Избранные произведения. II том

Глава 1

Первые упоминания о Борджа, ведущих свою родословную от арагонских королей и давших римско-католической церкви двух пап и, как минимум, одного святого, относятся к одиннадцатому столетию. Однако для наших целей достаточно начать повествование с Алонсо де Борха, появившегося на свет тридцатого декабря 1378 года, в Хативе, королевство Валенсия.

Стремительный взлет могущества этой семьи начался именно с Алонсо. Получив прекрасное образование и будучи весьма одаренным человеком, он быстро достиг степени доктора юриспруденции в университете Лериды. Вскоре познания и красноречие дона Алонсо снискали ему столь широкую известность, что король Неаполя и обеих Сицилий Альфонсо I, один из могущественных владык Южной Европы, предложил ему пост королевского тайного секретаря. Алонсо принял предложение и отдался новой службе со всей энергией, какой можно было ожидать от умного, деятельного и честолюбивого человека.

Через несколько лет он вернулся на родину уже в сане епископа Валенсии, затем — в 1444 году — стал кардиналом и, наконец, под именем Каликста III занял трон св. Петра. Это произошло в 1455 году. Несмотря на весьма почтенный возраст — новому папе было уже 77 лет, — он сохранил запас душевных сил и жажду деятельности. И, конечно, подобно большинству своих предшественников и преемников на Святейшем престоле, Каликст III отдавал дань обычаю, получившему впоследствии название непотизма, то есть, попросту говоря, раздаче важнейших постов в церковной иерархии своим родственникам. Одним из них был его племянник, Родриго де Лансоль-и-Борха, возведенный в кардинальское достоинство в 1456 году.

Дон Родриго стал кардиналом Сан-Никколо в возрасте двадцати пяти лет; в следующем году он получил должность вице-канцлера церкви — место, приносившее огромный по тем временам годовой доход в 8000 флоринов.

Молодой человек, занявший столь высокое положение, был и сам по себе личностью весьма примечательной. Красивый и статный, с живым взглядом и чувственным ртом, остроумный собеседник и талантливый оратор, он легко привлекал внимание и завоевывал сердца. Необычайно сильный и выносливый, Родриго де Борха не знал усталости; что же касается женщин… По воспоминаниям современника, «каждая, на коей останавливался его взгляд, тут же ощущала в крови любовное волнение, и лишь немногим из них удавалось устоять перед его царственным обаянием. Он притягивал их, как магнит — кусочки железа», — уничтожающая характеристика, когда речь идет о духовном лице.

Итак, первым этапом своей головокружительной карьеры Родриго был обязан высокому родству: не у каждого родной дядя — римский папа! Но он сумел в течение многих лет сохранить и упрочить свои позиции в Риме, хотя и был иностранцем. Четыре папы — Пий II, Павел II, Сикст IV и Иннокентий VIII — сменились на Святейшем престоле, а кардинал Сан-Никколо по-прежнему оставался вице-канцлером, и его влияние в Ватикане росло. Это свидетельствовало о недюжинном уме и ловкости племянника Каликста III.

Первый папа из рода Борджа правил католической церковью и Вечным городом недолго, всего лишь около трех лет. Но даже за этот короткий срок Рим наводнили испанцы — для них Каликст III был земляком. Авантюристы и искатели наживы стекались из-за Пиренеев в Италию в надежде получить выгодные и почетные должности из рук «каталанского папы».

Преуспели лишь немногие из них — Каликст III вовсе не был таким уж горячим патриотом Испании — его «патриотизм» ограничивался собственной семьей. Однако наплыв наглых чужеземцев вызывал растущее недовольство римлян. Особенно негодовали старинные патрицианские семьи, и больше всех — могущественный клан Орсини. Тому была веская причина: пост префекта Рима, по давней традиции занимаемый кем-либо из этого дома, папа неожиданно предоставил брату Родриго, Педро Луису де Лансоль-и-Борха.

Жажда наследуемой верховной власти, стремление основать собственную династию — характерный признак, родовая черта Борджа. И действия престарелого Каликста III были в этом смысле достаточно откровенными.

Дон Педро Луис получил титул герцога Сполетского и звание знаменосца церкви, то есть командующего войсками Святейшего престола. Это воспринималось как откровенный вызов. Римляне, ощущавшие себя наследниками двухтысячелетней славной истории, не собирались добровольно признавать иноземное владычество. В 1458 году, когда Каликст находился на смертном одре, в городе вспыхнуло восстание. Возглавив вооруженных граждан, Орсини огнем и мечом изгоняли испанцев.

Спасаясь от врагов, дон Педро Луис тайно переправился через Тибр и скрылся в Чивитавеккья, где вскоре внезапно скончался. Обстоятельства его смерти неизвестны, и можно лишь удивляться, что никто из историков не обвинил Родриго в убийстве брата — ведь все богатство покойного досталось ему.

Третий брат Борха — дон Луис Хуан, настоятель собора Куаттро Коронатти — решил навсегда покинуть страну, где его род навлек на себя такую ненависть, и вернулся в Испанию.

Оставшись один — в том смысле, что его окружали лишь слуги, но не союзники, — Родриго де Борджа не выказал ни растерянности, ни страха. Пренебрегая опасностью, он прибыл на конклав, где предстояло избрать преемника Каликста III. И здесь, в обстановке откровенной враждебности большинства присутствовавших, кардинал Сан-Никколо не только удержал позиции, но и сумел обеспечить защиту своих интересов в будущем.

После тайного голосования выяснилось, что имеются две кандидатуры: высокообразованный Энеас Сильвиус Пикколомини, кардинал Сиены и французский кардинал д’Этутвиль. Ни один из них не набрал двух третей голосов, требуемых для избрания нового папы, хотя за сиенского кардинала проголосовало большее число собравшихся иерархов, чем за его соперника. В таких случаях конклав прибегал к процедуре, называемой акцессией: тем, кто воздержался при первом голосовании, предлагалось поддержать одного из основных кандидатов. И здесь решающую роль сыграл Родриго де Борджа. А кардинал Пикколомини, ставший новым папой и принявший имя Пия II, не мог не испытывать благодарности к вице-канцлеру.

Перед нами текст очень любопытного письма: папа написал его в Петриоло, у горячих источников, где отдыхал по совету врача. Письмо адресовано в Сиену — там Борджа наблюдал за строительством нового кафедрального собора и перестройкой дворца Пикколомини. При всей внешней строгости нетрудно уловить в нем привязанность Пия II к дону Родриго. Кроме того, этот документ наглядно отражает образ жизни молодого прелата в Сиене.

«Возлюбленный сын, до Нашего слуха дошло известие, будто бы четыре дня назад ты принимал участие в некоем празднестве в садах Джованни де Бикис, куда сошлись многие женщины Сиены; забыв о сане, коим ты облечен, ты находился среди них с семнадцатого до двадцать второго часа. При этом тебя сопровождало еще одно духовное лицо, столь желавшее оказаться на празднике, что его не остановили ни забота об авторитете святой церкви, ни хотя бы мысль о собственном возрасте. Мы слышали, что танцы в означенных садах отличались самым необузданным весельем и не было там недостатка в любовных соблазнах, ты же вел себя так, как обычно ведет себя в подобных случаях мирская молодежь. Стыд мешает Нам продолжать, ибо речь идет о таких делах, самое упоминание о коих несовместимо с твоим саном, не говоря уже об участии в них. Как нам сообщили, ни один из родственников этих девиц — ни отец, ни брат, ни муж — не был приглашен и не присутствовал на вашем сборище, чтобы не помешать веселью.

Слышали Мы также, что вся Сиена только и говорит, что о развлечениях твоего преосвященства. Во всяком случае, здесь, на водах, где собралось множество людей всякого звания, и духовных и светских, ты уже стал притчей во языцех.

Скорбь Наша из-за этих событий, пятнающих достоинство церкви, безмерна. Поистине, правы будут теперь те, что станут упрекать Нас; правы, говоря, что Наше богатство и власть служат лишь погоне за наслаждениями. Как сможем Мы теперь призывать к благочестию князей, пренебрегающих своим долгом перед святой церковью, чем ответим на насмешки невежественной толпы? Пастырь, чья жизнь не безупречна, губит и себя, и свою паству. И столь же сурового осуждения заслуживает наместник Господа Христа, если постыдные деяния совершены кем-нибудь из его подчиненных.

Возлюбленный сын мой! Ты возглавляешь епископство Валенсийское, первое в Испании; ты канцлер католической церкви и, наконец, ты — кардинал, один из советников Святейшего престола. Все это делает твое поведение еще более предосудительным. Размысли сам, прилично ли твоему преосвященству шептать ласковые слова юным девицам, слать им фрукты и вино и проводить время в непрерывной череде развлечений. Знай, что Мы с сокрушенным сердцем выслушиваем порицания в твой и — косвенно — в Свой адрес; и многие здесь уже говорят, что твой дядя, покойный Каликст, сделал ошибку, доверив тебе столь ответственные посты.

…Поистине мы собственноручно раним себя, мы накликаем на свою голову злую беду, допуская, чтобы наши поступки бесчестили дело церкви. Расплатой нам будет позор в этом мире и загробные муки. Возможно ли, сын мой, чтобы разум не подсказал тебе все эти доводы? Неужели следует разъяснять, что прозвание волокиты и любезника несовместимо с кардинальским достоинством?

Ты знаешь о Нашей неизменной любви к тебе, о том, сколь высоко Мы ценим твои способности. Если ты дорожишь Нашим добрым мнением, то помни, что должен изменить свой образ жизни. Твоя молодость объясняет многое, но не может служить оправданием, и тем больше у Нас оснований ныне обращаться к тебе со словами отеческого упрека.

Петриоло, 11 июня 1460».

Это письмо раскрывает целый ряд обстоятельств. Во-первых, конечно, можно отметить поразительную беззастенчивость Родриго, граничащую с наивностью. Как видно из письма, увеселения кардинала Сан-Никколо взбудоражили общественное мнение, хотя итальянцы XV века не отличались пуританской строгостью нравов. Но дело в том, что искусство лицемерия тогда еще не зашло так далеко, как в позднейшие времена. Рамки приличия, столь стесняющие сегодня нашу жизнь, были гораздо менее жесткими, и большинство людей просто не видело необходимости маскировать свои чувства и побуждения. А нравственный уровень духовенства немногим отличался от уровня паствы. Иногда простодушное бесстыдство святых отцов принимало слишком вопиющие формы, и приходилось прибегать к экстренным мерам, чтобы сохранить хоть какое-то уважение прихожан. Так, Пию II потребовалось издать специальную буллу, запрещавшую лицам духовного звания держать кабаки, игорные дома и… бордели. А налоги, взимавшиеся властями с многочисленных «веселых дев» Рима, ежегодно обогащали папскую казну на 20000 дукатов. На таком фоне вольности, допущенные кардиналом Сан-Никколо, выглядят не столь уж серьезным нарушением границ допустимого. Да и сам факт написания письма — вместо каких-либо мер взыскания — и выражения, в которых оно составлено, показывают, что папа был огорчен, но отнюдь не шокирован поведением Борджа. К тому же в молодости Энеас Пикколомини, еще не помышлявший о возможности стать Пием II, также не отличался особой праведностью.

В общем, можно сказать, что наш кардинал вел себя именно так, как было естественно для человека его положения в ту эпоху. Естественным фактором, способным хотя бы в принципе несколько охладить жизнелюбивого прелата, стал бы пример других церковных иерархов. Но, увы, примеры если и были, то совсем другого рода. Так, упомянутый в письме спутник Родриго на сиенском карнавале был не кто иной, как Джакомо Амманати, кардинал-настоятель собора Сан-Кризоньо. Кстати, здесь можно отметить интересную деталь: Борджа, уже будучи кардиналом, еще не являлся священником, то есть настоятелем какого-либо храма, и стал им лишь в 1471 году, уже при Сиксте IV. Это характерный пример: люди, обладавшие властью, не чувствовали внутренней необходимости следовать каким-то правилам в своих действиях.

В том же 1460 году кардинал Борджа узнал радость отцовства — у него родился сын, мать которого, mulier soluta[649], так и осталась неизвестной. Родриго признал мальчика и заботился о нем, и маленький дон Педро Луис де Борха рос хотя и не рядом с отцом, но в почете и богатстве, соответствовавшими его происхождению. Семью годами позже появилась и дочь — Хиролама, и снова современникам оставалось лишь строить догадки об имени ее матери. Большинство считало, что это Джованна де Катанеи, чьи любовные отношения с кардиналом продолжались много лет, став достоянием гласности около 1470 года. Но в таком случае непонятно, зачем понадобилось окутывать тайной рождение Хироламы, в то время, как происхождение других детей Борджа — Чезаре, Джованни, Лукреции, — как и имя их матери, ни для кого не являлось секретом и не скрывалось самим кардиналом.

Престарелый Пий II скончался в 1464 году, и надо признать, что весь клир — от епископов и аббатов до приходских священников и простых монахов — то и дело огорчал мягкосердечного папу одним и тем же грехом. Бороться с этим злом не было никакой возможности. Известно следующее высказывание Пия II: «Конечно, есть непререкаемо веские причины для сохранения целибата, но иногда мне кажется, что по причинам не менее основательным следовало бы ввести обязательную женитьбу для всех духовных лиц».

Пию II наследовал венецианский кардинал Пьетро Барбо. Его шестилетнее правление под именем Павла II не было отмечено какими-либо выдающимися событиями — и это не самый тяжкий упрек, какой можно сделать в адрес властителя тех времен. После смерти Павла II в 1471 году новым папой стал кардинал Франческо Мария делла Ровере, францисканский монах, чья энергия и образованность помогли ему проделать путь от безвестного босоногого брата до генерала Ордена. После избрания на Святейший престол он принял имя Сикста IV.

Родриго де Борджа в качестве архидиакона католической церкви принимал участие в торжественном короновании, и именно он возложил тройную тиару на беспокойную корыстолюбивую голову Франческо делла Ровере. По-видимому, уже в том же году архидиаконский ранг стал для кардинала Борджа пройденным этапом; возведенный наконец в священнический сан, сорокалетний дон Родриго был назначен епископом Альбанским.

Глава 2

Правление Сикста IV можно охарактеризовать двумя основными чертами: энергия и бесстыдство. Его действия привели, пожалуй, к несколько противоречивому результату. С одной стороны, политические позиции церкви укрепились — в том, что касается материального могущества; с другой стороны — немного было в истории случаев, когда авторитет духовенства падал столь низко, и притом вполне заслуженно, как в период правления Сикста IV. Свою неразборчивость он оправдывал старым принципом «Similia similibus carantur»[650]. Нельзя сказать, что такое объяснение удовлетворяло всех современников, но все же политика нового папы оказалась довольно результативной — в том смысле, что ему удалось достичь большинства поставленных целей.

Сикст IV надел тиару в очень неспокойное для Святейшего престола время, когда могущество католической церкви заметно поколебалось. В 1453 году Стефано Поркаро возглавил восстание против папской власти, и оно едва не увенчалось успехом. А страстные речи и памфлеты образованного и бесстрашного Лоренцо Валлы вдохновляли итальянцев на новые акты неповиновения.

Мессер Валла, талантливый переводчик Гомера, Геродота и Фукидида, внес огромный вклад в дело приобщения своих современников к философскому и литературному наследию античного мира. Служба у короля Альфонсо Арагонского, при дворе которого он находился с 1453 года, обеспечивала ему достаточно независимое положение, чтобы делать самые отчаянные — с точки зрения Ватикана — заявления; каждое из них стоило бы ученому жизни, окажись он тогда в Риме. Долгие годы изучения классических древностей выработали у Лоренцо куда более определенные взгляды на нормы права и добродетели, чем у большинства окружавших его людей, а также научили четко и образно выражать свои мысли. Гусиное перо в руке подобного человека было опаснее тысячи стальных мечей, и преемники св. Петра очень скоро убедились в этом.

Одинаково хорошо ориентируясь как в Писании, так и в римском праве, Лоренцо Валла не уставал доказывать греховность и противоестественность соединения в одних руках духовной и светской властей. Он требовал секуляризации, то есть отчуждения церковных земель в пользу итальянских государств, и утверждал, что политическая деятельность несовместима со служением Богу. Легко догадаться, какие чувства вызывали такие заявления у папы и кардиналов. «Ut Papa tantum Vicarius Christi sit, at non etiam Caesari»[651], — писал Лоренцо, и раздражение Святейшего престола от подобных пассажей бывало тем сильнее, чем труднее было подыскать возражения. Неугомонный историк выпустил книгу «О подложном даре Константина», в которой доказывал — и совершенно справедливо, — что первый император-христианин никогда не имел ни возможности, ни желания отдавать Рим под власть папы. Утверждение о том, что этот важнейший для католической церкви документ — позднейшая подделка, сопровождалось обличением коррупции, пронизавшей сверху донизу все римское духовенство.

Арагонское королевство — не Рим, но католическая церковь при всех своих внутренних сварах все же оставалась единой, и покушение на ее основы не осталось для мессера Лоренцо без последствий. Он попал в тюрьму инквизиции, и лишь вмешательство короля Альфонсо спасло его от костра.

После такого урока Валла на время присмирел, но брошенные им обвинения прогремели по всей Европе. Никогда еще положение мировой церкви не было в политическом смысле столь шатким, и очень возможно, что лишь беспринципный Сикст IV спас ее от окончательного поражения в борьбе со свободолюбивыми патрицианскими родами.

Его избрание осуществилось благодаря разветвленной системе подкупа, в основном в форме симонии, и та же симония дала Сиксту IV средства для борьбы с противниками и хулителями папской власти. Современники не питали на этот счет никаких иллюзий. В своей «Повести о горьком времени» («De calamitatibus Temporum») Баттиста Мантовано пишет, что «продажность при нем превосходила всякое обыкновение, и предметом торговли стало все, начиная с кардинальского звания и кончая мельчайшими дозволениями».

Можно было бы найти некоторое моральное оправдание таким действиям, если бы полученные средства направлялись только на общецерковные нужды, но, увы! — обнаружив надежный и неиссякаемый источник дохода, Сикст IV черпал из него и для своих личных нужд.

Непотизм в то время также достиг небывалых ранее высот. Предметом постоянной заботы нового папы стали четверо «племянников» (по крайней мере двое из них, Пьеро и Джироламо Риарио, повсеместно считались его сыновьями).

Двадцатилетний Пьеро был простым монахом ордена миноритов, когда его отец занял трон св. Петра. Не прошло и года, как безвестный брат-минорит стал патриархом Константинопольским и одновременно кардиналом св. Сикста, с годовым доходом в 60000 флоринов.

Кардинал Амманати, уже знакомый нам участник сиенского празднества, упоминает в письме к Франческо Гонзаге, что «роскошь, коей окружил себя кардинал Риарио, превосходит все, чего когда-либо достигали наши предшественники и что когда-либо смогут вообразить потомки». К этому мнению присоединяется и Макиавелли; в его «Истории Флоренции» мы обнаруживаем несколько строк, посвященных Риарио. Хотя сам Макиавелли был склонен скорее хвалить, чем осуждать людей, он с явным неодобрением пишет о кардинале, который, «будучи рожден и воспитан в низком звании, стал проявлять безудержное честолюбие, едва успев надеть красную шляпу. По слухам, даже возможный понтификат не казался ему достаточной наградой. А праздник, устроенный им в Риме, сделал бы честь любому королю — затраты на украшение города и народные увеселения составили 20000 флоринов».

В 1474 году Риарио посетил Венецию, а затем Милан, где вступил в секретные переговоры с герцогом Галеаццо Мариа. Их замыслы, как впоследствии стало известно, включали создание Ломбардского королевства под властью Галеаццо; в случае успеха новый король должен был дать кардиналу войско для похода на Рим и захвата папского трона.

Неизвестно, в какой мере Сикст IV успел проведать о сыновних интригах. Но политическая борьба в Италии, переплетение и столкновение интересов различных городов и королевств было слишком сложным и бурным, чтобы честолюбивые планы Риарио могли иметь какие-нибудь последствия, кроме озлобления и беспокойства соседей. Не обладая ни дипломатическим талантом, ни реальной властью, он строил замки на песке. Не позаботившись о соблюдении тайны, он подписал себе приговор. Вскоре после возвращения в Рим, в январе 1474 года, кардинал св. Сикста скончался «от злоупотребления излишествами». По всеобщему убеждению, Риарио был отравлен венецианцами.

Его брат Джироламо вел себя скромнее. Не будучи возведенным в духовный сан, он решил укрепить свое положение женитьбой. Его супругой стала Катерина Сфорца, дочь того же миланского герцога Галеаццо. Препятствий для свадьбы не было, а к приданому юной красавицы — богатому городу — его святейшество, не желавший уступить герцогу в щедрости, присоединил свой дар — город Форли.

Но единственным из четырех «племянников», сумевшим оставить заметный след в истории не только из-за высокого родства, но и благодаря личным качествам, стал Джулиано делла Ровере; любопытно, что даже всеведущая молва никогда не причисляла его к сыновьям Сикста IV. Избрав духовную карьеру, он был вскоре возведен в достоинство кардинала Сан-Пьетро-ди-Винколи; а через тридцать два года, уже под именем Юлия II, ему предстояло прославиться в качестве одного из самых энергичных и воинственных пап в истории римской церкви.

А как же в это время обстояли дела нашего героя — кардинала Борджа? Его позиции в конклаве укреплялись, и влияние росло; он вновь сумел доказать свою необходимость. Как и в случае с Пием II, его голос — наравне с голосами Орсини и Гонзаго, членами знатнейших родов Италии, — сыграл решающую роль на выборах. Правда, услуга была не бескорыстной: новый папа щедро расплатился за проявленную на соборе лояльность. Богатое и цветущее аббатство Субиако стало лишь первым знаком его благодарности Борджа. К этому же времени относятся первые упоминания о связи кардинала Родриго с Джованной де Катанеи.

О происхождении этой женщины ничего не известно. Позднейшие историки и писатели считали ее римлянкой, но для такого утверждения нет, в сущности, никаких оснований — фамилия Катанеи часто встречается во многих областях Италии. Внешность и душевные качества Джованны также не нашли отражения ни на холсте, ни на бумаге, но, зная избалованный вкус Борджа и его возможности по части выбора возлюбленных, можно сказать наверняка, что она была очень красива и, по крайней мере, достаточно умна, чтобы не наскучить кардиналу. В общем, единственное исторически достоверное свидетельство о ней, сохранившееся до наших времен, — надгробие в церкви Санта-Мария дель Пополо. Надпись на камне позволяет установить, что Джованна (или, как ее называли римляне, Ваноцца) Катанеи родилась тринадцатого июля 1442 года; значит, к началу понтификата Сикста IV ей исполнилось тридцать лет. Этой женщине предстояло стать матерью главного героя нашей книги — Чезаре Борджа.

Следует сказать, что происхождение Чезаре не раз вызывало споры среди историков. Два хрониста, Инфессура и Гвиччардини, упоминают о попытках Родриго — уже после занятия папского трона — объявить отцом Чезаре некоего Доменико д’Ариньяно, человека, за которого он будто бы собирался выдать замуж свою любовницу. Основание для такой версии давал существовавший тогда запрет незаконнорожденным занимать высшие должности в церковной иерархии — Чезаре, не признанный собственным отцом, не смог бы впоследствии стать кардиналом. В действительности же в данном случае никакой проблемы с отцовством не возникало. Во-первых, уже в 1480 году Сикст IV, не забывший услуги Родриго Борджа, специальной буллой от первого октября освободил малолетнего Чезаре от необходимости доказывать законность своего происхождения. А во-вторых, установление номинального отцовства, пожелай этого его преосвященство, не составило бы никакого труда, поскольку у прекрасной Ваноццы имелся законный муж — Джордже делла Кроче, секретарь папской канцелярии. Супруги жили в доме на площади Пиццо-ди-Мерло, нынешней Сфорца-Чезарини, неподалеку от дворца вице-канцлера.

Миланец делла Кроче был, по-видимому, вполне заурядной личностью и не испытывал особых неудобств из-за двусмысленности своего положения. Точная дата его свадьбы с Джованной неизвестна, но трудно согласиться с не раз высказывавшимся мнением, что брак этот устроил сам кардинал Борджа ради сокрытия своих отношений с молодой женщиной. Как мы уже видели, прелат-обольститель совершенно не заботился о соблюдении тайны или хотя бы маскировке своих развлечений и удовольствий. А ведь самые незначительные усилия, немного лицемерия и осторожности — и острословы потеряли бы возможность болтать о кардинальских проказах на всех перекрестках Рима. Так что протекция, оказанная мужу Ваноццы — Борджа поместил его на должность, по тем временам весьма выгодную, — объяснялась, надо полагать, не своекорыстными мотивами; это была всего лишь презрительная щедрость вельможи к покорному плебею.

В 1447 и 1476 годах Ваноцца подарила Родриго двух сыновей: Чезаре, главного героя нашего повествования, и Джованни, будущих герцогов Валентино и Гандийского, а в 1479 году — дочь, Лукрецию Борджа.

Сейчас трудно установить с полной определенностью, кто из братьев родился первым — имеющиеся свидетельства, в основном косвенного характера, нередко противоречат друг другу. Все же в большинстве документов старшим братом называется Чезаре; с этим согласуется и упомянутая надгробная надпись, где в числе детей Джованны именно он упомянут первым.

А беспокойное правление Сикста IV вступило тем временем в новый этап: честолюбие и жадность папы ввергли в пучину войны чуть ли не всю Италию. Неизвестно, насколько далеко простирались его замыслы, но, во всяком случае, они включали захват центральной области страны — Романьи; и вот войска под командованием Джулиано делла Ровере осадили Читта-ди-Кастелло. На помощь осажденным пришла Флоренция — дальновидный Лоренцо Медичи, хорошо знавший бывшего генерала ордена св. Франциска, понимал, что покорение Романьи станет лишь прологом к дальнейшим завоеваниям.

Папа решил подавить зло в зародыше, и к братьям Медичи были подосланы наемные убийцы. Но покушение не достигло поставленной цели: хотя пронзенный кинжалом Джулиано Медичи истек кровью, старший брат сумел отбиться и спастись, получив незначительные ранения. Теперь флорентийцы еще теснее сплотились вокруг Лоренцо Великолепного.

Оставался единственно возможный вариант действий — открытая война. Сикст IV наложил интердикт на непокорный город, и это послужило сигналом к общеитальянской сваре. Венеция и Милан встали на сторону флорентийцев — при этом, разумеется, каждый из городов сражался за собственные интересы, удовлетворить которые можно было лишь за счет соперников. После нескольких стычек в 1480 году стороны заключили перемирие, но через три месяца папа снова начал военные действия против Флоренции, и вся страна превратилась в бурлящий котел. Венеция сочла, что настал удобный момент для захвата новых владений на континенте, и, придравшись к ничтожному предлогу, объявила войну герцогу Феррарскому. К ней присоединились Генуя и мелкие княжества центральной Италии. Феррара оказалась зажатой врагами с востока и с запада, но Флоренция, Мантуя, Болонья и Неаполь, образовав мощную коалицию, двинулись к ней на помощь. Наемные отряды Венеции блокировали Феррару, надеясь, что голод быстро вынудит защитников города сдаться; на севере шли бои между войсками Генуи и Милана, а в центральной части страны папские гвардейцы отражали атаки неаполитанцев, пытавшихся пробиться на помощь осажденной Ферраре.

Сикст IV не ожидал такого развития событий. Стратегическая обстановка требовала немедленных действий, но вражда с Флоренцией уже отошла на второй план — главным противником отныне стала Венеция, усиления которой боялись решительно все. И если на западе взаимные притязания Генуи и Милана как-то уравновешивали друг друга, то появление в восточной части нового анклава вокруг богатой и алчной купеческой республики не сулило покоя в будущем ни одному из итальянских государств, в том числе и Ватикану. Осознав это, Сикст заключил союз с Неаполитанским королевством и разрешил его войскам проход через Папскую область. Теперь продовольствие беспрепятственно доставлялось в Феррару с юга, и осада потеряла всякий смысл. Более разумный политик, вероятно, ограничился бы этим и подождал дальнейшего развития событий, но Сикст IV, увлекаемый своим темпераментом, проклял Венецию и призвал к походу против нее все итальянские государства. Котел забурлил снова, и беспорядочные военные действия, не приносившие уже никому никакой выгоды, продолжались до середины 1484 года — лишь к этому сроку, устав воевать, города заключили мир, и вражеские армии отошли от Феррары.

Мирный договор, подписанный в Баньоле в августе того же года, стал в буквальном смысле причиной смерти Сикста, умершего, как ни прискорбно это признавать, от злости. Ознакомившись со статьями Баньольского трактата, папа пришел в неописуемую ярость, крича, что никогда не согласится со столь унизительными условиями. Его старое сердце не выдержало, и на следующий день, двенадцатого августа 1484 года, Рим узнал о кончине Сикста IV.

Не подлежит сомнению, что духовный авторитет католической церкви сильно пострадал за время его правления. А вот политическое могущество Ватикана скорее возросло — этому способствовала воинственность бывшего францисканца, а также обильные, хотя и небезгрешные, доходы, обогатившие при нем церковную казну. Имя Сикста IV, жадного, честолюбивого и безнадежно погрязшего в мирских заботах, оказалось увековеченным лишь благодаря постройке Сикстинской капеллы, над украшением которой потрудились лучшие живописцы Тосканы — Александро Филипепи (Боттичелли), Пьетро Ваннуччи (Перуджино) и Доменико ди Томмазо Бигорди (Гирландайо). Но подлинно неповторимую красоту капелла приобрела уже позднее, при Юлии II — усилиями титанического гения Микеланджело.

А семья кардинала Борджа в начале восьмидесятых годов приносила своему неофициальному главе то радости, то горе. В 1481 году Ваноцца родила третьего сына — Жофре[652]; а полугодом позже умер двадцатидвухлетний Педро Луис, сын неизвестной женщины, уже помолвленный с принцессой Марией Арагонской. В январе 1482 года состоялась свадьба пятнадцатилетней Хироламы Борджа с Джованни Андреа Чезарини, отпрыском одного из знатнейших патрицианских родов Рима. Этот брак укрепил давнюю дружбу между двумя семействами, но молодым супругам суждено было трагически краткое счастье: оба скончались от неведомой болезни меньше чем через год.

Сведения о жизни Чезаре, относящиеся к тому же периоду, мы черпаем, в основном, из папских булл, предоставляющих маленькому Борджа одну синекуру за другой: в июле 1482 года ему пожалованы доходы с монастыря в Валенсии; в следующем месяце семилетний мальчик получает должности папского нотариуса и полномочия каноника Валенсии. В апреле 1484 года он назначен пробстом Альбы, в сентябре — казначеем картахенской церкви. Но юный Чезаре отнюдь не изнывал под гнетом множества ответственных должностей; он мирно и весело жил со своими братьями под материнским кровом, в доме на площади Пиццо-ди-Мерло.

Кардиналу Борджа шел пятьдесят третий год, и он находился в расцвете душевных сил, могущества и богатства. Отменное здоровье не изменяло ему во многом благодаря выработанной с юности привычке к простоте и умеренности… но только в пище; еда — это, пожалуй, единственная область, в которой вкусы кардинала совпадали с евангельскими заветами. Во всем остальном домашний быт Родриго де Борджа блистал королевской роскошью. Многочисленные доходные аббатства в Испании и Италии, три епископства (в Валенсии, Порту и Картахене), а также высшие церковные должности, включая вице-канцлерскую, — все это обеспечивало ему заслуженную репутацию одного из богатейших вельмож Рима. Рассказы о его драгоценной утвари, жемчугах и золотых безделушках, о его редкостной библиотеке передавались из уст в уста. Впрочем, библиотека служила предметом восхищения скорее гостей, чем самого хозяина, — кардинал обладал слишком деятельной натурой, чтобы уделять значительное время книгам. Вольтерра, встречавшийся с Борджа в 1486 году, отзывался о нем в одном из писем так: «…Это человек дальновидный и разносторонне одаренный; речь его изящна и занимательна для собеседника, ибо природный ум возмещает его преосвященству не очень глубокую начитанность. Свойственна ему также несравненная ловкость в обделывании всех затеянных дел…»

В тот год умер Джордже делла Кроче. Ваноцца недолго оставалась вдовой — уже через три месяца она обвенчалась с неким мантуанцем по имени Карло Канале. Бывший секретарь кардинала Гонзаги, он переселился в Рим после смерти своего господина.

Как видно из брачного договора, постаревшая любовница Родриго де Борджа была уже достаточно обеспеченной женщиной: помимо собственного дома, ей принадлежало цветущее поместье в Субурре и небольшая гостиница в Риме.

Второе замужество Джованны подвело окончательную черту в ее отношениях с кардиналом. С этого момента дети дона Родриго — Лукреция и Жофре — покинули материнский дом и перебрались во дворец на Монте-Джордано: отныне синьора Адриана Орсини, вдова Лодовико Орсини и кума кардинала Борджа, должна была заняться их воспитанием. Им предстояло делить кров с сыном Адрианы — Орсо, недавно помолвленным с одной из прелестнейших девушек Италии — Джулией Фарнезе.

Красота Джулии снискала ей прозвище «La Bella»[653]; все римляне восхищались ею. Впоследствии она послужила моделью для двух знаменитых художников. Кисть Пинтуриккьо запечатлела ее на полотне в образе «Мадонны в башне», а резец Гульельмо делла Порта — в мраморе, в виде аллегорической статуи Правды, на надгробии ее брата Алессандро Фарнезе (будущего папы Павла III). Джулия часто бывала в доме Адрианы Орсини, и здесь ее впервые увидел Родриго де Борджа. Никого из современников эта золотоволосая красавица не могла оставить равнодушным — и 56-летний кардинал влюбился в шестнадцатилетнюю девушку. Он умел желать и умел добиваться желаемого — сразу после свадьбы с молодым Орсини «Giulia la Bella» стала любовницей кардинала. Этим и объясняется стремительный взлет рода Фарнезе в конце XV века — влияние и поддержка всемогущего Борджа вскоре доставили кардинальский пурпур красивому и легкомысленному брату Джулии. Пройдут годы, и под именем Павла III он станет архипастырем католического мира; впрочем, надо заметить, что это послужит лишь славе его семьи, но отнюдь не славе церкви.

В 1490 году из детей Джованны де Катанеи в Риме жила только Лукреция. Джованни Борджа отбыл в Испанию, где ему предстояло вступить во владение герцогством Гандия — наследством умершего Педро Луиса. А пятнадцатилетний Чезаре изучал древние языки и ораторское искусство в университете Перуджи, причем, если верить восторженным отзывам Паоло Помпилио, уже тогда выказывал столь выдающиеся способности, что окружающие называли его красой и надеждой рода Борджа. Через год он продолжил обучение в Пизанском университете. Высокородного студента всюду сопровождал испанский дворянин Джованни (Хуан) Бера; впоследствии дон Родриго доставит кардинальский сан и ему, в благодарность за заботу о сыне.

Чезаре, конечно, готовили к духовной карьере, и знаменитейшие профессора Италии посвящали его во все тонкости канонического права. Он вел блестящую жизнь, но учился прилежно. Впрочем, наградой за академические успехи для него были не надежды на признание в будущем, как у других студентов, а вещи куда более реальные и внушительные: еще слушая лекции в Пизе, Чезаре узнал о новых должностях, добытых ему отцом: генерального нотариуса церкви и епископа Памплонского. Новоиспеченный семнадцатилетний епископ, с детства привыкший к золотому дождю сыпавшихся на него синекур, поблагодарил его преосвященство и вернулся к занятиям.

А что происходило в то время в Вечном городе? Как мы помним, Сикст IV скончался в 1484 году, а смерть папы, как бывало почти всегда, вызвала в Риме немалые беспорядки. Толпа ворвалась во дворец Риарио и разграбила его; Джироламо, «племянник» — в действительности сын — покойного, вооружив своих сторонников и слуг, пробился к замку св. Ангела и засел там.

Отряды Орсини и Колонна обложили замок, и город захлестнула волна насилия, резни и мелких междоусобиц. Спешно собравшаяся Святейшая коллегия потребовала, чтобы Джироламо сдал захваченные укрепления, распустил свое войско и покинул Рим. Не желая навлекать на себя гнев будущего папы, кем бы он ни был, Риарио подчинился решению кардиналов, сдался и благополучно вернулся в Имолу.

Восстановив хотя бы видимость порядка в городе, коллегия приступила к голосованию, и большинство голосов получил кардинал Мольфеттский Джованни Баттиста Чибо, родом из Генуи; после интронизации он принял имя Иннокентия VIII. Разумеется, выборы и на этот раз не обошлись без подкупа. Так, арагонский кардинал, брат неаполитанского короля, и кардинал Асканио Сфорца, брат миланского герцога Лодовико, устроили нечто вроде аукциона, предлагая свои голоса тому кандидату, который раскошелится на большую сумму. Но сохранить торги в тайне не удалось — скандальное бесстыдство оборотистых прелатов вызвало бурю возмущения во всей Италии, став прологом недолгого и бесславного правления нового папы.

Иннокентий VIII, обладая всеми недостатками и пороками своего предшественника, не имел и тени яростной энергии Сикста IV. Вопросы собственного престижа, авторитета и власти церкви нисколько не волновали его, но отнюдь не из-за христианского смирения — просто жизненные интересы Иннокентия ограничивались слепым корыстолюбием и погоней за всеми видами удовольствий, какие только мог ему позволить преклонный возраст. Безудержный непотизм генуэзца также превосходил все мыслимые рамки приличия, изумляя даже видавших виды римлян: он спешно наделял доходными местами своих сыновей — а было их семеро, не обращая внимания ни на церковные законы, ни на общественное мнение.

Торговля индульгенциями и званиями переживала небывалый взлет. При Иннокентии VIII можно было с одинаковой легкостью приобрести как сан кардинала, так и отпущение отцеубийства — лишь бы хватило денег. Не лучше обстояли дела и в судопроизводстве: продажность и равнодушие к закону пронизали сверху донизу всю пирамиду городской власти. Грабежи средь бела дня стали обычным явлением, и каждое утро на улицах находили тела убитых. Преступников никто не искал, а если отряд стражи случайно оказывался свидетелем творящегося разбоя, то охотно удалялся, получив требуемую мзду. В тюрьму или в руки палача рисковали попасть лишь неудачники, еще не успевшие срезать чужой кошелек. В общем, неудивительно, что Инфессура в своей хронике называет «благословенным» день смерти Иннокентия VIII, «избавивший мир от подлинного чудовища».

Этот день наступил в 1492 году. Папа окончательно одряхлел и уже не мог принимать никакой иной пищи, кроме… женского молока; несколько тщательно отобранных кормилиц старательно потчевали его святейшество. Вскоре у него начались припадки — видимо, каталептические, — во время которых Иннокентий подолгу не подавал признаков жизни, и это не раз вводило в заблуждение придворных. Инфессура приводит жуткую историю, не подтвержденную, впрочем, другими источниками, так что нельзя поручиться за ее достоверность: будто некий врач-еврей, явившийся в Ватикан, утверждал, что обладает чудодейственным рецептом, могущим восстановить здоровье и силы папы. Предложенный им способ омоложения заключался в переливании крови. Не брезговавший ничем Иннокентий VIII согласился на эту процедуру, явно предосудительную с христианской точки зрения и совершенно безнадежную — с медицинской: люди XV века не имели понятия даже о системе кровообращения, не говоря уже о группах крови. В качестве доноров были выбраны трое двенадцатилетних мальчиков, каждый из которых получил по золотому дукату. Как ни удивительно, у Иннокентия, пожалуй, имелась возможность войти в историю под именем папы-мученика: его шансы остаться в живых во время трансфузии равнялись нулю, и он стал бы первым и единственным папой, принявшим смерть от руки врага веры Христовой. Но все кончилось гораздо печальнее — видимо, лекарь переоценил свои способности, и несчастные дети умерли от потери крови. Узнав об этом, папа пришел в ужас; он приказал схватить злодея и предать суду, но тому удалось скрыться. «Judeus quidem aufugit, et Papa sanatus non est»[654], — так заключает Инфессура свое повествование.

Иннокентий VIII скончался двадцать пятого июля 1492 года.

Глава 3

Траур по случаю кончины Иннокентия VIII продолжался, как и предписывалось, девять дней и завершился пятого августа 1492 года. Теперь Святейшей коллегии вновь предстояла нелегкая задача — выбрать достойнейшего из своей среды.

Конклав включал тогда 27 кардиналов, но четверо из них не смогли прибыть в Рим — их епископства находились на окраинах католического мира. Шестого августа прелаты собрались на заключительную заупокойную мессу; епископ-кардинал Джулиано делла Ровере произнес традиционную проповедь «Proeligendo Pontifice»[655].

Затем, присягнув на Евангелии не изменять однажды сделанному выбору, они перешли в зал для голосования, двери которого, по старинному обычаю, замуровали — каменная кладка разбирается лишь после объявления имени нового папы.

Предположения и слухи о вероятных кандидатах на католический трон уже несколько дней волновали воображение римлян. Поговаривали, что наибольшие шансы на избрание имеют двое: неаполитанец Оливьеро Караффа и его соперник, лиссабонский кардинал Джорджо Коста. Исход голосования затрагивал интересы многих европейских держав, и в донесении моденского посла Кавальери упоминается о кругленькой сумме в 200000 дукатов — эти деньги, переведенные одному римскому банкиру королем Франции, должны были обеспечить победу Джулиано делла Ровере, на него же сделала ставку Генуя, добавившая к французскому золоту еще 100000 дукатов.

Больше трех суток шло совещание, и вот утром одиннадцатого августа, неожиданно для всех, как гром среди ясного неба, разнеслась весть: римский папа — Родриго Борджа. Особенно удивительным казалось единогласие, проявленное конклавом. В своем послании к Совету восьми — флорентийской Синьории — Валори подчеркивает, что избрание Александра VI произошло после жарких споров, но против не было подано ни одного голоса. Последнее обстоятельство дружно игнорируется всеми историками, а между тем оно заслуживает внимания, поскольку позволяет взглянуть на Родриго глазами его современников.

Кардинал Борджа, безусловно, был очень богат. Но трудно допустить, что его личные средства превосходили объединенное финансовое могущество Французского королевства и Генуи, так что «встречный подкуп» колеблющихся членов конклава маловероятен. Чем же в таком случае объяснить единодушие кардиналов, остановивших выбор на человеке, которого впоследствии обвинят во всех смертных грехах? Единственно возможный ответ очень прост: Родриго де Борджа наряду с несомненными пороками и недостатками обладал такими достоинствами, которые обеспечили ему уважение остальных итальянских иерархов.

Большинство писателей, прошлых и современных, трактовали эти выборы как заведомую серию циничных сделок; ничем иным, по их мнению, не может быть объяснен приход к верховной власти столь отъявленного негодяя, как Борджа. Конечно, полностью исключать участие золота в событиях одиннадцатого августа не следует; сказочное богатство и щедрость преосвященного Родриго, а также «свойственная ему непостижимая ловкость» — факты столь же общеизвестные и достоверные, как и откровенная продажность многих его «коллег», также облаченных в пурпур. Но был ли Борджа негодяем, верно ли утверждение, что «никогда на престоле св. Петра не находился человек худший, чем он»?

Оправдать подобные заявления можно только невежеством их авторов. Ни один исследователь, изучивший историю папства, не может с чистой совестью утверждать, что Александр VI по своим личным, человеческим качествам был хуже взбалмошного, алчного и сварливого Сикста IV или ничтожного Иннокентия VIII. Как и они, Борджа отнюдь не увлекался пастырской деятельностью, но зато в отличие от своих предшественников проявил несомненный ум и способности политика.

Конечно, с позиций сегодняшнего дня кажется противоестественным, что первосвященнические обязанности были возложены на человека корыстного, аморального и, в сущности, совершенно нерелигиозного. Однако воздержимся от искушения апеллировать к этическим нормам современности. Борджа, будучи гораздо одареннее других кардиналов и пап XV века, не возвышался над средним нравственным уровнем людей своего круга, но вряд ли это нужно ставить ему в вину.

Папство эпохи Возрождения — исторический феномен, почти не имевший аналогии. Считаясь наместником Христа на Земле, римский папа был в то же время государем, и его вооруженные силы использовались в столь же мирских целях, как и армии светских владык. Такое положение вещей, в корне противоречащее духу и букве Евангелия, не могло не наложить отпечаток фальши и двусмысленности как на деятельность пап, так и на их образ мыслей. Искреннее служение Богу несовместимо даже с дипломатией, тем более — с военной деятельностью. А преемники св. Петра вспоминали о духовном значении церкви и своем архипастырском достоинстве лишь в те минуты, когда требовалось добиться уступки или покорности от какого-нибудь европейского венценосца. Лишь мощная волна Реформации, ставшая смертельной угрозой для полновластия католической церкви, отрезвила римских первосвященников. Можно сказать, что именно великое сражение за умы и сердца христианского мира, разгоревшееся в XVI веке, стало причиной нравственного возрождения католицизма. Но до начала этих событий оставалось еще почти полвека. Пока что, не подвергаясь систематической и нелицеприятной критике, князья церкви без зазрения совести пользовались в личных целях своим исключительным положением. Немаловажно и следующее обстоятельство: многие из них принимали слишком уж всерьез догмат о собственной непогрешимости. А поскольку церковное государство рассматривалось как прообраз Царства Божьего на Земле, то стремление пап расширить его пределы получало солидное теологическое обоснование.

Сын своего времени, Александр VI думал и действовал в соответствии с традицией и живыми примерами. Но, будучи умнее и последовательнее большинства своих предшественников, он сумел вплотную приблизиться к не достигнутому никем из них идеалу — созданию мощного теократического государства, управляемого единой династией. Родриго Борджа и его сын Чезаре пугали соперников не жестокостью и вероломством, а силой, решимостью и удачливостью. Именно зависть и ненависть, порожденные этим страхом, вдохновляли историографов, создавших впоследствии эпопею злодеяний Борджа. Теми же причинами объясняется тенденциозность, а зачастую и недостоверность в изложении многих исторических эпизодов, сопутствующих избранию Александра VI.

Так, Виллари, заметив, что «весть о его избрании вызвала уныние во всей Италии», приводит в качестве одного из самых ярких и известных примеров рассказ о неаполитанском короле Ферранте, который, узнав об интронизации Борджа, не смог удержать слез, «хотя прежде ничто, даже смерть собственных детей, не повергало его в столь глубокую скорбь». Возникает действительно возвышенная картина: богобоязненная, благочестивая душа, пораженная горем и ужасом при виде воплощенного порока, взявшего бразды правления церковью; благородный король, оплакивающий кончину всех христианских надежд. Но прежде чем вместе с хронистом умиляться этой трогательной историей, попытаемся задать вопрос: что еще нам известно о короле Ферранте?

Оказывается, главной чертой характера неаполитанского монарха была жестокость, граничащая с патологией. Достаточно привести лишь одну деталь — ее упоминает Джовио в «Истории моего времени». Королю доставлял особое удовольствие вид поверженного врага — удовольствие столь острое, что его хотелось продлить. Трупы политических и иных противников Ферранте, казненных, замученных или умерших в темнице, набальзамированные придворными медиками, доставлялись во дворец и одетые в их собственную одежду хранились в одной из дворцовых зал. У короля скопилась целая коллекция таких мумий, и ничто не радовало его сильнее, чем их созерцание.

Таким был человек, оплакивавший избрание Борджа. Король Неаполя враждовал с миланским герцогом Лодовико Сфорца (о причинах этого конфликта будет сказано в следующей главе), и у него теперь имелись веские основания для огорчения — семейства Борджа и Сфорца связывали не только дружеские, но и родственные узы. Кроме того, Ферранте активно пытался помешать избранию столь нежелательного для него кандидата, и это не составляло секрета в Риме. В общем, ярость и страх, охватившие короля, когда он узнал, что высший престол католического мира занят другом его врагов, вполне объяснимы. Король мог заплакать. Но… произошло ли это в действительности?

Читаем «Историю Италии» Гвиччардини: «Известно, что король Неаполя, узнав об этом, пришел к королеве, своей супруге, со слезами на глазах, чего не бывало с ним до тех пор никогда, даже в минуту смерти его ребенка, и сказал, что избран папа, который станет погибелью его страны и всего христианства». Значит, августейшие слезы проливались в ходе супружеской беседы, и если они стали достоянием гласности, то лишь со слов королевы. Таким образом, мы имеем дело — в лучшем случае — с показаниями только одного, и далеко не беспристрастного, свидетеля. Тем не менее слезы Ферранте кристаллизовались на скрижалях истории, и этот пример типичен.

Столь же сомнительным представляется утверждение Виллари о всеобщем унынии, охватившем Италию после избрания Борджа.

Позволительно спросить, какие города и в какой форме проявили свою скорбь, дав основания для подобного вывода? Ни Виллари, ни Гвиччардини не вдаются в подробности, но зато мы располагаем текстами приветствий и поздравлений, с которыми обратились к новоизбранному папе послы городов в Риме.

Миланцы явно не имели повода для недовольства — кардинал Асканио Сфорца, брат герцога Лодовико, был одним из горячих сторонников Родриго Борджа и немало способствовал его победе, отмеченной в Милане многодневным праздником.

Флорентийцы? Тоже нет. Медичи относились к Борджа весьма дружелюбно и приветствовали решение конклава, а посол Феррары писал из Флоренции, что «это будет, как говорят здесь, великолепный папа».

По мнению Венеции, «невозможно было бы найти лучшего пастыря для Святой церкви», выказавшего себя столь «опытным и мудрым предводителем в годы пребывания кардиналом».

Приветствие Генуи звучало, правда, несколько двусмысленно: «Заслуга его — не в самом избрании, а в том, что столь многие желали этого события».

Мантуя объявила, что «давно уже понтификат не доставался человеку, чей ум и любовь к справедливости снискали бы ему в предшествующие годы такую известность».

Сиена выразила радость по поводу избрания «папы, получившего тиару лишь благодаря своим заслугам и достоинствам». В том же духе откликнулись на это событие посланцы Лукки.

Конечно, не стоит преувеличивать искренность приведенных поздравлений, но вместе с тем было бы ошибкой объяснять их исключительно желанием польстить новому папе, кем бы он ни был. Мы уже видели, что независимые итальянские города отнюдь не испытывали благоговейного трепета перед Святейшим престолом и вполне могли позволить себе хотя бы большую сдержанность в выражении чувств, будь избрание Борджа настолько огорчительным сюрпризом, как повествуют Виллари и Гвиччардини.

В действительности все обстояло наоборот. Интронизация Александра VI вызвала в Италии не скорбь, а радость. И для этого имелись основания. В самом деле: кардинал Борджа славился умом и «ловкостью в обделывании затеянных им дел», его богатства были неисчислимы, щедрость — общеизвестна. Он принадлежал к одному из знатнейших родов Южной Европы и пользовался огромным влиянием. Все это позволяло надеяться на блестящий понтификат, не омраченный безрассудной жадностью и непредсказуемыми порывами человека, непривычного к высокому положению и власти. Родриго де Борджа отнюдь не был святым, но никто и не предъявлял такого требования в качестве критерия пригодности нового папы.

Правда, остаются еще обвинения в подкупе. Они начались сразу же после избрания и повторялись на протяжении четырех столетий. Вполне возможно, что Родриго в этом отношении не отступил от традиции доброго десятка своих предшественников, но предыстория выборов и их результат свидетельствуют о важном обстоятельстве: даже если деньги и повлияли на решение конклава, они не стали решающим фактором. Не золото сделало кардинала Сан-Никколо Александром VI. А уж если искать своекорыстные мотивы в действиях отцов римской церкви, то более вероятным, чем прямой подкуп, кажется следующее соображение.

Люди средневековья жили в сословном обществе, где власть денег была велика, но не безгранична, как это имеет место при демократии. Высокое положение, даруемое титулом, званием или саном, ценилось больше, чем мы можем себе представить. А избрание Борджа сразу же делало вакантными несколько важнейших — и очень доходных — церковных постов, начиная с вице-канцлерского. Кардиналы, сумевшие заблаговременно снискать расположение нового папы, не без основания рассчитывали, что львиная доля этого «наследства» достанется им. И можно быть уверенным, что епископства в Валенсии и на Майорке, в Порту и Картахене, не говоря о многочисленных монастырях, аббатствах и деканатах — все их возглавлял Борджа, — являлись куда более соблазнительной приманкой, чем просто деньги, даже очень большие.

…В тот день более семисот духовных лиц различного ранга двигались в торжественной процессии к собору св. Петра. За ними служители вели под уздцы двенадцать белоснежных коней в золотой сбруе. Яркое августовское солнце дробилось на тысячи лучей, отражаясь от сверкающих доспехов и оружия ватиканской стражи, папских гвардейцев и знатнейших римских всадников, удостоившихся участия в церемонии. На ступенях собора кардинал-архидиакон Франческо Пикколомини возложил тиару на склоненную голову Родриго де Борджа, и звуки труб возвестили «городу и миру» о вступлении нового владыки на Святейший престол.

Папе подвели коня, и он проследовал в Ватикан — уже верхом, как подобает хозяину Рима, благословляя народ, запрудивший улицы и площади по пути процессии. Это был, конечно, самый счастливый день дона Родриго — сбылись его честолюбивые замыслы, и цель, к которой он шел больше тридцати лет, была достигнута: ликующие толпы приветствуют его, законно избранного папу Александра VI. Он немолод, но полон сил, планов и замыслов и сквозь дождь цветов едет к своему трону. Ветерок играет яркими и шелковыми штандартами. Скрещенные ключи — эмблема Ватикана, напоминающая всем добрым католикам о власти, данной преемникам св. Петра, — чередуются на них с пасущимся быком — родовым гербом Борджа.

И друзья, и враги видели перст Божий в символике этого герба применительно к Александру VI. Если для одних бык олицетворял силу и величие нового папы, то другие на все лады обыгрывали тему бычьей плодовитости, и соответствующие песенки вскоре зазвучали на римских перекрестках. Неудивительно, что прозвище «Бык» с тех пор закрепилось за Александром, сперва в устной речи, а впоследствии — и в рукописных копиях многочисленных памфлетов.

Глава 4

Восемнадцатилетний Чезаре находился в Пизе в тот день, когда его отец занял трон св. Петра. Учитывая горячую любовь Александра VI к своим детям, кажется странным, что он не пригласил старшего сына на римские торжества. Высказывалось мнение, что присутствие Чезаре могло бы стать поводом для нежелательных толков, принижающим достоинство нового папы, но скорее всего историки и в этом случае ошибаются, приписывая людям прошлого собственные взгляды. Итальянцы XV века настолько привыкли к первосвященникам, обремененным многочисленным потомством, что участие Чезаре Борджа в праздничной процессии не удивило бы никого. К тому же Лукреция и Жофре тогда еще жили в Риме, и Александр VI, видимо, считал, что присутствие детей на интронизации ни в малейшей степени не может его скомпрометировать.

Как бы то ни было, Чезаре продолжал занятия, покинув Пизу лишь через месяц — отец назначил его комендантом замка Сполето, города на полдороге между Римом и Перуджей. Оттуда он послал письмо Пьеро де Медичи во Флоренцию — факт сам по себе незначительный, но интересный в связи с установившимся мнением о личной вражде между Чезаре и флорентийскими правителями.

Гвиччардини сообщает, что Борджа, еще находясь в Пизе, обратился к Пьеро с просьбой о посредничестве в некой криминальной истории, в которую был замешан один из его друзей. Специально приехав во Флоренцию, Чезаре — по словам историка — несколько часов безуспешно дожидался аудиенции во дворце Медичи и наконец вынужден был ни с чем вернуться обратно, немало уязвленный таким пренебрежением.

Трудно сказать, как возникла такая версия, но ясно одно — она не имеет ничего общего с действительностью. В упомянутом письме Чезаре приносит свои извинения в связи с тем, что из-за крайней спешки не посетил Пьеро, проезжая через Флоренцию в Сполето. Загадочная, темная история — тоже миф; в письме содержится просьба оказать содействие некоему Ремолино, желающему получить должность на кафедре канонического права в Пизанском университете (а не избежать суда, как уверяет Гвиччардини). В этом-то деле Борджа и просит дружеской поддержки Пьеро де Медичи. Судя по всему, желаемая услуга была незамедлительно оказана — уже в следующем году означенный Ремолино числится полноправным (то есть штатным) лектором канонического права, как явствует из «Истории Пизанской академии» Фаброниса.

Письмо показывает, что семнадцатилетний юноша уже вполне сознавал свое исключительное положение в обществе. Весь стиль, выражения и подпись — «Ваш брат, Чезаре де Борджа, избранник Валенсийский» — соответствует тону, принятому в переписке коронованных особ. Своеобразный титул Чезаре объясняется тем, что он уже получил от Александра VI архиепископа Валенсии — должность, приносившая 16000 дукатов годового дохода — и готовился принять герцогское достоинство.

А папа в Риме между тем не знал покоя. Первое, на что он обратил внимание, было наведение порядка в городе. Преступность за годы правлении Иннокентия VIII достигла, как уже говорилось, неслыханных масштабов и еще более усилилась за краткий промежуток междуцарствия. В августе 1492 года ежесуточно около двухсот римлян погибали насильственной смертью — в десять раз больше, чем в спокойные годы. Перед организованными бандами наемных убийц и вольнопрактикующих грабителей трепетали не только мирные горожане, но и отряды стражников.

Александр VI быстро и решительно изменил положение — он не собирался делить власть над Римом с кем бы то ни было. Не прошло и недели, как главари бандитов — их имена не составляли тайны — уже качались на виселицах; укрепленные притоны были взяты штурмом и разгромлены. Сменив наиболее продажных судей, папа ввел новые муниципальные должности — тюремных инспекторов и комиссаров, которым поручалось наблюдение за охраной спокойствия на городских улицах. Кроме того, каждый четверг Александр VI лично принимал посетителей, чьи споры или жалобы не могли быть решены обычным судом.

Правопорядок в Риме был восстановлен, но куда сложнее обстояли дела в области внешней политики. Тучи войны вновь начали заволакивать итальянское небо, и надлежало всерьез позаботиться об устойчивости папского трона. Главная угроза для мира на Апеннинском полуострове исходила на этот раз из Милана, от Лодовико Мария Сфорца по прозвищу «иль Моро», занимавшего престол в качестве регента при своем племяннике, молодом герцоге Джане Галеаццо. Отстранив от правления мать юноши, Лодовико поместил — вернее сказать, заточил — его в крепость Павию; ради соблюдения приличий это объяснялось заботой о безопасности принца. Вместе с Джаном почетное заключение разделяла его юная жена, Изабелла Арагонская, дочь герцога Калабрийского, наследника Неаполитанского королевства (сына короля Ферранте). Молодая чета не доставляла узурпатору особых хлопот, пока у них не родился сын. Родительская любовь и гордость заставили Изабеллу забыть об осторожности, и в Неаполь полетело письмо — внучка умоляла старого короля защитить законные права ее сына на миланский трон. Для Ферранте не могло быть, конечно, более выгодной ситуации, чем воцарение в Милане Изабеллы и ее мужа — и притом благодаря прямому вмешательству короля. В этом случае интересы Неаполя на севере страны получили бы прочную и постоянную поддержку. Вопрос заключался в другом — хватит ли у него средств, чтобы тем или иным путем устранить Лодовико Сфорца. Так обстояли дела к моменту интронизации Александра VI. К миланской проблеме, омрачавшей отношения между Римом и Неаполем, вскоре добавились новые трудности.

Франческетто Чибо, сын Иннокентия VIII, в свое время получил в удел от отца два богатых лена — Серветри и Ангуиллару. Почувствовав себя в стесненных обстоятельствах и к тому же понимая, что ему не удержать столь крупной добычи, Франческетто решил продать землю. Покупатель нашелся быстро — мессер Джентиле, глава могущественного рода Орсини. В начале сентября 1492 года в Риме, во дворце кардинала Джулиано делла Ровере, стороны подписали договор, согласно которому Орсини получал обе области за 40000 дукатов. Деньги ему ссудил король Ферранте — ведь Орсини были его вассалами.

Эта сделка уже непосредственно затрагивала интересы Ватикана, поскольку лены, отданные Иннокентием сыну, принадлежали церкви. Александр VI, разумеется, не мог допустить отчуждения церковных земель — он считал их своими, как, впрочем, и все его предшественники. И папа объявил купчую незаконной.

Удостоверившись, что в костер разногласий между папой и королем легло новое крупное полено, Лодовико начал действовать. О том, чтобы избавиться от венценосных пленников в Павии, пока не могло быть и речи — известие об их убийстве или смерти вызвало бы немедленную войну, а Лодовико прекрасно понимал, что силы Неаполитанского королевства превосходят его собственные ресурсы. Требовалось поскорее найти союзников.

При первой же встрече с венецианским послом Сфорца в доверительной беседе дал ему понять, насколько сочувствует несчастной республике, чьим владениям вскоре будет угрожать армия неаполитанского испанца. А ведь этого не избежать — путь к Милану открыт, и Ферранте лишь ждет предлога, чтобы силой оружия посадить на трон безвольную куклу Галеаццо. Грустная озабоченность звучала в голосе герцога, и весь его облик свидетельствовал о готовности твердо и с достоинством принять неизбежный удар судьбы — потерю власти, изгнание или заключение в крепость.

Лодовико Моро был, бесспорно, одним из талантливейших лицедеев своего времени. В данном случае ему удалось провести даже венецианцев, славившихся коварством во всей Европе. Посол, уверенный в искренности герцога, отправил тревожное донесение дожу, и поскольку аргументы миланца выглядели весьма убедительно, оба города поспешно заключили союз. Как почти всегда бывало в средневековой Италии, образование блока вызвало цепную реакцию — Мантуя, Феррара и Сиена присоединились к союзникам, чтобы впоследствии не оказаться их добычей. В итоге на севере страны сформировалась мощная лига, и теперь королю Ферранте надо было дважды подумать, прежде чем начинать войну с Миланом. Первый этап дипломатии Сфорца увенчался блестящим успехом.

Видимо, все эти события осушили королевские слезы, воспетые Гвиччардини, и Ферранте решил попытаться наладить отношения с Ватиканом. В декабре 1492 года в Рим прибыл принц Альтамурский, средний сын короля. Он поверг к стопам святейшего отца заверения в почтительной преданности Неаполя и умолял о содействии в важном и щекотливом деле. Речь шла о том, чтобы отказать венгерскому королю в праве на развод с донной Леонорой, дочерью Ферранте.

В Риме принц остановился у кардинала Джулиано делла Ровере, где нашел самый дружественный прием. Как мы помним, даже поддержка Франции не принесла кардиналу победы на выборах — тиара досталась Борджа. Глубоко уязвленный позорным провалом, делла Ровере обратил на Александра VI всю ненависть, на какую была способна его страстная, неукротимая натура. Эта ненависть стала лейтмотивом его поведения на долгие годы, заставляя искать могущественных друзей и союзников, помогать в сделке Чибо и Орсини, ободрять и поддерживать Ферранте — словом, использовать любые возможности, чтобы ослабить позиции папы и в конце концов добиться его низвержения.

Между тем Александр VI сообщил принцу, что вопрос о разводе венгерского короля будет рассмотрен тщательнейшим образом. Одновременно он упомянул о мелком недоразумении, все еще омрачающем отношения Рима с Неаполем и связанном с незаконной продажей двух ленов, принадлежащих святой церкви. Затем, благословив принца, папа пожелал ему счастливого пути домой.

Таким образом, его хитроумное святейшество выдвинул на первый план интересы собственного государства и вместе с тем сохранил за собой свободу маневра, чтобы решить, на чьей стороне выступит церковь в назревающей борьбе Неаполя с Северной лигой. Узнав об исхоле переговоров, кардинал делла Ровере удалился в свое родовое владение — крепость Остию, рассчитывая, что меч св. Павла проложит ему дорогу к ключам св. Петра. Он был уверен, что король, оскорбленный полученным ответом, немедленно двинет войска к границам церковного государства, где наверняка получит поддержку отрядов Орсиии и Колонна. Борджа не сможет устоять под двойным ударом — извне и изнутри, и тогда кардинал присоединится к нападающим.

Папа между тем принял необходимые меры предосторожности. Он приказал заново отремонтировать укрепления Ватикана и замка св. Ангела и разместил там постоянные гарнизоны. Во всех поездках Александра сопровождала многочисленная вооруженная охрана. Но в целом он не тревожился — ведь в Риме находился Асканио Сфорца, брат Лодовико и деятельнейший друг Борджа, не устававший напоминать его святейшеству о выгодах союза с Миланом и о том, как был бы счастлив «иль Моро», заручившись благословенной помощью главы церкви. Ферранте собирал войска, но папа сохранял, по крайней мере внешне, безмятежное благодушие, зная, что ему достаточно шевельнуть пальцем — и Северная лига городов встанет у него за спиной.

Король же не находил себе места от волнения, поскольку ход событий постоянно ускользал из-под его контроля. В Неаполь пришла тревожная весть: Лодовико Сфорца предлагает святейшему отцу возглавить союз, об этом уже ведутся переговоры, и на них скорее всего будет достигнуто согласие. А пока в Риме объявлено о помолвке Лукреции Борджа с Джованни Сфорца, двоюродным братом «иль Моро», тираном Пезаро.

Король в отчаянии отправил в Рим новое посольство. Пытаясь выбить клин клином, он предложил папе стать на сторону Неаполя, освятив своим авторитетом защиту правого дела — возвращение законному владельцу миланского престола, отнятого насилием и обманом. Скрепить договор должно было обручение двенадцатилетнего Жофре Борджа с внучкой короля — Лукрецией Арагонской.

Папа медлил и всячески уклонялся от прямого ответа. Пока послы томились в консистории, тщетно дожидаясь очередной аудиенции, он проводил время в хлопотах и разъездах, инспектируя войска и крепости. Наконец все военные приготовления завершились, и двадцать пятого апреля 1493 года ошеломленные послы узнали новость: папа римский разорвал отношения с Неаполем и присоединился к Северной лиге.

Можно представить гнев и возмущение старого короля. Свои чувства он выразил в сохранившемся до наших дней письме к неаполитанскому послу в Испании.

«…Сей папа, — писал Ферранте, — ведет жизнь, имя которой — бесчестье, ибо он не испытывает никакого благоговения к собственному сану. Все его заботы направлены лишь на то, чтобы любыми средствами возвеличить своих детей. Ничто иное его не волнует, и с первых же дней понтификата он только и делал, что возмущал мир и спокойствие в стране. На улицах Рима уже не видно священников — повсюду солдаты, и даже при торжественных выездах его святейшество окружает отряд вооруженных швейцарцев. В мыслях у него не благочестие, а война, и он думает лишь о том, как бы досадить Нам. Этот папа не упускает ни единой возможности причинить Нам вред, ободряя Наших противников, вдохновляя на новые заговоры мятежных князей и охотно объединяясь с любым негодяем в Италии — лишь бы тот являлся нашим заведомым врагом. Он действует с прирожденной хитростью и лукавством, добывая деньги для своих постыдных козней продажей отпущений и церковных постов…»

Многие оценки здесь небезосновательны, хотя король, конечно, преувеличивал злонамеренность Александра VI. Но пристрастность Ферранте легко объяснима — ведь речь идет о человеке, отвергнувшем его дружбу и примкнувшем к враждебному лагерю. Не случаен и адресат. Неаполитанскому послу в Мадриде предстояло донести до слуха их католических величеств — Фердинанда и Изабеллы — гневные филиппики своего господина и тем побудить их к действиям против Рима. Родственные узы между династиями Кастилии и Арагона позволяли надеяться на успех.

Но, увы, — Ферранте выбрал для жалоб неудачный момент. В тот год вернулся из второго путешествия Христофор Колумб, открывший новые земли для испанской короны. Рассказы знаменитого генуэзца о чудесном, богатом мире, раскинувшемся за океаном, взволновали всю Европу. Возникла опасность начала бесконечной войны за новые колонии; в такой ситуации резко возросла роль папы римского как верховного арбитра всего христианского мира. Это отлично понимали в Мадриде.

Понимал это и Александр VI. Получив соответствующее прошение от испанского двора, он издал буллу, предоставлявшую Испании право владения любыми территориями, лежащими более чем на 100 миль к западу от Азорских островов и островов Зеленого Мыса. Большего Фердинанд и Изабелла не могли и желать. Отношения между Эскориалом и Ватиканом сразу же приобрели небывалую сердечность, и теперь любые происки Ферранте были обречены на провал. К вящей досаде короля, союз Рима с Миланом скрепила свадьба Лукреции Борджа с любезным и безвольным Джованни Сфорца.

Апология Лукреции — дело будущего, и это интереснейшая задача для беспристрастного историка. На страницах нашего повествования мы не сможем уделить ей должного внимания. Отметим лишь, что образ, созданный фантазией Гюго в одноименной трагедии, имеет очень мало общего с несчастной женщиной, с юности ставшей бессловесной разменной фигурой в большой политической игре, затеянной хитрым отцом и честолюбивым братом. Мы знаем, что ее смерть — Лукреция умерла при родах в возрасте 42 лет — оплакивали не только муж, но и народ Феррары, чью любовь она заслужила мягким нравом и милосердным правлением.

В дальнейшем мы будем говорить о ней лишь постольку, поскольку ее жизненный путь пересечется с судьбой Чезаре, и постараемся разобраться лишь в части небылиц, связанных с ее именем.

К моменту первого замужества Лукреции исполнилось 14 лет, что считалось нормой для невест средневековой Европы. Голубоглазая блондинка, она отличалась завидным здоровьем и красотой — фамильными чертами Борджа. За плечами у нее были уже две помолвки с родовитыми испанскими дворянами — отец устроил их, а затем расторг. Жених, достойный дочери кардинала Борджа, уже не годился в зятья папе Александру VI; отныне в жилах будущего мужа Лукреции должна была течь лишь княжеская или королевская кровь. Властелин Пезаро и Котиньолы удовлетворял этим требованиям — а также политическим планам Борджа на данном этапе — и получал золотоволосую девушку с тридцатью тысячами дукатов приданого.

Свадьбу отпраздновали двенадцатого июня 1493 года в Ватикане с богатством и роскошью, приличествующими положению невесты, прославленной щедрости Борджа и рангу гостей. Вечером начался пир, на котором присутствовали многие кардиналы, послы городов Северной лиги и Франции, а также более двух сотен знатных римлян. Музыка и пение услаждали слух собравшихся; после ужина состоялся бал. Среди прочих увеселений была разыграна некая комедия. В хрониках нет определенных указаний на состав ее участников — то ли это был экспромт высокородных дам и девиц (роли исполнялись женщинами), то ли выступление профессиональной труппы. Конечно, по нынешним меркам, Ватикан — не самое подходящее место для пиров и карнавалов, но… только по нынешним. В XVI веке веселье во дворце наместника Бога казалось почти столь же естественным, как и праздник в любом королевском замке. Однако в изложении позднейших историков свадьба Лукреции приобрела явно скандальные черты, главным образом из-за упомянутой злосчастной комедии.

Дело в том, что по завершении представления довольный папа велел наградить участниц. По его знаку слуги взяли полсотни серебряных блюд со сладким воздушным печеньем и преподнесли угощение артисткам от имени отца всех верующих. Тем не оставалось ничего другого, кроме как подставить подолы платьев, куда и был высыпан лакомый дар. Последовали смех и беготня, но всякий, кто представлял себе одежду богатых женщин XV века, поймет, что ничего непристойного, даже по современным меркам, в этом зрелище не было. Вместе с тем, конечно, нельзя отрицать, что шутка вышла далеко не лучшей — видимо, подвыпивший дон Родриго де Борджа вспомнил молодость и славный город Сиену…

Инфессура, повествуя об этом эпизоде, не скупится на иронию. Изложив — опираясь на городские сплетни — историю с печеньем, он заключает ее саркастическим резюме: «Папа сделал это, конечно, к вящей славе всемогущего Господа и Римской церкви».

Любопытно, что в версиях позднейших авторов появились новые пикантные подробности, связанные уже с недобросовестным переводом. Так, Ириарте перевел употребленное Инфессурой выражение «sinum» (подол) словом «corsage», и в результате возникла действительно умопомрачительная картина — несколько десятков дам, которым высыпают за корсаж по блюду печенья.

Инфессура добавляет, что «было там еще многое, о чем хотелось бы рассказать, но слухи эти столь невероятны, что я воздержусь от их передачи». Итак, историк опирался на слухи. А каковы были впечатления очевидца?

Перед нами письмо Джанандреа Боккаччо, посла, герцогу Феррарскому. Подробно описав церемонию венчания, подарки молодым, а также самых важных гостей светского и духовного звания, он заканчивает донесение следующими словами: «…затем дамы танцевали, а в перерыве между танцами была представлена комедия, сопровождаемая музыкой и пением. Присутствовали папа и все прочие. Что еще мне остается упомянуть? Вздумай я перечислять все виденное на празднике, письмо не имело бы конца, а потому лишь скажу, что так, веселясь и развлекаясь, мы провели ночь, хорошо же это или дурно — предоставляю судить Вашей Светлости». Заметим, что хотя Боккаччо, по-видимому, не одобряет легкомысленного времяпровождения Александра VI, он не видел ничего необычного или шокирующего в самом празднике. Это подтверждается определением «nа degna commedia»[656] в его письме.

Никаких упоминаний о присутствии Чезаре на свадьбе сестры нет, и остается предположить, что в тот день его не было в городе. Однако в начале 1493 года сын Александра VI находился в Риме. В письме, которое мы цитировали, Боккаччо описывает одну из случайных встреч с ним.

«…Я встретился с Чезаре позавчера в доме в Трастевере. Он собирался отправиться на охоту, а потому был в мирской одежде и вооружен. Некоторое время мы ехали вместе, беседуя друг с другом доверительно и без всякой натянутости. Суждения показались мне разумными и взвешенными, а внешность и нрав — приятными. Манеры и поведение молодого архиепископа Валенсии изобличают в нем юношу княжеского рода, счастливо сочетаясь с дружелюбием и приветливостью. Он не выказывает особой склонности к духовным занятиям, но сан и место приносят ему более 16000 дукатов год. Скромность же, с которой он держится, производит особенно выгодное впечатление по сравнению с герцогом Гандийским, также не лишенным дарований».

Итак, новое поколение семейства Борджа стало выдвигаться на первый план политический жизни Италии. Здесь следует сделать небольшое отступление, касающееся положения внебрачных детей в те времена.

Как мы уже видели, ни Лукреция, ни ее братья не чувствовали себя ущемленными — ни в правовом, ни в нравственном отношении — из-за того, что были незаконнорожденными. А между тем их можно считать «вдвойне незаконными» — как детей невенчанных родителей, чей отец к тому же дал торжественный обет безбрачия и чистой жизни. Нам, воспитанным в иной правовой традиции, кажется противоестественной легкость, с которой они получали герцогские титулы или высшие духовные звания. Но это лишь показывает нашу неспособность взглянуть на дело глазами людей прошлого.

Кровь, текущая в жилах человека, имела тогда несравненно большее значение, чем любая запись на бумаге или пергаменте. В XV–XVI веках сын благородного отца, кем бы ни была его мать, имел право на родовой герб и не мог быть исключен из числа наследников даже в тех случаях, когда речь шла о троне. И если фактически бастарды пользовались несколько меньшим объемом прав, чем рожденные в браке, то это напоминало положение младших (независимо от возраста) братьев и сестер, но никак не изгоев. Так смотрели на них и родители, и окружающие. На страницах нашей повести мы уже не раз встречались с примерами подобного рода. Вспомним Франческетто Чибо, женатого на дочери гордого Лоренцо де Медичи; Джироламо Риарио и Катерину Сфорца — тот и другой были незаконнорожденными, что не помешало им получить верховную власть над Форли и Имолой; наконец, еще один незаконнорожденный отпрыск семейства Сфорца — Джованни, тиран Пезаро, стал мужем Лукреции.

Следует подчеркнуть, что Апеннинский полуостров не являлся в этом смысле каким-то исключением — во всей Западной Европе дело обстояло подобным образом. Признание прав единокровных «приблудков» очень расширяло состав знатных семей, позволяя их главам сплетать чрезвычайно обширную сеть династических браков, являвшихся одним из важнейших орудий в политическом арсенале средневековья и Возрождения. Но, с другой стороны, обилие бастардов вносило путаницу в вопрос престолонаследия, а это нередко приводило к войнам.

Замужество Лукреции укрепило связь Рима с Миланом, чего и хотел Александр VI. Но дальновидный Лодовико не считал, что настало время почивать на лаврах. Герцог не питал иллюзий насчет своих союзников, прекрасно сознавая своекорыстные мотивы их действий. И Ватикан, и Северная лига поддерживали Сфорца не ради личной дружбы, а по тактическим соображениям. Пока что расстановка сил складывалась явно в пользу герцога, но равновесие было неустойчивым. Только реальный разгром Неаполитанского королевства, сокрушительное военное — а не дипломатическое — поражение Ферранте могли избавить Лодовико Моро от постоянного страха потерять власть. И он приступил к осуществлению следующего этапа своих планов.

Италия уже не первый год притягивала взоры французского короля. Карл VIII, представитель Анжуйской династии, имел некоторые, хотя и довольно зыбкие, основания претендовать на неаполитанский трон. Изворотливый ум Лодовико Сфорца подсказал ему план: необходимо подтолкнуть французов к войне с Неаполем. Если герцогу удастся убедить Карла выступить с оружием в руках на защиту своих действительных или мнимых прав на юге Италии, то с господством Арагонского дома будет покончено, и на этот раз навсегда. Такой хитроумный план сделал бы честь любому политическому интригану, но Лодовико заглядывал еще дальше. Миланские владения отделены от Франции лишь легко преодолимой преградой древних Альп; Карл VIII честолюбив и отважен, а его армия — одна из лучших в Европе. Было бы крайне неразумно добиться низвержения Ферранте ценой роста французского могущества. И герцог задумал уничтожить сегодняшнего врага, обессилив при этом завтрашнего. Неаполю отводилась роль сыра в мышеловке. А когда победоносная, но измотанная и поредевшая в боях с неаполитанцами французская армия тронется в обратный путь, между нею и Альпами встанут войска Милана, и едва ли Карлу Анжуйскому доведется увидеть родину, не выполнив всех требований Сфорца.

При удачном осуществлении план сулил герцогу контроль над всей Италией, и он в строжайшей тайне отправил гонца в Париж.

Задача облегчалась характером того человека, которому отводилась главная роль. Карл VIII являл собой законченный тип короля-рыцаря — пылкого, смелого, но недальновидного. Воображение, рисовавшее ему подвиги и походы в духе Ричарда Львиное Сердце, постоянно толкало его на рискованные поступки, и миланцу, изощренному в лабиринтах итальянской политики, не составило большого труда увлечь короля очередной авантюрой.

Итак, герцог послал Карлу письмо. Выразив поддержку законным и справедливым притязаниям Анжуйской династии на неаполитанский престол, он обещал французам свободный проход через миланские земли. Борьба с Ферранте, вне всякого сомнения, превратится в триумфальное шествие Карла. Исход войны предрешен, и смешно думать, будто старый деспот сумеет оказать серьезное сопротивление непобедимым войскам французского короля. А утвердившись в Сицилии, можно будет начать широкомасштабные боевые действия против Османской империи, отобрать у турок Иерусалим, наконец возвратить гроб Господень христианскому миру и тем стяжать себе славу второго Карла Великого. Нечего и говорить, какой восторг вызвали эти фантастические перспективы в романтической душе французского короля. Он начал, не мешкая, готовиться к итальянской кампании.

А Лодовико Сфорца выжидал. Приманка сработала, но он понимал, что радоваться пока еще рано. Силы Неаполя велики — герцог знал это куда лучше, чем Карл. Неаполитанское королевство занимало тогда пол-Италии и было самым могущественным из государств Апеннинского полуострова. Нужны осторожность и точный расчет, чтобы уцелеть, сталкивая друг с другом врагов, каждый из которых намного сильнее тебя. Но Лодовико в полной мере обладал такими способностями и потому надеялся перехитрить всех. А одним из дополнительных достоинств его плана являлась реальная возможность немного пообломать рога грузному Быку — Александру VI, только что породнившемуся со Сфорца. Папская область лежит на пути в Неаполь, и армии Карла неминуемо предстояло пройти через нее. Из этого обстоятельства можно было извлечь определенную выгоду, что и собирался сделать герцог. Родня родней, но доверять испанцам не следует. Верный своему прозвищу, «иль Моро» не хотел упускать ни одной благоприятной возможности.

Скоро слухи о предстоящем вторжении французов поползли по Италии. Ферранте, кляня злую судьбу, снова отправил в Рим принца Альтамурского. Надо было любой ценой восстановить мир с Ватиканом и создать тем самым хоть какую-то преграду между Неаполитанским королевством и его врагами. Принц имел полномочия уладить вопрос со спорными землями, купленными Орсини вопреки воле его святейшества. Понимая, что терять уже нечего, Ферранте привел войска в боевую готовность — в случае провала мирных переговоров королевская армия сразу же выступила бы в поход на Рим. Но на этот раз папа не стал испытывать терпение Неаполя, и вскоре было достигнуто соглашение, по которому Джентиле Орсини до конца жизни сохранял за собой Серветри и Ангуиллару, а после его смерти оба лена возвращались во владение церкви. В качестве компенсации за временное отчуждение земель папское казначейство получало 40000 дукатов — ту же цену, какую получил от Орсини, а фактически от короля Ферранте, Франческетто Чибо. Заключение мира между Неаполем и Ватиканом должен был скрепить брак Жофре Борджа с Санчей Арагонской, внебрачной дочерью наследника неаполитанского престола — герцога Калабрийского. Приданое донны Санчи составляли два княжества — Скуиллаче и Кориате.

Этот пункт договора не вызвал никаких затруднений. Разногласия возникли лишь после того, как принц огласил последнее условие (подсказанное королю кардиналом делла Ровере): папа отстраняет от вице-канцлерской должности Асканио Сфорца и удаляет его из Рима. Пойти на такой шаг Александр не мог и не желал — это означало бы ссору с Миланом. Он предложил компромисс — кардинал Сфорца остается на прежнем месте, но при этом святейший отец прощает измену делла Ровере и дозволяет ему вернуться в Рим.

Принц Альтамурский согласился с таким вариантом, и в августе 1493 года высокие стороны подписали долгожданный договор. А уже на следующий день в Рим прибыл сьер Перон де Баски, посол французского короля, с приказом не допустить примирения Александра VI с Неаполем.

Трудно сказать, что предпринял бы его святейшество, появись эмиссар Карла VIII на двое-трое суток раньше. Но теперь путь к отступлению был отрезан, и папа, избрав единственно достойный образ действий, передал послу, что не сможет его принять.

Узнав о провале миссии де Баски, разгневанный Карл созвал государственный совет, «на коем обсуждены были меры, направленные к смещению папы, а также реформа всей церкви». И надо заметить, что подобные приступы христианского рвения, желание избавить всех добрых католиков от плохого пастыря и заодно перестроить всю церковную систему впоследствии охватывали короля еще не один раз, неизменно следуя за его военными и политическими неудачами в Италии.

В преддверии войны папа поспешил принять меры к укреплению своих позиций в конклаве. В сентябре были объявлены имена двенадцати новых кардиналов, что почти наполовину увеличивало состав священной коллегии. В число новых прелатов вошел и Чезаре Борджа, девятнадцатилетний архиепископ Валенсии, а также его сверстник Алессандро Фарнезе, брат прекрасной Джулии. Причина возвышения молодого Алессандро была настолько очевидна, что папе не без труда удалось облечь его в пурпур — далеко не все члены конклава сразу согласились с предложенной кандидатурой. В конце концов папа сумел переубедить строптивцев, но прозвище «Кардинал от юбки» надолго сохранилось за Алессандро. С этого момента начался восход звезды Фарнезе, в будущем им предстояло носить титул герцогов Пармских. Их род оборвется лишь через два с половиной столетия, но оборвется в зените — Изабелла, последняя из Фарнезе, чей жизненный путь завершился в 1758 году, умрет не герцогиней, а королевой Испании.

Глава 5

Итак, мы видим девятнадцатилетнего Чезаре уже в красном облачении кардинала де Санта-Мария Нуова. Правда, сам он предпочитает называть себя по-прежнему кардиналом Валенсийским, и так же обычно именуют его и все окружающие. Это можно счесть определенной вольностью, хотя Борджа никак не самозванец — ведь он действительно возглавляет епархию Валенсии. Чезаре принял рукоположение, и вместо каштановых локонов на его голове появилась тонзура. В октябре он сопровождает святого отца в поездке в Орвието, куда их обоих пригласил кардинал Фарнезе. В ту пору город переживал период упадка, но острый взгляд Александра VI сумел распознать его стратегическое значение. Орвието легко можно было превратить в крепость, в форпост, прикрывающий подступы к Риму, и папа приказал немедля начинать строительные работы по возведению новых укреплений и починке стен. Чезаре остался там — для наблюдения за точным и быстрым исполнением воли его святейшества. Видимо, ему удалось завоевать доверие жителей, так как следующим летом в Ватикан явилась депутация из Орвието, которая обратилась к папе с просьбой назначить комендантом новой крепости кардинала Валенсийского, уважаемого и любимого всеми горожанами. Разумеется, довольный папа удовлетворил ходатайство.

К этому времени относится еще один эпизод созидательной деятельности Александра, ставший впоследствии основой лживого, но на удивление стойкого слуха. Все началось с того, что папа, соблюдая добрую традицию, задумал украсить Ватикан каким-нибудь новым зданием. Вскоре к небу поднялась величественная Башня Борджа, для внутренней отделки которой Александр пригласил в Рим Пинтуриккьо, Перуджино, Вольтеррано и Перуцци. В своей книге «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари сообщает нам, что на дверях одной из зал Пинтуриккьо изобразил Джулию Фарнезе в образе Девы Марии, а перед ней — коленопреклоненного Александра VI в полном облачении.

Этот анекдот столетиями вызывал смех, а то и возмущение благочестивых читателей. В самом деле, что можно сказать о папе римском, бесстыдно заказавшем собственный портрет в обществе любовницы! Нам оставалось бы только разделить негодование критиков и обвинителей Борджа, если бы не одно обстоятельство: картины означенного содержания нет и никогда не было.

В действительности речь идет о двух разных картинах — правда, обе они созданы Пинтуриккьо. На одной из них мы и впрямь видим Мадонну, наделенную прелестными чертами Джулии Фарнезе, но едва ли кому-нибудь придет в голову осуждать художника за недостаточное внимание к нравственности его модели. А на другой картине, находящейся, кстати, в ином помещении, изображен папа, склонившийся перед Воскресшим Христом. Небрежность, неосведомленность или злой умысел соединили оба изображения в одно, и можно лишь удивляться, насколько живучей оказалась ложь — освященная авторитетом Вазари, она до сих пор кочует из книги в книгу.

А теперь вернемся в Неаполь, к королю Ферранте. Он по-прежнему страдал от мучительной неизвестности, гадая, какой новый сюрприз приготовили его враги. Все могло измениться; папа еще не прислал в Неаполь своего сына Жофре и вполне способен расторгнуть помолвку, если сочтет это выгодным. Коварный и безжалостный противник. Черный Сфорца, продолжает плести паутину в Милане. А хищный французский волк того и гляди покинет логово и перевалит через Альпы. Что будет завтра?

В тоске король стал подумывать даже о таком безнадежном в политике деле, как примирение с врагом. Сохранились свидетельства о намерении Ферранте лично отправиться в Милан, принять все требования Лодовико, попытаться усовестить узурпатора и смягчить его сердце.

Но старому королю не суждено было выпить до дна чашу унижения. Пришла тревожная весть: неаполитанские послы высланы из Франции.

Этот удар добил несчастного короля, и он скоропостижно скончался двадцать пятого января 1494 года, в горестном предчувствии скорой погибели, надвигающейся на его род и страну.

А война все близилась. Смерть Ферранте подстегнула Карла VIII. В марте он принял титул короля Сицилии и направил уведомление об этом святейшему престолу, требуя от папы официального коронования: за услугу «христианнейший король» предлагал ежегодно вносить в папскую казну несколько десятков тысяч ливров.

Александру VI предстоял сложный выбор, но он вышел из положения с честью. Возможно, папа рассудил, что враг за Альпами все же менее опасен, чем враг у самых границ церковного государства. Но не обязательно объяснять его решение только политическими соображениями — очень может быть, что он поступил так, как считал справедливым. Во всяком случае, папа отказался короновать Карла.

Консистория превратилась в арену ожесточенных дипломатических баталий. Перон де Баски, не жалея сил и не скупясь на обещания, старался уговорить его святейшество. Посла деятельно — и небескорыстно — поддерживала профранцузская партия в конклаве — кардиналы Сансеверино, Колонна и Савелли. К ним присоединился и Асканио Сфорца, выступавший в данном случае защитником интересов брата. Но зачинщиком и вдохновителем раскола в коллегии был, разумеется, не кто иной, как кардинал делла Ровере, никого не простивший и ничему не научившийся.

Ободренный присутствием столь влиятельных союзников, Перон де Баски заговорил уже в иной тональности, решив испробовать кнут, а не пряник. Во время очередной встречи он заявил Александру, что королю Франции не составит большого труда убрать с должности несговорчивого папу. Это была ошибка — трусость не входила в число пороков Родриго де Борджа. Обнаглевшему послу предложили немедленно покинуть Рим, и он, кипя досадой и негодованием, подчинился приказу.

Узнав об этом, Джулиано делла Ровере пришел к выводу о необходимости переменить климат. Продолжать испытывать долготерпение Быка было бы явно неразумно, да и грешно. Делла Ровере отряхнул с ног своих римскую пыль и, поспешно добравшись до Остии, отплыл в Геную, а оттуда — во Францию. Очутившись в безопасности, кардинал возобновил борьбу, заочно уличая папу в симонии и других недостойных поступках.

Известие о бегстве делла Ровере Александр VI воспринял спокойно и, вероятно, даже с радостью — открытый враг лучше затаившегося изменника. Он отправил в Неаполь своего племянника Хуана Борджа, которому от имени его святейшества поручалось короновать принца Альфонсо Калабрийского. Вместе с Хуаном выехал и юный Жофре Борджа, чтобы обвенчаться с дочерью нового короля Санчей и тем скрепить союз между Римом и Неаполем.

Осенью 1494 года армия французского короля двинулась через альпийские перевалы. Карл привел в Италию огромное войско — 90 тысяч человек, все силы, какие только могла выставить Франция. Захватчики шли на юг, не встречая сопротивления, — по презрительному замечанию папы, французы завоевывали Италию, вооружившись лишь квартирьерскими мелками.

В Милане состоялась дружеская встреча христианнейшего короля с Лодовико Моро. Оба государя нанесли короткий визит в Павию, где доживал последние дни несчастный Джан Галеаццо. Он скончался через неделю после отъезда высоких гостей — по всеобщему убеждению, от яда. Здоровье Галеаццо было безнадежно подорвано тяжкими условиями многолетнего заточения, но, видимо, Лодовико предпочел ускорить события. Теперь ему уже не грозила месть Ферранте, и он поступил с племянником так, как считал необходимым.

Весть о смерти молодого герцога догнала Карла в Пьяченце. Будучи добрым христианином, король заказал торжественную мессу за упокой души усопшего и одновременно сообщил в Милан о своем желании видеть носителем верховной власти над городом герцога Лодовико Сфорца. Тот, в свою очередь, также принял меры — подкупом и угрозами склонил на свою сторону городской совет, который и провозгласил Лодовико законным государем Милана. Отныне сын Джана, пятилетний Франческо Галеаццо, уже не мог претендовать на трон.

Карл двинулся дальше. Заняв Флоренцию, он обнародовал манифест, излагавший цели французского короля в Италии. Там говорилось о его правах на Неаполитанское королевство, но не было никаких угроз в адрес папы, короновавшего Альфонсо, — Карл не без оснований надеялся, что глава церкви уступит военному нажиму и пойдет на попятную. К немалому удивлению короля, его послы вернулись из Рима с обескураживающим ответом — на аудиенции девятого декабря Александр VI отказался пропустить французов через территорию церковного государства. И тогда вся армия повернула на Рим. К ней присоединились отряды мятежных итальянских баронов Орсини и Савелли.

Двигаясь форсированным маршем, Карл быстро достиг римских предместий и захватил город врасплох. Дальнейшие события не раз ставились в вину Александру — его упрекали в предательстве своих неаполитанских союзников. И в самом деле, войска святейшего престола не оказали никакого сопротивления врагу.

Однако здравый взгляд на вещи показывает безосновательность обвинений в предательстве. Папа просто не мог остановить французов — силы были слишком неравными. Кроме того, король известил его, что любая попытка военного противодействия обернется штурмом Рима, разграблением города и избиением жителей. Имел ли Александр моральное право пренебречь подобной угрозой? Он уже выразил свой протест и не отказывался от произнесенных слов, но было бы безумием предать огромный прекрасный город огню и мечу только ради того, чтобы на два-три дня задержать захватчиков.

В начале января 1495 года французская армия вступила в Рим. Под треск барабанов первыми через городские ворота прошли несколько тысяч германских ландскнехтов — все как на подбор богатырского сложения, светловолосые, в ярких колетах и куртках из буйволиной кожи, — наглые и бесстрашные потомки варваров, некогда сокрушивших Римскую империю. Со страхом и любопытством смотрели горожане на их алебарды и длинные десятифутовые копья — оружие, доселе не употреблявшееся в Италии. Вооружение каждого воина довершал короткий меч. На тысячу тяжеловооруженных солдат приходилось по сотне лучников. За германцами следовали полки французской пехоты с офицерами в стальных панцирях, за ними шли пять тысяч смуглых, низкорослых гасконских арбалетчиков. Выглядели они далеко не столь внушительно, как великаны-ландскнехты, но славились ловкостью и отвагой в бою. Поэскадронно, шагом, потянулась легкая кавалерия. Подковы французских коней звенели по древним плитам Вечного города, и лес пик колыхался над блестящими касками всадников.

Снова шли бесконечные полки пехотинцев — на каждого конника во французской армии приходилось три пеших солдата. Наконец двинулась тяжелая кавалерия, затем сотни закованных в сталь рыцарей и дворян. Среди них, сопровождаемый гвардейцами-лучниками, ехал Карл VIII.

Внешность двадцатичетырехлетнего короля, повелителя огромного войска, была на удивление карикатурной. Маленького роста, кривобокий, со скошенным лбом и выдающимися вперед губами, он казался римлянам каким-то причудливым головастиком, словно по недоразумению покинувшим родную стихию и вознесенным на трон.

Вслед за королем в город вошла артиллерия. Особенно грозно выглядели осадные орудия — тридцать шесть бронзовых пушек, каждая длиной в восемь футов и более шести тысяч фунтов весом, стрелявшие ядрами величиной с человеческую голову.

Король расположился во дворце Сан-Марко, спешно подготовленном для приема высоких гостей. На следующее утро туда прибыли Чезаре Борджа и шесть других кардиналов. Папа, укрепившись в замке Св. Ангела, послал их выразить его христианнейшему величеству дружеские чувства святого отца и узнать о королевских планах относительно Рима.

Карл говорил с кардиналами вполне откровенно. Подтвердив, что главной целью его пребывания в Италии остается завоевание Неаполитанского королевства, он потребовал, чтобы Александр доказал на деле искренность своей дружбы, а именно: предоставил в распоряжение французских войск, на случай неудачного исхода войны, главную цитадель Рима — замок св. Ангела. Кроме того, вместе с королем на юг должны были отправиться в качестве заложников кардинал Борджа и принц Джем, удивительная и драматичная жизнь которого достойна отдельного описания.

Младший сын султана Мехмеда II, принц Джем (или, как его называли турки, Джем-султан) после смерти отца претендовал на престол Оттоманской империи. У него нашлось достаточно сторонников, чтобы собрать войско, и Джем пошел войной на своего старшего брата — Баязида, законного наследника султана. Но Джему не повезло — его армия была разбита наголову в первой же битве, и принц, спасая собственную жизнь, бежал на Родос, к рыцарям-иоаннитам. Гроссмейстер ордена принял беглеца с великой радостью — иоанниты воевали с турками уже много лет. Остров Родос был одним из аванпостов христианского мира в восточном Средиземноморье, и рыцарям приходилось туго. А принц Джем, даже разбитый в бою, сохранил массу приверженцев в исламских странах, и в случае смерти Баязида получил бы реальные шансы на отцовский трон.

Д’Обюссон, гроссмейстер ордена иоаннитов, прекрасно понимал, какую ценность представляет собой сын Мехмеда II. Он окружил его царским почетом и вниманием, а через некоторое время, опасаясь дипломатических осложнений — султан вполне мог потребовать выдачи брата как мятежника и государственного преступника, — переправил принца во Францию. «Покуда Джем жив и находится в нашей власти, Баязид не осмелится поднять оружие против христиан, и мы сможем беспрепятственно наслаждаться благословенным миром» — так писал гроссмейстер французскому королю.

В Европе с появлением злосчастного принца разгорелись страсти — все государи, враждовавшие с турками, наперебой старались заполучить его в свои руки. Этого добивались и венгерский король, чьим владениям постоянно угрожала султанская армия, и Фердинанд Испанский, еще не окончательно освободивший от мавров юг страны, и Ферранте, также живший в постоянном ожидании турецкого десанта на Сицилию.

Иоанниты забеспокоились — драгоценная добыча могла ускользнуть, и тогда конец всем надеждам на перемирие с турками. А когда прошел слух, что Баязид предлагает французскому королю огромные деньги за выдачу мятежного брата и уже начаты соответствующие переговоры — терпение гроссмейстера иссякло. Он приказал известить принца о нависшей опасности и переправить его из Франции в Рим, полагая, что там рыцари смогут обеспечить ему более спокойную жизнь. Карл VIII, не желая идти на открытый конфликт с иоаннитами, отпустил Джема, и мусульманский принц перебрался в Ватикан, ко двору папы Иннокентия.

Султан Баязид, немало раздосадованный невозможностью незамедлительно снять голову брата-соперника, предложил папе компромисс: 40 тысяч дукатов за каждый год, безвыездно проведенный принцем в Риме. Такой вариант устраивал и гроссмейстера, и жадного Иннокентия, и самого Джема. Он остался в Вечном городе и жил в одном из ватиканских дворцов, окруженный всевозможными почестями, пользуясь относительной свободой.

После смерти Иннокентия положение не изменилось. Султан исправно платил обусловленную сумму, а принц, по-видимому, смирился со своей участью. Его часто видели в обществе Александра и герцога Гандия.

Такова предыстория. Но теперь, когда французы заняли Рим, до Карла дошел слух, будто папа решился на последнее средство и готов обратиться к туркам за военной помощью против захватчиков. Этим и объясняется желание короля заполучить Джема, ставшего в глазах европейских властителей чем-то вроде живого талисмана. Александр же был глубоко оскорблен самим подозрением, что римский папа способен заключить военный союз против христиан с султаном неверных, однако спорить не приходилось.

А Баязид был чрезвычайно напуган перспективой выдачи его брата Карлу VIII. Планы короля начать большую войну с турками не составляли особого секрета, а при таком повороте событий Джем мог стать действительно опасным. И вот султан направил папе тайное послание, предлагая святейшему отцу любым образом избавить принца от тревог и горестей этого бренного мира. Означенная услуга, насущно необходимая для покоя повелителя правоверных, оценивалась в 300 тысяч полновесных золотых дукатов.

Префект Сенигаллии, Джованни делла Ровере, сумел перехватить гонца. Он немедленно переслал письмо султана своему брату — кардиналу Джулиано делла Ровере, и уже на следующий день французский король ознакомился с его содержанием. Теперь он скорее готов был сжечь Рим, чем отказаться от мысли получить турецкого принца.

Папа сгоряча отклонил королевский ультиматум, но Карл напомнил его святейшеству о том, что подобное упорство в окружении многотысячной армии, послушной воле короля, неуместно. Прижатый к стенке, Александр VI согласился, и 15 января 1495 года стороны подписали договор. Французский король получил обоих заложников и замок св. Ангела, обязавшись при этом «уважать и защищать все права святого отца». На следующий день в консистории состоялось чисто театральное действо: римский папа дал официальную аудиенцию христианнейшему королю Франции. Карл VIII, как и подобает доброму католику, поцеловал туфлю его святейшества и пастырский перстень на его руке. Затем папа и король провели несколько минут в краткой душеспасительной беседе о вопросах веры. К чести высоких сторон надо отметить, что оба удержались от усмешек и иных проявлений иронии в ходе встречи.

Проведя в Риме еще двенадцать дней, французы выступили по направлению к Неаполю. Прощание Карла со святейшим отцом вновь было отмечено всеми признаками взаимного уважения и привязанности. А кардинал Борджа, которому предстояло совершить вместе с королем вынужденную прогулку на юг, даже сделал его величеству богатый подарок — шесть великолепных боевых коней.

Армия остановилась на ночлег возле городка Веллетри, и здесь король принял испанского посла дона Антонио да Фонсека. Фердинанд и Изабелла решили прийти на помощь своим неаполитанским родственникам, оставленным в час беды всеми итальянскими союзниками. Дон Антонио передал Карлу требования испанской короны — прекратить поход на Неаполь и вернуться во Францию. В противном случае Испания объявляет ему войну.

Очень вероятно, что Чезаре знал об испанском демарше и строил свое дальнейшее поведение с учетом вероятного развития событий в ближайшем будущем. Во всяком случае, в ту же ночь, переодевшись конюхом, он выбрался из лагеря и под покровом темноты дошел до деревушки, где его уже ждал с лошадью один из горожан Веллетри, успевший ранее перекинуться несколькими словами с молодым кардиналом. Вскочив в седло, Чезаре помчался в Рим.

Возвращаться прямо в Ватикан было бы неразумно. Известив отца о своем бегстве из плена, Чезаре остановился в доме некоего Антонио Флореса — высокопоставленного судейского чиновника. Антонио был доверенным лицом кардинала и часто оказывал ему разные услуги. Теперь, в минуту опасности, он без колебаний предоставил кров, отдых и поддержку своему другу, и Чезаре Борджа вспомнит об этой ночи — Антонио, облеченный саном архиепископа Авиньонского, получит должность папского нунция при французском дворе.

Через день Чезаре выехал в крепость Сполето, комендантом которой он был уже больше года. А в Риме тем временем поднялась тревога — перепуганные жители, прослышав о дерзком побеге кардинала, ждали возвращения разъяренного короля. В конце концов к французам отправилась депутация знатнейших граждан, чтобы уверить Карла в непричастности городского населения к происшедшему нарушению договора. Но король, по-видимому, решил проявить великодушие или отложить расправу с вероломным городом. Успокоив дрожащих римлян, он вручил им письмо к святому отцу, где выражал возмущение безответственным поступком кардинала Борджа и в то же время подтверждал верность французской стороны принятым обязательствам. Инцидент, таким образом, был исчерпан, и Чезаре снова стал появляться в Ватикане.

Ультиматум испанского посла не изменил намерений Карла. Армия шла вперед, и все города на ее пути по-прежнему сдавались без боя.

Король Альфонсо не стал дожидаться французов. Он отрекся от престола в пользу своего брата Федериго и отплыл на Сицилию, где укрылся в уединенном монастыре, объявив о намерении провести остаток дней в молитвах и покаянии. Впрочем, современники отнеслись к поступку короля скептически, считая, что замаливать грехи Альфонсо мог бы и в любом другом месте, а бегство на остров объясняется лишь трусостью и желанием поскорее сесть на любой корабль, направляющийся к берегам Испании.

Федериго также не преуспел в организации отпора врагу. Французская армия без боя вошла в Неаполь через три недели после того, как покинула Рим. Это было поистине триумфальное шествие, но, увы, Карл не мог в полной мере насладиться торжеством легкой победы. Короля удручала тяжкая и неожиданная утрата: он лишился второго — и последнего из своих римских заложников. Принц Джем, оставленный в Капуе, скоропостижно скончался от дизентерии. Это произошло двадцать пятого февраля 1495 года.

Слухи о том, что принц не умер, а был отравлен по приказу Александра VI, немедленно поползли по Италии. Именно тогда возникла легенда о знаменитом «яде Борджа» — таинственном белом порошке неизвестного состава, без вкуса и запаха, медленно убивающем жертву так, что картина отравления неотличима от обычной болезни. Говорили, будто любые противоядия бессильны против ужасного порошка и спастись от него невозможно.

Люди средневековья знали толк в ядах, и в арсенале отравителей эпохи Возрождения попадались действительно страшные и коварные средства. Но даже современной науке неизвестно вещество, способное убить человека через месяц после приема — а ведь Джем умер через двадцать восемь дней после того, как покинул Ватикан, и все это время был окружен самой бдительной охраной. И дизентерия, наравне с другими инфекционными болезнями, была частой гостьей в перенаселенных — по нашим меркам — очень грязных городах Южной Европы. Лечить ее, конечно, не умели, и смертность среди больных всегда была очень высокой. Но то, что выглядело естественным для ремесленника или скотовода, казалось совершенно невозможным применительно к принцу. Особы, рожденные на троне, умирают на поле брани или от яда. Причем здесь катар желудка или дизентерия?

Яд Борджа, семейная тайна безжалостных убийц — отца и сына… Но позволительно спросить — кто же из них поведал миру об этом чудодейственном порошке, если хроники говорят правду о его существовании и свойствах? На сей счет мы не находим ответа. Однако сама легенда об ужасном яде была настолько в духе времени, что укоренилась сразу и навсегда. С тех пор разговоры о polvere di Borgia[657] возникали всякий раз, когда в Риме умирал — от любой болезни — кто-либо из кардиналов или иных значительных лиц.

