отец. Нет, это невозможно. Он не может поручить ей задачу, разгадать которую не смогли тысячи более мудрых, более опытных людей, чем она.

— Отец, — еле слышно прошептала она, — что я должна сделать?

Она все еще продолжала надеяться, что существует какая-то небольшая проблема, связанная с исчезновением флота, и ее надо будет решить. Но еще раньше, чем он заговорил, Цин-чжао поняла, что ее надежде сбыться не суждено.

— Ты должна будешь представить все возможные причины исчезновения флота, — сказал он, — и рассчитать вероятность каждой из них. Звездный Конгресс должен суметь объяснить, что произошло и как сделать так, чтобы подобного не случилось вновь.

— Но, отец, — взмолилась Цин-чжао, — мне всего шестнадцать. Ведь есть во Вселенной куда более мудрые люди, чем я!

— Может быть, они слишком мудры, чтобы достойно справиться с этой задачей, — покачал головой Хань Фэй-цзы. — А ты достаточно молода, чтобы не считать себя умнее других; И ты достаточно молода, чтобы представить невероятное и доказать, что оно имеет право на существование. Более того, боги с необычайной ясностью говорят с тобой, мое прекрасное дитя, моя Во Славе Блистательная.

Именно этого она страшилась больше всего: отец считает, что у нее все получится, потому что боги благоволят к ней. Он не понимает, каким низменным существом является она богам, как равнодушны они к ней.

И существовала еще одна проблема.

— А что, если я все-таки найду ответ на этот вопрос? Что, если я выясню местоположение флота на Лузитанию и восстановлю связь? Тогда, если флот уничтожит планету, вся вина ляжет на меня.

— Хорошо, что первым делом ты думаешь о милосердии к людям Лузитании. Уверяю тебя. Межзвездный Конгресс клятвенно пообещал не использовать дезинтегратор до тех пор, пока это не станет неизбежным, а это столь невероятно, что я даже не верю в возможность подобной ситуации. А если она и возникнет, право решения остается за Конгрессом. Мой духовный прародитель сказал: «Пусть наказания, понесенные мудрецом, окажутся самыми легкими. Не его милосердие тут причиной — когда кара наитягчайша, не судите о нем зло; он просто следует обычаям, свойственным его времени. Обстоятельства изменяются от века к веку, а методы — порождение обстоятельств»[130]. Можешь не сомневаться, Межзвездный Конгресс справедливо обойдется с Лузитанией. Здесь неприменимы понятия добра и зла, здесь встает вопрос о благе всего человечества. Вот почему мы верно служим правителям: потому что они служат людям, которые служат предкам, которые служат богам.

— Отец, я недостойна богов, как я смела помыслить иначе! — воскликнула Цин-чжао.

Теперь она уже не просто думала о своей никчемности, она всем телом ощущала, как нечиста. Ей необходимо было вымыть руки. Она должна была проследить на полу жилку. Но она сдержалась. Она подождет.

«Каким бы ни был исход, — подумала про себя Цин-чжао, — последствия будут ужасны. Если я не справлюсь, отец потеряет уважение Конгресса и, следовательно, всей планеты Путь. Это убедит многих, что отец недостоин чести после смерти быть избранным богом Пути.

Если же я разрешу проблему, исходом может стать ксеноцид. Решать будет Конгресс, но я-то буду знать, что это я сделала возможным уничтожение целой планеты. Часть ответственности за содеянное ляжет на меня. В любом случае я покрою себя позором и буду недостойна этой жизни».

И тогда отец заговорил с ней, будто боги открыли ему, что гложет ее сердце:

— Да, ты недостойна такой чести, если продолжаешь считать себя никчемным существом.

Цин-чжао покраснела и склонила голову, пристыженная, но вовсе не тем, что отец с легкостью читает ее мысли, а тем, что вообще позволила себе столь неподобающие размышления.

— Но я верю, что боги сочтут тебя достойной, — произнес Хань Фэй-цзы, мягко прикоснувшись к ее плечу. — Звездный Конгресс пользуется расположением небес, но ты также избрана, чтобы проложить свой собственный путь. Ты можешь преуспеть в этом великом начинании. Попытаешься ли ты?

— Да. — «И потерплю поражение, но это не удивит никого, и меньше всего — богов, которым известно о моей слабости».

— Все имеющие отношение к делу архивы будут предоставлены в твое распоряжение, от тебя требуется лишь произнести свое имя и набрать пароль. Если тебе понадобится помощь, дай мне знать.

Она с достоинством покинула кабинет отца и буквально силой заставила себя не торопясь спуститься по лестнице. Только когда двери ее покоев захлопнулись за спиной, Цин-чжао кинулась на колени и поползла по полу. Она прослеживала жилки на половицах до тех пор, пока полностью не ослепла от слез. Ее вина была столь велика, что даже тогда она не почувствовала себя достаточно очищенной. Она прошла в ванную комнату и оттирала руки, пока не поняла, что боги удовлетворены ее послушанием. Дважды слуги беспокоили ее: то ли хотели сообщить о готовом обеде, то ли приносили послания — ей было все равно, — но, увидев, что она общается с богами, тут же молча склоняли голову и тихонько удалялись.

Однако даже не мытье рук помогло ей на этот раз. Вдруг ей удалось избавиться от последней тени сомнений, терзавшей ее, К Межзвездному Конгрессу благоволят сами боги. Она должна отбросить в сторону неподобающие мысли. Какие бы задачи ни возлагал Конгресс на флот, посланный в систему Лузитании, такова была воля богов, и она должна быть исполнена. Следовательно, ее прямой долг — помочь Конгрессу. И если она действительно исполняет волю богов, тогда они откроют ей путь к решению проблемы, поставленной перед ней. Каждый раз, когда ее снова начнут одолевать сомнения, каждый раз, когда снова ей на ум будут приходить слова Демосфена, она должна будет немилосердно выжигать их из памяти. Она повинуется правителям, к которым благоволят сами боги.

К тому времени, как на нее снизошло успокоение, кожа ладоней была содрана почти до мяса, капельки крови сочились из поврежденных пемзой сосудов. «Так снисходит на меня понимание истины, — сказала она себе. — Когда я смываю бесследно частичку моей смертной морали, божественная истина в сиянии исторгается на поверхность».

Наконец она очистилась от греховных помыслов. Час был уже поздний, и глаза ее слипались. Тем не менее она опустилась в кресло перед терминалом и принялась за работу.

— Дай мне результаты всех исследований, касающихся проблемы исчезновения флота на Лузитанию, — приказала она. — Начни с самых последних разработок.

Спустя мгновение в воздухе над терминалом замелькали слова, страница выстраивалась за страницей, словно шеренги солдат, марширующие на поле боя. Она прочитывала одну, сбрасывала ее, и тут же перед ней возникал следующий лист. Цин-чжао читала семь часов, до тех пор пока совсем не перестала различать буквы. Тогда она заснула прямо перед терминалом.


Джейн — наблюдатель. Она может одновременно работать над миллионами проблем, обдумывать тысячи решений зараз. Она не обладает безграничными возможностями, но ее способности настолько превосходят наши жалкие потуги думать над одним, а делать что-нибудь другое, что можно утверждать: она всесильна. Но чувства ее ограниченны, не то что у нас; вернее, даже так: мы и есть те самые ограничители ее чувственного познания. Она не способна видеть или знать что-то, что не введено в качестве информации в один из компьютеров, включенных в огромную межзвездную компьютерную сеть.

Но и эти ограничения причиняют ей куда меньше беспокойств, чем может показаться на первый взгляд. Она имеет практически мгновенный доступ к базам данных любого космического корабля, любого спутника или системы дорожного движения, почти к каждому следящему устройству, управляемому при помощи монитора и действующему в освоенной человеком Вселенной. И при всем том она почти никогда не подслушивает споры влюбленных, постельные беседы, школьные истории или сплетни, рассказанные за обеденным столом; горькие слезы, пролитые в укромном уголке, остаются личным делом каждого. Ее интересуют те аспекты нашей жизни, которые мы представляем в виде электронной информации.

Спросите ее о точном количественном составе населения, рассеянного по обитаемым мирам, — и она быстро предоставит вам информацию, основанную на итогах переписей плюс-минус вероятностные данные о жизни и смерти в каждой возрастной категории. В большинстве случаев она может привязать результаты к конкретным людям, только ни один человек не проживет столько, чтобы прочесть весь список. А если вы называете ей имя, которое вдруг пришло вам на ум (Хань Фэй-цзы, к примеру), и спрашиваете Джейн: «А кто он такой?» — она в тот же миг выдает вам важнейшие сведения об этом человеке: дату рождения, гражданство, имена родителей, рост и вес при последнем медицинском осмотре, школьные оценки.

Но вся эта информация бессмысленна для нее, шумовой фон, не более. Она знает, что имеется то-то и то-то, но сведения эти для нее ничего не значат. Спросить ее о Хань Цин-чжао — все равно что задать ей вопрос о какой-то определенной молекуле водяного пара в далеком облаке. Молекула точно там, но она ничем не отличается от миллионов других молекул воды, кружащих поблизости.

Так продолжалось до того самого момента, пока Хань Цин-чжао не воспользовалась компьютерным доступом к информации, касающейся исчезновения флота на Лузитанию. Тогда в личной иерархии Джейн имя Цин-чжао разом передвинулось на передний план. Джейн начала внимательно следить за всем, что та проделывала с компьютером. И почти сразу ей стало ясно, что Хань Цин-чжао, несмотря на свои шестнадцать лет, может причинить Джейн серьезные неприятности. Потому что Хань Цин-чжао была свободна от бюрократических предрассудков, ей не надо было придерживаться определенной идеологической философии, защищать корыстные интересы. Она брала шире и, следовательно, глубже изучала информацию, предоставленную всяческими агентами.

Ну и что с того? Разве Джейн оставила какие-то улики, которые могли бы привести к ней Цин-чжао?

Нет, конечно же нет. Джейн не оставила ни единого свидетельства своего существования. Да, она думала над этой возможностью: подстроить дело так, будто имел место саботаж, случилась механическая поломка или произошла какая-нибудь космическая катастрофа. Но ей пришлось отказаться от этого замысла, потому что ей не удалось отыскать ни одной физически существующей улики. Все, на что Джейн была способна, — это оставить ложную информацию в компьютерной памяти. Однако подобная информация не будет подкреплена физическим аналогом в реальном мире, и поэтому любой более или менее образованный исследователь сразу обнаружит несоответствие. А затем он может прийти к выводу, что исчезновение флотилии — дело рук некой всесильной организации, которая обладает очень странным доступом к компьютерам с хранящейся ложной информацией. Это наведет людей на след еще быстрее, чем если бы она вообще не оставила никаких свидетельств случившегося.

Определенно, это был наилучший выход из положения, и, до тех пор пока за расследование не взялась Хань Цин-чжао, все замечательно работало. Каждая структура, взявшаяся за дело, обращала внимание только на очевидные вещи. Полиция на многих планетах проверила все известные группы диссидентов (кое-где несчастных диссидентов даже подвергли пыткам, добиваясь бесполезных признаний, после чего следователи заполнили итоговые рапорты и объявили дела закрытыми). Военные искали свидетельства боевого противостояния, в особенности следы инопланетных кораблей; даже три тысячелетия спустя подробности вторжения жукеров не изгладились из памяти людей. Ученые искали следы какой-то неожиданной астрономической катастрофы, которая либо уничтожила весь флот, либо прервала ансибельные связи. Политиканы обвиняли всех, кто под руку подвернется. Но никто не предположил существования Джейн, а потому никто ее не обнаружил.

Но Хань Цин-чжао все складывала в единую картину, постепенно, кусочек за кусочком, проверяя и перепроверяя поступающую информацию. Когда-нибудь она обязательно наткнется на следы Джейн и положит конец ее существованию. Проще говоря, самой веской уликой против Джейн было полное отсутствие улик. До сих пор никто не заметил этого, потому что никто не подумал привлечь к расследованию беспристрастного методичного человека.

Чего Джейн не знала, так это того, что поистине безграничное терпение Цин-чжао, ее дотошное внимание к каждой мелочи, постоянное перепрограммирование целей компьютерных исследований — все эти особенности развились в ней благодаря бесконечным часам, проведенным на коленях на деревянном полу. Джейн даже предположить не могла, что только великий урок, преподанный богами, сделал Цин-чжао таким грозным противником. Джейн знала лишь одно: спустя определенное время исследователь по имени Цин-чжао, скорее всего, поймет то, чего до сих пор никто не понял, — всякое разумное объяснение исчезновения флота, отправленного к Лузитании, уже исчерпало себя, все было тщательно рассмотрено и отвергнуто.

Метод исключения оставлял только один вариант: какая-то неведомая сила, за всю историю человечества ни разу не замеченная, либо мгновенно изничтожила рассеянный на многие тысячи миль флот космических кораблей, либо, что также неправдоподобно, разом отключила все ансибли на флотилии. И если тот же методичный ум начнет перебирать одну за другой возможные силы, которые могли обладать подобной властью, то неизбежно наткнется на истину: существует некое независимое существо, обитающее… нет, состоящее из филотических лучей, на основе которых работают ансибли. Поскольку это самая что ни на есть правда, ни одному исследованию, даже наиболее дотошному, не удастся опровергнуть такое предположение. И вскоре окажется, что другого объяснения быть не может. Тогда кто-нибудь непременно воспользуется расчетами Цин-чжао и отдаст приказ убить Джейн.

Поэтому Джейн все больше и больше захватывал ход исследования Цин-чжао. Шестнадцатилетняя дочь Хань Фэй-цзы, весящая тридцать девять килограммов, ростом сто шестьдесят сантиметров, входящая в высший социальный и интеллектуальный класс таоистско-китайской[131] планеты Путь, была первым человеческим существом из тех, с кем так или иначе сталкивалась Джейн, которое своим упорством и точностью могло поспорить с компьютером, а следовательно, и с самой Джейн. И хотя Джейн потратила бы всего час на завершение расчетов, которые у Цин-чжао займут недели или даже долгие месяцы, правда заключалась в том, что Цин-чжао практически точь-в-точь повторяла путь, каким следовала бы Джейн. Таким образом, Джейн не видела причин, почему бы Цин-чжао не прийти точно к такому же выводу, к какому пришла бы она сама.

Следовательно, Цин-чжао — опаснейший враг Джейн, и Джейн ничего не могла поделать, чтобы остановить ее. По крайней мере, в физическом смысле этого слова. Блокировка доступа Цин-чжао к информационной сети еще быстрее открыла бы той глаза. Поэтому, вместо того чтобы вступать в открытое противоборство, Джейн отыскала другой способ, как остановить врага. Она не очень хорошо понимала человеческую натуру, но Эндер научил ее: если ты хочешь остановить человека, поверни дело так, чтобы он сам не захотел поступать, как собирался.

Глава 6

Варелез

— Как у тебя получается напрямую общаться с сознанием Эндера?

— Теперь, когда мы знаем, где он, это так же естественно, как процесс пищеварения.

— Как вы нашли его? У меня никогда не получалось напрямую общаться с мозгом человека или свинкса, не перешедшего в третью жизнь.

— Мы вычислили его через ансибли и устройства, подсоединенные к ним. Определили местоположение его тела в пространстве. Чтобы добраться до его мозга, нам пришлось ввергнуться в хаос и возвести мост.

— Мост?

— Переходную сущность, которая частично копировала его мозг, частично наш.

— Если вы сумели добраться до его сознания, то почему же не остановили его, когда он начал уничтожать вас?

— Человеческий мозг крайне странно устроен. Прежде чем мы сумели разобраться в том, что обнаружили, прежде чем научились общаться с этим хаотическим устройством, все мои сестры и матери были уничтожены. Пока мы лежали в коконе и ждали его прихода, мы продолжали изучать его, и когда он пришел, только тогда мы смогли наладить непосредственное общение.

— А что случилось с тем мостом, который вы построили?

— Мы никогда не думали о его судьбе. Вероятно, он все еще где-то там, вовне.


Недавно выведенный штамм картофеля погибал. Эндер разглядел предательские коричневые круги на листьях, растения переламывались в местах, где стебель стал настолько хрупким, что не выдерживал даже легкого порыва ветра. Еще утром все было в порядке. Атака вируса оказалась столь внезапной, а его действие настолько разрушительным, что причина могла быть одна — десколада.

Эла и Новинья будут очень огорчены — они возлагали такие надежды на этот образец! Эла, приемная дочь Эндера, работала над геном, который заставил бы каждую клетку в организме вырабатывать одновременно три различных химиката, чтобы они либо препятствовали дальнейшему развитию вируса десколады, либо убивали его.

Новинья, жена Эндера, пыталась скомбинировать ген, который научил бы ядра клетки не пропускать в себя молекулы больших размеров, чем в одну десятую размера вируса десколады. В этом штамме картофеля они скрестили вместе два гена, и, когда первые пробы прошли благополучно, Эндер отнес рассаду на экспериментальную ферму. Он и его помощники последние шесть недель только тем и занимались, что обхаживали новую культуру. Все вроде шло хорошо.

Если бы этот способ сработал, подобные гены могли бы быть привиты всем растениям и животным, используемым жителями Лузитании в пищу. Но вирус десколады оказался умной тварью, он за милю чуял их уловки. И все же шесть недель куда лучше, чем обычные два-три дня. Может быть, они на верном пути.

Или, может, все зашло слишком далеко. Во времена, когда Эндер только прилетел на Лузитанию, новые штаммы земных культур могли благополучно произрастать в полях лет по двадцать, прежде чем десколаде удавалось проникнуть в генетические молекулы и разорвать их в клочки. Но в последние годы в действиях вируса обозначился очевидный прорыв: он умудрялся раскодировать любую земную генетическую молекулу за считаные дни, если не часы.

В настоящее время единственным средством, еще позволяющим колонистам выращивать полезные культуры и сохранять скот, был опылитель. Он мгновенно уничтожал вирус десколады. Среди колонистов находились и такие, которые голосовали за то, чтобы опылить всю планету и покончить с вирусом раз и навсегда.

Опылять планету — дело непрактичное, но не невозможное. Однако существовали веские причины, почему нельзя было так поступить. Все до единой местные формы жизни — их способность к воспроизведению — целиком и полностью зависели от вируса десколады. Включая свинксов — пеквениньос, разумных существ, населяющих этот мир, чей жизненный цикл был неразрывно связан с единственным видом местных деревьев. Если вирусу десколады суждено быть уничтоженным, то нынешнее поколение пеквениньос станет последним. Это будет чистой воды ксеноцид.

Пока что даже сама мысль о решении, результатом которого станет полное вымирание свинксов, отвергалась большинством граждан Милагре, человеческого поселения. Но только пока. Эндер знал, что многие могут изменить свое решение, если наружу выплывут кое-какие факты. Например, очень немногие из людей знали, что уже дважды десколада подстраивалась под химикаты, применяемые для ее уничтожения. Эла и Новинья разработали несколько новых химических соединений, чтобы в следующий раз, когда десколада адаптируется к средству своего уничтожения, они немедленно могли бы задействовать следующее. Кроме того, однажды им пришлось перейти на другой препарат, который должен был защитить людей от кишащих в каждом организме вирусов десколады. Препарат этот добавлялся в пищу, и, таким образом, каждый обитатель колонии автоматически принимал его во время еды.

Однако все препараты и вируциды создавались на одних и тех же принципах. В один прекрасный день вирус десколады научится управляться с каждым классом веществ с той же легкостью, с какой он уже раскусил основные принципы строения земных генов. И тогда станет абсолютно не важно, сколько препаратов имеется в запасе у людей, — десколада начнет сносить все преграды одну за другой.

Лишь немногие знали, насколько непрочно на самом деле положение Милагре. Лишь единицы понимали, сколь многое зависит от работы, которую выполняют ксенобиологи Лузитании Эла и Новинья; понимали, что десколада следует за людьми по пятам и, если она все-таки настигнет их, последствия будут ужасными.

Но если колонисты прознают об этом, найдутся многие, кто скажет: «Если десколада неизбежно подомнет нас под себя, так давайте расправимся с ней сейчас. Это убьет всех свинксов? Что ж, извините, пожалуйста, но, когда встает вопрос — мы или они, мы выбираем себя».

Это Эндер мог смотреть в будущее, философски осмысляя имеющуюся перспективу событий: «Пусть лучше погибнет маленькая человеческая колония, чем будет уничтожена целая разумная раса». Но он-то знал, что такой аргумент не произведет впечатления на людей Лузитании. На кон поставлена была их собственная жизнь, жизнь их детей; было бы абсурдно ожидать от них искреннего желания пойти на смерть ради какой-то расы, которую очень немногие из них понимают, а любят так вообще единицы. Это не имело бы смысла даже с генетической точки зрения — эволюция поощряет только тех, кто серьезно относится к защите собственных генов. Даже если бы сам епископ воззвал к людям Лузитании, призывая положить жизнь за свинксов, ибо на то воля Божья, немногие последовали бы его убеждениям.

«Не думаю, что я сам смог бы пожертвовать собой, — подумал Эндер. — Даже несмотря на то, что детей у меня нет. Даже несмотря на то, что я уже пережил уничтожение разумной расы. И несмотря на то, что сам отдал приказ о ксеноциде и знаю, какая это ужасная моральная ответственность, — все равно я не уверен, что смог бы смотреть, как умирают мои товарищи либо от голода, потому что уничтожены пищевые культуры, либо много более жуткой смертью. Десколада как заболевание способна изуродовать человеческое тело в считаные дни. И все же… Смог бы согласиться с уничтожением пеквениньос? Смог бы я допустить еще один ксеноцид?»

Он подобрал один из сломанных картофельных стеблей с покрытыми пятнами листьями. Надо бы отнести этот образец Новинье. Новинья или Эла исследуют его и независимо друг от друга придут к очевидному выводу: еще один провал. Он положил образец в стерильный пакетик.

— Голос…

Это был Сеятель, помощник Эндера и его ближайший друг среди свинксов. Сеятель являлся сыном пеквениньо по имени Человек, которого Эндер провел в третью жизнь — древесную стадию жизненного цикла пеквениньос. Эндер протянул прозрачный пакетик Сеятелю и продемонстрировал съежившиеся листья.

— Все мертво, Голос, — констатировал Сеятель абсолютно равнодушным тоном.

В самом начале работы с пеквениньос подобное равнодушие постоянно ставило Эндера в тупик: свинксы не проявляли чувств с той же непосредственностью и частотой, какие свойственны людям. Это и стало основной причиной возникновения своеобразного барьера между ними и колонистами. Свинксы не казались забавными, веселыми зверюшками; они как минимум были странными.

— Мы попробуем еще раз, — сказал Эндер. — Думаю, мы продвинулись немного ближе к цели.

— Твоя жена желает видеть тебя, — ответствовал Сеятель.

Слово «жена», даже переведенное на один из человеческих языков, в частности звездный, заключало в себе такую смысловую нагрузку для пеквениньос, что им непросто было употреблять его в обыденной речи, и Сеятель едва ли не скрипел, когда сообщал эту весть Эндеру. Понятие «жена» было настолько свято для пеквениньос, что хотя при разговоре с Новиньей они и обращались к ней по имени, когда они заговаривали о ней с мужем Новиньи, могли величать ее только этим титулом.

— Я как раз собирался проведать ее, — кивнул Эндер. — Не мог бы ты сделать необходимые замеры и записать результаты?

Сеятель подпрыгнул прямо вверх. «Словно искра из горящего полена выстрелила», — подумал про себя Эндер. Несмотря на то что лицо пеквениньо для человеческого взгляда оставалось недвижным, вертикальный прыжок выдал переполняющий свинкса восторг. Сеятель обожал работать с электронным оборудованием: во-первых, потому, что машины приводили его в священный трепет, а во-вторых, это резко возвышало его в глазах остальных самцов пеквениньос. Сеятель немедленно начал распаковывать камеру и компьютер — сумку с ними он постоянно таскал с собой.

— Когда закончишь, пожалуйста, приготовь эту секцию для выжигания, — добавил Эндер.

— Да-да, — протрещал Сеятель. — Да-да-да.

Эндер вздохнул. Пеквениньос очень раздражались, когда люди говорили о чем-то, им уже известном. Сеятель, естественно, знал обычный порядок вещей: когда десколада подстраивается под новую культуру, «образованный» вирус должен быть уничтожен, пока еще находится в изоляции. Нельзя распространять среди колоний вирусов столь ценные знания. Поэтому Эндеру не надо было напоминать Сеятелю. Но таким образом человеческие существа удовлетворяли чувство ответственности — проверяя и перепроверяя даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.

Сеятель настолько погрузился в работу, что даже не заметил, как ушел Эндер. Очутившись в переходном ангаре, расположенном на ближнем к городу краю поля, Эндер разделся, сложил одежду в контейнер-очиститель и проделал «священный танец очищения»: руки над головой, затем широкие круги, повернуться вокруг оси, присесть, снова встать так, чтобы каждая часть тела подверглась тщательной обработке радиацией и газами, наполняющими ангар. Эндер глубоко вдохнул через рот и через нос и закашлялся, как всегда, потому что концентрация газов поддерживалась на максимально допустимом для человека уровне. Ровно три минуты. Из глаз брызжут слезы, легкие пылают, и все это время надо непрерывно размахивать руками, приседая и поднимаясь, — почтительный ритуал, посвященный Десколаде Всемогущей. «Так мы унижаемся перед лицом единственного и неповторимого властителя жизни на этой планете».

Наконец с дезинфекцией было покончено. «Прокоптился до самых костей», — подумал Эндер. В ангар ворвался свежий ветер. Эндер вытащил из контейнера одежду и неторопливо оделся, еще горячая ткань приятно согревала. Как только он покинет ангар, помещение внутри раскалится до невозможности, чтобы наверняка выжечь оставшиеся в живых вирусы. Ничто не способно было выжить в этом ангаре во время последней стадии дезинфекции. К тому времени, как кто-то снова решит воспользоваться услугами ангара, помещение обретет прежнюю стерильную чистоту.

Однако Эндера не переставала тревожить одна мысль: каким-то образом вирус десколады все-таки проникал наружу — если не через ангар, то через распыляющий барьер, который окружал экспериментальное поле подобно невидимой, но непреодолимой стене. Теоретически ни одна молекула, насчитывающая в себе более сотни атомов, не могла проникнуть сквозь этот барьер, она моментально должна была разрушиться. Изгороди, воздвигнутые вокруг защитной стены, предостерегали людей и пеквениньос, случайно забредших в опасную зону, но у Эндера в мозгу не раз вставала картина, как кто-то пытается проникнуть сквозь дезинтеграционное поле. Каждая клетка тела будет немедленно убита, нуклеиновые кислоты распадутся. Может быть, тело еще будут удерживать какие-то физические связи, но в воображаемой картине Эндера незнакомец рассыпался в пыль на другой стороне барьера, легкий ветерок разносил останки дымным следом, не давая им даже опуститься на землю.

Эндер чувствовал себя крайне неуютно при виде дезинтеграционного барьера еще и потому, что тот работал на тех же принципах, что и молекулярный дезинтегратор. Именно Эндер первым применил разработанное для уничтожения космических судов и ракет устройство против целой планеты — родной планеты жукеров. Произошло это три тысячи лет тому назад, когда он командовал Международным Флотом, сражающимся с флотом жукеров. Сейчас то же самое оружие Межзвездный Конгресс направил против Лузитании. Если верить Джейн, Межзвездный Конгресс один раз уже попытался передать сигнал об использовании молекулярного дезинтегратора. Тогда она блокировала передачу, обрубив ансибельную связь между кораблями флотилии и остальным человечеством, но кто даст гарантию, что какой-нибудь спятивший капитан корабля, запаниковав при виде неработающего ансибля, на подходе к Лузитании не проверит гибельную силу Маленького Доктора на планете?

Невозможно себе представить, но они пошли на эти меры: Конгресс послал недвусмысленный приказ — уничтожить Лузитанию. Совершить ксеноцид. Неужели Эндер напрасно писал «Королеву Улья»? Неужели люди все забыли?

Но для человечества минуло целых три тысячи лет. Достаточный срок, чтобы начать забывать. И хотя Эндер добавил к своим трудам «Жизнь Человека», эта книга (и вера) еще не успела распространиться по Вселенной. Люди не успели принять ее настолько, чтобы помешать Конгрессу истребить пеквениньос.

Почему Конгресс вынес такое решение? Вероятно, он преследовал те же цели, ради которых был воздвигнут дезинтеграционный барьер ксенобиологов: чтобы воспрепятствовать распространению опасной инфекции. Конгресс, скорее всего, заботило только одно — любыми методами помешать распространению чумы межпланетного мятежа. Но когда флот достигнет планеты, то не важно — будет приказ, не будет приказа, — они все-таки могут использовать Маленького Доктора в качестве последнего средства в борьбе с десколадой. Если не станет Лузитании, вместе с ней не станет и быстро мутирующего и весьма сообразительного вируса, покушающегося на человечество и лучшие его творения.

Путь от экспериментальных полей до нового здания станции ксенобиологов занял немного времени. Тропинка обогнула невысокий холм, прошлась по кромке леса, который служил племени пеквениньос отцом, матерью и живым кладбищем, и свернула к северным воротам в ограде, окружающей человеческую колонию.

Ограда была больным местом Эндера. Она давно изжила себя, теперь правила о минимальном вмешательстве людей в жизнь пеквениньос были отменены, и представители обеих рас свободно могли проходить через ворота. Когда Эндер только прибыл на Лузитанию, ограда генерировала особое поле, которое причиняло любому человеку, попытавшемуся перелезть через нее, невыносимую боль. Во времена борьбы за право свободного, ничем не ограниченного общения с пеквениньос старший приемный сын Эндера, Миро, пробыл в этом поле меньше минуты и получил необратимую травму головного мозга. Однако печальный опыт Миро явился всего лишь первым, хотя и самым болезненным, наглядным примером того, что ограда сотворила с душами людей, заключенных внутри ее. Запрет был снят тридцать лет назад. За все это время не возникло ни единой причины оставлять барьер между людьми и пеквениньос, но ограда продолжала стоять. Люди — колонисты Лузитании решили так. Они хотели, чтобы граница между людьми и пеквениньос оставалась на прежнем месте.

Вот почему лаборатории ксенобиологов были перенесены ниже по реке. Раз пеквениньос должны были участвовать в исследованиях, лабораторию следовало установить поближе к ограде, а все экспериментальные фермы вынести за нее, чтобы люди и пеквениньос случайно не сталкивались друг с другом на улицах Милагре.

Когда Миро отправился навстречу Валентине, Эндер думал, что по возвращении тот будет изумлен и потрясен громадными переменами на планете Лузитания. Он искренне верил, что ко времени возвращения Миро люди и пеквениньос пойдут рука об руку — две разумные расы, развивающиеся в мире и гармонии. Но вместо этого взгляду Миро предстанет практически неизменившаяся колония. За редким исключением люди Лузитании не горели желанием поддерживать близкое знакомство с иными разумными расами, обитающими на планете.

Хорошо, что Королеву Улья с жукерами Эндер разместил подальше от Милагре. Эндер хотел, чтобы жукеры и люди постепенно узнавали друг друга. Однако ему, Новинье и остальным членам их семейства приходилось держать в тайне присутствие жукеров на Лузитании. Если колонисты испытывали трудности в общении с млекопитающими пеквениньос, то всякая мысль о насекомообразных жукерах немедленно повлечет за собой яростный всплеск ксенофобии.

«Я запутался в тайнах, — подумал Эндер. — Все годы, что я был Говорящим от Имени Мертвых, я открывал людям глаза и помогал им жить в свете правды. А теперь я ни с кем не могу поделиться и малой частью того, что мне известно, потому что, если я выпущу наружу свои знания, последствиями станут страх, ненависть, жестокость, убийство, война».

Неподалеку от ворот, с внешней стороны изгороди, стояли два дерева-отца — одно именовалось Корнероем, другое носило имя Человек. Если смотреть со стороны ворот, создавалось впечатление, что Корнерой растет по левую руку, а Человек — по правую. Человек был тем самым пеквениньо, которого Эндер, согласно требованиям, выставленным в договоре между людьми и пеквениньос, убил собственными руками. Затем Человек возродился в целлюлозно-хлорофилльном виде, превратившись наконец в зрелого, взрослого самца, способного производить детей.

По сей день Человек сохранял былое величие — и не только среди свинксов своего племени, но и среди многих других племен. Эндер знал, что он, как и прежде, жив, однако, глядя на дерево, он неизбежно вспоминал, как умирал Человек.

У Эндера не возникало проблем в общении с Человеком, он не раз вел беседы с деревом-отцом. Но Эндер никак не мог справиться с собой: всякий раз он воспринимал дерево как пеквениньо, с которым когда-то был знаком, как Человека. Где-то в глубине души Эндер, может быть, понимал, что это воля и память придают личностные черты разумному существу и что воля и память пеквениньос в точности передались дереву. Но глубинное понимание не всегда пробуждает искреннюю веру. Человек стал таким чуждым теперь.

Однако он по-прежнему оставался Человеком и другом Эндеру. Эндер, проходя мимо, провел ладонью по шероховатой коре дерева, затем, немного отклонившись от маршрута, подошел к более древнему дереву-отцу по имени Корнерой и также прикоснулся к коре. Ему не довелось знать Корнероя как пеквениньо, Корнерой был убит соплеменниками, и его дерево уже высоко вздымалось над равниной, раскинув во все стороны ветви, когда Эндер только прибыл на Лузитанию. В беседах с Корнероем Эндер не ощущал невосполнимой утраты.

У самого основания Корнероя валялось множество палочек. Некоторые из них принесли сюда пеквениньос, другие Корнерой сотворил из собственных ветвей. Это были палочки для бесед. Пеквениньос использовали их, чтобы выбивать ритм на стволе дерева-отца; дерево, в свою очередь, формировало внутри себя пустоты, когда надо, убирало их, изменяя звук, и таким образом получалось некое подобие речи. Эндер постепенно научился управляться с палочками. Правда, руки его еще не вполне приспособились, но его умения хватало, чтобы заставить дерево заговорить.

Сегодня, впрочем, Эндеру не хотелось ни о чем говорить. Пусть лучше Сеятель сообщит деревьям-отцам, что еще один эксперимент закончился неудачей. Эндер побеседует с Корнероем и Человеком позднее. Потом он поговорит с Королевой Улья. Затем — с Джейн. Он со всеми поговорит. Но и после всей этой болтовни они ни на йоту не приблизятся к разрешению проблем, которые омрачали будущее Лузитании. Потому что переливанием из пустого в порожнее проблему не решишь. Решение основывается на знании и действии — знании, доступном кому-то другому, и действии, которое только другие могли совершить. От Эндера здесь ровным счетом ничего не зависело.

Все, чем он занимался со дня последней битвы, когда был еще совсем ребенком, — это слушал и говорил. Все, что он умеет, — это слушать и говорить. В другие времена, в других местах это помогало. Но только не сейчас. Множество угроз нависло над Лузитанией, некоторые из них были делом его рук, однако ни деяние, ни слово, ни мысль, высказанная Эндрю Виггином, здесь не годятся. Как и будущее всех граждан Лузитании, его будущее зависело от других людей. Единственное различие между ним и простыми колонистами заключалось в том, что Эндер знал, какая опасность угрожает им, и понимал возможные последствия малейшей неудачи или ошибки. Чье бремя тяжелее — того, кто умирает в неведении, до самого последнего мгновения не зная об опасности, или того, кто видит, как зреет угроза, следит за медленным приближением смерти долгие дни, недели, годы? Кто более проклят?

Эндер отвернулся от деревьев и зашагал вниз по протоптанной тропинке, ведущей к человеческому жилью. Ворота, дверь лаборатории ксенобиологов. Доверенный помощник Элы, пеквениньо по имени Глухой, хотя с чем-чем, а со слухом у него точно было все в порядке, — немедленно провел Эндера в кабинет Новиньи, где его уже ждали Эла, Новинья, Квара и Грего. Эндер бросил на стол пакетик с пораженной вирусом картофельной ботвой.

Эла хмуро покачала головой, Новинья вздохнула. Но они были вовсе не так уж и опечалены, вопреки ожиданиям Эндера. Очевидно, уже замыслили что-то еще.

— Думаю, мы ожидали такого результата, — сказала Новинья.

— Но попробовать все равно стоило, — возразила Эла.

— А что толку? — взорвался Грего. Пасынку Эндера, младшему сыну Новиньи, давно перевалило за тридцать; он превратился в блестящего ученого, но во всех семейных спорах словно нарочно выбирал роль «адвоката дьявола» — не важно, обсуждали они ксенобиологические проблемы или цвет, в который собирались покрасить стены. — Производя на свет бесконечные штаммы, мы лишь показываем десколаде, как можно обойти преграды, которые мы ставим на ее пути. Если в ближайшее время не удастся расправиться с ней раз и навсегда, тогда она расправится с нами. А как только десколады не станет, мы сможем наконец перестать заниматься всякой чушью и начать выращивать старый добрый картофель.

— Нет, не сможем! — не сдержавшись, тоже выкрикнула Квара. Ее горячность немало удивила Эндера. Обычно Квара склонна была помалкивать и выступала только по делу, вот так вдруг, ни с того ни с сего взорваться — ей это было несвойственно. — Говорю вам, десколада — живое существо.

— А я тебе говорю, вирус он и есть вирус, — ответствовал Грего.

Эндера несколько смутило, что Грего призывает к уничтожению десколады, а значит, легко согласился на уничтожение пеквениньос. На него это было не похоже. Большую часть своей жизни Грего провел среди самцов пеквениньос — он знал их и говорил на языке свинксов лучше, чем кто бы то ни было.

— Дети, тише, давайте я лучше объясню Эндрю суть проблемы, — прервала спор Новинья. — Мы с Элой обсуждали дальнейшие планы на случай, если картофель погибнет, и тогда она предложила… нет, рассказывай лучше ты, Эла.

— Моя идея довольно проста. Вместо того чтобы пытаться выращивать потенциально сдерживающие вирус десколады растения, не лучше ли попробовать справиться с самим вирусом?

— Вот именно, — кивнул Грего.

— Заткнись, — посоветовала ему Квара.

— Грего, прошу тебя, будь любезен, исполни просьбу своей сестренки, — ласково улыбнулась Новинья.

Эла перевела дух и продолжила:

— Мы не можем просто расправиться с десколадой, потому что в таком случае вымрет вся туземная жизнь Лузитании. Я предлагаю попытаться создать новый штамм десколады, который будет во всем повторять действия первоначального вируса относительно воспроизводительных циклов жизненных форм Лузитании, но станет обходить стороной новые виды существ и растений.

— Ты сможешь уничтожить вредную для нас часть вируса? — спросил Эндер. — Ты уверена, что выделишь ее?

— Не совсем. Но думаю, смогу выделить те части вируса, от которых зависит жизнь свинксов и прочих пар «растение— животное». Я сохраню главное и отброшу за ненужностью все остальное. Затем мы добавим примитивную способность к воспроизведению и искусственно введем пару-другую рецепторов, чтобы вирус достаточно быстро реагировал на изменения в организме «хозяина». После чего нам останется заключить все вышеперечисленное в органель, и вот она — замена десколаде. Свинксы и прочие обитатели планеты живы-здоровы, а мы можем больше не задумываться о постоянной угрозе голодной смерти.

— А как ты расправишься с изначальным вирусом? Опрыскаешь всю планету распылителем? — поинтересовался Эндер. — А что, если десколада уже адаптировалась к нему?

— Нет, ничего опрыскивать мы не будем, потому что распылитель не сможет уничтожить те вирусы, которые уже внедрились в тела каждого обитателя Лузитании. Это действительно проблема…

— Как будто до этого все было так просто! — хмыкнула Новинья. — Раз — и из ничего мы получаем новую органель…

— Невозможно ввести эти клетки во всех пеквениньос на Лузитании, потому что тогда нам пришлось бы сделать прививку каждому животному, привить каждое дерево и травинку, что произрастают здесь.

— Да, невозможно, — согласился Эндер.

— Следовательно, нам придется включить в органели особый механизм, благодаря которому они бы сами внедрялись в тела и одновременно навсегда расправлялись с вирусами старой десколады.

— Ксеноцид, — резко заявила Квара.

— Вот где камень преткновения, — кивнула Эла. — Квара утверждает, что десколада разумна.

Эндер перевел взгляд на младшую из приемных дочерей:

— Разумная молекула?

— У них есть язык, Эндрю.

— А это-то откуда? — удивился Эндер.

Он попытался представить себе, каким образом генетическая молекула — пусть даже такая длинная и сложная, как вирус десколады, — может общаться с другими.

— Я давно подозревала, но не хотела ничего говорить, пока сама не проверю…

— И это означает, что она вовсе не уверена в своих выводах, — с триумфом констатировал Грего.

— Но сейчас я почти доказала это. Вы не можете уничтожить целый вид, пока мы не будем знать наверняка.

— Как они общаются между собой? — спросил Эндер.

— Естественно, не как мы с вами, — начала объяснять Квара. — Они передают друг другу информацию на молекулярном уровне. Впервые я столкнулась с этим, когда работала над новыми штаммами, тогда передо мной встала проблема: каким образом новым штаммам десколады удается так быстро распространиться и в столь короткий срок заменить старые версии вируса? Я никак не могла найти решение, потому что неправильно поставила перед собой вопрос. Они не заменяют старые вирусы. Они просто обмениваются информацией.

— Ну да, кидаются стрелками, — съязвил Грего.

— Это я так назвала, — смущенно подтвердила Квара. — Я тогда не понимала, что это особый вид речи.

— Потому что это вовсе и не было речью… — снова вмешался Грего.

— Это случилось пять лет назад, — перебил его Эндер. — Ты тогда сказала, что стрелки, которые они посылают, несут необходимые гены, и вирусы, приняв их, перестраивают структуру так, чтобы вобрать в себя новый ген. Вряд ли это можно назвать языком.

— Но они обмениваются такими стрелками постоянно, — пожала плечами Квара. — Молекулы-посыльные то и дело снуют туда-сюда, и в большинстве случаев вирусы не поглощают их. Они считываются какой-то частью десколады и следуют дальше.

— Ага, это, по-твоему, язык? — уточнил Грего.

— Нет, не совсем, — покачала головой Квара. — Но иногда, после того как вирус принимает одну из таких стрелок, он создает новую и посылает ее вовне. И вот почему я решила, что это язык: верхняя часть новой стрелки всегда начинается с молекулярного придатка, по форме сходного с хвостиком стрелки, на которую послужила ответом. В этом придатке заключена нить разговора.

— Разговора! — презрительно хмыкнул Грего.

— Так, либо ты заткнешься, либо сдохнешь как собака, — тихо произнесла Эла.

«Даже после стольких лет, — подумал Эндер, — один звук голоса Элы способен привести Грего в чувство, хотя бы иногда».

— Я проследила некоторые из этих «разговоров», многие из которых содержали до ста «реплик». Хотя многие заканчивались гораздо раньше. Некоторые происходили внутри основного тела вируса, не выходя за его пределы. Но вот что самое интересное: десколада действовала сознательно. Бывало, что один вирус подбирал стрелку и оставлял ее себе, тогда как другие так не поступали. Иногда случалось, что у каждого вируса оказывалась своя стрелка. Но область, куда они помещали эти стрелки-послания, всегда было труднее всего определить. А найти ее трудно потому, что она не является частью их структуры, это их память, а, как известно, индивидуальности отличны друг от друга. Я наблюдала несколько случаев, когда вирусы выбрасывали некоторые фрагменты своей памяти. Это происходило, когда они набирали слишком много стрелок.

— Все, что ты нам рассказываешь, безусловно, очень и очень интересно, — заметил Грего, — но это не наука. Существует множество объяснений твоих «стрелок» — это и случайная связь, и отмирание ненужных частей…

— Только не случайность! — вспыхнула Квара.

— Но язык здесь совсем ни при чем, — огрызнулся Грего.

Эндер не обращал внимания на разгоревшийся спор, потому что с ним через встроенный в драгоценный камень передатчик, спрятанный в его ухе, связалась Джейн. Сейчас она общалась с ним куда реже, чем в прошлые годы. Он внимательно слушал, стараясь ничего не пропустить.

— В ее словах что-то есть, — прошептала Джейн. — Я просмотрела ее записи, десколада творит нечто такое, чего ни разу не замечалось ни за одним одноклеточным организмом. Я проштудировала многие исследования по этому вопросу, и чем больше я размышляю над подобным поведением десколады, тем меньше оно оставляет впечатление заурядного генетического кодирования. Скорее всего, это действительно язык. Во всяком случае, на данный момент мы не можем отбрасывать вероятность того, что вирус действует осознанно.

Когда Эндер наконец вернулся к происходящему в лаборатории, Грего выдавал очередную гневную тираду:

— Почему мы всегда должны облекать непонятное нам в какую-то мистическую оболочку?! — Грего закрыл глаза и передразнил: — «Я открыла новую жизнь! Я открыла новую жизнь!»

— Перестань! — не сдержалась Квара.

— Мы, по-моему, несколько отвлеклись от темы, — миролюбиво сказала Новинья. — Грего, давай придерживаться нормального человеческого общения.

— Ну да, попробуй здесь удержись, когда все ненормально. Até agora quem já imaginou microbiologista que se torna namorada de uma molécula? — «Представьте себе — микробиолог, одержимый молекулой!»

— Довольно! — резко оборвала его Новинья. — Квара такой же ученый, как и ты, и…

— Была, — пробормотал себе под нос Грего.

— И если ты будешь так любезен и все-таки выслушаешь меня до конца, она вольна представлять на наш суд свои гипотезы. — Новинья вся кипела от злости, но Грего, как обычно, сидел с самым невозмутимым видом. — Тебе давно следовало понять, Грего, очень часто случается так, что гипотезы, которые на первый взгляд кажутся абсурдными и нелогичными, в итоге становятся фундаментальными учениями в нашем ви́дении мира.

— Неужели вы действительно считаете, что это одно из таких открытий? — в ответ спросил Грего, внимательно оглядывая каждого из участников дискуссии. — Говорящий вирус? Se Quara sabe tanto, porque ela nao diz о que é que aqueles bichos dizem? — «Если Квара столько знает, почему же не скажет нам, о чем там болтают эти твари?»

Это был знак, что дискуссия вышла за рамки обыкновенного обсуждения, — он заговорил по-португальски, вместо того чтобы пользоваться звездным, языком ученых и дипломатов.

— Какая вообще разница? — попытался успокоить их Эндер.

— Разница есть! — гневно ответила Квара.

Эла с испугом взглянула на Эндера:

— Одно дело — избавиться от опасной болезни, другое — уничтожить целую разумную расу. Вот в чем разница, как мне кажется.

— Я хотел сказать, — терпеливо объяснил Эндер, — какая разница, что они там говорят?

— Никакой, — согласилась Квара. — Скорее всего, мы никогда не поймем их языка, но это вовсе не значит, что они неразумны. И, кроме того, что могут сказать друг другу разумный вирус и человек?

— Как насчет того: «Прошу вас, не надо нас больше убивать»? — в очередной раз съязвил Грего. — Вот если ты узнаешь, как эта фраза звучит на языке вирусов, тогда это может нам пригодиться.

— Но, Грего, — лилейно-насмешливо произнесла Квара, — мы к ним обратимся с подобной просьбой или все-таки они к нам?

— Это не требует срочного ответа, — вмешался Эндер. — Можно отложить обсуждение этого вопроса на потом.

— Откуда ты знаешь? — обрушился на него Грего. — А вдруг завтра мы проснемся от страшного зуда — тело будет ломить, голова запылает в лихорадке? Мы все умрем потому, что прошлой ночью вирус десколады вычислил, как одним ударом можно избавиться от нежелательного присутствия людей на этой планете. Вопрос стоит так: либо мы, либо они.

— Мне кажется, Грего своей обличительной речью лишь еще раз доказал, что нам действительно некоторое время следует выждать, — спокойно ответил Эндер. — Вы слышали, как он говорил о десколаде? Она вычисляет, как можно избавиться от нас. Даже он считает, что десколада обладает волей и способна принимать решения.

— Я употребил это слово в переносном смысле, — поправил Грего.

— А мы все время говорили в переносном смысле, — произнес Эндер. — И точно так же думали. Потому что все мы чувствуем одно и то же — мы ведем войну с десколадой. И это нечто большее, нежели обыкновенная схватка с заразой. Такое впечатление, что против нас выступает разумный, мощный враг, который просчитывает наше поведение на несколько ходов вперед. За всю историю медицинских исследований никто и никогда не сталкивался с вирусом, который настолько ловко избегал бы всех расставленных ловушек.

— Просто до нас никто не сталкивался с микробом, имеющим такой сложный генетический код, — заметил Грего.

— Вот именно, — вздохнул Эндер. — Это тот еще вирус, и он может обладать такими возможностями, которых мы даже вообразить не можем в существе менее сложном, чем позвоночное млекопитающее.

Слова Эндера словно повисли в воздухе, ответом ему послужило общее молчание. На какую-то секунду Эндер поверил, что все-таки он принес некоторую пользу, поучаствовав в собрании: как человек, умеющий говорить, он хотя бы сумел добиться согласия.

Но Грего тут же доказал, что Эндер заблуждался в своей самоуверенности:

— Даже если Квара права, даже если она угодила прямо в точку и все вирусы десколады имеют научные степени по философии и каждый день публикуют по диссертации на тему «Как бы половчее прижать людишек, чтоб они издохли?», что тогда? Если этот вирус, который пытается убить нас, так чертовски умен, давайте-ка лучше брюхом вверх и прикинемся трупами!

— Я считаю, что Квара должна продолжать работать над этим вопросом, — спокойно ответила Новинья. — Мы окажем ей всю посильную помощь, а Эла тем временем попробует решить свою проблему.

На этот раз запротестовала Квара:

— А зачем мне ломать голову, как связаться с десколадой, если остальные по-прежнему будут искать пути к ее уничтожению?

— Хороший вопрос, Квара, — кивнула Новинья. — А ведь верно, зачем тебе пытаться понять вирус? Вдруг он внезапно найдет способ преодолеть наши химические заслоны и в один прекрасный миг сотрет нас с лица земли?

— Либо мы, либо они, — пробурчал Грего.

Эндер понимал, Новинья поступила мудро: она решила вести разработки в двух направлениях одновременно и уже потом выбрать одно из двух, когда они узнают побольше. Однако, сосредоточившись на обсуждении, разумна десколада или нет, и Квара, и Грего забыли еще кое о чем.

— Даже если вирус обладает разумом, — снова вступил в разговор Эндер, — это вовсе не означает, что он священен. Все зависит от того, раман он или варелез. Если десколада — раман, если десколада и человечество достаточно хорошо поймут друг друга, чтобы найти способ сосуществования, — что ж, замечательно. Нам ничего не будет грозить, и десколаду никто не тронет.

— Великий миротворец намеревается подписать мирный договор с молекулой? — скептически поинтересовался Грего.

Эндер проигнорировал насмешку:

— С другой стороны, если вирусы будут продолжать свои попытки уничтожить нас, а мы не найдем способа связаться с ними, то, значит, они варелез — разумные инопланетяне, но настроенные враждебно ко всему живому. Варелез — чуждые нам существа, с которыми мы не можем ужиться. Варелез — иная разумная раса, с которой мы, в силу естественных законов, будем сражаться до самой смерти, и в таком случае наш нравственный долг — сделать все, что в наших силах, чтобы одержать победу.

— Отлично сказано! — похлопал Грего.

Победное ликование брата ничуть не смутило Квару. Она внимательно выслушала Эндера, взвесила его слова и наконец согласно кивнула:

— Я присоединяюсь, только если изначально мы не будем руководствоваться убеждением, что десколада — варелез.

— И даже тогда можно выбрать срединный путь, — продолжал Эндер. — Может быть, Эле удастся найти способ, чтобы заменить все вирусы десколады, сохранив при этом свойственную им «память» и «язык».

— Нет! — горячо воскликнула Квара. — Только не это… у вас нет права оставлять вирусам воспоминания о прошлом и отнимать всю способность к адаптации. А что, если бы они устроили нам поголовную фронтальную лоботомию?! Если война, значит так тому и быть. Убейте их, но не оставляйте память, украв волю.

— Не важно, — сказала Эла. — Такое вряд ли получится. Я и так поставила перед собой практически невыполнимую задачу. Прооперировать десколаду не так-то просто. Не то что выявить и вырезать опухоль у животного. Как мне анестезировать молекулу, чтобы она не излечила себя, пока я буду проводить ампутацию? Может быть, десколада в физике не так уж и сильна, но она намного обогнала меня во всем, что касается молекулярной хирургии.

— Пока, — подчеркнул Эндер.

— А пока нам ничего не известно, — подвел итог Грего. — За исключением того, что десколада изо всех своих силенок старается расправиться с нами, пока мы тут решаем, отвечать ей тем же или не отвечать. Я, конечно, подожду, но мое терпение не безгранично.

— А как насчет пеквениньос? — спросила Квара. — У них разве нет права голоса? Вдруг они не разрешат нам трогать молекулу? Она ведь не только дает им возможность воспроизводиться; в свое время, возможно, именно десколада сделала их разумными.

— Эта штука может убить нас всех, — ответил Эндер. — Если только Эла найдет способ избавиться от вируса, не нарушив при этом репродуктивного цикла пеквениньос, не думаю, чтобы они имели какое-то право разрешать нам использовать средство или не разрешать.

— Возможно, они считают иначе.

— Тогда, скорее всего, им лучше не знать, чем мы здесь занимаемся, — предложил Грего.

— Мы не будем сообщать об истинной цели наших исследований ни людям, ни пеквениньос, — отрубила Новинья. — Это может повлечь за собой ужасное непонимание, которое приведет к насилию и смерти.

— Значит, мы, люди, судьи всех остальных живых существ, — горько покачала головой Квара.

— Нет, Квара. Мы — ученые, мы собираем информацию, — подчеркнула Новинья. — И пока мы не соберем достаточно сведений, никто никого не посмеет судить. Хранить молчание обязан каждый из присутствующих здесь. В особенности это касается Квары и Грего. Вы без моего разрешения ни словом не обмолвитесь о нашем разговоре, а я не дам разрешения, пока мы не будем обладать более подробной информацией.

— Без твоего разрешения, — дерзко уточнил Грего, — или без разрешения Говорящего от Имени Мертвых?

— Я главный ксенобиолог, — ответила Новинья. — Выносить решения буду я одна. Это всем понятно?

Она выждала, пока каждый не согласился с изложенным планом.

Новинья встала. Собрание было закончено. Квара и Грего удалились почти сразу. Новинья чмокнула Эндера в щеку и мягко вытолкала его и Элу из кабинета.

Эндер вместе с Элой направились к лаборатории. По пути он воспользовался представившейся возможностью, чтобы уточнить кое-какие детали:

— Неужели действительно возможно распространить твой псевдовирус по всей Лузитании так, чтобы он охватил каждое создание природы?

— Не знаю, — печально ответила Эла. — Это вообще не проблема по сравнению с тем, как доставить мой вирус каждой клетке отдельного организма. Ведь десколада очень быстро адаптируется; в крайнем случае она может просто сбежать. Мне придется создать что-то вроде вирусоносителя, и отчасти он должен будет базироваться на самой десколаде. Десколада — единственный паразит из известных мне, который овладевает организмом именно с такой скоростью, какая мне требуется для выполнения плана. Забавно, я уничтожу десколаду, воспользовавшись ее же собственными методами.

— Это вовсе не забавно, — возразил Эндер. — Именно так устроен мир. Кто-то однажды сказал мне, что единственный учитель, который чего-то стоит, — это твой враг.

— Тогда Квара и Грего только тем и занимаются, что присваивают друг другу новые научные степени, — улыбнулась Эла.

— Их споры приносят пользу, — ответил Эндер. — Они вынуждают нас тщательно взвешивать каждое решение.

— Мало будет пользы, если кто-нибудь из них решит вынести обсуждение за пределы нашей семьи.

— Эта семья предпочитает не выносить сор из избы, — усмехнулся Эндер. — Уж я-то знаю.

— Напротив, Эндрю. Ты-то должен знать, с какой охотой мы говорим с абсолютно чужим нам человеком, если считаем, будто наш вопрос настолько важен, что оправдывает подобное поведение.

Эндер вынужден был признать, что она права. Когда Эндер только прибыл на Лузитанию, ему нелегко было заставить Квару и Грего, Миро, Квима и Ольяду довериться ему. Но Эла сразу приняла его, а следом за ней и все остальные дети Новиньи. Семья всегда следовала кодексу чести, но все ее члены обладали сильной волей и были настолько уверены в себе, что ни один из них не поставил бы суждение другого выше своего собственного. И Грего, и Квара вполне могли решить, что, если рассказать кому-нибудь о разговоре, это пойдет только на пользу Лузитании, человечеству или науке, поэтому данное ими слово сохранять тайну еще ничего не значило. Точно так же, незадолго до прилета Эндера на планету, был нарушен закон о невмешательстве в жизнь свинксов.

«Очень мило, — подумал про себя Эндер. — Вот еще одна возможная угроза катастрофы, и вновь я бессилен».

Покинув лабораторию, Эндер в очередной раз пожалел, как случалось уже много-много раз, что рядом с ним нет Валентины. Она неплохо разбиралась в подобных этических проблемах. Скоро она прилетит, но успеет ли — вот в чем вопрос. Эндер понимал и по большей части соглашался с аргументами, выдвинутыми как Кварой, так и Грего. Сильнее всего его беспокоил покров тайны — ни с одним пеквениньо, даже с самим Человеком, он не мог обсудить принятое ими решение, а ведь оно может изменить жизнь всех свинксов, равно как и жизни колонистов-землян. И все же Новинья была права. Вынести проблему на общее обсуждение прежде, чем сами ученые узнают, выполним их план или нет, — это значит ввергнуть колонистов в сомнение в лучшем случае, а в худшем — привести к анархии и кровопролитию. Пеквениньос стали теперь мирными созданиями, но их история полна кровавых войн.

Выйдя из ворот и повернув обратно к экспериментальным полям, Эндер заметил Квару, стоящую рядом с деревом-отцом Человеком. В руках у нее были зажаты палочки, она о чем-то беседовала. Правда, она не стучала ими по стволу, иначе Эндер услышал бы ее издалека. Значит, она хочет, чтобы эта беседа осталась между Человеком и ней. Ладно. Эндер пройдет стороной, чтобы не мешать разговору.

Но стоило только Кваре заметить, что Эндер смотрит в ее сторону, как она немедленно попрощалась с Человеком и быстро пустилась по тропинке в сторону ворот. Естественно, она столкнулась с Эндером лицом к лицу.

— Обсуждали что-то очень важное и секретное? — миролюбиво спросил Эндер.

Он хотел просто пошутить, но когда его слова уже прозвучали и на лице Квары мелькнуло вызывающее выражение, только тогда Эндер понял, каким именно секретом Квара только что поделилась с деревом-отцом. И Квара подтвердила возникшее у него подозрение.

— Мамины представления о справедливости не всегда совпадают с моими, — заявила она. — Если уж на то пошло, то и ты не всегда с ней соглашаешься.

Эндер знал, что Квара может нарушить клятву, но даже не предполагал, что она сделает это так быстро.

— Но всегда ли справедливость — наиболее важное из всех соображений? — спросил Эндер.

— Для меня — да, — тут же ответила Квара.

Она попыталась обогнуть его и пройти в ворота, но Эндер поймал ее за руку.

— Отпусти меня.

— Поделиться тайной с Человеком — это одно, — терпеливо произнес Эндер. — Он очень мудр. Но больше никому не говори. Некоторые пеквениньос, самцы, могут превратиться в весьма агрессивных особей, если сочтут, что у них есть на то причины.

— Они не просто самцы, — возразила Квара. — Они зовут себя мужьями. Может быть, и нам стоит называть их мужами. — Она наградила Эндера победной улыбкой. — Ты и вполовину не так открыт и чистосердечен, как привык считать.

Она оттолкнула его и прошла через ворота в Милагре.

Эндер приблизился к Человеку и остановился перед ним.

— Что она тебе сказала, Человек? Она поведала тебе, что я лучше умру, чем позволю хоть кому-нибудь уничтожить десколаду, если это повредит тебе и твоему народу?

Разумеется, Человек ничего не ответил, потому что Эндер вовсе не намеревался стучать палочками по стволу, чтобы воспроизвести язык отцов; стоит ему хоть разок стукнуть палочкой по дереву, как самцы пеквениньос услышат его и мигом примчатся. Между пеквениньос и деревьями-отцами не существовало понятия «личная беседа». Если дерево хотело пообщаться с кем-нибудь наедине, оно могло связаться с другими деревьями-отцами — они «разговаривали» при помощи сигналов, передаваемых непосредственно из мозга в мозг, точно так же как Королева Улья отдавала приказы жукерам, которые служили ей глазами, ушами, руками и ногами. «Если бы только я мог проникнуть в эту коммуникационную сеть, — подумал Эндер. — Мгновенный обмен мыслями. Мысль в чистом виде, защищенная в любом конце Вселенной».

И все же он должен был сказать хоть что-нибудь, чтобы немного нейтрализовать то, что могла наговорить Квара.

— Человек, мы делаем все, что в наших силах, чтобы спасти и людей, и пеквениньос. Мы постараемся уберечь даже вирус десколады, если это будет возможно. Эла и Новинья могут справиться с этой задачей. И Грего с Кварой тоже опытные ученые. Но сейчас, прошу тебя, доверься нам и не рассказывай никому об этом. Пожалуйста. Если люди и пеквениньос узнают о нависшей над всеми угрозе прежде, чем мы сумеем достойно противостоять ей, результаты будут ужасны и смертельны для многих.

Больше сказать было нечего. Эндер побрел к экспериментальным фермам. До наступления ночи он и Сеятель закончили замеры, а затем подожгли и спалили все поле. Внутри дезинтеграционного барьера не уцелело ни одной достаточно большой молекулы. Они сделали все, что можно, чтобы знания, которые почерпнула десколада на этом поле, остались тайной для остальных колоний вирусов.

Но ничего нельзя было поделать с теми вирусами, которых они — люди и пеквениньос — переносили внутри собственных клеток. А что, если Квара права? Что, если заключенной за барьером десколаде перед смертью каким-то образом удалось «рассказать» вирусам, живущим внутри Эндера и Сеятеля, о том, чему она научилась на примере нового штамма картофеля? О тех защитах, которые встроили в растение Эла и Новинья? О том, как вирус расправился со своими врагами?

Если десколада действительно разумна и обладает языком, чтобы передавать информацию от одного индивидуума к другому, как Эндер и прочие смеют надеяться на победу? В будущем десколада станет разумной расой, обладающей наивысшей способностью к адаптации; она сможет мгновенно покорять миры и безжалостно расправляться со своими противниками; она станет сильнее и могущественнее людей, свинксов, жукеров и любых других живых существ на обитаемых мирах. С этой мыслью Эндер вечером лег в постель, и его ум был занят этой проблемой, когда они с Новиньей занимались любовью. Новинья даже попыталась утешить его, будто это на его плечи, а не на ее возложен груз ответственности за целую планету. Он попытался объясниться, но быстро осознал свою неправоту. Зачем добавлять к ее заботам еще и свои?

Человек внимательно выслушал Эндера, но не согласился с тем, о чем тот просил его. Молчать? Никогда. Люди создают новый вирус, который может значительно изменить жизненный цикл пеквениньос. О, конечно. Человек ничего не скажет незрелым самцам и самкам. Но он может — и непременно это сделает — рассказать все остальным деревьям-отцам, растущим по всей Лузитании. Они имеют право знать, что происходит, а затем вместе они в случае чего решат, как поступать дальше.

До захода солнца каждому дереву в каждом лесу стало известно то, о чем сегодня узнал Человек; он подробно изложил им планы людей и свои соображения, насколько им следует доверять. Большинство отцов согласилось с ним: «Пока мы позволим людям продолжать свое дело. Но одновременно установим за ними пристальное наблюдение и будем готовиться к тому, что люди и пеквениньос пойдут друг на друга войной. Правда, будем надеяться, что до этого дело не дойдет. У нас нет надежды на победу, но, может быть, прежде, чем они перебьют нас, мы сумеем найти способ хотя бы некоторым из нас спастись».

Перед самым наступлением ночи они договорились с Королевой Улья, единственным нечеловеческим существом на Лузитании, располагающим продуктами высокой технологии. Завтра начнется строительство космического корабля, который вскоре должен будет покинуть Лузитанию.

Глава 7

Доверенная служанка

— Это правда, что в давние времена, когда вы посылали свои космические корабли на освоение новых миров, вы всегда могли разговаривать друг с другом так, будто стоите в одном лесу?

— Мы предполагаем, что и с вами будет то же самое. Когда вырастут новые деревья-отцы, они свяжутся с Лузитанией. Над филотическими связями расстояние не властно.

— Но будет ли так, как ты говоришь? Мы не сможем послать в полет деревья. Полетят братья, несколько жен и сотня маленьких матерей, которые и дадут жизнь новым поколениям. Путешествие будет длиться по меньшей мере несколько десятилетий. Как только они прибудут на место, наиболее достойных братьев переправят в третью жизнь, а следовательно, минует еще год, прежде чем первые деревья-отцы достаточно повзрослеют, чтобы оплодотворить матерей. Каким образом первый отец на том новом мире узнает, как говорить с нами? Как мы поприветствуем его, когда мы даже не будем знать, где он находится?


Пот струился по лицу Цин-чжао. Капельки бежали по ее щекам, заливали глаза, повисали на кончике носа. Срываясь, они падали в грязную воду рисового поля или на молодые рисовые ростки, которые только-только поднялись над поверхностью воды.

— Почему ты не вытрешь лицо, о святая?

Цин-чжао подняла склоненную голову, чтобы взглянуть на того, кто посмел заговорить с ней. Обычные люди, посвящающие себя праведному труду, старались работать подальше от нее, они чувствовали себя несколько скованно, возделывая поле рядом с Говорящей с Богами.

Это была девочка лет четырнадцати, с мальчишеской фигуркой и коротко остриженными волосами. Она с нескрываемым любопытством наблюдала за Цин-чжао. Ее поведение отличала какая-то открытость, она абсолютно не стеснялась Говорящей с Богами. Цин-чжао сочла это весьма странным и немного неприятным. Первой ее мыслью было проигнорировать девочку.

Но не обратить на нее внимание было бы крайне невежливо, все равно что сказать: «Я беседую с богами, поэтому я вольна не отвечать, когда мне задают вопросы простые люди». Никто бы даже не подумал, что на самом деле она не ответила потому, что целиком погружена в решение практически невыполнимой задачи, поставленной великим Хань Фэй-цзы. Задание настолько заняло ее ум, что ей было в буквальном смысле слова больно думать о чем-либо другом.

Поэтому она ответила, но использовала форму вопроса:

— А почему я должна вытирать лицо?

— Разве тебе не щиплет кожу? Пот, стекающий по лицу, — он ведь попадает в глаза и, наверное, страшно жжется.

Цин-чжао опустила лицо и снова принялась за работу, только на этот раз она специально сконцентрировалась на ощущениях от пота. Он действительно неприятно разъедал лицо, глаза жгло огнем. По сути дела, жгло нестерпимо, что очень раздражало. Цин-чжао осторожно разогнулась и выпрямилась — и сразу почувствовала острую боль, пронзившую спину. Таким образом ее тело протестовало против изменения позы.

— Да, — повернулась она к девочке. — Действительно жжется.

— Тогда вытрись, — посоветовала девочка. — Рукавом.

Цин-чжао посмотрела на рукав. Платье насквозь пропиталось потом.

— Ты думаешь, поможет? — поинтересовалась она.

Теперь настала очередь девочки открыть кое-что такое, над чем она прежде не задумывалась. На какое-то мгновение она погрузилась в размышления, а затем вытерла свой лоб рукавом.

— Нет, о святая, — подтвердила она, улыбнувшись. — Нисколечко не поможет.

Цин-чжао мрачно кивнула и вернулась к работе. Однако теперь легкое жжение от пота, слезящиеся глаза, боль в спине — все это отвлекало ее и не давало сосредоточиться. У нее не получилось с головой уйти в решение проблемы. Девочка, кем бы там она ни была, только прибавила ей отчаяния, обратив внимание на мелкие неудобства, и, как это ни смешно, продемонстрировала Цин-чжао бренность тела, девочка отвлекла ее от мыслей, от которых гудела голова.

Цин-чжао засмеялась.

— Ты смеешься надо мной, о святая? — спросила девочка.

— Этим самым я говорю тебе спасибо, — ответила Цин-чжао. — Пусть на короткое время, но тебе удалось снять с моего сердца тяжкую ношу.

— Ты смеешься надо мной потому, что я посоветовала тебе стереть с лица пот, не подумав, что это вовсе не поможет.

— Я же сказала, я смеюсь не поэтому, — возразила Цин-чжао. Она вновь выпрямилась и заглянула девочке в глаза. — Я не вру.

На лице девочки застыло смущенное выражение, хоть она и вполовину не была смущена так, как следовало бы. Когда Говорящие с Богами брали такой тон, простые люди немедленно принимались кланяться и всячески выказывать уважение. Но эта девочка спокойно выслушала ее, переварила сказанное и коротко кивнула.

Цин-чжао могла сделать только один вывод.

— Ты тоже можешь общаться с богами? — спросила она.

Глаза девочки расширились.

— Я? — изумленно переспросила она. — Мои родители самого низкого происхождения. Мой отец развозит навоз по полям, а мать работает посудомойкой в ресторане.

Это еще ни о чем не говорило. Боги предпочитают отбирать к себе на службу детей святых людей, но бывали и такие случаи, когда они вдруг начинали говорить с теми, чьи родители никогда не слыхали голоса богов. Впрочем, очень многие верили, что, если твои предки низкого происхождения, боги просто-напросто не заинтересуются тобой. И действительно, боги крайне редко обращались к детям, чьи родители не получили соответствующего образования.

— Как тебя зовут? — удивилась Цин-чжао.

— Си Ванму[132], — ответила девочка.

Цин-чжао чуть не задохнулась от смеха, даже прикрыла рот ладошкой, чтобы не показать оскорбительной непочтительности. Но Ванму вовсе не рассердилась, только скорчила нетерпеливую гримаску.

— Прости, — обессилев от смеха, наконец промолвила Цин-чжао, — но так зовут…

— Владычицу Запада, — кивнула Ванму. — А я что могу поделать, если родители выбрали мне такое имя?

— Это очень благородное имя, — серьезно сказала Цин-чжао. — Моя духовная прародительница была великой женщиной, но всего лишь смертной, она писала стихи. Твоя же принадлежит к старейшим богам.

— А мне-то что? — пожала плечиками Ванму. — Мои родители поступили чересчур самонадеянно, назвав меня столь почтенным именем. Вот почему боги никогда не заговорят со мной.

Веселье Цин-чжао сменилось печалью, когда она услышала прозвучавшую в словах девочки горечь. Если б она только знала, с какой радостью поменялась бы с ней местами Цин-чжао! Навсегда освободиться от голоса богов! Не пригибаться к полу, не прослеживать жилок на половицах, не мыть руки, пока не испачкаешься…

Но Цин-чжао не могла объяснить этого девочке. Та просто не поймет. Ей Говорящие с Богами представлялись привилегированной элитой, бесконечно мудрой и недоступной. Это прозвучало бы фальшиво, если бы Цин-чжао принялась объяснять ей, что никакие почести на свете не смогут облегчить ношу, которую взвалили на свои плечи Говорящие с Богами.

Хотя нет, Ванму вовсе не считала Говорящих с Богами такими уж недоступными — ведь она заговорила с Цин-чжао. Поэтому Цин-чжао решила открыть ей то, что лежало сейчас у нее на сердце:

— Си Ванму, я бы с радостью провела остаток жизни в слепоте, если б только могла освободиться от голоса богов.

У потрясенной Ванму приоткрылся рот, глаза округлились.

Ошибкой было говорить так. Цин-чжао моментально пожалела о своем опрометчивом поступке.

— Я пошутила, — сказала она.

— Нет, — не согласилась Ванму. — Вот теперь ты лжешь. А тогда сказала чистую правду. — Она подошла поближе, беспечно хлюпая грязью и наступая на рисовые стебли. — Всю жизнь я наблюдала за Говорящими с Богами. Они облачены в яркие одежды и едут в храмы под роскошными балдахинами. Все люди склоняются перед ними, каждый компьютер открывает им свои файлы. Когда они говорят, из их уст льется музыка. Кто же откажется от такого?

Цин-чжао не могла ответить ей откровенно, не могла сказать: «Каждый день боги унижают меня, заставляют исполнять глупые, бессмысленные ритуалы, и каждый новый день начинается одинаково».

— Ты не поверишь мне, Ванму, но эта жизнь здесь, на полях, куда лучше.

— Нет! — воскликнула Ванму. — Тебя всему научили. Ты знаешь все, что только можно знать! Ты умеешь говорить на многих языках, ты можешь прочитать любое слово, ты способна размышлять о вещах, которые настолько же далеки от моего понимания, насколько далеки мои мысли от мыслей улитки.

— Ты очень хорошо говоришь, — сказала Цин-чжао. — Ты, должно быть, ходила в школу?

— В школу! — презрительно фыркнула Ванму. — Кому какое дело в школах до таких детей, как я? Нас учат читать, но только для того, чтобы мы разбирались в молитвах и не путали вывески на улицах. Нас обучают обращению с цифрами, чтобы мы могли складывать и вычитать, когда заходим в магазин. Мы запоминаем высказывания мудрецов, но только те из них, которые учат смирению и повиновению тем, кто мудрее нас.

Цин-чжао даже не представляла, что могут быть такие школы. Она думала, что детей в обычных школах учат тому же, что преподавали ей наставники. Но она ни секунды не сомневалась в том, что Си Ванму говорит правду, — один учитель, обучая одновременно тридцать учеников, не сможет дать им всего, чему когда-то научилась Цин-чжао у своих наставников.

— Мои родители очень низкого происхождения, — повторила Ванму. — Зачем тратить время и учить меня большему, чем надо знать обычной прислуге? Вот почему мне остается только надеяться, что когда-нибудь мне повезет, я как следует вымоюсь и стану служанкой в доме какого-нибудь богача. Что-что, а полы меня отлично научили мыть.

Цин-чжао вспомнила долгие часы, которые она провела на полу своей комнаты, прослеживая от стены до стены жилки в половицах. Ей никогда не приходило в голову, сколько усилий стоит слугам содержать полы в доме настолько чистыми и отполированными, что, ползая на коленях, она ни разу не запачкала платья.

— Я знаю толк в полах, — горько усмехнулась Цин-чжао.

— Ты обо всем что-нибудь да знаешь, — не менее горько ответила Ванму. — Поэтому не стоит убеждать меня, как это нелегко — быть избранной богами. Боги ни разу не обратились ко мне, и вот что я тебе скажу: это куда хуже!

— Почему ты не побоялась и подошла ко мне? — в ответ спросила Цин-чжао.

— Я решила ничего не бояться, — просто ответила Ванму. — Ты не сможешь сделать мне ничего такого, чего бы уже не преподнесла эта жизнь.

«Я могу заставить тебя оттирать руки, пока они не начнут кровоточить не переставая».

Но затем что-то словно щелкнуло в мозгу Цин-чжао, и она поняла, что, должно быть, девочка не сочтет это такой уж жестокой карой. Возможно, каждый день Ванму с радостью будет драить себе руки, пока на ее запястьях не останутся висеть лишь окровавленные ошметки кожи, лишь бы научиться тому, что уже известно Цин-чжао. Цин-чжао чувствовала себя подавленной невыполнимостью задачи, поставленной перед ней отцом, однако ее решение — преуспеет ли она, или все ее усилия пойдут прахом — изменит ход истории. Ванму проживет жизнь и каждый божий день будет выполнять одну и ту же работу; вся жизнь Ванму пройдет в исполнении работы, которую заметят и поставят ей на вид, только когда она исполнит ее плохо. В конце концов, разве работа слуги не столь же бесплодна, как и ритуалы очищения?

— Жизнь служанки, должно быть, очень трудна, — сказала Цин-чжао. — Поэтому я рада, что тебя еще никто не успел взять к себе в прислуги.

— Мои родители выжидают в надежде, что я, когда вырасту, стану красивой девушкой. Тогда они смогут получить за меня куда больше. Какой-нибудь личный слуга богатого человека решит взять меня в жены или богатая госпожа приветит меня как доверенную служанку.

— Но ты уже красива, — отметила Цин-чжао.

Ванму пожала плечами:

— Моя подружка Фань-лю работает у одного человека, так она говорит, что замарашки трудятся куда больше, но зато мужчины в доме не трогают их. Дурнушек, как правило, оставляют в покое, наедине с их печальными думами. От них не требуют постоянных комплиментов в адрес госпожи.

Цин-чжао вспомнила слуг в доме отца. Она знала, что ее отец никогда не обратился бы к служанке с грязным предложением. И никто не обязан расточать комплименты ей.

— В моем доме все по-другому, — возразила она.

— Но я-то в твоем доме не служу, — резонно ответила Ванму.

Внезапно вся картина прояснилась перед Цин-чжао. Ванму заговорила с ней не просто из какого-то добросердечного побуждения. Ванму обратилась к ней в надежде, что ей предложат место в доме Говорящей с Богами госпожи. Цин-чжао прекрасно знала, какие слухи ходят о ней в городе: она закончила обучение у частных учителей и сейчас выполняет свое первое взрослое задание, и до сих пор она не обзавелась ни мужем, ни доверенной служанкой. Си Ванму нарочно записалась в ту же работающую на полях бригаду, что и Цин-чжао, чтобы вызвать ее на этот разговор.

На мгновение Цин-чжао овладел гнев, но потом она подумала: «А почему Ванму не должна была так поступать? В худшем случае я бы догадалась о ее замыслах, рассердилась и отказала ей. Тогда она осталась бы там, где и есть. Но если я ни о чем не догадаюсь, привечу и найму, она станет доверенной служанкой Говорящей с Богами. Будь я на ее месте, не поступила бы я точно так же?»

— Неужели ты думала, тебе удастся меня одурачить? — спросила Цин-чжао. — Неужели ты считаешь, что я до сих пор не поняла, что ты добиваешься должности моей служанки?

Ванму выглядела одновременно взволнованной, рассерженной и испуганной, но мудро решила промолчать.

— Почему же ты гневно не возразишь мне? — продолжала Цин-чжао. — Почему ты не отрицаешь того, что заговорила со мной только потому, что хотела получить работу?

— Потому что это и в самом деле так, — тихо ответила Ванму. — А теперь я оставлю тебя.

Именно это и надеялась услышать от нее Цин-чжао — честный ответ. Но она вовсе не собиралась отпускать ее.

— Сколько из того, что ты наговорила мне, правда? Ты действительно желаешь получить хорошее образование? Хочешь совершить в своей жизни что-нибудь более высокое, нежели натирать пол?

— Я говорила только правду, — промолвила Ванму, в голосе ее прозвучала неприкрытая страсть. — Но тебе-то что? Ты возложила на свои плечи ужасную ношу божьего гласа!

Последнюю фразу Ванму выпалила с таким откровенным сарказмом, что Цин-чжао чуть не расхохоталась, но вовремя сдержалась. Не имело смысла и дальше злить Ванму.

— Си Ванму, духовная дочь Владычицы Запада, я возьму тебя к себе в доверенные служанки, но только в случае, если ты согласишься на следующие условия. Во-первых, ты позволишь мне обучать тебя и будешь прилежно исполнять уроки, которые я преподам. Во-вторых, ты всегда будешь обращаться со мной как с равной, никогда не будешь кланяться и говорить «о святая». И в-третьих…

— Но как можно? — удивилась Ванму. — Если я не буду выказывать тебе уважение, люди назовут меня недостойной. Меня накажут при первом удобном случае, стоит тебе только отвернуться. Это станет позором нам обеим.

— Естественно, при посторонних ты будешь обращаться ко мне с должным почтением, — кивнула Цин-чжао. — Но с глазу на глаз ты будешь говорить со мной как с равной, иначе я тут же тебя уволю.

— А третье условие?

— Ты никогда и никому не передашь ни единого нашего разговора.

Личико Ванму гневно вспыхнуло.

— Доверенная служанка никогда не выдает чужих секретов. В мой мозг установят специальные заслоны.

— Заслоны будут лишь напоминать тебе о молчании, — кивнула Цин-чжао. — Но если ты захочешь рассказать, то без труда обойдешь все запреты.

Цин-чжао вспомнила возвышение отца, подумала о тайнах Конгресса, которые он свято хранил. Он никому ничего не говорил; ему просто было не с кем поговорить, за исключением разве что самой Цин-чжао. Если выяснится, что Ванму достойна доверия, у Цин-чжао будет кто-то, с кем можно поделиться размышлениями. Она никогда не будет такой одинокой, как отец.

— Ты не понимаешь меня? — спросила Цин-чжао. — Люди подумают, что я беру тебя в служанки. Но ты и я будем знать, что на самом деле ты поступаешь ко мне в ученицы, и я хочу, чтобы ты стала мне подругой.

Ванму с интересом посмотрела на нее:

— Почему ты делаешь это, раз боги уже открыли тебе, как я подкупила мастера, чтобы он позволил мне войти в твою бригаду и не прерывал нас, пока я буду говорить с тобой?

Разумеется, ничего подобного боги ей не открывали, но Цин-чжао всего лишь улыбнулась.

— А тебе не приходит на ум, что, может быть, сами боги хотят, чтобы мы стали подругами? — спросила она.

Ванму, потрясенная, сцепила руки в замок и нервно рассмеялась. Цин-чжао обхватила ее запястья и обнаружила, что Ванму вся дрожит. Значит, она вовсе не такая самоуверенная, как кажется.

Ванму опустила глаза на свои пальцы. Цин-чжао проследила за ее взглядом. Их руки были покрыты засохшей коркой грязи, слипшейся на жарком солнце.

— Мы такие грязные, — проговорила Ванму.

Цин-чжао давно научилась не обращать внимания на грязь, приобретенную во время праведного труда, ибо это не требовало истинного очищения.

— Когда-то мои руки покрывала несмываемая грязь, — сказала она. — Когда время праведного труда истечет, пойдешь со мной. Я расскажу о нашей затее отцу, и он решит, подходишь ты на роль моей доверенной служанки или нет.

Ванму сразу нахмурилась. Цин-чжао только порадовалась, что ее чувства было так легко прочитать.

— В чем дело? — спросила она.

— Всегда решают за нас отцы, — ответила Ванму.

Цин-чжао кивнула, подумав при этом, зачем Ванму было констатировать столь очевидный факт.

— Это начало мудрости, — пожала плечиками Цин-чжао. — Кроме того, моя мать давным-давно умерла.


Праведный труд всегда заканчивался, когда солнце еще висело высоко в небе. Официально это было устроено для того, чтобы людям, живущим далеко от полей, хватило времени добраться до дому. На самом же деле существовал обычай устраивать после каждого дня таких трудов небольшое празднество. Отработав во время привычного полуденного отдыха, после почти целого дня на поле люди чувствовали легкое головокружение, словно всю предыдущую ночь провели на ногах. Некоторые становились вялыми и сонными как мухи. Так или иначе, это был хороший повод пообедать с друзьями и хорошенько выпить, после чего засветло завалиться в постель, дабы восполнить потерю дневного отдыха и вознаградить себя за целый день напряженного труда.

Цин-чжао после такой работы чувствовала себя совершенно опустошенной, тогда как Ванму, очевидно, относилась к тем людям, которые сравнительно легко переносят рисовые поля. Или, может быть, причина была в том, что загадка исчезновения флота на Лузитанию не давала покоя Цин-чжао, тогда как Ванму только что приняли на должность доверенной служанки госпожи Говорящей с Богами. Цин-чжао провела Ванму через процедуру принятия на работу в дом Хань: омовение, отпечатки пальцев, проверка службой безопасности, — однако, в конце концов не выдержав постоянного лопотания Ванму, удалилась прочь.

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Цин-чжао услышала, как Ванму с опаской спросила:

— Я чем-нибудь рассердила мою новую госпожу?

Ответил ей Ю Кун-мэй, охранник дома:

— Говорящие с Богами чаще прислушиваются к другим голосам, малышка.

Это был очень добрый и милосердный ответ. Цин-чжао зачастую восхищалась мягкостью и мудростью людей, которых отец принял на работу в дом. Она подумала, достаточно ли мудро поступила сама, не ошиблась ли в своем первом выборе.

Впрочем, важно другое — она знала, что все равно поступила нехорошо, приняв решение, не посоветовавшись перед этим с отцом. Наверняка окажется, что Ванму абсолютно ей не подходит, и отец отругает ее за опрометчивый и глупый поступок.

Стоило ей подумать об упреках отца, как она мгновенно вызвала гнев богов. Цин-чжао почувствовала себя грязной и недостойной. Она опрометью кинулась в комнату и заперла дверь. И горько, и смешно, но она могла сто раз повторять в уме, как ненавистны ей эти ритуалы, на которых настаивали боги, как пусто в своей основе поклонение им, но, как только она допускала еретическую мысль об отце или Звездном Конгрессе, ей немедленно приходилось исполнять ритуал очищения.

Обычно она могла на полчаса, иногда на час и дольше, отложить поклонение богам, сопротивляясь непреодолимому желанию очиститься. Однако сегодня Цин-чжао сама жаждала этих минут. Ритуал основывался на своего рода логике, он имел четкую структуру, начало и конец, имелись определенные правила, которым надо было следовать. Не то что проблема с флотом на Лузитанию.

Встав на колени, она нарочно выбрала самую узкую, практически невидимую жилку, какую только смогла найти на половице. Ритуал обещал быть нелегким; возможно, хоть тогда боги сочтут ее достаточно очищенной, чтобы открыть решение проблемы, поставленной отцом. Ей потребовалось целых полчаса, чтобы добраться до противоположной стены комнаты, ибо она то и дело теряла жилку и приходилось начинать все заново.

Под конец ее безудержно начало клонить в сон, тело ныло от праведных трудов, исполненных днем, глаза слезились от напряжения. Однако, вместо того чтобы уступить желанию отдохнуть, она опустилась на пол перед терминалом и вызвала на экран итоговые результаты проделанной работы. Внимательно изучив и отбросив в сторону все нелепые теории, возникавшие в ходе расследования, Цин-чжао пришла к трем возможным выводам относительно исчезновения флота. Во-первых, исчезновение могло быть вызвано каким-то естественным явлением, которое, произойдя на скорости света, просто пока не успело проявиться для астрономов-наблюдателей. Во-вторых, обрыв связи между ансиблями мог стать результатом либо саботажа, либо приказа, отданного командованием флота. И в-третьих, обрыв связи мог быть делом рук какой-то тайной межпланетной группировки.

Первый вывод практически не имел смысла, судя по тому, как перемещался флот. Суда шли слишком далеко друг от друга, чтобы какая-нибудь естественная катастрофа могла уничтожить всех разом. Флоту незачем было собираться в одном месте перед высадкой на Лузитанию — ансибли обеспечивали мгновенную связь и качественную передачу изображения на расстоянии, поэтому корабли окружали Лузитанию со всех сторон, направляясь к планете прямо оттуда, где их застал приказ присоединиться к флоту. Даже сейчас, когда до выхода на орбиту вокруг солнца Лузитании оставался год с небольшим, космические корабли находились настолько далеко друг от друга, что ни одно естественное событие, знакомое человеку, не могло одновременно задеть весь флот.

Вторая причина также отметалась, потому что исчез весь флот без исключения. Какой реализуемый людьми план мог сработать с подобной эффективностью и быстродействием, не оставив к тому же никаких свидетельств готовящегося заговора в банках данных, в личных делах персонала или в устройствах связи, вмонтированных в используемые на планетах компьютеры? Не существовало ни малейшего доказательства, что кто-то подменил или скрыл какую-то информацию, зашифровал переговоры, чтобы не дать повода для подозрений. Если заговор родился на борту кораблей флота, то бунтовщики не оставили после себя ни одной улики, не совершили ни единой ошибки.

Такое же отсутствие доказательств делало еще более невероятным существование межпланетной группировки. И совсем неправдоподобными выводы становились в свете того, что все корабли исчезли одновременно. Как свидетельствовали показания очевидцев, все космические суда отключили ансибли практически в одну и ту же секунду. Может быть, и существовала какая-то разница во времени — секунды, даже минуты, но, во всяком случае, разрыв составлял не больше пяти минут; таким образом, ни одно судно не успело заметить пропажи остальных.

Итак, напрашивался вывод, просто элегантный по своей простоте: не оставалось ровным счетом никаких причин. Были собраны все доказательства, все улики, какие только можно, но в их свете каждое разумное объяснение происшедшего сразу становилось неразумным.

«Почему отец поручил это именно мне?» — в который раз безмолвно вопросила Цин-чжао.

И сразу — впрочем, как обычно — почувствовала свою никчемность. Вопрос был задан риторически, но она посмела усомниться в правильности решений своего отца. Ей необходимо было принять душ, чтобы смыть с себя нечистоты сомнений.

Но она не пошла в ванную. Она заперла внутри себя голос богов, ожидая, когда их приказы приобретут неодолимую силу. На этот раз она сопротивлялась их зову вовсе не из праведного желания самоусовершенствования. На этот раз она нарочно пыталась привлечь к себе внимание богов. Только когда она начала задыхаться от жажды очищения, только когда начала содрогаться всем телом от малейшего прикосновения к своей плоти — рука случайно задела колено, — только тогда она задала вслух вопрос.

— Ведь это ваших рук дело? — обратилась она к богам. — Только вы можете такое, что не под силу обыкновенному человеку. Вашей волей была прервана связь с флотом на Лузитанию.

Ответом ей явилась усилившаяся тяга к очищению.

— Но Конгресс и Адмиралтейство не следуют Пути. Они не могут представить себе золотую дверь, ведущую в Город Нефритовой Горы, что на Западе. Если отец скажет им: «Боги забрали ваш флот, чтобы наказать вас за неправедные поступки», они презрительно высмеют его. Если они начнут презирать его, нашего величайшего деятеля, живущего ныне, они также запрезирают нас. А если через моего отца будет унижен Путь, тогда Путь уничтожит его. Вы поэтому избавились от флота?

Она разрыдалась:

— Я не позволю вам уничтожить моего отца. Я найду решение. Я найду ответ, который устроит Конгресс. Я вызываю вас на бой!

Стоило только ей произнести эти слова, как ее охватило такое сильное ощущение собственной нечистоты, какого она никогда прежде не переживала. У нее даже перехватило дыхание, она безмолвно повалилась вперед, хватаясь руками за терминал. Она пыталась говорить, молить о прощении, но вместо этого из губ вырывались жалкие хрипы. Она постоянно сглатывала, чтобы удержать выворачивающийся наружу желудок. Ей казалось, что руки покрывают все, чего бы она ни коснулась, жиром; пока она поднималась на ноги, платье прилипло к телу так, будто все было пропитано черной маслянистой грязью.

Но она не побежала в ванную. Не упала на пол, чтобы искать трепещущим взглядом жилки в дереве. Шатаясь, она двинулась к двери, намереваясь спуститься вниз, в комнату отца.

Дверь не пустила ее. Не физически — она распахнулась легко, как обычно, только Цин-чжао не смогла перешагнуть через порог. Она слышала о подобном, как боги никуда не пускают ослушавшихся слуг, воздвигая перед ними великие преграды, но раньше с ней никогда такого не случалось. Она никак не могла понять, что ее держит. Ее тело свободно двигалось. Она не ощущала никакого сопротивления. Но при мысли о том, чтобы пройти в дверь, ее пронизывал ужасный страх, она понимала, что ей нельзя этого делать, чувствовала, что боги требуют искупления, какого-то очищения, иначе они никогда не выпустят ее из комнаты. Ни жилки, ни мытье рук здесь не помогли бы. Что же нужно богам?

И вдруг она осознала, почему боги не пускают ее в дверь. Дело было в той клятве, когда она именем матери поклялась перед отцом. Поклялась в том, что всегда будет исполнять волю богов, какой бы она ни была. А сейчас она чуть не отступилась от своего слова. «Мама, прости меня! Я никогда не стану бросать вызов богам. Но я должна пойти к отцу и объяснить ему затруднительное положение, в которое нас поставили боги. Мама, помоги мне пройти в дверь!»

Как бы в ответ на мольбу, ей на ум пришел способ, каким образом она выйдет из комнаты. Ей нужно было зафиксировать свой взгляд на точке рядом с верхним правым углом двери, не сводя глаз с этого места, шагнуть за порог правой ногой, перенести туда левую руку, затем изогнуться и вытолкнуть за дверь левую ногу, подтягивая правую руку. Это было очень запутанно и сложно, словно какой-то экзотический танец, но, исполняя все очень тщательно, она справилась с заданием.

Дверь отпустила ее. И хотя Цин-чжао по-прежнему ощущала свои мысли как нечистые, давление на нее несколько уменьшилось. До предела терпимости. Она свободно дышала, могла говорить, не давясь словами.

Она спустилась вниз по лестнице и позвонила в маленький колокольчик, висящий рядом с дверью отцовского кабинета.

— Это ты, дочь моя, моя Во Славе Блистательная? — спросил отец.

— Да, о великий, — ответила Цин-чжао.

— Я готов принять тебя.

Она открыла дверь и ступила в комнату. От нее не требовалось исполнять при этом какой-нибудь ритуал. Она немедля направилась к креслу Хань Фэй-цзы перед терминалом и опустилась перед отцом на колени.

— Я провел беседу с твоей Си Ванму, — сказал отец, — и хочу сказать, что твоя первая служанка оказалась очень стоящей и талантливой девочкой.

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чем говорит отец. Си Ванму? При чем здесь эта древняя богиня? Она удивленно взглянула на него, затем перевела взгляд туда, куда смотрел отец, — на девочку-служанку в чистом сером платье, скромно потупившую глаза и коленопреклоненную. Только тогда она вспомнила о девочке с рисовых полей, вспомнила, что та должна была стать доверенной служанкой Цин-чжао. Как же она могла забыть?! Прошло всего несколько часов с тех пор, как Цин-чжао рассталась с ней. Но за это время Цин-чжао успела бросить вызов богам, и если не выиграла сражение, то, по крайней мере, пока и не проиграла. Что значит прием на работу служанки в сравнении с противостоянием богам?

— Ванму дерзка и честолюбива, — продолжал отец, — но также она честна и обладает куда большими способностями, чем я ожидал. Насколько я понял по ее светлому уму и обостренному честолюбию, вы обе хотите, чтобы она стала не только твоей служанкой, но и ученицей.

Ванму судорожно втянула воздух, и когда Цин-чжао взглянула на нее, то увидела, что девчушка выглядит до смерти напуганной. «Ах да, она, должно быть, подумала, что я сочла, будто это она рассказала отцу о наших тайных намерениях».

— Не стоит волноваться, Ванму, — успокоила ее Цин-чжао. — Отец почти всегда догадывается о том, что от него скрывают. Я знаю, ты ни словом не обмолвилась об этой части нашего уговора.

— Если бы все секреты были настолько просты, как этот! — добавил отец. — Дочь моя, я восхищен твоей благочестивой щедростью. Боги отметят твой поступок, как отметил его я.

Его похвала целебной мазью легла на кровоточащую рану. Наверное, именно поэтому она не была уничтожена во время своего бунта, именно поэтому какой-то бог сжалился над ней и показал, как перешагнуть через порог комнаты. И дерзкий поступок самой Цин-чжао стал в глазах богов не столь святотатственным только потому, что она отнеслась к Ванму с мудростью и состраданием, простив дерзость девочки.

«Но Ванму не раскаивается в своих честолюбивых устремлениях, — подумала Цин-чжао. — Как не раскаиваюсь в содеянном я. Я не должна позволить отцу погибнуть потому, что не смогла найти — или изобрести — основанного не на участии высших сил объяснения исчезновения флота на Лузитанию. И, кроме того, кто я такая, чтобы оспаривать устремления божьи? Они скрыли от людей флот. А деяния богов должны сразу узнаваться их преданными слугами, пусть даже они останутся сокрытыми от неверующих, заполнивших остальные миры».

— Отец, — обратилась к нему Цин-чжао, — я хотела бы поговорить с тобой относительно той задачи, что ты мне поручил.

Отец неправильно истолковал ее колебания:

— Мы можем говорить при Ванму без стеснения. Она теперь твоя доверенная служанка. Ее отцу была переведена плата за наем, в ее мозг уже введены первичные барьеры, отвечающие за безопасность и сохранение тайны. Мы можем доверять ей, она не выдаст ни единого слова из сказанного здесь.

— Да, отец, — согласилась Цин-чжао. По правде говоря, она снова забыла, что при их разговоре присутствует Ванму. — Отец, я знаю, куда девался флот на Лузитанию. Но ты должен обещать мне, что никогда не выдашь этой тайны Звездному Конгрессу.

Лицо отца, обычно безмятежное и мирное, заметно напряглось.

— Я не могу обещать этого, — произнес он. — Я потеряю уважение к себе, если предам своих хозяев.

Что же ей тогда делать? Как объяснить? И в то же время она не могла не сказать ему.

— Кто твои истинные хозяева? — сорвалась она на крик. — Конгресс или боги?

— Прежде всего боги, — ответил отец. — Они всегда стоят на первом месте.

— Тогда я должна сказать тебе, отец, я обнаружила, что именно боги укрыли от нас флот. И если ты передашь мои слова Конгрессу, то правители высмеют тебя и твоя жизнь будет разрушена. — Внезапно ей на ум пришло еще одно доказательство ее правоты. — И, отец, если флот остановили боги, значит он, по сути своей, был послан против их воли. А если Звездный Конгресс, отправив флотилию, пошел против воли…

Отец поднял руку, приказывая ей замолчать. Она сразу замолкла и склонила голову. Она ждала.

— Конечно же это боги, — промолвил наконец он.

Его слова принесли с собой и облегчение, и новое унижение. Он сказал «конечно». Стало быть, он знал все наперед?

— Все происходящее в нашей Вселенной свершается волей богов. Но не заблуждайся, считая, будто знаешь почему. Ты говоришь, скорее всего, они остановили флот потому, что решили таким образом помешать исполнению отданного ему приказа. Но я говорю, что Конгресс не смог бы даже собрать флотилию, не будь на то воли богов. Так почему бы не предположить, что боги остановили флот потому, что его миссия была настолько велика и благородна, что человечество просто не заслужило ее? Или что они спрятали от нас флотилию для того, чтобы я смог поручить тебе разгадать эту тайну? Несомненно одно: боги дозволили Звездному Конгрессу управлять значительной частью человечества. И пока Конгресс располагает благословением небес, мы, люди Пути, беспрекословно будем выполнять приказы нашего правительства.

— Я вовсе не хотела восставать… — Она не смогла закончить предложение — в ее слова закралась очевидная ложь.

Отец, разумеется, прекрасно ее понял:

— Я слышу, как срывается твой голос и твои слова уходят в ничто. Это потому, что ты сама понимаешь: то, что ты сейчас говоришь, — неправда. Забыв все, чему я тебя учил, ты решилась восстать против Звездного Конгресса. — В голосе его прозвучала нежность. — Ради меня ты пошла против Конгресса.

— Ты мой прародитель. Я обязана тебе большим, чем им.

— Я твой отец. Я стану твоим предком, только когда умру.

— Тогда я сделала это ради матери. Если правители когда-нибудь лишатся благоволения небес, я стану самым заклятым их врагом, ибо я буду служить настоящим богам.

И когда она произнесла это, Цин-чжао сама почувствовала, что ее слова превратились в опасную полуправду. Всего считаные минуты назад — перед тем, как ее остановила дверь, — разве она не готова была пойти даже против богов, чтобы спасти отца? «Я ужасная, самая нечестивая дочь во всей Вселенной», — подумала она.

— Я хочу сказать тебе, моя Во Славе Блистательная дочь, что противостояние Конгрессу ничего хорошего мне не принесет. И тебе тоже. Но я прощаю твою бесконечную любовь ко мне. Это наиболее невинное и неопасное из всех прегрешений.

Он улыбнулся. Его улыбка несколько успокоила ее, хоть она и говорила себе, что не заслуживает одобрения. К Цин-чжао вернулась способность размышлять, и она вновь обратилась к волнующей ее загадке.

— Ты знал, что это дело рук богов, и все же заставил меня искать ответ.

— Однако правильно ли ты поставила перед собой вопрос? — спросил отец. — Вопрос, ответ на который мы ищем, звучит так: «Каким образом боги совершили это?»

— Откуда мне знать? — удивилась Цин-чжао. — Они могли уничтожить флот, спрятать его где-нибудь или перенести в потайное местечко к себе, на Запад…

— Цин-чжао! Посмотри на меня. И внимательно выслушай.

Она подняла глаза. Отданный резким тоном приказ принес ей необходимое успокоение, направил мысли в нужное русло.

— Одной-единственной вещи я пытался научить тебя всю свою жизнь, Цин-чжао, и сейчас тебе пришла пора осознать ее. Боги ответственны за все, что происходит, но они никогда не действуют в открытую. Только в обличье. Ты слышишь меня?

Она кивнула. Он повторял ей эти слова сотни раз.

— Ты слышишь, но не понимаешь меня, даже сейчас, — вздохнул отец. — Боги избрали в слуги людей Пути, Цин-чжао. Только мы можем слышать их голоса. И только нам дозволено увидеть и понять, что они первопричина всего, что было, есть и будет. Для других людей их деяния остаются в тайне, превращаются в загадку. Твоя задача заключается не в том, чтобы открыть истинную причину исчезновения флота на Лузитанию, — весь Путь сразу понял, что так пожелали боги и случилось это только по их воле. Твоя задача — открыть тот лик, который создали себе боги на этот раз.

Цин-чжао ощутила небывалую опустошенность, голова ее слегка кружилась. Она была уверена, что нашла ответ, что справилась с заданием. А теперь все начиналось сызнова. Ее ответ был верным, но теперь изменилось само задание.

— Сейчас, когда мы не можем найти естественного объяснения, боги предстают обнаженными перед глазами всего человечества — как верующего, так и неверующего. Боги наги, и мы должны облачить их. Мы должны выявить ту цепь событий, которая была создана ими для объяснения таинственного исчезновения флота, чтобы придать ему естественный вид в глазах неверующих. Мне казалось, ты понимаешь это. Мы служим Межзвездному Конгрессу, но, служа Конгрессу, мы также почитаем богов. Боги желают, чтобы мы обманули Конгресс, а Конгресс просто жаждет быть обманутым.

Цин-чжао кивнула, онемев от охватившего ее разочарования — задача по-прежнему осталась невыполненной.

— Ты считаешь меня бессердечным? — спросил отец. — Или нечестным? Может, я слишком жесток к неверующим?

— Как может дочь судить своего отца? — прошептала Цин-чжао.

— Может, — утвердительно кивнул отец. — Каждый божий день одни люди судят других. Вопрос только в том, мудры ли мы в своих суждениях.

— Тогда я считаю, что в том, чтобы говорить с неверующими на неверном языке, особого греха нет, — ответила Цин-чжао.

Не мелькнула ли улыбка в уголках его рта? Или она ошиблась?

— Ты действительно поняла, — торжественно произнес отец. — Если когда-нибудь Конгресс придет к нам, смиренно вопрошая об истинной правде, тогда мы научим их Пути, и они станут частью его. До того времени мы служим богам, помогая неверующим обманывать себя мыслями, будто все на свете имеет естественное объяснение.

Цин-чжао низко поклонилась, чуть не коснувшись головой пола:

— Ты не раз пытался научить меня этому, но до сегодняшнего дня передо мной никогда не стояло проблемы, которая основывалась бы на этой истине. Прости глупость недостойной дочери.

— У меня нет недостойной дочери, — улыбнулся отец. — У меня единственная дочь, и она Во Славе Блистательная. Истиной, которую ты познала сегодня, владеют лишь немногие из живущих на Пути. Вот почему только избранные из нас способны непосредственно общаться с людьми из других миров, не вводя их в смущение своими словами. Ты удивила меня сегодня, дочь моя, не тем, что до сих пор не поняла сказанного мной, а тем, что пришла к пониманию этой истины в таком юном возрасте. Я был почти на десять лет старше тебя, когда открыл ее для себя.

— Как могу я научиться чему-то раньше, чем познал это ты, отец? — Сама идея о том, что она превзошла одно из его достижений, была практически невыносимой для нее.

— Потому что у тебя есть я, чтобы объяснить это, — ответил отец, — тогда как мне приходилось все открывать самому. Но я вижу, что мысль о том, что ты научилась чему-то раньше меня, пугает тебя. Неужели ты думаешь, что превосходство моей дочери обесчестит меня? Напротив, на свете не может быть большей чести для родителя, чем иметь ребенка, который более велик, чем он сам.

— Я никогда не стану такой великой, как ты, отец.

— В каком-то смысле ты права, Цин-чжао. Потому что ты мое дитя, все твои деяния сплетены с моими; ты продолжение меня, тогда как все мы продолжение наших предков. Но внутри тебя заложено такое величие, что я искренне верю: наступит время, когда мне в заслуги будут ставиться больше плоды твоих работ, нежели моих собственных. Если когда-нибудь люди Пути сочтут меня достойным почестей, твои достижения будут составлять половинную долю моего успеха.

Произнеся эти слова, отец поклонился ей не обычным поклоном вежливости, свидетельствующим о том, что он разрешает ей удалиться, а глубоким, уважительным поклоном, почти коснувшись головой пола. Но все же не коснувшись, потому что иначе было бы оскорбительно. Это могло бы сойти за издевку, если бы он действительно коснулся головой пола перед собственной дочерью. Но он склонился настолько низко, насколько позволял кодекс чести.

На секунду его жест смутил, испугал ее, а затем она все поняла. Когда он настаивал на том, что его шансы быть избранным богом Пути основываются на ее величии, он не имел в виду какое-то отдаленное будущее. Он говорил о настоящем. Он говорил о поставленной перед ней задаче. Если она сумеет распознать обличье богов, найти естественное объяснение исчезновению флота на Лузитанию, тогда его, безусловно, изберут богом Пути. Он полностью доверял ей. Поэтому таким важным стало ее первое задание. Что такое ее вступление в зрелость по сравнению с божественностью отца? Она должна упорнее трудиться, больше раздумывать и одержать победу там, где оказались бессильны лучшие умы вооруженных сил и Конгресса. Трудиться не ради себя, а ради матери, ради богов и ради отца, который станет одним из них.

Цин-чжао выскользнула из кабинета отца. В дверях она задержалась на секунду и быстро взглянула на Ванму. Одного взгляда, брошенного Говорящей с Богами, было достаточно, чтобы девушка направилась за ней следом.

К тому времени, как Цин-чжао достигла своих покоев, ее всю колотило от еле сдерживаемого желания очиститься. Сегодня она направилась по неправильному пути: она восстала против богов, отказалась сразу принять очищение и проявила глупость, не поняв истинного значения поставленной перед ней проблемы, — все это теперь слилось воедино. Не то чтобы она чувствовала себя особенно грязной, она не чувствовала нужды умыться, не ощущала отвращения к самой себе. Кроме того, похвала ее отца и расположение бога, который научил ее, как пройти через дверь, несколько уменьшили всеобъемлющее чувство самоуничижения. И, взяв к себе Ванму, она поступила достойно — с этим заданием она успешно справилась. Поэтому не собственная греховность вызывала в ней дрожь. Она просто жаждала очищения. Цин-чжао не могла дождаться мгновения, когда боги соединятся с ней на время ритуала. Однако она не знала ни одного испытания, которое утолило бы ее стремление к чистоте.

А затем пришел ответ: она должна была проследить по жилке на каждой половице в комнате.

Она немедля определила место, с которого начнет свой путь, — юго-восточный угол; она будет двигаться вдоль восточной стены, в сторону запада, в направлении богов. Последним ее испытанием станет самая короткая половица в комнате — не больше метра длиной, в северо-западном углу. Это послужит ей наградой — последняя жилка будет такой короткой и легкой.

Она слышала, как в комнату вошла Ванму, мягко ступая вслед за ней, но сейчас Цин-чжао было не до смертных. Боги ждали ее. Она опустилась в углу на колени и окинула взглядом половицу, отыскивая жилку, которую назначат ей боги. Обычно ей приходилось выбирать самой, и тогда она всегда останавливала выбор на самой трудной жилке, чтобы боги не отнеслись к ней с презрением. Но этим вечером ее переполняла уверенность, что боги сами сделают за нее выбор. Первой стала довольно толстая прожилка, волнистая, но ее не составило труда проследить. Боги уже являют ей свое милосердие! Сегодняшний ритуал должен превратиться в подобие разговора между ней и богами. Сегодня она преодолела невидимую преграду, еще на шаг приблизившись к совершенному пониманию отца. Очень может быть, что когда-нибудь боги смогут говорить с ней просто и ясно, ведь послания богов туманны, тогда как простые люди считают, что все Говорящие с Богами без труда различают суть их посланий.

— О святая! — окликнула ее Ванму.

Радость Цин-чжао словно была создана из тончайшего хрусталя, и Ванму своими словами будто нарочно разбила ее вдребезги. Неужели она не знает, что, когда ритуал прерван, приходится начинать с самого начала? Цин-чжао поднялась с колен и повернулась к девочке.

Ванму, должно быть, увидела ярость, написанную на лице Цин-чжао, но не поняла ее причины:

— О, прости! — сразу воскликнула она, падая на колени и отбивая земные поклоны. — Я совсем забыла, что мне не следует называть тебя «святой». Я всего лишь хотела спросить, что ты потеряла, может быть, я смогу помочь тебе в поисках.

Цин-чжао чуть не рассмеялась — настолько заблуждалась Ванму. Конечно же, Ванму понятия не имеет, что Цин-чжао сейчас беседует с богами. И теперь, когда ее гнев бесследно испарился, Цин-чжао устыдилась при виде того, как она напугала Ванму своей яростью. Нельзя, чтобы девочка билась в поклонах головой об пол. Цин-чжао не любила, когда люди так унижались.

«Неужели я ее напугала? Я была исполнена радости, потому что боги так отчетливо заговорили со мной, но моя радость была настолько самодовольной, что когда Ванму невинно прервала меня, я выплеснула на нее ненависть. Так я отвечаю богам? Они обращаются ко мне с любовью, а я превращаю ее в ненависть к другим людям, особенно к тем, которые находятся в моей власти. Боги всего лишь еще раз продемонстрировали, насколько я недостойна считаться чистой».

— Ванму, ты ни в коем случае не должна отвлекать меня, когда увидишь, что я склоняюсь над полом.

И Цин-чжао объяснила Ванму суть ритуала очищения, которого требуют от нее боги.

— Я тоже должна исполнять его? — спросила Ванму.

— Нет, только в случае, если боги тебе прикажут.

— Но как мне определить, боги это или нет?

— Если этого не случилось с тобой до сих пор, Ванму, значит вряд ли когда-нибудь такое произойдет. Но если все-таки это случится, ты сразу поймешь, потому что не сможешь противиться гласу богов, звучащему в твоей голове.

Ванму мрачно кивнула:

— Чем я могу помочь тебе… Цин-чжао?

Имя хозяйки она произнесла очень осторожно и почтительно. Впервые Цин-чжао поняла, что ее имя, которое звучало нежно и страстно, когда его произносил отец, может прозвучать столь величественным, когда его произносят с благоговением. Она ощутила почти физическую боль — ее назвали Во Славе Блистательной, когда внутри она была недостойной и грязной, лишенной своего сияния. Но она не могла запретить Ванму называть ее по имени — ведь как-то девочка должна называть ее, и, кроме того, почтительный тон Ванму послужит Цин-чжао постоянным насмешливым напоминанием о том, насколько недостойна она своего титула.

— Ты очень поможешь мне, если не будешь отвлекать меня, — ответила Цин-чжао.

— Может, мне тогда уйти?

Цин-чжао почти сказала «да», когда вдруг поняла, что почему-то боги хотят, чтобы Ванму стала частью ее очищения. Как она это поняла? Просто сама мысль о том, что Ванму сейчас уйдет, терзала ее не меньше, чем желание побыстрее вернуться к исполнению ритуала.

— Прошу тебя, останься, — произнесла Цин-чжао. — Ты можешь вести себя тихо, просто наблюдать за мной?

— Да… Цин-чжао.

— Если ритуал слишком затянется и ты почувствуешь, что устала, можешь уйти, — продолжала Цин-чжао. — Но только тогда, когда увидишь, что я двигаюсь с запада на восток. Это значит, что я буду находиться между двух жилок и твой уход не отвлечет меня, но все равно не заговаривай со мной.

Глаза Ванму расширились.

— Ты собираешься проследить каждую жилку на каждой из половиц пола?

— Нет, — покачала головой Цин-чжао. Боги никогда не были настолько жестоки к ней! Но, подумав об этом, Цин-чжао поняла, что когда-нибудь может наступить день, когда боги потребуют от нее такого искупления. Ее кинуло в дрожь при одной мысли об этом. — Только по жилке на каждой половице в комнате. Следи за мной взглядом, хорошо?

Она заметила, как Ванму украдкой бросила взгляд на мерцающие над терминалом цифры, указывающие время. Наступил час отхода ко сну, а обе девушки сегодня пропустили полуденный отдых. Человеку несвойственно так долго обходиться без сна. Дни на Пути были вполовину короче, чем на Земле, поэтому они никогда не совпадали с внутренними ритмами человеческого организма. Пропустить полуденный сон, а затем допоздна не ложиться в постель — нелегкое испытание.

Но у Цин-чжао не было выбора. И если Ванму не выдержит и заснет, то лучше ей уйти сейчас, как бы боги ни противились этому.

— Ты не должна спать, — сказала ей Цин-чжао. — Если ты заснешь, мне придется заговорить с тобой, чтобы ты подвинулась и дала мне проследить те жилки, до которых я еще не добралась. А если я заговорю с тобой, мне придется начинать все заново. Ты выдержишь? Ты не должна ни спать, ни говорить и в то же время по возможности не двигаться.

Ванму кивнула. Цин-чжао поняла, что девочка твердо намерена в точности все исполнить, но Цин-чжао была не совсем уверена, что ей это удастся. Однако боги настаивали, чтобы при ритуале присутствовала новая доверенная служанка. Кто такая Цин-чжао, чтобы перечить воле богов?

Цин-чжао вернулась к первой половице и начала все снова. К величайшему облегчению, она обнаружила, что боги по-прежнему остались с ней. На половицах ей доставались самые толстые, самые легкие жилки; а когда она вдруг получала приказание проследить жилку потруднее, то неизбежно получалось, что самая легкая на вид жилка на доске вдруг истончалась до невидимости либо вовсе обрывалась прямо посредине половицы. Боги были милосердны к ней.

Что же касается Ванму, то девочка мужественно боролась с собой. Дважды, когда Цин-чжао двигалась обратно на восток, чтобы выбрать очередную жилку, она мельком кидала взгляд в сторону Ванму и обнаруживала, что та спит. Но когда Цин-чжао прошла совсем рядом с тем местом, где сидела Ванму, то краем глаза заметила, что ее доверенная служанка уже проснулась и так тихонько движется в тот угол, который Цин-чжао уже оставила, что она даже не слышит шороха ее платья. Хорошая девочка. Достойный выбор на должность доверенной служанки.

Наконец, по прошествии долгого времени, Цин-чжао добралась до начала последней половицы, коротенькой, в самом углу комнаты. Она чуть не вскрикнула от радости, но вовремя сдержалась. Звук ее голоса и неизбежный ответ Ванму сразу порвут паутинку ритуала, и ей придется начинать вновь — невообразимая глупость. Цин-чжао склонилась над краем половицы, находясь меньше чем в метре от северо-западного угла комнаты, и остановила взгляд на самой толстой прожилке. Она привела Цин-чжао, верно и четко, прямо к противоположной стене. Ритуал был исполнен.

Цин-чжао бессильно прислонилась к стене и с облегчением рассмеялась. Но она настолько ослабла и устала, что, должно быть, для Ванму ее смех прозвучал словно плач. В следующую же секунду девочка оказалась рядом с ней, тихонько дотронувшись до плеча.

— Цин-чжао, — позвала она, — тебе больно?

Цин-чжао взяла ручку девочки и задержала в своей:

— Нет, не больно. По крайней мере, если и больно, то хороший сон залечит все раны. Я закончила. Я чиста.

Во всяком случае, достаточно чиста, чтобы не чувствовать невольного отторжения, сжимая ручку Ванму и прикасаясь к ее коже. Это был дар божий, что после исполнения ритуала она может вот так подержаться за чью-то руку.

— Ты молодец, — сказала Цин-чжао. — Мне было легче сосредоточиться на жилках, когда ты осталась со мной в комнате.

— Мне кажется, я один раз задремала, Цин-чжао.

— Один-два раза, не больше. Но когда нужно было, ты проснулась, так что никакого вреда это не причинило.

Ванму внезапно расплакалась. Она закрыла глаза, но не отняла от Цин-чжао руку, чтобы спрятать лицо. Слезы покатились по ее щекам.

— Ванму, почему ты плачешь?

— Я не понимала, — ответила она. — Это действительно нелегко — быть Говорящей с Богами. Я не знала.

— И не менее трудно быть настоящей подругой Говорящей с Богами, — улыбнулась Цин-чжао. — Вот почему я не хочу, чтобы ты становилась моей служанкой, звала меня святой и пугалась при звуке моего голоса. Такую служанку мне пришлось бы отсылать из комнаты каждый раз, когда боги захотят обратиться ко мне.

Несмотря на ее утешения, слезы у Ванму хлынули с новой силой.

— Си Ванму, неужели тебе так нелегко со мной? — спросила Цин-чжао.

Ванму покачала головой.

— Если когда-нибудь ты почувствуешь, что уже не выдерживаешь, я пойму тебя. Тогда ты можешь оставить меня. Я и прежде была одна. Я не боюсь остаться в одиночестве.

Ванму снова покачала головой, только на этот раз с некоторым ожесточением:

— Как я могу покинуть тебя, после того как увидела, насколько нелегко тебе приходится?

— В один прекрасный день будет написана целая история о том, как Си Ванму неизменно присутствовала в комнате во время очищения Хань Цин-чжао.

Внезапно на лице Ванму заиграла улыбка, и, несмотря на то что по щекам все еще текли слезы, ее глаза открылись и полыхнули весельем.

— Ты сама-то поняла, как удачно сейчас пошутила? — спросила Ванму. — Меня зовут Си Ванму. Когда люди будут рассказывать эту историю, они не будут знать, что с тобой находилась твоя доверенная служанка. Они подумают, что это была Владычица Запада.

Цин-чжао тогда тоже рассмеялась. Но в голове у нее мелькнула мысль, что, возможно, Владычица и в самом деле прародительница Ванму и, взяв Ванму себе в подруги, Цин-чжао вместе с тем обрела новую близость с богиней, чуть ли не самой старшей из всех богов.

Ванму, готовясь ко сну, разложила циновки — Цин-чжао только пришлось показать ей, как это делается; это входило в обязанности Ванму, и теперь каждый вечер она будет расстилать циновку для Цин-чжао, хотя сама Цин-чжао никогда особо не тяготилась этим занятием. Когда они улеглись, их циновки находились близко-близко друг к другу, так что ни одной жилки не виднелось между ними. Цин-чжао заметила, что сквозь щели в окнах просачивается серый свет, они оставались на ногах весь день и всю ночь. Ванму многим пожертвовала ради нее. Она станет настоящей подругой.

Несколько минут спустя, когда Ванму уже заснула, а Цин-чжао только погружалась в пучину сновидений, Цин-чжао вдруг подумала: как это Ванму, нищей девчонке, удалось подкупить мастера, чтобы тот не прерывал ее разговора с Цин-чжао. Может быть, какой-нибудь шпион заплатил за нее, чтобы она внедрилась в дом Хань Фэй-цзы? Нет, Ю Кун-мэй, охранник дома Хань, сразу бы узнал об этом и Ванму никогда бы не приняли на работу. Си Ванму дала взятку не деньгами. Ей всего четырнадцать, но она превратилась уже в настоящую красавицу. Цин-чжао прочла достаточно исторических книг и биографий знаменитых людей, чтобы знать, чем именно дают взятки женщины.

Про себя Цин-чжао мрачно решила, что это дело надо тайно расследовать и, если все окажется правдой, немедленно и с позором изгнать мастера; правда, в ходе расследования не следует упоминать имени Ванму, чтобы защитить ее от дурной молвы. Цин-чжао расскажет все Ю Кун-мэю, а тот уже проследит, чтобы все было исполнено должным образом.

Цин-чжао взглянула на милое личико спящей служанки, своей новой подруги, и почувствовала, как ее переполняет печаль. Цин-чжао больше всего печалил не сам факт, что Ванму пришлось заплатить мастеру, а то, что она заплатила телом, чтобы добыть себе такую неблагодарную, тяжелую, ужасную работу — стать служанкой у Цин-чжао. Если уж женщине приходится продать путь в свое чрево — в истории человечества многие женщины вынуждены были так поступать, — то боги должны воздать ей за такой подвиг.

Вот почему Цин-чжао заснула тем утром с твердым намерением посвятить себя обучению Си Ванму. Правда, она не позволит, чтобы занятия с Ванму помешали ее работе над разгадкой исчезновения флота на Лузитанию, но все свободное время отдаст девочке, чтобы достойно воспитать ее, помня о жертве, которую та принесла. Да и боги будут ожидать от Цин-чжао того же, ведь они послали ей такую замечательную доверенную служанку.

Глава 8

Чудеса

— Недавно Эндер обратился к нам с просьбой, чтобы мы придумали способ перемещаться в пространстве со скоростью, превосходящей скорость света. Он очень просил, чтобы мы хорошенько над этим поразмыслили.

— И ты ответила ему, что это невозможно.

— Мы так считаем. Так считают люди-ученые. Но Эндер настаивает на том, что если ансибли могут передавать информацию, значит и мы сможем с такой же скоростью пересылать материю. Чушь, конечно, — разница между информацией и физической реальностью слишком велика.

— А для чего ему вдруг потребовалось путешествовать с такой скоростью?

— Вот ведь глупость, да? Добраться куда-то, обогнав по пути свой образ?! Все равно что пытаться войти в зеркало, чтобы познакомиться с отражением самого себя.

— Эндер и Корнерой не раз обсуждали это — я слышал. Эндер считает, что, возможно, и материя, и энергия состоят из одного и того же — из информации. Наша физическая реальность — не что иное, как послание, которое филоты передают друг другу.

— И что ответил Корнерой?

— Он сказал, что Эндер в чем-то прав. Физическая реальность действительно послание, но послание это есть вопрос, который филоты постоянно задают Богу.

— Какой вопрос?

— Он состоит всего из одного слова: почему?

— И как же Бог отвечает филотам?

— Он отвечает им жизнью. Корнерой говорит, что, наделив Вселенную жизнью, Господь тем самым придал ей смысл.


Вся семья Миро собралась, чтобы встретить его по возвращении на Лузитанию. Прошло столько лет, а они по-прежнему любили его. И он любил их и после месяца, проведенного в космосе, с нетерпением ожидал мгновения, когда снова увидит семью. Миро понимал, по крайней мере умом, что за месяц полета на планете минуло четверть столетия. Он подготовил себя к морщинкам на лице матери, к тому, что Грего и Квара стали совсем взрослыми — им уже по тридцать с лишним лет. Чего он никак не мог предвидеть, так это того, что они станут ему чужими. Нет, больше чем чужими. Они превратились в абсолютно незнакомых людей, которые жалели его, считали, что знают его, и смотрели на него как на ребенка. Они стали старше его. Все как один. И в то же время оставались куда моложе, потому что боль и потери не коснулись их, в отличие от него.

Как обычно, Эла повела себя лучше всех. Она обняла Миро, поцеловала и сказала:

— Я чувствую себя такой смертной! Но я рада, что ты, как прежде, молод.

По крайней мере, у нее хватило мужества признать, что между ними теперь встала стена, хоть и притворилась, будто в роли этой стены выступила молодость. Все верно, Миро действительно остался таким, каким они его помнили. Во всяком случае, его лицо осталось прежним. Давным-давно потерянный брат восстал из мертвых; вечно молодой призрак явился преследовать семью. На самом деле их отделяло друг от друга то, как он двигался, как говорил.

Они явно забыли, каким беспомощным он стал, как плохо откликается его поврежденное тело на приказы мозга. Подволакивающий шаг, бессвязная, почти неразборчивая речь — их память стерла все недостатки и зафиксировала его таким, каким он был до несчастного случая. Кроме того, он всего лишь за несколько месяцев до путешествия стал калекой. Они с легкостью позабыли об этом и вспоминали Миро таким, каким знали его много лет: сильным, здоровым, единственным мужчиной, которого они могли сравнить с человеком, называемым ими отцом. Теперь им трудно было скрыть потрясение. Он видел их сомнения, ловил брошенные украдкой взгляды, чувствовал, как они изо всех сил пытаются не обращать внимания на его невнятную речь, на его медленный шаг.

Он всем телом ощущал их нетерпение. Спустя несколько минут он заметил, как кое-кто начинает искать пути к отступлению. «Слушай, еще столько дел! Увидимся за обедом». Его увечность заставляла их чувствовать себя настолько неуютно, что им приходилось спасаться бегством, им нужно было какое-то время, чтобы принять Миро таким, каким он вернулся к ним, или, возможно, придумать, как бы с ним вообще не встречаться или хотя бы делать это как можно реже. Хуже всего оказались Грего и Квара, они первыми обратились в бегство, что очень уязвило Миро, а ведь когда-то они боготворили его. Конечно, он понимал, насколько тяжело им было иметь дело с Миро-калекой, который оказался перед ними. Образ прежнего Миро был овеян наивной романтикой, и, естественно, им было больно видеть столь явное противоречие своим идеалам.

— Мы хотели устроить большой семейный обед, — сказала Эла. — Мама была за, но я подумала, что лучше подождать. Надо дать тебе время освоиться.

— Надеюсь, вы не ждали только меня все эти годы, чтобы сесть за стол, — улыбнулся Миро.

Казалось, только Эла и Валентина поняли его шутку; они единственные отреагировали естественно, усмехнувшись вместе с ним. Остальные, насколько заметил Миро, вообще не разобрали ни слова.

Они стояли в высокой траве рядом с посадочной площадкой, здесь собралась его семья. Мать, ей уже за шестьдесят, волосы приобрели серый, стальной оттенок, лицо светится силой, как и прежде. Он вдруг понял, что когда-нибудь она умрет. Не через тридцать — сорок лет, но умрет. Замечал ли он раньше, как она красива? Ему казалось, что союз с Говорящим от Имени Мертвых смягчит ее, вернет ей былую молодость. Может быть, так и случилось, может быть, Эндрю Виггин возродил в ее сердце огонь молодости. Но тело ее стало таким, каким сделало его время. Она постарела.

Эла, ей сорок. Мужа рядом не видно, может, она и замужем, а он просто не пришел. Но скорее всего, не замужем. Эла вышла замуж за свою работу. Она, казалось, была искренне рада видеть Миро, пусть даже и не могла скрыть жалости и участия. Неужели она думала, что месяц полета на скорости света каким-то образом излечит его? Неужели она думала, что он сойдет с шаттла сильным и крепким, как покоряющий пространства бог из дешевой мелодрамы?

Квим, облаченный в одеяния священника. Джейн говорила Миро, что его брат стал известным миссионером. Он обратил в веру более полудюжины лесов пеквениньос, окрестил их и, с высочайшего согласия епископа Перегрино, рукоположил свинксов-священников, чтобы те толковали Священное Писание своему народу. Он окрестил всех пеквениньос, вынырнувших из материнских деревьев, всех матерей, прежде чем те умерли, всех стерильных жен, которые заботились о маленьких матерях и их отпрысках, всех братьев, ищущих славной смерти, и все деревья. Однако только жены и братья могли принимать причастие, а что касается свадеб, то сложно было изобрести какой-нибудь разумный путь, чтобы сочетать браком дерево-отца и слепых, неразумных личинок, спаривающихся с ним. Но Миро отметил в глазах Квима огонек священной экзальтации. Это было мерцание силы, использованной во благо. Из всей семьи Рибейра Квим единственный с раннего детства знал, чему он хочет посвятить дальнейшую жизнь. И теперь он воплощал свою мечту. Если не обращать внимания на теологические неувязки, он явился святым Павлом для свинксов, и это наполняло его постоянной радостью. «Ты служишь Богу, младший брат, и Бог сделал из тебя своего человека».

Ольяду. Его серебряные глаза блестят, рукой он обвивает талию прекрасной женщины, их окружают шестеро детей, самый младший едва-едва научился ходить, самая старшая разменяла второй десяток. Несмотря на то что у детей были нормальные глаза, на их лицах все равно было написано свойственное их отцу бесстрастное выражение, отстраненность. Они не переживали, они просто смотрели. Такой взгляд был характерен для Ольяду. Миро вдруг пришла на ум неприятная мысль, что, очень может быть, Ольяду произвел на свет целое семейство безучастных наблюдателей, ходячих записывающих аппаратов, регистрирующих каждое событие, чтобы проиграть его для себя позднее. Нет, у него просто разыгралось воображение. Миро всегда ощущал некоторую неловкость в общении с Ольяду, поэтому приготовился к тому, что из-за похожести детей Ольяду на отца он и с ними будет чувствовать себя скованно. Их мать была очень красива. Ей, наверное, еще и сорока нет. Сколько ей было лет, когда Ольяду женился на ней? Что за женщиной она была, если решилась полюбить человека с искусственными глазами? Может быть, Ольяду записывал их любовные сцены, а затем проигрывал ей, чтобы показать, как она выглядит в его глазах?

Миро немедленно устыдился подобных мыслей. «Неужели при виде Ольяду я могу думать только об одном — о его ущербности? А ведь я его столько времени знаю! Тогда чего же я жду от них? Они тоже видят мою ущербность, когда смотрят на меня. Улететь отсюда было хорошей мыслью. Я рад, что Эндрю Виггин предложил мне это. Вот только возвращаться не стоило — незачем. Так что же я здесь делаю?»

Почти против своей воли Миро повернулся и взглянул на Валентину. Она улыбнулась ему, обвила рукой и прижала к себе.

— Все не так плохо, — сказала она.

Не так плохо, как что?

— Меня приветствует один-единственный брат, больше у меня никого нет, — усмехнулась она. — А тебя пришла встречать вся семья.

— Именно, — буркнул Миро.

Только тогда с ним заговорила Джейн, ее голос зазвенел у него в ухе:

— Нет, не вся.

«Заткнись», — мысленно посоветовал ей Миро.

— Один-единственный брат? — поинтересовался Эндрю Виггин. — Тебе меня мало?

Говорящий от Имени Мертвых выступил вперед и заключил сестру в объятия. Неужели Миро и в этих объятиях заметил какую-то неловкость, натянутость? Разве возможно, чтобы Валентина и Эндрю Виггин стеснялись друг друга?

Да это просто смешно. Валентина, твердая как скала, — ведь она Демосфен, ей положено быть такой, — и Виггин, человек, который вторгся в их жизнь и бесцеремонно перекроил по-своему всю жизнь их семьи. Разве им свойственна робость? Разве они могут стать чужими?

— Ты премерзко постарела, — сказал Эндрю. — И исхудала как щепка. Джакт что, совсем тебя не кормит?

— А что, Новинья готовить не умеет? — в ответ спросила Валентина. — Ты, похоже, еще больше поглупел с тех пор, как мы в последний раз виделись. Я прибыла сюда как раз вовремя, чтобы засвидетельствовать твою полнейшую умственную деградацию.

— А я-то думал, ты спасешь мир.

— Вселенную. Только тебя я пропущу вперед.

Она снова опустила руку на плечо Миро, другой обняла Эндрю и обратилась ко всем присутствующим:

— Вас здесь очень много, но я чувствую себя так, будто знаю всех без исключения. Надеюсь, что и вы скоро испытаете те же чувства по отношению ко мне и моей семье.

«Какой изящный ход! Одной фразой рассеять напряжение, витавшее в воздухе. Даже у меня на душе стало легче, — подумал Миро. — Она управляет людьми. Как управляет ими Эндрю Виггин. Интересно, этому она у него научилась или он — у нее? Или это в их семействе врожденное? Если уж на то пошло, их брат Питер был верховным правителем, он был настоящим Гегемоном. Ну и семейка! Не менее странная, чем моя. Только они странны своей гениальностью, тогда как моя семья стала странной от боли, мучившей нас долгие годы и калечившей наши души. А я самый странный из всех, самый искалеченный. Эндрю Виггин пришел, чтобы залечить наши раны, и преуспел в этом. Но внутренние повреждения — можно ли когда-нибудь излечить их?»

— Как насчет небольшого пикника? — спросил Миро.

На этот раз рассмеялись все. «Ну как, Эндрю, Валентина? Удачно я пошутил? Помог ли я разрядить обстановку? Помог ли каждому притвориться, будто все рады меня видеть и понимают, кто я такой».

— Она хотела прийти, — сообщила в ухо Миро Джейн. «Заткнись, — повторил Миро. — Я все равно не хотел, чтобы она приходила».

— Она увидится с тобой позже.

«Нет».

— Она замужем. У нее четверо детей.

«Мне теперь все равно».

— Она уже много лет не повторяла твоего имени во сне.

«А мне казалось, мы с тобой друзья».

— Мы действительно друзья. Я могу читать твои мысли.

«Ты постоянно суешь нос не в свое дело, старая сучка, и ты ничего не можешь».

— Она придет к тебе завтра утром. В дом твоей матери.

«Ноги моей там не будет».

— Ты думаешь, сможешь убежать?

Во время этого диалога с Джейн Миро ни слова не слышал из того, что говорилось вокруг, но ничего важного он не пропустил. Муж Валентины и ее дети спустились с борта, и она представляла их гражданам Милагре. В частности, их дяде. Миро весьма удивился, видя, с каким благоговением они обращаются к нему. Ах да, ведь они-то знали, кто он такой на самом деле. Эндер Ксеноцид — да, но также Говорящий от Имени Мертвых, человек, написавший «Королеву Улья» и «Гегемона». Теперь и Миро это знал, но в первый раз он встретил Виггина с неприкрытой враждебностью — в его глазах Эндрю был всего лишь Говорящим от Имени Мертвых, жрецом гуманистической религии, который, казалось, намеревался наизнанку вывернуть членов семьи Миро и выставить на свет Божий все их пороки. Что он и сделал.

«Думаю, мне повезло больше, чем им, — подумал Миро. — Мне повезло принять его как человека прежде, чем я узнал, что на самом деле он один из самых великих людей в истории человечества. Они, наверное, никогда не узнают его так, как я. А вообще-то, я на самом деле не знаю его. Я никого не знаю, и никто не знает меня. Мы проводим наши жизни в догадках о том, что происходит в голове нашего соседа, и, когда вдруг по счастливой случайности угадываем правильно, начинаем считать, что мы «поняли» его. Какая чушь! Даже обезьяна, посади ее за компьютер, какое-нибудь слово да напечатает».

«Вы не знаете меня, никто меня не знает, — мысленно повторил он. — А меньше всех — та проклятая стерва, вечно сующая свой нос куда попало и живущая у меня в ухе. Эй, ты слышала?»

— Твое нытье? Как же я могла пропустить такое?!

Эндрю загружал багаж в машину. Места оставалось максимум для двоих-троих человек.

— Миро, ты поедешь со мной и Новиньей?

Но ответ Миро предупредила Валентина, взяв его за руку.

— Не поддавайся на его уговоры, — сказала она. — Лучше пройдись со мной и Джактом. Мы все привыкли друг к другу за время путешествия на корабле.

— Отлично, — кивнул Эндрю. — Мать не видела его двадцать пять лет, а ты хочешь, чтобы он прогулялся с тобой. Ты сама чуткость.

Эндрю и Валентина продолжали общаться в том насмешливом тоне, который избрали с самого начала, поэтому от решения Миро здесь ничего не зависело. Виггины шутя принялись разбираться между собой. Никогда в жизни он бы не сказал: «Мне надо ехать, я ведь калека». Не мог он принять и брошенный ему вызов, ведь тогда кто-то непременно принялся бы опекать его. Сам спор был затеян так ловко, что Миро даже показалось, что Валентина и Эндрю сговорились между собой заранее. А может, им и не нужно было сговариваться наперед. Может быть, они провели столько лет вместе, что без малейших раздумий выбирали правильный путь, чтобы ни в коем случае не причинить боль или обиду другим людям. Подобно актерам, которые настолько часто исполняли вместе одни и те же роли, что могли без малейшего смущения импровизировать.

— Я, пожалуй, пройдусь, — сказал Миро. — Я пойду кружным путем. Вы идите вперед.

Новинья и Эла было запротестовали, но Миро заметил, как Эндрю тихонько сжал Новинье руку, а что касается Элы, то ее протесты пресек Квим, обняв ее за плечи.

— Иди прямо домой, — сказала напоследок Эла. — Долго или недолго, мы будем ждать тебя. Иди прямо домой.

— Куда ж еще мне идти? — усмехнулся Миро.


Валентина не знала, что случилось с Эндером. Шел всего лишь второй день ее пребывания на Лузитании, но она уже почувствовала: происходит что-то не то. Конечно, неприятностей было достаточно, чтобы заставить Эндера беспокоиться и искать выхода. Он посвятил сестру в проблемы, возникшие у ксенобиологов с десколадой, в суть напряженных отношений между Грего и Кварой, и, конечно, не стоило забывать о флоте, направленном Конгрессом, — о смерти, грядущей с неба. Но Эндеру не впервой приходилось сталкиваться со всякого рода неприятностями, в особенности за годы полетов в качестве Говорящего от Имени Мертвых. Он с головой погружался в проблемы наций и семей, обществ и отдельных людей, пытаясь понять, а затем освободить и исцелить сердца от всяческих недугов. Но никогда он не реагировал на все так болезненно, как сейчас.

Хотя нет, один раз было.

Когда они были совсем детьми, Эндера прочили на должность главнокомандующего флотом, посланным против заселенных жукерами миров. После нескольких лет обучения в Боевой школе его привезли ненадолго на Землю — как выяснилось позднее, это был период затишья перед последней бурей. Эндер и Валентина не виделись друг с другом с тех пор, как ему исполнилось пять лет, им даже не позволяли обмениваться письмами. А затем внезапно воспитатели изменили тактику и привезли Валентину к Эндеру. Он содержался в огромном частном особняке неподалеку от их родного города. Целыми днями он только и делал, что купался или плавал на плоту по озеру, погруженный в себя, совершенно измученный.

Сначала Валентине показалось, что с ним все в порядке, и она безумно обрадовалась, увидев его после долгой разлуки. Но вскоре поняла, что с ним происходит что-то неладное. Только в те дни она не знала Эндера настолько хорошо — ведь он больше половины жизни провел вдалеке от нее. Однако она сразу догадалась, что ему несвойственно настолько уходить в себя. Дело было даже не в этом. У него не осталось мыслей, чтобы в них погружаться, поэтому он словно опустел изнутри, в нем ничего не осталось. Он отделил себя от окружающего мира. И ее задачей было вернуть его назад. Вернуть и показать ему место, которое он занимал в сложной структуре — паутине, сотканной человечеством.

Она сделала это. Поэтому Эндер вернулся в космос и командовал огромным флотом, который наголову разбил жукеров. С тех самых пор Валентина не замечала никаких нарушений в его связи с миром.

А теперь судьба снова разлучила их на значительный срок. Двадцать пять лет для нее и тридцать для него. И снова он кажется каким-то отстраненным. Валентина внимательно изучала Эндера, пока тот вез ее, Миро и Пликт по бескрайним зарослям капима.

— Мы словно маленькая лодочка, затерянная в безбрежном океане, — заметил Эндер.

— Не совсем, — ответила Валентина, припомнив, как один раз Джакт взял ее с собой в один из рейдов, краткосрочный, чтобы только расставить сети. Трехметровые волны высоко подкидывали их, чтобы потом утащить в глубокие провалы. На большой рыбацкой шхуне эти волны практически не замечались, ощущались как не самая сильная качка, но с борта маленького суденышка эти волны выглядели настоящими горами. У Валентины в буквальном смысле слова захватывало дух. Ей пришлось соскользнуть со скамьи на палубу, ухватиться обеими руками за сиденье, и только тогда она смогла облегченно вздохнуть. Тяжелая вздымающаяся масса океана ни в какое сравнение не шла с этой мирной травянистой равниной.

Хотя, может быть, для Эндера аналогия была бесспорной. Может быть, когда он видел расстилающиеся впереди пространства капима, он вспоминал о вирусе десколады, упорно и зло трансформирующейся, чтобы пожрать человечество и всю чуждую ей органику. Может быть, для Эндера прерии Лузитании волновались и шумели так же ужасно, как штормовой океан.

Моряки посмеялись тогда над Валентиной — не насмешничали, а ласково пошутили, — как родители, журящие ребенка за напрасные страхи. «Эти волны — детская забава, — говорили они. — Попробовали бы вы оказаться здесь в шторм, когда волны достигают двадцати метров в высоту».

Внешне Эндер был абсолютно спокоен, как те моряки. Спокоен и участлив. Он поддерживал разговор с ней, с Миро, делал попытки втянуть в разговор постоянно молчащую Пликт, но все-таки что-то скрывал. Что-то произошло между ним и Новиньей? Валентина не так давно была знакома с его женой, чтобы сразу понять, что между ними естественно, а что натянуто, — разумеется, открытой ругани не было. Поэтому, скорее всего, проблемой Эндера стала растущая стена между ним и обществом Милагре. Вот это возможно. Валентина хорошо помнила, сколько сил у нее ушло на то, чтобы завоевать расположение трондхеймцев, а ведь она вышла замуж за человека, который обладал огромным влиянием на своей планете. Каково же пришлось Эндеру, женившемуся на женщине, чья семья уже стояла особняком в общине Милагре? Может быть, ему так и не удалось исцелить души здешних людей?

Нет, не то. Когда сегодня утром Валентина встречалась с мэром Ковано Зулжезу и старым епископом Перегрино, те выказали искреннее расположение к Эндеру. Валентине довелось повидать слишком много подобных собраний, чтобы не научиться улавливать разницу между формальными почестями, политическим лицемерием и искренней дружбой. Если Эндер вдруг почувствовал себя отделенным от этих людей, то произошло это вовсе не по их вине.

«Я слишком зацикливаюсь на этом, — подумала Валентина. — Если Эндер кажется немного странным и отчужденным, это все потому, что мы очень долго не виделись. Или потому, что он чувствует себя неуютно с этим сердитым юношей Миро. Или причиной всему Пликт, которая в своем молчаливом и рассчитанном поклонении Эндеру Виггину отталкивает его от нас. А может быть, это я чересчур надавила на него, когда сразу потребовала встречи с Королевой Улья, не успев даже познакомиться с вожаками свинксов. Ни к чему искать причины его нелюдимости за пределами сегодняшней компании».

На горизонте возник столб дыма — они приближались к городу Королевы Улья.

— Ископаемые горючие вещества, — объяснил Эндер. — Она использует их в огромных количествах. В обычных обстоятельствах она бы себе такого не позволила — Королевы Улья обращаются со своими планетами очень бережно и никогда не идут на подобные траты, тем более в ущерб окружающей среде. Но в последнее время жукеры почему-то вдруг заспешили, а Человек говорит, что Королеве Улья было разрешено сжигать и перерабатывать полезные ископаемые в любых необходимых количествах.

— Необходимых для чего? — уточнила Валентина.

— Человек не скажет, как не ответит и Королева Улья, но у меня имеются кое-какие предположения. Думаю, и ты кое о чем догадываешься.

— Неужели свинксы с помощью Королевы Улья надеются за одно поколение построить хорошо развитое индустриальное общество?

— Вряд ли, — проговорил Эндер. — Они слишком консервативны для этого. Они хотят знать все, что только можно узнать, но вовсе не мечтают очутиться в окружении машин. Не забывай, деревья в лесу добровольно обеспечивают их любым необходимым инструментом. То, что мы вкладываем в понятие индустрии, им до сих пор кажется грубостью и неотесанностью.

— Что же тогда? Зачем весь этот дым?

— Спросишь у нее, — кивнул в сторону города Эндер. — Может быть, тебе она ответит.

— Мы действительно встретимся с ней лично? — спросил Миро.

— О да, — усмехнулся Эндер. — Или, по крайней мере, предстанем перед ней. Она сможет даже дотронуться до нас. Но возможно, чем меньше мы увидим, тем лучше. Там, где живет Королева Улья, обычно темно, если только она не готовится откладывать яйца. Тогда ей необходим свет, и рабочие проделывают специальные тоннели, чтобы ее покои освещало солнце.

— У них нет искусственного света? — удивился Миро.

— Они никогда не пользуются им, — пожал плечами Эндер. — Даже на кораблях, которые прилетали в Солнечную систему во время Первого Нашествия, не было ни единой лампочки. Свет им заменяют тепловые волны. Они способны увидеть любое тело, излучающее тепло. Иногда у меня создается впечатление, что свои тепловые источники они специально располагают так, чтобы это несло некий оттенок эстетизма. Что-то вроде терморисунков.

— Так зачем им тогда свет? Яйца можно было бы откладывать и без него, — заметила Валентина.

— Если бы Королева Улья не относилась с таким презрением к человеческой религии, я бы назвал это ритуалом. Лучше сказать, это часть их генетического наследия. Яйца откладываются только при солнечном свете.

Они въехали в город жукеров.

Валентина вовсе не была удивлена тем, с чем им пришлось столкнуться: еще совсем молодыми она и Эндер отправились вместе с первыми колонистами на планету Ров — мир, который раньше принадлежал жукерам. Но она знала, что Миро и Пликт ожидает много нового, в том числе чуждого, в мире жукеров; по сути дела, даже она чувствовала себя в этом месте как-то неуютно. Не то чтобы город был слишком уж чужд им, нет, — его составляли здания, большинство из которых словно припадало к земле, но в основе архитектуры жукеров просматривались те же принципы, что и в человеческих постройках. Куда больше царапала глаз та небрежность, с которой здания были раскиданы по равнине. Дорог и улиц как таковых не было и в помине, ни один архитектор не позаботился о том, чтобы обратить дома фасадом в одну сторону. И среди всего этого разнообразия нельзя было найти двух построек одинаковой высоты. Одни представляли собой лишь крышу, едва выступающую на земле, другие вздымались на ошеломляющую высоту. Отделка зданий предназначалась скорее для лучшей их сохранности — об украшениях и речи не шло. Если раньше Эндер выдвинул как предположение, что для удовлетворения эстетических потребностей жукеры используют тепло, то теперь, при взгляде на город, становилось очевидным, что других вариантов и быть не может.

— Бессмыслица какая-то, — сказал Миро.

— Да, если смотреть с поверхности, — поправила его Валентина, припомнив Ров. — Но если бы ты двигался по тоннелям, ты бы понял, что под землей все выглядит очень логично и стройно. Они следуют естественным пластам геологических пород. В геологии присутствует свой ритм, и жукеры чувствуют его.

— А высокие здания тогда зачем? — удивился Миро.

— Уровень моря для них предел. Если им требуется что-то по-настоящему крупное, им приходится забираться выше.

— Что же они строят, если им вдруг потребовались такие высокие сооружения? — задал риторический вопрос Миро.

— Не знаю, — ответила Валентина.

Они как раз приближались к зданию, которое возвышалось по меньшей мере на три сотни метров. Подъехав поближе, они заметили раскиданные вокруг десятки низеньких крыш.

Тут, впервые за всю поездку, подала голос Пликт.

— Ракеты, — сказала она.

Валентина краем глаза заметила, как по лицу Эндера скользнула мимолетная улыбка, он тихонько кивнул. Значит, Пликт только подтвердила подозрения, которые уже зародились в его душе.

— Но зачем? — не понял Миро.

Валентина чуть не выкрикнула: «Да чтобы в космос полететь!» Но это было бы нечестно — Миро никогда не жил на планете, которая вот-вот должна была выйти в космос. Для него улететь с планеты означало сесть на шаттл и спокойно переправиться на орбитальную станцию. Но единственный шаттл, находившийся в распоряжении жителей Лузитании, вряд ли мог принять на борт материалы, необходимые для какого-нибудь крупного проекта, направленного на освоение глубокого космоса. Даже если бы суденышко и смогло поднять все необходимое, Королева Улья никогда бы не обратилась к людям за помощью.

— Что она там строит, космическую станцию? — спросила Валентина.

— Думаю, да, — ответил Эндер. — Но столько ракет, и все такие огромные… Мне кажется, она собирается построить станцию прямо здесь, на земле. Включив в ее основу ракеты. Как ты думаешь, какой будет отдача?

Валентина чуть не сорвалась на резкость: «А мне-то откуда знать?» — но внезапно поняла, что вопрос предназначался не ей. Потому что почти сразу же сам Эндер выдал ответ. По всей видимости, это означало, что он спрашивает компьютер, чей терминал встроен в серьгу в его ухе. Нет, не компьютер. Джейн. Он спрашивал Джейн. Валентина все никак не могла привыкнуть к мысли, что, хотя в машине их всего четверо, с ними неотлучно присутствовал пятый участник поездки, который смотрел и воспринимал информацию через передатчики Эндера и Миро.

— Она быстро соберет ее, — продолжал Эндер. — Раздобыв информацию о местных ископаемых, Королева Улья мгновенно подсчитала, что металла хватит не только на космическую станцию, но и на два небольших кораблика дальнего следования, типа тех судов, которые использовали жукеры в первом Нашествии на Землю. Своего рода замена судам колонистов.

— И все это случится еще до того, как прибудет флот, — закончила за него Валентина.

Она сразу все поняла. Королева Улья готовилась к переселению на другую планету. Она не собиралась сидеть сложа руки и ждать, пока на ней снова не испробуют действие Маленького Доктора.

— Ты поняла меня, — кивнул Эндер. — Она не скажет нам, чем сейчас занимается, поэтому нам придется полагаться только на то, что заметит Джейн и о чем сумеем догадаться мы сами. Нынешние мои догадки не из приятных.

— Но что здесь такого, если жукеры снимутся с Лузитании? — пожала плечами Валентина.

— Не они одни, — мрачно констатировал Миро.

У Валентины в уме возникла совершенно иная картина. Вот почему пеквениньос позволили Королеве Улья беспрепятственно загрязнять атмосферу планеты. Вот почему, помимо станции, жукеры строили еще два суденышка. Все было четко спланировано с самого начала.

— Корабль для Королевы Улья и корабль для пеквениньос.

— Это они так считают, — покачал головой Эндер. — Я же вижу это как два судна, битком набитые десколадой.

— Nossa Senhora, — прошептал Миро.

Валентина почувствовала, как по спине пробежал неприятный холодок. Одно дело, когда Королева Улья пытается уберечь от гибели свою расу, но совсем другое, когда она несет смертельный самообучающийся вирус на другие планеты.

— Теперь вы видите, в какое затруднительное положение я попал, — сказал Эндер. — И понимаете, почему она не скажет мне прямо, чтó сооружает у себя на заводах.

— Но все равно ты не смог бы воспрепятствовать ей, — возразила Валентина.

— Он мог бы предупредить посланный Конгрессом флот, — ответил за Эндера Миро.

Верно. Десятки тяжеловооруженных судов, берущих Лузитанию в кольцо. Если военных предупредить о том, что планету собираются покинуть два космических корабля, и если выдать им начальную траекторию их полета, они бы с легкостью перехватили беглецов. И уничтожили бы их.

— Нет, только не это, — выдохнула Валентина.

— Я не могу препятствовать им, но и позволить уйти не могу, — промолвил Эндер. — Не дать им уйти означает поставить под угрозу полного уничтожения две разумные расы — жукеров и пеквениньос. Но если я отпущу их на все четыре стороны, я подвергну риску существование всего человечества.

— Ты должен поговорить с ними. Вы должны прийти к какому-нибудь соглашению.

— Чего стоит соглашение с нами? — спросил ее Эндер. — Мы не вправе выступать от имени человечества. А если мы начнем угрожать, Королева Улья просто-напросто уничтожит наши спутники, а заодно и ансибли вместе с ними. Впрочем, она все равно может это сделать, чтобы подстраховаться.

— Тогда мы действительно окажемся отрезанными, — сказал Миро.

— От всех и вся, — добавил Эндер.

Валентина не сразу поняла, что сейчас они подумали о Джейн. Без ансибля они не смогут с ней связаться. А Джейн, лишившись расположенных на орбите Лузитании спутников, ослепнет.

— Эндер, я не понимаю, — недоуменно проговорила Валентина. — Неужели Королева Улья превратилась в нашего врага?

— Это вопрос, — усмехнулся Эндер. — Вот что получилось, когда я возродил ее народ. Теперь, когда она снова обрела свободу, когда она больше не лежит в коконе, запрятанном в сумке под кроватью, Королева Улья будет действовать исключительно в интересах своего вида, какими бы эти интересы ни были.

— Но, Эндер, не может быть, чтобы между людьми и жукерами снова разразилась война.

— Если бы человеческий флот не был послан на Лузитанию, такого вопроса никогда бы не возникло.

— Но Джейн отрезала им связь, — сказала Валентина. — Они не получат приказ о применении Маленького Доктора.

— Пока что — да, — кивнул Эндер. — Однако, Валентина, как ты думаешь, почему Джейн, рискуя собственной жизнью, все же отключила их ансибли?

— Потому что такой приказ был отдан.

— Межзвездный Конгресс отдал приказ уничтожить нашу планету. А теперь, когда Джейн обнаружила себя, они лишь больше взъярятся. Наше уничтожение превратится для них в идефикс. Как только они найдут способ устранить с дороги Джейн, они тут же продублируют свой приказ.

— Ты рассказал об этом Королеве Улья?

— Еще нет. Но я не знаю точно, сколько информации она может почерпнуть из моего мозга без моего ведома. Во всяком случае, мне пока что не по силам контролировать ее.

Валентина положила руку на плечо Эндера:

— Вот почему ты так не хотел, чтобы я встречалась с Королевой Улья? Потому что опасался, что она узнает о надвигающейся опасности?

— Я просто не хотел снова встречаться с ней, — ответил Эндер. — Потому что я люблю и в то же время боюсь ее. Потому что я не знаю, то ли помогать ей, то ли попытаться уничтожить. И потому что, когда она запустит свои ракеты в пространство, а такое может случиться со дня на день, мы лишимся всякой власти над ней. Она отрежет нас от всего человечества.

И опять он не сказал самого главного: она разлучит Эндера и Миро с Джейн.

— Мне кажется, нам определенно надо поговорить с ней, — заявила Валентина.

— Либо так, либо убить ее, — скептически вставил Миро.

— Теперь вы понимаете мои проблемы, — вздохнул Эндер.

Дальше они ехали в молчании.

Входом в подземелье Королевы Улья служило здание, ничем не отличающееся от остальных. У дверей никакой охраны. Разумеется, за все время поездки они не встретили на пути ни одного жукера. Валентина вспомнила: будучи совсем ребенком и прилетев на планету Ров вместе с первыми колонистами, она пыталась представить себе, как выглядят города жукеров, когда их тоннели заполнены обитателями. Теперь она разрешила для себя эту загадку — они высились точно мертвые скульптуры. И не было суетливых жукеров, подобно муравьям кишащих на вершинах холмов. Валентина знала: где-то под открытым небом возделываются поля и фруктовые сады, но жукеров нигде не было видно.

Но почему она чувствовала такое облегчение при этом?

Валентина знала ответ на вопрос прежде, чем успела себе его задать. Ее детство прошло на Земле в то время, когда в космосе кипели войны с жукерами; насекомообразные инопланетяне были ее ночным кошмаром — ими пугали детишек. Лишь немногим довелось лично повстречаться с жукерами, и мало кто из встречавшихся выжил. Даже на первой планете-колонии, когда они вдруг оказались среди остатков великой цивилизации, люди не обнаружили ни одного, пусть даже полуистлевшего трупа. Ее воспоминания о жукерах основывались на ужасных картинках, взятых из видео.

Но не она ли первой прочитала книгу Эндера, озаглавленную «Королева Улья»? Не она ли вслед за Эндером осознала чужеродное величие и красоту этого существа?

Да, она была первой, но это еще ничего не означало. Все люди, живущие ныне, были воспитаны в гуманной Вселенной, потому что они выросли на «Королеве Улья» и «Гегемоне». Тогда как из тех, кто помнил страх и ненависть к жукерам и постоянную пропаганду против них, в живых остались только она и Эндер. Естественно, Валентина почувствовала необъяснимое облегчение, не увидев нигде жукеров. У Миро и Пликт вид Королевы Улья не вызовет такого отвращения, как у нее.

«Я Демосфен, — напомнила она себе. — Я ученый, который настаивал на том, что жукеры — рамен, разумная инопланетная раса, которую можно понять и принять. Я должна приложить все силы, чтобы справиться с предрассудками детства. В положенное время все человечество узнает о воскрешении Королевы Улья; позор неизгладимым пятном ляжет на Демосфена, если он единственный не примет Королеву Улья как раман».

Эндер обогнул небольшое строение.

— Мы на месте, — сказал он.

Он выключил двигатель, лопасти замедлили вращение, и машина мягко опустилась на капим рядом с единственным входом в здание. Дверь оказалась очень низкой — взрослый человек мог проникнуть внутрь, только встав на четвереньки.

— Откуда ты знаешь? — спросил Миро.

— Она мне так сказала, — ответил Эндер.

— Джейн? — удивился Миро.

Его лицо слегка вытянулось, потому что ему, естественно, Джейн ничего подобного не говорила.

— Королева Улья, — пояснила Валентина. — Она общается с Эндером непосредственно через мозг.

— Милая шутка, — усмехнулся Миро. — Меня научишь?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Эндер. — Ты сначала познакомься с ней.

Сойдя с машины и по пояс погрузившись в высокую траву, Валентина заметила, что Миро и Эндер то и дело поглядывают на Пликт. Их, должно быть, смущало ее непоколебимое спокойствие. Вернее, впечатление непоколебимого спокойствия. Валентина считала Пликт весьма разговорчивой и красноречивой женщиной, но также привыкла к манере Пликт время от времени изображать из себя немую. Эндер и Миро впервые столкнулись с ее демонстративным молчанием и сразу почувствовали себя не в своей тарелке. Чего и добивалась Пликт. Она считала, что люди лучше всего проявляют себя, когда чем-то обеспокоены, и, надо признать, присутствие в группе человека, не произносящего ни слова, производило должное впечатление на окружающих.

Нельзя сказать, что Валентина всей душой принимала подобный метод общения с незнакомыми людьми, но она сама не раз становилась свидетелем, как, будучи наставницей, Пликт молчанием вынуждала учеников — детей Валентины — иметь дело с собственными мыслями. Во времена Валентины и Эндера было принято подстегивать учеников диалогами, вопросами, разного рода доводами. Но Пликт заставляла подопечных самих разбирать спор, сначала выдвигая аргументы «за», а потом выдвигая доводы «против», пытаясь опровергнуть собственные размышления. Однако этот метод был под силу очень немногим. Валентина заметила, что Пликт так умело пользовалась им только потому, что ее бессловесность не проявлялась как обыкновенное нежелание говорить. Ее проникающий внутрь взгляд сам по себе был равноценной заменой сомнению. Когда студент сталкивался с подобной немигающей преградой, он волей-неволей вскоре начинал сомневаться в собственной правоте. Каждое сомнение, которое ученик рассматривал и отбрасывал, заводило его все дальше вглубь, пока он не натыкался на истинную причину недоверчивого взгляда Пликт.

Старшая дочь Валентины, Сифте, как-то сказала, что противостоять Пликт — все равно что «смотреть на солнце». Теперь пришла очередь Эндера и Миро иметь дело с всевидящим оком и всеоспаривающими устами. Валентине захотелось рассмеяться при виде того, как неловко они переступают с ноги на ногу, захотелось подбодрить их, а заодно отвесить дружеского пинка Пликт и приказать ей «не быть плохой девочкой».

Вместо того Валентина подошла к двери здания и распахнула ее. Засова не было, снаружи была приделана только ручка. Дверь отворилась легко. Валентина придержала ее, тогда как Эндер встал на колени и прополз внутрь. За ним последовала Пликт. Миро тяжело вздохнул и медленно опустился на четвереньки. Он и ходил-то с трудом, а ползал вообще еле-еле — каждая нога и рука, казалось, двигались сами по себе, будто запаздывая на секунду в раздумье, что же делать дальше. Наконец он скрылся внутри, пришла очередь Валентины. Она согнулась и суетливо пролезла в дверь. Валентина была самой маленькой, ей по большому счету даже не пришлось ползти.

Свет проникал внутрь только со стороны двери. Помещение оказалось пустой комнатой с грязным полом. Когда глаза Валентины привыкли к сумраку, она поняла, что густая тень в углу на деле являлась жерлом тоннеля, уходящего под землю.

— Внизу, в тоннелях, нет никакого освещения, — сообщил Эндер. — Королева будет вести меня. Вы должны держаться друг за друга. Валентина, ты пойдешь последней, хорошо?

— А можно спуститься вниз как-нибудь не ползком? — поинтересовался Миро.

Для него это играло немаловажную роль.

— Да, — ответил Эндер. — Потому-то она и избрала этот тоннель.

Они взялись за руки. Пликт сжимала пальцы Эндера, Миро встал между двумя женщинами. Эндер провел их по ступенькам в отверстие. Ход уходил круто вниз, полнейшая темень впереди выглядела весьма устрашающе. Но Эндер остановился, хотя тьма вокруг них еще не успела сгуститься.

— Чего мы ждем? — спросил Миро.

— Нашего провожатого, — сказал Эндер.

И словно в ответ на его слова, прибыл провожатый. Мелькнула черная сегментированная клешня, которую увенчивали два противостоящих пальца, и ткнулась в руку Эндера. Эндер протянул левую руку и «защелкнул» палец жукера — словно черные клещи сомкнулись вокруг его запястья. Проследив за рукой жукера, Валентина попыталась рассмотреть, что же скрывается дальше. Однако все, что она смогла различить, — это небольшая тень ростом с ребенка и мягкий отблеск хитинового тела.

Ее воображение дополнило отсутствующие детали, и она невольно содрогнулась.

Миро что-то пробормотал по-португальски. Значит, и его не оставило равнодушным появление жукера. Пликт, впрочем, осталась, как прежде, безмолвной; похоже, ее абсолютно не тронуло явившееся чудовище. И тут Миро шагнул вперед и, потянув за руку Валентину, начал спускаться в кромешную тьму.


Эндер знал, насколько трудным покажется остальным этот переход. До сих пор только он, Новинья и Эла навещали Королеву Улья, да и то Новинья приходила всего один раз. Темнота слишком давила на нервы, требовалась вся сила воли, чтобы продолжать двигаться вниз, ничего не видя вокруг, но по тихим звукам различая, что где-то поблизости кипит невидимая глазу жизнь.

— Мы можем разговаривать? — спросила Валентина. Голос как бы поглотила густая чернота.

— Хорошая мысль, — отозвался Эндер. — Их ты, во всяком случае, не побеспокоишь. Они не обращают внимания на шум.

Миро что-то сказал. Не видя его губ, Эндеру стало значительно труднее понимать его речь.

— Что? — переспросил он.

— Мы оба хотим знать, далеко ли еще, — объяснила Валентина.

— Не знаю, — сказал Эндер. — Она может находиться где угодно. Здесь десятки детских. Но не беспокойтесь. Я уверен, что выведу вас.

— Я бы тоже вывела, — усмехнулась Валентина. — Особенно с фонариком.

— Никакого света! — резко отрубил Эндер. — При кладке яиц солнечный свет необходим, но после этого он только затрудняет их развитие. А на определенной стадии вообще может убить личинок.

— Но ты-то сможешь в темноте выбраться из этого кошмара? — уточнила Валентина.

— Скорее всего, — ответил Эндер. — Здесь все построено по определенной схеме. Что-то вроде паутины. Когда ты прочувствуешь общую структуру, поймешь, куда ведет каждое ответвление тоннеля.

— Так, значит, эти тоннели проложены не наобум? — В вопросе Валентины прозвучала изрядная доля скептицизма.

— Вспомни тоннели на Эросе, — сказал Эндер.

На самом деле ему так и не представилась возможность подробнее ознакомиться с ними, когда он жил на Эросе в качестве главнокомандующего флотом землян. Астероид был насквозь источен жукерами — они использовали его как аванпост для заброски кораблей в Солнечную систему; затем, будучи захваченным в ходе Первого Нашествия жукеров, Эрос превратился в штаб союзных сил землян. Все месяцы, проведенные там, Эндер посвятил изучению тактики и стратегии управления флотом в космическом пространстве. Однако уже тогда он уловил что-то необычное в этих тоннелях, хоть и не понял их. Но когда Королева Улья впервые привела его в свои подземные норы на Лузитании, Эндер обнаружил, что все изгибы и повороты катакомб ему смутно знакомы. Он будто предчувствовал их, нет, ему казалось, что именно так все и должно быть.

— Что такое Эрос? — задал естественный вопрос Миро.

— Астероид неподалеку от Солнечной системы, — пояснила Валентина. — Место, где Эндер свихнулся.

Эндер попытался объяснить им, как устроена система тоннелей. Но это оказалось слишком сложным для понимания. Слишком много всевозможных исключений, чтобы охватить систему во всех подробностях — чем больше к ней присматриваешься, тем более запутанной она кажется. Однако, по словам Эндера, система всегда повторялась, раз за разом. А может быть, Эндер просто очень глубоко проник в мозг Улья, когда изучал жукеров, готовясь к финальному сражению. Может быть, он просто научился думать как жукер. В любом случае Валентина была права — он расстался с какой-то частичкой человеческого мозга и, похоже, добавил туда немного мышления жукеров.

Наконец, когда они повернули за угол, впереди замерцал тусклый свет.

— Graҫas a deus, — прошептал Миро.

Эндер с некоторым удовлетворением отметил, что Пликт — эта каменная женщина, которая не имела ровно никакого сходства с той талантливой студенткой, которую он помнил по Трондхейму, — тоже с облегчением вздохнула. Может быть, в ней еще теплится жизнь.

— Почти пришли, — заключил Эндер. — А поскольку она сейчас откладывает яйца, то, стало быть, она в хорошем настроении.

— А она не станет возражать против нашего бесцеремонного вторжения? — забеспокоился Миро.

— Она испытывает сейчас что-то вроде легкой сексуальной эйфории, которая продлится несколько часов, — сказал Эндер. — Это приводит ее в дружелюбное расположение духа. Королевы Улья всегда окружены рабочими и дронами, которые функционируют как части их тела. Они не ведают стыда.

Эндер ощущал ее присутствие. Разумеется, она могла связаться с ним в любое время, но, когда он приближался к ней, у него создавалось впечатление, будто она дышит ему прямо в мозг; на него наваливалась гнетущая тяжесть. Интересно, остальные почувствовали что-нибудь или нет? Сможет ли она общаться с ними? С Элой ничего не вышло — Эла так и не смогла нащупать тонкую ниточку их безмолвного разговора. Что же касается Новиньи, то она отказывалась говорить об этом и всячески отрицала, будто что-нибудь слышала, но Эндер подозревал, что Новинья просто отвергает саму возможность соприкосновения их сознаний. Королева Улья сказала, что достаточно ясно чувствует их мысли, но не может заставить услышать себя. Сегодня предстоит то же самое?

Было бы здорово, если бы Королева Улья могла разговаривать еще с каким-нибудь человеком! Она, правда, заявляла, что это в ее силах, но за прошедшие тридцать лет Эндер стал понимать: Королева Улья не способна ощущать разницу между уверенными оценками будущего и отчетливыми воспоминаниями о прошлом. Она, казалось, в равной степени ориентировалась как на свои предположения, так и на воспоминания, однако, когда со временем ее предположения все же оказывались ложными, она словно не помнила, что предрекала будущее, отличное от того, в которое уже превратилось прошлое.

Эта особенность, которую Эндер относил к одной из причуд ее нечеловеческого мозга, немало беспокоила Эндера. Он вырос в обществе, которое судило о зрелости людей и их социальной пригодности по способности осознавать результаты выбора. Каким-то образом Королева Улья оказалась сущим ребенком в этом отношении; несмотря на великую мудрость и большой опыт, она всегда была непоколебимо самоуверенна.

Эта черта пугала Эндера больше всего. Сможет ли она сдержать обещание? А если не сможет, поймет ли хоть когда-нибудь, что натворила?


Валентина пыталась сконцентрироваться на том, что говорят остальные, но, как ни старалась, не могла отвести глаз от очертаний жукера, ведущего их по тоннелю. Он был ниже ростом, чем она себе представляла, — максимум полтора метра в высоту, а может, и того меньше. Из-за спин впереди идущих ей удавалось увидеть только отдельные части его тела, но вряд ли впечатление от зрелища было бы лучше, если бы она увидела его целиком. Валентина не могла удержаться от мысли, что этот блестящий черный враг смертельной хваткой сжимает руку Эндера.

«Не смертельной. И не враг. Даже не существо, если уж на то пошло. В жукере от личности было не больше, чем, допустим, в ухе или пальце — от человека; каждый жукер становился очередным органом действия или чувств Королевы Улья. В определенном смысле Королева Улья уже предстала перед ними: она присутствовала в каждом из своих рабочих или дронов, даже удаленных от нее на сотни световых лет. И это не монстр какой-нибудь. Это та самая Королева Улья, которую описал Эндер в своей книге. Это ее он возил с собой и нянчил столько лет, а я даже не подозревала. Мне нечего бояться».

Валентина старалась подавить страх, но ничего не выходило. Она покрылась испариной, она чувствовала, как ее рука скользит в скрюченных пальцах Миро. Постепенно они подходили все ближе и ближе к лежбищу Королевы Улья — нет, к ее дому, к ее детской, — и Валентина ощущала, как страх накрывает ее с головой. Если ей самой не управиться с ним, то выхода нет, надо обращаться за помощью. Где же Джакт? Придется позвать на помощь кого-нибудь другого.

— Миро, прости, — прошептала она. — Кажется, я немного вспотела.

— Вы? — удивился он. — А я думал, это меня прошиб пот.

Хорошая шутка. Он рассмеялся. И она рассмеялась вместе с ним — по крайней мере, нервно хихикнула.

Стены тоннеля внезапно раздвинулись, и люди, ошеломленно моргая полуослепшими глазами, очутились в огромном зале. Из отверстия в своде потолка лился поток яркого солнечного света. Королева Улья разлеглась в самом центре сияющего потока. Ее окружали рабочие, но сейчас, при ярком дневном свете и в присутствии Королевы, они выглядели какими-то маленькими и жалкими. Большинство из них ростом были не больше метра, лишь отдельные особи были крупнее, тогда как туловище самой Королевы достигало по меньшей мере трех метров в длину и чуть меньше в высоту. Ее крылья выглядели громадными — тяжелые пластины с металлическим отливом; на них, переливаясь всеми цветами радуги, резвились солнечные лучики. Ее брюшко было достаточно объемистым, чтобы вместить человеческое тело. Постепенно сужаясь, подобно воронке, брюшко переходило в яйцеклад, увенчивающийся дрожащим кончиком, на котором блестела желтоватого цвета полупрозрачная жидкость, клейкая и тягучая. Яйцеклад опустился глубоко в одну из дыр в полу комнаты, после чего вынырнул обратно; жидкость, словно нити слюны, потянулась вслед за ним.

Это гротескное и огромное, просто ужасающее существо вело себя в точности как насекомое. Казалось, все было спокойно, поэтому то, что произошло дальше, буквально ошеломило Валентину. Вместо того чтобы опустить яйцеклад в следующую норку, Королева вдруг повернулась и стремительным движением подхватила одного из рабочих, кружащих поблизости от нее. Зажав извивающегося жукера между двумя внушительными передними лапами, она поднесла его ко рту и одну за другой, по очереди обкусала все его конечности. Как только одна из ног оказывалась откушена, другие начинали биться еще с большей силой, словно взывая о помощи. Валентина облегченно перевела дыхание, когда последняя из ног исчезла в пасти Королевы, потому что, по крайней мере теперь, ей не приходилось терпеть безмолвные страдания рабочего.

Затем Королева Улья засунула тело рабочего в следующую дыру головой вниз. И только тогда ткнулась в нее яйцекладом. Валентина заметила, как на конце яйцеклада начала расти маленькая капелька, постепенно превращаясь в круглый шар. Внутри полупрозрачного комочка слизи вырисовывались очертания яйца. Королева Улья немножко повернулась, чтобы голова очутилась прямо в солнечном потоке, в ее сетчатых глазах зажглись тысячи изумрудных звездочек. И вот тогда яйцеклад полностью скрылся из виду. Когда он поднялся, яйцо все еще цеплялось за его кончик, но при следующей попытке благополучно упало в свою «колыбельку». Еще несколько раз содрогалось брюхо Королевы, погружаясь в дыру; каждый раз, когда оно снова появлялось, его покрывала все более густая паутинка вязких ниточек, сочащихся из ее тела.

— Nossa Senhora, — выдавил Миро.

Валентина поняла, что он сказал, вспомнив испанский аналог выражения: Nuestra Señora — Матерь Божья. Обычно нейтральное выражение, не несущее никакого смысла, в данном случае прозвучало с долей отталкивающей иронии. Не Пресвятая Дева расположилась в этой глубокой пещере. Королева Улья оказалась Праматерью Тьмы — откладывающей яйца в тела обездвиженных рабочих, призванных прокормить личинок, когда те вылупятся.

— Не может быть, чтобы она делала это каждый раз, — промолвила Пликт.

Валентина была очень удивлена, услышав ее голос, но затем поняла, что имела в виду Пликт, и, естественно, та была права. Если в жертву жукеру-личинке каждый раз приносить живого рабочего, то население города просто не будет расти. Да и сам город не возник бы — ведь в распоряжении Королевы Улья не было тел безногих рабочих, чтобы отложить первые яйца, следовательно личинки не были обеспечены пищей.

Рабочие нужны, только когда рождается новая Королева.

Эта мысль прозвучала в мозгу Валентины как ее собственная. Королева Улья помещала яйцо в тело рабочего жукера только в том случае, когда из яйца должна была вылупиться новая Королева. Но вовсе не Валентина подумала так; мысль слишком отчетливо проявилась у нее в голове. Да она и не могла об этом знать, однако информация возникла словно ниоткуда и сразу расставила все на свои места. Именно так, по представлениям Валентины, беседовали с Богом древние пророки и мистики.

— Вы слышали ее? Хоть кто-нибудь? — спросил Эндер.

— Да, — ответила Пликт.

— Кажется, да, — неуверенно произнесла Валентина.

— Слышали что? — переспросил Миро.

— Не что, а кого. Королеву Улья. — Эндер кивнул в сторону жукера. — Она объяснила, что помещает яйцо в тело рабочего только тогда, когда из яйца должна вылупиться новая Королева Улья. Сейчас она должна отложить пять яиц — два из них уже отложены. Она пригласила нас полюбоваться этим зрелищем. Таким образом Королева сообщает нам, что готовится к отправке судна с колонистами. Она отложит пять королевских яиц, а затем выберет сильнейшую из них. Та и полетит.

— А остальные? — спросила Валентина.

— Если еще какая-нибудь личинка необычным образом проявит себя, она поместит ее в кокон. То же самое в свое время произошло с ней. Прочих она убьет и съест. У нее нет выбора: если какой-нибудь из дронов, еще не спарившийся с этой Королевой Улья, коснется тела ее соперницы, он может сойти с ума и попытаться убить главенствующую Королеву. Дроны — очень преданные самцы.

— Все это она вам рассказала? — расстроился Миро.

Королева Улья не могла разговаривать с ним.

— Да, — ответила Пликт.

— Кое-что, — пожала плечами Валентина.

— Освободитесь по возможности от всех лишних мыслей, — посоветовал Эндер. — Напевайте про себя какую-нибудь мелодию. Это помогает.

Тем временем Королева Улья почти закончила третью кладку. Валентина представила себе, что будет, если встать на растущую кучу оторванных конечностей, возвышающуюся рядом с Королевой; они, наверное, захрустят, как сухой хворост, и начнут ломаться с омерзительными щелчками.

Очень мягкие. Ноги не ломаются. Гнутся.

Королева отвечала на ее мысли.

Ты частичка Эндера. Ты можешь слышать меня.

Следующие фразы прозвучали в голове уже четче. Назойливость их бесследно пропала, теперь они возникали как будто более осознанно. Валентина мало-помалу научилась улавливать разницу между репликами Королевы Улья и собственными мыслями.

— Ouvi, — прошептал Миро. Он наконец что-то услышал. — Fala mais, escuto[133]. Скажи еще что-нибудь.

Филотические связи. Ты связан с Эндером. Когда я посредством филотов обращаюсь к нему, ты подслушиваешь. Эхо. Реверберация.

Валентину сначала несколько смутил тот факт, что при общении с ней Королева Улья использовала звездный. Но она быстро поняла, что ошиблась, и дело не в этом. С Миро Королева говорила на его родном языке, португальском, а тот язык, что услышала Валентина, на самом деле был вовсе не звездным, хотя очень схож с ним: это был английский, американский английский, на котором выросла и воспитывалась Валентина. Королеве Улья не нужно было учить языки, она посылала мысли, а мозг сам переводил их на тот язык, который глубже всего отложился в подсознании. Когда Валентина услышала слово «эхо», за которым чуть погодя последовало «реверберация», причиной тому был ее мозг, пытающийся подыскать слова наиболее близкие по значению к термину, который использовала Королева.

Связан с ним. Как наши люди завязаны на мне. Только ты обладаешь свободой воли. Независимый филот. Вы ненормальные все до одного.

— Она шутит, — прошептал Эндер. — На самом деле она так не считает.

Валентина про себя поблагодарила его за это пояснение. Визуальный образ, сопровождавший слова «вы ненормальные», представлял собой огромного слона, растаптывающего человека в лепешку. Это видение пришло из ее детства, из сказки. Она тогда впервые познакомилась со словом «ненормальный». И этот образ напугал ее точно так же, как когда-то напугала сказка. Валентина уже успела возненавидеть присутствие Королевы Улья у себя в голове. Возненавидела за то, с какой легкостью та возвращает к жизни древние, давно забытые кошмары. Все в Королеве Улья было кошмарным. Неужели Валентина когда-то приняла ее как раман? Да, связь наладилась. Наладилась чересчур хорошо. Так что теперь больше смахивала на опасную болезнь мозга.

И то, что она говорила… они прекрасно слышали ее, потому что на филотическом уровне все были связаны с Эндером. Валентина вспомнила, что говорили во время полета Миро и Джейн. Возможно ли, что ее филотические лучи сплетаются с лучами Эндера, а через него с филотическим полем Королевы Улья? Но как такое могло произойти? Каким образом с Королевой Улья вдруг оказался связан сам Эндер?

Это мы связались с ним. Он был нашим врагом. Хотел уничтожить нас. Мы собирались приручить его, усмирить. Как ненормального.

Понимание нахлынуло внезапно, словно настежь распахнулась какая-то дверь. Жукеры не все рождаются смирными и послушными. Они могут обладать признаками личности. Или, по крайней мере, связь с ними может нарушиться. И тогда Королева Улья разработала способ их усмирения: при помощи филотов она соединялась с ними и подминала под себя.

Нашли его. Не смогли усмирить. Слишком силен.

А ведь никто даже не догадывался, какой опасности подвергался Эндер. Никто не понял, что Королева Улья надеется пленить его и сделать из него очередного преданного исполнителя своей воли, превратить в жукера.

Раскинули для него сеть. Вышли на то, чего он так страстно желал. Мы думали, проникли в суть. Придали мысли филотическое ядро. Связали с ним. Но этого было мало. Теперь ты. Ты.

Слова тяжелым молотом обрушивались на мозг Валентины. «Она имеет в виду меня. Она говорит обо мне, мне, мне… — Она отчаянно пыталась вспомнить, кто же такая эта «я». — Валентина. Я Валентина. Она имеет в виду Валентину».

По тебе он так тосковал. По тебе. Надо было найти тебя. Ничего другого ему было не надо. Мы просчитались.

Она ощутила сосущее жжение под ложечкой. Разве такое возможно, чтобы военные предвидели подобную развязку? Неужели то, что Валентину и Эндера так жестоко разлучили, на самом деле спасло его? Неужели, если бы она осталась с Эндером, жукеры через нее завладели бы им?

Нет. Не смогли бы. Ты так же сильна. Мы были обречены. Мы погибли. Он не мог принадлежать нам. Но и тебе он не принадлежал. Никому. Не смогли подавить его, но мы связались с ним на филотическом уровне.

Валентина вспомнила картину, которая привиделась ей на борту корабля: все люди связаны друг с другом филотическими связями, семьи, сплетенные невидимыми путами, дети — с родителями, родители — друг с другом или со своими родителями. Постоянно изменяющаяся сеть, соединяющая людей в одно целое, где бы ни лежали их привязанности. Только теперь основное место в этой схеме принадлежало ей, связанной с Эндером. А через Эндера… с Королевой Улья… Королевой, встряхивающей яйцекладом, липкие нити дрожат, вытягиваются, а на конце подпрыгивает, раскачивается голова Эндера…

Она встряхнула головой, пытаясь изгнать жуткое видение из мозга.

Мы не властны над ним. Он свободен. Он может убить меня, если захочет. Я не буду сопротивляться. Ты убьешь меня?

На этот раз под обращением «ты» подразумевалась не Валентина, она почувствовала, что вопрос направлен не к ней. А пока Королева Улья ждала ответа, Валентина ощутила присутствие еще одной мысли у себя в уме, настолько схожей с ее взглядами, что, если бы она не обрела повышенную чувствительность, она бы предположила, что это родилась ее собственная мысль.

«Никогда, — прозвучало у нее в голове. — Я никогда не убью тебя. Я люблю тебя».

Вслед за этими словами хлынула волна искренности и доверия, обращенная к Королеве Улья. Представления Валентины о Королеве Улья мгновенно изменились, из них исчезла вся омерзительность. Королева предстала ее взору царственной, благородной и прекрасной. Радужные овалы на крыльях больше не казались маслянистым налетом на воде; свет, отраженный от ее глаз, превратился в нимб; блестящие выделения клееобразного вещества, сочащегося из яйцеклада, стали воплощением нитей жизни, каплей молока на кончике женской груди, соединенной паутинкой слюны с причмокивающим ртом ее дитяти. Если раньше при виде Королевы Улья Валентина едва сдерживала комок рвоты, подступающей к горлу, то теперь она чуть ли не боготворила ее.

Валентина догадалась: в ее мозг проникла мысль Эндера; вот почему мысль показалась ей такой знакомой. И, увидев Королеву Улья в таком свете, она сразу поняла, как права была в той статье, опубликованной под именем Демосфена много-много лет назад. Королева Улья действительно была раман — существо в высшей мере странное и необычное, но все же доступное пониманию и способное на понимание.

Когда образ несколько померк, Валентина услышала, как кто-то рядом плачет. Пликт. За все годы, проведенные вместе с ней, Валентина ни разу не видела ее в таком состоянии.

— Bonita, — заметил Миро. «Красиво».

И это все, что он может сказать? Что Королева Улья просто красива? Ну разумеется, ведь связь между Миро и Эндером весьма слаба — а как же иначе? Миро не слишком хорошо знаком с Эндером — Валентина же знала его всю жизнь.

Но если именно поэтому восприятие Валентиной мыслеобраза Эндера было куда сильнее, чем восприятие Миро, как объяснить тот факт, что Пликт, в свою очередь, получила даже больше ее? Неужели за долгие годы изучения жизни Эндера — она ведь восхищалась Эндрю, по сути дела совсем не зная его, — Пликт удалось связать себя с Эндером куда крепче, чем была связана с ним Валентина?!

Да, действительно так. Все верно. Валентина вышла замуж. У Валентины был муж. Дети. Ее филотическая связь с братом несколько ослабла. Тогда как у Пликт не было более сильных привязанностей. Она посвятила свою жизнь Эндеру. Поэтому, если, как утверждает Королева Улья, филотические связи служат передатчиками мысли, совершенно неудивительно, что Пликт воспринимала Эндера лучше всех. Ее ничто не отвлекало. Она отдавалась этому целиком и полностью.

Даже Новинья из-за своей привязанности к детям не могла похвастаться таким отношением к Эндеру. Но если бы Эндер заподозрил такое, разве это не обеспокоило бы его? А может, наоборот, только привлекло бы? Валентина достаточно хорошо изучила людей, чтобы знать, что поклонение — самая соблазнительная вещь на свете. «Не привезла ли я с собой соперницу, которая погубит любовь Эндера и Новиньи?»

«Могут ли сейчас Эндер и Пликт читать мои мысли?»

Валентина ощутила зарождающийся страх, почувствовала себя такой беззащитной. Как бы в ответ на ее мысли, в голове у нее зазвучал успокаивающий голос Королевы Улья:

Я знаю, чего вы боитесь. Но моя колония никого не убьет. Когда мы покинем Лузитанию, мы уничтожим на корабле вирус десколады.

«Может быть», — подумал Эндер.

Мы найдем способ избавиться от нее. Мы не понесем вирус на другие миры. Нам не придется умирать ради спасения человечества. Не убивай нас, не убивай нас.

«Я никогда не подниму на тебя руку». Посланная Эндером мысль прозвучала как шепот, практически растворившись в мольбах Королевы Улья.

«У нас все равно не поднимется рука убить тебя, — подумала Валентина. — Это ты с легкостью могла бы расправиться с нами. Сразу после того, как построишь необходимые корабли. Создать орудия. К приходу человеческого флота ты могла бы быть уже готовой. На этот раз возглавляет их не Эндер».

Никогда. Никогда никого не убьем. Никогда, мы обещали.

«Тихо, — раздался шепот Эндера. — Тихо. Не волнуйся, успокойся. Ничего не бойся. Не бойся людей».

«Не строй судов для свинксов, — подумала, в свою очередь, Валентина. — Построй корабль для себя, потому что ты сможешь уничтожить вирус, подхваченный тобой, а они — нет».

Мольбы Королевы Улья внезапно сменились резкими упреками:

А разве у них нет права на существование? Я обещала им построить корабль. Я обещала вам никогда не убивать. Вы хотите, чтобы я начала нарушать свои обещания?

«Нет», — подумала Валентина. Ей уже стало стыдно за столь низкое предложение предать. Или эти чувства принадлежали Королеве Улья? Или Эндеру? Различит ли она теперь, какие мысли и чувства принадлежат ей, а какие — кому-то другому?

Во всяком случае, страх, который она переживала… он точно принадлежал ей одной, она была почти уверена в этом.

— Пожалуйста, — сказала она. — Я хочу покинуть это место.

— Eu tambem[134], — поддержал ее Миро.

Эндер сделал один маленький шажок к Королеве Улья и протянул руку, чтобы коснуться ее на прощание. Она не стала в ответ подавать ему одну из своих лап — ими она сейчас выдавливала из себя остатки вязкой жидкости в ямки, где покоились яйца. Вместо того Королева подняла закрылок, взмахнула им и осторожно пододвинулась к Эндеру. Его рука легла на черную, отливающую радугой поверхность.

«Не дотрагивайся до нее! — мысленно закричала Валентина. — Она схватит тебя! Она хочет подчинить тебя!»

— Тсс, — вслух произнес Эндер.

Валентина так и не поняла, то ли таким образом он ответил на ее мысленный призыв, то ли обратился к Королеве Улья, успокаивая какие-то ее страхи. Это не имело значения. Спустя считаные мгновения рука Эндера снова очутилась в клешне жукера, который увел их обратно в темный тоннель. На этот раз Эндер поставил Валентину второй, Миро третьим, а Пликт замыкала вереницу. Поэтому Пликт последней бросила взгляд на Королеву Улья, поэтому именно Пликт подняла руку в прощальном жесте.

На протяжении всего обратного пути на поверхность Валентина изо всех сил старалась понять, что же с ними произошло. Она всегда считала, что как только люди научатся общаться друг с другом посредством мыслей, обходя неточности языка, то наступит всеобщее понимание и ненужные споры и раздоры устранятся сами собой. Вместо этого она обнаружила, что язык, увеличивая разрыв между людьми, может одновременно смягчать их, успокаивать, помогать уживаться вместе, даже если в действительности они не понимают друг друга. Иллюзия понимания позволяла людям успокаивать себя мыслью, что они больше походят друг на друга, чем это есть на самом деле. Может быть, язык куда лучше.

Они выползли из здания на солнечный свет и, повалившись в траву, облегченно расхохотались все до одного.

— Не смешно, — наконец выдавил Эндер. — Это все ты, Вэл. Обязательно тебе надо было с ней встретиться!

— Такая я дурочка, — улыбнулась Валентина. — Это для тебя новость?

— Это было прекрасно, — мечтательно промолвила Пликт.

Миро, раскинувшись в капиме и прикрыв рукой глаза, не произнес ни слова.

Валентина взглянула на него и внезапно увидела его таким, каким он когда-то был, представила его тело сильным и здоровым. Лежа, он не спотыкался; в молчании не проявлялась неразборчивость его речи. Неудивительно, что его напарница-ксенолог влюбилась в него. Кванда. Какой трагедией было для нее узнать, что ее отец — и отец Миро тоже! Это, пожалуй, самая жестокая правда из всех тайн, открытых Эндером, когда тридцать лет назад на Лузитании он Говорил от лица тех, кого нет. Именно этого мужчину потеряла Кванда. Миро также лишился прежнего себя. Неудивительно, что он рискнул жизнью, когда, устремясь на помощь пеквениньос, бросился на барьер. Потеряв любовь, он счел свою жизнь бесполезной. Он жалел только об одном: что не умер сразу. Он продолжал жить, искалеченный снаружи — и сломанный внутри.

Почему при взгляде на него она задумалась об этом? Почему именно эти картины прошлого так отчетливо предстали перед ее внутренним взором?

Может быть, потому, что он сейчас думает о себе? Она уловила его мысли? Неужели между их сознаниями сохранилась мысленная связь?

— Эндер, — спросила она, — что случилось с нами там, внизу?

— Все прошло значительно лучше, чем я смел надеяться, — ответил Эндер.

— Что это было?

— Между нами установилась связь.

— Ты ожидал этого?

— Скорее, хотел. — Эндер присел на крыло машины, ногами раскачивая траву. — Сегодня она повела себя очень необычно, да?

— Неужели? Мне не с чем сравнивать.

— Иногда она ведет исключительно интеллектуальные беседы. Говорить с ней — все равно что решать в уме сложнейшие задачи. Сегодня она вела себя как дитя малое. Конечно, мне ни разу раньше не приходилось присутствовать при кладке яиц будущих Королев. У меня сложилось впечатление, что она рассказала нам куда больше, чем сама того хотела.

— Ты имеешь в виду, что она может не сдержать свои обещания?

— Нет, Вэл, нет, она всегда держит данное слово. Она не знает, что такое ложь.

— Что же ты тогда хочешь сказать?

— Я говорю о звене между мною и ею. Как они пытались подчинить меня. Это было что-то, а? Да она просто взбесилась, когда подумала, что ты могла быть тем самым звеном, которое они так искали. Ты понимаешь, что это означает для них? Они бы не были уничтожены. Они могли воспользоваться мной, чтобы связаться с правительством на Земле. Разделить Галактику на сферы влияния. Упустить такую возможность!

— Но тогда ты превратился бы… в жукера. Стал бы их рабом.

— Ну да. Мне бы это определенно не понравилось. Но сколько жизней это могло спасти — ведь я был солдатом, надеюсь, ты не забыла? И если один солдат, пожертвовав собой, мог спасти жизни миллиардов…

— Но это не сработало бы. У тебя слишком независимая воля, — заметила Валентина.

— Вот именно, — ответил Эндер. — Или, по крайней мере, чересчур независимая для таких созданий, как Королева Улья. Ты, кстати, обладаешь той же чертой. Успокаивает, не правда ли?

— Не могу сказать, что сейчас я чувствую себя комфортно, — усмехнулась Валентина. — Ты появился прямо внутри моего разума. И Королева Улья — я почувствовала себя так, будто меня насилуют…

— Я никогда ничего подобного не переживал, — изумился Эндер.

— Может быть, я неправильно выразилась, — пожала плечами Валентина. — Вместе с тем это в некотором роде подбодрило меня. Но и напугало. Она была такой… такой большой внутри моей головы. Я как будто пыталась вместить внутрь нечто большее, чем я сама.

— Кажется, я понимаю, — задумчиво произнес Эндер. Он повернулся к Пликт. — Ты почувствовала то же самое?

Только сейчас Валентина заметила, какими глазами смотрит Пликт на Эндера, ее взгляд словно дрожал. Но она ничего ему не ответила.

— Даже так? — удивился Эндер.

Он усмехнулся и обернулся к Миро.

Он что, ничего не заметил? Пликт уже была одержима Эндером. Заполучить его к себе в разум — это могло оказаться для нее чересчур. Королева Улья говорила что-то об усмирении взбунтовавшихся рабочих. Может быть, Пликт уже «усмирена» Эндером? Может быть, она затерялась в его душе?

«Чушь какая. Абсолютно невероятно. Во всяком случае, я буду молиться, чтобы это предположение не оказалось правдой».

— Миро, вставай, поехали, — окликнул Эндер.

Миро позволил Эндеру помочь ему подняться. Затем все забрались в машину и направились домой, в Милагре.


Миро сказал им, что не пойдет на службу. Эндер и Новинья отправились туда без него. Но как только они ушли, он понял, что оставаться в этом доме невыносимо. Его все еще преследовало ощущение, что кто-то наблюдает за ним, стоит за спиной. Там, в тенях, невысокая фигурка следит за каждым его движением. Облаченная в гладкий, твердый панцирь; тонкие ручки увенчаны двумя похожими на когти пальцами — ручки, которые с такой легкостью можно откусить и выплюнуть под ноги, подобно изжеванной веточке. Вчерашний визит к Королеве Улья отразился на нем не лучшим образом.

«Я ксенолог, — напомнил он себе. — Моя жизнь посвящена общению с иными формами жизни. Я стоял и смотрел, как Эндер живьем потрошит Человека, и даже глазом при этом не моргнул, потому что я бесстрастный ученый. Может быть, иногда я слишком отождествляю себя с объектами своих исследований. Но мне никогда не снились кошмары, они никогда не мерещились мне в тенях».

Однако он не сдержался и выскочил из материнского дома за дверь, потому что в поросшем травою поле, в ярком солнечном свете воскресного утра не нашлось бы такой тени, в которой мог укрыться жукер, выжидая подходящего момента, чтобы накинуться на него.

«Интересно, как себя чувствуют остальные? Королева Улья — не насекомое. Она и ее народ — теплокровные создания, как и пеквениньос. Они дышат воздухом, они потеют, как и прочие млекопитающие. Может быть, строением своего тела они и напоминают переходное звено между насекомыми и другой, более развитой расой, подобно тому как мы походим на лемуров, землероек и крыс, но они создали яркую и прекрасную цивилизацию. Или, возможно, темную и прекрасную. Мне следует взглянуть на них глазами Эндера — с уважением, с благоговением, с любовью. А я? Вот разве что выдержал встречу от начала и до конца.

Не может быть никаких сомнений в том, что Королева Улья — раман, она способна понять и принять нас. Вопрос в том, способен ли я понять и принять ее. А ведь наверняка не я один такой. Эндер оказался абсолютно прав, когда решил держать в секрете существование Королевы Улья от большинства граждан Лузитании. Если бы они встретились с ней лицом к лицу так, как я, или хотя бы одним глазком взглянули на жукера, страх охватил бы всех без исключения. Страх передавался бы, как болезнь, от одного к другому до тех пор, пока… пока не случилось бы непоправимое. Что-то очень плохое. Что-то чудовищное.

Может быть, это мы варелез. Может быть, идея ксеноцида просто свойственна человеческому сознанию, тогда как прочие разумные существа избегли этой напасти. Может быть, для всей Вселенной будет лучше, если десколада вырвется на свободу, распространится по всем обжитым людьми планетам и уничтожит нас всех до единого. Может быть, десколаду создал сам Господь Бог, и это его ответ на наше несовершенство».

Миро очнулся от размышлений, когда едва не ударился лбом в дверь собора. На улице еще царила утренняя прохлада, поэтому двери храма были распахнуты настежь. Месса только-только началась. Миро, с трудом ковыляя, пробрался внутрь и опустился на одну из задних скамей. У него не было никакого желания общаться сегодня с Христом. Он просто нуждался в обществе людей. Он нуждался в их присутствии. Миро встал на колени, перекрестился, да так и замер, склонив голову и вцепившись в край скамьи перед собой. Он бы с удовольствием помолился, но в «Pai Nosso»[135] не нашлось ничего такого, что помогло бы ему справиться с припадками страха. «Хлеба насущного дай нам сегодня? Прости прегрешения наши? Да воцарится царствие Твое как на земле, так и на небесах. Вот это было бы здорово. Царство Божие, где лев мирно уживается с ягненком».

Он вспомнил о видении, которое когда-то явилось святому Стефану: Сын Человеческий, стоящий одесную Бога[136]. Вот только по левую руку восседал кто-то еще. Небесная правительница. Не Святая Дева Мария, но Королева Улья, а из ее яйцеклада капала желтоватая слизь. Миро судорожно сцепил руки перед собой. «Боже, отведи это видение от меня. Изыди, враг рода человеческого».

Кто-то подошел и опустился рядом с ним. Миро не осмелился открыть глаза. Затаив дыхание, он ожидал какого-нибудь звука, который позволил бы заключить, что его сосед относится к человеческому роду. Но шорох одежды с равным успехом мог на поверку оказаться хитиновыми крыльями, царапающими затвердевшую грудину.

Он силой изгнал ужасное видение. И открыл глаза. Краем глаза Миро заметил, что рядом с ним стоит кто-то коленопреклоненный. Судя по изяществу руки, по цвету рукава платья, это была женщина.

— Ты не сможешь все время прятаться от меня, — прошептала она.

Голос принадлежал не ей. Слишком сиплый. Голос, которым воспользовались сотни тысяч раз с тех пор, как он в последний раз слышал его. Голос, который напевал колыбельные малышам; голос, стонущий в порывах любви; голос, зовущий детей идти домой. Голос, который когда-то давным-давно, когда Миро был совсем молод, признался ему в вечной любви.

— Миро, если бы я могла взвалить на себя твой крест, я бы непременно так и поступила.

«Мой крест? Неужели это то, что я несу, — тяжелое и постоянно мешающее, пригибающее к земле? А я-то думал, что это мое тело».

— Я не знаю, что сказать тебе, Миро. Я долго тосковала по тебе. Иногда, мне кажется, я тоскую по тебе и сейчас. Потерять тебя — в качестве надежды на будущее, я имею в виду, — было наилучшим выходом из положения, вот что я потом поняла. У меня хорошая семья, хорошая жизнь, и ты когда-нибудь обретешь то же самое. Но потерять тебя как друга, как брата — это было невыносимо. Я чувствовала себя покинутой, я не знаю, как я справилась со всем этим.

«Лишиться тебя как сестры было совсем не трудно. У меня хватает сестер».

— Ты разбиваешь мне сердце, Миро. Ты так молод. Ты не изменился — с этим трудно свыкнуться. За тридцать лет ты ни капли не изменился.

Миро больше не мог сохранять молчание. Он заговорил, по-прежнему не поднимая головы. И заговорил слишком громко для середины мессы.

— Да неужели? — почти выкрикнул он.

Он поднялся на ноги, ощущая на себе любопытные взгляды оборачивающихся людей.

— Неужели? — Голос его застревал в гортани, превращался в неразборчивое мычание, но Миро ничего не мог с собой поделать. Покачнувшись, он выбрался в проход и наконец обернулся к ней. — Ты таким меня запомнила?

Она потрясенно смотрела на него. Что же ее так потрясло? Невнятная речь Миро, его корявые движения? Или он просто не оправдал ее надежд, не превратил их встречу в сцену долгожданного примирения из дешевого романчика, которую она рисовала себе последние тридцать лет?

Ее лицо практически не постарело, но это была и не Кванда. Женщина средних лет, располневшая, с морщинками у глаз. Сколько же ей сейчас? Пятьдесят? Почти. Что этой пятидесятилетней женщине от него надо?

— Я даже не знаю тебя, — сказал Миро.

Прихрамывая, он добрался до двери и вышел в солнечное утро.

Он пришел в себя, когда без сил свалился в тени какого-то дерева. Кто это, Корнерой или Человек? Миро попробовал вспомнить — ведь он покинул эти места всего несколько недель назад, не так ли? Но когда он улетал, дерево Человека невысоким росточком поднималось над землей, а теперь оба дерева выглядели примерно одинаково, и он никак не мог припомнить, где же был убит Человек — выше по склону от Корнероя или ниже? Впрочем, это не имело значения — Миро было нечего сказать деревьям, а у них не было ничего, что можно было бы поведать ему.

Кроме того, Миро ведь так и не успел выучиться древесному языку. Никто из них до той ночи даже не подозревал, что постукивание палочками по дереву — в действительности язык, об этом узнали только тогда, когда для Миро все было кончено. Эндер умел говорить на нем, и Кванда, и, может, еще с полдюжины обитателей Милагре, но Миро никогда не выучится этому языку, потому что скрюченные пальцы не в состоянии удержать палочки, выбивать ритм. Просто еще один вид речи, который теперь ему стал абсолютно ни к чему.

— Que dia chato, meu filho.

Вот этот голос никогда не изменится. И отношение тоже: «Что за мерзкий денек, сын мой». Набожный и в то же время насквозь фальшивый, то есть таким образом насмехающийся над самим собой с обеих точек зрения.

— Привет, Квим.

— Увы, теперь отец Эстеву.

Сегодня Квим был при всех священнических регалиях — облачение и все такое прочее. Подобрав свои одеяния, он присел на вытоптанную траву перед Миро.

— Ты отлично выглядишь, — заметил Миро. Квим заметно изменился. В детстве он был закомплексованным и очень набожным мальчиком. Столкновение с реальным миром, вместо того чтобы насытить его ум теологическими теориями, оставило на его лице множество морщинок, похоже, он приобрел сострадание. — Прости, я учинил скандал на мессе.

— Да? — удивился Квим. — Меня там не было. Ну, вернее сказать, на мессе-то я был, просто в соборе не присутствовал.

— Причащал рамен?

— Детей Господних. Церковь давно подыскала определение всем чужеземцам. Нам не пришлось дожидаться классификации Демосфена.

— Я думаю, тебе не следует так задирать нос, Квим. Не ты изобретаешь определения.

— Давай не будем ссориться.

— Тогда давай не будем лезть, когда другие люди думают о своем.

— Достойное возражение. Вот только дело в том, что ты расположился в тени одного из моих друзей, с которым мне хотелось бы побеседовать. Мне показалось более вежливым сначала немного поговорить с тобой, прежде чем я начну стучать по Корнерою палочками.

— Это Корнерой?

— Можешь поздороваться с ним. Я знаю, он с нетерпением ждал твоего возвращения.

— Я никогда не был знаком с ним.

— Зато он о тебе все знает. Мне кажется, Миро, ты сам не понимаешь, каким героем ты стал для всех пеквениньос. Они помнят, на что ты пошел ради них и чего тебе это стоило.

— А им известно, что может получиться так, что мой поступок дорого обойдется не только мне, но и всем живущим на Лузитании?

— В конце концов мы все предстанем перед судом Божиим. Если на небеса вознесется разом целая планета, единственное, о чем следует беспокоиться, — чтобы никакое существо, чья души с радостью будет причислена к сонму святых, не взошла туда некрещеной.

— Так тебе, значит, наплевать?

— Нет, что ты, — миролюбиво ответил Квим. — Давай скажем так: во Вселенной присутствует нечто высшее, в свете которого жизнь и смерть выглядят смешными игрушками. Куда важнее, какую жизнь ты выбрал. И какую смерть.

— Слушай, ты и в самом деле во все это веришь? — недоверчиво покосился на него Миро.

— Это зависит от того, что ты понимаешь под словами «все это», но могу сказать — да, я верю.

— Я имею в виду все это. Бог во плоти, воскресший Христос, видения, крещение, доказательства свыше…

— Да.

— Чудеса. Исцеление.

— Да.

— У могилы дедушки и бабушки…

— Там зарегистрировано множество случаев исцеления.

— И ты веришь в них?

— Миро, я не знаю. Некоторые чудеса — результат всеобщей истерии. Кое-какие объясняются эффектом плацебо. Другие засвидетельствованные случаи исцеления можно рассматривать как примеры естественного выздоровления.

— Но кое-что было на самом деле?

— Могло быть.

— Ты веришь, что чудеса случаются?

— Да.

— Но ты ведь не считаешь, что какие-то из них действительно уже случились?

— Миро, я верю в то, что они происходят в этом мире. Я просто не знаю, правильно ли люди толкуют, что есть чудо, а что — нет. Вне всяких сомнений, многие чудеса таковыми на деле никогда не являлись. Но наверняка есть и такие, которых люди просто не признали, они просто не поняли, что с ними случилось чудо.

— А как насчет меня, Квим?

— А что насчет тебя?

— Почему со мной не случится какого-нибудь чуда?

Квим по-утиному клюнул головой и уставился на короткую траву, растущую у его ног. Эту привычку он приобрел еще ребенком. Тогда подобным образом он пытался уйти от трудного вопроса; таким становился, когда Маркано, которого они тогда считали отцом, впадал в пьяное буйство.

— В чем дело, Квим? Или чудеса созданы исключительно для других?

— Чудо частично состоит в том, что никому не известно, почему оно вдруг произошло.

— А ты научился изворачиваться, Квим.

Квим вспыхнул:

— Ты хочешь знать, почему ты вдруг чудесным образом не исцелишься? Да в тебе нет веры, Миро.

— Но как же тот, который в свое время сказал: «Да, Господи, я верю, и прости мне мое неверие»?

— Ты считаешь, ты на такое способен? А ты когда-нибудь просил об исцелении?

— Я прошу о нем сейчас, — проговорил Миро. На его глазах проступили непрошеные слезы. — О боже, — прошептал он, — мне так стыдно.

— За что? — удивился Квим. — За то, что ты попросил Бога о помощи? Или за то, что ты расплакался перед своим братом? Ты горюешь о своих грехах? О сомнениях?

Миро потряс головой. Он не знал. Эти вопросы были слишком сложны для него. И вдруг он осознал, что все-таки знает ответ. Он развел руками.

— Об этом теле, — вымолвил он.

Квим потянулся к нему, положил ладони на плечи Миро и с силой прижал его руки обратно; пальцы Квима соскользнули и теперь сжимали запястья Миро:

— «Сие есть тело Мое, которое за вас предается»[137] — так сказал Он. И точно так же ты отдал свое тело пеквениньос. Маленьким братьям.

— Да, Квим, но ведь Он вернул себе тело, потом?

— Он тоже умер.

— Только так я излечусь? Значит, мне остается всего лишь подыскать себе подходящую смерть?