Теперь разберемся в мотивах предполагаемого злодеяния. Все хронисты, обвиняющие Борджа, приводят в качестве главной причины корыстолюбие — те самые 300 тысяч дукатов, обещанных султаном за смерть брата. В то же время они сходятся в том, что по необъяснимому стечению обстоятельств папа не получил этих денег. Но ведь совершенно очевидно, что после смерти Джема уже ничто, кроме разве только природной щедрости, не могло побудить Баязида расстаться с золотом. Об этом мог бы легко догадаться любой человек, даже не обладающий хитростью Александра. А вот ущерб, понесенный Ватиканом из-за гибели принца, не подлежит сомнению: во-первых, прекращение ежегодных выплат, во-вторых, утрата возможности влиять на турецкую политику в Средиземноморье.

Карл VIII был очень опечален смертью несчастного заложника. Джем умер мусульманином, и король не мог даже заказать мессу за упокой его души, как в случае с Джаном Галеаццо — другим пленным принцем, в судьбе которого также принял некоторое участие Карл Анжуйский.

Глава 6

В середине марта 1495 года падение Неаполя стало свершившимся фактом. Французская армия расположилась на отдых, и измученное королевство получило наконец передышку.

Но теперь важные события развернулись на севере страны. Лодовико Сфорца, отныне уже законный государь Милана, сделал очередной ход в затеянной им большой игре.

Герцог начал переговоры с Венецией: как ему было хорошо известно, республика с возрастающим беспокойством следила за успехом Карла на Апеннинах. Мысль о соединении усилий против общего врага пришлась по сердцу венецианцам, и Совет десяти направил посла в Ватикан, чтобы выяснить намерения святейшего отца и по возможности перетянуть его на сторону Севера.

Карлу вскоре донесли о готовящейся коалиции, но он лишь рассмеялся — после победоносного и почти бескровного шествия через всю Италию он уже не принимал итальянцев всерьез. А те продолжали переговоры; двадцать шестого марта его святейшество послал дожу орден Золотой Розы, и в вербное воскресенье в соборе св. Петра уже служили праздничную мессу по случаю заключения нового союза. Договор, составленный в общих выражениях, не содержал статей, явно направленных против французов, — говорилось лишь, что он принят «по доброй воле всех сторон и ко всеобщему благу». Но сразу же после подписания союзники принялись собирать войска. Первым показал зубы Лодовико Сфорца, напав на стоящий у берегов Генуи французский флот.

Осознав опасность, король поднял армию и двинулся к Риму, оставив в Неаполе гарнизон под командованием маркиза Д’Обиньи. Успех всей кампании зависел теперь от того, удастся ли отколоть от Лиги Александра VI. Собственные военные силы церкви были невелики, но папа оставался признанным духовным вождем Италии, а потому был столь же опасным врагом, сколь полезным союзником.

В июне французы вошли в Рим, но, к ярости короля, выяснилось, что он опоздал — папа, весь его двор и священная коллегия уже покинули город и под охраной венецианской пехоты перебрались в крепость Орвието. Более того — там успел побывать посланник австрийского императора, который сообщил о желании своего государя присоединиться к борьбе итальянских городов за независимость. Король попытался начать переговоры, но французскому послу было отказано в аудиенции у его святейшества. После этого папа, понимая, что Карл не смирится с положением отвергнутого просителя, покинул Орвието и вместе со всей свитой перебрался в Перуджу.

Там он оставался во время битв в долине реки Таро и у Форново, где французская армия и итальянское ополчение сошлись наконец в решающей схватке. Последнее из двух сражений примечательно тем, что победу в нем приписывали себе обе стороны, имея для этого определенные основания. Если считать, что намерение короля состояло в том, чтобы продолжать движение на Север, то он, безусловно, вышел победителем, сумев пробиться через заслон итальянских войск. Однако в бою его армия понесла тяжелые потери и к тому же лишилась артиллерии и обозов, в том числе 20000 вьючных лошадей с добычей, захваченной в Неаполе. Все это попало в руки союзников под командованием герцога Гонзаги Мантуанского. Дальнейшее отступление Карла было столь поспешным, что сильно напоминало бегство. Лишенная пушек и трофеев, французская армия, огрызаясь, уходила к Альпам, оставляя о себе память в виде сожженных деревень, вытоптанных виноградников и полей, а также бесчисленных случаев венерических заболеваний — неизвестного дотоле зла, вскоре получившего в Италии название il morbo gallico — французская болезнь.

Но вернемся к Александру VI. Будучи в Перудже, он столкнулся с не совсем обычным аспектом своих профессиональных обязанностей — исследованием явлений, отнесенных молвой к разряду чудес.

В те годы в перуджанском монастыре сестер-доминиканок жила молодая монахиня по имени Коломба да Риети, чья слава вышла далеко за пределы округи. Сведения о ее жизни мы черпаем из хроники Матараццо. К словам этого историка следует относиться с известной осторожностью — он частенько давал волю фантазии, хотя в том, что касается событий в родном городе, его свидетельства неплохо согласуются с сообщениями независимых источников.

Итак, Матараццо повествует, что сестра Коломба не принимала ни воды, ни пищи и только изредка позволяла себе наслаждаться одной-двумя ягодами жужубы. «В день, когда она пришла в Перуджу, в 1488 году от Р. X., несколько молодых людей на мосту со смехом преградили ей путь, обратившись к святой с вольными и непристойными шутками, ибо была она молода и хороша собой. Не сказав ни слова, она бросила в обидчика ягодой, и в тот же миг все они, как один, лишились телесных сил и разума». Столь эффектное вступление в город сразу же принесло таинственной гостье громкую известность. О том, вернулось ли впоследствии здоровье к неудачливым донжуанам, хронист умалчивает.

Иногда Коломба впадала в своеобразный транс, продолжавшийся до часа и более; пульс не прощупывался, и девушка казалась мертвой. Затем ее тело сотрясала дрожь, Коломба возвращалась к жизни и пророчествовала, рассказывая собравшимся людям об «удивительных и страшных делах грядущего». А однажды утром ее нашли без сознания, в крови, с двумя выбитыми зубами. Оказалось, что всю ночь напролет Коломба сражалась с дьяволом! Эта история наделала много шума, но установить какие-либо подробности так и не удалось, да никто и не пытался это сделать.

Множество бед и несчастий, пишет Матараццо, было предотвращено ее молитвами, и весь город благословлял худенькую, молчаливую девушку — чудесную заступницу, посланную Перудже небом.

Местное духовенство оказалось в очень затруднительном положении. Игнорировать Коломбу не представлялось возможным, признать ее святой — и вовсе немыслимо, поскольку канонизация могла исходить лишь из Ватикана (и, кроме того, лишь уже умерший человек мог быть признан святым). Все больше прихожан соблазнялось рассказами о чудесах, творимых подвижницей, но до открытого конфликта с официальной церковью, к счастью, не дошло. Во-первых, Коломба оставалась ревностной католичкой, неукоснительно соблюдала все предписания церкви, ходила к исповеди и часами молилась. Во-вторых, на пожертвования перуджийцев вскоре был построен небольшой женский монастырь, куда она с радостью удалилась. Отныне популярность сестры Коломбы уже не подрывала авторитет приходского духовенства среди паствы.

Чезаре Борджа, обучаясь в Перудже, постоянно слышал рассказы о творимых монахиней чудесах и пророчествах. Более того, однажды он стал свидетелем удивительной сцены в церкви св. Катерины Сиенской, где восторженная толпа окружила Коломбу с крохотным голым младенцем на руках. Плача и смеясь, люди кричали, что она воскресила ребенка. Предыстория этого события неизвестна, мы не имеем возможности проанализировать сообщение хрониста. Но, по-видимому, горожане не сомневались в истинности чуда воскрешения, совершенного у них на глазах. Доминиканский приор, не зная, как отнестись к такому экстравагантному случаю, отказал жителям, которые упрашивали его отметить великое событие колокольным звоном со всех городских церквей. Но и без колоколов слава Коломбы прокатилась по всей долине Тибра, и люди приходили издалека, чтобы только увидеть ее.

Выразил такое желание и Карл VIII. В декабре 1495 года, находясь в тех краях, он собирался посетить монастырь доминиканок, но не осуществил этого намерения из-за более срочных и важных дел. Король считал себя очень благочестивым человеком, однако его отношение к чудотворцам, святыням и тому подобным вещам напоминало скорее любопытство, чем благоговение. Здесь достаточно упомянуть анекдотический случай: в свое время Савонарола получил предложение сотворить «хоть одно небольшое чудо» в присутствии христианнейшего короля — это-де развлечет его величество. Можно представить возмущение сурового проповедника! Разумеется, чуда не состоялось.

Во время «перуджанской эмиграции» вспомнил о Коломбе и Александр VI. Их встреча произошла в монастыре св. Доминика, куда папа явился в сопровождении Чезаре, нескольких кардиналов и дворян свиты. После торжественной мессы в монастырской церкви высокие гости вместе с приором — тем самым, что запретил звонить в колокола, — направились к келье сестры Коломбы. Увидев остановившегося в дверях папу, она опустилась на колени и поцеловала край его одежды. Александр помог девушке подняться и заговорил с ней «о божественных тайнах». Но беседа оказалась непродолжительной: не успел папа задать несколько вопросов, как Коломба побледнела, начала заикаться и, наконец, замолчала, дрожа с головы до ног. Нельзя было усмотреть никаких причин столь внезапного изменения ее состояния. Недовольный и обескураженный, Александр обернулся к приору и произнес: «Caveto, Pater, quia ego Papa sum!»[658] — слова, обратившие несчастного настоятеля в такую же бледную, дрожащую статую, как и сестра Коломба.

На помощь приору пришел Чезаре, упомянув о здравом скептицизме, проявленном тем во время достопамятного воскрешения младенца. Надо полагать, что приор преисполнился самой горячей благодарности к молодому кардиналу — конфуз в келье мог стоить ему места и всей карьеры.

Александр больше не возвращался к этой истории и никак не комментировал ее; не исключено, что окружающие ошибались, приписывая папе лишь негативное впечатление от встречи с Коломбой. Вместе с тем он действительно всегда проявлял определенное недоверие к сообщениям о чудесах, стараясь как можно тщательнее отделить факты от вымысла. Его деятельный и ясный ум был, в общем, глубоко чужд мистицизму — чужд в большей степени, чем у паствы, жадно впитывавшей любые, самые невероятные слухи. Очень показателен, например, такой эпизод: однажды папе доложили о чудесах, творимых во славу Божию некой Лючией из Нарни. Сограждане Лючии не сомневались в ее святости, но папа отреагировал на известие очень своеобразно — послал собственного врача с приказом «осмотреть упомянутую девицу и дать заключение о состоянии ее здоровья». Поступок, естественный для любознательного скептика XIX или XX века, но никак не для прелата конца XV!

Здесь следует упомянуть еще об одной стороне деятельности главы римской церкви — преследовании еретиков и инакомыслящих. Александр VI не снискал в этом в глазах современников никаких лавров, и неудивительно — редкий папа проявлял такое равнодушие и даже более того, расположение к иноверцам, как он. В эпоху, когда могущество инквизиции не ограничивалось ни светскими законами, ни общественным мнением, когда охота на колдунов и ведьм была не литературным сюжетом, а реальностью, папа последовательно выступал против религиозной нетерпимости. В Италии во время понтификата Борджа ни один человек, обвиненный в ереси, не сгорел в костре на рыночной площади, и несчастные мавры и евреи — первые жертвы большинства аутодафе — вздохнули свободнее. Конечно, им по-прежнему угрожала случайная ярость возбужденной толпы, но теперь они, по крайней мере, знали, что всегда найдут защиту и милосердие в Риме.

В этом отношении Александр VI сильно опередил свое время. Еще полтора столетия князья церкви и светские владыки во всем христианском мире будут посылать на костер людей, чья вера отличается от предписанной. Нетерпимость и ненависть к еретикам, ведьмам и колдунам в протестантских странах будет не менее ожесточенной, чем в католических.

Либерализм Александра в деле защиты религии был столь необычным явлением, что современники оказались неспособны поверить в его искренность. Папа, потакающий неверным, предает тем самым святую веру и делает это сознательно и неспроста — примерно таков был ход мыслей многих людей, обвинявших главу римской церкви в богоотступничестве. Непосредственная причина обвинений постепенно отходила на второй план, и в анналы истории, отредактированные врагами Борджа, вошли зловещие намеки на связь папы с колдунами, чернокнижниками и прочими приспешниками дьявола.

Кое-кто даже при жизни Александра старался довести эту «критику» до логического конца. Так, кардинал делла Ровере, сидя во Франции, развивал тезис об иудейском происхождении Борджа, относя его предков к марранам, а Савонарола, не вдаваясь в генеалогические подробности, попросту утверждал, что Александр VI — лжепапа, ибо он не христианин и вообще неверующий.

Мнение об атеизме Александра не раз высказывалось и позднейшими историками. Попытаемся разобраться в этом вопросе подробнее. Прежде всего заметим, что никаких прямых или косвенных свидетельств, подтверждающих такое предположение, не обнаружено. Зато имеется множество документов, отразивших усилия папы в деле распространения христианства и — уже вполне в духе времени — в борьбе с явными противниками католической церкви. В булле, утверждавшей испанское владычество над Америкой, специально оговаривалась обязанность их католических величеств — Фердинанда и Изабеллы — всемерно способствовать обращению языческих племен Нового Света в истинную веру. Такое же условие было поставлено португальскому королю Мануэлу Счастливому, собравшемуся завоевывать Африку. Монархи, начертавшие крест на парусах и знаменах, получали благословение святейшего отца, щедрую финансовую поддержку ватиканской казны и ратификацию своих притязаний на захваченные земли. И вместе с солдатами на борт каравелл всходили миссионеры.

По-видимому, Александр VI был против того, чтобы выискивать врагов среди людей, признавших, хотя бы формально, власть римской церкви, но он отнюдь не мирился с тем, кто активно отвергал католицизм. Богемским еретикам — продолжателям дела Яна Гуса, вальденсам, пикардам, приверженцам разнообразных демонических культов, — всем им не за что было благодарить папу. Александр неизменно поддерживал и одобрял репрессии, которые обрушивали на них собственные государи, хотя сам никогда не пытался выступать в роли вдохновителя религиозной войны; столь возвышенные порывы были не в его характере. На всех этапах своей жизни и карьеры он оставался в душе скорее политиком, чем священнослужителем.

Книгопечатание в конце XV века делало лишь первые шаги, но Александр сумел оценить возможности и опасности нового изобретения. В булле от первого июня 1501 года он под угрозой отлучения воспрещает печатать сочинения, которые «противоречат добрым обычаям и католической вере или наносят иной вред благочестию». Любопытно, что в данном случае кара направлялась против издателя, а не автора. Сомнительная честь создания первого в Европе списка запрещенных книг — «Index Expurgatorius»[659] — также принадлежит Александру.

В общем, насколько мы можем теперь судить, он относился к своему архипастырскому званию вполне серьезно, и приписывать ему безбожие нет никаких оснований. Истинный атеизм в средние века и в эпоху Возрождения был чрезвычайно редким явлением, в отличие от разнообразных сект и ересей. Очень трудно представить себе человека, способного всю жизнь, изо дня в день, играть труднейшую роль религиозного вождя миллионов верующих, не признавая при этом догматов церкви и тайно насмехаясь над собственным положением.

Родриго де Борджа, безусловно, всегда оставался христианином и католиком, но вера его была лишена фанатизма — а это было подозрительным недостатком в глазах современников.

Глава 7

Вытеснив Карла VIII из Италии, союзники приступили к наведению в стране прежнего государственного порядка. Предстояло восстановить трон Арагонского дома, и неудивительно, что Фердинанд и Изабелла пожелали внести в это свою лепту, выслав на помощь итальянцам войско под командованием знаменитого полководца Гонсало де Кордобы.

Высадившись в Калабрии в начале 1496 года, «великий капитан» соединился с отрядами папских гвардейцев и венецианцев, которыми предводительствовал Гонзага Мантуанский. Герцог Лодовико к этому времени счел за лучшее отделиться от Лиги — близость Милана к альпийским перевалам заставила его возобновить контакты с Францией. Но его двоюродный брат, Джованни Сфорца, с шестьюстами копейщиками находился в рядах папских войск, тем самым сглаживая впечатление от двусмысленных маневров кузена. Другим отрядом в 700 копий командовал молодой Жофре Борджа, именовавшийся отныне принцем Скуиллаче — титул он получил после свадьбы с донной Санчей Арагонской, юной особой королевского рода, но столь свободного нрава, что это вызывало нарекания даже при веселых и легкомысленных дворах итальянских владык.

Французы потеряли Неаполь так же быстро, как и захватили. Уже седьмого июля 1496 года Фердинанд II занял отеческий трон, а французский комендант д’Обиньи бесславно отбыл на родину.

Теперь у папы появилась возможность навести порядок в собственном доме и усмирить наконец мятежных аристократов, доставивших столько беспокойств и неприятностей. Первого июня консистория опубликовала буллу, объявившую вне закона Джентиле Орсини, Джанджордано Орсини и его сына Паоло, а также Бартоломео д’Альвиано. Земли и имущество перечисленных лиц, перешедших на сторону французов, подлежали конфискации в пользу церкви. Этот декрет необходимо было подкрепить военной силой, и герцог Гандийский получил приглашение срочно прибыть в Рим, чтобы возглавить экспедицию против Орсини. Он отплыл в Италию в начале августа, оставив в Гандии свою молодую жену Марию Энрикес, племянницу Изабеллы Испанской.

При въезде в Рим герцога и его свиту встретила кавалькада во главе с Чезаре, и оба брата, обменявшись приветствиями, направились в Ватикан.

Впоследствии распространился слух, что среди даров, которые привез с собой Джованни Борджа, был и особый сюрприз для папы — некая андалусийская красавица. Правда это или нет, сказать трудно — во всяком случае, в «Дневнике» Бурхарда на сей счет никаких упоминаний не имеется. Однако нельзя отрицать, что Александр был вполне способен по достоинству оценить подобный подарок. Но все же царственный прием, оказанный герцогу в Риме, объяснялся не личными, а государственными соображениями.

Непосредственное командование войсками святейшего престола папа поручил знаменитому кондотьеру Гуидобальдо Урбинскому. Молодому герцогу, формально разделявшему с ним пост главнокомандующего, предстояло на деле обучиться искусству войны под руководством признанного мастера. Двадцать пятого октября Джованни Борджа был торжественно провозглашен знаменосцем церкви, и в тот же день в соборе святого Петра состоялось освящение трех знамен — ватиканского, со скрещенными ключами и тиарой, и личных штандартов обоих полководцев. Два герцога — Гуидобальдо тоже носил этот титул — в полном вооружении, с белыми маршальскими жезлами в руках, склонив головы, приняли благословение святого отца.

На следующий день армия выступила из Рима. Поначалу военные действия складывались очень удачно для папских войск — в течение нескольких недель им сдались одно за другим десять вражеских укреплений. Но три последние крепости рода Орсини: Браччано, Тревиньяно и Ангуиллара — неожиданно оказали упорное сопротивление. Особенно ожесточенные бои разгорелись на подступах к Браччано — там оборонялся гарнизон под командованием отважного молодого воина, лихого кавалериста Бартоломео д’Альвиано.

Приближалась зима. Война затягивалась, постепенно принимая позиционный характер. Утрата инициативы всегда губительна для нападающей стороны — это фундаментальное положение военной теории подтвердилось в очередной раз. На помощь Орсини пришел Вителлоццо Вителли, тиран Читта-ди-Кастелло, вскоре к нему присоединился Бальони из Перуджи, затем сторонники делла Ровере — словом, постепенно зашевелились все враги Александра VI. Вдохновленные отвагой защитников осажденных крепостей, они начали стягивать войска. Но семейства Колонна и Савелли сохранили верность святейшему престолу, поскольку и сами имели кое-какие претензии к семейству Орсини.

Овладев Тревиньяно, почти вся папская армия сосредоточилась вокруг Браччано, полностью отрезав крепость от внешнего мира. Защитники голодали, и Бартоломео уже подумывал о капитуляции, как вдруг на далеких холмах появились всадники, и ветер принес звуки боевых труб — к осажденным спешили отряды Вителли и Карло Орсини. После короткой схватки союзники опрокинули войска Борджа и обратили их в бегство; Гуидобальдо, пытавшийся остановить своих солдат и организовать отпор, попал в руки врагов. Герцог Гандийский, раненный в голову, с трудом избежав плена, ускакал в Ронсильоне. С ним остались лишь Фабрицио Колонна и папский легат, кардинал Лунате.

Так бесславно закончилась кампания, начатая двумя месяцами раньше в столь выгодных условиях. Однако практический результат был не так уж плох. На долю Джованни Борджа выпал позор поражения, меж тем как папа оказывался в выигрыше — ценой единственной проигранной битвы он получил одиннадцать крепостей. Конечно, Орсини надеялись — и пытались — развить успех, но Александр окончательно лишил их шансов на стратегический перевес, призвав на помощь Гонсало де Кордобу, благо испанская армия еще стояла между Неаполем и Римом. После нескольких стычек испанцы рассеяли отряды Орсини, а вскоре пала последняя цитадель — крепость Остия, которую обороняли сторонники кардинала делла Ровере. Гонсало с триумфом въехал в Рим, ведя за собой в цепях коменданта гарнизона Остии и его офицеров.

Итак, Александр VI победил в борьбе, хотя и вел ее чужими руками. Убедившись, что военное и политическое могущество его противников окончательно подорвано, папа не стал судить и казнить побежденных — как мы уже говорили, он не был ни жесток, ни кровожаден. К тому же полная ликвидация одного из знатнейших родов была бы только на руку остальным римским баронам, а усиливать их позиции никоим образом не входило в расчеты Ватикана. В итоге Орсини остались на свободе и даже получили обратно захваченные у них города; правда, за эту любезность им пришлось внести в папское казначейство 50000 дукатов.

Вскоре после окончания междоусобицы Рим взволновало удивительное событие, которое вполне заслуживает названия скандала в святейшем семействе. Речь идет о бегстве мужа Лукреции — Джованни Сфорца. Однажды ночью, в апреле 1497 года, он вскочил в седло и, опустив капюшон плаща, пришпорил коня. Видимо, сильнейший страх всю дорогу не отпускал Джованни — он мчался, не останавливаясь, до своего родового владения Пезаро, и его арабский скакун пал на городской площади.

Что же произошло в Риме? Прежде всего надо отметить, что брак Лукреции и Джованни не принадлежал к числу счастливых. Согласия между супругами не было, и Лукреция не раз повторяла, что собственный муж для нее — «неподходящая компания». Что при этом имела в виду дочь Александра VI, сказать трудно, но, во всяком случае, семейные неурядицы едва ли могли стать причиной столь поспешного бегства. Возможно, ключ к разгадке дает история, изложенная Альмеричи в «Воспоминаниях о Пезаро».

Однажды вечером, когда Джакомино, дворецкий и доверенный слуга Джованни Сфорца, находился в покоях донны Лукреции, в комнату вошел Чезаре Борджа. Не заметив сидевшего за ширмами Джакомино, кардинал заговорил с сестрой, заметив, межлу прочим, что уже отдан приказ об убийстве ее мужа. «Ты все слышал?» — спросила Лукреция после ухода кардинала. Побледневший Джакомино лишь молча кивнул головой, и она приказала ему немедля предупредить Джованни…

Этот рассказ выглядит очень правдоподобно — куда правдоподобнее, чем выводы, сделанные на его основе.

Можно не сомневаться, что Борджа — отец и сын — действительно хотели избавиться от Джованни Сфорца. Честолюбивый и не блиставший никакими талантами, он нисколько не привлекал Александра VI в качестве зятя, а союз с герцогом Лодовико Сфорца в начале 1497 года казался уже не насущной необходимостью, а досадным пережитком. Изворотливый ум папы прозревал в будущем новые комбинации, важным элементом которых мог стать очередной династический брак. Но Джованни и Джоффредо уже получили жен королевской крови, а Чезаре — кардинал; он может завести себе хоть дюжину любовниц, однако никакого политического эффекта из этого извлечь невозможно. Другое дело Лукреция. Правда, она обвенчана со смазливым ничтожеством Джованни Сфорца, но кто, как не римский папа, наделен правом расторгнуть любой брак в католическом мире? Чувства дочери Александр или не принимал во внимание, или полагал, что она будет только рада избавиться от нелюбимого мужа.

Гораздо труднее поверить в реальность подготовки убийства Джованни. Во-первых, такой шаг сделал бы Лодовико Моро непримиримым врагом Борджа — герцог и сам знал толк во внезапных кончинах родственников, и, конечно, сумел бы правильно истолковать известие о скоропостижной смерти своего кузена в Риме. А во-вторых, невозможно понять, зачем, планируя покушение, сообщать об этом жене будущей жертвы. Не надо быть провидцем, чтобы предугадать, как в таком случае поведет себя женщина, пусть она и не слишком горячо любит своего мужа. Но ведь даже враги Борджа не ставили им в упрек глупость или нерасчетливость.

Скорее всего, история, приведенная Альмеричи, отображает нехитрую инсценировку, разыгранную Борджа — отцом, сыном и дочерью, — чтобы удалить из Рима молодого Сфорца. Джованни остался жив, поскольку никто и не собирался его убивать. Неизвестно, была ли Лукреция в сговоре с братом или приняла все сказанное им за чистую монету; последний вариант выглядит более правдоподобным. Идея и распределение ролей в этой маленькой драме наверняка принадлежали Александру. И надо признать, проделка удалась блестяще: Чезаре добросовестно произнес свой монолог, Лукреция отреагировала именно так, как надо, а подвернувшийся очень кстати Джакомино поверил всему, что услышал. Обман, таким образом, приобрел еще большую убедительность, и вот уже перепуганный насмерть Джованни Сфорца вскакивает в седло…

В начале июня Лукреция покинула дворец в Ватикане и поселилась в монастыре св. Сикста на Аппиевой дороге. Этот поступок вызвал самые разнообразные толки, но все они сходились в одном: между членами семейства Борджа пробежала черная кошка.

Папа, недовольный разладом с дочерью, перенес внимание на сыновей, осыпав их новыми почестями и богатствами. Обратив Беневентский лен в герцогство, он передал его, вместе с городками Террачиной и Понтекорво, «в вечное и наследуемое владение» герцогу Гандийскому. Кроме того, Джованни Борджа был назначен наместником Витербо и управителем земельного надела, принадлежащего приходу св. Петра — второй из этих постов пришлось срочно отобрать у кардинала Фарнезе, который, естественно, не возражал.

Чезаре к тому времени заслуженно считался одним из богатейших священнослужителей христианского мира; точнее говоря, он занимал третье место после самого Александра VI и кардинала д’Эстотвилля. Теперь к его прочим бенефициям прибавилась должность канцлера Святейшего престола, ибо прежний канцлер, кардинал Риарио, был прикован к постели, и надежд на его выздоровление не было. А после смерти Риарио папа не замедлил передать своему возлюбленному сыну мантуанский дворец покойного вместе со всей обстановкой.

Архиепископу Валенсийскому, знаменитому богачу, обладателю множества титулов и земель, шел тогда всего лишь двадцать второй год. Современники называли его одним из красивейших молодых людей Италии. Страстный охотник — любимой дичью Чезаре были медведи, — высокий, стройный и необычайно сильный, он, конечно, совсем не походил на духовное лицо. Не по возрасту проницательный взгляд темных глаз усиливал впечатление, производимое его незаурядной внешностью.

В первых числах июня в Рим пришла весть о внезапной смерти молодого неаполитанского короля Фердинанда. Теперь трон должен был перейти к принцу Альтамурскому, и кардиналу Борджа, в качестве папского легата, предстояло отправиться в Неаполь для официального коронования нового властителя — короля Федериго. Герцог Гандийский решил поехать с кардиналом. Братья собирались провести это лето вместе и вернуться в Рим в сентябре, после чего Джованни отплывет на родину, взяв с собой сестру — Лукреция выразила желание перебраться в Испанию.

Но не все людские планы осуществляются. Над родом Борджа уже был занесен молот судьбы.

Глава 8

В тот вечер они собрались за столом под виноградными лозами в Трастевере…

Перед отъездом старшие братья и юный Жофре решили повидаться с матерью, и четырнадцатого июня 1497 года постаревшая Ваноцца снова обняла своих мальчиков — кардинала, герцога и принца. Праздничный ужин устроили в винограднике, под открытым небом, и теплый свет восковых свечей смешивался с мерцанием звезд. До поздней ночи пенилось в кубках молодое вино и не умолкала беседа. Кроме братьев и их матери, за столом находились кардинал Монреале и некий таинственный незнакомец в маске — он сопровождал герцога Гандия. Этого человека, чье имя и роль так и остались неизвестными, уже больше месяца почти каждый день видели рядом с Джованни Борджа. Поодаль расположилась свита.

После ужина, простившись с матерью, высокие гости сели на коней и тронулись обратно в папский дворец. Омрачилось ли сердце Ваноццы предчувствием беды, когда она, стоя на дороге, прислушивалась к затихающему стуку копыт? Мы уже никогда не узнаем об этом.

Возле дворца вице-канцлера, кардинала Асканио Сфорца, Джованни натянул поводья. В немногих словах герцог сообщил братьям, что приедет в Ватикан вслед за ними, а сейчас у него есть кое-какие дела. Посадив за собой человека в маске, он жестом подозвал своего конюшего и приказал остальным слугам сопровождать братьев. Повернув коней, герцог и его спутники исчезли в ночи, а Чезаре и Жофре со всей свитой проследовали в ватиканский дворец.

Наутро встревоженные придворные доложили папе, что герцог Гандийский все еще не вернулся; рассказали и об обстоятельствах, при которых он расстался с братьями. Но Александр, вспомнив собственную молодость, не обеспокоился, решив, что сын задержался в гостях у какой-нибудь сговорчивой красотки.

Однако уже к полудню папу поразили сразу две грозные вести: коня Джованни, без седока и с оборванным стременем, видели недалеко от дворца кардинала Пармского, а тяжело раненный конюший найден рано утром на площади еврейского квартала и вскоре умер, не приходя в сознание. Через полчаса была поднята на ноги вся городская стража. Сыщики опрашивали всех подряд — бродяг и трактирщиков, проституток и нищих, солдат и рыбаков. И вот некий лодочник по имени Джорджо поведал о происшествии, случившемся у него на глазах…

Его барка стояла на якоре между мостом св. Ангела и церковью Санта-Мария Нуова. В ту ночь он остался на судне, чтобы присматривать за выгруженным на берег штабелем дров. В пятом часу, незадолго до рассвета, лодочник заметил двух человек — они вышли из-за угла госпиталя Сан-Джироломо и остановились у спуска к воде, в том месте, где городские мусорщики имеют обыкновение опорожнять в реку свои телеги. Оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, один из них тихо свистнул. Через несколько секунд из того же переулка шагом выехал всадник на белом коне; в предрассветном полумраке на его сапогах блеснули золотые шпоры. Рыцаря сопровождали еще двое пеших — они шли по обе стороны, придерживая мертвое тело, перекинутое через круп лошади.

Всадник остановился на берегу. Двое сняли труп и, раскачав, кинули в реку. Джорджо расслышал вопрос, прозвучавший с высоты седла: «Он попал в стремнину?» — и почтительный ответ: «Да, ваша милость». Некоторое время всадник в молчании смотрел на темную воду, потом показал на какой-то предмет, мелькнувший среди волн, — видимо, плащ убитого, всплывший на поверхность. С полдюжины метко брошенных камней увлекли на дно последнюю улику, и затем все пятеро скрылись тем же путем, каким пришли.

— Почему же ты сразу не дал знать властям? — в отчаянии закричал папа, выслушав рассказ лодочника.

Тот, робея и запинаясь, пробормотал, что успел повидать на своем веку не меньше сотни трупов, брошенных в Тибр, но еще никогда ни один из них не вызвал чьего-либо интереса.

Охваченный ужасом, Александр отдал приказ — шаг за шагом обыскать русло Тибра, и сотни матросов и рыбаков тут же принялись за работу. Не прошло и двух часов, как их усилия увенчались успехом — одна из сетей принесла со дна тело несчастного Джованни Борджа.

Открывшееся зрелище вполне соответствовало тому, что сообщил Джорджо. Не могло быть и речи о корыстных мотивах преступления — все вещи убитого остались при нем: кошелек с пятьюдесятью дукатами и усыпанный драгоценными камнями кинжал висели у пояса. Руки герцога были связаны. Убийцы потрудились на совесть: на теле Джованни оказалось девять колотых ран, горло перерезано.

Его доставили в лодке к приземистой мрачной башне замка св. Ангела и там, омыв ил и песок, обрядили в доспехи главнокомандующего — знаменосца церкви. Уже ночью, при свете факелов, двинулась в путь траурная колесница, на которой под бархатным плащом покоилось тело герцога Гандийского. Отпевание состоялось в церкви Санта-Мария дель Пополо, и еще до рассвета останки злодейски убитого Джованни Борджа были преданы земле.

Папа, казалось, потерял рассудок от горя. Когда озаренная факелами повозка пересекала мост Ангела, он «рыдал, как женщина, даже не пытаясь сдержать слезы». Сразу после похорон Александр затворился в своих покоях. С ним был старый кардинал Сеговийский, но прошло трое суток, прежде чем ему удалось уговорить папу хоть немного поесть и поспать.

На четвертый день желание отомстить за сына заставило Александра прервать затворничество. Он приказал усилить заставы на всех выездах из города и найти убийц, чего бы это ни стоило. Два месяца продолжался повальный розыск, но соединенные усилия сыщиков, стражников и придворных остались безрезультатными.

Так описана смерть герцога Гандийского в хронике Сануто — единственном подробном и достоверном источнике, повествующем о событиях тех дней.

Кто же направил руку убийцы или убийц? Первое подозрение пало на Джованни Сфорца, у которого имелись основания мстить папе. Но он как будто не покидал Пезаро, и не было никаких свидетельств его причастности к ночному злодеянию. Поговаривали и о кардинале Асканио Сфорца — все знали, что между ним и покойным герцогом не так давно разгорелась вражда. Ее причиной стала казнь одного из приближенных вице-канцлера — он имел неосторожность чем-то оскорбить Джованни Борджа, был за это схвачен и отдан палачу. Слухи об Асканио держались довольно долго, и его многочисленные враги старательно обращали на них внимание папы. Дошло до того, что перепуганный вице-канцлер бежал из Рима и укрепился в своем замке в Гротта-Феррата. Он отказывался вернуться в Вечный город, пока Александр не заявил, что уверен в его невиновности.

Не остался без внимания и младший брат герцога Жофре — оказалось, и у него был серьезный счет к покойному. Дело касалось любвеобильной Санчи. Неаполитанская красавица охотно уступала всем сколько-нибудь настойчивым домогательствам, и в числе ее любовников молва называла имя Джованни. Слух о братоубийстве на почве ревности возникал снова и снова, и в конце концов Александру пришлось прибегнуть к официальной процедуре — особым постановлением консистории Жофре Борджа, принц Скуиллаче, был объявлен вне подозрений.

В конце августа папа распорядился прекратить расследование, но все остались при убеждении, что Александр знает имена людей, убивших его сына. Как писал флорентийский посол Браччи, «его святейшество, не имея возможности доказать вину известных ему убийц, решил дать им успокоиться, рассчитывая, что они сами выдадут себя неосторожным словом». Впрочем, впоследствии Браччи не пытался подтвердить свое мнение.

Между тем появились новые версии, новые догадки. Всплыло имя старых врагов папы — Орсини; мотивом преступления объявлялась месть за проигранную войну. Называли и Бартоломео д’Альвиано — он также имел основания ненавидеть Борджа, однако тайное убийство никак не вязалось с репутацией отважного молодого воина.

Все эти умозаключения, в равной степени оставшиеся бездоказательными, имеют, впрочем, определенную ценность — они показывают, что подозрение в убийстве герцога падало поочередно на всех, с кем он поддерживал какие-либо отношения. И было бы поистине удивительно, если бы в этом ряду рано или поздно не появилось имя Чезаре Борджа.

Первые высказывания о причастности архиепископа Валенсийского к трагическим событиям той июньской ночи появились в феврале следующего года. Они совпали с взволновавшим весь Рим слухом о намерении Чезаре оставить духовное поприще и вести дальнейшую жизнь уже в качестве светского лица. Общественный интерес к остальным подозреваемым уже иссякал, преступление по-прежнему оставалось нераскрытым, и соблазн связать изменения в статусе Чезаре с братоубийством оказался слишком силен. А много позже эти слухи, уже в качестве исторического факта, были освящены авторитетом Грегоровия в многотомной «Истории средневекового Рима».

Отдавая должное эрудиции и истинно немецкому прилежанию историка, следует отметить и его недостатки — такие, как чрезмерная безапелляционность суждений или перечисление обстоятельств, которые могут быть известны только Господу Богу. Достаточно вспомнить, например, строки, повествующие о том, что творилось в душе Чезаре Борджа во время коронации неаполитанского короля. Такое же недоумение вызывает пассаж, где говорится о «твердой убежденности Александра VI в виновности Чезаре, хотя реальных доказательств его участия в убийстве герцога собрать не удалось». Эти слова достойны писателя-романтика или провидца, читающего в душах давно умерших людей, но не ученого.

Как бы то ни было, сам Грегоровий вынес окончательный вердикт о виновности молодого архиепископа в каиновом грехе. Побудительными причинами назывались зависть, борьба за власть — и, конечно же, ревность. Кардинал завидовал брату, занявшему столь блестящее положение, тогда как сам он вынужден был облачиться в сутану; существование Джованни ставило крест на честолюбивых замыслах Чезаре, ибо именно Джованни был любимцем отца; и, наконец, братья враждовали из-за страстной и преступной любви к одной и той же женщине — Лукреции, своей сестре.

Так недоказанное обвинение в кровосмешении само по себе стало доказательством братоубийства.

Все же Грегоровий был слишком добросовестным исследователем, чтобы не подкрепить свои взгляды ссылками на свидетельства современников Борджа. Но именно здесь и таится опасность: заранее составив предвзятое мнение, ученый непроизвольно уделяет большее внимание материалам, подтверждающим его правоту. А сведения, противоречащие теории, частенько выпадают из поля зрения. Список авторов, чьи сообщения использовал в своей работе Грегоровий, выглядит очень внушительно: Саннадзаро, Капелло, Макиавелли, Матараццо, Сануто, Пьетро д’Ангьера, Гвиччардини и Панвинио. Однако попробуем вооружиться лупой критического анализа и выяснить — что именно мог знать каждый из них и насколько определенны приводимые ими сведения.

Первым в нашем ряду стоит Саннадзаро — неаполитанский поэт, создатель множества сатирических, а зачастую и не вполне пристойных эпиграмм. Его творения пользовались довольно широкой популярностью, но, вероятно, никому из современников не пришло бы на ум, что хлесткие и грубые шутки Саннадзаро могут быть возведены в ранг свидетельских показаний. Пикантность той или иной новости интересовала его куда больше, чем правдивость, а политика и история рассматривались им лишь как исходный материал для памфлетов. Хорошим примером легкомыслия и бессердечности неаполитанца может служить факт написания эпиграммы (!) на смерть Джованни Борджа — и это в то время, когда даже враги, вроде Джулиано делла Ровере и Савонаролы, сочли необходимым выразить папе свое соболезнование.

Однако примечательно, что в самых едких сатирах, посвященных кардиналу Валенсийскому, Саннадзаро ни словом не упоминает о братоубийстве, полностью сосредоточиваясь на «клубничке» — теме сожительства Чезаре с собственной сестрой.

Насколько можно судить, перу Капелло, феррарского посла в Венеции, принадлежит первая запись, в которой ответственность за убийство прямо возлагается на Чезаре Борджа. Но донесение, датированное двенадцатым февраля 1498 года, написано в Венеции, и в данном случае посол просто воспроизводит римские слухи, докатившиеся до места его службы. А сам он очутился в Вечном городе лишь через два года после событий, описываемых им с уверенностью очевидца — или лжеца.

Капелло вообще отличался несколько чрезмерной для дипломата склонностью к драматизации. В одном из своих писем он излагает, например, обстоятельства гибели некоего Перотто — дворецкого Александра VI, «заколотого кардиналом Валенсийским прямо на руках его святейшества, пытавшегося спасти своего слугу; кровь убитого брызнула папе в лицо».

Несчастный Перотто — или, точнее, Педро Кальдерон — действительно умер насильственной смертью, но совершенно бескровно, и никто, кроме Капелло, не называл убийцей Чезаре Борджа. По сообщению Сануто, тело Перотто, утонувшего или утопленного в Тибре, было выловлено через шесть дней после его исчезновения из Ватикана. Почти так же излагает события Бурхард, добавляя, что дворецкий оказался в реке «non libenter»[660].

Таким образом, высокохудожественные подробности, приводимые Капелло, еще не дают основания считать феррарского посла «надежнейшим источником», как это делал Грегоровий.

Комментарий Макиавелли краток, ясен и… бесполезен. Флорентийский секретарь знал цену слухам. Не располагая собственной достоверной информацией, он лишь зафиксировал картину общественного мнения на данный момент. В «Отрывках из писем к Совету десяти» Макиавелли, сообщая о преступлении в Риме, пишет: «Поначалу никто ничего не знал, а впоследствии говорили, будто это сделал кардинал Валенсийский». Заметим, что свои «Отрывки» Макиавелли составлял во Флоренции и на основании посольских донесений.

О перуджанском летописце Матараццо мы уже говорили — его слова заслуживают доверия лишь постольку, поскольку относятся к событиям в родном городе. Во всех остальных случаях утверждения Матараццо разительно отличаются от других имеющихся в нашем распоряжении текстов.

Матараццо приводит особую версию событий. Он поддерживает обвинения в инцесте, но любовником Лукреции считает погибшего Джованни Борджа, а его убийцей — оскорбленного, обманутого и фактически изгнанного из Рима Джованни Сфорца. Такой схеме нельзя отказать в логике; настораживает лишь обилие подробностей, приводимых перуджийцем, но не подтвержденных ни одним другим автором. Сам Матараццо скромно умалчивает об источниках своей удивительной осведомленности. Но, даже не пытаясь судить о правдивости его рассказа, заметим, что он не содержит каких-либо конкретных обвинений в адрес Чезаре, если не считать таковыми упоминание о «неслыханных и ужасных обычаях, царивших в этом семействе».

Большего внимания заслуживают письма Сануто — внимательного и беспристрастного наблюдателя, который к тому же в 1497 году находился в Риме. Однако и в них мы не находим ясного ответа. Сануто с одинаковым прилежанием излагает несколько версий, возникших после убийства герцога, и возлагает вину то на Асканио Сфорца, то на Орсини, то на Чезаре Борджа. Интересно, что хотя мотивом преступления снова названа ревность, объект ее уже иной — Санча Арагонская, жена Жофре. Вместе с тем Сануто ни разу не упоминает об интимных отношениях братьев с Лукрецией.

Пьетро Мартире д’Ангьера, испанский дипломат и государственный деятель, был полностью убежден в факте братоубийства. Его суждения не лишены остроумия, но, их свидетельская ценность невелика, поскольку автор находился за тысячу миль от места событий, в Бургосе. И уже совершенно необъяснимой выглядит датировка того письма, в котором д’Ангьера излагает свои соображения об убийстве герцога: 9 апреля 1497 года, за два месяца до действительной смерти Джованни Борджа! Очевидно, в данном случае мы имеем дело с фальсификацией источника — если только д’Ангьера не обладал даром предвидения.

Гвиччардини принадлежал уже к следующему поколению историков, творивших в условиях раскола западного христианства на два враждебных — и нередко воевавших — лагеря. Хотя флорентийский хронист и оставался католиком, он был последовательным противником политической власти пап, а потому не упускал ни одной возможности представить их в самом неприглядном виде. История убийства Джованни Борджа, слухи, которыми оно обросло, — все это Гвиччардини использовал как обвинительный материал против папства в целом. Можно соглашаться или спорить с его аргументацией и выводами, но важнее другое: Гвиччардини не является независимым свидетелем. Описывая в своей «Истории Италии» событие, происшедшее тремя десятилетиями раньше, он всего лишь цитирует сообщения прежних авторов — в первую очередь Капелло и Матараццо.

Панвинио, написавший «Историю пап», работал уже во второй половине XVI века. Книга его пестрит неточностями, и к нему в равной мере относится все, что сказано в предыдущих строках о Гвиччардини.

Итак, мы видим, какой разнобой царит в оценках современников Борджа — а ведь мы обратились только к тем, на чьи мнения ссылается Грегоровий, желая доказать собственную точку зрения. При всем разнообразии и произволе имеющихся гипотез необходимо признать, что ни одна из них не может считаться хотя бы формальным доказательством причастности кардинала Валенсийского к убийству его брата Джованни.

Но, говорят, что не бывает дыма без огня. Как же возникли слухи о роковой любви обоих братьев к сестре? Ведь именно ревность считалась главной причиной вражды между Чезаре и Джованни. Эта загадка решается довольно просто.

В сентябре 1497 года папа объявил недействительным брак Лукреции с Джованни Сфорца. Основанием для расторжения была названа неспособность мессера Сфорца к исполнению супружеских обязанностей — impotentia coeundi.

Всякий, кто имеет представление хотя бы о сегодняшней Италии, легко поймет, каким громовым хохотом встретила такое известие Италия XV века. Вся страна издевалась над опозоренным мужем. Взбешенному Джованни, не имевшему возможности заткнуть сталью глотки врагов и насмешников, оставалось лишь отвечать ложью на ложь и оскорблением на оскорбление.

Так он и сделал. И дома, в Пезаро, и в других городах Джованни не уставал повторять, что возведенная на него гнусная клевета служит лишь одной цели — скрыть невероятные оргии, в которых участвовали чуть ли не все члены семейства Борджа.

Мысль о том, что престарелый отец, да еще и римский папа, развлекается в объятиях развратной дочери, была слишком чудовищной, чтобы утвердиться в умах людей и получить широкую огласку. Эта часть выдумки как-то сразу отошла на задний план — повторять ее казалось и грешно, и небезопасно. Другое дело — любовные похождения блистательного молодого красавца Чезаре. Предполагаемый роман кардинала с прекрасной Лукрецией тешил воображение слушателей, но не ужасал их; к тому же пересказ этой истории не мог квалифицироваться как святотатство.

Таковы истоки мрачной «легенды Борджа». А теперь оставим интимную жизнь наших героев и попробуем взглянуть на вопрос с другой стороны, чтобы решить, действительно ли смерть Джованни была настолько выгодна его брату, как это принято считать? Каким образом существование герцога Гандия могло стать помехой честолюбивым замыслам кардинала Валенсийского? И как сам Чезаре использовал ситуацию, возникшую после смерти брата?

Ответ в обоих случаях отрицателен. Уже к середине 90-х годов жизненные пути старших сыновей Александра VI разошлись, в прямом и переносном смысле, достаточно далеко. Конечно, не все поступки людей объясняются логическими соображениями, хотя, кстати сказать, Чезаре всю жизнь оставался вполне рациональным человеком. Несомненно одно: Джованни Борджа, получивший герцогство в Испании, ни с какой точки зрения не являлся соперником брату, избравшему ареной своей деятельности именно Италию. Кроме того, конкуренция между ними исключалась ввиду полного несходства характеров. Насколько можно судить, Джованни был довольно заурядным молодым человеком: недалекий, чувственный и чванливый, он не обладал ни честолюбием брата, ни его холодным умом, ни талантами политика и полководца. Правда, Александр VI предоставил ему должность главнокомандующего, но, как мы помним, Джованни не снискал особой славы на военном поприще, да и не собирался задерживаться в Италии.

Утверждение о том, будто смерть герцога связана с желанием Чезаре сложить кардинальский сан и вернуться к светской жизни, настолько странно, что едва ли заслуживает специального разбора. Джованни, живой или мертвый, не имел к этому никакого отношения и не мог ни помочь брату, ни помешать ему совершить задуманное.

Действительно, Чезаре Борджа впоследствии отказался от кардинальского пурпура и был провозглашен знаменосцем церкви. Но эти события произошли почти через два года после смерти Джованни. Герцог, останься он в живых, к тому времени спокойно царствовал бы в Гандии. Безоблачная жизнь повелителя обширной области, включавшей несколько городов, в роскоши и безопасности, привлекала его куда больше, чем замысловатые лабиринты римской политики.

И, наконец, еще один факт. За Пиренеями остался маленький сын Джованни, законный наследник его титула и владений, к которому беспрепятственно перешло все имущество герцога. И Чезаре, назначенный опекуном, не делал никаких попыток захватить права племянника или его матери — Марии Энрикес, овдовевшей герцогини Гандия.

Подытожим сказанное. Ни показания свидетелей, ни материальные соображения, ни последующий ход событий — ничто не дает нам оснований обвинить Чезаре Борджа в убийстве брата. Ничто, кроме клеветы, которая повторялась веками, но не превратилась в правду.

Истинный виновник остался ненайденным. Внешний вид жертвы — множество ран, связанные руки, кинжал, оставшийся в ножнах, — свидетельствует, во-первых, об умелой подготовке преступления — Джованни, прежде чем умереть, был лишен возможности обороняться — и, во-вторых, о личной ненависти организатора убийства к молодому герцогу. Но этих соображений недостаточно. Куда отправился Джованни в ту роковую для него ночь? Кто скрывался под маской и что связывало таинственного незнакомца с герцогом? Они виделись ежедневно в течение целого месяца — это подтверждено Бурхардом и Сануто. В ночь убийства замаскированный спутник герцога бесследно исчез. Какова его роль во всей истории? И, наконец, кем был всадник с золотыми шпорами, главарь убийц, выехавший на берег с безжизненным телом Джованни на крупе коня? Всем этим вопросам суждено остаться безответными.

Глава 9

Одряхлевшим, разбитым и опустошенным выглядел человек, который вошел в зал консистории девятнадцатого июня 1497 года. Папа объявил кардиналам, что и мир, и собственная жизнь отныне утратили для него смысл и всякое значение.

«Невозможно было бы причинить Нам большее горе. Мы нежно любили его — и вот он убит. Ничто, даже сан римского папы, не сможет облегчить эту скорбь и не принесет утешения. Ах, будь у Нас не одна, а семь тиар — все их с великой радостью отдали бы Мы за жизнь Нашего сына».

Так говорил Александр. Он публично каялся, признаваясь, что вел недостойную, несовместимую с его саном жизнь, забыв о христианском долге и об ответственности пастыря. Гибель любимого сына — кара, посланная Всевышним за грехи отца…

Впоследствии эта сцена не раз трактовалась как признание Александра VI во всех приписываемых ему преступлениях. Рассуждение строилось по очень простой схеме: раз уж сам старый Борджа считал смерть Джованни заслуженной карой небес, значит, ему было в чем каяться. Но такая трактовка свидетельствует лишь о полном незнании человеческой души или предвзятости мышления. В самом деле, давно известно, что даже святые считали себя при жизни закоренелыми грешниками. Конечно, Александр VI не был святым, но будь он тем кровожадным чудовищем, каким изображают его многие авторы, вряд ли угрызения совести столь явно проявились бы у папы в тот день.

Далее он сказал, что отныне хочет направить все помыслы лишь на духовные нужды церкви. Осудив продажность и развращенность духовенства в целом, он снова подтвердил, как велика его собственная вина в умножении этого зла, и объявил о желании осуществить глубокую реформу церкви, в том числе римской курии. Для изучения вопросов, связанных с будущей реформой, и подготовки необходимых мероприятий была создана комиссия в составе шести кардиналов.

Какое-то время Александр даже подумывал об отречении, но одно лишь упоминание о таком акте вызвало в конклаве целую бурю протестов. Насколько серьезно рассматривал папа возможность возврата к частной жизни, неизвестно. Вняв уговорам, он отложил принятие окончательного решения и впоследствии уже не возвращался к этой идее.

Отовсюду приходили в Ватикан письма с соболезнованиями. Даже Джулиано делла Ровере, казалось, забыл старую вражду — что, впрочем, вполне соответствовало его интересам на данный момент — и сообщил из Франции о своем искреннем сочувствии горю святого отца. Это письмо послужило прологом к примирению папы с кардиналом.

Еще примечательнее, что флорентийский проповедник Савонарола, «неистовый чудотворец», которого многие называли святым, прервал свои обличительные речи против папства из уважения к тяжкой утрате, постигшей главу столь гневно бичуемой им церкви. Сохранилось его послание в Рим, где он молит Господа ниспослать утешение Александру.

Письмо Савонаролы — очень любопытный документ, говорящий о личности знаменитого монаха куда больше, чем иные книги, посвященные его роли в истории. Несомненно, что именно сострадание побудило Савонаролу взяться за перо, но привычка и страсть к проповедям быстро заслонили первоначальную цель. Он пускается в пространные и совершенно не оригинальные рассуждения о вере, о бесконечном Божьем милосердии, покрывающем все человеческие грехи, и, вдохновляясь собственными красноречием, явно забывает, что обращается к убитому горем отцу. Савонарола призывает папу «отринуть нечестивых и безбожных советчиков и прислушаться к голосу истинных ревнителей христианской веры», — тогда Господь не замедлит утешить его, как некогда утешил Иова, и уже не отнимет от губ святого отца чашу благодати и радости. В заключение, по не вполне понятной логике, Савонарола предупреждал, что «уже приблизилась гроза гнева Господня», и напоминал о верности всех своих предсказаний.

Давно известно, что фанатизм несовместим ни с тактом, ни с чувством меры. И все же это письмо — дополнительное свидетельство уважения итальянцев к Александру VI.

Между тем комиссия, учрежденная папой для подготовки церковной реформы, усердно трудилась и уже через месяц представила его святейшеству подробный доклад. Но настроение Александра к тому времени изменилось.

Текст доклада, испещренный пометками и замечаниями папы, сохранился до наших дней, однако практического значения он не имел и даже не был опубликован.

Раздумав перестраивать церковное здание в целом, Александр VI, видимо, сохранил желание показать, что отныне шутить с ним не следует. Ничем иным нельзя объяснить необычно жестокую расправу с провинившимся епископом Козенцы.

В Риме происходила оживленная торговля подложными индульгенциями. Уже в первый год своего понтификата Александр в специальной булле, адресованной испанским епархиям, строго напоминал о необходимости беспощадного преследования изготовителей и продавцов фальшивых отпущений грехов. И вот, по сообщению Бурхарда, в сентябре 1497 года были схвачены трое служащих Бартоломео Флоридо, тайного секретаря папы и епископа Козенцы. У арестованных обнаружилось более двенадцати поддельных индульгенций, и на допросе они показали на своего господина. На очной ставке Флоридо сознался в совершенном преступлении, и папа приказал бросить его в каземат замка св. Ангела. Там, на хлебе и воде, бывшему епископу пришлось каяться в своей предприимчивости, пока смерть не освободила его от оков. Еще страшнее была участь трех помощников — по закону их, подобно фальшивомонетчикам, ждал костер на Кампо-дей-Фьори.

В том же месяце решилась судьба Марии Энрикес, вдовы герцога Гандия, и ее детей — трехлетнего Хуанито и двухлетней Изабеллы. Папа без промедления подтвердил их права, и маленький Хуан стал третьим герцогом Гандийским, князем Сессы и Теано, государем Чериньолы и Монтефосколо. До совершеннолетия герцога управление его землями доверялось дяде, кардиналу Борджа. Только свой последний подарок покойному сыну — Беневентский лен — Александр решил передать во владение Чезаре.

Испанскую ветвь рода Борджа ждало славное будущее. Четвертому герцогу Гандия — Франсиско Борха — предстояло стать гофмаршалом при дворе императора Карла V. После смерти королевы Изабеллы, испытав глубокий душевный надлом, он отвергнет мирскую жизнь. Вступив в Общество Иисуса, герцог пройдет все ступени его иерархической лестницы и умрет в 1562 году генералом Ордена. Впоследствии же Франсиско Борха будет причислен к лику святых.

Несчастье, обрушившееся на семью, задержало отъезд Чезаре в Неаполь, но все же откладывать коронацию Федериго на долгий срок не стоило. Двадцать второго июля, простившись с отцом, кардинал выехал из Рима, сопровождаемый свитой в двести человек.

Его встреча с королем произошла в Капуе — из-за эпидемии лихорадки в Неаполе был объявлен карантин. Но Чезаре не сумел избежать заразы и несколько дней тяжело болел, к немалому беспокойству свиты и короля. Наконец, почувствовав себя лучше, архиепископ Валенсийский совершил требуемую церемонию. Коронацию не омрачили никакие непредвиденные эксцессы, хотя вообще в Неаполитанском королевстве было неспокойно. Продолжала полыхать вражда между сторонниками Арагонского дома и галлофилами, и дело доходило до вооруженных столкновений. Несмотря на изгнание французов, трон под Федериго казался не слишком надеждым, и Чезаре должен был по возможности примирить обе партии. Но сам король не возлагал на это больших надежд. Получив благословение святого отца и корону из рук горделивого светлокудрого юноши вдвое моложе себя, он не стал задерживать кардинала и в конце августа со всевозможными почестями отпустил его в Рим.

Утром шестого сентября все прелаты, находившиеся тогда в Вечном городе, и послы союзных государств собрались в монастыре Санта-Мария Нуова, чтобы приветствовать вернувшегося из поездки архиепископа Валенсии.

После мессы была назначена аудиенция у его святейшества. Когда молодой кардинал приблизился к трону Александра VI, «папа обнял и поцеловал его, но не произнес ни слова». Так описывают их встречу два очевидца — Бурхард и Сануто, и молчание папы в тот день до сих пор считается, фактом многозначительным. По глубокому убеждению Грегоровия, продемонстрированная папой холодность доказывает, что он не сомневался в братоубийстве, совершенном Чезаре. Но можно ли считать сам поцелуй естественным актом по отношению к убийце? И наоборот, если бы Александр заговорил с сыном, не поцеловав его, о чем свидетельствовал бы такой нюанс?

Как уже говорилось, в феврале 1498 года появились первые слухи о намерении Чезаре Борджа сложить с себя сан. Они крепли и становились все определеннее, показывая, что у папы родился некий план, осуществлению которого мешает пурпурное облачение сына. И действительно, Александр задумал женить его на Карлотте Арагонской, дочери Федериго, потребовав в качестве приданого два княжества — Альтамуру и Таранто.

Король был вовсе не в восторге от такой перспективы. Нашествие французов истощило Неаполитанское королевство и опустошило казну, а замужество прекрасной Санчи уже обернулось потерей княжества Скуиллаче. Федериго не желал отдавать ненасытным Борджа еще два огромных лена, но и ссориться с папой ему не хотелось. Снедаемый тревогой, расхаживал он ночами по залам дворца, раздумывая, как увернуться от нависших над его владениями рогов Быка.

Между тем слухи становились все скандальнее. Поговаривали, что папа готов презреть непреложность целибата и дать сыну официальное разрешение на брак, сохранив за ним все церковные должности. Вряд ли Александр действительно был готов пойти на столь беспрецедентный шаг, но сама мысль о подобном варианте побуждала Федериго к действию. Решив выбивать клин клином, неаполитанский король предложил его святейшеству подумать о другой паре возможных супругов. Он имел в виду своего племянника Альфонсо и Лукрецию, чей развод с Джовании Сфорца уже был оформлен в римской курии. Папа согласился, и свадьбу решили отпраздновать в Риме двадцатого июня 1498 года. Приданое невесты составляли 40000 дукатов, но хитрый Александр позаботился о том, чтобы расход окупился — он настоял на выделении в самостоятельное княжество двух неаполитанских городов — Бишелье и Корато. Будущий муж Лукреции получал их в собственное владение, становясь таким образом герцогом Бишельским.

И все же папа, к неудовольствию Федериго, не переставал возвращаться к мысли о женитьбе Чезаре. Тогда король объявил, что должен обсудить этот вопрос с их католическими величествами. Такой маневр позволял ему как бы переместить ответственность из Неаполя в Мадрид, не боясь осложнений, — Александр, конечно, не захочет портить отношения с испанским двором и смирится с отказом, подкрепленным ссылкой на мнение Фердинанда и Изабеллы. Но все тонкости итальянской брачной дипломатии вскоре отошли на задний план, уступив место более важным делам: из Франции пришла весть о кончине Карла VIII.

Смерть короля, если верить летописям, наступила в результате случайности настолько нелепой, насколько можно только это представить. Будучи в замке Амбуаз, Карл захотел посмотреть, как продвигается работа художников, вывезенных им из Неаполя; итальянцам доверили роспись стен в королевских покоях. Поспешно пробираясь по темному замковому коридору, он наткнулся на полуоткрытую дверь и упал, сильно ударившись головой. Вечером того же дня Карл VIII скончался.

Теперь на французский трон взошел Людовик, герцог Орлеанский. Уже его миропомазание в Реймсе стало поводом для сильнейшей тревоги в Италии — Людовик принял сразу три короны, объявив себя королем Франции, обеих Сицилий и герцогом Миланским. Лодовико Сфорца и Федериго восприняли этот шаг как начало войны и даже отозвали своих послов из Парижа. Всем было ясно, что христианнейший король намерен вести весьма активную и не вполне дружественную политику к югу от Альп. И конечно, ему не обойтись без помощи римского папы.

Людовик XII понимал это, как и Александр VI. У короля имелась и еще одна веская причина искать расположения Ватикана — едва успев занять престол, он направил в Рим прошение о разводе с женой — Жанной Валуа, дочерью покойного Людовика XI (которому наследовал Карл). Свое желание расторгнуть брак король обосновывал довольно убедительными доводами. Во-первых, он женился против собственной воли, подчиняясь требованию хитрого и безжалостного Людовика Валуа — в случае неповиновения герцогу грозила потеря всех владений, а возможно, и смерть. Во-вторых, сам Людовик XI был крестным отцом герцога Орлеанского, так что жених и невеста считались в каком-то смысле братом и сестрой; согласно же постановлению Триентского собора такая степень родства исключала возможность брака. В-третьих, физический недостаток лишил Жанну способности к деторождению.

Получив письмо, папа сразу же образовал комиссию из нескольких епископов под председательством кардинала Люксембургского для всестороннего и тщательного изучения столь важного вопроса. У нас нет оснований утверждать, что отцы церкви покривили душой, вскоре признав этот брак недействительным. Их решение, хотя оно и было выгодно святейшему престолу, полностью соответствовало канонической точке зрения на супружество.

Кроткая принцесса, с юности привыкшая подчиняться — сперва суровому отцу, затем мужу, который откровенно тяготился ее обществом, — не пыталась протестовать. Она только обратилась к папе с просьбой разрешить ей основать монашеский орден во славу Девы Марии. Растроганный Александр немедля выслал Жанне требуемую буллу и свое благословение. Кстати сказать, сам он, по-видимому, испытывал какое-то особое благоговение перед светлым образом Девы Марии. Оно не раз ощущалось в его речах и поступках и было отмечено современниками. Такое поклонение Деве — олицетворению чистоты и непорочности — наверняка покажется странным для столь чувственного и во всех отношениях очень земного человека. Мог ли папа искренне чтить Богоматерь и продолжать вести греховную жизнь (хотя, конечно, его прегрешения были уже не те, что в молодости)? Не лицемерил ли Александр VI? Но, скорее всего, никакого лицемерия не было. Здесь мы снова встречаемся с уже упоминавшейся характерной чертой людей средневековья — алогичностью, непоследовательностью их поступков — с нашей точки зрения, конечно.

Из королевского развода папа собирался извлечь максимум пользы. Момент казался чрезвычайно благоприятным — представлялась возможность сразу обеспечить сыну высокое, независимое от церкви положение, но уже за счет Франции. Возрастали и его шансы на брак с дочерью Федериго, поскольку Карлотта Арагонская жила и воспитывалась не в Неаполе, а при французском дворе.

Деликатную миссию папа возложил на епископа Сеуты — ему поручалось сообщить христианнейшему королю о дозволении развестись с Жанной Валуа, а заодно изложить Людовику личную просьбу его святейшества. Александр уже не скрывал, что предстоящее отречение кардинала Борджа — вопрос решенный, и просьба заключалась в предоставлении Чезаре двух французских графств — Валанса и Дуа.

Эти графства, расположенные в предгорьях Альп, почти двести лет были предметом споров между французскими королями и Ватиканом. Незадолго до смерти Людовик XI формально передал суверенитет над ними святейшему престолу, фактически сохранив там свою власть. Но Карл VIII отказался признать договор, к вящему негодованию папы Иннокентия.

И вот теперь Александр предлагал компромисс. Оба графства юридически остаются в составе французского королевства, не переходя к церкви, но его христианнейшее величество объединяет их в герцогство, сюзереном которого становится Чезаре Борджа.

Людовик XII не возражал против предложенной сделки, однако считал, что герцогство — слишком высокая плата за единственную услугу. Король, как и папа, умел позаботиться о своей выгоде. Понимая, сколь волнует святого отца судьба архиепископа Валенсийского, Людовик решил воспользоваться удобным случаем и окончательно устроить свою семейную жизнь, а заодно помочь ближнему. Итак, король дал знать Александру VI, что исполнит волю его святейшества, но при этом просит еще о двух небольших одолжениях: во-первых, о церковном разрешении на брак с молодой вдовой Карда VIII, прекрасной Анной Бретонской, а во-вторых, о кардинальском пурпуре для епископа Руанского. Епископ, Жорж д’Амбуаз, был верным другом герцога Орлеанского со времен Людовика XI, а теперь стал главным советником короля.

Папа принял оба условия, и седьмого августа 1498 года полномочный посол, сьер Луи де Вильнев, торжественно вручил Чезаре Борджа королевский диплом — грамоту, дарующую ему и его потомкам корону герцогов Валентинуа. В тот же день новоявленный герцог предстал перед священной коллегией, чтобы просить о сложении с себя сана.

Преклонив колени у папского трона, Чезаре исповедал собравшимся свой грех — отсутствие стремления к духовному служению. Лишь повинуясь воле отца всех верующих, принял он священный сан, но душа его оставалась мирской. Не в силах противостоять влечению и не желая идти против совести, он умолял его святейшество и весь конклав о единственной милости — позволить ему сдать должности и бенефиции, доверенные святой церковью, сложить сан и вернуться в мир. В заключение герцог сообщил также о своем желании вступить в брак.

Эта церемония была, конечно, просто спектаклем, но все же не обошлось без неожиданностей. Кардинал Хименес выступил с резким протестом, отказываясь удовлетворить просьбу преосвященного Борджа. В данном случае строптивость испанского прелата объяснялась чисто политическими мотивами: Фердинанда и Изабеллу весьма беспокоил наметившийся союз между Ватиканом и Францией.

Решение конклава должно было быть единогласным, и Александр поспешил вмешаться в дискуссию. Призвав всех к тишине, он заявил, что не видит причин, да и возможности, отказывать кардиналу Валенсийскому в просьбе, от выполнения которой зависит спасение его души — ведь нерадивого пастыря неминуемо ждет адское пламя. Этот аргумент — pro salute animae suae[661] — был неопровержим и заставил Хименеса умолкнуть, ибо спасение души кающегося грешника — всегда главная и первостепенная задача церкви.

Впрочем, предусмотрительный папа тут же подсластил пилюлю, объявив, что все лежащие за Пиренеями бенефиции кардинала Валенсийского будут переданы испанскому духовенству. Доходы с этих земель достигали 35000 флоринов ежегодно, и львиная доля предназначалась Хименесу. Кроме того, папа напомнил кардиналу, что поручил заботе их католических величеств своего малолетнего племянника герцога Гандийского и желает ныне и впредь сохранить самые теплые отношения с королевским двором. Под «племянником» подразумевался внук Александра VI Хуан, сын убитого Джованни.

Итак, разрешение было получено, и Чезаре мог начинать новую жизнь. По удивительной причуде судьбы титул его почти не изменился: из кардинала испанской Валенсии он превратился в герцога французского Валанса.

Но Чезаре Борджа все же приобрел новое имя, или, вернее, прозвище. Людовик XII, соединив оба графства, сделал их герцогством Валентинуа, и с тех пор так стали называть сына Александра VI во Франции. А для итальянцев он стал герцогом Валентино, войдя под этим именем в историю своей страны.

Глава 10

Король Людовик снарядил целую флотилию, чтобы с подобающим почетом доставить во Францию нового вассала французской короны — герцога Валентинуа. В конце сентября 1498 года три корабля и пять галер стали на якорь в гавани Остии.

В Риме спешно заканчивались последние приготовления к отъезду Чезаре. Папа желал, чтобы его сын предстал при французском дворе во всем великолепии, приличествующем отпрыску княжеского рода Италии — страны, где наслаждение красотой и роскошью уже полторы тысячи лет считалось естественной целью человеческой жизни. Помимо этих соображений, герцог должен был олицетворять величие и могущество святейшего престола — в качестве посла Александра VI он вез королю разрешение на брак с Анной Бретонской, а епископу Руанскому — звание кардинала. Наконец, имелось еще одно, не менее важное, обстоятельство — во Фракции Чезаре предстояло познакомиться со своей невестой.

Его свита насчитывала больше ста человек. Кроме слуг, пажей, испанских и итальянских дворян, в нее входили гофмаршал герцога Рамиро де Лорка, личный секретарь Агапито Герарди и придворный медик Гаспаре Торелла — всех их мы еще не раз встретим впоследствии на страницах нашего повествования. Особенно ценим был доктор Торелла — он был одним из немногих врачей своего времени, знавших способ лечения «французской болезни».

В свите Борджа находились молодые люди из трех десятков знатнейших римских фамилий — среди них Джанджордано Орсини, Пьетро Сантакроче, Марио ди Мариано, Доменико Сангуинья, Джулио Альберини, Бартоломео Капраника и Джанбаттиста Манчини. Все эти семьи связали свою судьбу с интересами Александра VI. Не являлись исключением и Орсини — убедившись в бесперспективности борьбы с папой, они предпочли породниться с Борджа. Двадцать восьмого сентября в Ватикане отпраздновали свадьбу Фабио Орсини с Хироламой, племянницей Александра.

Ранним утром первого октября 1498 года Чезаре в сопровождении всей свиты выехал из Трастевере в Остию. Кавалькада двигалась по тенистой дороге вдоль берега Тибра. Римская молодежь предпочитала одеваться на французский манер, но надменные испанцы и в путешествии хранили верность модам Кастилии и Арагона. Среди яркого многоцветья расфранченных дворян резко выделялась высокая фигура герцога в черно-белом бархатном костюме. Ни кружева, ни золотое шитье не нарушали строгости его одежды, и лишь несколько кроваво-красных рубинов, «каждый величиной с боб», пылали в лучах восходящего солнца на черном берете, показывая, кто играет главную роль в этой толпе блестящих мужчин. Позднее в Риме рассказывали, что святой отец плакал от радости, глядя из дворцовых окон на гордого и прекрасного «сына своего сердца» (так он называл Чезаре в письме к королю), уезжавшего навстречу славе и могуществу. Вторая мечта старого Родриго де Борджа сбывалась на глазах.

Двенадцатого октября итальянцы высадились в Марселе, где высоких гостей встречал епископ Дижонский, и, не задерживаясь, направились в Авиньон. Там их с нетерпением ждал кардинал Джулиано делла Ровере. Нетерпение объяснялось горячим желанием кардинала восстановить добрые отношения — или, по крайней мере, видимость таковых — с его святейшеством. Первый шаг к примирению, заключавшийся в соболезнованиях папе по случаю смерти Джованни Борджа, был уже сделан, и теперь делла Ровере собирался, не щадя сил, помогать Чезаре, зная, что на свете не существует более верного способа добиться расположения папы.

Сам король был в отъезде. Французский двор временно расположился в Шинонском замке; еще не окончились работы в новом королевском дворце в Блуа. Около месяца Чезаре со свитой прожил в Авиньоне, в обществе сменявших друг друга прелатов и вельмож. Наконец, в середине декабря курьер привез известие о возвращении его христианнейшего величества, и герцог выехал в Шинон.

Торжественность прибытия Чезаре Борджа ко двору Людовика была достойна посланника апостольского престола. Сперва в ворота замка вошли двадцать четыре белых мула, нагруженных дарами королю; их бархатные попоны украшал вышитый золотом герб Борджа — пасущийся бык. Слуги вели под уздцы шестнадцать чистокровных лошадей в серебряной сбруе с серебряными стременами. Затем следовали восемнадцать конных пажей и толпы прислужников разного ранга — все, как один, в красно-желтых ливреях с гербами. За ними, в окружении трех десятков молодых дворян, ехал герцог.

Его вороной конь, покрытый чешуйчатой попоной из ажурных золотых листьев тончайшей работы, с хвостом, охваченным жемчужной сеткой, казался невиданным произведением искусства. Говорили, что герцог велел подковать своего любимца золотыми подковами, и когда гвозди стирались, то потерянную подкопу не поднимали с дороги — она оставалась лежать, сверкая в пыли, в качестве драгоценного дара первому путнику, которому посчастливится пройти вслед за Чезаре Борджа.

Но и всадник был под стать сказочному коню. Черный бархат по-прежнему облекал его с головы до ног. Сквозь прорезные рукава сверкала золотая парча камзола, и, как раньше, на широком черном берете горели рубины. Но теперь на груди Чезаре покоилась тяжелая золотая цепь с усыпанным бриллиантами медальоном — знак герцогского достоинства. Впрочем, сын Александра VI немного предвосхищал события — ему еще предстояло получить желанный титул из рук короля.

Жорж д’Амбуаз, епископ Руанский, и другие придворные встретили гостя у моста и проводили в замок, где его ожидал повелитель Франции.

Людовик XII окружил Чезаре вниманием и почетом, и все вельможи французского двора, светские и духовные, наперебой старались выказать сыну Александра VI самую искреннюю и теплую привязанность. Пожалуй, единственным исключением, темным пятнышком на ярком фоне всеобщего подчеркнутого радушия, оказалась невеста — Карлотта Арагонская.

Поговаривали, будто сердце принцессы уже отдано некоему молодому бретонцу из свиты королевы Анны. Возможно, в этом слухе имелась доля истины. Во всяком случае, холодность принцессы с блистательным женихом была слишком явной, чтобы остаться незамеченной и не вызвать многочисленных толков. Кардинал делла Ровере, ставший отныне усердным ревнителем интересов папы при французском дворе, не замедлил известить Александра об этом прискорбном обстоятельстве. Сам делла Ровере видел в столь необъяснимом поведении девицы результат неких враждебных Ватикану интриг, о чем и сообщил его святейшеству.

Скорее всего, кардинал ошибался, ибо судил по себе. История знает немало примеров того, как романтическая любовь нарушала далеко идущие планы монархов и князей. Не вняв уговорам, Карлотта объявила, что вступит в брак с герцогом лишь после того, как неаполитанский посол передаст ей соответствующий приказ отца, короля Федериго. Разумеется, посол не имел таких полномочий.

Людовик был в ярости. Оскорбление, нанесенное сыну Александра VI, разом ставило под удар всю трансальпийскую политику короля. Не могло быть и речи о том, чтобы визит герцога завершился таким скандалом.

Здесь стоит упомянуть об одной истории, имевшей место во время пребывания Чезаре во Франции и включенной в эпопею вымышленных преступлений Борджа. Она основана на сообщении Макиавелли. В «Отрывках из писем к Совету десяти» флорентийский секретарь пишет следующее: «Диспенсация — специальное разрешение на брак короля Франции — была вручена Валентино папой перед самым отъездом и в глубочайшей тайне. Папа велел не показывать и не отдавать этот документ королю до тех пор, пока тот не выполнит всех пожеланий герцога. Но в ходе переговоров епископ Сеуты выдал королю секрет, и король отпраздновал свадьбу, так и не увидев разрешения, но твердо зная, что оно существует. За свое предательство епископ был убит по приказу Валентино».

Этот рассказ использовался многими авторами, писавшими после Макиавелли. Но если не подозревать секретаря в намеренной лжи, то придется допустить, что его ввели в заблуждение. Существование диспенсации не составляло секрета — это видно хотя бы из того, что о ней упоминает феррарский посол Манфреди в письме от второго октября, на следующий день после отплытия герцога из Италии. Да и как бы мог сам Макиавелли узнать о деле, окутанном столь глубокой тайной, о том, что происходило с глазу на глаз между отцом и сыном Борджа? Что же до смерти Фернандо д’Альмейды, епископа Сеутского, то он погиб седьмого января 1500 года во время осады Форли, где находился в составе герцогской свиты. Этот факт нашел отражение в «Хрониках» Бернарди и в «Истории Форли» Боноли, но, как всегда, прошел мимо внимания пристрастных обвинителей Борджа.

Но вернемся во Францию. Как уже говорилось, Людовик XII был исполнен решимости не отпускать Чезаре холостяком. Конечно, он досадовал, что принцесса Арагонская заупрямилась так некстати, но ведь при королевском дворе были и другие невесты. Король высказал эти соображения герцогу Валентинуа, и вскоре стало известно, что гость остановил свой выбор на семнадцатилетней красавице Шарлотте д’Альбре — дочери герцога Гиеннского и сестры короля Наварры.

Начались переговоры. Наваррский король не возражал против такой партии для своей племянницы, но Ален д’Альбре проявил неуступчивость. Объяснялось это просто: если дядя Шарлотты думал в первую очередь о сохранении дружбы французского короля, защищавшего маленькую Наварру от притязаний Кастилии, то прижимистый отец беспокоился о приданом, прикидывая, намного ли облегчит его казну молодой римский хищник. В конце концов, поддавшись уговорам Людовика, герцог д’Альбре согласился отдать свою дочь Борджа, не преминув, впрочем, заручиться подробными сведениями о доходах будущего зятя.

Приданое определили в размере 30000 ливров (т. е. 90000 франков), из которых шесть тысяч выплачивались Чезаре после свадьбы, а остальные — в виде ежегодных взносов по пятьсот ливров. Надо заметить, что даже такую сомнительную щедрость Ален д’Альбре проявил за счет покойной жены — вся сумма приданого представляла собой неотчуждаемую долю Шарлотты в наследстве ее матери, Франсуазы Бретонской. Предусмотрительный герцог заодно потребовал у дочери письменного отказа от любых имущественных притязаний в будущем. Кроме того, он намеревался сорвать солидный куш с Ватикана — после свадьбы папа должен был выплатить Шарлотте 100000 ливров и дать звание кардинала сыну герцога — Аманье д’Альбре. Чезаре поручился за выполнение обоих требований.

Теперь планам Людовика XII обеспечивалась безоговорочная поддержка Рима, и в середине апреля в Блуа был подписан договор между французским королем и Венецианской республикой — фактически наступательный и оборонительный союз против всех остальных государств. Единственное исключение делалось для правящего папы римского — святой отец мог, если будет на то его добрая воля, присоединиться к союзникам. То, что речь идет лишь об Александре VI, но не о его преемнике, специально оговаривалось в тексте договора.

Этот союз стал первым практическим шагом к низвержению дома Сфорца. Встречи короля с венецианцами проходили в обстановке строжайшей тайны, и о мече, уже нависшем над его головой, Лодовико Моро узнал с большим опозданием. В Милане был перехвачен папский гонец, направлявшийся во Францию. Ознакомившись с найденными у него письмами, герцог, к своему ужасу, убедился не только в существовании коалиции, но и в том, что к антимиланскому союзу примкнул Александр VI. Непосредственным следствием этого открытия стало поспешное бегство из Рима кардинала Асканио Сфорца.

А во Франции тем временем Чезаре Борджа наслаждался безоблачным счастьем. Двенадцатого мая в дворцовой церкви состоялось его бракосочетание с Шарлоттой д’Альбре, и уже на следующий день он получил из рук Людовика «свадебный подарок» — орден св. Михаила, высшую награду королевства.

Любил ли герцог свою юную жену? Мы не располагаем прямыми указаниями на этот счет, но как обстоятельства их брака, так и последующие события свидетельствуют об искренней и пылкой привязанности двух молодых сердец. Да и могло ли быть иначе? И она, и он единодушно признавались красивейшими людьми своих стран, и если о жизни и характере Шарлотты известно сравнительно немного, то все современники отмечали неотразимую привлекательность Чезаре — его царственное обаяние не уступало внешности. Они провели вместе очень короткое время, затем расстались навсегда и умерли, не дожив до зрелого возраста — и все же, судя по всему, лето 1499 года, озаренное любовью и надеждой, стало бы лучшим воспоминанием Чезаре и Шарлотты, даже если бы судьба наградила их спокойной и долгой жизнью.

Но уже в сентябре вновь запели трубы войны. Приготовления к итальянскому походу закончились, и армия Людовика XII под командованием Джанджакомо Тривульцио двинулась через Пьемонт. Герцог Валентинуа находился в свите короля, и ему предстояло впервые вступить на родную землю в рядах армии завоевателей. Он простился с семнадцатилетней женой, назначив ее правительницей всех своих французских владений, и, на случай смерти в бою, оставил завещание, по которому Шарлотте предназначалось все движимое имущество герцога в Италии и во Франции. Последний поцелуй — и Чезаре Борджа снова вдел ногу в стремя. Вороной конь, звеня золотыми подковами, унес седока навстречу осадам и сражениям, стычкам и штурмам, почестям, лести и проклятиям. Отныне и до смерти все его дела и помыслы будут неразрывно связаны с войной.

Глава 11

Теперь Лодовико Сфорца предстояло пожинать плоды собственной жестокости и лицемерия — в час горькой беды, надвинувшейся на Милан, от него разом отвернулись друзья и союзники. Соседи слишком хорошо помнили нрав герцога и его деяния, чтобы помогать Лодовико. А он, при всем своем уме, никак не мог предвидеть, что случайно приоткрывшаяся дверь в замке Амбуаз раскроит лоб Карлу VIII и тем самым сведет на нет хитроумный план низвержения Арагонской династии в Неаполе. Правда, нынешний французский король тоже собирался завоевать сицилийскую корону, но и относительно Милана у него имелись весьма определенные намерения, притом первоочередные.

Тщетно пытался «иль Моро» измыслить какую-нибудь новую комбинацию, заручиться чьей-нибудь военной помощью и отвести лавину, неудержимо катившуюся к его владениям. Уже никто не верил его слову и не искал его дружбы. Город за городом открывал ворота войскам французского короля, и падение Милана было вопросом немногих дней. О вооруженом сопротивлении не приходилось и думать, и единственное, что оставалось Сфорца, — попытаться спастись самому, уже без надежды сохранить престол.

Пока шло бескровное завоевание Миланского герцогства, Людовик со своей свитой находился в Лионе, но уже шестого октября все было кончено.

Французский король въехал в Милан, встреченный всеобщей радостью — жители смотрели на него как на освободителя, ибо Черный Лодовико отнюдь не пользовался народной любовью. Целая толпа французских и итальянских вельмож следовала за повелителем — горожане узнавали принца Савойского, герцогов Феррары, Монферра, Мантуи и других именитых особ. Был здесь и Чезаре Борджа — в отличие от прочих он ехал не за королем, а рядом с ним, и эта деталь не ускользнула от внимания зрителей.

А папа в Риме понял, что наконец настал его час. В середине сентября в Венецию прибыл кардинал Джованни (Хуан) Борджа и изложил Совету десяти условия, на которых святой отец согласен присоединиться к франко-венецианскому блоку. Опираясь на политическую и военную поддержку французского короля, Александр задумал грандиозное предприятие. Речь шла о том, чтобы вновь подчинить власти святейшего престола почти всю центральную часть страны — Романью. Это означало войну с полдюжиной крупных независимых городов.

С формальной точки зрения Ватикан являлся сюзереном ленов Романьи — правители городов должны были платить папе ежегодную дань. Но в действительности все давно уже обстояло иначе. Предшественники Александра VI щедрой рукой раздавали церковные земли своей родне, а новоявленные владыки сохраняли определенную лояльность святейшему престолу лишь до тех пор, пока его занимал благодетель, увенчанный тройной тиарой. Затем папа умирал, и очередной кардинал, обычно также обремененный многочисленным и алчным семейством, занимал место покойного. Феодалы, получившие богатство и власть от прежнего архипастыря, всеми правдами и неправдами держались за свои владения, и вернуть церкви лены, принадлежавшие ей каких-нибудь пять-десять лет назад, оказывалось очень нелегким делом. В результате церковные земли таяли, как снег на весеннем ветру. Ни о каких выплатах не было и речи — родственники почивших пап чувствовали себя не вассалами церкви, а самодержцами. Они основывали династии и правили своими городами и областями с помощью насилия и разбоя, иногда нападая друг на друга, иногда — объединяясь перед лицом общего врага. Вся Центральная Италия изнемогала под гнетом их жадности и междоусобиц, но никто из пап не обладал ни достаточными военными возможностями, ни умом, нужным для восстановления единства Романьи. Никто — пока не пришли Борджа.

Конечно, не стоит идеализировать Александра VI — его усилия по созданию мощного церковного государства не были бескорыстными. И все же он лишь собирал то, что разбросали предшественники. Обратим внимание на еще одну немаловажную черту его деятельности: обеспечивая будущее собственных детей, он старался добывать им земли и короны «на стороне», за пределами папской области. В самом деле — Джованни стал испанским герцогом, Чезаре — французским, а Жофре — неаполитанским принцем. Можно объяснять деятельность Александра VI какими угодно эгоистическими побуждениями, но нельзя не признать, что его политика была куда более дальновидной, разумной и выгодной для церкви, чем беспорядочное хищничество Сикста IV или бесславное себялюбие Иннокентия VIII.

В октябре консистория опубликовала папскую буллу, составленную в весьма резких тонах. Из нее следовало, что святой отец данной ему властью наместника Христова лишает всех прав тиранов Римини, Пезаро, Имолы, Форли, Камерино, Урбино и Фаэнцы, как не выполняющих своих вассальных обязанностей по отношению к святейшему престолу и, более того, не раз поднимавших оружие против церкви.

Перечисленные города с прилегающими к ним землями объявлялись отныне ленными владениями Ватикана.

Эта булла, естественно, повергла мелких тиранов Центральной Италии в смятение и ярость. Сам по себе папский гнев значил для них не очень много, но все знали, что герцог Валентино — Чезаре Борджа — спешно собирает войска, и авторитет апостольского престола будет надежно подкреплен силой меча. На Чезаре уже тогда многие смотрели со страхом, как на молодого волка, однако было бы глубокой ошибкой представлять его противников стадом беззащитных овечек. Пожалуй, единственной чертой, допускающей такую аналогию, явилась бестолковая сумятица в их последующих действиях.

Джованни Сфорца, тиран Пезаро, люто ненавидевший Борджа за тяжкую обиду и в то же время боявшийся их, как огня, поспешил в Венецию в надежде соблазнить Совет десяти щедрыми посулами и расколоть вражеский союз. Постепенно повышая ставку, он в конце концов даже предложил венецианцам навечно присоединить к республике всю область Пезаро, оставив для себя лишь роль наместника — лишь бы не попасть в руки Борджа.

Но отчаянное красноречие Джованни пропало даром — сделка не состоялась. Лукавые купцы лишь покачивали головами, а потом объяснили незадачливому просителю, что он опоздал со своими предложениями. Венеция не может пойти на ссору с французским королем ради спасения Сфорца, а распоряжаться судьбой города высокочтимый мессер Джованни уже не вправе, ибо больше не имеет над ним реальной власти…

Форли входил в сферу интересов Флоренции, и Синьория предпринимала лихорадочные усилия, пытаясь срочно создать оборонительный блок. Предполагалось, что в него войдут Болонья, Феррара, Форли, Пьомбино и Сиена. Но этот план также провалился, не успев даже окончательно оформиться. Феррара и Сиена, не упомянутые в октябрьской булле, сочли неразумным рисковать собственным благополучием ради других, навлекая на себя гнев Борджа и их могущественного союзника, христианнейшего короля. Переговоры были прерваны.

Некоторые разногласия возникли относительно участи Фаэнцы. Венеция склонялась к тому, чтобы исключить ее из списка предстоящих аннексий. Это милосердие объяснялось очень просто — Манфреди, юный властитель опального города, задолжал венецианцам огромную сумму, и было очевидно, что с его устранением от власти все надежды на возвращение денег обратятся в прах. Совет десяти даже отправил в Рим специальное посольство, спрашивая, не угодно ли будет святейшему отцу немного отсрочить расправу над Фаэнцей или взять на себя уплату долгов Манфреди. Но Александр не собирался расплачиваться за своих врагов. Он с достоинством ответил венецианцам, что сейчас не время говорить о деньгах, и огорченные послы отправились восвояси, понимая, что не имеет смысла ссориться с папой из-за Манфреди.

Борджа никогда не придавали значения общественному мнению, однако в преддверии войны на помощь Александру VI пришел случай. Италию потряс слух о невероятном злодеянии — покушении на жизнь папы римского. Вина за подготовку преступления возлагалась на город Форли.

Дело было так. В конце ноября стража задержала в Ватикане двух человек. Оба носили имя Томмазо, хотя и не состояли в родстве. Один из арестованных оказался музыкантом, другой — камергером двора Форли. В конфискованном у них дорожном посохе обнаружился тайник с письмом, «пропитанным столь сильным и проникающим ядом, что смертельной опасности подвергался любой человек, по неведению взявший это письмо в руки». Смертоносное послание адресовалось папе, а написала и отправила его графиня Катерина Риарио-Сфорца, правившая городом после смерти своего мужа, Джироламо Риарио.

Многое в этой истории выглядит недостоверным, и прежде всего — само орудие преступления. Легенды об отравленных письмах были весьма популярны в средневековой Европе, но существование столь мощного яда вызывает еще большее сомнение, чем пресловутый «белый порошок Борджа». Кроме того, очень уж наивным выглядит план графини — отвести беду от города, убив папу столь экстравагантным и в то же время очевидным для всех способом. Даже если допустить наличие яда и представить, что Александр VI пал его жертвой, единственным результатом такого исхода стала бы беспощадная война на уничтожение Форли и всего семейства Риарио. И если действиями графини руководило властолюбие и забота о будущем своих детей, то трудно понять, какие чувства воодушевляли ее посыльных — они не имели никаких личных счетов к Борджа, а между тем обрекали себя на неминуемую и мучительную смерть.

Большинство историков сходится на том, что оба несчастных Томмазо попросту оклеветали себя и свою госпожу, сознавшись под пыткой во всех черных замыслах, какие Борджа хотели бы приписать собственным врагам. Однако имеется одно интереснейшее свидетельство, косвенно подтверждающее версию отравленного письма.

В основательных и подробных «Хрониках Форли» Андреа Бернарди сообщается о некоем «моровом поветрии» — опустошительной эпидемии, поразившей город в конце 1499 года. И вот, по словам Бернарди, графиня приказала положить приготовленное к отправке письмо на одного из больных, надеясь таким способом перенести заразу на Александра.

Папа устроил торжественное богослужение по случаю избавления от страшной опасности. А кардинал Раффаэле Риарио спешно покинул Рим — он опасался, и не без основания, что кары, угрожающие всему семейству Риарио, затронут и его персону.

В общем, независимо от того, какой именно беды — яда или болезни — избежал Александр VI, эта история лишь укрепила позиции Ватикана, дав ему дополнительный «casus belli»[663]. Все было готово, и герцог Валентино мог начинать поход. Он по-прежнему пользовался благоволением французского короля и всемерной поддержкой Джулиано делла Ровере, остававшегося самым ревностным и усердным защитником интересов Борджа при дворе Людовика XII. Отношения кардинала с папой в тот период не оставляли желать лучшего — по крайней мере, внешне. Оба они были слишком умны для того, чтобы до конца доверять друг другу, и оба понимали, что союз им выгоднее, чем вражда. Конечно, в большей мере это относилось к кардиналу.

Примирение с Борджа стало для него не тактическим маневром, а стратегическим выбором. Понадобилось семь лет ожесточенной политической борьбы, чтобы Джулиано делла Ровере понял: ему не свалить Быка. Сохранилось письмо, в котором кардинал благодарит папу за оказанную честь — благословленный святым отцом брак между племянником Джулиано, Франческо делла Ровере, и Анджелой Борджа, племянницей Александра. По-видимому, и папа, решивший породниться с семейством делла Ровере, не таил зла на прежнего противника.

Со своей стороны, кардинал старался не за страх, а за совесть, делая для папы куда больше, чем тот мог рассчитывать. Он стал одним из поручителей Чезаре, ссудив ему 45000 дукатов на снаряжение войск, и не предпринял никаких шагов, чтобы отвести угрозу от Форли, где правили его родственники — Риарио. Но кардинал не был бы итальянцем, если бы действительно забыл старую вражду. Джулиано смирил свой гордый и независимый дух, признав, что ни силой, ни хитростью ему не удастся победить старого Борджа. Но он умел ждать и верил — его час придет. А пока помогал Чезаре Борджа сломить тех глупцов, которые надеялись преуспеть там, где потерпел поражение кардинал делла Ровере.

Армия герцога Валентино насчитывала уже около 10000 солдат. В нее входили триста французских рейтар под командованием Ива д’Аллегра, четыре тысячи гасконских пехотинцев, полк швейцарцев, состоявших на службе у папы, отряды Тиберти и Бентивольо Чезенского — Чезена была одним из немногих городов Романьи, сохранивших верность святому престолу.

В начале октября Людовик XII покинул покоренный Милан — присутствие короля стало необходимо во Франции. А днем позже Чезаре поднял армию и двинул ее вдоль реки По, через земли Феррары и Кремоны, начав свой первый самостоятельный поход. Овладение любым ремеслом включает период ученичества, который особенно долог и труден в ремесле солдата и полководца. Чезаре Борджа исполнилось лишь двадцать четыре года, и он еще не видел ни одного большого сражения. Но война была его призванием, и отчаянная храбрость в сочетании с ясным, холодным умом прекрасно восполняли недостаток боевого опыта. Окружающим людям нередко казалось, что этот стройный широкоплечий красавец, с головы до ног затянутый в черный бархат, так и родился зрелым воином, подобно тому, как Афина вышла из головы Зевса.

Глава 12

Первой на очереди стояла Имола. Прежде чем выступить в поход, Чезаре приехал в Рим — повидаться с отцом, которого не видел больше года. Он провел в Ватикане три дня, и все это время было заполнено тайными совещаниями между старым и молодым Борджа. А затем герцог со свитой вновь поскакал на север, к своей армии, усиленной присоединившимися к ней войсками святейшего престола и отрядом под командованием Вителлоццо Вителли.

Тиран Кастелло, знаменитый и талантливый полководец, Вителли явился в Милан, надеясь получить помощь Людовика XII в борьбе против Флоренции. Им двигало чувство мести — незадолго до того по приговору Синьории флорентийцы казнили его брата Паоло, обвиненного в измене. Теперь Вителлоццо решил встать под знамена Борджа, рассчитывая, что рано или поздно Флоренция также окажется в сфере интересов папы и французского короля. Тогда появится законная и удобная возможность отомстить городу, пролившему кровь Вителли.

Тем временем графиня Риарио-Сфорца, понимавшая, что после неудачного покушения на папу терять ей уже нечего, принимала все возможные меры для защиты своей власти над городом и наследственных прав своих детей. Жизнь этой высокородной дамы не была ни спокойной, ни счастливой. Она не принадлежала к числу женщин, падающих в обморок при виде крови. Ее отец, герцог Галеаццо Сфорца, был заколот в миланском кафедральном соборе; брат, молодой Джан Галеаццо, умер в Павии, замученный родным дядей, безжалостным Лодовико Моро. Первый муж Катерины, Джироламо Риарио, погиб во время мятежа у нее на глазах, и бунтовщики выбросили его обнаженное мертвое тело из окна того самого замка, который ныне предстояло оборонять вдове. Почти такая же судьба постигла Джакомо Фео, второго супруга Катерины, с которым она обвенчалась тайно, ибо он принадлежал к недостаточно знатному роду. Заговорщики зарезали его на глазах у жены, но просчитались, недооценив волю графини. В ту же ночь, собрав слуг и сторонников, она приказала оцепить квартал, где жили убийцы, и не оставлять в живых ни мужчин, ни женщин, ни детей — никого, кто был связан с виновными узами хотя бы самого дальнего родства. Эту историю приводит Макиавелли. Графиня лично руководила карательной операцией. С окаменевшим лицом, не сходя с седла, наблюдала она за точным и доскональным исполнением своего повеления, а над площадью, озаренной пляшущим светом факелов, неслись вопли казнимых… Надо признать, что эта мера оказалась действенной — третий муж Катерины, Пьерфранческо де Медичи, умер в 1498 году естественной смертью. Сыну графини от последнего брака, Джованни делла Бенде Нере, еще предстояло прославиться в качестве предводителя разбойничьей шайки, наводившей страх на всю Италию.

Такова была женщина, решившая дать отпор обоим Борджа. Кстати, сразу после издания папской буллы графиня предъявила Ватикану встречные претензии, обвинив святой престол в неуплате сумм, причитавшихся ее первому мужу как главнокомандующему церковными войсками (Джироламо Риарио некоторое время занимал эту должность). Разумеется, иск не имел последствий и ничего не изменил, а после истории с отравленным письмом у Катерины не осталось иного выбора, кроме вооруженного сопротивления.

Она отправила во Флоренцию семейные драгоценности и малолетних детей; вместе с матерью остался старший сын, двадцатилетний Оттавиано. Впрочем, графиня не собиралась вручать ему в тяжелый час власть над городом и всеми оборонительными работами распоряжалась сама.

Военные силы Форли были невелики, и сражение с армией Валентино в открытом бою исключалось. Но графиня надеялась выдержать осаду. В крепость спешно завезли припасы, заново укрепили ворота и стены, отремонтировали внешний вал. Оттавиано с небольшой свитой поскакал в Имолу — мать поручила ему убедить тамошний городской совет оказать стойкое сопротивление общему врагу. Однако дипломатическая миссия молодого Риарио провалилась, как того и следовало ожидать. Два постоянно действующих фактора играли на руку Чезаре Борджа в ходе завоевания Романьи — тупой эгоизм городов, неспособных забыть взаимные дрязги и раздоры, и настроение их жителей. Никто из мелких романских тиранов не пользовался любовью подданных. Горожане, раздраженные высокими налогами, своим бесправием и постоянным произволом властителей, были, как правило, не прочь найти нового хозяина. А семейство Риарио снискало себе среди других особенно дурную славу, так что жители Имолы всерьез считали герцога Валентино орудием божественной справедливости. Чезаре, разумеется, не возражал против репутации карающего ангела — помимо очевидных политических выгод, такое отношение к нему льстило его артистичной натуре.

Поэтому никто не удивился появлению в лагере герцога депутации именитых граждан Имолы — они выехали навстречу Валентино, когда ему оставалось до города еще несколько переходов, и вручили его светлости письмо, красноречиво говорившее об их покорности апостолическому престолу и верноподданнических чувствах, питаемых к папе. Имольцы обещали открыть ворота и просили не ставить в вину городу возможное сопротивление войск графини.

Но все обошлось без крови. Герцог выслал вперед эскадрон кавалеристов под командованием Тиберти — ему поручалось потребовать капитуляции. Никто не обнажил меча, и начальник гарнизона беспрекословно сдал город, мотивировав свое решение единодушно выраженной волей жителей. В конце ноября 1499 года Чезаре Борджа въехал в покорную Имолу.

Однако в самом городе еще оставался очаг сопротивления — цитадель, удерживаемая небольшим отрядом солдат под началом храброго и опытного коменданта Диониджи ди Нальди. Он отказался капитулировать. Увидев, что армия герцога без боя входит в ворота, взбешенный комендант приказал направить на город пушечный огонь со стен крепости. В Имоле занялись пожары.

Ди Нальди справедливо считался одними из лучших военачальников Италии, но в данном случае у него не было шансов. На следующий день Чезаре установил орудия и начал бомбардировку цитадели. Через неделю в стене образовалась брешь, и штурмовые отряды герцога ворвались в пролом. Завязался ожесточенный бой, в результате которого солдатам Валентино удалось закрепиться на захваченном пятачке. Осажденные воздвигли баррикады напротив разрушенного участка стены и дрались с мужеством отчаяния. Наконец Диониджи ди Нальди, тяжело раненный в голову, отправил к герцогу парламентера, предлагая заключить трехдневное перемирие. По истечении этого срока комендант обещал сдать цитадель, если он к тому времени не получит подкреплений. Чезаре охотно согласился с таким условием.

В дальнейшем против ди Нальди не раз выдвигались обвинения в измене при обороне Имолы. Говорили, что трехдневная отсрочка, которую он выпросил у Борджа, служила лишь прикрытием уже состоявшегося предательства. Но эти упреки скорее всего незаслуженны. Ди Нальди уже много лет состоял на службе у Сфорца, сохраняя репутацию верного и доблестного командира. Нет оснований считать, что сдача крепости запятнала его честь — он храбро сражался, пока оставалась хоть малейшая надежда удержать цитадель. К тому же его жена и дети находились в Форли, во власти непреклонной графини Риарио-Сфорца, являясь, по сути дела, заложниками, а комендант знал, какая участь может постичь семью изменника.

Срок перемирия истек седьмого декабря. Не получив ожидаемых подкреплений, ди Нальди капитулировал. Со своей стороны герцог гарантировал свободный выход всем защитникам крепости.

Неделей позже в Имолу прибыл кардинал Джованни Борджа, двоюродный брат Чезаре. Святой отец назначил его на пост папского легата в Болонье и Романье — должность, ставшую вакантной после бегства Асканио Сфорца. Джованни, находясь при войске, должен был олицетворять собой поддержку церковью действий герцога, и начал он с того, что в качестве официального представителя Ватикана привел к вассальской присяге захваченный город. Уполномоченные члены городского совета поставили свои подписи под текстом договора, и присоединение Имолы к владениям апостолического престола было закреплено окончательно.

Теперь армия Чезаре могла двинуться на Форли. Небольшие городки, лежавшие на ее пути, без колебаний раскрывали ворота перед герцогом. Среди них была и Фаэнца — Манфреди, уповая на своих кредиторов-венецианцев, рассчитывал, что ему удастся восстановить добрые отношения с папой и сохранить власть.

На подступах к Форли все происходило точно так же, как и в Имоле — жители города, хотя они и находились под непосредственным надзором самой графини и ее брата Алессандро, выслали депутацию, обратившуюся с просьбой к Чезаре поскорее свергнуть ненавистных Риарио-Сфорца. Но скрыть этот визит горожанам не удалось.

Катерина принадлежала к тем редким людям, чьи упорство и храбрость возрастают пропорционально опасностям, встающим на их пути. Она не пала духом и не пришла в отчаяние, узнав о предательстве подданных. Отослав во Флоренцию старшего сына, графиня вместе с несколькими сотнями слуг и приближенных перебралась в городскую крепость. Затем она приказала схватить всех, кто ездил в лагерь Борджа, и дюжину наиболее знатных и влиятельных граждан Форли, и посадить в крепостной каземат в качестве заложников. Однако горожане, услыхав об опасности, нависшей над парламентерами, схватились за оружие. Начался бунт. Стражники не смогли исполнить повеление грозной госпожи, и ей не осталось ничего иного, кроме как запереться в крепости. Подобно коменданту Имолы, графиня пыталась отвести душу, обстреливая из пушек собственный город.

Утром девятнадцатого декабря под проливным дождем войско герцога проследовало в распахнутые настежь ворота Форли. Артиллерия крепости молчала, а на башнях колыхались мокрые знамена с венецианскими львами. Это была последняя надежда осажденных — они пытались создать видимость союза с купеческой республикой. Но уловка не удалась — вражеский полководец не обращал внимания ни на знамена, ни на гербы, а сразу же приступил к осадным работам. Армию расквартировали в городе, и на площади перед церковью Иоанна Крестителя началась установка тяжелых орудий. Герцог торопил своих офицеров, и даже Рождество прошло в напряженном труде. Через несколько дней позиции были подготовлены, и жерла семи больших мортир и десяти фальконетов уставились в упор на замшелые зубчатые стены крепости.

Солдаты Чезаре чувствовали себя в Форли очень свободно. Армия почти наполовину состояла из иностранных наемников, и к герцогу шел непрерывный поток жалоб на бесчинства и грабежи. Подданные французского короля не питали ни к итальянцам, ни к их собственности ровным счетом никакого почтения. Чезаре не хотелось на первых порах прибегать к слишком суровым мерам, но восстановить дисциплину было необходимо, и герцог приказал готовиться к штурму.

Повествуя о тех дня, Сануто не без злорадства описывает горестное положение форлийцев, призвавших в свой город врага, чтобы избавиться от власти Риарио-Сфорца. Насилие и разбой, чинимые солдатами Валентино, стали, по мнению историка, достойным воздаянием горожанам за их продажность и низкую измену. Но с моральной точки зрения такой вывод явно несправедлив — ведь жители города обратились к герцогу не из страха, а потому, что видели в нем своего освободителя.

Вероятно, Чезаре испытывал невольное уважение к графине; кроме того, он, как всякий разумный полководец, старался по возможности избегать больших людских потерь, когда речь шла не о генеральном сражении. Решив попробовать закончить дело миром, герцог в сопровождении горниста подъехал к крепостному рву.

Вороной жеребец, приплясывая под всадником в золоченых латах, дважды обошел вокруг стен. Но напрасно пела труба — хозяйка замка так и не откликнулась. Казалось, она ничего не замечала или считала ниже своего достоинства вступать в сделку с врагом. Прошла минута, другая — и лязгнули тяжелые цепи, заскрипел ворот, и подъемный мост начал медленно опускаться. Чей-то голос с башни прокричал, что графиня предлагает герцогу переговорить с глазу на глаз на середине моста.

Чезаре Борджа не ведал страха — это всегда признавали и друзья и враги. И хотя он не страдал излишней доверчивостью, его не остановила мысль о возможной ловушке. Положившись на свою силу и ловкость, которые выручат его из любой засады, герцог соскочил с коня и направился к месту встречи. Но как только он сделал первый шаг по окованным железом дубовым бревнам, мост дрогнул и начал стремительно подниматься. Лишь молниеносный прыжок спас герцога от неминуемого позорного плена — еще секунда, и бегство было бы невозможно.