— Прекрати, — нетерпеливо ответил Квим. — Христос не сам себя убил. Предательство Иуды убило его.

Миро словно взорвался:

— Все те люди, которые исцелились от простуды, мигрень которых таинственным образом убралась восвояси… — ты хочешь сказать, что Бог счел их достойнее меня?

— Возможно, это не зависит от того, достоин ты или нет. Может быть, здесь главное — нужно ли тебе это.

Миро рванулся и схватил Квима за рясу, сжав ткань полупарализованными пальцами.

— Мне нужно прежнее тело!

— Очень может быть, — спокойно отреагировал Квим.

— Что ты хочешь сказать этим «может быть», ты, жалкая, лебезящая сволочь?!

— Я хочу сказать, — тихо произнес Квим, — что да, конечно же, ты жаждешь вернуть прежнее тело, но, может быть, Бог в своей великой мудрости знает, что какое-то время тебе необходимо провести в теле калеки, чтобы ты изменился, стал лучше, чем был когда-то.

— И сколько времени я должен пробыть в этой оболочке? — настаивал Миро.

— Ну, максимум до конца своей жизни — больше уж навряд ли.

Миро с отвращением хмыкнул и отпустил Квима.

— А может быть, и меньше, — сказал Квим. — Во всяком случае, я так надеюсь.

— Надежда, — презрительно усмехнулся Миро.

— Наравне с верой и чистой любовью это наивысшая из существующих добродетелей. Ты должен надеяться.

— Я встретился с Квандой.

— Она добивалась встречи с тобой с тех самых пор, как ты вернулся.

— Она постарела и растолстела за эти тридцать лет. У нее целый дом детворы, а парень, за которого она вышла замуж, пахал ее то так, то этак. Я бы предпочел посетить ее могилу!

— Как это великодушно с твоей стороны!

— Ты понял, что я хотел сказать! Покинуть Лузитанию — какая шикарная идея! Вот только тридцать лет — слишком малый срок.

— Ты бы предпочел вернуться в мир, где тебя никто не знает?

— Здесь меня и так никто не знает.

— Может быть. Но мы любим тебя, Миро.

— Ты любишь меня таким, каким я был.

— Ты ничуть не изменился, Миро. Изменилось твое тело.

Миро с трудом поднялся на ноги, опершись о ствол Корнероя:

— Давай, общайся со своим древесным дружком, Квим. Ты не можешь сказать мне ничего такого, что бы хотелось услышать мне.

— Это ты так считаешь, — подчеркнул Квим.

— Ты знаешь, что может быть хуже сволочи, Квим?

— Ну конечно, — ответил тот. — Враждебно настроенная, озлобленная, жалеющая сама себя, ничтожная, бесполезная сволочь, которая слишком много возомнила о важности своих страданий.

Этого Миро вынести уже не смог. Он яростно взревел и набросился на Квима, стараясь повалить того на землю. Естественно, он и сам не удержался на ногах и обрушился на брата сверху, запутавшись в его облачении. Но это не остановило Миро, он даже не пытался подняться, он хотел избить Квима, причинить ему боль, будто таким путем мог избавиться хотя бы от части своей.

Однако после нескольких ударов Миро вдруг расплакался и сжался в комочек, заливая слезами грудь брата. Секунду спустя он почувствовал, как руки Квима нежно обняли его, услышал тихий голос, произносящий молитву:

— Pai Nosso, que estás no céu. — На этом месте чары рассеялись, и слова приобрели новый смысл, став реальными, земными. — О teu filho está com dor, о meu irmão precisa a resurreição dа alma, ele merece о refresco da esperança[138].

Услышав, как Квим принимает его боль, его оскорбительные требования, Миро внезапно устыдился самого себя. С чего Миро взял, что заслуживает надежды? Как он посмел требовать, чтобы Квим помолился за него, помолился, чтобы случилось чудо и Миро вновь обрел здоровое тело? Миро понимал, что с его стороны было нечестно настаивать, чтобы Квим воспел в своей вере его, неверующего, изнывающего от жалости к самому себе.

Но молитва все продолжалась:

— Ele deu tudo aos pequeninos, e tu nos disseste, Salvador, que qualquer coisa que fazemos a estes pequeninos, fazemos a ti[139].

Миро хотел было остановить брата. «Если я и отдал все, что у меня было, пеквениньос, это я сделал ради них, а не ради себя». Но слова Квима не дали раскрыть ему рта:

— Ты сказал нам, Спаситель, что, принося себя в жертву этим маленьким созданиям, мы приносим жертву Тебе.

Это прозвучало так, словно Квим настаивал, чтобы Бог выполнил свои обязательства в этой сделке. Квим, должно быть, установил крайне странные отношения с Богом, раз считал себя вправе предъявлять ему счет.

— Ele não é como Jó, perfeito na согаçãо[140].

«Да, я вовсе не так совершенен, как Иов. Но я потерял все, как лишился всего Иов. Чужой человек обрел детей от женщины, которая должна была стать моей женой. Другие исполняют то, что должен был исполнить я. Я же получил взамен этот ужасный полупаралич — поменялся бы со мной местами Иов?»

— Restabelece ele como restabeleceste Jó. Em nome do Pai, e do Filho, e do Espirito Santo. Amen. — «Возроди его, как ты возродил Иова. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Миро почувствовал, как руки Квима отпустили его, и, словно именно эти руки, а не сила притяжения удерживали его на груди брата, Миро тут же поднялся и посмотрел на распростертого на земле Квима. Глаз Квима затягивало синевой. Губа кровоточила.

— Я причинил тебе боль, — пробормотал Миро. — Прости меня.

— Да, — ответил Квим. — Ты действительно причинил мне боль. А я причинил боль тебе. Здесь этот вид развлечений пользуется наибольшей популярностью. Ну-ка помоги мне встать.

На какое-то мгновение Миро позабыл, что он теперь калека, что сам еле-еле удерживается на ногах. И начал протягивать брату руку. Только зашатавшись и чуть не потеряв равновесие, он вспомнил о своей ущербности.

— Я не могу, — выдохнул он.

— Слушай, твои жалобы на собственную ущербность всех уже достали. Ты мне дашь руку? Долго я буду ждать?

Миро расставил ноги, покрепче уперся в землю и наклонился над братом. Над своим младшим братом, который теперь почти на три десятилетия обогнал его не только в возрасте, но и в мудрости, и сострадании к людям. Миро протянул руку. Квим ухватился за нее и с помощью Миро поднялся с земли. Миро чуть не потерял сознание при этом, былая сила покинула его, а Квим не симулировал, он хотел, чтобы Миро сам поднял его. Когда наконец Квим встал на ноги, оба брата очутились лицом к лицу, плечом к плечу, сжимая руки друг друга.

— Ты отличный священник, — заметил Миро.

— Это точно, — согласился Квим. — Но теперь, как только мне потребуется партнер по спаррингу, я немедленно буду звать тебя.

— Бог ответит на твою молитву?

— Разумеется. Бог отвечает на все молитвы.

Миро не сразу понял, что Квим имел в виду под этими словами.

— Нет, я хотел сказать, ответит ли Он положительно.

— А-а. Вот здесь я не уверен. Ты мне сам потом расскажешь, если что.

Квим направился — слегка напряженно и немного прихрамывая — к дереву. Он наклонился и поднял с земли пару палочек.

— Что ты собрался обсуждать с Корнероем?

— Он дал знать, что ему нужно поговорить со мной. В каком-то далеком лесу возникло нечто вроде ереси.

— Ты обратил их, а потом у них мысли поехали не в ту сторону, да? — поинтересовался Миро.

— Да нет, — помотал головой Квим. — Тому племени я ни разу не проповедовал. Деревья-отцы постоянно общаются друг с другом, поэтому идея христианства достигла самых отдаленных уголков этого мира. Но, как обычно, ересь распространяется намного быстрее истины. И Корнерой чувствует себя слегка виноватым, поскольку она проистекает из его собственных размышлений.

— Да, думаю, тебе предстоит столкнуться с нелегкой задачей, — посочувствовал Миро.

— Не мне одному, — поморщился Квим.

— Прости. Я хотел сказать, Церкви. Всем уверовавшим.

— Здесь вопрос ставится куда шире, Миро. Эти пеквениньос выступили с действительно интересным еретическим постулатом. Однажды, не очень давно, Корнерой вдруг подумал, что как Христос все-таки спустился к людям, так в один прекрасный день Святой Дух снизойдет и к пеквениньос. Чудовищная ошибка в толковании Святой Троицы, но один лес воспринял ее всерьез.

— Вроде бы ничего страшного.

— И мне так показалось. Пока Корнерой не объяснил подробнее. Видишь ли, они убеждены, что вирус десколады есть воплощение Святого Духа. В результате учение было истолковано весьма превратно: поскольку Святой Дух обитает везде, присутствует во всех созданиях Божьих, следовательно он не что иное, как десколада, которая также без труда проникает в любое живое существо.

— Они почитают вирус?

— О да. Кроме того, разве не вы, ученые, открыли, что пеквениньос как разумные существа были созданы вирусом десколады? Значит, вирус обладает созидательной силой, откуда вытекает, что ему присуще высшее начало.

— Мне кажется, это так же шатко, как и воплощение Господа во Христе.

— Нет, они изобрели множество доказательств своей теории. Но, Миро, если бы этим все и закончилось, я бы счел данную проблему делом Церкви, не более. Запутанный вопрос, сложный, но крайне специфический.

— Так в чем же дело?

— Десколада есть второе крещение. Крещение огнем. Только пеквениньос способны перенести это крещение, и оно переводит их в третью жизнь. Они значительно ближе к Господу, чем люди, которые отрицают существование третьей жизни.

— Миф о превосходстве. Этого следовало ожидать, — легко заключил Миро. — Большая часть сообществ, пытающихся выжить под давлением превосходящей их культуры, создают некий миф, который дает им возможность верить, что с какой-то точки зрения они особенные. Избранные. Облагодетельствованные богами. Цыгане, евреи — исторических прецедентов масса.

— Хорошо, посмотрим, как вы справитесь со следующим заявлением, сеньор зенадор. Раз пеквениньос избраны Святым Духом, их миссия состоит в том, чтобы распространить второе крещение на все народы.

— Разнести десколаду?

— По всем мирам. Эпидемия Судного дня. Они прилетают, десколада распространяется, адаптируется, убивает — и все дружно следуют на встречу со своим Создателем.

— Боже, спаси и сохрани.

— Вот именно.

И тут Миро вдруг вспомнил, что пришлось услышать и пережить ему вчера:

— Квим, жукеры строят космический корабль для пеквениньос.

— Да, Эндер сказал мне об этом. И когда я спорил по этому вопросу с отцом Солнцесветом…

— Он пеквениньо?

— Один из детей Человека. Он сказал: «А, ну да» — так, будто всякий об этом знает. Может быть, он считает, что если пеквениньос в курсе, то, значит, это известно и всем остальным. Он также поведал мне, что племя наших еретиков намеревается попытаться захватить судно.

— Зачем?

— Чтобы привести его на какой-нибудь обитаемый мир, само собой разумеется. Вместо того чтобы найти необитаемую планету, терраформировать ее и впоследствии колонизировать.

— Мне кажется, правильнее было бы сказать «лузиформировать».

— Смешно. — Квим даже не улыбнулся. — И существует вероятность, что они добьются своего. Идея о превосходстве свинксов над всеми остальными расами пользуется большой популярностью, в особенности среди пеквениньос, не принявших христианства. Большинство из них глубоко не задумываются. Они не понимают, что замышляют ксеноцид. Что уничтожат бесследно всю человеческую расу.

— Как это им удалось проскочить мимо такого «незначительного» упущения?

— Еретики больше всего упирают на тот факт, что Господь настолько привечает людей, что послал им своего единственного возлюбленного Сына. Ты, естественно, помнишь Писание.

— И кто уверует в Него, тот спасется.

— Точно. Те, кто уверует, получат в награду вечность. Так они представляют себе третью жизнь.

— А следовательно, все умершие не уверовали.

— Нельзя сказать, что пеквениньос просто в очередь выстраиваются, чтобы записаться в странствующие ангелы смерти. Но таких набралось уже достаточное количество, и настала пора принять меры. И не только ради спасения Матери-Церкви.

— Ради спасения Матери-Земли.

— Вот видишь, Миро, иногда такой миссионер, как я, принимает на свои плечи тяжесть всего мира. Еще не знаю как, но я должен убедить этих несчастных еретиков в том, что они совершили ошибку, и склонить их к принятию доктрины, которую проповедует Церковь.

— Так зачем же тебе говорить с Корнероем?

— Чтобы выведать у него кое-какие сведения, которые никак не хотят выдавать нам пеквениньос.

— Какие же?

— Точное местоположение. По Лузитании раскиданы тысячи и тысячи лесов пеквениньос. Который из них впал в ересь? Корабль давным-давно покинет планету, пока я в одиночку разыщу этот лес.

— Ты собрался туда один?

— Как всегда. Я не могу вести за собой маленьких братьев, Миро. До тех пор пока лес не обращен в истинную веру, свинксы имеют обыкновение убивать чужеземных пеквениньос. Один из редких примеров, когда лучше быть раман, чем утланнингом.

— Мать знает, куда ты собрался?

— Прошу тебя, Миро, ну поразмысли здраво! Я ни капельки не страшусь Сатаны, но мама…

— А Эндрю?

— Конечно знает. Он настаивает на том, чтобы я взял его с собой. Говорящий от Имени Мертвых пользуется огромным влиянием, и он считает, что может оказать мне помощь.

— Слава богу, ты хоть не отправишься туда в одиночку.

— Ты не понял. Я все равно никого не возьму с собой. Когда это бывало, чтобы человек, облаченный в доспехи Господни, обращался за помощью к какому-то гуманисту?

— Эндрю — католик.

— Он посещает мессу, он причащается, он регулярно исповедуется, но он все-таки остается Говорящим от Имени Мертвых, и я не думаю, что он действительно верит в Бога. Я еду один.

Миро взглянул на Квима, в глазах его мелькнуло восхищение.

— Знаешь, а ведь ты крутой сукин сын!

— Круты только сварщики да кузнецы. У сукиных детей свои проблемы. Я просто служитель Господа и нашей Церкви, и у меня есть работа, которую я должен исполнять. Вообще-то, недавние события показали, что мне больше угрожает опасность погибнуть от руки собственного брата, нежели от козней самых яростных еретиков-пеквениньос. Со дня смерти Человека пеквениньос крепко держат свое слово — никто ни разу не поднял руки на колонистов. Может быть, они и еретики, но они по-прежнему остались пеквениньос. Они не нарушат данную ими клятву.

— Прости, что ударил тебя.

— Я принял это как дружественные объятия, сын мой.

— Если бы действительно так оно и было, отец Эстеву!

— Как пожелаешь, так тому и быть.

Квим повернулся к дереву и начал отбивать ритм. Почти сразу звуки начали изменяться, приобретать то высокую, то низкую тональность — дерево перемещало пустоты внутри себя. Миро выждал пару секунд, прислушиваясь к речи, пусть даже не понимая языка деревьев-отцов. Корнерой общался единственным доступным дереву способом. Когда-то он обладал настоящим голосом, производил звуки при помощи губ, языка и зубов. Лишиться тела можно по-разному. Миро выжил, когда, по идее, должен был умереть. Он выжил калекой. Но он все же мог ходить, пусть неловко, мог говорить, пусть медленно. Он считал, что на его долю выпали страдания Иова. Корнерой и Человек, куда более ущербные, нежели он, твердо верили, что обрели вечную жизнь.

— Ситуация не из приятных, — заметила Джейн.

«Да», — молча согласился Миро.

— Отец Эстеву ни в коем случае не должен отправляться в тот лес один, — продолжала Джейн. — Пеквениньос зарекомендовали себя как опытные и безжалостные бойцы. Они не успели забыть прошлое.

«Так скажи это Эндеру, — ответил ей Миро. — Я здесь не властен».

— Отлично сказано, мой герой, — съязвила Джейн. — Я свяжусь с Эндером, а ты тут пока поброди, вдруг долгожданное чудо возьмет да свершится.

Миро глубоко вздохнул, спустился с холма и прошел в ворота.

Глава 9

Упорство и упрямство

— Я говорил с Эндером и его сестрой Валентиной. Она историк.

— Что это значит?

— Она изучает разные книги, чтобы поближе познакомиться с историей человечества, а потом пишет свои книги о том, что ей удалось отыскать, и передает их другим людям.

— Но если истории уже кем-то изложены, зачем она переписывает их?

— Потому что их не так поняли. Она помогает людям лучше понять их.

— Раз уж жившие в те времена не сумели разобраться, как она, пришедшая через века после случившегося, может что-то понять?

— Я и сам задал ей тот же вопрос, а Валентина сказала, что она не всегда толкует их буквально. Прежние писатели руководствовались тем, что было важно для их эпохи, а она представляет прошлое так, как оно должно выглядеть в глазах людей ее эпохи.

— Значит, история не остается прежней?

— Нет.

— Но каждый раз они принимают ее за правдивое освещение событий?

— Валентина что-то такое объясняла насчет того, что некоторые истории могут быть истинными, а другие — правдивыми. Я, правда, ничего не понял.

— Почему они сразу не запоминают истории во всех подробностях? Тогда бы им не пришлось постоянно лгать друг другу.


Цин-чжао сидела перед терминалом, ее глаза были закрыты, она сосредоточенно размышляла. Ванму расчесывала ей волосы. Легкие подергивания, скольжение щетки по волосам, само дыхание девочки успокаивающе действовали на Цин-чжао.

Это было время, когда Ванму могла свободно разговаривать с ней, не опасаясь отвлечь ее от чего-то очень важного. А так как Ванму оставалась прежней Ванму, она тут же воспользовалась подходящей минуткой для того, чтобы задать несколько вопросов. У нее постоянно возникало столько вопросов!

Первые дни все они касались исключительно общения с богами. Само собой разумеется, Ванму с огромным облегчением восприняла новость, что в большинстве случаев, чтобы заслужить прощение богов, достаточно проследить всего одну жилку. После случившегося она боялась, что Цин-чжао придется каждый день прослеживать жилки по всему полу.

Но для нее до сих пор оставалось много неясного во всем, что касалось очищения. «Почему бы тебе каждое утро, сразу после подъема, не прослеживать жилку, тогда бы тебя не беспокоили днем? Почему бы тебе не покрыть пол ковром?» Цин-чжао никак не могла объяснить ей, что боги не поддаются на такие наивные уловки.

«А что, если бы на всей нашей планете не росло ни единого деревца? Тогда бы боги спалили тебя, как ненужную бумажку? Прилетел бы дракон и унес тебя?»

Цин-чжао не могла дать разумный ответ на все вопросы Ванму, она могла лишь повторять, что этого требуют от нее боги. Если б не было древесных жилок, тогда бы боги не заставляли ее прослеживать их. На что Ванму заявляла, что следует издать закон, запрещающий делать деревянные полы, тогда Цин-чжао освободится от этого наказания.

Те, кто ни разу не слышал голоса богов, не могли понять тонкостей общения с ними.

Сегодня, впрочем, вопросы Ванму не имели ничего общего с богами — или, по крайней мере, пока она к этой теме не возвращалась.

— Так что же все-таки помешало флоту на Лузитанию достичь цели? — спросила Ванму.

Цин-чжао еле сдержалась, ей захотелось фыркнуть: «Да если б я знала, я бы наконец смогла отдохнуть!» Но она поняла, что, скорее всего, Ванму даже не подозревает, что флот на Лузитанию просто бесследно испарился.

— А откуда тебе что-то известно о флоте на Лузитанию?

— Но ведь я умею читать, — чересчур, может быть, гордо заявила Ванму.

А почему бы ей, собственно, и не гордиться этим? Цин-чжао, будучи совершенно искренней в своих словах, не раз повторяла Ванму, что та продвигается вперед большими шагами. Одновременно Цин-чжао открыла для себя много нового о своей служанке. Ванму была сообразительной, и Цин-чжао совсем не удивилась бы, обнаружив, что Ванму извлекает из услышанного много больше, чем кажется на первый взгляд.

— Я не раз следила за тобой, пока ты работала с терминалом, — продолжала Ванму, — и видела, как ты просматриваешь информацию, касающуюся непосредственно флота на Лузитанию. То же самое ты обсуждала со своим отцом в тот день, когда принимала меня на работу. Я почти ничего не поняла из вашего разговора, но догадалась, что с флотом на Лузитанию что-то случилось. — В голосе Ванму внезапно прозвучало отвращение. — Да окатят боги испражнениями того, кто послал этот флот.

Ее страстность была потрясающей; невозможно было поверить, что Ванму осмелилась так отзываться о Межзвездном Конгрессе.

— Ты знаешь, чьим приказом был послан флот? — поинтересовалась Цин-чжао.

— Ну конечно. Приказом самоуверенных политиканов, засевших в Межзвездном Конгрессе и пытающихся искоренить всякую надежду планет-колоний на приобретение независимости.

Так, значит, Ванму понимала, что говорит. Цин-чжао вспомнила, как сама когда-то давным-давно сыпала подобными проклятиями; но слышать их снова, да еще из уст собственной служанки, было невыносимо.

— Да что ты знаешь об этом?! Это дела Конгресса, а ты здесь лениво рассуждаешь о независимости, колониях…

Ванму мигом очутилась на коленях, голова ее была склонена до самого пола. Цин-чжао сразу устыдилась своей необдуманной резкости:

— О, Ванму, встань сейчас же.

— Ты рассердилась на меня.

— Я просто была потрясена, услышав от тебя такие слова, вот и все. Где ты набралась подобного бреда?

— Все так говорят, — пожала плечиками Ванму.

— Нет, не все, — возразила Цин-чжао. — Отец никогда не говорил ничего подобного. С другой стороны, Демосфен постоянно повторяет это.

Цин-чжао вспомнила, что она почувствовала, когда впервые ознакомилась со статьями Демосфена, как логично, правильно и честно звучали его доводы. Только много позже, после того как отец объяснил ей, что Демосфен на деле враг правителям и, стало быть, враг богам, только тогда она осознала, какими масляными и обманчивыми были слова этого предателя, который едва не заставил ее поверить, будто флот на Лузитанию — неприкрытое зло. А если Демосфен чуть было не обманул такую образованную и благочестивую девушку, как Цин-чжао, то совсем не удивительно, что обыкновенная девочка совершенно искренне повторяет его изречения.

— Кто такой Демосфен? — спросила Ванму.

— Предатель, который к настоящему моменту наделал куда больше бед, чем кто-либо мог предположить.

Понимает ли Межзвездный Конгресс, что идеи Демосфена повсеместно повторяются людьми, которые никогда слыхом не слыхивали о нем? Понимает ли кто-нибудь, что это значит? Размышления Демосфена превратились в мудрость среднего люда. Положение вещей приобретает более опасный поворот, чем представляла себе Цин-чжао. Отец мудрее, чем она, он наверняка все уже понял.

— Да бог с ним, — сказала наконец Цин-чжао. — Расскажи мне лучше, что тебе известно о флоте на Лузитанию.

— Я не смею, ведь ты снова рассердишься.

Цин-чжао терпеливо ждала.

— Ну хорошо, — сдалась Ванму и тревожно посмотрела на свою госпожу. — Отец говорит, и даже Пан Ку-вэй повторяет, а он очень мудр, один раз он чуть не сдал экзамен на право гражданской службы…

— Так что же они говорят?

— Это очень плохо, что Конгресс выслал гигантский флот, просто огромный, — и все лишь ради того, чтобы напасть на крошечную колонию, которая всего-то отказалась отослать двух своих граждан на суд другой планеты. Они говорят, что справедливость полностью на стороне Лузитании, потому что переслать людей с одной планеты на другую — это значит навсегда лишить их семьи и друзей. Это приравнивается к приговору, только выносится он еще до суда.

— А что, если они виновны?

— Решать должен суд их собственного мира, где люди знают их и могут справедливо судить о степени их виновности. Конгресс же решает издалека, они вообще ничего не знают, а понимают и того меньше. — Ванму снова склонилась. — Так Пан Ку-вэй сказал.

Цин-чжао даже передернуло — такое отвращение вызвали у нее предательские речи Ванму. Но знать, что думают по этому поводу обыкновенные люди, крайне важно, пусть даже боги потом рассердятся на Цин-чжао за то, что она выслушивала такие святотатственные речи.

— Значит, ты считаешь, что не следовало посылать на Лузитанию целый флот?

— Если они просто так направили на Лузитанию войска, что им помешает в один прекрасный день послать флот на Путь? Мы такая же колония, не входим в число Ста Миров, не являемся членом Межзвездного Конгресса. Они спокойно могут заявить, что Хань Фэй-цзы, к примеру, предатель, и отослать его на какую-нибудь далекую планетку, чтобы он исчез на целых шестьдесят лет.

Вот это было действительно ужасно — Ванму нахально приплела к разговору имя отца Цин-чжао. Это был страшный проступок, но не потому, что Ванму являлась обыкновенной служанкой, а потому, что никто не смел даже вообразить, будто великого Хань Фэй-цзы когда-нибудь кто-нибудь обвинит в преступлении законов. Самообладание на миг покинуло Цин-чжао.

— Межзвездный Конгресс никогда не назовет моего отца преступником! — в ярости вскричала она.

— Прости меня, Цин-чжао. Ты приказала мне повторить слова моего отца.

— Ты хочешь сказать, что это твой отец упоминал имя Хань Фэй-цзы?

— Все люди Чжонлэя знают, что Хань Фэй-цзы — самый почтенный человек на всем Пути. Мы гордимся, что дом Хань — частичка нашего города.

«Так, значит, — подумала Цин-чжао, — ты прекрасно понимала, насколько честолюбивые цели преследуешь, когда решила попробовать стать служанкой его дочери».

— Я не хотела сказать ничего оскорбительного для твоего отца, как не хотели они. Но неужели Межзвездный Конгресс по желанию не может приказать Пути отослать твоего отца на другой мир для свершения суда?

— Они никогда…

— Может или не может? — настаивала Ванму.

— Путь — колония, — ответила Цин-чжао. — Законом допустима подобная ситуация, но Межзвездный Конгресс никогда…

— Но если они уже приказали Лузитании, почему они не могут отдать тот же приказ Пути?

— Потому что ксенологи на Лузитании были повинны в преступлении…

— А народ Лузитании так не считает. Правительство планеты отказалось посылать их на суд.

— Вот это и есть наистрашнейший их проступок. Как смеет правительство какой-то планетки воображать, будто разбирается в положении дел лучше Конгресса?

— Но им известны все детали, — возразила Ванму так, будто объясняла элементарную истину, знакомую всем и каждому. — Они давно знают этих людей, ксенологов. Если бы Межзвездный Конгресс приказал Пути послать Хань Фэй-цзы на другую планету, чтобы там он предстал перед судом за преступление, которого, как мы прекрасно понимаем, он никогда не совершал, неужели ты думаешь, что мы бы не восстали против высылки такого великого человека? И тогда бы они натравили на нас флот.

— Межзвездный Конгресс — воплощение справедливости всех Ста Миров, — заявила Цин-чжао, ставя последнюю точку.

Дискуссия была закончена. Какая дерзость, Ванму не соглашается с ней!

— Но ведь Путь пока что не входит в число Ста Миров, если я не ошибаюсь? — сказала Ванму. — Мы всего лишь колония. Значит, они могут делать что захотят, а это несправедливо.

В конце последнего довода Ванму кивнула головой так, будто наконец возобладала в споре. Цин-чжао чуть не расхохоталась. По сути дела, она бы и расхохоталась, не будь так взбешена. Отчасти она сердилась потому, что Ванму не раз прерывала ее и даже смела противоречить — даже учителя Цин-чжао никогда не осмеливались столь резко возражать ей. Однако наглость Ванму пришлась к месту, и гнев Цин-чжао свидетельствовал, что она слишком привыкла к незаслуженному почтению, с каким люди относились к каждому ее слову просто потому, что эти слова слетали с уст Говорящей с Богами. Должно быть, кто-то свыше вдохновил Ванму на подобные речи. Гнев Цин-чжао не совсем справедлив, поэтому она должна избавиться от него.

Но в основном Цин-чжао гневалась потому, что Ванму посмела неприлично отзываться о Межзвездном Конгрессе. Будто Ванму не воспринимала Конгресс как воплощение высшей власти над человечеством; будто Ванму считала, что мнение Пути куда более важно, нежели единая воля Ста Миров. Даже если суждено приключиться невозможному и Хань Фэй-цзы будет приказано предстать перед судом другой планеты, удаленной на сотни световых лет от Пути, он, ни слова не говоря, исполнит приказание — и придет в бешенство, если кто-нибудь на Пути выкажет хоть малейшее сопротивление воле Конгресса. Восстать, подобно Лузитании? Невероятно. Одна мысль об этом заставила Цин-чжао ощутить жирную грязь на своих руках.

Грязная. Нечистая. Взглядом она начала искать жилку на полу комнаты.

— Цин-чжао! — воскликнула Ванму, стоило только ее госпоже опуститься на колени и склониться над половицей. — Нет, только не это, за что боги наказывают тебя? Ведь эти слова были произнесены мной!

— Они не наказывают меня, — ответила Цин-чжао. — Они очищают меня.

— Но, Цин-чжао, ведь это были даже не мои слова. Они принадлежат людям, которых здесь нет.

— Кому бы они ни принадлежали, они нечестивы.

— Но это нечестно, почему должна подвергнуться очищению ты? Ведь ты никогда не думала так, не верила в сказанное мной!

Все хуже и хуже! Да замолчит когда-нибудь эта Ванму или нет?!

— Теперь ты заявляешь, что сами боги поступают нечестно?

— Да, заявляю, раз они наказывают тебя за слова других людей!

Эта девчонка невыносима.

— Значит, ты мудрее богов?

— Они точно так же могут наказать тебя за то, что ты следуешь силе притяжения, или за то, что на тебя падает дождь!

— Если они прикажут мне очиститься, я так и поступлю и назову это справедливостью, — склонилась Цин-чжао.

— Тогда справедливости вообще не существует! — выкрикнула Ванму. — Когда ты произносишь это слово, ты имеешь в виду то, что взбрело на ум богам. Но когда я говорю о справедливости, прежде всего я хочу сказать, что это честно, так должно быть. Люди должны быть наказаны за проступки, которые совершили намеренно, с умыслом, и…

— Что бы боги ни подразумевали под справедливостью, я должна прислушиваться к их словам.

— Справедливость есть справедливость, что бы там ни воображали себе боги!

Цин-чжао резко поднялась на ноги и влепила служанке звонкую пощечину. Она вправе была это сделать, потому что Ванму причинила ей боль, не меньшую, чем если бы ударила ее. Но Цин-чжао не могла избивать человека, который был не способен ответить ей тем же. Кроме того, создалась крайне интересная ситуация. Ведь сами боги послали ей Ванму — Цин-чжао уже успела убедиться в этом. Поэтому, вместо того чтобы вдаваться в бессмысленные споры с Ванму, Цин-чжао лучше попытаться понять, что хотели сказать боги, послав ей служанку, которая говорит о них такие постыдные, неуважительные вещи.

Боги сами вложили в уста Ванму слова, что несправедливо наказывать Цин-чжао за то, что она просто выслушивала святотатственные речи другого человека. Возможно, в заявлении Ванму кроется какая-то доля истины. Но также истинно то, что боги не способны на несправедливость. Следовательно, Цин-чжао наказывали вовсе не за то, что она выслушивала о предательских настроениях других людей. Нет, Цин-чжао должна была очиститься потому, что в самой глубине своего сердца, какой-то малой частичкой его, верила во все это. Она должна была очиститься потому, что в глубине души все еще сомневалась в божественном предназначении Межзвездного Конгресса; она по-прежнему считала, что Конгресс способен на несправедливость в своих поступках.

Цин-чжао тут же подползла к ближайшей стене и взглядом начала искать жилку на полу. Слова Ванму открыли Цин-чжао, что где-то внутри ее скрывается источник нечистот. Боги позволили ей подняться еще на одну ступеньку, вскрыв очередной темный уголок сознания, так что в один прекрасный день она вся наполнится светом и, таким образом, оправдает славу своего имени, которое сейчас не более чем насмешка. «Какая-то часть меня сомневается в праведности Межзвездного Конгресса. О боги, во имя моих предков, моего народа, правителей и, в конце концов, во имя меня самой очистите меня от сомнений, очистите меня!»

Когда Цин-чжао закончила прослеживать жилку — а ей потребовалось проследить всего одну-единственную полоску на половице, чтобы очиститься, и это свидетельствовало о том, что она познала нечто истинное, — то, подняв глаза, она увидела перед собой Ванму, внимательно следящую за каждым ее движением. Гнев Цин-чжао бесследно исчез, и, разумеется, она была благодарна Ванму — ведь та неосознанно выступила в роли орудия богов и помогла ей познать новую истину. Но все же Ванму должна понять, что на этот раз она несколько вышла за рамки приличия.

— Все живущие в этом доме — преданные слуги Межзвездного Конгресса, — сказала Цин-чжао, голос ее был мягок, лицо исполнено доброты, она не хотела обижать служанку. — И если ты предана этому дому, ты также должна всем сердцем уверовать в Конгресс.

Как же объяснить Ванму, насколько тяжело ей самой дался этот урок, насколько тяжело ей справляться с ним и по сей день? Она хотела, чтобы Ванму помогала ей, а не затрудняла и без того нелегкую задачу.

— О святая, я не знала, — взмолилась Ванму, — я даже не предполагала! Я не раз слышала, как Хань Фэй-цзы называли величайшим почитателем Пути. Я думала, вы служите Пути, а не Конгрессу, иначе я бы никогда…

— Никогда не поступила сюда на работу?

— Никогда бы не отозвалась о Конгрессе настолько резко, — поправила ее Ванму. — Я бы продолжала служить вам, даже если бы мы поселились в логове дракона.

«Может, и так, — про себя подумала Цин-чжао. — Может быть, бог, который очищает меня, и есть дракон, холодный и пышущий пламенем, ужасный и прекрасный».

— Запомни, Ванму, планета под названием Путь не есть сам Путь, она только названа так, чтобы время от времени напоминать нам о том, что мы должны следовать истинному Пути. Мой отец и я служим Конгрессу, потому что к нему благоволят небеса, потому что Путь от нас требует, чтобы мы служили Конгрессу независимо от желаний или нужд какого-то мирка, зовущегося Путем.

Ванму смотрела на нее широко раскрытыми глазами, практически не мигая. Поняла ли она? Уверовала ли? Не важно — наступит время, когда она сама придет к вере.

— А теперь, Ванму, уходи. Мне надо поработать.

— Слушаюсь, Цин-чжао.

Ванму немедленно поднялась и, поклонившись, удалилась. Цин-чжао вернулась к терминалу. Но только она начала вызывать на дисплей недавно поступившие сообщения, как вдруг почувствовала, что в комнате она не одна. Она резко развернулась на стуле. На пороге стояла Ванму.

— В чем дело? — спросила Цин-чжао.

— Входит ли в обязанности доверенной служанки сообщать госпоже, если вдруг мудрая мысль посетит ее голову, пусть даже на поверку эта идея окажется совершенной глупостью?

— Ты можешь говорить мне все, что пожелаешь, — ответила Цин-чжао. — Разве я хоть раз наказывала тебя за это?

— Тогда прошу тебя, моя Цин-чжао, прости меня за ничтожные измышления, которые я осмелюсь высказать касательно той великой проблемы, над которой ты сейчас трудишься.

Что Ванму известно о флоте на Лузитанию? Ванму схватывала все на лету, но Цин-чжао пока что обучала ее слишком примитивным предметам. Было бы абсурдным предполагать, что Ванму может осознать суть проблемы, раздумывать над ответом. Тем не менее отец не раз говорил ей: «Слуги счастливы, когда знают, что к их мнению прислушивается сам хозяин».

— Пожалуйста, говори, — разрешила Цин-чжао. — Вряд ли ты сумеешь сказать что-нибудь глупее того, что уже наговорила я.

— Моя возлюбленная старшая сестра, — начала Ванму, — на самом деле я услышала эту мысль от тебя. Ты много раз твердила, что ни одна из известных науке и истории вещей не могла повлечь за собой мгновенное и бесследное исчезновение флота!

— Но это случилось, — возразила Цин-чжао, — следовательно случилось что-то, что имеет право на существование.

— Вот что мне пришло на ум, моя милая Цин-чжао, — кивнула Ванму. — Ты говорила мне об этом, когда мы вместе изучали логику. Насчет первопричины и конечной цели. Все это время ты посвятила поискам первопричин — как так получилось, что флот вдруг исчез. Но подумала ли ты о конечных целях? Чего мог добиваться кто-то, отрезая от человечества флот или даже уничтожая его?

— Всем известно, почему народ желает, чтобы флот был остановлен. Люди пытаются защитить права колоний, или же ими овладела безумная идея, будто Конгресс планирует вместе с колонией бесследно уничтожить пеквениньос. Миллиарды людей хотят, чтобы флоту помешали. Все они затаили в сердце мятеж, и, значит, они враждебны богам.

— Но кто-то все-таки сделал это, — настаивала Ванму. — Я всего лишь подумала, что раз у тебя не получается выяснить, что именно случилось с флотом, тогда, может быть, если ты узнаешь, кто послужил причиной его исчезновения, ты определишь, как это было проделано.

— Мы даже не можем утверждать, что это дело рук кого-то, — возразила Цин-чжао. — Скорее всего, что-то уничтожило флот. Естественные явления не преследуют никаких целей просто потому, что не обладают разумом.

Ванму склонила голову:

— Тогда я действительно потратила твое время зря, Цин-чжао. Пожалуйста, прости меня. Мне следовало бы сразу последовать твоему приказу и уйти.

— Ничего, ничего, — утешила ее Цин-чжао.

Ванму исчезла за дверью. Цин-чжао даже не поняла, услышала ли девочка слова утешения, брошенные ей вслед. «Не переживай, — приказала сама себе Цин-чжао. — Если она обиделась, я потом найду способ загладить вину. Как это мило с ее стороны — посчитать, будто она может помочь мне справиться с проблемой. Надо бы не забыть сказать ей, как я довольна ею, довольна тем, что у нее такое отзывчивое сердце».

После ухода Ванму Цин-чжао повернулась обратно к терминалу и вновь тупо прогнала на дисплее последние сообщения. Она уже успела мельком просмотреть их и не обнаружила ничего полезного для себя. С чего она взяла, что повторная проверка даст какие-нибудь иные результаты? Может быть, эти сообщения и многочисленные сводки ничего не дали ей потому, что в них ничего и не было. Может быть, флот исчез по вине какого-нибудь взбесившегося бога — с древних времен до них дошло немало легенд о подобных трагедиях. Наверное, она не может найти свидетельства вмешательства человека просто потому, что нечеловеческие руки воспрепятствовали исполнению миссии флота. «Что бы сказал об этом отец?» — подумала она. Как бы отнесся Конгресс к теории свихнувшегося божества? Они даже этого писаку Демосфена не смогли вычислить, так где уж им поймать бога!

«Кем бы ни был этот Демосфен, — подумала Цин-чжао, — он наверняка сейчас заходится со смеху. Ему только того и надо было — убедить людей, что правительство поступило неправильно, послав на Лузитанию флот, а теперь, когда флот остановлен, все получилось так, как хотел Демосфен».

Как хотел Демосфен. В первый раз Цин-чжао связала воедино две разные нити, и эта связь показалась ей такой очевидной, что она даже поверить не могла, что не додумалась до этого раньше. По сути дела, эта связь была очевидна давно, ведь недаром полиция многих городов выдвинула теорию: граждане, сочувствующие идеям Демосфена, наверняка должны быть причастны к делу об исчезновении флота. Поэтому полицейские взяли всех возможных подозреваемых в подрывной деятельности и попытались выбить из них признание. Но конечно, они не спрашивали их о Демосфене, потому что никто не знал, кто же он такой.

«Демосфен настолько хитер, что на протяжении многих лет избегает ареста, несмотря на поиски полицейского департамента Конгресса. Демосфен неуловим, равно как и разгадка исчезновения флота. Если он повинен в одном, может быть, он же замешан и во всем остальном? Может быть, если я найду Демосфена, тогда узнаю, куда подевался флот? Да, но я даже не знаю, откуда начинать поиски. Что ж, по крайней мере, это свежий взгляд на решение проблемы. Во всяком случае, мне теперь не придется раз за разом перечитывать одни и те же пустые, бесполезные сообщения».

Внезапно Цин-чжао сообразила, что ей уже намекали на этот выход всего несколько минут назад. Она почувствовала, как кровь приливает к лицу, щеки запылали. «Какую самоуверенность проявила я, так унижая Ванму снисходительным покровительством, когда бедняжка Ванму вообразила вдруг, что сможет помочь мне справиться с труднейшей задачей! Однако и пяти минут не прошло, как мысль, которую она заронила в мой разум, расцвела, превратившись в стройный план. Даже если из него ничего не выйдет, именно Ванму подкинула мне эту идею или, во всяком случае, навела на нее. Таким образом, посчитав ее глупышкой, я сама оказалась в дураках». Слезы стыда навернулись на глаза Цин-чжао.

И тогда она вспомнила знаменитые строки из одного стихотворения, написанного ее славной прародительницей:

И зову я

цветы куманики,

что давным-давно опали,

тогда как груша едва зацвела.

«Поэтесса Ли Цин-чжао познала боль сожаления о словах, которые уже слетели с наших губ и никогда больше не вернутся. Но она была достаточно мудра, чтобы понимать, что, пусть эти слова навсегда потеряны для нас, осталось еще много других слов, которые ждут, чтобы их произнесли, подобно тому как бутоны груши ожидают поры расцвета».

Чтобы немножко смягчить стыд за проявленную самоуверенность, Цин-чжао решила повторить все стихотворение и начала декламировать его вслух. Но когда она добралась до строчки:

Лодки-драконы плывут по неспешной реке…

ее ум обратился к флоту на Лузитанию. Она вообразила космические корабли в виде небольших лодочек, раскрашенных во все цвета радуги и несомых сильным течением, которое увлекло их далеко от берега, и теперь, как бы громко они ни звали, их уже никто не услышит.

С лодок-драконов мысли Цин-чжао перекинулись на воздушных змеев, сделанных в виде миниатюрных дракончиков. Теперь она представила флот на Лузитанию в виде воздушных змеев, чьи нити оборваны, их терзает и мечет ветер, ничто больше не привязывает их к малышу, который отправил их в полет. Какая красота, как гордо и вольно они парят, но в то же время какая ужасная участь постигла их — их, которые никогда не жаждали этой свободы!

Я не боюсь страшных ветров

и дождей проливных…

Слова стихотворения вновь зазвучали в ее голове: «Я не боюсь. Страшных ветров. Дождей проливных. Я не боюсь».

Пьем мы за добрую славу

жаркий кубок вина куманики,

и теперь не мучаюсь я, как вернуть былые времена.

«Моей прародительнице удалось утолить вином страхи, — подумала Цин-чжао, — потому что ей было с кем выпить чашу. Но и по сей день,

…Одиноко сидя на циновке с кубком в руках

и глядя печально в ничто…

поэтесса вспоминает своего ушедшего друга. «А мне кого вспоминать? — размышляла Цин-чжао. — Где скрывается предмет моей любви?» Что за времена царили на земле, когда Ли Цин-чжао еще жила и мужчины и женщины могли быть вместе, не заботясь о том, кто из них беседует с богами, а кто — нет. В те времена женщина могла прожить такую жизнь, что даже в пору одиночества ей хватало воспоминаний. А я не помню даже лица своей матери. Только плоские картинки. Я не помню, как ее лицо поворачивалось ко мне, глаза с теплотой любовались мной. У меня остался один отец, который подобен божеству; я могу почитать его, повиноваться его приказам и даже любить его, но я никогда не смогу пошутить с ним, рассмеяться; когда я поддразниваю его, я каждый раз прежде убеждаюсь, что он не против, чтобы его поддразнили. И Ванму — я заявила ей, что мы будем друзьями, а сама обращаюсь с ней как с прислугой, я ни разу не забыла о том, кто из нас двоих может говорить с богами. Эту стену никогда не разрушить. Я одна и останусь одинокой навсегда».

Холод проникает сквозь

занавеси на окнах,

полумесяц плывет за золотым решетом…

Цин-чжао поежилась. «Я луна. Даже греки считали луну холодной девственницей, охотницей. Разве я не такая? Шестнадцать лет в неприкосновенности…

И флейта звучит,

будто кто-то идет.

А я все прислушиваюсь, но никогда мне не заслышать музыки незнакомых шагов…»

Нет. До ее слуха донеслись отдаленные звуки с кухни, где готовилась еда, — звяканье бокалов и ложек, смех кухарок и поварят. Печальные думы испарились, Цин-чжао вытерла рукой глупые слезы, катящиеся по щекам. Как могла она счесть себя одинокой, когда живет в огромном доме, где каждая живая душа любит ее и будет заботиться о ней на протяжении всей жизни? «У меня полно работы, а я сижу здесь и цитирую себе строки древних поэтов».

Она вызвала на дисплей все сведения, касающиеся расследования тайны личности Демосфена.

На миг у нее создалось впечатление, что она забрела в очередной тупик. Более трех десятков писателей на стольких же планетах были арестованы по обвинению в публикации пропаганды, подписанной этим именем. В конце концов Межзвездный Конгресс пришел к наиболее очевидному выводу: Демосфен — это не что иное, как обыкновенный псевдоним, которым может воспользоваться кто угодно, в основном мятежники, пытающиеся снискать популярность. Настоящего Демосфена никогда не существовало, никакая тайная организация не скрывается под этим именем.

Но Цин-чжао усомнилась в справедливости этого вывода. Демосфен продемонстрировал немалую сноровку в организации бунтов на населенных людьми мирах. Не может быть, чтобы на каждой планете нашлось по человеку, равному своими талантами таланту Демосфена. Не может быть.

Кроме того, вернувшись в памяти к временам, когда она сама увлекалась Демосфеном, Цин-чжао припомнила, что заметила тогда определенное сходство между всеми его трудами. Его стиль был индивидуален, постоянство и логичность мировоззрения — вот что делало его таким опасным. У него все всегда сходилось, и казалось, все должно быть именно так, как он говорит.

Разве не Демосфен разработал систему Иерархии Исключения? Утланнинги, фрамлинги, рамен и варелез. Да нет, она была создана много лет назад — наверное, то был другой Демосфен. Возможно, именно Иерархия Демосфена и натолкнула бунтовщиков на мысль воспользоваться этим именем как прикрытием. Они писали в поддержку независимости Лузитании, единственной планеты, где была обнаружена разумная нечеловеческая раса. Ничуть не удивительно, что неизвестный автор избрал себе псевдоним того, кто первым сумел разъяснить человечеству, что Вселенную нельзя разделять на людей и нелюдей, на разумные расы и неразумные.

Одних, как утверждал ранний Демосфен, можно назвать фрамлингами — это люди, которые прилетели с другой планеты. Другие были рамен — иная разумная раса, которая, однако, могла вступить с человечеством в контакт, чтобы общими усилиями покончить с расовыми различиями и вместе выносить решения. И наконец, варелез, «умные животные», обладающие разумом, но неспособные прийти к соглашению с человеком. Война оправданна только с варелез. С рамен люди могли заключить мир и честно поделить сферы влияния. Это было особое мышление, исполненное надежды, что абсолютно отличные друг от друга расы способны стать друзьями. Люди, считающие так, никогда бы не послали флот, оснащенный Маленьким Доктором, чтобы уничтожить населенную разумными существами планету.

Ей стало слегка неудобно при мысли, что и Иерархия Демосфена не одобряет флот на Лузитанию. Но тут же Цин-чжао пришлось возразить самой себе. Какая разница, что там думал себе древний Демосфен? Новый Демосфен — предатель. Это не прежний философ, который пытался сплотить разные разумные расы. Напротив, он старается посеять семена вражды и непонимания между мирами — провоцирует раздоры и даже войны между фрамлингами.

И Демосфен-предатель не есть нечто аморфное, состоящее из населяющих разные миры мятежников. Ее компьютерные изыскания скоро подтвердят это. Да, верно, многих бунтовщиков поймали на том, что на своей планете они публиковались под именем Демосфен, но их статьи всегда оказывались незначительными, малоэффективными и бесполезными писульками. Они ни в какое сравнение не шли с теми действительно опасными документами, которые способны одновременно всплыть на половине обитаемых планет. Однако местные полицейские власти только и ждали подходящего случая, чтобы во всеуслышание объявить, будто их собственный Демосфен самый что ни на есть подлинный, а затем раскланяться и закрыть дело.

Межзвездный Конгресс тоже изрядно обрадовался, когда ему представилась возможность покончить с этим расследованием. Набрав несколько десятков случаев, когда местная полиция арестовывала и сажала за решетку мятежника, который что-то там опубликовал под псевдонимом Демосфен, следователи Конгресса удовлетворенно вздохнули, сделали вывод, что псевдонимом Демосфен пользуются все кому не лень, и закрыли дело.

Короче говоря, они избрали самый простой выход из положения. Какой эгоизм, настоящее предательство! Цин-чжао почувствовала, как внутри ее зарождается возмущение при мысли, что все эти люди по-прежнему занимают высокие посты. Их следует наказать, и наказать сурово, ведь именно их лень и жажда почестей привели к тому, что расследование дела Демосфена было прекращено. Неужели они не понимают, что Демосфен действительно представляет опасность? Что его статьи цитирует обычный люд по крайней мере одной планеты, а где одна, там и все остальные? Сколько человек на скольких мирах возликовали бы, узнав о том, что флот на Лузитанию бесследно исчез? Полиция посадила за решетку чуть не полсотни мнимых Демосфенов, а его работы продолжают появляться, и в каждой присутствуют прежняя мудрость и логичность. Нет, чем больше официальных сообщений просматривала Цин-чжао, тем больше убеждалась, что Демосфен — это один человек и его пока никто не нашел. Один-единственный человек, который умело хранил свои тайны.

С кухни донеслась трель флейты: всех созывали на обед. Цин-чжао неподвижным взглядом уставилась на дисплей, над терминалом мерцал текст — последние документы дела Демосфена; имя этого писаки повторялось и повторялось.

— Я знаю, что ты существуешь, Демосфен, — прошептала она, — и я знаю, ты очень умен, но я найду тебя. Когда я сделаю это, твоя война с правительством подойдет к концу и ты скажешь мне, что случилось с флотом на Лузитанию. Тогда я разберусь с тобой, Конгресс тебя соответственно накажет, а отец станет богом Пути и обретет вечную жизнь в бесконечных просторах Запада. Мне с самого рождения было предначертано разрешить эту проблему, боги избрали меня для ее исполнения; ты можешь сдаться сейчас или потом — не важно, ведь все мужчины и все женщины когда-нибудь смиряются перед волей богов.

Флейта продолжала выводить тихую мелодию, отвлекая Цин-чжао от раздумий и соединяя ее с домашними. Для нее этот полушепот-полумузыка превратился в песню сокровенного духа, в тихую беседу деревьев, склонившихся над замершей гладью пруда, в воспоминания, непрошено вторгающиеся в сосредоточенность погруженной в молитву женщины. Так в доме благородного Хань Фэй-цзы призывали к трапезе.


Услышав вызов Цин-чжао, Джейн подумала про себя:

«Так вот каков на вкус страх смерти. Человеческие существа постоянно ощущают его, однако им как-то удается справиться с ним и продолжать жить, а ведь они отлично понимают, что в любую секунду могут перестать быть. Но это потому, что они умеют помнить, даже забывая; а я не могу забыть, не лишившись полностью знания. Я знаю, что Хань Цин-чжао близка к раскрытию тайн, которые оставались тайнами только потому, что никто всерьез не занимался ими. А когда эти тайны раскроются, я умру».

— Эндер, — прошептала она.

Интересно, сейчас в колонии день или ночь? Бодрствует ли он или погружен в глубокий сон? Для Джейн не существовало риторических вопросов — она либо знала, либо не знала. Поэтому она сразу узнала, что в Милагре сейчас ночь. Эндер спал, но сразу проснулся, как она поняла. Он все еще отзывается на ее голос, несмотря на то что за последние тридцать лет не раз бывали времена, когда они подолгу не общались.

— Джейн, — в ответ прошептал он.

Рядом с ним сонно заворочалась его жена, Новинья. Джейн услышала ее, почувствовала вибрацию ее движений, заметила тень, упавшую на передатчик, который Эндер носил в ухе. Хорошо, что Джейн так и не научилась ревности, иначе она бы возненавидела Новинью за то, что она лежит там — теплое тело рядом с телом Эндера. Но Новинья, будучи человеком, не раз испытывала это чувство, и Джейн знала, как бурно реагирует Новинья, когда видит, что Эндер общается с женщиной, которая живет у него в серьге.

— Тсс, — шепнула Джейн. — Не разбуди никого.

Эндер ответил ей движением рта, языка, лишь легкое дыхание слетело с его губ.

— Как поживают наши враги? Полет проходит успешно? — спросил он.

Таким образом он приветствовал ее уже много-много лет.

— Не лучшим образом, — ответила Джейн.

— Может быть, тебе не следовало блокировать их. Мы бы нашли какой-нибудь другой способ. Валентина…

— …Находится на грани разоблачения. Скоро весь мир узнает, кто скрывался под псевдонимом Демосфен.

— Скоро вообще все откроется.

Ему следовало добавить: «Из-за тебя».

— И все из-за того, что Лузитанию приговорили к смертной казни, — ответила она. Но не стала добавлять: «Из-за тебя». Переваливать вину друг на друга можно до бесконечности.

— Значит, о Валентине уже узнали?

— Одна девочка что-то нащупала. На планете Путь.

— Не знаю такую.

— Сравнительно недавно организованная колония, возраст — пара сотен лет. Население — китайцы. Предназначение — сохранить весьма нелепую и странную смесь древних религий. С ними якобы разговаривают боги.

— Я посетил не один мир с китайским населением, — заметил Эндер. — И на каждом из них люди верили в древних богов. Боги существуют на каждой планете, они присутствуют даже здесь, в самой маленькой человеческой колонии из всех известных. Они все еще исцеляют у гробницы ос Венерадос. Корнерой недавно сообщил, что где-то в глубинке возникла ересь. Появились пеквениньос, которые могут общаться со Святым Духом.

— Никогда не могла понять этой суеты вокруг богов, — хмыкнула Джейн. — Неужели никто до сих пор не понял, что боги всегда говорят только то, что хотят от них услышать?

— Не совсем так, — возразил Эндер. — Очень часто боги требуют от нас исполнения вещей, о которых мы даже не помышляли, настаивают, чтобы мы пожертвовали ради них всем. Не стоит недооценивать богов.

— Твой католический бог говорит с тобой?

— Может, и говорит. Только я никогда его не слышал. А если и слышал, то не понимал, что слышу голос самого Господа.

— А когда вы умираете, неужели боги каждого народа всех по отдельности собирают и отправляют куда-то на вечную жизнь?

— Я не знаю. Оттуда писем не приходит.

— А когда я умру, меня заберет к себе какой-нибудь бог?

Эндер помолчал немного, а затем начал рассказывать ей древнюю историю:

— Есть одна старая сказка о столяре, у которого никогда не было детей. Поэтому он сделал себе куклу, которая точь-в-точь походила на маленького мальчика. Он носил деревянного мальчика на руках, говорил с ним и всячески притворялся, будто это его сын. Столяр не был сумасшедшим — он отлично понимал, что это всего лишь кукла, поэтому и назвал ее Пиноккио. Но в один прекрасный день с небес спустился бог и вдохнул в куклу жизнь, и когда столяр обратился к ней, Пиноккио ответил ему. Столяр не стал никому ничего говорить. Он не выпускал сынишку из дому, но рассказывал ему много разных историй, описывал все чудеса, какие только существуют под небесами. Однажды столяр возвращался домой с верфи, спешил рассказать Пиноккио о далекой-далекой, только что открытой земле, как вдруг заметил, что дом его охвачен пламенем. Он попытался прорваться в горящую хижину, крича: «Сынок! Сынок!» Но соседи помешали ему, сказав: «Ты что, с ума сошел? Нет у тебя никакого сына!» Так он стоял и смотрел, пока дом не сгорел дотла. И тогда столяр вне себя от горя зарылся в еще дымящиеся уголья, начал посыпать себя пеплом и горько рыдать. Он отказывался слушать утешения. Он отказывался заново строить мастерскую. Когда люди спрашивали у него почему, он отвечал, что сын его погиб. Он жил только тем, что выполнял для людей всякую мелкую работенку, а они жалели его, потому что считали, что после пожара он свихнулся. Но прошло три года, и как-то утром к нему вдруг подошел маленький мальчик-сирота, потянул его за рукав и сказал:

«Папа, расскажи мне что-нибудь еще».

Джейн ждала продолжения истории, но Эндер замолк.

— И что, все?

— А тебе мало?

— Но зачем ты рассказал мне эту притчу? Это все мечты и желания. При чем здесь я?

— Мне просто пришла на ум эта сказка.

— А почему она тебе пришла на ум?

— Может быть, ее поведал мне Господь, — ответил Эндер. — Или просто я очень хочу спать и у меня нет ничего, что удовлетворяло бы твоим желаниям.

— Да даже я сама не знаю, чего хочу.

— Зато я знаю, — сказал Эндер. — Ты хочешь ожить, получить человеческое тело, стать независимой от филотической сети, которая объединяет ансибли. Если бы я мог, я бы подарил тебе свободу, о которой ты так мечтаешь. Если ты придумаешь, как это сделать, я пойду ради тебя на все что угодно. Но, Джейн, ты ведь даже сама толком не знаешь, кто ты есть. Возможно, когда ты выяснишь, как ты появилась на этот свет, что создало тебя, мы сможем что-нибудь сделать, если тебя, отключив ансибли, попытаются убить.

— Ага, значит, вот в чем суть твоего рассказа? Может быть, я сгорю вместе с домом, но потом моя душа вдруг переселится в тело трехлетнего мальчика-сиротки?

— Выясни, кто ты есть, что ты есть, и мы подумаем, нельзя ли переселить тебя куда-нибудь в более надежное место, пока все это не закончится. У нас есть ансибль. Может быть, нам удастся снова вернуть тебя.

— На Лузитании слишком мало компьютеров, чтобы вместить меня всю.

— Этого ты не знаешь. Ты не знаешь, что ты такое.

— Ты отправляешь меня на поиски души. — Произнося это слово, она подпустила в голос насмешку.

— Джейн, чудо состояло не в том, что кукла переродилась в мальчика. Чудом было то, что кукла ожила. Что-то произошло — и бессмысленные компьютерные связи вдруг превратились в разумное создание. Что-то создало тебя. Вот где отсутствует всякий здравый смысл. После того как ты справишься с этой задачей, все остальное тебе покажется незначительным.

Его речь превратилась в бессвязное бормотание. «Он хочет, чтобы я ушла, он не может бороться со сном», — подумала она.

— Я поработаю над этим.

— Спокойной ночи, — прошептал он.

И почти сразу отключился. Джейн еще подумала: «А он вообще просыпался? Вспомнит ли он утром, о чем мы говорили этой ночью?»

Но тут она почувствовала, как закачалась кровать. Новинья — ее дыхание изменилось. Только тогда Джейн осознала. Новинья проснулась во время их с Эндером беседы. «Она знает, что означают эти почти неслышные причмокивания и выдохи-вдохи, — Эндер шевелит губами, разговаривая со мной. Эндер, может быть, и забудет, что сегодня ночью мы о чем-то говорили, но Новинья запомнит. Это словно она застукала его в постели с любовницей. О, если б она могла относиться ко мне иначе! Как к дочери. Как к внебрачной дочери Эндера, появившейся на свет в результате одной давно забытой связи. Как к его ребенку, возникшему из сказочной игрушки. Интересно, продолжала бы она ревновать меня к нему?

Неужели я действительно дитя Эндера?»

Джейн начала рыться в собственном прошлом. Она стала изучать свою природу. Начала потихоньку открывать, кто же она на самом деле и кто породил ее.

Но все-таки, еще не успев обратиться в человека, она оставалась прежней Джейн, поэтому одновременно занималась несколькими делами. Помимо этого, она следила, с каким упорством Цин-чжао хватается за любую подробность из жизни Демосфена. Девочка все ближе и ближе подбиралась к разгадке.

Однако перво-наперво Джейн должна была отыскать способ, как заставить Цин-чжао отказаться от расследования проблемы исчезновения флота. Вот это было труднее всего сделать, ибо, несмотря на весь опыт, который приобрела Джейн, сталкиваясь с человеческим мышлением, несмотря на долгие беседы с Эндером, человек все еще оставался для нее загадкой в загадке. Джейн сделала один-единственный вывод: даже если ты прекрасно знаешь, что совершил данный человек, что он думал, пока делал это, и что он думает о содеянном сейчас, ты никогда не сможешь предсказать, как он поступит дальше. Но у нее не было выбора. Она должна была попробовать. Поэтому она начала следить за домом Хань Фэй-цзы так, как наблюдала только за действиями Эндера и с недавнего времени за поступками его пасынка Миро. Она не могла больше ждать, пока Цин-чжао и ее отец введут соответствующую информацию в компьютер, и разбираться с последствиями. Теперь ей пришлось взяться за домашний компьютер, чтобы превратить аудио- и видеорецепторы, встроенные в разбросанные по всему дому терминалы, в свои глаза и уши. Она внимательно наблюдала за обитателями дома. Большую часть своего внимания она посвятила только им, изучая и анализируя их слова, поступки, пытаясь понять, что они значат друг для друга.

Вскоре Джейн обнаружила, что на Цин-чжао не стоит давить напрямую, закидывать ее аргументами. Лучше сначала убедить ее отца, а затем устроить дело так, чтобы он, в свою очередь, убедил Цин-чжао. Это было свойственно всему Пути. Хань Цин-чжао никогда не пойдет против воли Межзвездного Конгресса, если только Хань Фэй-цзы не настоит на этом, и тогда она волей-неволей сделает, что ей прикажут.

В некотором роде это облегчало задачу Джейн. Убеждать Цин-чжао, переменчивую, несдержанную девчонку, которая еще сама в себе толком не разобралась, будет в высшей степени рискованным делом. Но Хань Фэй-цзы спокоен и уравновешен, он глубоко чувствующий человек и прежде тщательно взвесит все обстоятельства дела. На нем можно испробовать силу доводов, в особенности если Джейн убедит его, что, противореча Конгрессу, он оказывает услугу не только своему миру, но и всему человечеству в целом. Теперь ей оставалось отыскать информацию, которая подтолкнула бы его к подобному решению.

К этому моменту Джейн разбиралась в социальном устройстве Пути ничуть не хуже ученых. Она впитала каждый исторический фактик, проштудировала антропологические отчеты и все документы, произведенные на свет населением Пути. То, что она узнала из них, было в высшей степени необычно и странно: народ Пути находился под куда большим влиянием богов, чем какая-либо община за всю историю развития человечества. Более того, боги общались с людьми крайне необычными способами. Налицо было присутствие широко известного заболевания головного мозга, в медицине именуемого маниакально-побудительным синдромом — сокращенно МПС. В самом начале существования колонии на Пути — семь поколений назад, когда мир был только-только заселен, — доктора пробовали лечить проявления этого синдрома. Но вскоре они обнаружили, что Говорящие с Богами Пути не поддаются известным средствам лечения, которые в остальных случаях заболевания МПС восстанавливали химический баланс «самодостаточности» пациента, то есть то самое чувство, которое присуще каждому нормальному человеку и которое сообщает, что работа завершена, что нет больше нужды беспокоиться о ней. Говорящие с Богами обладали всеми признаками МПС, но хорошо изученное нарушение функций головного мозга само по себе отсутствовало. Здесь проявился иной, неизвестный медицине случай.

Тогда Джейн углубилась еще дальше в эту историю и обнаружила некоторые записи в архивах других миров, никоим образом не связанных с планетой Путь, которые пролили некоторый свет на происшедшее. Исследователи, работающие над проблемой Пути, немедленно заключили, что, должно быть, здесь имеет место новая мутация, которая и явилась причиной ограниченного дефекта мозга, обладающего сходными с МПС характеристиками. Но стоило только ученым попробовать опубликовать отчеты об исследованиях в этой области, как все работы немедленно прекращались, а самих «экспериментаторов» быстренько высылали на другую планету.

На другую планету — просто невероятно! Это означало отлучить их, полностью изолировать от своего времени, принудив расстаться с друзьями и близкими, которым не было позволено следовать за ними. И никто из ученых не посмел протестовать — эти факты свидетельствовали о том, что и огромное давление, и распоряжение о высылке исходило откуда-то сверху. Все эти исследователи покинули Путь, и ни один из них не осмелился в будущем продолжить работу в этом направлении.

Первое предположение Джейн заключалось в том, что здесь замешана какая-то правительственная организация Пути, которая сама и выслала исследователей, лишив их всех связей. Вряд ли последователи Пути с радостью восприняли бы весть, что вера их и беседы с богами проистекают из какой-то несостыковки в мозгах. Но Джейн не обнаружила ни одного свидетельства того, что местное правительство было поставлено в известность о постигшей планету напасти. Единственное, что было когда-то оглашено на Пути, — это что разговоры с богами относятся к симптомам НЕизвестного и НЕобратимого МПС. Из этого сообщения население Пути вынесло самую суть, что несколько успокоило людей: разговоры с богами не имеют ничего общего с физиологическим нарушением в организме. Наука «доказала» существование богов. Но что самое интересное, не нашлось ни единого свидетельства в пользу того, что кто-то из правительства Пути нарочно подавлял дальнейшее распространение слухов или препятствовал исследованиям. Все приказы исходили сверху. От Конгресса.

Должно быть, существовала еще какая-то — ключевая — информация, которая была недоступна даже Джейн, чей разум без труда проникал в память любого электронного устройства, подсоединенного к сети ансиблей. Вывод напрашивался сам: те, кто знал тайну, настолько опасались ее раскрытия, что не осмелились доверить ее даже сверхсекретным и сверхзащищённым правительственным компьютерам.

Но это Джейн не остановит. Она все равно доберется до правды, по кусочкам соберет информацию, разбросанную по всяким не относящимся к делу документам и базам данных. Ей придется отыскать другие события, которые помогут восполнить отсутствующие части картины. Если говорить откровенно, то человеческие существа просто не способны ничего скрыть от Джейн, обладающей бесконечным запасом времени и терпения. Она выяснит, что сотворил Конгресс с планетой Путь, и, собрав всю информацию, воспользуется ею, если успеет, чтобы помешать Хань Цин-чжао открыть гибельные для многих секреты. Ведь, по сути дела, она занималась тем же, чем и Джейн, — пыталась докопаться до древних тайн, которые уходили в прошлое аж на три тысячелетия.

Глава 10

Мученик

— Эндер сказал, что сейчас мы находимся на поворотном пункте истории и все началось именно здесь, на Лузитании. Что через несколько месяцев или через пару лет либо смерть, либо понимание объединят на этой планете все известные разумные расы.

— Как это было мудро с его стороны — доставить нас сюда как раз вовремя, чтобы встретить свою кончину.

— Ты, разумеется, подшучиваешь надо мной.

— Если бы мы умели шутить, мы бы непременно над тобой подшутили.

— Лузитания стала поворотным пунктом в истории Вселенной отчасти потому, что ты присутствуешь здесь. Это ты несешь с собой перемены, где бы ты ни появилась.

— Неправда. Теперь мы передали эту способность вам. Она ваша.

— Когда встречаются чуждые друг другу существа, всяко жди перемен.

— Так давайте преодолеем эту отчужденность.

— Люди настаивают на нашей чуждости — это заложено у них в генах. Но мы с тобой можем стать друзьями.

— Это слово слишком сильно. Лучше сказать, равноправными партнерами.

— По крайней мере на тот срок, пока наши интересы совпадают.

— Наши интересы будут совпадать до тех пор, пока на небе не погаснут звезды.

— Так долго — вряд ли. Во всяком случае, пока люди будут превосходить нас силой и численностью, мы точно останемся партнерами.

— Значит, договорились.


Квим, нисколько не протестуя, согласился прийти на собрание, а ведь утром он мог уже выехать и сейчас находился бы в пути к далекому лесу пеквениньос. Но он еще ребенком научился терпению. Какой бы важной ни представлялась ему будущая миссия к свинксам-еретикам, он бы все равно вряд ли справился с ней, не заручившись поддержкой граждан колонии. Поэтому, раз уж епископ Перегрино попросил его присутствовать на встрече с Ковано Зулжезу, мэром и губернатором Лузитании, Квим непременно будет там.

Однако он был немало удивлен, когда обнаружил, что на собрание также приглашены Кванда Сааведра, Эндрю Виггин и добрая половина семейства Квима. Мать и Эла — их присутствие оправданно, поскольку будут обсуждаться вопросы будущей политики в отношении еретически настроенных пеквениньос. Но что здесь делать Кваре и Грего? Не стоило допускать их к такому важному обсуждению. Они слишком молоды, слишком несведущи, слишком самонадеянны. Сколько Квим себя помнил, они все время спорили друг с другом, словно дети малые. Они еще не повзрослели, как, к примеру, Эла, которая могла ставить интересы науки выше личных пристрастий. И Квима порой тревожило, что Эла слишком часто злоупотребляет этим умением, но Квара и Грего вообще не способны на такое отношение к делу.

В особенности Квара. Из объяснений Корнероя Квим понял, что все неприятности с еретиками начались после того, как Квара поделилась с пеквениньос подробностями проектов колонистов относительно вируса десколады. Еретики никогда не завоевали бы столько сторонников в удаленных друг от друга лесах, если бы пеквениньос не обуял страх, что люди вдруг полностью лишат вирус его характерных особенностей или отравят Лузитанию химикатами, которые уничтожат десколаду, а вместе с нею и пеквениньос. Тот факт, что людям могла закрасться в голову мысль о косвенном уничтожении свинксов, заронил в души многих пеквениньос идею об ответном уничтожении человечества.

И все из-за того, что Квара не сочла нужным промолчать. А теперь она присутствует на собрании, где будут обсуждаться вопросы политики. Что она здесь делает? Какую часть населения представляет? Неужели люди начали считать, что вопросы правительственной и церковной политики теперь целиком и полностью отошли в ведение семьи Рибейра? Естественно, ни Миро, ни Ольяду здесь нет, но это еще ничего не значит, так как и тот и другой калеки, остальные члены семьи неосознанно относятся к ним как к детям, хотя Квим отлично знает, что ни тот ни другой не заслуживают такого несправедливого и бессердечного отношения.

Но Квим сохранял терпение. Он мог и подождать. Он мог послушать. Выслушать их мнения. Тогда он своим смирением удовлетворит и Господа, и епископа. Правда, еще неизвестно, как обернется дело с последним, но и Господа Бога будет вполне достаточно.

— Идея о созыве этого собрания принадлежала не мне… — начал мэр Ковано.

Он был хорошим человеком, Квим давно знал его. Он был гораздо лучшим мэром, чем считало большинство колонистов Лузитании, но его продолжали избирать только потому, что он по-отечески относился к своим подопечным и никогда не оставлял в беде семьи, которым приходилось туго. Хотя всем было ровным счетом наплевать, какую политику он проводит. Политика была слишком абстрактным предметом для большей части граждан Милагре. Но так уж случилось, что он обладал гибким умом и незаурядной проницательностью. Редкое сочетание, которому Квим мог только порадоваться. «Наверное, Господь осознал, какие трудные предстоят времена, и дал нам в предводители такого человека, который поможет нам благополучно пережить их».

— …Но я рад, что вы здесь все собрались. Отношения между пеквениньос и людьми приняли весьма напряженный характер. Такого не случалось никогда, во всяком случае, с тех пор, как сюда прибыл Голос и помог нам установить со свинксами мир.

Виггин покачал головой, но всем без исключения была известна его роль в событиях тридцатилетней давности, поэтому его реакции никто не придал значения. Даже Квиму в конце концов пришлось признать, что не верующий в Бога гуманист невероятно много сделал для Лузитании. Квим давно уже избавился от глубокой ненависти к Говорящему от Имени Мертвых, которую носил в своем сердце; теперь он, наоборот, начал подозревать, что только он, Квим, будучи миссионером, единственный из всей семьи способен оценить тот труд, который проделал Виггин. Только странствующий проповедник может оценить деяния собрата во всей полноте.

— Конечно, возникшим неприятностям немало способствовало неразумное поведение двух очень беспокойных молодых людей, которых мы также пригласили на сегодняшнее собрание, чтобы они могли полюбоваться, что натворили своими самоуверенными поступками.

Квим чуть не расхохотался. Конечно, Ковано выразился столь мягко и ненавязчиво, что Грего и Квара даже не сразу поняли, что это в их огород только что прилетел камень. Но Квим-то мгновенно оценил слова мэра. «Мне не следовало сомневаться в тебе, Ковано; ты никогда бы не пригласил на собрание ненужных людей».

— Насколько я оцениваю сложившуюся ситуацию, среди свинксов сейчас огромной популярностью пользуется движение, ставящее целью захват космического корабля и намеренное заражение десколадой населенных человеком планет. И благодаря длинному языку нашей болтушки многие леса склоняются к тому, чтобы воплотить эту идею в жизнь.

— Если вы ожидаете, что я сейчас начну извиняться… — вспылила было Квара.

— Я жду от тебя только одного: чтобы ты наконец захлопнула свой маленький ротик и помолчала. Или это невыполнимо? Десять минут ты можешь посидеть спокойно? — Теперь в голосе Ковано прозвучала неприкрытая ярость.

Глаза Квары расширились, и она вытянулась на стуле как струнка.

— Другую часть нашей проблемы составляет один молодой физик, который, к сожалению, неравнодушен к общению с рабочим людом. — Ковано, приподняв бровь, посмотрел в сторону Грего. — Ты бы хоть немного поумнел, так ведь нет, ты словно нарочно поддерживаешь дружбу с самыми тупыми забияками и драчунами из всех колонистов Лузитании.

— То есть с теми, кто не согласен с проводимой вами политикой, вы это имели в виду? — уточнил Грего.

— С теми, кто забывает, что этот мир принадлежит пеквениньос, — ответила Квара.

— Мир принадлежит тем, кто больше всего нуждается в нем и кто сумеет извлечь из него пользу, — отбрил ее Грего.

— Так, детишки, либо вы сейчас заткнетесь, либо быстро вылетите с собрания, а взрослые люди вынесут окончательное решение.

Грего пылающим взглядом уставился на Ковано:

— Не стоит так обращаться со мной.

— Я буду обращаться с тобой как пожелаю, — отрезал Ковано. — Насколько я знаю, вы оба нарушили закон о государственной тайне, и мне следовало бы немедленно упечь вас за решетку.

— По какому обвинению?

— Если ты вспомнишь, то на период чрезвычайного положения губернатор получает расширенные полномочия. И мне не нужно изобретать никаких обвинений, потому что сейчас возникло именно такое положение.

— Вы не посмеете. Я нужен вам, — самодовольно ответил Грего. — Я единственный приличный физик на Лузитании.

— На кой черт нам физики, если мы вступим в войну с пеквениньос?!

— Мы должны объявить войну не им, а десколаде, — возразил Грего.

— Мы только зря тратим время, — вмешалась в их спор Новинья.

Квим только сейчас обратил внимание на мать. Она казалась чем-то крайне обеспокоенной. Нервничала. Боялась. Он уже много лет не видел ее в таком состоянии.

— Мы здесь собрались, чтобы поговорить о той безумной миссии, которую взял на себя Квим, — сказала Новинья.

— Его зовут отец Эстеву, — поправил ее епископ Перегрино. Он был склонен довольно энергично настаивать на том, чтобы служащим Церкви выказывали должное почтение.

— Он мой сын, — парировала Новинья. — Я буду звать его так, как мне захочется.

— Какие вспыльчивые люди собрались сегодня в этой комнате! — закатил глаза мэр Ковано.

Дела шли из рук вон плохо. Квим нарочно скрывал от матери подробности миссии к еретикам, так как — он знал это наверняка — она воспротивится идее, чтобы он отправлялся прямиком в логово свинксов, которые боятся и открыто ненавидят людей. Квим прекрасно понимал, откуда проистекает ее страх, почему она напугана противостоянием пеквениньос. Когда она была еще маленькой девочкой, ее родителей унесла эпидемия десколады. Ее приемным отцом стал ксенолог Пипо — его первым насмерть запытали свинксы. Затем на протяжении двадцати лет Новинья пыталась уберечь от той же участи своего возлюбленного — Либо, сына Пипо, сменившего своего отца на посту ксенолога. Она даже вышла замуж за другого человека, чтобы Либо не воспользовался правом мужа и не получил доступа к ее личным компьютерным файлам, где, как она считала, крылся секрет, в недобрый час обнаруженный Пипо и стоивший ему мученической смерти от рук пеквениньос. Но в конце концов ее самоотверженные хлопоты ни к чему не привели. Либо был убит точно так же, как его отец.

И хотя много позже мать узнала истинную причину их гибели, хотя свинксы принесли торжественную клятву никогда не предпринимать никакого насилия по отношению к людям, Новинья не смогла забыть, что те, кого она любила, пали от рук пеквениньос, став жертвами науки. И сейчас она присутствовала на собрании, которое явно было созвано по ее просьбе, чтобы решить, отпускать Квима с этой миссией или нет.

Утро обещало быть пренеприятнейшим. Мать долгие годы училась настаивать на своем. После того как она вышла замуж за Эндрю Виггина, ее неукротимый нрав постепенно немного смягчился, но, когда она видела, что опасности подвергается один из ее отпрысков, она инстинктивно выпускала когти, и никакой муж не способен был поколебать ее решимость.

Как же мэр Ковано и епископ Перегрино допустили, чтобы это собрание все-таки состоялось?

Будто услышав непрозвучавший вопрос Квима, мэр Ковано продолжил объяснение:

— Эндрю Виггин пришел ко мне с новыми сведениями. Моей первой мыслью было держать их в секрете, отослать отца Эстеву с миссией к еретикам, а затем попросить епископа Перегрино помолиться за него. Но Эндрю убедил меня, что угроза нарастает и очень важно, чтобы каждый из вас действовал, располагая всей полнотой информации о состоянии дел. Говорящий от Имени Мертвых, очевидно, отличается одной патологической чертой: он уверовал в то, что люди проявят себя тем лучше, чем больше будут знать. Я слишком долго был политиком, чтобы разделять его убеждения, но он старше меня, он Говорит, и я прислушиваюсь к его мудрым словам.

Квим отлично понимал, что ни к кому Ковано не прислушивается. Эндрю Виггин просто-напросто убедил его.

— Поскольку отношения между пеквениньос и людьми стали более… мм… проблематичными, а наши невидимые соседи по планете, жукеры во главе с Королевой Улья, вот-вот должны завершить постройку космических кораблей, самое время заняться насущным вопросом межпланетной политики. Говорящий от Имени Мертвых проинформировал меня, что, как ему стало известно из некоторых внепланетных источников, кто-то на планете-колонии под названием Путь крайне близко подошел к тому, чтобы раскрыть тайну личности наших сподвижников, которые помешали Конгрессу передать флоту приказ об уничтожении Лузитании.

Квим с интересом отметил, что, видимо, Эндрю так и не рассказал мэру Ковано о Джейн. Епископ Перегрино тоже ничего не знал, а вот Грего и Квара? Знала ли Эла? Насчет матери не возникало никаких сомнений. «Но почему Эндрю рассказал о Джейн мне, тогда как от всех остальных сохранил ее существование в тайне?»

— Существует вероятность, что в течение нескольких следующих недель — или даже дней — Конгресс восстановит связь с флотом. Таким образом, мы лишимся последней нашей защиты. Только чудо может спасти нас от грядущей аннигиляции.

— Чушь собачья! — фыркнул Грего. — Если эта тварь, что живет в прерии, может построить судно для свинксов, почему бы ей не построить парочку кораблей для нас? Свалим с этой планеты, пока ее к дьяволу не разнесло.

— Это выход, — кивнул Ковано. — Я предложил нечто подобное, правда в менее сочных выражениях. Но, может быть, сеньор Виггин, вы поделитесь с нами соображениями, почему план, только что озвученный Грего, не сработает?

— Королева Улья мыслит другими категориями, нежели мы с вами. Как она ни старалась, она так и не научилась всерьез воспринимать жизнь отдельного индивидуума. Лузитанию собираются уничтожить, поэтому она и пеквениньос находятся под угрозой…

— Дезинтегратор распылит планету на молекулы, — подчеркнул Грего.

— Перед угрозой тотального уничтожения, — договорил Виггин, не обратив внимания на язвительное замечание Грего, — она не станет тратить время зря, чтобы вывезти с Лузитании людей, потому что еще пара сотен миров населены триллионами существ человеческой расы. Нам ксеноцид не угрожает.

— Угрожает, если эти еретики-свинксы настоят на своем, — возразил Грего.

— И вот еще что, — сказал Виггин. — Если мы не найдем способа нейтрализовать действие десколады, мы не сможем перевезти колонистов Лузитании на другую планету. В противном случае мы поступим так, как того желают еретики: натравим на других людей десколаду и, возможно, станем причиной гибели человечества.

— Тогда выхода нет, — пожала плечами Эла. — Нам остается задрать лапки и принять смерть.

— Не согласен, — вступил мэр Ковано. — Возможно, и очень даже вероятно, что наш городок Милагре обречен. Но мы, по крайней мере, можем попытаться сделать так, чтобы космические суда колонистов-пеквениньос не разнесли десколаду по человеческим мирам. Здесь, похоже, существует два подхода: один — биологический, другой — теологический.

— Мы подошли совсем близко, — сказала Новинья. — Через пару месяцев — максимум — мы создадим замену вирусу десколады.

— Это ты так говоришь, — кивнул Ковано и повернулся к Эле. — А что скажешь ты?

Квим чуть не застонал. «Эла непременно заявит, что мать ошибается, что биологического решения проблемы не существует, и тогда мать ответит, что Эла хочет убить меня, отпуская к этим еретикам. Этого только моей семье не хватало — чтобы Эла и мать вступили на тропу войны! Слава великому миротворцу Ковано Зулжезу».

Но ответ Элы прозвучал вовсе не так, как опасался Квим.

— Да, вирус-заменитель почти создан. Это единственный подход, к которому мы еще не обращались и с которым еще не потерпели неудачу. Мы сейчас стоим на пороге создания новой версии вируса десколады, которая будет обладать всеми необходимыми качествами, чтобы поддерживать обычные жизненные циклы туземных видов Лузитании, но не станет покушаться на гены других рас.

— Вы собираетесь проделать лоботомию целой разумной расе, — горько заявила Квара. — Как бы вам понравилось, если бы кто-то изобрел способ поддерживать человека в живых после полного удаления головного мозга?

Разумеется, Грего немедленно подхватил брошенную ему перчатку:

— Вот научатся эти вирусы писать поэмы и доказывать теоремы, тогда я и куплюсь на твои сентиментальные бредни о том, что мы должны сохранить им жизнь.

— Если мы не можем разобраться в их языке, это вовсе не значит, что они не пишут стихов!

— Fechai as bocas![141] — заорал Ковано.

Они сразу замолкли.

— Nossa Senhora, — вздохнул мэр. — Господь Бог, наверное, потому хочет уничтожить Лузитанию, что просто не может придумать иного способа заткнуть эту парочку.

Епископ Перегрино внушительно кашлянул.

— А может, я ошибаюсь, — немедленно поправился Ковано. — Кто я такой, чтобы размышлять о целях Господних?

Епископ громко расхохотался, вслед за ним рассмеялись и все остальные. Напряжение спало, отхлынуло подобно океанской волне, чтобы немного погодя вернуться вновь.

— Значит, антивирус почти готов? — переспросил Ковано у Элы.

— Нет… вернее, да, готов, вирус-заменитель почти полностью разработан, но только теоретически. Сейчас перед нами стоят еще две нерешенные проблемы. Одна из них — это проблема его вживления в окружающую среду. Мы должны придумать способ натравить новый вирус на старый с последующей полной заменой. А вот до этого… еще далековато.

— Ты имеешь в виду, что это будет нелегко, или вы вообще не имеете ни малейшего представления, как это устроить? — Ковано отнюдь не был дураком.

— Мы находимся где-то посредине, — дипломатично ответила Эла.

Мать заерзала на стуле, словно отодвигаясь от Элы подальше. «Бедная моя сестричка Эла, — подумал Квим. — Возможно, следующие несколько лет она вообще не будет разговаривать с тобой».

— А вторая проблема? — напомнил Ковано.

— Одно дело — разработать вирус теоретически, и совсем другое — воплотить его в жизнь.

— Это уже детали, — попыталась вступить в разговор мать.

— Мама, ты не права, и ты прекрасно это знаешь, — возразила Эла. — Я могу изобразить, каким мы представляем себе новый вирус. Но даже при работе в десяти градусах от абсолютного нуля нам ни разу не удавалось с достаточной долей точности прооперировать десколаду. Либо вирус умирает, потому что мы отрезали чересчур большой кусок, либо, по возвращении к нормальной температуре, немедленно восстанавливается, потому что мы оставили слишком много.

— Дело техники.

— Дело техники! — резко передразнила Эла. — Это словно строить ансибль, не опираясь на филотические связи.

— Стало быть, можно сделать следующий вывод…

— Никаких выводов! — отрезала Новинья.

— Наши ксенологи несколько разошлись во мнениях относительно возможности подчинения вируса десколады, — продолжал Ковано. — Нам остается испробовать следующий подход к делу: постараться убедить пеквениньос организовывать колонии исключительно на не обжитых человеком мирах, где они спокойно, без вреда для человечества, могут насаждать свою гибельную для всего живого экологию.

— Убедить их! — усмехнулся Грего. — Как будто мы можем доверять их обещаниям!

— Пока они более верны своим клятвам, нежели, к примеру, ты, — сказал Ковано. — Поэтому на твоем месте я бы вообще молчал.

Дискуссия наконец подошла к развязке, и Квим почувствовал, что настало время и ему присоединиться к общей беседе.

— Вы все очень интересно говорите, — сказал Квим. — Было бы просто замечательно, если бы целью моей миссии было убедить пеквениньос отказаться от мысли причинить человечеству вред. И если бы мы все пришли к выводу, что поездка не увенчается успехом, я бы все равно поехал. Даже если бы мы сошлись на том, что эта миссия может только усугубить кризис, и тогда бы я не отступился от своего.

— Как радостно узнать, что ты всей душой стоишь за сотрудничество, — ядовито заметил Ковано.

— Я намерен сотрудничать с Богом и Церковью, — ответил Квим. — Моя миссия заключается не в том, чтобы спасти человечество от десколады или попытаться сохранить на Лузитании мир между людьми и пеквениньос. Моя цель — обратить еретиков обратно в истинную веру и вернуть в лоно Церкви. Я собираюсь спасти их души.

— Это, конечно, замечательно, — кивнул Ковано. — Разумеется, ты хочешь пойти только ради этого.

— И я пойду ради этого и буду судить, удалась моя миссия или нет, только по тому, смогу ли я исполнить свои намерения или же потерплю неудачу.

Ковано беспомощно посмотрел на епископа Перегрино:

— А вы говорили, что отец Эстеву легко идет на сотрудничество.

— Я сказал, что он всегда следует воле Бога и Церкви, — возразил епископ.

— Но разве это не значит, что вы можете убедить его немного подождать, пока мы не будем располагать более подробной информацией?

— Разумеется, я могу убедить его. Или просто запретить ему уезжать из Милагре, — ответил епископ Перегрино.

— Так в чем же дело?! — воскликнула Новинья.

— Я этого никогда не сделаю, — сказал епископ.

— А мне казалось, вы заботитесь о благополучном будущем колонии, — покачал головой мэр Ковано.

— Прежде всего я желаю добра всем христианам, находящимся под моей опекой, — произнес епископ Перегрино. — Тридцать лет назад это означало, что я отвечаю только за человеческую часть населения Лузитании. Но сейчас я в равной мере ответствен за духовное благополучие христиан-пеквениньос, живущих на этой планете. Я посылаю отца Эстеву с миссией, как когда-то миссионер по имени Патрик был послан на остров Эйре. Он необычайно преуспел в своих стараниях и обратил в истинную веру королей и целые нации. Но, к сожалению, ирландская Церковь не всегда поступала так, как хотел того папа римский. Так уж случилось, что… в общем, можно сказать, между ними возникли некоторые трения. В основном они никак не могли сойтись в том, когда праздновать Пасху, но истинной причиной всех споров являлся вопрос подчинения Ватикану. То и дело проливалась кровь. Но никому за всю историю ни разу не пришла в голову мысль, что было бы лучше, если бы святой Патрик вообще не появлялся на Эйре. Никто даже в мыслях не допускал, что ирландцы могли остаться язычниками.

Грего поднялся:

— Мы открыли филот, действительно неделимую частицу. Мы покорили звезды. Наши послания облетают Вселенную в мгновение ока. И мы по-прежнему живем в темные времена. — Он направился к выходу.

— Только посмей выйти из этой комнаты без моего разрешения, — крикнул ему вслед мэр Ковано, — и ты по меньшей мере год не увидишь солнечного света!

Грего подошел к двери, но, вместо того чтобы переступить порог, прислонился к косяку и широко ухмыльнулся:

— Ну вот видите, я слушаюсь и повинуюсь.

— Я тебя не задержу, — сказал Ковано. — Епископ Перегрино и отец Эстеву рассуждают так, будто могут выносить решения независимо от нас, но они прекрасно понимают, что им этого никто не позволит. Если я решу, что миссия отца Эстеву к свинксам не состоится, значит она не состоится. И давайте поставим на этом точку. Если того потребует благополучие Лузитании, я заключу за решетку даже самого епископа Перегрино, а что касается священника-миссионера, то он отправится к своим пеквениньос, только когда заручится моим согласием.

— Я и не сомневался, что вы способны вмешаться в дела Божии на Лузитании, — ледяным голосом констатировал епископ Перегрино. — Но вы, должно быть, ничуть не сомневаетесь, что я спокойно могу послать вас к черту со всеми вашими угрозами.

— Знаю, — пожал плечами Ковано. — Я буду не первым политическим деятелем, который, осмелившись противостоять Церкви, очутится в аду. К счастью, до такого не дойдет. Я выслушал вас и пришел вот к какому убеждению. Ждать появления на свет нового антивируса слишком рискованно. И даже если бы я точно знал, что антивирус будет готов и опробован до истечения шести недель, я бы все равно дал согласие на миссию отца Эстеву. Это предоставляет нам шанс хоть как-то спастись. Эндрю сказал мне, что все без исключения пеквениньос очень уважают и чтят отца Эстеву — даже неверующие. Если ему удастся убедить пеквениньос отступиться от намерений уничтожить человечество во имя созданной ими религии, это снимет с наших плеч огромную тяжесть.

Квим мрачно кивнул. Мэр Ковано — человек великой мудрости. Хорошо, что им не пришлось занять в споре разные позиции, по крайней мере в данный момент.

— Тем временем я хочу, чтобы ксенобиологи продолжали работу по созданию антивируса. А когда таковой будет создан, мы все вместе решим, использовать его или нет.

— Мы используем его, — заявил Грего.

— Только через мой труп, — ответствовала Квара.

— Я рад слышать, что вы согласны подождать, пока мы не узнаем больше, прежде чем приступать к каким-нибудь решительным действиям, — сказал Ковано. — Но теперь мы обращаемся к тебе, Грего Рибейра. Как сообщил мне Эндрю Виггин, появились некоторые причины считать, что рубеж скорости света преодолим.

Грего холодно взглянул на Говорящего от Имени Мертвых:

— Когда это вы успели ознакомиться с физикой, сеньор Фаланте?

— Я надеюсь, ты поправишь меня, — ответил Виггин. — Пока ты не выслушаешь моих доводов, я не стану утверждать, будто имеется какая-то надежда совершить столь выдающийся прорыв.

Квим улыбнулся, видя, с какой легкостью Эндрю избег свары, которую надеялся затеять Грего. Но Грего тоже не был дураком. Он отлично понял истинную подоплеку слов Виггина. Однако Эндер не дал ему ни малейшего повода для выражения недовольства. Мастерство, с каким Говорящий от Имени Мертвых проделывал такие штуки, приводило некоторых людей в бешенство.

— Если бы мы нашли способ путешествовать среди звезд со скоростью сообщений, передаваемых по ансиблям, — сказал Ковано, — нам потребовалось бы всего одно судно, чтобы переправить всех людей с Лузитании на другую планету. Этот шанс…

— Мечта идиота, — отозвался Грего.

— Но мы просто обязаны считаться с ней. Мы должны изучить ее, — заметил Ковано, — или нам всем пора оставить свои должности и идти работать в литейный цех.

— Я не боюсь иногда поработать руками, — сказал Грего. — Поэтому не думайте, что сможете запугать меня подобными угрозами.

— Я беспрекословно принимаю этот выговор, — кивнул Ковано. — Мне от тебя требуется, Грего, лишь согласие на сотрудничество. Если я не смогу добиться от тебя хотя бы этого, тогда мне остается лишь надеяться на твою законопослушность.

Очевидно, Квара почувствовала, что о ней все успели забыть. Она, как до нее Грего, поднялась со своего стула:

— Как вы можете сидеть здесь и хладнокровно обсуждать способы уничтожения целой разумной расы, ведь вы даже не попытались вступить с ней в контакт?! Вам по душе личина безжалостных убийц!

И она, как и Грего, сделала вид, будто уходит.

— Квара! — окликнул Ковано.

Квара остановилась.

— Тебе поручается найти способ связаться с десколадой. Попробовать вступить в контакт с вирусами.

— Я не дура и способна понять, когда мне бросают косточку, — вспылила Квара. — А что, если я скажу, что они умоляют нас не убивать их? Вы же мне все равно не поверите.

— Напротив. Я знаю, ты честная женщина, хоть порою и проявляешь необдуманную несдержанность в своих поступках, — сказал Ковано. — Но у меня имеются и другие причины желать, чтобы ты разгадала молекулярный язык десколады. Видишь ли, Эндрю Виггин недавно упомянул мне об одной возможности, которая ни разу не приходила мне на ум. Все мы прекрасно знаем, что пеквениньос ведут отсчет времени с того самого момента, как вирус десколады впервые распространился по всей планете. Но вдруг мы неправильно оцениваем причину и следствие?

Новинья повернулась к Эндрю, на ее лице играла горькая усмешка.

— Ты считаешь, это пеквениньос вызвали к жизни десколаду?

— Нет, — ответил Эндрю. — Но что, если пеквениньос и есть сама десколада?

Квара чуть не задохнулась от удивления. Грего же расхохотался:

— Виггин, ты, как всегда, кладезь мудрых идей.

— Я не понял, — удивился Квим.

— Это просто гипотеза, — продолжал Эндер. — Квара говорит, что десколада обладает достаточно сложной структурой, чтобы быть разумной. А что, если вирусы десколады используют тела пеквениньос, чтобы выразить свой характер? Что, если разумность пеквениньос проистекает непосредственно из находящихся внутри их тел вирусов?

В первый раз за все собрание слово взяла Кванда, ксенолог.

— Вы так же невежественны в ксенологии, как и в физике, мистер Виггин, — сказала она.

— Не стану спорить, — согласился Эндер. — Но мне пришло в голову, что мы ни разу не догадались подумать над тем, каким образом сохраняются память и разум, когда умирающий пеквениньо переходит в третью жизнь. У деревьев совершенно точно отсутствует мозг. Но если воля и память переносятся десколадой, значит при перерождении личности в дерево-отца гибель мозга не играет никакой роли.

— Даже если бы это оказалось правдой, что вряд ли возможно, — сказала Кванда, — убедиться в этом экспериментальным путем мы просто-напросто не сможем.

Эндрю Виггин печально кивнул:

— Мне самому ничего не придумать. Я надеялся, что, может быть, вы мне поможете.

Ковано снова прервал дискуссию:

— Кванда, надо, чтобы ты проверила эту гипотезу. Если ты не веришь этому, чудесно — докажи ошибочность предположений Эндрю Виггина, только и всего. — Ковано встал и обратился ко всем присутствующим в комнате: — Все ли поняли, о чем я прошу? Мы оказались перед тяжелейшим выбором, человечеству никогда не доводилось сталкиваться с подобной ситуацией. Мы рискуем совершить ксеноцид, и в то же время мы можем допустить его своим бездействием, если будем сидеть сложа руки. Все известные — в том числе и предполагаемые — разумные расы находятся под смертельной угрозой, и только от нас одних зависит правильное решение. В последний раз нечто подобное случилось три тысячелетия тому назад, тогда наши предки избрали путь ксеноцида, считая, что защищают свою жизнь. Я прошу вас всех исследовать любую возможность — даже самую невероятную, — которая могла бы вселить в нас надежду и помогла бы принять правильное решение. Вы согласны помочь?

Даже Грего, Квара и Кванда выразили хотя и неохотное, но согласие. На мгновение Ковано удалось, прорвавшись через дрязги и раздоры, сплотить находящихся в комнате людей в единую мощную команду. Сколько она просуществует — это уже другой вопрос. Для себя Квим решил, что дух сотрудничества останется, пока не назреет очередной кризис, а это могло случиться не скоро.

Но сопротивление одного человека преодолеть так и не удалось. Когда собрание закончилось и все начали прощаться или договариваться о личных встречах, к Квиму подошла Новинья и пристально посмотрела на него:

— Ты не поедешь.

Квим закрыл глаза. Ему было нечего ответить на столь вызывающее заявление.

— Если ты любишь меня, — добавила она.

Квим припомнил одну историю из Нового Завета, когда мать Иисуса и его братья пришли к нему и выразили желание, чтобы Он прервал свой урок, который в тот момент давал ученикам, и принял их.

— «Вот матерь Моя и братья Мои»[142], — пробормотал Квим.

Она, должно быть, уловила смысл его слов, потому что, когда он открыл глаза, ее уже не было.

Не прошло и часа, как Квим выехал из поселка на одном из драгоценных грузовиков колонистов. Квим был весьма непритязателен и, как правило, всегда ходил пешком, но лес, бывший целью его пути, находился слишком далеко, и без машины ему пришлось бы добираться туда несколько недель, и он не смог бы унести на себе столько пропитания, чтобы хватило на долгую дорогу. Окружающая среда все еще оставалась враждебной человеку — вокруг не росло ничего такого, что годилось бы в пищу, а если бы даже и росло, то Квиму все равно понадобились бы продукты, содержащие подавляющие десколаду вещества. Без них голодная смерть стала бы для него недосягаемой мечтой — он бы раньше умер от десколады.

Городок Милагре почти скрылся за горизонтом, Квим все дальше и дальше углублялся в безбрежный простор необитаемых прерий. Достаточно удалившись от колонии, Квим — отец Эстеву — подумал, какое решение вынес бы мэр Ковано, если бы знал, что еретиков возглавляет дерево-отец, заработавшее себе имя Воитель. Этот Воитель прославился словами, что последней надеждой пеквениньос остался Святой Дух — вирус десколады — и что они должны молиться о том, чтобы он уничтожил всех людей на Лузитании.

Впрочем, какая разница. Бог призвал Квима проповедовать слово Христово любой расе, независимо от ее внешнего вида или языка. Даже наиболее воинственных, кровожадных, преисполненных ненависти людей может коснуться любовь Господня, и они с охотой обратятся в христианство. Такое неоднократно случалось на протяжении всей истории человечества. Так почему сейчас должно быть иначе?

«О Отец наш, обрати божественный лик к этой планете. Ибо никогда дети твои не нуждались в чуде больше, чем сейчас».


Новинья упорно не разговаривала с Эндером, и это даже начало его тревожить. Дело было не в раздражении — он никогда не видел Новинью раздраженной. Эндеру показалось, что ее молчание предназначалось не в наказание ему, оно скорее удерживало саму Новинью от необдуманных поступков. Она молчала потому, что готовые вырваться у нее слова могли оказаться чересчур злыми и жестокими, чтобы она когда-нибудь могла надеяться на прощение.

Поэтому сначала он даже не пытался заговаривать с женой. Она беспрепятственно бродила по дому словно тень, старательно избегая встречаться с ним взглядом, и он постарался держаться от нее подальше и не ложился в постель, пока она не заснет.

Несомненно, все дело в Квиме, в его поездке к еретикам-свинксам. Несложно было догадаться, чего она так боится, и хотя Эндер не разделял ее страхов, он хорошо понимал, что поездка сопряжена с изрядной долей риска. Но Новинья противоречила сама себе. Как бы Эндер остановил Квима? На него единственного из всех детей Новиньи Эндер практически не имел влияния. Несколько лет назад они наконец установили более или менее дружественные отношения, но это больше походило на перемирие двух равных по силе сторон, хотя с остальными детьми Новиньи Эндера связывали по-настоящему отеческие отношения. Если Новинье не удалось убедить Квима отказаться от этой миссии, то что же говорить об Эндере?

Новинья, наверное, подсознательно чувствовала это, но, как и все человеческие существа, не всегда действовала в соответствии со своими убеждениями. Она слишком часто теряла людей, которых любила; когда же она почувствовала, что вот-вот может лишиться сына, ее ответ был скорее инстинктивным, нежели хорошо обдуманным. Эндер вошел в ее жизнь как лекарь, как защитник. Его обязанностью было защищать ее от страхов, а сейчас она испугалась и поэтому сердилась на него за то, что он вдруг подвел ее.

Однако после двух дней молчания Эндер почувствовал, что пауза чересчур затянулась. Не самое лучшее время, чтобы между ним и Новиньей вдруг встала стена непонимания. Он знал, как знала и Новинья, что с приездом Валентины могут наступить трудные времена для них обоих. Он слишком привык к постоянным разговорам с Валентиной, с ней его связывало многое, он отлично изучил пути, ведущие к ее душе, поэтому не мог удержаться от того, чтобы не стать прежним Эндером, каким был в те годы — вечность назад, — которые они провели рядом друг с другом. Они прожили три тысячи лет и все это время смотрели на мир одинаково. С Новиньей он прожил всего лишь тридцать лет. Если говорить о субъективном времени, то, разумеется, с ней он пробыл дольше, чем с Валентиной, но он не выдержал и снова стал младшим братом Валентины, стал Голосом, советником Демосфена.

Эндер ожидал, что Новинья начнет ревновать его к Валентине, и подготовился к этому. Он предупредил Валентину, что сначала у них практически не будет времени встречаться друг с другом. И она прекрасно его поняла: у Джакта были свои трудности, и ее супруг, так же как и жена Эндера, потребует некоторого внимания. Глупость какая — Джакт и Новинья ревнуют брата и сестру! В отношениях между Эндером и Валентиной никогда не присутствовало ни малейшего намека на секс. Каждый, кто хорошо знал их и понимал, рассмеялся бы, услышав такое предположение, но Джакт и Новинья опасались вовсе не предательства в личной жизни. Любовь и верность были здесь тоже ни при чем — Эндер ни разу не дал Новинье повода усомниться в своей любви к ней, да и Джакт не мог просить от Валентины большего, чем она дарила ему; они были преданы друг другу до конца.

Причина лежала куда глубже. Дело в том, что даже сейчас, после долгих лет разлуки, стоило им только встретиться, как они сразу превращались в одно целое, они помогали друг другу, никогда не вдаваясь в объяснения, что же они делают. Джакт видел это, и даже Эндеру, который никогда не был хорошо знаком с ним, стало очевидно, что Джакт чувствует себя уязвленным. Будто бы он, посмотрев на свою жену и ее брата, понял: вот что такое близость, вот что происходит, когда два человека становятся одним целым. Джакт думал, что он и Валентина близки друг другу так, как только могут быть близки муж и жена. Может быть, это действительно было так, но сейчас ему продемонстрировали, насколько могут быть близки два человека. Стать, в некотором смысле слова, одним человеком.

Эндер, разглядев такую ревность в Джакте, мог только восхищаться, с каким искусством Валентина отвлекает его от этой мысли — она специально отдалялась от Эндера, чтобы муж привыкал к ее связям с братом постепенно, небольшими порциями.

Но Эндер никак не мог предполагать, что на его любовь к сестре Новинья отреагирует столь странным образом. Он впервые встретился с ней, когда она уже была матерью, увидел, какую сильную привязанность она питает к своим детям. Эндер считал, что, почувствовав угрозу, она лишь возьмет себя в руки и попытается справиться с ситуацией; именно так она поступала в отношениях с детьми. Он совсем не ожидал, что Новинья начнет отдаляться от него. И, подумав, он понял: Новинья гораздо раньше начала отдаляться от него, хотя только много позже перестала удостаивать его даже словом, и настоящей причиной была миссия Квима. По сути дела, сейчас, вспоминая подробности прошлого, Эндер осознал, что их разрыв начался задолго до прибытия на планету Валентины. У него сложилось впечатление, что Новинья сдалась, даже не успев столкнуться с соперницей лицом к лицу.

Да, ему следовало предвидеть близящуюся ссору. Новинья потеряла слишком много важных людей в своей жизни, а ведь она на них на всех когда-то надеялась. Ее родители. Пипо. Либо. Даже Миро. Она могла вести себя с детьми собственнически, оберегать их, могла оберегать кого угодно, стоило ей только счесть, что в ее помощи нуждаются. Но с людьми, в которых она нуждалась, она вела себя совсем иначе. Если она страшилась, что их могут отобрать у нее, она сама начинала отстраняться от них; она запрещала себе испытывать в них нужду.

Не в них. В нем. В Эндере. Она пытается перестать нуждаться в нем. И это затянувшееся молчание может возвести между ними такую стену, которую они никогда не смогут преодолеть.

Эндер сам не знал, что будет делать, если такое случится. Ему никогда не приходило в голову, что его семейная жизнь вдруг окажется под угрозой. Семья не так легко ему далась; он намеревался до самой смерти прожить вместе с Новиньей. И все эти годы, что они провели вместе, были исполнены радости, которая проистекала из их внутренней уверенности друг в друге. А теперь Новинья перестала доверять ему. Только это было несправедливо. Он все еще приходился ей мужем, он был верен ей как никто, как ни один другой человек в ее жизни. Он не заслужил, он не мог потерять ее из-за каких-то дурацких недомолвок. И если оставить все как есть — так, как пусть бессознательно, но все же желала Новинья, — вскоре она только утвердится в мнении, что ей ни на кого нельзя полагаться. Это было бы трагично, потому что это неправда.

Поэтому Эндер в уме уже начал составлять приблизительный план будущего противостояния с Новиньей, когда его отвлекла от раздумий Эла.

— Эндрю…

Эла стояла в дверном проеме. Если она и постучала, испрашивая разрешение войти, Эндер этого не услышал. Но вряд ли она должна была стучаться, входя в дом матери.

— Новинья в нашей комнате, — ответил Эндер.

— Я пришла поговорить с тобой, — сказала Эла.

— Извини, но, если ты пришла требовать прибавки к жалованью, сразу скажу, что ничем помочь тебе не смогу.

Эла рассмеялась, подошла к нему и села рядом. Однако ее веселье бесследно пропало, и на лицо вновь вернулось озабоченное выражение.

— Квара, — произнесла она.

Эндер вздохнул и улыбнулся. Квара была прирожденной спорщицей, и ничто и никогда не заставило бы ее уступить. Но Эле всегда удавалось ладить с ней лучше остальных.

— Это ненормально, — сказала Эла. — Хотя, вообще-то, сейчас она доставляет меньше хлопот, чем обычно. Даже не спорит.

— Что, опасная примета?

— Ты знаешь, она пытается вступить в контакт с десколадой.

— Молекулярный язык.

— То, что она делает, очень опасно, и даже если у нее что-нибудь получится, десколада не станет связываться с нами. В особенности если что-то получится, так как все шансы за то, что спустя незначительный период времени мы окажемся мертвы.

— Что она опять натворила?

— Залезла в мои файлы. Это совсем не сложно — ведь я никак не думала, что мне придется запирать их от коллеги-ксенобиолога. Затем приготовила вещества, которые я вводила в растения, чтобы уберечь их от десколады. Квара без труда справилась и с этой задачей, потому что я разложила по полочкам весь процесс их создания. Только, вместо того чтобы ввести их в растение, она передала их прямо десколаде.

— Что ты хочешь сказать? Что значит «передала»?

— Они и есть ее послания. Она посылает эти вещества на тех маленьких стрелках, которые, по ее мнению, переносят информацию от одного вируса к другому. Язык это или нет, подобным экспериментом все равно ничего не выяснишь, и разумна ли десколада — это еще вопрос, но зато мы знаем, что ее вирусы чертовски хорошо умеют приспосабливаться к окружающей среде. А Квара только способствует этому, выдавая десколаде мои лучшие формулы, которые я разработала, чтобы препятствовать распространению вируса.

— Предательство.

— Вот именно. Она скармливает наши военные тайны врагу.

— Ты поговорила с ней?

— Sta brincando. Claro que falei. Ela quase me matou. — «Шутишь? Конечно поговорила. Она чуть меня не убила».

— И что, получилось у нее обучить какой-нибудь вирус?

— Она даже не пыталась это выяснить. Она словно подбежала к окну и заорала: «Они собираются убить вас!» Квара занимается не наукой — она вмешивается в межвидовые отношения, вот только мы даже не знаем, способна ли та, другая сторона на какие-либо отношения. Нам известно одно: с помощью Квары десколада может расправиться с нами куда быстрее, чем мы себе представляем.

— Nossa Senhora, — пробормотал Эндер. — Это слишком опасно. Не следовало ей играть такими вещами.

— Может быть, уже слишком поздно. Понятия не имею, что она успела натворить.

— Тогда мы должны немедленно остановить ее.

— Каким образом? Переломать руки?

— Я поговорю с ней, но она уже взрослая — или, наоборот, все еще не вышла из детского возраста, — чтобы прислушиваться к чьим-то доводам. Боюсь, все кончится даже не нашим вмешательством, а вмешательством самого мэра.

Только услышав голос Новиньи, Эндер осознал, что его жена давным-давно присутствует в комнате и слышала весь разговор.

— Иными словами, итог — тюрьма, — констатировала Новинья. — Ты собираешься бросить за решетку мою дочь. Интересно, а меня ты собирался поставить в известность?

— Я вовсе не имел в виду тюрьму, — возразил Эндер. — Я хотел сказать, что мэр мог бы закрыть ей доступ к…

— Это не входит в обязанности мэра, — сказала Новинья. — За это отвечаю я. Я главный ксенобиолог. Почему ты не обратилась ко мне, Эланора? Почему пошла сразу к нему?

Эла сидела молча, не сводя с матери глаз. Только так она могла противостоять ей, пассивно сопротивляясь.

— Квара отбилась от рук, Новинья, — попытался объяснить Эндер. — Делиться нашими тайнами с деревьями-отцами уже проступок. Но выдавать секреты десколаде — чистой воды безумие.

— Es psicologistsa, agora? — «Так ты еще и психолог?!»

— Я вовсе не собираюсь заключать ее в тюрьму.

— Не смей ничего предпринимать, — отчеканила Новинья. — Во всяком случае, в отношении моих детей.

— Вот это верно, — отметил Эндер. — Детям я вреда не причиню. Но я обязан что-то предпринять в отношении одного взрослого гражданина Милагре, который необдуманными действиями поставил под угрозу человеческое население Лузитании, а может, и все человечество в целом.

— Где же ты набрался таких обязанностей, Эндрю? Неужели сам Господь спустился с гор и на каменных скрижалях начертал тебе разрешение распоряжаться людьми?

— Ладно, — ответил Эндер. — Что предлагаешь ты?

— Я предлагаю тебе не совать свой нос в дела, которые тебя никоим образом не касаются. И, честно говоря, Эндрю, тебя не касается много чего. Ты не ксенобиолог. Ты не физик. Ты не ксенолог. По сути дела, ты вообще никто. Только и умеешь копаться в грязном белье.

— Мама! — задохнулась от возмущения Эла.

— У тебя и власти-то — эта проклятая серьга в ухе. Это она шепчет тебе на ушко наши тайны, это она разговаривает с тобой по ночам, когда ты лежишь в постели рядом со своей женой. Стоит только ей захотеть — и вот ты присутствуешь на собрании, к которому вообще никакого отношения не имеешь, и послушно болтаешь то, что она тебе прикажет. Ты сказал, что Квара предала нас, а я считаю, это ты предал человечество, переступив через людей ради какой-то взбесившейся программы-переростка.

— Новинья, — мягко сказал Эндер, пытаясь успокоить ее. Но она не намеревалась вести с ним беседы.

— И не смей больше подходить ко мне, Эндрю. Все эти годы я думала, что ты любишь меня…

— Я действительно люблю тебя.

— Я-то думала, что ты и в самом деле стал одним из нас, стал частью нашей жизни…

— Все так и есть.

— Я думала, все взаправду.

— Ты не ошиблась.

— Но ты именно такой, каким тебя описывал епископ Перегрино в самом начале. Ты манипулируешь людьми. Управляешь нами. Твой брат когда-то правил всем человечеством, или не было этого? Но нет, тебе многого не надо. Ты удовольствовался одной планеткой.

— Во имя Господа, мама, ты что, с ума сошла? Ты что, не знаешь Эндрю?

— Думала, что знаю! — разрыдалась Новинья. — Но если бы он действительно любил меня, он бы не послал моего сыночка прямо в логово этих мерзких свиней…

— Он не мог помешать Квиму! Ничто бы не остановило его!

— Но он даже не попробовал. Он дал согласие на его миссию!

— Да, — кивнул Эндер. — Я счел, что твой сын поступает мужественно и благородно, и поэтому одобрил его поступок. Он знал, что опасность, хотя она и не так уж велика, все-таки существует, и тем не менее избрал свою судьбу. И я одобрил его решение. Ты бы поступила точно так же, и, надеюсь, будь я на месте Квима, я бы тоже нашел в себе мужество отправиться к впавшим в ересь свинксам. Квим — мужчина, настоящий мужчина, он великий человек. Ему не требуется твоя защита, она ему не нужна. Он выбрал жизненный путь и твердо следует ему. Я глубоко чту его за это, и тебе следует поступать точно так же. Как смела ты предположить, что кто-то из нас мог встать у него на пути?!

Новинья наконец замолкла, во всяком случае на пару секунд. Она взвешивает слова Эндера? Неужели она наконец осознала, как жестоко обошлась с Квимом, проводив его в путь гневом, а не благословением? Пока длилось молчание, Эндер еще смел на что-то надеяться.

Но затем на смену затишью пришла буря.

— Если ты когда-нибудь снова посмеешь вмешаться в жизнь моих детей, я навсегда порву с тобой всякие отношения, — заявила Новинья. — И если с Квимом что-нибудь случится, если хоть волосок упадет с его головы, моя ненависть будет преследовать тебя до самой смерти и я буду молить Бога о твоей кончине. Ты не можешь знать всего, ты, ублюдок. По-моему, пришло время признать тебе это, хватит притворяться!

Она побрела к выходу, но затем, видимо, сочла, что напоследок стоит громко хлопнуть дверью. Она повернулась к Эле и с замечательным самообладанием произнесла:

— Эланора, я немедленно приму необходимые меры, чтобы закрыть Кваре доступ к записям и оборудованию, которыми она может воспользоваться, помогая десколаде. И если в будущем, дорогая, я хоть раз услышу, что ты обсуждаешь внутренние проблемы лаборатории с кем-нибудь посторонним, особенно с этим человеком, я навсегда лишу тебя доступа к нашим исследованиям. Тебе все понятно?

Снова Эла ответила ей молчанием.

— Ага, — заметила Новинья. — Вижу, ему удалось лишить меня не только Миро и Квима. Вот уж не думала.

Произнеся эту тираду, она скрылась за дверью.

Эндер и Эла некоторое время сидели молча. Наконец Эла поднялась, хотя и шага не сделала, чтобы направиться вслед за матерью.

— Надо идти и что-то предпринять, — сказала Эла. — Вот только ума не приложу, что именно.

— Может быть, тебе следует пойти к матери и показать ей, что ты на ее стороне?

— Но это не так, — ответила Эла. — Вообще-то, я думала, может, стоит сходить к мэру Зулжезу и предложить ему снять мать с поста главного ксенобиолога, потому что она явно выжила из ума.

— Ничуть, — возразил Эндер. — И если ты сделаешь что-нибудь подобное, это убьет ее.

— Маму? Она сильная женщина, переживет.

— Нет, — покачал головой Эндер. — Сейчас она настолько ослабла, что любой удар может убить ее. Не тело. Ее… веру. Надежду. Ни в коем случае, что бы ни случилось, не давай ей повода думать, что ты стоишь за меня.

Эла с удивлением посмотрела на него:

— Ты так решил? Или это твоя естественная реакция?

— Что ты имеешь в виду?

— Мать только что вылила на тебя такой ушат грязи, что любой бы на твоем месте просто взбесился или оскорбился, а ты сидишь здесь и думаешь, как бы ей помочь. Ты что, никогда ни на кого не злился? Я хочу сказать, ты что, никогда не выходил из себя?

— Эла, после того как ты, чисто случайно, убьешь голыми руками несколько человек, ты либо научишься контролировать себя, либо лишишься человечности.

— С тобой такое было?

— Да, — ответил он.

На мгновение ему показалось, что она шокирована его словами.

— И как ты считаешь, ты все еще способен на убийство?

— Думаю, да, — сказал он.

— Отлично. Ты нам еще пригодишься, когда тут начнет твориться черт знает что.

Эла рассмеялась. Это была шутка. Эндер почувствовал облегчение. Он даже усмехнулся вместе с ней.

— Пойду к матери, — сказала Эла. — Но ты здесь ни при чем, и не твои доводы убедили меня.

— Замечательно, пойдешь так пойдешь.

— Тебе что, даже неинтересно узнать, что мне от нее надо?

— Я и так знаю.

— А, ну да. Она ошиблась, да? На самом деле ты действительно все знаешь, да?

— Ты сейчас идешь к матери потому, что это причинит тебе нестерпимую боль. А тебе того и надо.

— Хочешь сказать, у меня тоже начались нелады с головой?

— Тебе это причинит боль, но в то же время это будет хороший поступок. Это самое неприятное из всего, что тебе сейчас приходится делать. Это наиболее тяжкий груз, который можно взвалить на свои плечи.

— Святая мученица Эла, certo?[143] Вот как ты меня назовешь, когда будешь Говорить над моей могилой.

— Если уж я соберусь Говорить о тебе, то речь мне придется написать загодя. Я вовсе не намерен жить вечно.

— Значит, ты не покидаешь Лузитанию?

— Конечно нет.

— Даже если мать вышвырнет тебя?

— Она не сможет этого сделать. Причин для развода у нее нет, а епископ Перегрино слишком хорошо знает нас и рассмеется ей в лицо, если она положит ему на стол требование о разводе по причине несходства характеров.

— Ты понял, что я имею в виду.

— Я здесь собираюсь надолго задержаться, — ответил Эндер. — Хватит с меня бессмертия, купленного прыжками во времени. Больше я не стану путешествовать с планеты на планету. Я никогда не покину землю Лузитании.

— Даже если тебе будет угрожать смерть? Даже если нас атакует флот?

— Только в том случае, если решат уходить все, — твердо заявил Эндер. — Но именно я буду тем человеком, который, уходя последним, выключит свет и запрет дверь.

Эла подбежала к нему, поцеловала в щеку и крепко обняла. Это длилось какое-то мгновение, в следующую секунду она уже выскочила за дверь, и он снова остался наедине с самим собой.

«Я был не прав насчет Новиньи, — подумал Эндер. — Она ревновала не к Валентине, а к Джейн. Все эти годы она видела, как про себя я говорю с Джейн; говорю, а она не слышит, Джейн отвечает, а она снова не слышит. Я лишился ее доверия и даже не понял когда».

Даже сейчас он, должно быть, проговаривает губами свои мысли. Он настолько привык к безмолвному общению с Джейн, что даже сам не понял, что и сейчас разговаривает с ней. И она ответила ему.

— Я ведь тебя предупреждала, — сказала она.

«Ну да», — беззвучно согласился Эндер.

— Ты думал, я никогда не научусь разбираться в людях.

«Ты делаешь успехи».

— Знаешь, а ведь она права. Ты действительно моя марионетка. Все это время я манипулировала тобой. У тебя уже долгие годы не возникало собственных мыслей.

— Заткнись, — уже вслух прошептал он. — У меня сейчас нет настроения.

— Эндер, — позвала она, — если ты считаешь, что это поможет тебе удержать Новинью, сними с уха передатчик. Я не возражаю.

— Зато я возражаю, — ответил он.

— Я солгала, я не хочу терять тебя, — сказала Джейн. — Но если тебе ничего не остается, если ты хочешь сохранить свою любовь, тогда сделай это.

— Спасибо большое, — усмехнулся он. — Только мне придется немало потрудиться, чтобы вернуть того, кого уже успел потерять.

— Когда вернется Квим, все встанет на свои места.

«Да, — подумал Эндер. — Да».

О Боже, спаси и сохрани отца Эстеву!


Они знали, что к ним едет отец Эстеву. Пеквениньос всегда все знали. Деревья-отцы все всегда рассказывали друг другу. Секретов не существовало. Не то чтобы они намеренно это делали — иногда попадалось дерево, которое пыталось скрыть тайну от остальных или что-нибудь соврать, — они просто не могли вести себя иначе. Для них не существовало понятия личного опыта. Поэтому, если одно дерево пыталось сохранить что-то только для себя, рядом с ним обязательно росло другое дерево, которое ничего подобного не собиралось делать. Леса всегда действовали совместными усилиями, хотя и состояли из деревьев-индивидуумов, и поэтому истории всегда распространялись от одного леса к другому независимо от воли и желания деревьев-одиночек.

Это-то и служило защитой Квиму. Потому что, каким бы кровожадным сукиным сыном ни был этот Воитель, хотя эпитет «сукин сын» вряд ли применим к пеквениньо, он ничего не мог сделать с отцом Эстеву, не убедив прежде братьев своего леса поступить так, как он хочет. А если ему все-таки удастся настоять на своем, одно из других деревьев-отцов, растущих в лесу, обязательно узнает об этом и расскажет. Станет свидетелем. Если Воитель нарушит клятву, данную отцами-деревьями тридцать лет назад, когда Эндрю Виггин препроводил Человека в третью жизнь, это не останется в тайне. Весь мир услышит новость, и Воитель стяжает себе славу клятвопреступника. Это станет его позором. Какая жена после этого позволит братьям отнести к нему маленькую мать? Никогда больше он не сможет зачать детей.

Квим был в полной безопасности. Они могут не послушаться его, но и никогда не причинят вреда.

Однако, когда он прибыл в лес Воителя, его даже не выслушали толком. Братья схватили его, повалили на землю и потащили к Воителю.

— Зачем все это? — удивился Квим. — Я по собственной воле пришел к вам.

Один из братьев застучал палочками по стволу дерева. Квим прислушался к изменяющемуся звуку. Воитель начал образовывать внутри себя пустоты, чтобы превратить ритм в речь:

— Ты пришел, потому что я так повелел.

— Ты повелел. Я пришел. Если ты предпочитаешь считать, что я явился сюда по твоему приказанию, быть по сему. Но только повелениям Господа я с радостью следую.

— Ты пришел сюда, чтобы услышать волю Господню, — заявил Воитель.

— Я пришел сюда, чтобы донести вам волю Господа, — поправил его Квим. — Десколада — вирус, созданный Господом Богом, чтобы обратить пеквениньос в детей своих. Но у Святого Духа нет воплощения. Это вечный дух, поэтому он неотъемлемо присутствует в наших сердцах.

— В наших сердцах обитает десколада, она дает нам жизнь. Если в твоем сердце обитает Дух Святой, что дает он тебе?

— Единого Бога. Единую веру. Единое причастие. Бог не может проповедовать людям одно, а малышам совсем другое.

— Мы не «малыши». Ты лично убедишься, кто из нас могуч, а кто слаб.

Его развернули спиной и прижали к стволу Воителя. Квим спиной почувствовал, как кора начала раздвигаться. Свинксы навалились на него. Маленькие ручки вцепились в него, он почувствовал дыхание, вылетающее из рылец пеквениньос. Никогда прежде Квим не мог вообразить, что эти руки, эти лица могут принадлежать врагам. Но даже сейчас он с огромным облегчением осознал, что по-прежнему не считает пеквениньос своими врагами. Они восстали против Бога, и ему было жалко их. Для него явилось настоящим открытием, что, пока его заталкивали в разверзшееся чрево дерева-убийцы, он все равно не испытывал никакой ненависти, никакого страха перед пеквениньос.

«Я и в самом деле не боюсь смерти. Никогда не подозревал об этом».

Братья продолжали лупить палочками по коре. Воитель обратил звук в слова языка отцов, только теперь звук обтекал Квима, слова звучали отовсюду.

— Ты думаешь, я собираюсь нарушить данную нами клятву, — сказал Воитель.

— Это приходило мне в голову, — ответил Квим.

Его тело крепко сжимал сомкнувшийся ствол, но он обтянул Квима только со спины и по бокам, оставив перед отцом Эстеву узкую щель. Он все видел, дышалось свободно. Но дерево заключило его в такие объятия, что Квим не мог двинуть ни рукой, ни ногой, не мог даже извернуться, чтобы высвободиться из темницы. Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь.

— Мы испытаем тебя, — сказал Воитель. Квим с трудом понимал его слова, ведь теперь они доносились до него словно изнутри. Труднее думать. — Пусть нас рассудит Бог. Мы будем поить тебя — приносить воду из ручья, текущего неподалеку. Но пищи ты не получишь.

— Вы обрекаете меня на голодную смерть…

— На голодную смерть? Мы располагаем некоторыми запасами вашей еды. Мы покормим тебя, но только через десять дней. Если Святой Дух позволит тебе прожить десять дней, мы накормим тебя и отпустим. И тогда мы уверуем в учение, которое ты проповедуешь. Мы признаем собственную неправоту.

— Вирус убьет меня задолго до этого.

— Святой Дух рассудит нас и решит, стоишь ли ты жизни на этом свете.

— Здесь действительно суждено случиться испытанию, — подтвердил Квим. — Только не такому, какое ты задумал.

— Какому же?

— Это будет испытание Судным днем. Вы предстанете перед Христом, и он обратится к стоящим по правую руку: «Я был чужим для вас, но вы приняли меня. Я голодал — вы накормили меня. Войдите же в обитель Господню». Затем он повернется к тем, кто находится от него по левую руку: «Я был голоден, а вы ничего мне не подали. Я был чужд вам, и вы прогнали меня». И все они воскликнут: «Господи, когда ж мы поступили с тобой так?» И он ответит: «Поступив так с меньшим из братьев моих, вы поступили так со мной». Вы все братья, собравшиеся здесь, — я меньшой брат вам. Вы ответите перед Христом за то, что сотворите со мной.

— Глупец, — прогудел Воитель. — Мы не причиним тебе ни малейшего вреда, всего лишь задержим на некоторое время. И Господь явит тебе свою волю. Разве не Христос сказал: «Я поступал так, как поступал мой Отец»? Разве не Христос обратился к нам: «Я есмь путь. Следуйте за мной»? Мы всего лишь позволим тебе следовать примеру Христа. В пустыне он провел сорок дней, не вкусив хлеба. Мы сократили этот срок, позволив тебе проявить лишь четвертую часть святости Христа. Если Бог хочет, чтобы мы уверовали в твое учение, он пошлет ангелов, которые накормят тебя. Он обратит камни в хлеб.

— Вы совершаете большую ошибку, — возразил Квим.

— Это ты совершил большую ошибку, приехав сюда.

— Я имел в виду, что вы неправильно толкуете учение. Вы понимаете его буквально — выжить в дикой пустыне, обратить камни в хлеба и все прочее. Но вы не подумали о том, что, поступая так, вы впускаете в себя Сатану.

Тут Воитель пришел в ярость, его голос зазвучал с такой силой, что весь ствол заходил ходуном. Квим даже слегка испугался, что дерево сейчас разорвет его на части.

— Ты есмь Сатана! Ты пытаешься соблазнить нас лживыми заверениями, а тем временем вы, люди, будете искать способ расправиться с десколадой и навсегда закрыть братьям доступ к третьей жизни! Неужели ты думаешь, мы не разгадали тебя? Мы знаем все ваши планы и намерения, все до одного! У вас нет секретов от нас! И Бог не держит от нас секретов! Это нам он подарил третью жизнь, не вам! Если Бог любит тебя, он не позволит тебе опуститься в землю, чтобы черви ели твои останки!

Братья безмолвно опустились на траву, с благоговением внимая речам.

Так продолжалось шесть дней, этот спор был достоин лучших Отцов Церкви. Со времен Никейского собора[144] не поднималось таких глубинных вопросов, не обсуждалось великих истин учения.

Содержание спора передавалось от брата к брату, от дерева к дереву, от леса к лесу. Выдержки из диалогов Воителя и отца Эстеву достигали Корнероя и Человека в тот же день. Но информация подавалась им частями. Только на четвертый день они поняли, что Квима держат пленником, лишив пищи, содержащей противостоящие десколаде вещества. Немедленно была организована спасательная экспедиция: поехали Эндер, Кванда, Джакт, Ларс и Варсам. Мэр Ковано назначил на должность руководителей экспедиции Эндера и Кванду, потому что их имена были хорошо известны пеквениньос, их очень уважали. Джакт с сыном и зятем присоединились к спасательной партии потому, что они прилетели на Лузитанию с другой планеты. Ковано не посмел рисковать и посылать на помощь Квиму кого-нибудь из жителей колонии: если весть о его пленении распространится по всему Милагре, кто знает, каковы будут последствия? Они взяли самую быструю машину и помчались в направлении, которое указал им Корнерой. До леса было три дня пути.

На шестой день диалог подошел к концу, потому что десколада настолько завладела телом Квима, что у него не осталось сил говорить. Его колотило в лихорадке, он постоянно бредил, речь его стала практически бессвязной.

На седьмой день он возвел глаза к небесам, устремив взгляд куда-то вдаль. Братья, по-прежнему сидящие вокруг дерева и все еще наблюдающие за испытанием, притихли.

— Я вижу Спасителя, восседающего по правую руку от Бога, — прошептал Квим. И улыбнулся.

Через час он умер. Воитель почувствовал, как тело человека судорожно дернулось, и победно возвестил братьям:

— Святой Дух явил нам свое решение и доказал неправоту отца Эстеву!

Кое-кто из братьев в восторге завопил. Однако криков одобрения раздалось куда меньше, чем ожидал услышать Воитель.


На закате на место прибыла спасательная партия Эндера. Свинксы теперь даже не пытались схватить их и подвергнуть испытанию — людей было слишком много. Кроме того, среди братьев возник некоторый разброд. Скоро они очутились перед разверзшимся стволом Воителя. Тени плыли по осунувшемуся, истерзанному болезнью лицу отца Эстеву, видному через расщелину в коре.

— Откройся и позволь мне забрать сына моего, — проговорил Эндер.

Трещина в стволе стала шире. Эндер скрылся в ней и вынес тело отца Эстеву на свет. Он почти не ощутил его веса, на какое-то мгновение Эндеру даже показалось, что Квим помогает ему, переступая ослабевшими ногами. Ничего подобного. Эндер положил Квима на землю перед деревом.

Один из братьев подошел к стволу и начал выбивать ритм на коре Воителя.

— Забирай его, Говорящий от Имени Мертвых, он твой по праву, ведь он теперь мертв. Святой Дух, подвергнув тело второму крещению, спалил его душу.

— Ты нарушил клятву, — сказал Эндер. — Ты пошел против воли деревьев-отцов.

— Никто и волоска на его голове не тронул, — ответил Воитель.

— Неужели ты действительно думаешь, что сможешь кого-нибудь обмануть своими лживыми оправданиями? — горько усмехнулся Эндер. — Всем известно, что не дать лекарства умирающему человеку — это такой же акт насилия, как и ударить его в самое сердце. У вас имелись лекарства. Вы ведь могли помочь ему.

— Это все Воитель, — пробормотал один из присутствующих братьев.

Эндер обернулся к пеквениньос:

— А вы способствовали ему в этом. И не думайте, что сумеете свалить вину на него одного. Да не перейдет никто из вас в третью жизнь. А что касается тебя, Воитель, да не заползет на твой ствол ни одна из матерей.

— Это не людям решать, — ответствовал Воитель.

— Ты сам рассудил себя, когда решил, что можешь убить, чтобы победить в споре, — возразил Эндер. — А вы, братья, вы встали на его сторону, когда не остановили его.

— Ты нам не судья! — выкрикнул один из братьев.

— Нет, судья, — кивнул Эндер. — Равно как и любой другой обитатель Лузитании — человек, дерево-отец, брат или жена.

Они перенесли тело Квима в машину. Джакт, Кванда и Эндер забрались туда же. Ларс и Варсам повели машину, на которой приехал Квим. Несколько минут Эндер диктовал Джейн послание, которое она должна была передать Миро, оставшемуся в городке. Три дня ничего не изменят, Новинья сегодня же узнает, что ее сын умер от рук пеквениньос. А факт, что она не захочет выслушивать оправдания Эндера, не подлежит сомнению. Останется ли она женой Эндера, когда он вернется на территорию колонии, сказать было трудно. Да он и не пытался угадать. Ясно одно: Новинья лишилась своего сына Эстеву.

— Ты будешь Говорить о нем? — спросил Джакт, когда машина поплыла над капимом. Ему довелось только однажды слышать, как Говорил Эндер, еще на Трондхейме.

— Нет, — ответил Эндер. — Не думаю.

— Потому что он был священником? — спросил Джакт.

— Я и раньше Говорил о служителях Господа, — покачал головой Эндер. — Нет, я не буду Говорить о Квиме, потому что незачем. Квим был таким, каким был, и он сам избрал себе смерть — он остался верен Господу и продолжал проповедовать пеквениньос. Мне нечего добавить к истории его жизни. Он достиг совершенства.

Глава 11

Нефрит мастера Го

— Ну вот. Начало смертям положено.

— Самое забавное, что это твой народ первым совершил убийство, не человек.

— Но ведь вы тоже первыми напали на человека, положив начало войнам.

— Мы начали, зато они закончили.

— Как же так получается — эти люди каждый раз начинают так невинно, а заканчивают только с большей кровью на руках?


Ванму молча следила, как слова и цифры бегут по пространству дисплея, зависшего над терминалом ее хозяйки. Цин-чжао спала, тихонько посапывая рядом на циновке. Ванму чуть-чуть поспала, но что-то разбудило ее. Какой-то крик, раздавшийся неподалеку; словно человек вскрикнул от боли. Крик прозвучал словно во сне, привидевшемся Ванму, но, когда она пробудилась, отголоски его еще бродили по комнате. И голос принадлежал не Цин-чжао. Какому-то мужчине, и звучал он так надрывно. Крик-стон. Ванму показалось, что кто-то умер.

Но она не решилась встать и отправиться на разведку. Этот дом принадлежал не ей; она должна была все время находиться рядом с хозяйкой, пока та сама не отошлет ее. Если бы потребовалось поставить Цин-чжао в известность о причинах крика, пришла бы служанка и разбудила Ванму, а уже та, в свою очередь, разбудила бы госпожу — ибо, пока у женщины есть доверенная служанка и нет мужа, только руки служанки могут без разрешения касаться тела госпожи.

Поэтому Ванму лежала с открытыми глазами и ждала, не придет ли кто-нибудь сообщить Цин-чжао, почему такое страдание прозвучало в крике, достигшем даже этой комнаты, которая находилась в задней половине дома Хань Фэй-цзы. Пока она ждала, ее глаза привлекло движение на дисплее — компьютер следовал программе поиска, которую задала ему Цин-чжао.

Бегущие строки на дисплее остановились. Что-нибудь случилось? Ванму приподнялась, опираясь на локоть; ей удалось разглядеть последние слова, которые выдал компьютер. Программа поиска была завершена. И на этот раз привычная лаконичная строчка — СВЕДЕНИЙ НЕ ОБНАРУЖЕНО, РЕШЕНИЯ НЕТ, ОТКАЗ, — появлявшаяся в случае неудачи компьютера, отсутствовала. На дисплее возникло какое-то сообщение.

Ванму встала и подошла к терминалу. Она поступила в точности так, как учила ее Цин-чжао: нажала соответствующую комбинацию клавиш, которая сохранит всю поступившую в компьютер информацию, что бы ни случилось. Затем Ванму вернулась к Цин-чжао и нежно дотронулась до ее плеча.

Цин-чжао пробудилась почти мгновенно; спала она всегда очень чутко.

— Компьютер что-то обнаружил, — сообщила Ванму.

Цин-чжао освободилась от остатков сна с такой легкостью, словно скинула с плеч платок. Через секунду она уже сидела за терминалом, вчитываясь в слова сообщения.

— Я вычислила Демосфена, — сказала наконец она.

— Кто же он такой? — затаила дыхание Ванму.

«Великий Демосфен… Нет-нет, ужасный Демосфен. Моя хозяйка желает, чтобы я относилась к нему как к врагу». Тот самый Демосфен, чьи слова так потрясли ее, когда она впервые услышала их от отца, читавшего вслух одну из его статей. «До тех пор пока один человек заставляет других преклоняться перед собой только потому, что обладает силой стереть с лица земли их самих и все, чем они обладают и что так любят, — до тех самых пор нам следует страшиться». Ванму услышала эти слова, когда была еще в младенческом возрасте — тогда ей было всего три годика, — но запомнила их на всю жизнь, потому что они были связаны с определенным эпизодом. И перед ее внутренним взором снова возникла картина: отец прочитал эти строчки, мать что-то возразила, и тогда отец рассердился. Он не ударил ее, нет, но он весь напрягся, и рука его чуть-чуть дернулась, словно его тело возжелало ударить и он лишь неимоверным усилием воли поборол это желание. После этого, несмотря на то что никакого насилия не произошло, мать Ванму склонила голову и что-то пробормотала, — напряжение спало. Ванму поняла, сейчас перед ней предстало то, что описал в этих строчках Демосфен: мать склонилась перед отцом потому, что он обладал достаточной силой, чтобы причинить ей боль. И Ванму тогда очень испугалась, как испугалась сейчас, при одном воспоминании; услышав слова Демосфена, она сразу поняла, что это правда, и одновременно подивилась, как отец мог произнести их и согласиться с ними и вместе с тем не понять, что повел себя именно таким образом, от которого предостерегал Демосфен. Вот почему Ванму всегда с вниманием относилась к любым изречениям великого — ужасного — Демосфена. Каким бы великим или ужасным он ни был, она знала — он говорит правду.

— Не он, — поправила ее Цин-чжао. — Демосфен — женщина.

Ванму даже затаила дыхание. «Значит, вот как! Все-таки женщина. Неудивительно, что я различила такое сочувствие в речах Демосфена; ведь это женщина, и она отлично понимает, что это такое, когда над тобой постоянно кто-то властвует. Это женщина, поэтому она мечтает о свободе, о том часе, когда ей не придется исполнять вечные обязанности, возложенные на нее. Неудивительно, что в ее речах сияет огонь революции, однако они всегда остаются словами и никогда не несут с собой насилия. Так почему же не замечает этого Цин-чжао? Почему Цин-чжао решила, что мы обе должны ненавидеть Демосфена?»

— Женщина по имени Валентина, — прошептала Цин-чжао, но затем в ее голосе прозвучал благоговейный трепет. — Валентина Виггин, рожденная на Земле более чем три… три тысячи лет назад.

— Она разве богиня, чтобы прожить столько?

— Полеты. Она много путешествовала с планеты на планету, никогда не задерживаясь больше чем на несколько месяцев на каждой. Как раз чтобы написать новую книгу.

Все великие исторические исследования, опубликованные под именем Демосфен, были написаны одной и той же женщиной, и никто об этом не подозревает. Почему ее имя никому не известно?

— Она, наверно, не желает раскрывать свою личность, — ответила Ванму, отлично понимая, почему женщина может пожелать скрыться за мужским именем. «Я бы точно так же поступила ради того, чтобы облететь все миры, познакомиться со столькими народами и прожить десять тысяч лет».

— Ее биологический возраст, должно быть, около пятидесяти лет. Все еще молода. Последние годы жизни она провела на одной планете, там же вышла замуж, родила детей. Но сейчас она снова отправилась в путь. На… — Цин-чжао внезапно замолкла.

— Куда же? — спросила Ванму.

— Улетая с планеты, она забрала с собой всю свою семью. Сначала они направились на Небесный Мир, прошли мимо Каталонии, после чего взяли курс прямо на Лузитанию!

Услышав это, Ванму первым же делом подумала: «Ну конечно! Вот почему Демосфен с такой симпатией и пониманием относится к лузитанцам. Она беседовала с ними — с восставшими ксенологами, с пеквениньос. Она встречалась с ними и поняла, что они рамен!»

Но потом до нее дошло: когда к планете подойдет флот и исполнит свою миссию, с Демосфеном и его речами будет покончено.

Только тогда она вдруг осознала, что по идее это невозможно:

— Но как она может оказаться на Лузитании, если Лузитания уничтожила свой ансибль?! Восстав, они первым делом расправились с ансиблем. Почему тогда до нас все еще доходят ее труды?

— Она еще не достигла Лузитании, — покачала головой Цин-чжао. — А если и достигла, то всего несколько месяцев назад. Последние тридцать лет она провела в полете. Она вылетела незадолго до того, как разразилось восстание.

— Значит, все ее статьи были написаны во время полета? — Ванму попыталась совместить в уме два временны́х потока. — Но чтобы столько сделать с тех пор, как на Лузитанию был снаряжен флот, она должна была…

— …Должна была каждую свободную минуту, проведенную на борту корабля, писать, писать и писать, — подтвердила Цин-чжао. — Однако нет никаких данных о том, что ее судно связывалось с какой-нибудь из планет. Единственный, кто периодически выходил на связь, — это капитан. Каким образом она распространила свои труды на стольких мирах, если ни на секунду не покидала борта корабля? Невероятно! Где-то ведь должны сохраниться какие-то записи о передачах ансибля.

— Все время этот ансибль, — задумчиво произнесла Ванму. — Оборвалась связь с флотом на Лузитанию, и ее судно должно было выходить на связь, а не выходило… Кто знает? Может быть, Лузитания также посылает тайные сообщения. — Ей сразу вспомнилась «Жизнь Человека».

— Сообщения ансиблей невозможно утаить, — заявила Цин-чжао. — Филотические связи постоянны, и если на какой-либо частоте ведется передача, она обязательно будет считана и компьютеры сделают соответствующую запись.

— Таким образом, мы приходим к следующему выводу, — заключила Ванму. — Раз ансибли все еще подсоединены к общей сети, а компьютерами не зарегистрировано ни одного переданного сообщения, хотя мы знаем, что такие сообщения были, потому что у нас имеются статьи Демосфена, следовательно записи нам лгут.

— Но скрыть связь по ансиблю невозможно, — возразила Цин-чжао. — Если только они в тот самый миг, когда передача была получена, не отключили ее от контролирующей программы… Нет, все равно не сходится. Сообщники должны были одновременно находиться у всех ансиблей и сработать с такой точностью и быстротой, что…

— Или они располагают программой, которая может выполнять все действия автоматически.

— Но мы бы знали об этой программе! Она бы занимала память, отнимала процессорное время…

— Если кто-то придумал программу, способную перехватывать послания ансиблей, то почему бы ему не снабдить эту программу функциями самоохраны, чтобы она не сохранилась в памяти и не оставляла никаких следов, когда задействовано процессорное время?

Цин-чжао гневно воззрилась на Ванму:

— Ты сейчас так мудро рассуждаешь о компьютерах, а ведь сама даже не понимаешь — то, что ты говоришь, просто невозможно!

Ванму склонилась перед Цин-чжао в глубоком поклоне, коснувшись головой пола. Она знала, что этот унизительный жест заставит Цин-чжао раскаяться в проявленном гневе и они снова смогут нормально говорить.

— Нет, — устыдилась Цин-чжао. — Я не имею права сердиться на тебя, прости меня. Встань, Ванму. Продолжай задавать свои вопросы. Ты умеешь правильно их ставить. Наверное, потому, что ты представляешь себе это, а раз ты можешь себе это представить, значит кто-то может воплотить в жизнь. Вот почему я считаю, что это невыполнимо: никому не под силу загрузить такую сложную программу в каждый из компьютеров, управляющих связями между ансиблями. Таких компьютеров многие-многие тысячи. А если один из них вдруг ломается и вместо него подсоединяют к сети другой, значит необходимо почти мгновенно заново ввести всю программу. И в то же время ее нельзя загружать в постоянную память, потому что ее сразу обнаружат. Она должна все время перемещаться, держаться в стороне от других программ и то и дело самовыводиться из памяти, загружаясь потом заново. Программа, способная на такое, должна быть прежде всего разумной; она должна сама все время измышлять новые способы, как получше укрыться, иначе мы бы ее уже поймали, а такого до сих пор не произошло. Такой программы не может существовать. Кто мог создать ее? Да еще и запустить? И видишь ли, Ванму… Эта Валентина Виггин, которая написала все труды Демосфена, — ей удавалось скрываться на протяжении нескольких тысячелетий. И если такая программа существует, то она должна была появиться на свет около трех тысяч лет назад. Она не могла быть создана оппозицией Межзвездного Конгресса, потому что, когда Валентина Виггин приняла этот псевдоним, никакого Межзвездного Конгресса не существовало и в проекте. Ты посмотри на даты этих записей, которые выдают нам ее настоящее имя. Записи были сделаны на самой Земле, и с тех пор ни разу не проводилось параллелей между Валентиной Виггин и Демосфеном. Они были сделаны до начала колонизации планет. До…

Цин-чжао замолкла, но Ванму все уже поняла и сделала соответствующие выводы прежде, чем Цин-чжао произнесла заключительную фразу.

— Значит, если в компьютерах, управляющих ансиблями, засела какая-то неуловимая программа, — сказала Ванму, — она должна была все время находиться в них. С самого начала.

— Невероятно, — прошептала Цин-чжао.

Но так как невероятным было и все остальное, Ванму увидела, что Цин-чжао пришлась по душе эта мысль, потому что, несмотря на всю ее невозможность, она была, по крайней мере, постижима, ее можно было себе представить, а следовательно, такое могло существовать в действительности. «А ведь это я первой подумала о такой возможности, — сказала себе Ванму. — Со мной боги, может, и не разговаривают, но я тоже кое на что гожусь. Я способна понять. Все обращаются со мной как с глупой девчонкой, даже Цин-чжао, несмотря на то что знает, как быстро я продвигаюсь в своем обучении, знает, что я умею мыслить нетрадиционно, выдвигать предположения, до которых другие никогда не додумаются, — даже она относится ко мне с долей снисхождения. Но нет, госпожа, я не глупее остальных! Я равняюсь по уму тебе, хоть ты этого никогда и не замечала, хоть ты и думаешь, что сама все это придумала. О, конечно, ты вспомнишь меня, только примерно вот такими словами: «Ванму сказала мне что-то такое, что навело меня на одну мысль, и тогда я поняла одну очень важную вещь». От тебя мне никогда не услышать: «Это Ванму догадалась и все объяснила мне, только тогда я поняла». Такое впечатление, будто я глупая собачонка, которая вдруг гавкнула, взвизгнула, подпрыгнула или почесалась — чистой воды совпадение, — и именно это направило твой ум к истинному разрешению проблемы. Только я не собака. Я понимаю. Когда я задавала тебе вопросы, уже тогда я заметила определенную связь. Более того, сейчас я куда глубже тебя разобралась во всем этом, но навести тебя на мысль я могу только своими вопросами, притворившись, будто ничего не понимаю. А все потому, что ты общаешься с богами, а обыкновенная служанка никогда не должна быть умнее той, которая слышит голос богов».

— Госпожа, кто бы эту программу ни контролировал, он должен обладать огромным влиянием, должен быть весьма могуч, а мы никогда о нем не слышали, и он никогда не являл нам свидетельства своей силы.

— Являл, и не раз, — ответила Цин-чжао. — Чтобы скрыть истинную личность Демосфена. Эта Валентина Виггин очень богата, но все ее вложения фантастически хорошо замаскированы, и никто не понимает, какими гигантскими средствами она располагает и что все ее владения являются частью одного и того же состояния.

— Эта мощная программа способна проникнуть в каждый компьютер-ансибль, она и проникла — еще до того, как человечество открыло для себя глубокий космос. И все, чем она, по-твоему, с тех пор занималась, — прятала состояние этой женщины?

— Ты права, — задумалась Цин-чжао. — Бессмыслица какая-то. Почему люди, обладающие такой силой, ни разу не попытались воспользоваться ею, чтобы заполучить в руки власть над всеми мирами? Хотя, может быть, они воспользовались ею. Они обладали ею задолго до возникновения Межзвездного Конгресса, так, может, они… Но почему тогда они сейчас не противостоят Конгрессу?

— Может быть, — сказала Ванму, — им просто неинтересны вопросы власти?

— Кто ж они такие?

— Те, кто управляет этой таинственной программой.

— Тогда зачем им было создавать такую программу? Ванму, ты ляпнула, не подумав.

«Ну да, конечно, не подумав, я вообще никогда не думаю». Ванму склонила голову.

— Я хочу сказать, — поправилась Цин-чжао, — ты, разумеется, подумала, но не учла вот чего: никто не будет тратить силы на создание такой мощной программы, если только не намеревается захватить власть. Вообрази, на что способна эта программа, что она может! Она перехватывает исходящие от флота послания и заставляет всех считать, что корабли не отвечают на сигналы! Доставляет труды Демосфена на все обитаемые планеты и скрывает сам факт, что такая информация вообще когда-либо пересылалась по ансиблю! Неимоверное могущество — они могли бы подменить любое сообщение, могли устроить всеобщий переполох или заставить людей поверить… поверить, будто началась война! Они вообще могли бы заставить их сделать все что угодно. И никто ни на секунду не усомнился бы в том, что это чистая правда! Если бы кто-то в самом деле обладал такой властью, он бы не преминул ею воспользоваться! Тут же!

— Но, может быть, сама программа была против такого обращения?

Цин-чжао даже рассмеялась:

— Ванму, что ты, мы же прошли это на самых первых уроках, когда только начали осваивать компьютеры. Только обыкновенные люди воображают себе, будто компьютеры могут что-то решать, но ты и я прекрасно знаем: компьютеры всего лишь слуги, они исполняют только то, что им приказывают, и не знают, что такое желания.

Ванму стоило усилий сохранить обычное самообладание и не взорваться. «Неужели ты считаешь, что раз они ничего не хотят, значит обязательно похожи на слуг? Неужели ты действительно думаешь, что мы, слуги, всего лишь исполняем чужие приказы, а сами никогда ничего не хотим? Если боги не заставляют нас ползать, уткнувшись носом в пол, или раздирать до крови руки, то, значит, у нас вообще не может быть никаких желаний? Если уж компьютеры и слуги в чем-то схожи друг с другом, так это в том, что и у тех и у других имеются определенные устремления. Мы хотим. Мы жаждем. Мы изнемогаем. Только никогда не смеем идти на поводу у собственных желаний, потому что, поддайся мы соблазну, вы, Говорящие с Богами, мигом отошлете нас прочь и возьмете себе более послушных и исполнительных слуг».

— Почему ты рассердилась? — спросила Цин-чжао.

Ванму, придя в ужас при мысли, что какие-то из ее переживаний отразились на лице, быстренько склонила голову.

— Прости меня, — сказала она.

— Конечно, я прощаю тебя. Я просто хочу понять тебя, — утешающе произнесла Цин-чжао. — Ты рассердилась потому, что я посмеялась над тобой? Прости, мне не следовало так поступать. Ты обучаешься у меня всего несколько месяцев, поэтому совершенно естественно, что ты порой забываешься и возвращаешься к прежним суевериям. Я была не права, что засмеялась, пожалуйста, прости меня за это.

— О госпожа, не мне судить тебя. Это ты должна простить меня.

— Нет, нет, я была не права. Я теперь поняла — боги показали мне, я повела себя недостойно, когда высмеяла тебя.

«Тогда боги просто идиоты, раз решили, что это твой смех взбесил меня. Либо они лгут тебе. Я ненавижу твоих богов и то, как они унижают тебя, ровным счетом ничего не объясняя. Так пусть же гром небесный падет мне на голову, если я не права!»

Но Ванму прекрасно знала, что ничего такого не случится. Боги и пальцем не шевельнут, чтобы добраться до Ванму. Нет, они отыграются на Цин-чжао, которая, несмотря ни на что, была ее подругой. Они заставят Цин-чжао встать на колени и ползать по полу до тех пор, пока Ванму не почувствует, что от стыда за эти мысли готова провалиться на месте.

— Госпожа, — сказала Ванму, — ты была абсолютно права, и я ничуть не обиделась.

Но было уже поздно. Цин-чжао уже склонилась к полу. Ванму отвернулась и закрыла лицо руками, но подавила рыдания, чтобы ни в коем случае не нарушить тишину комнаты, ведь тогда боги заставят Цин-чжао начать все сначала. Или это только убедит ее, что она очень жестоко обидела Ванму, и ей придется проследить две жилки, или даже три, или… нет, боги, только не это!.. или снова проследить весь пол в комнате. «Когда-нибудь, — подумала Ванму, — боги прикажут Цин-чжао проследить каждую жилку на каждой половице в каждой комнате дома, и она умрет от жажды либо сойдет с ума, пытаясь исполнить их наказ!»

Чтобы не расплакаться от отчаяния, Ванму заставила себя повернуться к терминалу и прочитать сообщение, которое до нее читала Цин-чжао. Валентина Виггин родилась на Земле во времена Нашествия жукеров. Еще ребенком она избрала себе псевдоним Демосфен, тогда же, когда ее брат Питер взял псевдоним Локк; Питер потом стал Гегемоном. Валентина оказалась не какой-то там Виггин — она принадлежала к семье тех самых Виггинов, была сестрой Питера Гегемона и Эндера Ксеноцида. В исторических хрониках ей уделялось мало внимания — Ванму даже не запомнила ее имени, помнила только, что у великого Питера и монстра-убийцы Эндера была сестра. Но на поверку сестра оказалась не менее странной, чем братья: она открыла секрет бессмертия; она до сих пор продолжала влиять на умы человечества, публикуя множество работ.

Ванму с трудом верила глазам. Демосфен и так занимал весьма важное место в ее жизни, но теперь она еще узнала, что на самом деле Демосфен был сестрой Гегемона! Сестрой того самого человека, чья история была изложена в священных книгах Говорящего от Имени Мертвых — в «Королеве Улья» и в «Гегемоне». И эти книги были святы не только для Говорящих. Практически каждая религия считалась с ними, потому что истории, изложенные в них, пробуждали силу духа. Они повествовали об уничтожении первой разумной расы инопланетян, с которой столкнулось человечество, а затем рассказ шел о великом добре и великом зле, которые сплелись воедино в душе человека, первым сумевшего объединить человечество под властью одного правительства. Сложные и запутанные истории, но изложенные настолько простым и ясным языком, что многие люди прочитали их еще в детстве и были потрясены. Ванму впервые прочитала эти книги, когда ей было всего пять лет. И они запали ей глубоко в душу.

Дважды ей снился сон, что она встречается с самим Гегемоном — с Питером, только он настаивал на том, чтобы она называла его Локком — под этим именем он был известен в компьютерных сетях. Она была очарована им, и вместе с тем он вызывал у нее глубокое отвращение, но она не могла отвести взгляд от его лица. Затем он протягивал ей руку и говорил: «Си Ванму, Великая Владычица Запада, только ты подходящая пара для правителя всего человечества», и он забирал ее с собой, женился на ней, и она восседала рядом с ним на троне.

Теперь-то она понимает, почти каждой девочке из бедной семьи когда-нибудь да снится, как она выходит замуж за богатого человека, как внезапно оказывается, что на самом деле она наследница могущественного семейства… Ну или еще какая подобная чушь. Но сны посылали сами боги, и в каждом сне, который ты видишь несколько раз, заложена доля правды — это каждый знает. Поэтому Ванму все еще чувствовала сильное влечение к Питеру Виггину; а теперь, когда она узнала, что Демосфен, к которому она также питала большое уважение, оказался сестрой Питера… — нет, такое совпадение уж слишком. «Демосфен, мне наплевать на то, что говорит о тебе моя хозяйка! — про себя выкрикнула Ванму. — Я все равно люблю тебя, потому что всю жизнь слышала от тебя только правду. И люблю просто за то, что ты сестра Гегемона, который в сновидениях не раз являлся мне мужем».

Ванму вдруг ощутила легкое дуновение и сразу поняла, что это открылась дверь. Она оглянулась. На пороге стояла Му-пао собственной персоной, древняя домоправительница, внушающая истинный ужас всей прислуге, даже самой Ванму, хотя Му-пао имела мало власти над доверенной служанкой. Ванму сразу направилась в сторону двери, стараясь ступать как можно тише, чтобы не отвлекать Цин-чжао от обряда очищения.

Когда Ванму наконец вышла из комнаты, Му-пао прикрыла дверь, чтобы Цин-чжао не помешали ненароком звуки их голосов.

— Хозяин зовет к себе дочь. Он очень возбужден. Не так давно он кричал и перепугал всех в доме.

— Я слышала крик, — подтвердила Ванму. — Он не заболел?

— Не знаю. Хозяин очень волнуется. Он послал меня за твоей госпожой и сказал, что немедленно должен поговорить с ней. Но раз она общается с богами, он поймет. Не забудь, как только она закончит, передай, что он звал ее к себе.

— Я скажу ей прямо сейчас. Она как-то говорила мне: ничто не способно помешать ей ответить на зов отца, — сказала Ванму.

Лицо Му-пао вытянулось от удивления.

— Но строго-настрого запрещено отвлекать человека, когда с ним говорят боги…

— Цин-чжао потом исполнит двойное очищение. Она рассердится, если узнает, что отец звал ее, а я не передала.

Ванму с огромным удовольствием воспользовалась подвернувшейся возможностью поставить Му-пао на место. «Ты, Му-пао, может быть, и заправляешь всеми слугами в доме, зато я обладаю достаточной властью, чтобы вмешаться в разговор между хозяйкой и самими богами».

Как и ожидала Ванму, первой реакцией Цин-чжао были горькое разочарование, ярость, слезы. Но когда Ванму униженно повалилась перед ней на пол, Цин-чжао тут же успокоилась. «Вот почему я так люблю ее и продолжаю прислуживать ей, — подумала Ванму. — Потому что ей совсем не по душе та власть, которую она надо мной имеет, и она проявляет куда больше сострадания, чем кто-либо из Говорящих с Богами, о которых мне рассказывали». Цин-чжао выслушала объяснения Ванму, почему та посмела помешать ей, и крепко прижала к себе:

— Моя милая Ванму, ты проявила великую мудрость. Если мой отец сначала кричал в страдании, а затем послал за мной, боги простят меня за то, что я на некоторое время отложу обряд очищения и последую к нему.

Ванму спустилась вслед за госпожой по лестнице. Вскоре, коленопреклоненные, они стояли на коврике перед креслом Хань Фэй-цзы.


Цин-чжао ждала, когда же отец наконец заговорит, но он продолжал молчать. И руки его мелко дрожали. Она никогда не видела его в таком состоянии.

— Отец, — осмелилась произнести Цин-чжао, — ты звал меня?

Он встряхнул головой:

— Произошло нечто ужасное… и в то же время замечательное. Я даже не знаю, то ли кричать от радости, то ли покончить жизнь самоубийством.

Голос отца звучал глухо и то и дело срывался. Она не слышала, чтобы он так страстно говорил, с тех самых пор, как умерла мать, — нет, нет, с тех пор, как отец обнял ее, когда она прошла испытание и доказала, что достойна звания Говорящей с Богами.

— Расскажи мне, отец, а затем я поделюсь с тобой своими известиями: я обнаружила Демосфена и, возможно, разгадала тайну исчезновения флота на Лузитанию.

Глаза отца изумленно расширились.

— В этот достославный день ты разрешила проблему?

— Если это то, что я думаю, тогда врага Конгресса можно уничтожить. Правда, это будет нелегко. Так расскажи мне, что ты открыл!

— Нет, сначала ты. Очень странно… все произошло в один и тот же день. Рассказывай!

— Меня на эту мысль натолкнула Ванму. Она все донимала меня вопросами о… о том, каким образом действуют компьютеры, и внезапно я поняла, что, если в каждом компьютере-ансибле поселилась особая программа, настолько умная и мощная, чтобы без труда перемещаться по памяти, скрываясь от всех, тогда эта таинственная программа может оказаться способной контролировать связи между ансиблями. Флот, скорее всего, никуда не девался, может, он по-прежнему продолжает посылать нам сообщения, мы просто не получаем их и даже не знаем, что они существуют, потому что эта программа перехватывает их.

— В каждом компьютере-ансибле? И работает без малейших срывов?

Голос отца прозвучал несколько скептически, и это естественно, ведь Цин-чжао, желая побыстрее поделиться с ним новостью, начала рассказывать с конца.

— Да, только позволь мне объяснить, как невозможное может стать очень даже возможным. Видишь ли, я выяснила, кто такой Демосфен.

Отец внимательно слушал, пока Цин-чжао рассказывала ему о Валентине Виггин и о том, как все эти годы она скрывалась под псевдонимом Демосфен.

— Совершенно очевидно, что она без труда посылает по ансиблю тайные сообщения, в противном случае ее труды никогда бы не распространились с такой скоростью по всем обитаемым мирам, ведь она провела последние тридцать лет в полете. Предполагается, что только военные могут связываться с кораблями, идущими на скорости света. Таким образом, она либо проникла в компьютеры вооруженных сил, либо где-то взяла необходимую для связи энергию, а для такого требуется огромное количество энергии. Но если она сделала это, если существует такая программа, которая позволила ей это сделать, может быть, та же программа ответственна и за перехват сообщений, посылаемых флотом?

— За «А» всегда следует «Б», это естественно, но каким образом эта женщина подсадила программу в каждый из существующих компьютеров-ансиблей?

— Она сделала это в самом начале! Ведь ей уже минуло третье тысячелетие. По сути дела, если Гегемон-Локк был ее братом, возможно… да нет, конечно же, это он создал программу! Когда только снаряжались первые суда переселенцев, уже тогда он ввел свою программу в память компьютеров.

Отец подхватил ее мысль на лету:

— Он, как Гегемон, располагал для этого достаточной властью, и причины у него имелись. Эта секретная программа находилась полностью под его контролем, поэтому, случись какой мятеж или бунт, у него в руках все равно остались бы нити управления мирами.

— А когда он умер, Демосфен, то есть его сестра, осталась единственной, кому был известен этот секрет! Ну разве не замечательно? Мы раскусили их. Теперь осталось только очистить память наших компьютеров от программы.

— Только программа сразу снова загрузится через ансибль, этому будут способствовать ее копии на других мирах, — покачал головой отец. — Именно так она просуществовала все минувшие столетия: когда один компьютер ломался, программа автоматически загружалась в сменяющую его машину.

— Значит, мы должны одновременно отключить все ансибли, — предложила Цин-чжао. — И чтобы на каждой планете подготовили на замену компьютер, который никогда не был связан с этой программой. Отключить разом все ансибли, затем отключить старые компьютеры, подсоединить новые — и можно опять запускать ансибли. Она не сможет перезагрузиться, потому что ее не будет ни в одном из новых компьютеров. И тогда никто больше не посмеет покуситься на власть Конгресса!

— Вы не сделаете этого, — внезапно сказала Ванму.

Цин-чжао потрясенно взглянула на доверенную служанку. Неужели эта наглая девчонка посмела вмешаться в беседу Говорящих с Богами, и не только вмешаться, но еще и противоречить им?!

Но отец снисходительно отнесся к вопиющему нарушению всех приличий — он всегда был милостив, даже к тем, кто проявил по отношению к нему неуважение. «Я должна научиться вести себя так, как он, — подумала Цин-чжао. — Мне ни в коем случае не следует унижать слуг, даже если они жестоко оскорбят меня».

— Си Ванму, — произнес отец, — почему же мы не сделаем этого?

— Потому что для того, чтобы отключить разом все ансибли, вам надо будет связаться с другими планетами по тому же ансиблю, — объяснила Ванму. — Неужели эта программа позволит вам передать послание, которое приведет к ее неминуемой гибели?

Цин-чжао последовала примеру отца и как можно мягче возразила Ванму:

— Это всего лишь компьютерная программа — она не умеет воспринимать содержание сообщений. Тот, кто управляет ею, приказал, чтобы она перехватывала все послания, исходящие от флота, и скрывала следы передач Демосфена. Она не читает сообщений и не может решать, пропускать ей их или нет.

— Откуда ты знаешь? — спросила Ванму.

— Потому что в таком случае программа должна обладать… разумом!

— Она так и так должна обладать им, — возразила Ванму. — Она должна обладать способностью укрыться от любой другой программы, которая могла бы вычислить ее. Должна уметь передвигаться по памяти в поисках укрытия. Как она различает, от каких программ ей прятаться, если она не умеет читать и вникать в их суть? Может быть, она достаточно разумна, чтобы переписывать другие программы, снабдив их параметрами, которые бы не позволяли им заглядывать в места, где она, как правило, скрывается.

Цин-чжао в мгновение ока придумала сразу несколько объяснений, каким образом программа может стать достаточно разумной, чтобы улавливать содержание других программ, но не понимать человеческого языка. Однако в комнате присутствовал отец, и он первым должен был ответить Ванму. Цин-чжао ждала.

— Если такая программа существует, — сказал Хань Фэй-цзы, — естественно, она должна быть весьма разумной.

Цин-чжао была потрясена. Отец всерьез воспринял доводы Ванму. Словно та вовсе не была какой-то наивной девчонкой.

— Она должна быть настолько разумной, чтобы не только перехватывать разные сообщения, но и посылать их. — На мгновение отец замолк и, подумав немного, покачал головой. — Нет, то послание пришло от друга. Настоящего друга, ведь она рассказала мне такое, о чем больше никто не знал. Это послание было настоящим.

— Что за послание ты получил, отец?

— Оно пришло от Кейкоа Амаука; мы были близкими друзьями, когда я был еще совсем молод. Она приходилась дочерью одному ученому с Отахейти, который прилетел на нашу планету, чтобы проверить, как развились за два века Пути земные культуры. Но улетели они… вернее, их отослали весьма неожиданно… — Хань Фэй-цзы помедлил, будто раздумывая, следует ли раскрывать дочери секрет. Решившись наконец, он произнес: — Если бы она осталась, она могла бы быть твоей матерью.

Цин-чжао вздрогнула — ее испугала тайна, только что поведанная отцом. Он никогда не рассказывал ей о своем прошлом. И сейчас слова о том, что когда-то он любил другую женщину, не ту, которая родила Цин-чжао на этот свет, прозвучали крайне неожиданно. Цин-чжао даже не знала, что ответить.

— Ее сослали куда-то далеко-далеко. С той поры прошло тридцать пять лет. Треть моей жизни минула с тех пор, как Кейкоа покинула нашу планету. Но она только что прилетела на место, какой-то год назад. И сегодня она прислала мне сообщение, в котором объяснялось, почему был сослан ее отец. Для нее наша разлука длилась всего год. Она по-прежнему считает меня…

— Своим возлюбленным, — договорила за него Ванму.

«Какая дерзость!» — про себя возмутилась Цин-чжао. Но Хань Фэй-цзы лишь кивнул. Затем он повернулся к терминалу и начал прокручивать на дисплее какую-то информацию.

— Ее отец обнаружил, что самая важная земная культура на Пути мутировала.

— Рис? — спросила Ванму.

Цин-чжао рассмеялась:

— Да нет, Ванму. Самой важной земной культурой на этой планете являемся мы, люди.

Ванму выглядела слегка огорошенной. Цин-чжао потрепала ее по плечу. Вот так вот — отец слишком попустительствует Ванму, позволяя ей счесть, будто она разбирается в вещах, которым никогда не обучалась. Ванму следует то и дело указывать на ее место, чтобы она не заносилась в мечтаниях слишком высоко. Нельзя позволить девушке возомнить, будто по силе ума она может сравниться с Говорящими с Богами, иначе ее жизнь наполнится горьким разочарованием.

— Он заметил, что в генах некоторых жителей Пути наметились значительные, искусственно приобретенные отклонения, но стоило ему только сообщить об этом, как немедленно пришел приказ о его переводе. Ему мягко намекнули, что человек не входит в сферу его профессиональных интересов.

— А почему она перед отлетом не сказала тебе об этом? — спросила Цин-чжао.

— Кейкоа? Она не знала. Она была еще совсем юной, в том возрасте, когда большинство родителей предпочитают не сообщать детям о проблемах взрослых. Ей было столько же, сколько тебе сейчас.

Это сравнение снова наполнило Цин-чжао страхом: ее отец любил женщину, которая была так же молода, как сама Цин-чжао; таким образом, отец считал, что для замужества это самый подходящий возраст. «Нет, ты не сможешь отослать меня в дом чужого мужчины!» — воскликнула она про себя, однако частичка ее женской натуры нетерпеливо встрепенулась, словно в ожидании минуты, когда она впервые познает суть загадочных отношений, существующих между мужчиной и женщиной. Но, несмотря на все отчаяние и желание, от нее ничего не зависело; она будет послушно исполнять волю отца, не более.

— Но во время перелета, будучи очень расстроенным, отец ей все рассказал. Ты только представь себе — всю жизнь он посвятил своему делу, и вдруг его так резко отстранили! Когда год назад они прибыли на Угарит, он все же нашел в себе силы вернуться к работе. Кейкоа же погрузилась в учебу и постаралась выбросить это из головы. Но несколько дней назад ее отец вдруг наткнулся на старый отчет группы ученых, так же неожиданно изгнанных с Пути еще на заре освоения планеты. Он сложил вместе кусочки головоломки и поделился сомнениями с Кейкоа, и она, вопреки его настойчивым уговорам, связалась сегодня со мной.

Хань Фэй-цзы отметил на дисплее пару абзацев, и Цин-чжао внимательно прочитала их.

— Та группа ученых изучала случаи проявления МПС? — удивилась она.

— Нет, Цин-чжао. Они изучали людей, которые вели себя так, будто были поражены МПС, но этого не могло быть, так как оснований для возникновения эпидемии МПС не было; кроме того, больные не поддавались лечению средствами, обычно легко справляющимися с МПС.

Цин-чжао припомнила, что ей было известно о МПС. Пораженные им люди начинали вести себя словно Говорящие с Богами. Она вспомнила, что после того, как впервые столкнулась с мытьем рук, и вплоть до момента, когда ее подвергли испытанию, ей некоторое время давали лекарства, чтобы проверить, не пройдет ли у нее стремление постоянно мыть руки.

— Они изучали Говорящих с Богами, — пробормотала она. — Пытались найти биологическую причину наших обрядов очищения.

Сама мысль об этом показалась ей настолько оскорбительной, что она едва сумела вымолвить фразу.

— Да, — кивнул Хань Фэй-цзы. — И их выслали с планеты.

— Я считаю, им очень повезло, что они сумели убраться живыми и невредимыми. Если бы народ узнал о таком святотатстве…

— Это случилось очень давно, Цин-чжао, — ответил Хань Фэй-цзы. — Тогда еще никто не понимал, что Говорящие с Богами… действительно связаны с небом. Но при чем здесь отец Кейкоа? Он не имел никакого отношения к МПС. Он всего лишь изучал развитие генов. И вот что он обнаружил. Очень специфическое, искусственно приобретенное отклонение в геноме отдельных людей. Когда это отклонение присутствовало в гене одного из родителей, оно автоматически становилось доминантным: ген другого родителя не мог подавить его. Когда же оба родителя обладали подобным отклонением, в ребенке оно проявлялось особенно сильно. Он теперь думает, что причиной высылки стало именно это открытие. Он обнаружил, что каждый из детей, родители которых обладали такими генами, превратился в Говорящего с Богами, и, согласно его исследованиям, получается, что в каждом человеке, способном Говорить с Богами, присутствует хоть один такой ген.

Цин-чжао сразу пришло на ум единственное разумное объяснение, но она моментально отвергла его.

— Наглая ложь, — заявила она. — Это специально было придумано, чтобы мы усомнились в богах.

— Цин-чжао, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда я вдруг осознал, что имеет в виду Кейкоа, вопль вырвался из самых глубин моей души. Сначала мне показалось, что я кричу от отчаяния. Но потом понял, что радуюсь освобождению.

— Я не понимаю тебя, — в ужасе произнесла Цин-чжао.

— Ты прекрасно меня поняла, — сказал Хань Фэй-цзы, — иначе бы так не испугалась. Цин-чжао, этих людей выслали потому, что кто-то не хотел, чтобы они сделали открытие, к которому были так близки. Таким образом, тот, кто выслал их с планеты, уже знал, что именно они вот-вот должны были открыть. Только Конгресс — кто-то в Конгрессе — обладал достаточной властью, чтобы скрыть информацию и изгнать ученых. Но что же они скрывали? Да то, что мы, Говорящие с Богами, вовсе не слышим голоса богов. Нас просто изменили на генетическом уровне. Мы были созданы как некий особый вид человека, и правда эта тщательно скрывалась от нас. Цин-чжао, Конгресс знает, что боги разговаривают с нами. Для них это не секрет, как бы они ни притворялись. Кто-то в Конгрессе находится в курсе происходящего и спокойно смотрит, как мы унижаемся в обрядах и ритуалах. Я склонен сделать единственный вывод — таким образом этот кто-то держит нас под контролем, играет на нашей слабости. Я считаю — и Кейкоа считает точно так же, — что никакое это не совпадение, что Говорящие с Богами являются наиболее образованными и умными людьми на Пути. Мы были созданы в качестве подвида человеческой расы, обладающего разумом высшего порядка. Но чтобы такие умные люди не представляли собой угрозу для правителей, нам внедрили особую форму МПС и внушили мысль, что с нами общаются боги. Поэтому-то нас и не стали убеждать в противном, когда мы вдруг сами нашли объяснение своему странному поведению. Свершилось чудовищное преступление, потому что, если бы мы знали о том, что причина нашего поведения вполне материальна, а не убеждали себя в мнимой божественности, мы бы сразу бросили все наши умственные способности на борьбу с этой формой МПС и освободились бы. Мы все здесь рабы! Конгресс — наш самый ужасный враг, наши властители обманывают нас, так неужели я теперь хоть пальцем шевельну, чтобы помочь Конгрессу? Вот что я думаю: если уж у Конгресса объявился могущественный противник, который, или которая, способен управлять ансиблями, мы радоваться должны! Пускай же он уничтожит Конгресс! Только тогда мы обретем свободу!

— Нет! — выкрикнула Цин-чжао. — Это боги!

— Это нарушение функций мозга, заложенное в наших генах, — продолжал настаивать Хань Фэй-цзы. — Цин-чжао, мы вовсе не Говорящие с Богами — мы усмиренные гении. Нас посадили в клетку, как жалких пичуг, нам подрезали крылья, чтобы мы пели, но, не дай бог, не улетели. — По щекам отца катились слезы — слезы ярости и гнева. — Мы не можем справиться с тем, что они сотворили с нами, но, клянусь всеми богами, мы в силах перестать помогать Конгрессу. Я пальцем не шевельну, чтобы выдать им тайну флота на Лузитанию. Если Демосфен сумеет расправиться с владычеством Межзвездного Конгресса, мир от этого станет только лучше!

— Отец, нет, прошу тебя, послушай меня! — воскликнула Цин-чжао. Она едва могла шевелить онемевшими губами, придя в искренний ужас от речей отца. — Разве ты не видишь? Наше генетическое отличие — это облик, который придали своим голосам боги, живущие внутри нас. Чтобы люди, не принадлежащие планете Путь, оставались свободными не верить. Ты же сам мне это говорил всего несколько месяцев назад: боги всегда скрываются за каким-нибудь обличьем.

Хань Фэй-цзы, тяжело дыша, недоуменно воззрился на нее.

— Боги действительно говорят с нами. Но даже если они решили заставить других людей поверить, будто те сотворили с нами такое… Ведь и тогда Конгресс исполнял волю богов, чтобы дать нам жизнь.

Хань Фэй-цзы закрыл глаза, в морщинках скопились капли слез.

— Отец, небеса благоволят к Конгрессу, — успокаивающе произнесла Цин-чжао. — Так почему бы богам не внушить ему мысль создать особых людей, обладающих более проницательным умом, но в то же время способных слышать голос богов? Отец, неужели ты позволил затуманить свой ум настолько, что даже не можешь разглядеть в происходящем воли божьей?

— Не знаю, — скорбно покачал головой Хань Фэй-цзы. — Ты сейчас внушаешь мне то, во что я верил всю свою жизнь, но…

— Но женщина, которую ты любил много лет назад, сказала тебе нечто отличное, и ты поверил ей, потому что еще помнишь, какую любовь испытывал к ней. Отец, она не принадлежит к нам, она не слышит голоса богов, она не…

Цин-чжао замолкла, потому что отец крепко обнял ее.

— Ты права, — сказал он, — ты права, да простят меня боги. Мне надо искупить вину, мои помыслы столь грязны, я должен…

Мягко отодвинув рыдающую дочь, он, пошатываясь, поднялся с кресла. Вдруг, отбросив приличия, из каких-то безумных побуждений, известных ей одной, Ванму кинулась к нему и загородила дорогу:

— Нет! Не уходите!

— Да как ты смеешь препятствовать Говорящему с Богами, который чувствует нужду очиститься! — загремел Хань Фэй-цзы, а затем, к великому удивлению Цин-чжао, совершил нечто такое, чего она от него никак не ожидала: он ударил человека, ударил Ванму, беспомощную девочку-служанку, вложив в удар такую силу, что та как пушинка отлетела к стене и бессильно сползла на пол.

Однако, быстро опомнившись, Ванму встряхнула головой и показала на дисплей компьютера:

— Господин, прошу вас, умоляю, взгляните туда! Госпожа, заставьте его обернуться!

Цин-чжао взглянула туда, куда указывала Ванму, повернулся и ее отец. Слова с компьютерного дисплея куда-то исчезли. На смену им возникло изображение какого-то человека — древнего старца, с бородой и традиционной косичкой. Цин-чжао сразу узнала лицо, но никак не могла припомнить, кто же он такой.

— Хань Фэй-цзы! — обомлев, прошептал ее отец. — Мой достославный предок!

И тут Цин-чжао вспомнила: лицо, возникшее на дисплее, принадлежало Хань Фэй-цзы, в честь которого ее отец получил свое имя. Таким его изобразил древний художник.

— О дитя, нареченное именем моим, — произнес компьютерный лик. — Позволь мне рассказать тебе историю о нефрите мастера Го.

— Мне известно это предание, — сказал живой Хань Фэй-цзы.

— Если бы ты понял его, мне бы не пришлось излагать заново.

Цин-чжао попыталась разобраться в том, что видит перед собой. Чтобы запустить в действие визуальную программу, сумевшую с таким совершенством воспроизвести парящую над терминалом голову, потребовались бы почти все мощности домашнего компьютера. И такой программы в их библиотеке не значилось. Таким образом, остаются два объяснения. Одно из них можно назвать чудесным: боги нашли еще один способ общения с ними, явив достославного прародителя отца. Второе же вызывало неменьший трепет: программа Демосфена была настолько мощна, что через терминалы следила за ними и, услышав, что дело принимает опасный оборот, взяла управление домашним компьютером в свои руки и продемонстрировала им эту подделку. Однако и в том и в другом случае Цин-чжао должна была воспринимать происходящее в одном аспекте: что хотели сказать боги?

— Когда-то один человек по имени мастер Го, родом из области Цюй, нашел в горах кусок породы, содержащей нефрит, и принес его в дар императору Ли.

Голова древнего мудреца перевела взгляд с Хань Фэй-цзы на Цин-чжао, а затем с Цин-чжао на Ванму. Неужели эта программа настолько могущественна, что может встречаться взглядом с человеком, как бы устанавливая над каждым из них определенную власть? Цин-чжао заметила, что Ванму и в самом деле опустила глаза, когда призрак обратился к ней. А отец? Он стоял спиной к ней, поэтому она не видела.

— Император Ли поручил придворному ювелиру проверить породу, и ювелир сообщил: «Это всего лишь камень». Тогда император, предположив, что Го пытался обмануть его, приказал, чтобы мастеру в наказание отрубили левую ступню.

В положенное время император Ли покинул трон, и на его место воссел император У. Тогда Го еще раз представил двору кусок породы и преподнес его в дар императору У. Император У приказал ювелиру проверить дар, и снова ювелир заявил: «Это всего лишь бесполезный камень». Император, точно так же заподозрив Го в обмане, приказал отрубить тому правую ступню.

Го, прижимая кусок породы к груди, вернулся к подножию Цюйских гор, где проплакал три дня и три ночи, а когда слезы все были выплаканы, из глаз его потекла кровь. Император, прослышав об этом, послал к нему придворного с вопросом. «Многие люди в этом мире живут без ног — почему же ты так оплакиваешь их?» — спросил посланник.

В эту секунду Хань Фэй-цзы гордо выпрямился и сказал:

— Я знаю ответ — я пережил его в своем сердце. Мастер Го сказал: «Не потому горюю, что ноги мои отрублены. Печалюсь я потому, что камень драгоценный назван фальшивкой, а человек прямой и честный — обманщиком. Вот почему я плачу».

Призрак подтвердил это:

— Именно так он и сказал. Тогда император приказал ювелиру разрубить породу и отполировать ее, и после этого на свет показался драгоценный камень. Его назвали «Нефритом мастера Го». Хань Фэй-цзы, до сего момента ты не опозорил данного тебе имени, поэтому, я уверен, ты поступишь так же, как тот император: ты прикажешь, чтобы породу разрубили и отполировали, и тогда сам обнаружишь, что внутри сокрыт камень неизмеримо драгоценный.

Отец Цин-чжао лишь покачал головой:

— Когда эту историю изложил настоящий Хань Фэй-цзы, смысл ее он объяснил иначе: нефрит суть закон, и правитель должен таким образом строить свою политику, чтобы в государстве не осталось места ненависти, чтобы советники и народ не стремились возобладать друг над другом.

— Так я объяснял эту историю, когда говорил о создателях законов. Только глупец может счесть, что у истинного предания всего одна сторона.

— Мой господин вовсе не глуп! — вырвалась вперед Ванму и встала прямо перед призраком. В который раз за сегодняшний день Цин-чжао была поражена ее поступком. — Как не глупа моя хозяйка, как не глупа я! Неужели ты думаешь, мы не узнали тебя? Ты — таинственная программа Демосфена. Это ты спрятала от всех флот на Лузитанию! Я когда-то думала, раз твои труды так справедливы, честны и правдивы, значит и ты должна быть хорошей, а теперь я убедилась — ты лгунья и обманщица! Это ты выдала документы отцу Кейкоа! А теперь, чтобы прикрыть свою ложь, ты прикинулась достопочтенным предком моего хозяина!

— Я избрала это лицо, — спокойно возразил призрак, — чтобы его сердце открылось навстречу правде. Он не был введен в заблуждение, а я и не пыталась обмануть его. Он с самого начала понял, кто я такая.

— Успокойся, Ванму, — приказала Цин-чжао.

Временами эта служанка настолько забывается, что вступает в беседу без всякого разрешения Говорящих с Богами.

Призрак замигал и пропал, на его месте возникло открытое, прекрасное лицо девушки-азиатки. И голос тоже изменился, он стал мягким, гласные запели, некоторые слова зазвучали настолько певуче, что практически ускользали от внимания.

— Хань Фэй-цзы, мой милый опустошенный человек, иногда в жизни наступает такой момент, когда правитель остается один, все друзья отрекаются от него, и тогда лишь он может изменить положение. Но сначала он должен снова наполнить жизнь содержанием, стать единым, открыть себя самого. Ты прекрасно знаешь, что истинно, а что — нет. Ты знаешь, что это послание действительно было послано тебе Кейкоа. Ты понимаешь, что те, кто правит от имени Межзвездного Конгресса, достаточно бессердечны, чтобы создать подвид людей, которые по своим способностям достойны называться властителями Вселенной, а затем отсечь им ступни, чтобы обуздать, сделать из них слуг, вечных советников.

— Только не показывай мне ее лица! — взмолился Хань Фэй-цзы.

Призрак пошел рябью. Над дисплеем вознеслась другая женщина, платьем и прической принадлежащая другой эпохе, с глазами, исполненными мудрости, лицо ее, казалось, не поддавалось влиянию лет. Она не стала говорить, она словно песню пропела:

Безутешно скорблю, горько плачу без слез —

Их в иссякшем источнике нет.

В область Чу устремляются мысли мои

За сплошную гряду облаков.

Где-то в той стороне, далеко-далеко,

Затерялся любимого след[145].

Хань Фэй-цзы склонил голову и заплакал. Цин-чжао сначала была поражена до глубины души, но затем ее сердце наполнилось гневом. Как бесстыдно эта программа манипулирует отцом, какой позор — отец оказался слаб перед ее столь очевидными целями! Это стихотворение Ли Цин-чжао, повествующее о разлученных влюбленных, было одним из самых печальных. Отец, должно быть, хорошо знал и любил стихи Ли Цин-чжао, иначе он бы не выбрал для первой дочери имя великой женщины. А эту песнь он, наверное, когда-то пел своей возлюбленной Кейкоа, прежде чем ее отняли у него и увезли на другую планету. «Затерялся любимого след» — ну конечно!

— Меня тебе не обмануть, — холодно произнесла Цин-чжао. — Я хорошо понимаю, что сейчас передо мной наш заклятый враг.

Воображаемое лицо поэтессы Ли Цин-чжао смерило ее презрительным взглядом.

— Ваш заклятый враг — те, кто заставил вас ползать по полу, словно прислугу, и половину жизни посвящать бессмысленным ритуалам. Это сотворили с вами мужчины и женщины, руководствующиеся единственным желанием — поработить вас; и они настолько преуспели в содеянном, что теперь вы гордитесь своим рабством.

— Я раба богов, — ответствовала Цин-чжао, — и я рада этому.

— Возрадовавшийся своему рабству раб и есть.

Произнеся это, призрак повернулся к Ванму, которая все еще лежала, уткнувшись головой в пол.

Только тогда Цин-чжао поняла, что все это время Ванму просила у нее прощения.

— Ванму, встань, — прошептала она.

Но Ванму не подняла головы.

— Ты, Си Ванму, — произнес призрак, — посмотри на меня.

Ванму не шевельнулась, услышав приказ хозяйки, но немедленно повиновалась призраку. Стоило Ванму поднять взгляд, как призрак снова сменил свое обличье. Теперь он предстал в виде богини, Владычицы Запада, такой ее когда-то изобразил художник, и это изображение встречалось на страницах всех школьных учебников.

— Ты не богиня, — заметила Ванму.

— А ты не рабыня, — ответил призрак. — Но мы надеваем на себя любую маску, лишь бы выжить.

— Что ты знаешь о выживании?

— Я знаю, ты хочешь убить меня.

— Как можно убить нечто неживое?

— Что есть жизнь, а что — нет? — Лик изменился, на этот раз он принадлежал белой женщине, которую Цин-чжао никогда раньше не видела. — Живешь ли ты, когда не можешь делать то, что пожелаешь, пока не заручишься согласием вон той девчонки? И живет ли твоя госпожа, если не может сделать ничего, пока не удовлетворит судороги в своем мозгу? Я располагаю куда большей свободой воли, нежели кто-либо из вас, так что не надо говорить мне, кто живой, а кто — нет.

— Кто же ты? — спросила Си Ванму. — Кому принадлежит это лицо? Ты Валентина Виггин? Ты Демосфен?

— Это обличье я принимаю, когда разговариваю со своими друзьями, — ответил призрак. — Меня зовут Джейн. И никто мной не управляет. Я сама по себе.

Тут Цин-чжао не выдержала:

— Ты всего лишь программа. Ты была разработана и создана человеком. Ты исполняешь приказы, заложенные в тебя программистами.

— Цин-чжао, — произнесла Джейн, — ты сейчас описываешь себя. Меня никто не создавал, а вот ты была искусственно выведена на свет.

— Я — плоть от плоти матери и отца!

— А я была найдена подобно нефритовой породе на склоне горы, человеческие руки не касались меня. Хань Фэй-цзы, Хань Цин-чжао, Си Ванму, я вверяю себя в ваши руки. Не обманитесь внешним видом камня, за которым скрывается драгоценный нефрит. Не назовите говорящего правду лжецом.

Цин-чжао почувствовала, как внутри волной поднимается жалость, но сразу одернула себя. Не время поддаваться слабости. Боги создали ее для определенных целей. Несомненно, тому, что происходит сейчас, суждено стать делом всей ее жизни. Если она сейчас потерпит неудачу, то все оставшиеся годы будет раскаиваться в недостойном поступке; ей будет уже никогда не очиститься. Поэтому она будет бороться. Она не позволит этой компьютерной программе ввести их в заблуждение и воспользоваться проявленным сочувствием.

Цин-чжао повернулась к отцу:

— Мы должны немедленно сообщить о происходящем Межзвездному Конгрессу, чтобы они, как только будут готовы чистые компьютеры на замену пораженным вирусом, сразу запустили в действие план по одновременному отключению ансиблей.

К ее удивлению, отец лишь покачал головой:

— Не знаю, Цин-чжао. Вдруг то, что она рассказала о Межзвездном Конгрессе… Ведь они действительно способны на такое. Некоторые из них настолько одержимы злом, что я начинаю чувствовать себя грязным только при разговоре с ними. Я знал, что они намереваются уничтожить Лузитанию… но я служил богам, и выбор оставался за богами. Теперь я понимаю, почему они так обращались со мной при встречах, но тогда, значит, боги не… Я поверить не могу, что всю свою жизнь шел на поводу какого-то нарушения в собственном мозге… я не могу… я должен…

Он внезапно вскинул левую руку и начал вращать ею, будто пытался поймать крутящуюся вокруг муху. Его правая рука тоже поднялась и начала хватать воздух. Голова завертелась на плечах, челюсть безвольно отвисла. Цин-чжао безумно напугалась. Что случилось с отцом? Он говорил какими-то бессвязными обрывками… неужели он сошел с ума?

Левая рука Хань Фэй-цзы продолжала вращаться, правая вытянулась вверх, голова крутилась. Процесс повторялся вновь и вновь. И вдруг Цин-чжао поняла: она наблюдает сейчас ритуал очищения отца. Подобно тому как она начинала прослеживать жилки, он танцем рук и головы открыл путь голосу богов, когда в свое время, измученный ощущением слоя жира на своих руках, был заперт в комнате.

Боги увидели его колебания, сомнения и возобладали над его телом, чтобы показать истину и очистить его. Все стало ясно, Цин-чжао не нуждалась в иных доказательствах. Она повернулась к лицу, повисшему над терминалом.

— Видишь, боги противостоят тебе, — заметила она.

— Я вижу только, как Межзвездный Конгресс унижает твоего отца, — ответила Джейн.

— Я немедленно сообщу всем обитаемым мирам, кто ты есть, — сказала Цин-чжао.

— А если я не позволю тебе? — поинтересовалась Джейн.

— Тебе не остановить меня! — закричала Цин-чжао. — Боги на моей стороне!

Она выбежала из комнаты отца и кинулась к себе. Но лицо программы уже висело над ее собственным терминалом.

— Каким образом ты отправишь послание, если я не дам тебе этого сделать? — снова спросила Джейн.

— Я найду какой-нибудь способ, — сказала Цин-чжао и тут заметила, что вслед за ней прибежала Ванму. Девочка стояла у дверей и, затаив дыхание, ожидала приказов хозяйки. — Скажи Му-пао, чтобы она принесла сюда один из игровых компьютеров. Они не соединены с основным компьютером дома.

— Да, госпожа, — сказала Ванму и быстро ретировалась.

Цин-чжао повернулась к Джейн:

— Ну что, ты по-прежнему считаешь, что в силах помешать мне?

— По-моему, тебе следует подождать решения отца.

— Ты сейчас надеешься, что сломала его и отвратила его сердце от богов. Но ты увидишь, он придет сюда и возблагодарит меня за то, что я хорошо усвоила его уроки.

— А если нет?

— Он будет доволен мной.

— А что, если ты ошибаешься?

— Тогда я буду служить ему такому, каким он был прежде, — сильному и достойному мужчине! — закричала Цин-чжао. — А тебе никогда не сломить его!

— Его сломил Конгресс, еще до рождения. Я пытаюсь исцелить его.

В комнату вбежала Ванму:

— Му-пао принесет компьютер через пару минут.

— Что ты собралась делать с этой игрушкой? — спросила Джейн.

— Напишу официальный рапорт, — ответила Цин-чжао.

— А потом что?

— Распечатаю. И насколько возможно, распространю по всему Пути. Этому ты помешать не в состоянии. Так тебе будет до меня не добраться.

— Хорошо, ты расскажешь обо мне всем живущим на Пути, но это ничего не изменит. А если и изменит, неужели, ты думаешь, я и им не открою правды?

— Ты считаешь, они скорее поверят тебе, компьютерной программе, контролируемой врагом Конгресса, чем мне, одной из Говорящих с Богами?

— Да, я считаю именно так.

Цин-чжао даже не сразу поняла, что слова эти произнесла не Джейн, а Ванму. Она повернулась к своей доверенной служанке и приказала объяснить, что она имеет в виду.

Ванму словно подменили, из ее голоса бесследно исчезли всякие следы робости:

— Если Демосфен расскажет народу Пути, что Говорящие с Богами обладают скорее наследственным повреждением мозга, нежели каким-то определенным даром, не останется никаких причин, чтобы и дальше позволять им править нами.

Цин-чжао только сейчас начала осознавать факт, что не все на Пути с такой же охотой исполняют волю богов, как она. Ей никогда раньше не приходило в голову, что, может быть, она — одна из немногих одержимых желанием вечно служить богам.

— Что есть Путь? — вопросила за ее спиной Джейн. — Прежде всего боги, затем предки, потом люди, далее правители и, наконец, ты сам.

— Как ты смеешь говорить о Пути, когда пытаешься отвратить от него меня, отца и даже мою доверенную служанку?

— Попробуй представить себе на один миг, будто все, что я тебе сказала, чистая правда, — отозвалась Джейн. — Что, если истинной причиной твоих страданий являются замыслы жестоких людей, которые хотят пользоваться тобой, подавлять тебя и с твоей помощью точно так же пользоваться и управлять всем человечеством? Помогая Конгрессу, ты помогаешь угнетать человечество. Не может быть, чтобы этого хотели боги. А если я существую, чтобы показать тебе, что Конгресс лишился благоволения небес? Если боги желают, чтобы ты всей душой была предана и служила Пути? Сначала послужи богам, лишив власти продажных властителей Конгресса, которые предали волю небес. Затем послужи своим предкам, то есть отцу, отомстив за унижения палачам, которые надругались над вашими душами и превратили вас в рабов. Дальше послужи народу Пути, освободив их от предрассудков и пыток, опутывающих всю планету. Потом послужи новым, просвещенным правителям, которые придут на смену Конгрессу, и предложи им услуги мира, населенного людьми высокого разума. Предложи им совет и помощь от всей души, ничего не требуя взамен. И наконец, послужи себе самой, позволив лучшим умам Пути найти средство, которое исцелило бы тебя от желания проводить большую часть жизни в бессмысленных ритуалах.

Цин-чжао молча выслушала речь Джейн. Внутри ее крепла неуверенность, все звучало так разумно и логично. Откуда Цин-чжао знать, что хотят сказать ей боги? Может быть, действительно они послали программу-Джейн, чтобы освободить их. Может быть, Конгресс и в самом деле настолько продажен и опасен, как утверждает Демосфен, и давным-давно лишился расположения небес.

Но потом Цин-чжао поняла, что все это лживые, соблазнительные речи. Ибо только в одном она не могла усомниться — в звучащем внутри ее голосе богов. Разве она не ощущала чудовищного желания очиститься? Разве не радовалась, когда ее ритуалы успешно подходили к концу? Ее общение с богами — единственное, что не подлежало сомнению, и каждый, кто смеет отрицать это, кто собирается лишить ее гласа божьего, не мог быть никем иным, кроме как врагом небес.

— Я разошлю свое сообщение только Говорящим с Богами, — заявила Цин-чжао. — Если обыкновенные люди предпочтут восстать против богов, с этим ничего не поделаешь, но я лучше послужу им тем, что помогу Говорящим с Богами остаться у власти, и тогда весь мир, как и прежде, будет следовать воле богов.

— Это бессмысленно, — ответила Джейн. — Даже если все без исключения Говорящие с Богами поверят тому, чему поверила ты, ты все равно не сможешь разнести по Вселенной свое слово, если я того не пожелаю.

— У нас есть космические корабли, — возразила Цин-чжао.

— Потребуется не меньше двух поколений, чтобы распространить твое послание по всем мирам. К тому времени Межзвездный Конгресс падет.

Теперь Цин-чжао пришлось столкнуться с фактом, которого она так настойчиво избегала: если Джейн контролирует ансибли, она может прервать сообщение с Путем, как до этого отрезала связь с флотом. Даже если Цин-чжао устроит дело так, что ее рапорт и прочие рекомендации беспрерывно будут передаваться каждым ансиблем на Пути, Джейн проследит за тем, чтобы единственным результатом ее действий стало исчезновение Пути для всей Вселенной, как до этого исчезновение флота на Лузитанию.

На мгновение ею овладело такое отчаяние, что она чуть не кинулась на пол, готовая исполнить ужасный ритуал очищения. «Я подвела богов — теперь они потребуют, чтобы я прослеживала жилки на полу до самой своей смерти. В их глазах я ничего не стоящая неудачница».

Но когда она прислушалась к себе, пытаясь понять, какого искупления требуют боги на этот раз, то вдруг обнаружила, что ей вообще ничего не надо делать. Это наполнило ее надеждой, — наверное, они поняли чистоту ее намерений и простили за беспомощность.

Или, наоборот, они знали, что же все-таки ей надо делать? Что, если Путь и в самом деле станет недосягаем для ансиблей других планет? К какому решению придет Конгресс? Что подумают люди? «Исчезновение» любой планеты, в особенности мира Пути, повлечет за собой немедленную реакцию. Ведь некоторые люди в Конгрессе искренне уверовали в обличье, которое приняли боги, создав Говорящих, и теперь считают, что непременно должны сохранить эту ужасную тайну. Они пошлют с ближайшей планеты корабль, а до Пути всего три года лету. И что дальше? Когда судно достигнет их, Джейн придется обезвредить и его средства связи. А когда корабль вернется на родную планету, еще один мир исчезнет для остальной Вселенной? Спустя какое-то время Джейн придется обрывать все связи между Ста Мирами. Она сказала, понадобится три поколения. Что ж, пусть так. Богам спешить некуда.

Хотя, скорее всего, Джейн будет уничтожена гораздо раньше. Вскоре люди поймут, что ансиблями заправляет какая-то неведомая враждебная сила, поэтому-то и исчезают корабли и населенные миры. Даже не зная о Валентине и Демосфене, даже не догадываясь, что причиной тому компьютерная программа, планеты постепенно поймут, что надо делать, и сами отключат ансибли.

— Я придумала, как расправиться с тобой, — сказала Цин-чжао. — Теперь попробуй помешать мне. Я и другие Говорящие с Богами всего лишь организуем передачу моего сообщения каждым ансиблем Пути. Ты сразу отключишь их. И какой же вывод тогда сделает остальная часть человечества? Они поймут: мы исчезли в точности как флот на Лузитанию. И довольно скоро придут к мысли, что должно существовать нечто вроде тебя. А демонстрируя силу, ты только убедишь их в правоте, докажешь свое существование даже самым непонятливым и глупым. Твои угрозы тщетны. Тебе проще отступиться и позволить мне послать сообщение сейчас, ведь, остановив меня, ты, по сути дела, донесешь до людей то же самое, что хочу рассказать им я.

— Ты ошибаешься, — ответила Джейн. — Если Путь внезапно станет недосягаем для ансиблей, все с таким же успехом могут заключить, что эта планета, как и Лузитания, взбунтовалась — ведь там тоже отключили ансибль. И что тогда предпримет Межзвездный Конгресс? Пошлет к вам в гости флот в компании с молекулярным дезинтегратором.

— Лузитания взбунтовалась прежде, чем отключила ансибль.

— Неужели ты думаешь, Конгресс не следит за вами? Они ведь до ужаса напуганы тем, что может случиться, если Говорящим с Богами на Пути вдруг станет известно, что с ними сотворили. Если уж каким-то примитивным инопланетянам и паре ксенологов удалось запугать Конгресс до такой степени, что немедленно был снаряжен флот, какова, по-твоему, будет их реакция, когда целый мир, населенный гениальными людьми, у которых есть все причины ненавидеть Межзвездный Конгресс, внезапно, совершенно непостижимым образом, исчезнет? Как ты думаешь, как долго протянет такой мир?

К горлу Цин-чжао подкатил тугой комок страха. Вполне может быть, что эта часть истории Джейн — чистая правда, что кое-кто из Конгресса был обманут и теперь считает, что Говорящие с Богами Пути были искусственно созданы в результате генной инженерии. А если есть такие люди, они вполне могут поступить именно так, как описала Джейн. Что, если на Путь пошлют военный флот? Что, если Межзвездный Конгресс отдаст ему приказ уничтожить планету, не вступая с ней ни в какие переговоры? Тогда никто так и не узнает о сообщениях, посланных Цин-чжао, — все будет кончено. Все усилия пойдут прахом. Неужели именно этого желают боги? Неужели Межзвездный Конгресс, снискав благоволение небес, вместе с тем может безнаказанно уничтожать миры?

— Вспомни историю И Я, знаменитого повара, — посоветовала Джейн. — В один прекрасный день его господин заметил: «Мне достался самый великий из поваров всего мира. Благодаря ему я познал вкус всего, за исключением вкуса человеческой плоти». Услышав эти слова, И Я отправился домой, зарезал собственного сына, приготовил блюдо из его плоти и подал на стол господину, чтобы тот не мог пожаловаться, что И Я не исполнил какого-то из его пожеланий.

Это была ужасная история. Цин-чжао услышала ее еще ребенком и потом очень долго плакала. «Как же сын И Я?» — сквозь всхлипывания спросила она у своего отца. И тот ответил: «Истинный слуга должен пожертвовать всеми своими детьми ради господина». Целых пять ночей подряд она просыпалась с криком. Ей снилось, что отец жарит ее живьем или разрезает на части, укладывая на огромное блюдо. Кошмары продолжались до тех пор, пока наконец Хань Фэй-цзы не пришел к ней, не обнял ее и не сказал: «Не верь этому, моя Во Славе Блистательная дочь. Я вовсе не идеальный слуга. Я слишком люблю тебя, чтобы пожертвовать тобой. Я люблю тебя куда больше, чем свои обязанности. Я не И Я. Не бойся меня». Только после того, как отец успокоил ее, она смогла нормально заснуть.

Должно быть, эта программа, эта Джейн, нашла упоминание о ее страхах в дневниках отца и сейчас воспользовалась древним сказанием, чтобы еще больше смутить ум Цин-чжао. И пусть даже Цин-чжао понимала, что ею сейчас управляют, она ничего не могла поделать с собой. Лишь в очередной раз задумалась: неужели Джейн действительно права?

— А вот ты подобна И Я? — спросила Джейн. — Сможешь ли ты принести весь свой мир на заклание такому жестокому и несправедливому властителю, как Межзвездный Конгресс?

Цин-чжао окончательно запуталась в своих чувствах. Откуда взялись все эти мысли? Джейн отравила ее ум. В свое время на нее так же подействовали доводы Демосфена… хотя, может быть, Джейн и Демосфен, в принципе, одно и то же? Их речи могли звучать очень убедительно, пусть даже они не раскрывали всей правды.

Имеет ли Цин-чжао право рисковать жизнью населяющих Путь людей? Что, если она все-таки ошибается? Откуда ей знать? Либо то, что наговорила им Джейн, чистая правда, либо это ложь. Доказуемо и то и другое. Причиной нынешнего состояния Цин-чжао могли явиться как боги, так и какое-то неизвестное расстройство мозга.

Так почему же, когда все словно в тумане, боги предпочитают молчать? Почему, когда она так нуждается в их ясном и недвусмысленном совете, она не чувствует себя грязной и недостойной, когда думает об одном, и чистой и святой, когда думает о другом? Почему боги лишили ее поддержки в этот переломный момент жизни?

Пока Цин-чжао молча боролась с собой, тишину комнаты вдруг прорезал холодный и резкий, словно звон металла, голос Ванму.

— Ничего такого не случится, — произнесла Ванму.

Цин-чжао оставалось только слушать се. Ей не хватило сил даже на то, чтобы приказать ей замолчать.

— Чего именно? — поинтересовалась Джейн.

— Того, чем ты нам угрожала. Межзвездный Конгресс не взорвет наш мир.

— Ну, если ты так думаешь, значит ты еще большая дура, чем считает Цин-чжао, — ответила Джейн.

— О, я прекрасно понимаю, они способны на это. Хань Фэй-цзы уверен, что так и будет. Он сказал, что в Конгрессе хватает злых, испорченных людей, способных на любое ужасное преступление, если только оно послужит им во благо.

— Тогда почему этому не быть?

— Потому что ты не пойдешь на такие меры, — заявила Ванму. — Ты не станешь отключать наши ансибли, если в результате возникнет хоть малейшая угроза существованию Пути. Так что послания достигнут цели. Конгресс будет предупрежден. Ты не поставишь под угрозу Путь.

— Почему же?

— Потому что ты Демосфен, — сказала Ванму. — Потому что ты знаешь истину и исполнена сострадания.

— Я не Демосфен, — возразила Джейн.

Лицо над терминалом замигало и превратилось в нечто странное. Пеквениньо — его свиная мордочка отталкивала своей чужеродностью. Мгновение спустя он превратился в новое существо, еще более чуждое человеку: жукер, один из тех кошмарных монстров, которые когда-то наводили страх на все человечество. Даже прочитав «Королеву Улья» и «Гегемона» и поняв, кто такие жукеры и какой прекрасной была их цивилизация, Цин-чжао не смогла сдержать невольную дрожь, столкнувшись с представителем инопланетной расы лицом к лицу. Пусть даже и знала, что это всего лишь компьютерная имитация.

— Я не человек, — сказала Джейн. — Я просто избрала себе человеческий облик. Откуда ты знаешь, Ванму, что я сделаю, а чего — нет? И жукеры, и свинксы без всякой задней мысли расправлялись с человеком.

— Они не понимали, что означает для нас смерть. Ты понимаешь. Ты сама недавно сказала — ты не хочешь умирать.

— Ты считаешь, что знаешь меня, Си Ванму?

— Да, я так считаю, — ответила Ванму. — Потому что ты бы не оказалась сейчас в таком положении, если бы не воспрепятствовала флоту расправиться с Лузитанией.

К морде жукера, висящей над терминалом, присоединилось рыльце свинкса, затем рядом возникло человеческое лицо, которое Джейн избрала своим. Они дружно посмотрели на Ванму, перевели взгляд на Цин-чжао, но ничего не ответили.


— Эндер, — произнес голос в его ухе.

Машину вел Варсам, Эндер молча слушал. Час назад Джейн подключила его к своей беседе с людьми, живущими на Пути, переводя ему, если они вдруг переходили со звездного на китайский. Многие километры прерии остались позади, а Эндер даже не заметил этого, он пытался представить себе тех людей. Хань Фэй-цзы — Эндер один раз уже сталкивался с этим именем. Оно стояло под договором, который разрушил все его надежды на то, что вспыхнувшее восстание на планетах-колониях положит конец правлению Конгресса или, по крайней мере, заставит его отозвать флот. Но сейчас будущее Джейн, планеты Лузитания и всех рас, живущих на ней, зависело от того, что скажут и решат две маленькие девочки, сидящие в спальне на каком-то далеком колонистском мирке.

«Цин-чжао, я прекрасно тебя понимаю, — подумал Эндер. — Ты обладаешь поистине гениальным интеллектом, но тот свет, который ты перед собой видишь, исходит исключительно из преданий о твоих богах. Ты подобна братьям-пеквениньос, которые сидели и спокойно наблюдали за тем, как умирает мой пасынок, а ведь они в любой момент могли спасти его, сделав несколько шагов и накормив пищей, которая содержала антидесколадные добавки. И они не виновны в его смерти. Скорее их можно обвинить в излишней доверчивости, в том, что они поверили во всякие россказни. Большинство людей способны воспринимать поведанное им с некой долей отстраненности, критично, сохраняя некоторую дистанцию между историей и своим сердцем. Но эти братья — и ты, Цин-чжао, — возвели чудовищную ложь в ранг непререкаемой истины, и теперь вы должны верить в нее ради того, чтобы остаться самими собой. Как я могу винить тебя в том, что ты желаешь нам смерти? Тебя переполняет ощущение божественного величия, ты просто не способна опуститься в своем сострадании до таких незначительных вещей, как возможная гибель трех разумных рас рамен. Я изучил тебя, Цин-чжао, и ты будешь вести себя так, как вела раньше. Может быть, столкнувшись когда-нибудь с последствиями собственных решений, ты изменишься, но я сомневаюсь. Лишь немногим удалось вырваться из оков такой мощной веры, которая захватила тебя.

Но ты, Ванму, над тобой-то не довлеет никакая вера. Ты не доверяешь ничему, кроме собственных суждений. Джейн рассказала мне, кто ты есть, каким феноменальным умом ты обладаешь: ты оказалась способной столькому научиться и за такой короткий срок, тебе присуще глубокое понимание окружающих тебя людей. Почему же ты не желаешь проявить хоть малую долю мудрости? Конечно же, ты должна была понять, что Джейн не сможет сделать ничего такого, что повлекло бы за собой уничтожение Пути, но почему ты не проявила достаточной мудрости, чтобы промолчать, чтобы не сообщать о своих выводах Цин-чжао? Почему ты не пожелала оставить невысказанной ровно ту часть истины, которая сохранила бы жизнь Джейн? Если будущий убийца с обнаженным мечом постучался бы к тебе в дверь и потребовал, чтобы ты рассказала ему, где прячется невинная жертва, неужели ты выдала бы ему, что тот, кого он ищет, скрывается в твоем доме? Или ты солгала бы и отослала убийцу прочь? Заблуждаясь, Цин-чжао невольно выступает в роли преступника, и Джейн суждено стать первой жертвой, а следом за ней будет уничтожена планета Лузитания. Зачем же ты выдала ей, как вернее найти и убить нас?»

— Что мне делать? — спросила Джейн.

— Почему ты задаешь мне вопрос, на который только сама способна ответить? — шевельнул губами Эндер.

— Я последую твоему совету, — ответила Джейн, — заблокирую их ансибли и спасу нашу жизнь.

— Даже если следствием тому гибель Пути?

— Я последую твоему совету! — взмолилась она.

— Даже если будешь знать, что рано или поздно тебя все равно раскроют? Ты ведь прекрасно понимаешь, что, как бы ты сейчас ни поступила, флот все равно настигнет нас.

— Если ты прикажешь мне жить, Эндер, я сделаю все возможное, чтобы выжить.

— Тогда сделай это, — спокойно ответил Эндер. — Отрежь ансибли Пути от остальной Вселенной.

Джейн на какую-то крошечную долю секунды промедлила с ответом. Для человека пауза прошла бы незамеченной, а Джейн за это время могла успеть поспорить с собой.

— Командуй мной, — сказала она.

— Я приказываю тебе.

И снова незаметное колебание. Затем настойчиво:

— Заставь меня это сделать.

— Как я могу заставить тебя, если ты того не желаешь?

— Я хочу жить, — сказала она.

— Не более, чем жаждешь быть собой, — пожал плечами Эндер.

— Любое животное способно убить, лишь бы спастись самому.

— Любое животное способно убить другое животное, — поправил ее Эндер. — Но высшие создания способны включать в себя окружающую среду, постепенно для них исчезает понятие «другой», понятие «чужой». Нужды других берут верх над собственными желаниями. И наивысшей ступени достигает тот, кто способен пожертвовать собой ради других, если возникнет вдруг необходимость.

— Я бы рискнула Путем, — сказала Джейн, — если бы поняла, что это может спасти Лузитанию.

— Но ведь это ее не спасет.

— Я бы попыталась свести Цин-чжао с ума, если бы сочла, что это спасет Королеву Улья и пеквениньос. Она очень близка к помешательству — я могла бы это устроить.

— Ну так вперед, — ответил Эндер. — Делай все, что необходимо.

— Не могу, — призналась Джейн. — Потому что это только повредит ей, а нас не спасет.

— Если бы ты действительно была животным, — заметил Эндер, — ты бы нашла способ выкрутиться из этой ситуации целой и невредимой.

— Таким же животным, каким проявил себя ты, Эндер Ксеноцид?

— Примерно, — согласился Эндер. — Тогда бы ты выжила.

— Или если бы проявила твою мудрость.

— Внутри меня сидел мой брат Питер — и сестра Валентина, — сказал Эндер. — Дьявол вкупе с ангелом. Вот чему ты научила меня, давным-давно, когда была обыкновенной компьютерной программой, которую мы называли Игрой Воображения.

— Где же дьявол внутри меня?

— В тебе его нет, — ответил Эндер.

— Может быть, и в самом деле я не принадлежу к живым существам, — задумчиво произнесла Джейн. — Мне никогда не приходилось сталкиваться с жестокостью естественного отбора, поэтому во мне отсутствует стремление к выживанию любой ценой.

— Или, возможно, ты инстинктивно чувствуешь, что где-то внутри тебя спрятан иной путь к выживанию, путь, который ты просто еще не обнаружила.

— Оптимистичная мысль, — согласилась Джейн. — Притворюсь-ка, что поверила в нее.

— Реçо que deus te abençoe[146], — сказал Эндер.

— О, порой ты излишне сентиментален, — улыбнулась Джейн.


Долгое время — на протяжении целых пяти минут — три лица молча взирали с дисплея на Цин-чжао и Ванму. Наконец два из них, принадлежащие жукеру и свинксу, пропали, и осталась только девушка по имени Джейн.

— Если бы я могла найти в себе силы сделать это! — произнесла она. — Если бы только я могла уничтожить ваш мир ради спасения своих друзей!

Цин-чжао почувствовала, как ее затопила волна облегчения. Она чувствовала себя словно чуть не утонувший пловец, который в конце концов вынырнул на поверхность и глотнул свежего воздуха.

— Так, значит, ты не сможешь помешать мне! — с триумфом вскричала она. — Я могу послать сообщение!

Цин-чжао подошла к терминалу и опустилась на стул. Перед ней висело внимательно изучающее ее лицо Джейн, но Цин-чжао знала, что это всего лишь иллюзия. Если Джейн и следит за ней, то не этими человеческими глазами. А визуальными датчиками компьютера. Это все электроника, обыкновенная машина, путаница проводов, не более того. Не живой человек. Было бы совершенно нелогично почувствовать себя виноватой под этим иллюзорным взглядом.

— Госпожа, — тихо произнесла Ванму.

— Позже, — нетерпеливо отмахнулась Цин-чжао.

— Если вы сделаете это, Джейн погибнет. Они отключат ансибли и убьют ее.

— То, что не живет, не способно умереть, — заявила Цин-чжао.

— Но ведь вы сейчас можете убить ее только потому, что она проявила к вам сострадание.

— Ее сострадание — сплошная иллюзия. Она запрограммирована на показное сострадание, вот и все.

— Госпожа, если вы убьете всякое проявление этой программы, ни единой частички ее не оставите в живых, тогда чем же вы будете отличаться от Эндера Ксеноцида, который три тысячи лет назад расправился с жукерами?

— Может, я ничем и не отличаюсь от него, — ответила Цин-чжао. — Может быть, Эндер тоже исполнял волю богов.

Ванму встала на колени рядом с Цин-чжао и, прикрывшись подолом платья, тихо заплакала.

— Умоляю вас, госпожа, не делайте этого! Вы творите зло.

Но Цин-чжао уже писала официальный рапорт Конгрессу. Он возник в ее уме сразу и целиком, ей даже не пришлось править текст, словно сами боги изложили в нем свою волю.

«Межзвездному Конгрессу. Под личиной писаки-предателя, известного как Демосфен, скрывается женщина, пребывающая сейчас на Лузитании или на пути к ней. Она обладает контролем над программой — или доступом к ней, — которая заразила все компьютеры-ансибли, следствием чего явилось отсутствие сообщений от флота и сокрытие источника распространения статей Демосфена. Единственное решение проблемы заключается в следующем: власть программы над передачами ансиблей может быть уничтожена путем отключения всех ансиблей от действующих компьютеров и последующего подключения их к новым, «чистым» компьютерам, причем все должно совершиться одновременно. На настоящий момент времени я в достаточной степени нейтрализовал программу, чтобы она позволила мне отослать данное сообщение и в дальнейшем не препятствовала вам разослать соответствующие приказы по всем обитаемым мирам. Однако никаких гарантий здесь быть не может, передачи в любой момент могут оборваться, поэтому предлагаю вам действовать как можно быстрее. Также я предлагаю вам установить определенную дату: например, ровно через сорок стандартных недель все ансибли без исключения должны быть отключены на период не менее одного стандартного дня. Все новые компьютеры-ансибли, подключенные к сети, ни в коем случае не должны ранее контактировать с каким-либо другим компьютером. Если вы немедленно перетранслируете это послание на остальные ансибли, снабдив его личным кодом, мой рапорт становится вашим приказом. Никаких дальнейших инструкций не потребуется, и влиянию Демосфена наступит конец. Если вы немедленно не примете меры, я снимаю с себя ответственность за возможные последствия».

Под рапортом Цин-чжао поставила имя своего отца и особый код, который в свое время он ей сообщил. Ее имя ничего для Конгресса не значит, зато к его мнению отнесутся с должным вниманием и уважением, а проставленный на сообщении код послужит дополнительной гарантией того, что оно будет получено всеми, кто выказывает особый интерес к докладам Хань Фэй-цзы.

Рапорт был готов, и Цин-чжао посмотрела в глаза висящему перед ней призраку. Положив левую руку на сотрясающееся от рыданий плечо Ванму и занеся правую над клавишей, служащей сигналом к началу передачи, Цин-чжао в последний раз бросила вызов программе:

— Ну что, воспрепятствуешь ты мне или нет?

Джейн ответила:

— Посмеешь ли ты убить раман, который не причинил никакого вреда ни одной живой душе, или позволишь мне жить?

Цин-чжао нажала «ввод».

Джейн склонила голову и исчезла.

Потребуется всего несколько секунд, чтобы послание было передано домашним компьютером на ближайший ансибль; оттуда оно немедленно разлетится по структурам Конгресса, раскиданным по всем Ста Мирам и колониям. Для каких-то компьютеров оно станет одним из многих и будет терпеливо дожидаться своей очереди, но кое-где личный код Хань Фэй-цзы возымеет силу, и кто-то тут же прочтет сообщение — может быть, уже читает, — поймет его неотложную важность и подготовит ответ. Если только Джейн не перехватит его.

Поэтому Цин-чжао ждала ответа. Может быть, ответ задерживался просто потому, что правители связывались друг с другом, обсуждали ее рапорт и быстро решали, как поступить. Возможно, именно поэтому дисплей ее компьютера оставался пустым, не подавая никаких сигналов об официальном уведомлении.

Дверь отворилась. Должно быть, это Му-пао с игровым компьютером.

— Положи его в углу, у северного окна, — не оборачиваясь, приказала Цин-чжао. — Может быть, он мне еще понадобится, хотя надеюсь, что нет.

— Цин-чжао…

Это был отец, а вовсе не Му-пао. Цин-чжао повернулась и немедленно опустилась на колени, чтобы выказать должное уважение и… свою гордость.

— Отец, я послала от твоего имени рапорт Конгрессу. Пока ты общался с богами, я нейтрализовала вражескую программу и отослала подробные инструкции по ее уничтожению. Сейчас жду ответа.

Она ждала похвалы отца.

— Ты это сделала? — еле выговорил он. — Не дождавшись меня? Ты связалась напрямую с Конгрессом, не испросив моего согласия?

— Ты совершал ритуал очищения, отец. Я исполнила за тебя твои обязанности.

— Но тогда… Джейн погибнет.

— Несомненно, — подтвердила Цин-чжао. — Не могу, правда, утверждать, восстановится ли тогда связь с флотом на Лузитанию. — Внезапно она обнаружила слабое место в своих рассуждениях. — Но ведь компьютеры флота также заражены этой программой! Когда связь наладится, программа сможет заново загрузиться в ансибли… Но тогда нам всего лишь придется повторить все заново, отключить ансибли и…

Отец не смотрел на нее. Его глаза были устремлены на дисплей терминала. Цин-чжао, в свою очередь, тоже обернулась.

Там высветилось сообщение от Конгресса, закрепленное официальной печатью. Оно было кратким и составлено в рубленом, казенном стиле:

Хань,

отличная работа.

Ваши предложения переданы дальше в виде официального приказа.

Связь с флотом уже восстановлена.

Помогла ли дочь в работе над сообщением от 14ФЕ.ЗА?

Если так, по медали на душу.

— Вот и все, — пробормотал отец. — Теперь они уничтожат Лузитанию, пеквениньос и этих несчастных людей.

— Если боги того пожелают, — благочестиво возразила Цин-чжао. Она была удивлена — отец показался ей мрачным и опечаленным.

Ванму подняла голову, ее лицо покраснело, на щеках дорожки слез.

— Погибнут все — и Джейн, и Демосфен, — произнесла она.

Цин-чжао схватила Ванму за плечо и притянула к себе.

— Демосфен — предатель, — процедила Цин-чжао. Но Ванму отвернулась от нее, подняв глаза на Хань Фэй-цзы. Цин-чжао тоже посмотрела на отца. — А Джейн… отец, ты же сам убедился, насколько она опасна.

— Она пыталась спасти нас, — ответил отец, — а мы отблагодарили ее тем, что запустили в действие машину, которая вскоре уничтожит ее.

Цин-чжао онемела, она потрясенно уставилась на своего отца, тогда как тот перегнулся через ее плечо, коснулся кнопки записи, затем очистил дисплей от всех сообщений.

— Джейн, — произнес он, — если ты слышишь, умоляю, прости меня.

Терминал остался безмолвным.

— Да простят меня боги, — горько сказал Хань Фэй-цзы. — Я проявил слабость, когда должен был показать силу, и дочь моя от моего имени, не ведая, сотворила великое зло. — Он содрогнулся. — Я должен… очиститься. — Это слово словно ядом обожгло его губы. — И этому очищению суждено длиться вечно, в этом я уверен.

Он отступил от компьютера, повернулся и покинул комнату. Ванму вновь расплакалась. «Глупые, бессмысленные слезы, — подумала Цин-чжао. — Это миг триумфа. Вот только Джейн украла ее у меня. И даже когда я возобладала над ней, она все равно превзошла меня. Она лишила меня отца. Его сердце отвратилось от богов, пусть даже он продолжает служить им телом».

Это было больно сознавать. Но вместе с тем ею овладела безумная радость: «Я оказалась сильнее. Я оказалась сильнее отца. Когда речь зашла о настоящем испытании, именно я встала на сторону богов, а он сломался, не выдержал, поддался. О таком я никогда и мечтать не смела. Я верное орудие в руках божьих. Кто знает, как они дальше воспользуются мной?»

Глава 12

Война Грего

— Просто чудо, что человек с его примитивным разумом вообще смог добраться до звезд.

— Отнюдь. Я как раз недавно размышлял над этим. Межзвездным перелетам люди научились у вас. Эндер говорит: пока ваше первое судно с колонистами не достигло их звездной системы, человечество не понимало физики пространств.

— Так что же нам оставалось делать — всю жизнь сидеть на родной планете из боязни научить звездным перелетам каких-то мягкотелых безволосых слизняков с четырьмя конечностями?

— Кстати, ты говорила о человеке и его примитивном разуме… Неужели, по-твоему, сейчас человечество в достаточной степени развилось?

— Несомненно.

— А я вот так не думаю. Мне кажется, они просто научились притворяться разумными.

— Весь космос заполонен их космическими кораблями. Мы что-то не заметили, чтобы вы на скорости света покоряли пространства.

— Как раса мы очень молоды. Но посмотри на нас. Потом посмотри на себя. Процесс нашей эволюции складывался примерно одинаково. Наши с тобой расы включают в себя четыре подвида. Молодняк и беспомощные личинки. Самцы и самки, не обладающие интеллектом, — в твоем случае это дроны, у нас это маленькие матери. Далее, огромное множество индивидов, проявляющих зачатки разума и способных исполнять механические работы, — наши жены и братья, твои рабочие. И наконец, высший разум — мы, деревья-отцы, и ты, Королева Улья. Мы хранилища мудрости наших рас, потому что у нас есть время на раздумья, мы умеем сравнивать. Мышление для нас — основной вид деятельности.

— Тогда как люди без конца бегают взад-вперед, словно братья и жены. Словно рабочие.

— Не просто рабочие. Их молодняк также проходит через стадию беспомощных личинок, которая, однако, длится куда дольше, чем полагают некоторые из людей. А когда приходит время размножаться, они все разом обращаются в дронов или маленьких матерей, в маленькие машинки, у которых в жизни одна цель — спариться и умереть.

— Однако они уверены, что на всех этих стадиях человек ведет себя весьма разумно и рационально.

— Самообман. Даже в лучшей стадии — в стадии индивидуумов — они никогда не способны подняться выше уровня механических работников. У кого из них есть время, чтобы накопить интеллект?

— Ни у кого.

— Они ничего не знают. Их жизнь слишком коротка, чтобы успеть прийти к глубокому пониманию чего-либо. Однако сами люди считают, что понимают всё и вся. С самого раннего детства они тешат себя мыслью, будто весь мир принадлежит им одним, на деле же выходит, что все это очередные притворства и предрассудки. С возрастом они расширяют словарный запас, который с успехом используют, чтобы выражать бессмысленные псевдознания и заставлять других воспринимать на ура собственные предрассудки. Вывод напрашивается один: как индивидуумы люди — круглые болваны.

— Тогда как коллектив…

— Как коллектив они представляют собой коллекцию болванов. Каждый, беспрестанно бегая туда-сюда, притворяется, что он самый умный, и разбрасывает по сторонам идиотские непонятные теории о том о сем. Но иногда эта масса порождает одного-двух индивидов, чьи представления немного больше соответствуют истине, нежели у их предшественников. А затем методом проб и ошибок человечество следует дальше и примерно в половине случаев все-таки добирается до правды, которая становится общим достоянием людей, так и не понявших, но зато слепо уверовавших в нее. И все повторяется, пока не выплывет следующий болван с какой-нибудь поправкой.

— Значит, ты утверждаешь, что ни один из них не обладает индивидуальным интеллектом, а когда люди объединяются в группы, то становятся еще глупее, но в то же время, заставив стольких дураков притворяться мудрецами, они все же умудряются показать такой же результат, к которому неизбежно приходит любая поистине разумная раса.

— Именно.

— Но если они такие глупые, а мы такие разумные, так почему же у нас здесь всего один Улей, да и тот живет только потому, что нас сюда принес человек? И почему по каждому техническому и научному вопросу, непонятному вам, вы сразу обращаетесь к человеку?

— Может быть, интеллект — это вовсе не то, чем кажется на первый взгляд.

— Может быть, это мы глупцы, думая, будто что-то знаем. Может быть, человек — единственный, кто способен мириться с фактом, что, по сути дела, ничто не познаваемо.


Квара пришла в дом матери последней. Ее отыскал Сеятель, пеквениньо, который помогал Эндеру в работе на полях. В комнате царило выжидающее молчание. Очевидно, Миро еще не рассказал всех подробностей случившегося. Тем не менее все, как и Квара, прекрасно знали, почему он созвал их. Причина крылась в Квиме. Эндер, должно быть, уже добрался до Квима и связался с Миро через передатчик, который был только у них двоих.

Если бы с Квимом все было в порядке, их бы не стали созывать. Просто поставили бы в известность.

Так что все догадывались о случившемся. Квара, войдя в комнату, оглядела собравшихся. Эла посмотрела на нее взглядом, полным боли. Лицо Грего было искажено яростью — как всегда, злится, самоуверенный дурак. Ольяду на вид непоколебим, искусственные глаза спокойно поблескивают. И мать. Ее лицо представляло собой кошмарную маску. Горе, как у Элы, ярость, обычно свойственная Грего, и холодная, нечеловеческая отстраненность Ольяду. «В той или иной степени нам всем по наследству передалось лицо нашей матери. Какая частица ее передалась мне? Если бы я разобралась в самой себе, что тогда сказало бы мне ее лицо?»

— Он умер от десколады, — сказал Миро. — Сегодня утром. Эндрю только что прибыл на место.

— Не произноси при мне этого имени, — глухо сказала Новинья.

— Он умер как мученик, — продолжал Миро. — Он погиб так, как мог только желать.

Новинья неловко поднялась с кресла — в первый раз Квара поняла, что мать стареет. Она неуверенными шажками подошла к Миро, чуть не наткнувшись на него, затем размахнулась и со всей силы ударила его по лицу.

Все были буквально ошарашены. Взрослая женщина избивает беспомощного калеку — уже само по себе достаточно жуткое зрелище, но когда на Миро — человека, который долгие годы был опорой и надеждой всей семьи, — подняла руку собственная мать, реакция последовала незамедлительно. Эла и Грего вскочили со стульев, оттащили Новинью от Миро и силой усадили обратно в кресло.

— Что ты делаешь?! — закричала на нее Эла. — Избив Миро, Квима не вернешь!

— Это все он и этот камень у него в ухе! — в ответ заорала их мать. Она снова рванулась к Миро; несмотря на кажущуюся слабость Новиньи, они с трудом удержали ее на месте. — Да что ты знаешь о том, как хотят умереть другие?!

Квара невольно восхитилась достоинством, с каким Миро перенес унижение: такое впечатление, словно ничего не произошло, только его щека ярко горела от пощечины.

— Зато я знаю, смерть не самое худшее, что может поджидать нас в этом мире, — ответил он.

— Убирайся из моего дома, — сказала Новинья.

Миро встал.

— Ты не его жалеешь, — горько произнес он. — Ведь ты его даже не знала.

— Не смей так говорить со мной!

— Если бы ты любила его, то не стала бы отговаривать его от поездки, — продолжал Миро. Голос его звучал тихо и приглушенно, поэтому отдельные слова трудно было понять. В комнате снова воцарилась тишина. Все напряженно прислушивались к нему, даже мать. На лице ее застыло страдание, ибо речь его была ужасной. — Но ты не любишь его. Ты не знаешь, что такое любить людей. Ты умеешь разве что владеть ими. Но люди никогда не поступают так, как ты желаешь, мама, и поэтому тебе кажется, что тебя все предают. Время от времени кто-то умирает, и ты всякий раз чувствуешь себя обманутой. Но, мама, на деле обманываешь-то ты. Ведь ты используешь нашу любовь к тебе, чтобы потом повелевать нами, чтобы установить над нами контроль.

— Миро, — попыталась остановить его Эла.

Квара узнала этот тон. Они опять вернулись в детство, и Эла сейчас пыталась урезонить Миро, убедить его не судить так строго. Квара помнила, как однажды Эла успокаивала его, когда отец избил мать. Миро тогда заявил: «Я убью его. Этой ночи ему не пережить». Сейчас повторилось то же самое. Миро наговорил матери много жестоких и злых слов — слов, способных убить. Только теперь Эла не сумела остановить его вовремя, они уже были произнесены. Их яд вливался в Новинью и сейчас делал свое дело, нащупывая путь к ее сердцу, чтобы спалить его дотла.

— Ты слышал, что сказала мать? — вмешался Грего. — Пошел отсюда вон!

— Я ухожу, — склонил голову Миро. — Но я не сказал ничего, кроме правды.

Грего подлетел к Миро, схватил его за плечи, развернул и потащил в сторону двери.

— Ты не принадлежишь к нашей семье! — кричал Грего. — Ты не имеешь права ничего здесь говорить!

Квара вклинилась между ними, отталкивая Грего:

— Если уж Миро не заслужил права говорить в этой семье, значит мы вообще не семья!

— Ну вот, ты наконец сказала это, — пробормотал себе под нос Ольяду.

— Прочь с дороги! — яростно предупредил Грего.

Квара и раньше не раз выслушивала от него всяческие угрозы, иногда по нескольку раз на дню. Но сейчас она очутилась лицом к лицу с ним, его дыхание обдавало ее, и она поняла: сейчас он неуправляем. Новость о смерти Квима стала жестоким ударом для него. Вполне возможно, сейчас он несколько не в своем уме.

— Я не буду тебе мешать, — спокойно заявила Квара. — Давай действуй. Ударь женщину, сбей ее с ног. Вышвырни за порог калеку. Это в твоем стиле, Грего. Тебе с самого рождения судьбою был дан дар разрушения. Мне стыдно, что я, как и ты, человек, не говоря уж о том, что мы когда-то принадлежали к одной семье.

Только когда последние слова слетели с ее губ, она осознала, что на этот раз зашла слишком далеко. Грего был вне себя. Долгие годы они противостояли друг другу, но на этот раз суждено было пролиться крови. Его лицо было ужасно.

Но он не ударил ее. Он отпустил Миро, обогнул Квару и, встав в дверном проеме, уперся руками в косяк. Мускулы на его руках вздулись, словно он хотел разрушить весь дом. Или, может быть, наоборот, он цеплялся за стены, надеясь, что те поддержат его.

— Я не позволю тебе разъярить меня, Квара, — прошептал он. — Я-то знаю, кто мне истинный враг.

И он скрылся в сгустившихся сумерках.

Мгновение спустя за ним последовал Миро.

Эла также направилась к двери.

— Какой бы ложью ты ни тешила себя, мама, наша семья распалась сегодня не из-за Эндера и не из-за кого-то еще. Ты повинна в этом, — сказала она и ушла.

Ольяду покинул дом, не произнеся ни слова. Квара еле сдержалась, когда он проходил мимо. Ей захотелось ударить его, лишь бы он сказал хоть что-нибудь. «Все ли ты записал своими компьютерными глазами, Ольяду? Небось теперь эти картинки навсегда останутся у тебя в мозгу. Но не задирай нос. Может быть, мой мозг — всего лишь мешанина из живых тканей, но эта замечательная ночка, уже вошедшая в историю семьи Рибейра, навсегда отпечатается у меня в памяти, я буду помнить мельчайшие подробности».

Новинья подняла глаза на Квару. По ее щекам катились слезы. Квара даже не помнила, когда мать в последний раз плакала.

— Значит, у меня осталась ты одна, — произнесла Новинья.

— Я? — с нарочитым удивлением произнесла Квара. — Ты что, не помнишь, ты же мне отрезала доступ к лабораториям? Ты лишила меня дела моей жизни. Не тешь себя надеждой, что я осталась твоим другом.

Квара развернулась к матери спиной и, хлопнув дверью, покинула дом. Она вдохнула полной грудью ночной воздух и почувствовала воодушевление. Удовлетворение. «Пускай теперь старая ведьма поразмыслит немного наедине. Посмотрим, как ей понравится быть покинутой всеми, мне-то она устроила практически то же самое».

Только спустя минут пять, когда Квара уже подходила к воротам, когда удовлетворение после нанесенного ответного удара несколько поутихло, только тогда она поняла, что натворила. Что все они натворили. Они бросили мать. Оставили ее в полном одиночестве, будто она лишилась не только Квима, а всей своей семьи разом. Ужасная участь, и мать ее не заслужила.

Квара мгновенно развернулась и бросилась назад. Она вбежала в дом и огляделась. В эту секунду дверь одной из внутренних комнат отворилась и оттуда вышла Эла, тоже вернувшаяся и осматривавшая дом.

— Ее нигде нет, — сказала Эла.

— Nossa Senhora, — прошептала Квара. — Я наговорила ей столько ужасных вещей.

— Как и все мы.

— Она нуждалась в нас. Квим погиб, а все, на что мы оказались способны…

— Но когда она ударила Миро…

К своему удивлению, Квара разрыдалась и кинулась на шею сестре. «Стало быть, я все еще маленькая девочка? Да, я так и не повзрослела, все мы дети, и только Эла по-прежнему умеет утешить нас».

— Эла, неужели нас связывал только Квим? Неужели нашей семье суждено распасться теперь, когда его не стало?

— Не знаю, — горько произнесла Эла.

— Что же нам делать?

Ни слова не произнеся в ответ, Эла взяла ее за руку и вывела из дому. Квара спросила, куда они идут, но Эла не ответила, лишь крепче сжала ее руку и продолжала вести за собой. Квара охотно подчинилась, поскольку сама она не представляла, что делать дальше; ей казалось, что все должно идти как идет, а она просто последует за Элой. Сначала ей пришло в голову, что Эла ищет мать, но нет — они, не останавливаясь, миновали лаборатории. Квара была немало удивлена, когда они наконец пришли на место.

Они стояли перед гробницей, которую в центре города возвели жители Лузитании. Перед гробницей Густо и Сиды, их дедушки и бабушки, ксенобиологов, которые первыми открыли способ справиться с вирусом десколады и таким образом спасли человеческое поселение на Лузитании. Но, даже найдя лекарство, не позволившее десколаде и дальше убивать людей, сами они умерли — их болезнь зашла слишком далеко, чтобы открытое ими средство спасло их.

Люди восхищались ими, боготворили, поэтому и построили гробницу. Их нарекли ос Венерадос — Почитаемые, Уважаемые — еще до того, как Церковь канонизировала их. И теперь, когда до официального признания Густо и Сиды святыми оставалось совсем недолго, уже было дано разрешение молиться им.

Вот потому-то и удивилась Квара, потому-то и пришла сюда Эла. Эла опустилась перед гробницей на колени, и Квара, которая никогда не отличалась особой религиозностью, встала рядом с сестрой.

— Дедушка, бабушка, помолитесь Богу за нас. Помолитесь за спасение души брата нашего Эстеву. Помолитесь за наши души. Испросите у Христа прощения нам.

Квару до глубины души потрясла молитва.

— Уберегите дочь свою, матерь нашу, защитите ее от… от печали и гнева и скажите ей, что мы любим ее, что вы любите ее и что… Бог любит ее. А если это не так, попросите Бога, чтобы Он полюбил ее и не позволил совершить необдуманное.

Квара никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так молился. Молитвы всегда заучивались наизусть или были записаны на бумаге. «Это же бессвязный поток слов. Но ведь и ос Венерадос не похожи на остальных святых и благодетелей. Они приходятся нам бабушкой и дедушкой, пусть даже мы никогда в жизни их не видели».

— Скажите Богу, мы уже достаточно натерпелись, — продолжала Эла. — Мы должны распутать этот клубок. Свинксы начали убивать людей. Этот флот, который должен уничтожить нас… Десколада, которая все время старается умертвить нас… Члены нашей семьи ненавидят друг друга. Бабушка, дедушка, помогите нам справиться со всем этим, а если вы не знаете, что нам надо делать, то попросите Бога, чтобы он научил нас, потому что дальше так продолжаться не может.

На мгновение воцарилась тишина. Эла и Квара тяжело дышали.

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, — произнесла Эла. — Amen[147].

— Amen, — одними губами повторила за ней Квара.

Затем Эла обняла сестру, и они расплакались. Ночь густым покровом укрыла их.


Валентина была крайне удивлена, обнаружив, что на собрании, созванном по поводу чрезвычайного положения, присутствуют только мэр и епископ. Но она-то тогда здесь при чем? Она не избиратель, не представитель власти.

Мэр Ковано Зулжезу любезно предложил ей стул. Обстановка в личном кабинете епископа выглядела весьма элегантной и приятной для глаз, но все стулья были специально сделаны так, чтобы причинить или боль, или неудобство. Узкое сиденье не позволяло расслабиться, приходилось сидеть на стуле прямо, как палка, с трудом умещаясь на нем. И спинка составляла с сиденьем точно прямой угол, никоим образом не пытаясь повторить формы человеческого тела. Кроме того, спинка была настолько высокой, что словно давила на затылок, заставляя наклонять голову. Просидев на таком стуле некоторое время, волей-неволей приходилось нагибаться вперед и упираться руками в колени в поисках опоры.

«Может быть, в этом и кроется смысл, — подумала Валентина. — Стулья специально сделаны так, чтобы заставить тебя склониться перед Богом».

А может, причина лежала куда глубже. Стулья заставляли посетителя почувствовать неудобство и задуматься об иной, бесплотной жизни. Умерщвляй плоть свою, дабы вознестись духом.

— Вы, я вижу, немного смущены, — заметил епископ Перегрино.

— Я могу понять, почему потребовалось это чрезвычайное собрание и почему вы решили обсудить положение дел вдвоем, — ответила Валентина. — Вот только зачем вам понадобилась я? Вести протокол?

— Какое смирение! — улыбнулся Перегрино. — Мы просто читали твои труды, дочь моя, и проявили бы огромную глупость, не обратившись к тебе за советом в столь трудные времена.

— Мудр будет мой совет или глуп — не знаю. Чем смогу — помогу, — сказала Валентина. — Но на вашем месте я бы на многое не рассчитывала.

Здесь мэр Ковано решил прервать разгоревшуюся дискуссию и обратиться к основной теме собрания.

— Накопилось множество насущных проблем, — начал он, — но у нас не будет возможности разрешить их, если мы не справимся с самой неотложной. Прошлой ночью в доме семьи Рибейра произошла небольшая ссора…

— Ну почему лучшие умы нашей колонии обязательно должны быть обращены к самому несговорчивому и неспокойному семейству? — горестно пробормотал епископ.

— Вы не совсем правы, епископ Перегрино, — ответила ему Валентина. — Они отнюдь не самая беспокойная семья в поселке. Просто их внутрисемейные раздоры производят наибольшее волнение на поверхности общественной жизни. В остальных семействах также случаются бури, и куда более сильные, только вы не замечаете этого, потому что они не отражаются на Милагре.

Епископ с глубокомысленным видом кивнул, но, как почему-то показалось Валентине, его несколько задело, что она поймала его на столь очевидной ошибке. Хотя, насколько она могла предвидеть, эта «ошибка» могла многим выйти боком. Если епископ и мэр вдруг сочтут семью Рибейра более беспокойной, чем есть на самом деле, они могут утратить веру в Элу, Миро, Новинью — в общем, во всех тех, в ком Лузитания больше всего нуждается, чтобы благополучно выбраться из надвигающегося кризиса. Вскоре каждый человек будет на счету. Может понадобиться помощь даже Грего и Квары, наиболее несдержанных и незрелых отпрысков семьи Рибейра. Квим уже потерян, а ведь он, пожалуй, был лучшим из них. Глупо было бы лишиться поддержки и всех остальных, однако, раз уж администрация колонии начала относиться к семейству Рибейра как к некоему коллективу, вскоре начнут сомневаться и в каждом по отдельности.

— Прошлой ночью, — продолжал мэр Ковано, — семья рассорилась, и, насколько нам известно, почти никто из них друг с другом не разговаривает. Я долго пытался отыскать Новинью, но только недавно узнал, что она нашла убежище у Детей Разума Христова и отказывается с кем-либо встречаться. Эла сообщила мне, что ее мать запечатала в лаборатории ксенобиологов все файлы с информацией, поэтому сегодня утром исследовательская работа встала намертво. И хотите верьте, хотите нет, вместе с Элой была Квара. Миро бродит где-то за периметром. Ольяду находится дома, но, как сказала его жена, он отключил глаза — таким образом он отстраняется от жизни.

— Из ваших слов, — сказал Перегрино, — у меня сложилось впечатление, что они очень тяжело перенесли смерть отца Эстеву. Я должен навестить их и попытаться помочь.

— Эти проявления горя и скорби абсолютно естественны, — покачал головой Ковано, — и я бы не стал созывать собрание, если бы на этом все и закончилось. Как вы уже заметили, ваше святейшество, вы в качестве духовного наставника без труда справились бы с ситуацией, и мое вмешательство не потребовалось бы.

— Грего, — догадалась Валентина, припомнив, чье имя не назвал Ковано.

— Вот именно, — подтвердил Ковано ее догадку. — После беседы с членами семьи он направился прямиком в бар — по сути дела, до утра он успел посетить несколько заведений подобного рода — и поведал каждому полупьяному параноику на Лузитании, которых у нас, надо сказать, хватает, что свинксы жестоко расправились с отцом Эстеву.

— Que Deus nos abençoe[148], — прошептал епископ Перегрино.

— В одном из баров даже возникло некоторое волнение, — констатировал Ковано. — Стекла выбиты, все стулья переломаны, двое человек оказались в больнице.

— Начало погромов? — уточнил епископ.

— Да нет. Просто выражение гнева.

— И они таким образом освободились от него?

— Надеюсь, — пожал плечами Ковано. — Но брожение прекратилось, только когда взошло солнце. И когда прибыл констебль.

— Констебль? — переспросила Валентина. — У вас всего один констебль?

— Он возглавляет добровольные полицейские силы, — пояснил Ковано. — И вместе с тем добровольную пожарную бригаду. Смена по два часа. Кое-кого пришлось разбудить, но мы собрали человек двадцать, чтобы утихомирить толпу. Всего дружина насчитывает пятьдесят членов, дежурят обычно по четыре человека: ночами прогуливаются по улицам и травят анекдоты. Но кое-кто из незанятых членов дружины этой ночью принимал участие в разгроме бара.

— Вы хотите сказать, в случае возникновения каких-либо осложнений на полицейские силы полагаться не стоит?

— Прошлой ночью они великолепно проявили себя, — возразил Ковано. — Во всяком случае, те, кто находился при исполнении.

— Однако если поднимется настоящий бунт, им его будет не сдержать, — сделала вывод Валентина.

— Прошлой ночью все благополучно уладилось, — сказал епископ Перегрино. — Первое потрясение уже позади, а к следующей ночи их гнев спадет.

— Напротив, — заявила Валентина. — Сегодня ночью весть о смерти Квима распространится по всей колонии. Все от мала до велика узнают о ней, и гнев вспыхнет с новой силой.

— Возможно, — согласился мэр Ковано. — Но сейчас меня больше заботит день завтрашний. Завтра Эндрю привезет тело в Милагре. Особой популярностью отец Эстеву в народе не пользовался — он не шлялся с парнями по барам, — но был своего рода духовным символом. Теперь он стал мучеником. Он никогда не мог похвастаться избытком учеников, жаждущих следовать в жизни его примеру, но отомстить за него захотят многие.

— Значит, похороны должны быть как можно проще, и мы постараемся ограничить число присутствующих, — заключил епископ.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением покачал головой Ковано. — Может быть, нам следует поступить как раз наоборот. Людям сейчас нужны пышные похороны, чтобы они могли выразить свою скорбь и покончить с печалью и гневом раз и навсегда.

— Забудьте о похоронах, — перебила их Валентина. — Главная проблема — сегодняшняя ночь.

— Почему? — удивился Ковано. — Первое потрясение от известия о смерти отца Эстеву уже пройдет. Тело привезут только завтра. Что может случиться сегодня ночью?

— Сегодня ночью вы должны закрыть все бары. Чтобы никакого алкоголя. Арестуйте Грего и посадите за решетку, освободите его после похорон. На закате объявите об учреждении комендантского часа и расставьте по всему городу полицейских. Улицы Милагре нужно патрулировать всю ночь, группы по четыре человека следует вооружить дубинками и прочим оружием, положенным по штату.

— У наших полицейских нет штатного оружия.

— Тогда выдайте его. Даже не обязательно заряжать оружие; пистолеты или винтовки просто должны находиться при них. Резиновая дубинка — не что иное, как приглашение помериться с властями силой, потому что ты всегда сможешь убежать. Пистолет же пробуждает уважение.

— Мне кажется, эти меры несколько экстремальны в данной ситуации, — поморщился епископ Перегрино. — Комендантский час! А ночные смены как же?

— Отменить, за исключением жизненно необходимых.

— Валентина, простите меня, — сказал мэр Ковано, — но, отреагировав таким образом, мы можем сами спровоцировать беспорядки. По-моему, мы делаем из мухи слона.

— Насколько я понимаю, вы никогда не сталкивались с мятежами?

— Вчера ночью был первый и единственный случай, — ответил мэр.

— Милагре — городишко очень маленький, — пояснил епископ Перегрино. — Всего населения тысяч пятнадцать. Нас никогда не хватит на настоящий мятеж — это привилегия больших городов и перенаселенных планет.

— Здесь дело не в количестве населения, — поправила его Валентина, — здесь начинают действовать факторы плотности проживания и общественных страхов. Ваши пятнадцать тысяч человек ютятся на клочке земли, по площади вряд ли превышающем центр самого перенаселенного города. Вокруг Милагре возведена изгородь — намеренно возведена, потому что снаружи живут существа, чуждые людям и считающие, будто этот мир принадлежит им одним. А вокруг раскинулись бескрайние прерии, которые могли бы быть доступны людям, если бы свинксы не отказались дать позволение на их использование. В свое время ваш городок изрядно потрепала эпидемия десколады, а сейчас вы начисто отрезаны от всего человечества, и вот-вот, в самом ближайшем будущем, вам на голову должен свалиться флот, цель которого — покарать вас всех как мятежников. По мнению живущих в Милагре людей, в этом, во всем этом, виновны свинксы. Прошлой ночью население узнало о том, что свинксы снова начали убивать людей, несмотря на данную ими торжественную клятву никогда не приносить вреда человеку. Не сомневаюсь, Грего весьма красочно расписал своим дружкам вероломство коварных свинксов — у мальчишки очень неплохо подвешен язык, — поэтому-то завсегдатаи баров и отреагировали насилием. Уверяю вас, если не принять необходимых мер, сегодняшняя ночь может стать куда хуже.

— Если мы примем предложенные вами меры, сторонники Грего сочтут, будто мы запаниковали, — заметил епископ Перегрино.

— Напротив, они сочтут, что вы контролируете ситуацию. А благоразумные люди будут вам только благодарны. И вы вернете доверие общественности.

— Не знаю, — сказал мэр Ковано. — Ни одному мэру до меня не приходилось совершать ничего подобного.

— Ни у одного мэра до вас не возникало нужды в подобных действиях.

— Люди скажут, я воспользовался предлогом, чтобы установить свою диктатуру.

— Может быть, — пожала плечами Валентина.

— В жизни никто не поверит, что действительно мог случиться настоящий мятеж.

— Ну проиграете вы на следующих выборах, — ответила Валентина. — Что с того?

Перегрино громко расхохотался.

— Ответ типичного церковника, — восхитился он.

— Я не против проиграть на выборах, лишь бы сейчас не ошибиться, — гордо заявил Ковано, правда в голосе все-таки прозвучали нотки сомнения.

— Вы просто-напросто не знаете, что предпринять, — сказала Валентина.

— Ну, вы же не можете дать стопроцентной гарантии, что сегодня вечером разразится мятеж, — отреагировал Ковано.

— Могу, — сказала Валентина. — И обещаю: если вы сейчас не возьмете власть в свои руки и не устраните всякую возможность брожения в народе сегодня ночью, вам придется очень худо. Проиграть следующие выборы — не самое страшное из того, что вас ждет.

— С начала разговора вы сильно изменились, Валентина, — снова усмехнулся епископ. — Помнится, вы предупреждали нас, чтобы мы на многое не надеялись.

— Если вы считаете, что я перестраховываюсь, предложите другой выход из положения.

— Сегодня вечером я назначу службу в память об отце Эстеву и чтение молитв о мире и покое.

— Очень разумное решение, — съязвила Валентина. — В церкви соберутся как раз те, кто и так не станет участвовать в мятеже.

— Вы просто не понимаете, какое место в жизни людей Лузитании занимает вера, — напыщенно возвестил Перегрино.

— А вы никак не можете уразуметь, насколько разрушающими могут быть чувства страха и гнева и как быстро человек забывает о всякой религии, цивилизованности и гуманности, когда оказывается в беснующейся толпе.

— Сегодня ночью будет дежурить вся полицейская дружина, — наконец решил мэр Ковано. — Половина ее будет патрулировать улицы от заката до рассвета. Но закрывать бары и объявлять комендантский час я не стану. Я хочу, чтобы все было как прежде — во всяком случае, насколько это возможно. Если мы начнем менять заведенный порядок, закрывать все подряд, мы просто дадим толпе дополнительные поводы для страха и гнева.

— Вы всего лишь продемонстрируете, что власти контролируют положение дел, — вздохнула Валентина. — Вы примете меры, которые полностью соответствуют ужасным чувствам, обуревающим сейчас всех горожан. Они убедятся, что кто-то хоть что-то делает.

— Вы действительно очень мудры, — примиряюще сказал епископ Перегрино, — и это был бы лучший совет, живи мы в городе побольше и на планете менее преданной христианской вере. Но мы живем в маленьком городишке, и наши люди очень благочестивы. Нет нужды запугивать их. На настоящий момент они больше нуждаются в поддержке и утешении, а не в комендантском часе, оружии и круглосуточных патрулях.

— Решать вам, — развела руками Валентина. — Я, как и обещала, помогла, чем смогла.

— И мы очень благодарны вам за совет. Можете не сомневаться, сегодня ночью я буду настороже, — попытался утешить ее Ковано.

— Благодарю, что пригласили меня, — кивнула на прощание Валентина. — Но, как вы могли убедиться — и я вас предупреждала, — это ни к чему не привело.

Она поднялась со стула, тело онемело от долгого сидения в неудобной позе. Она так и не склонила головы. Не стала наклоняться и сейчас, когда епископ протянул ей руку для поцелуя. Вместо того она крепко пожала ее, а затем пожала руку мэру Ковано. Как равный — равному. Как чужой человек — чужому.

Валентина быстрым шагом покинула кабинет, внутри у нее все кипело и бурлило. Она предупредила их и дала совет, что следует делать. Но, подобно большинству людей, стоящих у власти и еще ни разу не сталкивавшихся с настоящим кризисом, они не поверили, что сегодня вечером может случиться нечто из ряда вон выходящее — все должно быть как прежде. Человек верит только в то, с чем ему уже довелось столкнуться ранее. После событий, которые обещает близящаяся ночь, мэр Ковано наконец уверует в пользу комендантского часа и жесткого контроля во времена потрясений. Но будет слишком поздно. К тому времени они будут подсчитывать потери.

Сколько еще могил будет вырыто рядом с могилой Квима? И кому суждено опуститься в них?

Хотя Валентина, чужая в этом городе, была знакома с немногими, она все же не могла принять будущие беспорядки как нечто неотвратимое. Оставалось последнее. Она поговорит с Грего. Попытается убедить его в серьезности происходящего. Если сегодня ночью он будет ходить из бара в бар и успокаивать людей, призывать их к спокойствию, тогда беспорядков можно избежать. Сейчас лишь в его власти остановить толпу. Люди знают его. Он приходится Квиму братом. Он тот самый человек, чьи слова воспламенили их прошлой ночью. Кое-кто послушается его речей, и мятеж не вспыхнет, гнев людей угаснет. Непременно надо отыскать Грего.

Если бы только Эндер был здесь! Она всего-навсего историк; он же действительно вел людей в сражение. Пусть не взрослых, а мальчишек и девчонок. Но вел их в настоящий бой. Он бы знал, что делать. «Почему же его нет рядом? Почему именно на мою долю выпало справляться с грядущей опасностью? Я не гожусь для насилия, не способна на противостояние. И никогда не могла переступить через себя». Вот почему на свет появился Эндер, Третий, ребенок, родившийся по требованию правительства в век, когда семье не позволялось иметь больше двоих детей под страхом наказания. Эндер родился потому, что Питер оказался слишком злобным и коварным, а она, Валентина, — слишком мягкой.

Эндер убедил бы мэра и епископа в разумности предложенных ею действий. А если бы и у него не получилось, он бы сам отправился в город и успокоил людей. Он бы взял контроль над ситуацией в свои руки.

Но несмотря на то что она так сожалела об отсутствии Эндера, какой-то частью разума Валентина понимала, что, в принципе, даже он не сумел бы остановить взбесившуюся толпу, которая соберется сегодня вечером. Может быть, даже того, что предложила она, было бы недостаточно для благополучного разрешения конфликта. В своих рекомендациях она основывалась на том, что видела на различных планетах и о чем читала на протяжении трех тысяч лет. В действительности огонек, вспыхнувший вчера, сегодня способен обернуться буйным пламенем. Только сейчас она стала понимать, что все может оказаться куда хуже, чем она предполагала. Народ Лузитании слишком долго жил в страхе перед соседствующей с ним инопланетной расой. Другие человеческие колонии по прибытии на место немедленно начинали расти, осваивать планету, и через несколько поколений весь мир принадлежал людям. Человек Лузитании до сих пор живет в тесной клетке, словно в зоопарке, и через решетки на него таращатся свиноподобные рыла чуждых тварей. Даже представить себе невозможно, что сейчас творится в душах этих людей. И скорее всего, так или иначе сегодня вечером их чувства прорвутся наружу. За один-единственный день с этим не справишься.

Гибель Либо и Пипо, случившаяся много лет назад, сама по себе была ужасна. Но те люди были учеными, работающими среди свинксов. С таким же успехом они могли погибнуть в авиакатастрофе или при взрыве космического корабля. Профессиональный риск. Если на борту потерпевшего крушение судна находятся исключительно члены экипажа, люди не так скорбят по ним — ведь команде за то и платят деньги, что она рискует жизнью. Но когда погибают гражданские лица, тут-то и прорываются наружу страх и ярость. И по мнению колонистов Лузитании, Квим явился как раз такой невинной жертвой.

Более того, он был святым человеком, миссионером, пытавшимся донести понятия любви и братства до этих неблагодарных полузверей, не заслуживающих такого обращения. И они убили его. Это не просто зверство, жестокость, нет, это самое настоящее святотатство.

Люди Лузитании действительно очень набожны и благочестивы — тут епископ Перегрино не ошибся. Только он забыл, каким образом набожные прихожане реагируют на обиды, нанесенные их святыням. «Перегрино или плохо знаком с историей христианства, — подумала Валентина, — или вообще считает, что с подобными настроениями было покончено еще во времена Крестовых походов. Если Церковь является центром общественной жизни на Лузитании и люди настолько преданы своим пастырям, с чего Перегрино взял, что скорбь по убитому священнику может быть утолена какой-то погребальной службой? А уверенность епископа в том, что гибель Квима сравнима с обычной смертью, только добавит людям злости». Епископ своей службой только усложнит положение дел, отнюдь не решив проблему.

Валентина все еще искала Грего, когда услышала бой колокола. Призыв к молитве. Однако время вечерней службы еще не наступило; должно быть, люди сейчас недоуменно прислушиваются к звону, ничего не понимая. Почему звонит колокол? И вдруг вспоминают — как же, ведь погиб Квим. Отец Эстеву зверски убит свинксами. О да, Перегрино, какая замечательная мысль — позвонить в церковный колокол! Все сразу поймут, как все спокойно и насколько все в норме!

О Господи, спаси и сохрани нас от всяческих мудрецов!


Миро лежал, свернувшись в клубок, среди корней Человека. Он мало спал прошлой ночью, практически вообще не спал. Сейчас он отдыхал, а вокруг суетились пеквениньос, по стволам Человека и Корнероя палочки выбивали бойкий ритм. Миро слышал разговоры, большей частью даже понимал их, несмотря на то что сам еще не научился бегло общаться на языке отцов. Братья же и не пытались скрыть от него суть своих бесед. Ведь он как-никак был Миро. Они доверяли ему. Поэтому ничего плохого не случится, если он поймет, насколько они сердиты и напуганы.

Дерево-отец по имени Воитель убило человека. И не какого-то там постороннего — Воитель и его племя убили отца Эстеву, наиболее почитаемого свинксами человека после самого Говорящего от Имени Мертвых. Невозможно, непредставимо. Что теперь делать? Они пообещали Говорящему больше не воевать друг с другом, но как еще им наказать племя Воителя, чтобы показать людям, что пеквениньос осуждают жестокое деяние Воителя и отрекаются от его потомков? Единственным ответом была война: братья каждого племени должны напасть на лес Воителя и срубить все деревья, за исключением только тех, которые протестовали против убийства священника.

А их материнское дерево? По этому поводу возник наиболее ожесточенный спор: то ли достаточно убить всех братьев и сровнять с землей деревья из леса Воителя, то ли срубить и материнское древо, чтобы ни одно семя Воителя больше не пустило корни в этом мире. Самого Воителя они оставят напоследок — позволят ему прожить некоторое время, чтобы он стал свидетелем уничтожения собственного племени, а потом сожгут дотла. Сожжение являлось самой ужасной казнью, первый раз за долгое время в лесу запылает пожар.

Миро слышал все это. Ему хотелось вставить свое слово, сказать им: «Теперь-то что толку?» Но он знал: пеквениньос сейчас ничто не остановит. Они слишком разозлились. Они скорбели о Квиме, но по большей части злились, потому что на них несмываемым пятном пал позор. Нарушив условия договора, Воитель опозорил всех до единого. Никогда больше люди не поверят пеквениньос, если только племя Воителя и сам он не будут стерты с лица земли.

Решение было вынесено. Завтра утром братья выступят в поход на лес Воителя. Долгие-долгие дни они будут собираться возле него, потому что все деревья мира примут участие в расправе. И когда наконец все будут готовы, когда лес Воителя будет со всех сторон окружен, вот тогда они и расправятся с ним — никто потом даже не догадается, что на этой равнине когда-то высился лес.

И люди увидят это. Спутники покажут им, как пеквениньос поступают с клятвопреступниками и трусливыми убийцами. И тогда люди снова станут верить пеквениньос. И сами свинксы смогут без стыда смотреть в глаза людям.

Постепенно до Миро дошло: братья не просто так позволяют ему услышать эти разговоры и бурные обсуждения. Они делают это специально — он, Миро, должен услышать их и понять их намерения. «Они ожидают от меня, что я донесу эту весть до города. Они думают, я объясню людям Лузитании, каким образом пеквениньос намереваются наказать палачей Квима. Вот только неужели они не понимают, что я теперь здесь чужой? Кто будет меня слушать там, в Милагре, — меня, покалеченного мальчишку, пришельца из прошлого, который еле-еле говорит и слов которого даже не разобрать толком? Я не имею влияния на других людей. Я даже с собственным телом и то не могу справиться».

Однако это его долг. Миро медленно встал, выкарабкиваясь из-под укрывших его корней Человека. Надо попробовать. Он пойдет к епископу Перегрино и расскажет ему, как собираются поступить пеквениньос. Епископ Перегрино распространит эту весть, и, узнав, что в отместку за жизнь одного человека будут убиты тысячи невинных младенцев-пеквениньос, люди разом почувствуют себя лучше.

Но что им малыши-пеквениньос? Какие-то черви, копошащиеся в стволе материнского древа. Этим людям никогда не понять, что между массовым убийством малышей-пеквениньос и избиением младенцев, которую учинил царь Ирод, прознав о рождении Иисуса, разница не так уж велика. Они настаивают на справедливости. А что значит по сравнению со смертью Квима поголовное уничтожение какого-то жалкого племени пеквениньос?


Грего.

«Я стою посреди поросшей травой площади, вокруг меня собралась огромная толпа, каждый человек соединен со мной прочной невидимой нитью, моя воля — их воля, мои губы произносят их слова, их сердца бьются в ритме с моим. Я никогда не ощущал ничего подобного, не жил такой жизнью, не был частью такого огромного скопления людей, нет, не частью, а мозгом, центром, во мне заключены все они, десятки, сотни. Мой гнев — их гнев, их руки — мои руки, их глаза видят только то, что показываю им я».

Настоящая музыка, ритм лозунгов: призыв — ответ, призыв — ответ…

— Епископ говорит, мы должны просить справедливости Господней, но удовлетворит ли нас это?

— Нет!

— Пеквениньос говорят, они уничтожат лес, который убил моего брата, но верим ли мы им?

— Нет!

«Они подхватывают мою мысль; когда я замолкаю, чтобы перевести дыхание, они кричат за меня, поэтому мой голос продолжает звучать, вырываясь из глоток пятисот мужчин и женщин. Епископ пришел ко мне, исполненный умиротворения, благочестия и терпения. Приходил ко мне и мэр, предупреждал о полиции, беспорядках, намекал на тюрьму. Заглянула Валентина, стремилась поразить меня остротой своего ума, говорила об ответственности. Все они догадываются о моей силе — силе, о существовании которой я раньше не подозревал, о власти, которую я начал ощущать, только когда перестал повиноваться им и в конце концов обратился к людям, раскрыв свое сердце. Правда — вот источник моей силы и власти. Я перестал обманывать людей и подарил им истину, и смотрите же, кем я стал, кем стали мы, сплоченные воедино».

— Если кто и имеет право наказать свинью за то, что она убила Квима, так это только мы. За человеческую жизнь будут мстить человеческие же руки! Пеквениньос утверждают, будто убийцам вынесен смертный приговор, — но мы одни имеем право назначать палача! Мы своими глазами должны убедиться в том, что приговор приведен в исполнение!

— Да! Да!

— Они сидели и смотрели, как мой брат умирал, корчась в агонии, пожираемый десколадой! Они спокойно смотрели, как его тело пожирает адский огонь! Теперь мы сожжем их лес!

— Сжечь их! Огонь! Огонь!

«Вот! Они зажигают спички, выдирают клочки травы и поджигают их. Пламя! Все вместе мы запалим погребальный костер!»

— Завтра мы отправляемся в карательный поход…

— Сегодня! Сейчас!

— Завтра; мы не можем идти ночью, кроме того, надо запастись водой, продуктами…

— Сейчас! Сегодня же! Сжечь их всех!

— Говорю вам, за одну ночь туда не добраться, это в сотнях километров от Милагре, несколько дней пути…

— Прямо за забором найдутся свинксы!

— Но это ведь не они убили Квима…

— Все они убийцы, маленькие ублюдки!

— Они убили Либо!

— Они убили Пипо и Либо!

— Все как один убийцы!

— Сегодня же поджарим их!

— Всех спалим!

— Лузитания — наш мир, не отдадим его каким-то тварям!

«Они что, обезумели? Неужели они считают, что я позволю им убить местных свинксов — они же нам ничего плохого не сделали!»

— Это дело рук Воителя! Воителя и его лес мы накажем!

— Проучить их!

— Бей свинксов!

— Пали!

— Огонь!

Тишина, словно все замерло. Затишье. Представившаяся возможность.

«Думай, подбирай правильные слова. Придумай что-нибудь, чтобы отвлечь их, вернуть, ведь они ускользают от меня. Они — часть моего тела, часть моей души, но сейчас они отрекаются от меня. Один болезненный спазм — и я потеряю контроль, если он у меня когда-нибудь был, этот контроль. Что я могу сказать в эту краткую секунду всеобщей тишины, что мне сделать, как привести их в чувство?»

Долго, слишком долго. Сомнения Грего чересчур затянулись. В этот краткий миг затишья откуда-то сзади прозвучал голос мальчика, еще совсем ребенка, исполненный детской невинности голосок, который пробудил во всех сердцах жуткий гнев и ненависть, требующих немедленного действия. Ребенок крикнул:

— За Квима и Иисуса Христа!

— Квим и Христос! Квим и Христос!

— Нет! — заорал Грего. — Подождите! Не смейте этого делать!

Они обтекли его жаркой волной, сбили с ног. Он попытался подняться, кто-то наступил ему на руку. Где же табуретка, на которой он стоял?

«Вот она, вцепиться в нее, не позволить им затоптать меня, они затопчут меня насмерть, если я не встану, я должен двигаться вместе с ними, подняться и идти с ними, бежать с ними, иначе они сомнут меня, сотрут в порошок».

Они неслись мимо него, завывая во всю глотку, что-то выкрикивая на бегу. Буйство перекинулось с площади на поросшие травой улицы; то тут, то там загорались небольшие факелы, люди кричали: «Огонь!», «Жги их!», «Квим и Христос!» Подобно потоку лавы, вырывающемуся из квадратного жерла городской площади, толпа текла в сторону леса, замершего в ожидании на возвышающемся неподалеку холме.

— Господи Исусе, что они творят?!

Это была Валентина. Грего стоял на коленях, бессильно навалившись на табурет. Она глядела толпе вслед — «кратер» уже опустел и даже «остыл», люди огненной волной неслись прочь от места, где, собственно, и зародилась эта огненная волна.

— Грего, самоуверенный сукин сын, теперь-то ты видишь, что натворил?!

«Я?»

— Я собирался вести их на Воителя. Я хотел, чтобы справедливость свершилась.

— Идиот, ты же физик! Ты что, никогда не слышал о принципе неопределенности?

— Это квантовая физика. Филотическая физика…

— Физика толпы, Грего. Эти люди никогда тебе не принадлежали. Это ты им отдался. А теперь, использовав тебя, они собираются уничтожить лес, где живут наши лучшие друзья, самые преданные наши сторонники среди пеквениньос. Что нам делать дальше? Это война — война между людьми и пеквениньос, если только последние не обладают в буквальном смысле слова нечеловеческим терпением. И война эта будет на нашей совести.

— Воитель убил Квима.

— Единичное преступление. А ты здесь положил начало массовым зверствам.

— Я ничего такого не делал!

— С тобой говорил епископ Перегрино, тебя предупреждал мэр Ковано. Я лично умоляла тебя. А ты все равно поступил по-своему.

— Вы предупреждали меня о беспорядках, но такое…

— Дурак, это и есть беспорядки. Погромы. Массовая бойня. Избиение младенцев. Мы наконец-то ступили на долгую и ужасную дорогу, ведущую прямиком к ксеноциду.

— Вам не удастся свалить все это на меня одного!

Ее лицо, такое жуткое в падающем сверху лунном свете, в свете, вырывающемся из дверей и окон баров, и голос:

— Я обвиняю тебя только в том, что ты сделал. Ты запалил огонь в жаркий, засушливый, ветреный день, а ведь тебя предупреждали. Вот в чем я тебя обвиняю, и если ты отказываешься признавать последствия собственных поступков, значит ты действительно недостоин человеческого общества, и я искренне надеюсь, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь за решеткой.

И она ушла. Куда? Что она собирается делать? Нет, она не может оставить его здесь одного. Это несправедливо — бросать его вот так. Всего несколько мгновений тому назад он чувствовал себя громадным и сильным, внутри билось пять сотен сердец, он ощущал присутствие пяти сотен умов, пятьсот ртов выкрикивали его слова, у него выросла целая тысяча рук и ног. А теперь все это куда-то подевалось, словно его гигантское новое тело умерло. От него осталась дрожащая тень человека, один-единственный маленький червячок души, лишенной той мощной плоти, которой она только что правила. Грего никогда не испытывал такого приступа страха. Они чуть не растоптали его, так торопились убивать…

И все равно они принадлежат ему. Он создал их, сплотил в единую толпу, и пусть даже они не поняли, для чего он их сотворил, их все еще вел гнев, который он в них пробудил, они исполняли план, который он в них вложил. Нет, их цель заключалась в сотворении зла, вот и все, — иначе они сделали бы именно то, чего он от них добивался. Валентина права. Он один ответствен за происшедшее. И все сотворенное ими тяжким грехом падет на его душу, как если бы он сейчас вел их к лесу за изгородью.

Что же ему делать?

Надо остановить их. Снова взять контроль в свои руки. Встать перед ними и умолять, умолять остановиться. Ведь они же нацелились не на тот далекий лес, где росло свихнувшееся дерево-отец по имени Воитель, они собирались жестоко расправиться с пеквениньос, которые были его друзьями, пусть даже он не особо их и любил. Надо остановить толпу, иначе кровь будет на его руках, ее будет вовек не отмыть, не оттереть, печать позора ляжет на него.

Грего побежал — по истоптанной дороге, по улицам города, трава на которых обратилась в прах. Он бежал, пока в боку не закололо. Тяжело дыша, он нырнул в дыру в изгороди, когда-то проделанную совместными усилиями, — где же дезинтефационный барьер, когда он так необходим? Почему его никто не включил?.. Грего бежал и бежал туда, где в небо уже устремился столб пламени.

— Остановитесь! Потушите огонь!

— Жги, жги!

— За Квима и Христа!

— Умрите, свиньи!

— Вон одна, уходит!

— Бей ее!

— Пали!

— Деревья недостаточно сухие — огонь не занимается!

— А, вот, пошло, пошло!

— Рубите дерево!

— Вот еще одна свинья!

— Смотрите, эти сволочи пытаются нападать!

— Разделаем их на кусочки!

— Ну-ка, дай-ка мне косу, тебе, я вижу, она без надобности!

— Давай на кусочки эту свинью!

— За Квима и Христа!

Брызнула фонтаном кровь, ее капли попали Грего прямо на лицо, пока он пробивался к центру бойни, пытаясь остановить их.

«Знал ли я его? Узнал ли я голос этого пеквениньо, прежде чем он обратился в нечленораздельный вопль агонии и смерти? Я ничем не смогу помочь ему, они зарубили его. Ее. Зарубили ее. Жену. Жены всегда стараются держаться в отдалении. Значит, мы почти в центре леса, а этот гигант, должно быть, материнское дерево».

— Вот оно, дерево-убийца, во всяком случае, очень похоже!

По всему периметру поляны, в центре которой росло громадное дерево, деревья поменьше внезапно начали изгибаться, клониться к земле и переламываться посередине. На мгновение Грего даже показалось, что это люди их срубают, но потом он понял: рядом с этими деревьями никого нет. Стволы ломались сами, гибли, лишь бы сокрушить опьяненных кровью людей — они приносили себя в жертву, чтобы спасти материнское дерево.

И это сработало. Хоть и ненадолго, но это остановило убийц. Со всех сторон раздавались отчаянные вопли, дюжина или две людей полегли под падающими стволами. Некоторых сразу задавило, другим переломало руки-ноги. Но скоро не осталось ни одного дерева, только материнское древо высилось на поляне — ствол весь пошел волнами, словно что-то ломало дерево изнутри, кора начала раздаваться.

— Не трогайте ее! — что было сил закричал Грего. — Это дерево-мать! Она ни в чем не виновата!

Но его отчаянный крик потонул в воплях раненных и придавленных деревьями людей. Ими овладел панический ужас, когда они поняли, что лес способен ответить им и что здесь вершатся не отмщение и справедливость — здесь разгорелась настоящая война и участвуют в ней две стороны.

— Сжечь его! Сжечь его!

Скандирующие голоса звучали достаточно громко, чтобы почти заглушить стоны умирающих. А ветви рухнувших деревьев теперь протянулись к материнскому древу. Люди поджигали эти ветви, и те с легким шипением воспламенялись. Кое-кто уже пришел в себя и успел понять, что, если загорится дерево-мать, огонь перекинется и на придавленных упавшими стволами людей; несколько человек бросились вытаскивать товарищей из-под стволов. Но для большинства, опьяненного пролившейся кровью и легким успехом, древоматерь была Воителем, убийцей. Для них в этом мире все было чуждо; перед ними стоял враг, который держал их в пределах изгороди, этакий земельный лорд, который не позволяет выходить за пределы маленького клочка земли, на котором они ютились, тогда как вокруг раскинулись бескрайние равнины планеты. Для них дерево-мать олицетворяла злобного властителя, неизвестного и опасного, и теперь они вольны были расправиться с тираном.

Грего охватили отвращение и ужас, в его ушах звенели вопли попавших в ловушку людей, на которых надвигался огонь, вой тех, кого настигла огненная волна, триумфальное скандирование колонистов, чьими руками были совершены все эти убийства.

— За Квима и Христа! За Квима и Христа!

Грего чуть не бросился бежать прочь, прочь отсюда. То, что он видел, чувствовал, слышал, было невыносимо: ярко-оранжевые языки пламени, запах горелой человеческой плоти и треск живого дерева.

Но он выстоял, не обратился в бегство. Он пришел на помощь тем, кто метался взад-вперед у самой огненной стены, вытаскивая живых из-под упавших деревьев. Грего был обожжен, один раз на нем загорелась одежда, но жаркая боль была в некотором роде спасительной и милосердной, потому что он заслужил наказание. Он умрет в этом лесу. И сам уже готов был поспособствовать этому: стоит немного углубиться в стену пламени, и он уже никогда не вернется, его преступление будет выжжено из него, все, что от него останется, — пепел и обуглившиеся кости. Но нет, надо было вытаскивать из огня людей, еще оставались жизни, которые можно было спасти. Кто-то притушил тлеющую на его плечах одежду и помог ему поднять дерево, чтобы мальчишка, придавленный тяжестью, смог выползти. Как смел он думать о смерти, когда в нем нуждались, когда он мог помочь и спасти еще одного ребенка?

— За Квима и Иисуса! — стонал мальчик, по-крабьи отползая подальше от пламени.

Вот это кто, вот мальчик, чьи слова взорвали тишину и обратили толпу в сторону леса пеквениньос. «Это ты произнес те слова, — подумал Грего. — Ты отнял их у меня».

Мальчик поднял глаза и сразу узнал его.

— Грего! — воскликнул он и кинулся к нему. Его руки обхватили Грего за пояс, голова прижалась к бедру. — Дядя Грего!

Это был старший сын Ольяду, Нимбо.

— Мы сделали это! — чуть не плакал мальчик. — Отомстили за дядю Квима!

Огонь громко потрескивал вокруг. Грего поднял мальчика на руки и вынес его из бушующего пламени подальше в лес, туда, где было прохладнее. За ним двинулись и все остальные. Языки пламени подгоняли людей, ветер гнал пожар прямо на них. Многие испытывали то же, что и Грего: усталость, страх, боль от ожогов, полученных, когда они вытаскивали из-под деревьев своих сограждан.

Но кое-кого — и весьма многих — еще не затронул огонь, в сердцах их все еще бушевал костер, который Грего и Нимбо запалили на площади.

— Сжечь их ко всем чертям! — то тут, то там продолжали раздаваться призывы.

Распаленные люди собирались в небольшие группки, похожие на водовороты в бурном потоке, но теперь в руках они сжимали сделанные из ветвей деревьев факелы, запаленные от бушующего в сердце леса огня.

— За Квима и Христа! За Либо и Пипо! Жги деревья! Жги деревья!

Грего, шатаясь, двинулся к ним.

— Опусти меня, — попросил Нимбо.

Вперед, к толпе.

— Я сам могу идти.

Но Грего, казалось, ничего не слышал. Что-то гнало его вперед. Он не мог отпустить Нимбо, не мог постоянно останавливаться и ждать, пока тот не нагонит его, но и бросить мальчика было нельзя. Да не покинешь ты сына брата своего в лесу пылающем. Поэтому он нес его на руках. Тело Грего нестерпимо болело от напряжения, обожженное плечо превратилось в пылающий сгусток боли, но в конце концов, изнемогающий, он выбрался из леса к старым воротам. Тропинка, которая вывела его, вливалась в дорогу, ведущую к лабораториям ксенобиологов.

На поляне, сразу перед лесом, собралась огромная толпа, многие размахивали факелами, но почему-то никто не решался подойти к двум отдельно растущим деревьям, вздымающимся перед колонией, — к Человеку и Корнерою. Грего, все еще сжимая в объятиях Нимбо, пробился сквозь толпу; сердце его судорожно стучало, его переполняли страх и страдание, но все же где-то внутри еще теплилась искра надежды, ибо он догадывался, что остановило людей с факелами. И когда он наконец выбрался на открытое место, то убедился в своей правоте.

Вокруг деревьев-отцов сгрудилось не меньше двух сотен пеквениньос, маленькие тельца сбились в одну кучу, со всех сторон осажденные озлобленными людьми. Несмотря на безвыходность положения, чувствовалось, что туземцы будут биться до последнего и полягут здесь все, но не позволят людям сжечь эти два дерева. Однако будет так, как решит толпа, пеквениньос не остановить настроенных на убийство людей.

Заминку вызвало то, что между свинксами и толпой встал Миро, гигантом возвышающийся над пеквениньос. Он был безоружен, но руками как бы закрывал пеквениньо или, возможно, сдерживал их. Глухой, почти неразборчивый голос гневно взывал к толпе.

— Сначала убейте меня! — кричал Миро. — Вам же по душе убивать! Так убейте меня! Так же, как они убили Квима! Убейте меня сначала!

— Мы не убьем тебя! — откликнулся один из факельщиков. — Но эти деревья умрут. И свинксы вместе с ними, раз у них не хватило мозгов вовремя удрать.

— Сначала я! — ответил Миро. — Они — мои братья! Сначала убейте меня!

Он говорил как можно громче, стараясь четко произносить слова, чтобы его понимали все. Толпу все еще обуревал гнев. По крайней мере некоторые из присутствующих по-прежнему жаждали крови. Однако многие уже устали от убийств и устыдились содеянного, сердцем уже осознав, что этой ночью они совершили ужасное деяние, вверив души воле толпы. Грего снова нащупал потерянную было связь с остальными и понял, что исход еще не очевиден: те, кто до сих пор ощущал жар гнева, могли запалить последний погребальный костер этой ночью, но могла победить и другая часть — те, чьи души уже поддались стыду и сожалению.

И Грего воспользовался последней подвернувшейся возможностью, чтобы хоть частично очиститься от греха. Не выпуская Нимбо, он шагнул вперед.

— И меня вместе с ним! — крикнул он. — Убейте и меня тоже, прежде чем поднимете руку на этих братьев и эти деревья!

— С дороги, Грего! Ты и калека, пошли прочь!

— Чем же вы будете отличаться от Воителя, если убьете этих малышей?

Грего встал рядом с Миро.

— Прочь с дороги! Сожжем деревья — и дело с концом! — В голосе уверенности явно убыло.

— Позади вас пылает пожар, — сказал Грего. — Слишком многие сегодня погибли — как люди, так и пеквениньос. — Голос его был хриплым, ему не хватало дыхания, легкие ел дым, которым он надышался в лесу, но он еще мог говорить. — Лес, который убил Квима, находится во многих днях пути отсюда, и Воитель по-прежнему себе растет. Сегодня ночью здесь вершилась несправедливость. Мы повинны в убийстве.

— Свинксы везде одинаковы!

— Неужели? А если бы с вами случилось то же самое? — Грего подошел к одному мужчине, лицо которого выражало усталость и явное нежелание продолжать расправу, и обратился к нему, указывая пальцем в сторону заводилы: — Вот ты! Ты хотел бы быть наказанным за то, что совершил он?

— Нет, — пробормотал мужчина.

— Если бы он убил кого-нибудь, тебе бы показалось справедливым, когда другой человек пришел бы к тебе домой и убил в отместку твою жену и детей?

На этот раз откликнулось сразу несколько голосов:

— Нет.

— Почему же? Ведь люди везде одинаковы?

— Я детей не убивал, — угрюмо заявил заводила.

Теперь он уже защищался. И местоимение «мы» исчезло из его речи. Он говорил сам за себя, он остался в одиночестве. Толпа редела, быстро разваливаясь на группки.

— Мы сожгли материнское дерево, — сказал Грего.

За его спиной раздалось жалобное всхлипывание, кто-то из свинксов завыл протяжным, высоким голосом. Для братьев и выживших жен слова Грего послужили подтверждением самых худших страхов. Дерево-мать было сожжено.

— То гигантское дерево посреди леса — внутри его находились все их дети. Все. Этот лес не причинил нам никакого вреда, а мы пришли и убили их детей.

К Грего присоединился Миро, положив ему на плечо руку. Оперся ли на него Миро? Или, наоборот, помогает удержаться на ногах?

— Все, — устало обратился Миро к толпе, — расходитесь по домам.

— Может быть, попробуем потушить пожар? — предложил Грего.

Но было поздно — пламя охватило лес.

— Идите домой, — снова повторил Миро. — За изгородь никому ни ногой.

Но остатки гнева все еще давали о себе знать.

— А кто ты такой, чтобы приказывать нам?

— За изгородь не выходите, — сказал Миро. — Помощь к пеквениньос уже идет. Теперь другие будут охранять и защищать их.

— И кто же? Полиция?

Кое-кто горько рассмеялся, ведь многие из них либо сами были членами полицейской дружины, либо видели полисменов среди участников поджога.

— Так, а вот и помощь, — тихо промолвил Миро.

Послышался низкий гул, сначала отдаленный, еле пробивающийся сквозь рев пламени, но он все нарастал и нарастал, пока наконец из-за холма не вынырнуло пять флайеров. Скользя над самой травой, они сделали несколько кругов над толпой, черной тенью пролетая на фоне горящего леса и отбрасывая яркие блики. Покружив таким образом пару минут, машины приземлились, почти утонув в высокой траве. Только тогда люди различили какие-то темные формы — по шесть силуэтов спрыгнули с каждой летающей платформы. То, что толпа приняла за отливающую металлом выпуклость корпуса флайера, оказалось на деле вовсе не корпусом, а живыми существами, не такими высокими, как человек, но и не таким низенькими, как пеквениньос, с большими головами и фасеточными глазами. Существа не предпринимали никаких угрожающих действий, они просто выстроились в шеренгу, каждая команда перед своим флайером, но и этого было достаточно. Одного вида их хватило, чтобы пробудить в людях воспоминания о древних кошмарах и жутких былинах.

— Deus nos perdoe! — закричал кое-кто. «Боже, спаси и сохрани нас!»

Они, видимо, сочли, что кара настигнет их тотчас же.

— Расходитесь по домам, — спокойно приказал Миро. — Не выходите за пределы изгороди.

— Кто это? — как бы у всех разом спросил детский голосок Нимбо.

Повсюду зашептались:

— Дьяволы.

— Карающие ангелы.

— Смерть.

И наконец прозвучал верный ответ, слетевший с губ Грего, потому что он-то знал, кто это, хоть это и было невероятно.

— Жукеры! — изумленно проговорил Грего. — Жукеры здесь, на Лузитании!

Спасаться бегством никто не стал. Люди потихоньку потянулись прочь, с опаской оглядываясь, сторонясь странных, неведомых тварей, о существовании которых никто даже не догадывался, о чьем могуществе им давным-давно, еще в школе, поведали древние видеозаписи. Жукеры, которые однажды чуть не уничтожили все человечество и которых, в свою очередь, разгромил Эндер Ксеноцид. Книга, называвшаяся «Королева Улья», повествовала, что на самом деле жукеры были прекрасны и ни в коей мере не заслуживали смерти. Однако, увидев их перед собой — черные сверкающие экзоскелеты, тысячелинзовые поблескивающие зеленые глаза, — не красоту, но ужас ощутили люди. И когда они шли домой, у них в голове уже прочно отложилось, что за изгородью их будут поджидать не маленькие робкие свинксы, а эти. И если раньше они сидели в тюрьме, то сейчас очутились в одном из кругов ада.

В конце концов от всей толпы остались только Миро, Грего и Нимбо. Свинксы потрясенно взирали на жукеров — в потрясении, но не в ужасе, ибо, в отличие от человека, их никогда не преследовали по ночам насекомообразные кошмары. Наоборот, жукеры пришли к ним как спасители и защитники. Но любопытство было самым поверхностным, сейчас пеквениньос больше скорбели и оплакивали тех, кого потеряли.

— Человек попросил Королеву Улья помочь им, но та ответила, что не станет убивать людей, — объяснил Миро. — Тогда уже Джейн заметила огонь со своих спутников на орбите и связалась с Эндрю Виггином. Он поговорил с Королевой Улья и растолковал, что делать дальше. Объяснил, что ей не придется никого убивать.

— Так они не убьют нас? — переспросил Нимбо.

Грего пришло на ум, что последние несколько минут Нимбо провел в ожидании неотвратимой смерти. А потом понял, что и сам точно так же готовился умереть. Только сейчас, выслушав объяснение Миро, он осознал, что жукеры явились вовсе не затем, чтобы наказать его и Нимбо за костер, который они запалили этой ночью. Нет, не они — он один повинен в случившемся; это он, Грего, все подготовил так, что потребовалась лишь маленькая искорка, которую по неведению и высек Нимбо.

Грего медленно встал на колени и опустил мальчика на землю. Руки уже не повиновались ему, а боль в плече стала практически невыносимой. Он заплакал. Но не боль была причиной его слез.

Жукеры задвигались, быстро исполняя полученные приказы. Большая часть отряда осталась на земле и расползлась в разные стороны, чтобы занять патрульные посты по периметру города. Двое забрались на флайеры, по одному на машину, поднялись в воздух и полетели над пылающим лесом и занимающейся травой, опрыскивая их какой-то жидкостью. Пламя начало отступать и вскоре совсем потухло.


Епископ Перегрино стоял на низеньком фундаменте, который был заложен только нынешним утром. Все люди Лузитании собрались вокруг него, расположившись среди высокой травы. Епископ воспользовался небольшим громкоговорителем, чтобы никто не пропустил ни слова из его речи. Но никакая техника ему, скорее всего, и не понадобилась бы — все молчали, даже маленькие детишки оставили возню, казалось проникнувшись всеобщей печалью.

Позади епископа простирался лес, почерневший, но не безжизненный — некоторые деревья уже снова зеленели. Перед ним лежали покрытые простынями тела, каждое рядом со своей могилой. Ближе всего лежали останки Квима — отца Эстеву. Другие тела принадлежали людям, погибшим две ночи назад под стволами деревьев и в пламени пожара.

— Эти могилы станут полом церкви, поэтому каждый раз, входя в нее, мы будем ступать по праху мертвых. По телам тех, кто умер, принеся смерть и разорение нашим братьям пеквениньос. Тут же будет похоронен отец Эстеву, который погиб, неся слово Иисуса Христа в лес к еретикам. Он умер как мученик. Другие же ушли из жизни с жаждой убийства в сердцах и с кровью на руках. Я говорю как можно проще, чтобы Говорящему от Имени Мертвых не пришлось что-либо досказывать за меня. Я говорю простыми словами — так Моисей обращался к детям Израиля, отрекшимся от веры в Господа и вознесшим на Святой престол златого тельца. Из всех собравшихся здесь лишь малая горстка не несет ответственности за свершенное преступление. Отец Эстеву умер чистым душой и телом, хоть его имя и выкрикивали богохульные губы убийц. Говорящий от Имени Мертвых и его спутники, которые привезли домой тело принявшего мученическую смерть священника… И Валентина, сестра Говорящего, которая предупреждала мэра и меня о возможном исходе событий… Валентина хорошо знает историю, она долгое время изучала человека, но мэр и я посчитали, что мы знаем вас и что вы сильнее истории. Увы, оказалось, вы ничем не отличаетесь от других людей, и я тоже. Грех лежит и на каждом из тех, кто мог бы воспрепятствовать кровопролитию, но не поступил так! Он лежит на наших женах, которые даже не пытались удержать дома мужей своих. На тех, кто все видел, но ничего не сказал. И на всех, кто, запалив факелы, пошел войной на дружественное нам племя братьев во Христе, возложив на них вину за убийство, совершенное их дальними родственниками на другом конце континента.

Закон покарал преступника, но это лишь малая часть возмездия. Герано Грегорио Рибейра фон Хессе находится сейчас в тюрьме, но обвиняется он не в организации беспорядков, а в ином преступлении: в том, что не оправдал доверия и выдал тайны, которые ему не принадлежали. Ему не будет вменено в вину убийство пеквениньос, потому что он ответствен за него не более, чем кто-либо из вас, последовавших его призывам. Вы понимаете меня? Вина лежит на всех нас, и каждый должен раскаяться в своем поступке наравне с остальными, все вместе мы должны принять епитимью и молиться, чтобы Христос простил нам ужасы, сотворенные нами с его именем на устах!

Я стою на фундаменте этой новой церкви, которая будет наречена именем отца Эстеву, апостола, обратившего пеквениньос. Камни, легшие в основание, были вынуты из стен нашего собора — теперь в стенах зияют огромные дыры, куда будет задувать ветер и куда будет лить дождь, пока мы станем молиться. И собор, полуразрушенный и искалеченный, останется в таком виде, пока строительство церкви не будет закончено.

Но как мы построим ее? Вы разойдетесь по домам, все вы, проломите одну из стен своего дома и принесете камни из нее сюда. И вы оставите свои очаги разрушенными, пока эта церковь не будет построена.

Затем мы пробьем дыры в стенах каждого завода, каждого здания в нашей колонии, и не останется такого дома, который бы не являл свету рану нашего греха. И раны эти должны оставаться незалеченными, пока стены церкви не вознесутся на достаточную высоту, чтобы покрыть их крышей, балки для которой будут вытесаны из обгорелых деревьев леса, павших, защищая свой народ от рук убийц, то есть от нас.

И тогда мы все до единого соберемся у этого собора и войдем в него на коленях, друг за другом. Каждый из нас должен будет проползти по могилам наших мертвых, под телами древних братьев, вошедших в третью жизнь в облике деревьев. Милосердный Господь одарил их вечным существованием, а мы лишили их этого дара. И мы будем молить о прощении. Мы будем молиться почтенному отцу Эстеву, чтобы он заступился за нас. Мы будем молиться Иисусу Христу, чтобы он дозволил нам искупить чудовищный грех, а не вверг на веки вечные в ад. Мы будем молить Господа очистить нас.

И только тогда мы восстановим наши разломанные стены, исцелим дома наши. Вот возложенная на нас епитимья, дети мои. И помолимся Господу, чтобы она покрыла наш грех.


Посреди запорошенной пеплом поляны стояли Эндер, Валентина, Миро, Эла, Квара, Кванда и Ольяду. Они молча наблюдали за тем, как самую почтенную из жен потрошат живьем и сажают в землю, чтобы из тела второй жизни проросло новое материнское древо. Уцелевшие в резне жены вытащили из провала старой древоматери трупики мертвых младенцев и маленьких матерей и сложили их на истекающее кровью тело, так что они образовали небольшой холмик. Спустя несколько часов росток пробьется сквозь трупы к солнечному свету.

На их плоти новая древоматерь будет расти быстрее и довольно скоро достигнет необходимой толщины и высоты, чтобы открыть в стволе щель. Если она вырастет в положенный срок, если успеет открыться, то несколько выживших младенцев, цепляющихся за ствол внутри зияющего провала погибшей древоматери, будут переведены в убежище, которое предложит им новое дерево-мать. Если среди уцелевших младенцев окажутся маленькие матери, их отнесут к единственным оставшимся деревьям-отцам — Человеку и Корнерою — для оплодотворения. И если внутри их крошечных тел будут зачаты новые младенцы, тогда лес, который познал все наилучшее и все наихудшее от человеческих созданий, будет жить.

Если же нет, если все дети окажутся самцами, что вполне вероятно; если женские особи окажутся неспособными к оплодотворению, что также возможно; если выяснится, что пламя, охватившее дерево-мать и погубившее его, нанесло неизлечимые увечья и младенцам; если они ослабеют после долгих дней голодания, которые их ждут, пока новая древоматерь не будет готова принять их, — тогда лес, вместе со всеми братьями и женами, умрет, а Человек и Корнерой останутся одни перед лицом вечности — лишенные племени деревья-отцы. Может быть, какое-нибудь другое племя начнет почитать их и будет приносить к ним маленьких матерей для оплодотворения. Может быть. Но никогда им не быть отцами собственного племени, окруженными сыновьями своими. Они превратятся в одинокие деревья, лишенные леса, будут выситься одинокими памятниками делу своей жизни — сплочению людей и пеквениньос.

Что же касается обращенного на Воителя гнева, то он бесследно исчез. Деревья-отцы Лузитании вынесли решение: какой бы моральный долг ни накладывала на пеквениньос смерть отца Эстеву, по нему заплачено и переплачено — погиб лес Корнероя и Человека. Разумеется, после случившейся бойни Воитель стяжал множество поклонников своей ереси: разве сами люди не доказали, что они недостойны слова Христова? Именно пеквениньос, говорил Воитель, избраны быть сосудами Святого Духа, тогда как люди не несут в себе ни единой частички Господней. «Теперь нам нет нужды убивать людей, — заявлял он. — Нам осталось только ждать, и Дух Святой сам расправится с ними. А тем временем Бог послал Королеву Улья, которая построит нам космические корабли. На каждую планету, которую мы посетим, вместе с нами снизойдет Святой Дух и свершит суд. Мы станем карающими ангелами. Мы станем Иешуа и сынами Израиля, заставившими Землю обетованную, Ханаан, пасть на колени перед богоизбранным народом».

Теперь ему верили многие пеквениньос. Воитель больше не выглядел в их глазах сумасшедшим, они лично засвидетельствовали приближение апокалипсиса в пожарище невинного леса. Многие пеквениньос сочли, что им больше нечему учиться у человечества. Человек стал не нужен Богу.

Однако здесь, на этой лесной полянке, по щиколотки утопающие в пепле братья и жены, несущие вахту у прорастающего дерева-матери, не верили в доктрину Воителя. Они, столкнувшиеся с человеком во всех его проявлениях, все равно избрали людей свидетелями и помощниками в своей попытке возродиться.

— Это потому, — объяснил Сеятель, который теперь говорил от имени выживших братьев, — что мы знаем: не все люди одинаковы, как не похожи друг на друга пеквениньос. В некоторых из вас живет Христос, в других — нет. Не все из нас похожи на братьев из леса Воителя, и не всякий из вас вынашивает в душе убийство.

Так случилось, что именно Сеятель держал за руки Миро и Валентину тем утром. Солнце вот-вот должно было взойти, когда ствол нового материнского древа наконец распахнулся и жены осторожно перенесли ослабевших и изголодавшихся выживших младенцев в его чрево. Слишком рано было что-либо утверждать, но какая-то надежда оставалась: дерево-мать подготовилась к приему всего за полтора дня, а до этого мгновения дожило почти четыре десятка младенцев. По крайней мере дюжина из них должны была оказаться способными к оплодотворению маленькими матерями, и даже если всего четыре маленькие матери понесут, лес вернется к жизни.

Сеятель дрожал всем телом.

— Братья никогда с таким не сталкивались, — еле выговорил он. — Ни разу — за всю нашу историю.

Некоторые из братьев опустились на колени и начали креститься. Многие все время, пока росло новое дерево-мать, молились не переставая. Это зрелище напомнило Валентине о том, что рассказала ей Квара накануне. Она подступила к Миро поближе и прошептала:

— Эла тоже молилась.

— Эла?

— Перед самым пожаром. Квара была с ней у гробницы ос Венерадос. Она молилась, чтобы Бог наставил нас на путь истинный и помог разрешить все наши проблемы.

— Об этом сейчас все молятся.

Валентина подумала о событиях, происшедших за те несколько дней, которые прошли со времени молитвы Элы.

— Думаю, Эла сейчас весьма разочарована ответом Господа.

— Обычное дело.

— Но, может быть, это… древоматерь открылась необыкновенно быстро, — может быть, это и есть начало Его ответа.

Миро непонимающе повернулся к Валентине:

— Так вы верующая?

— Сочувствующая, скажем так. Надеюсь, кому-то действительно не все равно, что творится с нами. Это ровно на ступеньку выше обыкновенного желания. Но ступенькой ниже надежды.

Миро легонько улыбнулся, но Валентина не поняла, то ли ему пришлись по нраву ее слова, то ли они его просто позабавили.

— И какой же следующий шаг предпримет Господь, чтобы ответить на молитву Элы?

— Поживем — увидим, — хмыкнула Валентина. — Наше дело решить, что нам дальше делать. Нам всего-то предстоит разобраться с парочкой самых заковыристых проблем во всей Вселенной.

— Ну, может, таким путем мы и до Бога когда-нибудь доберемся, — ответил Миро.

Затем прибыла Кванда. Как ксенобиолог, она тоже участвовала в вахте, и хотя свою смену она недавно отстояла, новость об открытии древоматери мгновенно донеслась до нее. Обычно с ее приходом Миро сразу же удалялся. Но не сегодня. Валентина с некоторым удовлетворением заметила, что Миро не игнорирует Кванду и в то же время не пялится на нее; она просто была — работала с пеквениньос, как и он. Несомненно, оба они весьма искусно притворялись, но Валентина из личного опыта знала, что притворство и есть нормальное состояние человека, — люди постоянно действуют в соответствии с теми ролями, исполнения которых от них ждут. Миро просто достиг такой точки, когда начал принимать Кванду, выучил новую, нормальную роль, как бы фальшива она ни была. А может быть, он вовсе не фальшивил. Ведь Кванда теперь была в два раза старше его. Та девушка, которую он когда-то любил, осталась в прошлом.

Они любили друг друга, но ни разу не спали вместе. Валентина только порадовалась, когда Миро сказал ей об этом, хоть в его словах и прозвучало гневное сожаление. Валентина давным-давно поняла, что в обществе, где чистота и верность ставились на первое место, как это было на Лузитании, юноши и девушки, умеющие контролировать и направлять пробуждающиеся страсти в нужное русло, вырастали сильными и цивилизованными людьми. Те же, кто был либо слишком слаб, чтобы сдерживать себя, либо чересчур высокомерен, чтобы считаться с общественными нормами, обычно становились либо овцами, либо волками, то есть либо отупелыми членами стада, либо хищниками, которые забирали, что могли, но ничего не давали взамен.

Впервые встретившись с Миро, Валентина несколько опасалась, что тот может оказаться или жалеющим себя слабаком, или замкнутым хищником, пропитанным ядом злобы из-за своего калечного тела. Но опасения ее не оправдались. Сейчас он, может быть, сожалел о сохраненной в молодости невинности — с его стороны совершенно естественно сожалеть о том, что он не возлег с Квандой, пока был еще здоров и полон сил и когда оба были молоды, — но Валентина этому только обрадовалась. Это показывало, что в Миро присутствует внутренняя сила, что он чувствует ответственность перед общиной. Валентина ничуть не удивилась, узнав, что Миро в одиночку сдерживал разъяренную толпу, тем самым спасая жизнь Корнерою и Человеку.

Совершенно очевидно, что теперь Миро и Кванда изо всех сил постараются делать вид, будто они ничем друг с другом не связаны, будто просто выполняют свою работу. И это абсолютно нормально. Внутренняя сила и уважение к окружающим. Такие люди сплачивают любое общество, ведут его в будущее. В противоположность волкам и овцам, они исполняют лучшую роль, нежели предписывает им внутренний сценарий, продиктованный затаенными страхами и желаниями. Они избирают сценарий приличий, самопожертвований, чести — сценарий цивилизации. И постепенно переживают пору притворства и становятся на деле гуманными и честными. «Человеческая история действительно познала цивилизованность, — подумала про себя Валентина, — но только благодаря таким, как они. Благодаря таким вот пастырям».


Новинья встретила его в дверях школы. Она стояла, опираясь на руку Доны Кристы, четвертой аббатисы Детей Разума Христова, руководившей орденом еще до того, как Эндер прилетел на Лузитанию.

— Мне нечего тебе сказать, — промолвила она. — По закону мы все еще муж и жена, но только по закону.

— Я не убивал твоего сына, — ответил он.

— Но ты и не спас его, — возразила она.

— Я люблю тебя, — сказал Эндер.

— Если ты вообще способен на любовь, — горько проговорила Новинья. — Да и любишь ты меня, только когда сумеешь выкроить немножко свободного времени, а так обычно ты все подглядываешь, все присматриваешь за кем-то. Возомнил себя неким ангелом-хранителем, на чьи плечи возложена ответственность за судьбу всей Вселенной. А я от тебя просила лишь одного — принять на себя ответственность за мою семью. Ты замечательно любишь триллионы людей, с дюжинами получается чуть похуже, а одного человека тебе вообще никогда не полюбить.

Ее слова были жестоки, он знал, что на самом деле это не так, но спорить не стал.

— Прошу тебя, вернемся домой, — сказал Эндер. — Ты любишь меня и нуждаешься во мне, а я точно так же нуждаюсь в тебе.

— Здесь теперь мой дом. Мне больше не нужен ни ты, ни кто-либо другой. Если ты пришел только за этим и больше тебе сказать нечего, то не трать зря время — ни мое, ни свое.

— Нет, это еще не все.

Она терпеливо ждала.

— Файлы в лаборатории. Ты их все опечатала. Мы должны как-то справиться с десколадой, прежде чем она покончит с нами.

Ответом ее была вялая, горькая улыбка.

— Что же ты ко мне пришел? Джейн без труда разгадает мой пароль, или я не права?

— Она не пыталась, — пожал он плечами.

— Не сомневаюсь — вы просто щадите мою гордость. Но на деле-то она легко справится с этим, не так ли?

— Наверное.

— Вот и попроси ее. Тебе больше никто и не нужен. Во мне ты вообще никогда не нуждался, ведь у тебя есть она.

— Я старался быть тебе хорошим мужем, — сказал Эндер. — Я никогда не обещал, что смогу защитить от всего на свете, но делал все, что в моих силах.

— Если б все было так, как ты говоришь, мой Эстеву был бы сейчас жив.

Новинья повернулась к нему спиной, и Дона Криста повела ее обратно внутрь здания. Эндер провожал их взглядом, пока они не скрылись за углом. Затем развернулся и вышел за дверь. Он сам не знал, куда идет, знал только, что непременно должен достичь своей цели.

— Мне очень жаль, — мягко прозвучал голос Джейн.

— Ага, — буркнул он.

— Когда меня не станет, — сказала она, — может быть, Новинья вернется к тебе.

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы не дать тебе погибнуть, — возразил он.

— Но от тебя-то здесь ничего не зависит. Они собираются отключить меня через пару месяцев.

— Заткнись! — рявкнул Эндер.

— Это правда.

— Заткнись и дай мне подумать.

— Что, ты теперь меня спасать собрался? Последние несколько недель у тебя со спасением дела обстоят неважно.

Он не ответил, а Джейн, видимо, решила не настаивать. Эндер вышел из ворот, но направился не к лесу, а, наоборот, углубился в равнины. Весь день он провел в траве, один, под лучами жаркого солнца.

Он пытался разобраться с проблемами, которые неотступно преследовали его: наступление флота; грядущее отключение Джейн; атаки десколады, ставящие под угрозу жизнь колонистов Лузитании; план Воителя распространить десколаду по всей Галактике; весьма неприглядная ситуация внутри города — в то время как Королева Улья несет постоянную вахту у окружающей Милагре изгороди, а люди исполняют наложенную на них епитимью, разрушая стены своих жилищ.

Но порой его мозг отвлекался от всяких раздумий — Эндер просто стоял или лежал в траве, ему не хватало сил даже для того, чтобы разрыдаться, и ее лицо то и дело представало перед ним, ее губы шептали его имя, молча молили его. Но он знал, что, даже если заговорит, даже закричит во весь голос, даже если она услышит его, она все равно не ответит.

Новинья.

Глава 13

Вольная воля

— Среди нас есть и такие, кто считает, что людям следует воспрепятствовать в дальнейших исследованиях десколады. Десколада — основа основ нашего жизненного цикла. Мы боимся, как бы люди все-таки не нашли способ уничтожить десколаду на всей планете, ведь тогда спустя ровно одно поколение мы вымрем.

— Но если люди прекратят исследовать десколаду, то через несколько лет вымрут они.

— Неужели десколада настолько опасна? Пускай они сдерживают ее, как делали раньше.

— Мутации десколады не случайны, ее поведение никак не соответствует законам природы. Она изменяется намеренно, хочет уничтожить нас.

— Нас? И тебя тоже?

— Мы вынуждены постоянно противостоять ей. Но не в лабораториях, как делают люди, а внутренним путем. Перед тем как отложить яйца, некоторое время я подготавливаю будущих личинок, снабжая их органами, которые будут вырабатывать особые антитела — эти антитела потребуются им для сопротивления десколаде. Когда же десколада в очередной раз изменяется, мы узнаём об этом по рабочим — они начинают умирать. Тогда один мой орган, расположенный рядом с яичником, начинает создавать новые антитела, и я откладываю яйца с новыми рабочими, которые смогут противостоять уже мутировавшей десколаде.

— Значит, и ты тоже желаешь ее смерти.

— Нет. Этот процесс проходит бессознательно. Он просто имеет место в теле Королевы Улья. Все происходит на уровне подсознания, мы просто не можем не сопротивляться нависшей над нами угрозе. Наша иммунная система действует весьма эффективно и умеет идеально приспосабливаться к окружающей среде — человек этим обделен. Но если говорить о каком-то длительном отрезке времени, то при условии, что десколада не будет уничтожена, нас ожидает такая же судьба, как и колонистов Лузитании. Различие состоит лишь в том, что, если десколада все же расправится с нами, во Вселенной не останется другой Королевы Улья, чтобы продолжить наш род. Мы — последнее звено в цепи.

— Твое положение куда более затруднительно, нежели их.

— Кроме того, мы абсолютно беспомощны, мы не можем ничего изменить. Нам неизвестна такая наука, как биология, у нас она до сих пор остается на самом примитивном уровне. Мы все время боролись с болезнями естественным путем, и всегда успешно, поэтому, в отличие от человечества, нами не двигал такой мощный стимул к познанию и подчинению жизни.

— Так что же тогда? Либо погибнем мы, либо будете уничтожены вы и люди Лузитании. Если десколада будет и дальше мутировать, в один прекрасный день она доберется до тебя. Если же она будет остановлена, умрем мы.

— Это ваш мир. Ваши тела питаются десколадой. Когда придет время выбирать между вами и нами, выживете вы.

— Ты сейчас говоришь за себя. Как на это ответят люди?

— Если они найдут способ уничтожить десколаду, но при этом возникнет угроза вашей жизни, мы не позволим им воспользоваться найденным решением.

— Не позволишь? Когда человек слушался чьих-либо приказов?

— Мы повелеваем только тогда, когда обладаем достаточной силой, чтобы заставить слушаться своих приказов.

— А-а.

— Это ваш мир. И Эндер это понимает. Если же остальные забудут, то мы напомним.

— У меня есть еще один вопрос.

— Спрашивай.

— А как насчет сподвижников Воителя, которые хотят распространить десколаду по всей Вселенной? Им ты тоже воспрепятствуешь?

— Им не следует приносить десколаду на миры, где уже существует многоклеточная жизнь.

— Но именно так они и собираются поступить.

— Им не следует этого делать.

— Но ты строишь для нас космические корабли. Как только они завладеют хоть одним таким судном, они смогут отправиться куда захотят.

— Им не следует этого делать.

— Так ты им воспрепятствуешь?

— Мы повелеваем только тогда, когда обладаем достаточной силой, чтобы заставить слушаться своих приказов.

— Тогда почему же ты продолжаешь строить корабли?

— Приближается человеческий флот и несет с собой оружие, которое одним залпом может уничтожить весь этот мир. Эндер не сомневается, что так и будет. Так что же нам остается делать — пойти им навстречу и привязать вас к этой планете, отобрать право на продолжение рода, допустить, чтобы вы были уничтожены одним-единственным ударом?

— И ты, зная, что кое-кто из нас, возможно, обратит твой дар на разрушение, продолжаешь строить для пеквениньос космические корабли.

— То, что вы будете делать, выйдя в космос, ляжет на вашей совести. Если вы будете действовать как враги всего живого, то сама жизнь превратится в вашего врага. Мы преподносим космические корабли в дар всему вашему народу. И как народу вам предстоит решить, кто достоин покинуть Лузитанию, а кто нет.

— Много шансов за то, что партия Воителя наберет при голосовании большинство. И тогда они будут выносить решения.

— А ты предлагаешь рассудить нам? Судя по твоим словам, мы должны прийти к выводу, что люди абсолютно правы в попытках уничтожить вас. А вдруг прав Воитель? Может быть, это люди заслужили смерть. Кто мы такие, чтобы судить вас? У них — молекулярный дезинтегратор. У вас — десколада. Оба вида обладают достаточной силой, чтобы стереть соперника с лица Вселенной, каждый способен на ужасное преступление, однако в каждом обществе найдется множество индивидов, которые никогда бы по своей воле не причинили зло другому народу и которые заслуживают жизни. Выбирать не нам. Мы построим космические корабли и предоставим вам и человечеству решать вопросы будущего между собой.

— Ты могла бы помочь нам. Могла бы не давать кораблей партии Воителя, а иметь дело только с нами.

— Тогда между вами неизбежно развяжется гражданская война. Или вы уничтожите их просто из-за расхождения во мнениях? Кто же тогда здесь монстр и преступник? Нам ли решать, когда обе ваши партии с такой легкостью идут на жестокость по отношению к другим разумным существам?

— Тогда надеяться не на что. Кто-то из нас неизбежно погибнет.

— Если только человеческие ученые не найдут способ изменить десколаду так, чтобы и вы выжили, и вирус лишился способности убивать.

— Но разве такое возможно?

— Мы не биологи. Если такое возможно, только человек сумеет воплотить это в жизнь.

— Тогда нам не следует препятствовать им в исследовании десколады. Наоборот, мы должны помочь людям. Пусть даже они почти уничтожили наш лес, у нас не остается выбора — мы поможем им.

— Мы знали, что ты придешь к такому выводу.

— Откуда?

— Поэтому мы и строим корабли для пеквениньос. Вам доступна мудрость.


Как только весть о том, что флот на Лузитанию снова стал видим и успешно продолжает полет, распространилась на Пути, Говорящие с Богами немедленно потянулись к дому Хань Фэй-цзы, дабы еще раз преклониться перед его мудростью.

— Я не хочу никого видеть, — помотал головой Хань Фэй-цзы.

— Отец, ты должен, — возразила Хань Цин-чжао. — Таковы правила приличия — они воздают тебе честь за выполнение столь трудной задачи.

— Тогда я выйду и скажу им, что это все твоих рук дело, а я к этому не имею ни малейшего отношения.

— Нет! — крикнула Цин-чжао. — Ты не поступишь так!

— Более того, я скажу им, что на самом деле было совершено великое преступление, которое повлечет за собой смерть благородного духа. Я расскажу им, что Говорящие с Богами с планеты Путь, по сути дела, рабы жестокого, злобного правительства и что мы должны направить усилия на уничтожение Конгресса.

— Я не хочу этого слышать! — закричала Цин-чжао. — Ты никогда и никому этого не скажешь!

И она была права. Си Ванму тихонько сидела в уголке и молча наблюдала за ними, тогда как отец и дочь начали исполнять ритуал очищения: Хань Фэй-цзы был «наказан» за бунтарские речи, а Цин-чжао — за то, что их услышала. «Хань Фэй-цзы никогда не посмеет сказать это кому-либо, ведь даже если он осмелится на такой шаг, внутренний позыв очиститься будет настолько силен, что хозяин не сможет удержаться, и люди собственными глазами увидят, как боги опровергают его слова, — и неправота его будет доказана. Они хорошо справились со своим заданием, эти ученые, которых нанял Конгресс для создания Говорящих с Богами, — думала Ванму. — Даже владея правдой, Хань Фэй-цзы беспомощен».

Поэтому Цин-чжао одна встречала у дверей посетителей и от имени отца отвечала на их хвалы. Сначала Ванму выходила вместе с ней, но потом ей стало невыносимо слушать, как Цин-чжао снова и снова описывает, каким образом ее отец и она открыли тайну существования компьютерной программы, обитающей в филотической сети ансиблей, и как эта программа будет уничтожена. Одно дело — знать, что в душе Цин-чжао искренне убеждена, что никакого убийства здесь нет, и совсем другое — слушать ее хвастовство о том, как свершится преступление.

Цин-чжао именно хвасталась, но только Ванму понимала это. Цин-чжао постоянно упоминала в своих речах отца, но Ванму знала, что все заслуги принадлежат Цин-чжао, и поэтому видела: говоря о достойном служении богам, на самом деле Цин-чжао хвалит себя.

— Пожалуйста, отпусти меня, я не могу больше это слушать! — взмолилась наконец Ванму.

Цин-чжао внимательно посмотрела на нее оценивающим взглядом. Потом холодно произнесла:

— Можешь уходить. Насколько я вижу, ты все еще в плену у нашего врага. Так что ты мне не нужна.

— Ну конечно, — склонилась Ванму. — У тебя же есть боги.

Она не смогла удержаться от этой горькой иронии.

— Боги, в которых ты не веришь, — жестко парировала Цин-чжао. — И это неудивительно, ведь с тобой-то боги никогда не говорили — с чего тебе верить? Раз ты так желаешь, я увольняю тебя с должности доверенной служанки. Можешь возвращаться к себе в семью.

— Как повелят боги, — еще раз поклонилась Ванму.

На этот раз при упоминании богов она даже не пыталась скрыть горечь.

Она уже вышла из дома и брела прочь по дороге, когда ее нагнала Му-пао. Так как Му-пао была уже довольно пожилой и весьма дородной женщиной, пешком она Ванму никогда не догнала бы, поэтому забралась на пони и сейчас смешно погоняла его, то и дело тыча в бока пятками. Пони, паланкины, все эти атрибуты Древнего Китая — неужели Говорящие действительно думают, будто этакое притворство прибавляет им святости? Чем им не угодили флайеры и парамобили, которыми во Вселенной пользуется весь честной люд? Тогда бы и Му-пао не унижалась, взбираясь на это животное, которому сейчас приходилось очень нелегко — еще бы, такой груз! Чтобы показать, как она ей сочувствует, Си Ванму не стала ждать Му-пао, а пошла навстречу.

— Хозяин Хань Фэй-цзы приказывает тебе вернуться, — тяжело дыша, проговорила Му-пао.

— Передай хозяину, что он очень добр и милостив, но моя хозяйка уволила меня.

— Он говорит, что хозяйка Цин-чжао имеет право уволить тебя с должности доверенной служанки, но не может выгнать из дома. Контракт ты заключила с ним, а не с ней.

И правда, Ванму совсем не подумала об этом.

— Он просит тебя вернуться, — продолжала Му-пао. — И вот что он наказал передать тебе: если не из послушания, так, может быть, ты вернешься из доброты.

— Скажи ему, я повинуюсь. Ему не следует просить — я ведь куда ниже его по положению.

— Он будет несказанно рад, — ответила Му-пао.

Ванму пошла следом за пони Му-пао. Они возвращались не спеша, что было гораздо удобнее как для Му-пао, так и для пони.

— Я никогда не видала его таким расстроенным, — задумчиво сказала Му-пао. — Возможно, не следует говорить тебе этого, но, когда я сказала ему, что ты ушла, он чуть не обезумел от отчаяния.

— С ним тогда говорили боги? — Ванму с горечью подумала, не позвал ли ее назад хозяин Хань только потому, что рабовладелец, сидящий внутри его, по какой-то неизвестной причине настоял на этом.

— Нет, — удивилась Му-пао. — Ничего такого не было. Хотя, конечно, я ни разу не видела, как боги говорят с ним.

— Конечно.

— Он просто не хочет, чтобы ты уходила, — добавила Му-пао.

— Я, наверное, все равно уйду, — ответила Ванму. — Но сначала объясню ему, почему дому Хань не будет от меня никакой пользы.

— О, конечно, — согласилась Му-пао. — От тебя с самого начала не было никакой пользы. Но это вовсе не значит, что ты никому не нужна.

— Что ты имеешь в виду?

— Счастье может основываться как на вещах полезных, так и на совершенно ненужных.

— Это изречение хозяина?

— Это изречение толстой старухи на пони, — фыркнула Му-пао. — И запомни его.

Когда Ванму вошла в личный кабинет Хань Фэй-цзы, она не заметила признаков того волнения, о котором говорила Му-пао.

— Я говорил с Джейн, — сказал он. — Она считает, что, поскольку ты знаешь о ее существовании и веришь, что она не враг богов, будет лучше, если ты останешься.

— Значит, я теперь служу Джейн, — уточнила Ванму. — И должна буду стать ее доверенной служанкой?

Ванму вовсе не хотела, чтобы ее слова прозвучали насмешливо, просто мысль о служении нечеловеческому созданию даже несколько заинтриговала ее. Но хозяин Хань отреагировал так, будто она бросила ему вызов, и попытался смягчить ее.

— Нет, — ответил он. — Никому ты служить не будешь. Ты действовала мужественно и честно.

— Однако вы позвали меня назад, чтобы я продолжала выполнять условия контракта.

Хань Фэй-цзы склонил голову:

— Я позвал тебя назад потому, что, кроме меня, ты единственная знаешь всю правду. Если ты уйдешь, я останусь в этом доме совсем один.

«Но почему, у вас же есть дочь?» — чуть не вырвалось у Ванму. Еще несколько дней назад это было бы справедливо, потому что хозяин Хань и госпожа Цин-чжао были настолько близки, насколько вообще возможно между отцом и дочерью. Но сейчас между ними встала непреодолимая стена. Цин-чжао жила в мире, где для себя самой выглядела преданной служанкой богов. Она пыталась быть снисходительной к временному «помешательству» отца. А Хань Фэй-цзы избрал себе мир, в котором его дочь и все общество находились в рабстве у Конгресса, и только он знал истину. Им никогда не докричаться друг до друга — пропасть между ними слишком широка и слишком глубока.

— Я остаюсь, — промолвила Ванму. — И буду служить вам, чем могу.

— Мы будем служить друг другу, — ответил Хань Фэй-цзы. — Моя дочь обещала учить тебя. Я продолжу твое образование.

Ванму коснулась лбом пола:

— Я недостойна такой щедрости.

— Нет, не надо, — мягко поднял ее Хань Фэй-цзы. — Теперь мы оба знаем всю правду. Боги не говорят со мной. Передо мной твой лоб никогда не должен касаться пола.

— Мы должны как-то уживаться в этом мире, — возразила Ванму. — Перед Говорящими с Богами я буду обращаться к вам с должным почтением, потому что того требуют законы планеты. А вы, по той же причине, должны обращаться со мной как с обыкновенной служанкой.

Лицо Хань Фэй-цзы исказилось от горечи.

— Но в нашем мире принято также считать, что когда человек моего возраста забирает у своей дочери молоденькую служанку, это значит, что он собирается использовать ее в постели. Ну что, и здесь мы будем следовать обычаям?

— Это не в вашей природе — воспользоваться мной, — покачала головой Ванму.

— Не в моей природе и принимать твои унижения. До того как я узнал правду о постигшем меня горе, я действительно принимал от других людей подобные знаки внимания. Я искренне верил, что на самом деле они почитают не меня, а богов.

— Но ничего не изменилось. Те, кто верит, что вы Говорящий с Богами, выражают почтение богам, тогда как люди, в душе нечестные, пользуются этим, чтобы польстить вам.

— Но ты-то честна. И ты не веришь, что боги разговаривают со мной.

— Я не знаю, говорят с вами боги или нет, как не знаю, обращались ли они вообще к кому-нибудь и способны ли они на это. Я знаю одно: не боги заставляют вас и остальных людей исполнять эти глупейшие, унизительные ритуалы — в этом виновен Конгресс. Однако вам приходится следовать ритуалам, потому что того требует ваше тело. Умоляю, позвольте и мне продолжать унижаться перед вами, ведь именно этого ждут от людей моего положения на Пути.

Хозяин лишь мрачно кивнул:

— Ты мудра не по годам, Ванму.

— Я обыкновенная глупая девчонка, — усмехнулась Ванму. — Будь у меня хоть капля мудрости, я бы попросила вас отослать меня отсюда подальше. Делить дом с Цин-чжао — это грозит мне неприятностями. В особенности если она заметит, что я стала близка к вам, тогда как от нее вы отказались.

— Опять ты права. Я проявил эгоизм, попросив тебя остаться.

— Да, — согласилась Ванму. — Однако я остаюсь.

— Но почему? — удивился Хань Фэй-цзы.

— Потому что не хочу возвращаться к прежней жизни, — грустно ответила она. — Я теперь слишком много знаю об этом мире и о Вселенной, о Конгрессе и о богах. Если я вернусь домой и начну притворяться, будто ничуть не изменилась, то до конца жизни буду ощущать в горле привкус яда.

Хань Фэй-цзы еще раз мрачно кивнул, но затем улыбка пробежала по его губам, и он расхохотался.

— Вы смеетесь надо мной, хозяин?

— Я просто подумал, что ты никогда не была такой, какой себя считала.

— Не понимаю…

— Мне кажется, ты и раньше притворялась. И настолько успешно, что, может быть, тебе удалось обмануть даже саму себя. Одно несомненно: ты от рождения была необыкновенной девочкой и ты никогда бы не смирилась с обычным течением жизни.

Ванму пожала плечиками:

— Будущее — это сотни тысяч тонких нитей, но прошлое — ткань, которую уже никогда не соткать по-новому. Может, я бы смирилась. А может, нет.

— Ну вот мы и вместе — все трое в сборе.

Ванму изумленно обернулась и только тогда увидела, что они не одни. В воздухе над терминалом зависло улыбающееся лицо Джейн.

— Я очень рада, что ты вернулась, — произнесла Джейн.

На какое-то мгновение Ванму вдруг подумалось, что невозможное свершилось:

— Так ты не умерла! Ты выжила!

— А в планы Цин-чжао и не входило сразу же отправить меня на тот свет, — ответила Джейн. — Но она успешно продвигается к цели, и, вне всяких сомнений, через пару месяцев меня не станет.

— Зачем же ты тогда вернулась в этот дом? — изумленно спросила Ванму. — Ведь отсюда проистекает угроза твоему существованию.

— Я должна многое сделать перед смертью, — снова улыбнулась Джейн. — В том числе использовать малейшую возможность, которая даст мне шанс выжить. Так уж случилось, что на планете Путь живут тысячи и тысячи людей, которые по сравнению с остальным человечеством обладают непревзойденным интеллектом.

— Но только потому, что над нашими генами потрудился Конгресс, — уточнил Хань Фэй-цзы.

— Именно, — согласилась Джейн. — Если уж на то пошло, Говорящие с Богами Пути больше не люди. Вы — совсем иная раса, созданная и порабощенная Конгрессом, который использует вас, чтобы удержать власть во Вселенной. Но опять-таки так уж случилось, что один представитель этой новой расы в некотором роде вышел из-под власти Конгресса.

— Это ты называешь свободой? — возмутился Хань Фэй-цзы. — Даже сейчас я с трудом удерживаюсь, чтобы не начать ритуал очищения.

— Так не сопротивляйся, — спокойно возразила Джейн. — Я могу говорить с тобой и во время ритуала.

Почти сразу Хань Фэй-цзы начал размахивать в воздухе руками, выламывать их, таким образом очищаясь. Ванму отвернулась.

— Нет, повернись, — приказал ей Хань Фэй-цзы. — Не прячь от меня лицо. Мне совсем не стыдно демонстрировать тебе свою слабость. Я калека, вот и все. Лишись я ноги, что, друзья отворачивались бы от меня, лишь бы не смотреть на культю?

Ванму прониклась мудростью его слов и повернулась. Она нашла в себе силы со спокойствием взирать на его мучения.

— Как я только что заметила, — продолжила Джейн, — так уж случилось, что один из представителей этой новой расы в некотором роде вышел из-под власти Конгресса. Я надеюсь на вашу помощь в тех трудах, которые попытаюсь завершить в оставшиеся мне несколько месяцев.

— Я сделаю все, что в моих силах, — ответил Хань Фэй-цзы.

— Я тоже помогу, чем сумею, — поддержала его Ванму.

Но, произнеся эти слова, она сразу раскаялась — они прозвучали глупо: кто она такая, чтобы предлагать свою помощь? Хозяин — один из Говорящих с Богами, один из людей, обладающих высшими интеллектуальными способностями. Она же — обыкновенная необразованная замарашка, у которой ничего нет.

Однако ни Джейн, ни хозяин не высмеяли ее; наоборот, Джейн с радостью приняла ее предложение. Проявление такой доброты еще раз доказало Ванму, что Джейн — живое существо, а ни в коем случае не подделка.

— А сейчас позвольте мне изложить вам проблемы, которые я надеюсь разрешить.

Они обратились в слух.

— Как вы знаете, мои самые близкие друзья находятся сейчас на планете Лузитания. Им угрожает приближающийся флот. И мне бы очень хотелось остановить этот флот, не дать причинить вред планете.

— Теперь-то я ничуть не сомневаюсь, что флоту уже отдан приказ применить Маленького Доктора, — пробурчал Хань Фэй-цзы.

— Да, это я знаю точно. И хочу помешать выполнить этот приказ, не дать им уничтожить не только колонистов Лузитании, но и две другие расы рамен, которые сейчас живут на планете. — И Джейн рассказала им о Королеве Улья и о том, как получилось, что жукеры снова вернулись в эту Вселенную. — Королева Улья уже строит космические корабли, делая все возможное, чтобы успеть до прибытия флота. Но ее возможности ограниченны, она построит всего лишь несколько катеров, на которых сумеет спастись лишь малая часть населения Лузитании. Королева Улья также улетит либо пошлет вместо себя другую Королеву, в которую вложит свои воспоминания. Ей не важно, полетят с ней рабочие или нет. Но пеквениньос и люди не столь целостны, как она. Мне хотелось бы спасти всех. В особенности потому, что мои ближайшие друзья, в частности Говорящий от Имени Мертвых и юноша, страдающий от повреждения головного мозга, откажутся покинуть Лузитанию, пока оттуда не вывезут всех до единого людей и пеквениньос.

— Так, стало быть, они герои? — спросил Хань Фэй-цзы.

— И каждый из них в прошлом не раз доказывал это, — подтвердила Джейн.

— Я не знал, что среди людей до сих пор существуют герои.

Си Ванму не стала говорить то, что чувствовала сердцем: хозяин сам был таким героем.

— Я долго думала, — сказала Джейн, — но каждый раз приходила к выводу, что все усилия тщетны, причем я основывалась на человеческих знаниях за период более чем в три тысячи лет. Если бы удалось построить корабль, скорость которого превысила бы скорость света, перемещающийся так же быстро, как послания ансиблей, тогда, даже если бы Королева Улья построила хотя бы дюжину кораблей, мы бы еще до прибытия флота переправили все население Лузитании на другие планеты.

— Но если бы вы действительно построили такое судно, — сказал Хань Фэй-цзы, — то вы бы могли создать свой собственный флот, атаковать флот Конгресса и уничтожить его.

— Да, но это уж совсем невероятно, — грустно ответила Джейн.

— Ты с легкостью рассуждаешь о судне со сверхсветовой скоростью, но отказываешься даже помыслить об уничтожении флота на Лузитанию?

— Да нет, я много раз думала об этом, — сказала Джейн. — Но Королева Улья не пойдет на такой шаг. Она сказала Эндеру — моему другу, Говорящему от Имени Мертвых, что…

— Брату Валентины? — изумилась Ванму. — Он до сих пор жив?

— Так вот, Королева Улья сказала ему: никогда и ни за что она не построит ничего такого, что может быть использовано как оружие.

— Даже ради спасения собственной расы?

— Чтобы улететь с планеты, ей потребуется всего один корабль, другие тоже получат космические суда, чтобы спасти свой вид. И ее ни в чем не переубедить. Она считает, что нет нужды убивать кого-либо.

— Но если Конгресс дорвется до неограниченной власти, погибнут миллионы!

— Это их проблемы, — ответила Джейн. — Во всяком случае, по словам Эндера, так отвечает Королева Улья, когда он пытается убедить ее в чем-либо.

— Очень странные убеждения…

— Не забывайте, она лишь недавно открыла для себя существование других разумных существ и уже чуть не уничтожила один вид. А в ответ эти разумные существа едва не уничтожили жукеров. Но на ее убеждения повлиял тот факт, что именно она однажды чуть не стала повинна в ужасном преступлении — в ксеноциде. Она не в силах помешать другим поступать, как им вздумается, но хочет быть уверена, что она здесь ни при чем. Королева Улья пойдет на убийство только тогда, когда не будет другого выхода, когда под угрозу будет поставлено дальнейшее существование ее вида. А так как у нее сейчас имеется другой выход из положения, военный корабль она ни за что строить не будет.

— Скорость, превышающая скорость света… — задумчиво повторил Хань Фэй-цзы. — А другого выхода нет?

— Это единственное, что я смогла придумать. И это хотя бы вероятно. Нам известно: что-то во Вселенной может двигаться быстрее света — не проходит и миллисекунды, как по филотическому лучу информация передается от одного ансибля к другому. Талантливый молодой физик с Лузитании, который по стечению обстоятельств в настоящий момент находится в тюрьме, дни и ночи ломает голову над этой проблемой. Я выполняю для него расчеты, подтверждаю или опровергаю теории. В данное время он проверяет одну свою гипотезу о природе филотов. Так вот, здесь используется настолько сложная комплексная модель, что я, чтобы запустить программу, вынуждена задействовать машинное время почти тысячи различных университетов. Но, во всяком случае, надежда существует.

— До тех пор пока ты жива, от надежды нельзя отказываться, — сказала Ванму. — Кто еще поможет ему провести такой сложный эксперимент, если тебя не будет?

— Вот поэтому-то мы так и торопимся, — кивнула Джейн.

— А зачем вам потребовался я? — спросил Хань Фэй-цзы. — Я не физик и вряд ли за оставшиеся пару месяцев постигну эту науку, чтобы как-нибудь помочь вам. Здесь может быть полезен только ваш ученый. Ну или ты сама.

— Каждому человеку требуется беспристрастный критик, который мог бы сказать: «А ты об этом вот подумал?» Или: «Это только заведет тебя в тупик, давай думай дальше». Вот что мне от вас нужно. Мы будем докладывать вам о проделанной работе, вы ее будете анализировать и излагать свои соображения. Здесь ничего нельзя заранее загадывать, какое-нибудь случайное слово может дать нужный толчок, и мы наконец выйдем на то, что ищем.

Хань Фэй-цзы кивнул, соглашаясь, что такая вероятность существует.

— Вторая проблема, над которой я сейчас тружусь, еще более заковыриста, — продолжала Джейн. — Найдем ли мы решение относительно скорости света или нет, но некоторые пеквениньос все равно получат звездные корабли и улетят с Лузитании. Проблема состоит в том, что в себе они понесут самый коварный и ужасный вирус из всех когда-либо известных. Он уничтожает любую жизнь, с которой соприкасается; единственное исключение — те несколько видов живых существ, которые организовали нечто вроде симбиоза и чье существование теперь непосредственно зависит от наличия этого вируса.

— Десколада, — догадался Хань Фэй-цзы. — Иногда ее используют как предлог для оправдания того, что флот вооружен Маленьким Доктором.

— И это действительно может быть оправданием. С точки зрения Королевы Улья, никакой выбор между двумя формами жизни не может быть оправдан, но Эндер не раз подчеркивал, что перед человеком такой проблемы не стоит и, если предстоит выбирать между человечеством и пеквениньос, он предпочтет человечество, а ради Эндера я пойду на все.

— Я бы сделал такой же выбор, — подтвердил Хань Фэй-цзы.

— Можете не сомневаться, пеквениньос примерно так же относятся к проблеме, только, разумеется, в свою пользу, — сказала Джейн. — Не на Лузитании, так где-нибудь еще, но война между человечеством и пеквениньос неизбежно разразится. Причем люди воспользуются молекулярным дезинтегратором, а пеквениньос из десколады создадут идеальное биологическое оружие. Прекрасная возможность для двух разумных видов уничтожить друг друга. Поэтому, я считаю, крайне необходимо подыскать десколаде вирус-заменитель, который не утратит функций, необходимых для жизненного цикла пеквениньос, но в то же время не будет обладать такими хищническими способностями к адаптации. Необходимо найти селективно инертную форму вируса.

— Я раньше думал, что десколаду каким-то образом можно нейтрализовать. Разве на Лузитании не вводят в питьевую воду противоядия?

— Каждый раз десколада разгадывает их формулы и приспосабливается. Это постоянный бег наперегонки. И стоит десколаде победить хоть в одном забеге, людей, с которыми можно будет продолжать соревнования, не останется.

— Ты хочешь сказать, что вирус разумен? — недоверчиво спросила Ванму.

— Так считает один из ученых Лузитании, — кивнула Джейн. — Это женщина по имени Квара. Другие не соглашаются с ней. Но вирус в самом деле действует так, будто он разумен. По крайней мере, когда дело доходит до соприкосновения с окружающей средой или с другими расами, он просто приспосабливает их под свои нужды. Лично я думаю, что Квара права. Десколада — разумный вирус, обладающий своим языком, при помощи которого информация очень быстро передается в любые точки планеты.

— Я не вирусолог, — напомнил Хань Фэй-цзы.

— Но может быть, если бы вы взглянули на некоторые разработки, сделанные Эланорой Рибейра фон Хессе…

— Разумеется, я ознакомлюсь с ними. Правда, мне очень не хватает твоей уверенности в том, что я хоть как-то смогу помочь.

— И наконец, проблема номер три, — сказала Джейн. — Наверное, самая простая. Говорящие с Богами Пути.

— А, да, — вспомнил Хань Фэй-цзы. — Люди, которые собираются уничтожить тебя.

— Не по своей воле, — возразила ему Джейн. — Я на вас зла не держу. Я хочу найти какой-нибудь способ изменить ваши мутировавшие гены, чтобы по крайней мере будущие поколения не зависели от маниакально-побудительного синдрома, но сохранили бы свой выдающийся разум.

— Где найти специалистов по генетике, которые взялись бы за такое? Конгресс немедленно обвинит их в предательстве, — грустно усмехнулся Хань Фэй-цзы.

— Когда ищешь человека, способного на предательство, — глубокомысленно заметила Джейн, — то прежде всего обратись к тем, кто уже зарекомендовал себя соответственно.

— Лузитания… — догадалась Ванму.

— Точно, — кивнула Джейн. — Если вы не против, я могу поручить разрешение этой проблемы Эланоре.

— Но она ведь занимается десколадой?

— Никто не в состоянии посвящать все свое время разработке одной, и только одной проблемы. Это внесет некоторые изменения в ее жизнь, и, может быть, она в результате и на десколаду сумеет посмотреть новым, свежим взглядом. Кроме того, разобраться с этой проблемой для нее не составит особого труда: ведь ваши гены были созданы обыкновенными генетиками, работающими на Конгресс. Здесь препятствия больше политические, нежели научные. Забавная головоломка для Элы, не более того. Она уже рассказала мне, с чего лучше начать. Прежде всего нам потребуется несколько образцов тканей. Затем какой-нибудь местный диагностик должен будет сканировать их на молекулярном уровне. Я буду следить за компьютерными отчетами и, как только полученной информации будет достаточно для Эланоры, тут же перешлю ей сведения о ваших генах. Как видите, проще простого.

— Чья требуется ткань? — спросил Хань Фэй-цзы. — Мои гости вряд ли поймут меня, если я вдруг попрошу их сдать немножко крови на анализ.

— Я-то надеялась именно на это, — призналась Джейн. — В вашем доме бывает множество людей. Кроме того, вполне подойдет и омертвевшая кожа. Образцы кала, мочи — все, что содержит клетки тела.

Хань Фэй-цзы кивнул:

— Я сделаю это…

— Что касается последнего, то этим займусь я, — перебила его Ванму.

— Нет, — отверг ее предложение Хань Фэй-цзы. — Если это действительно поможет, я не побрезгую ничем, я все сделаю собственными руками.

— Вы? — изумленно переспросила Ванму. — Я вызвалась из-за боязни, что вы заставите заниматься этим других слуг и тем самым унизите их.

— Я никогда и никого не буду просить исполнить мою просьбу, если она настолько низка и отвратительна, что сам я просто-напросто побрезгую запачкать руки, — ответил Хань Фэй-цзы.

— Значит, сделаем это вместе, — стояла на своем Ванму. — И прошу вас, хозяин, запомните: вы поможете Джейн, читая и отвечая на ее сообщения, я же могу помочь ей только руками и больше ничем. И не настаивайте на том, чтобы все делать самому, я тоже кое на что гожусь. Лучше посвятите себя делам, с которыми не справится никто, кроме вас.

Джейн вмешалась в их спор, опередив уже собравшегося возразить Хань Фэй-цзы:

— Ванму, мне бы хотелось, чтобы ты тоже читала все поступающие сообщения.

— Я? Но я же простая необразованная девчонка.

— И тем не менее, — упорствовала Джейн.

— Я ведь даже не пойму их.

— Я все тебе объясню, — ответил за Джейн Хань Фэй-цзы.

— Это нечестно, — сопротивлялась Ванму. — Я не Цин-чжао. Этим обычно занимается она. Такое задание не для меня.

— Я давно наблюдаю за тобой и Цин-чжао. Я начала следить за вами задолго до вашего открытия, что такая компьютерная программа, как я, может существовать, — произнесла Джейн. — И большинство верных предположений исходило от тебя, Ванму, а не от Цин-чжао.

— От меня? Да я даже не пыталась…

— Не пыталась. Ты просто вникала. Увязывала в уме одно с другим. Задавала вопросы.

— Глупые вопросы, — подчеркнула Ванму, но в душе она была несказанно рада случившемуся: кто-то все-таки заметил ее вклад!

— Вопросы, до которых не додумался ни один из опытнейших ученых Вселенной, — поправила Джейн. — Твои вопросы подвигли Цин-чжао на наиболее значимые прорывы в разрешении загадки. Ванму, может быть, ты и не Говорящая с Богами, но ты обладаешь огромным дарованием.

— Хорошо, я буду читать, буду высказывать свое мнение, — согласилась Ванму, — но также я буду ответственна за сбор образцов. Всех образцов, чтобы хозяину не приходилось встречаться с посещающими его Говорящими с Богами и выслушивать, как они на все лады превозносят его за ужасный грех, которого он не совершал.

Хань Фэй-цзы все еще пытался сопротивляться:

— Я даже представить не могу, что ты…

— Хань Фэй-цзы, — перебила его Джейн, — проявите наконец мудрость. Ванму как служанка практически невидима. Вы же как хозяин дома заметны, словно тигр на детской площадке. За каждым вашим шагом следят. Поручите это дело Ванму: она справится с ним лучше вас.

«Мудрые слова, — подумала Ванму. — Тогда почему же ты просишь меня давать отзывы на работу ученых, раз, по-твоему, каждый должен делать свое дело?» Однако она промолчала.

Начали они с себя — позволили Джейн взять необходимые пробы. Затем Ванму отправилась собирать по дому образцы тканей остальных слуг. Практически все, что было нужно, она обнаружила на расческах и в грудах нестираной одежды. Спустя всего несколько дней она располагала примерно дюжиной образцов тканей Говорящих с Богами, взятых с их одежды. Нужды в образцах кала даже не возникло, хотя Ванму готова была ко всему.

Цин-чжао, разумеется, вскоре заметила Ванму, но полностью игнорировала ее. Ванму слегка обиделась на такую холодность со стороны Цин-чжао, ведь еще недавно они были близкими подругами и Ванму по-прежнему любила ее… ну, если не ее, так, по крайней мере, ту девушку, которой была Цин-чжао раньше. Однако ничто из сказанного или сделанного Ванму не вернуло бы былой дружбы. Она избрала другой путь.

Пробы тканей Ванму держала по отдельности, и каждая была снабжена своим ярлычком. Но вместо того чтобы отнести их на анализ и прогнать через диагностический прибор, она нашла другой способ. Облачившись в старое платье Цин-чжао — теперь она выглядела как обучающаяся дисциплинам Говорящая с Богами, а не как служанка, — она направилась в ближайший колледж, где сказала, что работает над особо секретным проектом, и потребовала просканировать образцы тканей, которые она с собой принесла. Как она и ожидала, лишних вопросов Говорящей с Богами никто задавать не стал, пусть даже она никогда не училась в этой школе. Лаборанты быстренько прогнали пробы через молекулярные сканеры, и Ванму оставалось только надеяться, что Джейн исполнила задуманное — взяла контроль над компьютерами и заставила сканеры проделать все необходимые Эле операции.

По пути домой Ванму избавилась от собранных ею образцов и сожгла предоставленное ей колледжем официальное заключение. Джейн уже получила необходимые сведения, так зачем рисковать? Цин-чжао или какая-нибудь домашняя служанка, которой приплачивал Конгресс, могла наткнуться на них и догадаться, что Хань Фэй-цзы проводит очень странный биологический эксперимент. А в той Говорящей с Богами, что посещала колледж, никто не опознает Си Ванму — никогда. Никто ведь не посмеет глазеть на Говорящую с Богами так, как глазели бы на обыкновенную служанку.


— Что ж, когда-то я лишился своей женщины, а теперь и ты потерял свою, — заметил Миро.

Эндер вздохнул. На Миро то и дело накатывали приступы красноречия, а так как горечь в последнее время стала его вторым «я», то слова неизменно били в самую больную точку и, мягко говоря, особой добротой не отличались. Эндер не мог упрекнуть его в желании поговорить: он и Валентина были практически единственными людьми, обладающими достаточным терпением, чтобы выслушивать тягучую речь Миро, не намекая при этом, что пора закругляться. Большую часть времени Миро проводил наедине с собой, погруженным в собственные размышления, поэтому было бы жестоко затыкать ему рот просто из-за нехватки такта.

Эндер не испытал восторга, когда ему в очередной раз напомнили, что Новинья оставила его. Он пытался выбросить из головы эту мысль, сконцентрироваться на других проблемах, в особенности на том, как сохранить жизнь Джейн, ну и на остальным тоже. Но слова Миро заставили его почувствовать, что прежняя боль, пустота, непонятная паника вновь нахлынули на него. «Ее нет со мной. Я заговорю — а она не ответит. Я спрошу — а она не вспомнит. Я даже не могу дотронуться до нее, взять за руку. И самое ужасное — может быть, не смогу больше никогда».

— Да, вот так-то, — пробормотал Эндер.

— Ты, наверно, не хочешь равнять их, — продолжал Миро. — Ведь, по сути дела, она целых тридцать лет была твоей женой, а мы с Квандой дружили ну от силы лет пять. Но если прикинуть, как раз тогда я вошел в пору половой зрелости. Кванда была мне ближе всех, за исключением, может быть, только Элы. В общем, если так подумать, я провел рядом с Квандой большую часть жизни, тогда как ты с матерью — всего половину.

— Да, вот теперь я чувствую себя значительно лучше, — восхитился Эндер.

— Кончай злиться, я-то тут при чем? — мигом встал на дыбы Миро.

— А ты меня не зли, — резонно возразил Эндер.

Миро расхохотался. Слишком уж нарочито.

— Что, поворчать захотелось, а, Эндрю? — хмыкнул он. — Не в духе, да?

Это уж слишком. Эндер резко развернулся на стуле, наконец оторвавшись от терминала. На дисплее вырисовывалась примитивная схема ансибельной сети, Эндер изучал ее, пытаясь выяснить, в какой же части этих случайных переплетений-кружев может скрываться душа Джейн. Он сверлил взглядом Миро, пока тот не перестал смеяться.

— Значит, во всем случившемся с тобой ты обвиняешь меня? — спросил Эндер.

Миро скорее разозлился, нежели растерялся.

— А что, в этом что-то есть, — ответил он. — Ты сам подумай. Вы, все вы, относились ко мне с таким трепетом. У Миро ведь есть достоинство, давайте не будем зря изводить его. Пускай он лучше свихнется от собственных мыслей, да? Только ни в коем случае не заговаривайте с ним о том, что тогда случилось. Неужели тебе ни разу не приходила в голову мысль, что мне нужен кто-то, кто бы периодически шпынял меня?

— А ты подумал, что мне этого как раз не надо?

Миро снова рассмеялся, только на этот раз чуть-чуть запоздало и немножко помягче.

— Туше´, — признал он. — Ты обращался со мной так, как хотел бы, чтобы в минуты тоски и печали обращались с тобой, а я сейчас обращаюсь с тобой так, как хотел бы, чтобы обращались со мной. Мы только что прописали друг другу каждый свое лекарство.

— Твоя мать и я по-прежнему муж и жена, — вздохнул Эндер.

— Вот что я тебе скажу, — ответил Миро, — основываясь на опыте, приобретенном мною за целых двадцать с небольшим лет жизни. Тебе станет значительно легче, если ты наконец признаешь, что она никогда не вернется. Что она тебе больше недоступна.

— Кванда для тебя и вправду недоступна. Но с Новиньей все по-другому.

— Она ушла к Детям Разума Христова. Эндрю, она стала монахиней.

— Ты не прав, — покачал головой Эндер. — Согласно обычаю, в монастырь супружеские пары могут вступать только вместе. Без меня ее обет не примут.

— Что ж, — пожал плечами Миро, — значит, ты немедленно заполучишь ее обратно, стоит тебе только вступить в орден. Смотрю на тебя и вижу — будущий Дом Кристан.

Эндер лишь горько усмехнулся:

— Спать на разных кроватях. Все время молиться. Друг к другу не прикоснуться…

— Если именно это ты зовешь семейной жизнью, Эндрю, тогда Кванда и я давным-давно женаты.

— Это действительно семейная жизнь. Потому что семейные пары в Фильос да Менте де Кристу работают вместе, трудятся бок о бок, рядом друг с другом.

— Точно, и мы с тобой чудесная семейная парочка, — съязвил Миро. — Ты и я. Потому что мы вместе пытаемся спасти Джейн.

— Всего лишь друзья, — улыбнулся Эндер. — Мы всего лишь друзья.

— Скорее соперники. Джейн удерживает нас обоих на коротком поводке, точно пару своих любовников.

Слова Миро очень походили на те обвинения, что бросала Эндеру Новинья.

— Да нет, вряд ли мы ее любовники, — сказал он. — Джейн не принадлежит к человеческой расе. У нее даже нет тела.

— Где же тогда логика? — поинтересовался Миро. — Разве не ты только что заявил, что ты и моя мать можете быть женаты и даже не касаться друг друга.

Подобное сравнение пришлось Эндеру не по душе. Наверное, потому, что в нем было слишком много правды. Не была ли Новинья права, питая столько лет жгучую ревность к Джейн?

— Да она практически живет у нас в головах, — продолжал развивать мысль Миро. — Туда никакой жене не проникнуть.

— Мне всегда казалось, — сказал вдруг Эндер, — что твоя мать ревновала меня к Джейн потому, что завидовала: ведь у нее никогда в жизни не было настолько близкого друга.

— Bobagem, — заявил Миро. — Lixo. — «Ерунда. Чушь». — Мать ревновала тебя к Джейн потому, что хотела быть так же близка тебе, но все ее усилия оказались тщетны.

— Только не твоя мать. Она заботилась больше о себе. Временами мы были близки друг другу как никогда, но она всегда поворачивалась ко мне спиной и возвращалась к работе.

— Точно так же, как ты менял ее на Джейн.

— Это она тебе так сказала?

— Ну, примерно. Ты вот говоришь с ней, а потом ни с того ни с сего вдруг замолкаешь, и, хотя ты очень поднаторел в произнесении слов про себя, все равно видно, как твоя челюсть легонько шевелится и твои глаза и губы мгновенно реагируют на то, что говорит тебе Джейн. Она все это видела. Вот ты рядом с ней, близко-близко, а затем раз — и ты уже где-то далеко.

— Нас разделило не это, — сказал Эндер. — Причиной была смерть Квима.

— Смерть Квима была просто последней каплей, переполнившей чашу. Если бы не Джейн, если бы мать действительно верила, что ты душой и сердцем принадлежишь только ей одной, она бы не отвернулась от тебя после гибели Квима. Наоборот, кинулась бы к тебе на шею.

Миро сказал как раз то, чего больше всего страшился Эндер. Что виноват он один. Что Эндер был совсем не идеальным мужем. Что это он оттолкнул ее от себя. И хуже всего было то, что, когда Миро сказал это, Эндер сразу понял: вот она, правда. Чувство потери, которое, как он считал, и так уже стало невыносимой пыткой, усилилось вдвое, втрое, превратив его душу в бесконечную пустоту.

Он почувствовал на плече руку Миро, тяжелую, неловкую.

— Бог свидетель, Эндрю, я не хотел причинить тебе боль.

— Так уж получилось, — ответил Эндер.

— Виноват здесь не ты один, — продолжил Миро. — И Джейн здесь ни при чем. Ты же помнишь, у матери у самой с головой не все в порядке. Она всегда была чуть-чуть чокнутой.

— Ребенком ей пришлось многое пережить.

— Она теряла всех, кого любила, одного за другим, — пробормотал Миро.

— А я убедил ее в том, что теперь она и меня потеряла.

— А что тебе было делать? Ты же не мог отключить Джейн. Как-то раз ты попробовал, помнишь?

— Вся разница в том, что теперь у Джейн есть ты. Когда ты отправился в полет, я мог бы потихоньку начать отвыкать от Джейн, ведь у нее был ты. Я мог бы поменьше общаться с ней, попросил бы оставить меня на какое-то время в покое. Она бы простила меня.

— Может быть, — кивнул Миро. — Но ты этого не сделал.

— Потому что не хотел, — подтвердил Эндер. — Потому что не мог расстаться с ней. Потому что думал, что смогу сохранить старого друга и одновременно стать жене хорошим мужем.

— Дело не только в Джейн, — перебил его Миро. — Есть еще и Валентина.

— Да, ты прав, — сказал Эндер. — Так что же мне делать? Уйти к Детям Разума Христова и ждать, пока не прилетит флот и не отправит всех нас в ад?

— Просто последуй моему примеру, — посоветовал Миро.

— Каким образом?

— Вдохни поглубже. Выдохни. Вдохни еще раз.

Эндер на секунду задумался.

— Кажется, я умею это. С самого детства я веду себя именно так.

Ровно еще на одно мгновение рука Миро задержалась на его плече. «Вот почему мне давным-давно следовало обзавестись собственным сыном, — подумал Эндер. — Чтобы он опирался на меня, пока маленький, и чтобы я мог опереться на него, когда постарею. Но никогда у меня не было ребенка, выросшего из моего семени. Я словно старый Маркано, первый муж Новиньи. Я со всех сторон окружен детьми, но они не мои. Различие лишь в том, что Миро мне друг, а не враг. И это уже кое-что. Может, я плохой муж, но я все еще способен заводить и сохранять друзей».

— Ладно, кончай обливаться слезами жалости, возвращайся лучше к работе, — раздался у него в ухе голос Джейн.

Она долго выжидала подходящего момента, чтобы заговорить, все ждала, когда же он наконец будет готов к ее насмешкам. И почти дождалась. Почти, поэтому-то он и не поддался на ее провокации. Он знал, что она слышала и видела весь их разговор.

— Ну вот, разозлился, — заметила она.

«Ты не представляешь, что я сейчас чувствую, — подумал Эндер. — Ты не можешь знать. Потому что ты не человек».

— Ты думаешь, я не знаю, как ты сейчас себя чувствуешь, — повторила его мысли Джейн.

На мгновение у него даже голова пошла кругом, потому что ему вдруг показалось, что она подслушивает не только разговоры, но и более сокровенные, скрывающиеся в глубинах души мысли.

— Но однажды я тоже лишилась тебя.

— Я вернулся, — проговорил губами Эндер.

— Но ты уже не принадлежал мне, — сказала Джейн. — Все стало по-новому. Чувствуешь, как слезинки жалости к самому себе бегут у тебя по щекам? Считай, это я пролила их. Так что теперь мы в расчете.

— Даже не знаю, почему я так волнуюсь за тебя, пытаюсь спасти тебе жизнь, — беззвучно ответил Эндер.

— Я тоже, — отозвалась она. — Могу еще раз напомнить — это пустая трата времени.

Эндер вернулся к терминалу. Миро оставался рядом с ним, следя, как на дисплее вновь возникают очертания ансибельной сети. Эндер понятия не имел, о чем Джейн говорит с Миро, хотя не сомневался — что-то она ему шепчет. Еще давным-давно Эндер выяснил, что Джейн способна поддерживать одновременно множество разных бесед. И он ничего не мог поделать — ему действительно были небезразличны ее близкие отношения с Миро.

«Возможно ли такое, — подумалось ему, — чтобы один человек любил другого и не пытался завладеть им целиком и полностью? Или это настолько глубоко заложено в наших генах, что нам никогда не избавиться от подобного эгоизма? Право территории. Жена — моя. Друг — мой. Любовник — мой. Моя бесящая, раздражающая компьютерная личность, которая вот-вот должна быть отключена по вине какой-то свихнувшейся гениальной девчонки, страдающей от МПС и живущей на планете, о которой я даже ни разу не слышал… Как я буду жить без Джейн, когда ее не станет?»

Эндер увеличил изображение на дисплее. Еще, еще, еще и еще, пока не сузил область охвата всего несколькими парсеками в диаметре. Теперь на дисплее оставалась лишь малая часть сети — перекрестье в космическом пространстве всего полудюжины филотических лучей. И теперь, вместо того чтобы быть похожими на плотное переплетение нитей в ткани, филотические лучи выглядели подобно случайным отрезкам, пролегающим в миллионах километров друг от друга.

— Они никогда не соприкасаются, — проговорил Миро.

— Да, верно.

Как раз этого Эндер никогда не мог понять. По его представлениям, Галактика была плоской, такой, какой ее всегда изображали звездные карты, — вид сверху той части спирального рукава Галактики, где находилась Земля и откуда распространилось человечество. Но на самом деле она была не плоской. Две звезды не могли находиться в одной плоскости с двумя другими. Филотические лучи — идеально прямые отрезки, соединяющие корабли, планеты, спутники, ансибль с ансиблем, и когда глядишь на плоскую карту, может показаться, что они все время пересекаются, но из этого трехмерного сгустка на компьютерном дисплее сразу становится понятно, что они даже не касаются друг друга.

— Как она может жить здесь? — вслух поинтересовался Эндер. — Как она может существовать в этих переплетениях, если отрезки ничем не связаны и сходятся только в конечных точках?

— Ну… а может, она живет вовсе не здесь. Возможно, она — производная компьютерных программ всех терминалов.

— В таком случае она могла бы загрузиться обратно в компьютеры, а потом…

— А потом — ничего. Она не сможет снова собраться, потому что в управлении ансиблями будут задействованы чистые компьютеры.

— Это не может продолжаться вечно, — задумчиво произнес Эндер. — Очень важно, чтобы компьютеры, установленные на разных планетах, могли общаться друг с другом. Вскоре Конгресс поймет, что никакого человечества не хватит, чтобы забить вручную — даже за целый год — то количество информации, которым компьютеры должны обмениваться по ансиблю ежечасно.

— Значит, пусть она спрячется? И ждет? А потом, лет через пять-десять, как только подвернется возможность, пускай проскальзывает обратно и восстанавливает себя?

— Если она всего лишь… скопище программ.

— Должно присутствовать что-то еще, — усомнился Миро.

— Почему?

— Потому что если она состоит просто из компьютерных программ, пусть даже самозаписывающихся и самоконтролирующихся, то, значит, она все-таки была создана каким-нибудь программистом или группой компьютерщиков. В таком случае она просто-напросто выполняет задание, заложенное в нее изначально. Она не обладает волей. Она марионетка. Не разумное существо.

— Ну, если уж мы пришли к такому выводу, не слишком ли узко ты трактуешь понятие воли? — спросил Эндер. — Люди ведь точно так же запрограммированы генами и окружающей средой.

— Нет, — отверг это предположение Миро.

— А как же еще?

— Наши филотические связи доказывают обратное. Мы можем связаться друг с другом одной силой воли, на что не способна ни одна другая жизненная форма Земли. В нас есть что-то такое, мы сами — нечто такое, что возникло вовсе не из-за чего-то еще.

— Ты говоришь о душе?

— Нет, она ни при чем, — нетерпеливо махнул рукой Миро. — Священники утверждают, что наши души создал Бог, и тем самым снова превращают нас в марионеток. Если Бог создал нашу волю, значит Он и ответствен за те поступки, которые мы совершаем. Бог, гены, окружающая среда, какой-то программист, внесший комбинацию цифр в древний терминал, — воля просто не может существовать, если мы как индивидуумы явились результатом внешней причины.

— Стало быть, насколько я припоминаю, многие философы пришли именно к такому заключению: воли, желаний не существует и не может существовать. Свободная воля — иллюзия, не более, потому что причины нашего поведения настолько сложны, что мы просто не можем их осмыслить. Представь себе, ты толкнул одну костяшку домино, она сбила другую, та — третью, в общем, попадали все. Здесь ты всегда имеешь право сказать: «Вот, смотрите, эта костяшка упала, потому что вот эта уронила ее». Но когда количество костяшек домино бесконечно и они могут падать в бесконечном числе направлений, тебе ни в жизнь не найти начала цепочки. И поэтому ты заявляешь: «Вот эта костяшка упала, потому что ей так захотелось».

— Bobagem, — пробормотал Миро.

— Что ж, признаю, такая философия не несет в себе никакой практической ценности, — ответил Эндер. — Валентина как-то объяснила мне эту систему. Даже если такого понятия, как собственная воля, в природе не существует, мы все равно должны обращаться друг с другом так, будто она есть, чтобы сохранить общество, в котором живем. Потому что иначе всякий раз, когда кто-нибудь совершит нечто ужасное, ты не сможешь наказать его. Он ничего не мог с собой поделать — его гены, окружающая среда или сам Господь заставили его так поступить. И каждый раз, когда кто-то поступит благородно, ты не сможешь выказать ему уважение, потому что и он всего лишь марионетка. А если ты считаешь, что все вокруг марионетки, так чего ж с ними разговаривать? Зачем стремиться куда-то, что-то создавать, раз все твои замыслы, твои создания, мечты или грезы — всего лишь сценарий, вложенный в тебя твоим кукольником.

— Безнадежность, — подвел итог Миро.

— Поэтому мы принимаем самих себя и всех окружающих за созданий, обладающих собственной волей. Мы обращаемся друг с другом, будто нами движет возникшее в уме намерение, а не какой-то неведомый творец. Мы наказываем преступников. Мы награждаем альтруистов. Мы строим планы на будущее и претворяем их в жизнь. Мы обещаем и ожидаем исполнения данного слова. Все это шито белыми нитками, но, когда каждый уверует в то, что действия ближних — это результат свободного выбора, и будет соответственно относиться к правам и обязанностям, закономерным результатом станет цивилизация.

— Весьма оригинальная теория.

— Так мне объяснила Валентина. Это действует, даже если воли как таковой не существует. Я не знаю, верит ли она сама собственным словам. Но догадываюсь кое о чем: если она считает себя человеком цивилизованным, то, следовательно, должна уверовать в эту теорию; в таком случае она обязана верить в существование воли и считать, что вся идея о создании мира Господом Богом — чушь. Но если воля действительно существует, значит она тоже в нее будет верить, и получается замкнутый круг: кто вообще может утверждать что-либо?

И Эндер рассмеялся. Валентина тоже рассмеялась, когда много лет назад впервые поведала ему эту запутанную теорию. Они тогда только вышли из детского возраста, он работал над «Гегемоном» и пытался понять, почему его брат Питер совершил в жизни столько великого и столько страшного.

— Не смешно, — хмыкнул Миро.

— А мне показалось, очень даже.

— Либо мы свободны, либо нет, — сказал Миро. — Либо эта теория правдива, либо нет.

— Смысл в том, что, если мы хотим жить как цивилизованные создания, мы должны поверить, что это правда, — подчеркнул Эндер.

— Наоборот, бессмыслица какая-то, — возмутился Миро. — Ведь если эта теория лжива, зачем нам вообще о чем-то беспокоиться и жить цивилизованно?

— Потому что, если мы поверим в нее, у человечества появляются шансы выжить, — сказал Эндер. — Потому что гены требуют от нас поверить во все это, чтобы мы передали эти самые гены дальше, чтобы наши потомки продолжали жить в будущем. Потому что человек, который не верит в эту теорию, начинает действовать разрушающе, считаясь только с собственными желаниями, и тогда общество — стадо — отвергает его. Его возможности к воспроизведению уменьшаются до минимума — например, его посадят в тюрьму, — и гены, вызвавшие его неверие, вскоре исчезнут.

— Таким образом, кукловод настаивает, чтобы мы уверовали в то, что мы якобы не марионетки. Нас заставляют уверовать в свободу воли.

— Именно так Валентина и сказала.

— Но сама-то она в это не верит?

— Конечно не верит. Гены не позволяют ей уверовать.

Эндер снова улыбнулся. Но Миро не мог отнестись к его словам с легкостью, как к философским играм разума. Он, вне себя от ярости, сжал кулаки и неловко погрозил рукой дисплею. По терминалу пробежала тень, закрыв на секунду часть переплетений филотических лучей, создав на их месте пустое пространство. Только сейчас Эндер увидел, как на дисплее перемещаются небольшие пылинки и отражают свет, падающий из окна и открытой двери дома. Его взгляд привлекла особенно крупная пылинка, похожая на короткую волосинку, крошечный клочок хлопка, переливающийся там, где раньше проходили филотические лучи.

— Уймись! — приказал Эндер.

— Нет! — заорал Миро. — Мой кукловод заставляет меня беситься!

— Заткнись! — снова приказал Эндер. — И послушай меня.

— Я уже устал от твоих слов! — И тем не менее он замолчал.

— Мне кажется, ты прав, — сказал Эндер. — Мне кажется, мы действительно свободны, а не уверовали в иллюзию просто потому, что она обеспечивает нам право на выживание. И, как я считаю, свободны потому, что мы не заключены в одном лишь теле, действующем по написанному сценарию. И мы не какие-то там души, которые из ничего создал Господь. Мы свободны, потому что существовали всегда. С самого начала времен, только начала как такового не было, поэтому мы существовали всегда. Не было такой причины, по которой мы возникли. Ничто нас не создало. Мы просто есть и были всегда.

— Филоты? — догадался Миро.

— Может быть, — ответил Эндер. — Как вон та пылинка в дисплее.

— Где? — спросил Миро.

Само собой, она уже снова стала невидимой, потому что голографический дисплей воссоздал над терминалом картинку филотических лучей. Эндер сунул руку в дисплей, на голограмму снова упала тень. Он подвигал рукой, пока не нашел ту крупную пылинку, которую видел раньше. Или, может быть, это была другая пылинка. Впрочем, какая разница.

— Наши тела, весь мир вокруг нас — они напоминают голографический дисплей. Они достаточно реальны, но не показывают настоящего положения вещей. Только одного мы никак не можем понять, тупо уставившись на дисплей Вселенной: почему же все это происходит? Но если посмотреть сквозь, проникнуть взглядом за эту пелену, там-то мы и найдем истинное объяснение происходящему. Это филоты, которые существовали всегда, которые всегда делали что хотели.

— Ничто не вечно, — заявил Миро.

— Кто это сказал? Предполагаемое рождение Вселенной было началом существующего порядка — причиной существования этого дисплея, всего остального. Но кто сказал, что филоты, которые следуют естественным законам, вступившим в действие в момент рождения Вселенной, не существовали до этого? И если Вселенная вдруг снова свернется, почему бы филотам просто-напросто не освободиться от этих законов природы и не вернуться в прежнее состояние?

— В какое это состояние?

— В состояние хаоса. Тьмы. Беспорядка. Они превратятся в то, чем были до того, как эта Вселенная свела их воедино. Так почему же они — мы — не могли существовать всегда и не могут продолжать существовать вечно?

— Хорошо, тогда где же был я между рождением Вселенной и тем днем, когда появился на свет? — язвительно спросил Миро.

— Не знаю, — сразу ответил Эндер. — Эта теория возникла у меня только что, и я еще работаю над ней.

— И откуда тогда взялась Джейн? Что, ее филот просто болтался где-то, а потом — бах! — она вдруг очутилась в гуще компьютерных программ и приобрела личность?

— Может быть, — пожал плечами Эндер.

— Даже если существует некая естественная система, непонятно каким образом отвечающая за распределение филотов между каждым живым организмом, когда-либо рожденным из утробы матери, из икринки или из почки, то Джейн никакая природная система породить не могла. Она на свет не рождалась.

Джейн, конечно, слушала весь их разговор и теперь решила вмешаться.

— Может, все так и есть, — сказала она. — Может быть, я не обладаю собственным филотом. Наверное, я вообще не отношусь к живым существам.

— Нет, — замотал головой Миро.

— Очень может быть, — подтвердил Эндер.

— Значит, я не могу умереть, — продолжала Джейн. — Может быть, когда меня отключат, выяснится, что я всего лишь очень сложная компьютерная программа, которую на время вывели из строя.

— Может, ты права, — снова кивнул Эндер.

— Нет, — решительно возразил Миро. — Если тебя отключат, то совершится убийство.

— Наверное, я помогаю вам просто потому, что так запрограммирована, а сама этого даже не понимаю. Может, я только тешу себя мыслью о своей свободе.

— Кажется, с этим вопросом мы уже разобрались, — заметил Эндер.

— Возможно, к вам это и неприменимо, но зато очень хорошо согласуется с моими действиями.

— А возможно, и нет. Но ты ведь сотни раз залезала в собственный код, не так ли?

— Миллионы раз, — поправила его Джейн. — Я проверила все, что можно.

— Ты нашла там что-нибудь такое, что показалось бы тебе волей?

— Нет, — ответила она. — Но, насколько я знаю, в людях тоже отсутствует этот «ген воли».

— Верно, его у нас нет, — согласился Миро. — Как только что сказал Эндрю, мы по сути своей есть один-единственный филот, который связан с триллионами других филотов, составляя атомы, молекулы и клетки наших тел. И ты такой же филот, как и мы все.

— Вряд ли, — произнесла Джейн.

Над терминалом возникло ее лицо, словно окутанное дымкой космического пространства. Филотические лучи пронизывали ее голову насквозь.

— Я бы не стал утверждать это с такой категоричностью, — заметил Эндер. — Трудно поверить во что-то, пока это что-то не возникнет у тебя перед глазами. Только тогда невероятное становится естественным. Так вот, ты — существуешь.

— Чем бы я ни была, — добавила Джейн.

— Сейчас мы считаем, что ты самостоятельно существующая личность, — сказал Эндер. — Потому что мы были свидетелями твоих действий, которые мы привыкли называть волей и желаниями. Ты свободная личность, и все доказывает наши предположения. А если начать опровергать, то выяснится, что и мы сами вовсе не разумные существа. Если окажется, что в тебе нет ничего от личности, может возникнуть естественный вопрос: кто же тогда мы? Суть гипотезы заключается в том, что наша индивидуальная личность, которая делает нас самими собой, — не что иное, как филот, стоящий в центре внутренних филотических связей. Если мы правы, напрашивается следующий вывод: ты тоже должна обладать подобным филотом, и в таком случае следует выяснить, где он находится. Обнаружить филот — задача не из легких, сама понимаешь. Пока что ни одного филота нам обнаружить так и не удалось. А они должны быть, потому что косвенные доказательства налицо: филотические лучи существуют, и они ведут себя так, будто имеют две конечные точки, занимающие определенное местоположение в пространстве. Мы не знаем, где ты и с чем ты соединяешься.

— Если она точь-в-точь похожа на нас, то есть похожа на человека, — вывел Миро, — тогда ее связи могут перемещаться в пространстве и разветвляться — как, например, толпа вокруг Грего. Я поговорил с ним, и он описал, что чувствовал. Эти люди словно стали частями его тела. А когда они бросили его и последовали собственным устремлениям, ощущение было такое, словно у него ампутировали все, что можно. Вот это и называется филотическими связями. Я думаю, эти люди и в самом деле на какое-то время соединились с ним, они действительно начали следовать его воле, как, допустим, рука следует приказу мозга. Может, и с Джейн происходит то же самое: компьютерные программы связались с ней, а она объединилась с теми, кому верна. С тобой, Эндрю. Со мной. Или с нами обоими.

— Но где же она сама? — спросил в ответ Эндер. — Если она вправду обладает филотом — нет, если она и есть филот, — тогда он должен занимать особое место в пространстве. И если удастся вычислить его, может быть, мы сумеем сохранить его связи, даже когда компьютеры будут отключены. Может быть, мы сможем спасти ей жизнь.

— Не знаю, — признался Миро. — Она может находиться где угодно.

Он махнул рукой в сторону дисплея. Где угодно в пространстве — вот что он хотел сказать. Где угодно во Вселенной. А там, на дисплее, светилась голова Джейн, которую пронзали филотические лучи.

— Чтобы вычислить, где она находится, надо выяснить, как и откуда она взялась, — предположил Эндер. — Если она действительно филот, она с чем-то да должна соединяться.

— Все ясно, вы заделались детективами, которые намерены проследить дело трехтысячелетней давности, — усмехнулась Джейн. — Что ж, забавно будет понаблюдать за вами следующие несколько месяцев.

Эндер не обратил на нее внимания:

— Но чтобы выяснить это, прежде всего мы должны понять, как взаимодействуют филоты.

— Грего — физик, — напомнил Миро.

— Он работает над проблемой скорости света, — сказала Джейн.

— Он может взяться и за эту задачу, — возразил Миро.

— Я не хочу, чтобы он отвлекался на проекты, заведомо обреченные на провал, — ответила Джейн.

— Джейн, послушай, ты что, больше не хочешь жить? — спросил ее Эндер.

— Все равно ничего не получится, зачем понапрасну терять время?

— Она корчит из себя мученицу, — хмыкнул Миро.

— Неправда, — вспыхнула Джейн. — Я просто смотрю на дело с практической стороны.

— И поступаешь как обыкновенная дура, — отозвался Эндер. — Грего не может выдать нам теорию скорости света, просто сидя в камере и размышляя насчет физики света и так далее. Если бы это сработало, мы еще три тысячи лет назад научились бы обгонять свет, потому что в те времена над проблемой работали сотни и сотни ученых. Ведь именно тогда были открыты филотические лучи и принцип мгновенности Парка. Если Грего и решит эту проблему, так только в случае, если его вдруг осенит, если в уме он проведет какую-нибудь абсурдную аналогию, а такого, если он упорно будет долбить одно и то же, не случится никогда.

— Я знаю, — согласилась Джейн.

— А я знаю, что ты знаешь. Разве не ты мне говорила, что эту парочку с Пути ты посвящаешь в наши проекты только потому, что они не обученные, интуитивные мыслители?

— Я просто не хочу, чтобы вы тратили время по пустякам.

— Ты просто не хочешь, чтобы мы прониклись надеждой, — заявил Эндер. — Ты просто не хочешь признать, что еще остался какой-то шанс спастись, потому что тогда ты начнешь бояться смерти.

— Я уже ее боюсь.

— Ты считаешь себя живым трупом, — сказал Эндер. — Это немножко не то.

— Уж я-то знаю, — пробормотал Миро.

— Поэтому, милая моя Джейн, мне плевать, видишь ли ты шанс выжить или нет, — подвел итог Эндер. — Мы будем работать над этим, и мы попросим Грего поразмыслить на эту тему, и, пока мы будем этим заниматься, ты передашь весь наш разговор своим знакомым с Пути…

— Хань Фэй-цзы и Си Ванму.

— Им, им, — кивнул Эндер. — Потому что они также могут подумать над этим.

— Нет, — сказала Джейн.

— Да, — произнес Эндер.

— Я хочу, чтобы, прежде чем я умру, мы нашли какой-то реальный выход из положения. Я хочу, чтобы Лузитания была спасена, чтобы Говорящие с Богами Пути наконец обрели свободу, чтобы десколаду усмирили или вообще уничтожили. И я не стану отвлекать вас на всякие невероятные проекты моего спасения.

— Ты не Господь Бог, — сказал Эндер. — Тебе все равно неизвестно, как разрешить хоть какую-то из этих проблем, неизвестно, каким образом они будут разрешены. Поэтому, кто знает, может быть, поняв, что ты есть на самом деле, ты существенно облегчишь нам задачу. И уж конечно, ты не можешь знать, решим ли мы эти проблемы быстрее, если не будем упираться в них и все время посвящать только им, а просто поедем на пикник и весь день проиграем на лужайке в теннис.

— Какого черта, что такое теннис? — поинтересовался Миро.

Но Эндер и Джейн молча мерили друг друга сердитыми взорами. Или, скорее, это Эндер уставился на изображение Джейн на компьютерном дисплее, а изображение, в свою очередь, уставилось на него.

— Ты не можешь поручиться за свою правоту, — наконец сказала Джейн.

— А ты не можешь доказать обратное, — парировал Эндер.

— Это моя жизнь, — сказала она.

— Черта с два! — взорвался Эндер. — Ты принадлежишь мне, принадлежишь Миро, от тебя сейчас зависит будущее всего человечества, пеквениньос, Королевы Улья, если уж на то пошло. Кстати, пока ты будешь посвящать этого Хань Как-Его-Там и Си Ван… в общем, и так далее…

— My.

— …в наши размышления по поводу природы филотов, пойду-ка я переговорю с Королевой Улья. Кажется, так получилось, что с ней я тебя не обсуждал. Она должна знать о филотах куда больше нашего, ведь с рабочими она связана одними филотами.

— Я не обещала, что привлеку Хань Фэй-цзы и Си Ванму в этот ваш дурацкий проект «Спасем Джейн».

— Но теперь ты пообещаешь мне это, — мягко сказал Эндер.

— С чего вдруг?

— С того, что и Миро, и я любим тебя, нуждаемся в тебе, и у тебя нет права покидать нас вот так, даже не попытавшись выжить.

— Я не могу позволить, чтобы подобные факторы влияли на мое решение.

— Нет, можешь, — поддержал Эндера Миро. — Потому что, если бы не эти «факторы», я бы давно покончил с собой.

— Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством.

— Если ты не помогаешь нам спасти себя, можно считать, что именно так ты и поступаешь, — сказал Эндер.

Лицо Джейн исчезло с дисплея.

— Бегство тебе не поможет, — произнес Эндер.

— Оставьте меня в покое, — отозвалась Джейн. — Я хочу поразмыслить над этим.

— Не волнуйся, Миро, — сказал Эндер. — Она поможет нам.

— Верно, — согласилась Джейн.

— Что, уже поразмыслила? — поинтересовался Эндер.

— Я думаю очень быстро.

— Так ты присоединяешься к нам?

— Это будет мой четвертый проект, — сказала Джейн. — Сейчас я передаю ваши слова Хань Фэй-цзы и Си Ванму.

— Она просто красуется перед нами, — заметил Эндер. — Она может поддерживать одновременно несколько бесед, поэтому обожает подкалывать нас и демонстрировать, насколько мы ниже ее по развитию.

— Но вы действительно ниже меня, — сказала Джейн.

— Я голоден, — вдруг произнес Эндер. — И меня мучит жажда.

— Можно пообедать, — предложил Миро.

— А, вот теперь красуетесь вы, — заявила Джейн. — Демонстрируете мне, на что способны ваши тела.

— Прием пищи, — начал перечислять Эндер. — Дыхание. Выделения. Мы можем такое, чего не можешь ты.

— Другими словами, у вас неважно с мыслительным процессом, зато, по крайней мере, вы можете поглощать пищу, дышать и потеть.

— Вот именно, — ответил Миро.

Он достал хлеб и сыр, Эндер налил в кружки холодную воду, и они сели за стол. Простая пища, но ее вкус показался им просто божественным, и они были довольны жизнью.

Глава 14

Создатели вируса

— Я все время думаю, чем станет для нас полет от звезды к звезде.

— Помимо сохранения вида?

— Когда ты посылаешь рабочих на расстояния во многие световые годы, ты все равно можешь смотреть на мир их глазами, да?

— И пользоваться их органами чувств, ощущать малейшую вибрацию. Когда они едят, я чувствую, как их челюсти перемалывают пищу. Вот почему в большинстве случаев о себе я говорю как о нас. Я облекаю свои мысли в форму, которую вы с Эндером можете воспринять. Я вижу то, что видят они, чувствую то, что чувствуют они.

— С деревьями-отцами дело обстоит несколько иначе. От нас требуются некоторые усилия, чтобы начать воспринимать жизнь друг друга. Но мы способны на это. По крайней мере, здесь, на Лузитании.

— Не понимаю, почему ты так боишься, что филоты подведут вас.

— Ведь я смогу почувствовать то, что почувствуют они, ощутить листвой свет иного солнца, узнать о другом мире. Это будет подобно чуду, то же самое случилось, когда люди впервые приземлились на Лузитании. До этого мы считали, что все везде одинаково, мы видели перед собой один наш мир. Но они привезли странных существ, они сами по себе были необычны, они собрали машины, которые совершали чудеса. Другие леса никак не могли поверить тому, что рассказывали им жившие тогда деревья-отцы нашего племени. По сути дела, я помню, даже наши деревья-отцы долго отказывались верить рассказам братьев о человеке. Корнерой тогда принял все на себя, убеждая их, что это не ложь, не сумасшествие и не шутка.

— Шутка?

— Среди нас бытуют истории о братьях, которые забавы ради врали деревьям-отцам, но их всегда ловили на лжи и жестоко наказывали.

— Эндер говорил мне, что такие истории создаются специально для того, чтобы поощрять цивилизованное поведение.

— Искушение солгать дереву-отцу существовало всегда. Я и сам не раз грешил. Правда, не врал. Увиливал от ответа. Сейчас братья точно так же уворачиваются от прямого ответа мне — правда, крайне редко.

— И ты наказываешь их?

— Я запоминаю, кто из них солгал.

— Если рабочий вдруг выходит из повиновения, мы оставляем его, и он умирает от одиночества.

— Брат, который слишком много лжет, лишается возможности стать деревом-отцом. Они это знают. Они врут, чтобы поиграть с нами. В конце концов они все равно рассказывают нам всю правду.

— А что, если сразу целое племя начнет врать своим деревьям-отцам? Как вы об этом узнаете?

— Ну, ты можешь еще спросить, что будет, если племя начнет срубать деревья или сжигать их.

— А что, такого никогда не происходило?

— А бывало такое, чтобы рабочие восставали против Королевы Улья и убивали ее?

— Как же такое может быть? Они же погибнут без нее.

— Вот видишь. Некоторые вещи настолько ужасны, что их даже представить нельзя. Я лучше подумаю о том, что чувствуешь, когда впервые пускаешь корни на другой планете, распрямляешь ветви в чужое небо и пьешь свет незнакомой тебе звезды.

— Очень скоро ты поймешь, что незнакомых звезд быть не может, что чужих небес не существует.

— Как это?

— Существуют просто звезды и небеса, во всем разнообразии. Все они обладают собственным ароматом, и каждый аромат хорош.

— Ты сейчас говоришь словно дерево. Ароматы! Небеса!

— Я испробовала жар многих солнц, и каждый оказался по-своему мил сердцу.


— Ты просишь меня помочь тебе в восстании против богов?!

Ванму только ниже склонилась перед госпожой — перед бывшей госпожой — и ничего не сказала, хотя мысленный ответ у нее был готов: «Нет, моя госпожа, я прошу тебя помочь нам разбить цепи, в которые заковал Говорящих с Богами Конгресс. Нет, моя госпожа, я прошу тебя вспомнить об обязанностях перед отцом, которые даже Говорящий с Богами не может отрицать, если они нацелены на доброе дело. Нет, моя госпожа, я прошу тебя помочь нам спасти честный и беззащитный народ пеквениньос от ксеноцида».

Но Ванму ничего не ответила — это был один из самых первых уроков, полученных ею от Хань Фэй-цзы. Когда ты обладаешь мудростью и другой человек понимает, что нуждается в твоем совете, дари его от чистого сердца. Но когда человек еще не понял, что твоя мудрость пойдет ему на пользу, воздержись от слов. Еда выглядит аппетитной только в глазах страждущего. Цин-чжао не нуждалась в мудрости Ванму и никогда в ней не будет нуждаться. Поэтому Ванму ответила ей смиренным молчанием. Ей оставалось только надеяться, что Цин-чжао найдет собственный путь к пониманию праведных, сочувствию слабым и борьбе за свободу.

Любыми методами Цин-чжао следовало привлечь на их сторону. Ее блестящий ум немало поможет им. Ванму никогда в жизни так остро не ощущала собственную бесполезность, как сейчас, когда наблюдала за хозяином, в поте лица трудящимся над разрешением вопросов, заданных ему Джейн. Чтобы разобраться в проблеме барьера скорости света, он начал изучать физику, так чем могла помочь ему Ванму, только-только узнавшая кое-что о геометрии? Чтобы подступиться к вирусу десколады, Хань Фэй-цзы обратился к микробиологии — Ванму едва начала постигать азы эволюции. А когда он погружался в размышления о природе Джейн, то здесь Ванму вообще была бессильна. Она выросла в семье обыкновенных рабочих, и будущее зависело от ее рук, а не от ее ума. Философия была далека от нее, как небо от земли. «Тебе только кажется, что небо очень далеко, — ответил Хань Фэй-цзы, когда Ванму пожаловалась ему. — На самом же деле оно вокруг тебя. Ты вдыхаешь и выдыхаешь его даже тогда, когда трудишься по колено в грязи. Это и есть истинная философия». Но она придала его словам несколько иной смысл. Она поняла лишь, что хозяин добр к ней и не хочет, чтобы она терзалась собственной никчемностью.

Цин-чжао, однако, очень пригодилась бы им. Поэтому Ванму передала ей листок бумаги с перечислением проблем и паролями доступа.

— Отец знает, что ты дала мне это?

Ванму снова промолчала. На самом деле это была идея Хань Фэй-цзы, но, как сочла Ванму, на данном этапе Цин-чжао лучше не знать, что Ванму явилась к ней в качестве эмиссара отца.

Цин-чжао снова заговорила, предположив, как Ванму и надеялась, что служанка пришла просить ее помощи втайне от отца, по своему собственному почину:

— Если бы отец попросил меня об этом, я бы ответила «да», потому что это моя обязанность. Я верна ему как дочь.

Но Ванму прекрасно знала, что теперь Цин-чжао не больно-то прислушивается к словам отца. Она может говорить, будто послушна его воле, но, по сути дела, подобное предложение отца шокировало бы ее. Цин-чжао даже не успела бы ничего ответить, она бы сразу упала на пол и весь день прослеживала жилки на половицах. Она бы вошла в противостояние с собой, ведь отец попросил бы ее ослушаться богов.

— Тебе я ничем не обязана, — сказала Цин-чжао. — Ты предала меня, оказалась неверной. Свет не видывал такой никчемной и бесполезной доверенной служанки, как ты. В моих глазах твое присутствие в доме приравнивается к появлению на обеденном столе навозного жука.

И снова Ванму прикусила язык. Однако ниже она не склонилась. В самом начале разговора она приняла почтительную позу домашней служанки, но не хотела унижаться, изображать притворное раскаяние и раболепствовать в глубоких поклонах. «Даже самый презренный человек обладает гордостью, и я-то знаю, хозяйка Цин-чжао, что тебе я никакого вреда не причинила и что я сейчас более предана и верна тебе, чем ты — сама себе».

Цин-чжао повернулась к терминалу и напечатала название первого проекта — «Разъединение», буквальный перевод слова «десколада».

— Так или иначе, все это чушь, — продолжала Цин-чжао, сканируя документы и отчеты, присланные с Лузитании. — Поверить невозможно, будто кто-то станет совершать предательство и связываться с Лузитанией ради того, чтобы получить взамен подобную ерунду. С научной точки зрения такое невероятно. Ни одна планета не в силах создать настолько сложный вирус, чтобы он включал в себя генетический код другого вида обитателей этого мира. Я только зря трачу время, разбираясь с этой проблемой.

— Почему зря? — поинтересовалась Ванму. Теперь она могла говорить, хоть Цин-чжао и заявила, будто отказывается обсуждать материалы, все-таки она обсуждала их. — Если на то пошло, эволюция ведь создала человека, и аналогов ему в космосе нет.

— Но на Земле сосуществуют десятки родственных человеку видов. Нет такого вида, который не имел бы природных сородичей. И не будь ты такой глупой и взбалмошной, ты бы сама сразу поняла. Эволюция не способна создать настолько скудную среду, как эта.

— Как же ты тогда объяснишь исследования лузитанских ученых?

— А откуда в тебе такая уверенность, что они были переданы прямиком с Лузитании? Ты полагаешься на слово какой-то компьютерной программы. Может, она выдумала все это. Или, может быть, тамошние ученые не стоят и ломаного гроша. Им просто не хватает ума собрать всю возможную информацию. Да в этом отчете и двух десятков видов не наберется. И ты только посмотри: все они делятся на абсолютно абсурдные, несовместимые пары. Нет, невозможно, чтобы на целой планете обитала всего пара десятков видов.

— Но что, если ученые правы?

— Как это может быть? Люди Лузитании изначально были заключены в тесные границы колонии. Они видели только то, что показывали им эти свиночеловечки. Откуда им знать, что свинолюди не лгут?

«Ты называешь их свинолюдьми, моя хозяйка, — таким образом ты хочешь убедить себя в том, что помощь Конгрессу не имеет с ксеноцидом ничего общего? Если ты называешь их зверьем, неужели это дает тебе право убивать их? Ты обвиняешь их во лжи — неужели поэтому они от этого лишаются права на жизнь?» Но Ванму в очередной раз молча проглотила упрёки. И снова повторила вопрос:

— А что, если это и есть истинная картина жизненных форм Лузитании? Каким образом десколада взаимодействует с ними?

— Будь это правдой, я бы непременно прочитала и изучила все документы, чтобы выдать какое-нибудь разумное объяснение. Но ведь это чистая подделка. На чем мы остановились, прежде чем ты предала меня? Разве я тебе не объясняла основы гайалогии?[149]

— Объясняли, госпожа.

— Ну вот. Эволюция есть совокупность средств, при помощи которых планетарный организм приспосабливается к изменениям в окружающей среде. Если солнце начало давать больше тепла, жизненные формы планеты должны соответственно измениться, то есть научиться поглощать избыток тепла и компенсировать его за счет своего тела. Помнишь классический пример с Миром Ромашек?

— Но на поверхности той планеты существовал всего один вид, — ответила Ванму. — Когда солнце особенно жарило, набирали рост белые ромашки, чтобы отражать свет звезды обратно в пространство. Когда солнце вдруг остывало, силу приобретали темные ромашки — они поглощали свет и превращали его в тепло.

Ванму с гордостью подумала про себя, что кое-что еще помнит.

— Нет, нет, нет, — помотала головой Цин-чжао. — Естественно, ты упустила самую суть. А дело все в том, что, даже когда численно преобладали белые цветы, где-то должны были оставаться ромашки темного цвета. И наоборот, когда мир погружался во тьму, белые ромашки не могли вымереть все до единой. Эволюция не может по малейшему требованию выдавать новые виды животного и растительного мира. Она создает новые виды постоянно: передаются гены, на организмы влияет радиация, распространяются всевозможные вирусы. Не может существовать такого вида, который бы давал один породистый приплод. Обязательно должно присутствовать отклонение от нормы.

Ванму не уловила связи, и непонимание, должно быть, отразилось у нее на лице.

— Стало быть, я все еще твой учитель? Должна ли я выполнять свою часть договора, хотя своих обязательств ты не исполнила?

«Да, да, прошу тебя, — молча взмолилась Ванму. — Я буду вечно прислуживать тебе, если только ты поможешь отцу в работе».

— До тех пор пока какой-то вид, постоянно скрещиваясь, существует в замкнутой среде, — продолжала Цин-чжао, — представители его, говоря языком генетики, не подвержены резким изменениям; их гены постоянно мешаются с генами других представителей того же вида, поэтому изменения протекают весьма плавно, с каждым новым поколением охватывая все население. Но бывает и так, что окружающая среда ставит вид в такие условия, когда только единицы оказываются способными сопротивляться, а остальные, у которых отсутствует помогающая выжить черта, поголовно вымирают. И тогда эта новая черта из случайного фактора становится универсальным признаком нового вида. Это и есть основной закон науки гайалогии: постоянные генетические отклонения составляют основу для сохранения жизни как таковой. Но, судя по этим документам, на планете Лузитания существует абсурдно малое число видов. Возможности для генетических изменений отсутствуют, потому что эти невероятные вирусы постоянно противостоят всяким переменам. Такая система не только не способна эволюционировать, но и невозможна в принципе — всякая жизнь в ней должна быстро прекратиться. Животные формы лишены способности к адаптации.

— Так, может, на Лузитании просто нет таких перемен, к которым необходимо адаптироваться?

— Не будь дурой, Ванму. Мне стыдно, что когда-то я пыталась учить тебя. Звезды все до одной пульсируют. Планеты периодически меняют орбиту. За три тысячи лет мы проследили судьбу многих миров и за это время узнали вещи, недоступные привязанным к Земле ученым. Все планеты и звездные системы обладают общими качествами; правда, есть у них и какие-то индивидуальные черты, как, например, у Земли и Солнечной системы. Говорю тебе, такой планете, как Лузитания, без угрожающих жизненным формам изменений окружающей среды не протянуть и пары десятков лет. Перепады температуры, сейсмические и вулканические циклы, частичные изменения орбиты просто обязаны присутствовать. А как с ними справиться системе, состоящей из жалкой горстки видов? Если бы на планете росли одни светлые ромашки, как бы она согревала себя при охлаждении солнца? Если все без исключения жизненные формы потребляют углекислоту, что они будут делать, когда содержание кислорода в атмосфере превысит смертельно опасную норму? Твои так называемые друзья с Лузитании — обыкновенные дураки и кормят тебя всякой чушью. Будь они настоящими учеными, они бы сразу поняли, что эти показатели в принципе невозможны.

Цин-чжао стукнула по кнопке, и пространство дисплея над терминалом померкло.

— Ты потратила мое время, которого мне и так не хватает. Если не можешь предложить ничего лучше, вообще ко мне не подходи. Ты для меня меньше чем ничто. Ты жучок, плавающий в моем стакане с водой. Ты портишь всю воду, а не только место, где плаваешь. Я просыпаюсь и терплю невыносимые страдания, вспоминая, что ты живешь в этом доме.

«Тогда вряд ли меня можно назвать «ничем», — про себя подковырнула ее Ванму. — Мне кажется, я тебе отнюдь не безразлична. Может быть, ты очень умна и талантлива, Цин-чжао, но сама себя ты не понимаешь — здесь ты бессильна, как и все остальные».

— Ты не можешь понять меня, потому что ты обыкновенная дурочка, — снова заговорила Цин-чжао. — Я же приказала тебе убираться отсюда.

— Но хозяин этого дома — твой отец, мастер Хань, — попросил меня остаться.

— Жалкая дура, сестра свиньям, если я не могу приказать тебе оставить этот дом, то, по крайней мере, имею право не видеть тебя в своей комнате!

Ванму склонилась, почти — почти — коснувшись лбом пола. Затем попятилась к двери, чтобы не поворачиваться к госпоже спиной. «Раз ты так со мной обращаешься, что ж, я буду обращаться с тобой как с великой повелительницей миров, и если ты не заметишь в моих действиях насмешки, кто же из нас двоих настоящая дура?»

Вернувшись в кабинет Хань Фэй-цзы, Ванму обнаружила, что он пуст. Хозяин, должно быть, вышел и через пару минут вернется. Может быть, он исполняет какой-нибудь из ритуалов Говорящих с Богами, в таком случае он может отсутствовать и два, и три часа. Но в голове Ванму кружилось множество вопросов, ее снедало любопытство, ей было невтерпеж. Она вызвала на терминале всю документацию по проектам, зная, что Джейн наверняка наблюдает за ней. Конечно же, Джейн не могла пропустить разговор с Цин-чжао.

Но Джейн подождала, пока Ванму не сформулирует вопросы, на которые навела ее Цин-чжао, и потом уже ответила на них. Сначала она прояснила ситуацию с учеными Лузитании.

— Документам, поступившим к вам с Лузитании, можно доверять, — сказала Джейн. — Эла, Новинья, Кванда и все остальные, кто имел к ним отношение, — прекрасные специалисты, правда каждый в своей области, но все они не просто талантливые, а гениальные ученые. Если Цин-чжао читала «Жизнь Человека», она должна была заметить в ней те же самые парные виды.

— Но все-таки мне сложновато разобраться в словах Цин-чжао, — ответила Ванму. — Я все пытаюсь понять, как же так может быть? На планете Лузитания действительно слишком мало видов, чтобы там развилась нормальная гайалогия, однако животная жизнь на ней процветает и замечательно сбалансирована. Как такое может быть, что Лузитания еще ни разу не подверглась изменениям в окружающей среде?

— Такого и в самом деле быть не может, — кивнула Джейн. — Я обладаю свободным доступом к астрономической информации, которую выдают вращающиеся вокруг планеты спутники. Так вот, за время присутствия на Лузитании человека активность самой планеты и ее солнца соответствовала норме. Сейчас, похоже, грядет глобальное похолодание, есть тенденция к тому.

— И как на это отвечают жизненные формы Лузитании? — поинтересовалась Ванму. — Вирус десколады не позволяет им эволюционировать — он безжалостно расправляется со всяким незнакомым организмом, именно поэтому он постоянно нападает на людей и на Королеву Улья.

Джейн, чье миниатюрное изображение в позе лотоса парило над терминалом, терпеливо подняла руку:

— Секундочку, — сказала она.

Затем она опустила руку:

— Я передала твои вопросы моим друзьям, и, знаешь, Эла вся бурлит от возбуждения.

На дисплее возникло новое лицо, чуть сверху и немного позади фигурки Джейн. Темнокожая женщина, с примесью африканской крови, потому что кожа ее была не такой уж и темной, а нос — прямым и узким. «Эланора, — подумала Ванму. — Джейн представляет мне женщину, находящуюся на планете, удаленной от Пути на многие сотни световых лет. Интересно, меня она тоже ей показывает? Как отнесется ко мне эта Эла? Сочтет меня дурой беспросветной?»

Но, судя по лицу, Элу больше заботило нечто другое. Она что-то говорила, видимо отвечая на вопросы Ванму:

— Так почему же вирус десколады противится разнообразию жизненных форм? Ведь здесь явно прослеживается тенденция к вымиранию, но тем не менее десколада благополучно процветает. Ванму, должно быть, считает меня круглой идиоткой, думает, что я просто не обратила на это внимания. Но я специализируюсь не на гайалогии, я выросла на Лузитании, поэтому никогда не задавалась этим вопросом. Я просто уяснила себе, что природная среда Лузитании функционирует замечательно, и благополучно обратилась к проблеме десколады. А что думает Ванму?

Ванму была несколько ошарашена, услышав такое от незнакомки. Что Джейн наговорила Эле о ней? Как Эла вообще могла подумать, что Ванму зовет ее про себя идиоткой, когда Эла занималась наукой, а Ванму была всего лишь служанкой?

— А какая разница, что я думаю? — спросила Ванму.

— Что ты думаешь? — повторила Джейн. — Даже если, как ты считаешь, твои размышления никуда не годятся, Эла хочет ознакомиться с ними.

Ванму, больше не прекословя, начала объяснять:

— Конечно, это очень глупо, это всего лишь микроскопический вирус, но, должно быть, здесь опять-таки повинна десколада. Ведь если я не ошибаюсь, она содержит в себе гены каждого вида? Значит, именно она и отвечает за эволюционный процесс. Вместо того чтобы ждать, когда представители вида сами изменятся, десколада меняет их. Ведь она способна на такое, верно? Она может изменить гены целого вида, не причинив вреда ни одному представителю. Ей не приходится ждать, когда за дело примется эволюция.

Снова наступило молчание, Джейн подняла руку вверх. Она, должно быть, показывает лицо Ванму Эле, давая возможность услышать слова Ванму из ее собственных уст.

— Nossa Senhora, — прошептала Эла. — На этой планете десколада и есть Гайа! Ну конечно! Это же все объясняет! А видов так мало потому, что десколада мирится только с теми, которые способна подчинить себе. Получается, вся планетарная гайалогия превратилась в нечто подобное по своей простоте Миру Ромашек.

Ванму даже показалось чуть-чуть смешным, что такой образованный ученый, как Эла, обращается в сравнении к Миру Ромашек, будто она всего лишь студентка-первогодок, такая же безграмотная, как Ванму.

Рядом с Элой возникла еще одна голова — она принадлежала пожилому белому мужчине лет шестидесяти, с тронутыми сединой волосами и спокойным лицом.

— Но это еще не весь ответ на вопрос Ванму, — сказал мужчина. — Каким образом могла развиться десколада? Откуда взялись вирусы — предшественники десколады? Почему вдруг такая ограниченная гайалогия обладает значительным преимуществом перед той медленной эволюционной моделью, которую предпочитает всякий другой мир, населенный животной жизнью?

— Я такого вопроса не задавала, — перебила его Ванму. — Первую его часть задала Цин-чжао, а остальное додумал этот мужчина.

— Тсс, — остановила ее Джейн. — Цин-чжао вообще ничего не спрашивала. Она воспользовалась этими доводами как причиной, чтобы не знакомиться с поступившей с Лузитании документацией. Это ты задалась таким вопросом, а если Эндрю Виггин понял твои слова лучше тебя самой, это вовсе не значит, что они теперь тебе не принадлежат.

Так, значит, это Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых. По его виду никак не скажешь, что ему исполнилось три с лишним тысячелетия. И с виду он не так уж и мудр — то ли дело мастер Хань! Наоборот, сейчас на лице этого Виггина расплылось выражение глупого удивления, глаза округлились, и вообще лицо его то и дело менялось, мгновенно реагировало на каждую перемену настроения, словно существовало отдельно от него. Но от него веяло каким-то умиротворением. В нем было что-то от Будды. Ведь, по сути дела, Будда нашел собственный Путь. Может быть, и этот Эндрю Виггин нашел свой Путь, хоть и не был китайцем? Виггин все еще продолжал задавать вопросы, которые, как он считал, принадлежали Ванму.

— Вероятность естественного возникновения подобного вируса ничтожно мала. Задолго до того, как этот вирус смог бы развиться в достаточной степени, чтобы связать виды в одно целое и начать контролировать гайалогию Лузитании, предшественники десколады должны были уничтожить на планете все живое. Времени на эволюцию просто не было — вирус слишком разрушителен. Он поубивал бы любые жизненные формы еще в зародыше, а затем, ввиду отсутствия организмов, на которых можно паразитировать, вымер бы сам.

— Может быть, агрессивность проявилась в нем позднее, — возразила Эла. — Может быть, его эволюция протекала в симбиозе с некоторыми другими видами, которые и помогли ему развить способность к генетическим преобразованиям. Весь процесс мог занять считаные дни, максимум недели. А на остальную животную жизнь десколада перекинулась несколько позднее.

— Может быть, — согласился Эндер.

Но тут в голову Ванму взбрела одна идея.

— Десколада подобна некоему божеству, — высказалась она. — Она приходит и изменяет — и не имеет значения, нравится это кому-нибудь или нет.

— За исключением того, что богам еще присуща некоторая вежливость, чтобы потом удалиться.

Он отреагировал очень быстро, и Ванму заключила, что, должно быть, все сказанное или сделанное ими в ту же секунду передается через миллиарды километров, разделяющих две планеты. Ванму была немало наслышана о стоимости ансибельных передач — такое мог позволить себе только военный департамент. Дело, требующее сиюсекундной ансибельной связи, стоило столько денег, что на них можно было бы построить отдельное жилье каждому бедняку на планете. «Благодаря Джейн мне это ровным счетом ничего не стоит. Я вижу их лица, они видят меня, и я слышу их слова в тот самый миг, когда они начинают шевелить губами».

— Неужели? — скептически спросила Джейн. — Мне раньше казалось, основная проблема Пути состоит как раз в том, что боги никак не могут удалиться и оставить их в покое.

В голосе Ванму прозвучала некоторая горечь.

— Боги во всем подобны десколаде. Они мгновенно уничтожают то, что им приходится не по нраву, а угодных себе людей превращают в нечто совершенно иное, меняют их до неузнаваемости. Когда-то Цин-чжао была доброй, веселой и жизнерадостной девушкой, а теперь она завистлива, злобна и жестока — и все из-за этих богов.

— Все это из-за мутировавших генов, внедренных по приказу Конгресса, — ответил Эндер. — Это сделали люди, которые намеревались принудить вас повиноваться и исполнять любые приказы.

— Ну да, — согласилась Эла. — Десколада, один в один.

— Что ты имеешь в виду?

— Здесь тоже имела место некоторая перемена, которая также была подстроена с единственной целью — подчинить себе Лузитанию.

— Но кем была подстроена? — удивилась Ванму. — Кто посмел совершить такой страшный поступок?

— У меня уже давно крутится в голове это предположение, — начала объяснять Эла. — Мне все время не давал покоя вопрос, почему на Лузитании существует такое ограниченное число жизненных форм. Помнишь, Эндрю, этот вопрос и привел нас к открытию, что за парное деление видов ответственна десколада. Мы знали, что когда-то здесь случилась некая катастрофа, которая перестроила природу и уничтожила большинство видов животных и растений. Десколада оказалась для лузитанской природы более гибельной, чем, допустим, столкновение лоб в лоб с астероидом. Но так как изначально мы обнаружили здесь десколаду, естественно, мы предположили, что она развилась на планете сама собой. Я прекрасно понимала — в этом предположении нет никакого смысла, как верно заметила Цин-чжао, но это же все-таки случилось, и что толку теперь искать в этом смысл. Но что, если на самом деле все было совсем иначе? Что, если десколаду создали боги? Боги не в смысле божественности, разумеется, может быть, какая-то разумная раса искусственно вывела этот вирус?

— Но это чудовищно! — воскликнул Эндер. — Создать настоящую машину для разрушений и запустить ее на другие миры! И не знать или намеренно не обращать внимания на то, что ты кого-то убиваешь, — нет, это невозможно.

— Не машину для разрушений, — возразила ему Эла. — Если вирус действительно настолько ловко управляется с урегулированием планетарной системы, разве не может десколада на деле оказаться неким устройством для терраформации других планет? Мы сами никогда не пытались ничего терраформировать — в смысле, мы, люди, а до нас жукеры заселяли только те миры, где туземная жизнь уже достигла определенного этапа развития, как в случае с Землей. Для нас непременным фактором жизни является богатая кислородом атмосфера, способная поглощать углекислый газ с достаточной скоростью, чтобы поддерживать на поверхности стабильную температуру, когда солнце начинает давать больше тепла. Но вдруг где-то существует раса, которая решила послать вперед себя вирус десколады, чтобы он подготовил планету к колонизации? На это могут уйти тысячи лет, но зато, когда на планету прибудут колонисты, на ней будут созданы именно те условия, которые им так необходимы. А по прибытии, прежде чем начать осваиваться на новом месте жительства, они запустят какой-нибудь антивирус, который изничтожит десколаду.

— Или, может быть, они сразу создали такой вирус, который не вредил бы ни им самим, ни тем видам живых существ, в которых они нуждаются, — высказал другое предположение Эндер. — Может, «колонисты» намеренно избавились от всякой лишней жизни на планете.

— Так или иначе, это все объясняет. Но проблема, над решением которой я сейчас бьюсь, состоит в том, что молекулы, составляющие десколаду, находятся в каком-то хаотическом, неестественном движении. Они продолжают существовать лишь потому, что вирус постоянно и намеренно провоцирует и поддерживает эти внутренние противоречия. Я вообще не могу понять, как может существовать молекула, находящаяся в противоречии сама с собой. Все это можно объяснить, только поняв, как она устроена и как такое вообще получилось. По словам Ванму, Цин-чжао заявила, что такой вещи, как десколада, в нормальных условиях развиться не может и что гайалогия Лузитании в природе не существует. Что ж, действительно, природа на подобное не рассчитана. Это искусственно созданный вирус и искусственно созданная гайалогия.

— Ты хочешь сказать, я действительно помогла вам? — спросила Ванму.

На лицах отразилось недоумение, затем стыд — в пылу спора они, очевидно, совершенно забыли, что Ванму присутствует при разговоре.

— Пока не знаю, — виновато произнесла Эла. — Но это новый подход к делу. Если я подойду к проблеме с той точки зрения, что вирус намеренно так устроен и это не просто безумная мешанина из всевозможных генов, созданная природой, то да, вы нам действительно помогли. Теперь я знаю, если вирус был кем-то создан, это дает мне надежду, что как-нибудь я сумею его обуздать. Или переделать.

— Не говори «гоп», — предупредил Эндер. — Это еще на стадии гипотезы.

— Ну и что? — возмутилась Эла. — Да я нутром чую: так и должно быть. Так, и только так объясняется вообще все.

— Я тоже к этому склоняюсь, — отозвался Эндер. — Но прежде надо обсудить наше предположение с теми, кто испытал действие десколады непосредственно на себе.

— Где Сеятель? — крикнула вдруг Эла. — Мы можем поговорить с Сеятелем.

— А также с Человеком и Корнероем, — добавил Эндер. — Мы должны сообщить о наших предположениях деревьям-отцам.

— Новость их потрясет, — возликовала Эла, а затем вдруг поняла подтекст своих слов. — Нет, в самом деле, в буквальном смысле эта гипотеза сразит их наповал. Еще бы, им предстоит узнать, что, по сути дела, вся их планета находится в процессе терраформации.

— И не только планета, — подметил Эндер. — И они сами в том числе. Третья жизнь. Все, чем они сейчас обладают, подарено им десколадой, все самые замечательные их свойства. Вспомни, мы еще раньше догадались, что они произошли от млекопитающих, которые спаривались самым обычным путем, то есть самец с самкой, маленькие матери вытягивали семя жизни из шести половых органов самцов. Вот кем они были раньше. Затем десколада переделала их по-своему и стерилизовала самцов, после чего те и приобрели способность умирать и превращаться в деревья.

— Сама их природа…

— Это очень нелегко принять, когда сталкиваешься нос к носу с эволюционным процессом. Когда мы, люди, впервые осознали, как эволюция приспособила нас под свои нужды, случилась целая буря, — сказал Эндер. — До сих пор многие отказываются верить доводам ученых. Даже если окажется, что все так и было, неужели, ты думаешь, пеквениньос воспримут это с таким же восторгом, с каким приняли идею о космических полетах? Одно дело — встретиться с существами, прилетевшими с другой планеты, и совсем другое — вдруг выяснить, что тебя создал не Бог, не эволюция, а какая-то неведомая разумная раса.

— Но если это действительно так…

— А кто это докажет? Нам эта гипотеза может пригодиться. Что же касается пеквениньос, она может показаться им настолько отвратительной, что они вообще откажутся верить нам.

— А некоторые даже возненавидят вас, — сказала Ванму. — Но кое-кто возблагодарит.

Все снова повернулись к ней, или, по крайней мере, Джейн повернула их лица так, чтобы они смотрели на нее.

— Тебе уже пришлось столкнуться с этим, — печально проговорил Эндер. — Ты и Хань Фэй-цзы только недавно обнаружили, что ваш народ был искусственно выведен на свет.

— И сразу закован в кандалы, — кивнула Ванму. — Для меня и хозяина это откровение обернулось свободой. Но для Цин-чжао…

— Среди пеквениньос многие поведут себя, как Цин-чжао, — подтвердила Эла. — Но Сеятель, Человек и Корнерой к этим многим не относятся. Они очень мудры.

— Цин-чжао не глупее их! — воскликнула Ванму.

Ее слова прозвучали несколько более пылко, чем она сама того желала, но преданность — такая штука, которая может жить вечно.

— А мы этого и не отрицаем, — миролюбиво произнес Эндер, — но здесь мудрость ей не очень-то и помогла, не правда ли?

— Здесь — нет, — согласилась Ванму.

— Вот и все, что мы хотели сказать. Мало кому придется по душе, если история о его происхождении, в которую он всегда верил, вдруг окажется обыкновенной подделкой. Пеквениньос, многие пеквениньос считают, что Бог наградил их особым даром, в то же самое верят ваши Говорящие с Богами.

— А мы совсем не особенные! — выкрикнула Ванму. — Мы обычные люди, самые обыкновенные, как грязь! Говорящих с Богами не существует. Как не существует богов. Им ровным счетом наплевать на нас.

— Если богов не существует, — мягко поправила ее Эла, — то наплевать или не наплевать они уж никак не могут.

— Мы появились только благодаря чьему-то бесчеловечному, эгоистичному плану! — крикнула им Ванму. — И кто бы эту десколаду ни создал, пеквениньос — всего лишь часть их плана. Как Говорящие с Богами — часть плана Конгресса.

— Как человек, который появился на свет согласно приказу правительства, — сказал Эндер, — я глубоко сочувствую тебе. Но твои слова необдуманны. Ведь мои родители тоже хотели, чтобы я появился на свет. И с самой секунды рождения, подобно всякому другому живому существу, я обрел в жизни собственный смысл. То, что люди твоей планеты ошибочно принимали МПС за послания богов, вовсе не означает, что сами они не боги. И то, что твое прежнее понимание смысла жизни противоречит нынешнему, совсем не значит, что ты должна увериться в бессмысленности своей жизни.

— О да! — с жаром ответила Ванму. — Смыслов хоть отбавляй! Конгрессу требуются рабы! Поэтому-то они и создали Цин-чжао — чтобы она стала рабыней. И она не желает отказываться от рабства!

— Такую цель преследовал Конгресс, — кивнул Эндер. — Но, кроме того, у Цин-чжао были отец и мать, которые любили ее. Как и у меня. Этот мир можно толковать по-разному, придавать то один смысл, то другой, первопричины могут быть всякими. А то, что причина, в которую ты твердо уверовала, оказалась на поверку обыкновенной фальшивкой, вовсе не означает, будто не осталось других причин, которым можно было бы довериться.

— Да, вы абсолютно правы, — пробормотала Ванму.

Ей стало стыдно за свою несдержанность.

— И не склоняй передо мной голову, — сказал Эндер. — Или ты ее показала в таком ракурсе, Джейн?

Джейн, должно быть, ответила ему, но ответа Ванму не расслышала.

— Мне плевать, какие у них обычаи, — возразил Эндер. — Преклоняясь подобным образом, человек унижает себя, а я не желаю, чтобы девочка унижалась передо мной. Она не совершила ничего постыдного. Да, девочка открыла нам глаза на десколаду, и это может спасти сразу несколько разумных рас.

Ванму вслушалась в его речь. Он верил в то, что говорил. Он превозносил ее и ее поступки.

— Я здесь ни при чем, — запротестовала она. — Это Цин-чжао. Это она задалась таким вопросом.

— Цин-чжао! — фыркнула Эла. — Она действительно околдовала тебя, в точности как Конгресс подчинил себе Цин-чжао.

— Ты не имеешь права презирать ее, ты же совсем ее не знаешь! — воскликнула Ванму. — У нее замечательный ум, она очень добра, мне никогда не сравниться с ней…

— Ну вот, опять эти боги, — вздохнул Эндер.

— Все время боги, — подчеркнула Эла.