Хитрость не удалась: капкан захлопнулся, но добыча ускользнула по причине излишней пунктуальности исполнителей. Дело в том, что графиня приказала страже «немедленно поднимать мост, как только на него ступит нога Борджа». Привратники не отличались сообразительностью, но зато привыкли беспрекословно повиноваться каждому слову своей госпожи. Так они поступили и в этот раз, невольно предоставив Чезаре шанс на спасение. Успей он сделать еще несколько шагов вперед, и графиня могла бы праздновать победу.

Герцог взлетел в седло и, побелев от ярости, помчался в город. Он объявил, что заплатит двадцать тысяч золотых дукатов тому, кто сумеет захватить Катерину Сфорца живой. А вдвое меньшая — тем не менее огромная — сумма была назначена им за голову графини.

На следующее утро началась бомбардировка крепости. Она продолжалась почти две недели, но без особого успеха, поскольку в войске Чезаре в то время еще не было опытных артиллеристов. Только к двенадцатому января, когда осаждающим удалось определить самый слабый участок стены, наступил перелом. Огонь всех орудий, сосредоточенный на десятке метров обветшалой каменной кладки, принес долгожданный результат — стена рухнула, и в тот же миг в дело вступили горожане, союзники Борджа. Они бежали ко рву, таща огромные вязанки хвороста — фашины, и через несколько минут широкий зыбкий мост соединил оба берега. Первыми в атаку пошли гасконцы под командованием дижонского бальи[664]. Здесь никто никому не давал пощады, и за полчаса более четырехсот человек полегло в рукопашной схватке. Участь защитников крепости была предрешена — они не могли долго сопротивляться врагу, во много десятков раз численно превосходившему их. Те, кто уцелел, отступили к массивной старой башне, господствовавшей над крепостью. Если бы им удалось укрепиться в этом последнем оплоте, войскам герцога пришлось бы заново начинать осаду: башня, служившая ядром всей цитадели, была в изобилии снабжена запасами продовольствия и оружия, а стены ее достигали шести футов толщины. Но в пылу битвы бойцы обеих сторон слишком перемешались, и отступавшие не успели захлопнуть кованые двери — вместе с ними в башню ворвались французские наемники Борджа. В узких переходах и закоулках, в казематах и на крутых винтовых лестницах — везде происходила страшная резня, и вопли раненых, заглушаемые свирепыми победными кличами, оглашали древние своды.

Десятки трагедий, каждая ценой в человеческую жизнь, разыгрались в эти минуты. Мы уже никогда не узнаем имен всех погибших, но вот перед нами описание одного эпизода из хроники Бернарди — эпизода, типичного для тех времен. Молодой писарь из графской канцелярии — звали его Эванджелиста да Монсиньяне — пытался спрятаться в какой-то дальней каморке, но был схвачен бургундским солдатом. Поигрывая окровавленным мечом, бургундец осведомился, есть ли у него деньги, и юноша отдал кошелек с тринадцатью дукатами — все, что имел при себе. Довольный солдат отпустил его, но не успел несчастный писарь пройти и несколько шагов, как угодил в руки другого, столь же безжалостного и корыстолюбивого воина. Бросившись на колени, Эванджелиста умолял сохранить ему жизнь, обещал выкуп в сто дукатов. Это услышал первый грабитель и, конечно, посчитал себя обманутым. Каждый солдат, грозя юноше смертью, требовал, чтобы он шел именно за ним. Не видя выхода, пленник в ужасе кинулся к оказавшемуся поблизости монаху, в надежде, что авторитет духовного лица поможет ему выпутаться из белы. Последовала короткая перебранка между бургундцами — ни один не желал отступиться от своего права на сотню золотых, но и сражаться друг с другом им не хотелось. Наконец, убедившись, что спор зашел в тупик, первый солдат заявил: «Лучше сразу покончим с этим делом», — и хладнокровно погрузил свой клинок в грудь Эванджелисты.

Не избежала плена и Катерина Риарио-Сфорца. Правда, ей не грозила участь стать предметом дележа. Графиню с горсткой родственников и приближенных арестовал один из французских офицеров. Пленницу немедленно препроводили к герцогу.

Чезаре не посрамил полученного им воспитания. Он встретил графиню с отменной учтивостью и приказал разместить всех Сфорца в одном из городских дворцов. И даже если допустить, что герцог все еще таил недобрые чувства к своей пленнице, то выразилось это лишь в передаче ей кошелька с двумя сотнями дукатов на мелкие расходы.

Покорив Форли, Чезаре занялся восстановлением нормального распорядка жизни в городе. Он учредил должность городского судьи, пригласив на этот пост одного из знатных граждан Имолы[665], и вновь созвал Совет десяти — городской муниципалитет, конечно, постаравшись при этом ввести в него как можно больше своих сторонников. Предстояло отремонтировать и укрепить цитадель, а также все здания, пострадавшие во время боев, и герцог приказал приступить к работам. Общий надзор за этим ответственным делом он поручил своему адъютанту Рамиро де Лорке.

На площади, на том месте, где стояли пушки, сокрушившие последний оплот Риарио, был установлен памятный обелиск — черная мраморная плита с тремя вырезанными на ней гербами: бык Борджа, французские лилии и скрещенные ключи Ватикана.

Следующей целью похода был Пезаро, но герцог медлил и не покидал Форли, дожидаясь возвращения своего кузена, кардинала Джованни Борджа. Ему предстояло привести город к присяге на верность святейшему престолу. Но вместо кардинала в Форли прискакал гонец, чтобы сообщить Валентино горестную весть — его двоюродный брат, преосвященный Борджа, скончался от лихорадки в Фоссомброне.

Джованни покинул лагерь у Форли в конце декабря и выехал в Чезену, собираясь заняться вербовкой новых сторонников Борджа. Известие о взятии Форли застало его в Урбино, когда болезнь уже разыгралась вовсю. Невзирая на жар и страшную слабость, кардинал попытался вернуться к брату, но в Фоссомброне почувствовал, что не может держаться в седле. Состояние его быстро ухудшалось, и пятнадцатого января 1500 года Джованни Борджа испустил дух.

Чезаре, по-видимому, тяжело переживал потерю — с Джованни его связывали дружба и общие интересы, не говоря уже об узах родства. Кардинал был верным и надежным помощником своему старшему брату-полководцу, и между ними никогда не возникало трений. Однако и эта смерть впоследствии оказалась включенной в список преступлений Чезаре Борджа. По словам Сануто, молва обвиняла герцога в отравлении брата. Говорили, будто причиной убийства стала зависть — зависть к положению папского легата, которому святой отец вполне мог бы доверить управление одним из завоеванных городов.

Вздорность такого обвинения очевидна. В самом деле, вспомним смерть другого Джованни — герцога Гандийского. Тогда в Риме ходили слухи, что Чезаре расправился с братом, завидуя его титулу, в то время как сам он был всего лишь кардиналом и… папским легатом. Остается допустить одно из двух — или Чезаре Борджа завидовал вообще любому человеку, положение которого отличалось от его собственного, или, сделавшись герцогом, изменил взгляды и вновь возмечтал о церковной карьере.

Еще более нелепым выглядит сообщение Джовио. Поддерживая версию убийства кардинала, он не пытается найти какие-нибудь убедительные причины вражды, объясняя случившееся тем, что в прошлом Джованни был очень дружен с герцогом Гандийским. По мнению историка, Валентино не забыл и не простил кузену этого обстоятельства.

Армия должна была покинуть Форли двадцать второго января, но выступление на Пезаро пришлось отложить: в ночь накануне похода в войске начался мятеж. Швейцарцы — один из отрядов, подчинявшихся бальи Дижона, — отказались следовать дальше. Они заявили, что срок их договора с герцогом уже давно истек, и требовали немедленной выплаты задержанного жалованья, и притом в двойном размере, ибо лишения и опасности, встреченные ими в Италии, никак не окупаются оговоренной суммой.

Командиры наемников во все времена прислушивались к мнению своих подчиненных. Явившись во дворец, бальи сообщил герцогу о требованиях солдат, а также выдвинул еще одно, собственное. Он добивался освобождения графини Риарио-Сфорца — ни более ни менее.

Неизвестно, чем в действительности руководствовался бальи, выдвигая такое условие. В разговоре с главнокомандующим он привел два соображения, которые, впрочем, в корне противоречили одно другому: во-первых, графиня не может считаться пленницей Борджа, поскольку ее арестовал один из французских офицеров — следовательно, она находится в распоряжении бальи; во-вторых, военные законы Франции запрещают брать в плен женщин.

Даже если Чезаре и обратил внимание на нелогичность такой аргументации, момент был явно неподходящим для правоведческого диспута. Выпроводив разбушевавшегося подчиненного, он тут же отправил гонца в пригород, где стояли кавалерийские части под началом Ива д’Аллегра. Утром, когда швейцарцы собрались на площади, чтобы услышать ответ на свои требования, они увидели за спиной герцога всю его армию, построенную в боевые порядки, — итальянцев, испанцев и гасконцев, не присоединившихся к мятежу.

Впрочем, сам Чезаре не хотел доводить дело до вооруженного конфликта — к великой радости форлийцев, уже попрятавшихся по домам в ожидании новой резни, на этот раз между товарищами по оружию. Он согласился выплатить швейцарцам удвоенное жалованье, но лишь в том случае, если они не покинут войско до Чезены, где и будет произведен расчет. В заключение герцог дал понять, что выбирать им, в общем-то, не приходится — в случае отказа он прикажет ударить в набат и, объединив армию с отрядами горожан, поступит с бунтовщиками по всей строгости военных законов.

После короткого совещания мир был восстановлен; бальи отказался от попыток заполучить графиню, и двадцать третьего января 1500 года, приняв вассальную присягу города на верность папе, герцог выступил в путь, направляясь к следующей цели — Пезаро.

Джованни Сфорца уже переправил в безопасное место деньги и ценности из своего дворца. Теперь он был занят приисканием столь же надежного укрытия для собственной особы, даже не помышляя о сопротивлении. Но ему на помощь пришла судьба в образе двоюродного брата, нашего старого знакомца Лодовико Моро.

Ставленники французского короля в Милане вели себя вызывающе и обложили город непомерными налогами и поборами. Все, как известно, познается в сравнении, и миланцы начали приходить к мысли, что променяли кукушку на ястреба. При всей жестокости и коварстве Лодовико к нему успели притерпеться — он правил городом уже много лет. К тому же Лодовико считал Милан своим родовым владением, ввиду чего грабил купцов и горожан не столь остервенело, как иноземные захватчики. Поэтому в городе вызвала всеобщий восторг весть о нежданной удаче Сфорца — ему удалось пригласить на службу отряды ландскнехтов из Германии и Швейцарии. Теперь, сформировав неплохую армию, герцог шел отвоевывать Милан у французов и Борджа.

Когда войска святейшего престола расположились лагерем возле Монтефьори, гонец привез Чезаре письмо от Тривульцио, оставленного оборонять Милан. В панике он просил как можно скорее прислать подкрепления, ибо, по слухам, Черный Лодовико находится всего лишь в нескольких переходах от города. Потеря Милана стала бы очень серьезным ударом по планам папы и, несомненно, осложнила бы отношения Борджа с Людовиком XII. Прерывать начатую столь удачно кампанию было очень обидно, да и невыгодно, но приходилось выбирать меньшее из двух зол. В итоге Валентино отправил на север весь французский контингент своей армии, конницу Ива д’Аллегра и все орудия.

Узнав об этом, Джованни Сфорца возблагодарил небеса — он получил передышку. Неизвестно, что готовит грядущий день, но непосредственная угроза отпала: теперь у Борджа было слишком мало сил, чтобы начинать осаду Пезаро.

Чезаре тем временем решил возвратиться в Рим. Оставив гарнизон в Форли — пять сотен рейтар Эрколе Бентивольо и триста испанских пехотинцев под командой Гонсальво Мирафонте, — он покинул город тридцатого января с остатками своей армии. Катерине Риарио-Сфорца предстояло совершить это путешествие вместе с герцогом, и они ехали рядом, стремя в стремя — молодой полководец в черном бархате и гордая пленница на белом коне, закованная в тонкие золотые цепи. Существует версия, что отношения Чезаре с прекрасной амазонкой были вполне хорошими, более того — будто герцог покорил не только укрепления Форли, но и сердце их отважной защитницы. Маловероятно, чтобы эти слухи соответствовали действительности, хотя бы из-за разницы в возрасте — Катерина Риарио-Сфорца была на двенадцать лет старше своего победителя.

Забегая вперед, скажем вкратце о ее дальнейшей судьбе. В Риме графиню поселили в одном из дворцов, где она с небольшой свитой пребывала в качестве почетной пленницы. Однако уже в июне 1500 года Катерина попыталась бежать, и разгневанный папа приказал перевести ее в замок св. Ангела и содержать под самым строгим надзором. Но заточение оказалось недолгим — меньше чем через год Александр VI освободил графиню по просьбе французского короля и даже разрешил ей уехать во Флоренцию, к детям. Там и окончился трудный жизненный путь этой удивительной женщины. Она умерла в 1509 году, посвятив остаток жизни благим делам.

Как видим, Катерине сошла с рук даже попытка отравить самого Александра VI. Трудно найти более красноречивое свидетельство, опровергающее расхожее мнение о дьявольской жестокости Борджа. Конечно, можно допустить, что папа не мстил графине и выпустил ее на свободу лишь из страха перед Людовиком XII, но в таком случае непонятно, почему не был пущен в ход знаменитый «порошок Борджа», ужасный медленный яд, от которого нет спасения. Может быть, все дело в том, что его не существовало в действительности?

Глава 13

Взятие Имолы и Форли не принадлежит к числу самых выдающихся подвигов Чезаре. Однако это было его первое — и притом успешное — выступление в роли полководца, а потому весть о победе вызвала в Ватикане великую радость. Теперь для всех стали очевидными способности самого герцога, до тех пор как бы заслоненные мощной и яркой личностью Борджа-отца. Ликование достигло высшей точки двадцать шестого февраля 1500 года, когда военачальник возвратился в Рим.

Счастье и гордость за сына переполняли душу Александра. Отныне уже никто не посмеет попрекнуть его дарованным кардиналу Валенсийскому разрешением сложить сан. Герцог Валентино показал всему миру, что броня воина — более подходящее облачение для старшего сына Родриго де Борджа, чем сутана священника. По словам Сануто, папа в тот день был не в силах заниматься обычными делами, выслушивать просителей, епископов и послов — он лишь снова и снова принимался благодарить Господа, ниспославшего ему такую радость.

Уже с утра возле ворот Санта-Мария дель Пополо начала собираться нарядная толпа. Вельможи и кардиналы, представители союзных городов и люди простого звания нетерпеливо вглядывались в даль, ожидая приближения победоносного войска и его молодого предводителя.

Солнце уже клонилось к западу, когда на дороге показались первые повозки обоза. За ними, сохраняя строй, мерным шагом двигались усталые пехотинцы. Вскоре можно было расслышать слова команд, звяканье стремян и приглушенный пылью стук копыт по каменным плитам — это шла легкая кавалерия Вителлоццо Вителли. Вслед за конницей, окруженный несколькими десятками гвардейцев и телохранителей, ехал сам герцог.

Войско, предшествуемое трубачами и герольдами, вступило в город. Кардиналы, послы, Жофре Борджа и принц Альфонсо Арагонский образовали свиту Чезаре. А в нескольких шагах за победителем в сопровождении двух своих придворных дам ехала на белом жеребце пленная амазонка — скованная тонкими золотыми цепями графиня Катерина Риарио-Сфорца.

Когда копыта лошадей застучали по мосту св. Ангела, со стен замка грянул орудийный салют. Над огромной круглой башней взмыли в небо родовые знамена Борджа и штандарты Ватикана. Теснившиеся на улицах многотысячные толпы разразились приветственными криками. Это был юбилейный год — полторы тысячи лет со дня Рождества Христова, и паломники со всей Европы устремились в Рим, чтобы встретить здесь Пасху и получить за свои труды обещанное святым отцом полное отпущение всех грехов.

Миновав мост, процессия свернула на широкую, недавно отстроенную улицу, спланированную по личному указанию Александра специально к великому церковному юбилею.

Папа давно уже изнывал от нетерпения, прохаживаясь взад-вперед по беломраморному балкону. Издали увидев приближавшуюся кавалькаду, он перекрестился и поспешил вниз, двигаясь, несмотря на тучность, с таким проворством, что пятеро кардиналов с трудом поспевали за святым отцом. В тот миг, когда Чезаре соскочил с коня перед широкими ступенями дворца, Александр VI в полном архипастырском облачении уже ожидал сына в аудиенц-зале.

Свита остановилась у дверей. Приблизившись к трону его святейшества, герцог опустился на колени и поцеловал руку первосвященника, а затем, как того требовал обычай, прикоснулся губами к его туфле.

Папа, на глазах которого блестели слезы радости, не выдержал — он поднял сына и порывисто обнял его. При этом церемониймейстер Бурхард, стоявший в двух шагах от трона, услышал, как старый и молодой Борджа вполголоса обменялись несколькими испанскими фразами, но не разобрал сказанных слов.

Торжества по случаю успешного завершения похода возобновились на следующий день. Возвращение Чезаре совпало с ежегодным римским карнавалом, составившим некую реальную канву для множества красочных постановок, в которых принимал участие любой желающий. Украшением города занимались лучшие художники Италии, а гвоздем программы стало представление на площади Навона, изображавшее триумф Юлия Цезаря. По очевидной аналогии, роль великого полководца была доверена герцогу Валентино.

Ириарте убежден, что именно тогда Чезаре выбрал своим девизом знаменитое высказывание будущего диктатора и преобразователя Рима — «Aut Caesar, aut nihil»[666]. Но этот вывод кажется очень сомнительным. Во-первых, при своем честолюбии сын Александра VI был достаточно умен, чтобы не афишировать столь откровенно свои планы и намерения. А во-вторых, единственная личная вещь герцога, украшенная этим изречением, — парадная шпага, изготовленная к дню коронации Неаполитанского короля, на эфесе которой выгравированы слова великого римлянина, окруженные сценами из его жизни[667]. Совершенно очевидно, что тема девиза и украшений была подсказана мастеру, изготовлявшему рукоять шпаги, сходством имен, и нет больше ни одного предмета или свидетельства, позволяющего заключить, будто Чезаре всерьез уподоблял себя Цезарю.

Еще не закончился праздник, когда в Ватикан прибыли полномочные представители Имолы и Форли. Они привезли на подпись его святейшеству вассальные договоры, в которых жители обоих городов признавали своим законным господином и повелителем грецога Валентино.

Современники тех событий и историографы последующих веков не раз обвиняли Александра VI в том, что он развязал войну, руководствуясь единственной целью — обеспечить княжескими владениями своего незаконнорожденного сына. И действительно, в результате похода, начатого во имя общецерковного дела и оплаченного из церковной казны, к имени Чезаре Борджа были присоединены титулы графа Имольского и Форлийского. Но все же обвинение, адресованное папе, нельзя назвать полностью справедливым. Во-первых, земли, о которых шла речь, с точки зрения канонического права действительно принадлежали церкви. А во-вторых, Александру в любом случае предстояло послать наместника для управления возвращенными ленами — викария святейшего престола.

На эту должность он назначил Чезаре, и выбор был, безусловно, не из худших: мало кто из ватиканских чиновников и епископов обладал таким умом и способностями, как молодой герцог. Кроме того, он сумел в короткий срок приобрести немалую популярность в завоеванных городах. Должность папского викария означала не наследственное владение, а лишь церковно-административный пост, правда, весьма доходный и почетный. И хотя графский титул, преподнесенный новому викарию гражданами Имолы и Форли, не был результатом их свободного волеизъявления, можно не сомневаться, что жители городов выбрали меньшее из возможных зол.

После праздников папа решил без проволочек дать Чезаре звание главнокомандующего войсками святого престола — знаменосца церкви. Как мы помним, именно борьбой за этот пост молва объясняла смерть Джованни Гандия. И вот теперь Чезаре Борджа в самом деле получил место покойного брата, но никто во всей Италии не мог сказать, что герцог не заслужил такого назначения.

Двадцать девятого марта 1500 года папа в сопровождении всей священной коллегии прибыл к собору св. Петра. Подойдя к алтарю, он снял головной убор первосвященника — украшенную драгоценными камнями белоснежную митру из лебединых перьев — и, преклонив колени, долго молился. После этого кардинал Беневентский выслушал исповедь Александра и дал ему отпущение вольных и невольных грехов. Заиграл орган, папа сел в поданное ему кресло; по обе стороны от него полукругом расположились члены коллегии.

Но вот музыка смолкла, и в тишине прозвучали шаги — перед иерархами католической церкви предстал герцог Валентино. Медленно опустившись на колени, он прикоснулся губами к перстню на руке святого отца и оставался неподвижным все время, пока папа произносил над его головой древние слова инвеституария. «Да покроет тебя Господь плащаницей своего милосердия, и да облечет Он тебя одеждами радости», — дрогнувшим голосом проговорил Александр и набросил на широкие плечи сына тяжелый парчовый плащ гонфалоньера (знаменосца) церкви. Церемониймейстер Бурхард передал Чезаре еще одну регалию главнокомандующего — отороченный горностаевым мехом пунцовый берет с вышитым крупными жемчужинами голубем — символом Святого Духа. Вновь послышались звуки органа; папа, поднявшись к алтарю, взял кадильницу и окурил посвящаемого дымом ладана. Нежные голоса хора присоединились к серебряным трубам, и началась торжественная месса.

После окончания службы прелаты снова заняли свои места по обе стороны папского трона. Кардинал Сан-Клементе прошел в ризницу и вернулся в сопровождении двух служителей, которые несли свернутые знамена церкви. Папа освятил знамена, а герцог, положив руку на Библию, громким, отчетливым голосом произнес слова вассальной присяги, поклявшись «верно и бесстрашно служить святому отцу, а равным образом и любому его преемнику, и, не щадя жизни, с мечом в руке отстаивать и защищать все права и достоинства католической церкви».

Теперь Бурхард вручил ему белый маршальский жезл и золотую розу. Еще раз облобызав стопы его святейшества, герцог выпрямился и встал рядом с троном. Церемония посвящения завершилась.

Новый главнокомандующий не собирался почивать на лаврах. Наверное, ни один из его наемников не жаждал окунуться в пучину битв сильнее, чем он. Однако военно-политическая обстановка на Апеннинском полуострове все еще оставалась слишком запутанной и неопределенной. Вняв голосу разума, Чезаре решил немного выждать. Не покидая Рима, он начал исподволь собирать войска и стягивать их к Чезене, дав необходимые полномочия, включая назначение офицеров, папскому викарию в тех краях, епископу Изернийскому.

С севера Италии поступили противоречивые слухи. Ко всеобщему изумлению, Лодовико Сфорца разгромил французский гарнизон и сумел изгнать захватчиков из Милана. Но его успех оказался недолгим: король Людовик послал за Альпы новую армию, и десятого апреля войско Сфорца потерпело поражение в битве при Новаре. Сам Черный Лодовико, постыдно преданный швейцарцами, попал в плен, что ознаменовало безусловный конец величия дома Сфорца. Скованного по рукам и ногам герцога увезли во Францию. Там, в каменном мешке беррийского замка Лош, Лодовико «иль Моро» предстояло томиться десять ужасных лет, пока смерть не сжалилась над бывшим миланским тираном.

Убедившись, что французы вернули свои утраченные было позиции на севере Италии, папа обратился к королю с просьбой о военной помощи. Целями будущей экспедиции назывались уже не только Пезаро, Фаэнца и Римини, но и Болонья, правитель которой, Джованни Бентивольо, нарушил свои союзнические обязательства и не поддержал французов в борьбе с Лодовико Моро. Но Бентивольо, несмотря на интриги его святейшества, удалось отвести угрозу от родного города — ценой сорока тысяч дукатов он вернул себе расположение короля.

Александр столкнулся и с другой проблемой: осложнились отношения с Венецией. Республика проявляла недовольство незначительностью тех выгод, которые приносило ей участие в Лиге, и требовала пересмотра стратегических планов Ватикана. Римини и Фаэнца все еще находились под формальным протекторатом Венеции, и дож известил святого отца, что не видит смысла лишать эти города венецианских войск, если предстоящий поход не будет включать захват Мантуи и Феррары с тем, чтобы присоединить их к землям Республики. Папа считал такую цену явно завышенной, но не слишком беспокоился, полагая возможным обойтись без помощи венецианцев и опираясь лишь на копейщиков Людовика XII.

Правда, союз между Александром и французским королем был уже не столь безоблачным. Очередным камнем преткновения стала Пиза — высокие стороны долго не могли прийти к единому мнению о ее дальнейшей судьбе. В конце концов король уступил, ибо враждебность Ватикана сделала бы бессмысленными любые его военные победы в Италии. А папа уже мог завершить захват Романьи собственными силами, поскольку именно в 1500 году церковное государство собрало огромные людские и денежные ресурсы. По всей католической Европе, от Польши до Португалии и от Норвегии до Неаполя, не осталось города, откуда не вышел бы хоть один паломник, желавший встретить великий праздник в стенах Рима, получить благословение святого отца и полное отпущение грехов. Во время юбилейной пасхальной службы на площади св. Петра преклонили колени двести тысяч верующих. Но богомольцы думали не только о спасении души — они еще ели, пили и веселились, и значительная доля серебра, оставляемого ими в гостиницах, лавках и тратториях Вечного города, стекалась в виде налогов в папскую казну. Вдобавок среди пришельцев было немало беглых солдат и прочих искателей легкой наживы, готовых немедля наняться хоть к самому дьяволу, а уж тем более — в войско к известному своей щедростью Александру VI. В общем, юбилейные торжества сулили Ватикану такие выгоды, что папа заблаговременно распорядился о продлении праздника на целый год.

Чезаре был счастлив. Теперь он не зависел от милости союзников, и ему не придется делить командование армией ни с французским, ни с венецианским генералами. Герцог, не торопясь, подбирал надежных офицеров, принимал послов, сопровождал папу в загородных поездках. Не чурался он и народных развлечений, восхищая силой и храбростью даже привыкшую ко всему римскую толпу. В день св. Иоанна, двадцать четвертого июня, он принял участие в бое быков. Это жестокое и увлекательное зрелище перекочевало в Италию вместе с арагонской династией. Коррида быстро укоренилась — сперва в Неаполе, а затем и в других больших городах, где сохранились цирки античной эпохи.

Герцог Валентино выехал на арену, вооруженный только легким копьем, и поразил им одного за другим пять диких быков, ни разу не покачнувшись в седле и не потеряв стремян. Этого было вполне достаточно, чтобы вызвать рукоплескания публики и заслужить почетный лавровый венок. Но кульминация зрелища еще не наступила. Когда на арену, взрывая песок, выскочил шестой бык, Чезаре соскочил с коня, быстро подбежал к огромному животному и молниеносным ударом меча отрубил ему голову.

Помимо военных дел и рыцарских забав, Чезаре по-прежнему отдавал должное изящным искусствам, щедрым и ревностным ценителем которых он оставался всю свою короткую жизнь. Дом его был открыт для любых талантов — Чезаре с равным дружелюбием принимал и поддерживал стихотворцев, ваятелей и художников. Он раздавал им множество заказов и платил за работу такие суммы, что не раз получал от его святейшества выговор за «бездумное мотовство».

В это время при дворе герцога находились Джустоло, Сперуло и Серафино Чимино д’Агуила — поэт, впоследствии прославившийся под именем Агуилано. Тогда же, летом 1500 года, Пьер ди Лоренцо написал портрет Чезаре. (Несколькими десятилетиями позже Вазари видел это полотно во Флоренции; впоследствии, по-видимому, портрет был украден или уничтожен.) Через год мы увидим в свите герцога Леонардо да Винчи и Пинтуриккьо, а пока что среди его гостей бывали Браманте — главный архитектор Рима и Микеланджело Буонарроти; чудесную «Пьета», изваянную им для кардинала Сен-Дени, уже называли лучшей скульптурой Италии. Любопытно, что первый успех пришел к Микеланджело в результате ловкой и небескорыстной мистификации, обратившей внимание римских вельмож на молодого скульптора.

Двадцатитрехлетний Буонаротти приехал в Рим из Флоренции в 1496 году по приглашению кардинала Риарио, задумавшего украсить свой дворец каким-нибудь изваянием. В то время в городских предместьях производились большие раскопки, и почти каждый день рабочие извлекали из земли саркофаги, обломки колонн и другие памятники былого величия Рима. Страстный поклонник античного искусства, кардинал Риарио усердно следил за появлением новых находок, собрав большую коллекцию римских древностей. Однажды, расхаживая вместе с Микеланджело по дворцовой галерее, среди своих любимых антиков, кардинал с законной гордостью спросил, может ли молодой тосканец создать что-либо подобное? Вопрос был чисто риторический, но, к изумлению и досаде его преосвященства, скульптор без труда обнаружил в коллекции свою собственную работу — «Купидона». Это прелестное мраморное дитя считалось одной из жемчужин собрания Риарио.

Возмущенный кардинал поначалу принял слова Микеланджело за розыгрыш и наглую ложь. Он заявил, что купил статую у известного торговца Бальдассаре из Милана и собственноручно заплатил за нее двести дукатов. Теперь вознегодовал Микеланджело — он получил от торговца всего лишь тридцать золотых монет. Возникло разбирательство, и скоро выяснилась предыстория дела. Работая во Флоренции, в школе скульпторов при дворе Медичи, Микеланджело высек из белого каррарского мрамора спящего ребенка. Кто-то из друзей, пораженный сходством изваяния с античными фигурами, предложил ему «состарить» статую, чтобы придать ей вид древнего подлинника. Конечно, такая обработка не составила для молодого мастера никакого труда: он осторожно нанес изваянию несколько мелких повреждений, а затем втер в мраморную поверхность жидкую глину. Теперь купидон выглядел так, словно пролежал в земле не меньше тысячи лет. Он ввел в заблуждение и торговца, и преосвященного коллекционера.

В итоге все действующие лица почувствовали себя подло обманутыми. Единственным приемлемым выходом оказалось восстановление status quo[668]. Микеланджело вернул деньги торговцу, а торговец — кардиналу Риарио. Последний, не желая держать в своей коллекции фальшивку, возвратил скульптору злополучного купидона. Вся эта история сослужила Микеланджело хорошую службу, ибо разом прославила его среди римских меценатов. Вскоре нашелся и новый покупатель — Чезаре Борджа, тогда еще кардинал Валенсийский. Он с охотой приобрел «Купидона», а впоследствии подарил его Изабелле д’Эсте. В сопроводительной записке Чезаре выразил мнение, что «эта статуя — лучшее из произведений искусства, созданных современными мастерами».

Глава 14

События, к изложению которых мы сейчас перейдем, не имели в глазах современников ничего загадочного, став лишь одним из эпизодов в длинной череде злодеяний Борджа. Имеющиеся свидетельства менее противоречивы, чем те, которые относятся к гибели герцога Гандия, и возможно, что обвинительный приговор, вынесенный молвой нашему герою, в данном случае вполне справедлив. Но подлинные причины трагедии остаются неясными, и теперь уже едва ли удастся стереть все «белые пятна» в этой истории.

Как мы помним, второе замужество Лукреции состоялось в июле 1498 года. Ее супругом стал Альфонсо Арагонский, внебрачный сын прежнего неаполитанского государя Альфонсо II и племянник правящего короля Федериго. Это был красивый и пылкий юноша, на год моложе своей жены (Лукреции уже исполнилось восемнадцать). В качестве свадебного подарка, а также ради благоволения папы, король дал юному Альфонсо титул принца Бишелье и Салерно. Судя по всему, новобрачные очень любили друг друга. В ноябре 1499 года у них родился сын, названный в честь деда Родриго.

Беда всегда приходит внезапно. Пятнадцатого июля 1500 года поздно вечером принц подвергся нападению на лестнице св. Петра. В короткой схватке Альфонсо был тяжело — и, как все поначалу думали, смертельно — ранен. Нападавшие скрылись.

Согласно записям Бурхарда, принц получил ранение в голову, правую руку, и бедро. Обливаясь кровью, юноша упал на каменные ступени, а злодеи, сочтя его убитым, кинулись вниз, где у подножия лестницы их ожидало около сорока верховых. Вскочив в седла, всадники пришпорили лошадей и умчались в направлении Пертузианских ворот.

В Риме Альфонсо жил во дворце кардинала Санта-Мария ин Портико, но люди, сбежавшиеся к месту преступления, побоялись, что он не перенесет долгой дороги. Поэтому раненого поместили в ближайший дом, приличествующий его титулу и званию, — ватиканские палаты Борджа. Состояние принца казалось всем совершенно безнадежным, и кардинал Капуанский спешно дал ему отпущение грехов in articulo mortis[669].

Неслыханная дерзость преступления потрясла горожан. Конечно, особенно волновалась и негодовала неаполитанская община. Через трое суток после покушения на Альфонсо был обнародован указ герцога Валентино, грозивший смертью всякому, кто появится с оружием в руках между Ватиканом и замком св. Ангела. Эта явно запоздалая мера предосторожности лишь усилила тревогу в городе.

Быстро распространяясь, весть о случившемся достигла Неаполя. Король Федериго немедля отправил в Рим своего личного врача, приказав ему сделать все возможное для спасения племянника и не покидать его ни днем, ни ночью. Миновала неделя, другая, и уже казалось, что искусство мессера Гальено обеспечило благоприятный исход: молодой человек пришел в сознание, жар спал, и началось заживление ран. Все были убеждены, что опасность отступила, как вдруг семнадцатого августа Рим потрясло известие о том, что принц скончался — на тридцать третьи сутки после ранения.

Бурхард сопроводил события того дня следующей лаконичной записью: «Поскольку он не пожелал умереть от ран, его задушили прямо в постели, вчера, в четыре часа пополудни». Кроме заметки о самом покушении, это единственное упоминание о судьбе несчастного принца, сделанное автором «Дневника».

Конечно, многоопытный церемониймейстер, всякое видавший на своем веку, не принадлежал к числу особо впечатлительных людей. И все же циничное хладнокровие его комментария выглядит несколько необычно, равно как и чрезмерный лаконизм в изложении событий. Скорее всего, он знал больше, чем осмеливался доверить бумаге. Сдержанность Бурхарда вынудила историков обратиться к многословному, но куда менее надежному источнику.

На следующий вечер тело Альфонсо Арагонского без лишнего шума перенесли в собор и после отпевания похоронили в часовне Санта-Мария делла Феббре; последнее напутствие ему дал Франческо Борджа, архиепископ Козенцы. По приказу папы неаполитанский врач и его помощник были арестованы. Впрочем, оба медика провели в замке св. Ангела не больше суток — их освободили почти сразу по завершении допроса.

Начиная с этого момента, мы вступаем на зыбкую почву слухов и домыслов. Они весьма обильны, нередко очень драматичны, но, к сожалению, ни в одном случае не содержат и намека на доказуемость. Рассмотрим их по порядку.

Основным авторитетом в вопросе о причинах гибели принца стал уже знакомый нам неутомимый сплетник — посол Венеции Паоло Капелло. В свое время, находясь далеко от Рима, Капелло ухитрился дать подробное изложение обстоятельств убийства герцога Гандия; не оплошал он и на этот раз. В своем донесении от девятнадцатого июля, сообщив о покушении, он добавляет: «Имя организатора нападения неизвестно, но это, без сомнения, тот же самый человек, который убил и бросил в Тибр герцога Гандия. Монна Лукреция, супруга принца Бишелье, занемогла от горя; по словам врачей, у нее открылась нервная горячка. Герцог Валентино издал эдикт, запрещающий ношение оружия на всем пространстве от Ватикана до замка св. Ангела». В конце июля Капелло упоминает о том, что «раненый очень слаб и надежд на его выздоровление мало, хотя жар, кажется, начинает спадать». А восемнадцатого августа посол делает следующую запись: «Сегодня скончался принц Бишелье. Причиной его смерти явилась предпринятая полтора месяца назад попытка покушения на герцога Валентино). Герцог приказал своим людям изрубить молодого Альфонсо на куски, ибо узнал о некоем заряженном арбалете, стрела из которого должна была пронзить его (Чезаре) во время прогулки в дворцовом саду». По словам Капелло, несколько слуг принца были арестованы папской стражей и под пыткой признались в намерении своего господина расправиться с Чезаре Борджа.

В пространном донесении от двадцатого сентября, адресованном венецианскому сенату, Капелло сводит приведенные отрывки воедино, дополнив их множеством подробностей. В его изложении события разворачивались следующим образом:

«Нападение произошло в девятом часу вечера, поблизости от дворца герцога Валентино. Собрав последние силы, принц бросился к папе и крикнул ему: «Я ранен и знаю кем!» Присутствовавшая при этом дочь его святейшества, Лукреция, увидев мужа окровавленным, упала в обморок. Перевязав раны, принца перенесли в один из дворцовых покоев, где потом при нем неотлучно находились жена и сестра, принцесса Скуиллаче. Обе женщины ухаживали за ним и собственноручно готовили ему всю еду и напитки, ибо в любом непроверенном кушанье мог оказаться яд. Они знали о ненависти, которую питает к принцу герцог Валентино, и трепетали поминутно, ожидая новых убийц. Знал об этом и папа, приказавший охранять покой и жизнь раненого зятя шестнадцати стражникам.

Святой отец несколько раз навещал принца, утешал и ободрял его. Однажды вместе с его святейшеством пришел Валентино, и когда папа заговорил о чем-то с Лукрецией, герцог, наклонясь к постели больного, тихо произнес: «Чего не было за завтраком, то будет на ужин…» И семнадцатого августа, видя, что дело идет на поправку, он появился вновь. Велев женщинам уйти, герцог кликнул своего слугу, Микелотто, и тот быстро задушил несчастного принца. В ту же ночь тело убитого было предано земле».

Рассказ посла игнорирует некоторые важные обстоятельства и скорее ставит, чем разрешает вопросы. Кроме того, он полон противоречий.

Первое. «Нападение произошло… поблизости от дворца герцога». Альфонсо ранили на ступенях лестницы св. Петра — об этом знал и говорил весь Рим, да и сам Капелло упоминал это в депеше от шестнадцатого июля. Здесь налицо или провал в памяти, или явная подтасовка, цель которой — сразу же указать виновного.

Второе, «…он бросился к папе и крикнул ему: «Я ранен и знаю кем!»» В описании ранений, полученных принцем, Капелло сходится с Бурхардом. Очень трудно себе представить, что человек, истекающий кровью, сумел пробежать одну-две улицы и сделать свое драматическое заявление. Нападающие не добили его лишь потому, что сочли мертвым. Альфонсо был без сознания, когда кардинал Капуанский отпускал ему грехи, и затем восемь суток оставался на грани жизни и смерти. Способность бегать и кричать, находясь в таком состоянии, выглядит довольно сомнительной. Вероятно, Капелло ввел в повествование этот эпизод ради его логической полноты — желая показать, что уже с самого начала всем, включая жертву, все было ясно.

Третье. Лукреция и Санча «ухаживали за ним и собственноручно готовили еду и напитки». Легко поверить в доброту обеих принцесс, в их искреннее желание спасти мужа и брата. Но у них не было никакой необходимости заниматься стряпней — ведь рядом с Альфонсо находился опытный врач, который наверняка мог проконтролировать пищу и уберечь своего пациента от отравления. В июле тот же Капелло сообщал о приезде к раненому неаполитанского доктора, но в дальнейшем не упоминает о нем.

Четвертое. «Папа приказал шестнадцати стражникам охранять раненого зятя». Эта деталь должна свидетельствовать о том, что и сам Александр знал, кто угрожает жизни принца. Но куда подевалась вся охрана при появлении убийц — герцога и его слуги Мике-лотто?

Пятое. «…Герцог тихо произнес: «Чего не было за завтраком, то будет на ужин»». Тут мы воочию убеждаемся не только в виновности Валентино, но в его дьявольской жестокости — герцог приходит полюбоваться на страдания раненого врага и дает тому понять, что он обречен. Однако возникает вопрос: кто предоставил венецианцу эти бесценные сведения? Всюду, где можно, Капелло называет своих информаторов, но в данном случае предпочитает фигуру умолчания. Тем самым он низводит свое сообщение до уровня обыкновенной сплетни, которую нельзя ни проверить, ни проанализировать.

Следует подчеркнуть, что в целом версия причастности Чезаре Борджа к убийству принца вполне допустима — речь идет лишь о недостоверности отдельных эпизодов и об удручающей нехватке надежных документальных свидетельств, которые позволили бы восстановить истинную картину.

Прошло три с половиной столетия, и «Донесения» Капелло были освящены авторитетом Грегоровия. В очерке «Лукреция Борджа» мы находим безапелляционный вывод: «Тайна, окутывавшая гибель Альфонсо, скоро рассеялась. Чезаре открыто заявил, что убил принца, поскольку тот сам покушался на его жизнь».

Но делал ли Чезаре подобное признание? Будь это так, откровенность герцога была бы обязательно зафиксирована в письмах, дневниках и посольских отчетах. В действительности же повсюду — только повторение слухов, возникших неизвестно как и неизвестно где.

Есть еще одно обстоятельство, которое трудно согласовать с рассказом Капелло, — присутствие неаполитанского врача, лечившего Альфонсо. Уж он-то наверняка пользовался доверием принца и к тому же, в силу своей профессии, был весьма наблюдательным человеком. Освобожденный после допроса в замке св. Ангела мессер Гальено вернулся на родину и, надо думать, дал королю Федериго полный отчет обо всем, что видел и слышал в Риме. Значит, летописи Неаполя могут предоставить нам столь необходимое свидетельство очевидца.

Увы — эта надежда тщетна. Анналы Неаполитанского королевства содержат лишь бесконечные пересказы версии Капелло. Остается только гадать, чем объясняется молчание доктора Гальено — тем, что ему нечего было сказать, или запугиванием во время допроса.

Даже скупые строки «Дневника» Бурхарда дают, при внимательном чтении, пищу для недоуменных размышлений. В самом деле — зачем было посылать сорок всадников ради убийства одинокого восемнадцатилетнего юноши? Кто и когда успел их пересчитать? Почему целый эскадрон, сгрудившийся у лестницы св. Петра, не привлек ничьего внимания и как такому количеству людей удалось бесследно исчезнуть после нападения на принца?

Впрочем, здесь к нашим услугам информация, исходящая от флорентийского посла Франческо Капелло (по воле судьбы два дипломата оказались однофамильцами). В шифрованных письмах синьора Франческо число нападающих ограничивается четырьмя злоумышленниками в масках. Дальнейшие события посланец Флоренции описывает примерно так же, как Бурхард, но оговаривается, что лишь передает городские слухи. Он упоминает также о неудачном покушении на Чезаре Борджа, предпринятом Альфонсо Арагонским.

Пытаясь разобраться в истории убийства принца Бишелье, мы оказываемся перед альтернативой: или принять целиком версию Паоло Капелло, возлагающего вину на герцога Валентино, или отвергнуть ее ввиду явной противоречивости. Второй путь сразу же заводит нас в тупик, поскольку вообще не дает материала для рассуждений. А идя по первому пути, мы вынуждены заключить, что Чезаре, при всей своей жестокости, только отвечал ударом на удар. Истоки непримиримой вражды двух молодых аристократов не попали в поле зрения историков, и мы не знаем причин, побудивших Альфонсо взяться за арбалет. Но ведь это — самый важный фрагмент всей картины, без которого нельзя судить об истинных ролях действующих лиц. Не всякий, кто умер насильственной смертью, — невинная жертва, и думается, что Грегоровий не прав, утверждая, будто «тайна, окутывавшая гибель принца, скоро рассеялась». Эта тайна до сих пор ждет своего исследователя.

Глава 15

Осенью 1500 года Чезаре с головой погрузился в хлопоты по сбору и снаряжению новой армий. Посол де Вилльнев сообщил ему о желании французского короля по-прежнему участвовать в военных предприятиях герцога; в качестве ответной любезности подразумевалась помощь Борджа при очередном походе Людовика на Неаполь. Со своей стороны, Чезаре обратился к Людовику с просьбой оказать дипломатический нажим на венецианцев, под чьим покровительством находились двое противников Александра VI — Манфреди и Малатеста, правившие в Фаэнце и Римини.

Как нередко бывало, на помощь Борджа пришел случай. Именно в это время обострились отношения между Венецией и султаном Баязидом, так что республика всерьез опасалась нападения турецкого флота. В сложившихся условиях дож и Совет десяти не могли рисковать дружбой с папой и королем Франции. Оставалось лишь сделать хорошую мину при плохой игре — Венеция не только отказалась от протектората над обоими городами, но и осыпала почестями их будущего завоевателя, пожаловав герцогу Валентино почетное гражданство. Отныне его имя было навсегда внесено в Золотую книгу Республики, а один из красивейших дворцов города перешел во владение нового гражданина.

Как мы помним, Александр VI принимал очень близко к сердцу все, что касалось благополучия его сына, и этот случай не стал исключением. Папа, еще совсем недавно метавший громы и молнии в коварного и неискреннего союзника и уверявший, что Венеция лишь даром потратит время, пытаясь снискать его милость, теперь не находил слов, чтобы выразить свое удовольствие и благоволение. А сам Чезаре в разговоре с послом Республики дал понять, что, когда Всевышнему будет угодно призвать к себе нынешнего папу, герцог Валентино обеспечит передачу святейшего престола венецианскому кардиналу.

Армия уже стояла в боевой готовности. Под знаменами Чезаре собрались как его сподвижники по первому походу, так и новые солдаты и командиры — кондотьеры, искатели приключений, дворяне, права которых были когда-то ущемлены нынешними врагами Борджа. Артиллерией распоряжался Вителлоццо Вителли, один из лучших в Европе знатоков артиллерии, а общее командование было поручено Бартоломео да Капранике.

Яркая личность самого Чезаре, его щедрость и ум привлекали к нему не только воинов, но в не меньшей степени людей свободных профессий. Писатели и ученые, художники и скульпторы всегда встречали радушный прием при его дворе, ибо вкус к прекрасному у герцога проявлялся не только в блистающих роскошью римских апартаментах, но и среди опасностей и забот походного лагеря. К демоническому обаянию Чезаре Борджа и к возможностям, предоставляемым им всем творческим натурам, не оставался равнодушен даже человек столь независимого характера, как Леонардо да Винчи — этот универсальный гений поступил на службу к герцогу в качестве военного инженера. Но встреча с Леонардо произойдет немного позже, в начале 1501 года. Пока что к армии Валентино присоединились служители муз меньшего масштаба, среди них поэты Джустоло, Кальмета, Сперуло и скульптор Пьеро Торриджани.

Сохранился портрет Торриджани, сделанный его собратом по ремеслу, таким же авантюристом, но куда более одаренным художником — Бенвенуто Челлини. Даже если бы мы не располагали воспоминаниями современников, внешность и осанка этого зеленоглазого силача и красавца, запечатленные кистью молодого Бенвенуто, позволили бы сделать безошибочный вывод о том, что меч и копье привлекали Пьеро не меньше, чем молоток и резец. Самым значительным произведением Торриджани стало надгробие английского короля Генриха VII, но настоящую известность ему принес один-единственный кулачный удар. Именно этот удар, сломавший нос четырнадцатилетнему Микеланджело Буонаротти и навсегда обезобразивший лицо будущего величайшего ваятеля и живописца эпохи Возрождения, «обессмертил» Пьеро Торриджани. Ссора произошла в те времена, когда оба юноши были еще учениками в школе скульптора Бертольдо при дворе Лоренцо Медичи. Интересно, что сам Торриджани всю жизнь считал увечье, нанесенное Микеланджело (который был моложе и слабее его) своим наиболее выдающимся подвигом. И, как ни удивительно, он оказался прав.

Но вернемся к нашим героям — Борджа. Надо полагать, что страх и ненависть на врагов Чезаре нагоняли не только его таланты полководца и политика, но и та необычайная быстрота, с которой ему всегда удавалось набирать и снаряжать войска. Как правило, на подготовку к очередной кампании герцогу требовалось куда меньше времени, чем другим государям, и это ставило его противников в особенно невыгодное положение. Причина такой быстроты была очень проста — свободный доступ к ватиканской казне. А церковные доходы неиссякаемыми ручейками золота стекались в Рим из всех приходов Европы, не говоря уже о средствах, получаемых от продажи индульгенций, многочисленных пожертвованиях и вкладах в монастыри, прибылях с земельных владений и тому подобном. Папа, владевший сравнительно небольшой территорией, единолично распоряжался куда большими суммами, чем иные монархи, и его воинственный сын мог не стеснять себя в тратах, тем более, когда исполнял отцовскую волю. Так было и до, и после похода на Римими и Пезаро, но именно осенью 1500 года враги Борджа впервые четко осознали столь прискорбное для них положение вещей. Тогда же прозвучала чья-то крылатая фраза: «Войско герцога куплено ценой двенадцати кардиналов».

Действительно, в сентябре Александр VI вновь резко расширил состав Святой коллегии, учредив сразу целую дюжину кардинальских постов. Вероятно, папа в преддверии войны хотел усилить свои позиции в конклаве, создав там абсолютное большинство своих ставленников. Однако наиболее шокирующим новшеством явилась не сама раздача красных шапок в столь небывалом количестве, а налог, которым облагались назначенные прелаты: каждый из них был обязан отчислять в церковную казну десятую часть своих доходов. А четыре месяца спустя Александр распространил действие указа и на остальных кардиналов, равно как и на всех чиновников святого престола, занимавших выгодные должности.

Эти меры вызвали дружный ропот. Противники папы обвиняли его в бесстыдной симонии, а подчиненные, не привыкшие делиться своими прибылями с кем бы то ни было, — в беззастенчивом грабеже. Между тем Александр заслуживал не большего осуждения, чем любой правитель, вводящий дополнительные налоги, когда его государство оказывается в чрезвычайных обстоятельствах. Будучи законным главой католической церкви, папа имел полное право распоряжаться доходами с бенефиций, используя их на общецерковные нужды, а восстановление власти святого отца над Романьей, конечно, могло считаться таковой. Другое дело, что эта практика не могла найти одобрения князей церкви, ибо ограничивала их возможности личного обогащения.

Еще до выступления из Рима Чезаре начал пожинать плоды своей славы — примеру Имолы и Форли, признавших верховенство герцога, решила последовать Чезена. Город стал ареной кровавых столкновений между старинными врагами — партиями гвельфов и гиббелинов, и его правитель, не будучи в состоянии остановить стычки своими силами, обратился за помощью к Эрколе Бентивольо, командовавшему гарнизоном Форли. Рейтары Бентивольо двинулись на Чезену, и городской совет, напуганный перспективой разрастания войны, отправил посольство в Рим. От имени всех жителей депутация обратилась к его святейшеству с просьбой передать власть над городом герцогу Валентино — единственному человеку, обладающему достаточным авторитетом для бескровного умиротворения вражды. Александр пришел в восторг от столь мудрого решения, и уже в начале августа герцог стал законным повелителем Чезены. Это событие было отмечено общегородским праздником, в котором принял участие и сам Чезаре. Он снизил подати, отменил налог на муку и сумел в течение нескольких дней примирить вождей обеих партий. Водворив спокойствие и порядок в своем новом владении, Валентино возвратился в Рим, чтобы закончить последние приготовления к новому походу.

В начале октября святой отец благословил армию Чезаре, и передовые отряды кавалеристов прошли через городские ворота. Первую остановку сделали в Непи. Там, во дворце, оплакивала покойного мужа молодая вдова — Лукреция Борджа. С нею был и маленький Родриго — первенец, названный в честь деда.

Начались проливные дожди, и дорога стала тяжелой. Осадные орудия увязали в грязи, задерживая общее движение, настроение у солдат падало, появились случаи дезертирства. Герцог знал, что единственное средство уберечь армию от развала — провести ее через победоносное сражение, которое разом закалит и воодушевит людей. Скоро нашелся подходящий объект — замок Фоссате у подножия Апеннинских гор, гнездо рыцарей-разбойников, открыто промышлявших грабежом купцов и богатых путников. Как стало известно герцогу, в подземельях замка томились в ожидании выкупа десятки людей, у которых не нашлось при себе достаточно золота, чтобы удовлетворить аппетиты грабителей.

Чезаре потребовал сдачи крепости, но получил высокомерный отказ — гарнизон надеялся на ее неприступность, а также на то, что войско не станет задерживаться в суровой и малонаселенной местности. В этом с разбойниками был согласен и сам герцог. Промедление под стенами Фоссате не сулило ему ничего хорошего, поэтому он приказал немедленно начинать штурм. Замок пал в тот же день, и Чезаре отдал его на разграбление своим солдатам. Все пленники получили свободу, а участь побежденных оказалась роковой — их ожидала петля. Этой казнью герцог Валентино недвусмысленно показал всей Италии, к каким печальным последствиям может привести вооруженное сопротивление армии Святого престола.

Но правитель Римини, Пандольфо Малатеста, и не помышлял о схватке с молодым тигром. Этот измельчавший потомок некогда могущественного и знаменитого рода, мечтавший только о наживе и не брезговавший никакими средствами для пополнения собственного кармана, снискал единодушное презрение подданных. О последнем обстоятельстве говорит и прозвище «Пандольфаччо», быстро заменившее настоящее имя правителя.

Получив достоверное известие о приближении врагов, он рассудил, что оборонять город не имеет смысла. Однако оставался другой вариант — поторговаться с герцогом, сказочно богатым и неизменно щедрым, поскольку деньги ему всегда доставались легко…

Придя к такому решению, Пандольфаччо отослал жену и детей в Болонью, а сам вместе с челядью и приближенными затворился в городской крепости, выстроенной его дедом, грозным Сиджизмондо Малатестой.

Этот поступок озадачил горожан. Никто не ждал от Пандольфо особенного геройства, а между тем складывалось впечатление, что он всерьез собирается оказать сопротивление неукротимому Борджа. Встревоженный городской совет запросил тирана о его намерениях, но тот, не желая раскрывать свои планы раньше времени, уклонился от прямого ответа, велев передать отцам города, что сами они вольны поступать, как им заблагорассудится.

Повторять приглашение ему не пришлось — совет отправил сразу две депутации: к самому герцогу и в Чезену, к епископу Оливьери, представлявшему там интересы Борджа. Одни посланцы сообщили Чезаре о дерзком и смехотворном упорстве Пандольфаччо, другие же просили преосвященного Оливьери поскорее явиться в город, дабы урезонить расхрабрившегося так некстати правителя и начать переговоры.

Убедившись, что его предвидения оправдались, Малатеста послал к герцогу собственного гонца. Чезаре, без особого удовольствия думавший о многодневной, под проливным дождем, осаде цитадели Римини, с радостью убедился, что слухи о воинственности Пандольфаччо, мягко говоря, сильно преувеличены. Предложение было деловым и конкретным: за соответствующую сумму герцог Валентино может стать полным хозяином родовых владений Малатесты. Как и положено при сделках с недвижимостью, отдельному обсуждению подлежали стоимость самого города, крепости, а также размещенной там артиллерии. Стороны быстро пришли к соглашению, и Чезаре заодно сторговал у сговорчивого противника еще пару небольших крепостей за дополнительную плату в пять с половиной тысяч дукатов.

Вечером Малатеста с горстью родственников и слуг покинул Римини, а уже на следующий день, десятого октября, в город прибыл епископ Оливьери. Вместе с городским советом ему предстояло выработать и подписать условия подчинения нового лена церкви, а затем привести горожан к присяге на верность. Жители отметили избавление от власти Пандольфо общегородским праздником и отправили в Рим письмо, в котором благодарили святого отца, положившего конец тирании и многолетнему произволу.

Взятие Пезаро также обошлось без кровопролития, хотя в данном случае не могло быть и речи о полюбовной сделке. Узнав, что армия папы выступила в новый поход, Джованни Сфорца провел два месяца в непрерывных поисках союзников, стремясь не допустить очередного торжества Борджа. Он звал на помощь германского императора, но даже не получил от него ответа. Тогда Джованни обратился к Франческо Гонзаге, герцогу Мантуанскому, брату своей первой жены. Герцог оказался в довольно щекотливом положении — бросить родственника в беде означало навлечь позор на весь род, но и ссориться с Чезаре никак не входило в его планы. К тому же герцог приходился ему кумом, и в свое время Франческо был рад удостоиться такой чести. После долгих размышлений Гонзага избрал некий промежуточный вариант, послав на подмогу Джованни сотню пехотинцев. Это был чисто символический акт, никоим образом не менявший расстановку сил, но позволивший графу сохранить верность традициям, не навлекая на себя гнев Борджа.

Большинство истриков склонно изображать Джованни Сфорца несчастной жертвой Александра VI и его свирепого сына. По естественному побуждению — видеть в жертве лишь хорошие стороны — предполагается, что он был разумным и милосердным правителем. Ириарте, к примеру, пишет о нем, как о государе, «сделавшем жизнь всех своих подданных поистине безмятежной». Из этих слов можно заключить, что Джованни снискал любовь населения Пезаро, однако то, что происходило в действительности, заставляет сделать противоположный вывод — или обвинить горожан в самой черной неблагодарности.

Когда монарх или князь пользуется единодушной поддержкой всего народа, это всегда говорит о его высоких личных качествах. Существование двух партий — правительственной и оппозиционной — свидетельствует о неоднозначности его характера и поступков. Но если государь в минуту опасности возлагает все надежды на иноземную помощь, даже не пытаясь воззвать к народу своей страны, то трудно поверить тем, кто прославляет его правление.

А в Пезаро имел место именно последний вариант. Через день после сдачи Римини разнесся слух, будто кавалерия Эрколе Бентивольо уже приближается к городу, и в тот же час началось восстание. Джованни Сфорца с трема сотнями солдат пробился к укрепленному замку, а горожане, захватив княжеский дворец, веселились и поздравляли друг друга с ожидаемым со дня на день прибытием герцога Валентино.

Сам Джованни, панически боявшийся Борджа с той памятной ночи, когда он, бросив жену, ускакал из Рима, не собирался подвергать свою жизнь опасности, отражая штурм папских войск. Передав командование над замком и гарнизоном двоюродному брату, молодому Галеццо Сфорца из Котиньолы, он под покровом ночи отплыл в Равенну. Его дальнейший путь лежал в Болонью — оставалась слабая надежда, что герцог Болонский захочет вмешаться в события и остановить захватчиков. Однако герцог, Джованни Бентивольо, не решился выступить в защиту своего невезучего тезки. Он и сам чувствовал себя далеко не уверенно. Считалось, что Болонья, будучи союзником французского короля, не входит в сферу интересов Александра VI, но «карающий меч папы» — герцог Валентино — похоже, не испытывал трепета даже перед Людовиком XII. Поэтому ходатайство Сфорца к Бентивольо осталось безрезультатным, равно как и новая попытка получить военную помощь от герцога Мантуанского. Ни один из итальянских властителей, сохранивших хотя бы формальный мир с папой, не желал рисковать своим троном.

А бывший шурин Джованни Сфорца тем временем праздновал очередной триумф. В конце октября Чезаре во главе двухтысячного отряда тяжелой пехоты въехал в Пезаро под развернутым знаменем Борджа. У ворот герцога ждали члены городского совета. Ему преподнесли ключи, и он проследовал во дворец Сфорца, приветствуемый толпами жителей — несмотря на осеннюю непогоду, люди вышли из домов навстречу молодому полководцу, в котором видели не врага, а освободителя. В тот же день под звуки фанфар он был провозглашен законным повелителем города.

Здесь, в Пезаро, Борджа дал аудиенцию послу герцога Феррарского, прибывшему поздравить его с победой. Посол Пандольфо Колленуччо был весьма незаурядной личностью. Знаменитый писатель, историк и драматург, он внес заметный вклад в формирование национальной литературы, ибо стал одним из первых авторов, создавших свои произведения на итальянском языке. Это считалось весьма смелым нововведением — ведь вплоть до XIV века единственным языком, достойным бумаги, во всей Европе считалась латынь. Она была универсальным средством общения образованных людей, и грамотность означала умение читать и писать на латыни (исключение составляла только Англия). Поэтому нельзя переоценить заслугу ученых, подобных Колленуччо, которые своими трудами способствовали превращению народного говора в литературный язык.

Местный уроженец, потомок уважаемого старинного рода, он когда-то оказал немалую помощь Джованни Сфорца, подтвердив и обосновав его наследственные права на власть над Пезаро и Котиньолой. Немного позднее Джованни выразил ему свою благодарность изгнанием ученого из родного города. Больше десяти лет Колленуччо провел в скитаниях. Он был не только кабинетным мыслителем, но и человеком действия, и не раз исполнял должность подесты, главы администрации, в независимых городах Италии. До того как поступить на службу в Ферраре, он жил во Флоренции, где заслужил дружбу и уважение Лоренцо де Медичи.

Чезаре, не отличаясь миролюбивым великодушием Лоренцо, был, как и он, высокообразованным ценителем всяческих талантов. Узнав о приезде Колленуччо, он послал ему несколько корзин с подарками — дичью, тонкими винами, сладостями и свечами лучшего качества — и уже на следующий день принял посла. Прием герцога был исполнен подчеркнутого дружелюбия; вообще царственная любезность Чезаре, в сочетании с его красотой и славой яростного и отважного воина, неизменно восхищали всех, кому доводилось с ним общаться. Он приказал возвратить Колленуччо родовые владения, конфискованные десять лет назад Джованни Сфорца. Но многоопытный Колленуччо, которого жизнь и занятия научили хорошо разбираться в людях, сумел разглядеть не только внешний блеск герцога Валентино. В донесении в Феррару посол отзывается о нем так: «Он смел, полон сил и знает цену честным и одаренным людям, каковых немало в его окружении. Многие говорили мне, что герцог настойчив и неумолим в своей мести. Безусловно, это человек высокого ума, один из тех, кто всегда стремится к могуществу и славе».

Несмотря на милость Борджа и на то, что Пезаро перешел под власть святого престола, Колленуччо не решился остаться в родном городе. Он не был уверен в долговечности нового правления — и оказался прав. Но прозорливость не спасла писателя, точнее, изменила ему в самый нужный момент. Впоследствии, вернувшись на трон, Джованни Сфорца клятвенно обещал изгнаннику свободу и безопасность, и Колленуччо возвратился на родину. Он был уже немолод, устал от вынужденных странствий и думал не о политике, а о том, чтобы в мире и покое провести остаток отпущенных дней на земле своих предков. Но по прибытии в Пезаро его немедленно бросили в тюрьму, где вскоре, не поднимая лишнего шума, удавили по приказу Сфорца. Кстати сказать, эта история служит немаловажным штрихом в портрете Джованни — человека, которого принято изображать «несчастной жертвой кровожадных Борджа».

Валентино провел в городе только два дня, но даже этого небольшого срока оказалось достаточно, чтобы жители оценили дисциплину, царившую в войсках герцога. В самом Пезаро и в окрестных селениях разместилось несколько тысяч наемных солдат. Постой армии всегда был сущим бедствием для населения, но на этот раз крестьяне и ремесленники не имели поводов для жалоб. И буйные ландскнехты, и гасконские головорезы держались в терпимых границах, не чиня обид мирным жителям и не посягая на их добро. Причина такой удивительной скромности не являлась тайной — о беспощадности герцога к грабителям в рядах армии знали все. Солдата, уличенного в краже, не говоря уже о более тяжких проступках, ждала петля, и мысль об этом утихомиривала даже самых отчаянных мародеров.

Власть и авторитет Чезаре были непререкаемыми. Джустоло, находившийся в его свите, описывает в этой связи следующий эпизод. Во время одного долгого перехода предстояла переправа через вздувшуюся от дождей реку. Мост снесло, и нужно было валить деревья и вязать плоты, поскольку на берегу нашелся только один челнок. За обладание им разгорелся ожесточенный спор, очень быстро перешедший в драку. Солдаты, осыпая друг друга тумаками и разноязычной бранью, рвались к лодке; никто не слушал командиров, и кое-где уже блеснули мечи. В этот момент к берегу подъехал Чезаре Борджа. Он не произнес ни слова, лишь пристально посмотрел на нарушителей дисциплины, но этого оказалось достаточно. Разом присмирев под холодным взглядом герцога, драчуны разошлись по местами и безропотно занялись необходимыми делами.

Разместив в Пезаро небольшой гарнизон, герцог отправился в Римини, чтобы привести в порядок тамошние административные дела. Там его встретили с распростертыми объятиями, и надо сказать, что Чезаре вполне оправдал надежды горожан. Он снизил налоги, разорявшие торговлю, и назначил новых судей, сообразуясь при этом с мнением городского совета. Была объявлена амнистия всем покинувшим город из-за притеснения Пандольфаччо или изгнанным по его приказу; беглецам возвращалось конфискованное имущество. Упорядочив общественную жизнь Римини, герцог назначил наместника с четко очерченным кругом обязанностей и полномочий — им стал Рамиро де Лорка, — а сам вместе с армией тронулся по направлению к Фаэнце.

Организаторские способности Чезаре, его стремление покончить с неразберихой и злоупотреблениями чиновников и наладить правильный ход государственной машины проявлялись во всех городах покоренной Романьи. В архивах сохранились тексты его указов и распоряжений. Взвешенные и разумные, они свидетельствуют о желании Валентино обеспечить покой и процветание новых провинций папского государства. Более того, он нередко совершал акты прямой благотворительности, оказывая безвозмездную помощь жителям областей, сильно пострадавших от войны, неурожая или эпидемий.

Конечно, все эти действия были обусловлены лишь заботой о сохранении власти. Ни один человек на свете не был в глазах Чезаре Борджа самоценной личностью. Герцог мог оберегать и щедро одаривать того, кто занимал важное место в его ближайших или стратегических планах — и хладнокровно жертвовать тем, в чьих услугах уже не предвиделось надобности. Но он был слишком умен, чтобы не учитывать старую истину: правителю разрешено пренебрегать интересами и даже жизнью отдельных граждан, но нельзя безнаказанно пренебрегать интересами всего народа. И хотя Чезаре оставался воином по ремеслу и по призванию, понимал он и то, что никакая власть не будет устойчивой, если она поддерживается только насилием и страхом. Через три столетия князь Талейран, один из хитрейших в истории политиков, высказал ту же мысль.

Глава 16

Второй поход Чезаре Борджа в Романью развивался успешно — города сдавались при одном лишь приближении его легионов. Говорили, что он, подобно Иисусу Навину, рушит крепостные стены звуком боевых труб. Но вскоре и ему пришлось столкнуться с неожиданно упорным сопротивлением. Таким твердым орешком оказалась Фаэнца.

История любит парадоксы: мужчины трусливо бегут или стараются приобрести мир ценой уступок, а женщина — графиня Риарио-Сфорца — сражается до последней возможности, обороняя Форли. И вот, словно для того, чтобы подчеркнуть этот контраст, вторым достойным противником герцога Валентино стал ребенок — Асторре Манфреди, шестнадцатилетний государь Фаэнцы.

Когда армия герцога двигалась к Римини и Пезаро, Асторре, поднявшись на башню, уже видел на дальних холмах блеск оружия и знамена с изображением быка. Он знал, что следующей целью будет его родной город.

Поначалу Асторре хотел бежать — ведь пока что мальчику доводилось лишь слышать и читать о войне, и он не помышлял о схватке с самым опасным человеком в Италии. Но ему не пришлось разделить позор Джованни Сфорца и Пандольфо Малатесты. Род Манфреди удерживал верховную власть в Фаэнце уже двести лет, завоевав своей разумной и честной политикой признательность многих поколений. Сам Асторре был возведен на престол в трехлетнем возрасте, после смерти отца, герцога Галеотто Манфреди. Все управление городскими делами сосредоточилось в руках Совета, но лишь до тех пор, пока юный государь не наберется опыта. И теперь, узнав о приближении Борджа, граждане Фаэнцы объявили, что будут защищать своего законного господина и повелителя.

Но одной преданности недостаточно — нужна еще и сила, а маленькая Фаэнца не располагала необходимыми военными средствами. Тронутый любовью подданных, юноша страстно желал оправдать их доверие — и в то же время боялся навлечь гибель на себя и на тысячи ни в чем не повинных людей. Он еще колебался, когда подоспела неожиданная помощь. Добрые вести пришли с севера.

Дед Асторре, Джованни Бентивольо, властитель Болоньи, уже давно с беспокойством следил за перемещениями ватиканских войск в непосредственной близости от своих границ. Враждебность папы к Болонье не составляла секрета, равно как и то, что ключевые посты в армии Чезаре Борджа занимали смертельные враги Бентивольо — Орсини, Бальони и Мальвецци. Только милость французского короля позволяла городу до сих пор сохранять независимость, но эта гарантия была дорогостоящей и ненадежной. Первостепенное значение для Людовика XII имел союз с папой, а не с Болоньей. Понимая это, Джованни Бентивольо стремился сдержать экспансию до того, как король бросит его на произвол судьбы и ненасытных Борджа. Пограничные крепости представляли собой последний рубеж, и в середине октября из Болоньи в Фаэнцу выехал граф Гуидо Торелла, имевший полномочия предложить Асторре деньги, оружие и солдат для обороны города.

Граф обсудил положение дел с городским советом. Он считал самым разумным отправить мальчика в Венецию, пока враги еще далеко, и после этого заняться военными приготовлениями. Но совет воспротивился, ссылаясь на то, что только присутствие юного государя воодушевляет горожан, а без него никто не захочет сражаться. Скрепя сердце, Торелла согласился с этим доводом.

Скоро слухи о переговорах достигли Рима, вызвав там немедленную реакцию. Папа направил в Болонью грозное послание, в котором запрещал Бентивольо под страхом отлучения от церкви вмешиваться в дела Фаэнцы. Но нужда заставляет обходить любые запреты — и вот полк, предназначенный в помощь Асторре, двинулся на усиление гарнизона крепости Кастель-Болоньезе. А секретный приказ, имевшийся у командира, предписывал ему после краткого отдыха в стенах крепости спешить все к той же Фаэнце. Эта нехитрая уловка избавила Бентивольо от прямой конфронтации с Ватиканом, между тем как Асторре получил тысячу обученных солдат. Теперь обороной города могли заняться военные.

Седьмого ноября начались боевые действия: передовые кавалерийские части Вителлоццо Вителли вынудили к сдаче и заняли несколько небольших крепостей, прикрывавших подступы к владениям Манфреди. А через три дня у ворот Фаэнцы уже трепетали на осеннем ветру знамена Борджа: под командованием самого герцога сюда подошли основные силы армии.

Ультиматум был отвергнут, и Чезаре начал готовиться к осаде. Его лагерь расположился к востоку от города, между реками Ламоне и Марцано. Уже на второй день солдаты принялись освобождать сектор обстрела для артиллерии, методично и безжалостно разрушая все постройки, вырубая сады и оливковые рощи и выгоняя тех немногих жителей, кто еще оставался в домах вне городских стен.

Зрелище этих приготовлений доставляло защитникам мало радости. Не все было ладно и в самом городе: обнаружилась измена. Кто-то заметил во рву арбалетную стрелу с привязанной к ней запиской, которая оказалась адресованной коменданту Кастаньини. Комендант был арестован и брошен в тюрьму. Отныне всей обороной города распоряжался Джанэванджелиста Манфреди, двоюродный брат Асторре.

На третий день заговорили орудия герцога, сосредоточив огонь на одном из старых бастионов. После непрерывной недельной канонады ветхая кладка не выдержала, и башня обрушилась в крепостной ров, засыпав его обломками. Это произошло утром двадцатого ноября. Обозленные осенней непогодой, холодом и дождями, солдаты кинулись на штурм, не дожидаясь приказа.

События того дня сам Чезаре изложил в письме к герцогу Урбинскому. Он сидел за завтраком, когда раздался страшный грохот. Догадавшись в чем дело, Чезаре выскочил из палатки и увидел беспорядочную толпу — здесь были и его солдаты в красно-желтых камзолах, и гасконские стрелки короля Людовика. Все они, не разбирая дороги, бежали к пролому — ведь, по старинному обычаю, первый, кто взберется на стену вражеского города, получает почетную награду. Имелась и еще одна причина для спешки. В случае добровольной сдачи осажденным гарантировалась жизнь и неприкосновенность имущества, а город, взятый штурмом, отдавался на разграбление. Сейчас никто из алчных наемников не думал о смерти от вражеского клинка, боясь только одного — как бы гарнизон Фаэнцы не выкинул белый флаг и не лишил их законной добычи.

Герцог догнал, своих солдат уже во рву. Он-то знал, что стихийный натиск не может увенчаться успехом. Оборону здесь держали не только горожане, неопытные в военном деле, но и многочисленное, хорошо обученное болонское войско Бентивольо. Со стен летели стрелы и камни, лились кипяток и горящая смола. Самовольная атака грозила обернуться нешуточными потерями. Побагровев от ярости, Чезаре метался в гуще толпы, выкрикивая команды и ругаясь, хватая за шиворот самых ретивых вояк и отшвыривая их назад. И столь велика была власть двадцатипятилетнего полководца, что ему удалось подчинить своей воле несколько сот обезумевших людей. Эта вылазка стоила жизни одному из офицеров Чезаре, Онорио Савелли, убитому ядром, выпущенным из осадного орудия — артиллеристы, не зная, что происходит у крепости, продолжали бомбардировку. Да и сам герцог едва не был убит камнем, сброшенным с крепостной стены.

Видимо, сама природа решила прийти на помощь осажденной Фаэнце. Туманы, ветер и дождь сменились снегопадом, который начался двадцать второго ноября и вскоре превратился в настоящую пургу. Эта столь редкая для Италии снежная буря продолжалась сутки. Лагерь занесло сугробами, и солдаты коченели в тонких палатках. Ободренные этим обстоятельством, защитники города совершили внезапную вылазку. В рукопашной схватке обе стороны понесли тяжелые потери. А снег все шел.

Как ни досадно было Чезаре признать свою неудачу, выбора у него не оставалось. В конце концов он приказал свернуть лагерь и готовиться к переходу на зимние квартиры.

Осада превратилась в блокаду. Герцог разместил войска во всех окрестных деревнях, чтобы воспрепятствовать снабжению города или подходу подкреплений. Командиры частей должны были наблюдать за положением в Фаэнце и непрестанно тревожить гарнизон и жителей, изматывая их в мелких стычках.

Впрочем, боевой дух осажденных нимало не пострадал. Парламентеры, посланные герцогом с повторным предложением сдаться, вернулись назад с ответом: «Весь совет и все граждане Фаэнцы единодушно решили — не щадя жизни, по-прежнему оборонять права и владения Манфреди».

Удостоверившись, что его распоряжения выполнены и город блокирован, Чезаре с полуторастами кавалеристами и тремя тысячами пехотинцев возвратился в Форли. Здесь он снова продемонстрировал обычную для него, но совсем нечастую среди полководцев мудрую предусмотрительность в отношениях с покоренной областью. По указанию герцога хозяева каждого дома, где располагались на постой его солдаты, получали денежную компенсацию за понесенные расходы. Любые недоразумения подлежали разбору в городском совете, а в особо важных случаях — у самого командующего. В войсках было объявлено о смертной казни за мародерство и кражу, а это предостережение подкрепилось наглядным уроком: через неделю после прибытия Валентино в Форли зимний ветер уже раскачивал тела повешенных на оконной решетке герцогского дворца. На груди у каждого из казненных висела доска с надписью, сообщавшей его имя, должность и совершенное преступление.

В конце декабря 1500 года Чезаре Борджа с несколькими сотнями лучших солдат перебрался в столицу Романьи — Чезену. Наместником герцога в Форли стал епископ Трани, а военным комендантом — дон Мигель де Корелла (он же Микелетто, Микеле, как именуют его итальянские хроники). Фанатично преданный своему господину, капитан де Корелла держал солдат в не меньшей строгости, чем сам герцог, и беспокоиться за надежность тыла не приходилось.

Резиденцией Валентино в Чезене стал пустовавший до тех пор дворец Новелла-Малатеста, спешно отремонтированный и украшенный в соответствии с взыскательным вкусом нового жильца. Рождественский бал, устроенный там герцогом для всех дворян и почетных граждан города, вполне оправдывал утвердившуюся за Чезаре славу безрассудного расточителя. Роскошью и изобилием его пиры всегда являли собой резкий контраст со скромными трапезами старшего Борджа (как мы уже говорили, Александр VI смолоду отличался умеренностью в пище и предпочитал самые простые блюда). Приглашение на ужин к святейшему отцу считалось в Риме куда менее завидным, чем такое же приглашение к герцогу Валентино.

В течение зимы не произошло каких-либо заметных перемен в положении Фаэнцы. Правда, был случай, когда небольшой отряд сумел под покровом ночи спуститься в крепостной ров. Забросив на стену веревочные лестницы, солдаты полезли наверх, надеясь без шума перебить стражу и открыть ворота. Но их уже ждали. Внезапно в ров полетели горящие факелы и с ближних башен грянули смертоносные орудийные залпы.

Подхватив раненых, папские гвардейцы бросились прочь, а те, что успели пробраться в город, были схвачены и казнены.

Между тем праздники в Чезене следовали один за другим. Казалось, что герцог совсем забыл о войне, попусту растрачивая время и деньги в кутежах со своими соратниками. Эти молодые аристократы не пропускали ни одного карнавала в округе, о чем с явным неодобрением упоминает составитель «Diario Cesenate»[670]. Безымянный летописец находил особенно предосудительным участие его светлости в сельских празднествах, проходивших в окрестных деревнях с Рождества до Крещения. Более того, переодетый герцог не только ел и пил вместе с простолюдинами, но и не отказывался выступить в состязаниях силачей и борцов. Вероятно, это были великолепные зрелища, и легко представить досаду какого-нибудь деревенского геркулеса, повергнутого наземь холеным городским красавцем, белоручкой с золотисто-каштановыми кудрями. Но эти руки, не знавшие иных инструментов, кроме гусиного пера, меча и копья, без видимого напряжения разгибали железную подкову.

Тем временем папа прилагал все усилия, чтобы застраховать Чезаре от возможных неудач в летней кампании. Святой отец считал, что осада Фаэнцы провалилась вовсе не из-за плохой погоды — он возлагал вину на дерзкого ослушника Джованни Бентивольо, чьи солдаты позволили малолетнему Манфреди сохранить власть и отстоять город. Свое мнение римский папа красноречиво и обстоятельно изложил в письме королю Людовику, покровительство которого до сих пор обеспечивало независимость Болоньи.

Конечно, Бентивольо скоро узнал об этих жалобах и понял, какие опасности ожидают его. Или папа отлучит его от церкви — тогда он, Джованни Бентивольо, может быть изгнан собственными подданными, или французский король откажется от союза с Болоньей — в этом случае последует вторжение войск Борджа. Страх перед потерей трона оказался сильнее родственных чувств, и Бентивольо отозвал войска из Фаэнцы.

Впрочем, это не принесло ему покоя. Хитрый Александр продолжал свои сетования, живописуя христианнейшему королю происки болонцев и весь вред, причиненный ими планам апостолического престола. В конце концов Людовик посоветовал несчастному Бентивольо не раздражать святого отца и смягчить его гнев какой-нибудь дополнительной уступкой. В действительности же Александр, развивая всю эту интригу, от души веселился.

Чезаре был прекрасно осведомлен о происходящем. В начале февраля, перенеся свою штаб-квартиру в Имолу, он отправил к Бентивольо посла с требованием сдать крепость Кастель-Болоньезе. Пойти на такое унижение болонский правитель не хотел и не мог. Кастель-Болоньезе, главный стратегический центр его владений, располагалась на пересечении важнейших дорог и прикрывала подступы к самой Болонье. Поэтому Бентивольо предложил компромисс, горячо надеясь, что Валентино не решится начать новую войну, оставив у себя в тылу непокоренную Фаэнцу. Никак не затрагивая вопрос о крепости и не отвечая ни да ни нет, он выразил готовность снабдить потрепанную боями и непогодой армию герцога всеми необходимыми припасами и снаряжением.

Это был верный ход. Чезаре удовлетворился предложенным выкупом, а папа сменил гнев на милость и даже поблагодарил Бентивольо за щедрую помощь своему возлюбленному сыну.

Когда герцог находился в Имоле, Италию облетел слух о некой мелодраматической истории, связанной с его именем. Речь шла о похищении одной знатной дамы, Доротеи Караччоло. Она гостила у герцогини Урбинской, а затем поехала домой, в Венецию. Какие именно приключения пережила в пути прекрасная Доротея, доподлинно неизвестно, но в Венецию пришла тревожная весть — будто испанцы из армии Валентино остановили ее карету, перебили слуг и увезли красавицу в неизвестном направлении. Передавали, что это беззаконное дело осуществилось по приказу герцога.

«Донесения» Капелло уже получили в Венеции достаточную известность, и никакое новое обвинение в адрес Чезаре не казалось после них невероятным. Муж Доротеи, Джанбаттиста Караччо, кинулся в сенат Республики, требуя восстановить справедливость и покарать наглого похитителя. Вся история выглядела настолько дерзкой, что сенат направил в Имолу специального посла, мессера Маненти. К нему присоединились французский представитель де Тран (он решил завернуть в Имолу проездом из Венеции в Рим) и капитан Ив д’Аллегр.

Начало переговоров не предвещало ничего хорошего. Убежденный в виновности Чезаре, Маненти в самой резкой форме потребовал немедленного освобождения пленницы. Герцог же был не из тех, кто терпит угрозы. Однако, ко всеобщему удивлению, высокомерная речь посла не вызвала у нею ни ярости, ни раздражения. Прежде всего Чезаре поклялся, что ни словом, ни делом не участвовал в похищении, хотя и слышал о нем. Он может лишь предположить имя виновника — Рамирес, в прошлом — командир одного из его отрядов, действительно находившийся в Урбино и пылко влюбившийся в даму, о которой говорил мессер Маненти. Рамирес оставил службу и скрылся, но будет найден и понесет примерное наказание. В заключение, сохраняя серьезный и благожелательный тон, герцог заверил присутствующих, что подозрения на его счет совершенно беспочвенны — женщины Рима и Ромаиьи к нему весьма благосклонны, и он находит их общество достаточно приятным, чтобы не помышлять о похищении венецианок.

Приводя рассказ об этом своеобразном дипломатическом инциденте, Сануто прибавляет, что французский посол был очарован остроумием, манерами и внешностью герцога. Теперь уже де Тран стал заверять своего венецианского коллегу в явной нелепости их первоначального подозрения.

Но невиновность Чезаре Борджа, будь она подлинной или мнимой, не могла утешить оскорбленного мужа Доротеи. Джанбаттиста Караччоло по-прежнему осаждал сенат письменными и устными жалобами, и его усилия в конце концов увенчались определенным успехом: выяснилось, что пропавшая красавица находится в каком-то монастыре, но где именно — неизвестно. И тут дело приняло совершенно неожиданный оборот: Доротея прислала в Венецию жалобное письмо, в котором умоляла правительство Республики и самого дожа не об освобождении из рук похитителей, а о защите от собственного супруга. Только жестокость последнего вынудила ее искать спасения за стенами монастыря; она готова принять постриг и навсегда удалиться от мира, лишь бы не возвращаться к нелюбимому мужу.

Караччоло вызвали в сенат и ознакомили с письмом. С негодованием отвергнув любые намеки на жестокое обращение с женой, он заявил, что нисколько не сомневается в ее добродетели и не понимает причин ее страха. После долгой переписки и препирательств Доротея все-таки вернулась в Венецию, но, по-видимому, так и не сумела обрести счастья в семейном кругу. В хронике Сануто есть упоминание о том, что много позднее, в июле 1504 года, она снова взывала к властям, прося разрешение покинуть Караччоло и возвратиться к своей матери.

Такова история похищения венецианской красавицы. Капитан Рамирес, предполагаемый виновник этого нашумевшего дела, вскоре отыскался и, не понеся никакого наказания, был вновь принят на службу герцога. Судя по всему, Чезаре не лгал, уверив послов в своей непричастности к похищению, но, конечно, знал о нем куда больше, чем говорил. Он никогда не унижался до того, чтобы прятаться за спинами подчиненных, но и не терпел с их стороны самоуправства, особенно если оно оборачивалось дипломатическими осложнениями. Поэтому безнаказанность Рамиреса свидетельствует о том, что он был прощен заранее — еще до того, как в Имолу прибыл разгневанный венецианский посол. А вспомнив жалобные письма Доротеи, нетрудно представить, как в действительности развивались события. Пылкий испанец влюбился в венецианку, уговорил ее бежать от опостылевшего супруга и имитировал похищение. Зная нрав герцога Валентино, влюбленная парочка могла не сомневаться, что найдет в нем если не защитника, то хотя бы покровителя. В делах войны и политики Чезаре всегда сохранял беспощадную трезвость суждений, но было бы поистине странно, если бы он, молодой человек XV века, рожденный и воспитанный в Риме, встал на сторону обманутого мужа.

Здесь следует сказать несколько слов о том, как вообще относился наш герой к прекрасному полу.

Женщины играли в его жизни весьма незначительную роль, и ни одна красавица не могла бы похвастаться тем, что из любви к ней герцог пожертвовал хоть малейшей частицей своих планов. Холодный эгоист, Чезаре лишь милостиво позволял им любить себя, оберегая себя от всякой привязанности. Новая любовница значила для него ровно столько же, сколько и предыдущая, и он менял их с полным безразличием, сообразуясь только со своим настроением в данный момент и забывая через минуту после расставания.

Глава 17

Двадцать девятого марта 1501 года войска Борджа вновь осадили Фаэнцу. Несмотря на уход солдат Бентивольо, жители города не помышляли о сдаче. За зиму они исправили повреждения стен и даже выстроили новый бастион рухнувшей башни. Двенадцатого апреля пушки герцога Валентино открыли огонь.

Мужество не изменило защитникам Фаэнцы, хотя их положение становилось с каждым днем все тяжелее. Кончались запасы муки и вина, но торговцы не поднимали цены и ссужали Асторре деньги, чтобы он мог выплатить жалованье солдатам. Даже духовные лица согласились пренебречь долгом повиновения папе, во имя которого велась беспощадная война против их родного города. Священники жертвовали церковную утварь — золото и серебро пошло на чеканку монет, из бронзы отливали мортиры. Женщины Фаэнцы участвовали в обороне наравне с мужьями и братьями — они подносили камни и ядра, поддерживали огонь под котлами со смолой, стояли в караулах, чтобы дать несколько часов отдыха уставшим бойцам.

Восемнадцатого апреля в стене была пробита первая брешь. Борьба с обеих сторон велась с равным ожесточением. В проломе завязалась рукопашная схватка, картечь косила без разбора тех и других, солдаты герцога карабкались по камням под лившимися сверху потоками кипятка и горящей смолы. Четыре часа продолжалась отчаянная резня, пока с наступлением ночи трубы не протрубили отбой. Город снова выстоял.

Чезаре умел ценить мужество не только друзей, но и противников. Он не раз говорил, что завоевал бы всю Италию, будь у него армия, сравнимая храбростью с защитниками Фаэнцы. Теперь герцог изменил тактику, убедившись в бесполезности приступов и не собираясь впустую потерять своих людей. Дело должны были завершить бомбардировка и голод.

Ядра сыпались на Фаэнцу безостановочно днем и ночью. Горожане, ослабевшие от недоедания и бессонницы, не успевали тушить пожары. Появились первые случаи дезертирства, постепенно их становилось все больше. В лагере Валентино истощенных беглецов кормили и отпускали на все четыре стороны.

Единственным исключением стал некий красильщик по имени Грамманте. Этот услужливый человек добился свидания с главнокомандующим и объявил, что может показать слабое место в городских укреплениях, удар по которому наверняка приведет к падению Фаэнцы.

Но сделка не состоялась. Чезаре не нуждался в советах и никогда не поощрял предателей. На следующее утро Грамманте получил свою награду, и вороны, каркая, закружились над виселицей.

К двадцать первому апреля 1501 года город лежал в развалинах, и оборона стала невозможной. Но радость Чезаре была омрачена гибелью одного из лучших офицеров — Акилле Тиберти, убитого при взрыве орудия. Герцог отправил тело покойного друга в Чезену и устроил ему великолепные похороны.

А в Фаэнце Асторре Манфреди созвал городской совет. Бессмысленность дальнейшего сопротивления была очевидна для всех, и после заседания в лагерь Борджа явились послы, чтобы обсудить условия сдачи крепости. Сдавать, собственно, было уже нечего — дымящиеся руины едва ли заслуживали названия города, однако Чезаре принял парламентеров с подобающими почестями и ни в чем не отступил от первоначальных условий, гарантировав всем гражданам Фаэнцы свободный выход и сохранение имущественных прав. Более того — герцог даже отказался от обычной контрибуции (по законам войны побежденный город возмещал все издержки, понесенные победителем за время осады). Он сказал послам, что было бы жестоко отбирать у горожан последние деньги в их нынешнем бедственном положении.

Разумеется, и в этом случае действия Чезаре объяснялись не состраданием, а трезвым расчетом. Мысль о том, что грабить новых подданных невыгодно и неразумно, кажется нам довольно естественной, но лишь немногие монархи средневековья поднимались до осознания этой простой истины. Мудрая умеренность в обращении с побежденными позволяла герцогу делать верными слугами недавних врагов, и глубоко не правы авторы, утверждавшие, будто «походы Валентино сопровождались грабежами и насилием над мирными жителями». Чезаре был слишком умен, чтобы повторять ошибки мелких тиранов Италии. Завоевывая города и области, он искал не добычи, а прочной власти.

Двадцать шестого апреля в госпитале делл’Оссерванца — чуть ли не единственном уцелевшем здании города — герцог принял присягу членов совета Фаэнцы. Вечером того же дня он встретился с Асторре Манфреди. Хрупкий светловолосый юноша, на которого уже обрушилось столько испытаний, пришел к нему, готовый к унижениям. Однако оказанный ему прием был ошеломляющим — Валентино устроил в честь гостя праздничный ужин, обращался с ним как с равным и всячески подчеркивал свое восхищение героизмом защитников Фаэнцы. Красота и ум герцога очаровали Асторре. Когда Валентино упомянул, что будет рад оказать гостю любую помощь, ибо чувствует себя в ответе за его судьбу, бедный мальчик окончательно забыл об осторожности. Ему был предоставлен выбор — самому определить место своей будущей резиденции или войти в свиту герцога, и Асторре без колебаний избрал последнее.

Прежде чем перейти к описанию дальнейших событий, мы процитируем одну из рекомендаций Макиавелли. Она гласит: «Для того чтобы удержать власть над завоеванным княжеством, новый государь должен позаботиться о двух вещах: во-первых, ему не следует оставлять в живых ни одного из членов прежнего правящего рода, и, во-вторых, ему ни в коем случае нельзя изменять законы и повышать налоги». Второй пункт не вызывает никаких возражений. Первый так же разумен, но бесчеловечен, как и все, связанное с борьбой за власть.

Чезаре Борджа не совершал бесполезных жестокостей постольку, поскольку это зависело от него. Многие противники герцога оказывались в его власти и сохраняли жизнь — достаточно вспомнить Пандольфаччо Малатесту и Катерину Сфорца. Чезаре не ведал жалости, но не испытывал и радости при виде чьих-то страданий.

И все же Асторре Манфреди был обречен. Его смерть предопределялась вовсе не злобой или мстительностью Валентино, а любовью подданных. Чезаре оставлял в живых тех правителей, чьи прежние деяния лишали их всякой надежды вернуться на трон. Но Асторре, юный герой, ничем не запятнанный и всеми любимый, являл собой пример совсем иного рода. Асторре был опасен, ибо он мог сделаться живым знаменем заговоров и восстаний.

В начале июня герцог возвращался в Рим; Асторре и Джанэванджелиста находились в его свите. Папа, обрадованный благополучным завершением похода, решил освободить графиню Риарио-Сфорца, о смягчении участи которой просил и французский король. Двадцать шестого июня Катерина оставила мрачные своды замка св. Ангела и, получив дозволение святого отца, выехала во Флоренцию. Но в тот же день кованые ворота замка затворились за братьями Манфреди. Об их дальнейшей судьбе достоверно известно только одно: ни тот, ни другой уже не вышел живым за пределы крепости.

Запись в дневнике Бурхарда, сделанная годом позже, извещает, что тело Асторре, с камнем на шее, вытащили из Тибра какие-то рыбаки. Вместе с ним было найдено еще несколько утопленников, в том числе двое молодых людей и одна женщина.

В сообщении венецианского дипломата Джустиниана (он сменил в Риме Паоло Капелло) говорится примерно то же самое: «Рассказывают, будто сегодня ночью обоих пленных властителей Фаэнцы и их сенешаля утопили в Тибре». Столь же скупо описывает события феррарский посол. А в хрониках Фаэнцы нет вообще никаких упоминаний о смерти братьев Манфреди.

Но и того, что мы знаем, вполне достаточно. Гибель Манфреди, какими бы государственными соображениями она ни оправдывалась, остается тяжким преступлением по любым человеческим меркам. Чезаре Борджа обещал юношам жизнь и свободу, они поверили ему — и были убиты. Поступок герцога отвратителен сам по себе, но любопытно, что один из позднейших авторов, а именно Гвиччардини, счел необходимым дополнить эту историю особо гнусной подробностью, написав, будто убийству предшествовало насилие: «Saziata prima la libidine di qualcuno»[671]. Подобной выдумке не поверил даже Вольтер, заядлый атеист и деятельный противник церкви. Здесь можно только согласиться с его словами о том, что Гвиччардини «был готов проникнуть в пекло, лишь бы добыть какое-нибудь новенькое злодеяние Борджа или хотя бы рассказ о таковом».

Глава 18

Но вернемся в Фаэнцу. После капитуляции города Чезаре провел там еще несколько дней, чтобы познакомиться с наиболее влиятельными горожанами, назначить новых должностных лиц и обеспечить восстановление нормальной жизни. Сделав все необходимое, герцог поднял армию и ускоренным маршем двинулся на северо-запад, к Болонье.

Теперь главное место в его тактических планах снова заняла крепость Кастель-Болоньезе. После взятия Фаэнцы она стала потенциальной угрозой новым владениям Святого престола; опираясь на ее укрепления, противник мог легко прервать сообщение между Чезеной, Имолой и Форли. Правда, пока такого противника не имелось, но кто знает, что готовит нам будущее? И герцог, продолжая движение к Болонье, отправил туда послов, вновь потребовав от Бентивольо сдачи крепости.

Нетрудно вообразить гнев и отчаяние старого повелителя Болоньи. Спасая себя, он пожертвовал внуком, но безжалостный Бык по-прежнему напирал. Пытаясь выиграть время, Бентивольо созвал городской совет, чтобы начать официальное — и по возможности неторопливое — рассмотрение вопроса. Одновременно он послал встречную делегацию к Чезаре.

Болонских дипломатов ждал неприятный сюрприз: герцог принял их не в Имоле, а в Кастель-Сан-Пьетро, уже занятой его войсками небольшой пограничной крепости. Пока переговоры шли своим чередом, Вителлоццо Вителли одним стремительным рейдом захватил несколько укрепленных городков — не только Кастель-Сан-Пьетро, но и Медечину, Кастель-Гвельфо и Касальфиуминенсе.

Узнав об этом, Бентивольо уступил — иного выхода у него уже не было. Крепость Кастель-Болоньезе отошла во владение герцога Валентино; кроме того, Болонья приняла на себя обязательство в течение года оказывать герцогу военную помощь в борьбе с любым государством, исключая Францию. В свою очередь, Чезаре обещал вернуть захваченные городки и выхлопотать у святого отца подтверждение прав и привилегий, дарованных роду Бентивольо прежними папами.

Упоминание о Франции было лишь вежливым дипломатическим жестом, поскольку Людовик XII оставался союзником как Болоньи, так и Ватикана. Реальным же противником, против которого могли начаться совместные действия, являлась Флоренция, и это обстоятельство не составляло секрета. После изгнания Медичи отношения между Болоньей и «Цветком Тосканы» приняли характер открытой конфронтации.

Антифлорентийская направленность нового договора была важна для Бентивольо еще и потому, что позволяла ему заполучить на свою сторону знаменитых командиров армии Борджа — Орсини и Вителли. Оба кондотьера страстно желали низвержения Республики и лишь ждали удачного момента для вторжения в Тоскану. Мотивы их ненависти были различными: Орсини хотел вернуть власть над городом своим друзьям Медичи, а Вителли мечтал отомстить за смерть брата Паоло, казненного по приговору флорентийской Синьории. В Медечине Вителлоццо уже отвел душу, повесив Пьетро да Марчано, брата одного из судей, но это только разожгло его аппетиты.

После подписания договора Чезаре распорядился срыть крепость до основания и отправил в Кастель-Болоньезе тысячу солдат. Приказ об уничтожении одного из прекраснейших в Романье архитектурных ансамблей казался неслыханным варварством, но в тот момент герцога занимала лишь военная сторона проблемы. Размещать в Кастель-Болоньезе постоянный гарнизон было бы слишком дорого, да и бесполезно — уж кто-кто, а Чезаре Борджа знал, насколько относительны представления о неприступности укреплений. Эта крепость могла сослужить пользу только будущим врагам, которые захотят утвердиться в Романье.

Жители Кастель-Болоньезе обратились с петицией к Рамиро де Лорке, командовавшему отрядом разрушителей. Они умоляли повременить с началом работ, надеясь, что герцог передумает и отменит решение. Но Рамиро знал своего господина, знал он и то, насколько опасно пренебрегать приказами Борджа. В дело пошли тараны, и через несколько недель на месте высоких зубчатых стен и гордых башен остались только груды битого камня.

Такая же судьба постигла и крепость Сан-Арканджело. Но Салароло, еще один укрепленный городок, обреченный на разрушение, сохранился — жители обязались на собственные средства содержать там гарнизон папских войск, и герцог пощадил цитадель, которая, впрочем, уже утратила военное значение.

В разгар этих событий Чезаре получил письмо от отца. Его святейшество просил сына поскорее вернуться в Рим. Он советовал ему избегать конфликтов с Флоренцией и провести армию в достаточном удалении от тосканских границ, не давая Республике поводов для беспокойства. Зная неукротимый нрав Орсини и Вителли, Александр опасался неожиданностей. Кондотьеры могли напасть на Флоренцию по собственной воле, а это вызвало бы неудовольствие французского короля.

Чезаре готов был последовать отцовскому совету, но столкнулся с отчаянным сопротивлением. Вителли на коленях стал умолять герцога провести войско через Тоскану, уверяя, что желает лишь одного — вызволить из флорентийской тюрьмы своего друга Чербоне, арестованного по ложному обвинению. Он обещал оставить все помыслы о мести, а Орсини выразил готовность временно забыть о правах изгнанных Медичи. Чезаре уступил — ему не хотелось слишком накалять отношения с двумя лучшими командирами. В начале мая 1501 года он запросил у Синьории разрешение на переход границы, подчеркнув при этом свои дружеские чувства к Республике. Во Флоренции знали, что герцог отказался помогать братьям Медичи — Пьеро и Джулиано, — и теперь Чезаре рассчитывал на ответную услугу.

Но Синьория боялась герцога Валентино, несмотря на все его миролюбивые заверения. Флоренция, ослабленная многолетней войной с Пизой, представляла собой легкую и заманчивую добычу, и члены городского совета в тревоге гадали, каковы истинные намерения Борджа. В конце концов Синьория выдала ему официальное разрешение, снабдив его существенным дополнением: Орсини, Вителли «и другим заведомым врагам Республики» вход на тосканские земли был безоговорочно воспрещен. Неизвестно, какой смысл вкладывали в этот загадочный пункт городские сановники — возможно, они надеялись, что герцог разделит армию. Но им не пришлось долго томиться в неизвестности. Как и в случае с Болоньей, все войско Борджа уже перешло границу, когда прибыли послы.

Ознакомившись с ответом, Чезаре велел парламентерам ждать его в ближайшем городке Барберино. Там состоялась аудиенция. Герцог заметил, что уже не в первый раз сталкивается со скрытой враждебностью Синьории, хотя не находит ни причин, ни оправдания для подобного отношения. Он хочет мира с Флоренцией и надеется на установление доброго сотрудничества в будущем. Заключение союзного договора — в интересах обеих сторон, но оно возможно лишь в том случае, если Республика не станет препятствовать походу на Пьомбино, начатому им по велению святого отца. Герцог не стал поднимать вопроса о Медичи, но упомянул, что его капитаны, Орсини и Вителли, имеют к Республике кое-какие претензии, и весьма прозрачно намекнул, что считает их достаточно обоснованными.

Чезаре отлично знал, какую гамму чувств испытывают члены флорентийского совета. На следующий день, не желая давать им слишком много времени на размышления и споры, он передвинул армию к городку Форно-дей-Кампи, хорошо видимому со стен Флоренции.

Республику охватила тревога, близкая к панике. Богатый город, колыбель торговли и искусств, давно воевал только чужими руками. И уж совсем неприемлемой казалась флорентийцам мысль об осаде, штурме и последующем разграблении «Цветка Тосканы». Оставалось лишь надеяться на сделку с Борджа. Городской совет заседал без перерыва восемь часов, но единственным решением стал приказ снять со стен и башен всю артиллерию. Пушки затопили в реке Арно, предвидя, что в противном случае их реквизирует Валентино.

Одним из немногих граждан Флоренции, открыто порицавших действия властей, был не кто иной, как секретарь Синьории — мессер Никколо Макиавелли. Республика, говорил он, с самого начала избрала неверную линию, ибо попыталась выторговать у герцога уступку, не располагая силой для обеспечения своих требований. Флоренция имела возможность обрести в нем могущественного союзника, если бы сразу и без всяких условий пропустила его армию через Тоскану. Вместо этого она выказала лишь бессильную враждебность и будет вынуждена теперь поступиться большим, чем могла бы отдать добровольно.

Секретарь был уважаемым человеком, но в городских делах его голос значил не так уж много. Синьория жаждала только одного — поскорее избавиться от опасного соседства и спровадить подальше герцога, кондотьеров и все папское войско. Ради этого члены совета соглашались дать любые обещания, отнюдь не имея в виду выполнять их, когда минует непосредственная угроза.

Чезаре не доверял Синьории, но по совокупности причин также стремился побыстрей уйти из Тосканы. Отец звал его в Рим, а ведь еще предстояло подчинить Пьомбино. Орсини и Вителли внушали ему все больше беспокойства, и герцог с немалым трудом удерживал их от немедленного нападения на Флоренцию. Впрочем, в этом была и положительная сторона: при мысли о свирепых кондотьерах Синьория делалась гораздо сговорчивей.

Все спорные проблемы удалось уладить к пятнадцатому мая. Флоренция обязалась не оказывать никакой поддержки пьомбинскому тирану Джакомо д’Аппиано и принимала на службу герцога Валентино с жалованьем в тридцать шесть тысяч дукатов в год. Согласно договору Чезаре должен был отныне защищать Республику от любых внешних врагов. Разумеется, таковых не имелось, и «жалованье» являлось не чем иным, как выкупом.

Предсказание Макиавелли сбылось… И все же Синьория обвела герцога вокруг пальца. Через два дня новый генерал обратился к совету с просьбой предоставить ему часть городской артиллерии и узнал, что это невозможно: пушки давным-давно переплавлены, ибо городу требовалась бронза для статуй. Чезаре было известно, какой богатый арсенал скрывается под волнами Арно, но подъем тяжелых орудий со дна реки занял бы слишком много времени. Столь же неутешительный ответ последовал на вопрос о деньгах. Синьория вежливо напомнила его светлости, что заключенный договор ни словом не упоминает об авансе.

Бесспорно, в те дни Флоренция подвергала себя немалому риску. Но Синьория уповала не только на покровительство короля Людовика, но и на лист пергамента, где уже красовалась подпись самого герцога. Напасть на город, едва заключив с ним союз, — такого не мог позволить себе даже Валентино.

Чезаре оставалось лишь сделать хорошую мину при плохой игре. Так он и поступил. Не выказав ни раздражения, ни досады, герцог отправил Вителлоццо в Пизу, которая по собственному почину изъявила готовность снабдить армию осадными орудиями, порохом и ядрами. Такая предупредительность объяснялась очень просто — Флоренция и Пиза враждовали уже не одну сотню лет, и пизанцы стремились заручиться расположением герцога и Вителли.

Сын Родриго де Борджа, в отличие от своего отца, никогда не забывал обид, но желание отомстить не лишало его хладнокровия и не затуманивало ум. Республика посмеялась над ним — ну что ж, время покажет, кто будет смеяться последним. Чезаре умел ждать.

В те дни герцог получил письмо от Леонардо да Винчи — универсальный гений, уже прославившийся в Италии и во Франции, просил дозволения служить его светлости. Проведя несколько лет в Милане, Леонардо вернулся во Флоренцию, но, по-видимому, не нашел в родном городе ни достойного применения своим талантам, ни того почета, на который рассчитывал. Теперь он решил использовать проход герцогских войск и примкнуть к полководцу, чье дружелюбие и щедрость к людям искусства были общеизвестны. Чезаре принял его на службу в качестве инженера и архитектора, но вскоре отослал в Романью, чтобы не подвергать военным опасностям. По некоторым данным, Леонардо руководил перестройкой укреплений Форли, а также спроектировал и начал строить канал от Чезены до Порто-Чезенатико. Он вновь увиделся с герцогом только в Риме, при дворе Александра VI.

В конце мая 1501 года армия Борджа раскинула лагерь в долине реки Чечины. Герцог надеялся дать здесь генеральное сражение, но Джакомо д’Аппиано маневрировал, уклонялся от встречи и в конце концов укрылся вместе с войском в родном Пьомбино. Начинать осаду не имело смысла: город находился на берегу моря, а в трех милях, за проливом, лежал большой остров Эльба. Там хозяйничали союзники Джакомо — генуэзцы, и снабжение Пьомбино всем необходимым могло осуществляться непрерывно и без помех.

В Рим поскакал гонец. Через несколько дней из гавани Чивитавеккья вышли шесть галер, два больших галиона и три бригантины. На мачтах кораблей развевались вымпелы со скрещенными ключами. Повинуясь приказу святого отца, адмирал Лодовико Моска вел папский флот на помощь герцогу Валентино.