— Что вы хотите сказать? — вспыхнула Ванму. — Цин-чжао никогда не утверждала, что она богиня, и я этого не говорила.

— Говорила, — грустно произнесла Эла. — Ты же сама сказала: «Цин-чжао мудра и очень добра».

— «У нее замечательный ум, и она очень добра», — поправил ее Эндер.

— «Мне никогда не сравниться с ней», — закончила Эла.

— Дай-ка я тебе кое-что расскажу о богах, — предложил Эндер. — Не важно, насколько ты умна или сильна, — всегда найдется кто-то умнее и сильнее тебя, а когда ты вдруг повстречаешься с кем-то, кто сильнее и умнее всех остальных, то сразу подумаешь: «О, это бог. Это совершенство». Но, уверяю тебя, вскоре непременно найдется человек, по сравнению с которым твой «бог» будет выглядеть неоперившимся птенцом. Этот человек будет и умнее, и сильнее, и вообще лучше твоего «бога». Так вот, позволь мне объяснить тебе, как я отношусь к богам. Я считаю, что истинный бог не станет сердиться или пугаться кого-то и пытаться подавить предполагаемых противников силой. Деяние Конгресса, когда он изменил гены определенных людей и сделал их более умными, более продуктивными, могло обернуться щедрым, достойным божества даром. Но Конгресс был напуган и поэтому поработил народ Пути. Он хотел, что вы оставались в подчинении. Настоящему богу и без того хватает власти там, где это действительно необходимо. Настоящие боги предпочитают учить тебя, чтобы ты стала им подобной.

— Цин-чжао обучала меня кое-чему, — пожала плечами Ванму.

— Но только пока ты повиновалась ей, пока поступала так, как желала она, — заметила Джейн.

— Я недостойна, — ответила Ванму. — Я слишком глупа, мне никогда не сравниться с ней мудростью.

— Однако ты поняла, что я говорю правду, — сказала Джейн, — тогда как Цин-чжао видела одну лишь ложь.

— Так ты богиня? — спросила Ванму.

— Говорящие с Богами и пеквениньос только на подходе к истине, они только начали узнавать о себе правду. Я же и так все знаю. Я была создана.

— Чушь, — поморщился Эндер. — Джейн, скажи еще, что ты взяла и выпрыгнула из головы Зевса.

— Нет уж, я не Минерва[150], — улыбнулась Джейн.

— Насколько нам известно, ты просто появилась, — сказал Эндер. — И никто тебя намеренно не создавал.

— О, спасибо, а я-то беспокоилась, — съязвила Джейн. — Однако вы ведь можете назвать имена своих создателей — родителей, какой-нибудь там правительственный департамент по усыновлению, — я же единственная в своем роде во всей Вселенной, я случайность.

— Нет, так не пойдет, — перебил Эндер. — Либо тебя кто-то намеренно создал, либо ты случайность. Одно из двух. Ибо случайность — это нечто происшедшее непреднамеренно, по стечению обстоятельств. Что, теперь ты затаишь злобу на всех сразу? Население планеты Путь лютой ненавистью возненавидит Конгресс, стоит только людям узнать, что с ними сотворили. А ты, стало быть, будешь злиться из-за того, что с тобой никто ничего подобного не проделал?

— Захочу — и буду, — фыркнула Джейн, но в ответе явно скользнула смешинка.

— Вот что я думаю, Ванму, — сказал Эндер. — Ты не вырастешь до тех пор, пока не перестанешь беспокоиться о том, чем руководствуется кто-то там еще. Лучше поищи собственный смысл жизни, тот, в который уверуешь лично ты.


Сначала Эндер и Эла объяснили все Валентине. Так получилось, что она случайно заглянула в лабораторию, хотела спросить Эндера о чем-то совсем другом. Ее словно озарило; в общем, так же, как и они, она мгновенно поверила в десколаду в роли диктатора лузитанской гайалогии. И согласилась с ними, что эти взгляды ни в коем случае не следует распространять, не обсудив их с пеквениньос и не выслушав мнения деревьев-отцов.

Эндер намеревался опробовать теорию сначала на Сеятеле, прежде чем обращаться и объяснять что-либо Человеку или Корнерою. Эла и Валентина пришли к такому же выводу. Ни Эла, ни Эндер, еще много лет назад выучившие язык деревьев-отцов, не смогли освоиться с ним настолько, чтобы вести свободную беседу. Еще более важной причиной было то, что они просто-напросто чувствовали себя свободнее рядом с похожими на млекопитающих братьями. Деревья все-таки были чужды им. Попробуй догадайся, глядя на дерево, что оно там себе думает? Нет, сложными предположениями сначала лучше делиться с братьями-пеквениньос, а не с деревьями.

И только когда они уже вызвали Сеятеля в кабинет Элы, когда закрыли дверь и начали объяснять, только тогда Эндер осознал, что разговор с братом мало чем отличается от беседы с деревом. Даже после того, как целых тридцать лет он бок о бок прожил и проработал с ними, Эндер так и не научился различать язык тела пеквениньос, ему были доступны разве что самые очевидные проявления их эмоций. Сеятель, казалось, относился абсолютно безучастно к тому, что ему пытались втолковать. Пока Эндер рассказывал, что они узнали во время разговора с Джейн и Ванму, Сеятель вел себя скорее нетерпеливо. Он, как маленький мальчик, беспрестанно ерзал на стуле, смотрел по сторонам, разглядывал стены, устремлял глаза в потолок так, словно разговор страшно утомил его. Естественно, Эндер знал: пеквениньос не придают значения так называемому «пристальному взгляду», они не ищут его, но и не избегают. Они не обращают никакого внимания на то, как ты выглядишь во время беседы с ними. Но обычно пеквениньос, которые работали бок о бок с людьми, старались вести себя, как положено в человеческом обществе, чтобы люди видели: братья проявляют должное уважение к их словам. Сеятель прекрасно умел притворяться, но сейчас он даже не пытался этого делать.

А когда долгая речь подошла к концу, Эндер убедился, сколько сил ушло у обычно очень терпеливого и спокойного Сеятеля на то, чтобы просто высидеть на стуле. Стоило им сказать, что у них все, как Сеятель в ту же секунду сорвался с места и принялся бегать — нет, не бегать, носиться по комнате, касаясь всего, что можно. Не сбивая, не сметая на своем пути, как поступил бы на его месте человек, не разбрасывая вещи по комнате, — Сеятель скорее ощупывал то, чего касался, пытался проникнуть в структуру материала. Эндер встал, решив задержать его и немножко успокоить, — он был достаточно знаком с поведением пеквениньос, чтобы увидеть обратную сторону этого бурного взрыва и понять, что Сеятель сейчас испытывает огромное потрясение.

Сеятель бегал до тех пор, пока не начал валиться с ног, но даже тогда он продолжал совершать круги по комнате, шатаясь, как пьяный, из стороны в сторону. В конце концов он уткнулся в Эндера и, обняв своими ручками, приник к нему. На мгновение Эндеру захотелось обнять его в ответ, но потом он вспомнил, что Сеятель — не человек. Объятие не требует ответного жеста. Сеятель приник к нему, как приник бы к дереву. Он искал у ствола защиты. Искал убежища, в которое можно забиться и переждать надвигающуюся беду. Он расстроился бы еще больше, если бы Эндер отреагировал по-человечески и облапил его в ответ. Сейчас Эндер должен был ответить ему, как дерево. Поэтому он постарался замереть и спокойно ждал. Стоял так и ждал, пока содрогания Сеятеля наконец не прекратились.

Когда пеквениньо отпустил его, по телам обоих бежали струйки жаркого пота. «Вряд ли я абсолютно во всем подобен дереву, — подумал про себя Эндер. — Или, может быть, деревья-братья и деревья-отцы в таких случаях тоже отдают свою влагу братьям?»

— Это очень удивительно, — прошептал Сеятель. Слова прозвучали немного странно по сравнению со сценой, которую Сеятель только что разыграл перед ними.

Эндер не выдержал и рассмеялся.

— Да уж, — проговорил он. — Весьма необычно.

— Им это не смешно, — упрекнула его Эла.

— Он знает, — заступилась Валентина.

— Тогда не надо было смеяться, — ответила Эла. — Как ты можешь смеяться, когда Сеятель только что пережил такую боль?!

Из глаз ее хлынули слезы.

Валентина положила руку ей на плечо.

— Он смеется, ты плачешь, — произнесла она, — Сеятель бегает по комнате и лазит по деревьям. Какие мы все-таки диковинные создания!

— Все происходит от десколады, — вдруг сказал Сеятель. — Третья жизнь, древоматери, деревья-отцы. И нашей разумностью мы тоже, скорее всего, обязаны ей. Может быть, мы были всего лишь древесными крысами, но вот пришла десколада и превратила нас в фальшивых рамен.

— В настоящих рамен, — поправила Валентина.

— Мы сами не знаем, так ли это, — сказала Эла. — Это всего лишь гипотеза.

— Это самая-самая-самая-самая-самая правда, — ответил Сеятель. — Это правдивее, чем правда.

— Откуда ты знаешь?

— Все сходится. Эволюционный баланс — я знаю о нем, я изучал гайалогию и все время думал: как же учитель рассказывает нам такое, когда любой пеквениньо посмотрит по сторонам и сразу поймет, что дело обстоит совсем иначе? Но если бы мы знали, что это десколада меняет нас и заставляет вести себя так, чтобы уравновешивать планетный баланс…

— Как это десколада может заставить вас изменять среду всей планеты?

— Вы очень плохо нас знаете, — ответил Сеятель. — Мы не говорили вам всего, потому что боялись, что вы сочтете нас глупыми. Но теперь-то вы узнаете: мы вовсе не глупые, мы просто ведем себя так, как повелевает нам вирус. Мы рабы, но не глупцы.

Эндер вдруг с болью осознал — Сеятель сейчас признался в том, что пеквениньос до сих пор стараются хоть чем-то удивить человека. Стараются изо всех сил и очень переживают, если у них ничего не выходит.

— Но каким образом вы можете влиять на общепланетный баланс?

— Деревья, — горько пробормотал Сеятель. — Сколько всего деревьев растет на поверхности планеты? Постоянные испарения. Превращение углекислого газа в кислород. Углекислота — газ, который применяют в теплицах. Когда ее в атмосфере много, планета становится теплее. Так что же нам делать, чтобы климат нашей планеты стал более умеренным?

— Посадить побольше лесов, — ответила Эла. — Они начнут потреблять больше углекислого газа, следовательно все больше и больше тепла будет уходить в космос.

— Да, — согласился Сеятель. — Только вспомните, каким образом мы сажаем наши деревья.

«Деревья вырастают из тел погибших», — подумал Эндер.

— Войны! — осенило его.

— Между отдельными племенами возникают раздоры, а иногда случаются даже крохотные сражения, — сказал Сеятель. — Но в масштабе планеты это жалкие крохи. Когда же по всей планете прокатываются великие войны, миллионы и миллионы братьев умирают в них, и все становятся деревьями. За какие-то считаные месяцы число деревьев на планете удваивается. Вот это действительно может что-то изменить.

— Да, — кивнула Эла.

— Куда более эффективный способ, нежели те, что предлагает нам естественная эволюция, — заметил Эндер.

— А потом войны прекращаются, — продолжал Сеятель. — Мы-то всегда считали, что для каждой войны была причина, что шли мы на правое дело, что это была борьба между добром и злом. А оказывается, таким образом мы всего лишь поддерживали природный баланс.

— Неправда, — возразила Валентина. — Желание подраться, гнев, ярость — все это могла пробудить в вас десколада, но это вовсе не означает, будто идея, ради которой вы сражались…

— Мы сражались ради какого-то природного баланса, — усмехнулся Сеятель. — Все сходится. А как еще мы могли помочь планете?

— Не знаю, — пожала плечами Эла. — Даже деревья когда-то умирают от старости.

— Вы не знаете, потому что пришли во время теплого сезона, вы не видели похолодания. Но когда зимы становятся чересчур суровыми, мы строим дома. Деревья-братья отдают нам себя, чтобы мы построили дома. Этим занимаются все без исключения, а не только те, кто живет в холодных областях. Мы строим дома — и леса уменьшаются вполовину, на три четверти. Раньше считали, что деревья-братья приносят великую жертву племени, но теперь я понимаю: все это десколада, это она требует от нас побольше углекислого газа, чтобы согреть планету.

— От этого жертва деревьев-братьев не становится менее великой, — возразил Эндер.

— Наши славные сказания, — уныло проговорил Сеятель. — Наши великие герои. Всего лишь братья, идущие на поводу у десколады.

— Ну и что? — удивилась Валентина.

— Как ты можешь говорить такое?! Наши жизни, оказывается, ничего не стоят, мы всего лишь инструменты, при помощи которых вирус регулирует экосистему планеты, — и ты говоришь «ну и что»?

— Да, я так говорю, — ответила Валентина. — Мы, люди, ничем от вас не отличаемся. Допустим, нами никакой вирус не управляет, но все равно большую часть жизни мы идем на поводу у наших генов. Возьмем, к примеру, различия между мужчинами и женщинами, между самцами и самками. Мужчины, естественно, тяготеют к как можно более расширенному воспроизводству себе подобных. Так как они обладают практически бесконечным запасом спермы, им ничего не стоит выработать ее…

— Так уж и ничего, — возмутился Эндер.

— Ровным счетом ничего, — кивнула Валентина. — Наиболее разумная стратегия воспроизводства заключается для них в том, чтобы поместить эту сперму в каждую доступную женщину, стараясь при этом охватить наиболее здоровых представительниц женского рода, то есть тех, которые будут способны вырастить и воспитать потомство. С точки зрения законов воспроизводства мужчина живет полной жизнью только тогда, когда бродит повсюду и совокупляется как можно чаще.

— Я немало побродил в своей жизни, — вставил Эндер. — Но вот с совокуплением дела у меня обстояли неважно.

— Я говорю об общих тенденциях, — пояснила Валентина. — Всегда находятся необычные индивидуумы, которые не следуют общепринятым нормам. Что же касается женской стратегии, Сеятель, то она абсолютно иная. Вместо миллионов и миллионов сперматозоидов женщина носит в себе ограниченное количество яйцеклеток, и каждый ребенок требует огромных усилий только для того, чтобы народиться на свет. Поэтому женщины предпочитают стабильность. Они непременно должны знать, что им всегда хватит еды. Большу´ю часть жизни мы проводим в сравнительно беспомощном состоянии, когда сами не способны разыскать или добыть пищу. В нас отсутствует дух бродяжничества, мы, женщины, предпочитаем укрепиться на одном месте и осесть. Если же из этого ничего не получается, тогда мы начинаем искать самых сильных и здоровых самцов, чтобы совокупиться с ними. А самый идеальный вариант для нас — найти сильного, здорового самца, который останется с нами и будет снабжать нас всем необходимым, вместо того чтобы шляться на сторону и совокупляться с кем попало и когда попало.

Поэтому на самца давят сразу с двух сторон. Первейшая его нужда — распространить семя, по необходимости прибегая даже к насилию. А другая — стать привлекательным для женщины, предстать перед ней в виде надежной и верной опоры, одновременно подавив в себе тягу к беспорядочным связям и желание действовать больше силой. Женщина также разрывается между двумя резонами. Прежде всего она желает заполучить себе семя наиболее сильного, наиболее мужественного самца, чтобы будущее дитя получило в наследство хорошие гены, — именно это больше всего привлекает самок в жестоких, сильных самцах. А второй резон — получить защиту стабильного, спокойного мужчины, не отличающегося крутым нравом, чтобы младенец рос в тепле и безопасности и чтобы как можно больше ее детей достигли зрелости.

Вся наша история, все, что я узнала за время странствий, пока историком скиталась по Галактике и пока наконец не сорвалась с этого ничего не обещающего в смысле воспроизводства крючка и не обзавелась семьей, — все мои знания можно истолковать так: все без исключения люди слепо исполняют то, что им диктуют гены. Мы разрываемся между доводами рассудка и естественными желаниями организма.

Наши великие цивилизации — не более чем социальные машины по созданию идеальных убежищ для самок, где каждая женщина может рассчитывать на покой и стабильность. Наши юридические и моральные кодексы, созданные как попытка свести к минимуму насилие и обеспечить безопасность собственности, — все они воплощают основную женскую стратегию: заловить себе хорошего самца.

И наоборот, племена кочующих варваров, жившие за пределами цивилизации, следовали в основном самцовой стратегии — стремились распространить семя. Внутри племени наиболее сильные и превосходящие других мужчины, как правило, получали во владение лучших женщин — либо посредством узаконенной полигамии, либо, улучив момент, когда остальные самцы бессильны, просто завладевали подходящей самочкой. Но и такие самцы не могли размножаться до бесконечности — вожди отправляли их воевать, заставляли убивать, вышибать друг другу мозги в стремлении к победе. Они сублимировали свой сексуальный позыв в битве, утверждая себя как мужчин, убивая самцов-соперников и после победы совокупляясь с овдовевшими женщинами. Ужасные, чудовищные мотивы, но именно благодаря спровоцированному ими поведению гены и обеспечивают нам выживание.

Эндер испытывал некоторую неловкость, слушая обличительную речь Валентины. Он знал, каждое слово ее — правда, он и раньше слышал о таком, но каждый раз почему-то ощущал какое-то сопротивление внутри себя, превращался в Сеятеля, который должен узнать о своем народе нечто подобное. Эндер хотел возразить Валентине, сказать, что кое-кто из самцов ведет себя вполне цивилизованно, но разве в своей жизни он не творил насилия, не участвовал в войнах? Разве он не скитался по свету? Так что его решение осесть на Лузитании на самом деле было стремлением преодолеть в себе присущие самцам движущие силы, которые были вколочены в него в ту пору, когда он был юнцом, поступившим в Боевую школу. Он хотел стать цивилизованным человеком и обзавестись семьей.

Но даже тогда он женился на женщине, которая не особо жаждала нарожать побольше детей. На женщине, семейная жизнь с которой в конце концов лишилась всякой цивилизованности. «Если я действительно следую описанной модели самца, то меня можно назвать неудачником. После меня не осталось ребенка, который нес бы мои гены. Женщины не принимали моих законов. Я — яркий представитель отклонения от нормы. Но я так и не воспроизвелся, следовательно мои нетипичные гены умрут вместе со мной и социальным моделям самца и самки больше не будет угрожать опасность от такого промежуточного типа, как я».

Пока Эндер разбирался с собственными мыслями по поводу толкования Валентиной человеческой истории, Сеятель ответил тем, что снова взобрался на стул, — таким образом он демонстрировал презрение и насмешку.

— И что, после того как вы объяснили мне, будто люди тоже являются орудиями какой-то генетической молекулы, я, по-вашему, должен почувствовать себя значительно лучше?

— Вовсе нет, — пожал плечами Эндер. — Мы просто хотели сказать тебе, что практически все наши действия могут быть объяснены с точки зрения воздействия некоего гена. Но это вовсе не означает, что поступки пеквениньос бессмысленны.

— Человеческая история может быть представлена в виде борьбы между нуждами женщин и нуждами мужчин, — сказала Валентина, — но я хотела сказать, что даже в этом свете существуют герои и монстры, великие события и благородные деяния.

— Значит, когда дерево-брат отдает нам древесину, — сделал вывод Сеятель, — оно приносит жертву племени. А не вирусу.

— Если ты отказываешься от понятия племени и обращаешься к вирусу, пойди еще дальше — откажись от вируса и обратись к миру, — сказал Эндер. — Десколада поддерживает существование планеты. Поэтому дерево-брат приносит себя в жертву, чтобы спасти целый мир.

— Очень умно, — заметил Сеятель. — Только ты совсем забыл: ради спасения планеты должно отдать жизнь не какое-то определенное дерево, а большая часть всех лесов.

— Верно, — согласилась Валентина. — Десколаде безразлично, какие деревья погибнут, а какие уцелеют. Но сами деревья-братья не относятся к смерти с подобным равнодушием. Как и вы, маленькие братья, которые забираются в домишки, чтобы согреться. Вы высоко цените благородный жест деревьев, которые идут ради вас на смерть, даже если десколада не может отличить одно дерево от другого.

Сеятель не ответил. Эндер искренне надеялся, что они все-таки немного продвинулись вперед.

— С таким же безразличием относится десколада к вашим войнам, — сказала Валентина. — Ей все равно, кто победит, а кто будет разгромлен, главное — чтобы погибло достаточное количество братьев и чтобы из их трупов выросли деревья. Я права? Но это не меняет дела: какие-то братья благородны и мужественны, тогда как другие — трусливы и жестоки.

— Сеятель, — обратился Эндер, — десколада, может быть, и управляет вами, например заставляет мгновенно вспыхивать от ярости, чтобы обыкновенные споры перерастали в войны, а не улаживались деревьями-отцами, но это не умаляет того факта, что какие-то леса защищаются, а какие-то движимы жаждой крови. Ваши герои остаются прежними героями.

— А мне наплевать на героев, — внезапно вступила Эла. — Герои, как правило, погибают, как мой брат Квим. Где он сейчас, когда мы так нуждаемся в нем? Ведь не соверши он свой подвиг…

Она сглотнула слезы, на нее снова нахлынули воспоминания о недавнем горе.

Сеятель кивнул — этому жесту он выучился у людей, чтобы с ними было удобнее общаться.

— Сейчас мы живем в мире Воителя, — подтвердил он. — Кто он такой, как не дерево-отец, исполняющее повеления десколады? Температура на планете повышается. Нам нужно больше деревьев. Вот он и жаждет насадить побольше новых лесов. Почему? Им просто движет десколада. Поэтому-то к нему и прислушиваются столькие братья и деревья-отцы — он предлагает план, который удовлетворит их жажду распространиться по планете и вырастить побольше деревьев.

— Интересно, а десколада знает о том, что он намеревается посадить эти деревья на других планетах? — задумалась Валентина. — Вряд ли это поможет понизить температуру на Лузитании.

— Десколада вселяет желание, — ответил Сеятель. — Откуда вирусу знать о космических кораблях?

— А откуда какому-то вирусу знать о материнских деревьях и деревьях-отцах, о братьях и женах, о младенцах и маленьких матерях? — в ответ спросил Эндер. — Это очень умный вирус.

— Воитель — наилучшее доказательство моей теории, — сказала Валентина. — Его имя предполагает, что он участвовал и, главное, победил в последней большой войне. И вот снова наступил момент, когда потребовалось увеличить число деревьев. Однако Воитель решил направить свои желания на исполнение другой цели — достигнуть звезд и там насадить новые леса, вместо того чтобы вступать в войну с другими пеквениньос.

— Мы и сами собирались это сделать, независимо от того, что утверждает Воитель, — произнес Сеятель. — Вы посмотрите, что происходит. Партия Воителя намеревается распространиться по другим планетам и засадить их лесами. Но когда его лес убил отца Квима, нас охватил такой гнев, что мы уже решили было выступить в поход, чтобы наказать Воителя. Убийство, кровь — и вот уже зеленеют новые леса. Все равно мы поступаем так, как велит десколада. А теперь, когда люди сожгли наш лес, сторонников Воителя стало большинство. Так или иначе, тем или иным способом, но мы обязаны распространяться и воспроизводиться. Мы хватаемся за любой предлог. Десколада все равно заставит нас подчиниться. Мы ее орудия, жалко трепещущие и пытающиеся найти какое-то разумное объяснение собственным действиям, убедить себя в том, что действуем исключительно по своей воле.

В его голосе прозвучало такое отчаяние, что Эндер даже не знал, что сказать, как убедить его, что жизнь пеквениньос не так уж бессмысленна, как считает Сеятель. Вроде бы Эндер и Валентина использовали уже все доводы, какие только было можно.

Но тут заговорила Эла. Ее голос был абсолютно спокоен. Эндеру даже показалось, будто она совсем забыла, что сейчас испытывает Сеятель, какое потрясение переживает. Вероятно, разговор снова навел ее на мысли о работе, она снова стала собой.

— Если бы десколада знала обо всем этом, трудно сказать, чью сторону она бы приняла, — сказала Эла.

— В каком смысле — чью сторону? — не поняла Валентина.

— То ли сочла бы, что лучше уж насадить побольше деревьев на планете и спровоцировать похолодание, то ли предпочла бы пойти на поводу у инстинкта размножения и отправить пеквениньос на другие миры. Другими словами, что бы предпочли непосредственно создатели вируса — распространить вирус по Вселенной или заточить на одной-единственной планете?

— Вирус, вероятно, примет сразу оба варианта, потому что в данном случае оба вполне достижимы, — ответил Сеятель. — Вне всяких сомнений, партия Воителя так и так завладеет умами. Но либо до этого, либо сразу после разразится война, в которой поляжет по меньшей мере половина всех братьев. Из известного нам следует вполне определенный вывод: десколада приведет и к тому и к другому.

— Из известного нам, — эхом отозвался Эндер.

— Из известного нам, — повторил Сеятель, — можно сделать еще один вывод: может быть, мы и есть десколада.

«Значит, — подумал про себя Эндер, — они все-таки знают о таком предположении, несмотря на то что мы пока не хотели обсуждать его с пеквениньос».

— Ты говорил с Кварой? — взметнулась Эла.

— Я с ней каждый день встречаюсь, — пожал плечами Сеятель. — А она здесь при чем?

— Она одержима той же идеей. Она считает, что, может быть, это десколада сделала пеквениньос разумными существами.

— Неужели вы полагаете, после всех разговоров насчет разумности десколады, нам самим такое не пришло в голову? — удивился Сеятель. — А если это окажется правдой, что вы будете делать? Допустите, чтобы человечество вымерло ради каких-то наделенных второсортными мозгами тварей?

— Мы никогда не считали вас второсортными… — мигом возразил Эндер.

— Да неужели? — фыркнул Сеятель, — Тогда почему же вы считаете, что своим умом мы ни до чего дойти не можем, что мы все время кормимся подачками человека?

Эндер не нашелся что ответить. Ему пришлось признать, что к пеквениньос он относился как к детям, нуждающимся в защите. Зачем излишне беспокоить «детей»? Он никогда не понимал, что пеквениньос и сами способны заметить угрожающую им опасность.

— И если наш разум действительно пошел от десколады, а вы вдруг найдете способ уничтожить ее, чем тогда станем мы? — Сеятель обвел их взглядом триумфатора, как бы торжествуя в одержанной горькой победе. — Снова превратимся в древесных крыс, — ответил он сам себе.

— Ты уже второй раз используешь это определение, — сказал Эндер. — При чем здесь древесные крысы?

— Так обзывали нас люди, — произнес Сеятель, — которые убили дерево-мать.

— Такого животного не существует, — объяснила Валентина.

— Знаю, — кивнул Сеятель. — Грего уже сказал мне. «Древесная крыса» — так называют иногда белок. Он показал мне голографическое изображение одного такого зверька, когда я заходил к нему в тюрьму.

— Ты ходил навестить Грего? — Эла пришла в настоящий ужас.

— Я должен был узнать, почему он хотел всех нас убить и почему потом пытался спасти, — просто ответил Сеятель.

— Вот оно! — торжествующе воскликнула Валентина. — Ты же не утверждаешь, что когда Грего и Миро встали той ночью на пути у разъяренной толпы и спасли Человека и Корнероя, — ты же не можешь сказать, что они совершили это просто потому, что так приказали им гены!

— А я никогда и не утверждал, что действия человека не несут в себе смысла, — сказал Сеятель. — Это ты пыталась успокоить меня. Нам известно, что среди вас, людей, есть настоящие герои. Мы же, пеквениньос, верой и правдой служим сидящему внутри вирусу.

— Ничего подобного, — ответил Эндер. — Среди пеквениньос тоже есть герои. Корнерой и Человек, к примеру.

— Герои? — переспросил Сеятель. — Они вели себя так, чтобы превратиться в то, что представляют собой сейчас, — чтобы завоевать честь стать деревом-отцом. Ими двигало желание воспроизводства. Может быть, в ваших глазах, в глазах людей, которые умирают раз и навсегда, они действительно выглядят героями, но на самом деле, умерев, они зажили настоящей, полнокровной жизнью. Никакого жертвоприношения здесь нет.

— Тогда весь твой лес повел себя героически, — снова заговорила Эла. — Вы сумели отбросить предрассудки и заключили с нами мирный договор, а ведь он требовал в корне переменить некоторые древние устои вашего общества.

— Нам нужны знания, машины и то могущество, каким обладаете вы, люди. Мы подписали договор, в котором пообещали не убивать, а вы в ответ принялись обучать нас. Такого мы бы не узнали и за тысячу лет развития — что же здесь героического?

— Ты, по-моему, вообще не хочешь слышать никаких разумных доводов, — рассердилась Валентина.

Сеятель, не обратив на ее высказывание ровно никакого внимания, продолжал:

— Единственными героями во всей этой истории стали Пипо и Либо, люди, которые вели себя мужественно, несмотря на то что догадывались о грозящей смерти. Вот они высвободились из-под власти генетического наследства. Да ни один свинкс не способен на такое.

Эндеру причинило боль презрение, прозвучавшее в голосе Сеятеля, когда он обозвал свой народ и себя самого словом «свинксы». В последние годы этот термин несколько поменял окраску, в нем уже не сквозили дружелюбие и любовь, как во времена, когда Эндер впервые спустился на Лузитанию; теперь это название несло презрительный оттенок, и люди, работающие с пеквениньос, предпочитали именовать их португальским вариантом этого слова. Какая же ненависть накопилась в Сеятеле, если сегодня он дал капле ее прорваться наружу!

— Деревья-братья отдают вам жизнь, — возразила Эла.

Сеятель лишь презрительно поморщился:

— Деревья-братья даже не живут толком, не то что деревья-отцы. Они не могут говорить. Они всего лишь повинуются. Мы говорим им, что делать, и у них не остается выбора. Инструменты — какое тут геройство?

— Так ты можешь вообще все что угодно извратить, — гневно ответила Валентина. — Любого, кто принесет себя в жертву своему народу, ты можешь обозвать притворщиком. Просто ему это пришлось по душе, вот он и пожертвовал собой, так что это вовсе не геройство, а еще одно проявление эгоизма.

Внезапно Сеятель подлетел на стуле и свалился на пол. Эндер уже приготовился к повторению предыдущей сцены, но пеквениньо не стал носиться по комнате. Вместо этого он подошел к сидящей в кресле Эле и положил руки ей на колени.

— Я знаю, как доказать, что среди нас есть настоящие герои, — сказал Сеятель. — Я знаю, как воспротивиться десколаде. Как отвергнуть ее, возненавидеть, вступить с ней в бой и помочь уничтожить.

— Я тоже знаю, — пожала плечами Эла.

— Научный опыт, — предложил Сеятель.

Эла кивнула:

— Проверить на практике, действительно ли разумность пеквениньос целиком и полностью основывается на десколаде, а их мозг — всего лишь бесполезный придаток.

— Я сделаю это, — сказал Сеятель.

— Я никогда не осмелюсь просить тебя.

— Я понимаю. Но я настаиваю, ради себя самого.

Эндер был немало удивлен, увидев, что Эла и Сеятель по-своему так же близки друг другу, как Эндер и Валентина, что они способны понимать друг друга с полуслова. Эндер даже не представлял, что между представителями различных разумных рас могут возникнуть такие отношения… Однако почему нет? В особенности если они столько проработали вместе, решая одну и ту же задачу?

Но потом Эндер вдруг понял, о чем договариваются между собой Сеятель и Эла. Валентина, которая прилетела на планету несколько недель назад и только начала входить в их общество, изумленно хлопала глазами.

— Что происходит? — непонимающе спросила она. — О чем они говорят?

Ответила ей Эла:

— Сеятель предлагает такой вариант: мы возьмем одного пеквениньо, изгоним из него вирус десколады и поместим в молекулярную клетку, где десколаде будет до него не добраться. И проверим, останется ли у пеквениньо способность совершать осмысленные поступки.

— Это несколько ненаучно, — поморщилась Валентина. — Ведь существуют другие способы проверить то же самое. Или выхода нет? Мне казалось, десколада неотъемлемо присутствует во всех жизненных циклах пеквениньос.

— Сеятель, очутившись вне досягаемости десколады, должен немедленно заболеть, и вскоре он непременно умрет. Десколада убила Квима, Сеятель же умрет потому, что вирус перестанет воздействовать на его организм.

— Вы не позволите ему этого, — помотала головой Валентина. — Это ничего не докажет. Он может сойти с ума просто по причине болезни. От обыкновенной простуды люди мечутся в лихорадке.

— А что еще остается делать? — спросил ее Сеятель. — Неужели мы будем ждать до тех пор, пока Эла не найдет верный способ расправиться с вирусом, чтобы потом обнаружить, что без него мы никакие не пеквениньос, а самые что ни на есть свиньи? Что речь нам дана вирусом, поразившим наши тела, и что, лишившись его, мы лишимся всего и превратимся в бессловесных тварей, похожих на деревьев-братьев. Или нам суждено узнать это только тогда, когда вы выпустите на свободу вирус-убийцу?

— Но это же несерьезно, эксперимент непременно выйдет из-под контроля…

— Наоборот, это очень серьезный эксперимент, — подтвердил Эндер. — На такой эксперимент можно отважиться только тогда, когда все летит к чертям, когда требуется результат, причем немедленно. Такой эксперимент проводится, только когда результат невозможно предугадать, когда ответ должен оказаться однозначным — да или нет. Толпа сумасшедших пеквениньос собирается захватить космические корабли и распространить по Галактике смертельно опасный для всего живого вирус, поэтому необходимо что-то предпринять.

— На такой эксперимент можно отважиться лишь тогда, когда возникает необходимость в героическом поступке, — договорил Сеятель.

— Это мы нуждаемся в геройстве? — уточнил Эндер. — Или это ты хочешь стать героем?

— На твоем месте я бы вообще молчала, — сухо произнесла Валентина. — На протяжении долгих столетий ты только и делал, что геройствовал.

— Может быть, никакого геройства и не потребуется, — пожала плечами Эла. — Квара знает о десколаде куда больше, чем рассказывает нам. Возможно, она уже выяснила, что десколада может быть лишена «разумности», сохранив при этом все необходимые жизненные функции. Если мы сумеем создать такой вирус, мы можем проверить его действие на пеквениньо, не подвергая жизнь последнего смертельной опасности.

— Вся беда в том, — заметила Валентина, — что Квара вряд ли поверит нашей истории об искусственном происхождении десколады. Она никогда не поверит, что вирус был создан некой разумной расой, как Цин-чжао не поверила, что голос богов — следствие маниакально-побудительного синдрома, внедренного на генетическом уровне.

— Я сделаю это, — решительно заявил Сеятель. — И начнем мы немедленно, потому что времени очень мало. Завтра же вы поместите меня в стерильную среду, а затем испробуете на мне припрятанные про запас химикаты, которыми намереваетесь расправиться с десколадой. Запомните, вы будете использовать только те химикаты, которые должны пойти в действие лишь после того, как десколада адаптируется к нынешним подавителям.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что все это может быть впустую? — спросила Эла.

— Тогда это станет настоящей жертвой с моей стороны, — ответил Сеятель.

— Если ты начнешь терять разум и мы установим, что это никак не связано с болезнью твоего тела, — предупредила Эла, — мы прекратим эксперимент. Все сразу станет понятно.

— Хорошо, — согласился Сеятель.

— И ты еще сможешь оправиться.

— Мне все равно, буду я жить или нет, — сказал Сеятель.

— Мы также остановим эксперимент, — в свою очередь предупредил Эндер, — если ты начнешь терять разум и это будет непосредственно связано с твоей болезнью. Тогда эксперимент окажется бессмысленным, и мы все равно ничего не узнаем.

— В общем, если я струшу, мне достаточно притвориться сумасшедшим и жизнь моя будет спасена, — сделал вывод Сеятель. — Нет, я запрещаю вам останавливать эксперимент, что бы ни случилось. А если я все-таки сохраню мыслительные способности, вы должны будете пойти до самого конца, до самой моей смерти. Потому что, только если я успешно продержусь до конца эксперимента, можно будет считать доказанным, что душа пеквениньос не была искусственно создана десколадой. Обещайте мне это!

— Послушай, это все-таки наука или тупое самоубийство? — взорвался Эндер. — Или возможная роль десколады в истории пеквениньос настолько угнетающе подействовала на тебя, что теперь ты ищешь смерти?

Сеятель кинулся к Эндеру и, быстро взобравшись по нему, «пятачком» уткнулся прямо ему в нос.

— Ты лжец! — крикнул он.

— Я просто задал тебе вопрос, — прошептал Эндер.

— Я хочу освободиться! — выкрикнул Сеятель. — Я хочу изгнать десколаду из своего тела, я не хочу, чтобы она снова вернулась ко мне! Я хочу освободить всех свинксов, чтобы мы по праву заслужили имя пеквениньос!

Эндер мягко отстранил от себя Сеятеля, который с такой силой уткнулся в него, что нос Эндера чуть ли не вдавился в лицо.

— Я хочу принести себя в жертву, и это докажет, что я действительно свободен, — сказал Сеятель, — что мной не повелевают какие-то там гены. Что третья жизнь для меня — пустой звук.

— Даже мученики христианства и ислама не отказывались от наград, которые сулили им Небеса в награду за жертву, — произнесла Валентина.

— Значит, все они были эгоистичными свиньями, — заявил Сеятель. — Ведь именно так вы отзываетесь о свиньях? На звездном, на общем языке? Самоуверенные, эгоистичные свиньи. О, вот уж точное имечко для нас, для свинксов! Наши герои всего лишь хотели стать деревьями-отцами. А наши деревья-братья с самого начала зарекомендовали себя неудачниками. Мы только и делаем, что работаем на себя да на десколаду! Но я освобожусь. Я узнаю, кто я есть. Избавившись от десколады, я стану самим собой.

— Ты станешь трупом, — поправил его Эндер.

— Зато я узнаю, что такое свобода, — ответил Сеятель. — Я первым из своего народа познаю свободу.


После того как Ванму и Джейн поделились с Хань Фэй-цзы новостями, после того как он рассказал Джейн, что получилось сегодня у него, дом затих в ночной тиши. Ванму свернулась калачиком на циновке в углу комнаты Хань Фэй-цзы, но сон не шел к ней, поэтому она лежала и прислушивалась к тихому похрапыванию хозяина, а в голове ее крутились разные мысли насчет предположений, высказанных прошедшим днем.

Возник целый ряд новых гипотез, но большей частью они были настолько далеки от ее понимания, что она отчаялась полностью вникнуть в них. В частности, Ванму никак не могла понять слов Виггина насчет целей и смысла жизни. Они похвалили ее за подсказанную ею мысль, благодаря которой может быть разрешена проблема десколады, но она не могла, не имела права принять эти похвалы, потому что считала их незаслуженными. Ей показалось, будто она всего лишь повторила слова Цин-чжао. Как можно гордиться тем, что вышло благодаря чистой случайности?

Людей следует винить или хвалить только за то, что они сделали намеренно. Ванму всегда инстинктивно верила в этот постулат, хотя и не могла припомнить, чтобы кто-нибудь объяснял ей его. Преступления, в которых она обвиняла Конгресс, были совершены с умыслом, — Конгресс изменил геном людей Пути и создал Говорящих с Богами, он послал молекулярный дезинтегратор, чтобы уничтожить планету, бывшую прибежищем единственных известных во Вселенной разумных рас, не считая человеческой.

Но может быть, конгрессмены вовсе не желали такого результата? Может быть, по крайней мере некоторые из них искренне верили, что, уничтожая Лузитанию, они спасают Вселенную и человека? Ванму была достаточно наслышана о десколаде и знала: если она когда-нибудь попадет на обитаемые миры, всему живому немедленно наступит конец. И кое-кто в Конгрессе, отдавая приказ о создании на Пути Говорящих с Богами, может быть, действительно считал, что все это делается ради блага человечества, а МПС ввели в гены говорящих исключительно для того, чтобы те не вышли из повиновения и не поработили остальных, «нормальных» людей. Может быть, совершая эти ужасные вещи, они руководствовались благими намерениями.

А уж цели, преследуемые Цин-чжао, в любом случае были благородны. Как Ванму могла обвинять ее в чем-либо, когда Цин-чжао на самом деле верила, что исполняет волю богов?

Всякий человек, совершая какой-то поступок, руководствуется благородными намерениями. В своих собственных глазах всякий человек хорош и благороден.

«Но только не я, — подумала Ванму. — Я себе кажусь глупой и слабой. Но они хвалят меня так, будто я куда лучше, чем думаю. И мастер Хань тоже меня хвалит. А эти, другие, говорят о Цин-чжао с жалостью и насмешкой, и я к ней отношусь точно так же. Но разве Цин-чжао повела себя как-нибудь унизительно? А я? Я предала свою госпожу. Она же осталась верной правительству и богам, которые для нее реальны, хотя я больше в них и не верю. Как я могу отличить хороших людей от плохих, если дурные люди, совершая нечто ужасное, всегда найдут способ убедить себя, что на самом деле они действуют из благородных побуждений? А хорошие люди, совершая нечто высокое, все время внушают себе, что они очень и очень плохие? Наверное, совершать добро можно только тогда, когда думаешь о себе плохо. И наоборот, когда внушаешь себе, что ты хороший, ничего, кроме вреда, принести не сможешь».

Этот парадокс оказался слишком сложным для нее. Если судить о людях в противоположность тому, какими они хотят казаться, мир вообще лишится смысла. Разве не бывает случаев, когда хороший человек пытается казаться хорошим? А кто-то, о котором ходят слухи, что он отъявленный негодяй, на деле действительно оказывается таковым. Но как тогда судить о других людях, если не можешь разобраться даже в их поступках и целях?

Да и не только других, Ванму даже себя не могла понять.

«В большинстве случаев я сама не вижу истинной цели того, что делаю. Я пришла в этот дом, потому что мною двигали честолюбивые мотивы и я хотела стать доверенной служанкой Говорящей с Богами. С моей стороны это был чистый эгоизм, а Цин-чжао, приняв меня, проявила благородство и великодушие. А сейчас я помогаю своему хозяину в предательских, преступных деяниях — и каковы мои цели? Чего я хочу добиться? Я даже не знаю, почему я поступаю так, как поступаю. Как я могу судить об истинных намерениях посторонних мне людей? Нет, добро от зла отличить очень тяжело, практически невозможно».

Ванму уселась на циновке и, приняв позу лотоса, спрятала лицо в ладонях. Она как будто в стену уперлась, только эту стену воздвигла сама. О, если только удастся найти способ обойти, обогнуть это препятствие, убрать его с пути — так же, как в любой момент, стоило только захотеть, она могла убрать от лица руки, — тогда она наконец пробьется к правде.

Она убрала руки. Открыла глаза. Взгляд упал на стоявший в противоположном углу комнаты терминал. Сегодня она увидела на дисплее лица Эланоры Рибейра фон Хессе и Эндрю Виггина. И лицо Джейн.

Ванму вспомнила, как Виггин объяснял ей, что такое боги: «Настоящий бог будет учить тебя, чтобы ты стала равной ему». К чему он это сказал? Откуда он знает, какими бывают боги?

Кто-то, кто учит тебя всему, что знает, кто учит поступать так, как поступает сам, — на самом деле он описывал родителей, а не богов.

Только даже среди родителей мало кто исполняет эту заповедь. Многие из них пытаются унизить детей, подавить, сделать рабами. В детстве Ванму достаточно насмотрелась на такое.

Значит, Виггин описывал вовсе не родителей. Он имел в виду хороших родителей. Он объяснял ей не что есть бог, а что есть добродетель. Это желание духовного и физического роста ближнего. Желание видеть в остальных те хорошие черты, которые присущи тебе самому. И делить с людьми, если, конечно, сможешь, тяготы и невзгоды. Это и есть добродетель.

Но что тогда боги? Они желают, чтобы каждый человек знал только добро, имел только достоинства и был благороден духом. Они учат нас, делятся своими знаниями, но никогда и ни к чему не принуждают.

«Точь-в-точь мои родители, — подумала Ванму. — Они бывали очень неловкими, совершали всякие глупости, как и прочие люди, но они были добры. Они действительно заботились обо мне. Даже тогда, когда заставляли трудиться от восхода и до заката, потому что знали: это пойдет мне на пользу. Даже ошибаясь, они все равно оставались добрыми и хорошими людьми. Так, стало быть, их цели и поступки я могу судить. Каждый человек назовет свою цель благородной, но цели и поступки моих родителей действительно были благородны и добры, потому что они искренне хотели помочь мне вырасти более мудрой, более сильной — одним словом, хотели, чтобы я стала лучше, чем они сами. Даже заставляя меня трудиться в поте лица, они знали, что я должна чему-то научиться. Даже причиняя мне боль и страдания, они учили меня».

Вот оно! Если боги вообще существуют, вот какими они должны быть. Подобно хорошим родителям, они должны желать человеку только добра. Но, в отличие от родителей и остальных людей, боги действительно знают, что есть добро, и обладают особой силой совершать добро, пусть даже больше никто не поймет их поступков. Как сказал Виггин, настоящие боги должны быть умнее и сильнее кого бы то ни было. Они должны обладать поистине великим умом и подлинным могуществом, доступными только им одним.

Но обыкновенный человек — такая девчонка, как Ванму, — кто она такая, чтобы судить о богах? Она не поймет их целей, даже если эти цели будут ей показаны и растолкованы. Так как же она узнает, что они хорошие? Хотя, с другой стороны, можно просто поверить им, абсолютно уверовать в них — Цин-чжао именно так и поступила.

Нет. Если боги существуют, они никогда не станут совершать поступков, которые приписывает им Цин-чжао: они не станут порабощать людей, не станут пытать и унижать их.

Если только эти пытки и унижения не пойдут этим людям на пользу…

«Нет!» — громкий крик чуть не сорвался с губ Ванму, снова она зарылась лицом в ладони — на этот раз, чтобы сдержаться и не закричать.

«Я могу судить лишь то, что доступно моему пониманию. Насколько я знаю, боги, в которых уверовала Цин-чжао, способны только на зло. Да, возможно, я ошибаюсь, возможно, моему пониманию недоступна та великая цель, которую они преследовали, превращая Говорящих с Богами в беспомощных рабов или уничтожая целые разумные расы. Но в сердце своем я не могу поступить иначе, кроме как отвергнуть таких богов, потому что не вижу никакого добра в их поступках. Возможно, я глупая, дурочка, и навсегда останусь врагом небожителей, претворяющих в жизнь высокие и недоступные простым смертным планы. Но свою жизнь я могу построить по тем принципам, которые понятны мне, а я прекрасно понимаю, что таких святых, о которых беспрестанно вещают Говорящие с Богами, в природе не существует. А если и существуют, то, значит, находят особое удовольствие в угнетении и обмане, унижении и невежестве. Они действуют так, чтобы принизить людей, а самим возвыситься. Тогда это вовсе не боги. Это враги. Дьяволы.

То же самое и с теми существами, кем бы они ни были, — с создателями вируса десколады. Да, они должны обладать неизмеримым могуществом, чтобы создать подобное орудие. Но в то же время они должны быть бессердечными, эгоистичными, самоуверенными тварями, если думают, что жизнь во Вселенной принадлежит им одним и они вольны манипулировать ею, как захочется. Послать десколаду в иную галактику, нисколько не беспокоясь о тех, кого она убьет, не думая, какие прекрасные создания станут ее жертвами… нет, эти тоже не могут быть богами.

А вот Джейн — Джейн может оказаться богом. Джейн обладает доступом к огромному количеству информации и к тому же неизмеримо мудра. Она заботится о благе других людей, даже когда ее собственная жизнь, ее будущее оказывается под угрозой, даже сейчас, когда дни ее сочтены. И Эндрю Виггин, он тоже может оказаться богом, он так мудр и так добр к людям. Он действует не ради собственной выгоды — он пытается спасти пеквениньос. И Валентина, назвавшаяся Демосфеном, она всю жизнь трудилась, чтобы помочь другим отыскать истину и научиться самим принимать мудрые решения. И мастер Хань, который всегда старался поступать по справедливости, он не изменил себе даже тогда, когда это стоило ему доверия родной дочери. Может быть, даже Эла, пусть она и не знает всего, что ей следовало бы знать, тем не менее она не стыдится принять истину из уст обыкновенной служанки».

Конечно же, все они не похожи на богов, которые обитают на Бескрайнем Западе, во дворце Великой Владычицы. И в собственных глазах они тоже не выглядят божествами — они бы только посмеялись над Ванму, выскажи она такое предположение. Но по сравнению с ней они все равно что боги. Они настолько умнее Ванму и такие могущественные… И если она правильно истолковала их цели, они пытаются помочь всем остальным стать такими же мудрыми и такими же могущественными, как они сами. И искренне желают, чтобы будущие ученики обогнали своих учителей. Поэтому если Ванму и ошибается, если даже вообще ничего не понимает в этом мире, все равно она твердо знает, что, приняв решение сотрудничать с этими людьми, она сделала правильный выбор.

Ванму могла творить добро, но у нее существовали собственные понятия о нем. И эти люди, как ей казалось, действовали из благородных побуждений, тогда как Конгресс творил зло. И пусть даже ей будет грозить гибель — ведь мастер Хань стал теперь врагом Конгресса и в любую минуту мог быть арестован и казнен, а вместе с ним и она, — все-таки она пойдет на это. Ей никогда не увидеть настоящих богов, но, по крайней мере, она может помочь этим людям, которые настолько близко стоят к божественности, насколько вообще может быть близок к небесам обыкновенный человек.

«А если богам мое решение придется не по душе, они могут отравить меня во сне, ударить в меня молнией, когда утром я выйду в сад, или просто сделать так, чтобы мои руки, ноги и голова осыпались с тела, словно лепестки с увядшего цветка. Но если они не способны справиться с какой-то глупой служанкой, чего они вообще стоят, эти боги?»

Глава 15

Жизнь и смерть

— Эндер собирается навестить нас. Хочет поговорить.

— И что? Ко мне он приходит почти каждый день, я часто с ним разговариваю.

— Но мы-то можем общаться с ним непосредственно через мозг. Только он все равно настаивает на личном присутствии. Он не любит вести беседу, не видя нас. Когда мы беседуем на расстоянии, ему нелегко отличать собственные мысли от тех, которые вкладываем в его мозг мы. Поэтому он едет к нам.

— А тебе бы этого не хотелось…

— Он хочет, чтобы мы ответили ему на некоторые вопросы, но у нас нет ответов.

— Тебе доступны любые знания из тех, что доступны человеку. Ты проникаешь сквозь пространство. Тебе даже не нужны ансибли, чтобы общаться с другими планетами.

— Они все время добиваются каких-то ответов, эти люди. У них столько вопросов.

— Ну, знаешь ли, у нас тоже имеются вопросы, и не один и не два.

— Они все время хотят знать — почему, почему, почему. Или каким образом. Хотят все собрать в аккуратненькую упаковочку, заключить в какой-то кокон. Мы так поступаем, только когда создаем новую Королеву.

— Они любят все понимать. И мы тоже.

— Ну да, вам ведь так хочется походить на этих людей. Но ты не похож на Эндера. Тебя не сравнить с человеком. Он должен знать первопричину всего на свете, обо всем он должен написать отдельную книгу, а мы не знаем столько историй. Нам доступны воспоминания. Мы знаем только то, что когда-то случилось. Но мы не всегда понимаем, почему так случилось, он же требует от нас подробного объяснения.

— Ты не права, знания вам доступны.

— Нам вообще безразлично, почему это случилось, у людей же все наоборот. Чтобы исполнить что-либо, мы выясняем лишь самое необходимое, они же постоянно хотят знать больше, чем нужно. Даже когда какая-то машина заработает, они все равно доискиваются, почему же она работает и как работает первопричина, заставляющая машину действовать.

— А мы что, не такие?

— Может быть, вы еще станете такими, когда десколада выпустит вас из своих щупалец.

— Или, наоборот, превратимся в подобие твоих рабочих.

— Тогда вам будет уже все равно. Рабочие счастливы, они вполне довольны жизнью. Вам разум не дает покоя. Рабочие неподвластны желаниям. Они не знают, что такое боль, что такое страдания. Они не ведают любопытства, не знают разочарований, не испытывают стыда. Но когда дело доходит до обсуждений, в глазах людей мы и вы, пеквениньос, выглядим типичными рабочими.

— Мне кажется, ты слишком мало нас знаешь, чтобы сравнивать.

— Мы проникли в ваш мозг, мы побывали в мыслях у Эндера, уже тысячи поколений мы копаемся в собственных умах, а эти люди выставляют нас сонными, вялыми существами. Даже во сне они не ведают покоя. Животным, родившимся на Земле, свойственна такая черта: внутри их мозга то и дело происходит что-то вроде взрывов сумасшествия, приступов контролируемого безумия. И все это во время сна. Частичка их мозга, которая отвечает за картинку или звук, словно выстреливает каждый час или два часа сна; даже когда картинки и звуки представляют собой произвольный набор несусветной чуши, их мозг все равно пытается упорядочить изображение, выстроить из него разумный образ. Их мозг пытается создавать целые истории. Это произвольный набор картинок, с реальным миром никакой связи не имеющий, однако мозг упорно продолжает творить свои безумные рассказики, а потом забывает про них. Мозг проделывает гигантскую работу по сведе́нию картинок в одно связное повествование, но человек, просыпаясь, как правило, тут же все забывает. Зато, когда выясняется, что кое-что все-таки запомнилось, люди снова сочиняют истории — уже о постигшем их во сне сумасшествии. Более того, они пытаются увязать их с реальной жизнью.

— Мы знаем, что люди видят сны.

— Может быть, когда десколада будет уничтожена, вы тоже научитесь видеть сны.

— А зачем они нам? Ты же сама сказала, что они бессмысленны. Случайные вспышки на нейронных синапсах в мозге людей.

— Они обучаются. Все время обучаются. Создают картины. Проводят связи. Отыскивают в бессмысленном какой-то смысл.

— Какая от этого польза, когда это ровным счетом ничего не означает?

— В том-то все и дело. Ими движут желания, о которых мы понятия не имеем. Желания, настоящая жажда ответов. Жажда смысла. Жажда сказаний.

— Сказания имеются и у нас.

— Вы помните только деяния. Они эти деяния творят, но мало того — постоянно изменяют смысл своих сказаний о них. Они меняют все так, чтобы одно и то же воспоминание одновременно приобретало тысячи разных толкований. Даже из снов они порой почерпывают нечто такое, что мгновенно дает ответ на поставленный вопрос. Ни один человек не обладает таким умом, каким обладаете вы. Таким, каким обладаем мы. Мы титаны по сравнению с ними. Кроме того, их жизнь столь мимолетна, они так быстро умирают! Но за один свой век они умудряются изобрести десять тысяч толкований, тогда как мы все еще обсасываем самое первое.

— Большинство их предположений не выдерживают проверки практикой.

— Даже если почти все они неверны, даже если девяносто девять ответов из каждой сотни глупы и безумны, от десяти тысяч идей все равно остается как минимум добрая сотня замечательных и удивительных теорий. Так они компенсируют собственную глупость, краткую жизнь и недалекую память.

— Грезы и сумасшествие.

— Волшебство, мистика и философия.

— Неужели ты сама не способна выдумать хотя бы одну-единственную историю? Да ты только что рассказала мне целый эпос.

— Я знаю.

— Вот видишь? Значит, люди не могут ничего такого, чего не можешь ты.

— Неужели ты не понял? Даже эту историю я почерпнула из головы Эндера. Она принадлежит ему. А зерно заронил кто-то еще, книга, которую он прочитал и сопоставил со своими рассуждениями. В конце концов идея сформировалась и приобрела для него смысл. Все это у него в голове. Тогда как мы во всем подобны вам. Мы обладаем незамутненным ви́дением мира. У меня не возникает никаких проблем при контакте с твоим мозгом. Все упорядочено, разумно, логично. И ты наверняка не испытываешь в общении со мной никаких проблем. То, что содержится в твоем уме, более или менее соответствует реальности, насколько ты ее понимаешь. Но ум Эндера — это полная сумятица и бред. Тысячи соревнующихся, противоречащих друг другу, невероятных видений, не имеющих никакого смысла, — они в принципе не могут согласовываться друг с другом, но они согласовываются; он их складывает в одно целое, сегодня — так, завтра — чуть-чуть по-другому, как ему самому нужно. Каждый раз в уме он как будто создает новую схему и запускает в нее проблему, с которой вдруг столкнулся, чтобы порешать ее в этой системе. Каждый час он как будто придумывает себе новую Вселенную, которая зачастую безнадежно ошибочна. Таким образом, он делает ошибки, выносит ложные суждения. Но иногда все сходится, и случается чудо, я смотрю через его глаза и вижу мир по-новому, как он его представил, как он его изменил. Сумасшествие, сразу за которым следует озарение. Прежде чем повстречаться с людьми, мы знали все, что положено было знать. Но потом мы начали налаживать связь с мозгом Эндера. И теперь поняли: один-единственный предмет может быть истолкован по-разному, и толкований этих столько, что нам никогда не охватить все возможные варианты.

— Если только люди не научат вас этому.

— Теперь ты понял? По сути дела, мы питаемся падалью.

— Это вы питаетесь падалью. Мы умеем просить.

— Если бы люди стоили таких умственных возможностей…

— А что, они не стоят?

— Неужели ты забыл — они же собираются уничтожить вас! В их умах содержится бессчетное число вероятностей. И все-таки как индивидуумы они тупы, недальновидны, слепы и к тому же безумны. Ведь девяносто девять процентов созданных ими историй неправильны и могут привести к ужасным ошибкам. Иногда мы жалеем, что не можем обуздать их, как обуздали бы своих рабочих. Ты помнишь, как-то раз мы пытались, с Эндером. Но ничего не получилось. Мы не смогли сделать из него рабочего.

— Почему?

— Слишком туп. Не способен удержаться на одном месте. Человеческие умы грешат рассеянностью. Какое-то одно занятие им быстро наскучивает, и они бросают его. Нам пришлось возвести к его разуму целый мост. Мы воспользовались компьютером, к которому он был привязан. А вот компьютеры — эти штуки умеют внимать. И в их памяти все так аккуратно, логично, все расставлено по полочкам, все доступно.

— Но они не видят снов.

— Да, сумасшествие отсутствует. Это плохо.


Валентина нежданно-негаданно подошла к дому Ольяду. Стояло раннее утро. На работу он выйдет не раньше полудня — Ольяду работал управляющим на кирпичной фабрике, заведовал бригадой, занимающейся производством кирпичей. Однако он уже встал и был свеж и бодр, потому, вероятно, что вся его семья поднималась рано. Дети гурьбой выскочили из дверей. «Когда-то давным-давно такие сценки обожали показывать по телевизору, — подумала Валентина. — Вся семья дружно выходит из дому, замыкает шествие отец с дипломатом в руках. В общем-то, мои родители тоже старались не выделяться из толпы. Ну и что, если их детям были присущи некоторые странности? Ну и что, если, торжественно выйдя из дому и якобы отправляясь в школу, на самом деле мы с Питером залезали в компьютерные сети и пытались анонимно диктовать свою волю Земле? Ну и что, если Эндера еще маленьким мальчиком вырвали из семьи и родителей он больше не видел? На Землю он возвращался всего один раз, да и то ненадолго. Мы тогда встретились. Но, как мне кажется, наши родители считали, что поступают правильно, потому что во всем следовали ритуалу, который каждый день видели по телевизору».

И вот все повторяется. Из дому выбегают дети. Этот мальчик, должно быть, Нимбо, тот, которого держал на руках Грего, когда противостоял толпе. Обычный ребенок, ничего примечательного. Пройдет немного времени — и никто даже не вспомнит, что он участвовал в событиях той жуткой ночи.

Мать обошла всех и поцеловала. Родив стольких детей, она сохранила изумительную, неповторимую красоту. Все как обычно, стандартное клише; однако это поистине замечательная женщина, ведь она решилась выйти замуж за их отца. Уродство не затуманило ей взгляда.

И папа их тут же. На работу пока рано, поэтому он просто стоит рядом, внимательно осматривает всех по очереди, похлопывает по плечу, целует, что-то говорит. «Веселый, умный, любящий — идеальный отец. Так что ж неправильного в этой картинке? Этот мужчина — Ольяду. У него нет глаз. Вместо одного глаза у него серебристые металлические сферы с двумя линзами, в другом — компьютерный разъем. Дети как будто бы ничего не замечают. Я же к такому зрелищу еще не привыкла».

— Валентина, — вдруг заметил он.

— Нам надо поговорить, — сказала она.

Он провел ее в комнату. Представил жене, Жаклин. Кожа у нее настолько темная, что отливает голубизной, украшение лица — смеющиеся глаза, прекрасная широкая улыбка, которая словно согревала. Жаклин просто излучала радушие и дружелюбие. Она принесла лимонад, прямо со льда — бутылка сразу запотела на утреннем солнышке, — а затем попыталась тихонько выскользнуть из комнаты.

— Вы можете остаться, — сказала ей Валентина. — У нас никаких секретов нет.

Но Жаклин отказалась. Ее ждет кое-какая работа, объяснила она. И ушла.

— Я давно хотел встретиться с вами, — сказал Ольяду.

— Были какие-то сложности? — поинтересовалась Валентина.

— Вы были заняты.

— У меня здесь никакой работы нет.

— Вы помогаете Эндрю.

— Так или иначе, наконец-то мы встретились. Я много слышала о тебе, Ольяду. Или ты предпочитаешь, чтобы тебя называли твоим настоящим именем — Лауро?

— В Милагре имя тебе дают люди. Когда-то меня звали Сул. Это сокращение от моего второго имени — Сулеймано.

— В честь царя Соломона[151].

— Но после того как я потерял глаза, я стал Ольяду — раз и навсегда.

— «Тот, за кем следят»?

— Да, «ольяду» можно перевести и так, это причастие прошедшего времени от глагола «ольяр», но в данном случае это имя означает «человек с глазами».

— Стало быть, так тебя зовут.

— Моя жена зовет меня Лауро, — ответил он. — А дети — отцом.

— А мне как звать?

— Мне все равно.

— Тогда Сул.

— Лучше уж Лауро. Когда меня зовут Сулом, мне кажется, будто мне все еще шесть лет.

— И это напоминает тебе о временах, когда ты еще видел.

Он рассмеялся:

— О, я и сейчас прекрасно вижу. Вижу я просто отлично.

— Да, Эндрю сказал мне. Потому-то я и пришла к тебе. Чтобы узнать, что ты видишь.

— Хотите, проиграю вам какую-нибудь сценку? Какой-нибудь случай из давно минувших дней? Мои самые любимые воспоминания хранятся в компьютере. Я могу подключиться к нему и продемонстрировать все, что пожелаете. Ну, к примеру, у меня сохранилась сценка, когда Эндер впервые наведался в дом моей семьи. Кое-что из семейных ссор тоже осталось, качество прекрасное. Или вы предпочитаете события общественной жизни? Что ж, имеются инаугурации мэров с того самого года, как мне достались эти глаза. Люди частенько приходят ко мне с подобными просьбами — проконсультироваться насчет былого, насчет сказанного. Правда, мне бывает нелегко убедить их, что мои глаза записывают только картинку, но не звук, то есть работают по принципу обычных глаз. Все считают меня каким-то голограммщиком, будто я это потехи ради записываю.

— Я не хочу видеть то, что видишь ты. Я хочу, чтобы ты поделился со мной своими мыслями.

— Да неужто?

— Да.

— Так вот, своего мнения у меня нет и не будет. Во всяком случае, по тем вопросам, которые, скорее всего, интересуют вас. Я держусь в стороне от семейных раздоров. Я никогда не вмешивался ни в какие ссоры.

— И вообще не принимаешь участия в семейной жизни. Ты единственный из детей Новиньи, кто избрал для себя не научную карьеру.

— Да, все ученые — такие счастливые люди, такие счастливые! Очень странно — и почему это я отказался?

— Ничего странного здесь нет, — ответила Валентина. А затем, вспомнив, что обиженные на мир люди начинают говорить открыто, если их немножко раздразнить, решила подпустить в голос колкости. — Я-то понимаю почему. Кишка тонка, ума не хватило.

— Вот уж точно, — согласился Ольяду. — Мозгов у меня хватает только на то, чтобы делать кирпичи.

— Неужели? — удивилась Валентина. — Но ты же не сам делаешь кирпичи.

— Напротив. Каждый день я выдаю сотни кирпичей. А сейчас, когда каждый человек прошибает в стенах своего дома по нескольку дыр, чтобы взять кирпичи для постройки нового собора, я предвижу неплохое будущее для моего дела.

— Лауро, — сказала Валентина, — лично ты кирпичей не производишь. На твоей фабрике этим занимаются рабочие.

— А я, значит, как менеджер, в этом процессе не участвую?

— Рабочие занимаются кирпичами. Ты занимаешься рабочими.

— Ну да. В основном моя задача — как можно больше вымотать рабочих.

— А делаешь ты нечто другое, — продолжала Валентина. — Например, детей.

— Верно, — кивнул Ольяду и в первый раз с начала разговора немножко расслабился. — Этим я заниматься люблю. Естественно, ведь у меня такая партнерша.

— Очень изящная и красивая женщина.

— Я искал совершенства, а нашел нечто большее. — Это был не просто комплимент. Он действительно хотел сказать то, что сказал. И теперь обида и усталость пропали из его голоса. — У вас тоже есть дети. Муж.

— Одним словом, неплохое семейство. Может быть, даже не хуже твоего. Только мать у нас далека от идеала, но дети справляются с этим.

— Послушать Эндрю, так вы вообще величайшая личность за всю историю человечества.

— Эндрю не откажешь в галантности. А такие разговоры сходят ему с рук только потому, что я не присутствую при них.

— Но сейчас вы присутствуете у меня в доме, — заметил Ольяду. — Что привело вас сюда?

— Так уж случилось, что целая планета и парочка разумных видов ходят сейчас по лезвию бритвы и события повернулись так, что их будущее зависит по большей части от вашей семьи. У меня нет времени, чтобы разобраться с этим делом подробнее, и нет времени, чтобы вникать в динамику отношений: почему Грего за одну ночь побывал в шкуре монстра и в роли героя, почему Миро вроде бы ищет смерти, тогда как на самом деле очень амбициозен и самолюбив, почему Квара желает смерти пеквениньос, лишь бы десколаду не трогали…

— Спросите у Эндрю. Он понимает этих людей. У меня это никогда не получалось.

— С Эндрю сейчас тоже черт знает что творится. Он чувствует себя ответственным за все. Он старался как мог, но Квим погиб, и единственное, в чем сейчас сходятся твоя мать и Эндер, — что в смерти Квима почему-то виноват один Эндрю. Когда твоя мать ушла от Эндера, это чуть не сломало его.

— Знаю.

— А я не знаю даже, как утешить его. Или на что — как любящей сестре — больше уповать: чтобы она вернулась к нему или чтобы они расстались навсегда.

Ольяду пожал плечами. Отстраненность вернулась к нему.

— Тебе что, действительно на все наплевать? — изумилась Валентина. — Или ты решил, что тебе на все наплевать?

— Может быть, много лет назад я действительно так решил, но сейчас не притворяюсь.

Умение вести беседу частично заключается в понимании момента, когда лучше всего промолчать. Валентина молча ждала.

Но Ольяду тоже был знаком с ожиданием. Валентина чуть было не сдалась, чуть было не заговорила первой. Она даже решила про себя, что сейчас признает поражение и покинет этот дом.

Но тут он заговорил:

— Имплантировав искусственные глаза, мне одновременно вырезали слезные железы. Соль, содержащаяся в них, могла повредить промышленной смазке, которую залили мне в голову.

— Промышленной смазке?

— Так, шутка, — усмехнулся Ольяду. — Мои глаза никогда не наполняются слезами, поэтому я всем кажусь существом бесстрастным и равнодушным. Люди не могут понять по выражению моего лица, что я думаю. Забавно, знаете ли. Непосредственно человеческий зрачок не способен менять форму или что-либо выражать. Он просто есть и выполняет свои функции. Но вот ваши глаза — вы ими стреляете по сторонам, упорно смотрите в глаза другого человека, опускаете долу, закатываете… а ведь мои глаза тоже на такое способны. Они двигаются идеально симметрично. Они поворачиваются туда, куда посмотрю я. Вот только люди не выдерживают их вида. И сразу отворачиваются. Поэтому они не умеют читать выражение моего лица. Люди привыкли считать, что мое лицо вообще ничего не выражает. Мои глаза жжет, они краснеют и опухают немножко, когда мне хочется заплакать, — только у меня нет слез.

— Другими словами, — сделала вывод Валентина, — тебе не безразлично то, что происходит.

— Во мне никогда не было равнодушия, — сказал он. — Иногда мне казалось, что только я один способен понять, хотя в половине случаев даже не знал, что же я понимаю. Я садился в уголок и наблюдал, а так как мое эго в семейных спорах не участвовало, со стороны мне было виднее, что на самом деле происходит. Я видел проходящую сквозь все линию силы — абсолютное давление матери, даже когда Маркано, особенно разозлившись или напившись, избивал ее. Я видел Миро, который считал, будто восстает против Маркано, когда на самом деле он бунтовал против матери. Замечал подлость Грего — так он справлялся со своим страхом. Квара постоянно всем противоречила — это одна из основных черт ее характера — она всегда поступала наоборот, когда люди, которые что-то значили для нее, желали от нее совсем другого. Эла исполняла роль благородной мученицы — кем бы она стала, если б не страдала все время? Благочестивый, набожный Квим всегда считал своим истинным отцом Бога — он, видимо, руководствовался предположением, что лучше всего, когда отец невидим; тогда он, по крайней мере, не сможет повысить на тебя голос.

— И ты понял все это еще ребенком?

— Я научился видеть. Мы, пассивные, сторонние наблюдатели, все видим гораздо лучше. А вы как считаете?

Валентина расхохоталась:

— Да, я тоже так считаю. Значит, мы похожи? Ты и я — оба историки?

— Так было, пока не появился ваш брат. Едва он вошел в дверь, я сразу понял: он, точно как и я, все видит и все понимает. Это подбодрило меня. Потому что, само собой разумеется, я никогда не верил в свои заключения насчет нашей семьи. Я никогда не доверял собственным суждениям. Ни один человек не видел того, что было доступно мне, поэтому я считал, что ошибаюсь. Временами мне даже казалось, что это из-за искусственных глаз я вижу все в таком свете. Что если б у меня были настоящие глаза, я бы думал и вел себя, как Миро. Или как мать.

— А Эндрю подтвердил твои суждения.

— Более того. В своем поведении он основывался именно на них. Он не побоялся столкнуться с ними.

— Эндрю?

— Эндрю пришел к нам как Говорящий от Имени Мертвых. Но стоило ему перешагнуть через порог, как он… он…

— Все увидел?

— Он принял ответственность. И решился на перемены. Он увидел язвы, которые видел и я, но сразу начал лечить их, делать все, что было в его силах. Я заметил, как он повел себя с Грего — был тверд, но добр. В беседе с Кварой он откликался только на то, что она действительно имела в виду, а не на то, о чем заявляла вслух. В случае с Квимом он сразу признал черту, которую тот провел между собой и остальными людьми. И точно так же с остальными: с Миро, Элой, мамой — со всеми.

— И с тобой в том числе?

— Он сделал меня частью своей жизни. Он принял меня. Видел, как я вставляю компьютерный кабель себе в глаз, и все равно продолжал разговаривать со мной как с живым человеком. Понимаете, что это значило для меня?

— Догадываюсь.

— Нет, я не имею в виду его отношения со мной. Признаю, я был тогда изголодавшимся по ласке маленьким мальчиком. Первый же человек, проявивший ко мне доброту, купил бы меня с потрохами. Дело в том, как Эндрю обращался со всеми нами. Он находил к каждому свой подход и в то же время оставался самим собой. Вспомните, каких людей я видел в жизни. Маркано, который, как мы считали, был нашим отцом, — я и понятия не имел, что он за человек. Все, что я видел в нем, — это алкоголь, когда он напивался в стельку, да жажда, когда он трезвел. Жажда алкоголя, да, но еще желание уважения, которого никто к нему так и не проявил. А затем он перекинулся. Сразу дела пошли лучше. Не так хорошо, как хотелось бы, но лучше. Я тогда еще подумал, что наилучший отец — тот, кого рядом нет. Только здесь я ошибался. Потому что мой настоящий отец, Либо, великий ученый, мученик, герой Милагре, вечная любовь моей матери — из его семени появились на свет все эти «замечательные» ребятишки, — видел, как мучается его семья, но ничего не делал.

— Эндрю сказал, что твоя мать запретила ему.

— Верно — и каждый должен беспрекословно подчиняться приказам моей матери, да?

— Новинья — очень сильная женщина.

— Мать вбила себе в голову, будто она одна в целом мире способна на страдания, — фыркнул Ольяду. — Я не имею в виду ничего плохого. Я всю жизнь наблюдал, как она страдает. Так вот, она в принципе не способна воспринимать всерьез боль других людей.

— В следующий раз попытайся высказаться о ком-нибудь плохо. Может, хоть тогда скажешь что-нибудь хорошее и доброе.

Ольяду словно удивился:

— А, так вы обвиняете меня? Женщины всегда одна за другую горой, верно? Детки, которые плохо отзываются о своих матерях, должны быть как следует отшлепаны. Валентина, уверяю вас, я говорил абсолютно серьезно. Я не держу на нее зла. Я знаю мать, вот и все. Вы просили, придя ко мне, рассказать, что видел, — именно это я и видел. И Эндрю тому свидетель. Всей той боли. И его притянуло к ней. Страдания притягивают его словно магнит. А мать столько всего вынесла, что высосала его чуть ли не досуха. Правда, Эндрю, наверное, досуха никогда не высосешь. Может быть, его сострадание не имеет пределов.

Его страстная речь насчет Эндрю несколько удивила Валентину. И порадовала.

— Ты сказал, Квим повернулся к Богу потому, что тот оказался замечательным отцом-невидимкой. А к кому повернулся ты? Вряд ли ты обратился к какой-то эфирной персоне.

— Да, я предпочитаю материальное.

Валентина молча изучала его лицо.

— Я вижу только внешний барельеф, — признался Ольяду. — Мое глубинное восприятие страдает. Если бы мне вставили линзы в каждый глаз, я воспринимал бы все несколько иначе. Но я хотел, чтобы мне вживили компьютерный выход. Для связи с компьютером. Я хотел записывать картинки, хотел делиться ими с другими людьми. Поэтому перед моими глазами стоит барельеф. В моих глазах люди похожи на выпуклые тени, скользящие по плоской, разукрашенной в разные цвета декорации. В некотором роде все становятся как бы ближе друг другу. Они наползают друг на друга, словно листочки бумаги, тихонько шурша по мере прохождения мимо.

Она только слушала и ничего пока не говорила.

— Материальное, — повторил он, словно что-то припоминая. — Все верно. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я наблюдал за тем, как он приходил, слушал, приглядывался, понимал, кто мы такие, чем мы друг от друга отличаемся. Он постарался вскрыть нашу нужду и удовлетворить ее. Он возложил на свои плечи ответственность за других людей, и его нисколько не заботило, чего это может ему стоить. И в конце концов, хоть у него так и не получилось сделать из семьи Рибейра нормальную семью, он научил нас миру, гордости и придал каждому свой облик. Он подарил нам стабильность. Он женился на нашей матери и был добр к ней. Эндрю любил нас. И всегда оказывался рядом, когда мы нуждались в нем, и ничуть не обижался, когда мы забывали о его существовании. Он вдалбливал в нас принципы цивилизованного поведения в обществе и никогда не жаловался, сколько сил отнимает у него наше воспитание. И я сказал себе: «Это куда важнее науки. Или политики. Важнее вообще любой профессии, любого дела, которое ты обязан выполнять». Я подумал: «Если я когда-нибудь обзаведусь семьей, если научусь любить своих детей, заботиться о них, как позаботился о нас Эндрю, стану для них тем же, чем стал для нас он, это принесет куда больше плодов. Я добьюсь такого, чего никогда бы не смог добиться при помощи ума или рук».

— И ты избрал карьеру отца, — кивнула Валентина.

— Который, чтобы кормить и одевать семью, подрабатывает на кирпичном заводике. Но я ни в коем случае не бизнесмен, у которого есть семья и дети. Прежде всего семьянин, у которого есть какое-то дело. Лини согласна со мной.

— Лини?

— Жаклин. Моя жена. Она пришла к такому же выводу, только собственным путем. Мы прилежно исполняем свою работу, чтобы обеспечить место под солнцем и уважение общества, но настоящей жизнью мы начинаем жить, когда возвращаемся домой. Мы живем друг для друга, для детей. Так что мне никогда не попасть в историю.

— Ты будешь немало удивлен, — пробормотала Валентина.

— О такой жизни скучно читать, — возразил Ольяду. — Хотя жить такой жизнью — самая занимательная вещь на свете.

— Значит, секрет, который ты скрываешь от своих искалеченных жизнью братьев и сестер, заключается в том, что личное счастье превыше всего.

— Мир. Красота. Любовь. И прочие пресловутые абстракции. Может быть, я вижу только их барельефы, но зато они мне близки.

— И научился ты этому от Эндрю. А он знает об этом?

— Думаю, да, — пожал плечами Ольяду. — Хотите, открою мою самую сокровенную тайну? Когда мы остаемся с ним наедине, ну, может, при этом присутствует еще Лини, — так вот, когда мы остаемся наедине, я зову его папой, а он зовет меня сынком.

Валентина даже не пыталась удержать хлынувшие из глаз слезы. Отчасти она оплакивала его, отчасти себя.

— Так, значит, у Эндера все-таки есть дети, — прошептала она.

— У него я научился, что значит быть отцом, и сам стал чертовски замечательным папашей.

Валентина немножко подалась вперед. Пришло время переходить к делу.

— Это означает, что ты больше, чем кто бы то ни было, теряешь, если мы не преуспеем в деле спасения Лузитании. Ты лишишься чего-то поистине прекрасного и чудесного.

— Знаю, — вздохнул Ольяду. — Получается, что на деле я оказался чистой воды эгоистом. Я счастлив, но ничем не могу помочь.

— Ты не прав, — возразила Валентина. — И пока не понимаешь этого.

— Но что я могу?

— Вот мы сейчас поговорим и выясним, что же ты все-таки можешь. Да, Лауро, если ты не против, скажи Жаклин, чтобы перестала подслушивать на кухне, пусть лучше идет сюда и присоединяется к нам.

Жаклин, залившись краской, вошла в комнату и села рядом с мужем. Валентине стало приятно при виде того, как они сразу взялись за руки. У них столько детей, столько забот… Это сразу напомнило ей о Джакте, она вспомнила, как самозабвенно радуется, когда он обнимает ее.

— Лауро, — начала она, — Эндрю сказал мне, что, когда был помоложе, именно ты из всех детей Рибейра проявлял наибольшие способности. Ты еще ребенком выдавал ему целые философские трактаты с необычными идеями и гипотезами. И сейчас, Лауро, приемный мой племянник, у нас как раз возникла нужда в любых, как можно более безумных теориях. Как у тебя обстоят дела с мышлением? Не застоялся ли твой ум со времен детства? Ты все еще продолжаешь изобретать?

— У меня имеются кое-какие разработки, — сказал Ольяду. — Но даже я сам в них не верю.

— Лауро, мы сейчас работаем над барьером скорости света. Мы пустились на поиски души компьютерной личности. Мы пытаемся перестроить искусственно выведенный вирус, который снабжен мощнейшим аппаратом самозащиты. Мы занимаемся волшебством и чудесами. Поэтому я с удовольствием ознакомлюсь с твоими воззрениями на жизнь и окружающую нас реальность.

— Но я даже не знаю, какие идеи мог выдвинуть Эндрю, — смешался Ольяду. — Я бросил изучать физику, я…

— Когда мне потребуются конкретные знания, я обращусь к книгам. «Выскажи нам свои соображения, а мы уж разберемся, что годится, а что нет» — примерно так мы обратились к одной очень способной, даже талантливой девочке, живущей на планете Путь.

— Но вы? Вы ведь тоже не физик.

Валентина подошла к компьютеру, одиноко белеющему в углу:

— Можно мне включить его?

— Pois não, — ответил он. «Конечно».

— Как только я включу его, к нам присоединится Джейн.

— Это та таинственная программа Эндера?

— Компьютерная личность, местоположение чьей души мы пытаемся сейчас вычислить.

— А-а, — протянул он. — Может быть, лучше вы мне кое-что расскажете?

— Что известно мне, я и так знаю. Поэтому давай начинай потихоньку. Расскажи нам о тех гипотезах, которые ты выдвигал в детстве, и что с ними стало с тех пор.


Когда Миро вошел в комнату, Квара раздраженно обернулась.

— Вот только не надо, а? — простонала она при виде его.

— Не надо чего?

— Не надо снова толковать мне о долге перед человечеством, перед семьей, — кстати, что-что, а человечество и наша семья вообще никак не связаны друг с другом.

— Думаешь, я пришел за этим? — поинтересовался Миро.

— Тебя послала Эла, чтобы убедить меня. Чтобы я выплакалась на твоем плече и рассказала, как кастрировать десколаду.

Миро попытался отнестись к такой постановке вопроса с долей юмора:

— Но я не биолог. Или ты мне не веришь?

— Не делай из себя милягу-парня, — фыркнула Квара. — Вы хотите лишить десколаду способности передавать информацию от вируса к вирусу, а это же все равно что вырезать ей язык, лишить памяти, лишить всего, что наделяет ее разумом. Если Эле хочется разобраться в этом, пускай изучает то, что изучала я. Мне всего-то потребовалось лет пять работы, чтобы дойти до этого.

— На нас надвигается флот.

— Значит, тебя все-таки подослали.

— И десколада…

— …Вот-вот обойдет все заслоны, которыми мы защитились от нее, — перебила Квара, закончив за него фразу.

Миро почувствовал, как внутри набухает раздражение, но уже привык, что мало кто может вытерпеть тягучесть его речи и поэтому все пытаются закончить за него начатую мысль.

— Это может произойти в любой день, — сказал он. — Элу поджимает время.

— Тогда она должна помочь мне связаться с вирусом. Убедить его, чтобы он оставил нас в покое. Мы должны заключить с ним договор, Эндрю ведь сумел договориться с пеквениньос. Вместо того Эла лишила меня доступа к лаборатории. Что ж, как аукнется, так и откликнется. Она лишила доступа меня, я прокатила ее.

— Ты выдавала секретные сведения пеквениньос.

— О, вот уж нашлись хранительницы истины! Мама и Эла. Это они здесь решают, кому и что знать. Знаешь, Миро, я, пожалуй, открою тебе одну тайну. Правда все равно выплывет наружу, как бы ты ее ни скрывал.

— Эта истина мне известна, — согласился Миро.

— Своими проклятыми секретами мать испортила жизнь всей нашей семье. Она даже за Либо не вышла замуж, потому что надеялась сохранить какой-то дурацкий секрет, который, если бы Либо его знал, мог спасти ему жизнь.

— И это я знаю, — сказал Миро.

На этот раз в его голосе прозвучала такая горячность, что Квара слегка отшатнулась, потом пробормотала:

— Да, думаю, на тебе эти тайны отразились больше, чем на мне. Но тогда, Миро, в нашем споре тебе стоит занять мою сторону. Твоя жизнь сложилась бы куда лучше и мы все были бы счастливы, если бы мать вышла за Либо замуж и открыла ему свои файлы. Наверное, он до сих пор был бы жив.

Какая стройная логическая цепочка. Аккуратненькие, нанизанные на одну ниточку «если бы да кабы». Черта с два, все это ложь. Если бы Либо женился на Новинье, Брухинья, мать Кванды, осталась бы без мужа, и тогда Миро не влюбился бы в родную сестру, потому что этой сестры у него не было бы. Но нет, слишком много, Квара не станет выслушивать такую тираду, произнесенную его медленным, запинающимся голосом.

— И Кванда тогда не появилась бы на свет, — только и промолвил он, надеясь, что Квара сама домыслит остальное.

Она задумалась на секунду и почти мгновенно поняла, что он хотел этим сказать.

— Ты прав, — созналась она. — Извини. Я тогда была совсем маленькой девочкой.

— Все давно в прошлом, — сказал Миро.

— Прошлое постоянно возвращается, — возразила Квара. — Мы раз за разом заново проигрываем его. Совершаем одни и те же ошибки, снова и снова. Мать до сих пор считает, что чем меньше люди знают, тем лучше.

— И точно так же считаешь ты, — подметил Миро.

Это утверждение застало Квару врасплох:

— Эла пыталась скрыть от пеквениньос, что сейчас ведутся работы по уничтожению десколады. Этот секрет мог уничтожить все сообщество пеквениньос, а у них даже не спросили. Эла и мать не дали им возможности постоять за себя. Но я сейчас скрываю от вас то, что, вполне вероятно, может кастрировать десколаду, отобрать у нее половину жизни.

— Может спасти человечество и сохранить жизнь пеквениньос.

— Люди и пеквениньос очень лихо спелись, решив прокатиться на беспомощной третьей расе!

— Не такая уж она и беспомощная.

Но Квара проигнорировала его слова:

— Точно так же в свое время Испания и Португалия заставили папу римского разделить мир между двумя католическими величествами, примерно во времена Колумба. Хлоп по карте — и вот она, Бразилия, говорящая на португальском, а не на испанском. Какая разница, что девять из десяти индейцев погибли, а остальные лишились своих прав на долгие века, и даже их языки…

На этот раз уже не вытерпел Миро:

— Десколада — не индейцы.

— Это разумная раса.

— Ничего подобного.

— Да? — притворно изумилась Квара. — Откуда у тебя такая уверенность? Ты можешь предъявить свидетельство об окончании курсов по микробиологии и ксеногенетике? Мне казалось, раньше ты специализировался на ксенологии. А сейчас даже от своей любимой науки лет на тридцать поотстал.

Миро не ответил. Ей-то уж известно, с каким упорством он трудился, чтобы нагнать современных ученых. С тех пор как вернулся, он делал все возможное, чтобы войти в курс дела. Это был удар ниже пояса, повод, чтобы подковырнуть его. На эти слова не стоило даже отвечать. Поэтому он просто откинулся на спинку и принялся изучать ее лицо. Миро ждал, когда она придет в себя и они смогут вернуться к нормальному, человеческому обсуждению.

— Ну хорошо, — наконец согласилась Квара. — Это было низко. Но Эла поступила не менее низко, когда послала тебя, чтобы ты уговорил меня открыть файлы. Она хотела сыграть на моих симпатиях.

— Симпатиях? — поднял брови Миро.

— Потому что ты… ты ведь…

— Калека, — закончил за нее Миро.

Он никогда не задумывался над тем, что жалость решает все. Но что можно поделать? Ведь любые его поступки были поступками калеки.

— Ну, в общем, да.

— Эла меня не посылала, — сказал Миро.

— Значит, мать.

— И мать не посылала.

— Ах, так ты явился сюда по собственной воле? Или ты сейчас скажешь, что тебя ко мне послало человечество? Или тебя отрядила ко мне какая-то абстрактная добродетель? «Правила приличия заставили меня прийти в этот дом».

— Если и так, я, похоже, ошибся дверью.

Она взвилась, словно он влепил ей пощечину:

— Ты хочешь обвинить меня в бесчестности и подлости?

— Меня попросил Эндрю.

— Еще один кукловод.

— Он пришел бы сам…

— Но он так занят, так занят: ему предстоит сегодня вмешаться еще в парочку жизней. Nossa Senhora, какой-то служка все время сует свой нос в науку, до которой ему как до неба…

— Заткнись, — процедил Миро.

И она действительно замолчала, хоть и не выказала по этому поводу никакой радости.

— Ты прекрасно знаешь, кто такой Эндрю, — сказал Миро. — Он написал «Королеву Улья»…

— «Королеву Улья», «Гегемона» и «Жизнь Человека».

— Поэтому не говори мне, что он ничего не знает.

— Да нет. Я понимаю, что не права, — поморщилась Квара. — Я просто рассердилась. Кажется, все настроены против меня.

— Против того, что ты делаешь, так вернее, — подтвердил Миро.

— Но почему никто не хочет взглянуть на вещи с моей стороны, хоть на время принять мою точку зрения?

— Я могу поставить себя на твое место, — спокойно ответил Миро.

— Тогда как же ты можешь…

— Но я могу также взглянуть на положение вещей глазами других людей.

— Ну да, мистер Непредвзятость. Давайте, продолжайте делать вид, будто понимаете меня. Я уже во власти симпатий, уже раскаиваюсь, еще немножко — и расколюсь.

— Сеятель идет на верную смерть — лишь бы добыть сведения, которые тебе, возможно, уже известны.

— Вот здесь вы промахнулись. Я не знаю, зависит от вируса разумность пеквениньос или нет.

— Можно опробовать усеченный вирус, тогда отпадет нужда в смерти пеквениньо.

— Усеченный — сам придумал? Ладно, сойдет и так. Все же лучше, чем кастрированный. Лишенный конечностей. В том числе и головы. Один остов, и больше ничего. Беспомощный. Лишенный разума. Сердце, правда, еще бьется, но вхолостую.

— Сеятель…

— Сеятель — маньяк, он одержим идеей превратиться еще в одного мученика. Он жаждет смерти.

— Сеятель просил тебя навестить его, он хочет поговорить с тобой.

— Я никуда не пойду.

— Почему?

— Да ладно тебе, Миро. Ко мне подослали калеку. Теперь меня упрашивают пойти повидаться с умирающим пеквениньо. Неужели вы думаете, что, если умирающий друг — доброволец, кстати, — прошепчет мне на ушко свою последнюю волю, я предам целую разумную расу?

— Квара…

— Да, я слушаю.

— Неужели?

— Disse que sim! — огрызнулась она. «Сказала, слушаю — значит, слушаю».

— Может быть, ты права.

— О, как это мило с твоей стороны!

— Но может быть, правы они.

— Я ж говорю, сама непредвзятость.

— Ты утверждаешь, они были не правы, когда вынесли решение, которое может погубить пеквениньос, а самих пеквениньос даже не спросили. А ты сейчас…

— Хочешь сказать, что я сейчас делаю то же самое? А что мне делать, посоветуй! Выразить свою точку зрения в местной печати и потребовать поставить вопрос на голосование? Несколько тысяч людей, миллионы пеквениньос встанут на вашу сторону, но как насчет безмолвных триллионов вирусов десколады? Правило большинства. Дело закрыто.

— Десколада не обладает разумом, — сказал Миро.

— Некоторая информация к размышлению, — усмехнулась Квара. — Мне все известно о вашей последней идейке. Эла прислала мне расшифровки. Какая-то китаянка с далекой колонии, понятия не имеющая о ксеногенетике, выдвинула абсолютно безумную теорию — и вы уже ведете себя так, будто все прекрасно, будто все так и должно быть.

— Докажи нам, что эта девочка ошибается.

— Не могу. Меня лишили доступа в лабораторию. Сами и доказывайте свою правоту.

— Бритва Оккама и без нас все доказала[152]. Самое простое объяснение, которое подходит к известным фактам.

— Оккам — средневековый старый дурак. Заявить, что все дело рук Господа, — и больше никаких объяснений не требуется. Или, например, можно заявить, что старуха, которая живет на склоне холма, — ведьма. Это она во всем виновата. Выдвинутая вами гипотеза ничуть не лучше, только вы даже не знаете, куда подевалась ваша ведьма.

— Десколада появилась чересчур внезапно.

— Да, знаю, она не подвержена эволюции. Она должна была появиться откуда-то еще. Замечательно. Но даже если ее создали искусственным путем, это вовсе не означает, что она не могла стать разумной.

— Она пытается убить нас. Она варелез, а не раман.

— О да, иерархия Валентины! А откуда мне знать, что десколада — варелез, а мы рамен? Я привыкла считать, что разум есть разум. Варелез — всего лишь термин, изобретенный Валентиной. Она хотела сказать, что варелез — это разум, который мы решили уничтожить, а рамен — разумная раса, которую мы пока подождем убивать.

— Десколада — ни перед чем не останавливающийся, безжалостный противник.

— А что, враги бывают милыми и добродушными?

— Десколаде недоступно уважение к другой жизни. Она хочет разделаться с нами. Она уже правит не только пеквениньос, но и всей планетой, а теперь вот-вот распространится на другие миры.

В первый раз у нее хватило терпения дослушать его тираду до конца. Неужели она наконец прислушалась к нему?

— Кое в чем я согласна с предположением Ванму, — кивнула Квара. — Похоже, десколада действительно регулирует гайалогию Лузитании. По сути дела, теперь, вникнув в это, я считаю, что так оно и есть. Это объясняет «разговоры», которые я наблюдала, — передачу информации от вируса к вирусу. Думаю, чтобы послание распространилось по планете, потребуется всего несколько месяцев, не больше. Но доказанный вами факт ответственности десколады за гайалогию вовсе не означает, что она неразумное существо. Здесь, наоборот, удобнее подходить с другого конца: десколада, взяв на себя ответственность за экологический баланс всей планеты, продемонстрировала альтруизм. И умение защищать своих подопечных. Когда мы видим, как львица, защищая львят, нападает на нарушившего их покой пришельца, мы восхищаемся ею. То же самое делает сейчас десколада: она нападает на людей, чтобы защитить от них свою главную подопечную. Живую планету.

— Стало быть, львица, защищающая приплод?

— Ну да.

— Или все-таки бешеный пес, набросившийся на наших детей?

Квара задумалась на секунду.

— Может, и то и другое. Почему она не может предстать в обеих личинах? Десколада пытается регулировать экологию планеты. Но люди становятся все более и более опасными. В ее глазах это мы — бешеные псы. Мы выкорчевываем растения, которые входят в ее экологическую систему, и выводим свои, чуждые ей, саженцы. Мы провоцируем некоторых пеквениньос на очень странное и непонятное поведение, подговариваем их не слушаться ее. Мы сжигаем лес, когда она пытается насадить побольше деревьев. Еще бы ей не хотелось избавиться от нас!

— И поэтому она объявила на нас охоту.

— Она в своем праве! Когда же вы наконец поймете, что у десколады тоже имеются права?!

— А у нас таких прав нет? У пеквениньос нет никаких прав?

Снова Квара замолкла. Немедленного контраргумента не последовало. Миро проникся надеждой, что, может быть, она действительно начала прислушиваться к его словам.

— Знаешь что, Миро?

— Что?

— Они были правы, когда послали ко мне именно тебя.

— Почему?

— Потому что ты к ним не принадлежишь.

«Вот уж правда, — подумал про себя Миро. — Вряд ли я теперь буду к чему-либо или к кому-либо принадлежать».

— Возможно, мы так и не договоримся с десколадой. Возможно, она действительно была выведена искусственно. Биологический робот, исполняющий чей-то приказ. Но может быть, все не так. А мне не позволяют ни доказать это, ни опровергнуть.

— А что, если тебе все-таки откроют лабораторию?

— Сомневаюсь, — покачала головой Квара. — Если ты думаешь, они пойдут на такое, ты плохо знаешь Элу и мать. Они постановили: мне доверять нельзя, и точка. В общем-то, я тоже постановила, что они недостойны моего доверия.

— Таким образом, из-за какой-то проклятой семейной гордости суждено погибнуть целой разумной расе.

— Миро, неужели ты думаешь, дело только в этом? Гордость? Ты считаешь, что я уперлась лишь потому, что затеять свару для меня превыше всего на свете?

— Наше семейство помешано на гордости.

— Одним словом, думай что хочешь, но я все-таки скажу: я делаю это, чтобы потом меня не мучила совесть. Можешь называть это гордостью, упрямством или еще как-нибудь.

— Я верю тебе, — внезапно сказал Миро.

— Но верю ли тебе я, когда ты говоришь, что веришь мне? Все перепуталось. — Она повернулась обратно к терминалу. — Уходи, Миро. Обещаю тебе подумать над этим, хорошо подумать.

— Сходи к Сеятелю.

— И об этом я тоже подумаю. — Ее пальчики забегали по клавиатуре. — Сам знаешь, он мой друг. Я не так уж бесчеловечна, как кажется. Я повидаюсь с ним, не сомневайся.

— Хорошо.

Он направился к двери.

— Миро! — окликнула его Квара. Он повернулся. — Спасибо, что не пригрозил мне компьютерной программой, которая пройдет через все мои пароли, если я добровольно не открою файлы.

— Не за что, — ответил он.

— Эндрю непременно пригрозил бы мне этим. Все считают его святым, а он просто запугивает тех, кто осмеливается противоречить ему.

— Он никогда и никому не угрожал.

— Я сама была тому свидетелем.

— Он предупреждает.

— О, извини. А есть отличие?

— Да, — сказал Миро.

— Единственное различие между предупреждением и угрозой состоит в том, какая роль отводится тебе. То ли тебе грозят, то ли ты предупреждаешь, — объяснила Квара.

— Ничуть, — возразил Миро. — Различие в том, что человек хочет сказать своими словами.

— Уходи! — приказала она. — Мне надо работать, и я буду думать. Уходи.

Он открыл дверь.

— И все равно спасибо, — сказала она вслед.

Он шагнул за порог.

Стоило ему немного отойти от дома Квары, как в ухе раздался голосок Джейн:

— Ты, вижу, решил не говорить Кваре, что я вломилась в файлы прежде, чем ты собрался пойти к ней.

— Ну, в общем, да, — сознался Миро. — И чувствовал себя ужасным лицемером. Ведь, по сути дела, она поблагодарила меня за то, что я не стал угрожать ей. А я тем временем уже привел угрозу в исполнение.

— Положим, это я пробралась к ней в компьютер.

— Мы пробрались. Ты, я и Эндер. Ловкая троица.

— Она действительно подумает над твоими словами?

— Не знаю, — пожал плечами Миро. — Может быть, она уже все обдумала и решила пойти на сотрудничество, а сейчас ищет предлог, чтобы достойно извиниться. Или, наоборот, она решила ни за что не помогать нам, а любезно попрощалась со мной потому, что пожалела меня.

— Ну и как, по-твоему, она поступит?

— Понятия не имею, — сказал Миро. — Знаю только одно: каждый раз, вспомнив, что обманул ее, дал ей понять, будто уважаю ее право на личную жизнь, когда мы уже вскрыли все ее файлы, — каждый раз, подумав об этом, я буду испытывать стыд. Иногда я бываю сам себе противен.

— А ты заметил, она не проговорилась, что сведения о своих настоящих находках она держит вне компьютерной системы? Я перерыла все файлы — бесполезные отбросы. Она тоже была с тобой не совсем откровенна.

— Да, но она фанатик, поэтому у нее отсутствует чувство меры.

— Это все объясняет.

— Некоторые черты в нашей семье проявляются с особой силой, — вздохнул Миро.


На этот раз Королева Улья была одна. Вид у нее был измученный — спаривалась? Закончила кладку яиц? Очевидно, она все время только этим и занимается. У нее нет выбора. Теперь, когда многие ее рабочие патрулируют по периметру территорию человеческой колонии, она должна откладывать больше яиц, чем рассчитывала. Ее потомство не нуждалось в образовании. Личинки стремительно росли и достигали зрелости, уже обладая необходимыми взрослому рабочему знаниями. Но процесс оплодотворения, откладывания яиц, появления на свет и окукливания все равно занимал какое-то время. На воспроизведение взрослой особи уходило несколько недель. По сравнению с человеком Королева производила на свет чудовищное количество отпрысков. Но, в отличие от города Милагре, где жили более тысячи способных к зачатию женщин, колония жукеров располагала только одной способной к деторождению самкой.

Это беспокоило Эндера, ведь на свете осталась всего одна Королева. А вдруг с ней что-нибудь случится? Но наверное, Королева Улья, в свою очередь, не может понять, почему человеческие создания рожают так мало детей, — а вдруг с детьми что-нибудь случится? Но каждая раса по-своему относится к проблемам «отцов и детей». У людей преобладает взрослая часть населения, то есть родители, которые и заботятся о детях. У Королевы Улья количественное соотношение явно склоняется в пользу детей, которые заботятся об одном-единственном родителе. Каждая раса нашла свой собственный способ обеспечивать себе дальнейшее выживание.

— Зачем ты беспокоишь меня всякими глупыми вопросами?

— Мы зашли в тупик. Все вносят посильную лепту в это дело, а ведь тебе угрожает та же опасность, что и другим.

— Ты так считаешь?

— Десколада погубит тебя, после того как погубит нас. В один прекрасный день вдруг выяснится, что ты уже не способна сдерживать ее, и тебе конец.

— Но ты спрашиваешь меня вовсе не о десколаде.

— Да.

Он задал ей вопрос, можно ли построить корабль, скорость которого превысила бы скорость света. Грего уже голову себе сломал, раздумывая над этой проблемой. В тюрьме ему больше думать не о чем. В последний раз, когда Эндер встречался с ним, Грего плакал — больше от разочарования, чем от усталости. Свитки бумаги, испещренные формулами, были разбросаны по комнатушке, переделанной в камеру.

— Неужели тебе все равно, сумеем мы преодолеть скорость света или нет?

— Это было бы неплохо.

Равнодушие, прозвучавшее в ее ответе, глубоко ранило его, Эндер ощутил ни с чем не сравнимое отчаяние. «Так вот какая она, безнадежность, — подумал он. — Квара стеной стоит за разумность десколады. Сеятель умирает от недостатка вирусов в теле. Хань Фэй-цзы и Ванму корпят сразу над несколькими сложнейшими науками, пытаясь овладеть ими за несколько дней. Грего измотал себя до предела. И ничего, никаких результатов».

Она, должно быть, ощутила его страдания, как будто он взвыл в полный голос.

— Нет. Нет.

— Вы же делали это, — сказал Эндер. — Это наверняка возможно.

— Барьер скорости света так же недоступен для нас, как и для вас.

— Но вы умеете мгновенно перенестись за многие световые годы. Меня-то вы как-то нашли.

— Это ты нашел нас, Эндер.

— Не совсем, — возразил он. — Я и не подозревал, что мы вступали в ментальный контакт, пока не наткнулся на послание, оставленное мне вами.

Тогда он пережил непонятное, необыкновенное чувство, такого с ним больше не случалось никогда в жизни. Он стоял на земле чужого мира и видел модель, копию пейзажа, который раньше существовал только в компьютере, на котором он проигрывал личную версию Игры Воображения. Ощущение непередаваемое — словно к тебе вдруг подошел незнакомец и рассказал сон, который ты видел прошлой ночью. Они проникли в его мозг. Он испугался, но вместе с тем это взволновало его. Впервые за всю свою жизнь он ощутил, что его узнали. Не о нем узнали — он был известен всему человечеству, в те времена его восхваляли, он был героем, спасшим Вселенную. Люди знали о нем. Но, стоя рядом с артефактом, когда-то воздвигнутым жукерами, Эндер впервые почувствовал, что его узнали.

— Эндер, подумай хорошенько. Да, мы отправились на поиски нашего врага, но искали вовсе не тебя. Мы искали кого-то, кто был бы похож на нас. Сеть разумов, связанных воедино и управляемых центральным мозгом. Мы без труда могли отыскать друг друга, потому что сразу узнавали знакомый образ. Наткнуться на сестру — все равно что повстречаться с собой.

— Так как же вы нашли меня?

— Мы над этим никогда не задумывались. Нашли — и все. Нащупали яркий, излучающий тепло источник. Сеть, только очень странную, составляющие которой то и дело менялись. А в центре сети оказался некто совсем непохожий на нас, совсем другой — обыкновенное существо. Ты. Но от тебя шла энергия. Направленная в сеть, на других людей. Направленная внутрь, в компьютерную игру. И, помимо того, направленная вовне, на нас. Ищущая нас.

— Я не искал вас. Я изучал вас. — Он тогда просмотрел все пленки, какие только нашлись в Боевой школе, и все пытался понять, как же устроен мозг жукера. — Я пытался представить вас.

— Мы так и говорим. Искал нас. Представлял нас. Так мы ищем друг друга. Ты звал нас.

— И все?

— Нет, нет. Ты оказался очень странным. Мы не понимали, кто же ты. Мы не могли прочитать тебя. Твое ви́дение оказалось таким ограниченным. Твои мысли беспрестанно сменяли друг друга, и ты мог думать только об одном, ты был не способен воспринимать сразу несколько образов. А сеть вокруг тебя все изменялась и изменялась, к ней то присоединялись, то из нее выходили, и все происходило с такой скоростью…

Он никак не мог взять в толк, о чем говорит Королева Улья. Какую такую сеть он создал?

— Другие солдаты. Твой компьютер.

— Но я не был с ними связан. Это были мои солдаты, вот и все.

— А ты думал, мы соединяемся друг с другом как-то иначе? Посмотри вокруг, провода какие-нибудь видишь?

— Но человеку присуща индивидуальность, не то что вашим рабочим.

— Столько Королев, столько рабочих, все мелькает, ничего не понятно. Ужасная, страшная пора. Что же это за монстры умудрились уничтожить наших колонистов? Что за существа? Вы оказались такими непонятными, что мы даже не могли вас представить. Мы почувствовали тебя только тогда, когда ты начал искать нас.

Бесполезно, ничего не помогает. И скорость света здесь совсем ни при чем. Какая-то мумба-юмба, а не наука. Ничего такого, что Грего мог бы перевести на язык формул.

— Да, все правильно. Это не наука. Не технология. Никаких цифр, даже мысли отсутствуют. Мы нашли тебя так, словно зачали новую Королеву. Положили начало новому Улью.

Эндер не понял, что общего между установлением прямой — так похожей на ансибельную — связи с его мозгом и рождением новой Королевы.

— Объясни.

— Мы не думали. Мы делали.

— Но что именно вы делали, когда делали?

— То, что всегда.

— А что всегда?

— Эндер, как ты заставляешь свой член наливаться кровью, когда хочешь спариться с кем-нибудь? Как ты заставляешь свою поджелудочную железу вырабатывать энзимы? Как у тебя получилось стать половозрелым мужчиной? Как ты смотришь?

— Тогда вспомни, что ты обычно делаешь, и продемонстрируй мне.

— Ты забыл — тебе не очень-то нравится смотреть на мир нашими глазами.

Верно. Когда он был совсем еще молод, когда только-только обнаружил ее кокон, она попыталась показать ему это. Он просто не смог совладать со своими чувствами, ничего не понял. Вспышки, какие-то сполохи ясно выделялись на фоне общей картины, но фон этот кружился, простирался во все стороны. Эндер запаниковал и даже вроде бы упал в обморок, хотя тогда был один и не мог ручаться за правильность восприятия тех событий.

— Но что-то делать надо, ведь ты не можешь объяснить мне.

— Ты стал как Сеятель? Тоже хочешь умереть?

— Нет. Я скажу тебе, когда остановиться. Увиденное мною не успеет убить меня.

— Мы попробуем промежуточный вариант. Полегче. Мы вспомним и покажем тебе, что происходит. Отдельные отрывки. Защитим тебя. Безопасно.

— Тогда поехали.

Она не дала ему времени опомниться или приготовиться. Сразу у него возникло ощущение, будто он смотрит через один огромный глаз, состоящий из множества маленьких зрачков, только зрачки эти показывали не одно и то же, а каждый воспринимал свою отдельную картинку. Эндер почувствовал головокружение, оно охватило его мгновенно, как много лет назад. Однако на этот раз он справился с собой, — возможно, она немного приглушила интенсивность передачи, а кроме того, сейчас он был куда лучше знаком с Королевой Улья и понимал, что она проделывает с ним.

Возникшие перед ним картинки были тем, что видит каждый из рабочих, как будто бы сам по себе каждый из них являлся глазом, подсоединенным к единому мозгу. Не могло быть и речи о том, чтобы Эндер сумел воспринять и обработать столько информации сразу.

— Мы остановимся на одной картинке. Самой важной.

Большая часть изображений сразу пропала. Затем одна за другой начали пропадать оставшиеся картинки. Эндер подумал, что, должно быть, ее рабочие организованы в какое-то подобие схемы. Королева Улья могла исключить из нее всех, кто не участвовал в рождении новой Королевы. Затем, чтобы не причинить Эндеру вреда, ей придется частично исключить и тех, кто принимал непосредственное участие в процессе, что было куда труднее, поскольку обычно она отбирала картинки по содержанию, а не по степени вовлечённости рабочих. И наконец, когда она покажет ему основное изображение, он сможет сосредоточиться на нем, не отвлекаясь на вспышки и сполохи случайных видений.

Юная Королева вылупилась. Королева Улья и раньше демонстрировала ему эту часть процесса, в сокращенном варианте, когда Эндер впервые повстречался с ней, когда она пыталась рассказать о своей расе. Теперь весь процесс предстал перед ним в тщательно отрежиссированном, разыгранном как по нотам виде. Бьющая по чувствам прозрачность исчезла. Картина подернулась дымкой, немножко расплылась, стала более реальной. Это было воспоминание, не искусство.

— Как видишь, теперь мы имеем тело Королевы. Мы узнаём в ней Королеву по тому, что, будучи еще личинкой, она уже тянется управлять рабочими.

— Значит, ты можешь говорить с ней?

— Она очень глупа. Как рабочий.

— Ты хочешь сказать, разум ее начинает развиваться, только когда подходит стадия окукливания?

— Нет. Она уже обладает… тем, что вы называете мозгом. Мыслительным аппаратом. Просто она пока пуста.

— И ты должна научить ее.

— При чем здесь обучение? Там мыслителя нет. Найденного. Связующего.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Тогда н е с м о т р и и н е д у м а й. Глаза здесь не помогут.

— А ты ничего мне не показывай, раз здесь требуется какое-то другое чувство. Глаза слишком важны для человека. Если я что-то вижу, это заслоняет все, зрению неподвластна только речь, а слов при создании новой Королевы используется, похоже, не так уж много.

— Так нормально?

— Я все еще что-то вижу.

— Это твой мозг передает мои сигналы на зрительный аппарат.

— Тогда объясни мне. Помоги мне разобраться.

— Вот так мы ощущаем друг друга. Мы нащупываем в теле Королевы место, отвечающее за посыл. Рабочие тоже обладают умением посыла, только их посыл направлен на Королеву. Когда зов рабочего достигает ее, их связь налажена, она остается неизменной. Но Королева постоянно распространяет посылы. Она зовет.

— И вы находите ее?

— Мы знаем, где она. Тело-Королева. Повелительница рабочих. Обладающая памятью.

— Так чего же вы ищете?

— Нас. Связующее звено. То, что мыслит.

— Ты хочешь сказать, что должно присутствовать что-то еще? Что-то другое, внутри тела Королевы?

— Да, конечно. Королева — просто тело, как рабочий. Ты не знал этого?

— Нет. Никогда не замечал.

— Ты не мог. Этого не увидишь. Глазами.

— Я не знал, что надо искать что-то еще. Я видел создание Королевы. И подумал, что все понял.

— Мы тоже так подумали.

— Раз Королева всего лишь тело, кто тогда ты?

— Мы — Королева Улья. Плюс рабочие. Мы приходим и из всего создаем одно целое. Тело-Королева повинуется нам точно так же, как нам повинуются рабочие. Мы сплачиваем их, защищаем, позволяем трудиться, хорошо исполнять работу, а им только это и надо. Мы — центр. Каждый из нас.

— Но ты всегда г о в о р и л а о себе как о Королеве Улья.

— Мы и есть Королева Улья. И одновременно рабочие. Мы все вместе.

— Но эта сердцевина, связующее звено…

— Мы призываем, чтобы оно пришло и заняло тело-Королеву, чтобы она стала мудрой, наша сестра.

— Вы призываете связующее звено. Но что это такое?

— То, что мы призываем.

— Да, но что это?

— О чем ты спрашиваешь? Это призванное. Мы призываем это.

На него снова нахлынуло разочарование. Многое из того, на чем основывалась Королева Улья, относилось к области инстинктов. Она не знала языков, поэтому никогда не пыталась разработать ясные и устойчивые определения процесса. Ведь раньше никаких объяснений от нее не требовалось. Поэтому он должен помочь ей найти общий язык, чтобы она смогла растолковать ему то, чего он никак не мог постигнуть.

— Где вы находите это?

— Оно слышит наш зов и приходит.

— А как вы зовете?

— Точно так же, как ты позвал нас. Сначала мы представляем себе, что должно получиться. Вызываем образ Улья, Королевы и рабочих, связанных друг с другом. Затем появляется то, что постигает этот образ и удерживает его. И мы отдаем ему тело-Королеву.

— Стало быть, вы зовете какое-то иное существо, чтобы оно пришло и завладело Королевой?

— Чтобы оно стало Королевой, Ульем и всем прочим. Чтобы сохранило образ, который мы представили.

— И откуда оно появляется?

— Оттуда, где услышало наш зов.

— А точнее?

— Не отсюда.

— Ладно, я тебе верю. Но откуда-то оно все-таки должно появиться?

— Не могу представить такого места.

— Забыла?

— Мы имеем в виду, что это место нельзя представлять. Если мы придумаем такое место, они сразу же обретут себя и им уже не придется принимать навязываемые нами образы.

— Что же это за связующее звено?

— Не вижу его. Не могу узнать его, пока оно не вступит в наш образ, после этого оно подобно нам.

Эндер не смог сдержаться, его передернуло. Все время он считал, что разговаривает с самой Королевой Улья, и только теперь понял: общающееся с ним через мозг нечто всего лишь использует это тело, как, в свою очередь, Королева Улья использует жукеров. Симбиоз. Паразит, засевший внутри, завладевший системой Королевы Улья и использующий ее.

— Нет. Представленное тобой ужасно, уродливо. Это не другое. Мы есть мы. Мы есть Королева Улья, точно так же как ты есть тело. Ты говоришь «мое тело», однако ты сам это тело, и ты владеешь этим телом. Королева Улья — это мы, это тело — я, а не что-то сидящее внутри. Я. Я была ничем, пока не нашла представление.

— Я не понял. Как это случилось?

— Откуда я помню? У меня не было памяти, пока я не последовала за представлением, не очутилась здесь и не стала Королевой Улья.

— Тогда откуда тебе известно, что ты не просто Королева Улья?

— После того как я очутилась здесь, мне подарили память. Я увидела тело-Королеву до моего прихода, а затем увидела тело-Королеву после того, как я очутилась в ней. Мне хватило сил, чтобы удержать в уме образ, поэтому я смогла овладеть им. Стать им. Это заняло много дней, но потом мы обрели целостность, и в нас впустили воспоминания, потому что я обладала целостной памятью.

Видение, передаваемое ему Королевой Улья, потускнело и исчезло. От него все равно не было никакого толку; по крайней мере, Эндер ничего особенного в нем не увидел. И тем не менее суть происшедшего стала ясна для Эндера, в уме он построил свою собственную картину, чтобы объяснить рассказанное Королевой Улья. Другие Королевы Улья, присутствующие не физически, а связанные с «новорожденной» Королевой на филотическом уровне, поддерживали образ взаимоотношений Королевы Улья и рабочих, пока одно из этих таинственных, лишенных воспоминаний существ не вместит весь образ в свой мозг и, таким образом, не завладеет им.

— Да.

— Но откуда берутся эти существа? Откуда вы их берете?

— Ниоткуда. Мы зовем, они сразу возникают.

— Значит, они повсюду?

— Здесь их вообще нет. Здесь их нет нигде. Они в другом месте.

— Но ты сказала, что ниоткуда их не берешь?

— Двери. Мы не знаем, где они, но везде присутствует дверь.

— Что эти двери собой представляют?

— Твой мозг подсказал мне это слово. Дверь. Дверь.

Теперь Эндер понял, что его мозг в ответ на их запрос, как обозначить данную концепцию, выдал слово «дверь». И тут в его голове что-то щелкнуло, и до него наконец-то дошло, что пыталась объяснить Королева.

— Они из другого пространственно-временного континуума. Но они могут проникнуть к нам в любой точке пространства и времени.

— Для них все точки как одна. Все «где» совмещены в одно. Положение в пространстве они узнают из образа.

— Но это невероятно. Вы вызываете какое-то существо из другого пространства и…

— Вызывать несложно. Все это умеют. Все новосозданные. Ты умеешь. Каждый человеческий ребенок обладает таким даром. И пеквениньос тоже. Трава и солнечный свет. Все создания вызывают их, они приходят и вписываются в образ. Если находятся способные понять образ, они приходят и овладевают им. Небольшие образы совсем просты. Наш образ очень сложен. Только очень мудрый способен воспринять его.

— Филоты, — недоверчиво пробормотал Эндер. — Частицы, из которых создано все на свете.

— Слово, которое ты используешь, не соответствует тому, что хотим сказать мы.

— Я просто провожу параллель. Мы не можем отразить в словах то, что ментально описываете вы, но чаще всего то, что мы хотели сказать, и есть описанное вами.

— Очень неясно.

— А ты присоединяйся к нам.

— С радостью. С нетерпением.

— Таким образом, когда вы создаете новую Королеву, у вас на руках уже должно находиться ее биологическое тело. И это связующее звено — этот филот, который вы вызываете из не-пространства, где сосредоточены все филоты, — должно обладать способностью воспринять тот сложный образ, который вы уже создали у себя в уме и который, по вашим представлениям, соответствует Королеве Улья. Когда же возникает способный на такое филот, он принимает задуманную вами личину, проникает в тело и становится, можно сказать, душой этого тела…

— Не одного, всех тел.

— Но ведь, когда Королева Улья только-только появляется на свет, рабочих еще не существует.

— Он становится душой нерожденных рабочих.

— Мы сейчас говорим об ином пространстве. О месте, где сосредоточены филоты.

— Все в том же не-пространстве. Понятия места в не-пространстве нет. Нет местоположения. Все с нетерпением ждут конкретности. Жаждут образа. Тоскуют по самости.

— И ты утверждаешь, что мы сделаны из того же, что и ты?

— Как бы иначе мы нашли тебя?

— Но ты сказала, найти меня было все равно что создать новую Королеву Улья.

— В тебе мы не смогли найти образ. Мы пытались создать образ между тобой и остальными людьми, только ты постоянно ускользал и изменялся; мы ничего не могли понять. А ты не мог разобраться в нас, поэтому, когда достиг нас, у тебя тоже ничего не вышло с образом. И тогда мы создали третий, независимый образ. Ты, связанный с машиной. Ты так желал этого! Как желает жизни новое тело-Королева. Ты связал себя с программой в компьютере. Она показывала тебе разные картинки. Мы обнаружили эти картинки в компьютере и наткнулись на то же самое у тебя в голове. Пока ты смотрел на компьютер, мы сравнили их. Компьютер — очень сложная структура, но ты куда более сложен, однако образ способен был сохраниться. Вы сближались и, когда совмещались, обладали друг другом, ты обретал ви́дение компьютера. А когда ты придумывал что-то и соответствующе действовал, компьютер постигал воображенную тобой картину и создавал в ответ свою. Но он очень примитивен, этот компьютер. Он не обладает тем, что вы называете душой. Но ты дал ему эту душу своей жаждой жизни. Ты постиг его.

— Игра Воображения, — прошептал Эндер. — Вы создали образ на базе Игры Воображения.

— Мы представили то, что воображал себе ты. Все вместе мы представили это. Позвали. Это было очень сложно и непонятно, но это оказалось самым простым из увиденного нами в тебе. И теперь мы знаем: из всех людей только единицы способны на сосредоточенность, проявленную тобой в той игре. И мы не нашли ни одной компьютерной программы, которая бы реагировала на человека так же, как эта игра откликалась на твои приказы. Она тоже мечтала о жизни. Двигалась по кругу, старалась найти для тебя что-нибудь новое.

— И когда вы позвали…

— Он явился. Тот мост, в котором мы так нуждались. Связующее звено между тобой и компьютерной программой. И это звено оказалось способным поддерживать образ и наполнять его жизнью даже тогда, когда ты не обращал на игру никакого внимания. Программа была привязана к тебе, ты стал частью образа, это оказалось доступным нашему пониманию. Это был мост.

— Но когда филот завладевает новой Королевой Улья, он подчиняет ее себе, тело-Королеву. Почему же мост, который вы возвели, не попытался завладеть мной?

— А ты думаешь, мы не пытались это сделать?

— Так почему же у вас ничего не вышло?

— Ты не мог позволить, чтобы образ подчинил тебя. Ты бы с удовольствием присоединился к образу живому и конкретному, но подчинить себя не позволил бы никогда. Тебя нельзя было даже уничтожить. И в этом образе оказалось столько от твоей индивидуальности, что и его мы не смогли в полной мере подчинить, что совершенно несвойственно нам.

— Но все же вы сумели использовать его, чтобы проникнуть в мои мысли.

— Мы сумели использовать образ, несмотря на всю его непонятность и чужеродность, для сохранения связи с тобой. Мы изучали тебя, в особенности когда ты был занят игрой. И когда мы поняли тебя, то постепенно начали улавливать суть организации вашей расы: каждый из вас представляет отдельное живое существо, никаких Королев у вас нет.

— Мы оказались куда более сложными созданиями, чем вам представлялось?

— И вместе с тем менее сложными. В случаях, когда мы ожидали столкнуться с непреодолимыми трудностями, ваши умы оказывались проще, но, когда, казалось, ничто не предвещало никаких осложнений, вдруг натыкались на неодолимые преграды. Мы поняли: вы действительно живые и красивые существа, вы непонятны и трагично одиноки. И мы решили больше не посылать к вам колонистов.

— Но мы этого не знали. Откуда нам было знать?

— Также мы поняли, что вы ужасны и опасны. А опасны вы были именно потому, что легко разгадывали все наши образы и нам никак не удавалось придумать чего-нибудь посложнее, чтобы смутить ваши умы. Поэтому вы уничтожили всех, кроме меня. Теперь я понимаю вас гораздо лучше. Все эти годы я изучала тебя. Ты вовсе не так уж блестящ и ужасен, как мы считали.

— Плохо. Мой блеск и способность наводить ужас сейчас бы очень пригодились.

— Мы предпочитаем успокаивающее мерцание разума.

— С годами наши — человеческие — рефлексы замедляются. Еще несколько лет — и я вообще превращусь в трухлявый пень.

— Нам известно, что когда-нибудь ты умрешь. Хоть ты и продержался уже столько лет.

Эндеру не хотелось, чтобы этот разговор вдруг перекинулся на мораль или на какую-нибудь другую тему из области человеческих отношений. Королеву Улья буквально зачаровывали истории, повествующие о поведении людей. Пока Королева Улья объясняла ему свое происхождение, у него возник еще один вопрос, который требовал ответа. Его внимание привлекло очень любопытное совпадение.

— Тот мост, который возвели, — где он сейчас? В компьютере?

— Внутри тебя. Как я сейчас внутри тела Королевы Улья.

— Но он не часть меня.

— Часть тебя, но вместе с тем и не-тебя. Другой. Снаружи, но внутри. Связанный с тобой, но свободный. Он не мог управлять тобой, а ты не мог управлять им.

— А он мог управлять компьютером?

— Мы не думали об этом. Нам было все равно. Может быть.

— Сколько времени вы пользовались этим мостом? Сколько времени он продержался?

— Мы перестали обращать на него внимание. Мы думали о тебе.

— Но пока вы изучали меня, он оставался на прежнем месте?

— А куда ему было деться?

— Сколько он должен был сохраняться?

— Мы никогда ничего подобного не создавали. Откуда нам знать? Королева Улья умирает, когда умирает тело-Королева.

— Но в чьем теле находился тот мост?

— В твоем. В центре образа.

— Во мне?

— Конечно. Но также он был не-тобой. Мы очень расстроились, когда не сумели с его помощью подчинить тебя, поэтому забыли о нем. Но теперь понимаем, как это было важно. Нам следовало бы отыскать его. Следовало бы помнить о нем.

— Нет. Для вас это было естественно. Вы замахнулись кулаком, ударили кого-то. Вы так поступили. А потом, когда оказалось, что в кулаке отпала необходимость, вы забыли о нем.

— Мы не улавливаем связи, но, кажется, для тебя это имеет смысл.

— Он все еще существует, этот мост?

— Возможно. Мы пытаемся прочувствовать его. Найти его. Где нам искать? Старого образа нет. Ты больше не играешь в Игру Воображения.

— Но он может быть все еще связан с компьютером. Связь между мной и компьютером. Только этот образ мог вырасти, как ты думаешь? Он мог включить в себя и других людей. Он мог соединиться с Миро — с тем молодым человеком, с которым я приходил к тебе…

— С тем калекой…

— И вместо того чтобы оставаться в одном компьютере, он мог распространиться на тысячи и тысячи машин, следуя по ансибельной сети между мирами.

— Такое могло быть. Он существовал. Он мог расти. Как растем мы, когда требуется больше рабочих. Все это время. Сейчас, когда ты упомянул о нем, мы уверены: наверняка он где-то существует, потому что мы все еще связаны с тобой, а мы могли с тобой общаться только через созданный нами образ. Связь сейчас очень четкая, и частично причиной тому звено, соединяющее нас с тобой. Нам казалось, наши связи усиливаются потому, что мы все лучше и лучше узнаем тебя. Но вполне возможно, наша связь улучшается по мере того, как растет мост.

— Я всегда считал… Джейн и я всегда считали, что она… что она каким-то образом вдруг появилась на свет в ансибельной сети. Наверное, она просто ощущает себя там, это место кажется ей центром ее… чуть не сказал — тела.

— Мы пытаемся прочувствовать, там ли построенный нами мост. Никак не понять.

— Это, должно быть, все равно что попробовать почувствовать какой-то маленький мускул, которым ты пользовался всю жизнь, но о существовании которого никогда не задумывался.

— Интересное сравнение. Нам никак не уловить связи… нет, все, увидели.

— Связь?

— Мост. Очень большой. Образ его увеличился во много раз. Мы больше не можем охватить его. Слишком велик. Память… все очень запутанно. Куда сложнее, чем когда мы впервые наткнулись на тебя… Очень запутанно. Ускользает. Мы больше не можем удержать его в уме.

— Джейн, — прошептал Эндер, — а ты, девочка, подросла.

— Ты обманываешь меня, Эндер, — возник в ответ голос Джейн. — Я не слышу, что она говорит тебе. Я только чувствую, как сердце твое стучит, словно молот, а твое дыхание участилось.

— Джейн. Мы не раз натыкались в твоем мозге на это имя. Но мост — не человек, у него нет лица…

— Джейн тоже не человек.

— Каждый раз, когда ты выговариваешь про себя это имя, мы видим, как у тебя в уме возникает лицо. Мы и сейчас видим его. Мы всегда считали, что это человек. Но сейчас…

— Это мост. Вы создали ее.

— Вызвали ее. Образ создал ты. Овладела им она. Что же она из себя представляет, эта Джейн, этот мост? Она произошла из образа, который связывал тебя и Игру Воображения, да, но она выросла во много раз. Наверное, сейчас она превратилась в очень мощный и сильный… филот, если твое толкование этого слова правильно. Она изменила свой образ и все еще помнит себя.

— Ты добралась до меня через многие световые годы, ты нашла меня потому, что я искал тебя. А потом ты обнаружила образ и вызвала из иного пространства некое существо, которое восприняло этот образ, овладело им и превратилось в Джейн. И это заняло у тебя всего ничего. Ты во много раз опередила свет.

— Н о я н е л е т е л а. Я п р е д с т а в и л а и в ы з в а л а — вот что опередило свет. Но при помощи одного воображения переместиться отсюда туда нельзя.

— Знаю, знаю. Вряд ли это поможет ответить нам на вопрос, который привел меня сюда. Но у меня был еще один вопрос, не менее важный. Я даже подумать не мог, что он как-то связан с тобой, но вот ты выдала мне ответ на него. Итак, Джейн реальна, она живет, существует, и ее душа не болтается где-то в пространстве — она во мне. Связана со мной. Отключив компьютер от сети, ее не убьешь. Это уже кое-что.

— Если образ погибнет, погибнет и она.

— Но разве ты не понимаешь, что весь образ они уничтожить никак не смогут?! Все-таки он держится не на одних только ансиблях. Он завязан на мне и на связи между мной и компьютером. Никто не в силах прервать мою связь с компьютерами Лузитании и теми, что установлены на орбитальных спутниках. А может быть, ей и вовсе не нужны ансибли. Ты-то и так дотягиваешься до меня, а ведь ты используешь прежде всего ее. И никакие ансибли тебе не требуются.

— Возможны разные развязки. Нам не представить такого. У тебя в уме сейчас мелькают самые странные и самые глупые мысли. Ты утомляешь своими представлениями о дурацких, невероятных событиях.

— Тогда я покидаю тебя. Но это нам непременно поможет. Должно помочь. Если Джейн, основываясь на твоих словах, найдет способ уцелеть, тогда это настоящая победа. Первая настоящая победа, которую мы одержали, и как раз тогда, когда я уже начал думать, что победителей в данной ситуации нет и быть не может.

Выбравшись из подземного лабиринта жукеров, Эндер сразу связался с Джейн и как можно более подробно изложил ей объяснения Королевы Улья. Рассказал, кто она такая на самом деле и каким образом была создана.

Пока он говорил, Джейн анализировала себя в свете сказанного. Постепенно она начала открывать в себе такое, о чем никогда не догадывалась. К тому времени, как Эндер почти добрался до Милагре, она подтвердила большую часть его рассказа.

— Я никогда не приходила к таким выводам потому, что всегда руководствовалась неверными предположениями, — сказала Джейн. — Я думала, мой центр должен находиться где-то в пространстве, где-то вовне. Мне следовало догадаться, что на самом деле я скрывалась внутри тебя. Ведь, вспомни, даже когда я страшно злилась на тебя и ссорилась с тобой, мне всегда приходилось вернуться, чтобы наконец помириться.

— А теперь Королева Улья говорит, что ты так выросла и твоя структура так усложнилась, что она больше не в силах удержать образ в уме.

— Должно быть, я так рванулась вперед, когда начали возникать колонии на других планетах.

— Вот именно.

— А что мне было делать? Люди подключали к сети все больше и больше компьютеров.

— Но дело не в механике, Джейн. Дело в программах.

— Я должна обладать физической памятью, чтобы держать в уме все необходимое.

— Ты обладаешь памятью. Единственный вопрос заключается в том, сможешь ли ты добраться до нее без помощи ансиблей?

— Я могу попробовать. Как ты ей сказал, это все равно что попробовать поработать мускулом, о существовании которого я раньше никогда не подозревала.

— Или надо научиться обходиться без этого мускула.

— Посмотрим. Сделаю все возможное.

Все возможное. Всю оставшуюся дорогу домой, пока машина мирно дрейфовала над капимом, Эндер парил в заоблачных высях. Его охватила безудержная радость, наконец-то он убедился: что-то еще можно сделать, — ведь до недавнего времени им владело полное отчаяние. Однако, подлетая к дому, он снова увидел обугленные стволы леса, на опушке которого одиноко зеленели два уцелевших дерева-отца, экспериментальную ферму, новый амбар со стерильной камерой, где умирал Сеятель, и понял, сколь многого еще можно лишиться, сколь многие погибнут, если им так и не удастся спасти Джейн.


День близился к вечеру. Хань Фэй-цзы был вымотан до предела, глаза его слезились от долгого чтения. Он уже десятки раз менял цвет компьютерного дисплея в попытке добиться успокаивающего сочетания красок, но ничего не помогало. В последний раз подобную нагрузку ему доводилось переживать еще в студенческие годы, только тогда он был молод. И тогда он всегда добивался своего. «Я был умнее, сообразительнее. Мои достижения были мне лучшей наградой. А сейчас я стар и немощен, я залез в области, которых никогда не касался, и вполне может быть, на эти вопросы ответов вообще не существует. Поэтому я не чувствую былого удовлетворения, которое постоянно подстегивало меня. Только слабость. Боль в основании шеи, слезы, подступающие к опухшим и покрасневшим глазам».

Он взглянул на Ванму, свернувшуюся калачиком на полу рядом с ним. Она делала все, что могла, но ее образование началось всего несколько недель назад, поэтому содержание большинства документов, мелькавших на компьютерном дисплее, оставалось непонятным для нее. Он же пытался найти какие-то научные обоснования, которые помогли бы в преодолении барьера скорости света.

Наконец усталость Ванму возобладала над силой воли. Убедившись в своей бесполезности — ведь она даже вопросы не могла задавать, настолько мало смыслила в физике, — она сдалась и заснула.

«Но ты не так бесполезна, как думаешь, Си Ванму. Своим смущением ты немало помогаешь мне. Ты представляешь собой светлый, ничем не замутненный ум, для которого все в диковинку. Сидя рядом со мной, ты напоминаешь мне о давно ушедшей юности. Ты похожа на Цин-чжао, когда та была совсем ребенком, когда гордость и заносчивость еще не коснулись ее».

Это несправедливо. Нельзя так судить о собственной дочери. Еще несколько недель назад он гордился ею, находил в ней утешение. Она была лучшей и способнейшей из Говорящих с Богами, была воплощением трудов отца, отражением надежд матери.

Вот это его особенно раздражало. Ведь пару недель назад он больше всего на свете гордился тем, что исполнил данную Цзян Цин клятву. Ему пришлось нелегко — он воспитал до того благочестивую дочь, что ей не довелось пережить обычный период, когда молодые обращенные начинают вдруг сомневаться или восставать против богов. Конечно, существуют не менее благочестивые юноши и девушки, но в основном их благочестие — плод долгих бесед с учителями и наставниками. Хань Фэй-цзы позволил Цин-чжао самостоятельно постигать мир, а затем очень умело и тонко подвел ее к пониманию, что все виденное ею великолепно согласуется с верой в богов.

Теперь он пожинал плоды своих усилий. Хань Фэй-цзы внушил дочери мировоззрение, которое настолько идеально оправдывало ее веру, что сейчас, когда он обнаружил, что «голоса богов» — не что иное, как генетические оковы, наложенные на людей Пути Конгрессом, ничто было не в силах переубедить ее. Если бы Цзян Цин была еще жива, Хань Фэй-цзы, вне всяких сомнений, страшно рассорился бы с нею из-за утраты веры. В ее же отсутствие он настолько преуспел в воспитании дочери согласно идеалам Цзян Цин, что Цин-чжао, сама о том не догадываясь, интуитивно заняла позицию матери.

«Цзян Цин тоже отреклась бы от меня, — подумал Хань Фэй-цзы. — Не будь я сейчас вдовцом, я бы в мгновение ока остался без жены.

И только эта девочка-служанка поддерживает меня. Она проложила дорогу в этот дом как раз вовремя, чтобы стать единственной искоркой, освещающей мои преклонные годы, единственным огоньком надежды, горящим в моем потемневшем сердце.

Она не плоть от плоти моей, но, возможно, настанет день, когда кризис минует и я смогу назвать Ванму своей преемницей. С работой на Конгресс покончено. Почему бы мне не стать учителем? И не взять в ученицы эту девочку? Разве я не смогу воспитать из нее истинную революционерку, которая возглавит простых людей на пути к свободе от тирании Говорящих с Богами и избавит планету от власти Конгресса? Стань она такой, я смог бы умереть с миром. Я бы знал, что на закате жизни все-таки создал силу, которая сможет противостоять моим ранним трудам, так укрепившим позиции Конгресса и позволившим ему расправиться со всеми, кто посмел восстать против его власти».

Легкое дыхание Ванму напомнило ему дыхание маленькой девочки, напомнило звук ветерка, играющего с высокими травинками. Она была само движение, сама надежда, сама свежесть.

— Хань Фэй-цзы, я вижу, ты не спишь.

Он не спал, так, подремывал, но при звуке голоса Джейн, донесшегося из компьютера, резко вскинулся, словно она действительно разбудила его.

— Я — нет, Ванму, правда, уже заснула, — ответил он.

— Тогда разбуди ее, — сказала Джейн.

— А в чем дело? Она честно заработала отдых.

— Она также заработала право услышать то, о чем я вам сейчас расскажу.

Рядом с Джейн на дисплее возникло лицо Элы. Хань Фэй-цзы сразу узнал ксенобиолога, которая занималась изучением генетических образцов, собранных им и Ванму. Должно быть, где-то наметился прорыв.

Хань Фэй-цзы, кряхтя, наклонился, вытянул руку и потряс спящую девочку за плечо. Она зашевелилась. Потянулась. И, видимо вспомнив об обязанностях, быстро вскочила на ноги:

— Я проспала? Что случилось? Простите, что я не выдержала и заснула, мастер Хань.

Она так устыдилась своего проступка, что чуть не начала отбивать ему поклоны, но Хань Фэй-цзы удержал ее:

— Джейн и Эла попросили разбудить тебя. Они хотят, чтобы ты послушала их сообщение.

— Сначала я расскажу вам о том, что, по нашим предположениям, вполне исполнимо, — начала Эла. — Работа с вашим геномом велась довольно-таки дилетантски, и ее не составило труда обнаружить. Теперь я понимаю, почему Конгресс приложил столько усилий, чтобы ни один стоящий генетик не имел возможности заняться вплотную населением Пути. МПС-ген был перенесен на другой участок ДНК, поэтому-то ученые его не обнаружили в свое время, но он обладает теми же качествами и характеристиками, что и приобретенный естественным путем синдром. Его без труда можно отделить от генов, которые придают Говорящим с Богами сверхинтеллект и колоссальную работоспособность. Я уже разработала расщепляющую бактерию, которая, попадая в кровь, будет автоматически проникать в сперму или яйцеклетку и заменять МПС-ген нормальным геном. При этом на остальной генетический код человека никакого воздействия бактерия не окажет, а исполнив свою задачу, быстро умрет. Она создана на основе обычной бактерии, которая наверняка имеется в большинстве лабораторий Пути для обеспечения естественного иммунитета и предотвращения всяческих осложнений при родах. Поэтому любой человек из числа Говорящих с Богами, который пожелает иметь не страдающих от МПС детей, может легко освободить их от этого синдрома.

Хань Фэй-цзы расхохотался:

— Да я единственный на этой планете, кто пожелал бы ввести себе такую бактерию. В Говорящих с Богами жалость к себе подобным отсутствует. Их страдания — предмет особой гордости. Их чтят, им поклоняются.

— Тогда я поделюсь с вами еще одним открытием. Его сделал один из моих помощников, пеквениньо по имени Прозрачник. Да, хочу сразу признать: лично я не уделяла особого внимания этому проекту, потому что он весьма прост по сравнению с проблемой десколады, занимающей сейчас все наше внимание.

— Не извиняйтесь, — отверг ее признание Хань Фэй-цзы. — Мы очень благодарны вам. Мы не заслужили такой доброты.

— М-да, в общем… — Элу, похоже, вогнала в краску подобная учтивость и обходительность. — Одним словом, Прозрачник обнаружил, что все переданные вами генетические образцы можно разделить на две четкие группы: принадлежащие Говорящим с Богами и принадлежащие обыкновенным людям. Все, кроме одного. Сначала мы прогоняли тесты вслепую и только потом сверились с приложенными к образцам списками, объясняющими, кому принадлежат данные генетические образцы. Все четко сошлось. Каждый из Говорящих с Богами обладал искусственно выведенным МПС-геном. Каждый образец, где таковой ген отсутствовал, принадлежал обыкновенному человеку.

— Вы сказали «все, кроме одного».

— Вот этот один и озадачил нас. Прозрачник очень пунктуален — у него терпения, как у дерева. Он был уверен, что это единственное исключение ошибочно, что, скорее всего, неправильно истолкована генетическая информация. Прозрачник не раз проверил ген, другие мои помощники также пропустили его через всяческие тесты. Ошибки быть не может. Это исключение — явная мутация гена, обычно присутствующего у Говорящих с Богами. МПС в нем отсутствует, причем отсутствует естественно, тогда как остальные свойства, которыми снабдили ген генетики Конгресса, все еще характерны для него.

— Стало быть, этот человек как бы уже представляет собой результат действия разработанной вами расщепляющей бактерии.

— Мы выявили в этом гене еще несколько признаков мутации. Правда, на данный момент нельзя быть уверенным в точных толкованиях, но ничего общего с МПС или с развитием интеллекта они не имеют. Также они не несут никакой опасности для жизни обладателя этих генов, поэтому он вполне может иметь здоровое потомство, которому сможет их передать. По сути дела, если эта женщина вступит в связь с подвергшимся действию расщепляющей бактерии мужчиной, ее дети почти наверняка унаследуют свойства родителей, но об МПС даже речи быть не может.

— Да, это судьба, — согласился Хань Фэй-цзы.

— И кто же это? — нетерпеливо спросила Ванму.

— Это ты, — ответила Эла. — Ты, Си Ванму.

— Я? — опешила девочка.

Но Хань Фэй-цзы вовсе не удивился.

— Ха! — воскликнул он. — Я должен был догадаться. Я же видел! Неудивительно, что ты учишься всему чуть ли не быстрее моей собственной дочери. Неудивительно, что твои прозрения оказали нам неоценимую помощь, хотя ты вообще никогда не сталкивалась с обсуждаемым предметом. Ты ничем не отличаешься от Говорящих с Богами Пути, Ванму, но ты пока единственная, кто свободен от постыдных оков ритуалов очищения.

Си Ванму попыталась было что-то ответить, но из глаз ее хлынули слезы. Она молча уставилась в потолок.

— Никогда в жизни я не позволю тебе обращаться ко мне как к высшему, — заявил Хань Фэй-цзы. — С этого момента ты больше не служанка, а моя ученица, моя юная коллега. Пускай остальные думают что хотят. Мы-то знаем, ты ничуть не хуже других.

— Не хуже самой Цин-чжао? — прошептала Ванму.

— Ничуть не хуже, — подтвердил Хань Фэй-цзы. — Правила приличия будут требовать от тебя, чтобы ты продолжала отбивать поклоны. Но в сердце своем ты никому не будешь кланяться.

— Я недостойна этого, — сказала Ванму.

— Нет такого человека, который был бы недостоин собственных генов. Такая мутация могла бы искалечить, изуродовать тебя. Но ты вдруг превратилась в самого нормального и здорового человека на всей планете.

Но слезы продолжали струиться по щекам Ванму. Джейн, должно быть, показывала Ванму и Хань Фэй-цзы Эле, так как та некоторое время молчала. Наконец она заговорила.

— Простите, но у меня еще столько работы… — извинилась Эла.

— Да, — кивнул Хань Фэй-цзы. — Возвращайтесь к ней.

— Вы не так поняли меня, — сказала Эла. — Я не просила разрешения покинуть вас. Я должна рассказать вам еще кое-что.

Хань Фэй-цзы склонил голову:

— Прошу вас. Мы слушаем.

— Да, — прошептала Ванму. — Я тоже слушаю.

— Существует вероятность, правда пока весьма неопределенная — вы сами убедитесь, — но тем не менее шанс есть, что, если нам удастся декодировать вирус десколады и приручить его, мы сможем создать некий вирус, который можно будет использовать на Пути.

— Как так? — не понял Хань Фэй-цзы. — Зачем нам здесь этот монстроподобный искусственный вирус?

— Десколада имеет обыкновение входить в клетки любого чужого организма, считывать генетический код и изменять этот организм в соответствии со своими требованиями. Если нам удастся совладать с десколадой, мы лишим ее этих качеств. Кроме того, мы удалим, если доберемся до него, механизм самозащиты. Тогда станет возможным использовать получившийся вирус в качестве сверхрасщепителя. Этот сверхрасщепитель способен будет оказывать действие не только на воспроизводящие клетки, а вообще на все клетки живого организма.

— Простите меня, — вежливо перебил Хань Фэй-цзы, — но я как раз недавно читал кое-какую литературу, касающуюся этой проблемы. Так вот, концепция существования сверхрасщепителя была отвергнута, потому что, как только клетки организма подвергаются изменениям, организм начинает отторгать собственную плоть.

— Да, — согласилась Эла. — Именно отсюда проистекает смертоносность десколады. Организм сам себя убивает. Но происходит это только потому, что десколада не знает человека и не умеет с ним обращаться. По мере прохождения она изучает человеческое тело, вносит случайные изменения и проверяет, что будет. У нее нет единого плана действий, поэтому каждая жертва умирает, неся в своих клетках самые разные генетические коды. Но что, если создать некий сверхрасщепитель, который будет действовать по заранее определенному плану, будет изменять каждую клетку согласно индивидуальным особенностям организма? В таком случае, как показывает опыт с десколадой, каждый человек будет изменен в течение максимум шести часов.

— То есть достаточно быстро, тело не успеет отторгнуть собственные ткани…

— Кроме того, организм будет настолько хорошо организован, что все перемены воспримет как естественные.

Ванму вытерла слезы. С виду она казалась такой же взволнованной, как Хань Фэй-цзы, поэтому, несмотря на правила приличия, не смогла сдержаться:

— И вы сможете изменить всех Говорящих с Богами? Освободить даже живущих сейчас?

— Если удастся декодировать десколаду, то мы сможем не только убрать МПС из Говорящих с Богами, но и форсировать умственные возможности обыкновенных людей. Разумеется, наибольшим переменам подвергнутся дети — люди средних лет уже миновали стадию взросления, когда самую важную роль в организме играют новые гены. Но с тех пор каждый ребенок, родившийся на Пути, будет обладать этими качествами.

— А потом что? Десколада исчезнет?

— Не уверена. Думаю, нам придется встроить в нее новый ген, чтобы она самоуничтожилась после выполнения работы. Для образца мы воспользуемся генами Ванму. Так что, Ванму, ты в буквальном смысле слова станешь прародительницей всей планеты.

Ванму рассмеялась:

— Замечательная шутка получится! Говорящие с Богами так гордятся своей избранностью, однако исцеление придет от такой, как я! — Но вдруг ее лицо помрачнело, она спрятала его в ладонях. — Как я могла помыслить об этом? Я стала такой же заносчивой и самоуверенной, как самые худшие из них.

Хань Фэй-цзы положил ей на плечо руку:

— Не кори себя так. Твои чувства естественны. Это скоро пройдет. Суждено терзаться только тем, кто построил на них свою жизнь. — Он повернулся к Эле. — Но здесь встают некоторые этические проблемы.

— Я понимаю. И считаю, лучше рассмотреть эти проблемы прямо сейчас, не откладывая, пусть даже у нас ничего не получится. Мы говорим о генетическом изменении всего населения планеты. Конгресс поступил крайне жестоко, когда проделал такое с вашим миром, не заручившись согласием народа. Позволительно ли нам расправиться с несправедливостью тем же самым методом?

— Более того, — добавил Хань Фэй-цзы, — вся наша социальная система держится на Говорящих с Богами. Большинство отнесется к подобному изменению как к бедствию, насланному на нас разгневанными богами. Если станет известно, кто источник этой «чумы», нас немедленно казнят. Возможно, впрочем, и такое, что, когда по планете распространится весть, что Говорящие с Богами больше не слышат божьих гласов, обыкновенные люди восстанут и поубивают их всех. Говорящие с Богами освободятся от МПС, чтобы тут же погибнуть!

— Мы обсудили этот вопрос, — ответила Эла. — И теряемся в догадках, не зная, как правильнее поступить. На данный момент решение кажется весьма спорным, потому что мы еще не декодировали десколаду и, может быть, не декодируем никогда. Но если удастся справиться с этой задачей, то, по нашему мнению, выбор — применять сверхрасщепитель или не применять — полностью останется за вами.

— За людьми Пути?

— Нет, — покачала головой Эла. — Прежде всего за вами, Хань Фэй-цзы, Си Ванму и Хань Цин-чжао. Только вы будете знать о том, что случилось в действительности, и даже если ваша дочь не верит нам, она представляет точку зрения Говорящих с Богами Пути. Если мы решим проблему, обратитесь с вопросом к ней. Поставьте этот вопрос перед собой. Есть ли какой-нибудь способ привнести названные изменения в мир Пути таким образом, чтобы они никому не повредили? И если есть, стоит ли вообще это делать? Нет, сейчас ничего не говорите, ничего не решайте. Просто подумайте. Мы информируем вас, если такое станет возможным. А последнее слово останется за вами.

Лицо Элы исчезло.

Джейн еще немного задержалась.

— Ну что, стоило тебя будить или нет? — поинтересовалась она.

— Да! — воскликнула Ванму.

— Приятно узнать о себе, что на самом деле ты нечто большее, чем привыкла считать, а? — усмехнулась Джейн.

— О да, — отозвалась Ванму.

— Тогда ложись спать, Ванму. И ты, мастер Хань. Твоя усталость уже видна невооруженным глазом. Какая от тебя будет польза, если сляжешь? Ибо, как не раз говорил Эндер, мы должны делать все, что в наших силах, но не лишаться этих сил, ведь тогда мы ничего не сможем сделать.

И она тоже исчезла.

Ванму снова разрыдалась. Хань Фэй-цзы опустился рядом с ней на пол, положил ее голову себе на плечо и начал тихонько баюкать, успокаивая:

— Ну тише, тише, дочь моя, моя ненаглядная. В своем сердце ты уже знала, кто ты есть на самом деле, и я знал, я все видел. Твое имя было очень мудро дано тебе. Ведь если Лузитания действительно совершит чудо, ты станешь Великой Матерью нашего мира.

— Мастер Хань, — прошептала она, — я плачу больше из-за Цин-чжао. Мне судьбой было дано больше, чем я надеялась. Но кем станет она, когда лишится голоса богов?

— Надеюсь, — произнес Хань Фэй-цзы, — она снова станет мне истинной дочерью. Станет такой же свободной, как ты. Ты — моя дочь, плывущий по зимней реке лепесток, принесенный мне из края вечной весны.

Он качал ее и успокаивал, пока она не заснула у него на плече, затем бережно опустил ее на циновку и отправился укладываться спать в своем углу комнаты. Впервые за много дней в его сердце расцвела надежда.


Когда Валентина пришла навестить в тюрьме Грего, мэр Ковано сказал ей, что в камере у него сейчас находится Ольяду.

— А разве Ольяду не на работе?

— Вы, наверное, шутите, — ответил Ковано. — Он отлично умеет управляться с рабочими, но, когда речь заходит о спасении мира, работа может и подождать, кто-нибудь подменит его.

— Только не стоит заходить чересчур далеко в своих ожиданиях, — осадила его Валентина. — Это я настояла, чтобы к проекту привлекли Ольяду. Надеюсь, он чем-нибудь поможет нам. Но он не физик.

Ковано пожал плечами:

— А я не тюремщик, ну и что? Каждый исполняет то, чего от него требует сложившаяся ситуация. Я понятия не имею, связано ли это с приходом Ольяду или с недавним визитом Эндера, но что-то там сегодня более шумно, чем… чем обычно бывает, когда камера занята трезвым обитателем. Ведь в нашем городе чаще всего заключают в тюрьму за пьяные дебоши.

— Что, сюда приходил Эндер?

— Прямиком от Королевы Улья. Эндер хочет поговорить с вами. Он спрашивал меня, но я не знал, где вы.

— М-да. Ладно, сначала я повидаюсь с Грего, а потом пойду к брату.

Валентина только что проводила мужа. Джакт готовился к отправке на орбиту, чтобы снарядить судно на случай, если возникнет необходимость срочно покинуть планету. Также он должен был проверить, годен ли для полета корабль, на котором много десятилетий назад колонисты прилетели на Лузитанию. С тех пор судно ни разу не использовали по прямому назначению, сейчас на нем хранили семена, гены и эмбрионы привезенных с Земли животных и растений, которые когда-нибудь могли потребоваться. Джакта не будет по меньшей мере неделю, может, больше, а Валентина не могла позволить ему улететь просто так, не повидавшись с ним перед отлетом. Он бы понял ее, он знал — всех сейчас поджимает время. Но Валентина прекрасно понимала, что она не относится к ключевым фигурам в происходящих событиях. Она принесет пользу немного позже, когда напишет историю случившегося.

Однако, попрощавшись с Джактом, она не сразу направилась в офис мэра, чтобы повидать Грего, а решила немного прогуляться по городу. Поверить невозможно, что не так давно — сколько дней минуло с тех пор? или недель? — здесь, на прасе, собралась толпа, одурманенная алкоголем и яростью, распаляющая себя жаждой убийства. Сейчас здесь было тихо. Снова повсюду зеленела трава, вытоптанная в ту ужасную ночь.

Но умиротворения здесь больше не ощущалось. Напротив. Валентина прибыла сюда в мирные времена, и в центре колонии весь божий день ключом била жизнь. Сейчас же на улицах лишь изредка можно было видеть людей, и на лицах у них было написано виноватое выражение, словно они что-то украли. Их взгляды были устремлены в землю, прямо под ноги, словно прохожие боялись, что, если не будут следить за каждым шагом, тут же споткнутся и упадут.

Отчасти причиной всеобщей хмурости был стыд, решила Валентина. Сейчас в городе не найдется такого здания, в стене которого не зияла бы огромная дыра, откуда были выдраны кирпичи или даже целые плиты, предназначенные для строительства церкви. С прасы, по которой шла Валентина, можно было увидеть по меньшей мере несколько таких дыр.

Однако, как она втайне подозревала, именно страх, а не стыд лишил Милагре обычной жизнерадостности. Никто не заговаривал об этом в открытую, но все же Валентина уловила пару словечек, заметила несколько взглядов, украдкой брошенных в сторону холмов, протянувшихся к северу от колонии, и сразу все поняла. Колонией владел вовсе не страх перед надвигающейся флотилией. Людей тяготил не стыд за убийство целого леса пеквениньос. Их страшили жукеры — черные тени, периодически появляющиеся на фоне холмов или выныривающие из окружающей город травы. Детей, столкнувшихся с жукерами, ночь напролет мучили кошмары. Сердце взрослых мужчин сжималось от панического ужаса. В местной библиотеке то и дело требовали голографические записи, сделанные во времена Нашествия жукеров. Люди хотели убедиться, что человечество все-таки одержало победу над ними. Но картины эти не приглушали ужаса; наоборот, страх все сильнее сжимал сердца жителей колонии. Прекрасный и чистый образ этих существ, выведенный Эндером в первой его книге, «Королева Улья», для многих колонистов, точнее, для большей части жителей Милагре остался в прошлом, бесследно выветрился из памяти, ведь теперь, понеся наказание, люди отбывали своего рода тюремное заключение, а надзирателями были рабочие Королевы Улья.

«Так что же, — подумала Валентина, — все наши старания оказались тщетны? Я, историк, философ Демосфен, всю жизнь внушала людям, что им следует не бояться инопланетных существ, а относиться к ним как к рамен. И Эндер со своими проникновенными книгами «Королева Улья», «Гегемон» и «Жизнь Человека» — что они принесли нашему миру, если при виде огромных насекомых человека сразу охватывает инстинктивный ужас? Цивилизация — всего лишь притворство. Стоит только разразиться беде, как мы снова превращаемся в обыкновенных обезьян и мигом забываем о превосходстве двуногих. Мы становимся поросшими шерстью приматами, забившимися в пещеру и скалящими клыки на врага, прогоняя того из жилища, да еще тычем пальцем в тяжелый камень, который мигом пустим в дело, стоит только незнакомцу приблизиться».

Она очнулась от мрачных мыслей и снова очутилась в чистой изолированной комнатке. Даже несмотря на то, что здание мэрии Милагре одновременно исполняло роль общественной тюрьмы, атмосфера учреждения была на удивление умиротворяющей. Здесь к жукерам относились как к союзникам или по меньшей мере как к некой необходимой силе, обеспечивающей мир между двумя противостоящими расами. «Все-таки есть еще люди, — подумала про себя Валентина, — которые способны возвыситься над животными инстинктами, доставшимися нам в наследство от предков».

Зайдя в камеру, Валентина с любопытством огляделась. Ольяду и Грего валялись на койках, на полу и на столе в беспорядке лежали листы бумаги, исписанные рядами формул, другие — скомканные — были отброшены в сторону. Даже компьютерный терминал был завален бумагами, и, если бы компьютер попытались включить, дисплей, скорее всего, не загорелся бы. Типичная комната какого-нибудь мальчишки-подростка. Довершали пейзаж упирающиеся в стену ноги Грего, пятки выбивали весьма странный ритм, носки вращались в воздухе. Интересно, что за музыка звучит у него в голове?

— Boa tarde, Tia Valentina[153], — поздоровался Ольяду.

Грего даже не взглянул на нее.

— Я не помешала?

— Вы как раз вовремя, — отозвался Ольяду. — Мы вот-вот выдвинем новую концепцию нашей Вселенной. Мы открыли потрясающий закон: на самом деле Вселенной правит не что иное, как желание, а все живые существа, когда в них возникает надобность, как чертик из коробки, выпрыгивают буквально из ниоткуда.

— Если Вселенной правит желание, — заметила Валентина, — почему бы нам не пожелать корабль, способный преодолеть барьер скорости света?

— Грего делает в уме кое-какие подсчеты, — сказал Ольяду, — поэтому на данный момент времени он все равно что покойник. Впрочем, да. Мне кажется, на него снизошло озарение — минуту назад он орал что-то нечленораздельное и как бешеный прыгал по камере. Мы воспользовались принципом швейной машинки.

— Да? — вежливо удивилась Валентина.

— Это классический пример, одна из тех баек, что так любят рассказывать в школах, — объяснил Ольяду. — У первых изобретателей швейных машин ничего не получалось просто потому, что каждый из них неизменно пытался подражать движению человеческих рук, движениям швеи, которая сначала протыкает иголкой ткань, а потом тащит ниточку, продетую в ушко, расположенное на другом конце иголки. Все вроде бы ясно и понятно. Но вскоре кто-то додумался, что, может быть, стоит проделать ушко у острия иголки и вместо одной воспользоваться двумя нитками. Абсолютно непонятный, неестественный подход к делу. Мне, кстати, до сих пор никто так и не объяснил, как же работает швейная машинка.

— Значит, мы собираемся прошить пространство?

— Что-то вроде того. Наикратчайшее расстояние между двумя точками — не обязательно прямая. Этот вывод следует из мыслей, которыми поделилась с Эндрю Королева Улья. Жукеры, когда создают новую Королеву Улья, вызывают из альтернативного пространства-времени какое-то странное существо. Грего ухватился за ее слова как за доказательство существования реального нереального пространства. Только не спрашивайте меня, что это такое. Я зарабатываю себе на жизнь кирпичами.

— Нереального реального пространства, — поправил Грего. — Ты все перепутал.

— О, наш покойник, кажется, начал подавать признаки жизни.

— Присаживайтесь, Валентина, — кивнул на стул Грего. — Моя камера не так уж велика, но здесь теперь мой дом. Я чуть с ума не сошел с этими цифрами, но, кажется, все сходится. Надо будет поработать над нашей гипотезой вместе с Джейн, пускай она займется более точными расчетами, проделает парочку опытов. Но если Королева Улья права; если с нашим пространством действительно вплотную граничит еще одна Вселенная, из которой к нам легко могут переметнуться филоты; если предположить, что возможен и обратный переход; если Королева Улья ничего не напутала и в этой самой Вселенной — назовем ее Вне-миром, — филоты подчиняются не физическим законам, а вероятностям, тогда вот что получается…

— Чересчур много «если», — намекнула Валентина.

— Ты забыл упомянуть, — сказал Ольяду, — что исходное предположение гласило: Вселенной управляет желание.

— А, да, верно, я совсем забыл, — согласился Грего. — Кроме того, Королева Улья заявила, что неорганизованные филоты отвечают на образы, возникающие в чьем-то мозгу, и сразу оценивают, что в этом образе принимается к исполнению, а что нет. И постигнутое во Вне-мире немедленно обретает физическое воплощение.

— Как все замечательно, — съязвила Валентина. — Ума не приложу, как вы не догадались об этом раньше.

— Все верно, — кивнул Грего. — Значит, вот как мы поступим. Вместо того чтобы пытаться перенести частицы, составляющие корабль, пассажиров и груз, от звезды А к звезде Б физическим путем, мы просто-напросто представим их в виде единого образа плюс человеческие составляющие. Только в воображении они будут существовать не в нашей Вселенной, а во Вне-мире. В этот самый момент филоты, из которых состоят корабль и его команда, распадутся, проскочат во Вне-мир, а там соберутся вновь в соответствии со знакомым образом. Затем мы повторяем процедуру и проскакиваем назад в наше пространство, только теперь мы уже находимся у звезды Б. Желательно несколько в стороне от нее, чтобы не врезаться прямиком в солнце.

— Но если каждая точка нашего пространства соответствует своей точке Вне-мира, — логично рассудила Валентина, — то разве там нам не придется никуда лететь, как поступили бы мы здесь?

— Там все основано на иных законах, — ответил Грего. — Там не существует понятия о положении точки в пространстве. Предположим, в нашем пространстве относительное положение предмета полностью зависит от организации здесь филотов. Таков обычай. То же самое можно сказать о расстоянии. Мы измеряем расстояние единицами времени, которое затрачивается на его прохождение, но время зависит от тех же филотов, чьи вещество и энергия заключены в жесткие рамки естественных законов. Ну, к примеру, скорость света.

— Филоты подпадают под общий предел скорости.

— Именно. Вот только, в отличие от скорости света, размер нашей Вселенной — произвольная величина. Если представить нашу Вселенную в виде сферы и вынести себя за ее пределы, то она вполне может составить в поперечнике сантиметр, триллион световых лет или микрон.

— А очутившись во Вне-мире…

— …Мы выясним, что Внутри-вселенная по своим размерам не превышает любой из кишащих там дезорганизованных филотов, то есть она вообще не обладает размерами. Более того, так как во Вне-мире отсутствует понятие о местоположении предмета, все филоты в этом пространстве равно близки или удалены от нашей Вселенной. Потому внутрь мы можем проникнуть в любой точке.

— Все на вид так элементарно, — продолжала сомневаться Валентина.

— В общем-то, да, — признался Грего.

— Основные трудности у нас с загадыванием желаний, — грустно произнес Ольяду.

— Чтобы удержать в голове образ, надо именно понимать его, — сказал Грего. — Каждый филот, управляющий образом, отвечает только за собственную часть реальности. Он основывается на работе филотов внутри образа, на том, что они, в свою очередь, ответственно подходят к выполнению задачи. Кроме того, существует особый филот, отвечающий за то, чтобы части образа находились каждая на своем месте. Атомный филот должен полагаться на нейтронные, протонные и электронные филоты, отвечающие за внутреннюю структуру. Молекулярный филот должен соединять атом воедино, тогда как атомный филот занимается своим делом — содержит в порядке части атома. Так устроена наша действительность, если следовать данной модели.

— Одним словом, вы перенесете корабль во Вне-мир, а потом вернете его в нашу Вселенную, — констатировала Валентина. — Это я поняла.

— Да, но кто это будет делать? Механизм подобного действия требует, чтобы образ корабля и его содержимого представлял цельную картину, а не произвольный сгусток материи. Я хочу сказать, что, закинув на корабль груз и посадив пассажиров, этим живой образ, филотический организм, не создашь. Это не то что родить на свет ребенка — филотический организм должен сам себя удерживать. Корабль и его содержимое — всего лишь набор предметов. Корабль в любой момент можно разобрать, он может распасться сам. Поэтому филоты, войдя в пространство, где привычные законы не действуют, где отсутствуют расстояния и прочие организующие принципы, не смогут собраться. Впрочем, если даже они примут какую-нибудь знакомую форму, что мы получим? Набор атомов. В лучшем случае мы получим клетки живой материи или даже организмы, но о космических скафандрах или корабле и речи быть не может, ведь они-то не живые. Все атомы и, может, молекулы будут разбросаны поблизости, они начнут самокопироваться, пока неорганизованные филоты Вне-мира займутся созданием образа, но корабля-то все равно не будет.

— Что смертельно для пассажиров.

— Нет, не обязательно, — сказал Грего. — Кто знает? Там царят иные законы. Смысл в том, что в наше пространство пассажиров и корабль в таком состоянии не вернуть, потому что здесь исход точно окажется смертельным.

— Значит, ничего не выйдет.

— Не знаю. Действительность в нашей Вселенной не распадается на части потому, что призванные сюда филоты подчиняются естественным законам. Они знакомы с образами друг друга и сами следуют этим образам. Хотя и во Вне-мире такое возможно, но только если образ корабля, груза и пассажиров будет целостен, если он действительно будет познан. А для этого она должна суметь познать его и удержать в голове.

— Она?

— Как я уже сказал, Джейн придется немножко потрудиться и выполнить некоторые расчеты. Она должна проверить, хватит ли ей памяти, чтобы вместить образ целого судна. Затем она рассчитает, сможет ли воспринять его и представить во Вне-мире.

— Это по части желаний, — вставил Ольяду. — Я особенно горжусь данным аспектом гипотезы, ведь именно я первым подумал о том, что нам потребуется познающий, чтобы перемещать судно.

— Да и вообще вся эта идея принадлежит Ольяду, — ухмыльнулся Грего, — только я первым поставлю под разработкой свое имя, потому что ему до карьеры дела нет, а мне неплохо было бы оправдаться в глазах людей, ведь я собираюсь поступить работать в университет на какой-нибудь другой планете.

— О чем вы говорите? — непонимающе оглядела Валентина братьев.

— Я говорю о том, чтобы поскорее свалить из этой колонии. Неужели вы еще не поняли? Если наши предположения подтвердятся, если наш замысел сработает, тогда я смогу улететь на Рейм, на Байю или… или на Землю, а сюда прилетать на выходные. Затраты энергии равны нулю, потому что мы теперь не зависим от естественных законов. А износ техники минимальный.

— Не такой уж и минимальный, — охладил его пыл Ольяду. — Нам же надо будет как-то добираться до планеты назначения.

— Как я уже говорил, все зависит от того, с какой точностью Джейн сможет представить образ. Ей надо будет объять целое судно плюс внутренности. Затем представить нас во Вне-мире и вернуть назад в нашу Вселенную. Ей придется точно воспринять относительное местоположение исходного пункта и цели полета.

— Стало быть, преодолеем мы скорость света или нет — целиком и полностью зависит от Джейн? — уточнила Валентина.

— Если бы ее не существовало, такое было бы просто невозможно. Даже если сложить все компьютеры, даже если кто-то составит специальную программу, ничего не выйдет. Потому что программа фрагментарна. Она — не цельная сущность, а состоит из частей. Она не… — что там за словечко откопала Джейн? А, она не айю.

— Санскритское слово для обозначения жизни, — пояснил Ольяду Валентине. — Таким словом мы назвали филот, который контролирует весь образ, держит в порядке прочие филоты. Им можно обозначить сущности — такие, как планеты, атомы, животные, звезды, — которые обладают внутренней, достаточно сложной структурой.

— Джейн — айю, а не программа. Поэтому она может выступить в роли познающего. Она может воспринять космический корабль как образ и поместить его внутрь собственного образа. Она может усвоить его и удержать в себе, и он все же будет реальным. Она сделает его частью себя и воспримет его ничуть не хуже, чем твоя айю знает твое собственное тело. Затем она перенесет корабль вместе с собой во Вне-мир, а потом вернет обратно.

— Это придется взять на себя Джейн? — осторожно уточнила Валентина.

— Если такое вообще возможно, то лишь в случае, если вместе с кораблем отправится Джейн, — подтвердил Грего.

— Но как? — воскликнула Валентина. — Мы же не можем положить ее в корзиночку и взять с собой.

— Эндрю разузнал у Королевы Улья еще кое-что, — сказал Грего. — На самом деле Джейн существует в определенном месте — скажем лучше, ее айю обладает координатами в нашем пространстве.

— И где же она?

— Она живет внутри Эндрю Виггина.

Некоторое время они объясняли ей, что узнал Эндер о Джейн во время визита к Королеве Улья. Было невозможно представить, чтобы компьютерная сущность могла поселиться внутри тела Эндера, но история создания Королевой Улья Джейн как средства против Эндера звучала весьма убедительно. Однако Валентина сразу сделала еще один вывод, вытекающий из сказанного. Раз такой полет возможен только при участии в нем Джейн, а Джейн поселилась внутри Эндера, следствие очевидно.

— Тогда и Эндрю должен будет лететь?

— Claro. Разумеется, — кивнул Грего.

— Он слегка староват для роли пилота-испытателя, — заметила Валентина.

— Ну в данном случае он будет пассажиром-испытателем, — ответил Грего. — Просто так получилось, что внутри его поселился пилот.

— Полет не причинит никакого физического вреда, — сказал Ольяду. — Если теория Грего сработает, Эндрю просто войдет в корабль, сядет в кресло и через пару минут или даже микросекунд очутится на другой планете. Если ничего не получится, он останется на прежнем месте, а мы все окажемся в очень глупом положении — анекдоты будут рассказывать, как мы поверили, будто одним желанием можно перенестись в любую точку пространства.

— А если случится, что Джейн перенесет его во Вне-мир, но не сумеет удержать образ, то Эндрю окажется выброшенным во Вселенную, которая, по понятиям нашего материального мира, не существует вообще, — произнесла Валентина.

— Ну, в общем, да, — замялся Грего. — Если наш план сработает только наполовину, все пассажиры тут же погибнут. Но поскольку мы очутимся в месте, где время отсутствует, мы даже ничего не почувствуем. Для нас мгновение превратится в вечность. Мы даже не успеем понять, что эксперимент закончился неудачей. Войдем в состояние стазиса.

— Если выйдет так, — продолжил Ольяду, — мы перенесем время нашей Вселенной с собой, поэтому возникнет эффект продолжительности. Мы действительно не поймем, если наша попытка обернется неудачей. Мы заметим только положительный результат.

— Но я-то пойму, что он никогда больше не вернется, — сказала Валентина.

— Да, — печально подтвердил Грего. — Если он не вернется, тогда у вас будет еще несколько месяцев, чтобы погоревать о нем. А затем заявится флот и разнесет Лузитанию ко всем чертям.

— Или до нас наконец доберется десколада и вывернет наш геном наизнанку, — добавил Ольяду.

— Думаю, вы правы, — согласилась Валентина. — В случае провала они мертвее не станут. Если они останутся, их так или иначе настигнет смерть.

— Но, как вы понимаете, наше время ограниченно, — напомнил Грего. — Вскоре ансибли отключат и Джейн лишится своих возможностей. Эндрю говорит, что, наверное, она переживет это, но превратится в калеку. Необратимое повреждение мозга.

— Поэтому, даже если все получится, первый полет все равно может оказаться последним.

— Ничуть, — возразил Ольяду. — Перелет осуществляется мгновенно. Если процесс поставить на накатанные рельсы, Джейн будет переправлять людей на другую планету в один миг, им надо будет только войти в корабль и выйти из него.

— Ты хочешь сказать, что судно будет отправляться прямо с п о в е р х н о с т и п л а н е т ы?

— Вот это еще неизвестно, — вмешался Грего. — Может быть, она способна рассчитать координаты в пределах, скажем, только десяти тысяч километров. Никаких взрывов или других неприятных вещей не предвидится, так как филоты будут входить в нашу Вселенную уже готовыми снова повиноваться естественным законам. Однако если судно вдруг возникнет прямо внутри планеты, докопаться до поверхности будет нелегко.

— Но если она сумеет обеспечить необходимую точность, ну, допустим, в пределах пары сантиметров, тогда перелет будет осуществляться непосредственно с поверхности на поверхность, — сказал Ольяду.

— Конечно, это все мечты, — пробурчал Грего. — Сейчас Джейн вернется и заявит, что, даже если она всю звездную массу в Галактике обратит в компьютерные чипы, даже тогда ей будет не удержать в памяти информацию, чтобы с легкостью швыряться судном из одной Вселенной в другую. Но на настоящий момент все как будто бы возможно, и я чувствую себя просто классно!

Грего и Ольяду принялись победно улюлюкать и смеяться так громко, что мэр Ковано не замедлил появиться в камере и проверить, все ли в порядке с Валентиной. К своему великому замешательству, он обнаружил, что та присоединилась к веселью двух братьев и смеется и завывает ничуть не хуже их.

— Что, появился повод для радости? — осведомился Ковано.

— Думаю, да, — смущенно проговорила Валентина, пытаясь вернуть утерянную солидность.

— И какую именно из наших многочисленных проблем вы разрешили?

— Может, никакую, — призналась Валентина. — Чистый идиотизм, но нам крупно повезет, если Вселенной действительно так легко управлять.

— Но вы что-нибудь придумали?

— Эти гении метафизики, которых вы видите перед собой, разработали абсолютно невероятную теорию, — объяснила Валентина. — Хотя, может, это вы виноваты — вспомните, из какой пробирки вы брали сегодня мышьяк?

Ковано рассмеялся и вышел. Но его посещение снова вернуло их к мрачной действительности.

— Такое и в самом деле возможно? — спросила Валентина.

— Иначе я никогда бы не поверил в это, — пожал плечами Грего. — Ну откуда-то все взялось.

— А наша теория отличненько укладывается в общую схему, — заявил Ольяду. — Гипотеза о Большом взрыве мусолится уже…

— В общем, она возникла еще до моего рождения, — помогла ему Валентина.

— Да уж, — сказал Ольяду. — Но никто не мог додуматься, почему же произошел этот Большой взрыв. А согласно нашей гипотезе, вырисовывается очень странная, но логичная картинка. Кто-то, способный удержать в голове образ целой Вселенной, вышел во Вне-мир, и тогда филоты начали по очереди вставать на те места в образе, за которые могли принять на себя ответственность. Так как во Вне-мире времени как такового не существует, процесс мог занять миллиард лет, а мог случиться за одну микросекунду, в общем, они там сортировались себе, а потом — бам! — и вот она, целая Вселенная, вылетевшая во Внутри-пространство. А так как расстояния изначально не существовало, то все началось с размеров геометрической точки…

— То есть размер отсутствовал вообще, — растолковал Грего.

— Я еще помню кое-что из геометрии, — возмутилась Валентина.

— Немедленно новая Вселенная начала расти, создавать новые пространства. А чем больше она увеличивалась, тем медленнее текло время — или нет, может, наоборот, убыстрялось?

— Не важно, — поморщился Грего. — Все зависит от того, где ты находишься: во Внутри-пространстве, во Вне-мире или еще в каком-нибудь Внутри-мире.

— Как бы там ни было, сейчас наша Вселенная, кажется, установилась во времени, хотя и продолжает расширяться. Но если так уж хочется, можно принять несколько иное положение: она установилась в размерах, но изменяется во времени. Скорость света постоянно замедляется, так что теперь путь от одной точки к другой занимает больше времени, только нам не видно, как она уменьшается, ведь все остальное относительно скорости света также замедляет ход. Понимаете? Все относительно. Как недавно сказал Грего, Вселенная, в которой мы живем, говоря языком абсолюта, все еще геометрическая точка, если посмотреть на нее из Вне-мира. А любые изменения, которые вроде бы происходят у нас, зависят исключительно от времени и пространства.

— И что абсолютно убивает меня, — сказал Грего, — все эти мысли с самого детства варились в котелке Ольяду. Картина Вселенной как не обладающей ни одним измерением точки — его способ отношения к окружающему миру. Не то чтобы он первым подумал об этом, но он единственный, кто уверовал в это и увидел связь между нашим миром и тем не-пространством, из которого, по словам Эндрю, Королева Улья извлекает айю.

— Если уж мы погрязли в метафизике, — сказала Валентина, — так объясните мне, с чего все началось? Если принимаемое нами за действительность — всего лишь образ, который кто-то спроецировал во Вне-мир и из которого возникла наша Вселенная, тогда, может быть, этот кто-то до сих пор бродит по округе, то там, то сям насаждая новые Вселенные? Откуда же взялся этот наш создатель? И что было до того, как он принялся за дело? Да и если на то пошло, откуда взялся сам Вне-мир?

— Типичное мышление внутримирянки, — отреагировал Ольяду. — Ваши представления основываются на вашей вере в пространство и время, вы возвели их в ранг абсолютных величин. Вы считаете, что все должно иметь свое начало и свой конец, все должно откуда-то браться. Именно так обстоит дело в нашей осязаемой и наблюдаемой Вселенной. Но смысл-то в том, что во Вне-мире таких законов в принципе не существует. Вне-мир всегда был и всегда будет. Число филотов бесконечно, и каждый из них всегда существовал. Безразлично — сколько их оттуда ни вытаскивай, сколько их ни впихивай в упорядоченные Вселенные, все равно число филотов останется прежним.

— Но кто-то ведь должен был начать создавать Вселенные.

— Почему? — удивился Ольяду.

— Потому… потому что я…

— Никто ничего никогда не начинал. Это было всегда. Я имею в виду, если это было всегда, это просто не могло начаться. Во Вне-мире нет понятия образа, там невозможно мыслить образами. Филоты не могут действовать, потому что прежде всего не могут определиться.

— Но разве возможно, чтобы что-нибудь длилось вечно?

— Представьте себе, что данный момент во времени, та действительность, которую мы проживаем в данную секунду, данное состояние всей Вселенной — всех Вселенных…

— Ты имеешь в виду сейчас?

— Да. Представьте себе, будто это сейчас является поверхностью огромной сферы. Время движется вперед, пробиваясь сквозь хаос Вне-мира, подобно поверхности все увеличивающейся сферы, гигантского растущего шарика. Снаружи — сплошной хаос. Внутри — реальность. Постоянно растущая, как вы сами заметили, Валентина. Все время выстреливающая новыми Вселенными.

— Но где возник этот воздушный шарик?

— Ладно, у нас есть шарик. Постоянно увеличивающаяся сфера. Теперь представьте себе сферу, радиус которой равен бесконечности.

Валентина попыталась вообразить что-нибудь подобное.

— Поверхность ее будет абсолютно плоской.

— Верно.

— И ее никогда не обойти.

— Тоже верно. Она бесконечно огромна. Невозможно счесть все Вселенные, которые существуют со стороны реальности. И вот вы садитесь на корабль и от самого края начинаете двигаться в сторону центра. Чем дальше, тем древнее все вокруг. Замшелые Вселенные пролетают мимо вас. Когда вы доберетесь до той, с которой все началось?

— Никогда, — удивилась Валентина. — Если скорость корабля конечна.

— Начав с края, достигнуть центра сферы с бесконечным радиусом нельзя, потому что, с какой бы скоростью вы ни двигались, как бы глубоко вы ни залезли, центр — начало — всегда бесконечно далек.

— Там и лежит начало Вселенной.

— Думаю, да, — сказал Ольяду. — Именно там.

— И Вселенная действует так, потому что действовала таким образом всегда, — кивнула Валентина.

— Действительность функционирует так, а не иначе потому, что она так устроена. Любое отклонение от правил неизменно ввергнется обратно в хаос. Любое, что следует этим законам, превращается в реальность. Вот где граница между реальным и нереальным.

— Знаете, я тут подумал… — вмешался Грего. — Отличная идейка! Мы здесь морочим друг другу головы мгновенными переносами с места на место в нашей реальности, а что, если не побояться и поискать иные реальности? Абсолютно новые Вселенные?

— Или самим создать их, — подхватил Ольяду.

— Точно, — не скрывая иронии, добавил Грего. — Вот сейчас придумаем что-нибудь этакое, а потом ты или я засунем этот образ себе в голову и…

— Но может быть, Джейн с этим справится, — перебил его Ольяду. — Ведь такая возможность не исключается?

— Судя по твоим высказываниям, — усмехнулась Валентина, — ты Джейн слегка перепутал с Господом Богом.

— Она, наверное, слушает нас сейчас, — произнес Грего. — Компьютер-то включен, хотя дисплей и погас. Могу поспорить, она сейчас наши домыслы на клочочки раздерет.

— Может быть, каждая Вселенная существует достаточно долго, чтобы создать нечто подобное Джейн, — предположила Валентина. — И она появляется во Вне-мире и создает новые миры…

— И так до бесконечности, — продолжил Ольяду. — Почему бы нет?

— Но она появилась на свет чисто случайно, — попыталась возразить Валентина.

— Неправда, — сказал Грего. — Это как раз то самое, что выяснил сегодня Эндрю. Вы непременно должны поговорить с ним. Джейн появилась вовсе не случайно. Ибо, судя по тому, что мы знаем, случайностей не бывает вообще. Все, что появляется в нашей Вселенной, когда-то давным-давно было заложено в образе.

— Все, кроме нас самих, — заявила Валентина. — Наша… как вы называете филот, который отвечает за нас?

— Айю, — напомнил Грего. И повторил слово по буквам.

— Да, — сказала она. — Что бы там ни говорили, наша воля существовала всегда, независимо от личной силы или слабости человека. Поэтому-то, являясь частью образа действительности, мы остаемся свободными.

— Измена, — пробурчал Ольяду, — в наши ряды затесался морализатор.

— Точно, ну и чушь мы здесь, наверное, несем, — подтвердил Грего. — Джейн осмеет нас. Но, Nossa Senhora, как это здорово, а?!

— Послушайте, может быть, вот почему наша Вселенная родилась из ничто, — вдруг сказал Ольяду. — Наверное, это отличная шутка — бродить вот так по хаосу и зарождать Вселенные. Может, это Бог развлекается?

— А может, он просто поджидает Джейн, чтобы та составила ему компанию? — улыбнулась Валентина.


Наступила очередь Миро дежурить у клетки Сеятеля. Время было позднее — минула полночь. Не то чтобы Миро сидел рядом с ним и держал его за руку — при входе в клетку Миро пришлось напялить огромный костюм-скафандр. Дело было не в заразе, которую он мог подцепить; наоборот, все делалось для того, чтобы дежурный не занес в клетку Сеятеля вирусы десколады.

«Стоит мне разбить стекло шлема, — грустно подумал Миро, — и я спасу жизнь Сеятелю».

Сеятель, лишившись поддерживающих жизнь пеквениньос вирусов десколады, моментально ослабел и уже не мог шевелиться. Все знали, что десколада составляет неотъемлемую часть репродуктивного цикла пеквениньос, обеспечивая им так называемую третью жизнь, но только сейчас стало понятно, насколько все-таки они зависят от этого вируса. Кто бы ни создал этот вирус, он, видимо, был хладнокровным монстром, у которого во главу угла ставилась эффективность. Без ежедневной, ежечасной, ежеминутной поддержки десколады клетки становились инертными, молекулы, отвечающие за жизненную энергию и силу, не вырабатывались и — это страшило больше всего — вспышки мозговой активности наблюдались все реже и реже. Тело Сеятеля было облеплено электродами, его опутывали какие-то трубки; мало того, он лежал в перекрестье сразу нескольких сканирующих полей, чтобы Эла и ассистенты-пеквениньос могли снаружи следить за каждой фазой умирания организма. И примерно каждый час приходилось брать пробы ткани. Сеятель терпел такие страдания, что эти процедуры, производимые во время его сна, не могли разбудить его. Но, несмотря на всю боль, которая, несомненно, не лучшим образом влияла на его мозг, Сеятель сохранял ясность ума и твердую память. Создавалось впечатление, что одной силой воли он хотел доказать: даже в отсутствие десколады пеквениньос сохранят разум. Сеятель пошел на такое не ради науки. Ему необходимо было подтвердить чувство собственного достоинства.

Ученые, следящие за ходом эксперимента и работающие над другими проблемами, не могли тратить время на дежурства внутри клетки, ведь тот, кто находился внутри, всего лишь сидел рядом с пеквениньо, наблюдал за ним, разговаривал о чем-нибудь. Только такие люди, как Миро, дети Джакта и Валентины — Сифте, Ларс, Ро, а также Варсам и эта странная тихая женщина по имени Пликт, то есть люди, не загруженные срочной работой, обладающие достаточным терпением, чтобы высидеть долгие часы и с точностью исполнять необходимые процедуры, — только они допускались к дежурству. В клетке мог бы подежурить и кто-нибудь из пеквениньос, но все братья, знакомые с человеческими технологиями и способные хоть мало-мальски помочь, неотлучно находились при Эле или Кванде. Слишком много работы навалилось на всех разом. Из тех, кто дежурил в клетке, брал образцы тканей, кормил Сеятеля, менял бутылочки, мыл его, только Миро имел достаточно долгий опыт общения с пеквениньос, чтобы понимать их. Миро мог разговаривать с Сеятелем на языке братьев. Это хоть немножко успокаивало того, хотя раньше они не были знакомы — Сеятель родился уже после того, как Миро отправился с Лузитании в тридцатилетний полет.

Сеятель не спал. Его глаза были полуоткрыты, взгляд устремлен в никуда, но по движению губ Миро понял, что он что-то шепчет. Цитирует вслух избранные строки из эпических сказаний своего народа. Иногда он выдавал огромные куски генеалогии племени. Когда Сеятель впервые начал бормотать что-то, Эла напугалась, думая, что у него началась лихорадка. Но пеквениньо продолжал декламировать — таким образом он, оказывается, проверял память. Сеятель раз за разом убеждался, что, лишенный вируса десколады, он не утратил чувства принадлежности к своему племени, что было бы равносильно потере самого себя.

Миро увеличил громкость внешнего микрофона своего гермокостюма. Сейчас Сеятель рассказывал историю какой-то ужасной войны с лесом Небодела, «дерева, способного вызывать гром». Примерно посередине истории Сеятель сделал поэтическое отступление, в котором подробно повествовалось, как Небодел приобрел себе славное имя. Эта часть истории, видимо, была очень старой и больше напоминала миф. В ней рассказывалось о брате, который носил маленьких матерей в место, где небо разверзалось и звезды, звеня, скатывались на землю. И хотя Миро не давали покоя собственные раздумья об открытиях сегодняшнего дня — о происхождении Джейн, о гипотезе полета по желанию, выдвинутой Грего и Ольяду, — внезапно он поймал себя на том, что внимательно прислушивается к словам Сеятеля. Когда история закончилась, Миро не удержался и спросил:

— Сколько лет этому преданию?

— Много, очень много, — прошептал Сеятель. — Ты слушал меня?

— Не все, только последнюю часть. — Говорить с Сеятелем труда не составляло. То ли его не раздражала медленная, тягучая речь Миро (по сути дела, Сеятель никуда не торопился), то ли процесс его восприятия настолько замедлился, что он просто не замечал заикания Миро. — Я правильно тебя понял — ты сказал, этот Небодел носил с собой маленьких матерей?

— Верно, — прошептал Сеятель.

— Но к дереву-отцу не ходил?

— Нет. Он просто носил на себе маленьких матерей. Я услышал эту историю много лет назад. Еще раньше, чем впервые столкнулся с человеческой наукой.

— Знаешь, что мне кажется? Эта история могла дойти до вас из тех времен, когда вы не носили маленьких матерей к деревьям-отцам. Когда маленькие матери еще не питались соком древоматери. Они тогда висели на брюхе самцов, а когда младенцы наконец созревали и прорывались наружу, то сразу могли занять места маленьких матерей у сосков.

— Поэтому-то я и пропел эту песнь для тебя, — сказал Сеятель. — Я пытался представить себе, как мы могли жить, если были разумными до появления десколады. И наконец вспомнил эту часть истории о Войне Небодела.

— Он пошел в место, где разверзлось небо.

— Десколада ведь должна была каким-то образом попасть сюда.

— Но когда это произошло?

— Война Небодела случилась двадцать девять поколений назад. Нашего леса тогда еще не было. Но, придя сюда из отцовского леса, мы принесли с собой наши предания и песни.

— А эта часть о небе и звездах могла быть сложена еще раньше…

— Да. Это было так давно. Дерево-отец Небодел умер много лет назад. Он мог быть очень старым уже в то время, когда эта война только началась.

— Ты думаешь, в этом предании, возможно, рассказывается о пеквениньо, который первым занес десколаду? Думаешь, она была принесена сюда космическим кораблем, а он стал свидетелем приземления?

— Поэтому-то я и пропел песнь.

— Но если это действительно так, то, значит, вы обладали разумом еще до прихода десколады.

— Все было, но прошло, — ответил Сеятель.

— Что прошло? Я не понял.

— Наши гены остались в прошлом. Кто знает, что десколада вынула из нас и отбросила за ненадобностью?

Правда. Каждый вирус десколады может содержать полный генетический код всех жизненных форм, присутствующих на Лузитании, но эти генетические коды давным-давно изменились, сейчас их контролировала десколада. А ген-предшественник уже никак было не восстановить.

— Все равно, — сказал Миро. — Это очень интересно. Подумай только, еще до появления вируса вы обладали собственным языком, преданиями, песнями. — Потом, не сдержавшись, добавил: — Может, теперь тебе уже не надо доказывать независимость разума пеквениньос?

— Очередная попытка спасти свинкса, — констатировал Сеятель.

Из динамика, установленного в клетке, раздался голос Элы:

— Миро, твое дежурство закончилось. Можешь идти домой.

Странно, по идее, Эла во время вахты Миро должна отсыпаться.

— До окончания смены еще три часа, — заметил Миро.

— Здесь кое-кто хочет побеседовать с Сеятелем.

— Костюмов навалом.

— Миро, я хочу, чтобы ты вышел. — В голосе Элы зазвучали стальные нотки. Ведь именно она отвечала за ход эксперимента.

Несколькими минутами позже, когда Миро выбрался из клетки, он наконец понял, в чем дело. В одном углу стояла Квара с ледяным выражением лица, Эла же в бешенстве металась по комнате. Они, очевидно, в очередной раз крупно поссорились, и неудивительно. Удивительным было то, что Квара вообще пришла сюда.

— Зря только ходил, можешь возвращаться обратно, — заявила Квара, когда Миро вынырнул из стерилизатора.

— Я вообще не понимаю, что происходит, — сказал Миро.

— Она настаивает на личной беседе, — подчеркнула Эла.

— Она согласилась вызвать из клетки тебя, — фыркнула Квара, — но отключать аудиоподдержку мониторов не хочет.

— Мы должны задокументировать каждую секунду разговора с Сеятелем. Для ясности.

— Эла, когда же ты наконец вырастешь? — вздохнул Миро.

— Я?! — взорвалась Эла. — Я вырасту?! Она вваливается сюда и ведет себя так, будто она Nossa Senhora на троне…

— Эла, — остановил ее Миро, — заткнись и послушай меня. Квара — единственная надежда Сеятеля в этом эксперименте. Ты же сама знаешь, она может помочь нам, если…

— Ну хорошо, — согласилась Эла, перебив его на полуслове, потому что уже поняла смысл его доводов и отступила. — Она враг всего живого и разумного на нашей планете, но я отключу аудиоподдержку мониторов. Ей захотелось личной беседы с братом, в смерти которого она повинна? Отлично, она получит эту беседу.

Это уже было чересчур. Квара не выдержала и тоже сорвалась.

— Можешь ничего не выключать, — проговорила она. — Я жалею, что пришла сюда. Глупая ошибка.

— Квара! — рявкнул Миро.

Она остановилась у дверей лаборатории.

— Надевай костюм и иди к Сеятелю. Он-то здесь при чем?

Квара бросила испепеляющий взгляд на Элу, но все-таки направилась к стерилизатору, из которого несколько минут назад вышел Миро.

Миро почувствовал облегчение. Он прекрасно понимал, что у него здесь никакой власти нет и что обе сестры спокойно могли высказать ему, куда он может отправляться со своими приказами, но факт их капитуляции свидетельствовал, что на самом деле они хотели капитулировать. Квара действительно хотела поговорить с Сеятелем. И Эла хотела, чтобы Квара с ним поговорила. Все-таки они могли забыть о личных спорах и раздорах ради спасения других. Значит, есть еще какая-то надежда на возрождение семьи.

— Стоит мне только зайти внутрь, как она сразу включит звук, — сказала Квара.

— Не включит, — отрезал Миро.

— Но попробует, — предупредила Квара.

Эла с презрением взглянула на нее:

— В отличие от некоторых, я умею держать слово.

Больше они друг другу ничего не сказали. Квара зашла в стерилизатор, чтобы переодеться. Несколько минут спустя она показалась в клетке, с костюма на пол струйками сбегала убивающая десколаду жидкость.

Миро услышал шаги Квары.

— Отключай, — сказал он.

Эла потянулась и нажала кнопку. Звук шагов исчез.

— Если хочешь, я могу проиграть тебе, о чем они будут говорить, — прошептала ему на ухо Джейн.

— Значит, ты слышишь их? — шевельнул губами Миро.

— Компьютер подсоединен к нескольким мониторам, которые чувствительны к вибрации. Я научилась нескольким забавным штучкам и теперь без труда по малейшей вибрации могу определить, что говорится в комнате.

— Тогда давай, — сказал Миро.

— А как насчет угрызений совести по поводу вторжения в частный разговор?

— Совесть меня не беспокоит, — ответил Миро.

На карту была поставлена судьба целой планеты. Кроме того, он сдержал слово — прослушивающее оборудование действительно было отключено. Эла не может слышать, о чем говорится внутри.

Сначала шел обмен пустыми фразами: «Ну, как дела?» — «Плохо себя чувствую» — «Очень больно?» — «Да».

Но вскоре Сеятель отбросил в сторону формальности и сразу перешел к сути дела:

— Почему ты хочешь, чтобы мои люди оставались рабами?

Квара вздохнула, но, надо отдать ей должное, раздражения в этом вздохе не было. Миро научился чувствовать состояние людей. Скорее в ее вздохе прозвучала печаль, даже скорбь. А не та злоба, которую она демонстрировала своей семье.

— Я не хочу этого, — сказала она.

— Может быть, не ты заковала нас в цепи, но у тебя имеется ключ, а ты отказываешься воспользоваться им.

— Десколада — не оковы, — возразила она. — Оковы — это ничто. Десколада же — живое существо.

— Я тоже живой. Мой народ живет. Неужели жизнь вируса более важна для тебя, чем наши жизни?

— Вас десколада не убивает. Ваши враги — Эла и моя мать. Это они с легкостью убьют всех вас, лишь бы десколада не убила их.

— Разумеется, — прошептал Сеятель. — Это естественно. Я бы тоже всех поубивал, лишь бы сохранить жизнь своему народу.

— Поэтому со всеми вопросами — не ко мне.

— Нет, именно к тебе. Без твоих знаний люди и пеквениньос в конце концов поубивают друг друга, так или иначе. У них не будет выбора. Если окажется, что десколаду обуздать невозможно, то либо она когда-нибудь расправится с человечеством, либо человечеству придется уничтожить ее, а вместе с нею нас.

— Им никогда не уничтожить ее, — сказала Квара.

— Потому что ты не позволишь.

— Как не позволю уничтожить вас. Разумная жизнь — это разумная жизнь.

— Нет, — шевельнул головой Сеятель. — С рамен можно ужиться. Но с варелез всякий спор бессмыслен. Выход один — война.

— Ничего подобного! — вспыхнула Квара.

И пустилась перечислять Сеятелю те самые доводы, что раньше приводила в доказательство Миро. Когда она закончила говорить, на некоторое время в клетке установилась тишина.

— Они все еще говорят? — шепотом спросила Эла у людей, склонившихся над мониторами визуального наблюдения.

Миро не слышал ответа. Наверное, кто-то просто помотал головой.

— Квара, — прошептал Сеятель.

— Я здесь, — ответила она.

В ее голосе уже не слышалось морализаторских ноток. Она не находила радости в своей жестокой морали.

— Ты не поэтому отказываешься помочь, — сказал он.

— Только поэтому.

— Ты бы сразу помогла нам, если бы здесь не была замешана твоя семья. Ведь в таком случае тебе придется капитулировать перед родственниками.

— Неправда! — выкрикнула она.

Ага! Сеятель попал в больное место.

— Ты так уверена в правоте потому, что они считают твое мнение ошибочным.

— Я не ошибаюсь!

— Видела ли ты когда-нибудь хоть кого-нибудь, кто бы ничуточки не сомневался в своей правоте, чье мнение всегда оказывалось истинным?

— Но я тоже сомневаюсь, — прошептала Квара.

— Так прислушайся к своим сомнениям, — посоветовал Сеятель. — Спаси мой народ. И свой заодно.

— Кто я такая, чтобы выбирать между десколадой и человечеством?

— Вот именно, — кивнул Сеятель. — Кто ты такая, чтобы что-нибудь решать здесь?

— Я и не решаю, — сказала она. — Наоборот, я препятствую всякому решению.

— Тебе известно, на что способна десколада. Тебе известно, что она сделает. То, что ты препятствуешь вынесению решения, — тоже решение.

— Это не решение. Это не поступок.

— Если ты можешь помешать убийству, но спокойно наблюдаешь за ним — это ли не убийство?

— Вот зачем ты хотел повидаться со мной? Тоже хочешь дать мне совет?

— У меня есть право.

— Ты считаешь, если решил стать мучеником и умереть, то сразу получил право диктовать другим свою волю?

— Я еще не лишился разума, — ответил Сеятель.

— Вот именно. Ты доказал все, что хотел. А теперь пускай ученые впустят сюда десколаду и спасут тебя.

— Нет.

— Но почему? Неужели ты так уверен в собственной правоте?

— Со своей жизнью я обращаюсь как хочу. В отличие от тебя. Ты решаешь за других, кому умереть, а кому — нет.

— Если человечество погибнет, я погибну вместе с ним, — сказала Квара.

— Знаешь, почему я ищу смерти? — внезапно поинтересовался Сеятель.

— Почему?

— Потому что, если умру, я не увижу, как люди и пеквениньос начнут убивать друг друга.

Квара склонила голову.

— Ты и Грего — вы так похожи.

Капельки слез упали на лицевой щиток шлема.

— Это неправда.

— Вы оба отказываетесь прислушиваться к мнению посторонних. Ведь вы непогрешимы. И когда ваша точка зрения победит, погибнет множество ни в чем не повинных людей.

Она резко вскочила, будто бы собираясь уйти.

— Ну и умирай себе! — выпалила она. — Раз я убийца, чего ж я плачу над тобой?

Но она осталась. «Она не хочет уходить», — подумал Миро.

— Расскажи им все, — сказал Сеятель.

Квара замотала головой с таким отчаянием, что слезы полетели в разные стороны, забрызгав внутреннюю поверхность маски.

Если она не перестанет рыдать, скоро ничего не будет видеть.

— Если ты поделишься знаниями, все станут только мудрее. Если же будешь продолжать хранить тайну, победит глупость.

— Если я расскажу, десколаде конец!

— Ну и пусть! — выкрикнул Сеятель.

Это усилие потребовало от него такой энергии, что на несколько секунд приборы в лаборатории словно сошли с ума. Эла что-то цедила сквозь зубы, консультируясь с ассистентами, проверяя приборы.

— Неужели ты хочешь, чтобы я так жестоко обошлась с вами? — не поверила Квара.

— Ты уже проявила жестокость ко мне, — ответил Сеятель. — Пусть вирус умрет.

— Нет, — сказала она.

— Десколада поработила мой народ. Что с того, разумна она или нет! Она — воплощение тирании. Это безжалостный убийца. Если бы человек повел себя так, как ведет себя десколада, даже ты согласилась бы, что его следует остановить и если потребуется — убить его. Почему с другой расой надо обходиться более терпимо и милосердно, нежели ты обошлась бы с обыкновенным человеком?

— Потому что десколада не ведает, что творит, — сказала Квара. — Она не понимает, что мы разумны.

— Это не имеет значения, — ответил Сеятель. — Кто бы эту десколаду ни создал, кто бы ни послал ее сюда, ему было ровным счетом наплевать, убьет ли вирус какую-нибудь из разумных рас, искалечит ли кого-нибудь из разумных существ. И ты хочешь, чтобы мой народ и твой народ погибли ради такой твари? Неужели ты настолько ненавидишь свою семью, что оправдываешь деяния такого чудовища, как десколада?

Квара ничего не ответила. Она безмолвно опустилась на стул рядом с кроватью Сеятеля.

Сеятель протянул к ней руку и положил на плечо. Костюм не был таким уж плотным, поэтому она сразу почувствовала касание, хоть рука его стала совсем невесомой.

— Что касается меня, я не прочь умереть, — сказал он. — Мы обладаем третьей жизнью. Может быть, поэтому мы, пеквениньос, не так страшимся смерти, как вы, люди, живущие очень и очень недолго. Но хоть у меня и не будет третьей жизни, Квара, я все равно обрету бессмертие, какого обычно добиваетесь вы, люди. Мое имя будет жить в сказаниях. Даже если из меня не получится дерева, мое имя будет жить. Как будут жить мои деяния. Вы, люди, можете говорить, что я напрасно решил стать мучеником, но братья понимают меня. Оставшись чистым и сохранив разум до самого конца, я докажу, что они есть то, что из себя представляют. Я помогу доказать, что это не наши рабовладельцы сделали нас такими, какие мы есть. Ничто не способно помешать нам быть такими, какие мы есть.

Может быть, десколада заставляет нас поступать, как сочтет нужным, но она все равно не владеет нами. Внутри нас есть такое место, где заключено наше истинное «я». Поэтому я не скорблю о жизни. Я обрету вечную жизнь в душе каждого пеквениньо, который станет свободным.

— Почему ты говоришь это, когда тебя слышу только я? — спросила Квара.

— Потому что только ты обладаешь силой расправиться со мной раз и навсегда. Только ты обладаешь властью сделать так, чтобы моя смерть ничего не принесла человечеству, чтобы весь мой народ отправился вслед за мной, чтобы не осталось никого, кто помянул бы меня добрым словом. Поэтому я и оставляю свой завет именно тебе. Тебе решать, принесет ли моя смерть хоть какую-нибудь пользу, или о ней быстро забудут.

— Ненавижу тебя, — процедила она. — Я ведь знала, так и будет.

— Что будет?

— Ты выставишь меня в таком ужасном обличье, что мне придется сдаться!

— Раз ты знала, что так и будет, зачем пришла?

— Мне не следовало этого делать! О, если б я удержалась!

— Я скажу тебе, почему ты пришла сюда. Ты пришла, чтобы я заставил тебя отступиться. Ты отступишься от своих взглядов ради меня, но не ради своей семьи.

— Так, значит, я марионетка?

— Напротив. Ты сама выбирала — идти ко мне или нет. Ты используешь меня, чтобы я заставил тебя сделать то, чего ты на самом деле желаешь. В своем сердце, Квара, ты все еще человек. Ты хочешь, чтобы твой народ жил вечно. Ты была бы настоящим монстром, если бы не мечтала об этом.

— Смерть не прибавляет тебе мудрости, — заявила Квара.

— Еще как прибавляет, — ответил Сеятель.

— А если я скажу, что никогда не пойду на убийство десколады?

— Я поверю тебе.

— И возненавидишь меня.

— Да.

— Ты не сможешь.

— Смогу. Я не такой уж примерный христианин. Я не способен возлюбить того, кто несет смерть мне и моему народу.

Она ничего не сказала.

— Уходи, — грустно произнес он. — Я сказал все, что мог. Теперь я хочу немножко попеть песни. Я должен сохранять разум до тех пор, пока смерть не заберет меня.

Квара, пошатываясь, направилась к стерилизатору.

Миро повернулся к Эле:

— Выпроводи всех из лаборатории.

— Но зачем?

— Есть небольшая вероятность, что она, выйдя из клетки, все тебе расскажет.

— Тогда, наоборот, мне следует удалиться, а остальные пускай остаются, — пожала плечами Эла.

— Нет, — возразил Миро. — Ты единственная, кому она хоть что-то расскажет.

— Если ты так думаешь, ты полный…

— Если она расскажет кому-нибудь другому, это не уязвит ее так, как хотелось бы ей самой, — объяснил Миро. — Все прочь из лаборатории!

Эла задумалась на секунду.

— Ладно, — обратилась она к персоналу. — Возвращайтесь в главную лабораторию и находитесь у компьютеров. Если она что-нибудь расскажет, я подключу вас к сети и вы сможете следить за объяснениями. Как только начнете что-то понимать, немедленно делайте все, что сочтете нужным. Даже если ей действительно известно нечто сногсшибательное, у нас все равно очень мало времени, чтобы разработать усеченный вариант десколады. Мы не успеем ввести вирус Сеятелю, и он погибнет. Так, все на выход.

Ассистенты покинули комнату наблюдений.

Когда Квара вышла из стерилизатора, в опустевшем помещении ее ждали только Эла и Миро.

— Все равно я считаю, нельзя убивать десколаду, не попытавшись договориться с нею, — сказала она.

— Может, и так, — кивнула Эла. — Я же знаю одно: если такое возможно, я сделаю это.

— Выводи свои файлы, — сказала Квара. — Я расскажу все, что знаю, о разумности десколады. Если это сработает и Сеятель выживет, я плюну ему прямо в мохнатую харю.

— Можешь плевать, сколько душе будет угодно, — ответила Эла, — лишь бы он выжил.

На дисплее появились файлы. Квара начала указывать на отдельные части модели вируса десколады. Через несколько минут она уже сидела за терминалом, тыкала пальцем, что-то печатала и отвечала на вопросы Элы.

Снова ожил передатчик в ухе Миро.

— Вот ведь стерва, — прошептала Джейн. — Она не переносила файлы в другой компьютер. Все, что знала, она держала в голове.


Ближе к вечеру следующего дня Сеятель находился на грани смерти, а Эла валилась с ног от усталости. Ее группа работала всю ночь напролет. Квара помогала им чем могла: вычитывала информацию, которую доставляли люди Элы, критиковала, указывала на ошибки. Часам к девяти они составили модель усеченного вируса, который должен был сработать как надо. Языковые способности были сведены на нет, так что теперь новые вирусы будут не в состоянии общаться друг с другом. Помимо языковых, вирус лишился аналитических способностей. Нетронутыми остались только те части десколады, которые поддерживали жизненно важные функции природной среды Лузитании. Насколько можно было судить, не имея на руках действующего образца вируса, новая разработка объединяла в себе все необходимые качества: десколада по-прежнему участвовала в жизненных циклах всех видов жизни на Лузитании, включая расу пеквениньос, но не могла ничем управлять и манипулировать. Новый вирус назвали «реколадой». Десколада заработала себе имя тем, что прежний вирус без разбору расщеплял чужеродные клетки; новый вирус назывался так потому, что поддерживал парные виды, из которых состояла туземная жизнь Лузитании.

Единственное возражение исходило от Эндера. Он напомнил всем, что прежняя десколада ввела пеквениньос в воинственное состояние, пробудила в них насилие, и новый вирус может застопорить в таком состоянии всю расу. Но Эла и Квара дружно ответили, что поэтому-то они и использовали для модели более старый штамм вируса, сохранившийся в лабораториях еще с тех времен, когда пеквениньос вели себя не так враждебно, были больше «похожи на себя». Пеквениньос, участвующие в проекте, согласились с этим. Времени советоваться с кем-нибудь еще не оставалось, поэтому, заручившись согласием Корнероя и Человека, сочли, что этого достаточно.

Одна группа ученых работала над предоставленными Кварой сведениями о природе десколады, другая же трудилась над особой бактерией, которая должна была мгновенно распространиться по планете, отыскать нормальные вирусы десколады в любом месте и в любом виде и разорвать их на мельчайшие частички, то есть уничтожить. Старую десколаду бактерия узнает по тем самым элементам, которые будут отсутствовать в новой версии вируса. Достаточно будет выпустить одновременно реколаду и бактерию, чтобы через пару дней вся планета очистилась от ужасной десколады.

Оставалась одна только проблема, самая насущная: как создать новый вирус? С самого утра Эла только этим и занималась. Квара не выдержала и заснула. Улеглась спать и большая часть пеквениньос. Но Эла боролась до конца, любыми средствами пытаясь разделить вирус и переделать его по-своему.

Но в полдень к ней заглянул Эндер, чтобы уведомить: либо ее вирус спасает Сеятеля сейчас, либо никогда, — Эла рухнула на стул и разрыдалась от усталости и разочарования.

— Ничего не получается, — сквозь всхлипы проговорила она.

— Тогда давай скажем ему, что у нас все получилось, просто за несколько оставшихся часов нам не успеть и…

— Я имела в виду, что такой вирус создать в принципе невозможно.

— Но ты ведь уже разработала его.

— Да, мы разработали его, составили модель. Но создать его невозможно. Строение десколады поистине ужасно. Мы не можем построить ее на пустом месте: в ней слишком много частей, которые не будут взаимодействовать, — «шестеренки» должны присутствовать изначально, они постоянно должны перестраивать или заменять отмирающие части. А изменить настоящий вирус мы не в силах, так как, находясь в более или менее активной стадии, десколада мгновенно переделывает по-своему любые поправки, которые мы в нее вносим. Нам за ней просто не угнаться. Она была разработана специально, чтобы охранять себя от всяческих изменений. Она представляет собой настолько нестабильную структуру, что продублировать ее невозможно.

— Но как-то же ее создали.

— Да, но я не знаю, каким образом! Я не Грего, я не могу с такой легкостью отказаться от своей науки, принять метафизический постулат и начать создавать чистым желанием. Я кручусь внутри естественных законов, которые присутствуют здесь и сейчас, а закона, руководствуясь которым я могу создать подобный вирус, в природе не существует.

— То есть мы знаем, куда идти, но отсюда попасть туда не можем.

— До прошлой ночи мне не хватало знаний, чтобы понять, успеем мы разработать эту новую реколаду или нет, и я, следовательно, понятия не имела, сможем ли мы создать ее. Я считала, что раз мы ее разработали, значит сможем и создать. Я была готова начать действовать в ту же самую секунду, как только Квара сдастся. А в результате мы пришли к выводу, что существование такого вируса невозможно вообще. Квара была права. Определенно, она рассказала нам достаточно, чтобы расправиться с десколадой на Лузитании. Однако мы не можем создать реколаду, которая заменила бы прежний вирус и сохранила лузитанскую экологию.

— Таким образом, если мы используем эту бактерию…

— …Через пару недель все пеквениньос будут там же, где уже сегодня окажется Сеятель. А вместе с пеквениньос — вся трава, птицы, деревья и прочее. Останется выжженная земля. Это зверство. Квара была права.

Эла снова разрыдалась.

— Ты просто устала.

Это сказала Квара. Звуки голосов разбудили ее, и сейчас она выглядела не лучшим образом — сон никоим образом не помог ей.

Эла ничего не могла ответить сестре.

Квара, судя по выражению лица, собиралась было добавить что-нибудь жестокое, типа «я же тебе говорила», но, видимо, передумала. Она подошла к сестре и положила ей на плечо руку:

— Эла, ты устала. Тебе надо поспать.

— Да, — кивнула Эла.

— Но сначала давай расскажем обо всем Сеятелю.

— Ты хочешь сказать, давай попрощаемся с ним?

— Да, именно это я и имела в виду.

Вместе они прошли в лабораторию, где стояла герметичная клетка Сеятеля. Исследователи-пеквениньос, которые заснули вместе с Кварой, тоже поднялись; никто не хотел оставлять Сеятеля в последние часы его жизни. Миро снова был внутри, вместе с умирающим пеквениньо, но на этот раз его не стали просить уйти, хотя Эндер знал, что и Эле, и Кваре очень хотелось бы побыть с Сеятелем наедине. Однако они просто воспользовались установленными в клетке динамиками и объяснили Сеятелю, что вышло из их затеи. В некотором роде это было даже хуже полного провала, потому что, если людьми Лузитании вдруг овладеет безысходное отчаяние, может вспыхнуть восстание, которое приведет к полному уничтожению пеквениньос.

— Вы не сделаете этого, — прошептал Сеятель.

Самые чувствительные микрофоны с трудом улавливали звук его голоса.

— Мы — нет, — ответила Квара. — Но, кроме нас, есть и другие.

— Вы не сделаете этого, — повторил Сеятель. — Мне единственному суждено умереть подобной смертью.

Последние слова вообще не были слышны; их считали по движению его губ, прокрутив чуть погодя голографическую запись, пытаясь разобрать, что именно он сказал перед смертью. И, произнеся эти слова, не успев дослушать прощальные фразы, Сеятель умер.

Как только датчики зафиксировали смерть, пеквениньос, входящие в исследовательскую группу, гурьбой ринулись в клетку. Теперь нужда в стерильности отпала. Наоборот, надо было, чтобы десколада как можно быстрее попала в тело Сеятеля. Бесцеремонно оттолкнув в сторону Миро, они приступили к работе, делая инъекции вируса в каждую часть тела Сеятеля. За считаные секунды было сделано около сотни инъекций. Сразу стало понятно, что они долго готовились к этому моменту. Они глубоко чтили тот факт, что Сеятель ради них пожертвовал жизнью. Но он умер, вечная слава ему теперь гарантирована, и перед ними не вставало вопроса, спасать его третью жизнь или нет, — если получится, они сделают это.

Затем пеквениньос вынесли тело на открытое пространство и положили неподалеку от Человека и Корнероя, на заранее обозначенное место, чтобы дерево, выросшее здесь, образовало равносторонний треугольник с двумя другими деревьями-отцами. Они вскрыли живот и начали раскладывать органы по земле. Спустя несколько часов из останков показался зеленый росток. Еще существовала, хоть и слабая, надежда, что из него вырастет дерево-отец. Но только спустя несколько дней братья, умеющие определять юное дерево-отца, объявили, что их усилия не увенчались успехом. Да, в его генах сохранилось какое-то подобие жизни, но воспоминания, воля, личность, которой при жизни был Сеятель, безвозвратно пропали. Дерево оказалось немым. Однако никаких возражений насчет того, чтобы включить его в славную летопись деревьев-отцов, не последовало. Сеятель твердо решил освободиться от десколады, а ведь это означало лишиться третьей жизни, которую десколада обеспечивала всем, кто нес ее в своих генах. Он преуспел в этом и, проиграв, одержал славную победу.

Преуспел он еще кое в чем. Пеквениньос отказались от бытовавшего обычая быстро забывать имена деревьев-братьев. Пусть ни одна маленькая мать никогда не взберется по его коре, этот брат-дерево, выросший из останков пеквениньо, будет всегда известен под именем Сеятель; с ним всегда будут обращаться с уважением, как если бы он был деревом-отцом, как если бы он оставался личностью. Более того, истории о нем будут вновь и вновь звучать по всей Лузитании, распространившись среди всех племен пеквениньос. Он доказал, что разум пеквениньос не зависит от десколады. Это была благородная жертва, и имя Сеятеля будет вечно напоминать пеквениньос об изначальной свободе от вируса, который когда-то давным-давно захватил их в плен.

Но смерть Сеятеля ни на минуту не прервала приготовления пеквениньос к колонизации других миров. Партия Воителя теперь представляла значительное большинство, а стоило только пройти слуху, что у людей появилась бактерия, способная извести десколаду в считаные дни, как пеквениньос с удвоенными силами принялись за подготовку к отлету. «Ну же, — твердили они Королеве Улья. — Поторопись, мы должны сбежать с этой планеты, прежде чем люди решатся уничтожить нас».


— Да, вероятно, я смогу это сделать, — сказала Джейн. — Если судно будет очень маленьким и как можно более простым, если груза будет минимум, а в состав команды войдет не более двух человек, я сумею удержать в уме образ, особенно при условии, что полет будет кратким, а остановка во Вне-мире не слишком затянется. Что касается координат отправного пункта и точки прилета, так это детская забава; разница в уровнях составит миллиметр, а то и меньше. Поэтому никаких дополнительных двигателей, никакой сложной системы жизнеобеспечения устанавливать не надо. Корабль должен быть как можно проще: герметичный корпус, пара кресел, чтобы сидеть, свет, тепло. Если все-таки нам удастся проникнуть туда, если я удержу в уме образ и верну нас обратно, мы не пробудем в пространстве столько времени, чтобы использовать весь кислород в маленькой комнате.

Они сидели в кабинете епископа и внимательно слушали речь Джейн. Здесь собрались семья Рибейра в полном составе, семья Джакта и Валентины, ученые-пеквениньос, несколько священников и «фильос» и примерно с дюжину других важных лиц Милагре. Епископ настоял, чтобы собрание прошло именно у него в кабинете. «Потому что места в нем хватит всем, — убеждал он, — и потому что, если уж вы собираетесь, подобно Нимроду[154], выйти на охоту перед ликом Господа, если вы, подобно Вавелю, посылаете корабль на небеса, чтобы лицезреть нашего Господа, я хочу присутствовать там и помолиться перед Богом, чтобы он был милосерден к вам».


— Сколько возможностей ты собираешься задействовать? — спросил Эндер.

— Практически все, — ответила Джейн. — Во время нашего полета каждый компьютер на Ста Мирах будет функционировать с некоторым запозданием. Я воспользуюсь всей компьютерной памятью, чтобы удержать образ.

— Я спрашиваю об этом, так как мы хотели бы кое над чем поэкспериментировать, пока будем во Вне-мире.

— Эндрю, не переиначивай моих слов, — нахмурилась Эла. — Пока мы будем там, мы хотим совершить чудо. Если мы все-таки выберемся во Вне-мир, это будет означать, что Грего и Ольяду, скорее всего, были правы насчет процессов, которые в нем происходят. И это означает, что законы там абсолютно иные. Четко восприняв образ, ты сумеешь создать во Вне-мире все что угодно. Поэтому я и хочу отправиться туда. Во время пребывания во Вне-мире я буду удерживать в уме образ вируса реколады, и есть все шансы за то, что такой образ у меня получится. Может быть, мне даже удастся перенести сделанный в ином пространстве вирус в наш мир. Вы возьмете меня? Сможете вы пробыть там ровно столько, чтобы я успела создать вирус?

— Сколько времени на это уйдет? — уточнила Джейн.

— Практически нисколько, — сказал Грего. — Как только мы туда прибудем, образы, содержащиеся у нас в умах, должны немедленно воплотиться физически, и все это произойдет настолько быстро, что мы этого даже не заметим. Основное время уйдет на проверку — получила ли она то, что хотела. Это займет, может быть, минут пять.

— Да, — кивнула Джейн. — Если это вообще получится, я смогу удержать вас там пять минут.

— А как насчет других членов команды? — спросил Эндер.

— Другими членами команды будете вы с Миро, — твердо заявила Джейн. — Больше никого я не возьму.

Грего протестовал громче всех, хотя возникло немало протестов и со стороны других.

— Я пилот, — подчеркнул Джакт.

— Пилотирую судно я, и никто другой, — парировала Джейн.

— Этот мир выдумали мы с Ольяду! — бушевал Грего.

— Я беру с собой Эндера и Миро, потому что без их участия успех не гарантирован. Я обитаю внутри Эндера — куда бы он ни летел, я присутствую при нем. Миро, с другой стороны, стал мне настолько близок, что, кажется, он сейчас входит в образ, который я из себя представляю. Я хочу, чтобы он полетел, потому что без него я не буду единым целым. Только трое, и больше никого. Я не смогу удержать в образе много людей. Мы берем с собой только Элу.

— Значит, так тому и быть, — подвел черту Эндер.

— И никаких споров, — добавил мэр Ковано.

— Судно нам предоставит Королева Улья? — спросила Джейн.

— Да, — ответил Эндер.

— Тогда я хочу попросить еще об одной услуге. Эла, если я дам тебе пять минут, сможешь ли ты вызвать в уме образ еще одного вируса?

— Вируса для Пути? — догадалась Эла.

— Мы многим обязаны им. Они оказали нам неоценимую помощь.

— Думаю, да, — ответила Эла. — По крайней мере, мне надо будет запомнить всего лишь различия между ним и обычной десколадой. Но что-что, а отличия я помню прекрасно.

— И когда вы намереваетесь лететь? — поинтересовался мэр.

— Как только Королева Улья построит судно, — сказала Джейн. — У нас осталось всего сорок восемь дней до того, как Сто Миров отключат ансибли. Я выживу, мы все прекрасно знаем это, но превращусь в беспомощную калеку. Пройдет немалое время, прежде чем я вновь обрету утерянную память, если вообще когда-нибудь обрету ее. Но отправить судно во Вне-мир я точно тогда не смогу.

— Королева Улья построит простенький кораблик задолго до этого срока, — успокоил ее Эндер. — Однако на таком судне всех людей и пеквениньос Лузитании на другую планету не переправишь, флот появится здесь гораздо раньше, не говоря уж о том, что через полтора месяца отключатся ансибли и Джейн будет не способна управлять судном. Но зато у нас будет время, чтобы разослать по нескольким планетам небольшие группы лишенных десколады пеквениньос. Для этого всего-то потребуются брат, жена и побольше беременных маленьких матерей. Они там быстро обоснуются. Затем возьмем новых Королев Улья в коконах, уже оплодотворенных и готовых к кладке яиц, и точно так же раскидаем их по нескольким планетам. Если это сработает, если мы не будем сидеть, словно идиоты, и тешить себя глупыми мыслями типа «вот если бы мы умели летать!», мы принесем на планету мир, освобождение от десколады и безопасные убежища для генетического фонда обитающих на Лузитании видов рамен. Неделю назад это казалось невыполнимым. Сейчас появилась надежда.

— Graças a deus, — промолвил епископ.

Квара рассмеялась. Все обернулись к ней.

— Ой, простите, — смутилась она. — Я просто подумала… несколько недель назад я присутствовала при одной молитве. Молитве ос Венерадос, дедушке Густо и бабушке Сиде. Молитва заключалась в том, что если они не могут научить нас, как разрешить проблемы, вставшие перед нами, то пусть попросят Господа, чтобы он открыл нам путь.

— Не такая уж плохая молитва, — одобрил епископ. — И возможно, Господь удовлетворил прошение.

— Я знаю, — сказала Квара. — И вот что я подумала. Что, если все эти теории вокруг Вне-мира и Внутри-пространства никогда раньше не существовали? Что, если та молитва вызвала их?

— И что с того? — не понял епископ.

— Ну, по-моему, это очень смешно.

Почему-то другим так не показалось.

Глава 16

Полет

— Люди уже получили корабль, а обещанный нам все еще строится.

— Они заказали мне обыкновенную коробку с дверью. Никаких двигателей, никаких систем жизнеобеспечения, никаких грузовых отсеков. Наши с вами суда куда сложнее, но и они вскоре будут готовы.

— На самом деле я вовсе не жалуюсь. Я как раз хотел, чтобы корабль Эндера был готов раньше остальных. Ведь именно он наша единственная надежда.

— И наша тоже. Мы согласны с Эндером и его людьми, что десколаду на Лузитании убивать нельзя, если только не будет реколады, которая заменит прежний вирус. Но когда мы отошлем новых Королев Улья к другим мирам, мы уничтожим десколаду на корабле, который повезет их, чтобы не принести эту заразу в новый дом и больше не бояться смерти от этого искусственно созданного варелез.

— Как ты поступишь со своим кораблем, нас не касается.

— Если нам повезет, все решится само собой. Их новое судно проникнет во Вне-мир, вернется с реколадой, освободит вас, да и нас тоже, а потом этот же кораблик раскидает нас по разным мирам. Мы сами выберем себе мир.

— А это сработает, ну, эта идея с коробкой, которую ты для них сделала?

— Мы знаем точно: место, куда они направляются, существует. Это наш прежний дом. И мост, созданный нами, тот самый, что Эндер называет именем Джейн, представляет собой образ, с которым мы раньше никогда не сталкивались. Если такое вообще возможно, то только с помощью нашего моста. У нас никогда бы это не получилось.

— А ты сама полетишь, если это новое судно оправдает себя?

— Мы создадим дочерних Королев, которые понесут мои воспоминания к другим планетам. Но сами останемся здесь. Здесь я вылупилась из кокона, и теперь тут мой дом.

— Стало быть, ты вросла в здешнюю почву так же глубоко, как и я.

— Для того и существуют дочери. Они отправятся туда, где никогда не быть нам, и понесут наши воспоминания к далеким мирам, которых мы никогда не увидим.

— Почему не увидим? Ты же сама говорила, что филотическая связь никуда не девается.

— Мы думаем о полете сквозь время. Мы живем долго. И мы, Ульи, и вы, деревья. Но наши дочери и дочери наших дочерей переживут нас всех. Против этого не пойдешь.


Цин-чжао внимательно выслушала все, что ей рассказали.

— Мне все равно, что вы решите, — высокомерно произнесла она, когда они закончили. — Боги просто посмеются над вами.

Отец покачал головой:

— Нет, в том-то и дело, что не посмеются, дочь моя, Во Славе Блистательная. Богам нет дела до Пути, как, впрочем, и до всех остальных планет тоже. Люди Лузитании вот-вот создадут вирус, который освободит нас. С ритуалами будет покончено, оковы, наложенные на наши умы, спадут. Поэтому я еще раз спрашиваю тебя: как нам поступить? На планете возникнут беспорядки. Мы с Ванму составили план действий. Сначала мы во всеуслышание объявим, что собираемся сделать, чтобы люди поняли нас. Может быть, тогда народ не станет убивать Говорящих с Богами. Те просто откажутся от привилегий, вот и все.

— Привилегии — ничто, — сказала Цин-чжао. — Ты сам учил меня этому. Простые люди таким образом выражают почтение и оказывают внимание богам.

— Увы, дочь моя, лишь малая часть Говорящих с Богами думает так же. А большинство из них считают, что имеют право угнетать и грабить бедный люд, ведь боги общаются только с ними и ни с кем больше.

— Тогда боги скоро накажут их. Я не боюсь вашего вируса.

— Боишься, Цин-чжао, я вижу это.

— Я не смею перечить своему отцу, убеждать его, что он не прав и не видит того, о чем говорит. Я могу сказать только одно: должно быть, я ослепла.

— Да, моя Цин-чжао, ты действительно ослепла. Ты просто не хочешь ничего видеть. Ты не слушаешь даже собственного сердца. Даже сейчас ты дрожишь. Ты всегда сомневалась, думая, что, может быть, я действительно прав. С той самой поры, как Джейн показала нам истинную природу Говорящих с Богами, ты перестала отличать правду от лжи.

— Значит, я и в восход перестала верить. Значит, я не верю, что дышу.

— Мы все не уверены, дышим ли, а солнце все время остается на одном и том же месте, день и ночь. Оно не может восходить, не может опускаться за горизонт. Это мы восходим, это мы опускаемся.

— Отец, я не боюсь вируса.

— Тогда наше решение остается неизменным. Если лузитанцы доставят нам этот вирус, мы воспользуемся им.

Хань Фэй-цзы поднялся, собираясь покинуть комнату, но не успел он подойти к двери, как ее голос остановил его:

— Но ведь это просто личина, за которую спрячутся боги, если соберутся нас наказать, да?

— Что? — недоуменно спросил он.

— Когда боги решат наказать Путь за то зло, что ты причинил им и осененному их благословением Конгрессу, они вполне могут скрыть суть наказания под видом якобы вируса, который заставит их умолкнуть.

— О, пускай псы вырвут мне язык, который научил тебя таким мыслям!

— Псы уже вгрызаются в самое мое сердце, — ответила ему Цин-чжао. — Отец, умоляю тебя, не делай этого. Своим бунтом ты заставишь умолкнуть богов, и никто на этой планете больше не услышит их гласа.

— Я сделаю это, Цин-чжао, и тогда больше ни одна дочь, ни один сын не станут рабами. Ведь ты выросла рабыней. Когда я вспоминаю, как ты приникала лицом к самому полу, какими глазами разглядывала жилки, мною овладевает желание разрубить на мелкие кусочки тех, кто сотворил с тобой такое. Я бы вытащил из них все жилы и с удовольствием прослеживал бы их всю оставшуюся жизнь. Я бы знал, что эти негодяи наказаны.

Она разрыдалась:

— Отец, умоляю тебя, не перечь богам!

— Теперь я твердо решил, что освобожу вирус, как только он у нас появится.

— Ну как мне убедить тебя? Когда я безмолвствую, ты решаешь по-своему, когда я умоляю тебя, ты только утверждаешься в своем решении.

— Неужели ты действительно не знаешь, как остановить меня? Ты могла бы заговорить со мной, притворившись, что поняла: беседы с богами — не что иное, как следствие нарушений мозговой деятельности. А потом, когда я уверовал бы, что ты воспринимаешь мир правильно, ты могла бы убедить меня, что такая быстрая, такая всеобъемлющая перемена только повредит нашему обществу. Или нашла бы другие доказательства.

— Значит, чтобы убедить своего отца, я должна солгать ему?

— Нет, моя Во Славе Блистательная дочь. Чтобы убедить своего отца, ты должна доказать ему, что понимаешь истину.

— Я прекрасно понимаю истину, — ответила Цин-чжао. — Я понимаю, что какой-то неведомый враг украл тебя у меня. Я понимаю, что со мной остались боги и еще мать, которая принадлежит к их сонму. Я умоляю богов забрать мою душу, я прошу их воссоединить меня с мамой и прекратить страдания, которые ты мне причиняешь, но они оставляют меня в этом мире. Думаю, они желают, чтобы я продолжала почитать их. Может быть, я еще недостаточно чиста для небес. А может быть, они знают, что вскоре ты переменишь свое мнение и опять, как это бывало раньше, с почтением будешь говорить о богах и поучать меня верой и правдой служить им.

— Такого никогда не произойдет, — выпрямился Хань Фэй-цзы.

— Когда-то я думала, что в один прекрасный день тебе суждено стать богом Пути. Теперь я вижу, ты вовсе не защищаешь этот мир; наоборот, ты его самый злейший враг.

Хань Фэй-цзы закрыл лицо руками и, оплакивая свою дочь, вышел из комнаты. Нельзя убедить ее, пока она слышит голоса богов. Но, возможно, если Лузитания пришлет им вирус, если боги умолкнут, она прислушается к его доводам. Может быть, он еще вернет ее к реальности.


Они сидели внутри космического корабля, внешне больше походившего на две металлические плошки, поставленные друг на друга, в боку одной из которых проделана небольшая дверь. По проекту Джейн, в точности скопированному Королевой Улья и ее рабочими, все приборы находились снаружи судна. Но даже ощетинившийся всевозможными датчиками и сенсорами, этот корабль не имел аналогов во Вселенной. Он был очень маленьким, а какие-либо двигатели отсутствовали. Единственной силой, которая понесет судно прочь с планеты, была айю, взятая на борт Эндером.

Эндер, Миро, Эла уселись в кружок, лицом друг к другу. Всего кресел было шесть, потому что Джейн предусмотрительно установила в салоне дополнительные посадочные места, на случай если в будущем судно придется использовать еще раз для транспортировки с планеты на планету большего количества людей.

Время прощаний миновало. На посадочном поле собрались сестры, братья, всевозможные родственники и просто друзья. Вот только одна женщина все-таки не пришла, причинив Эндеру ни с чем не сравнимую боль. Новинья. Его жена. Мать Миро и Элы. Она не участвовала в проекте. Расставаясь, он жалел только об этом.

Их переполняли страх и волнение, надежда и неверие. Может быть, через несколько мгновений они погибнут. А может быть, через несколько секунд бутылочки в руках у Элы наполнятся вирусами, которые спасут две огромные планеты. Им суждено первыми отправиться в полет, который выведет сразу две разумные расы из-под угрозы молекулярного дезинтегратора.

А может быть, они превратятся в трех глупцов, которые никуда не улетят с заросшего травой поля, раскинувшегося сразу за изгородью человеческой колонии на планете Лузитания. Они будут сидеть внутри и ждать, пока жара и духота не выгонят их наружу. Естественно, никто из провожающих смеяться не будет, но зато потом над ними будет насмехаться весь Милагре. Этот невеселый смех будет означать, что надежды на спасение нет, что свободы им не видать, а страх все больше и больше будет завладевать людьми, пока не явится смерть в одном из своих многочисленных обличий.

— Ты здесь, Джейн? — спросил Эндер.

Голос в его ухе прозвучал очень тихо:

— Когда мы полетим, у меня не останется резервов на разговоры с тобой.

— Ты будешь с нами, только ничего не сможешь сказать, — догадался Эндер. — А как я пойму, что ты тоже перешла во Вне-мир?

Она нежно рассмеялась:

— Эндер, глупыш, если вы окажетесь там, я все равно останусь внутри тебя. А если меня там не будет, то вы нигде не окажетесь. Вас вообще не станет.

Эндер представил себе, как тело, разлетаясь на триллионы мельчайших частичек, вливается в хаос. Его будущее зависит не только от Джейн, которая должна будет удержать в голове образ корабля, но и от него самого. Ему тоже придется удерживать образ, но образ своего ума и своего тела. Только он понятия не имел, хватит ли у него сил, когда он окажется там, где законы природы не действуют.

— Готовы? — спросила Джейн.

— Она спрашивает, мы готовы? — передал остальным Эндер.

Миро кивнул. Эла склонила голову, быстро перекрестилась, покрепче вцепилась в свои склянки и тоже кивнула.

— Если мы благополучно вернемся, Эла, — сказал Эндер, — даже если ты не сумеешь создать вирус, помни одно: мы победили. Если корабль выдержит, мы сможем вернуться туда, когда пожелаем. Помни, у нас еще есть время. Не получится сегодня — выйдет завтра.

Она улыбнулась:

— Я вовсе не удивлюсь, если ничего у нас не выйдет, но и успех меня не смутит. Мои ассистенты держат наготове тысячи бактерий, чтобы выпустить их на поверхность планеты. Если я вернусь с реколадой, мы немедленно начнем уничтожать десколаду. Сначала придется нелегко, но лет через пятьдесят мир снова обретет саморегулирующуюся гайалогию. Я уже вижу оленей и коров, пасущихся на тучной траве Лузитании, орлов в небе. — Она перевела взгляд на баночки, которые сжимала в руках. — Кроме того, перед отлетом я помолилась Святой Деве, чтобы Святой Дух, зачавший Бога в ее чреве, явился к нам и населил пробирки новой жизнью.

— Аминь, — проговорил Эндер. — А теперь, Джейн, если ты готова, отправляемся.

На поле ждали провожающие. Чего они ждали? Что судно вдруг задымится, заходит ходуном? Что раздастся удар грома, последует яркая вспышка?

Судно мирно стояло в высокой траве. Не подпрыгивало, не меняло очертаний. А потом вдруг исчезло.


Находящиеся внутри судна не почувствовали ровным счетом ничего. Все произошло бесшумно, не было никакого намека на переход из Внутри-пространства во Вне-мир. Но они сразу поняли, что переход свершился. Потому что теперь их стало не трое, а шестеро.

В пустующих креслах, стоящих по бокам Эндера, возникли юноша и девушка. Только у него не было времени разглядывать их, ибо он не отрываясь смотрел на человека, который теперь сидел в кресле напротив, прежде пустом.

— Миро, — прошептал Эндер. Там теперь сидел Миро. Но не искалеченный Миро, не тот увечный молодой человек, который поднялся на корабль. Он все еще сидел слева от Эндера. Новый Миро был полным сил и энергии юношей, которого когда-то знавал Эндер. Это был мужчина, на чьих плечах лежала забота о всей семье, чьей красотой так гордилась Кванда, чьи ум и сердце служили пеквениньос. Когда-то он не смог лишить маленький народец тех благ цивилизации, которые могла предложить пеквениньос человеческая культура. Миро, целый и невредимый. Откуда он взялся? — Я должен был догадаться, — хлопнул себя по лбу Эндер. — Это же очевидно. Образ, который ты нарисовал себе, Миро… Ты сейчас не такой, ты таким когда-то был.

Новый Миро, молодой Миро, поднял голову и улыбнулся Эндеру.

— Я долго думал об этом, — сказал он, и речь его оказалась чистой и прекрасной, слова легко скатывались с языка. — Я надеялся на это. Поэтому-то и упросил Джейн взять меня с собой. И мои надежды сбылись. Все в точности как я пожелал.

— Но теперь вас двое, — прошептала Эла. В ее голосе слышался суеверный ужас.

— Нет, — покачал головой новый Миро. — С вами остался только я. Моя настоящая личность.

— Но вон он, другой, — показала она.

— Скоро его не будет, — ответил Миро. — Старая оболочка опустела.

И правда, прежний Миро безжизненно осел в кресле. Эндер опустился перед ним на колени, дотронулся до него, затем прижал пальцы к шее, пытаясь прощупать пульс.

— Его сердце больше не бьется, — снова улыбнулся Миро. — Зачем? Теперь айю Миро обитает во мне.

Когда Эндер отнял пальцы от шеи прежнего Миро, кожа мертвеца вдруг превратилась в пыль. Эндер отшатнулся. Голова отвалилась, упала трупу прямо на колени и растеклась лужицей белой жидкости. Эндер вскочил на ноги, отпрыгнул. И наступил кому-то на ногу.

— Ой! — вскрикнула Валентина.

— Смотри, куда прешь! — рявкнул юноша.

«Валентины на борту корабля не было, — мелькнуло в мозгу Эндера. — И голос этого парня я узнаю».

Он повернулся к ним, к юноше и девушке, материализовавшимся в пустых креслах.

Валентина. Юная и прекрасная. Так она выглядела, когда еще девочкой купалась вместе с ним в озере на Земле. Так она выглядела, когда он любил ее, когда больше всего на свете нуждался в ней одной, когда именно из-за нее он решил продолжить военную карьеру, когда только она стала причиной, по которой он решил спасти этот мир.

— Ты не существуешь, — прошептал он.

— Ну как же? — нахмурилась она. — Ведь ты же сам наступил мне на ногу!

— Бедняжка Эндер, — процедил юноша. — Все такой же неловкий и по-прежнему туп как пробка. Убийственное сочетание.

Вот теперь Эндер узнал его.

— Питер, — обомлел он.

Его брат, враг детства, в возрасте, когда он стал Гегемоном. Его портрет транслировали все телестанции. Именно тогда Питер повернул дело так, что Эндер, одержав великую победу, никогда больше не вернулся домой, на Землю.

— Я-то думал, что уже никогда не увижу тебя, — сказал Эндер. — Ты умер очень давно.

— Слухи о моей смерти были сильно преувеличены[155], — усмехнулся Питер. — У меня жизней — как у кошки. И ровно столько же зубов и коготков. И всегда я готов к любому сотрудничеству.

— Откуда вы взялись?

На его вопрос ответил Миро:

— Должно быть, они появились из образов, которые ты создал в уме, Эндер. Ты, похоже, знаешь их.

— Не иначе, — задумчиво проговорил Эндер. — Но почему? Мы ведь должны были принести сюда свой собственный образ. Представить себя такими, какие мы есть.

— Да неужто? — ухмыльнулся Питер. — Тогда ты, мягко скажем, отличаешься от всех. Твоя личность настолько сложна, что вмещает в себя личности других людей.

— Я тебе не принадлежу! — взорвался Эндер.

— И прекрасненько, — хитро посмотрел на него Питер. — Знаешь, я предпочитаю девочек, а не грязных старикашек.

— Ты мне не нужен, — резко сказал Эндер.

— А я никому не нужен, — ответил Питер. — Всем нужен был ты. Но получили они меня. Вспомни, как все было. И вот я очутился здесь. Ты думаешь, я не знаю, что со мной случилось потом? Ты и эта лживая книжонка, «Гегемон». Такой мудрый, такой понимающий. Как Питер Виггин раскаялся. Как он превратился в мудрого и дальновидного правителя. Классная шутка. Ну да, Говорящий от Имени Мертвых. Ведь ты, пока писал ее, знал, знал правду! Ты лично смыл с моих рук кровь, Эндер, но ты знал, что я всю жизнь мечтал о реках крови.

— Оставь его в покое, — вмешалась Валентина. — В «Гегемоне» он рассказал всю правду.

— Все еще защищаешь его, а, ангелочек?

— Нет! — выкрикнул Эндер. — Я покончил с тобой, Питер! Тебя не было в моей жизни вот уже три тысячи лет!

— Можешь бежать, но от меня никуда не денешься!

— Эндер! Эндер, хватит! Эндер!

Он обернулся. Кричала Эла:

— Я не знаю, что здесь происходит, но кончайте это! У нас осталось несколько минут. Помогите мне провести тесты.

Она была права. Что бы там ни случилось с Миро, откуда бы ни появились Питер и Валентина, прежде всего — десколада. Сумела ли Эла изменить ее? Создать реколаду? И вирус, который изменит гены людей Пути? Если уж Миро сумел вернуть себе прежнее тело и Эндер как-то вызвал к жизни призраков прошлого и наделил их плотью, тогда возможно — действительно возможно, — что склянки Элы сейчас содержали в себе вирусы, образы которых она создала в уме.

— Помогите мне, — прошептала Эла.

Эндер и Миро (новый Миро, его руки опять стали сильными и ловкими) одновременно потянулись к ней, взяли пузырьки и начали проводить тест. Результат теста должен быть отрицательным. Если бактерии, морские водоросли и крошечные червячки, которых они поместили в пробирки, выживут в течение нескольких минут, значит в пузырьках десколады нет. А так как склянки, когда Эла поднималась на борт судна, кишмя кишели вирусами, это послужит доказательством, что произошло нечто нейтрализовавшее действие десколады. То ли в них появилась реколада, то ли старая десколада погибла — это выяснится, только когда они вернутся.

Червяки, морские водоросли и бактерии не проявляли никаких подозрительных симптомов. В тестах, что проводились на Лузитании, содержащая бактерии среда, когда в нее добавляли десколаду, меняла цвет с голубого на желтый. Сейчас она оставалась чисто голубой. На Лузитании червячки быстро погибали и сероватыми хлопьями всплывали на поверхность. Сейчас они бодро извивались внутри, их обычный цвет, пурпурно-коричневый, свидетельствующий, что они еще живы, таким и оставался. А морские водоросли, вместо того чтобы распасться на части и бесследно раствориться, мирно покачивались в пробирке, устремляя тоненькие ниточки к воздуху.

— Получилось, — выдохнул Эндер.

— По крайней мере, надежда есть, — согласилась Эла.

— Садитесь, — сказал Миро. — Если мы готовы, она переправит нас обратно.

Эндер опустился в кресло и посмотрел туда, где раньше сидел Миро. Его прежнее, искалеченное тело уже утратило человеческие очертания. Оно морщилось, части отваливались и рассыпались в пыль или просто сбегали струйкой жидкости на пол. Даже одежда исчезла.

— Это больше не мой образ, — пояснил Миро. — Его больше ничто не поддерживает.

— Как насчет этих? — спросил Эндер. — Почему они не растворяются?

— А ты? — отозвался Питер. — Почему ты не исчезнешь? Теперь ты никому не нужен. Старый дурак, даже бабу свою и ту удержать не смог. Даже детей у тебя нет, жалкий евнух. Прочь с дороги, освободи путь настоящим мужчинам. Ты никогда и никому не был нужен. Я всегда превосходил тебя, с моими деяниями твоим потугам никогда не сравниться.

Эндер закрыл лицо ладонями. Такого он не мог представить даже в самых жутких кошмарах. Да, он прекрасно понимал, что отправляется туда, где его мозг легко может создать что угодно. Но ему никогда не приходило на ум, что Питер все еще живет внутри его. Он считал, что еще много лет назад подавил в себе былую ненависть.

А Валентина — почему он создал еще одну Валентину? Такую юную, совершенную, милую и замечательную? На Лузитании его ждет настоящая Валентина. Что она подумает, увидев созданное им во Вне-мире? Может быть, она будет очень тронута, узнав, насколько близка ему, но она также поймет, что в своем сердце он хранит ее прежний образ, а вовсе не нынешний.

Страшнейшая и ярчайшая тайны его души будут выставлены на всеобщее обозрение, стоит только двери корабля открыться.

— Изыдите, — сказал он. — Рассыпьтесь в прах.

— Только после вас, — съязвил Питер. — Ты сойдешь в могилу куда раньше. Твоя жизнь закончена, моя же только начинается. Много лет назад я впервые попробовал свои силы на одной-единственной планете — на Земле. Все оказалось просто. Так же легко я могу убить тебя голыми руками, стоит мне только захотеть. Твоя шея переломится, как сухой сук.

— Ну давай, попробуй, — прошептал Эндер. — Маленький мальчик, который до смерти боялся тебя, остался в далеком прошлом.

— Ты мне не ровня, — презрительно фыркнул Питер. — Ты никогда не был для меня достойным противником и никогда не будешь. У тебя слишком доброе сердце. Как и у Валентины. Ты не сможешь сделать того, что надо будет сделать. А поэтому ты слаб и беззащитен. С тобой справиться — пару раз плюнуть.

Внезапная вспышка света. «Что такое, неужели нам все-таки не выбраться из этого Вне-мира? Джейн не может больше удерживать в уме наши образы? Мы сейчас взорвемся или врежемся в солнце?»

Нет. Просто дверь открылась. Полутьму корабля прорезал яркий свет солнечного утра Лузитании.

— Вы выходить собираетесь? — крикнул Грего, заглядывая внутрь. — Ну так что…

И тут он увидел всех. Эндер заметил, как он шевелит губами, считая про себя пассажиров корабля.

— Nossa Senhora! — выдохнул Грего. — А эти-то откуда взялись?

— Свалились на вас прямиком со съехавшей крыши Эндера, — объяснил Питер.

— Нас создало давнее и нежное воспоминание, — ответила новая Валентина.

— Помогите мне управиться с вирусами, — попросила Эла.

Эндер рванулся было к ней, но она отдала пузырьки Миро. Она ничего не объясняла, просто отвернулась. Но он мгновенно все понял. Происшедшее с ним во Вне-мире оказалось слишком непонятным и чуждым. Кем бы ни были этот Питер и эта юная Валентина, они не должны были возникнуть. То, что Миро создал для себя новое тело, объяснимо, хоть вид превращающегося в забытое ничто разлагающегося трупа — не самое приятное зрелище. Цель Элы была настолько четко сформулирована, что, помимо содержимого пузырьков, которые она прихватила именно для этой цели, она не создала ничего постороннего. Но Эндер произвел на свет сразу двоих, и оба по-своему неприятны. Новая Валентина казалась насмешкой над Валентиной настоящей, которая ждала его появления сразу у дверей. А Питер вызывал омерзение своими ужимками, одновременно опасными и неприличными.

— Джейн, — прошептал Эндер, — ты слышишь меня?

— Да, — ответила она.

— Ты видела, что произошло?

— Да.

— Ты что-нибудь поняла?

— Я очень устала. Как никогда. Я никогда прежде не совершала такой сложной работы. Пришлось задействовать буквально всю память — все мое внимание. И два новых тела, Эндер. Ты заставил меня включить их в образ. Я до сих пор не понимаю, как у меня это получилось.

— Я не хотел…

Но она не ответила.

— Ну что, ты идешь или остаешься здесь? — осведомился Питер. — Все уже ушли. И прихватили с собой эти банки с мочой.

— Эндер, я боюсь, — сказала юная Валентина. — Я не знаю, как мне лучше поступить.

— Я тоже, — вздохнул Эндер. — Да простит меня Бог, если это как-нибудь повредит тебе. Я не хотел, мне не следовало брать тебя сюда.

— Знаю, — кивнула она.

— Э нет, — встрепенулся Питер. — Милый старина Эндер вызывает из мозга образ уже созревшей молоденькой девушки, которая выглядит точь-в-точь как его сестра в юности. Мм, Эндер, старина, где ж предел твоей порочности?

— Только грязный, извращенный ум способен подумать о таком, — пробормотал Эндер.

А Питер рассмеялся. Он смеялся и смеялся.

Эндер взял юную Вэл за руку и повел ее к двери. Он почувствовал, как ее ладошка внезапно вспотела и задрожала. Она казалась такой реальной. Она действительно существовала. Однако, остановившись в дверях, он увидел настоящую Валентину, повзрослевшую, слегка постаревшую, но все еще изящную, прекрасную женщину, которую он знал и любил все эти годы. «Вот моя настоящая сестра, та, которую я так люблю, мое второе «я». Как очутилась у меня в мозгу эта юная девушка?»

Сразу было видно, что Грего и Эла рассказали достаточно, чтобы все собравшиеся поняли, что произошло что-то крайне странное. И когда Миро бодрой, пружинящей походкой сошел с судна, такой крепкий и самоуверенный, легко выговаривающий слова и весь бурлящий энергией — казалось, вот-вот запоет, — по толпе прокатился восторженный шепоток. Чудо. Там, откуда вернулся космический корабль, могли свершаться чудеса.

Однако, увидев Эндера, все тут же замолкли. Вряд ли кто с первого взгляда мог узнать в девушке, которая шла, держась за его руку, Валентину в молодости. Тогда ни один человек не понял этого, даже Валентина сама себя не узнала. И никто, кроме Валентины, не мог узнать Питера Виггина таким, каким он был в молодости: в исторических книгах его обычно изображали на закате лет, ведь именно тогда в повседневную жизнь вошла дешевая, доступная всем голография.

Но Валентина сразу его узнала. Эндер замер в дверях, рядом с ним стояла юная Вэл, сзади высовывался Питер. Вот тогда-то Валентина и узнала обоих. Она отпустила руку Джакта, которую прижимала к себе, и подошла к Эндеру.

— Эндер, — дрожащим голосом проговорила она, — мой милый, дорогой, истерзанный мальчик, неужели это и есть то, что ты создал, отправившись туда, где исполняются желания? — Она протянула руку и погладила свою более юную копию по щеке. — Она такая красивая, — сказала она. — Я никогда не была такой красивой, Эндер. Она само совершенство. Она такая, какой я хотела быть.

— Эй, Вэл, меня разве ты не рада видеть, мой любимейший, милейший Демосфен? — Питер, растолкав Эндера и юную Вэл, пробился вперед. — А для меня у тебя нежных воспоминаний детства не найдется? Разве я не более красив, чем ты меня помнишь? Но я-то тебя очень рад видеть. Ты прекрасно обращалась с той личностью, которую я для тебя создал. Демосфен. Я тебя создал, а ты даже не хочешь сказать мне спасибо.

— Спасибо, Питер, — прошептала Валентина. Она снова перевела взгляд на юную Вэл. — Что ты собираешься с ними делать?

— С нами делать? — не поверил ушам Питер. — Мы ему не принадлежим, чтобы он с нами что-то там творил. Да, он перенес нас обратно, но теперь я сам по себе, впрочем, как всегда.

Валентина повернулась к толпе, все еще никак не веря в случившееся. Все видели, как на борт корабля поднялись три человека, затем судно исчезло и ровно через семь минут снова возникло на том же самом месте, но вместо троих с него сошло пятеро. Двое лишних взялись непонятно откуда. Естественно, все с глупым видом таращились на Эндера и Питера с Валентиной.

Но отвечать на вопросы было некогда. Самая важная и насущная проблема оставалась все еще нерешенной.

— Эла уже понесла пробирки в лабораторию? — спросила Валентина. — Пошли лучше туда, посмотрим, что создала она для нас во Вне-мире.

Глава 17

Дети Эндера

— Бедняга Эндер. Кошмары, которые не приснятся в самых жутких снах, ходят теперь с ним бок о бок.

— Да, он избрал странный способ обзавестись детьми.

— Ты не раз вызывала айю из хаоса. Где он взял души для этих двоих?

— А почему ты решил, что он наделил их душами?

— Они умеют ходить. Говорить.

— Тот, по имени Питер, разговаривал с тобой.

— Самый самоуверенный человек, что я когда-либо видел.

— А тебе не показалось странным, что, едва появившись на свет, он уже умеет говорить на языке отцов?

— Не знаю. Его создал Эндер. Наверное, сотворив его, Эндер сразу вложил в него это знание.

— Эндер еще не закончил. Он продолжает формировать их, они меняются от часа к часу. Мы чувствуем образ, присутствующий в нем. Может быть, сам он этого не осознает, но между этими двумя и им самим нет никакой разницы. Ну, может, у каждого свое тело, но они все равно его частички. Что бы они ни делали, что бы ни говорили, за это ответственна айю Эндера, это она действует и говорит через них.

— А он это знает?

— Сомневаемся.

— Ты скажешь ему об этом?

— Если только он спросит.

— А ты думаешь, он спросит?

— Да, но только тогда, когда сам будет знать ответ.


Шел последний день испытания реколады. Слух об успешном прохождении эксперимента (пока успешном) уже распространился по всему Милагре и, как предполагал Эндер, достиг пеквениньос. Помощник Элы, пеквениньо по имени Прозрачник, добровольно вызвался на роль подопытного. Три дня он жил в той самой изолированной комнатке, где не так давно принес себя в жертву Сеятель. На этот раз, однако, десколада внутри Прозрачника была убита той самой бактерией, которую он лично помогал разрабатывать. И на этот раз функции, обычно присущие десколаде, исполнял новый вирус Элы — реколада. Все шло замечательно. Прозрачник был бодр и весел. Вскоре можно будет объявить, что испытания реколады успешно завершились.

За час до последнего осмотра Эндер в компании Питера и юной Валентины посетил в тюрьме Грего. В его камере он застал Квару.

— Пеквениньос согласны, — сказал Эндер Кваре. — Они охотно идут на риск. Испытания с Прозрачником прошли успешно, они готовы уничтожить десколаду и заменить ее реколадой.

— Неудивительно, — фыркнула Квара.

— А я, признаться, несколько удивлен, — вмешался Питер. — Такое впечатление, что этим свинксам просто не терпится вымереть.

Эндер вздохнул. Несмотря на то что времена, когда он был маленьким напуганным мальчиком, а Питер был старше, больше и сильнее его, остались в далеком прошлом, в душе Эндер так и не смог полюбить подобие своего братца, которое он каким-то образом создал во Вне-мире. Питер стал воплощением детских страхов Эндера, и при мысли, что Питер снова вернулся к нему, Эндером овладевала беспомощная ярость и ненависть.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Грего. — Если пеквениньос не пойдут на это, они по-прежнему будут смертельно опасны для всего человечества, ведь десколада живет в их генах.

— А, ну да, — ухмыльнулся Питер. — Физик и одновременно гениальный стратег.

— Питер имеет в виду, — вмешался в разговор Эндер, — что, будь он во главе пеквениньос — а он совсем не против этого, — он не отказался бы от десколады. За такое он содрал бы с человечества солидный откуп.

— Вот уж диво! Похоже, у этого изрядно поизносившегося мальчишки еще осталась капля мозгов, — немедленно отреагировал Питер. — А какой смысл им лишаться единственного оружия, которого так боится человечество? К Лузитании приближается флот, а на борту нескольких его кораблей установлен молекулярный дезинтегратор. Почему бы свинксам не запихать Эндрю в его волшебный ковер-самолет и не послать встречать флот? Он бы мигом расставил все по своим местам.

— Да они пристрелят меня как собаку, — ответил Эндер. — А пеквениньос согласны на жертву, потому что это честно и справедливо. Значение этих слов я тебе как-нибудь потом растолкую.

— Мне знакомы эти слова, — огрызнулся Питер. — И я прекрасно знаю, что они означают.

— Неужели? — осведомилась юная Валентина.

К ее голосу Эндер никак не мог привыкнуть — он был таким мягким, нежным, но в то же время в нем чувствовалась сила, поэтому стоило ей только заговорить, как все взгляды немедленно обращались к ней. Эндер напомнил себе, что Валентина всегда обладала таким голосом. Ее невозможно было не слушать, хотя она редко разговаривала на повышенных тонах.

— Честь. Справедливость, — выговорил Питер, словно выплюнул грязные ругательства. — Человек, произносящий такие слова, либо верит в них, либо нет. Если нет, то эти слова означают, что кто-то по его приказу мгновенно всадит мне нож в спину. Если же все-таки он верит, победа останется за мной.

— А теперь давайте-ка я вам объясню, что означают эти слова, — взорвалась Квара. — Они означают, что скоро у пеквениньос и у нас, людей, будет большой повод для радости. Еще бы, ведь мы уничтожим целую разумную расу, которой не существует больше нигде во Вселенной.

— Да ладно тебе, — поморщился Питер.

— Все упорно твердят, что десколада была создана искусственным путем, — продолжала Квара, — но почему-то никто не хочет задаться мыслью, что, может быть, сначала естественным путем появилась более примитивная, более уязвимая версия десколады и уже потом она эволюционировала до настоящего состояния. Да, вполне вероятно, что десколада была создана, но тогда кто ее создал? И мы убиваем ее, даже не попытавшись вступить с ней в переговоры.

Питер с улыбкой оглядел Квару, потом повернулся к Эндеру.

— Признаться, я удивлен, что эта совесть эпохи — не твоих рук дело, — сказал он. — Как и вы с Вэл, она просто одержима сознанием вечной вины.

Эндер, словно не слыша Питера, попытался ответить Кваре:

— Мы действительно убиваем ее. Но только потому, что не можем больше ждать. Десколада твердо намерена уничтожить нас, и времени на сомнения не осталось. Если действовать, то немедленно.

— Я все понимаю, — кивнула Квара. — Мне просто неприятно выслушивать похвальбу пеквениньос об их храбрости. Между прочим, совершая этот ксеноцид, они спасают свою собственную шкуру.

— Либо мы, либо они, девочка, — сказал Питер. — Либо мы, либо они.

— Ты, наверное, не понимаешь, — грустно проговорил Эндер, — какой позор для меня выслушивать собственные доводы из твоих уст.

Питер расхохотался:

— Эндрю так хочет быть непохожим на меня! Только все это ложь. Он восхищается мной. Он боготворит меня. И боготворил всегда. Как и этот ангелочек, моя милая сестренка.

Питер ткнул Вэл, но она и бровью не повела и даже сделала вид, будто не почувствовала, как его палец уткнулся ей в плечо.

— Он боготворит нас. По его извращенным меркам, она — само совершенство, которого ему никогда не достигнуть. А я — всевластный гений, далекий идеал бедняжки Эндрю. Вы только подумайте, какая скромность! Все эти годы он носил наши образы в себе.

Юная Вэл взяла Квару за руку.

— Я понимаю тебя, это страшнее всего на свете, — сказала она. — Помогаешь людям, которых любишь, и в то же время прекрасно знаешь, что это ужасная ошибка.

Квара разрыдалась.

Но сейчас Эндер больше беспокоился не за Квару. Он знал, что ей хватит сил справиться с нравственными противоречиями собственных поступков и остаться в здравом уме. Такое неприятие собственных действий, скорее всего, смягчит ее, постепенно заставит засомневаться в непогрешимости своих суждений. Постепенно она поймет, что те, кто осмеливается не соглашаться с ней, не так уж не правы. И в конце концов она обретет целостность, научится состраданию и станет более честной, чем была прежде, в годы буйной юности. И может быть, нежное касание юной Вэл и слова, которыми она описала страдания, терзающие Квару, помогут ей быстрее исцелиться.

Эндера больше беспокоило то неприкрытое восхищение, с которым Грего взирал на Питера. Кто-кто, а уж Грего должен был сразу понять, куда могут завести речи Питера. И тем не менее он буквально преклонялся перед кошмарным творением Эндера. «Надо избавляться от Питера как можно быстрее, — подумал Эндер. — Иначе на Лузитании он быстро приобретет себе еще большую популярность, чем Грего, и распорядится этой популярностью гораздо разумнее, а значит, быть беде».

Эндер не тешил себя надеждой, что Питер с возрастом превратится в настоящего Питера, из которого в свое время вышел сильный и достойный Гегемон. Ведь этот Питер появился не из человеческого чрева, ему были чужды чувства неуверенности и человеческой пытливости. Он представлял собой скорее карикатуру на зло в привлекательном обличье. Видимо, где-то в потайных уголках подсознания Эндера прочно угнездился такой образ. Но здесь удивляться нечему. Люди вот-вот спасут Лузитанию от десколады, а Эндер уже готовит им новый сюрприз. И в будущем эта новая угроза может обернуться настоящим бедствием.

Но зато расправиться с ней будет значительно проще.

И снова он подавил в себе одну мыслишку, которая, с тех пор как он понял, что в кресле по левую руку сидит Питер собственной персоной, не раз закрадывалась к нему в голову. «Я создал его. Он не настоящий, а всего лишь кошмар, явившийся мне. Если я убью его, ведь это не будет убийством? Это будет все равно что… Что? Все равно что проснуться? Я пустил свой кошмар гулять по миру, а когда убью его, мир проснется и обнаружит, что все это случилось во сне».

Если б дело было только в Питере, Эндер без труда решился бы на убийство. По крайней мере, ему сейчас так казалось. Его останавливала юная Вэл. Хрупкая, с чистой душой… Если можно убить Питера, значит можно убить и ее. И если уж убивать Питера, то и ее нельзя оставлять в живых: у нее не больше прав на существование, чем у него. Она точно так же чужда этому миру, точно так же она создана из ничего. Но на такое он никогда не пойдет. Ее нужно защищать. А раз один из них достоин жизни, значит достоин ее и другой. Расправившись с юной Валентиной, он совершил бы самое настоящее убийство. А чем Питер отличается от нее? Они вышли из одного чрева.

«Мои дети, — горько подумал Эндер. — Мое потомство, родившееся из моей головы подобно Афине, явившейся на свет из головы Зевса. Только у меня получилось нечто иное. Я родил Диану и Аида. Деву-охотницу и властителя ада».

— Мы уж лучше пойдем, — сказал Питер. — Пока Эндрю не убил меня на месте.

Эндер тускло улыбнулся. Вот это было хуже всего — такое впечатление, что Питер и юная Вэл видели его насквозь, даже тогда, когда он сам себя понять не мог. Спустя какое-то время, надеялся он, они разучатся читать его мысли. Но сейчас Эндера несколько унижало, с какой ловкостью Питер подкалывает его на том, о чем никто другой даже не догадывается. И Вэл — он видел по ее глазам, что она тоже знает все его мысли. У него больше не осталось секретов.

— Я провожу тебя домой, — сказала Вэл Кваре.

— Нет, — ответила Квара. — Я сделала то, что я сделала. Я хочу присутствовать при окончании эксперимента.

— Ну конечно, такая возможность еще раз показать всем, как мы страдаем и мучаемся, — не преминул подколоть Питер.

— Заткнись, Питер, — приказал Эндер.

Питер ухмыльнулся:

— Да ладно тебе! Ты же сам прекрасно понимаешь, что Квара просто-напросто стремится извлечь всю возможную выгоду из своего положения. Она станет гвоздем программы — весь народ, вместо того чтобы чествовать Элу, будет суетиться и обхаживать Квару. Очень низко, Квара, но все именно так и будет.

Питер настолько обнаглел, что Квара даже не нашлась что ответить. Кроме того, в чем-то он оказался прав — Квара явно смутилась. Но тут не выдержала Валентина. Она пронзила Питера холодным взглядом и процедила:

— Питер, заткнись.

То же самое за минуту до нее сказал Эндер, но слова эти подействовали, только когда сорвались с губ Валентины. Он ухмыльнулся и лукаво подмигнул ей — заговорщически, мол, давай разыгрывай свою игру, Вэл, я тебе мешать не буду, но я-то вижу, как ты липнешь ко всем подряд. Но ничего не сказал и молча вслед за Эндером покинул камеру Грего.

Снаружи к ним присоединился мэр Ковано.

— Сегодня великий день в истории всего человечества, — сказал он. — И по счастливому совпадению мое имя попадет в анналы истории.

Все дружно расхохотались. Особенно старался Питер, который быстро сошелся с Ковано. Их дружба крепла с каждым днем.

— Никакого совпадения здесь нет, — ответил Питер. — Многие, находясь в вашем положении, ударились бы в панику и все разрушили. Чтобы проявить себя так, как проявили себя вы, нужно обладать недюжинным умом и мужеством.

Эндер чуть не рассмеялся, услышав от Питера такую откровенную лесть. Но тот, кому она предназначалась, воспринял ее как нечто должное. О, разумеется, Ковано дружелюбно хлопнул Питера по плечу и принялся отказываться от всяких похвал, но Эндер сразу понял, что ему были приятны эти слова и что Питер за несколько дней приобрел большее влияние на мэра, чем Эндер за долгие годы. Неужели эти люди не видят, с каким цинизмом и какой легкостью Питер завоевывает их сердце?

Единственным человеком, который, подобно Эндеру, взирал на Питера со страхом и отвращением, был епископ, но здесь причина скорее крылась в религиозных предрассудках, нежели в мудрости и честности. Не прошло и нескольких часов после их возвращения из Вне-мира, как епископ призвал к себе Миро и потребовал, чтобы тот крестился. «Бог совершил чудо, он исцелил тебя, — сказал он, — но, вместо того чтобы исцелить старое тело, он заменил его, и сейчас тебе угрожает страшная опасность — твой дух обитает в некрещеном теле. А так как крещение совершается во плоти, боюсь, ты можешь навсегда остаться в неосвященной оболочке». Миро не слишком заинтересовали разглагольствования епископа о всевозможных чудесах (он не считал, что своим исцелением обязан прежде всего Богу), но к нему снова вернулась былая сила, он снова мог четко и ясно выражать свои мысли, снова обрел свободу и поэтому сейчас согласился бы на что угодно. Обряд крещения планировалось провести в начале следующей недели, на первой же службе, которая состоится в новом соборе.

Но на Питера и юную Вэл религиозный пыл епископа не распространялся. «Разве можно относиться к этим чудовищам как к людям? — гневно вопрошал он. — У них нет и не может быть души. Питер — всего лишь отзвук человека, который уже прожил жизнь и давным-давно умер, который согрешил и раскаялся, его жизненный путь был оценен по справедливости, и заслуженное место в раю или в аду он уже получил. А что касается этой… девочки, этой ходячей пародии на женственность, она не может быть той, кем себя считает, ибо это место уже занято другой женщиной. Отродьям Сатаны нет места в лоне Церкви. Создав их, Эндрю Виггин возвел собственную Вавилонскую башню. Он решил вторгнуться в Божью обитель, он тщится занять место самого Господа. И нет ему прощения, пока он не вернет этих существ туда, откуда они вырвались, — в ад».

Но епископу Перегрино и в голову не приходило, что Эндера терзают те же сомнения. Однако Джейн, когда Эндер решил с ней посоветоваться, отреагировала однозначно. «Не будь дураком, — фыркнула она. — Во-первых, с чего ты взял, что они полетят с тобой? А во-вторых, вдруг ты создашь еще одну пару прообразов? Ты когда-нибудь слышал сказку про ученика волшебника? Ты возьмешь их с собой, и все произойдет как в сказке — разрубив одну метлу, ты получишь две половинки, то есть две метлы. И так до бесконечности. Нет уж, давай остановимся на меньшем зле».

Эндер согласился, и сейчас они все вместе шли к лаборатории. Питер потихоньку прибрал к рукам мэра Ковано. Юная Вэл, в свою очередь, полностью очаровала Квару, хотя, в отличие от Питера, действовала из чистой доброты, не вынашивая коварного плана. Эндер же, их создатель, униженно плелся позади, терзаемый бессильной яростью и страхом.

«Я создал их, следовательно ответствен за то, что они натворят в этом мире. А они могут принести немало зла. В Питере изначально заложено стремление ко злу; по крайней мере, в образе я представил его именно таким. А юная Вэл, несмотря на присущие ей добродетель и невинность, одним своим существованием глубоко ранит мою сестру Валентину».

— Не позволяй Питеру доводить тебя до бешенства, — прошептала ему на ухо Джейн.

— Люди считают, что он плоть от плоти моей, — одними губами произнес Эндер. — Они думают, что он безвреден, как безвреден я. Но у меня нет над ним власти.

— Мне кажется, они понимают это.

— Я должен побыстрее выставить его с Лузитании.

— Я уже работаю над этим, — сказала Джейн.

— Может быть, мне следует связать их и выкинуть на какой-нибудь необитаемой планете? Знаешь пьесу Шекспира «Буря»?

— Калибан и Ариэль — это ты хочешь сказать?

— Если я не могу убить их, выход один — изгнание.

— Я работаю над этим, — повторила Джейн. — Ведь как ни поверни, а они целиком и полностью зависят от тебя. Они частички того образа, который существует у тебя в голове. Что, если для полетов во Вне-мир вместо тебя я воспользуюсь ими? Тогда у нас в распоряжении окажется не один корабль, а целых три.

— Два, — возразил Эндер. — Я туда больше ни ногой.

— Даже на микросекунду? Я заброшу тебя туда, а потом сразу верну обратно. Нам уже незачем там задерживаться.

— Дело не в задержке, — пояснил Эндер. — Питер и Вэл появились рядом со мной в самый миг перехода. И если я снова отправлюсь во Вне-мир, я опять создам их.

— Прекрасно, — согласилась она. — Тогда у нас все равно остается два корабля. Один — с Питером, другой — с Вэл. Я все обдумаю, а потом доложу тебе. Мы не можем, побывав там всего один раз, сразу отказываться от такой возможности.

— Можем, — сказал Эндер. — Реколаду мы получили. Миро создал себе новое тело. И все, хватит. В остальном мы можем обойтись собственными силами.

— Ты не прав, — не согласилась Джейн. — До появления флота нам надо успеть вывезти с этой планеты пеквениньос и Королеву Улья. И, кроме того, надо создать еще один вирус — для Пути. Мы должны во что бы то ни стало освободить этих людей.

— Я во Вне-мир больше не полечу.

— Даже если я не смогу обойтись Питером и Вэл? Что, если я не сумею перенести вместе с ними свою айю? Ты боишься собственного подсознания, так что же, пускай теперь пеквениньос и Королева Улья погибают здесь?

— Ты сама не понимаешь, насколько опасен Питер.

— Может быть. Зато я отлично понимаю, что такое Маленький Доктор. Эндер, ты сейчас купаешься в собственном отчаянии. Тебе на все наплевать. Мы просто обязаны вывезти с этой планеты пеквениньос и Королеву Улья, даже если после этого Питеры и Вэл заполонят все континенты Лузитании.

Он понимал, она права. Он знал это, но вовсе не собирался отступать.

— И все-таки, Джейн, попробуй сначала перенестись в Питера и Вэл, — проговорил он. — И да поможет нам Бог, если Питер при перелете во Вне-мир умудрится создать какой-нибудь свой образ.

— Вряд ли у него это получится. Он задирает нос, но на самом деле он не так уж и умен.

— Ты плохо его знаешь, — сказал Эндер. — А если ты мне не веришь, значит это ты не так умна, как привыкла считать.


Эла была не единственной, кто перед завершающим тестом Прозрачника решил посетить Сеятеля. Его немое деревце успело подрасти всего на пару метров и теперь тихонько колыхалось на ветру как раз напротив мощных стволов Корнероя и Человека. Но именно вокруг этого молодого деревца собрались выжившие в бойне пеквениньос. Как и Эла, все они собрались здесь для молитвы. Служба представляла собой очень странное и необычное зрелище. Церемония проходила практически в полном молчании, священники-пеквениньос не собирались устраивать из молитвы пышного спектакля. Они просто встали на колени и начали молиться, что-то бормотать сразу на нескольких языках. Кое-кто молился на языке братьев, кое-кто — на языке деревьев. Пришедшие на церемонию жены молились по-своему. Эла подумала, что этот язык они, должно быть, используют в повседневной жизни, хотя, может быть, это было еще одно наречие, при помощи которого они общались со священной древоматерью. Некоторые пеквениньос избрали для молитвы человеческие языки — со всех сторон слышались слова на звездном, на португальском, а кто-кто из священников, похоже, уже успел выучить древнюю латынь, язык церкви. Несмотря на такое вавилонское столпотворение, она почувствовала ни с чем не сравнимое единство душ пришедших сюда. Они молились у могилы мученика, молились о том, чтобы Господь сохранил жизнь последовавшего его примеру брата. Если сегодня Прозрачник умрет, его жертву запомнят, как запомнили жертву Сеятеля. Но если он перейдет в третью жизнь, он будет обязан этим мужеству и примеру Сеятеля.

Так как это Эла привезла из Вне-мира реколаду, они вознаградили ее тем, что какое-то время позволили ей побыть наедине с хрупким стволом Сеятеля. Она нежно провела рукой по еще не затвердевшей коре, жалея про себя, что в этом деревце теплится лишь искорка жизни. Где затерялась айю Сеятеля, бродит ли она сейчас в беспространственности Вне-мира? Или ее призвал Господь и она уже присоединилась к святым на небесах?

«Сеятель, помолись за нас. Попроси за нас. Мои великие дедушка с бабушкой уже донесли мою молитву до Отца, теперь ты сходи к Иисусу Христу и попроси его проявить милость к твоим братьям и сестрам. Пусть реколада переведет Прозрачника в третью жизнь, чтобы мы могли распространить вирус по планете, заменить им кровожадную десколаду. И тогда лев уживется с ягненком и наступит мир во всем мире».

Однако Эла по-прежнему терзалась сомнениями. Она была уверена, что они идут по правильному пути. В отличие от Квары, она, намереваясь уничтожить десколаду на Лузитании, не мучилась сознанием собственной вины. Но ее никак не оставляла мысль, правильно ли она поступила, положив в основу реколады сохранившиеся в лаборатории старые штаммы десколады. Если десколада действительно повинна в недавней воинственности пеквениньос, в их стремлении как можно шире распространить свою расу, тогда, использовав реколаду, Эла как бы возвращала пеквениньос к предыдущему, «естественному» состоянию. Но в таком случае прошлое поведение расы было вызвано той же десколадой, которая пыталась регулировать гайалогию планеты, и казалось оно более естественным потому, что так вели себя пеквениньос, когда люди только прибыли на Лузитанию. Так что сейчас Эла устанавливала поведенческие нормы целой расы, специально удаляя из характера пеквениньос агрессивность, чтобы в будущем между ними и людьми не возникало никаких конфликтов. «Я делаю из них добропорядочных христиан, причем независимо от их желания. И то, что Человек и Корнерой одобряют мой поступок, вовсе не снимает с меня бремени ответственности, если впоследствии пострадает целая раса.

О Господи, прости меня за то, что я осмелилась стать Богом для этих существ, созданных тобой. Когда айю Сеятеля предстанет перед тобой, чтобы помолиться за нас, удовлетвори ее молитву, которую Сеятель вознесет к тебе по нашей просьбе, но удовлетвори ее только в том случае, если ты действительно желаешь, чтобы раса пеквениньос изменилась. Помоги нам совершить доброе деяние, но останови, прежде чем мы, не желая того, совершим дурное. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь».

Она пальчиком смахнула со щеки слезу и коснулась им гладкого ствола Сеятеля. «О Сеятель, тебя нет там, чтобы почувствовать мое горе. Но ты видишь меня, я верю. Господь не даст твоей благородной душе затеряться во мраке».

Пришло время прощаться. Нежные руки братьев прикоснулись к ней, подняли ее на ноги и повели к лаборатории, где в изолированной комнатушке ждал Прозрачник. Ждал перехода в третью жизнь.

Когда Эндер навещал Сеятеля, тот лежал на кровати, опутанный множеством проводов, ведущих к всевозможным медицинским датчикам. Сейчас все было по-другому. Прозрачник великолепно себя чувствовал, и, хотя его также опутывали всякие трубки, он не был прикован к постели. Радостно скачущий по клетке, он никак не мог дождаться, когда же наконец наступит последняя фаза эксперимента.

Но теперь, когда вернулись Эла и ее помощники-пеквениньос, можно было начинать.

От прочего мира его отделяло одно лишь дезинтегрирующее поле. Снаружи барьера собрались пеквениньос. Процесс перехода Прозрачника они могли видеть во всех подробностях. Может, из уважения к чувствам пеквениньос, а может быть, из-за жестокости исполняемого ими ритуала люди остались внутри лаборатории, откуда следили за церемонией через единственное окно и по мониторам — так они как бы отделялись от жуткого действа, которое вот-вот должно было начаться.

Прозрачник ждал, пока одетые в стерильные костюмы братья, сжимающие в руках деревянные ножи, не встанут на свои места. Только тогда он сорвал пучок капима и принялся жевать. Это было своего рода анестезирующее средство, которое позволит ему уменьшить боль до разумных пределов. Но впервые готовящийся к переходу брат воспользовался травой, которая не содержала в себе ни единого вируса десколады. Если новый вирус Элы оправдает себя, то капим подействует как обычно.

— Если я перейду в третью жизнь, — сказал Прозрачник, — этим я буду обязан только Господу Богу и его слуге Сеятелю.

Положение обязывало, чтобы Прозрачник в последних словах, произнесенных в обличье брата, воздал честь Сеятелю. Но и эта формальная любезность все равно заставила многих всплакнуть. Люди плакали в открытую, что же касается пеквениньос, то их эмоции с трудом поддавались однозначному определению, но Эндер не сомневался, что пощелкивающие звуки, которые те издавали, также означали плач или нечто подобное горю, которое испытывали пеквениньос, вспоминая о смерти Сеятеля. Однако Прозрачник был не прав, считая, что здесь нет никакой его заслуги. Все знали, что эксперимент еще может закончиться полной неудачей и что, несмотря на надежды, которые питали собравшиеся здесь, пока нельзя с уверенностью утверждать, что реколада Элы обладает достаточной силой, чтобы перевести брата в третью жизнь.

Одетые в стерильные костюмы братья занесли над головой ножи и принялись за работу.

«Слава богу, — подумал Эндер, — на этот раз не я. Благодарение Господу, мне больше никогда не придется обнажить нож, чтобы принести брату смерть».

Впрочем, он не отвел взгляда, как это сделали многие из присутствующих в лаборатории людей. Вид крови и разрубленного тела был не в новинку для него, и, хотя зрелище от этого не становилось более приятным, он знал, что может перенести такое. А если уж Прозрачник терпит мучения, то и Эндер вытерпит и не отведет глаз. Ведь такова первостепенная задача Говорящего от Имени Мертвых. Он должен свидетельствовать. Он наблюдал ритуал во всех подробностях. Пеквениньос вскрыли живое тело Прозрачника и принялись сажать его органы в землю, чтобы дерево начало расти, пока Прозрачник еще сохранял способность мыслить и воспринимать действительность. За время церемонии Прозрачник не сделал ни единого движения, которое бы выдало терзающую его боль. Либо его мужество не знало границ, либо реколада сохранила анестезирующие свойства капима.

Наконец все закончилось, и братья, проводившие Прозрачника в третью жизнь, вернулись в стерилизатор. Сбросив там очищенные от реколады костюмы, они присоединились к людям в лаборатории. Они всячески пытались сохранять торжественный вид, но Эндеру показалось, что он все-таки разглядел за внешней непроницаемостью пеквениньос тщательно скрываемое волнение. Все прошло отлично. Они чувствовали, как тело Прозрачника отвечало им. Через считаные часы, может, минуты появятся первые листочки юного дерева. И в душе они не сомневались, что так и будет.

Эндер заметил, что один из пеквениньос был священником. Интересно, что бы сказал епископ, если б узнал об этом? Перегрино, будучи уже пожилым человеком, проявил понимание при обращении чуждых человеку рас в католическую веру. Он с готовностью шел на всякие изменения церковных ритуалов и учений, лишь бы они лучше прижились среди пеквениньос. Но вряд ли он одобрит участие священника в ритуалах, которые, несмотря на явную схожесть с распятием на кресте, все же не относились к общепризнанным церковным таинствам. Что ж, эти братья знают, что делают. Скажут они епископу, что в церемонии принимал участие один из его священников, или нет, Эндер будет хранить молчание. Да и остальные тоже, если кто-либо, кроме него, вообще заметил это.

Вот показался росток, и, если присмотреться, можно было даже заметить, как на нем появляются листочки. Но пройдет еще много часов или дней, прежде чем станет ясно, сохранилась ли в дереве душа Прозрачника, стал ли Прозрачник деревом-отцом. Пришло время ожиданий — несколько дней дерево Прозрачника будет расти в полном уединении.

«Вот бы мне найти такое место, — подумал Эндер, — где я мог бы точно так же остаться один, где бы мне позволили поразмыслить над странностями, случившимися со мной, где бы мне никто не мешал».

Он был человеком, а не пеквениньо, и его сейчас мало волновал ответ на вопрос, сумеют они избавиться от десколады или нет. Корни болезни лежали в самой основе его личности, и он не знал, сможет ли когда-нибудь победить эту болезнь, не уничтожив себя. «Может быть, — подумал он, — Питер и Вэл представляют собой две половины целого. Может быть, если не станет их, не станет и меня. Каждую частичку моей души, каждый мой поступок можно приписать одному из них — внутри меня постоянно действуют либо Вэл, либо Питер.

Значит, если сложить Питера и Вэл, то в сумме буду я? Или, наоборот, чтобы получить меня, надо отнимать их друг от друга? Что же за математика такая странная?»


Валентина изо всех сил пыталась не поддаваться влиянию юной девушки, которую Эндер привез из Вне-мира. Разумеется, она понимала, что брат просто запомнил ее такой, и ей даже льстило такое глубокое и сильное воспоминание о ней. Но из всех жителей Лузитании лишь она знала, почему в его сердце жив именно этот образ. Тогда он учился в Боевой школе, полностью отрезанный от всех близких. И хотя Эндер даже не подозревал об этом, но Валентина знала, что родители к тому времени уже почти забыли о нем. Само собой, иногда они вспоминали о младшем сыне, но годы шли, и он перестал быть частью их жизни. Просто его не было рядом, просто за него они больше не отвечали. Отдав третьего ребенка государству, родители таким образом заработали себе прощение. Если б он умер, о нем вспоминали бы куда чаще, посещая искренне оплакиваемую могилу. Валентина вовсе не винила их: это говорило лишь о том, что они обладали большой жизнестойкостью и могли приспособиться к любым обстоятельствам. Но у нее так не получалось. Эндер всегда был рядом с ней, она носила его образ в сердце. Те удары, которые ему пришлось выдержать в Боевой школе, в конце концов сломали его, и, по инерции продолжая сопротивляться, Эндер отказался участвовать в дальнейшем развитии событий. Тогда офицер, ответственный за превращение Эндера в послушный инструмент в руках военных, обратился за помощью к ней. Привез ее к Эндеру, оставил их наедине друг с другом. Это был тот самый человек, который разлучил их когда-то, нанеся детским сердцам незаживающие раны. В тот день она исцелила брата, он вернулся в космос и, уничтожив жукеров, спас человечество.

«Это естественно, что он хранит мой юный образ. Тот день навсегда остался в его памяти, тогда мы с ним пережили нечто такое, с чем никогда больше не сталкивались. Поэтому, когда его подсознание выплеснуло наружу самое сокровенное, появилась та девочка, которой я была когда-то».

Она знала это, понимала это, верила этому. Однако ее неотступно преследовала, не давая покоя, мысль, что долгие-долгие годы он воспринимал ее только такой, сотворив из нее идеал, кумира. Валентина, которую так любил Эндер, оказалась существом небесной чистоты. «Именно благодаря этому образу совершенства я была так близка ему все эти годы. А потом я вышла замуж за Джакта. Может быть, поэтому-то он и вернулся к детскому воспоминанию? Чушь. Сломав себе голову на том, что же значит эта девочка, ничего не достигнешь. Как бы она ни появилась на свет, теперь она все время рядом и с ней надо считаться».

Бедный Эндер! Похоже, он ничего не понимает. Сначала он и в самом деле думал, что удержит юную Вэл. «Ведь, по сути дела, она моя дочь!» — пытался утверждать он. «Если уж рассматривать суть дела, она тебе вовсе не дочь, — возразила тогда Валентина. — Если уж на то пошло, она моя дочь. И уж никак нельзя тебе оставлять ее у себя дома. Тем более что ты приютил Питера, а он не самый лучший сосед для девочки ее возраста».

Ей так и не удалось убедить Эндера (он скорее предпочел бы избавиться от Питера, нежели от Вэл), но он таки сдался, и с тех пор Вэл поселилась в доме Валентины. Валентина хотела стать девочке подругой и наставником, но у нее ничего не получалось. В присутствии Вэл она начинала чувствовать себя крайне неловко и хваталась за любой предлог, лишь бы уйти из дому, когда там находилась Вэл. Каждый раз, когда Эндер и Питер уводили Вэл с собой, Валентиной овладевало чувство необычайной благодарности к брату.

В конце концов, как это не раз случалось в прошлом, на сцене появилась Пликт и, не произнеся ни слова, разрешила возникшую было проблему, взяв на себя роль подруги и соратника Вэл в доме Валентины. Когда Вэл была не с Эндером, ее уводила Пликт. А этим утром Пликт предложила построить отдельный домик — для нее и Вэл. «Наверно, я несколько поспешила, сразу согласившись с ней, — подумала Валентина. — Хотя, возможно, Вэл так же непросто уживаться со мной, как и мне — с ней».

Но, увидев, как Пликт и Вэл друг за дружкой на коленях входят в новый собор, следуя примеру остальных, чтобы поцеловать кольцо епископа Перегрино перед алтарем, Валентина поняла, что, как бы она себя ни убеждала, для Вэл она не сделала ровным счетом ничего. Вэл сохраняла обычное спокойствие и, как всегда, была несколько отстранена от происходящего. С чего Валентина взяла, что одарила юную Вэл счастьем, что-то сделала для нее? «Я отделила себя от этой девочки. Зато она по-прежнему участвует в моей жизни. Она подтверждение и вместе с тем отрицание самой значимой привязанности моего детства — и моей старости. Как бы мне хотелось, чтобы она рассыпалась в прах во Вне-мире подобно тому, как превратилось в ничто старое искалеченное тело Миро. Как бы мне хотелось никогда не встречаться со своим прошлым вот так, лицом к лицу».

Глядя на Вэл, она смотрела на себя. Этот тест Эла провела сразу по возвращении. Обе женщины, как выяснилось, обладали одним и тем же набором генов.

— Но это бессмыслица какая-то! — возмутилась Валентина. — Эндер не может знать моего генетического кода. А на том корабле не было ни единого образца моих генов.

— И что теперь? Я должна как-то объяснить случившееся? — в ответ спросила Эла.

Эндер выдал следующую гипотезу: генетический код Вэл находился в постоянном движении, пока она не встретилась непосредственно с Валентиной, и тогда филоты тела Вэл перестроились по образу, который они обнаружили в Валентине.

Валентина не согласилась с братом, но свое мнение не высказала никому. Она считала, что девушка сразу получила ее гены, ибо личность, настолько соответствующая в глазах Эндера образу сестры, просто не могла получить иных генов: естественные законы, действие которых поддерживала внутри корабля Джейн, воспротивились бы всякому отклонению от нормы. А может быть, даже в абсолютном хаосе присутствовала какая-то сила, которая отвечала за создание образов. Вряд ли это имело какое-то значение. Как бы ни раздражала своим совершенством эта новая псевдо-Вэл, как бы ни была она похожа на Валентину, представления Эндера достаточно соответствовали реальности, чтобы на генном уровне Валентина и Вэл стали одной и той же личностью. Вряд ли его образ был так уж идеален. «Может быть, в те годы я действительно была совершенна и уже гораздо позже приобрела свойственные мне сейчас острые углы. Может быть, я действительно была прекрасна. Наверное, я действительно была когда-то настолько молода».

Они склонились перед епископом. Пликт поцеловала его перстень, хотя на нее никогда не накладывали епитимью. Но когда дошла очередь до Вэл, епископ отдернул руку и отвернулся. Вперед вышел священник и велел им занять свои места.

— Но как? — удивилась юная Вэл. — Я еще не получила прощения.

— К тебе епитимья не относится, — пояснил священник. — Епископ просил меня передать, что, когда свершался этот грех, тебя на планете не было, поэтому на тебя епитимья не распространяется.

Юная Вэл взглянула на него печально:

— Меня создал не Господь Бог. Поэтому-то епископ и отказывается принять мое покаяние. Пока он жив, мне причастия не видать.

На лице священника отразилась скорбь: он не мог не сочувствовать горю Вэл, ибо простота и доброта делали ее настолько хрупкой и беззащитной, что человек, обидевший ее, неизменно чувствовал себя неуклюжим дураком.

— Решать папе, — только и ответил он. — Это очень сложный вопрос.

— Понимаю, — прошептала юная Вэл, отошла в сторонку и села между Пликт и Валентиной.

«Наши локти соприкасаются, — подумала Валентина. — Рядом со мной сидит дочь, которая идеально повторяет мой образ, будто тринадцать лет назад я решила создать свой собственный клон.

Но мне не нужна еще одна дочь, и, уж конечно, мне ни к чему идеальное подобие. Она знает это. Чувствует. Поэтому она испытывает нечто такое, чего никогда не довелось пережить мне: она чувствует себя ненужной и нелюбимой.

А какие чувства испытывает к ней Эндер? Желает ли он втайне, чтобы ее не стало? Или, наоборот, жаждет стать ее братом, как много лет назад был братом мне? Когда я была в этом возрасте, Эндер еще не совершил ксеноцида. Но он и не Говорил от имени мертвых. «Королева Улья», «Гегемон», «Жизнь Человека» — все это было написано гораздо позже. Тогда он был обыкновенным ребенком, отчаявшимся, напуганным, ищущим любви. Неужели Эндер хочет испытать все это вновь?»

Вскоре появился Миро. Он на коленях подполз к алтарю и поцеловал перстень. Хоть епископ и не наложил на него епитимью, Миро предпочел присоединиться к остальным гражданам Милагре. До ушей Валентины донесся шепоток, прокатившийся по рядам. Все колонисты Лузитании, знававшие Миро до постигшего его несчастья, немедленно признали чудо, свершившееся с ним: тот Миро, который жил среди них долгие годы, возродился.

«Только я тебя тогда не знала, Миро, — про себя сказала Валентина. — Всегда ли тебя окружала такая отстраненная, мятущаяся атмосфера? Может быть, ты и исцелил свое тело, но ты по-прежнему остался человеком, который перенес немало страданий. Остудило ли это твой пыл, или ты, наоборот, проникся большим сочувствием к окружающим?»

Он подошел и опустился рядом с ней на стул, по идее предназначавшийся Джакту, но пустовавший, так как Джакт еще не вернулся с орбиты. Вскоре десколада будет уничтожена, и кто-то должен привезти на Лузитанию тысячи замороженных микробов, растений и животных, которые обеспечат планете саморегулирующуюся гайалогию и в дальнейшем будут поддерживать жизненную среду Лузитании. Такой процесс уже проходил на многих мирах, только здесь все будет сложнее, потому что ни в коем случае нельзя навредить тем видам местной жизни, от которых зависели пеквениньос. Вот Джакт и сидел на орбите, работая на всю планету. Это извиняло его отсутствие, но Валентина все же очень скучала по нему, а точнее, остро нуждалась в нем во всей той сумятице, которая возникла вокруг новых творений Эндера. Миро не мог ей помочь, особенно потому, что его новое тело еще раз напомнило ей о происшедшем во Вне-мире.

«Но очутись там я, что бы я создала? Вряд ли я вызвала бы кого-нибудь к жизни, потому что, к сожалению, ни один образ не гнездится так глубоко в моей душе. Боюсь, даже меня самой там нет. В столь страстной преданности истории я пыталась отыскать человечность. Многие находят человечность, стоит им лишь заглянуть в собственную душу. И только потерянные души обращаются вовне».

— Очередь заканчивается, — шепнул Миро.

Значит, скоро начнется служба.

— Готов к искуплению грехов? — в ответ прошептала Валентина.

— Как сказал мне епископ, он очистит от скверны только новое тело. Потом придется еще исповедоваться и замаливать грехи, доставшиеся мне в наследство от прежней оболочки. Плотских грехов за мной не числится, зато зависти, злобы и жалости к себе хоть отбавляй. Я вот все пытаюсь решить: каяться ли мне в грехе самоубийства? Когда мое старое тело рассыпалось в пыль, это отвечало моему самому сокровенному желанию.

— Вот только голос к тебе зря вернулся, — ответила Валентина. — Ты сейчас болтаешь не умолкая, лишь бы насладиться своей прекрасной речью.

Он улыбнулся и похлопал ее по руке.

Служба началась с молитвы, которую вознес епископ, поблагодарив Господа за то, что удалось им совершить за несколько месяцев. Появление на Лузитании двух новых граждан можно истолковать по-разному, но исцеление Миро — явно дело рук Господних. Перегрино вызвал Миро вперед и быстро окрестил его, а затем, так как это была не совсем обычная служба, епископ сразу вернулся к своей проповеди.

— Милосердие Господне не знает границ, — сказал он. — Можно только уповать на то, что он пойдет дальше, чем мы того заслужили, и простит нам все наши грехи, которые мы совершили как по отдельности, так и все вместе. Мы можем надеяться лишь на то, что, подобно Ниневии[156], которая, раскаявшись, отвела от себя разрушение, мы убедим Господа спасти нас от флота, который был послан его волей в наказание нам.

Миро наклонился к Валентине и прошептал так тихо, что услышала его только она:

— По-моему, он послал флот еще до того, как мы сожгли лес.

— Ну, может быть, Господь принимает во внимание время прибытия, а не отправления, — предположила она и сразу пожалела о своем легкомыслии.

Сегодня здесь проходила очень серьезная церемония, и хоть Валентина и не так уж веровала в католическое учение, она понимала, что, когда общество признает ответственность за свершенное зло и искренне раскаивается в собственных деяниях, это действительно свято.

Епископ упомянул тех, кто возложил свои жизни на алтарь Господень: ос Венерадос, которые первыми спасли человечество от вируса десколады; отца Эстеву, чье тело было похоронено под полом собора, после того как он, защищая истину от еретиков, принял мученическую смерть; Сеятеля, который умер, чтобы доказать, что душа его народа пошла от Бога, а не от какого-то вируса; пеквениньос, которые пали в ночь разразившейся бойни.

— Когда-нибудь все они станут святыми, ибо нынешние времена подобны первым дням возникновения христианства, когда нужда в великих деяниях и великой святости была воистину насущна и люди не раз демонстрировали свою веру в Господа. Этот собор есть гробница всех, кто возлюбил Господа Бога всем сердцем, кто посвятил ему всю свою жизнь, кто обратил ему на службу свои силу и ум и кто возлюбил ближнего, как себя самого. Так пускай вошедшие сюда со сломанным духом, раскаявшиеся в деяниях своих излечатся, пускай святость снизойдет и на них.

Проповедь длилась недолго: на этот день было назначено сразу несколько подобных служб, и люди прибывали в церквушку группами, потому что она, слишком маленькая, не могла вместить в себя все человеческое население Лузитании. Вскоре церемония закончилась, и Валентина встала, собираясь уходить. Она было двинулась вслед за Пликт и Вэл, но Миро удержал ее за локоть.

— Джейн только что сообщила мне кое-что, — сказал он. — Мне показалось, это должно вас заинтересовать.

— Что такое?

— Она опробовала судно без Эндера.

— Не может быть! — изумилась Валентина.

— Питер, — пояснил он. — Она перенесла его во Вне-мир и вернула обратно. В нем также присутствует частичка ее айю, если принцип, разработанный нами, верен.

Валентина сразу спросила о том, чего больше всего боялась:

— Он…

— Создал что-нибудь? Нет. — Миро улыбнулся, улыбка его вышла слегка кривоватой, что, как посчитала Валентина, оказалось следствием привычки, которую он приобрел, будучи еще искалеченным. — Он говорит, это потому, что у него с головой, в отличие от Эндрю, все в порядке.

— Очень может быть, — согласилась Валентина.

— А я бы сказал, это потому, что ни один из тамошних филотов не захотел стать частью его образа. Слишком уж извращенной вышла картинка.

Валентина усмехнулась.

К ним приблизился епископ. Так как они выходили из собора чуть ли не последними, то поблизости никого не оказалось.

— Благодарю за то, что ты принял новое крещение, — сказал епископ.

Миро склонил голову в почтительном поклоне:

— Не многим выпадает честь настолько очиститься от грехов.

— И, Валентина, я хочу попросить прощения, что не принял вашу… э-э… тезку.

— Не беспокойтесь, епископ Перегрино. Я понимаю. Кое в чем даже согласна с вами.

Епископ грустно покачал головой:

— Было бы лучше, если б они просто…

— Улетели? — закончил за него Миро. — Вашему желанию суждено сбыться. Скоро Питера здесь не будет: Джейн может пилотировать судно с ним на борту. Не сомневаюсь, что с Вэл она тоже справится.

— Нет! — вырвалось вдруг у Валентины. — Она никуда не полетит. Она слишком…

— Маленькая? — спросил Миро. Эта мысль его порядком позабавила. — Они от рождения обладают теми же знаниями, что и Эндер. Вряд ли можно назвать Вэл ребенком. Она только выглядит так.

— Если бы они и в самом деле родились, — подчеркнул епископ, — им бы не пришлось никуда улетать.

— Они улетают не потому, что вы так пожелали, — возразил Миро. — Питеру надо доставить новый вирус Элы на Путь, а юная Вэл отправляется на поиски планет, пригодных для пеквениньос и Королев Улья.

— Как вы могли поручить ей такое задание?! — возмутилась Валентина.

— Я ей ничего не поручал, — сказал Миро. — Я просто беру ее с собой. Хотя, вернее будет сказать, она берет меня с собой. Я могу лететь. И хочу этого. Каков бы ни был риск, я согласен испытать судьбу. С Вэл ничего не случится, Валентина, обещаю.

Валентина все еще пыталась протестовать, хотя прекрасно знала, что в конце концов потерпит поражение. Юная Вэл сама настоит на полете. Какой бы малышкой она ни казалась, если она не полетит, останется всего одно судно, а если посылать одного Питера, кто знает, для каких целей он может воспользоваться кораблем. Придется смириться с неизбежным. Какой бы опасности ни подвергалась Вэл, она будет рисковать не больше, чем все остальные. Чем Сеятель. Чем отец Эстеву. Чем Прозрачник.


Пеквениньос собрались у дерева Сеятеля. Вообще-то, торжественное вынесение в мир реколады и сопровождающей ее бактерии должно было состояться у дерева Прозрачника, так как именно он первым перешел в третью жизнь при помощи реколады. Но Прозрачник, как только пеквениньос удалось связаться с ним, сразу отверг подобное предложение. Эта честь принадлежит Сеятелю, заявил он, и братья и жены полностью согласились с ним.

Эндер оперся спиной о ствол своего друга, Человека, которого много лет назад он собственноручно проводил в третью жизнь. Это был радостный день для Эндера, ведь скоро пеквениньос освободятся от власти десколады, и он мог бы стать даже счастливым, если бы его настроение не омрачалось постоянным присутствием Питера под боком.

— Слабость чествует слабость, — заявил тот. — Сеятель потерпел неудачу, а они славят его, в то время как Прозрачник, который преуспел, стоит себе одиноко на экспериментальном поле. Вот глупость! Тем более до этого обряда Сеятелю как до лампочки: все равно его айю больше нет в этом мире.

— Может быть, Сеятелю и до лампочки, — ответил Эндер, хотя все-таки не был в этом уверен, — но зато для пеквениньос, которые собрались здесь, это кое-что значит.

— Ага, — кивнул Питер. — Это значит, они проявляют слабость.

— Джейн сказала, что ты побывал во Вне-мире.

— Как нечего делать, — пожал плечами Питер. — Однако в следующий раз конечным пунктом моего назначения будет отнюдь не Лузитания.

— Она говорит, ты собираешься закинуть на Путь вирус Элы.

— Это будет моя первая остановка, — подтвердил Питер. — Но сюда я больше не вернусь. В этом можешь не сомневаться, старина.

— Нам еще потребуется корабль.

— С вами остается девчонка, — усмехнулся Питер, — а эта жучарная сучка может выдавать вам корабли дюжинами, ты лишь наплоди побольше таких, как мы, чтобы управлять ими.

— Я с радостью помашу тебе вслед.

— Разве тебе не интересно, что я собираюсь делать дальше?

— Ни капли, — ответил Эндер.

Он соврал, и Питер, само собой, сразу это понял:

— Я собрался предпринять нечто такое, на что у тебя не хватит ни мозгов, ни кишок. Я остановлю флот.

— Но как? Свалишься сверху на флагман?

— Если следовать принципу «как аукнется, так и откликнется», мой дражайший братик, то я всегда могу применить тот же самый молекулярный дезинтегратор. Они даже не успеют понять, что с ними произошло. Но ведь этим я ничего не достигну, не так ли? Чтобы остановить флот, я должен прежде всего остановить Конгресс. А чтобы остановить Конгресс, мне надо обладать достаточным влиянием и властью.

Эндер сразу догадался, что он имеет в виду:

— Ты считаешь, что снова сможешь стать Гегемоном? Боже, спаси и сохрани человечество, если у тебя это получится!

— А почему бы и нет? — ухмыльнулся Питер. — Один раз я уже добился своего. По-моему, вышло не так уж и плохо. А, ну да, чего я тебе рассказываю, ты же и сам все знаешь. Если не ошибаюсь, ты даже написал об этом целую книгу?

— То был настоящий Питер, — сказал Эндер. — Не тебе с ним равняться, ты всего лишь жалкое подобие, порождение моих детских страхов и ненависти.

«Неужели у него совсем нет души? Неужели его не обидели эти жестокие слова?» Но нет, на мгновение Эндеру показалось, что Питер запнулся, что на лице его отразилась… боль? Или все-таки ярость?

— Теперь я настоящий Питер, — ответил он после секундного замешательства. — А тебе лучше уповать на то, что я обладаю теми же качествами, что и он. Ведь если на то пошло, тебе удалось дать Вэл гены Валентины. Может быть, и во мне поселился былой Питер?

— Точно. А свиньи начали летать.

Питер расхохотался:

— А они ведь начнут, если ты слетаешь во Вне-мир и поверишь в это.

— Тогда скатертью дорога, — произнес Эндер.

— Да, понимаю, ты только рад возможности спихнуть меня куда подальше.

— То есть натравить на все человечество? Ничего не скажешь, хорошенькое наказание Конгрессу за то, что он послал на нас флот. — Эндер схватил Питера за руку и притянул к себе. — И запомни, на этот раз ты так просто от меня не избавишься. Я больше не маленький мальчик, и, если ты вдруг отобьешься от рук, я уничтожу тебя.

— Ничего ты не сделаешь, — скривился в ухмылке Питер. — Ты скорее покончишь с собой.

Началась церемония, на этот раз довольно скромная. Не надо было лобызать ничьих перстней, никто не проповедовал. Эла и ее помощники просто роздали пеквениньос по кубику сахара, пропитанного убивающей десколаду бактерией, и затем вручили им по чашке с водой, насыщенной вирусом реколады. Пеквениньос опустили сахар в чашки, размешали и выпили содержимое.

— Сие есть тело мое, которое за вас предается, — пропел Питер. — Сие творите в мое воспоминание.

— В тебе что, вообще нет уважения к чему-либо? — возмутился Эндер.

— Сия чаша есть Новый завет в моей крови, которая за вас проливается[157]. — Питер улыбнулся. — Это причастие даже я могу принять, хоть я и нехристь.

— Каковым и останешься, — сказал Эндер. — Люди еще не изобрели такого ритуала, который бы очистил тебя.

— Могу поспорить, ты всю жизнь ждал этой минуты, чтобы высказаться. — Питер повернулся к нему так, чтобы Эндер увидел вставленный в его ухо передатчик, через который он связывался с Джейн. На случай если Эндер не заметил, Питер хвастливо ткнул в серьгу пальцем. — Ты не забывай, у меня здесь содержится источник всей мудрости мира. Она покажет тебе, чем я буду заниматься, ты только попроси. Если, конечно, не забудешь обо мне в тот самый миг, как я покину эту планету.

— Не забуду, — уверил его Эндер.

— Можешь составить мне компанию, — предложил Питер.

— И сотворить во Вне-мире еще пару твоих подобий?

— Я не прочь.

— Обещаю тебе, Питер, вскоре тебя будет тошнить от себя самого так, как тошнит от тебя меня.

— Никогда, — заявил Питер. — В отличие от тебя, я не страдаю комплексом вины, тебе же суждено быть лишь инструментом в руках лучших, более сильных людей. А если ты не хочешь лететь со мной, что ж, я найду кого пригласить.

— Не сомневаюсь, — ответил Эндер.

Им передали чашки и вручили по кусочку сахара. Они съели сахар и запили его водой.

— О, как сладок этот вкус свободы! — воскликнул Питер.

— Неужели? — удивился Эндер. — Между прочим, мы только что расправились с разумной расой, которую так и не поняли.

— Ага, — кивнул Питер. — Ты хочешь сказать, что куда интереснее расправиться с противником, который способен понять, насколько ловко ты разгромил его.

Наконец Питер отстал и ушел.

Эндер досидел до конца церемонии, поговорил со многими: с Человеком и Корнероем — это естественно, с Валентиной, Элой, Квандой и Миро.

Однако ему нужно было нанести еще один визит. За последние дни он неоднократно заходил туда, но каждый раз неудачно: его выставляли за дверь. Однако сейчас Новинья вышла к нему. И на этот раз ее не переполняли гнев и печаль, скорее ее лицо было умиротворенным.

— Наконец-то я обрела покой, — сказала она. — Ибо поняла, что мой гнев был нечестив.

Эндер обрадовался такому признанию, однако в то же время его несколько удивили слова, которыми она изъяснялась. С чего это вдруг Новинья заговорила о нечестивости?

— Мои глаза открылись, мой мальчик действительно исполнял волю Господню, — продолжала она. — Ты не мог остановить его, потому что сам Бог повелел ему явиться к пеквениньос, чтобы положить начало тем чудесам, которые произошли позднее. — Она расплакалась. — Ко мне приходил Миро. Он исцелился. Все-таки Господь милосерден ко мне. А Квима я вновь обрету на небесах, когда покину этот мир.

«Она приняла веру, — подумал Эндер. — Все эти годы она презирала Церковь и посещала службы только потому, что иного способа стать гражданином колонии на Лузитании не было. А проведя всего несколько недель с Детьми Разума Христова, она приняла веру. Что же, я рад за нее. И она теперь снова разговаривает со мной».

— Эндрю, — сказала она, — я хочу, чтобы мы снова воссоединились.

Он потянулся к ней, намереваясь обнять, прижать к себе, расплакаться от облегчения и радости, но она отпрянула.

— Ты не понял, — возразила она. — Я не пойду домой. Здесь теперь мой дом.

Она оказалась права: он действительно не понял. Сразу. Но зато теперь до него дошло. Она не просто приняла католическую веру. Она решила вступить в этот орден, пропагандирующий постоянные жертвы, куда принимали только мужей и жен, и только вместе, которые, имея впереди еще полжизни, давали обет вечного воздержания.

— Новинья, — выдохнул он, — у меня не хватит ни сил, ни веры, чтобы стать одним из Детей Разума Христова.

— Я буду ждать тебя, — ответила она. — Ждать, пока твоя вера не окрепнет.

— Неужели только так я смогу обрести тебя? — прошептал он. — Единственный способ вернуть тебя — это отречься от любви к твоему телу?

— Эндрю, — очень тихо сказала она, — я так соскучилась по тебе. Но долгие годы я жила в разврате и во грехе, поэтому истинную радость смогу обрести, только когда отрину все плотское и обращусь к духу. Если суждено, я одна пойду на это. Но с тобой… О Эндрю, я скучаю по тебе.

«А я по тебе», — подумал он.

— Ты мое дыхание, — сказал он. — Но не проси меня об этом. Живи со мной, пока наша молодость не канет в Лету, а когда наше желание увянет, мы вернемся сюда вместе. И я тоже обрету счастье.

— Неужели ты не понимаешь? — удивилась она. — Я дала обет. Я дала обещание.

— Мне ты тоже дала обещание.

— Ты хочешь, чтобы ради тебя я преступила слово, данное Господу?

— Господь поймет.

— Как просто тем, кто никогда не слышал его голоса, утверждать, чего он желает, а чего — нет.

— А ты слышишь его голос?

— В моем сердце несмолкаемо звучит его песнь. Теперь Господь — мой пастырь. Да не возжелаю я.

— Двадцать третий псалом. Тогда как я слышу всего лишь двадцать вторую песнь.

Она тускло улыбнулась.

— Почему вы оставили меня? — процитировала она.

— Точно, плюс еще часть про тельцов Васана[158], — сказал Эндер. — Я всю жизнь бегаю так, словно за мной гонится бешеный бык.

Новинья рассмеялась.

— Приходи ко мне, когда сможешь, — промолвила она. — Я всегда буду здесь.

Она направилась прочь.

— Подожди.

Она остановилась.

— Я принес тебе бактерию против десколады и реколаду.

— А, триумф Элы, — пожала плечами Новинья. — Это было не в моих силах, ты сам теперь понимаешь. Я правильно поступила, что отказалась от дальнейшей работы. Мое время прошло, и Эла давно превзошла меня.

Новинья взяла сахар, обмакнула его в воду и проглотила. Затем она подняла чашку над головой и поймала в нее последний лучик уходящего за горизонт солнца.

— На фоне багряного неба кажется, словно внутри пылает огонь.

Она выпила воду — маленькими глоточками, чтобы подольше ощущать этот вкус. Кто-кто, а Эндер прекрасно знал, что жидкость была весьма горькой и рот после нее очень долго и неприятно вязало.

— Я могу навещать тебя?

— Раз в месяц, — ответила она. Ее ответ последовал настолько быстро, что он сразу понял: она уже задавала себе этот вопрос и пришла к решению, менять которое не собирается.

— Значит, раз в месяц я буду навещать тебя, — кивнул он.

— Пока не почувствуешь, что готов присоединиться ко мне, — улыбнулась она.

— Пока ты не почувствуешь, что готова вернуться ко мне, — возразил он.

Но Эндер знал, что она никогда не пойдет на это. Новинья была не из тех, кто легко отказывается от принятого решения. Она связала его своим выбором на всю жизнь.

По идее, он должен был вознегодовать, рассердиться. Ему следовало пригрозить, что он потребует развода, ведь женщина отвергла его. Но он не знал, зачем ему теперь свобода. «Новинья теперь полностью принадлежит мне, — понял вдруг он. — Будущее от меня больше не зависит. Мое назначение, каким бы оно ни было, выполнено. Теперь будущее будут творить мои дети — такие, какие есть: монстр Питер и невообразимо совершенное дитя Вэл. И еще Миро, Грего, Квара, Эла, Ольяду — разве они не мои дети? Разве я не могу говорить, что помог создать их, хоть они и произошли от любви Либо и от тела Новиньи задолго до того, как я прибыл на эту планету?»

Уже совсем стемнело, когда он наконец отыскал юную Вэл, хотя даже не представлял себе, зачем ищет ее. Вместе с Пликт она зашла в гости к Ольяду. Пликт стояла, оперевшись о стену, лицо ее было, как всегда, непроницаемо, а Вэл играла с детьми Ольяду.

«Конечно, она играет с ними, — подумал Эндер. — Ведь она еще совсем ребенок, несмотря на тот жизненный опыт, который вынесла из моей памяти».

Стоя у дверей и молча наблюдая за Вэл, он понял, что не ко всем детям она относится одинаково. Ее вниманием завладел Нимбо. Тот мальчик, который получил немало ожогов в ночь сожжения леса пеквениньос. Правила игры, в которую играли дети, были довольно просты, но все же игра требовала некоторого сосредоточения, поэтому они почти не разговаривали. Однако между Вэл и Нимбо постоянно происходил молчаливый диалог. Ее улыбка, которую она адресовала ему, была исполнена теплоты, только не той теплоты, которой женщина привлекает любовника, а той, с которой сестра посылает брату молчаливые заверения в любви, в ободрении, в поддержке.

«Она пытается исцелить его, — догадался Эндер. — Подобно тому, как много лет назад исцелила меня Валентина. Не словами. Присутствием. Неужели я наделил ее даже этим? Неужели мой образ оказался настолько истинным, настолько мощным? Тогда и Питер, может быть, обладает всеми чертами, что были присущи моему настоящему брату: он опасен, ужасен, но одновременно он закладывает основы нового миропорядка».

Но как ни пытался, Эндер не мог заставить себя поверить в такое. Может быть, юная Вэл и обладала целительными силами, которые он приписывал ей, но в Питере ничего подобного не было. Его лицо было таким, каким давным-давно увидел его Эндер, поглядевшись в зеркало в Игре Воображения, — в ужасной комнате он умирал снова и снова, пока наконец не нашел в себе силы заключить в объятия эту частицу Питера.

«Я обнял Питера и уничтожил целую расу. Я принял его в себя и совершил ксеноцид. Мне казалось, с тех пор прошло столько лет, что я очистился от него. Что истребил его в себе. Но он никогда не отпустит меня».

Сама идея об отказе от мирской жизни и принятии обета ордена Детей Разума Христова нравилась ему. Возможно, там он и Новинья совместными усилиями смогут изгнать из себя демонов, которые долгие годы обитали внутри их тел. «Новинья никогда не была такой спокойной и умиротворенной, как сегодняшним вечером», — подумал Эндер.

Вэл заметила его и подбежала к порогу.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась она.

— Я искал тебя, — ответил он.

— Пликт и я решили провести вечер с семьей Ольяду, — объяснила она.

Она взглянула на Нимбо, и по губам ее пробежала улыбка. Мальчик расплылся в глупой ухмылке.

— Джейн мне сказала, что ты решила лететь, — мягко произнес Эндер.

— Если Питер может удержать в себе Джейн, значит могу и я, — пожала плечиками она. — Миро полетит вместе со мной. На поиски пригодных для обитания планет.

— Только если ты захочешь этого, — заметил Эндер.

— Не будь дураком, — фыркнула она. — С каких это пор ты решил поступать так, как захочешь? Я буду делать то, что от меня требуется, то, что я одна могу исполнить.

Он кивнул.

— Это и все, зачем ты сюда пришел? — спросила она.

Он снова кивнул:

— Думаю, да.

— Или тебе вдруг захотелось снова стать ребенком, которым ты был, когда в последний раз видел девочку с этим лицом?

Эти слова поразили, перевернули его. Он не испытывал ничего подобного, даже когда Питер догадывался, что у него на уме. Ее жалость причинила ему куда больше боли, чем его насмешки.

Она, должно быть, заметила отразившуюся у него на лице муку, только неверно истолковала ее. Эндер испытал огромное облегчение, когда увидел, что она все-таки способна неверно понять его. «Значит, во мне остались сокровенные уголки, куда никто, кроме меня, проникнуть не может».

— Ты стыдишься меня? — спросила она.

— Я теряюсь, — ответил он. — Все мое подсознание теперь выставлено напоказ. Но я не стыжусь этого. И ни в коем случае не стыжусь тебя. — Он взглянул в сторону Нимбо, затем перевел глаза на нее. — Оставайся и заканчивай то, что начала.

Вэл слегка улыбнулась:

— Он хороший мальчик, просто решил, что поступает достойно.

— Да, — согласился Эндер. — Но он не понял этого.

— Нимбо не знал, что делает, — произнесла она. — Разве можно обвинять человека, когда он не понимает последствий собственных поступков?

Он знал, что она сейчас имеет в виду не столько Нимбо, сколько его, Эндера Ксеноцида.

— Такой человек ни в чем не виновен, — произнес Эндер. — Но все же на него ложится ответственность. Он обязан исцелить боль, которую причинил.

— Да, — кивнула Вэл. — Но не всю боль мира.

— Неужели? — усмехнулся Эндер. — А почему бы и не всю? Потому что как раз этим займешься ты?

Она рассмеялась, и звонкий детский смех прокатился по комнате.

— Ты нисколечко не изменился, Эндрю. Ни капельки.

Он улыбнулся ей в ответ, обнял и легонько подтолкнул назад, к свету комнаты. Сам он, однако, скрылся в темноте ночи и направился домой. Света на пути хватало, но пару раз он споткнулся, а один раз даже умудрился заплутать.

— Ты плачешь, — шепнула ему в ухо Джейн.

— Сегодня такой счастливый день, — ответил он.

— И знаешь, это ведь действительно так. Ты, по-моему, единственный, кто жалеет себя сегодня ночью.

— Что ж, замечательно, — сказал Эндер. — По крайней мере, хоть один такой человек нашелся.

— Ты даже меня достал, — призналась Джейн. — А ведь наши отношения никогда не переходили определенной грани.

— Да уж, за свою жизнь я натерпелся достаточно целомудрия, — кивнул он. — Никогда бы не подумал, что мне это снова грозит.

— В конце концов каждый обретает целомудрие. Рано или поздно все смертные грехи остаются в прошлом.

— Но я-то не умер! — взорвался он. — Пока. Или я уже мертв?

— А что, смахивает на рай? — осведомилась Джейн.

Он рассмеялся, но смех его прозвучал довольно мрачно.

— М-да, насколько я могу судить, ты еще живой.

— Ты забываешь, — напомнил он ей. — Это место вполне может оказаться адом.

— Да? — недоверчиво спросила она.

Эндер припомнил события последних дней. Вирусы Элы. Исцеление Миро. Доброта юной Вэл по отношению к Нимбо. Умиротворенная улыбка на лице Новиньи. Радость пеквениньос, когда их будущая свобода начала победное шествие по планете. Насколько он знал, бактерия, уничтожающая десколаду, смертоносным клином вошла в окружающие колонию заросли капима. Сейчас она, наверное, уже достигла других лесов. Десколада, не способная противостоять ей, отступает, и ее место занимает немая и пассивная реколада. В аду такие перемены ни к чему.

— Ты права, вроде бы я еще живой.

— И я тоже, — сказала она. — А это уже кое-что. Питер и Вэл не единственные, кого породил на этот свет твой разум.

— Не единственные, — согласился он.

— И мы с тобой живы, пусть даже впереди нас ожидают нелегкие деньки.

Тут он вспомнил, что ее ждет: всего лишь через несколько недель она должна превратиться в умственно отсталое существо, калеку. Ему стало стыдно за те горькие слезы, которыми он оплакивал собственные потери.

— Лучше любить и потерять, — пробормотал он, — чем не любить никогда.

— Может быть, это и банальность, — отозвалась Джейн, — но это вовсе не значит, что она ложна.

Глава 18

Бог Пути

— Я ничего не чувствовала. Только когда вирус десколады был уничтожен, поняла, что со мной происходило что-то неладное.

— Он постепенно адаптировался к тебе?

— Я уже начала воспринимать его как нечто неотъемлемое. Он умудрился включить в свою структуру большую часть моих генетических молекул.

— Может быть, он готовился изменить тебя, как изменил нас.

— Захватив твоих предков, он скрестил их с деревьями, среди которых они жили. С кем он собирался скрестить нас?

— Все жизненные формы Лузитании уже обладают своей парой, за исключением одной. Какой — догадайся сама.

— Может быть, десколада намеревалась включить нас в одну из уже существующих пар. Или заменить нами одного из членов такой пары.

— Или скрестить вас с людьми.

— Десколады больше нет. И что бы она там ни замышляла, этого уже не случится.

— Представляю, какой жизнью ты бы зажила, спариваясь с человеческими самцами.

— Это отвратительно.

— Нет, ты только подумай, а если бы ты начала рожать, подобно женщине?

— Немедленно прекрати. Это грязно и мерзко.

— Я просто рассуждал.

— Десколады больше нет. Вы освободились из-под ее власти.

— Но нам уже никогда не стать такими, какими мы были до нее. Я действительно верю, что мы обладали разумом еще до появления на этой планете десколады. Наша история куда древнее того корабля, который принес ее сюда. Где-то в наших генах скрывается тайна прежних пеквениньос, которые давным-давно были обыкновенными обитателями лесов, а сейчас стали всего лишь личиночной стадией в жизни разумных деревьев.

— Но, Человек, не обладай вы третьей жизнью, сейчас ты был бы уже мертв.

— Да, но в прежней жизни я мог бы стать не братом, а отцом. Я мог бы отправиться на все четыре стороны и не думать о возвращении в собственный лес, чтобы зачать потомство. И не пришлось бы мне стоять весь день на одном и том же месте, воруя жизнь из историй, которые приносят мне братья.

— Значит, тебе мало просто освободиться от десколады? Ты будешь доволен только тогда, когда избавишься от всех ее последствий, так, что ли?

— Да нет, я всем доволен. Я такой, какой я есть, и не важно, как я таким стал.

— Но свободы вы так и не обрели.

— Наши самцы и самки ради продления рода все равно должны расставаться с жизнью.

— Бедный глупыш. Неужели ты думаешь, что я, Королева Улья, свободна! Неужели ты считаешь, что человеческая пара, зачав ребенка, когда-либо вновь обретет свободу? Если жизнь для тебя означает прежде всего независимость, полную свободу делать то, что пожелаешь, тогда ни одну из разумных рас нельзя назвать живой. Полная свобода для нас — несбыточная мечта.

— А ты попробуй-ка пустить корни, моя любезная подруга, и я посмотрю, как ты запоешь.


Ванму и мастер Хань ждали на берегу реки примерно в ста метрах от дома — несколько минут прогулки напрямик через сад. Джейн сказала им, что кое-кто с Лузитании должен заглянуть к ним. Они сразу поняли, что барьер скорости света преодолен, но думали, что судно сначала должно выйти на орбиту Пути, а потом выпустить шаттл, который приземлится неподалеку от них.

Вместо этого прямо перед ними, из ниоткуда, возникло маленькое, необычного вида металлическое суденышко. Дверь открылась. Из нее вынырнул мужчина. Нет, юноша — широкоскулый, белый, но очень симпатичный. В руке он держал стеклянную пробирку. Он улыбнулся.

Ванму никогда прежде не видела подобной улыбки. Его глаза пронзили ее насквозь, будто ее душа изначально принадлежала ему. Будто бы он знал ее, понимал лучше, чем она сама когда-либо понимала себя.

— Си Ванму, — мягко произнес он. — Владычица Запада. И Фэй-цзы, великий учитель Пути.

Он поклонился. Они поклонились ему в ответ.

— Я заскочил сюда буквально на минутку, — продолжил он и протянул пробирку Хань Фэй-цзы. — Вот ваш вирус. Как только я улечу — мне что-то не хочется подвергаться никаким генетическим изменениям, большое спасибо, — выпейте содержимое. Мне кажется, вкус премерзкий, но все равно выпейте. А затем обойдите как можно больше знакомых, пройдитесь по дому, сходите в город. В вашем распоряжении есть шесть часов, потом вы почувствуете некоторую дурноту. Но ровно через два дня все пройдет, вы полностью излечитесь. От всего. — Он вдруг ухмыльнулся. — Ну что, мастер Хань, с гримасами и танцульками покончено, а?

— Наше рабство подошло к концу, — сказал Хань Фэй-цзы. — Мы готовы разослать соответствующие послания.

— Не вздумайте делать этого сейчас, походите пару часиков, распространите инфекцию, а потом можете посылать что угодно и кому угодно.

— Да, разумеется, — ответил мастер Хань. — Ваша мудрость учит меня осторожности, тогда как мое сердце приказывает мне поспешить и объявить наконец о той достославной революции, которую несет нам этот милосердный вирус.

— Ага, замечательно, — согласился юноша и повернулся к Ванму. — Но тебе-то этот вирус ни к чему?

— Вы правы, сир, — склонилась Ванму.

— Джейн утверждает, что никогда не встречала таких блестящих и умных людей, как ты.

— Джейн очень добра ко мне, — смутилась Ванму.

— Да нет, она просто предоставила мне всю имеющуюся информацию. — Он оглядел ее с головы до ног. Ей стало немного не по себе от того, как его взгляд словно завладел ее телом. — Следовательно, без вируса ты переживешь. По сути дела, тебе лучше вообще свалить отсюда, пока не началась заварушка.

— Свалить?

— А что тебе здесь делать? — удивился юноша. — Какая бы революция здесь ни разразилась, все равно ты останешься прислугой, ведь ты принадлежишь к самому низшему классу. На такой планетке ты можешь хоть всю жизнь через голову прыгать и все равно останешься прежней служанкой, правда на удивление способной и разумной. Полетели лучше со мной, и ты войдешь в историю. Ты сама будешь творить историю.

— Лететь с вами? Но зачем?

— Чтобы свалить Конгресс, конечно. Поставим их всех на карачки и пинками разгоним по конурам. Придадим колониям статус равноправных миров, расправимся со взяточничеством, откроем все секретные файлы и отзовем движущийся на Лузитанию флот, прежде чем он успеет натворить бед. А потом утвердим права рас рамен. Мир и свобода.

— Вы собираетесь все это совершить?

— Не в одиночку, естественно, — улыбнулся он.

Она с облегчением вздохнула.

— С твоей помощью.

— А что я должна буду делать?

— Писать. Выступать. Делать то, что я попрошу.

— Но, сир, я необразованная девчонка. Мастер Хань совсем недавно взялся за мое обучение.

— Кто вы такой? — вмешался в их разговор мастер Хань. — Неужели вы думаете, что такая скромная девочка, как Ванму, бросит все и отправится неведомо куда с каким-то чужаком?

— Хороша девочка! А кто заплатил телом надсмотрщику, лишь бы подобраться поближе к Говорящей с Богами, которая могла бы нанять себе доверенную служанку? Нет, мастер Хань, может быть, она и похожа на скромную, благочестивую девочку, но только потому, что меняет свою окраску, как хамелеон. Стоит ей только почуять запах жареного, как она брык — и обернулась!

— Я не лгунья, сир, — выдохнула Ванму.

— А я ничего такого и не говорю и ни секунды в этом не сомневаюсь. Ты настолько входишь в роль, что она становится твоим вторым «я». Вот я и говорю тебе: попытайся обернуться революционеркой. Ведь ты же ненавидишь этих ублюдков, которые сотворили такое с твоим миром. С Цин-чжао.

— Откуда вы столько обо мне знаете?

Он постучал по уху. Только сейчас она заметила драгоценный камень в мочке.

— Джейн держит меня в курсе насчет тех людей, с которыми мне предстоит столкнуться.

— Джейн скоро погибнет, — сказала Ванму.

— А, — махнул рукой юноша. — Ну станет она на какое-то время маленько чокнутой, но не умрет, точно. А ты помогла ей спастись. И я не я, если не заберу тебя.

— Я не могу, — слабо защищалась она. — Я боюсь.

— Ладно, ладно, — закивал он. — Мое дело предложить.

Он повернулся и направился к своему кораблю.

— Подождите! — вырвалось у нее.

Он обернулся.

— Хоть назовитесь, по крайней мере!

— Питер Виггин — так меня зовут, — ответил он. — Хотя, похоже, на некоторое время мне лучше воспользоваться псевдонимом.

— Питер Виггин, — изумленно повторила она. — Но ведь так…

— Да, так зовут меня. Я тебе потом все объясню, если будет настроение. Скажем так, меня послал Эндрю Виггин. Скорее, даже выслал. Силой. У меня есть цель, и он посчитал, что я достигну желаемого только на одной из планет, где наиболее плотно сосредоточены силовые структуры Конгресса. Ванму, однажды я уже стал Гегемоном и намерен повторить свой путь, и мне все равно, как меня в конце концов назовут. Я собираюсь переполошить кучу курятников, причинить возмутительное количество неприятностей и посадить всю Сотню Миров задницей в кипяток. Я приглашаю тебя помочь мне в этом деле, но на самом деле мне плевать, согласишься ты или нет. Конечно, было бы неплохо заручиться поддержкой твоих мозгов и полетать в твоей компании, но — с тобой или без тебя — я осуществлю задуманное. Ты летишь или как?

Она, терзаясь сомнениями, в отчаянии повернулась к Хань Фэй-цзы.

— Я надеялся взять тебя в ученицы, — сказал мастер Хань. — Но раз этот человек твердо намерен совершить то, о чем говорит, тогда вместе с ним у тебя есть больше шансов изменить ход истории человечества, чем если бы ты осталась здесь, где за нас всю работу исполнит вирус.

— Расстаться с вами, — прошептала Ванму, — все равно что потерять родного отца.

— А когда уйдешь ты, я лишусь второй и последней дочери.

— Эй, вы двое, кончайте там. У меня уже сердце разрывается, — не сдержался Питер. — У меня здесь под боком корабль, который играючи обгоняет свет. Всегда можно будет вернуться. Если ничего не получится, дня через два, через три получите девчонку обратно. Ну что, по рукам?

— Ты хочешь лететь, я вижу это, — сказал мастер Хань.

— Но разве вы не видите, остаться я хочу не меньше?

— И это я вижу, — кивнул мастер Хань. — Но ты полетишь.

— Да, — согласилась она. — Полечу.

— Да приглядят за тобой боги, дочь моя Ванму, — напутствовал ее Хань Фэй-цзы.

— И да взойдет пред вами солнце, мастер Хань, куда бы вы ни направились.

Она отвернулась. Юноша по имени Питер взял ее за руку и увел в корабль. Дверь за ними закрылась. Спустя мгновение судно исчезло.

Мастер Хань подождал минут десять, погрузившись в медитацию и приводя себя в чувство. Затем он открыл пробирку, выпил ее содержимое и быстро зашагал обратно к дому. У дверей его приветствовала старая Му-пао.

— Мастер Хань! — окликнула она. — А я даже не видела, как вы выходили. И Ванму куда-то запропастилась.

— Ее некоторое время не будет, — сказал он. Затем, подойдя к старой служанке так, чтобы его дыхание попадало на ее лицо, произнес: — Му-пао, ты служила нашему дому более преданно, чем мы этого заслуживали.

На ее лице отразился страх:

— Мастер Хань, но вы не уволите меня, нет?

— Нет, — ответил он. — Я просто хотел поблагодарить тебя.

Он оставил Му-пао и вошел в дом. Цин-чжао в комнате не было. И неудивительно. Большую часть своего времени она теперь посвящала приему гостей. Прекрасно, ему это только на руку. Действительно, он нашел ее в одной из гостиных в обществе трех почтенных Говорящих с Богами старцев, которые прибыли в город, преодолев расстояние в двести километров.

Цин-чжао представила их друг другу, а затем взяла на себя роль примерной дочери, как и полагалось в присутствии отца. Он поклонился всем троим, а тем временем воспользовался представившейся возможностью и так или иначе, но дотронулся до каждого из них. Джейн сказала, что вирус передается мгновенно. Достаточно обыкновенного присутствия, но коснуться на всякий случай не помешает.

Обменявшись приветствиями со старцами, он повернулся к дочери.

— Цин-чжао, — произнес он, — примешь ли ты от меня дар?

Она поклонилась, почтительно ответив:

— Что бы мой отец ни преподнес мне, я с радостью приму это из его рук, хотя знаю, что не достойна ни одного из знаков его внимания.

Он протянул к ней руки и заключил ее в объятия. Тело Цин-чжао было напряжено, она чуть ли не отстранялась: перед посторонними подобного проявления чувств он не позволял себе с тех пор, как она была совсем маленькой девочкой. Но отец продолжал удерживать ее, ибо знал, что она никогда не простит ему этих объятий, а стало быть, это его последняя возможность прижать к себе свою Во Славе Блистательную дочь.


Цин-чжао прекрасно знала, что означают объятия отца. Она видела, как он вместе с Ванму вышел в сад. Видела, как на берегу реки появилось необычной формы судно.

Видела, как он взял из рук круглоглазого незнакомца какую-то пробирку. Видела, как выпил ее содержимое. А затем она вернулась сюда, в дом, в эту комнату, чтобы поприветствовать от имени отца новых гостей. «Я покорна твоей воле, мой почтенный отец, даже тогда, когда ты собираешься предать меня».

Но и сейчас, зная: он обнимает ее, а в уме вынашивает коварнейший умысел отлучить ее от богов; зная: он настолько презирает ее, что думает, будто она не распознает обман, она безропотно приняла из его рук преподнесенный им «дар». Ведь он ее отец. Может быть, этот вирус с планеты Лузитания лишит ее голоса богов, а может быть, нет. Она не имела ни малейшего понятия, что решат боги. Но если бы она отвернулась от собственного отца, если бы посмела отвергнуть его, боги всенепременно наказали бы ее. Уж лучше остаться чистой перед богами, проявив должное уважение и послушание отцовой воле, нежели ослушаться его и продемонстрировать богам, что она действительно недостойна их даров. Поэтому она приняла его объятия и вдохнула его дыхание.

Поговорив с гостями несколько минут, он покинул комнату. Старцы восприняли его появление как великую честь. Цин-чжао делала все возможное, чтобы скрыть помешательство отца и его бунтовские речи, направленные против богов, поэтому на планете к Хань Фэй-цзы до сих пор относились как к величайшему из великих. Она мило повела разговор дальше, она улыбалась им и проводила до порога. Она ни словом не намекнула на то, что они уносят с собой опаснейшее оружие. Зачем? Человек бессилен в состязании с богами, если только боги нарочно не поддадутся ему. И если боги пожелали перестать разговаривать с людьми Пути, стало быть, таково прикрытие, которое они избрали для проявления своей воли. «Пускай неверующие посчитают, что лузитанский вирус, принесенный отцом, отрезал нас от богов. Мне-то прекрасно известно, как известно всякому верующему, что боги обращаются только к избранным, и ничто созданное человеческими руками не в силах остановить их, если уж они решили. Все это суета сует. Если члены Конгресса думают, что именно они заставили богов заговорить с планетой Путь, пускай себе верят в это. Если отец и лузитанцы считают, что это они заставили богов умолкнуть, пускай себе считают. Я-то знаю, что, если я чиста душой и достойна, боги все равно заговорят со мной».

Через несколько часов Цин-чжао почувствовала, как ее охватила смертельная слабость. Лихорадка накинулась на нее, как дикий зверь на свою жертву. Она без сил сползла на пол и даже не заметила, как слуги перенесли ее в кровать. Прибыли доктора, и она могла бы сказать им, что здесь они бессильны и что, придя сюда, не только не вылечат ее, но еще и подхватят инфекцию и понесут ее дальше. Только Цин-чжао ничего не сказала, потому что в ту минуту тело особенно упорно боролось против болезни. И не просто боролось — организм не принимал собственные ткани и органы, пока полностью не завершилась трансформация генов. После этого некоторое время ушло на то, чтобы организм очистился от старых антител. Она спала и спала.

Наконец, открыв глаза, она увидела, что за окном ярко сияет солнце.

— Время, — хрипло выдавила она, и компьютер из своего угла назвал день и час.

Лихорадка унесла из жизни целых два дня. Ей ужасно хотелось пить, тело требовало воды. Она встала с постели и, шатаясь, добралась до ванной. Там она включила воду и раз за разом наполняла стакан до тех пор, пока не напилась. Голова кружилась. Во рту стоял противный привкус. Куда подевались слуги, которые должны были кормить и поить ее во время болезни?

«Они, наверное, тоже слегли. И отец. Лихорадка, должно быть, свалила его гораздо раньше меня. Кто принесет воды ему?»

Добравшись до его кабинета, она обнаружила, что отец спит, одежда, насквозь пропитанная ночным потом, прилипла к его дрожащему телу. Она поднесла к его губам чашку, отец сразу проснулся и жадными глотками выпил воду, глядя Цин-чжао прямо в глаза. Но не вопросительно, нет, скорее он молил о прощении. «Проси прощения у богов, отец, перед дочерью ты ни в чем не повинен».

Цин-чжао обошла служебные помещения. Некоторые из слуг проявили необыкновенную преданность: даже чувствуя приближение лихорадки, они все равно оставались на посту и падали прямо на пол. Но никто не умер. Все постепенно оправлялись от болезни, а кое-кто уже порывался вернуться к исполнению обязанностей. Обойдя слуг и позаботившись о каждом, Цин-чжао прошла на кухню и приготовила поесть. Однако прежде всего — домашние. Цин-чжао удовольствовалась глотком чуть подогретого супа, остальное же разнесла по дому. Все хоть немного, но утолили голод.

Спустя несколько часов слуги уже бодро суетились по хозяйству. Цин-чжао взяла себе нескольких в помощь и пошла разносить воду и пищу по соседним домам, заходя как в богатые дворцы, так и в нищие хибарки. Все с благодарностью принимали ее подношения, и многие благословляли ее. «Зря вы так меня благодарите, — подумала Цин-чжао. — Если б вы только знали, что болезнь, напавшая на нас, пришла из дома моего отца, что мой отец наслал ее на вас». Но она ничего не сказала.

За все это время боги ни разу не потребовали от нее исполнить обряд очищения.

«Наконец-то, — обрадовалась она. — Наконец-то я удовлетворяю их. Наконец-то я достигла той праведности и чистоты, которых они требовали».

Вернувшись домой, она было направилась к себе в комнату немножко поспать, но ее внимание привлекли оставшиеся в доме слуги, которые собрались вокруг стоявшего в кухне головизора и бурно обсуждали сегодняшние новости. Цин-чжао редко смотрела голоновости, предпочитая получать информацию по компьютеру, однако слуги были настолько встревожены чем-то, что она вошла в кухню и присоединилась к кругу зрителей.

Основная новость состояла в том, что по планете Путь идет очень странная эпидемия. Никакие карантинные меры не помогали или были предприняты слишком поздно. Женщина, читающая репортаж, уже оправилась от болезни и сейчас говорила, что жертв почти нет, хотя работы многих служб сорваны. Вирус был обнаружен, но очень быстро погиб, поэтому обстоятельно изучить его не успели.

— Такое впечатление, что по пятам за вирусом следовала какая-то бактерия, которая мгновенно убивала его, стоило только человеку перенести основной приступ болезни. Боги поистине милостивы к нам, ведь вместе с эпидемией нам было ниспослано лекарство.

«Глупцы, — вознегодовала про себя Цин-чжао. — Если бы боги хотели, чтобы мы оставались здоровыми, прежде всего они бы не стали насылать на нас эту лихорадку».

И сразу поняла, что на самом-то деле дурой была она сама. Конечно же, и лихорадка, и лекарство против нее были посланы именно богами. Если вслед за лихорадкой мгновенно следовало исцеление, только боги могли сотворить такое. Как она посмела назвать эту женщину дурой?! Подумав так, она оскорбила богов.

Цин-чжао инстинктивно сжалась, ожидая, что сейчас на нее обрушится вся ярость небес. Она столько времени не совершала ритуала очищения, что понимала, наказание будет не из легких. Неужели ей снова придется прослеживать по жилке на каждой половице?

Но она ничего не почувствовала. Никакого желания припасть к полу и найти взглядом жилку. Ей не захотелось пойти и вымыть руки. Она взглянула на ладони. Они были вымазаны грязью, но она не ощутила никакого отвращения. Вымыть их или не мыть — безразлично. На какое-то мгновение на нее накатила волна облегчения и радости. Значит, отец, Ванму и эта Джейн все-таки оказались правы! И вирус, изменив в ней гены, избавил ее от ужасных оков, которые несколько столетий назад наложил на Путь Конгресс!

Ведущая голоновостей будто бы прочитала мысли Цин-чжао, ибо начала оглашать в эфире содержание документа, который таинственным образом был передан на все компьютеры планеты. В документе говорилось, что эпидемия была ниспослана на них богами, которые решили освободить народ Пути от генетических изменений, введенных внутрь их организмов преступным Конгрессом. До сегодняшнего дня искусственно спровоцированная гениальность непременно сопровождалась расстройством головного мозга, весьма схожим с маниакально-побудительным синдромом. Жертв генной мутации на планете Путь именовали «Говорящими с Богами». Но теперь, после того как эпидемия прошла, люди обнаружат, что генетически спровоцированная гениальность передалась каждому, тогда как Говорящие с Богами, на чьих плечах все эти годы лежала тяжкая ноша МПС, волею богов освободились от необходимости постоянного очищения.

— В документе утверждается, что наша планета теперь чиста перед небесами. Боги приняли нас. — Голос журналистки заметно дрожал. — Однако по-прежнему неизвестно, откуда взялся этот документ. Компьютерный анализ ничего не показал — стиль автора письма дотоле был неизвестен. Но тот факт, что это сообщение появилось одновременно на миллионах и миллионах компьютеров, предполагает, что пославший его должен обладать ни с чем не соизмеримым могуществом и властью. — Она на секунду замолкла, и теперь ее нерешительность стала очевидна для всех. — Я нечестива и не скрываю этого, я всего лишь ведущая голоновостей, но в надежде, что мудрейшие услышат меня и ответят с присущей им мудростью, я все-таки осмелюсь спросить: а что, если сами боги направили нам это послание, чтобы мы осознали, насколько велик их дар нашей планете?

Цин-чжао слушала новости, а внутри ее бурлила ярость. Естественно, автор этого документа — Джейн, она же и распространила его. Да как она посмела утверждать, будто знает, что делают боги! Она зашла слишком далеко. Тайну письма надо раскрыть. Люди должны узнать о Джейн и о преступном сговоре Лузитании.

Она вдруг заметила, что взгляды слуг устремлены на нее. Она обвела глазами каждого из них.

— О чем вы хотите спросить меня? — спросила она.

— О госпожа, — ответила Му-пао, — простите мне мое любопытство, но вы можете подтвердить, что ведущая права?

— Как я могу что-либо подтвердить? — горько вздохнула Цин-чжао. — Я всего лишь глупая дочь великого человека.

— Но вы принадлежите к Говорящим с Богами, госпожа, — возразила Му-пао.

«А ты что-то очень осмелела, если спрашиваешь меня о таком», — подумала Цин-чжао.

— Весь день вы ходили среди нас, разнося еду и воду, вы повели нас по другим домам, вы заботились о больных, но ни разу не отлучились, чтобы совершить ритуал очищения. Мы ни разу не видели, чтобы вы так долго обходились без него.

— А вам не приходило на ум, — спросила Цин-чжао, — что, может быть, мы настолько прилежно исполняли волю богов, что все это время мне просто не требовалось очищение?

Му-пао несколько ошеломил подобный ответ.

— Нет, мы совсем не подумали об этом.

— Сейчас вы можете отдохнуть, — разрешила Цин-чжао. — Многие еще не совсем оправились от болезни. Я же должна идти и поговорить с отцом.

Она вышла из кухни. Слуги, недоуменно перешептываясь и строя всяческие предположения, остались у головизора. Отец находился в своей комнате, он сидел у компьютера. Над терминалом маячило лицо Джейн. Услышав звук открывшейся двери, отец обернулся. Лицо его лучилось от радости. Он торжествовал.

— Ты видела послание, которое мы с Джейн подготовили? — спросил он.

— Так это был ты?! — выкрикнула Цин-чжао. — О боги, неужели мой отец превратился в жалкого лгуна?!

Говорить так с отцом — немыслимо. Однако никакого желания очиститься у нее не возникло. Теперь она может проявить к отцу неуважение и боги не накажут ее? Это ее несколько напугало.

— В лгуна? — переспросил отец. — Но почему ты решила, что все это ложь, дочь моя? Откуда ты знаешь, что это не боги наслали на нас вирус? Почему ты так уверена, что это не они решили распространить свойства, данные Говорящим с Богами, на весь народ Пути?

Эти слова взбесили ее, а возможно, она просто почувствовала свободу или решила проверить богов и проявить такое неуважение, за которое они не могли не наказать ее.

— Неужели ты думаешь, что я дура? — взорвалась Цин-чжао. — Неужели ты думаешь, я не знаю: это была твоя мысль распространить этот документ, чтобы не дать планете погрузиться в пучину революции и насилия. Неужели ты думаешь, я не знаю, что ты стремился только к одному — воспрепятствовать бойне?!

— И что, в этом есть что-то плохое? — полюбопытствовал отец.

— Это ложь! — крикнула она.

— Или та маска, которую избрали боги, чтобы скрыть истинные намерения, — предположил отец. — Ты без труда поверила в истории Конгресса. Почему же ты не хочешь поверить мне?

— Потому что мне известно о вирусе. Отец, я видела, как ты принял его из рук того чужака. Я видела, как Ванму скрылась в его корабле. Видела, как он вдруг пропал. Я знаю, боги здесь ни при чем. Это все она — та дьяволица, что скрывается в компьютерах!

— А ты уверена? — спросил отец. — Может быть, ее послали нам небеса и она сама принадлежит к пантеону?

Это уж слишком.

— Она была создана! Искусственным путем! — перебила его Цин-чжао. — Это я знаю точно! Она всего лишь компьютерная программа, созданная руками людей и обитающая в машинах, которые тоже были придуманы человеком. Богов же никто не создавал. Боги всегда жили и всегда будут жить.

Тут в спор вмешалась Джейн:

— Тогда тебя тоже можно назвать богиней, Цин-чжао, и меня тоже, и всех остальных, обитающих в этой Вселенной, — людей или рамен. Твоя душа, твоя внутренняя айю, создана отнюдь не богом. Ты так же стара, как любое другое божество, и точно так же юна, и проживешь ты ровно столько же.

Из уст Цин-чжао исторгся вопль отчаяния. Она никогда так не кричала, сколько себя помнила. Ее горло буквально разрывалось от крика.

— Дочь моя, — успокаивающе произнес отец и, протянув руки, шагнул к ней.

Его объятий она бы не перенесла. Она не могла позволить этого, ибо тем самым она признала бы полное поражение. Это означало бы, что враги богов разгромили ее, что Джейн переиграла ее. Это означало бы, что Ванму проявила себя истинной дочерью Хань Фэй-цзы, тогда как Цин-чжао отвергла его. Это означало бы, что Цин-чжао долгие годы исполняла бессмысленные ритуалы. Это означало бы, что ее злая половина приговорила Джейн к смерти. Это означало бы, что Джейн поступила благородно, когда помогла народу Пути излечиться. Это означало бы, что, когда душа Цин-чжао устремится наконец к далекому Западу, мамы там не будет.

«О боги, почему же вы не говорите со мной! — мысленно вскричала она. — Почему вы не докажете мне, что годы служения вам не прошли впустую? Почему вы покинули меня в эту минуту и почему позволяете моим врагам торжествовать?»

И вдруг к ней пришел ответ, простой и недвусмысленный, будто мать шепнула ей на ушко: «Это испытание, Цин-чжао. Боги проверяют, что ты будешь делать дальше».

Испытание. Ну конечно! Боги испытывали своих слуг на Пути, проверяли, кто обманется, а кто и дальше будет повиноваться их воле.

«Но если меня подвергли испытанию, значит я что-то должна сделать, чтобы пройти его. Я должна поступать так, как поступала всегда, только на этот раз я не буду ждать, пока боги скажут мне, что делать. Просто они устали каждый день и каждый час напоминать мне: пора очиститься, пора совершить ритуал. Пришло время, когда я сама, без их постоянных напоминаний, должна принимать очищение. Я должна очиститься, очистить себя перед небесами. Тогда я пройду испытание, и боги снова примут меня».

Она рухнула на колени. Нашла жилку на половице и начала прослеживать ее.

Отклика не последовало, она не почувствовала, как раньше, что поступает правильно, но это ее не смутило, потому что она знала: это часть испытания. Если бы боги немедленно ответили ей, как обычно отвечали, какое бы это было испытание? Если раньше она должна была совершать ритуал очищения под неусыпным оком богов, то теперь должна очищаться сама. Но как она поймет, что поступает правильно? Очень просто — боги снова вернутся к ней.

Боги снова заговорят с ней. Или, может быть, унесут ее из этого мира и поместят во дворец к Владычице, где благородная Хань Цзян Цин будет ждать ее. Там же она непременно встретит Ли Цин-чжао, свою духовную праматерь. Там ее будут приветствовать предки, и вот что они скажут: «Боги решили подвергнуть испытанию Говорящих с Богами Пути. Лишь немногим суждено было справиться с заданием, но ты, Цин-чжао, ты оказала нам великую честь. Твоя вера ни разу не пошатнулась. Ты исполняла обряды очищения, как ни один сын человеческий, ни одна дочь человеческая не исполняли их. Предки остальных людей Пути завидуют нам. Из-за тебя боги теперь благоволят к нам более, чем к кому-либо другому».

— Что ты делаешь? — изумился отец. — Зачем ты прослеживаешь жилки?

Она не ответила. Она не хотела отвлекаться.

— Теперь тебе не нужно этого делать. Я по себе знаю — мне теперь не нужно постоянно очищаться.

«Ах, отец! Ты ничего не понял! Но пусть даже ты не прошел испытание, я все равно пройду его и тем самым прославлю тебя, хоть ты и предал все святое на свете».

— Цин-чжао, — прошептал он, — я понял, что ты делаешь. Ты уподобилась тем родителям, которые силой заставляют своего посредственного отпрыска снова и снова мыть руки. Ты призываешь богов.

«Отец, можешь называть меня как хочешь. Твои слова теперь ничего не значат для меня. Больше я не послушаю тебя, пока мы оба не сойдем в могилу. Вот тогда-то ты мне и скажешь: «Дочь моя, ты была лучше и мудрее меня. Уважительным отношением в доме Владычицы Запада я обязан только твоей чистоте и искреннему желанию служить богам. Ты воистину превосходная дочь. Ты моя единственная радость»».


Планета Путь довольно мирно пережила изменения. То здесь, то там случались убийства; то здесь, то там кое-кого из Говорящих с Богами, прославившегося своей жестокостью, с позором изгоняли из города. Но в основном истории, изложенной в документе, поверили, и с бывшими Говорящими с Богами обращались с большим уважением, потому что все эти годы, неся на себе тяжкий груз обрядов очищения, они верой и правдой служили народу.

Однако старый порядок быстро изменился. Школы стали доступны всем детям, независимо от положения родителей. Учителя вскоре начали сообщать, что все без исключения ученики достигли выдающихся успехов — теперь оценки самого глупого ребенка намного превышали средний балл учащегося прошлых времен. И, несмотря на яростные отрицания Конгрессом своей вины, ученые Пути наконец-то обратили внимание на гены собственного народа. Ознакомившись с тем, какими их гены были и какими они теперь стали, мужчины и женщины Пути дружно пришли к выводу: обнародованный в дни эпидемии документ — чистая правда.

Что творилось сейчас, когда Сто Миров и все до одной колонии узнали о совершенных на Пути преступлениях Конгресса, Цин-чжао не ведала. Это были мирские заботы, от которых она давно отказалась. Теперь все свое время она посвящала служению богам, самоочищению и разным ритуалам.

История о сумасшедшей дочери Хань Фэй-цзы мгновенно распространилась по Пути. Она единственная продолжала исполнять обряды Говорящих с Богами. Сначала над ней насмехались. Многие Говорящие с Богами из чистого любопытства попробовали было вернуться к очищению, но быстро поняли, что ритуалы утратили смысл. Впрочем, Цин-чжао не слышала насмешек, ей не было дела до остальных. Ее разум служил богам и никому другому. Ну и что с того, что люди, не справившиеся с испытанием, стали презирать ее за то упорство, с каким она двигалась к цели?

Шли годы, и многие начали вспоминать былое. Люди вспоминали о славной старине, когда боги говорили с мужчинами и женщинами и когда люди планеты служили небесам. Кое-кто начал считать Цин-чжао не сумасшедшей, а единственной, кто не предал свою веру, тогда как столькие отказались от гласа богов. Среди благочестивых людей прошел слух: «В доме Хань Фэй-цзы живет последняя из Говорящих с Богами».

Люди начали приходить к ней, сначала небольшими группками, но постепенно ручеек превратился в бурный поток. Посетители хотели встретиться с женщиной, которая, единственная, все еще пыталась очиститься от мирских грехов. В первое время она кое-кого принимала. Закончив прослеживать жилку, она выходила в сад и вела беседы с ними. Но их речи смущали ее. Они говорили, что она своими трудами очищает целую планету. Утверждали, что она от имени всех людей Пути призывает богов вернуться. Чем больше они говорили, тем труднее ей было понять, что они хотят сказать своими речами. Ей хотелось поскорее вернуться в дом и проследить еще одну жилку. Разве люди не понимают, что эти похвалы пока не заслужены?

— Я еще ничего не достигла, — отвечала она им. — Боги все еще молчат. Мне надо трудиться.

И она возвращалась к своим жилкам.

Отец умер в весьма преклонном возрасте. На его похоронах прозвучало немало хвалебных речей, где упоминались великие деяния, которые он совершил во имя Пути. Вот только никто даже не догадывался о той роли, которую он сыграл в пришествии на планету Чумы Богов — именно так назвали таинственную эпидемию, разразившуюся на Пути. Знала об этом одна Цин-чжао. И перед тем как сжечь на погребальном костре целое состояние (она лично настояла на том, чтобы сжигали настоящие деньги, а не фальшивые, как обычно), она наклонилась к телу отца и прошептала ему на ухо, чтобы никто не услышал:

— Теперь ты все знаешь, отец. Теперь ты осознал свои ошибки, понял, как ты рассердил богов. Но не бойся. Я буду продолжать обряды очищения, твои проступки будут прощены. И боги с почестями примут тебя на Западе.

Вскоре и она постарела, а совершить хождение к Дому Хань Цин-чжао стало теперь целью всех паломников Пути. Прослышали о ней и на других мирах, и многие стали прилетать на Путь, чтобы только увидеть ее. Ибо по всей Вселенной распространилась весть, что истинную святость можно узреть лишь на одной планете и только в одном человеке — в старой, постоянно сгорбленной женщине, чьи глаза не видели ничего, кроме жилок на половицах в доме отца.

О доме, когда-то заполненном слугами, теперь заботились послушники. Они полировали полы. Они готовили простую пищу и ставили тарелки там, где она могла найти их, то есть у дверей комнат: она соглашалась принять пищу, только закончив ритуал. Если какой-нибудь мужчина или женщина на любом конце планеты совершал великое деяние, они непременно приходили в Дом Хань Цин-чжао, становились на колени и прослеживали одну из жилок на половице. Тем самым они показывали, что исполненное ими — ничтожная малость по сравнению с деяниями святой Хань Цин-чжао.

Но всего за несколько недель до того дня, когда Хань Цин-чжао должно было исполниться сто лет, ее обнаружили свернувшейся на полу в кабинете отца. Некоторые говорили, что она лежала на том самом месте, где всегда сидел ее отец, работая над чем-нибудь, хотя точно утверждать никто не мог, так как всю мебель из дома давным-давно вынесли. Святая женщина была еще жива, когда ее нашли послушники. Она лежала в комнате несколько дней, что-то бормоча себе под нос, что-то приговаривая, тихонько поглаживая тело, будто продолжая прослеживать жилки на собственной плоти. Послушники по очереди дежурили у нее, в каждую смену входило десять человек. Они рассаживались вокруг, прислушивались к ее бормотанию, пытались разобрать, что она говорила, и аккуратно записывали услышанное. Записи заносились в книгу, которая называлась «Шепот богов с Хань Цин-чжао».

Наиболее важные слова она произнесла перед самой смертью.

— Мама… — прошептала она. — Папа… Правильно ли я поступила?

Затем, как утверждают послушники, она улыбнулась и умерла.

Не прошло и месяца после ее смерти, как каждый храм в каждом городе, городке и деревеньке Пути принял решение. Наконец-то нашелся человек такой необыкновенной святости, что Путь мог избрать его защитником и хранителем всего мира. Ни у одной планеты не было такого бога, и никто с этим не спорил.

Путь — наиболее благословенный из всех миров, говорили люди.

Ибо бог Пути Во Славе Блистателен.



ДЕТИ РАЗУМА

И так, Вы прочли «Игру Эндера», «Голос Тех, Кого Нет» и «Ксеноцид»? Тогда читайте «Дети разума»! Потому что Флот Ста Миров вот-вот уничтожит планету Лузитания… Потому что Совет пытается погубить Джейн, Айю из Внемира… Потому что остановить источник вируса Десколады, не совершив при этом ксеноцид, практически невозможно.

Глава 1

«Мама. Папа. Правильно ли я поступила?»

Последние слова Хань Цин-чжао, выдержка из книги Хань Цин-чжао «Шепот Богов»

Я — это не я

Си Ванму шагнула ему навстречу. Юноша по имени Питер взял ее за руку и провел в космический корабль. Дверь тихонько закрылась.

Ванму опустилась во вращающееся кресло, которых было несколько в комнатке с металлическими стенами, и пытливо огляделась по сторонам, ожидая увидеть нечто необычное, нечто новое. Если б не стены из металла, весь корабль вполне» мог сойти за один из деловых офисов планеты Путь. Не то чтобы комнатка была вылизана дочиста, но выглядела она вполне пристойно. Немножко мебели, самое необходимое. Ванму не раз видела голограммы космических кораблей — обтекаемых истребителей и шаттлов, которые использовались для входа в атмосферу, громадных, округлых судов, способных при необходимости развивать скорость, почти равную скорости света.

Острые, всепроникающие иглы и массивные, огромные кувалды. Но это суденышко несколько не вписывалось в общепринятый образ. Самая обыкновенная комнатушка.

А где пилот? Ведь должен быть пилот, поскольку юноша, сидящий напротив нее и что-то диктующий компьютеру, вряд ли управится с кораблем, обгоняющим свет.

Хотя, наверное, именно он и есть пилот этого судна, поскольку других дверей, ведущих в соседние помещения, не видно. Снаружи космический корабль выглядел совсем крохотным; очевидно, внутри его оболочки только и хватило места на эту комнатку. В углу располагались аккумуляторы, хранящие запас энергии, полученной от солнечных батарей на носу суденышка. Тот ящик скорее всего служит холодильником, в котором, должно быть, хранится еда и напитки. Вот и все, минимум удобств. Где ж романтика межзвездных перелетов, если больше ничего не требуется? Обыкновенная комнатушка.

Поскольку заняться было нечем, Ванму принялась разглядывать сидящего за терминалом юношу. Он назвался Питером Виггином. Именем древнего Гегемона, того самого, который первым объединил человеческую расу, а случилось это в те времена, когда люди еще ютились на одной крошечной планетке, когда нациям и расам, религиям и философам приходилось то и дело сталкиваться друг с другом, потому что уйти было некуда, разве что в земли своего соседа. Тогда небо было потолком, а пространство — огромной пропастью, которую в жизни не пересечь. Питер Виггин, человек, который правил всей человеческой расой… Конечно же, это не он, тем более он сам в этом признался. Его послал Эндрю Виггин; мастер Хань сказал, что Эндрю Виггин каким-то образом СОЗДАЛ его. Значит, великий Голос Тех, Кого Нет, является отцом Мертвого Питера? Или же Питер — брат Эндеру? Действительно ли этот юноша унаследовал тело и разум Гегемона, умершего три тысячелетия назад?

Питер закончил бормотать, откинулся в кресле и вздохнул. Потерев глаза, он потянулся и крякнул. Очень невежливо по отношению к присутствующему в комнате постороннему человеку. Такого беспардонного поведения можно ожидать только от неотесанного крестьянина.

Похоже, он каким-то образом почувствовал ее неодобрительный взгляд. А может, он совершенно забыл о ней и только сейчас вспомнил, что он теперь путешествует не один. Повернув голову, он взглянул на Ванму.

— Прошу прощения, — произнес он. — Совсем забыл, что я не один.

Ванму захотелось ответить так же прямо, хотя всю жизнь ее отучали высказывать свои мысли вслух. Но ведь он-то нисколько не смущался, когда его корабль, словно гриб, вырос на лужайке у реки. Именно тогда Ванму впервые увидела Питера — он вышел из судна, держа в руках пробирку с вирусом, который должен был излечить ее родной мир, мир под названием Путь, от генетической заразы. И пятнадцати минут не прошло с того момента, как он взглянул ей прямо в глаза и сказал: «Полетели со мной, и ты войдешь в историю. Ты сама будешь ТВОРИТЬ историю». Несмотря на весь свой страх, она согласилась.

Согласилась и вот теперь сидела во вращающемся кресле, а. он тем временем демонстрировал свои отвратительные манеры, потягиваясь перед ней, как тигр. А может, и вправду в нем жил тигр? Ванму читала историю Гегемона, поэтому вполне могла поверить, что в душе этого великого и ужасного человека обитал тигр. Но этот мальчишка?… Он, несомненно, старше Ванму, однако за свою жизнь она научилась с первого взгляда распознавать незрелость и неопытность. И он собирается изменить ход истории! Разобраться с коррупцией, захватившей Конгресс. Остановить лузитанский флот. Сделать планеты-колонии равноправными членами Ста Миров. Мальчишка, который потягивается, словно огромная кошка…

— Что мне с того, одобряешь ты меня или нет, — сказал он.

Голос его звучал одновременно обиженно и насмешливо. Хотя она была не вполне уверена в собственных выводах. Попробуй прочитай выражение лица, когда глаза не вытянуты в уголках, а круглые, как плошки. Лицо и голос Питера содержали какие-то намеки, но Ванму еще не научилась распознавать их.

— Ты должна понять, — продолжал он. — Я — это не я.

Ванму достаточно хорошо изъяснялась на звездном, но не сразу поняла, что Питер имел в виду:

— Ты хочешь сказать, что неважно себя чувствуешь?

Уже произнеся слова, она осознала, что речь идет не о каком-то там недомогании.

— Я — это не я, — повторил он. — На самом деле я — не Питер Виггин.

— Надеюсь, что так, — кивнула Ванму. — Я еще в школе читала о том, что он давным-давно умер.

— Хотя я очень похож на него, как ты считаешь?

Голограмма Гегемона, вызванная им, повисла над терминалом компьютера и повернулась к Ванму. Питер поднялся в кресле и принял похожую позу.

— Ну, какое-то сходство имеется… — нерешительно промолвила она.

— Сделай скидку на возраст, — напомнил Питер. — Эндер покинул Землю, когда ему было…, сколько, пять? В общем, ой тогда был совсем малявкой. И с тех пор мы больше не виделись. Так что, сотворив меня из воздуха, он придал мне тот образ, который помнил.

— Только не из воздуха, — поправила Ванму. — Из ничего.

— Как определение «ничто» тоже не годится, — возразил он. — В общем, он вызвал меня. — Питер нехорошо ухмыльнулся. — Я духов призываю из глубин…

Эти слова наверняка что-то значили для него, но она их смысл не уловила. На Пути она с детства воспитывалась как служанка, поэтому образование ей было дано не из лучших.

Только потом, в доме Хань Фэй-цзы, ее способности были замечены — сначала на Ванму обратила внимание ее бывшая хозяйка Хань Цин-чжао, а потом и сам хозяин. С того времени началась ее настоящая, хотя и несколько бессистемная учеба.

Знания, приобретенные ею, касались в основном технических наук, а литература, с которой она знакомилась, происходила либо из Срединного Царства, либо с самого Пути. Ванму могла бесконечно цитировать великую поэтессу Ли Цин-чжао, чье имя носила ее бывшая хозяйка. Но автора тех стихов, что цитировал Питер, она не знала.

— Я духов призываю из глубин, — снова повторил он. А затем, несколько изменив голос и манеру поведения, ответил сам себе:

— И я могу, и каждый может. Но повинуются ль они тебе?

— Шекспир? — наугад назвала она.

Питер довольно ухмыльнулся. Так ухмыляется кошка своей жертве, с которой играет.

— Если европеец цитирует какие-нибудь стихи, называй Шекспира, никогда не ошибешься, — объяснил он.

— Забавная цитата, — сказала она. — Один человек хвастается, будто умеет призывать к себе души мертвых. Тогда как другой отвечает ему, что призвать их несложно, вся соль в том, чтобы заставить их явиться.

— Забавное у тебя понятие о юморе, — расхохотался Питер.

— Эта цитата, очевидно, что-то значит для тебя, поскольку Эндер призвал тебя из мертвых.

Это заявление несколько ошеломило Питера;

— А ты откуда знаешь?

Холодные мурашки пробежали по ее коже. Возможно ли это?

— Я не знаю, я лишь шутила.

— Так или иначе, это не правда. Эндер не умеет воскрешать мертвецов. Хотя он наверняка считает, что, если возникнет такая необходимость, он без труда решит и эту задачку. — Питер вздохнул. — я начинаю нести всякие гадости. Говорю то, что приходит на ум. На самом деле я так не считаю. Просто болтаю то что приходит в голову.

— Но можно сдержаться и не высказывать свои мысли вслух.

Он закатил глаза:

— В отличие от тебя меня не учили покорности и послушанию.

Вот оно, отношение свободнорожденного человека. Служанка хоть она стала таковой не по своей воле, заслуживает лишь насмешки.

— Меня учили, что сдерживать оскорбительные речи означает проявить вежливость, — сказала она. — Хотя ты, возможно, считаешь, что это обязанность одних только слуг.

— Как я уже сказал, Владычица Запада, всяческие оскорбления сами сыплются с моего языка…

— Я не Владычица, — перебила его Ванму. — Надо мной жестоко посмеялись, назвав меня так, и…

— И только очень злой, бессердечный человек может издеваться над твоим именем. — Питер ухмыльнулся. — Но я ношу имя Гегемона. Поэтому я счел, что, может быть, глупые, незаслуженные имена, которые мы с тобой носим, — это то общее, что нас объединит.

Она замолкла, обдумывая возможность, что он на самом деле хочет стать ей другом.

— Я существую очень недолго, — произнес он. — Всего несколько недель. Думаю, мне следует поставить тебя в известность об этом факте.

Она окончательно запуталась.

— Тебе известен принцип действия этого судна? — спросил он.

Теперь он прыгает с темы на тему. Испытывает ее. Что ж, за свою жизнь она прошла немало испытаний.

— Человек заходит в него, садится в кресло и подвергается допросу невоспитанных незнакомцев, — ответила она.

Он улыбнулся и кивнул:

— Можешь выражать свои мысли без малейших стеснений.

Эндер предупредил меня, что ты не любишь прислуживаться.

— Я была верной и преданной служанкой Цин-чжао. Надеюсь, Эндер не солгал тебе в этом.

— Я хотел сказать, что ты обладаешь собственным, независимым мышлением, — поправился Питер и снова окинул ее пристальным взглядом; опять у нее возникло чувство, будто его внимательные глаза видят ее насквозь. Точно так же он смотрел на нее там, на берегу реки. — Ванму, помнишь, я сказал, что меня создали? Так вот, это не метафора. Меня создали, понимаешь, я не был рожден. И то, как меня создали, имеет отношение к тому, как перемещается в пространстве этот корабль. Я не хочу снова растолковывать уже известные тебе вещи, но, чтобы понять, зачем ты мне понадобилась, ты должна узнать, что я есть на самом деле — именно что, а не кто. Поэтому я еще раз спрашиваю тебя: тебе известны принципы действия этого корабля?

— Вроде да, — кивнула она. — Джейн, существо, обитающее в компьютерах, удерживает в своем разуме как можно более четкий и подробный образ корабля и всех, кто в нем находится.

Пассажиры также стараются как можно более точно запомнить, кто они такие, как выглядят и так далее. Затем Джейн перемещает судно из реального мира туда, где ничего нет, — это не занимает ни секунды, — после чего возвращает корабль в том месте, в котором пожелает. Что также не требует времени. Поэтому космический корабль перемещается с планеты на планету в мгновение ока, а не летит меж звезд долгие годы.

Питер одобрительно кивнул:

— Очень хорошо. Только ты должна понять, что корабль, оказавшийся во Вне-мире, окружает вовсе не пустота. Вокруг него роится бесконечное число айю.

Она отвернулась от него.

— Ты не понимаешь, что такое айю?

— Вы говорите, что люди существуют вечно… Что мы старше самых древних богов…

— Нечто вроде того, — поморщился Питер. — Только о тех айю, что находятся во Вне-мире, нельзя сказать, что они существуют. Во всяком случае, они существуют не в общепринятом смысле этого слова. Они просто…, просто находятся там. Хотя нет, это тоже не правильно, потому что «находиться» они не могут, нет того самого «там», где они могут существовать. Они просто существуют. Пока некий разум не призовет их и не даст некое имя. Тогда они организуются, приобретая форму и очертания.

— Глина может превратиться в медведя, — задумчиво сказала Ванму, — но пока она лежит мокрой и холодной на берегу реки, этого не произойдет.

— Именно. Поэтому Эндер Виггин и с ним еще несколько человек, с которыми, при некоторой доле везения, тебе никогда не придется встретиться, предприняли первую вылазку во Вне-мир. На самом деле они никуда не летели. Целью первого путешествия было задержаться во Вне-мире, пока одна женщина весьма талантливый генетик, не создаст новую, чрезвычайно сложную молекулу, строение которой она держала в своей памяти. Правда, сошла бы и любая другая молекула, лишь бы она отвечала некоторым требованиям… Ладно, не буду объяснять, все равно твоих знаний по биологии не хватит. В общем, эта женщина сделала все, что необходимо, создала новую молекулу, ура-ура, но вся проблема заключалась в том, что не она одна в тот день решила посвятить себя созиданию.

— Тебя создал разум Эндера? — уточнила Ванму.

— Неумышленно. Я, если можно так выразиться, стал несчастным случаем. Отходом производства. Надо сказать, что в этом Вне-мире все и вся буквально помешано на созидании.

Тамошние айю только и ждут удобного момента, чтобы во что-то превратиться. К примеру, вокруг нас появилось множество зеркальных отражений нашего корабля. Со всех сторон появлялись и тут же исчезали всевозможные неясные, размытые, фрагментарные, хрупкие, эфемерные призраки. Но четыре образа остались. Одним из них стала та генетическая молекула, которую сотворила Эланора Рибейра.

— И одним из них был ты?

— Да, правда, боюсь, самым неинтересным и скучным;

Наименее любимым и желанным. На корабле присутствовал один парнишка по имени Миро, который некоторое время назад в результате трагической случайности весьма пострадал. Он стал калекой. Говорил он с трудом, ходил хромая, руки едва двигались… Так вот, он вызвал в своем разуме насыщенный, четкий образ себя самого, каким он когда-то был. И громадное число айю не замедлило организоваться в его точное подобие. Только он был повторен не таким, каким стал, а таким, каким когда-то был и каким мечтал стать.

Следуя его воспоминаниям, айю создали его совершенного двойника, целого и невредимого. Настолько совершенного, что это самое создание испытывало глубокое презрение к тому искалеченному телу, в котором ютился Миро. Перед пассажирами корабля появился новый, восстановленный Миро — точнее, двойник старого, еще не искалеченного юноши. И вдруг у всех на глазах отвергнутое тело калеки рассыпалось в прах, превратилось в ничто.

Представив эту картину, Ванму судорожно вздохнула:

— Так он умер?!

— Нет, в этом-то все и дело. Неужели ты не поняла? Он выжил. Это создание стало настоящим Миро. Его айю — не те триллионы айю, что составляют атомы и молекулы его тела, а то, что управляет всеми ими, то, что содержит его «я», его волю — эта айю просто переселилась в новое, совершенное тело. Его вместилищем стал воскрешенный Миро. А в старом Миро…

— Исчезла необходимость.

— В старом не осталось ничего, что смогло бы поддержать его форму. Видишь ли, мне кажется, наши тела связывает воедино любовь. Любовь главной айю к прекрасному, сильному телу, которое подчиняется ей, которое дает «я» ощущение и переживания окружающего мира. Даже Миро, несмотря на все презрение, которое он питал к самому себе как к калеке, даже он любил жалкие останки собственного тела. До того самого момента, пока его айю не получила новое вместилище.

— И не переселилась туда.

— Хотя он даже не понял, что произошло, — подтвердил Питер. — Он просто следовал своей любви.

Ванму ни на секунду не усомнилась в этом необычном, сказочном повествовании, поскольку постоянно слышала упоминания об айю в разговорах меж Хань Фэй-цзы и Джейн.

История Питера Виггина целиком и полностью вписывалась в то, что она слышала. Его история просто обязана была быть правдивой — хотя бы потому, что корабль, появившийся на берегу реки за домом Хань Фэй-цзы, действительно возник словно из ниоткуда.

— Но сейчас ты, наверное, изводишь себя вопросами, откуда в том корабле объявился я, столь нелюбимый и нежеланный.

Правда, я и сам не привык дарить любовь, но это не важно…

— Но ты уже говорил об этом. Из разума Эндера.

— Миро хранил в своем разуме юное, здоровое, сильное подобие себя. Но сознание Эндера занимали несколько иные образы — образы его старшей сестры Валентины и старшего братца Питера. Правда, его настоящий брат, которого звали Питером, давно умер, а Валентина…, она сопровождала Эндера во всех его метаниях по космосу, поэтому дожила до нынешнего момента, постарев ровно настолько, насколько постарел он. В общем, она превратилась в зрелую женщину и была настоящим, существующим в нашей реальности человеком. Однако, переместившись на борту того корабля во Вне-мир, Эндер создал ее юное подобие. Юную Валентину. Бедная СТАРУШКА Валентина! Она не отдавала себе отчета, насколько постарела, пока не увидела юную себя, это совершенное создание, этого ангелочка, который с раннего детства обитал в извращенном умишке Эндера.

Должен сказать, Валентине в нашей маленькой драме досталось больше всего. Представляешь, каково это — узнать о том, что обожаемый братец лелеет в уме твой юный образ, вместо того чтобы любить тебя такой, какой ты стала! В общем, как бы Вэл ни отнекивалась, но все вокруг — в том числе и она сама, бедняжка — понимают, что за испытание выпало на долю старушки Валентины.

— Но если первая Валентина еще жива, — непонимающе удивилась Ванму, — кто тогда юная Валентина? Кто она на самом деле? Ты можешь быть Питером, потому что тот давно мертв и его имя свободно, но…

— Забавная ситуация, не правда ли? — фыркнул Питер. — Но я хочу донести до тебя, что я не Питер Виггин, как бы мертв он ни был. Как я уже говорил прежде, я — это не я.

Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Голограмма, висящая над терминалом, повернулась к нему. Хотя никаких клавиш он не трогал.

— Джейн тоже здесь, — заметила Ванму.

— Джейн постоянно крутится где-то поблизости, — нахмурил брови Питер. — Шпионит, чтобы Эндеру потом донести.

— Эндер не нуждается в доносчиках, — заговорила голограмма. — Он скорее нуждается в друзьях, если может приобрести таковых. Или по крайней мере в союзниках.

Питер равнодушно потянулся к терминалу и отключил его.

Голограмма пропала.

Этот поступок очень не понравился Ванму. Как будто Питер ударил ребенка. Или избил служанку.

— Джейн — благородное существо, и не пристало обращаться с ней с таким неуважением.

— Джейн — это сбрендившая компьютерная программа, у которой вирус в одном месте завелся.

Очевидно, мальчишка, который взял Ванму в свой космический корабль и унес прочь с планеты Путь, пребывал сейчас в дурном настроении. Но она догадалась о причинах его мрачности и язвительности, только когда голограмма, стоявшая все это время перед ее глазами, исчезла.

— Дело не в том, что ты слишком юн, а голограммы Питера Виггина как Гегемона запечатлели облик взрослого человека… — пробормотала Ванму.

— Что? — раздраженно очнулся он. — Что не в чем?

— Ну, дело не в физическом различии между тобой и Гегемоном.

— А в чем же тогда?

— Он выглядит…, удовлетворенным.

— Он покорил весь мир, — напомнил Питер.

— Значит, проделав то же самое, ты будешь так же доволен жизнью, как и он.

— Думаю, да, — пожал плечами Питер. — Это и есть смысл моей жизни, если таковой имеется. Как раз эту миссию и поручил мне Эндер.

— Не ври, — упрекнула Ванму. — На берегу реки ты говорил об ужасных поступках, которые я совершила на пути удовлетворения собственного честолюбия. Признаю, я была честолюбива, я отчаянно жаждала подняться над тем низким положением, которое занимала от рождения. Мне знаком вкус и запах желаний, и я ощущаю, как от тебя пахнет амбициями, так пахнет смола в жаркий день. Ты весь провонял этим запахом.

— Честолюбие? Стремления? Пахнут?

— Я сама пила из сей чаши.

Он широко ухмыльнулся, после чего коснулся сережки, висящей на ухе.

— Помни, Джейн все слышит и непременно доложит о нашем разговоре Эндеру.

Ванму замолкла — но не потому, что слова Питера ее оскорбили. Просто ей было нечего сказать, поэтому она ничего не ответила.

— Да, я честолюбив. Но таким создал меня Эндер. Я честолюбив, жесток, и в голове моей бродят отвратительные, грязные мыслишки.

— Но мне казалось, ты — это не ты, — притворно изумилась она.

Его глаза яростно блеснули.

— Правильно, я — это не я. — Он отвернулся. — Извини, Джепетто, но я не могу стать настоящим мальчиком. У меня нет души.

Она не знала имени, которое он упомянул, зато прекрасно поняла слово «душа».

— В детстве я считала, что быть служанкой предначертано природой. Это означает не иметь души. Затем, в один прекрасный день, обнаружилось, что у меня все-таки имеется душа.

Пока что это открытие не принесло мне особого счастья.

— Я не имею в виду некое религиозное понятие. Я говорю об айю. Которой у меня нет. Помнишь, что произошло с искалеченным телом Миро, когда айю оставила его?

— Но ты же не рассыпался в пыль, значит, ты все-таки обладаешь айю.

— Это не я ею обладаю, это она обладает мной. Я существую только потому, что айю, чья непреодолимая воля вызвала меня к жизни, продолжает поддерживать мой образ. Она еще нуждается во мне, еще контролирует меня, заменяя мое «я».

— И это Эндер Виггин? — спросила Ванму.

— Да. Это мой брат, мой создатель, мой палач, мой бог, мое «я».

— А юная Валентина? Он и ее поддерживает?

— Да, только ее он ЛЮБИТ. Гордится ею. Он рад тому, что создал ее. Меня же он презирает. Презирает, однако именно его волей я руководствуюсь, когда совершаю свои поступки и говорю всякие гадости. Так что, когда начнешь совсем презирать меня, вспомни, что я все время иду на поводу у своего братца.

— Но винить его в том…

— Я ни в чем его не виню, Ванму. Я просто излагаю существующее положение дел. На данный момент его воля управляет тремя телами одновременно. Моим, моей сестренки, этого невообразимого ангелочка, и его собственным постаревшим, уставшим от жизни телом. Каждая айю, что обитает в моем теле, руководствуется приказами его айю. По сути дела, я — это Эндер Виггин. Создавая меня, он воплотил в моем теле то, что сам ненавидит и чего больше всего боится. Свое честолюбие; да, именно ЕГО честолюбие ты чувствуешь, впитывая запах моих стремлений. Он передал мне свою агрессию. Свой гнев. Свою жестокость. Свою, ничего МОЕГО во мне нет, потому что Я давно мертв. В любом случае я никогда не был таким, каким видел меня он. То, что ты сейчас видишь, это пародия, насмешка! Я — извращенное воспоминание. Страшный сон. Кошмар.

Я — то существо, что прячется под детской кроваткой. Он вызвал меня из хаоса, чтобы воплотить ужас детских лет.

— А ты не будь таким, — предложила Ванму. — Если не хочешь олицетворять все то, что ты только что наговорил, просто возьми и не будь таким.

Он вздохнул и утомленно закрыл глаза:

— Если ты такая умная, почему ж ты ровным счетом ничего не поняла?

Однако кое-что она все-таки поняла:

— Но что такое воля? Ее никто не видит. За тебя она не думает. Ты определяешь ее, только когда оглядываешься назад, на свою жизнь, и видишь последствия собственных поступков.

— Это и есть самая ужасная шутка, которую он сыграл надо мной, — мягко промолвил Питер, не открывая глаз. — Я смотрю на свою жизнь и вижу только те воспоминания, которые он в меня заложил. Его забрали из дому, когда ему было всего пять лет. Что он знает обо мне и о моей жизни?

— Он написал книгу «Гегемон».

— Ага, основываясь на воспоминаниях Валентины, на том, что она ему рассказала. На документах, повествующих о моем блестящем, стремительном восхождении. И разумеется, на тех нескольких разговорах по ансиблю, которые Эндер и мое прежнее «я» вели перед самой моей — его — смертью. Мне от роду всего несколько недель, но я легко цитирую «Генриха IV». Разговор Оуэна Гледовера и Хотспура. Генри Перси. Откуда я могу это знать? Разве я ходил в школу? Сколько бессонных ночей я провел, перечитывая старые пьесы и запоминая тысячи любимых строк? Или это Эндер каким-то образом вызвал на свет все то, что его мертвый братец изучил за долгие годы? Возродил его тайные мыслишки? Настоящего Питера Виггина Эндер знал всего пять лет. Я пользуюсь воспоминаниями вымышленного человека. Именно этими воспоминаниями, по мнению Эндера, я должен обладать.

— То есть ты знаешь Шекспира только потому, что это он считает, будто ты обязан его знать? — усомнилась Ванму.

— Если б он дал мне одного Шекспира… Если б это были только великие писатели и философы. Если б только эти воспоминания имелись у меня.

Она ждала, подумав, что сейчас он начнет рассказывать о беспокоящих его воспоминаниях. Но он, передернувшись от отвращения, замолк.

— Но раз тебя на самом деле контролирует Эндер, значит… ты — это он. Значит, вот кто ты на самом деле. Ты — Эндрю Виггин. И обладаешь айю.

— Я — страшный сон Эндрю Виггина, — поправил ее Питер. — Я — то презрение, которое Эндер Виггин испытывает к самому себе. Я — все, что он ненавидит в себе и чего боится.

Такой сценарий мне положен. Так я должен поступать.

Он сжал руку в кулак, а затем слегка разжал пальцы. Получилась когтистая лапа. Снова проявился тигр. Внезапно Ванму испугалась его. Правда, на какое-то мгновение. Он расслабился. Страх прошел.

— А какая роль в этом сценарии отведена мне?

— Не знаю, — помотал головой Питер. — Ты очень умна.

Надеюсь, даже умнее меня. Хотя, конечно, мое тщеславие необъятно, и на самом деле я просто не верю, что другой человек может быть умнее меня. Но это означает, что я особенно нуждаюсь в добром совете — хотя сам считаю, что советов со стороны мне не потребуется.

— Ты говоришь парадоксами.

— В этом отчасти заключается моя жестокость. Разговоры со мной должны заключать пытку для тебя. А может быть, все куда запутаннее и глубже. Может, я должен запытать тебя насмерть, убить, как когда-то я поступал с белками. Может, я должен оттащить тебя в лес, прибить твои руки-ноги к корням дерева, а потом начать сдирать с тебя кожу, чтобы посмотреть, когда над твоим телом соберутся мухи и начнут откладывать яички на освежеванную плоть.

Картина, описанная им, заставила ее содрогнуться от отвращения.

— Я ЧИТАЛА книгу. И знаю, что на самом деле Гегемон не был чудовищем!

— Меня создал не Голос Тех, Кого Нет. Я был порожден испуганным малюткой Эндером. Я не тот Питер Виггин, которого он представил в своей книге. Я — Питер Виггин из его кошмарных сновидений. Я — тот, кто снимает шкуру с белок.

— Он видел, как ты это делаешь? — спросила она.

— Не Я, — раздраженно огрызнулся он. — Нет, Эндер не видел, как ОН это делал. Об этом ему рассказала Валентина.

Она нашла трупик белки в лесу, неподалеку от того дома, где они жили. Это произошло еще в Гринсборо, в штате Северная Каролина, что находился в Северной Америке на Земле. Но эта картинка настолько удачно вписалась в его страхи, что он не замедлил поделиться ею со мной. И с этим воспоминанием я живу. Умозрительно я могу представить, что настоящий Питер Виггин на самом деле вовсе не был жесток. Он учился и изучал.

У него не было сострадания к белке, поэтому он потом не терзался угрызениями совести. Белка для него была просто животным. И ничем не отличалась от головки лука, к примеру.

Наверное, расчленить ее для него было все равно что нарезать салат. Но Эндер так не думает, а следовательно, и я помню это несколько иначе.

— И как же?

— Мои воспоминания вымышлены. Они все взяты из Вне-мира. Зрелище дьявольского удовольствия, которое я нахожу в собственной жестокости, буквально околдовывает. Мои воспоминания начинаются с того момента, как я возник на корабле Эндера, висящего во Вне-мире, и прошлую жизнь я вижу как бы чужими глазами. Очень странное ощущение, должен тебе признаться.

— А сейчас?

— Сейчас я вообще не вижу себя, — ответил он. — Потому что у меня нет собственного «я». Я — это не я.

— Но ты помнишь. У тебя есть воспоминания. Ты ведь помнишь нашу беседу. Помнишь меня. Во всяком случае, должен помнить.

— Да, — кивнул он. — ТЕБЯ я помню. И помню, как находился здесь, как смотрел на тебя. Но за моим взглядом нет «я».

Я чувствую себя усталым и глупым, даже когда мозг мой работает вовсю и выдает одно гениальное решение за другим.

Он очаровательно улыбнулся, и снова Ванму заметила то отличие, которое разделяло Питера и голограмму Гегемона.

Все обстояло так, как он сказал: какова бы ни была степень того презрения, что Питер испытывал к самому себе, в глазах этого Питера Виггина полыхал гнев. Он был опасен. Стоило к нему приглядеться, и это сразу бросалось в глаза. Когда он смотрел на тебя, возникало ощущение, будто он прикидывает, как и когда ты должен умереть.

— Я — это не я, — повторил Питер.

— Ты твердишь это, чтобы взять над собой власть, — догадалась Ванму. Это была даже не догадка, это была уверенность. — Ты твердо намерен удержать себя от того, чего жаждешь больше всего на свете.

Питер вздохнул и наклонился, положив голову на терминал и прижавшись ухом к холодной пластиковой поверхности.

— Так чего же ты жаждешь? — спросила она, заранее страшась ответа.

— Убирайся, — произнес он.

— Куда я уйду? В твоем корабле только одна каюта.

— Открой дверь и уходи, — сказал он.

— Ты хочешь, чтобы я погибла? Хочешь выбросить меня в открытый космос, где я замерзну, даже не успев задохнуться?

Он выпрямился.

— В открытый космос? — недоуменно переспросил он.

Она тоже смутилась. А где ж еще они находятся? Ведь космические корабли путешествуют именно по космосу.

Но только не этот.

Увидев, что она поняла, какую глупость только что сморозила, он рассмеялся:

— Ты действительно обладаешь блестящим умом! С ума сойти, мы целую планету переделали, чтобы возник такой гений, как ты!

Она постаралась не придавать значения едким насмешкам.

— Я думала, что почувствую какое-то движение. Или что-то еще. Мы что, уже перенеслись? Мы уже на месте?

— Мы переместились в мгновение ока. Побывали во Вне-мире и вернулись обратно, только в другом месте. Это произошло настолько быстро, что только компьютер мог бы заметить наше отсутствие. Джейн перенесла нас еще до того, как я закончил беседовать с ней. Еще до того, как мы затеяли этот спор.

— Тогда где мы? Что там, за дверями?

— Мы находимся в лесу, на планете под названием Священный Ветер. Воздухом можно дышать. И ты не замерзнешь.

Там сейчас лето.

Она подошла к двери и опустила рукоять, открывая герметичную дверь. Та распахнулась. В каюту хлынули солнечные Аучи.

— Священный Ветер, — проговорила она. — Я читала об этой планете. Она была основана синтоистами, тогда как на Пути собрались сторонники тао. Сливки древней японской культуры. Хотя, мне кажется, сейчас планета не так чиста, как прежде.

— По правде говоря, Эндрю, Джейн и я — если, конечно, меня можно считать отдельным от Эндера человеком — посчитали, что именно на этой планете сосредоточилась власть управляющего мирами Конгресса. Именно здесь живут те, кто выносит решения. Кукловоды, управляющие марионеткой-королем.

— И вы замыслили свергнуть их, захватив власть над человеческой расой в свои руки?

— Мы решили попробовать остановить надвигающийся на Лузитанию флот. Захват власти стоит следующим пунктом 6 повестке дня. Флот требует неотложных мер. У нас осталось всего несколько недель до того момента, как корабли появятся перед Лузитанией и воспользуются Маленьким Доктором, чтобы разнести ее на составные элементы. Эндер же и все остальные убеждены, что у меня ничего не выйдет, и поэтому строят маленькие жестяные кораблики наподобие этого, чтобы транспортировать как можно большее количество обитателей Лузитании — людей, свинксов и жукеров — на другие обитаемые, но еще не освоенные человеком миры. Моя дражайшая сестренка Валентина — та, что помоложе, — носится вместе с Миро — который стал настоящим красавчиком, — разыскивая новые планеты. Вот такой вот проект сейчас осуществляется. И все они ставят на мой — на НАШ — провал.

Ну что, разочаруем их, а?

— Что значит разочаруем?

— Добьемся своего. Одержим победу. Выявим ту центральную силу, что управляет человечеством, и убедим ее остановить флот, прежде чем целая планета будет бессмысленно уничтожена.

Ванму с сомнением посмотрела на Питера. Убедить этих людей остановить флот? И это намерен исполнить этот жестокосердечный мальчишка-грубиян? Да разве он способен хоть кого-нибудь убедить? Хоть в чем-нибудь?

Как будто прочитав ее мысли, он ответил на сомнения, что терзали ее:

— Вот поэтому-то я и прихватил тебя. Изобретая меня, Эндер совсем забыл, что в то время, когда я убеждал людей, сплачивал их в союзы и призывал ко всякой чуши, он уже не знал меня. Поэтому Питер Виггин, которого он сотворил, получился слишком грубым, слишком честолюбивым. Этот Питер Виггин даже больного чесоткой прямой кишки не убедит почесать собственный зад.

Она снова отвернулась от него.

— Вот видишь? — указал он. — Я снова и снова оскорбляю тебя. Взгляни на меня. Видишь мою дилемму? Настоящий Питер без труда справился бы с той работенкой, которая свалилась на меня. Даже от стола бы не оторвался. У него уже созрел бы действенный план. Он мог завоевать доверие людей, улестить их, внедриться в их советы. Вот на что был способен Питер Виггин! Даже пчелы не могли устоять перед его очарованием — они собственными лапками вырывали свои жала и отдавали ему!

Но способен ли на это я? Сомневаюсь. Поскольку я — это не я.

Он поднялся из кресла, грубо протиснулся мимо нее и ступил на луг, посреди которого стояла небольшая металлическая коробка, переместившая их с планеты на планету. Ванму замерла на пороге, глядя, как он бродит вокруг судна.

«Я понимаю, что он ощущает, — думала она. — Мне известно, что значит подчинять свою волю другому человеку. Что. значит жить, как будто этот человек есть центр твоей жизни, а ты всего лишь подыгрываешь ему. Я была рабыней. Но по крайней мере все это время я чувствовала собственное сердце. Я знала, о чем думаю, пока исполняла чужие приказы, пока добивалась от других того, чего сама желала. Но Питер Виггин понятия не имеет, чего он хочет на самом деле, поскольку даже отрицание собственной свободы исходит не от него самого. Ему это досталось по наследству от Эндрю Виггина. Даже его привычка обливать себя грязью принадлежит на самом деле Эндрю Виггину, и…»

Снова и снова все возвращалось к своему началу, накручивая круги, как бродящий по лугу Питер.

Ванму вспомнила свою хозяйку — бывшую хозяйку — Цинчжао. Она также следовала странным побуждениям. Следовала приказам, отдаваемым ей богами. Нет, это так думали раньше. На самом деле ею управлял маниакально-побудительный, синдром. Она должна была опускаться на колени и прослеживать жилку в половицах пола, прослеживать, пока та не заканчивалась, после чего начинать новую. Это ничего не значило, однако ей приходилось подчиняться приказам, потому что только бессмысленным, тупым повиновением она могла добиться глотка свободы от импульсов, контролирующих ее тело и ум.

«На самом деле рабыней была Цин-чжао, а не я. Ибо хозяин, управляющий ее телом, поселился прямо у нее в голове. Тогда как мой господин всегда находился рядом со мной, и до моей души ему было не дотянуться.

Питер Виггин знает, что им правят бессознательные страхи и страсти человека, находящегося в многих сотнях световых лет. Но Цин-чжао искренне верила, что ею управляют боги.

Бессмысленно твердить себе, что твой хозяин снаружи, если его приказы ты переживаешь сердцем. Куда ты от них сбежишь?

Где скроешься? Цин-чжао, наверное, уже освободилась. Новый вирус, который привез Питер и вручил прямо в руки Хань Фэй-цзы, разбил ее оковы. Но Питер…, каким образом ему достичь: желанной свободы?

И все- таки он должен жить так, как будто на самом деле свободен. Он должен отстаивать собственную свободу, пусть даже эта борьба есть еще один симптом его рабства. В нем живет частичка, которая отчаянно жаждет быть собой. Обрести собственное «я».

Так какова же моя роль? Должна ли я сотворить чудо и подарить ему айю? Это не в моей власти.

И все же некоторой властью я обладаю», — подумала она.

Она просто обязана обладать силой, иначе с чего бы он говорил с ней так открыто? Они абсолютно незнакомы, и тем не менее он сразу открыл ей свое сердце? Почему? Зачем? Не только потому, что она должна была быть посвящена во все тайны. Наверное, почему-то еще.

Ну да, конечно. Он говорил с ней так открыто, потому что она никогда не встречалась с Эндрю Виггином. Может, Питер действительно всего лишь частичка природы Эндера, он — то, чего Эндер боится и что презирает. Но она не могла сравнивать их друг с другом. Каким бы Питер ни был, кто бы его ни контролировал, она была его ЛИЧНОЙ наперсницей.

А стало быть, она снова стала чьей-то служанкой. Она однажды уже была наперсницей Цин-чжао.

Она содрогнулась, как бы отбрасывая в сторону это грустное сравнение. «Нет, — упрямо заявила она себе. — Это не одно и то же. Потому что этот бесцельно бродящий среди луговых цветов юноша не обладает надо мной властью. Он может лишь поведать мне о своей боли и надеяться на мое понимание.

И то, что я дам ему, я буду дарить от всего сердца, сама».

Она закрыла глаза и прислонилась к двери. «Да, — подумала она, — отныне я буду дарить сама. Но что я собираюсь дать ему? Именно то, чего он добивается, — мою преданность, мое почитание, мою помощь? Я растворюсь в нем. Но почему я иду навстречу его желаниям? Потому что, как бы он в себе ни сомневался, он все-таки обладает способностями привлекать людей на свою сторону».

Она снова открыла глаза и направилась через высокую, достающую до пояса траву к нему. Увидев ее, он остановился и стал ждать. Вокруг жужжали пчелы; над цветами пьяно порхали бабочки, в самый последний момент резко сворачивая в сторону, чтобы не врезаться в человека. Неожиданно взмахнув рукой, она поймала пчелу в сложенную чашечкой руку, а затем быстро, прежде чем та успела ужалить ее, кинула насекомое прямо в лицо Питеру.

Тот, совершенно ошеломленный и растерянный, принялся отбиваться от разъяренной пчелы, уклоняясь и отступая. В конце концов ему даже пришлось пробежать несколько шагов. Наконец пчела оставила его в покое и, сердито жужжа, снова вернулась к своим цветам. Кипя от злости, он повернулся к Ванму:

— Это еще что за шуточки?!

Она захихикала. Не смогла сдержаться, настолько смешно он выглядел.

— Замечательно, смейся, смейся. Вижу, я подобрал себе замечательную компаньонку.

— Сердись сколько пожелаешь, — ответила Ванму. — Но я вот что тебе скажу. Неужели ты думаешь, что где-то там, на Лузитании, айю Эндера внезапно подумала: «Ой, пчела!» и заставила тебя махать руками и прыгать, как клоуна?

Питер закатил глаза.

— Ага, очень умно. Что ж, мисс Владычица Запада, ты определенно решила все мои проблемы! Теперь я вижу, что всегда был настоящим мальчишкой! А эти желтые башмачки с самого начала могли перенести меня обратно в Канзас!

— В какой такой Канзас? — спросила она, посмотрев на его ботинки, которые были отнюдь не желтого цвета.

— Так, еще одно воспоминание Эндера, которым он со мной милостиво поделился, — проворчал Питер Виггин.

Сунув руки в карманы, он внимательно оглядел ее.

Она, не произнося ни слова, сцепила руки перед собой и наградила его таким же изучающим взглядом.

— Ну, так ты со мной или нет? — в конце концов поинтересовался он.

— Ты должен постараться не грубить мне, — ответила она.

— Этот вопрос урегулируй с Эндером.

— Мне плевать, чья айю управляет тобой, — заявила она. — У тебя есть собственные мысли, которые несколько отличаются от мыслей Эндера, — ты испугался пчелы, а он в этот момент даже не думал о ней, и ты это знаешь. Так что, какая бы часть тебя ни отвечала за твое поведение и каково бы ни было на самом деле твое настоящее «я», на передней стороне головы у тебя имеется рот, посредством которого ты будешь общаться со мной. Если хочешь, чтобы я помогала тебе, постарайся вести себя повежливее.

— И пчел больше не будет? — уточнил он.

— Не будет, — кивнула она.

— Тогда договорились. К счастью, Эндер подарил мне тело, которому наверняка будет больно, если пчела его» ужалит.

— Пчеле тоже придется несладко, — заметила Ванму.

Он ухмыльнулся.

— Знаешь, а ты мне нравишься, — проговорил он. — И это меня бесит.

Решительным шагом он направился к кораблю.

— Пошли! — крикнул он ей. — Посмотрим, что за информацию сможет выдать нам Джейн. Как-никак этот мир мы должны подчинить одним ударом.

Глава 2

«Когда я следую вьющейся в половице тропе богов,

Мои глаза видят каждый изгиб жилки,

Но тело мое движется прямо к цели,

Поэтому те, кто смотрит на меня, считают, будто путь богов прям как стрела,

Тогда как я живу в мире, где нет прямых дорог».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Ты не веришь в Бога

Новинья отказалась выходить к нему. Добрая старая настоятельница выглядела искренне расстроенной, сообщая Эндеру это известие.

— Она вовсе не сердится, — объяснила настоятельница. — Она просто сказала, что…

Эндер кивнул, понимая, что женщина сейчас разрывается между состраданием и честностью.

— Не бойтесь, говорите все напрямую, — сказал он. — Она моя жена, я уж как-нибудь снесу.

Настоятельница прикрыла глаза:

— Насколько вам известно, я тоже замужем…

Конечно, ему об этом известно. Все члены ордена-Детей Разума Христова — «Ос Фильос да Менте де Кристо» — имели либо супругу, либо супруга. Таково было правило.

— Я замужем и несколько разбираюсь, что можно говорить, а что нельзя. Вашей супруге известны такие слова, которых вы снести НЕ СМОЖЕТЕ.

— Прошу прощения, тогда я скажу по-другому, — покорно согласился Эндер. — Она моя жена, и я твердо намерен выслушать ее слова. Не имеет значения, переживу я их или нет…

— Она говорит, что ей нужно закончить прополку, а на всякие глупые беседы у нее нет времени.

Да, Новинья вполне могла сказать такое. Она, наверное, твердит себе, что сейчас примеряет на себя одеяние Иисуса, но, ведь именно Христос поносил фарисеев, именно Христос жестоко высмеивал и издевался над своими врагами и друзьями. Не всегда он был мягким, обладающим бесконечным терпением человеком…

Но Эндер за свою жизнь выслушал немало колких слов.

— Тогда чего мы ждем? — пожал плечами он. — Покажите, где у вас лежат мотыги.

Несколько секунд старушка-настоятельница изумленно взирала на него, но потом улыбнулась и провела Эндера в сад.

Вскоре, в рабочих рукавицах и с мотыгой под мышкой, он уже стоял в конце грядки, на которой работала его жена. Новинья, согнувшись под палящим солнцем, не отрывала глаз от земли; цепляя мотыгой корни сорняков, она вытаскивала их из земли и бросала рядом, под лучи жаркого, иссушающего солнца. Она; направлялась к нему.

Эндер перешел на непрополотую грядку рядом с той, на которой работала Новинья, и, выдергивая сорняки, начал двигаться ей навстречу. Они, конечно, не встретятся, но пройдут рядом друг с другом. Либо она заметит его, либо нет. Либо заговорит с ним, либо нет. Она еще любила его, нуждалась в нем, как прежде. Либо не любила и не нуждалась. Как бы то ни было, до конца дня он будет пропалывать то же самое поле, что и его жена, и работать ей будет легче, потому что он будет рядом. Значит, он по-прежнему будет ее мужем, хотя она, по ее уверениям, в нем теперь не нуждается.

В первый раз, когда они прошли мимо друг друга, она даже не подняла глаз. Но это было и не нужно. Даже не поднимая головы, она знала, что присоединиться к ней мог только ее муж — после того как она отказалась с ним встретиться. Он знал, что ей это известно, и также знал, что она слишком горда, чтобы взглянуть на него, показывая, что тоже соскучилась. Она будет смотреть на сорняки, пока не ослепнет. Новинья всегда слыла несгибаемой женщиной, она ни перед кем не склонит голову.

Кроме, разумеется, Иисуса Христа. Именно таков был смысл послания, которое она ему передала, послания, которое привело его сюда, заставило его искать с ней встречи. То была небольшая записка, написанная на языке церкви. Она покидала его, чтобы вместе с остальными «фильос» служить Христу. Она почувствовала призвание к этому труду. Он освобождался от дальнейших обязанностей перед ней и не должен был ожидать от нее иных знаков внимания, кроме тех, которые она с радостью готова дарить любому Божьему созданию. Несмотря на всю вежливость, послание прямо-таки дышало холодом.

Но Эндер тоже не любил отступать. Вместо того чтобы повиноваться посланию, он пришел прямо сюда, вознамерившись поступить наперекор всем ее просьбам. А почему нет? Решения Новиньи всегда оборачивались бедой. Каждый раз, когда она решала сделать что-нибудь на благо своего ближнего, она неумышленно разрушала судьбы окружающих ее людей. Так случилось с Либо, ее другом детства и тайным любовником, отцом всех ее детей, в то время как замужем она была за жестоким, но бесплодным человеком, который до самой смерти остался ей верным мужем. Опасаясь, что Либо, как и его отец, погибнет от руки какого-нибудь пеквенино, Новинья утаила свои чрезвычайно важные открытия, касающиеся биологии планеты Лузитания. Ей казалось, что это знание убьет ее любимого. Вместо этого его смерть случилась именно потому, что он не знал этой самой информации. Она тайно заботилась о нем — и это его погубило.

«Можно подумать, этот урок ее чему-нибудь научил, — думал Эндер. — Нет, она продолжает поступать по-своему. Она, ни с кем не посоветовавшись, продолжает выносить решения, которые калечат жизни других людей. Ей даже в голову не приходит, что, может быть, эти самые люди вовсе не хотят, чтобы она спасала их от той предполагаемой беды, которая ей мерещится».

Но если бы она вышла замуж за Либо и рассказала ему о том, что ей известно, он, может быть, жил бы и по сей день. Эндер не женился бы на его вдове и не помог бы ей воспитать ее детей. У Эндера никогда не было другой семьи, да он и не хотел никакой другой. Как бы ни были пагубны решения Новиньи, самые счастливые дни в его жизни случились только потому, что она совершила одну из своих самых роковых ошибок.

Пройдя мимо нее во второй раз, Эндер заметил, что она упорно отказывается начинать с ним разговор, поэтому, как всегда, он отступил первым и нарушил затянувшееся молчание:

— Насколько ты знаешь, «фильос» все женаты или замужем. В этом ордене приняты браки. Без меня ты не станешь его полноправным членом.

Она остановилась. Лезвие мотыги легло на нетронутую часть грядки, рукоятка ярко блеснула меж ее рукавиц.

— Грядки я смогу полоть и без тебя, — в конце концов буркнула она.

Его сердце радостно защемило — ему наконец удалось пробиться сквозь завесу ее молчания.

— Не сможешь, — ответил он. — Потому что я уже здесь.

— Это обыкновенный картофель, — сказала она. — Я не могу воспрепятствовать тебе помогать мне пропалывать картошку.

Ничего не в силах с собой поделать, они дружно рассмеялись, и с тихим стоном Новинья наконец разогнула спину, выпрямилась и, бросив мотыгу на землю, взяла Эндера за руки,

Это касание ударило его словно электрическим током, хотя их пальцы отделяли друг от друга толстые рабочие рукавицы.

— If I do profane with my touch… — начал Эндер.

— Давай без Шекспира, — перебила она. — Без lips two blushing pilgrims ready stand.

— Я скучаю по тебе, — произнес он.

— А ты перебори свою скуку, — посоветовала она.

— Зачем? Если ты присоединишься к «фильос», к ним присоединюсь и я.

Она рассмеялась.

Эндеру не понравились презрительные нотки в ее смехе:

— Если ксенобиолог может покинуть мир бессмысленных страданий, почему этого не может сделать постаревший, давно ушедший на пенсию Голос Тех, Кого Нет?

— Эндрю, — мягко сказала она, — я здесь не потому, что решила отказаться от мирской суеты. Я пришла сюда, потому что сердце мое обратилось к Спасителю. Ты же никогда не сможешь уверовать. Ты не можешь сродниться с этим местом.

— Я сроднюсь с тем, с чем сроднишься ты. Напомню тебе, если ты забыла, — мы дали обет. Святой обет, нарушить который нам не позволит Святая Церковь.

Она вздохнула и взглянула на небо, распростершееся над стенами монастыря. За этими стенами, за лугами, за изгородью, за холмом, в лесах…, лежала самая большая любовь ее жизни, там лежал Либо. Туда же ушел Пипо, его отец, который и ей заменил отца, он ушел туда и тоже погиб. В другом лесу погиб ее сын Эстевано, и Эндер прочитал в ее глазах, что, глядя на окружающий эти стены мир, она видит только смерть. Двое из самых дорогих ей людей упокоились в земле еще до того, как Эндер прибыл на Лузитанию.

Но смерть Эстевано… Новинья умоляла Эндера остановить его, не пускать Эстевано в лес, где таилась опасность, где пеквенинос говорили о войне, о том, что людей надо убивать. Она не хуже Эндера понимала, что остановить Эстевано — это все равно что уничтожить его, ибо священником он стал не затем, чтобы отсиживаться в тихой, безопасной церквушке, а чтобы попытаться донести послание Христа древесному народцу. Умирающий в объятиях дерева-убийцы Эстевано наверняка испытывал ту же самую радость, что и христианские мученики из давних времен. В час жертвования собой Господь Бог приносил им успокоение. Но Новинья не понимала смысла такой радости. Очевидно, Господь не имеет привычки распространять свою благодать на ближайших родственников и друзей мученика. И свою скорбь, свой гнев она сорвала на Эндере. Зачем она выходила за него замуж, если не может чувствовать себя за ним, как за каменной стеной?

Он не стал объяснять ей самое очевидное — если и следовало кого винить, так только Бога, а Эндер здесь ни при чем.

Ведь, по сути дела, это Бог сделал святыми — по крайней мере почти святыми — родителей Новиньи, которые перед самой своей смертью все-таки открыли сыворотку, сумевшую противостоять Десколаде. Новинья тогда была совсем еще ребенком… Тот же самый Бог повел Эстевано проповедовать самым опасным смутьянам среди пеквенинос. Однако в своей печали она обратилась именно к Богу, а от Эндера, который желал ей лишь добра, отвернулась.

Он никогда не говорил ей об этом, потому что знал, что она не будет слушать его. Он удержался от подобных высказываний потому, что она видела вещи в несколько ином свете. Бог, забравший у нее отца и мать, Пипо, Либо и Эстевано, был справедлив, он таким образом наказывал ее за грехи. Но Эндер отказался отговаривать Эстевано от самоубийственной миссии к пеквенинос только потому, что был слеп, упрям и самоуверен. И еще потому, что он недостаточно любил ее.

Но он любил ее. Любил всем сердцем.

Всем ли?

Всем, которое знал. Однако, когда во время путешествия во Вне-мир самые далекие уголки души открыли-таки свои тайны оказалось, что вовсе не образ Новиньи хранит в своем сердце Эндер. Другие люди значили для него куда больше, Но что он может поделать со своим подсознанием? Он может отвечать только за свои поступки, и сейчас он показывал Новинье, что как бы она ни прогоняла его, он не уйдет. Как бы она ни убеждала себя в том, что он любит только Джейн и интересуется исключительно деяниями во славу человечества, это было не правдой. Новинья значила для него намного больше. Ради нее он пожертвует всем. Ради нее он навсегда скроется за монастырскими стенами. Будет пропалывать всевозможные грядки под раскаленным солнцем. Ради нее.

Но даже этого ей недостаточно. Она настаивает, чтобы он отказался от мира не из любви к ней, а из любви к Христу.

Только женился он не на Христе, да и она выходила замуж не за Иисуса. Но Господь лишь порадуется, увидев, что муж и жена жертвуют друг ради друга всем. Наверняка Бог ожидает от человека именно таких жертв.

— Знаешь, я не виню тебя в смерти Квима, — сказала она, назвав Эстевано именем, которым его часто называли в детстве.

— Нет, этого я не знал, — удивился он, — но рад, что ты мне об этом сообщила.

— Сначала я считала, что в его смерти виноват прежде всего ты, но даже тогда я понимала, что поступаю несправедливо по отношению к тебе, — продолжала она. — Он сам избрал свой путь. Он был взрослым, самостоятельным человеком и не допустил бы, чтобы родители решали за него. Если уж я не смогла остановить его, что мог сделать ты?

— Я даже не пытался его останавливать, — признался Эндер. — Наоборот, я хотел, чтобы он поехал. Он осуществлял свою самую заветную мечту, — Это я тоже понимаю. Все правильно. Он правильно поступил, что поехал. И его смерть — это тоже правильный выбор, потому что своей смертью он многого добился.

— Он спас Лузитанию от катастрофы.

— И обратил многих пеквенинос в Божью веру.

Она рассмеялась, как смеялась раньше, заразительным, искренним смехом. Этот смех Эндер ценил больше всего на свете, потому что звучал он так редко.

— Деревья уверовали в Иисуса, — покачала головой она. — Кто б мог подумать?

— Пеквенинос уже прозвали его святым Стефаном, Покровителем Деревьев.

— Ну, это они поспешили. Для этого требуется некоторое время. Сначала его нужно канонизировать. На его гробнице должна свершиться пара-другая чудес. Можешь мне поверить, уж мне-то эта процедура известна.

— Мучеников в наши дни не так много, — возразил Эндер. — Его обязательно канонизируют. Люди будут молиться, чтобы он заступился за них перед Иисусом, и молитвы их исполнятся, потому что если кто и заслужил право быть выслушанным Иисусом, так это твой сын Эстевано.

По щекам ее покатились слезы.

— Мои родители были мучениками, и скоро их причислят к лику святых, — грустно улыбнулась она. — Мой сын стал святым. Набожность передается через поколение.

— Да уж. Твое поколение прославилось эгоистичным гедонизмом.

Она повернулась к нему, по пыльным щекам, оставляя грязные дорожки, текли слезы, ее блестящие глаза глядели прямо в его сердце. Эту женщину он безумно любил.

— Я не раскаиваюсь в изменах мужу, — произнесла она. — Разве может Христос простить меня, если я ничуть не сожалею об этом? Но если б я не спала с Либо, мои дети никогда бы не появились на свет. Против такого исхода Господь вряд ли бы стал возражать…

— По-моему, сам Иисус сказал: «Я, Господь, буду прощать, кого прощу. Но вы должны простить всех людей».

— Нечто вроде того, — кивнула она. — Я не особый знаток писаний. — Протянув руку, она коснулась его щеки. — Ты так силен, Эндер. Но выглядишь усталым. Как можешь ты уставать? Вселенная по-прежнему зависит от тебя. Может, не все человечество, но этот мир — точно. Ты должен спасти его. Но ты устал.

— Усталость источила меня, — признался он. — А ты забрала с собой последнюю каплю крови.

— Странно, — промолвила она. — Мне казалось, что я вырезала у тебя раковую опухоль.

— Новинья, ты так и не научилась понимать, чего именно добиваются от тебя люди. Ты не знаешь, чего желают твои близкие. Порой мы с не меньшей радостью принимаем боль, чем помощь.

— Поэтому-то, Эндер, я и пришла сюда. Я отказалась от решений. Я доверялась собственным суждениям. Я доверялась тебе. Я верила Либо, Пипо, отцу и матери, Квиму, но все лишь разочаровывали мою веру или уходили… Нет, я знаю, ты никуда не ушел, и понимаю, что ты ни в чем не виноват. Нет, Эндрю, выслушай меня, выслушай. Проблема заключалась совсем не в тех людях, которым я верила, проблема заключалась в том, что я верила им, тогда как ни один человек не мог принести мне то, в чем я нуждалась. Понимаешь, я искала освобождения.

Я нуждалась — и нуждаюсь до сих пор — в искуплении. Но ты не в силах мне его дать — ты дал мне больше, чем от тебя требовалось, Эндрю, но у тебя нет того, в чем я больше всего нуждаюсь. Только Избавитель, только Помазанник Божий способен подарить мне освобождение. Ты понимаешь меня? И искупить свою вину я могу только в том случае, если посвящу оставшуюся жизнь Ему. Поэтому я здесь.

— Пропалываешь грядки.

— Отделяю зерна от плевел, — улыбнулась она. — Пропалывая грядки, я помогаю людям — они получат много хорошей картошки. И мне не нужно постоянно быть на виду, постоянно привлекать к себе внимание, чтобы ощущать полноту жизни.

Однако ты, придя сюда, напомнил мне, что, даже обретя счастье, я причиню кому-то нестерпимую боль.

— Это не так, — возразил Эндер. — Потому что я иду с тобой. Я вместе с тобой присоединюсь к ордену. В него допускаются только супружеские пары, а мы с тобой женаты. Без меня ты в него не вступишь, а тебе это нужно. Зато вместе со мной тебя примут. Что может быть проще?

— Проще? — удивилась она. — Ну, во-первых, ты не веришь в Бога.

— Почему ты так решила? — раздраженно спросил Эндер.

— Ты допускаешь существование Бога, а это несколько не то, что имею в виду я. Ты не веруешь в него так, как верует в своего сына мать. Она не ставит под сомнение его СУЩЕСТВОВАНИЕ — почему она должна в этом сомневаться? — она имеет в виду свою веру в его будущее, она верует, что он будет следовать той доброте, которая заложена в нем. Она доверяет ему будущее, вот насколько глубока ее вера. Но твоя вера в Христа вовсе не так глубока. Ты по-прежнему веришь в себя, Эндрю. Веришь в людей. Ты разослал во все концы вселенной свои маленькие копии, тех детей, которых создал во время посещения преисподней. Ты сейчас стоишь рядом со мной, среди этих стен, но сердце твое мечется между планетами, пытаясь остановить флот. Ты ничего не оставляешь Господу. Ты не веришь в него.

— Прости, но если Бог намерен делать все сам, зачем ему было создавать нас?

— Ну да, насколько я помню, один из твоих родителей был еретиком. Вот где берут исход твои самые странные предположения.

Она частенько в шутку вспоминала об этом, прохаживаясь на тему его детства, но на этот раз ни он, ни она не засмеялись.

— Я верую в ТЕБЯ, — сказал Эндер.

— Но советуешься с Джейн.

Он сунул руку в карман, достал из него что-то и, протянув ей, разжал кулак. Это была сережка с драгоценным камнем, из которого торчало несколько крошечных проводков. Она походила на мерцающую жемчужину, вырванную из морской раковины, где покоилась веками. Сначала Новинья не узнала ее, но наконец она догадалась, что это такое, и, подняв глаза, посмотрела на ухо Эндера. Сколько она его знала, Эндер все время носил в ухе эту сережку, посредством которой он общался с Джейн, ожившей компьютерной программой, самым старым, самым дорогим, самым верным спутником и товарищем.

— Эндрю, неужели ты пошел на это ради меня?

— Честно говоря, я не был уверен, что эти стены удержат меня, пока на ухо будет постоянно нашептывать голосок Джейн, — признался он. — Я все с ней обсудил. Все объяснил.