Объединив силы с пизанской эскадрой, адмирал быстро захватил Эльбу. Теперь город был блокирован с моря и с суши. После двухмесячной осады, отбив несколько приступов, Пьомбино сдался, и владения церкви пополнились новой областью.

Чезаре покинул лагерь, не дождавшись капитуляции. Поручив завершение начатого дела своим капитанам, герцог выехал в Рим. Во исполнение союзнических обязательств перед королем Людовиком он должен был присоединиться к армии маркиза д’Обиньи, выступающей на Неаполь.

Глава 19

Тринадцатого июня 1501 года Чезаре Борджа возвратился в Рим. Против обыкновения, приезд герцога не сопровождался ни пением труб, ни блеском знамен. Нигде не задерживаясь, окруженный лишь несколькими гвардейцами, он проследовал в Ватикан, а на следующий день под стенами города уже белели палатки — это подошла армия, заметно сократившаяся за счет романских гарнизонов и частей, оставленных для осады Пьомбино.

В течение нескольких недель Чезаре вел очень замкнутый образ жизни, никого не принимая и только изредка навещая отца. Римские вельможи и сановники, епископы и послы тщетно пытались добиться аудиенции — секретарь герцога лишь сочувственно улыбался и разводил руками. Не исключено, что трудность доступа к его светлости объяснялась еще и привычкой Чезаре превращать ночь в день — он предпочитал работать или развлекаться при свечах, посвящая утренние и дневные часы отдыху. Во всяком случае, именно эту причину упомянул папа, извиняясь перед делегатами Римини, которые две недели «стяжали души свои в терпении», ожидая герцога в дворцовых приемных.

Владения Чезаре Борджа уже включали Имолу, Форли, Фаэнцу, Пезаро, Римини и Пьомбино. И хотя формально эти земли принадлежали святому престолу, на деле вся власть сосредоточилась в руках Валентино. Теперь он мог с полным правом принять вторую герцогскую корону — титул герцога Романьи.

Вместе с ростом государства множились и заботы и трудности. Чезаре никогда не уклонялся от проблем завоеванных городов, решая их толково, беспристрастно и по возможности гуманно. В те дни его особенно тревожила судьба истерзанной Фаэнцы. Он не только отказался от контрибуции (что было крайне необычным шагом для эпохи Чинквеченто), но и выплатил две тысячи дукатов крестьянам, чьи дома, поля и сады пострадали во время осады. Позднее герцог поддержал направленную городскими властями папе петицию с просьбой выделить средства на постройку нового монастыря. В грамоте от двенадцатого июля 1501 года, объявлявшей о начале строительства, упоминалось, что святой отец удовлетворил просьбу горожан по ходатайству герцога Валентино.

Чезаре внушал панический страх самодержавным тиранам Италии, но его популярность среди простонародья неизменно росла. Он уже мог продолжать экспансию мирным путем, ибо власть герцога означала эффективное управление, общественный порядок и уверенность в завтрашнем дне. В новой булле его святейшества герцог был назначен пожизненным правителем городка Фано — и жители встретили эту новость праздничным фейерверком и многодневным весельем. Их привел к присяге Джованни Вера, бывший наставник Чезаре Борджа, а ныне архиепископ Салернский, кардинал Бальбины и папский легат.

Месяцем раньше испанский и французский послы известили святого отца о секретном трактате, заключенном и подписанном в Гранаде в ноябре 1500 года. «Католические величества» и «христианнейший король» сумели наконец договориться о разделе Неаполитанского королевства. Сам Неаполь и Абруцци отходили к Франции, а Калабрия и Алулия доставались Испании.

Александр VI был не из тех, кто уклоняется от участия в большой игре. Папа сделал именно тот ход, какого ожидали от него Фердинанд и Людовик, — объявил неаполитанского монарха Федериго низложенным, «ибо он, действуя во вред всему христианскому миру, призывал турецкого султана напасть на Италию». Больше всех удивился подобному обвинению сам несчастный Федериго — мысль о союзе с турками не пришла бы ему в голову даже в горячечном бреду. Но он знал и настоящую причину гнева папы — причину, которая перевешивала в глазах святого отца любые действительные или мнимые прегрешения короля Неаполя: неудачное сватовство Чезаре Борджа. В то утро, когда Карлотта Арагонская отвергла руку герцога Валентино, шансы ее отца на благополучное царствование уменьшились во много раз.

Войско маркиза д’Обиньи, пополненное тысячей папских гвардейцев и кавалерийским отрядом Морганте Бальони, выступило из Рима двадцать восьмого июня. Примерно в это же время в Калабрии высадилась испанская армия под командованием Гонсало де Кордобы. Захватчики шли с севера и с юга, и дни владычества Арагонской династии на юге Италии были сочтены.

Федериго решил драться. Сам король остался в Неаполе, объединив часть своих сил с дружиной Просперо Колонна. Основная армия, которую вели Фабрицио Колонна и граф Ринуччо да Марчано (брат Пьетро да Марчано, казненного Вителли), отошла к Капуе и укрепилась там.

Спустя три недели после выхода из Рима французы уже переправились через реку Калоре и расположились вокруг капуанских стен. Их путь по владениям Федериго был отмечен пожарами, грабежами и полным разрушением всего, что только удавалось разрушить, — д’Обиньи не видел причин церемониться с мирным населением. Едва ли Чезаре одобрял подобную тактику, но командование принадлежало французскому генералу, а герцог был достаточно умен, чтобы вмешиваться.

Чезаре сражался. В своей «Хронике Людовика XII» Жан д’Отон уделил заметное место ловкости, отваге и воинским талантам, проявленным Валентино в этом походе. Особенно подробно описан эпизод, когда герцог лично возглавил атаку на большой отряд неаполитанской кавалерии, пытавшейся остановить французское наступление. Не выдержав стремительного удара, всадники Колонна обратились в бегство.

Первые ядра обрушились на стены Капуи в понедельник, семнадцатого июля 1501 года. После четырехдневной канонады французы захватили два бастиона; две сотни защитников были переколоты все до единого. Но город еще держался. Только двадцать пятого июля, пробив в стене широкую брешь — а по другим сведениям, воспользовавшись предательством одного из жителей, — солдатам д’Обиньи удалось ворваться в Капую.

Здесь они натолкнулись на самое отчаянное сопротивление. Неаполитанцы и горожане с беспримерным мужеством отстаивали каждый клочок земли, отступали, не сдаваясь, и умирали с оружием в руках. Каждый дом приходилось брать штурмом. Но силы были слишком неравными, и вскоре битва превратилась в бойню. По крутым булыжным улочкам Капуи бежали кровавые ручьи — захватчики, озверев от ярости, убивали всех, не различая ни возраста, ни пола. Больше четырех тысяч человек погибло в тот ужасный день, прежде чем командиры сумели остановить побоище. Весьма обстоятельное изложение событий двадцать пятого июля можно найти в «Хронике» д’Отона. Запись в дневнике Бурхарда, сделанная на следующий день после падения города, по обыкновению бесстрастна и лаконична:

«Сегодня ночью, в четвертом часу, в Ватикан прискакал гонец от герцога Валентино. Он привез его святейшеству весть о взятии Капуи, которое осуществилось благодаря предательству некоего Фабрицио. Сей капуанец тайно впустил осаждающих в город — и стал их первой жертвой. Та же участь постигла множество других людей — не только тех, кто сражался, но и безоружных жителей, мирян и духовных лиц, взрослых и детей. Женщины подвергались жесточайшему насилию. Всего было истреблено около четырех тысяч, из коих три тысячи составляли солдаты».

Д’Отон также упоминает о многих сотнях изнасилованных женщин, прибавляя, что «особенно отличились в этом гнусном деле солдаты герцога Валентино». Можно понять побуждения французского хрониста, стремившегося по возможности обелить своих соотечественников. Вместе с тем трудно поверить, будто в наемных войсках Людовика XII царили пуританская чистота и строгость нравов, выгодно отличавшие их от разнузданных итальянцев.

И Бурхард и Д’Отон сообщают о «живой добыче», вывезенной победителями из Капуи в Рим. Этой добычей стали три десятка красивейших женщин города. Ни в «Дневнике», ни в «Хронике» нет упоминаний о дальнейшей судьбе несчастных пленниц, как и о том, кто именно их похитил. Но впоследствии у Гвиччардини не возникло и тени сомнения относительно личности виновного — это был, конечно же, Чезаре Борджа! А обсуждение других возможных кандидатур показалось ему совершенно излишним. Видимо, итальянский ученый исходил из предпосылки, что во всей армии один лишь Чезаре — в силу своей развращенности, а также избытка свободного времени — мог взяться за такое неслыханное дело, как похищение красавиц в побежденном и разграбленном городе.

Ириарте позаимствовал у Гвиччардини историю о «сорока капуанских девах» (как видим, число жертв герцогского сластолюбия увеличилось на треть). По его словам, «Валентино образовал из них гарем наподобие султанского».

Как легко заметить, действующая армия не самое подходящее место для гарема. И пусть Чезаре Борджа был жесток и аморален, но он никогда не забывал о необходимости сохранять уважение своих солдат. Полководец, в чьем обозе щебечут несколько десятков наложниц, стал бы посмешищем для всего войска, что никоим образом не входило в планы герцога.

Наконец, есть еще одна неувязка. По непонятным причинам повесть о похищении красавиц никак не отражена в капуанских летописях. Даже Пеллегрини, очевидец штурма, сам чудом оставшийся в живых во время резни и подробно описавший события тех ужасных дней, почему-то обошел молчанием столь благодарную тему. Невольно закрадывается подозрение — может быть, на самом деле речь шла о «веселых девицах», вполне добровольно присоединившихся к армии в поисках поживы и приключений?

Впрочем, как бы ни оценивать вышеприведенную историю, несомненно одно — взятие Капуи сопровождалось небывалыми зверствами. Здесь достаточно вспомнить эпизод с графом Ринуччо да Марчано. Он был ранен в бою и взят в плен вместе с Фабрицио Колонна и другими командирами неаполитанской армии. В средние века рыцари и вельможи не особенно беспокоились, попадая в руки врагов, — им не грозило ни рабство, ни темница, и для обретения свободы необходим был только выкуп. Но в данном случае положение было иным. Вителлоццо Вителли хорошо помнил флорентийский трибунал, осудивший на смерть его младшего брата, помнил он и главного судью — Ринуччо да Марчано. Месть стала для Вителлоццо делом всей жизни, и никакой выкуп не заставил бы его упустить столь удобную возможность. Через день после штурма кто-то приложил яд к ранам графа Ринуччо.

За Капуей последовала Гаэта, а уже через неделю войска союзников стояли под стенами Неаполя. Столица королевства сдалась без боя, и третьего августа Чезаре Борджа въехал в город во главе победоносной армии. Кардинал Валенсийский, некогда возложивший корону на голову Федериго, вернулся в Неаполь под именем герцога Валентино, чтобы навсегда отнять у короля его престол и владения.

Ценой сдачи крепости Федериго получил право свободного выхода для себя, свиты и слуг — словом, для всех, кто захочет разделить судьбу изгнанного короля. Французы разрешили ему взять с собой любое движимое имущество, и король отплыл на Искью — небольшой цветущий остров в нескольких милях от неаполитанского берега. Отныне Искья становилась пожизненной резиденцией Федериго и последним клочком земли, над которым еще сохранялась его власть. Их католические величества Фердинанд и Изабелла проявили напоследок некоторую заботу о родственнике — на Искье он мог по-прежнему именоваться королем, вершить суд и содержать войско. Но обороняться было уже не от кого, и через полгода, оказавшись в стесненных обстоятельствах, Федериго решил продать вывезенную из Неаполя артиллерию. Все пушки, не торгуясь, купил Александр VI. Папа никогда не испытывал злобного торжества при виде поверженного врага и, по-видимому, обрадовался возможности немного облегчить участь изгнанника.

Среди тех, кто последовал за королем в его почетную ссылку, был и наш знакомый — Саннадзаро. Он горел желанием отомстить за поруганное величие своего монарха и преуспел в этом куда больше, чем неаполитанские генералы. Отныне сатиры и эпиграммы Саннадзаро, не всегда правдивые, но неизменно хлесткие и остроумные, всецело сосредоточились на семействе Борджа. Они расходились по Италии во множестве рукописных копий и постепенно приобрели широкую известность, дав богатый материал всем недоброжелателям Александра VI и его сына.

Военачальники короля Федериго, Просперо и Фабрицио Колонна, заплатили выкуп и получили свободу. Братья перешли на службу к испанскому главнокомандующему, дону Гонсало де Кардобе. Они не сомневались, что в самом ближайшем будущем на итальянской земле вновь вспыхнет соперничество двух великих держав — Франции и Испании, и надеялись восстановить могущество рода Колонна, умело лавируя в споре чужих королей.

Так, на рубеже двух столетий прекратила существование неаполитанская ветвь Арагонской династии. Но на Пиренейском полуострове Арагонам предстояло править еще несколько десятков лет, до начала XVII века. Затем этот древний королевский дом исчез с политической сиены навсегда и стал достоянием истории.

Глава 20

Чезаре возвратился в Рим пятнадцатого сентября 1501 года — увенчанный лаврами победителя, заслужив благодарность французского короля и став богаче, чем был, на сорок тысяч дукатов (в такую сумму оценил Людовик XII помощь герцога в неаполитанской кампании). За время его отсутствия в Вечном городе произошли два немаловажных события: помолвка Лукреции с Альфонсо д’Эсте, сыном и наследником герцога Эрколе Феррарского, и опубликование папской буллы, объявившей вне закона семьи Колонна, Савелли и Гаэтани. Как ни удивительно, но беда, достигшая трех вельмож, явилась прямым следствием предстоящей свадьбы дочери его святейшества.

Официальной причиной гнева святого отца была «непокорность и противодействие воле апостолического престола, в каковых прегрешениях все поименованные лица упорствуют уже много лет, со времени понтификата Сикста IV». По настоянию папы опальные семейства лишались даже обычного права на отсрочку — булла вступала в силу немедленно, а их земли, дворцы и прочие богатства подлежали конфискации. Ресурсы церковного государства пополнились солидным куском. Распределялось это имущество очень своеобразно: одна часть отходила к Родриго, сыну Лукреции, получавшему титул герцога Сермонетского, другая — столь же малолетнему Джованни Борджа, мальчику неизвестного происхождения, которого святой отец задумал облечь достоинством герцога Палестринского.

Как мы знаем, Александр относился к своему потомству с большой заботой, не жалея ничьих корон и владений ради благополучия собственных детей. Но в данном случае к родительским чувствам примешивались династические интересы, в том числе и семейства д’Эсте. Обеспечивая маленького Родриго, папа устранял препятствие к браку дочери — теперь можно было не опасаться грядущих затруднений в престолонаследии Феррары.

Что же касалось Джованни Борджа, то здесь Александр превзошел самого себя, издав в один и тот же день два документа, объявлявшие отцом этого ребенка разных людей. В булле, выпущенной консисторией первого сентября 1501 года, трехлетний Джованни назван законным (!) сыном Чезаре Борджа, герцога Романьи и Валентино, и некой неизвестной «женщины благородного происхождения». А другая булла, датированная тем же числом, преподносит читателям еще более удивительный сюрприз — в отцовстве признается не кто иной, как сам римский папа! «В действительности, — пишет Александр VI, обращаясь к своему отпрыску, — ты рожден не от вышепоименованного герцога, а от Нас; Мы же, по весьма основательным причинам, не желали сообщать об этом в Нашем предыдущем послании».

Гадать, какое из двух взаимоисключающих свидетельств содержит истину, в данном случае не приходится — правдивой может быть только вторая булла; кстати сказать, о ее существовании узнали лишь после смерти Александра. Папа на старости лет опять оказался виновен в том самом грехе, за который когда-то, еще в бытность кардиналом, получил нагоняй от мягкосердечного Пия II.

Кардинальские проказы давным-давно стали обычным явлением римской жизни, но рождение сына у первосвященника было все-таки слишком скандальным событием. Даже Александр, при всей присущей ему беззастенчивости, не мог пойти на открытое попрание церковного закона. Но судьба малыша так тревожила чадолюбивое сердце старого Борджа, что он возвел напраслину на Чезаре — и одновременно сделал тайное признание, поскольку, видимо, не слишком рассчитывал на отзывчивость старшего сына. Герцог никогда не отличался сентиментальностью, и папа, прикладывая печать ко второй булле, надеялся оградить Джованни от будущих притязаний Валентино.

В тот же день, первого сентября, Александр специальным распоряжением закрепил права семейства д’Эсте, утвердив за ними — «на все времена» — владение Феррарой и другими землями в Романье. Ежегодная подать, наложенная на герцогов Феррарских Сик-стом IV, уменьшилась на треть — с условием, что эти деньги станут личным доходом монны Лукреции и ее потомков в Ферраре.

Три дня спустя герцог Эрколе подписал брачный контракт. Папа приказал иллюминировать Ватикан, и пушечные залпы со стен замка св. Ангела известили Рим о радостном событии. Впрочем, насколько можно судить, третье замужество Лукреции Борджа не озаряли ни любовь, ни привязанность к жениху — это был с обеих сторон брак по расчету. Папа и Валентино нуждались в надежном союзнике на севере страны, а герцог Феррарский стремился обезопасить свои владения и пополнить казну — приданое Лукреции исчислялось сотней тысяч больших золотых дукатов. Немалую роль сыграли и уговоры французского короля — Людовика весьма устраивало установление родственных уз между Римом и Феррарой. Вся ситуация, как видим, не содержала и намека на какую-либо романтику, но зато обещала немалые выгоды главе дома д’Эсте. Понимая это, Эрколе долго тянул время, изыскивая все новые предлоги для отсрочки окончательного решения, и так ожесточенно торговался при обсуждении размеров приданого, что даже святой отец не раз терял свое неизменно-благодушное настроение. В конце концов спорные пункты были улажены к полному удовлетворению герцога Феррарского — помимо прочего, он получал два города, Ченто и Пьеве, навсегда отходивших под суверенитет Феррары.

Теперь следовало заняться приготовлениями к свадьбе. Учитывая бурное прошлое невесты, обе семьи — и Борджа, и д’Эсте — опасались каких-нибудь неожиданностей, способных прервать торжества внезапным скандалом. В письме от двадцать третьего сентября феррарский посол передает герцогу Эрколе следующую просьбу папы: «…Спешу также довести до сведения Вашей Светлости, что Его Святейшество всей душой стремится избежать любых инцидентов, которые могли бы задеть чувства Его Высочества дона Альфонсо или молодой герцогини. Святой отец советует и рекомендует Вашей Светлости принять все меры к тому, чтобы воспрепятствовать появлению на празднике высокородного Джованни Сфорца, бывшего владетеля Пезаро (сейчас он находится в Мантуе). Как известно, брак синьора Джованни с ее светлостью герцогиней был расторгнут по непререкаемо веским причинам, в полном соответствии с законом Церкви и при обоюдном согласии бывших супругов. Однако, учитывая обстоятельства развода, нельзя поручиться за то, что синьор Джованни не затаил в сердце недоброжелательство к герцогине и не попытается омрачить ее радость хотя бы одним своим появлением. Зная мудрое благоразумие Вашей Светлости, я заверил Его Святейшество в отсутствии каких бы то ни было поводов для беспокойства…»

Забегая вперед, скажем, что Джованни Сфорца не стал искушать судьбу и даже не попытался проникнуть в Феррару.

Помолвка Лукреции явилась поводом для очередного многодневного праздника, в котором принял участие и Чезаре, к тому времени уже вернувшийся из разгромленного Неаполя. Все ватиканские увеселения неминуемо вызывали сплетни и пересуды — сперва в Риме, а затем и в других городах страны. Но на этот раз события в папском дворце вызвали целый вихрь злословия, долетевший до берегов Рейна.

Критическое отношение к папству, к власти и авторитету римских первосвященников существовало в Германии уже не одну сотню лет и особенно усилилось к началу XVI века. Неудивительно, что именно здесь было написано знаменитое анонимное письмо, адресованное Сильвио Савелли, отведавшему опалы Александра VI. Оно имело вид частного послания, но представляло собой политический памфлет, направленный против Борджа. Достаточно четко просматривалась и ближайшая цель автора — расстроить помолвку Лукреции с Альфонсо д’Эсте, помешать образованию союза между Валентино и герцогом Феррарским.

Читал ли сам Сильвио Савелли письмо, вошедшее в историю под его именем, — неизвестно. В Риме появлялись только рукописные копии этого любопытного документа, сам же оригинал находился на юге, под Таранто, в лагере испанцев (там нашли приют и бежавшие из Романьи члены семейства Савелли). Вскоре одна из копий оказалась в руках кардинала Моденского, который в великом смущении поспешил с ней к папе. Это произошло накануне нового, 1502 года.

Прежде чем обсуждать содержание «Письма к Сильвио Савелли», обратим внимание на две записи в дневнике Бурхарда, от двадцать седьмого октября и от одиннадцатого ноября. Здесь мы обнаруживаем упоминание о событиях столь вызывающе-непристойных, что возникают вполне оправданные сомнения в надежности сведений папского церемониймейстера. Бурхард располагал текстом «Письма» и счел необходимым полностью воспроизвести его в своем дневнике. Обилие дословных совпадений в описании отдельных эпизодов позволяет нам задать вопрос — насколько независимыми являются оба источника?

Итак, сентябрьское сообщение. Оно повествует о роскошном пире, данном герцогом Валентино для родни и узкого круга избранных друзей. Читаем Бурхарда: «После ужина, в коем принял участие и его святейшество, в зал впустили около пятидесяти молодых куртизанок, и начались танцы. Эти женщины танцевали со слугами и гостями, сперва одетые, а затем — раздевшись донага. Папа, герцог и мадонна Лукреция кидали в них жареные каштаны и весело смеялись, когда плясуньи вырывали их друг у друга и затевали свалку. Наконец, желая увенчать забаву, герцог придумал новую игру, а именно любовные поединки. Тот, кто оказывался сильнейшим, становился обладателем приглянувшейся ему женщины и получал еще какую-нибудь награду».

Грегоровий считал «Письмо к Сильвио Савелли» (в котором почти теми же словами излагается та же самая история) «точнейшим слепком, достоверно отразившим правы Рима под властью Борджа». Однако в своей работе, посвященной дочери Александра VI, он занял более осторожную позицию, и его очерк «Лукреция Борджа» имеет явно апологетический характер. Немецкий историк пишет: «Чезаре, вне всякого сомнения, мог устраивать в своих ватиканских апартаментах оргии подобного рода, но кажется совершенно невероятным, чтобы в них принимала участие Лукреция. Возможно ли поверить, будто нареченная невеста герцога д’Эсте, уже собираясь ехать в Феррару, чуть ли не накануне свадьбы тешилась такими зрелищами?»

Этот вопрос более чем уместен. Но, допустив сомнение относительно Лукреции, позволительно сделать еще один шаг в том же направлении и спросить — почему мы обязаны верить утверждению о присутствии папы? Да и вообще, независимо от количества и состава зрителей, имела ли место «оргия подобного рода»? Рассказ о танцах с обнаженными куртизанками, о любовных состязаниях и т. д. передан Бурхардом с чужих слов, и сам он ни в коей мере не претендует на роль участника или хотя бы очевидца этой вакханалии.

Надо заметить, что гетеры и наемные танцовщицы считались обычным явлением на пирах у римских вельмож — эта традиция не прерывалась с античных времен. Чезаре делил кров с отцом, но дворец был достаточно просторен, чтобы герцог мог вести вполне обособленную жизнь, приглашать любых гостей и веселиться со своими друзьями, не беспокоя его святейшество. Мы уже говорили об эротике, составлявшей неотъемлемую принадлежность любых праздников, маскарадов и карнавалов эпохи Возрождения, даже приуроченных к таким высокоторжественным датам, как Рождество или Пасха. В общем, если Валентино и устраивал подобный бал, то это нисколько не противоречило ни его возрасту и положению, ни обычаям общества.

Запись от одиннадцатого ноября касается уже не герцога, а только папы и Лукреции. Здесь рассказывается о некоем крестьянине, который оказался настолько неосторожен, что пересекал площадь св. Петра, ведя в поводу двух кобыл. Эта соблазнительная картина не укрылась от похотливого взора святого отца, тут же приказавшего выпустить дюжину жеребцов из ватиканских конюшен. Стоя у окна, отец и дочь любовались непристойным действием и «давали указания конюхам, под чьим присмотром жеребцы поочередно покрывали обеих кобыл, пока те, обессиленные, не повалились наземь».

Рядом с этой историей бледнеет даже банкет с полусотней голых куртизанок. Описанные события кажутся маловероятными хотя бы с биологической точки зрения. Настораживает и обилие приводимых подробностей — Бурхард упоминает даже название ворот, через которые вошел в город злополучный поселянин. Остается лишь гадать, каким образом такая деталь могла стать известной церемониймейстеру. И вновь налицо текстуальное совпадение с «Письмом к Сильвио Савелли».

Письмо начинается с поздравлений по случаю избавления от разбойников. Насколько можно понять, адресат (Сильвио) попал в руки какой-то шайки, был обобран дочиста, но сумел бежать и добраться до германского императорского двора, испытав по дороге немало злоключений. Затем автор выражает удивление по поводу наивности Сильвио, обратившегося к папе с просьбой о восстановлении в правах — ведь «всем известно, что этот предатель, забывший о простой человечности, вся жизнь коего — сплошной обман, никогда не совершал справедливого поступка, если не был принужден к тому силой или страхом». Автор письма заклинает Сильвио «поведать императору и князьям о постыдных делах этого чудовища, ни на единый миг не вспоминающего ни о Боге, ни о нуждах церкви». А затем, не полагаясь на память своего корреспондента, анонимный составитель письма начинает перечислять грехи всего семейства Борджа. Список получается очень внушительный.

Папа оказался обвинен в низостях и преступлениях самого разного сорта, включая «симонию, скотское любострастие и неприкрытый грабеж»; Лукреция — в кровосмешении, диких оргиях и «бесстыдном совращении всех мужчин, имевших несчастье ей понравиться, следствием чего становилась скорая гибель несчастных». Чезаре был назван безбожным человекоубийцей, Каином, руки которого обагрены кровью родного брата — Джованни Борджа, затем деверя — принца Бишелье и, наконец, постороннего, также не совершившего никакого преступления — Педро Кальдеса; «все эти сеньоры умерли потому, что стали на пути герцога, любившего свою сестру отнюдь не братской любовью». Кроме того, Валентино «разорил целую страну — Романью, изгнав оттуда законных государей, и сделался самовластным тираном, чья свирепость повергла людей в безмолвную дрожь».

По сути дела, «Письмо» было сборником всех имевшихся наветов и проклятий в адрес Борджа. Эта компиляция свела воедино слухи, рожденные в Риме и Венеции, Неаполе и Милане. На предыдущих страницах мы уже рассмотрели большинство обвинительных пунктов и сейчас отметим только явную несостоятельность последнего утверждения. Чезаре покорял романские государства, но не грабил и не разорял их население. Теперь, когда Романья перешла под власть герцога, жизнь там стала куда более обеспеченной и мирной, и это было отражено во многих летописях.

Едва ли не впервые за сотню лет одинокий путник мог проехать по дорогам Центральной Италии, от Пьомбино до Пезаро, сохранив в целости свой кошелек. Даже враги Валентино не отрицали благотворности его правления.

Еще раз обратившись к вопросу о совпадениях между «Дневником» Бурхарда и «Письмом к Сильвио Савелли», следует констатировать наличие плагиата. Выяснение первенства не составляет труда. Кем бы ни был автор «Письма», он не мог получить доступ к хранимому в глубокой тайне дневнику папского церемониймейстера. Видимо, Бурхард ознакомился с текстом письма раньше всех в Риме и, по каким-то своим соображениям, позаимствовал оттуда два самых выразительных отрывка.

Александр прочитал поданный ему пасквиль, посмеялся… и предал это дело презрительному забвению, не сделав ни малейшей попытки выявить и покарать неведомого врага. Такая невозмутимость свидетельствует об определенном великодушии — или о том, что не все, описанное в «Письме», происходило в действительности. Как известно, явная клевета задевает нас гораздо меньше, чем правдивое разоблачение. А человек, знающий за собой кое-какие грешки, обычно не склонен предоставлять слово своим недругам.

Чезаре не обладал благодушным терпением Борджа-старшего. Герцог заявил, что сыт по горло грязными подметными листками, и отдал соответствующие приказы шпионам и городской страже. В начале декабря в Риме был арестован некий Манчони, уроженец Неаполя, «говоривший крамольные и оскорбительные речи о герцоге и его святейшестве папе». Несчастный неаполитанец подвергся публичному наказанию — ему отрубили правую руку и вырезали язык, чтобы лишить возможности порочить высоких особ, будь то письменно или устно. Окровавленную руку с привязанным к мизинцу языком выставили в окне собора Санта-Кроче в назидание болтунам.

В январе 1502 года была найдена новая жертва — венецианец, переводивший с греческого на латынь памфлет против папы и Валентино. Вмешательство официального представителя Республики опоздало, и наградой ученому переводчику стала петля.

По воспоминаниям феррарского посла (Составили, «сам папа считал подобные меры излишними и скорее вредными, чем полезными. Его святейшество даже при мне не раз напоминал герцогу, что Рим — свободный город, «где каждый волен говорить и писать, что ему заблагорассудится». Но в данном случае родительские уговоры принесли мало прока. Как выразился огорченный Александр в одной из бесед с послом, «герцог — добрый человек, но все еще не научился с покорностью переносить обиды». И это было весьма справедливое замечание, ибо никому и никогда не удавалось безнаказанно оскорбить Чезаре Борджа.

«Уж если римляне привыкли говорить и писать что им вздумается, то я, со своей стороны, обязан привить этому народу понятие о хороших манерах», — таким бывал ответ герцога на упреки отца.

Но, к большой удаче для римлян, Валентино не успел выполнить намеченную программу.

Глава 21

Примерно в то время, когда Чезаре Борджа преподносил римлянам уроки вежливости и хорошего тона, феррарский посланник Джанлука Поцци писал будущему свекру Лукреции — герцогу Эрколе: «Нынешним вечером я вместе с мессером Герардо Сарачени посетил сиятельную монну Лукрецию, чтобы приветствовать ее от лица Вашей Светлости и Его Высочества дона Альфонсо. Она удостоила нас беседы, продолжавшейся довольно долго и содержавшей немало интересного и поучительного. Суждения герцогини о различных предметах свидетельствуют о ее живом уме, добросердечии и здравомыслии».

В конце декабря 1501 года в Рим выехали молодой кардинал Ипполито д’Эсте и два его брата — Фернандо и Сиджизмондо. Они возглавляли почетную свиту, которая должна была сопровождать невесту в Феррару.

У стен города братьев ожидал герцог Валентино, окруженный тысячным отрядом своей гвардии. По случаю встречи дорогих гостей Чезаре сменил черный бархат на белый атлас; его тяжелый меховой плащ ниспадал на усыпанное самоцветами седло. Холодный ветер с гор шевелил страусовые перья на шлемах офицеров и уносил прочь клубы пара от дыхания лошадей. Завидев вдали кавалькаду феррарцев, герцог тронул коня. Через минуту, сверкая белозубой улыбкой на смуглом лице, он уже заключил в объятия добродушного и веселого кардинала Ипполито.

Теперь Ватикан, а за ним и весь Рим, окунулся в безудержное веселье. Пиры и банкеты, маскарады, комедии и балы следовали друг за другом сплошной чередой, полностью оправдывая суждение о том, что нет на свете таких наслаждений, которых нельзя было бы изведать в Риме. Папа, не скупясь, оплачивал любые расходы, но ввиду преклонного возраста даже не пытался угнаться за молодежью. Первым во всех затеях и развлечениях, будь то турниры или ночные пиршества, неизменно оказывался Валентино.

Праздники продолжались неделю, а затем Лукрецию собрали в далекий путь. Как мы уже говорили, сестра Чезаре Борджа покидала Вечный город не с пустыми руками: общая стоимость ее приданого, включая драгоценности и произведения искусства, достигала трехсот тысяч дукатов. Второго января 1502 года, сопровождаемая огромной свитой римских и феррарских дворян, она навсегда покинула Рим.

Отныне Лукреция уходит и со страниц нашего повествования — мы встретим ее имя лишь несколько раз. В целом же роль этой женщины в столь богатой событиями истории семьи Борджа была очень невелика. Правда, впоследствии пылкое воображение романистов и поэтов создало вокруг нее ореол роковой красавицы, ненасытной любовницы и отравительницы, не устававшей вдохновлять свою преступную родню на новые злодеяния. Но в действительности, судя по отзывам современников, дочь Александра VI нисколько не отличалась от множества других знатных дам эпохи Возрождения. Веселая и остроумная, миловидная и чувственная, она была вполне безобидным существом, чья воля с детских лет полностью подчинялась хитрости отца и честолюбию брата. Выросшая в королевской роскоши, она оставалась лишь орудием двух умных, властных и совсем не щепетильных людей; она не знала отказа ни в чем, что можно купить за деньги, но не имела права голоса при решении собственной судьбы.

После венчания с Альфонсо жизнь Лукреции протекала достаточно спокойно и мирно, не давая больше пищи для сплетен. Домашний быт коронованных особ и их семейств проходил на виду у десятков глаз и неизбежно становился достоянием гласности. Будь Лукреция Борджа тем монстром, которого рисуют нам Гюго и Дюма, летописи Феррары обязательно отразили бы какие-нибудь новые похождения герцогини. Ей исполнилось двадцать два года — по тогдашним меркам, она была уже зрелой женщиной, но все же трудно допустить, что именно в этом возрасте характер и привычки Лукреции претерпели внезапную перемену.

Гораздо правдоподобнее выглядит другое объяснение: римская молва вылепила тот образ дочери Александра VI, какой желала видеть. А вот феррарские хроники сообщают нам лишь о таких чертах герцогини, как богобоязненность и мягкий нрав.

После отъезда сестры Чезаре находился в Ватикане еще около месяца. Он хотел провести Пасху вместе с женой — Шарлотта д’Альбре собиралась приехать в Рим, и придворные, провожавшие Лукрецию в Феррару, должны были затем следовать в Ломбардию, чтобы встретить супругу герцога Валентино и примкнуть к ее свите. Путешествие в Вечный город предстояло и двухлетней Луизе Борджа, дочери Чезаре, увидеть которую ему так и не довелось. Однако поездку пришлось отменить — шурин герцога, кардинал Аманье д’Альбре, известил его о неожиданной болезни своей дорогой кузины. Шарлотта осталась во Франции.

Семнадцатого февраля папа и Чезаре выехали в Чивитавеккью, где их ожидала эскадра адмирала Лодовико Моска. Святой отец решил посетить Пьомбино, последнее из завоеваний герцога. Галеры подняли якоря и двинулись на северо-запад, разрезая острыми позолоченными носами синюю гладь Тирренского моря.

Пусть пьомбинцы и не имели оснований для особой любви к Александру VI, но все же визит самого папы — всегда чрезвычайное событие и огромная честь для любого города. Встреча в порту отличалась невероятной пышностью, и горожане не выказали никаких следов недоброжелательства. Для первосвященника подали открытые носилки с отделанным парчой троном, и процессия под звуки труб двинулась к древнему форуму, где еще во времена Цезарей оглашались законы и принимались важнейшие общегородские решения. Рядом с носилками шли шесть кардиналов и певцы из хора Сикстинской капеллы, а чуть поодаль — герцог, окруженный римскими дворянами и сановниками Ватикана.

Благословив народ, папа проследовал во дворец, чтобы отдохнуть с дороги. Высокие гости провели в Пьомбино еще четыре дня, а затем переправились на остров Эльбу, где было решено начать строительство двух крепостей. Разработку этого проекта герцог поручил Леонардо да Винчи, который по-прежнему находился у него на службе.

В первых числах марта Александр и его свита вернулись на корабли. Обратный путь не обошелся без приключений: эскадра попала в жестокую бурю. В тот день даже многоопытный адмирал Моска не был уверен в благополучном исходе плавания. Примитивная оснастка галер не позволяла использовать штормовые паруса, и лишь отчаянные усилия гребцов удерживали суда от столкновения с береговыми утесами. Преосвященные пассажиры, непривычные к морю и измученные качкой, возносили к потемневшим небесам жаркие мольбы, припоминали свои многочисленные грехи и спешно исповедовали друг друга, готовясь принять смерть в угрюмой пучине. И только папа, тучный семидесятилетний старик, вполне сохранил присутствие духа и веру в Божье милосердие. Он остался на палубе. С любопытством и восхищением поглядывая на кипящие валы, Александр успокаивал перепуганных прелатов. Сам он ничуть не изменился в лице и только иногда, досадливо морщась, вытирал с лысой головы холодные брызги. Пример святого отца оказался очень действенным: паника улеглась, а вскоре затих и шторм.

На время отсутствия герцога управление всеми гражданскими и военными делами в Романье перешло к новоназначенному губернатору Рамиро де Лорке, пятидесятилетнему испанцу сурового и вспыльчивого нрава. Его преданность Валентино не имела границ, но методы управления являли собой резкий контраст с образом действий герцога. Там, где Чезаре Борджа проявил бы, скорее всего, великодушие, Рамиро обрушивал на виновных всю тяжесть карающего закона. Перед губернатором дрожали знать и простонародье, богатые и бедные, ибо его решения бывали столь же жестокими, сколь и беспристрастными.

Вот один из примеров судопроизводства Рамиро де Лорки (этот случай описан в хронике Бернарди). В конце января 1502 года в Фаэнце по приговору городского суда были повешены двое преступников. Веревка оборвалась, и один из казненных остался жив. Толпа отбила его у стражников и спрятала в доминиканской церкви — по старинному обычаю, кающийся грешник считался неприкосновенным, пока находился под защитой освященных стен. Наместник города потребовал выдачи осужденного для повторной казни, но приор-доминиканец, ссылаясь на право убежища, отказал ему и запер церковные двери перед судебными приставами.

Приор не знал, что канонический закон уже отошел в прошлое. Отныне по распоряжению папы беглые преступники подпадали под юрисдикцию светских властей «независимо от святости места, в коем они попытаются найти спасение». Более того — духовное лицо, дерзнувшее воспрепятствовать отправлению правосудия, могло быть наказано лишением сана и даже отлучено от церкви.

Рамиро де Лорка счел своим долгом лично прибыть в Фаэнцу для разбирательства. Ознакомившись с делом, он заставил приора выдать несчастного беглеца, и тот был повешен вторично, на этот раз — на оконной решетке городской магистратуры. Губернатор также приказал бросить в тюрьму зачинщиков беспорядков и объявил, что освободит их только после уплаты штрафа в десять тысяч дукатов. Депутация виднейших граждан тщетно пыталась добиться смягчения участи арестованных — Рамиро не принял ее и пригрозил городу новыми карами, если жители не прекратят потворствовать беззаконию и мятежам. К счастью, слух об этой истории вовремя дошел до Рима, и вмешательство святого отца предотвратило конфликт: рассудив, что граждане Фаэнцы достаточно настрадались, папа велел выпустить схваченных горожан без всякого выкупа.

Герцог никогда и ничего не делал без дальнего прицела, и, назначая Рамиро де Лорку на пост губернатора Романьи, он рассчитывал извлечь двоякую выгоду. Во-первых, Валентино хотел поскорее привить своим новым подданным должное почтение к закону и власти. За многие десятилетия раздоров, междоусобных войн и тирании из умов людей выветрилась сама мысль о правовых нормах, что очень затрудняло эффективное управление страной. А во-вторых, существование жестокого наместника позволяло герцогу наводить порядок, не возбуждая ненависти к себе. Рамиро карал, а Чезаре миловал, и его популярность росла с каждым днем.

Герцог заботился не только о соблюдении законов, но и о том, чтобы сделать их общеизвестными и понятными. Один из первых печатных станков в Италии, заработавший в 1501 году, был пущен в ход благодаря содействию и покровительству Валентино. Изготовлением инкунабул руководил маэстро Джироламо Санчино. Желая заручиться одобрением духовных и светских властей, он с особенным прилежанием оттиснул на титульном листе первой книги (увидевшей свет в январе 1502 г.) слова посвящения: «Ad perpetuam gloriam Domini nostri Ducis»[672].

Глава 22

Чезаре Борджа принадлежал к людям, чье честолюбие никогда не останавливается на достигнутом — успех лишь разжигал в нем стремление к новым вершинам могущества и власти. Многое говорит за то, что в начале 1502 года в голове герцога окончательно сложился великий план — объединить всю Среднюю Италию в большое независимое королевство и сделаться основателем новой монархической династии. Этот замысел, подразумевавший среди прочего завоевание Тосканы, должен был встретить полную поддержку со стороны Вителлоццо Вителли, по-прежнему лелеявшего мысль о мести вероломной Флоренции. Личная ненависть Вителлоццо к правительству Республики являлась в глазах Чезаре весьма благоприятным обстоятельством, ибо гарантировала — хотя бы временно — верность знаменитого кондотьера.

Однако прежде всего требовалось завершить восстановление церковного государства. Урбино, Камерино и Сенигаллия еще не склонились под скипетр Борджа; ими-то в первую очередь и собирался заняться герцог Валентино.

Вернувшись в Рим в пред пасхальные дни 1502 года, он сразу же взялся за подготовку предстоящей кампании. Но события опередили его — южный ветер донес грохот новой войны. Ареной боев опять стал несчастный Неаполь.

Как и следовало ожидать, вчерашние союзники затеяли схватку над уже поверженной жертвой. Дали знать себя и некоторые неточности в тексте Гранадского договора. Ни испанцы, ни французы не хотели уступать ни пяди из того, что считали своим законным владением, а поскольку отношения между христианнейшим королем и их католическими величествами давно уже оставляли желать лучшего, дипломатические споры длились недолго. Вице-король Неаполя, Луи д’Арманьяк, и генерал Гонсало де Кордоба привели войска в боевую готовность. Но тучи, сгустившиеся на юге, разразились грозой над флорентийскими землями — Вителли решил воспользоваться возникшей напряженностью и, не дожидаясь приказа Борджа, посчитаться наконец с Синьорией.

Момент был выбран очень удачный. До сих пор Флоренцию спасало покровительство Людовика XII, и только нежелание идти на конфликт с Францией удержало Валентино от очередной аннексии — ведь армия герцога уже стояла в Тоскане. Но Вителлоццо Вителли не ждал милости от французского короля и вообще не слишком интересовался его мнением. Конечно, при желании Людовик мог бы стереть в порошок итальянского кондотьера, но королю хватало и других забот. Начинавшаяся война с Испанией вынуждала дорожить каждым солдатом. А что касается договора с Флоренцией, то короля волновала не столько безопасность Республики, сколько ее платежеспособность.

Вителли учитывал все эти обстоятельства. Кроме того, он заручился поддержкой старинных врагов Флоренции — Сиены и Пизы, а также принял под свои знамена Пьеро де Медичи, мечтавшего разогнать Синьорию и вернуть себе положение и права властелина Тосканы. Присутствие Медичи особенно встревожило флорентийский Совет, ибо показывало, что дело идет всерьез и может не ограничиться обыкновенным грабительским набегом.

Чезаре на сей раз избрал для себя роль зрителя, полностью устранившись от участия в происходящем. Он не стал помогать Вителли, но не пошевелил и пальцем, чтобы унять рассвирепевшего кондотьера (формально тот все еще находился на службе у герцога и подчинялся его приказам). У Валентино, как мы помним, были свои счеты с Флоренцией, и теперь он с удовольствием наблюдал, как паника охватывает правителей Республики.

Напряжение все нарастало, пока наконец не разразилось бунтом в Ареццо — небольшом городке в южной части Тосканы, подвластном Флоренции. С криками «Мардзокко! Медичи!» возбужденная толпа кинулась громить присутственные места. Чиновники, назначенные Синьорией, были изгнаны, городской совет объявил о независимости Ареццо и тут же обратился за помощью к Вителлоццо Вителли. Это произошло четвертого июня, а уже тремя днями позже Вителли с отрядом пехотинцев вошел в Ареццо. За ним последовал его брат, епископ Читта ди Кастелло; преосвященный Джулио Вителли сменил пастырский посох на жезл военачальника, приняв командование над артиллерией. Вскоре к братьям присоединился и Джанпаоло Бальони со своей конницей.

Перепуганная Синьория направила посольство в Рим, в надежде найти управу на грозного Вителлоццо у самого папы, Александр принял флорентийцев, выразил им всяческое сочувствие и выпроводил восвояси, сославшись на одну из недавних булл, в которой он уже выразил осуждение междоусобиц в Тоскане.

Герцог по-прежнему сохранял строгий нейтралитет, невозмутимо наблюдал за развитием событий. В данный момент его устраивал любой исход. Флоренция получит хорошую острастку, но до окончательной гибели Республики дело, конечно, не дойдет — рано или поздно королю Людовику придется выполнить договор и прислать войска. Не исключено, что Вителлоццо запутается в собственных сетях и сложит голову на флорентийских землях — в таком случае герцог избавится от многих хлопот и затруднений.

Тревоги Флоренции усугубились новой бедой: десятого июня Пиза выразила готовность добровольно перейти под власть Валентино). Соблазн был велик. Владение этим старинным, богатым и стратегически важным городом означало бы контроль над всей Тосканой — ядром будущего королевства Борджа. И все же Чезаре не решился принять заманчивое предложение. Пиза, как и Флоренция, находились под французским протекторатом; включение ее в состав церковного государства стало бы открытым вызовом Людовику XII, который и без того уже начинал проявлять недовольство постоянно растущими аппетитами своего вассала — герцога Валентино. Любые страсти Чезаре, будь то алчность, гнев или нетерпение, всегда оставались подчиненными рассудку, и отчаянная храбрость в бою не мешала ему быть расчетливо осторожным в долгой дипломатической игре. Время для разрыва отношений с Францией еще не пришло, и герцогу не имело смысла приобретать город, удержать который ему бы не удалось.

Чезаре выехал из Рима двенадцатого июня, а пизанских послов принял сам папа. Одобрив в принципе решение городского совета, он объяснил, что в данный момент ни святейший престол, ни его светлость не могут исполнить просьбу жителей.

В Сполето, куда направился герцог, стояла лагерем его армия — десять тысяч вымуштрованных и закаленных в боях солдат. Теперь Чезаре задумал поход на Камерино — небольшое княжество, входившее в сферу интересов Флорентийской республики. В другое время аннексия Камерино вызвала бы немедленный демарш, но сейчас, когда все силы флорентийцев сковывала борьба с Вителли, они уже не могли прийти на подмогу старому Варано — правителю Камерино.

Помимо войск в Сполето, герцог располагал еще несколькими крупными соединениями. Две тысячи человек оставались в городах Романьи, десять сотен ждали приказа, стоя между Сенигаллией и Урбино, и такое же количество новобранцев собралось в Верукио, где их обучал военному делу Диониджи ди Нальди. Задумав провести в недалеком будущем основательную реформу армии, Чезаре издал указ о всеобщей воинской повинности — каждая семья в его романских владениях обязывалась выставить на герцогскую службу по одному вооруженному солдату.

В это время в окружении герцога стали возникать упорные слухи о враждебных приготовлениях, осуществляемых Гуидобальдо да Монтефельтро, герцогом Урбинским. Говорили, будто он собирает отряды для отправки в Камерино; дело якобы зашло настолько далеко, что уже существовал план захвата артиллерии Борджа, которой предстояло продвижение вдоль границ Урбино. Обвинения в адрес Гуидобальдо передавались со слов неких таинственных перебежчиков, а также на основе перехваченных донесений.

Насколько правдивыми выглядели эти слухи в глазах Чезаре, мы не знаем, и ссылки на безымянных осведомителей не вызывают большого доверия. Особенно странным кажется написанное уже впоследствии письмо к папе, в котором герцог выражает свое изумление «предательским замыслом» Гуидобальдо. Это письмо изобиловало несвойственными Чезаре высокопарными оборотами и, похоже, с самого начала предназначалось скорее для общественного мнения, чем для Александра VI. Действуя — пока еще — относительно тайно, Чезаре готовил почву для следующей войны.

Но на официальном уровне речь шла только о Камерино. Это государство, расположенное на восточных отрогах Апеннинского хребта, между Сполето и Урбино, управлялось семидесятилетним Джулио Варано, много лет назад убившим родного брата, чтобы без помех захватить трон. Четверо сыновей старого Варано — Венанцио, Аннибале, Пьетро и Джанмария — помогали отцу нести бремя власти над горным княжеством.

В свое время Александр включил Камерино в список бывших церковных ленов, правители которых, являясь викариями (наместниками) святого престола, должны были выплачивать Ватикану ежегодную дань. Однако старый тиран, проявив явное легкомыслие, игнорировал неоднократные предостережения Рима, полагаясь на неприступность своих владений. Но Борджа всегда доводили начатое дело до конца, и теперь к границам Камерино двинулось войско под командованием двух капитанов герцога — Франческо Орсини и Оливеротто Эуффредуччи.

Последний из них, вошедший в историю под именем Оливеротто да Фермо, приходился племянником Джованни Фольяно, тирану города Фермо. В раннем детстве он остался без отца и воспитывался у дяди, а затем провел несколько лет на чужбине, сражаясь в армиях знаменитых военачальников. На родину молодой Оливеротто вернулся уже командиром собственного отряда; Фольяно, искренне радовавшийся успехам и славе племянника, встретил его с любовью, поселил во дворце и окружил почетом. Через пару дней Оливеротто затеял грандиозный пир, пригласив на него дядю и всех знатнейших граждан города. За столом, обильным вином и яствами, Оливеротто сохранил трезвую голову. Вскоре он искусно перевел разговор на злоупотребления в римской курии. Подвыпившие гости с энтузиазмом подхватили эту благодатную тему, и скандальные истории о кардиналах, герцоге Валентино и о самом папе полились рекой. Тогда молодой кондотьер, извинившись, напомнил своим сотрапезникам о необходимости соблюдать осторожность в речах — ведь известно, что у слуг есть уши, и о некоторых предметах удобнее побеседовать во внутренних покоях дворца. Сказав это, он направился к выходу из пиршественной залы, а гости последовали за ним, предвкушая долгий крамольный разговор, столь любезный сердцу всякого итальянца.

Но беседа не состоялась. Едва все собрались в одной из комнат, отведенных Оливеротто, как он подал условный знак. В ту же секунду в помещение ворвались солдаты с обнаженными мечами в руках. Пир завершился бойней.

Еще до того как последний гость испустил дух под ударами убийц, Оливеротто покинул дворец. Вскочив на коня, он помчался в лагерь, поднял остальных своих людей и отдал приказ — войти в город и истребить всех родственников и друзей Фольяно. Наемные головорезы, привыкшие повиноваться удалому командиру, старались не за страх, а за совесть. В ту ночь в числе прочих погиб родственник кардинала Джулиано — Рафаэле делла Ровере, а также двое его малолетних детей. Одного из них зарезали на коленях у матери.

Выразив таким образом благодарность родне и согражданам, Оливеротто объявил себя правителем Фермо. Он захватил все движимое и недвижимое имущество своих жертв, разогнал прежний городской совет и назначил другой, более сговорчивый. А для закрепления существующего положения вещей новый властелин использовал безошибочный способ: он известил святейшего отца, что добровольно признает за Фермо статус викариата церкви, обязуясь — отныне и впредь — платить Ватикану ежегодную дань и ни в чем не противиться воле апостольского престола. После этого папа подтвердил его права, и Оливеротто Эуффредуччи превратился в Оливеротто да Фермо. Желая упрочить союз с Борджа, он вместе со своим отрядом встал под знамена Валентино.

Предоставив расправу над семейством Варано заботам капитанов Орсини и Оливеротто, герцог занялся сведением действительных — или мнимых — счетов с Урбино. При этом он пошел на военную хитрость, которая, будучи вполне в духе времени, все же никак не красит нашего героя. Позднее, оправдывая свое вероломство, Чезаре ссылался на враждебные замыслы Гуидобальдо да Монтефельтро, но, как мы уже говорили, многое свидетельствует, что на герцога Урбинского возвели напраслину.

Этот человек совмещал в себе таланты полководца и ученого, и во всей Италии не было государя, более любимого своими подданными. Покровитель наук и искусств, получивший прекрасное образование, он собрал редкостную библиотеку и уделял ей все время, свободное от государственных дел. К великому огорчению Гуидобальдо, у него не было наследника. Это порождало опасение, что после смерти герцога Урбино сделается добычей соседей. Чтобы избежать смуты, Гуидобальдо усыновил ребенка своей сестры, юного Франческо-Марию делла Ровере. Мальчик приходился племянником и ему, и влиятельному кардиналу Джулиано делла Ровере, чье высокое положение в Риме и во Франции делало выбор Гуидобальдо особенно удачным.

Но вернемся к событиям лета 1502 года. Выступив в поход, Чезаре отправил к урбинскому двору специальное посольство, которому поручалось рассеять возможные подозрения Гуидобальдо относительно намерений папских войск. Валентино заверил «своего друга и брата» в дружеских чувствах, сообщил о предпринятой им экспедиции против Варано и даже обратился с просьбой помочь армии фуражом и продовольствием. А для вящего правдоподобия он вновь поднял вопрос о посылке тысячи урбинских пехотинцев на усиление Вителлоццо Вителли (ранее кондотьер уже пытался заручиться военной поддержкой Гуидобальдо, но в ответ услышал, что урбинские войска могут быть выведены за пределы герцогства только по личному приказу его святейшества папы).

Содержание и ход переговоров полностью успокоили благородного владыку Урбино, и он не принял никаких мер предосторожности. Чезаре великолепно использовал представившийся шанс — его последующие действия можно сравнить с молниеносным прыжком затаившегося тигра. Дойдя до Ночеры он приказал оставить там все обозы. Каждый солдат получил трехдневную порцию хлеба. Воду должны были дать родники на привалах, а мясо и вино — побежденные города. Стремительным маршем, покрыв за сутки более тридцати миль, Чезаре довел своих бойцов до пограничной крепости Кальи, прикрывавшей дорогу во внутренние районы герцогства. Захваченный врасплох гарнизон сдался без всякого сопротивления. Разделив армию на три колонны и не снижая темпа, Валентино двинулся в глубь страны.

Гуидобальдо да Монтефельтро узнал о нападении врагов как раз в ту минуту, когда сидел за мирной трапезой в монастырском саду, на Цокколанти. Вслед за первым запыленным гонцом появились другие — одни и те же вести приходили с севера, востока и юга. Вторжение было столь быстрым и внезапным, что не стоило и думать об организации эффективного отпора наступавшим со всех сторон полчищам Борджа.

В ту же ночь герцог Урбинский покинул свою столицу, взяв с собой только приемного сына и несколько человек свиты. Он надеялся пробиться к укрепленному замку Сан-Лео. Но наутро, добравшись до крепости, они увидели у ее стен солдат в красно-желтых колетах и развевающиеся знамена с изображением Быка. Сан-Лео был в осаде.

Гуидобальдо да Мантефсльтро повернул коня. Проскакав несколько миль, всадники остановились возле уединенной фермы. Хозяин, узнавший государя, поцеловал руку его светлости и вынес из дома кувшин вина.

Здесь они разделились. Желая во что бы то ни стало спасти наследника, герцог велел своим спутникам доставить Франческо-Марию в Баньо — городок, принадлежавший Флоренции. А сам Гуидобальдо, пешком, в крестьянской одежде, пустился в долгий путь на север. Преодолевая усталость и подагрические боли в ногах, он шел день за днем; пока не достиг Равенны, ставшей уже обычным перевалочным пунктом для всех венценосных беглецов, сметаемых с тронов железной рукой Борджа.

Тем временем Чезаре уже обосновался в опустевшем дворце в Урбино. Огромная библиотека, а также богатейшее собрание картин, статуй, гобеленов и античных гемм произвели на него самое отрадное впечатление. Он не обладал ученостью Гуидобальдо, но был столь же страстным поклонником прекрасного, а потому, успокоив свою совесть мыслью о естественном праве победителя, отправил в Чезену немало редких манускриптов и бесценных произведений искусства. Отсюда же герцог написал папе упомянутое выше письмо, в котором возлагал вину за конфликт на несчастного Гуидобальдо, «чье предательство настолько превосходило всякое вероятие, что я отказывался в него поверить, пока не получил неоспоримые доказательства».

Нет нужды вновь повторять, насколько неубедительно выглядит возмущение Чезаре. Единственное, что могло бы быть поставлено ему в заслугу, это почти полная бескровность всей кампании. Внезапность вероломного нападения ошеломила урбинцев, и города, за исключением Сан-Лео, безропотно сдавались на милость герцога. Он же, как всегда, бдительно следил за поведением своих солдат, безжалостно карая любые случаи грабежа или насилия.

Захватив Урбино, герцог написал во Флоренцию, предложив Синьории прислать официального представителя для новых переговоров. Это вполне соответствовало желаниям Республики, опасавшейся оказаться под двойным ударом: Вителли, действуя с юга, отбирал у флорентийцев крепость за крепостью, а теперь еще и на восточных границах Тосканы встала лагерем почти вся армия Борджа. Двадцать пятого июня в Урбино прибыл полномочный посол — епископ Вольтеррский, брат главы Республики Пьеро Содерини. В свите его преосвященства находился худой, болезненного вида, узколицый человек, занимавший скромную должность секретаря посольства. Это был мессер Никколо Макиавелли, малоизвестный, но усердный и ловкий канцелярский служащий. Секретарь чрезвычайно интересовался личностью Валентино, не подозревая, что в скором времени им предстоит познакомиться поближе — оценив дипломатический талант мессера Никколо, Синьория пошлет его к герцогу, но уже в ранге посла.

Чезаре принял епископа с отменной вежливостью, но тон, взятый им с самого начала, был достаточно жестким. Герцог обвинил Республику в нарушении договора, заключенного в Форно-дель-Кампи, и заявил, что не может доверять нынешнему составу Синьории. Отвергнув подозрения в прямой причастности к действиям Вителли, Чезаре не счел нужным скрывать свою радость при виде затруднений, испытываемых Республикой; по словам герцога, беды Флоренции явились результатом ее собственного двуличия и обмана. Герцог подчеркнул те выгоды, которые получили бы обе стороны при заключении нового союзного договора, но дал понять, что подпишет его лишь при наличии надежных гарантий. Он не желает быть игрушкой в руках Синьории, и если флорентийцы склонны пренебречь дружбой герцога Романьи и Валентино, то пусть приготовятся к неприятностям, которые сулит вражда с ним.

В донесении флорентийскому Совету, излагая события первого дня переговоров, епископ Вольтеррский отозвался о герцоге следующим образом: «…Это истинный властитель по духу, а его искусство и изощренность в военном деле достойны изучения. Нет такой мелочи, которую он не учел бы и не предусмотрел. Он жаждет все большего могущества и славы и в погоне за ними не ведает усталости и не страшится ничьих угроз. Подвижность герцога поразительна — нередко кажется, будто он способен находиться в нескольких местах одновременно… Он понимает, сколь важна для полководца преданность солдат, и добивается ее с несравненной ловкостью, так что сегодня ему служат самые умелые и храбрые люди Италии. В бою ему всегда сопутствует счастье. Герцог — страшный противник, и справиться с ним нелегко, ибо он наделен ясным разумом и находчивостью, не покидающими его даже в самые трудные минуты».

Этот панегирик написан человеком, отнюдь не расположенным к безудержному восхвалению герцога. По сути дела, и Синьория, и ее посол-епископ видели в Чезаре врага — и были не так уж далеки от истины. А показания очевидца, неглупого, наблюдательного и критически настроенного, имеют для историка куда большую ценность, чем объемистые трактаты людей, отделенных от Чезаре Борджа многими десятилетиями, а то и веками.

В конце письма епископ привел слова герцога о том, что война с Флоренцией не входит в его намерения: «Целью похода является не распространение тирании, а изгнание тиранов».

В ожидании, пока Синьория обдумает свой ответ, Чезаре покинул урбинский дворец Монтефельтро и присоединился к войскам, стоявшим лагерем близ Ферминьяно. Здесь шестого июля с ним встретился герольд французского короля. Он привез письмо, в котором Людовик XII настоятельно рекомендовал герцогу Валентино воздержаться от любых враждебных действий в отношении Флоренции. В тот же день Синьория получила послание от королевского министра, кардинала д’Амбуаза, советовавшего Республике поскорее установить доброе согласие с герцогом, ибо ничто так не огорчает христианнейшего короля, как раздоры меж его друзьями и союзниками.

После этого епископ сообщил Чезаре, что правительство Флоренции готово приступить к выработке нового договора, но ставит одно предварительное условие: отвод войск Вителли из тосканских пределов и возвращение всех захваченных крепостей. Законность такого требования была очевидна, но герцог не торопился выпускать из рук свой главный козырь. Вителли по-прежнему удерживал власть над Ареццо, громил флорентийские гарнизоны и в любой момент мог двинуться на Флоренцию. Только страх заставлял членов Синьории искать союза с Борджа, и никто не понимал этого ясней, чем сам Валентино. Предложенный им вариант предусматривал перемирие в Тоскане на все время переговоров и уход Вителлоццо после их успешного завершения.

Но Республику спасла очередная вспышка вражды между двумя королями. Во Флоренции стало известно, что Людовик во главе двадцатитысячной армии вновь выступил к итальянским границам, собираясь дойти до Неаполя и вытеснить испанцев с Апеннинского полуострова. Синьория разом потеряла всякий интерес к переговорам с герцогом, ибо французы должны были изгнать Вителлоццо одним своим приближением. В соответствии с изменившейся обстановкой епископ Содерини получил новые инструкции — ему предписывалось, начав формальное обсуждение требований Валентино, тянуть время и отделываться неопределенными обещаниями.

У герцога имелись свои осведомители во Флоренции, и он нисколько не удивился, когда Синьория приняла решение отозвать посла. Девятнадцатого июля 1502 года епископ Вольтеррский нанес ему прощальный визит и отбыл во Флоренцию. Приближение французов ожидалось со дня на день.

Как ни обидно было получить щелчок по самолюбию, Чезаре приходилось смириться с неизбежностью и признать, что Синьория опять выскользнула из сетей Борджа, сохранив в неприкосновенности свою святая святых — государственную казну. Впрочем, уже на следующее утро после отъезда епископа герцога утешила радостная весть о взятии Камерино.

Задолго до открытия военных действий Джулио Варано отправил в Венецию двух своих сыновей, Пьетро и Джанмарию, поручив им договориться с дожем и набрать дополнительное войско. Он не терял надежды отразить нападение и даже атаковал захватчиков, причем поначалу небезуспешно: камеринская кавалерия, которой командовал Венанцио Варано, разбила и обратила в бегство рейтар капитана Орсини. Но вступление в бой отрядов Оливеротто да Фермо склонило чашу весов на другую сторону. Камеринцы были вынуждены отступить под защиту городских стен, и осада оказалась недолгой.

Многолетнее тираническое правление семейства Варано принесло естественные плоды — подданные желали успеха врагам, а не собственному государю. В Камерино быстро сложилась влиятельная группировка, объединившая молодых людей из патрицианских родов. Они открыто потребовали у старого правителя сдачи города, а когда Джулио прогнал их представителей, пригрозив изменникам казнью, перешли от слов к делу. Вспыхнул бунт, восставшие открыли ворота и впустили в Камерино отряды герцогских войск.

Правитель и его сыновья были арестованы. Старого Варано бросили в тюрьму в Перголе, где он вскоре и умер (по утверждению Гвиччардини, насильственной смертью). Венанцио и Аннибале ждало заточение в замке Каттолика на берегу Адриатического моря.

О победе над Камерино Чезаре Борджа сообщил в Феррару своей любимой сестре, тяжело болевшей после неудачных родов. Это письмо сохранилось, и мы приводим его полностью.

«Сиятельная госпожа и возлюбленная сестра, мы пишем Вам в твердой уверенности, что для Вашего нынешнего недуга нет лекарства более действенного, чем счастливая весть. Поэтому извещаем Вашу Светлость о взятии города Камерино, над коим в настоящий момент уже развевается наше знамя. Мы просим Вас ценить означенную новость лишь постольку, поскольку она улучшит Ваше здоровье, и известить нас об этом, ибо мысль о Вашем недомогании безмерно огорчает нас, не позволяя радоваться никаким победам, сколь бы славными они ни были. Мы просим Вас также поведать о положении наших дел Его Светлости, высокочтимому дону Альфонсо, Вашему супругу и нашему дорогому брату, и передать, что только крайний недостаток времени помешал нам в этот раз написать ему лично.

Урбино, год от Р. X. 1502, 20 июля.

Брат Вашей Светлости, любяший Вас, как самого себя — Чезаре».

Глава 23

Захват Урбино и Камерино, бои в Тоскане, возвращение французской армии — все это вызвало новую волну слухов о Борджа. Страна замерла в ожидании, гадая, что собираются предпринять папа и Валентино.

Те, кто надеялся на низвержение герцога, связывали с приходом французов определенные надежды. Поговаривали, будто Людовик намерен основательно подрезать крылья Чезаре Борджа, чьи постоянно растущие владения уже создали прямую угрозу интересам Франции. Ободренные этим слухом, противники Борджа устремились в Милан, поближе к ставке христианнейшего короля, чтобы находиться в курсе событий и, по возможности, направлять их в выгодное для себя русло.

Герцог по-прежнему оставался в Урбино, будучи тем не менее полностью в курсе всего происходящего при французском дворе. В королевской свите состоял Франческо Троке — камерарий папы и преданный слуга сына его святейшества. Сообщения мессера Франческо (с которым мы еще встретимся в следующих главах) приходили нечасто, но зато были вполне достоверными.

Троке посоветовал своему патрону не испытывать терпение короля в вопросе с Флоренцией. Время пассивного наблюдения короля прошло. Чезаре прочитал донесение, и в ту же ночь гонец, шпоря коня, поскакал из Урбино на запад. Он вез письмо к Вителлоццо Вителли — это был приказ герцога немедленно очистить Ареццо и вывести войска из Тосканы. Зная, что у его кондотьера могут быть совсем иные планы, герцог сопроводил приказ недвусмысленной угрозой, пообещав, в случае неповиновения, нанести удар по Читта-ди-Кастелло.

Чезаре Борджа не бросал слов на ветер, и кондотьер подчинился — благополучие собственного города было для него важней, чем борьба с Флоренцией. Но настроение его отнюдь не улучшилось, и весь заряд ярости, накопленный в душе Вителли, обратился против герцога. Фактически требование Валентино только избавляло Вителлоццо от неизбежной стычки с французами, не сулившей кондотьеру ничего, кроме неминуемого разгрома. Но, с другой стороны, тон и содержание письма выглядели достаточно вызывающими, тем более что прежде герцог если и не поощрял захвата Ареццо, то и не возражал против него. Поэтому теперь, оставляя Тоскану, Вителлоццо Вителли почел себя оскорбленным и решил мстить. А человеком он был далеко не кротким.

Сняв флорентийскую проблему с повестки дня, Чезаре, переодетый рыцарем-иоаннитом, в сопровождении всего лишь четырех слуг выехал на север, в Милан. Проскакав всю ночь, они сделали короткую остановку в Форли, сменили лошадей и тронулись дальше. Двадцать восьмого июля герцог и его спутники достигли Феррары.

Здесь, несмотря на спешку, он провел несколько часов у постели больной сестры. Состояние Лукреции уже не внушало опасений, но она была все еще очень слаба. Затем Чезаре обсудил ближайшие дела с герцогом Феррарским и возобновил путешествие, отправив вперед курьера, чтобы предупредить короля о своем прибытии. Дон Альфонс с небольшой свитой проводил шурина до границы герцогства.

Милан бурлил. Чуть ли не каждый королевский выход превращался в импровизированное судилище над Борджа — итальянские изгнанники осаждали Людовика доносами, просьбами и жалобами, умоляя восстановить справедливость и вернуть им утраченные владения. Тут собрались все жертвы Валентино, начиная с Гуидобальдо да Монтефельтро и кончая Джованни Сфорца. К этому возмущенному хору присоединил свой голос и Франческо Гонзага из Мантуи. Строго говоря, у графа пока не было личных причин негодовать на Чезаре, но Гонзага всегда следовал мудрому правилу — примыкать к сильнейшим. Теперь, уповая на поддержку Франции, он принял самое деятельное участие в сколачивании лиги против Борджа. Король выслушивал страстные речи низложенных князей с непроницаемым выражением лица, которое сохранилось и после приезда феррарского курьера. Скрытный и расчетливый, Людовик иногда выказывал склонность к мрачному юмору, а потому не отказал себе в удовольствии известить всех о скором визите герцога лишь за два часа до его появления в Милане. Эту новость он сообщил на ухо маршалу Тривульцио — сообщил шепотом, но достаточно громко, чтобы быть уверенным в произведенном на окружающих эффекте.

Итальянские вельможи приуныли, ибо чернить Валентино за глаза казалось им делом куда более выгодным и безопасным, чем состязаться с ним же лицом к лицу, хотя бы словесно. А когда они увидели прием, оказываемый Людовиком их заклятому врагу, уныние сменилось отчаянием. Король выехал навстречу своему гостю, сам пригласил его во дворец и в разговоре именовал не иначе, как «дорогой родственник» или «кузен».

Теперь незадачливым просителям оставалось лишь удалиться, что они и сделали один за другим. Людовик удержал только герцога Мантуанского, желая дать ему возможность восстановить добрые отношения с Валентино. Мантуя считалась союзницей французской короны, а его христианнейшее величество старался поддерживать единство в собственном лагере. Примирение состоялось и впоследствии было скреплено обручением детей — маленького Франческо Гонзаги и двухлетней Луизы Валентино.

В те дни на руку Чезаре действовали два фактора: близкая война с Испанией, делавшая для Людовика крайне важным благоволение Ватикана, и честолюбие кардинала д’Амбуаза. Не довольствуясь положением первого министра, он лелеял мечту о тройной тиаре первосвященника. Но лишь содействие герцога Валентино могло дать кардиналу д’Амбуазу — или любому другому кандидату — реальные шансы занять престол св. Петра, когда он станет вакантным.

Так обстояли дела в Милане. Согласие между герцогом и королем было очевидным для всех, но, кажется, никто не испытывал по этому поводу большей ярости, чем Вителлоццо Вителли. Кондотьер пребывал в твердой уверенности, что герцог попросту пожертвовал им ради сиюминутных тактических выгод. Он утверждал, что будто Чезаре опорочил и оклеветал его при французском дворе, а сам вышел сухим из воды, отведя монарший гнев на честного солдата. Такова, язвительно говорил Вителли, благодарность герцога тем, кто с опасностью для жизни добывал ему тосканскую корону.

Действительно ли Чезаре старался восстановить короля против Вителлоццо, мы не знаем; сам Вителли довольствовался слухами и даже не пытался добиться встречи с Людовиком. Затворившись в Читта-ди-Кастелло, он проклинал своего коварного патрона, вновь и вновь заверяя приближенных и друзей, что еще найдет случай посчитаться с герцогом Валентино.

Роль Чезаре в этой истории явно не заслуживает лестной оценки, но было бы совершенно несправедливым называть действия герцога предательством. Он не приписывал Вителли поступков, которые тот не совершал, но и не старался выгородить его перед королем — иначе говоря, соблюдал ту же политику враждебного нейтралитета, которую вел в отношении Флоренции. Но вспомним, что заветной целью флорентийской дипломатии всегда оставался не союз с Чезаре Борджа, а его ослабление или разгром — и он знал об этом; вспомним, что и Вителли в тот период вел себя уже не как подчиненный герцога, а как самостоятельный и не слишком сговорчивый партнер, преследующий собственные цели. Каждый из участников игры действовал, сообразуясь лишь с возможностями и выгодой, но отнюдь не с нормами морали. Истинный сын Чинквеченто, политик по призванию и холодный эгоист по натуре, Чезаре с удовольствием наблюдал за борьбой своих соперников. Он собирался разделить добычу с победителем, а не трудности с побежденным. Такой подход не слишком романтичен, но это еще не предательство.

Людовик покинул Милан и выехал в Геную. Чезаре сопровождал короля и оставался в его свите до второго сентября, а затем выразил желание вернуться в Рим. Весть об отъезде Валентино огорчила врагов Борджа еще сильнее, чем месяцем раньше неожиданный приезд герцога в Милан. Объяснялось это слухами о намерении короля удержать Валентино при себе и увезти во Францию, чтобы избавить Италию от неугомонного нарушителя мира и спокойствия.

Однако его христианнейшее величество думал не о мире, а о власти и завоеваниях. Вскоре стало известно про новый договор, заключенный между герцогом и королем при активной поддержке папы. Теперь Людовик направлял в распоряжение герцога три сотни копейщиков — «pour l’aider a conquerir Bologne au nom de l’Eglise et opprimer les Ursins, Baillons et Vitellozze»[673]. С чисто военной точки зрения это был всего лишь символический жест — триста солдат не могли существенно изменить расстановку сил. Гораздо более угрожающим выглядел сам факт пересмотра договора с Болоньей — в ущерб последней и в пользу Борджа. Дело в том, что формально Людовик XII не лишал город и правящий род Бентивольо своего королевского благоволения — он только потребовал включить в прежний текст статью, с принятием которой договор превращался в фикцию и стоил не больше листа бумаги. А именно, король обязывался защищать Болонью и выступать на ее стороне во всех конфликтах, за исключением споров между городом и святым престолом.

Королевский посол, сьер Клод де Сейсэль, известил Джованни Бентивольо о решении своего государя, а уже на следующий день курьер привез в Болонью письмо от его святейшества. Правителю и двум его сыновьям предлагалось явиться в Рим, чтобы выслушать указания святого отца по части дальнейшего ведения всех государственных дел. Это приглашение, составленное в тоне неприкрытой угрозы, напоминало ультиматум, ибо в нем устанавливался двухнедельный срок, по истечении которого Бентивольо мог ждать любых последствий папского гнева.

Прочитав письмо, Джованни не удивился и не испугался. Он давно предвидел такой ход событий и успел принять необходимые меры. Стены Болоньи были отремонтированы, войска — пополнены и хорошо вооружены. Бентивольо всегда покровительствовали торговле, а потому могли рассчитывать на поддержку городских цехов и гильдий, располагавших огромными богатствами и немалым количеством горожан-ополченцев. Но самым важным обстоятельством являлась дружная ненависть болонцев к высшему римскому духовенству, к папам, издавна стремившимся прибрать к рукам цветущий свободолюбивый город. Эта ненависть сделала временными друзьями Бентивольо даже заядлых смутьянов вроде Филено делла Туате, неизменного участника, а то и зачинщика всех болонских бунтов в предыдущие десять лет. Никто не считал Джованни идеальным правителем, но теперь, оказавшись перед необходимостью выбирать наименьшее из двух возможных зол, болонцы не колебались.

Двухнедельный срок, указанный в послании Александра, истекал семнадцатого сентября. В этот день папский легат вновь огласил волю его святейшества перед городским советом, но встретил еще более единодушный отпор, чем прежде. Весть о зловещем требовании Борджа взволновала весь город, и скоро возле ратуши собралась толпа. Болонцы заявили легату, что не отпустят в Рим ни Бентивольо, ни его сыновей, ибо никогда нельзя знать, вернется ли домой тот, кто удостоился высокой чести быть допущенным ко двору его святейшества.

Военный союз между Валентино и королем, отказ Бентивольо подчиниться папскому приказу — все свидетельствовало о близости новой войны. Нападение войск герцога на Болонью казалось уже вполне решенным делом, и многие предрекали такую же участь Перудже и Читта-ди-Кастелло. Между тем возмущенные и встревоженные кондотьеры, друзья Вителли, все еще не выработали общей стратегии, хотя и были едины в стремлении остановить натиск Борджа. Первый же случай, требовавший совместных действий, — конфликт между папой и Болоньей — выглядел поистине непростой задачей. Под союзным договором, заключенным после сдачи крепости Кастель-Болоньезе, стояли подписи капитанов Орсини и Вителли — полтора года назад, выступая в качестве полномочных представителей герцога, они обязались с оружием в руках защищать Болонью. Теперь же, судя по всему, герцог собирался идти войной на бывшего союзника, да и сам договор был многократно нарушен обеими сторонами. Наконец, проведя в спорах целую ночь, капитаны объявили о намерении поддержать Бентивольо. Именно такая возможность предусматривалась в договоре между Валентино и королем.

Многие из Орсини еще оставались на герцогской службе, но через несколько дней сочли за благо присоединиться к мятежникам. Распространился слух, будто Людовик XII, беседуя в Милане с кардиналом Орсини, дал знать его преосвященству о задуманном папой плане уничтожения всего их рода. Возбужденный этим неутешительным известием, Орсини устремился в лагерь противников Борджа, надеясь соединенными усилиями дать отпор ужасному Быку.

Остается только гадать, как возник этот слух, содержавший, впрочем, немалую долю правды. Трудно допустить, что Александр, решив избавиться от кого-нибудь из римских баронов, ощутил бы потребность поделиться своими замыслами с французским королем. Еще труднее понять мотивы, по которым Людовик, действуя во вред собственному союзнику, предупредил о нависшей угрозе кардинала Орсини. Король не отличался ни мягкосердечием, ни болтливостью, и его откровенность выглядит особенно странной, вспомнить о договоре с Чезаре Борджа, в котором «борьба с Орсини» занимала одно из ключевых мест.

Папа воспринял всю эту шумиху довольно болезненно. Он во всеуслышание возмущался возведенным на него гнусным поклепом и поначалу даже хотел потребовать объяснений от христианнейшего короля. А в доверительной беседе с венецианским послом, продолжая горячо жаловаться на несправедливую обиду, Александр заметил, что любые подозрения во вражде к Орсини — крайняя нелепость, поскольку именно с ним связаны все надежды его любимого сына. По словам папы, ему и самому не всегда удавалось понять, мыслит ли герцог «орсиниански» или «борджански».

Скандал в Риме очень обрадовал мятежных капитанов. Встретившись в городе Тоди, Вителли и Бальони решили сделать все возможное, чтобы окончательно перетянуть на свою сторону могущественный римский клан. Но им не пришлось прилагать для этого особых усилий. Предложения, сделанные через третьих лиц, были приняты с неподдельным энтузиазмом, и новое совещание проходило уже в имении кардинала Орсини — местечке Ла-Маджоне близ Перуджи.

Целью встречи являлось создание официального союза против герцога Валентино. Под кровом загородного дворца собрались Вителлоццо Вителли, Джентиле и Джанпаоло Бальони, кардинал Джанбаттиста Орсини, Паоло Орсини — сын архиепископа Трани, капитан Франческо Орсини — герцог Гравинский, сиенский тиран Пандольфо Петруччи и Эрмес Бентивольо. Все они были людьми, привыкшими повелевать, независимыми князьями, обладавшими абсолютной властью в своих родовых владениях, и отнюдь не желали в один прекрасный день увидеть себя вассалами Борджа.

Самую радикальную позицию занимал Эрмес Бентивольо — он предложил начать дело с тайного убийства Валентино. Но остальные заговорщики отвергли этот вариант, сочтя его слишком опасным и трудновыполнимым. Общим советом решено было начать открытую войну, и Вителли поклялся, что не пройдет и года, как герцог будет вытеснен из Италии или захвачен в плен — если только избежит смерти в бою.

Расстановка сил благоприятствовала восставшим. В непосредственном распоряжении Чезаре находились две с половиной тысячи пехотинцев, триста всадников и сто человек личной охраны, в то время как кондотьеры располагали девятью тысячами пехоты и тысячей кавалеристов. Согласно разработанному плану удар наносился по трем направлениям: Бентивольо должен был выступить к Имоле, чтобы блокировать ставку герцога, а Орсини и Бальони — атаковать гарнизоны, оставленные в Урбино и Пезаро. Но солидные шансы на успех, имевшиеся у союзников к моменту совещания в Ла-Маджоне, уменьшались с каждым днем, поскольку герцог мог получить подкрепления от французского короля. А капитаны медлили. Даже теперь, когда быстрота решала исход всего предприятия, они не сумели избавиться от колебаний и страхов. Вместо того, чтобы наступать, кондотьеры отправили гонцов в Венецию и Флоренцию, надеясь сколотить второй фронт против Чезаре Борджа.

Разумеется, флорентийская Синьория пришла в ярость от одной только мысли о союзе с Вителлоццо Вителли. Помимо ненависти к заклятому врагу, здесь действовало и другое соображение. Флоренция боялась герцога, но не могла поддерживать его нынешних противников, не рискуя навлечь на себя гнев короля Людовика. В итоге Синьория не только отказала представителям Лиги, но и немедленно уведомила обо всем происходящем герцога, усиленно подчеркивая в письме свою лояльность к его светлости.

Что до Венеции, то она располагала внушительной армией и к тому же страстно желала устранить Валентино, отобравшего у Республики часть ее романских владений. Но открытая война казалась слишком рискованным шагом, тем более что и Венецию связывал союзный договор с Францией — главной покровительницей Чезаре. Поэтому венецианцы решили сохранить видимость нейтралитета и посмотреть, как сложатся дела в ближайшем будущем, стараясь влиять на ход событий лишь дипломатическим путем. В длинном послании Людовику XII сенат Республики подробно перечислил все беды, доставленные Романье ненасытной алчностью Борджа; сенат изумлялся, что христианнейший король находит возможным поддерживать и поощрять подобного человека, роняя тем самым достоинство французской короны. Как мы еще увидим, венецианцы не ограничатся письменным выражением своих чувств и со временем перейдут к более надежным мерам воздействия. Кондотьер Республики Бартоломео д’Альвиано поможет герцогу Гуидобальдо вернуться на урбинский трон. Но силы мятежников были достаточно велики, чтобы справиться с Чезаре и без посторонней помощи. Боеспособность союзников подрывалась не нехваткой солдат, а избытком командиров, каждый из которых думал только о собственной выгоде и подозревал в том же всех остальных. Взаимное недоверие всегда парализует любой заговор, и «бунт капитанов» не был исключением. Первыми заколебались Орсини, что сразу же стало причиной острого беспокойства Бентивольо. Вспомнив свою излишнюю горячность на совещании в Ла-Маджоне, он решил не ждать, пока соратники догадаются сделать из него козла отпущения. Достойный сын болонского правителя, Эрмес Бентивольо тайком отправил одного из слуг в Феррару, ко двору Эрколе д’Эсте. Он просил о посредничестве в переговорах с герцогом Валентино.

Глава 24

Второго октября 1502 года в Ватикан пришло известие о мятеже кондотьеров и о соглашении, заключенном в Ла-Маджоне. Папа забеспокоился. А Чезаре узнал эту новость в Имоле, где он ожидал подхода французских копейщиков.

Положение становилось угрожающим — против герцога взбунтовались офицеры, командовавшие тремя четвертями его армии. Будь на месте Чезаре другой полководец, он скорее всего попытался бы начать переговоры с недовольными капитанами и как-то умиротворить их. Но Валентино действовал иначе, лишний раз доказав стране, что для него нет ничего невозможного. Герцог стал формировать новую армию. Его посланцы разъехались по всем городам, и им не пришлось жаловаться на недостаток добровольцев. Люди, умевшие держать в руках меч и копье, стекались целыми толпами, привлеченные возможностью встать под знамена непобедимого Борджа. Среди них попадались и бродяги, и искатели приключений, но большинство составляли профессиональные военные. К Чезаре спешили командиры вольных дружин — Сансеверино по кличке Фракасса (Буян), Лодовико Пико делла Мирандола с сотней рейтар, Раньери делла Сасетта во главе нескольких десятков конных лучников и Франческо де Луна с отрядом аркебузиров[674].

Герцог отправил в Ломбардию Раффаэле дей Пацци, приказав ему набрать в северных городах тысячу гасконцев; Балеотто Паллавичини занялся вербовкой швейцарских наемников. Но все это были лишь вспомогательные соединения — ядро новой армии образовали не чужестранцы, а «романьоли», жители Романьи. Они поступали в распоряжение Диониджи ди Нальди и Маркантонио да Фано, также уроженцев здешних краев. В этом вновь сказалась предусмотрительность Чезаре, назначавшего командиров, пользовавшихся доверием солдат уже в силу своего происхождения.

Магическая власть имени Валентино оказалась столь велика, что уже через две недели вокруг Имолы вырос военный лагерь. Шесть тысяч человек, обученных и прекрасно вооруженных, ждали приказа, готовые двинуться в бой по первому слову герцога. Со дня на день к ним должны были присоединиться французы и швейцарцы.

Такой ход событий поверг мятежников в тяжкие раздумья. Войско Борджа возрождалось, как Феникс из пепла, и продолжало расти. А из восставших капитанов ни один не надеялся на верность остальных, и каждый, оставаясь наедине с собой, горько раскаивался в необдуманной поспешности. Они выбрали для заговора неудачный момент, и это обстоятельство теперь проявилось с удручающей ясностью. Но на самом деле их главная ошибка заключалась в неудачном выборе противника.

Первым, кто пришел к такому выводу, стал Пандольфо Петруччи. Забыв поставить в известность своих друзей, он отправил в Имолу надежного человека, которому было поручено встретиться и переговорить с секретарем Чезаре Борджа. Сиенский тиран свидетельствовал глубочайшее почтение герцогу Романьи и Валентино, заверяя его светлость, что никогда не питал по отношению к нему каких-либо враждебных намерений.

Это запоздалое извинение доставило его светлости немало веселых минут. Вслед за ним из Рима пришла весть о примирении между папой и кардиналом Орсини. Заговор трещал по швам, распадаясь на глазах, и сам Паоло Орсини поспешил в Имолу, чтобы начать переговоры с герцогом. Но тут произошли события, одинаково неожиданные и для кондотьеров, и для Чезаре — события, снова склонившие чашу весов на другую сторону.

Захватив урбинскую крепость Сан-Лео, Чезаре приказал начать там строительные работы — укрепления не ремонтировались уже много лет и давно обветшали. Строительство велось под надзором прежнего управляющего герцога Гуидобальдо. Повинуясь его указаниям, крестьяне день за днем доставляли бревна из окрестных лесов и складывали их возле стен, а всеми внутренними работами предстояло заняться размещенному в Сан-Лео гарнизону папских войск.

Мы уже говорили о любви подданных к справедливому и мудрому Гуидобальдо да Монтефельтро. Ее лучшим доказательством явилось стихийное восстание, задуманное и осуществленное простыми крестьянами, желавшими вернуть на трон своего государя. Однажды, разгружая бревна и балки, горцы скрытно заклинили подъемный мост. В тот же миг Бридзио, управляющий, подал сигнал, и толпа лесорубов хлынула в крепость. Перебив ошеломленных внезапным натиском солдат Борджа, они заперли ворота и подняли на башне родовое знамя Монтефельтро.

Взятие Сан-Лео стало факелом, брошенным в пороховой погреб. Уже через несколько дней Урбино охватило пламя народного восстания. Храбрые и неутомимые горцы отвоевывали крепость за крепостью и город за городом, пока не вошли в столицу. Цитадель сдалась после короткого штурма; герцогского наместника заковали в цепи и бросили в тюрьму. Урбино вырвалось из железных объятий Борджа.

Эти новости приободрили кондотьеров, решивших, что принести повинную никогда не поздно. Однако, прежде чем открывать военные действия, им хотелось выяснить шансы на помощь со стороны Венеции — этот город хотя и считался союзником французского короля, сохранял оппозицию и к святому престолу, и к герцогу Валентино. В отличие от Гуидобальдо да Монтефельтро никто из участников «заговора капитанов» не мог рассчитывать на безоговорочную поддержку своего народа. Зная это и вдобавок не слишком доверяя друг другу, мятежники все время испытывали крайнюю нужду в решительном и сильном вожде.

Получив известие о восстании в Урбино, герцог, как всегда, стал действовать без промедления. Он также учитывал возможность венецианского десанта, а потому приказал Бартоломео да Капраника (тот командовал частями, вырвавшимися из урбинского окружения) со всей поспешностью возвращаться в Римини. Мигель да Корелла и Рамиро де Лорка выступили к Пезаро. Теперь, заняв своими войсками прибрежные города, Чезаре мог взяться за наведение порядка в глубине страны.

В Имоле кипела лихорадочная деятельность, но среди всех военных забот герцог не забывал и о дипломатии. В частности, он написал ответ на очередное послание Синьории, вновь торжественно заверявшей его светлость в своих дружеских чувствах. Поблагодарив досточтимый совет, герцог выразил надежду на приезд постоянного представителя Республики для обстоятельного обсуждения всех нерешенных вопросов и согласования политики обоих государств в будущем. Эта просьба как нельзя более соответствовала желаниям Синьории, и в Имолу выехал новый посол — тот самый Никколо Макиавелли, который некогда исполнял должность письмоводителя при епископе Вольтеррском. По возвращении во Флоренцию епископ дал своему подчиненному заслуженно высокую оценку, и тот получил видную государственную должность, став секретарем второй канцелярии при Совете.

Находясь в Имоле, Макиавелли часто виделся с герцогом и подолгу беседовал с ним. А посольские донесения мессера Никколо — бесценный материал для каждого историка, желающего разобраться в жизни и личности Чезаре Борджа. Горячий патриот, преданный слуга Республики, Макиавелли рьяно отстаивал интересы родного города, и собственные впечатления посла отнюдь не смягчали его позицию в дипломатических схватках с герцогом. Но верность долгу не делала Макиавелли пристрастным, и он не скрывал, что считает Валентино самым выдающимся политиком своего времени.

Оценивая деятельность герцога в покоренных областях, секретарь оказался в более выгодном положении, чем большинство других авторов, писавших о том же предмете. Ему не пришлось лавировать, отделываться общими фразами и замалчивать факты, поскольку он не задавался целью доказать тиранические замашки Чезаре Борджа, а всего лишь излагал действительное положение дел. Тенденциозность всегда приводит к противоречиям, и от них не свободна даже знаменитая монография Грегоровия. Сравним, к примеру, два небольших отрывка из седьмого тома «Истории средневекового Рима»: «Тринадцатого июня 1502 года Чезаре покинул Рим, чтобы возобновить свои кровавые труды в Романье. Ужасная драма, которой предстояло растянуться еще на год, разыгрывалась теперь по обе стороны Апеннинских гор. Чезаре, подобно ангелу смерти, появлялся то здесь, то там; его безжалостное коварство превосходило человеческое разумение и внушало людям почти суеверный страх».

Это на странице 468. А дальше, на странице 470, читаем следующее: «Города дрожали, сановники и должностные лица унижались и раболепствовали перед герцогом, а придворные льстецы превозносили его до небес, сравнивая с Юлием Цезарем… Однако правление Чезаре Борджа было энергичным и гуманным. Впервые за долгий срок Романья наслаждалась миром и свободой, избавленная от векового зла — кровожадных тиранов, изнурявших страну непрерывными войнами и поборами. Чезаре поручил правосудие заботам человека, пользовавшегося всеобщим уважением и любовью. Это был Антонио ди Монте-Сансовино, президент чезенской руоты»[675].

Трудно усмотреть логическую связь между приведенными оценками исторической роли герцога. Складывается впечатление, что правдивые строки выходят на свет как бы сами собой, помимо авторской воли. «Безжалостное коварство» Чезаре Борджа оказывается предпосылкой энергичного и гуманного правления, и уже совсем непонятно, почему романские города дрожали перед человеком, который нес им свободу и мир? Почему многие из них явно стремились сделаться участниками «ужасной драмы» и добровольно переходили под власть кровавого Борджа? Можно допустить, что они шли на это, «дрожа от суеверного страха», но в таком случае — почему ни в одном из городских архивов тех времен мы не находим упоминаний о подобной дрожи? И в чем заключалась придворная лесть, коль скоро герцог действительно «избавил Романью от векового зла», как это признает и сам Грегоровий?

Непоследовательность суждений немецкого историка бросается в глаза, и вряд ли есть необходимость приводить другие, столь же яркие примеры противоречий. Как вполне справедливо отметил Эспинуа, Грегоровий «упорно отказывается видеть в Чезаре Борджа некоего мессию объединенной Италии, считая его не более чем честолюбивым авантюристом». Но погрешности, которыми страдает изложение Грегоровия, выглядят чрезвычайно незначительными по сравнению с выводами Виллари. Читая книгу «Жизнь и эпоха Макиавелли», мы обнаруживаем в ней поразительное открытие — оказывается, Чезаре Борджа не был ни военным, ни политическим деятелем, а оставался — с начала и до конца — всего лишь главарем разбойничьей шайки!

Итак, авантюрист или главарь разбойников, в зависимости от вкусов и предпочтений кабинетных историков. Но как обстоит дело с другими искателями приключений — с дровосеком Муцио Аттендоло, основателем герцогского дома Сфорца, с графом Генрихом Бургундским, родоначальником королевской династии Браганса, много веков правившей Португалией, с норманнским бастардом по имени Вильгельм, завоевавшим Англию? Кем, как не честолюбивым авантюристом, был Наполеон Бонапарт до тех пор, пока не стал императором Франции? Не будет преувеличением сказать, что именно честолюбивый авантюрист — или, если угодно разбойничий атаман — стоит у истоков любого княжеского или королевского рода.

Грегоровий был совершенно прав, отказываясь видеть какие-либо мессианские черты в облике Чезаре Борджа. Не спасать Италию, а властвовать над ней — вот в чем состояла цель Валентино. Воля итальянского народа интересовала герцога не больше, чем его лошади, и если он заботился о нуждах своих подданных, то руководила им отнюдь не любовь. Но можно ли упрекать Чезаре Борджа в эгоизме, не доказав предварительно самоотверженную человечность всех иных владык, которые удостаиваются лестных отзывов на страницах учебников и монографий? Были ли эти люди альтруистами чистой воды?

Однако вернемся к достопамятной работе Виллари. В главе, посвященной Чезаре Борджа, он отказывает ему в любых организаторских или военных способностях — и это само по себе является чудовищным искажением фактов. Но удивительнее всего, что автор приходит к подобным выводам на основании писем Макиавелли, тех самых писем, в которых флорентийский секретарь восхищается герцогом как полководцем и государственным деятелем. Опытный дипломат и психолог, совсем не склонный к слепой восторженности, Макиавелли считал герцога Валентино воплощением идеального правителя.

Нет, возражает нам Виллари, посол Синьории глубоко заблуждался. И пусть он встречался с герцогом в самые критические моменты его жизни, пусть видел его чуть ли не ежедневно на протяжении двух месяцев, пусть по долгу службы специально анализировал его характер — все это не имеет значения. Флорентийцу не удалось разглядеть истинное лицо Борджа, и образ, возникший под талантливым пером мессера Никколо, целиком и полностью фантастичен. Но, может быть, Виллари прав, а Макиавелли действительно ошибался? В поисках ответа попробуем заново разобраться в событиях, волновавших Италию осенью 1502 года.

Прежде всего учтем, что Макиавелли не был независимым наблюдателем — он явился в качестве представителя заведомо враждебного государства. Синьория не питала к герцогу никаких чувств, кроме ненависти и страха, а всякий чиновник, желающий сделать карьеру, знает, как важно вовремя подтвердить мнение своего начальства. Другие послы охотно следовали этим путем, ограничиваясь в донесениях пересказом обильных слухов о коварном чудовище по имени Валентино, но не отказывались от щедрых денежных подарков герцога. И только Макиавелли, прожженный скептик, никогда не стремившийся к роли пророка и считавший честность скорее предрассудком, чем добродетелью, — только он нашел в себе силы остаться неподкупным и высказать правду.

Флорентиец прибыл в Имолу вечером седьмого октября и без промедления, не переменив дорожное платье, отправился во дворец. Это выглядело так, будто его визит не терпит даже минутного отлагательства, на самом же деле в бумагах посла не содержалось ничего, кроме расплывчатых заверений в дружбе. Герцог принял Макиавелли весьма любезно, в свою очередь выразив желание сохранить и упрочить добрые отношения с Флоренцией. Впрочем, Чезаре тут же заявил, что Синьория находится перед ним в неоплатном долгу — заставив кондотьеров вывести войска из Тосканы, он спас Флоренцию, но превратил своих лучших слуг во врагов. Внешне все было именно так, как говорил Валентино, и Макиавелли не стал напоминать о захвате Ареццо, осуществленном с молчаливого согласия его светлости. Пикировка с герцогом не входила в задачу посла.

К удивлению Макиавелли, герцог, казалось, не испытывал особой тревоги из-за мятежников и говорил о них с подчеркнутым пренебрежением. «Я сумею поджечь землю под ногами этих глупцов, и они не отыщут той воды, которая потушит пожар», — так ответил Чезаре, когда Макиавелли осторожно усомнился в прочности его положения. Столь же мало заботило герцога и восстание в Сан-Лео — он лишь заметил, что не забыл тот путь, которым пришел в Урбино, и без труда пройдет по нему вновь.

Но при всей великолепной самоуверенности Чезаре Борджа дела его складывались отнюдь не блестяще. Пример Сан-Лео вдохновил и другие урбинские города; против власти Борджа восстали Пергола и Фоссомброне. Их жители быстро управились с небольшими гарнизонами войск, но в результате лишь призвали на свои головы злую беду. Именно через эти города пролегал маршрут Мигеля да Кореллы, и испанский капитан, не тратя времени на переговоры, приказал начать штурм. Утопив измену в ее собственной крови, дон Мигель возобновил движение на Пезаро. «Похоже, что в нынешнем году созвездия складываются очень неудачно для мятежников» — так прокомментировал известие о подавленном бунте герцог, который в тот момент как раз беседовал с флорентийским послом.

Дипломатические баталии между Чезаре Борджа и Макиавелли шли день за днем, напоминая позиционную войну. Верный инструкциям своего правительства, секретарь стремился избежать заключения какого-либо официального союза. Причина была проста: Синьория не хотела предоставлять Валентино военную или денежную помощь, поскольку считала его самым страшным из возможных противников Флоренции. Герцог знал об этом, но надеялся доказать, что нейтралитет не принесет Республике никаких преимуществ.

Сомнения, продолжавшие одолевать мятежных капитанов, дали переговорам новый импульс. Во время одной из встреч герцог сообщил секретарю о предложении Паоло Орсини. Кондотьеры соглашались забыть о прежних распрях и вернуться на службу, но при условии, что его светлость даст надежные гарантии безопасности их городов, откажется от планов завоевания Болоньи и — вместо того — двинет всю армию на Флоренцию. Такое решение устраивало даже Вителлоццо Вителли.

«Установить со мной прочный мир — в интересах Синьории, и будет хорошо, если она поймет это прежде, чем я подпишу договор с Орсини», — заключил герцог. Теперь Флоренции предстояло сделать выбор между союзом и войной.

Макиавелли был крайне встревожен возможностью соглашения между Чезаре Борджа и капитанами, но вмешаться в события он, при всем желании, никак не мог. Впрочем, его немного успокаивала мысль о покровительстве французского короля. Не будь этого препятствия, герцог наверняка захватил бы Флоренцию еще полтора года назад, когда вел армию через Тоскану. Приближение войск Людовика XII уже спасло флорентийцев от Вителлоццо Вителли, и оставалось надеяться, что Валентино также не решится перейти в открытое наступление.

Так рассуждал Макиавелли — и был совершенно прав. Сам герцог прекрасно понимал невыполнимость своей угрозы. В его ответе мятежникам не упоминались ни Флоренция, ни Болонья — Чезаре Борджа предлагал капитанам, если они действительно хотят доказать искренность своих намерений, помочь ему в отвоевании Урбино.

Поначалу казалось, что этот вариант встретил положительный отклик. Одиннадцатого октября Вителли занял крепость Кастель-Дуранте, а на следующий день пехотинцы Бальони взяли штурмом Кальи. Такое усердие выглядело достаточно убедительным, и Чезаре направил в Урбино небольшой отряд собственных войск, поручив командование Мигелю да Корелле и Уго де Монкаде. Но раньше, чем испанцы добрались до горного княжества, туда прискакал гонец от герцога Гуидобальдо да Монтефельтро. Он сообщил урбинцам о приближении их законного государя — тронутый непоколебимой верностью подданных, Гуидобальдо решил возвратиться к своему народу.

Эта новость окончательно запутала мятежников. Как и прежде, все они были готовы в любой момент блокироваться с кем угодно, скрепляя очередной союз чьей угодно кровью. Проблема заключалась в том, чтобы определить не только сегодняшнего, но и завтрашнего победителя.

Высокие мотивы, которыми руководствовался Гуидобальдо да Монтефельтро, капитаны попросту не принимали всерьез. Они судили по себе, а потому лихорадочно прикидывали, какой высокий покровитель стоит за спиной изгнанного герцога Урбинского.

Этим покровителем могла быть только Венеция — ни одно другое итальянское государство не посмело бы бросить вызов Чезаре Борджа. Придя к такому выводу, кондотьеры заторопились. Теперь речь шла уже не о переговорах с Валентино — следовало, наоборот, доказать непримиримую вражду к Борджа.

Первый шаг сделали Орсини. Неподалеку от Фоссомброне их кавалерия неожиданно атаковала отряд, посланный герцогом, разбила его и обратила в бегство, захватив при этом одного из командиров — капитана де Монкаду. Дон Мигель с несколькими рейтарами вырвался из окружения и ускакал, сумев избежать плена. Вслед за тем Франческо Орсини вытеснил из города Урбино остатки герцогских войск и направил письмо в венецианский Сенат, сообщая об одержанной победе. А тремя днями позже, восемнадцатого октября, Гуидобальдо да Монтефельтро, встреченный всенародным ликованием, въехал в свою столицу. Вместе с герцогом прибыли его племянник Оттавиано Фрегозо и молодой Джанмария Варано.

Напряжение нарастало. Вителли поспешил предоставить в распоряжение герцога Урбинского всю имевшуюся у него артиллерию; Варано и Оливеротто да Фермо собирались развернуть наступление на Камерино. Джанпаоло Бальони завладел прибрежной крепостью Фано. Для этого ему пришлось пойти на хитрость, поскольку и гарнизон, и все горожане Фано считали Чезаре Борджа своим единственным законным повелителем. Бальони поклялся, что по-прежнему состоит на службе у герцога — и перед ним открыли ворота.

Пример Орсини подействовал и на Джованни Бентивольо, заставив его перейти к действиям — правда, весьма осторожным и отнюдь не военного характера. По распоряжению правителя самые знаменитые доктора богословия из Болонского университета выступили с проповедями в городских церквах, убеждая верующих в незаконности и недействительности интердикта, наложенного на Болонью Александром VI.

А в письме французскому королю Джованни постарался обосновать свое враждебное отношение к Валентино, ссылаясь на многократные нарушения союзнических обязательств — разумеется, со стороны герцога. О собственных заслугах того же рода Бентивольо предпочел не упоминать.

Но чем шире разворачивались боевые действия, тем чаще взоры капитанов обращались к Венеции — сперва с надеждой, а затем с растущей тревогой. Венеция хранила загадочное молчание и, казалось, совсем не спешила на помощь кондотьерам. Не было ни золота, ни солдат, ни даже сколько-нибудь явной дипломатической поддержки. Мятежники терялись в догадках, не подозревая, что Сенат уже получил ответ на то самое послание, в котором упрекал Людовика за «позорящий честь французский короны» союз с Борджа. Король никак не отреагировал на обвинения в адрес Валентино; вместо того он заявил, что «Франция будет считать врагом каждого, кто посмеет противодействовать воле католической церкви и Святого престола». А копия королевского письма была незамедлительно доставлена в Имолу, герцогу Валентино — верному другу его христианнейшего величества.

Шли дни, и тревога кондотьеров постепенно сменялась страхом. Как и следовало ожидать, первым не выдержал Пандодьфо Петруччи. Отбросив ложный стыд, он послал в Имолу своего тайного секретаря, Антонио ди Венафро — передать герцогу, что путь для переговоров остается открытым; капитаны готовы вернуть все захваченные города, если получат гарантии личной безопасности и неприкосновенности собственных родовых владений.

Вслед за Антонио ди Венафро в имольский дворец прибыл сам Паоло Орсини — переодетый курьером, но в сопровождении многочисленной охраны, приличествующей знатному синьору. После короткой беседы с Валентино он уехал, а двадцать девятого октября появился вновь, теперь уже с готовым проектом договора. Суть этого документа, одобренного всеми заговорщиками, сводилась к прежним пунктам, сформулированным стараниями Петруччи. Проект предусматривал возвращение кондотьеров на службу к герцогу и его святейшеству папе. Неясной оставалась только судьба Болоньи, поскольку союзники не хотели терять драгоценное время на выяснение позиции Бентивольо. В конце концов этот вопрос решено было сделать предметом отдельного соглашения между герцогом, кардиналом Орсини и Пандольфо Петруччи.

Казалось, уже ничто не могло помешать намеченному примирению, и Макиавелли тревожился все сильнее. Но Чезаре постарался развеять беспокойство флорентийского посла, выразив свое истинное отношение к «этому сборищу банкротов» (так он именовал лигу мятежных капитанов). «Сегодня, — весело заметил герцог, — у меня побывал мессер Паоло, а завтра приезжает кардинал. Они уверены, что сумеют провести меня, а я поддерживаю в них это убеждение. Пусть говорят — я буду слушать и подожду, пока не настанет мое время».

Разумеется, Макиавелли и сам ни на минуту не допускал мысли, что герцог, забыв все обиды, искренне протягивает изменникам руку дружбы. Но что именно задумал Валентино — это не мог понять даже многоопытный флорентиец, пока не обратился за разъяснением к своему коллеге, Агапито Герарди.

Герарди, личный секретарь герцога, принимал непосредственное участие в переговорах с Орсини. Когда Паоло Орсини уезжал из Имолы, увозя с собой соглашение, которое предстояло подписать капитанам, мессер Агапито догнал его и сказал, что герцог хотел бы дополнить текст договора еще одной статьей, учитывающей интересы французского короля. Орсини принял эту новость без особого восторга, но не нашел достаточно веских возражений, и Агапито тут же внес в документ недостающую статью.

Выслушав флорентийского посла, секретарь Чезаре Борджа рассмеялся. По его словам, поправка герцога превращала весь договор в бесполезный — для мятежников — клочок бумаги, и только ребенок или глупец мог бы считать его чем-то серьезным. «Приняв статью, они откроют окно, через которое герцог в любой момент выскользнет за рамки договора; отвергнув — оставляют ему открытую дверь для выхода», — так закончил свою речь мессер Агапито.

Глава 25

Поведение мятежников выглядело так, как будто они изо всех сил стараются увеличить список своих провинностей перед герцогом. Объяснялось это, конечно, не каким-либо определенным планом, а неспособностью кондотьеров договориться между собой. В то самое время, когда Паоло Орсини обсуждал с Чезаре условия перемирия, Вителли, действуя по собственной инициативе, продолжал войну на границах Урбино; в одном из этих сражений погиб Бартоломео да Капраника, отважный и опытный командир, высоко ценимый герцогом. Братья Бальони пытались выбить из Пезаро дона Мигеля, а Оливеротто да Фермо захватил Камерино, провозгласив правителем города молодого Джанмарию Варано. В ознаменование славной победы Оливеротто велел казнить всех пленных испанцев, находившихся на службе Борджа.

Оставаться в долгу было не в обычае Мигеля да Кореллы, и он неукоснительно отправлял на виселицу тех немногих врагов, которые имели несчастье попасть к нему в руки. Среди жертв оказался и младший из братьев Варано, шестнадцатилетний Пьетро — он пытался пробраться в Камерино, но был схвачен в Пезаро и удавлен посреди рыночной площади. Рассказывали, что после казни юноша еще подавал признаки жизни, и сердобольные горожане спрятали его в ближайшей церкви. Но некий монах посчитал своим долгом вмешаться в события, вызвал солдат и потребовал прикончить Пьетро Варано. Впоследствии усердие святого отца получило достойную награду — он бежал в Кальи, но не сумел спастись. Кто-то узнал предателя, и разъяренная толпа разорвала его в клочья.

Такова была обстановка, когда Паоло Орсини, исполненный радужных надежд, возвратился с договором, чтобы собрать подписи всех участников. Это оказалось не так-то легко, поскольку успехи последних дней сделали капитанов гораздо менее покладистыми. Особенное раздражение вызвал у них пункт о сдаче Урбино. Вителли призывал своих друзей вспомнить о чести и не допускать вторичного низвержения Гуидобальдо да Монтефельтро, которому они сами помогли вернуться на трон. Кроме того, новый договор не содержал угроз Флоренции и уже поэтому лишался всякой привлекательности в глазах Вителлоццо.

Но Пандольфо Петруччи и все Орсини твердо стояли за соглашение с герцогом, так что любые возражения Вителлоццо были гласом вопиющего в пустыне. А второго ноября в Имоле появился старший сын болонского правителя, Антонио Галеаццо Бентивольо. Посреднические хлопоты герцога Эрколе д’Эсте увенчались полным успехом — Антонио прибыл как полномочный посол своего отца с предложением уладить споры между Болоньей и святым престолом. На другой день знаменосец церкви — Чезаре Борджа — скрепил подписью соответствующий документ, которым предусматривалось двухгодичное перемирие. Высокие договаривающиеся стороны знали друг друга достаточно хорошо, чтобы не брать на себя слишком обременительных обязательств.

Известие о сепаратном мире с Бентивольо подействовало на мятежников отрезвляющим образом, поскольку Болонья считалась самым могущественным, хотя и самым осторожным, противником Борджа. По истечении трех недель Паоло Орсини вручил герцогу подписанный договор. Он очень гордился своей ловкостью — удалось сломить даже сопротивление Вителлоццо Вителли. Кондотьер смирил гордыню и предоставил Гуидобальдо да Монтефельтро его собственной судьбе.

Двадцать девятого ноября войска Паоло двинулись на Урбино, получив приказ оккупировать княжество от имени герцога Романьи и Валентино. Инструкции, имевшиеся у командиров частей, предписывали им применять силу только в случае крайней необходимости.

Урбинцы вновь доказали верность герцогу да Монтефельтро, явив редчайший для средневековой Италии пример бескорыстия и сплоченности. Они рвались в бой, а женщины с радостью жертвовали свои драгоценности, чтобы дать старому государю средства для оплаты пушек и наемных солдат. Но благородный Гуидобальдо не считал возможным подвергать страну ужасам войны только ради сохранения личной власти. Он решил снова удалиться в изгнание, заявив, что покрыл бы себя вечным позором, добровольно сделавшись причиной кровопролития.

В начале декабря армия Орсини остановилась в нескольких милях от урбинских стен, и Паоло отправил его светлости почтительное приглашение прибыть в лагерь для обсуждения условий капитуляции. Герцог прислал свои извинения и вежливый отказ, объясняя, что не может покинуть дворец из-за приступа подагры. В результате Паоло так и не удалось разыграть роль великодушного победителя. Ему пришлось ехать в Урбино, и слово «предатель» было самым мягким из тех эпитетов, которыми встречали его толпившиеся на улицах горожане. Даже многочисленная, вооруженная до зубов охрана не спасала в тот день главу рода Орсини от чувства гнетущей неуверенности.

Но Гуидобальдо не замышлял никаких козней. Он подписал отречение и выполнил все формальности, положенные при сдаче города. Затем, обратившись к друзьям и приближенным, он призвал их сохранять веру в Божье милосердие, оберегать народ и слушаться Валентино. Закончив свою короткую речь, Гуидобальдо занял место в крытых носилках, и слуги понесли его к побережью. Теперь бразды правления перешли к Паоло, сделавшемуся отныне наместником Борджа.

Восстановление власти Чезаре над Урбино, его союз с Орсини и перемирие с Бентивольо — все это заставило призадуматься даже флорентийскую Синьорию. Сказалось и давление короля Людовика, который настойчиво подталкивал Флоренцию к активному сотрудничеству с папой и герцогом Валентино. И хотя крах Борджа по-прежнему оставался заветной мечтой флорентийцев, Республике хотелось избежать упреков в двуличии и злостном упрямстве. Поэтому Синьория сообщила герцогу о своей готовности заключить договор, но лишь в том случае, если его светлость согласится выдать для суда бешеного Вителлоццо Вителли, а также передаст Пизу под власть Флоренции. Невыполнимость этих условий бросалась в глаза — Вителли все еще вел открытую войну против герцога, и вопрос о его выдаче был, мягко говоря, преждевременным. Что же касалось Пизы, то у Валентино не имелось ни малейшего желания начинать поход против дружественного города.

Герцог не стал отвергать требования, выдвинутые Флоренцией, но предложил Синьории восстановить его в звании командующего вооруженными силами Республики. В ответ на это Макиавелли заявил: «Ваша светлость — не наемный кондотьер, а один из самых могущественных государей Италии, и только в таком качестве рассматривает Вас мое правительство и весь христианский мир. Мы надеемся заключить с Вами союз, но никогда не позволили бы себе оскорбить Вашу светлость приглашением поступить к нам на службу, понимая, сколь несовместимо подобное предложение с достоинством Вашего сана. Мы не пытаемся сделать предметом купли или продажи добрые отношения с Вашей светлостью, а думаем о равноправном договоре двух государств. Но, как известно, любой договор действителен и выполняется лишь постольку, поскольку обеспечен военной силой каждой из высоких сторон. Именно поэтому Синьория никак не может поручить командование большей частью своих войск ни герцогу Романьи и Валентино, ни другому суверенному властителю. Такой поступок означал бы прямую угрозу для безопасности Республики в будущем».

Блестящая казуистика секретаря делала честь его уму, но не могла скрыть очевидного нежелания Синьории предпринимать какие-либо реальные шаги навстречу предложениям Валентино. Герцог не удивился. Он знал истинную цену доброжелательности Синьории и коротко ответил послу, что не желает более слышать заверений в дружбе, не подкрепленных делом.

Десятого декабря Чезаре поднял армию и двинулся на завоевание Сенигаллии. Этот город находился под покровительством кардинала Джулиано делла Ровере, который не жалел усилий, чтобы защитить наследственные права своего племянника, префекта Сенигаллии. Но и папа, и король остались глухи к страстным речам кардинала. Городом, от имени малолетнего сына, управляла его овдовевшая мать Джованна, урожденная да Монтефельтро. Она приходилась родной сестрой изгнанному герцогу Урбинскому и должна была разделить его судьбу.

Как и в прошлом году, Чезаре решил встретить Рождество в Чезене. Но здесь армию ждал неприятный сюрприз — окрестное население было на грани голода, война и неурожай опустошили закрома. К тому же таинственно исчезли тридцать тысяч мешков зерна, закупленного герцогом у венецианских купцов как раз на случай нехватки продовольствия. Теперь приближенные советовали ему реквизировать часть урбинских запасов, но он отверг такой вариант и приказал скупить оставшиеся в окрестных деревнях бобы и чечевицу. Эта мера позволила хоть как-то прокормить солдат до подхода новых обозов с хлебом, маслом и вином. Одновременно с хозяйственными хлопотами герцог вызвал в Чезену губернатора Романьи, уже знакомого нам дона Рамиро де Лорку. Жалобы на грубость и неумолимую жестокость Рамиро множились, как снежный ком, а теперь к ним добавилась пропажа столь необходимого в данный момент зерна. Имелись и другие соображения, по которым герцог хотел задать кое-какие вопросы своему верному губернатору.

Вскоре произошло событие, удивившее даже Макиавелли (он, как и остальные послы, перебрался в Чезену вслед за герцогом). Три больших отряда французских копейщиков неожиданно покинули армию Валентино и ушли в Ломбардию. Поговаривали, будто их отозвал королевский комендант Милана. Такое объяснение не удовлетворило пронырливого флорентийца, и он попытался дознаться правды у знакомого ему французского капитана. Но полученный ответ звучал еще менее убедительно — по словам капитана, герцог сам отказался от их услуг, ибо договор с кондотьерами избавляет его от нужды платить высокое жалованье чужестранцам. А между тем Валентино не мог не знать, что его кондотьеры — публика весьма ненадежная. «Возможно ли поверить, — размышлял секретарь, — будто герцог забыл об осторожности и готов положиться на верность людей, трижды поднимавших против него оружие?» Наконец Макиавелли пришел к выводу, что уход французов — всего лишь тактическая уловка. Чезаре Борджа ослаблял собственную армию не из-за доверия к Орсини и Вителлоццо, а для того, чтобы успокоить подозрительность капитанов и без помех заманить их в приготовленный капкан. Каким будет этот капкан, секретарь не знал, но общий ход мыслей герцога он угадал совершенно правильно.

Спровадив раздраженных и недоумевающих гасконцев, Чезаре продолжил подготовку к наступлению.

Его артиллерия уже двинулась к Сенигаллии. Герцог не испытывал недостатка в людях — к нему в лагерь постоянно прибывали новые части. После подхода тысячи швейцарских наемников и шести сотен романцев из долины Ламоне он уже вполне мог начинать штурм собственными силами, даже без помощи кондотьеров. К тому же кардинал делла Ровере призвал горожан не противиться неизбежному и не вступать в борьбу против войск его святейшества папы, что позволяло надеяться на легкую, а возможно, и бескровную победу.

Но прежде чем покинуть Чезену, герцог вновь удивил своих подданных, явив им на этот раз пример быстрой и безжалостной расправы. В город приехал верный слуга его светлости губернатор дон Рамиро де Лорка — приехал и был арестован, как только слез с коня перед входом во дворец. Губернатора бросили в тюрьму, и герцог распорядился начать следствие. На следующий день глашатаи объявили о случившемся по всем городам Романьи. Каждому, кто считал себя несправедливо обиженным, предлагалось немедленно подать жалобу на имя герцога. Магистратуры спешно пересматривали дела людей, присужденных к штрафам или тюремному заключению по указам низложенного губернатора.

Макиавелли полагал, что Валентино решил пожертвовать своим помощником, поскольку тот возбудил к себе всеобщую ненависть, и его дальнейшее пребывание на высоком посту грозило подорвать популярность самого герцога. Но это была лишь часть правды, и список обвинений против дона Рамиро оказался куда длиннее, чем думал секретарь. Удалось напасть на след исчезнувшего зерна — губернатор тайком перепродал его тем же венецианцам, надеясь восполнить недостачу за счет реквизиций у крестьян. Его планы расстроил неурожай — отбирать стало нечего, и торговая операция дона Рамиро обрекла на голод страну и армию.

Кроме этого, всплыли некоторые подробности, касавшиеся излишней дипломатической активности губернатора. Кто-то из болонских осведомителей Чезаре сообщил ему о секретных переговорах, проведенных Рамиро де Лоркой с Бентивольо, Орсини и Вителлоццо. Герцог не одобрял подобной самостоятельности в выборе друзей. Все говорило о том, что подчиненный начал забываться и позволяет себе действия, несовместимые с его служебным положением.

Морозным утром двадцать пятого декабря взорам чезенцев открылось жуткое зрелище: посреди рыночной площади высилось копье с насаженной на него головой Рамиро де Лорки. Глаза казненного были закрыты, густую черную бороду уже припорошил легкий снежок. Здесь же, рядом, лежало его тело — в полном облачении генерал-губернатора, в багряном плаще, перчатках и сапогах со шпорами. Это кровавое свидетельство неумолимого правосудия герцога Валентино оставалось для всеобщего обозрения до конца дня.

«Причины казни в точности неизвестны, — писал Макиавелли, составляя отчет Синьории, — но многие говорят, что дело объясняется желанием герцога показать, как он карает людей, вознесенных на вершину власти и не оправдавших доверия».

Смерть дона Рамиро не вызвала у населения Романьи ничего, кроме радости. Это единогласно подтверждают летописи четырех городов — Имолы, Фаэнцы, Форли и самой Чезены.

Глава 26

Утром двадцать шестого декабря Чезаре Борджа покинул Чезену. В Фано герцога ожидала делегация большого портового города Анконы, жители которого выразили желание перейти под власть его светлости, и вестовой офицер от Вителлоццо Вителли, сообщивший о капитуляции Сенигаллии. Кондотьеры заняли город, но внутренняя крепость еще держалась — оборонявший ее генуэзский капитан Андреа Дориа объявил, что согласен сдать цитадель только герцогу Валентино. В это время Джованна да Монтефельтро и ее одиннадцатилетний сын уже взошли на корабль и отплыли в Венецию.

Чезаре решил выступить к Сенигаллии на следующий день. В ответном письме он предложил кондотьерам дождаться его прибытия, ибо теперь, после заключения договора, им следует выработать план совместных действий. Кроме того, герцог упоминал, что его солдаты устали и нуждаются в отдыхе, а потому просил обеспечить им удобный постой. Трудностей здесь не предвиделось, поскольку основные силы кондотьеров были расположены в небольших крепостях, отстоявших на пять-шесть миль от города. В самой Сенигаллии находился только отряд Оливеротто да Фермо.

Встреча герцога с мятежниками произошла в последний день 1502 года. Можно лишь удивляться легковерию капитанов. Неужели они думали, что Борджа успел позабыть их многократное предательство? Надеялись на численный перевес своих армий? Подобно всем властолюбцам, они сильно переоценили собственную значимость — и при этом совсем упустили из виду характер человека, с которым им предстояло разыграть трогательную сцену примирения.

Чезаре Борджа никогда не прощал обид, а в данном случае его природная мстительность подкреплялась трезвым расчетом. Капитаны уже доказали герцогу, что могут представлять серьезную угрозу; в то же время длинная вереница измен обесценивала их как союзников. Они могли помешать, но не могли быть полезными, и это решило их судьбу.

Дальнейшие действия герцога Макиавелли определил как «изумительную стратагему»[676], а Паоло Джовио — как «замечательный обман». На взгляд современного человека все, что задумал и осуществил Чезаре в деле с капитанами, является верхом коварства. Но для историков эпохи Чинквеченто на первом плане стояла не мораль, а ловкость и самообладание, позволившие герцогу одержать победу над врагами.

Ранним утром тридцать первого декабря армия Борджа переправилась через реку и остановилась в шести-семи милях от Сенигаллии. Было темно и холодно. Солдаты разводили костры и грелись у огня, ожидая прибытия главнокомандующего. Здесь, на берегу Метауро, собралось десять тысяч пехотинцев и три тысячи всадников.

Когда окончательно рассвело, герцог присоединился к войскам. Он отправил вперед кавалерийский авангард Мигеля да Кореллы, а вслед за ним двинул тяжелую пехоту. Колонну замыкали отряды конницы, во главе которых, в полном вооружении, ехал сам Валентино. Он редко надевал латы, но в этот день солнечные блики играли на его полированном панцире.

У моста, перекинутого через речушку Мизу, напротив главных городских ворот, дон Мигель остановил своих всадников и выстроил их в две шеренги. Посередине образовался широкий проход, по которому проехал Чезаре, сопровождаемый несколькими десятками человек личной охраны. Как только герцог миновал мост, Корелла отдал короткий приказ. Кавалеристы вновь сомкнули ряды и тронулись за его светлостью. Вся армия расположилась перед стенами Сенигаллии.

На городской площади, окруженный своими людьми, герцога ждал Оливеротто да Фермо. Рядом с ним сутулился в седле угрюмый и подавленный Вителлоццо Вителли — его терзали тяжелые предчувствия. Он не хотел встречи с Борджа, но считал себя не вправе покинуть друзей. Были здесь и оба Орсини — Паоло и Франческо, герцог Гравинский. Пандольфо Петруччи решил уклониться от братания с герцогом и остался в Сиене; не приехал и Джанпаоло Бальони, сославшись на внезапную болезнь.

Чезаре приветствовал капитанов столь весело и дружелюбно, что усомниться в искренности его чувств мог бы лишь самый заядлый скептик. Магическое обаяние герцога Валентино еще раз сослужило ему добрую службу. Лед был сломан, и настороженность кондотьеров уступила место радостной легкости. Заразительный смех Чезаре, его открытый взгляд, речь, исполненная теплоты и уважения, — все свидетельствовало о том, что прошлое похоронено и забыто. Через несколько минут, оживленно беседуя, недавние противники направились во дворец.

Но прежде, чем военачальники покинули площадь, произошел незначительный эпизод, имевший важные последствия для всех присутствующих. Разговаривая с кем-то из Орсини, герцог на мгновение задержал взгляд на стоявшем поодаль Мигеле да Корелле. Тронув коня, испанец подъехал к Оливеротто да Ферма и поделился с ним некоторыми опасениями по части расквартирования войск. Солдаты герцога, объяснил дон Мигель, провели на морозе несколько часов и хотели бы поскорее очутиться под кровом. Сейчас, в спешке, они могут случайно занять жилье, уже отведенное людям мессера Оливеротто, а это неминуемо вызовет ссоры и беспорядки. Стоит ли подвергать такому испытанию только что заключенный союз?

Доводы испанского капитана звучали вполне убедительно. Оливеротто приказал командирам своих частей развести всех солдат по квартирам, а сам продолжил прерванную беседу с герцогом. Тот был любезен как никогда, сыпал шутками и остротами — в общем, всячески развлекал собеседников, причем делал это столь искренне, что они даже не обратили внимания на группу его телохранителей, неотступно следовавшую в нескольких шагах позади.

У входа во дворец все спешились. Здесь кондотьеры собирались проститься с герцогом, но он попросил их повременить с отъездом. Если договор не пустая формальность, то надо немедленно обсудить дальнейшие действия, решить, куда будет направлен удар соединенных армий. Так говорил Валентино. Покоренные этими доводами, его спутники отбросили последние подозрения. Они вошли внутрь — навстречу своей судьбе.

Едва закрылись широкие резные двери, как облик герцога мгновенно переменился — словно невидимая рука разом стерла с его лица искрометное веселье. Быстро шагнув вперед, он кивнул головой. В ту же секунду гордые кондотьеры были схвачены и обезоружены людьми Чезаре. Эту операцию гвардейцы репетировали уже давно, и она удалась им без малейшей заминки. Убедившись, что приказ выполнен и все в порядке, герцог покинул дворец, не удостоив арестованных капитанов ни словом, ни взглядом.

Для описания последующих событий мы воспользуемся дневником Буонаккорси. Он подробно излагает содержание писем Макиавелли к Совету десяти, а также сообщения других источников. Часть посольской корреспонденции секретаря затерялась и не дошла до наших дней, но записи Буонаккорси позволяют восстановить недостающие фрагменты всей картины.

Макиавелли находился в свите Валентино и сопровождал его до самого дворца, где — уже без зрителей — разыгрался заключительный акт драмы. Затем секретарь отправился в город, чтобы приискать себе место в какой-нибудь гостинице. От этого мирного занятия его вскоре отвлекли крики и лязг оружия. На улицах появились солдаты герцога — они врывались в дома и вели себя так, словно Сенигаллия была только что взята приступом.

Не понимая, в чем дело, встревоженный секретарь решил вернуться во дворец. На полдороге он увидел Чезаре Борджа — тот мчался в окружении своих телохранителей, но, заметив флорентийца, придержал коня.

«То, что произошло сегодня, задумано давно, — произнес герцог, отвечая на безмолвный вопрос посла. — Я мог бы предупредить о таком исходе еще вашего предшественника, монсиньора Вольтеррского, но не хотел без нужды доверять ему столь важную тайну. А теперь мое время пришло, и я не упустил ни минуты. Думаю, вы согласитесь, что я оказал немалую услугу вашей Синьории».

С этими словами герцог оставил Макиавелли и поскакал в ту сторону, откуда доносился шум.

После ареста кондотьеров Чезаре велел тотчас же разоружить и рассеять их отряды, еще находившиеся в городе, — как уже говорилось, в основном это были люди Оливеротто. Без труда разогнав ошеломленных противников, швейцарские ландскнехты вошли во вкус и принялись грабить население Сенигаллии. Особенно богатую добычу доставил им набег на венецианский квартал. Перепуганные купцы, желая спастись от окончательного разорения и гибели, беспрекословно выплатили грабителям огромный выкуп в двадцать тысяч дукатов. Это распалило аппетиты менее удачливых мародеров, и участь города могла оказаться весьма плачевной, если бы не вмешательство герцога. Его приказ был, как всегда, краток и ясен: воров — на виселицу. Несколько наглядных уроков показали солдатам серьезность намерений командующего, и еще до наступления темноты на улицах Сенигаллии воцарились покой и порядок. А герцог возвратился во дворец, чтобы начать допрос арестованных капитанов.

Пленники уже не питали иллюзий относительно своего будущего. Достойнее других держался Вителлоццо Вителли, заявивший о единственном желании — примириться с папой и получить от святого отца отпущение грехов. Говорили, что Оливеротто да Фермо пытался заколоться и даже выхватил кинжал у одного из стражей, но в последний миг мужество изменило ему. Пав духом, молодой кондотьер на коленях умолял герцога о пощаде, клялся в верности и сваливал всю вину на Вителли.

Оба капитана, связанные по рукам и ногам, приняли смерть на рассвете. Они были задушены, и ходил слух, будто в роли палача выступил не кто иной, как Мигель да Корелла. Тела казненных похоронили за госпиталем делла Мизерикордия.

Франческо и Паоло Орсини пережили эту ночь, но не вышли на свободу. Чезаре решил отложить их казнь до получения весточки от отца. В Риме еще оставались Джулио Орсини и его дядя кардинал. Узнав о гибели родственников, они могли улизнуть и собрать войска, что никак не входило в планы Борджа. Теперь его святейшеству предстояло выполнить свою часть работы.

На следующий день, первого января 1503 года, герцог направил официальные послания дружественным городам и государям Италии, сообщая о конце мятежа и заслуженной каре, понесенной изменниками. В этой ноте мы встречаем несколько неожиданное объяснение причин, непосредственно побудивших Валентино к столь жестокой расправе с капитанами. Там утверждается, будто «они, под предлогом помощи в завоевании Сенигаллии, стянули к городу все свои войска и укрыли их в ближних крепостях, намереваясь нанести внезапный удар по армии герцога Романьи и Валентино. В сговоре участвовал и комендант Сенигаллии[677]. Общее нападение должно было произойти в ночь после прибытия его светлости, ибо размеры города не позволяли герцогу ввести туда значительное число солдат».

Такую версию предлагает нам сам Чезаре Борджа — и следует признать, что ей не противоречит ни один из известных фактов. Правда, здесь мы видим явное расхождение с выводами Макиавелли, но секретарь вполне мог и не знать о последнем замысле капитанов. С точки зрения историка, Чезаре не может претендовать на роль беспристрастного свидетеля, однако это еще не дает нам права игнорировать его доводы. На первый взгляд герцог попросту стремился «сохранить лицо» и оправдать собственное коварство, обвинив кондотьеров в несуществующих преступлениях. Но в этом не было никакой необходимости — ведь Чезаре захватил и казнил людей, которые вели с ним войну и не единожды открыто угрожали ему смертью.

А теперь еще раз обратимся к истории Рамиро де Лорки. Как мы помним, проницательный Макиавелли так и не пришел к определенному заключению о причинах казни губернатора Романьи. Секретарь полагал, что ни жестокость Рамиро, ни его махинации с зерном не заставили бы герцога обезглавить своего слугу. Даже официальный манифест, опубликованный в романских городах после казни губернатора, не рассеял сомнений флорентийца.

Какие признания успел сделать дон Рамиро, уже находясь в тюрьме? Была ли связь между его смертью и начатым в то же утро наступлением на Сенигаллию? Эти вопросы вполне законны, и мы попытаемся ответить па них.

Перед нами письмо Джустиниана, датированное четвертым января 1503 года. Венецианский посол излагал своему правительству содержание очередной беседы с папой. Говоря об аресте капитанов, его святейшество поведал послу о сговоре между Орсини и доном Рамиро. План предусматривал сдачу Чезены и убийство герцога — некий лучник должен был пронзить его стрелой на пути в Сенигаллию. За час до казни, терзаемый угрызениями совести, Рамиро де Лорка рассказал обо всем герцогу, и тот поспешил нанести упреждающий удар по врагам. А вчера, продолжал папа, гонец привез в Ватикан предсмертную исповедь Вителлоццо Вителли, содержащую, среди прочего, и все подробности последнего заговора кондотьеров.

Можно допустить, что откровенность арестованного губернатора была вызвана не раскаянием, а желанием спасти свою жизнь или хотя бы избежать пыток. Можно думать, что герцог намеревался покончить с кондотьерами независимо от их нового замысла. Но в любом случае версия Джустиниана — или, если угодно, версия Борджа — позволяет нам уложить в единую мозаику все документальные факты, касающиеся последнего этапа борьбы между герцогом и капитанами. Приобретает значение даже такая деталь, как латы, надетые им перед вступлением в Сенигаллию. Чезаре победил благодаря хитрости, отваге и точному расчету, и это был действительно «замечательный обман».

Папа приказал арестовать старого кардинала Орсини и двух епископов, его ближайших друзей, — Джакомо ди Санта-Кроче и Джанбаттиста да Вирджинио. Всех их, без объяснения причин, заточили в один из казематов замка св. Ангела.

Род Орсини пользовался большим уважением в Риме уже много веков, и шестого января священная коллегия обратилась к папе с ходатайством о помиловании опальных прелатов. В ответ Александр рассказал кардиналам все то, что уже было известно Джустиниану.

К началу 1503 года Бык растоптал своих врагов.

Глава 27

Андреа Дориа, объявивший, что сдаст Сенигаллию только герцогу Валентино, предпочел не дожидаться прибытия Чезаре. Он исчез в ту же ночь, когда Вителли и Оливеротто простились с жизнью в безжалостных руках палача. Бегство генуэзского капитана могло объясняться различными соображениями, но в любом случае это был весьма предусмотрительный шаг. Судя по всему, у Дориа имелись реальные основания побаиваться личного свидания с герцогом, прекрасно осведомленным о всех планах и переговорах мятежников, в том числе и о тех, которые велись в Сенигаллии.

Утвердившись на берегах Адриатики, Чезаре повернул армию на Читта-ди-Кастелло. Там уже знали о казни Вителлоццо, и дрожащий город покорно открыл ворота перед отрядами облаченных в красно-желтые мундиры солдат. Герцог объявил о присоединении Читта-ди-Кастелло к владениям церкви, привел к присяге городской совет и, не задерживаясь, двинулся на Перуджу, ставшую главным оплотом его противников.

Нынешний предводитель, направленной против Борджа коалиции, Джанпаоло Бальони располагал довольно значительными военными силами. К нему присоединились Гуидобальдо да Монтефельтро, Фабио Орсини, сын Паоло, братья Варано и племянник казненного Вителлоццо. Все они командовали собственными отрядами и теперь, собравшись вместе, повели жаркий спор, пытаясь выработать общую стратегию борьбы против ненавистного Валентино.

Джанпаоло произносил громовые речи, чтобы воодушевить соратников, а заодно закрепить свое лидерство. Но в разгар совещаний лазутчики принесли ему пугающую весть — армия герцога приближается, она уже миновала Гуальдо, и через двое-трое суток вражеская кавалерия будет под стенами Перуджи. Видимо, эта новость заставила Бальони взглянуть на ситуацию другими глазами. Он предоставил своим гостям возможность самим улаживать счеты с Валентино, поднял войска и со всей возможной скоростью отбыл в Сиену, под защиту Пандольфо Петруччи.

Граждане Перуджи выслали посольство навстречу герцогу и поспешили выразить ему глубокую признательность за избавление от ужасной тирании. Их слова были не только лестью, ибо род Бальони славился жестокостью по всей Италии. Эта фамильная черта проявлялась не только в борьбе со старинными соперниками — кланом Одди, но и в смертельных распрях внутри собственного семейства. История дома Бальони, которую мы находим в «Перуджанской хронике» Матараццо, выглядит сплошной чередой убийств. Резня в годы их правления была самым обычным делом, и «перуджанские улицы уподоблялись жилам — столь естественно и непрерывно струилась по ним человеческая кровь».

Присоединив Перуджу к церковным владениям, Чезаре назначил городским наместником своего секретаря Агапито Герарди. Другой его подчиненный, Винченцо Кальмета, выехал на восток, чтобы от имени герцога принять бразды правления над Фермо.

Вскоре после занятия Перуджи произошел дипломатический скандал, удивительно напоминающий историю с Доротеей Караччоло. Речь снова шла о похищении знатной венецианки, но на этот раз жертвой оказалась жена знаменитого кондотьера Бартоломео д’Альвиано — прекрасная Пантазилия. Кто-то из офицеров герцога остановил ее кортеж, направлявшийся к Адриатическому побережью. Узнав имя синьоры, офицер объявил Пантазилию пленницей его светлости и препроводил ее вместе с детьми, слугами и служанками в замок Тоди. Бравый вояка усердствовал не по разуму, рассчитывая заслужить похвалу своего господина, — поскольку Венеция, враждовала с Чезаре Борджа, знатная госпожа могла явиться ценной заложницей. Каким образом бедная Пантазилия коротала в Тоди свой вынужденный досуг, неизвестно, но по стране мгновенно разнесся слух, будто похищение было организовано по приказу Валентино, пожелавшего добиться любви добродетельной венецианской красавицы. Обсудив положение, Совет десяти направил официальную ноту в Рим, в канцелярию его святейшества.

Папа заявил гонцам, что полностью разделяет негодование Совета и приложит все усилия для немедленного и безоговорочного освобождения пленницы. Он написал сыну, а двадцать девятого января курьер доставил ответ Чезаре Борджа. По словам герцога, он не подозревал о несчастном происшествии с венецианкой и узнал о своем преступлении только из послания святого отца. Он уже принес извинения донне Пантазилии и распорядился предоставить ей свободу; что же касается подозрений в его адрес, то опровергать подобную клевету — ниже достоинства герцога Романьи и Валентино.

В Ассизи герцог принял верительные грамоты у Джакомо Сальвиати, нового флорентийского посла, сменившего Макиавелли. Сальвиати передал его светлости поздравления Синьории по случаю блестящей победы, одержанной в Сенигаллии. Вообще, надо сказать, что «замечательный обман» вызвал целый поток восторженно-льстивых писем — и друзья, и недруги наперебой выражали Чезаре свое восхищение. Давняя приятельница герцога, высокообразованная графиня Изабелла д’Эсте, не ограничилась поздравлениями и прислала ему в подарок сотню карнавальных масок удивительно тонкой работы. Письмо Изабеллы, как всегда, было исполнено юмора и дружелюбия; она надеялась, что «теперь, после стольких опасностей и забот, увенчавших Вашу Светлость новой славой, Вы позволите себе уделить хоть немного времени отдыху и развлечениям». К сожалению, нам уже никогда не узнать, намекала ли графиня на искусное лицедейство Чезаре в борьбе с кондотьерами, преподнося ему именно маски…

Здесь же, на родине самого милосердного из христианских святых[678], закончился жизненный путь обоих Орсини. Получив известие об арестах в Риме, герцог распорядился казнить Франческо и Паоло. Так месяц спустя была завершена кровавая работа, начатая им в Сенигаллии.

Вскоре аудиенции у его светлости попросили представители Сиены. В беседе с ними он потребовал низложения и изгнания Пандольфо Петруччи, добавив, что этого желает и король Франции. Петруччи считался «мозгом» заговора кондотьеров — и доказал это, отказавшись приехать на встречу с Чезаре Борджа. Но теперь герцог уже не скрывал, что принял весьма определенное решение относительно тирана Сиены. «Отрубив руки заговора, я хочу наконец добраться и до головы» — так прозвучало напутствие, с которым Чезаре отпустил послов.

На следующий день армия выступила из Ассизи. Герцог не торопился, предпочитая добиться свержения Петруччи силами его же подданных. Но те медлили, и Валентино сообщил горожанам, что будет считать каждого из них своим личным врагом, если Пандольфо Петруччи не покинет Сиену в течение двадцати четырех часов. Эта угроза подействовала. Пандольфо отправился в изгнание, мудро решив не вынуждать соотечественников на крайние меры.

Теперь герцог мог возвращаться в Рим, куда его все более настойчиво звал отец. Нетерпение Александра объяснялось не столько родительскими чувствами, сколько неспокойной политической обстановкой вокруг Вечного города. Расправа над Орсини возмутила многих аристократов, и они поспешно стягивали войска в свои родовые поместья на обоих берегах Тибра. Мятеж мог вспыхнуть с часу на час, а в распоряжении папы не было, кроме ватиканской стражи, ни офицеров, ни солдат. Жофре Борджа, младший брат Чезаре, проводил время в развлечениях и не обладал властью и авторитетом, нужными для наведения порядка в городе.

Поручив командирам вести армию следом за ним, герцог взял с собой небольшую свиту и выехал в Рим. Одно его появление сразу же усмирило недовольных баронов. Но папа не успокоился. По мнению Александра, наступил самый благоприятный момент для окончательного разгрома всех уцелевших до сих пор противников Борджа. Исходя из этой мысли, его святейшество собирался немедля благословить сына на очередной карательный поход, однако встретил неожиданное сопротивление. Немало знатных семейств Рима пользовались влиянием при французском дворе, а герцог не хотел вновь накалять отношения с королем Людовиком. Кроме того, папе шел уже восьмой десяток, и следовало подумать о недалеком будущем, когда престол св. Петра займет кто-то другой. Новый первосвященник вполне мог оказаться другом или родственником нынешних врагов Александра VI.

Разумеется, последний довод, при всей его важности, не предназначался для слуха святого отца. Чезаре выдвинул иную, также достаточно вескую, причину в обоснование своего нежелания идти войной на римских баронов. Их предводители — Джан Джордано и уже известный нам граф Сильвио Савелли — принадлежали, как и герцог, к рыцарскому ордену св. Михаила. По законам ордена, ни один из его членов не имел права обнажать меч против кого-либо из собратьев. Впрочем, Чезаре согласился нанести удар по городку Чери, где укрылись Джулио и Джованни Орсини. Это была минимальная жертва, позволявшая избегнуть нешуточной ссоры с папой.

Двадцать второго февраля в замке св. Ангела умер старый кардинал Джанбаттиста Орсини. За несколько дней до его кончины флорентийский посол Содерини отправил домой очередное донесение, в котором, в частности, говорилось: «…Арестованный кардинал начал выказывать признаки умопомешательства. О причинах его недуга предоставляю судить достопочтенной Синьории».

Вердикт общественного мнения был однозначен: кардинал пал жертвой «порошка Борджа». Слух об отравлении приобрел такие масштабы, что папа приказал отпевать покойного с открытым лицом, дабы римляне могли убедиться, что черты его не искажены, а на коже нет пятен. Эти приметы считались обязательными признаками смерти от яда. В соответствии с волей его святейшества панихида совершилась при огромном стечении народа, но зловещий слух не прекратился. Достигнутый эффект оказался противоположен желаемому — никто не усомнился в отравлении, но зато все увидели, что «яд Борджа» не оставляет следов.

Через шесть недель, в начале апреля, скончался еще один кардинал — Микьель ди Сант-Анджело. Согласно Джустиниану, он болел всего лишь два дня, причем мучился сильной рвотой, — намек венецианского посла достаточно прозрачен. А тотчас же после смерти Микьеля, продолжает Джустиниан, папа направил в кардинальский дворец служителей и солдат, велев реквизировать в свою пользу все деньги и ценности покойного. «Наследство» составило сто пятьдесят тысяч дукатов, не считая серебряной утвари, драгоценных безделушек и украшений.

Судя по этому письму, посол был уверен как в самом факте преступления, так и в его корыстных мотивах. Но прежде, чем переходить к разбору обвинений в убийстве, следует коснуться другой стороны дела: насколько противоправными являлись действия Александра, присвоившего себе богатства покойного?

Как и все остальные кардиналы, Микьель не мог иметь законных наследников, вследствие данного им в молодости обета безбрачия. Имущество его было не родовым, а «благоприобретенным» — или, попросту говоря, нажитым за время пребывания в высшей церковной иерархии. Таким образом деньги кардинала принадлежали церкви, и действия Александра VI нисколько не противоречили каноническому праву.

Через год после описываемых событий, когда папский трон занял Джулиано делла Ровере (Юлий II), в ватиканскую канцелярию поступил анонимный донос. В нем, как гласит запись в дневнике Бурхарда, убийцей Микьеля был назван младший диакон Асквино де Коллоредо, секретарь покойного кардинала (interfector bone memorie Cardinalis S. Angeli)[679]. Подозреваемого взяли под стражу. Его допрос сопровождался пытками, и Асквино сознался, что отравил своего господина по тайному приказу папы Александра и герцога Валентино, причем действовал против собственной воли и не получил никакого вознаграждения. Эти показания уже нельзя отнести к области слухов, но здесь уместно поставить вопрос — заслуживают ли доверия историков слова, вырванные с помощью «спиц» и дыбы? Юлий II не скрывал своей ненависти к Борджа, и Асквино де Коллоредо отлично знал, каких признаний добиваются от него следователи в черных сутанах. Неизвестно, имелись ли какие-нибудь улики против самого Коллоредо, и сегодня, пытаясь оценить достоверность его свидетельства, мы оказываемся в тупике. Там, где в дело вмешивается палач, нелегко отличить правду от вымысла.

По выражению Джустиниана, Александр VI использовал своих кардиналов наподобие губок: сперва давал им разбухнуть, а затем выжимал. Этот образ привился, и позднейшие авторы взяли его на вооружение. Он всплывает всякий раз, когда речь заходит о разбогатевших прелатах, загубленных двумя отравителями — отцом и сыном Борджа. В целом все выглядит так, как будто против кардиналов велась настоящая химическая война, и кажется очень странным, что их преосвященства отваживались встречаться с папой и вообще не бежали из Рима, где каждого из них, рано или поздно, постигала участь крысы в подполе. Но никто из историков не удосужился провести количественный анализ столь ужасного мора, обрушившегося на священную коллегию в последнее десятилетие XV века. Между тем несложный арифметический подсчет показывает, что за годы понтификата Александра VI скончался двадцать один кардинал — и это число меньше, чем соответствующий показатель смертности при любом другом папе за такой же промежуток времени. Вот их имена:

Ардичино делла Порта, умер в 1493 году в Риме; Джованни де Конти, умер в 1493 году в Риме; Доменико делла Ровере, умер в 1494 году в Риме; Гонсалес де Мендоса, умер в 1494 году в Испании; Луи-Андре д’Эпине, умер в 1495 году во Франции; Джан Джакомо Склафенати, умер в 1496 году в Риме; Бернандино ди Лунати, умер в 1497 году в Риме; Паоло Фрегозо, умер в 1498 году в Риме; Джанбаттиста Савелли, умер в 1498 году в Риме; Джованни делла Гроле, умер в 1499 году в Риме; Джованни Борджа (младший), умер в 1500 году в Фоссомброне; Бартоломео Мартини, умер в 1500 году в Риме; Джон Мортон, умер в 1500 году в Англии; Баттиста Дзсно, умер в 1501 году в Риме; Хуан Лопес, умер в 1501 году в Риме; Джанбаттиста Феррари, умер в 1502 году в Риме; Хуртадо де Мендоса, умер в 1502 году в Испании; Джанбаттиста Орсини, умер 1503 году в Риме; Джованни Микьель, умер в 1503 году в Риме; Джованни Борджа (старший), умер в 1503 году в Риме; Фредерик Казимир, умер в 1503 году в Польше.

По крайней мере в семнадцати случаях смерть вышеуказанных святых мужей не сопровождалась никакими эксцессами и не привлекла ничьего внимания, как свидетельствуют письма, хроники и посольские отчеты. Остаются четверо: Джованни Борджа-младший (кузен Чезаре), Джанбаттиста Феррари, кардинал Моденский, Джанбаттиста Орсини и Джованни Микьель. Все бесчисленные рассказы об отравителях — Борджа выросли из слухов, сопровождавших гибель этих четырех человек.

Мы уже говорили о явной бессмысленности обвинений, выдвигаемых против Чезаре в связи с кончиной Джованни Борджа, умершего от лихорадки в Фоссомброне. Картина смерти кардинала Микьеля выглядит достаточно спорной. Здесь последнее слово остается за читателем, и каждый может принять ту гипотезу, которая ему больше по вкусу.

В том, что касается Джанбаттисты Орсини, прямые улики против Александра сводятся к нескольким строчкам враждебных Ватикану послов. Но даже если согласиться с традиционной версией об отравлении, то оно представляло собой вариант казни политического противника.

А как обстоит дело с Джанбаттистой Феррари, кардиналом Модены? О нем известно сравнительно немногое. Кардинал сумел накопить огромное богатство… и снискал всеобщее к себе отвращение как на родине, так и в Риме. Приходится предположить, что его преосвященство был не слишком разборчив в средствах. После смерти Феррари Рим наводнили язвительные эпиграммы, ставшие, по выражению Бурхарда, «достойным венцом его бесславной жизни». Некоторые из этих стишков мы находим в дневнике ватиканского церемониймейстера; один из них гласит:

Нас Janus Baptista jacet Ferrarius urna, Terra habuit corpus, Bos bona, Styx animam[680]

Как видно из эпиграммы, папа (Бык) поспешил наложить руку на богатства покойного, и тут можно лишь повторить сказанное по поводу наследства кардинала Микьеля. Но отчего же умер кардинал Феррари? Оказывается, единственное документальное упоминание о яде вновь исходит от венецианского посла. Двадцатого июля 1502 года, сообщая в Сенат о смерти кардинала Модены, он отмечает удивительную, граничащую с неприличием торопливость, с которой папа распределил все должности и бенефиции Феррари. Немалую долю последних получил кардинальский секретарь Себастьяно Пинцоне, что, по мнению Джустиниана, являлось «ценою крови» — платой за убийство хозяина. А в предыдущем письме, от одиннадцатого июля, посол обронил многозначительные слова: «Кардинал Модены тяжело болен, и надежды на его выздоровление невелики. Подозревают яд».

Но недуг Джанбаттисты Феррари нашел отражение и в дневнике Бурхарда. Согласно записям церемониймейстера, первые признаки заболевания появились третьего июля. Сам кардинал считал, что у него лихорадка, но упорно отказывался как от кровопускания, так и от любой другой врачебной помощи. Уповал ли он всецело на Божье милосердие или просто не доверял медикам — неизвестно; как бы то ни было, упрямство стоило ему жизни. Феррари скончался двадцатого июля, на семнадцатый день болезни.

Итак, никакого намека на отравление. Однако через два с половиной года, уже при Юлии II, церемониймейстер напишет в дневнике следующее: «На заседании руоты вынесен смертный приговор in contumaciam[681] писцу канцелярии его святейшества Себастьяно Пинцоне. Он лишен всех должностей и объявлен вне закона, как виновный в смерти своего благодетеля и господина, кардинала Моденского».

Таким образом, вина исчезнувшего Пинцоне как будто получила официальное подтверждение. Значит, Джустиниан прав? Это не исключено, хотя в данном случае вердикт руоты едва ли может считаться окончательным доказательством. Он произнесен больше чем через два года, в отсутствие обвиняемого, и мы не знаем, какие улики были представлены высокому трибуналу. Бурхард не комментирует утверждение о том, что «смерть кардинала Моденского лежит на совести Себастьяно Пинцоне», и, судя по всему, не изменил своего первоначального мнения о лихорадке, прервавшей жизнь его преосвященства. Но даже допустив справедливость приговора руоты, следует отметить, что в нем не содержится каких-либо упоминаний о Борджа.

Сходство между судебными процессами Пинцоне и Коллоредо бросается в глаза, и это неудивительно — оба они были начаты по воле одного и того же человека, папы Юлия II, и закончились в соответствии с его желаниями.

Трактовка событий, угодная новому первосвященнику, пережила папу на три с половиной столетия. Так, в работе доктора Якоба Буркхардта «Культура итальянского Возрождения» среди множества выпадов против Чезаре Борджа говорится, что «Микеле де Корелла исполнял при нем обязанности палача, а Себастьяно Пинцоне — тайного отравителя». Едва ли имеет смысл отстаивать память дона Мигеля — за ним действительно водилось немало грехов, и он убивал людей не только в бою. Но вот роль, отведенная Пинцоне, выглядит довольно странной, если учесть, что он никогда не состоял на службе у герцога, а среди записей современников нет вообще никаких упоминаний об их знакомстве. Вымышленная связь между герцогом и кардинальским секретарем оправдывается очевидной целью — взвалить на первого долю ответственности за недоказанное преступление второго.

Даже такой прилежный исследователь, как Грегоровий, не придал значения истории болезни кардинала Модены, изложенной в дневнике церемониймейстера. Он со всей определенностью утверждает, будто кардинал Феррари стал еще одной жертвой Борджа, точнее, их «безотказного белого порошка».

Более того, оказывается раскрытым даже состав этого легендарного смертоносного препарата. Джовио называет его «кантарелла»; таким образом, мы имеем дело с кантаридином — веществом, хорошо изученным современной медицинской наукой. Но почему именно «кантарелла», а не какой-нибудь другой яд? Возможно, сыграло свою роль красивое и отчасти зловещее звучание самого слова, а также известное афродизическое действие, производимое малыми дозами кантаридина. Последнее обстоятельство, по мысли Джовио, должно было привлечь к этому яду самое пристальное внимание похотливых Борджа, и особенно Александра VI (Чезаре, в силу своего возраста, едва ли испытывал нужду в искусственных возбуждающих средствах).

Джовио оставил нам описание пресловутой «кантареллы» — и сделал это совершенно напрасно, разом уличив себя во лжи. «Кантарелла, — пишет он, — представляет собою белый порошок, лишенный запаха и имеющий очень слабый и не противный вкус». Между тем кантаридин — масса темно-зеленого цвета, с едким запахом и жгучим вкусом. Сходства, как видим, никакого, но кто будет обращать внимание на подобные мелочи, когда историк преподносит публике сенсационную новость — разгадку векового секрета Борджа!

Но вернемся к изложению реальных событий. Выполняя приказ его святейшества, войска герцога двинулись на Чери — последний оплот семейства Орсини. Город сдался после четырехнедельной осады, с правом свободного выхода для всех защитников. Как рассказывали очевидцы, падение Чери во многом было предопределено использованием хитроумных боевых машин, которые сконструировал Леонардо да Винчи.

В Риме также происходили сражения, но на дипломатическом фронте. Здесь противоборствовали папа и венецианцы. Грабеж в Сенигаллии окончательно разъярил могущественную Республику, и Сенат от имени пострадавших купцов потребовал у святого отца возмещения убытков и гарантий на будущее. Венеция готова была прекратить нейтралитет и начала постепенно перемещать войска к северным границам Романьи. Дож и Сенат давно старались найти повод, который был бы достаточно веским даже в глазах Людовика XII и мог бы оправдать открытие военных действий против Валентино.

Венеция являлась очень серьезным противником, и герцог понимал, что в случае конфликта ему придется рассчитывать на собственные силы, а не на помощь Франции. Он спешно усилил романские гарнизоны и назначил новых наместников, отвечавших за безопасность и оборону всех городов в его владениях. Кристофоро делла Торре принял командование над Имолой, Фаэнцей и Форли; Иеронимо Бонади стал сенешалем Чезены, Римини и Пезаро.

Фано, Сенигаллия, Фоссомброне и Пергола поручались заботам Андреа Косса, а в Урбино выехал дон Педро Рамирес. Ему досталась самая трудная часть работы, поскольку горное княжество было захвачено, но не покорено. Крепости Майоло и Сан-Лео оставались в руках сторонников Гуидобальдо да Монтефельтро.

Рамирес действовал с методичной непреклонностью. Он взял штурмом Майоло, а затем подавил все мелкие очаги сопротивления. Только после этого его отряды обложили Сан-Лео. Осада продолжалась почти полгода, защитники отбили все приступы и выказали чудеса храбрости, но в конце концов оказались на грани голодной смерти. Двадцать восьмого июня 1503 года комендант Латтанцио приказал поднять белый флаг.

Немалое беспокойство доставляла герцогу и возросшая дипломатическая, а отчасти и военная активность Флоренции. Посол Синьории, Франческо де Нарни, уже посетил Болонью, Сиену и Лукку, предлагая от имени своего правительства заключить четырехсторонний оборонительный пакт против Борджа. Эти города находились под покровительством французского короля и если и не были вполне уверены в собственной безопасности, то по крайней мере могли надеяться, что мысль о Людовике не позволит герцогу обойтись с ними слишком сурово. Впрочем, переговоры вскоре прервались, и до официального союза дело так и не дошло. Все же Флоренция рискнула выделить несколько эскадронов кавалерии на подмогу Пандольфо Петруччи, ибо видеть Сиену под властью сторонника Медичи казалось для Синьории куда меньшим злом, чем соседство со страшным герцогом Романьи. В начале марта 1503 года Пандольфо возвратился в родной город, сопровождаемый флорентийскими наемниками. Подданные не слишком обрадовались его прибытию, но покорились и не протестовали. Возможно, они просто решили дождаться того дня, когда приближение Валентино опять вынудит Петруччи искать спасения в бегстве.

Летом 1503 года на землях церковного государства воцарился долгожданный мир. Поспевая всюду, герцог старательно налаживал хозяйственную и административную жизнь страны. Он устранил угрозу голода, закупив на Сицилии большие партии отборной пшеницы. Корабли с зерном уже разгружались в романских портах. С казнью Рамиро де Лорки жалобы и нарекания на судопроизводство герцога прекратились. Чезаре не посягал на традиционные права и привилегии городов; муниципальные должности по-прежнему оставались выборными. Кроме верховного правителя — сенешаля, — назначался только председатель гражданского трибунала. Согласно обычаю этот пост всегда занимал представитель другого города, не связанный с местными жителями ни родством, ни свойством. Герцог привлекал к себе на службу лучших правоведов Романьи, «мужей, прославленных ученостью, справедливых и одаренных ясным разумом», и щедро оплачивал их труды.

Чезаре вернулся в Рим, но не для того, чтобы почивать на лаврах. Теперь его мысли занимала реорганизация армии, ее перевод на территориальную основу. Он думал о королевской короне — значит, предстояли новые походы, новые сражения, для которых ему потребуются тысячи надежных солдат, более верных и храбрых, чем чужеземные наемники.

Народ Романьи уже успел оценить преимущества управления Чезаре Борджа, и приказ, обязывающий каждую семью в его владениях выставить по одному человеку для герцогской армии, выполнялся быстро и беспрекословно. Это не означало постоянной воинской службы — люди по-прежнему жили под своим кровом, но по первому сигналу тревоги должны были явиться под знамена Борджа. Таким образом, в течение двух-трех дней герцог мог мобилизовать до семи тысяч солдат.

Мы уже говорили, что при всех многочисленных талантах Чезаре Борджа его истинным призванием оставалась война. Он был прирожденным полководцем. Солдаты чувствовали это и гордились своим непобедимым командиром, гордились его умом, отвагой и властью. Герцог платил хорошее жалованье, но преданность не купить за деньги. Люди шли за ним в огонь и воду, ибо почитали за честь носить свои стальные кирасы и красно-желтые камзолы с вышитой золотом буквой «С».[682]

В то лето, не умолкая, стучали молотки во всех оружейных мастерских Брешии. Ломбардским кузнецам и оружейникам не приходилось жаловаться на нехватку заказов — герцогу требовались сотни мечей и шлемов, копий и панцирей. Сверкающими струями текла в формы расплавленная бронза — литейщики готовили пушки для грядущих штурмов.

Полный великих замыслов, Чезаре не подозревал, что уже достиг вершины своего могущества. Катастрофа, которой предстояло низвергнуть герцога Романьи и Валентино, невидимой тенью нависла над его головой.

Глава 28

Истерзанный Неаполь вновь сделался полем битвы. Маленькое средиземноморское королевство оставалось яблоком раздора двух великих военных держав — Франции и Испании, а итальянские государи, обуреваемые завистью и мелочным честолюбием, думали лишь о том, как бы погреть руки на новой войне, поживившись за счет соседей. Пройдет еще три с половиной столетия, прежде чем итальянцы осознают себя единой страной, и два десятка поколений успеют смениться на земле Апеннинского полуострова.

Дела у французов складывались не блестяще, и обеспокоенный Людовик потребовал, чтобы герцог Валентино, выполняя свои союзнические обязательства, оказал ему военную помощь. Королевское письмо в Ватикан было написано в весьма настойчивом тоне, ибо до Лувра уже донеслись слухи о темной истории, связанной с именем некоего Франческо Троке.

Троке, камерарий папы, считался одним из довереннейших слуг семьи Борджа; Виллари аттестовал его как «одного из самых надежных и преданных убийц, когда-либо служивших этой ужасной банде». Никто и никогда не упоминал о конкретных убийствах, в которых был бы замешан Франческо, но сам факт его участия в делах и замыслах Александра VI не вызывает сомнения, да и Чезаре не раз использовал осведомленность и дипломатические таланты тайного секретаря папы. Тем удивительнее для всех стало внезапное бегство Троке и последовавший за ним приказ герцога Валентино: всем подданным святого престола вменялось в обязанность задержать беглеца, ибо он совершил тяжкое преступление, «задевающее честь и достоинство французского короля».

Представить, каким образом безродный и безвестный Троке мог оскорбить Людовика XII, было трудновато, и вскоре в Риме начали поговаривать, что исчезновение камерария объясняется совсем иными причинами. Передавали, будто герцог, задумав изменить французам, вступил в тайные переговоры с испанским военачальником. Папскому секретарю отводилась роль посредника и связного, которую он добросовестно исполнял, надеясь в будущем получить за труды кардинальскую шапку. Убедившись, что его имя не входит в список новых кардиналов, Троке воспринял это как тяжкую обиду и бежал, рассчитывая предать своего патрона и удовлетворить если не честолюбие, то хотя бы желание отомстить.

Его дальнейшая судьба в точности неизвестна, но скорее всего бывшему камерарию не удалось окончить дни в покое и довольстве. Кто-то рассказывал, будто Франческо Троке был схвачен на корабле, идущем к Корсике, бросился в море и утонул, пытаясь вплавь добраться до берега; другие уточняли, что этот корабль, снаряженный по приказу и на деньги герцога, вышел в море специально ради означенного прыжка за борт, проделать который Троке помогли слуги Валентино, связавшие пловцу руки и ноги; наконец, третьи утверждали со всей определенностью: не было ни моря, ни корабля, ни утопленника, а был лишь таинственный пленник, привезенный в Рим с капюшоном на голове и в ту же ночь задушенный в замке св. Ангела.

Теперь нам уже едва ли удастся отделить вымысел от правды во всей этой истории. Ни обстоятельсва бегства и гибели Троке, ни намерение герцога изменить Людовику XII не получили в дальнейшем никаких доказательств и остались слухами — хотя следует признать, что на этот раз в них не содержалось ничего невероятного. Чезаре Борджа никогда не придавал большого значения клятвам и договорам, соблюдая их лишь постольку, поскольку для него это было выгодно; и нетрудно допустить, что он — наполовину испанец — не стремился обратить оружие против земляков своего отца.

Оба Борджа, старый и молодой, слишком презирали толпу, чтобы как-то подстраиваться к общественному мнению. Видимо, этим объясняется странная и неопределенная формулировка вины исчезнувшего мессера Франческо. В аристократическом высокомерии герцог не счел нужным позаботиться о создании более выгодной для себя версии событий, и его оплошностью немедленно воспользовались враги — флорентийцы и венецианцы. Обе республики, уже не первый год опасавшиеся удара Быка, не упускали ни одной возможности ослабить союз между Борджа и французами.

Так они поступили и на этот раз, причем не без успеха: отношения между Лувром и Ватиканом как будто дали заметную трещину. Но папа поспешил рассеять подозрения короля. Двадцать восьмого июля он принял французского посла и объявил, что в течение ближайшей недели герцог Валентино выступит к Неаполю во главе пятисот всадников и двух тысяч пехотинцев.

Все приготовления к походу были завершены с обычной быстротой. Последний вечер перед выступлением из Рима Чезаре решил провести вместе с отцом — кардинал Адриано да Корнето просил его святейшество и герцога почтить своим присутствием праздничную трапезу в винограднике, на загородной вилле. Есть семьи, в чьей истории особенно заметна таинственная и неумолимая воля рока, и к их числу, вне всякого сомнения, принадлежала семья наших героев. Четыре года назад, в такую же теплую ночь, братья Борджа пили вино и мирно беседовали в материнском имении в Субурре. Шелестел ветерок, сквозь ажурный свод виноградных лоз мерцали приветливые, яркие звезды — но еще до рассвета одному из сидевших за столом предстояло испустить дух под кинжалами неведомых убийц. И вот опять Борджа, отец и сын, ужинают под открытым небом, в кругу друзей и приближенных, и опять за столом сидит незримая, незваная гостья — смерть.

Наслаждаясь вечерней прохладой после душного дня, все допоздна засиделись в саду, забыв о тысячелетнем биче Рима — малярийных испарениях окрестных низин. А ведь болезнь уносила сотни людей каждое лето, и около года тому назад ее жертвой стал младший брат Чезаре — кардинал Джованни Борджа… Через несколько дней, субботним утром двенадцатого августа, папа почувствовал себя нездоровым и даже не смог отслужить мессу. Вечером началась лихорадка. Жар усиливался, и временами Александр впадал в забытье и бредил. После кровопускания, сделанного пятнадцатого числа, состояние больного улучшилось. Несколько кардиналов, допущенных к папе, старались развлечь его разговорами и даже затеяли игру в карты у самого ложа святого отца. Казалось, недуг уже готов отступить перед прославленным «бычьим здоровьем» Борджа.

Но спустя сутки наступило резкое ухудшение, и врач заявил, что надежды на выздоровление его святейшества больше нет. Епископ Ульмский, неся святые дары, вошел в опочивальню Александра и затворил дверь. Ему предстояло выслушать исповедь и дать больному последнее помазание. Вечером восемнадцатого августа папа скончался.

Так умер Родриго де Борджа — римский папа Александр VI. История его болезни и смерти, изложенная выше, составлена по записям лечащего врача, материалам из дневника Бурхарда и донесениям послов Венеции и Феррары. Эта картина сильно отличается от общеизвестной легендарной версии, но она достоверна, ибо подтверждена показаниями нескольких независимых свидетелей.

Как упоминает феррарский посол в письме к герцогу Эрколе, датированном четырнадцатым августа, в то лето лихорадка выкосила чуть ли не половину Рима. Не избежали заразы и многие кардиналы, в том числе и Адриано да Корнето. Он заболел почти одновременно со своими гостями, но вскоре поправился.

В дни, когда умирал его отец, Чезаре также оказался прикованным к постели. Болезнь доставляла ему тяжкие муки. Пытаясь унять нестерпимый жар, герцог вскакивал и окунался в ванну с ледяной водой. Подобная терапия, несомненно, убила бы более слабый организм, но Чезаре остался жив, хотя впоследствии у него начала шелушиться и отслаиваться кожа по всему телу.

В дневнике Бурхарда отмечено одно обстоятельство, показавшееся церемониймейстеру очень странным: папа, уже находясь на смертном одре, ни разу не упомянул о своих детях и не выразил желания увидеться с ними. Позднейшие писатели считали такую сдержанность лучшим доказательством дьявольских деяний герцога и его сестры Лукреции; подразумевалось, что даже преступный отец на закате дней «молчаливо отрекся» от запятнанного кровью потомства.

Это мнение трудно признать справедливым. Легче предположить другое — старый человек, готовясь предстать перед лицом Вечного Судии, не мог не думать о своей бурной и неправедной жизни, о высоком звании, которым он так долго и своевольно пользовался для личных нужд, о долге, которым так часто пренебрегал. Он не был пастырем верующих, а прошел путь князя и монарха; он многих обидел, и ему было в чем каяться. И очень может быть, что теперь, лежа на смертном одре, он желал отринуть все мирские помыслы и хотя бы в последние часы сосредоточить свой беспокойный ум на Боге, о котором слишком часто забывал при жизни.

Герцог Валентино не уронил ни одной слезы, узнав о смерти отца. Чувствительность вообще была совершенно чужда его натуре, и, насколько известно, он не испытывал сколько-нибудь пылкой привязанности ни к одному человеку на свете. Кроме того, обстановка требовала от Чезаре немедленных действий. Кляня болезнь, отнявшую у него силы в самый ответственный миг, он вызвал верного Микелетто и отдал необходимые приказы. Через полчаса армия поднялась по тревоге.

Солдаты герцога оцепили Ватикан, у всех ворот была расставлена усиленная стража. Отряды наемников входили в Рим, и город затих, придавленный железным кулаком испанского капитана. Весть о кончине папы наполнила сердца горожан тревогой и страхом — затаившись в домах, люди гадали, что предпримет временный владыка Рима.

Явившись к хранителю папской казны, кардиналу Казанове, дон Мигель потребовал у него ключи от сокровищницы. Кардинал заартачился, наивно пытаясь убедить угрюмого головореза в противоправности любых посягательств на церковные деньги, даже со стороны герцога Романьи и Валентино. Выслушав кардинальскую отповедь, испанец приставил обнаженный кинжал к горлу его преосвященства и вторично изложил цель своего визита. Осознав бесполезность дальнейшей дискуссии, Казакова сдался, и через несколько минут солдаты поволокли из сокровищницы драгоценную утварь — золотые чаши для причастия, паникадила и дарохранительницы, усыпанные изумрудами и рубинами, ризы и облачения, расшитые жемчугом и бирюзой, серебряные блюда, подсвечники и кропильницы. Стоимость добычи превышала двести тысяч дукатов, не считая ста тысяч в звонкой монете — кожаные мешки с папским золотом, под бдительным надзором Мигеля да Кореллы, вместе с остальным добром отправились во дворец Монте-Джордано.

После сокровищницы наступил черед жилых покоев, откуда вынесли все, представлявшее хоть какую-нибудь ценность, вплоть до постельного белья. Со смертью кардинала Джованни Борджа рухнули надежды передать престол св. Петра по наследству, подобно трону любого светского государя, и Валентино не собирался делиться семейным достоянием с будущим папой.

Теперь можно было подумать об отдании последнего долга усопшему. Рассказы об обстоятельствах кончины Александра VI, один другого страшнее и неправдоподобнее, уже ходили по Риму, обрастая новыми деталями и подробностями. В предсмертном бреду папа произнес слова, нередко срывающиеся с губ умирающих: «…Я иду, иду… Подожди… Погоди хоть немного…», — и вот уже благочестивые кумушки, побелев от ужаса, шептали соседкам, что в последние минуты жизни святой отец обращался к дьяволу. Сатана, купивший душу кардинала Родриго де Борджа ценой одиннадцатилетнего понтификата, явился за своей собственностью, и папа тщетно старался вымолить отсрочку у князя тьмы. Другие добавляли, что дьявол возник в спальне Борджа в образе отвратительной обезьяны. Говорили, будто один из кардиналов сумел изловить богопротивную тварь, не подозревая о ее сверхъестественной природе, но папа, увидев непрошеного гостя схваченным, прохрипел: «Отпусти, отпусти его! Ты что, не видишь — это же Он!» Надо заметить, что и многие образованные люди относились к этой жуткой сказке со всей серьезностью: мы находим ее в хронике Сануто и в письме герцога Мантуанского.

Похороны Александра VI стали, с начала и до конца, апофеозом позора и вместе с тем — обвинительным актом той легкомысленной и жестокой эпохе, когда презрение к человеческой жизни шло рука об руку с неуважением к праху и памяти умерших.

Отпевание должно было происходить в соборе св. Петра. Тело папы, в полном архипастырском облачении, покоилось на открытом катафалке перед дверями храма, чтобы римляне могли проститься с первосвященником, который — худо или хорошо — в течение долгих лет держал бразды правления Вечным городом и мировой церковью. Слившись воедино, хор и орган вознесли к древним каменным сводам скорбные звуки «Libera me, Domine»[684]. Но траурную церемонию внезапно прервали злобные выкрики, ругань и лязг оружия — на площади вспыхнула ссора между солдатами герцога, находившимися здесь для охраны порядка. Возникнув по неизвестной причине, она быстро превратилась в настоящее сражение, в которое втягивались все новые участники.

Перепуганные клирики и певчие кинулись врассыпную, и собор опустел. Брошенное в суматохе тело папы еще сутки оставалось на прежнем месте, и никто не отваживался даже приблизиться к катафалку.

Лишь на следующий день бренные останки Александра VI были перенесены в часовню Девы Марии — Целительницы лихорадки. Полнокровие и тучность покойного вкупе с римской жарой уже сделали свое дело, и началось разложение. Носильщики изощрялись в остроумии, потешаясь над обезображенным трупом человека, поцеловать туфлю которого они сочли бы за великую честь всего три дня назад.

Когда стемнело, плотники привезли в часовню гроб. Здесь разыгрался последний акт трагического фарса — оказалось, что распухшее тело не влезает в свой последний тесный приют. Гроб был не только узок, но и короток; чтобы поместить в нем покойного, пришлось снять с его головы митру первосвященника, заменив ее куском старого ковра. Паника, царившая в городе, заставила людей утратить последние остатки человечности и стыда. Ни кардиналы, ни епископы, никто из духовных лиц не пришел прочитать молитву и проводить в последний путь Родриго де Борджа. В темноте, не зажигая свечей, рабочие втиснули тело папы в гроб и, заколотив крышку, поспешно предали его земле.

Тревожная ночь опустилась на Рим. Двери домов и дворцов были крепко заперты, и тишину нарушали лишь мерные тяжелые шаги солдат — ландскнехты герцога патрулировали город.

Новый страшный слух, подобно степному пожару, уже успел обежать римлян. Передавали, будто смерть папы не была естественной — Александр VI умер от яда; этим-то и объяснялось быстрое разложение трупа. Но все же мысль о Борджа в роли жертвы преступления казалась слишком парадоксальной, чтобы в таком виде укорениться в народной молве. Возникали предположения, строились догадки; вспомнился среди прочего и ужин у Андриано да Корнето (кардинал все еще не оправился от болезни). Так постепенно сложился сюжет умопомрачительной драмы, вполне удовлетворявшей вкусам общества. Предполагалась следующая цепь событий.

Действие первое. Желая завладеть богатствами кардинала да Корнето, папа решает спровадить его преосвященство на тот свет, применив свое излюбленное средство — знаменитый белый порошок, яд Борджа. По поручению отца герцог Валентино подкупает одного из слуг на вилле Корнето — тот должен всыпать отраву в кувшин с вином и своевременно наполнить им кубок кардинала.

Действие второе. Слуга, приготовивший смертоносное питье, отнесся к порученному делу с чисто итальянской беспечностью — он ставит кувшин на стол и куда-то уходит, нимало не интересуясь дальнейшим. Тем временем начинают съезжаться гости.

Действие третье. Папа тучен, после знойного дня его мучает жажда. Он просит вина, и ничего не подозревающий кравчий наливает ему из кувшина с ядом. В этот момент входит герцог. Не зная, какое вино отравлено, он, конечно, предпочитает пить то же, что и отец; как ни странно, роковой кувшин не имеет примет, известных самим злодеям. Таким образом, судьба сталкивает обоих Борджа в яму, вырытую ими для кардинала Корнето.

Эту занимательную историю предлагают читателям Гвиччардини, Джовио и целый ряд других летописцев. Следует заметить, что и здесь наибольшую осведомленность о тайных кознях Борджа проявляют, как всегда, именно те авторы, которые не были — и не могли быть — знакомы ни с одним непосредственным участником событий. Мы снова видим в этом ряду венецианца Паоло Капелло, одарившего мир столь красочным и подробным описанием обстоятельств смерти герцога Гандийского и Альфонсо Арагонского. Не остался в стороне и Пьетро Мартире д’Ангьера. Он по-прежнему не покидал Испании, но «не имел и тени сомнения» в истинных причинах всех римских коллизий, связанных с кончиной Александра VI. В письме д’Ангьеры, датированном десятым ноября 1503 года, содержится первое законченное изложение версии самоотравления.

Д’Ангьера не обошел вниманием и болезнь Чезаре. Приходится допустить, что он, сидя в Бургосе, с поразительной отчетливостью видел все происходящее в герцогских покоях в Риме. Ведро с ледяной водой, облегчавшее лихорадочный жар больного, претерпело под бойким пером истинно волшебную метаморфозу — оно превратилось в мула со вспоротым брюхом. По словам дона Пьетро, герцог, в соответствии со своими зверскими наклонностями, искал исцеления в кровавой ванне — утробе свежеубитого животного.

Однако такое скучное, бесполое существо, как мул, плохо сочеталось с образом свирепого воителя, и народная фантазия быстро переделала смирную подседельную скотину в молодого быка. Этот вариант выглядел тем естественнее, что приводил на ум сразу две яркие параллели: родовой герб Борджа и подвиги Чезаре на цирковой арене. А венцом исторической клеветы стало творение некоего французского писателя. Широкими, сочными мазками, с чисто галльским воодушевлением он набрасывает картину, по сравнению с которой кажутся детской забавой даже черные мессы аббата Гибура: Чезаре Борджа набирается сил, погрузившись по шею в дымящееся бычье чрево. Предоставим же слово этому плодовитому автору:

«Cet homme de meurtres et d’inceste, incarne dans l’animal des hecatombes et des bestialites antiques en evoque les monstrueuses images. Je crois entendre le taureau de Phalaris et le taureau de Pasiphae repondre de loin par d’effrayants mugissements, aux cris humains de ce bucentaure»[685].

Так — уже посмертно — писалась история болезни герцога Валентино. Семенам лжи, посеянным врагами еще при жизни Борджа, предстояло плодоносить не одну сотню лет.

Глава 29

Будучи прикованным к постели, Чезаре Борджа страдал не только от лихорадки. Мысль о собственном бессилии жгла и иссушала его не меньше, чем бурлившая в крови болезнь. Наверное, в те дни он впервые почувствовал, что ни богатство и хитрость, ни ум и отвага не помогут тому, от кого отвернулась судьба. Впоследствии, беседуя с Макиавелли, герцог признался, что давно уже разработал план действий на случай смерти отца — план, в котором учел и предусмотрел всех и все, кроме одного обстоятельства: собственной болезни. Почва ушла у него из-под ног в тот самый момент, когда требовалось максимальное напряжение и душевных, и физических сил, чтобы в изменившейся обстановке сохранить свое прежнее положение.

Изменилось и отношение союзников. Венеция и Флоренция вполне отдавали себе отчет в том, что поддержка Франции в действительности касается лишь церковного государства и его главы, но не герцога Валентино. Обе республики предоставили деньги и солдат Гуидобальдо да Монтефельтро, и уже двадцать четвертого августа он водрузил свое знамя в Сан-Лео. Рамирес, оборонявший город, отступил к Чезене, а не успевшие скрыться сторонники Борджа в Урбино один за другим шли на виселицы и на плахи. Опираясь на отряды флорентийских наемников, Якопо д’Аппиано отвоевал Пьомбино, в то время как Джанпаоло Бальони, без боя вытеснив войска герцога из Маджоне, уже двигался к Камерино. Вителли возвратились в свое родовое гнездо — Читта-ди-Кастелло. Заняв город, они протащили по улицам позолоченного бычка — это символизировало изгнание Борджа. К концу августа окончание владычества герцога над Романьей стало очевидным. А Рим бурлил, и в любой день мог начаться стихийный штурм ватиканских стен.

Но тяжело больной, преданный союзниками, всеми ненавидимый герцог не собирался сдаваться. Воин до мозга костей, Чезаре мечтал не о покое, а о продолжении борьбы.

В эти дни по совету своего друга и секретаря Агапито Герарди он нашел новый стратегический ход: союз с могущественным семейством Колонна, давнишним соперником Орсини, оспаривавшим его права на верховную роль в делах Вечного города. Агапито, в жилах которого текла кровь Колонна, ручался за успех. В глубокой тайне он начал переговоры.

Вековая вражда с Орсини пересилила ненависть к Борджа. Несмотря на отпадение Романьи, Просперо Колонна решился сделать ставку на герцога Валентино и прибыл в Рим, чтобы скрепить договор традиционным способом — помолвкой маленького Родриго, сына Лукреции, с одной из своих племянниц. По счастливому совпадению в тот же день коллегия кардиналов постановила сохранить за Чезаре Борджа звание главнокомандующего войсками Святого престола.

Теперь забеспокоилась Франция. Отряды Колонна сражались под знаменами капитана Гонсало, и французский посол запросил герцога о его дальнейших намерениях. Это было именно то, чего добивался Чезаре — одним ходом он снял угрозу нападения Орсини и вновь заставил считаться с собой христианнейшего короля. Заверив посла в том, что союз с Колонна не означает объединения папских войск с испанской армией, герцог выразил готовность по-прежнему выступать на стороне Людовика XII, но, конечно, на условиях взаимной поддержки.

Вскоре благодаря, деятельному посредничеству кардинала Сан-Северино был подписан новый договор, согласно которому Франция подтвердила все права герцога Валентино и гарантировала защиту его владений. Первого сентября из Рима выехали три гонца с копиями этого документа, предназначенными для Флоренции, Венеции и Болоньи. Подпись короля обезопасила Чезаре от козней северных врагов и развязала ему руки для борьбы в центральной части страны.

Но, увы, эти руки, еще недавно способные сломать подкову и одним ударом отрубить голову быку, теперь с трудом доносили до пересохших губ бокал холодной воды. Конклав кардиналов, собравшийся для выборов нового папы, потребовал, чтобы все вооруженные формирования покинули Рим. Герцог подчинился воле священной коллегии, но не решился остаться в городе без охраны и выехал за своими войсками. Французский посол и кардинал Сан-Северино сопровождали его до городских ворот. Обоих поразили перемены, произошедшие с Чезаре, — они казались еще заметнее при ярком солнечном свете. В носилках, медленно удалявшихся на плечах солдат по пыльной дороге, полулежал худой, угрюмый, измученный человек. Болезнь оставила ему одну только жизнь, отняв молодость, красоту и его прославленную силу.

Первую остановку сделали в Непи, где герцог встретился со своим бесталанным младшим братом Жофре. Супруга Жофре, прекрасная монна Санча, уже отправилась в Неаполь под защитой Просперо Колонны. Она пустилась в это путешествие с несказанной радостью, ибо всего лишь тремя днями раньше изнывала, мучимая страхом и тоской, за стенами замка св. Ангела, — Александр, выведенный из терпения любовными похождениями невестки, приказал заточить ее туда незадолго до своей смерти.

Неизбежность новой войны была очевидна. Известие о том, что папский престол свободен, разом приободрило всех противников герцога. И хотя обновленный договор между Чезаре и Людовиком XII оказывал некоторое сдерживающее действие на самых опасных врагов — богатые республики Венецию и Флоренцию, — сам по себе он не мог обеспечить сохранение status quo[686].

Бартоломео д’Альвиано не стал дожидаться официального приказа своего правительства и по собственному почину двинул войска в Романью. В Равенне его с нетерпением дожидался Пандольфаччо Малатеста — он хотел вернуться на отцовский престол, но понимал, что это вряд ли удастся без посторонней помощи. Первая попытка оказалась безрезультатной: жители Римини слишком хорошо помнили своего бывшего владетеля. Они заперли городские ворота и поднялись на стены, полные решимости не допустить восстановления тирании. Бартоломео, располагавший в то время лишь легкой кавалерией, был вынужден отступить — осада города была ему не по силам.

Узнав об этой неудаче, Венеция выслала подкрепления и одновременно отреклась от своего кондотьера, объявив, что он действует самовольно, на собственный страх и риск. Это был дипломатический жест в сторону Франции, никого не обманувший и в практической политике ничего не изменивший. Малатеста торжествовал: при виде армии с осадными орудиями его город слался без боя.

Теперь судьба наконец улыбнулась и Джованни Сфорца. Меч венецианского кондотьера проложил ему путь на родину, и третьего сентября Джованни снова обрел власть над Пезаро.

Отсюда Бартоломео повернул на Чезену. Но Романья все еще хранила верность герцогу Валентино — в сражении десятого сентября венецианцы были опрокинуты и обращены в бегство.

Шестнадцатого сентября правители Римини, Пезаро, Кастtлло, Камерино, Урбино и Сенигаллии собрались в Перудже и заключили военный союз, передав верховное командование двум кондотьерам — Бартоломео д’Альвиано и Джанпаоло Бальони. Они надеялись склонить к участию в лиге и Флоренцию, но та отказалась, опасаясь французского короля. И в этот же день в Риме затворились двери Сикстинской капеллы — священная коллегия приступила к избранию нового папы. Положение в стране налагало на кардиналов особую ответственность, и весь конклав усердно молил Господа вразумить их и ниспослать мудрость для правильного решения. Божественное вдохновение казалось тем более необходимым, что борьбу за апостолический престол готовились вести три группировки — венецианская, французская и испанская. Первая из них поддерживала Джулиано делла Ровере; ставленником Франции был кардинал д’Амбуаз (король даже направил конклаву собственноручное послание, настойчиво прося оказать предпочтение его другу); испанцы же агитировали в пользу преосвященного Карвахала. Кроме того, солидные шансы на избрание имелись у богатого и влиятельного Асканио Сфорца, который вернулся в Рим после четырехлетнего изгнания. Бывший вице-канцлер сохранил в священной коллегии много друзей, считавших — возможно, справедливо, — что он нисколько не хуже любого другого кандидата.

Как и следовало ожидать, такое количество кандидатов завело конклав в тупик: ни одна партия не смогла набрать требуемого большинства голосов. Проведя три дня в ожесточенных и бесплодных спорах, святые отцы приняли компромиссное решение, избрав самого дряхлого из всех присутствующих — сиенского кардинала Франческо Пикколомини.

Новому папе, принявшему имя Пия III, исполнилось восемьдесят лет. Преклонный возраст и неизлечимая болезнь — рак — не оставляли сомнения в том, что его понтификат будет непродолжительным. Никто не возлагал на него никаких надежд, и его пребывание на троне св. Петра рассматривалось всеми лишь как продление закулисной борьбы партий.

Но старческая немощь не лишила Пия III способности к самостоятельным суждениям и поступкам. В частности, он, ко всеобщему изумлению, высказал явную привязанность к Чезаре Борджа. Утвердив герцога во всех назначениях, сделанных при Александре VI, он вызвал венецианского посла и выразил ему резкое неудовольствие по поводу событий в Романье. Затем последовала специальная нота к участникам перуджанской лиги: под страхом своей немилости папа потребовал, чтобы они прекратили военные действия и впредь были покорны Святейшему престолу. Дипломатические усилия Пия III поддержал и Людовик XII — король отказал венецианцам в какой-либо помощи французских войск, расквартированных в Италии. Впрочем, ни папский гнев, ни позиция Франции не произвели на союзников особо сильного впечатления. Они уже располагали немалыми силами и твердо решили сражаться до полной и окончательной победы.

Их главный враг, знаменосец церкви герцог Валентино, возвратился в Рим в начале октября. Малярия по-прежнему не отпускала Чезаре, и он не мог, как бы того ни желал, кинуться в бой и лично руководить войсками. Между тем его положение, несмотря на благосклонность папы и формальную поддержку Франции, оставалось критическим: армия герцога таяла, как снег на солнце.

Лучшую, наиболее боеспособную часть своих солдат Чезаре вынужден был отправить на подмогу французам — им грозило окружение под Гарильяно. Еще раньше ушли испанцы — Гонсало де Кордоба объявил, что будет считать изменником всякого подданого испанской короны, который сражается под чужими знаменами. Гарнизон, оставленный в Орвието, держался из последних сил, испытывая двойной натиск — отрядов Орсини с одной стороны и Бальони — с другой. Невзирая на разрозненность и нехватку сил, офицеры герцога не теряли мужества, радуя своего больного вождя известиями о новых победах. Диониджи ди Нальди с шестью сотнями пехотинцев и двумястами всадниками, совершив стремительный марш на Римини, взял город меньше чем через сутки. На этот раз Пандольфо Малатеста не пытался продать свой трон. Проявив завидное проворство, он избежал плена и сумел в последний момент ускакать в Пезаро к Джованни Сфорца.

Героем другой славной битвы стал Рамирес, оборонявший Чезену. Союзники осадили столицу герцога Валентино и захватили городские предместья, где разрушили до основания все постройки и водопровод в надежде, что жажда быстро вынудит защитников к сдаче. Результат действительно не заставил себя долго ждать: Рамирес сделал внезапную вылазку, опрокинул врагов и гнал их до самой крепости Монтебелло. Ворвавшись в крепость на плечах отступающего неприятеля, он наголову разбил венецианцев — они потеряли в бою до трехсот человек убитыми. При всей своей незначительности это сражение явило собой очень редкий в истории войн пример, когда осажденные и осаждающие в течение двадцати четырех часов поменялись ролями.

Военные успехи сподвижников герцога не поколебали решимости венецианского правительства. Десятого октября кавалерия д’Альвиано вошла в Рим. На совещании у посла республики кондотьер заявил, что пресечет зло в самом его источнике и покончит с Борджа, чего бы это ни стоило. К нему присоединились Орсини — их неорганизованные, но многочисленные отряды, разбросанные по всему городу, ждали лишь сигнала, чтобы двинуться на Ватикан.

Шпионы вовремя известили Чезаре о нависшей над ним угрозе. Опасность была столь велика, что выбирать не приходилось. Тайно, по подземному ходу, герцог и его приближенные перешли в занятый верным гарнизоном замок св. Ангела. Переведя крепость на осадное положение, Чезаре разослал гонцов к своим капитанам, приказав поднимать войска и спешить к Риму. Он надеялся стянуть в единственный кулак все наличные силы, запереть врагов в Вечном городе и разгромить их.

Но на этот раз Риму не пришлось стать ареной сражений: назревавшую грозу предотвратила смерть папы. Престарелый Пий III скоропостижно скончался, пробыв на апостолическом престоле всего двадцать шесть дней. Снова наступило тревожное затишье — противники выжидали, чтобы согласовать свои действия с политикой нового папы. Ходили слухи, будто герцог, измотанный болезнью и бесконечной войной, собирается покинуть Италию и навсегда перебраться в Валанс, свое заальпийское владение, пожалованное королем Людовиком. Впрочем, более вероятно, что те, кто передавал этот слух, принимали желаемое за действительное. Воспитание, вкусы, честолюбивые надежды — все это, не говоря уже о землях и дворцах, привязывало Чезаре к Италии. Он не считал игру проигранной и не желал добровольно становиться изгнанником, пусть даже в герцогской короне. Макиавелли, информированный лучше других, сделал в те дни следующую запись: «Герцог по-прежнему пребывает в замке св. Ангела и, видимо, совершит в будущем еще не одно великое дело, ибо обладает возможностью добиться избрания папы, отвечающего его планам и устремлениям». И флорентийский секретарь имел основания для такого вывода — золото Борджа вполне могло стать путеводной звездой для большинства кардиналов.

Глава 30

Прогноз многоопытного флорентийца не оправдался: священная коллегия остановила выбор на человеке, от которого можно было ожидать чего угодно, кроме дружеских чувств к герцогу. Новым наместником Христа стал кардинал ди Сан-Пьетро ин-Винколи, наш старый знакомый Джулиано делла Ровере. Он взошел на Святейший престол первого ноября 1503 года, приняв имя Юлия II.

Племянник Сикста IV, схожий многими чертами характера со своим неистовым родичем, Юлий принял понтификат, горя желанием очистить церковь от властвовавшей над ней одиннадцать долгих лет скверны. Впоследствии он запретил симонию и без колебаний отрешал от должности тех епископов, чье корыстолюбие настолько переходило всякие границы, что бросалось в глаза. Твердый и крутой нрав этого папы казался многим — и тогда, и веками позже — свидетельством высоких личных принципов, вдохновлявших деятельность святого отца. Но Юлий II вовсе не был светочем добродетели; им руководило не апостольское рвение, а обычное, вполне земное властолюбие гордого, упрямого и решительного человека. Что же касается принципов… Нам известно только одно неизменное убеждение Юлия II — это стойкая ненависть ко всему, связанному с именем Борджа.

Почему же Чезаре, еще обладавший в момент смерти Пия III огромными богатствами, влиянием и связами в священной коллегии и, наконец, военной силой, все-таки допустил делла Ровере к ватиканскому трону? Здесь опять нам на помощь приходит Бурхард. Накануне конклава, двадцать девятого октября, церемониймейстер внес в свой дневник очередную запись, которая гласит: «Сегодня в Латеранском дворце состоялась тайная встреча кардинала ди Сан-Пьетро с герцогом Валентино и испанскими кардиналами. По заключенному между ними соглашению герцог обеспечит кардиналу ди Сан-Пьетро победу на предстоящих выборах папы. В благодарность за это кардинал дал обещание, заняв Святой престол, утвердить власть герцога над Романьей и сохранить за ним звание и пост главнокомандующего войсками церкви».

Итак, ларчик открывается просто. История подшутила над кардиналом делла Ровере, сохранив документ, уличающий его в симонии — том самом грехе, в котором он когда-то столь долго и яростно обвинял Александра. Голоса испанских кардиналов — ставленников и вассалов Борджа — сами по себе не могли возвести Джулиано на папский трон, но без них ему не удалось бы заручиться поддержкой абсолютного большинства священной коллегии.

Не столь уж неожиданным поступком со стороны кардинала была и сделка с герцогом Валентино. Вспомним, что последние три года делла Ровере старательно и не без успеха исполнял роль верного слуги и помощника Борджа. Много воды утекло с тех пор, как кардинал требовал смещения «ложного папы» и призывал к походу против узурпатора Святого престола чуть ли не всех государей Южной Европы. Старый испанский Бык оказался сильнее и хитрее, чем гордый римский патриций. Но, как и положено быку, победитель не жаждал крови побежденного. Папа охотно простил кардиналу былые прегрешения, и делла Ровере возвратился в Рим, где уже не пытался интриговать против святого отца, поняв, что союз сулит ему куда больше выгод, чем оппозиция. Однако в отличие от Родриго де Борджа он не мог позволить себе роскошь забыть прежнюю вражду.

Конечно, Юлий II обладал и определенными человеческими достоинствами — в частности, он был менее корыстолюбив, чем его предшественник. И хотя церковь при нем стала воинствующей в прямом смысле слова, этот папа не заслужил упрека в кровожадности. Но доминирующей чертой его характера была суровая властность генерала, который ведет свою армию в бой и не терпит ничьих пререканий.

В тот день, когда герцог заключил достопамятный договор в Латеранском дворце, он обрек себя на неминуемое поражение. На что надеялся Чезаре Борджа? Трудно допустить, что он наивно верил в искреннее дружелюбие нового папы — несмотря на молодость, герцог хорошо знал людей. Возможно, он просто переоценил собственную значимость в глазах Юлия II. Ни военные, ни организаторские способности Чезаре не интересовали папу — он ждал верховной власти двенадцать лет и теперь намеревался сам заниматься всеми делами церковного государства. Постоянная покорность воле святого отца — вот качество, которое в первую очередь требовалось от приближенных. А герцог Валентино, разумеется, никак не мог похвалиться такой добродетелью, и все это прекрасно знали.

Другим немаловажным обстоятельством, дававшим Чезаре надежду сохранить пост главнокомандующего, было отсутствие у папы взрослых наследников по мужской линии. Рафаэле делла Ровере, последний из сыновей кардинала Джулиано, скончался за год до отцовской интронизации, а дочь («племянница») Феличия не могла претендовать ни на должности, ни на титулы.

В первые недели нового понтификата согласие между папой и знаменосцем церкви, казалось, не омрачалось ничем. Юлий даже направил несколько посланий городам Романьи, призывая их хранить верность законному господину — герцогу Валентино. Но на политической арене уже произошли существенные изменения — Венеция, отбросив маску формального нейтралитета, захватила Римини. Малатеста снова получил власть над городом, но уже в качестве наместника, а не государя; впрочем, это не мешало ему с прежней изобретательностью выжимать деньги из своих подданных.

Флоренция, сильно встревоженная ростом венецианского могущества в непосредственной близости от тосканских границ, обратилась с жалобой к его святейшеству. В Рим прибыл Макиавелли — ему поручалось убедить папу и герцога в необходимости обуздать аппетиты купеческой республики, будь то военным или дипломатическим путем.

Беседа между флорентийским секретарем и Чезаре Борджа протекала в дружественной тональности — оба они были чересчур умны, чтобы лишиться удовольствия от тонкой политической игры, где каждый старался перехитрить другого. Герцог заверил Макиавелли, что ему хватило бы и сотни солдат для освобождения Романьи, но вместе с тем выразил резкое недовольство позицией Синьории, чья практическая помощь пока ограничивалась лишь обещаниями и заявлениями — правда, весьма обильными и красноречивыми.

После переговоров с Макиавелли Чезаре пригласил к себе венецианского посла, но получил вежливый отказ — Джустиниан, ссылаясь на нездоровье, просил передать герцогу его извинения. Только самонадеянность помешала Чезаре задуматься над поведением венецианца, который, конечно, не стал бы уклоняться от встречи, если бы не сомневался в прочности положения папского главнокомандующего. В письме своему правительству Джустиниан указал, что его визит к Валентино мог бы произвести в Риме впечатление, благоприятное для герцога, но не для Республики.

В это время пришло известие о провале предпринятого венецианцами штурма Имолы — гарнизон и жители отразили нападение. Теперь Чезаре влекло в бой не только уязвленное самолюбие, по и более благородное чувство — долг государя, который не имеет права покидать в беде свой народ.

Папа и кардинал д’Амбуаз снабдили его письмами к флорентийскому Совету восьми — армии предстояло пройти через земли Тосканы, на что требовалось официальное разрешение Синьории. Юлий II, не ограничившись рамками дипломатического этикета, упоминал при этом о «личной, особо ценимой услуге, каковой Мы будем почитать содействие, оказанное герцогу Романьи, снискавшему Нашу отеческую любовь как своими достоинствами, так и ведомыми всем многочисленными и славными подвигами».

Юлий II вошел в историю папства как образец честности и прямодушия. В этой связи интересно отметить, что в тот самый день, когда он столь красочно выражал свою апостолическую благосколонность к герцогу Романьи, состоялась доверительная беседа святого отца с венецианским послом. Папа изъявил полное понимание действий Венеции, вставшей с оружием в руках на пути алчного хищника Борджа; вырвать добычу из его когтей — воистину богоугодное, правое дело. Впрочем, немного позже, оправдывая свою репутацию поборника искренности и прямоты, папа заметил, что взглянет на дело совсем иначе, если Венеция вступит в спор за те же территории уже со Святым престолом. Как видим, у Юлия имелись свои, вполне определенные взгляды на будущее Романьи. Подробное изложение этого разговора мы находим в очередном посольском донесении Джустиниана.

К середине ноября Чезаре завершил комплектование армии. Единственным препятствием к немедленному выступлению оказалась двусмысленная позиция Флоренции. Синьория продолжала тянуть время, надеясь добиться изгнания венецианцев, но избежать прохода солдат Валентино через Тоскану. Сгорая от нетерпения, герцог решил изменить маршрут и обратился к святому отцу с просьбой предоставить ему пять больших галеонов для перевозки войск, чтобы, добравшись до Генуи, вторгнуться в Романью с северо-запада, миновав Феррару.

Макиавелли бомбардировал письмами флорентийский Совет, убеждая как можно скорее выслать в Рим требуемое разрешение. Он уверял, что в противном случае герцог все равно появится на тосканской земле, но уже в качестве врага, а не союзника, пусть даже и не слишком надежного. Однако все усилия секретаря оставались тщетными — Флоренция хранила молчание. Возможно, Синьория вела двойную игру с собственным послом, не сомневаясь в скором падении Валентино и желая на самом деле только одного: отсрочить день выступления, чтобы гнев папы обрушился на голову герцога прежде, чем его отряды пересекут границы республики.

Девятнадцатого ноября Чезаре выехал в Остию, где началась погрузка на корабли. В тот же день, не жалея лошадей, гонцы повезли на север новые послания папы. Их смысл и тональность разительно отличались от прежнего и не оставляли сомнений в истинных намерениях святого отца. Объявив Чезаре Борджа узурпатором, незаконно получившим верховную власть от своего преступного отца, Юлий II освобождал города Романьи от присяги, данной ими герцогу. Отныне все они переходили под протекторат церкви.

Галеоны еще стояли в гавани, когда в Рим долетела весть об успешном штурме Фаэнцы. Это была немаловажная победа венецианцев, а папа счел возможным прекратить двойную игру. Двадцать второго ноября курьер доставил в Остию приказ герцогу Валентино: святой отец повелевал ему возвратить Форли и прочие романские области законному сюзерену — престолу св. Петра. Папским наместником в Романье назначался Джованни Сакки, епископ Рагузский.

Чезаре отказался подписать отречение, и адмирал эскадры объявил его пленником. Под усиленной охраной, в условиях строгой тайны, герцога перевезли на берег и отправили в Рим.

Папа, видимо, еще не принял определенного решения о судьбе сына и наследника своего врага. Герцог по-прежнему жил во дворце, а не в каземате замка св. Ангела, мог общаться с друзьями и приближенными. Формально он все еще носил звание знаменосца церкви, но его свобода замыкалась кольцом ватиканских стен. Юлий знал, что города Романьи предпочитают герцога Валентино любому другому правителю, возведенному на трон волей первосвященника или венецианским оружием, и принял все меры для надежной изоляции пленника.

В первые дни Чезаре продолжал верить в свою счастливую звезду и упорно отвергал предложения о капитуляции — папа, не желая омрачать войной начало нового понтификата, хотел добиться добровольной сдачи крепостей, сохранивших верность Борджа. А Чезаре не терял надежды на храбрость своих командиров — не терял до тех пор, пока не получил известие об окончательном поражении: Мигель да Корелла и делла Вольпе, спешившие в Романью с кавалерийскими отрядами, попали в окружение и сдались Джанпаоло Бальони.

Этот удар сломил дух герцога. Он впал в такое отчаяние, что даже сам папа Юлий счел нужным выразить ему сочувствие. Впрочем, едва ли узнику было особенно приятно выслушивать слова утешения своего главного тюремщика. А папа, ободряя Валентино, не забыл направить во Флоренцию требование о выдаче Мигеля да Кореллы, рассчитывая добиться от него важных показаний для суда над герцогом.

Потеряв всякий интерес к собственной участи, Чезаре подписал отречение и приказы о сдаче гарнизонам Форли и Чезены. Но это не принесло мира — командиры, помнившие своего великолепного вождя, не желали сдаваться. Дон Педро Рамирес, комендант Чезены, в ярости изорвал приказ, отказавшись поверить, что его повелитель способен пойти на капитуляцию. Мало того, он велел повесить несчастного ватиканского чиновника, доставившего ему эту бумагу.

Гнев папы, узнавшего о казни посла, был ужасен. Родичи и приверженцы Борджа спешно покидали Рим, опасаясь за свою жизнь. Они бежали на юг, в испанский лагерь под Неаполем, и умоляли Гонсало пустить в ход все доступные средства ради освобождения герцога. А Юлий, лишившись возможности покарать хотя бы клевретов врага, отвел душу, приказав конфисковать имущество своего пленника и удовлетворить денежные претензии тех, кто потерпел ущерб от военных прогулок Валентино». Семейство Риарио — родственники делла Ровере — оценили свои убытки в пятьдесят тысяч дукатов; по двадцати тысяч получили Флоренция и Гуидобальдо да Монтефельтро, герцог Урбинский. Остальные средства отходили церковной казне. Этим наносился завершающий удар по престижу и могуществу рода Борджа на итальянской земле.

Но судьба предоставила Чезаре еще один шанс: в Риме стало известно о блестящей победе, одержанной Гонсало над французами в битве при Гарильяно. Успех испанского капитана означал рост влияния его соотечественников в священной коллегии и при папском дворе, а почти все испанские кардиналы получили сан и место в конклаве от старого Родриго де Борджа.

События развивались быстро. Герцогу в сопровождении преосвященного Карвахала, кардинала Санта-Кроче, было дозволено переехать в Остию. Папа склонялся к мысли переправить пленника во Францию, но еще не принял окончательного решения. Однако кардинал, желая спасти Чезаре, не стал дожидаться дальнейших инструкций святого отца. Как раз в это время крепости Романьи объявили о готовности капитулировать, если герцогу Валентино будет предоставлена свобода. Воспользовавшись столь благоприятным предлогом, Карвахал, действуя на свой страх и риск, предложил Чезаре компромисс: он дает письменное обещание никогда не поднимать оружия против Юлия II, а после этого волен отправляться куда пожелает. Предложение кардинала было принято.

Теперь перед герцогом открывались два пути — на север, во Францию, и на юг, к Неаполю, в ставку Гонсало. Хитрая предусмотрительность и власть отца в свое время сделали Чезаре «князем трех государств», и даже потеря итальянских владений не вычеркивала его из числа крупнейших вельмож Южной Европы. Далеко за Альпами лежало герцогство, пожалованное ему королем; там, во Франции, осталась его юная жена и росла его дочь, которую он никогда не видел. Но Чезаре не мог покинуть Италию побежденным и не хотел вверять свою судьбу Людовику XII. Здесь, на Апеннинах, еще оставались друзья и союзники, оставались его солдаты и командиры — разгромленные, но не покоренные, они помнят черного всадника на вороном коне с золотыми подковами, столько раз приводившего их к победам. Он вернется к ним, и придет не один и не с пустыми руками.

Верный Ремолино доставил ему охранное письмо, подписанное «великим капитаном». От имени их католических величеств генерал Гонсало клятвенно обещал герцогу Валентино свободу и безопасность. Тем самым раздумьям и колебаниям Чезаре был положен конец. Сопровождаемый двумя слугами, он выехал на юг.

В испанском лагере его ждал почетный прием со стороны Гонсало и… целая толпа римских беглецов, включая Жофре и кардинала Лодовико Борджа. Все они бурно приветствовали Чезаре как признанного главу и вождя испано-итальянской партии.

Захватив стратегическую инициативу под Гарильяно, испанский военачальник собирался развить успех, двигаясь на север, к Болонье и Милану, чтобы окончательно вытеснить французов с Апеннинского полуострова. Но этот план мог быть осуществлен лишь при поддержке независимых городов центральной Италии. Пока что испанский флот обеспечивал армию всем необходимым, но ее удаление от побережья в глубь страны исключало снабжение с моря. Таким образом, судьба кампании определялась в конечном счете позицией нейтральных государств, их желанием — или нежеланием прокормить испанцев на долгом пути от Неаполя до Милана.

В свое время Гонсало сделал ставку на молодого герцога Пьеро де Медичи. Пьеро, старший сын Лоренцо Великолепного, не унаследовал талантов отца, чье слово было законом во Флоренции и во всей Тоскане, хотя подкреплялось не силой оружия, а только личным авторитетом правителя. Недалекий и деспотичный, Пьеро ухитрился рассориться со своими подданными уже через год после отцовской смерти. Флорентийцы восстали, и братья Медичи были изгнаны из города, который считали своим родовым владением.

Пьеро горел желанием вернуть утраченную власть и наказать неблагодарную Флоренцию. Перейдя к испанцам, он обещал «великому капитану» груды золота и все припасы тосканской земли, если тот окажет ему военную помощь.

Но в битве при Гарильяно злосчастный Пьеро погиб, так и не увидев покоренной Флоренции. Теперь огорченный Гонсало подумывал о том, чтобы взять в союзники Бартоломео д’Адьвиано — и в это время к нему прибыл Чезаре Борджа. Неудивительно, что уже через несколько дней дон Гонсало сам предложил герцогу возглавить экспедиционный корпус для похода на Милан. Ум и храбрость, военный опыт, популярность и громкая слава — все делало его самой подходящей кандидатурой на эту должность.

Но если испанский главнокомандующий был доволен, то как описать ликование Валентино! Неделю назад узник, преданный и низвергнутый, потерявший богатство и власть, ныне он снова встал во главе армии. Помимо испанской пехоты, ему предстояло повести в бой итальянцев, поскольку Гонсало уполномочил его набрать собственные отряды. Герцог спешно отправил в Рим Бальдассаре да Шипионе с поручением закупить как можно больше оружия и при возможности начать вербовку солдат.

Папа неистовствовал. Он метал громы и молнии по адресу кардинала Карвахала, и только успехи испанской армии спасли его преосвященство от немедленного заточения в крепость. Комиссия, созданная святым отцом для расследования преступлений Борджа, день и ночь вела допросы тех приближенных Александра VI и герцога Валентино, которые не успели покинуть Рим. Но улов следователей был невелик — Мигель да Корелла, от которого ждали самых сокрушительных разоблачений, отказался давать показания против своего господина, и никакими угрозами от него не удалось добиться ни слова. Более сговорчивым оказался некий Асквино де Коллоредо, заявивший, будто он, действуя по прямому приказанию обоих Борджа, отравил кардинала Микьеля. Папа велел обнародовать это признание, но, поведай Коллоредо даже о целой дюжине отравлений, это не удовлетворило бы святейшего отца. Мысль о том, что враг на свободе, нашел могучих покровителей и уже собирает войска, не переставала терзать душу первосвященника. Сам Юлий, не колеблясь, преступил клятву, данную им герцогу, и потому не сомневался, что Чезаре нарушит свое обещание не воевать против папы.

Начались холодные дожди, и армии обоих интервентов — французов и испанцев — встали на зимние квартиры, чтобы возобновить дележ Италии с приходом весны. Чезаре оставался в Неаполе. Он готовил и вооружал отряды новобранцев, назначал командиров, знакомился с испанскими капитанами, с которыми ему предстояло выступить на Тоскану. Генерал де Кордоба по-прежнему оказывал герцогу все знаки уважения и внимания, и между двумя полководцами, видевшимися в эти месяцы почти ежедневно, ни разу не возникали какие-либо трения. Но над головой Чезаре уже собиралась невиданная гроза.

Гром грянул двадцать шестого мая — в тот вечер Чезаре ужинал у дона Гонсало. Герцог был весел и оживлен, но хозяин выглядел удрученным и задумчивым. Он не смеялся, как обычно, шуткам гостя и даже не пытался поддерживать разговор. Впрочем, если Чезаре и заметил подавленное настроение испанца, он не пожелал доискиваться причин — собственные мысли и планы всегда занимали его больше, чем чужие горести.

Мог ли он знать, что Гонсало де Кордобу заботила именно участь герцога Валентино! После ужина, простившись, Чезаре покинул покои главнокомандующего, но не успел вдеть ногу в стремя. Рослый испанский офицер преградил путь герцогу и именем короля потребовал его шпагу. Он был объявлен пленником их католических величеств — Фердинанда и Изабеллы.

Юлий II перехитрил Валентино. В Мадрид долетело письмо, в котором папа гневно укорял Испанию за поддержку, оказываемую мятежному Борджа, и выражал надежду, что король и королева не захотят лишиться благоволения святого отца. В том же письме содержались и прозрачные намеки на измену Гонсало де Кордобы. По уверениям папы, «великий капитан» вел в Италии двойную игру, небескорыстно пренебрегая интересами испанской короны. И возможно ли лучшее тому доказательство, чем его союз с давним ставленником Франции — неистовым герцогом Валентино? Это был блестящий ход, и расчет папы полностью оправдался. Дон Гонсало получил тайный приказ — арестовать герцога и под надежной охраной отправить в Испанию. Нарушив собственное публично данное и скрепленное подписью слово, генерал выполнил приказ короля. Он не посмел ослушаться, хотя знал, что навсегда покрывает свое имя позором.

Упреки, которыми осыпал испанского военачальника пленный Чезаре, были столь же горькими, сколь и бесполезными. Двадцатого августа 1504 года, окруженный многочисленной стражей, герцог Валентино поднялся на борт корабля.

Ему исполнилось двадцать девять лет — по сегодняшним меркам в этом возрасте люди лишь начинают обретать самостоятельность. Но за плечами Чезаре уже было столько свершений, что их хватило бы не на одну славную жизнь. И вот теперь, стиснув зубы, он стоял на высокой корме галеона, в последний раз глядя на тающий вдали гористый берег Италии. В двух шагах, храня молчание, ждали испанские офицеры…

Приближенные Чезаре, его соратники, оставшиеся в Риме, Неаполе или Романье, уже не могли помочь своему вождю. Впоследствии наибольшую известность из них приобрел Бальдассаре да Шипионе, совершивший беспрецедентный в мировой истории шаг: он вызвал на поединок целую страну. Взбешенный вероломным предательством, стоившим его господину свободы, Бальдассаре объявил, что вызывает на поединок любого испанца, который «посмеет утверждать, будто Фердинанд и Изабелла не обесчестили свои короны, захватив герцога Валентино вопреки охранному письму». Конечно, такой поступок может быть назван ребячеством, но все же интересно отметить, что никто — ни в Испании, ни в Италии — не захотел принять вызов итальянского рыцаря.

Старый Диониджи ди Нальди перешел на службу к венецианцам. Как мы помним, Республика была одним из главных противников Валентино. Однако, сменив хозяев, ди Нальди по-прежнему сражался под девизами Борджа и носил цвета его гвардейцев; того же он требовал и от всех своих подчиненных.

Дон Мигель да Корелла получил свободу — папа велел отпустить его, так и не добившись никаких показаний против Чезаре или Александра VI. Впоследствии он и Таддео делла Вольпе приняли предложение флорентийской Синьории, возглавив отряды наемников.

Глава 31

Тщетно старались добиться освобождения Чезаре Борджа его верные друзья — испанские кардиналы. Столь же безуспешными оказались и усилия Лукреции, которая слала письмо за письмом новому главнокомандующему войсками церкви — герцогу Мантуанскому, — умоляя повлиять на святого отца и смягчить участь пленного брата. Юлий II был непреклонен. В Италии уже не осталось места для герцога Валентино.

Первые месяцы заточения он провел в крепости Чинчилья. Затем узника перевезли в замок Медина-дель-Кампо, неподалеку от Вальядолида. Поговаривали, будто венценосный пленник не поладил с комендантом Чинчильи и, разъяренный какой-то вольностью, допущенной испанцем, чуть не сбросил его с крепостной стены.

Наступил 1505 год, и по Испании пролетела весть: умерла королева Изабелла. Страна заволновалась. При дворе произошли значительные перемены. Вскрылись, в частности, некоторые подробности, касающиеся дона Гонсало де Кордобы, и подозрения короля перешли в уверенность. А вскоре друзья известили герцога Валентино, что Фердинанд готов предоставить ему свободу и даже поставить во главе нового экспедиционного корпуса, отправляющегося в Италию. Но король, хотя и считал его лучшей кандидатурой для мести предателю-генералу, все же не решился освободить Чезаре Борджа. Такой шаг вызвал бы негодование папы, а гнев святого отца был более весомым аргументом, чем любые военные или дипломатические победы. Да и сам герцог казался слишком талантливым, чтобы превратиться в покорное орудие его католического величества. Эту версию приводит арагонский хронист Сурита.

Жизнь в Медине-дель-Кампо не отличалась чрезмерной суровостью, хотя, конечно, была невыносимо скучной для столь деятельного и свободолюбивого человека, как Чезаре. У него осталось двое личных слуг и духовник; он мог вести переписку и даже принимать гостей. А получить аудиенцию у пленного герцога, чье имя недавно от Сицилии до Альп вызывало трепет восхищения или страха, считалось завидной честью, которой удостаивались лишь немногие.

Наиболее рьяным почитателем Валентино стал молодой граф Бенавенте — его родовые земли начинались в двух милях от крепости. Он часто навещал знаменитого узника, иногда разделял с ним скромную трапезу. Очарованный умом и обращением Чезаре, граф не переставал сетовать на судьбу, папу и короля, предательски заточивших в темницу «самого доблестного рыцаря со времен Сида». Герцогу случалось перехитрить в дипломатической игре людей и поумнее, чем пылкий испанец, а потому неудивительно, что в скором времени граф предложил своему блестящему другу именно то, чего тот сам давно и страстно желал, — побег. Как утверждает Сурита, Бенавенте ради освобождения Чезаре Борджа готов был рискнуть собственной головой и организовать штурм Медины, если все остальные пути спасения окажутся отрезанными.

Друзья разработали план, посвятив в него духовника Валентино и одного из комендантских слуг, по имени Гарсия. Помощь последнего была необходима, поскольку он мог, не вызывая подозрения, перемещаться по всей территории крепости и подниматься на стены.

Темной сентябрьской ночью 1506 года к одному из башенных зубцов привязали канат. Снаружи, по ту сторону рва, в оливковой роще ждали люди Бенавенте, держа в поводу оседланных лошадей. Первым начал, опасный спуск Гарсия; очутившись на земле, он должен был трижды дернуть веревку, давая знать, что все в порядке и вокруг тихо.

Но дело сгубила непредвиденная оплошность. Добравшись до конца, Гарсия повис в пустоте — канат оказался короче, чем требовалось. В двадцати футах под ним смутно белели камни на дне рва. Думать о возвращении не приходилось, к тому же подрагивание каната уже сообщило ему, что нетерпеливый герцог начал спускаться, не дожидаясь условленного сигнала. Прочитав короткую молитву, Гарсия разжал руки. Мигом позже, сдерживая стоны, он лежал на земле — обе ноги его были сломаны.

Герцог, видимо, не услышал ни глухого удара, ни стонов несчастного, и через несколько минут очутился перед тем же выбором. Но долго размышлять ему не пришлось — в крепости поднялась тревога. Послышались окрики часовых, на стенах заметались огни факелов, и вот уже чей-то меч перерезал веревку. Чезаре рухнул в двух шагах от потерявшего сознание Гарсии.

Слуги Бенавенте спрыгнули в ров и вынесли тяжелораненого герцога, без колебаний бросив Гарсию на верную смерть. Они посадили Чезаре в седло и, поддерживая его с двух сторон, пришпорили коней.

Их путь лежал в Вильялон — небольшой, но хорошо укрепленный замок, принадлежавший графу. Тайными тропами, обманув погоню, они еще до рассвета привезли беглеца под надежный кров Бенавенте.

Шесть недель Чезаре провел в постели, залечивая переломы и раны. Силы возвращались медленно, но наконец он почувствовал, что снова может держаться в седле. В тот же день герцог сообщил хозяину замка о желании покинуть Вильялон и двинуться к Пиренеям.

Графу не хотелось отпускать гостя в опасный и долгий путь, но он не считал себя вправе удерживать или отговаривать Валентино. Обнявшись на прощание, оба рыцаря поклялись никогда не забывать друг друга. Распахнулись ворота, и герцог в сопровождении двух телохранителей поскакал на восток. Начинался последний акт драмы Борджа.

Он спешил к границам Наварры. Молодой король Жан, два года назад взошедший на трон этого маленького горного королевства, приходился двоюродным братом Шарлотте д’Альбре, жене нашего героя. Там он будет в безопасности, — Жан, если и не особенно обрадуется появлению знаменитого родственника, все же не выдаст его ни папе, ни Фердинанду Испанскому. Не замеченный врагами, он счастливо завершил четырехсотмилыюе путешествие, и третьего декабря 1506 года вместе со своими спутниками достиг наваррской столицы Памплоны. Вечером о приезде герцога доложили королю, и, по словам летописца, «сам дьявол, явись он во дворец, не внушил бы всем придворным такого страха, как Валентино».

А в Риме известие о бегстве Чезаре Борджа вызвало настоящую панику. Папа неистовствовал, кляня всех испанцев — как друзей, так и врагов Борджа: первых — за то, что помогли ему бежать, а вторых — за нерадивость в охране пленника. Заволновалась Романья. Города уже успели почувствовать тяжесть руки святого отца, — Юлий II не простил им привязанности к герцогу Валентино, отняв многие старинные привилегии и обложив поборами. Теперь, надеясь на скорое прибытие непобедимого вождя, люди начали оказывать неповиновение чиновникам Ватикана.

Сурита описывает обстановку тех дней следующими к словами: «Освобождение Чезаре обрушилось на папу, как гром с ясного неба. Герцог был единственным человеком, способным, даже в одиночку, взбудоражить и поднять всю Италию. Само упоминание его имени разом нарушило спокойствие в церковном государстве и сопредельных странах, ибо он пользовался горячей любовью множества людей — не только воинов, но и простонародья. Еще ни один тиран, кроме Юлия Цезаря, не имел подобной популярности, и папа решил употребить все меры, дабы не допустить возвращения герцога на итальянскую землю».

Однако сам Чезаре оценивал свои шансы более трезво. Он понимал, что гнев Юлия II настигнет его в любой точке Апеннинского полуострова, и не стремился сменить Медину-дель-Кампо на куда менее комфортабельный каземат замка св. Ангела. Пока разумнее всего было не покидать Наварры и восстановить связи с друзьями и союзниками, а также выяснить позицию французского короля.

Шарлотта д’Альбре, не видевшая мужа с сентября 1499 года, находилась в Бурже, при дворе набожной подруги, кроткой королевы Жанны. Она, конечно, узнала об освобождении Чезаре, но путь до Памплоны далек, и супруги не встретились.

Впрочем, маловероятно, чтобы герцог в то время уделял много внимания мыслям о семье. Его ум был занят другим. На четвертый день после прибытия в Наварру он уже отправил в Италию гонца — своего доверенного слугу Федериго, поручив ему передать моне Лукреции весточку о брате. Кроме того, гонец вез письмо в Мантую, с приказом вручить его куму Чезаре, герцогу Франческо Гонзаге.

Федериго не повезло — прибыв в Болонью, он был схвачен агентами Юлия II. Содержание письма не представляло большого интереса — Чезаре всего лишь просил герцога Гонзагу о личной встрече. Но сама мысль о возможности переговоров между знаменосцем церкви и ненавистным изгоем — Борджа — повергла святого отца в неописуемую ярость. Он даже собирался отрешить герцога Гонзагу от занимаемой должности, но затем, поостыв, ограничился приказом усилить бдительность и арестовать Валентино, едва лишь он окажется в пределах папской юрисдикции.

Стало ясно, что о возвращении в Италию нечего и думать, по крайней мере до тех пор, пока на святом престоле не появится новый владыка. Теперь все надежды Чезаре сосредоточились на Франции, и он написал Людовику XII, спрашивая, согласен ли христианнейший король вновь принять его на службу и утвердить во владении землями и титулами, пожалованными семь лет назад.

Вскоре пришел ответ — официальный документ из королевской канцелярии. Король Франции, говорилось в нем, не нуждается в услугах «высокородного Борджа». Герцогство Валентинуа, равно как и графство Дуа, возвращены французской короне, «ибо их бывший сюзерен, находясь в Италии, вступил в союз с испанцами, изменив тем самым своему государю и нанеся ущерб интересам его христианнейшего величества».

Это был конец. У Чезаре не осталось ни титулов, ни земель, ни союзников — ничего своего, лишь верный меч, бесстрашное сердце да громкая слава. Наступил новый, 1507 год.

Король Жан сочувствовал изганнику, но, конечно, и не помышлял о том, чтобы вступиться за права родственника. Положение Наварры было и без того достаточно сложным — маленькое пиренейское королевство, зажатое между Францией и Испанией, с трудом сохраняло независимость. Кроме того, страну изнуряла кровавая междоусобица — уже не первый год шла борьба между родами Бомонт и Аграмонт, не менее знатными и не менее древними, чем правящая династия; оба рода не признавали над собой ничьей власти, и лишь взаимные свары мешали им обратить оружие против короля. Последний, в свою очередь, не располагал силами, достаточными для обуздания непокорных вассалов, и «властвовал, разделяя», в постоянной тревоге за будущее страны.

Но судьба неожиданно улыбнулась Жану — ему предложила военную поддержку Священная Римская империя. Император Максимилиан понимал, что потеря Наваррой независимости будет означать усиление одного из его врагов — Людовика ХII или Фердинанда Испанского. Поэтому оказанная им помощь была по тем временам очень внушительной — десятитысячное регулярное войско, снабженное артиллерией. Теперь Жан мог твердой рукой навести порядок в собственном доме.

Сражение ведут солдаты, но для победы в бою нужен еще и опытный полководец. И наваррский король, не колеблясь, сделал выбор: во главе армии встанет герцог Валентино.

Впервые за много месяцев улыбка озарила смуглое лицо Чезаре. Решение короля давало ему шанс вновь показать свои способности и отвагу. А путь от полководца до владетельного князя не так уж далек, и как знать — быть может, он еще сумеет вернуться в ряды вершителей судеб Европы.

Войско выступило из Памплоны в феврале, чтобы начать поход с усмирения Луи де Бомонта, главы одного из враждовавших кланов. Мятежный граф укрылся в своем родовом гнезде — горном замке Виана.

Естественные укрепления — отвесные скалы — окружали крепость со всех сторон, и всякая попытка штурма превращалась в бесполезную потерю людей. Но Чезаре не беспокоился — он знал, что запасы продовольствия в крепости невелики, и рассчитывал, что голод быстро вынудит защитников к сдаче.

Но граф Бомонт не собирался капитулировать. Он принял смелое решение — тайно вывести из замка небольшой отряд, добраться до городка Мендавия и, закупив там все необходимое, под покровом ночи вернуться обратно.

План удался. Хорошо знавшие каждую тропку и каждый камень на милю вокруг, люди графа сумели проскользнуть мимо врагов. Но на обратном пути, уже на подходе к замку, они наткнулись на один из отрядов королевского войска.

Еще не умолкли тревожные звуки горнов, как Чезаре был на ногах. Опоясаться мечом, откинуть полог шатра и вскочить в седло — все это заняло у него не больше нескольких секунд. Не отдав никаких распоряжений, герцог пришпорил коня и помчался в ту сторону, откуда доносился шум.

Население и гарнизон Вианы быстро собрались на городских стенах, будучи уверенными, что мятежники решили совершить вылазку. Их взорам предстало удивительное зрелище. На врага устремился одинокий всадник! Туман еще стлался над росистой травой, и казалось, будто вороной конь летит, не касаясь земли. Восходящее солнце, сверкая и дробясь на золоченых доспехах рыцаря, делало его похожим скорее на сказочного героя, сотворенного фантазией менестрелей, чем на человека из плоти и крови. Словно пылающий метеор, Чезаре Борджа мчался в последний бой.

Почему он так поступил? Трудно допустить, что герцог Валентино, так страстно любивший жизнь, намеренно пошел навстречу гибели. Может быть, его понес закусивший удила конь? Этого мы никогда не узнаем.

Налетев, словно ураган, на арьергард отступающего отряда, герцог буквально разметал мятежников и бросился в атаку на основные силы Бомонта. Но замешательство противника длилось недолго. Несколько кавалеристов отделились от отряда графа и поскакали навстречу преследователю. Немногие могли поспорить с Чезаре в умении владеть оружием, но сейчас численный перевес врагов был слишком велик. Вскоре им удалось оттеснить его к краю дороги, на крутой каменистый склон, не дававший возможности сражаться верхом.

Чезаре соскочил с коня. Он уже знал — пришла смерть. Тяжелая толедская шпага в его руке плясала, словно живая, успевая наносить и отражать десятки ударов со всех сторон. Но вот он сделал шаг назад, оступился — и в тот же миг острие вражеского клинка отыскало щель между нагрудными пластинами панциря. Захлебываясь кровью, герцог упал. А вдали уже нарастал грохот копыт — армия спешила на выручку своему предводителю.

Солдаты герцога перевезли тело своего командира в Виану. К вечеру в город прибыл король. Горе в душе Жана боролось с подспудным чувством облегчения: подобно многим, он боялся Чезаре Борджа, хотя любил и уважал его. На следующий день состоялись великолепные похороны, и тело герцога Валентино обрело вечный приют перед алтарем церкви Санта-Мария-де-Виана. На мраморной плите надгробия были высечены строки безыскусного стихотворения, сочиненного местным поэтом:

Aqui Yace En Роса Tierra Al Que Todo Le Temia El Que La Paz Y La Guerra En La Sua Mano Tenia.

Oh Tu Que Vas A Buscar Cosas Dignas De Loar Si Tu Loos Lo Mas Digno Aqui Pare Tu Camino No Cures De Mas Andar[688].

Почти двести лет никто не вспоминал об этой могиле в далекой пиренейской крепости. Но в конце XVII столетия прах покойного потревожил человек, от которого, казалось, можно было бы ожидать большего уважения к памяти Борджа, — епископ Калаорры. Он считал обоих Борджа исчадиями ада, ибо судил о них по только что появившейся книге Грегорио Лети (Томмазо Томмази). По неведомым причинам епископ относился с полным доверием ко всем утверждениям ренегата, а потому приказал снять надгробие и удалить из храма нечестивые останки. Так достойный наследник евангельского фарисея уничтожил последнее достоверное свидетельство о Чезаре.

В год гибели мужа Шарлотта д’Альбре лишилась и своей единственной подруги: умерла королева Жанна. Молодая вдова вернулась к отцу. Она горько оплакивала Чезаре и все оставшиеся годы соблюдала глубокий траур. Через семь лет смерть унесла и эту бедную женщину, видевшую в жизни так мало счастья.

Луизе Валентинуа, дочери Чезаре и Шарлотты, в то время шел шестнадцатый год. Мать поручила ее заботам герцогини Ангулемской, при дворе которой Луиза провела около трех лет. Затем эту прелестную, но всегда задумчивую девушку выдали за Луи де ла Тремуя, виконта Туарского. Брак был недолгим — виконт погиб при осаде Павии, и вторым мужем Луизы стал Филипп де Бурбон-Бюссе.

Лукреция скончалась в 1519 году, через год после смерти своей матери, Ваноцци Катанеи, с которой она до последних ее дней поддерживала переписку.

REQUIESCANT![689]

Глава 1

Мессер Никколо Макиавелли в остроумной главе относительно выбора государем своих министров — о чем в дальнейшем будет сказано особо — пишет, что умы бывают трех родов: один все постигает сам, другой может понять то, что постиг первый, а третий сам ничего не постигает и постигнутого другим понять не может. Люди, обладающие умом первого рода, редки и исключительны, ибо представляют собой творческий и созидательный тип; вторые заслуживают уважения, поскольку, если они и не творят, то хотя бы копируют; а третьи, не будучи в состоянии делать ни того, ни другого, являются просто бесполезными паразитами, которые, чтобы выжить, питаются — и часто небезуспешно — за счет первых двух.

Однако ученый и проницательный флорентиец, похоже, упустил из виду четвертый тип, сочетающий в себе свойства всех трех, упомянутых выше. И нетрудно убедиться, что, пожалуй, именно к этому типу принадлежал знаменитый Корвинус Трисмегит, в ком сочетались самым странным образом изобретательность и тупость, ловкость и доверчивость, хитрость и простота, двоедушие и искренность.

Начнем с того, что магу Корвинусу Трисмегиту были подвластны — на что намекает само его имя[691] — все тайны природы, медицины и магии, и слава о нем распространилась по всей Италии, как рябь по поверхности воды.

К примеру, он знал, что масло скорпионов, пойманных днем, при обязательном условии, чтобы солнце находилось в созвездии Скорпиона, — непревзойденное лекарство против черной оспы. Для него не было тайной, что наиболее верный способ уменьшить размеры селезенки — взять селезенку козы, приложить ее на двадцать четыре часа к пораженному органу, а затем вынести на солнце; а насколько ссохнется и сморщится селезенка козы, настолько же, возвращаясь к здоровому состоянию, уменьшится селезенка больного. Он также знал, что пепел сожженной шкуры волка успешно излечивает облысение, а чтобы остановить кровотечение из носа, достаточно принимать настой из коры оливкового дерева, с единственным условием, что для молодого пациента берется кора молодого дерева, а для человека в возрасте — старого. Ему было известно, что сваренные в вине и затем съеденные змеи излечивают больного проказой, наделяя его способностью менять свою кожу.

Он также глубоко изучил свойства ядов и заклинаний и, будучи человеком искренним, не делал тайны из своего умения вызывать духов, а при необходимости — воскрешать мертвых. Он открыл эликсир жизни, сохранивший ему молодость и силу до почтенного возраста в две тысячи лет, которого, по его утверждению, ему удалось достичь, и еще один эликсир, очень сложной и тонкой очистки, названный им Aqua celesta[692], который мог уменьшить возраст человека на пятьдесят лет и вернуть ему утраченную юность.

Не только все, но и куда большее было известно Корвинусу, трижды магу, хотя люди с саддукейским[693] складом ума пробовали доказать, что объема его знаний хватало лишь на то, чтобы, злоупотребляя доверием своих современников, просто дурачить их.

Подобным же образом утверждали — хотя приверженцы мага приписывали это злобе и зависти, которые великие вызывают у посредственных, — что настоящее имя мага было просто Пьетро Корво, и получил он его от своей матери, владелицы винной лавки в Форли, особы, не способной с уверенностью назвать имя его отца. Насмешники добавляли также, что возраст в две тысячи лет — не более, чем пустая похвальба, поскольку среди здравствующих в то время было немало тех, кто помнил его заброшенным чумазым мальчишкой, возившимся в грязи сточных канав своего родного городка.

Как бы там ни было, нельзя отрицать, что он достиг широкой и заслуженной известности и разбогател, живя в своей убогой лачуге в Урбино, этих Афинах Италии, колыбели итальянского искусства и учености. А богатство является для многих неоспоримым доказательством человеческого достоинства. По мнению таких людей, Корвинус Трисмегит был человеком, заслуживающим уважения.

Его дом стоял на узкой улочке позади часовни Сан-Джованни, где разваливающиеся дома настолько сильно наклонялись друг к другу, что, будь они чуть выше, крыши сомкнулись бы в готическую арку, закрыв собой последнюю видимую полоску неба.

Эта часть города как нельзя лучше подходила для человека, живущего уединенной жизнью. Главные улицы Урбино сотрясались от топота вооруженных отрядов Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи, который в те дни был хозяином города, изгнав из него миролюбивого, склонного к наукам герцога Гуидобальдо. Но ничто не нарушало тишину этих плохо вымощенных, убогих кварталов, и Корвинус Трисмегит мог беспрепятственно продолжать свои занятия: толочь порошки и очищать эликсиры.

И люди со всех уголков Италии стекались туда, взыскуя его помощи и советов. И туда же, в первый час светлой июньской ночи, через две недели после захвата Урбино войсками Чезаре Борджа, направилась в сопровождении двух конюхов синьорина Бьянка де Фиорованти. Эта девушка была дочерью знаменитого Фиорованти, повелителя Сан-Лео, крепости практически неприступной и единственной на территории Гуидобальдо, еще оказывавшей сопротивление непобедимому герцогу Валентино.

Небеса щедро одарили Бьянку. Она была молода, богата и носила громкое имя, а о ее красоте и образованности слагались песни. И тем не менее, несмотря на все эти дарования, оставалось что-то, чего ей не хватало и без чего все остальное не имело значения; нечто, заставившее ее, слегка испуганную, направиться к мрачному жилищу мага Корвинуса. Чтобы привлекать к себе меньше внимания, она надела маску и отправилась пешком в сопровождении всего лишь двух конюхов. А когда они добрались до нужной улочки, она велела потушить факел, который нес один из них. В темноте, двигаясь почти на ощупь и спотыкаясь о булыжники мостовой, они подошли к двери чародея.

— Постучи, Таддео, — приказала она одному из слуг.

И тут, по ее словам, произошло первое из чудес, убедивших Бьянку в сверхъестественной природе способностей мага Корвинуса.

Не успел слуга сделать и шага в указанном направлении, как дверь внезапно отворилась, очевидно, сама по себе, и в открывшемся проходе возник статный нубиец в белом одеянии, державший в руке фонарь. Он поднял его выше, так, чтобы желтоватый свет озарил лица синьорины Бьянки и ее слуг. Но в этом, конечно, не было чуда. Чудо заключалось в другом: на самом крыльце, словно материализовавшись из тьмы, возникла высокая фигура, закутанная с головы до пят в черный плащ. Лицо человека скрывалось под черной маской. Незнакомец поклонился и жестом пригласил ее пройти в дом. Она в страхе отпрянула; придя туда, где творятся чудеса, и ожидая чудес, она считала вполне естественным увидеть их; ей не пришло в голову, что прибывший чуть раньше ее посетитель Корвинуса, в ответ на чей стук была открыта дверь, просто воздавал должное уважение ее полу и высокому положению.

Набожно перекрестившись и убедившись, что предполагаемый слуга черного мага не растаял и не исчез, девушка решила, что, по крайней мере, его природа не может быть демонической. Набравшись храбрости, она вошла внутрь, стараясь унять дрожь в коленях.

Предполагаемый слуга волшебника следовал за девушкой по пятам, вслед за ними — слегка испуганные конюхи, хотя синьорина Бьянка специально брала самых мужественных. Сумрак, жуткий господин в черном, ухмыляющийся белозубый нубиец со сверкающими белками глаз — все это неприятно подействовало на них.

Нубиец закрыл дверь и со скрежетом опустил металлический засов. Затем он повернулся к ним и учтиво спросил, чего они хотят. Девушка, сняв маску, ответила ему:

— Я Бьянка де Фиорованти и хотела бы видеть знаменитого мага Корвинуса Трисмегита собственной персоной.

Нубиец молча поклонился и, пригласив ее следовать за ним, направился вниз по длинному коридору, выложенному камнем; фонарь, качавшийся во время движения, отбрасывал желтоватые пятна света на мрачные стены. Сквозь тяжелую дубовую дверь, усеянную полированными шляпками огромных стальных гвоздей, в приемную. Пол этой пустой комнаты был устлан сухим камышом, около стены стояла деревянная скамья, а на массивном столе неровно горела масляная лампа, из которой поднимался густой шлейф черного дыма, распространяя тяжелый запах.

Проводник махнул коричневой рукой в сторону скамейки.

— Здесь слуги могут подождать, синьорина, — сказал он.

Она кивнула и отдала короткое распоряжение конюхам. Они с видимым нежеланием повиновались ей. Затем нубиец отпер другую дверь, находившуюся в дальнем конце комнаты. С жутким скрежетом раздвинулись занавеси, за которыми открылось нечто, напоминающее на первый взгляд черную яму.

— Всемогущий Корвинус Трисмегит повелевает вам войти, — объявил он.

Несмотря на крепость духа, синьорина Бьянка отпрянула от двери. Ее взгляд был устремлен к черной дыре, и постепенно она стала различать кое-какие детали. Помня о значимости задуманного дела, предпринятого ею, девушка внутренне собралась и, переступив через порог, вошла в таинственную комнату.

За ней следом, все так же сохраняя молчание, прошел господин в маске. Она не предала этому значения, считая его одним из слуг волшебника; нубиец же, по богатству плаща и маске на лице, принял его за спутника девушки и не стал препятствовать.

Таким образом, они оба оказались в темной комнате. Позади вновь заскрежетали занавеси, и дверь захлопнулась, как будто закрылся склеп.

С колотящимся сердцем девушка огляделась вокруг. Полоска света неведомого происхождения на потолке едва позволяла разглядеть окружающую обстановку: три или четыре вместительных кресла, покрытых причудливой резьбой, и около стены простой деревянный стол, заваленный странными, чуть поблескивающими сосудами из стекла и металла. Окон не было. Вся комната, от потолка до пола, задрапирована черным, здесь было холодно, как в могиле, и присутствия чародея не ощущалось.

Бьянка присела в кресло, ожидая появления ужасного Корвинуса, и тут произошло второе чудо. Черный слуга волшебника исчез так же загадочно, как появился на крыльце, словно растворился во мраке, наполнявшем комнату.

У девушки перехватило дыхание, и как будто для того, чтобы уничтожить последние остатки ее самообладания, посередине комнаты возникла огненная колонна, на мгновение ослепившая ее и заставившая вскрикнуть от испуга. Пламя столь же мгновенно исчезло, оставив в воздухе запах серы, и в комнате гулко прозвучало:

— Не бойтесь, Бьянка де Фиорованти. Я здесь. Что вам угодно?

Бедная ошеломленная девушка взглянула в ту сторону, откуда раздался голос, и увидела третье чудо.

Там, где был непроницаемый мрак, где, как ей казалось, комната оканчивалась стеной, ее глаза вдруг различили неясную фигуру человека, мало-помалу приобретавшую все более четкие очертания. И ей не пришло в голову, что этот эффект мог быть вызван медленным возвращением к нормальному состоянию зрачка глаза, ослепленного недавней вспышкой.

Вскоре и человек, и окружавшая его обстановка стали видны вполне отчетливо. На небольшом столике лежала огромная раскрытая книга с пожелтевшими от времени страницами, и ее колоссальных размеров серебряные застежки поблескивали в лучах света, отбрасываемых старинной, греческого образца бронзовой лампой на высокой ножке, в которой горело какое-то ароматическое масло. У основания лампы жутко ухмылялся человеческий череп. Справа от столика стоял треножник, поддерживающий жаровню, в которой красноватой массой тлели древесные угли. У самого стола в кресле с высокой спинкой сидел человек в малиновом одеянии и шляпе, по форме напоминавшей перевернутую кастрюлю. Лицо его было худым, изможденным, с сильно выдающимся носом и скулами, лоб был узок и высок, рыжая борода раздваивалась, а глаза, устремленные на посетительницу и отражавшие свет искусно установленного источника, говорили о сверхъестественной проницательности хозяина дома.

Позади него виднелись тигель и перегонный куб, а выше располагались ряды полок, заставленных фиалами[694], металлическими коробками и ретортами. Но эти предметы почти не произвели впечатления на Бьянку, потому что все ее внимание было сосредоточено на самом маге. Девушка была в полном смятении.

— Говорите, мадонна, — мягко подбодрил ее чародей. — Я здесь, чтобы исполнить вашу волю.

Эти слова слегка воодушевили ее, но воодушевили бы еще больше, найди она какое-либо объяснение его таинственному появлению. Наконец, все еще перепуганная, она нетвердо произнесла:

— Мне нужна ваша помощь, очень нужна.

— Все мои обширные познания к вашим услугам, мадонна.

— Они… они в самом деле обширны? — наполовину вопросительно, наполовину утвердительно выговорила она.

— Бескрайний океан, — с достоинством ответствовал он, — своей шириной и глубиной не сравнится с моими знаниями. Что вам угодно?

Она полностью овладела собой, но щепетильность дела, с которым она пришла, не давала ей говорить смело, не запинаясь. Она начала издалека.

— Известны ли вам секреты замечательных лекарств, — спросила она, — эликсиров, которые воздействуют не только на тело, но, если потребуется, даже на саму душу?

— Мадонна, — спокойно ответил маг, — в моей власти остановить увядание, вызванное возрастом, заставить душу умершего возвратиться и таким образом оживить его тело. Думаю, такого ответа достаточно, поскольку по законам природы малое всегда составляет часть великого.

— Но можете ли вы, — она запнулась, но тотчас же, забыв о своих недавних страхах, поднялась и приблизилась к нему, — можете ли вы управлять любовью? Можете ли заставить холодного стать страстным, а безразличного — исполненным желания? Можете ли вы… можете ли вы все это?

Некоторое время он разглядывал ее.

— Это нужно вам? — с удивлением в голосе спросил он. — Вам или кому-то другому?

— Это нужно мне, — низким голосом ответила она. — Лично мне.

Он откинулся в кресле и вновь обвел взглядом ее бледное прекрасное лицо, низкий лоб, черные блестящие волосы, уложенные в золотую сетку, великолепные глаза, притягательный рот, мягкие очертания фигуры.

— У меня есть средство, необходимое вам, — медленно произнес маг, — но нет средства, могущего сравниться по силе с воздействием магии красоты, которой одарила вас природа. Разве он — этот человек, для завоевания которого вам необходима моя помощь, — может устоять перед очарованием этих губ и этих глаз?

— Увы! Он не думает о таких вещах. У него на уме лишь оружие и войны. Его единственная возлюбленная — честолюбие.

— Назовите его имя, — повелительно промолвил мудрец. — Как его имя и чем он занимается?

Она опустила взгляд. Легкая краска тронула ее щеки. Объятая внезапной тревогой, девушка колебалась. Однако она не решилась скрыть имя, опасаясь, как бы он не отказался помочь ей.

— Его имя, — нерешительно произнесла она в конце концов, — Лоренцо Кастрокаро, он урбинец, кондотьер, сражающийся под знаменем герцога Валентино.

— Кондотьер — и слеп к вашей красоте, к такому очарованию, как ваше, мадонна? — вскричал Корвинус. — Столь ненормальное создание, такая lusus naturae[695] потребует серьезной работы.

— Обстоятельства сложились не в мою пользу, — как бы защищаясь, объяснила она. — А на самом деле все против нас. Мой отец, повелитель Сан-Лео, — приверженец герцога Гуидобальдо, и, вполне естественно, мы редко видимся с теми, кто служит под знаменем нашего врага. Боюсь, наши пути могут разойтись, если только мне не удастся привлечь его внимание к себе, невзирая на все препятствия.

Хитроумный маг обдумал сказанное и затем вздохнул и произнес:

— Я вижу, здесь придется преодолеть большие трудности.

— Но сумеете ли вы помочь мне преодолеть их?

— Это будет дорого стоить, — сверкнув глазами, промолвил Корвинус.

— Ну так что ж? Неужели вы думаете, что цена будет иметь для меня значение?

Чародей выпрямился в кресле с видом оскорбленного достоинства и нахмурился.

— Поймите меня, — с некоторой суровостью произнес он. — Здесь не лавка, где продаются и покупаются вещи. Мои знания и мое искусство служат всему человечеству. Я их не продаю. Я свободно и бесплатно одариваю ими всех, кто в них нуждается. Но если я даю столь много, нельзя требовать, чтобы я давал еще и сверх этого. Снадобья, которые я получил со всех уголков земли, зачастую стоят очень дорого. Эту цену вы и заплатите, поскольку средство нужно именно вам.

— Итак, оно есть у вас! — охваченная внезапной надеждой, воскликнула она, хлопнув в ладоши.

Он утвердительно кивнул.

— Любовные эликсиры — вещь достаточно распространенная и легкая в приготовлении. Любая деревенская ведьма, занимающаяся колдовством и охотой за дураками, может смешать их. Но в деле, где надо преодолеть серьезные преграды и даже, возможно, придется использовать вашу естественную привлекательность, требуется средство необычайной силы. Оно у меня есть, хотя и в небольшом количестве. Его главная составляющая — вытяжка из мозга птицы avis rarissima[696], и ничто в мире нельзя достать с бóльшим трудом.

Дрожащими пальцами Бьянка нащупала на поясе тяжелый кошелек и бросила его на стол. Он шлепнулся рядом с ухмыляющимся черепом, и таким образом два самых мужественных повелителя жизни — Смерть и Золото — оказались рядом.

— Пятьдесят дукатов[697], — возбужденно выдохнула она. — Этого хватит?

— Возможно, — демонстрируя всем своим видом полное безразличие, ответил он. — Если немного и не хватит, я сам добавлю недостающее. — И выразительным движением пальца, красноречиво свидетельствующим о его презрении к золоту, он отодвинул кошелек в сторону.

Она попробовала протестовать, но маг великодушным жестом остановил ее возражения. Он встал с кресла, и Бьянка увидела на нем широкий черный пояс с вышитыми золотом знаками зодиака. Подойдя к полкам, маг снял с одной из них бронзовый сундучок, открыл его и извлек крошечный сосуд — закупоренную тонкую маленькую трубочку. В ней играло на свету темно-янтарное зелье, от силы дюжина капель.

— Вот, — сказал маг, — мой elixirium aureum, золотой эликсир, — легко растворимое и не имеющее запаха вещество. Этой дозы будет достаточно для вашей цели.

И резким движением протянул ей сосуд.

Но не успела она притронуться к нему, как чародей повелительным жестом остановил девушку.

— Выслушайте меня, — внушительно произнес он, в упор глядя на нее сверкающими глазами. — К этому золотому эликсиру вы добавите две капли вашей крови — ни больше ни меньше, а затем вольете в вино, которое будет пить синьор Лоренцо. Вы проделаете это при растущей Луне, и тогда его страсть будет расти и усиливаться в той же пропорции, в которой прибывает Луна. И не успеет Луна пойти на убыль, как Лоренцо Кастрокаро будет ваш. Он придет к вам, даже если ему понадобится обойти всю землю, и станет вашим покорным и преданным рабом. Сейчас самое подходящее время. Идите и сделайте себя счастливой.

Бьянка взяла сосуд и рассыпалась в благодарностях. И снова повелительным жестом и суровым взглядом маг прервал девушку. Он ударил в небольшой гонг. Послышался звук открываемой двери. Со скрежетом распахнулись занавеси, и на пороге открывшейся двери согнулся в поклоне нубиец в белом одеянии.

Синьорина Бьянка, в свою очередь, поклонилась великому чародею и вышла из комнаты. Нубиец же оставался на пороге, ожидая человека, который пришел вместе с ней. Однако Корвинус, не подозревая о причине, заставившей слугу задержаться, велел ему удалиться, после чего занавеси были вновь задернуты и дверь закрыта.

Оставшись один, волшебник сбросил маску величественного безразличия ко всему земному и проявил вполне человеческий интерес к оставленному синьориной Бьянкой кошельку. Он высыпал монеты на раскрытую магическую книгу и стал перебирать их, посмеиваясь в рыжую бороду. И тут из глубины комнаты послышался презрительный смешок.

Корвинус инстинктивно прикрыл руками золото, поднял глаза, и от того, что он увидел, у него перехватило дыхание. Прямо перед ним возникла фигура в черном: шляпа, плащ и даже лицо и сверкающие глаза — все было черным.

Весь во власти страха, куда более сильного, чем тот, который внушал другим, дрожащий и побелевший, чародей неотрывно глядел на жуткий призрак, предполагая, и не без оснований, что сатана явился наконец-то за тем, кто ему служил. Корвинус попытался было заговорить с приведением, но мужество изменило ему, и он не смог связать и двух слов. С невнятным бормотанием он упал в кресло, ожидая неминуемой смерти и вслед за ней, поскольку ему было хорошо известно, чего он заслуживал, неизбежных адских мучений.

Привидение приблизилось на расстояние вытянутой руки и произнесло насмешливым, однако, без сомнения, спасительно-человеческим голосом:

— Мое почтение, трижды маг!

Корвинусу потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что его посетитель был всего-навсего простым смертным, и еще некоторое время, чтобы самообладание, хотя бы отчасти, вернулось к нему.

— Кто вы? — воскликнул маг. Он пытался унять дрожь в голосе, но пережитый только что страх был сильнее.

Неожиданный гость распахнул плащ, и взору волшебника предстала изящная фигура, облаченная в темный бархат, расшитый золотыми арабесками[698]. С пояса, украшенного крупными пылающими рубинами, свешивался длинный тяжелый кинжал, ножны и рукоятка которого были богато отделаны золотом. На тыльной поверхности черных бархатных перчаток сверкали, словно капли воды, алмазы, довершая сумрачное великолепие наряда незнакомца. Он сорвал рукой свою маску, и за ней открылось благородное лицо Чезаре Борджа, молодого герцога Валентино и Романьи.

Корвинус мгновенно узнал его, и тут же у него мелькнула мысль, что, возможно, было бы лучше, если бы на месте его посетителя все же оказался дьявол.

— Синьор! — в глубоком изумлении воскликнул смущенный маг. — Как вы здесь оказались?

— Мне тоже кое-что известно о магии, — ответил герцог с усмешкой, поскольку вся его магия заключалась лишь в том, чтобы войти в дом в качестве сопровождающего синьорины Бьянки де Фиорованти, а затем неслышно скользнуть за черные шпалеры, которыми мессер Корвинус завесил стены.

Истинная цена магии была, без сомнения, хорошо известна Корвинусу, поэтому он ни на секунду не мог предположить, что герцог оказался в его доме, используя сверхъестественные средства. Нубийца следовало немедленно допросить с пристрастием и, если потребуется, выпороть. Однако все внимание сейчас надо было уделить герцогу. Корвинус, хотя он и испытывал некоторую неловкость, прибегнул к наглости, чтобы скрыть минутное замешательство. Улыбнувшись столь же загадочно, как и герцог, он быстрым движением ссыпал золото в кошелек, не удостоив вниманием упавшую на пол монету, и отодвинул кошелек в сторону.

— Между моей магией и вашей, синьор, есть некоторая разница, — с лукавым намеком сказал он.

— Иначе меня здесь бы не было, — ответил герцог и внезапно перешел к делу, которое привело его сюда. — Говорят, у вас есть эликсир, способный возвращать к жизни умерших.

— И совершенно справедливо говорят, синьор, — не моргнув глазом, ответил чародей.

— Вы опробовали его? — поинтересовался Чезаре.

— Три года назад на Кипре я вернул к жизни человека, который был к этому времени уже два дня, как мертв. Он до сих пор жив и может подтвердить сказанное.

— Мне достаточно вашего слова, — сказал герцог с иронией, настолько тонкой, что Корвинус не был убежден, имела ли она место вообще. — Несомненно, вы в случае необходимости сможете доказать его действие на себе?

Корвинус похолодел, однако заставил себя твердо сказать:

— При необходимости я сделаю это.

Герцог вздохнул, словно ответ удовлетворил его, и Корвинус вновь воодушевился.

— У вас есть эликсир?

— Достаточно, чтобы вернуть к жизни одного человека, но не больше. Это крайне редкий и очень ценный состав, и весьма дорогой, как вы понимаете, ваше высочество.

— Полученный, несомненно, из мозга какой-нибудь редкой африканской птицы? — с насмешкой спросил герцог.

— Не совсем так, ваше высочество, — невозмутимо ответил маг. — Он получен из…

— Неважно, — перебил герцог. — Дайте мне его!

Волшебник поднялся, подошел к своим полкам и после долгих поисков извлек небольшой фиал, наполненный кроваво-красной жидкостью.

— Вот он, — сказал маг, повернул сосуд к свету, так что его содержимое засверкало как рубин. — Разожмите зубы умершего и влейте эликсир ему в глотку. Мертвец оживет в течение часа, но при условии, что его тело будет предварительно согрето около огня.

Чезаре взял фиал и задумчиво посмотрел на него.

— Может ли он не подействовать? — спросил герцог.

— Исключено, ваше высочество, — ответил маг.

— Невзирая на время наступления смерти?

— Да, если только все жизненно важные органы целы.

— Может ли он победить смерть, вызванную отравлением?

— Независимо от природы яда он растворит и рассеет его, как уксус растворяет жемчуг.

— Превосходно, — воскликнул герцог, улыбаясь своей холодной непроницаемой улыбкой. — А теперь другой вопрос, трижды маг, — и он задумчиво потеребил пальцами свою каштановую бороду. — По Италии ходят слухи, без сомнения, распространяемые вами с целью расширения вашей шарлатанской торговли, что принц Джем был отравлен папой, причем ядом, столь тонким и чудесным, что прошел целый месяц, прежде чем он подействовал и турок умер[699]. И этим ядом его снабдили вы.

Герцог умолк, и Корвинус вновь содрогнулся, таким угрожающим был тон его посетителя.

— Клевета, ваше высочество. Я не имел дела с папой и не снабжал его ядами. Мне неизвестно, каким образом умер мессер Джем, и я никогда не говорил, что знаю что-либо об этом.

— Откуда тогда появилась эта история и почему в ней фигурирует ваше имя?

Корвинус поспешил с объяснениями, а объяснения были товаром, который у него всегда имелся в избытке.

— Видите ли, я владею секретом подобного яда, и кое-кто спрашивал его у меня. Зная, что яд у меня есть, и услышав, что принц Джем был отравлен похожим ядом, простолюдины сделали, как всегда, нелогичные выводы.

Чезаре улыбнулся.

— Все это очень убедительно, Трисмегит, — серьезно заметил герцог. — Вы утверждаете, что у вас такой яд есть. Пожалуйста, скажите, каково его происхождение?

— Ваше высочество, это секрет.

— Ну и что? Я желаю знать его и спрашиваю об этом вас.

В его словах не было гнева, но они принуждали к ответу сильнее, чем гнев, и Корвинус не пытался более сопротивляться:

— Он состоит главным образом из сока catapuce[700], превращенного в порошок цвета яичного желтка, но приготовить его непросто.

— Есть он у вас сейчас?

— Вот здесь, ваше высочество.

И из того же бронзового сундука, откуда чуть раньше извлек золотой эликсир, он вытащил крошечную кедровую коробочку, открыл ее и поставил перед герцогом. Коробочка содержала желтоватый порошок.

— Достаточно дать одну драхму[701] этого вещества человеку, чтобы он умер через тридцать дней, две драхмы подействуют по истечении половины этого срока.

Чезаре понюхал состав и с сардонической улыбкой произнес:

— Я хочу провести эксперимент. Сколько здесь?

— Две драхмы, ваше высочество.

Герцог протянул коробочку Корвинусу.

— Проглотите это.

Маг в испуге отпрянул назад. Испытываемый им ужас был настолько силен, что почти с искренней верой в голосе он воззвал:

— Боже!

— Проглотите это, — не повышая голоса, повторил Чезаре.

Корвинус моргнул.

— Вы хотите, чтобы я умер, синьор?

Слова застревали у него в горле.

— Умер? Неужели вы, трижды маг, считаете себя смертным? Вы, великий Корвинус Трисмегит, чьи знания глубоки и обширны, как бескрайний океан, вы, кто столь мало подвержен болезням и увяданию плоти и уже прожил две тысячи лет? Или же сила этого порошка такова, что может умертвить даже бессмертного?

Только теперь Корвинус начал понимать истинную цель визита Чезаре. На самом деле именно он, Корвинус, распустил слух об отравлении принца Джема и хвастался, что лично снабдил семью Борджа знаменитым ядом, который по истечении такого большого промежутка времени убил брата турецкого султана Баязида. Разумеется, после этого он получил колоссальный доход от продажи вещества, являвшегося, по его утверждению, тем самым ядом и называемого им veleno a termine[702]. Яд оказался на редкость удобным для жен, страстно желающих поменять своих мужей, и для мужей, уставших от своих жен. Теперь же Чезаре, узнав об этом, явился, чтобы наказать клеветника. А Корвинус, несмотря на обширность своих знаний, действительно верил в замечательную способность яда убивать по истечении значительного времени. Рецепт яда был обнаружен им в старинном манускрипте вместе с другими подобными рецептам и он поверил в него столь же слепо, как люди Чинквеченто[703] во всесилье магов и колдунов.

Зловещая насмешливость герцога, необычное ощущение покорности его воле наполнили душу Корвинуса суеверным страхом.

— Ваше высочество… увы!.. Боюсь, все может оказаться именно так, как вы говорите! — вскричал он.

— Пусть так, но чего вам опасаться? Полно, вы шутите! Разве вы не говорили, что этот эликсир возвращает жизнь мертвым? Обещаю лично проследить за тем, чтобы вам его дали, когда вы умрете. Итак, смелей, глотайте при мне порошок и позаботьтесь умереть ровно через две недели, или, клянусь спасением своей души, я прикажу повесить вас, как самозванца, без права воспользоваться вашим спасительным снадобьем.

— Боже! Синьор! — простонал несчастный.

— Теперь послушайте меня, — сказал герцог. — Если этот порошок подействует так, как вы сказали, то эликсир будет влит вам в глотку и вернет вас к жизни. Если вы умрете раньше, то так и останетесь мертвецом, а если же порошок вообще не подействует, тогда я повешу вас и все узнают правду об этом деле и о распущенном вами слухе относительно смерти принца Джема, на чем вы так успешно сколачивали себе капитал. Попробуйте только отказаться, и тогда…

Герцог сделал выразительный жест.

Корвинус взглянул в прекрасные безжалостные глаза герцога и понял, что попытки избежать своей участи более чем тщетны. Следовало пойти на риск и принять порошок, поскольку виселице, как правило, предшествовала еще и дыба. Кроме того, он немного разбирался в медицине и знал, что можно спастись, применив вовремя рвотное.

Дрожащими руками Корвинус взял порошок.

— Позаботьтесь не рассыпать, — предостерег его Чезаре, — иначе, трижды маг, о вас позаботится палач!

— Синьор, синьор! — вытаращив глаза, дрожащим голосом умолял несчастный чародей. — Пощадите! Я…

— Яд или веревка, — отрезал герцог.

Подбадривая себя мыслью о рвотном, Корвинус поднес край коробочки к своим пепельно-серым губам и высыпал в рот ее слегка затхлое содержимое, в то время как Чезаре внимательно наблюдал за ним. Когда все было сделано, испуганный маг рухнул в кресло.

Герцог тихо рассмеялся, надел маску и, запахнув широкий плащ, направился к занавесям, скрывающим дверь.

— Спите спокойно, трижды маг, — насмешливо произнес он. — Я не подведу вас.

Увидев, как уверенный в себе, беззаботный и неустрашимый герцог уходит, Корвинус почувствовал приступ ярости и жгучее желание свести счеты с Чезаре, призвав на помощь нубийца. С этой мыслью он и ударил в свой гонг. Но не успел еще затихнуть звук, как он передумал. Ведь если он и в самом деле отравился, это не спасет его, а чем скорее герцог уйдет, тем скорее Корвинус сможет воспользоваться рвотным, оставшимся теперь его единственной надеждой.

Занавеси раздвинулись, и появился нубиец. Чезаре помедлил на пороге и все так же насмешливо бросил через плечо на прощание:

— Всего хорошего, трижды маг.

А Корвинус сломя голову ринулся к своим полкам в поисках рвотного, яростно проклиная герцога Валентино и все семейство Борджа.

Глава 2

Когда нубиец отворил дверь, выпуская герцога из дома чародея, он вдруг почувствовал на шее стальную хватку, а возле уха раздался пронзительный свист.

Тихая и безлюдная улочка мгновенно ожила. Повинуясь сигналу герцога, из соседних домов к нему со всех ног поспешили его люди. Двоим он передал извивающегося нубийца, другим отрывисто скомандовал:

— Туда! — и махнул рукой в сторону уходящего вниз коридора. — Взять его!

Вечером ему доложили, что мессер Корвинус был схвачен в момент приготовления лекарства.

— Без сомнения, противоядие, — сказал Чезаре офицеру, явившемуся с докладом. — Вы уехали вовремя и тем самым обеспечили чистоту эксперимента. Этот Корвинус — порочный и бесчестный человек. Подберите для его охраны людей, которым можно доверять, и держите его в строгом заключении, пока не получите от меня дальнейших распоряжений.

Затем Чезаре собрал совещание, на которое пригласил своих капитанов: венецианца Мигеля да Кореллу, форлийца ди Нальди, губернатора Романьи Рамиро де Лорку, одноглазого делла Вольпе и Лоренцо Кастрокаро.

Этот последний был высоким, хорошо сложенным молодым человеком с золотистыми волосами и красивыми мечтательными темно-голубыми глазами. Он был великолепно одет и, очевидно, гордился своей выправкой. Чезаре питал к нему уважение, ценя его храбрость, изобретательность и честолюбие. В тот вечер, однако, он по-иному разглядывал его, памятуя о подслушанном у мага разговоре.

Герцог пригласил капитанов занять места за столом и потребовал от делла Вольпе доклада о положении осажденной крепости Сан-Лео, которую ему было поручено взять.

Смуглое лицо ветерана помрачнело. Своим единственным глазом он избегал встречаться с проницательным взглядом Чезаре.

— Мы ничуть не продвинулись, — тяжело вздохнув, наконец признался он, — и не можем продвинуться. Как вашему высочеству известно, Сан-Лео — не та крепость, которую можно взять приступом. Она стоит, как монумент, на самой вершине горы, и к ней ведет тропа, на всем протяжении которой нет ни одного укрытия. И хотя крепость защищают, говорят, чуть больше двух десятков человек, не хватит и тысячи, чтобы взять ее. Что касается артиллерии, то проще было бы установить батарею на скрипичной струне.

— И тем не менее, пока Сан-Лео не будет в наших руках, мы не можем считать себя полными хозяевами в Урбино, — заявил герцог. — Нельзя оставлять столь сильное укрепление Фиорованти.

— Тогда их придется уморить голодом, — сказал делла Вольпе.

— И на это уйдет по меньшей мере год, — вставил Корелла. — Для такого количества ртов у них в изобилии пшеницы, достаточно других припасов и есть колодец с водой.

— Ходят слухи, — продолжил делла Вольпе, — что синьор Фиорованти болен и за его жизнь серьезно опасаются.

— В Венеции, разумеется, скажут, что это я отравил его, — ухмыльнувшись, произнес Чезаре. — Но даже его смерть ничего не даст нам. Толентино, кастелян[704] замка, займет его место, а Толентино еще более упрям. Надо заставить их сдаться. А пока, Таддео, будь бдителен и никого не пропускай по тропе.

Делла Вольпе согласно кивнул.

— Я предпринял все возможные меры, — сказал он.

После его слов молодой Кастрокаро пошевелился в своем кресле и облокотился о стол.

— Простите, — произнес он, — но этих мер может быть недостаточно.

Делла Вольпе нахмурился и презрительно оскалился на молодого петушка, осмеливающегося учить видавшего виды старого капитана искусству осады.

— В Сан-Лео можно проникнуть другим путем, — заявил Кастрокаро, чем привлек к себе внимание присутствующих, особенно герцога, в чьих глазах засветилось неподдельное любопытство.

В ответ на такой интерес к своей персоне Кастрокаро уверенно улыбнулся.

— По этой тропе не сможет пройти группа людей, — продолжил он, — по ней может пробраться одинокий смельчак и доставить послание и даже провизию в крепость. Отряду делла Вольпе надо взять в кольцо всю скалу, чтобы быть уверенным, что туда никто не проскользнет.

— Вы уверены в том, что говорите? — отрывисто спросил герцог.

— Абсолютно! — откликнулся Кастрокаро и улыбнулся. — Тропинка, о которой я говорю, проходит по южной части скалы. Она опасна даже для коз, однако мальчишкой я частенько пользовался ею — куда чаще, чем говорил об этом своей матушке. В поисках орлиных гнезд я много раз добирался до небольшой площадки, расположенной на южной стороне, у самого подножия стены. Чтобы оттуда пробраться в замок, понадобится всего лишь веревка и абордажный крюк, поскольку в этом месте стена на удивление низкая — не более двенадцати футов.

Некоторое время герцог молча рассматривал молодого солдата.

— Я учту это, — наконец произнес он. — Благодарю вас за сообщение. Делла Вольпе, вы слышали? Окружите скалу солдатами.

Делла Вольпе поклонился, и на этом совещание закончилось.

На следующее утро Чезаре Борджа вызвал Кастрокаро к себе. Он принял молодого кондотьера в величественной дворцовой библиотеке, просторные залы и высокие потолки которой украшали восхитительные фрески Мантеньи[705], стены были увешаны дорогими гобеленами и золотой парчой, а ряды полок уставлены внушительными манускриптами. И хотя недавнее немецкое изобретение — печатный станок — уже работало, герцог Гуидобальдо не позволил ни единому образцу вульгарной продукции этой машины осквернить свое великолепное и бережно хранимое собрание.

За столом, заваленным бумагами, сидел за работой секретарь герцога Агапито Герарди.

— Вы знакомы, — обратился герцог к Кастрокаро, — с синьориной Бьянкой, дочерью Фиорованти, синьора Сан-Лео, не так ли?

От изумления щеки молодого человека слегка зарделись, и голубые глаза, избегая взгляда герцога, обратились к летнему небу, видимому сквозь распахнутое настежь окно.

— Я в некоторой степени имею честь быть знакомым с ней, — ответил он, и по его виду и тону Чезаре заключил, что золотой эликсир чародея едва ли требовался в этом случае так срочно, как на том настаивала Бьянка. Он мягко улыбнулся.

— Вы сможете продолжить это знакомство, если того желаете.

Молодой человек высокомерно вскинул голову.

— Я не вполне понимаю вас, ваше высочество, — произнес он.

— Я разрешаю вам отлучиться, — объяснил герцог, — чтобы лично передать синьорине Бьянке известие о том, что ее отец в Сан-Лео серьезно болен.

Однако молодой человек, как и всякий влюбленный, был начеку.

— Для чего все это, ваше высочество? — надменным тоном поинтересовался он.

— Как для чего? Мы ведь христиане, и… — герцог немного понизил голос, придав ему доверительный тон, и сдержанно улыбнулся, — разве вам самому визит не доставит удовольствия? Однако, если последнее вам безразлично, сообщение о болезни ей может передать любой посланник.

Кондотьер смущенно поклонился.

— Благодарю вас, ваше высочество, — сказал он. — Мне можно идти?

Герцог кивнул.

— Явитесь ко мне по возвращении. Для вас могут найтись и другие поручения, — сказал он и с этими словами отпустил кондотьера.

Часом позже несколько возбужденный Кастрокаро вернулся в дворцовую библиотеку, желая срочно видеть герцога.

— Синьор, — дрожа от нетерпения, вскричал он. — Я передал ваше сообщение и теперь хотел бы просить о милости. Узнав о постигшем ее несчастье, синьорина Бьянка стала умолять меня выписать ей пропуск, чтобы беспрепятственно миновать расположение войск делла Вольпе и встретиться со своим отцом.

— А вы? — резко воскликнул герцог, нахмурив брови.

Молодой капитан отвел взгляд. Он был явно обескуражен и смущен.

— Я ответил, что не в моей власти отдать подобный приказ, но… но я попрошу об этом ваше высочество. Я уверен, что вы не станете препятствовать желанию дочери быть рядом со своим больным отцом.

— Вы слишком уверены, — мрачно произнес Чезаре, — и ваши обещания неосмотрительны. Поспешность еще никогда и никому не помогала достигнуть величия. Запомните это.

— Но она так удручена, — запротестовал Лоренцо.

— Ну да, — сухо ответил герцог. — И она обошлась с вами так любезно, так нежно глядела на вас и угощала таким сладким вином, что у вас не хватило сил отклонить ее робкую просьбу.

Внимательно наблюдавший за кондотьером Чезаре отметил, что при упоминании о вине глаза молодого человека сверкнули, и был этим удовлетворен.

— За мной шпионили? — возмутился Лоренцо.

Чезаре пожал плечами и не снизошел до ответа.

— Вы можете идти, — резко сказал он, давая понять, что разговор окончен.

Но Лоренцо был настроен решительно и не спешил подчиняться.

— А как же разрешение для синьорины Бьянки? — спросил он.

— Никто не должен проникнуть в Сан-Лео, — последовал холодный ответ. — Я сожалею, что вынужден отказать вам, но во время войны необходимость — превыше всего.

Раздосадованный и удрученный, кондотьер поклонился и ушел. Окончательно убедившись в невозможности выполнить обещание, данное Бьянке за чашей вина, которую она сама поднесла, он теперь не осмелился вновь появиться перед ней. Вместо этого он отправил к девушке пажа с неутешительным известием о решении герцога.

Однако Чезаре Борджа проявил непоследовательность. Едва Кастрокаро удалился, он тут же повернулся к своему, одетому в черное секретарю.

— Напишите приказ делла Вольпе, — сказал он. — Если синьорина Бьянка де Фиорованти попробует незаметно прокрасться через позиции его войск в сторону Сан-Лео, ей никто не должен препятствовать.

При этих словах на круглом лице Агапито отразилось изумление. Но глядевший на него Чезаре тонко улыбнулся, и, зная своего господина и эту улыбку, Агапито понял, что герцог задумал одно из своих хитроумных предприятий, цель которых никто не мог понять до тех пор, пока оно не оказывалось достигнутым. Он склонился над столом, и его перо проворно заскрипело по бумаге.

В ту же ночь предусмотрительная Бьянка поступила так, как предполагал герцог. В темноте она проскользнула мимо часовых Борджа и с рассветом оказалась в Сан-Лео. В Урбино об этом никому не было известно. Ее дворец, как обычно, был открыт для посетителей, которым сообщали, что синьорита нездорова. И Лоренцо Кастрокаро предположил, что она сердита на него за невыполненное обещание, и стал на удивление окружающим молчалив и угрюм.

Когда на второй день после ее побега пришло известие о смерти Фиорованти, Кастрокаро был отправлен к герцогу Чезены с миссией, которая могла быть с успехом выполнена офицером куда более низкого ранга. Через десять дней ему было велено срочно возвращаться, и, прибыв в Урбино, весь в пыли, он тотчас же явился, как тою требовал приказ, к герцогу, чтобы передать ему депеши.

У герцога в это время собрался военный совет.

— Вы вернулись очень кстати, — приветствовал герцог кондотьера Лоренцо, отодвинув в сторону привезенные им бумаги, словно они не имели никакого значения. — Мы здесь собрались, чтобы обсудить, как сломать сопротивление Сан-Лео, оборону которого теперь возглавил Толентино. Именно вы, Лоренцо, можете сделать это.

— Я? — воскликнул молодой воин.

— Садитесь, — велел Чезаре, и Кастрокаро занял свое место за столом. — Слушайте. Вы должны понять, что я вам ничего не приказываю, поскольку ни одному ценимому мною офицеру я не могу приказать подвергнуть свою жизнь опасности. Я хочу всего лишь рассказать вам наш план.

Кондотьер кивнул в знак понимания и устремил взгляд своих голубых глаз на герцога.

— Вы говорили нам, — продолжал Чезаре, — о существовании малоизвестного пути в Сан-Лео. Вы также говорили, что, добравшись до площадки на южной стороне горы, можно с помощью веревки и абордажного крюка проникнуть в крепость. Предположим, что это удалось бы сделать. Затем можно было бы убрать часового, застав его врасплох, прокрасться к воротам и снять засовы, тогда все остальное не составило бы труда. Солдаты делла Вольпе тем временем скрытно поднялись бы по тропе, ведущей в крепость, и ждали бы сигнала, чтобы ворваться через незапертые ворота в крепость. Таким образом, Сан-Лео был бы захвачен с малыми потерями.

Кондотьер Лоренцо погрузился в размышления, а герцог не сводил с него глаз.

— Это хитрый план, — одобрительно сказал наконец Лоренцо. — В то же время его нетрудно исполнить тому, кто знает скалу и саму крепость.

— Разумеется, только при таком условии, — согласился Чезаре и снова устремил взгляд на молодого человека.

Лоренцо выдержал этот взгляд со свойственным ему самообладанием и тихо произнес:

— Я пойду и, если небеса помогут мне, сделаю все.

— Вам известна цена неудачи? — спросил Чезаре.

— О ней нетрудно догадаться. Веревка или прыжок со скалы.

— Что ж, тот, кто рискует, должен знать не только то, что он может потерять, но также и то, что может выиграть, — сказал герцог. — Поэтому позвольте сообщить вам, что в случае успеха вы станете комендантом крепости и получите жалованье в десять тысяч дукатов.

Лоренцо покраснел от удовольствия. Его глаза вспыхнули, а голос по-юношески зазвенел:

— Я не подведу вас. Когда велите отправляться?

— Завтра ночью. Пока отдыхайте и готовьтесь. Итак, синьоры, будем надеяться, что нам удастся решить задачу, заданную нам Сан-Лео.

Глава 3

Многое из произошедшего так и осталось непонятным для кондотьера Кастрокаро, ибо он ничего не знал о событиях той ночи, когда герцог нанес визит Корвинусу Трисмегиту. Выбор именно его для осуществления задуманного свидетельствует о замечательном умении Чезаре разбираться в людях и находить для каждой задачи наиболее подходящий инструмент.

Проницательность Чезаре Борджа, проявлявшаяся им в безошибочном выборе исполнителей своих замыслов, была высоко оценена Макиавелли, который посвятил герцогу одну из глав своего труда «Государь». Он пишет: «Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он сумел распознать их способности и удержать их преданность». Таким образом, Макиавелли написал не больше, чем мог бы написать сам Чезаре, возьмись он философствовать, вместо того чтобы заниматься практикой.

Герцог выбрал хотя и самого молодого, но наиболее подходящего для этого рискованного дела офицера.

На другой день, после полудня, капитан Лоренцо Кастрокаро, хорошо отдохнувший и набравшийся сил, выехал из Урбино в сопровождении полудюжины солдат и направился к лагерю делла Вольпе под Сан-Лео. Ближе к вечеру он без помех добрался туда и, поужинав в компании командира, приготовился к выполнению задуманного плана. Он облачился во все черное, чтобы быть не столь заметным при подъеме, надел под камзол кольчугу, которая была настолько тонкой, что умещалась на двух сложенных вместе ладонях, вооружился шпагой и кинжалом, опоясался веревкой, к которой прикрепил абордажный крюк с двумя зубцами, очень широкий в том месте, где загибались зубцы, и плотно обмотал его соломой.

Он условился с делла Вольпе, чтобы тот во главе пятидесяти человек незаметно подкрался по тропе к крепости и ждал, когда Кастрокаро откроет ворота.

Стояла ясная летняя ночь, с неба светила полная луна, и на многие мили вокруг все было видно как на ладони. Это благоприятствовало осуществлению первой части плана, а к полуночи, когда Лоренцо рассчитывал оказаться около вершины, луна уже начнет опускаться за горизонт.

В девять часов вечера он начал подъем на обрывистый утес, вершину которого, словно капитель колонны, венчала крепость, серые стены и башни которой сейчас были залиты лунным светом. Поначалу он мог карабкаться вверх достаточно быстро, однако вскоре склон стал круче, точек опоры стало гораздо меньше, а кое-где они совсем исчезли, и Лоренцо стал двигаться медленнее, с предельной осторожностью, продвижение замедлилось.

Он не испытывал ни колебаний, ни сомнений. Прошел добрый десяток лет с тех пор, как мальчишкой он взбирался на эти горы, но память детства прочна, и он поднимался так же уверенно, будто проделывал это последний раз вчера. Он помнил каждый незначительный выступ скалы, каждую трещину, куда можно было поставить ногу, и был готов преодолеть каждую расщелину.

За час он прошел едва ли треть пути, а самая трудная часть была еще впереди. Он уселся на широком, покрытом травой выступе, чтобы перевести дыхание. Внизу на многие мили расстилалась освещенная луной равнина Эмилии, далеко к востоку отливала серебром гладь моря, а на западе возвышались сверкающие снежные вершины Апеннин. Над ним нависала серая скала, обрывистая и гладкая, как стены продолжавшей ее крепости, и подъем по ней обескуражил бы самого отважного горца. Лоренцо знал, что сейчас его ожидало главное испытание этой ночи. По сравнению с ним все остальное: перелезть через крепостную стену, заколоть одного-двух часовых и открыть ворота — казалось делом относительно простым и безопасным. Здесь же один неверный шаг, мимолетная волна страха или секундное головокружение ведут к неминуемой гибели.

Он поднялся, коротко помолился святому Лоренцо, своему небесному покровителю, и продолжил восхождение. Распластавшись по поверхности скалы, он прополз по узкому выступу и добрался до другого, более широкого. Здесь он остановился, чтобы еще раз перевести дух. Он был рад, что этот участок остался позади, поскольку подъем теперь стал на некоторое время легче.

Опасаясь, что шпага может помешать ему, он отцепил ее и швырнул в пропасть. Жаль было расставаться с оружием, но он понимал, что подвергнется большой опасности, оставив его при себе. Затем, сделав глубокий вдох и собравшись с силами, он прыгнул через черный провал пропасти, ориентируясь на чахлое деревце, которое росло на другой стороне. Он уцепился за хрупкое растение руками и ногами, как обезьяна, моля Бога, чтобы оно выдержало его вес. Однако дерево оказалось крепким, и, держась за него руками, он нащупал под собой опору для ноги, сделал шаг и очутился в узкой расщелине, поднимавшейся вверх футов на двадцать. Как червяк, он пополз вдоль нее, упираясь руками и ногами в стенки.

Расщелина наконец кончилась, и он смог дать себе отдых. Прижавшись грудью к скале, обливаясь потом и задыхаясь, он оглядывался по сторонам и, увидев бездонную темноту под собой, содрогнулся и крепче ухватился своими сбитыми руками за скалистые выступы. Половина пути осталась позади, но ему понадобилось еще немало времени, прежде чем он смог заставить себя продолжить подъем.

В одном месте, где тропинка сузилась до нескольких сантиметров, прямо над его головой с резким шумом рванулась огромная птица и исчезла внизу. Он так испугался, что чуть было не выпустил камни, за которые цеплялся обеими руками. Примерно за час до полуночи, когда луна села, он оказался в кромешной тьме. Его отважную душу обуял страх, и довольно долго он был не в состоянии пошевелить ни одним мускулом. И только когда его глаза привыкли к мраку и начали различать кое-что вокруг, мужество вернулось к нему. Ночь была звездная, и предметы, находящиеся вблизи, различались достаточно хорошо.

Около полуночи, совершенно изможденный, с кровоточащими пальцами, в порванной одежде, он оказался наконец на просторной площадке у самого подножия южной стены замка. Ни за какие богатства в мире он не согласился бы возвращаться тем же самым путем. Растянувшись у подножия скалы, он шептал благодарственные молитвы за свою удачу, поскольку считал чудом, что ему удалось достичь своей цели живым.

Он взглянул вверх на мерцавшие звезды, на переливавшуюся гладь Адриатического моря. Прямо над головой слышались мерные шаги расхаживающего по стене часового. Часовой трижды обошел стену, и лишь затем, когда звук шагов стал удаляться, Кастрокаро встал, испытывая некоторую жалость к солдату, чью душу ему придется этой ночью освободить от ее земной оболочки.

Он размотал веревку, обвивавшую тело, отступил назад и, раскрутив крюк, швырнул его через стену. Крюк пролетел между двумя зубцами и, мягко ударившись о кладку — предусмотрительно намотанная солома заглушила стук, — упал.

Кастрокаро потянул за веревку, надеясь, что зубья зацепятся за какой-либо выступ или трещину, но крюк переполз через стену и возвратился к его ногам. Второй бросок оказался также неудачным, и лишь после третьей попытки крюк зацепился. Чтобы удостовериться в надежности приспособления, Кастрокаро всем весом налег на веревку, но крюк держался прочно. Приближающиеся шаги заставили его затаиться. Когда часовой удалился, Кастрокаро полез на стену. Пользуясь матросским приемом — поднимаясь на руках, а ногами упираясь в стену, — он быстро оказался на самом верху и там, встав на колени, спрятался между зубцов. Он пристально посмотрел вниз, в черноту двора. Все было тихо. Ни один звук не нарушал покоя крепости, кроме равномерной поступи часового, который, как оценил Лоренцо, находился сейчас у северо-западной стены.

Он освободил крюк из трещины, размахнулся и швырнул вместе с веревкой в пропасть, уничтожив тем самым единственный след, который мог бы указать, каким образом он оказался здесь. Потом мягко спрыгнул на парапет, шедший вдоль стены.

Остальное не составляло труда. Его миссию можно было считать выполненной. Через несколько минут войска Борджа ворвутся в Сан-Лео, и солдаты гарнизона, захваченные в постелях, вынуждены будут сдаться. Лоренцо подумал, что даже не имеет смысла убивать часового. Требовалось лишь улучить момент и снять засовы с ворот прежде, чем страж сообразит, что происходит, и поднимет тревогу.

Разрешив сомнения в пользу такого варианта, он двинулся вперед и добрался до винтовой каменной лестницы, спустился вниз и оказался в прямоугольном внутреннем дворе. Перебегая от тени к тени, он добрался до ворот, за которыми начинался проход, ведущий мимо караульной комнаты и часовни во внешний двор крепости. Около этих ворот он вновь притаился, выжидая, пока часовой удалится.

Все в крепости было погружено в сон. Ни в одном из окон, выходивших во двор, не горел свет. Кастрокаро подумал, что, если дверь окажется запертой, ему все-таки придется вернуться и ликвидировать часового, а затем добраться до главных ворот по крепостной стене.

Прямо над собой он увидел часового с пикой на плече, медленно вышагивавшего по стене, и его черная фигура смутно вырисовывалась на фоне темно-синего, усеянного звездами купола неба. Ничего не подозревавший страж прошел и исчез. Лоренцо осторожно надавил на массивную дверь, которая легко поддалась. Он ступил в темный туннель и так же мягко прикрыл дверь с внутренней стороны. Тут он помедлил, вспомнив, что часовой сейчас как раз обходит северную часть стены и может заметить его, если он сразу направится через двор в сторону ворот. Следовало опять подождать.

Вдруг ему показалось, что из караульной, справа от него, донесся чей-то голос. Он прислушался, но звук не повторился. Решив, что перенапряженные нервы подвели его, он ощупью двинулся вдоль туннеля. И тут его сердце обдало холодом. На двери караульной он заметил небольшое желтоватое пятнышко и мгновенно понял: в караульной находились люди, и свет пробивался через замочную скважину.

Секунду поколебавшись, он решил, что отступать уже некуда. Вернуться крайне рискованно, а оставаться в туннеле — значит быть неминуемо обнаруженным. Его единственный шанс — немедленно двинуться вперед и бесшумно прокрасться мимо караульной. Тогда все еще может обойтись. И он на цыпочках пошел вдоль стены с максимальной осторожностью.

Однако не успел он сделать трех-четырех шагов, как из караульной послышалось проклятье, за которым раздался смех нескольких мужчин. Затем последовал скрип стульев, и кто-то тяжелой поступью направился к двери. Если бы он без промедления рванулся вперед, у него был бы шанс выбраться наружу, но нерешительность погубила его. Мгновение — и он понял это, но было уже поздно; он увидел, что оказался в ловушке и отступать некуда. Стиснув зубы, в отчаянии оттого, что после стольких трудов все рухнуло, он приготовился защищаться.

Дверь распахнулась, и Лоренцо оказался в потоке света. Он стоял, сжавшись, словно перед прыжком, положив руку на рукоятку кинжала. Появившийся на пороге, одетый в кожаные латы солдат, крупный, крепко сложенный малый с черными бровями и бородой, от неожиданности отпрянул назад и замер, в изумлении глядя на него. Придя в себя, он широко расставил ноги и с глубочайшим интересом спросил:

— Но кто вы такой, черт побери?

Лоренцо был из тех, кто за словом в карман не лезет, и в этот критический момент вдохновение озарило его. Безбоязненно шагнув навстречу стражникам, он произнес с насмешкой и упреком в голосе, как человек, имеющий на это право:

— Рад видеть, что в Сан-Лео хоть кто-то бодрствует.

На лице солдата отразилось еще большее изумление. Когда Лоренцо заглянул за его спину в караульную, освещенную светом факелов в железных канделябрах, он понял, что избрал верную тактику: на столе вперемешку лежали засаленные карты, а четверо солдат были всецело поглощены игрой.

— Боже милостивый, — продолжил он, — хорошо же вы несете службу! А тем временем солдаты Борджа могут быть у самых ваших ворот. Я сам мог бы войти в замок беспрепятственно, и никто не поднял бы тревогу и даже не окликнул бы меня! Силы небесные! Будь вы моими людьми, я бы отправил вас всех на кухню — там от вас было бы больше пользы.

— Я спрашиваю, кто вы такой, черт побери? — свирепо осклабившись, переспросил чернобородый.

— И как, черт возьми, вы попали сюда? — крикнул другой солдат, худощавый, с отвислыми губами и бородавкой на носу, который встал со стула, чтобы получше разглядеть незваного гостя.

Кастрокаро моментально напустил на себя высокомерный вид.

— Проведите меня к вашему капитану, мессеру Толентино, — потребовал он. — Он узнает, как вы стоите на часах. Псы, да ведь все сгорит ярким пламенем, пока вы тут дуетесь в карты, отправив расхаживать по стенам того малого, который, похоже, и слеп и глух.

Нотка холодной властности, звучавшая в его голосе, произвела должный эффект. То, что подобным образом к ним мог обращаться человек, не имеющий на это права, представлялось им — как и любому на их месте — совершенно невероятным.

— Мессер Толентино спит, — угрюмо ответил солдат, который первым заговорил с ним.

Им не понравился смех, которым мессер Кастрокаро встретил это сообщение.

— Увидев, как вы стоите на часах, я ничуть в этом не сомневался, — усмехнулся он. — Что ж, тогда идите и разбудите его.

— Но кто же это в конце концов, Бернардо? — упорствовал вислогубый солдатик, и все остальные поддержали его оправданный вопрос.

— Верно, — сказал чернобородый Бернардо. — Вы не сказали нам, кто вы. — В его тоне грубость сочеталась с угрюмой почтительностью.

— Я посланник синьора Гуидобальдо, вашего герцога, — твердо ответил молодой кондотьер, мысленно спрашивая себя, к чему все это приведет и будет ли у него шанс на спасение.

Почтительность и интерес, проявляемый к нему солдатами, заметно возросли.

— Но как вы попали сюда? — продолжал настаивать тот же любознательный солдат.

Мессер Лоренцо нетерпеливо отмахнулся и от вопроса, и от спрашивающего:

— Какое это имеет значение? Хватит того, что я здесь. Неужели мы потратим всю ночь на глупые вопросы? Разве я не сказал вам, что войска Борджа могут быть сейчас у самых ваших ворот?

— Клянусь Бахусом, там они и останутся, — рассмеялся еще один из них. — Ворота Сан-Лео достаточно крепки. Синьор, если этот сброд отважится постучать, мы знаем, как ответить им.

Пока он говорил, Бернардо принес из караульной фонарь и велел всем следовать за ним. Они направились вдоль туннеля к двери, ведущей во внешний двор крепости. И во время пути солдаты продолжали донимать предполагаемого посланника вопросами, на которые тот отвечал кратко и резко, каждым своим словом и жестом показывая, что он им не ровня.

Они подошли к двери башни, где жил мессер Толентино. Входя туда, Кастрокаро печально взглянул на массивные ворота, за которыми находились люди делла Вольпе. Снять засовы было бы секундным делом, но он не представлял себе, каким образом избавиться от этих пяти вояк. Теперь и часовой на стене окликнул их, интересуясь происходящим, и молодой кондотьер молил Бога, чтобы делла Вольпе, пристально наблюдавший извне за событиями в крепости, понял, что Кастрокаро попался. Но он также знал, что делла Вольпе ничем не сможет помочь ему. Оставалось полагаться только на самого себя.

Поднявшись по спиральной лестнице башни, где стены и потолки были покрыты фресками грубого письма, они привели мессера Лоренцо к апартаментам, которые занимал кастелян Толентино, принявший на себя управление замком десять дней тому назад, после смерти синьора Фиорованти.

По пути молодой кондотьер подбадривал себя. До сих пор все шло хорошо, он ловко сыграл свою роль, и его игра рассеяла у охраны последние подозрения. Если удастся подобным же образом одурачить их капитана, дело, ради которого он прибыл сюда, будет сделано.

Мессер Кастрокаро приготовил историю, которую собирался рассказать и которая основывалась на том, что, по его сведениям, Фиорованти сопротивлялся войскам Чезаре Борджа почти наперекор воле герцога Гуидобальдо: этот мягкий и тихий ученый велел всем своим крепостям сложить оружие, так как сопротивление приводило лишь к бесцельной растрате человеческих жизней и не приносило никакой ощутимой пользы.

Главная трудность для Лоренцо Кастрокаро заключалась в том, что у него не было рекомендательных писем, а Толентино наверняка захочет их увидеть. Бернардо отправился будить кастеляна и сообщить ему, что посланник герцога Гуидобальдо тайно прокрался в замок и желает его видеть.

Кастелян мгновенно проснулся, извергая потоки бессвязных проклятий и тряся своей огромной головой в ночном колпаке; затем, высунув из-под одеяла длинные волосатые ноги, уселся на постели, приказав Бернардо привести посланца.

Вошел Лоренцо и надменно приветствовал капитана.

— Вы от герцога Гуидобальдо? — проворчал мессер Толентино.

— Да, — ответил Кастрокаро. — Будь я от Чезаре Борджа, мне хватило бы двух десятков солдат, чтобы стать хозяином Сан-Лео, столь усердно охраняется крепость.

Этим хитрым ходом он рассчитывал рассеять подозрения кастеляна, поскольку говорил правду. Но брать подобный тон, подействовавший на солдат, было очень рискованно при обращении к Толентино, занимавшему столь важный пост и обладавшему вспыльчивым и неуравновешенным характером. Мессеру Лоренцо все это было хорошо известно, но он посчитал риск оправданным: ведь только очень уверенный в себе человек отважился бы высказать такое замечание.

Толентино был так ошеломлен, что не сразу нашел ответ, и несколько секунд молча глядел на него налившимися кровью и пылавшими гневом глазами.

— Клянусь Всевышним! — наконец взревел он. — Как громко кукарекает этот петушок! Мы выщипаем ему перышки, прежде чем он покинет нас, — зловеще пообещал он. — Кто вы?

— Посол герцога Гуидобальдо, как вам уже сообщили. Что касается всего остального — петушка и кукареканья — мы обсудим это в другой раз.

Кастелян тяжело поднялся. Это был крупный красивый мужчина, большеносый, с чисто выбритым, оливкового цвета лицом, с черными волосами и квадратным подбородком. Он попытался придать себе позу оскорбленного достоинства, но это было не так-то просто для человека в ночной рубашке и в ночном колпаке на голове.

— Наглая болонка! — продолжил он с негодованием и изумлением. — Как ваше имя?

— Лоренцо Знелло, — ответил Кастрокаро, готовый к подобному вопросу, и сурово пояснил: — Оно мне нравится куда больше, чем те, которыми вы наградили меня.

— Вы что, пришли сюда рассказывать мне о своих вкусах? — разъярился кастелян. — Поостерегитесь, молодой человек, здесь я хозяин, и моя воля — здесь закон. Я могу велеть высечь вас, содрать с вас живьем шкуру или повесить и никому не обязан в этом давать отчет. Помните это или…

— О, успокойтесь! — вскипел, в свою очередь, мессер Лоренцо, и повелительно взмахнул рукой, пытаясь охладить пыл кастеляна. — Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать вздор. Неужели я рисковал своей шеей, пробираясь сквозь позиции Борджа и карабкаясь по скале, чтобы меня здесь оскорбляли? Вы вольны расправиться со мной, но кое-что не в вашей власти.

— И что же это? — угрожающе спросил Толентино.

— Вы не можете ни охранять замок, ни отличить лакея от того, кто вам ровня.

Кастелян сел на кровати и потер подбородок. Как видно, перед ним оказался крепкий орешек, а такие люди всегда смущали мессера Толентино, как и всякого забияку. Позади мессера Лоренцо стояли, выстроившись в ряд, солдаты, молчаливые, но внимательные свидетели его замешательства. Кастелян понял, что должен любой ценой спасти положение.

— Чтобы оправдать свою наглость и избежать плетей, вам придется сообщить нечто очень важное, — серьезно сказал он.

— Готов обещать вам, что герцог узнает, как обошлись с тем, кого он любит и кто подвергал себя большим опасностям, служа ему, — прозвучало в ответ. — И позвольте заметить, синьор, — с видом оскорбленного достоинства продолжил Лоренцо, — что так не принимают послов. Будь мои обязательства по отношению к герцогу иными, а порученное мне дело — менее ответственным, я удалился бы тем же путем, каким попал сюда. Но будьте уверены, он узнает, как меня встретили здесь.

Толентино смутился.

— Синьор, — протестующе заговорил он, — клянусь, в этом виноваты вы сами. Если мне не хватило вежливости, то вы сами спровоцировали меня. Неужели я должен сносить насмешки от всякого попугая, считающего, что он может выполнять мои обязанности лучше меня? Довольно, синьор. Позвольте мне ознакомиться с вашим донесением. — И он протянул навстречу Лоренцо свою тяжелую руку.

— Его высочество повелел мне сообщить, что он приказывает вам сдаться герцогу Валентино на почетных условиях, — сказал он и, прочитав откровенное удивление, сомнение и подозрение на лице Толентино, поспешил объяснить: — Чезаре Борджа договорился с герцогом Гуидобальдо и обещал ему некую компенсацию, если все крепости в его бывших владениях немедленно прекратят сопротивление. Моему синьору посоветовали принять эти условия, так как, отказываясь от них, он ничего не выигрывает, а рискует потерять все. Понимая, что продолжающееся сопротивление Сан-Лео лишь оттягивает его неминуемое падение и приведет к ненужным потерям, герцог Гуидобальдо приказывает вам немедленно сдаться.

Это звучало правдоподобно. Известный своим миролюбием, герцог вполне мог направить такое послание. Однако у проницательного Толентино оставались еще сомнения на этот счет. Он взглянул на посланца, и вокруг его жгучих черных глаз собрались морщинки.

— У вас есть на этот предмет письма от герцога? — спросил он.

— Ни одного, — смело заявил мессер Лоренцо, защищая слабое место своей легенды.

— Но, клянусь Бахусом, это странно!

— Отнюдь, синьор, — поторопился ответить молодой кондотьер, — подумайте, как рискованно иметь такие письма. Если бы солдаты Борджа нашли их, я…

Он запнулся, осознав свою ошибку. Толентино звонко хлопнул в ладоши и вскочил на ноги.

— Синьор, синьор, — с некоторой мрачностью произнес он, — мы должны понять друг друга. Вы утверждаете, что доставили некоторые приказы, предписывающие мне действовать определенным образом, согласованные между герцогом Валентино и моим синьором. И вы же говорите об опасностях, которым могли бы подвергнуться, будь они у вас в письменном виде. Может быть, я чего-то не понимаю, — в голосе Толентино слышалась язвительность, — но мне кажется, что Борджа без всяких помех пропустил бы вас через свои позиции. Можете ли вы пояснить мне, в чем я ошибаюсь?

Лоренцо ничего не оставалось, кроме как принять важный вид. У его ног разверзлась пропасть.

— Если вам нужно такое объяснение, вы получите его, без всякого сомнения, от синьора герцога. Я вам дать его не могу. У меня нет на этот счет никаких указаний, а сам я не дерзнул спросить объяснений.

Он говорил спокойно и гордо, несмотря на участившийся пульс, и в его последних словах прозвучал некий скрытый упрек в адрес кастеляна.

— Когда, — продолжал он, — я говорил, что брать с собой письма было опасно, то попытался дать вам объяснение, которое в тот момент мне пришло в голову. Раньше я не думал об этом, а теперь вижу, что ошибся в своем предположении.

Мессер Толентино не сводил глаз с лица мессера Лоренцо, рассуждения которого подтвердили, что тот лжет. Однако уверенность тона и горделивый вид молодого человека оставляли место сомнениям.

— У вас есть, по крайней мере, хоть какой-нибудь знак, по которому я мог бы отличить посланника моего синьора? — спросил он.

— Его у меня нет. Меня отправили в спешке. Герцог, вероятно, не предполагал, что его приказания будут подвергнуты сомнениям.

— Неужели? — саркастически спросил Толентино. И неожиданно зашел с другой стороны. — Как вы пробрались в крепость?

— Я поднялся с равнины по южному склону скалы, который считается неприступным. Я из этих мест. Мальчишкой я часто поднимался там. Именно поэтому герцог Гуидобальдо выбрал меня.

— И когда вы добрались до стены, то попросили часового спустить веревку, не так ли?

— Нет. У меня была своя веревка и абордажный крюк.

— Зачем они вам понадобились, если вы действительно прибыли от Гуидобальдо? — кастелян резко обернулся к своим людям. — Где вы нашли его?

Услышав ответ, Толентино с облегчением расхохотался:

— Хо-хо! — ликовал он, перемежая свою речь проклятиями. — Вы незамеченным миновали часового и успели пробраться внутрь крепости, а когда вас обнаружили, вы сказались посланцем Гуидобальдо, доставившим приказ о сдаче крепости, и еще стали дерзить насчет нашей скверной охраны. Ох-хо! Хитро задумано, но это вам не поможет — хотя жаль будет сворачивать шею столь изобретательному петушку. — И он опять расхохотался.

— Вы глупец, — отрезал Кастрокаро, — и рассуждаете, как глупец.

— Разве? Ну-ка, поймайте меня. По-вашему, Гуидобальдо выбрал вас своим посланником, потому что вам был известен тайный путь в замок. Взгляните, насколько нелепо такое утверждение. Вы пробовали объяснить, почему Гуидобальдо хотел, чтобы вы скрытно прибыли сюда, и сами же признали ошибочность подобного предположения. Но глупо утверждать, что посланнику герцога, доставляющему приказ от его имени сдаться войскам Чезаре Борджа и тем самым выполнить волю последнего, нужно было подниматься сюда тайным путем, рискуя жизнью. — Толентино рассмеялся прямо в побледневшее лицо Лоренцо.

— Кто из нас глупец, синьор? — зловеще глядя на него, спросил кастелян. Затем сделал знак своим людям: — Взять его и обыскать.

В одно мгновение его прижали лицом к полу. Но тщательный обыск ничего не дал.

— Неважно, — сказал Толентино, вновь укладываясь в постель, — против него и так достаточно многое говорит. Позаботьтесь, чтобы с ним ничего не случилось этой ночью. Утром он отправится вниз с того же склона, и, клянусь, куда быстрее, чем когда поднимался по нему.

И мессер Толентино улегся в постель, чтобы продолжить прерванный сон.

Глава 4

Запертый в караульном помещении — поскольку человека, которому предстояло умереть на рассвете, не стоило отправлять в тюрьму, — мессер Лоренцо Кастрокаро провел, как легко понять, весьма беспокойную ночь. Он был слишком молод и слишком любил радости жизни, чтобы равнодушно расставаться с ней. За последние два года своей военной карьеры ему часто приходилось видеть смерть. Но то была смерть других, и до сего времени ему даже не приходило в голову, что и сам он может умереть. Еще вчера его не покидала уверенность, несмотря на грозившую ему опасность, что он останется цел и невредим. Да и теперь, лежа в темноте на деревянной скамье в караульной комнате, он не мог поверить, что конец близок. Катастрофа постигла его очень уж неожиданно, и кроме того, смерть, по его мнению, была событием слишком важным, чтобы прийти столь буднично.

Он устало вздохнул и поискал более удобное положение на своем жестком ложе. Он вспоминал о многих вещах: о детстве и матери, о товарищах по оружию и совершенных подвигах. Он видел себя то врубающимся в ряды противника под стенами Форли, то скачущим рядом с герцогом Валентино под Капуей, в той мощной атаке, когда был наголову разбит Колонна. До странности отчетливо он вспоминал, как выглядели мертвецы. Голос рассудка говорил ему, что завтра он будет выглядеть точно так же, но вообразить такое зрелище он был не в силах.

Затем он вспомнил о Бьянке де Фиорованти, которую уже не придется увидеть. Все последние месяцы он испытывал странную нежность к ней и в сладостной меланхолии сложил несколько весьма посредственных стихов в ее честь.

Что ни говори, ничего особенного у них не было; в его короткой жизни были любовные истории и поярче; но синьорина Бьянка вызывала в нем более возвышенное чувство, чем любая другая женщина, которую он знал. Отчасти этому способствовало то, что она — дочь знатного синьора, потомка великого рода, — стояла неизмеримо выше простого кондотьера, получившего в наследство лишь голову и шпагу. Он вздохнул. Как сладко было бы перед смертью вновь увидеть ее и излиться ей в своей любви, как лебедь — в своей предсмертной песне.

В эти роковые минуты мысли о ней занимали его куда больше, чем мысли о спасении своей души. Ему хотелось знать, услышит ли она о его кончине, а услышав, почувствует ли к нему сострадание или хотя бы просто вспомнит о нем добрым словом. Ему казалось странным, что он встретит смерть в замке, принадлежащем ее семье, однако он был рад и тому, что рукой, подписавшей ему приговор, не станет рука ее отца.

Наконец напряжение последних часов дало о себе знать, и он провалился в беспокойный, неглубокий сон. Когда же он проснулся, все вокруг было залито ярким светом утреннего солнца, проникающим сквозь высокие окна караульной. Заскрежетал ключ в замке, и, пока Лоренцо с усилием поднимался со своего жесткого ложа, дверь отворилась и вошел Бернардо, сопровождаемый шестью солдатами в полном вооружении.

— Добрый день, — вежливо, но несколько легкомысленно, словно забыв, какой день предстоял мессеру Лоренцо, произнес Бернардо.

— Вас ожидает куда более добрый день, — с добродушной улыбкой отозвался Лоренцо, и огрубевший за годы службы солдат невольно проникся уважением к молодому человеку.

Мессеру Лоренцо пришло в голову, что, если его ждет смерть, то ее надо встретить с юмором. Рыдания тут не помогут. Лучше уж быть веселым. Вполне возможно, что смерть в конце концов не такая страшная штука, как о ней говорят священники, а что касается адского пламени, уготованного для всех молодых людей, жадно пивших из чаши наслаждений, то перед самым концом на исповеди можно покаяться.

Он встал и пригладил длинные, светлые, спутавшиеся за ночь волосы. Потом взглянул на свои грязные, исцарапанные после вчерашнего подъема по скале руки и попросил Бернардо принести воды. Брови Бернардо удивленно поползли вверх — умывание он считал совершенно излишним в данной ситуации, ибо со двора донеслась барабанная дробь, возвестившая общий сбор. Бернардо в нерешительности выпятил губу.

— Мессер Толентино ждет вас, — сказал он.

— Я знаю, — ответил Кастрокаро, — но я не могу предстать перед ним в таком виде. Нельзя неуважительно относиться к палачу.

Бернардо пожал плечами, отдал распоряжение, и вскоре в комнате появился железный таз, полный воды. Мессер Лоренцо поблагодарил, снял камзол, рубашку и, обнажившись до пояса, приступил к туалету, стараясь совершить его по возможности быстро и тщательно. Приведя в порядок одежду, он показал жестом, что готов. По приказу Бернандо солдаты окружили пленника и вывели его наружу, на просторный внутренний двор замка.

Лоренцо шел твердо, высоко подняв голову, и лишь секунду помедлил на пороге, чтобы задумчиво взглянуть на ярко-синее небо и на солдат в доспехах из стали и кожи, выстроившихся во дворе на фоне серых крепостных стен. Их число не превышало тридцати — это и был весь гарнизон замка.

Перед строем неторопливо расхаживал кастелян. Он был одет во все черное, в знак траура по своему умершему господину синьору Фиорованти, и его рука покоилась на рукоятке шпаги. Приблизившись к нему, конвой, сопровождавший обреченного пленника, отступил и оставил пленника лицом к лицу с мессером Толентино.

Некоторое время кастелян разглядывал его, и мессер Лоренцо с честью выдержал этот осмотр, бесстрашно встретив своими темно-голубыми глазами важный суровый взгляд мессера Толентино. Наконец тот заговорил.

— Мне неизвестно, почему прошлой ночью вы решились проникнуть сюда. Но совершенно ясно, что вы появились здесь с вероломными намерениями, и ложь, придуманная вами, сделала это совершенно очевидным; именно поэтому вас должны казнить, как и всякого другого, схваченного при подобных обстоятельствах.

— Я готов к смерти, — холодно ответил Лоренцо, — но умоляю избавить меня от предсмертных словоизлияний. Моих сил может хватить ненадолго, особенно если вы вспомните, что я не завтракал.

Толентино взглянул на него и хмуро улыбнулся.

— Хорошо. Так вы не скажете, кто вы и зачем оказались здесь?

— Я уже говорил, но вы не поверили моим словам.

К чему еще раз повторять? Это только утомит и вас, и меня. Идемте же к виселице, поскольку по вашему виду ясно, что это дело вам хорошо знакомо.

В это время из строя солдат донеслось:

— Синьор капитан, я могу сказать вам, кто он.

Тот резко обернулся к говорившему.

— Это Лоренцо Кастрокаро.

— Кондотьер герцога Валентино? — переспросил Толентино.

— Он самый, синьор капитан, — подтвердил солдат, и Лоренцо, взглянув на него, узнал своего бывшего подчиненного, служившего под его командой несколько месяцев тому назад.

Он с безразличием пожал плечами, не отреагировав на выражение удовлетворения, написанное на лице мессера Толентино.

— Имеет ли значение, как и под каким именем умирать?

— Выбор за вами, — ответил кастелян.

— Думаю, я предпочел бы скончаться под своим собственным именем, — беззаботно заявил Лоренцо.

В ответ на шутку раздались сдержанные смешки, но Толентино недовольно нахмурился.

— Синьор, я имею в виду виселицу или прыжок с уступа, на который вы вскарабкались прошлой ночью.

— Ну, это совсем другое дело, но вы слишком сузили выбор. Прошу вас, скажите, что из этого доставило бы вам наибольшее развлечение.

Толентино посмотрел на него, поглаживая свой длинный подбородок и нахмурив лоб. Ему нравился этот малый, так неустрашимо глядевший в лицо смерти. Но он был кастеляном Сан-Лео и знал свой долг.

— Что ж, — не спеша выговорил он наконец, — мы знаем, что вы можете карабкаться по стене, как обезьяна; посмотрим, можете ли вы летать, как птица. Отведите его на стену, вон туда, — и он сделал жест рукой.

— О, постойте! — испуганно вскричал Кастрокаро, питая слабую надежду на отсрочку. — Неужели здесь, в Сан-Лео, все язычники? Разве христианина подобает швырнуть в черную пасть смерти без исповеди? Неужели у вас нет священника?

Толентино нахмурился, раздраженный этой новой задержкой, затем кивнул Бернардо.

— Приведи священника.

Рухнула робкая надежда на то, что в крепости может не оказаться священника и Лоренцо не осмелятся предать смерти без исповеди.

Бернардо ушел. Он оказался у дверей часовни как раз в тот момент, когда словами «Ite missa est»[706] утренняя служба закончилась, и в спешке чуть было не столкнулся на дороге с дамой в черном, шедшей в сопровождении двух женщин. Он отпрянул в сторону и прижался к стене, бормоча извинения.

Но дама остановилась.

— Почему вы так торопитесь сюда? — спросила она, сочтя такой маршрут странным для солдата.

— Срочно требуется отец Джироламо, — ответил Бернардо. — Нужно исповедать человека перед смертью.

— Какого человека? — участливо поинтересовалась она, полагая, что кто-то из гарнизона смертельно ранен.

— Да капитана герцога Валентино, некоего Лоренцо Кастрокаро, появившегося здесь ночью. Это я схватил его, — хвастливо добавил он.

Но синьорина Бьянка де Фиорованти едва ли расслышала его последние слова. Она отступила на шаг и мгновенно побледнела.

— Как… как, вы сказали, его имя?

— Лоренцо Кастрокаро, капитан герцога Валентино, — повторил он.

— Лоренцо Кастрокаро? — переспросила она, но в ее устах это имя прозвучало совершенно иначе.

— Да, мадонна.

Тогда она схватила Бернандо за руку и стиснула ее.

— И он ранен… смертельно?

— Нет, не ранен. Его взяли в плен, и теперь он должен умереть. Мессер Толентино собирается сбросить его со скалы. Вам будет хорошо видно со стены, мадонна, это…

Она в ужасе отдернула свою руку и велела:

— Идемте к вашему капитану.

Озадаченный Бернардо уставился на нее.

— А как же священник?

— С этим можно подождать. Идемте к капитану.

Приказание прозвучало настолько твердо, что он не осмелился ослушаться. Бормоча что-то в бороду, он повернулся и в сопровождении синьоры и ее служанок направился обратно во двор. Когда глаза синьорины Бьянки встретились с горделивым взором кондотьера Лоренцо, на бледных щеках вспыхнул слабый румянец. Молодой человек был потрясен ее внезапным появлением, поскольку не знал и даже не подозревал — как предусмотрительно позаботился Чезаре Борджа — о ее присутствии в Сан-Лео.

Мгновение помедлив, Бьянка с решительным видом направилась к кастеляну.

Сняв шляпу, мессер Толентино низко поклонился и сразу же пустился в объяснения:

— Мадонна, перед вами молодой авантюрист, которого мы схватили прошлой ночью в замке. Он капитан на службе у Чезаре Борджа.

Она перевела взгляд на пленника, а затем опять на кастеляна.

— Как он оказался здесь?

— Рискуя своей шеей, он вскарабкался по южной стороне скалы.

— И что ему было нужно?

— Этого мы не можем с точностью установить, а сам он не желает говорить, — вздохнул Толентино. — Прошлой ночью, когда его схватили, он выдавал себя за посланца герцога Гуидобальдо, но это явная ложь. С ее помощью он надеялся избежать последствий своего опрометчивого поступка.

Не упустив случая подчеркнуть свою проницательность, капитан рассказал, как он сразу же понял, что, будь синьор Лоренцо тем, за кого себя выдавал, ему незачем было бы тайно пробираться в Сан-Лео.

— Но, выполняй он поручение Чезаре Борджа, ему не имело бы смысла рисковать своей шеей, поднимаясь по южному склону, — возразила девушка.

— Это несколько поспешное заключение, мадонна, — пояснил Толентино. — Только с южной стороны можно перелезть через стену крепости.

— Как вы думаете, зачем он это сделал?

— Зачем? Да чтобы сдать замок Борджа! — воскликнул Толентино, начавший терять терпение от такого обилия вопросов.

— У вас есть доказательства?

— Здравый смысл не ищет доказательств очевидным вещам, — назидательно произнес он. — И сейчас мы собираемся отправить его обратно тем же путем, каким он прибыл сюда, — мрачно закончил он, всем своим видом показывая, что тема разговора исчерпана и женщинам нечего более вмешиваться в дела мужчин.

Но синьорина Бьянка не обратила никакого внимания на его резкость.

— Вы сделаете это не раньше, чем я лично удостоверюсь, что его намерения были именно таковы, — отрезала она, подчеркнув своим тоном, что она является полновластной хозяйкой в Сан-Лео.

Толентино пожал плечами.

— О, как вам угодно, мадонна. Однако я бы взял на себя смелость заявить, что мой богатый опыт подсказывает, как лучше всего поступать в подобных случаях.

Девушка дерзко взглянула в глаза видавшему виды ветерану.

— Знание, синьор капитан, ценится куда больше, чем простой опыт.

У Толентино отвисла челюсть.

— Вы имеете в виду, что вам… что вам известно, для чего он прибыл?

— Возможно, — ответила она и отвернулась от изумленного капитана к еще более изумленному пленнику.

Легкой походкой приблизилась она к кондотьеру Лоренцо, в глазах которого можно было прочесть и недоумение по поводу сказанных ею слов, и отчаянную попытку разгадать эту загадку, и — следует сразу же это признать — мысль о том, как можно обратить случившееся в свою пользу.

Может показаться, что в синьоре Лоренцо было что-то от негодяя. И действительно, размышляя в первую очередь о том, как извлечь выгоду из заинтересованности девушки, он едва ли проявил себя как герой рыцарского романа. Однако ошибочно полагать, что кондотьер Кастрокаро чем-либо выделялся из среды обычных людей своего времени, и пусть его поведение и лишено геройства, однако по-человечески оно вполне объяснимо.

Не столько любовь к Бьянке, сколько себялюбие и естественная для его возраста любовь к жизни подсказали ему, как избежать гибели. А чтобы не думать о нем хуже, чем он того заслуживает, следует вспомнить, что Бьянка уже давно привлекала его, хотя он всегда считал ее недостижимой для себя, простого искателя приключений.

Внимательно поглядев на него, она подчеркнуто спокойно произнесла:

— Не поможете ли вы мне подняться на стену? Дайте мне вашу руку, синьор Лоренцо.

Толентино хотел было вмешаться.

— Подумайте, мадонна…

Но повелительным жестом она отослала его на место — ведь в конце концов она была госпожой в Сан-Лео.

Бок о бок хозяйка крепости и ее пленник направились к лестнице, ведущей на стены. Толентино, раздраженно ворча и проклиная себя за то, что оказался во власти женщины, свирепо скомандовал своим людям разойтись и уселся на край колодца, в центре двора.

Опершись на зубцы стены и обратив взгляд на широкую, залитую солнцем равнину Эмилии-Романьи, синьорина Бьянка прервала затянувшееся молчание.

— Я привела вас сюда, синьор Лоренцо, — сказала она, — чтобы вы рассказали мне об истинной цели вашего визита в Сан-Лео.

Его ответ был давно готов.

— Мадонна, я могу сказать о том, что не являлось моей целью, — грубовато проговорил он. — Клянусь спасением моей души, я не собирался предавать вас в руки ваших врагов.

Лоренцо можно счесть за клятвопреступника, однако на самом деле его заявление было вполне точным, если и не вполне правдивым. В самом деле, он и не подозревал, что Бьянка находится в Сан-Лео и что, сдавая крепость людям делла Вольпе, он выдаст им и синьорину Бьянку. Знай он об этом, он никогда бы не взялся за такое дело. Поэтому Лоренцо был вправе клясться так, как только что поклялся, хотя утаил от нее некоторые факты.

— Думаю, это я и так знаю, — мягко ответила она.

Ее слова воодушевили его. Он готов был и дальше двигаться дорогой лукавства, ступить на которую он ни в какое другое время не отважился бы, помня, кем был он, а кем — она. Но сейчас он почувствовал в себе удаль отчаявшегося человека. Ничто не может устрашить стоящего лицом к лицу со смертью.

— О, не спрашивайте меня, почему я пришел, — хриплым голосом взмолился он, — я отважился на многое, думая, что готов на все. Но теперь — здесь, перед вами, под взглядом ваших ангельских глаз — мужество покидает меня. Я становлюсь трусом, хотя не побоялся…

От этих слов девушка поежилась. Он заметил это, и хитрец внутри его улыбнулся.

— Взгляните, мадонна. — Он протянул свои распухшие руки, все в ранах и кровоподтеках. — Таков я с головы до пят. — Он повернулся. — Взгляните туда, — и он указал вниз, на кажущуюся гладкой поверхность скалы, — прошлой ночью я полз здесь в темноте, и каждое движение грозило мне гибелью. Вы видите вон тот карниз, где почти невозможно стоять? Вдоль него я пробирался вон до того места, чуть пошире, а оттуда прыгнул через эту небольшую пропасть. — Она содрогнулась, слушая его рассказ. — По той расщелине я карабкался вверх, раздирая колени и локти, пока не добрался до этой площадки.

— Как смело! — воскликнула она.

— Как безрассудно! — уточнил он. — Я показываю все это вам, чтобы вы знали, какая непреодолимая сила влекла меня сюда. Вам бы никогда не пришло в голову, мадонна, что, проявив такую храбрость, я стану запинаться сейчас, и все же…

Он вдруг замолчал и закрыл лицо руками.

— И все же? — мягко и одновременно воодушевляюще произнесла она.

— О, я не осмелюсь! — вскричал он. — Я был безумцем, безумцем!

И тут совершенно случайно его язык произнес слова, которые попали в самую точку.

— Действительно, я не знаю, что за безумие овладело мной.

Он не знал! От такого признания все ее тело охватила дрожь. Он не знал! Зато она знала, и отсюда исходила та уверенность, с которой она действовала, вызволяя его из рук Толентино. Ведь если бы палач сбросил синьора Лоренцо с этого жуткого обрыва, вина за его смерть легла бы на нее.

Не она ли околдовала его? Не она ли напоила его вином, влив туда elixirium aureum — любовный эликсир, изготовленный магом Корвинусом Трисмегитом? Разве она не знала, что именно этот эликсир, неистово и неугасимо горевший в его жилах, побудил его, невзирая на все опасности, проникнуть сюда, к ней?

Маг предсказал ей, что человек, выпивший эликсир, окажется полностью в ее власти, прежде чем луна пойдет на убыль. Она попыталась вспомнить его слова, и это ей удалось: «Он придет к вам, даже если ему понадобится обойти всю землю». Она не сомневалась, что предсказание мага в точности исполнилось, эликсир подействовал отменно.

Так рассуждала синьорина Бьянка. И когда она повернулась к склонившему голову молодому капитану, в ее темных глазах стояли слезы, а уголки нежного рта опустились. Она подняла свою изящную руку и мягко опустила ее на светловолосую голову Лоренцо, окруженную нимбом лучей ослепительно яркого солнца.

— Бедный, бедный Лоренцо, — ласково прошептала она.

Он отпрянул от нее, бледный как мел.

— О, мадонна! — вскричал он и упал перед ней на одно колено. — Вы догадались о моей тайне, о моей заветной тайне! Позвольте мне теперь умереть! Позвольте им швырнуть меня со скалы и окончить мои страдания!

Эта сцена удалась ему на славу — на сей счет у обманщика не осталось сомнений; она была бы не женщиной, а сущей гарпией[707], если бы позволила теперь казнить его. Он приготовился услышать мягкое выражение сочувствия к постигшему его несчастью, к тому плачевному положению, в котором он оказался, попав под очарование ее красоты. Но к ответу, который прозвучал, он был совершенно не готов.

— Любовь моя, о чем ты говоришь? Разве для тебя не осталось иных радостей, кроме смерти? Разве я сержусь? Разве ты не видишь, как я счастлива, что ради меня ты пошел на все это?

В тот момент Лоренцо показалось, что либо в мире, либо у него в мозгу не все в порядке. Могла ли эта благородная дама обратить на него внимание? Неужели она ответила на его любовь, которая, как он полагал, так мало значила для нее, что для спасения жизни он не постеснялся выставить ее напоказ — чего никогда не осмелился бы сделать, думай он иначе.

— О, это невозможно! — воскликнул он, и на этот раз в его возгласе не было притворства.

— Что невозможно? Что невозможно? — повторила она, когда он, повиновавшись ее жесту, поднялся на ноги.

— Невозможно, чтобы вы насмехались над моей любовью, — вымолвил он.

— Насмехалась? Я? Я — которая разбудила ее, которая желала этого?

— Желала? — почти шепотом откликнулся он. — Желала?!

Несколько мгновений они стояли, глядя друг другу в глаза, а затем бросились друг к другу в объятия. Она всхлипывала от охватившей ее радости, и он тоже готов был расплакаться — столько драматических событий выпало на это утро.

В таком положении и застал синьору Сан-Лео и капитана Чезаре Борджа мессер Толентино, удивленный их долгим отсутствием и решивший выяснить, в чем дело.

Соблюдая приличия, они отпрянули друг от друга, и синьорина Бьянка, порозовев от смущения, представила кастеляну капитана Лоренцо как своего будущего супруга и доверительно сообщила ему об истинной причине — как она это понимала — его появления в Сан-Лео.

Стоит ли говорить, что Толентино считал недопустимым для своей госпожи, верноподданной герцога Гуидобальдо, фактической владелицы одной из крепостей Урбино, стать женой какого-то наемника этого узурпатора Чезаре Борджа. И если он тогда не высказал со свойственной ему горячностью и выразительностью своих соображений на сей счет, то лишь потому, что полностью лишился дара речи.

Синьору Лоренцо был оказан прием, подобающий человеку его положения. Для него приготовили ванну, одели в новое платье. Во время обеда с синьориной Бьянкой были поданы изысканные блюда и лучшие вина из погреба Фиорованти.

Лоренцо Кастрокаро охватило воодушевление, и после обеда, поощряемый улыбкой синьорины, он взял лютню и пропел ей одну из безобразных песен, сложенных в ее честь.

Это было весьма рискованно с его стороны, но чудо — синьорина Бьянка, несмотря на свой изысканный литературный вкус, оказалась очень довольной.

Во всей Италии в этот час не нашлось бы более счастливого человека, чем Лоренцо Кастрокаро, который от самого порога смерти вознесся к таким вершинам жизни, о которых не смел и мечтать. Ощущение счастья целиком охватило его, и все прочее было на время забыто. Но вдруг совершенно внезапно он вспомнил о вещах иного порядка, и эти воспоминания заставили его похолодеть от ужаса. Он уже пропел более половины своей второй песни, как вдруг, словно пораженный молнией, остановился. Лютня со стуком выпала из его онемевших рук.

Девушка склонилась к нему.

— Энцо! Тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке. Но…

Он сжал кулаки и встал.

Она тоже встала и участливо спросила, что случилось.

— Что я сделал? Что я сделал? — повторял он в отчаянии.

Ей пришло в голову, что действие любовного эликсира, возможно, пошло на убыль. Встревожившись, она настойчиво умоляла его открыть причину беспокойства, но он не сразу смог найти относительно нейтральные выражения, чтобы не выдать себя.

— Дело вот в чем, — воскликнул он, и в его голосе звучала искренняя досада. — Поспешив прийти сюда, я в своем безумии совершенно забыл, чего мне это может стоить. Я капитан Чезаре Борджа и в настоящий момент не кто иной, как предавший его дезертир. Я изменник, оставивший свой отряд и перебежавший к врагу, чтобы беззаботно рассиживать здесь, в том самом замке, который осаждает мой герцог.

Она мгновенно оценила ужас положения, в котором он оказался.

— О Боже! — взмолилась она. — Я и не подумала об этом.

— Когда они меня схватят, то, несомненно, повесят как предателя! — искренне воскликнул он, поскольку кем же, как не предателем, он стал на самом деле? Всю ночь делла Вольпе и его люди напрасно ожидали, пока он откроет ворота. Его смерть или плен оправдали бы неудачу, но то, что он вступил в союз с синьориной Бьянкой де Фиорованти, будет расценено однозначно.

— Клянусь, было бы в тысячу раз лучше, если бы Толентино этим утром избавился от меня!

Тут он осекся и в раскаянии повернулся к ней.

— О, нет, нет! Я сказал, не подумав! Как я, неблагодарный глупец, мог желать этого! Если бы они убили меня, я бы никогда не узнал такого счастья, какое испытал в этот день.

— Но что же делать? Что делать, Энцо? Если ты теперь уйдешь, то это тоже не спасет тебя. О, дай мне подумать, дай мне подумать!

И через мгновение обрадованно воскликнула:

— Есть способ!

— Какой способ? — спросил он.

— Боюсь, что единственно возможный, — помрачнев, произнесла она.

Тут он догадался, что она имела в виду, и негодующе возразил:

— О, только не это! Мы не должны и думать об этом. Я не позволю тебе такой ценой спасти мою жизнь.

Она взглянула на него, и в ее темных глазах вновь вспыхнуло пламя любви.

— Чтобы спасти тебя, Энцо, тебя, которого я привела сюда, я пойду на все.

— О чем ты говоришь, любовь моя? — воскликнул он.

— О том, что вина лежит на мне и расплачиваться должна я.

— Вина?

— Разве не я привела тебя сюда?

Он вспыхнул, с некоторым опозданием поняв, что его ложь обернулась против него.

— Послушай, — продолжала она. — Ты поступишь так, как я прошу. В качестве моего посла ты отправишься к Чезаре Борджа и от моего имени предложишь ему капитуляцию Сан-Лео, оговорив лишь безопасность и почетные условия сдачи для гарнизона.

— Нет-нет! — продолжал протестовать он, и его подлость казалась ему все более и более отвратительной. — Да и как это поможет мне?

— Ты скажешь, что тебе известен способ, которым можно овладеть Сан-Лео, и в твоих силах осуществить это, — тут она задумчиво улыбнулась. — Герцог будет слишком доволен результатом, чтобы возмущаться по поводу использованных средств.

— Но это позор! — выкрикнул он, имея в виду вовсе не то, что, по ее мнению, мог выразить этим восклицанием.

— Через несколько дней — максимум через несколько недель — все, о чем я говорю, станет неизбежностью, — напомнила она ему. — В конце концов, чем я жертвую? Не более чем своей гордостью. Может ли она оказаться весомее твоей жизни? Лучше сдаться сейчас, когда можно что-то выиграть, чем потом, когда я лишусь всего.

Он задумался. Действительно, это был единственный выход.

— Будь по-твоему, дорогая Бьянка, — сказал он, презирая себя, однако, за очередную ложь, — но условия сдачи будут более великодушными, чем те, о которых ты говорила. Тебе не потребуется покидать свое жилище. Пусть уходит твой гарнизон, но ты останешься!

— Разве это возможно? — спросила она.

— Увидишь! — с уверенностью ответил он, помня об обещанном ему комендантстве.

Глава 5

Вечером того же дня он в одиночестве выехал из Сан-Лео, имея при себе письма с необходимыми полномочиями, и направился по горной тропе, ведущей вниз. У подножия скалы он наткнулся на пикеты делла Вольпе, и солдаты отвели его к своему капитану, отказываясь поверить, что перед ними Лоренцо Кастрокаро. Когда делла Вольпе увидел его, в единственном глазу ветерана вспыхнуло удовлетворение вперемешку с подозрительностью.

— Где вы были? — грубо спросил он.

— Вон там, в Сан-Лео, — простодушно ответил Кастрокаро.

Делла Вольпе колоритно выругался.

— Мы считали вас погибшим. Весь день мои люди искали ваше тело у подножия скалы.

— Мне жаль разочаровывать вас и жаль потраченных усилий ваших людей, — улыбаясь, сказал Лоренцо, и делла Вольпе опять выругался.

— Как случилось, что вы потерпели неудачу, и, как случилось, что вы, потерпев неудачу, остались живы?

— Я не потерпел неудачи, — был ответ. — Я еду к герцогу с условиями капитуляции гарнизона.

Делла Вольпе откровенно отказывался верить ему до тех пор, пока кондотьер Лоренцо не сунул под его единственный глаз письма синьорины Бьянки де Фиорованти. Увидев их, ветеран усмехнулся.

— Ха! Клянусь рогами сатаны! Теперь я понимаю! Вы всегда знали, как обращаться с женщинами, Лоренцо.

— Для одноглазого вы видите слишком много, — отворачиваясь от него, сказал Лоренцо. — Мы поговорим об этом в другой раз, когда я женюсь. Доброй ночи!

Он добрался до Урбино, когда было уже далеко за полночь. Но, несмотря на поздний час, герцог еще не был в постели. Знавшим Чезаре Борджа казалось, что он вообще не спал. Те, у кого были к нему неотложные дела, находили его бодрствующим в любое время дня и ночи.

Его высочество находился в библиотеке вместе с Агапито, готовил письма для отправки в Рим, когда ему доложили, что прибыл кондотьер Лоренцо Кастрокаро.

Когда он вошел, герцог пристально взглянул на него и резко бросил:

— Ну, вы принесли мне весть о взятии Сан-Лео?

— Не совсем так, ваше высочество, — ответил кондотьер. — Но я принес вам письма с предложениями о капитуляции и ее условиях. Если ваше высочество подпишет их, завтра от вашего имени я вступлю во владение крепостью Сан-Лео.

Герцог изучающе всмотрелся в лицо капитана.

— Вы вступите во владение? — мягко улыбнулся он.

— Как комендант, назначенный вашим высочеством.

Он положил письма перед герцогом, и тот, быстро пробежав глазами текст, передал их Агапито, чтобы тот ознакомился с ними более тщательно.

— Тут есть условие, что синьора Бьянка де Фиорованти должна остаться в Сан-Лео, — с удивлением сказал секретарь.

— Почему? — спросил Чезаре Лоренцо. — Зачем вообще нужны какие-то условия?

— Дело приняло неожиданный оборот, — разъяснил кондотьер. — Все прошло не столь гладко, как я надеялся. Я избавлю ваше высочество от выслушивания всех деталей, но суть в том, что, когда я оказался внутри замка, меня схватили, и мне пришлось принять предложенные условия, сочтя их наилучшими.

— Надеюсь, вы не считаете их невыгодными для себя? — спросил Чезаре. — Будь это так, я был бы огорчен. Но я не думаю — ведь синьорина Бьянка, говорят, очень хороша собой.

Кастрокаро густо покраснел, смущенный этим неожиданным замечанием.

— Вам известно об этом, ваше высочество? — только и смог выговорить он.

Чезаре отрывисто и почти презрительно рассмеялся.

— Во мне есть что-то от ясновидца, — ответил он. — Я мог предсказать результат еще до того, как вы отправились туда. Но вы хорошо выполнили свою задачу и назначаетесь комендантом Сан-Лео. Агапито, сейчас же напиши приказ. Капитан Лоренцо спешит вернуться к синьорине Бьянке.

Через полчаса после того, как озадаченный, но счастливый Кастрокаро опять ускакал в сторону крепости, Чезаре поднялся из-за письменного стола, зевнул и улыбнулся своему секретарю, которому полностью доверял и к которому испытывал дружескую привязанность.

— Итак, Сан-Лео, который мог бы продержаться целый год, — наш, — сказал он, удовлетворенно потирая руки. — Кастрокаро считает это своей заслугой. Дама тоже полагает, что с помощью этого шарлатана Трисмегита добилась своего. И никто из них даже не подозревает, что вышло так, как хотел я. — И для Агапито изрек афоризм: — Тот, кто хочет достичь влияния, должен не только научиться использовать людей, но делать это так, чтобы они не подозревали, что их используют. Если бы в ту ночь в доме Корвинуса Трисмегита я случайно не подслушал кое-что и не расставил нужным образом человеческие фигуры в этой игре, все могло бы сложиться иначе, и многие лишились бы жизни прежде, чем распахнулись ворота Сан-Лео. И я принял меры, чтобы любовный эликсир чародея подействовал именно так, как тот обещал. Синьорина Бьянка, по крайней мере, верит этому обманщику.

— Вы предвидели это, ваше высочество, давая Кастрокаро столь опасное поручение? — рискнул спросить Агапито.

— Как же иначе? Где бы я отыскал человека, для которого оно представляло бы меньшую опасность? Он не знал, что синьорина Бьянка там, а я постарался сохранить это в тайне. Я послал его, будучи уверен, что, если он не сможет открыть ворота солдатам делла Вольпе и попадет в плен, у него хватит смекалки не выдавать себя, а мадонна, естественно, будет вынуждена предположить, что любовный эликсир заставил его прийти к ней. Сможет ли она, зная это, повесить его? Могла ли она поступить иначе, чем поступила?

— Действительно, Корвинус сослужил вам хорошую службу.

— Настолько хорошую, что он сохранил этим себе жизнь. Сегодня шестнадцатый день, а этот драгоценный яд все еще не убил его. — Герцог отрывисто рассмеялся. — Агапито, прикажите отпустить его завтра. Но велите оставить мне на память его язык и правую руку. Чтобы он никогда не смог более написать или произнести никакой лжи.

На другой день Сан-Лео капитулировал на почетных условиях, а Толентино и его люди выехали, держа пики на бедрах. Капитан выглядел очень угрюмым, поскольку происшедшее оскорбляло его честь воина.

Затем в крепость во главе своих солдат въехал кондотьер Лоренцо Кастрокаро, чтобы сложить комендантство к ногам синьорины Бьянки.

Они обвенчались в тот же день в крепостной часовне, и, хотя прошло немало лет, прежде чем они признались друг другу в хитростях, к которым оба прибегли, сохранившиеся свидетельства говорят, что за все это время они ни разу не пожалели об этом.

Глава 6

Государственный секретарь флорентийской синьории[708] направил своего мула через мост, соединяющий берега речки Мизы, и, натянув поводья у въезда в городок Сенигаллия, остановился, осматривая окрестности. Справа от него, на западе, солнце клонилось к далекой туманной гряде Апеннин, и его лучи превращали небо в зарево, которое усиливалось отблесками пламени, поднимающегося над городом.

Секретарь колебался. По натуре он был мягок, почти робок, как и подобает человеку ученому и мыслящему, но его характер резко контрастировал с безжалостной откровенностью написанных им сочинений. Его внимательные, широко посаженные глаза неторопливо обежали открывшуюся картину, и на проницательном, оливкового цвета лице отразилось беспокойство. Доносившиеся из города крики подтверждали его худшие опасения о том, что в городе творится насилие. Стража в воротах, пристально следившая за ним, неверно истолковала его нерешительность и потребовала сообщить о цели его приезда в город. Он назвал себя, и они почтительно поклонились дипломату.

Макиавелли тронул шпорой мула и поторопился проехать сквозь арку, под которой скопились грязь и талый снег, миновал безлюдную рыночную площадь и направился к дворцу.

Шум доносился из восточной части города, которую, по его сведениям — а флорентиец был на удивление хорошо информирован, — населяли венецианские торговцы и богатые евреи. Поскольку он рассуждал, как всегда, логически, он предположил, что солдатня занялась разбоем; но поскольку герцог Валентино категорически запрещал своим войскам грабеж мирных жителей, напрашивался вывод, что мятежные командиры одержали верх над герцогом. Однако, будучи умудренным жизненным опытом и знанием людской натуры, мессер Макиавелли не торопился делать заключение. Он угадал кое-что в замыслах Чезаре Борджа, когда тот отправился в Сенигаллию, чтобы помириться с бунтовщиками. Он предполагал, что герцог был готов к возможному вероломству и лишь делал вид, что беззаботно лезет в мышеловку, в то время как предварительно позаботился, чтобы ее пружина находилась под его контролем. Секретарю не верилось, что пружина все-таки сработала и мышеловка захлопнулась.

Удивляясь и размышляя подобным образом, мессер Макиавелли ехал по узкой улочке, круто поднимавшейся ко дворцу. Но вскоре ему пришлось остановиться. По всей ширине улицы плотно стояли люди, а площадь перед муниципалитетом была заполнена огромной толпой. На одном из балконов дворца находился горячо жестикулировавший человек, и хотя его фигура была с трудом различима на таком расстоянии, секретарь догадался, что тот обращается к собравшимся.

Мессер Макиавелли наклонился к крестьянину, оказавшемуся рядом, и спросил:

— В чем дело?

— Черт знает, — ответил тот. — Вот уже два часа, как его высочество герцог, синьор Фермо и мессер Вителоццо в сопровождении свиты вошли во дворец. Затем один из капитанов — говорят, это был мессер да Корелла — отправился с солдатами в предместье и напал на солдат синьора Фермо. Они дрались, жгли и грабили, пока не превратили предместье в сущий ад, а что творится во дворце — одному дьяволу известно. А ведь завтра Новый год! Клянусь Мадонной, скверное начало для нового года, что бы у них ни произошло. Не зря говорят…

Крестьянин внезапно прервал поток словоизлияний, почувствовав на себе пристальный взгляд сумрачных мерцающих, внимательных глаз. Он изучающе оглядел своего случайного собеседника, отметил его темные церковные одежды, отороченные густым мехом, и, инстинктивно почувствовав недоверие к этому человеку с хитрым, гладко выбритым лицом и выдающимися скулами, подумал, что будет благоразумнее не навлекать на себя обвинение в распространении ложных слухов. Поэтому он неожиданно закончил:

— Но все говорят так много, что я не знаю, о чем они говорят.

Макиавелли понял причину этой внезапной скрытности, и его тонкие губы чуть растянулись в улыбке. Он и не настаивал на дополнительных сведениях, поскольку уже узнал все необходимое. Если люди герцога под командованием Кореллы напали на войска Оливеротто да Фермо, тогда его ожидания подтвердились, и Чезаре Борджа, ответив вероломством на вероломство, одержал верх над своими мятежными кондотьерами.

Внезапное движение толпы разделило флорентийского посланника и крестьянина. Из глоток собравшихся вырвался клич:

— Герцог! Герцог!

Приподнявшись на стременах, Макиавелли увидел около дворца, в отдалении, сверкающие доспехи и знамена с изображением быка — герба дома Борджа. Всадники выстроились по двое и, расчищая путь сквозь людскую массу, стали быстро приближаться по улице к тому месту, где застрял секретарь.

Толпа поспешно расступалась в обе стороны, словно вода, разрезаемая килем быстроходного корабля. Люди спотыкались, осыпая друг друга проклятиями, то и дело слышались яростные крики, но все покрывал гремевший возглас:

— Герцог! Герцог!

Сверкающие всадники приближались, звеня оружием, и во главе их на могучем черном коне виднелась великолепная фигура герцога, закованная в сталь с головы до пят. Забрало его шлема было поднято, красивые карие глаза глядели прямо и сурово, и он, казалось, оставался равнодушен к происходившему вокруг.

Макиавелли сорвал свою шапочку и склонился почти к самой холке мула, приветствуя победителя. Однако герцог заметил его, и в такой момент герцогу польстило, что глаза Флоренции были устремлены на него. Поравнявшись с послом, он натянул поводья.

— Идите сюда, синьор Никколо! — окликнул он.

Всадники быстро расчистили ему путь, еще дальше оттеснив толпу, и мессер Макиавелли, отвечая на приглашение, пустил шагом своего мула.

— Все кончено, — объявил герцог. — Я сделал все, что обещал, и теперь крепко держу в своих руках Вителли, Оливеротто, Гравину и ублюдка Джанджордано. За ними последуют другие Орсини: Джанпаоло Бальони и Петруччи. Моя сеть раскинута широко, и все они, до последнего человека, заплатят за предательство.

Он остановился, ожидая услышать не личное мнение мессера Макиавелли, а то, как новость будет воспринята во Флоренции. Однако проницательный секретарь был осторожен и не склонен к опрометчивым заявлениям. Его лицо осталось непроницаемым. Он молча поклонился, словно давал понять, что не вправе обсуждать сказанное, а лишь принимает его к сведению.

В устремленных на него глазах герцога мелькнуло выражение неодобрения.

— Я оказал огромную услугу синьории Флоренции, — почти вызывающе произнес он.

— Синьория будет информирована, ваше высочество, — уклончиво ответил посланник, — и я надеюсь передать вашему высочеству поздравления синьории.

— Много уже сделано, — продолжил герцог. — Но немало предстоит еще сделать, и кто подскажет мне, как именно?

Он взглянул на Макиавелли, и в его глазах читалось желание услышать совет.

— Ваше высочество спрашивает меня?

— Да, — ответил герцог.

— Теории ради?

Герцог изумленно посмотрел на него и рассмеялся.

— Разумеется, — сказал он. — Практикой займусь я сам.

Глаза Макиавелли сузились.

— Когда я говорю о теории, — объяснил он, — я выражаю свое личное мнение, а не мнение флорентийского секретаря. — Он наклонился ближе и тихо добавил: — Когда государю приходится иметь дело с врагами, ему следует либо превратить их в своих друзей, либо лишить их, возможности быть его врагами.

Герцог задумчиво улыбнулся.

— Где вы научились этому? — спросил он.

— Я с восхищением наблюдал за восхождением вашего высочества к славе, — ответил флорентиец.

— И свели мои действия к принципам, которые должны управлять моим будущим?

— Более того, ваше высочество, они станут управлять всеми будущими государями.

Герцог взглянул прямо в хитрое лицо с сумрачными глазами и выдающимися скулами.

— Я иногда теряюсь в догадках, кто же вы — придворный или философ, — промолвил он. — Но ваш совет очень кстати: либо сделать их моими друзьями, либо лишить их возможности быть моими врагами. Но я более не смогу доверять им как друзьям. Вы увидите. И тогда… — Он запнулся. — Мы поговорим об этом, когда я вернусь. Войска Кореллы вышли из повиновения; они грабят и жгут в предместье, и я должен положить этому конец, иначе эта торговка-Венеция вооружится, чтобы вернуть себе дукаты, награбленные у лавочников. Вас примут во дворце. Располагайтесь и ждите меня там.

Он сделал знак всадникам, повернулся и устремился прочь, в сторону предместья, а Макиавелли двинулся в противоположном направлении, сквозь живо расступавшуюся перед ним толпу, поскольку теперь все знали, что он был одним из тех, кто удостоен великой чести быть лично знакомым с герцогом.

Флорентиец направился во дворец, как ему было велено, и там он сочинил свое знаменитое послание синьории Флоренции, в котором изложил только что произошедшие события. Он сообщил, как Чезаре Борджа обратил против предавших его их же оружие и одним ударом захватил троих Орсини: Вителоццо, Вителли и Оливеротто, синьора Фермо, и заключил письмо следующими словами: «Я очень сомневаюсь, что кто-нибудь из них доживет до утра».

Впоследствии ему вновь пришлось признать, что, несмотря на свою проницательность, он не смог оценить всей изобретательности и хитрости Чезаре Борджа. Герцог прекрасно понимал, что скрутить шею Орсини означает посеять ужас и тревогу в логове медведя — Риме, и тогда могущественный кардинал Орсини, его брат Джулио и племянник Маттео (он нас особенно интересует) будут искать спасения в бегстве, а, оказавшись в безопасности, сообща примут ответные меры.

Макиавелли не смог предвидеть курс, который в силу подобных соображений избрал Чезаре, что является еще одним доказательством того, насколько герцог превосходил флорентийца в искусстве управления государством.

С синьорами Фермо и Кастелло обошлись так, как и предполагал Макиавелли. Их формально судили, нашли виновными в предательстве своего сюзерена и той же ночью задушили одной веревкой, предварительно привязав спиной к спине, после чего тела были переправлены в богадельню для погребения. Но оба Орсини не разделили тогда судьбу своих сообщников. Им было подарено еще десять дней жизни, пока Чезаре не получил извещение из Рима, что кардинал Орсини и прочие члены их семьи схвачены. Лишь тогда в Ассизи, куда к тому времени переехал герцог, Гравина и Паоло Орсини были отданы в руки палачу.

Герцог широко раскинул сеть, однако четверым удалось проскользнуть сквозь ее ячейки: Джанпаоло Бальони, не приехавшему в Сенигаллию из-за болезни: Пандольфо Петруччи, тирану[709] Сиены, единственному из всех, кому хватило ума не поверить намерениям герцога и который, вооружившись до зубов, укрылся за бастионами городской крепости; Фабио Орсини, присоединившемуся к Петруччи, и племяннику кардинала Маттео Орсини, исчезнувшему неизвестно куда.

Герцог вознамерился поймать первых трех, чье местонахождение ему было известно. Маттео значил для него меньше, и с ним можно было разделаться позже.

— Клянусь перед Богом, — заявил Чезаре фра Серафино, монаху-францисканцу, исполнявшему обязанности секретаря в отсутствие Агапито, — что во всей Италии не найдется норы, которую я не обшарю в поисках Маттео Орсини.

Это было в Ассизи, в тот самый день, когда он приказал удавить Гравину и Паоло. А вечером один из его шпионов донес, что Маттео Орсини скрывается в Пьевано, в замке своего дальнего родственника Альмерико; этот последний Орсини был слишком стар и неопасен, чтобы привлечь к себе внимание герцога. Он занимался науками и жил почти в полном уединении со своей дочерью… отгородившись книгами от раздоров и кровопролитий, терзавших в то время Италию.

Герцог разместился в Рокка-Маджоре, серой зубчатой крепости, увенчивающей крутой холм над городом и доминирующей над равнинами Умбрии. Он принял доносчика в просторной комнате, выложенной каменными плитами, скудно обставленной и холодной. В огромном, пещерообразном камине пылал огонь, отбрасывая оранжевые отсветы на голые стены крестообразных сводов. Герцог, молча расхаживавший взад и вперед, пока посетитель рассказывал о том, что ему удалось узнать, зябко кутался в пурпурную мантию, подбитую изнутри мехом рыси. Фра Серафино расположился за дубовым письменным столом у окна и тщательно затачивал перья.

Шпион был умен и усерден. Не довольствуясь слухами, он сам облазил Пьевано, по крупицам собирая сведения о местопребывании Маттео Орсини, чтобы иметь твердый ответ на вопрос, который герцог не преминул задать ему.

— И все-таки это просто сплетни, — усмехнулся Чезаре. — Говорят, что Маттео Орсини в Пьевано. Я устал до смерти от этих «говорят» и от всей их семьи. Я давно знаю его, он всегда был хитрецом.

— Но эта версия, если ваше высочество позволит, опирается на прочные основания, — сказал посланец.

Герцог остановился перед пылающими в камине поленьями и протянул к огню изящные руки с узкими ладонями и тонкими пальцами, способными тем не менее гнуть подковы.

— Основания? — спросил он. — Представьте их.

— У графа Альмерико есть дочь, — без запинки начал шпион. — В Пьевано все говорят, что эта дама, монна[710] Фульвия, и синьор Маттео собираются пожениться. Старый граф любит Маттео, как сына, и одобряет их решение. А в каком месте синьор Маттео будет в большей безопасности, чем в доме, где его любят? Кроме того, Пьевано расположен неблизко отсюда, его владетель — известный книжник, далек от мирских волнений, — следовательно, Пьевало будет последним городом Италии, где станут искать синьора Маттео. Эти соображения подтверждают слухи о его пребывании там.

Некоторое время герцог внимательно рассматривал посетителя, обдумывая услышанное.

— Вы верно рассуждаете, — согласился наконец он, и шпион согнулся в поклоне, польщенный похвалой. — Можете идти. Скажите, что я требую к себе мессера да Кореллу.

Шпион вновь поклонился, мягко отступил к двери и исчез. Чезаре неторопливо пересек комнату, подошел к окну и устремил взгляд на блеклый ландшафт, освещенный холодным светом январского полудня. Вдалеке виднелся серо-голубой массив Апеннин, бегущая к Тибру речка Чаги серебряной лентой извивалась по тусклой зеленой равнине. Но Чезаре отнюдь не любовался пейзажем. Он размышлял. Наконец, обернувшись к брату Серафино, занятому проверкой только что заточенных перьев, спросил:

— Как захватить этого малого?

Это была его манера — спрашивать совета у разных людей, но прислушиваться только к тем, которые совпадают с его собственным желанием.

Мрачнолицый монах поднял голову, почти испугавшись неожиданного вопроса. Зная герцога и предполагая, для чего послали за Кореллой, брат Серафино решил, что все просто как дважды два, и предложил герцогу:

— Пошлите пятьдесят человек и привезите его из Пьевано.

— Пятьдесят человек. Хм! А если в Пьевано поднимут мосты и станут сопротивляться?

— Пошлите еще сто и пушку, — сказал брат Серафино.

Снисходительно улыбаясь, герцог взглянул на него.

— Я убеждаюсь в том, что вы совсем не разбираетесь в людях, брат Серафино. И я буду удивлен, если окажется, что вы хоть немного знаете женщин.

— Боже сохрани! — воскликнул потрясенный монах.

— Тогда вы не советчик, — заключил герцог. — Я надеялся, что вам хоть на минуту удастся вообразить себя женщиной.

— Вообразить себя женщиной? — изумился брат Серафино, широко раскрыв свои глубоко посаженные глаза.

— Тогда вы смогли бы подсказать мне, каким должен быть мужчина, чтобы обмануть вас. Видите ли, Пьевано — настоящий кроличий садок. Там можно спрятать целую армию, а не только одного-единственного человека. И я не намерен тревожить графа Альмерико, иначе он успеет укрыть своего гостя в какой-либо норе. Надеюсь, вы видите проблему? Чтобы решить ее, мне потребуется бессердечный и бессовестный человек, мошенник, озабоченный только своим успехом, и при этом у него должна быть неординарная внешность, которая будет привлекательна для женщины и сможет вызвать ее расположение. А теперь скажите, где мне найти такого проходимца?

Брат Серафино не мог ничего ответить. Он лишь в изумлении осмысливал извилистые подземные пути, которые прокапывал Чезаре для достижения своих целей. А затем, бряцая шпорами, вошел Корелла, бородатый, мужественный кондотьер.

Герцог долго и пристально разглядывал его, после чего покачал головой:

— Нет, вы не тот человек, который мне нужен. В вас слишком много от солдата и слишком мало от придворного, вы чересчур хороший фехтовальщик, но отвратительно играете на лютне, и, на мой взгляд, вы почти безобразны. Брат Серафино, будь вы женщиной, понравился бы он вам?

— Я не женщина, ваше высочество…

— Это и так очевидно, — взмолился герцог.

— И я не знаю, что мог бы подумать, будь я женщиной. Вполне вероятно, что я не думал бы вообще, поскольку не верю, что женщины думают.

— Женоненавистник, — бросил герцог.

— Слава Богу, — благоговейно произнес брат Серафино. Герцог снова пристально посмотрел на своего капитана.

— Нет, — сказал он, — залог любого успеха в правильном выборе инструмента. Мне нужен красивый, жадный, бессовестный плут, который ловко обращается со шпагой и может прошептать сонет. Ферранти да Изола как раз сгодился бы для этого, но бедный Ферранти умер от одной из своих шуток.

— А что за дело, ваше высочество? — рискнул поинтересоваться Корелла.

— Я скажу это тому, кому поручу его. Рамирес здесь? — внезапно спросил он.

— Он в Урбино, синьор, — ответил Корелла. — Но здесь есть человек, который подходит под ваше описание — Панталеоне делл’Уберти.

— Пришлите его, — отрывисто приказал он, и Корелла, церемонно поклонившись, отправился выполнять поручение.

Чезаре вернулся к огню и грелся около него до тех пор, пока не пришел Панталеоне — высокий, красивый малый, с прилизанными черными волосами и дерзкими черными глазами; в его солдатских манерах и одежде сквозило некоторое щегольство, и нельзя было сказать, что оно ему не шло.

Беседа была короткой.

— Готов поставить тысячу дукатов против лошадиной подковы, что Маттео Орсини у своего дяди в Пьевано. Предлагаю эту тысячу за его голову. Отправляйтесь и заслужите их.

Панталеоне был ошеломлен.

— Сколько людей я могу взять? — запинаясь, спросил он.

— Столько, сколько хотите. Но знайте, что силой тут ничего не добьешься. При первом же знаке Маттео, если он там, зароется в землю, как крот, и все ваши поиски окажутся бесплодными. Это задача для ума, а не для силы. В Пьевано есть женщина, которая влюблена в Маттео или в которую влюблен Маттео… Оцените свои возможности и воспользуйтесь ими. Корелла считает, что у вас есть данные, чтобы справиться с такой задачей. Докажите мне это, и ваше будущее обеспечено.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен, и Панталеоне, не успев задать ни одного из сотни вопросов, роящихся в его голове, удалился.

Брат Серафино задумчиво погладил пером свой тонкий нос.

— Я бы не стал доверять этому малому, если дело касается женщин, — произнес он. — У него слишком пухлые губы.

— Именно поэтому я и выбрал его, — сказал Чезаре.

— В руках женщины он превратится в воск, — продолжал монах.

— Тысяча дукатов придадут ему твердости, — возразил герцог.

Но сомнения продолжали одолевать монаха:

— Женская хитрость может размягчать золото до тех пор, пока оно не расплавится.

Герцог пристально посмотрел на него.

— Вы чересчур много знаете о женщинах, брат Серафино, — упрекнул он монаха, и тот замолчал.

Глава 7

Панталеоне делл’Уберти появился в Пьевано одновременно со снежным бураном, налетевшим на предгорья Перуджи. За две мили до городка он расстался с десятком молодчиков, которых привел с собой из Ассизи, приказав им разделиться на группы по два-три человека и следовать за ним в Пьевано. Он согласовал сигналы, которыми в случае необходимости мог быстро созвать их, и приказал, что из трех человек, которые расположатся в трактире «Бук», по крайней мере один должен все время оставаться в гостинице, где Панталеоне в любой момент мог бы найти его.

Через несколько часов он нетвердо ступал стертыми ногами по подъемному мосту, ведущему в крепость, производя впечатление вконец измотанного человека. Слуга проводил его к синьору Альмерико Орсини, у которого пошатывающийся от усталости Панталеоне попросил убежища.

— Меня преследуют, синьор, — лгал он. — Кровожадный деспот Валентино возжелал мою ничтожную жизнь, чтобы пополнить ею свою гекатомбу[711].

Руки старого синьора Альмерико вцепились в украшенные резные подлокотники огромного кресла из черного дерева. Взгляд пронзительных темных глаз из-под косматых бровей устремился на посетителя. Он хорошо знал, о какой гекатомбе говорил мессир Панталеоне; как бы ни был он далек от треволнения мира, но, будучи Орсини, не мог проявлять безразличие к судьбам своих родственников. А поскольку здесь находился человек, который прибыл прямо оттуда, где лилась кровь, его надлежало приветствовать как принесшего вести о событиях, небезразличных синьору Альмерико.

В те времена человеческая жизнь ценилась дешево и людей мало беспокоили чужие несчастья, но старый Орсини всегда считал своим долгом позаботиться о попавшем в беду. Синьор Альмерико сделал знак слуге, и тот придвинул незнакомцу плетеное кресло. Мессер Панталеоне безжизненно упал в него, уронил свою промокшую шляпу на мраморный пол и расстегнул огромный красный плащ так, чтобы стали видны его кожаные солдатские доспехи.

Со слабой улыбкой благодарности он взглянул на синьора Альмерико, а затем его дерзкие глаза, казавшиеся очень усталыми под тяжелыми смыкающимися веками, остановились на даме, стоявшей рядом с отцом. Это была еще девочка, с худой и гибкой фигурой. Простое платье вишневого цвета, в квадратном вырезе которого виднелась юная белая грудь, было схвачено в талии серебряным пояском с берилловой застежкой. Ее иссиня-черные волосы были собраны в пучок и стянуты на затылке сеткой из золотых нитей. Темно-синие глаза, казавшиеся почти черными, с жалостью смотрели на молодого человека.

Поскольку мессера Панталеоне притягивали женщины более грубого типа, обладающие пышными формами, его вопросительный взгляд не задержался на ней, а переместился к теням, окутывавшим углы комнаты, в поисках того, кто здесь не присутствовал.

— Почему вы пришли ко мне? — спросил его синьор Альмерико с обезоруживающей прямотой.

— Почему? — мессер Панталеоне мигнул, словно его удивил этот вопрос. — Потому что вы — Орсини, а я сражался за дело Орсини. Паоло Орсини был мой друг.

— Был? — сорвался вопрос с уст монны Фульвии.

Панталеоне тяжело вздохнул, как человек до крайности удрученный.

— Так вы еще не слышали? А я-то думал, что эти печальные события известны уже всей Италии. Вчера в Ассизи был задушен Паоло и вместе с ним герцог Гравина.

Старик резко приподнялся в кресле, упираясь дрожащими руками в подлокотники, а затем без сил рухнул обратно.

— Проклятье мне, принесшему дурные вести, — яростно прорычал изобретательный Панталеоне.

Но старик, преодолев потрясение и оправившись от минутной слабости, укорил его за эти слова. Монна Фульвия застыла, пораженная горем, хотя она и не была знакома ни с одним из своих родственников, о чьих смертях сообщил беглец.

— И это еще не все, — продолжил Панталеоне. — Из Рима поступили известия, что кардинал в темнице замка Святого Ангела, что Джанджордано схвачен вместе с Сантакроче и с кем-то еще. Милосердие Борджа всем известно. Папа и его ублюдок не успокоятся до тех пор, пока от дома Орсини не останется камня на камне.

— Тогда он никогда не будет знать покоя, — гордо произнесла монна Фульвия.

— Я молюсь об этом, мадонна, искренне молюсь. Я был другом Паоло Орсини и покрыл себя несмываемым позором, служа этому деспоту Борджа вместе с ним. Герцог Валентино знает, что я служил ему лишь потому, что служил Орсини, и теперь меня за приверженность дому Орсини объявили вне закона. Меня преследуют и если схватят, то я погибну, как Паоло и Гравина и как, говорят, погиб Маттео Орсини.

Это был самый хитрый ход Панталеоне. Произнося последнюю фразу, он внимательно наблюдал за поведением синьора Альмерико и его дочери, хотя со стороны казалось, что он просто смотрит на них с состраданием и жалостью. Он заметил выражение удивления на лицах, которое никто из них не мог скрыть. Затем девушка заинтересованно спросила:

— Неужели люди так говорят?

— Таковы слухи, — печально ответил мошенник. — Я молю Бога и святых, чтобы это оказалось ложью.

— Видите ли… — серьезно начал было синьор Альмерико, словно собираясь разубедить его, но осторожность не дала ему продолжить: все-таки этот беглец внушал ему мало доверия. Он изменил тон и проговорил:

— Благодарю вас, синьор, за вашу молитву.

Но от Панталеоне не укрылась секундная заминка синьора Альмерико. Нетрудно было предположить, что Маттео Орсини скрывается либо здесь, в Пьевано, либо где-то поблизости. Он мыслил логически: женщина, любящая Маттео Орсини, не восприняла бы новость о его смерти столь хладнокровно, если не была бы уверена в том, что он жив. В такие времена подобную уверенность могло дать только само его присутствие в Пьевано. Даже пыл, с которым она отреагировала на изобретенный Панталеоне слух о мнимой смерти Маттео Орсини, показывал, сколь обрадовала ее подобная версия, уменьшавшая опасность быть схваченным для объявленного вне закона беглеца.

Сохраняя на лице маску печали, мессер Панталеоне в глубине своей вероломной души радовался, что определенно напал на след и вскоре Маттео Орсини и тысяча дукатов будут его.

Но тут ему пришлось испытать натиск недоверчивого хозяина.

— Вы из Ассизи? — поинтересовался он.

— Да, из лагеря синьора герцога Валентино, — ответил посланник Борджа.

— И вы бежали сразу после того, как они удушили Паоло и Гравину?

— Не совсем так, — мессер Панталеоне заметил ловушку. В состязании умов он не уступил бы и десятку таких ученых-отшельников, как синьор Альмерико. — Как я уже говорил вам, это было вчера, еще до того, как у Чезаре Борджа появились доказательства моей верности Орсини. Случись все иначе, я мог бы и дальше оставаться капитаном и служить этому тирану. Но мне стали известны планы герцога относительно Сиены, и я попытался послать письмо и предупредить Петруччи. Письмо было перехвачено, и я едва успел вскочить на лошадь, прежде чем за мной пришли. В миле отсюда лошадь пала, и я решил, что мне лучше прибегнуть к вашему покровительству. Но синьор, — закончил он, вставая и демонстрируя испытываемые при этом страдания, — если вы полагаете, что своим присутствием я навлеку на вас месть герцога Валентино, тогда…

Он подобрал плащ, как человек, собирающийся уходить.

— Минуту, синьор, минуту, — нерешительно произнес Альмерико Орсини и протянул руку, останавливая солдата.

— Какое нам дело до этого Валентино? — вскричала девушка, и гнев вспыхнул в ее глазах, превратив их в пылающие сапфиры. — Кто здесь боится его? Выдворить отсюда вас, друга нашего родственника, было бы недостойно. Пока в Пьевано есть хоть один дом, вы можете спокойно находиться под его крышей.

Синьор Альмерико поерзал в кресле и фыркнул, когда она закончила свою жаркую речь. «Дочь слишком торопится», — подумал он, хотя ему самому было бы трудно отказать человеку, пришедшему с просьбой об убежище.

— Как ваше имя, синьор? — грубовато спросил он, взглянув в глаза незнакомцу.

— Меня зовут Панталеоне делл’Уберти, — ответил кондотьер, у которого хватило здравого смысла не прибегать ко лжи там, где правда была безопасней.

— Достойное имя, — пробормотал старик, словно разговаривая сам с собой. — Ну, хорошо! Однако не задерживайтесь в Пьевано дольше, чем это необходимо. Я думаю не о себе. Я слишком стар, чтобы променять долг гостеприимства на ничтожную часть жизни, оставшуюся мне. Однако мне надлежит помнить об этом ребенке…

Но тут монна Фульвия прервала его, продемонстрировав благородство юности и женское сострадание.

— Тот, кто подвергается большому риску, может не считаться с малым, — воскликнула она, и синьор Панталеоне весь обратился в слух.

— Клянусь Всевышним, это не так, — возразил ей отец. — Сейчас мы не можем позволить себе ничего, что привлекло бы к нам внимание. Видишь ли…

Тут в нем вновь заговорил бдительный страж, и он осекся, пристально глянув на своего собеседника.

Лицо Панталеоне выглядело тупым и бесстрастным, но это была всего лишь маска. Его живой ум без труда завершил оборванную фразу синьора Альмерико, подтвердив предположение, что Маттео Орсини находится здесь.

Видя, что на него смотрят с недоверием, он решил, что настало время покачнуться от слабости. Он повернулся вбок, схватившись одной рукой за лоб, а другой нащупывая себе опору, и упал на стоявший поблизости бронзовый стол, скользнувший в сторону по мраморному полу, а затем, не найдя больше опоры, тяжело рухнул на пол, растянувшись во всю длину своего роста.

— У меня нет сил, — простонал он.

Все трое одновременно бросились к нему: синьор Альмерико, его дочь и все еще находившийся в комнате слуга. И пока старик, склонившись над Панталеоне, пытался оказать тому неотложную помощь, монна Фульвия отдавала распоряжения изумленному лакею.

— Приведи Марио, быстро, — командовала она. — Вели принести вино, уксус и полотенца. Бегом!

Панталеоне приподнял запрокинувшуюся голову и оперся ею о колено синьора Альмерико. Он открыл отупевшие глаза и бормотал бессвязные извинения за причиненное им беспокойство. Стоны хитреца глубоко тронули старого Орсини и растопили оставшееся недоверие, как апрельское солнце растапливает снег на склонах холмов.

Пришел Марио — невысокий крепкий малый, с лицом цвета глины и настолько изрытым оспинами, что оно казалось уродливым подобием человеческого облика. Номинально он являлся кастеляном замка Пьевано, фактически же это был мастер на все руки, и в числе его многочисленных достоинств были знание хирургии, умение ставить пиявки и парикмахерское искусство. Он был неподкупно честен, верен хозяину, невероятно доволен собой и в то же время абсолютно невежествен.

Он привел с собой помощников — Вирджинию, служанку монны Фульвии, и пажа Рафаэля. Они принесли бутыли и графины, полотенца и серебряный таз и вместе со всеми столпились около сэра Паталеоне, в то время как Марио с серьезным и почти пророческим выражением лица опустился на одно колено рядом с ним и нащупал его пульс.

Манипуляции с пульсом служили, однако, лишь для создания впечатления, не более. Какое бы недомогание ни обнаружил Марио, метод лечения оставался один и тот же. Применил он его и на сей раз.

— Ага! Истощение, — был его диагноз. — Небольшое кровопускание оживит его. Я немного облегчу его, и все будет в порядке.

Он поднялся.

— Винченцо, помоги мне, мы отнесем его в постель. Ты, Рафаэль, посветишь нам.

Марио и слуга вдвоем подняли Панталеоне. Паж взял один из огромных, выше его роста, позолоченных подсвечников, стоявших на полу, и пошел впереди, а Вирджиния замыкала шествие.

Глава 8

На другой день Панталеоне проснулся отдохнувшим и освеженным. Комната, в которой он находился, была залита неярким светом январского утра и наполнена тонким бодрящим ароматом лимонной вербены, плавающей в крепком уксусе; в углу он заметил Рафаэля, грациозного подростка с красивым, нахальным лицом и гладкими желтыми волосами.

— Из-за нехватки людей меня послали прислуживать вам, — объяснил свое присутствие паж.

Панталеоне оглядел его гибкую фигуру в зеленом костюме, облегавшем ее, как кожа.

— А кто ты? — поинтересовался он. — Ящерица?

— Я рад видеть, что вы поправляетесь, — сказал мальчик. — Дерзость, говорят, признак здоровья.

— Нет сомнения, что у тебя и того и другого в избытке, — мрачно улыбаясь, произнес Панталеоне.

— Слава Богу! — подняв глаза, воскликнул паж. — Я сообщу своему господину о вашем полном выздоровлении.

— Останься, — велел ему Панталеоне, желая кое-что уяснить для себя. — Раз тебя приставили прислуживать, сперва накорми меня. Я, возможно, посредственный христианин и хотя, в некотором смысле, служил папе, но всегда находил для себя трудным воздерживаться в Великий пост, а в другое время года — и вовсе невозможным. Вон там я вижу дымящийся горшок. Распорядимся же им по назначению!

Рафаэль подал ему горшок с бульоном и деревянную тарелку, на которой была небольшая буханка пшеничного хлеба, а затем принес серебряный таз и полотенце, которыми, однако, Панталеоне не воспользовался. Он получил воспитание в военном лагере и не симпатизировал придворным щеголям, любившим мыться слишком часто.

Он шумно выпил часть бульона, разломил хлеб и принялся жевать, мрачно глядя на пажа и прикидывая, какие сведения можно выудить из него.

— Тебя послали ко мне из-за нехватки людей, — задумчиво произнес он. — Неужели в Пьевано мало людей? Синьор Альмерико — знатный и могущественный господин и не должен испытывать недостатка в слугах. Почему же их не хватает?

Мальчик уселся на его кровать.

— Откуда вы, мессер Панталеоне? — полюбопытствовал он.

— Я? Из Перужди, — ответил кондотьер.

— А разве в Перудже неизвестно, что покой и книги — самое главное для синьора Альмерико? Он интересуется Сенекой[712] больше, чем судьбой любого из правителей Италии.

— Кем интересуется? — спросил Панталеоне.

— Сенекой, — повторил мальчик.

— Кто это? — удивился Панталеоне.

— Философ, — сказал Рафаэль. — Мой господин любит всех философов.

— Тогда он полюбит и меня, — произнес Панталеоне и допил остатки бульона. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Как же не ответил? Я уже сказал, что у нашего синьора, несмотря на его положение, совсем мало слуг. Во всем замке лишь четверо конюхов.

— Пусть так, — настаивал Панталеоне, — но одного из четверых можно было бы уступить мне.

— Но Винченцо — тот, кто помогал вам добраться до постели, — личный слуга нашего синьора; у Джанноне много дел на конюшне, а Андреа ушел в предместье по поручению мадонны.

— Но ты сказал, что их четверо.

— Четвертый — Джиберти, он исчез неделю назад.

Панталеоне задумчиво взглянул на потолок, размышляя, случайно ли совпало исчезновение Джиберти с исчезновением Маттео Орсини, и желая знать, существует ли между ними связь, продолжил разговор.

— Ты имеешь в виду, что его уволили? — проворчал он.

— Не думаю. Это загадка. В то утро здесь было много суеты, и с тех пор я не видел Джиберти. Но он не был уволен, поскольку я был в его комнате и вся его одежда на месте. И он не покидал Пьевано, разве что пешком, поскольку ни одна лошадь не исчезла из стойла. Напротив — и тут еще одна загадка, которую никто не может объяснить, — на другое утро после пропажи Джиберти я обнаружил в стойле семь лошадей вместо обычных шести. Я нарочно ходил туда считать их, чтобы узнать, уехал ли Джиберти из замка. Я мало верю в колдовство и не думаю, что Джиберти превратили в лошадь. Стань он ослом, я еще мог бы поверить, для такого превращения не требуется больших усилий. Вот вам и загадочка!

На лице Панталеоне никак не отразился тот интерес, который он проявлял к рассказу мальчика, косвенно подтверждавшего присутствие беглеца в Пьевано. Он лениво улыбнулся мальчику, ободряя его, и, чтобы тот чувствовал себя более раскованно, прибегнул к лести:

— Клянусь Всевышним, хоть ты, быть может, всего лишь мальчишка, у тебя ум мужчины, и даже больше ума, чем у многих мужчин, которых я знал. Ты пойдешь далеко.

Мальчик забрался с ногами на постель, подвернув их под себя, и удовлетворенно улыбнулся.

— От тебя ничего не укрылось, — подзадоривал его Панталеоне.

— Действительно, немногое, — согласился мальчик. — И я могу сказать вам еще кое-что. Оказалось, что жена Марио тоже пропала. Марио — это наш кастелян, тот самый, с оспинами на лице, который прошлой ночью пустил вам кровь. Жена Марио, кухарка, исчезла вместе с Джиберти. И это обстоятельство сильно озадачило меня.

— Будь ты постарше, оно озадачило бы тебя куда меньше, — промолвил Панталеоне, намекая на обстоятельство, в которое не верил сам.

Рафаэль откинул голову и с усмешкой посмотрел на солдата.

— Вы хорошо сказали, что у меня ума больше, чем у многих мужчин, — подчеркивая последние слова сообщил он Панталеоне. — Конечно, мужчина грубо ошибся бы, сделав поспешные и непристойные заключения. Но, синьор! Я ведь мальчик, а не херувим на фреске. Стоит вам только увидеть Коломбу — жену Марио, и вы не будете сомневаться в чистоте ее отношений с Джиберти или со всяким другим мужчиной. Вы, конечно, помните восхитительное лицо Марио, выглядящее так, как будто по нему скакал дьявол и на каждом его копыте была докрасна раскаленная подкова. А жена его еще безобразнее, поскольку сама подхватила от него оспу, и сейчас они идеально подходят друг другу.

— Ах, пострел, — произнес Панталеоне. — Твой рассказ грубоват даже для солдатского уха. Будь ты моим сыном, я всыпал бы тебе плетей.

Он отшвырнул покрывало и встал, чтобы одеться. Он узнал все, что хотел.

— Загадочность всех этих событий очень занимает меня, — продолжал болтать паж. — Можете ли вы разобраться в этом, синьор Панталеоне?

— Попробую, — зловеще ответил тот, натягивая чулки, но Рафаэль, несмотря на ранее развитие, не услышал нотки угрозы в ответе.

Итак, у Панталеоне имелись на руках некоторые факты, казавшиеся ему совершенно очевидными: исчезновение конюха Джиберти и кухарки Коломбы, совпавшее с появлением лишней лошади в стойле и, следовательно, с возможным прибытием Маттео Орсини в Пьевано, говорило в пользу того, что забота о последнем была поручена этим двум слугам. Далее, если бы Маттео Орсини остался в самом замке, таких мер не потребовалось бы, отсюда следовало, что для большей безопасности его укрыли где-то в другом месте, скорее всего где-то в крепости. Теперь ему предстояло установить, какие укромные закутки существуют внутри цитадели, а для этого надо было выйти наружу.

Он облачился в старательно высушенные одежды, которые паж ему принес из кухни, натянул сапоги, а поверх камзола абрикосового цвета накинул и кожаный плащ. Прицепив свою длинную шпагу слева, а тяжелый кинжал повесив на бедре справа, он направился вниз: изящный кавалер, со щегольской и надменной выправкой, в котором трудно было узнать грязного, изможденного беглеца, еще вчера умолявшего синьора Альмерико об убежище.

Бойкий Рафаэль провел его к синьору Альмерико и монне Фульвии. Они сердечно, без тени вчерашнего недоверия, приветствовали Панталеоне, искренне радуясь очевидному улучшению его самочувствия, и догадливый кондотьер сделал вывод, что они успели посоветоваться с Маттео, а тот засвидетельствовал, что история, рассказанная Панталеоне, похожа на правду и что он действительно был дружен с Паоло Орсини.

Он немедля отправился бы исследовать крепость, якобы для того, чтобы подышать свежим воздухом, но Марио был непоколебим:

— Что, синьор? На прогулку в вашем состоянии? Это безумие. Прошлой ночью у вас была лихорадка и вам пустили кровь. Вы должны отдыхать и восстанавливать свои силы, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.

Панталеоне насмешливо отверг замечание относительно своей слабости. Морозный воздух совсем не повредит ему. Разве солнце не светит? Разве он не чувствует себя опять самим собой?

Но эти аргументы только утвердили Марио в своей правоте.

— Если благодаря моему искусству вы сегодня чувствуете себя лучше, положитесь на него и далее и послушайтесь моего совета: чувство облегчения — иллюзия, испытываемая вами вследствие освобождения от избытка крови. Выходить наружу опасно для вас, это может свести на нет все мои усилия.

Орсини и его дочь присоединились к увещеваниям Марио, и в конце концов, чувствуя, что дальнейшее упорствование может разбудить новые подозрения, Панталеоне уступил, пряча досаду за показной веселостью.

День, проведенный в стенах замка, тянулся долго, несмотря на все усилия хозяина и его дочери развлечь своего гостя. Их радушие, сам факт, что он сидел за одним столом и ел хлеб вместе с ними, не оказывали ни малейшего впечатления на Панталеоне. Двусмысленность происходящего, гнусность способа, который он использовал, чтобы войти в их доверие, нисколько не трогали его. Ему ничего не стоило сидеть здесь как другу и наслаждаться радушием хозяев.

Панталеоне был бесчувственным эгоистом с практическим умом, направленным на достижение выгоды. Честь он рассматривал лишь как одно из проявлений слабости тщеславного человека, а ощущение стыда было ему и вовсе незнакомо. Сам Макиавелли мог бы воздать ему должное за редкую целеустремленность, которой он руководствовался в практических делах.

На другой день он наконец добился того, чего хотел, несмотря на сомнения Марио. Для компании он взял бы с собой пажа, полагая, что этот болтун мог бы оказаться полезен, но законы гостеприимства в Пьевано предписывали другое. Обязанности гида взяла на себя монна Фульвия. Он пытался отговориться тем, что семья синьора Альмерико и так делает для него слишком много, однако девушка настаивала, и в конце концов они отправились гулять вместе.

Сады Пьевано поднимались террасами по крутым склонам холма, окруженного массивными крепостными стенами, простоявшими уже более двухсот лет и выдержавшими не одну осаду. Летом здесь господствовала буйная зелень прохладных рощ и виноградников, но сейчас бледное январское солнце освещало незатейливый узор голых ветвей, и лишь там, где стаял снег, виднелись островки зеленого дерна. А внизу простиралась сверкающая на солнце поверхность Тразименского озера.

Они не спеша поднялись к верхней террасе — всего их было шесть, — откуда открывался прекрасный вид на всю широкую долину. Здесь, около западной стены, они нашли укромное место, где перед глубокой цистерной, устроенной в земле и использовавшейся летом для поливки, было вырублено в скале гранитное сиденье. Выше него располагалась небольшая полукруглая ниша, в которой находилась глиняная фигурка Девы Марии, раскрашенная в красные и голубые цвета, поблекшая от солнца и дождя.

Мессер Панталеоне снял с плеч плащ и расстелил его на сиденье для своей спутницы. Но та пребывала в сомнениях: благоразумно ли сидеть здесь, не слишком ли холоден воздух, а мессер Панталеоне не слишком ли разгорячен прогулкой? Но он рассеял ее опасения столь бодрым смехом, что всякое предположение о его болезненном состоянии становилось излишним.

Они уселись на гранитную скамью и некоторое время молча глядели на хрустальное зеркало воды, стоящей в каменной цистерне. Так могла вести себя парочка влюбленных, но у Панталеоне и мысли не возникало об ухаживании. Нельзя сказать, что он был робок с женщинами. Эти полные губы, как заметил брат Серафино, говорили обратное. Но, во-первых, его вкусам более соответствовали крутобедрые, полногрудые трактирщицы, а во-вторых, все его мысли сейчас были заняты поиском Маттео Орсини.

Чарующий вид на долину и холмы, озеро и реку не трогал сердца Панталеоне. Его дерзкие черные глаза непрестанно рыскали вблизи замка, среди строений, расположенных слева от него, и его очень заинтересовало странное сооружение посередине квадратной площадки, огороженной стенами.

Он вытянул свои длинные гибкие ноги, глубоко и шумно вдохнул чистый горный воздух, наслаждаясь им, словно напитком, и покачал головой.

— Э-хе-хе! Если бы я мог выбирать, кем быть в этой жизни, я стал бы синьором такого городка, как Пьевано.

— Весьма скромное желание, — отозвалась девушка.

— Иметь больше означает иметь власть сеять зло, а кто сеет зло, у того появляются враги, а у кого появляются враги, тот живет в тревогах и может не узнать простых радостей жизни.

— Мой отец согласился бы с вами. У него такая же философия. Именно поэтому он всегда жил здесь, не добиваясь большего.

— Воистину он избрал счастливую судьбу, — согласился Панталеоне, — он удовлетворен, а кто удовлетворен — тот счастлив.

— Ах, но кто считает себя удовлетворенным?

— Ваш отец. И я, без сомнения, считал бы так же, будь я владетелем Пьевано. Конечно, кому-то, занимай он ваше положение, оно может показаться недостаточно высоким, особенно в сравнении с теми возможностями, которые могли бы перед вами открыться. Но в этой удовлетворенности малым — секрет вашего счастья.

— Вы полагаете, я счастлива? — промолвила она.

Он взглянул на нее, поймав себя на том, что, заинтересовавшись ее личными делами, может отклониться от цели. Но ему удалось преодолеть соблазн.

— Надо быть слепым, чтобы не видеть этого, — не допускающим возражений тоном произнес он и более мягко продолжил: — Хотя, говоря «вы», я подразумевал не только вас, но также и вашего отца. И оснований для этого достаточно. Прекрасное поместье, верные подданные, замок и все вспомогательные постройки рядом, словно под его крыльями, кроме, пожалуй, вон того павильона в саду, за оградой. — Он говорил лениво, ничем не показывая, что, наконец, подбирается к цели, которую не упускал из виду. — И это, — в раздумье продолжал он, — странное сооружение. Я не могу представить, для чего оно было построено.

В этой фразе звучал очевидный вопрос, и она не замедлила ответить на него:

— Это лепрозорий.

Пораженный Панталеоне инстинктивно отодвинулся от нее, и в его черных глазах мелькнул страх. Слово прозвучало настолько зловеще, что в его воображение и сразу же возник ужасный облик прокаженных.

— Лепрозорий?! — ошеломленно переспросил он.

Она объяснила:

— Когда мой отец был еще мальчишкой, во Флоренции свирепствовала черная оспа, и ее занесли сюда. Люди умирали, как мухи поздней осенью. Чтобы помочь им, мой дедушка приказал построить этот павильон и оградить его стенами. Здесь был святой монах-францисканец брат Кристоферо, который ухаживал за больными, а сам чудесным образом избежал заразы.

— И вы сохранили павильон как монумент в честь того жуткого события? — спросил он.

— Ну отчего же? Мы им пользуемся.

Он взглянул на нее, подняв брови и выражая этим недоверие.

— Не хотите ли вы сказать, что там живут? — чуть насмешливым тоном спросил он.

— Нет-нет, — проговорила она, — разумеется, нет.

Он лениво взглянул туда. Он почти не сомневался, что она лгала ему. Однако ему хотелось удостовериться в этом. Неожиданно он с испуганным восклицанием привстал, устремив взгляд в сторону огороженного участка.

— Что такое? — напряженным голосом спросила она, тронув его за рукав.

— Наверно… наверно, вы ошиблись, — произнес он. — Мне показалось, я заметил какое-то движение в тени.

— О, нет, это невозможно! Вы ошиблись! Там никого нет! — Ее голос дрожал от волнения.

Удовлетворенный тем, что вытянул из нее ответ на вопрос, который не задавал, он ловко поторопился успокоить ее.

— И впрямь нет, — сказал он, рассмеявшись над собой. — Теперь я вижу, меня обманула тень кривой оливы. — Он взглянул на нее, растянув в улыбке свои полные губы, и вздохнул. — Похоже, вы прогнали призрак этого монаха — как там его звали?

— Брата Кристоферо, — облегченно улыбаясь ему, ответила она и встала. — Синьор, идемте, для человека в вашем состоянии вы просидели здесь слишком долго.

— Да, пожалуй, — послушно ответил он, и в его словах было больше искренности, чем она могла предположить.

В самом деле, он уже узнал все, что хотел, и та внезапность, с которой она настаивала на его уходе, Лишь подтверждала его открытие. Теперь она собиралась увести его отсюда, чтобы он действительно не увидел чего-то лишнего, и Панталеоне с готовностью последовал за ней.

Глава 9

Глупец никогда не сомневается в своих суждениях и не подвергает проверке добытые им сведения. Ухватившись за первый вариант решения задачи, он спешит действовать на его основе. Именно поэтому он и остается глупцом. Но истинно проницательный человек движется медленнее и осторожнее, пробуя почву под ногами перед каждым шагом, не доверяя своим выводам до тех пор, пока не исчерпает все источники, дополнительно подтверждающие их. Даже быстро придя к заключению, он постарается действовать, не торопясь, если только от него не потребуется безотлагательных действий.

Таков был Панталеоне. Он добавлял звено к звену, пока в его руках не оказалась цепь достаточно очевидных свидетельств, которая позволила ему сделать следующие выводы: во-первых, Маттео Орсини укрывается в Пьевано, и, во-вторых, его поместили в лепрозории, хотя на сей счет у Панталеоне оставались некоторые сомнения.

Опрометчивый человек собрал бы своих людей и немедленно обыскал это сооружение. Но Панталеоне не был опрометчив. Сначала он прикинул, чего будет стоить ошибка. Он допускал вероятность, что его добычи может и не оказаться в лепрозории. И в этом случае он оказался бы на месте игрока, который, сделав паузу на один бросок, увидел, что кости упали единицами вверх. Ему бы не хотелось очутиться в подобном положении, следствием которого явилось бы позорное изгнание и возвращение к своему господину с полным фиаско.

Поэтому Панталеоне выжидал, проводя время в праздности и пользуясь гостеприимностью синьора Альмерико. По утрам кондотьер прогуливался в садах с монной Фульвией, в полдень он либо позволял Рафаэлю обучать его игре в шахматы, либо сам показывал этому золотоволосому мальчику, как пользоваться шпагой вместе с кинжалом и какими приемами легче всего умертвить противника, а по вечерам беседовал с хозяином, то есть слушал ученые рассуждения синьора Альмерико о жизни, почерпнутые в основном из Сенеки или Эпиктета[713].

Панталеоне, надо признаться, был несколько озадачен этими рассуждениями, быстро утомлявшими его. Человек его склада не мог найти ни малейшего смысла в аскетической философии стоика. Однако ему было любопытно, какое влияние эти учения оказали на хозяина замка и как тот, следуя указанным стоиками путем, пытался достичь уравновешенности духа. И хотя Панталеоне понимал смысл жизни совершенно иначе, он воздерживался от споров и изображал согласие, зная, что согласие с человеком — кратчайший путь к тому, чтобы завоевать его расположение.

Однако все его труды принесли слишком малое вознаграждение, и он не приобрел того доверия, на которое надеялся. Имя Маттео Орсини никогда не упоминалось в его присутствии, и когда однажды Панталеоне сам упомянул о нем, в пылких выражениях восхваляя его и сожалея по поводу его предполагаемой смерти, все сдержанно промолчали, давая понять, что не намерены посвящать его в свои секреты.

Так прошла неделя, в течение которой его миссия нисколько не продвинулась. Он начал испытывать беспокойство, чувствуя, что, если подобное бездействие продлится и дальше, он может сам допустить оплошность. И вот однажды ночью, направляясь в свою комнату в сопровождении Рафаэля, который стал его личным слугой и сейчас нес фонарь, он случайно сделал маленькое открытие.

Окна его комнаты выходили на широкий двор цитадели, и ничего другого из них увидеть было нельзя. Но по пути к ней проходили мимо окна галереи, выходящего на юго-запад, в сторону лепрозория. Безразлично взглянув в окно, он заметил пятнышко света, двигавшееся в темноте. Он остановился, разглядывая свет, яркую точку, а потом обратился к мальчику:

— Так поздно, а кто-то бродит в садах.

Рафаэль прижал лицо к стеклу, чтобы лучше всмотреться в темноту.

— Это, должно быть, Марио, — произнес он несколько секунд спустя. — Я видел его у двери, когда поднимался сюда.

— А какого черта он делает в саду в такой час? В это время года он вряд ли найдет улиток.

— В самом деле, — согласился озадаченный Рафаэль.

— A-а, ладно, — сказал Панталеоне, поняв, что тратит время, поскольку Рафаэлю нечего было выболтать ему. — Это не наше дело, — он зевнул. — Пошли, малыш, или я усну там, где стою.

На следующий день он приступил к выполнению своего хитроумного плана, который тщательно обдумал ночью.

У Панталеоне был крошечный, не больше вишни, золотой шарик с ароматическими веществами, который он носил на шее на тонкой золотой цепочке. В третьем часу ночи, когда завершался ужин и наступало время отправляться спать — именно в эту пору прошлой ночью в саду виднелся таинственный свет, — он с испуганными восклицаниями вскочил на ноги.

— Мой шарик! — завопил он. — Я потерял его!

Синьор Альмерико успокаивающе улыбнулся и процитировал из сочинения какого-то философа-стоика:

— «В этой жизни, мой друг, мы никогда ничего не теряем. Иногда мы лишь кое-что возвращаем себе». Вот самая подходящая точка зрения. К чему тогда беспокоиться о шарике, о безделушке, цена которой не более дуката?

— Стал бы я беспокоиться, если бы речь шла только об этом? — с горячностью воскликнул он. — Это был мой талисман, который вручила мне моя набожная матушка. Ради нее я храню его, как святыню. Я скорее расстанусь со всем, что имею, чем с ним.

Монна Фульвия, восхищаясь его сыновней любовью, сказала, что это меняет дело, и даже ее отец ничего более не добавил.

— Дайте мне подумать, дайте подумать, — сказал Панталеоне и принялся теребить пальцами свой выбритый подбородок, словно пытаясь что-то вспомнить. — Этим утром я гулял в саду, и он был со мной, когда я выходил туда. Да! — он ударил кулаком по раскрытой руке. — Это было в саду! Наверняка я потерял его в саду! — И, не спрашивая разрешения у хозяина, он повернулся к пажу: — Неси фонарь, Рафаэль.

— Не лучше ли подождать до утра? — удивился синьор Альмерико.

— Синьор, синьор, — в отчаянии взмолился Панталеоне, — я не успокоюсь, я не смогу спать, не будучи уверенным, найдется он или нет, и если надо, я буду искать всю ночь.

Они пробовали отговорить его, но, видя его искреннее отчаяние, уступили его настойчивости, и старый синьор не преминул посмеяться над суевериями, имеющими столь сильную власть над человеком.

Вооружившись фонарями, они вместе с Рафаэлем вышли в темный сад и направились прямо к первой террасе. Они обшарили каждый ее уголок, но все их усилия были напрасны.

— Пять дукатов, Рафаэль, если ты найдешь его, — сказал Панталеоне. — Давай лучше разделимся — таким образом ускорим поиски. Поднимись на следующую террасу и так же тщательно, шаг за шагом, осмотри ее. Пять дукатов, если найдешь шарик.

— Пять дукатов! — у Рафаэля перехватило дыхание. — Но вещица не стоит и полдуката!

— Однако ты получишь пять, если найдешь ее. Я ценю ее куда дороже.

Рафаэль схватил фонарь и заторопился наверх, а Панталеоне подождал, пока его шаги не затихли в отдалении и фонарь мальчика не скрылся из виду. Тогда он прошел за густую кустарниковую изгородь и потушил фонарь. Сделав это, он быстро и бесшумно пересек сад и остановился около сосен, в дюжине шагов от ограды лепрозория. Там он спрятался среди деревьев.

Минуты тянулись в томительном ожидании. В отдалении маячил слабый отсвет фонаря Рафаэля, двигавшегося черепашьим шагом по склону холма. Панталеоне знал, что в течение ближайшего часа Рафаэлю будет не до него. Обещание пяти дукатов усилит его настойчивость. А всякий наблюдатель из замка подумает, что они с Рафаэлем ведут поиски вместе.

Панталеоне не пришлось испытывать свое терпение слишком долго. Спустя десять минут после того, как он добрался до своего наблюдательного пункта, послышался скрип двери и у бокового выхода из замка блеснул еще один фонарь. Пятно света, становясь ярче, быстро приближалось к нему. Вскоре он смог различить фигуру человека, идущего по тропинке.

Человек прошел столь близко от Панталеоне, что, протянув руку, он мог бы коснуться его. Он узнал Марио и заметил, что на согнутой в локте руке тот нес корзину. Из-под белой скатерти, покрывающей корзину, торчало горлышко винной бутыли.

Кастелян прошел мимо него и остановился у стены, около того места, где находилась дверь. Панталеоне полагал, что он сейчас откроет ее, и собирался последовать за ним. Но вместо этого Марио подошел к подножию стены в десяти футах от двери, и до Панталеоне донесся звук мягко хлопнувших ладоней и голос:

— Ты здесь, Коломба?

Из-за стены послышался женский голос:

— Здесь.

Марио взял лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к стене, вскарабкался по ней и переправил корзину за ограду. Затем Марио спустился, убрал лестницу и налегке пошел обратно.

Панталеоне решил, что все его подозрения подтвердились. Как он и предполагал, Коломба и конюх Джиберти прислуживали спрятанному Маттео Орсини, а Марио по ночам доставлял ему пищу. Но все же оставалась одна загадка: зачем потребовалось Марио использовать лестницу, когда рядом была дверь?

Однако дальнейшие события заставили его отвлечься от размышлений, вспомнить о себе и о положении, в котором он находился. Марио, вместо того чтобы вернуться в замок, в нерешительности остановился на полдороге и затем, ориентируясь на свет, направился через сады туда, где Рафаэль продолжал поиски талисмана.

Для мессера Панталеоне события начали принимать серьезный оборот. Он поторопился покинуть свое укрытие и неслышно пошел вслед за Марио. Дойдя до второй террасы, Панталеоне нашел свой фонарь, зажег его и рванулся назад, крича на бегу:

— Рафаэль, Рафаэль!

Он увидел, как замер фонарь, который Марио нес, а секундой позже наверху блеснул свет фонаря Рафаэля, услышавшего крик и подошедшего к краю террасы.

— Я нашел его! — кричал Панталеоне, и это была правда, поскольку он извлек шарик из кармана камзола. — Я нашел… нашел его! — с выражением нелепого восторга повторял он, словно был Колумбом, открывшим Новый Свет.

Он дошел до нижней ступеньки лестницы, ведущей наверх, и там дождался их.

— Вы нашли его? — удрученно промолвил Рафаэль.

Панталеоне покачал шарик на цепочке.

— Гляди, — сказал он и добавил: — Но за свои труды ты получишь дукат, не меньше. Это утешит тебя.

— Вы нашли его в темноте? — ворчливо спросил Марио, и Панталеоне уловил нотку подозрительности в его голосе.

— Глупости. Как можно было найти его в темноте?

Марио пристально взглянул ему в лицо.

— Очень странно, — сказал он, — что я не видел свет, когда шел сюда.

— Я был вон там, за изгородью. Она могла заслонять свет, — объяснил Панталеоне и не добавил более ни слова, зная, что тот, кто слишком оправдывается, сам обвиняет себя.

Они вместе вернулись в замок: Рафаэль, удрученный своей неудачей, Марио, молчаливо размышлявший об этой подозрительной суете, и Панталеоне, всю дорогу рассказывавший о смертельных опасностях, которых ему удалось избежать благодаря чудесному влиянию золотого шарика, — и вся эта ложь, как весенняя вода, обильно рождалась в изобретательном уме Панталеоне.

Но когда настало время пожелать Марио спокойной ночи, он увидел, что, несмотря на все его старания, на изрытом оспой лице кастеляна осталось выражение недоверия.

В задумчивости он отправился в постель. Некоторое время он лежал без сна, размышляя о своем открытии и особенно о той его части, которая так озадачила его. В другое время он, не торопясь, нашел бы разгадку странного поведения Марио. Но в данном случае, полагал он, затяжка таит в себе опасность. Он уверил себя, что уже выяснил все необходимое, и перед тем, как уснуть, решил приступить назавтра к действиям и арестовать мессера Маттео Орсини.

Глава 10

Чтобы завершить свое дело, для которого он был послан, мессер Панталеоне прибегнул к самому примитивному способу, однако именно такого образа действия можно было ожидать от человека его нрава.

На другое утро, впервые за все время своего пребывания в замке Пьевано, он отправился вниз, в предместье, чтобы починить голенище своего сапога, порвавшееся, как он утверждал, во время ночных поисков, а на самом деле разрезанное кинжалом.

Сначала ему пришлось отыскать сапожника и подождать, пока тот закончит свое дело, а потом он пошел в остерию «Медведь», чтобы через своего человека, постоянно находившегося там, передать распоряжения остальным. И с наступлением сумерек десять его солдат появились в пустом дворе замка, куда они поодиночке пробрались через подъемный мост. В Пьевано не было стражи, и этому скрытному проникновению никто не препятствовал, да и едва ли кто его заметил. Убедившись, что его люди поблизости, мессер Панталеоне, вооруженный, в сапогах со шпорами, в своем красном плаще и со шпагой в руках, направился в ту величественную комнату замка, где неделю тому назад был столь милосердно принят. Там он нашел синьора Альмерико за чтением толстого манускрипта и монну Фульвию.

Они с удивлением взглянули на вошедшего, озадаченные его нарядом и самоуверенным, властным видом.

— Синьор, — резко заявил он. — Я обязан выполнить свой долг, и у меня внизу десять крепких молодцов, которые в случае необходимости помогут мне это сделать. Не изволите ли позвать вашего племянника Маттео Орсини, скрывающегося здесь?

В глубоком молчании ошеломленно они смотрели на него. Наконец, после мучительной паузы, достаточной, чтобы прочитать «Отче наш», девушка нахмурила брови, и глаза ее на побелевшем лице засверкали подобно черным жемчужинам.

— Для чего вам Маттео? — проговорила она.

— Отправить его к синьору Чезаре Борджа — таков был безжалостный ответ. Маска была сброшена, и теперь Панталеоне безо всякого стеснения открыл им правду: — По приказу герцога я был послан сюда арестовать синьора Маттео.

Вновь воцарилось молчание. Синьор Альмерико указательным пальцем закрыл книгу, и на его губах появилась легкая, но крайне презрительная улыбка.

— Итак, — произнесла монна Фульвия, — все это время мы… Вы нас дурачили. Вы лгали нам. Но ваше недомогание, преследование, жертвой которого вы были, неужели это тоже притворство?

— Необходимость не признает законов, — напомнил он ей. И хотя его не смутили их пристальные презрительные взгляды, он почувствовал, что не может долго их выносить. — Хватит разглядывать меня, — грубо добавил он. — Перейдем к делу. Пошлите за этим предателем, которого вы приютили.

Монна Фульвия гордо выпрямилась.

— Боже! — воскликнула она. — Подлый Иуда, грязный шпион! И я сидела с ним за одним столом. Мы здесь принимали его как равного! О подлец, жалкий пес! И это было твоим поручением? Это было…

Отцовская рука мягко опустилась на ее плечо и этим выразительным жестом заставила ее замолчать. Изучение философии стоиков не прошло для него даром.

— Успокойся, дитя, самоуважение запрещает обращаться к столь низкому созданию даже для того, чтобы укорять его. — Голос синьора Альмерико был ровен и спокоен. — Имеет ли для тебя значение его подлость и вероломство? Разве это ранит тебя? Разве это ранит кого-либо, кроме него?

Но ей казалось, что сейчас не время для нравоучительных бесед. Пылая гневом, она повернулась к отцу.

— Да, это ранит меня, — выкрикнула она. — Это ранит меня, и это ранит Маттео.

— Может ли это ранить человека, готовящегося умереть? Умерев, Маттео будет жить. Но это несчастное создание уже мертво, будучи живым.

— Перейдем ли мы наконец к делу? — рявкнул Панталеоне, прерывая тирады хозяина, грозившие вылиться в многословное рассуждение о жизни и смерти, почерпнутое главным образом из Сенеки. — Пошлите за Маттео Орсини, или я прикажу своим людям вытащить его из лепрозория, где он прячется. Сопротивляться бессмысленно. Замок окружен моими людьми, и сюда никто не войдет и не выйдет отсюда без моего разрешения.

Старик издал короткий, резкий смешок:

— Но, синьор, раз вы так хорошо осведомлены, не лучше ли вам самому завершить ваше постыдное дело?

Панталеоне секунду глядел на него.

— Пусть будет так, — пожал плечами он и повернулся, собираясь уйти.

— Нет, нет! — возглас монны Фульвии, в котором отчетливо слышалось большое волнение, остановил его. — Подождите, синьор! Подождите!

Он послушно повернул голову и увидел, что она, напряженная, как струна, прижала руку к груди, стараясь унять волнение, а другую умоляюще протянула к нему.

— Позвольте мне поговорить с отцом наедине, прежде чем… прежде чем мы решим, — выдохнула она.

Панталеоне хмыкнул и поднял брови.

— Решите? — откликнулся он. — Чего же тут решать?

— У нас… у нас может быть предложение для вас, синьор.

— Предложение? — спросил он и ухмыльнулся. Не хотят ли они подкупить его? — Клянусь Всевышним… — горячо начал он, но запнулся. Алчность, свойственная его натуре, охладила его пыл. В конце концов, размышлял он, не повредит выслушать их. Глупец тот, кто, не разобравшись, проходит мимо дела, из которого можно извлечь выгоду. Ведь никто, кроме него самого, не подозревает о присутствии Маттео Орсини в Пьевано, и если цена будет достаточно высока, как знать, быть может, эти сведения он оставит при себе. Но сумма должна быть достаточна не только для того, чтобы покрыть потерю тысячи дукатов, предложенных герцогом, но и компенсировать ущерб, который будет нанесен его тщеславию признанием неудачи. Видя, что он колеблется, монна Фульвия возобновила мольбу:

— Что случится, если вы выслушаете нас? Разве вы сами не сказали, что замок окружен вашими людьми и вы здесь — хозяин положения.

Он чопорно поклонился.

— Я уступаю, — сказал он. — Если изволите, я подожду в приемной. — И с этими словами он удалился, мелодично позвякивая шпорами.

Оставшись наедине, отец и дочь взглянули друг на друга.

— Почему ты задержала его? — наконец спросил синьор Альмерико. — Едва ли тобой двигало чувство жалости к подобному человеку.

— Представьте только, что он сделает, когда уйдет. Он велит своим людям обыскивать все уголки крепости до тех пор, пока и в самом деле не обнаружит Маттео.

— Но как мы можем помешать этому?

Она наклонилась к нему.

— К чему так дотошно изучать законы человеческой природы, если на практике вы не способны рассмотреть то, что творится в мрачной глубине этой собачьей натуры?

Он изумленно посмотрел. Действительно, вся философия ничему не научила его, если в критической ситуации ребенок мог подсказать ему, что делать.

— Неужели ни в одной из этих книг не сказано, что единожды предавший будет предавать снова и снова? Разве вы не видите, что человек, оказавшийся столь подлым, чтобы согласиться на эту грязную роль, не колеблясь предаст и своего господина, заботясь лишь о собственной выгоде?

— Ты полагаешь, мы должны подкупить его?

Она выпрямилась.

— Я полагаю, нам следует сделать вид, что мы хотим подкупить его. О! — она прижала ладони к своему пылающему лбу. — Я предвижу, что ожидает нас. Как будто мне дали в руки оружие, которым я смогу нанести удар и отомстить им за все беды Орсини.

— О, дитя, успокойся! Это дело не для слабой девушки.

— Не для слабой, нет, но для сильной! — порывисто прервала его она. — Это дело для женщины из рода Орсини. Послушайте, что я скажу. — Она наклонилась к нему и, инстинктивно понизив голос, торопливо изложила осенивший ее замысел.

Он слушал, сгорбившись в кресле, и чем дальше она говорила, тем больше он горбился, словно человек, на которого свалился непомерный груз.

— Боже мой! — воскликнул он, когда она закончила, и в его старческих глазах отразились удивление и страх. — Боже мой! Как твой чистый девственный ум мог придумать такое! Фульвия, все эти годы я не знал тебя, считая ребенком, а ты… — Ему не хватило слов, и он безвольно развел руками.

Тщетно пробовал он разубедить свою единственную дочь — она продолжала спорить и обретала все большую уверенность, описывая, как одним-единственным ударом будут уничтожены и этот грязный предатель, и его хозяин, герцог Валентино. Девушка настаивала, что если не сделать этого, то ни он, ни она сама, ни кто-либо другой из рода Орсини не уцелеет. Она напомнила ему, что, пока жив Чезаре Борджа, ни один Орсини не будет чувствовать себя в безопасности, и заявила в заключение, что верит в божественное покровительство своей миссии, что она, девушка, слабейшая из всех Орсини, должна отомстить за несчастья их семьи и предотвратить ее дальнейшее уничтожение.

Наконец, когда его смятенный ум оказался в состоянии хотя бы отчасти воспринять ее замысел, он пробормотал свое робкое согласие, предоставив ей поступать, как она сочтет нужным.

— Позвольте мне, — сказала она, — иметь дело с Чезаре Борджа и его лакеем и молитесь за души обоих.

С этими словами она поцеловала его и величественно вышла к Панталеоне, нетерпеливо ожидавшему ее в скромно обставленной приемной.

Он сидел в кресле с высокой спинкой около резного стола, на котором стоял серебряный подсвечник со свечами, и, когда она вошла, поднялся, отметив, что она по-прежнему взволнованна. К ее полной достоинства красоте, невысокой, стройной фигуре и изящной манере держать миловидную головку он оставался безразличен.

Она подошла к столу и, опершись на него, в упор посмотрела на Панталеоне. Взгляд девушки был тверд, несмотря на охватившую ее дрожь.

Хитрость и проницательность Панталеоне не шли ни в какое сравнение с изобретательностью монны Фульвии.

— Синьор Панталеоне, посмотрите-ка на меня хорошенько, — интригующим тоном обратилась она к нему.

Он повиновался, не понимая, к чему она клонит.

— Скажите мне, красива ли я и хорошо ли сложена?

С ироническим выражением лица он поклонился.

— Несомненно, вы красивы, как ангел, мадонна. В сравнении с вами меркнет даже монна Лукреция, сестра самого герцога, но какая здесь связь…

— Одним словом, синьор, находите ли вы меня желанной?

Вопрос настолько изумил его, что он чуть не задохнулся. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог найти ответ, и к этому времени сардоническая улыбка полностью исчезла с его лица. Ее настойчивый взгляд и приглашение оценить ее как женщину заставили его сердце забиться быстрее. Он обнаружил в ней теперь множество привлекательных черт, которых ранее не замечал. Он даже стал понимать, что ее хрупкая, целомудренная красота более желанна, чем вульгарная, тучная женственность, на которую обычно реагировали его чувства.

— Вы желанны, как Небеса, — наконец произнес он упавшим голосом.

— Воздайте мне должное. Но я обладаю не только этой тленной красотой. У меня хорошее приданое.

— Такому драгоценному камню подобает иметь соответствующую оправу.

— Сумма в десять тысяч дукатов будет принадлежать человеку, ставшему моим мужем, — сообщила она ему, и у него закружилась голова.

— Десять тысяч дукатов?

— Тому, кто станет моим мужем, — подтвердила она и тихо добавила: — Будете ли вы им?

— Я?.. — Он запнулся. — Нет-нет, это невероятно. Панталеоне был ошеломлен.

— С условием, конечно, — продолжала она, — что вы прекращаете поиски Маттео и сообщите вашему господину об их безуспешности.

— Конечно, конечно, — бессмысленно бормотал он, пытаясь привести в порядок свои пришедшие в смятение мысли. Она любила Маттео. И все же… Не могло ли оказаться так, что ее предложение было актом самопожертвования женщины, о которых ему доводилось слышать, но в которые он никогда не верил? Нет, он не был простаком и почуял, что его заманивают в ловушку. Презрительно рассмеявшись, он напрямую сказал ей об этом. Но ее ответ рассеял последние подозрения:

— Я понимаю ваши опасения. Но мы благородного рода, и я могу поклясться, что Маттео Орсини не пошевелится до тех пор, пока все пути отступления не окажутся отрезанными для меня. А вы можете принять свои меры предосторожности. Пусть ваши люди остаются на своих постах вокруг сада. Если вы согласны, то завтра я поеду с вами в Кастель-делла-Пьеве и стану вашей женой.

Он облизал губы и, прищурив дерзкие глаза, алчно оглядел ее. Однако он сомневался. Он все еще не мог поверить в удачу.

— Почему в Кастель-делла-Пьеве? — спросил он. — Почему не здесь?

— Потому что я должна быть уверена в вашем обещании. Кастель-делла-Пьеве — ближайший к нам город, однако он достаточно далеко, чтобы дать время Маттео беспрепятственно уйти, не опасаясь погони.

— Я понял, — медленно проговорил он.

— И вы согласны?

Это было невероятно. Богатство само шло ему в руки, богатство и жена — и какая жена! Он глядел на нее, и с каждой секундой она становилась все более и более привлекательной. Не зря предупреждал брат Серафино герцога о том, что в руках женщины этот человек будет мягок как воск.

Какой смысл, размышлял он, ловить Маттео и оставаться верным герцогу, когда ему предлагают в десять раз больше? Он и не пытался бороться с соблазном. И даже не вспомнил о молодой женщине по имени Леокадия, хозяйке винного магазина в Болонье, которая родила ему сына и на которой он обещал жениться. Правда, все это случилось прежде, чем он поднялся до ранга кондотьера и заслужил уважение и доверие Чезаре Борджа. Но прошлое не беспокоило его сейчас. Если он и сомневался, то лишь потому, что ее предложение выходило за пределы его понимания. Он был озадачен, туман застилал его ум. «Боже милостивый, — думал он, — как она могла полюбить этого Маттео! Возможно, спасая Маттео, она считала, что лишь выполняет свой долг по отношению к нему? Такое самопожертвование воздвигло непреодолимый барьер между ними».

Наконец тщеславие одержало в нем верх над проницательностью.

— Согласен? — после долгой паузы воскликнул он. — Клянусь Всевышним! Что же я, деревянная кукла или круглый дурак, чтобы отказаться? Собственноручно скрепляю эту сделку. — Как ястреб на голубку, он бросился к ней, широко раскрыв объятья, и прижал ее к себе.

Едва подавляя отвращение, она вытерпела это. Он прижал ее к себе и бормотал идиотские любезности. Затем проснувшееся в нем чувство усилилось, и он принялся с нежностью говорить ей об их будущем, когда он станет рабом ее малейшего каприза, вечно боготворящим ее возлюбленным.

Она с трудом высвободилась из его цепких рук. Щеки ее горели лихорадочным румянцем, в душе она испытывала жгучий стыд, а все ее существо жаждало очищения от скверны. Он смотрел на нее, слегка сконфузившись.

Она подошла к двери и остановилась.

— До завтра! — с мягким смешком произнесла она и с этими словами исчезла, оставив его в смущении.

Глава 11

Озадаченный, однако верный своему правилу сводить риск к минимуму, Панталеоне предпринял меры против возможного обмана и так расставил своих людей на ночь, чтобы его добыча не ускользнула прежде, чем они с монной Фульвией поедут венчаться. И, лишь убедившись в этом, он отправился в постель, созерцая в мечтах свое розовое будущее, озаренное блеском десяти тысяч дукатов.

Пока Панталеоне спал и видел райские сны, монна Фульвия приступила к осуществлению своего замысла. Она сочинила письмо, загадочное и короткое, составленное таким образом, чтобы пробудить любопытство и тем самым добиться желаемого результата. Используя странную смесь изысканной латыни и разговорного языка, она писала:

И под своей подписью она добавила: «Собственной рукой», чего, как ей показалось, требовало от нее чувство собственного достоинства.

Затем она запечатала письмо и надписала:

Присыпав угольным порошком чернила, она окликнула Рафаэля, растянувшегося на персидском ковре перед камином. Повинуясь ее зову, он мгновенно вскочил на ноги.

Она положила руки ему на плечи и посмотрела мальчику в глаза.

— Рафаэль, выполнишь ли ты для меня мужскую работу? Здесь необходим мужчина, а у нас нет ни одного, кого я могла бы попросить помочь. Сможешь ли ты сегодня вечером доставить письмо в лагерь Чезаре Борджа в Кастель-делла-Пьеве?

— Если для доказательства того, что я мужчина, требуется только это, считайте вашу просьбу уже выполненной.

— Молодец! Славный мальчуган! Теперь слушай. У ворот могут быть соглядатаи, постарайся проскользнуть незамеченным. Затем отправляйся вниз, в дом Вилланелли. От моего имени прикажи ему одолжить тебе лошадь, но ни слова о том, куда ты едешь. Действуй быстро и осмотрительно.

— Положитесь на меня, мадонна, — ответил мальчик, пряча письмо в нагрудный карман.

— Полагаюсь, иначе я не поручила бы тебе это дело. Да хранит тебя Господь! Когда будешь уходить, пришли ко мне Марио.

Он ушел, и вскоре прибыл Марио.

— Как дела у Джиберти сегодня? — спросила она кастеляна, едва тот вошел.

Марио уныло пожал плечами.

— Сомневаюсь, что бедняга доживет до утра.

— Бедный мальчик! — с болью в голосе произнесла она. — Неужели конец так близок?

— Только чудо может спасти его. Но в наши дни чудес не бывает.

Опустив глаза, она медленно подошла к камину. Там она остановилась и долго стояла молча, в то время как Марио терпеливо ждал.

— Марио, — тихим голосом наконец вымолвила она. — Сегодня ночью мне потребуется от тебя услуга — от тебя и Коломбы.

— Мы в вашем распоряжении, мадонна, — ответил он.

Однако, когда он услышал, что от него требуется, на его обезображенном болезнью лице отразился ужас.

Она горячо и красноречиво описывала несчастья, преследующие ее род, говорила о крови Орсини, пролитой, чтобы удовлетворить амбиции Борджа, в конце концов кастелян уступил.

— Да будет так, мадонна, раз вы того желаете, — сказал он. Но даже произнося эти слова, содрогнулся. — Вы уже написали письмо?

— Еще нет. Зайди ко мне позже, вскоре оно будет готово.

Он молча удалился, а монна Фульвия возвратилась к письменному столу. Однако она не смогла сразу начать писать — настолько сильно дрожали ее руки. Когда самообладание вернулось к ней, какое-то время в комнате не слышно было ничего, кроме скрипа пера и потрескивания поленьев в камине. Не успела она закончить, как вернулся Марио, и ему вновь пришлось ждать; наконец, поднявшись, она отложила перо и протянула ему запечатанный лист бумаги.

— Ты все понял? — спросила она.

— Да, мадонна. Видит Бог, это просто, совсем просто. — Печальные глаза Марио обратились на нее, и в этом взгляде можно было прочесть почтительный ужас оттого, что столь юная и красивая девушка смогла задумать столь дьявольское дело.

— Чтобы не было ошибки, как следует объясни все Коломбе.

— Ошибки не будет, — обещал он, — у меня есть трубка, и я сам все приготовлю. Шип сделать нетрудно.

— Приготовь все до рассвета и принеси в мою комнату. В это время я уже буду готова.

При этих словах ужас вновь обуял его.

— Неужели вы сами повезете его? — воскликнул он.

— Кто же еще? — спросила она. — Разве я могу от кого-нибудь потребовать такой услуги?

— Боже! — завопил он. — А наш синьор знает об этом?

— Кое-что и вполне достаточно. Но довольно, больше ни слова, Марио. Иди и проследи, чтобы все было исполнено.

— О, мадонна, подумайте, чем вы рискуете. Подумайте об этом, умоляю вас.

— Я уже подумала. Я — Орсини. Двое Орсини были задушены в Ассизи, другие брошены в темницу в Риме. Теперь этому ненасытному чудовищу нужна жизнь Маттео. Я иду спасать и мстить одновременно.

— Ох, мадонна, мое… — озабоченно начал он дрожащим голосом, и его глаза наполнились слезами.

— Хватит, Марио. Если любишь меня, исполняй мою волю и не перечь.

Голос ее звучал сурово и непреклонно, никогда раньше не слышал он такого голоса, хотя знал ее с самого рождения. Она была госпожой, а он — слугой, почти что рабом, и ему следовало подчиняться, не задавая вопросов. И Марио с тяжелым сердцем ушел выполнять приказание.

Наутро она встретила своего жениха в зале — бледная больше, чем обычно.

Синьор Альмерико не выходил из своей комнаты. Его стоицизма оказалось недостаточно, чтобы вынести совместную трапезу с таким созданием, как Панталеоне, и быть свидетелем унижения, которому его дочь добровольно подвергла себя. Сколь высоко он ни оценивал бы ее решимость — поскольку прежде всего он все же был Орсини, а затем только философ, — его коробили избранные ею средства достижения цели, поэтому он предпочел избежать их общества. Справедливости ради следует сказать, что, знай отец планы дочери до конца, он вел бы себя иначе.

Панталеоне, несмотря на приподнятое настроение, терзался дурными предчувствиями, сомневаясь в искренности намерений своей невесты. Это сквозило в его напряженном взгляде, во всем его поведении.

С важным видом он подошел к Фульвии, смиренно взял ее руку и поднес к губам, и она перенесла это с выражением той же холодной отстраненности, с которой прошлой ночью терпела его жуткие объятия.

Сели завтракать. Никто, кроме молчаливого, как сфинкс, Марио, не прислуживал им. Даже Рафаэль не показывался, и Панталеоне, скучая без общества этого бойкого мальчика и заодно пытаясь разрядить обстановку, поинтересовался причиной его отсутствия. Монна Фульвия ответила, что он нездоров и остался в постели. Истина же заключалась в том, что Рафаэль отправился спать всего лишь полчаса назад, вернувшись из поездки в Кастель-делла-Пьеве, куда благополучно доставил письмо.

Вскоре после завтрака они выехали в направлении Кастель-делла-Пьеве. Вместе с ними отправились десять солдат Панталеоне и Марио, взятый по настоянию монны Фульвии, чтобы исполнять обязанности конюшего. Панталеоне совершенно не доверял этому молчаливому слуге с лицом цвета глины и был бы рад избавиться от его общества. Однако счел за лучшее не возражать монне Фульвии, хотя бы до тех пор, пока священник не передаст ее полностью в его распоряжение.

Быстрым галопом они мчались по дороге, освещенной ярким светом январского утра, и с каждой минутой опасения Панталеоне рассеивались. Разве она не предоставила себя в его полное распоряжение? Разве он не был окружен своими людьми? Так отчего же дукатам и всему остальному не посыпаться на него с той же неизбежностью, с какой встает солнце? Обретя таким образом уверенность, он попробовал играть приличествующую жениху роль галантного кавалера, но она оставалась холодна, высокомерна и замкнута, а когда он попытался увещевать ее, указывая, что так не ведут себя с человеком, которому предстоит в полдень того же дня стать ее мужем, она возразила ему, что, кроме заключенной сделки, их ничто не связывает. Такой ответ остудил его пыл, и некоторое время он скакал с угрюмым видом, опустив голову и нахмурив брови. Но огорчался он недолго. Пусть сейчас она холодна, как льдинка, думал он. Скоро он будет знать, как воспламенить ее и разбудить в ней женщину. В былые дни это удавалось ему со многими, и он верил в свои способности. И даже если она останется равнодушной, ее дукаты дадут ему возможность вспомнить недополученную дома нежность где-нибудь в другом месте.

Они достигли вершины невысокого холма, и оттуда наконец открылся вид на сверкающие, красновато-коричневые крыши Кастель-делла-Пьеве. До полудня оставалось еще полчаса, и они могли бы оказаться в городке слишком рано, что не входило в планы монны Фульвии. Она замедлила шаг своей лошади, жалуясь на усталость, и когда они миновали темную арку городских ворот, часы собора как раз пробили полдень.

Глава 12

Армия герцога была расквартирована в восточной части города, но Панталеоне не подозревал об этом до тех пор, пока они не оказались на главной улице, где повсюду слонялись солдаты, разговаривающие на всех диалектах средней Италии. Ролью, которую Панталеоне играл в Пьевано, он настолько отгородился от окружающей действительности, что совершенно не знал о местонахождении войск Чезаре Борджа. Неожиданное открытие подействовало на него, как ушат холодной воды, поскольку в его положении следовало избегать герцога, как огня.

Резко натянув поводья, он с подозрением взглянул на монну Фульвию, инстинктивно чувствуя ловушку. Всю жизнь он считал за правило не доверять худым женщинам. Сама их худоба была, на его взгляд, признаком отсутствия женственности, а всему миру известно: особа, в которой отсутствует женственность, слишком часто оказывается сущим дьяволом.

— Если позволите, мадонна, — мрачно произнес он, — мы поищем священника в другом месте.

— Почему? — спросила она.

— Потому, что я так хочу, — отрезал он.

Ее губы слегка искривились в улыбке, и только. Она вполне владела собой.

— Еще слишком рано навязывать мне свою волю. Мы венчаемся здесь, в Кастель-делла-Пьеве, либо не венчаемся вообще.

— Проклятье, — побелев от гнева, выругался он. — Я еще не знал ни одной худосочной девицы, которая не таскала бы с собой целый мешок дьявольских хитростей. Отвечай, что у тебя на уме?

Но тут из толпы его окликнул грубый голос, принадлежащий седому одноглазому ветерану с крепкими кривыми ногами, облаченному в броню и кожу. Это был капитан герцога Таддео делла Вольпе.

— С возвращением, дорогой Панталеоне! — прокричал он. — Лишь вчера тебя вспоминал герцог, справляясь, как твои дела.

— В самом деле? — растерянно спросил Панталеоне, поскольку ему надо было что-то сказать.

Единственный глаз ветерана уставился на монну Фульвию.

— Не этого ли пленника тебя посылали захватить? — поинтересовался он, и Панталеоне почувствовал насмешку в его тоне. — Но идем же. Нельзя задерживаться. Герцог ждет.

Панталеоне оказался в отчаянном положении. Он продолжал механически двигаться вместе с Таддео и не мог задать ни одного вопроса монне Фульвии, поскольку рядом был делла Вольпе.

Всего несколько шагов — и они оказались на площади перед собором. И тут Панталеоне похолодел от страха, едва не столкнувшись с самим Чезаре Борджа, ехавшим в окружении придворных. На пиках двух солдат, сопровождавших процессию, развевались штандарты с гербом Борджа — красным быком, пасущимся на зеленом лугу.

Панталеоне понял, что попался. Эта бледнолицая девчонка водила его за нос, как дурака. Теперь, когда западня захлопнулась, у него не хватило сил взять себя в руки. Объятый смятением, он непроизвольно натянул поводья и остановился, в то время как монна Фульвия пришпорила коня, который рванулся вперед, подобно снаряду, выпущенному из катапульты.

— Правосудия! — закричала она, поднимая над своей головой нечто похожее на короткую трубку. — Синьор герцог Валентино, правосудия!

Герцог поднял руку, и кавалькада остановилась. Его глаза устремились на нее, и что-то обжигающее было в этом взгляде. Впервые она лицом к лицу столкнулась с этим человеком, врагом ее рода, кого привыкла считать настоящим чудовищем. Он был одет по испанской моде — во все черное, его камзол украшали завитки золотых арабесок, а на бархатной шапочке пылала нить рубинов, каждый из которых был размером с воробьиное яйцо. Красота этого молодого благородного лица была столь утонченна и вместе с тем столь мужественна, что на мгновение девушка забыла о своей цели.

Легкая улыбка появилась на его губах, и мелодичным голосом он мягко произнес:

— Какого правосудия вы ищете, мадонна?

Чтобы побороть расслабляющее обольщение, исходящее от этого лица и этого голоса, ей в эту минуту пришлось вспомнить о кузенах, задушенных в Ассизи, о родственниках, томящихся в темнице в Риме и о собственном возлюбленном Маттео. Что значит в сравнении с этим почти сверхъестественная мужественная красота этого человека? Разве он не является врагом ее рода? Разве он не собирается отнять жизнь еще у одного Орсини? Не он ли отправил этого грязного сыщика выследить Маттео? И, молчаливо ответив на свои невысказанные вслух вопросы, она решительно протянула свиток.

— Все изложено в этой петиции, ваше высочество.

Он выехал вперед и рукой в перчатке неторопливо взял свиток, запечатанный с обоих концов. Секунду он держал его на своей раскрытой ладони, словно взвешивая, и размышлял. Затем его губы, почти скрытые каштанового цвета бородой, тронула слабая улыбка.

— Вы предприняли серьезные предосторожности, — мягко заметил он, и его глаза вопросительно взглянули на нее.

— Я не могла допустить, чтобы пергамент испачкался прежде, чем коснется ваших августейших рук.

Его улыбка сделалась шире. Он склонил голову, словно в знак благодарности за изысканность речи. Затем скользнул взглядом вокруг.

— Кто это там прячется за вашей спиной? Эй вы! Поближе! — позвал он.

Смущенный Панталеоне нервно дернул поводья и шагом подъехал к Чезаре Борджа. Его бронзовое лицо побледнело, а глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи с глазами герцога.

Брови Чезаре чуть приподнялись.

— О, мессер Панталеоне! — вскричал он. — Вы вернулись как нельзя кстати. Вот вам, держите, сломайте печати и прочтите мне письмо, которое спрятано внутри.

В свите Чезаре возникло движение. Любопытство сопровождающих герцога людей заметно усилилось, когда раздался пронзительный от волнения голос монны Фульвии:

— Нет-нет, ваше высочество, это только для ваших глаз.

Он разглядывал ее побелевшее лицо до тех пор, пока она не почувствовала, что готова упасть в обморок.

— Глядя на вас, ослепительная мадонна, — вновь ласково улыбнулся он, — мои глаза стали видеть чуть хуже, поэтому я вынужден просить прийти мне на помощь синьора Панталеоне и удовлетвориться лишь тем, что услышу. Читайте, синьор, мы ждем.

Изумленный Панталеоне трясущимися руками взял трубку и дрожащими пальцами неловко сломал одну из печатей. Изнутри показался шелковый шнур. Он схватил его, чтобы вытащить пергамент, как вдруг, резко вскрикнув, отдернул руку, словно его укололи. И в самом деле, одно пятнышко крови появилось на его большом пальце, а другое — на указательном.

Монна Фульвия метнула испуганный взгляд на герцога Валентино. Ее ловкий план потерпел неудачу лишь по одной причине: она упустила из виду, что Чезаре Борджа, постоянно окруженный явными и тайными врагами, умело избегал риска, чтобы не пасть жертвой их коварства или силы. Она не предполагала, что он может потребовать от Панталеоне исполнить роль, которую выполнял за его столом слуга, пробующий вина перед их подачей.

— Читайте, читайте, — понукал герцог нерешительного Панталеоне, — неужели нам придется весь день простоять на таком холоде? Читайте скорее!

В отчаянии тот вновь схватил шнур и теперь постарался не уколоться шипом, который, случайно или преднамеренно, оказался запутанным в шелковых нитях. Но Панталеоне не придал особого значения этому, так как уже считал себя покойником. Он вытащил свернутый в трубку пергамент, трясущимися руками развернул его и некоторое время, наморщив от усилия лоб, изучал написанное, поскольку был неважным грамотеем.

— Ну, синьор? Вы будете читать?

Этому приказу Панталеоне немедленно повиновался и начал хриплым голосом:

— «Ваше высочество! Я взываю к Вашему правосудию и прошу Вас воздать должное тому, кто оказался столь же вероломным, выполняя порученное ему Вами дело, сколь вероломным оно было само по себе…»

Он запнулся и оглянулся с видом загнанного зверя.

— Это… это неправда! — упавшим голосом попробовал протестовать он. — Я…

— Кто разрешал вам останавливаться? — спросил Чезаре. — Я велел вам читать, не более. Итак, продолжайте. Если написанное касается вас, вы дадите ответ позже.

Уступая воле герцога, Панталеоне вновь опустил глаза и продолжал:

— «…Полагая, что Маттео Орсини, кого ему велено было поймать, скрывается в Пьевано, он предал Ваше доверие и согласился потворствовать его побегу при условии, что я стану его женой, а мое наследство — его достоянием…»

Он опять запнулся.

— Перед лицом Господа, это ложь! Дьявольская ложь! — срывающимся голосом, едва не рыдая, закричал он.

— Дальше! — прогремело повеление герцога, и Панталеоне пришлось вернуться к письму.

— «Неизвестно, удастся ли Маттео Орсини спастись или нет, но для Вас, дочитавшего до этого места, спасения нет. У нас в Пьевано есть еще один гость — черная оспа. И это письмо пролежало целый час на груди умирающего от этой болезни и…»

Вскрикнув от ужаса, Панталеоне резко оборвал свое чтение. Зараженный пергамент выскользнул из его онемевших рук и спланировал на землю. Панталеоне обреченно подумал, что уколовший его шип оказался в шнуре не случайно. Он был спрятан там, чтобы зараза быстрее попала в кровь читающему. И он знал, что шансы выдержать атаку этой болезни настолько ничтожны, что на них нельзя уповать. С пепельно-серым лицом он неподвижно глядел прямо перед собой, в то время как по сторонам все настойчивее раздавались возгласы негодования, пока наконец Чезаре не поднял руку, потребовав тишины.

Герцог сохранял спокойствие или по крайней мере внешне не проявил ни малейших признаков гнева. И когда он обратился к бледной, как мел, даме, предпринявшей столь отчаянную попытку покушения на его жизнь, голос герцога был столь же ровен и мягок, как и раньше, а улыбка — все так же любезна. И поэтому изреченный им приговор был еще более ужасен.

— Ну, что ж, — сказал он. — Синьор Панталеоне выполнил свою часть сделки, теперь очередь за вами, мадонна, исполнить свое обещание и выйти за него замуж.

Широко раскрытыми глазами она глядела на него, и потребовалось немало времени, прежде чем до нее дошел смысл страшного наказания, предназначенного ей. И когда она наконец вновь обрела дар речи, из ее уст вырвался хриплый крик ужаса.

— Выйти за него? Выйти за него! Он заражен…

— Вашим ядом, — жестко отрезал Чезаре. И мягко продолжил, словно увещевая своенравное дитя: — Это ваш долг по отношению к нему и к себе. Ваша честь связана договором. Бедняга не мог предвидеть всего этого. Вы ведь не посвятили его в свои планы.

Она поняла, что герцог издевается над ней. Ей приходилось слышать о его жестокости, но никогда она не могла представить жестокость, сравнимую с этой. Порыв ярости несколько воодушевил ее, но не подсказал, что ответить ему, поскольку воистину суд герцога всегда был справедлив и потому вызывал ненависть людей.

— Вы требовали от меня правосудия, мадонна, — напомнил ей герцог. — Я полагаю, оно свершилось. Надеюсь, это удовлетворит вас.

Перед его железной логикой ее невысказанный гнев угас и мужество оставило ее.

— О, нет! Только не это! — взмолилась она. — Пощадите! Пощадите меня, как если бы сами оказались на моем месте и просили пощады.

Он сардонически взглянул на окаменевшего Панталеоне.

— Монна Фульвия не преувеличивает, Панталеоне, — сказал герцог. — Похоже, она не склонна видеть вас своим мужем. Однако, когда она обещала стать вашей женой, вы, как глупец, поверили ей. Вы поверили ей! Ха! А что же сказал о вас брат Серафино? — Он задумался. — Я вспомнил! Он нашел, что у вас слишком полные губы, чтобы доверять вам дело, связанное с женщинами. Брат Серафино знает, о чем говорит. Монастырь — хорошее место для развития наблюдательности. Итак, вы уступили ее обещаниям! Но утешьтесь. Она выполнит их, хотя и рассчитывала провести вас. Она прижмет вас к своей белой груди — вас и оспу вместе с вами.

— О, Боже! — выдохнула она. — Вы обручите меня со смертью?

— Возможно ли, — саркастически изумился он, — чтобы смерть вас отталкивала более, чем сам Панталеоне?

Он начал с чрезвычайной осторожностью стягивать с руки грубую перчатку из бычьей кожи, которая соприкасалась со смертоносной трубкой.

— В конце концов, — бесстрастно продолжил он, — если держать слово — вещь неприемлемая для вас, — что, похоже, является семейной чертой всех Орсини, — я могу указать выход, воспользовавшись которым вы сможете избежать последствий вашего опрометчивого обещания.

— Вы смеетесь надо мной! — вскричала она.

— Вовсе нет. Аннулируйте сделку, заключенную с ним, и этим вы аннулируете ваше обязательство.

— Аннулировать? Но как? — спросила она.

— Разве это неясно? Выдайте мне Маттео Орсини. Доставьте его мне сегодня днем, и ночью вы будете свободны.

Теперь она поняла сатанинское коварство этого человека; она была не более чем пешкой в его продуманной игре, а ее чувство было всего-навсего средством достижения желанной цели; захватить Маттео Орсини. Только это имело для него значение, мстить ей он не собирался.

— Доставить его к вам? — произнесла она с горькой усмешкой.

— Что может быть проще? — спросил он. — Не надо даже сообщать мне, где он скрывается. Я не прошу вас предавать его или делать то, что может задеть чувствительность Орсини. Отправьте ему письмо и опишите положение, в котором вы оказались после попытки отравить меня. Этого достаточно. Он мужчина и непременно прибудет сюда, чтобы освободить вас. Пусть он появится до наступления ночи, иначе… — Он пожал плечами, швырнул свои перчатки в грязь и указал глазами на убитого горем Панталеоне. — Вы заплатите цену, обещанную за его побег, и я лично позабочусь о свадебном пире.

— Будь по-вашему, — произнесла она, — вы не оставляете мне выбора, ваше высочество. Все будет так, как вы желаете. Я немедленно пошлю к нему своего слугу.

Посмотрев на нее долгим, испытующим взглядом, он сделал знак всадникам.

— Поехали, господа. Здесь нечего больше делать.

Он наклонился в седле, вполголоса отдал приказ стоявшему радом с ним делла Вольпе и поскакал через площадь, сопровождаемый свитой. В душе его не было ничего, кроме глубокого презрения. Он знал этих Орсини. Все они были одинаковы. Они смело замышляли, но трусость губила их замыслы; их мозги были отважнее, чем сердца, их непреклонность рушилась, стоило только тронуть ее.

Глава 13

Выпрямившись в седле, монна Фульвия провожала глазами фигуру герцога, пока тот пересекал площадь. Он уже скрылся в одной из улочек, а она оставалась в той же позе, оглушенная, безразличная ко всему вокруг.

Из оцепенения ее вывел кондотьер, одетый в черный камзол с вышитым на груди изображением красного быка. Это был делла Вольпе. Презрительно глядя на нее своим единственным глазом, он нарочито-уважительно обратился к ней.

— Мадонна, прошу вас отправиться с нами. Мне приказано сопровождать вас.

Она взглянула на него, готовая посмеяться над столь изысканным выражением, означающим, что она считается пленницей, но что-то в суровом облике этого ветерана остановило ее. Его лицо говорило, во-первых, что он честен, и, во-вторых, что он презирает ее поступок.

— Ведите нас, синьор, — промолвила она. — Я полагаю, мой слуга может оставаться со мной. — И она указала на Марио.

— Разумеется, мадонна, ведь он будет вашим посыльным, — ответил делла Вольпе и повел лошадь монны Фульвии в сторону здания муниципалитета.

Она едва ли вспомнила о несчастном Панталеоне. В ее игре он тоже был лишь пешкой и выполнил свою роль, хотя и не совсем так, как ей хотелось.

Однако она заметила, что с полдюжины арбалетчиков под командой сержанта занялись им. Эти люди не выказывали ни малейшего восторга, арестовывая человека, вооруженного так, что, даже не поднимая руки, он мог сеять смерть вокруг себя. Поэтому они тщательно соблюдали дистанцию. С нацеленными арбалетами они встали широким кольцом вокруг пленника и таким образом заставили его двигаться, угрожая в случае неповиновения выпустить стрелы в пленника.

Когда они наконец удалились, появился человек в ливрее Борджа с пылающим факелом в руке. Не доходя до места, где лежал зараженный пергамент, он швырнул туда факел, и взметнувшееся пламя поглотило письмо. Тем не менее жители Кастель-делла-Пьеве долго еще обходили эту часть площади.

Тем временем монну Фульвию проводили во дворец и предоставили в ее распоряжение длинную комнату с низким потолком, скромно и строго обставленную — ведь Кастель-делла-Пьеве был маленьким городком и не мог соперничать в роскоши с крупными итальянскими государствами.

С наружной стороны двери был поставлен часовой, еще один расхаживал внизу, под окнами, но, по крайней мере, рядом находился Марио. Герцог рассудил, что именно его следует послать к Маттео Орсини, поскольку к письменному сообщению своей госпожи он сможет добавить свидетельства очевидца и подтвердить случившееся.

Старый слуга окончательно пал духом. Сдержанность покинула его, и по обезображенным щекам потекли слезы.

— О, мадонна! О, мадонна! — жалобно всхлипывал он и протягивал к Фульвии руки, словно желая по-отечески утешить ее. — Я вас предупреждал. Я говорил вам, что это дело не для такого нежного создания, как вы. Я умолял позволить мне выполнить его вместо вас. Какой прок от меня! Я стар, моя жизнь идет к закату, и несколько лишних дней не имеют значения. Но вы… О, всемилостивый Боже!

— Успокойся, Марио! Успокойся! — повторяла она.

— Успокоиться? Как я могу успокоиться, когда вам приходится выбирать между предательством и смертью, и какой смертью! Если бы у меня был арбалет, я направил бы стрелу прямо в сердце этого дьявола, когда он изрек вам приговор. Чудовище, изверг!

— Воистину, он дьявол, — вымолвила она, а затем, указав глазами на дверь, отошла от нее к окну, выходящему на площадь, и жестом пригласила слугу следовать за ней.

Около окна она заговорила приглушенным шепотом:

— Быть может, у нас еще есть выход. Ты не возьмешь с собой письмо, поскольку оно тебе не потребуется. А теперь слушай. — И она принялась торопливо излагать свои соображения.

И снова он слушал, раскрыв рот от изумления, а потом стал бурно возражать против нового ее замысла, видя в нем верный путь к погибели.

Но упрямица оставалась непреклонной, и поток его заботливого красноречия, разбившись о скалу ее решимости, иссяк. Так же, как прошлой ночью, ее воля вновь одержала верх.

— А как наш синьор? Что мне сказать ему? — спросил Марио.

— Чем меньше, тем лучше. Не тревожь его.

— Следовательно, мне придется лгать?

— Если потребуется — да, но из любви к нему.

Весь день она провела в одиночестве, лишь однажды потревоженная двумя розовощекими пажами из свиты герцога, которые на золоченых подносах принесли ей пищу и вино в золотом сосуде.

Она выпила немного вина, но, хотя с раннего утра у нее во рту не было ни крошки, аппетит не появился.

Под вечер она увидела герцога во главе пестрой кавалькады. А когда сгустились сумерки, розовощекие пажи от имени герцога позвали ее ужинать. Она стала отказываться, просила извинить ее.

— Это воля его высочества, — уточнил один из подростков, подчеркивая, что герцогу повинуются беспрекословно.

Поняв, что упорствовать бесполезно, девушка поднялась и попросила проводить ее. В коридоре их ожидали еще двое пажей, державшие в руках зажженные свечи. Маленькая процессия вошла в большой зал, где уже собралась толпа изысканно одетых кавалеров и дам, при виде которых она сразу же почувствовала себя неловко в своей простой запылившейся одежде.

Сам герцог, высокий и изящный, в зеленовато-желтом камзоле, украшенном серебряными лентами, вышел ей навстречу и почтительно поклонился, словно имел дело с принцессой. Вслед за этим он провел ее к распахнутым настежь двойным дверям, за которыми находились длинные столы, накрытые для ужина.

Герцог занял место во главе стола и усадил ее рядом с собой, после чего расселись придворные.

Этот спектакль глубоко ранил ее, вызвав в ней мстительное чувство, однако внешне она осталась бесстрастной. Сидя между герцогом Валентино и дородным Капелло, венецианским послом, Фульвия стойко выдерживала любопытствующие взгляды.

Это помещение, обычно голое и унылое, как амбар, благодаря стараниям челяди герцога настолько преобразилось, что его можно было принять за один из залов Ватикана. Стены были увешаны дорогими гобеленами, каменный пол устилали ковры византийской работы, а столы сверкали и переливались вышитыми золотом скатертями, серебряными и золотыми сосудами, дорогим хрусталем и массивными подсвечниками, в которых горели разноцветные ароматизированные свечи. Приглашенные на ужин были разодеты в шелка и бархат, золотую и серебряную парчу, горностаевые и беличьи меха, на корсажах у женщин сверкали геммы[714] из самоцветов, а сетки для волос украшали драгоценные камни. Вокруг стола сновали слуги в великолепных ливреях и нарядные юные пажи. Монна Фульвия, выросшая вдали от дворов государей, в монастырском уединении Пьевано, была ошеломлена.

С галереи, расположенной над дверями, доносились звуки виол и лютней, и под музыку мелодичным голосом герцог произнес:

— Я радуюсь вместе с вами, мадонна, что сегодня стол накрыт не для свадебного пиршества.

Она подняла на него глаза и тут же опустила их.

— Мое сердце разорвалось бы, — тихим и ласковым голосом продолжал он, — если бы такую красоту, как ваша, пришлось отдать на растерзание отвратительной болезни. И поэтому я горячо молюсь, чтобы Маттео Орсини явился сюда сегодня ночью.

— А, может быть, есть другие причины?

— Признаюсь, есть и другие, — уступил он, — но, клянусь, поскольку я живой человек и боготворю красоту, причина, о которой я говорил, — самая серьезная. — Он вздохнул. — Я молюсь, чтобы Маттео Орсини сегодня ночью спас вас.

— Он приедет, — ответила она ему, — не сомневайтесь в этом.

— Будучи мужчиной, он просто обязан, — тихо произнес герцог. — Но вы совсем не едите, — переменил он тему.

— Я боюсь подавиться.

— Ну, тогда хотя бы чашу вина, — настаивал он, и сделал знак виночерпию, несшему золотой сосуд. Но видя, что она жестом отказалась, он протянул руку, остановил слугу ипозвал пажа.

— Подай малахитовую чашу для монны Фульвии, — велел он мальчику, и тот умчался.

— Нет нужды в подобных предосторожностях, — произнесла девушка, имея в виду бытовавшее мнение, что малахитовые чаши лопаются, если их касается отрава. — У меня нет подозрений на этот счет, и я не боюсь ядов.

— Мне стоило бы помнить об этом, — заметил он, — поскольку вы, как оказалось, основательно изучили их применение.

Эта фраза заставила ее вспомнить, что она была отравительницей, схваченной на месте преступления, и заслуживала более чем суровое обхождение.

Вернулся паж с малахитовой чашей. По знаку герцога виночерпий наполнил ее до краев, и, отвечая на его приглашающий взгляд, она выпила вина.

Но расставленные перед ней кушанья остались нетронутыми, и, не обращая внимания на герцога, с изысканной вежливостью продолжавшего насмехаться над ней, она неотрывно смотрела на двери.

Появились пажи, несущие серебряные тазы, кувшины и полотенца. Дамы и кавалеры ополоснули свои пальцы, собираясь приступить к сладкому, но неожиданно двери, к которым был прикован взор монны Фульвии, широко распахнулись, и между двумя облаченными в стальные доспехи стражниками она увидела верного Марио.

Гул голосов, наполнявших зал, стих. В тишине Марио прошел между столами, все так же сопровождаемый солдатами, и остановился прямо перед герцогом. Но обратился он не к нему, а к монне Фульвии.

— Мадонна, я выполнил ваше поручение. Я принес синьора Маттео.

Последовала пауза, прерванная наконец коротким смешком Чезаре:

— Вездесущий Боже! Разве его надо нести?

— Да, синьор.

Взгляд герцога обежал толпу придворных.

— Вы слышали, — повысив голос, обратился он к ним. — Теперь вам понятно, насколько высокомерны эти Орсини? Орсини пришлось нести, чтобы он смог избавить свою возлюбленную и родственницу от уготованной ей судьбы. — Он повернулся к Марио. — Доставьте его сюда.

Но Марио не спешил повиноваться. Его глаза смотрели не на герцога, а на Фульвию. Она кивнула, и слуга повернулся и ушел.

Двери за Марио закрылись, но никто не посмел нарушить тишину. Собравшиеся с беспокойством ожидали кульминации и развязки этой драмы. Даже музыканты на галерее прекратили играть.

Чезаре откинулся в позолоченном кресле и теребил пряди своей бороды. Искоса наблюдая за монной Фульвией, он находил ее поведение весьма странным. Она сидела с пепельно-серым лицом и широко раскрытыми глазами, как мог бы сидеть мертвец. Что-то ускользало от его почти сверхъестественной проницательности.

Всеобщее ожидание было прервано громкими голосами за дверями, словно там шла перебранка. Оттуда донесся сердитый крик:

— Вам нельзя входить! Сюда нельзя нести…

Резкий голос Марио властно прервал:

— Разве вы не слышали, что герцог распорядился, чтобы ему доставили Маттео Орсини? Маттео Орсини здесь, и я всего лишь выполняю повеление его высочества. Прочь с дороги!

Чезаре поднялся с кресла.

— В чем дело? — гневно крикнул он. — Сколько мне еще ждать? Откройте двери!

От яростного толчка двери распахнулись, и перед взорами собравшихся предстали полдюжины стражников.

— Синьор… — начал один из них, седовласый сержант, умоляюще подняв руку.

Но Чезаре не дал ему закончить. Его сжатый кулак яростно ударил по столу.

— Отойди, я сказал!

Солдаты отступили в сторону, а вместо них в дверях появился Марио и направился между столами. Лицо его было мрачным. Но никто не обращал на него внимания. Исполненные изумления и страха взоры были прикованы к тому, что двигалось вслед за ним.

Четверо монахов в черных похоронных одеждах с опущенными капюшонами, сквозь прорези которых смутно поблескивали глаза, несли покрытый черный бархатом гроб.

Они прошли полпути по направлению к герцогу, когда собравшиеся очнулись от оцепенения. Громкий крик вырвался, казалось, из всех глоток одновременно, герцог вскочил на ноги. Никто не заметил, как монна Фульвия покинула свое место и подошла к гробу.

Несущие гроб остановились и опустили на пол свою жуткую ношу.

— Что это? — гневным тоном спросил герцог. — Что за шутку вы осмелились сыграть со мной? — Пылающий взор герцога обежал зал и остановился на Фульвии.

— Это не шутка, ваше высочество, — вскинув голову, ответила она с горькой улыбкой на бледном лице. — Точное и полное исполнение вашего повеления, не более. Вы приказали, чтобы Маттео Орсини был передан в ваши руки, после чего с меня снимается обязательство выходить замуж за вашего шакала Панталеоне делл’Уберти. Я сдержала свое слово, синьор. Я выполнила свою часть сделки. Маттео Орсини здесь.

И она резким движением руки указала вниз, на гроб.

— Здесь? — спросил он. — Он мертв?

Вместо ответа она сбросила с крышки гроба бархатный покров.

— Прикажите вашим стражникам сбить крышку, чтобы вы сами могли в этом убедиться. Он не станет сопротивляться, обещаю вам.

Она испытала глубокое удовлетворение, увидев, что наконец-то ласково-презрительная улыбка исчезла с его лица. Он гневно смотрел на нее, а руки были с такой силой сжаты в кулаки, что костяшки пальцев казались мраморными шариками.

Люди отступили к стенам, подальше от жуткой ноши. У всех возникло ужасное подозрение. В напряженной тишине резко прозвучал голос Чезаре:

— Отчего он умер?

Ответ монны Фульвии произвел эффект грома:

— Он умер вчера от черной оспы. Сбейте крышку, — добавила она. — Сбейте крышку и заберите его.

Насмешливое предложение, адресованное герцогу, утонуло во всеобщем гаме и грохоте опрокидываемых стульев. Мужчины, проявлявшие бесстрашие на полях жестоких сражений, метались по залу, ища выход. С проклятьями они бросались к высоким окнам, выходившим в маленький дворцовый сад, и выпрыгивали наружу, а вопящие женщины в полуобморочном состоянии следовали за ними. Словно река, прорвавшая дамбу, объятая ужасом толпа торопилась покинуть прибежище скверны, а навстречу ей, сквозь разбитые окна, врывался свежий воздух январской ночи.

Наконец герцог, озаряемый светом задуваемых ветром оплывающих свечей, остался лицом к лицу с женщиной, осмелившейся принести зараженный оспой труп и дерзнувшей посмеяться над его могуществом.

— Ну? — спросила она. — Хватит ли вам теперь мужества встретиться с Маттео Орсини? Или, быть может, отвага покинула вас, хотя он и мертв?

— Пока он был жив, я никогда не боялся его, — с неожиданной горячностью ответил он.

— Тогда мертвый он вас не испугает, — произнесла она и обернулась к слуге. — Марио, оспа не страшна тебе. Взломай крышку! Дай возможность Маттео нанести посмертный удар!

Но герцог не стал ждать продолжения. Впоследствии, рассказывая об этом эпизоде, он подчеркивал, что это был единственный случай в его жизни, когда он поддался панике.

— Проклятье! — выпрыгивая из-за стола, закричал он и бросился к ближайшему окну вслед за своими исчезнувшими придворными.

Через несколько минут он и его благородные спутники были в седлах и мчались сквозь ночь прочь от Кастель-делла-Пьеве.

Когда шум смолк, монна Фульвия приказала своим людям вновь поднять гроб, и они, никем не задерживаемые, вышли из дворца и двинулись назад, в Пьевано.

Когда Кастель-делла-Пьеве остался уже далеко позади, девушка спросила:

— Как дела у Джиберти сегодня, Марио?

— Он умер в полдень, — был ответ. — Слава Богу, пока нет других случаев оспы. Мы предприняли все меры предосторожности. Коломба сама вырыла глубокую могилу и похоронила его. Лепрозорий был в огне, когда я покидал Пьевано.

— Славная Коломба будет вознаграждена, Марио. Мы очень обязаны ей.

— Верная душа, — согласился Марио. — Но она ничем не рисковала, поскольку, как и я, уже заплатила высокую цену. — И он коснулся своего обезображенного лица.

— Это не уменьшает нашу благодарность, — сказала она и вздохнула. — Бедный Джиберти! Упокой, Господи, его душу. Всегда верный слуга, он послужил нам даже своей смертью. Ты сам…

— Я? — прервал он. — У меня не хватило ума сразу понять ваш план. Последуй вы моему совету, все рухнуло бы, и одному Богу известно, чем закончилась бы эта история.

— Ты напомнил мне, — сказала она, — что эти бедняги напрасно утруждают себя. Нам нечего бояться погони, и мы прибавим шагу, если облегчим их ношу.

По команде монны Фульвии монахи опустили гроб и открыли крышку. Затем они наклонили его и вывалили оттуда землю и камни.

— Благодарение Богу и всем святым, что он не отважился взглянуть, — горячо сказал Марио. — Он мужественный человек, и я боялся… Клянусь Всевышним! Как я боялся!

— Не больше, чем боялась я, Марио, — призналась она. — Но я не теряла надежды, и хотя шанс был невелик, он оставался единственным.

Через несколько часов в Пьевано она обнаружила своего отца и Маттео Орсини, раздумывающих над тем, что же им теперь делать.

При виде близких силы покинули ее. Тяжело дыша, она обняла своего возлюбленного.

— Мой Маттео, теперь ты можешь не тревожиться. Он считает тебя мертвым и боится больше, чем живого.

И с этими словами лишилась чувств.

Единственный случай, когда удалось перехитрить герцога Валентино, ни в коей мере не уменьшает моего высокого мнения относительно его проницательности. Надо признать, что его избранник, на которого он сделал ставку, оказался неподходящим. Герцог не внял предостережениям брата Серафино. Но, с другой стороны, к чему рассуждать? Факты изложены, и можно делать любые выводы.

Судьба Панталеоне сложилась счастливее, чем он того заслужил. Однако, как сказал любимый философ синьора Альмерико, человек не выбирает роль, которая ему досталась.

О Панталеоне просто забыли, когда Чезаре со всей своей свитой покинул Кастель-делла-Пьеве. Когда герцог наконец вспомнил о нем и отдал приказ, чтобы его удавили, выяснилось, что несчастный заразился черной оспой и был отправлен в лепрозорий. Герцог решил предоставить мошенника судьбе.

Однако молодость одержала победу над грозным противником. Панталеоне удалось вырваться из цепких лап болезни. Но когда он вновь вернулся к жизни, вряд ли кто-либо мог узнать в нем дерзкого капитана, который когда-то январским вечером искал убежище в Пьевано. Карьера солдата удачи была кончена, и ему не оставалось ничего иного, кроме как отправиться в деревушку Лавено, что в окрестностях Болоньи. Апрельским утром он появился в винном магазинчике Леокадии и, упав на ее пышную грудь, предоставил себя попечению женщины, о которой в свои лучшие времена даже не вспоминал. Леокадия, обвив руками его шею, молча плакала, благодаря небо, и благословляла болезнь, сделавшую его слабым и уродливым, ибо она вернула ей возлюбленного. Такова уж женская натура…

Глава 14

У великих не бывает недостатка в недругах. Сначала им приходится иметь дело с теми, кого они в состоянии затмить, а затем наступает очередь ничтожных паразитов человеческой расы, которые начисто лишены понимания идей, выдвигаемых другими. Втайне осознавая свою ограниченность, они изливают яд своей злобы на достигших славы. Величие других ранит их себялюбие. Поэтому они с готовностью становятся клеветниками и сплетниками, понимая, что если смогут умалить объект своей зависти в глазах общества, то тем самым уменьшат дистанцию между ним и собой. Они превозносят свои заслуги и достижения, становясь в собственных глазах фигурами куда более важными, и в то же время гнусно и безжалостно клевещут на тех, кому завидуют, преуменьшая их заслуги, пороча личную жизнь и общественную деятельность и пачкая их репутацию отвратительной грязью собственных вымыслов. Этим они и выдают себя, поскольку глупца всегда можно отличить по двум характерным признакам: чрезмерному тщеславию и лживости. Однако их лживость, сама по себе являясь продуктом их убогого интеллекта, не обманывает никого, кроме людей того же сорта.

Таков был мессер Паоло Капелло, представитель Светлейшей республики Венеции и выразитель ее ненависти к Чезаре Борджа. С постоянно возрастающим страхом Венеция следила за усилением власти герцога в Италии. Она видела, что на полуострове ей угрожает серьезный соперник, которому по силам затмить ее славу. Поскольку Венеция считала себя вправе судить и осуждать всех, она мерила его единственными известными ей мерками, словно поступки гениев можно оценивать по стандартам, управляющим жизнью галантерейщиков и торговцев специями. Таким образом, Венеция стала наиболее искусным и непримиримым врагом Чезаре Борджа в Италии.

Венецианцы с радостью двинули бы против него свои войска, но, помня о его союзе с Францией, не осмеливались на такой шаг. Зато они делали все, что было в их силах. Попробовали испортить отношения герцога с королем Людовиком XII, а когда это не удалось, попытались образовать коалицию с другими государствами, с которыми обычно враждовали. Потерпев неудачу и здесь, они прибегли к банальным, но испытанным средствам: убийству и клевете. И для этого у них под рукой всегда имелся такой бесподобный и ни для чего более не годный инструмент, как мессер Капелло, одно время представлявший Венецию в Ватикане.

Этот Капелло был увертлив и скользок, как червяк, барахтающийся в грязи. Он всегда действовал в тени, исподтишка и не давал герцогу достаточных оснований для принятия чрезвычайных мер против своей неприкосновенной персоны посла. Трудно понять, как ему удалось избежать веревки на заре своей постыдной карьеры. Это было, возможно, одним из самых главных упущений Чезаре Борджа. Какой-нибудь наемный головорез смог бы без особого труда перекрыть этот источник сквернословия, тем самым сохранив для потомков имена Чезаре Борджа и всех членов его семьи менее запачканными грязью.

Когда Джованни Борджа, герцог Гандийский, был убит во время одного из своих любовных похождений, и убийца, несмотря на то, что среди подозреваемых назывались имена его собственного брата Жофре и кардинала Асканио Сфорцы и многих других, не был найден, из Венеции прозвучало обвинение, не основывающееся ни на малейших доказательствах, что это богопротивное дело было совершено Чезаре. Когда Педро Кальдес — или, как его называли, Пьеротто, — камерарий папы, упал в Тибр и утонул, Венеция представила зловещую историю, — вышедшую, несомненно, из-под плодовитого и бессовестного пера мессера Капелло, — о том, как Чезаре заколол беднягу на руках у самого папы; и хотя в подобном деле не могло быть свидетелей, мессер Капелло привел многочисленные подробности. Когда несчастный турецкий принц Джем умер от колик в Неаполе, слух о его отравлении «порошком Борджа» распространил не кто иной, как Капелло, прибегнувший к аналогичному средству еще раз, когда похожее несчастье случилось с кардиналом Джованни Борджа, умершим от лихорадки во время поездки по Романье. Но если бы изобретенные Капелло лживые истории вращались лишь вокруг стали и яда, его можно было судить и не столь строго. Но было кое-что похуже, гораздо хуже. Не осталось, пожалуй, ни одной навозной кучи, которую он не разворошил бы в интересах Светлейшей республики. Его нечистоплотное перо неустанно трудилось, лихорадочно описывая подхваченные в папских приемных непристойные сплетни, главным героем которых был Чезаре Борджа. Большая часть всего этого сохранилась в сочинениях, которые можно прочитать, но которым вовсе не обязательно верить. Не стоит пачкать бумагу их повторением.

Так мессер Паоло Капелло служил Светлейшей республике. Однако его усилия не приносили плодов, которых столь жаждала Светлейшая республика, и поэтому было решено прибегнуть к методам более надежным, чем клевета. В середине октября 1500 года от Рождества Христова, в восьмой год папства Родриго Борджа, занявшего трон Святого Петра в Риме под именем Александра VI; тиран Пандольфо Малатеста был изгнан из области Римини, которая давно была объектом вожделений Светлейшей республики. Теперь по праву завоевания она перешла к Чезаре Борджа, увеличив его владения и могущество, и в Светлейшей республике поняли, что настало время для решительных действий. Исполнителем был избран принц Марк-Антонио Синибальди, направленный в Римини в качестве чрезвычайного после Венеции. Он глубоко дорожил интересами Венеции, был человеком смелым, изобретательным и ненавидел герцога Валентино настолько сильно, словно у него к нему были личные счеты.

Чтобы подчеркнуть мирный и дружественный характер миссии Синибальди, его сопровождала принцесса, красивая и утонченная дама из благородного рода Альвиано, и эта пара появилась в Римини в окружении чрезвычайно роскошной свиты.

Принцессу везли в карете, запряженной двумя молочно-белыми низкорослыми испанскими лошадками, покрытыми вышитыми попонами красного бархата, свисающими до земли. Сама карета была расписана и украшена позолотой, словно сундук с приданым, а окна украшали занавески с красными гербами, изображавшими Крылатого льва святого Марка[715]. Карету сопровождал сонм пажей, выбранных из мальчиков-патрициев и одетых в ливреи республики.

Там были нубийские воины — устрашающего вида всадники в варварских одеяниях, несколько дюжин пеших рабов-мавров в тюрбанах и, наконец, два десятка конных арбалетчиков, составлявших почетный эскорт принца. Сам принц, высокий и статный, восседал на великолепном жеребце, по сторонам которого бежали конюхи. За ним следовала свита: секретарь, виночерпий, причем последний швырял в толпу горсти серебряных монет, демонстрируя щедрость своего прославленного господина.

Жители Римини, едва пришедшие в себя после недавнего торжественного въезда в город процессии Чезаре, были изумлены и ослеплены столь фантастическим зрелищем.

Стараниями мессера Капелло принца поселили во дворце синьора Раньери. Этот синьор был в свое время советником изгнанного Малатесты, что, однако, не помешало ему громко славить победу Чезаре Борджа и провозгласить его освободителем Римини.

Герцог не был введен в заблуждение витиеватыми поздравлениями, переданными ему от имени Светлейшей республики ее чрезвычайным послом Синибальди. Он слишком хорошо знал истинное отношение к нему Венеции, и он ответил на поздравления фразами столь же изящными, сколь неискренними. А узнав, что в Римини Синибальди будет гостить у Раньери и оба красноречивых лгуна будут жить под одной крышей, он немедленно приказал усилить наблюдение за дворцом последнего.

Раньери — дородный цветущий господин с веселыми светло-голубыми глазами — собрал у себя для встречи Синибальди весьма странное общество. Там был Франческо д’Альвиано, младший брат кондотьера Бартоломео д’Альвиано, непримиримого врага герцога Галеаццо Сфорцы из Катиньолы, незаконнорожденный брат Джованни Сфорцы, которого Чезаре изгнал из Пезаро, и еще четверо других, одним из которых был знаменитый Пьетро Корво, одно время занимавшийся магией под именем Корвинуса Трисмегита. Несмотря на все перенесенные им страдания, он не мог удержаться от того, чтобы еще раз не влезть в дела великих.

Искусство разоблачения злоумышленников никому не было известно лучше, чем проницательному и бдительному герцогу Валентино. Он не ждал, пока они своими действиями откроют себя, а предпочитал разоблачать их замыслы, пока они созревают.

Имея серьезные основания подозревать, что в мрачном дворце Раньери, выходящем на реку Мареккья, зреет измена, он велел своему секретарю Агапито Герарди распустить слух о том, что некоторые из видных офицеров герцога недовольны им, и особо подчеркнуть, что среди недовольных — честолюбивый и способный молодой капитан по имени Анджело Грациани, с которым герцог, как утверждалось, обошелся на редкость несправедливо и который искал возможности отомстить.

Эта сплетня, как и все грязные слухи, распространилась необычайно, и шпионы синьора Раньери поторопились донести ее своему господину. Помимо Грациани, называлось также имя Рамиро де Лорки, назначенного в то время правителем Чезены, и некоторое время Раньери и Синибальди пребывали в нерешительности, сомневаясь, кого из них предпочесть. В конце концов выбор пал на Грациани. Де Лорка был более могуществен и влиятелен, но в данном случае это не имело особого значения. Грациани временно возглавлял личную охрану герцога, и это, по мнению заговорщиков, могло помочь в осуществлении их планов.

Сам капитан совершенно не подозревал ни об этих слухах, ни об испытании, которому должна была вскоре подвергнуться его лояльность герцогу. Поэтому он был изрядно изумлен, когда в последний день октября, перед самым завершением визита принца Синибальди в Римини, к нему вдруг обратился синьор Раньери с совершенно неожиданным предложением. Грациани находился в приемной герцога, и Раньери перед тем, как уйти после краткого визита к его высочеству, подошел к офицеру.

— Капитан Грациани, — обратился он к нему.

Капитан, высокий, атлетически сложенный молодой человек, чье простое одеяние из стали и кожи выделяло его из толпы наряженных в шелка придворных, сдержанно поклонился:

— К вашим услугам, синьор.

— Мой высокий гость, принц Синибальди, отметил вас своим вниманием, — понизив голос, произнес Раньери доверительным тоном. — Он оказывает вам честь, желая ближе познакомиться с вами. Он слышал о вас, и, думаю, у него вам представится возможность быстро продвинуться по службе.

Польщенный Грациани вспыхнул.

— Но я служу герцогу, — возразил он.

— Когда вы узнаете, что вам предлагается, перемена, возможно, покажется более привлекательной, — ответил Раньери. — Принц оказывает вам честь, желая видеть вас у меня в доме в седьмом часу вечера.

Слегка озадаченный, взволнованный и застигнутый врасплох, Грациани принял приглашение. В тот момент он рассудил, что не будет большой беды, если выслушать принца. В конце концов он был наемным солдатом и мог при желании поменять место службы. В знак благодарности он поклонился.

— Я очень признателен принцу, — сказал он, и Раньери улыбнулся ему и удалился.

И лишь потом, когда Грациани перебрал в памяти подробности этого разговора, у него зародились сомнения. Раньери говорил, что принц отметил его своим вниманием. Как это могло случиться, если Синибальди ни разу не встречался с ним? Это очень странно, подумал он, и его мысль заработала быстрее. Достаточно разбираясь в политике, он хорошо знал отношение венецианцев к Чезаре Борджа, и у него хватило здравого смысла усомниться в искренности Раньери, который совсем недавно пользовался доверием и милостями изгнанного герцогом Малатесты, а теперь подлизывался к победителю.

Так сомнения Грациани переросли в подозрения, а подозрения обернулись уверенностью. В предложении Синибальди он чуял измену. Он подумал, что вероятнее всего окажется в ловушке, из которой может не спастись, ведь заговорщики, раскрывая свои планы, из чувства самосохранения не щадят жизней тех, кто, узнав об их замыслах, отказывается в них участвовать. В своем воображении Грациани уже видел собственное безжизненное тело с открытой раной в груди, уносимое по реке в сторону моря — он как раз вспомнил, что дворец Раньери расположен очень удобно для дел такого рода. И если предчувствия побуждали его забыть о своем обещании нанести визит принцу Синибальди, то честолюбие нашептывало ему, что он может оказаться в проигрыше, охотясь за тенями. Венеции нужны были кондотьеры; республика была богата и хорошо платила своим слугам; там могло представиться больше возможностей для быстрого продвижения, чем на службе у Чезаре Борджа, потому что в Италии почти все солдаты удачи уже служили под знаменами герцога. Вполне вероятно, речь здесь шла лишь о том, что предлагал синьор Раньери, и не более. Он пойдет. Только трус уклонился бы от встречи из опасений, для которых нет серьезных оснований. Но, с другой стороны, только глупец пренебрег бы мерами предосторожности, которые помогли бы спастись в минуту опасности.

Поэтому, когда в точно назначенное время капитан Грациани появился во дворце Раньери, около десятка его людей уже укрылись в засаде на ближайшей улице под командой верного сержанта Барбо. Перед тем, как отправиться во дворец, капитан приказал ему:

— В случае тревоги или опасности я постараюсь разбить окно. По этому сигналу ты со своими людьми должен немедленно ворваться во дворец. Пусть один из твоих храбрецов следит за окнами, выходящими к Мареккье, на тот случай, если я буду вынужден подать сигнал оттуда.

Предусмотрев эти меры, он с легким сердцем отправился к венецианскому послу.

Глава 15

Поступь молодого кондотьера была тверда и взгляд спокоен, когда один из мавров Синибальди ввел его в длинную комнату в приемном покое дворца Раньери.

Появление мавра показалось ему само по себе подозрительным. А когда рядом с венецианским послом и синьором Раньери он обнаружил еще шесть человек, понял, что его худшие подозрения подтверждаются.

Зал, в котором он очутился, занимал всю длину дома, так что с одной стороны его окна смотрели на улицу, а с другой стороны — на реку Мареккья, около моста Августа. Он выглядел богатым и угрюмым одновременно: мрачные гобелены на стенах, темно-фиолетовые, почти черные ковры на мозаичном деревянном полу, немногочисленные предметы обстановки — все придавало ему почти траурный вид. Помещение освещалось лампой с алебастровым абажуром, поставленной на массивную каминную полку, и свечами в серебряных канделябрах на длинном столе в центре комнаты; вокруг стола сидели в ожидании Грациани гости синьора Раньери. В камине бушевали огромные языки пламени, поскольку погода была сырая и холодная.

За Грациани мягко затворилась дверь, и, пока он стоял, привыкая к яркому свету, к нему подошел синьор Раньери. Изливая потоки приветствий — чересчур уж многословных, учитывая разницу в положении, — синьор Раньери подвел капитана к столу. С кресла во главе стола поднялся высокий, величавый господин с продолговатым оливкового оттенка лицом и коричневой заостренной бородкой, еще больше удлинявшей лицо. Он был одет во все черное, с изысканной элегантностью, а на его груди поблескивал медальон с алмазами, стоивший целое состояние. Он также обратился к Грациани, приветствуя его, и тот сразу догадался, что перед ним принц Синибальди, чрезвычайный посол Светлейшей республики.

Кондотьер низко поклонился, всем своим видом демонстрируя, однако, официальный характер своего визита. Его поклон получился таким, каким обычно обмениваются фехтовальщики перед схваткой, а выражение лица осталось напряженным.

Раньери поставил ему кресло и пригласил к столу, за которым сидели гости, устремив глаза на вновь прибывшего. Грациани, в свою очередь, внимательно оглядел их, но ему было знакомо лишь лицо Галеаццо Сфорцы из Катиньолы, которого он видел в Пезаро и который от имени своего брата сдал город Чезаре Борджа.

Затем взгляд капитана остановился на Пьетро Корво, резко выделявшемся среди присутствующих, и дело было не в его плебейском происхождении. Его лицо напоминало лицо покойника: оно было желто-восковое, с пергаментной кожей, плотно обтягивающей высокие скулы, с впалыми щеками и морщинами, сбегающими к тощей жилистой шее. Его гладкие редкие волосы начинали приобретать пепельный оттенок, в губах не было ни кровинки; и вообще, казалось, что на его лице живут только глаза, сверкающие словно у больного лихорадкой. Его единственная левая рука была такая же желтая и напоминала птичью лапу. Вторую руку он оставил в Урбино вместе со своим языком: их отняли у него по приказу Чезаре Борджа.

Ограничься он магией под именем Корвинуса Трисмегита, его жизнь текла бы гладко и ровно. Он был изобретательным мошенником, и его ремесло могло бы и дальше способствовать увеличению его состояния, если бы он не поступил неосторожно и не привлек к себе внимания герцога Валентино.

Лишившись языка, а вместе с ним возможности обманывать простаков и не настолько владея магией, чтобы вырастить себе еще один, он обнищал, его дело пришло в упадок, и одновременно в нем зажглась жгучая ненависть к человеку, повинному в его несчастьях. Его яростно сверкающие глаза недоверчиво следили за Грациани, когда тот садился в кресло, предложенное ему Раньери. Он разомкнул бескровные губы и издал жуткий квакающий звук, заставивший Грациани вспомнить о лягушачьих концертах, а затем обратился к венецианцу на языке жестов, который капитан даже не попытался понять.

Синьор Раньери сел на свое место в другом конце стола. Затем из-под расстегнутого на груди камзола венецианец достал маленькое золотое распятие прекрасной работы и положил на стол. Касаясь его своими тонкими пальцами, он торжественно обратился к кондотьеру.

— Мессер Грациани, когда мы откроем вам, почему мы желали встретиться с вами здесь этой ночью, тогда вы сможете решить, присоединиться к нам или нет. Если по каким-либо причинам вы откажетесь, за вами останется право свободно уйти. Но сначала вы должны торжественно поклясться, что ни единым словом, произнесенным или написанным, вы не разгласите ничего из услышанного.

Принц сделал паузу, ожидая ответа. Грациани вскинул голову и готов был открыто рассмеяться, поняв, что его подозрения оправдались. Он неторопливо оглядел обращенные к нему лица и, увидев недоверчивые и злобные глаза, понял, что присутствующих здесь нельзя было успокоить ничем, кроме произнесения требуемой принцем клятвы.

Мысль о Барбо и храбрецах, готовых в случае необходимости прийти на помощь, подействовала на него успокаивающе. И он подумал, что если хоть чуть-чуть разбирается в людях, то очень скоро солдаты ему понадобятся.

Синибальди наклонился над столом, опираясь на левую руку, а правой легонько подтолкнул распятие в сторону капитана.

— Сначала на этом священном символе нашего Спасителя… — начал было он, но Грациани резко отодвинул кресло и встал.

Он узнал достаточно. Здесь наверняка готовился заговор против государства и против жизни его синьора герцога Валентино. Он не был ни шпионом, ни доносчиком, но если он услышит о деталях заговора и сохранит их в тайне, то невольно окажется соучастником.

— Ваше превосходительство, — обратился он к принцу, — здесь, несомненно, какая-то ошибка. Я не знаю, что вы собираетесь предложить мне. Но для меня очевидно, что это не то предложение, которого, по словам синьора Раньери, я мог бы ожидать.

После этих слов немой яростно и неразборчиво зарычал, в то время как другие сохранили молчание, внимательно ожидая, пока капитан закончит.

— Я не привык, — угрожающе продолжил он, — слепо ввязываться в какое бы то ни было предприятие и клясться относительно дел, совершенно мне неизвестных. Позвольте мне немедленно покинуть вас. Господа, — поклонившись, обратился он ко всем присутствующим, — доброй ночи.

Он шагнул прочь от стола, твердо решив уйти, и тотчас все остальные вскочили и схватились за оружие. Они поняли свою ошибку и решили исправить ее единственно возможным способом. Раньери бросился к двери и оказался между ней и капитаном, лишая его возможности уйти.

Вынужденный остановиться, Грациани взглянул на Синибальди, но улыбка на мрачном лице венецианца была отнюдь не утешительной. Капитан подумал, что пора подавать сигнал Барбо, и прикинул, удастся ли ему оказаться около одного из окон и разбить его. Но сначала он обратился к Раньери, стоявшему на его пути.

— Синьор, — произнес он, и его голос был тверд и почти высокомерен, — меня пригласили сюда, не поставив в известность о том, что меня здесь ждет, и я прибыл как друг. Я надеюсь, синьор, мне будет позволено удалиться, сохранив вашу дружбу.

— Дружбу? — коротко усмехнулся Раньери. На его лице не осталось и следа обычной веселости. — Дружбу? Но у вас останутся подозрения…

— Пусть он поклянется, — вскричал чистый молодой голос, принадлежавший Галеаццо Сфорце, — пусть поклянется молчать…

Но твердый, как сталь, голос Синибальди прервал его:

— Разве вы не видите, Галеаццо, что мы ошиблись в нем? Разве его намерения не очевидны?

Грациани, однако, попытался уговорить Раньери.

— Синьор, — вновь заговорил он, — если со мной что-нибудь случится, это будет на вашей совести. По вашей просьбе…

Своим острым слухом он уловил звуки крадущихся шагов позади себя и резко обернулся. И в этот самый момент на него прыгнул Пьетро Корво, с занесенным для смертельного удара кинжалом. У Грациани не оставалось времени даже на то, чтобы попытаться защититься, и лезвие с силой ударило ему прямо в грудь. Но, встретив там звенья кольчуги — капитан не пренебрег никакими предосторожностями, — оно сломалось у самой рукоятки.

Грациани схватил этот человеческий обрубок в охапку и яростно швырнул через всю комнату. Немой столкнулся с Альвиано, стоящим между столом и окном. Тот, потеряв равновесие, пошатнулся и опрокинул тумбочку из черного дерева, на которой возвышалась мраморная статуэтка Купидона[716]. Падая, Купидон разбил окно и вылетел на улицу.

Для Грациани это было неожиданностью, но о лучшем и мечтать было нечего. Сигнал для Барбо был подан, хотя об этом никто не подозревал. Он мрачно усмехнулся, выхватил свою длинную шпагу, обмотал плащом левую руку и рванулся к Раньери.

Раньери не ожидал нападения и был вынужден уклониться в сторону, освободив капитану путь к двери. Но Грациани был не настолько беспечен, чтобы воспользоваться этим. Он на ходу сообразил, что полдюжины шпаг пронзят его прежде, чем он успеет открыть задвижку. Поэтому, добежав до двери, он встал к ней спиной и приготовился встретить заговорщиков, приближавшихся к нему с обнаженными шпагами.

Его окружили пятеро. Синибальди, обнажив на всякий случай шпагу, не вмешивался, предпочитая, чтобы грязным делом занимались те, кто по положению ниже его. Увидев, что Грациани повернулся к ним и приготовился к схватке, нападавшие на секунду остановились, хотя их было намного больше. В этот миг капитан успел взвесить свои шансы. Он нашел их весьма малыми, но не безнадежными, поскольку все, что от него требовалось, — это отражать выпады противников, выигрывая время, пока Барбо и его люди не придут к нему на выручку.

Еще секунда — и они бросились на него, их острые шпаги искали незащищенное место его тела. Он оборонялся весьма успешно, выбрав наилучшую из тактик, к которой и прибегает человек в подобных обстоятельствах. Он хорошо владел оружием и постоянно занимался всевозможными упражнениями, благодаря чему у него были гибкие связки, длинные руки и ноги, а мускулы обладали крепостью и упругостью стали. Он защищался шпагой и плащом, не допуская и мысли о том, чтобы самому перейти к нападению. Он знал, что даже успешный выпад в сторону любого из нападавших заставит его открыться, и сквозь эту брешь его поразят прежде, чем он успеет отразить их удары. У него будет возможность атаковать, когда прибудет Барбо, и он сделает все, чтобы никто из этих трусливых убийц, этих подлых заговорщиков не ушел живым. А пока ему приходилось отбиваться и молить Бога, чтобы Барбо не задерживался слишком долго.

Некоторое время удача благоволила к нему, и кольчуга служила верно. После мощного выпада Альвиано, нацеленного прямо в грудь, шпага нападавшего сломалась. Тогда противники поняли, что единственным уязвимым местом кондотьера является его голова. Об этом свирепо прокричал Синибальди, оттолкнув обезоруженного Альвиано и заняв его место. Теперь сам принц возглавил атаку против капитана, защищавшегося отчаянно, без какой-либо надежды на отступление.

Внезапно шпага Синибальди с быстротой молнии мелькнула вперед-назад в ложном выпаде, за которым последовал еще один укол, и Грациани почувствовал, что его правая рука онемела. Капитан мгновенно понял, что надо делать. Он перехватил шпагу левой рукой, но в это время Синибальди, повернув кисть, нанес ему резкий укол в голову. Волей-неволей Грациани чуть запоздал, отражая выпад: та доля секунды, которая потребовалась ему, чтобы взять шпагу в левую руку, дала Синибальди слишком большое преимущество. Однако Грациани все же смог смягчить силу удара, слегка отклонив острие шпаги Синибальди. И хотя оно и не раскроило ему череп, как должно было случиться, но оставило на нем длинную косую рану.

Кондотьер почувствовал, что пол под ним закачался. Он выронил шпагу и прислонился к стене и, пока нападавшие молча наблюдали за ним, медленно съехал на пол и так и остался там сидеть, безжизненно согнув колени. Синибальди сделал шаг вперед, прицеливаясь, чтобы наверняка поразить свою жертву в горло. Но в последний момент его остановило яростное восклицание немого, стоявшего у разбитого окна, и шум внизу, у парадной двери.

Заговорщиков обуял страх. Они мгновенно вспомнили о том, что замышляли, и о быстром и безжалостном правосудии Чезаре Борджа, не щадившем ни патриция, ни плебея.

— Мы преданы, обмануты! — изрыгая жуткие проклятья, вскричал Раньери.

Заговорщики в панике озирались по сторонам, не зная, что предпринять. Каждый давал советы и одновременно спрашивал другого, никто никого не слушал, пока наконец немой своим возбужденным клекотом не привлек к себе их внимание. Он бегом пересек комнату и проворно, как кот, вспрыгнул на мраморный стол, который стоял около окна, выходившего на реку. Знакомство с Борджа вселило в него такой безумный страх, что он всем телом бросился вперед, пробил стекло и вместе с осколками исчез в ледяной воде.

Остальные последовали за ним, как овцы за вожаком. Один за другим они вскакивали на мраморный стол и оттуда прыгали сквозь зиявшую дыру вниз, в реку. Никому из них не пришло в голову поинтересоваться уровнем воды. Если бы начался отлив, беглецов могло смыть в море, и никто из них более не вмешивался бы в судьбы Италии. К счастью, как раз был прилив, и их отнесло к мосту Августа, где все они, кроме утонувшего Пьетро Корво и Синибальди, не последовавшего за ними, незамеченными выбрались на берег[717].

Синибальди, как и Грациани, также носил под камзолом кольчугу, что давно вошло у него в привычку. Менее порывистый, чем остальные, он в нерешительности остановился, подумав, что кольчуга может утянуть его на дно, и решил снять ее. Тщетно взывал он к остальным, умоляя подождать его. Раньери, стоя на столе и готовясь прыгнуть, ответил ему:

— Подождать? Боже мой! Вы сошли с ума! Разве сейчас можно ждать?

С этими словами он выпрыгнул в окно вслед за другими, и через секунду послышался всплеск воды. Непослушными пальцами Синибальди дергал пуговицы своего камзола, забыв вытащить из-под мышки мешавшую ему шпагу. Но было поздно. Парадная дверь с грохотом вылетела, и дворец наполнили голоса.

Синибальди, продолжая возиться с пуговицами, в отчаянье подскочил к окну и приготовился отдаться в руки судьбы. Но тут он вдруг вспомнил о защите, которую представляла его миссия. В конце концов, он был послом Венеции, обладал дипломатической неприкосновенностью, и всякий, поднявший на него руку, рисковал вызвать негодование Светлейшей республики. Он решил, что погорячился. Ему нечего бояться, поскольку против него нет никаких улик. Даже Грациани не в силах угрожать священной персоне посла, и, кроме того, был шанс, что Грациани, возможно, никогда более не заговорит. Поэтому он вложил шпагу в ножны, открыл дверь и позвал:

— Сюда! Сюда!

Они ворвались всей толпой во главе с седеющим сержантом, и так стремительно, что едва не растоптали принца. Барбо озадаченно огляделся. Его взгляд упал на истекавшего кровью капитана, и сержант заревел от ярости, в то время как солдаты плотным кольцом окружили венецианца.

Синибальди пробовал удержать их, обратившись к ним так величественно, как только мог человек, оказавшись в такой ситуации.

— Прикасаясь ко мне, вы рискуете жизнью, — предупредил он их. — Я принц Марк-Антонио Синибальди, посол Венеции.

Полуобернувшись, сержант прорычал:

— Будь вы самим принцем Люцифером, послом преисподней, вам пришлось бы ответить за то, что произошло здесь, и за нашего капитана. Взять его, быстро!

Солдаты с готовностью повиновались, поскольку Грациани любили все, кто с ним служил. Венецианец тщетно бушевал и протестовал, умолял и угрожал. Они обошлись с ним так, словно и не слышали о дипломатической неприкосновенности: разоружили, скрутили за спиной руки, как обычному преступнику, и вытолкали из комнаты на лестницу, а потом на темную улицу, не позволив надеть ни шапку, ни плащ. По приказу сержанта четверо остались наверху, а сам он склонился к раненому капитану, чтобы осмотреть его.

К счастью, Грациани проявлял признаки жизни. Поддерживаемый Барбо, он сел, отер с лица кровь, залившую глаза, и тупо посмотрел на сержанта, который всхлипывал и ругался, выражая этим свою радость.

— Я жив, Барбо, — слабым голосом произнес он, — но, Боже милосердный, вы прибыли очень вовремя. Опоздай вы на минуту, и со мной было бы уже кончено. — Он слабо улыбнулся. — Когда доблесть оказалась бесполезной, я прибегнул к хитрости, ибо если не можешь быть львом, неплохо остаться и лисицей. С этой раной на голове и с лицом, испачканным кровью, я притворился мертвым. Но все это время я оставался в сознании, а это ужасная вещь, Барбо, играть со смертью, не осмеливаясь шевельнуть пальцем, чтобы не ускорить ее. Я… — он глотнул воздух и опустил голову, показывая, что его силы на исходе. Затем, движимый, казалось, одной волей, он овладел собой. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, а ему надо было сказать еще самое главное. — Беги к герцогу, Барбо. Скорее! Скажи ему, что тут готовился заговор… Те, кто был здесь, затевают недоброе. Вели ему быть осторожным. Поторопись, слышишь. Скажи, что я…

— Имена! Назовите их имена! — вскричал сержант, видя, что капитан на грани обморока.

Грациани вновь поднял голову и медленно открыл невидящие глаза. Веки его сомкнулись, и голова, качнувшись вбок, упала на плечо сержанта.

Глава 16

Беглецам надо было спешить, чтобы ночью осуществить задуманное, как сказал Раньери, перед тем как прыгнуть в реку. Дело в том, что это была последняя ночь Чезаре Борджа в Римини. Утром он вместе со своей армией выступал на Фаэнцу. Патриции Римини решили подчеркнуть свою полную покорность герцогу банкетом, устроенным в его честь в Палаццо Пубблико[718]. На этот банкет собрались все знатные или хоть чем-то знаменитые жители Римини, а также огромное количество изгнанников-патрициев, которых ненавистный тиран Малатеста под тем или иным предлогом лишил владений, чтобы обогатиться отобранным у них имуществом. Теперь вместе со своими женами они прибыли засвидетельствовать свое почтение герцогу, который низверг несправедливого Пандольфаччо[719] и который, как они надеялись, в полной мере воздаст им за перенесенные невзгоды.

Присутствовали также послы нескольких итальянских государств, явившиеся поздравить Чезаре Борджа с его завоеванием. Но тщетно молодой герцог обегал глазами толпу собравшихся, надеясь обнаружить царственного Марк-Антонио Синибальди, чрезвычайного посла Светлейшей республики. Но его нигде не было видно, и герцог, не любивший оставлять загадки неразгаданными — особенно, когда дело касалось враждебных ему государств, — горел желанием узнать, почему его нет.

Это было тем более странно, что в зале находилась супруга принца Синибальди, статная белокурая женщина, сидевшая по правую руку герцога; ее корсаж сверкал от обилия драгоценных камней, как начищенная кираса. Ей отвели столь почетное место в соответствии с ее титулом, подчеркнув тем самым уважение к великой республике, которую представлял ее муж.

Другим человеком, чье отсутствие могло привлечь внимание герцога, был, конечно, синьор Раньери, но Чезаре слишком был озабочен вопросом, где Синибальди. Его красивое бледное лицо было задумчиво, а тонкие длинные пальцы теребили шелковистую рыжеватую бороду.

Банкет близился к концу, и в центре зала освобождали место для присланных из Мантуи актеров, которым предстояло сыграть комедию для развлечения собравшихся. Однако вопреки ожиданиям вместо предстоящей комедии, похоже, надвигалась трагедия, и актером, широкими шагами вошедшим в зал, чтобы произнести пролог, оказался Барбо, сержант отряда Грациани. Он кулаками разгонял слуг, пытавшихся преградить ему дорогу, и, тяжело дыша, выкрикивал:

— Прочь с дороги, олухи. Я сказал вам, что должен поговорить с его высочеством. Прочь с дороги!

В зале воцарилось молчание. Одних испугало вторжение, другие считали, что это может быть началом предполагавшейся комедии. Тишину прорезал металлический голос герцога.

— Пусть подойдет!

Слуги с радостью отступили от Барбо, поскольку кулаки у него были тяжелые, и он не скупился на удары. Он прошел по залу, по-солдатски вытянулся перед герцогом, и по всей форме отсалютовал ему.

— Кто вы? — отрывисто спросил Чезаре.

— Мое имя Барбо, — ответил солдат. — Я сержант из отряда мессера Анджело Грациани.

— Почему вы ворвались сюда таким образом? Что привело вас?

— Измена, синьор, — вот что! — взревел солдат во всю глотку, возбудив тем самым любопытство всех присутствующих.

Один Чезаре остался невозмутимым. Он оглядел принесшего новости солдата и ждал его подробного доклада. Тогда Барбо приступил к рассказу о событиях в доме Раньери. Он говорил отрывисто, и его голос дрожал от гнева:

— Мой капитан, мессер Грациани, лежит с проломленной головой, иначе он был бы на моем месте и, вероятно, смог бы доложить более подробно обо всей этой истории. Я могу сообщить вам только то немногое, что мне известно. По его указанию мы — десять солдат — вели наблюдение за одним домом, куда он отправился в седьмом часу вечера. Нам было приказано ворваться туда, если будет дан условный сигнал. Этот сигнал мы получили. Действуя согласно приказу, мы…

— Подождите! — прервал герцог. — Рассказывайте яснее и по порядку. Вы говорите — один дом. Чей это был дом?

— Дворец синьора Раньери, ваше высочество.

После этих слов по залу пробежала волна изумленных восклицаний, но тут всех привлекло другое обстоятельство. Принцесса Синибальди, сидевшая справа от герцога, побледнела и без чувств откинулась на спинку своего кресла. Сопоставив некоторые факты, Чезаре нашел наиболее вероятное решение загадки отсутствия принца Синибальди. Он теперь почти наверняка знал, где венецианец проводил этот вечер, и, хотя Барбо еще не сказал ему, о какой измене шла речь, герцог не сомневался, что Синибальди был в этом замешан. И в тот момент, когда он понял это, сержант продолжил свой прерванный рассказ:

— По сигналу мы ворвались внутрь…

— Подождите! — вновь прервал его герцог, повелительно подняв руку.

Последовала краткая пауза. Барбо нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая разрешения продолжать, а Чезаре, спокойный и непроницаемый, нашел глазами мессера Паоло Капелло, венецианского посланника, сидевшего слева от него, в глубине зала. Герцог отметил напряженность его позы, волнение на круглом бледном лице, что подтвердило его догадки.

Итак, Венеция была замешана в заговоре. Эти торговцы с Риальто[720] наверняка стояли за тем, что произошло в доме Раньери. А теперь посланник Венеции хотел как можно скорее узнать о случившемся с чрезвычайным послом, чтобы сделать необходимые шаги.

Чезаре была хорошо знакома ловкость Светлейшей республики и ее послов. Все вокруг него кишело предателями, и ему следовало действовать с предельной осторожностью. Мессер Капелло не должен услышать того, что мог рассказать солдат.

— Здесь слишком многолюдно, — обратился он к Барбо и встал.

Из уважения к нему все присутствующие также поднялись, все, кроме супруги Синибальди. Она тоже сделала усилие, чтобы встать, но, ослабла от страха, и ее ноги отказались повиноваться, отчего она, как на это обратил внимание Чезаре, осталась сидеть.

Вежливо улыбаясь, он сделал успокаивающий жест:

— Дамы и господа! Умоляю вас не покидать своих мест. Мне бы не хотелось, чтобы это событие обеспокоило вас. — Затем он повернулся к председателю государственного совета. — Если бы вы, синьор, позволили мне побеседовать минуту наедине с этим малым…

— Разумеется, синьор, разумеется, — нервно вскричал председатель, сконфузившись от почтительности, с которой к нему обратился герцог. — Позвольте, я провожу, ваше высочество. Здесь есть комната, где вас никто не побеспокоит.

Через весь зал они последовали в небольшую приемную, где Чезаре и Барбо остались наедине.

Комната была маленькая, но богато обставленная. В центре, на мозаичном полу, стоял стол, поддерживаемый массивными резными купидонами, возле него — огромное кресло, покрытое малиновым бархатом. Комната освещалась восковыми свечами, горевшими в роскошном подсвечнике, выполненном в виде группы поднимающихся титанов.

Чезаре уселся в кресло и повернулся к Барбо.

— Теперь рассказывай, — велел он.

Барбо наконец-то смог дать простор своему подогреваемому нетерпением красноречию. В мельчайших подробностях он рассказал о случившемся этой ночью во дворце Раньери, точно повторил слова, произнесенные Грациани, и в заключение объявил, что удалось задержать одного из заговорщиков — принца Марка-Антонио Синибальди.

— Надеюсь, синьор, я поступил правильно, — несколько нерешительно добавил сержант. — Похоже, что именно это приказал мессер Грациани. Однако арестованный говорил, что является послом Светлейшей республики…

— К черту Светлейшую республику и ее послов, — вспыхнул Чезаре, выдавая кипевшую внутри его ярость, но тут же овладел собой, подавив эмоции. — Не беспокойся. Ты хорошо сделал, — кратко сказал он. — Есть ли у тебя какие-нибудь соображения или подозрения относительно этого заговора? Что они замышляли и что намереваются сделать сегодня ночью?

— Никаких, синьор. Я рассказал все, что знаю.

— И ты не знаешь, кто были те люди, которые бежали?

— Нет, синьор. Хотя я думаю, что одним из них был, конечно, синьор Раньери.

— Да, но другие… Нам даже неизвестно, сколько их было…

Чезаре запнулся. Он вспомнил о принцессе Синибальди. Можно попытаться выудить из нее эти сведения. Вне всякого сомнения, ей кое-что известно, и она уже обнаружила это своим поведением. Он мрачно улыбнулся.

— Передай от моего имени председателю совета, чтобы он прибыл сюда вместе с принцессой Синибальди. Затем жди моих распоряжений. И не забудь: никому об этом ни слова.

Отсалютовав, Барбо отправился исполнять поручение. Чезаре неторопливо прошелся по комнате к окну, прислонился лбом к холодной раме, размышляя, и стоял до тех пор, пока дверь снова не открылась и председатель не пригласил принцессу войти.

Председателю не терпелось услышать новости, но его ожидало разочарование.

— Синьор, я просил вас лишь сопровождать даму, — сообщил ему Чезаре, — позвольте нам остаться вдвоем…

Подавив свое сожаление и извинившись, председатель исчез. Оказавшись наедине с принцессой, Чезаре повернулся к ней и оценил ее состояние как состояние человека, готового от страха пойти на что угодно.

Улыбнувшись, он почтительно поклонился и изысканным жестом предложил ей украшенное позолотой малиновое кресло. Молчаливо и безвольно она опустилась на сиденье и притронулась к губам окаймленным золотой вышивкой платком. Она не сводила испуганных глаз с лица герцога, и в ее взгляде читалась зачарованная покорность судьбе.

— Мадонна, я послал за вами, — мягким тихим голосом сказал Чезаре, — чтобы дать вам возможность спасти вашего мужа.

Это ужасное сообщение прозвучало еще более угрожающе, будучи произнесенным вежливо и бесстрастно. Эффект, на который Чезаре рассчитывал, не замедлил сказаться.

— О, Боже! — задыхаясь, произнесла несчастная женщина и заломила руки. — Боже! Я знала это! Сердце подсказывало мне.

— Не волнуйтесь, мадонна, умоляю вас. Для этого нет никаких оснований, — заверил он ее. — Принц Синибальди внизу и ожидает, когда мне будет угодно решить его судьбу. Но мне, принцесса, не хотелось бы огорчать вас. Жизнь вашего мужа в ваших руках. Я отдаю ее вам. И вам распоряжаться, будет ли он жив или умрет.

Она взглянула в карие глаза, так кротко смотревшие на нее, и от страха съежилась под этим взглядом. Вежливое обхождение выглядело двусмысленным. Но на это он тоже рассчитывал: намеренная двусмысленность должна была разжечь в ней новые страхи, пламенем которых ее воля будет размягчаться до тех пор, пока не станет податливой, словно раскаленное железо. Он увидел, как лицо и шея принцессы покрылись ярко-красными пятнами.

— Синьор! — произнесла она. — Я не понимаю, что вы имеете в виду. Вы… — Тут она воодушевилась, во взгляде появилась твердость, однако дрожащий голос выдавал плохо скрытое волнение. — Принц Синибальди — чрезвычайный посол Светлейшей республики. Его особа неприкосновенна. Зло, причиненное ему, будет оскорблением, нанесенным республике, которую он представляет. Вы не осмелитесь тронуть его.

Чезаре Борджа продолжал разглядывать ее, улыбаясь.

— Это я уже сделал. Разве я не сказал, что сейчас он просто пленник? Он здесь, внизу, связанный и ожидающий решения своей участи. — И герцог еще раз повторил: — Но мне бы не хотелось огорчать вас, мадонна.

— Вы не осмелитесь!

Улыбка медленно исчезла с его лица. Он чуть насмешливо наклонил голову.

— Тогда я даю вам возможность оставаться в этой счастливой уверенности.

Голос его звучал так зловеще и саркастически, что обретенное было ею самообладание растаяло вмиг.

Он повернулся и сделал шаг к двери, давая понять, что беседа закончена. Вновь объятая страхом, дама вскочила на ноги:

— Синьор! Синьор! Подождите! Пощадите!

— Мадонна, я пощажу, если вы научите меня щадить, если вы сами пощадите меня.

Он медленно вернулся к ней и с глубокой печалью проговорил:

— Ваш муж схвачен из-за участия в заговоре. Если вы не хотите, чтобы этой ночью его задушили, если вы хотите, чтобы он вновь, живой и невредимый, оказался в ваших объятьях, постарайтесь его спасти.

Бледность, разлившаяся по лицу дамы, превратила ее кожу в воск.

— Что… что вам от меня нужно? — дрожащим голосом проговорила она.

Никто не умел лучше Чезаре использовать в своих целях двусмысленность ситуации. Сначала он прибегнул к ней, чтобы как можно сильнее запугать принцессу и создать впечатление, что потребует от нее максимальную цену. Потом, когда он прояснил свои истинные намерения, она испытала неимоверное облегчение после пережитого ужаса. Услуга, которую он требовал, теперь казалась ей гораздо меньше предполагаемой жертвы.

— Все, что вам известно о заговоре, за участие в котором он был схвачен, — ответствовал герцог.

Он уловил вспыхнувшее в ее глазах почти облегчение, и понял, что добился своей цели, и потому продолжал обрабатывать размягчившийся металл ее упорства.

— Смелее, мадонна, умоляю вас, поспешите, — упрашивал он, и голос его звучал ровно, но требовательно. — Не испытывайте мое терпение и милосердие. Буду откровенен с вами, как на исповеди: я не хочу ссориться со Светлейшей республикой и попробую добиться нужного мне более мягкими методами. Но, силы небесные, если эти мягкие методы не помогут мне убедить вас, то на дыбе принц Синибальди признается во всем, а то, что от него потом останется, передадут палачу, будь он хоть послом самой империи[721], — мрачно закончил он. — Мое имя — Чезаре Борджа, и вам известно, какой репутацией я пользуюсь в Венеции.

Все еще сомневаясь, она смотрела на него, а затем задала вопрос, более всего занимавший ее:

— Обещаете ли вы мне в обмен на эти сведения его жизнь и свободу?

— Это я обещаю.

Она прижала руки к вискам, пытаясь проникнуть в скрытый смысл его обещания, которое, как ей показалось, прозвучало двусмысленно.

— Но тогда… — робко начала она и остановилась, не умея подобрать слова, чтобы выразить свои сомнения.

— Если вам нужны еще гарантии, мадонна, вы получите их, — сказал он, — этими гарантиями будет моя клятва. Клянусь своей честью и надеждой на спасение, что ни я лично, ни кто-либо иной по моей воле не причинит ни малейшего зла Синибальди при условии, что я буду знать все о заговоре и смогу избежать западни, приготовленной сегодня для меня.

Это развеяло ее сомнения: он предлагал жизнь Синибальди в обмен на собственную безопасность. Однако, даже думая о своем муже, она продолжала колебаться.

— Он может обвинить меня…

Глаза Чезаре блеснули. Он склонился над ней.

— Он никогда не узнает, — коварно произнес он.

— Вы… вы даете слово? — настаивала она, пытаясь убедить себя, что все будет хорошо.

— Я уже дал его, мадонна, — с ноткой горечи ответил он. Будь у него возможность, он никогда не пошел бы на такую сделку. Он не прощал измены, и ему вовсе не улыбалась перспектива оставить Синибальди без наказания. Но он также понимал, что, не поклявшись, он не сможет отвести удар, готовый обрушиться на него в любой момент. — Я дал его, мадонна, — повторил Чезаре. — И я не нарушу своей клятвы.

— И он даже не узнает, что вам станет известно об этом? И что сведениями, полученными от меня, вы воспользуетесь только для сохранения своей жизни?

— Именно так, — успокоил он ее, будучи уверен в том, что вот-вот услышит то, за что обещал ей, правда, несколько легкомысленно, столь большое вознаграждение.

Наконец она рассказала все, что знала. Прошлой ночью Раньери и принц Синибальди допоздна сидели вдвоем. У нее и раньше были подозрения, что ее муж вместе с другом свергнутого Малатесты что-то замышляет. Раздраженная тем, что лишена общества мужа, она подслушала их разговор и узнала о плане расправы с Чезаре Борджа.

— Именно Раньери, синьор, был в этом подстрекателем, — подчеркнула она.

— Да, да, без сомнения, — нетерпеливо произнес Чезаре. — Неважно, кто был подстрекателем, а кого подстрекали. О чем шла речь?

— Раньери знал, что после сегодняшнего банкета вы отправитесь отдыхать в крепость Сиджизмондо Малатесты и что сопровождать вас туда будет факельная процессия. Раньери говорил, что в некотором месте вашего пути — я, правда, не поняла где — в засаде прячутся два арбалетчика, которые должны будут застрелить вас.

Она запнулась. Однако Чезаре не проявил никаких признаков волнения и дал знак продолжать.

— Но было одно препятствие. Раньери не считал его непреодолимым, но, желая действовать наверняка, хотел бы его устранить. Он опасался, что будет трудно попасть в вас, если вы поедете в окружении стражи. Если же охрана будет пешей, то арбалетчики смогут стрелять поверх голов. И узнав, что один из ваших капитанов — думаю, это был тот самый Градиани, о котором говорил солдат, — проявляет недовольство вашим высочеством. Раньери предложил воспользоваться его помощью.

Чезаре тонко улыбнулся. Он хорошо знал, что являлось источником поспешных умозаключений Раньери.

— Вот все, что мне удалось подслушать, синьор, — после секундной паузы добавила она.

Эти слова точно пробудили герцога; он вскинул голову и рассмеялся:

— Клянусь, этого достаточно.

Выражение лица герцога и пламя, загоревшееся в его глазах, вновь вселили в нее ужас. Она стала умолять его не забыть о своей клятве. В ответ он подавил свой гнев и вновь улыбнулся ей, мягко и успокаивающе.

— Забудьте о своих опасениях, — сказал он. — Я останусь верен тому, в чем поклялся. Ни я сам, ни кто-либо из моих людей не причинит зла принцу Синибальди.

Она хотела выразить восхищение его великодушием, но не сразу смогла найти нужные слова, а герцог не дал ей заговорить:

— Мадонна, думаю, вам лучше отправиться отдохнуть. Боюсь, что я сильно утомил вас.

Она призналась, что рада его разрешению немедленно уехать домой.

— Принц последует за вами, — пообещал он, провожая ее к двери. — Сначала, однако, мы попытаемся помириться, и это, несомненно, нам удастся. Не волнуйтесь, — добавил он, заметив панику в ее голубых глазах, поскольку она знала, каким образом Чезаре обычно мирился со своими врагами. — Я окажу ему все подобающие почести. Я постараюсь проявлением дружелюбия склонить его к разрыву с теми предателями, которые соблазнили его.

— Именно, именно так! — воскликнула она, с жадностью ухватившись за оправдание, которое он столь великодушно предложил для человека, замышлявшего убить его. — Он позволил втянуть себя в заговор, слушая злые советы других.

— Могу ли я сомневаться, если вы это утверждаете? — с иронией, настолько тонкой, что она ускользнула от ее слуха, ответил герцог.

Глава 17

Он поклонился и открыл дверь.

Проследовав за ней в зал, где мгновенно воцарилось молчание и десятки глаз устремились на них, он подозвал председателя совета, ожидавшего его возвращения, и поручил ему проводить принцессу к выходу и усадить в карету.

На прощанье он еще раз низко поклонился ей и, когда она выходила из зала, опираясь на руку председателя, вернулся на свое место за банкетным столом, беззаботно смеясь, словно ничего не произошло.

Он видел, что Капелло смотрит на него во все глаза, и мог представить себе терзавшие сердце представителя Венеции дурные предчувствия. Что ж, мессеру Капелло будет о чем поразмышлять с мрачным юмором подумал он, и когда председатель, проводив принцессу, вернулся, Чезаре поднял палец и приказал закованному в сталь сержанту, стоявшему в ожидании распоряжений:

— Приведите принца Синибальди.

Дородный Капелло, услышав это приказание, пришел в такое смятение, что с усилием поднялся из-за стола и осмелился подойти к креслу Чезаре.

— Ваше высочество, — испуганно пробормотал он, — что с принцем Синибальди?

Герцог презрительно взглянул на него поверх своего плеча.

— Подождите, скоро увидите, — ответил он.

— Но, синьор, умоляю вас не забывать, что Светлейшая…

— Немного терпения, синьор, — огрызнулся Чезаре и бросил на стоявшего в нерешительности венецианца такой взгляд, что тот отшатнулся, как от удара. Тяжело дыша — его полнота всегда мешала ему в подобных случаях, — он пристроился позади кресла герцога.

Двойные двери распахнулись, и на пороге появился Барбо. За ним следовали четверо солдат из отряда Грациани, окружавшие чрезвычайного посла Светлейшей республики, более напоминавшего своим теперешним видом обычного злодея. Его запястья все еще были связаны за спиной; на нем не было ни плаща, ни шапки, одежда пришла в беспорядок, а лицо было угрюмо.

По залу пробежал ропот.

Солдаты по знаку герцога чуть отступили назад, оставив принца лицом к лицу с Чезаре.

— Развяжите его, — велел герцог, и Барбо тут же разрезал опутывавшие Синибальди веревки.

Понимая, что находится в центре всеобщего внимания, венецианец постарался собраться с духом. Он вскинул голову и выпрямился; его высокая фигура была теперь исполнена достоинства и высокомерия, а взгляд смело устремлен в бесстрастное лицо Чезаре. Не ожидая приглашения, он разразился гневной речью:

— Не по вашим ли распоряжениям, синьор герцог, неприкосновенная особа посла подверглась этим унижениям? Светлейшая республика, которую я имею честь представлять, вряд ли станет терпеливо сносить подобное бесчестье.

На столе возле герцога лежал апельсин, пропитанный розовым маслом и служивший ароматическим средством. Он взял его своими длинными пальцами и деликатно понюхал.

— Я полагаю, — тихо произнес он, но тоном, которому только он умел придать столь сладостно-зловещее звучание, — что не вполне верно понял вас, восприняв ваши слова как угрозу. Даже послу Светлейшей республики, ваше превосходительство, неразумно угрожать нам.

От его улыбки Синибальди содрогнулся и моментально утратил значительную долю своего куража, как случалось со многими смелыми людьми, которым приходилось сталкиваться лицом к лицу с герцогом Валентино.

Позади кресла Чезаре мессер Капелло заломил руки и едва подавил стон.

— Я не угрожаю, синьор… — начал Синибальди.

— Рад слышать это, — произнес герцог.

— Я протестую, — закончил Синибальди. — Я протестую против обращения, которому подвергся. Эти грубые солдаты…

— А… — произнес герцог и вновь понюхал апельсин. — Ваши протесты будут внимательно рассмотрены, не беспокойтесь. Итак, продолжим, прошу вас. Позвольте нам услышать, синьор, вашу версию о событиях этой ночи. Объясните ошибку, жертвой которой вы оказались, и обещаю вам, виновные будут наказаны. Я сделаю это с большой радостью, поскольку не люблю тех, кто допускает серьезные ошибки. Итак, вы говорили, что эти грубые солдаты… Продолжайте, умоляю вас.

Но Синибальди не стал продолжать. Он начал рассказывать историю, которую успел сочинить, пока находился под стражей. История была чрезвычайно ловко задумана и основывалась на фактах, действительно имевших место. Более того, сам Грациани, окажись он здесь сейчас, рассказал бы именно так, и рассказ прозвучал бы правдиво в его устах и подтверждался бы фактами.

— Ваше высочество, сегодня ночью я был приглашен на тайное собрание, состоявшееся в доме синьора Раньери, чьим гостем я являлся с момента своего приезда в Римини. Я пошел туда потому, что речь должна была идти, как мне сказали, о делах, касающихся меня лично. Я обнаружил там небольшую компанию, но прежде, чем мне сообщили об истинной причине, побудившей их собраться, от меня потребовали дать клятву, что я не разглашу ни единого услышанного слова и не назову имен присутствующих. Но я не дурак, ваше высочество.

— Кто утверждает обратное? — вслух удивился Чезаре.

— Я не дурак и сразу же почуял измену. Они, надо полагать, в силу какого-то недоразумения пришли к мысли, что у меня есть основания принять участие в заговоре. В этом была их ошибка, и она едва не стоила мне жизни, из-за нее я подвергся тем унижениям, на которые жалуюсь. Я не стану утомлять ваше высочество рассказом о моих личных переживаниях. Они ничего не значат. Но я посол и знаю о своих правах. Этим идиотам следовало заранее подумать об этом. Но они не…

— Боже долготерпеливый! — прервал его герцог. — Синьор, не увлекайтесь риторикой. Нам нужны ваши объяснения. Позвольте фактам говорить за вас.

Синибальди с достоинством склонил голову.

— Действительно, ваше высочество, вы правы, как всегда. Вернемся к моей истории. Где я остановился? А, ну да! Когда от меня потребовали дать клятву, я хотел сразу же отказаться. Но я понимал, что отступать некуда. Было совершенно ясно, что мне не позволят уйти и поднять тревогу. Поэтому, опасаясь за свою жизнь, я поклялся, но тут же объявил, что не желаю ничего более слышать об их планах. Я предупредил, что они поступили опрометчиво, если — как я подумал — в их намерения входило причинить зло вашему высочеству, поскольку у вашего высочества так же много глаз, как у Аргуса[722]. Затем я попросил позволения удалиться. Но люди такого типа боятся предательства и не очень верят клятвам. Они не разрешили мне уйти, считая, что я собираюсь донести на них. От разговоров мы вскоре перешли к шпагам. Они напали на меня, и началась схватка, в которой один из них погиб от моего удара. Шум нашей ссоры привлек внимание патруля, и если бы не он, мне не выйти бы оттуда живым. Когда ворвались солдаты, заговорщики попрыгали из окна в реку, а я остался, поскольку мне нечего было бояться и за мной не было никакой вины.

Из-за кресла герцога послышался глубокий вздох облегчения, который издал мессер Капелло.

— Вы видите, синьор, вы видите, — начал было он.

— Замолчите! — рявкнул герцог. — Будьте уверены, я вижу так же далеко, как всякий другой, и мне нет нужды одалживать у вас глаза, мессер Капелло. — Затем, опять повернувшись к Синибальди, он очень учтиво произнес: — Синьор, я опечален, что мои солдаты дурно обошлись с вами. Но пока мы не услышали это объяснение, факты были против вас, и, рассчитывая на ваше великодушие, я уверен, что вы простите неучтивость, проявленную нами по отношению к Светлейшей республике. Позвольте мне добавить, что, если бы дело касалось человека менее высокого положения, чем ваше, или представления державы, на чью дружбу я не мог бы полагаться, — эти слова герцог произнес предельно искренне, без малейшего следа иронии, — я не с такой легкостью принял бы подобное объяснение и настаивал бы на том, чтобы узнать имена людей, которые, по вашему мнению, были замешаны в заговоре.

— Я давно назвал бы их имена, ваше высочество, если бы не связывающая меня клятва, — ответил Синибальди.

— Я также могу это понять; итак, синьор, чтобы подчеркнуть свое почтение и доверие к вам и республике, которую вы представляете, я не задаю вопрос, ответить на который вам было бы затруднительно. Забудем этот печальный случай.

Но услышав эти слова, сержант, любивший Грациани, как верная гончая своего хозяина, не смог более сдерживаться. Не сошел ли герцог с ума? Как он может верить столь нелепой истории и проглотить очевидную ложь так легко, словно это было посыпанное сахаром яйцо?

— Синьор, — вмешался он, — если то, что он говорит, — правда…

— Если? — вскричал Чезаре. — Кто осмеливается сомневаться в этом? Разве он не принц Синибальди, посол Светлейшей республики? Кто бросит тень сомнения на его слова?

— Я, синьор, — отважно ответил солдат.

— Силы небесные! Это дерзость.

— Синьор, если его слова — правда, тогда из них следует, что мессер Грациани — предатель, поскольку именно мессер Грациани был ранен в схватке, и принц хочет убедить нас, что раненный им человек был заговорщиком, а сам он — невиновен.

— Совершенно верно, именно так он и сказал, — ответил Чезаре.

— Ну, тогда, — сказал Барбо, стягивая грубую перчатку со своей левой руки, — я скажу, что тот, кто говорит это, лжец, будь он принцем Венеции или самим князем тьмы.

И он поднял перчатку, собираясь швырнуть ее в лицо Синибальди.

— Стой! — услышал он резкий приказ. Сощуренными глазами герцог смотрел на него. — Вон отсюда и заберите ваших людей. Оставайтесь снаружи и ждите моих распоряжений. Мы еще вернемся к этому разговору, возможно сегодня, возможно завтра, сержант Барбо. Идите!

Оторопев от этих слов, Барбо отсалютовал, бросил злобный взгляд на Синибальди и, бряцая шпорами, прошагал через весь зал к выходу.

Чезаре взглянул на Синибальди и улыбнулся.

— Простите мошенника, — сказал он. — Честность и верность своему капитану побудили его к этому. Завтра его научат манерам. А тем временем, будьте так великодушны, забудьте вместе со всем остальным и этот инцидент. Кресло для принца Синибальди! Рядом со мной! Идемте, синьор, позвольте мне по долгу хозяина загладить грубое обращение, которому вы подверглись. Не вините господина за тупость его слуг. Государственный совет, чьим гостем я являюсь, устроил достойный прием. Отведайте вина — это подходящее лекарство для раненых душ: в каждой бутыли — целое тосканское лето. И мы увидим комедию, которую надолго задержали из-за всяких недоразумений. Синьор председатель, где же актеры, присланные из Мантуи? Принцу Синибальди необходимо развлечение, чтобы поскорее забыть о пережитых волнениях.

Онемев от изумления, принц Синибальди не мог поверить своим ушам. Спрашивая себя, не сон ли это, он утонул в кресле, поставленном для него рядом с герцогом, и выпил вина, налитого одним из лакеев в ярко-красной ливрее.

Началась комедия, и вскоре все внимание присутствующих было поглощено ее не совсем пристойной интригой. Но мысли Синибальди были далеки от пьесы. Он размышлял о том, что произошло, а более всего — о своем теперешнем положении и о почестях, воздаваемых ему герцогом, чтобы загладить нанесенные оскорбления. По натуре он был оптимистом, и постепенно его недоверие сменилось убеждением, что герцог повел себя так из страха перед могущественной Венецией. Это воодушевило его до такой степени, что у него даже возникло легкое презрение к Чезаре и появилась некоторая надежда на благополучное завершение дела, затеянного Раньери.

Сидевший рядом с ним и не отрывавший глаз от актеров, герцог Валентино столь же мало интересовался комедией, как и Синибальди. Будь присутствующие не столь увлечены представлением, они, быть может, и обратили бы внимание на отсутствующее выражение лица герцога. Как и Синибальди, он сосредоточился лишь на том, что должно было свершиться в эту ночь. Он размышлял, в какой степени сама Светлейшая республика замешана в этом кровавом деле и мог ли Синибальди быть агентом, посланным, чтобы организовать и исполнить его. Он прекрасно помнил, что Венеция постоянно демонстрировала свою непримиримую враждебность делам герцога Валентино.

Не был ли Синибальди рукой республики? Скорее всего да, поскольку лично у Синибальди не было причин покушаться на его жизнь. За спиной Синибальди стояла республика со всей своей мощью. Он был ее орудием и его следовало уничтожить.

Но хотя он знал теперь, что ему предстояло сделать, средства, которые надлежало использовать для этого, были не столь ясны. В этом хитросплетении событий приходилось двигаться с максимальной осмотрительностью, иначе можно было самому запутаться и погибнуть. Он дал слово, что не причинит зла Синибальди и должен стараться придерживаться буквы своего обещания. Буквы, но не более. Далее. Уничтожить одного Синибальди означало не только не ликвидировать заговор, но, напротив, разжечь еще большую жажду мщения у его сообщников. В таком случае опасность для него нисколько не уменьшалась, и если стрела арбалета не настигнет его сегодня ночью, то это может произойти завтра. И, наконец, следовало исполнить все так, чтобы впоследствии у Венеции не было оснований для недовольства.

Историю, рассказанную Синибальди столь обстоятельно и при таком количестве слушателей, никто, кроме Грациани, не сможет опровергнуть. Но Грациани лежал при смерти, и даже если он выживет, его слово никогда не перевесит слова Синибальди — патриция и принца Венеции.

Этой проблемой и был озабочен Чезаре, пока глядел невидящими глазами на проделки актеров. Озарение пришло к нему, когда комедия уже заканчивалась. Мрачная маска, стягивавшая его лицо, разгладилась, а в глазах блеснули искры зловещего юмора. Он откинулся в своем кресле и прослушал эпилог, произнесенный руководителем труппы. Затем снял с пояса тяжелый кошелек и швырнул его актерам, выразив этим одобрение и оценку их стараний. Затем он повернулся к Синибальди, чтобы обсудить с ним комедию, о которой оба почти не имели представления. Он смеялся и шутил с венецианцем, как с равным, окутывая его своим изысканным обаянием, в чем ему не было равных среди современников.

Глава 18

Наконец настала полночь, час, когда факельная процессия должна была отправиться от Палаццо Пубблико, чтобы сопровождать герцога в знаменитую крепость Сиджизмондо Малатесты. В знак прощения Синибальди низко поклонился Чезаре Борджа, собираясь затем удалиться к своей рано покинувшей банкет супруге. Но герцог и слышать не хотел об этом. В самой изысканной манере он возносил благодарность небесам за то, что этой ночью удостоился чести приобрести нового друга.

— Только постигшее вас досадное недоразумение помогло нам так хорошо узнать друг друга. Простите меня, если я не в состоянии выразить все мое сожаление о случившемся.

Вновь пораженный оказанной ему честью, Синибальди лишь поклонился в ответ. А тем временем льстивый Капелло, парящий поблизости, словно ангел-хранитель, мурлыкал, ухмылялся и потирал свои пухлые белые руки, готовые написать новые непристойности, бесчестящие этого снисходительного герцога Валентино.

— Идемте, ваше превосходительство, — продолжал герцог. — Мы вместе поедем в крепость и там выпьем за то, чтобы наша следующая встреча, если Богу будет угодно, не замедлила состояться. Я не принимаю никаких возражений. Отказ я буду расценивать как выражение вашей обиды по поводу случившегося, и это глубоко опечалит меня. Идемте, принц. Нас ждут. Мессер Капелло, сопровождайте нас.

С этими словами он просунул руку, гибкую и твердую, как сталь, под руку Синибальди, и таким образом эта пара прошествовала через зал под приветственные возгласы выстроившихся придворных. Казалось, Чезаре хочет, чтобы Синибальди разделил с ним оказываемые ему почести, и Капелло, следовавший за ними по пятам, раздувался от гордости и удовлетворения, видя, как герцог Валентино столь подчеркнуто проявляет уважение к Светлейшей республике в лице ее чрезвычайного посла.

Они вместе вышли во двор, где красноватое пламя горевших факелов окрашивало пожелтевшие от старости стены палаццо в оранжевый цвет. Везде сновали слуги, толпясь около всадников, собирающихся садиться на лошадей, и дам, забирающихся в кареты.

Во дворе Чезаре и Синибальди были встречены двумя пажами герцога, державшими его шляпу и расшитый золотом плащ из тигровой шкуры — подарок турецкого султана Баязида. Этот плащ был не только чрезвычайно дорогим и бросающимся в глаза, но и весьма теплым, и, когда наступали холода, Чезаре любил облачаться в него.

Юный паж протянул герцогу его роскошный наряд, но тот внезапно повернулся к стоявшему рядом Синибальди.

— Синьор, в такую сырую ночь у вас нет плаща! — с глубокой озабоченностью в голосе воскликнул он.

— Слуга найдет мне плащ, ваше высочество, — ответил венецианец и обернулся к Капелло, собираясь попросить его позаботиться об этом.

— О, подождите, — остановил его Чезаре. Он взят тигровую накидку из рук пажа. — Раз вы лишились плаща, находясь в моих новых владениях, то позвольте мне возместить утрату и в знак уважения, которое я испытываю к вашему превосходительству и Светлейшей республике, преподнести вам этот скромный подарок.

Синибальди отпрянул на шаг, и, как рассказывал впоследствии один из пажей, на его лице отразился внезапный испуг. Пристально взглянув в глаза герцога, он уловил в них насмешку.

Синибальди был весьма ловким человеком, обладающим тонким умом и способностью быстро делать выводы. И теперь, услышав скрытый намек в тоне Чезаре Борджа и видя перед собой предлагаемый ему прекрасный подарок, он в ту же секунду все понял. Это было как вспышка молнии ночью.

Что тетерь он мог сделать, оказавшись в ловушке? Отказаться от предлагаемых почестей означало бы почти открытое признание своей вины, и это в той же степени грозило бы гибелью, как и плащ герцога, который станет мишенью для арбалета. И кроме того, отвергнуть подарок главы государства, каковым являлся герцог Валентино и Романьи, означает, что чрезвычайный посол наносит оскорбление дарящему, и не только от себя лично, но и от имени государства, которое он представляет.

Выхода не было. А герцог, все так же улыбаясь, стоял перед ним с протянутым плащом, который являлся для Синибальди самым настоящим саваном.

Мало того, потиравший от удовольствия руки и ухмылявшийся Капелло подлил масла в огонь.

— Прекрасный подарок, ваше высочество! — ворковал он. — Прекрасный подарок, достойный вашей щедрости. И честь, оказанная принцу Синибальди, будет сочтена Светлейшей республикой за честь, оказанную ей самой.

— Моим желанием было почтить заслуги обоих в равной степени, — рассмеялся Чезаре, и лишь Синибальди, чьи чувства от страха обострились, уловил жуткое значение его слов.

В глубине души он содрогался от страха, называя Капелло идиотом. Затем, вынужденный подчиниться, он воодушевил себя отсрочкой. Надежда вселила в него мужество. Он подумал, что после событий этой ночи заговорщики затаятся и отложат задуманное ими дело до более удобного момента. Тогда все может обойтись и Чезаре будет посрамлен.

За эту надежду он ухватился отчаянно и цепко. Он убедил себя, что был слишком поспешен в своих выводах. В конце концов, Чезаре не мог ничего знать наверняка, иначе герцог без колебаний прибегнул бы к более решительным мерам. Если, как надеялся Синибальди, этой ночью Раньери со своими друзьями воздержатся от нападения, Чезаре будет вынужден заключить, что его подозрения безосновательны.

Подобными рассуждениями принц Синибальди подбадривал себя, мало представляя себе изобретательность Борджа и не зная ничего о клятвенном обещании, данном Чезаре принцессе. К нему быстро вернулась уверенность. Отвечая лицемерием на лицемерие, он пробормотал несколько вежливых слов о своей глубокой благодарности и позволил не только накинуть себе на плечи плащ, но и надеть на голову бархатную шляпу с бобровой опушкой, также принадлежавшую Чезаре и врученную принцу под тем же предлогом, что и плащ. После этого он отдался на волю Провидения, подобно пловцу, который прекратил бороться с течением в надежде, что его вынесет на берег невредимым. В таком расположении духа он оседлал великолепного арабского скакуна, покрытого роскошной бархатной попоной — и конь, и попона были еще одним проявлением щедрости Чезаре.

А Капелло, облизывая от волнения кривящиеся в усмешке губы, уже начал сочинять первые фразы донесения Совету десяти[723] с описанием проявленного герцогом уважения Светлейшей республике.

Принц сидел в седле, а у его стремени стоял, подобно конюшему, сам герцог. Он взглянул на венецианца.

— Это очень резвый конь, синьор, — отходя от него, сказал Чезаре, — горячее импульсивное дитя пустыни. Но я прикажу лакеям все время находиться по бокам, на тот случай, если он проявит свой норов.

И вновь Синибальди понял значение этих заботливых фраз: ему давали понять, что избежать проверки не удастся.

Он поклонился в знак признательности за предупреждение, а герцог взял простой черный плащ и черную шляпу из рук пажа и сел на плохонькую лошаденку, позаимствованную у одного из конюхов.

И вот эта великолепная процессия выехала на улицы города, заполненные людьми, ожидавшими факельного шествия. Чтобы доставить жителям удовольствие, кавалькада, по бокам которой шли слуги с зажженными факелами, двигалась черепашьим шагом.

Ее встретили радостными и искренними восклицаниями, поскольку жители Римини видели в Чезаре Борджа освободителя от тирании Малатесты. Мудрость и терпимость герцога были всем известны, поэтому его и приветствовали, как избавителя.

«Герцог! Герцог! Герцог!» — гремели крики, и Синибальди был, пожалуй, единственным в кавалькаде, отметившим, что приветствия предназначались ему, люди смотрели на него, выделяющегося варварской роскошью одеяний Чезаре, и именно ему махали шапками. Действительно, мало кто среди зевак догадывался, что высокий человек в мантии из тигровой шкуры и бархатной шляпе с бобровой опушкой, едущий на богато убранной лошади и превосходящий великолепием всех остальных, не был герцогом Валентино; и еще меньше было тех, кто обратил внимание на всадника в черном плаще и черной шляпе, ехавшего в нескольких шагах позади, рядом с венецианским послом.

Процессия пересекла широкую площадь около Палаццо Пубблико и выехала на главную улицу, протянувшуюся через весь город с запада на восток, от моста Августа до ворот Романьи.

На углу Виа-делла-Рокка шум толпы был особенно силен, и никто не услышал дважды повторившегося лязга арбалетной струны. Даже герцог лишь тогда понял, что произошло, когда увидел, как всадник в плаще из тигровой шкуры внезапно склонился на шею своей лошади.

Слуги моментально подхватили поводья и поддержали безжизненную фигуру всадника. Те, кто следовал за Чезаре, тут же натянули поводья и остановились; и среди собравшихся воцарилось испуганное молчание, когда человек, которого принимали за Чезаре Борджа, повалился из седла на бок, на руки слугам, с арбалетной стрелой в голове.

В следующий момент напряженную тишину прорезал крик ужаса:

— Герцог мертв!

И в ответ на этот крик, как по волшебству, в стременах поднялся сам герцог, с обнаженной головой и казавшейся рыжей в свете факелов каштановой бородой.

— Это убийство! — воскликнул он и гневно добавил: — Кто посмел это сделать? — Затем он резко указал рукой в сторону углового дома справа от него. — Туда, — закричал он алебардщикам, пробиравшимся к нему сквозь толпу. — Туда, говорю вам, и если хоть один из них ускользнет — вам не поздоровится! Они убили посла Венеции и заплатят своими головами, кто бы они ни были.

Люди Борджа моментально окружили дом. Дверь рухнула под яростными ударами алебард, и солдаты ворвались внутрь, чтобы схватить убийц, в то время как Чезаре поспешил вперед, к открытой площади перед крепостью, а его придворные, слуги и жители города в шумном беспорядке бросились за ним.

Около крепости Чезаре натянул поводья, а алебардщики с пиками наперевес расчистили вокруг него место и образовали барьер против напиравшего люда, в то время как из дома на улицу выводили схваченных там пятерых человек.

Их вытащили на очищенное алебардщиками пространство и подвели к герцогу, который должен был теперь совершить правосудие. Рядом с ним, верхом на муле, озадаченный, бледный и дрожащий, сидел мессер Капелло, которому Чезаре велел остаться, помня о том, что присутствие представителя Венеции необходимо при завершении этого дела.

Капелло был человеком туповатым и вряд ли мог верно объяснить случившееся, пока не увидел лица пленников, которых солдаты поставили перед герцогом. И только тогда он наконец понял, что Синибальди был ошибочно принят за герцога и стрела, предназначавшаяся Чезаре, попала в него. Но за таким открытием сразу последовали очевидные вопросы. Не было ли со стороны Чезаре Борджа умысла, приведшего к подобной ошибке? Не для того ли он одел Синибальди в тигровую шкуру, герцогскую шляпу и усадил на своего коня?

Ответ на эти вопросы мог быть только утвердительным, и Капелло охватила ярость оттого, что герцог ловко их всех одурачил и обернул дело против Синибальди. Но еще существовала Светлейшая республика, с которой приходилось считаться и которая знала, как отомстить за смерть своего посла.

Мессер Капелло гневно повернулся к герцогу, выразительно подняв руку. Угрозы уже готовы были сорваться с его губ. Но прежде, чем он успел заговорить, Чезаре крепко, словно в тиски, схватил его за запястье.

— Взгляните, — велел он послу. — Мессер Капелло, взгляните! Посмотрите-ка на них. Тут синьор Раньери, оказавший гостеприимство принцу и называвший себя его другом; кто бы мог подумать, что именно Раньери станет его убийцей! А эти двое — они ведь тоже заявляли о своей дружбе с Синибальди.

Капелло посмотрел, куда ему было сказано, и его ярость уступила место изумлению.

— А рассмотрите-ка вон тех двоих, — продолжал герцог, повышая голос. — Оба они в ливреях принца, его домочадцы, слуги, которым он доверял. До каких же темных глубин злодейства может пасть человек!

Капелло взглянул на герцога и чуть было не поверил в его искренность. Но все же он был не настолько туп, чтобы позволить снова провести себя сейчас. И Капелло не осмелился произнести слова, готовые сорваться с языка, из опасения, как бы не обвинить мертвого Синибальди, а на себя самого не навлечь гнев Совета десяти Венеции. Он совершенно ясно понимал: заявить о том, что Синибальди был убит вместо Чезаре, означало бы признать, что именно принцем Синибальди и, соответственно, самой Светлейшей республикой было задумано это убийство, поскольку все схваченные являлись его друзьями и слугами.

Капелло посмотрел в глаза герцогу и понял наконец, что герцог насмехается над ним. Венецианец содрогнулся от приступа вскипевшей в нем ярости, но ради собственной безопасности был его вынужден подавить. Но это было не все. Ему пришлось выпить до последней капли горькую чашу яда, которую приготовил ему Чезаре. Его заставили играть простака и согласиться с тем, что Синибальди якобы был подло убит своими друзьями и слугами, на чем дело и прекратить.

— Синьор, — вскричал Капелло так, чтобы все могли его слышать, — от имени Венеции я взываю к вашему правосудию: воздайте должное этим убийцам.

Так, устами своего посла, Венеции пришлось самой отказаться от своих граждан и потребовать для них смерти от руки человека, убить которого они были наняты. Пережитое унижение и бессильная ярость впоследствии двигали пером Капелло, когда он принимался писать о чем-либо, касающемся деяний Борджа.

И Чезаре, не менее его оценивший трагическую иронию случившегося, жутко улыбнулся и, глядя в глаза Капелло, ответил:

— Положитесь на меня: я отомщу за оскорбление, нанесенное Светлейшей республике в той же мере, в какой воздал бы за оскорбление, нанесенное лично мне.

Узрев коварство Капелло, синьор Раньери стряхнул с себя охватившее его оцепенение. Он понял, что оказался лишь жалким орудием в руках Венеции и ее представителя.

— Ваше высочество, — с исказившимся от гнева лицом воскликнул он, стараясь вырваться из удерживавших его рук. — Вы еще много не знаете. Выслушайте меня! Выслушайте меня сперва!

Чезаре тронул поводья лошади и подъехал к синьору Раньери. Слегка наклонившись в седле, он посмотрел ему в глаза с тем же выражением, с каким чуть раньше смотрел в глаза Капелло.

— Нечего слушать вас, — произнес он, — я знаю все, что вы мне можете сказать. Позаботьтесь исповедаться. Утром за вами придет палач.

Он кликнул своих спутников, их дам, стражу и слуг и во главе этой процессии въехал через подъемный мост в огромную крепость Сиджизмондо Малатесты.

На другой день первые горожане, рано появившиеся на улицах Римини, увидели в бледном свете зимнего утра пять тел, безжизненно раскачивавшихся под балконом дома, откуда были выпущены стрелы. Таков был приговор герцога убийцам принца Синибальди.

Чуть позже сам Чезаре Борджа, отправившийся во главе своей армии в Фаэнцу, против Манфреди, остановился, чтобы взглянуть на них.

Утонченность способа возмездия радовала его. С мрачным юмором он представлял себе замешательство Совета десяти, когда правители Венеции получат донесение своего представителя.

Но это было еще не все. Неделей позже в Форли, где герцог остановился перед осадой Фаэнцы, прибыл Капелло и от имени Совета десяти попросил аудиенции у герцога. Он доставил письмо, в котором Светлейшая республика выражала его высочеству герцогу свою признательность за совершенное им правосудие.

Это позабавило герцога Валентино. Не менее приятной была мысль о том, что он остался верен букве обещания, данного супруге венецианского посла, — ни он сам, ни кто-либо из его людей пальцем не тронул принца Синибальди.