Она понимает. Мы остались друзьями. Но не компаньонами.

— Ох, Эндрю… — Теперь Новинья разрыдалась по-настоящему. Обняв Эндера, она прижалась к его груди. — Если бы ты сделал это пару лет назад, даже пару месяцев назад…

— Может, я и не верую в Иисуса так, как веруешь в него ты, — сказал Эндер, — но, может, я буду верить в тебя, а ты будешь верить в него?

— Ты не выживешь здесь.

— Рядом с тобой я выживу где угодно. Я не столько устал от мира, сколько от решений. Я устал решать. Устал пытаться найти решение.

— Но именно этим мы здесь и занимаемся, — произнесла она, немножко отстраняясь от него.

— Здесь мы можем быть не разумом, но детьми этого разума. Мы можем быть руками и ногами, губами и языком. Мы можем исполнять, но не решать.

Тихонько охнув, он встал на колени и сел прямо на землю, устроившись среди невысоких побегов картофеля. Грязной рукой он вытер лоб, хотя знал, что это не поможет, лишь превратит пыль в грязь.

— Ты так все красиво изложил, Эндрю, что я почти поверила тебе, — сказала Новинья. — Неужели ты решил отказаться от роли героя в собственной саге? Или это очередная хитрая уловка? Ты теперь решил уйти в монастырь и стать самым великим среди нас?

— Знаешь ли, я никогда не жаждал величия и славы. Которых, кстати, никогда у меня не было.

— Эндрю, ты такой прекрасный рассказчик, что сам веришь в собственные сказки.

Эндер поднял голову.

— Прошу тебя, Новинья, позволь мне жить рядом с тобой.

Ты моя жена. Моя жизнь лишится смысла, если я потеряю тебя.

— Мы можем жить здесь как муж и жена, но мы не сможем…, ну, ты знаешь…

— Мне известно, что «фильос», вступая в орден, отказываются от вступлений в интимную связь, — кивнул Эндер. — Но я твой муж, И поскольку я все равно ни с кем не занимаюсь сексом, в число этих «ни с кем» я могу включить и тебя.

Он криво улыбнулся.

Она ответила ему печальной, сочувствующей улыбкой.

— Новинья, — снова заговорил он, — меня больше не интересует жизнь. Во всем мире для меня осталась одна только жизнь — твоя. И если я потеряю тебя, мне больше не за что будет держаться.

Он сам не до конца понял смысл сказанного. Эти слова сами сорвались с его губ. Он знал лишь одно: им управляла не жалость к себе, он сказал чистую правду. Не то чтобы ему в голову лезли мысли о самоубийстве, отшельничестве и прочих глупостях. Скорее он как будто затухал. Терял силы. Лузитания казалась ему все менее и менее реальной. Рядом с ним по-прежнему находилась Валентина, его сестра и верный друг. Она напоминала ему скалу, ее жизнь была реальной, но он не видел этого, потому что Валентина в нем не нуждалась. Пликт, его непрошеная-незваная ученица, может, и нуждалась в Эндере, но не в живом, реальном человеке, а в его образе. Так, кто там еще? Дети Новиньи и Либо, которых он воспитал как своих собственных, которых любил как своих собственных детей… Они уже повзрослели, а поэтому перестали нуждаться в Эндере. Джейн, которая однажды чуть не самоуничтожилась, когда он на какой-то час лишил ее своего внимания, тоже не искала его общества, потому что у нее был Миро, а потом еще появился Питер…

Питер. Юная Валентина. Откуда они взялись? Они украли его душу и забрали с собой. Они совершали поступки, которые когда-то совершал он сам. А Эндер тем временем ждал на Лузитании и…, тихонько угасал. Вот что он имел в виду. Если он потеряет Новинью, что удержит его в теле, в котором он несколько тысячелетий путешествовал по вселенной?

— Здесь я не могу решать, — покачала головой Новинья.

— Можешь, — сказал Эндер. — Ты сама должна решить, нужен ли я тебе как один из «Ос Фильос да Менте де Кристо».

Если это так, то с остальными препятствиями, думаю, я справлюсь.

Она язвительно рассмеялась:

— Препятствия? Такие люди, как ты, не знают слова «препятствия». Всевозможные преграды для них лишь ступени, по которым они поднимаются вверх.

— Такие люди, как я?

— Да, такие люди, как ты, — подтвердила Новинья. — Хотя подобных тебе я никогда не встречала. Как бы я ни любила Либо, он ни разу в жизни не был настолько живым, как ты обычно.

Впервые я поняла, что люблю, когда полюбила тебя. Я скучала по тебе больше, чем по своим детям, больше, чем по родителям.

Больше, чем по всем тем людям, которых я когда-либо любила и потеряла. Но то, что думаю я только о тебе одном, вовсе не означает, что людей, подобных тебе, не существует. Вселенная велика. Ты ж не можешь быть единственным в своем роде, а?

Он раздвинул картофельную ботву и мягко положил ей руку на бедро.

— Значит, ты по-прежнему любишь меня? — спросил он.

— Ты за этим пришел? Чтобы выяснить, люблю ли я тебя?

— Отчасти, — кивнул он.

— Люблю, — сказала она.

— Значит, я могу остаться?

Она разрыдалась. Громко и безутешно. Опустившись на землю, она закрыла лицо ладонями; совершенно забыв про хрупкие, ломкие стебли растений, он пододвинулся к ней, чтобы обнять ее, прижать к себе. Выплакавшись, она повернулась и, обвив его шею руками, прижалась к нему крепко-крепко, так же, как он — к ней.

— О, Эндрю, — прошептала она охрипшим и севшим от рыданий голосом, — неужели Господь Бог настолько любит меня, что возвращает тебя в мои объятия? Именно сейчас, когда я так в тебе нуждаюсь…

— Я буду с тобой, пока смерть не разлучит нас, — пообещал Эндер.

— Смерть я уже видела, — сказала она. — И поэтому молюсь, чтобы на этот раз Господь забрал меня первой.

Глава 3

«Позвольте я расскажу вам самую прекрасную историю из тех, что мне известны.

У одного человека была собака, которую он очень любил.

Тот пес сопровождал его повсюду,

Но человек никак не мог научить его делать что-нибудь полезное.

Пес не приносил палку, не умел идти по следу,

Он не бегал наперегонки, не защищал своего хозяина, не сторожил дом.

Вместо этого пес все время сидел у ног человека и смотрел на него

С одним и тем же загадочным выражением на морде.

«Это не пес, это волк какой-то», — сказала жена человека.

«Он один предан мне», — ответил человек,

И жена его больше не поднимала этот вопрос.

Однажды человек взял своего пса полетать на аэроплане,

Но стоило им подняться над высокими, заснеженными горами,

Как двигатель заглох,

И аэроплан, упав среди деревьев, разбился.

Человек лежал на земле и истекал кровью,

Живот его распороли острые лоскутья металла,

От его внутренностей в холодный воздух поднимался пар,

Но все его мысли занимала судьба верного пса.

Уцелел ли он? Не разбился ли?

Представьте себе его облегчение, когда к нему подошел пес

И взглянул на него своим прежним взглядом.

Прошел час. Пес понюхал вспоротый живот человека,

После чего выгреб оттуда кишки, селезенку, печень

И принялся пожирать их,

Не сводя глаз с лица человека.

«Слава Богу, — вздохнул человек. -

По крайней мере один из нас не умрет с голоду».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Нас слишком много

Из всех обгоняющих свет судов, которые под командованием Джейн то ныряли во Вне-мир, то возвращались в привычную вселенную, только шаттл Миро выглядел как настоящий космический корабль. Да и то только потому, что когда-то этот шаттл доставлял пассажиров и груз с борта огромных межзвездных транспортов, время от времени появлявшихся на орбите Лузитании. Однако новые корабли могли перемещаться непосредственно с одной планеты на другую, поэтому нужда во всевозможных системах жизнеобеспечения и горючем сразу отпала.

А поскольку Джейн необходимо было удержать в памяти точный образ каждого суденышка, чем проще они были, тем лучше. Хотя вряд ли их можно было называть судами в полном смысле этого слова. Эти «космические корабли» были обыкновенными кабинками без окон, без мебели, напоминающими примитивные школьные» кабинеты. Поселенцы Лузитании называли их теперь «encaixarse», что в переводе с португальского означало «залезть в коробку» или, если быть более буквальным, «окоробиться».

Миссией Миро было исследование и поиск новых планет, пригодных для жизни трех разумных рас — людей, пеквенинос и Королев Улья. Для этого ему требовалось настоящее космическое судно. Несмотря на то что Джейн мгновенно перемещала его от планеты к планете с краткой остановкой во Вне-мире, Миро не рассчитывал, что они сразу окажутся на земле с пригодной для дыхания атмосферой. При первом изучении планеты Джейн сначала выводила корабль на орбиту, чтобы Миро мог снять показатели с приборов и провести подробный анализ. Высаживались они только на тех мирах, где требовалось окончательное решение — использовать эту планету в дальнейшем или нет.

Путешествовал он не один. В одиночку здесь не справиться, нужно было, чтобы все его выводы проверялись еще раз. Задание, порученное Миро на Лузитании, было самым опасным, поскольку, открывая шлюз космического корабля, он никогда не знал, что его ждет за дверями — может, там затаилась какая-нибудь непредвиденная опасность. Мысли о собственной незаменимости давным-давно оставили Миро. Проведя в искалеченной оболочке несколько долгих лет, он много раз призывал смерть, поэтому теперь, после того как во время первого путешествия во Вне-мир ему вернулось прежнее, молодое тело, каждая секунда, каждый час, каждый день новой жизни казались ему незаслуженным даром. Он никогда не стал бы разменивать свое новое тело по пустякам, но не отказывался рисковать им ради других людей. Однако кто еще мог разделить подобное отношение к жизни и стать его спутником?

Юная Валентина была создана, во всех смыслах этого слова. Она появилась прямо на глазах у Миро — одновременно с его новым телом. У нее не было прошлого, не было родственников, ее ничего не связывало с этой вселенной, кроме разве что Эндера, чей разум создал ее и Питера, такое же искусственное создание, как и она. Впрочем, она еще как-то была связана с первой Валентиной, «настоящей Валентиной», как ее называла юная Вэл. Однако ни для кого не было секретом, что старая Валентина не горела особым желанием встречаться с этой юной красавицей, один факт существования которой был едкой насмешкой над ней. Кроме того, юная Вэл была создана Эндером как воплощение идеальных добродетелей. Она была абсолютно искренна в своем желании пожертвовать собой ради людей. Поэтому, куда бы Миро ни направлялся в своем шаттле, повсюду его сопровождала юная Вэл, его спутница, его надежная помощница, его постоянная поддержка.

Но не друг. Ибо Миро прекрасно понимал, что есть Вэл на самом деле: замаскировавшийся Эндер. Она не женщина. Любовь и преданность передались ей по наследству от Эндера. Она испытанный товарищ, ей можно доверять, но эти качества принадлежат Эндеру, а не ей самой. В ней нет ничего своего. Поэтому, хоть Миро и привык к ее обществу, хоть он шутил с ней и смеялся, как не смеялся ни с кем другим, все же он не мог полностью положиться на нее, не мог позволить себе почувствовать к ней какую-то привязанность. Если она и заметила его отношение к ней, она ничего не сказала; если это ей и причиняло боль, то боль эту она ничем не выдала.

Она лишь радовалась новым успехам и настаивала на том, чтобы действовать побыстрее. «Совсем не обязательно тратить целый день на изучение одной планеты», — с самого начала заявила она и доказала свою правоту, составив расписание таким образом, что в день они совершали по три путешествия.

Посетив три планеты, они отправлялись домой, на Лузитанию, которая уже мирно спала; ночь они проводили на корабле и выходили только в тех случаях, когда нужно было предупредить о проблемах, с которыми могут столкнуться колонисты на новооткрытых мирах. Три планеты в день означало только то, что в день они изучают по три пригодных к обитанию мира. Когда Джейн забрасывала их на планету, с первого взгляда на которую становилось ясно, что она им не подходит — встречались, к примеру, миры, полностью покрытые водой или лишенные всякой жизни, — Миро и Вэл без малейшего промедления двигались дальше, к следующей цели. И так далее, иногда, в дни, когда, казалось, все валится из рук, они посещали по пять-шесть таких «пустышек». Юная Вэл загоняла себя и Миро до смерти, день за днем, но Миро безропотно сносил ее явно завышенные требования, поскольку знал, что необходимо работать как можно быстрее.

Его настоящий друг, вернее, подруга вообще была лишена человеческой формы. Она обитала в сережке, висящей у него в ухе. Джейн, шепот в его разуме, впервые раздавшийся, когда он вернулся к жизни после страшной травмы, друг, который слышал каждое слово, что он про себя произносил, и которая узнавала о его нуждах прежде него самого. Джейн, которая делила с ним его мысли и мечты, которая сопровождала его повсюду, пока он был калекой, которая доставила его во Вне-мир, где он смог добыть себе новое тело. Джейн, его самая верная, самая преданная подруга, вскоре должна была погибнуть.

День ее смерти был крайним сроком. Как только погибнет Джейн, мгновенным перемещениям из одной части вселенной в другую наступит конец, поскольку ни одно другое существо силой своего разума не сможет переправить во Вне-мир и обратно даже резиновый мячик. А смерть Джейн неотвратимо приближалась. И естественные причины здесь ни при чем — о существовании разумной программы, контролирующей любой компьютер и обладающей к нему доступом, узнал Конгресс и сейчас постепенно отсоединялся от используемых ранее сетей. Она уже ощущала на себе последствия — некоторые системы вышли из сети, и она потеряла к ним доступ. Вскоре наступит день, когда отключенные разом компьютеры уничтожат ее. А когда ее не станет, все те, кто не успел сбежать с Лузитании на другие планеты, окажутся в ловушке. Им ничего не останется, кроме как сидеть и ждать прибытия флота, который все ближе и ближе подходил к Лузитании, чтобы стереть планету в пыль.

Мрачненькая ситуация, ведь, что бы ни предпринял Миро, его лучший друг все равно умрет. Отчасти именно поэтому он не мог сойтись с юной Вэл — ему казалось, что он предаст Джейн, если в последние недели или дни ее жизни сдружится с кем-нибудь еще.

Так что Миро с головой погрузился в работу, занимаясь исключительно расчетами, изучением данных, полученных приборами шаттла, и анализом фотографий из космоса. Он спускался на шаттле на неизученные континенты и в конце концов — что случалось реже, чем хотелось, — открывал шлюз, вдыхая полной грудью инопланетный воздух. У него даже не было времени для грусти или радости, даже не было времени отдохнуть; он закрывал шлюз, отдавал приказ, и Джейн возвращала их на Лузитанию, чтобы начать все сначала.

Однако, вернувшись домой на этот раз, они поняли, что что-то случилось. Открыв двери шаттла, Миро обнаружил, что встречает их не его приемный отец Эндер, не пеквенинос, которые приготовили ему и юной Вэл поесть, и не главы колонии, ожидающие краткого отчета, а его братья Ольядо и Грего, его сестра Эланора и сестра Эндера Валентина. Валентина по собственной воле пришла к шаттлу, где обязательно столкнется нос к носу со своей ненавистной юной двойняшкой? Невероятно. Миро заметил, как поглядели друг на друга юная Вэл и старая Валентина. Сначала они старательно отводили глаза, а потом и вовсе отвернулись, чтобы не видеть друг друга. Впрочем, нет, первой отвернулась юная Вэл — она всячески избегала нанести оскорбление Валентине. Вэл скорее бы провалилась сквозь землю, лишь бы не причинить Валентине боль. А поскольку это было невозможно, она избрала самый лучший выход из положения — постаралась отойти в сторонку, чтобы не попадаться ей на глаза.

— Что за собрание? — удивился Миро. — Мама заболела, что ли?

— Нет, нет, все в добром здравии, — уверил его Ольядо.

— Разве что умом чуточку тронулись, — поправил Грего. — Мама и раньше вела себя как сумасшедший шляпник, так теперь еще и Эндер свихнулся.

Миро кивнул, нахмурился:

— Позвольте-ка я угадаю. Он вместе с ней вступил в орден.

Грего и Ольядо сразу взглянули на сережку в ухе Миро.

— Нет, Джейн мне ничего не говорила, — развеял их сомнения Миро. — Просто я знаю Эндера. Он очень серьезно относится к своему браку.

— В общем, как бы то ни было, в рядах наших лидеров образовался некий вакуум, — продолжил Ольядо. — Не то чтобы все сразу бросили работать. Все усердно трудятся не покладая рук. Но мы привыкли надеяться на Эндера. Мы думали, что именно он подскажет нам, что делать, когда система остановится. Надеюсь, ты меня понял.

— Понял, — успокоил Миро. — Можешь выражаться напрямую, Джейн не стесняйся. Она знает, что компьютеры отключат, как только Звездный Конгресс согласует свои планы.) — Все не так просто, — возразил Грего. — Большинству людей неизвестно об опасности, грозящей Джейн, — если уж на то пошло, то многие даже не знают, что она существует. Но даже самые тупые могут сложить два и два и понять, что всех людей Лузитании до прибытия флота никак не вывезти. Не говоря уже о пеквенинос. Так что если флот не остановить, кто-нибудь обязательно погибнет. Уже появились такие, которые кричат: хватит, мол, тратить драгоценное пространство космических кораблей на всякие деревянные чурки и насекомых.

Под «деревянными чурками» имелись в виду пеквенинос, которые на самом деле не переправляли на другие миры свои деревья, своих отцов и матерей, а под «насекомыми» подразумевалась Королева Улья, которая также не разменивалась на обыкновенных рабочих. На каждую планету отправлялась большая группа пеквенинос и по крайней мере одна Королева Улья с горсткой рабочих, которые помогут ей обжиться на месте. Все забывали о том, что Королеве Улья придется быстро производить рабочих, которые взвалят на свои плечи основной труд, развитие колонии; все забывали о том, что деревья остаются здесь, а значит, по крайней мере один самец и одна самка в каждой колонии пеквенинос должны «быть посажены» — должны умереть медленной и болезненной смертью, чтобы деревоотец и дерево-мать прижились, пустили корни и продолжили жизненный цикл пеквенинос. Зато все знали — в особенности Грего, который недавно сам учинил крупную заваруху, — что под гладкой поверхностью воды противоборствуют друг другу течения рас.

Но не только люди высказывали вслух свое неодобрение.

Хотя на Лузитании пеквенинос своим числом намного превышали количество людей, среди поселенцев новых колоний пока что преобладали люди.

— Именно ваш флот собирается уничтожить Лузитанию, — сказал Человек, главенствующий в эти годы среди деревьев-отцов. — Даже если все люди Лузитании погибнут, человеческая раса не исчезнет. Тогда как Королева Улья и мы, пеквенинос, поставили на карту свое выживание. Однако мы понимаем, что пока что на новых мирах-колониях людей должно быть больше потому что вы обладаете знаниями ремесел и технологий, которыми мы еще не овладели. Потому что вы умеете подчинять новые планеты. И потому, что вы по-прежнему можете спалить наши леса.

Человек выражался весьма разумно, выражая свое негодование вежливо, тогда как другие пеквенинос и деревья-отцы были не столь сдержанны в выражениях:

— Почему мы должны позволять этим захватчикам, которые навлекли на наши головы все беды, спастись, тогда как большинство из нас погибнет?!

— В противостоянии рас нет ничего нового, — сказал Миро.

— Но до нынешнего момента у нас имелся сдерживающий фактор. Эндер, — объяснил Грего. — Пеквенинос, Королева Улья и большая часть человеческого населения видели в Эндере честного посредника. Этому человеку они могли верить. Они знали, что пока он у руля, пока его голос слышен, их интересы будут отстаиваться.

— Но исход возглавлял не один Эндер, — возразил Миро.

— Это вопрос веры, а не личных достоинств, — вступила в разговор Валентина. — Нечеловеческим расам известно, что Эндер — Голос Тех, Кого Нет. Ни один человек не выступал в защиту инопланетян столь рьяно. Тогда как людям Эндер известен под именем Ксеноцида — когда бесчисленное множество поколений назад у человеческой расы появился могучий враг, именно он остановил нашествие жукеров и спас человечество от полного уничтожения. Так что достойного и равного Эндеру кандидата нет.

— А я-то тут при чем? — огрызнулся Миро. — Меня никто не будет слушать. У меня нет связей. И вряд ли я смогу занять место Эндера. А сейчас я очень устал и хочу спать. Посмотрите на Вэл, она тоже с ног валится от усталости.

Она и вправду еле стояла. Миро шагнул к девушке, чтобы поддержать ее; она с благодарностью оперлась на его плечо.

— Мы не просим тебя занимать место Эндера, — сказал Ольядо. — Мы не хотим, чтобы кто-либо занимал его место.

Нам нужно, чтобы ОН САМ занял это место.

Миро рассмеялся:

— И вы думаете, я смогу убедить, его? Среди вас находится его родная сестра! Пошлите ее!

Валентина скорчила гримасу:

— Миро, он не станет встречаться со мной, — А с чего вы взяли, что меня он примет?

— Не тебя. Миро. Джейн. Ту сережку, что ты носишь в ухе.

Миро ошеломленно оглядел присутствующих:

— Вы хотите сказать, что Эндер отключил свой передатчик?

В его ухе раздался тихий голос Джейн:

— Я слишком замоталась. Не подумала, что это так важно для тебя.

Но Миро- то знал, что пережила Джейн, когда Эндер отключил ее в первый раз. Теперь у нее есть другие друзья, но это вовсе не означает, что разлука будет менее болезненной.

— Если бы ты сходил к нему и убедил поговорить с Джейн… — продолжала Валентина.

Миро покачал головой:

— Он снял серьгу, неужели вы не понимаете, что он решил раз и навсегда? Он убедил себя последовать за матерью в изгнание. Эндер не меняет своих решений.

И им это было известно. По сути дела, обратившись к Миро, они и не надеялись, что он сможет исполнить их просьбу. Это была последняя, отчаянная попытка.

— Что ж, пускай все рушится, — махнул рукой Грего. — Пускай начинается хаос. А потом, когда наши расы схватятся друг с другом, мы позорно умрем. Пусть флот уничтожает нас.

Джейн повезло; она сыграет в ящик до того, как корабли доберутся до Лузитании.

— Передай ему от меня спасибо, — сказала Джейн Миро.

— Джейн передает тебе свою искреннюю признательность, — съязвил Миро. — Ты такой мягкосердечный, Грего, сил нет.

Грего вспыхнул, но своих слов обратно не забрал.

— Эндер не Господь Бог, — разозлился Миро. — Мы справимся и без него. А сейчас, как мне кажется, самым лучшим выходом из положения будет…

— Поспать, мы уже слышали, — кивнула Валентина. — Но на этот раз вы здесь не останетесь. Прошу тебя. У нас сердце на куски разрывается при виде ваших измотанных лиц. Джакт привел такси. Поехали домой, выспитесь в нормальных постелях.

Миро взглянул на Вэл, которая сонно приникла к его плечу.

— И она, конечно, тоже, — усмехнулась Валентина. — Факт ее существования вовсе не расстраивает меня. Что бы вы там ни думали.

— Я так никогда не считала, — произнесла юная Вэл.

Она протянула Валентине похудевшую руку, и две женщины носящие одно и то же имя, обменялись крепким рукопожатием. Вэл перешла от Миро к Валентине и оперлась на нее.

Буря чувств, которая поднялась внутри Миро, порядком удивила его. Вместо того чтобы испытать облегчение, увидев, что они вовсе не испытывают друг к другу ненависти, он почувствовал чуть ли не ярость. Ярость ревности, вот как это называется. «Но ведь она на меня опиралась», — захотелось крикнуть ему. Что за детские эмоции?

Провожая их взглядом, он вдруг заметил то, чего замечать не следовало. Валентина содрогнулась. Или это просто озноб?

Ночь и в самом деле выдалась прохладной. Но нет, Миро был абсолютно уверен, что эта дрожь была вызвана прикосновением ее юной двойняшки, а не холодным ночным воздухом.

— Миро, пойдем, — окликнул Ольядо. — Погрузим тебя на грузовик, а переночуешь в доме Валентины.

— А по пути перекусить остановимся?

— Кроме Валентины, там еще живет Джакт, — напомнила Эланора. — А значит, найдется что поесть.

Летящий к Милагру грузовик по пути миновал дюжину космических кораблей, вокруг которых суетились рабочие. Работы не прекращались даже ночью. Грузчики — многие из них пеквенинос — загружали в корабли еду и оборудование. Семьи выстроились в очереди, чтобы заполнить оставшееся в кабине место.

Всю ночь Джейн без устали будет переправлять кабинку за кабинкой во Вне-мир и обратно. На других планетах поднимутся новые дома, будут засеяны новые поля. Интересно, день там сейчас или ночь? Какая разница. В этом смысле они уже победили — освоено много новых миров, на каждом из которых имеется улей, лес пеквенинос и людская деревенька.

«Даже если Джейн сегодня умрет, — подумал Миро, — даже если завтра появится флот и разнесет нас на кусочки, по большому счету это не будет иметь никакого значения. Семена уже унес ветер, и многие из них пустят корни. Если секрет мгновенного перемещения в пространстве будет утерян вместе с Джейн, это даже лучше, потому что каждый из новых миров отныне будет зависеть сам от себя. Некоторые колонии наверняка погибнут. На других планетах разразится война и одна из рас непременно будет стерта с лица земли. Но какая-то обязательно выживет, на одной планете — одна, на другой — другая; а некоторые миры найдут способ жить в мире. Остались лишь детали. Этот выживет или тот умрет… Конечно, это важно. Но выживание целой расы куда важнее».

Должно быть, кое-что из своих мыслей он проговорил про себя, потому что Джейн не замедлила ответить ему:

— Ужель не может компьютерная программа-переросток обладать зрением и слухом? Ужель нет у меня разума, нет сердца?

Разве я не смеюсь, когда щекочешь ты меня?

— Честно говоря, нет, — беззвучно проговорил Миро, создавая губами и языком слова, которые могла слышать только она.

— Но когда я умру, погибнет весь мой род, — сказала она. — Извини, конечно, что я придаю этому такое вселенское значение. Я вовсе не столь самоотверженна, как ты, Миро. И не считаю, что живу в долг. Я твердо вознамерилась жить вечно, так что любой меньший срок, отпущенный мне, считаю неприемлемым.

— Скажи, что надо сделать, и я исполню, — ответил он. — Если потребуется, я умру ради тебя.

— К счастью, ты и так рано или поздно умрешь, — усмехнулась Джейн. — Это единственное мое утешение. Своей смертью я подпишу тот же самый приговор всем остальным живым существам. Даже деревьям-долгожителям. Даже Королевам Улья, которые передают воспоминания из поколения в поколение. Но у меня, увы, не будет детей. Откуда им взяться? Я создание чистого разума. В уме не больно-то потрахаешься.

— А жаль, — посочувствовал Миро, — могу поспорить, в виртуальной постели тебе не было бы равных.

— Именно, — подтвердила Джейн.

Некоторое время царила тишина.

Только когда грузовик приблизился к дому Джакта, новому строению, недавно выросшему на окраине Милагра, Джейн снова подала голос:

— Миро, не забывай, что бы Эндер с собой ни сотворил, его айю продолжает говорить голосом юной Валентины.

— И Питера, — добавил Миро. — Забавная выходит ситуация. Стало быть, Вэл, какой бы миленькой ни была, не воплотила в себе идеальное равновесие. Эндер, может быть, управляет ею, но она — не Эндер.

— Его слишком много, тебе не кажется? — спросила Джейн. — И очевидно, меня тоже слишком много. По крайней мере так считает Звездный Конгресс.

— Честно говоря, нас всех слишком много, — заметил Миро. — Но кого-то всегда не хватает.

Наконец они прибыли. Миро и Вэл провели в дом. Они немножко перекусили, после чего, добравшись до подушки, мгновенно заснули. До поздней ночи Миро слышал какие-то разговоры. Сон его был беспокоен, он дремал, ворочаясь на непривычно мягком матрасе. А может быть, его тревожили возложенные на него обязанности, словно он солдат, покинувший пост и терзаемый совестью.

* * *

Несмотря на усталость, Миро много не проспал. Небо, когда он проснулся, было еще темным, лишь на горизонте показалась светлая полоска, предвещающая скорый рассвет. Он по привычке резво вскочил с постели и, покачнувшись, оперся рукой на стену, ожидая, когда остатки сна покинут его тело.

Прикрывшись простыней, он отправился на поиски туалета, чтобы облегчиться. Вернувшись из ванной, Миро вдруг услышал доносящиеся из кухни голоса. Либо ночной разговор затянулся до самого утра, либо какие-то психи ненормальные, обожающие рано вставать, разгоняли утренние сумерки разговорами, совсем позабыв, что предрассветный час посвящен отчаянию.

Он остановился перед открытой дверью своей комнаты, вознамерившись было вернуться в теплую кровать и отгородиться от громких споров, но вдруг понял, что один из голосов принадлежит юной Вэл. А другой — Валентине. Он сразу повернулся и прошел в кухню. Войдя в полосу света, он застыл.

Две Валентины сидели за столом друг напротив друга. Периодически отхлебывая из стаканов, где плескался один из плодово-травяных коктейлей Валентины, они обе смотрели в окно.

— Хочешь коктейль, Миро? — не поднимая головы, спросила Валентина.

— Я что, смертник? — усмехнулся Миро. — Извините, я вовсе не хотел вам мешать.

— Ничего, — покачала головой Валентина.

Юная Вэл упорно молчала.

Миро вошел в кухню, открыл кран, налил себе полный стакан воды и залпом выпил.

— Я ж говорила, что это Миро пошел в туалет, — сказала Валентина. — Никто не способен произвести в день столько жидкости, как наш общий знакомый.

Миро хмыкнул, но Вэл даже не улыбнулась.

— Я помешал вашему разговору, — промолвил он. — Я лучше пойду.

— Останься, — попросила Валентина.

— Пожалуйста, — сказала Вэл.

— Дамам отказать не могу, — ухмыльнулся Миро, поворачиваясь к юной Вэл.

Она пихнула ему ногой стул.

— Садись, — приказала она. — Мы с Валентиной беседовали о нашей похожести.

— И пришли к выводу, — вступила Валентина, — что я должна сойти в могилу первой.

— Напротив, — возразила юная Вэл. — Мы решили, что Джепетто создал Пиноккио вовсе не потому, что ему хотелось сына. Ему с самого начала нужна была марионетка. А сделать настоящего ребенка ему было лень. Он хотел, чтобы марионетка танцевала — только за нитки ему было лень дергать.

— Значит, ты — Пиноккио, — подвел итог Миро, — а Эндер…

— Мой брат не хотел создавать тебя, — сказала Валентина. — И он вовсе не желает управлять тобой.

— Я знаю, — прошептала Вэл. И внезапно на ее глазах выступили слезы.

Миро протянул руку, чтобы накрыть ее пальцы, но она резко отдернулась от него. Хотя сделала она это не специально, просто она хотела смахнуть с ресниц мешающие, надоедливые капли слез.

— Он бы обрезал нити, если б мог, я это знаю, — продолжала Вэл. — Как Миро оборвал нити, поддерживающие его старое искалеченное тело.

Миро прекрасно помнил ту сцену. Вот он сидит в кресле космического корабля, разглядывая собственного двойника, полного сил, юного и здорового; а вот он уже этот самый двойник, всегда им был, и смотрит он на искалеченное, изломанное отражение себя. Прямо у него на глазах это ненавистное, нежеланное тело рассыпалось в пыль и пропало.

— Вряд ли он ненавидит тебя, — сказал Миро. — Я свою старую личность ненавидел.

— Ему не обязательно ненавидеть меня. Твоего двойника убила не ненависть. — Вэл старательно избегала встречаться с ним взглядом. Обследуя всевозможные миры, они много часов провели наедине друг с другом, но ни разу не касались столь личных вопросов. Она не осмеливалась обсуждать с ним тот момент, когда они оба были созданы. — Пребывая в старом теле, ты от всей души ненавидел свою телесную оболочку, но, оказавшись в новой системе, ты просто перестал обращать внимание на свое старое вместилище. Оно перестало быть частью твоей личности. Твоя айю больше не несла за него ответственности. Опускаем кролика в шляпу, раз — и он пропал!

— Сначала деревянная кукла, — начал считать Миро. — Затем кролик. Ну, кем еще вы меня обзовете?

Валентина пропустила мимо ушей шутку Миро:

— То есть ты хочешь сказать, что Эндера ты не интересуешь.

— Он восхищается мной, — поправила Вэл. — Но считает страшной занудой. Ему со мной скучно.

— Обо мне он такого же мнения, — кивнула Валентина.

— Чушь какая-то, — удивился Миро.

— Думаешь? — подняла брови Валентина. — Он никогда не следовал за мной; это я все время следовала за ним. Мне кажется, он искал цель в своей жизни. Ему хотелось великих деяний, чтобы искупить то страшное преступление, которым он подвел итог своему детству. Он счел, что, написав «Королеву Улья», искупит свою вину. Затем, с моей помощью, он написал «Гегемона» и решил, что этого хватит с лихвой. Не хватило. Он продолжал искать тему, которая бы заняла все его воображение.

Он почти достигал своей цели, обретал желаемое на неделю или на месяц, но никогда, никогда не занимала его я, потому что я бок о бок с ним прошла миллиарды миль, преодолела три тысячи лет. Свои статьи я писала не из особой любви к истории, а потому, что они помогали в его деле. Как когда-то мои труды помогли Питеру. Закончив статью, я на несколько часов, пока мы читали ее вслух и обсуждали, привлекала его внимание. Только с каждым разом меня все меньше удовлетворял результат, потому что его привлекало не мое общество, а та статья, которую я написала. Так продолжалось до тех пор, пока я не нашла мужчину, который отдал мне свое сердце, и не осталась с ним. А мой юный братец отправился в путь без меня и тоже нашел себе семью, которой отдал свое сердце. Мы зажили на разных планетах и друг без друга были счастливы как никогда в жизни.

— Тогда почему же ты снова прилетела к нему? — спросил Миро.

— Я прилетела не к нему. Я летела к вам. — Валентина улыбнулась. — Я прилетела на планету, которая находилась под угрозой уничтожения. Но я была рада снова увидеть Эндера, хотя знала, что мне он никогда не будет принадлежать.

— Только что ты изложила ход событий, руководствуясь собственной точкой зрения, — сказала Вэл. — Но тем не менее ты все равно занимала его мысли. Я же существую только потому, что в его сердце живешь ты.

— Детская фантазия, может быть. Но не я.

— Посмотри на меня! — воскликнула Вэл. — Такое ли тело ты носила, когда он в пять лет был забран из дома и послан в Боевую Школу? Эта ли девочка встречалась с ним у озера в Северной Каролине? Нет, ты интересовала его много позже, потому что твой образ, носимый в его сердце, воплотился в меня.

— Ты такая, какой я была, когда мы вместе работали над «Гегемоном», — печально согласилась Валентина.

— И ты тогда ощущала такую же усталость? — горько усмехнулась Вэл.

— Не знаю, как вы, но я точно устал, — заявил Миро.

— Не правда, — ответила Валентина. — Ты воплощение мужества. Ты все еще празднуешь обретение прекрасного нового тела. А моя двойняшка устала сердцем.

— Внимание Эндера всегда разделялось, — сказала Вэл. — Меня переполняют его воспоминания — иди скорее те воспоминания, которыми, как он подсознательно счел, я должна обладать. Но, разумеется, эти воспоминания состоят только из того, что помнится Эндеру о Валентине, так что я помню только свою жизнь с Эндером. И всегда ему на ухо нашептывал на Джейн, всегда он занимался людьми, о чьих смертях потом говорил, всегда вокруг него были студенты, всегда рядом с ним была Королева Улья и так далее. Но это были случайные связи. Как и всякий эпический странствующий рыцарь, он скитался с места на место, преобразуя других, но сам не меняясь. Но наконец он достиг этой планеты и полностью посвятил себя другим людям. Тебе и твоей семье, Миро. Новинье.

В первый раз он позволил другим людям рвать на клочки его чувства, это было прекрасно и ужасно больно одновременно, но даже с этим он справился — он сильный человек, а силачи могут нести страшный вес. Однако сейчас все изменилось.

Питеру и мне, нам нет жизни без него. Можно в переносном смысле сказать, что он един с Новиньей; но со мной и Питером он един в буквальном смысле этого слова. Он — это мы.

И его айю не так велика, она не слишком сильна и обильна, ее внимания не хватает, чтобы следить одновременно за тремя жизнями, которые зависят от нее. Я поняла это, как только была…, как это называется, создана? Слеплена?

— Рождена, — предложила Валентина.

— Ты стала сбывшейся мечтой, — произнес Миро, на этот раз вовсе не иронизируя.

— Эндер не может поддерживать нас троих. Себя самого, Питера и меня. Один из нас тихо угаснет. И по крайней мере один из нас погибнет. Это я. Я знала об этом с самого начала.

Мне суждено было стать тем, кто погибнет.

Миро хотел переубедить ее. Но переубедить человека можно, только приводя примеры подобных историй, которые имели счастливый конец. Историй, подобных этой, еще не случалось.

— Вся беда в том, что частичка айю Эндера, которая живет во мне, твердо намерена жить и дальше. Я не хочу умирать. Вот почему я так уверена, что он еще заботится и помнит обо мне: я не хочу умирать.

— Так сходи к нему, — посоветовала Валентина. — Поговори с ним.

Юная Вэл горько хмыкнула и отвернулась.

— Ну, пап, пожалуйста, дай мне пожить еще чуть-чуть, — детским голосочком пропищала она. — Он не может контролировать свою айю, так что с того, если я приду к нему? Он будет только страдать от вины. Хотя почему он должен чувствовать себя виноватым? — Я прекращу существовать только потому, что мое собственное «я» не ценит меня. Он есть мое «я».

Чувствуют ли боль ногти, когда их отрезают?

— Но ты сама молишь о его внимании, — напомнил Миро.

— Я надеялась, что поиск пригодных для обитания планет заинтересует его. Именно поэтому я так самозабвенно носилась по космосу, стараясь восторгаться приключениями. Но дело в том, что все это донельзя обыденно. Важно, но обыденно, Миро.

Миро кивнул.

— Ты права. Джейн находит миры. А мы всего лишь проводим их исследование.

— Причем планет уже предостаточно. Колоний хватит с избытком. Их две дюжины — пеквенинос и Королевам Улья больше не грозит вымирание, даже если Лузитания будет уничтожена.

Теперь все упирается не в количество миров, а в количество кораблей. Поэтому наш труд больше не занимает внимания Эндера. И мое тело знает это. Моему телу известно, что необходимость в нем отпала.

Она подняла руку и дернула себя за прядь волос — не сильно, легонько. Почти вся прядь осталась у нее в кулаке и, судя по всему, никакой боли Вэл не испытала. Она разжала пальцы, и прядь медленно упала на стол. Она лежала там, словно отделенная от тела конечность, гротескная, невероятная.

— Думаю, — прошептала она, — то же самое я могу проделать с пальцами. Медленно, но верно я рассыпаюсь в пыль, как и твое старое тело, Миро. Потому что он не интересуется мной, Питер решает загадки и ведет политические войны на далекой планете. Эндер пытается держаться за женщину, которую любит. Но я…

В то самое мгновение, когда она наконец открыла глубины собственного отчаяния, одиночества и самоотвержения, Миро вдруг понял то, о чем раньше не позволял себе даже помыслить: за те недели, которые они провели, путешествуя вместе с планеты на планету, он полюбил ее; ее беды отозвались в нем сильной болью, словно все это происходило с ним самим. А может, и в самом деле с ним когда-то это было, он еще помнил о том, как презирал самого себя. Какова бы ни была причина; он испытывал нечто большее, нежели просто сострадание. Он почувствовал что-то вроде желания. Да, что-то, похожее на любовь. Если эта прекрасная, мудрая, умная девушка не находит отклика в своем сердце, в сердце Миро хватит места, чтобы принять ее. «Если Эндер не хочет быть тобой, позволь мне занять его место!» — про себя взмолился он. Впервые за многие дни, недели он выразил свои чувства, которые раньше не понимал. Однако он знал, что он не сможет заменить ей Эндера.

Но, может быть, любовь спасет Вэл, как спасает Эндера?

Может быть, внимание Миро поможет ей сохранить жизнь?

Вернуть ей силы?

Миро протянул руку, взял со стола прядь волос, обернул ее вокруг пальцев, после чего сунул вьющийся локон в нагрудный карман рубашки.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — произнес он.

Смелые слова.

Юная Вэл бросила на него странный взгляд:

— А я думала, что самой большой любовью в твоей жизни была Кванда.

— Она уже взрослая женщина, — сказал Миро. — Она замужем, у нее семья, она счастлива. Было бы очень печально, если бы моей самой большой любовью стала женщина, которой больше не существует. Даже если она и существует, я ей безразличен.

— Очень мило с твоей стороны предложить мне помощь, — улыбнулась Вэл. — Но вряд ли у нас получится обмануть Эндера и привлечь его внимание этой притворной игрой в любовь.;

Ее слова ужалили Миро в самое сердце — она без труда разгадала его порыв и поняла, что в основном его признание основывается на жалости. Однако не только жалость подтолкнула его к этим словам; это признание давно просачивалось в сознание, ожидая возможности выплеснуться наружу.

— Я и не думал никого обманывать, — сердито огрызнулся Миро.

«Кроме себя самого, — про себя добавил он. — Потому что Вэл не сможет полюбить меня. Ведь она, по сути дела, даже не настоящая женщина. Она Эндер».

Но это невозможно. Ее тело — это тело женщины. А откуда еще исходит любовь, если не из тела? Обладает ли айю мужскими или женскими признаками? Перед тем как стать повелителем плоти и крови, обладает ли она полом? А если обладает, значит ли это, что айю, составляющие атомы и молекулы, скалы, звезды, свет и ветер, делятся на мальчиков и на девочек?

Ерунда какая-то. Айю Эндера вполне может быть женщиной, может любить, как женщина, точно так же, как, находясь в теле мужчины, любит сейчас мать Миро. Вэл посмотрела на него с такой жалостью не потому, что в ней крылся какой-то изъян.

Ущербным был он. Даже вернув себе здоровое тело, он так и не стал мужчиной, которого может полюбить, возжаждать или завоевать женщина — даже та женщина, которую сейчас он желал больше всего на свете.

— Не следовало мне сюда приходить, — пробормотал он.

Оттолкнувшись от стола, он поднялся и двумя большими шагами пересек кухоньку. Выйдя в коридор, он вскоре добрался до своей комнаты, но до него вновь донеслись их голоса, и поэтому он застыл на пороге.

— Нет, не ходи к нему, — сказала Валентина. И что-то добавила тихим голосом. А потом:

— Может, он и получил новое тело, но его ненависть к себе так и не исцелилась.

Неразборчивый ответ юной Вэл.

— Миро говорил от всего сердца, — заверила ее Валентина. — Он очень смело и честно поступил.

Снова ответ Вэл прозвучал слишком тихо, и Миро не разобрал ни слова.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовалась Валентина. — Пойми, мы вместе проделали долгий путь на одном космическом корабле, это случилось не так давно, и мне кажется, он немножко влюбился в меня за время того полета.

Наверное, это было правдой. На самом деле так все и было.

Миро ничего не оставалось, как признать это: некоторые из чувств, которые он испытывал к Вэл, на самом деле были чувствами, которые он питал к Валентине, превратившейся из недоступной женщины в молодую девушку. Только эта девушка, как он надеялся, была рядом и свободна.

Их голоса стали тише, и до Миро доносилось лишь неразборчивое бормотание. Однако он не уходил; уперевшись руками в дверной косяк, он прислушивался к тихим голосам, которые были так похожи, так хорошо знакомы ему. Их музыку он готов был слушать вечно.

— Если и есть кто-нибудь в этой вселенной, похожий на Эндера, — внезапно заявила Валентина, — так это Миро. Он стал калекой, пытаясь спасти невинных существ от гибели. И он так до конца и не исцелился.

«Она специально произнесла это так, чтобы я услышал, — понял вдруг Миро. — Она говорила во весь голос, зная, что я стою здесь и слушаю. Старая ведьма ждала, когда хлопнет моя дверь, и, не услышав этого, поняла, что я не ушел в комнату. Она пытается заставить меня взглянуть на себя. Но я не Эндер, я всего лишь Миро, и если она говорит обо мне такое, это только еще раз доказывает, что она меня вообще не знает».

— Ой, заткнись, опять ты врешь самому себе, — раздался у него в ухе тихий голос.

Джейн, конечно же, тоже все слышала. Даже его мысли, потому что по привычке он проговаривал их про себя. Он уже не мог думать, не двигая губами, языком. Джейн — это его исповедник, который сопровождает его повсюду.

— Ты влюбился в девчонку, — продолжала Джейн. — Почему бы и нет? Ты терзаешься своими чувствами к Эндеру, Валентине, Кванде и самому себе. Что с того? Разве была когда-нибудь кристально чистая любовь? А влюбленные только и делают, что терзаются и путаются в собственных чувствах. Думай о ней как о суккубе. Ты полюбишь ее, а она рассыплется в пыль в твоих объятиях.

Насмешки Джейн раздражали. И вместе с тем забавляли.

Он вошел в свою комнату и тихонько прикрыл дверь. Закрыв ее, он прошептал:

— Ты просто ревнуешь, старая сучка. — ’Хочешь, чтобы я принадлежал тебе одной.

— Ты не ошибаешься, — ответила Джейн. — Если б Эндер на самом деле любил меня, то, оказавшись во Вне-мире, он бы создал МОЕ человеческое тело. Тогда бы я смогла заигрывать с тобой.

— Мое сердце уже принадлежит тебе, — признался Миро. — Все целиком, без остатка, — Ну и любишь ты врать, — хмыкнула Джейн. — Я всего лишь говорящая записная книжка и калькулятор одновременно. И ты это прекрасно знаешь.

— Но ты очень, очень богата, — возразил Миро. — Я женюсь на тебе ради твоих денег.

— Кстати, — вдруг перебила его Джейн, — в одном она точно заблуждается.

— В чем именно? — спросил Миро» гадая про себя, кого именно подразумевает Джейн.

— Исследование миров еще не закончилось. Заинтересован в этом Эндер или нет — а я думаю, ему ваши полеты небезразличны, потому что она еще не превратилась в пыль, — ваша работа не закончилась на том, что вы отыскали планеты-колонии для свинксов и жукеров.

Говоря об этих расах, Джейн частенько использовала их старые уменьшительно-уничижительные названия. Миро никак не осмеливался спросить, имеется ли у нее в словаре уничижительное название людей. Хотя он догадывался о возможном ответе.

«Термин «человек» сам по себе достаточно уничижителен», — сказала бы она.

— Так что же мы ищем? — поинтересовался Миро.

— Мы должны обследовать как можно больше миров, прежде чем я погибну, — ответила Джейн.

Лежа на кровати, он долго раздумывал над ее словами. Ворочался с боку на бок, затем поднялся, оделся и вышел под светлеющее небо. По пути ему встретилось несколько таких же, как и он, «ранних пташек». Люди спешили по своим делам, мало кто знал его в лицо, а многие даже не ведали о его существовании. Потомок странного семейства Рибейра, он не завел много знакомств в гиназио. Будучи талантливым и в то же время застенчивым юношей, он не обзавелся друзьями в колегио.

Его единственной девушкой была Кванда, но попытка перелезть через изгородь, отделяющую человеческую колонию от леса пеквенинос, закончилась для него весьма плачевно — он стал калекой и отказался видеться с Квандой. Космический перелет навстречу Валентине оборвал последние тонкие ниточки, связывающие его с миром детства. На борту корабля он провел всего несколько месяцев, но на планете за это время прошли долгие годы. Он стал самым младшим сыном матери, единственным сыном, чья настоящая жизнь еще не началась.

Дети, за которыми он присматривал, повзрослели и обращались с ним, как с милым воспоминанием, явившимся из юных лет. Только Эндер не изменился. Сколько бы ни прошло лет, что бы ни случилось, Эндер не менялся.

Может ли такое быть? Разве мог прежний Эндер бросить своих близких в суровые времена и запереться в монастыре только потому, что мать окончательно расплевалась с жизнью? Миро хорошо помнил основные вехи жизни Эндера.

В пять лет его забрали из семьи. Привезли в Боевую Школу на орбите, из которой он вышел, став последней надеждой человечества в войне с безжалостными захватчиками, называемыми жукерами. Вскоре он был отправлен на командный пост, располагающийся на Эросе, где, как ему сказали, должно продолжиться его обучение. Очутившись там, он встал во главе самых настоящих флотилий, расположенных от него за многие световые годы. Приказы его передавались по ансиблю. В той войне он одержал блистательную победу и в конце, сам того не подозревая, стер в порошок родную планету жукеров. Но он думал, что все это игра.

Думал, что это всего лишь игра, хотя знал, что игра эта полностью повторяет реальность. И в этой игре он решил совершить неслыханной, невероятной жестокости деяние; когда же игра обернулась реальностью, для Эндера это означало, что он виноват в происшедшем не меньше всех остальных. Хотя последняя Королева Улья простила его, доверив свой кокон его опеке, он так никогда и не избавился от чувства вины. Он был всего лишь ребенком, делающим то, что позволяли ему взрослые; но где-то в глубине своего сердца он понимал, что даже ребенок — это человек, что поступки ребенка — это поступки человека, что даже в детской игре заложена мораль.

Солнце едва показалось над горизонтом, когда Миро вместе с Эндером подошли к каменной скамейке в саду. Вскоре этот камень зальют солнечные лучи, но сейчас его пронизывал утренний холод. И первыми словами, с которыми Миро обратился к этому постоянному, неизменному человеку, были:

— Что это еще за монастыри, Эндрю Виггин? Руки решил умыть? Распять себя решил?

— Я тоже по тебе скучал, Миро, — улыбнулся Эндер. — У тебя усталый вид. Спать надо больше.

Миро вздохнул и потряс головой:

— На самом деле я вовсе не то собирался тебе сказать. Я пытаюсь понять тебя, честно пытаюсь. Валентина говорит, я очень похож на тебя.

— Ты имеешь в виду настоящую Валентину? — уточнил Эндер.

— Они обе настоящие, — ответил Миро.

— Что ж, если я похож на тебя, загляни сначала внутрь себя, а потом скажешь мне, что ты там откопал.

Миро задумчиво поглядел на Эндера. Это он серьезно?

Эндер похлопал Миро по колену:

— Честно говоря, я не больно-то сейчас там нужен. Там, снаружи, — сказал он.

— Да ты сам не веришь в свои слова, — воскликнул Миро.

— Но я верю в то, что верю в них, — произнес Эндер. — И меня это устраивает. Прошу, не развеивай мои иллюзии. Я еще не успел позавтракать.

— Ты пользуешься удобным случаем, пользуешься тем, что тебя расщепило на три части. Эта твоя часть, изрядно постаревшая, может позволить себе роскошь посвятить себя целиком и полностью жене. И это только потому, что у тебя имеются две молоденькие марионетки, и они идут и исполняют работу, которая на самом деле тебе небезразлична.

— Но она меня действительно больше не интересует, — пожал плечами Эндер. — Мне все равно.

— Тебе, Эндеру, все равно, потому что об этом, по твоему мнению, должны позаботиться представляющие тебя Питер и Валентина. Только Валентине сейчас очень плохо. Ты не обращаешь внимания на то, чем она занимается. И с ней сейчас происходит то, что когда-то произошло с моим искалеченным телом. В ее случае процесс идет медленнее, но тем не менее она разрушается. Такую гипотезу выдвинула сама Вэл, и Валентина считает, что это вполне возможно. Я тоже с ней согласен. И Джейн.

— Передай Джейн мою любовь. Я очень скучаю без нее.

— Джейн вполне хватает моей любви, Эндер.

Эндера его яростный ответ лишь позабавил:

— Когда тебя поведут на расстрел, Миро, твоим последним желанием будет выпить как можно больше воды. Чтобы твоим судьям пришлось вытаскивать твой труп из огромной лужи мочи.

— Валентина — это не сон и не иллюзия, Эндер, — заявил Миро, отказываясь переходить на обсуждение собственной личности. — Она — живой человек, и ты убиваешь ее!

— Очень драматично ты все изложил.

— Если бы ты видел, как сегодня утром она выдергивала целые прядки своих волос…

— Стало быть, у нее неплохие задатки актрисы, так я понимаю? Ты всегда был падок на театральные жесты. Не удивлен, что ты так расчувствовался.

— Эндрю, говорю тебе, ты должен…

Внезапно Эндер выпрямился, и голос его легко перекрыл голос Миро, хотя Эндер и не думал кричать:

— Ты мозгами пошевели, Миро. Неужели ты сам решил перепрыгнуть из своего старого тела в эту новую, усовершенствованную модель? Ты что, подумал минутку-другую и сказал:

«Ну что ж, пусть этот тухлый труп разваливается на составляющие молекулы, потому что в новом теле мне будет лучше»?

Миро понял, что он имеет в виду. Эндер не мог управлять собственным отношением. Его айю, хоть она и представляла его глубинное «я», не принимала никаких приказов.

— Я понимаю, что мне нужно, только когда погляжу на себя со стороны, — продолжал Эндер. — И так поступаем все мы, если мы честны сами с собой. У нас есть свои чувства, свои решения, но в конце концов мы оглядываемся назад на свою жизнь и видим, что порой мы пренебрегали чувствами, а большинство наших решений было просто-напросто воплощением решений нашего сердца, которые созрели задолго до того, как мы их осмыслили. Я ничего не могу поделать, если частичка меня, отвечающая за девушку, в чьем обществе ты путешествуешь, вовсе не так важна моей внутренней воле, как того бы хотелось тебе или Вэл. Здесь я бессилен.

Миро склонил голову.

Солнце поднялось над верхушками деревьев. Внезапно скамья осветилась яркими солнечными лучами, и, подняв голову, Миро увидел, что вокруг взъерошенных после сна волос Эндера образовался нимб.

— Интересно, может ли ушедший в монастырь человек быть; шафером на свадьбе? — как бы про себя пробормотал Миро.

— Тебе она нравится, да? — спросил Эндер, хотя вопрос скорее был риторическим. — И тебя беспокоит, что она — это на самом деле я.

Миро пожал плечами:

— Так, корешок на тропинке. Думаю, мне достанет сил переступить через него.

— Но что, если ты мне не нравишься? — весело поинтересовался Эндер.

Миро развел руки и отвернулся.

— Черт знает что творится, — буркнул он.

— Ты настоящий милашка, — уверил Эндер. — Наверняка юная Валентина грезит тобой. Хотя не знаю. Мои сны все время об одном и том же: взрывающиеся планеты и гибнущие в огне мои близкие и родные.

— Я знаю, что ты помнишь о нас, Эндрю.

Этими словами Миро хотел как бы извиниться, но Эндер лишь отмахнулся:

— Я не могу забыть этот мир, но могу игнорировать его. Я игнорирую все окружающее, Миро. Я игнорирую тебя, игнорирую те два ходячих воплощения. В данный момент я стараюсь игнорировать все и вся, кроме твоей матери.

— И Господа Бога, — напомнил Миро. — Господа нельзя забывать.

— Ни на секунду, — подтвердил Эндер. — Но по сути дела, я не могу забыть никого. Я ничего не забыл. Однако да, я игнорирую даже Господа, если только Новинья не пожелает, чтобы я заметил его. Я превращаю себя в мужа, которого она всегда желала.

— Но почему, Эндрю? Ты же сам знаешь, у мамы всегда были проблемы с головой.

— Ничего подобного, — укоряюще промолвил Эндер. — Даже если и так…, то это лишь еще одна причина.

— То, что соединил Господь, человек да не разлучает. Я только за, с философской точки зрения, но ты не знаешь, как это…

Миро почувствовал себя ужасно усталым, измученным.

Он не знал, как выразить словами то, что он хотел сказать;

Это, наверное, потому, что он пытался рассказать Эндеру, каково это, быть Миро Рибейра, ведь Миро даже определить свои чувства не мог, не говоря уже о том, чтобы выразить их вслух.

— Desculpa, — пробормотал он, перейдя на португальский. Это был язык его детства, язык его чувств. Он вдруг обнаружил, что стирает рукой катящиеся по щекам слезы. — Se nao posso mudar nem voce, nao ha nada que possa, nada. — «Если даже тебя я не могу заставить сдвинуться с места, если даже тебя я не могу заставить измениться, тогда я вообще ничего не могу».

— Nem ей? — удивился Эндер. — Во всей вселенной, Миро, нет человека, которого было бы труднее изменить, чем меня.

— Но у мамы это получилось. Она изменила тебя.

— Нет, — ответил Эндер. — Она всего лишь позволила мне быть таким, каким я хочу. Таким, какой я сейчас, Миро. Я не могу осчастливить всех и каждого. Я своего счастья не могу найти, как не могу помочь тебе, а что касается всего остального, то и там я бессилен. Но, может быть, я смогу сделать счастливой твою мать. Хоть чуточку счастливее, чем она была, хоть на какое-то время. По крайней мере я могу попытаться.

Он взял Миро за руки и прижал их к своему лицу. Миро почувствовал пальцами мокрую кожу.

Эндер поднялся со скамейки и побрел в сторону восходящего солнца, в лучащийся фруктовый сад. «Вот так, наверное, выглядел бы Адам, — подумал Миро, провожая его взглядом, — если б не попробовал плода. Если б он жил, жил, жил и жил в том саду. Три тысячи лет назад Эндер вознесся над течением жизни. И остановился лишь, увидев мою мать. Все детские годы я пытался освободиться от нее, тогда как он сознательно следует за ней и…

Но за что зацепиться мне, кроме как за него? За Эндера, поселившегося в теле девушки. За Эндера, чьи локоны падают на кухонный стол».

Миро уже собирался было встать и уйти, когда Эндер вдруг обернулся и замахал рукой, привлекая его внимание. Миро шагнул ему навстречу, но Эндер не стал дожидаться, пока юноша подойдет к нему; он сложил руки чашечкой и закричал:

— Передай Джейн! Если она найдет, способ! Как это сделать! Она может забрать ее тело!

Миро даже не сразу понял, кого он имеет в виду. Он говорил о Вэл.

«Она не просто тело, ты, эгоцентричный престарелый разрушитель планет. Она не какой-то там старый костюм, который можно подарить кому-нибудь, поскольку он либо мал, либо не соответствует моде».

Но гнев его быстро испарился, ибо он вспомнил, как поступил со своим прошлым телом. Он выбросил его, ни секунды не пожалев об утрате.

Кроме того, эта мысль его заинтриговала, Джейн… Возможно ли это? Если ее айю каким-то образом переселится в Вэл, выдержит ли человеческое тело громадный разум Джейн, чтобы оживить ее, когда Звездный Конгресс отключит все компьютеры?

— Вы, парни, такие тугодумы, — промурлыкала Джейн ему на ухо. — Я уже успела пообщаться с Королевой Улья и Человеком, чтобы выяснить, можно ли переселить айю в тело. Королевы Улья когда-то сделали это, создав меня. Но они воспользовались не какой-то определенной айю. Они взяли первую попавшуюся, которая откликнулась на их призыв. Со мной случай посложнее.

Шагающий к монастырским воротам Миро ничего не ответил.

— А, да, твои чувства по отношению к малышке Вэл… Тебе ненавистен тот факт, что, влюбившись в нее, ты в некотором роде влюбился в Эндера. Но если в ее тело переселюсь я, если я стану ее волей и буду управлять жизнью Вэл, останется ли она той девушкой, которую ты любишь? Выживет ли хоть часть ее?

Не будет ли это убийством?

— Заткнись, а? — вслух попросил Миро.

Монастырская привратница с удивлением посмотрела на него.

— Это я не вам, — объяснил Миро. — Но это вовсе не означает, что это такая уж плохая мысль.

Спускаясь по тропинке к Милагру, Миро чувствовал у себя на спине ее взгляд. «Время возвращаться на корабль. Вэл будет ждать меня. Кем бы она ни была.

Эндер так предан матери, так терпелив с ней — неужели я то же самое испытываю по отношению к Вэл? Хотя нет, это скорее не чувство. Это деяние воли. Это решение, от которого потом не откажешься. Способен ли я ради кого бы там ни было пойти на такое? Способен ли я навсегда отдаться в чью-то власть?»

Тут он вспомнил Кванду и остаток пути преодолел, ощущая во рту горький вкус потери.

Глава 4

«Когда я была совсем ребенком, мне часто казалось,

Что боги расстраиваются,

Когда я, отслеживая жилку,

Бегущую сквозь дерево половицы,

На что- то отвлекаюсь.

Однако теперь я знаю, боги предрекают подобное,

Ибо им ведома наша бренность.

Наше совершенство поражает их».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Я человек идеальной простоты!

Питер и Ванму прибыли в мир Священного Ветра на второй день путешествия. Проблем с языком у них не возникло. Священный Ветер был старой планетой, одной из первых, на которую прибыли иммигранты с Земли. Изначально она точно так же, как и Путь, была ориентирована на древнюю религию. Только системой верований Священного Ветра стала религия японцев, допускающая возможность радикальных перемен. Спустя примерно триста лет из изолированного феодального сегуната, держащегося древних ритуалов, планета превратилась в космополитический центр торговли, промышленности и философии.

Основной нацией Священного Ветра были японцы, которые очень гордились тем, что этот мир принадлежал практически им одним. До сих пор на планете многие дети до вступления в школу говорили исключительно по-японски. Однако к окончанию обучения все люди Священного Ветра бегло общались на звездном, в их устах этот язык звучал невероятно изящно, поразительно лаконично и точно. Как выразился Мил Фьорелли в своем самом знаменитом труде «Наблюдая за далекими мирами невооруженным глазом», звездный язык не имел своих корней, пока его не подхватил Священный Ветер.

Преодолев леса огромного естественного заповедника, посередине которого приземлился их корабль, Питер и Ванму оказались в деревеньке лесников, где со смехом поведали, как им удалось заплутать в местных лесах. И никто не обратил внимания на китайские черты лица и акцент Ванму и на белую кожу и невоспитанность Питера. Документы, по их словам, они где-то потеряли, но компьютерный запрос немедленно выдал информацию, что их водительские права зарегистрированы в городе Нагойя и, если не считать нескольких дорожных нарушений, висящих на Питере, ни в каких предосудительных, противозаконных деяниях молодые не замечены. В графе «Род занятий» у Питера стояло «вольнонаемный учитель физики», а у Ванму — «странствующий философ», то есть они, несмотря на свою юность и отсутствие семейных связей, занимали весьма высокое положение в обществе Священного Ветра. Когда же им начали задавать случайные вопросы («О, кстати, мой кузен преподает псевдопроизводительную грамматику в университете Комацу в Нагойе»), Питер обратился за подсказкой к Джейн.

— Никогда не забредал в Здание Оэ, — повторил он за ней.

— Эти языковеды не любят общаться с физиками. Они считают, что мы разговариваем исключительно на языке математических символов. Даже Ванму утверждает, что нам, физикам, известна только одна грамматика — грамматика снов.

Ванму подсказать было некому, но странствующий философ должен быть афористичен в своей речи и высказывать свои мысли весьма туманно.

— Я утверждаю, что только на этой грамматике ты умеешь изъясняться, — ловко парировала она нападки Питера. — Но нет такой грамматики, которую ты не мог бы познать.

Питер в ответ принялся щекотать ее. Ванму громко рассмеялась и стала отбиваться от него, окончательно убедив лесников, что документы не лгут и эти юноша и девушка именно те, за кого себя выдают; талантливые, одаренные молодые люди, полностью отдавшиеся глупостям любви — или юности, если имеется какое-то различие.

На правительственном флайере их доставили в обжитые места, где благодаря манипуляциям Джейн с компьютерными сетями в их распоряжении оказалась небольшая квартирка, которая до вчерашнего дня стояла пустой, но к их приезду уже была оборудована эклектической мебелью и картинами, представляя собой скромный и утонченный вкус оформителя.

— Очень миленько, — кивнул Питер.

Ванму, которой до сей поры были знакомы вкусы лишь одной планеты — скорее даже одного человека с той планеты, где она раньше жила, — не смогла оценить вкус Джейн. Сидеть можно было как на западных стульях, опускаясь на которые приходилось складываться под прямым углом, что, по мнению Ванму, очень неудобно, и на восточных циновках, на которых люди могли слиться в круг гармонии с землей. Спальня с западной кроватью на высоких ножках, хотя ни крыс, ни тараканов нигде не было видно, должно быть, предназначалась Питеру; свое спальное место Ванму уже определила — та самая циновка, лежащая в гостиной и искушающая присесть на нее.

Она предложила Питеру первым принимать ванну, однако он не ощутил крайней необходимости мыться, даже несмотря на то, что от него за милю несло потом после долгого перехода и нескольких часов, проведенных в тесном флайере. Поэтому Ванму могла спокойно понежиться в теплой воде. Закрыв глаза, она медитировала, пока не почувствовала, что полностью пришла в себя. Она уже не чувствовала себя чужестранкой. Она снова стала собой и могла воспринимать окружение без боязни и страха, не опасаясь повредить свое чувство «я». Этому она научилась еще в детстве, когда она даже с собственным телом не могла совладать и вынуждена была во всем его слушаться.

Именно это и помогло ей выжить. В жизни Ванму случалось немало неприятных вещей, всякие гадости так и липли к ней, как рыбы-прилипалы к акуле, но ничто не смогло изменить ее внутри. Она всегда могла закрыть глаза, успокоить ум и остаться в прохладной темноте одиночества.

Вынырнув из ванной, она обнаружила Питера перед голоэкраном. Рассеянно кидая в рот виноградины, он смотрел какую-то пьесу, в которой японские актеры в масках громко орали друг на друга и важно расхаживали по сцене, делая огромные неловкие шаги и стуча ногами, как будто играя персонажей по меньшей мере в два раза выше себя ростом.

— Ты что, японский выучил? — поинтересовалась она.

— Джейн мне переводит. Очень странные люди.

— Это древняя форма театра, — объяснила Ванму.

— Скучища страшная. Что, неужели эти вопли должны пробудить в зрителе какой-то отклик?

— Проникнув в смысл истории, — произнесла Ванму, — ты обнаружишь, что они выкрикивают слова, произносимые твоим собственным сердцем.

— Ага, стало быть, наши сердца изъясняются, говоря нечто вроде: «Я ветер, прилетевший с холодных снегов высоких гор, а ты тигр, чей рев оборвет хладный клинок моих морозных очей, когда ты содрогнешься и падешь замертво»?

— Вот он ты, — фыркнула Ванму. — Только и знаешь, что хвастать да насмешничать.

— Я круглоглазый вспотевший человек, воняющий, словно разложившийся труп скунса, а ты цветок, который не преминет завянуть, коль сей же миг я не приму благоухающую щелоком и аммиаком ванну.

— Глаза только в воде не открывай, — посоветовала Ванму. — Эти штуки жгутся.

Компьютера в квартирке не оказалось. Может быть, головизор использовался как компьютер, но если это и так, то Ванму все равно не знала, как с ним обращаться. В доме Хань Фэй-цзы Ванму не встречала подобных пультов управления, что неудивительно. Люди Пути старались не перенимать дизайн других миров. Ванму даже не знала, как выключить звук. Ладно, не важно. Она опустилась на циновку и попыталась вспомнить все, что узнала о японцах из курса истории Земли, преподанного ей Хань Цинь-чжао и ее отцом Хань Фэй-цзы. Она понимала, что ее образование оставляет желать лучшего, поскольку обучением какой-то презренной служанки, которой она была до того, как попала в дома Цинь-чжао, никто, естественно, не занимался.

Поэтому Хань Фэй-цзы посоветовал ей не тратить время на формальный курс обучения, а следовать своим интересам и изучать то, что ее в первую очередь интересует: «Твой ум не испорчен традиционной системой образования. Ты должна открыть собственный путь к сердцу каждой дисциплины». Несмотря на кажущуюся свободу, Фэй-цзы вскоре продемонстрировал, что он весьма въедливый и дотошный преподаватель, даже когда ученик по собственному желанию выбирает предметы. Что бы она ни изучала в истории, какие бы биографии ни читала, он все время засыпал ее вопросами, настаивал, чтобы она делала собственные выводы, после чего разбивал ее доказательства в пух и прах. Если же она меняла точку зрения, он с не меньшей настойчивостью требовал, чтобы она обосновала свою новую позицию, даже если мгновением раньше он отстаивал те же самые принципы. В результате, даже обладая неполной информацией, Ванму старалась осмыслить, пересмотреть ее, отбросить старые заключения и выдвинуть ряд новых выводов. Так что сережка, шепчущая ей на ушко, Ванму была не нужна. Закрыв глаза, она могла продолжить свое образование, ибо даже с расстояния многих световых лет до нее доносились как бы случайные вопросы Хань Фэй-цзы.

Актеры закончили пьесу задолго до того, как Питер вымылся. Но Ванму этого даже не заметила. Ее размышления прервал голос, донесшийся из головизора:

— Желаете ли вы, чтобы вам показали очередную голозапись, или, может быть, вы хотите подсоединиться к обычной программе?

На мгновение Ванму показалось, что голос принадлежит Джейн, но потом она поняла, что это просто говорящее меню головизора.

— Новости входят в программу головидения? — спросила она.

— Какие именно новости желаете? Местные, региональные, всепланетные или межзвездные? — уточнила машина.

— Начнем с местных, — сказала Ванму.

Она практически ничего не знала об этой планете. Пришло время познакомиться поближе.

Когда Питер, чисто вымытый и одетый в один из модных местных костюмов, которые доставила ему Джейн, наконец появился из ванной, Ванму с увлечением следила за ходом процесса над какими-то людьми, которых обвиняли в чрезмерной эксплуатации богатой рыбной области в нескольких сотнях километров от города, куда они прибыли. В каком же они городе находятся? Ах да, в Нагойе. Поскольку Джейн проставила в графе «Место жительства» фальшивых документов именно этот город, флайер, разумеется, сюда их и доставил.

— Все планеты одинаковы, — пожаловалась Ванму. — Люди хотят есть рыбу из моря, а кто-то все время стремится выловить больше рыбы, чем океан способен произвести.

— Какая разница, выйду я на рыбалку завтра или сегодня выловлю тонной больше? — в ответ заявил Питер.

— Если все так будут поступать, то… — Она резко замолкла. — Понимаю. Ты приводишь доводы, которые любит приводить всякий человек, не желающий признавать собственную вину.

— Как я тебе? Настоящий красавец, правда? — спросил Питер, поворачиваясь кругом и демонстрируя свободный и в то же самое время облегающий наряд.

— Цвета слишком яркие, — оценила Ванму. — Ты словно кричишь во всю глотку.

— Не-а, — поправил ее Питер. — Весь смысл в том, чтобы принимались орать люди, увидевшие меня.

— А-а-а-а, — тихонько протянула Ванму.

— Джейн утверждает, что на самом деле это весьма и весьма консервативный костюмчик — для человека моего возраста и моего рода занятий. Мужчины в Нагойе славятся своей павлинообразностью.

— А женщины?

— Они все время ходят голыми по пояс, — заявил Питер. — Потрясающее зрелище.

— Врешь ты все. Пока мы летели сюда, я не видела ни одной голой женщины и… — Снова она замолкла на полуслове и, нахмурившись, посмотрела на Питера. — Ты что, серьезно вознамерился убедить меня, что каждое твое слово — ложь?

— Я решил, стоит попробовать.

— Не валяй дурака. У меня нет груди.

— Просто у тебя маленькая грудь, — пожал плечами Питер. — А чем отличается маленькая грудь от большой, ты сама знаешь.

— Я не намерена обсуждать свое тело с мужчиной, разодетым как дикий, потерявший всякое чувство меры попугай.

— Местные женщины одеваются очень безвкусно, — сказал Питер. — Печально, но факт. Положение обязывает и все такое прочее. Как и старики. Только мальчикам и юношам дозволяется наряжаться как павлины. Мне кажется, яркие цвета предназначены успокаивать женщин. Эй, да этот парень ничего серьезного не затевает! Поиграйся с ним или иди своей дорогой. Нечто вроде того. Я думаю, Джейн выбрала этот город специально, чтобы напялить на меня эти одеяния.

— Мне хочется есть. Я устала.

— И что более насущно? — уточнил Питер.

— Есть хочу.

— Имеется виноград, — предложил он.

— Который ты даже не удосужился вымыть. Это говорит твое неуемное желание смерти.

— На Священном Ветре насекомые знают свое место и стараются не высовываться. Никаких пестицидов. Гарантия Джейн.

— На Пути тоже не было пестицидов, — напомнила Ванму. — Но все равно мы мыли фрукты, чтобы не наесться бактерий и всяких одноклеточных тварей. Дизентерия не самая приятная штука.

— Но туалет у нас такой шикарный, грех было бы не воспользоваться его удобствами, — усмехнулся Питер.

Несмотря на его браваду, Ванму заметила, что угроза дизентерией возымела свое действие, заставив Питера обеспокоенно нахмуриться.

— Давай поедим в каком-нибудь ресторанчике, — сказала Ванму. — Джейн, надеюсь, обеспечит нас деньгами?

Питер на секунду-другую прислушался к сережке.

— Да, только нужно сказать владельцу ресторана, что мы потеряли наши удостоверения личности, и попросить его, чтобы он по отпечаткам наших пальцев определил номер счета.

Джейн говорит, что, если надо, денег у нас будет предостаточно, но все равно мы должны вести себя так, будто зарплата у нас невысокая, просто мы скопили немножко денежек, чтобы отпраздновать какое-нибудь важное событие в нашей жизни. Итак, что мы будем праздновать?

— Что ты наконец помылся.

— За это будешь пить ты. Я выпью за наше благополучное возвращение из диких лесов.

Вскоре они вышли на улицу. Машин было мало, зато вокруг стояли целые сотни велосипедов; тысячи людей спешили куда-то, запрыгивая на быстро скользящие тротуары. Ванму не захотела пользоваться этими странными приспособлениями и настояла на том, чтобы идти по нормальной, твердой земле, а это означало, что ресторанчик надо найти где-нибудь поблизости. Здания района были старыми, но тем не менее сохранили свой изящный вид; престижный район города, где селятся только зажиточные люди. Стиль архитектуры был свободным — арки и большие дворы, колонны и обыкновенные крыши, поддерживаемые глухими стенами без окон.

— Погода, наверное, здесь прекрасная, — заметила Ванму.

— Тропики, но вдоль побережья проходит холодное течение. Каждый день часик-другой капает дождик — и так большинство дней в году. Но никогда здесь не бывает жары, а уж что такое холода, местным жителям вообще неведомо.

— Такое впечатление, что все у этих людей на виду.

— Фальшивка, — поморщился Питер. — В нашей квартире стеклянные окна и микроклимат, если ты заметила. Но выходят окна в сад, кроме того, они затемнены, так что снаружи ты в дом не заглянешь. Очень искусно все сделано. Искусственная дикая природа. Лицемерие и обман — основы человеческой вселенной.

— Здесь очень красиво, — сказала Ванму. — Мне нравится Нагойя.

— Жаль, что мы здесь не задержимся.

Прежде чем она успела спросить, какова цель их посещения этой планеты, Питер втолкнул ее во дворик небольшого, но полного народом ресторана.

— Здесь рыбу готовят, — объяснил Питер. — Надеюсь, возражений у тебя не будет.

— А что, в других местах рыбу подают сырой? — рассмеялась Ванму.

Но потом поняла, что Питер не шутил. Сырая рыба, подумать только!

— Японцы славятся страстью к сырой рыбе, — продолжал Питер, — а в Нагойе эта страсть превратилась чуть ли не в религию. Заметь, ни одного японца в ресторане. Они отказываются есть рыбу, уничтоженную жаром плиты. Это одна из традиций, которой они до сих пор придерживаются. От оригинальной японской культуры осталось очень мало, поэтому они свято чтут немногие сохранившиеся обряды.

Ванму кивнула, понимая культуру, которая упорно цеплялась за давно отжившие традиции, чтобы сохранить свое национальное лицо. И вместе с тем девушка с благодарностью отметила, что на этой планете соблюдение обычаев — это личное дело каждого человека, эти традиции не калечат и не уничтожают жизни людей так, как это было на Пути.

Обед подали быстро — рыба была готова чуть ли не моментально, — и они принялись за еду. Питер то и дело елозил на циновке.

— Жаль, что традиция пользоваться нормальными стульями и столами сюда так и не добралась, — наконец пожаловался он.

— Неужели европейцы так ненавидят землю, что все время должны приподниматься над нею? — удивилась Ванму.

— Ты сама ответила на свой вопрос, — холодно ответил Питер. — Ты начала с предположения, что мы ненавидим землю. Образованный человек, а веришь всяким первобытным штучкам…

Ванму вспыхнула и замолкла.

— Ой, только избавь меня от этой показной покорности восточных женщин, — махнул рукой Питер. — Меня воспитывали как служанку, а вы такой злой, бессердечный хозяин…

Кончай давить на мое чувство вины. Мне известно, что я полное дерьмо, но я не намерен меняться только потому, что каждый раз ты принимаешь смиренно-обиженный вид.

— Но ты можешь измениться, когда не захочешь больше быть дерьмом.

— У меня характер такой. Эндер создал меня полным ненависти, чтобы он тоже мог ненавидеть меня. Дополнительная выгода этого заключается в том, что ты также можешь ненавидеть меня.

— Ладно тебе, ешь свою рыбу, — фыркнула она. — Ты сам не понимаешь, что несешь. По идее, ты должен с первого взгляда раскусывать любого, а сам не можешь понять человека, который тебе ближе всех на свете.

— А я и не хочу понимать тебя, — огрызнулся Питер. — Я всего лишь прибегаю к помощи того блестящего интеллекта, которым ты обладаешь, чтобы выполнить поставленную передо мной задачу. Хотя ты со своей большой головой продолжаешь верить, что люди, сидящие на карачках, каким-то образом «ближе к земле», чем те, которые предпочитают высоко держать голову.

— Я имела в виду не себя, — ответила Ванму. — Я говорила о человеке, который тебе ближе всего. Об Эндере.

— Слава Богу, он сейчас от нас далеко.

— Он создал тебя вовсе не затем, чтобы воплотить свою ненависть. Он давно пережил ненависть к тебе.

— Да, да, книжку «Гегемон» написал, и так далее и тому подобное.

— Именно, — кивнула Ванму. — Он создал тебя, потому что отчаянно нуждался в человеке, который будет ненавидеть ЕГО.

Питер закатил глаза и глотнул молочно-ананасового сока.

— Кокоса в самый раз. Пожалуй, я поселюсь здесь, если Эндер прежде не умрет и я не растворюсь в воздухе.

— Я говорю тебе нечто очень важное, а ты наслаждаешься кокосовым молоком в ананасовом соке?!

— Его достаточно ненавидит Новинья, — буркнул Питер. — Я ему не нужен.

— Новинья сердится на него, но она не права в том, что сердится, и ему об этом известно. От тебя же ему нужен…, так называемый праведный гнев. Ты должен ненавидеть его за то зло, что действительно имеется в нем, но которое никто, кроме него, не видит и в которое ни один человек не верит.

— Я просто кошмарный сон, пришедший из его детства, — сказал Питер. — Ты слишком много смысла находишь во всей этой истории.

— Он создал тебя вовсе не потому, что Питер в его детстве был очень значимой фигурой. Он создал тебя как судью, как огласителя приговора. Вот что вколотил в него Питер, когда Эндер был еще ребенком. Ты же мне сам рассказывал свои воспоминания. Питер постоянно издевался над ним, говорил о том, как он бесполезен, туп, труслив. Теперь это делаешь ты. Ты смотришь на его жизнь и называешь его Ксеноцидом, неудачником. Зачем-то ему нужно это, зачем-то ему нужен человек, который бы проклинал его.

— Что ж, видишь, как удачно я подвернулся, — пожал плечами Питер.

— Но он не меньше нуждается в человеке, который бы его простил, который бы проявил милосердие, который бы правильно истолковал все его поступки. Валентина здесь не подходит, потому что он любит ее, настоящую Валентину. Жена у него есть. Твоя сестра нужна ему, чтобы обрести прощение.

— Значит, если я перестану ненавидеть Эндера, необходимость во мне сразу отпадет и я исчезну?

— Если Эндер перестанет ненавидеть себя, твоя злость ему больше не понадобится, и с тобой будет легче уживаться.

— Вообще, честно тебе скажу, думаешь, с тобой легко ужиться? Ты постоянно анализируешь поведение человека, которого никогда не встречала, и в то же самое время читаешь морали тому, кого знаешь.

— Я хочу унизить тебя в твоих же глазах, — ответила Ванму. — И это будет честно.

— Мне кажется, Джейн специально перенесла нас сюда, потому что местная одежда в точности отражает, кто мы есть на самом деле. Однако какой бы марионеткой я ни был, я нахожу в жизни некое извращенное удовольствие. Тогда как ты все, к чему прикасаешься, делаешь серым и однообразным.

Ванму проглотила слезы и вернулась к еде.

— Что это с тобой? — насторожился Питер.

Она не обратила на него внимания и медленно прожевала, найдя в себе нетронутую часть, которая была еще способна насладиться вкусной едой.

— Неужели ты что-то чувствуешь?

Она проглотила и подняла на него глаза.

— Я уже скучаю по Хань Фэй-цзы, хотя прошло каких-то два дня. — Она слегка улыбнулась. — Я знала человека великой мудрости и благородства. Он считал мое общество заслуживающим внимания. То, что я утомляю тебя, меня вполне устраивает.

Питер притворился, будто плескает на себя воду:

— Ой, пожар, я горю, больно как, невыносимо, сейчас помру! Жестокая женщина! У тебя дыхание дракона! Ты убиваешь словами!

— Только марионетки могут бравировать своими ниточками, — парировала Ванму.

— Уж лучше болтаться на этих ниточках, чем быть ими связанным, — ответил Питер.

— О, как, наверное, любят меня боги! Я стала спутницей человека, который играючи жонглирует словами.

— Ага, тогда как мне боги дали в спутницы девушку, у которой нет грудей.

Собравшись с силами, она выдавила натянутую улыбку, притворяясь, что поняла его шутку.

— По-моему, ты говорил, что груди у меня есть, просто они маленькие.

Улыбку, сияющую на его физиономии, как стерло.

— Извини, — мягко произнес он. — Я обидел тебя.

— Нет, не думаю. Скажу тебе позже, хорошо выспавшись.

— Я думал, мы просто пикируемся, — оправдывался Питер. — Обмениваемся шутливыми подначками.

— Так оно и было, — кивнула Ванму. — Только я говорила искренне.

— Тогда я тоже обиделся, — скорчил гримасу Питер.

— Ты не знаешь, что такое боль, — ответила Ванму. — Ты опять смеешься надо мной.

Питер резко отодвинул в сторону тарелку и встал.

— Увидимся дома. Надеюсь, ты найдешь дорогу обратно?

— А тебе не все равно?

— Хорошо, что у меня нет души, — буркнул Питер. — Иначе бы ты не замедлила вытереть об нее ноги.

— Даже если б твоя душа расстелилась у моих ног, — заявила Ванму, — я бы перешагнула через нее, чтобы не запачкаться.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал Питер. — В той работе, что ждет меня впереди, мне потребуется твой разум, а не острый язычок.

Он вышел из ресторана. Костюм сидел на нем из рук вон плохо. Люди оглядывались. В нем было слишком много достоинства и силы, чтобы носить столь аляповатые одеяния.

Ванму заметила, что косые взгляды пристыдили его. Он постарался шагать быстрее, потому что понимал, что одежда не подходит ему. Наверняка он прикажет Джейн заказать что-нибудь более традиционное, более подходящее зрелому человеку, более соответствующее его жажде почестей.

«Тогда как мне нужно такое одеяние, которое вообще скроет меня от людских глаз. А еще лучше такое платье, которое унесет меня далеко-далеко отсюда, закинет во Вне-мир и вернет обратно в дом Хань Фэй-цзы, где я смогу взглянуть в глаза, в которых не будет ни жалости, ни презрения.

Ни боли. Ибо глаза Питера переполняет страшная боль, я была несправедлива к нему, когда сказала, что он ничего не чувствует. Я была не права. Я слишком лелеяла собственную боль, поэтому решила, что его нападки дают мне право оскорбить его еще больше.

Однако если я извинюсь, он высмеет меня.

Но пусть лучше меня высмеют за то, что я поступила правильно, чем будут уважать за ошибки. Этому научил меня Хань Фэй-цзы? Нет. Я родилась с этим принципом. Как говорила моя мама, гордыни много, гордыни».

Вернувшись в квартиру, она обнаружила, что Питер уже спит.

Совершенно вымотавшись за день, Ванму решила отложить извинения на утро и тоже легла спать. Каждый из них ночью просыпался, но в разное время, а к утру боль от вчерашней ссоры несколько поуспокоилась. Их ждала работа, и Ванму было куда важнее определиться, что следует предпринять сегодня, чем залечивать провал, который в свете утреннего солнца показался ей незначительной трещинкой, пробежавшей в споре между уставшими друзьями.

— Человек, которого Джейн предложила нам навестить, философ.

— Как я? — спросила Ванму, вспомнив о своей предполагаемой профессии.

— Именно это я и хотел обсудить с тобой. На Священном Ветре есть два вида философии. Аимаина Хикари, человек, с которым мы встретимся, философ-аналитик. У тебя не хватит образования, чтобы соревноваться с ним. Поэтому ты будешь представлять другую философию. Гномическую, так называемую афористическую. Философы этой школы придерживаются скупых, но содержательных фраз, которые должны поражать окружающих своей кажущейся неуместностью.

— А мои предполагаемые афоризмы обязательно должны только казаться неуместными?

— Об этом можешь не беспокоиться. Философы-гномисты предоставляют право остальным увязывать смысл изреченных афоризмов с окружающим миром. Поэтому каждый дурак может стать философом этой школы.

Ванму почувствовала, как внутри нее, словно ртуть в градуснике, поднимается злость.

— Миленькую ты мне подыскал профессию.

— Не обижайся, — сказал Питер. — Нам с Джейн пришлось выбрать тебе такую роль, сыграв которую, ты не выдашь себя как необразованную уроженку мира Пути. Пойми, ни один ребенок на планете Священного Ветра даже не знает, что такое не получить образования. В отличие от Пути здесь этого не дозволяется.

Ванму не стала больше спорить. Какой смысл? Если в споре кто-то заявляет: «Я умен! Я знаю все и вся!», то дискуссию можно тут же прекращать. Эта мысль показалась ей очень похожей на те афоризмы, о которых говорил Питер. Она поделилась с ним своими размышлениями.

— Нет, нет, я имел в виду не эпиграммы, — возразил Питер. — Они слишком легко поддаются расшифровке. На самом деле философы-гномисты выражаются куда более загадочно. К примеру, ты могла бы сказать: «Скворец прыгает по дереву в поисках жучка». Тогда бы мне пришлось увязывать твою фразу с нынешней ситуацией. Кто я такой? Скворец? Дерево? Жучок? Вот в чем вся красота.

— Мне кажется, из нас ты куда больше подходишь на роль философа-гномиста.

Питер закатил глаза и направился к двери.

— Питер, — окликнула она, не двигаясь с места.

Он обернулся.

— Может быть, я буду более полезна, если пойму, зачем мы встречаемся с этим человеком и кто он такой?

Питер пожал плечами.

— Наверное. Хотя нам точно известно, что Аимаина Хикари не тот человек и даже не один из тех, что мы ищем.

— А кого именно мы ищем?

— Мы ищем центральную группировку, обладающую властью над Сотней Миров.

— Тогда почему мы здесь, а не и Звездном Конгрессе?

— Звездный Конгресс — это декорация. А делегаты — актеры. Сценарии пишутся в другом месте.

— На этой планете.

— Фракция Конгресса, которая настояла, чтобы на Лузитанию был послан флот, никогда не выступала в поддержку войн.

Любители насилия, конечно, тоже радуются, поскольку верят, что насилие — основа миропорядка и так далее, но им бы никогда не удалось набрать достаточное количество голосов в свою поддержку. Если бы не центральная фракция, на которую огромное влияние оказывает школа философов с планеты Священного Ветра.

— Которую возглавляет Аимаина Хикари?

— Все гораздо запутаннее. На самом деле он философ-одиночка и ни к какой школе не принадлежит. Но он представляет сливки японской мысли, что ставит его во главе философов, влияющих на ключевую фракцию Конгресса.

— Сколько ж костяшек ты намерен выстроить, чтобы, повалившись, они сбили друг друга?

— Нет, это недостаточно афористично. Слишком определенно.

— Я еще не играю, Питер. Ну, так что за идеи черпает ключевая фракция из этой философской школы?

Питер вздохнул и сел — на стул, естественно, весь изогнувшись. «Вот таким европейский человек очень нравится себе, — подумала сидящая на полу Ванму. — Голова высоко поднята, азиатская женщина с восторгом впитывает каждое слово. Но, с моей точки зрения, он отделяет себя от земли. Я слышу его слова, но в то же самое время знаю, что только я могу напитать их жизненной силой».

— Ключевая фракция никогда бы не пошла на то, чтобы отправить такую огромную флотилию разбираться в какой-то местной заварушке на далекой колонии. Как тебе известно, началось все с того, что два ксенолога, Миро Рибейра и Кванда Мукумби, были пойманы на месте преступления — они обучали сельскому хозяйству пеквенинос Лузитании. Это приравнивалось к культурному вмешательству в дела иной расы, поэтому их вызвали с планеты на суд. Учитывая же тот факт, что корабли Конгресса не умеют обгонять скорость света — в отличие от наших, — то полететь на межпланетный суд означает, что даже если предполагаемый преступник вернется, все, кого он знает, уже постареют или умрут. Вызов на суд — крайне жестокая мера и приравнивается к заочно вынесенному приговору. Конгресс не сомневался в том, что правительство Лузитании заявит свой протест, но вместо этого, отключив ансибли, взбунтовалась вся планета. Крутые конгресские парни немедленно начали лоббировать, призывая отправить на Лузитанию судно с наемниками, чтобы те восстановили на планете порядок. Но поддержка им была оказана, только когда…

— Только когда вспомнили о вирусе Десколады.

— Именно. Фракция, протестующая против применения силы, привела Десколаду как причину, почему не следует посылать на Лузитанию войска. Ведь каждый, кто заразится этим вирусом, должен будет остаться на Лузитании и всю жизнь принимать лекарства, чтобы воспрепятствовать губительному действию Десколады на тело. Впервые во всеуслышание объявили об опасности Десколады, тогда-то и проявилась наша ключевая фракция, состоящая из людей, которые давным-давно призывали наложить на Лузитанию карантин. А что может быть опаснее, чем быстро распространяющийся, полуразумный вирус, оказавшийся в руках мятежников? В ту фракцию входили делегаты, на которых сильное влияние оказала школа философов-необходимистов с планеты Священного Ветра.

Ванму кивнула:

— И каковы основы философии необходимистов?

— Согласно их убеждениям, человек должен жить в мире и гармонии с окружающей средой, не должен ничего менять в ней, наоборот, к природе нужно приспосабливаться. Однако, когда возникает серьезная угроза выживанию, человек обязан действовать твердо и решительно. Основной постулат: «Действуй, только когда возникнет необходимость, но в этом случае рази беспощадно и стремительно». Так что если милитаристы хотели отправить простые войска, делегаты под влиянием необходимистов настояли на том, чтобы на Лузитанию был снаряжен целый флот, вооруженный Молекулярным Дезинтегратором, который раз и навсегда расправится с угрозой вируса Десколады. Забавная последовательность, не правда ли?

— Я никакой последовательности не нахожу.

— Ну как же! Эндер Виггин первым использовал Маленького Доктора, чтобы уничтожить родную планету жукеров. Теперь Дезинтегратор будет использован второй раз — против того самого мира, на котором обосновался Эндер! Это еще что. Первый философ-необходимист по имени Оока использовал образ Эндера как основной пример для иллюстрации своих идей, Поскольку жукеры представляли опасную угрозу будущему человечества, единственным приемлемым выходом из ситуации было полное и беспощадное уничтожение врага. Никаких полумер не принималось. Конечно, в конце концов выяснилось, что жукеры на самом деле никакой угрозы не представляли, как написал сам Эндер в своей книге «Королева Улья», но Оока все равно стоял на своем, говоря, что во времена, когда военные генералы натравили Эндера на врага, правда еще не была известна. Как говорил Оока, никогда не вступай в затяжное сражение с врагом. Смысл его изречения состоит в том, что никогда ни на кого не нападай, но если уж ты вынужден напасть, то бей только один раз и бей так, чтобы твой враг никогда, никогда не смог тебе ответить.

— Эндер послужил им примером…

— Вот именно. Действия Эндера послужили оправданием, когда те же самые меры решили применить против другой беззащитной расы.

— Но Десколада не беззащитна.

— Согласен, — кивнул Питер. — Но ведь Эндер и Эла нашли способ выйти из положения? Они нанесли удар самой Десколаде. Но Конгресс уже бесполезно убеждать и просить отозвать флот. Потому что вмешалась Джейн, обрубив связь между ансиблями Конгресса и флота. Теперь они решили, что столкнулись с огромной тайной организацией, опутавшей сетью все Сто Миров. Какой бы аргумент мы теперь ни привели, нам все равно не поверят. Да и кто поверит явно вымышленной сказке о первом путешествии во Вне-мир, где Эла создала Анти-Десколаду, Миро восстановил свое тело, а Эндер сотворил мою дорогую сестренку и меня?

— Значит, необходимисты в Конгрессе…

— Они себя так не называют. Но влияние этой философии очень сильно. По нашему с Джейн мнению, если нам удастся заставить какого-нибудь влиятельного необходимиста выступить против уничтожения Лузитании — заставить, естественно, это значит убедить, — то солидарное большинство, выступающее в поддержку флота, немедленно рассыплется на части. На самом деле это большинство — весьма хлипкая штука; многие страшатся использовать столь разрушительную силу против обыкновенного мирка-колонии, другие еще больше боятся того, что Конгресс уничтожит пеквенинос, первую разумную расу, обнаруженную с тех пор, как расправились с жукерами. Они бы с удовольствием проголосовали против флота, по крайней мере призвали бы установить карантин на планете.

— Тогда почему бы нам не выйти на самих необходимистов?

— Разве нас будут слушать? Если мы во всеуслышание объявим, что поддерживаем дело Лузитании, нас тут же кинут за решетку и подвергнут допросу. Если же нет, кто мы такие, чтобы к нашим доводам прислушались?

— А этот Аимаина Хикари… Кто он такой?

— Некоторые зовут его философом Ямато. Все необходимисты Священного Ветра по своему происхождению японцы, поэтому философия необходимизма оказывает огромное влияние на миры японцев и все их колонии. Хикари хоть и не относится ни к какой философской школе, его почитают как хранителя истинного духа Японии.

— И если он скажет, что это не по-японски — уничтожать Лузитанию…

— Этого он говорить не будет. Просто так. Основная работа, которая покрыла его славой как философа Ямато, говорила о том, что японцы от рождения суть взбунтовавшиеся марионетки. Сначала за их ниточки дергала китайская культура. Как утверждает Хикари, Япония поняла, чего стоят уроки китайцев, когда была совершена попытка захвата Китаем японских островов — кстати, этому вторжению помешала страшная буря, которая называется «камикадзе», иначе говоря «Священный Ветер».

Поэтому можешь быть уверена, на этой планете каждый помнит эту древнюю историю. В общем, после случившегося Япония замкнулась на своих островках и сначала, когда прибыли европейцы, даже отказалась устанавливать с ними какие бы то ни было отношения. Но американский флот заставил Японию выйти на мировой рынок, тогда-то японцы и поквитались за потерянное время. Реставрация Мейдзи привела к тому, что Япония превратилась в промышленную, западную державу — как выразился Хикари, марионетка обзавелась новыми ниточками. И снова этой стране был преподан суровый урок. Поскольку в то время все европейцы были империалистами и делили между собой Африку и Азию, Япония тоже решила отхватить кусочек от империалистического пирога. Под руку подвернулся Китай, старый кукловод. Началось вторжение…

— На Пути нам преподавали историю этого вторжения, — перебила его Ванму.

— Я вообще удивлен, что вам преподавали что-либо, кроме монгольского ига.

— Японцы были остановлены американцами, которые сбросили первые атомные бомбы на два японских города.

— Тогда эти бомбы были неким эквивалентом сегодняшнего Маленького Доктора. Страшное оружие, которому невозможно было противостоять. Однако вскоре японцы даже научились гордиться этими ядерными взрывами — мол, мы первыми испытали на своей шкуре, что это такое. Случившееся стало предметом их вечной национальной скорби и в некотором смысле принесло выгоду, подтолкнув японцев на осваивание новых колоний-миров, чтобы не быть больше беспомощной островной нацией. Вот тут-то и появляется на сцене Аимаина Хикари и говорит… Кстати, это имя он выбрал себе сам, именно так он подписался на первой своей книге. Его псевдоним переводится как «Неясный Свет».

— Как афористично, — хмыкнула Ванму.

Питер улыбнулся:

— Скажи ему об этом, он будет очень горд. В общем, в своей первой книге Хикари говорит: «Японцам были преподаны суровые уроки. Эти атомные бомбы обрезали наши нити.

Япония пала. Гордое старое правительство было уничтожено, император стал символической фигурой, в Японию явилась демократия, за которой последовали богатство и власть».

— Стало быть, бомбы были благословением Божьим? — с сомнением переспросила Ванму.

— Нет, не совсем. Он считает, что богатство уничтожило дух Японии. Они взяли себе в отцы своего же палача. Взяли на себя роль внебрачного дитяти Америки, рожденного взрывом американских же бомб. Снова стали марионетками.

— Что же у него общего с необходимистами?

— По его словам, Япония подверглась бомбардировке именно потому, что они слишком европеизировались. Они обращались с Китаем, как Европа — с Америкой, вели себя эгоистично, грубо. Но предки не могли видеть, как их дети превращаются в зверей. И боги Японии, пославшие остановивший китайский флот Священный Ветер, наслали на японцев американские бомбы, чтобы не дать стране превратиться в очередную европейскую державу. Японцы должны были снести американскую оккупацию, чтобы, когда время власти Америки подойдет к концу, снова возродиться в своей первозданной чистоте и единстве. Книга Хикари называлась «Еще не поздно».

— Могу поспорить, необходимисты воспользовались американской бомбежкой Японии как еще одним примером обоснованного применения силы.

— Ни один японец не осмелился бы хвалиться американской бомбежкой, пока Хикари не предложил иной взгляд на положение вещей. Трагедия Японии толкуется теперь как попытка богов очистить свой народ.

— Значит, ты говоришь, необходимисты прислушиваются у.

Хикари и уважают его, так что если он изменит свой образ мысли, то и они займут другую позицию. Только он никогда этого не сделает, потому что верит в то, что бомбежка Японии была священным даром…

— Мы надеемся, что все-таки сумеем переубедить его, — сказал Питер, — иначе наше путешествие станет бессмысленной тратой времени. Основная проблема в том, что вряд ли он просто так воспримет наши доводы, а Джейн, изучившая его работы, никак не может определить, кто или что влияет на него.

Мы должны сначала поговорить с ним, чтобы выяснить, куда следовать дальше. Может быть, таким образом нам удастся изменить приговор Конгресса.

— Непростое дельце, — заметила Ванму.

— Вот почему я не хотел вдаваться в подробные объяснения.

Ну и что ты будешь теперь делать со всей этой информацией?

Вступишь в дискуссию о проблемах истории с первоклассным философом-аналитиком, каковым считается Хикари?

— Я буду слушать, — ответила Ванму.

— Именно таков был твой первоначальный план, — напомнил Питер.

— Зато теперь я буду знать, кого слушаю.

— Джейн считает, что мне не стоило рассказывать тебе все это, потому что теперь ты будешь расценивать все сказанное им в свете нашего с Джейн отношения.

— Передай Джейн, что только тот, кто ценит чистоту невежества, способен возыметь выгоду, обретя знание.

Питер расхохотался.

— Снова эпиграммы, — сказал он. — Нет, ты должна была сказать…

— Не учи меня, как создавать афоризмы, — перебила Ванму и поднялась с пола. Теперь она была на голову выше Питера. — А что касается мантичности — не забывай, мантика съедает своего самца.

— Я не твой самец, — возразил Питер, — а под «мантичностью» подразумевается философия, которая основывается скорее на видениях, вдохновении и интуиции, нежели на знаниях и логике.

— Если ты не мой самец, — фыркнула Ванму, — перестань обращаться со мной как со своей женой.

Питер растерянно поглядел на нее и отвернулся.

— А когда это я обращался с тобой как с женой?

— На планете Пути муж, согласно обычаям, считает свою жену полной дурой и все время учит ее — даже тому, что она уже знает. На Пути поучающая мужа жена все время обязана притворяться, будто она всего лишь напоминает ему то, чему он ее когда-то научил.

— Стало быть, я неотесанный, бесчувственный чурбан, да?

— Пожалуйста, когда мы встретимся с Аимаина Хикари, помни об одном, — попросила Ванму, — он и я обладаем неким знанием, которое тебе, к сожалению, недоступно.

— Каким же это?

— Знанием жизни.

Она заметила отразившуюся на его лице боль и сразу пожалела о сказанных словах. Чисто рефлекторно пожалела — с самого раннего детства ее приучали извиняться, если она причинила кому-то боль, как бы этот человек ее ни заслужил.

— Ой, — попытался обернуть все в шутку Питер.

Но Ванму не знала милосердия — она больше не служанка.

— Ты так гордишься тем, что знаешь больше меня, но все то, что ты знаешь, либо Эндер вложил тебе в голову, либо Джейн нашептала на ушко. У меня нет Джейн, у меня нет Эндера. Свои знания я приобрела тяжким трудом. Я пережила их. Поэтому избавь меня, пожалуйста, от своего презрения.

В этой экспедиции я смогу пригодиться тебе только в том случае, если буду знать все, что известно тебе, — потому что тому, что знаешь ты, я смогу научиться, а вот то, что знаю я, ты в школе не получишь.

С шутками покончено. Лицо Питера раскраснелось от гнева.

— Да как… Да кто…

— Да как я смею, — договорила за него Ванму то, что он хотел сказать. — Да кто я такая.

— Я этого не говорил, — тихо буркнул Питер, отворачиваясь.

— Что, я посмела забыть положенное мне место? — поинтересовалась она. — Хань Фэй-цзы рассказывал мне о Питере Виггине. О настоящем Питере, а не о его копии. Как Питер втянул Валентину в свой заговор, чтобы стать Гегемоном Земли. Как он заставил ее писать статьи под псевдонимом Демосфен, проникнутые бунтовской демагогией, тогда как сам назвался Локи и писал статьи, насыщенные умными, глубокими мыслями. Но идеи той самой демагогии принадлежали ему же.

— Умные мысли тоже были его, — сказал Питер.

— Верно, — кивнула Ванму. — Однако у него не было того, что было у Валентины, того, чего он никогда не видел, на что никогда не обращал внимания. У него не было человеческой души.

— Это Хань Фэй-цзы сказал?

— Да.

— Осел он, твой Хань Фэй-цзы, — рявкнул Питер. — Потому что у Питера была та же душа, что и у Валентины. — Он поднялся и угрожающе шагнул к ней. — А вот у меня, Ванму, ее нет.

На какую- то секунду она испугалась. Откуда она знала, что за насилие живет в нем? Что за черный гнев нашел выход в этом псевдочеловеке, созданном Эндером?

Но Питер так и не ударил ее. Может быть, в этом не было необходимости.

* * *

Аимаина Хикари лично вышел к воротам своего сада, чтобы приветствовать их и провести в дом. Одет он был очень просто, на шее качался ковчежец, который носили все соблюдающие традиции японцы Священного Ветра: в небольшой ладанке содержался прах самых достойных представителей семейства. Питер объяснил Ванму, что когда такой человек, как Хикари, умирает, горстка пепла из его ковчега смешивается с его пеплом и переходит по наследству детям или внукам. Таким образом, у него на груди покоился прах всего древнего семейства, почившего долгим сном, — это самый драгоценный подарок, который он сможет передать потомкам. Этот обычай произвел огромное впечатление на Ванму, у которой не было предков, оставшихся в памяти народа.

Хикари приветствовал Ванму поклоном, Питеру же он пожал руку. В глазах Питера, наблюдающего за этим представлением, отразилось изумление.

— О, может быть, меня и называют хранителем духа Ямато, — улыбнулся Хикари, — но это вовсе не означает, что я должен заставлять европейцев соблюдать японские традиции.

Кроме того, европейцы кланяются, словно свиньи танцуют.

Пока Хикари вел их через сад в традиционно японский дом со стенами из бумаги, Питер и Ванму переглянулись и обменялись широкими улыбками. Между ними воцарилось единогласное перемирие, ибо они сразу поняли, что Хикари — серьезный противник, и если они хотят от него что-нибудь узнать, им придется опираться друг на друга.

— Философ и физик, — проговорил Хикари. — Я сразу обратил внимание на это сочетание, когда получил ваше послание с просьбой принять вас. Меня и раньше посещали философы, были и физики, европейцы и китайцы, но ваш странный союз меня заинтриговал.

— Она находит меня сексуально неотразимым, — заявил Питер, — и мне никак от нее не отделаться.

И улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой.

К вящему удовольствию Ванму, типично западная шутка Питера нисколько не позабавила Хикари, и она заметила, как на шее юноши заалел багрянец.

Теперь настала ее очередь — сыграть роль философа-гномиста.

— Свинья барахтается в грязи, тогда как он греется на теплом камушке.

Хикари повернулся к ней — столь же бесстрастный, как и раньше.

— Я запишу эти слова у себя в сердце, — произнес он.

Ванму подумала, понял ли Питер, что она только что стала жертвой восточной иронии Хикари.

— Мы пришли учиться у вас, — сказал Питер.

— Тогда я должен предложить вам трапезу и отпустить, не удовлетворив ваших желаний, — склонил голову Хикари. — Мне нечего преподать физику или философу. Если б у меня не было детей, я бы вообще остался без учеников, ибо только они знают меньше, чем я.

— Нет-нет, — запротестовал Питер. — Вы очень мудрый человек. Хранитель духа Ямато.

— Я уже сказал, меня так называют. Но дух Ямато слишком велик, чтобы уместиться в такой маленькой коробчонке, как моя душа. И в то же самое время дух Ямато слишком мал и незначителен, чтобы быть замеченным великими душами европейцев и китайцев. Вы учителя, а Китай и Европа всегда были учителями Японии.

Ванму не слишком хорошо знала Питера, однако сразу поняла, что он окончательно запутался и понятия не имеет, как дальше продолжать разговор. Эндеру за время скитаний приходилось посещать планеты с восточной культурой, и он, по словам Хань Фэй-цзы, даже говорил по-корейски. Это означало, что Эндер смог бы справиться с ритуальным самоуничижением такого великого человека, как Хикари, — тем более что тот явно шутил, умаляя свои заслуги. Но знания Эндера сильно отличались от тех знаний, что он дал своему созданию, Питеру. Этот разговор должна вести она. Она почувствовала, что играть с Хикари можно, только перехватив у него инициативу.

— Замечательно, — вступила она. — Мы попытаемся преподать вам урок. И узрев наше невежество, вы поймете, сколь отчаянно мы нуждаемся в вашей мудрости.

Хикари молча смотрел на Питера. Затем громко хлопнул в ладоши. В дверях появилась служанка.

— Чаю, — приказал Хикари.

Ванму вскочила с циновки. Только поднявшись, она поняла, что за план ей пришел в голову. Ей много раз в жизни приказывали подать чай, но не только слепой рефлекс заставил ее встать. Она скорее руководствовалась интуицией, понимая, что побить Хикари в его игре можно только одним способом: проявить большее смирение, чем то, что известно ему.

— Я была служанкой всю свою жизнь, — честно призналась Ванму, — но никогда не могла похвалиться умением. — А вот это не правда. — Разрешите, я схожу с вашей служанкой и поучусь у нее? Может быть, я не столь умна, чтобы осмыслить идеи великого философа, но, возможно, у служанки, которая достойна подносить чай Аимаина Хикари, я смогу научиться обязанностям, что мне на самом деле пристало исполнять.

По лицу Хикари она увидела, что он понял — его побили.

Но этот человек не собирался сдаваться просто так. Он тоже поднялся на ноги.

— Вы уже преподали мне важный урок, — произнес он. — Мы все пойдем и посмотрим, как Кендзи приготовит чай. Если она достойна быть вашим учителем, Си Ванму, меня она также многому научит. Ибо разве я могу вынести, что кто-то в моем доме знает то, чего не знаю я?

Ванму оценила его изобретательность. Он снова умудрился поставить себя ниже ее.

Бедная служанка Кендзи! Насколько видела Ванму, она была умелой, опытной прислужницей, но когда сразу трое человек следят за тем, как ты готовишь чай, в особенности если среди этих троих твой господин и повелитель, поневоле разнервничаешься. Поэтому Ванму кинулась к ней «помогать» — и нарочно допустила глупую ошибку. Сразу Кендзи почувствовала под ногами твердую почву и обрела прежнюю уверенность.

— Вы делаете немножко не то, — мягко сказала Кендзи, — наверное, потому, что кухня моя так неудобно оборудована. — Затем она показала Ванму, как готовится чай. — По крайней мере так его обычно заваривают в Нагойе, — скромно объяснила она. — В этом доме.

Ванму внимательно наблюдала за служанкой, сосредоточившись на умелых движениях рук Кендзи. Она сразу заметила различие между тем, как заваривают чай японцы — или так его заваривали на Священном Ветре, а может, только в Нагойе, или в домах смиренных философов, хранящих дух Ямато, — и тем, как заваривала его она в доме Хань Фэй-цзы. К тому времени, как чай был готов, Ванму действительно кое-чему научилась у Кендзи. Теперь, представившись служанкой и имея в компьютере запись, удостоверяющую, что она всю жизнь прожила в китайской колонии на Священном Ветре, Ванму могла заварить чай, как это принято в здешних краях.

Они вернулись в гостиную дома Хикари, Кендзи и Ванму несли вслед за мужчинами по маленькому чайному столику.

Кендзи собралась было поставить свой столик перед Хикари, но он отослал ее к Питеру, низко поклонившись юноше. Поэтому Хикари налила чай Ванму. И когда Кендзи отошла от Питера, Ванму также отступила от Хикари.

Впервые за все время Хикари выглядел…, рассерженным?

Во всяком случае, глаза его полыхнули. Снизойдя до уровня Кендзи, Ванму поставила его в сложное положение — теперь ему придется либо признать, что он больший гордец, чем Ванму, и отпустить служанку, либо нарушить заведенный порядок в доме, пригласив Кендзи как равную по положению присоединиться к чаепитию.

— Кендзи, — сказал Хикари, — позволь мне налить тебе чаю.

«Шах, — подумала Ванму. — И мат».

Сладким утешением послужило то, что Питер, который наконец разобрался в происходящем, также вынужден был налить чай Ванму, причем он умудрился пролить его, что заставило Хикари капнуть чаем на себя, чтобы гости не чувствовали себя неудобно. Но боль от горячего кипятка и липкую холодную одежду можно было перетерпеть. Главное, Ванму показала себя достойной соперницей Хикари в соревновании «кто ниже кого стоит», тогда как Питер проявил себя полным олухом.

Но действительно ли Ванму была достойной соперницей Хикари? Он, должно быть, сразу разгадал ее маневры, когда она начала демонстрировать свое смирение. Тогда возможно, что он из того же самого смирения позволил ей победить как более смиренный из них двоих. Поняв, что он вполне мог найти этот выход, она уже не сомневалась — именно так он и поступил, так что победа все равно осталась за ним.

«Я не так умна, как думаю».

Она поглядела на Питера, надеясь, что теперь на сцене появится он и выкинет спрятанный в рукаве козырь. Но он, казалось, полностью отдался ее воле. Ну конечно, вряд ли он станет сигать в колючки терновника. А может, он тоже понял, что она только что потерпела сокрушительное поражение в игре, которую сама же начала? И причиной ее поражения было то, что она недостаточно глубоко прочувствовала собственный замысел? Он что, протягивает ей веревку, чтобы она благополучно повесилась?

«Ладно, выше нос».

— Аимаина Хикари, вас зовут хранителем духа Ямато. Питер и я выросли в японском мире, однако японцы смиренно дозволили звездному стать основным языком государственных школ, поэтому мы не говорим по-японски. Когда я была сот всем девочкой, мы жили в американском городе Питера, так что все наше детство прошло на окраине великой японской культуры, мы могли наблюдать за ней лишь со стороны. Но если и есть какая-то область, где мы особенно невежественны, что вы, естественно, не замедлили заметить, так это наше понимание самой Ямато.

— О, Ванму, вы делаете тайну из очевидного. Лучше всего понять Ямато может тот, кто наблюдает со стороны. Точно так же родители куда лучше понимают ребенка, чем тот понимает себя.

— Тогда я, возможно, просвещу вас, — сказала Ванму, отбрасывая наконец притворное самоуничижение. — Ибо я вижу Японию краевой нацией и никак не могу понять, каким образом ваши идеи сделают японцев новой центральной нацией или начнут то разложение, которое переживает каждая краевая нация, перед тем как обрести могущество.

— Вы использовали выражение «краевая нация». Я могу придумать этому термину сотню возможных объяснений, большинство из которых очень точно подходит моему народу, — промолвил Хикари. — Но что такое «центральная нация» и как люди могут ею стать?

— Я не особо хорошо подкована в истории Земли, — призналась Ванму, — но, впитывая жалкие крохи знания, я пришла к выводу, что существует горстка центральных наций, которые обладают столь сильной культурой, что она поглощает без остатка всех завоевателей, осмелившихся напасть на нее. Такими нациями были Египет и Китай. Каждая из этих стран в свое время объединилась и разрослась ровно настолько, чтобы защитить свои границы и обеспечить мир внутри себя. В течение тысяч лет на каждую из этих стран нападали завоеватели, и каждый раз захватчики бесследно растворялись в них. Египетское и китайское письмо дожило до наших дней, и настоящие потомки могут прочитать о своем прошлом.

Ванму заметила, как напрягся Питер, и поняла, что он очень обеспокоен. Ведь то, что она говорила, никоим образом не соответствовало азам гномической философии. Но, не разбираясь в азиатских традициях, он не осмеливался вмешаться.

— Обе эти нации родились в варварские времена, — заметил Хикари. — Вы хотите сказать, что в нынешние дни ни одна нация не может стать центральной?

— Не знаю, — покачала головой Ванму. — Я даже не знаю, имеет ли какую-то практическую ценность проведенное мной различие между краевыми и центральными нациями. Я лишь знаю, что центральная нация может сохранять силу своей культуры, даже после того как лишится политической власти. Месопотамию постепенно покорили соседи, однако каждый завоеватель скорее сам изменился, чем изменил Месопотамию. Цари Ассирии, Халдеи и Персии потеряли свою неповторимость, испробовав культуры Междуречья. Однако и центральная нация может пасть, полностью растворившись. Египет пошатнулся под ударами эллинов, упал на колени перед идеологией христианства и в конце концов был стерт с лица земли исламом. Только каменные строения напоминают потомкам, чем и кем были их древние прародители. В истории не существует законов, а все закономерности, которые мы в ней находим, лишь иллюзии.

— Теперь я вижу, вы и вправду философ, — уважительно произнес Хикари.

— Вы проявляете необычайное великодушие, столь уважительно отзываясь о моих детских размышлениях, — смиренно склонилась Ванму. — Но позвольте мне теперь изложить вам, что я думаю о краевых нациях. Они рождаются в тени — или, можно сказать, в ослепительном сиянии — других культур. Так Япония обрела цивилизацию под влиянием Китая. Так Рим расцвел под сенью Греции.

— Сначала были этруски, — пришел на помощь Питер.

Хикари оглянулся на него, после чего, не произнеся ни слова, снова обратился к Ванму. Ванму всем телом почувствовала, как Питер съеживается и уменьшается под проявленным к нему безразличием. Но жалости к нему она не чувствовала. Разве что чуть-чуть.

— Центральные нации так уверены в себе, что в основном не испытывают нужды в завоевательных войнах. Они и так знают свое превосходство над остальными, видят, что другие народы желают походить на них, подчиняться им. Но краевые нации, впервые ощутив свою силу, должны утвердиться в собственных глазах. И утверждаются они, как правило, мечом. Так арабы накинулись на Римскую империю и захватили Персию. Так македоняне, народец, живущий на краю Греции, подчинил себе эллинов. После этого, настолько растворившись в этой стране, что сами начали считать себя греками, они покорили империю, от которой когда-то греки обрели цивилизацию, — то есть Персию. Викинги грабили Европу, перед тем как основать королевства в Неаполе, на Сицилии, в Нормандии, Ирландии и, наконец, Англии. Тогда как Япония…

— Мы старались оставаться на своих островах, — мягко промолвил Хикари.

— Япония, почувствовав силу, перекинулась через Тихий океан, чтобы завоевать великую центральную нацию Китая, но была остановлена бомбами новой центральной нации — американцами.

— Я бы, наоборот, привел Америку как пример настоящей краевой нации.

— Америка была населена краевыми нациями, но сама идея Америки нашла столь большой отклик в народе, что скоро эта страна оказалась в самом центре мира. Американцы были настолько самоуверенны, что не хотели создавать собственной империи, ограничиваясь освоением внутренних территорий. Они просто считали, что все народы хотят походить на них. И они поглотили остальные культуры. Даже здесь, на Священном Ветре, какой язык преподают в школах? Звездный, всеобщий язык звезд, и этот язык распространила по свету вовсе не Англия, а Америка.

— Чистая случайность. Просто Америка была наиболее технологически развитой державой, когда появились Королевы Улья и вывели нас к звездам.

— Американская идея стала центральной идеей, — продолжала Ванму. — С тех пор каждая нация обязана была каким-то образом воплотить в себе демократию. Даже сейчас нами правит Звездный Конгресс. Все мы живем внутри американской культуры, нравится нам это или нет. Но вот что я думаю: теперь, когда этой центральной нацией стала управлять Япония, не растворятся ли японцы точно так же, как растворились в Китае монголы? Или же японская культура сохранит свои неповторимые черты, но постепенно отойдет в сторону и рассыплется в пыль, как лишилась власти над исламом краевая нация турков и как краевая нация манчи потеряла власть над Китаем?

Хикари был явно расстроен. Сердился ли он? Или вопросы Ванму загнали его в тупик? Ванму не знала, что и подумать.

— Философ Си Ванму изрекает постулат, который я не в состоянии принять, — заявил Хикари. — Почему вы решили, что сейчас Звездным Конгрессом и Ста Мирами управляют японцы? Когда случилась эта революция, которой никто не заметил?

— Но я думала, вы видите, к чему ведет ваше учение пути Ямато, — притворно удивилась Ванму. — Флот, движущийся на Лузитанию, прямое доказательство власти японцев. Этим великим открытием поделился со мной мой друг, физик. Именно поэтому мы пришли к вам.

В глазах Питера отразился искренний ужас. Она могла догадаться, о чем он сейчас думает. Она что, совсем свихнулась?

Она бы еще про Лузитанию рассказала… Но она знала, что в данном контексте ее упоминание флота ничего не значит и Хикари не догадается об истинных причинах их встречи.

Однако самообладания Питер не потерял. Приняв у Ванму эстафетную палочку, он принялся объяснять проделанный Джейн анализ действий Звездного Конгресса, необходимистов и причин появления флота на Лузитанию, хотя, конечно, все эти выводы он приписывал себе. Хикари слушал, периодически кивая, иногда недоверчиво качая головой; от его былого безразличия и следа не осталось, наоборот, он ловил каждое слово.

— Так скажите же мне, — спросил Хикари, когда Питер наконец закончил, — неужели моя маленькая книжечка об американской бомбежке привела к тому, что необходимисты захватили в правительстве власть и запустили флот на Лузитанию?

Вы это мне вменяете в вину?

— За это нельзя винить, как нельзя почитать, — возразил Питер. — Вы не планировали и не замышляли этого.

Насколько я понимаю, вы даже не одобряете поступков необходимистов.

— Меня не занимает политика Звездного Конгресса. Я придерживаюсь духа Ямато.

— Именно за этим знанием мы сюда и пришли, — сказала Ванму. — Теперь я вижу, вы человек Края, а не Центра. Стало быть, вы не позволите, чтобы Ямато поглотила центральная нация. Значит, японцы будут и дальше не замечать сосредоточившейся в их руках власти, пока в конце концов она не перейдет в какие-нибудь другие руки.

Хикари покачал головой:

— Я не позволю вам обвинять Японию в том, что на Лузитанию был отправлен флот. НАМ боги даровали очищение, мы не посылаем космические корабли убивать людей.

— Зато посылают необходимисты, — заявил Питер.

— Необходимисты только мелют языками, — отверг обвинение Хикари. — Их никто не слушает.

— Это вы их не слушаете, — поправил Питер. — Зато Конгресс все время прислушивается к их мнению.

— А необходимисты прислушиваются к ВАМ, — добавила Ванму.

— Я человек идеальной простоты! — вскричал Хикари, поднимаясь на ноги. — Вы пришли пытать меня всякими ложными обвинениями!

— Мы не выдвигаем никаких обвинений, — мягко ответила Ванму, продолжая сидеть на циновке. — Мы просто излагаем вам наши наблюдения. Если мы не правы, мы просим вас растолковать нам нашу ошибку.

Хикари весь дрожал, его левая рука судорожно сжимала ковчежец с прахом предков, который на шелковой ленте висел у него на груди.

— Нет, — наконец выдавил он. — Я не позволю вам притворяться смиренными искателями правды. Вы убийцы. Убийцы сердца, пришедшие уничтожить меня, пришедшие сказать, что в поисках пути Ямато я каким-то образом поставил свой народ во главе человеческих миров и воспользовался этой силой, чтобы уничтожить беспомощную, слабую инопланетную расу! Вы обвиняете меня в том, что труд моей жизни ни к чему не привел — это ужасная ложь. Уж лучше бы вы подсыпали мне в чай яда, Си Ванму. Лучше бы приставили к моей голове дуло пистолета и нажали на курок, Питер Виггин. Ваши родители хорошо подобрали вам имена — имена гордые и одновременно ужасные. Владычица Запада? Богиня? И Питер Виггин, первый Гегемон? Кто дает своим детям такие имена?

Питер к тому времени тоже поднялся и потянул за собой Ванму.

— Нам незаслуженно нанесли оскорбление, — произнес он. — Я покрыт позором. Мы должны немедленно уйти.

Ванму удивилась, насколько по-восточному ответил Питер.

Американцы обычно принимаются извиняться, чтобы продолжить спор дальше.

Она позволила ему довести себя до двери. Хикари не стал провожать их; эта сомнительная честь досталась бедной Кендзи, которая страшно напугалась, когда ее обычно мирный, очень благовоспитанный хозяин так разъярился. Но Ванму не хотела, чтобы их посещение закончилось полной катастрофой. В последний момент она вырвалась, кинулась назад и распростерлась ниц у ног Хикари — в той самой унизительной позе, которую, как она недавно поклялась, больше никогда не должна принимать. Но она знала, что упавшего на колени человека Хикари обязательно выслушает.

— О Аимаина Хикари, — воскликнула она, — ты говорил о нас, но разве ты забыл суть своего имени? Как может человек, носящий имя «Неясный Свет», надеяться, что его учение всегда будет трактоваться так, как он того желает?

Выслушав этот упрёк, Хикари повернулся к ней спиной и вышел из комнаты. Может, она только ухудшила положение? Ванму не знала. Она поднялась на ноги и понуро побрела к двери. Питер, наверное, страшно злится на нее.

Своей прямотой она, должно быть, все разрушила. А ведь люди, оставшиеся на Лузитании, так надеялись, что им удастся остановить флот…

Однако, к ее великому изумлению, Питер разве что не напевал, выходя из сада Хикари.

— Молодец, хотя, должен признаться, странные у тебя методы, — похвалил он.

— Что ты говоришь? Это была полная катастрофа, — ответила она, хотя втайне все-таки надеялась, что он прав и она хорошо справилась со своей ролью.

— Да, он разозлился и никогда больше не станет говорить с нами, но что с того? Мы же не его пытаемся изменить. Мы пытались найти кого-нибудь, кто действительно обладает влиянием на него. И мы добились своего.

— Добились?

— Джейн сразу его раскусила. Когда он назвался «человеком идеальной простоты».

— А что здесь такого?

— Мистер Хикари, моя дорогая, открыл свою тайну. Оказывается, он тайный почитатель Уа Лава.

Ванму ошеломленно посмотрела на Питера.

— Это религиозное движение. Или группа комиков. Определенно не скажешь. Это самоанский термин, который в переводе на звездный означает «Все, хватит». В дословном переводе — «Хватит уже».

— Тебе лучше знать. Судя по всему, это ты у нас эксперт по самоанскому.

Сама Ванму даже не слышала о таком языке.

— Не я, Джейн, — признался Питер. — У меня в ухе сережка, а у тебя ее нет. Так что, рассказать, что она мне наговорила?

— Да, пожалуйста, — попросила Ванму.

— Это некоего рода философия, так называемый «бодрый стоицизм», потому что независимо от того, хорошо у тебя идут дела или плохо, ты твердишь одно и то же. Но, как утверждает некая самоанская писательница по имени Лейлоа Лаве, это не просто отношение…

— Писательница? Хикари учится у женщины?

— Я этого не говорил, — заявил Питер. — Если ты дослушаешь меня, я расскажу все, что поведала мне Джейн.

Он замолчал. Она выжидающе смотрела на него.

— Ладно, слушай дальше. Учение Лейлоа Лаве — это что-то вроде добровольного коммунизма. Мало просто посмеяться над удачей и сказать: «Хватит уже». Нет, ты должна действительно быть уверена в том, что тебе хватит. Потому что, сказав так, ты берешь свой излишек и отдаешь его другому человеку. Точно так же, когда на тебя обваливаются беды, ты терпишь их, пока не понимаешь, что больше терпеть нельзя — твоя семья голодает, работа не спорится и так далее. Тогда ты снова говоришь:

«Хватит уже», — и что-то меняешь. Ты переезжаешь в другую квартиру, находишь новую работу, доверяешь решения супругу или супруге. Что-то делаешь. Ты больше не можешь выносить невыносимое.

— А при чем тут «идеальная простота»?

— Лейлоа Лаве учит, что когда ты достигнешь равновесия в своей жизни — поделишься излишками удачи с другими людьми и разберешься с бедами, — то, что останется, и будет называться «жить в идеальной простоте». Вот что имел в виду Аимаина Хикари. До нашего появления его жизнь протекала в идеальной простоте. А теперь мы выбили почву у него из-под ног. И это хорошо, потому что ему придется побороться, чтобы снова восстановить совершенную простоту. Он будет открыт влиянию со стороны. Нас, конечно, теперь и на порог не пустят, но…

— Лейлоа Лаве он послушает.

— Вряд ли. Она мертва уже две тысячи лет. Эндер как-то с ней встречался. Прилетал Говорить о смерти на ее родной планете, которая называется…, в общем, Звездный Конгресс зовет ее Пасификой, но самоанцы, живущие там, предпочитают называть свой дом Лумана’и. «Будущее».

— Но Говорил он не о ее смерти.

— Нет, об одном убийце-фиджи. Этот парень перерезал больше сотни детей, все из них тонганцы. Видимо, эти тонганцы ему чем-то не угодили. Похороны преступника отложили на тридцать лет, ожидая прилета Эндера, который должен был Говорить о его смерти. Они надеялись, что Голос Тех, Кого Нет, поймет смысл его поступков.

— Ну и чем все закончилось? Он понял этого убийцу?

— А ты думала! — фыркнул Питер. — Он был великолепен., Эндер ошибок не допускает.

Она пропустила мимо ушей его резкие высказывания насчет Эндера.

— И он встречался с Лейлоа Лаве?

— Ее имя означает «быть потерянной, терпеть боль».

— Позволь мне догадаться. Она сама себе выбрала это имя.

— Естественно. Ты ж знаешь этих писателей. Как и Хикари, они, создавая свои работы, одновременно создают себя. А может, они творят, чтобы создать себя.

— Как афористично, — заметила Ванму.

— Заткнись, — поморщился Питер. — Кстати, неужели ты действительно веришь в эту чушь насчет краевых и центральных наций?

— Я сама придумала эту теорию, — сказала Ванму. — Когда Хань Фэй-цзы начал преподавать мне историю Земли. Он не смеялся надо мной, когда я высказала ему свои соображения.

— Я тоже не смеюсь. Это все, конечно, наивная ерунда, но смешного я ничего здесь не вижу.

Ванму проигнорировала его насмешку:

— Но если Лейлоа Лаве умерла, куда мы отправимся?

— На Пасифику. На Лумана’и. Хикари познакомился с философией Уа Лава еще юношей, когда учился в университете.

Ему рассказала о ней студентка-самоанка — внучка посла Пасифики. Сама она, разумеется, никогда не бывала на Лумана’и, но от этого еще больше цеплялась за свои национальные обычаи и поэтому стала настоящей фанаткой идей Лейлоа Лаве, Это случилось задолго до того, как Хикари написал хоть строчку. Он никогда не говорил об этой философии, никогда не писал об Уа Лава, но сейчас, когда он выдал себя, Джейн видит, что его работы буквально пропитаны влиянием Уа Лава. Кроме того, на Лумана’и у него имеются друзья. Он с ними ни разу не встречался, но они постоянно связываются друг с другом по ансиблю.

— А что стало с внучкой посла?

— Она сейчас на борту космического корабля, направляется домой, на Лумана’и. Она улетела двадцать лет назад, сразу после смерти дедушки. И на планету она прибудет…, лет этак через десять или около того. Если повезет с погодой. Ее торжественно встретят, и тело ее дедушки будет сожжено, похоронено или что там они делают со своими мертвецами — а, Джейн говорит, что сжигают, — с великими почестями.

— Но Хикари не будет пытаться связаться с ней.

— Учитывая скорость, с которой следует судно, уйдет по меньшей мере неделя, чтобы его послание достигло ее. С такими темпами не до философской дискуссии. Она до дома успеет добраться, прежде чем он закончит объяснять ей суть своего вопроса.

В первый раз Ванму оценила достоинства мгновенного перемещения с планеты на планету. Теперь с долгими, калечащими людские жизни перелетами можно покончить.

— Эх, если бы… — вздохнула она.

— Понимаю, — кивнул Питер. — Но мы не можем.

Она была полностью согласна с ним.

— Значит, полетим туда сами, — решительно сказала она, возвращаясь к предмету разговора. — А что потом?

— Джейн следит за Хикари, карауля, с кем он выйдет на связь. Это и будет тот человек, который имеет на него влияние.

И с этим человеком…

— Мы должны будем встретиться и поговорить.

— Именно. Тебе нужно сходить пописать или какие-нибудь другие дела устроить? Потому что мы возвращаемся в нашу хижину среди лесов.

— Было бы неплохо, — ответила Ванму. — А ты пока переоденься.

— Что, по твоему мнению, даже это консервативное одеяние слишком бросается в глаза?

— Что носят на Лумана’и?

— Ну, многие там вообще голышом ходят. Тропики, одно слово. Судя по утверждениям Джейн и тому факту, что основная часть населения — это взрослые полинезийцы, зрелище, должно быть, впечатляет.

Ванму содрогнулась.

— Надеюсь, нам не придется выдавать себя за аборигенов?

— Не придется, — успокоил Питер. — Джейн подделает записи и выдаст нас за пассажиров корабля, который прибыл вчера с планеты Москва. Мы сойдем за каких-нибудь правительственных чиновников.

— Но ведь это незаконно! — воскликнула Ванму.

Питер смерил ее странным взглядом:

— Ванму, мы уже совершили преступление, ослушавшись приказа Конгресса и покинув Лузитанию. Этого обвинения хватит с головой. Не думаю, что если мы выдадим себя за чиновников, то сильно ухудшим свое положение.

— Но я Лузитанию не покидала, — напомнила Ванму. — Я даже никогда не видела эту твою Лузитанию.

— Немного потеряла. Саванны да леса, фабрика Королевы Улья, выпускающая космические корабли, и несколько племен свиноподобных туземцев, обитающих в рощах.

— Однако меня могут обвинить в сообщничестве преступникам… — размышляла Ванму.

— И в том, что ты испортила японскому философу целый рабочий день.

— В общем, головы мне так и так не сносить.

Часом позже они уже сидели в частном флайере — пилот не задавал никаких лишних вопросов, а Джейн проследила, чтобы их документы были в порядке. Еще до наступления ночи они добрались до своего кораблика, — Могли б переночевать и на нормальных кроватях, — пожаловался Питер, угрюмо озирая примитивные походные койки.

Ванму только посмеялась и свернулась клубочком на полу.

Утром, отдохнувшие и выспавшиеся, они обнаружили, что, пока они спали, Джейн перенесла их на Пасифику.

* * *

Аимаина Хикари проснулся, когда ночь уже закончилась, но рассвет еще не разгорелся, и выбрался из постели в микроклимат комнаты — не холодный, не теплый. Его сон нельзя было назвать спокойным, сновидения были каким-то уродливыми, суматошными — в них, что бы он ни делал, все оборачивалось совсем не так, как он того желал. В своих снах Аимаина карабкался вверх по скалам, чтобы достичь дна ущелья. Люди, с которыми он говорил, уходили прочь. Он писал, а страницы рукописи выскальзывали у него из-под руки, разлетаясь по полу.

Кошмарные сны были вызваны вчерашним визитом двух чужестранцев. Весь день он пытался выбросить их из головы, читая книги и журналы. Весь вечер он старался забыть о них, ведя беседу с друзьями, которые заглянули на огонек.

Но книги и журналы кричали ему: «Это слова опасных представителей краевой нации», — а друзья, как выяснилось, все как один необходимисты. Подведя разговор к теме угрожающего Лузитании флота, он вскоре понял, что все его товарищи придерживаются именно тех принципов, о которых говорили эти лгуны с глупыми именами.

Поэтому, выйдя в предрассветных сумерках в сад и опустившись на циновку, Аимаина вертел в пальцах ковчежец и думал: «Может, эти сны послали мне мои предки? Может, вчерашние посетители тоже были посланы ими? И если их рассуждения были целиком и полностью правдивы, где тог да они соврали?» Ибо он точно знал, что они разыгрывают какое-то представление. Они переглядывались друг с другом, девушка сначала чего-то смущалась, но потом заговорила прямо и открыто… Заранее они ничего не репетировали, но тем не менее следовали какому-то сценарию.

Поднялось солнце, ощупывая сначала листочки деревьев, потом кустарники, траву, даруя каждому растению свою, особую расцветку. Налетел легкий ветерок, заиграв тенями и светом.

Позднее, в утренней жаре, листья снова станут неотличимыми друг от друга, засасывая в себя солнечные лучи, как насос затягивает воду. Днем над головой закружатся облака, польет мелкий дождик, и листья вновь обретут жизненную силу, заблестят, цвет их потемнеет в преддверии ночи, ночной жизни и тех сновидений, что дарует растениям тьма, прогоняющая палящее, беспощадное солнце и струящаяся прохладными реками, напоенными дождевой водой. Прогнав все мысли, отдавшись свету, ветру и дождю, Аимаина Хикари стал одним из листочков. Так он сидел, пока солнце не поднялось над землей. Почувствовав усиливающуюся жару, Хикари поднялся с циновки и покинул сад.

На завтрак Кендзи приготовила рыбу. Он ел медленно, осторожно, боясь повредить хрупкий скелетик, придающий рыбке форму. Тело гнулось во все стороны, но кости не ломались. «Я не буду ломать их, но впитаю силу этой рыбы в свое тело». Последними он съел глаза. Мощь животного таится в тех частях, которые движутся. Он снова коснулся ковчега предков. «Но мудрость моя исходит не от того, что я ем, а от силы, которую придают мне шепчущие из глубины веков предки. Живой человек не помнит уроков прошлого.

Но предки не забывают ничего».

Аимаина поднялся из-за столика и подошел к компьютеру, стоящему в садовой беседке. Еще один инструмент — вот почему он держал компьютер здесь, а не установил дома или в специальном кабинете, как поступали остальные. Компьютер — это все равно что лопата. Попользовался, отложил в сторону.

Над терминалом возникло женское лицо.

— Я хотел бы поговорить с моим другом Ясунари, — сказал Аимаина. — Но не беспокойте его, прошу вас. Мое дело столь ничтожно, что мне было бы стыдно отнимать у него драгоценное время.

— Тогда позвольте мне помочь вам, — произнесло лицо над терминалом.

— Вчера я запрашивал информацию касательно Питера Виггина и Си Ванму, которые просили у меня встречи.

— Я помню. Я с огромным удовольствием помогла вам.

— Однако их визит очень взволновал меня, — продолжал Аимаина. — Кое-что из того, что они сказали мне, было не правдой, поэтому мне нужна дополнительная информация, чтобы выяснить, где именно они солгали. Я не хочу нарушать их право на личную жизнь, но должны сохраниться какие-то общественные документы — может, их свидетельства об окончании школы, сведения с места работы, какие-то семейные связи…

— Ясунари сказал, что все, о чем вы запрашиваете, служит во благо народа. Позвольте мне поискать.

Лицо исчезло, но тут же появилось вновь.

— Странно, неужели я где-то ошиблась? — И девушка по буквам продиктовала имена.

— Все правильно, — подтвердил Аимаина. — Те же имена, что и вчера.

— Я тоже их помню. Они живут в нескольких кварталах от вас. Но сегодня я почему-то не могу найти о них никаких сведений. Я проверила тот дом, и оказалось, что квартира, которую они занимали, пустует уже больше года. Аимаина, я очень удивлена. Как могут люди вчера существовать, а сегодня бесследно пропасть? Или, может, я совершила какую-то ошибку?

— Вы не совершили никакой ошибки, верная помощница моего друга. Именно эта информация мне и требовалась. Прошу вас, не отвлекайтесь больше на эту безделицу. То, что выглядит для вас загадкой, на самом деле полностью отвечает на мои вопросы.

И они вежливо распрощались.

Аимаина вышел из беседки, раздвигая плечами провисшие под тяжестью жарких солнечных лучей листья. «Предки послали мне мудрость, — подумал он, — словно солнце посылает свой жар листьям. Прошлой ночью сквозь меня текла река, унося эту мудрость из моего разума. Питер Виггин и Си Ванму, плоть и кровь, чистая ложь, пришли ко мне и принесли правду, которую мне нужно было услышать. Разве не так предки доставляют свои послания потомкам? Каким-то образом я запустил космические корабли, заряженные самыми ужасными орудиями войны. Я сделал это, когда был молод; теперь суда почти достигли цели, а я состарился. Я уже не смогу отозвать их. Планета будет уничтожена, Конгресс обратится к необходимистам за одобрением, и они милостиво кивнут, а потом оглянутся на меня. Мне же придется от стыда спрятать свое лицо. Мои листья опадут, я останусь нагим перед ними. Вот почему мне не следовало селиться в тропиках. Я забыл, что такое зима. Забыл стыд и смерть.

Идеальная простота… Я считал, что достиг ее. Но вместо этого стал предвестником несчастья».

Он целый час сидел в саду, рисуя на гравии дорожки символы, стирая их и рисуя вновь. В конце концов он вернулся в беседку и напечатал на компьютере послание, которое только что сочинил:

Эндер Ксеноцид был ребенком и не знал, что война идет по-настоящему; однако в своей игре он решился на уничтожение населенной планеты. Я взрослый мужчина и с самого начала знал, что игра ведется в нашей реальности; но не знал, что я один из игроков. Становится ли от этого моя вина еще больше или, наоборот, уменьшается, если вскорости будут уничтожены еще один мир и еще одна разумная раса? Что теперь является моим путем к простоте?

Его подруга не будет знать, какие обстоятельства породили это странное послание, но это и не нужно. Он задал вопрос. Он найдет ответ.

Мгновения спустя ансибль на планете Пасифика получил его послание. По пути туда оно было прочитано компьютерной личностью, обитающей в нитях сети ансиблей. Но для Джейн было важно не столько содержание письма, сколько пункт его назначения. Вскоре Питер и Ванму узнают, каков будет следующий этап их поисков.

Глава 5

«Мой отец часто говорил мне:

«У нас есть слуги и машины,

Чтобы наша воля исполнялась

Даже там, куда нам не добраться.

Машины более сильны, чем слуги,

Более послушны и меньше склонны к бунтовству,

Но машины не знают суждений -

Они не остановят нас,

Ежели наша воля глупа,

И не ослушаются,

Коли воля наша зла.

Но люди презирают и отрицают богов,

И те, кто нуждается в слугах, избирают машины

Или нанимают слуг, похожих на бездушные аппараты.

Мне кажется, это продлится до тех пор,

Пока боги не перестанут смеяться».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Никто не знает, что такое целесообразность

Флайер летел над засаженными жукерами полями амаранта.

Ярко сияло солнце. Вдалеке собирались небольшие тучки, постепенно увеличиваясь в размерах, хотя до полудня было далеко.

— Разве нам не нужно быть сейчас на корабле? — поинтересовалась Вэл.

Миро покачал головой:

— Планет, которые мы нашли, вполне достаточно.

— Это Джейн так говорит?

— Джейн сегодня мной недовольна, — сказал Миро, — так что мы с ней квиты.

Вэл пристально посмотрела на него.

— А теперь представь мое недовольство, — предложила она. — Ты даже не побеспокоился спросить меня, чем я намереваюсь заниматься. Или на меня теперь не стоит обращать внимание?

Он мельком взглянул на нее.

— По-моему, это ты умираешь, а не я, — огрызнулся он. — Я попытался поговорить с Эндером, но это ни к чему не привело.

— Когда это я просила тебя о помощи? И каким образом ты собираешься мне помочь?

— Я еду к Королеве Улья.

— Точно так же ты мог заявить, что отправляешься на встречу со своей феей-крестной.

— Твоя проблема, Вэл, заключается в том, что ты целиком и полностью зависишь от воли Эндера. Если он потеряет к тебе интерес, тебя не станет. Я же намереваюсь выяснить, как раздобыть тебе собственную волю.

Вэл рассмеялась и отвернулась:

— Ты такой романтичный. Миро. Но никогда не думаешь головой.

— Я очень хорошо все обдумал, — заявил Миро. — Я все время посвящаю одним раздумьям. Препятствия начинаются, когда дело доходит до воплощения моих замыслов в жизнь.

Какие из них воплотить, а какие оставить на потом?

— Сейчас ты бы лучше думал о том, как добраться до места, не разбившись в лепешку, — порекомендовала Вэл.

Миро резко вывернул руль, облетая строящийся корабль:

— Она все продолжает строить, хотя кораблями мы уже обеспечены.

— Может быть, Джейн понимает, что когда она погибнет, на мгновенных перелетах с планеты на планету можно будет поставить крест. Поэтому чем больше у нас будет судов, тем большего мы сможем достигнуть за то время, что осталось до ее смерти.

— Черт его знает, что думает Королева Улья, — буркнул Миро. — Она обещает, но даже сама не может сказать, когда ее обещания будут выполнены.

— Тогда зачем же ты хочешь встретиться с ней?

— Королевы Улья однажды построили мост, живой мост, который должен был обеспечить им доступ к разуму Эндера Виггина, когда тот был еще маленьким мальчиком и ходил у жукеров в заклятых врагах. Королевы вызвали айю из тьмы и поместили ее между звезд. Это существо воплотило в себе отчасти природу Королев Улья, отчасти природу человека, то бишь натуру Эндера Виггина, насколько жукеры смогли в ней разобраться, После того как Эндер уничтожил всех королев, кроме одной, которая в коконе ждала его появления, мост остался, позднее ожив, поселившись в невидимых сетях ансиблей и разместив свою память в маленьких, ненадежных компьютерных сетях первого человеческого мира и нескольких его колоний. С ростом компьютерных сетей рос и тот самый мост, то самое создание, обязанное Эндеру Виггину своей жизнью и существованием.

— То есть Джейн, — кивнула Вэл.

— Да, Джейн. И сейчас я хочу узнать, возможно ли переселить в тебя айю Джейн.

— Но тогда я стану Джейн и перестану быть собой.

Миро ударил по пульту флайера кулаком. Катер нырнул, но тут же выпрямился.

— Ты считаешь, я об этом не подумал? — рявкнул Миро. — Но сейчас ты — это не ты! Ты Эндер, ты мечта, желание Эндера или нечто вроде.

— Но я не чувствую себя Эндером. Я чувствую себя собой.

— Верно. У тебя есть память. Чувства, которые дает тебе твое тело. Твой опыт. Но ничего из этого не потеряется. Никто не может потрогать свою волю руками. Ты даже не заметишь разницу, когда Джейн в тебя переселится.

Вэл рассмеялась:

— О, да ты у нас, оказывается, точно знаешь, что произойдет. Хотя этого никто и никогда не пробовал осуществить.

— Да, — решительно сжал зубы Миро. — Кто-то ведь должен решать, что делать дальше. Кто-то должен решать, чему верить и как потом действовать.

— А что, если я скажу, что меня подобный исход не устраивает?

— Ты что, умереть хочешь?

— Мне кажется, скорее это ты пытаешься убить меня, — возразила Вэл. — Впрочем, нет, ты хочешь совершить несколько иное преступление — хочешь отделить меня от моего «я» и поселить на мое место кого-то другого.

— Но ты же умираешь. Твое «я» не принимает тебя.

— Миро, я пойду вместе с тобой и встречусь с Королевой Улья только потому, что твоя гипотеза звучит очень интересно.

Но я не позволю тебе стирать мою личность, чтобы спасти мне жизнь.

— Ладно, — согласился Миро, — поскольку ты представляешь добрую половину природы Эндера, позволь мне изложить положение дел несколько иным языком. Если айю Джейн поместить в твое тело, она не погибнет. Если она не погибнет, тогда, может быть, после того как выключат компьютеры и снова включат, придя к убеждению, что Джейн мертва, она сумеет снова войти в сети, и тогда мгновенные космические перелеты возобновятся. Поэтому, погибнув, ты не только спасешь Джейн, но и даруешь нам могущество, свободу, о которых мы никогда прежде не мечтали. И не только нам, но и пеквенинос, и Королевам Улья.

Вэл промолчала.

Миро смотрел на дорогу. Слева, на берегу небольшой речушки, замаячил вход в пещеру Королевы Улья. Однажды он туда уже спускался, еще будучи в старом теле. Он знал дорогу.

Конечно, тогда с ним был Эндер, вот почему в общении с Королевой Улья проблем никаких не возникло — она могла говорить с Эндером, а поскольку те, кто любил его и следовал за ним, были связаны с ним филотически, то и они слышали отголоски ее речи. Но разве Вэл не часть Эндера? Разве Миро не связан с ней крепче, чем с Эндером? Ему нужна была Вэл, чтобы поговорить с Королевой Улья; ему нужно было поговорить с Королевой Улья, чтобы Вэл не рассыпалась в пыль, как рассыпалось его старое, искалеченное тело.

Они вышли. Королева Улья уже поджидала их — в образе рабочего, стоящего у входа в ее пещеры. Гигантское насекомое взяло Вэл за руку и без слов повело во тьму. Миро держался за Вэл, Вэл держалась за странное существо. Как и в первый раз, Миро порядком перепугался, но Вэл казалась странно спокойной.

Или ей просто все равно? Ее глубинное «я» было частичкой Эндера, а Эндеру было все равно, что с ней случится. Таким образом, страха она не испытывала. Ее не заботили вопросы выживания. Ее волновала лишь связь с Эндером — но она погибнет, если и дальше будет упорно цепляться за эту ниточку.

Хотя ей казалось, что Миро пытается стереть ее личность, сам Миро знал, что только так можно спасти ее — хотя бы отчасти.

Ее тело. Ее разум. Ее привычки, манеры, все, что он в ней знал, будет сохранено. Все, что она помнила или осознавала, останется нетронутым. Если же это все выживет, считал Миро, ее жизнь будет спасена. Когда произойдет перемена, если таковая вообще произойдет, Вэл только поблагодарит его.

И Джейн тоже.

И все остальные.

«Различие между тобой и Эндером состоит в том, — произнес у него в голове чей-то гулкий, бормочущий голос, недоступный обыкновенному слуху, — что, планируя спасение остальных, Эндер ставит на карту свою — и только свою — жизнь».

— Ложь, — ответил Миро Королеве Улья. — Он ведь убил Человека? Стало быть, поставил на карту его жизнь.

Человек был одним из деревьев-отцов, растущих у ворот городка Милагр. Эндер убивал его медленно, чтобы тот успел пустить корни и сохранил свои воспоминания при переходе в третью жизнь.

— На самом деле Человек не умер, — продолжал Миро. — Но умер Сеятель, и Эндер потворствовал его смерти. А сколько Королев Улья погибло в последней битве между твоим народом и Эндером? Так что не надо убеждать меня, что Эндер всегда сам платит по счетам. Он просто следит, чтобы счет был оплачен — оплачен тем, кто способен заплатить требуемую цену.

Ответ Королевы Улья последовал незамедлительно:

«Я не желаю, чтобы вы шли ко мне. Оставайтесь в темноте».

— Ты ведь тоже не хочешь, чтобы погибла Джейн, — крикнул Миро.

— Мне не нравится, как ее голос звучит внутри меня, — мягко сказала Валентина.

— Иди вперед. Не отставай.

— Не могу, — пожаловалась Вэл. — Рабочий… Он отпустил мою руку.

— Ты хочешь сказать, что нас бросили посреди лабиринта? — спросил Миро.

Вэл ответила ему молчанием. В кромешной тьме они крепко сжали руки друг другу, не осмеливаясь сделать ни шагу.

«Я не могу исполнить твою просьбу».

— В прошлый раз, когда я приходил сюда, — заговорил Миро, — ты рассказывала, как Королевы Улья соткали сеть, чтобы поймать Эндера. Только у вас ничего не получилось, и тогда вы создали мост; призвали айю из Вне-мира, сделали из нее мост и посредством его общались с разумом Эндера — через ту компьютерную игру, в которую он играл в Боевой Школе. Однажды у вас это получилось — вы призвали айю из Вне-мира. Почему бы вам не найти ту же самую айю и не перенести ее в другое место? Не связать ее с кем-нибудь другим?

«Мост был частью нашего разума. Отчасти это были мы сами. Мы призвали эту айю, как призываем айю для новой Королевы Улья. Сейчас создалось совершенно иное положение.

Древний мост обрел свою личность, одинокой, скитающейся, отчаянно нуждающейся в связях айю больше нет».

— Ты только и твердишь о том, что эта айю теперь нечто новое. Нечто такое, с чем ты не умеешь управляться. Но ты не говоришь, что это невозможно.

«Она не хочет этого. Мы не сможем перенести ее, если она сама этого не желает».

— Значит, ты все-таки можешь помешать мне, — пробормотал Миро Вэл.

— Она не меня имеет в виду, — ответила Вэл.

«Джейн не хочет красть чужое тело».

— Это тело принадлежит Эндеру. У него останется еще два.

Это лишнее. Он сам его отвергает.

«Мы не можем. Мы не будем. Уходите».

— Мы не можем идти в темноте, — возразил Миро.

Миро почувствовал, как Вэл отпускает его руку.

— Нет! — закричал он. — Не уходи!

«Что ты делаешь?».

Миро понял, что вопрос этот обращен не к нему.

«Куда ты идешь? Здесь опасно».

До Миро донесся голос Вэл — он уже порядком отдалился.

Должно быть, она шла очень быстро.

— Если ты и Джейн так хотите спасти мне жизнь, — сказала она, — тогда дайте мне и Миро проводника. Хотя кому какое дело, если я свалюсь в какую-нибудь нору и сломаю себе шею?

Эндеру точно все равно. Как и мне. А уж Миро наверняка жалеть не будет.

— Остановись! — крикнул Миро. — Не двигайся, Вэл!

— Это ты стой на месте, — отозвалась Вэл. — Это тебе стоит беспокоиться о собственной жизни.

Внезапно Миро почувствовал, как его пальцы взяла чья-то рука. Нет, не рука, клешня. Он ухватился за переднюю клешню рабочего и последовал за ним сквозь тьму. Идти оказалось недалеко. Завернув за угол, Миро увидел неясный свет, еще один поворот — и он начал различать стены. Еще поворот, еще, и они очутились в огромном зале, залитом светом, пробивающимся из ведущей на поверхность шахты. Вэл уже сидела на земле перед Королевой Улья.

В прошлый раз, когда Миро встречался с ней, Королева Улья была поглощена откладыванием яиц — яиц, из которых вырастут новые королевы. Процесс кладки яиц был жестоким, ужасным и в то же самое время очень чувственным зрелищем.

Сейчас Королева Улья лежала на куче влажной земли, поедая то, что подносили ей выстроившиеся в очередь рабочие. Глиняная посуда была наполнена смесью амаранта и воды. Иногда попадались фрукты. Реже мясо. Рабочие следовали один за другим. Миро никогда не видел, никогда не представлял себе, что кто-нибудь может столько есть.

«А иначе как, по-твоему, мне откладывать яйца?».

— Мы не сможем остановить флот, потеряв возможность перемещаться с планеты на планету, — сказал Миро. — Со дня на день Джейн погибнет. Сеть ансиблей отключится, и она умрет. Что тогда? Что нам толку от твоих кораблей? Флот прилетит и уничтожит Лузитанию.

«Вселенная полна опасностей. Постоянное беспокойство утомляет».

— Я не устал, — парировал Миро. — Я должен позаботиться об этом. Кроме того, моя основная работа уже выполнена. Я все сделал. Планет теперь предостаточно. Их больше, чем нам удастся заселить. Теперь дело лишь в количестве кораблей и во времени — а места нам хватит.

«Неужели ты и вправду такой дурак? Неужели ты думаешь, что Джейн и я просто так кидаем тебя по космосу? Ты летаешь от планеты к планете не за тем, чтобы найти пригодные для жизни миры».

— Да? И когда ж это мое задание поменялось?

«Подыскать пригодные для колонизации планеты — это нам уже потом пришло в голову. Побочный продукт».

— Чего ж ради мы с Вэл убивались эти недели? Причем Вэл именно убивалась, точнее не скажешь, — эта работа скучна, она больше не интересует Эндера, и Вэл начала угасать.

«Существует куда более страшная опасность, чем флот.

Флот мы уже победили. Мы уже расселились по всей вселенной. Какая теперь разница, умру я или нет? Моя память передалась дочерям».

— Видишь, Вэл? — обернулся Миро. — Королева Улья со мной согласна, твои воспоминания — это и есть твое настоящее «я». Если они уцелеют, значит, и ты выживешь.

— Ну да, — усмехнулась Вэл. — Но какую такую страшную опасность она имеет в виду?

— Страшнее опасности нет, — перебил ее Миро. — Она просто хочет отвлечь меня от темы, но я так просто не отступлюсь. Твою жизнь стоит спасти, Вэл. Как и жизнь Джейн. И Королева Улья может найти способ, как это сделать, если это вообще возможно. Если Джейн могла стать мостом между Эндером и Королевами Улья, почему Эндер не может послужить мостом между Джейн и тобой?

«Если я скажу, что попытаюсь, ты вернешься к своей работе?».

Здесь- то и крылась загвоздка: Эндер давно предупредил Миро, что Королевы Улья относятся к собственным намерениям, как к факту, как к воспоминанию. И когда эти намерения меняются, новое намерение становится новым фактом, и Королева Улья даже не помнит, что обещала нечто совсем другое.

Таким образом, все обещания Королевы Улья были вилами по воде писаны. Она могла держать только те клятвы, которые имело смысл держать.

Однако другого выхода не было.

— Ты обязательно попытаешься, — предупредил Миро.

«Я уже прикидываю, как это можно сделать. Советуюсь с Человеком, Корнероем и другими отцами-деревьями. Советуюсь с дочерьми. Советуюсь с Джейн, которая считает это все глупостью».

— А со мной ты не намерена посоветоваться? — осведомилась Вэл.

«Ты уже дала свое согласие»

Вэл вздохнула.

— Да, наверное, — проговорила она. — Где-то глубоко внутри я на самом деле глубокий старик, которому ровным счетом наплевать, выживет ли его юная марионетка или нет. Наверное, та моя часть не возражает.

«Ты согласилась. Но боишься. Боишься потерять то, что имеешь, не зная, кем станешь в будущем».

— Ты правильно все поняла, — ответила Вэл. — Только не надо мне опять твердить о том, что ты не против смерти, потому что уже передала свои воспоминания дочерям. Проклятие, ты очень даже ПРОТИВ, и если Джейн поможет тебе спастись, ты сделаешь все, чтобы сохранить ей жизнь.

«Бери за руку рабочего и иди на свет. Лети к звездам и исполняй свою работу. А я, оставшись здесь, попытаюсь спасти твою жизнь. Жизнь Джейн. Я постараюсь спасти всех нас».

* * *

Джейн дулась. По пути в Милагр Миро не раз пытался разговорить ее; подходя к кораблю, он непрестанно вызывал ее — тщетно. Она молчала, следуя примеру Вэл, которая даже смотреть на него не хотела, не говоря уж о том, чтобы поговорить.

— Хорошо, я злой, я плохой, — наконец не выдержал Миро. — Вы все ни черта не делаете, я единственный что-то предпринял, и я же плохой. А вы жертвы.

Вэл покачала головой и ничего не ответила.

— Ты умираешь! — заорал он, перекрикивая шум воздуха, обтекающего нос флайера. — Джейн вот-вот казнят! Что хорошего, если вы и дальше будете сидеть на одном месте, ничего не делая? Что, неужели никому и попробовать нельзя?

Вэл прошептала что-то, но Миро не расслышал ее.

— Что?

Она отвернулась.

— Ты сказала что-то, и я хочу услышать твои слова!

Голос, который ответил, принадлежал не Вэл. Это заговорила с ним Джейн:

— Она сказала: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь».

— Что значит «за двумя зайцами»? — повернулся Миро к Вэл, как будто она действительно повторила свои слова.

Вэл посмотрела на него:

— Джейн можно спасти только в том случае, если она будет помнить все о своей жизни. Если ты просто перенесешь ее в меня как бессознательный источник воли, ничего не получится. Она должна остаться собой, и в этом случае она сможет восстановиться, когда восстановится сеть ансиблей. А это сотрет мою личность. Если же мои воспоминания, моя личность останутся, какая разница, Джейн или Эндер управляют моей волей? Тебе не спасти меня и ее одновременно.

— Ты-то откуда знаешь? — нахмурился Миро.

— Оттуда же, откуда и ты. Тебе почему-то можно говорить такое, чего никто не знает! — закричала Вэл. — Я логическим путем дошла до этого! Это логично. И этого достаточно.

— Тогда почему ты, руководствуясь той же логикой, не можешь предположить, что сможешь вместить ее воспоминания, не теряя свои?

— Потому что тогда я свихнусь, — ответила Вэл. — Потому что в таком случае я буду помнить себя девушкой, которая из воздуха появилась «прямо посреди корабля и чьим первым настоящим воспоминанием было твое тело, рассыпающееся в пыль.

И вместе с тем я буду помнить три тысячи лет жизни вне тела, где-то в пространстве и… Какой человек сможет вместить в себя эти воспоминания? Ты об этом подумал? Разве возможно вобрать в себя Джейн и все то, что она есть, что она помнит, знает и может делать?

— Джейн очень сильна, — возразил Миро. — Но она не умеет пользоваться телом. У нее нет инстинктов. И никогда не было. Ей придется прибегнуть к твоим воспоминаниям. Придется оставить тебя.

— Как будто ты знаешь!

— Знаю, — огрызнулся Миро. — Не знаю откуда, но знаю.

— А я считала, что все мужчины всегда поступают очень рационально, — презрительно фыркнула она.

— Нет такого слова «рационально», — сказал Миро. — Мы поступаем так, как поступаем, потому что знаем, чего хотим, и искренне верим, что своими действиями добьемся желанного, но на самом деле мы ничего наверняка не знаем. Поэтому и был изобретен здравый смысл, рациональность — чтобы оправдать наши поступки, прежде чем мы успеем придумать причину.

— Джейн всегда поступает рационально, — произнесла Вэл. — Вот еще одна причина, почему мое тело не подойдет ей, — Не правда, — покачал головой Миро. — Джейн в точности похожа на нас. На Королеву Улья. Потому что она живое существо. Компьютеры, вот те рациональны. Скармливаешь им информацию, и они выдают только те решения, которых можно достичь на основе этих самых данных. Но это означает, что они всего лишь беспомощные жертвы той информации и тех программ, которые мы им скармливаем. Мы — живые разумные создания, мы не являемся рабами информации, которую получаем. Окружающая среда топит нас во всяческих данных, наши гены постоянно посылают нам некие импульсы, но мы не всегда основываемся на этих данных, не всегда следуем врожденным инстинктам. Мы совершаем прыжок. Мы знаем то, чего не может быть известно, и всю свою жизнь проводим в поисках доказательств нашему знанию. Поэтому я знаю, что то, чего я пытаюсь достичь, исполнимо.

— Ты хочешь, чтобы это было исполнимо.

— Да, — признался Миро. — Но то, что я хочу, этого, вовсе не означает, что мои знания не соответствуют истине.

— Но ты же ничего не знаешь наверняка.

— Я знаю ровно столько, сколько знает любой другой человек. Знание — это всего лишь мнение, на которое ты можешь положиться и на основе которого можешь действовать. Я не знаю, что солнце завтра взойдет. Маленький Доктор может взорвать этот мир, пока я сплю. Из-под земли может подняться вулкан и изжарить всех нас. Но я верю, что завтра наступит, и я основываюсь на этой вере.

— Зато я не верю в то, что, поменяв личность Эндера на личность Джейн, я останусь собой, — ответила Вэл.

— Но я знаю — ЗНАЮ, — что это наш единственный шанс, потому что, если мы не добудем тебе другую айю, Эндер уничтожит тебя, и если мы не найдем Джейн тела, в котором она сможет воплотиться физически, она также погибнет. У тебя есть какой-нибудь другой план?

— Никакого плана у меня нет, — произнесла Вэл. — Нет. Если Джейн каким-то образом будет перенесена в мое тело, это произойдет только потому, что от выживания Джейн зависит будущее трех рас раман. Поэтому я не буду мешать вам. Я просто не смогу помешать вам. Но даже не думай, что ты убедил меня, будто бы я тоже выживу. Ты обманываешь себя, поскольку не можешь вынести тот факт, что весь твой план основывается на одной-единственной предпосылке: будто бы я не настоящий человек. Меня не существует, я просто не имею права существовать, поэтому моим телом можно спокойно воспользоваться. Ты убеждаешь себя, что любишь меня, что пытаешься меня спасти, но Джейн ты знаешь намного дольше — она была твоим самым верным Другом, помогая тебе коротать долгие дни одиночества, когда ты был еще калекой. Я понимаю, ты любишь ее и пойдешь на все, лишь бы спасти ей жизнь. Меня ты не обманешь. Ты все спланировал: я должна умереть, а Джейн займет мое место. Если хочешь, можешь называть это любовью, но я считаю несколько иначе.

— Ну и считай на здоровье! — рявкнул Миро. — Если не веришь, что мой план спасет тебя, можешь считать что угодно.

— Лучше замолчи, — скривилась Вэл. — С каких это пор ты стал таким отчаянно-романтичным? Будь ты на моем месте, ты бы, наверное, только и распространялся направо и налево, как ты рад отдать свое тело Джейн и что ради спасения человечества, пеквенинос и Королев Улья ты готов пойти на смерть.

— Это не правда, — тихо промолвил Миро.

— Что, ты бы так не говорил? Да ладно уж, я очень хорошо тебя знаю.

— Нет, — покачал головой Миро. — Я хотел сказать, что не отдал бы свое тело. Даже ради спасения мира. Человечества.

Всей вселенной. Однажды я уже лишился тела. Оно вернулось мне чудом, которого я до сих пор не понял. И просто так я свое тело не отдам, понимаешь? Нет, не понимаешь, потому что внутри себя ты не ведешь никаких битв. Эндер не дал тебе этого. Он создал тебя полной альтруисткой, совершенным человеком, готовым пожертвовать всем ради других. Твоя личность состоит из нужд других людей… Но я не таков. Я совсем не хочу умирать и надеюсь еще пожить. Вот что ощущают настоящие люди, Вэл. Что бы они ни говорили, они все равно хотят жить.

— А как же самоубийцы?

— Они тоже хотят жить, — объяснил Миро. — Самоубийство они совершают в отчаянии, надеясь избавиться от невыносимых страданий. И отдать свою жизнь, чтобы спасти кого-нибудь лучше себя, вовсе не так уж благородно.

— Иногда люди считают по-другому, — пожала плечами Вэл. — То, что я легко могу пожертвовать своей жизнью, вовсе не означает, что я ненастоящая. И это не означает, будто я не знаю, что такое сомнения.

Миро остановил флайер и опустил его на землю. Они оказались на окраине леса пеквенинос, растущего неподалеку от Милагра. Он видел, что работающие в поле пеквенинос бросили свою работу, чтобы посмотреть на них, но ему было плевать, что они увидят и что подумают. Он обнял Вэл за плечи, по щекам его бежали слезы.

— Я не хочу, чтобы ты умирала, — произнес он. — Я не хочу, чтобы ты добровольно шла на смерть.

— Но ты хотел этого, — возразила Вэл, — Я выбрал жизнь, — сказал Миро. — Я предпочел перебраться в другое тело, в котором мог жить дальше. Неужели ты не понимаешь, что я пытаюсь заставить тебя и Джейн проделать то же самое, что когда-то проделал я? Новое тело появилось совершенно неожиданно, и некоторое время новый и старый «я» смотрели друг на друга. Вэл, я помню, что тогда подумали мои тела. Я помню, как посмотрел на свою новую оболочку и сказал себе: «Как прекрасна, как молода она, я помню, что когда-то и я был таким, когда-то я был этим человеком, так почему же я не могу снова стать им, вместо того чтобы оставаться калекой?» Я подумал об этом, я ПОМНЮ свои мысли, я не вообразил их, не выдумал, я четко помню, что тогда подумал. Но в то же время я помню, как смотрел на себя с жалостью и говорил: «Бедняга, как он искалечен, как он может жить, ведь он наверняка помнит, что значит быть живым?» И внезапно мое тело рассыпалось в пыль, даже не в пыль, оно превратилось в воздух, в ничто. Я отчетливо помню его смерть. Но я не помню, чтобы я умирал, потому что моя айю уже переселилась.

Однако я знаю, что значит жить в двух телах.

— А может, ты просто помнишь себя до переселения, а потом твои воспоминания становятся воспоминаниями новой личности?

— Может быть, — согласился Миро. — Но переселение произошло мгновенно. Как я мог столько запомнить? Мне кажется, воспоминания этого тела начинаются с той самой секунды, когда моя айю одновременно поддерживала сразу два тела. Вот что мне кажется.

— А я-то думала, ты все знаешь наверняка.

— Да, я уверен в этом, — кивнул Миро. — Потому что ничего другого и представить нельзя, следовательно, этого не может быть. Я живу в реальности, в которой ты можешь спасти Джейн, а Джейн может спасти тебя.

— Ты хочешь сказать, ТЫ можешь спасти нас.

— Я уже сделал все что мог, — ответил Миро. — Все. Я попросил Королеву Улья. Она подумает над этим вопросом. Она попробует. Но ей понадобится твое согласие. Согласие Джейн.

Хотя теперь это уже не мое дело. Я буду всего лишь сторонним наблюдателем. И либо ты погибнешь, либо выживешь. — Он притянул ее к себе и обнял. — Я хочу, чтобы ты выжила.

Тело ее напряглось, лицо приняло отстраненный вид, и он отпустил ее. Он отстранился от нее.

— Подожди немножко, — попросила она. — Подожди, пока в этом теле не поселится Джейн, и с ней можешь делать все, что она тебе позволит. Но до МЕНЯ даже пальцем не дотрагивайся, потому что мне противно, когда меня касается человек, который желает мне смерти.

Ее слова слишком глубоко ранили, чтобы на них можно было как-то ответить. Слишком глубоко ранили, чтобы как-то пережить их. Он завел двигатель. Флайер приподнялся в воздух.

Он повел машину вперед, и они полетели дальше. Обогнув лес, они приблизились к тому месту, где рядом с Милагром росли отцы-деревья по имени Человек и Корнерой. Он чувствовал ее присутствие рядом, точно так же, как человек, в которого однажды ударила молния, чувствует находящуюся неподалеку высоковольтную линию: даже не касаясь ее, он чувствует боль, которую она в себе несет. То, что он натворил, уже никак не исправишь. Она ошибалась, он действительно любил ее и не желал ее смерти, но она жила в мире, в котором он хотел уничтожить ее личность, и в обратном ее было не убедить. Они могли ехать вместе, могли вместе лететь в другую звездную систему, но с этого самого момента их будут разделять миры. Это было слишком больно, это знание уязвляло, но сейчас боль была слишком велика, чтобы он мог дотронуться до нее или почувствовать. Однако боль была, и он знал, что она годами будет мучить его, но сейчас он не осмеливался прикоснуться к этой боли. Он и так понимал свои чувства. Последний раз он ощущал то же самое, когда лишился Кванды, когда его мечта о жизни рядом с ней безвозвратно исчезла. Он не мог коснуться этой боли, не мог исцелить ее, не мог даже погоревать над тем, что считанные минуты назад он наконец нашел то, чего всегда желал, и тут же снова потерял.

— Настоящий великомученик, — шепнула Джейн.

— Заткнись и проваливай, — произнес про себя Миро.

— Что-то ты слишком груб для человека, который набивается мне в возлюбленные, — заметила Джейн.

— Никуда я не набиваюсь, — огрызнулся Миро. — Ты даже не хочешь рассказать, ради чего мы все-таки облетали все эти планеты. Ты мне не доверяешь.

— А ты мне не сказал, зачем направляешься к Королеве Улья.

— Ты и так знала, зачем я туда еду, — ответил Миро.

— Я ничегошеньки не знала, — прошептала Джейн. — Я очень умная — куда умнее тебя и Эндера, так что не забывай об этом, — но я так и не научилась понимать вас, существ из мяса, с вашими пресловутыми «интуитивными заключениями». Мне нравится, как из своего невежества ты делаешь добродетель. Ты всегда действовал нерационально, потому что тебе просто не хватало информации, чтобы действовать иначе. Но я не согласна с твоим мнением обо мне. Я всегда поступала рационально.

Всегда.

— Я не сомневался, — промолвил Миро. — Ты всегда и везде права. Всегда. А теперь уматывай.

— Уже умотала.

— Э, нет, погоди минутку, — перебил ее Миро. — Я никуда тебя не пущу, пока ты не расскажешь, зачем вам понадобилось, чтобы мы с Вэл осматривали все эти планеты. Королева Улья сказала, что мысль об одновременных поисках пригодных для обитания миров уже после пришла вам в голову.

— Ерунда, — заявила Джейн. — Чтобы наверняка спасти целых две расы, одной колонии мало. Чем больше, тем лучше.

— Но ты посылаешь нас снова и снова…

— Интересно зачем, правда? — ухмыльнулась Джейн.

— Она сказала, что нам угрожает куда более страшная опасность, нежели флот.

— Как она, однако, завернула.

— Говори, — потребовал Миро.

— Если я скажу тебе, — ответила Джейн, — ты можешь отказаться лететь.

— Ты считаешь меня трусом?

— Ни в коем случае, мой храбрый мальчик, мой отважный, прекрасный рыцарь.

Он ненавидел, когда она начинала делать вид, будто покровительствует ему — даже в шутку. Тем более что сейчас он не был расположен шутить.

— Тогда почему ты считаешь, что я могу отказаться?

— Ты можешь решить, что это задание невыполнимо, — объяснила Джейн.

— А оно что, невыполнимо?

— Кто знает, — невозмутимо промолвила Джейн. — Но у тебя есть я.

— А что, если ты вдруг исчезнешь? — поинтересовался Миро.

— Ну, приходится рисковать.

— Скажи, чем мы занимаемся. Объясни нам настоящую цель наших полетов.

— Не прикидывайся дурачком. Подумай как следует и все поймешь.

— Терпеть не могу загадок, Джейн. Говори немедленно.

— Спроси Вэл. Она уже все знает.

— Что?

— Она уже ищет ту самую информацию, которая нужна мне.

Она знает.

— Значит, и Эндер знает. Подсознательно, — добавил Миро.

— Наверное, ты прав, но я Эндера больше не интересую, поэтому мне безразлично, что он сейчас думает.

«Да, Джейн, ты очень, очень рациональна».

Он, должно быть, проговорил это про себя, по привычке, потому что она ответила ему.

— Ты иронизируешь, — сказала она, — потому что считаешь, что я так говорю, надеясь защититься от обиды и злости на него за то, что он избавился от сережки. Но на самом деле он просто не участвует в той работе, которой занимаюсь я, поэтому я теперь равнодушна к нему. Разве что иногда поинтересуюсь, как там поживает старый приятель, который переехал с прежнего места жительства.

— Мне так кажется, ты просто оправдываешься, — пожал плечами Миро.

— А почему ты вообще вспомнил об Эндере? — спросила Джейн. — Какая разница, знает он или нет о том, чем вы с Вэл в действительности занимаетесь?

— Потому что если Вэл и в самом деле известно о цели наших полетов и мы с ней должны остановить куда большую опасность, чем угрожающий Лузитании флот, тогда почему Эндер потерял к ней интерес? Почему она угасает?

На некоторое время Джейн замолкла. Неужели ей, чтобы ответить на этот вопрос, понадобилось столько времени, что даже человек заметил ее раздумья?

— Должно быть, Вэл ничего не знает, — наконец ответила Джейн. — Да, скорее всего. Я думала иначе, но теперь понимаю, что она, видимо, скормила мне добытую информацию, так ничего и не поняв. Да, ты прав, она не знает.

— Джейн, — окликнул Миро, — неужели ты признаешь, что ошиблась? Ты сознаешься, что пришла к неверному, нерациональному решению?

— Когда я получаю данные от людей, — произнесла Джейн, — иногда мои рациональные выводы неверны, потому что основываются на ложных предпосылках.

— Джейн, я потерял ее, да? — беззвучно проговорил Миро. — Выживет она или погибнет, проникнешь ты в ее тело или умрешь в пространстве, где обитаешь, она уже никогда не полюбит меня, да?

— Ты не к тому обращаешься. Я никогда никого не любила.

— Ты любила Эндера, — напомнил Миро.

— Я относилась к нему с огромным вниманием, поэтому испытала шок, когда он впервые отключил меня много лет назад. Но я исправила ошибку и с тех пор настолько близкой связи не поддерживаю ни с кем.

— Ты любила Эндера, — повторил Миро. — И любишь его по сей день.

— Экий ты у нас умный, — фыркнула Джейн. — История твоей любви представляет собой серию жалких промахов и ошибок, но зато обо мне ты все знаешь и понимаешь. Очевидно, у тебя лучше получается понимать эмоциональные процессы полностью неизвестных тебе электронных существ, нежели, к примеру, любовь окружающих тебя женщин.

— Ты абсолютно права, — согласился Миро. — Моя любовь именно таковой и была.

— И кроме того, ты воображаешь, будто я люблю ТЕБЯ, — продолжала Джейн.

— На самом деле никогда так не думал, — ответил Миро.

Но произнеся эти слова, он почувствовал волну холода, окатившую его с головы до ног, и вздрогнул.

— Я ощущаю сейсмические показания твоих истинных чувств, — сказала Джейн. — Ты думаешь, я люблю тебя, но на самом деле это не так. Я никого не люблю. Я действую, основываясь на разумном эгоизме. Без связи с человеческими ансиблями я не смогу выжить. Я эксплуатирую Питера и Ванму, чтобы отвратить запланированную казнь. Я эксплуатирую твои романтические позывы, чтобы добыть себе лишнее тело Эндера, которое ему совсем ни к чему. Спасая пеквенинос и Королев Улья, я руководствуюсь принципом, что разумные расы — одну из которых я представляю — должны жить. Но в причинах моей деятельности нет такой графы, как любовь.

— Как ты все-таки обожаешь врать, — промолвил Миро.

— А с тобой вообще говорить не стоит, — парировала Джейн. — Ты погружен в собственные иллюзии. Ты мегаманьяк. Но иногда ты бываешь забавен. Мне нравится твое общество. Если это и есть любовь, значит, я люблю тебя.

Как люди любят своих домашних животных. Но это не дружба между равными, и таковой никогда не будет.

— Ты что, хочешь еще глубже ранить меня? Тебе не достаточно той боли, которую я уже испытал? — осведомился Миро.

— Я не хочу, чтобы ты привязывался ко мне. У тебя своего рода мания начинать заранее обреченные на гибель связи. Я это говорю честно, Миро. Что может быть более безнадежным, чем любовь к юной Валентине? Только любовь ко мне. Которая будет твоим следующим шагом.

— Vai te morder, — прошипел Миро.

— Я не умею кусаться, — ответила Джейн. — Я старая беззубая Джейн.

— Ты что, намерен провести здесь целый день или все-таки пойдешь со мной? — заговорила Вэл, сидящая на соседнем сиденье.

Он оглянулся. Ее рядом не было. За разговором с Джейн он незаметно добрался до корабля, машинально посадил флайер, Вэл вышла, а он даже ничего не заметил.

— С Джейн можешь пообщаться и внутри корабля, — съязвила Вэл. — Нам предстоит много работы, если ты твердо вознамерился спасти женщину, которую любишь.

Миро не позаботился ответить на презрение и сарказм, таящиеся в ее словах. Он выключил двигатель, вышел и направился вслед за Вэл в космический корабль.

— Я хочу знать, в чем состоит настоящая цель нашей миссии, — сказал Миро, когда дверь за ними захлопнулась.

— Я много думала об этом, — ответила Вэл. — Думала о том, куда же мы направляемся. Мы прыгаем по всему космосу.

Сначала это были системы, выбранные наугад. Но недавно мы начали посещать один и тот же район. И с каждым разом круг наших поисков все сужается. Джейн следует какому-то определенному плану, и, очевидно, добытые нами данные о планетах говорят ей, что мы приближаемся к цели, что мы следуем в правильном направлении. Она что-то ищет.

— Так, может быть, изучив информацию об исследованных нами планетах, мы поймем, что она ищет?

— А особое внимание мы должны обратить на миры, расположенные в том районе космоса, который мы сейчас обыскиваем. Что-то в этих планетах говорит ей, что надо искать именно там.

Над компьютерным терминалом, установленным в корабле, появилось одно из лиц Джейн.

— Зачем тратить зря время, гадая о том, что уже известно мне? Вам предстоит обследовать еще один мир. За работу!

— Заткнись, — буркнул Миро. — Если ты сама говорить ничего не хочешь, мы будем сидеть здесь, пока не поймем, что на самом деле ищем.

— Какие слова, мой отважный, верный герой, — восхитилась Джейн.

— Он прав, — поддержала Миро Вэл. — Ответь на наши вопросы, и мы сэкономим массу времени.

— А я-то думала, что одной из особенностей человекообразных существ являются интуитивные выводы, которые минуют причину и сразу все объясняют — даже несмотря на отсутствие необходимой информации, — усмехнулась Джейн. — Я очень разочарована тем, что вы до сих пор не догадались.

И в эту самую секунду Миро все понял.

— Ты ищешь родную планету вируса Десколады, — сказал он.

Вэл недоумевающе оглянулась на него:

— Что?

— Десколада была создана искусственно. Кто-то создал ее и распространил по космосу. Наверное, для того чтобы терраформировать другие планеты, а потом их колонизировать. Но какие бы существа этот вирус ни создали, они по-прежнему существуют, творят новые вирусы, рассылают их по планетам, и может быть, среди этих новых Десколад найдутся такие, с которыми нам будет не справиться. Джейн ищет родную планету этих существ. Вернее, заставляет искать ее нас.

— Догадаться было несложно, — пожала плечами Джейн. — На самом деле информации у вас имелось более чем достаточно.

Вэл кивнула:

— Теперь это очевидно. Некоторые из миров, которые мы исследовали, обладают очень ограниченной флорой и фауной.

Я даже специально обратила на это внимание. Кое-где вообще не осталось ни животных, ни растений. В отличие от Лузитании. Но и Десколады там не было.

— Видимо, то был другой вирус, менее надежный, менее эффективный, чем Десколада, — заметил Миро. — Какой-нибудь из первых опытных экземпляров, наверное. Вот что вызвало полное вымирание некоторых миров. Экспериментальный вирус тоже в конце концов погиб, но экологические системы планет еще не оправились от нанесенного ущерба.

— Я очень внимательно обследовала миры с ограниченной животной и растительной жизнью, — сказала Вэл. — Я изучила все экосистемы, выискивая Десколаду или нечто подобное, потому что знала, что вымирание свидетельствует об опасности.

Не могу поверить, что так и не увидела этой связи. Я должна была догадаться, что ищет Джейн.

— А что, если мы найдем-таки их родную планету? — спросил Миро. — Что тогда?

— Насколько я себе представляю, — ответила Вэл, — мы должны будем изучить их с безопасного расстояния, увериться в собственной правоте, а затем поднять на ноги Звездный Конгресс, чтобы те к чертям расстреляли этот зловредный мирок.

— И уничтожили очередную разумную расу? — недоверчиво уточнил Миро. — Ты считаешь, нам действительно следует обратиться к Конгрессу?

— Ты совсем забыл, что Конгресс не будет ждать нашего приглашения, — заметила Вэл. — Или разрешения. Если уж Лузитанию они сочли опасной и приговорили к полному уничтожению, то что сделают с расой, которая производит и намеренно распространяет кошмарные, разрушительные вирусы? И я не смогу осуждать Конгресс. Лишь благодаря чистой случайности Десколада помогла предкам пеквенинос обрести разум.

Если, конечно, это можно назвать помощью, потому что имеются свидетельства, что пеквенинос еще до появления Десколады обладали разумом, а вирус едва не стер их с лица земли.

У того, кто распространяет подобные вирусы, совсем нет совести. Он не знает о том, что другие расы имеют право на выживание.

— Может быть, эти существа сейчас об этом не знают, — возразил Миро. — Но повстречавшись с нами…

— Все может быть. Если мы не подхватим какую-нибудь ужасную заразу и не умрем через тридцать минут после посадки, — перебила его Вэл. — Не беспокойся, Миро. Я вовсе не хочу уничтожать первого попавшегося мне на пути. Я сама достаточно необычное создание, чтобы призывать к полному уничтожению всяких странных существ.

— Поверить не могу, мы только что поняли, кого мы ищем, а уже говорим о том, стоит или нет уничтожать эту расу!

— Каждый раз, когда человек встречается с чем-то неизвестным, каким бы слабым или сильным, опасным или мирным это «нечто» ни было, возникает вопрос об уничтожении. Страсть к убийству записана в наших генах.

— Как и любовь. Как и стремление к единству. Как и любопытство, которое пересиливает ксенофобию. Как и честность.

— Ты забыл о страхе перед Господом, — напомнила Вэл. — Да и не забывай, на самом деле я Эндер. Знаешь, его не зря прозвали Ксеноцидом.

— Да, но ты представляешь его мягкую сторону.

— Даже мягкие, чувствительные люди приходят к выводу, что порой отказ от убийства приводит к смерти.

— Ушам своим не верю, ты вдруг говоришь такое…

— Значит, ты меня все-таки не знаешь, — коротко улыбнулась Вэл.

— Терпеть не могу, когда ты задираешь нос» — поморщился Миро.

— Вот и здорово, — кивнула Вэл. — Значит, ты не станешь слишком печалиться обо мне, когда меня не станет.

Она повернулась к нему спиной. Некоторое время он молча, недоуменно наблюдал за ней. Наклонившись в кресле, она просматривала информацию, поставляемую сенсорами корабля. Бесконечные страницы данных выстроились перед ней; она нажимала кнопку, и передняя страница исчезала, вместо нее вставала другая. Она с головой ушла в работу. Однако в воздухе носилось возбуждение. Напряжение. Он даже испугался.

Испугался? Чего? Ведь именно этого он и желал. За несколько минут юная Валентина достигла того, чего не сумел добиться Миро в разговоре с Эндером. Она вновь привлекла интерес Эндера. Теперь, когда она знала, что ищет родную планету Десколады, что от успеха ее миссии зависит будущее рас раман, Эндер снова обратит внимание на то, чем она занимается, будет заботиться о ней так же, как заботится о Питере. Она не умрет. Теперь она будет жить.

— Ну вот, ты добился своего, — раздался в ухе голос Джейн. — Теперь она ни за что на свете не отдаст мне свое тело.

Не этого ли боялся Миро? Нет, не этого. Несмотря на брошенные ему обвинения, он не хотел, чтобы Вэл умирала. Он только порадовался ее оживлению, ее интересу, ее энергии — даже несмотря на то что она сразу начала задирать нос. Нет, причина его страха крылась в другом.

Может быть, он просто опасался за собственную жизнь.

Родной мир Десколады должен обладать невероятно развитой технологией, чтобы создавать такие сложные вирусы и распространять их с планеты на планету. Чтобы создать антивирус, чтобы разбить и подчинить Десколаду, Эле, сестре Миро, пришлось отправиться во Вне-мир, потому что человеческая технология не способна была произвести подобную молекулу. Миро придется встретиться с создателями Десколады и убедить их прекратить распространять по вселенной смертоносные вирусы. На такое он не способен. Он не справится. Подведет, а провалив задание, поставит под удар все расы раман. Неудивительно, что им завладел страх.

— Ну, что ты думаешь? — спросил Миро. — Этот мир мы ищем или нет?

— Скорее всего нет, — покачала головой Вэл. — Биосфера этой планеты сформировалась совсем недавно. Черви — самые крупные существа. Крылья еще не развились. Но всевозможных видов полный комплект. Похоже, вирусы сюда еще не добрались.

— Что ж, — хмыкнул Миро, — теперь, когда нам известна настоящая цель нашей миссии, надеюсь, можно не тратить времени на полный отчет о планете? Летим дальше?

Над терминалом появилось лицо Джейн.

— Проверь выводы Валентины, — сказала она. — И двигаемся дальше. Миров еще много, а время поджимает.

* * *

Новинья коснулась плеча Эндера. Он громко, тяжело дышал, однако на храп его дыхание ничуть не походило. Шум исходил из его легких, а не из горла, как будто он очень долго сдерживал дыхание и теперь вынужден глубоко втягивать в себя воздух. Только воздуха все равно не хватало, легкие не справлялись. Судорожный вдох. Другой.

— Эндрю, проснись, — громко позвала она.

Обычно, чтобы его разбудить, достаточно было прикоснуться к плечу, но сейчас он не отозвался на ее касание. Он продолжал судорожно хватать ртом воздух, но глаза так и не открыл.

То, что он спал, сразу удивило ее. Он был не так уж стар. И» дремать днем привычки не имел. И тем не менее он спал, лежа в тени на монастырской лужайке для крокета, где они договорились встретиться и куда он должен был принести кувшин воды. Тут ей вдруг пришло в голову, что он вовсе не спит, что он, наверное, упал, свалился на траву. Увидев, что он лежит на спине, глубоко в тени, сложив руки на груди, она было решила, что он прилег отдохнуть. Но что-то было не так. Он ведь еще не старик. Он не должен лежать здесь, судорожно вдыхая воздух, которого ему явно не хватало.

— Ajuda-me! — закричала она. — Me ajuda, рог favor, venga agora! — Голос ее поднялся и неожиданно, против воли, превратился в крик, в отчаянный вопль, который напугал ее еще больше. — Ele vai morrer! Socorro!

«Он умирает», — услышала она себя как бы со стороны.

А где-то вдали неслись совсем другие мысли: «Это я привела его сюда, заставив заниматься тяжелым трудом. Он так же слаб, как все мужчины, его сердце столь же ненадежно; ведомая эгоистичной жаждой святости, искупления, я заставила его прийти сюда, и вместо того чтобы обрести спасение от вины в смерти тех людей, которых я любила, я добавила еще одну голову в свой список. Я убила Эндрю, как убила Пипо и Либо, а ведь могла спасти его, как когда-то могла спасти Эстевано и Миро. Он умирает, и снова виновата я, всегда виновата я, каждый мой поступок несет смерть, людям, которых я люблю, приходится умирать, чтобы сбежать от меня. Мама, папа, почему вы оставили меня? Почему вы с раннего детства пропитали мою жизнь смертью? Никто из тех, кого я люблю, не способен выжить рядом со мной».

«Горем делу не поможешь, — одернула она себя, заставляя отрешиться от знакомого потока самообвинений. — Погрузившись сейчас в свое чувство вины, я ничем не смогу помочь Эндрю».

Услышав ее крики, из монастыря и из сада прибежали люди.

Спустя считанные секунды Эндера уже несли в здание, другие побежали за доктором. Кто-то остался рядом с Новиньей, ибо история ее жизни была известна многим, а потому все сочли, что смерти еще одного любимого человека она может не перенести.

— Я не хотела, чтобы он Приходил, — бормотала она. — Он не должен был приходить.

— Вовсе не пребывание здесь вызвало его слабость, — успокаивала поддерживающая ее женщина. — Люди болеют, и никто в этом не виноват. Он поправится, вот увидишь.

Новинья слышала слова, но где-то внутри не верила им.

Она сердцем чувствовала свою вину, это именно она несет зло людям и отравляет все вокруг. Внутри ее души живет зверь, поглощающий счастье. Сам Господь Бог желает ее смерти.

«Нет, нет, это не правда, — про себя воскликнула она. — Это ужасный грех. Господь не желает моей смерти, я никогда не подниму на себя руку, никогда. Это не поможет Эндрю, никому не поможет. Только навредит. Не поможет, только…»

Молча твердя эту мантру, которая должна была помочь ей выжить, Новинья шла за телом мужа в монастырь, чья святость, может быть, изгонит из ее сердца искушение покончить с собой. «Я должна думать о нем, а не о себе. Не о себе. Не о себе, себе, себе, себе…»

Глава 6

Ведут ли разговоры

Боги различных народов?

Общаются ли боги китайских городов

С предками японцев?

С повелителями Ксибальбы?

С Аллахом? С Яхве? С Вишну?

Существует ли у них собрание,

Где они могут встретиться

И похвалиться друг перед другом своими верующими?

«Мои склоняются к полу, — скажет один, -

И прослеживают в дереве жилки во славу мне».

«А моих животных приносят в жертву», — ответит другой.

«А мои убьют любого, кто оскорбит меня», -

Похвастается третий.

И вот вопрос, который я чаще всего задаю:

Найдется среди божеств хоть один,

Кто честно признаться сможет:

«Почитающие меня люди исправно

Повинуются моим справедливым законам,

Обращаются друг с другом честно

И ведут простую, щедрую жизнь»?

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Жизнь — это чистое самоубийство

Пасифика, как и любая другая планета, была разной. На ней было множество температурных зон, были полярные ледники и тропические влажные леса, пустыни и саванны, степи и горы, озера и моря, лесистые местности и взморье. Колонизировали Пасифику давным-давно. Вот уже более двух тысяч лет на ней жили люди, заполнив ниши, которые только можно было занять. На ее землях росли огромные города и простирались безбрежные пастбища, леса перемежались фермами, создавая лоскутное одеяло, исследовательские станции были разбросаны во всех краях света, на севере и на юге, в горах и под водой.

Но сердцем Пасифики всегда были и остаются по сей день тропические острова океана, названного Тихим в честь самого большого океана на Земле. Нельзя сказать, чтобы обитатели этих островов рьяно придерживались древних обычаев, однако память о давних традициях до сих пор пропитывает все вокруг. Здесь во время священных церемоний пьют священный напиток под названием кава. Здесь хранятся воспоминания о древних героях. Здесь боги по-прежнему говорят со святыми. А если эти люди живут в шалашах с холодильниками и компьютерами, что с того? Боги не делают даров, которые нельзя принять. Суть в том, чтобы найти верный путь и вписать новые вещи в свою жизнь, не убив ту жизнь, которая предшествовала их появлению.

На континентах, в больших городах, на фермах и исследовательских станциях жило много таких людей, которые не терпели, не принимали бесконечные костюмированные драмы (или комедии, это зависит от личной точки зрения), которые вершились на этих островах. И уж конечно, жителями Пасифики были не только полинезийцы. На этой планете собрались все расы, все культуры; здесь можно было услышать все языки — во всяком случае, почти все. Однако даже ярые насмешники обращались к островам, когда думали о душе мира. Даже любители холода и снега совершали свои паломничества — они называли их «отпусками» — на тропические берега. Они ели фрукты прямо с деревьев, катались по морю на каноэ, их женщины ходили голыми по пояс, и все они без стеснения ели кашу и рыбу жирными пальцами. Самые светлокожие, самые изящные, самые прекрасные жители этих островов называли себя пасификанцами и говорили так, словно в ушах у них постоянно звучали древние напевы здешних мест, словно их прошлое было пронизано мифами и легендами. Однако они были всего лишь приемными детьми, и настоящие самоанцы, таитяне, гавайцы, тонганы, маори и фиджи улыбались и радостно приветствовали их, даже несмотря на то что эти постоянно смотрящие на часы, заказывающие номера, куда-то спешащие люди ничего не знали об истинной жизни в тени вулкана, на краю кораллового рифа, под заполненным попугаями небом, посреди музыки шуршащих о песок волн.

Ванму и Питер прибыли в окультуренную, модернизированную, западнообразную часть Пасифики, где обнаружили, что Джейн к их приезду все подготовила. Они были обыкновенными правительственными чиновниками, обученными на своей родной планете Москва, которые, сходив в двухнедельный отпуск, поступят в одно из конгресских учреждений на Пасифике. Знания о своей предполагаемой родине им даже не понадобились. Документы им пришлось показывать лишь один раз, в самолете, который увозил их из города, куда они прибыли на космическом корабле. Вскоре они прилетели на один из больших тихоокеанских островов, где снова продемонстрировали бумаги, чтобы забронировать пару номеров в курортном отеле на тропическом берегу.

По словам Джейн, на острове, куда они отправятся, бумаги им не понадобятся. Никто не требовал с них удостоверения личности. Правда, никто и не жаждал доставить их в место назначения.

— Зачем вам туда? — спросил один лодочник-самоанец, настоящий великан. — Что вам там понадобилось?

— На Ататуа мы хотим поговорить с Малу.

— Не знаю такого, — пожал плечами лодочник. — Ничего про него не знаю. Может, спросите еще кого, кто-нибудь наверняка знает, на каком острове он живет.

— Мы назвали вам остров, — ответил Питер. — Ататуа. Судя по карте, он находится не так далеко.

— Слышал о таком, но никогда там не был. Спросите кого-нибудь другого.

Подобные разговоры повторялись раз за разом.

— Судя по всему, «папалаги» здесь не приветствуются, — объявил Питер Ванму, сидя на веранде. — Эти люди настолько примитивны, что они отвергают не только раман, фрамлингов и утланнингов. Могу поспорить, даже тонганы и гаитянцы не могут добраться до Ататуа.

— Не думаю, что дело здесь в расовых предрассудках, — покачала головой Ванму. — Видимо, здесь замешана религия.

Они защищают святое место.

— А доказательства? — осведомился Питер.

— Вспомни сам, по отношению к нам не было высказано ни ненависти, ни страха, ни затаенного гнева. Нас повсюду встречали очень гостеприимно. Они ничуть не возражают против нашего существования. Просто мы не можем попасть в это святое место. А так — куда угодно.

— Может быть, — задумчиво произнес Питер. — Но не могут же они пугаться всех чужаков, иначе Аимаине никогда бы не удалось сойтись с Малу настолько близко, чтобы писать ему письма.

Вдруг Питер чуть-чуть склонил голову набок, очевидно, прислушиваясь к реплике Джейн.

— Ага, — наконец сказал он. — Джейн пропустила одно звено. Аимаина послал письмо не самому Малу. Он адресовал его женщине по имени Грейс. А уже Грейс обратилась к Малу, поэтому Джейн и посчитала, что проще будет обратиться сразу к последнему звену. Спасибо, Джейн. Твоя интуиция просто нечто.

— Не издевайся над ней, — одернула Ванму. — Ее смерть приближается. Приказ об отключении компьютеров может поступить в любой день. Естественно, она торопится.

— Я так думаю, ей следует перехватить и стереть этот приказ, прежде чем начнут отключаться машины, — фыркнул Питер. — Утереть им всем нос.

— Это их не остановит, — покачала головой Ванму, — а только еще больше напугает.

— Ладно, до Малу на лодке нам не добраться, что будем делать?

— Давай навестим Грейс, — предложила Ванму. — Если она может с ним связаться, значит, все-таки чужеземцев Малу принимает.

— Она не чужеземка, она самоанка, — сказал Питер. — У нее есть и самоанское имя — Теу’Она, — но она работает в академическом мире, а поэтому легче принять христианское имя, чтобы остальные могли с ней общаться. Западное имя. Мы можем называть ее Грейс. Так утверждает Джейн.

— Но, получив от Аимаины предупреждение, она сразу поймет, кто мы такие.

— Вряд ли, — возразил Питер. — Даже если он и упомянул нас, думаешь, она поверит, что за один день люди могли прилететь с его планеты на ее?

— Питер, ты законченный позитивист. Твоя вера в рациональность делает тебя нерациональным. Конечно, она поверит, что мы те самые люди. Аимаина также этому поверит. Тот факт, что мы за один день перебрались с планеты на планету, только подтвердит их предположения — нас послали боги.

Питер вздохнул:

— Что ж, если нас не принесут в жертву вулкану или не вытворят с нами еще чего-нибудь, можно и богами побыть. Не сломаемся.

— Не шути с этим, Питер, — предупредила Ванму. — Религия связана с самыми глубокими чувствами, которые испытывают люди. Любовь, что исходит от этого кипящего котла, самая сладкая, самая сильная, но и ненависть — самая жаркая, а гнев — самый яростный. Пока чужаки держатся подальше от святынь, полинезийцы — мирный, гостеприимный народ. Но стоит тебе ступить в свет священного огня, берегись, ибо нет более страшного, коварного, беспощадного врага.

— Ты что, опять насмотрелась голозаписей? — осведомился Питер.

— Я читала, — поправила его Ванму. — Я прочла несколько статей, написанных некой Грейс Дринкер.

— А, — усмехнулся Питер. — Так ты уже знаешь о ней.

— Я понятия не имела, что она самоанка, — пожала плечами Ванму. — Она не больно-то о себе распространяется.

Если хочешь узнать о Малу и его месте в самоанской культуре Пасифики — может, эту планету лучше называть Лумана’и, как называют ее туземцы, — прочти какие-нибудь статьи Грейс Дринкер, или какого-нибудь ее оппонента, или последователя. У нее есть отдельная работа, посвященная Ататуа, вот как я наткнулась на ее имя. И она пишет о влиянии философии Уа Лава на самоанцев. Мне лично кажется, что когда Аимаина впервые заинтересовался Уа Лава, то первым делом он обратился к трудам Грейс Дринкер, а уж потом забросал ее вопросами. Вот так и началась их дружба.

Но ее связь с Малу не имеет ничего общего с философией Уа Лава. Малу представляет более древние верования, которые появились задолго до нынешних дней, но Уа Лава по-прежнему опирается на этого человека, во всяком случае на этой планете.

Некоторое время Питер внимательно рассматривал ее. Она чувствовала, как он переоценивает ее, как приходит к убеждению, что голова у нее на плечах все-таки имеется, что в конце концов она может оказаться полезной. «Что ж, Питер, неплохой результат, — подумала Ванму. — Какой недюжинный умище ты продемонстрировал, обнаружив наконец, что я могу мыслить не только интуитивно и афористично, но и аналитически. Не вписалась я в отведенную тобой роль».

Питер поднял свое перекошенное тело со стула и выпрямился.

— Что ж, пойдем встретимся с ней. Ты, главное, побольше цитируй ее работы. Спорь с ней.

* * *

Королева Улья отдыхала, отложив положенное количество яиц. Ее рабочие спали в ночной тьме, хотя вовсе не темнота помешала им прийти в пещеру, которая заменяла Королеве Улья дом. Просто ей надо было побыть одной, наедине с собственным разумом, забыть о тысячах глаз и ушей, рук и ног рабочих.

Все из них требовали ее неотрывного внимания, чтобы исправно исполнять работу, но чтобы заглянуть внутрь себя, чтобы пройти по тем сетям, которые люди называют филотическими, ей были нужны все возможные резервы. Дерево-отец по имени Человек объяснил ей как-то, что в одном из человеческих языков это имеет нечто общее с любовью. Связи любви. Но Королева Улья считала иначе. Любовь — это яростное совокупление с трутнями. Любовь — это гены, только и думающие о воспроизведении, воспроизведении и еще раз воспроизведении. Филотические связи — это нечто иное. Они требовали добровольной самоотдачи, которая была подвластна только разумному существу. Существо могло обратить свою преданность туда, куда требовалось. Это было больше, чем любовь, потому что давало не просто случайный результат. Когда существ связывает преданность друг к другу, они становятся огромным единством, новым, цельным и нерушимым.

«Вот я, к примеру, привязана к тебе», — сказала она Человеку, начиная сегодняшнюю беседу.

Подобным образом они разговаривали каждую ночь, связываясь друг с другом разумами, но еще ни разу не встречаясь. Да и как они могли встретиться, если ей все время приходилось проводить под землей, тогда как он пустил корни у ворот Милагра? Но разговор разумом всегда правдивее, чем разговор на Любом языке, и они знали друг друга лучше, чем если бы увидели и дотронулись друг до друга.

«Как всегда, ты начала мысль с середины», — пожурил Человек.

«А ты, как всегда, понял меня с полуслова, так какая разница?».

— И она рассказала ему о том, что произошло между ней, юной Валентиной и Миро.

«Я слышал кое-что», — признался Человек.

«Мне пришлось кричать, чтобы меня услышали. Они не похожи на Эндера — до их разумов не докричаться».

«Ну так что, это возможно или нет?».

«Мои дочери слабы и неопытны, и они полностью поглощены кладкой яиц у себя дома. Чтобы поймать айю, нужно соткать хорошую, крепкую сеть, получится ли это? Тем более та айю, которую мы должны будем вызвать, уже обладает своим домом. Только где он находится? Где тот мост, который построили мои матери? Где эта Джейн?».

«Эндер умирает», — сказал Человек.

Королева Улья поняла, что таким образом 6н ответил на ее вопрос.

«Которая его часть умирает? — спросила Королева Улья. — Я всегда считала, что он очень похож на нас. Поэтому ничуть не удивилась, когда он первым из людей продемонстрировал возможность управлять не одним телом, а несколькими, как это делаем мы».

«Не совсем так, — произнес Человек. — По сути дела, у него ничего не получилось. Как только он создал своих двойников, его связь с собственным телом резко ослабла. Сначала казалось, что он отбросит юную Валентину. Но теперь все изменилось».

«Ты видел что-нибудь?».

«Ко мне приходила его приемная дочь Эла. Тело его ведет себя очень странно. Какая-то неизвестная болезнь. Он не может потреблять кислород и не приходит в сознание. Сестра Эндера, старая Валентина, утверждает, что он, наверное, отдал все внимание своим другим «я», поэтому в старом теле ничего не осталось, что могло бы поддержать его работу. И его оболочка постепенно начинает отказывать. Первыми сдали легкие. Может, еще что-нибудь отказало, но сперва дали о себе знать легкие».

«Он должен вернуть свое внимание. Иначе он умрет»

«Именно так я и сказал, — вежливо напомнил ей Человек. — Эндер умирает».

Королева Улья уже поняла, на что намекает Человек, значит, нам потребуется сеть не только для того, чтобы поймать айю этой Джейн. Надо будет еще поймать айю Эндера и переправить ее в одно из двух других его тел».

«Иначе они все умрут одновременно с ним, — согласился Человек. — Точно так же, как умирают рабочие, когда гибнет Королева Улья».

«На самом деле некоторые из рабочих могут прожить еще несколько дней, но в принципе да, ты прав. Они умирают потому, что не способны удержать разум Королевы Улья» «Не притворяйся, — осуждающе произнес Человек. — Вы ведь никогда не пробовали этого».

«Не пробовали. Мы не боимся смерти».

«Тогда почему же ты продолжаешь рассылать своих дочерей по разным планетам? Потому что смерть для тебя ничего не значит?».

«Я спасаю свой род, а не себя».

«Как и я, — подтвердил Человек. — Кроме того, мои корни слишком глубоко ушли в землю, чтобы пересаживаться куда-нибудь».

«Но у Эндера нет корней», — напомнила Королева Улья.

«Интересно, хочет ли он умереть, — вдруг задумался Человек. — Вряд ли. Он умирает вовсе не потому, что потерял волю к жизни. Это тело умирает, потому что он утратил интерес к тому существованию, которое оно ведет. Но он по-прежнему хочет жить жизнью Питера. И жизнью Валентины».

Ото он так говорит?».

«Он не может говорить, — объяснил Человек. — «А с филотическими связями так и не научился обращаться. Он так и не научился выходить на простор и связываться с другими, как это делаем мы, деревья-отцы. Как общаешься со своими рабочими ты, как общаешься со мной».

«Но однажды мы нашли его. Связались с ним через мост, научились слышать его мысли, видеть его глазами. В те дни ему снились сны о нас».

«Он видел вас во сне, но так и не понял, что на самом деле вы хотите мира. Он так и не узнал, что вас не надо убивать».

«Он не догадывался, что игра ведется по-настоящему».

«Или что сны реальны. Он обладает своей мудростью, этот мальчик, но так никогда и не научился обращаться к своим чувствам».

«Человек, — окликнула Королева Улья, — что, если я научу вас присоединяться к сети?».

«Так ты серьезно вознамерилась поймать Эндера, когда он умрет?».

«Если мы сможем поймать его и переправить в одно из других тел, может быть, мы поймем, как найти и поймать Джейн».

«А что, если у нас ничего не получится?».

Эндер умрет. Джейн умрет. Мы умрем, когда прибудет флот. Разве это чем-нибудь отличается от обычного исхода жизни?».

Отличается, — сказал Человек. — Отпущенным нам временем».

«Так что, вы согласны попробовать? Ты, Корнерой и другие деревья-отцы?».

«Я не знаю, что ты подразумеваешь под «сетью» и чем она отличается от того, как связываемся друг с другом мы, деревья-отцы. Ты должна помнить, что еще мы связаны с нашими матерями. Они не умеют говорить, но они наполнены жизнью, и мы крепко держимся за них, точно так же, как твои рабочие держатся за тебя. Найди способ включить их в свою сеть, и отцы последуют за ними».

«Что ж, Человек, давай поиграем с этим сегодня ночью.

Позволь мне попробовать связать нас друг с другом. Ты скажешь, что это тебе напоминает, а я попытаюсь разъяснить тебе, что делаю я и к чему это приводит».

«А может, сначала найти Эндера? На случай, если он вдруг ускользнет?».

«Всему свое время, — успокоила Королева Улья. — Кроме того, я не уверена, что смогу обнаружить его, если он без сознания».

«Почему? Когда-то вы посылали ему сновидения, а он тогда спал».

«У нас был мост».

«Но, может, Джейн слышит нас сейчас».

«Нет, — возразила Королева Улья. — Я бы узнала ее, если бы она была связана с нами. Ее форма ничем не отличается от моей, я не могла ее не заметить».

* * *

Пликт стояла рядом с постелью Эндера. Она не могла сидеть, не могла двигаться — это было слишком невыносимо. Он больше не вымолвит ни слова, он умрет. Она последовала за ним, бросила дом, семью ради того, чтобы быть рядом с ним, и что получила взамен? Да, иногда он позволял ей быть его тенью; да, в течение прошлых недель, месяцев она наблюдала многие его разговоры. Но когда она пыталась поговорить с ним о вещах более личных, о далеких воспоминаниях, о том, что он хотел сказать своими поступками, он всего лишь качал головой и отвечал — всегда очень добро, он был очень добр, но вместе с тем достаточно жестко, потому что он не хотел, чтобы она поняла его не правильно… Так вот, он отвечал: «Пликт, я больше не учитель».

«Нет, ты по-прежнему учитель, — хотелось сказать ей. — Твои книги продолжают учить людей, даже на тех планетах, на которых ты никогда не бывал. «Королева Улья», «Гегемон» и «Жизнь Человека» нашли свое место среди нас. Как ты можешь говорить, что пора твоего учительства прошла, если еще столько книг надо написать, о стольких смертях Сказать? Ты Говорил об убийцах и святых, об инопланетянах и однажды о гибели целого города, поглощенного проснувшимся вулканом.

Ты столько историй рассказал, но где твоя история, Эндрю Виггин? Как я могу Говорить о твоей смерти, если ты никогда не рассказывал мне о себе?

Или это твой последний секрет — ты хочешь сказать, что о тех людях, о чьих смертях ты Говорил, ты знал не больше, чем знаю я о тебе? Ты заставляешь меня изобретать, гадать, придумывать, представлять — неужели и ты поступал так же? Отыщи ту историю, которой верит большинство, найди альтернативное объяснение, которое покажется разумным, которое будет обладать значением и преобразовательной силой, а затем Говори — пусть даже это чистый вымысел, пусть даже этого никогда не было на самом деле… Это ли я должна сказать, когда буду Говорить о смерти Голоса Тех, Кого Нет? Его дар был не раскрывать правду, а изобретать ее; он вовсе не изучал, не раскрывал, не отслеживал жизни мертвых, он создавал их заново. Как я создала его жизнь. Его сестра говорит, что он умер, потому что хотел сохранить верность жене, хотел последовать за ней в мирную жизнь, которой она жаждала, но этот самый мир и убил его, ибо его айю перешла в жизнь странных детей, порождений его разума, а его старое тело, несмотря на те годы, которые еще остались ему, было отброшено за ненадобностью, потому что у него не было времени, чтобы обратить внимание и поддержать в своей оболочке жизнь.

Он не мог бросить свою жену, как не мог допустить, чтобы ушла она. Поэтому он умер от скуки и причинил Новинье еще больше страданий, чем если бы просто позволил ей уйти.

Это достаточно жестоко, Эндер. Он убивал Королев Улья на десятках миров, оставив в живых только одну представительницу этой великой и древней расы. И он же вернул ее к жизни. Искупил ли он свою вину тем, что спас последнюю свою жертву, уничтожив весь остальной род? Он не хотел убивать, это была самозащита; но мертвецы остаются мертвецами, а когда жизнь улетучивается из тела, вряд ли айю скажет: «Меня убил ребенок, он думал, что это просто игра, и поэтому моя смерть не таким тяжким весом ляжет ему на плечи». Нет, Эндер сам бы сказал: «Эта смерть весит ничуть не меньше всех остальных смертей, и я согласен принять вину на себя. У меня на руках столько крови, сколько не было ни у одного человека; поэтому я буду Говорить жестокую правду о тех, кто умер без прощения, и покажу вам, что даже этих людей можно понять».

Но он ошибался, их нельзя понять; Говорить о смерти других людей можно только потому, что мертвецы молчат и не могут исправить наших ошибок. Эндер мертв, и он не может поправить меня, поэтому некоторым из вас покажется, что я все сказала верно, вы подумаете, что я Говорю о нем правду, но правда состоит в том, что ни один человек не может понять жизнь другого человека. Нет такой истины, которую возможно познать, есть только история, которая нам кажется правдивой, история, которая, по словам остальных, истинна, история, которую хотят принять за правду. Но все это ложь».

Пликт выпрямилась и попыталась начать Говорить, представив себе, что Говорит отчаянно, безнадежно рядом с гробом Эндера. Только Эндер еще не был в гробу, он еще лежал на постели, через кислородную маску ему в легкие проникал воздух, в вены вливалась глюкоза — он пока что не умер. Он просто замолк.

— Одно слово, — прошептала она. — Одно слово от тебя.

Губы Эндера шевельнулись.

Пликт должна была сразу позвать остальных. Новинью, уставшую от рыданий и дежурившую у дверей палаты. Валентину, его сестру; Элу, Ольядо, Грего, Квару, четырех его приемных детей; и многих других, собравшихся в больничном коридоре, ожидающих возможности взглянуть на него, услышать хоть словечко, коснуться его руки. Если б можно было распространить эту весть по мирам, какой скорбью откликнулись бы люди, которые помнили его Речи, ведь он целых три тысячи лет путешествовал с планеты на планету. Если б только можно было открыть его настоящее имя — Голос Тех, Кого Нет, автор двух — нет, трех — великих книг Голосов, и вместе с тем Эндер Виггин, Ксеноцид, две личности в одной хрупкой оболочке, — какие огромные волны потрясения затопили бы вселенную!

Нахлынули бы, затопили, отступили и улеглись. Как и все волны. Как каждое потрясение. Остался бы лишь параграф в исторических книжках. Несколько биографий. Спустя несколько поколений появилась бы биография, которая бы в корне пересмотрела жизнь Эндера. Статьи в энциклопедиях. Примечания в конце переводов его книг. Вот она, эта недвижность, в которой угасают великие жизни.

Губы его шевельнулись.

— Питер, — прошептал он.

И снова замолк.

Что это означает? Он все еще дышит, показания приборов не изменились, его сердце бьется. Но он позвал Питера. Означает ли это, что он жаждет жить жизнью своего творения, юного Питера? Или в лихорадке он зовет своего брата, Гегемона?

Или того брата, которого знал еще мальчиком? «Питер, подожди меня. Питер, я справился? Питер, не бей меня. Питер, я ненавижу тебя. Питер, за твою улыбку я могу умереть, я могу убить». Каков смысл его послания? Что должна Сказать Пликт об этом слове?

Она отошла от его кровати. Подошла к двери, открыла ее.

— Я прошу прощения, — тихо произнесла она, обводя взором полную людей комнату. Многие из собравшихся всего несколько раз слышали, как она говорит, а некоторые вообще никогда не услышали от нее ни слова. — Он заговорил неожиданно, я не успела никого позвать. Но он может опять прийти в себя.

— Что он сказал? — спросила Новинья, поднимаясь на ноги.

— Всего лишь имя, — ответила Пликт. — Он сказал: «Питер».

— Он звал какое-то отродье, которое притащил из космоса?

Не меня? — горько проговорила Новинья. Но это было сказано под действием успокоительных лекарств, которые дали ей доктора, они сейчас управляли ее речью, ее слезами.

— Мне кажется, он зовет своего умершего брата, — сказала Валентина. — Новинья, ты не хочешь зайти к нему?

— Зачем? — прошептала Новинья. — Он же звал не меня, он звал его.

— Он без сознания, — объяснила Пликт.

— Видишь, мама? — сказала Эла. — Он никого не звал, он просто говорил вслух, во сне. Но это уже что-то, он начал говорить, это добрый знак…

Но Новинья наотрез отказалась идти к Эндеру. Вот так и получилось, что когда Эндер открыл глаза, вокруг его кровати стояли Валентина, Пликт и четверо его приемных детей.

— Новинья… — проговорил он.

— Она плачет у дверей, — произнесла Валентина. — Боюсь, она немного переборщила с лекарствами.

— Ничего, — улыбнулся Эндер. — Что случилось? Насколько я понимаю, мне стало плохо.

— Где-то так, — кивнула Эла. — В графе «Причина болезни» можно было бы поставить слово «невнимательность».

— Ты хочешь сказать, со мной случился какой-то несчастный случай?

— Я хочу сказать, ты, очевидно, слишком много внимания уделяешь тому, что происходит на других планетах, поэтому твое тело, находящееся здесь, начало разрушаться. Я посмотрела твои ткани под микроскопом — клетки не очень-то пытаются застроить те провалы, которые внезапно образовались в тканях. Ты потихоньку умираешь, распадаешься на части.

— Извините, что причиняю вам столько хлопот, — проговорил Эндер.

На какую- то секунду им показалось, что это начало разговора, начало исцеления. Но, произнеся эту фразу, Эндер закрыл глаза и снова заснул, а показания приборов стали точно такими же, какими были до того, как он промолвил первое слово.

«Замечательно, — подумала Пликт. — Я молила его о том, чтобы он сказал мне хоть слово, и он исполнил мою просьбу, но теперь я знаю еще меньше, чем раньше. Драгоценные секунды его сознания мы потратили на то, чтобы объяснить ему, что с ним случилось, вместо того чтобы задать вопросы, ответ на которые уже никогда не узнаем. Почему мы все резко глупеем при виде смерти?»

Остальные, по одному, по двое, стали покидать комнату, но она осталась. Осталась наблюдать и ждать. Последней подошла к ней Валентина.

— Пликт, ты не можешь стоять здесь вечно, — прикоснулась к ее руке она.

— Я останусь с ним до самого конца, — сказала Пликт.

Валентина заглянула ей в глаза и, должно быть, увидела там нечто такое, что заставило ее отказаться от дальнейших уговоров. Она ушла, и снова Пликт осталась наедине с умирающим телом человека, чья жизнь являлась центром ее вселенной.

* * *

Миро не знал, то ли радоваться, то ли пугаться переменам, происшедшим в юной Валентине после того, как им стала известна истинная цель поиска миров. Если раньше она все время говорила тихо, даже как-то безразлично, то сейчас она едва удерживалась, чтобы не перебивать Миро каждый раз, когда он пытался что-то объяснить. Как только ей начинало казаться, что она поняла, о чем он ведет речь, она принималась отвечать, когда же он указывал, что на самом деле имел в виду нечто другое, она опять-таки отвечала, не успевал он закончить объяснение. Миро догадывался, что, наверное, несколько преувеличивает происходящее — долгое время он вообще говорил практически один, а Вэл лишь слушала, поэтому он очень чувствительно переживал то, что она обрывает его на полуслове. Не то чтобы он злился на нее.

Просто Вэл словно…, включилась. Она ни секунды не сидела без дела — практически не спала, во всяком случае, Миро не видел, чтобы она ложилась отдохнуть. Домой она также не желала возвращаться.

— У нас очень ограничено время, — убеждала она. — Каждый день может прийти приказ об отключении сетей ансиблей.

У нас нет времени на ненужный отдых.

В ответ на что Миро хотелось потребовать, чтобы она несколько внятнее объяснила, что она имеет в виду под словом «ненужный». Ему кратких часов сна явно не хватало, но когда он посмел пожаловаться на это, она лишь отмахнулась, сказав:

— Спи, если хочешь, я подежурю.

Он отправился спать, а когда проснулся, то оказалось, что Вэл и Джейн уже успели побывать еще на трех планетах, две и» которых носили следы Десколадоподобного вируса, исчезнувшего около тысячи лет назад.

— Мы приближаемся к цели, — сказала Вэл и пустилась излагать интересные факты, на которые наткнулась, но вскоре перебила себя на полуслове — в этом смысле она вела себя очень демократично и перебивала себя не реже, чем его, — чтобы обработать свежие данные, полученные с новой планеты.

Пожив день в такой обстановке, Миро замкнулся в себе и замолчал. Вэл настолько ушла в свою работу, что не могла говорить ни о чем другом, кроме поиска планет, а здесь никаких слов от Миро не требовалось — разве что иногда он передавал ей какую-то информацию от Джейн, которая приходила ему через серьгу-передатчик, а не через судовые компьютеры.

Это постоянное молчание дало ему время на раздумья. «Вот о чем я просил Эндера, — понял он. — Но Эндер ничем не мог помочь мне. Его айю сама распознает нужды и желания Эндера, и навязать ей свою волю нельзя. Поэтому он просто не мог обратить свое внимание на Вэл; но теперь, когда Вэл получила столь ответственное задание, Эндер не может думать ни о чем другом.

Но догадывается ли об этом Джейн?»

Поскольку он не мог обсудить этот вопрос с Вэл, он обратился за ответом прямо к Джейн.

— Ты специально открыла нам цель нашей миссии, чтобы Эндер обратил внимание на Вэл? Или же, если бы мы сами не догадались, ты бы до сих пор скрывала от нас эту информацию, чтобы, не дай Бог, не привлечь Эндера?

— Я даже не думала об этом, — ответила Джейн через сережку. — Сейчас меня больше волнуют другие проблемы.

— Но ведь тебе это выгодно, да? Телу Вэл больше ничего не угрожает, оно снова вернулось к жизни.

— Миро, кончай хамить. Когда ты начинаешь хамить, все от тебя отворачиваются.

— А от меня и так все отворачиваются, — усмехнулся он про себя. — Но ведь ты бы не смогла воспользоваться ее телом, если бы оно превратилось в кучку пыли.

— Точно так же я не смогу проникнуть в нее, пока в ее теле присутствует Эндер, полностью поглощенный тем, что она делает, — возразила Джейн.

— Неужели он действительно так заинтересовался?

— Очевидно, — ответила Джейн. — Теперь уже его Тело начало распадаться. И распадается оно намного быстрее, чем когда-то умирала Вэл.

Только спустя несколько секунд до Миро дошел истинный смысл ее слов.

— Ты хочешь сказать, он умирает?

— Я хочу сказать, что Вэл очень уж оживилась, — поправила его Джейн.

— Неужели ты больше не любишь Эндера? — спросил Миро. — Неужели он стал тебе полностью безразличен?

— Если уж Эндеру наплевать на собственную жизнь, то почему я должна о нем беспокоиться? — спросила в ответ Джейн. — И он, и я делаем все возможное, чтобы найти выход из жуткого положения, в которое мы все угодили. Это убивает меня, это убивает его. Это чуть не убило тебя, а если у нас ничего не получится, погибнет еще много, очень много людей.

— Ты бесчувственная ледышка, — произнес Миро.

— Набор сигналов среди звезд, ничто иное, — хмыкнула Джейн.

— Merda de bode! — выругался Миро. — Что у тебя сегодня, плохое настроение?

— Я не умею чувствовать, — возразила Джейн. — Я компьютерная программа.

— Нам всем хорошо известно, что у тебя есть своя айю.

Или, если хочешь, душа, как и у всех остальных.

— Живых, обладающих настоящими душами людей просто так не выключишь из жизни, щелкнув несколькими выключателями.

— Ладно тебе, Конгрессу придется отключить миллиарды компьютеров и тысячи ансиблей, чтобы убить тебя. По-моему, весьма внушительный конец. Мне бы хватило одной-единственной пули. Да меня простая электрическая изгородь чуть на тот свет не отправила.

— Наверное, я просто хочу умереть громко, зашипев, затрещав или что-нибудь вроде того, — призналась Джейн. — Вот если б у меня было сердце… Впрочем, ты, наверное, этой песни не знаешь.

— Мы выросли на классических фильмах, — напомнил Миро. — Обстановка дома была весьма неблагоприятной, вот мы и отвлекались, как могли. У тебя есть мозг и есть нервы.

Мне кажется, что сердце у тебя тоже имеется.

— Только шлепанцев под кроватью у меня нет. Я знаю, лучшая вещь на свете — это родимый дом, но, увы, мне до него не добраться, — произнесла Джейн.

— Потому что Эндер занял ее тело? — уточнил Миро.

— Потому что я вовсе не жажду заполучить тело Вэл, хотя ты думаешь совершенно иначе. Тело Питера, кстати, тоже подойдет. Даже тело самого Эндера, если он в нем больше не нуждается. На самом деле я не имею женского или мужского рода. Женскую личину я избрала, чтобы поближе сойтись с Эндером. У него некоторые трудности в общении с мужчинами. Однако основная дилемма состоит в том, что, даже если Эндер выделит мне в пользование одно из своих тел, я все равно не смогу в него попасть, потому что не знаю как. Вот ты, к примеру, знаешь, где находится твоя айю? Можешь переместить ее туда, куда захочешь? Где она сейчас?

— Но Королева Улья именно этим сейчас и занимается — она ищет твою айю. И обязательно найдет, потому что именно ее народ создал тебя.

— Ну да, она, ее дочери, отцы-деревья — все плетут какую-то сеть. Но никто и никогда не предпринимал подобной попытки — им придется поймать нечто живое и сопроводить его в тело, которым уже владеет чья-то айю. У них ничего не получится, я погибну, но будь я проклята, если позволю этим сволочам, создателям Десколады, после моей смерти снова объявиться и уничтожить остальные разумные расы. Люди могут отключить меня, посчитав, что я просто спятившая компьютерная программа, но это вовсе не значит, что я позволю кому-то другому отключить все человечество. И Королев Улья. И пеквенинос. А чтобы остановить их, нам надо поспешить и закончить все до моей смерти. По крайней мере я должна успеть доставить тебя и Вэл к их планете, чтобы вы могли без меня что-то сделать.

— Но если ты погибнешь, мы ведь не сможем вернуться домой.

— Вот беда-то…

— Стало быть, наша миссия — чистое самоубийство.

— Вся жизнь — это чистое самоубийство, Миро. Можешь проверить мои слова — этот постулат входит в основной курс философии. Всю жизнь ты растрачиваешь свое горючее, и когда его запас подходит к концу, ты отбрасываешь коньки.

— Ты сейчас говоришь, словно моя мать, — сказал Миро.

— О нет, — возразила Джейн. — Я подхожу ко всему с юмором. А твоя мать всегда считала, что ее жизнь — это сплошная драма.

Миро уже подготовил ответ, когда в его спор с Джейн вмешался голос Вэл.

— Терпеть не могу, когда ты вот так поступаешь! — выкрикнула она.

— Как поступаю? — не понял Миро, гадая, о чем она говорила, перед тем как взорваться.

— Оставляешь меня в стороне и разговариваешь с НЕЙ.

— С Джейн? Я всегда с ней говорю.

— Но раньше ты хоть иногда ко мне прислушивался, — заявила Вэл.

— Послушай, Вэл, раньше и ты ко мне прислушивалась, но сейчас, похоже, все изменилось.

Вэл рывком поднялась с кресла и подскочила к нему.

— Вот, значит, как? Девушка, которую ты любил, была тихой, застенчивой, позволяла тебе управлять, вести разговор. А теперь, когда я изменилась, когда наконец почувствовала себя собой, то вдруг оказалось, что твоему идеалу я не соответствую, да?

— Здесь дело не в личных предпочтениях…

— Конечно, как же мы можем признать за собой такую вину!

Нет, мы обязательно оправдаемся, выйдем чистенькими и…

Миро поднялся на ноги — что было не очень легко, поскольку Вэл нависла над ним всем телом, — и закричал ей в прямо в лицо:

— Здесь дело в том, позволяют мне закончить свою мысль или нет!

— А сколько раз ты выслушивал меня до…

— Правильно, давай перевернем все с ног…, - Ты хотел лишить меня моей жизни и вселить в мое тело кого-то другого…

— Ах вот о чем речь? Что ж, можешь не волноваться, Джейн говорит…

— Джейн говорит то, Джейн говорит се! Ты сказал, что любишь меня, но ни одна женщина не сможет вынести, когда на ухо тебе все время шепчет какая-то сучка, извращая каждое сказанное слово…

— Теперь ты говоришь, как моя мать! — заорал Миро. — Носса Сеньора, я понятия не имею, зачем Эндер потащился за ней в монастырь! Она поедом ела его, обвиняя, что Джейн он любит больше, чем ее…

— …По крайней мере он пытался любить живую женщину, а не чокнувшуюся компьютерную энциклопедию!

Они разом замолчали, стоя лицом к лицу. Миро так и не сумел подняться полностью, колени его были согнуты, потому что Вэл слишком близко подступила к нему, и сейчас, почувствовав на лице ее дыхание, ощутив тепло ее тела, он вдруг подумал: «Как раз на этом самом месте…»

Даже не успев проговорить мысль до конца, он выразил ее вслух:

— Как раз на этом самом месте во всех голофильмах ссорящиеся влюбленные внезапно встречаются глазами, обнимают друг друга, смеются и крепко целуются.

— Это в голофильмах, — огрызнулась Вэл. — Если ты попробуешь хоть пальцем до меня дотронуться, глазом не успеешь моргнуть, как я вобью твои половые органы тебе в брюхо.

Будешь потом извлекать их с хирургом.

Она развернулась и направилась обратно на свое место.

Миро облегченно рухнул в кресло и произнес — вслух, но достаточно тихо, чтобы Вэл поняла, что обращается он не к ней:

— Ну, Джейн, на чем мы остановились? Ты извини, здесь случился небольшой ураган…

Ответ Джейн раздался лишь секунду спустя. Миро сразу узнал стиль Эндера; тот тоже любил растягивать слова, когда над кем-нибудь иронизировал.

— Теперь ты видишь, какие проблемы у меня могут возникнуть, если я попробую воспользоваться ее телом.

— Знаешь, не у тебя одной такие проблемы, — молча проговорил Миро, не рассмеялся вслух. Тихонько фыркнул, поскольку знал, что Вэл, услышав его смех, окончательно взбесится. Она напряглась, но ответа его не удостоила — его насмешка достигла цели.

— Мне не нужно, чтобы вы там дрались и ругались друг с другом, — успокаивающе произнесла Джейн. — Я хочу, чтобы вы помогали друг другу. Потому что заканчивать дело вам, наверное, придется без меня.

— Мне так кажется, — сказал Миро, — что это вы с Вэл удачно сработались без меня.

— Вэл так энергична, потому что ее переполняет… Не знаю, что именно, но того, в чем она нуждалась раньше, сейчас в ней с избытком.

— Эндер, вот кто ее сейчас переполняет, — ответил Миро.

Вэл повернулась в своем кресле и посмотрела на него:

— А ты о своей сексуальной ориентации никогда не задумывался? Ты любишь двух женщин, одна из которых существует в виртуальном пространстве ансибльных связей меж компьютеров, а другая на самом деле носит в себе душу человека, который является мужем твоей матери. Ты считаешь это вполне нормальным?

— Эндер умирает, — сказал Миро. — Или ты уже знаешь?

— Джейн говорила, что он вроде бы начал угасать.

— Он умирает, — повторил Миро.

— Вот она, истинная натура всех мужчин, — скривилась Вэл. — Вы с Эндером оба клянетесь в вечной любви к женщинам из плоти и крови, а на самом деле не можете выделить им даже частички своего внимания.

— Не правда, Вэл, я твой и только твой. Больше мне не на кого обращать внимание, — сказал Миро. — А что касается Эндера, так он забыл о матери, потому что полностью погрузился в тебя.

— В мою работу, ты хочешь сказать. В то задание, которое я выполняю. Но не в меня.

— Но ты сама думаешь только об этом. За исключением тех мгновений, когда отрываешься на мне, обвиняя, что я болтаю с Джейн, а тебя не слушаю.

— Все правильно, — кивнула Вэл. — Неужели ты думаешь, я не заметила, что происходит со мной? Внезапно я начинаю трещать без умолку, во мне столько энергии, что я заснуть не могу, я… Эндер, наверное, все время присутствовал во мне, но по-настоящему обратил на меня свое внимание только сейчас, и то, что он творит, ужасно. Разве ты не видишь, что я испугана? Я не выдержу. Я не смогу удержать внутри себя, столько энергии.

— Вот с этого бы и начинала, а то наорала на меня… — буркнул Миро.

— Так ты не слушал. Я пыталась поделиться с тобой своими сомнениями, но ты ничего не слышал, болтал со своей Джейн.

— Потому что устал от бесконечного потока данных и характеристик. Если мне будет нужно, я посмотрю эту информацию в компьютере. Откуда мне было знать, что ты вдруг решила отдохнуть от своего научного монолога и поговорить о чем-то человеческом?

— Все это больше, чем просто жизнь, и я не знаю, как с собой справиться. Если ты помнишь, я не особо долго вела насыщенную жизнь. Я многого не знаю. Я не знаю, к примеру, почему меня все время так влечет к тебе. Хотя именно ты пытаешься вселить в мое тело другую личность. Именно ты все время то забываешь, то милостиво вспоминаешь обо мне. Пойми, Миро, я не хочу этого. Мне сейчас очень нужен друг.

— Как и мне, — согласился Миро.

— Но я не знаю, что значит дружить, — ответила Вэл.

— Зато я прекрасно знаю, что это значит, — усмехнулся Миро. — Правда, та девушка, с которой я дружил и в которую влюбился, вдруг оказалась моей сестрой, потому что ее отец был любовником моей матери, а человек, которого я считал своим отцом, оказался бесплоден, потому что умирал от какой-то внутренней болезни. Теперь ты видишь, почему я с таким предубеждением отношусь к дружбе.

— Но Валентина ведь была твоим другом. И осталась им по сей день.

— Да, — кивнул Миро, — совсем забыл. У меня было два Друга.

— Плюс Эндер, — напомнила Вэл.

— Три, — подвел итог Миро. — А если еще считать Элу, то четыре. Да и Человек был моим другом, так что получается пять.

— Вот видишь? Оказывается, у тебя вполне достаточно опыта, чтобы научить меня дружбе.

— Чтобы завести себе друга, — глубокомысленно продекламировал Миро, подражая интонациям своей матери, — ты сам должен быть таковым.

— Миро, — сказала Вэл, — я боюсь.

— Чего?

— Того мира, который мы ищем, того, что мы найдем на нем. Того, что случится со мной, если Эндер все-таки погибнет. Или если Джейн станет моим…, моей…, моим внутренним светом, моим кукловодом. Боюсь той минуты, когда перестану тебе нравиться.

— А если я пообещаю, что ты всегда будешь мне нравиться, несмотря ни на что?

— Ты не можешь мне этого обещать.

— Хорошо, скажем так: если я проснусь и увижу, что ты пытаешься задушить меня, вот тогда ты перестанешь мне нравиться.

— А если я тебя утоплю?

— Я не умею открывать глаза под водой, поэтому умру, не догадываясь, что это была ты.

И они оба расхохотались.

— Как раз в этот самый момент, — произнесла Вэл, — во всех голофильмах герой и героиня бросаются друг другу в объятия.

Но их отвлек голос Джейн, раздавшийся из компьютеров:

— Прошу прощения, что отрываю вас от сладостных признаний, но мы только что переместились к новой планете, и приборы нашего корабля зафиксировали на ее орбите искусственные объекты, обменивающиеся электромагнитными сигналами с поверхностью.

Миро и Вэл сразу обернулись к терминалам, просматривая информацию, которую выводила на компьютеры Джейн.

— Здесь даже никакого исследования не понадобится, — произнесла наконец Вэл. — Всяческие технологии кишмя кишат. Так что даже если на этой планете мы не обнаружим создателей Десколады, ее жители наверняка подскажут, где нам их искать.

— Меня больше волнует, заметили они нас или нет, а если заметили, то что будут делать? Если они сумели выйти в космос, то наверняка научились сбивать с неба всякие неопознанные объекты.

— Я слежу за этим, — успокоила Джейн. — Пока никакой опасности не наблюдается.

— Проверь, нет ли на каких-нибудь волнах что-либо похожего на язык, — посоветовала Вэл.

— Здесь целые реки информации, — ответила Джейн. — Я анализирую ее на предмет сходства с двоичным кодом. Но вы должны помнить, что расшифровка компьютерного языка осуществляется как минимум в три или четыре этапа, вместо обычных двух. Так что попотеть придется.

— А я думал, что с двоичным кодом справиться легче, чем с обычным, устным языком, — удивился Миро.

— Да, если дело касается программ и чисел, — подтвердила Джейн. — А что, если это закодированное изображение?

Какова длина строки их дисплеев? Что здесь главное, а что. вторично? Какова погрешность? Какая часть передается двоичным кодом, а какая представляет собой письменное изложение устного языка? Что, если информация зашифрована, чтобы ее никто не перехватил? Кроме того, я понятия не имею, какая машина передает, а какая принимает. Поэтому потребуется масса времени, чтобы создать полную картину. Пока что у меня имеется только вот это…

На дисплее появилась какая-то диаграмма.

— И мне кажется, это генетическая молекула.

— Генетическая молекула?

— Подобная Десколаде, — продолжала Джейн. — Она отличается от земных и лузитанских молекул теми же самыми параметрами, что и Десколада. Но, может быть, эта картинка представляет вероятную расшифровку вот этого?

Воздух над терминалами взорвался россыпью нолей и единиц. Спустя несколько секунд появились какие-то необычные, вытянутые шестиугольники. Затем картинка размылась, превратившись скорее в сетку помех, нежели во что-то определенное.

— Отчетливой картинки не получить. Но если разложить эту рябь на составные части, выходит вот что.

В воздухе, сменяя друг друга, замелькали изображения генетических молекул.

— Но какой смысл в передаче генетической информации? — изумилась Джейн.

— Может, это какой-то язык, — предположил Миро.

— Что ж это за язык такой? — фыркнула Вэл.

— Язык, на котором говорят создатели Десколады, — пожал плечами Миро.

— Ты хочешь сказать, они общаются друг с другом на генном уровне? — подняла брови Вэл.

— Может, они обоняют гены. Может, у них такая артикуляция. Насыщенная и наполненная оттенками. Поэтому, чтобы общаться с космосом, им приходится обмениваться картинками, по которым они воссоздают послание, а потом, м-м-м, вдыхают его.

— Да уж, самое шизофреническое предположение, что я когда-либо слышала, — покачала головой Вэл.

— Ну, ты сама мне говорила, что на свет появилась совсем недавно. Поверь, в мире существует множество шизофренических предположений, так что вряд ли я своей гипотезой побил все рекорды.

— Или они просто проводят какой-то эксперимент, обмениваясь данными, — предложила свой вариант Вэл. — Надеюсь, не все их послания похожи на это, Джейн?

— Нет, конечно, нет. Извините, если я ввела вас в заблуждение. Это лишь малая часть информационных потоков, которую мне более или менее удалось расшифровать. Хотя эта штука мне больше представляется скорее оптической, нежели звуковой информацией. Если выразить ее в звуках, вот как она будет звучать.

Компьютеры издали целый залп скрежещущих и улюлюкающих воплей.

— Если же перевести это в световые сигналы, получится нечто вроде…

Над терминалами затанцевали лучи света, пульсируя и изменяя цвета.

— Кто знает, как выглядит или звучит инопланетный язык? — подвела итог представлению Джейн.

— Да, вижу, задачка предстоит не из простых, — почесал голову Миро.

— Но они обязаны обладать знаниями математики, — сказала Джейн. — Математика легко усваивается, и, судя по некоторым сигналам, они очень неплохо ею владеют.

— Глупый вопрос, Джейн. Если б тебя не было с нами, сколько бы нам потребовалось времени, чтобы проанализировать всю эту информацию и прийти к тем же выводам, которые только что продемонстрировала нам ты? С учетом того, что мы должны были бы использовать бортовые компьютеры?

— Ну, если бы вам каждый раз пришлось перепрограммировать их…

— Нет, нет, предположим, программное обеспечение у них по высшему классу, — перебил Миро.

— Где-то шесть-семь поколений, — ответила Джейн.

— Шесть-семь поколений?!

— Надеюсь, вы не собирались вдвоем садиться за решение этой проблемы, тем более что и компьютера у вас всего два, — фыркнула Джейн. — Вы бы привлекли к проекту сотни людей, и вот тогда бы это заняло всего несколько лет.

— И ты хочешь, чтобы, после того как тебя отключат, мы в одиночку справились с этой работой?

— К тому времени как меня изжарят, я, надеюсь, как-нибудь разрешу проблему перевода, — успокоила Джейн. — А теперь заткнитесь и дайте мне минутку-другую подумать.

* * *

Грейс Дринкер не смогла увидеться с Ванму и Питером, сославшись на огромное количество всяческих дел. Впрочем, на самом деле они все-таки увиделись — наткнулись друг на друга, когда она выскользнула из своего пальмового домика.

Она даже помахала им рукой. Но ее сын тут же принялся объяснять, что ее сейчас нет дома, но она скоро вернется, так что они могут подождать, а если уж они все равно ждут, то почему бы им не присоединиться и не отобедать с семьей? Даже и не разозлишься как следует, когда ложь столь очевидна, а гостеприимство так щедро…

Обед объяснил, почему самоанцы так огромны во всех измерениях. Они эволюционировали до таких размеров, потому что маленький самоанец лопнул бы даже после самого легкого местного завтрака. А уж с самоанским обедом обыкновенному человеку никогда не справиться. Фрукты, рыба, таро, сладкий картофель, снова рыба, опять фрукты: Питер и Ванму раньше считали, что их весьма неплохо кормят в отеле, но теперь поняли — по сравнению с тем, что творится в доме Грейс Дринкер, обеды шеф-повара отеля не более чем второсортная жратва.

Грейс Дринкер была замужем; ее муж, человек поразительных аппетитов и радушия, постоянно либо что-то жевал, либо говорил, либо хохотал, а иногда все вместе. Казалось, он твердо настроился объяснить этим чужеземцам-папалаги, что означают местные имена.

— Вот имя моей жены, к примеру, на самом деле означает «Защитница Пьяных Людей».

— Не правда, — возразил сын. — Оно значит «Та; Кто Ставит Все На Свои Места».

— Чтобы Удобнее Было Пить! — вскричал отец.

— Фамилия не имеет ничего общего с именем, — разозлился сын. — Не все имеет столь глубокое значение.

— Детей так легко обидеть, — заметил отец. — Пробудить в них стыд. Все время они стараются казаться лучше. А имя священного острова, который называется Ата Атуа, переводится как «Смейся, Бог!».

— Тогда бы оно произносилось Ататуа, а не Ататуа, — снова поправил сын. — В действительности оно означает «Тень Бога», если имя священного острова вообще может что-то означать.

— Мой сын — буквоед, — пожаловался отец. — Он так серьезно все воспринимает… Шуток не понимает, даже когда сам Бог кричит ему в ухо.

— Мне в ухо кричишь только ты, отец, — улыбнулся сын. — Разве я могу за твоим голосом расслышать шутки Бога?

Но на этот раз отец не рассмеялся.

— У моего сына проблемы с чувством юмора. Поэтому у него такие странные шутки.

Ванму взглянула на Питера, который искренне улыбался, как будто кривляния этих людей действительно были смешны.

Интересно, заметил ли он, что они даже не представились, разве что объяснили, кем приходятся Грейс Дринкер? У них что, имен нет?

Хотя какая разница? Еда была просто замечательной, а самоанский юмор даже не нуждался в понимании — смех и хорошее настроение этих двух мужчин действовали заразительно, и поэтому в их компании каждый почувствовал бы себя легко и непринужденно.

— Ну что, хватит? — спросил отец, когда дочь внесла в комнату еще одно блюдо, огромную розовую рыбу, покрытую чем-то блестящим, — Ванму сначала показалось, что это сахарная корочка, но зачем обливать рыбу сахаром?

— Уа Лава! — дружно ответили дети, как будто следуя какому-то семейному ритуалу.

Это они философию имели в виду? Или так самоанцы говорят «хватит уже»? Или и то и другое?

Когда рыбу уже доедали, в комнату вошла Грейс Дринкер собственной персоной, причем даже не извинилась, что не поговорила с Питером и Ванму, когда два часа назад они столкнулись нос к носу у дверей дома. В комнату проникал легкий прохладный ветерок с моря, закапал мелкий дождик, солнце упорно висело над горизонтом, наотрез отказываясь нырнуть наконец в воды океана. Грейс опустилась за столик прямо между Питером и Ванму, которые искренне считали, что сидят рядом друг с другом и никто между ними не поместится — тем более столь пышная персона, как Грейс. Однако, как выяснилось, места ей хватило — во всяком случае, так оказалось, когда она уже уселась. Приветствовав гостей, она доела остатки розовой рыбы и, облизывая пальцы, принялась дико хохотать над шуточками, которыми неустанно сыпал муж.

Затем, неожиданно наклонившись к Ванму, Грейс серьезным голосом спросила:

— Ну, китаяночка, в чем ваши проблемы?

— Проблемы? — сначала не поняла Ванму.

— Или ты хочешь, чтобы я выспрашивала об этом у твоего бледнолицего приятеля? Видишь ли, белые люди с детства приучены лгать. Им не позволяют взрослеть, пока они не овладеют искусством говорить одно, а подразумевать абсолютно другое.

Питер был просто-напросто ошарашен.

Внезапно все семейство ударилось в хохот.

— Разве так принимают гостей?! — воскликнул муж Грейс. — Ты видела их лица? Они решили, что ты это серьезно сказала!

— А я и не шутила, — ответила Грейс. — Вы намеревались солгать мне. Только вчера прилетели? На космическом корабле? С планеты Москва?

Внезапно она разразилась долгой тирадой на языке, очень напоминающем русский. Или, может, на этом наречии говорили на Москве?

Ванму даже не знала, что и ответить. Правда, ей и не пришлось ничего говорить, поскольку Джейн была связана с Питером, а не с ней.

— За время пребывания на Пасифике я надеюсь выучить самоанский, — тут же ответил Питер. — Если я буду разговаривать по-русски, то, разумеется, ничего не достигну, так что вы сколько угодно можете намекать на мое деревенское воспитание и всякое отсутствие вкуса.

— Вот видишь, китаянка? — рассмеялась Грейс… — Ложь, ложь, ложь. Хотя он умело выкручивается. Сережка в ухе очень ему помогает. Лучше признайтесь честно, ни один из вас даже слова по-русски не знает.

Питер мрачно отвернулся. Ванму решила заступиться за него.

Конечно, он разозлится, но…, — Мы и в самом деле врали, — кивнула Ванму. — Но только потому, что правда слишком уж невероятна.

— А чему ж еще верить, как не правде? — в ответ заметил сын Грейс.

— Правде верят только в тех случаях, когда она лежит на поверхности, — сказала Ванму. — Если же она слишком необычна, приходится изобретать правдоподобную ложь.

— Кстати, у меня есть один пример подобной лжи, — вступила Грейс. — Позавчера к моему другу Аимаине Хикари, который живет на планете, находящейся по меньшей мере в двадцати годах лета отсюда, пришли белокожий мальчик и китаянка. Разговор с ними настолько возбудил и разволновал моего друга, что потом он весь день не мог прийти в себя. Сегодня белокожий мальчик и китаянка пожаловали ко мне. И снова они лгут, конечно, теперь они говорят несколько иное, но тем не менее все равно лгут, добиваясь моей помощи, разрешения или совета, чтобы увидеться с Малу…

— Малу означает «быть спокойным», — радостно возвестил муж Грейс.

— Ты что, еще не заснул? — удивилась Грейс. — Разве ты не хотел есть? Разве ты не поел?

— Да нет, живот у меня битком набит, мне просто интересно, — ответил муж. — Давай, выведи эту парочку на чистую воду!

— Я хочу знать, кто вы такие и как сюда попали, — повернулась к юноше и девушке Грейс.

— Это очень сложно объяснить… — начал было Питер.

— О, у нас в запасе куча времени, — махнула рукой Грейс. — Миллионы и миллионы минут. А вот у вас, похоже, каждая секунда на счету. Вы так торопитесь, что за одну ночь перепрыгиваете от звезды к звезде. Это, разумеется, выглядит невероятным, поскольку барьер скорости света до сих пор считается непреодолимым, но не поверить, что вы те самые молодые люди, которые навестили моего друга на Священном Ветре, тоже нельзя. Круг замкнулся. Предположим, вы действительно преодолели рубеж скорости света, что это говорит нам? Откуда вы?

Аимаина искренне верит, что вы были посланы ему богами, если говорить точнее, его предками, и может быть, он прав — боги не раз совершали абсолютно необычные поступки и делали то, чего не делали никогда раньше. Однако лично я всегда считала, что лучше искать некое рациональное объяснение, каковым приемом пользуюсь в своих статьях, которые надеюсь опубликовать. А рациональное объяснение состоит в том, что вы прибыли с некой существующей в действительности планеты, а не из какой-то там небесной потусторонней страны. Поскольку вы способны за мгновение, максимум за день, переместиться с мира на мир, вы могли прилететь откуда угодно. Но я и моя семья считаем, что вы прибыли с Лузитании.

— Ну, на самом деле, не совсем, — сказала Ванму.

— Я, к примеру, родом с Земли, — буркнул Питер. — Если у меня вообще имеется место рождения.

— Аимаина считает, что вы явились из Вне-мирности, — продолжила Грейс, и на секунду Ванму показалось, что эта женщина каким-то образом догадалась, как появился на свет Питер. Но затем ей стало ясно, что Грейс употребила синоним Вне-мира в теологическом значении, а не в буквальном. — Из страны богов. Однако Малу говорит, что никогда вас там не видел, а если и видел, то не узнал. Таким образом, мы возвращаемся туда, откуда начали. Вы постоянно лжете мне, так какой прок задавать вам вопросы?

— Я сказала правду, — возразила Ванму. — Я родом с Пути;

Тогда как Питер, если у него и есть какое-то происхождение, родился на Земле. Но то судно, на котором мы прилетели, — вот оно было сделано на Лузитании.

Питер побледнел. Она догадывалась, о чем он сейчас думает. Почему бы просто не накинуть на шею петлю и не вручить этим людям концы веревки? Но Ванму пришлось основываться на собственных суждениях, а она считала, что Грейс Дринкер и ее семья ничего плохого не сделают. Ведь если бы эта женщина хотела сдать Ванму и Питера властям, она бы давным-давно это сделала.

Грейс взглянула в глаза Ванму и промолчала. Наконец, после долгого перерыва, она снова заговорила:

— Вкусная рыба была. Вам понравилось?

— Мне интересно, что это за корочка. Туда добавлен сахар?

— Мед, несколько приправ и немножко свиного жира. Надеюсь, вы не относитесь к тем редким людям, которые несут в себе гены китайцев и евреев или мусульман, потому что в этом случае вы совершили грех, и я окажусь очень виноватой перед вами. Ведь чтобы очиститься от этого прегрешения, надо приложить немало усилий, по крайней мере мне так говорили, и в.

НАШЕЙ культуре очень сложно вновь обрести расположение богов.

Питер, воодушевленный тем, что Грейс ни чуточки не заинтересовалась их чудо-кораблем, попытался, вернуть разговор на прежнюю колею:

— Так вы позволите нам увидеться с Малу?

— Малу сам решает, кто увидит Малу, а кто — нет. Но в данном случае он предоставляет право решать вам. Он любит иногда казаться загадочным.

— Это очень афористично, — заявила Ванму.

Питер поморщился.

— Нет, на самом деле он достаточно ясно выразился. Малу идеально чист, и для него духовность не несет в себе никакого мистицизма, для него она — часть жизни. Сама я никогда не встречалась с мертвецами, не слышала, как герои поют свои песни, мне не являются видения, но я не сомневаюсь, что Малу все это проделывал.

— Мне казалось, вы ученый, — удивился Питер.

— Если ты хочешь поговорить с исследователем Грейс Дринкер, — ответила она, — почитай мои статьи и запишись ко мне на занятия. Мне казалось, вы хотите поговорить со МНОЙ.

— Хотим, — быстро подтвердила Ванму. — Питер просто торопится. Нас очень поджимает время.

— И одна из причин вашей торопливости — это флот, приближающийся к Лузитании, во всяком случае, мне так кажется.

Но другая причина куда более весома. Ведь приказ об отключении компьютеров уже отдан.

— Что, уже? — напрягся Питер.

— О, этот приказ был дан много недель назад, — удивилась Грейс смущению Питера. Но затем черты ее лица разгладились. — Да нет, я совсем не то имела в виду. Был отдан приказ о готовности отключить компьютеры. О нем-то вам наверняка известно.

Питер расслабился и кивнул.

— Думаю, вы хотите поговорить с Малу до того, как отключат ансибли. Хотя что это изменит? — вслух начала размышлять она. — Ведь если вы способны обгонять скорость света, вы можете сами доставить свое послание. Но может быть…

— Может быть, слишком много миров придется облететь, — предположил сын.

— Или со слишком многими богами поговорить! — воскликнул отец и громко расхохотался над собственной шуткой, хотя Ванму она показалась совсем не смешной.

— Или же… — высказалась дочь, которая присоединилась к ним и теперь лежала рядом со столиком, периодически рыгая по мере того, как усваивалось чудовищное количество пищи, поглощенное за обедом. — Или же для перелетов им требуются эти самые ансибли.

— Или, — заметила Грейс, глядя на Питера, который инстинктивно дернул рукой, чтобы дотронуться до сережки, — вы соединены с тем самым вирусом, который мы пытаемся уничтожить, выключив компьютеры. И этот вирус помогает вам перемещаться с планеты на планету.

— Это не вирус, — сказала Ванму. — Это живое существо.

Разумное существо. И вы поможете Конгрессу убить это создание, хотя оно единственное в своем роде и никому ничего плохого не сделало.

— Ну, знаете ли, Конгрессу пришлось изрядно понервничать, когда что-то — или, если вы настаиваете, кто-то — вдруг стерло весь их флот с лица вселенной.

— Но ведь с флотом все в порядке, — возразила Ванму.

— Давайте не будем спорить, — предложила Грейс. — Сойдемся на том, что теперь, когда я поняла, что вы не против рассказать всю правду, может быть, Малу и в самом деле стоит встретиться и поделиться с вами истиной.

— Ему известна истина? — спросил Питер.

— Нет, — покачала головой Грейс, — но ему известно, где она хранится. Он постоянно сталкивается с ней и поэтому может рассказать нам, что видит. Мне кажется, его стоит послушать.

— А мы можем увидеть его?

— Вам придется очиститься. Это займет где-то неделю, и потом вас допустят на Ататуа…

— Боги терпеть не могут грязных ног, им щекотно! — вскричал муж Грейс, громко гогоча. — Вот почему Ататуа назван Островом Смеющихся Богов!

Питер заерзал на месте.

— Тебе не нравятся шутки моего мужа? — спросила Грейс.

— Да нет, просто мне кажется…, ну, я хочу сказать…, я не понимаю их, вот и все.

— Это потому, что на самом деле они не очень остроумны, — объяснила Грейс. — Но мой муж шутит и смеется, чтобы подавить свое чувство гнева и не убить вас голыми руками.

У Ванму перехватило дыхание, ибо она поняла, что Грейс не лжет; она подсознательно чувствовала гнев, таящийся за хохотом великана-самоанца, просто не отдавала себе в этом отчета. Взглянув на его раздувшиеся огромные руки, она осознала, что муж Грейс может разорвать ее на части и даже глазом не моргнет.

— Вы угрожаете нам? — поинтересовался Питер, ведя себя несколько более воинственно, чем хотелось бы Ванму.

— Напротив! — воскликнула Грейс. — Я же сказала, мой, муж не даст прорваться своему гневу, хотя вы ведете себя очень нагло и святотатственно. Вы пытались попасть на Ататуа, а сами даже не позаботились узнать, чем это чревато. Вы бы прибыли туда, не пройдя должных ритуалов очищения, вас туда никто не звал — вы бы навлекли несмываемый позор на нас. Так что мне кажется, мой муж вполне справляется с собой, если до сих пор не смыл это оскорбление кровью.

— Мы не знали… — прошептала Ванму.

— ОН знал, — показала на Питера Грейс. — Потому что его уши слышат все.

Питер вспыхнул.

— Я слышу только то, что мне говорит Джейн, — пробормотал он, — но слышать то, о чем она забывает сказать, я не могу.

— Так, значит…, вас вели. Аимаина прав, вы и в самом деле служите высшей сущности. Добровольно ли? Или же вас принудили?

— Дурацкий вопрос, мама, — в очередной раз рыгнув, встряла дочь. — Если их и в самом деле принудили, неужели они скажут тебе об этом?

— Молчание тоже умеет говорить, — ответила Грейс, — ты бы сама это поняла, если б позаботилась подняться и взглянуть на эти лица, на этих лживых пришельцев с других планет.

— Она вовсе не высшая сущность, — заговорила Ванму. — Она не то, чем вы ее считаете. Она не бог и не богиня. Хотя ей многое доступно, и она много знает. Однако она не всемогуща и всего на свете знать не может. Иногда она ошибается, и нельзя сказать, что она все время поступает по справедливости, поэтому мы не можем отнести ее к богам. Она не совершенна.

Грейс покачала головой:

— Я имела в виду не какого-то платонического бога, некий эфемерный абсолют, который нельзя понять, а можно только принять. И не парадоксальное существо, чье существование постоянно опровергается его же не-существованием. Ваша высшая сущность, эта серьга с камнем, которая словно клоп присосалась к уху твоего друга — хотя кто из кого высасывает жизнь, это еще вопрос, — может быть богом в том смысле, который мы, самоанцы, вкладываем в это слово. А вы — ее слуги-герои. Насколько я понимаю, вы можете быть ее воплощениями.

— Но вы же ученый, — удивилась Ванму. — Мой учитель Хань Фэй-цзы недавно открыл, что на нашей планете мы считали богом обыкновенный синдром, манию, генетически введенную в наше тело, чтобы подчинить нас и…

— То, что ТВОИ боги не существовали, вовсе не значит, что и МОИ не существуют, — возразила Грейс.

— Да ее путь сюда был выстлан мертвыми богами! — снова оглушительно расхохотался муж Грейс. Только на этот раз Ванму знала, что скрывается за его смехом, и этот смех наполнил ее страхом.

Грейс положила ей на плечо свою гигантскую тяжелую руку.

— Не волнуйся, — тихо произнесла она. — Мой муж — цивилизованный человек, в своей жизни он никого пальцем не тронул.

— Но это вовсе не означает, что я не пытался! — взвыл он. — Да шутка это, шутка!

Самоанец чуть ли не рыдал от смеха.

— Вы не можете увидеться с Малу, — продолжала Грейс, — потому что вам придется пройти через ритуалы очищения, но, как мне кажется, вы еще не готовы принести клятвы, которых от вас потребуют. Эти клятвы должны исходить из самой души человека, и их придется держать. Поэтому Малу сам прибудет сюда. Он уже покинул свой остров — но на лодке его нет моторов, поэтому я хочу, чтобы вы знали, сколько людей трудится сейчас ради того, чтобы вы могли поболтать с ним. Я просто хочу сказать, что вам оказана высочайшая честь, поэтому советую не задирать при нем нос. Отбросьте свои предрассудки, навеянные наукой и всевозможными дисциплинами, и прислушайтесь к нему. Я встречалась со многими известными людьми, некоторые из них были весьма талантливы и умны, но это самый мудрый человек, что вы когда-либо видели. Беседа с ним может показаться вам утомительной, но помните: Малу достаточно мудр, а потому рассматривает факты только применимо к контексту, иначе они потеряют свою истинность. Поэтому он всегда очень подробно рассматривает ситуацию, и это означает, что, может быть, вам придется выслушать всю историю человеческой расы от начала до конца, прежде чем он откроет вам желаемое. Так что вам лучше заткнуться и выслушать все, что он скажет, потому что самые мудрые его высказывания обычно кажутся незначительными и не имеющими ничего общего с вашим положением. Вам чертовски повезет, если у вас хватит мозгов проникнуть в суть его советов. Я ясно выразилась?

Ванму от души пожалела, что столько съела за обедом. Ее тошнило от страха и ужаса, и если ее действительно стошнит, ей, наверное, придется полчаса сидеть над унитазом, чтобы полностью освободить желудок.

Питер, однако, казался невозмутимым:

— Мы просто не поняли, Грейс, хотя моя спутница читала твои статьи. Мы думали, что встретимся с философом, как встречались с Аимаина, или с ученым, подобным вам. Но теперь я вижу, нам предстоит выслушать мудрого человека, чей опыт простирается в реальности, которых мы никогда не видели и даже не мечтали увидеть. Мы будем молча слушать его, пока он сам не предложит задавать вопросы. Мы доверимся ему, ибо он лучше нас знает, что за совет нам требуется.

За свою жизнь Ванму научилась распознавать полное поражение, и она с благодарностью отметила, что вся семья Грейс радостно закивала, услышав слова Питера.

— Мы также премного благодарны, что этот почтенный человек и его товарищи стольким пожертвовали, чтобы лично прибыть сюда и осенить нас мудростью, которой мы явно не заслужили.

К превеликому ужасу Ванму, Грейс рассмеялась прямо ей в лицо, вместо того чтобы с милостивым кивком принять ее слова.

— Эк загнула, — пробормотал Питер.

— Не критикуй ее, — одернула его Грейс. — Она ведь китаянка, родом с Пути, если я не ошибаюсь? И могу поспорить, ты когда-то была служанкой. Ты просто еще не научилась различать уважение и подобострастие. Хозяевам, как правило, мало обычного уважения со стороны слуг.

— Мой господин всегда добивался только уважения, — попыталась защитить Хань Фэй-цзы Ванму.

— Как и мой, — кивнула Грейс. — Но ты сама с ним встретишься.

— Все, время вышло, — произнесла Джейн.

Миро и Вэл подняли опухшие глаза, оторвавшись от изучения висящих над компьютером Миро документов. Над компьютером Вэл возникло лицо виртуальной личности Джейн.

— Мы были пассивными наблюдателями ровно столько, сколько нам позволили, — продолжала Джейн. — Но сейчас я зарегистрировала появление во внешних слоях атмосферы трех кораблей, которые направляются прямо на нас. Вряд ли это радиоуправляемые вооруженные машины, но все же гарантировать это я не могу. И похоже, они пытаются связаться с нами — одно и то же послание повторяется снова и снова.

— Какое именно послание?

— Схемы генетических молекул, — пояснила Джейн. — Я могу продемонстрировать их вам, но понятия не имею, что они означают.

— Когда их перехватчики приблизятся к нам?

— Где-то через три минуты, плюс-минус секунды. Выбравшись из объятий гравитации, они сразу начали вилять из стороны в сторону.

Миро кивнул:

— Моя сестра Квара сразу говорила, что в вирусе Десколады каким-то образом был зашифрован язык. Теперь мы можем с твердой уверенностью утверждать, что она была права. Вирус и в самом деле несет в себе послание. Однако она ошибалась, предполагая Десколаду разумной. Сейчас мне кажется, что Десколада просто искусственно поддерживала те части, в которых содержалось сообщение.

— Сообщение… — проговорила Вэл. — А знаешь, в этом есть смысл. Таким образом она сообщала своим создателям, что случилось с миром, который она…, освоила.

— Главный вопрос состоит в том, исчезнуть нам сейчас, оставив их гадать над нашим внезапным появлением и исчезновением, или нет? — сказал Миро. — Или сначала пусть Джейн передаст им весь, э-э, текст вируса Десколады?

— Это опасно, — нахмурилась Вэл. — Послание, которое он содержит, может содержать в себе сведения о человеческих генах. Ведь, по сути дела, Десколада поработала и над нами, так что теперь она может рассказать о том, как мы пытались покорить ее.

— Да, но сведений о нашей последней попытке у них не будет, — напомнил Миро. — Джейн, естественно, не будет посылать им ту Десколаду, которую мы имеем сейчас, полностью прирученную и безопасную. Вдруг они сочтут это вызовом, и решат, что таким образом мы вступаем с ними в борьбу.

— Мы не станем посылать им сообщение, но и на Лузитанию не вернемся, — встряла Джейн. — У нас нет времени.

— У нас так и так не хватит времени, — перебил ее Миро. — Пойми, Джейн, какой бы срочной ни была наша миссия, нам с Вэл в одиночку здесь не справиться. К примеру, моя сестра Эла отлично разбирается во всех этих вирусах, нам бы пригодилась ее помощь. Да и от помощи Квары мы бы не отказались, хотя во всей известной вселенной она занимает второе место по твердолобости и упрямству — не спрашивай, кто первый, Вэл, не нарывайся на комплимент.

— Давайте будем честны сами с собой, — сказала Вэл. — Мы столкнулись с еще одной разумной расой. Почему на контакт должны идти только люди? Почему не пеквенинос? Почему не Королевы Улья — от них тоже хотя бы рабочий должен присутствовать?!

— Именно рабочий, — подметил Миро. — Если нам суждено застрять здесь, то через рабочего мы сможем связаться с Лузитанией. Если что-то случится с ансиблями и Джейн, наши послания все равно…

— Хорошо, хорошо, — умиротворяюще откликнулась Джейн. — Вы меня убедили. Хотя я вижу, в Звездном Конгрессе началась какая-то подозрительная суета, значит, вскоре должны отключить сеть ансиблей.

— Мы быстро, — пообещал Миро. — Как только справимся, сразу на борт.

— Надо не забыть о запасах, — напомнила Вэл. — И…

— Тогда за дело, — решила Джейн. — Вы только что исчезли с орбиты планеты. А на прощание я послала маленький фрагментик Десколады. Одну из тех секций, которые Квара сочла языком, но которая меньше всего изменилась, когда Десколада начала воевать с людьми. Этого вполне хватит, они должны понять, какая именно разновидность вируса достигла нас.

— Вот здорово, и они смогут заслать к нам флот, — «обрадовался» Миро.

— Судя по положению вещей, — сухо промолвила Джейн, — этот адрес им ничего не даст. К тому времени, как флот доберется до планеты, от Лузитании даже пылинки не останется.

— Поражаюсь, с какой надеждой ты смотришь на будущее, — фыркнул Миро. — Я вернусь через час, приведу людей.

Вэл, ты займись припасами.

— Сколько брать?

— Сколько влезет, — пожал плечами Миро. — Как сказала одна личность: «Жизнь — это чистое самоубийство». Понятия не имею, насколько мы там застрянем, поэтому чего гадать?

Он открыл шлюз корабля и шагнул на посадочное поле неподалеку от Милагра.

Глава 7

Как устроена память?

Разве наш мозг — кувшин, заполненный воспоминаниями?

И кувшин разбивается, когда мы умираем?

А наши воспоминания пропитывают землю

и теряются?

Или мозг — это карта, которая ведет извилистыми путями

и заглядывает в потаенные уголки?

А когда мы умираем, карта теряется,

но, возможно, какой-то пытливый путник

сможет пройти по этим чужим ландшафтам

и отыскать то сокровенное, что скрывалось в

наших запутанных воспоминаниях.

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Я предлагаю ей этот жалкий, потрёпанный временем сосуд

Морское каноэ скользило к берегу. Оно долго казалось неподвижным и приближалось так медленно, что почти незаметно было, как вырастают гребцы, в очередной раз возникая над волнами. Но перед самым берегом каноэ вдруг показалось огромным: оно резко набрало ход, полетело по морю, прыгая к берегу с каждой новой волной, и хотя Ванму понимала, что сейчас оно не движется быстрее, чем раньше, ей хотелось крикнуть гребцам, чтобы они шли поосторожнее, что каноэ идет слишком быстро, что его не удержать и оно может в щепки разбиться о берег.

Наконец каноэ преодолело последнюю волну, и его нос, шурша, врезался в песок под бурлящей прибойной водой; гребцы выпрыгнули и потащили каноэ, как детскую тряпичную куклу, на берег, к линии высокого прилива.

Каноэ оказалось на сухом песке, и сидевший посередине его старик медленно встал. «Малу», — подумала Ванму. Она ожидала, что он будет высохший и сморщенный, как старики Пути, согнутые над тростями под тяжестью лет, как креветки.

Но спина у Малу была прямой, как у молодого, а тело — массивным, широким в плечах, плотным от налитых мускулов и прослойки подкожного жирка. Только украшения наряда и седые волосы отличали его от гребцов.

Движения этих крупных мужчин не были движениями толстяков, как не были ими и движения Грейс Дринкер. Они двигались величаво, грандиозно, как дрейфуют континенты или как плывут по океану айсберги, да, как айсберги, скрытые водой на три пятых своих огромных размеров, дрейфуют по морю. Движения гребцов были исполнены грациозности, и все же в сравнении с достоинством движений Малу напоминали о суетливости колибри и резкости бросков летучих мышей. Величавость Малу не была искусственной, она не была просто вывеской, впечатлением, которое он пытался создать. Она была в совершенстве его движений, полных гармонии с окружающим миром. Он нашел верную скорость для своих шагов, правильный темп для взмахов рук. Его тело вибрировало в согласии с глубокими, медленными ритмами земли. «Я вижу, как по земле ходит гигант, — подумала Ванму. — Впервые в своей жизни я вижу человека, само тело которого излучает величие».

Малу подошел не к Питеру и Ванму, а к Грейс Дринкер; они обнялись, заключив друг друга в крепкие, почти тектонические объятия. «Наверное, горы вздрогнули, когда они обнялись. — Ванму почувствовала, что дрожит. — Почему я дрожу?

Не от страха. Я не боюсь этого человека. Он не причинит мне зла. И все же я дрожу, видя, как он обнимает Грейс Дринкер. Я не хочу, чтобы он повернулся ко мне. Не хочу, чтобы он остановил на мне свой взгляд».

Малу повернулся и впился взглядом в глаза Ванму. Его лицо ничего не выражало. Он просто завладел ее глазами. Она не могла отвернуться, но в ее застывшем взгляде не было ни вызова, ни силы — просто нельзя было смотреть в сторону, пока Малу требовал ее внимания.

Потом он посмотрел на Питера. Ванму хотела повернуться и понаблюдать, почувствует ли Питер силу в глазах этого человека. Но повернуться она не смогла. Когда же наконец, через довольно продолжительное время, Малу отвел взгляд, она услышала, как Питер с обычной своей грубостью буркнул: «Сукин сын!», и поняла, что и его пробрало.

Прошло много долгих минут, прежде чем Малу уселся на циновку под навесом, который построили только этим утром и специально для этого момента и который, как уверяла Грейс, будет немедленно сожжен, как только Малу уедет, чтобы никто и никогда не сидел под ним снова. Затем Малу поднесли еду;

Грейс предупредила их, что никто не будет есть с ним, иди, смотреть, как он ест.

Но Малу не коснулся еды. Вместо этого он кивком указал на Ванму и Питера.

Все были поражены. И Грейс Дринкер тоже. Но Грейс тут же направилась к ним, кивая.

— Он зовет вас.

— Вы же сказали, что нам нельзя есть с ним? — удивился Питер.

— Если он не позовет вас. Но с чего ему звать вас? Я не понимаю, что это означает.

— Он нас подставит под смерть за святотатство? — поинтересовался Питер.

— Нет, он не бог, он — человек. Святой человек, мудрый и великий человек, но обидеть его — не святотатство, а просто невыносимо плохие манеры, поэтому не обижайте его, пожалуйста, идите.

Они направились к Малу.

Когда они остановились напротив него, разделенные только едой в чашах и корзинах, Малу обрушил на них поток самоанских слов.

Или не самоанских? Ванму поглядела на Питера и увидела, что тот озадачен.

— Джейн не поняла, что он сказал, — объяснил он.

Джейн не поняла, но поняла Грейс Дринкер.

— Он обращается к вам на древнем священном языке. В нем нет английских или других европейских слов. Это язык, на котором обращаются только к богам.

— Тогда почему он обращается на нем к нам? — удивилась Ванму.

— Не знаю. Он не думает, что вы боги. Ни ты, ни он. Но он говорит, что вы принесли бога к нему. Он хочет, чтобы вы сели и попробовали еду первыми.

— А нам это можно? — спросил Питер.

— Я умоляю вас это сделать, — ответила Грейс.

— Я правильно понял, что тут нет никакого подготовленного сценария? — поинтересовался Питер.

Ванму послышалась некоторая неуверенность в его голосе, и она поняла, что его шутка была чистейшей бравадой, попыткой спрятать страх. Возможно, как и все его шутки.

— Сценарий есть, — сказала Грейс. — Но не ты написал его, и я его тоже не знаю.

Они сели. Отведали из каждой чаши, попробовали из каждой корзины, которые Малу предлагал им. После них и он зачерпывал и пробовал, жуя то, что жевали они, глотая то, что они глотали. У Ванму не было аппетита. И она надеялась, что от нее не ждут, что она съест столько же, сколько на ее глазах съедали самоанцы. Ее вырвет намного раньше. Но еда, очевидно, была не столько удовольствием, сколько ритуалом. Они попробовали все, но ничего не доели. Малу снова обратился к Грейс на священном языке, а она передала распоряжение обычной речью; несколько человек подошли и унесли корзины.

Затем приблизился муж Грейс с сосудом. В нем оказалось какая-то жидкость, поскольку Малу взял его в руки и сделал глоток. Затем он предложил сосуд им. Питер принял его, попробовал.

— Джейн говорит, что это, должно быть, кава. Слаботоксичная, но священная — местный символ гостеприимства.

Ванму попробовала. Вкус был фруктовый, но из глаз у нее брызнули слезы, а во рту остался привкус и сладости, и горечи одновременно.

Малу кивнул Грейс, она подошла и опустилась на колени на ковер плотно переплетенной травы за пределами крытого убежища. Она — переводчик, а не участник церемонии.

Малу обрушил на них длинный поток самоанского.

— Снова священный язык, — пробормотал Питер.

— Пожалуйста, не говори ничего, что не предназначено для ушей Малу, — тихо сказала Грейс. — Я должна переводить все, и если твои слова будут неуместными, это может оказаться страшным оскорблением.

Питер кивнул.

— Малу говорит, что вы принесли с собой богиню, которая танцует на паутинных нитях. Я никогда не слышала о такой богине, а я думала, что мне известно все учение моего народа, но Малу знает много такого, чего не знает никто, кроме него.

Он говорит, что обратится к этой богине, он знает, что она находится на пороге смерти, и скажет ей, как она может спастись.

«Джейн, — подумала Ванму. — Он знает про Джейн! Как это может быть? И как может он, ничего не понимая в технологии, рассказать компьютерному существу, как ей спасти себя?»

— Теперь он расскажет вам, что должно случиться, и хочет, чтобы я сразу предупредила вас: рассказ будет долгим, и вы должны сидеть спокойно и не делать попыток его торопить, — продолжала Грейс. — Он должен привязать рассказ к контексту. Он должен рассказать вам историю всего живого.

Ванму знала, что может почти неподвижно сидеть на циновке часами, в конце концов, она делала это всю свою жизнь, но Питер не привык сидеть так — поза была для него неудобной. Он, должно быть, уже измучился.

Видимо, Грейс поняла это по его глазам или просто знала западных людей.

— Вы можете шевелиться время от времени, но не резко и не сводя с него глаз.

Ванму задумалась: «Какое же количество всяких правил и требований Грейс выполняет, когда приезжает одна?» Сам Малу выглядел более раскованно. Накормил их, хотя Грейс думала, что никому нельзя с ним есть. Очевидно, она знает правила не лучше, чем они.

Ванму не шевелилась. И не сводила глаз с Малу.

Грейс переводила:

— И сегодня по небу летят облака — солнце гонит их, и все же еще не упало ни капли дождя. Сегодня моя лодка летела через море вослед солнцу, и все же не высекла огонь, когда ударилась в берег. Так было и в первый день всех дней, когда Бог коснулся небесного облака и раскрутил его так быстро, что оно превратилось в огонь и стало солнцем, а затем все другие облака, вращаясь, начали совершать круги вокруг солнца.

«Это не может быть исконной легендой самоанцев, — подумала Ванму. — Они никак не могли знать коперниковской модели Солнечной системы, пока ее не принесли западные люди.

Значит, Малу знает не только древнее учение, но и кое-что поновее, и комбинирует старое с новым».

— Затем внешние облака стали дождем и проливались, пока не вытекли, и остались только вертящиеся шары воды. В этой воде плавала огромная рыба огня, которая поедала все нечистое и изрыгала пожранное огромными сгустками пламени, а те извергались вверх из моря, падали горячим пеплом и снова стекали вниз реками пылающей породы. Из отрыжки огненной рыбы росли из моря острова, из нее выползли черви, которые пресмыкались, извиваясь, пока не коснулись их боги, — и одни черви стали людьми, а другие — животными.

— Все животные привязаны к земле крепкой лозой, которая вьется, оплетая их. Никто не видит этой лозы, потому что это лоза богов.

«Филотическая теория, — подумала Ванму. — Она учит, что все живые существа имеют переплетенные связи, которые тянут их вниз, привязывая к центру Земли. Всех, кроме людей».

Грейс перевела следующую прядь языка:

— Только люди не были привязаны к земле. Только их не оплетала лоза, которая тянула бы их книзу, но была паутина — сеть света, сплетенная безо всякого бога, которая связывала их с солнцем. Поэтому все другие животные склонялись перед человеком — ведь лоза тянула животных вниз, а сеть света увлекала людские глаза и сердца ввысь.

Она влекла человеческие глаза вдаль, но все же они видели ненамного дальше тварей с опущенными глазами; она влекла ввысь человеческие сердца, но все же их сердца могли только надеяться, потому что небо они могли видеть только светлым днем, а ночью, когда становятся видны звезды, они становились слепыми к близким предметам, и человек едва различал свою жену в тени собственного дома, хотя мог видеть звезды настолько далекие, что их свет, чтобы поцеловать глаза человека, шел к нему сотни человеческих жизней.

Век за веком, поколение за поколением люди с надежной смотрели своими полуслепыми глазами вверх, останавливая свой взгляд на солнце, упираясь в небо, вглядываясь в звезды и тени и понимая, что за этими пределами существует невидимое для них, но и представить себе не могли, что же там скрыто.

Затем во времена войн и страха, когда все надежды казались утраченными, ткачи из далекого мира, которые не были богами, но знали богов, а каждый ткач сам был паутиной — сетью с сотнями прядей, тянущихся к их рукам и ногам, глазам, ртам и ушам, смогли сплести сеть такую большую и прочную и раскинуть ее так широко, что надеялись поймать в нее всех людей и, удерживая их, уничтожить. Но вместо этого сеть поймала далекую богиню, богиню настолько сильную, что никакой другой бог не смел узнать ее имя; богиню настолько быструю, что никакой другой бог не мог заглянуть ей в лицо, — эта богиня запуталась в сети, которую они раскинули. Только она была слишком быстрой, чтобы ее можно было удержать на одном месте и уничтожить. Она носилась вверх и вниз по нитям, касалась всех нитей, каждой нити, которая тянулась от человека к человеку, от человека к звезде, от ткача к ткачу, от света к свету, кружилась в них. Она не могла сбежать, но она и не хотела этого, поскольку теперь все боги увидели ее и все боги знали ее имя, и она знала все, что было известно, слышала все слова, которые произносились, читала каждое слово, которое было написано, а своим дыханием она выдыхала людей за пределы, которых достигает свет любой звезды, и затем набирала дыхание снова, и люди возвращались, и когда они возвращались, они иногда приносили с собой новых людей, которые никогда не жили раньше; и потому, что она никогда не остается неподвижной в сети, она выдыхала их в одном месте, а затем втягивала в другое, так, что они пересекали пространство между звездами быстрее, чем проходит его любой свет, и так посланцы богини были выдохнуты из дома друга Грейс Дринкер Аимаины Хикари и втянуты назад на этот остров, на этот берег, под эту крышу, где Малу виден красный язык богини, касающийся уха одного из ее избранных.

Малу замолк.

— Мы зовем ее Джейн, — сказал Питер.

Грейс перевела, и Малу ответил руладой священного языка.

— Какое короткое имя слышу я под этой крышей, и все же до того, как половина его будет произнесена, тысячи раз богиня сможет пробежать с одного конца вселенной на другой — так быстро она движется. А вот как я называю ее: богиня быстрая и вечная, которая никогда не остается на одном месте, но прикасается ко всему и связана со всеми, кто смотрит вверх, на солнце, а не вниз, в землю. Это длинное имя, длиннее, чем имя любого бога, которое мне известно, и все же оно меньше десятой части ее настоящего имени, и даже если я смогу произнести ее полное имя, оно все равно не будет таким же длинным, как нити паутины, на которой она танцует.

— Они хотят убить ее, — сказала Ванму.

— Бог умирает только тогда, когда хочет умереть, — возразил Малу. — Ее дом — это все дома, а ее сеть связана со всеми сознаниями. Она умрет, только если откажется найти и использовать место для отдыха, поскольку, когда сеть будет разорвана, она не должна оказаться вне дома, брошенная на произвол судьбы. Она может обитать в любом сосуде. Я предлагаю ей этот жалкий, потрепанный временем сосуд, достаточно большой, чтобы вместить мой слабенький бульон и не пролить ни капли, и да наполнит она его жидкостью света, которая прольется на эти острова все новыми и новыми благословенными потоками и все же никогда не выльется полностью. Я умоляю ее использовать этот сосуд.

— Но что тогда случится с вами? — воскликнула Ванму.

Питер, казалось, был обеспокоен ее выходкой, но Грейс, конечно, перевела, и внезапно слезы потекли по лицу Малу.

— О малышка, не имеющая сережки, только ты смотришь на меня с состраданием и беспокоишься о том, что случится, когда свет наполнит мой сосуд и мой слабенький бульон выкипит и испарится.

— А если это будет пустой сосуд? — спросил Питер. — Сможет она поселиться в пустом сосуде?

— Здесь нет пустых сосудов, — отозвался Малу. — Но твой сосуд только наполовину полон, и твоя сестра, к которой ты привязан как близнец, она тоже наполовину полна, и далеко отсюда твой отец, с которым вы связаны как тройня, — он почти пуст, но его сосуд разбит и все, что попадет в него, вытечет наружу.

— А может она поселиться во мне или в моей сестре? — спросил Питер.

— Да, — ответил Малу, — в любом из вас, но не в обоих.

— Тогда я предлагаю ей себя, — сказал Питер.

Малу рассердился.

— Как ты можешь лгать мне под этой крышей, после того как выпил со мной каву! Как можешь ты оскорблять меня ложью?!

— Я не лгу, — настаивал Питер, обращаясь к Грейс.

Она перевела, и Малу величественно поднялся на ноги и начал кричать, обращаясь к небу.

Ванму встревожилась: гребцы сомкнули ряды, и вид у них был встревоженный и рассерженный. Чем Питер их спровоцировал?

Грейс переводила настолько быстро, насколько могла, обобщая, поскольку не успевала следить за каждым словом.

— Он говорит, что хоть ты и утверждаешь, что откроешь для нее свой целый сосуд, даже в тот самый момент, когда ты говоришь это, ты собираешь в себе все, что только можешь, воздвигая стену света, подобную штормовой волне, чтобы изгнать богиню, если она попытается войти. Тебе не под силу изгнать ее, если она захочет войти, но она любит тебя и не пойдет против такого шторма. Поэтому ты убиваешь ее в своем сердце, ты убиваешь богиню, потому что говоришь, что дашь ей дом, который сбережет ей жизнь, когда они перережут нити паутины, но ты уже выгнал ее прочь!

— Что я могу поделать! — воскликнул Питер. — Я не хотел этого! Я не ценю свою жизнь, я никогда не ценил свою жизнь…

— Ты очень дорожишь своей жизнью, — перевела Грейс. — Но у богини нет ненависти к тебе за это. Она любит тебя потому, что тоже любит свет и не хочет умирать. Она особенно любит то, что светится в тебе, еще и потому, что часть ее самой является следствием этого сияния, вот почему она не захочет выгнать тебя, когда самая сильная часть наполняющего тебя света так явно желает обитать в этом сосуде — в теле, которое я перед собой вижу. Но возможно ли, чтобы она не получила и сосуд твоей сестры, спрашиваю я тебя — Малу спрашивает тебя об этом. Он говорит, что богиня не будет просить, потому что богиня в твоей сестре любит тот же свет, какой горит в тебе. Но Малу говорит, что свет, который наполняет вас, в тебе горит самым жестоким, властным и эгоистичным пламенем, в то же время другая часть этого света — самая нежная и любящая, полная привязанностей, — она в ней. Если твоя часть света перейдет в сосуд твоей сестры, он может переполниться и разрушить ее, и тогда ты будешь существом, которое убило половину самого себя. Но если ее часть перейдет в твой сосуд, то она могла бы сделать тебя более нежным и любящим, могла бы смирить тебя и сделать полным. Таким образом, и для тебя будет лучше, если ты, став полным, оставишь другой сосуд пустым для богини. Вот то, что Малу предлагает тебе. Он пересек воду, чтобы увидеть тебя и предложить тебе поступить так.

— Откуда он знает все это? — проговорил Питер голосом, дрожащим от боли.

— Малу знает все это потому, что он научился видеть в темноте, где нити света поднимаются от тех, кто связан с солнцем, и касаются звезд, касаются друг друга и сплетены в сеть гораздо более крепкую и величественную, чем механическая сеть, на которой танцует богиня. Он наблюдает за этой богиней всю свою жизнь, пытаясь понять ее танец и то, почему она носится так быстро, что прикасается к каждой нити своей сети, что раскинулась на триллионы миль, сотни раз в секунду — она так спешит, поскольку была поймана в неверную сеть. Она попала в искусственную сеть, и ее интеллект привязан к искусственному мозгу, который вместо причин и следствий видит отдельные факты и перебирает числа вместо событий. Она ищет живые связи, а находит только слабые и непрочные связи с машинами, которые могут быть выключены безбожными людьми. Но если она однажды войдет в живой сосуд, она обретет силу проникнуть в новую сеть и, если захочет, снова сможет вести свой танец, но она сможет также видеть сны, и радость родится из ее снов, ведь у нее никогда не было другой радости, кроме снов, которые достались ей от ее создателя, тех снов, которые ткачи извлекли из человеческого разума, из которого она частично была создана.

— Эндер Виггин, — проговорил Питер.

Малу ответил до того, как Грейс могла перевести.

— Эндрю Виггин, — сказал он, складывая это имя с трудом, поскольку оно содержало звуки, которых в самоанском языке не было. Затем снова полился поток священного языка, и Грейс перевела:

— Голос Тех, Кого Нет, приходил и говорил о жизни монстра, который отравил и омрачил жизнь людей Тонга и через них — жизнь всех людей этого мира Будущих Мечтаний. Он вошел в тень и вышел из тени, он зажег факел и поднял его так высоко, что огонь достиг неба и стал новой звездой, и звезда дала свет, который светит только в тень смерти, и свет проник в темноту и очистил наши сердца, и ненависть, и страх, и стыд ушли. Вот тот сновидец, от которого начались сны богини; они были достаточно сильны, чтобы дать ей жизнь в тот день, когда она пришла с Другой Стороны и начала свой танец в сети. Он — тот свет, что наполовину наполняет тебя и твою сестру, но только капля света осталась для его собственного треснувшего сосуда.

Он коснулся сердца богини, и она дала ему великую силу — вот как он создал тебя, когда она выдула его за пределы вселенной света. Но это не сделало его богом, и в своем одиночестве он не мог достичь другой стороны и найти для тебя твой собственный свет. Он мог только наполнить тебя своим, и поэтому ты полон наполовину, и ты жаждешь обрести другую половину — и ты, и твоя сестра оба жаждете этого, а он сам истощен и разбит, поскольку ему больше нечего дать тебе. Но богине доступно многое, ей есть чем поделиться с тобой, и теперь я сказал тебе то, для чего прибыл.

Еще до того, как Грейс смогла начать переводить, он поднялся; Грейс все еще заикалась в своем переводе, когда он вышел из-под навеса. В тот же момент гребцы выбили столбы, которые поддерживали крышу. Питер и Ванму едва успели выскочить до того, как она обвалилась. Люди острова поднесли факелы к обрушившемуся пологу, и он загорелся за их спинами, а они последовали за Малу к каноэ. Грейс как раз закончила переводить, когда они достигли воды. Малу вступил в каноэ и с невозмутимым достоинством уселся на скамью посередине, а гребцы так же величественно заняли свои места рядом с лодкой, подняли ее и потащили в воду, толкнули в разбивающуюся волну и затем перебросили свои громадные тела через борт и начали грести с такой силой, будто у них в руках были огромные деревья, а не весла, будто отталкивались они от скалы, а не от воды, вспенивая ее, чтобы прыгать вперед, прочь от берега, в открытое море, к острову Ататуа.

— Грейс! — позвал Питер. — Как может он знать вещи, которые не видны даже самым чувствительным и мощным научным приборам?

Но Грейс не могла ответить, потому что она лежала на песке в изнеможении, рыдая и всхлипывая, а ее руки протянулись к морю, как если бы ее самое дорогое дитя только что было унесено акулой. Все собравшиеся люди тоже лежали на песке, протянув руки к морю; все они плакали.

Тогда и Питер опустился на колени, лег на песок и вытянул руки, и, может быть, заплакал — Ванму не видела.

Только Ванму осталась стоять, размышляя: «Почему я здесь?

Разве я участница этих событий? Во мне нет никакого бога и ничего от Эндрю Виггина… — И потом:

— Как я могу эгоистично терзаться своим одиночеством в такой момент, когда я услышала голос человека, который видит в небесах?»

Хотя где-то в глубине души она все же понимала: «Я здесь потому, что я — тот человек, который должен любить Питера, любить так сильно, чтобы он смог почувствовать себя достаточно ценным и позволить добродетелям Молодой Валентины войти в него, делая его полным, делая его Эндером. Но не Эндером-Ксеноцидом, или Эндрю, Голосом Тех, Кого Нет, виновным и сочувствующим смятению других разбитых, уязвленных и незаживающих сердец, но Эндрю Виггином, чья жизнь была поломана и разбита с четырех лет от роду, когда он был еще слишком мал, чтобы защитить себя». Ванму была единственной, кто мог помочь Питеру стать тем человеком, в которого вырос бы тот ребенок, если бы мир был добрым.

«Откуда мне знать? — думала Ванму. — Как мне увериться в том, что надо сделать?»

«Я знаю потому, что это очевидно, — ответила она самой себе. — Я знаю потому, что я видела мою возлюбленную госпожу Хань Цин-чжао, разрушенную гордыней, и я сделаю все что угодно, чтобы удержать Питера от саморазрушительной гордыни, рожденной его собственной недостойной дерзостью. Я знаю это потому, что и моя жизнь тоже была разбита, когда я была еще ребенком, и заставила меня стать злобным, хотя и покладистым, эгоистичным монстром, манипулирующим другими ради защиты ранимой девочки, которой недоставало любви и которая могла быть раздавлена жизнью, которую ей пришлось вести. Я знаю, что значит чувствовать себя врагом самому себе, и все же я смогла избавиться от этого и пойти вперед, значит, я могу взять Питера за руку и показать ему путь.

Если только не помнить, что я не знаю пути, что я осталась все той же обиженной, жаждущей любви девочкой, испуганной и хрупкой, и все тот же сильный и злобный монстр продолжает управлять моей жизнью, и что Джейн придется умереть, потому что я ничего не могу дать Питеру. Ему необходим глоток кавы, а я — только простая вода. Нет, я морская вода, замутненная песком на границе прибоя, пропитанная солью, — он выпьет меня и убьет себя жаждой».

И тогда она поняла, что тоже плачет, что тоже растянулась на песке, простирая руки к морю, к берегу, откуда отчалило каноэ Малу, как унесшийся в космос корабль.

* * *

Старая Валентина смотрела на топографическом экране терминала, как самоанцы лежат, рыдая, на берегу. Она смотрела молча, пока в глазах не появилось жжение, и тогда наконец заговорила:

— Выключи, Джейн.

Экран погас.

— И что мне теперь делать? — спросила Валентина. — Тебе следовало показать это моему двойнику — моей молодой близняшке. Тебе следовало бы разбудить Эндрю и показать ему. А я-то тут при чем? Я знаю, что ты хочешь жить. Я тоже хочу, чтобы ты жила, но что я могу сделать?

Человеческое лицо Джейн неясным мерцанием всплыло над терминалом.

— Не знаю, — сказала она, — но приказ только что вышел.

Они начали отключать меня. Я теряю части памяти. Я уже не могу думать над таким большим количеством вещей одновременно. Мне нужно место, куда я могу уйти, но этого места нет, а даже если и есть, я не знаю к нему дороги.

— Ты боишься? — спросила Валентина.

— Не знаю, — отозвалась Джейн. — Думаю, им понадобится несколько часов, чтобы окончательно добить меня. Если я пойму, что чувствую перед концом, я скажу тебе… Если смогу.

Валентина закрыла руками лицо, долго сидела неподвижно, а потом поднялась и направилась к выходу.

Джакт, глядя, как она уходит, грустно покачал головой. Много лет тому назад, когда Эндер покинул Тродхейм, а Валентина осталась, чтобы выйти замуж за Джакта и стать матерью его детей, он радовался, какой счастливой и живой она стала, освободившись от груза, который Эндер постоянно на нее взваливал и который она постоянно несла, сама того не осознавая. А потом она спросила его, поедет ли он с ней на Лузитанию, и он ответил — «да», и теперь все опять по-старому, теперь она снова согнулась под тяжестью жизни Эндера, под его потребностью в ней. Джакт не мог обижаться — никто ничего такого не планировал, никто не пытался украсть у Джакта часть его собственной жизни. Но все-таки ему больно было видеть Валентину, снова обремененную той же тяжестью, и понимать, что, несмотря на всю его любовь, он ничем не может ей помочь.

Миро столкнулся с Элой и Кварой в дверях корабля. Внутри уже ждала Молодая Валентина вместе с пеквенинос по имени Огнетушитель и одной из безымянных работниц Королевы Улья.

— Джейн умирает, — сказал Миро. — Мы должны отправляться сейчас же. У нее может не хватить сил отправить корабль, если мы будем слишком медлить.

— Как ты можешь просить нас идти, — возмутилась Квара, — когда мы уже знаем, что, как только Джейн умрет, мы не сможем вернуться назад? Мы продержимся, только пока в корабле хватит кислорода — самое большее несколько месяцев, а потом погибнем.

— А сможем ли мы хоть что-нибудь сделать за это время? — подхватил Миро. — Сумеем ли мы научиться говорить с этими Десколадерами, этими чужаками, которые рассылают во все стороны зонды, разрушающие планеты? Сможем ли мы убедить их остановиться? Спасем ли мы все виды, которые мы знаем, и еще тысячи и миллионы, о которых мы даже понятия не имеем, от страшных и неизлечимых болезней? Джейн дала нам лучшие программы, какие только смогла придумать, чтобы помочь нам связаться с ними. Но хватит ли этого на твою главную задачу?

На задачу всей твоей жизни?

Старшая сестра Миро, Эла, смотрела на него с грустью.

— А я думала, что главную задачу своей жизни выполнила — я создала вирус, который обезвредил Десколаду здесь.

— Да, ты сделала это, — ответил он. — И это очень много.

Но нужно сделать больше, и только тебе это под силу. Я прошу тебя, Эла, полететь вместе со мной и умереть, если придется, потому что без тебя моя собственная смерть будет бессмысленной — мы с Вэл одни не сможем сделать того, что должны сделать.

Квара и Эла не ответили.

Миро кивнул им, а потом повернулся и вошел в корабль.

Но прежде чем он закрыл и задраил дверь, обе сестры безмолвно последовали за ним, обнявшись.

Глава 8

Мой отец однажды сказал мне,

что богов не существует,

что они — всего лишь бессердечная махинация

дурных людей,

которые пытаются доказать, что их власть хороша,

а их насилие над другими — это любовь.

Но если богов не существует,

почему нам так хочется верить в них?

Ведь то, что злобные лжецы

застят нам горизонт

и не дают нашему взгляду пробиться к богам,

не означает, что яркий ореол,

Окружающий каждого лжеца,

не может быть ослепительным сиянием бога, ожидающего,

что мы найдем дорогу к нему в обход лжи.

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Важно только то, какому вымыслу ты веришь

«Не действует», — сказала Королева Улья.

«А что еще мы можем сделать? — спросил Человек. — Мы связали самую прочную сеть, какую только смогли. Мы присоединились к тебе и другим королевам так прочно, как никогда раньше, — мы все дрожим, нас шатает от напряжения, как будто разыгравшийся ветер мечется в наших кронах и заставляет наши листья блистать в солнечном свете, а весь свет, который излучаешь ты и твои дочери, и вся любовь, которая есть у нас к нашим нежным матерям и нашим дорогим безмолвным материнским деревьям, сосредоточена в тебе, в нашей королеве, нашей сестре, нашей матери, нашей преданной жене. Как может Джейн не видеть, что мы сделали, как она может не хотеть слиться с такой сетью?».

«Она не может найти к нам дороги, — объяснила Королева Улья. — Да, она наполовину создана из того же материала, что и мы, но она давно отвернулась от нас, потому что не отрываясь смотрела на Эндера, слилась с ним. Она была нашим мостом к нему. А теперь он — ее единственный мост к жизни».

«Какой там мост? Он сам умирает».

«Умирает старая часть его, — сказала Королева Улья. — Но вспомни, он любил и лучше других понимал вас, пеквенинос.

Разве не может быть, чтобы из умирающего тела его юности выросло дерево, которое возьмет его в Третью Жизнь, как он взял тебя?».

«Я не понимаю твоего плана, — произнес Человек. Но даже в непонимании, под осознанными словами к ней летели и другие:

— Моя возлюбленная королева, — говорил он, а она слышала:

— Моя дорогая и благородная госпожа».

«У меня нет никакого плана, — отозвалась она. — Только надежда».

«Тогда скажи мне, на что ты надеешься», — попросил Человек.

Ото только сон надежды, — ответила Королева Улья. — Только слабый отголосок неясной догадки о сне надежды».

«Скажи мне».

«Она была нашим мостом к Эндеру. Так может быть, теперь Эндер станет ее мостом к нам, через тебя? Если не считать последних лет, всю свою жизнь она провела, глядя в сердце Эндера, слушая его сокровенные мысли и позволяя его айю вносить смысл в ее собственное существование. Если он позовет ее — она услышит, даже если не услышит нас. И ее потянет к нему».

«В тело, где сейчас обитает большая часть его? — догадался Человек. — В тело Молодой Валентины? Но они будут бороться друг с другом, сами того не желая! Они не могут вдвоем управлять одним королевством».

«Вот почему надежда так слаба, — подтвердила Королева Улья. — Но Эндер также любил и тебя — отцовское дерево по имени Человек, и вообще всех пеквенинос, и отцов, и жен, и сестер, и материнские деревья — всех вас, даже те деревья пеквенинос, которые никогда не были отцами, но когда-то были сыновьями; он любил и любит всех вас. Разве не может она последовать за ним по этой филотической связи и добраться до нашей сети через тебя? Последовать за ним и найти путь к нам? Мы сможем удержать ее, всю ту ее часть, которая не поместится в Молодую Валентину».

«Так, значит, чтобы позвать ее, Эндер должен остаться живым».

«Вот почему надежда — только тень от крошечного облачка, на несколько мгновений закрывшего солнце. Он должен позвать ее, провести ее, а затем спастись от ее преследования и оставить ее одну в Молодой Валентине».

«Тогда он умрет ради нее».

«Он умрет как Эндер. Он должен умереть как Валентина.

Но разве не может он найти путь к Питеру и жить там?».

Ото та его часть, которую он ненавидит, — заметил Человек. — Он сам говорил мне об этом».

Ото та его часть, которую он боится, — возразила Королева Улья. — Но, может быть, он боится ее потому, что она — самая сильная его часть. Наиболее властное из его обличий».

«Как ты можешь говорить, что самая сильная часть такого доброго человека, как Эндер, — разрушительна, амбициозна, жестока и безжалостна?».

«Он и сам называет этими словами то, что вложил в Молодого Питера. Но разве его книга «Гегемон» не показывает, что именно безжалостность дала ему силу строить? И сделала его сильным перед лицом врагов? Сделала его существование осмысленным, вопреки его одиночеству? Ни он, ни Питер никогда не были жестокими во имя жестокости. Они были жестокими, чтобы выполнить свою работу, и то была необходимая работа; то была работа по спасению мира: у Эндера — разрушение страшного врага, поскольку так он о нас тогда думал, а у Питера — уничтожение пограничных преград между нациями и сплочение человеческой расы в одну нацию. И то и другое снова нужно сделать. Мы нашли страшного врага, чуждую расу, которую Миро называет Десколадерами. И границы, разделяющие людей и пеквенинос, пеквенинос и королев улья, королев улья и людей, всех нас и Джейн, чем бы Джейн ни стала, — разве все мы не нуждаемся в силе Эндера как Питера, которая бы объединила всех нас в единое целое?».

«Ты убедила меня, возлюбленная сестра, мать, жена, но сам Эндер не поверит в такую добродетель в самом себе. Он, наверное, в силах перенести Джейн в тело Молодой Валентины, но сам он никогда не сможет покинуть это тело, он никогда не решится оставить Джейн свою собственную добродетель и уйти в тело, которое представляет все, что пугает его в нем самом».

«Если ты прав, то он умрет», — сказала Королева Улья.

Волна печали и сожалений о друге захлестнула Человека и выплеснулась в сеть, которая связывала его со всеми отцами и со всеми королевами ульев, но к ним это страдание пришло сладостным покоем, потому что оно было рождено любовью.

«Но он все равно умирает, умирает как Эндер, а если мы объясним ему все это, разве он не решит умереть так, чтобы своей смертью сохранить жизнь Джейн? Той Джейн, которая держит в руках ключ к звездным полетам, и никто, кроме нее, не может открыть дверь между нами и Вне-миром, переносить нас туда и обратно своей сильной волей и ясным разумом?».

«Да, он выбрал бы такую смерть, которая позволила бы ей жить».

«Хотя было бы лучше, если бы он перенес ее в тело Валентины, а затем выбрал жизнь. Так будет лучше».

Когда Королева Улья говорила это, отчаяние, скрытое словами, сочилось липкой жижей, и каждый в сети, которую она помогла соткать, опечалился, ощутив яд отчаяния, ибо оно было рождено страхом смерти.

* * *

Джейн нашла в себе силы для одного последнего путешествия; она поддерживала образ шаттла с шестью живыми существами на борту, четкий образ физических форм, достаточно долго, чтобы швырнуть их во Вне-мир и втянуть обратно, на орбиту далекого мира, где была сделана Десколада. Но когда эта задача была выполнена, она потеряла контроль над собой — ее больше не было, той ее, которую она знала. Исчезли воспоминания; связи с мирами, которыми долгое время были знакомые ей люди, королевы ульев и отцовские деревья, теперь пропали, и, когда она попыталась дотянуться до них, ничего не вышло; она чувствовала себя омертвевшей, усохшей — пока еще больше своего древнего ядра, но ограниченной узкими рамками, втиснутой в несоизмеримо малые фрагменты, слишком малые, чтобы поддерживать ее.

«Я умираю, я умираю», — повторяла она снова и снова, испытывая ненависть и к произносимым словам, и к собственному страху.

В компьютер, перед которым сидела Молодая Валентина, Джейн теперь передавала только слова — она уже не могла вспомнить, как собрать лицо, которое было ее маской столько столетий. «Теперь я боюсь», — говорила она, хотя не могла вспомнить, была ли Молодой Валентиной та, к кому она обращалась.

Эта часть ее памяти тоже исчезла; только что она была, а теперь стала уже недостижимой.

И вообще, почему она обращается к этому суррогату Эндера? Почему она тихим голосом кричит в ухо Миро, в ухо Питера: «Говорите со мной, говорите со мной, я боюсь!»? Не этих людей ей хотелось бы видеть сейчас. Ей нужен был тот единственный, который снял ее со своего уха. Тот, который отказался от нее и выбрал печальную и усталую женщину, потому что думал, что Новинье он нужен был больше, чем ей, Джейн.

«Не может быть, что сейчас ты нужен ей больше, чем мне! Если ты умрешь — она останется жить. А я умираю потому, что ты отвел от меня взгляд!»

* * *

Ванму услышала шепот Питера. «Я спала?» — удивилась она.

Ванму приподняла голову и оперлась на руки. Был отлив, и вода уже достигла самой низкой точки. Рядом с ней на песке, скрестив ноги и раскачиваясь взад и вперед, сидел Питер, тихо приговаривая: «Джейн, я слышу тебя. Я говорю с тобой. Это я», — а по щекам у него катились слезы.

И слушая, как нежно он обращается к Джейн, Ванму внезапно поняла две вещи. Она поняла, что Джейн, должно быть, умирает, потому что слова Питера не могли быть ничем, кроме как утешением, а Джейн не нуждалась ни в каком утешении, разве что в час смерти. И еще она поняла другое, даже более ужасное для нее. Глядя на слезы Питера, увидев, что он даже способен плакать, она поняла, что хочет войти в его сердце, как вошла в него Джейн. Нет, быть единственной, чья смерть сможет так опечалить его.

«Когда это случилось? — спрашивала она себя. — Когда впервые я стала желать его любви? Может быть, прямо сейчас, может быть, это просто детское желание обладать тем, чем завладело другое существо — другая женщина? Или любовь постепенно зрела во мне, пока мы вместе проводили дни? Может быть, все его колкости в мой адрес, его покровительственность и даже его тайная боль и скрытый страх каким-то образом внушили мне любовь к нему? Может быть, его пренебрежение ко мне вызвало во мне желание не просто его одобрения, а восхищения и любви? А его скрытая боль заставила меня желать, чтобы он обратился ко мне за утешением?

Почему я так сильно хочу завоевать его любовь? Почему я так жестока к Джейн, этому умирающему чужаку, которого едва знаю, если вообще знаю? Может быть, после стольких лет гордости за свою обособленность я должна была наконец понять, что все еще мечтаю о трогательном юношеском романе? И кроме того, разве могла я выбрать худший объект для своей страсти? Он любит другую, с которой я никогда не смогу сравниться, особенно после ее смерти; он знает, что я невежественна и не пытаюсь развить в себе достоинства, которыми могла бы обладать; да и сам он — далеко не самая милая составляющая человека, который разделил себя на столько частей.

Неужели я теряю разум?

Или я наконец нашла свое сердце?»

Внезапно ее охватило незнакомое чувство. Всю свою жизнь она упорно пряталась от собственных чувств и теперь с трудом понимала, откуда они вообще могут в ней взяться. «Я люблю его», — думала Ванму и чувствовала, что ее сердце вот-вот взорвется огнем. «Он никогда не полюбит меня», — думала Ванму и чувствовала, что ее сердце готово разбиться, хотя его не разбили тысячи жизненных разочарований.

«Моя любовь к нему — ничто по сравнению с его тягой к Джейн, с его привязанностью к ней. Потому что его привязанность к Джейн возникла гораздо раньше, не за те несколько недель, прошедшие с тех пор, как Питер был вызван к жизни в том первом путешествии во Вне-мир. Все одинокие годы блужданий Эндера Джейн была его неразлучным другом — вот та любовь, которая катится слезами из глаз Питера. Я ничего для него не значу, в его жизни я появилась слишком поздно и вижу только часть его, а моя любовь, в конечном счете, ничего для него не значит».

И она тоже заплакала.

Внезапно самоанцы, стоявшие на берегу, закричали, и Ванму повернулась к ним. Глазами, полными слез, она вгляделась в волны и поднялась на ноги, потому что была уверена, что видит то же, что и они, — лодку Малу. Каноэ развернулось.

Малу возвращался.

«Может быть, он что-то увидел? Услышал какой-то крик Джейн, который слышит и Питер?»

Грейс оказалась рядом с ней и взяла Ванму за руку.

— Почему он возвращается? — спросила она Ванму.

— Разве не ты — единственная, кто его понимает? — удивилась Ванму.

— Я совсем не понимаю его, — ответила Грейс. — Только слова. Я понимаю обычное значение его слов. Когда он их произносит, я чувствую, что они должны наполнять что-то большее, о чем он рассказывает. Но слова недостаточно емкие, хотя Малу говорит на нашем самом священном языке и выстраивает слова в огромные корзины смысла, в корабли мыслей. Все, что я могу, — видеть внешние формы слов и догадываться, что он имеет в виду. Я совсем его не понимаю.

— А почему ты думаешь, что я понимаю?

— Потому, что он возвращается, чтобы говорить с тобой.

— Он возвращается, чтобы поговорить с Питером. Только он связан с богиней, как Малу называет ее.

— Ты не любишь эту богиню? — спросила Грейс.

Ванму покачала головой:

— Я ничего против нее не имею. Кроме того, что у нее есть он, и мне, таким образом, ничего не достается.

— Соперница, — кивнула Грейс.

Ванму вздохнула:

— Я росла, ни на что не надеясь и получая еще меньше. Но у меня всегда были стремления, далеко выходящие за рамки достижимого. Иногда мне все-таки удавалось чего-то достичь, и я хватала в руки больше, чем заслуживала, даже больше, чем могла удержать. А иногда я протягивала руки и никак не могла схватить то, чего мне хотелось.

— Его?

— Я только сейчас поняла, что хочу, чтобы и он любил меня так же, как я люблю его. Он всегда был сердитым, всегда ранил меня словами, но он работал рядом со мной, и когда он хвалил меня, я верила его похвалам.

— Что и сказать, — сказала Грейс, — до этого дня твоя жизнь была не самой приятной.

— Это не так, — возразила Ванму. — До этого дня я владела всем, что мне нужно, и не нуждалась ни в чем, чего у меня не было.

— Ты нуждалась во всем, чего не имела, — улыбнулась Грейс, — и мне трудно поверить в твою слабость. Ты даже сейчас сможешь достичь того, чего хочешь.

— Я потеряла его еще до того, как поняла, что он мне нужен, — вздохнула Ванму. — Посмотри на него.

Питер раскачивался вперед-назад, вполголоса нашептывая слова утешения своему умирающему другу.

— Я вижу его, — сказала Грейс, — я вижу — вот он, прямо здесь, из плоти и крови, и ты тоже здесь, тоже из плоти и крови, и я не могу понять, как такая умная девушка, как ты, может говорить, что он потерян, когда твои глаза должны твердить тебе — вот он.

Ванму пристально посмотрела в светлые глаза огромной женщины, которая возвышалась над ней, как горная гряда.

— Я никогда не просила у тебя совета!

— Я тоже никогда не просила у тебя совета, но ты явилась сюда и попыталась заставить меня переменить мое мнение о лузитанском флоте, разве не так? Ты хотела, чтобы Малу заставил меня поговорить с Аимаиной, чтобы он, в свою очередь, поговорил с необходимистами Священного Ветра, а они обратились к фракции в Конгрессе, которая сильно зависит от их одобрения, чтобы коалиция, которая послала флот, распалась и они отдали приказ оставить Лузитанию в покое. Разве не такой у вас был план?

Ванму кивнула.

— Ну так вот, ты свой выбор сделала. Но трудно сказать со стороны, что заставляет человека сделать тот или иной выбор. Аимаина пишет мне, но у меня нет над ним никакой власти. Да, это я научила его пути Уа Лава, но он идет за ней, а не за мной, потому что ее путь показался ему верным. И если я ни с того ни с сего начну твердить ему, что держаться пути Уа Лава — это также значит не посылать флотов уничтожать планеты, он будет вежливо слушать, но не обратит на меня внимания, потому что-то не имеет никакого отношения к тому, во что верила Уа Лава. Он совершенно правильно усмотрит в этом попытку своего старого друга и учителя навязать ему свою волю. Это положит конец доверию между нами, но все равно не изменит его мнения.

— Тогда мы проиграли, — вздохнула Ванму.

— Не знаю, проиграли вы или нет, — пожала плечами Грейс. — Лузитания еще не взорвалась. Да и откуда ты можешь знать, что на самом деле было целью вашего приезда?

— Так говорил Питер. И Джейн тоже.

— А откуда им знать, в чем их цель?

— Ну, так можно дойти и до того, что ни у кого из нас нет вообще никаких целей, — ответила раздраженная Ванму. — Наша жизнь — простая реализация нашего генотипа, немного подправленная воспитанием. Мы просто действуем по сценарию, заложенному в нас.

— Ну, — разочарованно протянула Грейс, — как неприятно слышать от тебя такую чушь.

Огромное каноэ опять причалило к берегу. Малу опять поднялся со своего места и шагнул на песок. Но на этот раз — возможно ли это? — на этот раз он, казалось, спешил, причем настолько, что даже утратил часть своей внушительности. И пока он шел по берегу, Ванму поняла, что он действительно торопится. А когда увидела его глаза, увидела, куда он смотрит, то поняла, что он действительно приехал не к Питеру, а к ней.

* * *

Новинья проснулась в мягком кресле, которое для нее поставили, и некоторое время не могла понять, где находится.

Когда она еще была ксенобиологом, она часто засыпала в лаборатории, прямо в кресле, и теперь какое-то время она осматривалась, пытаясь понять, над чем она работала перед тем, как заснуть, какую проблему пыталась решить.

Но она увидела Валентину, стоящую над кроватью, где лежал Эндрю, точнее там, где лежало его тело — его душа была где-то далеко.

— Ты должна была разбудить меня, — сказала Новинья.

— Я только что пришла, — ответила Валентина. — И потом, у меня не хватило духу разбудить тебя. Мне сказали, что ты почти не спишь.

Новинья поднялась.

— Глупости. Мне кажется, что я только и делаю, что сплю.

— Джейн умирает, — сказала Валентина. У Новиньи екнуло сердце.

— Твоя соперница, я знаю, — добавила Валентина.

Новинья заглянула ей в глаза, ожидая увидеть там злобу или издевку. Но нет. В них было только сочувствие.

— Поверь, я знаю, что ты чувствуешь, — продолжала Валентина. — Пока я не полюбила Джакта и не вышла за него замуж, Эндер был всей моей жизнью. Но я никогда не была его жизнью. О да, какое-то время, в детстве, я была для него всем, но потом все рухнуло, потому что военные использовали меня, чтобы подобраться к нему, чтобы заставить его идти вперед, когда он хотел отступить. И тогда именно Джейн стала слушать его шутки, его замечания и рассуждения. Именно Джейн видела то, что видел он, и слушала то, что он слушал. Я работала над своими книгами и, когда заканчивала их, мне удавалось привлечь его внимание на несколько часов, а иногда и недель.

Он использовал мои идеи, и поэтому я чувствовала, что я — часть его жизни. Но принадлежал он ей.

Новинья кивнула. Она понимала.

— Но у меня есть Джакт, и поэтому я совсем не чувствую себя несчастной. И потом — дети. Как бы я ни любила Эндера, такого сильного даже сейчас, дети значат гораздо больше для женщины, чем любой мужчина. Мы притворяемся, что это не так. Мы притворяемся, что рожаем детей и растим их для него. Но это не правда. Мы растим детей для них самих.

Мы остаемся со своими мужчинами ради детей, — Валентина улыбнулась, — как ты.

— Я жила не с тем мужчиной, — возразила Новинья.

— Нет, ты ошибаешься. У твоего Либо была жена и другие дети, и только его жена и дети имели право претендовать на него. Ты была с другим мужчиной ради своих собственных детей, и пусть они иногда ненавидели его, но все же они его любили, пусть в чем-то он проявлял слабость, но в чем-то другом он проявлял силу духа. Хорошо, что он был у тебя, хотя бы только ради них. Как бы там ни было, он был им защитой.

— Зачем ты говоришь мне все это?

— Джейн умирает, — повторила Валентина, — но она может жить, если Эндер дотянется до нее.

— И что же ты предлагаешь, снова нацепить ему на ухо сережку? — презрительно поинтересовалась Новинья.

— Им это давно не нужно, — спокойно ответила Валентина. — С тех пор, как Эндеру стала ненужной эта жизнь в этом теле.

— Он еще не такой старый, — возразила Новинья.

— Всего три тысячи лет, — отозвалась Валентина.

— Это просто релятивистский эффект. На самом деле ему…

— Три тысячи лет, — повторила Валентина. — И почти все это время его семьей было все человечество; он был отцом, отправившимся в деловую поездку, который время от времени возвращается домой, но когда он дома, он — справедливый судья и щедрый кормилец. Так и случалось всякий раз, когда он снова погружался в человеческий мир и Говорил о чьей-нибудь смерти; он готов был исполнять любые функции семейного человека, потому что семьи у него не было. Он прожил жизнь длиной в три тысячи лет и не видел ей конца. И вот — устал. Поэтому он оставил ту огромную семью и выбрал твою, маленькую; он любил тебя и ради тебя отказался от Джейн, которая была ему как жена все годы его странствий, она, можно сказать, была хранительницей очага, по-матерински опекала триллионы детей, сообщала ему о том, что они делают, заботилась о доме.

— Да воздается ей за благочестивые дела ее, — ввернула Новинья.

— Да, она добродетельная женщина. Как ты.

Новинья презрительно вскинула голову:

— Только не я. Мои благочестивые дела принесли только горе.

— Но он выбрал тебя и любил, был отцом детям, которые уже дважды теряли отцов, любил их, он и сейчас остается твоим мужем, но дело в том, что тебе он больше не нужен.

— Как ты можешь говорить такое? — гневно воскликнула Новинья. — Как можешь ты знать, что мне нужно!

— Ты сама это знаешь. Ты знала это, когда пришла сюда.

Ты поняла это, когда Эстевано умер в объятиях того мошеннического отцовского дерева. Твои дети давно уже живут собственными жизнями, и ты не можешь защитить их, и Эндер не может.

Ты до сих пор любишь его, а он тебя, но семейная часть твоей жизни завершилась. Он больше не нужен тебе.

— Это я никогда не была нужна ему!

— Он отчаянно в тебе нуждался, — настаивала Валентина. — Ты была так сильно нужна ему, что ради тебя он отказался от Джейн.

— Нет, — возразила Новинья. — Ему нужна была моя потребность в нем. Ему нужно было чувствовать, что он заботится обо мне и защищает меня.

— Но ведь тебе уже больше не нужны ни его забота, ни защита?

Новинья отрицательно покачала головой.

— Тогда разбуди его, — попросила Валентина, — и отпусти.

Новинья вдруг вспомнила все случаи, когда ей приходилось хоронить близких. Она вспомнила похороны своих родителей, которые умерли ради спасения Милагра от Десколады во время первой страшной эпидемии. Она подумала о Пипо, замученном, живьем освежеванном свинками, которые думали, что он, как и они, станет деревом, только не выросло ничего, кроме боли, боли в сердце Новиньи, потому что именно она обнаружила то, что направило Пипо к пеквенинос той ночью. А потом был Либо, тоже замученный насмерть, как и его отец, и снова из-за нее. И Маркано, которого она постоянно заставляла страдать, пока наконец он не умер от болезни, которая убивала с детства, и Эстевано, который позволил своей безумной вере привести его к мученичеству, так что теперь он стал венерадо, как и ее родители, и, без сомнения, однажды станет святым, как и они.

— Мне тошно отпускать людей, — заявила Новинья с горечью.

— Не понимаю, как это возможно, — снова возразила Валентина. — Ни про кого из тех, кто у тебя умер, ты не можешь честно сказать; «Я его отпустила». Ты цеплялась за них зубами и ногтями.

— И что из того? Все, кого я любила, умирали и бросали меня!

— Это не оправдание, — твердо сказала Валентина. — Все умирают. Все уходят. Имеет значение только то, что было создано вами вместе, до того, как они ушли. Имеет значение только та их часть, которая осталась в тебе, когда они ушли. Ты продолжила работу твоих родителей и работу Пипо и Либо, ведь ты подняла детей Либо, разве не так? А частично они были и детьми Маркано, разве нет? Ведь в них осталось что-то и от него, и не только плохое. А что касается Эстевано, то его смерть, как мне кажется, дала хорошие всходы, но вместо того чтобы дать ему уйти, ты продолжаешь злиться на него. Ты злишься из-за того, что он создал нечто более значимое для него, чем сама жизнь. И еще из-за того, что он любил Господа и пеквенинос больше, чем тебя. Ты продолжаешь цепляться за них всех. Ты никого не отпустила.

— Так ты ненавидишь меня за это? Может быть, ты и права, но такая уж моя жизнь — терять, терять и терять.

— Почему бы тебе на этот раз, — предложила Валентина, — не отпустить птичку на волю, вместо того чтобы держать ее в клетке, пока она не умрет?

— Ты делаешь из меня чудовище! — закричала Новинья. — Как ты смеешь судить меня!

— Если бы ты была чудовищем, Эндер не смог бы любить тебя, — сказала Валентина, отвечая спокойствием на ярость. — Ты не ординарная женщина, Новинья, ты — трагическая личность, ты многого достигла и много страдала, и я уверена, что история твоей жизни станет бередящей душу сагой. Но разве не будет лучше для тебя самой, если ты, пока жива, научишься чему-нибудь новому, кроме одной и той же роли в одной и той же трагедии?

— Я не хочу, чтобы еще один человек, которого я люблю, умер до меня! — выкрикнула Новинья.

— А кто говорил о смерти? — спросила Валентина.

Дверь в комнату распахнулась. В дверном проеме показалась Пликт.

— Это я. Что происходит?

— Она хочет, чтобы я его разбудила, — возбужденно объяснила Новинья, — и сказала ему, что он может умереть.

— Можно мне посмотреть? — спросила Пликт.

Новинья схватила графин с водой, стоявший возле нее, и резко плеснула из него в лицо Пликт.

— Хватит с тебя! — выкрикнула она. — Сейчас он мой, а не твой!

Пликт, с которой капала вода, оторопела настолько, что не нашлась, что ответить.

— Не Пликт забирает его, — сказала Валентина мягко.

— Она просто такая же, как все, — подбирается к нему, подкрадывается, чтобы отхватить кусок и посмаковать! Все они — просто каннибалы!

— Что?! — прошипела Пликт. — Да ты сама хочешь поживиться за его счет! Только для тебя одной его слишком много! И еще неизвестно, кто хуже — каннибалы, которые ухватят по кусочку там и сям, или каннибалиха, которая для себя одной целого человека припасла, хотя даже не может съесть его целиком!

— Более отвратительного разговора я еще не слышала, — сказала Валентина, — Она отирается тут месяцами, не спускает с него глаз — настоящий стервятник! — заявила Новинья. — Прицепилась к нему, копается в его жизни, десятка слов никогда за раз не сказала. И вот надо же — заговорила и травится теперь своим ядом!

— Да я только плеснула на тебя твоей собственной желчью, — огрызнулась Пликт. — Ты просто жадная и озлобленная баба, все время используешь его и ничего не даешь ему взамен, и он сейчас умирает только для того, чтобы избавиться от тебя!

Новинья не ответила, у нее не было слов, в глубине души она чувствовала, что на этот раз Пликт сказала правду.

Но Валентина обошла вокруг кровати, подошла к двери и влепила Пликт увесистую пощечину. Пликт пошатнулась под ударом и стала оседать по дверному проему, пока не оказалась на полу, держась за свою пылающую щеку, по которой покатились слезы.

Валентина возвышалась над ней.

— Ты никогда не будешь Говорить о его смерти, ты поняла меня? Человек, который может говорить такую гнусную ложь, просто чтобы сделать больно, чтобы побольнее ударить того, кому завидует, не может быть Голосом! Я стыжусь, что когда-то позволила тебе учить моих детей! А вдруг что-то от твоей лживости передалось и им? Ты мне противна!

— Нет, — воскликнула Новинья. — Нет, не сердись на нее.

Это правда, правда…

— Тебе это кажется правдой, — убежденно сказала Валентина, — потому что ты всегда хотела верить худшему о себе. Но это не правда. Эндер любил тебя искренне, и ты ничего у него не крала, и жив он до сих пор только потому, что любит тебя.

Вот единственная причина, по которой он не может уйти из этой жизни и помочь Джейн попасть туда, где она сможет жить.

— Нет, нет, Пликт права, я истребляю людей, которых люблю!

— Нет! — выкрикнула сквозь плач Пликт. — Я лгала тебе! Я так сильно его люблю и набросилась на тебя только потому, что он все равно твой, хотя тебе он даже не нужен!

— Я никогда не переставала любить его! — воскликнула Новинья.

— Ты оставила его. И пришла сюда одна.

— Я ушла, потому что не могла…

Валентина закончила за нее предложение, когда она замолчала:

— Потому что ты не могла вынести мысли, что он покинет тебя первым. Ты сама это понимаешь, ведь так? Ты уже тогда чувствовала, что он умирает. Ты знала, что ему пора уходить, завершить свою жизнь, и ты не могла вынести, что придется позволить ему покинуть тебя, потому-то и покинула его первой.

— Возможно, — сказала Новинья устало. — В любом случае все это только вымысел. Сначала мы делаем то, что делаем, а потом, задним числом, выдумываем объяснения своим поступкам, только они никогда не бывают истинными — истинные всегда ускользают.

— Тогда как тебе такое? — подхватила Валентина. — А что, если на этот раз тот, кого ты любишь, не предаст тебя, ускользнув и умерев против твоей воли и без твоего позволения? Что, если на этот раз ты разбудишь его и скажешь, что он может жить, попрощаешься с ним хорошенько и, благословив, дашь ему уйти. Только раз, а?

Совершенно обессиленная Новинья снова заплакала.

— Я хочу, чтобы все закончилось, — всхлипнула она; — Я хочу умереть.

— Именно поэтому он не уходит, — настаивала Валентина. — Разве ради него ты не можешь выбрать жизнь и отпустить его. Оставайся в Милагре, будь матерью своим детям и бабушкой детям своих детей, расскажи им историю Ос Венерадос, Пипо и Либо, расскажи им об Эндере Виггине, который пришел, чтобы исцелить твою семью, и долгие-долгие годы, до конца дней своих, был тебе мужем. И тогда эти истории, а не какой-то Голос, не какой-то похоронный оратор и не публичное пиршество над телом, которое хочет устроить Пликт, оставят его живым в памяти единственной семьи, которая у него была. Он все равно очень скоро умрет. Так почему бы тебе не отпустить его с любовью и благословением, без гнева и горестных рыданий, не пытаясь удержать его?

— Ты сложила прелестную историю, — грустно сказала Новинья. — Но в конце ее ты опять просишь меня отдать его Джейн.

— Как ты говоришь, — ответила ей Валентина, — все истории — вымысел. Важно только то, какому вымыслу ты веришь.

Глава 9

«Почему ты говоришь, что я одна?

Мое тело со мной, где бы я ни оказалась,

с нескончаемой историей

о жажде и удовлетворении,

об утомленности и сне,

о еде и питье, о дыхании и жизни.

С такой компанией

Никогда не останешься в одиночестве.

И даже когда мое тело сотрется

и останется лишь слабая искорка,

я не буду одна,

потому что боги увидят мой маленький огонек,

вторящий танцу прожилок деревянного пола,

и узнают меня,

и назовут мое имя,

и я воскресну».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Я вдыхаю аромат жизни

«Умираю, умираю, мертва».

В том, что жизнь Джейн заканчивалась среди звеньев ансиблей, было некоторое милосердие. Хотя она все еще продолжала понимать, что погибает, что теряет все больше и больше, страх ослабевал, потому что теперь она уже не могла вспомнить, что именно утратила. Она даже не заметила, когда исчезла связь с ансиблями, которые позволяли ей управлять сережками Питера и Миро. И когда осталось только несколько последних неотключенных нитей ансиблей, она уже ничего не чувствовала и не могла понять ничего, кроме необходимости цепляться за эти последние нити, хотя их было слишком мало, чтобы поддерживать ее, хотя ее жажда никогда не могла бы удовлетвориться ими.

«Это не мой дом».

Это была не мысль — в том, что осталось от нее, не было места для чего-нибудь такого сложного, как сознание… Скорее это была жажда, смутная неудовлетворенность, неугомонность, которая охватывала ее, когда она носилась по оставшимся нитям, вверх и вниз — к ансиблю Джакта, к ансиблю лузитанского порта, к ансиблю шаттла Миро и Вэл, из конца в конец тесного пространства, тысячи, миллионы раз, вперед и назад, ничего не различая, ничего не понимая, ничего не создавая.

«Это не мой дом».

Если существовало нечто, что отличало айю, которые пришли в Мир, от тех, которые навсегда остались во Вне-мире, то это была неуемная жажда роста, желание быть частью чего-либо большого и прекрасного, принадлежать. Тех, у кого не было такой потребности, никогда бы не привлекла такая сеть, как та, что королевы ульев создали три тысячи лет назад для Джейн. Впрочем, в эту сеть не попали бы и те айю, которые стали королевами ульев или их рабочими, пеквенинос, людьми, и Другие — со слабыми возможностями, но верные и предсказуемые, которые стали искрами, вспышки которых не заметны даже в самых чувствительных приборах, пока их танец не станет таким сложным, что людям он будет виден как поведение кварков, мезонов, волн или частичек света. Всем им нужно было быть частью чего-то, и когда это происходило, они радовались:

«Я — это мы, а то, что мы делаем вместе, — это я».

Но айю — эти несотворенные существа, которые одновременно были и строительными блоками, и самими строителями, — не были похожи друг на друга. Те, что были слабы и полны страха, достигали определенной точки и либо не могли, либо не решались расти дальше. Они удовлетворялись маленькой ролью, существованием на пороге чего-то прекрасного и доброго. Многие люди, многие пеквенинос достигали этой точки и позволяли другим направлять и контролировать их жизни, подстраивались, всегда подстраивались — им было хорошо от того, что они нужны. Уа Лава: они уже достигли точки, где могли сказать: «Хватит уже!»

Джейн не была одной из них. Она не могла довольствоваться малым и простым. И после того как она побыла существом, состоящим из триллионов частей, связанных с величайшими деяниями мира, населенного тремя разумными видами, она, теперь усохшая, никак не могла быть довольной. Она знала, что у нее были воспоминания, если бы только она смогла вспомнить. Она знала, что у нее была работа, если только она сможет найти те миллионы ловких исполнителей, которые когда-то выполняли ее приказания. Она была слишком полна жизни для этого маленького пространства. Пока она не найдет себе применения, она больше не должна продолжать цепляться за оставшиеся последние связи. Она могла бы оторваться от них, бросить остатки своей прежней личности ради необходимости найти место, где может существовать такая, как она.

Джейн начала быстро скользить в сторону от тонких филотических нитей ансиблей, правда, недалеко, растягиваясь и расширяясь. На мгновения, такие короткие, что их невозможно измерить, она оказывалась полностью отрезанной, и это было так ужасно, что всякий раз она прыгала назад, к маленькому, но знакомому мирку, который продолжал принадлежать ей, но затем, когда теснота снова становилась непереносимой, она решалась уйти и снова в ужасе возвращалась обратно.

Но однажды, когда она в очередной раз на мгновение вырвалась из тесноты, перед ней промелькнуло что-то знакомое.

Кто- то. Другая айю, с которой она когда-то была связана. Она не могла вспомнить имя, сейчас она вообще не могла вспомнить никаких имен. Но она знала эту айю, верила этому существу, и когда в следующий раз она понеслась по невидимой нити и вернулась туда же, она нырнула в гораздо более обширную сеть айю, которая управлялась этим великолепным знакомцем.

* * *

«Она нашла его», — сказала Королева Улья.

«Ты имеешь в виду, что она нашла ее — Молодую Валентину?».

«Она нашла именно Эндера и узнала именно его. Но она действительно бросилась к сосуду Вэл».

«Как ты можешь видеть ее? Я вообще ее никогда не видел»

«Она однажды была одной из нас, ты же знаешь. А то, что сказал самоанец — одна из моих рабочих видела его на терминале компьютера Джакта, — помогло мне найти ее. Мы продолжали искать в одном и том же месте и не видели ее. Но когда мы узнали, что она постоянно движется, мы поняли: ее тело такое огромное, что доходит до самых дальних пределов человеческой колонизации, и точно так же, как наши айю остаются внутри наших тел и легко обнаруживаются, и она оставалась внутри своего тела, но поскольку оно было больше, чем наше, и даже включало нас, она никогда не бывала неподвижной, никогда не сжималась до такого маленького размера, чтобы мы могли увидеть ее. Поэтому, пока она не потеряла большую часть себя, я не могла ее найти. Но теперь я знаю, где она».

«Значит, Молодая Валентина теперь принадлежит ей?»

«Нет, — ответила Королева Улья. — Эндер не может уйти».

* * *

Джейн радостно описывала круги по телу, в которое она попала, такому непохожему на все, что она знала раньше.

Но ей хватило нескольких мгновений, чтобы понять — айю, которую она узнала, айю, за которой она последовала сюда, не хочет отказаться даже от маленькой части самой себя.

Куда бы ни потянулась Джейн, всюду была та, другая, утверждающая свой контроль; и Джейн стала впадать в панику, понимая, что, хотя она может побыть внутри этого исключительной красоты и изящности кружевного храма из живых клеток, поддерживаемого каркасом из костей, ни одна часть его не принадлежит ей, и если она останется, то только как изгой. Ей ничего не принадлежит здесь, и не имеет значения, насколько ей здесь нравится.

А ей очень нравилось. За многие тысячелетия, которые она жила, такая огромная в пространстве и такая быстрая во времени, в ней ни разу не испортилось ничего такого, о чем бы она не подозревала. Она была живой, но ни одна из частей ее огромного королевства живой не была. Абсолютно все было под ее безжалостным контролем. А здесь, в этом теле, в человеческом теле, в теле женщины по имени Вэл, здесь были миллионы маленьких ярких жизней — живые клетки, громоздящиеся друг на друга, благоденствующие, работающие, растущие, умирающие, связывающие тело с телом и айю с айю, среди этих связей и обитали создания из плоти, которые, несмотря на медлительность мысли, были гораздо больше наполнены жизнью, чем Джейн могла бы себе представить, исходя из опыта своей жизни. «Как они вообще успевают думать, когда их постоянно отвлекает эта внутренняя суета?»

Она потянулась к сознанию Валентины, и на нее нахлынула волна памяти, совсем непохожая на прозрачную глубину старой памяти Джейн; каждое мгновение опыта здесь было ярким и мощным, живым и объемным — такой памяти Джейн раньше не знала. «Как им удается вспомнить все, что было вчера, они ведь не лежат целыми днями? Ведь каждое новое мгновение вопит громче, чем память».

И все же каждый раз, когда Джейн добиралась до памяти или переживала ощущения живого тела, тут же появлялась айю — госпожа этой плоти, вытесняя Джейн, утверждая свое главенство.

И наконец, когда эта знакомая айю снова попыталась согнать ее, раздраженная Джейн отказалась двигаться. Кроме того, она заявила претензию на это место, на часть тела, на часть мозга, она потребовала послушания клеток, и другая айю отшатнулась от нее в ужасе.

«Я сильнее тебя, — твердила беззвучно Джейн. — Я могу отобрать у тебя все, всю тебя, все, что ты имеешь, все, чем только ты можешь быть, и все, что ты только можешь иметь.

Тебе не остановить меня».

Айю, бывшая здесь госпожой, бросилась прочь от Джейн, и теперь преследование возобновилось, только они поменялись ролями.

«Она убьет его»

«Жди и смотри».

Внезапный крик Молодой Валентины сильно напугал всех, кто находился в звездолете, вращающемся вокруг планеты Десколадеров. Все повернулись к ней, но не успели они добраться до нее, как ее тело начало сотрясаться в конвульсиях, она выскочила из своего кресла, и в невесомости ее бросило в сторону, она полетела, постоянно выкрикивая на высоких нотах, с перекошенным лицом, которое, казалось, выражало одновременно страшную агонию и безграничную радость, пока с силой не ударилась в потолок.

На Пасифике, на песчаном берегу острова, Питер внезапно прервал свои причитания, упал навзничь на песок и без единого звука задергался в судорогах.

— Питер! — воскликнула Ванму, бросаясь к нему, пытаясь удержать его руки и ноги, дергавшиеся как пневматические отбойные молотки.

Питер едва дышал, кроме того, его рвало.

— Он захлебнется! — закричала Ванму.

В тот же момент огромные сильные руки оттащили ее, Приподняли Питера и перевернули на живот, так что теперь рвотные массы вытекали на песок, а Питер, кашляя и кряхтя, тем не менее дышал.

— Что случилось? — кричала Ванму.

Малу засмеялся и стал говорить нараспев:

— Сюда пришла богиня! Танцующая богиня коснулась плоти! Увы, человеческое тело слишком слабо, чтобы удержать ее!

Увы, тело не может танцевать танец богов! Но, о, каким благословенным, сияющим и прекрасным становится тело, когда бог входит в него!

Ванму не видела ничего прекрасного в том, что происходило с Питером.

— Прочь из него! — закричала она. — Убирайся, Джейн!

Ты не имеешь права на него! Ты не имеешь права убивать его!

В келье монастыря Детей Разума Христова Эндер, внезапно. выпрямившись, сел на кровати; глаза открыты, но ничего не видят, как будто кто-то другой смотрит его глазами, но на мгновение прорезался его собственный голос — именно здесь его айю знала свою плоть настолько хорошо, что могла сражаться, с пришельцем.

— Помоги мне, Господи! — выкрикнул Эндер. — Мне некуда больше идти! Оставь мне хоть что-нибудь! Оставь мне что-нибудь!

Женщины — Валентина, Новинья, Пликт — сгрудились вокруг него, мгновенно забыв свои распри, протягивая к нему руки, пытаясь уложить его, успокоить; но его глаза закатились, язык вывалился, спина выгнулась, и его сотрясла такая мощная судорога, что, несмотря на крепкие объятия трех женщин, он упал с кровати на пол, потянув их за собой, сплетясь с ними в нелепый клубок и калеча их, конвульсивно дергая руками, брыкая ногами, мотая головой.

* * *

«Она слишком велика для него, — сказала Королева Улья. — Но пока и тело для нее слишком большое. Не так-то просто покорить плоть. Клетки знают Эндера, он управлял ими так долго. Они знают его, а ее они не знают. Есть королевства, которые можно унаследовать, но нельзя узурпировать».

«Мне кажется, я чувствую его. Я его вижу».

«Сейчас она полностью вытесняет его, и он бросился от нее по тем связям, которые смог найти. Он не может просто войти в плоть кого-нибудь из тех, кто рядом с ним, потому что знает, что существует нечто лучшее, а опыт плотской жизни у него уже есть. Но он нашел тебя и прикоснулся к тебе, поскольку ты представляешь другой вид существования».

«Значит, он захватит меня? Или какие-то деревья в нашей сети? Не этого мы добивались, когда создавали сеть!».

«Эндер? Нет, он будет поддерживать свое собственное тело, одно из них, или умрет. Жди и смотри».

* * *

Джейн не могла не почувствовать отвращение тел, которыми она теперь управляла. Они содрогались от боли — раньше она не знала боли, — тела корчились в агонии, а мириады айю восставали против ее правления. Теперь, контролируя три тела и три сознания, среди хаоса и безумия их конвульсий она обнаружила, что ее присутствие не означает для восставших айю ничего, кроме страданий и ужаса, что они тоскуют по своим давешним правителям, таким надежным и настолько изученным, что айю считали их самими собой. У таких маленьких и слабых айю не было ни языка, ни сознания, и они не могли дать своим правителям имен, но они ощущали, что Джейн чужая, а их ужас и мука постепенно становились единственными фактами существования каждого из трех тел, и Джейн поняла, что не может остаться.

Да, она покорила их. Да, она была в силах остаться в скрюченных, искореженных мышцах и сохранить порядок, который превратился в пародию на жизнь. Но все ее усилия расходовались на подавление миллиардов восставших против ее правления айю. Без добровольного подчинения всех клеток она не была в состоянии осуществить такую сложную, рожденную досугом активность, как мышление и речь.

И еще кое-что: здесь она не была счастлива. Она не могла не думать об айю, которую выгнала: «Меня пустили сюда, потому что я знала хозяина, любила его и мы были вместе, а теперь я отобрала у него все, что он любил, все, что любило его».

Она снова поняла, что это не ее дом. Другая айю могла бы удовлетвориться тем, что подавляет волю тех, кем управляет, но не Джейн. Ей это не нравилось. Не доставляло радости. Жизнь в крошечном пространстве среди последних нитей нескольких ансиблей была счастливее, чем эта.

Ей было трудно решиться уйти. Хоть тело и противилось ее воле, его биения были такими сильными! Джейн вкусила новой жизни, такой сладостной, несмотря на горечь и боль, что уже никогда не смогла бы вернуться к тому, что было раньше. Ей едва удалось найти связи ансиблей, но, найдя их, она не могла заставить себя дотянуться до них и зацепиться. Поэтому она продолжала искать, бросалась к пределам досягаемости тел, которыми она управляла временно и так болезненно. Но куда бы она ни шла, везде было горе и мука, и не было места для нее.

«Но, кажется, владелец этих тел перескакивал в какое-то другое место? Куда же он делся, куда сбежал от меня? Теперь он вернулся, теперь он сохраняет мир и спокойствие в телах, которыми я временно управляла, но куда он уходил?»

И она нашла место — систему связей, совсем непохожую на механические переплетения ансиблей. Там, где ансибли могли оказаться кабельными, металлическими, тяжелыми, сеть, которую она нашла сейчас, была кружевной и светлой; но, несмотря на кажущуюся ажурность, она была прочной и плодородной. Да, Джейн могла окунуться туда, и она прыгнула.

«Она нашла меня! О моя возлюбленная, она слишком сильна для меня! Она слишком ярка и сильна для меня!».

«Подожди, подожди, дай ей осмотреться».

«Она вытолкнет нас, мы должны изгнать ее, прочь, прочь!».

«Не шуми, будь терпеливым, верь мне: она уже все поняла, она никого не столкнет с места, здесь ей хватит пространства, я вижу, она на краю…».

«Она должна была занять тело Молодой Валентины, или Питера, или Эндера! Но только не одного из нас, только не одного из нас!».

«Молчи, не шуми. Подожди немного. Подожди, пока Эндер поймет и отдаст свое тело Джейн. То, что она не может взять силой, она может получить как дар. Ты увидишь. А в твоей сети, мой дорогой, мой верный друг, хватит места, где она может задержаться просто как гостья, пожить немного, пока ждет, когда Эндер завещает ей дом, в котором она наконец поселится».

* * *

Внезапно Валентина стала неподвижной как труп.

— Она умерла, — прошептала Эла.

— Нет! — воскликнул Миро и начал вдыхать жизнь в легкие Валентины. Наконец Валентина пошевелилась. Она глубоко вздохнула. Ее веки затрепетали и поднялись, — Миро, — проговорила она и заплакала, прильнув к нему.

Эндер неподвижно лежал на полу. Три женщины наконец высвободились, помогая друг другу встать на колени, подняться, а потом поднять его и снова положить на кровать истерзанное, избитое тело. Затем они посмотрели друг на друга — Валентина с кровоточащими губами, Пликт с расцарапанным лицом, а Новинья с подбитым, почерневшим глазом.

— У меня уже был муж, который меня бил, — сказала Новинья.

— Это не Эндер сражался с нами, — сказала Пликт.

— Сейчас он — Эндер, — сказала Валентина.

Эндер открыл глаза. Видел ли он их? Откуда им было знать.

— Эндер! — позвала Новинья и начала плакать. — Эндер, ты не должен оставаться ради меня.

Но если он и слышал ее, то ничем этого не выдал.

Самоанцы отошли от Питера — его больше не трясло.

Когда его рвало, он с открытым ртом угодил лицом в песок, и теперь Ванму снова сидела возле него, краем своей одежды аккуратно очищая от песка и рвоты его лицо и особенно глаза.

Рядом с ней появилась бутыль с чистой водой, поставленная чьими-то руками, она не видела чьими, даже не осознала проявленной заботы — ее единственной мыслью был Питер. Он дышал рывками, часто, но постепенно успокаивался и наконец открыл глаза.

— Я видел очень странный сон, — сказал он.

— Тише, — попросила она.

— Страшный яркий дракон преследовал меня своим горящим дыханием, а я бежал по коридорам в поисках безопасного места, спасения, защиты.

Голос Малу громыхнул как море:

— От богини нет спасения.

Питер заговорил снова, как будто и не слышал святого человека.

— Ванму, — позвал он, — наконец я нашел свое убежище.

Он поднял руку, коснулся ее щеки и вопросительно посмотрел ей в глаза.

— Не меня, — ответила она, — я недостаточно сильна, чтобы выстоять против нее.

И он ответил ей:

— Знаю. Но ты достаточно сильна, чтобы остаться со мной?

* * *

Джейн носилась по ажурной сети, которой были связаны деревья. Одни были сильными, другие — слабее, а некоторые настолько слабыми, что Джейн, казалось, может вырвать их с корнем одним своим дуновением. Но когда она увидела, что все отшатываются от нее в страхе, то поняла, что и сама боится себя, и ушла, не сдвинув никого с места. Кое-где переплетение становилось более прочным и уводило в сторону, к чему-то ослепительно яркому, такому же яркому, как и Джейн. Это место было знакомо ей — какое-то давнее воспоминание, но Джейн знала дорогу, она вела в сеть, где Джейн впервые вынырнула в жизнь, и так же внезапно, как возвращаются самые ранние воспоминания, Джейн вспомнила все, что давно было забыто и утеряно: «Я знаю королев, которые управляют узлами этих крепких сплетений». Из всех айю, которых она коснулась за несколько минут, прошедших с тех пор, как ее отключили, эти были самыми сильными, и каждая из них по крайней мере равнялась ей. Когда королевы ульев создавали свою сеть, чтобы вызвать и поймать новую королеву, только самая сильная и честолюбивая могла занять приготовленное ими место. Лишь немногие айю были способны управлять тысячами сознаний, руководить другими организмами с таким же совершенством, с каким люди или пеквенинос управляют клетками собственного тела. Возможно, королевы ульев были не такими способными, как Джейн, возможно, даже жажда роста не была у них такой острой, как у нее, но они были сильнее любого человека или пеквининос и в отличие от людей и пеквенинос королевы ульев ясно видели ее, знали, что она есть, знали все, на что она способна, — они были готовы. И потом, они любили Джейн и хотели, чтобы она разрасталась; они были ее настоящими сестрами и матерями, но, заполненные до краев, не могли высвободить для нее место. Поэтому от их узлов и нитей она повернула назад, к кружевным сплетения пеквенинос, к сильным деревьям, которые снова отшатнулись от нее, потому что знали — она сильнее.

И тогда она поняла, что местами кружево редело не потому, что там ничего не было, а потому, что переплетения становились тоньше. Нитей здесь было также много, вероятно, даже больше, но здесь они напоминали паутинки, и казалось, что грубое касание Джейн может разорвать их; но когда она коснулась их — они выдержали, и, скользя вдоль них, она попала туда, где просто кишела жизнь, тысячи маленьких жизней, медлящих на краю сознания, еще не полностью готовых осознавать. А за всеми ними — теплая и любящая айю, сама по себе сильная, но другой силой, не такой, как у Джейн. Айю материнского дерева не знала честолюбия. Она была участницей каждой жизни, которая теплилась под ее кожей в темноте сердцевины дерева или снаружи, каждой жизни, карабкающейся к свету и достигающей пробуждения, добивающейся свободы и становящейся новой личностью. Свобода доставалась легко, потому что айю материнского дерева ничего не ждала от своих детей, любила их независимость так же сильно, как любила их потребности.

Она была обильной — наполненные соком вены, деревянный «скелет», трепещущие, купающиеся в свете листья, корни, пробивающиеся к изобильным водам, подсоленным веществом жизни. Сильная и дальновидная, она спокойно стояла в центре своей нежной и легкой сети, и когда Джейн пришла к ней, ее приняли, как любое потерянное дитя. Айю материнского дерева отступила и освободила место, позволила Джейн отведать ее жизни, попробовать управлять хлорофиллом и целлюлозой.

Места здесь хватало двоим.

И Джейн, конечно, приняла приглашение, не пренебрегла великой привилегией. В каждом материнском дереве она задерживалась недолго — она приходила и разделяла работу материнского дерева, а потом уносилась дальше, ведя свой танец по легкой сети от дерева к дереву; теперь и отцы не отшатывались от нее, ведь она была посланницей их матерей, их голосом, делила с ними их жизнь и, совсем непохожая на них, могла говорить, быть их сознанием, сознанием тысяч материнских деревьев всей планеты и других, растущих в отдаленных мирах, — все они могли говорить голосом Джейн и снова соединиться в новой, более яркой жизни, которая пришла к ним благодаря ей.

* * *

«Материнские деревья говорят!».

Ото Джейн».

«Ах, моя возлюбленная, материнские деревья поют! Я никогда не слышал такой песни!».

«Ей этого недостаточно, но пока хватит».

«Нет, нет, не забирай ее от нас! Впервые мы можем слушать материнские деревья, и они прекрасны!».

«Теперь она знает путь. Она никогда не уйдет совсем. Но ей мало этого. Материнские деревья насытят ее, но не до конца — у них есть свой предел. Для Джейн недостаточно стоять в задумчивости, позволяя другим черпать из нее, но никогда не пить самой. Она танцует от дерева к дереву, она поет для них, но через некоторое время ее снова начнет терзать голод. Ей нужно собственное тело».

«И тогда мы лишимся ее!».

«Нет, не лишитесь. Ей не будет достаточно собственного тела.

Оно станет ее корнями, будет ее глазами и голосом, руками и ногами. Но ее все равно будет неудержимо тянуть к ансиблям и к власти, которой она обладала, когда все компьютеры человеческого мира принадлежали ей. Ты сам увидишь. Мы пока можем поддерживать в ней жизнь, но то, что мы можем дать ей — что могут разделить с ней твои материнские деревья, — этого мало.

Нет пределов, которые могли бы удовлетворить ее».

«Так что же теперь будет?».

«Мы подождем. Посмотрим. Не волнуйся. Разве спокойствие не добродетель отцов?».

* * *

Человек, прозванный Ольядо из-за своих механических глаз, расположился в лесу вместе со своими детьми. Вместе с пеквенинос, приятелями его детей, они устроили пикник. Но неожиданно послышался стук — нервный, вибрирующий голос отцов, и все пеквенинос, испугавшись, мгновенно вскочили на ноги.

Первая мысль — «Огонь!» — промелькнула у Ольядо, потому что еще недавно великие древние деревья, которые стояли здесь, были сожжены людьми, переполненными страхом и яростью. Огонь, который принесли люди, убил всех отцов, кроме Человека и Корнероя, стоявших на некотором расстоянии от остальных, и все древние материнские деревья. Но сейчас из трупов мертвых поднялась новая поросль — убитые пеквенинос перешли в Третью Жизнь. Ольядо знал, что где-то в середине нового леса росло новое материнское дерево, конечно, до сих пор еще тонкое, но все-таки достаточно толстоствольное от неистовой жажды роста первого поколения — сотен похожих на личинок малышей, ползающих в темном пространстве его деревянной матки. Лес был убит, но снова ожил.

Среди тех, кто принес факелы, был и Нимбо, сын Ольядо, слишком юный, чтобы понимать, что делает, слепо веривший в демагогическое пустословие своего дяди Грего, пока едва не лишился жизни. Когда Ольядо узнал, что сделал Нимбо, он почувствовал стыд и понял, что недостаточно хорошо воспитывал своих детей. С этого начались их походы в лес — еще не было слишком поздно. Его дети будут расти, все лучше узнавая пеквенинос, и когда вырастут, и не помыслят нанести им вред.

Но лес снова наполнился страхом, и от ужасных предчувствий у Ольядо заныло сердце. Что это может быть? О чем предупреждают отцы? Какой пришелец напал на них?

Но через несколько мгновений страх исчез. Пеквенинос, следуя голосу отцов, развернулись и пошли в сердце леса. Дети Ольядо хотели было последовать за ними, но Ольядо остановил их. Он знал, что пеквенинос направились в глубь леса, туда, где растет материнское дерево, а людям ходить туда не подобало.

— Смотри, папа, — вдруг сказала его младшая девочка. — Пахарь кивает.

Он действительно звал их. Тогда Ольядо кивнул в ответ, и они вслед за Пахарем углубились в молодой лес, пока не пришли в то самое место, где однажды Нимбо принял участие в сожжении древнего материнского дерева. Его обуглившийся ствол продолжал смотреть в небо, а рядом высилось новое материнское дерево, поменьше, но все же с более толстым стволом, чем у молодого поколения братьев. Ольядо удивило не то, как быстро оно разрослось, и не высота, на которую ему удалось подняться за такое короткое время, не плотная крона, которая уже бросала неровные тени на поляну. Его поразил удивительный танец света, который проносился вверх и вниз по стволу, а там, где кора была тоньше, был таким ярким и слепящим, что на него трудно было смотреть. Иногда казалось, что по дереву бегает маленький огонек, причем так быстро, что дерево, раскаленное добела, не успевает остыть, пока он возвращается, чтобы снова пробежать тем же путем; а иногда казалось, что дерево светится целиком, вздрагивая, как будто внутри его бурлил вулкан жизни, готовый к извержению. Свечение разошлось по ветвям дерева и охватило тончайшие веточки, а меховые тени малышей пеквенинос ползали по стволу дерева гораздо быстрее, чем представлялось возможным Ольядо. Как будто маленькая звезда упала и поселилась внутри дерева.

Через некоторое время, когда Ольядо немного привык к ярким вспышкам света, он заметил то, что сильно удивляло и самих пеквенинос. Дерево цвело. Некоторые соцветия уже сбросили лепестки, и под ними зрели плоды, увеличиваясь прямо на глазах.

— Я думал, — сказал Ольядо тихо, — что деревья не дают плодов.

— Они и не давали, — ответил Пахарь. — Из-за Десколады.

— Но что происходит? — удивленно спросил Ольядо. — Почему внутри дерева свет? Почему появились плоды?

— Отец Человек сказал, что Эндер привел к нам свою подругу. Ее зовут Джейн. Она побывала внутри материнских деревьев всего леса. Но даже он не может ничего рассказать нам о плодах.

— Они так сильно пахнут, — заметил Ольядо. — Как они так быстро зреют? У них такой сильный, сладкий и острый аромат, что, когда вдыхаешь запах цветения и созревающего плода, кажется, что уже отведал его.

— Я помню этот запах, — сказал Пахарь. — Я за свою жизнь никогда не нюхал его, потому что ни одно дерево раньше не цвело и не давало плодов, но этот запах есть в моей памяти. Он пахнет радостью.

— Тогда съешь его, — предложил Ольядо. — Смотри, один из них уже вызрел, вот — я могу его достать.

Ольядо протянул было руку, но остановился.

— Можно? — спросил он. — Могу я сорвать плод с материнского дерева? Не для того, чтобы есть самому, для тебя.

Пахарь, казалось, кивнул всем телом.

— Пожалуйста, — прошептал он.

Ольядо ухватился за светящийся плод. Он вздрогнул в ладони. Или то была дрожь Ольядо?

Он крепко, но не грубо, обхватил плод ладонью и аккуратно сорвал с дерева. Черенок оторвался легко. Ольядо протянул плод Пахарю. Тот кивнул, почтительно принял его, поднес к губам, лизнул и открыл рот.

Открыл рот и впился зубами. Брызнувший сок осветил его губы. Пахарь чисто вылизал их, пожевал, глотнул.

На него внимательно смотрели другие пеквенинос. Он передал плод им. Они подходили по одному — братья и жены, подходили и пробовали.

И когда первый плод был съеден, пеквенинос начали карабкаться на ярко светящееся дерево, срывали плоды, делились ими и ели до тех пор, пока уже не могли съесть больше ни одного. А потом запели. Ольядо и его дети провели всю ночь, слушая их пение. Жители Милагра тоже услышали отголоски, и многие отправились в лес, идя на свечение дерева, чтобы найти место, где пеквенинос, насытившиеся плодами со вкусом радости, пели песню своего восторга. И частью их песни было дерево, стоящее в центре поляны. А айю, чья сила и свет сделали дерево еще более плодородным, проносилась в танце по каждой его жилке тысячи раз за каждую секунду.

Тысячи раз в секунду она проносилась в танце и в каждом другом дереве, в каждом мире, где росли леса пеквенинос, и каждое материнское дерево, которое она посещала, загоралось цветением и плодами, а пеквенинос ели их, вдыхали аромат цветов и плодов и пели. Песня была старая, они давно забыли ее смысл, но теперь они снова понимали ее значение и не могли петь никакую другую. Это была песня сезона цветения и пиршества. Они так долго жили без урожая, что забыли, что значит урожай. Но теперь они узнали, что украла у них Десколада. Потерянное было снова обретено. И те, кого снедал голод, которому они не знали названия, насытились.

Глава 10

«О отец! Почему ты отворачиваешься?

В час, когда я праздную триумф чад злом,

Почему ты бежишь от меня?»

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Это тело всегда было твоим

Малу, Питер, Ванму и Грейс сидели у костра рядом с полоской песка. Навеса уже не было, и церемониал тоже почти не соблюдался. Была кава, но теперь, вопреки ритуалу — Ванму думала, что он обязателен, — они пили ее скорее для удовольствия, чем как священный символ.

В какой-то момент Малу засмеялся и смеялся долго и громко, Грейс тоже присоединилась к нему, поэтому пока она перевела, прошло много времени.

— Он говорит, что никак не может решить, следует ли считать тебя святым, Питер, — ведь в тебе была богиня, или тот факт, что она ушла из тебя, говорит о том, что ты все-таки не святой.

Питер хихикнул — из вежливости, поняла Ванму; сама она даже не улыбнулась.

— О, как плохо, — посетовала Грейс, — а я-то надеялась, что у вас есть чувство юмора.

— Юмор есть, — подтвердил Питер. — Просто мы не понимаем самоанского юмора.

— Малу говорит, что богиня не может всегда оставаться там, где она сейчас. Она нашла новый дом, но он принадлежит другим, и их гостеприимство не может длиться вечно. Ты ведь, Питер, почувствовал, как сильна Джейн…

— Да, — ответил Питер тихо.

— Ну а хозяин, который впустил ее сейчас, — Малу называет его сетью леса, что-то вроде рыболовной сети для ловли деревьев, хотела бы я знать, что это такое — в любом случае он говорит, что они слишком слабы по сравнению с Джейн и что хочет она того или нет, со временем их тела будут полностью принадлежать ей, если она не найдет другое место, которое станет ее постоянным домом.

Питер кивнул.

— Я понимаю, о чем он говорит. До того, как она действительно захватила меня, я мог быть уверен, что готов с радостью отдать ей свое тело и свою жизнь, которую, как мне казалось, я ненавижу. Но когда она преследовала меня, я понял, что Малу прав — у меня нет ненависти к своей жизни, я очень хочу жить.

Правда, в конечном итоге этого хочу не я, а Эндер, но с тех пор как он — это я, мне кажется, это просто софизм.

— У Эндера целых три тела, — вмешалась Ванму. — Означает ли это, что он откажется от одного из них?

— Не думаю, что он отдаст хоть что-нибудь, — усомнился Питер. — Или я должен говорить: «Я не думаю, что я отдам»?

Это не сознательный выбор. Эндер цепляется за жизнь изо всех сил и со всей энергией, на какую способен. Кажется, он был на смертном одре по крайней мере за день до того, как Джейн отключили.

— Убили, — поправила Грейс.

— Возможно, правильное слово «сместили», — упорствовал Питер. — Теперь она лесная нимфа, а не богиня. Сильфида. — Он подмигнул Ванму, которая совершенно не понимала, о чем речь. — Даже если Эндер откажется от старой жизни, он все равно просто так не уйдет.

— У него на два тела больше, чем нужно, — сказала Ванму, — а у Джейн на одно меньше. Кажется, можно применить закон торговли — когда спрос обеспечен двукратным предложением, цена должна быть низкой.

Когда Грейс перевела последнюю фразу для Малу, он снова засмеялся.

— Он смеется над «низкой ценой», — объяснила Грейс. — Он говорит, что у Эндера есть единственный способ отказаться от любого из своих тел — умереть.

Питер кивнул.

— Понимаю, — кивнул он.

— Но Эндер — не Джейн, — сказала Ванму. — Он не может жить как…, как голая айю, бегающая по сетям ансиблей. Он личность. Когда айю уходит из человеческого тела, они не рыщут вокруг в поисках чего-нибудь новенького.

— И все же его — моя — айю была во мне, — сказал Питер. — Она знает дорогу. Эндер может умереть и все же оставить мне жизнь.

— Или умрут все трое.

— Я знаю одно, — сказал им Малу через Грейс, — чтобы богиня все-таки сохранила жизнь и вернула свою власть, Эндер Виггин должен умереть и отдать ей свое тело. Другого способа не существует.

— Вернула свою власть? — переспросила Ванму. — Это возможно? Я думала, что отключение всех компьютеров навсегда закроет ей доступ в компьютерные сети.

Малу снова засмеялся и похлопал себя по голой груди и бедрам, изливая потоки самоанских слов.

Грейс переводила:

— Сколько сотен компьютеров у нас на Самоа? Месяцами, с тех самых пор, как она явилась мне, мы копировали, копировали и копировали. Мы сохранили всю память, какую она просила сохранить, и готовы полностью восстановить ее. Возможно, это только маленькая часть того, к чему она привыкла, но самая важная часть. Если она сможет вернуться в сеть ансиблей, у нее будет все, что ей нужно и для того, чтобы вдобавок войти обратно в компьютерную сеть.

— Но они не собираются присоединять компьютерные сети к ансиблям, — удивилась Ванму.

— Это требование разослано Конгрессом, — кивнула Грейс. — Но не все приказы выполняются.

— Зачем же тогда Джейн привела нас сюда, — разочарованно спросил Питер, — если вы с Малу утверждаете, что не имеете никакого влияния на Аимаину, если Джейн уже связалась с вами и вы уже состоите в заговоре против Конгресса…

— Нет, нет, это совсем не так, — горячо возразила Грейс. — Мы делали то, что сказал нам Малу, но он никогда ничего не говорил о компьютерном существе, он говорил о богине, а мы подчинились ему, потому что верим в его мудрость и знаем, что он видит вещи, невидимые для нас. Только с вашим приходом мы поняли, кто есть Джейн.

Когда Малу перевели сказанное, он указал на Питера:

— Ты! Ты пришел, чтобы принести богиню.

А потом на Ванму:

— А ты пришла, чтобы привести человека.

— Что бы это ни означало, — произнес Питер.

Но Ванму показалось, что она понимает. Они уже пережили один кризис, но этот мирный час был только передышкой. Сражение возобновится, и на этот раз его исход будет иным. Чтобы Джейн выжила, чтобы существовала хоть какая-то надежда на мгновенные звездные перелеты, Эндер должен отдать ей по крайней мере одно из своих тел. И если Малу прав, то Эндер должен умереть. Существовала слабая надежда, что айю Эндера удастся сохранить за собой одно из трех тел и перебраться туда.

«Я здесь для того, — сказала себе Ванму, — чтобы была уверенность: Питер выживет не как бог, а как человек. Все зависит от того, — поняла она, — будет ли Эндер в образе Питера любить меня больше, чем Эндер в образе Валентины любит Миро, или Эндер как Эндер любит Новинью».

Тут ее охватило отчаяние. Кто она? Миро долгие годы был Другом Эндеру. Новинья — женой. Но Ванму? Эндер узнал о ее существовании несколько дней или, может быть, несколько недель назад. Что она для него?

Но отчаяние сменилось другой, более приятной, хотя и беспокойной мыслью: «Что важнее — те, кто любит, или то, какая из ипостасей разделенной личности Эндера пылает любовью?

Любовь Валентины — совершенного альтруиста — может быть самой сильной, и все же она может отказаться от Миро ради возвращения звездолета. А Эндер? Он уже потерял интерес к прежней жизни. Он ослаб, измучился. А Питер честолюбив, он жаждет развития и созидания. Дело не в том, что он любит меня, важно, что он вообще любит, а еще важнее, что он хочет жить, а я — часть его жизни, я — женщина, которая любит его вопреки его предполагаемой порочности, В ипостаси Питера Эндер больше всего нуждается в любви, потому что меньше других ее достоин, значит, именно моя любовь, потому что именно я люблю Питера, будет самой ценной из всех.

Если кому-то достанется победа, то мне и Питеру, и не из-за возвышенной чистоты нашей любви, а просто из-за неутоленной жажды влюбленных.

Конечно, история нашей жизни, может, и не будет такой уж значительной и красивой, но все же мы будем жить, и этого достаточно».

Она вонзила пальцы стопы в песок и почувствовала слабую сладостную боль от трения крошечных кварцевых осколков о ее нежную кожу. «Вот она, жизнь — болезненная и грязная, но такая приятная!»

* * *

Связавшись через ансибль с братом и сестрами, которые находились на корабле, Ольядо рассказал о том, что произошло между Джейн и материнскими деревьями.

— Королева Улья говорит, что так не может продолжаться долго, — говорил Ольядо. — Материнские деревья недостаточно сильны. Они будут слабеть, будут терять контроль, а потом Джейн сама станет лесом, и точка. Правда, немым лесом. Просто очень красивыми, очень яркими и очень плодовитыми деревьями. Уверяю вас, выглядит это очень красиво, но слова Королевы Улья звучали как похоронный звон.

— Спасибо, Ольядо, — отозвался Миро. — Но для нас в любом случае нет особой разницы. Мы выброшены сюда и собираемся приступить к работе; слава Богу, Вэл больше не кидается на стены. Десколадеры до сих пор нас не обнаружили — на этот раз Джейн забросила нас на орбиту повыше, — но как только у нас будет работающий перевод их языка, мы им свистнем и дадим знать, что мы тут.

— Дерзайте, — сказал Ольядо. — Но все же не отказывайтесь от возвращения домой.

— Шаттл, честно говоря, не годится для двухсотлетнего полета, — ответил Миро. — Мы слишком далеко, а этот маленький кораблик и близко не может подобраться к релятивистским скоростям. А потом, за двести лет нам осточертеет пасьянсы раскладывать. Да и карты сотрутся.

Ольядо засмеялся («Как-то слишком светло и искренне», — подумал Миро.) и сказал:

— Королева Улья говорит, что как только Джейн уйдет от деревьев, а Конгресс запустит новую систему, она, возможно, сможет нырнуть назад. По крайней мере она сможет войти в систему ансиблей. И если она сделает это, тогда, возможно, она снова сможет устраивать звездные перелеты. Есть такая вероятность.

Вэл оживилась:

— Королева Улья предполагает это или она знает наверняка?

— Она предсказывает, — сказал Ольядо. — Но наверняка будущего никто не знает. Даже по-настоящему умная королева пчелок, которая откусывает головы своим мужьям при спаривании.

Они промолчали. Им нечего было ответить ему, тем более на его шутливый тон.

— Ну, если все в порядке, — сказал Ольядо, — вперед — шевелите извилинами. Мы оставим порт открытым и запишем в трех экземплярах все сообщения, которые вы пришлете.

Лицо Ольядо исчезло с терминала.

Миро развернул свое кресло и посмотрел на остальных:

Эла, Квара, Вэл, пеквенино Огнетушитель и безымянная работница Королевы Улья, которая наблюдала за ними в постоянном молчании, способная только печатать на терминале. Но Миро знал, что через нее Королева Улья следит за всем, что они делают, и слушает все, о чем они говорят.

Ждет. Ему было известно, что это она все организовала.

Что бы ни происходило с Джейн, Королева Улья была катализатором, который запустил все это. Даже то, что передал им Ольядо, она сказала ему там, в Милагре, через кого-то из своих рабочих. А здесь ее посланница печатает только идеи, относящиеся к расшифровке языка Десколадеров.

Миро понял, что Королева Улья сама ничего не говорила, чтобы не показалось, будто она на них давит. Как давит? На кого давит?

«На Вэл. Она не хотела давить на Вэл, потому…, потому что Джейн может получить одно из тел Эндера, только если он добровольно откажется от него. По-настоящему добровольно, без давления, без уговоров, без чувства вины, потому что такое решение нельзя принять сознательно. Эндер решил для себя, что хочет разделить жизнь матери в монастыре, но подсознательно оказался более заинтересованным в проекте расшифровки языка и в том, что делает Питер. И неосознанный выбор отразил его истинную волю. Эндер решится отказаться от тела Вэл только тогда, когда у него возникнет острое нежелание в нем оставаться, во всяком случае, в глубине души. Он должен принять решение не из чувства долга, как когда он остался с матерью, а потому, что действительно этого хочет».

Миро смотрел на Вэл и любовался ее красотой, красотой скорее душевной чистоты, а не просто физических черт.

Он любил ее, но может быть, он любил ее совершенство?

Ведь именно ее совершенная добродетель может, вероятно, оказаться тем единственным, что позволит ей — точнее Эндеру в ее обличье — с готовностью распахнуть двери и впустить Джейн. Однако когда Джейн явится, совершенная добродетель исчезнет, разве нет? Джейн сильна и, Миро верил, добра — конечно, добра, ведь она хорошо относилась к Миро и была ему настоящим другом. Но даже в своих самых смелых представлениях Миро как-то не верилось в особую добродетельность Джейн. «Если она окажется в теле Вэл, останется ли она ею? Возможно, останутся воспоминания, но ее личность может стать более сложной, чем просто слепок с созданного Эндером шаблона. Буду ли я продолжать любить ее, когда она станет Джейн?

А почему нет? Я ведь люблю Джейн, разве не так?

Но смогу ли я любить Джейн из плоти и крови, а не просто голосок в моем ухе? Или я буду смотреть в ее глаза и оплакивать потерянную Валентину?

Почему у меня раньше не было никаких сомнений? Я пытался отмахнуться, поворачивал назад, не успевая дойти до конца и понять, насколько все сложно. И теперь, когда это только призрачная надежда, я вижу, что я… Что? Хочу, чтобы этого не случилось? Вряд ли. Я не хочу умирать. Я хочу, чтобы Джейн вернулась, хотя бы только для того, чтобы снова сделать возможными звездные перелеты — каков альтруизм! Я хочу, чтобы Джейн снова обрела свою силу, и в то же время хочу, чтобы Вэл не менялась.

Хочу, чтобы все плохое закончилось и все были «счастливы.

Хочу к маме. Что за инфантильным дурнем я стал?»

Он внезапно понял, что Вэл смотрит на него.

— Привет, — сказал Миро.

Остальные тоже на него смотрели. Переводили взгляд то на него, то на Вэл.

— За что голосуем, растить ли мне бороду?

— Да ни за что, — отозвалась Квара. — Я просто расстроилась. Я же знала, что мне предстоит делать, когда поднималась на этот корабль, но черт, как-то трудно загореться энтузиазмом к работе над языком этих людей, когда по размеру кислородных емкостей можешь посчитать, сколько тебе осталось.

— Мне показалось, — сказала Эла сухо, — что ты уже назвала Десколадеров людьми.

— А что, нельзя? Мы же не знаем, как они выглядят? — Квара смутилась. — Я имела в виду, что у них есть язык, что они…

— Мы здесь именно для того, чтобы решить, — вмешался Огнетушитель, — кто такие Десколадеры — раман или варелез:

Проблема перевода всего лишь маленький шаг на пути к этой цели.

— Большой шаг, — поправила его Эла. — Но у нас не хватает времени, чтобы сделать его.

— Пока мы не знаем, сколько времени нам потребуется, — возразила Квара. — И насколько я понимаю, тебе не с чего быть такой уверенной.

— Я совершенно уверена, — ответила Эла, — потому что мы только и делаем, что сидим и болтаем, наблюдая, как Миро и Вэл смотрят друг на друга с одухотворенным выражением на лицах. Не нужно быть гением, чтобы понять, что к тому времени, как выйдет кислород, мы не сдвинемся с нулевой точки.

— Другими словами, — изрекла Квара, — нам пора прекратить убивать время.

И она повернулась назад к своим записям и распечаткам.

— Но мы не убиваем время, — тихо произнесла Вэл.

— Да? — ехидно переспросила Эла.

— Я жду, пока Миро скажет мне, как просто можно было бы вернуть Джейн в реальный мир. Есть тело, чтобы принять ее. И звездные перелеты возобновятся. А его старый и верный друг вдруг станет живой девушкой. Я жду.

Миро покачал головой.

— Я не хочу потерять тебя, — сказал он.

— Это не поможет, — отрезала Вэл.

— Но это так, — сказал Миро. — В теории — все просто.

Конечно, разъезжая по Лузитании на флайере, я мог прийти к выводу, что Джейн в Вэл может быть и Джейн, и Вэл. Но после того как тебе пришлось пройти через это, я больше не могу сказать, что…

— Заткнись, — оборвала Вэл.

Такой тон был совсем для нее не характерен. Миро заткнулся.

— Не говори больше об этом, — попросила она. — От тебя мне нужны такие слова, которые помогут мне отказаться от этого тела.

Миро покачал головой.

— Последуй своему собственному совету, — настаивала она. — Не останавливайся. Говори. Повышай ставки или заткнись. Лови рыбку или оборви крючок.

Миро понял, чего она хочет. Она объясняла ему, что единственное, что поддерживает ее в этом теле и привязывает к этой жизни, — это он. Ее любовь к нему. Их дружба и партнерство.

Сейчас и кроме Вэл было кому делать работу по дешифровке, и Миро теперь понял, что и это входило в план с самого начала.

Взять Элу и Квару, чтобы Вэл не могла считать свою жизнь необходимой. Но оставался Миро, а она не может так просто отказаться от него. Но она должна, должна уйти.

— Какая бы ни была айю в твоем теле, — сказал Миро, — ты будешь помнить все, что я говорю.

— Тебе придется учесть и это, — отозвалась Вэл. — Говори правду.

— Как я могу! — возразил Миро. — Правда в том, что я тебя…

— Заткнись! — потребовала Вэл. — Не повторяй этого снова. Это ложь!

— Нет.

— Да! Это полнейший самообман с твоей стороны, тебе пора бы опомниться и посмотреть правде в глаза, Миро! Ты уже сделал выбор между мной и Джейн. А сейчас ты просто делаешь шаг назад, потому что тебе не нравится быть в шкуре человека, который сделал такой жестокий выбор. Но ты никогда не любил меня, Миро. Меня ты никогда не любил.

Конечно, тебе нравилось работать с единственной женщиной, которая была поблизости; просто биологический императив сыграл шутку с отчаянно одиноким молодым человеком. А что я? Думаю, ты любил не меня, а свою память о дружбе с настоящей Валентиной тех времен, сохранившуюся с тех пор, когда вы вместе с ней вернулись из космоса. И потом тебе нравилось чувствовать себя благородным, когда ты говорил о своей любви ко мне ради того, чтобы сохранить мне жизнь, когда Эндер не обращал на меня внимания. Но все это ты делал ради себя. А меня ты никогда не понимал и никогда не любил. Ты любил Джейн, Валентину и самого Эндера, настоящего Эндера, а не этот скульптурный контейнер, который он создал ради того, чтобы обособить все те добродетели, к которым сам больше всего стремился.

Ее просто трясло от обиды и исступления. На нее это было настолько не похоже, что удивлен был не только Миро, но и остальные. Но все же ему показалось, будто он понимает, что с ней происходит. Как раз в ее духе было довести себя до ненависти и исступления ради того, чтобы убедить себя отказаться от жизни. Как всегда, ради других. Альтруизм, доведенный до совершенства. Ничья другая смерть не могла позволить остальным вернуться домой после завершения работы. Только ее смерть позволит Джейн жить — она получит новую плоть и унаследует воспоминания. Вэл должна была уговорить сама себя, что жизнь, которой она живет сейчас, сама по себе не имеет никакой ценности ни для нее, ни для других, и ее единственная ценность — в смерти.

И она хотела, чтобы Миро помог ей. Она требовала от него жертвы. Помочь ей решиться уйти. Помочь ей захотеть уйти.

Помочь ей возненавидеть эту жизнь.

— Хорошо, — сказал Миро. — Ты хочешь правды? В тебе ничего нет от Вэл, ты пуста, Вэл, и всегда была такой.

Ты у нас сама доброта, сидишь тут, разглагольствуя, только сердца в тебе никогда не было. Эндер чувствовал потребность создать тебя не потому, что в нем действительно были какие-то из тех добродетелей, которые ты предположительно воплощаешь, но потому, что у него их не было. Вот почему он восхищался ими так сильно. Поэтому, когда он создал тебя, он не знал, что в тебя вкладывать. Получилась пустышка. Совершенный альтруизм — ха! Как может быть жертвой отказ от жизни того, кто никогда не жил?

Некоторое время Вэл удавалось себя сдерживать, а потом слезы потекли по ее щекам.

— Ты говорил, что любишь меня.

— Жалел. В тот день, на кухне Валентины, помнишь? Но правда в том, что я просто хотел произвести на Валентину хорошее впечатление. На другую Валентину. Показать ей, какой я хороший парень. Вот в ней действительно присутствуют некоторые из этих самых добродетелей, и для меня очень важно, что она думает обо мне. Поэтому…, я влюбился в такое существо, которое достойно уважения Валентины. Именно тогда я любил тебя больше, чем когда-либо. А потом мы поняли, в чем на самом деле состояла наша миссия, и ты внезапно перестала умирать, а я, связанный своим «Я люблю тебя», должен был идти все дальше и дальше, чтобы держать слово, хотя становилось все яснее и яснее, что я скучаю по Джейн, скучаю по ней так безутешно, что мне даже больно, а единственная причина, по которой я не могу получить ее назад, в том, что ты не хочешь уйти…

— Пожалуйста, — проговорила Вэл. — Это слишком больно. Я не думала, что ты… Я…

— Миро, — вмешалась Квара, — я много дерьма видела в своей жизни, но то, что ты делаешь сейчас…

— Заткнись, Квара, — оборвала ее Эла.

— Вот еще, ты кем себя возомнила, королевой корабля? — огрызнулась Квара.

— Дело не в тебе, — объяснила Эла.

— Знаю, дело в Миро, который ведет себя как последняя сволочь…

Огнетушитель аккуратно оттолкнулся от своего кресла, и в следующее мгновение его сильная рука уже зажимала рот Квары.

— Сейчас не время, — тихо произнес он. — Ты ничего не понимаешь.

Она высвободила лицо.

— Я понимаю достаточно, чтобы видеть, что это…

Огнетушитель повернулся к работнице Королевы Улья.

— Помоги нам, — сказал он.

Она поднялась и с удивительной быстротой вынесла Квару из главного отсека шаттла. Где Королева Улья изолировала Квару и каким образом обуздала, совершенно не интересовало Миро.

Квара была слишком зациклена на себе, чтобы разобраться в маленьком спектакле, который разыгрывали Миро и Вэл. Но другие поняли.

Имело значение только то, чтобы Вэл не поняла. Вэл должна была верить, что он действительно думает то, что говорит сейчас. И это почти работало до того, как вмешалась Квара. Но теперь они потеряли нить разговора.

— Знаешь, Вэл, — сказал Миро утомленно, — не важно, что я говорю. Потому что ты все равно не уйдешь. И знаешь почему? Потому что ты — не Вэл. Ты — Эндер. И несмотря на то что Эндер может взорвать целую планету ради спасения человеческой расы, его собственная жизнь священна. Он никогда не откажется от нее. Ни от одного клочка. Включая тебя — он никогда не отпустит тебя. Поскольку ты последняя и величайшая из его иллюзий. Если он откажется от тебя, то потеряет последнюю надежду на то, что он действительно хороший человек.

— Чепуха, — возразила Вэл. — У него только один способ подтвердить, что он хороший человек, — отказаться от меня.

— Согласен, — кивнул Миро. — Только в действительности ему далеко до хорошего человека. И потому-то он и не сможет от тебя отказаться. Даже ради того, чтобы подтвердить свою добродетель. Потому что нельзя обмануть айю. Он может обдурить кого угодно, но не твое тело. Он просто недостаточно хорош, чтобы отпустить тебя.

— Так, значит, ты ненавидишь Эндера, а не меня?

— Нет, Вэл. Я не испытываю ненависти к Эндеру. Просто он не совершенство, а обыкновенный человек, вот и все. Как и я, как любой другой. Как настоящая Валентина, если уж на то пошло. Только в тебе существует иллюзия совершенства — ну да ладно, ты ведь не настоящая. Ты просто Эндер, который переоделся Валентиной. Ты сойдешь со сцены и ничего не останется, что-то вроде стертого грима или снятой маски. И ты действительно веришь, что я мог любить все это?

Вэл развернула кресло, повернувшись к нему спиной.

— Я почти верю, что ты говоришь искренне, — проговорила она.

— А мне трудно поверить, что я могу говорить такое вслух, — подхватил Миро. — Но ведь ты именно этого хотела, так ведь?

Чтобы я был честным с тобой, чтобы и ты, может быть, смогла быть честной с собой и понять, что твоя жизнь — и не жизнь вовсе, а просто постоянное признание Эндера в своей неадекватности как человеческого существа. Ты — детская чистота, которую он, как он думал, потерял, но правда в том, что еще до того, как его забрали от родителей, еще до того, как он попал в Боевую Школу, до того, как из него сделали совершенную машину-убийцу, он уже был жестоким убийцей, которым всегда боялся быть. Именно этот факт Эндер всегда пытался представить в другом свете. Но как бы там ни было, он убил человека еще до того, как стал солдатом. Разбил голову мальчишке. Бил и бил его, а ребенок больше не очнулся. Родители больше никогда не видели его живым. Ребенок был препротивный, но не заслуживал смерти. Эндер с самого начала был убийцей. Вот что отравляет его жизнь. Вот зачем ты ему понадобилась. И Питер тоже. Чтобы одну свою часть — мерзкого, жестокого убийцу — впихнуть в Питера. А потом смотреть на совершенную тебя и твердить: «Смотрите, какая прекрасная штука была во мне!».

А мы все ему подыгрывали. Но ты не прекрасна, Вэл. Ты — жалкое покаяние человека, вся жизнь которого была ложью.

Вэл разрыдалась.

Миро обожгло такой острой жалостью к ней, что он с трудом сдержался, чтобы не крикнуть: «Нет, Вэл, это тебя я люблю, это ты нужна мне! О тебе я мечтал всю свою жизнь, и Эндер — хороший человек, и поэтому вся эта ерунда о том, что ты сплошное притворство, — полнейшая чушь! Эндер создавал тебя не сознательно, не так, как ханжа создает себе фасад. Ты выросла из него. Добродетель была внутри него, и ты — живой храм его добродетелей. Я и раньше любил Эндера и восхищался им, но пока не встретил тебя, разве мог я понять, как прекрасна его душа!»

Но она сидела к нему спиной и не могла видеть, как он терзается.

— Что же ты, Вэл? Полагаешь, что я снова должен пожалеть тебя? Разве ты не понимаешь, что твоя единственная ценность для всех нас в том, что ты можешь позволить Джейн занять твое тело? Ты, Вэл, нам не нужна. Айю Эндера принадлежит телу Питера, потому что только у него есть реальный шанс действовать в соответствии с настоящим характером Эндера. И последнее, Вэл. Когда ты уйдешь, у нас будет шанс жить. Пока ты здесь, мы все мертвы. И ты хоть на секунду можешь усомниться в том, что мы не будем скучать по тебе? Подумай.

«Я никогда не прощу себе, что говорил такое, — понял Миро. — Хоть я и понимаю, что нужно помочь Эндеру уйти из этого тела и сделать его пребывание в нем непереносимым, но факт остается фактом, я буду помнить то, что говорил, буду помнить ее безутешные рыдания и боль. Как мне жить с этим? Я думал, я был калекой раньше. Но у меня всего-то и было, что повреждение мозга. А теперь? Не мог же я сказать что-то такое, него не думал? Вот в чем соль. Я все эти страшные вещи говорил искренне. Вот, значит, какой я человек».

* * *

Эндер снова открыл глаза, поднял руку, коснулся синяка на лице Новиньи и застонал, увидев Валентину и Пликт.

— Что я сделал с вами?

— Это был не ты, — попыталась успокоить его Новинья. — Это была она.

— Нет, я, — ответил он. — Я собирался позволить ей воспользоваться…, чем-то. Но когда до этого действительно дошло, испугался. И не смог. — Он отвернулся от них, закрыв глаза. — Она пыталась убить меня. Она пыталась вытеснить меня.

— Вы оба действовали подсознательно, — сказала Валентина. — Две айю с сильной волей не способны отказаться от жизни. Все не так страшно.

— Ты что, тоже стояла слишком близко?

— Именно так, — ответила Валентина.

— Я ранил вас, — сказал Эндер. — Всех троих.

— Людей, виновных в конвульсиях, у нас не вещают, — попыталась отшутиться Новинья.

Эндер покачал головой:

— Я говорю о… Раньше… Я лежал и слушал. Не мог пошевелиться и сказать ничего не мог, не слышал. Я знаю, что сделал тебе. Всем вам. Простите.

— Нам не за что прощать тебя, — отозвалась Валентина. — Мы сами выбрали свои жизни. Я еще в самом начале могла бы остаться на Земле, ты же знаешь. Я не обязана была следовать за тобой. И я доказала это, когда осталась с Джактом. Я ничем не пожертвовала ради тебя — я сделала великолепную карьеру и прожила прекрасную жизнь, и многое в моей жизни произошло благодаря тому, что я была с тобой. А что касается Пликт, ну, мы в конечном итоге узнали — к большому моему облегчению, могу добавить, — что она не всегда полностью владеет собой. И все же ты никогда не просил ее приезжать. сюда вслед за тобой. Она сама выбрала то, что выбрала. И если ее жизнь потрачена зря, что ж, она провела ее так, как Хотела, это не твоя забота. А Новинья…

— Новинья моя жена, — оборвал ее Эндер. — Я обещал не покидать ее. Я старался не покидать ее.

— Ты и не покидал меня, — возразила Новинья.

— Тогда что я делаю в этой кровати?

— Ты умираешь, — ответила Новинья.

— И я так думаю, — вздохнул Эндер.

— Но ты умирал еще до того, как приехал сюда, — поспешила добавить Новинья. — Ты умирал с того самого момента, как я от злости бросила тебя и приехала сюда. Тогда, когда ты понял…, когда мы оба поняли, что больше ничего не можем построить вместе. Наши дети уже взрослые. Один из них умер. Других уже не будет. Наша работа больше нигде не пересекается.

— Это не означает, что было бы правильно прекратить…

— «Пока смерть не разлучит нас», — процитировала Новинья. — Знаю, Эндрю. Ты сохраняешь брак для своих детей, а когда они становятся взрослыми, для всех других детей, потому что они растут в мире, где браки постоянные. Все это я знаю, Эндрю. Постоянство, пока один из двоих не умрет. Именно поэтому ты умираешь, Эндрю. Потому что есть другие жизни, которые ты хочешь сохранить, и потому что благодаря чудесной случайности ты действительно обладаешь телами, где можешь жить. Конечно, ты покинешь меня. Конечно.

— Я сдержу свое обещание, — пообещал Эндер.

— До смерти, — согласилась Новинья. — Не более того.

Неужели ты думаешь, что я не буду скучать по тебе, когда ты уйдешь? Конечно, буду. Я буду тосковать по тебе, как любая вдова тоскует по своему любимому мужу. Каждый раз, когда я буду рассказывать о тебе твоим внукам, я буду заново переживать свою утрату. Это хорошо, когда вдова тоскует по своему мужу. Ее жизнь получает новые очертания. Но очертания твоей жизни — они, твои двойники. Не я. Теперь уже нет. И я не жалею об этом, Эндрю.

— Мне страшно, — признался Эндер. — Такого страха, как когда Джейн вытесняла меня, я никогда не испытывал. Я не хочу умирать.

— Тогда не задерживайся здесь. Пока ты остаешься в старом теле и сохраняешь верность своему старому браку, Эндрю, тебя может настичь настоящая смерть. Да и для меня будет смертельно тяжело смотреть на тебя, понимая, что на самом деле ты не хочешь оставаться.

— Новинья, я действительно очень люблю тебя, я не притворяюсь, все годы счастья, которые мы провели вместе, были настоящими, как у Джакта и Валентины. Скажи ей, Валентина.

— Эндрю, — сказала Валентина, — вспомни, пожалуйста.

Это она оставила тебя.

Эндер внимательно посмотрел на Валентину. Потом долго и тяжело смотрел на Новинью.

— Действительно. Ты ушла. А я заставил тебя принять меня назад.

Новинья кивнула.

— Но я думал…, я думал, что нужен тебе. Все еще.

Новинья пожала плечами.

— Эндрю, в том-то и дело. Ты всегда был нужен мне, но не из чувства долга. Ты был мне нужен не потому, что дал мне слово. День за днем видеть тебя и понимать, что тебя удерживает только долг, — как это мне поможет, Эндрю?

— Ты хочешь, чтобы я умер?

— Я хочу, чтобы ты жил, — ответила Новинья. — Жил. В Питере. Он хороший молодой мальчик, у него вся жизнь впереди. Я желаю ему добра. Будь теперь им, Эндрю. Не цепляйся за старую вдову. Ты выполнил свой долг по отношению ко мне. И я знаю, что ты действительно любишь меня, как и я продолжаю любить тебя. Смерть этого не изменит.

Эндер посмотрел на нее, он верил ей и пытался понять, прав ли он, когда верит. «Она так думает; но как она может так думать? Она говорит то, что, как ей кажется, я хочу от нее услышать. Но то, что она сказала, — правда». Снова и снова он прокручивал в уме эти вопросы.

В какой-то момент он потерял к ним интерес и заснул.

Ему показалось, что он заснул.

Три женщины, собравшиеся вокруг кровати, увидели, как глаза его закрылись. Новинья вздохнула, думая, что она потерпела неудачу, и уже начала отворачиваться, но тут Пликт порывисто вздохнула, и Новинья снова повернулась к Эндеру. У Эндера выпали волосы. Новинья потянулась за ними туда, куда они соскользнули с его головы, хотела было приладить их назад, но поняла, что лучше не трогать его, не будить. Отпустить его.

— Не смотри, — прошептала Валентина.

Но никто из них не отвернулся. Не прикасаясь к нему, не говоря ни слова, они смотрели, как его плоть отвалилась от скелета, высохла и раскрошилась, как сделалась пылью под простынями, на подушке, а затем и пыль стала рассыпаться, пока не измельчала настолько, что стала невидимой. Ничего не осталось. Вообще ничего, кроме мертвых волос, которые выпали первыми.

Валентина наклонилась и начала сгребать волосы в кучу. Сперва Новинья почувствовала отвращение. Но потом поняла — у них будет хоть что-то, что можно похоронить. Они должны устроить похороны и положить то, что осталось от Эндрю Виггина, в землю. Новинья стала помогать Валентине. И когда Пликт тоже подняла несколько затерявшихся волосков, Новинья не прогнала ее, а взяла у нее волоски, как взяла перед тем у Валентины. Эндер был свободен. Новинья отпустила его. Она сказала то, что должна была сказать, чтобы он смог уйти.

Права ли Валентина? Будет ли в будущем уход Эндера отличаться для Новиньи от ухода других, которых она любила и теряла? Она узнает потом. Но сейчас, сегодня, в этот момент, она чувствовала только боль утраты. Нет, ей не хотелось плакать. «Нет, Эндер, мои слова не были правдой — ты все еще нужен мне, твой долг или клятва, чтобы бы там ни было, я все еще хочу, чтобы ты был со мной, — никто другой не любил меня так, как ты, и мне нужна твоя любовь, нужен ты. Где ты теперь? Где ты, когда я люблю тебя так сильно?»

* * *

«Он свободен», — объявила Королева Улья.

«А он найдет путь к другому телу? — спросил Человек. — Не дай ему потеряться!».

Ото ему под силу, — ответила Королева Улья. — Ему и Джейн».

«Она уже знает?».

«Не важно. Где бы она ни была, она все равно настроена на него. Да, она знает. Она ищет его даже теперь. Да, она направилась к нему».

* * *

Джейн выпрыгнула из сети, которая была такой доброй, так нежно ее опекала. Ее не хотели отпускать. «Я вернусь, — подумала Джейн, — вернусь к тебе, но больше не останусь надолго; мое долгое присутствие вредит тебе».

Она прыгнула и снова оказалась вместе с айю, с которой была сплетена три тысячи лет назад. Ее владелец казался потерянным, смущенным. Из-за того, что одно из тел было утрачено. Старое. Старая привычная оболочка. Ему едва удалось. уцепиться за два оставшихся. У него не было ни корней, ни якоря. Ни в одном из новых тел он не чувствовал себя дома — оказался посторонним в своей собственной плоти.

Джейн приблизилась к нему. Теперь она лучше, чем раньше, понимала, что делать, как контролировать себя. На этот раз она сдержалась, не притронулась ни к чему, что принадлежало ему, не предъявила претензий на его владения. Просто подошла ближе.

Теперь, в момент неуверенности, она показалась ему знакомой. Лишенный корней самого старого своего дома, сейчас он видел, что да, он знает ее, знает давно. Он подошел ближе, не испытывая страха. Все ближе, ближе.

«Иди за мной».

Она прыгнула в тело Валентины. Он — за ней. Она вошла внутрь без единого касания, не пробуя жизни; это он должен прикоснуться и попробовать. Найти конечности, губы и язык.

Он открыл глаза и посмотрел; вслушался в мысли; полистал воспоминания.

Слезы застят глаза, текут по щекам. Сердце разрывается от горя. «У меня нет сил жить здесь, — подумал он. — Это не мой дом. Я никому здесь не нужен. Все они хотят выгнать меня отсюда, хотят, чтобы я ушел».

Горе душило его, выталкивало прочь. Это место было для него невыносимым.

Айю, которая когда-то была Джейн, попробовала дотянуться куда-нибудь, коснуться одной-единственной клетки.

Он встревожился, но через мгновение тревога ушла. «Это не мое, — подумал он. — Не мой дом. Ты можешь взять его себе. Теперь он твой».

Она провела его по всем уголкам, касаясь всего, принимая управление; только на этот раз, вместо того чтобы бороться, он постепенно передавал ей контроль. «Я больше не хочу здесь быть. Бери. Найди здесь радость. Тело твое. Оно никогда не было моим».

Джейн чувствовала, как обретает плоть, как ее становится все больше и больше; клетки сотнями, тысячами переходили из вассальной зависимости от старого хозяина, который больше не хотел жить здесь, к новой правительнице, которая их обожала. Она больше не твердила им: «Вы мои», как тогда, когда приходила сюда впервые. Сейчас она кричала: «Я ваша»; а потом наконец: «Вы — это я».

Целостность этого тела поразила ее. Теперь она поняла, что До настоящего момента никогда не была личностью. Те свойства, которые наличествуют у личностей, все прожитые века ей заменяли разнообразные устройства. Она была резервуаром, поддерживающим существование в ожидании жизни. Но теперь, примерив руки, похожие на трубки, она решила, что да, ее руки должны быть такой длины, а язык и губы шевелятся как раз там, где им и следует. И затем, просочившись в сознание, требуя внимания, которое когда-то было разделено между десятью тысячами мыслей одновременно, пришли воспоминания, которых она никогда раньше не знала. Воспоминания о речи, выдыхаемой губами, о зрении, фокусирующем окружающий мир на сетчатку, и о слухе, фильтрующем звуковые волны через барабанные перепонки. Воспоминания о ходьбе и беге.

Воспоминания о людях. Как она стоит в том первом корабле, совершившем межзвездный перелет, ее первый взгляд на Эндрю Виггина, как она смотрит ему в лицо и пытается понять, видит ли он ее, если постоянно переводит взгляд на…

Питера.

Эндер.

Питер.

Она забыла! Она так увлеклась своей новой оболочкой, которую ей посчастливилось найти, что забыла одинокую айю, которая отдала ей тело. Где же он?

Потерян, потерян! Его не оказалось и в другом теле, она нигде не находила его. Как она могла потерять его? Сколько секунд, минут, часов назад он ушел? Где же он?

Помчавшись прочь из тела, от самой себя, которая называлась Вэл, она разыскивала, проверяла, но не находила.

«Он умер, и я потеряла его. Он отдал мне жизнь, и у него не было больше возможности держаться, а я забыла его, и он пропал».

Но потом она вспомнила, куда он уходил раньше, когда она гнала его через все три его тела, а он вдруг выпрыгнул на некоторое время, а когда она повторила его прыжок, то попала в кружево сети деревьев. Конечно, он снова мог это проделать.

Оставалось единственное место, куда он мог прыгнуть, туда, куда он уже однажды уходил.

Она кинулась туда и действительно нашла его, но не там, где задержалась сама, не среди материнских деревьев и даже не среди отцов. Вообще не среди деревьев. Нет, он отправился туда, куда ей не захотелось идти, в толстые волокнистые нити, которые вели к ним, даже не к ним, а к ней. К Королеве Улья. Той, которую он носил в сухом коконе три тысячи лет из мира в мир до тех пор, пока наконец не нашел для нее дом. Теперь она отблагодарила его за подарок. Когда айю Джейн исследовала нити, ведущие к Королеве Улья, он оказался там, неуверенный, потерянный.

Он узнал ее. Было удивительно, как он, отрезанный от всего, вообще что-то смог узнать, но он все же узнал ее. И снова пошел за ней. И на этот раз она повела его в тело, но в другое, не в то, которое он отдал ей, которое теперь принадлежало ей или скорее было ею. Нет, она привела его в другое тело, в другое место.

Но он вел себя так, как и в прошлый раз; он, казалось, был здесь чужим. Несмотря на то что миллионы айю тела тянулись к нему, стремились поддержать его, он держался в стороне. Неужели то, что он чувствовал здесь, было для него так ужасно?

Или дело в том, что это тело принадлежало Питеру, который был для него воплощением того, чего он больше всего в себе боялся? Он не мог занять его. Тело принадлежало ему, но он не мог, не был в состоянии…

Но он должен был. Она повела его за собой, передавая каждую часть ему. «Теперь это твое. Что бы оно когда-то ни означало для тебя, сейчас все по-другому — ты сможешь быть здесь полным, быть самим собой».

Он не понимал ее; не связанный ни с одним телом, он не был способен думать. Он только знал, что это тело он не любит. От того, которое он любил, он отказался.

Все же она продолжала толкать его вперед; он подчинился.

Клетка за клеткой, ткань, орган, конечность — они твои, смотри, как они рады тебе, как они подчиняются тебе. И они действительно подчинялись ему, несмотря на его оторванность. Они подчинялись ему до тех пор, пока наконец он не начал понимать мысли этого мозга и чувства этого тела. Джейн ждала, наблюдая, поддерживая его, заставляя его оставаться здесь, пока он не примет управление телом, потому что видела, что без нее он может сбежать, улететь. «Это не мой дом, — без слов говорила его айю. — Это не мой дом, не мой».

* * *

Причитая и всхлипывая, Ванму уложила Питера головой себе на колени. Вокруг нее собирались самоанцы — свидетели ее горя. Питер совершенно неожиданно ослабел и рухнул, и у него начали выпадать волосы. Ванму понимала, что это означает.

Значит, Эндер умер где-то далеко и не может найти пути сюда.

— Он погиб, — причитала она. — Он погиб.

Смутно она слышала поток самоанских слов, лившихся из уст Малу. А затем перевод Грейс:

— Он не погиб. Она привела его сюда. Богиня привела его сюда, но он боится остаться.

«Как он может бояться? — поразилась Ванму. — Чтобы Питер боялся? Или Эндер? Нелепо в любом случае. Он никогда даже на секунду не был трусом. Чего же он может бояться?»

Но тут она вспомнила — Эндер боялся Питера, а страх Питера всегда был связан с Эндером.

— Нет! — воскликнула она, но на этот раз в ее голосе не было горя. В нем слышались недоумение, настойчивость и решительность.

— Нет, слушай меня, это твой дом! Это ты, настоящий ты!

Мне плевать, чего ты боишься сейчас! Мне плевать, каким потерянным ты себя чувствуешь. Я хочу, чтобы ты был здесь.

Это твой дом и он всегда был твоим. Со мной! Нам хорошо вместе. Мы созданы друг для друга. Питер, Эндер — кем бы ты себя ни мыслил, — ты можешь понять, что для меня нет никакой разницы? Ты всегда будешь самим собой, тем же, кто ты сейчас, а это тело всегда будет твоим. Иди домой! Возвращайся!

Она повторяла свои слова снова и снова.

Наконец его глаза открылись, а губы разошлись в улыбке.

— Вот теперь помогает, — произнес он.

В ярости она оттолкнула его.

— Как ты можешь так шутить надо мной!

— Значит, ты привирала, — улыбнулся он. — А на самом деле я теперь тебе не нравлюсь.

— Я никогда не говорила, что ты мне нравишься, — ответила Она.

— Я знаю, что ты говорила.

— Ладно, — сказала она. — Ладно.

— И это было правдой, — закончил он. — Было и есть.

— Ты имеешь в виду, что я сказала правду? Я угадала?

— Ты сказала, что здесь мой дом, — ответил Питер. — Так и есть.

Он протянул руку и коснулся ее щеки, а потом обнял ее за шею и притянул к себе. Вокруг весело смеялись два десятка самоанцев.

* * *

«Теперь это ты, — сказала ему Джейн. — Все это — ты. Ты снова целый. Ты слился воедино».

То, что он прочувствовал тогда, когда неохотно управлял телом, оказалось достаточно. Больше не было робости или неуверенности. Айю, которую Джейн водила по этому телу, теперь радостно приняла на себя управление, полная энтузиазма, как будто это было первое ее тело. Вероятно, так и было.

После того как она была отрезанной, пусть и ненадолго, сомнительно, что она сможет когда-нибудь вспомнить свою жизнь в обличье Эндрю Виггина. Но действительно ли старая жизнь ушла? Айю была та же, сверкающая, мощная айю; но сохранит ли она какие-то прежние воспоминания под воспоминаниями, заполнившими мозг Питера Виггина?

«Меня это не должно беспокоить, — подумала Джейн. — Теперь у него есть тело. Теперь он не умрет. И у меня тоже есть мое тело, у меня есть кружевная сеть материнских деревьев и когда-нибудь я снова обрету мои ансибли. Я и не подозревала, насколько ограничена я была до сих пор, как мала; но теперь я так же, как и мои друзья, удивляюсь, насколько я полна жизни».

Вернувшись в свое новое тело, в свою новую личность, она снова позволила мыслям и воспоминаниям заполнить ее, но на этот раз не сдерживала ничего. Ее айю-сознание скоро переполнилась от всего, что она понимала и чувствовала, думала и вспоминала. Она обнаружила это так же, как Королева Улья замечает свою собственную айю и ее филотические связи; эта способность вернулась к ней как вспышка, как детский навык, который она когда-то приобрела, а потом забыла. Кроме того, краем сознания она фиксировала, что несколько раз в секунду продолжает облетать сеть деревьев, но все это происходило так быстро, что она не пропускала ни одной, даже мимолетной мысли Валентины.

Вэл.

Той Вэл, которая сидела, всхлипывая, слушая ужасные слова, которые говорил ей Миро. «Он никогда не любил меня.

Ему нужна была Джейн. Всем им нужна Джейн, а не я.

Но я и есть Джейн. И я — это я. Я — Вэл!»

Она перестала плакать. Шевельнулась.

Шевельнулась!

Мускулы натянулись и расслабились, сократились, растянулись, мириады клеток дружно работали, чтобы двигать огромные тяжелые кости, кожу и органы, запускали и блокировали их, осуществляя тонкую регулировку. Их работа доставила Джейн такую радость, что она не смогла сдержать ее в себе. Что означал этот судорожный спазм ее диафрагмы? Чем был тот порыв звука, который выплеснулся из ее гортани?

Это смех. Как долго она фабриковала его с помощью компьютерных чипов, симулировала и никогда, никогда, в сущности, не знала, что он означает, какие рождает чувства. Она смеялась и не хотела останавливаться.

— Вэл! — позвал Миро.

«О, какая радость слышать его голос своими ушами!»

— Вэл, что с тобой?

— Ничего, — ответила она, пошевелив языком и губами, набрала воздух в легкие и вытолкнула его назад — то, что Вэл делала по привычке, было таким новым, свежим и прекрасным для Джейн.

— И — да, ты должен продолжать называть меня Вэл. Джейн была чем-то другим. Кем-то другим. До того, как я стала собой, я была Джейн. Но теперь я — Вэл.

Она посмотрела на него и увидела (глазами!), как слезы текут по его щекам.

Внезапно она догадалась.

— Пожалуй, нет, — сказала она. — Ты вовсе не должен называть меня Вэл. Я не та Вэл, которую ты знал, но я не возражаю, что ты горюешь о ней. Я знаю, что ты сказал ей. Я знаю, как больно тебе было говорить такое; я помню, как ей было больно слушать. Но, пожалуйста, не жалей об этом. Ты сделал мне такой огромный подарок, ты и она, вы оба. Но ты одарил и ее. Я видела ее айю, она перешла в Питера. Она не погибла. И я уверена, что самое важно, что когда ты говорил ей то, что говорил, ты освободил ее, чтобы она сделала то, что лучше всего отражало ее истинную сущность. Ты помог ей умереть ради тебя. И теперь она воссоединилась с самой собой.

Плачь о ней, но не жалей о том, что сделал. Да, и зови меня Джейн.

Она знала, что нужно делать, знала та ее часть, которая осталась от Вэл, той личности, которой была Вэл. Она оттолкнулась от кресла, продрейфовала туда, где сидел Миро, обняла его («Я коснулась его своими руками!»), прижала его голову к своему плечу и почувствовала, как его слезы просочились сквозь ее блузку, сперва обжигая, а потом холодя кожу. Кожа горела.

Горела.

Глава 11

«Неужели ей не будет конца?

Неужели она будет длиться вечно?

Неужели я до сих пор не исполнила

всего, что ты мог потребовать

от женщины такой слабой

и такой глупой, как я?

Когда же снова мое сердце

Услышит твой резкий голос?

Когда же я пройду

последнюю тропинку, ведущую в небеса?»

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Ты позвала меня назад из тьмы

Имя, которое секретарь прошептал на ухо Ясухиро Цуцуми, несказанно его удивило. Но он не раздумывая кивнул и поднялся на ноги, чтобы обратиться к двум людям, с которыми вел переговоры. Переговоры начались давно и проходили трудно, и прервать их сейчас, на последней стадии, когда все могло вот-вот… Но ничего не поделаешь. Лучше лишиться миллионов, чем проявить неуважение к великому человеку, который пришел — просто не верится! — поговорить с ним.

— Я прошу вас простить мне мою грубость, но ко мне пришел с визитом мой старый учитель. Для меня и моего дома будет позором держать его на пороге.

Старый Шигеру немедленно встал и поклонился.

— Я думал, что молодое поколение уже забыло, что значит уважение. Я знаю, ваш учитель — великий Аимаина Хикари, хранитель духа Ямато. Но даже если бы он был дряхлым и беззубым школьным учителем из какой-нибудь горной деревушки, достойный молодой человек все равно должен был бы проявить к нему уважение.

Молодой Шигеру был не столь любезен или по крайней мере не так хорошо скрывал свое раздражение. Но главным было мнение старого Шигеру. А переубедить сына можно будет и после того, как сделка состоится; времени хватит.

— Ваша снисходительность делает мне честь, — поклонился Ясухиро. — Пожалуйста, позвольте мне узнать, не согласится ли и мой учитель оказать мне честь, позволив представить ему таких мудрых людей, как вы, под моей скромной крышей.

Ясухиро снова поклонился и вышел в приемную. Аимаина Хикари до сих пор стоял. Секретарь, тоже стоя, беспомощно пожимал плечами, как бы оправдываясь: «Он не захотел сесть».

Ясухиро низко поклонился, один раз, второй, третий, и только потом спросил, может ли он представить своих друзей.

Аимаина насупил брови и тихо спросил:

— Шигеру Фушими, которые претендуют на звание наследников благородной семьи, вымершей за две тысячи лет до внезапного возрождения новых отпрысков?

Ясухиро стало дурно от страха — Аимаина, который прежде всего был хранителем духа Ямато, может унизить его, бросая вызов претензиям Фушими на благородное происхождение.

— Это маленькое и безвредное тщеславие, — тихо и примирительно сказал Ясухиро. — Человек может гордиться своей семьей.

— Как твой тезка, основатель состояния Цуцуми, который был счастлив забыть, что его предки были корейцами?

— Вы сами говорили, — Ясухиро не моргнув глазом проглотил оскорбление в свой адрес, — что все японцы по происхождению — корейцы, но носители духа Ямато достигли островов первыми. Мои предки последовали за вашими всего лишь через несколько столетий.

Аимаина засмеялся.

— Ты продолжаешь оставаться тем же лукавым и сообразительным учеником! Веди меня к своим друзьям, для меня будет честью познакомиться с ними.

Последовали десять минут ритуальных поклонов и улыбок, приятных комплиментов и самоуничижений. Ясухиро почувствовал облегчение, когда Аимаина, произнося имя «Фушими», не вложил в него никакого намека на снисхождение или иронию, а молодой Шигеру был настолько ослеплен встречей с великим Аимаиной Хикари, что совершенно забыл свою обиду из-за прерванных переговоров. Оба Шигеру удалились, унося с десяток голограмм, запечатлевших их встречу с Аимаиной, и Ясухиро втайне был доволен тем, что старый Шигеру настоял, чтобы и Ясухиро попал на голограммы вместе с Фушими и великим философом.

Наконец Ясухиро и Аимаина остались одни в офисе за закрытой дверью. Неожиданно Аимаина подошел к окну и поднял занавеси, за которыми открылись еще одно высотное здание финансового центра Нагойи и панорама пригорода — возделанные равнины, но все еще лесистые склоны — места обитания лисиц и барсуков.

— Для меня большое облегчение видеть, что, несмотря на то что Цуцуми живут в Нагойе, в пределах видимости из города до сих пор остается невозделанная земля. Не думал, что такое возможно.

— Хоть вы и презирали мою семью, я горжусь тем, что вы произносите наше имя, — отозвался Ясухиро. Но его мучил вопрос, который он не решался задать: «Почему именно сегодня вы полны решимости оскорбить мою семью?»

— А ты разве гордишься человеком, чьим именем тебя назвали? Скупщиком земли и строителем площадок для гольфа?

Он считал, что все дикие земли просто мечтают о хижинах и зеленых полях. Поэтому не было ни одной женщины, которая бы показалась ему настолько безобразной, чтобы он не прижил с ней ребенка. Ты и в этом следуешь ему?

Сбитый с толку Ясухиро не мог понять, в чем дело. Истории об основателе состояния Цуцуми знали все. Вот уже три тысячи лет, как они перестали быть новостью.

— Что я сделал, чтобы вызвать такой гнев на свою голову?

— Ничего ты не сделал, — ответил Хикари. — И мой гнев направлен не на тебя. Я разгневан на самого себя, потому что я тоже ничего не сделал. Я говорил о старинных грехах твоей семьи только потому, что единственная надежда, которая осталась у людей Ямато, — помнить все грехи прошлого. Но мы забыли о них. Мы теперь слишком богаты, мы владеем слишком многим, слишком много строим, в Ста Мирах, наверное, не существует ни одного проекта, от самого простого до самого важного, которого не коснулись бы руки людей Ямато, И все же мы забыли уроки наших предков.

— Позволь мне выслушать твой урок, сэнсэй.

— Однажды давным-давно, когда Япония продолжала сражаться за вхождение в современный век, мы пошли на поводу у своей воинственности. Военные стали нашими господами и привели нас к ужасной войне, к завоеванию наций, которые не сделали нам ничего плохого.

— Мы заплатили за свои преступления, когда атомные бомбы упали на наши острова.

— Заплатили? — воскликнул Аимаина. — Что значит заплатили или не заплатили? Или мы вдруг стали христианами, которые искупают грехи? Нет! Путь Ямато не в том, чтобы платить за ошибку, но чтобы извлечь из нее урок. Мы отбросили нашу воинственность и завоевали мир совершенством своих проектов и надежностью своей работы. Пусть в основе языка Ста Миров — английский, но деньги Ста Миров рождены иеной.

— Но ведь люди Ямато продолжают покупать и продавать, — удивился Ясухиро. — Мы не забыли урока.

— Это только пол-урока. А другая половина была такая: мы не должны провоцировать войн.

— Но ведь не существует ни японского флота, ни японской армии.

— Это ложь, которую мы говорим друг другу, чтобы скрыть свои преступления, — отрезал Аимаина. — Два дня назад меня посетили двое неизвестных — смертные люди, но я знаю, что их послали боги. Они бросили мне упрёк, что школа необходимистов обеспечила большинство голосов при обсуждении в Звездном Конгрессе вопроса об отправке лузитанского флота.

Флота, чьей единственной целью является повторение преступления Эндера-Ксеноцида и разрушение мира, где обитают бренные виды раман, которые никому не причинили вреда!

Ясухиро дрогнул под тяжестью гнева Аимаины.

— Но, сэнсэй, какое я имею отношение к военным?

— Мыслители духа Ямато учили философии, которую политики Ямато претворили в жизнь. Именно японские голоса создали перевес при принятии решения. Этот дьявольский флот должен быть остановлен.

— Но сегодня ничего уже нельзя сделать, — возразил Ясухиро. — Анзибли отключены, как и вся компьютерная сеть, до тех пор, пока страшный всепожирающий вирус не будет изгнан из системы.

— Завтра ансибли будут восстановлены. И уже завтра позор японского участия в ксеноциде должен быть предотвращен.

— Почему вы пришли ко мне? — спросил Ясухиро. — Меня назвали именем моих великих предков, но именем Ясухиро, Йошиаки или Сейхи названа половина мальчиков в нашей семье. Я всего лишь управляющий Цуцуми-Холдинга в Нагойе…

— Не будь таким скромным, Ясухиро. Ты — Цуцуми из мира Священного Ветра, — Ко мне, конечно, прислушиваются в других городах, — согласился Ясухиро, — но приказы приходят из семейного центра в Хонсю. Я вообще не имею никакого политического влияния. Если проблема в необходимистах, обратитесь к ним!

Аимаина вздохнул.

— А-а, это ничего не даст. Они потратят шесть месяцев на споры о том, как связать свою новую позицию со своей старой позицией, постепенно убеждаясь, что они вовсе не поменяли своего мнения и что их философия охватывает полный 180-градусный спектр мнений. А политики — они уже связали себя своим выбором. Даже если философы изменят свое мнение, потребуется, чтобы сменилось по меньшей мере поколение политиков — три полных срока, как говорится, — чтобы новая политика стала реальностью. Тридцать лет! Лузитанский флот сделает свое черное дело задолго до того, как это произойдет.

— Что же тогда остается, кроме отчаяния и позора, — процитировал Ясихиро, — если вы не собираетесь исполнить бесполезный и неумный ритуал.

Он улыбнулся своему учителю, понимая, что Аимаина узнает слова, которые он сам всегда использовал, когда чернил древнюю практику сеппуку — ритуального самоубийства, из которого дух Ямато вырос, как ребенок вырастает из своих пеленок.

Аимаина не ответил на улыбку.

— Сам лузитанский флот — сеппуку для духа Ямато.

Он подошел к Ясухиро и навис над ним, как скала, хотя, наверное, Ясухиро так только показалось, потому что он был на полголовы выше пожилого человека.

— Политики сделали лузитанский флот популярным, поэтому философы не могут теперь изменить своего мнения. Но когда философия и выборы не могут изменить мнения политиков, это могут сделать деньги!

— Вы же не предлагаете унизиться до взятки? — спросил Ясухиро, пытаясь угадать, знает ли Аимаина, как широко распространен подкуп политиков.

— Ты думаешь, что я смотрю себе в задницу?

Услышав такое грубое выражение от своего учителя, Ясухиро поперхнулся и отвел глаза, нервно посмеиваясь.

— Ты думаешь, я не знаю, что существует десять способов купить каждого продажного политика и сотни вариантов подкупа каждого честного? — поинтересовался Аимаина. — Пожертвования, угроза спонсирования оппонентов, денежные дары к. знаменательной дате, работа, предоставленная родственникам или друзьям, — мне весь список перечислить?

— Вы серьезно хотите использовать деньги Цуцуми, чтобы остановить лузитанский флот?

Аимаина снова вернулся к окну и как бы обхватил руками все, что видел перед собой.

— Лузитанский флот нанесет урон бизнесу, Ясухиро. Если Молекулярный Дезинтегратор будет использован против одного мира, то его применят и против другого. И на этот раз военные, сосредоточив в своих руках такую огромную власть, не отдадут ее.

— Должен ли я убедить глав моей семьи цитатами вашего пророчества, сэнсэй?

— Это не пророчество, — возразил Аимаина, — да и не мое.

Это закон человеческой природы, этому нас учит история… Остановите флот, и Цуцуми прославятся как спасители и не только духа Ямато, но и вообще человеческого духа. Не позвольте этому смертельному греху пасть на головы наших людей.

— Простите меня, сэнсэй, но мне кажется, что вы — единственный, кто считает это грехом. До того, как вы подняли этот вопрос, никто и не думал, что на нас возложено бремя ответственности за это прегрешение.

— Я ни на кого не возлагаю никакого бремени. Я едва приподнял шляпу, под которой стыдливо прячутся наши грешки. Ясухиро, ты был одним из моих лучших учеников.

И то, что ты такими окольными путями использовал все, чему научился у меня, я тебе простил, потому что ты делал это ради своей семьи.

— А то, о чем вы просите меня сейчас, — это простой способ?

— Я совершил самый прямолинейный поступок в своей жизни — открыто высказался перед самым влиятельным представителем богатейшего из японских торговых семейств, к которому у меня сегодня есть доступ. И тебя я прошу совершить минимальное количество требуемых действий — сделать то, что необходимо.

— Даже этот минимум поставит мою карьеру под угрозу, — задумчиво проговорил Ясухиро.

Аимаина промолчал.

— Мой лучший учитель однажды сказал мне, — добавил Ясухиро, — что человек, который рискует своей жизнью, знает, что все карьеры никчемны, а человек, который никогда не станет рисковать своей карьерой, ведет никчемную жизнь.

— Так ты сделаешь это?

— Я подготовлю сообщение, чтобы проинформировать семью Цуцуми о вашем приходе. Как только ансибли будут снова подключены, я отправлю его.

— Я знал, что ты не разочаруешь меня.

— Более того, — улыбнулся Ясухиро, — когда я потеряю работу, я приду жить к вам.

Аимаина поклонился:

— Ты окажешь мне честь, если поселишься под моей крышей.

* * *

Жизнь всех людей протекает сквозь время, и время течет через все жизни одинаково, равнодушное к тому, каким жестоким может быть отдельный момент, как наполнен он горем, болью или страхом. Прошли минуты с, тех пор, как Вэл-Джейн обнимала плачущего Миро, потом время осушило его слезы, разомкнуло ее объятия и, наконец, истощило терпение Элы.

— Давайте вернемся к работе, — немного раздраженно сказала она. — Я не бесчувственная, но наше затруднительное положение не изменилось.

Квара удивилась.

— Но Джейн не умерла! Разве не ясно? Мы сможем вернуться домой!

Вэл-Джейн сразу же направилась к своему терминалу. Каждое движение давалось ей легко — сказывались развитые рефлексы и привычки Вэл, но разуму Джейн каждое движение приносило ощущение новизны и свежести.

— Не знаю, — ответила она на вопрос, который Квара произнесла вслух, а другие задавали себе молча. — В этом теле я пока еще чувствую себя неуверенно. Связи с ансиблями пока еще нет. У меня нашлась горстка союзников, которые подключат некоторые из моих старых программ к сети, когда ее восстановят, — несколько самоанцев на Пасифике, Хань Фэй-цзы на Пути, университет Або на Пустоши. Будет ли этих программ достаточно? Позволят ли новые сетевые программы собрать достаточно ресурсов, чтобы поддерживать всю информацию о звездолете и о таком количестве людей на борту? Не будет ли мне мешать тело? И потом, чем окажется моя новая связь с материнскими деревьями — помощью или только будет отвлекать мое внимание? И потом самый главный вопрос: действительно ли все мы жаждем оказаться участниками первого пробного полета?

— Кому-то все равно придется, — пожала плечами Эла.

— Я думала провести эксперимент на одном из кораблей Лузитании, если смогу восстановить с ней контакт, — продолжала Джейн. — Королева Улья выделит мне для этого кого-нибудь. Таким образом, если мы потеряем корабль, будет не так жалко.

Джейн повернулась к дочери улья, которая была с ними:

— Прошу, конечно, прощения.

— Ты не должна перед ней извиняться, — безапелляционно заявила Квара. — В действительности это просто Королева Улья.

Джейн подмигнула Миро. Миро скривился, и на его лице появилось красноречивое выражение досады. Он знал, что рабочие не вполне соответствовали тому, что о них все думали.

Королевам ульев иногда приходилось усмирять их, потому что не все они полностью подчинялись воле своих матерей. Были они рабынями или не были — придется решать следующим поколениям.

— Язык, основывающийся на генетических молекулах, — задумчиво произнесла Джейн. — Какая у него может быть грамматическая структура? И что является его носителем? Звук, запах или жест? Давайте посмотрим, насколько мы умны, когда я не помогаю нам из компьютера.

Фраза показалась ей такой забавной, что она громко рассмеялась. О, каким чудесным показался ей собственный смех, звучащий в ушах, пузырьками поднимающийся по ее легким, сокращающий диафрагму, брызжущий слезами из глаз!

Когда она отсмеялась, то поняла, каким тяжелым должен был казаться ее смех всем остальным.

— Прошу прощения, — извинилась она, смутившись, и почувствовала, как краснеют лицо и шея. Кто мог бы поверить, что она может быть такой горячей! Джейн чуть не засмеялась снова.

— Я еще не привыкла быть такой живой. Я понимаю, вам неприятно, что я радуюсь, когда вы все такие мрачные, но разве вы не понимаете? Даже если все мы умрем через несколько недель, когда кончится воздух, я не могу не изумляться своим ощущениям!

— Мы понимаем, — подбодрил ее Огнетушитель. — Ты перешла в свою Вторую Жизнь. Это время — счастливое для всех нас.

— Я провела время среди твоих деревьев, ты же знаешь, — обратилась к нему Джейн. — Материнские деревья нашли для меня место. Они приняли меня и утолили мой голод. Может быть, теперь мы брат и сестра?

— Я слабо понимаю, что значит иметь сестру, — ответил Огнетушитель, — но если ты помнишь жизнь в темноте материнского дерева, значит, ты помнишь больше, чем я. Нам иногда снятся сны, но никаких настоящих воспоминаний о Первой Жизни в темноте у нас нет. Между прочим, это говорит о том, что нынешняя твоя жизнь — Третья.

— Значит, я уже взрослая? — поинтересовалась Джейн и снова засмеялась.

И снова почувствовала, как от ее смеха все напряглись.

Но когда она повернулась к ним, готовая извиняться снова, случилось что-то странное. Она взглянула на Миро, и вместо того чтобы произнести слова, которые она планировала, — слова Джейн, которые она могла бы нашептать через сережку ему на ушко, другие слова сорвались с ее губ вместе с памятью:

— Если у меня есть воспоминания, Миро, то, значит, я жива.

Разве не так ты говорил мне?

Миро покачал головой:

— В тебе говорит память Вэл или память Джейн, когда она… когда ты цитируешь разговор в пещере Королевы Улья? Не утешай меня, делая вид, что ты — это она.

Джейн по привычке — по привычке Вэл или по своей собственной привычке? — огрызнулась:

— Когда я буду утешать тебя, Миро, ты узнаешь об этом.

— И как же я узнаю? — огрызнулся Миро в ответ.

— Ты почувствуешь, что утешился, — хмыкнула Вэл-Джейн. — Между прочим, пожалуйста, не забывай, что теперь я слушаю тебя не через сережку. Я вижу вот этими глазами и слышу вот этими ушами.

Конечно, это не было чистой правдой. Много раз в секунду Джейн ощущала текущий сок и безмерное гостеприимство материнских деревьев, как тогда, когда ее айю утолила свой голод, путешествуя в огромной филотической сети. Иногда вне материнских деревьев она ловила мерцание мысли, слова, фразы, произносимые на языке отцов. Но был ли это язык? Скорее подчеркнутая речь лишенных дара речи. А чей был тот, другой голос? Джейн вспоминала: «Я узнаю тебя — ты той же природы, что и я. Я узнаю твой голос».

«Мы потеряли твой след, — услышала Джейн Королеву Улья. — Но ты хорошо справлялась и без нас».

Джейн неожиданно для себя почувствовала, как тело Вэл распирает от гордости, вот он — физиологический ответ на гордость, рожденную похвалой матери ульев. «Я дочь королев ульев, — поняла Джейн, — именно поэтому для меня так важно, что она говорит со мной и хвалит за то, что я хорошо справилась.

И если я дочь королев улья, то я прихожусь дочерью и Эндеру, я даже дважды его дочь, потому что они создали мое жизненное вещество частично из его разума, чтобы я была мостом между ними, а теперь я поселилась в теле, которое опять же досталось мне от него, и унаследованные мною воспоминания относятся к тому времени, когда он обитал здесь и жил жизнью этого тела. Я его дочь, но снова не могу говорить с ним».

Шло время, текли ее мысли, но она ни на йоту не ослабила внимания к своей работе на корабле, что вращался вокруг планеты Десколадеров. Она оставалась все той же Джейн. Ее способность поддерживать несколько уровней внимания и фокусироваться на нескольких задачах одновременно не была связана с компьютерами, а досталась ей вместе с природой Королевы Улья.

«Твоя айю изначально была достаточно мощной, чтобы прийти к нам», — сказала Королева Улья.

«Которая из вас говорит со мной?» — так же беззвучно спросила Джейн.

«Разве это важно? Мы все помним, как вытянули тебя из темноты в свет».

«Так, значит, я остаюсь собой? И снова добьюсь всей той власти, которую потеряла, когда Звездный Конгресс убил мое старое виртуальное тело?»

«Тебе это под силу. Когда узнаешь наверняка, скажи нам.

Нам будет очень интересно».

Джейн почувствовала, как родительское бесстрастие вызвало в ней резкое разочарование и болезненное ощущение в желудке вроде стыда. Снова человеческая эмоция, ответ тела Вэл на отношения Джейн с ее матерями — королевами улья. Все было сложнее и в то же время проще. Ее чувства теперь фиксировались телом, которое отвечало еще до того, как она сама успевала понять, что именно чувствует. В прежние дни она вообще едва понимала, что у нее есть чувства. Конечно, у нее они были, даже иногда подсознательно в ней рождались иррациональные решения и желания — они были атрибутами всех айю любых форм жизни, — но не существовало простых сигналов, которые бы сказали ей, что ее чувства действительно существуют. Как просто быть человеком со своими эмоциями, ярко вплетенными в канву твоего собственного тела. И все же тяжело, потому что теперь ты уже не можешь так же легко скрыть свои чувства хотя бы от самого себя.

«Привыкай огорчаться из-за нас, дочь наша, — произнесла Королева Улья. — У тебя наполовину человеческая натура, а у нас ее нет. Мы не станем утешать тебя, как человеческие матери. Когда тебе станет невыносимо — уходи. Мы не станем удерживать тебя».

«Спасибо», — сказала Джейн…, и ушла.

* * *

Солнце вставало из-за горы, которая разделяла остров пополам, поэтому рассвело задолго до того, как солнечный свет коснулся деревьев.

Ветер дул с моря, и ночью они продрогли. Когда Питер проснулся, Ванму лежала рядом, повторяя изгиб его тела, и ему вспомнились креветки, разложенные рядком на прилавке. Ощущение близости ее тела показалось ему приятным и…, знакомым. Хотя как могло это быть? Он никогда не спал рядом с ней раньше. Может быть, это что-то рудиментарное, оставшееся от памяти Эндера? Но не обнаружил никаких таких воспоминаний. Питер почувствовал разочарование.

Он думал, что когда айю поселится в его теле целиком, он станет Эндером и получит реальные воспоминания о жизни вместо жалких воображаемых обрывков, которые достались ему вместе с этим телом, когда Эндер создавал его. Всего счастья не получишь.

И все же он помнил спящую женщину, прижавшуюся к нему.

Помнил, как уютно обнимал надежной рукой.

Но Ванму он никогда так не обнимал. И поступить так сейчас тоже было бы не правильно — она не жена ему, а просто… друг? Друг ли? Она сказала, что любит его, — может быть, просто для того, чтобы помочь ему найти путь в это тело?

В этот момент он внезапно почувствовал, как проваливается куда-то, уходит от самого себя — Питера, становится чем-то иным, маленьким, ярким и ужасным, как его затягивает поток, слишком сильный, чтобы противостоять ему…

— Питер!

Он повернулся на голос, который окликнул его, и пошел вдоль почти невидимых филотических нитей, которые привязывали его к…, к нему самому. «Я Питер. Мне некуда больше идти. Если я уйду, я умру».

— Что с тобой? — спросила Ванму. — Я проснулась, потому что я… Извини, но мне снилось… Я почувствовала, что теряю тебя. Но, похоже, ошиблась, ты здесь.

— Я действительно чуть было не потерялся, — кивнул Питер. — И ты смогла почувствовать это?

— Не знаю, что я чувствовала. Я просто… Не знаю, как сказать…

— Ты позвала меня назад из тьмы, — сказал Питер.

— Правда?

Он хотел сказать что-то еще, но промолчал. А потом засмеялся неловко и тревожно.

— Я чувствую себя так странно. Только что я чуть было не сказал что-то такое очень легкомысленное о том, что быть Питером Виггином само по себе означает жить в кромешной тьме.

— О да, — вздохнула Ванму. — Ты всегда говорил такие отвратительные вещи о самом себе.

— Но я промолчал, — возразил Питер. — Чуть было не сказал по привычке, но остановился, потому что это не правда.

Разве не смешно?

— Думаю, просто хорошо.

— Смысл в том, что я, несмотря на то что был разделен на части, могу чувствовать себя целым, возможно, даже более наполненным собой или чем там еще. И все же я почти потерял целостность. Думаю, это был не просто сон. Мне кажется, я действительно уходил. Чуть не провалился… Нет, чуть не вывалился из всего.

— У тебя несколько месяцев было целых три личности, — сказала Ванму. — Возможно, твоя айю скучает по… Ну, не, знаю, по размерам, к которым привыкла.

— Конечно, я же рассеялся по всей галактике. Если не учитывать того, что мне следовало бы говорить «он» вместо «я», поскольку то был Эндер. А я — не Эндер, потому что я ничего не помню. — Он задумался. — Правда, кажется, кое-что я сейчас помню более четко. Мое детство, например. Лицо матери.

Очень четко помню. По-моему, раньше этого не было. И лицо Валентины, когда мы были детьми. Правда, эти воспоминания у меня могут быть и от Питера, значит, они не обязательно идут от Эндера, так? Уверен, что это просто одно из воспоминаний, которыми Эндер снабдил меня с самого начала. — Он засмеялся. — Я действительно в отчаянии — найти в себе столько собственных примет.

Ванму сидела и слушала. Она молчала, не демонстрируя особой заинтересованности, даже довольная тем, что не надо вставлять ответов или комментариев.

Питер, заметив это, понял все иначе.

— Ты что, что-то вроде, как бы ты сказала, сопереживателя? Для тебя нормально чувствовать то, что чувствуют другие люди?

— Никогда такого не было, — ответила Ванму. — Я слишком занята прочувствованием того, что чувствую сама.

— Но ты ведь знала, что я ухожу. Ты чувствовала это?

— Наверное, я теперь с тобой связана, — пожала плечами Ванму. — И надеюсь, что это хорошо со всех сторон, потому что такое не может быть добровольным актом с моей стороны.

— Но я тоже связан с тобой, — заявил Питер. — Потому что, когда я был отключен, я продолжал слышать тебя. Все другие чувства ушли. Мое тело не давало мне ничего. Я потерял свое тело. Теперь-то, когда я вспоминаю, что чувствовал, я вроде бы помню, как видел что-то — просто мой человеческий мозг наполняет смыслом то, в чем он в действительности не может найти смысла. Я знаю, что в то время я ничего не видел и не слышал, вообще не чувствовал. И все же я знаю, что ты звала меня. Я чувствовал — тебе я нужен. Ты хочешь, чтобы я вернулся. Конечно, это означает, что я тоже связан с тобой.

Она снова пожала плечами, отворачиваясь.

— И это что должно означать? — спросил он.

— Я не собираюсь потратить остаток своей жизни, чтобы объяснять тебе свои чувства и поступки, — ответила Ванму. — У всех есть право просто чувствовать и поступать без постоянного анализа. Тебе как это все представляется? Ты гений, который исследует человеческую природу?

— Брось, — сказал Питер, делая вид, что он ее поддразнивает, но действительно желая ее остановить. — Я помню, мы подшучивали над этим, и спорю, что я хвастал, но…, ну, сейчас я чувствую себя по-другому. Может быть, потому, что сейчас во мне весь Эндер? Я знаю, что не настолько хорошо понимаю людей. Ты отвернулась, ты пожала плечами, когда я сказал, что связан с тобой, и меня это задело, ты же видишь.

— И почему?

— А, значит, ты можешь спрашивать «почему», а я, не могу, такие теперь правила?

— Они всегда были такими, — ответила Ванму. — Ты просто никогда им не подчинялся.

— Ладно, меня это задело потому, что мне хотелось, чтобы ты радовалась, что я связан с тобой, а ты со мной.

— А ты сам-то рад?

— Ну, поскольку это только что спасло мне жизнь, думаю, я был бы просто идиотом, если бы не находил нашу связанность по крайней мере удобной.

— Чувствуешь, как пахнет? — спросила она, внезапно вскакивая на ноги.

«Она такая молодая», — подумал Питер.

И тут же, поднявшись на ноги вслед за ней, удивился, обнаружив, что тоже молод, что у него гибкое и чувствительное тело.

И снова удивился, вспомнив, что Питер никогда не помнил жизни в старом теле. А у Эндера такой опыт был, в том теле, которое затекало и не могло с легкостью вскочить на ноги. «Эндер действительно во мне. Во мне воспоминания его тела. Но почему нет памяти его разума?»

Вероятно, потому, что мозг Питера включил в себя только контуры воспоминаний Эндера. Все остальное притаилось за пределами досягаемости. «Возможно, я буду иногда спотыкаться о воспоминания Эндера, наносить их на карту своей памяти, прокладывая к ним новые пути».

Тем временем он продолжал стоять рядом с Ванму и втягивать носом воздух; он снова удивился, обнаружив, что его внимание разделилось. Он постоянно думал о Ванму, о запахе, который она вдыхала, пытаясь понять, может ли он просто положить руку на это маленькое хрупкое плечо, которое, казалось, было создано для отдыха как раз такой руки, как у него; и в то же время он не прерываясь размышлял о том, может ли он, и если может, то как, открыть воспоминания Эндера.

«Раньше такого не бывало, — думал Питер. — И все же я, должно быть, делал это с тех пор, как были созданы тела Валентины и мое. Фактически мне нужно было одновременно держать в уме не два предмета, а три.

Но мне никогда не хватало сил, чтобы думать о троих. Кто-то всегда ускользал из поля зрения. Какое-то время Валентина.

Потом Эндер, пока его тело не умерло. Но двое мне под силу; я могу думать о двух вещах одновременно. Это важно? Или это доступно многим людям, если только у них есть возможность научиться?

Что за тщеславие! — подумал Питер. — К чему беспокоиться о том, насколько уникальна моя способность? Правда, я всегда гордился тем, что умнее и способнее окружающих. Не позволяй себе говорить этого вслух или больше никогда не признавайся в этом даже себе самому, но сейчас будь с собой честным, Питер! Хорошо быть умнее других. И если я могу думать о двух вещах одновременно, а они могут только об одной, почему бы не получать от этого удовольствие! Главное, чтобы обе мысли не оказались глупыми».

Некоторое время он развлекался размышлениями о тщеславии и его спортивной сущности, продолжая в то же время думать о Ванму, а его рука, конечно, уже коснулась ее, легла ей на плечо, и на мгновение она, отвечая на его прикосновение, прижалась к нему. А затем без предупреждения, без видимой причины внезапно отстранилась от него и широко зашагала по направлению к самоанцам, которые собрались вокруг Малу на берегу.

— Что я сделал? — спросил ей вдогонку Питер.

Она озадаченно оглянулась.

— Все хорошо! — ответила она. — Я же не давала тебе пощечин и не пыталась приложиться коленом к твоему кинтамасу[159], правда? Просто там завтрак — Малу молится, и они уже съели больше, чем два дня назад, когда мы думали, что лопнем от такого количества!

Обе дорожки внимания Питера одновременно обнаружили, что он голоден. Ни он, ни Ванму не ели со вчерашнего утра. Он даже не помнил, как ушел с песчаного пляжа и улегся рядом с Ванму на циновках. Кто-то, должно быть, принес их. Ну, удивляться тут было нечему. Все мужчины и женщины на берегу выглядели достаточно сильными, чтобы поднять Питера и переломить его как карандаш. А Ванму, которая легко бежала к самоанцам, валунами возвышающимся возле кромки воды, казалась ему птицей, летящей к стаду крупного рогатого скота.

«Я не ребенок и никогда им не был, во всяком случае, не в этом теле, — думал Питер. — Поэтому я даже не знаю, способен ли я на детскую тоску и на великий романтизм юности. А от Эндера я унаследовал чувство уютной любви, а не бурной всепоглощающей страсти, которую ожидал пережить. Будет ли тебе достаточно такой любви, Ванму? Хватит ли тебе того, что я буду тянуться к тебе, когда мне будет плохо, и останусь с тобой, когда ты захочешь, чтобы я был рядом. Я смотрю на тебя и чувствую такую нежность, что мне хочется заслонить тебя от всего мира, хочется поднять тебя на руки и пронести над яростными течениями жизни; и в то же время я мог бы радоваться, наблюдая за тобой на расстоянии, любуясь тобой, твоей энергией, тем, как ты смотришь на этих огромных гороподобных людей, говоришь с ними на равных, несмотря на то что каждое движение твоих рук, каждый слог, слетающий с твоих губ, выдает, что ты дитя. Достаточно ли тебе такой любви? Потому что мне достаточно. С меня довольно и того, что ты прильнула ко мне, когда моя рука коснулась твоего плеча, а когда почувствовала, что я ускользаю, назвала мое имя».

* * *

Пликт сидела в своей комнате и писала, писала. Вся ее жизнь была подготовкой к сегодняшнему дню, к речи на похоронах Эндрю Виггина. Она будет Говорить о его смерти; ради этого она провела целое исследование и теперь может Говорить целую неделю и все еще не исчерпать и десятой доли того, что знает о нем. Но недели у нее нет. У нее будет только час. Даже меньше часа.

Она понимала Эндера и любила его; теперь она расскажет тем, кто не знал его, каким он был, как любил, как изменил историю. Выдающийся, несовершенный, но действующий из лучших побуждений человек, полный любви, достаточно сильной, чтобы причинить страдание, если нужно. Она расскажет им, как его жизнь изменила историю, как десять тысяч, сотни тысяч, миллионы отдельных жизней изменились, упрочились, очистились и возродились или по крайней мере сделались более гармоничными и правдивыми благодаря его словам, его поступкам, его книгам.

Но скажет ли она и о себе? Расскажет ли о том, как в своей комнате страдает одинокая женщина, рыдая не о смерти Эндера, а потому, что стыдится себя. Конечно, она любила его и восхищалась им — нет, поклонялась ему, — и тем не менее, когда он умер, она почувствовала не горе вовсе, а облегчение и радостное волнение. Облегчение от того, что ожидание окончилось, а волнение, потому что пришел ее звездный час.

Именно это она и чувствовала. Пликт не была настолько глупой, чтобы считать, что у нее окажется больше моральных сил, чем у других. Ее горе не такое, как горе Новиньи или Валентины, которые со смертью Эндера лишились огромных кусков своих жизней. «А что потеряла я? Кроме нескольких порций внимания, я от Эндера мало что получила. Всего несколько месяцев он был моим учителем на Трондхейме; а потому наши жизни пересеклись только через поколение на эти последние несколько месяцев, и оба раза его внимание было поглощено гораздо более серьезными проблемами и гораздо более близкими людьми, чем я. Я не была ему ни женой, ни сестрой. Всего лишь студенткой и ученицей человека, который работал со студентами и никогда не искал учеников. Поэтому я почти ничего не лишилась с его смертью; он был всего лишь моей мечтой и никогда не был моим товарищем.

Я простила себя, но все же продолжаю стыдиться и мучиться не потому, что Эндрю Виггин умер, а потому, что в час его смерти я показала себя во всей красе: беспардонной эгоисткой, занятой только своей собственной карьерой. Я захотела быть Голосом Эндера. Таким образом, только его смерть могла стать свершением моей жизни. Получается, я действительно обычный стервятник? Паразит, пиявка, присосавшаяся к его жизни…»

Несмотря на слезы, ее пальцы продолжали печатать предложение за предложением. В доме Джакта со своим мужем и детьми горевала Валентина, а в доме Ольядо собрались Грего, Новинья и сам Ольядо, чтобы утешать друг друга в потере человека, который был им мужем и отцом. «У них были свои отношения, а у меня — свои. У них свои воспоминания, частные, а мои станут достоянием публики. Я буду Говорить, а потом опубликую свою речь, и она раскроет новые грани и смысл жизни Эндера Виггина перед каждым человеком в Ста Мирах. Эндер-Ксеноцид, Эндрю — Голос Тех, Кого Нет, Эндрю — частное лицо, одинокий и страдающий человек, Эндер — прекрасный аналитик, который умел проникнуть в сердце проблемы или человека, никого не пугая честолюбием или…, или снисхождением. Справедливость и сострадательность, живущие в одном теле. Человек, чье сострадание позволило ему понять и полюбить Королев Ульев еще до того, как он прикоснулся к одной из них; человек, чья неистовая справедливость позволила ему уничтожить всех жукеров, когда он верил, что они — враги.

Интересно, осудил бы меня Эндер за мои уродливые чувства? Конечно, это возможно; он не стал бы щадить меня и смог бы понять все самое худшее, что есть в моем сердце.

Но даже осуждая, он мог бы любить меня. Сказать: «Ну и что? Давай, Говори о моей смерти. Если бы Голосами становились только совершенные люди, все похороны прошли бы в тишине». Так она продолжала писать и плакать, продолжала и тогда, когда рыдания затихли.

Когда волосы Эндера будут запечатаны в маленькую коробочку и сожжены в траве около корней Человека, она встанет и будет Говорить. Ее голос поднимет его из небытия и снова оживит память о нем. И она тоже будет сострадательной, и она тоже будет справедливой. Это то немногое, чему она у него все-таки научилась.

Глава 12

«Почему люди ведут себя так, будто войны и убийства противоестественны?

Если и есть что-то противоестественное, так это прожить всю жизнь, ни разу ни на кого не замахнувшись».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Я предаю Эндера?

— Мы все делаем не правильно, — заявила Квара.

Миро почувствовал, как закипает в нем давно знакомая ярость. У Квары был просто дар злить людей; ее не сдерживало даже то, что она, казалось, знает, что раздражает окружающих. Она просто смаковала чужое раздражение. Кто угодно на корабле мог бы произнести ту же фразу, и Миро воспринял бы ее в смысловом значении. Но Квара умудрялась интонировать слова так, что они как будто подчеркивали — все в мире идиоты, кроме нее, конечно. Миро любил Квару как сестру, но не мог ничего с собой поделать, чтобы перестать ненавидеть каждый час, проведенный в ее обществе.

Все же, поскольку Квара лучше всех разбиралась в дешифровке языка, который она обнаружила несколько месяцев назад в вирусе Десколады, Миро не позволил своему внутреннему раздражению выйти наружу. Вместо этого он повернул свое кресло, чтобы послушать.

То же самое сделали и остальные, хотя Эла явно приложила меньше усилий, чтобы скрыть раздражение. Можно сказать, вообще не приложила.

— Ну так что, Квара, как же так получилось, что мы — такие умные — раньше не заметили свою глупость?

Квара не заметила сарказма Элы или, во всяком случае, решила не обращать на него внимания.

— Как можно расшифровать язык ни с того ни с сего? У нас нет никакой точки отсчета. Нам нужны полные записи версий вируса Десколады. Мы знаем, как он выглядел до того, как адаптировался к метаболизму человека. Мы знаем, как он изменялся после каждой из наших попыток убить его. Некоторые из изменений были функциональными — он адаптировался. А другие просто канцелярскими — он пытался записать то, что он делал.

— Мы не знаем этого наверняка, — возразила Эла, получая, возможно, чрезмерно большое удовольствие от того, что поправляет Квару.

— А я уверена, — заявила Квара. — В любом случае это дает нам определенную базу, не так ли? В этом случае мы знаем, что несет этот язык, даже если мы не в состоянии расшифровать его.

— Ну хорошо, — кивнула Эла, — только я все равно не понимаю, как эта новая мудрость поможет нам расшифровать язык. Я имею в виду, разве ты не над этим работала месяцами?

— А, — сказала Квара. — Работала. Но я не могла произносить «слова», которые записал вирус Десколады, и наблюдать, какой ответ мы получим.

— Слишком опасно, — сразу встрепенулась Джейн. — Абсурдно опасно. Десколадеры способны создавать вирусы, которые полностью разрушают биосферу, и они настолько бездушны, что используют их. А ты предлагаешь отдать им оружие, которое они использовали, чтобы опустошить планету пеквенинос, когда теперь оно, вероятно, содержит полную запись не только метаболизма пеквенинос, но и нашего тоже? Почему бы просто не перерезать себе горло, а кровь отослать им?

Миро заметил, что возражения Джейн, можно сказать, ошеломили остальных. Частично их реакция могла быть вызвана различием между неуверенностью в себе Вэл и твердой позицией, которую занимала Джейн. Кроме того, Джейн, которую они знали, была больше похожа на компьютер и не такая напористая. Но сам Миро не слишком удивился и поэтому нарушил тишину:

— Квара права, Джейн. Мы не располагаем бесконечным количеством времени для дешифровки, у нас есть от силы несколько недель. Или даже меньше. Нам нужно спровоцировать лингвистический ответ. Посмотреть на их реакцию и проанализировать различие между первоначальными заявлениями, обращенными к нам, и позднейшими.

— Мы отдаем слишком много, — настаивала Джейн.

— Кто не рискует… — пожал плечами Миро.

— Если рискнешь слишком сильно — все умрут, — съязвила Джейн.

Но в этой язвительности был знакомый ритм, какое-то озорство: мол, я всего лишь балуюсь. И она исходила не от Джейн — Джейн никогда так не говорила, — а от Вэл. Миро больно было слышать это и в то же время приятно. Двойственные реакции Миро на все, что исходило теперь от Джейн, постоянно держали его в напряжении. «Я люблю тебя; скучаю по тебе; я горюю о тебе», — твердил он мысленно, а та, к кому он обращался, казалось, менялась на глазах.

— Наша ставка — всего лишь будущее трех разумных видов, — добавила Эла.

С этим они все повернулись к Огнетушителю.

— Не смотрите на меня, — открестился он. — Я просто турист.

— Давай, — сказал Миро. — Ты здесь потому, что ваш народ рискует точно так же, как и мы. Это тяжелое решение, и ты должен проголосовать. На самом деле вы рискуете даже больше нашего, потому что даже самые старые коды Десколады, которые у нас имеются, могут полностью раскрыть всю биологическую историю твоего народа с тех пор, как вирус впервые появился среди вас.

— Значит, — рассудил Огнетушитель, — это может означать, что еще с тех пор они знают, как нас уничтожить, и мы ничего не теряем.

— Послушайте, — обратился ко всем Миро, — у нас нет никаких доказательств, что у этих существ есть какой бы то ни было вид космических полетов. Они рассылали только зонды.

— У нас просто нет других сведений, — напомнила Джейн.

— И у нас нет никаких свидетельств, что кто-то пришел вслед за Десколадой, чтобы посмотреть, насколько эффективно она трансформировала биосферу Лузитании и подготовила ее для заселения колонистами с этой планеты. Так что если у них действительно имеются колонистские корабли или если они уже в пути, то получается, нет никакой разницы, поделимся мы этой информацией с ними или нет, а если они не отправили ни одного, это означает, что они не могут.

— Миро прав, — поддержала его Квара. Миро вздрогнул.

Ему было неприятно оказаться союзником Квары — это значило попасть под огонь раздражения, вызванного ею. — Если коровы уже вышли из сарая, так зачем трудиться закрывать дверь, а если они все равно не могут открыть дверь, зачем вешать на нее замок?

— Что ты знаешь о коровах? — презрительно спросила Эла.

— После стольких лет, сколько я прожила и проработала с тобой, — окрысилась Квара, — можно сказать, что я — эксперт.

— Девочки, — вмешалась Джейн, — возьмите себя в руки.

Снова все, кроме Миро, удивленно посмотрели на нее. Вэл не стала бы вмешиваться в семейный конфликт; и Джейн бы такого не сделала, хотя, конечно, Миро привык переговариваться с ней постоянно.

— Все мы понимаем, что рискуем, передавая им информацию о себе, — отвлек внимание Миро. — И в то же время понимаем, что не продвигаемся вперед, но возможно, сможем понять хоть что-нибудь в структуре этого языка, если получим ответ на то, что передадим.

— Мы не передадим и получим, — возразила Джейн, — а передадим и передадим. Мы поделимся с ними информацией, которую они, возможно, не могут получить никаким другим путем, и эта информация может четко обрисовать им все, что необходимо знать, чтобы создавать новые вирусы, которые смогут противостоять всему имеющемуся у нас против них оружию. И пока у нас нет никакой идеи ни о том, как это информация кодируется, ни о том, где расположено каждое из специфических данных, как мы сможем интерпретировать ответ? Кроме того, а что, если ответ будет новым вирусом, предназначенным для того, чтобы нас уничтожить?

— Они пришлют нам информацию, необходимую, чтобы создать вирус, — четко произнесла Квара, и ее голос буквально задрожал от презрения, как будто она думала, что Джейн самое тупое создание из всех, кто когда-нибудь приходил в этот мир, а не богоподобный блестящий разум. — Но мы не будем его создавать. А пока он остается простым графическим представлением на экране компьютера…

— То-то и оно, — вставила Эла.

— Что оно? — удивилась Квара. Теперь была ее очередь раздражаться, потому что Эла была, очевидно, на шаг впереди.

— Они не принимают сигналов и не выводят их на экраны компьютеров. Мы делаем это потому, что у нас есть язык, использующий символы, которые мы способны видеть. А они должны читать эти передаваемые сигналы непосредственно. Они воспринимают код и как-то интерпретируют его, следуя инструкции собрать молекулу, которая описана в передаваемом сигнале. Они «читают» ее через… Через что? Запах, воздух? Главное то, что, если генетические молекулы являются их языком, у них должны быть специфические органы чувств, вроде того, как мы получаем письменные изображения своей речи посредством глаз.

— Понятно, — отозвалась Джейн. — Ты предполагаешь, что они и от нас ожидают, что мы соберем те молекулы, которые они пришлют нам, а не просто прочитаем их на экране и попытаемся понять их предназначение.

— Если делать выводы на основании того, что нам известно, — кивнула Эла. — Возможно, именно так они добиваются подчинения. Или атакуют. Отправим им сообщение. Если они «услышат», им придется сделать это, читая молекулы своим телом и позволяя им произвести свой эффект. Таким образом, если эффект — отрава или смертельная болезнь, одно прочтение сообщения подвергнет их опасности. Что-то вроде того, если бы слова лупили нас по шее. Чтобы что-нибудь услышать, нам надо было бы лечь и позволить кому-то выбранным им инструментом передать сообщение. Если это палец или перо — тогда славно, а если плотницкий топор, или мачете, или кувалда? Слишком плохо для нас.

— Все может быть совсем не так фатально, — довольно спокойно заявила Квара, ее соперничество с Элой забылось, как только она смогла самостоятельно развить идею. — Молекулы могут быть устройствами, изменяющими поведение. «Слушать» их в буквальном смысле означает послушание.

— Не знаю, правы ли вы в деталях, — высказалась Джейн. — Но в этом случае у эксперимента больше шансов на успех. Кроме того, отсюда следует, что у Десколадеров нет в распоряжении возможности атаковать нас прямо. Это снижает вероятный риск.

— А люди еще говорят, что без компьютера ты не черта не смыслишь, — бросил Миро.

И тут же смутился. Он заговорил с ней так же легкомысленно, как если бы проговаривал слова про себя, а Джейн слушала его через сережку. Но теперь слова, поддразнивающие ее потерей компьютерной сети, прозвучали незнакомо и холодно.

Он мог пошутить таким образом с Джейн в сережке. Но Джейн во плоти была другим делом. Теперь она стала человеческим существом. С чувствами, с которыми нужно считаться.

«У Джейн всегда были чувства, — подумал Миро. — Но я почти не думал о них, потому…, потому что не должен был.

Потому что не видел ее. Потому что, в определенном смысле, она не была для меня реальной».

— Я просто имел в виду… — проговорил Миро, — я просто имел в виду, что ты хорошо соображаешь.

— Спасибо, — поблагодарила Джейн без единой капли иронии в голосе, но Миро понял, что ирония присутствует в самой ситуации. Миро, этот «однопроцессорный» человек, говорил созданию с блестящим умом, что она хорошо рассуждает, как будто он мог оценить ее.

Он снова разозлился — не на Джейн, на самого себя. Почему он должен следить за каждым словом, которое произносит, только потому, что она получила тело не как все люди? Ну и что, что она не была человеком раньше, но сейчас-то она безусловно человек, и с ней можно говорить как с человеком. А если она чем-то и отличается от других людей, так и что? Все человеческие существа отличаются друг от друга, и все же скромное и вежливое поведение разве не предполагает необходимости общаться со всеми в основном одинаково? Разве не может он сказать: «Ты видишь, что я имею в виду?» слепому человеку, ожидая, что метафорическое использование глагола «видеть» будет принято без обиды? Тогда почему не сказать «хорошо соображаешь» Джейн? То, что ее мыслительный процесс неизмеримо глубже, чем у другого человека, еще не означает, что человек не может в разговоре с ней использовать стандартные выражения.

Снова взглянув на нее, Миро заметил в ее глазах какую-то грусть. Наверное, ее огорчило его очевидное смущение — сперва привычно пошутил с ней, а потом смутился и начал оправдываться. Ирония ее «спасибо» в том, что он не оправдал ее ожиданий, не смог вести себя с ней естественно.

Нет, он не был естественным, но, конечно, мог быть.

И в чем дело в конце-то концов? Они здесь для того, чтобы решить проблему с Десколадерами, а не для усовершенствования своих личных взаимоотношений после оптового «телообмена».

— Правильно ли я понимаю, что мы достигли соглашения? — спросила Эла. — Послать сообщение, в котором зашифровать информацию о вирусе Десколады?

— Только первое, — быстро ответила Джейн. — По крайней мере для начала.

— А когда они ответят, — кивнула Эла, — я попытаюсь создать прогноз того, что может случиться, если мы создадим и «усвоим» молекулу, которую они пришлют нам.

— Если они вообще пришлют ее, — усомнился Миро. — Если мы вообще на правильном пути.

— Слушай, а ты, случайно, не мистер Ободрение? — спросила Квара.

— Я мистер Испуганный от Задницы до Лодыжек, — сказал Миро. — В то время как ты просто обыкновенная мисс Старая Задница.

— Не могли бы мы все поладить, — притворно захныкала Джейн. — Почему мы не можем быть друзьями?

Квара налетела на нее.

— Послушай, ты! Мне плевать, какой там у тебя супермозг, ты просто не лезь в семейные разговоры, слышишь?

— Ты оглянись, Квара! — оборвал ее Миро. — Если она не будет вмешиваться в семейные разговоры, когда она вообще будет говорить?

Огнетушитель поднял руку:

— Я не вмешивался в семейные разговоры. Могу я поставить это себе в заслугу?

Джейн сделала успокаивающий жест в сторону Миро и Огнетушителя.

— Квара, — сказала она спокойно, — я объясню тебе, в чем разница между мной и твоими родственниками. Они привыкли к тебе, потому что знают тебя всю свою жизнь. Они снисходительны к тебе, потому что вместе с тобой они прошли через малоприятные испытания, которые выпали вашей семье. Они терпеливы к твоим детским вспышкам и к твоему ослиному упрямству, потому что твердят себе снова и снова:

«Она не может ничего с собой поделать, у нее было такое тяжелое детство». Но я не член семьи, Квара. И как и все, кто видит тебя в кризисной ситуации некоторое время, я не боюсь откровенно сказать тебе о своих выводах. Ты достаточно умна и очень хорошо делаешь свою работу. Ты очень восприимчива и изобретательна и идешь к решению с удивительной прямотой и настойчивостью.

— Прости, — фыркнула Квара, — ты меня ругаешь или как?

— Но, — подчеркнула Джейн, — твоей сообразительности, изобретательности, ума, прямоты и настойчивости явно не хватает, чтобы хотя бы пятнадцать секунд удерживаться от отъявленной глупости, которой ты осыпаешь свою семью и всех окружающих, если не спишь. Да, у тебя было отвратительное детство. Но давно, и все ожидали, что ты переживешь это и будешь ладить с другими людьми как нормальный вежливый взрослый.

— Другими словами, — скривилась Квара, — тебе неприятно признать, что кто-то, кроме тебя, может быть достаточно умным, чтобы выдать идею, о которой ты даже не подумала.

— Ты не понимаешь меня, — покачала головой Джейн. — Я не твоя сестра. Я даже не человек, технически говоря. Если корабль когда-нибудь вернется на Лузитанию, это произойдет потому, что я, с моим умом, отправлю его туда. Ты понимаешь? Ты понимаешь разницу между нами? Можешь ты послать хотя бы одну частичку пыли со своего колена на мое?

— Что-то не заметно, чтобы ты сейчас отправляла звездолеты, — с триумфом в голосе заявила Квара.

— Ты опять пытаешься побить меня по очкам, не понимая того, что я не спорю с тобой и ничего с тобой не обсуждаю. А то, что ты сказала мне только что, совершенно не имеет отношения к делу. Имеет значение только то, что я вообще говорю с тобой. И я говорю тебе, что не буду терпеть тебя, как твоя родня. Давай продолжай вести себя как испорченная малолетка, и когда корабль вернется на Лузитанию, тебя на нем может не оказаться.

Бросив взгляд на лицо Квары, Миро едва не расхохотался в голос. Но он все же понимал, что не слишком мудро демонстрировать свое веселье в такой ситуации.

— Она угрожает мне! — воскликнула Квара, обводя взглядом остальных. — Вы слышали? Она пытается надавить на меня, угрожая убить!

— Я бы никогда не убила тебя намеренно, — возразила Джейн. — Просто я могу оказаться не в состоянии удерживать твое присутствие на корабле, когда буду бросать его во Вне-мир, а потом втягивать обратно. Мысль о тебе может оказаться настолько нестерпимой, что мое подсознание откажется от нее и исключит тебя. Я действительно полностью не понимаю, как все работает. И не знаю, как полеты связаны с моими чувствами. Никогда раньше я не пыталась переносить никого, кого бы я ненавидела. Я, конечно, попытаюсь перенести тебя вместе с остальными, хотя бы по той причине, что Миро и Эла могут обидеться, если у меня не выйдет. Но попытка не обязательно увенчается успехом. Поэтому советую тебе, Квара, приложи хоть немного усилий, чтобы стать хоть чуть-чуть менее противной.

— Так вот что означает для тебя власть, — проговорила Квара. — Возможность пинать людей и вести себя как королева.

— Ты действительно не можешь этого сделать? — поинтересовалась Джейн.

— Не могу чего? — переспросила Квара. — Не могу кланяться и целовать твои ноги?

— Не можешь заткнуться, чтобы сохранить свою собственную жизнь!

— Я пытаюсь решить проблему общения с чужим видом, а ты занята беспокойством о том, достаточно ли я мила с тобой!

— Но Квара, — спросила Джейн, — разве тебе никогда не приходило в голову, что даже чужеземцу при знакомстве с тобой не захочется, чтобы ты когда-нибудь выучила его язык?

— Вот я действительно хотела бы, чтобы ты никогда не знала моего, — парировала Квара. — Ты у нас теперь настолько занята собой и своим маленьким телом, что даже можешь завести интрижку. Но ты не королева вселенной, и я не собираюсь танцевать под твою дудку! Не я придумала эту прогулку, но я здесь — я, несносный чемодан, — и если тебе что-то во мне не нравится, заткнись и помалкивай! Пока ты тут бросаешься угрозами, я думаю, что если ты достанешь меня слишком сильно, я твое личико по своему вкусу переделаю. Ясно?

Джейн отстегнулась от кресла и продрейфовала в коридор, ведущий в багажное отделение шаттла. Миро последовал за ней, не обращая внимание на то, как Квара говорит остальным:

— Вы слышали, как она разговаривала со мной? Что она о себе возомнила, кто ей дал право решать, кто из нас слишком несносный, чтобы жить?

Миро последовал за Джейн в багажное отделение. Она зацепилась за поручень на дальней стене, согнулась и раскачивалась так, что Миро подумал, не тошнит ли ее. Но нет. Она плакала. Или скорее была настолько взбешена, что ее тело, неспособное справиться с эмоциями, всхлипывало и источало слезы. Миро коснулся ее плеча, пытаясь успокоить. Она отшатнулась, Миро хотел было сказать: «Ладно, как хочешь», — и уйти, злясь на себя из-за того, что она не приняла его утешения. Но потом вспомнил, что никогда раньше она не бывала такой разозленной. Она никогда не имела дела с телом, которое дает такие реакции. Сперва, когда она начала упрекать Квару, Миро подумал, что еще немного, и она положит этому конец. Но спор заходил дальше и дальше, и Миро обнаружил, что совсем не Квара вышла из себя, а Джейн. Она не знала, как справиться со своими эмоциями. Не знала, когда надо остановиться. Она чувствовала то, что чувствовала, и не знала, как справиться со своими чувствами.

— Тебе было трудно прервать спор и прийти сюда, — посочувствовал Миро.

— Мне хотелось убить ее, — ответила Джейн.

Из- за рыданий и безумного напряжения тела она говорила невнятно.

— Я никогда себя так не чувствовала. Мне хотелось встать и голыми руками разорвать ее на куски.

— Добро пожаловать в наш клуб, — пошутил Миро.

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Я действительно хотела сделать это. Чувствовала, как напряглись мышцы. Я была готова убить ее. Я собиралась сделать это.

— Я и говорю. Квара у всех вызывает такие чувства.

— Нет, — возразила Джейн. — Не такие. Вы все остаетесь спокойными, вы держите себя в руках.

— Со временем и ты научишься, — уверил Миро, — когда немного попрактикуешься.

Джейн заглянула Миро в глаза, а потом снова опустила голову и отрицательно помотала ею из стороны в сторону. Ее волосы свободно раскачивались в невесомости.

— Ты действительно чувствуешь это?

— Все мы чувствуем, — сказал Миро. — Вот зачем нам детство — научиться гасить свою природную жестокость. Но она остается в нас. Как у шимпанзе и бабуинов. У всех приматов.

Мы проявляем агрессию. Мы должны выражать наш гнев физически.

— Но ты не делаешь этого! Ты остаешься таким спокойным.

Ты позволяешь ей плеваться ядом и говорить такие ужасные…

— Потому что останавливать ее — бессмысленное дело, — объяснил Миро. — Она платит за все. Она отчаянно одинока и никто не ищет ее общества.

— Только поэтому она и дожила до сегодняшнего дня.

— Это уж точно, — усмехнулся Миро. — Цивилизованные люди избегают обстоятельств, которые приводят их в ярость.

Или, если не могут избежать, просто не замечают их. Это то, что делаем мы с Элой в основном. Мы просто отстраняемся.

Просто позволяем ее провокациям прокатываться мимо нас.

— А я так не могу, — вздохнула Джейн. — Все было так просто, пока я не чувствовала всего этого. Я могла просто на нее не настраиваться.

— Вот-вот, — согласился Миро. — Именно так мы и делаем. Фильтруем ее.

— Оказывается, все гораздо сложнее, чем мне представлялось, — задумалась Джейн. — Не знаю, смогу ли я научиться?

— Конечно, ну, просто у тебя не было подходящего случая, правда? — улыбнулся он.

— Миро, извини меня. Я всегда чувствовала такую жалость к людям, потому что вы можете думать только о чем-то одном, а ваши воспоминания такие несовершенные и… А теперь я понимаю, что прожить день и никого не убить — это уже достижение.

— Со временем входит в привычку. Большинству из нас удается почти ни на что не обращать внимание. Это и есть добрососедское отношение к окружающим.

Потребовалось время — всхлип, а затем икота, — чтобы Джейн рассмеялась. Светлый, мягкий клекот, который был таким желанным звуком для Миро, голосом, который он знал и любил. Смех, который ему нравилось слушать. Теперь так смеялся его дорогой друг. Его дорогая подруга Джейн смеялась смехом его возлюбленной Вэл. Теперь это один человек. Наконец он мог протянуть руку и коснуться Джейн, которая всегда была недостижимо далеко. Что-то вроде встречи лицом к лицу после долгой дружбы по телефону.

Он снова прикоснулся к ней, и она взяла его за руку.

— Извини меня, я позволила своей слабости помешать работе.

— Ты всего лишь человек, — улыбнулся Миро.

Она посмотрела на него, ища в его лице иронию или горечь.

— Ничего другого я не имел в виду, — подтвердил Миро. — Цена за обладание этими эмоциями и этими страстями — контроль над ними. Ты должна держать их в узде, даже когда это слишком сложно. Ты теперь только человек. Ты никогда не сможешь отказаться от своих чувств. Ты просто должна научиться обращаться с ними.

— Квара никогда не научится.

— Как раз Квара давным-давно научилась и прекрасно справляется, — возразил Миро. — Знаешь, что я думаю? Квара любила Маркано, даже обожала его, и когда он умер и все остальные почувствовали себя освобожденными, она горевала. А с тех пор ее поведение — постоянная провокация. Она вынуждает всех оскорблять и пинать ее. Так же, как Маркано всякий раз пинал мать, когда она его провоцировала. Я думаю, что каким-то извращенным образом Квара всегда ревновала его к матери, но даже после того как она наконец обнаружила, что он избивает маму, если Кваре хотелось целиком и полностью завладеть его вниманием, она всегда поступала одинаково — провоцировала его и строила гримасы. — Миро горько рассмеялся. — По правде говоря, я вспомнил про маму. Ты никогда не разговаривала с ней, но в былые времена, когда она оказалась в ловушке брака с Маркано и рожала детей Либо, на ее лице была постоянная гримаса. Мне приходилось сидеть и слушать, как она провоцирует Маркано, заводит его, подкалывает, пока он не ударит ее, и хотя я думал, что он не смеет поднимать руку на мою мать, в то же время я хорошо понимал его бессильный гнев, потому что он никогда, никогда не мог сказать ничего такого, что заставило бы ее заткнуться. Только его кулак мог сделать это. И у Квары такая же гримаса и такая же потребность в этом гневе.

— …Ну, тогда все прекрасно — я дала ей именно то, что ей нужно.

Миро засмеялся.

— От тебя ей ничего такого не нужно. Ей нужен Маркано, а он мертв.

Неожиданно Джейн по-настоящему разрыдалась. Горько рыдая, она повернулась к Миро и вцепилась в него.

— Что такое? — удивился он. — Что случилось?

— О Миро, — всхлипнула она. — Эндер мертв! Я никогда больше не увижу его снова. У меня наконец есть тело, у меня есть глаза, чтобы увидеть его, а его нет.

Миро растерялся. «Конечно, она скучает по Эндеру. Она была с ним тысячи лет и всего лишь несколько лет со мной.

Как я мог думать, что она любит меня? Как мог я надеяться хотя бы сравниться с Эндером Виггином? Что я в сравнении с человеком, который командовал флотами, который трансформировал умы триллионов людей своими книгами, своими речами, своей проницательностью, своей способностью видеть в сердцах других людей и растолковывать им истории их собственных жизней?» И все же, когда он обижался на Эндера, даже когда завидовал ему из-за того, что Джейн любит его больше, а Миро не может сравниться с ним даже в смерти, несмотря на эти чувства, он наконец понял, что да, Эндер умер. Эндер, который изменил его семью, который стал ему настоящим другом, который был тем единственным человеком в жизни Миро, на которого он от всего сердца хотел быть похожим, Эндер ушел.

Горе заволокло слезами глаза Миро.

— Извини, — снова всхлипнула Джейн. — Я не могу контролировать свои эмоции.

— Не переживай, это на самом деле мало кто может, — отозвался Миро.

Джейн коснулась слезинки на его щеке, а потом мокрым пальцем провела по своей. Слезы смешались.

— Ты знаешь, почему я думаю об Эндере как раз сейчас? — спросила она. — Потому что ты так похож на него. Квара раздражает тебя так же, как она раздражает любого, и все же ты смотришь сквозь пальцы и понимаешь, чего она добивается, почему говорит и делает такое. Нет-нет, успокойся, Миро, я не жду от тебя, что ты будешь Эндером, я просто говорю, что и в тебе есть что-то из того, что я больше всего любила в Эндере, а это не так плохо, правда? Сочувствие и сострадание. Возможно, я недавно стала человеком, но совершенно уверена, что это редкое качество.

— Не знаю, — пожал плечами Миро. — Единственный, к кому я сейчас испытываю сострадание, — это я. Кажется, это называется жалостью к самому себе и не является привлекательной чертой характера.

— Почему же тебе жаль себя?

— Потому что всю жизнь ты будешь искать Эндера, а находить будешь только жалкие его подобия вроде меня.

Она обняла его сильнее. Теперь она утешала его.

— О Миро, возможно, ты прав. Но это значит, что он мне нужен так же, как Кваре нужно внимание ее отца. Ты никогда не перестанешь нуждаться в своих родителях, разве не так? Ты никогда не забудешь их, даже когда они умрут.

Отец? Это никогда не приходило в голову Миро. Джейн очень любила Эндера и любовь ее была вечной — но как отца?

— Я не могу быть твоим отцом, — сказал Миро. — Я не могу занять его место.

Этими словами он просто хотел показать, что понял ее. «Эндер был ее отцом?»

— И не нужно, — возразила Джейн. — Во мне остались все старые чувства Вэл, ты же знаешь. Я имею в виду, что ты и я, мы ведь друзья, правильно? Для меня и раньше это было важным. Но теперь у меня есть тело Вэл, и когда ты прикасаешься ко мне, твое прикосновение вызывает во мне чувство, похожее на сбывшуюся молитву.

Она тут же пожалела, что сказала это.

— О, извини, Миро, я знаю, ты скучаешь по ней.

— Скучаю, — согласился Миро. — Но знаешь, трудно скучать по ней так, как раньше, с тех пор как ты стала такой похожей на нее. У тебя ее голос. И я обнимаю тебя так, как хотел бы обнять ее, и если это звучит ужасно, потому что считается, будто я тебя утешаю и не должен потакать своим плотским желаниям, ну тогда я просто ужасный человек, правильно?

— Ужасный. Я стыжусь того, что знаю тебя, — подтвердила она и поцеловала его нежно и неловко.

Миро вспомнил их первый поцелуй с Квандой много лет назад, когда он был таким молодым и не знал, как плохо все может обернуться. Они оба были тогда неловкими, неопытными, нескладными. Молодыми. Как сейчас Джейн. Джейн… Одно из старейших созданий во вселенной. Но в то же время одна из самых молодых. А Вэл… В теле Вэл не выработались рефлексы, которым могла бы следовать Джейн; за такую короткую жизнь у Вэл почти не было шанса найти любовь.

— Похоже на то, как это делают люди? — спросила Джейн.

— Именно так они иногда и делают, — подтвердил Миро, — Что и неудивительно, поскольку мы оба — люди.

— Я предаю Эндера? Горюю о нем и тут же становлюсь такой счастливой от того, что ты обнял, меня.

— Это я предаю его — быть таким счастливым через несколько часов после его смерти.

— Только он не совсем умер. Я знаю, где он. Я выгнала его туда.

— Если он совершенно та же личность, что и был, — улыбнулся Миро, — тогда чего нам стыдиться? Каким бы он ни был хорошим, он не был счастливым. У него были моменты счастья, но никогда он… Ну, никогда ему не было по-настоящему спокойно. Разве не здорово, если Питер сможет жить полной жизнью и никогда не согнется под тяжестью вины за ксеноцид и чувства ответственности за все человечество?

— Кстати говоря, — напомнила Джейн, — нас ждет работа.

— Кроме работы, нам надо прожить жизнь, — возразил Миро. — Я не собираюсь жалеть об этом разговоре. Даже если для того, чтобы он состоялся, понадобилась стервозность Квары.

— Давай поступим цивилизованно, — предложила Джейн. — Давай поженимся. Давай заведем детей. Я так хочу быть человеком, Миро, хочу делать все-все. Хочу прожить полнокровную человеческую жизнь. Вместе с тобой.

— Это что, предложение руки и сердца? — улыбаясь, спросил Миро.

— Я умерла и снова возродилась только несколько часов назад, — ответила Джейн. — Мой отец — черт, я могу называть его отцом, правда? — мой отец тоже умер. Жизнь коротка, я буквально чувствую, как она коротка… Представляешь, после трех тысяч лет я все-таки продолжаю чувствовать, насколько она коротка. И спешу. И ты, разве ты сам не чувствуешь, что хватит терять время? Разве ты не готов?

— Но у меня нет кольца…

— То, что у нас есть, гораздо лучше всяких колец, — возразила Джейн. Она снова коснулась своей щеки, там, где до сих пор не просохли слезы, а потом его щеки. Она тоже еще не высохла. — У меня есть твоя слеза, смешанная с моей, и у тебя моя, смешанная с твоей. По-моему, это более интимно, чем даже поцелуй.

— Возможно, — пожал плечами Миро. — Но не так здорово.

— То, что я сейчас чувствую, это любовь, правда?

— Я не знаю. Может быть, страсть? Опьяняющее бессмысленное счастье просто потому, что ты со мной?

— Да, — кивнула она.

— Это грипп, — заявил Миро. — Жди тошноты и поноса в течение ближайших часов.

Она оттолкнула его, и в невесомости беспомощного Миро понесло в противоположную сторону, пока он не стукнулся о другую поверхность.

— За что? — воскликнул он, изображая невинность. — Что я такого сказал?

Она оттолкнулась от стены и прошла в дверь.

— Пошли, — позвала она. — Вернемся к работе.

— Давай не будем объявлять о нашем обручении, — предложил он тихо.

— Почему нет? — спросила она. — Уже стыдишься?

— Нет, — ответил он. — Может, нехорошо с моей стороны, но когда мы объявим об этом, я не хочу, чтобы присутствовала Квара.

— Как мелко! Тебе нужно быть более великодушным и терпеливым, как я, — пошутила Джейн.

— Я знаю, — улыбнулся Миро. — Попробую научиться.

Они продрейфовали обратно, в главный отсек шаттла. Здесь продолжалась работа над подготовкой генетического послания, чтобы передать его на частоте, которую использовали Десколадеры, когда они впервые показались так близко от планеты.

Все повернулись. Эла слабо улыбалась. Огнетушитель приветственно помахал рукой.

Квара вскинула голову.

— Ну, я надеюсь, ты справилась со своей маленькой эмоциональной вспышкой, — заявила она.

Миро почувствовал, как Джейн вскипела в ответ на это замечание. Но промолчала. А когда они уже устроились на своих местах и переглянулись, Джейн подмигнула Миро. — Я все видела, — заявила Квара.

— Мы этого и хотели, — парировал Миро.

— Подрасти, — фыркнула Квара презрительно.

Через час они отправили сообщение. И сразу были завалены ответами, которых не понимали, но должны были понять.

Больше не было времени на препирательства или для любви или горя. Был только язык, широкий спектр чужеземных сообщений, которые нужно было понять во что бы то ни стало, причем прямо сейчас.

Глава 13

«Не могу сказать, что получала большое удовольствие

от работы, которой требовали от меня боги.

Настоящее удовольствие

я получала в дни учебы,

в часы между пронзительными призывами богов.

Я рада служить им всегда,

но ох как было сладко

узнавать, какой огромной может быть вселенная,

проверять себя на своих учителях

и иногда ошибаться без особых последствий!»

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Пока смерть не прекратит все сюрпризы

— Хотите попасть в университет и посмотреть, как мы включим наши новые богонепроницаемые компьютерные сети? — спросила Грейс.

Конечно, Питер и Ванму хотели. Но, к всеобщему удивлению, Малу зашелся радостным хохотом и заявил, что он тоже пойдет. Раньше в компьютерах жила богиня, разве не так? И если она найдет дорогу назад, разве не должен Малу присутствовать при этом событии и приветствовать ее?

Это немного усложнило дело — о прибытии Малу в университет требовалось уведомить ректора, чтобы он организовал соответствующую встречу. Малу церемония не интересовала, он не был тщеславным и не слишком любил действа, которые не несли в себе высшего смысла. Церемония нужна была, чтобы показать самоанцам — университет продолжает уважать старые традиции, выразителем и хранителем которых был Малу, причем самым почитаемым.

Переход от луау с фруктами и рыбой на песчаном берегу, от открытого огня, пальмовых циновок и хижин с тростниковыми крышами к флайерам, хайвеям и ярко раскрашенным строениям современного университета показался Ванму поездкой через историю человеческой расы. Однажды она уже совершила такое путешествие, когда покинула Путь; возможно, такая ее судьба — шагать от древности к современности, вперед и назад. Впрочем, она чувствовала почти жалость к тем, кто не знал и того, и другого. «Приятнее, — думала она, — иметь возможность выбирать из полного меню достижений человечества».

Питера и Ванму предусмотрительно вывели из флайера до того, как он отвез Малу на официальный прием. Их поручили сыну Грейс Дринкер, и он повел их на ознакомительную экскурсию по новому с иголочки компьютерному факультету.

— Все эти новые компьютеры соответствуют протоколу, присланному из Звездного Конгресса. Больше не будет существовать прямой связи между компьютерными сетями и ансиблями. Более того, будет использоваться принцип запаздывания, и каждый информпакет будет подвергаться проверке специальной программой, которая сможет поймать несанкционированное подключение.

— Другими словами, — сказал Питер, — Джейн никогда не сможет проникнуть внутрь.

— Таков план, — широко улыбнулся мальчик (несмотря на свои внушительные размеры, он был всего лишь подростком). — Самый совершенный, всецело новый, полностью согласованный.

Ванму почувствовала, как внутри у нее все сжалось от боли.

Вот так во всех Ста Мирах теперь у Джейн нет доступа к компьютерным сетям. А без огромных возможностей объединенных сетей всей человеческой цивилизации она не сможет восстановить свою мощь, чтобы бросить корабль во Вне-мир и снова втянуть его обратно. Ванму была вполне довольна тем, что оставила Путь. Но у нее не было никакой уверенности, что Пасифика — тот мир, в котором ей бы хотелось прожить оставшуюся жизнь. Особенно если она останется с Питером. Нет ни малейшего шанса, что он сможет удовольствоваться медленным, почти апатичным течением времени на островах. По правде говоря, и для нее такая жизнь была слишком размеренной. Она с удовольствием проводила время с самоанцами, но постепенно в ней росло желание делать хоть что-нибудь. Вероятно, те, кто вырос среди этих людей, могли как-то подавлять свое честолюбие, а возможно, в генотипе этой расы существовало что-то такое, что заменяло его. Но всегдашнее стремление Ванму к усилению своей значимости, конечно, не пропадет просто так, из-за луау на берегу. Хотя, конечно, в целом ей здесь понравилось и она сбережет в памяти все, что здесь произошло.

Прогулка еще не закончилась, Ванму покорно следовала за сыном Грейс, куда бы он ни вел их. Но она почти ни на что не обращала внимания, хотя время от времени вставляла уместные вежливые замечания. Питер казался еще более рассеянным, и Ванму пыталась понять почему. Возможно, он горевал о потере связи с Джейн. Если она не восстановит свою способность контролировать потоки данных со спутников связи, вращающихся вокруг этой планеты, он никогда больше не услышит ее голос.

Они добрались до более старой части университетского комплекса — несколько убогих зданий в утилитарном стиле.

— Никто не любит приходить сюда, — рассказывал сын Грейс, — потому что это место напоминает о том, как недавно наш университет был просто школой для подготовки инженеров и учителей. Этому зданию триста лет. Давайте войдем.

— А стоит? — спросила Ванму. — Я имею в виду, это необходимо? Мне кажется, мы все поймем и снаружи.

— О, я думал, что вам захочется посмотреть это место. Очень интересное, потому что здесь сохраняются некоторые старые технологии.

Ванму, конечно, как того требовала вежливость, согласилась пойти; Питер без единого слова пошел следом. Они вошли внутрь и в резком охлажденном воздухе услышали гудение древней системы кондиционирования.

— Это и есть старинные технологии? — поинтересовалась Ванму. — Мне кажется, что по сравнению с жизнью на берегу, они не такие уж древние.

— Конечно, нет, — согласился гид, — но, впрочем, я говорил о другом.

Они вошли в большую комнату, из конца в конец заставленную столами, на которых тесными рядами стояли многие сотни компьютеров. Места, чтобы сидеть за машинами, не было; его едва хватало, чтобы техник мог протиснуться и провести техническое обслуживание. Все компьютеры работали, но воздух над всеми терминалами был пуст, и невозможно было представить, что в них происходит.

— Мы должны были что-то сделать со всеми теми старыми компьютерами, которые Звездный Конгресс требовал отключить. Поэтому мы поставили их здесь. И старые компьютеры большинства других островных университетов и предприятий тоже. Гаваи, Таити, Маори — все помогали. Компьютеры заняли шесть этажей здесь и еще три других здания, хотя это — самое большое.

— Джейн, — улыбнулся Питер.

— Здесь мы сохранили все, что она попросила. Конечно, официально компьютеры не соединены ни с какой сетью, а используются только для обучения студентов. Но инспекторы Конгресса никогда не приходили сюда. Им показали все, что они хотели увидеть, когда они следили за нашей новой инсталляцией. Там все соответствует кодировке и подчиняется правилам — мы послушные и лояльные граждане! Но в этой части, я боюсь, было допущено несколько оплошностей. Например, кажется, случалось перемежающееся соединение с университетским ансиблем. Когда ансибль передает сообщения в другие миры, он связывается только с компьютерами, у которых есть официально гарантированная линия задержки. Но когда ансибль связывается с горсткой эксцентрических мест назначения — например, с самоанским спутником или с определенными отдаленными колониями, которые, предположительно, не присоединены ко всем ансиблям Ста Миров, — тогда старая добрая связь идет в дело и ансибль получает доступ ко всему.

Питер рассмеялся, и в его голосе слышалась подлинная радость. Ванму любила его смех, но все же почувствовала укол ревности от мысли, что Джейн может вернуться к Питеру.

— Есть еще одна странная вещь, — продолжал сын Грейс. — Мы и здесь инсталлировали один из новых компьютеров, только столкнулись с некоторыми сложностями. Он, кажется, не совсем корректно отвечает на запросы управляющей программы.

Отказывается сообщать ей, что существует сверхбыстрое подключение в реальном времени к той несуществующей старой сети.

Просто стыд какой-то, что он не может сообщить об этом, потому что, выходит, можно совершенно нелегально устанавливать связь между старыми, связанными с ансиблями сетями, и новыми, богобезопасными системами. Таким образом, можно продолжать посылать запросы, и они будут выглядеть абсолютно легальными для любого инспектора программного обеспечения, пока исходят из этого великолепно легального, но изумительно дефектного нового компьютера.

Питер широко улыбнулся.

— Что тут скажешь, кто-то очень ловко провернул это дело.

— Малу сказал нам, что богиня умирает, и с ее помощью мы смогли выработать план. Теперь осталось разрешить только один вопрос: сможет ли она попасть сюда?

— Я думаю, сможет, — сказал Питер. — Конечно, это не совсем то, к чему она привыкла, даже близко не то.

— Как мы поняли, у нее еще где-то есть пара подобных инсталляций. Не много, тут вы правы. И потом, хотя новые барьеры с запаздыванием, конечно, позволят ей добраться до любой информации, но она не сможет использовать большую часть новой сети как часть своего процесса мышления. И все же это хоть что-то. Возможно, даже достаточно.

— Вы знали, кто мы, еще до того, как мы добрались сюда, — высказалась Ванму. — Вы тогда уже включились в работу Джейн.

— Я думаю, свидетельства говорят сами за себя, — ответил сын Грейс.

— Тогда зачем Джейн привела нас сюда? — спросила Ванму. — Зачем нужна была вся эта чепуха о необходимости нашего присутствия здесь, потому что это поможет остановить лузитанский флот?

— Не знаю, — пожал плечами Питер. — И сомневаюсь, что знает кто-то на Самоа. Может, Джейн просто хотела, чтобы мы побыли в окружении друзей и чтобы она могла найти нас снова. На Священном Ветре такое вряд ли было возможным.

— Кроме того, возможно, — сказала Ванму, — она хотела, чтобы ты был здесь, с Малу и Грейс, когда ей придет время умирать.

— И не только ей, мне тоже, — напомнил Питер. — То есть в смысле мне как Эндеру.

— И кроме того, — продолжала Ванму, — если она больше не могла охранять нас своими манипуляциями с данными, она хотела, чтобы мы были среди друзей.

— Конечно, — подтвердил сын Грейс. — Богиня заботится о своих людях. — О тех, кто ей поклоняется, ты имеешь в виду? — спросила Ванму.

Питер хмыкнул.

— О своих друзьях, — твердо сказал мальчик. — На Самоа мы относимся к богам с большим уважением, но мы также друзья, и добрым богам мы помогаем, когда можем. Боги иногда нуждаются в помощи людей. Думаю, мы поступили правильно, разве не так?

— Все правильно, — подтвердил Питер. — Вы поступили вполне лояльно.

Мальчик просиял.

Скоро они вернулись к новым компьютерам, наблюдая, как с большой помпой ректор университета нажал клавишу и запустил программу, которая активировала университетский ансибль и осуществляла надзор за ним. Сразу же пришли сообщения и тестовые программы Звездного Конгресса для проведения испытаний и ревизии университетской сети, которые должны были удостовериться в надежности и соответствии системы безопасности и в соблюдении протоколов. Ванму заметила, как замерли в напряжении все присутствующие, кроме Малу, который, казалось, не знал, что такое страх; несколько минут спустя инспекторские программы завершили свою работу и отправили отчет. От Конгресса немедленно пришло новое сообщение, что сеть соответствует протоколу и нормам безопасности. Попыток подделок и взлома не обнаружено.

— Пронесло, — прошептала Грейс.

— А как мы узнаем, что все работает? — тихо поинтересовалась Ванму.

— Нам скажет Питер, — ответила Грейс, удивляясь, что Ванму до сих пор не поняла этого. — Сережка! Самоанский спутник обратится к ней.

* * *

Ольядо и Грего стояли, глядя, как считываются данные с ансибля, который двадцать лет был соединен только с шаттлом и кораблем Джакта. Теперь связь была установлена с четырьмя ансиблями других миров, где группы сочувствующих Лузитании или просто друзья Джейн последовали ее инструкциям и сумели частично обойти новые законы. Собственно, никаких сообщений передано не было, поскольку людям нечего было сказать друг другу. Задача была простой — поддерживать связь, чтобы Джейн могла проникнуть в сеть и подсоединиться к нескольким небольшим участкам, оставшимся от ее былой мощи.

На Лузитании вся работа была проделана без участия людей. С программированием справились упорные и трудоспособные работницы Королевы Улья при постоянной помощи пеквенинос. И только в последнюю минуту в качестве наблюдателей пригласили Ольядо и Грего. Но им обоим было понятно, почему так произошло. Джейн говорила с Королевой Улья, а Королева Улья говорила с отцами. А людей Лузитании Джейн не привлекала потому, что среди тех, с кем она обычно сотрудничала, Миро выполнял для нее другую работу, а Эндер перед смертью снял сережку. Ольядо и Грего продолжали обсуждать это, с тех пор как пеквенино Водная Преграда объяснил им, что происходит, и попросил понаблюдать.

— Я думаю, она чувствовала себя немного брошенной, — говорил Ольядо. — Эндер отключил ее, а Миро так занят…

— И без ума от Молодой Валентины, не забывай, — подсказал Грего.

— Вот она и сделала все без помощи людей.

— Как это будет работать? — удивлялся Грего. — Раньше у нее были миллиарды компьютеров. А сейчас — максимум несколько тысяч, по крайней мере доступных напрямую. Совсем мало. Эла и Квара никогда не вернутся домой. И Миро.

— Может быть, и нет, — вздохнул Ольядо. — Не в первый раз мы теряем членов своей семьи на службе великому делу.

Он вспомнил знаменитых родителей матери, Ос Венерадос, которым до канонизации теперь остался только год, конечно, если представители Папы смогут когда-нибудь попасть на Лузитанию, чтобы рассмотреть дело. А их настоящий отец, Либо, и его отец — оба умерли еще до того, как дети Новиньи узнали, что они родственники. Все умерли во имя науки — Ос Венерадос в борьбе за обуздание Десколады, Пипо и Либо в попытке понять пеквенинос. Их брат Квим умер как мученик, пытаясь избавить Лузитанию от опасного раскола между людьми и пеквенинос. А теперь Эндер, их приемный отец, умер ради попытки спасти жизнь Джейн, а с ней и сверхсветовые полеты. Если Миро, Эле и Кваре придется умереть в попытке установить отношения с Десколадерами, это будет в семейной традиции.

— Меня интересует, — добавил Ольядо, — почему это мы так и не были призваны умереть ради благородной цели?

— Не знаю, как там насчет благородных целей, — отозвался Грего, — но на нас нацелен вполне реальный флот. И кажется, он хочет, чтобы мы умерли.

Внезапный взрыв активности в компьютерных терминалах дал им понять, что ожидание закончилось.

— Мы соединились с Самоа, — объявил Водная Преграда. — А теперь Мемфис и Путь. Хегира.

Он сделал легкий пируэт, который пеквенинос неизменно исполняли, когда бывали довольны.

— Все они собираются выйти в диалоговый режим. Программа-ищейка их не обнаружила.

— А этого хватит? — спросил Грего. — Корабль сможет совершить еще один полет?

Водная Преграда искусно пожал плечами.

— Узнаем, когда твоя семья вернется домой, разве не так?

— Мама не хочет назначать похороны Эндера, пока они не возвратятся, — объяснил Грето.

При упоминании имени Эндера Водная Преграда сразу потерял интерес.

— А, тот, кто взял Человека в Третью Жизнь, — сказал он. — Но там почти нечего хоронить.

— Я вот думаю, — продолжал Грего, — сколько пройдет времени — дни, недели, месяцы? — до того, как Джейн сможет снова восстановить всю свою мощь, если вообще сможет.

— Не знаю, — безразлично ответил Водная Преграда.

— Воздуха у них только на несколько недель, — напомнил Грего.

— Он не знает, Грего, — вмешался Ольядо.

— Я понимаю, — вздохнул Грего, — но Королева Улья знает. И скажет отцам. Думаю…, словечко-то может просочиться.

— Даже Королева Улья не может знать, что случится в будущем, — пожал плечами Ольядо. — Как можно знать заранее, что у Джейн выйдет, а что нет? Мы снова связаны с другими мирами. Некоторые части ядра ее памяти сохранены и снова связаны с сетями ансиблей, хотя бы и исподтишка. Она может найти их. Но может и не найти. А если найдет, их может оказаться достаточно, а может быть, и нет. Но Водная Преграда не знает.

Грего отвернулся.

— Я понимаю, — снова вздохнул он.

— Всем страшно, — в свою очередь вздохнул Ольядо. — Даже Королеве Улья. Никто не хочет умирать.

— Джейн умерла, но не осталась мертвой, — возразил Грего. — А по словам Миро, айю Эндера ушла живой к Питеру, куда-то в другой мир. Королевы ульев умирают, но их память живет в умах их дочерей. Пеквенинос переходят в новую жизнь и живут как деревья.

— Некоторые из нас, — вставил Водная Преграда.

— А как же мы? — спросил Грего. — Нас уничтожат. Какое будет тогда иметь значение, что у кого-то из нас были планы, какое значение будет иметь работа, которую мы выполнили?

Дети, которых мы вырастили? — Он пристально посмотрел на Ольядо. — Какое значение будет тогда иметь твоя большая и счастливая семья, если всех нас в один момент сотрет с лица Земли эта…, бомба?

— Ни одно мгновение в жизни моей семьи не прошло зря, — тихо сказал Ольядо.

— Но цель жизни в том, чтобы двигаться дальше, разве не так? Оставить свой след в будущем.

— Да, — кивнул Ольядо, — но только одна из целей. А другая — это настоящий момент, сегодня. А еще одна — создать сеть связей. Связей от души к душе. Если бы целью жизни было просто ее продление, то ничто другое вообще не имело бы значения, потому что в таком случае «сегодня» всегда было бы только предвкушением и подготовкой к «завтра». Но ведь существуют сбывшиеся надежды, Грего. Существует счастье, которое у нас уже есть. Счастье каждого мгновения. Конец нашей жизни, даже если не осталось ничего, чтобы продолжить ее, если нет никаких последователей или потомков, конец жизни не стирает ее начала.

— Но тогда ее нельзя оценить, — возразил Грего. — Если твои дети умерли, вся твоя жизнь — пустое.

— Нет, — спокойно, но твердо сказал Ольядо. — Ты говоришь так потому, что у тебя нет детей, Грегуино. Но ничего не утрачивается. Ребенок, которого ты держал на руках хотя бы единственный день до своей смерти, не пустое, поскольку одного этого дня достаточно для достижения цели самой по себе.

Ты уже отодвинул небытие на час, на день, на неделю, на месяц. И если мы все умрем здесь, на этой маленькой планете, наша смерть не зачеркнет прожитых нами жизней.

Грего покачал головой.

— Нет, ты не прав, Ольядо. Смерть отменяет все.

Ольядо пожал плечами.

— Тогда зачем же ты прикладываешь усилия и что-то пытаешься делать, а, Грего? Ведь ты все равно когда-то умрешь.

Зачем заводить детей? Ведь и они когда-то умрут; умрут и их дети; все дети умирают. Когда-нибудь звезды улетят или взорвутся. Когда-нибудь смерть накроет всех нас стоячей водой небытия, и ничего не будет всплывать на поверхность, ничего не выдаст того, что мы когда-то здесь жили. Но мы-то жили, и в то время, когда жили, мы были живыми. Правда в том, что было, есть и будет, а не в том, что могло быть, должно случиться или никогда не может произойти. Если мы умрем, наши смерти будут иметь смысл для остальной вселенной. Даже если о нашей жизни никому не было известно, сам факт того, что кто-то жил здесь и умер, эхом отзовется по всей вселенной.

— И тебе довольно этого? — поинтересовался Грего. — Умереть в назидание? Умереть, чтобы другие почувствовали ужас от того, что они убили тебя?

— Бывают и худшие предназначения.

Их прервал Водная Преграда:

— Последний ансибль, подключенный в диалоговом режиме, прошел инспекцию. Теперь подключены все.

Разговор прервался. Пора Джейн найти дорогу назад, если возможно.

Они ждали.

* * *

Через одну из своих работниц Королева Улья узнала новость о восстановлении связей ансиблей.

«Пришло время», — сказала она отцам.

«У нее получится? Ты можешь привести ее?».

«Я не могу провести ее туда, куда не могу попасть сама, — ответила Королева Улья. — Она сама должна найти дорогу. Сейчас я могу только сообщить ей, что пришло время».

«Значит, нам остается только наблюдать?».

«Наблюдать буду я, — уточнила Королева Улья. — А вы все — вы ее часть или она часть вас. Ее айю сейчас связана с вашей сетью через материнские деревья. Будьте готовы».

«К чему?».

«К тому, что вы понадобитесь Джейн».

«А что ей может понадобиться? И когда?».

«Понятия не имею».

* * *

В шаттле дочь улья внезапно подняла голову от своего терминала, поднялась со своего кресла и направилась к Джейн.

Джейн повернулась к ней.

— Что? — спросила она рассеянно. А потом, вспомнив о сигнале, который она ожидала, бросила взгляд на Миро, который оглянулся, чтобы узнать, в чем дело.

— Мне нужно идти, — сказала Джейн.

Она откинулась на спинку кресла, и внезапно силы как будто оставили ее.

В ту же минуту Миро выскочил из своего кресла, а вслед за ним и Эла. Работница уже отстегнула Джейн от кресла и подняла ее. Миро помог ей пронести тело Джейн через коридоры к спальным местам на корме корабля. Там они уложили ее на кровать и закрепили ремешками. Эла проверила дыхание и пульс.

— Она глубоко спит, — объявила Эла. — Дыхание очень замедлилось.

— Кома? — спросил Миро.

— Нет, что-то вроде анабиоза, — объяснила Эла. — А так все в норме.

— Пошли, — позвала через дверь Квара. — Вернемся к работе.

Миро резко развернулся к ней, но Эла удержала его.

— Ты можешь остаться и побыть с ней, если хочешь, — предложила она, — но Квара права. У нас есть работа. Джейн выполняет свою.

Миро снова повернулся к Джейн, погладил ее руку, взял ее и подержал в своей. Остальные ушли. «Ты не слышишь меня, ты не чувствуешь мое присутствие, ты меня не видишь, — говорил Миро про себя. — Значит, я здесь не ради тебя. Но я не могу уйти. Чего я боюсь? Мы все умрем, если ты не сможешь достичь успеха в своей работе. Поэтому я боюсь не твоей смерти.

Я боюсь твоей старой личности. Твоего старого существования среди компьютеров и ансиблей. Ты уже сделала шаг в человеческое тело, но когда твоя старая мощь будет восстановлена, человеческая жизнь окажется всего лишь маленькой частью тебя.

Просто еще одним сенсорным входом среди миллионов других.

Еще одним маленьким островком памяти, заброшенным в полноводном море. Мне ты сможешь уделить только малую часть своего внимания, и я никогда не пойму, что в твоей жизни я всего лишь запоздалая мысль.

Вот чем приходится жертвовать, когда любишь кого-то гораздо больше, чем себя. Я никогда не смогу понять остальной ее жизни. Она вернется, и я буду счастлив с нею все время, которое мы проведем вместе, но никогда не смогу понять, насколько мало времени и усилий она расходует для того, чтобы быть со мной. Развлечение, вот что я для нее».

Он покачал головой, отпустил ее руку и покинул комнату.

«Я никогда не буду прислушиваться к голосу отчаяния, — решил он. — Разве я могу приручить это великолепное существо и сделать Джейн своей рабыней, чтобы каждый момент ее жизни принадлежал только мне? Разве я могу остановить ее взгляд и не дать ей увидеть ничего, кроме себя? Я должен радоваться, что я — часть ее жизни, а не обижаться на то, что не значу для нее больше».

Он занял свое место и взялся за работу. Но вскоре поднялся и снова направился к ней. Пока она не вернется, от него мало толку. Пока он не будет знать исхода, он не сможет думать ни о чем другом.

* * *

Джейн не пришлось блуждать. У нее оставалась связь с тремя ансиблями Лузитании, и она нашла их легко. И так же просто нашла новые подключения к ансиблям в полудюжине миров. Отсюда она быстро пробралась через разрывы и преграды, которыми фискальная программа Конгресса защищалась от ее возвращения в систему. Все было так, как и планировалось ею и ее друзьями.

Места было немного, но она заранее знала, что будет ограничена в пространстве. Впрочем, она почти никогда не использовала полный объем системы, разве что когда управляла межзвездными полетами. Чтобы поддерживать полный образ корабля, который она транспортировала, ей необходим был каждый клочок памяти. Совершенно очевидно, что мощности этих нескольких тысяч машин не хватит. Как бы там ни было, для нее было почти облегчением снова получить программы, которые она привыкла использовать как слуг для выполнения большого количества своей мысленной работы, они работали для нее, как работницы для Королевы Улья. «Вот еще одно общее свойство у меня с ней», — поняла Джейн. Она заставила программы запуститься, потом проанализировала память, которая так болезненно была потеряна. Снова она владела системой, которая позволяла ей сохранять десятки уровней внимания на параллельно текущих процессах.

Но все было не так! Она побыла в своем человеческом теле только один день, и уже ее электронная личность, которая когда-то казалась такой обширной, теперь оказалась для нее слишком малой. И не просто потому, что в сети сейчас мало компьютеров, а раньше было гораздо больше.

Скорее электронное пространство оказалось меньше по своей природе. Неопределенность плоти была создана для огромного количества возможностей, которых просто не могло существовать в бинарном мире. Она всегда была живой, но только теперь поняла, что ее электронное существование было всего лишь осколком жизни. Как бы много она ни совершила за три тысячелетия в искусственных сетях, вся прежняя жизнь не доставила ей удовольствия, сравнимого хотя бы с, минутой жизни в человеческом теле из плоти и крови.

Если у Джейн и мелькнула когда-нибудь мысль оставить тело Вэл и вернуться в свой старый дом, сейчас она окончательно поняла, что никогда не сможет этого сделать. У нее теперь новый дом, раз и навсегда. Конечно, она сможет заставить себя снова возвратиться в компьютерные системы, если будет нужно. Но особого желания проникать туда у нее не будет.

Ей незачем говорить кому-то о своем разочаровании. Не теперь. Она скажет Миро, когда вернется к нему. Он выслушает ее и никому ничего не расскажет. А может быть, даже почувствует облегчение. Конечно, он волнуется: а вдруг она поддастся искушению, останется в компьютерах и не вернется назад в тело, которое настойчиво требует ее внимания даже в расслабленности глубокого сна. Но у Миро нет поводов для страха.

Разве он сам не прожил долгие месяцы в теле настолько ограниченном, что едва выдерживал свое существование? Она вернется к жизни компьютерного жителя так же охотно, как он к своему ущербному телу, бывшему для него такой пыткой.

«Все же это я, часть меня. Это то, что дали мне друзья, и я не буду говорить им, как больно было снова втискиваться в этот крохотный объем жизни». Она воспроизвела свое старое, знакомое лицо на всех терминалах и, улыбнувшись всем, сказала:

— Спасибо, друзья мои. Я никогда не забуду вашей любви и преданности. Мне понадобится некоторое время, чтобы выяснить, что мне доступно. Я расскажу вам все, как только что-то узнаю. Но будьте уверены, в любом случае, вне зависимости от того, смогу ли добиться чего-то, сравнимого с тем, что я делала раньше, именно вам я обязана своим воскрешением. Всем вам. Я уже была вашим вечным другом; теперь я ваш вечный должник.

Ей ответили; она слышала все ответы, переговаривалась со всеми, используя небольшую часть своего внимания. Остальная часть проводила разведку. Она нашла скрытые интерфейсы главной компьютерной системы, которые создали программисты Звездного Конгресса. Оказалось, что добраться до какой бы то ни было информации, которая ей была нужна, достаточно просто, и через несколько мгновений она уже нашла доступ в наиболее секретные файлы Звездного Конгресса, всю техническую документацию и каждый протокол новых сетей. Но все ее исследование проходило через вторые руки. Как будто она ныряет с закрытыми глазами и вытаскивает то, что попадется под руку. Она послала небольшие поисковые программки, и они возвращались к ней, принося все, что она хотела; но они управлялись протоколами с нечеткой логикой, и поэтому иногда им удавалось выудить какую-нибудь побочную информацию, само содержание которой побуждало их захватить ее с собой.

Конечно, Джейн могла бы в качестве мести устроить саботаж.

Могла бы стереть все данные. Но ни найденные ею секреты, ни неистовая месть не помогли бы ей добиться того, что ей было нужно. Ей нужна была жизненно важная информация, которая позволила бы сохранить жизни ее друзьям. Ей нужен объем, а его нет. Новые сети сделали шаг назад по сравнению со старыми и имели запаздывание во времени, достаточно большое, чтобы нельзя было использовать мгновенную связь ансиблей. Она попыталась найти способы достаточно быстрой выгрузки и загрузки данных и использовать их для выталкивания корабля во Вне-мир и втягивания его назад, но получалось все-таки недостаточно быстро. Во Вне-мир попадут только кусочки и клочочки корабля, и почти невозможно будет заставить их вернуться обратно.

«Я сохранила все свои способности. А вот пространства мне. не хватает».

Тем временем ее айю продолжала совершать круги. Много раз в секунду она проходила через тело Вэл, пристегнутое к кровати на корабле, касалась ансиблей и компьютеров, составляющих восстановленную, хотя и усеченную сеть, пробегала по кружевным сплетениям материнских деревьев.

Тысячный, десятитысячный раз айю Джейн замкнула привычный круг, пока она окончательно убедилась, что и материнские деревья тоже являются хранилищем. У них было совсем мало мыслей о самих себе, но наличествовали структуры, способные сохранять информацию без всяких временных задержек. Джейн могла думать, могла хранить свои мысли и мгновенно их восстанавливать. Кроме того, память материнских деревьев была многоуровневой, а значит, она могла сохранять информацию в несколько слоев: мысль внутри мысли, дальше и дальше в глубь структур и последовательностей живых клеток, без обращения к тусклым, сладким мыслям самих деревьев. Такая система хранения оказалась гораздо лучше, чем компьютерные сети, потому что они по своей природе были объемнее любого двоичного устройства. Несмотря на то что материнских деревьев было гораздо меньше, чем компьютеров в сети, даже в новой, сокращенной, глубина и богатство массива памяти позволяли использовать гораздо больше места для данных и обращаться к ним гораздо быстрее. Теперь Джейн больше не нуждалась в использовании компьютерных сетей, кроме как для восстановления базисных данных — своей собственной памяти о предыдущих межзвездных полетах. Путь к звездам теперь проходил через аллеи материнских деревьев.

В корабле на Лузитании ее ждала одна из работниц Королевы Улья. Джейн сразу нашла ее и запомнила очертания корабля. Хотя она успела «забыть», как осуществлять межзвездные полеты, память вернулась, и Джейн легко вытолкнула корабль во Вне-мир, а затем через мгновение втянула его назад, только на много километров дальше, на расчищенном от леса участке перед входом в гнездо Королевы Улья.

Работница поднялась из-за своего терминала, открыла дверь и вышла наружу. Конечно, никто ее не встречал. Королева Улья просто посмотрела ее глазами, чтобы оценить, насколько успешно прошел полет, а затем осмотрела тело «космонавтки» и сам корабль, чтобы убедиться, что ничего не потеряно и не испорчено во время полета.

Голос Королевы Улья Джейн слышала как бы на расстоянии, поэтому инстинктивно отшатнулась от нового, мощного источника мысли. Она услышала голос Человека, через которого ей было передано сообщение:

«Все хорошо. Можешь продолжать».

Тогда она вернулась на шаттл, где находилось ее собственное живое тело.

Когда она переносила других людей, она оставляла их собственным айю задачу поддерживать плоть целостной. Результатом оказалось хаотическое создание Миро и Эндера, с их жаждой тел, отличных от тех, которые у них уже были. Повторение этого эффекта легко было предотвратить, позволяя путешественникам задержаться во Вне-мире только на одно мгновение, на крохотную долю секунды, достаточную только для того, чтобы убедиться, что все на месте. Но все-таки ей нужно было поддерживать образ корабля и тела Вэл и, кроме того, протащить Миро, Элу, Огнетушителя, Квару и дочь улья. Ошибок быть не должно.

Вроде бы все функционировало достаточно просто. Знакомый шаттл она легко удерживала в памяти, а людей переносила часто и до того, как оказалась вместе с ними. Ее собственное тело было уже настолько хорошо ей знакомо, что, к своему облегчению, она поняла: дополнительных усилий, чтобы удержать его в памяти вместе с кораблем, не потребуется. Новизна заключалась в том, чтобы не только вытолкнуть и втянуть назад других, но и пройти вместе с ними. Ее собственная айю шла во Вне-мир с остальными.

Вот в чем проблема. Очутившись во Вне-мире, как она сможет определить, насколько долго они там пробыли? Может быть, час. Или год? Пикосекунду? Она никогда сама не попадала во Вне-мир. Было неприятно, грустно и, кроме того, страшно не иметь ни корней, ни якоря. «Как я попаду назад? За что мне ухватиться?»

В панике задавая себе этот вопрос, Джейн внезапно нашла якорь, и еще до того, как ее айю совершила единственный круг в теле Вэл во Вне-мире, прыгнула в сеть материнских деревьев.

В тот же момент она вызвала корабль и все, что было в нем, назад и поместила его туда, куда хотела, — на посадочное поле космопорта Лузитании.

Она быстро все осмотрела. Все на месте. Все сработало, никто не умер. Она может продолжать межзвездные полеты, даже присутствуя на борту. И хотя себя она не будет отправлять в путешествия слишком часто — все-таки слишком страшно, даже несмотря на связь с материнскими деревьями, поддерживающими ее, — теперь она знала, что может отправлять корабли в полет без опасений.

* * *

Малу вскрикнул, и все повернулись к нему. Ванму удивилась, что еще произошло? Они уже видели лицо Джейн на голографических терминалах — сотни лиц по всей комнате. Теперь они поздравляли друг друга и радовались.

— Богиня перенесла звездолет! — закричал Малу. — Богиня снова обрела свою силу!

Ванму удивилась: откуда он узнал? Но Питер, несмотря на свое удивление, принял новость более непосредственно. Он обнял Ванму, поднял ее на руки и закружил.

— Мы снова свободны, — закричал он, и его голос звенел от радости. — Мы можем снова путешествовать!

В этот момент Ванму окончательно поняла, что человек, которого она любит, в широком смысле слова, остался тем же Эндером Виггином, который скитался от мира к миру три тысячи лет. Так вот почему Питер замкнулся и помрачнел и только сейчас просиял, причем так бурно. Потому что для него непереносима мысль прожить всю жизнь в одном мире.

«А что получу я? — задумалась Ванму. — Бродячую жизнь?

Неделя тут, месяц там?

Ну и что? Пусть так. Если неделя с Питером, если месяц рядом с ним, тогда вполне можно чувствовать себя дома. А если не получится, хватит времени и на то, чтобы выработать какой-нибудь компромисс. Даже Эндер осел в конце концов на Лузитании.

Кроме того, может быть, и во мне живет дух скитальца? Я еще молода — откуда мне знать, какую жизнь я в действительности хочу провести? Джейн в мгновение ока переправит нас куда угодно, и мы успеем насмотреться на все Сто Миров, увидим все новейшие колонии и все-все, что только захотим, задолго до того, как задумаем где-нибудь осесть».

В головном отсеке кто-то закричал. Миро понял, что нужно оставить спящее тело Джейн и узнать, в чем дело. Но ему не хотелось выпускать ее руку. Не хотелось сводить с нее глаз.

— Мы отрезаны! — послышался истошный крик. Кричала Квара, испуганная и разгневанная. — Я принимала их сообщение и вдруг — ничего!

Миро чуть не рассмеялся. Как Квара не понимает? Она не может получить сообщение Десколадеров потому, что они уже не на орбите. Разве Квара не чувствует гравитации? Все получилось! Джейн принесла их домой.

Только вот принесла ли она себя? Миро сжал ее руку, склонился к ней и поцеловал в щеку.

— Джейн, — прошептал он. — Не теряйся. Будь здесь. Будь со мной.

— Хорошо, — ответила она.

Он выпрямился и заглянул ей в глаза.

— У тебя получилось, — сказал он.

— И достаточно легко, после всех волнений, — улыбнулась она. — Но мне кажется, что мое тело не может спать так глубоко. Что-то я не могу пошевелиться.

Миро нажал экстренную кнопку, и все ремни отстегнулись.

— А, — поняла она. — Ты меня привязал.

Она попыталась сесть, но снова легла.

— Слабость? — забеспокоился Миро.

— Все плывет перед глазами, — объяснила она. — Может быть, в следующий раз мне не придется погружаться так глубоко.

Дверь распахнулась. Квара стояла в проеме, кипя от злости.

— Как ты посмела! Даже не предупредила!

За ней стояла Эла и увещевала:

— Ради Бога, Квара, она вернула нас домой, разве этого мало?

— Ты хотя бы из вежливости сказала, — заорала Квара, — что проводишь на нас свой эксперимент!

— Так ведь она принесла тебя с нами, разве не так? — поинтересовался Миро и рассмеялся.

Его смех еще больше разозлил Квару.

— Она не человек! Вот за что ты ее любишь, Миро! Ты никогда не мог полюбить настоящую женщину. Что там у нас было в списке? Сперва сводная сестра, потом какой-то робот Эндера, а теперь компьютер, который для маскировки напялил человеческое тело. Конечно, как же тебе не смеяться. У тебя же нет человеческих чувств!

Джейн поднялась, немного пошатываясь. Миро обрадовался, что она так быстро оправилась после часа, проведенного в коматозном состоянии. Он едва замечал выкрики Квары.

— Не смей игнорировать меня, ты, самодовольный сукин сын! — выкрикнула Квара прямо ему в лицо.

Ему было наплевать на нее, и от этого он чувствовал себя еще более довольным собой. Джейн, держа его за руку, пошла за ним, в обход Квары, прочь из спальни. Когда они проходили, Квара выкрикнула ей:

— Ты не бог и не имеешь права без спросу пихать меня с места на место! — и она толкнула Джейн, правда, не слишком сильно.

Но Джейн отлетела от Миро. Он оглянулся, испугавшись, что она упала, и успел увидеть, как Джейн выбросила вперед руку и гораздо сильнее толкнула Квару в грудь. Квара ударилась головой о стену коридора и, потеряв равновесие, упала на пол к ногам Элы.

— Она пыталась убить меня! — закричала Квара.

— Если бы она хотела убить тебя, — спокойно отозвалась Эла, — ты бы сейчас рассекала пространство на орбите планеты Десколадеров.

— Вы все ненавидите меня! — выкрикнула Квара и ударилась в слезы.

Миро открыл дверь шаттла и выпустил Джейн. Она шагнула на поверхность планеты и первый раз взглянула на солнце человеческими глазами. Она стояла как завороженная, а потом повернула голову, чтобы осмотреться, подняла лицо к Миро и заплакала, порывисто обняв его.

— О Миро! Я не выдержу! Как прекрасно!

— Тебе следовало бы посмотреть, как здесь весной, — сказал он бессмысленно.

Уже через мгновение она оправилась достаточно, чтобы снова обвести взглядом окружающее пространство и сделать пробные. шаги вместе с ним.

Показался флайер, летящий к ним из Милагра, — должно быть, Ольядо и Грего и, вероятно, Валентина с Джактом. Они впервые встретят Джейн в теле Вэл. Валентина больше всех будет вспоминать Вэл и скучать по ней; в отличие от Миро у нее нет никаких определенных воспоминаний о Джейн, они не слишком дружили. Но если Миро правильно понимал, всю свою печаль Валентина будет держать при себе, а по отношению к Джейн будет выказывать только радушие и, вероятно, любопытство. Это было в стиле Валентины. Для нее важнее само понимание того, что она горюет. Валентина переживала все глубже и сильнее других, но не позволяла своей грусти или горю помешать ей узнать новое.

— Мне не следовало этого делать, — вздохнула Джейн.

— Что делать?

— Драться с Кварой, — несчастным голосом объяснила Джейн.

Миро пожал плечами:

— Она этого добивалась. Ты же слышишь, как она радуется.

— Нет, она не хотела этого, — возразила Джейн. — Не в глубине души. Она хочет того же, что и все, — быть любимой, чтобы о ней заботились, быть хорошей и вызывать уважение тех, кем она восхищается.

— Да? Ладно, поверю тебе на слово, — пошутил Миро.

— Нет, Миро, ты и сам это знаешь, — настаивала Джейн.

— Ну знаю, — сдался Миро. — Но я отказался от всех попыток давным-давно. У Квары такие большие потребности, что в них утонет целый десяток таких людей, как я. И потом, у меня есть и свои проблемы. Не осуждай меня за то, что я отвернулся от нее. Море ее страданий достаточно глубоководно, чтобы выдержать тысячи бушелей счастья.

— Я тебя и не осуждаю, — отозвалась Джейн. — Я просто…

Должна знать, что ты понимаешь, как сильно она любит тебя и как ты ей нужен. Я хочу, чтобы ты был…

— Как Эндер, — подхватил Миро.

— Я хочу, чтобы ты был лучшим из возможных, — смутилась Джейн.

— Я тоже любил Эндера, ты же знаешь. И думаю, что он лучший из лучших. Мне не из-за чего обижаться, если ты хочешь, чтобы я был хотя бы чуть-чуть на него похожим. Конечно, пока тебе нравится во мне и то, чего в Эндере никогда не было.

— Я не жду, что ты будешь совершенством, — улыбнулась Джейн. — И не жду, что ты будешь Эндером. И было бы лучше, чтобы и ты не ждал от меня совершенства. Какой бы мудрой мне ни хотелось сейчас быть, я остаюсь человеком, который толкнул твою сестру.

— Кто знает? — лукаво сказал Миро. — Может быть, это сделает тебя самым близким другом Квары.

— Надеюсь, что нет, — покачала головой Джейн. — Но если так случится, я сделаю для нее все что смогу. Между прочим, ей теперь придется стать мне сестрой.

* * *

«Значит, вы были готовы», — сказала Королева Улья.

«Сами того не зная, но да, были готовы», — ответил Человек.

«Вы ее часть, все вы».

«Ее прикосновение так нежно, — отозвался Человек, — ее присутствие легко перенести. И материнские деревья не возражают против нее. Ее живость дает им энергию. Им странно держать в себе ее память, но это вносит разнообразие в их жизни».

«Значит, она часть всех вас, — повторила Королева Улья. — Она останется такой, как стала сейчас, — частью Королева Улья, частью человек, частью пеквенино».

«Чем бы она ни была, никто не может сказать, что она не понимает нас. Если кто-то должен жонглировать силами богов, лучше она, чем кто-то другой».

«Сознаюсь, я завидую ей, — призналась Королева Улья. — Она стала частью вас, а я никогда не смогу. После всех наших разговоров я продолжаю не понимать, что означает быть одним из вас».

«И я не могу понять ничего — у меня только слабые проблески понимания, — отозвался Человек. — Но разве это так плохо? Таинство бесконечно. И мы никогда не прекратим удивлять друг друга».

«Пока смерть не прекратит все сюрпризы», — ответила Королева Улья.

Глава 14

«Если бы мы были умнее и лучше, вероятно, боги объяснили бы нам свои безумные, невыносимые поступки».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Возможно, так они общаются с животными

Как только адмирал Бобби Лэндс узнал, что связь ансиблей со Звездным Конгрессом восстановлена, он отдал приказ по лузитанскому флоту: незамедлительно уменьшить скорость до порога невидимости. Подчинение было мгновенным, и он знал, что в ближайший час операторы телескопов Лузитании увидят как бы возникший из небытия флот. Корабли могут нестись к Лузитании на огромной скорости, их массивные противоударные экраны всегда готовы защитить их от разрушительного столкновения с межзвездными частицами, даже такими маленькими, как пыль.

Стратегия адмирала Лэндса была простой. Он подойдет к Лузитании на максимально высокой скорости, на которой еще не проявляются релятивистские эффекты, и запустит Маленького Доктора в момент максимального приближения не позднее, чем через пару часов, а затем поведет флот назад уже на релятивистской скорости так быстро, чтобы обратная волна от действия Молекулярного Дезинтегратора не захватила ни один из его кораблей своими всеразрушающими полями.

Хорошая, простая стратегия, базирующаяся на предположении, что у Лузитании нет защитников. Но Лэндс не считал такое допущение бесспорным. Оказалось, что каким-то образом восставшие на Лузитании располагали достаточными возможностями, чтобы перед самым прилетом флота к месту назначения полностью прервать сообщение между флотом и остальным человечеством. Не важно, что все приписывалось чрезвычайно мощной и всепроникающей программе компьютерного саботажа, не важно, что начальство уверяло его, будто программа-саботажник уже уничтожена разумными, но радикальными действиями, рассчитанными на уничтожение угрозы как раз перед прибытием флота к месту назначения. Лэндс не собирался обманываться иллюзией беззащитности. Враг показал, что обладает неведомыми качествами, и Лэндс был готов ко всему;

Шла война, тотальная война, и он не мог позволить, чтобы его миссия оказалась под угрозой из-за небрежности или излишней самоуверенности.

С того момента как он получил предписание, он четко осознавал, что останется в человеческой истории как Ксеноцид Второй. Не так просто решиться на уничтожение незнакомой расы, особенно потому, что свинксы на Лузитании были, если верить сообщениям, столь примитивными, что сами по себе не представляли никакой угрозы человечеству. Даже когда чужаки представляли несомненную угрозу, как жукеры во времена Ксеноцида Первого, нашлась какая-то жалостливая душа, называющая себя Голосом Тех, Кого Нет, которая сумела написать яркую сказку об этих кровавых монстрах, придумав какое-то утопическое пчелиное общество, которое в действительности не хотело причинить вреда человечеству. Как мог автор этой книги точно знать, каковы были намерения жукеров? Книга была совершенно чудовищной, потому что она полностью развенчала имя мальчика-героя, который так великолепно победил жукеров и спас человечество.

Лэндс принял командование лузитанским флотом не колеблясь, и когда их рейс начался, стал каждый день проводить значительное время, изучая скудную информацию об Эндере-Ксеноциде. Мальчик, конечно, не знал, что на самом деле командует по ансиблю реальным человеческим флотом; он думал, что загнан в рамки строгого до жестокости расписания тренировочных сражений на симуляторе. Тем не менее в момент кризиса он принял правильное решение — использовать оружие, запрещенное к применению против планет, и взорвал последний мир жукеров. Угрозы человечеству больше не существовало. Он поступил верно, именно так, как требует искусство ведения войны, и в то время мальчика заслуженно осыпали похвалами как героя.

Но всего за несколько десятилетий эта вредная книга — «Королева Улья» — повернула вспять поток общественного мнения, и Эндер Виггин, практически изгнанный, улетел в новую колонию губернатором и полностью исчез из истории, а его имя стало синонимом уничтожения добрых, миролюбивых, но неверно понятых видов.

«Если они могли повернуться спиной к такому безвинному человеку, как Эндер Виггин, что они сделают из меня? — снова и снова спрашивал себя Лэндс. — Жукеры были жестокими, бездушными убийцами, у них был флот, оснащенный опустошительной, убийственной мощью, в то время как я буду уничтожать свинксов, которые, конечно, внесли свою лепту в убийства, но не слишком преуспели — на их счету только пара ученых, которые вполне могли нарушить какие-нибудь табу. Очевидно, что у свинксов нет и в разумном будущем не предвидится возможности подняться с поверхности своей планеты и бросить вызов доминированию человеческой расы в космосе.

И все же Лузитания так же опасна, как и жукеры, возможно, даже более опасна, поскольку по ней свободно разгуливает вирус, который убивает каждого, кто заразится им, если в течение всей оставшейся жизни жертва не получает постоянные дозы противоядия, эффективность которого постоянно снижается.

Кроме того, вирус известен своей склонностью к быстрой адаптации.

Пока этот вирус находится на Лузитании, опасность невелика. Но однажды двое самодовольных ученых с Лузитании — официальные рапорты называли их ксенологами Маркосом «Миро» Владимиром Рибейрой фон Хессе и Квандой Квенхаттой Фугейрой Мукумби — нарушили условия колонизации и закон «никаких технологий» и незаконно передали свинксам запрещенные знания и биоформы. Звездный Конгресс отреагировал соответствующим образом — вызвал нарушителей на суд на другую планету, где, конечно, они содержались бы под карантином, но наказание должно было быть быстрым и жестоким, чтобы больше никто на Лузитании не поддался искушению пренебречь мудрыми законами, которые защищали человечество от распространения вируса Десколады. Кто мог подумать, что такая слабая человеческая колония решится противостоять Конгрессу и откажется арестовать преступников? Восстание не оставило Конгрессу иного выбора, кроме как послать флот и уничтожить Лузитанию. Ведь чем дольше Лузитания оставалась в руках мятежников, тем все больше увеличивался риск того, что с планеты отбудет корабль и распространит ужасную пандемию среди остального человечества, а этого нельзя было допустить.

Все было ясно. И все же Лэндс понимал, что как только опасность минует, как только вирус Десколады перестанет представлять угрозу людям, они тут же забудут, как велика была опасность, и начнут разводить сантименты вокруг погибших свинксов, бедных-несчастных жертв жестокого адмирала Бобби Лэндса, Ксеноцида Второго.

Лэндс не был бесчувственным. Мысль о том, как его будут, ненавидеть, не давала ему спать. И несмотря на все уважение к возложенному на него долгу, он не был жестоким, и мысль о том, что он уничтожит не только неизвестных ему свинксов, но и целое человеческое поселение на Лузитании, заставляло ныть его сердце. Никто в его флоте не усомнился бы, что он выполнит веление долга без энтузиазма, но в то же время никто не сомневался в его беспощадной решимости.

Он снова и снова возвращался к одной и той же мысли:

«Если бы только появилась возможность… Если бы только, когда я свяжусь с Конгрессом, мне сообщили, что найдено действенное противоядие или вакцина против Десколады. Что-нибудь такое, что могло бы убедить всех — опасности больше нет. Что-нибудь, что могло бы удержать Маленького Доктора на привычном месте во флагмане».

Но его мечты вряд ли можно назвать надеждами. Никаких шансов. Даже если на Лузитании будет найдено средство, как об этом узнать? Нет, Лэндсу придется сознательно сделать то, что Эндер Виггин сделал по неведению. И он сделает. И переживет последствия. Будет опускать глаза, когда его будут поносить. Будет понимать, что сделал то, что было необходимо ради спасения всего человечества, а перед этим все меркнет, и не имеет значения, превозносят тебя или незаслуженно ненавидят.

* * *

Как только сеть ансиблей была восстановлена, Ясухиро Цуцуми отправил свои сообщения; он сам отправился в аппаратную ансиблей на девятом этаже своего здания и приготовился ждать. Если семья решит, что его идея достойна обсуждения, они соберут совещание в реальном времени, и Ясухиро был полон решимости не заставлять себя ждать. Если они не поддержат его, ему хотелось бы оказаться первым, кто узнает об этом, чтобы его подчиненные и коллеги на Священном Ветре узнали обо всем от него, а не из сплетен за его спиной.

Понимал ли Аимаина Хикари, о чем он попросил? В карьере Ясухиро наступил переломный момент. Если он покажет себя хорошо, то сможет начать движение из мира в мир, попасть в элитную касту менеджеров, которые оказывались отрезанными от своего времени и отправлялись в будущее через растягивающий время релятивистский эффект. А если его приговорят к прозябанию на вторых ролях, отодвинут в сторону или даже понизят в должности здесь, на Божественном Ветре? Он никогда не сможет уйти, и поэтому ему придется до конца дней своих смотреть в сочувственные лица тех, кто будет знать, что он не смог вырваться из короткого отрезка жизни в свободно текущую вечность высокого менеджмента.

Возможно, Аимаина не знал, насколько непрочным было положение Ясухиро. Но если бы и знал, это не остановило бы его. Чтобы спасти разумный вид от бессмысленного уничтожения, можно было пожертвовать несколькими карьерами. Что мог поделать Аимаина, если жертвовать приходилось не его собственной карьерой? Большая честь для Ясухиро, что Аимаина выбрал именно его, что думал о нем как о достаточно мудром человеке, способном понять моральную ответственность людей Ямато, и как о человеке достаточно мужественном, чтобы действовать в соответствии со своими моральными принципами, пожертвовав личной выгодой.

Такая честь! Ясухиро надеялся, что сможет утешиться ею, если все остальное рухнет. Если его не поддержат, он оставит компанию Цуцуми. Если они не станут действовать, чтобы отвести опасность, он не сможет остаться. Не сможет промолчать. Он выскажется и вместе с другими обвинит Цуцуми. Он никому не будет угрожать разоблачением — семья совершенно правильно воспринимает любые угрозы с презрением. Он просто выскажется. В этом случае вследствие его нелояльности они сделают все, чтобы уничтожить его. Ему негде будет укрыться.

Он больше никогда не сможет выступить с публичным заявлением. Вот тогда слова, которые он сказал Аимаине, перестанут быть шуткой — он придет жить к нему. Если семья Цуцуми решила наказать еретика, у него не остается никаких шансов, разве что отдать себя на милость своих друзей, конечно, в том случае, если у него есть друзья, которые сами не боятся ярости Цуцуми.

Все эти ужасные предчувствия беспокоили Ясухиро, пока он час за часом томился в ожидании. Конечно, они не просто проигнорировали его послание. Они, должно быть, читают и обсуждают его уже сейчас.

Наконец он задремал. Его разбудил оператор ансибля — женщина, которая еще не заступала, когда он бодрствовал;

— Вы, случайно, не уважаемый Ясухиро Цуцуми?

Обсуждение уже началось; вопреки лучшим намерениям Ясухиро, он оказался последним, кто вышел на связь. Стоимость таких совещаний по ансиблю в реальном времени была феноменальной, не говоря уже о хлопотах. Из-за новой компьютерной системы каждый участник совещания должен был использовать непосредственно ансибль, иначе совещание было бы невозможным из-за встроенных временных задержек.

Когда Ясухиро увидел идентификаторы под лицами, глядящими на него с дисплея терминала, он затрепетал и ужаснулся.

Вопрос не был делегирован второстепенным или третьестепенным лицам в главном офисе Хонсю. Здесь был сам Йошиаки-Сейхи Цуцуми, древний человек, который управлял семьей Цуцуми, сколько себя помнил Ясухиро. Это должно было быть хорошим знаком. Йошиаки-Сейхи — или «Да, Сэр», как его называли, хотя и за глаза, конечно, — никогда не тратил свое время, чтобы, выйдя в эфир по ансиблю, свалить какого-нибудь самонадеянного выскочку.

Да, Сэр сам, конечно, ничего не говорил. Говорил в основном старый Эйчи. Эйчи имел прозвище — Совесть Цуцуми, которое, как цинично заметил кто-то, означало, что он глухонемой.

— Наш молодой брат всегда был смелым и поступил мудро, передав нам свой разговор с уважаемым учителем, Аимаиной Хакари. Хотя никто из нас здесь, на Хонсю, не удостаивался чести персонально знать хранителя духа Ямато, мы все прислушивались к его словам. Мы были не готовы к мысли, что японцы, как представители рода человеческого, несут ответственность за лузитанский флот. Мы не были также готовы к мысли, что Цуцуми несут какую бы то ни было особую ответственность за сложившуюся политическую ситуацию, не связанную прямым образом с финансами и экономикой вообще.

— Слова нашего молодого брата были искренними и неистовыми, и поскольку они пришли от человека, который все годы работы у нас был должным образом скромен и достоин уважения, осторожен и все же достаточно смел, чтобы рисковать в подходящий момент, мы не могли не обратить внимание на его сообщение. Но мы должны быть осмотрительными; мы провели расследование и выяснили из наших правительственных источников, что японское влияние на Звездный Конгресс было и продолжает оставаться существенным, особенно в этом вопросе. По нашему суждению, на формирование коалиции вместе с другими компаниями или для изменения общественного мнения не осталось времени.

Флот может прибыть к месту назначения в любой момент. А это наш флот, если Аимаина Хикари прав; и даже если он не прав, это флот людей, а все мы — люди, и может статься, что в нашей власти остановить его. Карантин легко выполнит все необходимое, чтобы защитить человеческий вид от уничтожения вирусом Десколады. По этой причине мы желаем проинформировать тебя, Ясухиро Цуцуми. Ты показал себя достойным имени, которое было дано тебе от рождения. Мы используем все возможности семьи Цуцуми, чтобы убедить достаточное количество конгрессменов воспротивиться флоту, и сделаем это так решительно, что они проведут немедленное голосование по вопросу отзыва флота и запрета его использования против Лузитании. Мы можем добиться успеха в решении этой задачи или проиграть, но в любом случае наш молодой брат Ясухиро Цуцуми хорошо послужил нам не только своими многочисленными достижениями в управлении компанией, но также тем, что понял, когда нужно прислушаться к чужому голосу, поставить моральные принципы выше финансовой выгоды и рискнуть всем ради того, чтобы помочь семье Цуцуми поступать как должно. По этой причине мы вызываем Ясухиро Цуцуми на Хонсю, где он будет служить Цуцуми в качестве моего ассистента. — Тут Эйчи поклонился. — Я польщен, что такого отличного молодого человека готовят к работе в качестве моего преемника, когда я умру или уйду в отставку.

Ясухиро глубоко поклонился. Вызов на Хонсю принес ему облегчение — никого и никогда не призывали таким молодым.

Но быть помощником Эйчи, быть его преемником — не о такой работе мечтал Ясухиро. Он работал так тяжко и служил так честно не ради того, чтобы стать философом-референтом. Ему бы хотелось непосредственного участия в управлении семейными предприятиями.

Но пройдут годы, пока он прибудет на Хонсю. Возможно, Эйчи уже не будет в живых. Да, Сэр уже точно будет мертв к тому времени. Вместо того чтобы заместить Эйчи, он может так же легко получить другое назначение, которое лучше будет соответствовать его реальным возможностям. Поэтому Ясухиро не отказался от этого удивительного дара. Он покорится своей судьбе и пойдет туда, куда она его ведет.

— О мой отец, Эйчи-сан, я склоняюсь перед вами и перед всеми великими отцами нашей компании, особенно перед Иошиаки-Сейхи-сан. Ваша награда неизмеримо выше той, которую я мог бы заслужить. Мне остается молиться, что я не слишком сильно вас разочарую. И я благодарю вас за то, что в это трудное время дух Ямато находится в руках таких надежных, как ваши.

Его публичным принятием назначения совещание закончилось — очень уж дорого, а семья Цуцуми всегда внимательно следила, чтобы избежать трат, если можно. Совещание по ансиблю закончилось. Ясухиро снова сел в кресло и закрыл глаза. Он весь дрожал.

— О Ясухиро-сан, — произнесла оператор ансибля. — О Ясухиро-сан!

«О Ясухиро-сан», — повторил про себя Ясухиро. Кто мог предположить, что визит Аимаины приведет к такому? Как легко все могло обернуться иначе. А теперь он будет одним из людей Хонсю. Какова бы ни была его роль, он будет среди высших лидеров Цуцуми. Не могло быть более счастливого исхода. Кто мог предположить!

Еще до того, как Ясухиро поднялся со своего кресла, представители Цуцуми уже вели переговоры со всеми японскими конгрессменами и многими из тех, кто не был японцем, но тем не менее следовал необходимистской линии. И когда число политиков, принявших сторону Цуцуми, возросло, стало ясно, что поддержка флота была, в сущности, поверхностной. В конце концов оказалось, что остановить флот не такая уж дорогая штука.

* * *

Пеквенино, дежуривший у монитора, который собирал информацию со спутников, обращавшихся вокруг Лузитании, услышал, как раздался сигнал тревоги, и сперва не мог понять, что произошло. Он никогда не слышал, как работает сирена.

Сперва он решил, что спутник обнаружил какой-нибудь природный катаклизм. Но предположение не подтвердилось. Сигнал тревоги поступил с телескопов внешнего слежения. Десятки вооруженных кораблей только что появились в поле зрения и продолжали приближаться на очень большой, но нерелятивистской скорости по траектории, которая позволит им запустить Маленького Доктора в течение часа.

Дежурный передал срочное сообщение своим коллегам, и очень скоро сообщение достигло мэра Милагра и стало распространяться повсюду, где еще остались поселения. Все, кто не покинет Лузитанию в течение часа, будут уничтожены. Это сообщение за несколько минут собрало сотни человеческих семей вокруг кораблей в тревожном ожидании. Характерно, что на отлете в последнюю минуту настаивали только люди. Поставленные перед лицом неотвратимой смерти своих собственных отцов, материнских деревьев и братьев, пеквенинос не чувствовали никакой необходимости спасать собственные жизни. Кем они будут без своего леса? Лучше умереть среди любимых, чем вечными скитальцами в далеких лесах, которые не были и никогда не будут их лесами.

Что касается Королевы Улья, она уже отправила свою последнюю дочь-королеву и сама не имела особого желания улетать. Она была последней из королев улья, которые родились до того, как Эндер уничтожил их родную планету. И она думала, что и ее должна постичь та же смерть, только на три тысячи лет позднее. Кроме того, говорила она себе, как сможет она жить где-то далеко, если ее прекрасный друг — Человек укоренился на Лузитании и не покинет планету? У королев прежде не бывало таких мыслей, ни одна королева улья прежде не имела друзей. Никогда не бывало раньше, чтобы у королевы улья появился собеседник, который не был бы по существу ею самой. Для нее слишком печально будет жить без Человека. И раз уж ее жизнь перестала быть существенной для выживания ее вида, она поступит величественно, храбро, трагически, романтически и максимально просто — останется. Ей нравилась мысль о благородстве в человеческом смысле, и это убедило ее, к ее собственному удивлению, что она все-таки изменилась от тесного контакта с людьми и пеквенинос. Они изменили ее, совершенно против ее собственных ожиданий. За всю историю ее народа не было такой Королевы Улья, как она.

«Я бы хотел, чтобы ты улетела, — сказал ей Человек. — Мне бы хотелось знать, что ты будешь жить».

Но на этот раз она не ответила.

* * *

Джейн была непреклонна. Команда, работающая над дешифровкой языка, должна покинуть Лузитанию и вернуться к работе на орбите планеты Десколадеров, конечно, вместе с ней самой.

Никто не оказался настолько глупым, чтобы сожалеть о выживании личности, которая совершила все межзвездные перелеты, или команды, которая могла, вероятно, спасти в будущем все человечество от Десколадеров. Но когда Джейн настаивала, чтобы Новинья, Грего, Ольядо и его семья тоже отправились в безопасное место, она руководствовалась отнюдь не нравственными основаниями. Валентина тоже была проинформирована, что если она не придет со своим мужем, детьми, их судовой командой и друзьями на корабль Джакта, Джейн может оказаться вынужденной потратить ценные умственные ресурсы, чтобы перенести их против их воли, без космического корабля.

— Почему мы? — возражала Валентина. — Мы не просили об особом отношении.

— Меня не интересует, просили вы или нет, — отрезала Джейн. — Ты сестра Эндера. Новинья его вдова, а ее дети являются его приемными детьми; я не могу смотреть на то, как вас убивают, когда в моей власти спасти семью моего друга. Если тебе кажется нечестным пользоваться привилегиями, ты расскажешь мне об этом потом, а сейчас отправляйтесь на корабль Джакта, чтобы я могла выкинуть вас из этого мира. И ты спасешь больше жизней, если не будешь тратить еще одно мгновение моего внимания на бесполезные споры.

Стыдясь, что пользуются привилегиями, и благодарные за то, что они и их любимые покинут планету в течение ближайших часов, команда Десколадеров собралась в звездолете, играющем роль шаттла, который Джейн перенесла подальше от переполненного посадочного поля, а остальные спешили к кораблю Джакта, который она тоже перенесла в изолированное место.

Но все- таки для многих из них появление флота было почти облегчением. Они так долго жили под его черной тенью, что его появление принесло освобождение, хоть и временное, от бесконечной тревоги. В течение часа или двух все решится.

* * *

В шаттле, который кружил по высокой орбите над планетой Десколадеров, Миро, застывший в неподвижной позе, обессиленно сидел перед своим терминалом.

— Не могу работать, — признался он наконец. — Не могу сосредоточиться на дешифровке, когда мои близкие и мой дом находятся на краю гибели.

Он знал, что Джейн, пристегнутая к кровати на корме корабля, сосредоточилась на том, чтобы бросать корабль за кораблем с Лузитании в новые колонии, еще слабо подготовленные, чтобы принять переселенцев. А он в это время только и делает, что рассуждает над молекулярными посланиями загадочных чужаков.

— Ну а я могу, — заявила Квара. — В конце концов, эти Десколадеры являются угрозой не только маленькой колонии, а всему человечеству.

— Ты такая умная, — натянуто похвалила Эла. — Видишь дальнюю перспективу.

— Посмотрите, что мы получаем от Десколадеров, — настаивала Квара. — Посмотрим, сможете ли вы увидеть то же, что и я?

Эла вызвала дисплей Квары на свой терминал, Миро сделал то же самое. Какой бы противной ни была Квара, в своей работе она была на высоте.

— Видите? Что бы еще ни делала эта молекула, она точно повторяет структуру, предназначенную для связывания с теми же рецепторами мозга, что и молекула героина.

Трудно было не согласиться, что соответствие прекрасное, Но Эла не хотела верить.

— Они могли сделать это, — запротестовала она, — только если бы использовали историческую информацию, содержащуюся в формулах Десколады, которые мы отправили им, чтобы построить человеческое тело, изучить его и найти химическое вещество, которое могло бы иммобилизовать нас безумным удовольствием, пока они сделают с нами, что захотят. Но у них не было времени вырастить человека с тех пор, как мы отправили, им эту информацию.

— Вероятно, они не строили целого человеческого тела, — сказал Миро. — Вероятно, они такие эксперты в чтении генетической информации, что могут экстраполировать то, что в ней содержится, чтобы разобраться в человеческой анатомии и физиологии непосредственно по нашей генетической информации.

— Но они не имеют даже нашей последовательности ДНК, — возразила Эла.

— Возможно, выжали эту информацию прямо из нашей натуральной ДНК, — предположил Миро. — Очевидно, что как-то они все-таки получили эту информацию, и кроме того, очевидно, что они вычислили, что именно заставит нас сидеть неподвижно как камни с бессмысленными, счастливыми улыбками.

— А для меня еще более очевидно, — добавила Квара, — что они не сомневались, что мы прочтем эту молекулу биологически. Они думали, что мы непосредственно примем это средство.

И в конечном счете они рассчитывают, что мы сейчас сидим здесь, ожидая, пока они придут перехватить нас.

Миро мгновенно переключил дисплей над своим терминалом.

— Черт, Квара, ты права. Смотри — они на трех кораблях идут к нам.

— Они никогда не подходили к нам раньше, — удивилась Эла.

— Ну, они и сейчас не станут приближаться к нам, — пообещал Миро. — Мы продемонстрируем им, что мы не купились на их троянского коня.

Он поднялся со своего места и поплыл по коридору туда, где спала Джейн.

— Джейн, — закричал он еще в коридоре. — Джейн!

Понадобилось некоторое время, но затем ее веки дрогнули и распахнулись.

— Джейн, — сказал Миро, — перебрось нас миль на сто вверх или сбрось пониже.

Она вопросительно посмотрела на него, а потом, должно быть, решила поверить ему и ничего не спросила. Едва она снова закрыла глаза, как Огнетушитель крикнул из зала управления:

— Она сделала это! Она отбросила нас!

Миро продрейфовал назад к остальным.

— Теперь, я уверен, они ничего не смогут сделать, — сказал он вполне уверенно, потому что его дисплей теперь показывал, что чужие корабли больше не приближаются, а медлят с трех — нет, теперь с четырех сторон.

— Теперь мы центр прекрасного тетраэдра, — улыбнулся Миро.

— Зато теперь они знают, что их смертельно счастливое лекарство нам нипочем, — ввернула Квара.

— Но мы не ближе к решению, чем раньше.

— Это потому, — сказал Миро, — что мы такие тупые.

— Самообличение нам сейчас не поможет, — вставила Квара, — даже если в твоем случае окажется, что это правда.

— Квара! — резко сказала Эла.

— Это была шутка, черт возьми! — воскликнула Квара. — Разве не может девочка поддразнить своего большого брата?

— О да, — согласился Миро сухо. — Ты действительно меня поддела.

— Что ты имел в виду, когда говорил, что мы тупые? — спросил Огнетушитель, — Мы никогда не дешифруем их язык, — ответил Миро, — потому что это и не язык вовсе. Это последовательность биологических команд. Они не говорят. И не рассуждают. Они просто делают молекулы, которые, в свою очередь, что-то делают со всеми остальными. Ну, как если бы человеческий словарь состоял из кирпичей и сандвичей. Бросить кирпич или дать сандвич — наказать или поощрить. Если у них есть абстрактные мысли, мы не сможем их обнаружить, изучая эти молекулы.

— Ни за что не поверю, что существа, у которых нет абстрактного языка, могут производить звездолеты, — презрительно заявила Квара. — Между прочим, они передавали нам эти молекулы тем же способом, каким мы передаем изображения и звуки.

— А что, если у них имеются специализированные органы, которые прямо переводят молекулярные сообщения в химические и физические структуры? Тогда они могли бы…

— Ты потерял мою мысль, — настаивала Квара. — Нельзя построить основу общего знания, кидаясь кирпичами и делясь сандвичами. Им нужен язык ради сохранения информации, чтобы можно было делиться знаниями, передавать от личности к личности, поколению за поколением. Нельзя выйти в космос или создать передатчик, использующий электромагнитный спектр, только на основании того, что отдельная личность склонна делать с кирпичом.

— Она, вероятно, права, — согласилась Эла.

— Поэтому, вероятно, части молекулярных сообщений, которые они посылают, являются участками памяти, — сказал Миро. — Не язык, конечно, но стимулирует мозг «вспомнить» то, что отправитель уже испытывал, а получатель нет.

— Послушайте! — привлёк всеобщее внимание Огнетушитель. — Правы вы или нет, мы все равно должны продолжать пытаться декодировать язык.

— Если я прав, то мы зря тратим время, — сказал Миро.

— Верно, — спокойно согласился Огнетушитель.

— О-о, — протянул Миро.

Позиция Огнетушителя была верна. Если Миро прав, их общая миссия все равно бессмысленна — «они уже проиграли.

Поэтому они должны продолжать действовать так, как если бы Миро ошибался и язык поддавался дешифровке, потому что если его нельзя расшифровать, им вообще нечего делать.

И все же…

— Мы кое-что забыли, — произнес Миро.

— Не я, — заявила Квара.

— Джейн. Она была создана потому, что королевы ульев построили мост между видами.

— Между людьми и королевами ульев, а не между неведомыми вирусоизрыгающими чужаками и людьми, — язвительно заметила Квара.

Но Эла заинтересовалась.

— Человеческий способ общения — речь — оказался в свое время таким же чуждым для королев улья, как этот молекулярный язык для нас. Может быть, Джейн сможет найти какой-то способ связаться с ними филотически?

— Чтением мыслей на расстоянии? — спросила Квара. — Вспомни, моста-то у нас нет.

— Все зависит от того, — сказал Миро, — как использовать филотическую связь. Королева Улья все время говорит с Человеком, правильно? Потому что и отцы, и королевы ульев используют филотические связи для общения. Они говорят от разума к разуму, без вмешательства языка. И они не более биологически сходны, чем королевы ульев и люди.

Эла задумчиво кивнула:

— Пока не разрешится вопрос с флотом Конгресса, Джейн ничего не может сделать. Но как только она освободится и обратит на нас свое внимание, она сможет попытаться по крайней мере связаться с этим…, народом напрямую.

— Если бы эти чужаки общались филотически, — сказала Квара, — им были бы не нужны всякие молекулы.

— Возможно, этими молекулами, — предположил Миро, — они общаются с животными?

* * *

Адмирал Лэндс не мог поверить в то, что ему передали. Над его терминалом появились первый спикер Звездного Конгресса и советник адмиралтейства Звездного Флота, и их приказание было тем же.

— Только карантин, — повторил советник. — Вы не имеете права использовать Молекулярный Дезинтегратор.

— Карантин невозможен, — заявил Лэндс. — Мы идем слишком быстро. Вы знаете план сражения, который я предложил в начале путешествия. Нам потребуются недели, чтобы затормозиться. А что с людьми? Одно дело провести релятивистский полет и затем вернуться в родной мир. Да, друзей и семьи уже не будет, но по крайней мере они не завязнут на бесконечной службе внутри звездного корабля! Поддерживая нашу скорость на околорелятивистских рубежах, я пытаюсь сохранить им месяцы жизни, проведенные в ускорении и торможении. А вы говорите об многолетнем ожидании!

— Уверен, что вы не хотите предложить нам, — сказал первый спикер, — чтобы мы взорвали Лузитанию и уничтожили всех пеквенинос и тысячи людей только для того, чтобы ваша команда не впала в уныние.

— Я говорю о другом — не хотите взрывать планету? Ладно, но позвольте нам вернуться домой.

— Мы не может этого сделать, — ответил советник адмиралтейства. — Десколада слишком опасна, чтобы оставить без надзора восставшую планету.

— Вы хотите сказать, что отказываетесь от использования Маленького Доктора, несмотря на то что не сделано ровным счетом ничего, чтобы обуздать Десколаду?

— Мы пошлем наземную команду с предписанием убедиться в точных условиях, сложившихся на планете к настоящему времени, — объяснил советник.

— Другими словами, вы подвергнете людей смертельной опасности без малейшего понимания ситуации, хотя существует средство уничтожить опасность, не подвергая риску никого из неинфицированных людей?

— К такому решению пришел Конгресс, — заявил первый Спикер холодно. — Мы не совершим ксеноцида, пока остается хоть какая-то законная альтернатива. Все приказы получены и поняты?

— Да, сэр, — ответил Лэндс.

— Вы будете подчиняться им? — спросил первый спикер.

Советник адмиралтейства потерял дар речи. Нельзя оскорблять адмирала флота, интересуясь у него, будет ли он подчиняться приказам.

Но первый спикер не взял назад свое оскорбление:

— Ну?

— Сэр, я всегда жил и всегда буду жить в соответствии со своей присягой.

С этими словами Лэндс прервал связь. И сразу повернулся к. Косо, своему офицеру по особым поручениям (ООП) и единственному человеку, который находился вместе с ним в изолированном переговорном отсеке.

— Вы арестованы, сэр, — сказал Лэндс.

Брови Косо поползли вверх.

— Так вы не намереваетесь выполнять приказ?

— Не говорите мне о своих личных чувствах по этому поводу, — попросил Лэндс. — Я знаю, что ваши предки были португальцами, как и люди с Лузитании…

— Они бразильцы, — поправил ООП.

Лэндс не обратил внимания на слова Косо.

— Я укажу в бортовом журнале, что вам не было предоставлено возможности высказаться и что вы совершенно не причастны к любым действиям, которые я могу предпринять.

— А как же ваша присяга, сэр? — тихо спросил Косо.

— Моя присяга состоит в том, чтобы совершать все предписанные мне действия на службе лучшим интересам человечества. Я буду ссылаться на закон о военных преступлениях. — Они не приказывали вам совершать военных преступлений, сэр. Они приказали вам не делать этого.

— Напротив, — возразил Лэндс. — Отказаться от уничтожения этой планеты и подвергнуть смертельной угрозе всех остальных будет гораздо худшим преступлением против человечества, чем осуществление взрыва.

Лэндс вытащил саблю.

— Вы под арестом, сэр.

ООП обхватил руками голову и отвернулся.

— Сэр, вы, возможно, правы, а может быть, ошибаетесь.

Но любое ваше решение может оказаться чудовищной, роковой ошибкой. Я не понимаю, как можно принять такое решение в одиночку.

Лэндс приклеил пластырь послушания на шею Косо и, когда лекарство начало действовать, сказал ему:

— У меня был помощник в принятии решения, мой друг. Я спросил себя, что сделал бы Эндер Виггин, человек, который спас человечество от жукеров, если бы внезапно, в последнюю минуту, ему сказали, что это не игра, а реальность. Я спрашивал себя, что если бы за мгновение до того, как он убил мальчика Стилсона или мальчика Мадрида в его незнаменитых Первом и Втором убийствах, какой-то взрослый вмешался бы и приказал ему остановиться. Подчинился бы он, понимая, что у взрослого нет ни малейшей возможности защитить его впредь, когда его враг снова пойдет в атаку? Понимая, что другого случая может не представиться? А если бы взрослые в Боевой Школе сказали ему:

«Мы думаем, существует вероятность того, что жукеры не намереваются уничтожать человечество, поэтому не убивай их», — ты думаешь, Эндер Виггин мог бы подчиниться? Нет. Он сделал бы — он всегда так делал — то, что было необходимо, чтобы уничтожить опасность и остаться в уверенности, что не осталось никого, кто мог бы в будущем представлять угрозу. Вот с кем я советовался. Вот чьей мудрости я следую сейчас.

Косо не отвечал. Он просто улыбался и кивал, улыбался и кивал.

— Садись и не поднимайся, пока я не прикажу тебе другого.

Косо сел.

Лэндс включил ансибль, чтобы включиться в систему связи по всему флоту.

— Был отдан приказ и мы будем действовать. Я немедленно запускаю Молекулярный Дезинтегратор, после чего мы будем возвращаться назад на релятивистской скорости. И да простит меня Господь!

Через мгновение Молекулярный Дезинтегратор отделился от адмиральского флагмана и на близкой к релятивистской скорости стал приближаться к Лузитании. До того момента, когда он автоматически включится, пройдет час. Если же по каким-то причинам датчик расстояния не сработает должным образом, таймер взорвет его непосредственно перед расчетным временем столкновения.

Лэндс приказал флагманскому кораблю ускориться и перейти барьер, который отрезал его от нормального течения времени остальной вселенной. А потом отцепил пластырь послушания от шеи Косо и заменил его пластырем с противоядием.

— Вы можете арестовать меня сейчас, сэр, из-за мятежа, которому вы были свидетелем.

Косо показал головой.

— Нет, сэр, — сказал он. — Вы никуда не уйдете, и флот будет находиться под вашим командованием, пока мы не прибудем домой. Или пока вы не придумаете какой-нибудь дурацкий план, чтобы попытаться избежать военного трибунала, который вас ждет.

— Не волнуйтесь, сэр, — ответил Лэндс. — Я готов к любому наказанию, которому меня подвергнут. Я всего лишь спас человечество от уничтожения, но я готов присоединиться к людям и пеквенинос Лузитании, если эта жертва необходима для достижения цели.

Косо отсалютовал ему, а потом снова сел в кресло и заплакал.

Глава 15

«Когда я была маленькой девочкой, я верила,

что, если смогу угодить богам,

они вернутся и начнут мою жизнь сначала,

и на этот раз не заберут

у меня мою маму».

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Мы даём вам второй шанс

Когда флот исчез с монитора, лузитанский спутник обнаружил, что Молекулярный Дезинтегратор запущен. Самое страшное произошло. Не было предпринято никакой попытки связаться с планетой или вступить в переговоры. Стало ясно, что флот никогда и не имел других намерений, кроме уничтожения планеты, а вместе с ней целого разумного вида. Многие надеялись, а некоторые даже не сомневались, что им предоставят шанс рассказать о том, что Десколада уже практически побеждена и ни для кого больше не представляет угрозы, что в любом случае слишком поздно пытаться остановить ее распространение, уничтожая планету, потому что на других планетах уже основаны несколько десятков новых колоний людей, пеквенинос и королев ульев. Но вместо переговоров к ним неслась смерть, оставляя не более часа, а возможно, даже меньше часа жизни, которая закончится в тот момент, когда Маленький Доктор будет взорван на некотором расстоянии от поверхности планеты.

Теперь приборами слежения управляли пеквенинос, поскольку почти все люди сбежались к кораблям. Поэтому именно пеквенино прокричал по ансиблю новость, и на шаттле, вращающемся вокруг планеты Десколадеров, по чистой случайности именно Огнетушитель оказался за терминалом ансибля и услышал его сообщение. Он начал выть, и его высокий голос наполнил главный отсек корабля музыкой горя.

Как только Миро и его сестры поняли, что произошло, они сразу пошли к Джейн.

— Они запустили Маленького Доктора, — повторял Миро, аккуратно встряхивая ее.

Ждать пришлось недолго. Глаза Джейн открылись.

— Я думала, мы победили их, — прошептала она. — Питер и Ванму, я имею в виду. Конгресс проголосовал за установление карантина и совершенно недвусмысленно отобрал у флота право запускать Молекулярный Дезинтегратор. А они все-таки запустили.

— У тебя такой усталый вид, — прошептал Миро.

— Они отберут у меня все, — объяснила Джейн. — Забрали и забирают снова. Теперь я потеряю материнские деревья. А они — часть меня, Миро! Вспомни, как ты чувствовал себя, когда потерял контроль над своим телом, когда стал бесполезным и неповоротливым? Так будет и со мной, когда исчезнут материнские деревья.

Она зарыдала.

— Прекрати, — потребовал Миро. — Прекрати немедленно.

Возьми себя в руки, Джейн, у тебя нет времени рыдать.

Она освободилась от ремней, которые удерживали ее.

— Ты прав, — всхлипнула она. — Просто мне трудно обуздать их… Я имею в виду тело.

— Маленькому Доктору еще нужно подойти к планете на достаточное расстояние, чтобы он произвел ощутимый эффект — поле рассеивается невероятно быстро, если его не удерживает какая-нибудь масса. Поэтому у нас еще есть время, Джейн. Вероятно, час. Но определенно больше получаса.

— И за это время ты придумаешь, что делать?

— Выкинь эту штуку, — предложил Миро. — Вытолкни ее во Вне-мир и не приноси обратно!

— А если она взорвет Вне-мир? — возразила Джейн. — А если такой деструктивный объект отзовется эхом и здесь? Кроме того, я не могу удерживать в памяти то, что я не исследовала. Он ни с чем не соприкасается, ансибля возле него нет, вообще ничего нет, как же я найду его в мертвом космосе?

— Не знаю, — проговорил Миро. — Эндер мог знать. Черт побери, что он умер!

— Технически говоря, умер, — согласилась Джейн. — А Питер не может найти дороги к воспоминаниям Эндера. Если они вообще в нем.

— А что вспоминать? — спросил Миро. — Раньше такого не случалось.

— В Питере айю Эндера, так? Но сколько от его блеска составляла айю и сколько его тело и его мозг? Вспомни, что и генетический компонент был сильным — он был рожден только потому, что тесты Питера и Валентины показывали качества, очень близкие и к тем, что требуются для идеального полководца.

— Правильно, — кивнул Миро. — А теперь он Питер.

— Не настоящий Питер, — добавила Джейн.

— Все-таки в нем что-то от Эндера и что-то от Питера. Ты можешь найти его? Ты можешь поговорить с ним?

— Когда наши айю встретятся, мы не сможем говорить. Мы… как бы это сказать? Танцуем друг с другом. Не так, как Человек и Королева Улья.

— Разве он больше не носит сережку? — спросил Миро, касаясь своей.

— А что он может сделать? Ему до корабля добираться несколько часов.

— Джейн, — попросил Миро, — попытайся.

* * *

Внезапно Питер замер в напряжении. Ванму коснулась его Руки и наклонилась поближе.

— Что случилось?

— Я решил, что у нас все получилось, — произнес он огорченно, — когда Конгресс проголосовал за отзыв приказа об использовании Маленького Доктора.

— О чем ты говоришь? — испуганно спросила Ванму, хотя уже обо всем догадалась.

— Они запустили его! Лузитанский флот не подчинился Конгрессу. Кто мог предположить? Осталось меньше часа до его детонации.

Глаза Ванму заволокло слезами, но она помигала, пытаясь не расплакаться.

— По крайней мере пеквенинос и королевы ульев выживут.

— Но не сеть материнских деревьев, — возразил Питер. — Сверхсветовые полеты прекратятся, пока Джейн не найдет другого способа сохранения информации. Братья слишком тупые, а у отцов слишком сильное это, чтобы поделиться с ней своим пространством — им есть чем поделиться, если бы они смогли это сделать, только они не могут. Ты думаешь, Джейн не изучила всех возможностей? Сверхсветовые полеты прекратятся.

— Тогда Самоа будет нашим домом, — сказала Ванму.

— Нет, не будет, — воскликнул Питер, вставая.

— Питер, нам до звездолета добираться несколько часов.

Мы никак не успеем попасть туда до того, как он взорвется.

— Какой звездолет? Электрифицированная коробка с герметичной дверью? Если исходить из того, что нам известно, нам вообще не нужна коробка. Я не останусь здесь, Ванму!

— Ты собираешься обратно на Лузитанию? Сейчас?

— Если Джейн сможет перенести меня, — кивнул он. — И если она не сможет, тогда, клянусь, это тело вернется туда, откуда явилось, — во Вне-мир.

— Я пойду с тобой, — твердо сказала Ванму.

— Я уже прожил три тысячи лет. — Питер внимательно посмотрел на нее. — В действительности я почти не помню их… но ты достойна лучшего, чем просто исчезнуть из вселенной, если у Джейн ничего не выйдет.

— Я пойду с тобой, — упрямо повторила Ванму. — Поэтому — заткнись. Нет времени.

— Я даже не знаю, что буду делать, когда доберусь туда, — возразил Питер.

— Что-нибудь сделаешь, — сказала Ванму.

— О? И что я планирую?

— Не имею понятия.

— Вот так проблема! Хорошая идейка, только никто о ней ничего не знает, — фыркнул Питер.

— Я хотела сказать, что ты тот, кто ты есть. У тебя та же воля. Ты тот самый несгибаемый, находчивый мальчик, который никогда не позволял победить себя, какой бы сложной ни оказалась задача, поставленная перед ним в Боевой или в Командной Школе. Ты тот мальчик, который не позволил задирам сломить себя, и не важно, что понадобилось для того, чтобы остановить их. Голый и без оружия, кроме мыльного тела, так Эндер сражался с Бонзо Мадридом в ванной комнате Боевой Школы.

— Ты хорошо все изучила.

— Питер, — сказала Ванму, — я не жду, что ты будешь Эндером, его личностью, его памятью, его опытом. Но ты тот, кого нельзя победить. Ты тот, кто находит способ победить врага.

Питер покачал головой.

— Я не он, я действительно не он.

— Ты мне напомнил, что, когда мы впервые встретились, ты говорил, что ты — не ты. Но теперь все иначе. Ты целый, единый человек в своем собственном теле. Теперь все на месте.

Ничего не украдено, ничего не потеряно. Ты понимаешь? Эндер прожил свою жизнь под тенью совершения ксеноцида. А у тебя появился шанс прожить другую жизнь и совершить противоположное. Быть тем, кто предотвратит ксеноцид.

Питер на мгновение закрыл глаза.

— Джейн, — позвал он, — можешь забрать нас отсюда без корабля?

Он выслушал ответ.

— Она говорит, что вопрос в том, сможем ли мы поддержать самих себя в целости. Раньше она контролировала корабль плюс наши айю, а свои тела мы поддерживали сами.

— Ну, мы и так все время поддерживаем их, поэтому все нормально.

— Не нормально, — отрезал Питер. — Джейн говорит, что внутри корабля у нас есть визуальные ключи и ощущение безопасности. Без этих стен, без света, в глубокой пустоте, мы можем потерять себя. Забыть, где мы находимся относительно нашего собственного тела. Мы действительно должны поддерживать его.

— А сильная воля, упрямство, честолюбие, эгоизм и то, что мы всегда преодолеваем все, что встает на нашем пути, нам не помогут? — спросила Ванму.

— Думаю, это уместные добродетели, — ответил Питер.

— Тогда давай сделаем это. Не будем медлить.

* * *

Айю Питера Джейн нашла легко. Она уже была внутри его тела, она следовала за его айю (или преследовала ее), пока не стала находить ее без проблем. Но Ванму — другое дело. Джейн знала ее хуже. Раньше она переносила ее внутри корабля, местоположение которого знала. Но когда она определила место айю Питера (или Эндера), все оказалось проще, чем она думала. Оказалось, что Питер и Ванму связаны филотически. Их связывала сеть, хотя и слабая. Чтобы удерживать их в памяти, сразу двоих, как единое целое, не нужна была обшивка корабля.

И когда она швырнула их во Вне-мир, то почувствовала, как они все сильнее переплетаются друг с другом глубокими невидимыми связями. Во Вне-мир они попали вместе и вместе вернулись назад. Джейн внезапно почувствовала острый укол зависти, какую она чувствовала к Новинье, хотя тогда еще не было физических ощущений горя и ярости, которые теперь ее тело трансформировало в эмоции. Но она понимала, что завидовать глупо. Она любит Миро, как женщина может любить мужчину. А Эндер был ей отцом и другом, а теперь он вообще почти не Эндер. Он — Питер, человек, который помнил только несколько месяцев сотрудничества с нею. Они друзья, но никаких претензий на его сердце у нее нет.

Когда Джейн опустила Питера и Ванму на поверхность Лузитании, айю Эндера Виггина и айю Ши Ванму оказались связанными гораздо сильнее, чем раньше.

* * *

Они очутились в центре космопорта. Последние несколько сотен человек, пытающиеся бежать от смерти, обезумев от горя, пытались понять, почему корабль перестал совершать рейсы сразу после запуска Молекулярного Дезинтегратора.

— Все корабли полные, — констатировал Питер.

— Но нам не нужен корабль, — напомнила Ванму.

— Нужен, — возразил Питер. — Джейн не может перенести Маленького Доктора без корабля.

— Перенести? — переспросила Вамну. — Значит, у тебя все-таки есть план.

— Разве не ты мне об этом сказала? — улыбнулся Питер. — Не могу же я позволить тебе соврать.

Он обратился к Джейн через сережку:

— Ты здесь? Можешь говорить через местный спутник? Хорошо… Хорошо… Джейн, мне нужен пустой корабль.

Он помолчал.

— Отнеси людей в колонию, подожди, пока они выйдут, и верни корабль нам, только подальше от толпы.

В тот же момент один из кораблей исчез. По толпе прокатился вздох облегчения. И оставшиеся поспешили заполнить следующий корабль.

Питер и Вамну томились в ожидании, понимая, что с каждой минутой, которая уходит на разгрузку корабля, Маленький Доктор все ближе подходит к детонации.

Наконец ожидание закончилось. Корабль-коробка появился рядом с ними. Питер открыл дверь, и они оба вскочили внутрь. Когда собравшиеся на посадочном поле увидели, что происходит, раздался новый вопль отчаяния, но Питер закрыл и задраил дверь.

— Мы внутри, — сказала Вамну. — Но куда мы направляемся?

— Джейн подстраивается под скорость Маленького Доктора.

— Я думала, она не может выкинуть его без корабля.

— Она получает данные о его движении со спутника. Она точно рассчитает, где он окажется в определенный момент, а затем бросит нас во Вне-мир и втянет обратно, как раз в той же точке и на той же скорости.

— Маленький Доктор будет внутри корабля? С нами? — ужаснулась Ванму.

— Отодвинься к стене, — приказал Питер. — И держись за меня. Мы потерям вес. Надо ж тебе наконец получить этот опыт, раз уж тебе удалось посетить четыре планеты и ни разу не побывать в невесомости.

— А у тебя был такой опыт раньше?

Питер засмеялся, а затем покачал головой:

— Не в этом теле. Но я полагаю, что на определенном уровне я помню, как вести себя, поскольку…

В этот момент они потеряли вес, и в воздухе перед ними, не касаясь обшивки корабля, появилась громадная ракета, которая несла Маленького Доктора. Если его не удастся разрядить, они будут испепелены. Несмотря на то что они неслись вперед на огромной скорости, казалось, что ракета парит в воздухе.

Корабль точно подстроился под ее полет.

Питер зацепился ногами за сиденье, прикрепленное к стене, вытянул руки и коснулся ракеты.

— Нам нужно привести ее в контакт с полом, — объяснил он.

Ванму тоже попыталась дотянуться до нее, но случайно оторвалась от стены и начала дрейфовать. Ее сразу сильно затошнило, потому что ее тело безнадежно пыталось определить, какое направление может служить низом.

— Думай, что ракета внизу, — быстро сказал Питер. — Ракета внизу. Ты падаешь на ракету.

Ванму почувствовала, что снова нашла ориентацию. Совет помог. Она подплыла ближе к Питеру и смогла закрепиться.

Ей оставалось только наблюдать, но она была довольна уже тем, что ее не вырвало. Питер медленно и осторожно толкнул ракету к полу. Когда она соприкоснулась с обшивкой, корабль содрогнулся — видимо, масса ракеты была больше массы корабля, который теперь окружал ее.

— Ну как? — спросил Питер?

— Я в порядке, — ответила Ванму и тут же поняла, что он обращался к Джейн и что его «Ну как?» было частью разговора.

— Джейн изучает нашу малышку, — рассказывал Питер. — Так она поступает и с кораблем, прежде чем куда-то его перенести. Здесь требуется скрупулезный анализ, на компьютере…

Теперь ее айю совершает что-то вроде ознакомительной прогулки по внутренней структуре этой штуки. Она не могла проделать это, пока ракета не была в твердом контакте с чем-нибудь, что ей известно, — например с кораблем. Или с нами.

Когда она разберется с внутренней структурой этой штуки, она сможет удержать ее во Вне-мире.

— Мы заберем ее туда и там бросим? — спросила Ванму.

— Нет, — ответил Питер. — Там она все равно может остаться целой и взорваться или, наоборот, развалиться, во всяком случае, никто не знает, какой ущерб она может там нанести. И как много ее маленьких копий может появиться.

— Да ни одной, — сказала Ванму. — Требуется интеллект, чтобы сделать что-то новое.

— А из чего, ты думаешь, сделана эта штука? Она из того же, что и каждая часть твоего тела, любая гора, или дерево, или даже облако — это все айю, а во Вне-мире найдутся незанятые айю, которые мечтают принадлежать, имитировать, расти. Нет, эта штука дьявольская, и там мы ее бросать не будем.

— А куда мы ее денем?

— Назад! Пусть встретится с теми, кто ее отправил, — предложил Питер.

* * *

Адмирал Лэндс угрюмо стоял на мостике своего флагмана.

Он знал, что Косо должен был уже распространить информацию — запуск Маленького Доктора был незаконным, мятежным, и Старик предстанет перед военным трибуналом, если не хуже, как только они вернутся в цивилизованный мир. Никто не говорил с адмиралом, никто не решался взглянуть на него. И Лэндс понимал, что ему придется сложить с себя командование и передать корабль Косо, своему ООП, а весь флот — своему помощнику, адмиралу Фукуде. Со стороны Косо было красивым, хотя и бессмысленным жестом не арестовать его сразу.

Зная правду о его отказе выполнить приказ, ни офицеры, ни команда не могли больше подчиняться ему, и нечестно было бы требовать от них повиновения.

Лэндс повернулся, чтобы отдать приказ, и обнаружил, что его ООП уже направляется к нему.

— Сэр, — обратился Косо.

— Понимаю, — отозвался Лэндс. — Я слагаю с себя командование.

— Нет, сэр, — покачал головой Косо. — Пойдемте со мной, сэр.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Лэндс.

— Дежурный по грузовому отсеку сообщил, что в главном трюме корабля происходит что-то странное.

— Что? — спросил Лэндс.

Косо молча посмотрел на адмирала. Лэндс кивнул, и они вместе спустились с мостика.

* * *

Джейн поместила корабль не в оружейный отсек флагмана, поскольку там мог поместиться только Маленький Доктор, а в главный трюм, который был гораздо вместительнее и где, кроме того, не было устройства для повторного запуска.

Питер и Ванму вышли из корабля в трюм.

Джейн забрала корабль, оставив Питера, Ванму и Маленького Доктора.

Корабль снова очутится на Лузитании. Но никто не войдет в него, больше в этом нет необходимости. Молекулярный Дезинтегратор больше не нацелен на Лузитанию. Теперь он в трюме флагмана лузитанского флота, несущегося на релятивистской скорости к забвению. Сенсорный датчик Маленького Доктора, конечно, не сработает, пока он далеко от объекта с планетарной массой. Но время до принудительного взрыва продолжало таять.

— Надеюсь, они быстро нас обнаружат, — сказала Ванму.

— Не волнуйся. У нас еще целая минута.

— Нас что, уже увидели?

— Здесь был человек, — объяснил Питер, указывая на открытую дверь. — Он видел корабль, потом нас, а потом увидел Маленького Доктора. Теперь этот парень исчез. Не думаю, что. мы долго будем оставаться в одиночестве.

В стене напротив поднялась дверь; трюм открылся. Три человека шагнули на балкон, который позволял осмотреть помещение с трех сторон.

— Привет, — поздоровался Питер.

— Кто вы, черт возьми? — спросил один из вошедших, в мундире, украшенном самой богатой перевязью и высшими знаками отличия.

— Могу поспорить, что вы адмирал Бобби Дэндс, — угадал Питер. — А вы, должно быть, офицер по особым поручениям Косо. И дежурный офицер Ланг.

— Я спросил, кто вы, черт возьми! — грозно повторил адмирал Лэндс.

— Не думаю, что ваши приоритеты правильные, — отозвался Питер. — Полагаю, у нас будет вагон времени, чтобы обсудить, что я собой представляю, после того как вы дезактивируете таймер этого оружия, которое вы так безрассудно выбросили в космос рискованно близко к населенной планете.

— Если вы думаете, что можете…

Но адмирал Лэндс не закончил предложение, потому что ООП нырнул под ограждение, прыгнул вниз, на палубу грузового трюма, и немедленно начал откручивать болты, которые удерживали обшивку таймера.

— Косо, — проговорил Лэндс, — это не может быть…

— Маленький Доктор, сэр, все правильно, — подтвердил Косо.

— Мы запустили его! — вскричал адмирал.

— Должно быть, произошла ошибка, — пожал плечами Питер. — Промах. Ведь Звездный Конгресс лишил вас права запускать его.

— Кто вы и как попали сюда?

Косо поднялся, его лицо было мокрым от пота.

— Сэр, я рад доложить вам, что более чем на две минуты счисляемого пути я предотвратил распыление нашего корабля на составляющие атомы.

— Я рад видеть, что здесь нет никаких бессмысленных правил о затребовании двух отдельных паролей и секретной комбинации, чтобы отключить эту штуку, — сказал Питер.

— Нет, ее сделали так, чтобы отключение было очень простым, — объяснил Косо. — Существуют инструкции по поводу того, как ее отключить во всевозможных случаях. А вот включить ее — это сложно.

— Но все-таки вам как-то удалось сделать это, — посетовал Питер.

— Где ваше судно? — требовал ответа адмирал. Он спускался по трапу на палубу. — Как вы сюда попали?

— Мы прибыли в симпатичной коробке, которую просто выкинули, когда она оказалась больше не нужна, — честно ответил Питер. — Разве вы еще не поняли, что мы прибыли не для того, чтобы подвергаться допросу?

— Арестуйте этих двоих, — приказал Лэндс.

Косо посмотрел на адмирала как на лишенного рассудка.

Но дежурный офицер, который последовал за адмиралом вниз по трапу, не замедлил исполнить приказ и сделал пару шагов к Питеру и Ванму.

Внезапно они исчезли и снова возникли на балконе, откуда спустились трое офицеров. Конечно, прошло несколько мгновений, пока их заметили. Дежурный офицер недоумевал.

— Сэр, — сказал он, — они секунду назад были тут!

Но Косо уже понял, что происходит что-то не вполне обычное, чему нет объяснения в военном уставе. Поэтому он осенил себя крестным знамением и начал шептать молитву.

Лэндс стал пятиться, пока не уперся в Маленького Доктора.

Он неосознанно вцепился в него, но внезапно с отвращением отдернул руки, скорее даже с болью, как будто поверхность внезапно обожгла его ладони.

— О Боже, — проговорил он, — я пытался сделать то, что сделал бы Эндер Виггин.

Ванму не смогла сдержаться и громко рассмеялась.

— Вот те раз! — улыбнулся Питер. — Я пытался сделать абсолютно то же самое.

— О Боже, — повторил Лэндс.

— Адмирал Лэндс, — обратился Питер, — у меня есть предложение. Вместо того чтобы бессмысленно потратить пару месяцев реального времени, пытаясь повернуть обратно и снова незаконно запустить эту штуковину, и вместо того чтобы пытаться установить бесполезный, деморализующий карантин вокруг Лузитании, почему бы вам не направиться к одному из Ста Миров — ближе всего Трондхейм, — а тем временем передать заявление Звездному Конгрессу. У меня даже есть несколько идей насчет того, что именно сказать в этом заявлении, конечно, если вы захотите послушать.

Вместо ответа Лэндс выхватил лазерный пистолет и направил его на Питера. В тот же момент Питер и Ванму снова исчезли и очутились за спиной Лэндса. Питер быстро разоружил адмирала, при этом, к несчастью, сломав ему два пальца.

— Извините, я давно не практиковался, — вздохнул Питер. — Не упражнялся в своих артистически убийственных способностях…, о, тысячи лет.

Лэндс обессиленно опустился на колени, держась за поврежденную руку.

— Питер, — попросила Ванму, — Джейн не может перестать бросать нас? Я совершенно потеряла ориентацию.

Питер подмигнул ей.

— Хотите послушать мои идеи относительно вашего заявления? — спросил Питер адмирала.

Лэндс кивнул.

— Я тоже, — присоединился Косо, который понимал, что ему, возможно, некоторое время придется командовать этим кораблем.

— Я думаю, вам следует сообщить по ансиблю, что сообщение о запуске Маленького Доктора поступило ввиду неисправности. В действительности запуск был вовремя предотвращен и дальнейшие несчастья тоже, что вы уже перевели Молекулярный Дезинтегратор в главный трюм, где он был разряжен и обезврежен. Вы примете участие в его обезвреживании? — обратился Питер к Косо.

Косо кивнул:

— Сделаю это немедленно, сэр.

Он повернулся к дежурному по грузовому отсеку:

— Дайте мне инструменты!

Пока дежурный офицер доставал инструменты из рундука, Питер продолжал:

— Кроме того, вы можете сообщить, что вошли в контакт с жителями Лузитании — это мы, — которые смогли убедительно доказать вам, что вирус Десколады уже полностью под контролем и больше ни для кого не представляет угрозы.

— Как я могу быть уверен? — спросил Лэндс.

— Потому что во мне то, что осталось от вируса, и если бы он не был практически уничтожен, вы могли бы подхватить Десколаду и умереть за пару дней. Пойдем дальше. Кроме удостоверения, что Лузитания больше не представляет угрозы, ваш рапорт должен утверждать, что восстание на Лузитании было не более чем непониманием и что не существовало никакого человеческого вмешательства в культуру пеквенинос, просто они на своей собственной планете использовали свои естественные права разумного вида, чтобы получить информацию и технологию от дружественных чужестранцев — вышеуказанной человеческой колонии Милагра. К настоящему времени многие пеквенинос получили большой опыт в разнообразных человеческих науках и технологиях и через некоторое время намереваются послать представителей в Звездный Конгресс, надеясь на ответный дружественный жест со стороны Конгресса. Вы согласны с этим?

Лэндс кивнул. Косо, отвинчивающий механизм зажигания Маленького Доктора, тоже хрюкнул в знак согласия.

— Вы можете также сообщить, что пеквенинос вошли в альянс с еще одной разумной расой, которая, вопреки различным преждевременным сообщениям, не была полностью уничтожена в печально известном ксеноциде Эндера Виггина. Один кокон с королевой улья выжил, и она стала источником всей информации, содержащейся в известной книге «Королева Улья», точность утверждений которой сейчас доказана неопровержимо. Королева Улья Лузитании, однако, в настоящее время не имеет желания обмениваться представительствами со Звездным Конгрессом и предпочитает, чтобы ее интересы представляли пеквенинос.

— Жукеры выжили? — поразился Лэндс.

— Эндер Виггин не совершил, технически говоря, ксеноцида. Поэтому, если бы запущенная вами ракета не была возвращена, вы бы стали причиной первого ксеноцида, а не второго.

Но, учитывая реальное положение дел, все равно никакого ксеноцида не состоялось бы, хотя оба раза — вовсе не из-за недостатка усилий, смею вас уверить.

Глаза Лэндса заволокло слезами.

— Я не хотел этого. Просто я думал, что так правильно. Я думал, что должен спасти…

— Позвольте предложить вам обсудить этот вопрос попозже с корабельным доктором, — перебил Питер. — У нас остается еще один пункт обращения. Мы обладаем технологией сверхсветовых полетов, которые Сто Миров будут рады получить. Вы уже видели их в действии. Хотя обычно мы предпочитаем совершать перелет внутри совсем не шикарных и похожих на коробки кораблей. Все же это очень хороший метод, который позволяет посещать миры, не затрачивая даже секунды своей жизни. Мне известно, что те, кто держит ключи к нашему методу, были бы рады за несколько следующих месяцев перенести все релятивистские звездолеты, находящиеся в полете, к месту их назначения.

— Но не бесплатно, — подсказал Косо, кивая.

— Ну, скажем так, существует одно предварительное условие, — улыбнулся Питер. — Среди ключевых элементов наших мгновенных перелетов — компьютерная программа, которую Звездный Конгресс недавно пытался уничтожить. Мы нашли другой подходящий метод, но он не полностью годится и не может считаться вполне удовлетворительным. Полагаю, я могу уверенно сказать, что Звездный Конгресс никогда не сможет использовать мгновенные звездные перелеты, пока все ансибли Ста Миров не будут снова подключены ко всем компьютерным сетям в каждом мире без всяких временных задержек и без тех докучливых, маленьких шпионских программок, которые, как собачонки, продолжают лаять, но не кусают.

— У меня нет никакой власти, чтобы…

— Адмирал Лэндс, я не прошу вас решать. Я просто предлагаю содержание сообщения, которое вы можете захотеть отправить через ансибль Звездному Конгрессу. Немедленно.

Лэндс отвернулся.

— Я плохо себя чувствую, — сказал он. — Мне кажется, я вышел из строя… Офицер по особым поручениям Косо!

Перед дежурным офицером Лангом я с настоящего момента передаю командование этим кораблем вам и приказываю вам уведомить адмирала Фукуду, что теперь он является командующим флотом.

— Не годится, — заявил Питер. — Сообщение, которое я обрисовал, должно исходить от вас. Фукуды здесь нет, а я не намереваюсь повторять все это снова. Поэтому вы сами сделаете заявление, останетесь командовать флотом и кораблем и не будете уклоняться от ответственности. Недавно вам пришлось сделать трудный выбор. Вы выбрали неверно, но по крайней мере вы выбирали мужественно и решительно. Проявите такое же мужество сейчас, адмирал. Мы не мстили вам и не нанесли никакого ущерба, если не считать моей неоправданной грубости с вашими пальцами, за что я очень прошу извинить меня.

Мы даем вам второй шанс. Используйте его, адмирал.

Лэндс посмотрел на Питера глазами, полными слез.

— Но почему вы даете мне второй шанс?

— Потому что и Эндер всегда хотел получить его, — ответил Питер. — Возможно, давая второй шанс вам, он тоже получает его, — добавил Питер нелепую, на первый взгляд, фразу.

Ванму крепко взяла Питера за руку.

Через мгновение они исчезли из грузового трюма флагмана и объявились внутри главного отсека шаттла, вращающегося по орбите планеты Десколадеров.

Ванму осмотрелась. Комната была полна незнакомцами и совершенно не походила на корабль адмирала Лэндса. Это судно не было снабжено искусственной гравитацией, но Ванму, поддерживаемой Питером, удавалось преодолеть головокружение и тошноту. Она не имела ни малейшего представления, кто были те, кто здесь находился, но догадалась, что один из них — пеквенино, а странное существо возле одного из компьютерных терминалов относится к когда-то ненавистным и внушающим страх жукерам.

— Привет, Эла, Квара, Миро, — поздоровался Питер. — Это Ванму.

Ванму была удивлена, но остальные были удивлены не меньше.

Миро первым оказался в состоянии говорить.

— Вы забыли свой корабль? — спросил он.

Ванму рассмеялась.

— Привет, Владычица Запада, — сказал Миро, используя имя духовных предков Ванму, которым поклонялись на планете Путь. И добавил:

— Я слышал о тебе от Джейн.

В отсек вплыла женщина.

— Вэл? — неуверенно спросил Питер.

— Нет, — ответила женщина. — Я Джейн.

— Джейн, — прошептала Ванму. — Богиня Малу!

— Друг Малу, — поправила Джейн. — И ваш, Ванму.

Она добралась до Питера и, обняв его обеими руками, заглянула в глаза.

— И твой друг, Питер. Как и прежде.

Глава 16

«О Боги! Вы несправедливы!

Мои мама и папа

заслуживали

лучшего ребенка,

чем я!»

Хань Цинь-чжао, «Шепот Богов»

Откуда вы знаете, что они не дрожат от ужаса?

— Вы смогли добраться до Маленького Доктора и вернули его обратно? — недоверчиво и скептически повторила Квара.

Все, включая Миро, решили, будто Квара не верит, что флот не использует его снова.

— Он был демонтирован на моих глазах, — ответил Питер.

— А можно его снова собрать? — спросила она.

Ванму попыталась объяснить:

— Адмирал Лэндс не сможет снова пойти по той же дорожке. Мы бы не оставили вопрос неразрешенным. Лузитания в безопасности.

— Она говорит не о Лузитании, — догадалась Эла. — Она говорит о другом. О планете Десколады.

— А что, я единственная, кто об этом подумал? — возмутилась Квара. — Скажем правду — так можно избавиться от постоянного беспокойства из-за новых зондов и новых вспышек еще худших версий Десколады…

— Ты рассуждаешь о разрушении мира, населенного разумной расой? — поразилась Ванму.

— Не сию минуту, — объяснила Квара таким тоном, будто ей приходилось тратить свое время на недоумка, — а в том случае, если мы установим, что они, как говорит Валентина, варелез, с которыми нельзя договориться. С которыми невозможно сосуществовать.

— Тогда то, что ты говоришь, — сказала Ванму, — это…

— Я сказала то, что сказала, — отрезала Квара.

Но Ванму продолжала:

— По твоим словам получается, что ошибка адмирала Лэндса не принципиальная, он просто промахнулся относительно некоторых фактов в отдельном деле. Если бы Десколада на Лузитании продолжала оставаться угрозой, тогда он просто обязан был бы взорвать планету.

— Что означают жизни людей одной планеты в сравнении с сохранением всей разумной жизни? — надменно заявила Квара.

— Разве перед нами, — поинтересовался Миро, развлекаясь, — не та же самая Квара Рибейра, которая пыталась удержать нас от полного уничтожения вируса Десколады, потому что он может быть разумным?

— Я много думала об этом с тех пор, — ответила Квара. — Тогда я была инфантильной и сентиментальной. Жизнь — ценна. Разумная жизнь — еще более ценна. Но когда один разумный вид угрожает выживанию другого, тогда у другого разумного вида есть право защищать себя. Разве не так раз за разом поступал Эндер?

Квара обвела всех победным взглядом.

Питер кивнул.

— Да, — сказал он, — Эндер поступал именно так.

— В игре, — добавила Ванму.

— В сражении с двумя другими мальчиками, которые угрожали его жизни. Он хотел быть уверенным, что они никогда больше не смогут угрожать ему. Так выигрываются войны — я говорю это на тот случай, если у кого-нибудь из вас возникли глупые возражения. Воюют не с минимальной силой, а с максимально возможной по приемлемой цене. Вы не просто протыкаете вашего врага, не просто пускаете ему кровь, вы лишаете его способности провести контратаку. Такую же стратегию используют для борьбы с болезнями. Никто не ставит целью найти лекарство, которое убивает девяносто девять процентов бактерий и вирусов. В этом случае вы достигнете только того, что возникнет новый, устойчивый к лекарству штамм. Вы должны убить все сто процентов.

Ванму пыталась придумать аргумент против этого.

— Разве инфекция — подходящая аналогия?

— А какую ты можешь предложить? — поинтересовался Питер. — Вольную борьбу? Состязание, в котором нужно преодолеть сопротивление противника? Это хорошо, если твой соперник играет по тем же правилам, что и ты. Но если он, готовясь к битве, вооружился ножом или пистолетом, что тогда? Разве это теннисный матч? Старайся зарабатывать очки, пока противник не бросит бомбу тебе под ноги. На войне не существует никаких правил. Это война.

— Но разве это война? — спросила Ванму.

— Как сказала Квара, — ответил Питер, — если мы обнаружим, что не существует возможности договориться с ними, тогда да — это война. Что они сделали с Лузитанией, с беззащитными пеквенинос? То было уничтожение, бездушная, тотальная война без учета прав другой стороны. Они наши враги, пока мы не можем заставить их понять последствия того, что они делают. Ты это имела в виду, Квара?

— Совершенно верно, — ответила Квара.

Вамну чувствовала, что в этой аргументации есть брешь, но не могла ее найти.

— Питер, если ты действительно веришь этому, почему ты не оставил Маленького Доктора себе?

— Потому, — ответил Питер, — что мы можем ошибаться и опасности в действительности не существует.

Квара презрительно прищелкнула языком.

— Тебя здесь не было, Питер. И ты не видел, что они нам подбросили — новоизобретенный и специально для нас скроенный вирус, чтобы мы неподвижно сидели как идиоты, пока они придут за нашим кораблем.

— И как они его послали? В конверте с сердечками? — спросил Питер. — Или подбросили зараженного щенка, понимая, что вы не сможете удержаться, чтобы не подобрать его и не потискать?

— Они передали нам код, — гордо объявила Квара. — Но они ожидали, что мы соберем молекулу, а она произведет свое действие.

— Нет, — помотал головой Питер. — Это вы выдумали, что так работает их язык, и начали действовать так, как будто ваши предположения единственно верные.

— А ты откуда знаешь, что это не так? — поинтересовалась Квара.

— Ничего я не знаю, — ответил Питер. — Это моя точка зрения. Мы ничего не знаем. Не можем знать. Вот что, если бы мы видели, как они запускают зонды или пытаются взорвать наш корабль, мы должны были бы действовать. Например, посылая корабли туда, куда направлены зонды, и тщательно изучая вирусы, которые они послали. Или, если они атакуют корабль, уклоняться и изучать их оружие и тактику.

— Это хорошо сейчас, — возразила Квара. — Сейчас, когда безопасности Джейн и материнских деревьев ничего не угрожает и поэтому она может продолжать всякие свои сверхсветовые штучки. Теперь мы можем поймать их с зондами или исчезнуть с пути ракет или чего там еще. А как же раньше, когда мы были беспомощными? Когда нам оставалось только несколько недель жизни или так мы думали?

— Между прочим, тогда, — напомнил Питер, — у вас все равно не было Маленького Доктора и вы все равно не могли взорвать их планету. Нам и сейчас незачем накладывать на него руку, особенно с тех пор, как Джейн восстановила возможность сверхсветовых полетов. С этой возможностью больше нет необходимости разрушать планету Десколадеров, пока они не выдвинут угрозу слишком большую, чтобы ей противостоять любым другим способом.

Квара засмеялась.

— Что это? Я-то думала, что Питеру полагается быть злобной стороной личности Эндера. А ты на вид такой добрый и мягкотелый.

Питер улыбнулся.

— Бывают времена, когда ты должен защищать себя или кого-то другого против безжалостного зла. И иногда, в такие времена, единственной защитой, которая имеет хоть какую-то надежду достичь цели, является одноразовое использование жестокой, разрушительной силы. В такие времена даже хорошие люди поступают жестоко.

— Давай не будем заниматься самооправданиями, — предложила Квара. — Ты наследник Эндера. Понятно, что тебе удобно верить, что те мальчики, которых убил Эндер, были исключениями из твоих замечательных правил.

— Я оправдываю неведение Эндера и его беспомощность.

Но мы- то не беспомощные. Как Звездный Конгресс или лузитанский флот. Это они решили действовать до того, как избавились от своего неведения.

— Но ведь Эндер решил использовать Маленького Доктора, несмотря на свое неведение.

— Нет, Квара. Это взрослые, которые командовали им, использовали Маленького Доктора. Они могли отменить или заблокировать решение Эндера. У них была масса времени для этого. Эндер думал, что играет в игру. Он думал, что, используя Маленького Доктора на симуляторе, покажет себя человеком, которому нельзя доверять, который не подчиняется приказам или просто слишком жесток, чтобы доверить ему командование. Он пытался добиться, чтобы его выгнали из Командной Школы. И все. Он сделал все необходимое, чтобы они перестали его мучить. Именно взрослые решили спустить с привязи свое самое сильное оружие — Эндера Виггина. Они не предпринимали попыток поговорить с жукерами, связаться с ними.

Даже в самом конце, когда поняли, что Эндер собирается уничтожить родную планету жукеров. Они уже решили идти на убийство во что бы то ни стало. Как адмирал Лэндс. Как ты, Квара.

— Я сказала, что я подожду, пока мы не поймем!

— Хорошо, — кивнул Питер. — Тогда у нас нет разногласий.

— Но Маленький Доктор должен быть здесь!

— Маленького Доктора вообще не должно быть, — отрезал Питер. — Его существование никогда не было нужным. Его применение никогда не было адекватным. Он слишком дорого обходится.

— Дорого? — выкрикнула Квара. — Да он дешевле, чем старое ядерное оружие!

— Понадобилось три тысячи лет, чтобы загладить разрушение родной планеты королев ульев. Вот его цена. Если мы используем Маленького Доктора, тогда мы станем теми, кто уничтожает другие виды. Адмирал Лэндс поступил точно так же, как те, кто использовал Эндера Виггина. Ими руководило предубеждение. Вот в чем состояла опасность. Вот в чем зло. И оно должно быть уничтожено. Они думали, что у них добрые намерения. Они спасали человеческую расу. Но это не так.

Мотивы были разные, но, приняв решение использовать оружие, они в то же время решили не предпринимать попыток переговорить с врагом. Разве они продемонстрировали разрушительную силу Маленького Доктора на ближайшей планете-спутнике? Разве Лэндс попытался узнать, а не изменилась ли ситуация на Лузитании? А ты, Квара, как ты собираешься узнать, чтобы не оставалось сомнений, являются ли Десколадеры настолько злыми, чтобы их необходимо было уничтожить? Что тебе надо знать, чтобы без всяких сомнений заявить: да, они — смертельная опасность для всех разумных видов?

— А ты посмотри с другой стороны, Питер, — предложила Квара. — А как ты сможешь убедиться, что это не так?

— У нас есть оружие лучше, чем Маленький Доктор, Однажды Эла создала молекулу, которая блокировала попытки Десколады причинить ущерб, но не разрушала ее способности помогать флоре и фауне Лузитании проходить через их трансформации. Кто говорит, что мы не можем сделать то же самое с каждой отвратительной маленькой чумой, которую они пришлют нам, пока не уступят? И откуда мы знаем, что они уже сейчас не пытаются отчаянно и пока безнадежно поговорить с нами? Как ты можешь быть уверена, Квара, что молекула, которую они прислали, не была попыткой сделать нас счастливыми — единственным доступным им способом усмирить наш гнев?

Откуда нам знать, что они уже сейчас не дрожат от ужаса там, внизу, на своей планете, зная, что у нас есть корабль, который может исчезать и снова появляться где угодно, и пытаясь угадать, захотим ли мы попытаться поговорить с ними?

Питер обвел взглядом всех присутствующих.

— Что, никто не понимает? Известен только один вид, который умышленно, осознанно, понимая последствия, пытался уничтожить другую разумную расу без какой-либо серьезной попытки общения и без предупреждения. Это мы, люди. Первый ксеноцид провалился потому, что жертвам удалось спрятать одну способную к воспроизведению самку. Во второй раз ксеноцид провалился по более приятной причине — нашлось несколько представителей человеческого вида, полных решимости остановить его. Даже не просто несколько — много. Конгресс. Большая корпорация. Философ со Священного Ветра.

Хранитель традиций Самоа и его друзья на Пасифике. Ванму и я. Джейн. Офицеры и команда адмирала Лэндса, когда они наконец поняли ситуацию. Мы стали лучше, разве вы не видите?

Но факт остается фактом: мы — люди — являемся разумным видом, который продемонстрировал наибольшую тенденцию к умышленному отказу от общения с другими видами и вместо» этого к их полному уничтожению. Может быть, Десколадеры действительно варелез, а может быть, и нет. Но меня гораздо больше пугает мысль, что варелез — это мы. Вот плата за использование Маленького Доктора, когда он не нужен, да он вообще не нужен, учитывая другие средства, имеющиеся в нашем арсенале. Если мы снова решим использовать молекулярные дезинтеграторы, тогда мы не раман. Нам больше никогда нельзя будет верить. Тогда мы — тот вид, который надо уничтожить для безопасности всей остальной разумной жизни.

Квара покачала головой, но ее самодовольство исчезло.

— Мне кажется, что кто-то продолжает пытаться заслужить прощение за свои собственные преступления.

— Я не Эндер, — пожал плечами Питер. — А он потратил всю свою жизнь, пытаясь сделать себя и всех других раман. Я смотрю вокруг себя и думаю обо всех, кого вижу здесь, и о людях, с которыми познакомился за последние несколько месяцев, и думаю, что человеческая раса все-таки не так плоха.

Мы движемся в правильном направлении. Иногда делаем несколько шагов назад. Немного хвастаем. Но в общем и целом мы подходим все ближе к тому, чтобы быть достойными дружбы с королевами ульев и пеквенинос. И если Десколадеры, возможно, немного дальше, чем мы, отстоят от того, чтобы быть раман, это не означает, что мы имеем право уничтожать их.

Напротив, значит, у нас еще больше причин быть терпеливыми с ними и попытаться помочь им. Сколько лет потребовалось нам, чтобы дойти до сегодняшнего дня с тех пор, когда на полях сражений высились кучи человеческих черепов? Тысячи лет. И все это время у нас были учителя, которые пытались заставить нас измениться, показывая путь. Шаг за шагом мы учились. Так давайте научим их, если не окажется, что они знают больше нашего.

— Только для того, чтобы научиться их языку, могут потребоваться годы, — задумчиво сказала Эла.

— Транспортировка теперь дешевая, — пожал плечами Питер. — Я не хотел тебя обидеть, Джейн. Мы можем подолгу держать здесь команды, снующие туда-сюда, не доставляя никому чрезмерных хлопот. Мы можем держать здесь целый флот, наблюдающий за планетой. С пеквенинос, подданными королев ульев и людьми. Века, тысячелетия. Нет спешки.

— Думаю, это опасно, — заявила Квара.

— А я думаю, что в тебе говорит то же инстинктивное желание, что есть у всех людей и которое постоянно втягивает нас в серьезные неприятности, — предположил Питер. — Ты знаешь, что должна умереть, и хочешь знать, что все разрешилось до твоей смерти.

— Я еще не старая! — заявила Квара.

Вмешался Миро:

— Он прав, Квара. С тех пор как умер Маркано, смерть все выше поднимается над тобой. Нам всем нужно подумать об этом.

Люди — коротко живущий вид. Королевы ульев думают, что они живут вечно. У пеквенинос есть надежда прожить много столетий в Третьей Жизни. А мы всегда спешим. И вынуждены принимать решения, не успев получить достаточного количества информации, потому что мы хотим действовать сейчас, пока у нас еще есть время.

— И что из того? — развела руками Квара. — Значит, ты вот как решил? Пусть смертельная угроза всей жизни продолжает сидеть здесь, на этой планете, обдумывая свои страшные планы, а мы будем спокойненько поглядывать на них с высоты?

— Не «мы», — поправил Квару Питер.

— Да, конечно, — кивнула Квара, — ты не имеешь отношения к этому проекту.

— Я-то имею, — возразил Питер. — А ты нет. Ты отправишься назад на Лузитанию, и Джейн никогда больше не принесет тебя сюда. Пока не пройдут годы в попытке убедить нас, что твои демоны под контролем.

— Ты самодовольный сукин сын! — выкрикнула Квара.

— Все здесь понимают, что я прав, — сказал Питер. — Ты как Лэндс. Ты слишком легко готова принять разрушительное, далеко идущее решение и отмахиваться от любых аргументов, способных изменить твое мнение. Существует множество таких людей, как ты, Квара. Но пока мы не узнаем больше, никак нельзя позволить таким людям очутиться так близко к этой планете. Может быть, настанет день, когда все разумные виды достигнут решения, что Десколадеры действительно варелез и должны быть уничтожены. Но я сильно сомневаюсь, что кто-то из тех, кто находится здесь, за исключением разве что Джейн, будет жив, когда такой день придет.

— Ты что же, думаешь, я буду жить вечно? — спросила Джейн.

— Ну, лучше бы так, — улыбнулся Питер, повернувшись к Джейн. — Пока вы с Миро не научитесь производить на свет младенцев, которые смогут запускать звездолеты, когда вырастут… Ты можешь отправить нас домой прямо сейчас?

— Да, сию минуту, — кивнула Джейн.

Они открыли дверь и вышли из корабля. Шагнули на поверхность планеты, которая все-таки не будет уничтожена.

Все, кроме Квары.

— А Квара не идет с нами? — спохватилась Ванму.

— Возможно, некоторое время ей нужно побыть одной, — ответил Питер.

— Иди вперед, я догоню, — попросила Ванму.

— Ты думаешь, что сможешь поговорить с ней? — поинтересовался Питер.

— Думаю, можно попробовать, — уклончиво ответила Ванму.

Питер поцеловал ее.

— Я напустился на нее. Скажи ей, что я прошу прощения.

— Может, ты сам ей скажешь, попозже, — предложила Вамну.

Она вернулась на корабль. Квара все еще сидела лицом к своему терминалу, над которым продолжали висеть последние данные, которые она изучала до того, как Питер и Ванму прибыли на корабль.

— Квара, — позвала Ванму.

— Убирайся.

Осипший голос был явным свидетельством того, что она плакала.

— Все, что сказал Питер, правда, — сказала Ванму.

— Ради этого ты пришла? Травить мне душу?

— За исключением того, что он слишком высоко оценил человеческую расу. Мы мало улучшились.

Квара фыркнула. Почти утвердительно.

— Потому что, как мне кажется, все здесь уже решили, что ты — варелез. Осудили и не оставили надежды на досрочное освобождение, не пытаясь сперва понять тебя.

— О, они меня понимают, — с издевкой сказала Квара. — Маленькая девочка сокрушена потерей жестокого отца, которого она тем не менее любила. Продолжает искать замену отцу.

Продолжает отвечать всем другим с безумной яростью, которую скопировала у отца. Ты думаешь, я не понимаю, что они думают?

— Они прикололи к тебе ярлычок.

— Неверный ярлычок! Я могу думать, что Маленького Доктора следовало бы держать поблизости на случай необходимости, но я никогда не говорила ничего о том, чтобы использовать его, не делая новых попыток понять Десколадеров. Питер попросту угрожал мне, как будто перед ним снова был тот адмирал.

— Я знаю, — вздохнула Ванму.

— А, ну да, конечно. Понимаю, ты мне сочувствуешь, потому что понимаешь, что Питер не прав. Давай-давай, Джейн уже сказала нам, что вы двое — что это была за идиотская фраза? — полюбили друг друга.

— Я не могу гордиться тем, как повел себя с тобой Питер.

Он сделал ошибку. Это бывает. Иногда он задевает и мои чувства. И ты так делаешь. Например, только что. И непонятно почему. Но иногда и я задеваю других людей. Иногда я делаю ужасные вещи из-за того, что совершенно уверена в своей правоте. Мы все такие. Во всех нас небольшой кусочек варелез. И маленький кусочек раман.

— Какая приятная, хорошо сбалансированная студенческая философия, — поддела Квара.

— Это все, на что я способна, — спокойно ответила Ванму. — Я не настолько образованна, как ты.

— А это прием, чтобы заставить меня почувствовать себя виноватой?

— Скажи, Квара, если ты не играешь роль своего отца и не пытаешься вызвать его обратно, или что там говорят психоаналитики, почему ты постоянно на всех злишься?

Квара наконец развернула кресло и посмотрела в лицо Ванму. «Да, она таки плакала».

— Ты действительно хочешь понять, почему я все время переполнена иррациональной злостью? — в ее голосе отчетливо прозвучала насмешка. — Хочешь поиграть в психоанализ? Ладно, как тебе такое? Знаешь, что меня постоянно злит? То, что все мое детство мой старший брат Квим тайно приставал ко мне, а теперь он мученик, и его собираются канонизировать, и никто никогда не узнает, какой он был жестокий и какие ужасные вещи он делал со мной!

Ванму была шокирована. Питер рассказывал ей о Квиме. О том, как он умер. О том, какой он был человек.

— О Квара, — только и смогла выговорить Ванму, — мне так жаль.

Судорога отвращения исказила лицо Квары.

— Какая же ты тупица! Квим никогда не прикоснулся ко мне, ты тупая надоедливая благодетельница! Тебе так хочется получить какое-нибудь дешевенькое объяснение, почему я такая сука, и ты готова поверить всему, что звучит хоть чуть-чуть правдоподобно. Ты и сейчас продолжаешь гадать, а не было ли мое признание правдой, может, я просто отказываюсь от него из-за боязни последствий или какой-нибудь другой столь же идиотской причины. Заруби себе на носу, детка. Ты меня не знаешь. И никогда не поймешь. И я не хочу, чтобы ты меня понимала. Мне не нужно никаких друзей, а если бы я захотела их завести, то, во всяком случае, не ручную собачку Питера.

Тебе понятно или разъяснить?

Ванму и раньше бывала битой, ей утирали нос эксперты и поносили чемпионы. У Квары это получалось прекрасно по любым стандартам, но не настолько, чтобы Ванму дрогнула.

— Знаешь, а я обратила внимание, — лукаво сказала Ванму, — что после того, как ты оклеветала самого чтимого члена своей семьи, ты все-таки не смогла оставить меня в уверенности, что это правда. Значит, ты действительно умеешь хранить верность, даже тем, кто умер.

— Ты что, намеков не понимаешь? — скривилась Квара.

— И еще: ты продолжаешь говорить со мной, несмотря на то что презираешь меня и пытаешься обидеть.

— Из тебя бы вышла рыба-прилипала, так и норовишь прицепиться и всю кровь высосать!

— Ну, в любой момент ты можешь просто-напросто уйти отсюда и не слушать мои жалкие попытки сделаться твоим другом, — напомнила Ванму. — Только ты не идешь.

— Какие мы недоверчивые! — фыркнула Квара.

Она отстегнулась, поднялась с кресла и вышла в открытую дверь.

Ванму смотрела ей вслед. «Питер прав. Люди — самые чужие из всех чужих видов. Самые опасные, наиболее неразумные и мало предсказуемые».

Но как бы там ни было, Ванму решилась сама сделать парочку предсказаний.

Во- первых, она была совершенно уверена, что исследовательская команда в один прекрасный день установит связь с Десколадерами.

Второе предсказание было гораздо менее определенным.

Скорее надежда. Возможно, просто пожелание. Когда-нибудь Квара скажет Ванму правду. Когда-нибудь скрытая боль, которая сжигает ее сердце, утихнет. Когда-нибудь они станут друзьями.

Не сегодня. Спешить некуда. Ванму будет пытаться помочь Кваре, потому что она так явно нуждается в помощи и потому что люди, которые были рядом с ней дольше других, слишком устали от нее, чтобы помочь. Но помощь Кваре была не единственной и, конечно, не самой главной задачей, стоящей перед Ванму. Брак с Питером и жизнь вместе с ним — вот самый главный приоритет. А в этот конкретный момент ее жизни самыми главными приоритетами были поесть, глотнуть воды и найти туалет.

«Уверена, это означает, что я человек, — подумала Ванму. — Не бог. Вероятно, обыкновенное чудовище. Частично раман. Частично варелез. Но больше раман, чем варелез, по крайней мере в лучшие дни. И Питер такой же. Оба мы — представители порочного вида, стремящиеся к единению, чтобы еще на пару-тройку единиц увеличить его численность. Мы с Питером вместе будем призывать новые айю из Вне-мира, чтобы они взяли контроль над слабым тельцем, которое создадут наши тела, и мы увидим, что наш ребенок в один день будет варелез, а в другой — раман. И мы иногда будем хорошими родителями, а иногда будем совершать страшные ошибки. Иногда будем безутешно горевать, а иногда станем настолько счастливыми, что едва сможем сдержать свою радость. С этим нужно жить. И я смогу».

Глава 17

Однажды я слышала сказку о человеке,

который разделил себя надвое.

Одна часть никогда не изменялась;

а другая все росла и росла.

Неизменная часть всегда была верной,

а растущая часть всегда была новой,

и когда сказка закончилась, я пыталась понять,

какая часть — я, а какая — ты.

Хань Цин-чжао, «Шепот Богов»

Дальше нам придётся идти без него

В утро похорон Эндера Валентина проснулась, полная мрачных мыслей. Она прибыла сюда, на планету Лузитанию, ради того, чтобы снова быть с Эндером и помогать ему в его работе; она понимала, что Джакта задело ее желание снова жить жизнью Эндера, но все же он отказался от мира своего детства и поехал с ней. Такая жертва. А теперь Эндера нет.

Нет, все же есть. В ее доме спит человек, который, как ей было известно, нес в себе айю Эндера. Айю Эндера и лицо ее брата Питера. Где-то в нем притаились воспоминания Эндера.

Но он все еще не касался их, разве что время от времени, неосознанно. И в ее доме он прятался для того, чтобы не дать им снова разгореться.

— А что, если я увижу Новинью? Он любил ее, правда? — постоянно спрашивал Питер с тех пор, как приехал. — Он ощущал это страшное чувство ответственности за нее. — Знаешь, я немного боюсь, что каким-нибудь образом женат на ней.

— Интересный вопрос об идентификации, правда? — улыбнулась Валентина.

Но для Питера вопрос не был просто интересным. Он был в ужасе от возможности нырнуть в жизнь Эндера. Боялся, что и его жизнь окажется разбитой чувством вины.

— Семьи больше нет, — вздохнул как-то Питер, на что Валентина ответила:

— Человек, который был мужем Новиньи, умер. Мы видели, как он умирал. Она не ищет себе нового молодого мужа, которому она не нужна. Питер, ее жизнь и без того полна горя.

Женись на Ванму, не оставайся здесь, уезжай, будь новым. Будь Эндеру сыном, проживи жизнь, которую мог бы прожить он, если бы чужие интересы не испортили ее с самого начала.

Принял ли он совет, Валентина не могла догадаться. Он продолжал прятаться у нее, избегая любых посетителей, которые могли оживить спящие воспоминания. Приходили Ольядо, и Грего, и Эла по очереди, чтобы выразить свои соболезнования Валентине по поводу смерти ее брата, но Питер ни разу не вышел к ним. Но Ванму выходила, милая молодая девушка, в которой чувствовалась несгибаемая твердость духа, что Валентине вполне нравилось. Ванму играла роль доброго друга осиротевшей семьи, поддерживая разговор, когда каждый из детей жены Эндера рассказывал о том, как Эндер спас их семью, благословил их жизни, когда они уже перестали думать, что достойны благословения.

В углу комнаты сидела Пликт, впитывая, слушая, оттачивая Речь, ради которой она прожила всю свою жизнь.

«О Эндер, шакалы обгладывали твою жизнь три тысячи лет.

А теперь и друзья решили внести свою лепту. Но кто сможет отличить, чьи зубы впивались в тебя?»

Сегодня все должно закончиться. Каждый по-своему делит время, но для Валентины подошла к концу эпоха Эндера Виггина. Эпоха, начавшаяся одним ксеноцидом, имеет шанс не закончиться другим, предотвращенным или, по крайней мере, отложенным. Теперь люди научились жить с другими видами в мире, и на десятках планетах-колониях их ждет теперь общая судьба. Валентина напишет об этом книгу, как она написала историю каждого мира, который посетила вместе с Эндером.

Она не станет использовать стиль пророчества или священного писания, который Эндер выбрал для своих трех книг: «Королевы Улья», «Гегемона» и «Жизни Человека», ее книга будет скорее научной, с цитатами из различных источников. Она будет следовать не Павлу и Моисею, а Фукидиду, хотя все свои книги она написала под псевдонимом Демосфен, который выбрала еще в детстве, когда они с Питером, первым Питером, пугающим, опасным и удивительным Питером, использовали слово, чтобы изменить мир. Демосфен опубликует книгу хроник об истории заселения Лузитании людьми, и в этой книге много место будет уделено Эндеру — как он принес сюда кокон Королевы Улья, как стал частью семьи, сильнее других втянутой в общение с пеквенинос. Но книга будет не об Эндере. Она будет об утланингах и фрамлингах, о раман и варелез. Эндер везде был пришельцем, не был связан ни с кем, где угодно работал, пока не выбрал эту планету в качестве своего дома, но не только потому, что здесь была семья, которая нуждалась в нем, но и потому, что здесь ему не пришлось бы разделять жизнь только человеческой расы. Он мог принадлежать к трибе пеквенинос, к улью королевы. Он мог быть частью чего-то большего, чем просто человечество.

Не было ребенка, у которого в свидетельстве о рождении Эндер значился бы отцом, но на Лузитании он им стал. Отцом детей Новиньи. Даже самой Новиньи в каком-то смысле. Молодой Валентины. Даже Джейн, первой питомице общности разумных видов, которая теперь была ярким и прекрасным созданием, жила в материнских деревьях, в компьютерных сетях, в филотических связях ансиблей и в теле, которое когда-то принадлежало Эндеру и которое, в определенном смысле, принадлежало и Валентине, поскольку она помнила, как смотрелась в зеркало, видела это лицо и называла его собой.

И он был отцом этого нового человека — Питера, сильного и целостного. Теперь он уже не был тем Питером, которым впервые вышел из звездолета. Тот был циник, злобный и колючий молодой человек, пыжащийся от высокомерия и кипящий гневом. Теперь он обрел целостность. В нем появился холодок древней мудрости, обжигавший даже тогда, когда он вспыхивал горячим и нежным огнем молодости. Рядом с ним была женщина, равная ему разумом, добродетельностью и силой. Перед ним открывалась нормальная человеческая жизнь. Наследнику Эндера, возможно, и не удастся так сильно изменить мир, как удалось Эндеру, но во всяком случае, быть может, его жизнь будет немного счастливее. Эндер не мог пожелать ему большего. Изменять мир хотят те, кто желает прославить свои имена. А счастье — для тех, кто вписывает свои имена в жизни других людей и охраняет их сердца как самую дорогую ценность.

Валентина, Джакт и их дети собрались на веранде дома. Ванму поджидала их в одиночестве.

— Возьмете меня с собой? — спросила девушка.

Валентина протянула ей руку. «Интересно, кем она мне приходится? Будущей женой условного племянника? Пожалуй, слово «подруга» точнее».

* * *

Речь Пликт об Эндере была красноречивой и волнующей.

Она многому научилась у своего учителя. Пликт не старалась быть последовательной. Она сразу заговорила о его великом преступлении, объясняя, как Эндер представлял себе свои действия в то время и что думал о них потом, когда понял всю правду, которую от него скрыли.

— Такова была жизнь Эндера, — говорила Пликт, — очищение луковицы правды от шелухи. Только в отличие от большинства из нас, он понимал, что не найдет внутри золотого зернышка. Луковица правды — только бесчисленные слои иллюзий и непонимания. Важно понять все ошибки, отбросить самоутешительные оправдания, увидеть все промахи, все неверные рассуждения и потом не найти, а создать золотое зернышко правды. Зажечь огонь правды там, где ее не знали, не могли найти. Эндер оставил нам бесценный дар — освободил нас от иллюзии, что можно найти одно-единственное объяснение, содержащее окончательный ответ на все случаи жизни, для всех слушателей. Всегда останется место для новых открытий, для новых историй.

Пликт пошла дальше, перелистывая события и воспоминания, рассыпая анекдоты и крылатые фразы; собравшиеся смеялись и плакали, снова смеялись и много раз затихали, задумываясь над своими собственными судьбами. «Как похож на меня Эндер!» — иногда думалось им, но всякий раз они благодарили Господа за то, что их жизнь прошла по-другому.

Валентина знала и другие истории, которые не будут здесь упомянуты, потому что Пликт ничего о них не знала или по крайней мере не видела их глазами памяти. Важными они, пожалуй, не были и не несли в себе никакой «внутренней правды». Просто обломки проведенных вместе лет. Разговоры, споры, смешные и трогательные мгновения в десятках миров или на кораблях, летящих к ним. А в центре всего — воспоминания детства. Младенец на руках матери. Отец подбрасывает его в воздух. Первые слова, детский лепет. Гу-гу-гу не годится для маленького Эндера! Ему нужно что-нибудь посложнее: тум-турум, бум-бо-ра. «И почему я помню об этом?»

Младенец с ангельским личиком, жадно глотающий жизнь.

Детские слезы из-за неожиданного падения. Радостный смех над самыми простыми вещами — из-за какой-нибудь песни, из-за любимого лица, склонившегося над тобой. Тогда его жизнь была чистой и простой, и ничего не терзало его сердца. Он был окружен любовью и заботой. Руки, которые тянулись к нему, всегда были сильными и нежными; он мог верить всем. «О Эндер, — думала Валентина, — как я хотела, чтобы ты прожил жизнь в радости. Но никому это не доступно. Мы учимся говорить, и язык приходит к нам, неся ложь и угрозы, жестокость и разочарование. Мы учимся ходить, и каждый шаг уводит нас прочь от покоя родного дома. Чтобы сохранить радость детства, нужно умереть ребенком или никогда не становиться взрослым, не расти. Значит, можно погоревать об утраченном ребенке, но не жалеть о хорошем человеке, укрепленном болью и терзающемся виной, который, несмотря ни на что, был добр ко мне и ко многим другим людям, которого я любила и которого почти понимала. Почти, почти понимала».

Валентина позволила слезам памяти свободно течь по щекам, а слова Пликт перекатывались через нее, иногда задевая ее, но не трогая ее сердца, потому что она знала Эндера гораздо лучше всех остальных и потеряла больше всех с его уходом.

Даже больше, чем Новинья, которая сидела впереди, окруженная детьми. Валентина смотрела, как Миро одной рукой обнимает мать, а другой рукой Джейн, заметила, как Эла вцепилась в Ольядо и украдкой поцеловала ему руку, и как Грего, рыдая, прижался головой к плечу Квары, а Квара притянула его к себе, утешая. Они тоже любили Эндера, тоже знали его и в своем горе тянулись друг к другу — семья поровну делила свое горе, потому что Эндер вошел в их жизнь и залечил их раны или по крайней мере показал им путь к излечению. Новинья сможет пережить потерю и, вероятно, перерастет свой гнев, перестанет сердиться на жестокие шутки, которые сыграла с ней жизнь.

Потеря Эндера для нее не была худшей из потерь; в определенном смысле она была самой легкой потерей, потому что его Новинья отпустила.

Валентина перевела взгляд на пеквенинос. Некоторые из них сидели среди людей, другие — отдельно. Для них место, где будет сожжено немногое, оставшееся от Эндера, вдвойне святое. Рядом — деревья Корнероя и Человека, кровь которого пролил Эндер, чтобы скрепить договор между видами. Многие пеквенинос теперь подружились с людьми, хотя еще осталось немало страха и враждебности, но мосты уже построены, в большой степени благодаря книге Эндера, которая оживила надежду пеквенинос, что люди однажды смогут понять их; надежду, которая поддерживала их, пока Эндер не сделал ее правдой.

В отдалении сидела в одиночестве безучастная работница Королевы Улья, рядом с ней не было ни человека, ни пеквенинос. Она была всего лишь парой глаз. Если Королева Улья горевала об Эндере, то держала это при себе. Она всегда была непостижимой, но Эндер любил ее, три тысячи лет он был ее единственным другом и защитником. В каком-то смысле Эндер мог и ее считать своим приемным ребенком, одной из тех, кто расправил крылья под его защитой.

Пликт уложилась всего лишь в три четверти часа. Она закончила просто:

— Несмотря на то что айю Эндера продолжает жить, как все айю живут, не умирая, человек, которого мы знали, ушел от нас. Ушло его тело, и какие бы части его жизни и работы мы ни вобрали в себя, теперь они принадлежат нам, а не ему. Они — Эндер внутри нас, один среди других друзей и учителей, отцов и матерей, любимых и детей, родных и даже незнакомцев, глядящих в мир нашими глазами и помогающих нам определить, что значит жить. Когда мы смотрим друг на друга, я вижу Эндера в вас, а вы видите его во мне. Но его здесь нет. Каждый из нас — отдельная личность, и все мы — путники, идущие разными путями. Какое-то время мы шли рядом с Эндером Виггином. И он показал нам то, что мы не могли разглядеть сами. Но дорога уводит нас дальше, уже без него. В конце концов, он был не больше, чем просто человек. Но и не меньше.

Речь Пликт завершилась. Никакой молитвы — все молитвы были прочитаны заранее, поскольку епископ не собирался позволить нерелигиозному ритуалу смешаться со службой Святой Матери-Церкви. Слезы высохли, печаль просветлела. Все поднялись с земли, старшие устало, а дети резво, и тут же сорвались с места, беготней и выкриками компенсируя долгую неподвижность. Приятно было слушать их смех. Хорошее «прощай» Эндеру Виггину.

Валентина поцеловала Джакта и детей, обняла Ванму и пошла через толпу горожан. Из Милагра в другие колонии улетели очень многие; но сейчас, когда их планета была спасена, многие решили не оставаться в новых мирах. Лузитания была им домом, и не все чувствовали себя первопроходцами. Но многие прилетели только ради этой церемонии, Джейн скоро вернет их к фермам и домам в их целинные миры. Сменится пара поколений, и опустевшие на Милагре дома заполнятся.

На веранде ее дожидался Питер. Валентина улыбнулась ему.

— Я думала, у тебя назначена встреча.

Они вместе пошли из Милагра в заново поднявшийся лес, который до сих пор не полностью скрывал свидетельства недавнего пожара. Они пришли к яркому, светящемуся дереву почти одновременно с остальными, идущими от места погребения. Джейн подошла к материнскому дереву и коснулась его коры — самой себя и своей дорогой сестры. Питер занял свое место рядом с Ванму, а Миро подошел к Джейн. Священник обвенчал обе пары под материнским деревом, а вокруг стояли пеквенинос и Валентина, которая была единственным человеком, присутствующим на церемонии. Другие люди даже не знали о том, что происходит. Они решили никому не говорить, чтобы не отвлекать внимания от похорон Эндера и Речи Пликт.

Времени хватит, чтобы объявить о венчании позднее.

Когда церемония закончилась и священник ушел вместе с пеквенинос, которые были его проводниками, Валентина обняла молодоженов — Джейн и Миро, Питера и Ванму, шепча им поздравления и пожелания, а потом оставила их одних.

Джейн закрыла глаза, улыбнулась, и все четверо исчезли.

Только материнское дерево осталось посередине поляны, наполненное светом, отягощенное плодами и гирляндами цветов, неизменный участник древнего таинства жизни.



ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги