Избранные произведения. III том

Предисловие автора

В современном остросюжетном романе герой, как правило, спасает мир. В традиционных приключенческих историях все куда скромнее: основной персонаж спасает собственную жизнь и, возможно, жизнь верного друга или отважной девушки. В еще менее сенсационных произведениях — незамысловатых, но добротно написанных повествованиях, которые составляли основу читательской диеты более чем столетие, — ставки могут быть даже ниже, хотя все равно только собственные усилия героя, его борьба, его решения самым драматическим образом определяют в итоге судьбу этого человека.

Я же никогда не верил, что подлинная жизнь устроена именно так. В реальности совершенно неподконтрольные обстоятельства определяют, жить нам или умереть, станем мы счастливее или несчастнее, приобретем богатство или ввергнемся в нищету. Простые примеры: большинство состоятельных людей попросту унаследовали большие деньги. Большинству из тех, кто хорошо питается, всего лишь повезло родиться в развитой стране. Большинство счастливых воспитывались в любящих семьях, а большинству горемык достались не вполне нормальные родители.

При этом я не отношусь к числу фаталистов, не верю, что все в жизни зависит от слепого случая. Мы не контролируем свои судьбы, как шахматист по собственной воле передвигает фигуры на доске, но жизнь и не игра в рулетку. Реальность сложнее. Механизмы, управление которыми для нас недостижимо — а зачастую и непостижимо, — руководят судьбой личности, хотя и наши решения, конечно же, имеют последствия, пусть не всегда именно те, каких мы ожидали.

Создавая «Скандал с Модильяни», я предпринял попытку написать новый тип романа, где сумел бы отразить нюансы подчинения индивидуальной свободы более мощным процессам. Этот амбициозный проект мне не удался. Вероятно, такой роман и не может быть написан: если Жизнь не зависит от личного выбора, то, по всей видимости, Литература зависит от него.

В итоге из-под моего пера вышел вполне жизнерадостный детектив, где разнообразные персонажи, в основном молодые люди, совершают проделки, ни одна из которых не приводит к предсказуемому итогу. Критики хвалили его, называя сюжет живым, энергичным, легким, ясным, занимательным, легким (еще раз), захватывающим. Меня разочаровало, что они не заметили изначальную серьезность моих намерений.

Но я больше не считаю книгу своей неудачей. Она захватывающе легка, но это не делает ее хуже. А тот факт, что она настолько отличается от задуманного мной произведения, не должен удивлять меня. В конце концов, он лишь доказывает правоту моей точки зрения.

Кен Фоллетт, 1985 г.

Часть I. Грунтовка холста

Часть II. Пейзаж

Часть III. Фигуры на переднем плане

Часть IV. Лакировка

Глава 20

Ди лежала на матерчатом диване совершенно нагая, когда Майк вошел в их квартиру с видом на Риджентс-парк и сбросил с себя плащ.

— Это очень сексуально, — заметила она.

— Брось. Всего лишь модный плащ, — ответил он.

— Вы страдаете неизлечимым нарциссизмом, Майк Арнас, — рассмеялась Ди. — Я имела в виду картину.

Так и оставив плащ валяться на ковре, он подошел и сел на пол рядом с ней. Оба стали любоваться полотном, висевшим на стене.

Женщины, изображенные на нем, были безошибочно женщинами Модильяни: удлиненные узкие лица, характерные носы, непроницаемые выражения глаз. Но этим сходство с другими работами мастера и исчерпывалось.

Фигуры были будто свалены в груду, в которой смешались разные лица, торсы, конечности, а на заднем плане в таком же хаотичном беспорядке виднелись вещи: какие-то полотенца, цветы, столы. В известной степени полотно выглядело похожим на то, чем прославился позже Пикассо, но Модильяни сохранил свой секрет до последних дней жизни. Поразительнее всего оказалась цветовая гамма, подобранная тоже совершенно не в привычном стиле итальянского живописца. Ее можно было бы определить как психоделическую. Он использовал ярко-розовую краску, оранжевую, пурпурную, зеленую, причем в чистом виде, смело и без примесей — то есть опять-таки опередив свое время. Причем цвет никак не соответствовал естественной окраске изображаемого: нога могла быть зеленой, яблоко синим, а волосы одной из женщин бирюзовыми.

— Меня подобные вещи не возбуждают, — изрек через какое-то время Майк. — По крайней мере, не так сильно, как вот это, — и, отвернувшись от картины, он положил голову на обнаженное бедро Ди.

Она взъерошила пальцами его прическу.

— Ты много думаешь о том, что произошло, Майк?

— Не-а.

— А я вот думаю. И чем чаще думаю, тем больше считаю нас с тобой самой ужасающей, отвратительной, но блистательной парой мошенников. Посмотри, что мы ухитрились заиметь. Великолепное произведение искусства досталось нам практически даром. Я собрала материал для диссертации. Плюс каждый из нас получил по пятьдесят тысяч фунтов.

Она хихикнула.

Майк закрыл глаза.

— В самом деле, все очень здорово, милая, — сказал он.

Ди тоже закрыла глаза, и они оба стали вспоминать уютный бар на окраине маленькой итальянской деревушки.

Ди вошла в бар первой и испытала легкий шок, заметив, что низкорослый темноволосый щеголь, которого они утром отправили по ложному следу, уже находился в зале.

Майк, как всегда, соображал быстрее. Он чуть слышно шепнул ей на ухо:

— Если я вдруг исчезну, постарайся занять его разговором.

Ди мгновенно оправилась от изумления и подошла к столику нового знакомого.

— Странно, что вы здесь задержались, — сказала она как можно более дружелюбным тоном.

— Я тоже, признаться, удивлен. — Мужчина поднялся им навстречу. — Не желаете присоединиться ко мне?

Теперь они сидели за столиком втроем.

— Что будете пить? — спросил мужчина.

— Думаю, теперь моя очередь, — вмешался Майк и повернулся к стойке бара. — Два виски и пиво, пожалуйста.

— Между прочим, меня зовут Липси.

— Я Майкл Арнас, а это — Ди Слейн.

— Рад нашему формальному знакомству. — В глазах Липси мелькнули странные огоньки при упоминании фамилии Арнас.

В это время в бар вошел молодой мужчина и сразу посмотрел в сторону их столика. После небольшого замешательства он сказал:

— Я заметил английские номера на машине у бара. Позволите подсесть к вам?

Когда опять последовала церемония взаимных представлений, вновь прибывший назвал себя:

— Я Джулиан Блэк. Как необычно встретить стольких англичан сразу в столь небольшом и уединенном месте!

Липси улыбнулся:

— Двое моих друзей разыскивают тут некий потерянный шедевр живописи, — со снисходительной интонацией произнес он.

— Значит, вы — Ди Слейн, — сказал Блэк, обращаясь к девушке. — Я веду поиски той же картины.

У Майка лопнуло терпение, и он вмешался в разговор:

— Уважаемый мистер Липси тоже здесь из-за картины, хотя он единственный, кто не хочет в этом признаться. — Липси открыл рот, чтобы возразить, но Майк не дал ему такой возможности. — Однако вы оба опоздали. Картина уже у меня. Лежит в багажнике моей машины. Не желаете ли взглянуть на нее?

Не дожидаясь ответа, он встал из-за стола и вышел из бара. Ди с трудом скрыла, насколько его слова ошеломили ее, но вспомнила полученные инструкции.

— Вот так дела! — воскликнул Липси.

— Но скажите же мне одно, — недоуменно спросила Ди. — Я лишь по чистой случайности напала на след этой картины. Каким же образом узнали о ней вы оба?

— Буду с вами честен до конца, — ответил Блэк. — Вы отправили открытку нашей общей знакомой Сэмми Уинакр, и я видел ее. Как раз сейчас я собираюсь открыть собственную художественную галерею, а потому не смог справиться с искушением попытаться отыскать шедевр.

Ди повернулась к Липси.

— Тогда, стало быть, это вас отправил на поиски мой дядюшка?

— Уверяю вас, — возразил тот, — что вы ошибаетесь. Я всего лишь по воле случая встретил в Париже одного старика, рассказавшего мне о картине. Думаю, вам тоже поведал о ней именно он.

Из глубины дома донесся зов, и бармен пошел узнать, что могло понадобиться его жене.

Ди мучительно гадала, чем сейчас был занят Майк и каков его план, но старалась не дать разговору за столом угаснуть.

— Но старик отправил меня всего лишь в Ливорно, — сказала она после продолжительной паузы.

— Меня тоже, — кивнул Липси. — А потому все, что мне оставалось делать потом, это следовать за вами в надежде опередить в последний момент. Но, как видно, я все же опоздал.

— Воистину.

На пороге открывшейся двери стоял Майк. Ди снова оказалась повергнута в полнейшее недоумение, увидев, что он вернулся, держа под мышкой картину.

Он водрузил полотно на стол.

— Вот этот холст, джентльмены, — сказал Майк. — Тот потерянный шедевр, за которым вы проделали столь долгий путь.

Все присутствующие в немом изумлении разглядывали картину.

Молчание нарушил Липси:

— И как вы планируете поступить, мистер Арнас?

— Я продам картину одному из вас, — ответил Майк. — А поскольку вы едва не увели ее у меня из-под носа, то вам будет сделано более чем выгодное предложение.

— Продолжайте, — попросил Блэк.

— Проблема в том, что картину необходимо еще скрытно вывезти из страны. Власти Италии не разрешают несанкционированный экспорт художественных ценностей, а если мы за таким разрешением обратимся, столь ценную вещь попытаются у нас конфисковать. Я берусь доставить картину в Лондон. Это будет означать с моей стороны нарушение законов сразу двух государств, поскольку ввоз в Великобританию тоже окажется нелегальным. Чтобы иметь потом на руках хоть какой-то оправдательный документ, я попрошу того из вас, кто предложит большую сумму, выдать расписку, что деньги были уплачены мне в погашение карточного долга.

— А почему бы вам не продать картину прямо здесь? — спросил Блэк.

— Цены на произведения искусства в Лондоне намного выше, — с широкой улыбкой объяснил Майк и снял полотно со стола. — Мой телефон вы найдете в любом справочнике. До встречи в Лондоне, джентльмены.

Когда синий «Мерседес» отъехал от бара и направился в сторону Римини, Ди спросила:

— Как, черт возьми, тебе удалось это провернуть?

— Я просто зашел в дом с черного хода и поговорил с женой хозяина, — рассказал Майк. — Прямо спросил ее, не здесь ли жил в свое время Даниелли, и она ответила утвердительно. Тогда я поинтересовался, не оставил ли он каких-нибудь картин, и жена показала мне эту. «За сколько вы готовы продать ее?» — спросил я. Именно в тот момент она позвала мужа, чтобы посоветоваться с ним. Он запросил примерный эквивалент ста фунтов.

— Бог ты мой! — воскликнула Ди.

— Не тревожься за мое материальное положение, — усмехнулся Майк. — Я сбил цену до восьмидесяти.

Ди открыла глаза.

— А все дальнейшее оказалось легко, — произнесла она. — Никаких проблем на таможнях. Фальсификаторы быстро изготовили для нас две точные копии картины, а Липси и Блэк оба выложили по пятьдесят тысяч фунтов. Якобы задолжав нам за игорным столом. Причем меня нисколько не грызет совесть по поводу обмана этих скользких типов. Они бы поступили с нами точно так же, не раздумывая. Особенно это касается Липси. Я все еще убеждена: его нанял мой дядя Чарльз.

— М-м-м, — Майк наслаждался ароматом духов Ди. — Занималась сегодня диссертацией?

— Нет. И знаешь, не думаю, что вообще когда-нибудь напишу ее.

Он поднял голову, чтобы удивленно посмотреть на Ди.

— Но почему?

— После всего, что произошло, остальное кажется таким мелочным.

— Тогда чем же ты собираешься заниматься?

— Кажется, ты как-то предлагал мне работу.

— А ты отказалась.

— Теперь ситуация изменилась. Я доказала, что ничем не хуже тебя. И мы с тобой отличная пара: как в бизнесе, так и в постели.

— Не настал ли подходящий для меня момент вновь сделать тебе предложение руки и сердца?

— Нет. Но ты можешь прямо сейчас сделать для меня кое-что другое.

— Знаю. — Он встал на колени и поцеловал ее в живот, нежно коснувшись языком ее кожи.

— Но послушай, есть кое-что, чего я так и не поняла!

— Господи! Ты не можешь ненадолго отключить голову и сосредоточиться на сексе?

— Не сразу. Дело вот в чем. Ты профинансировал трюк тех фальсификаторов, верно? Ашера и Митчелла.

— Да.

— Когда?

— Во время поездки из Парижа в Лондон.

— И ты изначально хотел поставить их в положение, чтобы им пришлось потом изготовить для нас две копии Модильяни?

— Все так. Поцелуй меня.

— Минуточку. — Она мягко заставила его оторвать губы от своей груди. — Но в Лондоне ты же еще не мог даже знать, что я напала на след картины.

— Опять в точку.

— Так зачем же ты загодя готовил ловушку для фальсификаторов?

— Скажем так: я очень верил в твои способности, детка.

И в комнате воцарилось молчание, пока за окнами на город опускался вечер.

Предисловие автора

Эта книга была написана в 1976 году непосредственно перед «Игольным ушком»[22], и я считаю ее лучшим из моих романов, не снискавших особого успеха. Он был опубликован под псевдонимом Закари Стоун, как и «Скандал с Модильяни», поскольку эти две вещи схожи между собой: в них нет какого-то одного главного героя, а выведены несколько групп персонажей, чьи истории переплетаются между собой и заканчиваются общей кульминацией.

Причем в «Бумажных деньгах» связи действующих лиц между собой значительно менее легковесны, поскольку в книге я пытался показать, насколько тесно коррупция сблизила между собой преступный мир, высшие финансовые круги и журналистов. Поэтому концовка гораздо серьезнее, чем в «Скандале с Модильяни», — если разобраться, она почти трагична. Однако более поучительны различия и сходства между «Бумажными деньгами» и «Игольным ушком». (Читатели, которые желают только съесть торт, не интересуясь рецептом его приготовления, могут сразу переходить к первой главе.) Сюжет «Бумажных денег» — самый умный из всех, придуманных мной, а тот факт, что книга плохо продавалась, привил мне убеждение: слишком умные сюжеты больше нравятся авторам, нежели читателям. Ведь сюжет «Игольного ушка», в сущности, предельно прост. При желании его можно целиком изложить в трех абзацах, что я и сделал, когда только задумал роман. В «Игольном ушке» всего три или четыре основных персонажа, в то время как в «Бумажных деньгах» их десятки. Но при всей сложности фабулы и при большом числе действующих лиц «Бумажные деньги» вполовину короче «Игольного ушка». Как писатель, я неизменно должен был бороться с чрезмерной краткостью повествования, и роман «Бумажные деньги» наглядно покажет вам мое поражение в этой борьбе. Множественность персонажей поневоле вынуждала меня рисовать их портреты скупыми, пусть и смелыми мазками, а потому книге недостает ощущения глубокого проникновения писателя в личные жизни героев, чего ждет аудитория от подлинного шедевра беллетристики.

Одной из сильных сторон романа можно считать его структурное построение. Действие происходит в течение всего лишь одного дня в редакции лондонской вечерней газеты (я сам работал в таком издании в 1973-м и в 1974 годах), а каждая часть представляет собой хронику одного часа этого дня, в трех или четырех эпизодах описывая одновременно то, что происходит в отделе новостей, и реальные события, которые газета освещает (или же упускает из вида). В основу «Игольного ушка» я положил даже более жесткую структуру, хотя, насколько мне известно, никто не обратил на нее ни малейшего внимания. В той книге шесть частей. В каждой части шесть глав (за исключением последней, в которой их семь). Первая глава каждой части посвящена шпиону, вторая — тем, кто на него охотится, и так продолжается поочередно до шестой главы, где обязательно показываются международные и военные последствия описанного ранее. Читатели подобных тонкостей не замечают — да им это и ни к чему, верно? — но я все же подозреваю, что регулярность построения и даже, если угодно, симметрия важна для того, чтобы они считали книгу хорошо написанной.

Еще одна черта, сближающая «Бумажные деньги» и «Игольное ушко», — это присутствие мелких, как бы случайных, но ярко описанных фигур заднего плана: проституток, воров, слабоумных детей, женщин из семей рабочих и одиноких стариков. В более поздних произведениях я стал обходиться без них, считая, что они только отвлекают читательское внимание от главных героев. Но меня и сейчас порой посещает мысль, не перехитрил ли я здесь сам себя, слишком далеко зайдя в своих умствованиях.

Ныне я уже далеко не так непоколебимо уверен, как был в 1976 году, что нити, связывающие преступников, финансовых воротил и журналистов, настолько уж прочны. Но, по моему мнению, книга остается глубоко правдивой в другом. Это подробная картина Лондона, каким я знал его в семидесятые годы, с его полисменами и мошенниками, с банкирами и девочками по вызову, с репортерами и политиками, с магазинами и трущобами, с его улицами и главной рекой. Я любил тот город, и надеюсь, что вы его полюбите тоже.

Глава 1

Шесть часов утра

Это была самая счастливая ночь в жизни Тима Фицпитерсона.

Именно об этом он подумал в тот момент, когда открыл глаза и увидел в постели рядом с собой девушку, которая все еще оставалась погружена в крепкий сон. Он не двигался, опасаясь разбудить, но смотрел на нее, смотрел почти украдкой в холодном свете наступавшего лондонского утра. Она спала, вытянувшись на спине, в полной расслабленности, свойственной обычно детям. Тиму это напомнило его Эйдриенн, когда она была еще маленькой. Но он сразу же отогнал непрошеное воспоминание.

У рыжеволосой девушки, лежавшей рядом, прическа напоминала небольшую шапочку, из-под которой торчали миниатюрные ушки. Все ее черты выглядели уменьшенными: нос, подбородок, скулы, ровные и белые зубки. Один раз в темноте той ночи он накрыл ее лицо своей широкой неуклюжей ладонью, мягко прижав пальцы к углублениям глазниц, к ее щекам, заставив приоткрыть нежные губы, словно мог кожей ощутить ее красоту, как ощущают жар от огня.

Ее левая рука безжизненно лежала поверх одеяла, чуть откинутого, обнажившего узкие хрупкие плечи и одну не слишком выпуклую грудь, сосок которой во сне обмяк.

Они были совсем рядом, но почти не касались друг друга, хотя он даже чувствовал тепло, исходившее от ее бедра. Он отвел взгляд, упершись им в потолок, и на мгновение позволил чистой радости от совершенного прелюбодеяния наполнить все свое существо подобием нового физического удовлетворения. Потом поднялся с кровати.

Он встал рядом с постелью и еще раз посмотрел на нее. Ее сон ничто не потревожило. Яркий утренний свет не сделал ее внешность менее привлекательной. Она оставалась очень хорошенькой, несмотря на спутавшиеся волосы и не слишком опрятно размазанные остатки того, что вечером было тщательно наложенным макияжем. Зато дневное освещение не проявило милосердия к нему самому, как знал Тим Фицпитерсон. Поэтому он и постарался не разбудить ее: хотел взглянуть на себя в зеркало, прежде чем она увидит его.

Все еще нагишом он прошлепал по тускло-зеленому ковровому покрытию гостиной в ванную. На несколько мгновений он словно увидел комнату впервые, и она показалась ему безнадежно унылой. Софа была обита в тон полу еще более тусклой зеленой тканью, а на ней лежали выцветшие подушки в цветочек. Простой деревянный письменный стол, какой можно увидеть в миллионах офисов, старенький черно-белый телевизор, шкафчик с выдвижными ящиками для хранения папок и прочих бумаг, книжная полка с учебниками по юриспруденции и экономике да несколько выпусков «Хэнсарда»[23]. А ведь он когда-то считал, что очень круто иметь собственное временное пристанище в Лондоне.

В ванной висело зеркало в полный рост, купленное не Тимом, а его женой еще до тех дней, когда она полностью и окончательно рассталась с городской жизнью. Он смотрелся в него, пока ванна наполнялась водой, гадая, что было такого особенного в теле мужчины среднего возраста, вызвавшего у красивой девушки — лет, вероятно, двадцати пяти — необузданный порыв похоти. Он выглядел здоровым, но далеко не в форме: в том смысле этого определения, когда оно употребляется для описания людей, которые регулярно занимаются физическими упражнениями и посещают спортзалы. При невысоком росте и плотном телосложении, его еще полнили небольшие излишки жира, особенно на груди, на талии и на ягодицах. Впрочем, он обладал вполне нормальным телом для мужчины сорока одного года от роду, но в то же время едва ли мог так уж сильно возбудить даже самую охочую до секса молодую женщину.

Зеркало скоро совершенно запотело, и Тим лег в ванну. Он удобно пристроил голову и закрыл глаза. До него только сейчас дошло, что спал он менее двух часов, но чувствовал себя при этом вполне отдохнувшим и полным сил. Его воспитание всегда заставляло верить, что боли и дискомфорт в организме, и даже реальные недуги становились последствиями нехватки сна, танцев до глубокой ночи, измен жене и горячительных напитков. Все эти грехи в совокупности неизбежно должны были навлечь на него гнев божий.

Но нет: плодом неправедного образа жизни становилось одно лишь ничем не замутненное наслаждение им. Он принялся лениво намыливаться. Все началось во время одного из этих ужасающих званых ужинов: грейпфрутовые коктейли, пережаренные бифштексы и десерты с сюрпризами, никаких сюрпризов не содержавшие, для трехсот членов совершенно бесполезной организации. Речь Тима стала еще одной презентацией текущей правительственной стратегии, преподнесенной достаточно эмоционально, чтобы вызвать симпатии аудитории. Потом он согласился отправиться куда-то еще, чтобы выпить с одним из своих коллег — блестящим молодым экономистом — и двумя другими гостями приема, представлявшими для него лишь незначительный интерес.

Они оказались в шикарном ночном клубе, который при других обстоятельствах оказался бы Тиму не по карману, но за вход заплатил кто-то другой. Попав внутрь, он начал предаваться удовольствиям до такой степени, что купил бутылку шампанского, сняв деньги с кредитной карточки. Их группа разрасталась. К ним присоединился один из руководителей кинокомпании, о ком Тим что-то слышал прежде, драматург, совершенно ему незнакомый, экономист левацких взглядов, пожимавший всем руки с насмешливой улыбкой и избегавший разговоров на профессиональные темы. И, конечно, девушки.

Шампанское и шоу со стриптизом слегка возбудили его. В прежние времена именно в такой момент он бы утащил Джулию домой и занялся бы с ней грубым сексом — ей это нравилось, если не повторялось слишком часто. Но теперь она больше совсем не появлялась в городе, а он не посещал ночных клубов. Как правило.

Девушек никто не потрудился даже представить. Тим завел разговор с той из них, что сидела ближе всех к нему, плоскогрудой и рыжеволосой, в длинном платье неопределенного бледного цвета. Она выглядела как фотомодель, хотя назвалась актрисой. Он ожидал, что ему она покажется скучной, и это чувство будет взаимным. Но вдруг совершенно неожиданно понял: сегодняшний вечер получит необычное продолжение — она явно считала его потрясающе интересной личностью.

Они так погрузились в беседу, что совершенно отделились от остальных своих собутыльников, пока кто-то не предложил переместиться в другой клуб. Тим немедленно заявил, что уезжает домой, но рыжеволосая девушка вцепилась ему в руку и попросила остаться, а Тим, проявивший галантность к красивой женщине впервые за последние двадцать лет, согласился продолжить веселье.

Выбираясь из ванны, он мог только гадать, о чем же они разговаривали так долго. Работа младшим министром, иначе выражаясь, парламентским секретарем министерства энергетики, едва ли давала темы для легкой болтовни за коктейлем на вечеринке. То, что не было технически слишком сложным, неизменно оказывалось не подлежащим разглашению. Возможно, они обсуждали политические вопросы. Он, должно быть, рассказывал ей уморительные анекдоты о крупных партийных деятелях тем мрачным и серьезным тоном, который служил ему единственным и основным приемом проявления чувства юмора. Так? Но он ничего не помнил. Припоминалась только ее манера сидеть, чтобы каждая часть тела казалась стремящейся находиться как можно ближе к нему: голова, плечи, колени, голени. Ее поза одновременно была вызывающе интимной и дразнящей.

Тим стер слой испарений с зеркальца для бритья и в задумчивости потер подбородок, оценивая себя. У него были очень темные волосы, и вздумай он отпустить бороду, она отросла бы густой и окладистой. В остальном же лицо выглядело, мягко выражаясь, вполне заурядным. Далеко не волевые черты. Острый нос с двумя чуть заметными отметинами по обе стороны переносицы, оставленными очками за тридцать пять лет. Рот не то чтобы маловат, но какой-то унылый, уши слишком крупные, высокий и открытый лоб интеллектуала. Этому лицу недоставало отчетливо различимого характера. Оно принадлежало человеку, приученному скрывать свои истинные мысли, а не выражать эмоции открыто.

Он включил электробритву и даже скорчил недовольную гримасу, когда в зеркале отразилась целиком его левая щека. Ведь он не был даже достаточно уродлив. Он слышал, что некоторые девушки западали на очень некрасивых мужчин. Ему не подворачивалось возможности проверить эту теорию на практике, потому что Тим Фицпитерсон, увы, не попадал даже в такую сомнительную категорию дамских любимцев.

Но не пришло ли время снова задуматься, в какую категорию он все же вписывается? Второй клуб, куда они направились, принадлежал к числу тех, куда он по собственной воле не зашел бы никогда. Во-первых, он не любил музыку в принципе, но даже если бы и был меломаном, ему едва ли пришлись по вкусу грохочущие оглушительные ритмы, в которых тонули любые разговоры посетителей «Черной дыры». Тем не менее он танцевал под этот рев из динамиков, проделывал дергающиеся, откровенно сексуальные движения, казавшиеся единственно уместными в таком злачном заведении. К своему удивлению, он даже получал удовольствие и отнюдь не выглядел белой вороной. На него не бросали украдкой странных взглядов другие клиенты, чего он поначалу опасался. Впрочем, многие здесь оказались примерно его ровесниками.

Диск-жокей — бородатый молодой человек в футболке с совершенно неуместной надписью «Гарвардская школа бизнеса» — позволил себе в виде каприза поставить пластинку с медленной балладой в исполнении американки, судя по голосу, явно страдавшей сильной простудой. Они как раз стояли посреди небольшой танцплощадки. Девушка прижалась к нему и завела руки за его плечи. Тогда он понял, что у нее на уме, и пришлось решать, разделяет ли он ее серьезные намерения. Он чувствовал, как ее горячее, гибкое тело прилипло к нему так же плотно, как влажное банное полотенце, а потому решение далось без труда и быстро. Он склонился (она была немного ниже ростом) и промурлыкал ей на ухо:

— Поедем и выпьем чего-нибудь в моей квартире.

В такси он поцеловал ее. Вот чего он уж точно не делал много лет! Поцелуй получился таким сладким и сочным, какие снятся только во снах, и он стал гладить ее груди, восхитительно маленькие, но крепкие, под покровом свободного платья, после чего они с трудом дотерпели до приезда к нему домой.

Об обещанном напитке оба начисто забыли. «Мы оказались в постели меньше чем за минуту», — самодовольно подумал Тим. Закончив бриться, стал искать одеколон. В шкафчике на стене давно стоял почти забытый пузырек.

Тим вернулся в спальню. Она все еще спала. Он нашел свой халат, сигареты и уселся на стул с высокой спинкой рядом с окном. «Я проявил себя чертовски хорошо в сексе», — подумал он, хотя знал, что занимается самообманом: хороша и активна в постели была только она. Умела поистине творчески заниматься любовью. Лишь по ее инициативе они проделывали штуки, которых Тим так и не осмелился предложить попробовать Джулии даже после пятнадцати лет супружества.

Кстати, о Джулии… Никем не видимый, он смотрел в окно второго этажа через узкую улицу на викторианское здание школы из красного кирпича с ее тесной спортивной площадкой, расчерченной почти полностью стертыми желтыми линиями разметки для разных игр с мячом через сетку. Его чувства к Джулии ничуть не изменились. Если он любил ее прежде, то любил и сейчас. Эта девушка — нечто совсем другое. Но разве не эти же слова непрестанно твердили себе многочисленные дураки, ввязываясь в серьезные амурные интрижки?

Не надо торопить события, решил он. Быть может, для этой девушки все станет не более чем приключением на одну ночь? Он не мог заранее знать, захочет ли она снова с ним встретиться. И все же ему хотелось определиться с собственными целями, прежде чем поинтересоваться ее намерениями: работа в правительстве приучила его основательно готовиться к каждой встрече и беседе.

Он даже сформулировал четкую схему подхода к сложным вопросам. Прежде всего следовало понять, чем он рисковал.

И снова возникал образ Джулии. Пухленькой, умной, всем довольной. Ее жизненные горизонты и кругозор делались все уже с каждым прошедшим годом материнства. А ведь было время, когда он жил исключительно ради нее. Покупал одежду, которая ей нравилась, читал романы, потому что она увлекалась изящной словесностью, и успехи в политике только больше радовали его самого, поскольку делали счастливее и ее тоже. Но центр тяжести его жизни с некоторых пор сместился. Джулия теперь всерьез тревожилась только по пустякам. Она захотела жить в Гэмпшире, а ему было все равно. Там она и поселилась. Ей нравилось, когда он носил клетчатые пиджаки, но стиль Вестминстера требовал более строгих костюмов, и он отдавал предпочтение одежде в темных тонах — серой или синей в тонкую полоску.

Когда он анализировал свои нынешние чувства, то обнаруживал, что с Джулией его почти ничто не связывает. Возможно, некоторые нежные воспоминания, ностальгическая картинка, как она танцует джайв в расклешенной юбке с развевающимся «конским хвостиком» волос за спиной. Была ли то любовь или нечто другое? Он не знал и не мог сам разрешить своих сомнений.

Их дочурки? Вот это уже важнее. Кэти, Пенни и Эйдриенн. Впрочем, из них только Кэти была достаточно взрослой, чтобы суметь все осмыслить и хоть что-то понять в вопросах любви и супружеской жизни. Девочки не часто видели его, но он придерживался мнения, что немного отцовской любви вполне достаточно и уж точно лучше, чем безотцовщина. Здесь никаких внутренних дебатов и копаний в себе не допускалось: его убежденность была непоколебима.

Но необходимо помнить и о профессиональной карьере. Развод, наверное, не мог никак повредить парламентскому секретарю, но стал бы сокрушительным ударом для более высокопоставленного политика. В стране никогда еще не было разведенного премьер-министра. А Тим Фицпитерсон стремился им однажды стать.

Выходит, потерять он рисковал очень многое. Если разобраться — все, чем дорожил в жизни. Он оторвал взгляд от окна и посмотрел в сторону постели. Девушка перевернулась на бок спиной к нему. Она правильно делала, что стриглась коротко — так она умело подчеркивала тонкую изящную шейку, красивые и хрупкие плечи. Ее спина переходила в осиную талию, а остальное сейчас скрывалось под смятой простыней и одеялом. На ее коже оставался заметен легкий загар.

Приобрести он мог тоже немало. Слово «радость», почти напрочь отсутствовавшее в лексиконе Тима, пришло на ум сейчас. Если ему доводилось испытывать чувство такой бурной радости прежде, то он уже не помнил, когда это с ним случилось в последний раз. Удовлетворение? О да. Его давал разумно и аргументированно написанный доклад, победа в каждой из бесчисленных мелких битв в парламентских комитетах и в палате общин, хорошая и умная книга, вкусное и качественное вино. Но вот эта почти дикарская алхимия радости и наслаждения, пережитая с девушкой, стала чем-то совершенно новым.

Таким образом, имелись свои доводы «за» и «против». Схема велела теперь все положить на разные чаши весов и посмотреть, что перетянет. Но на этот раз схема отказывалась срабатывать. У некоторых знакомых Тима, по их признанию, она не срабатывала никогда и не могла сработать. Быть может, они правы? Ошибочно пытаться подсчитывать аргументы «за» и «против», как подсчитываешь деньги в бумажнике. При этом ему странным образом вспомнилась фраза из лекции по философии в колледже: «ложное обаяние словоупотребления, обманывающее наш ум». Подмена смысла, попытка сочетать не поддающееся сочетанию. Что длиннее: самолет или одноактная пьеса? Что для меня предпочтительнее: удовлетворение или радость? Мыслительный процесс становился невнятным и вязким. В недовольстве собой он громко фыркнул и сразу метнул взгляд в сторону постели — не потревожил ли ее. Но она продолжала спать. Хорошо.

На улице в ста ярдах от его дома у тротуара остановился серый «Роллс-Ройс». Из лимузина никто не вышел. Тим присмотрелся пристальнее и заметил, как человек за рулем развернул перед собой газету. Чей-то частный шофер, заехавший за хозяином в половине седьмого? Или в автомобиле привезли бизнесмена, только что прилетевшего в страну, но прибывшего на встречу слишком рано? Тим не мог с такой дистанции различить номерной знак. Но ему бросилось в глаза, что водитель обладал крупным телосложением. Настолько крупным, что делал интерьер большой машины тесным, как салон «мини».

Тим заставил свои мысли вернуться к стоявшей перед ним дилемме. Как мы поступаем в политике, размышлял он, когда приходится делать выбор между двумя противоречащими друг другу решениями? Ответ не заставил себя ждать. Мы избираем тот образ действий, который реально или хотя бы с большой вероятностью помогает снять оба вопроса одновременно. Параллель представлялась наглядной. Он по-прежнему останется женатым на Джулии и заведет роман с этой девушкой. Подобный выход представлялся ему шагом человека, умеющего оперировать политическими категориями, и он был крайне доволен собой.

Тим прикурил еще сигарету и задумался о будущем. Занятие оказалось приятным. Они проведут много столь же горячих ночей в этой квартирке, а в выходные можно иногда отправиться в небольшой сельский отель. Вероятно (а почему нет?) удастся на пару недель выбраться под жаркое солнце какого-нибудь уединенного пляжа в Северной Африке или в Вест-Индии[24]. Она наверняка будет выглядеть сногсшибательно в бикини.

Все остальные надежды блекли на фоне этих. Соблазнительно было бы теперь посчитать всю свою прежнюю жизнь впустую растраченным временем, но он знал, что это нелепая мысль. Нет, ни одно усилие не пропало зря. Просто он уподобился тому, кто потратил молодость, упорно работая над делением огромных чисел друг на друга, но так и не узнал о существовании дифференциального исчисления.

Тим решил поговорить с ней о проблеме и найденном им решении. Она заявит, что подобное невозможно, а он объяснит, в какой степени наделен особым талантом придумывать вполне жизнеспособные компромиссы.

Как ему лучше начать? «Милая, я хочу, чтобы у нас это было снова и повторялось часто». Звучит неплохо. Что она скажет в ответ? «Я тоже». Или: «Позвони мне вот по этому номеру». Или: «Прости, Тимми, но я из тех девушек, которые не остаются с мужчиной больше чем на одну ночь».

Нет, такого не случится. Это невозможно. Прошедшая ночь принесла ей удовольствие тоже. Он стал для нее особенным. Так она и выразилась сама.

Он поднялся и затушил сигарету. «Я сейчас подойду к постели, — думал он, — осторожно откину покрывало и немного полюбуюсь ее наготой. Потом лягу рядом, поцелую животик, бедра, грудь, а когда она проснется, снова займусь с ней любовью».

Он на секунду отвел взгляд от кровати и посмотрел в окно, наслаждаясь каждой секундой предвкушения. «Роллс» все еще стоял на улице, похожий на серого слизняка в сточной канаве. По непонятной причине он вызывал у Тима смутное беспокойство. Но он отбросил все посторонние мысли и направился к постели, чтобы разбудить девушку.

Глава 2

Хотя Феликс Ласки был очень богат, наличных денег он имел совсем немного. Его состояние было обращено в ценные бумаги, земельные участки, здания, а порой и в более причудливые формы инвестиций. Он, например, мог владеть половиной прав на киносценарий или третью патента на изобретение машинки, позволяющей мгновенно изготавливать хрустящий картофель. Газетчики любили писать, что, если бы всю его собственность обратить в наличные, он стал бы обладателем многих миллионов фунтов, а Ласки не меньше любил отвечать репортерам: конвертировать его богатства в обычные деньги представлялось делом почти невозможным.

От вокзала Ватерлоо до Сити он шел пешком, поскольку считал именно леность мужчин в его возрасте причиной сердечных приступов. Подобная забота о здоровье была с его стороны чудачеством, поскольку на всей Квадратной Миле[25] едва ли нашелся бы более физически крепкий пятидесятилетний мужчина. Чуть ниже шести футов ростом, с грудью, напоминавшей корму боевого корабля, — такому человеку проблемы с сердцем грозили не больше, чем молодому бычку.

Пересекая мост Блэкфрайерс под яркими лучами утреннего солнца, он со стороны выглядел фигурой поистине внушительной. Прежде всего он был очень дорого одет — от голубой шелковой рубашки до сработанных на заказ по специальной мерке ботинок. Даже на фоне высоких стандартов Сити он считался денди и щеголем. А все потому, что мужчины в деревне, где родился Ласки, поголовно ходили в грубых хлопчатобумажных рабочих комбинезонах и в тряпичных кепках. Качественный костюм служил теперь ему счастливым напоминанием о том, какую жизнь он навсегда оставил в далеком прошлом.

Кроме того, одежда составляла необходимую часть его делового имиджа, авантюрного и несколько отдающего пиратством стиля ведения дел. Его операции обычно отличались высокой степенью риска или надеждой на чистую удачу, зачастую сочетая в себе оба этих фактора, а он делал все, чтобы для непосвященных это выглядело даже более рискованно, чем было на самом деле. Репутация человека, магическим образом умевшего привлечь благосклонность фортуны на свою сторону, стоила дороже, чем какой-нибудь коммерческий банк в собственности.

Именно подобный образ ввел в соблазн Питерса. Ласки размышлял о личности Питерса, пока быстрым шагом огибал собор Святого Павла, направляясь к месту их встречи. Маленький человечек, не отличавшийся большим умом, он был экспертом в вопросах денежных потоков: не кредитов, а реальных фондов, настоящих бумажных денег. Он служил в Банке Англии — главнейшем финансовом учреждении страны. Его функция заключалась в наблюдении за выпуском новых и уничтожением старых купюр и монет. Разумеется, не он определял политику — это происходило на гораздо более высоком уровне, было прерогативой кабинета министров, — но зато узнавал, сколько пятифунтовых банкнот понадобится банку «Барклайс», раньше, чем управляющий директор самого этого банка.

Ласки познакомился с Питерсом на торжественном приеме, устроенном по случаю открытия нового офисного здания, возведенного на средства одной из компаний коммерческих кредитов. Ласки, собственно, и посещал такие мероприятия с единственной целью — завести связи с людьми, которые могли оказаться полезными в будущем. Такими, как Питерс. Пять лет спустя Питерс стал полезен. Ласки позвонил ему в банк и попросил рекомендовать нумизмата, способного дать дельный совет относительно покупки несуществующей коллекции старинных монет. Питерс объяснил, что тоже увлекался нумизматикой, пусть его коллекция и была не слишком велика, и если Ласки ничего не имел против, он мог бы сам дать оценку предложенным монетам. «Превосходно», — ответил Ласки и срочно бросился добывать монеты для показа. Питерс посоветовал их купить. Так они совершенно неожиданно стали друзьями.

(То приобретение стало основой для коллекции, которая стоила теперь вдвое больше, чем за нее заплатил Ласки. Всего лишь побочный и случайный эффект, сопутствовавший главной цели, но для Ласки и это стало предметом чрезвычайной гордости.)

Выяснилось, что Питерс принадлежал к числу «ранних пташек». Отчасти потому, что ему нравилось вставать пораньше, но основной причиной являлась все же служебная необходимость — деньги наиболее активно перемещались именно по утрам, и основную часть работы Питерсу приходилось завершать уже к девяти часам. Ласки узнал о старой привычке Питерса выпивать чашку кофе в одном и том же кафе каждое утро в половине седьмого и начал присоединяться к нему: сначала изредка, а потом регулярно. Ласки сделал вид, что сам обожает выбираться из постели пораньше, и в один голос с Питерсом нахваливал царившее в такой час спокойствие на улицах и свежесть рассветного воздуха. На самом деле он любил поспать подольше, но был готов на гораздо более крупные жертвы, чтобы повысить шансы на успех своего масштабного и долговременного плана.

В кафе он зашел, тяжело дыша и чуть отдуваясь. В его возрасте даже вполне здоровый человек имел право показать, как он спешил завершить длительную прогулку. Внутри пахло кофе и только что испеченным хлебом. На стенах висели гроздья пластмассовых помидоров и акварели с пейзажами родного города владельца кафе в Италии. Позади стойки женщина в халате и длинноволосый юнец готовили целые горы сандвичей для сотен служащих, которые в обеденное время перекусят ими прямо на рабочих местах. Где-то работало радио, но не излишне громко. Питерс уже сидел на привычном месте рядом с витриной.

Ласки заказал кофе, сандвич с ливерной колбасой и пристроился за столиком напротив Питерса, с аппетитом поедавшего пончики, — он принадлежал к той категории людей, которые, казалось, никогда не набирали лишнего веса. Ласки сказал:

— День обещает быть погожим.

У него был сильный и звучный голос актера с едва заметным восточноевропейским акцентом.

— Великолепно! — отозвался Питерс. — Значит, в половине пятого я уже приступлю к работе в своем садике.

Ласки попивал кофе и смотрел на своего собеседника. Питерс носил короткую стрижку, небольшие усики, а его лицо выглядело изможденным. Он даже еще не приступил к делам, но уже с нетерпением предвкушал возвращение домой. Ласки это казалось подлинной трагедией. Он на мгновение даже ощутил приступ сочувствия к Питерсу и всем остальным мелким людишкам, для которых работа была лишь средством добычи хлеба насущного, а не целью жизни.

— Мне нравится моя работа, — сказал Питерс, словно прочитал мысли Ласки. Тот с трудом скрыл удивление.

— Но все же свой сад ты любишь больше.

— В такую погоду — несомненно. А у тебя есть сад… Феликс?

— Моя экономка разводит цветы в ящиках на окнах. Но сам я не склонен к подобным хобби.

Ласки невольно отметил, с каким трудом далось Питерсу обращение к нему просто по имени. «Этот человек слегка робеет передо мной, — заключил он. — Хорошо».

— Не хватает времени, как я догадываюсь. Ты, должно быть, трудишься в поте лица.

— Обо мне ходит такое мнение. Но на самом деле я, например, просто предпочитаю провести с пользой время с шести часов вечера до полуночи, заработав пятьдесят тысяч долларов, вместо того чтобы смотреть, как в телевизоре актеры изображают убийства друг друга.

Питерс рассмеялся.

— Человек с самыми изобретательными мозгами в Сити, оказывается, начисто лишен воображения, любви к фантазии.

— Не понял, что ты имеешь в виду.

— Ты ведь романов тоже не читаешь и в кино не ходишь, верно?

— Верно.

— Вот видишь? И в твоей жизни есть пробел. Ты не воспринимаешь красоты вымысла. Здесь ты похож на многих предприимчивых и хватких бизнесменов. И эта неспособность тем сильнее, чем более ловок и проницателен человек в делах, как у слепых до невероятных пределов развивается слух.

Ласки нахмурился. Ему не нравились попытки анализировать себя. Они ставили его в невыгодное положение.

— Быть может, ты прав, — сказал он.

Питерс чутко ощутил неловкость ситуации.

— Меня неизменно интересовали жизненные пути и карьеры крупных предпринимателей, — сменил он тему.

— Мне они тоже интересны, — кивнул Ласки. — Очень хочется порой суметь настроиться на волну мыслей других деловых людей, понять их логику.

— А как ты сам сорвал первый большой куш, Феликс?

Ласки расслабился. Он вступал на более прочную и хорошо знакомую почву.

— Думаю, это была сделка с «Вулидж кемикалз», — начал он. — С небольшим производителем фармацевтических препаратов. После войны они организовали собственную сеть мелких аптек в центральных районах городов, чтобы застолбить за собой долю рынка. Проблема состояла в том, что они прекрасно разбирались в химии и фармакологии, но ничего не смыслили в розничной торговле, и аптеки съедали почти всю прибыль, какую приносила фабрика.

— Я тогда трудился на одного биржевого маклера, — продолжил Ласки, — немного подрабатывая игрой на котировках акций. И вот я пошел к боссу и предложил ему половину будущего дохода, если он согласится профинансировать операцию. Мы купили компанию и тут же продали фабрику такому гиганту, как Ай-си-ай, почти сразу вернув свои вложения. Потом мы закрыли сеть аптек и распродали их по отдельности — ведь они все имели очень выгодное расположение.

— Именно таких вещей я никогда и не мог понять, — сказал Питерс. — Если фабрика вместе с аптеками стоила так дорого, то почему акции компании вы купили по дешевке?

— Потому что компания несла убытки. Они не платили дивидендов акционерам несколько лет подряд. А у руководства не хватало решимости избавиться от бремени и наварить на продаже своей доли, понимаешь ли. Зато решимости хватило нам. В бизнесе без храбрости не обойтись.

Он принялся поедать свой сандвич.

— Удивительно поучительная история, — сказал Питерс и посмотрел на часы, — но мне пора идти.

— Важный день? — как бы вскользь поинтересовался Ласки.

— Да, сегодня один из самых важных дней, а для меня — источник головной боли.

— Ты решил ту проблему?

— Какую?

— С маршрутами, — Ласки чуть понизил голос. — Ваша служба безопасности требовала, чтобы ты каждый раз отправлял конвой с грузом другим путем.

— Нет, не решил, — Питерс почувствовал себя не в своей тарелке. Ему не следовало нарушать конфиденциальность и делиться с Ласки такими подробностями. — Дело в том, что туда можно попасть только одним более или менее рациональным маршрутом. Но хватит об этом…

Он поднялся из-за стола.

Ласки улыбнулся и постарался сохранять как можно более небрежный тон:

— Стало быть, сегодня большой груз отправится прежним прямым путем?

Питерс приложил палец к губам.

— Поосторожнее с этой информацией, — сказал он.

— Разумеется.

— До встречи, — Питерс облачился в свой плащ.

— Увидимся завтра, — с широкой улыбкой ответил ему Ласки.

Глава 3

Артур Коул поднялся со станции по ступенькам, страдая от тяжелой одышки. Волна теплого воздуха хлынула вверх откуда-то из недр подземки, ненадолго окутала его, а потом ее понесло дальше. Вот почему, уже оказавшись на улице, он слегка поежился.

Солнечный свет стал для него почти неожиданностью — когда он садился в поезд, до рассвета казалось еще очень далеко. Но все же здесь было прохладно и пахло чем-то сладким. К концу дня атмосфера в городе станет настолько ядовитой, что даже патрульные полицейские могут терять от нее сознание. Коул вспомнил: о первом таком случае его «Ивнинг пост» сумела узнать раньше всех и опубликовала эксклюзивный репортаж.

Он нарочно шел очень медленно, чтобы восстановить нормальное дыхание. Двадцать пять лет газетного труда угробили его здоровье, подумал он. На самом деле любое другое занятие принесло бы те же плоды, поскольку он имел склонность к повышенной возбудимости, тревожился по пустякам и питал слабость к спиртному, хотя с детства не отличался крепким телосложением. Но его утешала возможность все сваливать на профессию.

По крайней мере, удалось бросить курить. Он числил себя некурящим — взгляд на часы — вот уже сто двадцать восемь минут, если не считать ночи: тогда срок составлял целых восемь часов. Он сумел благополучно избежать нескольких моментов риска и соблазна. Сначала после того, как в половине пятого прозвонил будильник (обычно он сразу же выкуривал сигарету в туалете). Потом, когда отъезжал от дома и включил повышенную передачу одновременно с радиоприемником, чтобы прослушать пятичасовой выпуск новостей. Затем уже на шоссе А12, как только его большой «Форд» набрал привычную скорость. И еще раз, пока дожидался самого раннего поезда на продуваемой всеми ветрами открытой платформе станции подземки на восточной окраине Лондона.

Пятичасовые новости на волне Би-би-си ничем его не порадовали. Хотя слушал он очень внимательно. Отвлекаться на дорогу не приходилось. Путь ему был настолько хорошо знаком, что он выполнял любые маневры и повороты чисто автоматически, полагаясь только на память. Наиважнейшее сообщение пришло из Вестминстера. Новый закон об отношениях в промышленности был принят парламентом, но очень незначительным большинством голосов. Коул узнал обо всем еще вчера ближе к ночи по телевизору. Это значило, что статьи, несомненно, появятся во всех утренних газетах, а вечерняя «Пост» ничего не сможет опубликовать, если только события не получат развития в течение дня.

Была у него на примете тема — рост индекса розничных цен в стране. Но источником служило правительственное статистическое бюро, наложившее на предание своих цифр гласности эмбарго до полуночи, и утренние издания снова получали преимущество. Они дадут материалы первыми.

Продолжение забастовки работников автомобильных заводов не стало сюрпризом — никто и не ожидал, что трудовой спор разрешится в течение одной ночи.

Турнир по крикету в Австралии помогал репортерам спортивных отделов заполнить свое место в газетах, но результаты не были сенсационными в достаточной степени, чтобы выносить их в заголовки первой полосы.

Коулом начало овладевать чувство тревоги.

Войдя в здание, где располагалась редакция «Ивнинг пост», он уже поднялся не по лестнице, а на лифте. Отдел новостей занимал весь второй этаж целиком. Это был огромный и совершенно открытый зал в форме римской цифры I. Коул сначала оказался в ее нижней перекладине. Слева находились пишущие машинки и телефоны секретарш, готовых в любой момент принять и отпечатать материал, переданный по прямому проводу. Справа разместились шкафы с досье и книжные полки с литературой, принадлежавшие корреспондентам определенных направлений: политического, индустриального, криминального, военного и так далее. Коул направился дальше мимо бесчисленных письменных столов рядовых репортеров к особо длинному столу, делившему помещение на две части. За ним располагалось рабочее место шефа отдела новостей, предпочитавшего стол U-образной формы, а еще дальше помещалось спортивное подразделение — фактически независимое королевство со своим редактором, заместителем и штатом журналистов. Коул иногда устраивал экскурсии для своих любопытных родственников и обязательно объяснял: «Предполагается, что работа здесь устроена по принципу промышленного конвейера. Однако, как правило, это больше напоминает совершенно неуправляемый бардак». Он, разумеется, преувеличивал, но шутка безотказно вызывала смех.

Зал сейчас был ярко освещен, но почти пустовал. Как заместитель редактора отдела новостей, Коул по праву занимал значительную часть самого длинного из столов. Он выдвинул ящик, достал монету и подошел к торговому автомату на территории «спортсменов», чтобы купить стакан чая с молоком и сахаром. Внезапно тишину нарушил стук ожившего ненадолго телетайпа.

Когда Коул возвращался на рабочее место с бумажным стаканом в руке, дальняя дверь с шумом распахнулась. В зал ворвался низкорослый седовласый мужчина в бесформенной парке и с велосипедными прищепками на брючинах. Коул помахал вошедшему рукой и выкрикнул:

— Доброе утро, Джордж!

— Привет, Артур! Как тебе здесь, не слишком холодно? — и Джордж начал расстегивать верхнюю одежду, скрывавшую худосочную фигуру.

Несмотря на свой почтенный возраст, Джордж носил малопочетную кличку Старший Мальчик, поскольку возглавлял группу курьеров. Жил он в районе Поттерс Бар, но неизменно добирался до редакции на велосипеде. В глазах Артура это выглядело настоящим подвигом.

Артур поставил стакан на стол, скинул плащ, включил радио и уселся. Из приемника донеслось невнятное бормотание. Он стал прихлебывать чай, уставившись прямо перед собой. В новостном зале царил обычный беспорядок. Все выглядело неряшливо. Стулья стояли где попало, столы были завалены старыми номерами газет и листами с черновиками статей. Давно ожидавшийся ремонт в прошлом году отложили, ссылаясь на нехватку средств и необходимость экономии. Но все это до такой степени примелькалось Коулу, что он ни на что не обращал внимания. Размышлял он о первом выпуске[26] «Пост», которому предстояло поступить в уличную продажу всего через три часа.

Сегодня газета выходила на шестнадцати полосах. Четырнадцать из них уже существовали в виде полуцилиндрических металлических пластин, заряженных в барабаны печатных машин расположенной внизу типографии. Их заполнили рекламой, очерками, телевизионной программой и новостями, написанными так ловко, что читатели могли не заметить, насколько они устарели. По крайней мере, на это надеялись журналисты. Оставались последняя полоса для спортивного редактора и самая главная — первая, за которую отвечал он, Артур Коул.

Парламент, забастовка и рост инфляции — все это уже были вчерашние события. С такими темами новостной каши не сваришь. Он не мог снова пустить их в ход в прежнем виде. Конечно, каждую можно замаскировать, переписав иначе начало. Например: «Сегодня кабинет министров обсудил итоги вчерашнего голосования, при котором перевес оказался…» Примитивный прием годился почти в любой ситуации. Давешняя катастрофа превращалась в сегодняшнюю новость с помощью всего нескольких строк: «Только наступивший рассвет открыл во всей душераздирающей полноте страшную картину…» Вчерашнее убийство приобретало новые краски с вступлением: «Сегодня полицейские мобилизовали все силы для поисков мужчины, который…» Вечная проблема, стоявшая перед Артуром, невольно породила множество подобных клише. В подлинно цивилизованном обществе, подумал он, при отсутствии новостей газеты не должны были выходить. Эта идея часто посещала его, и он в который раз нетерпеливо отогнал навязчивую мысль прочь.

Все признавали и принимали тот факт, что первый, ранний выпуск вечерней газеты неизбежно становился забитым чепухой три дня в неделю из шести. Но всеобщее понимание мало успокаивало, потому что именно по этой причине Артур Коул все еще вынужден был заниматься подготовкой именно раннего выпуска. Он уже пять лет оставался заместителем редактора отдела новостей. Дважды в течение пяти лет открывалась вакансия редактора отдела, но оба раза повышение получал человек, который был моложе Коула. Кто-то решил, что обязанности второго номера в отделе — предел его возможностей. Он сам, естественно, категорически не соглашался с подобным заключением.

Но единственный способ наглядно продемонстрировать свои таланты заключался в том, чтобы выпускать блестящие первые выпуски. К сожалению, самый способный заместитель в его положении зависел не столько от своего дарования газетчика, сколько от чистой удачи. Стратегия Коула поневоле сводилась к стремлению постоянно делать первый выпуск своего издания хотя бы немного лучше, чем первые выпуски конкурентов. Как ему казалось, в этом он преуспевал, не ведая только, замечает ли кто-либо наверху его старания и успехи. А потому прилагал все усилия, чтобы не позволять себе беспокоиться о реакции руководства.

Джордж подошел и встал у него за спиной, бросив на стол пачку газет.

— Молодой нахал Стивенс снова сказался больным, — проворчал он.

Артур улыбнулся:

— Что у него? Насморк или тяжелое похмелье?

— Помнишь, как наставляли нас? «Если можешь ходить, то можешь и работать». Мы были не чета нынешним.

Артур кивнул.

— Я прав, скажешь нет? — настаивал Джордж.

— Конечно, ты прав.

Они оба начинали мальчиками на побегушках в «Пост». Но после войны Артур получил членский билет Национального союза журналистов, а Джордж, которого не призвали на военную службу, так и остался в посыльных.

Джордж не унимался:

— Мы буквально горели на работе, потому что действительно хотели работать.

Артур взялся за верхнюю газету из пачки. Не впервые Джордж жаловался ему на своих юных подчиненных, не впервые Артур высказывал ему понимание и сочувствие. Но Артур прекрасно понимал, в чем заключалась проблема с нынешними курьерами. Тридцать лет назад сметливый мальчик для мелких поручений мог со временем стать репортером. Сегодня этот путь оказался почти наглухо закрыт. Новая система имела двойной эффект. Мало-мальски способные юнцы продолжали образование, не желая служить посыльными. А те, кому приходилось становиться курьерами, понимали, что не имеют никаких перспектив, и потому старались по мере возможности отлынивать от работы, балансируя на грани увольнения. Но этими мыслями Артур не спешил делиться с Джорджем, потому что мог тем самым лишь подчеркнуть, насколько его собственная карьера сложилась успешнее, чем у бывшего товарища по работе. И ему приходилось соглашаться, что нынешняя молодежь была вконец испорчена.

Джорджу явно хотелось продолжить делиться своими печалями, но Артур остановил его вопросом:

— За ночь что-нибудь пришло по телетайпу?

— Сейчас все принесу. Хотя мне теперь придется делать вырезки из всех газет одному…

— Но мне все же хотелось бы просмотреть сначала телетайпную ленту, — Артур отвел глаза. Он терпеть не мог командовать людьми, показывать, кто здесь босс. Начальственный тон не давался ему потому, вероятно, что он не получал от него никакого удовольствия. Он бросил взгляд на первую полосу «Морнинг стар» — главный заголовок там, естественно, посвятили промышленному закону.

Представлялось маловероятным, что телетайп принесет какие-то новости о событиях внутри страны. Слишком рано. Зато международная информация зачастую поступала именно ночью. И нередко среди нее попадался материал, который можно было раздуть в небольшую сенсацию. Каждую ночь где-то в мире случался крупный пожар, происходило массовое убийство, вспыхивал бунт, совершался государственный переворот. «Пост», конечно, была прежде всего лондонской городской газетой и выносила на первую полосу международные новости, только если они были по-настоящему сенсационными или хотя бы интересными. Ведь и это выглядело гораздо лучше, чем: «Сегодня кабинет министров обсудил итоги вчерашнего голосования…»

Джордж бросил ему на стол бумажную полосу в несколько футов длиной. Нежелание потрудиться и разделить ленту на отдельные материалы служило для него способом продемонстрировать свое недовольство. Ему очень хотелось, видимо, чтобы Артур пожаловался на это, и тогда он смог бы еще раз отметить, какой большой объем работы свалился на него при отсутствии занемогшего посыльного из первой смены. Но Артур только достал из ящика стола собственные ножницы и взялся за чтение.

Он пробежал глазами политический репортаж из Вашингтона, отчет о турнире по крикету и обзор событий на Ближнем Востоке. Когда же он добрался до середины материала о разводе двух мелкотравчатых голливудских звезд, зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Отдел новостей.

— У меня есть лакомый кусочек для вашей колонки светских сплетен. — Голос принадлежал мужчине с заметным просторечным прононсом типичного лондонского кокни.

Коулом сразу же овладел скептицизм. Подобный человек не мог располагать информацией о секретах личной жизни и амурных интрижках аристократии.

Но он тем не менее сказал:

— Хорошо. Будьте добры, назовите свое имя и фамилию.

— А вот энто ни к чему. Знаете, что за птица Тим Фицпитерсон?

— Разумеется.

— Так вот. Он валяет дурака с одной рыжеволосой чувихой. Она годков на двадцать моложе. Дать номер его телефона?

— Да, пожалуйста, — Коул записал номер.

Теперь история заинтересовала его. Если у младшего министра распалась семья, это уже тянуло на добрую статью, а не просто на заметку в колонке светских слухов.

— Что это за девушка?

— Строит из себя начинающую актрису. Но на самом деле она элитная шлюха. Звякните ему прям щас и спросите про Дизи Дисней.

На линии установилась тишина.

Коул хмуро наморщил лоб. Была одна странность: большинство информаторов хотели получить вознаграждение. Особенно за наводку такого рода. Он пожал плечами. Стоило проверить факты. Позже он поручит это одному из репортеров.

Но почти сразу передумал. Сколько хороших материалов оказывались безнадежно потерянными из-за нескольких минут промедления! Фицпитерсон может отправиться в палату общин или в свой кабинет на Уайтхолле. А наводчик торопил позвонить прямо сейчас.

Коул сверился с записью в своем блокноте и набрал номер.

Глава 4

— Ты когда-нибудь смотрелся в зеркало, занимаясь сексом? — спросила она, и когда Тим признался, что ни разу не делал этого, она настойчиво захотела попробовать немедленно. Они как раз стояли перед высоким зеркалом в ванной, когда зазвонил телефон. Тим почти подпрыгнул, услышав нежданный звук, а она жалобно воскликнула: — Ой! Ты мне сделал больно. Надо быть осторожнее!

Ему бы и хотелось не обращать на звонок внимания, но вторжение внешнего мира полностью отбило сексуальное влечение. Он оставил девушку в ванной, а сам вернулся в спальню. Телефон стоял в кресле, погребенный под грудой их одежды. Он достал его и снял трубку.

— Слушаю.

— Мистер Фицпитерсон? — Голос принадлежал мужчине средних лет с хорошо поставленным лондонским прононсом. Правда, создавалось впечатление, что у звонившего легкая форма астмы.

— Да. А кто это?

— Газета «Ивнинг пост», сэр. Простите за столь ранний звонок. Но мне необходимо уточнить у вас, верно ли, что вы разводитесь с женой?

Тим тяжело опустился на кровать. На несколько мгновений он лишился дара речи.

— Вы расслышали мой вопрос, сэр?

— Кто, черт побери, сказал вам такое?

— Мой источник упомянул о девушке по имени Дизи Дисней. Вы с ней знакомы?

— Никогда о ней не слышал, — Тим постепенно пришел в себя. — И не смейте больше будить меня в такую рань из-за вздорных сплетен.

Он швырнул трубку на рычажки аппарата.

В спальню вошла девушка.

— Ты что-то сильно побледнел, — заметила она. — В чем дело?

— Как тебя зовут?

— Дизи Дисней.

— Боже милостивый! — У него задрожали руки. Он стиснул пальцы и поднялся. — В газеты просочился слушок, что я развожусь!

— Им, должно быть, нашептывают что-то подобное об известных людях чуть ли не каждый день.

— Но было упомянуто твое имя! — Он ударил сжатым кулаком одной руки по ладони другой. — Как они могли так быстро узнать? И что мне теперь делать?

Она повернулась к нему спиной и надела трусики.

Тим посмотрел в окно. Серый «Роллс» все еще стоял там, но теперь внутри никого не было видно. «Интересно, куда делся шофер?» — подумал он. Беспорядок в мыслях раздражал его. Но особенно тревожила одна. Он попытался хладнокровно оценить ситуацию. Кто-то видел, как он вышел из ночного клуба с девушкой, и передал информацию репортеру. Причем придал истории драматический оттенок пущего эффекта ради. Но при этом Тим был уверен: никто не мог заметить, как они вместе входили в его дом.

— Послушай, — сказал он. — Вот как все обстояло. Прошлой ночью ты мне сказала, что плохо себя чувствуешь. Я вывел тебя из клуба и взял такси. Я вышел здесь, а потом таксист доставил тебя домой. Поняла?

— Как скажешь, — ее голос звучал совершенно равнодушно.

Подобное отношение взбесило его:

— Не будь дурой. Тебя это тоже касается!

— Думаю, моя роль уже сыграна.

— Что ты имеешь в виду?

В дверь постучали.

— Господи, только не это! — простонал Тим.

Девушка застегнула молнию на платье.

— Мне пора уходить.

— Не корчи из себя идиотку, — он схватил ее за руку. — Тебя не должны здесь видеть, ясно? Оставайся в спальне. Я открою дверь. Даже если придется пригласить их войти, сиди тихо, пока они не уйдут.

Он натянул на себя спортивные трусы и поспешно запахнулся в халат, уже пересекая гостиную. Далее располагалась тесная прихожая и входная дверь с глазком. Тим отодвинул металлическую заслонку в сторону и приложил глаз к окуляру.

Стоявший снаружи мужчина показался смутно знакомым. Широкоплечий и плотно сложенный, он напоминал боксера-тяжеловеса. На нем было серое пальто с бархатным воротником. Тим навскидку дал ему лет двадцать восемь или чуть больше. Он вовсе не напоминал своим видом газетчика.

Тим отодвинул засов и открыл дверь.

— Что вам угодно? — спросил он.

Ни слова не говоря, мужчина отпихнул хозяина в сторону, вошел и запер за собой дверь. Потом направился в гостиную.

Тим сделал глубокий вдох, стараясь не поддаться панике. И пошел вслед за мужчиной.

— Я сейчас вызову полицию, — заявил он.

Мужчина тем временем уселся.

— Ты здесь, Дизи? — окликнул он.

Девушка показалась на пороге спальни.

— Завари-ка нам по чашке чая, милая, — велел ей мужчина.

— Так ты знаешь его? — изумленно спросил Тим.

Гость громко рассмеялся.

— Знает ли она меня? Да она на меня работает.

Тим тоже сел.

— Что здесь происходит? — еле слышным голосом поинтересовался он.

— Всему свое время, — мужчина огляделся по сторонам. — Не могу даже назвать твою квартиру уютной, потому что это не так. Я ожидал чего-то более роскошного, если ты понимаешь, что имеется в виду. Между прочим, на тот случай, если ты меня не узнал, представлюсь: я — Тони Кокс, — протянул ладонь, но Тим проигнорировал предложенное рукопожатие. — Что ж, будь по-твоему, — пожал плечами Кокс.

Теперь Тим действительно начал что-то припоминать. И лицо и фамилия были ему известны. Он знал, что Кокс считался весьма состоятельным бизнесменом, но ему не был в точности известен род занятий этого человека. Кажется, он видел его фотографию в газете — там еще писали о сборе средств на создание спортивного клуба для мальчиков из бедных семей Ист-Энда.

Кокс головой указал в сторону кухни.

— Как она тебе? Понравилось? Получил наслаждение?

— О, ради всего святого! — воскликнул Тим.

Девушка вернулась, держа на подносе две керамические кружки. Теперь Кокс спросил у нее:

— Ему с тобой понравилось?

— А сам-то как думаешь? — с кислой улыбкой ответила она вопросом на вопрос.

Кокс достал бумажник и отсчитал несколько купюр.

— Вот, возьми, — сказал он ей. — Ты хорошо поработала, а теперь исчезни, мать твою.

Она взяла деньги, положила в сумочку и сказала:

— Знаешь, Тони, что мне нравится в тебе больше всего? Твои манеры истинного джентльмена.

И вышла, не удостоив Тима даже последним взглядом.

А у Тима мелькнула мысль: он совершил самую большую ошибку в жизни.

Девушка ушла, громко хлопнув дверью.

Кокс подмигнул.

— А ведь хороша девочка!

— Она — представительница низшей формы человеческого существа из всех, имеющихся в природе, — процедил сквозь зубы Тим.

— Ну-ну, не надо о ней так. Она действительно неплохая актриса. Могла бы даже играть в кино, если бы я не взял ее в оборот первым.

— А вы, стало быть, ее сутенер?

Злоба сверкнула в глазах Кокса, но он сумел сдержаться.

— Ты еще пожалеешь об этой своей шуточке, — сказал он мягко. — Все, что тебе надо знать о моих отношениях с Дизи: она исполняет любые мои приказы. Если я велю: «Держи пасть на замке», она будет молчать. А распоряжусь: «Расскажи этому славному малому из газеты «Ньюс оф зе уорлд», как мистер Фицпитерсон соблазнил тебя — невинную девчушку», и она расскажет. Понял, как все обстоит?

— Так, выходит, это вы позвонили в «Ивнинг пост»? — спросил Тим.

— Об этом не беспокойся! Без подтверждения информации они и пальцем не смогут пошевельнуть. А только три человека могут подтвердить правдивость этой истории: ты, Дизи и я. Ты, ясное дело, никому ничего не скажешь, Дизи не смеет поступать по своей воле, а я умею хранить секреты.

Тим прикурил сигарету. К нему постепенно начала возвращаться уверенность в себе. Несмотря на «Роллс-Ройс» и бархатный воротник, Кокс оставался мелким бандитом из низов общества. У Тима появилось ощущение, что он сумеет совладать с этим типом.

— Если это шантаж, то вы избрали не того человека. У меня нет денег, — сказал он.

— Тут у тебя жарковато, не находишь? — Кокс поднялся с места и снял пальто. — Что ж, — продолжил он, — если у тебя нет денег, придется подумать, чем еще ты сможешь со мной расплатиться.

Тим насупился. Его снова охватила полнейшая растерянность.

Кокс оставался невозмутим:

— За последние несколько месяцев с полдюжины компаний подали заявки на права добычи нефти из месторождения под названием «Щит», верно?

Тима его слова повергли в шок. Неужели этот мошенник мог быть связан с одной из тех вполне респектабельных компаний?

— Да, но для меня слишком поздно пытаться влиять на результаты тендера. Решение уже принято. Его огласят сегодня ближе к вечеру, — ответил он.

— Не спеши с догадками. Я знаю, что изменить ничего нельзя. Зато ты вполне способен сообщить мне, кому именно досталась лицензия.

Тим снова удивленно уставился на него. И это все, чего он хочет? Слишком хорошо, чтобы быть правдой!

— Но какую пользу вы сможете извлечь для себя из подобной информации?

— Никакой реальной. Я всего лишь обменяю ее на другую информацию. Понимаешь, у меня уговор с одним джентльменом. Он не знает, как я добываю сугубо внутренние данные, и даже не пытается выяснять, что я делаю с той херней, которую сообщает мне в обмен он сам. Так он ухитряется оставаться чистеньким. Понял, о чем я? А теперь скажи: кто получил лицензию?

Все так легко, подумал Тим. Только два слова, и весь этот кошмар закончится. Конечно, подобное нарушение конфиденциальности может плохо повлиять на его карьеру, но, с другой стороны, если он не согласится, на карьере уж точно можно ставить крест.

Кокс подзуживал:

— Если не знаешь, как быть, просто вообрази себе заголовки в бульварных газетах. «Министр и актриса. Так с честными девушками не поступают, — плача, сказала нашему корреспонденту будущая звезда шоу-бизнеса». Помнишь старого бедолагу Тони Лэмтона?

— Замолчите! — не выдержал Тим. — Это «Хэмилтон холдингз».

Кокс улыбнулся.

— Мой друг будет очень рад это услышать, — сказал он. — Где у тебя телефон?

Тим дернул большим пальцем себе за спину.

— В спальне, — устало выдавил из себя он.

Кокс вышел в соседнюю комнату, а Тим закрыл глаза. Как же наивен он был, когда всерьез поверил, что такая юная красотка, как Дизи, может по уши влюбиться в подобного ему мужчину! Его вовлекли в тщательно разработанную мошенническую схему, куда более серьезную, чем обычный шантаж.

До него доносился голос Кокса:

— Ласки? Это я. «Хэмилтон холдингз». Понял? Объявят уже нынче ближе к вечеру. Так, а что ты приготовил для меня? — В их разговоре наступила пауза. — Сегодня? Превосходно! Ты обеспечил мне удачный день, приятель. А маршрут? — Новая пауза. — Что значит, ты думаешь, он останется прежним? Ты обязан был… Ладно, ладно, хорошо. До скорого.

Тим знал Ласки — постаревшего вундеркинда из Сити, умевшего магическим образом делать деньги из воздуха, но сейчас правительственный чиновник чувствовал себя слишком эмоционально выхолощенным, чтобы еще чему-то удивляться. В такой момент он поверил бы чему угодно и о ком угодно.

Кокс вернулся. Тим поднялся навстречу.

— Отличное и сулящее успех в делах утро выдалось сегодня, будь я проклят! — сказал Кокс. — И не стоит так расстраиваться. В конце концов, держу пари, тебе никогда еще не доводилось так сладко перепихнуться.

— А теперь вы уйдете, наконец? Пожалуйста, оставьте меня в покое! — взмолился Тим.

— Уйду. Вот только у нас осталось еще одно маленькое дельце, не доведенное до конца. Давай сюда свой халат.

— Зачем?

— Я тебе все покажу. Давай же!

У Тима уже не хватало сил спорить. Он снял свой махровый халат и подал его визитеру. Остался стоять в одних трусах и ждал.

Кокс сразу же отшвырнул халат в угол комнаты.

— Я обещал, что ты раскаешься за свое словечко — «сутенер»? — с улыбкой спросил он, а потом жестоко ударил Тима кулаком в живот.

Он невольно развернулся на месте и перегнулся пополам, но Кокс протянул одну из своих огромных лапищ, ухватил Тима за гениталии и сжал. Тиму хотелось кричать, но не хватало воздуха в легких. Его рот открывался и закрывался в беззвучном вопле, в попытке хотя бы вдохнуть.

Кокс отпустил его и оттолкнул. Тим распластался по полу. Он тут же свернулся калачиком, глаза застилали слезы. У него не осталось ни грана гордости, никакого чувства собственного достоинства. Его хватило только на жалкую просьбу:

— Пожалуйста, не делайте мне больше больно.

Кокс снова улыбнулся и надел пальто.

— С тебя хватит. На сегодня, — сказал он и удалился.

Глава 5

Достопочтенный Дерек Хэмилтон проснулся от острых болевых ощущений. Он продолжал лежать в постели с закрытыми глазами, определяя источник боли в области желудка, анализируя ее и квалифицируя как сильную, но не лишавшую способности двигаться. Потом ему припомнился вчерашний ужин. Мусс из спаржи не мог повредить. От блинов с морепродуктами он отказался. Бифштекс для него специально хорошо прожарили. А на десерт он предпочел сыр яблочному пирогу. Легкое белое вино, кофе со сливками, бренди…

Бренди, черт бы его побрал! Ему следовало остановить свой выбор на портвейне.

Теперь он уже мог предсказать, как сложится день. Придется обойтись без завтрака, но уже к позднему утру голод начнет мучить его сильнее, чем боль язвы, и он непременно что-нибудь съест. К обеду голод вернется, а язвенная боль станет еще хуже. Поэтому после обеда любой пустяк окажется для него поводом выйти из себя, наорать на своих служащих, поскольку в желудке завяжется такой болезненный узел, что он окончательно утратит способность мыслить рационально. Вернувшись домой, он примет чрезмерную дозу болеутоляющих таблеток. Он поспит, проснется с мигренью, поужинает, выпьет снотворное и снова уляжется в постель.

По крайней мере, ему будет о чем мечтать целый день: чтобы поскорее наступил вечер и время отхода ко сну.

А пока он перевернулся на другой бок, выдвинул ящик прикроватной тумбочки, нашел пилюлю и положил в рот. Потом сел в кровати и взялся за подготовленную для него чашку чая. Запил одним большим глотком пилюлю и только тогда произнес:

— С добрым утром, дорогая.

— С добрым утром, — Эллен Хэмилтон сидела на краю своей постели, стоявшей параллельно его ложу, в шелковой ночной рубашке, непостижимым образом пристроив чашку чая на худощавом колене. Она уже успела расчесать волосы. Ее одежда для сна выглядела так же элегантно, как и весь остальной обширный гардероб, хотя видеть ее такой мог только муж, не проявлявший к ночной сорочке никакого интереса. Он давно догадался: для нее это и не было важно. Она не стремилась к вожделению со стороны мужчин, но ей хотелось самой ощущать себя красивой и все еще желанной.

Он допил чай и свесил ноги на пол. Язва воспротивилась столь внезапному движению и заставила скривиться от боли.

— Опять? — спросила Эллен.

Он кивнул.

— Зачем-то выпил вчера после ужина бренди. Ошибка, которая послужит мне примерным уроком.

— Надеюсь, это никак не связано с вчерашним объявлением итогов работы фирмы за первое полугодие? — спросила она с совершенно бесстрастным выражением лица.

Он с усилием встал и медленно прошел через просторную спальню с ковровым покрытием в тон расцветке раковины устрицы туда, где располагалась ванная. Лицо, которое он увидел в зеркале, было круглым и красным, голова почти облысела, под подбородком образовались жировые складки. Он изучил отросшую к этому времени щетину, оттягивая обвислую кожу на щеках, чтобы отчетливее рассмотреть волоски. Потом взялся за бритву. Он брился каждое утро вот уже сорок лет, но все равно находил этот процесс нудным и утомительным.

Да, итоги за полгода оказались неутешительными. У «Хэмилтон холдингз» возникли крупные проблемы.

Когда он унаследовал компанию «Хэмилтон принтинг» после смерти отца, это было эффективное, успешное и прибыльное предприятие. Для Джаспера Хэмилтона издательское дело стало подлинным призванием — ему нравился вид типографских шрифтов, он стремился постоянно применять новые технологии и обожал запах машинного масла, исходивший от печатных станков. Его сын стал не более чем бизнесменом. Он начал изымать часть прибылей издательства и вкладывать деньги в другие отрасли: в импорт вин, в розничную торговлю, в публикацию периодических изданий, в фабрики, производившие целлюлозу и бумагу, в коммерческие радиостанции. Таким образом он добивался основной поставленной цели, превращая чистый доход в новые инвестиции и избегая значительной части налогового бремени. Дерека Хэмилтона интересовал не выпуск библий, книг в мягких обложках и плакатов, а только ликвидность и дивиденды. Он покупал все больше фирм и открывал заводы, постепенно создавая целую империю.

Долговременный и стабильный успех унаследованного предприятия в течение многих лет маскировал шаткость возведенной над ним надстройки. Но стоило печатному комплексу дать сбой, как Хэмилтон обнаружил, что большинство остальных его начинаний оставались всего лишь вторичными. Он недооценил размеров вложений капитала, требовавшихся для того, чтобы крепко поставить их на ноги, а некоторые фирмы превратились в слишком долгосрочные инвестиции. Тогда он продал сорок девять процентов своих собственных акций каждой из компаний, перевел фонды в новый крупный холдинг, а потом продал сорок девять процентов и его тоже. Так он сумел выручить немалые средства и договорился с банком о кредите, причем сумма его исчислялась семизначной цифрой. Заем удержал империю на плаву, но проценты по кредиту, быстро выросшие за следующие десять лет, съедали теперь даже ту небольшую прибыль, которую удавалось получать.

Тем временем у Дерека Хэмилтона развилась жестокая язва желудка.

Почти год назад он разработал программу выхода из кризиса. Часть кредита погасили, чтобы сократить его и выплаты процентов банку. Накладные расходы урезали где только возможно, начав с отказа от масштабных рекламных кампаний и закончив вторичной переработкой бумажных отходов для использования при печати конвертов и бланков. Капитан Хэмилтон стоял ныне у штурвала сильно накренившегося корабля, сотрясаемого волнами инфляции и общего экономического спада. Он надеялся, что итоги последних шести месяцев покажут: корпорация «Хэмилтон холдингз» преодолела черную полосу и в конце туннеля появился свет. Но на деле они продемонстрировали тенденцию к дальнейшему ухудшению ситуации.

Он высушил лицо, похлопывая по нему теплым полотенцем, побрызгался одеколоном и вернулся в спальню. Эллен уже оделась и сидела перед зеркалом, накладывая косметику. Ей всегда удавалось успеть одеться или раздеться, пока мужа не было в спальне. До него внезапно дошло, что он не видел ее обнаженной по меньшей мере несколько лет. «Интересно, почему она стремилась к этому?» — задумался он. Неужели она настолько постарела, кожа женщины пятидесяти пяти лет от роду стала морщинистой, а прежде такая упругая плоть обвисла? Вероятно, нагота при муже уничтожила бы для нее иллюзию своей привлекательности и желанности? Да, вероятно, хотя он подозревал за ее манерой поведения нечто более сложное. Здесь просматривалась явная связь с тем, как состарилось его собственное тело, размышлял он, надевая необъятных размеров трусы. Она всегда представала перед ним полностью одетой и потому не вызывала у него сексуального вожделения, а это значило, что ее ничто не вынуждало выдавать правды: насколько нежеланным стал для нее он сам. Подобное сочетание изворотливости и чувствительности было вполне в ее характере.

— И как же ты собираешься выйти из положения? — спросила она.

Вопрос на мгновение ошеломил его. Он сначала даже испугался, что она прочитала его мысли, спрашивала именно об этом, но тут же сообразил — она всего лишь продолжала начатый ранее разговор о делах его компании. Нацепив подтяжки, он сделал паузу и только потом ответил:

— Пока ни в чем не уверен.

Она склонила лицо ближе к зеркалу, колдуя над своими ресницами.

— Порой я недоумеваю, чего на самом деле ты хочешь добиться в жизни.

Он в изумлении уставился на жену. Само ее воспитание приучило ее к околичностям, никогда не позволяло задавать вопросы в лоб, потому что именно излишняя прямота и эмоциональность иной раз могли испортить прием или званый ужин, повергнув в смущение остальных присутствовавших дам. Ей требовалось сделать над собой изрядное усилие, чтобы без обиняков поинтересоваться смыслом существования другого человека.

Он снова сел на край кровати и ответил не совсем по существу:

— Мне надо для начала всего лишь полностью отказаться от бренди, вот и все.

— Убеждена, ты сам понимаешь, что твои проблемы никак не связаны с выбором пищи и напитков, — она наложила помаду и сжала губы, чтобы она распределилась равномерно. — Все началось девять лет назад, а со дня смерти твоего отца прошло десять.

— Но типографская краска у меня в крови, — его слова прозвучали формально, как цитата из катехизиса.

Их разговор показался бы несколько бессвязным любому, кто мог случайно подслушать его, но сами они понимали его внутреннюю логику. Подразумевалось, что смерть отца означала переход предприятия под контроль Дерека, а его истинной язвой стали проблемы с бизнесом, как и причиной физического заболевания.

— У тебя нет в крови ни капли типографской краски, — сказала она. — У отца была, но ты сам не выносишь даже запаха печатного цеха.

— Я унаследовал крепко стоявшее на ногах дело и собираюсь передать своим сыновьям еще более успешную корпорацию. Разве не к этому сводится смысл жизни людей нашего с тобой круга?

— Наших сыновей совершенно не интересует, какое наследство мы им оставим. Майкл строит собственную компанию с нуля, а все, чего желает Эндрю, это сделать прививки от оспы населению Африканского континента поголовно.

Он не мог сейчас понять, насколько серьезно говорит жена. То, что она творила в данный момент со своим лицом, не позволяло прочитать его подлинного выражения. И не приходилось сомневаться: она делает это намеренно. Почти все и всегда она совершала не без умысла.

— Но у меня есть долг перед обществом, — напомнил он. — Я даю работу более чем двум тысячам человек, хотя на самом деле гораздо большее количество рабочих мест прямо зависит от благосостояния моих компаний.

— Мне кажется, ты отдал свой долг обществу сполна. Ты провел свою империю через кризисные времена, позволив ей уцелеть, а с этим справились далеко не все. Ты пожертвовал здоровьем ради этого, отдал десять лет жизни и… бог знает, что еще ты принес в жертву, — к концу фразы ее голос стал заметно тише, словно в последний момент она пожалела о сказанном.

— И ты хочешь, чтобы я еще и поступился своей гордостью? — спросил он, продолжая одеваться и стараясь завязать на галстуке тугой и аккуратный маленький узел. — Я превратил рядовую типографию в одну из первой тысячи крупнейших корпораций страны. Моя империя стоит в пять раз больше, чем оценивалась фирма отца. Я создал это величественное сооружение и должен сделать все для его процветания.

— Тебе непременно хотелось превзойти деловые достижения отца?

— А ты считаешь, что это не важная цель?

— Да, я так считаю! — Ее внезапная вспышка страсти стала для него почти шоком. — На самом деле ты должен был стремиться к крепкому здоровью, долгой жизни и… К тому, чтобы сделать счастливой меня.

— Если бы дела в корпорации шли успешно, я смог бы ее продать. Но при сложившихся обстоятельствах я не получу за нее мало-мальски реальной цены, — он посмотрел на часы. — Мне пора идти.

Он спустился по широкой лестнице. В пространстве вестибюля доминировал портрет его отца. Некоторые гости думали, что на полотне был изображен сам Дерек в пятидесятилетнем возрасте. На самом деле Джасперу на картине уже исполнилось шестьдесят пять. Когда Дерек проходил мимо, на стойке в холле затрезвонил телефон. Хозяин дома и бровью не повел: давно взял себе за правило никогда не отвечать лично на утренние звонки.

Он направился в малую столовую — большая предназначалась для званых обедов и ужинов, которые в последнее время стали редкими событиями. На круглом столе уже лежали серебряные приборы. Пожилая женщина в фартуке принесла половину грейпфрута на блюдце из костяного фарфора.

— Не сегодня, миссис Тремлет, — сказал он. — Дайте мне только чашку чая, пожалуйста, — и он развернул свежий номер «Файнэншл таймс».

Женщина после некоторого колебания поставила блюдце перед креслом Эллен. Хэмилтон вскинул взгляд.

— Просто унесите это, будьте любезны, — раздраженно сказал он. — И подавайте миссис Хэмилтон ее завтрак, когда она спустится, но не раньше.

— Хорошо, — пробормотала миссис Тремлет и убрала грейпфрут со стола.

Когда появилась Эллен, она возобновила разговор с того места, на котором он оборвался:

— Мне не кажется настолько уж важным, получишь ты за свою корпорацию пять миллионов или пятьсот тысяч. В любом случае денег у нас станет больше, чем мы имеем на сегодняшний день. Поскольку мы не пожинаем плодов богатства, но живем в надлежащем комфорте, то какой смысл всего лишь слыть богатым семейством?

Он отложил газету и посмотрел на нее. К завтраку она вышла в специально сшитом по заказу костюме из ткани кремового оттенка с блузкой из тисненого шелка и в туфлях ручной работы. Поэтому он сказал:

— Странно. У тебя прекрасный дом с небольшим штатом прислуги. Есть друзья здесь и обширный круг знакомств в Лондоне, если у тебя возникает желание посетить его. Этим утром ты облачилась в наряд, стоивший мне несколько сотен фунтов, хотя едва ли выйдешь сегодня за пределы ближайшей деревни. Поэтому порой я тоже гадаю, чего хочешь от жизни ты сама.

Она покраснела, что с ней случалось крайне редко.

— Хорошо, я скажу тебе, — начала она.

Но в дверь постучали, и вошел привлекательный мужчина в плаще, державший в руке кепку.

— Доброе утро, сэр, миссис, — произнес он. — Если мы хотим успеть к поезду в семь сорок пять, сэр…

— Прекрасно, Притчард, — сказал Хэмилтон. — Прошу вас подождать меня в вестибюле.

— Понял, сэр. Могу я только поинтересоваться у миссис, нужна ли ей будет сегодня машина?

Хэмилтон вновь перевел взгляд на Эллен. Она опустила голову и смотрела на свою тарелку, когда ответила:

— Да, думаю, что автомобиль мне понадобится.

Притчард кивнул и вышел.

— Ты собиралась сообщить мне, чего ты ждешь от жизни, — напомнил жене Хэмилтон.

— Не думаю, что это тема для беседы за завтраком. Особенно если ты рискуешь опоздать к своему поезду.

— Ладно, будь по-твоему, — он поднялся из-за стола. — Наслаждайся автомобильной прогулкой. Но не гони слишком быстро.

— Что?

— Я говорю: поосторожнее за рулем.

— О, это не проблема. Меня всегда возит Притчард.

Он склонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она порывисто повернулась к нему и сама поцеловала в губы. Когда же он отстранился, ее лицо раскраснелось еще заметнее. Она взяла его за руку и сказала:

— Мне нужен только ты, Дерек.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Все, чего я хочу от жизни, это прожить с тобой в мире и довольстве до глубокой старости, — продолжала она поспешно. — Я хочу, чтобы ты смог расслабиться, питаться исключительно полезными для тебя продуктами, стал опять здоровым, стройным и полным сил. Я снова хочу видеть того мужчину, который приезжал ухаживать за мной на спортивном кабриолете «Райли»[27], героя, вернувшегося с войны, увенчанного наградами и женившегося на мне, а потом державшего меня за руку, когда я рожала детей. Я хочу любить тебя.

Он стоял в полнейшей растерянности. Она никогда не была с ним такой, как сейчас. Никогда. И он чувствовал себя безнадежно неспособным правильно отреагировать на ее порыв. Не знал, что сказать, что сделать, даже куда смотреть. И потому промямлил только:

— Я… Мне пора к поезду.

Она же почти сразу вновь обрела спокойствие.

— Да. Тогда тебе лучше поторопиться.

Он в последний раз попытался заглянуть ей в глаза, но она упорно отводила их в сторону.

— Что ж, — сказал он. — До свидания.

Она лишь молча кивнула.

И Дерек вышел из столовой. В холле он надел шляпу, позволив Притчарду открыть перед собой входную дверь. Темно-синий «Мерседес» стоял на покрытой гравием дорожке, весь сверкая под лучами солнца. «Должно быть, Притчард моет машину каждое утро, пока я еще сплю», — подумал он.

Необычный у них вышел разговор с Эллен, решил он по пути до станции. Глядя сквозь окно, как солнце играет в уже слегка пожелтевших листьях деревьев, он перебирал в уме ключевые моменты. «Я хочу любить тебя», — сказала она с особым упором на слове «тебя». А перечисляя все, чем он пожертвовал ради процветания бизнеса, употребила фразу «бог знает, что еще…».

Я хочу любить тебя, а не кого-то другого. Не такой ли смысл вложила она в свою реплику? Уж не потерял ли он вместе со здоровьем и верность собственной жены? Впрочем, возможно, она просто хотела заставить его задуматься, что она вполне способна завести роман на стороне. Вот это было бы гораздо больше в характере Эллен. Она неизменно ограничивалась тонкими намеками. Прямой призыв о помощи не в ее стиле.

После оглашения полугодовых итогов проблемы еще и дома стали бы для него хуже, чем встреча с кредиторами.

Но было кое-что еще. Она покраснела, когда Притчард спросил, понадобится ли ей машина. И потом та поспешность, с которой объяснила: «Меня всегда возит Притчард».

— Куда вы обычно отвозите миссис Хэмилтон, Притчард? — спросил он.

— Она водит автомобиль сама, сэр. У меня же всегда находится много работы по дому — что-то постоянно необходимо…

— Да, да, я понял, — перебил его Хэмилтон. — Я вовсе не ставлю под сомнение ваше усердие. Так, простое любопытство.

— Всегда к вашим услугам, сэр.

В этот момент язва нанесла очередной удар. Чай, — подумал он. По утрам мне следует пить только молоко.

Глава 6

Герберт Чизман включил свет, заглушил звон будильника, сделал погромче звук радио, работавшего всю ночь, и нажал на кнопку обратной перемотки ленты катушечного магнитофона. Только после этого он встал с постели.

Поставил на плиту чайник и уставился в окно своей студии, дожидаясь, пока рассчитанная на семь часов записи лента прокрутится к началу. Утро выдалось ясное и яркое. Солнце основательно пригреет чуть позже, но сейчас было еще чуть холодновато. Он надел брюки и свитер поверх нижнего белья, в котором спал, сунул ноги в тапочки.

Его квартира представляла собой единственную просторную комнату и помещалась на севере Лондона в викторианской постройки доме, знававшем прежде лучшие времена. Мебель, водонагреватель фирмы «Аскот» и старенькая газовая плита — все это принадлежало домовладельцу. Но вот радиоприемник был собственностью Герберта. По условиям аренды, ему разрешалось пользоваться общей ванной в коридоре, но — самое главное — в его исключительном и полном распоряжении оказался чердак.

Радио составляло основную часть обстановки в комнате. Это был УКВ-приемник уникальной мощности, собранный из отдельных частей, которые он с особой тщательностью сам подобрал в десятке торговых точек вдоль Тоттнэм-Корт-роуд[28]. Антенну он вытянул на чердак под самую крышу. Магнитофон тоже был его собственной ручной сборки.

Он налил чай в чашку, добавил из жестянки концентрированного молока и уселся за рабочий стол. Помимо электронных приборов, на столе располагался только телефонный аппарат и линованная школьная общая тетрадь с шариковой ручкой. Открыв тетрадь на чистой странице, он наверху вывел сегодняшнюю дату крупными округлыми буквами и цифрами. Потом приглушил звук приемника и начал на ускоренном воспроизведении прослушивать сделанную за ночь запись. Как только резкий писк указывал на то, что записался чей-то голос, Герберт замедлял вращение бобины, пользуясь собственным пальцем, чтобы суметь разобрать слова.

«…Патрульной машине проследовать до Холлоуэй-роуд к дальнему концу, где требуется помощь констеблю…»

«…Ладлоу-роуд, индекс Вест-Пять, миссис Шафтсбери… Похоже на домашнее насилие… Двадцать первый принял…»

«…Инспектор говорит, что если у китайцев еще открыто, то он будет цыпленка с жареным рисом и хрустящими хлопьями…»

«…Патруль до Холлоуэй-роуд, поторопитесь. У констебля там возникли крупные неприятности…»

Герберт остановил пленку и сделал пометку в тетради.

«…Сообщение об ограблении дома. Это рядом с Уимблдон-Коммон, Джек…»

«…Восемнадцатый, вы меня слышите?»

«…Все свободные машина в районе Ли… Окажите содействие пожарной бригаде на Фезер-стрит, дом двадцать два…»

Герберт снова сделал запись в тетради.

«…Восемнадцатый, вы меня слышите?»

«…Не знаю. Дайте ей таблетку аспирина…»

«…Нападение с применением холодного оружия, но ничего серьезного…»

«…Где вас черти носили, восемнадцатый? Я уже…»

Внимание Герберта отвлекла фотография на каминной полке поверх заколоченного досками очага. Снимок чрезмерно льстил ее внешности: Герберт знал это двадцать лет назад, когда она ему его подарила, но теперь почти забыл обо всем. Странно, но он уже не мог вспомнить, какой она была на самом деле. В нынешних воспоминаниях она рисовалась ему женщиной с безупречно гладкой кожей и с чуть подрумяненными щеками, позировавшей на фоне какого-то выцветшего пейзажа в ателье фотографа.

«…Кража цветного телевизора с повреждением тонированного оконного стекла…»

Он стал первым в узком кругу своих друзей, «потерявшим жену», как они предпочитали это называть. Двое или трое сами потом пережили такие же трагедии. Один, понеся утрату, превратился в довольного жизнью безнадежного алкоголика. Другой быстро вновь женился на первой попавшейся вдове. Герберт же с головой погрузился в свое хобби — радио. И пристрастился к прослушиванию переговоров полицейских по рациям в те дни, когда слишком плохо себя чувствовал, чтобы отправляться на работу, а такое происходило часто.

«…Район Голдерз-Грин, Грей-авеню. Сообщение о вооруженном нападении…»

И вот однажды, услышав, как полицейские обсуждали налет на банк, Герберт позвонил в редакцию «Ивнинг пост». Репортер поблагодарил его за наводку, записав фамилию и адрес. Ограбление наделало шума: похитили четверть миллиона фунтов, — и репортаж появился в тот же день на первой полосе «Пост». Герберт очень гордился, что именно он дал газетчикам информацию, рассказав об этом вечером сразу в трех разных пабах. А потом начисто забыл обо всем. Три месяца спустя он получил от газеты чек на пятьдесят фунтов. К чеку прилагалась вырезка с заголовком «Двое погибших при похищении 250 тысяч» с указанием даты публикации.

«…Оставь ее, Чарли. Ты же понял, она не станет подавать жалобы…»

На следующий день Герберт остался дома и названивал в «Пост» каждый раз, как только принимал сообщение на полицейской волне. После обеда ему самому позвонил мужчина, назвавшийся заместителем редактора отдела новостей, который четко объяснил, что требовалось его газете от людей, подобных Герберту. Не надо сообщать о вооруженном нападении, сказал он, если оружие не пустили в ход и никто не пострадал. Не стоило обращать внимание на ограбления домов в обычных пролетарских районах города — интересовали исключительно фешенебельные Белгравия, Челси или Кенсингтон. Что касается налетов на банки и ювелирные магазины, то докладывать следовало только о тех, где возникали перестрелки или речь шла об очень крупных суммах.

«…Следуйте до дома двадцать три по Нэрроу-роуд и ждите дальнейших…»

Он быстро уловил суть, потому что сам был далеко не глуп, да и новости, особенно ценимые газетой, не отличались интеллектуальной утонченностью. Он скоро стал зарабатывать больше в свои дни отсутствия по болезни, нежели при регулярной явке на фабрику. К тому же слушать радио было куда интереснее, чем изготавливать футляры для фотоаппаратов. Он подал заявление об уходе и стал одним из тех, кого в газетах окрестили «слухачами» или «радарами».

«…Тебе лучше сразу продиктовать мне его словесный портрет…»

После того как он полностью сосредоточился на прослушивании радио, заместитель редактора отдела новостей лично навестил его дома — это случилось еще до переезда в студию, — чтобы познакомиться. Газетчик объяснил Герберту, как полезна его работа, и спросил, не пожелает ли он трудиться на его издание эксклюзивно. Такое соглашение означало, что Герберт отныне будет сообщать добытую информацию только в редакцию «Пост», не связываясь с другими газетами, а возможную потерю дохода ему компенсируют еженедельными фиксированными выплатами гонорара. У Герберта, который, собственно, даже не пытался звонить в другие газеты, хватило ума не проболтаться об этом и с радостью принять предложение.

«…Сидите тихо, и через несколько минут мы пришлем вам кого-то на помощь…»

За прошедшие с тех пор годы он не только усовершенствовал оборудование, но и стал еще лучше разбираться в потребностях газеты. Он понял, например, что рано утром они с благодарностью принимали почти все, но с течением дня становились все более разборчивы, а после трех часов пополудни их могло заинтересовать только нечто вроде уличного убийства или крупного вооруженного ограбления. Заметил он и другую тенденцию: подобно самой полиции, репортеров мало волновали преступления, совершенные темнокожими и прочими эмигрантами в районах, населенных преимущественно этническими меньшинствами. Герберт считал это разумным подходом. К примеру, он сам был подписчиком «Пост», и его не слишком волновало, что творят черномазые и узкоглазые в своих гетто, из чего сделал совершенно правильный вывод, что «Пост» не публиковала репортажей оттуда просто потому, что большинство читателей газеты имели вкусы, схожие с пристрастиями Герберта. Кроме того, он научился слышать скрытый подтекст в полицейском жаргоне. Он знал, когда нападение случалось мелкое или сводилось к распространенному семейному насилию, улавливал нотки подлинной тревоги в голосе дежурного сержанта, если зов о помощи оказывался действительно серьезным, умел теперь отключаться и давать мозгу отдых, пока в эфире зачитывали необъятный список угнанных за ночь автомобилей.

Наконец из динамика донесся в ускоренном воспроизведении звук его собственного будильника, и он выключил магнитофон. Прибавил громкости радио и набрал по телефону «Пост». Дожидаясь ответа, попивал чай.

— Редакция «Пост», доброе утро, — это был мужской голос.

— Переключите меня на стенографисток, пожалуйста.

— Пауза.

— Стенографическое бюро.

— Привет. Это Чизман. Контрольный звонок. Время: семь часов пятьдесят девять минут.

На заднем плане стучали пишущие машинки.

— Привет, Берти. Чем порадуешь?

— Кажется, эта ночь прошла очень спокойно, — ответил он.

Глава 7

Тони Кокс стоял в будке телефона-автомата на углу Куилл-стрит в районе Бетнал-Грин, держа трубку у уха. Он сильно потел в теплом пальто с бархатным воротником. В руке он держал цепочку, другой конец которой крепился к ошейнику оставшейся снаружи собаки. Пес тоже взмок.

На противоположном конце линии раздался ответ, и Тони опустил монету в прорезь автомата.

— Да? — отозвался человек, который словно еще не привык к новомодным телефонным аппаратам.

Тони был предельно краток:

— Это произойдет сегодня. Подготовьте все необходимое.

И повесил трубку, не представившись и не дождавшись реакции собеседника.

Затем пошел вдоль узкого тротуара, таща собаку за собой. Породистый бульдог с мускулистым телом упирался, и Тони постоянно приходилось дергать за цепочку, чтобы заставлять пса поспевать за собой. Собака была сильна, но ее хозяин обладал значительно большей силой.

Окна построенных террасами домов выходили прямо на улицу. Тони остановился перед тем из них, рядом с которым у тротуара припарковал серый «Роллс-Ройс». Он толкнул дверь и вошел. Двери этого дома никогда не запирались, потому что его обитатели не опасались воров.

По всему сравнительно небольшому жилищу разносился запах стряпни. Втянув собаку за собой, Тони направился в кухню и сел на стул. Отсоединил цепочку от ошейника и плотным шлепком под зад отправил собаку бегать по дому. Затем привстал и снял пальто.

Чайник уже закипал на газовой плите, а на листке вощеной бумаги был выложен нарезанный на ломтики бекон. Тони выдвинул ящик, вынул кухонный нож с лезвием в добрые десять дюймов длиной, проверил режущую часть большим пальцем и заключил, что нож не помешает подточить. Он вышел на задний двор.

В пристроенном к дому сарае стояло старое наждачное колесо. Тони взгромоздился на стульчик рядом с ним и нажал на ножную педаль, как много лет назад делал его старик. Тони всегда получал удовольствие, делая что-то в подражание покойному отцу. Он накрепко сохранил в памяти его образ: рослый и красивый мужчина с вьющимися волосами и живым блеском в глазах, который высекал из механического точила снопы искр к восторгу своих смеющихся детей. Отец держал лоток на уличном рынке, торгуя фарфоровой посудой и сковородками, зазывая покупателей своим зычным, но приятным голосом. А еще он устраивал целые представления, когда в шутку принимался подначивать соседа-зеленщика, окликая того: «Эй, послушай сюда! Я только что сбыл с рук всего лишь один горшок за целых полфунта. Сколько гнилой картошки тебе придется сбагрить, чтобы заработать хотя бы десять шиллингов?» Потенциальную покупательницу он замечал в толпе заранее и без зазрения совести пускал в ход свое неотразимое мужское обаяние. «Скажу вам сразу, милочка… — это адресовалось даме средних лет с сеткой на волосах, — … у нас тут на рынке нечасто встретишь такую молодую красотку, а потому я готов продать вам товар себе в убыток, только бы вы пришли ко мне снова. Да вы просто взгляните: крепкое медное дно, как попка у девушки, уж простите за такое сравнение. И у меня осталась только одна сковорода такого качества. На остальных я неплохо наварил и потому уступлю ее вам всего за два фунта. Сам заплатил вдвое больше. Но чего не сделаешь ради леди, заставившей мое израненное сердце так учащенно биться? Хватайте ее скорее, пока я не передумал!»

Тони пережил настоящий шок, видя, как быстро постарел отец, когда лишился одного из легких. Волосы мгновенно поседели, щеки глубоко ввалились, а прекрасный голос стал тонким, скрипучим, неприятным для слуха. Лоток перешел по наследству к Тони, но у него к тому времени появились иные источники доходов, и торговая точка досталась Гарри, его глухонемому младшему брату, который тем не менее женился на хорошенькой девушке из Уайтчепела, достаточно терпеливой, чтобы освоить язык жестов. Понадобилась немалая сила характера для торговли с рыночного лотка, если тебе приходилось писать мелом на доске, общаясь с покупателями, а в кармане держать карточку с крупно выведенным печатными буквами словом «СПАСИБО!», показывая ее всякий раз, когда у тебя что-то покупали. Но брат управлялся с лотком так хорошо, что Тони одолжил ему денег на переезд в настоящий магазин и наем продавца. Гарри и здесь вполне преуспел. Все-таки деловая хватка была их общей семейной чертой.

Теперь кухонный нож приобрел должную остроту. Пробуя лезвие, он даже порезал палец. Прижал ранку к губам и вернулся в кухню.

Там уже хозяйничала мать. Лиллиан Кокс была низкорослой и полноватой женщиной — ее сын унаследовал склонность к набору лишнего веса, но, слава богу, немалый рост, — и обладала такой незаурядной энергией, какую трудно ожидать от типичной матроны шестидесяти трех лет от роду.

— Я готовлю тебе тосты к завтраку, — сказала она.

— Прекрасно, — он положил нож на место и нашел бинт. — Будь поосторожнее с этим резаком. Я немного переточил его.

Она тут же переполошилась из-за его пустякового пореза, заставила сунуть палец под холодную воду и досчитать до ста, после чего наложила антисептическую мазь, ватный тампон, а сверху намотала бинт, скрепив его безопасной булавкой. Он стоял смирно, позволив ей делать, что она считала нужным.

— Какой у меня хороший мальчик, — разохалась она. — Всегда поточит для матери ножи. Такой заботливый. Но зачем ты поднялся в такую рань?

— Вывел собаку погулять в парк. И мне нужно было кое-кому позвонить.

Она недоуменно спросила:

— А чем тебе плох телефон в гостиной?

Он склонился над плитой, со смаком вдыхая аромат от уже жарившегося на сковородке бекона.

— Ты же сама все знаешь, мама. Старина Билл[29] прослушивает нашу линию.

Она сунула ему в руки чайник.

— Ладно. Отнеси это в комнату и разлей по чашкам.

Он взял горячий чайник, перешел в гостиную и поставил его на специальную подставку. На квадратном столе, накрытом вышитой скатертью, уже лежали два столовых прибора, были приготовлены солонка, перечница и бутылочки с соусами.

Тони сел ближе к камину, где обычно сидел отец. Не вставая со стула, дотянулся до серванта и достал две чашки и два блюдца. Он снова вспомнил отца. Как тот надзирал за семейными трапезами, пуская в ход свой сленг кокни: «А ну-ка, убрать грабли на место!» — командовал он, стоило кому-то поставить на стол локти. Одного Тони не мог простить отцу — его отношения к матери. При своей привлекательной внешности он имел много женщин на стороне и частенько покупал джин для них, но не приносил домой. Тогда Тони и его брат еще промышляли тем, что ходили на рынок в Смитфилде и украдкой собирали под столами и лотками всевозможные отходы, которые можно было за несколько медяков продать на мыловаренную фабрику. Кроме того, отец не служил в армии. Но во время войны от призыва уклонились многие из уличной шпаны.

— Ты нальешь нам наконец чая или опять заснул на ходу? Если так, то лучше отправляйся обратно в кровать. — Лиллиан поставила перед ним тарелку с едой и уселась напротив. — Ладно, теперь уж я сама.

Тони взял в руку вилку, держа ее так, словно это был карандаш, и начал завтракать: яичница, бекон, колбаски, подливка из консервированных помидоров и несколько ломтиков поджаренного хлеба. Он уже набил рот, когда догадался взяться за коричневый китайский соус, — после утренней прогулки у него разыгрался зверский аппетит.

Мать подала ему чашку с чаем.

— Даже не знаю. Мы всегда звонили из дома без опаски, пока был жив твой отец, да упокоит господь его душу. Он все делал так осторожно, что Старина Билл ни о чем не догадывался.

Тони хотел ей напомнить, что при отце у них еще не установили телефон, но предпочел промолчать. Хотя не удержался от другого замечания:

— Да уж, он был таким осторожным, что умер рванью подзаборной, остался нищим. — Но зато честным малым.

— Неужели? Прямо-таки честным?

— Ты, черт побери, отлично знаешь это. И никогда не смей мне перечить, когда мы толкуем о твоем папаше.

— Мне не нравится, когда ты чертыхаешься, мамочка.

— Тогда не вынуждай меня.

Тони стал есть молча и быстро расправился с остатками. Допил чай и начал снимать упаковку с сигары.

— Еще чаю? — спросила мать, забирая чашку.

Он посмотрел на часы.

— Нет, спасибо. Мне нужно еще закончить пару дел, — он раскурил сигару и поднялся.

Она с прищуром посмотрела на него.

— Ты что-то снова затеял?

Подобные вопросы только раздражали его. Он выпустил в воздух струйку дыма.

— А зачем кому-то знать об этом?

— Что ж, ты живешь по-своему. Валяй, отправляйся на дело. Но только не лезь на рожон понапрасну, прошу тебя.

Он еще раз внимательно пригляделся к ней. Хотя она всегда ему уступала, мать оставалась очень сильной женщиной. Именно ей выпало стать главой семьи после смерти старика-отца. Она решала споры между братьями и их женами, одалживала денег у одного, чтобы дать другому, и использовала свое одобрение или осуждение как мощный инструмент в решении прочих вопросов. Мать решительно противилась неоднократным попыткам переселить ее с Куилл-стрит в уютное маленькое бунгало в окрестностях Борнмута, подозревая (и совершенно справедливо), что старый дом с его духом памяти о прошлом был важнейшим символом ее власти в семье. Когда-то она с королевским апломбом и достоинством держала нос с горбинкой и узкий подбородок, но теперь уже царствовала, но не управляла, как английские монархи, мудро и вовремя поняв, что пора передать бразды правления другим, хотя сделала это все же не без сожаления. Тони понимал: именно поэтому ей был сейчас особенно нужен он. Новый истинный король. И жить с ним под одной крышей значило оставаться приближенной к трону. Он любил ее за то, что она в нем нуждалась. Больше он никому не был до такой степени необходим.

Она тоже встала из-за стола.

— Так ты уезжаешь или нет?

— Да, уезжаю, — он поймал себя на том, что замер в глубокой задумчивости.

Потом обнял ее и на мгновение прижал к себе. Они никогда не целовали друг друга.

— Пока, мамуля.

Он захватил пальто, потрепал загривок пса и вышел из дома.

Внутри «Роллс» сильно нагрелся на солнце. Он нажал на кнопку, опускавшую стекло, прежде чем сесть на кожаное сиденье и отъехать.

Ему доставляло удовольствие вести такую машину по узким переулкам Ист-Энда. Ее бесстыдная роскошь, контрастировавшая с грязноватыми улочками и старыми неопрятными домами, словно рассказывала историю жизни Тони Кокса. Местные обитатели — домохозяйки, мальчишки, продававшие газеты, работяги и воры — видели автомобиль и говорили друг другу: «Вот катит Тони Кокс. Он сумел выбиться в большие люди».

Тони стряхнул в открытое окно пепел с кончика сигары. Он воистину преуспел, добился успеха. Свою первую машину он купил за шесть долларов, когда ему только стукнуло шестнадцать. Пустой бланк техпаспорта с печатью министерства транспорта обошелся ему на черном рынке в тридцать шиллингов. Он заполнил его фальшивыми данными и перепродал тачку за восемьдесят фунтов.

Уже скоро он стал регулярно торговать подержанными автомобилями, постепенно легализовав свой бизнес. Затем он избавился от него со всеми потрохами за пять тысяч фунтов и решил пуститься в долгосрочную аферу.

Он открыл с помощью полученных денег счет в банке, указав в качестве поручителя фамилию человека, купившего у него салон подержанных машин. Управляющему банка он назвался подлинным именем, но снабдил несуществующим домашним адресом — тем же, который дал и новому владельцу своего прежнего бизнеса.

Потом арендовал склад, заплатив вперед за три месяца, и стал покупать в небольших количествах радиоприемники, телевизоры и музыкальные центры непосредственно у производителей, чтобы перепродавать в лондонские магазины. С поставщиками он расплачивался незамедлительно и исправно — его счет в банке работал с полной нагрузкой. За два месяца он потерял на этих сделках некоторую сумму, но зато создал себе репутацию надежного заемщика с хорошей кредитной историей.

И когда момент назрел, заказал несколько очень крупных партий товара. Сравнительно небольшие производители, чьи счета в пять сотен фунтов он прежде так оперативно оплачивал, были только счастливы отпустить ему продукции на несколько тысяч фунтов в кредит — он казался им более чем надежным деловым партнером.

Как только склад оказался под завязку забит всевозможной дорогой электроникой, за которую Тони не заплатил ни гроша, он сначала снял свои деньги со счета, а потом устроил грандиозную распродажу. Проигрыватели, магнитофоны, усилители, радиоприемники, цветные телевизоры, цифровые часы легко разошлись по сильно сниженным ценам, порой всего за половину реальной рыночной стоимости. Два дня спустя склад окончательно опустел, а Тони Кокс уложил в два чемодана три тысячи фунтов наличными, запер лавочку и отправился домой.

Он сейчас даже поежился внутри своей теплой машины, стоило вспомнить об этом. Никогда больше он не рисковал так сильно. Что, если бы один из поставщиков случайно узнал о распродаже? Вдруг Тони натолкнулся бы на управляющего банком в одном из пабов через пару дней после своего трюка?

Впрочем, он и сейчас еще ввязывался в подобные махинации, но прибегал к услугам посредников, а себе устраивал долгие каникулы в Испании, если начинали грозить неприятности. Но при этом никто не мог узнать Тони в лицо.

Одновременно его деловые интересы значительно расширились и стали разнообразнее. Ему принадлежали жилые дома в центре Лондона, которые он сдавал молодым леди за чрезвычайно высокую плату. Он владел ночными клубами и даже вложил деньги в раскрутку двух поп-групп. Одни его проекты были вполне законными, кое-какие — откровенно преступными, другие являли собой смесь легального бизнеса с подпольными операциями, часто находясь на очень тонкой грани, где четкие законы не прописаны, а потому в те сферы не суются респектабельные бизнесмены, дорожащие своей репутацией.

Старина Билл, разумеется, многое о нем знал. В наши дни повсюду развелось столько стукачей, что невозможно было оставаться теневым дельцом, чтобы твоя фамилия не значилась на одной из папок в Скотленд-Ярде. Но вот добыть улики для полицейских стало большой проблемой, не в последнюю очередь потому, что всегда находились сыщики, готовые вовремя предупредить Тони об опасности. Денег на такие цели жалеть не стоило. А потому в августе каждого года три или четыре семьи полицейских проводили отпуск в Бенидорме за счет Тони.

При этом он не слишком доверял своим помощникам в мундирах. Они были полезны, но, как он догадывался, не уставали думать о том, что однажды искупят свои служебные провинности, усадив его за решетку. Коррумпированный коп все равно оставался в душе копом. А потому расчеты производились только наличными, никаких записей не велось, а цифры надежно хранились в голове Тони. Подручные выполняли приказы, отданные с глазу на глаз и в устной форме.

И все чаще он вообще избегал всякого риска, выступая всего лишь в роли финансиста. Какой-нибудь оборотистый малый добывал уникальную информацию и разрабатывал план. Затем он связывался со знакомым уголовником, вербовавшим группу и находившим нужное оборудование. После чего они вдвоем приходили к Тони с изложением плана. Если Тони схема нравилась, он снабжал их деньгами на взятки, оружие, автомобили, взрывчатку и на все остальное, что могло потребоваться. Успешно провернув дело, они возвращали заем в пяти — или шестикратном размере, исходя из размеров полученной выручки.

Однако сегодня все обстояло гораздо сложнее. В этой операции он сам выступал и разработчиком плана, и негласным банкиром. А значит, следовало принять особые меры предосторожности.

Он остановился на одной из узких улочек и вышел из машины. Дома здесь стояли более солидные. Их построили для людей уровня квалифицированных рабочих и мастеров, а не для уборщиков цехов и портовых грузчиков, хотя они мало чем отличались от не слишком респектабельного жилья на Куилл-стрит. По штукатурке фасадов пробегали трещины, оконные рамы местами подгнили, а садики перед входом размерами не превышали багажника автомобиля Тони. Но только половина зданий в этом районе была обитаемой. В остальных располагались складские помещения, разного рода конторы и магазины.

Тони постучал в дверь под вывеской «Бильярдная», на которой часть букв уже почти не читалась. Ему немедленно открыли, и он вошел внутрь.

Пожал руку Уолтеру Бердену и последовал за ним наверх. Несчастный случай на дороге оставил на память Уолтеру хромоту и заикание, лишив неплохой должности, которую он прежде занимал в порту. Тони сделал его заведующим бильярдным залом, прекрасно понимая, что подобный жест — ничего не стоивший — только усилит уважение к нему обитателей Ист-Энда и сделает Уолтера бесконечно благодарным и преданным помощником.

— Хочешь чашку чая, Тони? — спросил Уолтер.

— Нет, спасибо, Уолтер. Я только что позавтракал. — Он окинул игровой зал на втором этаже хозяйским взглядом. Столы были зачехлены, покрытый линолеумом пол сверкал чистотой, каждый кий ровно стоял на отведенной ему стойке.

— Ты поддерживаешь здесь полный порядок.

— Всего лишь делаю порученную мне работу, Тони. Т-ты же обо мне позаботился, верно?

— Верно.

Кокс подошел к окну и выглянул на улицу. Синий «Моррис-1100» был припаркован в нескольких ярдах дальше вдоль противоположного тротуара. В машине сидели двое. Удивительно, но Тони даже ощутил удовлетворение: он поступил правильно, приняв дополнительные меры предосторожности.

— Где здесь телефон, Уолтер?

— У меня в кабинете. — Уолтер открыл дверь и пригласил Тони войти, а сам остался снаружи.

Кабинет тоже выглядел ухоженным и опрятным. Тони сел за письменный стол и набрал номер.

— Слушаю, — ответил голос.

— Заезжай за мной, — сказал Тони.

— Ровно через пять минут.

Тони повесил трубку. У него погасла сигара. Когда он немного нервничал, забывал периодически затягиваться. Снова раскурил ее от пламени позолоченной зажигалки фирмы «Данхилл» и вышел из кабинета.

Он снова помаячил перед окном.

— Значит, так, приятель. Я сейчас отлучусь, — объяснил он Уолтеру. — Если одному из этих молодых сыщиков в синей машине взбредет в голову постучать, просто не открывай дверь. Я вернусь через полчаса.

— Не бе-беспокойся. Ты же знаешь, что можешь на меня положиться, — Уолтер по-птичьи дернул головой, что заменяло ему кивок.

— Да, знаю, — Тони дружески тронул пожилого мужчину за плечо и направился к задней части зала.

Открыл дверь и проворно спустился по пожарной лестнице.

Потом пробрался мимо ржавой детской коляски, насквозь промокшего старого матраца и останков бывшего автомобиля. Стебли травы упрямо пробивались сквозь трещины в бетонном покрытии двора. Облезлый кот неожиданно выскочил буквально у него из-под ног. Тони слегка испачкал свои дорогие итальянские ботинки.

Из захламленного двора ворота в заборе выходили в совсем узкий проулок. Тони дошел до его конца, и как только оказался там, небольшой красный «Фиат» с тремя мужчинами внутри затормозил рядом. Тони занял свободное место на заднем сиденье. И машина тут же вновь тронулась с места.

За рулем сидел Джэко — главный помощник Тони, его правая рука. Рядом расположился Глухарь Уилли, знавший сейчас о взрывчатке гораздо больше, чем двадцать лет назад, когда лишился левой барабанной перепонки. Позади вместе с Тони сидел Питер Джесс Джеймс, человек, одержимый огнестрельным оружием и толстозадыми девицами. Все это были проверенные и надежные кадры, постоянные сотрудники «фирмы», которой командовал Тони.

— Как дела у твоего парня, Уилли? — спросил Тони.

— Что? — Глухарь Уилли развернулся к боссу здоровым ухом.

— Я спросил, как поживает юный Билли.

— Ему как раз сегодня сравняется восемнадцать, — ответил Глухарь. — Все та же беда, Тони. Он все еще не научился сам ухаживать за собой. Работница социальной службы талдычит, что нам, дескать, надо отдать его в лечебницу.

Тони сочувственно зацокал языком. Он всегда проявлял особую заботу о слабоумном сыне Глухаря Уилли — душевные болезни по непонятным причинам пугали его.

— Но ты же не пойдешь на это?

— Вот и я капал на мозги жене, — сказал Уилли. — Мол, что может понимать эта дуреха из социальной службы? Она сама от горшка два вершка — ей лет двадцать. Но поди ж ты, уже закончила колледж. Хотя моя женушка сама не горит желанием сбагрить сына с рук.

В этот момент его нетерпеливо оборвал Джэко:

— Мы готовы, Тони. Парни на месте, моторы прогреты.

— Хорошо, — Тони посмотрел на Джесса Джеймса. — Что со стрелками?

— У нас два ружья и «узи».

— Что-что?

— «Узи», — Джесс гордо осклабился. — Новейший девятимиллиметровый пистолет-пулемет. Сделано в Израиле.

— Тогда давайте начинать представление, — пробормотал Тони.

— Мы как раз прибыли, — сказал Джэко.

Тони достал из кармана тряпичную кепку и натянул на голову.

— Ты ведь запустил ребят внутрь, я правильно понял?

— Да, а что? — спросил Джэко.

— Я не против. Пусть знают: это дело организовал Тони Кокс, но вот только ни один не должен иметь возможности утверждать потом, будто видел меня.

— Знаю.

Машина заехала во двор склада металлолома и прочего вторичного сырья. Двор содержался в образцовом порядке. Кузова старых автомобилей водрузили один на другой по три и выстроили ровными рядами. Отдельные части столь же педантично сложили по углам: целые колонны из покрышек, пирамиды из задних осей, кубы из блоков цилиндров двигателей.

Неподалеку от въезда стояли подъемный кран и огромный грузовик с полуприцепом для перевозки автомобилей. Чуть дальше был припаркован синий микроавтобус-фургон «Форд» с двумя парами задних колес. За ним виднелось мощное оборудование для газовой резки металла.

«Фиат» остановился, и Тони поспешил выбраться из него. Пока он был всем доволен. Ему нравилась аккуратность в любом ее проявлении. Остальные трое встали рядом, дожидаясь приказов. Джэко закурил сигарету.

— С владельцем склада все улажено? — спросил Тони.

Джэко кивнул.

— Он сделал так, чтобы кран, грузовик и газорезка были для нас доступны. Но не знает, для чего нам это понадобилось, и мы для видимости связали его.

Он закашлялся.

Тони вынул сигарету из его губ и брезгливо швырнул на землю.

— Из-за всякой дряни ты кашляешь, — сказал он и достал из кармана сигару. — Кури вот это и доживешь до глубокой старости.

Затем Тони вернулся к воротам склада. Трое мужчин последовали за ним. Тони двигался осторожно, обходя лужи и грязь, огибая высокие ряды истекающих кислотой аккумуляторов, ржавые рулевые колонки и коробки передач, направившись к подъемному крану. Он был из серии устройств малой грузоподъемности, смонтированный на гусеничном тракторе, способный отрывать от земли и переносить с места на место только легковые машины, микроавтобусы и пикапы. Расстегнув на себе пальто, Тони по лесенке взобрался в высоко расположенную кабину.

Уселся на место крановщика. Панорамное окно позволяло ему видеть все пространство складского двора, имевшего, как оказалось, форму треугольника. Одну сторону образовывал заброшенный железнодорожный виадук, кирпичные ниши которого тоже использовались под складские помещения. Примыкавшая к нему высокая стена отделяла двор от игровой площадки и пустыря, образовавшегося здесь еще при падении бомбы во время войны. Перед главным въездом на склад проходила дорога, слегка изгибавшаяся вместе с руслом протекавшей чуть дальше реки. Улица была широкая, но ею мало кто пользовался.

Под прикрытием виадука стояла самодельная хижина, целиком сколоченная из старых дверей, поддерживавших крышу из простых листов толя. Парни сейчас находились там, теснясь вокруг электрического обогревателя, попивая чай, нервно покуривая.

Все было в полном порядке. И Тони почувствовал, как все его существо охватывает радостное предчувствие, когда инстинкт подсказал: все пройдет отлично. Он спустился из кабины крана.

И заговорил намеренно негромко, спокойно, даже с налетом безразличия в голосе:

— Этот фургон не всегда следует одним и тем же маршрутом. От Сити до Лоутона можно добраться несколькими разными путями. Но большинство из них так или иначе проходят мимо этого места, поняли? Им придется проехать здесь, если только не вздумается тащиться через Бирмингем или Уотфорд. И все же они порой откалывают непредвиденные номера. Такое может случиться и сегодня. Если ничего не получится, раздайте ребятам премиальные и отправьте по домам до следующего раза.

— Расклад им всем известен, — заметил Джэко.

— Очень хорошо. Другие вопросы есть?

Все трое промолчали. Тони дал последние инструкции:

— Все надевают маски. Все работают в перчатках. Никто не произносит ни слова.

Он поочередно оглядел собеседников, убеждаясь, что они усвоили указания, а потом сказал:

— На этом пока все. Доставьте меня обратно.

В красном «Фиате» царило полное молчание, пока он крутил по узким улочкам, чтобы незаметно подобраться к заднему двору бильярдного зала.

Тони вышел из машины, но затем склонился к открытому окну пассажирской двери и произнес свое напутствие:

— Это очень хороший план, и если сделаете все правильно, он сработает как часы. Есть пара мелочей, о которых мы не все знаем: сколько охранников, чем они вооружены. Сохраняйте хладнокровие, действуйте по обстановке, и мы справимся с любым сопротивлением. — Он сделал паузу. — Но только, бога ради, не пристрелите никого из этого вашего ручного пулемета, или как он там называется, будь он трижды неладен.

Он прошел по проулку и вернулся в бильярдную через заднюю дверь. Уолтер от нечего делать катал шары по одному из столов. Услышав шаги, он выпрямился.

— Все в ажуре, Тон?

Тони подошел к окну.

— Наши приятели не дергались? — Он мог видеть синий «Моррис» на прежнем месте.

— Нет. Но они точно сведут себя курением в могилу.

Как удачно, подумал Тони, что у сил правопорядка не хватает людей, чтобы наблюдать за ним не только днем, но и ночью. Слежка с девяти до пяти оказывалась даже полезна. Она позволяла ему всегда иметь алиби, не слишком серьезно ограничивая возможности перемещений. Но следовало ожидать, что скоро к нему приставят круглосуточный «хвост». Вот только его предупредят обо всем заранее.

Уолтер жестом указал на бильярдный стол.

— Не хочешь сгонять партию?

— Нет, — Тони отошел от окна. — У меня будет тяжелый день. — Он спустился по главной лестнице, и старик с трудом поспевал за ним, припадая на искалеченную ногу.

— До скорого, Уолтер, — сказал Тони и вышел на улицу.

— До свидания, Тони, — отозвался Уолтер. — И да благословит тебя господь.

Глава 8

Внезапно в зале отдела новостей начала бурлить жизнь. Еще в восемь утра здесь стояла тишина, как в морге, нарушаемая временами только звуками, издаваемыми неодушевленными предметами — стуком телетайпа или хрустом страниц газет, которые читал Коул. Теперь же сразу три машинистки отбивали ритм по клавишам, прибывший курьер насвистывал популярный мотив, фотограф в кожаном пальто спорил с заместителем редактора спортивного отдела о каком-то футбольном матче. Постепенно на работу съезжались репортеры. У большинства из них, как давно заметил Коул, имелись свои утренние привычки. Один покупал себе стакан чая, другой сразу закуривал, третий немедленно хватался за свежий номер «Сан», чтобы взглянуть на очередную грудастую девицу[30]. Каждый нуждался в какой-то подпорке, чтобы начать очередной трудовой день.

Коул считал полезным дать людям ненадолго расслабиться, прежде чем взяться за дело. Так в редакции создавалась спокойная и упорядоченная обстановка. Зато редактор отдела новостей Клифф Поулсон придерживался совершенно иного подхода. Поулсон, обладавший по-лягушачьи зелеными глазами и йоркширским акцентом, любил повторять: «У вас нет времени, парни, чтобы хотя бы снять плащи». Ему нравились поспешно принятые решения, постоянное движение, а внешне добродушное подзуживание вносило элемент хаоса в редакционную жизнь. Поулсон был помешан на гонке за новостями. А вот Коул прекрасно знал, что еще ни одна статья не опоздала попасть в газету, потому что ее автор дал себе минуту, чтобы подумать над ней.

Кевин Харт уже минут пять как находился в зале. Он читал «Дейли миррор», опершись на край стола и чуть задрав брючину своего элегантного костюма в тонкую полоску. Коул окликнул его:

— Будь любезен, Кевин, позвони в Ярд.

Молодой человек взялся за телефонную трубку.

Но стол Коулу положили сообщения от Берти Чизмана — плотную пачку листков. Коул осмотрелся по сторонам. Теперь уже здесь собрались почти все журналисты. Настала пора дать задание каждому из них. Он стал разбирать сообщения. Некоторые просто нанизывал на металлический штырек у себя на столе, другие раздавал репортерам с краткими инструкциями.

— Анна, какой-то констебль влип в неприятности на Холлоуэй-роуд. Позвони в ближайший участок, узнай, что там стряслось. Если драка с пьяницами, забудь об этом. Джо, есть информация о пожаре в Ист-Энде. Выясни подробности в противопожарной службе. Ограбление в Челси, Филлип. Уточни адрес по телефонному справочнику, не живет ли там какая-нибудь знаменитость. А это для тебя, Барни: «Полиция после долгого преследования арестовала не названного по фамилии ирландца, ворвавшись в дом на Куинстаун-стрит в Кемдене». Позвони в Ярд и спроси, не связано ли это как-то с ИРА.

Запищал аппарат внутренней телефонной связи, и он снял трубку.

— Артур Коул слушает.

— Что тебе сегодня потребуется от нас, Артур?

Коул узнал голос редактора отдела фотоиллюстраций.

— Пока все идет к тому, что на первую полосу мы вынесем историю о вчерашнем голосовании в палате общин.

— Но об этом уже давно раструбили по телевидению!

— Ты позвонил, чтобы задать вопрос или прочитать мне нотацию?

— Тогда, наверное, мне лучше послать кого-то на Даунинг-стрит и сделать новый снимок премьер-министра. Что-нибудь еще?

— Ничего. Остальное уже попало в утренние газеты.

— Спасибо, Артур.

Коул положил трубку. Кто бы спорил! Нет ничего хуже, чем открывать номер своей газеты протухшим материалом. Он и так делал все возможное в попытках освежить его — двое репортеров обзванивали известных людей, записывая их мнения и реакции по поводу голосования. Впрочем, на вопросы газеты соглашались отвечать только малозначительные члены парламента, но не министры.

Журналист средних лет, куривший трубку, крикнул из другого угла зала:

— Только что позвонил мистер Поулсон. Клифф сегодня не выйдет на работу. У него живот раздуло, как у индуса из Дели[31].

Коул ухмыльнулся:

— Интересно, где он умудрился подцепить себе эту заразу в Орпингтоне?

— Поел курочку в соусе карри на ужин.

— Вот как…

Умно, ничего не скажешь. В день, обещавший стать самым тоскливым за последний месяц, Поулсон решил притвориться больным. А если учесть, что второй заместитель редактора новостного отдела ушел в отпуск, Коулу предстояло отдуваться за всех одному.

К нему приблизился Кевин Харт.

— В Ярде не сообщили ничего интересного, — сказал он. — Ночь прошла на редкость спокойно.

Коул поднял взгляд. Харту было примерно двадцать три года. Высокорослый, он отпустил длинные кудрявые волосы по нынешней моде. Коул подавил резкий приступ раздражения.

— Это просто смешно! — воскликнул он. — У Скотленд-Ярда не бывает совершенно спокойных ночей. Что они там себе думают в своем отделе по связям с прессой?

— Тогда у нас есть тема для сенсационной статьи, — криво усмехнулся Харт. — Заголовок: «Первая ночь без преступлений в Лондоне за тысячу лет истории».

Его легкомысленный юмор рассердил Коула по-настоящему.

— Заруби себе на носу. Никогда не удовлетворяйся подобными ответами из Ярда, — сказал он с ледяным холодом в голосе.

Харт покраснел. Ему явно не понравилось выслушивать наставления для начинающих репортеров.

— Так мне позвонить им еще раз, что ли?

— Не надо, — сказал Коул, видя, что его урок усвоен. — Мне нужно, чтобы ты написал другой материал. Ты слышал о новом месторождении нефти в Северном море?

— Да, — кивнул Харт. — Ему присвоили наименование «Щит».

— Точно. Позже сегодня министр энергетики объявит, кто получил лицензию на его разработку. Напиши вставную статью, чтобы нам продержаться до объявления. Предыстория, что будет означать получение лицензии для компаний, которые претендуют на нее, из чего должен исходить министр, принимая решение. А ближе к вечеру мы твою писанину снимем, чтобы поставить на ее место настоящую новость.

— Хорошо, — Харт повернулся и направился в сторону библиотеки.

Харт, конечно, понимал, что ему поручили простейшую работу как своего рода наказание, но, промелькнула мысль у Коула, парень проглотил горькую пилюлю с достоинством. Он несколько секунд смотрел вслед молодому человеку. Да, тот действовал Коулу на нервы своими длинными лохмами и франтоватыми костюмами. К тому же нагловатой самоуверенности ему было тоже не занимать, но хорошему репортеру это еще никогда не вредило.

Коул встал и подошел к столу помощника редактора отдела, на столе которого лежали сводки информационных агентств о принятии нового индустриального закона и заметки, которые уже успели подготовить журналисты по поручению Коула. Он глянул через плечо помощника. Перед ним лежал блокнот с выведенным большими буквами заголовком:

НЕ СОГЛАСНЫМ С ЗАКОНОМ ДЕПУТАТАМ ВЕЛЕНО

ПОЙТИ НА СМЫЧКУ С ЛИБЕРАЛАМИ

Помощник почесал бороду и поднял взгляд.

— Как тебе такая «шапка»?

— Смычка слишком похожа на случку, — сказал Коул. — Не подходит. Мне не нравится.

— Мне тоже.

Помощник вырвал из блокнота страницу, скомкал и бросил в корзину.

— Какие у нас еще новости?

— Пока никаких. Я только что раздал возможные темы и наводки.

Бородатый мужчина кивнул и задумчиво посмотрел на свисавшие с потолка часы.

— Будем надеяться, что ко второму выпуску поспеет что-то более достойное.

Коул склонился рядом с ним и написал в блокноте:

НЕ СОГЛАСНЫМ С ЗАКОНОМ ДЕПУТАТАМ ВЕЛЕНО

ОБЪЕДИНИТЬСЯ С ЛИБЕРАЛАМИ

— Так будет получше, — сказал он, — хотя ничего не меняет в принципе.

Помощник осклабился.

— Не хочешь поменяться должностями?

Коул вернулся за свой стол. Анна (а если точнее — Аннела) Симс подошла и рапортовала:

— Инцидент на Холлоуэй-роуд оказался пустяковым. Буянили уличные хулиганы, но никто даже не арестован.

— Ладно, — отозвался Коул.

Потом Джо Бернард положил трубку телефона и сообщил:

— Пожар был незначительным, Артур. Без пострадавших.

— Сколько людей живут в том доме? — спросил Коул почти автоматически.

— Двое взрослых и трое детей.

— Тогда у нас получается, что семья из пяти человек чудом избежала гибели. Садись и пиши.

Настала очередь Филлипа Джонса:

— Ограбленная квартира принадлежит Николасу Кросту, достаточно известному скрипачу.

— Уже неплохо, — сказал Коул. — Свяжись с сыщиками в Челси и узнай, что похитили.

— Сделано, — усмехнулся Филлип. — Унесли скрипку работы Страдивари.

Теперь Коул улыбнулся:

— Отлично сработано, парень. Напиши материал и попробуй взять интервью у маэстро с разбитым сердцем.

Зазвонил телефон, и Коул ответил на звонок.

Хотя сам он ни за что не признался бы в этом, работа доставляла ему все-таки неизъяснимое удовольствие.

Глава 9

Тим Фицпитерсон все глаза выплакал, но вот только слезы мало ему помогли. Он лежал на кровати, зарывшись лицом в намокшую подушку. Любое движение давалось мучительно. Он старался вообще ни о чем не думать, его мозг гнал от себя все мысли, как часто бывает с людьми, попавшими в безвыходное положение. В какой-то момент его сознание действительно полностью отключилось, и Тим даже задремал, но побег от боли и отчаяния оказался кратким — он почти сразу снова очнулся.

Он не поднимался с постели, потому что ничего не мог сейчас делать, ему некуда было идти, ни с кем не хотелось встречаться. А если его преследовала мысль, то только одна: о заманчивой радости жизни, оказавшейся настолько циничной ложью. Кокс оказался прав, когда сформулировал это в столь грубой форме: «Держу пари, тебе никогда еще не доводилось так сладко перепихнуться». Тим пытался, но никак не мог до конца избавиться от вспышек воспоминаний о ее стройном, гибком теле, но теперь все это приобрело ужасающе неприятный привкус. Она показала ему, что такое рай, а потом перед самым носом захлопнула дверь в него. Ее экстаз был, разумеется, искусной имитацией, но вот сам Тим пережил ни с чем не сравнимое и подлинное наслаждение. Всего несколько часов назад он всерьез мечтал о новой жизни, наполненной всеми радостями чувственной любви, того секса, о самом существовании которого он, казалось, напрочь забыл. А теперь даже простой взгляд в завтрашний день представлялся лишенным смысла.

С игровой площадки за окном доносились голоса детей, кричавших, визжавших, ссорившихся между собой, и он готов был позавидовать полнейшей тривиальности их существования. Перед ним встал воображаемый образ самого себя еще школьником, который в черном блейзере и коротковатых серых брюках пешком проходил три мили по сельским дорогам Дорсета, чтобы добраться до маленькой начальной школы, где и был-то всего один класс. Там он стал самым умным учеником за всю историю, что, впрочем, почти ничего не значило. Но его обучили арифметике и обеспечили место в общественной средней школе, а больше ничего и не требовалось.

Зато он отлично помнил, как поначалу поистине расцвел в средней школе. Стал непререкаемым лидером собственной «банды» учеников, организатором всех игр и проказ, маленьких бунтов против учителей. Но так продолжалось лишь до тех пор, пока он не стал носить очки.

Вот! Он как раз силился припомнить, когда еще в своей жизни ощущал себя таким же несчастным и отчаявшимся. Теперь он это знал твердо. При первом появлении в школе с очками на носу. Члены его детской «банды» сначала забеспокоились, потом стали посмеиваться, а закончили полнейшим к нему презрением. К началу большой перемены за ним уже ходила толпа, улюлюкавшая и оравшая: «Четырехглазый!» После обеда он по привычке захотел организовать футбольный матч, но Джон Уиллкотт заявил: «Теперь такие игры не для тебя». Тим уложил очки в футляр и ударил Уиллкотта по лицу, но только Уиллкотт был крупным и сильным, а из Тима бойца не получилось — он обычно добивался превосходства над всеми исключительно с помощью воли и характера. Кончилось тем, что он сидел в раздевалке, стараясь остановить кровотечение из носа, а команды тем временем подбирал по своему вкусу ненавистный Уиллкотт.

Отомстить он решил на уроке истории, обстреливая Уиллкотта пропитанными чернилами шариками из промокашки прямо на глазах у миссис Персиваль по кличке Старуха Перси. Обычно спокойная и терпеливая Перси почему-то на этот раз решила навести порядок, и Тима отправили к директору, где он получил шесть положенных ему ударов розгами по мягкому месту. По дороге домой он снова ввязался в драку, опять был бит и безнадежно порвал при этом школьный блейзер. Деньги на новый мама изъяла из копилки в форме яйца, куда бережливый Тим складывал монеты, чтобы купить радио. Осуществление мечты пришлось отложить на целых шесть месяцев. Таким получился самый черный день в жизни совсем еще юного Тима, а его лидерские качества не находили применения до тех пор, пока он не пошел учиться в колледж, где вступил в партию.

Поражение в драке, разорванный пиджак и шесть «горячих» лозой по заднице — как бы ему хотелось, чтобы и сейчас все его проблемы сводились к чему-то подобному! На площадке за окнами квартиры прозвучал свисток, шум детворы резко оборвался. Я мог бы покончить со своими проблемами так же быстро, подумал Тим, и идея запала ему в душу.

Ради чего он жил еще вчера? — задался вопросом Тим. Ради хорошей работы, собственной репутации, успешной деятельности правительства. Сегодня все это потеряло для него всякое значение. Свисток в школьном дворе означал, что уже пошел десятый час утра. Тим как раз сейчас должен был сидеть в председательском кресле совещания комитета, обсуждавшего производительность разного вида электростанций. Как он мог прежде всерьез интересоваться подобной бессмыслицей? Он вспомнил о своем давно вынашиваемом, излюбленном проекте: докладе с прогнозом потребностей британской промышленности в энергетических ресурсах вплоть до 2000 года. Больше он не вызывал у него ни малейшего энтузиазма. Подумал о дочерях и понял, что его ужасает перспектива встречи с ними. Сейчас все на глазах рушилось и обращалось в прах. Какая разница, кто победит на следующих выборах? Ведь судьбы Британии вершили силы, неподконтрольные ее политическим лидерам. Он всегда знал, что это всего лишь игра, но теперь ему больше не хотелось получать в ней призы.

И не было никого, с кем он мог бы откровенно поговорить. Никого! Ему представилась беседа с женой: «Дорогая, я тут наделал глупостей и изменил тебе. Меня соблазнила шлюха, красивая и молодая девица, а потом я подвергся грубому шантажу…» Джулия окончательно охладеет к нему. Он так и видел, как ее лицо приобретает каменное выражение с застывшим отвращением в глазах, но прежде всего она будет стремиться избежать любой эмоциональной вовлеченности в его трудности. Он протянет к ней руки, а она скажет: «Не смей даже думать о том, чтобы прикасаться ко мне!» Нет, с Джулией он не смог бы ничем поделиться. По крайней мере до тех пор, пока не заживут его собственные раны, а ему так долго не протянуть, заранее решил он.

Кто-нибудь другой? Коллега из аппарата кабинета министров скажет: «Бог ты мой, Тим! Старина! Мне так жаль…», а сам немедленно примется просчитывать, как ему оказаться в стороне от неудачника, когда все станет достоянием гласности. Товарищи по работе начнут уклоняться от участия в любых его проектах, сделают все, чтобы не быть замеченными в его обществе, а кое-кто поведет морализаторские разговоры, чтобы загодя утвердить за собой право на пуританские взгляды. Причем он даже не сможет их возненавидеть за то, как они с ним поступят, поскольку он сам на их месте поступил бы точно так же в подобной ситуации (вот почему так легко предсказуемым было для него их поведение). Его юрист пару раз проявил себя почти как настоящий друг. Но он все еще слишком молод, чтобы знать, как важна верность в супружеской жизни, продлившейся уже двадцать два года. Скорее всего он цинично рекомендует ему тщательно все скрыть и замести следы, не понимая, какой ущерб уже нанесен человеческой душе своего клиента и приятеля.

Быть может, сестра? Простая женщина, вышедшая замуж за плотника, всегда немного завидовала Тиму. Она с удовольствием искупается во всем этом. Нет, Тиму не следовало даже рассматривать ее кандидатуру.

Отец умер, мать слишком одряхлела. Неужели у него совсем не осталось близких друзей? Как же он ухитрился прожить жизнь так, что на свете не существовало никого, кто любил бы его бескорыстно и слепо — правого или виноватого? Впрочем, вероятно, подобного рода отношения строились только на двусторонней, взаимной основе, а он всегда тщательно делал так, чтобы рядом не оказалось людей, которых он не смог бы с легкостью бросить, стань они обузой или источником неприятностей.

Помощи извне ждать не приходилось. Он мог рассчитывать на одни лишь собственные внутренние ресурсы. Как мы поступаем, устало размышлял он, когда терпим на выборах сокрушительное поражение? Мы перестраиваем ряды, готовим планы на годы пребывания в оппозиции, атакуем сами основы политики оппонентов, используя свой гнев и разочарование от проигранной битвы как топливо для новой схватки. Но, заглянув в себя в поисках смелости, ненависти и озлобления, чтобы отобрать победу у Тони Кокса, он обнаружил только трусость и мелкую неприязнь. Бывало, что и раньше он переживал неудачи и унижения, но вел себя как настоящий мужчина, а у настоящих мужчин всегда хватает сил, чтобы продолжать борьбу, не так ли?

Он неизменно черпал силу в своем самоощущении, в образе стойкого, правдивого, преданного делу и отважного человека, умеющего как гордо нести знамя победителя, так и с достоинством проигрывать. Тони Кокс заставил его увидеть себя в совершенно ином свете: наивным дурачком, соблазненным пустоголовой девчонкой, слабаком, предавшим своих при первом же намеке на шантаж, испуганным до готовности ползать на коленях и молить о пощаде.

Он крепко зажмурил глаза, но эта сцена не хотела покидать сознания. Она останется с ним до конца жизни.

Но не обязательно так уже долго.

Наконец он нашел в себе силы начать двигаться. Сначала сел на краю постели, потом встал с нее. На простыне осталась кровь. Его кровь. Позорное напоминание. Солнце переместилось на небе и теперь ярко светило в окно. Тиму и хотелось бы задернуть штору, но требовавшееся усилие казалось чрезмерным. Он протащился из спальни через гостиную в кухню. Чайник и коробка с заваркой остались там же, где она их оставила, заварив чай. Она небрежно разлила часть его по пластиковой поверхности стойки и не потрудилась поставить бутылку с молоком обратно в маленький холодильник. Аптечка для оказания первой помощи находилась в самом верхнем, недоступном для детей и надежно запертом ящике буфета. Тим перетащил стул по кафельной плитке пола и влез на него. Ключ он прятал поверх буфета. Он отпер дверцу ящика и достал старую жестянку из-под печенья с изображением собора в Дарэме на крышке.

Спустившись вниз, он поставил жестянку на стол. Внутри он нашел ватные тампоны, рулон бинта, ножницы, антисептическую мазь, лекарство от желудочных колик у малолетних детишек, забытый французский солнцезащитный крем и большой, полный таблеток пузырек снотворного. Он высыпал таблетки и завинтил крышку. Потом из другого шкафа достал чистый стакан.

При этом он упрямо старался не делать ничего лишнего. Не убрал молоко, не вытер разлитую заварку, не поставил на место жестянку с аптечкой и не закрыл ящик буфета. В этом нет никакой необходимости, напоминал он сам себе.

Стакан и таблетки он принес в гостиную и поставил на письменный стол. Его поверхность была пуста, если не считать телефонного аппарата: он всегда наводил идеальный порядок, закончив работать.

Потом открыл тумбочку под телевизором. Там стояли напитки, которые он с самого начала хотел предложить ей. В его распоряжении было виски, джин, сухой херес, хорошее бренди и непочатая бутылка eau de vie prunes[32], которую кто-то привез ему в подарок из Дордони. Тим остановил свой выбор на джине, хотя не любил его вкуса.

Налив немного в стакан, он уселся на стул с высокой спинкой. У него бы никогда не хватило силы воли дожидаться (быть может, несколько лет) возможности взять реванш и восстановить чувство самоуважения. Но сейчас он не мог нанести Коксу серьезного вреда, не причинив гораздо более крупных неприятностей себе. Подставить Кокса означало подставить и себя тоже.

Но мертвым уже нечего стыдиться.

Он мог уничтожить Кокса, а потом умереть.

В сложившихся обстоятельствах это казалось единственно правильным поступком.

Глава 10

У вокзала Ватерлоо Дерека Хэмилтона дожидался другой шофер. На этот раз на «Ягуаре». Председатель правления корпорации пожертвовал «Роллс-Ройсом» в целях экономии, но, увы, профсоюзные лидеры не оценили этого жеста. Водитель приложил руку к козырьку форменной фуражки, почтительно открыл дверь, и Хэмилтон сел в машину, не вымолвив ни слова.

Как только автомобиль тронулся, Дерек принял решение. Он не сразу поедет в свой офис.

— Доставьте меня сначала к Натаниэлю Фетту, — сказал он. — Знаете его адрес?

— Так точно, сэр, — отозвался шофер.

Они пересекли мост Ватерлоо и свернули на Олдвич, направляясь в сторону Сити. Хэмилтон и Фетт вместе учились в школе Вестминстер[33]. Натаниэль Фетт-старший знал, что его сын не будет испытывать там мучений из-за своего еврейского происхождения, а лорд Хэмилтон послал своего отпрыска туда, чтобы из него не сделали великосветского оболтуса — именно так и выразился достопочтенный лорд.

Семейные истории двух мальчиков оказались отчасти схожими. У обоих были богатые, энергичные отцы и красивые матери, оба семейства принадлежали к интеллектуальным кругам, и отужинать у них с удовольствием принимали приглашения видные политики, оба юноши выросли в окружении хорошей живописи и огромного количества книг. Потом они продолжили образование в Оксфорде: Хэмилтон в колледже Магдалины, Фетт — в Баллиоле. Но по мере того, как крепла их дружба, Хэмилтон все острее стал осознавать, что его семейство во многом уступает Феттам. С годами Дерек стал замечать черты поверхностности в складе ума отца. Старый Фетт с охотой и терпимостью мог обсуждать абстрактную живопись, коммунистические взгляды и новомодный джаз, препарируя их и уничтожая с точностью и тонкостью хирурга. Лорд Хэмилтон, придерживаясь, по сути, тех же взглядов, излагал их, прибегая к громогласным, но неубедительным штампам, из каких состояли в большинстве своем речи членов палаты лордов парламента.

На заднем сиденье Дерек сейчас чуть заметно улыбнулся. Он все же был слишком строг к своему отцу. Наверное, таковы все сыновья. На самом деле не многие знали больше о подоплеке политических баталий, а могучий ум старика открыл ему доступ к истинной власти, в то время как отцу Натаниэля мудрость подсказала не пытаться всерьез влиять на ход государственных дел.

Натаниэль-младший унаследовал эту мудрость и именно с ее помощью построил свою карьеру в деловом мире. Фирму биржевых маклеров, которой владели шесть поколений старших сыновей, неизменно носивших имя Натаниэль Фетт, представитель седьмого поколения превратил в коммерческий банк. Люди всегда тянулись к Натаниэлю за житейскими советами — еще со школьных времен. Теперь же он давал консультации по поводу эмиссий акций, слияний и поглощений целых корпораций.

Машина остановилась.

— Подождите меня, пожалуйста, — сказал Хэмилтон водителю.

Здание, где располагалось заведение Натаниэля Фетта, не производило особого впечатления. Его фирма не нуждалась во внешних проявлениях своего богатства. Рядом с дверью дома, находившегося неподалеку от Банка Англии, висела скромная табличка с названием. Вход в офис был зажат между магазинчиком сандвичей с одной стороны и табачной лавкой с другой. Непосвященный наблюдатель мог легко принять банк за мелкую и не слишком преуспевающую страховую или судоходную компанию, но он даже не заподозрил бы, насколько обширную внутреннюю территорию занимала единственная фирма со столь невзрачным входом.

Интерьер отличался не столько роскошью, сколько комфортом: с кондиционированным воздухом, скрытыми источниками освещения и дорогими коврами, старинными, но хорошо сохранившимися, хотя местами не покрывавшими всего пола от стены до стены. Тот же самый непосвященный наблюдатель мог бы отметить, что на стенах висели очень ценные картины. При этом он оказался бы и прав, и не совсем: картины действительно представляли огромную ценность, но они вовсе не висели, а были вставлены в специальные ниши под пуленепробиваемыми стеклами. А поверх обоев на стенах располагались лишь золоченые рамы.

Хэмилтона сразу же провели в кабинет Фетта, находившийся на первом этаже. Натаниэль сидел в удобном гостевом кресле и читал «Файнэншл таймс». Он поднялся для обмена рукопожатиями.

Хэмилтон заметил:

— Я еще ни разу не заставал тебя за рабочим столом. Он у тебя стоит просто для красоты?

— Присаживайся, Дерек. Чай, кофе, херес?

— Стакан молока, если не трудно.

— Потрудитесь найти стакан молока, Валери, — Фетт кивнул своей секретарше, которая сразу вышла. — А что до стола, то ты верно подметил: я им почти не пользуюсь. Я сам не пишу. Только диктую. И не читаю ничего слишком тяжелого, чтобы просто не держать в руках. Так с чего мне просиживать штаны за столом, как клерки у Диккенса?

— Значит, он просто элемент декора.

— Этот стол занимает свое место гораздо дольше, чем я сам. Он слишком велик, чтобы вынести в двери, и слишком дорогой, чтобы распиливать его на части. Такое впечатление, что все здание возвели вокруг него.

Хэмилтон улыбнулся. Валери принесла молоко и снова удалилась. Он стал отхлебывать из стакана и присматриваться к своему другу. Фетт и его офис подходили друг другу: небольших габаритов, но не чрезмерно маленькие; в темных тонах, но не мрачные; не слишком серьезные, но и без налета фривольности. Хозяин носил очки в тяжелой оправе, а волосы смазывал бриолином. На нем был клубный галстук — примета социальной принадлежности, как насмешливо отметил про себя Хэмилтон, только это выдавало в нем еврея.

Поставив стакан, он спросил:

— Ты уже читал про меня?

— Только что бегло просмотрел публикацию. Предсказуемая реакция. Еще десять лет назад подобные итоги деятельности такой компании, как твоя, вызвали бы бурю, сказавшись на всем: от стоимости акций радиозаводов до цены на цинк. А ныне это всего лишь еще одна корпорация, у которой возникли трудности. Для таких вещей давно придумали определение: рецессия, экономический спад.

— Зачем мы все это делаем, Натаниэль? — спросил Хэмилтон с глубоким вздохом.

— Прости, не понял. Что ты имеешь в виду? — Фетт действительно выглядел озадаченным.

Приятель пожал плечами:

— Для чего мы изнуряем себя работой, недосыпаем, рискуем всем своим состоянием?

— И получаем язву в награду за труды, — добавил Фетт с улыбкой, но в его поведении произошла едва заметная перемена.

Глаза под толстыми стеклами очков слегка прищурились, и он откинул свои и без того опрятно лежавшие волосы назад тем жестом, который Хэмилтон давно воспринимал как защитный. Фетт брал на себя обычную роль осторожного советчика, готового по-дружески помочь, но высказать объективную точку зрения. Однако его ответ оказался в меру небрежным:

— Мы делаем деньги. Зачем же еще?

Хэмилтон покачал головой. Друга всегда приходилось чуть подтолкнуть, чтобы заставить пойти на более глубокие размышления.

— Это из курса экономики для шестого класса, — сказал он немного пренебрежительно. — Я бы получил гораздо больше денег, если бы обратил унаследованное предприятие в наличные, а потом вложил в надежные акции. Большинство владельцев крупных компаний могли бы жить в богатстве до конца дней своих, поступив подобным образом. Зачем же мы тщимся не только сохранить корпорации, но и стремимся к их постоянному разрастанию? Что это: алчность, стремление к власти или чистый авантюризм? Быть может, мы просто подсознательно азартные игроки?

— Чувствую, Эллен нашептала тебе подобные мысли, — сказал Фетт.

Хэмилтон рассмеялся:

— Так и есть, но мне неприятно думать, что ты считаешь меня неспособным самостоятельно прийти к таким умозаключениям.

— О, я нисколько не сомневаюсь в серьезности твоих собственных намерений. Вот только Эллен обычно громко говорит то, о чем ты только еще размышляешь про себя. И ты бы не стал повторять этого вслух мне, если бы ее слова не задели в тебе некую чувствительную струну. — Он сделал паузу. — Дерек, будь бережен с Эллен. Не потеряй ее.

Они какое-то время смотрели прямо в глаза друг другу, а потом оба отвели взгляды в сторону. Воцарилось молчание. Они достигли предела интимности разговора, который был допустим даже между лучшими друзьями.

Фетт возобновил беседу:

— Будь готов в течение ближайших дней получить от кого-нибудь до дерзости наглое предложение.

— Почему ты так настроен? — спросил удивленный Хэмилтон.

— Кое-кому может показаться, что он сможет завладеть твоим холдингом по дешевке, пока ты находишься в депрессии и паникуешь из-за промежуточных результатов.

— И что ты мне в таком случае посоветуешь? — задумчиво поинтересовался Хэмилтон.

— Надо сначала взглянуть на предложение. Но я бы в любом случае сказал тебе: «Подожди». Уже сегодня мы узнаем, выиграл ли ты тендер на разработку того нефтяного месторождения.

— «Щита».

— Да. Получи лицензию, и твои акции значительно возрастут в цене.

— Но наши перспективы стать прибыльной корпорацией все равно будут крайне шаткими.

— Зато ты станешь очень привлекателен для охотников за недооцененными активами.

— Интересно, — пробормотал Хэмилтон. — Азартный игрок выступил бы с предложением немедленно, еще до объявления министерством результатов конкурса. Оппортунист сделал бы это завтра, если лицензия достанется нам. Подлинный инвестор выждал бы еще неделю.

— А мудрый владелец отказал бы им всем.

Хэмилтон улыбнулся:

— Смысл жизни далеко не только в деньгах, Натаниэль.

— Боже милостивый! Ты это серьезно?

— Неужели моя мысль представляется тебе такой уж еретической?

— Вовсе нет, — но Фетт был явно поражен, и в его глазах под стеклами очков промелькнули веселые искры. — Я знаю тебя много лет. И удивляет меня только одно: что я слышу это именно от тебя.

— Меня самого удивляет то же самое, — Хэмилтон в задумчивости помедлил. — Спрашиваю из чистого любопытства. Как ты думаешь, мы получим лицензию?

— Не могу ничего сказать, — внезапно лицо банкира снова стало непроницаемым. — Все зависит от подхода министра. Считает ли он, что лицензию следует отдать надежной и уже прибыльной корпорации в качестве премии за успех или швырнуть как спасательный круг терпящим бедствие.

— Гм. Как я подозреваю, ни один из этих подходов к нам не применим. Помни, что мы только возглавляем крупный синдикат, а в счет должны идти все предприятия. «Хэмилтон холдингз» как таковая — это корпорация, обеспечивающая связи с Сити и управленческий опыт. Мы соберем деньги на разработку месторождения у других, а не выложим их из своего кармана. Прочие члены нашей группы обладают необходимым инженерным потенциалом, знакомы с методами добычи нефти, с рынками сбыта и так далее.

— Тем выше ваши шансы добиться успеха.

Хэмилтон снова улыбнулся:

— Сократ.

— При чем здесь Сократ?

— Он всегда вынуждал людей самих отвечать на собственные вопросы, — Хэмилтон тяжело поднял из кресла свое грузное тело. — Мне пора.

Фетт проводил его до выхода.

— Дерек, по поводу Эллен… Надеюсь, ты не обиделся на мои слова…

— Ни в коем случае, — они пожали друг другу руки. — Я ценю твое мнение обо всем.

Фетт кивнул и распахнул перед ним дверь.

— И что бы ты ни делал, главное — не паникуй.

— Будь спок!

И только выйдя на улицу, Хэмилтон вдруг осознал, что не употреблял этого глуповатого студенческого выражения уже лет тридцать, если не больше.

Глава 11

Двое полицейских на мотоциклах припарковались по обе стороны от задних ворот банка. Один из них достал удостоверение личности и приложил его к небольшому окошку рядом с воротами. Дежурный внутри тщательно изучил документ, а потом снял трубку с красного телефонного аппарата и что-то сказал.

Черный фургон без всякой маркировки проехал между мотоциклами и почти уперся передним бампером в ворота. Боковые окна кабины фургона были изнутри снабжены металлическими решетками, а двое мужчин в мундирах охранной фирмы, сидевшие в кабине, прикрыли головы защитными шлемами с прозрачными прорезями для глаз. В корпусе фургона никаких других окон не имелось, хотя внутри находился третий сопровождающий.

Еще два полицейских мотоцикла подкатили к фургону сзади, и конвой оказался сформирован полностью.

Стальные ворота здания мягко и бесшумно поднялись. Фургон въехал на территорию банка и оказался в коротком туннеле, ярко освещенном флуоресцентными лампами. У него на пути оказались еще одни стальные ворота — точная копия первых. Фургон остановился, и ворота, оставшиеся позади, закрылись. Полицейские мотоциклисты остались ждать на улице.

Водитель фургона опустил стекло со своей стороны и сквозь металлическую решетку заговорил в установленный на штативе микрофон.

— Доброе утро, — сказал он приветливо.

Одна из стен туннеля была снабжена большим окном с тонированным и пуленепробиваемым стеклом. За ним сидел мужчина в рубашке с короткими рукавами, перед которым стоял другой микрофон. Его голос, усиленный динамиками, резонировал в ограниченном пространстве.

— Назовите пароль, пожалуйста.

Водитель Рон Биггинз произнес заветное слово, оказавшееся именем собственным:

— Авдий[34].

Управляющий, составлявший план сегодняшней перевозки, был по совместительству дьяконом в баптистской церкви.

Охранник в летней рубашке нажал на большую красную кнопку в белой стене у себя за спиной, и вторые стальные ворота заскользили вверх.

— Кретин несчастный, — пробормотал про себя Рон Биггинз и направил фургон дальше.

И опять ворота моментально закрылись.

Теперь машина оказалась в лишенном окон зале внутри огромного здания. Значительную часть пола в центре зала занимал поворотный круг. Больше здесь не было вообще ничего. Рон тщательно установил фургон на круг, чтобы колеса встали точно на размеченных для них точках, и заглушил двигатель. Круг дернулся и начал вращаться, а вместе с ним и фургон развернуло на сто восемьдесят градусов, прежде чем движение прекратилось.

Задние двери оказались прямо напротив заглубленного в стену лифта. Рон в боковое зеркало мог видеть, как лифт открылся и из него вышел мужчина в черном пиджаке и полосатых брюках. Он нес ключ, держа его перед собой на вытянутой руке, словно факел или пистолет. С помощью ключа мужчина отпер задние двери фургона, чтобы затем их отомкнули изнутри тоже. Третий охранник выбрался наружу.

Еще двое мужчин показались из лифта и вынесли внушавший почтение металлический ящик размерами с дорожный чемодан. Поставив его внутрь машины, они вернулись за следующим ящиком.

Рон осмотрелся по сторонам. Вокруг было действительно совершенно пусто. Ворота, лифт, три параллельных ряда флуоресцентных ламп и люк кондиционера под потолком — вот и все. Да и сам по себе зал выглядел тесноватым, имея форму не совсем правильного прямоугольника. Как догадывался Рон, даже из тех, кто работал в банке, лишь немногие знали о существовании этого помещения. Лифт явно обслуживал только подземное хранилище, а стальные ворота на въезде не имели никакой видимой связи с главным входом в банк, находившимся за углом.

Сидевший прежде внутри офицер, которого звали Стивен Янгер, обошел фургон слева, и напарник Рона, Макс Фитч, опустил стекло своего окна.

— Особо крупная партия сегодня, — сказал Стивен.

— Нам без разницы, — кисло отозвался Рон.

Он снова посмотрел в боковое зеркало. Погрузка завершилась.

— Между прочим, здешняя шестерка обожает американские вестерны, — сообщил им Стивен.

— Неужели? — Максу это показалось занятным. Он никогда не бывал здесь прежде, а банковский клерк в полосатых брюках совсем не походил на поклонника Джона Уэйна. — Откуда ты знаешь?

— Погоди, сейчас сам поймешь. Вот он идет сюда.

— Ну! Давай, только не загони своих лошадей, — сказал банкир, обращаясь к Рону.

Макс прыснул, но сумел не расхохотаться. Стивен вернулся назад и забрался в фургон. Клерк запер двери своим ключом.

Потом все трое банковских служащих скрылись в лифте. Две или три минуты больше ничего не происходило, пока не начали открываться стальные ворота. Рон запустил мотор и въехал в туннель. Они дождались, чтобы внутренние ворота опустились, а внешние поднялись. Прежде чем они рванули с места, Макс сказал в микрофон:

— До свидания, Смеющийся Мальчик[35]!

И фургон выкатился на улицу.

Эскорт мотоциклистов находился в полной готовности. Они сразу заняли отведенные им позиции: двое впереди, двое сзади. И конвой направился на восток.

На крупной развилке, ближе к восточной окраине Лондона, фургон выехал на шоссе А11. За этим наблюдал крупный мужчина в сером пальто с бархатным воротником, который затем сразу же вошел в будку телефона-автомата.

— Догадайся, кого я только что видел, — сказал Макс Фитч.

— Понятия не имею.

— Тони Кокса.

На лице Рона и мускул не дрогнул.

— А кто это такой, чтобы я его знал, мать его?

— Был прежде известным боксером. Лучшим в своей весовой категории. Я лично видел, как он отправил в нокаут Кида Витторио в Бетнал-Грине. Должно быть, лет десять прошло. Умел биться всерьез.

Макс лелеял когда-то мечту стать сыщиком в полиции, но провалил экзамен для поступавших на службу. Вот и подался в охранную фирму. Он жадно поглощал детективные романы и питал иллюзию, что главным орудием сотрудника уголовного розыска была способность к дедукции и логическим умозаключениям. Упражнялся он главным образом дома. Например, обнаружив в пепельнице окурок с испачканным губной помадой фильтром, он гордо объявлял: «У меня есть все основания полагать, что у нас в гостях побывала соседка — миссис Эшфорд». Вот и сейчас он беспокойно заерзал на своем сиденье.

— В этих ящиках ведь перевозят ветхие банкноты, верно?

— Да, — ответил Рон.

— А это значит, что мы направляемся на завод по уничтожению старых денег в Эссексе, — торжествующе сделал вывод Макс. — Так ведь, Рон?

Рон молчал, хмуро посматривая на ехавших впереди мотоциклистов. Как старший группы, он один в точности знал, куда они едут. Но думал он сейчас не о работе, не о маршруте и, уж конечно, не о бывшем боксере Тони Коксе. Его больше всего занимала мысль, как его старшая дочка умудрилась влюбиться в хиппи.

Глава 12

На здании, где располагалась фирма Феликса Ласки, его имя не значилось нигде. Это был старый дом, стоявший, можно сказать, плечом к плечу с двумя другими, несколько иной планировки, тоже принадлежавшими ему. Если бы Ласки удалось добыть разрешение комиссии по градостроительству и архитектуре снести здесь все к чертовой бабушке и возвести новый офисный небоскреб, он бы заработал миллионы. А на практике дома торчали наглядным примером того, как трудно обратить немалую недвижимую собственность в наличные деньги.

Впрочем, он предвидел, что в долгосрочной перспективе клапан всех ограничений на новое строительство сорвет само по себе давление нужд города, а Ласки неизменно проявлял чрезвычайное терпение в вопросах, прямо касавшихся его бизнеса.

Почти все помещения в трех зданиях сдавались внаем. Большинство арендаторов были филиалами небольших иностранных банков, которые нуждались в престижном лондонском адресе поблизости от Тредниддл-стрит[36], почему их вывески и красовались гордо на самых заметных местах. Многие ошибочно считали, что Ласки имеет долю в капиталах и самих банков тоже, а он поддерживал подобную иллюзию всеми способами, избегая только откровенной лжи. Если уж на то пошло, один из банков действительно принадлежал ему.

Обстановка внутри конторы его фирмы выглядела вполне оптимальной для работы, но до крайности дешевой. Древние пишущие машинки, купленные по распродажам, шкафы для бумаг, подержанные письменные столы. Даже потертые ковры лежали далеко не везде, обеспечивая минимум респектабельности. Подобно многим добившимся делового успеха людям средних лет, Ласки обожал объяснять причины своих достижений афоризмами собственного сочинения. Его излюбленным был: «Я никогда не трачу деньги просто так. Я инвестирую». И в этих словах заключалось больше правды, чем в большинстве подобного рода изречений. Он давно жил в одном и том же доме — небольшом особняке в Кенте, который значительно поднялся в цене с тех пор, как он купил его вскоре после войны. Обедал и ужинал он по большей части за счет накладных расходов фирмы, непременно проводя при этом полезные для дела встречи, открывая перспективы и приобретая новые связи. И даже картины — не висевшие на стенах, а хранившиеся в сейфе, — он купил только потому, что его советник посулил быстрый рост их рыночной стоимости. Деньги он воспринимал как раскрашенные бумажки из «Монополии»: они требовались ему не для того, чтобы делать приобретения, а для самого процесса участия в увлекательной игре.

Но при этом он позволял себе жить в достаточном комфорте. Школьный учитель или жена фермера посчитали бы такой образ жизни более чем роскошным и непростительно расточительным.

Хотя его личный кабинет на работе отличался небольшими размерами и простотой. Письменный стол с тремя телефонами, его собственное вращающееся кресло, еще два кресла для возможных посетителей и длинный зачехленный диван у одной из стен. На книжной полке рядом с вмонтированным в другую стену сейфом стояли увесистые тома справочников по налогообложению и корпоративной юриспруденции. В этой комнате ничто не отражало характера или личности хозяина. Никаких семейных фото на столе, никаких глупых письменных приборов из пластмассы, подаренных любящими внуками, никаких сувенирных пепельниц, привезенных с курортов или украденных в «Хилтоне».

Секретарем Ласки работала чрезвычайно трудолюбивая и эффективная, но излишне полная девушка, носившая слишком короткие для своей комплекции юбки. Он часто повторял своим гостям: «Когда бог раздавал женщинам сексуальность, Кэрол отлучилась туда, где получали дополнительную порцию мозгов». Это была хорошая шутка в добром английском стиле, какими обмениваются между собой в ресторане боссы, хорошо относящиеся к своим подчиненным. Кэрол приехала в офис в девять двадцать пять и обнаружила, что ящик для исходящих бумаг начальника уже полон, хотя она опустошила его накануне вечером. Предстояло попотеть. Ласки любил работать подобным образом: это производило на сотрудников должное впечатление и помогало внушить им, что положение руководителя вовсе не так завидно, как им могло бы показаться. Но Кэрол не притронулась к бумагам, пока не сварила для него чашку кофе. Это ему тоже нравилось.

Он как раз сидел на диване, читая широко развернутую перед собой «Таймс» и попивая кофе, чашку с которым пристроил на подлокотник ближайшего кресла, когда вошла Эллен Хэмилтон.

Она мягко закрыла дверь и прошла на цыпочках по ковру так, что он заметил гостью, только когда она дернула за край газеты и опустила ее, глядя на него сверху вниз. От неожиданности он буквально подпрыгнул на месте.

— Мистер Ласки, — сказала она.

— Миссис Хэмилтон! — воскликнул он.

Она задрала подол юбки до самой талии и томно попросила:

— С добрым утром, поцелуй меня скорей.

Под юбкой она носила только старомодные чулки, но никакого нижнего белья. Ласки склонился вперед и потерся лицом о жестковатые, но сладко пахнувшие лобковые волосы. У него участилось сердцебиение, и он почувствовал приятное ощущение собственной порочности, как это было, когда он впервые поцеловал женщину в промежность.

Потом он откинулся на спинку дивана и оглядел Эллен.

— Знаешь, что мне особенно нравится в тебе? Секс с тобой всегда становится немного грязным, — сказал он.

Он сложил газету и бросил на пол.

Она же опустила юбку и призналась:

— Иногда мной овладевает просто нестерпимая похоть.

Он понимающе улыбнулся, его глаза скользнули по ее телу.

Ей было уже около пятидесяти, но она сохранила стройность фигуры с небольшой, но крепкой и выступающей вперед грудью. Цвет стареющего лица спасал глубокий загар, который она всю зиму поддерживала в салоне красоты под ультрафиолетовыми лампами. Особенно тщательно она ухаживала за своими черными прямыми волосами, делая прически в самой престижной парикмахерской на Найтсбридже, где мгновенно маскировали седые пряди, стоило им появиться. На ней был кремового цвета костюм: очень элегантный, очень дорогой и очень по-английски сшитый. Он пробежал пальцами по ее бедрам, запустив руки глубоко под юбку — настоящее произведение портновского искусства. С интимной наглостью он ощупал ее ягодицы, забравшись даже в щелочку между ними. Интересно, размышлял он, поверил бы кто-нибудь, что неприступно холодная жена достопочтенного Дерека Хэмилтона ходила без трусиков только для того, чтобы он, Феликс Ласки, мог ухватить ее за обнаженный зад, как только ему того захочется?

Она вся по-кошачьи изогнулась от удовольствия, но потом отстранилась и села рядом с ним на диван, где за последние несколько месяцев сумела исполнить его самые изощренные сексуальные фантазии.

Поначалу он отводил миссис Хэмилтон лишь эпизодическую роль в обширном и разнообразном сценарии своей жизни, но она оказалась очень важной и приносившей наслаждение его частью. Нежданной наградой за труды.

Они познакомились на обычном приеме в саду, который устраивали друзья Хэмилтонов. Ласки получил приглашение совершенно случайно, проявив мимолетный интерес к компании хозяина дома, производившей осветительные приборы, хотя обычно не бывал вхож в столь высокие круги общества. Тогда выдался жаркий июльский день. Женщины надели легкие летние платья, а мужчины пиджаки из льняных тканей. На Ласки был белый костюм. Будучи мужчиной рослым и видным, с чуть заметным иностранным происхождением в облике, он привлекал внимание дам и осознавал это.

Для гостей постарше организовали игру в крокет, молодежь развлекалась на теннисном корте, детишки резвились в бассейне. Официанты то и дело приносили подносы с бокалами шампанского и клубникой со сливками. Ласки заранее сделал домашнее задание и многое знал о хозяине дома (даже о случайных знакомых он наводил справки), а потому понимал, что тот едва ли может себе позволить жить на широкую ногу. Но и при этом его пригласили сюда не слишком радушно: он почти напросился в гости. С какой стати супружеской паре, испытывавшей финансовые затруднения, устраивать бессмысленные увеселения для людей, которые были им совершенно не нужны? Английские светские нравы до сих пор озадачивали Ласки. Нет, он, разумеется, знал правила игры и понимал своеобразную логику происходившего, но для него все же оставалось непостижимым, зачем люди затевали такие бесполезные игры.

Зато в физиологических потребностях женщин среднего возраста он разбирался значительно лучше. Он пожал руку Эллен Хэмилтон лишь с легким намеком на поклон, но сразу заметил, как сверкнули ее глаза. Этот блеск в глазах, как и тот факт, что ее муж не в меру располнел, а она сумела сохранить красоту, достаточно красноречиво говорили: подобная женщина расположена к флирту и отзовется на ухаживания. Такого рода леди наверняка проводили немало времени, размышляя, способны ли они все еще вызывать вожделение со стороны мужчин. И еще: ее должны были снедать сомнения, познает ли она вновь всю полноту наслаждения сексом.

И Ласки бросился разыгрывать из себя европейского чаровника с напором старого сердцееда, граничившим с вульгарностью. Он отодвигал для нее стул за столом, подзывал официанта, чтобы пополнить ее бокал вином, прикасаясь к ней украдкой, но зато очень часто: к плечу, к руке, к пальцам, к бедру. Ему сразу стало понятно, что особая утонченность приемов не требовалась. Если она хотела, чтобы ее соблазнили, он был не прочь предельно ясно продемонстрировать свою готовность и решимость. Если же она не желала впадать в соблазн, то не помогли бы никакие самые изощренные ухищрения с его стороны.

Когда она закончила есть клубнику — Ласки к ягодам не прикоснулся, считая отказ от возбуждавшей аппетит пищи признаком класса, — он стал постепенно уводить ее в сторону от дома. Они перемещались от одной группы гостей к другой, задерживаясь там, где шла интересная беседа, и быстро покидая обычных сплетников. Она представила его нескольким своим друзьям, а он сумел отыскать среди присутствовавших пару биржевых маклеров, с которыми был поверхностно знаком, чтобы представить им ее. Потом они наблюдали, как плещутся в воде дети, и Ласки шепнул ей на ухо: «Вы захватили с собой бикини?» Она захихикала в ответ. Они сидели в тени старого раскидистого дуба и смотрели на игру теннисистов, но их почти профессиональный уровень не давал пищи для шуток. Затем побрели по выложенной гравием дорожке, вившейся через небольшой парк, усилиями садовников превращенный в подобие настоящего леска. Когда же они оказались вне поля зрения остальных, он зажал ее лицо между своими ладонями и поцеловал. Она ответила на поцелуй, приоткрыв губы, и запустила руки ему под пиджак, впившись кончиками пальцев ему в грудь с удивившей его силой. Но почти тут же Эллен отстранилась и бросила быстрые взгляды в обе стороны тропинки.

— Поужинаешь со мной? Я хочу, чтобы это произошло как можно скорее, — поспешно прошептал он.

— Я тоже хочу этого.

Они вернулись к гостям и расстались. Она уехала, даже не попрощавшись с ним. Но уже на следующий день он снял апартаменты в одном из дорогих отелей на Парк-лейн, где устроил ужин с шампанским, после чего уложил ее в свою постель. Именно в спальне он понял, насколько ошибался в своем мнении о ней. Ему представлялось, что она окажется стосковавшейся по чувственной любви, но ее голод легко будет насытить. В реальности же ее сексуальные наклонности оказались еще более прихотливыми и изобретательными, чем его собственные. В течение следующих нескольких недель они проделали все, что двое людей могут проделать друг с другом, а когда запас новых идей иссяк, Ласки позвонил по телефону, и к ним присоединилась другая женщина, после чего стала возможной еще целая серия разнообразных сексуальных забав. Эллен наслаждалась всем этим с радостной тщательностью ребенка, который попал на детскую площадку и вдруг обнаружил, что все аттракционы свободны.

Он смотрел на нее сейчас, сидевшую рядом с ним на диване в его кабинете, вспоминал и ощущал, как его охватывает чувство, которое, по его мнению, люди и называли любовью.

— Что тебе особенно нравится во мне? — спросил он.

— На редкость эгоцентричный вопрос!

— Но я же сказал, что сам ценю в тебе. Давай же, удовлетвори мой эгоизм. Что именно?

Она опустила взгляд на известное место пониже его живота.

— Угадай с трех раз!

Он рассмеялся.

— Кофе выпьешь?

— Нет, спасибо. Я отправляюсь по магазинам. Заскочила на секунду, чтобы твои желания не иссякали.

— Ах ты, бесстыжая развратница!

— Не смеши меня.

— Как поживает твой Дерек?

— Еще один повод для смеха. У него, оказывается, может случиться депрессия. А почему ты спросил?

Ласки пожал плечами:

— Мне интересен твой муж. И знаешь чем? Как он мог держать в руках такую драгоценность, как Эллен Хэмилтон, и бездарно потерять ее?

Она отвела взгляд:

— Давай сменим тему.

— Хорошо. Ты счастлива?

Она улыбнулась:

— Да. Мне только остается надеяться, что это продлится как можно дольше.

— А почему бы и нет? — небрежно спросил он.

— Не знаю. Я встречаюсь с тобой и трахаюсь как… Как…

— Как крольчиха.

— Что?

— Они трахаются как кролики. Это совершенно правильное, распространенное в Англии выражение.

Она не удержалась от смеха.

— Старый дуралей! Я так люблю тебя, когда ты стараешься быть по-немецки правильным и корректным, словно только что из Пруссии. Впрочем, я догадываюсь, что ты всего лишь хочешь позабавить меня.

— Лучше вернемся к нашему разговору. Мы встречаемся, трахаемся как кролики, но ты почему-то считаешь, что это не продлится долго.

— Но ты же не будешь отрицать наличие в наших отношениях непременного элемента случайности и непостоянства?

— А ты хотела бы все изменить? — спросил он уже гораздо более осторожно.

— Даже не знаю.

Он понял, что только так она и могла ответить на его вопрос.

— А ты сам? — теперь уже поинтересовалась она.

Феликс тщательно подбирал слова:

— Знаешь, а ведь я впервые задумался о постоянстве наших отношений. О том, как долго они могут продолжаться.

— Перестань разговаривать со мной, словно зачитываешь ежегодный доклад председателя совета директоров.

— Только если ты перестанешь использовать язык героинь романтических новелл. Кстати, о докладах председателя совета директоров. Как я полагаю, именно нечто подобное стало причиной депрессии Дерека?

— Да. Сам он считает всему виной свою язву желудка, но мне-то виднее.

— Как ты думаешь, он пойдет на продажу своей корпорации?

— Мне бы очень хотелось этого, — она вдруг пристально посмотрела на Ласки. — А ты бы купил ее?

— Мог бы.

Эллен долго вглядывалась в него. Он знал, что она обдумывает его слова, оценивает возможности, пытается разобраться в мотивах, которыми он руководствуется. Она была исключительно умной женщиной.

Но на этот раз решила дать разговору на этом иссякнуть.

— Мне нужно ехать, — сказала она. — Хочу вернуться к обеду домой.

Они поднялись с дивана. Он поцеловал ее в губы и снова пробежал руками по ее телу с чувственной фамильярностью. Она положила палец ему в рот, и он охотно принялся сосать его.

— До встречи, — сказала она.

— Я тебе позвоню, — кивнул Ласки.

Потом она исчезла. Ласки подошел к книжной полке и уставил невидящий взгляд в корешок толстенного тома справочника «Директора предприятий и компаний». Она сказала: «Мне только остается надеяться, что это продлится как можно дольше», и он ощущал потребность обдумать ее фразу. Она часто говорила вещи, повергавшие его в состояние задумчивости. Утонченная женщина. Чего же она все-таки хотела? Выйти за него замуж? Но, по ее словам, она сама не знала, что ей требовалось, и хотя от нее едва ли стоило ожидать чего-то другого, у Ласки возникло ощущение полной искренности с ее стороны. А чего хочет он сам? Стремится ли он к тому, чтобы сделать ее своей женой?

Он сел за письменный стол. Сегодня предстояло основательно поработать. Он нажал на кнопку системы внутренней связи и сказал Кэрол:

— Позвони от моего имени в министерство энергетики и узнай точно — я имею в виду конкретное время, — когда они планируют объявить название компании, которая получит лицензию на разработку нефтяного месторождения «Щит».

— Сделаю, — отозвалась секретарша.

— Потом свяжись с «Феттом и компанией». Мне нужно переговорить с Натаниэлем Феттом, их боссом.

— Хорошо.

Он отпустил кнопку. И снова подумал: хочет ли он жениться на Эллен Хэмилтон?

И внезапно понял, что знает ответ на этот вопрос. Ответ, совершенно ошеломивший его.

Глава 13

Главный редактор «Ивнинг пост» питал иллюзию, что принадлежит к правящему классу общества. Сын простого железнодорожного служащего, он очень быстро взобрался по социальной лестнице за двадцать лет после окончания школы. И когда его уверенность в себе нуждалась в подпитке, мысленно перечислял несомненные факты: он являлся одним из директоров компании «Ивнинг пост лимитед», формировал общественное мнение, а заработная плата включала его имя в список девяти процентов наиболее обеспеченных людей страны. До него как-то не доходило, что он никогда не стал бы формировать общественное мнение, если бы его собственные взгляды не совпадали в точности с точкой зрения владельца газеты, его символическое место в совете директоров стало подарком от того же хозяина, а материальная принадлежность к правящему классу определялась размерами состояния, но никак не суммой еженедельного жалованья. И он понятия не имел, что готовые костюмы от Кардена, не слишком уверенное произношение, свойственное представителям высшего света, и служебный дом на четыре спальни в Чизлхерсте рисовали его в глазах таких желчных циников, как Артур Коул, добившимся скромного успеха мальчиком из бедной семьи. Причем выдавали его истинную классовую принадлежность даже отчетливее, чем если бы он носил матерчатую кепку и велосипедные прищепки на брюках.

Коул прибыл в кабинет главного редактора ровно в десять часов с аккуратно повязанным галстуком, собравшись с мыслями и заранее отпечатав на листке список своих предложений. Совершенная им ошибка стала очевидна мгновенно. Ему бы ворваться в кабинет редактора с двухминутным опозданием в рубашке с закатанными рукавами, всем своим видом показывая, с какой огромной неохотой он оторвался от напряженной работы в горячем цеху отдела новостей ради того, чтобы выслушать информацию глав других, менее значительных отделов, пустяковую и никчемную. Однако подобные мысли всегда приходили ему в голову слишком поздно — он был никудышным актером в том, что касалось правильной линии поведения в редакции. Что ж, тем интереснее будет пронаблюдать, как обставят свое появление на утренней летучке другие руководители подразделений газеты.

Святилище главного редактора было обставлено по последнему слову офисной моды. Белый письменный стол и удобные кресла из магазина фирмы «Хабитат». Вертикальные венецианские жалюзи укрывали синий ковер от прямых лучей солнечного света, а книжные шкафы из пластика и алюминия были снабжены дымчатыми стеклами. На столике в стороне лежали номера всех сегодняшних утренних газет и кипа вчерашних выпусков «Ивнинг пост».

Шеф сидел за столом, курил тонкую сигару и читал «Дейли миррор». Заметив это, Коул тоже ощутил жгучее желание закурить. Чтобы заглушить его, пришлось срочно сунуть в рот пластинку мятной жевательной резинки.

Остальные явились одной большой группой. Редактор отдела иллюстраций в обтягивающей грудь рубашке и с роскошными волосами до плеч, каким могли бы позавидовать многие женщины. Глава спортивного отдела в твидовом пиджаке и в лиловой сорочке. Его коллега из отдела очерков и репортажей с трубкой во рту и со своей извечной язвительной ухмылкой. Менеджер по тиражу и продажам — молодой человек в безукоризненно сидевшем на нем сером костюме, который начал с уличной торговли энциклопедиями и добрался до своей нынешней должности с поразительной быстротой — всего за пять лет. Зато наиболее драматично оказался обставлен приход в самую последнюю минуту ответственного секретаря, отвечавшего за верстку газеты, низкорослого мужчины в подтяжках и с короткой стрижкой. За ухом у него торчал карандаш.

Когда все сели по местам, главный редактор бросил «Миррор» на столик с другими изданиями и придвинул свое кресло ближе к столу.

— Первое издание еще не готово? — спросил он.

— Нет, — ответственный секретарь посмотрел на часы. — Мы потеряли восемь минут из-за обрыва ленты.

Шеф перевел взгляд на менеджера по продажам.

— Как это скажется на твоих делах?

Тот тоже изучал циферблат часов.

— Если речь только о восьми минутах, а второе издание выйдет вовремя, то мы справимся.

— Мы страдаем от обрывов каждый божий день, черт бы все побрал! — сказал главный.

— А все из-за паршивой бумаги, на которой нам приходится печатать газету, — попытался оправдаться ответственный секретарь.

— Ты же знаешь: нам придется мириться с качеством бумаги, пока мы снова не начнем приносить хоть какую-то прибыль. — Шеф взял со стола список новостей, положенный перед ним Коулом. — А я не вижу здесь ничего, чтобы наш тираж начал резко расти, Артур.

— На редкость тихое утро. Но если повезет, к середине дня может создаться кризисная ситуация в кабинете министров.

— Эти кризисы гроша ломаного не стоят. При нынешнем правительстве они вспыхивают чуть ли не каждый день, — главный продолжал просматривать список. — Но вот история со Страдивари мне нравится.

Коул огласил список для всех, бегло описывая подробности каждой из новостей. Когда он закончил, главный подвел итог:

— И ни хрена, чтобы «шапкой» вынести на первую полосу! Мне не нравится, когда мы открываем газету политическими новостями в течение всего дня. Предполагается, что «Ивнинг пост» освещает «все грани жизни граждан Лондона», если верить нашей же рекламе. Никак нельзя оценить похищенную пиликалку Страдивари в миллион фунтов?

— Это был бы прекрасный ход, — ответил Коул, — но, увы, скрипка и близко не стоит таких денег. Но мы все равно постараемся раздуть сенсацию.

— Если не получается в фунтах, попробуй назвать ее скрипкой на миллион долларов, — посоветовал ответственный секретарь. — Звучит даже лучше: «Ограбление на миллион долларов».

— Мыслишь в правильном направлении, — одобрил шеф. — Давайте найдем в фототеке снимок аналогичного инструмента, а рядом дадим интервью с тремя ведущими скрипачами. Как бы они себя чувствовали, лишившись столь дорогой для них вещи? — Он сделал паузу. — Мне также хочется, чтобы как можно сильнее прозвучала тема лицензии на нефтяное месторождение. Народ интересуют богатства недр Северного моря — в них видят путь к выходу из экономического спада в стране.

— Решение будет оглашено в половине первого, — сообщил Коул. — Мы пока поставили на полосу временную публикацию, чтобы застолбить место для новости.

— Поосторожнее со своей писаниной. Головная компания, которой принадлежит наша газета, тоже подала заявку, если вы еще не слышали об этом. Помните, что нефтяная скважина не приносит мгновенного обогащения. Сначала потребуется несколько лет делать в разработку месторождения крупные вложения капитала.

— Разумеется, это нам ясно, — кивнул Коул.

Менеджер по распространению обратился к ответственному секретарю.

— Для уличных рекламных стендов изберем пока заголовки истории со скрипкой и про этот пожар в Ист-Энде…

Дверь кабинета открылась почти бесшумно, но менеджеру пришлось прерваться. Все повернулись и увидели на пороге Кевина Харта, который выглядел разгоряченным и взволнованным.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал Харт, — но мне кажется, что я напал на след крупного скандала.

— В чем там суть? — без особого раздражения спросил главный редактор.

— Мне только что позвонил Тимоти Фицпитерсон, младший министр из…

— Я знаю, кто он такой, — сказал главный. — Что он тебе рассказал?

— Он заявил, что его шантажируют двое людей. Их фамилии Ласки и Кокс. Судя по тону, он на грани нервного срыва. Сказал, что…

Но шеф прервал его снова:

— Тебе хорошо знаком его голос?

Молодой репортер густо покраснел. Он ожидал, вероятно, что все тут же переполошатся, но не был готов к перекрестному допросу.

— Нет, я никогда прежде не разговаривал с Фицпитерсоном, — признал он.

Тут вставил свое слово Коул:

— Мне тоже поступил по его поводу довольно-таки мерзкий звонок с грязными намеками этим утром. Я связался с ним, но он все отрицал.

Редактор скорчил гримасу.

— От этого дурно попахивает, — сказал он.

Ответственный секретарь кивнул в знак согласия. Харт мгновенно поник.

— Хорошо, Кевин, — обратился к нему Коул. — Мы все обсудим, когда я здесь закончу дела.

Харт вышел, закрыв за собой дверь.

— Слишком возбудимый малый, — бросил замечание главный редактор.

— Он далеко не глуп, — вступился за подчиненного Коул, — но ему еще многому надо научиться.

— Вот ты и обучи его, — сказал шеф. — Так, что нам предлагает сегодня отдел иллюстраций?

Глава 14

Рон Биггинз думал о своей дочери. С его стороны это было грубым нарушением служебной дисциплины. Ему следовало сейчас думать только о фургоне, за рулем которого он сидел, и о грузе стоимостью в несколько сотен тысяч фунтов. Об огромном количестве бумажных денег в купюрах, слишком засаленных, порванных, потершихся, исписанных чернилами, а потому пригодных только для доставки на принадлежавший Банку Англии завод по уничтожению банкнот в Лоутоне, графство Эссекс. Впрочем, посторонние мысли в данном случае можно было считать отчасти простительными, потому что для мужчины дочь всегда важнее каких-то бумажных денег. Если это единственная дочь, она для него значительнее самой королевы. А будучи вообще единственным ребенком в семье, становится поистине смыслом жизни нормального человека.

В конце концов, размышлял Рон, мужчина и живет только ради того, чтобы хорошо воспитать дочку в надежде, когда придет срок, передать ее руку и сердце достойному и надежному супругу, который станет заботиться о ней не хуже, чем это делал родной отец. А не какому-то сильно пьющему и покуривавшему травку, замызганному волосатику, безработному бездельнику, мать его в рыло…

— Что? — спросил Макс.

Рон, словно проснувшись, вернулся к реальности:

— Я разве открывал рот?

— Просто бормотал про себя, — сказал Макс. — Тебя явно что-то грызет, приятель. Ты обдумываешь какие-то свои проблемы, и очень серьезно.

— Быть может, так оно и есть, сынок, — кивнул Рон.

«Я, быть может, обдумываю план убийства», — мелькнула у него мысль, хотя он заранее знал, что никогда не пойдет на это. Он слегка прибавил скорость, чтобы держать установленную инструкцией дистанцию между фургоном и мотоциклистами. А он ведь чуть не вцепился этой молодой свинье в глотку, когда парень заявил: «Мы с Джуди подумываем о том, чтобы пожить вместе. Типа посмотреть, как оно получится, сечешь?» И это было сказано таким небрежным тоном, будто он приглашал дочь на детский утренник. Ему было двадцать два — на пять лет больше, чем Джуди. Слава богу, она еще не достигла совершеннолетия и не могла просто так ослушаться отца. Дружок по имени Лу сидел тогда у них в гостиной и, если честно, немного нервничал. На нем была типично неряшливая рубаха, дешевые джинсы с таким странным кожаным ремнем, украшенным тяжелой бляхой, что это напоминало орудие средневековых пыток, и в сандалиях без носков, в которых виднелись его вонючие, сто лет не мытые ступни. Рон спросил, чем молодой человек зарабатывает на жизнь, и нахал ответил, что он свободный поэт, в данный момент безработный. Тут-то Рону и показалось, что юнец к тому же под кайфом.

После намека на совместную жизнь Рон вышвырнул ухажера из своего дома, и с тех пор ссоры с дочкой не прекращались. Для начала он объяснил Джуди, что она не должна ни с кем жить, а призвана беречь себя для будущего супруга. Она расхохоталась ему в лицо. По ее словам, они уже успели переспать несколько раз. Провели вместе добрый десяток ночей, когда она якобы оставалась у подруги в Финчли. «В таком случае дождешься, — сказал Рон, — что твой возлюбленный скоро тебя обрюхатит». «Нет, — с улыбкой заявила она: — не держи меня за дуру». Она, оказывается, начала принимать противозачаточные таблетки с шестнадцати лет, когда мама по секрету сводила ее в женскую консультацию к специалисту по семейному планированию. Услышав это, Рон едва сдержался, чтобы не врезать своей жене впервые за двадцать лет жизни в счастливом браке.

У Рона нашелся приятель в полиции, и он попросил того навести справки о некоем Луисе Терли, двадцати двух лет, безработном, проживавшем на Бэрракс-роуд в Харрингее. Проверка выявила два привода в полицию. Впервые его арестовали, обнаружив в кармане марихуану, на фестивале популярной музыки в Рединге. Во второй раз он попался на краже продуктов из универсама «Теско» в Мазуэлл-Хилл. Подобная информация, по мнению Рона, должна была положить всему конец. Она действительно произвела впечатление на его жену, но Джуди лишь отмахнулась, сказав, что ей давно все известно об этих случаях. Травка для личного потребления, как она полагала, вообще не могла считаться преступлением, а что касается мнимой кражи, то Лу с приятелями попросту уселись в супермаркете на пол и принялись поедать пирожки со свининой, пока полиция их не повязала. Они сделали это в знак протеста, потому что прониклись идеей бесплатной раздачи пищи для всех. А еще они были голодными и без гроша за душой. Она считала их поведение вполне разумным и оправданным.

Отчаявшись убедить ее в своей правоте, Рон в результате запретил ей по вечерам уходить из дома. Она восприняла запрет совершенно спокойно. Она подчинится ему, так и быть, но вот только пройдет четыре месяца, ей исполнится восемнадцать, и тогда уже никто не помешает Джуди переселиться в студию, которую Лу делил с тремя приятелями и еще какой-то сомнительного вида девицей.

Рон понял, что терпит сокрушительное поражение. Эта проблема стала для него предметом настоящей одержимости вот уже на восемь дней подряд, а он никак не находил способа спасти свою дочь от жизни в нищете — а именно это ей, вне всякого сомнения, и грозило. Рону встречались подобные семейки. Юная девушка выходила замуж за проходимца. Ей приходилось работать, пока он торчал дома и смотрел по телевизору скачки. Время от времени муженек сам добывал себе немного денег кражами, чтобы хватало на выпивку и курево. Она рожала нескольких деток, а его брали с поличным и сажали за решетку на долгий срок. И внезапно оказывалось, что бедная девочка должна одна тянуть семью на скудное пособие без всякой помощи от мужа.

Рон готов был жизнью пожертвовать ради Джуди. Он уже отдал ей почти восемнадцать лет, и чем собиралась ответить на заботу дочь? Растоптать все, во что верил отец, и плюнуть ему в лицо. Он бы и заплакал, но давно забыл, как это делается.

Подобные мысли не шли из головы, и он все еще предавался грустным размышлениям в 10.16 утра в тот день, а потому не успел заметить засаду раньше. Впрочем, его рассеянное внимание едва ли повлияло на все, что произошло в течение нескольких следующих секунд.

Он свернул под арку железнодорожного моста, откуда начиналась длинная извилистая дорога с протекавшей слева рекой и с обширным двором склада металлолома, протянувшимся по правую руку. День стоял теплый и ясный, а потому сразу за поворотом Рон без труда разглядел огромный грузовик для перевозки легковых автомобилей, заполненный кузовами разбитых или очень старых машин, который неуклюже пытался задним ходом въехать в ворота складского двора.

Поначалу показалось, что грузовик успеет освободить путь, прежде чем конвой приблизится к нему. Но водитель явно избрал неверный угол для маневра, а потому снова подал вперед, напрочь заблокировав дорогу.

Двое ехавших впереди мотоциклистов затормозили и остановились. Рону тоже пришлось встать между ними. Один из полицейских поставил свой мотоцикл на подножку, а сам подбежал к кабине грузовика, громко крича на шофера. Двигатель грузовика оглушительно ревел, из выхлопной трубы поднимались столбы черного дыма, окутывая округу подобно облаку.

— Доложи о незапланированной остановке, — сказал Рон. — Давай действовать, как в книжке прописано.

Макс взялся за микрофон рации.

— Мобильная группа вызывает контролера операции «Авдий».

Рон внимательнее присмотрелся к грузовику. Он перевозил довольно-таки странный набор бывших транспортных средств. Среди них был древний зеленый микроавтобус с надписью по борту «Мясная лавка семьи Купер», смятый в лепешку «Форд Англия» без колес, два «Фольксвагена»-«жука», установленные один поверх другого, крупный белый «Форд» австралийской сборки с полосой вдоль кузова и вполне новый с виду «Триумф». Все это нагромождение выглядело до странности шатким, особенно два «жука» в ржавых объятиях друг друга, действительно напоминавшие сцепившихся в случке насекомых. Рон снова бросил взгляд на кабину. Мотоциклист энергичными жестами приказывал шоферу немедленно освободить дорогу.

Макс повторил:

— Мобильная группа вызывает контролера операции «Авдий». Ответьте, пожалуйста.

«Мы, должно быть, находимся в глубокой впадине у самой реки, — размышлял Рон, — потому и сигнал слабый». Он еще раз присмотрелся к машинам на грузовике и внезапно заметил, что они даже не привязаны. Перевозить их так было бы крайне опасно. Откуда мог приехать автоперевозчик со столь ненадежно установленным грузом?

И тут Рон все понял.

— Подавай сигнал тревоги! — закричал он.

— Зачем? — недоуменно уставился на него Макс.

Что-то с грохотом упало на крышу их фургона. Водитель грузовика выпрыгнул из кабины и набросился на мотоциклиста. Несколько мужчин в масках из чулок спрыгнули с забора склада металлолома. Рон бросил взгляд в боковое зеркало и успел заметить, как двоих сопровождавших сзади вышибли из сидений их мотоциклов.

Фургон качнуло, а потом он непостижимым образом стал подниматься в воздух. Рон посмотрел вправо и увидел стрелу крана, направленную через забор в сторону крыши фургона. Он выхватил микрофон из рук совершенно растерявшегося Макса, заметив, как один из мужчин в масках побежал прямо к ним. Мужчина швырнул в лобовое стекло что-то небольшое и черное, формой напоминавшее мяч для игры в крикет.

Следующие несколько секунд растянулись как замедленные кадры в кино. Защитный шлем отлетел в сторону, деревянная дубинка обрушилась на голову мотоциклиста. Макс машинально ухватился за рычаг переключения передач, когда фургон качнуло. Палец Рона нажал на кнопку микрофона, и он успел произнести:

— «Авдий»! Трево…

Бомба, так похожая на мячик для крикета, ударилась в стекло и взорвалась, разнеся пуленепробиваемое стекло на тысячи осколков, дождем обрушившихся на землю. А затем ударная волна достигла двух людей в кабине фургона, потерявших сознание, погрузившихся в черноту и полный покой небытия.

Сержант Уилкинсон слышал в эфире позывной «Авдия» от каравана, перевозившего старые банкноты, но проигнорировал его. С раннего утра у него началась полная запарка. В трех местах возникли крупные транспортные заторы. Потом по всему Лондону ему пришлось координировать погоню за водителем, сбившим пешехода и скрывшимся с места происшествия. Последовали еще две серьезные аварии, вспыхнул пожар на складе, и возникла необъявленная стихийная демонстрация, устроенная группой радикальных анархистов рядом с резиденцией премьер-министра у дома номер 10 по Даунинг-стрит. Когда пришел вызов от «Авдия», он только-только смог перевести дух и выпить чашку кофе с бутербродом, принесенными молоденькой девушкой, уроженкой Вест-Индии. Уилкинсон не удержался от вопроса:

— Хотел бы я знать, о чем только думает твой муж, если разрешает тебе ходить на работу без лифчика?

Девушка, у которой был действительно выдающийся по своим размерам бюст, ответила:

— А он ничего не замечает.

И игриво хихикнула.

Констебль Джонс, сидевший по противоположную сторону рабочей консоли, ухмыльнулся.

— Ты понял намек, Дэйв? Лови момент!

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спросил Уилкинсон у девушки.

Она рассмеялась, понимая, насколько все несерьезно.

— Работаю, как всегда.

Из передатчика донеслось: «Мобильная группа вызывает контролера операции «Авдий». Ответьте, пожалуйста».

— У тебя есть вторая работа? — не унимался Уилкинсон. — Чем же ты занимаешься?

— Танцую гоу-гоу[37] в одном пабе.

— Без лифчика-то?

— А вот приходи, и сам все увидишь. Как насчет этого, а? — сказала девушка и покатила свою тележку дальше.

Из рации донеслось: «Трево…», а потом донесся треск, похожий на сильный разряд статического электричества или на взрыв.

Улыбку как рукой сняло с молодой физиономии Уилкинсона. Он щелкнул переключателем и сказал в микрофон:

— Контролер операции «Авдий» слушает. Прием. Отзовитесь, мобильная группа!

Ответа не последовало. Уилкинсон окликнул начальника смены, вложив в голос максимальную обеспокоенность:

— Можно вас на минуточку, командир!

Инспектор «Гарри» Гаррисон подошел к рабочему месту Уилкинсона. Высокорослый мужчина, он провел пальцами по своей редеющей шевелюре и встрепал ее, чтобы выглядеть более усталым, чем был на самом деле.

— Все в порядке, сержант? — спросил инспектор.

— Мне кажется, я поймал сигнал тревоги «Авдия», шеф.

— Что значит, «мне кажется»? — усмехнулся Гаррисон.

Но Уилкинсон не дослужился бы до сержанта, если бы каждый раз признавался в совершенных ошибках.

— Искаженный прием, сэр, — находчиво объяснил он.

Гаррисон взял микрофон.

— Я контролер операции «Авдий». Вы меня слышите? Прием.

Он немного подождал и повторил вызов. Ответа не было. Инспектор обратился к Уилкинсону:

— Сначала искаженный сигнал, а потом они вообще пропали из эфира. По инструкции мы обязаны рассматривать это как возможное нападение. Только этого мне и не хватало!

У него был вид человека, к которому Судьба проявляла не просто несправедливость, но определенно мстила за что-то.

— Не могу определить их возможное местонахождение, — сказал Уилкинсон.

Оба повернулись к висевшему на стене огромному и очень подробному плану Лондона.

— Они отправились маршрутом вдоль реки, — рассуждал Уилкинсон. — В последний раз выходили на связь из Олдгейта. Транспортный поток сейчас в норме, а потому они должны были оказаться где-то в районе, скажем, Дагенхэма.

— Отменная точность, — с сарказмом отозвался на это Гаррисон. Потом ненадолго задумался. — Оповестите о сигнале тревоги все патрульные машины. Потом выделите три патруля из восточного Лондона и отправьте на поиски. Предупредите власти в Эссексе и уж постарайтесь, чтобы до этих ленивых козлов дошло, какую хренову кучу денег перевозит фургон. А теперь вперед. Действуйте!

Уилкинсон принялся звонить по телефону. Гаррисон некоторое время стоял у него за спиной, снова погруженный в глубокие раздумья.

— Нам скоро обязательно позвонят. Кто-нибудь непременно видел, что произошло, — пробормотал он и снова задумался. — Но если у грабителя хватило ума заглушить радио, прежде чем парни смогли с нами связаться, он наверняка сумел организовать налет в каком-то тихом местечке, — наступила более длительная пауза. Потом Гаррисон подвел итог своим рассуждениям: — Лично я считаю, что у нас нет никаких шансов. Ни малейших.

Все прошло так гладко, как они и не мечтали, подумал Джэко. Фургон с деньгами краном перетащили через ограду и мягко опустили рядом с оборудованием для резки металла. Четыре мотоцикла пристроили на грузовик со старыми машинами, который задним ходом въехал во двор. Полицейские лежали ровным рядком на земле с наручниками на запястьях и лодыжках, а ворота наглухо закрыли.

Двое парней, надев защитные очки прямо поверх чулочных масок, проделали большое прямоугольное отверстие в борту фургона, к которому заранее подогнали другой, совершенно неприметный синий микроавтобус. Крупный лист металла отвалился, и из фургона сразу же выпрыгнул одетый в форменный мундир охранник, держа руки над головой. Джесс надел на него наручники и заставил лечь рядом с полицейскими из эскорта. Газовые баллоны для резки моментально убрали подальше, а двое других ребят забрались в фургон, начав подавать оттуда специальные ящики. Их тут же переносили в синий микроавтобус без стекол в салоне.

Джэко оглядел пленников. Им всем крепко досталось, но никто не был ранен серьезно. Все находились в сознании. Под маской Джэко сильно потел, но все же не осмеливался снимать ее.

Внезапно донесся крик из кабины крана, где они оставили наблюдателя. Джэко поднял взгляд. И в тот же момент до него донесся звук полицейской сирены.

Он огляделся по сторонам. Это не могло случиться так скоро! Вся идея и заключалась в том, чтобы вырубить охранников, не дав им шанса вызвать по радио подмогу. Он выругался. Остальные члены команды смотрели на него, ожидая приказов.

Грузовик с битыми машинами заехал под защиту сложенных в колонны старых покрышек, и белых мотоциклов не было видно. Два фургона и кран выглядели вполне обычно, ничем особенным не бросаясь в глаза.

— Всем укрыться! — распорядился он.

Потом вспомнил о пленниках. Чтобы затащить их в помещение, требовалось слишком много времени. Но тут его взгляд упал на полотнище брезента. Он проворно натянул его поверх пяти тел, а сам нырнул за первую попавшуюся бочку.

Сирена звучала все ближе. Машина двигалась на большой скорости. Он услышал визг шин, когда она вписалась в поворот под железнодорожный мост, а затем протестующий вой мотора, пока водитель не перешел с третьей передачи на четвертую. Звук слышался теперь очень громко, но затем стал постепенно затихать, удаляясь. Джэко с облегчением вздохнул, но тут же услышал вторую сирену.

— Никому не шевелиться! Всем оставаться на местах! — успел выкрикнуть он.

Вторая машина промчалась мимо, но появилась третья. Раздался тот же визг резины под мостом, тот же рев мотора при переключении передач после преодоления виража, но на этот раз автомобиль замедлил движение у ворот склада.

Между тем во дворе царили тишина и спокойствие. Лицо Джэко просто горело под слоем нейлона. Возникало ощущение, что он задыхается. Донесся стук, словно полицейский бил в ворота носком башмака. Один из них мог в любой момент взобраться на забор, чтобы заглянуть внутрь. Внезапно Джэко вспомнил о еще двоих мужчинах, сидевших в кабине банковского фургона. Оставалось молить бога, чтобы один из них не очухался в самое неподходящее время.

Что задумали копы? Ни один пока не взобрался на ограду, но и уезжать они не собирались. Если они попытаются обыскать двор — дело плохо. Нет. Без паники, — подумал он. У нас десять человек, которые справятся с взводом легавых. Но на это уйдет драгоценное время, а они могут оставить кого-то снаружи, чтобы по рации доложить обстановку…

Джэко уже словно чувствовал, как огромные деньги уплывают из рук. Ему отчаянно хотелось рискнуть и выглянуть из-за края бочки, но он убедил себя, что в этом нет смысла. Когда они уедут, он это поймет по звуку мотора машины.

Что они там делают?

Он снова посмотрел на банковский фургон. Господи Иисусе, один из охранников в кабине двигался. Джэко взялся за свое ружье. Должно быть, дойдет до настоящей схватки.

— Дьявол! Только не это, — прошептал он.

Из кабины фургона донесся шум — хриплый вскрик. Джэко решительно поднялся и вышел из-за бочки с ружьем на изготовку.

Никого не было видно.

Затем он услышал, как полицейская машина отъехала, зашуршав колесами по асфальту. Они снова включили сирену, но теперь она слышалась все слабее и слабее, пока не затихла совсем. Глухарь Уилли появился из-за ржавого остова «Мерседеса» — бывшего такси. Вместе они подошли к фургону.

— Славно повеселились, скажешь нет? — сказал Уилли.

— Да уж, — кисло ответил Джэко. — Куда веселее, чем смотреть на такое по «ящику» для дураков.

Они заглянули в кабину фургона. Водитель стонал, но не был ранен серьезно.

— Давай вылезай, дедушка, — сказал ему Джэко через разбитое стекло. — Перерыв на чаепитие окончен.

Голос удивительным образом подействовал на Рона Биггинза успокаивающе. До этого момента он чувствовал только полную растерянность и страх. Он ничего не мог толком расслышать, зверски болела голова, а когда поднес пальцы к лицу, ощутил на них что-то липкое.

Вид человека в чулочной маске оказал до странности ободряющий эффект. Теперь все стало окончательно ясно. На них совершили очень хорошо продуманное нападение — если честно, то Рона теперь даже отчасти восхищал блестящий план проведенной кем-то операции. Им был известен маршрут и график движения фургона с деньгами. Эта мысль вызвала приступ гнева. Несомненно, какая-то часть выручки осядет теперь на секретном счету какого-нибудь продажного полисмена. Как большинство полицейских и сотрудников охранных фирм, он ненавидел коррумпированных коллег сильнее, чем самих преступников.

Мужчина, назвавший его дедушкой, открыл дверь, просунув руку сквозь проем разлетевшегося лобового стекла и отперев замок изнутри. Рон выбрался наружу. Каждое движение давалось ему с болью.

Мужчина был еще молод — даже под чулком Рон различал его длинные волосы. Одетый в простые джинсы, он держал готовое к стрельбе ружье. С небрежным презрением подтолкнув Рона в спину, он сказал:

— Ручонки вытяни вперед и сложи вместе, дедуля. Скоро сможешь добраться до больницы.

Вместе с обострением головной боли Рон почувствовал вскипавшую в нем злость. Он подавил желание что-нибудь изо всех сил пнуть ногой и вспомнил инструкции, полученные на случай ограбления: «Не оказывайте никакого сопротивления. Подчиняйтесь командам преступников. Дайте им завладеть деньгами. Груз, так или иначе, застрахован. Ваши жизни для нас гораздо дороже. Не стройте из себя героев».

Но он лишь тяжело задышал. В его потрясенном сознании слились образы этого молодого наглеца с ружьем и продажного полицейского. А потом он увидел в нем треклятого Лу Терли, распластавшего под собой на грязных простынях вонючей постели в затрапезной студии тело его невинной и наивной Джуди, непристойно двигая задницей и постанывая от наслаждения. И внезапно родилась иллюзия, что именно стоявший перед ним человек превратил в ад его жизнь. Быть может, ему, Рону, как раз и требовалось стать героем, чтобы вернуть уважение единственной дочери. А негодяи вроде этого продажного полицейского в маске, державшего ружье и завалившего в постель Джуди, всегда отравляли жизнь порядочным людям вроде Рона Биггинза. Поэтому он сделал два шага вперед и ударил застигнутого врасплох молодого человека кулаком в нос. Того качнуло, и он машинально спустил оба курка своей двустволки, но угодив зарядами не в Рона, а в другого мужчину с маской на лице, который стоял рядом, издавшего пронзительный крик и повалившегося на землю. Рон стоял и в ужасе смотрел на мгновенно разлившуюся лужу крови, пока первый мужчина не нанес ему тяжелый удар по голове металлическими стволами ружья, и Рон снова потерял сознание.

Джэко склонился над Глухарем Уилли и снял порванный дробью в клочья чулок с головы старика. Лицо Уилли превратилось в кровавое месиво. От его вида Джэко мгновенно побледнел. Привычный к поножовщине, часто происходившей среди мелких бандитов его пошиба, Джэко никогда в жизни не сталкивался еще с огнестрельным ранением. А поскольку оказание первой помощи пострадавшим не входило в программу боевой подготовки людей, работавших на Тони Кокса, Джэко понятия не имел, что нужно сейчас делать. Его спасла только способность быстро соображать.

Он поднял взгляд. Остальные столпились вокруг и не сводили глаз с жуткого зрелища.

— Займитесь своими делами, вы, болваны сонные! — заорал Джэко.

Они моментально пришли в себя и зашевелились.

Он склонился ближе к Уилли и спросил:

— Ты меня слышишь, дружище?

Лицо Уилли мучительно скривилось, но говорить он не мог.

Джесс встал на колени по другую от тела Уилли сторону.

— Нам необходимо срочно доставить его в больницу, — сказал он.

Но Джэко уже сам все понял.

— Нужно быстро угнать где-то машину, — затем указал на припаркованный чуть дальше синий седан «Вольво». — Чья это тачка?

— Владельца склада, — ответил Джесс.

— Подойдет в самый раз. Помоги мне уложить в нее Уилли.

Джэко взял старика за плечи, Джесс — за ноги. Он постанывал, когда они отнесли его к автомобилю и пристроили на заднее сиденье. Ключ торчал в замке зажигания.

Один из мужчин выкрикнул от банковского фургона:

— Мы здесь закончили, Джэко.

В другое время Джэко врезал бы козлу как следует, чтобы больше не называл его по имени, но сейчас было не до того. Он обратился к Джессу:

— Знаешь, куда тебе ехать?

— Да, но предполагалось, что ты будешь со мной.

— К черту! Я сначала доставлю Уилли к медикам, а потом встретимся на ферме. Расскажи Тони о случившемся. Все, отправляйся. Только поезжай спокойно, не моргай никому дальним светом, притормаживай у пешеходных переходов. Управляй машиной так, словно сдаешь экзамен по вождению. Усек?

— Да, — сказал Джесс.

Он бегом бросился к синему микроавтобусу и проверил задние двери: надежно ли заперты? Все оказалось в порядке. Затем снял полосы коричневой клейкой ленты с номерных знаков, прикрытых, чтобы охрана не смогла их запомнить — Тони Кокс не упускал из виду ничего, — и сел за руль.

Джэко завел двигатель «Вольво». Кто-то поспешно открыл ворота складского двора. Остальные парни уже рассаживались по своим машинам, снимая с себя маски и перчатки. Джесс вывел синий фургон за ворота и свернул направо. Джэко последовал за ним, но двинулся в противоположном направлении.

Разогнав «Вольво» вдоль улицы, посмотрел на часы: десять двадцать семь. На все дело ушло одиннадцать минут. Тони оказался прав, когда утверждал, что они уберутся с места быстрее, чем патрульная машина из полицейского участка с Вайн-стрит сможет доехать до Собачьего острова. Красиво сработано! Если не считать несчастья с беднягой Глухарем Уилли. Джэко от души надеялся, что старик выживет и сумеет с толком потратить свою долю.

Уже скоро показалось здание больницы. Он успел продумать, как все разыграет, но для этого было необходимо, чтобы Уилли не заметили раньше времени. Он спросил:

— Уилл? Сможешь сам сползти на пол машины?

Ответа не последовало. Джэко посмотрел назад. Глаза Уилли превратились в кровавые сгустки, к которым больше неприменимы были определения «открыты» или «закрыты». Невезучий старикан, вероятно, находился без сознания. Джэко протянул руки и стащил тело на пол между сиденьями. Оно упало с болезненно отозвавшимся в ушах глухим стуком. Он заехал на территорию больницы и припарковался на просторной стоянке. Выйдя из машины, пошел в сторону, обозначенную указателем «Срочная помощь пострадавшим». Прямо при входе обнаружился телефон-автомат. Он открыл справочник и нашел телефон больницы.

Набрал номер, сунул монету в прорезь и попросил соединить его с отделением срочной помощи. Аппарат на столе, почти рядом с которым он сейчас стоял, успел дважды подать сигнал, прежде чем дежурная медсестра сняла трубку.

— Одну секундочку, — сказала она и положила трубку на стол.

Это была пухлая женщина лет сорока с небольшим в накрахмаленном до хруста форменном халате, но небрежно причесанная. Она что-то записала в лежавшей перед ней тетради, прежде чем снова взяться за трубку.

— Срочная помощь, чем могу быть вам полезна?

Джэко заговорил очень тихо, непрерывно наблюдая за лицом медсестры.

— На вашей стоянке стоит синяя машина марки «Вольво». На ее заднем сиденье находится мужчина с огнестрельным ранением.

Полноватая женщина побледнела.

— Вы имеете в виду, прямо у нас на стоянке?

Джэко взъярился:

— Да, корова ты не доенная, на стоянке твоей чертовой больницы. А теперь подними толстую задницу со стула и отправляйся за ним!

У него появилось искушение с грохотом повесить трубку, но он сдержался и лишь мягко надавил на рычажок: если он видел медсестру, то и она могла заметить его. Он продолжал держать трубку телефона-автомата, наблюдая, как она положила свою, поднялась из-за стола, вызвала санитара, и они оба отправились на стоянку.

Джэко прошел длинным коридором больницы и выбрался из нее через другую дверь. От главных ворот он оглянулся и увидел, что через парковку несут носилки. Он сделал для Уилли все, что мог.

Теперь ему требовалась другая машина.

Глава 15

Феликсу Ласки нравился кабинет Натаниэля Фетта. Удобное рабочее помещение с неброским декором, отлично приспособленное для бизнеса. И здесь не прибегали к тем маленьким хитростям, которые применил Ласки в собственном кабинете, чтобы иметь преимущества перед визитерами. К примеру, расположение письменного стола Ласки по отношению к окну оставляло его лицо в глубокой тени, для гостей предназначались слишком низкие и слегка шаткие кресла, а кофе подавался в чашках из столь дорогого и тонкого костяного фарфора, что посетитель невольно опасался случайно уронить ценную вещь. Офис Фетта скорее напоминал своей атмосферой комнату в клубе президентов компаний, и, несомненно, сделано это было тоже не без умысла. Пожимая узкую руку Фетта, Ласки обратил внимание на две детали. Во-первых, достаточно большим рабочим столом явно почти не пользовались, а во-вторых, Фетт носил клубный галстук. Выбор галстука представлялся не совсем обычным для еврея, подумал он сначала, но, по зрелом размышлении, решил, что никакой странности здесь нет. Фетт надел его по той же причине, по которой сам Ласки предпочитал прекрасно сшитые на заказ костюмы в тонкую полоску от лучших портных с Сэвил-роу. Это служило заменой плакату со словами: «Я — тоже настоящий англичанин!» Стало быть, продолжил свою мысль Ласки, даже после шести поколений лондонских биржевых маклеров по фамилии Фетт Натаниэль все еще не до конца проникся уверенностью в себе. Подобную черту характера можно легко обратить себе на пользу.

— Присаживайтесь, Ласки, — сказал Фетт. — Не желаете ли чашку кофе?

— Мне приходится пить кофе целыми днями. Слишком вредно для сердца. Так что я, пожалуй, сейчас воздержусь, спасибо.

— Тогда, быть может, немного спиртного?

Ласки покачал головой. Отказ принимать знаки гостеприимства стал для него одним из способов ставить хозяев в чуть неловкое положение.

— Я очень хорошо знал вашего отца до ухода старика в отставку, — сказал он. — Его смерть стала для всех нас подлинной потерей. Понимаю, так говорят о многих людях, но только применительно к нему это чистая правда.

— Благодарю вас. — Фетт откинулся на спинку клубного кресла напротив Ласки и закинул ногу на ногу. За очень толстыми стеклами очков разглядеть выражение его глаз не представлялось возможным. — Но это произошло уже десять лет назад, — добавил он.

— Боже, уже так давно? Он, разумеется, был намного старше меня, но знал, что, как и его предки, я тоже выходец из Варшавы.

Фетт кивнул.

— Да. Первый Натаниэль Фетт пересек всю Европу на осле с мешком золотых монет.

— А я совершил такое же путешествие на угнанном у нацистов мотоцикле с чемоданом, набитым совершенно обесценившимися рейхсмарками.

— Но при этом ваш взлет оказался значительно более стремительным.

Его мимоходом осадили, понял Ласки. Фетт четко давал понять: «Быть может, мы польские евреи-выскочки, но все же не такие наглые выскочки, как ты». Этот биржевой юрист стал для Ласки достойным противником в затеянной им игре. Чего стоили одни лишь очки… Они маскировали выражение его лица так, что он не нуждался в источнике света у себя за спиной.

Ласки улыбнулся:

— Вы очень похожи на отца. Ход его размышлений невозможно было угадать или распознать.

— А я пока не получил от вас никакой пищи для размышлений.

— Верно, — значит, с преамбулой и околичностями покончено, умозаключил Ласки. — Прошу прощения, что по телефону я выражался, вероятно, немного загадочно. Вот почему большая любезность с вашей стороны согласиться на встречу так оперативно.

— Вы намекнули, что хотели бы сделать одному из моих клиентов предложение на сумму, исчисляемую семизначной цифрой. Как же я мог отказаться от срочной встречи с вами? Не хотите ли хотя бы сигару? — Фетт приподнялся и взял коробку с низкого журнального столика.

— Пожалуй, не откажусь, — сказал Ласки, хотя понял, что слишком долго раздумывал над ответом, но, как только его рука потянулась за сигарой, выложил все прямо: — Я желал бы купить у Дерека Хэмилтона его «Хэмилтон холдингз».

Время для ключевой фразы было выбрано идеально, но на лице Фетта не промелькнуло ни проблеска удивления. Ласки почти надеялся, что от неожиданности Фетт может даже выронить коробку. Но, разумеется, Фетт оказался готов услышать подобное разрыву бомбы предложение именно в такой момент. Он, собственно, с этой целью и создал нужную ситуацию.

Фетт закрыл крышку коробки и молча дал Ласки прикурить. Затем снова сел, скрестив ноги.

— «Хэмилтон холдингз» за семизначную цифру?

— Ровно за один миллион фунтов. Когда человек продает дело, созданию которого посвятил почти всю жизнь, ему наградой должна послужить крупная и круглая сумма.

— О, мне очень понятны психологические тонкости вашего подхода к бизнесу, — невозмутимо сказал Фетт. — Это нельзя назвать такой уж большой неожиданностью для нас.

— То есть?

— Не поймите неверно, я не утверждаю, что мы ожидали именно вас. Но были готовы к появлению покупателя. Время назрело.

— Но мое предложение значительно превышает стоимость акций корпорации по их нынешней котировке.

— Да, если вести подсчеты так, то вы правы, — сказал Фетт.

Ласки только развел руки в стороны ладонями кверху жестом, взывавшим к здравому смыслу.

— Здесь не о чем спорить, — напористо заявил он. — Предложение более чем щедрое.

— Но оно значительно меньше возможной стоимости контрольного пакета акций, если синдикат Дерека получит лицензию на разработку нефтяного месторождения.

— И это подводит нас к единственному условию, которое я выдвигаю. Мое предложение имеет силу только в том случае, если соглашение будет подписано нынче же утром. Немедленно.

Фетт посмотрел на свои наручные часы.

— Уже без малого одиннадцать. Неужели вы полагаете, что сделка может быть оформлена — а мы пока даже не знаем, согласится ли на нее Дерек, — всего за час?

Ласки забарабанил пальцами по своему портфелю.

— Все необходимые документы мною уже подготовлены.

— Мы едва ли успеем даже ознакомиться с ними…

— Но у меня имеется также краткая декларация о намерениях с изложением только сути контракта. Подписание подобной декларации лично меня вполне удовлетворит.

— Мне следовало догадаться, что вы придете, основательно подготовившись. — Фетт на мгновение задумался. — Конечно, если Дерек не получит доступа к месторождению, его акции могут слегка упасть в цене. Вы это должны прекрасно понимать.

— Естественно. Но только я по натуре азартный игрок, — с улыбкой сказал Ласки.

— И в таком случае, — продолжал Фетт, — вы распродадите прибыльную часть корпорации, а ее убыточные предприятия попросту закроете.

— Вовсе нет, — солгал Ласки. — Я считаю, что корпорацию можно сделать доходной даже в нынешнем виде, сменив только высшее руководство.

— Что ж, возможно, вы правы. Предложение действительно выглядит неплохо. Оно из тех, о которых я просто обязан ставить своего клиента в известность.

— Не надо играть в прятки. Лучше подумайте о комиссионных с миллиона фунтов.

— Хорошо, — холодно отозвался на его слова Фетт. — Я позвоню Дереку. — Он снял трубку с аппарата, стоявшего на журнальном столике, и попросил: — Соедините меня с Дереком Хэмилтоном, пожалуйста.

Ласки попыхивал сигарой и старался скрыть свое волнение.

— Дерек? Это Натаниэль. У меня здесь Феликс Ласки. Он сделал предложение, — последовала пауза. — Верно, мы такой вариант обсуждали. Если округлить, то речь идет о миллионе. Ты готов… Ладно. Мы будем ждать. Что? Ах, вот как… Понимаю, — он чуть смущенно рассмеялся. — Десять минут, — и юрист положил трубку. — Отлично, Ласки, он скоро будет здесь. Давайте прочитаем подготовленные вами документы, пока придется дожидаться его.

Ласки не сдержался и спросил:

— Значит, предложение заинтересовало Хэмилтона?

— Быть может, и заинтересовало.

— Но он добавил что-то еще, не так ли?

Фетт снова рассмеялся, словно чувствовал некоторую неловкость.

— Добавил, и не будет большого вреда, если я передам вам его слова. Он сказал, что если уступит вам корпорацию к полудню, то захочет получить деньги немедленно.

Глава 16

Кевин Харт отыскал дом по адресу, полученному в отделе новостей, и припарковал свою машину у желтой запрещающей стоянку линии. Он водил двухлетний спортивный «Ровер» с V-образным восьмицилиндровым двигателем, поскольку оставался холостяком[38], а в «Ивнинг пост» платили по высшим стандартам Флит-стрит. Вот почему Кевин мог считаться более обеспеченным, чем подавляющее большинство молодых людей двадцати двух лет от роду. Он это знал и наслаждался своим положением сполна. Причем ему пока не хватало мудрости и жизненного опыта, чтобы скрывать довольство жизнью, а именно за такие вещи недолюбливали молодежь ветераны вроде Артура Коула.

Артур вернулся с летучки в мрачном расположении духа. Он уселся на свое место и принялся, как обычно, раздавать подчиненным поручения. Когда же дошла очередь до Кевина, Артур велел ему обойти вокруг стола и присесть рядом с собой: явный признак, что молодому журналисту угрожала выволочка. Рядовой репортер после такого разговора обычно сообщал коллегам, что начальник ему «все мозги затрахал».

Но Артур удивил его, когда заговорил не о нарушении субординации и непрошеном вторжении на совещание руководства газеты, а о сути дела.

— Каким тебе показался голос? — спросил он.

— Говорил мужчина средних лет с прононсом уроженца одного из юго-восточных графств. Слова подбирал тщательно. Даже слишком осторожно, словно был пьян или очень расстроен.

— Это не тот голос, который слышал нынче утром я сам, — в задумчивости сказал Артур. — Мой собеседник был моложе и типичный кокни. Что он тебе сообщил?

Кевин взялся за свой блокнот со стенограммой.

— «Я — Тим Фицпитерсон, и меня шантажируют двое людей, чьи фамилии Ласки и Кокс. Я хочу, чтобы вы распяли мерзавцев, когда со мной будет кончено».

— И это все? — Артур недоуменно помотал головой.

— Я спросил, что они используют в качестве орудия шантажа, а он только вздохнул: «Все вы одним миром мазаны» — и бросил трубку. — Кевин сделал паузу, ожидая от босса упреков в непрофессионализме. — Я задал ему не тот вопрос, какой следовало?

Артур пожал плечами:

— Разумеется, не тот. Но только убей меня, если я знаю, о чем нужно было спросить, — он снял трубку своего телефона и после набора номера передал ее Кевину.

— Спроси, действительно ли он звонил нам за последние полчаса?

Кевин некоторое время слушал, а потом дал отбой.

— Только короткие гудки. Занято.

— Да, толку вышло мало. — Артур принялся охлопывать свои карманы в поисках сигарет.

— Вы пытаетесь бросить, — догадался Кевин по знакомым симптомам.

— Да, пытаюсь, — Артур стал яростно грызть ногти. — Понимаешь, шантажист почти всегда держит жертву в руках, угрожая публикациями в газетах. А потому он едва ли позвонил бы нам сейчас и сообщил свою историю. Для него это значило бы выложить все козыри на стол и остаться ни с чем. Но, с другой стороны, поскольку жертва шантажа как раз и опасается огласки в прессе, он тоже не стал бы пытаться связаться с нами и информировать, что подвергается шантажу. — После чего с видом человека, пришедшего к единственно верному заключению, он закончил: — Вот почему мне все это представляется каким-то странным трюком.

Кевин воспринял его фразу как сигнал, что разговор окончен, и поднялся.

— Ладно. Тогда я снова займусь публикацией о нефтяном месторождении.

— Нет, — сказал Артур. — Нам все же необходимо проверить факты. Тебе лучше отправиться к нему домой и постучать прямо в дверь.

— Хорошо, я так и поступлю.

— Но в следующий раз, если захочется прервать летучку у главного редактора, сначала сядь, досчитай до ста и уйми зуд.

Кевин не смог сдержать ухмылки.

— Разумеется.

Однако чем больше он размышлял на тему шантажа, тем менее перспективной виделась ему хорошая публикация. Уже в машине он попытался вспомнить все, что знал о Тиме Фицпитерсоне. Как политик он принадлежал к числу малоизвестных и умеренных. У него имелась ученая степень по экономике, за ним закрепилась репутация неглупого человека, но его личность представлялась слишком невзрачной и лишенной воображения, чтобы натворить нечто, дававшее в руки шантажистам по-настоящему горячий материал. Кевину припомнилась фотография Фицпитерсона с семьей, сделанная на пляже в Испании, — простоватая с виду жена и три нескладные девочки. Для съемки политический деятель надел ужасающего покроя шорты цвета хаки.

На первый взгляд здание, перед которым остановился Кевин, казалось совершенно непохожим на место для любовного гнездышка. Это был грязно-серый дом тридцатых годов постройки на самых задворках района Вестминстер. Не будь квартал расположен так близко к парламенту, он бы давно превратился в трущобы. Войдя в подъезд, Кевин заметил, что домовладелец чуть улучшил свое хозяйство, добавив лифт и портье в холле: несомненно, здешние квартирки рекламировались как «роскошные служебные апартаменты».

«Невозможно было бы сделать это жильем для жены и троих детей», — подумал он. По крайней мере, человек уровня Фицпитерсона уж точно счел бы это немыслимым. Следовательно, квартира использовалась лишь как временное городское пристанище, а значит, Фицпитерсон все же мог устраивать здесь гомосексуальные оргии или вечеринки с употреблением наркотиков.

«Перестань играть в угадайку, — велел Кевин сам себе, — ты очень скоро все точно выяснишь».

Избежать контакта с портье оказалось затруднительно. Его кабинка выходила окошком на единственный лифт в конце узкого вестибюля. Тощий мужчина с мертвенно бледным цветом лица и впалыми щеками, он смотрел на весь окружавший его мирок так, словно был цепями прикован к своему столу, и ему не разрешалось хотя бы краем глаза взглянуть на яркий свет дня снаружи. Когда Кевин приблизился, портье положил перед собой книгу, называвшуюся «Как заработать второй миллион долларов», и снял очки.

— Мне бы все еще хотелось знать, как заполучить первый, — Кевин с улыбкой указал на обложку.

— Девятый, — сказал привратник привычно тоскливым тоном.

— Что?

— Вы уже девятый, кто отпускает точно такую же шутку.

— О, прошу прощения.

— Затем вы спросите, почему я ее читаю. Я отвечу: мне одолжил книжку один из жильцов. Тогда вы пожелаете познакомиться с этим жильцом. Не всерьез, разумеется. Вот. А теперь, когда мы быстро прошли все это, мне пора поинтересоваться, чем я могу быть вам полезен?

Кевин уже знал, как найти подход к подобным доморощенным умникам. Им следовало потакать во всем, напомнил он себе, но вслух только спросил:

— В какой квартире проживает мистер Фицпитерсон?

— Я позвоню ему и сообщу о вашем прибытии, — портье потянулся к телефону.

— Секундочку, — Кевин вынул бумажник и достал две купюры. — Мне бы хотелось устроить для него небольшой сюрприз.

Он подмигнул и положил деньги на стойку в окошке.

Мужчина взял банкноты и нарочито громко произнес:

— Разумеется, сэр, если уж вы приходитесь ему родным братом. Пятый этаж. Квартира номер три.

— Спасибо, — Кевин подошел к лифту и нажал на кнопку вызова.

Как он себе воображал, заговорщицкое подмигивание порой помогало больше, чем откровенная взятка. Внутри лифта он надавил на кнопку пятого этажа, но затем придержал дверь ногой. И точно: консьерж снова потянулся к аппарату внутренней телефонной связи.

— Мы же договорились, что это будет сюрприз, — напомнил ему Кевин.

Ничего не ответив, портье вернулся к чтению.

Пока лифт со скрипами и скрежетом полз вверх, Кевин почувствовал знакомое, почти физическое состояние предвкушения. Оно часто посещало его, когда он готовился постучать в дверь чьей-то квартиры в предвидении занятной истории. Ощущение было само по себе приятным, но к нему неизбежно примешивалась и доля тревоги, что он может потерпеть неудачу.

Лестничную площадку верхнего этажа украсили самым примитивным образом, постелив тонкий синтетический коврик и повесив на стены две акварели — безвкусные, но не внушавшие отвращения. Сюда выходили двери четырех квартир, каждая со своим звонком, почтовым ящиком и глазком. Кевин остановился перед третьим номером, сделал глубокий вдох и позвонил.

На звонок никто не отозвался. Через какое-то время он позвонил еще раз, а потом приложил ухо к двери и вслушался. Ни звука. Напряжение спало, сменившись легким разочарованием.

Раздумывая, что делать дальше, он пересек лестничную клетку к маленькому оконцу и выглянул в него. Через дорогу располагалось здание школы. На спортивной площадке группа девочек-старшеклассниц перебрасывала мяч через сетку. С того места, где он стоял, Кевин не мог разглядеть, достаточно ли они взрослые, чтобы вызвать у него похотливые порывы.

Он вернулся к двери квартиры Фицпитерсона и с силой надавил на кнопку звонка. Шум неожиданно прибывшего на этаж лифта заставил его вздрогнуть. Впрочем, если это сосед, его можно спросить…

Но окончательно поверг Кевина в шок вид вышедшего из лифта молодого полицейского. Им овладело такое чувство, будто он в чем-то виновен. Однако, к его удивлению, констебль вполне миролюбиво приветствовал незваного гостя, ломившегося в дверь квартиры номер три.

— Вы, должно быть, брат живущего здесь джентльмена? — спросил полисмен.

Кевин умел соображать быстро.

— Кто вам это сказал?

— Портье.

Кевин без передышки сразу задал ему еще один вопрос:

— А вы почему здесь?

— Чтобы проверить, все ли в порядке с жильцом. Этим утром он не явился на важную встречу, а его телефонная трубка не лежит на своем месте. Им по штату положены телохранители, если вы не знали, но только они ими не пользуются, эти младшие министры, — он посмотрел на дверь. — Никто не отзывается?

— Никто.

— Вам известна причина, из-за которой он мог быть… э-э-э… расстроен. Вероятно, серьезно заболел? Или его куда-то вызвали?

— Он просто позвонил мне сегодня чуть пораньше, — сказал Кевин. — И мне не понравился его голос. В нем звучала депрессия. Вот почему я и приехал.

Репортер понимал, что затеял крайне опасную игру, но он еще ни разу прямо не солгал представителю охраны правопорядка, а отступать было уже поздно.

— Наверное, нам следует попросить у портье ключ? — предположил полицейский.

Кевина это совершенно не устраивало, и он ответил:

— Лучше сразу выломать дверь. Бог ты мой, если он там сейчас лежит опасно больной…

К счастью, полисмен ему попался молодой и неопытный, а потому возможность высадить дверь показалась ему интересной.

— Вы думаете, он может быть настолько плох? — спросил он.

— Кто знает? А что до ущерба для двери… Фицпитерсоны не бедная семья.

— Верно подмечено, сэр, — полицейскому других аргументов не требовалось. Он для проверки на прочность приложился к двери плечом. — Думаю, хватит одного приличной силы удара.

Кевин встал поближе к нему, и двое мужчин врезались в дверь одновременно. Но только наделали много шума, не добившись результата.

— Да, в кино все выглядит гораздо легче, — сказал Кевин, но мгновенно пожалел о своих словах — ремарка в данных обстоятельствах прозвучала чересчур легкомысленной.

Но полисмен ни на что не обращал внимания.

— Еще раз, — собрался с силами он.

Теперь они вложили в удар всю тяжесть своего веса. Косяк двери треснул, и приемная ячейка для язычка замка отвалилась, упав на пол. Дверь с грохотом распахнулась.

Кевин позволил полицейскому войти первым. Оказавшись в холле, тот заметил:

— Газом не пахнет.

— Здесь все на электричестве, — догадался Кевин.

В тесную прихожую вели три двери. За одной оказалась небольшая ванная, где Кевин заметил сразу несколько зубных щеток и зеркало от пола до потолка. Вторая дверь стояла полураспахнутой, открывая вид в кухню, и создавалось впечатление, словно там недавно проводили обыск. Они вошли в третью дверь и сразу же увидели Фицпитерсона.

Тим сидел в кресле за своим письменным столом, положив голову на ладони, как будто заснул за работой. Но никаких бумаг перед ним не лежало: только телефон, стакан и пустой пузырек. Он был небольших размеров и из коричневого стекла с белой крышкой. На такой же белой этикетке виднелась надпись, сделанная от руки. В таких пузырьках аптекари обычно продавали снотворное.

Несмотря на свои молодые годы, полисмен действовал с похвальной стремительностью.

— Сэр! Мистер Фицпитерсон! — окликнул он хозяина квартиры очень громко, а потом без всякой паузы пересек комнату и сунул руку под халат, чтобы прощупать сердцебиение находившегося без сознания человека.

Кевин на мгновение замер на месте. Через несколько секунд страж порядка сказал:

— Он еще жив.

Констебль полностью взял инициативу на себя. Он сделал жест в сторону Кевина и распорядился:

— Попытайтесь с ним разговаривать!

После чего включил рацию, которую достал из внутреннего кармана, и начал свой рапорт.

Кевин ухватился за плечо политика. Под халатом тело казалось совершенно безжизненным.

— Проснись! Проснись же! — стал выкрикивать он.

Полицейский убрал рацию и присоединился к нему.

— «Скорая помощь» будет здесь очень скоро, — сказал он. — Давайте заставим его ходить.

Они подхватили Фицпитерсона с двух сторон и попробовали принудить лишившегося сознания мужчину двигаться.

— Так положено делать по инструкции? — спросил Кевин.

— Я, черт возьми, очень надеюсь, что так и есть.

— Жаль, я прогуливал в школе занятия по оказанию первой помощи.

— Мы в этом с вами были похожи.

Кевину не терпелось добраться до телефона. Он уже видел заголовок: КАК Я СПАС ЖИЗНЬ МИНИСТРУ. Нет, он не успел стать совершенно черствым человеком, но давно подозревал, что репортаж, который поможет ему сделать себе имя в журналистике, может для кого-то другого обернуться трагедией. И теперь, когда это произошло, нужно было сделать все, чтобы не упустить своего шанса, не растратить время попусту. Скорей бы приехала «Скорая»!

Фицпитерсон никак не реагировал на попытки реанимации с помощью ходьбы.

— Говорите с ним, — велел полицейский. — Напомните, кто вы такой.

Это уже казалось немного слишком, но Кевин с трудом сглотнул слюну и сказал:

— Тим, Тим! Это же я!

— Назовитесь по имени.

Кевину на выручку пришел звук сирены подъехавшей «Скорой помощи», донесшийся снизу.

— Давайте вынесем его на лестничную клетку и все подготовим.

Они выволокли обмякшее тело через выбитую дверь. Пока ждали лифта, констебль снова попытался взять у Фицпитерсона пульс.

— Проклятье! Я ничего не ощущаю! — воскликнул он.

Лифт прибыл. Из него вышли два санитара. Старший бросил беглый взгляд и спросил:

— Передозировка?

— Да, — ответил полицейский.

— Тогда никаких носилок, Билл. Надо держать его в вертикальном положении.

Полисмен повернулся к Кевину:

— Вы поедете с ним?

Но как раз этого Кевину сейчас хотелось меньше всего.

— Я останусь здесь. Мне нужно всех обзвонить, — ответил он.

Санитары уже вошли в лифт, поддерживая Фицпитерсона между собой.

— Мы спускаемся, — сказал старший и нажал на кнопку.

Констебль вновь взялся за рацию, Кевин поспешил вернуться в квартиру. Телефон стоял на письменном столе, но он не хотел, чтобы его слышал полицейский. Быть может, в спальне найдется второй аппарат?

Он отправился туда. На небольшом прикроватном столике стоял серый телефон. Он набрал коммутатор «Пост».

— Соедините меня со стенографистками, пожалуйста… Говорит Кевин Харт. Младший министр нынешнего правительства Тим Фицпитерсон был сегодня срочно госпитализирован в результате попытки покончить с собой. Точка. Абзац. Я обнаружил тело восходящей звезды министерства энергетики в коматозном состоянии после того, как он позвонил мне в полной истерике и сообщил, что стал жертвой шантажа. Точка. С новой строки. Министра… — Голос Кевина неожиданно изменил ему.

— Вы будете продолжать? — требовательно спросила стенографистка.

Но Кевин молчал. Он только что заметил на смятых простынях рядом с собой пятна крови, и ему стало дурно.

Глава 17

Что я получаю от всех своих тяжких трудов? Дерек Хэмилтон задавал себе этот вопрос все утро, пока действие лекарств ослабевало, а приступы язвенной болезни становились острее и чаще. Как и боль, вопрос становился особенно неприятен в моменты стресса. А у Хэмилтона день не заладился с самого начала, когда он встретился со своим финансовым директором, предложившим схему сокращения расходов, сводившуюся в итоге к сворачиванию деятельности половины предприятий корпорации. План был ни к черту. Он помогал урегулировать денежные потоки, но окончательно ставил крест на прибыльности. Вот только альтернативного проекта Хэмилтон не видел, и невозможность выбора окончательно вывела его из себя. Он наорал на своего главного финансиста:

— Я прошу тебя найти решение проблемы, мать твою! А ты мне рекомендуешь попросту взять и закрыть эту хренову лавочку, будь она трижды неладна!

Он понимал, что подобное отношение к представителю высшего руководства фирмы совершенно недопустимо. Теперь этот человек подаст заявление об уходе, и его едва ли удастся уговорить остаться. Но затем его секретарша, элегантная невозмутимая замужняя дама, владевшая тремя языками, пристала к нему со списком тривиальных вопросов, и он сорвался на ней тоже. Занимая свое положение, она, вероятно, могла считать подобные инциденты частью работы, которую следовало терпеть, но его поведения это никак не оправдывало, подумал Дерек.

И каждый раз, проклиная себя, своих сотрудников и язву желудка, он обнаруживал, что его посещает одна и та же мысль: что он вообще здесь делает?

Он перебирал в уме возможные ответы, пока его машина совершала краткую поездку между штаб-квартирой корпорации и конторой Натаниэля Фетта. Деньги как мотив для деятельности оказалось не так легко отмести, пусть он порой и порывался это сделать. Чистейшее притворство с его стороны. Да, верно, они с Эллен могли жить в полном комфорте на один лишь его капитал или даже всего лишь на проценты с капитала. Но ведь он мечтал не просто о комфортабельной жизни. Настоящий успех в бизнесе означал яхту стоимостью в миллион фунтов, виллу в Каннах, собственный лесок для охоты на тетеревов и возможность покупать картины Пикассо, которые ему нравились, а не просто разглядывать репродукции в глянцевых альбомах. Вот его мечты. Или, вернее, об этом он мечтал, пока не стало слишком поздно. Теперь ясно: корпорация «Хэмилтон холдингз» не начнет приносить баснословных прибылей при его жизни.

Молодым человеком он стремился к власти и престижу, если ему не изменяла память. Но ничего добиться не удалось. Разве могло быть источником престижа место президента компании, идущей ко дну, — пусть и очень крупной компании? А его власть жестко ограничивали сами по себе цифры в бухгалтерских книгах.

Он не до конца понимал, когда слышал, как люди рассуждают об удовольствии от своей работы. Странное выражение. Оно вызывало в воображении образы мастеровитого столяра, изготовившего из кусков дерева отличный стол, или фермера, гнавшего на продажу стадо своих тучных овец. Большой бизнес не походил ни на что подобное. Каждый раз, когда ты добивался в нем скромного успеха, тебя подстерегали новые неприятные неожиданности и появлялись поводы для огорчений. А для Хэмилтона в жизни не существовало ничего, кроме бизнеса. Даже если бы ему захотелось, он не сумел бы изготавливать мебель, взращивать скот, писать учебники или проектировать дома.

Он снова подумал о сыновьях. Эллен была права: они ни в малейшей степени не рассчитывали на наследство от него. Спроси он их мнения, они бы дружно ответили: «Деньги твои. Так потрать же их в свое удовольствие!» И тем не менее все его инстинкты восставали против ликвидации дела, сделавшего их семью богатой. Должно быть, подумал он, не стоит прислушиваться к инстинктам. Он следовал их указаниям, но это не принесло ему счастья.

И он впервые принялся размышлять, что станет делать, если ему не придется каждое утро отправляться в свой офис. Жизнь за пределами города совершенно не интересовала его. Ходить каждый день в паб с собакой на поводке, как делал сосед полковник Квинтон, быстро наскучит Хэмилтону. Чтение газет никогда его не привлекало — он давно привык лишь мельком просматривать статьи на темы бизнеса, а без собственного бизнеса потеряет смысл даже это. Ему нравился роскошный сад рядом с их домом, но он не мог себе представить, как начнет возиться в нем целыми днями, окучивая кусты и разбрасывая удобрения.

Чем они обычно занимали свое время, пока были молоды? Задним числом он вдруг понял, что они с Эллен проводили тогда целые дни в полнейшей праздности. Не делая ровным счетом ничего. Они могли отправиться в долгую поездку на двухместном спортивном автомобиле. Иногда устраивали с друзьями пикники. Зачем? В чем смысл? Ради чего садиться в машину, долго куда-то ехать, чтобы съесть пару сандвичей и вернуться обратно? Еще они посещали разного рода шоу и рестораны, но то бывало по вечерам. Но и при этом почему-то оказывалось, что они слишком мало времени проводили вместе.

Что ж, не настало ли сейчас время для них с Эллен снова начать узнавать друг друга получше? А на миллион фунтов он сможет хотя бы частично сделать былью свои мечты. Они купят виллу. Быть может, не в Каннах, но все равно где-то на юге Франции. Он заведет себе яхту, достаточно большую, чтобы бороздить на ней Средиземное море, но в меру компактную, с управлением которой справится самостоятельно без необходимости в экипаже. О собственном тетеревятнике в Шотландии пришлось бы забыть, но у него вполне могло хватить средств для покупки одного или двух шедевров живописи.

Этот скользкий тип Ласки покупал себе настоящую головную боль. Однако складывалось впечатление, что справляться с головными болями превратилось для него в истинное призвание. Хэмилтон кое-что знал о нем. У этого человека не было славного прошлого, он не завел семьи, не получил никакого образования, но тем не менее обладал сообразительностью и финансовыми возможностями, а в трудные времена они ценились выше любого, самого утонченного воспитания, стоили выше прекрасной родословной. Возможно, Ласки и «Хэмилтон холдингз» идеально подходили друг другу?

Хэмилтон действительно произнес в разговоре с Феттом странную фразу: «Скажи Ласки, что если я уступлю ему корпорацию к полудню, то захочу получить деньги немедленно». Как эксцентрично для аристократа требовать сразу положить наличные на стойку, словно ты какой-нибудь торговец виски из лавочки в Глазго. Но он знал, почему поступает именно подобным образом. Смысл заключался в том, чтобы окончательное решение перестало быть его прерогативой. Если у Ласки есть деньги, сделка будет тут же оформлена. А если нет — значит, нет. Когда не можешь понять, чего на самом деле хочешь, просто подбрось в воздух монету, и Хэмилтон ждал теперь, какой стороной она упадет.

Внезапно им овладело жгучее желание, пронзила искренняя надежда, что Ласки сумеет собрать необходимую сумму. Дерек Хэмилтон больше не желал когда-либо возвращаться в свой рабочий кабинет.

Машина остановилась перед конторой Фетта, и он выбрался наружу.

Глава 18

Как скоро обнаружил Берти Чизман, одно из восхитительных преимуществ профессионального прослушивания заключалось в том, что ты мог настроиться на полицейскую волну, а сам в это время заниматься чем душе угодно. Печальная же сторона, с точки зрения самого Берти, состояла в ограниченности его желаний заниматься чем-либо вообще.

Этим утром он успел почистить ковер — подняв пыль лишь для того, чтобы она вскоре вновь осела на прежнее место, — пока по радио передавали тоскливые и никому не интересные сообщения о транспортных проблемах на Олд-Кент-роуд. Затем он побрился над раковиной в углу, пользуясь безопасной бритвой и горячей водой из нагревателя «Аскот», а затем поджарил единственный ломтик бекона себе на завтрак, поставив сковородку на плиту, располагавшуюся рядом. Ел он всегда очень мало.

После первого контрольного звонка в восемь часов он связался с редакцией «Ивнинг пост» только однажды, чтобы сообщить о вызове «Скорой помощи» в жилой дом на окраине Вестминстера. Фамилии пациента в эфире не назвали, но Берти рассудил, что по такому адресу могла проживать достаточно важная персона. Теперь кто-то из отдела новостей должен был позвонить в диспетчерскую «Скорой помощи» для выяснения личности, и если там уже все знали, то охотно делились сведениями. Впрочем, часто случалось, что медицинская группа не давала подробного отчета до того, как доставляла пациента в больницу. Берти порой доводилось общаться с репортерами, и он неизменно подробно расспрашивал их, как они используют его наводки, превращая их в газетные публикации. Теперь механизм работы журналистики стал ему более или менее знаком.

Кроме информации о транспортной пробке и о вызове «Скорой», звучали сообщения о кражах в магазинах, о мелком хулиганстве, о паре автомобильных аварий, о небольшой демонстрации на Даунинг-стрит. Но было и что-то не вполне понятное. Даже загадочное.

Нечто странное произошло в Восточном Лондоне, но больше Берти ничего не смог пока понять. Сначала его насторожил сигнал тревоги для всех патрульных машин, а вот после этого не последовало ожидаемого продолжения. Патрульных всего-навсего попросили отследить местонахождение обычного синего фургона-микроавтобуса. Его могли попросту угнать вместе с грузом сигарет. Или за рулем сидел человек, которого полицейские хотели допросить, но речь могла идти и об ограблении. В эфире, по неясным для Берти причинам, то и дело звучало библейское имя Авдий. Сразу же после объявления тревоги только три машины были сняты с обычных маршрутов для поисков синего фургона. Это уже представлялось чем-то совсем незначительным.

Шумиха и суета легко могли возникнуть на пустом месте. Был случай, когда чуть ли не всю полицию мобилизовали на поиски сбежавшей жены инспектора из спецподразделения, только-то и всего. Но дело имело некоторые смутные признаки важного события, а потому Берти внимательно слушал, дожидаясь дальнейших подробностей.

Пока он мыл сковородку губкой под теплой водой, явилась домовладелица. Берти вытер руки о свой свитер и достал книжку квартплаты. Миссис Кини в фартуке и в бигуди на голове завороженно уставилась на его радиоаппаратуру, хотя видела ее практически каждую неделю.

Жилец отдал ей деньги, а она расписалась в книжке. Потом подала ему письмо.

— Не понимаю, почему бы вам хотя бы иногда не послушать какую-нибудь приятную музыку, — сказала она.

Берти улыбнулся. Разумеется, он не объяснял ей, с какой целью использовал такой сложный радиоприемник, поскольку подслушивать переговоры полиции было, строго говоря, противозаконно.

— Я не очень люблю музыку, — ответил он.

Она сокрушенно помотала головой и удалилась. Берти вскрыл конверт. Внутри он нашел ежемесячный чек из бухгалтерии «Ивнинг пост». На этот раз он поработал продуктивно. Сумма составляла пятьсот фунтов. Причем налогов Берти не платил. Впрочем, ему оказывалось не на что потратить все свои деньги. Сам характер его деятельности диктовал вполне скромный образ жизни. Каждый вечер он ходил в паб, а по воскресеньям выезжал на своем автомобиле — единственном купленном предмете роскоши, — совершенно новом «Форде Капри». На нем он посещал самые разнообразные места в роли обыкновенного туриста. Так он побывал в Кентерберийском соборе, в замке Виндзор, в Бьюли, в Сент-Олбансе, в Бате, в Оксфорде. Ознакомился с сафари-парками, знаменитыми усадьбами, древними монументами, историческими городами, местами проведения скачек и ярмарочными балаганами — притом получал от всего одинаковое удовольствие. Никогда в жизни у него не было столько денег. На них он мог купить все, чего хотел, и еще немного оставить на черный день.

Положив чек в ящик стола, он закончил с мытьем сковороды. Когда он убирал ее в шкаф, радио издало треск, и какое-то шестое чувство подсказало: сейчас нужно слушать внимательно.

«Все верно, синий «Бедфорд» с тремя осями. Номерной знак Альфа, Чарли, Лондон, потом двойка или тройка и Мама. Что-что имеется? Имеются ли особые приметы? Да. Если заглянешь внутрь, то заметишь особую примету — шесть больших ящиков со старыми купюрами».

Берти наморщил лоб. Ясно, что диспетчер из полицейской штаб-квартиры пытался шутить, но вот только суть его шутки сводилась к тому, что в разыскиваемом микроавтобусе перевозили очень крупную сумму денег. Такие фургоны просто так не терялись. Его, скорее всего, угнали.

Берти уселся за стол и снял телефонную трубку.

Глава 19

Когда Дерек Хэмилтон вошел в комнату, Феликс Ласки и Натаниэль Фетт уважительно поднялись из кресел, чтобы встретить его. Ласки, потенциальный покупатель, и Хэмилтон, продавец, обменялись краткими рукопожатиями, как боксеры перед боем. Ласки оказался повергнут в шок, заметив, что они с Хэмилтоном надели совершенно одинаковые костюмы: темно-синие в тонкую полоску. Даже двубортные пиджаки имели один покрой с шестью пуговицами без боковых разрезов. Однако грузное тело Хэмилтона лишало костюм всякой элегантности, которую подразумевал его стиль. На такой фигуре самый лучший фрак будет смотреться тряпкой, обмотанной вокруг груды желеобразной массы. Ласки не требовалось взгляда в зеркало, чтобы знать — его костюм, при всем сходстве с другим, выглядел намного более изящным и дорогостоящим.

Ему пришлось сделать над собой усилие, ничем не выдав возникшего ощущения превосходства над оппонентом. Неверная манера поведения могла испортить любые переговоры.

— Рад новой встрече с вами, Хэмилтон, — сказал он.

Хэмилтон кивнул:

— Добрый день, мистер Ласки.

Он сел, и пружины кресла застонали под ним.

Употребление обращения «мистер» не ускользнуло от внимания Ласки. Хэмилтон назвал бы просто по фамилии только человека, которого считал себе ровней.

Ласки забросил ногу на ногу и стал ждать, чтобы юрист и посредник Фетт начал положенную в таких случаях процедуру. Исподволь, краем глаза он присматривался к Хэмилтону. Вполне возможно, в молодости тот был весьма привлекательным мужчиной: высокий лоб, прямой нос, ярко-голубые глаза. Сейчас он выглядел совершенно спокойным и расслабленным, непринужденно сложив руки на животе. Ласки понял: он уже принял окончательное решение.

Фетт заговорил:

— Итак, огласим цифры для нашего общего сведения. Дереку принадлежат пятьсот десять тысяч акций «Хэмилтон холдингз», открытой компании с ограниченной ответственностью. Еще четыреста девяносто тысяч находятся во владении прочих лиц и организаций. Никаких других разрешенных к выпуску, но не выпущенных акций не существует. Мистер Ласки, вы предлагаете приобрести эти пятьсот десять тысяч акций за сумму в один миллион фунтов при условии, что сделка будет совершена сегодня и документы подписаны не позднее полудня.

— Меня устроит также, если к этому времени будет скреплен подписями и датирован протокол о намерениях.

— Это нам понятно.

Ласки отключил внимание, пока Фетт монотонно и сухо зачитывал остальные необходимые формальные пункты соглашения. Он размышлял о том, что Хэмилтон, по всей видимости, заслужил еще и потерю жены. Столь исполненная сил и сексуальной энергии женщина, как Эллен, нуждалась в достойной половой жизни, а потому ее муж не имел права совершенно запустить себя и превратиться в обрюзгшую развалину.

Но поди ж ты, продолжал думать он, я похищаю у этого человека жену, отбираю дело всей его жизни, но он тем не менее может заставить меня страдать, всего лишь назвав мистером!

— Насколько я понимаю, — подводил итог сказанному Фетт, — сделка может быть заключена по схеме, предложенной мистером Ласки. Документы составлены должным образом и выглядят удовлетворительно. Остается один, но гораздо более важный вопрос: захочет ли Дерек продать корпорацию и на каких условиях со своей стороны?

И он откинулся в кресле с видом человека, только что завершившего ритуальную церемонию.

Хэмилтон посмотрел на Ласки.

— Какие планы строите вы относительно будущего моего холдинга? — спросил он.

Ласки подавил вздох. Не было никакого смысла подвергать его допросу. Ему ничто не мешало нагородить Хэмилтону кучу лжи. Именно так он и поступил.

— Первым шагом станет крупное вливание капитала, — сказал он. — Затем внесение усовершенствований в методы управления, полная перетряска на высшем уровне менеджмента компаний, повышение эффективности убыточного сектора.

Ничто не могло быть дальше от правды, чем это заявление, но, если Хэмилтону хотелось обманываться, Ласки охотно помогал ему.

— Вы избрали критический момент, чтобы сделать свое предложение.

— Мне так не кажется, — отозвался Ласки. — Нефтяное месторождение, если дело выгорит, станет лишь довеском, если угодно, премией. На самом деле я покупаю крепкую в основе своей группу компаний, переживающую трудный период. Я сделаю ее прибыльной, не нарушая инфраструктуры в целом. У меня особый дар, когда речь идет о подобных операциях. — Он самодовольно улыбнулся. — Вопреки моей репутации, я заинтересован в развитии реальных отраслей промышленности, а не только в спекуляции ценными бумагами.

Он поймал на себе враждебный взгляд Фетта: юрист и опытный биржевик знал, что он лжет.

— Тогда для чего поставлен крайний срок: сегодня, не позднее двенадцати часов?

— Я опасаюсь, что стоимость акций Хэмилтона взлетит неоправданно высоко, если им будет получена лицензия. Это становится для меня последним шансом приобрести их по разумной цене.

— Что ж, ваше желание понятно, — вмешался Хэмилтон, забирая инициативу из рук Фетта. — Но я тоже поставил строго определенное условие, установил свой крайний срок. Как вы восприняли это?

— Меня все вполне устраивает, — снова солгал Ласки.

На самом деле он был до крайности обеспокоен. Желание Хэмилтона получить деньги немедленно по заключении сделки стало для него неожиданностью. Сегодня Ласки планировал лишь внести залоговый депозит, а полностью рассчитаться после обмена юридически оформленными документами. Но даже если условие Хэмилтона выглядело несколько эксцентричным, оно не вызывало никаких оправданных возражений. По первоначальному замыслу, как только протокол о намерениях был бы подписан, Ласки получал возможность использовать купленные акции, либо сразу избавившись от них, либо получив под их залог крупную ссуду. Именно оперируя вздувшейся за счет нефтяной лицензии стоимостью акций, он собирался собрать достаточную сумму для оплаты первоначальной сделки.

Однако он попал в яму, которую сам же и выкопал. Он поторопил Хэмилтона заключить быстрое соглашение, а тот сумел по-своему ответить на подобную спешку, отреагировав молниеносно. Ласки не знал, как будет выкручиваться, потому что миллиона фунтов у него не было — если на то пошло, ему едва хватало на внесение стотысячного депозита. Он мучительно пытался сообразить, что ему делать, но зато твердо знал, чего он делать не будет: ему никак нельзя позволить этой сделке сорваться.

— Меня все вполне устраивает, — повторил он.

— Тогда, быть может, Дерек, настало время для нас с тобой провести краткое совещание с глазу на глаз, — сказал Фетт.

— Не вижу в этом необходимости, — отрезал Хэмилтон. — Если только ты не собираешься сообщить мне, что в соглашении слишком много пунктов, которые для меня невыгодны или вызывают сомнения.

— Вовсе нет.

— В таком случае… — Хэмилтон повернулся к Ласки. — Я принимаю ваше предложение.

Ласки поднялся и пожал Хэмилтону руку. Тучного аристократа слегка удивил подобный жест, но для Ласки он представлялся крайне важным. Люди из породы Хэмилтона могли всегда найти в контракте уловки и недостатки, позволявшие оспорить его правомочность, но символическое рукопожатие было для них аналогом нерушимо данного слова.

— Мои средства размещены в «Ямайском хлопковом банке». То есть в его лондонском отделении, разумеется. Надеюсь, это не составляет ни для кого проблемы?

Он вынул из кармана чековую книжку.

Фетт насупился. Это был очень маленький банк, хотя вполне респектабельный. Он все же предпочел бы чек более солидного клирингового банка, но едва ли мог на этой стадии начать выдвигать возражения, чтобы не произвести впечатления человека, пытающегося чинить препятствия для сделки. Ласки заранее предвидел его реакцию.

Он выписал чек и передал его Хэмилтону.

— Нечасто нам всем доводится класть в карман миллион фунтов сразу, — заметил он.

Хэмилтона, как казалось, завершение церемонии привело в благостное расположение духа.

— А еще реже доводится тратить такие деньги, — с улыбкой сказал лорд.

Ласки решил, что сейчас лучше ненадолго отвлечь внимание от заключенного договора.

— Когда мне было всего десять лет, — пустился в воспоминания он, — у нас умер петух. И мы с отцом отправились на рынок, чтобы купить нового. Он стоил по ценам того времени… Э-э-э… Кажется, три фунта. Но моей семье пришлось целый год экономить, чтобы накопить такую сумму. Покупка того петуха запала мне в душу гораздо сильнее, чем любая финансовая операция, которую я совершил с тех пор, включая и наш с вами договор. — Он улыбнулся, догадываясь, что собеседникам неловко выслушивать его откровения, хотя его прошлая бедность мало их трогала. — Даже миллион фунтов может показаться ерундой в сравнении с петухом, от которого зависело выживание целой семьи, спасение ее от голода.

— Вполне справедливое замечание, — некстати промямлил Хэмилтон.

Ласки вернулся к своей обычной манере разговаривать.

— Что ж, позвольте мне сделать звонок в банк и предупредить, что чек скоро будет предъявлен к оплате.

— Разумеется. — Фетт подвел его к одной из дверей и сказал: — В этой комнате никого нет. Я попрошу Валери соединить вас с городом.

— Спасибо. А когда я вернусь, мы сможем подписать протоколы. — Ласки зашел в небольшое помещение и снял трубку телефона.

Услышав длинный гудок, выглянул наружу и убедился, что секретарша не может его подслушивать. Она стояла у шкафа с документами, погруженная в свою работу. Ласки торопливо набрал номер.

— «Ямайский хлопковый банк».

— Говорит Ласки. Дайте мне Джонса.

Наступила пауза.

— Доброе утро, мистер Ласки.

— Джонс? Я только что выписал чек на миллион фунтов.

Поначалу ответа не последовало. Потом Джонс воскликнул:

— Боже милостивый, но у вас же нет миллиона!

— И тем не менее вы подтвердите, что чек принят к оплате.

— Да, но как насчет Тредниддл-стрит? — Банкир поневоле повысил голос. — У нас нет даже на депозите таких средств!

— Давайте решать проблемы по мере их поступления.

— Но, мистер Ласки. Наше финансовое учреждение не может авторизовать перевод миллиона фунтов с одного счета в Банке Англии на другой счет в Банке Англии просто потому, что у нас нет в Банке Англии необходимой для этого суммы. Мне кажется, я изложил вам ситуацию с полнейшей ясностью.

— Скажите мне, Джонс, в таком случае, кто является владельцем «Ямайского хлопкового банка»?

Джонс громко вздохнул:

— Вы, сэр.

— Вот именно, — и Ласки повесил трубку.

Глава 20

Питер Джесс Джеймс обильно потел. Полуденное солнце было не по времени года ярким, а широкое лобовое стекло фургона только усиливало жару. Солнечные лучи буквально обжигали оголенные мясистые предплечья Джесса, нещадно раскаляли ноги под темными брюками. Невыносимая парилка!

Но страдал он не только от жары. Его преследовал нешуточный страх.

Джэко велел вести машину медленно и осторожно, но совет оказался совершенно излишним. Стоило ему отъехать милю от склада металлолома, как он попал в транспортный затор, когда автомобили ползли бампер в бампер почти через половину южной части Лондона. Он не смог бы разогнаться, даже если бы очень захотел.

Он открыл обе боковые раздвижные двери фургона, но это не принесло облегчения. Если машина почти не двигалась, то не возникало ни малейшего встречного ветерка, а когда он все-таки трогался с места, то получал в лицо не легкий бриз, а теплый поток чужих выхлопных газов.

Джесс всегда считал, что от вождения автомобиля надо получать удовольствие, превращать его каждый раз в приключение. Он влюбился в машины еще с тех пор, как двенадцатилетним парнишкой угнал первую тачку — спортивный «Зефир Зодиак» с дополнительными обтекателями и специальными закрылками. Ему нравилось первым срываться с перекрестка при переключении светофора, подрезать других водителей на виражах, пугая до смерти «чайников», садившихся за руль только по воскресеньям. Когда ему вслед осмеливались гневно сигналить, Джесс орал грязные ругательства и потрясал кулаком, представляя, с каким бы наслаждением продырявил пулей башку недовольному придурку. В своей машине он всегда держал в бардачке пистолет, хотя ни разу еще не пускал его в дело.

Но разве получишь удовольствие от езды, когда везешь у себя за спиной огромную сумму украденных денег? Нужно было разгоняться равномерно, тормозить плавно, пользоваться лампочками указателей поворотов, воздерживаться от обгонов, пропускать пешеходов на переходах. Ему пришло в голову, что должно, вероятно, существовать такое понятие, как «подозрительно аккуратное вождение». Любой сообразительный полисмен, заметив молодого и лихого с виду парня, который тащится, уподобляясь старому деду, сдающему экзамен на вождение, мог почуять здесь неладное.

Он как раз подъезжал к очередному перекрестку нескончаемой Южной окружной дороги. Светофор переключился с зеленого на желтый. Инстинкт подсказывал Джессу надавить посильнее на педаль акселератора и проскочить. Но он лишь с глубоким вздохом как последний идиот помахал из окна водителям сзади, предупреждая, что сейчас начнет тормозить, и послушно остановился.

Ему нужно постараться унять тревогу. Если нервничаешь, можешь совершить ошибку. Выбросить из головы мысли о деньгах, думать о чем-нибудь другом. Он намотал тысячи миль по ужасающе забитым машинами улицам Лондона, и его ни разу не остановила дорожная полиция. Почему именно сегодня должно случиться что-то непредвиденное? Даже Старина Билл не мог унюхать большие деньги на расстоянии и понять, что они похищены.

Светофор переключился, и он снова тронулся в путь. Проезжую часть шоссе при подъезде к крупному торговому центру существенно сузили припаркованные у тротуара грузовики, а целая серия пешеходных переходов совсем замедлила движение. Узкие тротуары заполнила толпа покупателей, потоку которых мешали к тому же палатки уличных торговцев, пытавшихся сбыть дешевую безвкусную бижутерию или пестрые чехлы для гладильных досок.

Почти все женщины были в легких летних нарядах — еще одно подтверждение внезапно воцарившейся жары. Джесс принялся разглядывать футболки в обтяжку, радовавшие глаз короткие юбчонки, не закрывавшие коленок, пока его фургон мог передвигаться за один раз не больше, чем на несколько ярдов. Ему всегда нравились девчонки с круглыми пышными задницами, и он оглядывал толпу, стараясь подобрать подходящий экземпляр, который смог бы с удовольствием раздеть глазами.

Он разглядел ее в добрых пятидесяти ярдах впереди. На ней была синяя нейлоновая блузка и туго сидевшие белые брюки. Ей самой, вероятно, казалось, что она страдает избытком веса, но Джесс никогда бы с ней не согласился. Она носила добротный, но старомодный лифчик, и в нем груди торчали вперед как две торпеды, а под высоко натянутыми брюками особенно отчетливо вырисовывались крутые бедра. Джесс не сводил с нее взгляда, дожидаясь, чтобы сиськи подпрыгнули на ходу. И дождался!

Больше всего ему хотелось бы сейчас встать у нее за спиной, медленно стащить вниз брюки, а потом…

Ехавшая впереди машина сделала рывок на двадцать ярдов, и Джесс поспешил за ней вслед. Это была новенькая «Марина»[39] с виниловой крышей. Быть может, он и сам купит себе такую же со своей доли добычи. Транспорт опять замер на месте. Джесс поставил микроавтобус на ручной тормоз и принялся искать глазами ту аппетитную «пышку».

Он обнаружил ее среди толпы, только когда пришлось снова тронуться. Сняв ручник и подавая вперед, Джесс заметил ее у витрины обувного магазина. Она стояла к нему спиной. Брюки так плотно обтягивали зад, что под ними рельефно обозначились трусики: две диагональные линии, сходившиеся где-то между внутренними поверхностями бедер. Он обожал такие виды. Они заводили его едва ли не сильнее, чем взгляд на обнаженные ягодицы. А потом он бы снял с нее и трусики тоже, продолжил мечтать он, и…

Раздался скрежет металла по металлу, последовал глухой стук. Фургон остановился так резко, что Джесса бросило грудью на руль. Боковые двери скользнули вперед и с шумом захлопнулись. Еще даже не бросив взгляда перед собой, он понял, что натворил, и от страха тошнота подкатила к горлу.

Шедшая перед ним «Марина» неожиданно затормозила, а Джесс был слишком поглощен созерцанием пышной попки в обтягивавших брюках, чтобы вовремя среагировать, и врезался в седан.

Он выбрался из фургона. Владелец «Марины» уже осматривал повреждения. Он посмотрел на Джесса, побагровев от злости.

— Полоумный ублюдок, — сквозь зубы процедил он. — Ты слепой или просто тупой от рождения?

У него был акцент жителя Ланкашира.

Джесс пока не обращал на него внимания, вглядываясь в два бампера, слившихся в железном поцелуе. Он делал над собой усилие, чтобы сохранять спокойствие.

— Извини, приятель. Целиком моя вина.

— Извини? Да таких, как ты, нельзя вообще выпускать на наши дороги!

Теперь Джесс присмотрелся к мужчине внимательнее. Низкорослый, плотно сбитый, он носил костюм. На его округлом, пунцовом сейчас лице запечатлелось праведное негодование. В нем угадывалась порывистая агрессивность, свойственная обычно людям маленького роста, и столь же характерным было эмоциональное подергивание головой назад. Джесс мгновенно возненавидел его. Он напоминал ему армейского старшину. Джессу очень хотелось врезать по этой физиономии или даже пустить заносчивому гаду пулю в лоб.

— Мы все иногда совершаем ошибки, — выдавил он из себя фразу, исполненную натужного миролюбия. — Давайте просто обменяемся фамилиями, адресами и поедем дальше. Здесь всего лишь небольшая вмятина. Не надо делать из нее национальную трагедию.

Подход он избрал явно неверный. Коротышка только еще сильнее раскраснелся.

— Нет. Так легко ты не отделаешься, — заявил он.

Транспорт впереди давно продвинулся дальше, а водители застрявших позади места аварии машин быстро теряли терпение. Некоторые уже начали сигналить. А один из них даже выскочил из-за руля.

Владелец «Марины» между тем уже записывал номер фургона в записную книжку. «Этот один из тех козлов, кто непременно держит во внутреннем кармане пиджака записную книжку и карандаш», — подумал Джесс.

Закончив писать, низкорослый громогласно произнес:

— Перед нами случай особо опасного вождения автомобиля. Я собираюсь вызвать полицию.

Шофер, покинувший свой автомобиль, спросил:

— А нельзя ли вам немного подвинуться в сторону, чтобы остальные могли проехать?

Джесс почувствовал, что может приобрести союзника.

— Я бы не против, дружище, — сказал он, — да вот только этот тип хочет сделать из легкой аварии детективный сериал. Говорит, что вызовет копов.

Коренастый коротышка помахал пальцем у него перед носом.

— Знаем мы таких лихачей. Хулиганишь на дороге, а за все расплачивается страховая компания. Но я прижму тебя к ногтю, поганец!

Джесс уже сделал шаг вперед, сжав кулаки, но вовремя осадил сам себя. Его начала охватывать паника.

— У полиции и без нас дел хватает, — сказал он почти умоляющим тоном.

Противник прищурился. Он почувствовал, что Джесс чего-то боится.

— Пусть полицейские сами решают, какое дело для них важнее. — Он осмотрелся по сторонам и заметил будку телефона-автомата. — Стой здесь и не двигайся.

Он повернулся в сторону будки, но Джесс ухватил его за плечо, перепугавшись по-настоящему.

— Не надо вмешивать сюда полицию!

Мужчина повернулся и сбросил с плеча руку Джесса.

— Не смей меня трогать, подонок недоношенный, а не то…

Джесс не выдержал. Он сгреб низкорослого скандалиста за лацканы пиджака и заставил встать на цыпочки.

— Сейчас я покажу тебе, кто из нас подонок…

Внезапно он заметил, что их успела окружить чуть ли не толпа праздных зевак, смотревших на происходящее с большим интересом, — всего человек пятнадцать. Джесс тоже теперь оглядел собравшихся. Среди них преобладали женщины с пакетами из магазинов. Обычные домохозяйки. А в самом первом ряду стояла та девушка в обтягивающих фигуру брюках. И он понял, что все делает неправильно.

Надо выбираться отсюда, решил он, причем как можно быстрее.

Он отпустил растерявшегося было мужчину и поспешно сел за руль своего фургона. Владелец «Марины» уставился на него так, словно глазам своим не верил.

Джесс завел заглохший при столкновении двигатель и сдал назад. Снова раздался треск, когда две машины отцепились друг от друга. Он успел заметить, что бампер «Марины» с одной стороны обвис и разбилось стекло левого стоп-сигнала. На пятьдесят фунтов ремонта, а за десятку сам все починит, мелькнула злая мысль.

Низкорослый крепыш встал перед микроавтобусом, загородив ему путь и размахивая рукой, как Нептун своим трезубцем.

— Стоять! Не смей трогаться с места! — орал он.

Толпа стремительно росла, поскольку спектакль становился все более увлекательным. Движение по полосе встречного движения временно прекратилось, и стоявшие сзади автомобили воспользовались моментом, чтобы объехать возникшее перед ними препятствие.

Джесс включил первую передачу и нажал на газ, заставив мотор взреветь. Мужчина продолжал непреклонно стоять перед ним. Тогда Джесс резко бросил сцепление, вывернул руль, а фургон рванулся вперед и в сторону.

Коротышка хотел уклониться и прыгнуть на тротуар, но слишком поздно. Уже оказавшись на встречной полосе, Джесс услышал глухой удар тела о корпус своего микроавтобуса. Сзади с диким скрежетом тормозов успела остановиться другая машина, объезжавшая место аварии. Джесс перешел на повышенную передачу и помчался вперед, даже не пытаясь оглядываться.

Улицы стали казаться ему слишком узкими, тесными, похожими на ловушки, пока он гнал и гнал, не обращая больше внимания на пешеходные переходы, то ускоряясь, то резко тормозя, виляя между попутными автомобилями, грузовиками, автобусами, подрезая и обгоняя всех подряд. При этом Джесс отчаянно пытался обдумать сложившуюся ситуацию. Он облажался по полной программе. Наскок прошел без сучка без задоринки, но вот он — Джесс Джеймс — умудрился попасть в аварию на машине с добычей. Фургон, буквально набитый бумажными деньгами, оказался замешан в инциденте, не тянувшем и на пятьдесят монет. Попадаются же такие уроды!

«Сохраняй хладнокровие», — не уставал твердить он сам себе. Ничего страшного не случилось, пока его не поймали. И времени хватало на все, если бы только он сумел что-то придумать.

Он сбросил скорость и свернул с главной дороги. Не стоило продолжать привлекать к себе повышенное внимание. Двигаясь лабиринтом незнакомых переулков, он оценивал свое положение.

Что произойдет теперь? Разумеется, кто-то из толпы непременно вызовет полицию. Он ведь сбил человека. Регистрационный номер был зафиксирован в записной книжке жертвы аварии, и один из зевак уж точно запомнил его тоже. Водителя синего микроавтобуса занесут в разряд скрывшихся с места происшествия, последствия которого оказались весьма серьезными. Номер фургона по рации передадут всем патрульным нарядам. Чтобы попасть на место, им потребуется от трех до пятнадцати минут, после чего полиции станут известны приметы Джесса, описание его внешности. Во что был одет преступник? В джинсы и оранжевую рубашку. Козлы вонючие!

Что сказал бы ему Тони Кокс, имей он возможность попросить совета у босса? Джесс вспомнил мясистое лицо Тони и почти услышал его голос. «Сначала в точности определи, в чем твоя проблема. Усек?»

Джесс вслух ответил:

— Полиция знает номер моей машины и имеет описание внешности.

«Потом подумай, что нужно сделать для решения проблемы. Как найти выход».

«Что, черт побери, я могу сделать, Тон? Сменить номерные знаки и свою внешность?»

«И сделай то, что требуется. Усек?»

Джесс скорчил гримасу. Сверх этого аналитическое мышление Тони ничего не могло ему дать. Где, мать твою, можно добыть другие номера и прикрутить их на свои бамперы?

Но ведь, если разобраться, нет ничего проще.

Он разыскал выезд на большое шоссе и двигался по нему, пока по пути не попалась заправочная станция с ремонтной мастерской. Он заехал во двор. Кажется, то, что ему сейчас надо, приободрился Джесс. Цех мастерской располагался позади бензоколонок. В дальнем углу автоцистерна сливала бензин в подземное хранилище.

Приблизился заправщик, протирая стекла очков грязной тряпкой.

— Залейте мне топлива на пять фунтов, — сказал Джесс. — И где тут у вас сортир?

— За углом.

Джесс отправился в указанную ему пальцем сторону. Дорожка из небрежно залитого бетона вела к мастерской. Он обнаружил сломанную дверь с надписью «Мужской», но прошел мимо.

Позади мастерской протянулось нечто вроде свалки, где новенькие машины, ожидавшие ремонта, соседствовали с ржавыми дверями, помятыми крыльями, разобранными двигателями, коробками передач и отслужившими свое станками. Здесь Джессу не попалось того, что было нужно.

Задние ворота мастерской стояли настежь открытыми, достаточно широкие, чтобы в них мог проехать автобус. Не было никакого смысла скрываться. Он вошел внутрь.

Потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к полумраку после яркого солнечного сияния. Воздух пропах машинным маслом и озоном. На смотровой яме стоял «мини» с неприлично свисавшими механическими внутренностями. Передняя часть грузового тягача уткнулась фарами в криптоновый испытательный стенд. «Ягуар» со снятыми колесами поддерживали подпорки. При этом в цехе не было ни одной живой души. Джесс посмотрел на часы: у них, видимо, обеденный перерыв. Он внимательно огляделся вокруг.

И сразу увидел то, за чем явился сюда.

Пара красно-белых временных транзитных номерных знаков стояла на бочке из-под масла у одной из стен. Он бросился туда и взял их. Потом решил позаимствовать еще две необходимые вещи: чистый рабочий комбинезон, свисавший с крюка в стене, и обрывок веревки, просто валявшейся на полу.

Внезапно донесся голос:

— Ты что-то здесь забыл, братан?

Джесс резко обернулся. Сердце от мгновенного испуга ушло в пятки. Чернокожий механик в промасленной спецовке стоял в противоположном конце ремонтного цеха, опираясь на ослепительно-белое крыло «Ягуара». У него все еще был набит едой рот. Прическа в стиле «афро» шевелилась на голове в такт движению жевавших челюстей. Джесс попытался спрятать транзитные номера под комбинезоном.

— Ищу уборную, — ответил он. — Мне нужно переодеться.

И затаил дыхание.

Но механик ничего не заподозрил.

— Отхожее место у нас снаружи. — Он сглотнул и откусил еще кусок от своего шотландского сандвича с яйцом.

— Спасибо, — пробормотал Джесс и поспешил к выходу.

— Не за что, — сказал механик ему вслед, и Джесс только сейчас заметил его ирландский акцент. «Черномазый из Ирландии? Что-то новенькое», — невольно подумал он.

Заправщик дожидался, стоя рядом с фургоном. Джесс уселся за руль, швырнув комбинезон и все прочее через второе сиденье в самый хвост микроавтобуса. Сверток привлек внимание мужчины.

— Мой комбинезон теперь грязный и никуда не годится. Сколько с меня?

— Когда нас просят залить на пять фунтов, мы обычно берем пять фунтов, но твоего комбинезона я что-то прежде не заметил.

— Я и сам ничего не замечал, пока не отмахал почти пятьдесят миль. Стало быть, пять фунтов?

— Так вы сказали, а сортир у нас бесплатный.

Джесс сунул ему мятую пятерку и поторопился уехать.

Он слегка отклонился от намеченного маршрута, но понял, что так даже лучше. Улицы в этом районе были значительно меньше забиты транспортом, чем дорога, по которой ему надлежало следовать.

По обеим сторонам чуть в отдалении от проезжей части тянулись небольшие особнячки. Вдоль тротуаров росли конские каштаны. Вскоре он заметил остановку автобуса фирмы «Грин лайн».

Ему теперь понадобился тихий уголок для смены номеров. Он снова сверился с часами. С момента аварии прошло больше пятнадцати минут. Времени на поиски чего-то идеально подходящего не оставалось.

На следующем перекрестке он свернул. Улица называлась Брук-авеню. Здесь дома были рассчитаны на две семьи. Ради всего святого! Ему нужно местечко, где его не будет видно отовсюду. Он не мог свинчивать номера с фургона на глазах у полусотни любопытных домохозяек и их детишек.

Джесс повернул еще раз, затем еще — и обнаружил служебный проезд позади короткого ряда магазинов. Он притормозил и остановился. В проезд выходили гаражи, задние двери и люки, через которые сгружали товары. Повсюду стояли баки для мусора. На лучшее надеяться уже не приходилось.

Потом он через сиденья перебрался в самый конец микроавтобуса. Там царила удушливая жара. Усевшись на один из ящиков с деньгами, стал натягивать на себя комбинезон, начав с брючин. «Господи, я почти справился. Дай мне всего лишь еще пару минут, господи!» — думал он, и это заменяло ему молитву.

Он встал, вынужденно пригнув голову, и набросил на плечи лямки комбинезона. «Я все испоганил, Тони мне глотку перережет», — пришла пугающая мысль, от которой он всем телом содрогнулся. Тони Кокс та еще сволочь. Жестокий и безжалостный. Наказание не заставит себя долго ждать.

Наконец Джесс смог полностью застегнуть молнию. Он примерно догадывался, какое описание его внешности дадут свидетели инцидента. Полиция начнет поиски рослого, крепко сбитого, зловещего с виду типа с отчаянным огнем в глазах, одетого в оранжевую рубашку и джинсы. А Джесс теперь в глазах любого стороннего наблюдателя напоминал обычного работника механической мастерской.

Он взял транзитные номера. Веревка куда-то пропала — должно быть, обронил ее на заправке. Он посмотрел себе под ноги. Проклятье! На полу в фургоне среди прочего мусора всегда непременно валялась какая-нибудь веревка! Но, открыв ящик с инструментами, он обнаружил промасленную бечевку, которой был обмотан домкрат.

Джесс выбрался наружу и подошел к передней части фургона. Работал он со всей тщательностью, опасаясь снова напортачить из-за спешки. Привязал красно-белые временные номера поверх обычных, как делали в автомастерских, перегоняя машину с места на место или выезжая на улицы для проверки работы отремонтированных узлов. Потом с расстояния в несколько шагов оценил результат своих усилий. Все выглядело превосходно.

Он повторил операцию с задним номером микроавтобуса. Закончил, и ему даже стало легче дышать.

— Стало быть, меняем номера?

Джесс вздрогнул от неожиданности и обернулся. У него оборвалось сердце. Голос принадлежал не кому иному, как полицейскому.

Для Джесса это стало последней каплей. Он не мог придумать никаких оправданий, никакой правдоподобной лжи — хитрость окончательно изменила ему. Даже инстинкты больше ничего не подсказывали. Он не в состоянии был выдавить из себя хотя бы слово.

Коп приблизился. Он оказался еще очень молод, с рыжеватыми бакенбардами и веснушками на носу.

— Проблемы?

Джесс с изумлением увидел, что полисмен улыбается. Лучик надежды сверкнул в его совершенно вроде бы окаменевшем сознании. По крайней мере, он обрел дар речи.

— Да вот, номера отвязались, — сказал он. — Пришлось остановиться, чтобы затянуть потуже.

Страж порядка кивнул.

— Я сам когда-то водил такой же фургон, — сказал он. — Удобнее, чем обычная легковушка. Отличная машина.

Джессу пришло в голову, что этот тип играл с ним в садистские кошки-мышки. Прекрасно зная, что Джесс водитель микроавтобуса, скрывшегося с места аварии, разыгрывал неведение, чтобы в последний момент ошарашить его.

— Да, эти фургоны хороши, но только если исправны, — отозвался он, ощущая холодный пот на лице.

— Что ж, как я вижу, дело сделано. Отправляйтесь дальше. Вы перегородили дорогу.

Уподобляясь лунатику, Джесс не помнил, как забрался в кабину и завел двигатель. Где этот коп оставил свою машину? Неужели у него отключена рация? Мог ли он так легко обмануться при виде рабочего комбинезона и временных номеров?

Если бы он догадался обойти фургон спереди, то заметил бы вмятину, оставленную бампером «Марины».

Джесс отпустил педаль сцепления и медленно поехал дальше по служебному проезду. У перекрестка остановился и, как положено, посмотрел в обе стороны. В боковом зеркале он мог теперь видеть, как полицейский садится в патрульный автомобиль.

Джесс свернул на более широкую улицу, и полицейская машина скрылась из вида. Он стер пот со лба. Сложнее было унять дрожь во всем теле.

— Боже! Пронесло! Кому рассказать — не поверят! — выдохнул он.

Глава 21

Впервые в жизни Эван Джонс пил виски еще до обеда. И для того существовала веская причина. Он придерживался строгого кодекса поведения, но нарушил его — тоже в первый раз. И теперь пытался объяснить все это своему другу Арни Мэтьюзу, но получалось не слишком внятно, поскольку к виски он не привык, и первая же двойная порция уже ударила ему в голову.

— Понимаешь, все дело в моем воспитании, — говорил он со своим мелодичным прононсом уроженца Уэльса. — Очень религиозная семья. Мы всегда жили в соответствии с Главной Книгой. Предположим, человек может поменять один кодекс на другой, но ему никогда не избавиться от привычки подчиняться закону божьему. Это ты понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Арни, на самом деле не понимавший ничего. Эван служил управляющим лондонского отделения «Ямайского хлопкового банка», а Арни был старшим клерком в страховой компании, продававшей полисы на случай пожаров или несчастных случаев на море. Они жили в соседних домах псевдотюдоровского стиля в Уокинге, графство Суррей. Дружеские отношения между ними сложились крайне поверхностные, но зато встречались они постоянно.

— У банкиров тоже есть свой кодекс, — продолжал Эван. — Ты не представляешь, какая буча поднялась, когда я сообщил родителям, что собираюсь работать в банке. Выпускники средних школ в Южном Уэльсе могли становиться учителями, священниками, служащими угольных компаний, даже профсоюзными деятелями, но только не банкирами.

— А моя матушка даже не знала, что такое быть старшим клерком, — с сочувствием сказал Арни, по-прежнему ни во что не вникнув.

— Я сейчас имею в виду не основополагающие принципы правильного ведения банковских дел — никакого излишнего риска, проверка надежности покрытия займа, более высокие проценты на долгосрочные ссуды. Не это я имею в виду.

— Ну, ясное дело, — отозвался Арни, не представляя, что еще мог иметь в виду Эван.

Но он уже почуял: Эвану готова изменить обычная деловая сдержанность, а подобно всем в Сити, Арни наслаждался излишней откровенностью других.

— Будешь еще? — спросил он и взял со стола их стаканы.

Эван кивком подтвердил готовность принять новую дозу спиртного, наблюдая, как Арни направляется к стойке. Они часто заглядывали в бар «Поллардз», прежде чем вместе сесть в поезд до дома. Эвану нравились плюшевые диванчики, спокойствие и ненавязчивая услужливость бармена. И его вовсе не привлекали новомодные пабы, то и дело открывавшиеся на Квадратной Миле — стильные, заполненные вечной толпой клиентов подвальчики с громкой музыкой, которая нравилась длинноволосому молодняку, всем этим вульгарным вундеркиндам в костюмах-тройках, пестрых галстуках, пившим пиво пинтами и мешавшим его с континентальными ликерами-аперитивами.

— Я говорю о честности, — продолжил Эван, когда Арни вернулся. — Банкир может быть полным профаном, но он выживет, если останется честным. Но стоит ему потерять целостность натуры…

— Абсолютно согласен.

— Возьми, к примеру, Феликса Ласки. Вот человек, начисто лишенный честности и прямоты.

— Это тот бизнесмен, который завладел вашим банком?

— Да. К моему величайшему сожалению. А рассказать тебе, как именно он сумел взять нас под свой контроль?

Арни аж подался вперед и замер, не донеся вынутую из пачки сигарету до своих губ.

— Расскажи.

— У нас среди клиентов числилась компания под названием «Коммерческая недвижимость Южного Миддлсекса». Причем они были тесно связаны с хорошо нам знакомой фирмой, дававшей поручительство. А мы как раз искали возможность выделить крупный кредит на долгосрочных условиях. Конечно, ссуда представлялась непомерно большой для торговцев недвижимостью, но и покрытие выглядело более чем солидным. Короче, чтобы не утомлять тебя излишними подробностями: они объявили дефолт и отказались погасить задолженность.

— Но вам досталась вся их коммерческая собственность, — попытался угадать Арни. — Наверняка нужная документация хранилась в ваших сейфах.

— Все это оказалось не имеющим никакой ценности. Нам они подсунули копии, как и еще нескольким своим кредиторам.

— Это же откровенное мошенничество!

— Верно, но их адвокатам удалось выдать махинации за обычную некомпетентность. Как бы то ни было, мы оказались в глубокой яме. И тогда Ласки нас выручил в обмен на контрольный пакет.

— Ловко.

— Даже более ловко, чем ты себе представляешь. Ведь сам Ласки, по сути, и был владельцем «Недвижимости Южного Миддлсекса». Заметь, он не занимал в компании никакой руководящей должности, а служил для них неофициальным консультантом, хотя ему принадлежали их акции. А руководство компании оказалось действительно на редкость слабым…

— Получается, он приобрел «Хлопковый банк» на деньги, которые у него же и одолжил, не вернув долга?

— Похоже на то, правда?

Арни помотал головой.

— Трудно поверить, что такое возможно.

— Ты бы поверил, если бы получше узнал этого мерзавца.

Двое мужчин в костюмах, выдававших в них юристов, сидели за соседним столом, потягивая пиво, и Эван решил говорить немного тише.

— Он человек без совести и чести, — снова подчеркнул он.

— Лихо он провернул такую сложную сделку, — в голосе Арни прозвучали даже нотки восхищения. — Если все это правда, ты мог бы обратиться в прессу.

— Но кто станет печатать такое, кроме хохмачей из «Прайвит ай»[40]? Хотя я рассказал тебе чистую правду. Ласки готов на любую подлость и низость. — Эван сделал большой глоток виски. — Знаешь, какой номер он отмочил сегодня?

— Неужели что-то похуже, чем операция с компанией из Южного Миддлсекса? — поощрил его на продолжение Арни. — Не может быть!

— Не может? Ха! — Лицо Эвана теперь слегка раскраснелось, а стакан подрагивал в руке. — Он отдал распоряжение — заметь, лично приказал мне, — принять к оплате необеспеченный чек на миллион фунтов.

И он с громким стуком опустил стакан на стол.

— Но как насчет Тредниддл-стрит?

— Именно такой вопрос задал ему я сам. В точности такой же! — Двое юристов повернули головы. Эван понял, что последнюю фразу чуть ли не выкрикнул. И заговорил гораздо более приглушенно: — Ты повторил мои собственные слова. Что же он мне ответил? Это невероятно. Тебе в страшном сне не приснится. Он только спросил: «Кто владелец «Хлопкового банка»?» А потом швырнул трубку.

— Как же ты поступил?

Эван пожал плечами:

— Когда получатель денег позвонил, я подтвердил надежность и правильность выписанного чека.

Арни невольно присвистнул.

— То, что сказал ты, не играет никакой роли, — заметил он. — Перевод должен будет осуществить Банк Англии. А стоит им узнать, что у вас нет этого миллиона…

— Я обо всем предупредил Ласки. — Эван вдруг понял, что готов расплакаться, и устыдился самого себя. — Никогда за все тридцать лет банковской карьеры, начатой еще за стойкой отделения банка «Барклайс» в Кардиффе, я не принимал к оплате необеспеченного чека. До сегодняшнего дня. — Он опустошил стакан и мрачно уставился на его донышко. — Выпьем еще по одному?

— Нет. Я не буду и тебе не советую. Ты теперь подашь в отставку?

— Просто обязан. — Он помотал головой из стороны в сторону. — Тридцать лет коту под хвост. Брось, давай примем еще виски!

— Нет, — твердо ответил Арни. — Ты должен отправиться домой. — Он встал и взял Эвана под локоть.

— Хорошо.

Двое мужчин вышли из бара на улицу. Солнце стояло высоко и жарко палило. Очереди из желавших пообедать стали собираться у кафе и закусочных. Две миленькие секретарши прошли мимо, облизывая мороженое в вафельных рожках.

— Потрясающий день для этого времени года, — сказал Арни.

— Великолепный, — отозвался Эван уныло.

Арни шагнул с края тротуара, чтобы поймать такси. Черный кеб резко свернул в их сторону и с визгом тормозов остановился.

— Куда ты собрался ехать? — спросил Эван.

— Поеду не я, а ты. — Арни открыл двери и сказал водителю: — Вокзал Ватерлоо, пожалуйста.

Эван с трудом забрался внутрь и плюхнулся на заднее сиденье.

— Отправляйся домой, пока не напился до положения риз, — властным тоном велел ему Арни и захлопнул дверь машины.

Эван опустил стекло в окне.

— Спасибо, старина.

— Домой. Только домой. Сейчас лучше для тебя нет ничего.

Эван закивал в ответ.

— Даже не представляю, что скажу моей Мивануи[41].

Арни проследил, чтобы такси тронулось в путь, а сам пошел к себе в контору, раздумывая о судьбе горемычного приятеля. С Эваном как банкиром было покончено. Репутацию честного делового человека в Сити очень трудно заработать, но ничего не стоит потерять. Эван лишится своего доброго имени на сто процентов. С таким же успехом он мог бы у всех на глазах запустить руку в карман канцлеру казначейства. Ему могут дать более или менее приличную пенсию, но работы он уже не получит никогда.

У самого Арни дела обстояли относительно благополучно, пусть давалось ему процветание нелегко. В этом смысле его ситуация выглядела почти идеальной на фоне печальной участи Эвана. Арни зарабатывал очень прилично, но ему все же пришлось взять денег взаймы, чтобы сделать пристройку к дому и расширить гостиную. Причем с выплатой кредита недавно возникли затруднения. И он вдруг понял, что есть способ заработать на несчастье Эвана. «Конечно, настоящие и преданные друзья так не поступают», — виновато подумал он. А с другой стороны, страданиям Эвана следовало решительно положить конец, и как можно раньше.

Арни зашел в будку телефона-автомата и набрал номер.

Когда связь была установлена, он опустил в прорезь монету.

— Это «Ивнинг пост»?

— Да. С каким отделом вас соединить?

— Я хочу поговорить с редактором отдела бизнеса и финансов.

Наступила пауза. Потом раздался другой голос:

— Отдел бизнеса.

— Мервин?

— Да, я вас слушаю.

— Это Арнольд Мэтьюз.

— Привет, Арни! Как жизнь? Что новенького?

Арни набрал в легкие побольше воздуха и сказал:

— У «Ямайского хлопкового банка» возникли крупные неприятности.

Глава 22

Дорин, жена Глухаря Уилли, как окаменелая сидела на пассажирском сиденье машины Джэко, прижимая к себе сумочку. Ее лицо покрывала мертвенная бледность, а губы скривились в странной ухмылке, выражавшей одновременно злость и страх. Это была широкая в кости женщина, высокая, с необъятными бедрами, склонная к полноте, что только усугублялось пристрастием Уилли к хрустящим чипсам. Одевалась она почти бедно, что усугублялось другим пристрастием Уилли, а именно — чрезмерным потреблением спиртного. Она смотрела прямо перед собой и с Джэко разговаривала сквозь зубы уголком рта.

— Кто же в таком случае доставил его в больницу?

— Понятия не имею, Дорин, — солгал Джэко. — Возможно, они пошли на дело, а потому не хотели давать лишней информации. Ты же сама понимаешь, верно? А мне только лишь позвонили: «Глухарь Уилли угодил в больницу. Сообщите его супружнице». Бац! И дали отбой.

Он сделал жест, показывающий, как с шумом кладут телефонную трубку.

— Врешь ты все, — без всякого выражения в голосе сказала Дорин.

Джэко примолк.

На заднем сиденье машины расположился сын Глухаря — Билли, пустыми глазами смотревший в окно. Его длинное и нескладное тело с трудом втиснулось в ограниченное пространство малолитражки. Обычно ему нравились поездки на машинах, но сегодня мама находилась в очень дурном настроении, и Билли понял: произошло что-то очень плохое. Он, конечно же, не знал, что именно: жизнь постоянно ставила его в тупик, все оказывалось слишком сложно и запутанно. Мамочка почему-то обозлилась на Джэко, но ведь Джэко был их другом. Джэко сказал, что папа лежит в больнице, но не с какой-то болезнью. Да и чем он мог заболеть? Утром, уезжая из дома, отец был совершенно здоров.

Больница оказалась большим кирпичным зданием с намеком на готику в архитектуре. Прежде здесь находилась резиденция мэра Саутуарка. Потом к главному корпусу пристроили несколько флигелей с плоскими крышами, а закатанная асфальтом стоянка для машин отняла последнее пространство у бывшей зеленой лужайки.

Джэко остановился у входа в приемное отделение срочной помощи пострадавшим. Никто не вымолвил ни слова, пока они выбирались из машины и шли к двери. По пути они миновали шофера «Скорой помощи», который курил трубку, прислонившись спиной к плакату о вреде курения, наклеенному на борт его микроавтобуса.

С жары на парковке они попали в больничную прохладу. Знакомый запах антисептика вызвал у Дорин тошнотворный приступ страха, скрутивший желудок. Вдоль стен ровными рядами стояли зеленые пластмассовые стулья, а стол дежурной расположился по центру прямо напротив входа. Дорин заметила маленького мальчика с глубоким порезом от стекла, молодого человека с рукой на импровизированной перевязи и девушку, обхватившую обеими руками голову. Где-то совсем рядом стонала женщина. Дорин начала овладевать паника.

Медсестра, уроженка Вест-Индии, сидела за столом и разговаривала по телефону. Они дождались, чтобы она закончила, и Дорин спросила:

— К вам доставили сегодня утром Уильяма Джонсона?

Дежурная даже не посмотрела на нее.

— Минуточку, — она сделала пометку в тетради перед собой, а потом бросила взгляд в сторону прибывшей «Скорой помощи» и сказала:

— Присядьте пока, пожалуйста, — потом обошла вокруг стола и мимо них прошествовала к двери.

Джэко сделал движение, словно собирался сесть, но Дорин вцепилась ему в рукав.

— Стой где стоишь! — скомандовала она. — Я, мать твою, не собираюсь торчать здесь часами. Пусть ответит мне.

Они видели, как в помещение внесли носилки. Беспомощная фигура на них была закутана в окровавленное одеяло. Дежурная сопроводила санитаров сквозь пару дверей на шарнирах.

Полная белая женщина в халате медсестры вышла из другого коридора, и Дорин сразу набросилась на нее.

— Почему я не могу узнать, здесь ли мой муж? — голос ее сорвался до визга.

Медсестра остановилась и одним взглядом оглядела всех троих.

— Я спросила у нее, но она ничего не говорит, — пожаловалась Дорин.

— Сестра, почему вы не занялись проблемой этих людей? — спросила белая женщина с начальственным видом.

— Я посчитала, что у человека, которому в автомобильной аварии оторвало две конечности, проблемы немного серьезнее, чем у них.

— Вы поступили правильно, вот только не надо изощряться в остроумии. Это лишнее, — полная женщина повернулась к Дорин: — Как зовут вашего мужа?

— Уильям Джонсон.

Сестра просмотрела книгу регистрации.

— Такой записи здесь нет. — Она сделала паузу. — Но к нам доставили неопознанного пациента. Белый мужчина, обычного телосложения, средних лет с огнестрельным ранением в голову.

— Это он, — вмешался Джэко.

— О господи! — воскликнула Дорин.

Сестра снова взялась за телефон.

— Вам лучше взглянуть на него и разобраться самой, это ли ваш муж, — она набрала на диске всего одну цифру и немного подождала.

— Доктор? Это сестра Роу из отделения срочной помощи. У меня здесь женщина, которая, возможно, приходится женой пациенту с огнестрельным ранением. Да, я так и сделаю… Мы встретимся с вами там.

Она положила трубку и поднялась.

— Следуйте за мной, пожалуйста.

Дорин с трудом справлялась с чувством обреченности, пока они шли по крытому линолеумом длинному больничному коридору. Она боролась с обреченностью и страхом каждый день с тех пор, как пятнадцать лет назад выяснила, что вышла замуж за бандита. Впрочем, она и раньше о чем-то догадывалась. Но Уилли сказал, что занимается бизнесом, и Дорин не стала его ни о чем расспрашивать: в те дни, если мужчина ухаживал за тобой, а ты хотела завести с ним семью, не стоило особенно давить на потенциального жениха. Но в браке секреты долго не держатся. Однажды, когда Билли еще не вылез из пеленок, в их дверь постучали. Уилли выглянул в окно и увидел полисмена. Прежде чем открыть, он проинструктировал Дорин: «Вчера мы здесь играли в карты. Я, Скотт Харри, Том Уэбстер и старик Гордон. Мы начали в десять и продолжали до четырех утра. Понятно?» Дорин, которая полночи не спала одна в пустом доме, стараясь успокоить все время плакавшего младенца, лишь тупо кивнула. И когда полицейский начал задавать ей вопросы, она отвечала в точности, как велел Уилли. Но с тех пор тревога не покидала ее уже никогда.

Пока ты только о чем-то подозреваешь, еще можно уговорить себя не волноваться. Но если точно знаешь, что твой муж сейчас грабит фабрику, магазин или даже банк, ничто не поможет: помимо воли станешь гадать, вернется ли он домой вообще?

Впрочем, сейчас она уже сама не понимала, почему ее настолько переполняли гнев и ужас. Она ведь не любила Уилли. По крайней мере, не любила в общепринятом смысле этого слова. Из него получился никудышный муж: его вечно не бывало дома по ночам, деньги в руках не держались, и постель с ним тоже не приносила радости. Маятник их семейной жизни колебался от терпимого существования до полного отчаяния. Прежде чем родился Билли, у Дорин случились два выкидыша, а потом они перестали даже пытаться завести других детей. Их до сих пор удерживал вместе только Билли, хотя она прекрасно понимала, что так случалось у многих других супружеских пар. Не то чтобы Уилли прикладывал много усилий для воспитания слабоумного сына, но его снедало достаточно сильное чувство вины, принуждавшее остаться в семье и не бросить их. А мальчик в отце души не чаял.

«Нет, Уилли, я не люблю тебя, — подумала она. — Но я нуждаюсь в тебе и хочу быть рядом. Мне нравится лежать с тобой в кровати или сидеть вместе и смотреть телевизор, готовить тебе еду. Если это называется любовью, тогда я, наверное, все же тебя люблю».

Они остановились. Медсестра сказала:

— Я вас позову, когда доктор будет готов.

И скрылась в палате, закрыв за собой дверь.

Дорин уставила взгляд в ровную стену, окрашенную в кремовый цвет, стараясь не думать, что ожидало ее по другую сторону. Она уже прошла через нечто подобное после ограбления кассы с зарплатой для рабочих фирмы «Компонипартс». Но в тот раз все сложилось иначе. Они приехали к ним домой и сказали: «Уилли попал в больницу, но с ним все в порядке. Обычная контузия». Он положил слишком много гелигнита — динамитного желатина — на дверь сейфа и в результате полностью оглох на одно ухо. Она тоже тогда поехала в больницу — в другую больницу — и ждала, но хотя бы знала, что с ним все не так уж серьезно.

После того происшествия она в первый и последний раз попыталась заставить его завязать. Он даже сначала соглашался, но лишь до тех пор, пока не вышел из больницы и не столкнулся с проблемой, как быть дальше. Несколько дней он безвылазно просидел дома, а потом у них кончились деньги, и он снова отправился на дело. Позже проговорился, что лично Тони Кокс взял его к себе в «фирму». Сам он был страшно этим горд, зато Дорин лезла на стену от злости.

С тех пор она возненавидела Тони Кокса. И Тони прекрасно знал, какие чувства она питает к нему. Он побывал у них в гостях (всего однажды) и ел хрустящие хлопья, обсуждая с Уилли какой-то боксерский поединок, как вдруг поднял на Дорин взгляд и спросил:

— Что ты так против меня окрысилась, милочка?

Уилли сразу забеспокоился:

— Только не горячись, Тон.

Дорин гордо вскинула голову и заявила:

— Ты — плохой человек. Бандит.

Тони лишь рассмеялся, открыв рот и показав полупережеванные хлопья. А потом сказал:

— Так ведь и твой муженек такой же. Или ты не догадывалась?

И они продолжили разговор о боксе.

Дорин никогда не умела сразу сообразить, как одной фразой осадить умника вроде Тони, и потому промолчала. Хотя ее отношение к Тони, ее мнение о чем-либо вообще ничего не значили, ни на что не влияли. Уилли даже в голову не приходило, что ее плохое отношение к кому-то из его подельников могло служить достаточной причиной никогда не приглашать такого человека к себе в гости. Это был дом Уилли, хотя арендную плату вносила Дорин из своего более чем скромного заработка распространительницы каталогов товаров с доставкой по почте.

Вот и сегодня Уилли отправился на дело, затеянное Тони Коксом.

Дорин нашептала это жена Джэко. Сам Уилли ни словом не обмолвился. И если Уилли умрет, подумала она, богом клянусь, я доберусь до Тони Кокса. Господи, только бы он выкарабкался…

Дверь открылась, и показалась голова медсестры.

— Теперь входите, пожалуйста.

Дорин вошла первой. Низкорослый темнокожий врач с густыми черными волосами стоял рядом с дверью. Она не обратила на него внимания и прямо направилась к койке.

Сначала Дорин ничего не могла понять. Фигура, лежавшая на высокой металлической кровати, была по шею накрыта простыней, а видневшуюся из-под нее голову целиком скрывали бинты. Она-то ожидала увидеть лицо и сразу же понять, что это ее Уилли. Несколько секунд она в растерянности не знала, как быть дальше. Но потом встала на колени и осторожно откинула простынку.

— Миссис Джонсон, это ваш муж? — спросил доктор.

Она простонала:

— О, Уилли, что же они с тобой наделали?

Ее голова медленно склонилась вперед, пока лоб не коснулся обнаженного плеча мужа.

Откуда-то издали до нее донесся голос Джэко:

— Да, это он. Уильям Джонсон.

И он продолжил, давая сведения о возрасте и месте жительства пациента. А Дорин внезапно почувствовала, что рядом с ней стоит Билли. Мгновение спустя сын положил ладонь ей на плечо. Его присутствие вынудило ее ненадолго перестать горевать, отложить свой плач на какое-то время. Она сумела придать лицу спокойное выражение и медленно поднялась с коленей.

Врач выглядел хмурым.

— Ваш муж будет жить, — сказал он.

Она обняла сына.

— Что они с ним сделали?

— Выстрел дробью из ружья. С очень близкого расстояния.

Ей пришлось с силой прижать Билли к себе. Сейчас она не могла себе позволить заплакать.

— И он полностью оправится?

— Я только сказал, что он останется в живых, миссис Джонсон. Но нам едва ли удастся спасти его зрение.

— Что?

— Он полностью ослепнет.

Дорин зажмурилась и выкрикнула:

— Нет!

Ее тут же окружили люди. Персонал был привычен и готов к любым истерикам. Она отбивалась от них. Она видела перед собой только лицо Джэко и продолжала кричать, обращаясь только к нему:

— Тони Кокс во всем виноват, сволочь! И ты тоже, мерзавец! — Она ударила Джэко. — Подонок!

Но, услышав всхлипывания Билли, немедленно взяла себя в руки. Она повернулась к мальчику, обняла его, снова прижала к себе. При этом он уже был на несколько дюймов выше нее.

— Ну-ну, не надо плакать, дорогой, — бормотала она. — Твой папа жив. Давай будем радоваться хотя бы этому.

— Вам сейчас нужно отправляться домой, — сказал врач. — У нас есть номер, по которому мы сможем вам дозвониться…

— Я позабочусь о ней, — сказал Джэко. — А номер телефона мой. Я живу поблизости от них.

Дорин взяла Билли за руку и направилась к двери. Сестра открыла ее. Снаружи стояли двое сотрудников полиции.

— Это еще зачем? — спросил Джэко изумленно и озлобленно.

— Мы обязаны информировать полицию обо всех подобных инцидентах, — ответил доктор.

Дорин сразу заметила, что одним из констеблей была женщина. Ее охватило желание немедленно сообщить: Уилли подстрелили, когда он выполнял работу для Тони Кокса. Это поставит Тони под крепкий удар. Но за пятнадцать лет замужества за вором у нее выработалась почти инстинктивная привычка лгать копам. И мысль не успела оформиться, а она уже знала, что Уилли никогда не простил бы ей сотрудничества с легавыми.

Нет, она ни о чем не могла рассказать полицейским. Зато внезапно поняла, кому все расскажет совершенно без угрызений совести.

— Мне необходимо позвонить по телефону, — обратилась она к медсестре.

Глава 23

Кевин Харт взбежал по лестнице и ворвался в зал отдела новостей «Ивнинг пост».

Юнец из курьерской службы в рубашке фирмы «Брутус» и в ботинках на платформе проходил мимо с кипой номеров газеты — только что отпечатанным часовым выпуском. Кевин схватил газету, лежавшую поверх остальных, и уселся за свой стол.

Его материал поместили на первую полосу!

Заголовок гласил: НЕФТЯНОЙ БОСС ИЗ ПРАВИТЕЛЬСТВА В КОМЕ. Несколько секунд потом Кевин не мог отвести глаз от ласкавшей взор подписи под статьей. «Наш специальный корреспондент Кевин Харт». Потом взялся за чтение.

Младший министр и парламентский секретарь министерства энергетики мистер Тимоти Фицпитерсон был найден сегодня без сознания в квартире, которую он снимает в районе Вестминстера.

Рядом с ним обнаружили пустой пузырек из-под таблеток.

Мистер Фицпитерсон, который занимает в правительстве должность куратора политики в области добычи нефти и использования прочих энергетических ресурсов, был срочно доставлен на «Скорой помощи» в больницу.

Я как раз прибыл к нему для проведения интервью, что совпало по времени с появлением полицейского констебля Рона Боулера, отправленного для выяснения причин отсутствия младшего министра на важном совещании.

Мы застали мистера Фицпитерсона распростертым у своего рабочего стола. «Скорая помощь» была вызвана нами незамедлительно.

Представитель министерства энергетики заявил: «Как нам представляется, мистер Фицпитерсон по ошибке принял слишком большую дозу лекарства. Но мы, разумеется, проведем расследование всех обстоятельств случившегося».

Тиму Фицпитерсону 41 год. Он женат и имеет троих детей.

Позже в больнице нам сообщили: «Он находится в легкой коме, но его жизни ничто не угрожает».

Кевин еще раз перечитал заметку, не сразу поверив, что правильно понял содержание своего материала. Текст, продиктованный им по телефону, оказался переписан до полной неузнаваемости и с фактическими ошибками. Он ощутил опустошенность и злость. Это должно было стать моментом его славы, но какой-то бесхребетный редактор все испоганил.

А где же упоминание об анонимном звонке с намеком, что Фицпитерсон завел себе любовницу? Как насчет звонка от самого министра, заявившего о шантаже против себя? Предполагалось, что газеты должны сообщать читателям всю правду, или он чего-то не понимал?

Его гнев бурлил все сильнее. Он не для того избрал эту профессию, чтобы стать бездумным писакой. Другое дело — некоторое преувеличение. Кевин готов был порой превратить пьяную драку в историю про войну гангстерских банд, когда выдавался уж слишком спокойный денек. Но сокрытие важнейших фактов, особенно если речь шла о крупном политике? Нет, в таких играх он не желал принимать участие.

Если журналист не способен встать на защиту истины, то кто еще сумеет это сделать?

Он поднялся, сложил газету и направился к столу руководства отдела новостей.

Артур Коул как раз только что положил телефонную трубку и поднял взгляд на Кевина.

Тот швырнул газету прямо под нос начальнику:

— Что же это такое, Артур? Мы имели историю о подвергавшемся шантажу политике, который пытался покончить с собой, а в «Ивнинг пост» написано, что это случайный прием чрезмерной дозы лекарства.

Но Коул уже смотрел мимо него.

— Барни, — окликнул он другого репортера. — Подойди ко мне на минуточку.

— Что происходит, Артур? — не унимался Харт.

Теперь Коул посмотрел на него.

— Отвали от меня на хрен, Кевин. Не до тебя, — сказал он.

Кевин буквально вытаращил на него глаза.

Коул тем временем уже обращался к репортеру по имени Барни:

— Позвони в полицию Эссекса и проверь, действительно ли они объявили в розыск похищенный микроавтобус.

Кевин отвернулся, совершенно ошеломленный. Он приготовился к горячей дискуссии, к спору, даже к ссоре, но не к тому, что от него просто так отмахнутся, словно от назойливой мухи. Он снова уселся в дальнем конце помещения спиной к заместителю редактора отдела, упершись невидящим взором в газету. Не об этом ли предупреждали закаленные ветераны провинциальной журналистики, когда не советовали связываться с Флит-стрит? Неужели были правы чокнутые сторонники левацких взглядов в колледже, утверждавшие, что британская пресса — продажная девка империализма?

Я ведь тоже не какой-нибудь там наивный идеалист, размышлял он. Сам готов с пеной у рта доказывать правомерность нашей настырности, склонности к сенсациям и прямо скажу в лицо кому угодно: народ получает ту печать, какую заслуживает. Но я все же не окончательно превратился в циника. Бог пока миловал. А потому верю, что наша миссия — выяснять правду и предавать ее гласности.

У него даже успело зародиться сомнение, хочет ли он продолжать карьеру журналиста. Работа по большей части была откровенно скучной. Конечно, происходили и взлеты, когда все шло как по маслу, получалась отличная статья и твое имя появлялось в газете. Или вспыхивал действительно крупный скандал, и сразу шестеро или семеро твоих коллег бросались к телефонам, чтобы победить в гонке с конкурентами, в состязании друг с другом. Нечто подобное случилось, видимо, и сейчас: он что-то слышал о налете на банковский фургон с деньгами. Но вот только сам Кевин оказался ни при чем. Ведь все равно девять десятых рабочего времени неизменно тратилось на тоскливое ожидание. Ты ждал заявления полиции, вынесения вердикта присяжными, прибытия звезд кино или других знаменитостей. Ждал чего угодно, чтобы получился материал для твоего издания.

Разумеется, Кевин рассчитывал, что на Флит-стрит все окажется иначе, чем в вечерней газете в Мидлендсе, где он успел поработать после окончания университета. Еще репортером на испытательном сроке в провинции он с удовольствием брал интервью у никому не известных, но безгранично самовлюбленных членов местного совета, публиковал непомерно раздутые жалобы обитателей общественных жилых домов, сочинял хвалебные рецензии на пьесы драматургов-любителей, писал заметки о пропавших кошках и собаках, о поднимавшейся волне мелкого хулиганства в молодежной среде. Причем даже в Мидлендсе ему порой удавалось сделать что-то, чем он по праву мог гордиться. Например, из-под его пера вышла целая серия серьезных и социально значимых очерков о проблемах прибывавших в город иммигрантов из бывших колоний. Он написал вызвавшую большую шумиху статью о бессмысленной трате денег местными властями, освещал затянувшееся и сложное расследование деятельности нечистых на руку членов городского комитета по планированию. Как он с надеждой и с предвкушением ожидал, переезд на Флит-стрит будет означать, что отныне он станет заниматься только темами, обладавшими общенациональным звучанием, а с мелкими местными банальностями окажется покончено навсегда. Но, к своему разочарованию, обнаружил, что все серьезные материалы в более или менее важных сферах — в политике, в экономике, в промышленности, в искусстве — были заведомо отданы на откуп специалистам, а к рабочим местам этих специалистов выстроилась длиннющая очередь из таких же умных и талантливых молодых людей, как сам Кевин Харт.

Ему отчаянно требовалась возможность блеснуть, совершить нечто, бросающееся в глаза, заставить руководство «Пост» заметить свое существование и задуматься: «Наш новичок Кевин Харт на редкость хороший журналист. В полной ли мере мы используем его выдающиеся способности?»

Для этого и необходим был всего один, но подлинный прорыв: «горячая» новость, эксклюзивное интервью, вовремя проявленная впечатляющая инициатива.

Сегодня он посчитал, что напал на верный след к успеху, но горько ошибся. И теперь ему оставалось только гадать, а произойдет ли заветный прорыв вообще когда-нибудь.

Он поднялся и отправился в мужскую уборную. «Чем еще я мог бы заняться? — думал он. — Никогда не поздно перейти в перспективную сферу компьютеров. Или податься в рекламу, в эксперты по связям с общественностью, а быть может, даже в управленцы розничной торговли. Но вот только журналистику хотелось бы покинуть на гребне славы, а не с позорным клеймом неудачника».

Когда он мыл руки, в туалет зашел Артур Коул. Начальник заговорил с Кевином через плечо, но его слова удивили:

— Прошу прощения за свое недавнее поведение, Кевин. Ты же знаешь, какой бедлам царит порой в нашем отделе? Голова кругом идет.

Кевин вытянул из рулона полосу чистого полотенца. Он пока не знал, как ему ответить Коулу.

Коул тоже встал у раковины.

— Надеюсь, ты не слишком на меня обижен?

— Это не называется обидой, — сказал Кевин. — Я не реагирую ни на какую ругань. Мне плевать, даже если вы обзовете меня самыми последними словами. — Он замялся. Ему совсем не то сейчас хотелось выразить. Он бегло посмотрел на свое отражение в зеркале, а потом решительно продолжил: — Но когда из моей статьи в газете пропадает половина фактуры, я начинаю думать, что мне лучше уйти в компьютерные программисты.

Коул наполнил раковину холодной водой, а потом плеснул себе в лицо. Дотянулся до рулонного полотенца на стене и насухо вытерся.

— Тебе пора бы самому это понимать, но я все равно чувствую необходимость в напоминании, — начал он. — Материалы, которые публикуются в нашей газете, состоят из того, что мы знаем, только из того, что мы знаем, причем знаем наверняка. Итак, мы достоверно знаем следующее: Фицпитерсон был обнаружен без сознания и срочно доставлен в больницу. Мы знаем, что рядом с ним лежала опустошенная склянка из-под лекарств, поскольку ты видел ее своими глазами. Ты оказался в нужное время в нужном месте, а это, кстати, важная для хорошего репортера способность. Но теперь давай разберемся, знаем ли мы в действительности нечто большее? Нам поступил анонимный сигнал с сообщением, что мужчина провел ночь с какой-то шлюхой. Затем позвонил человек, выдававший себя за Фицпитерсона и заявивший: меня, мол, шантажируют Ласки и Кокс. Опубликовав эти два факта, мы неизбежно должны будем связать их с отравлением. Так и придется все изложить: он принял почти смертельную дозу снотворного, потому что его шантажировали из-за связи с проституткой.

Кевин вмешался:

— Но это же очевидно. А значит, мы введем читателей в заблуждение, если не обнародуем всю информацию!

— Тогда представь на секунду, что оба звонка — всего лишь чей-то трюк, таблетки не снотворное, а средство от несварения желудка, и мужчина в коме, поскольку страдает от диабета. Мы же разрушим карьеру и всю жизнь этого человека. Как тебе такой вариант?

— Вам самому он не кажется маловероятным?

— Еще как кажется, Кевин! Я на девяносто процентов убежден в истинности твоей первоначальной истории. Но мы не имеем права публиковать то, о чем только догадываемся, оглашать на весь мир свои подозрения, догадки и домыслы. Так что давай возвращаться к нормальной работе. И без обид.

Кевин последовал за Артуром через зал отдела новостей. Он чувствовал себя похожим на героиню романтического кинофильма, которая твердит: «О, я в полной растерянности! Ума не приложу, как мне поступить. Как жить дальше?» Ему хотелось верить в разумность доводов Артура, но он одновременно ощущал: это неправильно, все должно обстоять иначе.

На столе, за которым сейчас никто не работал, зазвонил телефон, и Кевин почти машинально мимоходом снял трубку.

— Отдел новостей.

— Вы репортер? — спросил хрипловатый и как будто заплаканный женский голос.

— Да. Меня зовут Кевин Харт. Чем могу вам помочь?

— В моего мужа стреляли, и я хочу добиться справедливости.

Кевин вздохнул. Домашнее насилие, ссора между соседями — все это сначала разбиралось в суде, а газета пока никаким образом не могла использовать информацию для публикации. Он догадывался, что женщина собирается нажаловаться ему на обидчика, стрелявшего в ее мужа, и потребует, чтобы он обнародовал его имя. Но кто в кого стрелял на самом деле, могло решить только жюри присяжных, а не редакция газеты. Тем не менее Кевин сказал:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Я — Дорин Джонсон. Мой адрес: Йю-стрит, дом пять, индекс Восток один. Моего Уилли ранили во время налета на фургон с деньгами, — голос женщины дрогнул. — Он теперь совершенно ослеп, — но она тут же перешла чуть ли не на крик: — А организовал все Тони Кокс! Можете так и написать!

И на линии установилась тишина.

Кевин медленно положил трубку, стараясь переварить услышанное.

Это воистину был день предельно странных телефонных звонков.

Он взял свой блокнот и перешел к главному столу отдела.

— Что-то еще накопал? — спросил Артур.

— Даже не пойму, — честно ответил Кевин. — Позвонила женщина. Дала свое имя и домашний адрес. Заявила, что ее муж участвовал в нападении на перевозчиков денег. Ему стреляли в лицо, и теперь он слепой. А еще сказала, что налет организовал Тони Кокс.

Артур уставился на него.

— Кокс? — переспросил он ошеломленно. — Кокс?

— Артур! — окликнул его кто-то.

Кевин поднял глаза, раздраженный тем, что их прервали. Коула окликал Мервин Глэзьер, отвечавший в газете за освещение событий в Сити, бизнеса и финансовых проблем, тучный молодой человек в стоптанных замшевых ботинках и с пятнами пота на рубашке.

Глэзьер сам подошел к ним и сказал:

— У меня, вероятно, есть материал для ваших полос в послеобеденных выпусках. Возможен крах банка. Он называется «Ямайский хлопковый банк» и принадлежит человеку, которого зовут Феликс Ласки.

Теперь уже Артур и Кевин изумленно переглянулись.

— Ласки? — переспросил Коул. — Ласки?

— Боже, спаси и сохрани нас, — пробормотал Кевин.

Артур нахмурился, поскреб пальцами голову и, все еще не придя в себя окончательно, задал вопрос, на который ему, разумеется, никто пока не мог ответить:

— Что за дьявольщина творится сегодня?

Глава 24

Синий «Моррис» продолжал слежку за Тони Коксом. Он заметил его на стоянке перед пабом, когда вышел оттуда. Оставалось надеяться, что они не начнут глупых игр и не предложат ему пройти проверку на уровень алкоголя в крови: под сандвич с копченым лососем он выпил три пинты светлого пива.

Но детективы лишь отъехали от паба через несколько секунд после того, как стоянку покинул «Роллс», держась у него на хвосте. Тони не слишком тревожился по этому поводу. Он сегодня уже один раз избавился от соглядатаев и мог сделать это снова. Простейший способ: находишь длинный и прямой участок шоссе, а потом давишь посильнее на педаль газа. Предпочтительнее было бы, однако, держать их и дальше в полном неведении, что он временно ушел из-под наблюдения, как сделал нынче утром.

Но и с этим сложностей не предвиделось.

Тони пересек реку по мосту и въехал в Вест-Энд. Пробираясь сквозь густой транспортный поток, он пытался понять, зачем Старине Биллу понадобилось так упорно преследовать его. Как он догадывался, они просто не могли отказать себе в удовольствии отравлять ему жизнь. Как это называлось на юридическом языке? Необоснованное агрессивное поведение, навязчивое приставание. Они рассчитывали, что, если достаточно долго станут испытывать его терпение, он может сорваться и совершить какую-нибудь ошибку. Но это был только способ, а подлинный мотив крылся наверняка во внутренних интригах самого Скотленд-Ярда. Возможно, заместитель главного комиссара, отвечавший за борьбу с организованной преступностью, пригрозил отнять дело Кокса у уголовной полиции и передать его в подразделение особого назначения. И уголовке не осталось ничего другого, кроме как приставить к Коксу пару-другую наблюдателей, показывая, что сыщики тоже не сидят сложа руки.

Пока они не предпринимали ничего серьезного, Тони было на это плевать. А причинить ему реальные неприятности они попытались лишь однажды, несколько лет назад. В то время за «фирмой» Кокса еще следил орлиный взгляд отдела уголовного розыска центрального полицейского участка Вест-Энда. Между тем у Тони наладилось глубокое взаимопонимание со старшим инспектором, которому было поручено заниматься его делом. Но в один прекрасный день инспектор отказался взять причитавшуюся ему мзду в конверте и предупредил Тони, что игры окончены — за них брались по-настоящему. Единственным способом для Тони все уладить тогда стала необходимость пожертвовать некоторыми из рядовых солдат своей «армии». Вместе с тем же старшим инспектором они подставили пятерых средней руки бандитов, которых арестовали по обвинению в вымогательствах. Все пятеро отправились за решетку, пресса не уставала хвалить центральный уголовный розыск за успехи в борьбе с преступными группировками в Лондоне, а Тони как ни в чем не бывало смог продолжать свой противозаконный бизнес. К несчастью, друг-инспектор скоро сам «сгорел». Его совершенно случайно поймали при попытке подсунуть марихуану в качестве улики для ареста какому-то студенту. Печальный конец такой многообещающей карьеры! — сокрушался Тони.

Он свернул на многоярусную парковку в Сохо. При этом нарочно задержался при въезде, не спеша доставать из автомата свой талон и наблюдая в зеркало за синим «Моррисом». Один из детективов тут же выбрался из машины и бегом пересек улицу, чтобы прикрыть выход для оставивших внутри свои машины пешеходов. Другой нашел место для стоянки в нескольких ярдах от счетчика времени — позиция, с которой ему были видны все выезжавшие с парковки автомобили.

Тони въехал на второй ярус и остановил «Роллс» рядом с будкой охранника. В ней сидел совершенно незнакомый ему молодой человек.

— Я Тони Кокс, — сказал он. — Мне нужно, чтобы ты припарковал мою машину, а для меня нашел другую. Из тех, что оставили на достаточно длительный срок. Она никому не должна потребоваться сегодня. Я понятно все объяснил?

Молодой человек нахмурился. У него были взлохмаченные вьющиеся волосы, а носил он пару неряшливых, покрытых жирными пятнами джинсов, обтрепавшихся внизу.

— Нет, я не могу этого сделать для вас, приятель.

Тони топнул ногой:

— А я не люблю повторять свои приказы дважды, сынок. Я — Тони Кокс.

Юнец рассмеялся. Он отложил журнальчик с комиксами и встал со словами:

— Мне нет никакого дела до того, кто вы такой…

Тони нанес ему удар в живот. Его огромный кулак издал глухой стук по телу. Ощущение возникло такое, словно он бил в набитую пером подушку. Охранник перегнулся в поясе, застонал и попытался снова начать дышать.

— У меня мало времени, парень, — сказал Тони.

Дверь будки открылась.

— Что здесь происходит? — Мужчина постарше в бейсбольной кепке вошел внутрь. — А, это ты, Тони? Какие-то проблемы?

— Где тебя носило? Курил «дурь» в сортире? — зло огрызнулся Тони. — Мне нужен автомобиль, чтобы оторваться, и я очень спешу.

— Пара пустяков, — сказал мужчина. Он снял связку ключей с крючка, вбитого в асбестовую стену будки. — Есть на примете прекрасная «Гранада»[42]. Ее оставили до завтрашнего утра. Трехлитровый движок, автоматическая коробка, приятный цвет под бронзу…

— Мне насрать, какого она цвета, — Тони забрал у него ключи.

— Она вон там, — указал пожилой охранник. — А я пока пристрою твою тачку.

Тони вышел из будки и сел за руль «Гранады». Пристегнулся ремнем безопасности и тронулся с места. Рядом с собственной машиной он ненадолго притормозил.

— Как тебя зовут? — спросил он охранника.

— Я Дэви Брюстер, Тони.

— Отличная работа, Дэви Брюстер. Мне нравятся толковые парни, — Тони достал из бумажника две купюры по десять фунтов. — Только уж сделай так, чтобы этот молокосос держал язык за зубами. Понял?

— Не волнуйся об этом. Спасибо. — Дэви охотно взял протянутые ему деньги.

Тони двинулся дальше. На пути к выезду он успел надеть солнцезащитные очки и простоватую матерчатую кепку. Когда он оказался на улице, синий «Моррис» остался от него справа. Тони положил локоть правой руки в проем открытого стекла, слегка прикрыв свое лицо, а машину вел левой. Второй полисмен стоял спиной к выезду, чтобы лучше видеть выход для пешеходов. При этом он делал вид, что его крайне интересует витрина книжного магазина, специализировавшегося на религиозной литературе.

Покидая стоянку и разгоняясь вдоль проезжей части, Тони бросил взгляд в зеркало заднего вида. Ни один из двух детективов не заметил его.

— Легче легкого, — сказал Тони вслух.

И направился в южную часть города.

Временный автомобиль ему действительно пришелся по душе. Автоматическая коробка передач, гидравлический усилитель рулевого управления. Имелась и магнитола. Тони порылся в кассетах, нашел запись альбома «Битлз» и включил воспроизведение. Потом закурил сигару.

Меньше чем через час он будет уже на ферме пересчитывать деньги. Все-таки не зря он поддерживал дружбу с Феликсом Ласки, подумал Тони. Они познакомились в ресторане при одном из принадлежавших Тони ночных клубов. В заведениях Кокса готовили лучшие блюда во всем Лондоне. А как же иначе? Тони придерживался девиза: если станешь подавать к столу сплошной арахис, то и клиентами будут одни обезьяны. А поскольку каждый клуб представлял собой еще и казино, ему нужна была богатая клиентура для большой игры, а не шваль, заказывавшая разливное пиво и покупавшая фишек на «пяток пенсов». Сам он не питал особого пристрастия к изысканной пище, но в вечер знакомства с Ласки поедал огромный натуральный бифштекс с кровью на Т-образной косточке, заняв как бы случайно соседний с финансистом столик.

Шеф-повара он сманил из прославленного парижского ресторана «Прунье». Тони понятия не имел, что маэстро делал с мясом, но в результате получались поистине выдающиеся бифштексы, кулинарные сенсации. Высокий элегантный джентльмен за расположенным рядом столом встретился с ним взглядами: весьма привлекательный мужчина для своего возраста. С ним была совсем юная девица, в которой Тони наметанным глазом сразу узнал элитную проститутку.

Тони закончил с бифштексом и уже взялся за большой кусок пропитанного коньяком бисквита, когда произошел «досадный инцидент», плод выдумки изобретательного Тони Кокса. Официант как раз ставил перед Ласки аппетитное блюдо каннеллони[43], но непостижимым образом опрокинул полупустую бутылку с кларетом. Шлюшка завизжала и буквально выпрыгнула из-за стола, а несколько капель вина попали на безукоризненно белую сорочку Ласки.

Тони вмешался незамедлительно. Он поднялся, швырнув салфетку на стол, и вызвал сразу троих официантов во главе с метрдотелем. Сначала он обратился к провинившемуся официанту:

— Отправляйся переодеваться. А с пятницы ты уволен.

Затем повернулся к остальным:

— Бернардо, принесите намыленный тампон и полотенце. Джулио, подайте новую бутылку вина. Мсье Шарль, немедленно накройте другой стол и не вздумайте выставлять этому джентльмену счет за ужин.

Финальным аккордом прозвучало его обращение ко всем клиентам сразу:

— Я владелец ресторана Тони Кокс. Пожалуйста, примите мои глубочайшие извинения. Сегодня здесь с вас не возьмут денег. Все за счет заведения. Надеюсь, вы изберете для себя самые дорогие блюда в меню, начав с бутылочки шампанского «Дом Периньон».

После этого заговорил Ласки:

— Порой такие мелкие происшествия случаются. Ничего не поделаешь, — у него был низкий и приятный голос с чуть заметным иностранным акцентом. — И все же отрадно слышать извинения от великодушного хозяина в духе старых добрых времен.

Он улыбнулся.

— Чуть платье себе не испоганила, — пожаловалась шлюха.

Ее прононс подтвердил догадку Тони относительно профессии девицы: она родилась в той же части Лондона, где появился на свет он сам.

— Но, мсье Кокс, — сказал французский метрдотель, — ресторан сегодня переполнен. У нас нет ни одного свободного стола.

Тони указал на собственный столик.

— А чем плох вот этот? Накройте его свежей скатертью, и побыстрее.

— Прошу вас, не надо, — запротестовал Ласки. — Нам не хотелось бы в чем-то ущемить вас самого.

— Но я настаиваю.

— Тогда извольте присоединиться к нам.

Тони присмотрелся к ним обоим. Проститутке идея явно не понравилась. А Ласки?

Проявлял ли он формальную вежливость, или предложение было серьезным? Впрочем, в любом случае Тони почти закончил ужин и мог быстро удалиться, если на то пошло.

— Мне бы не хотелось нарушать вашу…

— Вы ничего не нарушите, — перебил Ласки. — А заодно сможете дать мне совет знатока: как выигрывать в рулетку?

— Что ж, пожалуй, — кивнул Тони.

И он пробыл в их обществе до конца вечера. Они с Ласки прекрасно поладили, дав девице сразу понять, что ее мнение никому не интересно. Тони делился занятными историями о хитростях за игорными столами в казино, а Ласки в ответ с готовностью сыпал анекдотами о сомнительных сделках, совершавшихся на бирже. Выяснилось, что сам Ласки не был азартным игроком, но ему нравилось приглашать в ночные клубы с казино своих гостей. Когда они перешли в казино Кокса, он купил фишек на пятьдесят фунтов, но отдал их все своей спутнице. Вечер завершился, когда Ласки (уже в изрядном подпитии) заявил:

— Вероятно, мне пора отвезти ее к себе домой и хорошенько трахнуть.

После этого они встречались еще несколько раз, никогда не назначая таких встреч заранее, в том же клубе, и заканчивали тем, что оба крепко напивались. Через какое-то время Тони дал новому приятелю ясно понять, что он голубой, но на отношении к нему Ласки это никак не сказалось. Тони пришел к выводу, что финансист — любитель женского пола, но проявляет терпимость к сексуальным пристрастиям других.

Тони льстило, что он сумел так близко сойтись с человеком уровня Ласки. Инцидент в ресторане дался легче всего, поскольку был тщательно отрепетирован: широкие жесты, умение вовремя отдать распоряжения, необычайная щедрость и тщательно скрываемый простонародный акцент. Но вот суметь продлить дружбу со столь умным, богатым и вращавшимся в самых аристократических кругах дельцом, как Ласки, стало поистине выдающимся успехом.

И, между прочим, именно Ласки сделал первый шаг к более тесному сближению уже на почве бизнеса. Однажды ранним воскресным утром они оба успели основательно накачаться элитным сортом виски, и Феликс завел речь о власти, которую дают большие деньги.

— При своих капиталах, — бахвалился он, — я способен добыть в Сити любую интересующую меня информацию, вплоть до комбинации шифра цифрового замка главного хранилища Банка Англии.

— Но секс все равно лучше, — сказал Тони.

— Что ты имеешь в виду?

— Секс — более мощное оружие. Я могу получить в Лондоне какую угодно информацию, используя всего лишь секс.

— Что-то плохо верится, — сказал Ласки, сам умевший отлично сдерживать свои сексуальные порывы.

Тони пожал плечами:

— Сомневаешься во мне? Так проверь мои способности.

Вот тогда Ласки и сделал свой ход.

— Меня интересует лицензия на разработку нефтяного месторождения «Щит». Узнай, кому она достанется, но только до того, как правительство обнародует решение публично.

Тони уловил хищный блеск в глазах дельца и догадался, что весь этот разговор был им продуман и спланирован заранее.

— Мог бы задать задачку и потруднее, — сказал он. — Политики и государственные служащие слишком легкая цель.

— Для начала сойдет, — улыбнулся Ласки.

— Ладно. Но тогда я проверю и твои таланты тоже. Согласен?

Ласки прищурился, сделал паузу, но затем кивнул:

— Выкладывай, что тебе нужно узнать.

И Тони брякнул первое, что пришло ему в голову:

— Выясни для меня расписание и маршрут доставки устаревших банкнот на фабрику уничтожения старых денег, принадлежащую Банку Англии.

— Мне это даже не будет ни гроша стоить, — доверительно прошептал ему на ухо Ласки.

Так все и завертелось. Тони усмехнулся, ведя «Форд Гранаду» через Южный Лондон. Он понятия не имел, как Ласки исполнил свою часть договоренности, но для самого Тони задача действительно оказалась плевым делом. Кто владел нужной ему информацией? Да хотя бы младший министр! Что он за птица? Почти девственник и верный муж. Он получает радость в постели с женой? Едва ли. Попадется ли он на самую старую и простую уловку в арсенале Тони? Как пить дать!

Запись на кассете закончилась, и он перевернул ее на другую сторону. Он размышлял, сколько денег мог сегодня перевозить инкассаторский фургон Банка Англии. Тысяч сто? А быть может, и четверть миллиона. Это оказалось бы в самый раз. Более крупная сумма создавала дополнительные трудности. Нельзя было явиться, скажем, в банк «Барклайс» с полным мешком засаленных пятерок, не вызвав подозрений. Идеальными рисовались тысяч сто пятьдесят. Пять штук получит каждый из парней, участвовавших в налете. Еще пять спишем на накладные расходы. Пятьдесят тысяч незаметно добавим в выручку вполне легально работающих заведений. Игорные клубы прекрасно подходили для отмывания незаконных доходов.

Ребята найдут, как распорядиться своей пятитысячной долей. Заплатят старые долги, купят подержанные тачки немного поновее нынешних, положат по нескольку сотен на счета в два-три разных банка, купят женам добротные пальто к зиме, одолжат чуток деньжат тещам, громко погуляют в пабах, и — бац! — тратить-то больше нечего. Но дай им по двадцать тысяч, и каждому в башку моча ударит. Начнут творить глупости. Когда безработная голь и беднота, перебивавшаяся с хлеба на воду, заводила разговоры о виллах на юге Франции, уши стражей закона мгновенно улавливали: здесь что-то нечисто.

Тони снова ухмыльнулся. Надо же, подумал он, теперь меня беспокоит, что денег может оказаться слишком много! Впрочем, мне нравится решать проблемы, которые приносит с собой порой даже успех. И к тому же не считай телку своей, пока не трахнул ее, как любил говаривать Джэко. Фургон может оказаться заполнен ящиками с медяками, отправленными на переплавку.

Вот это будет облом так облом.

Он почти добрался до нужного места и принялся весело насвистывать.

Глава 25

Феликс Ласки сидел в своем кабинете, смотрел на экран телевизора и машинально рвал на узкие полоски большой коричневый конторский конверт. Специальная телевизионная линия была последним словом техники и служила заменой старому доброму телетайпу, но Ласки чувствовал себя встревоженным маклером, какими их часто показывали в фильмах о грандиозном крахе 1929 года. На экране то и дело появлялись последние новости с рынков, изменения котировок акций, цен на сырьевые товары и курсов валют. О нефтяной лицензии пока не было известно ничего. Акции Хэмилтона упали на пять пунктов по сравнению со вчерашним днем, а торговля ими шла умеренно вялыми темпами.

Ласки закончил уничтожать конверт и бросил обрывки в металлическую корзину для мусора. Объявление о судьбе нефтяной лицензии должны были сделать по меньшей мере час назад.

Он снял трубку с синего телефонного аппарата и набрал 1–2—3.

«С началом третьего сигнала лондонское время будет один час, сорок семь минут и пятьдесят секунд пополудни». Объявление запаздывало уже значительно больше, чем на час.

Ласки набрал номер министерства энергетики и попросил соединить его с отделом по связям с прессой. Женский голос в ответ на его вопрос произнес:

— Нашего министра задержали другие неотложные дела. Пресс-конференция начнется немедленно по его прибытии, и предполагается, что он сразу же выступит с объявлением, о котором вы запрашиваете.

«К дьяволу все ваши неотложные дела и задержки! — подумал Ласки. — У меня сейчас висит на волоске целое состояние».

Он нажал на кнопку внутренней связи.

— Кэрол?

Ответа не последовало.

— Кэрол! — истерично завопил он.

Девушка просунула голову в приоткрытую дверь кабинета.

— Извините, но я ненадолго отлучилась в хранилище документации.

— Сварите мне кофе.

— Сейчас будет сделано.

Чтобы скоротать время, он взял со стола лоток с входящими бумагами. В нем лежала папка, озаглавленная: «Компания «Тонкостенные трубы». Отчет о продажах за I квартал». Это был рутинный промышленный шпионаж. Добытые для него сведения о фирме, которую он собирался прибрать к рукам. Его теория состояла в том, что производственные мощности удерживали свою стоимость, когда ценные бумаги резко падали в цене. Но он все еще сомневался, насколько компания, выпускавшая трубы, могла иметь потенциал для расширения бизнеса.

Он просмотрел первую страницу, поморщился от неразборчивого почерка своего коммерческого директора и швырнул папку обратно в лоток. Когда он делал рискованную ставку и проигрывал, то с достоинством воспринимал потери. Его выводили из себя только ситуации, если что-то не получалось по совершенно непонятным причинам. А потому знал: он не сможет теперь ни на чем сосредоточить внимание, пока не прояснилось положение с месторождением «Щит».

Ласки провел пальцами по острым стрелкам своих брюк и подумал о Тони Коксе. Он успел в какой-то мере даже привязаться к молодому разбойнику с большой дороги, хотя тот и был откровенным гомосексуалистом, поскольку чувствовал в нем то, что англичане называли родственной душой. Как и сам Ласки, Кокс выбился из нищеты и сколотил состояние, потому что обладал решительностью, безжалостностью и не брезговал ничем. Подобно Ласки, он тоже старался по мере сил скрыть свои манеры и стиль выходца из низов общества, и если Ласки это удавалось лучше, то только потому, что было гораздо больше времени для практики. Кокс стремился стать похожим на Ласки, и ему это удастся. Годам к пятидесяти бывший бандит будет выглядеть полным чувства собственного достоинства седовласым джентльменом из Сити.

Одновременно Ласки понимал, что не имеет ни одной разумной причины доверять Коксу. Разумеется, инстинкт подсказывал, что этот молодой еще человек честен со своими хорошими знакомыми, но все же люди его пошиба в современном мире оказывались, как правило, опытными лжецами. Что, если вся история с Тимом Фицпитерсоном — выдумка от начала и до конца?

На экране снова появилась котировка акций «Хэмилтон холдингз». Они упали еще на один пункт. Ласки раздражала вся эта новая компьютерная графика, цифры между вертикальными и горизонтальными линиями. От них начинало рябить в глазах, которые приходилось перенапрягать. Он начал подсчитывать свои возможные потери, если Хэмилтон не получит лицензии.

Продай он пятьсот десять тысяч акций прямо сейчас, то недосчитался бы всего нескольких тысяч фунтов. Но сбросить сразу весь пакет по рыночной цене не представлялось возможным. А биржевая котировка продолжала падать. Допустим, он лишится сразу двадцати тысяч фунтов. Но гораздо сильнее окажется психологический удар — пострадает его репутация как неизменного победителя во всех своих операциях.

Чем еще он рисковал? Как собрался Кокс распорядиться информацией, полученной от Ласки. Несомненно, в преступных целях. Однако Ласки мог и не знать об этом, и его невозможно было привлечь к ответственности за соучастие в криминальном сговоре.

Существовал, правда, еще британский закон о сохранении государственной тайны — мягкий, если сравнить с аналогичными законами некоторых стран Восточной Европы, но все же он исполнялся неукоснительно. По этому закону считалось преступлением выманивание у государственного служащего конфиденциальных данных под любым предлогом. Доказать, что именно в таком деянии был повинен Ласки, представлялось трудной, но отнюдь не невозможной задачей.

Он спросил Питерса: «Важный день?» И тот ответил: «Да, сегодня один из самых важных дней». Потом Ласки сообщил Коксу: «Это произойдет сегодня». Что ж, если Кокса и Питерса убедят дать показания, то Ласки несдобровать. Вот только Питерс, казалось, даже не догадывался, что выдает тайну, и никому не придет в голову наводить у него справки. Предположим, Кокса арестуют. Британская полиция умела выжимать из людей показания, хотя не прибегала для этого к бейсбольным битам. Кокс может признаться, что получил наводку от Ласки. Потом полицейские проверят его перемещения сегодня и смогут установить, что утром он пил кофе с Питерсом…

Но все это выглядело крайне маловероятным. Куда больше заботило Ласки сейчас скорейшее завершение махинации с акциями Хэмилтона.

Зазвонил телефон. Ласки снял трубку.

— Алло!

— Это с Тредниддл-стрит. Мистер Лей просит соединить его с вами, — сказала Кэрол.

Ласки про себя охнул.

— Наверняка речь пойдет о «Хлопковом банке». Перенаправьте его на телефон Джонса.

— Он уже звонил в «Хлопковый банк», и ему сказали, что мистер Джонс уехал домой.

— Уехал домой? В такое время? Хорошо. Я сам отвечу.

До него донесся голос Кэрол: «Соединяю вас с мистером Ласки».

— Ласки? — Вот этот голос и тональностью и произношением сразу выдавал потомственного аристократа.

— Я вас слушаю.

— Говорит Лей из Банка Англии.

— Добрый день, мистер Лей.

— Добрый день. Послушайте, старина… — Ласки закатил глаза, услышав подобное обращение к себе. — Вы выписали чек на очень крупную сумму для «Фетта и компании».

Ласки побледнел.

— Боже мой! Неужели они уже успели предъявить его к оплате?

— Да. Мне показалось, что на нем еще не успели высохнуть чернила. Но проблема в том, что чек выписан от имени «Хлопкового банка», а это маленькое и слабое финансовое учреждение не способно обеспечить должное покрытие. Вы меня понимаете?

— Разумеется, понимаю, — великосветский поганец разговаривал с ним как с несмышленым дитятей. Это и раздражало Ласки больше всего. — Очевидно, мои указания по организации платежа не были в полной мере выполнены. Хотя вполне вероятно, сотрудники банка посчитали, что имеют в своем распоряжении некоторый период времени.

— М-м-м. Положим. Но все-таки благоразумнее иметь фонды в своем распоряжении, прежде чем выписывать подобные чеки, не правда ли? Просто для полной уверенности.

Ласки пытался быстро соображать. Проклятье! Этого бы не случилось, сделай они объявление в положенный срок. И куда, черт побери, запропастился Джонс?

— Вы, должно быть, уже поняли, что чек выписан в уплату за контрольный пакет акций корпорации «Хэмилтон холдингз». Мне представлялось, что сами по себе эти ценные бумаги смогут послужить обеспечением…

— О нет, мой дражайший, о нет! — перебил его Лей. — Так дела не делаются. Банк Англии не позволяет вовлекать себя в спекулятивные биржевые сделки.

Верно, не позволяет, подумал Ласки, но если бы объявление уже прозвучало и ты бы знал, что «Хэмилтон холдингз» получила ценнейшую нефтяную скважину, то запел бы по-другому и не стал поднимать шума. Только теперь до него дошло: в Банке Англии, скорее всего, знали о судьбе нефтяной лицензии, и досталась она не Хэмилтону. Вот в чем причина столь срочного звонка. Он почувствовал прилив озлобления.

— Послушайте, вы все же банк, пусть и государственное учреждение, — сказал он. — Я уплачу вам хороший процент за отсрочку в двадцать четыре часа…

— Банк Англии не занимается подобными денежными операциями.

Ласки не сдержался и повысил голос:

— Вы прекрасно знаете, что я легко покрою треклятый чек — мне лишь нужно немного времени! Если вы отвергнете его, на моей репутации будет поставлен крест. Неужели вы готовы уничтожить человека из-за паршивого миллиона, невозможности всего одной ночи отсрочки и своих тупых традиций?

Тон Лея стал теперь совершенно ледяным:

— Мистер Ласки, наши, как вы изволили выразиться, тупые традиции существуют именно для того, чтобы уничтожать деловые репутации людей, выписывающих необеспеченные чеки. Если фонды не поступят сегодня же, я буду вынужден просить получателя средств подать жалобу и аннулирую чек. Говоря о реальных сроках, у вас осталось примерно полтора часа, чтобы положить в банк на Тредниддл-стрит сумму ровно в один миллион фунтов стерлингов. Всего хорошего.

— Да пошел ты… — в сердцах выругался Ласки, но на линии уже установилась тишина.

Он с грохотом бросил трубку, чуть не сокрушив пластмассовый аппарат. Мысли его метались. Должен же существовать способ оперативно собрать этот хренов миллион… Или нет?

Пока он говорил по телефону, ему был подан кофе. Он даже не заметил, как Кэрол входила в кабинет. Ласки сделал глоток и скривился.

— Кэрол! — выкрикнул он.

— Да? — она приоткрыла дверь и вошла.

С багровым лицом, весь дрожа, он швырнул тонкую фарфоровую чашку в металлическую урну, где сосуд со звоном разлетелся вдребезги.

— Этот кофе совершенно холодный, что б тебе пусто было!

Девушка развернулась и выбежала из комнаты.

Глава 26

Юный Билли Джонсон хотел разыскать Тони Кокса, но все время забывал об этом.

Он ушел из дома очень скоро после того, как они все вернулись из больницы. Его мама много кричала и плакала, в доме толкались полицейские, а Джэко забрали в участок, чтобы он помог с расследованием. Постоянно навещавшие их родственники и соседи только усугубляли неразбериху. А Билли любил тишину и покой.

Никто не догадался накормить его обедом, и на него вообще не обращали внимания, а потому он съел упаковку имбирных бисквитов и вышел через заднюю дверь, сказав встретившемуся по пути мистеру Глибу, жившему в трех домах ниже по улице, что отправляется к тетушке, где будет смотреть передачи по ее новому цветному телевизору.

Он шел и пытался во всем разобраться. Когда он ходил пешком, становилось легче думать. Если что-то сильно озадачивало его, он любил смотреть на машины, на витрины магазинов и на случайных прохожих, чтобы через какое-то время беспорядок в голове улегся.

Поначалу он действительно направился в сторону дома тетки, но потом вспомнил, что на самом деле ему нужно было вовсе не туда; мистеру Глибу он сказал о ней, чтобы тот не пытался встревать и создавать ему проблемы. А потому пришлось задуматься, куда именно он собирался пойти. Он остановился, разглядывая витрину магазина грампластинок, тщательно разбирая буквы на пестрых обложках и пытаясь понять, слышал ли он эти песни по радио. У него был свой проигрыватель, но на пластинки вечно не хватало денег, а музыкальные вкусы родителей не совпадали с его собственными. Мамочке нравились слезливые мелодии, папа слушал духовые оркестры, Билли же полюбил рок-н-ролл. Он знал только еще одного человека, обожавшего рок-н-ролл. Тони Кокса. Тони…

Вот! Он отправился искать как раз Тони Кокса.

И Билли повернул туда, где, по его мнению, должен был располагаться район Бетнал-Грин. Ист-Энд он знал очень хорошо: каждую улицу, каждую лавчонку, все пустыри, оставшиеся после военных бомбардировок, все свалки мусора, каналы и парки, но не имел целостной картины окрестностей. Он прошел квартал снесенных домов и вспомнил, что здесь жила когда-то бабушка Паркер, которая упрямо продолжала сидеть в своей гостиной, пока дома по обе стороны от ее жилища разбирали по кирпичу. Но потом она заболела воспалением легких и умерла, избавив местный совет по градостроительству от заботы, как с ней поступить. Билли нравилось слушать ее историю. Это напоминало что-то из телевизионных сериалов. Вот и получалось, что он знал каждую часть пейзажа Восточного Лондона, но мысленно не мог соединить их в единое целое, в общую картину. Ему были знакомы Коммершиал-роуд и Майл-Энд-роуд, но он понятия не имел, что они ведут в Олдгейт и там сливаются. Но, несмотря на это, ему всегда удавалось найти дорогу домой, пусть порой на это уходило больше времени, чем он ожидал. А когда ему случалось иногда всерьез заблудиться, Старина Билл непременно подвозил его на заднем сиденье своей патрульной машины. Папочку знали все легавые района.

Добравшись до Уоппинга, он снова забыл, куда держал путь, и подумал, что хотел, наверное, посмотреть на корабли. Билли пролез через дыру в ограде. Ту самую дыру, которой они воспользовались с Белоснежкой и Толстяком Томсом, когда поймали крысу и приятели сказали Билли непременно отнести ее домой мамочке, которая, мол, с радостью приготовит ее на ужин. Она, разумеется, вовсе не была рада презенту. При виде крысы мама подпрыгнула чуть не до потолка, уронила пакет с сахарным песком и завизжала. А позже только плакала и повторяла, что люди не должны так жестоко подшучивать над Билли. А они над ним издевались то и дело, но он все прощал, потому что хотел иметь хоть каких-то друзей. Ему это было приятно.

Он немного побродил по округе. У него создалось впечатление, что здесь было больше кораблей в годы его малолетства. А сегодня он увидел только один. Зато судно выглядело очень большим и глубоко сидело в воде, а названия на борту он так и не сумел разобрать. Группа мужчин протягивала трубу от корабля в сторону склада.

Билли некоторое время наблюдал за ними, а потом спросил у одного из мужчин:

— Что это у вас?

Мужчина в матерчатой кепке и в жилетке посмотрел на него.

— Это вино, приятель.

Билли несказанно удивился.

— Целый корабль? Полный вина?

— Да, малец. Шато Марокко. Выдержки примерно с прошлого четверга, — все его товарищи покатились со смеху, но Билли ничего не понял, хотя тоже рассмеялся вместе с ними.

Мужчины продолжали молча трудиться, а потом один из них поинтересовался:

— А ты-то зачем здесь околачиваешься?

Билли на минуту задумался и признался:

— Я уж и сам забыл.

Мужчина внимательнее пригляделся к нему и пробормотал что-то на ухо соседу. Билли расслышал только часть ответа:

— …Чего доброго, еще свалится в трюм с этим пойлом.

Тогда первый мужчина отправился внутрь склада.

Через какое-то время оттуда появился портовый полисмен.

— Этот парнишка? — спросил он у рабочих.

Они закивали, и коп обратился к Билли:

— Ты, часом, не заблудился?

— Нет, — ответил Билли.

— Куда же ты идешь?

Билли хотел сказать, что не идет никуда в особенности, но эти слова ему самому показались неправильными. И внезапно вспомнил:

— В Бетнал-Грин.

— Хорошо, следуй за мной, и я выведу тебя на верную дорогу.

Всегда стремившийся избирать пути наименьшего сопротивления, Билли пошел рядом с полицейским к воротам пристани.

— А живешь где? — спросил коп.

— На Йю-стрит.

— Мамаша знает, где ты гуляешь?

Билли понял, что полисмен был еще одним мистером Глибом, и ему требовалось соврать.

— Да, я иду к своей тетке.

— Уверен, что знаешь, как до нее добраться?

— Конечно.

Они подошли к воротам. Коп еще раз изучающе присмотрелся к Билли, после чего принял окончательное решение:

— Ладно, отправляйся к своей тетке. Только не болтайся больше у причалов — тебе лучше держаться от них подальше.

— Спасибо, — сказал Билли.

Он всегда благодарил людей, если не знал, что еще сказать. И двинулся вдоль по улице.

Теперь почему-то все стало гораздо легче вспомнить. Папочка попал в больницу. Он теперь останется слепым, а виноват в этом был Тони Кокс. Билли знал одного слепца. Точнее, двоих, если считать Косого Тэтчера, который становился слепым, только когда отправлялся в Вест-Энд со своим аккордеоном. А по-настоящему ничего не видел только Хопкрафт, живший одиноко в своей вонючей квартире на Собачьем острове и ходивший с белой тростью. Неужели папе тоже придется носить темные очки и передвигаться очень медленно и осторожно, обстукивая тротуар перед собой такой же палкой? Эта мысль огорчила Билли.

Знавшие его люди думали, что Билли не способен огорчаться, потому что он никогда не плакал. Кстати, так они и поняли его отличие от других детей еще в младенчестве: он мог сам себя поранить, но при этом не плакал. Только мамочка иногда говорила: «Он на самом деле все чувствует, но никогда не подает вида».

На что папочка любил ответить: зато наша мама плачет за двоих сразу.

Когда случались действительно ужасные вещи, как та злая шутка с крысой Белоснежки и Толстяка, Билли только чувствовал, что у него внутри все горит и словно закипает. Тогда ему хотелось совершить нечто неожиданное. Например, заорать. Но не хватало смелости.

Крысу он убил, и это помогло. Он держал ее одной рукой за хвост, а другой долбил по голове куском кирпича, пока она не перестала даже дергаться.

Примерно так же он поступит с Тони Коксом.

Однако он сразу подумал, что Тони Кокс гораздо крупнее крысы. Он больше самого Билли, если на то пошло. Эта мысль поставила его в тупик, и он поспешил избавиться от нее.

В конце улицы он остановился. На первом этаже располагался магазин — один из старых магазинов, где торговали всем сразу. Билли был знаком с дочкой хозяина, хорошенькой девчонкой с длинными волосами по имени Шарон. Пару лет назад она как-то разрешила ему потрогать свои сиськи, но потом сразу убежала и больше ни разу с ним не разговаривала. А он несколько дней подряд не мог думать ни о чем другом, кроме округлых бугорков у нее под блузкой. И о том странном чувстве, которое охватило его, когда он к ним притронулся. Постепенно Билли пришел к убеждению, что это происшествие принадлежало к числу тех радостных событий, какие никогда не случаются дважды.

Он зашел в магазин. За прилавком стояла мать Шарон в полосатом нейлоновом рабочем халате. Билли она не узнала.

Он улыбнулся и сказал:

— Привет!

— Чем могу помочь? — Ее явно смутило фамильярное обращение к себе.

— Как дела у Шарон? — спросил Билли.

— Все хорошо, спасибо. Только ее сейчас нет. Ты с ней знаком?

— Да. — Билли осмотрел полки магазина, заполненные продуктами, посудой, книгами, какими-то безделушками, сигаретами и сладостями. Его так и подмывало заявить: «Она однажды дала мне потрогать себя за сиськи», — но ему хватило ума понять, что делать этого не стоит. — Мы раньше часто играли вместе.

Ему показалось, что такой ответ пришелся женщине по нраву: она теперь смотрела на Билли с нескрываемым облегчением. Когда она улыбнулась, он заметил, что у нее такие же пожелтевшие зубы, как у папы. Она сказала:

— Тебе что-то нужно? Я могу показать, где это найти.

Со стороны лестницы донесся звук шагов, и через дверь позади прилавка в зал магазина вошла Шарон. Ее вид удивил Билли. Она очень повзрослела, волосы остригла коротко, а сиськи у нее стали поистине огромными и даже колыхались под футболкой. Длинные ноги плотно обтягивали джинсы.

— Пока, мамуля, — и она устремилась к выходу.

— Привет, Шарон! — сказал Билли.

Она остановилась и посмотрела на него. По выражению лица стало понятно, что она узнала его.

— А, привет, Билли. Извини, мне нужно бежать.

И пропала.

Ее матушка выглядела чуть смущенной.

— Прости, как-то забыла, что она еще была наверху…

— Ничего страшного. Я сам много чего забываю.

— Ну, так чем я могу тебе помочь? — снова спросила женщина.

— Мне нужен нож.

Идея пришла в голову Билли словно ниоткуда, но он сразу понял, что она верная. Не было никакого смысла пытаться долбить такого сильного мужчину, как Тони Кокс, куском кирпича по башке. Он просто ударит тебя в ответ. Значит, нужно всадить ему нож в спину, как индейцы в кино.

— Нож нужен тебе самому или твоей маме?

— Мне.

— Зачем он понадобился?

Билли понимал, что нельзя сказать ей правду. Он наморщил лоб и ответил:

— Чтобы резать разные вещи. Ну, там, всякие веревки и прочее.

— Ах, вот как, — женщина потянулась к товарам, выставленным в витрине, и сняла с нее тесак в ножнах, какие часто носили бойскауты.

Билли достал из кармана брюк все свои деньги. С деньгами у него сложились сложные отношения, он не умел их считать и всегда позволял лавочникам самим взять сколько нужно.

Мать Шарон бросила взгляд и сказала:

— Но у тебя здесь всего восемь пенсов.

— Этого не хватит?

Она вздохнула.

— Извини, но денег слишком мало.

— Ладно. Тогда могу я хотя бы купить надувную жвачку?

Женщина вернула нож на витрину и сняла с полки пачку жевательной резинки.

— С тебя шесть пенсов.

Билли позволил хозяйке взять почти все свои монеты.

— Спасибо, — сказал он.

Выйдя на улицу, вскрыл упаковку. Ему нравилось отправлять в рот всю жвачку сразу. И он пошел дальше, с удовольствием двигая челюстями. На какое-то время он напрочь забыл, куда ему нужно идти.

Остановился он, только когда увидел, как несколько мужчин рыли на тротуаре яму. Их головы торчали примерно на уровне подошв ботинок Билли. Он с любопытством заметил, что боковина ямы меняла цвет по мере углубления. Сначала шло обычное покрытие тротуара, затем что-то черное, напоминавшее вар или деготь, потом простая бурая почва, дальше слой глины. В самом низу лежал кусок новой бетонной трубы. Зачем они прокладывали трубы под тротуаром? Билли понятия не имел. А потому наклонился и спросил:

— Для чего нужно класть трубы под тротуар?

Один из работяг посмотрел на него, подмигнул и ответил:

— Мы прячем их от русских.

— Ага, — Билли закивал, восприняв ответ всерьез.

Минуту спустя он уже двигался дальше.

Его одолевал голод, но ему что-то необходимо было сделать, прежде чем возвращаться домой обедать. Но что? Обед! Он съел пачку бисквитов, потому что папа угодил в больницу. И именно поэтому он зачем-то оказался здесь, в Бетнал-Грин. Но причина опять ускользала от него.

Он свернул за угол и посмотрел на табличку с названием улицы, прикрепленную к стене. Куилл-стрит. Вот теперь он вспомнил. Здесь жил Тони Кокс в доме номер пятнадцать. Он постучит в дверь…

Нет. Сам не зная почему, он чувствовал необходимость проникнуть в дом через черный ход. Позади построенных уступами коттеджей протянулся проулок. И Билли пошел вдоль него, пока не оказался позади дома Тони.

Жвачка успела окончательно утратить всякий вкус, а потому он вынул ее изо рта и выбросил, прежде чем тихо отодвинул засов калитки и крадучись проник в сад.

Глава 27

Тони Кокс медленно вел машину по глубоким и грязным колеям проселка больше собственного удобства ради, нежели щадя «одолженный» автомобиль. Дорога, не имевшая ни названия, ни номера, вела от узкого провинциального шоссе к фермерскому дому с расположенным рядом амбаром. Сарай, пустой и запущенный дом, как и акр совершенно неплодородной земли вокруг принадлежал фирме «Лэнд девелопмент лимитед», а фирмой владел чрезмерно азартный игрок, задолжавший Тони Коксу крупную сумму. Амбар по временам использовался под склад для похищенных с места пожаров вещей, купленных за бесценок, а потому появление здесь машины или фургона не выглядело со стороны чем-то необычным.

Ворота в конце проселка, грубо сколоченные из пяти досок, стояли открытыми, и Тони въехал во двор. Никаких признаков синего микроавтобуса, зато Джесс стоял, опершись на стену фермерского дома и курил сигарету. Он сразу шагнул вперед, чтобы открыть для Тони дверь автомобиля.

— Дело прошло не так гладко, как хотелось бы, Тони, — сразу же сказал он.

Тот выбрался из машины.

— Но деньги здесь?

— В фургоне, — Джесс дернул большим пальцем в сторону сарая. — Но все получилось через задницу.

— Давай поговорим внутри. Здесь слишком жарко, — Тони ногой распахнул дверь сарая и вошел.

Джесс последовал за ним.

Треть пространства пола занимали упаковочные ящики. Тони прочитал на паре из них надписи: в них лежали списанные мундиры и шинели со складов вооруженных сил. Синий микроавтобус стоял напротив ворот. Тони сразу бросились в глаза примотанные веревками поверх обычных временные номера.

— Что за игры ты затеял? — спросил он с изумлением.

— Будь я проклят, Тони, выслушай сначала, через что мне пришлось пройти.

— Так рассказывай, не тяни, черт бы тебя побрал!

— Я попал в небольшую аварию. Действительно пустяк — бампер поцарапал. Но этот козел вышел из машины и пожелал вызвать полицию. Значит, мне нужно было рвать когти, верно? Но он, как баран, встал на пути, и мне пришлось сшибить его.

Тони чуть слышно выругался.

Теперь на лице Джесса отчетливо читался страх.

— Так вот. Я, конечно, смекаю, что копы начнут меня искать. Как было не смекнуть? Тогда я, значит, делаю остановку у ремонтной мастерской, иду якобы отлить, а сам ищу, где у них стырить транзитные номера и вот этот комбинезон, — он кивнул головой, словно сам пытался показать, насколько оправданными были его действия. — А уж потом приехал сюда.

Тони уставился на него в полнейшем изумлении, а потом разразился хохотом.

— Ты совершенно долбанутый ублюдок! — прокудахтал он сквозь смех.

Джесс вздохнул с облегчением.

— Я сделал лучшее, что мог в своем положении. Скажешь, нет?

Приступ смеха у Тони прошел.

— Свихнувшийся болван! — повторил он. — У него в фургоне гора ворованных денег, а он останавливается… — он не выдержал и снова прыснул, — он останавливается у автомастерской, чтобы спереть какой-то дешевый комбинезон!

Джесс тоже заулыбался, но не весело, а просто почувствовав, как пропал охвативший его поначалу испуг. Но его лицо сразу же вновь приобрело серьезное выражение.

— Только это еще не самые плохие новости. Случилось кое-что похуже.

— Боже милостивый, что еще стряслось?

— Водитель инкассаторского фургона решил разыграть из себя героя.

— Но вы же не убили его? — спросил Тони, не на шутку встревоженный.

— Нет, просто дали по башке. Но вот только ружье у Джэко в этой сваре ненароком стряльнуло… — Он произнес это слово с типичным акцентом кокни: «стряльнуло». — И Глухарю Уилли крепко досталось. Заряд угодил в него. Прямо в лицо. Все произошло по запарке, Тони. Беда в том, что Уилли сейчас очень плох.

— Только этого не хватало, мать вашу! — Тони неожиданно тяжело опустился на трехногий табурет. — Бедняга старина Уилли. Они отправили его в больницу, так ведь?

Джесс кивнул.

— Потому Джэко и нет здесь. Он повез его к лекарям. Но довез ли живым…

— Рана настолько серьезная?

Джесс кивнул.

— Вот ведь мерзость! — Тони какое-то время сидел молча. — Он всегда был невезучим, наш Глухарь Билли. Сначала лишился слуха, женился на бабе, больше похожей на Генри Купера, сынок родился слабоумным… А теперь еще такое! — он горестно прищелкнул языком. — Мы выделим ему двойную долю, но только сделанного это не исправит.

Он поднялся.

Джесс открыл двери своего фургона, тихо радуясь, что сумел сообщить Тони дурные вести и не навлечь гнева босса на себя самого.

Тони потер руки.

— Ладно. А теперь давай взглянем, что тут у нас.

Всего в задней части фургона стояло девять серых металлических ящиков. На первый взгляд они выглядели обычными дорожными чемоданами с двумя замками каждый, но только с ручками по обе стороны и изготовленными из крепчайшей нержавеющей стали. Очень тяжелые. Двое мужчин доставали их по одному и выкладывали в ряд по центру амбара. Тони смотрел на ящики с алчным блеском в глазах. На его лице отразилось почти чувственное наслаждение.

— Это как пещера Али-Бабы и сорока разбойников, дружище, — сказал он.

Джесс тем временем доставал из холщовой сумки в углу сарая пластиковую взрывчатку, провода и детонаторы.

— Жаль, что Уилли нет с нами, чтобы погрохотать немного.

— А мне просто жаль, что Уилли нет сейчас с нами, и на этом точка, — угрюмо заметил Тони.

Джесс все приготовил, чтобы взорвать на ящиках замки. Он налепил желеобразную взрывчатку вокруг запоров, прикрепил детонаторы и подсоединил провода к одному небольшому, похожему на шприц спусковому устройству.

Наблюдая за ним, Тони заметил:

— Похоже, ты знаешь, что делаешь.

— Насмотрелся, как это получалось у Уилли. — Джесс усмехнулся. — Быть может, теперь я стану главным подрывником нашей «фирмы», как счи…

— Не гони волну. Уилли еще жив, — грубо оборвал его Тони. — По крайней мере, насколько мы знаем.

Джесс взял спусковую кнопку, потянул за собой провода и вышел наружу. Тони пошел с ним.

— Сначала выведи фургон оттуда. Вдруг бензиновые пары тоже громыхнут? Понял, о чем я? — сказал он.

— Но никакой опасности нет!

— А у тебя нет опыта подрывника. Ты никогда этим раньше не занимался, и я не желаю больше никакого риска.

— Лады. — Джесс закрыл задние двери микроавтобуса и задним ходом выехал во двор фермы. Потом открыл капот и с помощью зубчатой прищепки присоединил провод спускового устройства к аккумулятору машины.

— Теперь не дышим, — сказал он и надавил на кнопку, с виду напоминавшую тонкий поршень.

Изнутри донесся глухой грохот.

Мужчины вернулись в амбар. Ящики по-прежнему стояли в ряд, но теперь у всех под разными углами открылись крышки.

— Отлично сработано, — поощрительно сказал Тони.

Все ящики оказались аккуратно и плотно набиты содержимым. Пачки купюр уложили по двадцать штук в длину и по десять в ширину, пять пачек одна на другой. В каждой насчитывалось сто банкнот. Стало быть, на один ящик приходилось сто тысяч банковских бумажек.

Первые шесть ящиков содержали купюры достоинством в десять шиллингов, вышедшие из употребления и не имевшие теперь никакой ценности[44].

— Господи Иисусе, но это же полная херня! — разочарованно выдохнул Тони.

В следующем контейнере лежали бумажки в один фунт, но ящик оказался не совсем полным. Тони насчитал в нем восемьсот пачек. Зато предпоследний ящик был набит фунтовыми банкнотами под завязку.

— Так-то лучше, — с облегчением сказал Тони. — Примерно этого я и ожидал.

А самый последний ящик до отказа заполнили десятифунтовыми купюрами.

— Боже, спаси и сохрани нас, — пробормотал Тони, увидев это.

У Джесса от восторга округлились глаза.

— Сколько здесь всего, Тони?

— Один миллион и сто восемьдесят тысяч фунтов стерлингов, сын мой.

Джесс издал дикарский радостный вопль:

— Мы богаты! Нам все сошло с рук! И мы богаты!

Но на лицо Тони словно набежала туча.

— Думаю, все десятки придется сжечь.

— Что ты несешь? — Джесс посмотрел на него как на сумасшедшего. — Просто взять и сжечь столько денег? Ты, должно быть, не в себе от счастья?

Тони повернулся и ухватил Джесса за руку, с силой сжав ее.

— Слушай меня внимательно. Если ты начнешь шляться в «Розу и корону» за пинтой пива с мясным пирогом, расплачиваясь десятками[45], и сделаешь это каждый вечер неделю подряд, что там подумают?

— Что мне привалила удача. Обтяпал хорошее дельце. Ты делаешь мне больно, Тони.

— И много ли времени понадобится одному из грязных стукачей, которые там ошиваются, чтобы все сообразить и сообщить куда следует? Ровно пять минут. Или даже меньше? — Он отпустил Джесса. — Это чересчур, парень. Твоя проблема в том, что ты не хочешь шевелить мозгами. Такую уйму денег нужно где-то хранить, а если ты их спрячешь, Старина Билл может до них добраться.

Джессу явно оказалось затруднительно переварить столь необычный и радикальный взгляд на обращение с деньгами.

— Но ты же не можешь просто так уничтожить столько налички!

— Ты или тупой, или плохо меня слушал. У них в лапах теперь Глухарь Уилли, так? Водитель инкассаторского фургона свяжет Уилли с ограблением, так? А им прекрасно известно, что Уилли работает на мою «фирму». Стало быть, они поймут, кто организовал налет, так? А потому держу пари на что хочешь, уже нынче вечером они заявятся к тебе домой, чтобы взрезать все матрацы и подушки, перекопать картофельные грядки на огороде. Пять тысяч в купюрах по фунту еще можно выдать за сбережения всей твоей жизни. Но за пятьдесят штук десятками тебя тут же повяжут, сечешь?

— Мне такое в голову раньше не приходило, — честно ответил Джесс.

— Для подобных вещей давно придумали определение — ничем не оправданное излишество.

— Да, дураку ясно, нельзя нести такие деньги в банк «Эбби нэшнл». Конечно, тебе может повезти на собачьих бегах, но если «фанеры» у тебя слишком много, всякий сообразит, что дело нечисто. — Джесс теперь сам взялся все объяснять Тони, показывая, что идея до него дошла. — Вот как оно обстоит, верно?

— Именно, — Тони стало неинтересно продолжать лекцию.

Он уже обдумывал стопроцентно надежный способ избавиться от крупной суммы «горячих» денег.

— И в «Барклайс» тоже не явишься с миллионом. Мол, откройте мне скромный сберегательный счет, — не унимался Джесс. — Я прав?

— Да, ты, я вижу, начал наконец соображать в нужном направлении, — не без сарказма ответил Тони. А потом бросил на Джесса пристальный взгляд. — Но неужели совсем никто не может прийти в банк с кучей денег и не вызвать подозрений?

Джесс совершенно растерялся.

— Похоже, никто.

— Ты так считаешь? — Тони указал на ящики со списанными мундирами британских вооруженных сил. — Поройся-ка среди этого тряпья. Нужно, чтобы ты оделся как бравый моряк королевского военно-морского флота. Мне в голову пришел дьявольски умный план.

Глава 28

Совещания в кабинете главного редактора после обеда собирали крайне редко. У шефа была любимая поговорка: «Утром развлекаемся на летучках, а днем вкалываем как на галерах». И действительно, вплоть до обеда он трудился над производством газеты. Но к двум часам было поздно вносить какие-то мало-мальски значительные изменения. Содержание всех выпусков уже окончательно формировалось, да и сами выпуски находились в типографии, если не в службе распространения, и редактор мог переключить умственные усилия на то, что сам называл административными мелочами. Но ему приходилось торчать в редакции на случай, если происходило нечто неожиданное и требовавшее принятия решений на высшем уровне. Коул посчитал сегодняшнюю ситуацию именно такой.

Как заместитель главы отдела новостей, Коул сидел напротив необъятных размеров письменного стола главного редактора. Слева от него расположился репортер Кевин Харт, справа — Мервин Глэзьер, отвечавший за раздел бизнеса и финансов.

Шеф закончил подписывать целую пачку каких-то писем и поднял взгляд.

— Итак, что мы имеем?

Слово взял Коул:

— Тим Фицпитерсон будет жить, объявление по поводу нефтяного месторождения отложено, налетчики на фургон с деньгами ушли, прихватив с собой более миллиона, а в крикете Англия пытается всеми силами отыграть семьдесят девять очков.

— Ну и?..

— Если этого мало, то происходит еще нечто из ряда вон выходящее.

Главный редактор раскурил сигару. По правде говоря, ему очень нравилось, когда его отрывали от хозяйственных пустяков чем-то вроде сенсационного материала.

— Продолжайте.

— Помните, как во время летучки сюда вошел весь в возбуждении Кевин Харт, которого необычайно взволновал звонок предположительно от Тима Фицпитерсона?

Главный покровительственно улыбнулся.

— Если репортера в молодости ничто не возбуждает, то в кого он, черт возьми, превратится, когда постареет?

— Что ж, вероятно, наш юный коллега оказался прав, заявив, что напал на след скандального дела. Напомнить фамилии людей, по словам Фицпитерсона, якобы шантажировавших его? Кокс и Ласки. — Коул повернулся к Харту: — Дальше рассказывай сам, Кевин.

Харт, сидевший, закинув ногу на ногу, мгновенно принял более серьезную позу и подался вперед.

— Поступил еще один телефонный звонок. На этот раз от женщины, назвавшейся полным именем и давшей свой домашний адрес. Она заявила, что ее муж, Уильям Джонсон, участвовал в нападении на фургон с деньгами, в ходе которого получил огнестрельное ранение, полностью ослепившее его. А организатором налета был, по ее утверждению, Тони Кокс.

— Тони Кокс! — оживился главный редактор. — Вы проверили эту версию?

— Да. Некто Уильям Джонсон действительно находится в больнице с огнестрельным ранением в лицо. Причем рядом с его палатой дежурит полицейский детектив, дожидаясь, когда он придет в сознание. Я поехал и встретился с его женой, но она больше ни о чем не желает говорить.

Шеф, сам в свое время поработавший криминальным репортером, сказал:

— Тони Кокс — очень крупная рыба. Я бы поверил про него чему угодно. Мерзавец отпетый. Но продолжайте.

— Теперь очередь Мервина сделать свое сообщение, — объявил Коул.

— Большие проблемы возникли у одного банка, — начал эксперт по делам Сити. — У «Ямайского хлопкового банка». Это иностранное финансовое учреждение с отделением в Лондоне. Активно участвует в сделках на британском рынке. Но самое главное — личность владельца. Его зовут Феликс Ласки.

— Откуда у нас такие данные? — спросил главный. — Я имею в виду о возникших проблемах.

— Сначала мне дал наводку свой человек из числа моих информаторов. Я тут же позвонил на Тредниддл-стрит для проверки сведений. Разумеется, там никогда не дают прямых ответов, но, судя по их тону и манерам, все подтверждается.

— Хочу услышать в точности, что тебе было сказано.

Глэзьер достал свой блокнот. Он умел стенографировать со скоростью сто пятьдесят слов в минуту, и его записи всегда содержались в образцовом порядке.

— Я побеседовал с человеком по фамилии Лей, который, скорее всего, и занимается этим делом. Мы с ним хорошо знакомы, поскольку я…

— Не надо заниматься саморекламой, Мервин, — перебил главный редактор. — Мы все знаем, какие хорошие контакты у тебя в Сити.

Глэзьер усмехнулся:

— Прошу прощения. Так вот, прежде всего я спросил его, знает ли он о «Ямайском хлопковом банке». Он ответил: «Банк Англии располагает обширной базой данных обо всех банках в Лондоне».

Тогда я сказал: «Значит, вы знаете, насколько серьезное положение сложилось в «Хлопковом банке» сейчас?»

Он ответил: «Разумеется. Но это не значит, что я немедленно обо всем расскажу тебе».

Я спросил: «Они вот-вот пойдут ко дну — это утверждение верно или нет?»

Он ответил: «Пас».

Я сказал: «Брось, Дональд, мы с тобой не в телевизионной викторине участвуем. Речь идет о деньгах многих людей».

Он настаивал: «Ты же понимаешь, я не могу обсуждать подобные темы. Банки — наши клиенты. Мы обязаны оправдывать их доверие».

Я тоже заупрямился: «Тогда знай — я собираюсь опубликовать статью, что «Хлопковый банк» находится на грани банкротства. Ты дашь мне совет не выступать с подобной публикацией, потому что она не соответствует действительности, или нет?»

Он: «Могу только рекомендовать тебе сначала основательно проверить факты».

Вот примерно и все.

Глэзьер закрыл блокнот.

— Если бы с банком все обстояло нормально, он бы мне так и заявил.

Главный кивнул:

— Мне никогда не нравилась такого рода логика, но в этом случае ты, вероятно, прав, — он стряхнул пепел с кончика сигары в большую стеклянную пепельницу. — К чему нас все это подводит?

За всех ему ответил Коул:

— Кокс и Ласки шантажируют Фицпитерсона. Фицпитерсон пытается наложить на себя руки. Кокс устраивает налет. Ласки банкротит банк. — Он пожал плечами. — Что-то явно происходит, связывая эти события между собой.

— Что ты собираешься делать?

— Все выяснить. Разве не в этом суть нашей работы здесь?

Главный редактор поднялся и подошел к окну, словно пытался выиграть для себя время на размышления. Он чуть поправил жалюзи, и в комнате стало немного светлее. Полоски солнечного света пробежали по густому ворсу синего ковра, делая рельефнее его узор. Потом он вернулся за стол и снова сел в кресло.

— Нет, — сказал он. — Нам придется оставить все это, и я объясню, по каким причинам. Во-первых, мы не можем предсказывать крах банка, поскольку само по себе такое предсказание в нашей газете станет достаточным основанием для любого краха. Стоит только начать задавать в Сити вопросы о платежеспособности этого банка, как там тут же начнется паника.

Во-вторых, мы не должны пытаться выяснять личности налетчиков на фургон с деньгами. Это работа для полиции. И потом — что бы мы ни опубликовали, в будущем это сочтут попыткой оказать влияние на решение присяжных в суде, если процесс все же состоится. Нам может быть известно, что виновен Тони Кокс, но и полицейским тоже, а в таком случае мы осознаем, что арест подозреваемого неминуем или вероятен, и любые действия по делу становятся прерогативой органов юриспруденции. Так гласит закон.

В-третьих, Тим Фицпитерсон не находится при смерти. Начни мы рыскать по Лондону, раскапывая подробности его личной жизни, уже скоро кто-то из членов парламента поднимет вопрос о прессе вообще и «Ивнинг пост» в первую очередь, осуждая попытки журналистов рыться в грязном белье известных политиков. Эту сомнительную честь мы предоставим воскресным бульварным газетенкам.

И он положил обе руки на стол перед собой ладонями вниз.

— Простите, парни, но вот как обстоят дела.

Первым встал Коул.

— Хорошо. Тогда вернемся к повседневной работе.

Трое журналистов вышли из начальственного кабинета. Когда они вернулись в зал отдела новостей, Кевин Харт язвительно заметил:

— Если бы он был главным редактором «Вашингтон пост», Никсон выиграл бы очередные выборы как стойкий поборник закона и порядка[46].

Но никто не рассмеялся в ответ.

Глава 29

— Я связалась с фирмой «Смит и Бернштейн» по вашей просьбе, мистер Ласки.

— Спасибо, Кэрол. Соедини нас… О, привет, Джордж!

— Феликс! Как идут дела?

Ласки сделал свой голос бодрым и жизнерадостным, хотя далось ему это с трудом.

— Лучше, чем когда бы то ни было. А ты сам? Поработал над своей подачей?

Джордж Бернштейн играл в теннис.

— Да, но она нисколько не стала сильнее. Помнишь, я начал обучать игре Джорджа-младшего?

— Конечно.

— Так вот, он уже меня обыгрывает.

Ласки рассмеялся.

— А как поживает Рэйчел?

— Если тебя интересует, похудела ли она, то нисколько. Кстати, только вчера мы с ней вспоминали о тебе. Она считает, что тебе необходимо жениться. Тогда я спросил: «Как, ты разве не знаешь, что Феликс голубой?» А она: «Не понимаю, что это значит. Пусть будет хоть зеленый, лишь бы обрел счастье». Я сказал: «Ты не поняла, Рэйчел. Он голубой в том смысле, что гомосексуалист». Она аж вязание выронила из рук. Эта дуреха мне поверила, представляешь?

Ласки выдавил из себя еще немного смеха, но уже начал волноваться, что надолго его не хватит.

— Я подумаю над ее советом, Джордж.

— Насчет женитьбы? Не делай этого! Не делай! Ты позвонил, чтобы узнать мое мнение о семье и браке?

— Нет. Эта тема возникла в нашем разговоре совершенно случайно.

— Тогда чем могу быть тебе полезен?

— Есть одно небольшое дело. Мне необходим миллион фунтов ровно на двадцать четыре часа, и я подумал обратиться с этим к тебе.

Ласки затаил дыхание.

Последовала краткая пауза.

— Тебе нужен миллион? И давно ли Феликс Ласки стал оператором на рынке чистых финансов?

— С тех пор, как нашел способ получать прибыль в течение одной ночи.

— Тогда не хочешь ли и меня посвятить в свой секрет?

— Договорились, но только после того, как вы одолжите мне деньги. Кроме шуток, Джордж, вы можете сделать это?

— Разумеется, можем. Под залог чего?

— О… Но ведь вы обычно не требуете залога под суточную ссуду, верно? — Кулак Ласки с такой силой сжал трубку, что под кожей выступили белые косточки пальцев.

— Верно. Но мы обычно не одалживаем столь крупных сумм банкам вроде твоего.

— Хорошо. Мое обеспечение — пятьсот десять тысяч акций «Хэмилтон холдингз».

— Дай мне одну минуту.

На линии установилась тишина. Ласки вообразил себе Джорджа Бернштейна: грузного мужчину с крупной головой, большим носом и постоянной усмешкой на губах, сидевшего за столом в убогом кабинете с видом из окна на собор Святого Павла. Он сейчас быстро пробегал по колонкам цифр из «Файнэншл таймс», легко нажимая пухлыми пальцами по кнопкам новейшего персонального компьютера.

Бернштейн вскоре снова взял трубку.

— По сегодняшним котировкам этого далеко не достаточно, Феликс.

— Да брось! Это же пустая формальность. Ты прекрасно знаешь, что я тебя не обману. Или ты забыл? Я же Феликс — твой друг.

Он рукавом утер пот со лба.

— Лично я пошел бы на это, но у меня есть партнер по бизнесу.

— Твой партнер спит так долго, что уже ходят слухи, будто бы он умер.

— Подобная сделка заставила бы его подняться даже из могилы. Попытай счастья у Ларри Уэйкли, Феликс. Он, быть может, способен тебя выручить.

Ласки уже звонил Уэйкли, но решил не упоминать об их разговоре.

— Я так и поступлю. Сыграем в выходные?

— С удовольствием! — В голосе Бернштейна звучало нескрываемое облегчение. — Увидимся в клубе субботним утром?

— По десять фунтов гейм?

— У меня будет сердце кровью обливаться, когда выиграю у тебя.

— А я так жду с нетерпением. До встречи, Джордж.

— Бывай.

Ласки на мгновение закрыл глаза, позволив трубке выпасть из своей руки. Он ведь знал, что Бернштейн не даст ему ссуду, но теперь цеплялся за любую возможность. Он кончиками пальцев потер лицо. Нет, он еще не хотел признавать своего поражения.

Нажав на рычаг телефона и услышав длинный гудок, Феликс набрал номер карандашом, кончик которого успел нервно обгрызть.

На звонок долго никто не отвечал. Ласки уже хотел набрать номер заново, когда телефонистка с коммутатора отозвалась:

— Министерство энергетики.

— Соедините меня с вашим отделом по связям с прессой, — попросил Ласки.

— Соединяю.

— Отдел печати, — донесся другой женский голос.

— Добрый день, — сказал Ласки. — Не могли бы вы мне сказать, когда министр выступит с объявлением по поводу нефтяного…

— Министр все еще задерживается, — перебила его дама. — Ваш отдел новостей должен был получить уведомление об этом, а детальное объяснение причин вы найдете на ленте информационного агентства «Пресс ассошиэйшн».

И она положила трубку.

Ласки откинулся на спинку кресла. Ему становилось страшно, и он ненавидел это ощущение. Он привык всегда быть доминирующей стороной в такого рода ситуациях. Ему нравилось оставаться единственным, кто владел всей полнотой картины, манипулятором, заставлявшим остальных гадать, что, черт возьми, происходит. Ходить к банковским ростовщикам с протянутой рукой полностью противоречило его стилю.

Телефон снова зазвонил.

— Мистер Харт на линии, сэр.

— А я должен быть с ним знаком?

— Нет, но он говорит, что дело связано с деньгами, в которых нуждается «Хлопковый банк».

— Тогда соединяйте… Алло! Ласки слушает.

— Добрый день, мистер Ласки, — голос явно принадлежал очень молодому человеку. — Меня зовут Кевин Харт. Я из редакции «Ивнинг пост».

Ласки вздрогнул от удивления.

— Но мне сказали… Впрочем, это не важно.

— Вам сказали, что речь пойдет о деньгах для «Хлопкового банка». Что ж, проблемный банк всегда нуждается в деньгах, не так ли?

— Не уверен, что хочу продолжать разговор с вами, молодой человек, — сказал Ласки.

Но прежде чем он дал отбой, Харт произнес всего два слова:

— Тим Фицпитерсон.

— Что? — спросил Ласки, заметно побледнев.

— Проблемы «Хлопкового банка» каким-то образом связаны с попыткой самоубийства Тима Фицпитерсона?

Проклятье! Как они могли узнать об этом? Мысли Ласки метались. Быть может, на самом деле никто ничего не знал? Они лишь строили предположения? Закинуть удочку — так это у них называется. Ты притворяешься, будто тебе что-то известно, проверяя, начнет ли твой собеседник все отрицать. И Ласки спросил:

— Главный редактор поставлен в известность о вашем звонке?

— Гм… Признаться, нет. Не поставлен.

Что-то в голосе репортера выдало задетые Ласки струны испуга. И он решил дернуть за них посильнее.

— Не знаю, какую игру вы затеяли, юноша, но если я услышу еще хотя бы слово подобной чепухи, то буду знать, откуда поползла столь омерзительная сплетня.

— Что вас связывает с Тони Коксом? — спросил Харт.

— С кем? Все, молодой человек, прощайте, — и Ласки положил трубку.

Он посмотрел на наручные часы: четверть четвертого. Он уже никак не мог найти необходимого миллиона за оставшиеся пятнадцать минут. Представлялось, что теперь все кончено.

Банк пойдет ко дну, репутация Ласки будет уничтожена, и против него, вероятно, еще и возбудят уголовное дело. Он уже обдумывал возможность покинуть страну этим же вечером. Увезти что-либо с собой не удастся. Придется начинать сначала в Нью-Йорке или в Бейруте, так, что ли? Но он слишком стар для нового старта. Если он останется, ему, возможно, удастся спасти достаточную часть своей бывшей империи, чтобы дожить остаток дней. Но что это будет за жалкое существование?

Он развернулся в кресле и посмотрел в окно. Погода стала заметно прохладней, все-таки не лето уже стояло на дворе. Высокие здания Сити отбрасывали длинные тени, и в этих тенях скрылись обе стороны пролегавшей внизу улицы. Ласки наблюдал за транспортным потоком и думал о Эллен Хэмилтон.

Именно сегодня он вдруг решил жениться на ней. В такой-то день! Какая злая ирония судьбы! Двадцать лет он мог сам выбирать себе женщин, и их было много: фотомодели, актрисы, юные светские дебютантки, даже принцессы. А когда он наконец решил сделать своей избранницей единственную и настоящую, то стал банкротом. Человек суеверный воспринял бы это как знамение свыше, что ему не следует жениться вообще.

Кстати, и его возможности могли теперь радикальным образом измениться. Феликс Ласки, миллионер и плейбой, был одним человеком, а Феликс Ласки, банкрот и бывший заключенный, — совершенно другим. И он отнюдь не был уверен, что его связь с Эллен принадлежала к числу подлинных любовных уз, способных пережить столь сильные потрясения. Их отношения сводились к чувственности, удовлетворению похоти, гедонизму, не имея ничего общего с той вечной и высокой преданностью друг другу, о которой говорилось в «Своде молитв» англиканской церкви.

По крайней мере, так все у них складывалось до сих пор. Ласки в теории допускал, что пресловутая взаимная преданность придет позже, стоит им просто начать жить вместе и делиться всем, чем они обладали. Ведь ясно же: этот секс на грани истерики, ненасытное плотское влечение, невероятно быстро сблизившее их, со временем так или иначе померкнет, ослабнет или вовсе уйдет.

«Мне уже не следует теоретизировать, — подумал он. — В мои годы пора все знать наверняка».

Еще утром решение жениться на ней он смог бы принять хладнокровно, легковесно, даже цинично, высчитывая, что получит в итоге, словно речь шла об очередной смелой биржевой спекуляции. Но сейчас, когда он уже не был хозяином положения, он вдруг понял — и эта мысль стала для него почти физически ощутимым ударом, — как отчаянно он нуждался в Эллен. Он хотел именно той самой вечной преданности, желал быть хоть кому-то необходимым. Кто-то должен заботиться о его судьбе, любить находиться с ним наедине, нежно прикасаться к его плечу, проходя мимо кресла, в котором он сидел. У него в жизни как раз не хватало человека, кто всегда будет рядом, кто станет повторять «я люблю тебя», кто разделит с ним старость. Он прожил одиноко слишком долго, был сыт одиночеством по горло.

А признавшись себе самому в этом, он пошел еще дальше. Если он получит ее, то без проблем переживет крах своей империи, провал сделки с «Хэмилтон холдингз», потерю репутации в деловых кругах. Он даже с легким сердцем отправится в тюрьму вместе с Тони Коксом, ему только нужно знать, что на выходе из застенка его будет дожидаться она.

Как же он теперь жалел, что связался с Тони Коксом. Лучше бы им никогда не встречаться.

Ласки же вбил себе в голову, насколько легко сможет контролировать такого бандита с двумя извилинами, как Тони Кокс. Этот человек мог обладать огромной властью внутри своего преступного мирка, но он не смел и пальцем тронуть респектабельного бизнесмена. Все так. Вот только если бизнесмен вступал в партнерство с бандитом (причем даже самое неформальное), он переставал быть респектабельным. Именно Ласки, а не Коксу слишком дорогой ценой обойдется их деловое сотрудничество.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, Ласки резко развернулся вместе с креслом и увидел, как вошел Тони Кокс собственной персоной.

Ласки смотрел на него с отвисшей челюстью, словно перед ним предстал призрак.

Кэрол прыгала позади Кокса, но он отмахивался от нее, как от жалкой собачонки.

— Я попросила его подождать, — пожаловалась она хозяину, — но он меня и слушать не стал… Просто взял и вошел к вам!

— Все в порядке, Кэрол. Я сам разберусь, — ответил на это Ласки.

Девушка вышла и закрыла за собой дверь.

Ласки буквально взорвался от возмущения:

— Какого лешего тебе здесь понадобилось? Ты хоть понимаешь, как это опасно? Меня уже и так осаждают газетчики, расспрашивая о Фицпитерсоне. Кстати, ты знаешь, что он пытался покончить с собой?

— Угомонись, успокойся. А то вон — волосенки аж встали дыбом, — хладнокровно сказал Кокс.

— Успокоиться? Все грозит закончиться катастрофой! Я потерял уже слишком много, а если меня застанут с тобой, то я закончу свои дни за решеткой и уже никогда…

Кокс сделал широкий шаг вперед, ухватил Ласки за горло и встряхнул его.

— Заткни пасть, — прорычал он, а потом толкнул в кресло. — Замолчи и слушай. Мне нужна твоя помощь.

— Ни за что, — промямлил Ласки.

— Я же сказал: помолчи! Мне нужная твоя помощь, и ты мне ее окажешь, а вот в противном случае действительно отправишься в тюремную камеру. Ты прекрасно знаешь, что нынче утром я провернул большое дело — ограбление инкассаторского фургона.

— Я понятия ни о чем не имею.

Но Кокс не слушал его.

— Теперь мне негде спрятать деньги, а потому я положу их в твой банк.

— Не дури, — попытался отмахнуться от него Ласки, но потом вдруг задумался и спросил: — А сколько денег?

— Чуть больше миллиона.

— Где они сейчас?

— В микроавтобусе на улице перед твоим офисом.

Ласки вскочил на ноги.

— Ты притащил похищенный миллион фунтов под мою дверь в простом микроавтобусе?

— Да.

— Ты совсем спятил. — Ласки пытался соображать как можно быстрее. — В каком виде находятся деньги?

— Старые банкноты различного номинала.

— Они лежат в тех же контейнерах?

— Не держи меня за идиота. Мы их упаковали в обычные ящики.

— Надеюсь, номера и серии не одинаковые?

— Вижу, до тебя что-то стало постепенно доходить. Правда, что-то очень медленно. Но если ты не начнешь действовать, наш микроавтобус погрузят на эвакуатор — он припаркован в неположенном месте.

Ласки поскреб себе затылок.

— Как ты пронесешь их в банковское хранилище?

— Со мной шестеро из моих парней.

— Но я не могу позволить шестерым явным громилам заносить ящики с деньгами в сейф своего банка. Сотрудники заподозрят…

— Они все одеты в мундиры — морские кители без знаков различия, галстуки, брюки. Они выглядят как сотрудники охранной фирмы, Феликс. И если тебе охота продолжать игру в вопросы и ответы, то давай отложим ее на время. Что скажешь?

Ласки принял решение.

— Ладно, начинай действовать. — Он вывел Кокса из кабинета и проводил до стола Кэрол. — Позвоните в банковское хранилище, — распорядился он, — и передайте, чтобы подготовились незамедлительно принять груз наличных денег. Оформлением нужных бумаг я займусь лично. И подключите городскую линию напрямую к моему телефону.

Затем он поспешно вернулся в кабинет, снял трубку и набрал номер Банка Англии. Бросил беглый взгляд на часы. Двадцать пять минут четвертого. Его соединили с мистером Леем.

— Ласки беспокоит, — сказал он.

— Да? Что ж, я вас слушаю. — В голосе банкира звучала предельная осторожность.

Ласки не без труда заставил себя сохранять спокойный тон:

— Я сумел решить свою маленькую проблему, Лей. Необходимая сумма находится в сейфовом хранилище моего банка. Так что я либо могу организовать ее доставку к вам сразу же, либо предъявить деньги для инспекции сегодня, а перевозку назначить на завтра.

— Гм… — Лей ненадолго задумался. — Мне кажется, что ни в том, ни в другом нет особой необходимости, Ласки. У нас слишком много других дел, чтобы пересчитывать столь крупную сумму с приближением вечера. Если вы организуете доставку рано утром, то мы примем чек к оплате завтра же.

— Спасибо, — сказал Ласки, но не удержался, чтобы не посыпать на рану щепотку соли: — Уж извините, что довел вас до такого раздражения сегодня днем.

— Вероятно, это моя собственная вина. Я повел себя не совсем сдержанно. До свидания, Ласки.

Ласки положил трубку. Он все еще продолжал лихорадочно обдумывать ситуацию. По его прикидкам, он мог заменить тысяч сто этой же ночью. Примерно столько должна была составлять выручка клубов и игорных притонов Кокса. Их вложат вместо части похищенных купюр. Это виделось необходимой предосторожностью. Если все банкноты, которые он предъявит завтра, окажутся годными только на списание в переработку, кого-то может заинтересовать странное совпадение разбойного нападения и появления примерно такой же суммы в ветхих купюрах у него в банке. Более или менее значительный процент новых бумажек поможет развеять подозрения.

Теперь, как выяснялось, он сумел выйти из положения и спастись. Можно было даже позволить себе на мгновение расслабиться. Он снова справился, он опять вышел победителем. И смех истинного триумфатора невольно потряс его грудь.

Оставалось только не допустить промашки в деталях и формальностях. Ему лучше сейчас же спуститься в хранилище банка и внушить уверенность наверняка чуть растерявшимся служащим. И он желал бы, чтобы Кокс со своими подручными убрался из его владений как можно скорее.

А потом надо непременно позвонить Эллен.

Глава 30

Эллен Хэмилтон провела дома почти весь остаток дня. Поездка за покупками, о которой она сказала Феликсу, была всего лишь вымыслом: ей просто-напросто понадобился предлог для визита к нему. Она невыносимо скучала. Поездка в Лондон заняла совсем немного времени. По возвращении она переоделась, по-иному уложила волосы и гораздо дольше, чем требовалось, готовила для себя ленч, состоявший из творога, салата, фруктов и чашки черного кофе без сахара. Она сама помыла тарелки, не включая посудомоечную машину ради такого малого количества, отправив прислугу — миссис Тремлет — пылесосить ковры на втором этаже. Потом посмотрела выпуск новостей и какой-то сериал по телевизору, начала читать исторический роман, но бросила, не осилив даже пяти страниц, и стала слоняться из комнаты в комнату, наводя порядок там, где этого совершенно не требовалось. Решила было спуститься к бассейну и поплавать, но в последний момент передумала.

И вот теперь она стояла обнаженная на холодной плитке пола летнего домика, держа в одной руке купальник, а в другой свое платье, и размышляла. Если она не может даже решить, стоит ей плавать в бассейне или нет, то где она найдет в себе силу воли, чтобы уйти от мужа?

Она бросила одежду к своим ногам, плечи ее поникли. Прямо перед ней в стене располагалось зеркало от пола до потолка, но Эллен не смотрела в него. Она поддерживала себя в хорошей форме исключительно ради приподнятого самоощущения, а не для видимости и потому легко избегала соблазна разглядывать себя в зеркалах.

Она задумалась, насколько было бы приятно искупаться нагой. Подобные вещи считались неслыханными во времена ее молодости, а она всегда подчинялась диктату условностей. Она это знала, но не пыталась бороться с собой, потому что ей самой нравилась сдержанность порывов — именно это придавало ее жизненному стилю подобающую форму и постоянство, в котором она нуждалась.

От пола исходила сейчас ласковая прохлада. У нее возникло искушение лечь и начать кататься, ощущая холод кафеля всей своей разгоряченной кожей. Но при этом пришлось прикинуть вероятный риск, что Притчард или миссис Тремлет войдут и застанут ее за таким странным занятием. Решив, что он все же слишком велик, она снова оделась.

Летний домик стоял на достаточно высоком взгорке. От его дверей Эллен могла видеть все их владения — девять акров, почти полностью занятых садом. Это был восхитительный сад, разбитый еще в начале XIX столетия, прихотливо спланированный и усаженный десятками разных пород деревьев. Сад неизменно радовал ее, но сейчас и это ощущение поблекло, как все остальное.

В предвечерней прохладе сад представал во всем своем великолепии. Поднявшийся легкий ветерок колыхал подол платья Эллен из хлопка, заставляя его трепетать подобно флагу. Она прошла мимо бассейна в рощицу, где закатные лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, рисовали на земле причудливые узоры.

Феликс назвал ее натуру необузданной, но он, конечно, ошибался. Она просто отделила уголок в своей жизни, где принесла постоянство в жертву чувственным наслаждениям. И вообще, в наши дни иметь любовника не считалось чем-то из ряда вон выходящим и вульгарным, при условии, что ты умела все сохранить в тайне, а Эллен вела себя исключительно осторожно.

Проблема возникла оттого, что ей слишком понравилось чувствовать себя свободной. Она понимала, насколько опасен ее нынешний возраст. Женские журналы, которые она просматривала (но никогда не читала по-настоящему), постоянно твердили: именно в таком возрасте женщина начинала подсчитывать, сколько лет ей осталось, в шоке обнаруживала, как мало, и решала заполнить их всем, упущенным прежде. Модные, эмансипированные, но молодые журналистки предупреждали, сколько разочарований подстерегает леди на таком пути. Но откуда им было знать? Они могли только строить теории и догадываться так же, как она сама и все остальные.

Эллен считала, что возраст здесь совершенно ни при чем. Даже когда ей исполнится семьдесят, она все равно найдет какого-нибудь девяностолетнего бодрячка, который будет вожделеть к ней, если только она сама не станет совершенно безразлична к этому. Как ни при чем оказалась менопауза, уже оставшаяся для нее в прошлом. Просто с каждым днем она находила Дерека все менее привлекательным, а Феликса все более. И ситуация достигла той точки, в которой столь разительный контраст становилось почти невозможно выносить.

И она дала им обоим понять, что с ней происходит, но сделала это в обычной для себя скрытой форме, не называя вещей своими именами. Эллен улыбнулась, вспомнив, насколько озадаченными выглядели оба после того, как она высказала каждому свой завуалированный ультиматум. Она знала своих мужчин: оба теперь начнут анализировать ее слова, через какое-то время поймут их потаенный смысл и возрадуются собственной проницательности. Но ни тот, ни другой не поймет, что ему на самом деле угрожает.

Она вышла из рощи и оперлась на ограду у края поля. Его делили как пастбище осел и старая кобыла: ослика держали для внуков, а кобыла до сих пор жила здесь, потому что была прежде любимой охотничьей лошадью Эллен. Животные чувствовали себя вольготно — они не ведали, что значит стареть.

Она пересекла поле и поднялась на насыпь давно заброшенной железной дороги. Паровозы еще пыхтели вдоль нее, когда они с Дереком были молодыми светскими людьми, не уставая танцевать под звуки джаза, выпивая непомерное количество шампанского, и устраивали у себя регулярные вечеринки, которых на самом деле не могли себе позволить. Она сначала пошла между двумя рядами ржавых рельсов, потом стала перепрыгивать со шпалы на шпалу, пока из-под гнилого дерева одной из них не выскочило нечто черное и мохнатое, до смерти перепугав ее. Она сбежала вниз и направилась к дому вдоль русла ручья, протекавшего через нетронутый садовниками лесок. Ей вовсе не хотелось снова стать молодой и легкомысленно веселой девушкой, но она по-прежнему нуждалась в любви.

Что ж, она выложила все карты на стол, показала свой расклад обоим мужчинам. Дереку было заявлено, что работа постепенно вытесняет жену из его жизни, и ему нужно многое изменить, если он стремится сохранить семью. Феликса предупредила: она не вечно будет всего лишь его игрушкой для удовлетворения сексуальных фантазий.

Оба мужчины могут подчиниться ее воле, но это не устранит главной загвоздки — проблемы выбора. Или оба решат, что смогут легко обойтись без нее, и тогда ей поневоле придется стать désoléе[47], уподобившись героиням романов Франсуазы Саган, хотя она понимала, насколько не годится для такой роли.

Хорошо, представим на миг, что оба готовы поступить по ее желанию: кого из них ей предпочесть? Обогнув угол дома, она подумала: вероятно, Феликса.

Но в этот момент пережила легкий шок, заметив перед домом автомобиль, из которого выбирался Дерек. Почему он вернулся так рано? Он помахал рукой. Ей показалась, что у него очень довольный и даже счастливый вид.

Она побежала по гравию дорожки навстречу ему и, исполненная чувства вины, горячо поцеловала.

Глава 31

Кевину Харту полагалось, вероятно, испытывать глубокую обеспокоенность, но он почему-то уже не чувствовал в себе сил даже для тревоги.

Шеф недвусмысленно велел ему не пытаться расследовать дело «Хлопкового банка». Кевин не подчинился приказу, а Ласки прямо спросил: «Главный редактор поставлен в известность о вашем звонке?» Подобный вопрос часто задавали раздраженные люди слишком настырным репортерам, и ответом почти всегда было беззаботное «нет», если только, разумеется, главный редактор не высказал прямого запрета. В данных обстоятельствах, вздумай Ласки позвонить главному или, чего доброго, председателю совета директоров газеты, и у Харта возникли бы крупные неприятности.

Так почему же его ничто не волновало?

Сам Кевин пришел к выводу, что он больше не дорожил своей работой в такой степени, в какой ценил ее еще сегодня утром. У главного редактора имелись, разумеется, веские причины поставить крест на расследовании — для всякой трусости неизменно находились внешне вполне пристойные оправдания. Все с готовностью принимали фразу «Это противоречит закону» как непробиваемый аргумент, однако истинно великие газеты прошлого всегда нарушали законы. Причем законы более суровые и неукоснительно соблюдавшиеся, чем нынешние. Кевин считал, что газета должна публиковать материалы, невзирая на угрозы судебных исков или даже арестов тиражей. Но ему легко было придерживаться такого мнения, поскольку не он занимал пост главного редактора.

Он сидел в зале отдела новостей неподалеку от стола главы отдела, попивал чай, заваренный машиной, и читал колонку светских сплетен в собственном издании, попутно сочиняя героическую речь, с которой хотел бы обратиться к главному редактору. С точки зрения газетной работы все было на сегодня уже кончено. На полосы «Ивнинг пост» в такой час мог попасть только воистину сенсационный репортаж об убийстве крупного политика или о несчастном случае с множеством жертв. Половина журналистов с нормированным рабочим днем, отбыв свои восемь часов, поспешили разъехаться по домам. Кевин формально работал по десять часов четыре дня в неделю. Специальный корреспондент по вопросам промышленности, накачавшись за обедом восемью кружками темного пива, мирно спал в уголке. Стучала одинокая пишущая машинка. Это молодая девушка-репортер в старых джинсах строчила бессрочную статью, которая могла пойти в первый выпуск завтра. Младший персонал затеял спор о футболе, а еще остававшиеся в редакции штатные сочинители заголовков и литературные редакторы состязались в остроумии, придумывая подписи к карикатурам, одобрительным смехом встречая шутки друг друга. Артур Коул не находил себе места, расхаживая взад-вперед по центральному проходу, борясь с искушением закурить и мечтая о пожаре в Букингемском дворце. При этом он то и дело останавливался у своего стола и перебирал нанизанные на шпильку бумажки с темами, словно опасался, что в горячке мог упустить нечто крайне важное: лучшую тему дня.

Через какое-то время в зале появился Мервин Глэзьер, вылезший из отведенного ему собственного закутка, тоже называвшегося кабинетом. Не замечая, что у него из брюк выпросталась пола рубашки, он сел рядом с Кевином и раскурил трубку со стальным мундштуком, поставив ногу в поношенном ботинке на край большой корзины для мусора.

— «Ямайский хлопковый банк», — сказал он, и это прозвучало как преамбула к чему-то. Говорил он, понизив голос.

Кевин усмехнулся:

— Стало быть, ты тоже начал строить из себя непослушного мальчика?

Мервин передернул плечами.

— Я просто ничего не могу с собой поделать, если люди звонят мне и сообщают интересную информацию. Как бы то ни было, но если над банком нависала угроза, то теперь ее больше нет.

— Откуда знаешь?

— Все от того же крайне сдержанного друга-информатора с Тредниддл-стрит. «После твоего последнего звонка я присмотрелся внимательно к «Хлопковому банку» и обнаружил, что он находится в очень устойчивой финансовой ситуации». Конец цитаты. Другими словами, банк кто-то втихую и непостижимым образом спас.

Кевин допил чай и с громким хрустом смял пластмассовый стаканчик.

— Вот и все с этим, — сказал он.

— Из совершенно другого источника, находящегося не так уж далеко от фондовой биржи, я также получил сообщение, что Феликс Ласки приобрел контрольный пакет акций «Хэмилтон холдингз».

— А значит, у него с деньгами тоже все обстоит не так уж плохо. У правления биржи не возникло вопросов?

— Нет. Им все известно, но возражений никто не выдвинул.

— Ты действительно считаешь, что мы раздули много шума из ничего?

Мервин медленно покачал головой:

— Ни в коем случае.

— Я придерживаюсь того же мнения.

У Мервина погасла трубка. Он выбил остатки табака в корзину. Двое журналистов какое-то время смотрели друг на друга, ощущая свою полную беспомощность. Потом Мервин поднялся и ушел.

Кевин вернулся к чтению колонки сплетен, но никак не мог на ней сосредоточиться. Перечитал один из абзацев четыре раза, но так ничего и не понял, оставив на потом все попытки разобраться в сути. Какую-то невероятных масштабов жульническую операцию провернули сегодня, и ему не давало покоя желание разобраться в ее механизме, тем более что он так близко подошел к раскрытию дела.

Его окликнул Артур:

— Посиди на моем месте, пока я схожу отлить, будь любезен.

Кевин обогнул большой стол и занял место редактора отдела новостей с множеством телефонов и кнопок внутренней связи. Это не тешило самолюбия. Он сидел здесь только потому, что в такое время не имело ни малейшего значения, кто именно оказывался в кресле начальника. Просто Кевин первым подвернулся под руку, оказавшись ничем не занятым.

«Безделье оставалось почти обязательной частью газетной работы», — размышлял он. Штата редакции должно было хватать для лихорадки дней крупных событий, а потому людей неизбежно оказывалось слишком много в обычные будни. В некоторых изданиях тебе могли дать самое идиотское поручение, только бы ты не сидел в полной праздности. И журналисты сочиняли заметки на основе рекламных листовок, раздававшихся на улицах, или сообщений для прессы, выпущенных местными властями, — то есть материалы, которые заведомо не годились для публикации. Это была деморализующая, унизительная, пустая трата времени, и только самые неуверенные в себе начальники обычно прибегали к такому приему.

Посыльный явился из телетайпного зала и принес длинный лист бумаги с очередной статьей агентства «Пресс ассошиэйшн». Кевин взял «простыню» и просмотрел ее.

Но по мере того, как он вчитывался в содержание, в нем нарастали одновременно ощущения шока и безудержной радости.

Синдикат, возглавляемый компанией «Хэмилтон холдингз», получил сегодня лицензию на разработку нефтяного месторождения «Щит» в Северном море.

Министр национальной энергетики мистер Карл Райтмент назвал победителя конкурса на обладание лицензией в ходе пресс-конференции, обстановка которой была несколько омрачена внезапным заболеванием младшего министра и парламентского секретаря мистера Тима Фицпитерсона.

Как ожидается, объявление поможет удержать от дальнейшего падения акции издательского дома Хэмилтона, чьи полугодовые результаты деятельности, опубликованные вчера, выглядели удручающе.

По оценкам экспертов, месторождение «Щит» достаточно обширно, чтобы со временем довести добычу нефти до полумиллиона баррелей в неделю.

В единую группу компаний вместе с «Хэмилтон холдингз» входит индустриальный гигант «Скан» и фирма «Бритиш органик кемиклз».

Сделав официальное объявление, мистер Райтмент добавил: «Должен с чувством глубокой озабоченности сообщить о внезапном недомогании, постигшем Тима Фицпитерсона, чей вклад в разработку нефтяной политики нашего правительства трудно переоценить».

Кевин перечитал сообщение трижды, не сразу до конца постигнув все, что оно подразумевало, его скрытый подтекст. Фицпитерсон, Кокс, Ласки, налет на инкассаторов, кризис банка, продажа крупной корпорации — все это совершало головоломный, устрашающий кульбит, и круг снова замыкался на Тиме Фицпитерсоне.

— Этого не может быть, — произнес Кевин вслух.

— Что там у тебя? — донесся из-за спины голос Артура. — Потянет на срочную публикацию? Дать команду «Остановите печать!»?

Кевин протянул ему лист и освободил кресло.

— Думаю, — сказал он очень медленно, — что подобный оборот всей этой истории заставит главного редактора передумать.

Артур уселся и взялся за чтение. Кевин смотрел на него с напряженным вниманием. Он хотел, чтобы этот немолодой уже человек отреагировал бурно, подпрыгнул на месте от возбуждения и заорал: «Немедленно на первую полосу!» или что-нибудь подобное. Но Артур оставался невозмутим.

Через какое-то время он небрежно бросил статью агентства себе на стол. Потом холодно посмотрел на Кевина.

— Ну и что с того? — спросил он.

— Разве это не очевидно? — взволнованно воскликнул Кевин.

— Нет. Просвети меня.

— Смотрите. Ласки и Кокс шантажируют Фицпитерсона, заставляя заранее сообщить им, кому достанется лицензия на «Щит». Кокс (вероятно, не без содействия Ласки) организует нападение на фургон с деньгами, похищая миллион фунтов. Затем Кокс передает награбленное Ласки, который пускает эту сумму на приобретение компании, получившей в свое распоряжение богатейшее нефтяное месторождение.

— Хорошо. Что же, по-твоему, мы должны со всем этим делать?

— Боже милостивый! Как же вы не понимаете? Мы можем намекнуть кому нужно, начать собственное расследование или просто уведомить полицию — кстати, поставить в известность полицию — это наша обязанность, самое малое, что в наших силах! Мы — единственные, кому все стало известно, и не имеем права дать этим мерзавцам уйти от ответственности!

— Как я вижу, ты кое-чего все-таки не знаешь, — с горечью сказал Артур.

— Что конкретно вы имеете в виду?

Голос Артура приобрел почти замогильную тональность.

— Корпорация «Хэмилтон холдингз» является основным владельцем «Ивнинг пост». — Он сделал паузу и очень серьезно посмотрел Кевину в глаза. — Поздравляю. Феликс Ласки — твой новый босс.

Глава 32

Они сидели в малой столовой напротив друг друга за небольшим круглым столиком, и он сказал:

— Я продал компанию.

Она улыбнулась и спокойно произнесла:

— Дерек, я очень рада этому.

А потом непрошеные слезы навернулись на глаза, и ледяная сдержанность изменила ей, она почти утратила контроль над собой, дала слабину впервые с того дня, когда родился Эндрю. Сквозь пелену слез Эллен видела совершенно ошеломленное выражение его лица, когда он осознал, как много для нее это значило. Она встала, открыла дверцу буфета со словами:

— Есть повод выпить.

— Мне заплатили миллион фунтов, — сказал он, хотя прекрасно знал, как мало ее интересовали такие подробности.

— Это хорошо?

— Да, при сложившихся обстоятельствах. Но важнее другое. Этого достаточно, чтобы мы прожили в комфорте и богатстве до конца своих дней.

Она смешала для себя джин и тоник.

— Что будешь пить ты сам?

— Налей мне минеральной воды, пожалуйста. Я принял решение на какое-то время отказаться от спиртного.

Она подала ему стакан и снова уселась напротив.

— Что заставило тебя продать бизнес?

— Причин несколько. Разговор с тобой, консультация с Натаниэлем, — он отхлебнул глоток воды. — Но важнее всего оказались твои слова. Все, что ты говорила о нашем образе жизни.

— Когда все будет официально оформлено и завершено?

— Уже сделано. Я больше не вернусь в свой рабочий кабинет. Никогда.

Он отвел взгляд в сторону и посмотрел через французское окно на лужайку.

— Я официально отошел от дел ровно в полдень, и моя язва с тех пор ни разу не напомнила о себе. Разве это не чудо?

— Да, это чудесно. — Она проследила за направлением его взгляда и тоже заметила, как солнце посылает свои слегка побагровевшие лучи сквозь ветви ее излюбленного дерева — шотландской сосны.

— Ты начал строить какие-то планы на будущее?

— Мне показалось, что лучше это сделать нам с тобой вместе, — он улыбнулся, глядя теперь прямо на нее. — Но я стану вставать с постели поздно, есть три раза в день понемногу, всегда в одно и то же время. И начну смотреть телевизор. А потом попытаюсь понять, не забыл ли я еще, как писать картины.

Она кивнула. Ей было немного неловко. Впрочем, неловкость ощущали они оба. Внезапно между ними начинали складываться какие-то совершенно новые отношения, и они прощупывали путь дальше, не уверенные пока, что сказать и как себя вести. Для него ситуация выглядела проще: он принес жертву по ее просьбе, отдал ей душу и желал теперь, чтобы она показала, что понимает это, приняла его дар, сделав какой-то ответный жест. Но для нее подобный жест означал необходимость полностью вычеркнуть из своей жизни Феликса. «Я не смогу пойти на это», — подумала она, и мысль отдалась в голове эхом звуков вечного проклятия.

— А чего хочешь ты сама? Чем мы теперь будем заниматься?

Он словно догадывался о вставшей перед ней дилемме и торопил, подталкивал, хотел заставить ее говорить о них двоих как о едином целом, о семье.

— Для начала я хотела бы как можно дольше обдумывать и принимать решение, — ответила она.

— Прекрасная идея, — он поднялся из-за столика. — Пойду переодеваться.

— И я с тобой. — Эллен захватила бокал со своим напитком и последовала за мужем. Он выглядел удивленным, и если честно, то она сама была слегка шокирована: прошло, должно быть, лет тридцать с тех пор, когда они еще не отвыкли наблюдать друг за другом полностью раздетыми.

Они прошли через холл и вместе поднялись по главной лестнице. Даже от столь малого усилия Дереком овладела одышка, и он счел нужным сказать:

— Вот увидишь, и шести месяцев не пройдет, как буду просто-таки взлетать по этим ступеням.

Он уже смотрел в будущее с огромной радостью и с необузданным оптимизмом. В будущее, которое пока так страшило ее саму. Для него жизнь действительно начиналась заново. Ах, если бы только он все успел сделать до того, как судьба свела ее с Феликсом!

Он придержал дверь спальни, чтобы она могла туда войти, и у нее екнуло сердце. Ведь в далекие теперь времена это было их особым ритуалом, потаенным знаком, кодом, известным только двоим влюбленным друг в друга людям. Началось все еще в дни их юности. Она скоро заметила, как он становился утонченно галантным с ней, почти комичным в своих ухаживаниях, если им овладевало желание, и она однажды отпустила шутку: «Ты открываешь передо мной двери, только охваченный похотью, когда хочешь заняться любовью». И они, конечно же, оба начинали думать о сексе, стоило ему потом открыть перед ней дверь, а для него это превратилось в способ дать ей без слов понять: «Я хочу тебя». Нужно было лишь взяться за ручку двери. В ту пору даже молодые люди еще ощущали надобность в таких безмолвных сигналах, а ныне она с легкостью могла предложить Феликсу: «Давай сделаем это прямо на полу».

Помнил ли об их ритуале Дерек? Не пытался ли он этим выразить, какого именно ответного жеста он ожидал от нее? Но прошло столько лет, а он так погрузнел. Неужели это все еще возможно?

Дерек вошел в ванную и открыл краны. Она уселась за туалетный столик и принялась расчесывать волосы. В зеркале ей было видно, как он вернулся из ванной и начал снимать с себя одежду. Он придерживался своей прежней манеры: сначала ботинки, потом брюки и только затем пиджак. Однажды муж даже прочитал ей небольшую лекцию, почему именно так следовало поступать: брюки помещались на вешалку раньше пиджака, а снять брюки мешали ботинки. На это она сообщила ему, что мужчина в сорочке, в галстуке и в носках выглядит потешно. Они оба тогда от души посмеялись.

Сейчас он снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу воротничка белой рубашки со вздохом невероятного облегчения. Именно воротнички всегда доставляли ему наибольшие неудобства. Что ж, вполне возможно, ему никогда больше не придется ходить застегнутым на все пуговицы, стискивая себе горло.

Он снял рубашку, затем носки, жилетку, наконец трусы. И вдруг поймал на себе ее взгляд в зеркале. Он ответил ей взглядом, в котором читался почти вызов, и сказал:

— Да, так выглядит постаревший мужчина, и тебе лучше сразу начать привыкать к этому.

Она мгновение смотрела ему прямо в глаза, а затем отвела взор в сторону. Он отправился в ванную, и донесся всплеск воды, когда он погрузил в нее свое тело.

Теперь, когда он находился вне поля зрения, Эллен почувствовала возможность думать более свободно, опасаясь прежде, что он сможет прочитать ее мысли, непостижимым образом понять их. Теперь ее дилемма предстала в своей самой грубой и примитивной форме: готова она или нет к неизбежной необходимости секса с Дереком? Еще несколько месяцев назад она могла бы… Нет, она даже с огромным желанием занялась бы с ним любовью. Но с тех пор она успела познать крепкое, мускулистое тело Феликса и заново открыть для себя красоту собственной фигуры, пусть их взаимная привязанность оставалась всего лишь на уровне физиологии.

Эллен буквально принудила себя вновь нарисовать в воображении облик обнаженного Дерека: его толстую шею, ожиревшую грудь с пучками седых волос вокруг сосков, огромный живот, тоже заросший волосами, стрела которых расширялась ближе к промежности — и хотя бы в этом они были с Феликсом похожи.

Она представила себя в постели с Дереком, подумала о том, как он станет к ней прикасаться, целовать ее, о том, что ей придется делать в ответ. И внезапно поняла: она способна на это, причем сможет даже получать наслаждение просто от того, как много любовь мужа для нее значила. Да, у Феликса были умелые и опытные руки, но руки Дерека она многие годы прежде держала в своих руках. Она могла в порыве страсти расцарапать Феликсу ногтями спину, но знала, что по-настоящему опереться в жизни может только на Дерека. Феликс привлекал броской мужской красотой, но в лице Дерека она видела бесконечную доброту, спокойствие, сопереживание и понимание.

Наверное, она все-таки любила мужа. И, скорее всего, она сама уже находилась не в том возрасте, когда можно что-то радикально менять в жизни.

Эллен услышала, как он встал в ванне, и ею овладела паника. Ей не хватило времени. Она не успела подготовиться, чтобы принять окончательное и уже необратимое решение. Прямо здесь и сейчас она не способна была пока смириться с мыслью, что уже никогда не пустит Феликса в свое лоно. Все происходило слишком стремительно.

Ей необходимо снова поговорить с Дереком. Для этого нужно сначала сменить тему, ненадолго изменить настрой их беседы. Что могла она сделать для этого? Он уже выбрался из ванны, сейчас вытирался полотенцем, и уже через минуту должен был вернуться в спальню.

— А кто купил твою компанию? — окликнула мужа Эллен.

Его ответ прозвучал неразборчиво, и в этот момент зазвонил телефон.

Пока она пересекала комнату, направляясь к аппарату, повторила свой вопрос:

— Кто купил твою компанию? — и Эллен сняла трубку.

Дерек на этот раз выкрикнул вполне отчетливо:

— Некто Феликс Ласки. Ты с ним в свое время познакомилась. Помнишь его?

Она замерла, как громом пораженная, прижав трубку к уху, но ничего не говоря. Слишком многое свалилось на нее сразу, чтобы разобраться в сути ситуации, в ее значении, полном иронии судьбы и почти осязаемого предательства.

Она слышала голос:

— Алло! Алло?

Это звонил Феликс.

— О господи, нет. Только не сейчас, — прошептала она.

— Эллен? — спросил он. — Это ты?

— Да.

— Мне необходимо о многом с тобой поговорить. Мы можем встретиться?

— Я… Д-думаю, что н-нет, — заикаясь, произнесла в трубку она.

— Что с тобой? Не будь со мной такой, — его голос, богатый обертонами и звучный, как у героев пьес Шекспира, ласкал слух подобно виолончели. — Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

— Боже милостивый!

— Эллен, ответь мне. Ты станешь моей женой?

Но она теперь совершенно внезапно поняла, чего именно хочет, и с этим пониманием к ней вернулось спокойствие. Она сделала глубокий вдох и сказала:

— Нет, я никогда не стану твоей.

Эллен положила трубку и какое-то время стояла, глядя на нее.

Затем нарочито медленно, но решительно сняла с себя одежду, аккуратной стопкой сложив на кресле.

Легла в постель и стала ждать своего мужа.

Глава 33

Тони Кокс ощущал себя счастливейшим человеком. Он даже включил радио, медленно ведя «Роллс» в сторону дома по улицам Восточного Лондона. Он думал только о том, как прекрасно все сложилось, напрочь забыв о несчастье с Глухарем Уилли. Его пальцы барабанили по рулю в такт незамысловатому ритму какой-то популярной песенки. Стало заметно прохладнее. Солнце опустилось совсем низко, а синеву неба постепенно заволокли длинные полосы белых облаков. Транспортный поток становился все гуще с приближением часа пик, но у Тони этим вечером хватило бы терпения на что угодно.

В итоге все закончилось для него исключительно хорошо. Парни получили свою долю, и Тони объяснил, как положил остальные деньги в банк и почему. Он пообещал им выплатить через пару месяцев дополнительное вознаграждение, и его команда осталась очень довольна своим боссом.

Ласки принял похищенные деньги с гораздо большей готовностью, чем ожидал Тони. Вероятно, старый плут уже задумал уловку, чтобы присвоить часть этих средств — пусть только попробует! Так или иначе, но им двоим придется разработать хитроумную схему, чтобы Тони мог постепенно снимать свои денежки, не вызывая подозрений. Это не должно стать слишком большой проблемой.

Сегодня ничто больше не представлялось большой проблемой. Он задумался, как ему провести вечер. Он мог, например, отправиться в бар, где собирались голубые, и снять себе какого-нибудь нежного молодого человека на ночь. Тони приоденется, нацепит на себя золотые побрякушки, а в карман положит толстую пачку десяток. Мальчика он подберет года на два моложе себя, обрушит на него поток щедрот, будет невероятно добр. Устроит превосходный ужин, сводит на эстрадное представление, напоит шампанским, а потом отвезет на свою тайную квартиру в Барбикане[48]. Там он немного разомнет на мальчишке кулаки, чтобы был сговорчивее, а потом…

Они чудесно проведут ночь. Утром юноша уедет с бумажником, набитым деньгами. Весь в синяках, но предельно довольный. Тони нравилось делать людей счастливыми.

Под влиянием мгновенного импульса он остановился рядом с угловым магазином и вошел внутрь. Это был скорее даже не магазин, а газетно-журнальная лавочка, но с яркой современной отделкой и с рядами новеньких полок вдоль стен для периодических изданий и книг. Но Тони попросил подыскать ему самую большую коробку шоколадных конфет, какую только можно найти на стойке для сладостей в подобном заведении.

Молодая девушка за кассой оказалась толстой, прыщавой и розовощекой. Когда она потянулась наверх за конфетами, ее синтетический рабочий халат задрался, чуть ли не обнажив жирные ягодицы. Тони отвел взгляд.

— Кто же эта счастливица? — кокетливо спросила девица.

— Моя мама.

— Рассказывай свои сказки другим дурочкам.

Тони расплатился и поспешил уйти. Не было на свете ничего отвратительнее, чем отвратительная молодая женщина.

Снова отъезжая от тротуара, он подумал: «На самом деле, став обладателем миллиона фунтов, я мог бы сделать нечто более значительное, чем провести бурную ночку в злачных местах города». И тут же обнаружил, что ему попросту не хочется ничего иного. Он в состоянии купить себе особняк в Испании, но ему всегда не нравилась тамошняя жара. Машин он уже имел в избытке. В морских круизах всегда невыносимо скучал. Его совершенно не соблазняла возможность стать обладателем поместья в английской провинции. И даже не приходило в голову начать что-то коллекционировать. Он даже сам рассмеялся, когда все представилось ему в подобном свете: человек за день превратился в миллионера, но не смог придумать ничего лучше, чем купить трехфунтовую коробку шоколадных конфет.

Но деньги прежде всего давали ощущение безопасности и гарантировали светлое будущее. Даже если в жизни наступит черная полоса, если он — не дай-то бог — на какое-то время угодит за решетку, у него будет возможность позаботиться о сохранности «фирмы», обеспечить сносное существование для своих ребят. А содержание команды порой обходилось недешево. В нее входило около двадцати парней, и каждый из них ожидал, что каждую пятницу получит из кармана Тони немного денег независимо от того, подворачивалось выгодное дело или нет. Он вздохнул. Да, определенно, груз ответственности станет теперь давить на него гораздо меньше. Только ради этого стоило сегодня рискнуть.

Он остановился перед домом своей матушки. Часы на приборной доске показывали 16.35. Мамочка уже скоро заварит традиционный чай. Приготовит ему горячий бутерброд с сыром или немного печеной фасоли, а потом подаст фруктовый пирог или даже торт «Баттенберг» с марципановой глазурью. А завершит он трапезу консервированными ломтиками груши и стаканом молока «Идеал». Быть может, мама сообразит испечь его любимые лепешки с джемом. Ничего, что позже ему предстоял обильный ужин. Он отличался здоровым аппетитом молодого спортсмена.

Он вошел в дом и закрыл за собой парадную дверь. В прихожей царил редкостный беспорядок. Пылесос почему-то бросили на ступеньках лестницы, с вешалки на кафельный пол упал плащ, и какое-то грязное пятно виднелось у самого входа в кухню. Все выглядело так, словно маму куда-то срочно вызвали. Оставалось надеяться, что его не ожидали дома дурные вести.

Он поднял плащ и повесил на крючок. Кстати, собаки тоже нигде не было видно. Не слышалось даже столь знакомого радостного лая этой мордастой суки.

Он направился в сторону кухни, но замер на пороге, так и не переступив через него.

Грязное пятно выглядело ужасным. Сначала он даже не понял, что это такое. Потом ощутил запах крови.

Она покрывала все: стены, пол, потолок, ею были измазаны холодильник, плита, сушилка для посуды. Вонь скотобойни наполнила ноздри Тони, и он почувствовал приступ тошноты. Но откуда же взялось столько крови? Где находился ее источник? Его взгляд безумно заметался в поисках ответа на этот вопрос, но он ничего другого не увидел — только кровь повсюду. Двумя длинными хлюпающими шагами он пересек кухню и распахнул заднюю дверь.

И только тогда все понял.

Его пес лежал на спине посреди маленького, покрытого бетоном дворика. В животе собаки все еще торчал нож — тот самый, который он так остро заточил сегодня утром. Тони встал на колени рядом с изуродованным трупом животного. Тело выглядело сжавшимся, как воздушный шарик с дыркой, постепенно выпускавшей воздух.

Череда отборных, богохульных и самых грязных ругательств сорвалась с губ Тони. Он не отрывал взгляда от многочисленных ножевых ран, а потом заметил лоскут ткани, зажатый в зубах мертвой суки. И он прошептал:

— Ты не сдалась без боя, девочка моя дорогая.

Он подошел к калитке сада и выглянул наружу, словно ожидал застать убийцу все еще там. Но увидел только валявшийся на земле комок использованной розовой надувной жвачки, небрежно брошенной здесь кем-то из соседских детей.

Очевидно, что мамы не было дома, когда все случилось, и следовало возблагодарить бога за подобную милость. Тони решил навести порядок к ее возвращению.

Он открыл сарай и достал оттуда старую лопату. Как раз между забетонированным двориком и садовой калиткой располагался участок ни на что не годной земли, где покойный отец годами пытался хоть что-то вырастить, но безуспешно. Там густо росли только сорняки. Тони скинул пиджак, обозначил для себя на земле небольшой квадрат и принялся копать.

Ему не потребовалось много времени, чтобы вырыть достаточно глубокую могилку. Его и без того недюжинную физическую силу удваивала бурлящая ярость. Он злобно вонзал острие лопаты в землю, размышляя о том, какую жестокую расправу учинит над убийцей собаки, если только сумеет поймать его. А он его непременно отыщет. Мерзавец совершил злодейство, движимый желанием насолить самому Тони Коксу, за что-то отомстить ему, а такие люди не могли потом не начать хвастаться повсюду, рассказывая, на что решились. Иначе они никому ничего не доказывали, кроме как самим себе, а этого мстителям всегда было мало. Он сам знавал многих подобных типов. Кто-то непременно что-нибудь услышит, а потом поспешит уведомить одного из парней Тони в надежде на благодарность и вознаграждение.

Ему даже на мгновение пришло в голову, что все это мог устроить Старина Билл. Но нет, такое слишком невероятно. Мысль пришлось отбросить как нелепую. Совершенно не в стиле легавых убивать чужих собак. Кто же тогда? У него было слишком много врагов, но ни один из них не обладал ни такой силой ненависти к нему, ни храбростью, чтобы отчаяться на подобный кровавый шаг. Когда Тони встречался на жизненном пути кто-то столь безрассудно смелый, он сразу же вербовал его в свою команду.

Он завернул труп собаки в пиджак и бережно опустил сверток на дно вырытой ямы. Потом забросал могилу землей и выровнял поверхность, похлопав по ней плоскостью лопаты. «Полагается ли читать молитвы при похоронах животного? Нет, это лишнее», — решил он.

Затем Тони вернулся в кухню. Здесь все еще царил все тот же кровавый ужас. И он никак не смог бы все это наскоро отмыть один. Мама может вернуться в любую минуту. Просто чудо, что она ушла куда-то так надолго. Настоящее чудо, черт возьми! Но сейчас ему нужна была помощь. И он решил позвонить своей невестке.

Тони прошел через кухню, стараясь не разбрызгивать кровь на полу еще больше. Крови казалось слишком много, даже при том, что сучка боксера — здоровенная псина.

Он зашел в гостиную, чтобы воспользоваться телефоном, и застал старую женщину там.

По всей видимости, она тоже пыталась в последний момент добраться до телефона. Тонкая струйка крови протянулась от двери к телу, распростертому во весь рост на ковре. Ее ударили ножом лишь однажды, но рана оказалась смертельной.

Застывшее на лице Тони выражение ужаса постепенно сменилось на другое, когда, подобно складкам на смятой подушке, его черты преобразились, исказились и приняли вид полнейшего отчаяния. Он медленно воздел руки вверх, а потом прижал ладони к щекам. Рот непроизвольно открылся.

Наконец к нему вернулся дар речи, и он взревел как буйвол:

— Мама! Мамочка! — орал он. — О боже, моя мамочка!

Он упал на колени рядом с трупом и разразился слезами, буквально сотрясая стены своими громкими, необузданными, мучительными рыданиями. Он плакал, как плачут совершенно растерянные дети.

На улице напротив окна гостиной почти сразу собралась толпа зевак, но никто не осмеливался не то что войти, но даже приблизиться к двери этого дома.

Глава 34

«Теннисный клуб Сити» был заведением, не имевшим ничего общего с теннисом, зато идеально подходил для того, чтобы начать уже днем накачиваться спиртным. Кевина Харта прежде нередко поражала совершеннейшая неуместность подобного названия клуба. Он находился в узком переулке, ответвлявшемся от Флит-стрит. В небольшом здании, зажатом между церковью и какой-то конторой, едва ли нашлось бы место, чтобы поставить стол для пинг-понга, не говоря уже о том, чтобы разбить настоящий теннисный корт. Если владельцам просто нужен был предлог, чтобы подавать спиртное в те часы, когда ни один паб еще не открылся, думал Кевин, они запросто могли придумать нечто более правдоподобное. Например, клуб филателистов или любителей моделей железных дорог. А на деле единственная связь этого места с обозначенным на вывеске видом спорта заключалась в игровом автомате. Если ты опускал в него монету, на экране вспыхивала картинка с изображением корта, и можно было играть, управляя своим теннисистом с помощью рычажка и кнопок.

Зато в столь тесном пространстве работали сразу три бара и ресторан. Клуб служил идеальным местом для встреч с коллегами из «Дейли мейл» или «Дейли миррор», которые — кто знает? — могли однажды предложить тебе более высокооплачиваемую работу.

Сегодня Кевин пришел туда незадолго до пяти часов вечера. Он заказал себе пинту разливного пива и уселся за столик, поддерживая вялую беседу с репортером из «Ивнинг ньюс», с которым был едва знаком. Но мысли его блуждали далеко от темы их разговора. Внутри он все еще кипел от злости. Через какое-то время репортер покинул его, но Кевин тут же заметил, как Артур Коул вошел внутрь и направился к длинной стойке одного из баров.

К величайшему изумлению журналиста, заместитель редактора отдела новостей пересек затем со своей кружкой зал к его столику и сел рядом.

— Ну и денек выдался! — сказал Артур вместо приветствия.

Кевин кивнул в ответ. Ему сейчас совсем не нужна была компания старшего и по возрасту, и по положению в газете. Он хотел побыть в одиночестве, чтобы как следует разобраться в своих чувствах, попытаться привести мысли в порядок.

Артур залпом наполовину опорожнил кружку с пивом и с удовлетворенным видом поставил ее на стол.

— Я пропустил свою дозу за обедом, — объяснил он.

Из чистой вежливости Кевин заметил:

— Да уж, вам сегодня пришлось оборонять нашу крепость в одиночку.

— Лучше не скажешь. — Коул достал из кармана пачку сигарет и зажигалку, тоже положив все это на стол. — Я весь день отказывал себе в удовольствии покурить. Самому интересно, долго ли я еще продержусь.

Кевин исподволь ухитрился посмотреть на свои часы и подумал: «Не настало ли время перебраться в бар «Эль вино».

Но тут Артур произнес нечто совсем неожиданное:

— Ты, вероятно, уже думаешь, что совершил ошибку, когда избрал для себя нашу профессию.

Кевин чуть не вздрогнул. Он никак не ожидал от столь скучного типа, как Коул, подобной проницательности.

— Так и есть. Думаю.

— Быть может, ты и прав.

— Из ваших уст это звучит не очень-то ободряюще.

Коул вздохнул:

— В этом и заключается часть твоей проблемы. Ты вечно лезешь со своими умными остротами, даже когда они ни к месту.

— Если меня заставят целовать чьи-то ботинки, то я точно ошибся с выбором профессии.

Артур все-таки потянулся за сигаретой, но передумал в самый последний момент.

— Но ведь сегодня ты получил очень важный урок, не так ли? По-моему, ты начал понимать, что к чему в журналистике, но самое важное — это наука смирения своей непомерной гордыни. Ее лучше сразу крепко усвоить.

Кевина буквально взбесил покровительственный тон собеседника.

— Знаете, от чего я испытываю безмерное удивление? — зло спросил он и сам же ответил на свой вопрос: — Почему-то после всего, происшедшего сегодня, я что-то не вижу за одним столом с собой человека, который потерпел огромное профессиональное поражение. Едва ли не самое крупное фиаско в своей жизни!

Коул с горечью рассмеялся, и Кевин понял, что попал в открытую рану. Более того, он догадался: Артур почти ежедневно ощущал себя человеком, потерпевшим жестокое поражение.

Старший коллега сказал:

— Вы — молодежь, новое поколение, и нам, наверное, без вас не обойтись. Старая система, при которой все начинали с самых низов и очень медленно взбирались по карьерной лестнице, помогала воспитать более талантливых журналистов, чем газетных управленцев. А, видит бог, сейчас мозгов не хватает именно начальству, менеджерам нашего издания. Но я искренне надеюсь, что ты выстоишь в этом испытании и останешься с нами. И дорастешь до уровня главного редактора. Будешь еще пинту?

— Да, спасибо.

Артур отправился к стойке бара. Кевин же не уставал поражаться. За все время работы он не слышал от старины Коула ничего, кроме острой критики. А теперь этот закаленный ветеран просил его не только продолжить работать в газете, но и постараться выбиться в ее руководители. Это не входило в его планы, но только лишь потому, что он никогда даже не думал на подобную тему. Разве такой карьеры он хотел для себя, разве стремился сесть в кресло шефа? Ему нравилась профессия, дававшая возможность делать что-то полезное: находить интересные факты, разгребать грязь, а потом честно писать обо всем.

Но сейчас им овладели сомнения. Ему придется поразмыслить обо всем на досуге.

Когда Артур вернулся с кружками, полными свежего пива, Кевин сказал:

— Если такое, как сегодня, будет происходить с каждой крупной и скандальной историей, то я не вижу возможности продвижения наверх, о котором вы упомянули.

Артур снова горько усмехнулся:

— А ты считаешь, что такова только твоя судьба? Ты, увы, не одинок. Вдумайся, сегодня я побыл редактором отдела новостей, быть может, в первый и в последний раз. А у тебя уж точно будет еще возможность отличиться. На твой век новых скандалов хватит.

Артур потянулся за пачкой сигарет и на этот раз закурил.

Кевин наблюдал, с каким наслаждением он сделал первую затяжку.

«Верно, — подумал он, — на мой век скандалов хватит».

Это конец. Но не для меня, только для Артура Коула.

Пролог

Однажды они встретились все вместе.

Это произошло много лет назад, еще до описываемых событий. Если быть точным, в первое воскресенье ноября 1947 года: именно тогда все собрались в одном доме и даже ненадолго оказались в одной комнате. Кто-то сразу же забыл имена и лица; у кого-то выветрился из памяти целый день. Двадцать один год спустя, когда это вдруг стало важным, им пришлось притворяться и узнавающе кивать, глядя на выцветшие снимки: «Как же, помню-помню…»

В той случайной встрече нет ничего особенного. Судьба уготовила им, молодым и талантливым, роль сильных мира сего, влияющих — каждый по-своему — на будущее страны. Оксфордский университет — типичное место, где можно наткнуться на подобных персонажей. Более того, тех, кто изначально не был замешан в этой истории, затянуло в водоворот событий лишь потому, что они познакомились здесь с остальными.

И все же тот день никак нельзя назвать судьбоносным: они собрались на очередной коктейльной вечеринке, которые тогда устраивали в избытке (а вот коктейлей, по мнению студентов, как раз недоставало). Словом, ничем не примечательный день. Ну, почти…

Ал Кортоне постучал в дверь и замер.

За последние три года подозрение, что его друга нет в живых, переросло в уверенность. Дошли слухи, будто Нат Дикштейн попал в плен. К исходу войны распространились жуткие истории о евреях, угодивших в нацистские лагеря, — страшная правда вышла наружу.

Призрак по ту сторону двери скрипнул стулом и зашаркал через всю комнату.

Внезапно Кортоне занервничал. А вдруг Дикштейн стал калекой, обезображенным уродом? Или вовсе сошел с ума? Кортоне терялся, если приходилось общаться с инвалидами или душевнобольными. Они с Дикштейном тесно сблизились в те дни 1943-го, но кто знает, что стало с ним сейчас?

Дверь открылась, и Кортоне произнес:

— Здорово, Нат.

Дикштейн уставился на него и выпалил в своей простецкой манере:

— Вот те раз!

Кортоне с облегчением улыбнулся в ответ. Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по спине и от души отпустили пару крепких солдатских словечек, после чего вошли внутрь.

Дикштейн обитал в старом, обветшавшем доме, расположенном в самом захудалом районе города. В комнате с высоким потолком мебели было немного: узкая, по-армейски тщательно заправленная кровать, массивный шкаф темного дерева с таким же комодом и столик у окна, заваленный книгами. Кортоне показалось, что здесь как-то пустовато: не хватало мелочей, придающих жилью уют. Если бы здесь жил он, то развесил бы семейные фотографии, расставил бы сувениры с Ниагарского водопада и Майами-Бич или футбольный кубок за победу в университетском матче.

— Как же ты меня нашел? — спросил Дикштейн.

— Ну, доложу я тебе, это было непросто! — Кортоне снял форменную куртку и бросил на кровать. — Весь день вчера угробил! — Он покосился на единственное кресло: подлокотники неестественно изогнулись, из полинялой обшивки сиденья торчала пружина, а ножка покоилась на томе платоновского «Теэтета». — Живой человек тут сможет усидеть?

— Разве что чином не выше сержанта. Но эти…

— …за людей не считаются.

Они засмеялись — то была старая армейская шутка. Дикштейн вытащил из-под стола деревянный стул со спинкой и оседлал его. Оглядев друга с головы до ног, он вынес вердикт:

— А ты раздобрел.

Кортоне похлопал себя по намечающемуся брюшку.

— Да, мы во Франкфурте не бедствуем. Зря ты демобилизовался — такие возможности упустил! — Он наклонился и понизил голос, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Я нажил целое состояние! Драгоценности, фарфор, антиквариат — и все за мыло и сигареты: немцы же голодают. И главное — за конфеты девчонки готовы на все!

Кортоне выпрямился, ожидая веселой реакции, но приятель смотрел на него молча, с непроницаемым лицом. Ему стало неловко, и он сменил тему:

— Зато тебя толстяком не назовешь.

Поначалу Кортоне обрадовался тому, что Дикштейн жив-здоров и даже ухмыляется по-прежнему. Теперь же, присмотревшись внимательнее, он заметил, как исхудал его друг. Нат Дикштейн всегда был невысокого роста и худощавого телосложения, но теперь он стал похож на скелет. Из-под брючины виднелась тонкая лодыжка, похожая на спичку; мертвенно-бледная кожа и огромные карие глаза за пластиковой оправой очков лишь усиливали впечатление. Четыре года назад это был загорелый, мускулистый парень, жесткий, как подошва армейских ботинок. Частенько вспоминая о своем английском приятеле, Кортоне отзывался о нем так: «Самый крутой сукин сын из тех, кто спас мне жизнь, — и я не вешаю тебе лапшу на уши!»

— Толстяком? Вряд ли, — ответил Дикштейн. — Наша страна до сих пор на голодном пайке, дружище. Ничего, перебиваемся.

— Ну, ты-то знавал всякое.

Дикштейн улыбнулся.

— И знавал, и едал…

— Говорят, ты попал в плен?

— В Ла-Молине.

— Как же им удалось тебя зацапать?

— Легко. — Дикштейн пожал плечами. — Меня ранило в ногу. Пуля перебила кость, и я вырубился; очнулся уже в немецком грузовике.

Кортоне покосился на его ноги.

— Зажило нормально?

— Мне повезло — в поезде оказался врач.

Кортоне понимающе кивнул.

— А потом — лагерь, да? — Наверное, не стоило спрашивать, но ему хотелось знать.

Дикштейн отвернулся.

— Все было нормально, пока они не узнали, что я еврей. Может, чаю? Виски мне не по карману.

— Нет, не надо. — Кортоне пожалел, что не сдержал язык за зубами. — Да я и не пью больше по утрам.

— Они решили выяснить, сколько раз можно сломать ногу в одном и том же месте.

— Господи…

— Это еще цветочки, — произнес Дикштейн бесцветным голосом и снова отвернулся.

— Скоты! — воскликнул Кортоне. По правде говоря, он не знал, что сказать. На лице Дикштейна застыло странное, незнакомое выражение, похожее… на страх. Но почему? В конце концов, все уже позади.

— Зато мы победили, черт возьми! — Он ткнул Дикштейна кулаком в плечо. Тот ухмыльнулся.

— Это да. Так каким ветром тебя занесло в Англию? И как ты меня нашел?

— По пути в Буффало мне удалось сделать остановку в Лондоне. Я заглянул в Военное министерство…[49] — Кортоне запнулся: он отправился туда, чтобы выяснить, где и как погиб Дикштейн. — Они дали мне адрес в Степни. Когда я туда добрался, оказалось, что от целой улицы остался один дом. Там, под слоем пыли, я откопал того старикана.

— Томми Костера.

— Ага. Ну вот, после двадцати чашек слабого чая и пересказа своей биографии он отправил меня по другому адресу, за углом. Там я познакомился с твоей мамой, выпил еще чая и выслушал еще одну биографию. Когда я наконец выяснил твой адрес, ехать было уже поздно, так что пришлось ждать до утра. Но у меня всего несколько часов — мой корабль отплывает завтра.

— Демобилизуешься?

— Через три недели, два дня и девяносто четыре минуты.

— И что собираешься делать дома?

— Продолжу семейный бизнес. За последние пару лет выяснилось, что я — прирожденный делец.

— А что за бизнес? Ты никогда не рассказывал.

— Грузоперевозки, — коротко ответил Кортоне. — А ты-то как сюда попал? И как тебе вообще пришло в голову поступить в Оксфорд? Что изучаешь?

— Иврит.

— Шутишь!

— Я немного умел писать на иврите, еще до школы, разве я тебе не говорил? Мой дедушка был настоящим грамотеем. Он жил в вонючей каморке над булочной на Майл-Энд-роуд. Я приходил к нему каждые выходные, с тех пор как себя помню; но я не жаловался — наоборот, было здорово. Да и потом, что еще можно изучать?

Кортоне пожал плечами.

— Ну, не знаю… Атомную физику или экономику, например. Зачем вообще учиться?

— Чтобы стать умным, счастливым и богатым.

Кортоне покачал головой.

— Ты не меняешься — все такой же чудик. А девчонки тут есть?

— Очень мало. К тому же я занят.

Кортоне заметил, что Дикштейн покраснел.

— Враки! Да ты влюбился, чучело! Кто она?

— Ну, если честно… — Дикштейн помолчал. — Шансов у меня все равно нет. Профессорская жена экзотична, интеллектуальна и безумно хороша собой.

Кортоне скептически поджал губы.

— М-да, звучит безнадежно.

— Я знаю, но все же… Да ты сейчас сам увидишь.

— Я? Где?

— Профессор Эшфорд устраивает коктейльную вечеринку, и я приглашен. Как раз собирался выходить, когда ты заявился, — объяснил Дикштейн, надевая куртку.

— Коктейльная вечеринка в Оксфорде, — протянул Кортоне. — Будет что порассказать дома, в Буффало!

Утро выдалось солнечным, но холодным. Бледные лучи омывали желтоватую каменную кладку старых зданий. Приятели шли в уютном молчании, засунув руки в карманы, чуть сгорбившись от напора ледяного ноябрьского ветра, завывающего в переулках. Кортоне бормотал себе под нос: «Дремлющие шпили[50], мать твою…»

На улицах было почти пустынно. Заметив на противоположной стороне верзилу в шарфе с эмблемой колледжа, Дикштейн указал на него.

— Смотри, вон русский идет. Эй, Ростов!

Тот поднял голову, помахал им и перешел через дорогу. Он оказался длинным, нескладным, в костюме не по росту. Кортоне уже начало казаться, что в этой стране все тощие.

— Ростов учится со мной в Бейллиоле[51]. Познакомьтесь: Давид Ростов — Алан Кортоне. Мы с Алом вместе воевали в Италии. Идешь к Эшфорду?

Русский энергично кивнул.

— Как не выпить на дармовщинку!

— Вы тоже изучаете иврит? — спросил Кортоне.

— Нет, я изучаю буржуазную экономику, — ответил Ростов.

Дикштейн расхохотался. Кортоне не понял юмора.

— Ростов из Смоленска, — объяснил Дикштейн. — Он у нас член КПСС — Коммунистической партии Советского Союза.

Кортоне все еще не улавливал сути.

— А я думал, из СССР никого не выпускают.

Ростов пустился в долгие, запутанные объяснения про отца, служившего дипломатом в Японии, когда началась война. Выражение его лица было серьезным, но временами в уголках губ пряталась хитроватая усмешка. Несмотря на весьма средний английский, он умудрялся разговаривать в снисходительной манере. Кортоне отключился и стал думать о том, как бывает в жизни: полюбишь человека, словно родного брата, сражаешься с ним бок о бок — и вдруг он пропадает и принимается учить иврит, и ты понимаешь, что на самом деле никогда его толком и не знал.

— Ну, ты решил насчет Палестины? — спросил Ростов у Дикштейна.

— А что с Палестиной? — встрял Кортоне.

Дикштейн нахмурился.

— Пока не знаю.

— Ты должен поехать! — убеждал Ростов. — Только создав свою национальную территорию, евреи помогут разбить останки Британской империи на Ближнем Востоке[52].

— Такова линия партии? — поинтересовался Дикштейн, слегка улыбаясь.

— Да, — серьезно ответил Ростов. — Ты же социалист…

— В некотором роде.

— …а новое государство должно быть социалистическим!

Кортоне не верил своим ушам.

— Да ведь там же бойня! Господи, Нат, ты только вырвался от нацистов!

— Я еще не решил. — Дикштейн раздраженно тряхнул головой. — Пока не знаю, что буду делать. — Похоже, ему не хотелось об этом говорить.

Они шли быстрым шагом. У Кортоне замерзли щеки, хотя в зимнем обмундировании было жарко. Остальные двое начали обсуждать свежий скандал: некоего Моузли — имя ни о чем не говорило Кортоне — уговорили въехать в город на грузовике и произнести речь у памятника святым мученикам. Как выяснилось, Моузли был фашистом. По мнению Ростова, инцидент доказывал, что социал-демократия куда ближе к фашизму, чем к коммунизму. Дикштейн же видел в этой истории обычный студенческий выпендреж.

Кортоне молча наблюдал за спорящими. Странная это была пара: высоченный Ростов, шагающий широко, словно на ходулях; слишком короткие штанины полоскались на ветру, как флаги, полосатый шарф напоминал повязку; и миниатюрный Дикштейн с огромными глазами в круглых очках, похожий на семенящего скелета. Кортоне интеллектом не блистал, но пустой треп различал с ходу на любом языке. Ни один из них не верил в то, что говорил: Ростов заученно повторял расхожую догму, а за показным равнодушием Дикштейна скрывались совсем другие, более глубокие чувства. Смеясь над Моузли, Дикштейн походил на ребенка, который смеется над своим ночным кошмаром. Спор велся аргументированно, но без огонька, словно дуэль на тупых мечах.

Наконец Дикштейн осознал, что Кортоне не участвует в разговоре. Сменив тему, он стал рассказывать о хозяине дома, куда они направлялись:

— Стивен Эшфорд — личность примечательная. Большую часть жизни провел на Ближнем Востоке; говорят, нажил там небольшой капитал и тут же потерял его. Он пускался в разные авантюры, например, пересекал Аравийскую пустыню на верблюдах.

— Это, пожалуй, самый разумный способ передвижения по пустыне, — заметил Кортоне.

— У него жена-ливанка, — добавил Ростов.

Кортоне взглянул на Дикштейна.

— Та самая…

— Совсем молодая, — поспешно перебил Дикштейн. — Эшфорд привез ее в Англию перед началом войны и устроился здесь преподавателем семитских языков. Если он начнет угощать тебя марсалой вместо хереса, значит, ты злоупотребил гостеприимством.

— Их тут различают? — удивился Кортоне.

— Вот мы и пришли.

Кортоне ожидал увидеть чуть ли не мавританскую виллу, но дом Эшфорда оказался имитацией стиля Тюдор; само здание было окрашено в белый цвет, а двери и наличники — в зеленый. Сад перед домом больше походил на джунгли. К центральному входу вела дорожка из кирпича; приятели вошли в открытую дверь и оказались в тесном квадратном холле. Откуда-то доносились отголоски смеха — вечеринка уже началась. Внезапно распахнулась внуренняя дверь, и к ним навстречу вышла ослепительно красивая женщина.

Кортоне замер, словно загипнотизированный. Послышался голос Дикштейна: «Познакомьтесь, это мой друг, Алан Кортоне», и ему позволили пожать изящную кисть цвета шоколада, сухую и теплую.

Женщина повернулась и повела их за собой в гостиную. Дикштейн тронул Кортоне за плечо и ухмыльнулся: он догадывался, какие эмоции терзают друга. Кортоне обрел дар речи и тихонько воскликнул:

— Вот это да!

Крошечные рюмки с хересом чинно выстроились на маленьком столике, как на параде. Хозяйка подала одну из них Кортоне и улыбнулась.

— Кстати, меня зовут Эйла Эшфорд.

Он жадно рассматривал ее, пока она занималась гостями. Эйла выглядела совершенно естественно — без малейших следов макияжа на изумительном лице, с прямыми черными волосами, в простом белом платье и сандалиях, тем не менее все вместе производило потрясающий эффект наготы. Кортоне стало жарко от внезапно нахлынувших животных фантазий.

Усилием воли он заставил себя отвернуться и принялся разглядывать помещение. Судя по обстановке, хозяева жили не по средствам: на всем лежал налет элегантной небрежности. Из-под роскошного персидского ковра выглядывал облупившийся серый линолеум; на журнальном столике валялись детали радиоприемника, который кто-то пытался чинить; на стенах бросались в глаза более темные прямоугольники обоев в том месте, где раньше висели картины; некоторые рюмки были явно из другого набора.

В комнате собралось около дюжины человек. У камина араб в жемчужно-сером европейском костюме хорошего покроя разглядывал деревянную резную облицовку. Эйла Эшфорд подозвала его.

— Познакомьтесь, это Ясиф Хасан, друг нашей семьи. Он учится в Вустере.

— Я знаком с Дикштейном, — сказал Хасан, пожимая руки остальным.

Весьма хорош собой для черномазого, подумал Кортоне, и держится высокомерно — все они задирают нос, когда наскребают деньжат и белые господа пускают в свой дом.

— Вы из Ливана? — спросил Ростов.

— Из Палестины.

— Ага! — оживился Ростов. — И что вы думаете о плане ООН по разделу Палестины?

— Плевать на план, — лениво ответил араб. — Англичане должны уйти, а в моей стране создадут демократическое правительство.

— Но ведь тогда евреи будут в меньшинстве, — возразил Ростов.

— Так они и в Англии в меньшинстве. Что ж теперь, устроить им национальный дом в Суррее?

— Суррей никогда не был их родиной — в отличие от Палестины.

Хасан изящно пожал плечами.

— Ну да, в те времена, когда Англия была родиной валлийцев, Германия — англичан, а норманны жили в Скандинавии. — Он повернулся к Дикштейну: — У тебя есть чувство справедливости, что скажешь?

Дикштейн снял очки.

— Справедливость здесь ни при чем. Я просто хочу, чтобы у меня был свой дом.

— Даже если для этого придется выгнать меня из моего? — спросил Хасан.

— Можешь забрать себе весь Ближний Восток.

— Он мне не нужен.

— Что и требовалось доказать, — вставил Ростов. — Раздел просто необходим.

Эйла Эшфорд предложила гостям сигареты. Кортоне взял одну и помог ей прикурить. Пока другие спорили о политике, Эйла спросила Кортоне:

— А вы давно знаете Дикштейна?

— Мы познакомились в 1943-м, — ответил он, глядя, как шоколадные губы смыкаются вокруг сигареты — Эйла даже курила сексуально.

Аккуратно сняв табачную крошку с кончика языка, она сказала:

— Ваш товарищ вызывает мое любопытство.

— Почему?

— Нат — совсем еще мальчик, но какой-то… опытный, зрелый. И, хоть он и кокни, нисколько не смущается в присутствии всех этих господ из высшего общества. К сожалению, он никогда о себе не рассказывает.

Кортоне кивнул.

— Я тоже начинаю понимать, что мало знаю его.

— Муж говорит, у него большие способности.

— Однажды он спас мне жизнь.

— Бог ты мой! — Эйла пристально взглянула на Кортоне, словно прикидывая, не слишком ли тот драматизирует. — Расскажите мне.

К ним подошел лысеющий мужчина среднего возраста в мешковатых вельветовых брюках. Коснувшись ее плеча, он спросил:

— Милая, как тут дела?

— Все хорошо, — ответила она. — Мистер Кортоне, познакомьтесь — мой муж, профессор Эшфорд.

— Очень приятно, — пробормотал Кортоне. Он ожидал увидеть по крайней мере Лоуренса Аравийского[53]. Может, у Ната все-таки есть шанс?

— Мистер Кортоне рассказывал мне, как Нат спас ему жизнь.

— Да что вы! — удивился Эшфорд.

— История довольно простая, — сказал Кортоне. Он оглянулся на Дикштейна — тот был погружен в разговор с Хасаном и Ростовым. Их позы выдавали отношение каждого к теме обсуждения: Ростов стоял, широко расставив ноги, тряся указательным пальцем, словно учитель, уверенный в своей догме; Хасан курил, прислонившись к книжному шкафу, сунув руку в карман, притворяясь, будто спор о будущем его страны ведется из чисто теоретического, праздного интереса; Дикштейн скрестил руки на груди, вздернул плечи и склонил голову в напряжении; его поза противоречила бесстрастному тону реплик. До них донеслась фраза «Британцы обещали Палестину евреям» и ответная реплика «Бойтесь даров от воров».

Кортоне повернулся к Эшфордам и принялся рассказывать:

— Дело было на Сицилии, в местечке под названием Рагуза — холмистый такой городок. Я сопровождал отряд «Подразделения Т»[54]. Так вот, к северу мы наткнулись на немецкий танк в крохотной ложбине, у самой рощицы. В нем никого не было, но я на всякий случай кинул туда гранату. Когда мы проезжали мимо, раздался выстрел — всего один, — и с дерева свалился немец с пулеметом. Оказалось, что он там прятался, дожидаясь нас; его-то Нат и подстрелил.

Глаза Эйлы заблестели от восторга, а вот ее муж изрядно побледнел. Видимо, желудок профессора не был готов к теме жизни и смерти. «Ну, старичок, надеюсь, Дикштейн не станет посвящать тебя в свои «приключения», раз ты такой нежный», — подумал Кортоне.

— В это время англичане обходили город с другой стороны, — продолжил он. — Нат, как и я, заметил танк и почуял ловушку. Он засек снайпера и как раз ждал, не появится ли еще кто-то, — а тут мы. Так что если бы не Нат, я бы сейчас тут не стоял.

Какое-то время все молчали. Наконец Эшфорд произнес:

— Мы склонны слишком быстро забывать, а ведь это было так недавно…

Эйла вспомнила об обязанностях хозяйки.

— Мы обязательно еще поговорим с вами перед уходом, — сказала она Кортоне и отошла в другой конец комнаты, где Хасан пытался открыть стеклянную дверь, выходящую в сад.

Эшфорд нервно провел пальцами по тонким прядям за ухом.

— Нам, гражданским, обычно рассказывают о крупных сражениях, но сами солдаты, наверное, больше помнят вот такие локальные случаи.

Кортоне кивнул, думая о том, что Эшфорд явно не имеет ни малейшего представления о войне. Интересно, вправду ли молодость профессора была такой уж полной приключений, как расписывал Дикштейн?

— Ну а потом я привез его в гости к родне — наша семья как раз из Сицилии. Те закатили в честь Ната пир. Мы провели вместе всего несколько дней, но сблизились, как братья — ну, вы понимаете.

— Конечно.

— Когда я узнал, что его взяли в плен, то потерял надежду увидеть его живым.

— Вам известны подробности? — спросил Эшфорд. — Он не любит об этом говорить.

Кортоне пожал плечами.

— Он пережил лагеря.

— Ему повезло.

— Вы так думаете?

Эшфорд пристально посмотрел на Кортоне, смутился и, отвернувшись, обвел взглядом присутствующих.

— Знаете, не совсем типичное сборище для Оксфорда. Дикштейн, Ростов и Хасан выбиваются из общей массы. Вот, например, Тоби — классический образчик студента. — Он привлек внимание краснощекого юноши в твидовом костюме и широком галстуке в «огурцах». — Тоби, иди сюда! Познакомься, это мистер Кортоне — боевой товарищ Дикштейна.

Тоби пожал ему руку и отрывисто спросил:

— Каковы шансы, что Дикштейн выиграет? Стоит на него ставить?

— О чем речь? — спросил Кортоне.

— Дикштейн будет играть играть в шахматы с Ростовым, — пояснил Эшфорд. — Говорят, оба чертовски хороши. Видимо, Тоби хочет поставить на победителя, вот и выпытывает у вас информацию из первых рук.

— А я думал, в шахматы только старики играют, — удивился Кортоне.

Тоби поперхнулся и залпом осушил бокал. Их с Эшфордом явно огорошил этот комментарий.

Из сада вышла девочка лет четырех-пяти, держа на руках старого серого кота. Эшфорд представил ее с умильной гордостью позднего отца:

— Это Суза.

— А это Езекия, — сказала девочка. Кожу и волосы она унаследовала от матери и обещала стать такой же красавицей. Кортоне усомнился, вправду ли Эшфорд ее отец: между ними не было ни малейшего сходства.

Малышка взяла кота за лапку и протянула Кортоне. Тот услужливо пожал ее.

— Здравствуй, Езекия.

Суза подошла к Дикштейну.

— Доброе утро, Нат. Хочешь погладить Езекию?

— Какая миленькая! — сказал Кортоне Эшфорду. — Извините, мне надо поговорить с Натом.

Присев на корточки, Дикштейн гладил кота; похоже, они с Сузой были давними приятелями.

— Это Алан, мой друг, — представил он Кортоне.

— Мы уже познакомились, — сказала девочка, кокетливо дрогнув ресницами. Научилась у матери, подумал Кортоне.

— Мы вместе воевали, — уточнил Дикштейн.

Суза взглянула на Кортоне.

— Ты убивал людей?

Тот поколебался, но все же ответил:

— Конечно.

— Тебе стыдно?

— Не очень. Я убивал плохих людей.

— А вот Нат не любит говорить об этом, потому что переживает.

Похоже, ребенок понял про Дикштейна больше, чем все взрослые, вместе взятые.

Кот неожиданно выпрыгнул из ее рук; Суза побежала за ним. Дикштейн выпрямился.

— По-моему, шансы у тебя все же есть, — тихо сказал Кортоне.

— Ты думаешь?

— Ей никак не больше двадцати пяти; он лет на двадцать старше — и явно не орел. Если они поженились перед войной, ей тогда было около семнадцати. И что-то не чувствуется между ними пылкой любви.

— Твоими бы устами да мед пить, — пробормотал Дикштейн без особого интереса. — Пойдем, я покажу тебе сад.

Они вышли через застекленную дверь. Солнце уже стояло высоко, и воздух немного прогрелся. Буйная зелень кустов простиралась до самой реки.

— Тебе вся эта братия не по душе, да? — спросил Дикштейн.

— Война закончилась, — сказал Кортоне. — Судьба разнесла нас с тобой по разным полюсам. Профессора, шахматы, коктейли… Я словно на другой планете. У меня в жизни все просто: заключить сделку, обойти конкурентов, накопить немного деньжат. Я хотел было предложить тебе работу, но, похоже, зря потрачу время.

— Алан…

— Погоди, послушай! Мы, наверное, потеряемся — я не мастер писать письма. Но я никогда не забуду, что ты спас мне жизнь. Однажды, может быть, понадобится вернуть долг — ты знаешь, где меня найти.

Дикштейн открыл было рот, чтобы ответить, но тут до них донеслись чьи-то голоса.

— Нет… не надо… не здесь… — слабо протестовала женщина.

— Я хочу! — властно возразил мужчина.

Дикштейн с Кортоне стояли возле густой самшитовой изгороди, отделяющей угол сада: кто-то начал обустраивать здесь лабиринт, да так и не кончил. В нескольких шагах виднелся небольшой проход; дальше изгородь поворачивала направо, к реке. Голоса явно доносились с той стороны изгороди.

— Перестань, а то закричу! — повторила женщина хриплым голосом.

Приятели шагнули в проход.

Увиденное навсегда впечаталось в память Кортоне. С трудом отведя взгляд, он обернулся к другу. Лицо Дикштейна посерело от шока; открыв рот, он смотрел на парочку с ужасом и отчаянием.

Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

Глава 1

Раздался мелодичный звон, и система оповещения каирского аэропорта на четырех языках объявила о прибытии рейса «Аль-Италии» из Милана. Тофик эль-Масири покинул буфет и вышел на смотровую площадку. Надев солнечные очки, он вгляделся в знойное марево. «Каравелла» уже приземлилась и выруливала на стоянку.

Тофика привела сюда шифрованная телеграмма, полученная утром от «дяди» из Рима. В сфере бизнеса часто использовались шифры — большей частью для экономии денег, нежели для передачи секретной информации. Телеграмма «дяди», расшифрованная согласно кодовому словарю, сообщала детали завещания его покойной жены. Однако у Тофика имелся еще один ключ. Воспользовавшись им, он прочел следующее:

ОБЪЕКТ НАБЛЮДЕНИЯ: ПРОФЕССОР ФРИДРИХ ШУЛЬЦ. ПРИБЫВАЕТ ИЗ МИЛАНА В КАИР В СРЕДУ 28 ФЕВРАЛЯ 1968 ГОДА НА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. ВОЗРАСТ: 51 ГОД. РОСТ: 1,80 М. ВЕС: 68 КГ. ВОЛОСЫ: СЕДЫЕ. ГЛАЗА: ГОЛУБЫЕ. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: АВСТРИЕЦ. СПУТНИКИ: ЖЕНА.

Пассажиры уже спускались по трапу. Тофик засек свою цель почти сразу: на борту оказался лишь один высокий худощавый седовласый мужчина в светло-синем костюме, белой рубашке и галстуке; в руках он нес полиэтиленовый пакет из «Дьюти-фри» и фотоаппарат. Рядом с ним шла его жена: намного ниже ростом, в модном платье-мини и блондинистом парике. Пересекая летное поле, они оглядывались и вдыхали сухой жаркий воздух пустыни, как и большинство людей, впервые оказавшихся в Северной Африке.

Один за другим пассажиры просачивались в зал прибытия. Тофик дождался разгрузки багажа, вошел в здание и смешался с небольшой толпой встречающих возле стойки таможенного контроля.

За первые полгода обучения Тофик узнал, как обращаться с оружием, запоминать карты, вскрывать сейфы и убивать людей голыми руками; но никто не читал им лекций по искусству терпения, не устраивал практикумов на тему мозолей или семинаров по скуке. Ему уже на€чало казаться… что-то не так… на€чало казаться… внимание, внимание…

В толпе был еще один агент.

Сигнал тревоги сработал в подсознании в тот момент, когда Тофик размышлял о терпении. Люди, ожидавшие родственников, друзей и деловых партнеров, излишне суетились: они курили, переминались с ноги на ногу, вытягивали шеи и ходили туда-сюда. Их было немного: семья среднего достатка с четырьмя детьми, двое мужчин в традиционных полосатых галабиях[55], бизнесмен в темном костюме, молодая белая женщина, шофер с табличкой «Форд» и…

…и абсолютно невозмутимый человек.

Темнокожий, как и Тофик, с короткой стрижкой, в костюме европейского покроя, он стоял рядом с многодетной семьей, и на первый взгляд казалось, будто они вместе. Тофик и сам пристроился к бизнесмену тем же манером. Заложив руки за спину, агент неподвижно стоял лицом к выходу из багажного отделения и ничем не выделялся из толпы. Вдоль его носа тянулась бледная полоска кожи, похожая на старый шрам; он коснулся ее нервным жестом и тут же снова убрал руку за спину.

Тофик повернулся к бизнесмену и сказал:

— И почему всегда так тянут, не понимаю. — Он произнес эту фразу тихим тоном и улыбнулся, так что бизнесмен наклонился ближе, стараясь расслышать, и невольно улыбнулся в ответ; со стороны они смотрелись как давние знакомые.

— Формальности занимают дольше, чем сам полет, — поддакнул тот.

Тофик украдкой покосился на агента. Тот продолжал спокойно наблюдать за выходом, не делая попыток замаскироваться под кого-то другого. Может, он и не заметил Тофика? Или, наоборот, решил перехитрить его, специально не прибегая к маскировке, чтобы не выдать себя?

Наконец появились пассажиры. Выхода не было — оставалось лишь ждать и надеяться, что агент встречает кого-то другого.

Шульц с женой появились одними из первых. Агент подошел к ним и обменялся рукопожатиями.

Ну да, конечно.

Он ждал именно Шульца.

Подозвав носильщиков, агент проводил чету Шульцев наружу. Проследив за ними, Тофик вышел через другую дверь и направился к своей машине. Прежде чем сесть, он снял пиджак и галстук, надев взамен солнечные очки и полотняную белую кепку: теперь его не так просто будет узнать.

Решив, что машина агента, скорее всего, стоит у главного входа, Тофик поехал туда. Он оказался прав: носильщики загружали чемоданы Шульцев в багажник серого «Мерседеса». Тофик проехал мимо, вывел свой пыльный «Рено» на шоссе, ведущее из Гелиополя в Каир, и занял правый ряд, двигаясь со скоростью 60 км/ч. Спустя две-три минуты его обогнал серый «Мерседес». Тофик прибавил газу, чтобы не упускать его из виду, и на всякий случай запомнил номер.

Небо постепенно затягивалось тучами. Слегка сбросив скорость на прямой автостраде, обсаженной пальмами, Тофик принялся обдумывать имеющуюся информацию. Сведения, почерпнутые из телеграммы, были довольно скудными: род занятий, национальность, описание внешности. Встреча в аэропорту, напротив, говорила о многом: профессора принимали как ВИП-персону, но тайно. Агент, судя по всему, был местным. На это указывало все: его одежда, машина, манера ожидания. Значит, Шульц здесь по приглашению правительства, но либо он сам, либо пригласившие не желают предавать визит огласке.

Пока что данных маловато. В какой области специализируется профессор Шульц? Он может быть банкиром, производителем оружия, экспертом в области ракетной техники или закупщиком хлопка. Или даже членом ФАТХа[56].

В Тель-Авиве Шульца явно не считали важной птицей, иначе не послали бы за ним молодого и неопытного Тофика. Не исключено даже, что вся эта затея лишь очередная тренировка.

Въехав в Каир, Тофик сократил расстояние между ним и «Мерседесом»; теперь их разделяла лишь одна машина. Серый автомобиль повернул направо на Корниш-аль-Нил и пересек реку по мосту имени 26 Июля. В тихих респектабельных кварталах движение транспорта заметно поредело, и Тофик забеспокоился, как бы агент его не заметил. Однако через пару минут «Мерседес» миновал клуб офицеров и остановился возле многоэтажного здания с палисандровым деревом в саду. Тофик резко свернул направо и скрылся из вида прежде, чем распахнулись дверцы. Он выскочил из машины и бегом вернулся на угол. Шульцы вместе с агентом уже входили в здание; за ними шел привратник в галабии, волоча за собой багаж.

Тофик осмотрелся: на улице не было подходящего места для слежки. Он вернулся к «Рено», доехал до угла и припарковался на той же стороне улицы, что и «Мерседес».

Полчаса спустя агент вышел один, сел в машину и уехал.

Тофик приготовился ждать.

Два дня все шло нормально. А потом ситуация вышла из-под контроля.

До этого Шульцы вели себя как обычные туристы, приехавшие отдыхать и расслабляться. Вечером первого дня они ужинали в ночном клубе и смотрели шоу восточных танцев. На следующий день — обязательные пирамиды и сфинкс, обед в «Гроппи» и ужин в отеле «Найл Хилтон». Утром третьего дня гости встали рано, вызвали такси и поехали в мечеть ибн-Тулуна.

Тофик оставил свою машину возле музея Гайер-Андерсона и последовал за ними. Бегло осмотрев мечеть снаружи, пара отправилась гулять на Шари-аль-Салиба. Они шли не торопясь, рассматривая дома и фонтаны, заглядывая в крошечные темные лавочки, наблюдая за местными женщинами, покупающими лук и перец с уличных лотков. На перекрестке Шульцы остановились и зашли в чайную. Тофик подошел к крытому куполообразному фонтану, обрамленному ажурной решеткой, и принялся изучать барочный рельеф на стенах. Затем он неспешно двинулся вверх по улице, не выпуская из вида чайную; возле овощного лотка задержался, покупая огромные помидоры причудливой формы у босоногого продавца.

Шульцы вышли из чайной и направились к уличному рынку. Здесь Тофику было проще следить за ними, чуть отставая или забегая вперед. Фрау Шульц купила шлепанцы и золотой браслет; полуголый мальчик всучил ей веточку мяты. Тофик порядком обогнал их и присел выпить чашечку несладкого крепкого кофе по-турецки под навесом кафе «У Насифа».

Тем временем пара добралась до крытого рынка и оказалась в шорном ряду. Шульц взглянул на часы, что-то сказал жене — тут Тофик впервые насторожился, — и они прибавили шагу, пока не вынырнули у ворот Баб-Зувейла, ведущих в старый город.

На какое-то время их заслонила тележка, нагруженная кувшинами в стиле Али-Бабы с заткнутыми бумагой горлышками. Когда телега проехала, Шульц уже прощался с женой и садился в серый «Мерседес».

Тофик шепотом выругался.

Дверцы захлопнулись, и машина тронулась; фрау Шульц помахала вслед. Тофик успел заметить номера — это был тот самый автомобиль, за которым он следовал из Гелиополя. «Мерседес» повернул налево, на Шари Порт-Саид.

Забыв о фрау Шульц, Тофик повернулся и бросился бежать.

Они гуляли около часа, но прошли не больше пары километров. Тофик рванул через шорный ряд и уличный рынок, лавируя между палатками, натыкаясь на мужчин и женщин; столкнувшись с мусорщиком-нубийцем, он выронил пакет с помидорами. Добежав до своей машины, упал на сиденье, тяжело дыша и морщась от боли в боку, завел мотор и поехал в сторону Шари Порт-Саида на перехват.

Машин было мало — наверняка удастся догнать «Мерседес» на шоссе. Перебравшись с острова Рода по мосту Гиза, Тофик взял курс на юго-запад.

Вряд ли профессор намеренно пытался избавиться от «хвоста». Будь он профессионалом, ушел бы от Тофика раз и навсегда. Нет, Шульц действительно прогуливался по рынку перед встречей в условленном месте, но все это было запланировано агентом заранее.

Вероятнее всего, они поехали за город, иначе Шульц взял бы такси у Баб-Зувейла; к тому же их выбор пал на крупную магистраль, ведущую на запад. Тофик выжал газ до предела. Вскоре пейзаж стал довольно однообразным: прямая, как стрела, дорога, желтый песок и голубое небо.

Показались пирамиды, но «Мерседеса» и след простыл. Здесь дорога раздваивалась: либо на север, в Александрию, либо на юг, в Файюм. С того места, где агент подобрал Шульца, в Александрию ехать нелогично — слишком большой крюк; значит, Файюм.

Наконец Тофик их увидел: они свернули с трассы. К тому времени, как он съехал на боковую дорогу, «Мерседес» ушел вперед на пару километров. Это было уже небезопасно: узкое шоссе могло вести куда угодно — в глубь Ливийской пустыни или даже к нефтяным месторождениям Каттары. Здесь мало кто ездил; сильный ветер временами засыпал асфальт толстым слоем песка. Водитель «Мерседеса» наверняка уже понял, что его преследуют; если он — опытный агент, то, скорее всего, даже припомнит «Рено», примелькавшийся на пути из Гелиополя.

На этом этапе все, чему учили Тофика, летело к черту: тщательная маскировка и прочие тонкости профессии становились бесполезны. Сейчас ему оставалось лишь держаться «на хвосте» — неважно, засекли его или нет: нужно любой ценой выяснить, куда они едут.

Итак, отбросив всякую осторожность, Тофик погнался за ними — и потерял след. «Мерседес» — машина мощная; им понадобилось лишь несколько минут, чтобы скрыться из виду. И все же Тофик продолжал ехать вперед, надеясь догнать их или хотя бы понять конечную цель.

Спустя шестьдесят километров, когда стрелка бензиномера начала угрожающе склоняться к нулю, в глубине пустыни он наткнулся на крошечную деревушку-оазис. Кучка костлявых животных паслась на скудном клочке земли вокруг грязного пруда. Возле хижины на самодельном столике стояла тарелка конских бобов и три банки «фанты» — судя по всему, местное кафе. Тофик вышел из машины и заговорил со стариком, который поил костлявого буйвола:

— Здесь не проезжал серый «Мерседес»?

Крестьянин уставился на него, словно на марсианина.

— Вы не видели, здесь проезжала серая машина?

Старик согнал большую черную муху со лба и кивнул.

— Когда?

— Сегодня.

Пожалуй, более точного ответа ждать не стоило.

— Куда они поехали?

Старик указал на запад, в пустыню.

— Где тут можно заправиться?

Старик указал на восток, в сторону Каира.

Тофик дал ему монету и вернулся в машину.

Он завел мотор и снова взглянул на датчик топлива — оставалось в обрез до Каира; если продолжать погоню, на обратный путь не хватит.

Что ж, делать нечего. Развернувшись, он устало направился в город.

Тофику не нравилась его работа. Рутина угнетала, стрессовые ситуации пугали. Однако ему сказали, что в Каире ждет сложное, опасное дело; что у него есть все качества профессионала; что в Израиле сложно найти еврея-египтянина столь же высокого уровня. Пришлось согласиться. Он рисковал жизнью ради своей страны не из идеалистических побуждений, а, скорее, из личного интереса: уничтожение Израиля означало бы его собственный крах; сражаясь за Израиль, он сражался за себя самого, рисковал жизнью ради спасения своей жизни. Это было вполне логично. Тем не менее Тофик с нетерпением ждал, когда все закончится. Однажды — лет через пять? десять? двадцать? — когда он будет слишком стар для активных операций, его отпустят домой, на спокойную бумажную работу; он найдет себе славную еврейскую девушку, женится и осядет на земле, за которую боролся.

А пока что, потеряв след профессора Шульца, Тофик принялся за его жену.

Она продолжала осматривать достопримечательности; теперь ее сопровождал молодой араб, которого египтяне выделили для этой цели в отсутствие мужа. Вечером он повел ее ужинать в египетский ресторан; проводив домой, поцеловал в щеку под жакарандой.

На следующее утро Тофик зашел на почту и отправил «дяде» шифровку:

В АЭРОПОРТУ ШУЛЬЦА ВСТРЕТИЛ МЕСТНЫЙ АГЕНТ. ДВА ДНЯ — ОСМОТР ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ. ДАЛЕЕ ВЫШЕУПОМЯНУТЫЙ АГЕНТ ЗАБРАЛ ЕГО И ОТВЕЗ В НАПРАВЛЕНИИ КАТТАРЫ. СЛЕЖКА ПРЕРВАНА. НАБЛЮДАЮ ЗА ЖЕНОЙ.

Он вернулся в Замалек к девяти утра. В одиннадцать тридцать фрау Шульц вышла на балкон выпить кофе; теперь можно определить, где находятся апартаменты Шульцев.

К обеду салон «Рено» раскалился от духоты. Тофик съел яблоко и выпил теплого пива из бутылки.

Ближе к вечеру вернулся профессор. Он выглядел усталым и немного помятым, как человек в возрасте, которому пришлось далеко ехать. Выбравшись из «Мерседеса», Шульц вошел в здание, не оглянувшись. Зато агент, проезжая мимо «Рено», посмотрел Тофику прямо в глаза. С этим уже ничего нельзя поделать.

Но куда же ездил Шульц? Он добирался туда почти целый день и провел там больше суток. Безводная впадина Каттара, являющаяся частью Ливийской пустыни, лишь одно из возможных направлений: по этой дороге можно доехать до самого Матруха на Средиземноморском побережье или свернуть к долине Каркур Талх далеко на юге; могла состояться встреча даже на границе с Ливией — если сменить машину и нанять проводника по пустыне.

В девять вечера Шульцы вышли снова, одетые к ужину; профессор выглядел отдохнувшим. Они немного прогулялись и взяли такси. Тофик принял решение не следовать за ними. Он покинул машину и занял позицию в садике, за кустом, откуда через открытую дверь просматривался холл. Привратник-нубиец сидел на низкой скамеечке, ковыряя в носу.

Тофик ждал.

Через двадцать минут нубиец встал и исчез в задней части здания.

Тофик проскочил через холл и неслышно взбежал по лестнице.

У него были заготовлены три отмычки для американского замка, но ни одна из них не подошла. Наконец ему удалось открыть дверь с помощью куска пластика, отломанного от школьной линейки.

Тофик вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Снаружи уже стемнело. Сквозь незанавешенные окна проникал слабый свет с улицы. Тофик вытащил из кармана фонарик, но включать не стал.

Просторные апартаменты с белыми стенами были обставлены в колониальном стиле и выглядели неуютно, как и любое необжитое помещение. Квартира состояла из большой гостиной, столовой, трех спален и кухни. Бегло оглядевшись, Тофик принялся за тщательный осмотр.

В маленьких спальнях было пусто. Перейдя в большую, он проворно обыскал все шкафы и комоды. В гардеробе висели довольно безвкусные платья стареющей женщины: в блестках, с пестрыми узорами, в розовых, оранжевых, бирюзовых тонах; судя по этикеткам, куплено все это великолепие в Америке. В телеграмме говорилось, что Шульц — уроженец Австрии; возможно, он живет в Штатах. Тофику так и не удалось услышать его речь.

На тумбочке у кровати лежали путеводитель по Каиру, «Вог» и какие-то тексты по изотопам.

Значит, Шульц — ученый.

Тофик наскоро пролистал распечатку, но почти ничего не разобрал. Наверняка Шульц — выдающийся химик или физик. Если он приехал сюда для участия в разработке оружия, Тель-Авиву это будет небезынтересно.

Личных документов обнаружить не удалось; скорее всего, Шульц носил паспорт и бумажник с собой. Бирки авиалиний с чемоданов уже убрали.

В гостиной на журнальном столике остались два пустых бокала с запахом джина: судя по всему, перед выходом Шульцы пили коктейли.

В ванной Тофик нашел одежду, в которой Шульц ездил в пустыню. В туфлях было полно песка; в отворотах брюк виднелись следы какой-то серой грязи, похожей на цемент. В нагрудном кармане мятого пиджака обнаружился крошечный пластиковый контейнер: в нем оказался светонепроницаемый конверт, в каких обычно хранят фотопленку.

Тофик сунул контейнер в карман. Багажные бирки отыскались в прихожей, в мусорной корзине. Шульцы жили в Бостоне; возможно, профессор преподавал в Гарварде, МТИ или в менее престижном университете поблизости. Тофик наскоро прикинул: во время Второй мировой Шульцу было под тридцать — он вполне мог оказаться немецким экспертом по ракетной технике, переехавшим в США.

Или нет. Необязательно быть нацистом, чтобы работать на арабов.

Одно ясно наверняка: профессор — тот еще скупердяй: мыло, зубная паста, крем после бритья — все прихвачено из отелей.

На полу возле ротангового кресла валялся линованный блокнот формата А3: верхняя страница чистая, рядом карандаш. Возможно, Шульц, потягивая коктейль, набрасывал заметки о своей поездке. Тофик обшарил квартиру в поисках оторванных листов и вскоре обнаружил их останки на балконе, в большой стеклянной пепельнице.

Ночь была прохладной; скоро воздух потеплеет и наполнится благоуханием цветущей жакаранды. Издалека доносился приглушенный гул машин; это напомнило Тофику квартиру отца в Иерусалиме. Интересно, скоро ли он увидит Иерусалим?

Так, здесь больше делать нечего. Надо еще раз взглянуть на блокнот — возможно, на втором листе остались следы от нажима карандашом, и ему удастся разобрать слова. Тофик подошел к балконной двери и уже собирался войти в гостиную, как вдруг услышал голоса.

Он замер.

— Прости, дорогой, я больше не могла видеть эти пережаренные стейки!

— Ну надо же было хоть что-нибудь поесть!

Шульцы вернулись.

Тофик лихорадочно восстановил в памяти свой путь: спальни, ванная, гостиная, кухня… Он вернул на место все, к чему прикасался, кроме пластикового контейнера. Пусть Шульц думает, что где-то обронил.

Если удастся выбраться незамеченным, они даже не поймут, что здесь был посторонний.

Тофик перевалился через перила и повис на кончиках пальцев, силясь разглядеть землю в кромешной тьме. Он прыгнул наугад, мягко приземлился и неспешно вышел из сада.

Тофик был доволен собой: первое проникновение в чужое жилье прошло как по маслу — не хуже, чем на практических занятиях, включая внезапное возвращение хозяев и отступление по заранее продуманному маршруту. Он ухмыльнулся в темноте. Ничего, еще доживем до бумажной работы!

Тофик сел в машину, завел мотор и включил фары.

Из тени возникли двое и встали по обеим сторонам «Рено».

Это еще кто?!

Раздумывать некогда. Он врубил первую передачу и нажал на газ. Двое поспешно отступили в сторону.

Они не пытались его остановить. Тогда зачем… Проследить, чтобы он не выходил из машины?..

Тофик резко ударил по тормозам и оглянулся на заднее сиденье. В тот же миг сердце пронзила щемящая боль: он понял, что больше никогда не увидит Иерусалим.

Высокий араб в темном костюме улыбался, сверкая дулом маленького револьвера.

— Поехали, — приказал он на арабском. — Только помедленнее, пожалуйста.

В: Имя и фамилия.

О: Тофик эль-Масири.

В: Опишите себя.

О: Двадцать шесть лет, рост — метр восемьдесят, вес — восемьдесят два, глаза карие, волосы черные, черты лица семитские, кожа светло-коричневая.

В: На кого вы работаете?

О: Я — студент.

В: Какой сегодня день недели?

О: Суббота.

В: Кто вы по национальности?

О: Египтянин.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Тринадцать.

Данные вопросы предназначены для калибровки детектора лжи.

В: Вы работаете на ЦРУ?

О: Нет. (правда)

В: На немцев?

О: Нет. (правда)

В: Значит, на Израиль.

О: Нет. (ложь)

В: Вы действительно студент?

О: Да. (ложь)

В: Что вы изучаете?

О: Я изучаю химию в университете Каира. (правда) Специализируюсь на полимерах. (правда) Хочу стать инженером-нефтехимиком. (ложь)

В: Что такое полимеры?

О: Сложные органические соединения, состоящие из цепочек молекул; самый распространенный — полиэтилен. (правда)

В: Как вас зовут?

О: Я уже сказал — Тофик эль-Масири. (ложь)

В: К вашей голове и груди прикреплены датчики, измеряющие ваш пульс, сердцебиение, дыхание, потоотделение. Когда вы лжете, вас выдает метаболизм — учащается дыхание, появляется испарина и так далее. Прибор нам подарили русские друзья; если вы говорите неправду, он это фиксирует. Кроме того, мне известно, что Тофик эль-Масири мертв. Так кто вы?

О: (молчит)

В: К головке вашего пениса прикреплен провод; он подключен вот к этой кнопке. Если я нажму на нее…

О: (кричит от боли)

В: …вас ударит током. Мы поместили ваши ноги в ведро с водой, чтобы усилить действие. Как вас зовут?

О: Абрам Амбаш.

Электрошок создает помехи в работе детектора.

В: Можете закурить.

О: Спасибо.

В: Хотите верьте, хотите нет, я ненавижу эту работу, а от тех, кому она нравится, толку мало, вот в чем беда. Здесь нужна тонкость восприятия, понимаете? Я — человек чувствительный, мне неприятно смотреть, как люди страдают. А вам?

О: (молчит)

В: Сейчас вы пытаетесь придумать способ противостоять мне. Не надо, не тратьте время зря. Против современных технологий… м-м… опроса защиты нет. Как вас зовут?

О: Абрам Амбаш. (правда)

В: Кто ваш босс?

О: Не понимаю, о чем вы. (ложь)

В: Бош?

О: Нет, Фридман.

В: Это Бош.

О: Да. (ложь)

В: Нет, не Бош — Кранц.

О: Пусть будет Кранц — как угодно. (правда)

В: Как вы выходите на связь?

О: С помощью радиопередатчика. (ложь)

В: Вы говорите неправду.

О: (кричит)

В: Как вы выходите на связь?

О: Через почтовый ящик в пригороде.

В: Вам кажется, что показания детектора будут неверными, когда вы ощущаете боль, и значит, пытки — ваше спасение. Вы правы лишь отчасти. Это очень умная машина; я потратил многие месяцы на ее изучение. После удара током понадобится лишь несколько секунд для перенастройки прибора на ваш ускоренный метаболизм, и тогда я снова пойму, что вы лжете. Как вы выходите на связь?

О: Через почтовый… (кричит)

В: Али! Он слишком сильно дергается — ноги высвободил. Привяжи его получше. Подбери ведро и налей побольше воды.

(пауза)

Так, очнулся. Ты свободен. Тофик, вы меня слышите?

О: (неразборчиво)

В: Как вас зовут?

О: (молчит)

В: Придется немножко…

О: (кричит)

В: …простимулировать…

О: Абрам Амбаш.

В: Какой сегодня день недели?

О: Суббота.

В: Что вам давали на завтрак?

О: Конские бобы.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Тринадцать.

В: Кто вы по профессии?

О: Я — сту… нет, не надо, ну пожалуйста! Агент! Да, агент, только не нажимайте, бога ради!

В: Как вы выходите на связь?

О: С помощью шифрованных телеграмм.

В: Можете закурить. Держите… а, губы не слушаются… Давайте я помогу… вот так…

О: Спасибо.

В: Постарайтесь успокоиться. Не забывайте: пока вы говорите правду, больно не будет.

(пауза)

Вам лучше?

О: Да.

В: Мне тоже. Теперь расскажите о профессоре Шульце. Зачем вы за ним следили?

О: Мне приказали. (правда)

В: Тель-Авив?

О: Да. (правда)

В: Кто в Тель-Авиве?

О: Не знаю. (промежуточные показания)

В: А вы предположите.

О: Бош. (промежуточные показания)

В: А может, Кранц?

О: Может. (правда)

В: Хороший парень этот Кранц, надежный. Кстати, как там его жена?

О: Отлично; я… (кричит)

В: Его жена умерла в 1958-м. Зачем вы заставляете меня причинять вам боль? Чем занимался Шульц?

О: Два дня осматривал достопримечательности, затем уехал в пустыню на сером «Мерседесе».

В: А вы влезли в его квартиру.

О: Да. (правда)

В: И что удалось выяснить?

О: Он — ученый. (правда)

В: Еще?

О: Американец. (правда) Это все. (правда)

В: Кто был вашим инструктором?

О: Эртл. (промежуточные показания)

В: Но на самом деле его зовут не так.

О: Не знаю. (ложь) Нет! Не нажимайте! Сейчас вспомню, погодите… Кажется, кто-то говорил, что его зовут Мэннер. (правда)

В: А, Мэннер… Жаль. Он из старой гвардии — считает, что агенты на допросах должны держаться до последнего. Вот из-за него вы теперь и страдаете. А ваши коллеги? Кто учился вместе с вами?

О: Я не знаю их настоящие имена. (ложь)

В: Точно?

О: (кричит)

В: Фамилии.

О: Не всех…

В: Назовите тех, кого знаете.

О: (молчит)

(кричит)

Заключенный потерял сознание.

(пауза)

В: Как вас зовут?

О: М-м… Тофик. (кричит)

В: Что вы ели на завтрак?

О: Не знаю.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Двадцать семь.

В: Что вы передали Кранцу о профессоре Шульце?

О: Достопримечательности… Ливийская пустыня… слежка прервана…

В: Кто учился вместе с вами?

О: (молчит)

В: Кто учился вместе с вами?

О: (кричит)

В: Кто учился вместе с вами?

О: «Если я пойду и долиною смертной тени…»[57]

В: Кто учился вместе с вами?

О: (кричит)

Допрашиваемый скончался.

Каваш назначил встречу, и Пьер Борг отправился на нее, не раздумывая. Место и время не обсуждались: Каваш — непревзойденный двойной агент, а это дорогого стоит.

Они условились встретиться на станции Оксфорд-Сёркус линии Бейкерлоо. Дожидаясь Каваша, глава «Моссада»[58] стоял в дальнем углу платформы и читал объявление о курсе лекций по теософии. Он понятия не имел, почему араб выбрал Лондон, как объяснил своим боссам необходимость поехать туда и, наконец, почему Каваш был предателем. Однако именно этот человек помог израильтянам выиграть две войны и избежать третьей, и Борг в нем нуждался.

Тем более он догадывался, о чем хочет поговорить Каваш.

Его очень беспокоило дело Шульца. Все началось со стандартной слежки — как раз то, что нужно для новенького, еще совсем «зеленого» агента: выдающийся американский физик, находясь на отдыхе в Европе, неожиданно решает отправиться в Египет. Первый тревожный звонок прозвучал, когда Тофик упустил Шульца; тогда Борг решил повысить приоритет проекта. Внештатный журналист из Милана, иногда наводивший справки для немецкой разведки, выяснил, что билет на самолет до Каира Шульцу купила жена египетского дипломата в Риме. Затем ЦРУ передало «Моссаду» спутниковые снимки района Каттары, где были замечены следы строительства. Тут Борг припомнил: именно туда направлялся Шульц, когда Тофик его потерял.

Что-то за всем этим скрывалось, и неизвестность не давала ему покоя.

Он беспокоился постоянно: не из-за египтян, так из-за сирийцев или фидаев[59]; не из-за врагов, так из-за друзей — а вдруг предадут? Такая у него была работа — беспокойная. Мать однажды сказала ему: «Работа ни при чем; таким уж ты уродился — весь в отца. Будь ты хоть садовником, все равно переживал бы». Может, она и права… И все же паранойя — единственное разумное состояние для главы шпионской организации.

А теперь еще Тофик прервал связь — и это было самым тревожным знаком.

Оставалась надежда, что ситуацию прояснит Каваш.

На станцию с грохотом влетел поезд. Борг разглядывал афишу, на которой преобладали еврейские фамилии. Надо было стать кинопродюсером, подумал он.

Поезд отошел, и на Борга упала тень. Он поднял голову и увидел спокойное лицо Каваша.

— Спасибо, что пришел, — как всегда, сказал араб.

— Что нового?

— В пятницу пришлось взять одного из твоих ребят в Каире.

— Пришлось?!

— Военная разведка сопровождала ВИП-персону; парень висел у них на хвосте. Оперативников в городе нет, вот они и попросили мое управление снять его.

— Вот черт! — выругался Борг. — И что с ним стало?

— Стандартная процедура: допросили и ликвидировали, — печально ответил Каваш. — Его звали Абрам Амбаш; рабочий псевдоним — Тофик эль-Масири.

— Он назвал тебе настоящую фамилию? — нахмурился Борг.

— Пьер, он мертв.

Борг раздраженно дернул головой: Каваш любил заострять внимание на эмоциях.

— Как же вы его раскололи?

— Мы используем русское оборудование — комбинацию электрошока с детектором лжи. К такому вы их не готовите.

Борг усмехнулся.

— Если б мы их об этом предупреждали, кто бы к нам пошел?.. О чем еще он проговорился?

— Ничего нового. Он не успел — я вовремя заставил его умолкнуть.

— Ты?!

— Я проводил допрос — нужно было проследить, чтобы он не сказал лишнего. Теперь все записывается на пленку и протокол подшивается к делу — учимся у русских. — Карие глаза подернулись грустью. — А ты предпочел бы, чтобы кто-то другой убивал твоих ребят?

Борг пристально посмотрел на него и отвернулся. Опять сантименты!

— И что же он накопал на Шульца?

— Некий агент повез его в Ливийскую пустыню.

— Да, но зачем?

— Не знаю.

— А кто знает? Ты в разведке или где?!

Борг подавил раздражение. Ладно, пусть все идет своим чередом; если у Каваша есть информация, он ею поделится.

— Я не в курсе — для этого дела создали особую группу, — ответил Каваш. — Мое управление не проинформировали.

— И это все, что Тофик успел сделать?

В мягком голосе араба неожиданно зазвучали гневные нотки:

— Мальчик умер за тебя.

— Я поблагодарю его на небесах. Значит, эта смерть была напрасной?

— Вот что он забрал из квартиры Шульца. — Каваш сунул руку во внутренний карман пальто и достал маленькую квадратную коробочку из синего пластика.

Борг взял ее.

— Откуда ты знаешь, что из его квартиры?

— На ней обнаружены отпечатки Шульца. Кроме того, мы взяли Тофика сразу после того, как он залез в квартиру.

Борг открыл коробочку и достал светонепроницаемый конверт; в нем оказался фотонегатив.

— Мы проявили пленку, — сказал араб. — Пусто.

С чувством глубокого удовлетворения Борг собрал коробку и сунул ее в карман. Теперь все встало на свои места; теперь он знает, что надо делать.

Подошел поезд.

— Уже поедешь? — спросил Борг.

Каваш слегка нахмурился и кивнул. Двери открылись, и он шагнул внутрь.

— Понятия не имею, для чего эта коробочка.

«Я тебе не по душе, — подумал Борг, — но все равно ты — отличный парень». Он тонко улыбнулся в закрывающиеся двери.

— Я знаю для чего.

Глава 2

Молодой американке нравился Нат Дикштейн.

Они мотыжили и пололи сорняки бок о бок на пыльном винограднике, обдуваемые легким бризом с Галилейского моря. Дикштейн работал в шортах и сандалиях, сняв рубашку с пренебрежением к солнцу, свойственным лишь городским жителям.

Карен тайком поглядывала на него в перерывах — что она делала частенько, хотя он почти не отдыхал. Тощий — узкие плечи, впалая грудь, узловатые локти и колени, — но крепкий: жилистые мышцы завораживающе перекатывались под смуглой кожей в шрамах. Как всякой чувственной женщине, Карен хотелось прикоснуться к этим шрамам и спросить, откуда они.

Иногда он поднимал голову, ловил ее взгляд, улыбался в ответ, ничуть не смущенный, и продолжал работу. Темные глаза скрывались под очками в дешевой круглой оправе, как у Джона Леннона — среди поколения Карен это считалось модным. Темными были и волосы, слишком короткие на ее вкус. Угловатая улыбка делала его моложе, однако лагерная татуировка на запястье говорила о том, что ему никак не меньше сорока.

Нат прибыл в кибуц[60] летом 1967 года, вскоре после Карен. Она приехала сюда, прихватив дезодоранты и противозачаточные таблетки, в поисках места, где можно жить по заветам хиппи и при этом не «балдеть» круглыми сутками. Его привезли на «Скорой». Она предположила, что его ранили на Шестидневной войне[61]; соседи по кибуцу не отрицали такой возможности.

Карен приняли дружелюбно, но настороженно; Ната Дикштейна встретили, как долгожданного блудного сына. Все столпились вокруг него, хлопоча, кормили супом и утирали слезы при виде его ран.

Если Дикштейн был их сыном, то Эстер, старейший член кибуца — матерью. Карен как-то заметила: «Она похожа на мать Голды Меир»[62], на что кто-то ответил: «Скорее уж на отца», и все засмеялись. Эстер расхаживала по деревне, опираясь на палку, и раздавала непрошеные советы, большей частью весьма мудрые. Она стояла на страже возле комнаты больного Дикштейна, отгоняя шумную детвору, размахивала палкой и обещала задать всем взбучку, хотя никто ее не боялся. Раненый оправился довольно быстро. Через несколько дней он уже сидел во дворе, чистил овощи для кухни и травил пошлые байки ребятам постарше. Две недели спустя Дикштейн вовсю работал на поле, уступая в сноровке лишь самым молодым.

Его прошлое было туманным, хотя Эстер однажды рассказала Карен историю его прибытия в Израиль в 1948-м, во время войны за независимость.

Для Эстер сорок восьмой год был чуть ли не вчера. В двадцатых годах, до эмиграции в Палестину, она жила в Лондоне и активно участвовала в нескольких леворадикальных течениях, от суфражизма до пацифизма, но память ее уходила еще глубже, в смутные ночные кошмары русских погромов. Она сидела под смоковницей, покрывая лаком стул, сделанный ее же заскорузлыми руками, и неторопливо рассказывала; Дикштейн в ее интерпретации походил на смышленого проказливого мальчишку.

— Ну вот, собралась компания — человек восемь или девять; кто из университета, кто — простые работяги с Ист-Энда. Денег ни у кого не оказалось, иначе они бы все прогуляли, не доезжая до Франции. До Парижа добрались на попутках, там вскочили на товарняк до Марселя. Оттуда чуть ли не большую часть пути до Италии прошли пешком, потом украли немецкую штабную машину, «Мерседес», и доехали до самого мыска «сапога». — Лицо Эстер лучилось улыбкой, и Карен подумала, что та была бы не прочь поучаствовать в приключениях. — Нат уже бывал в Сицилии и вроде как знался с мафией. С войны у них осталась куча оружия, которое пригодилось бы Израилю — но откуда взять деньги? Так он что сделал: уговорил сицилийцев продать арабам целое судно, груженное автоматами, и сообщить евреям место погрузки. Те сразу смекнули, в чем дело, и поддержали идею! Сделка состоялась, сицилийцы получили денежки, а Нат с друзьями выкрал судно вместе с грузом и уплыл на нем в Израиль!

Карен громко рассмеялась; пасущаяся рядом коза неодобрительно покосилась на нее.

— Погоди, это еще не все, — продолжила Эстер. — Кто-то из мальчиков-студентов занимался греблей, один из рабочих оказался докером — но на этом их знания о морских путешествиях и заканчивались. И вот плывут они на судне водоизмещением в пять тысяч тонн бог знает куда… Ладно, надо как-то осваивать навигацию. Начали с азов: у судна есть карты и компас. Нат вычитал в книжке, как завестись, но не нашел, как остановиться. Так они на всех парах ворвались в Хайфу, словно банда шалопаев; кричали, махали, бросали кепки в воздух — и врезались прямо в причал! Конечно, их тут же простили — оружие было буквально на вес золота. С тех пор его и прозвали Пиратом.

Сейчас, в мешковатых шортах и простеньких очках, он мало похож на пирата, подумала Карен, и все же хорош собой. Как бы его соблазнить? Она явно ему нравится и не раз давала понять, что не против; однако он не спешил этим воспользоваться. Может, она для него слишком молода и невинна? Или он вообще не интересуется женщинами…

Его голос внезапно прервал поток мыслей:

— Пожалуй, на сегодня хватит.

Она взглянула на солнце — да, пора домой.

— Ты сделал вдвое больше меня!

— Сила привычки. Я ведь здесь уже лет двадцать с перерывами — тело помнит нагрузку.

Они возвращались в деревню; небо над ними играло пурпурно-желтыми красками.

— А чем ты занимаешься в перерывах?

— Да так, по мелочи… Отравляю колодцы, похищаю христианских младенцев.

Карен засмеялась.

— Ну и как тебе тут по сравнению с Калифорнией?

— Здесь чудесно, — ответила она. — Хотя до настоящего равноправия женщин еще далеко; предстоит немало работы.

— Об этом сейчас много говорят.

— Ты-то больше помалкиваешь.

— Знаешь, по-моему, лучше самим отвоевать свободу, чем получить ее на блюдечке.

— Звучит как оправдание, чтобы ничего не делать, — заметила Карен.

Дикштейн рассмеялся.

— Я собираюсь почитать Мотти.

— А можно мне с тобой?

— Почему бы нет. — Он взглянул на часы. — У нас как раз есть время ополоснуться. Приходи через пять минут.

Они разошлись, и Карен отправилась в душевые. Кибуц — лучшее место для сироты, подумала она, снимая одежду. Оба родителя Мотти погибли — отец подорвался в атаке на Голанских высотах в последней войне, а мать убили годом раньше в перестрелке с фидаями; оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка это трагедия, но все-таки он спит в той же постели, ест за тем же столом, и главное, вокруг сотня любящих взрослых, готовых о нем заботиться. Мальчика не скинули на стареющую бабушку, или равнодушную тетку, или, что хуже всего, в приют. А еще у него есть Нат.

Смыв пыль, Карен переоделась в чистое и пошла в комнату Дикштейна. Мотти уже сидел у него на коленях, посасывая палец и слушая «Остров сокровищ» на иврите. Прежде Карен ни разу не слышала, чтобы на иврите разговаривали с акцентом кокни. Сейчас его речь звучала еще более странно, поскольку Нат читал за разных персонажей: то высоким голосом за Джима, то утробным рыком за Джона Сильвера, то полушепотом за Бена Ганна. Карен наблюдала за ними в желтом свете электрической лампы: Дикштейн больше смахивал на мальчишку, а Мотти — на взрослого.

Закончив главу, они проводили Мотти в спальню, поцеловали на ночь и перешли в столовую. «Если мы и дальше будем повсюду ходить вместе, люди решат, что мы уже любовники», — подумала Карен.

После ужина Эстер рассказала анекдот, блестя глазами, словно молодая девушка.

— Когда я впервые приехала в Иерусалим, в ходу была поговорка: если у тебя есть пуховая подушка, можно купить дом.

Дикштейн с готовностью заглотил наживку.

— Как так?

— Смотри: за хорошую подушку можно выручить фунт. С этими деньгами ты вступаешь в кредитный кооператив и берешь взаймы десять фунтов. Дальше находишь небольшой клочок земли. Хозяин участка примет твои десять фунтов в качестве задатка, а на остальное выпишет вексель — вот ты уже и землевладелец! Теперь идешь к застройщику и говоришь: «Постройте дом на моем участке. Мне ничего не надо — только выделите скромную квартирку для моей семьи».

Все рассмеялись, и вдруг Нат обернулся. Карен проследила за ним взглядом: в дверях стоял незнакомый коренастый мужчина лет сорока с мясистым грубым лицом. Нат встал и подошел к нему.

— Не забивай себе голову, деточка, — тихо сказала Эстер. — Он никогда не женится.

Карен взглянула на нее и вновь обернулась к двери, но там уже никого не было. Несколько мгновений спустя послышался звук отъезжающей машины. Эстер положила большую, грубую ладонь на нежную руку девушки и сжала.

Свет фар черного «Ситроена» рассекал непроглядную темноту. На заднем сиденье устроились Нат Дикштейн и Пьер Борг. Телохранитель Борга вел машину; рядом с ним лежал пистолет.

Дикштейну никогда не удавалось увидеть себя со стороны, таким, каким его видели другие: компетентным, даже блестящим агентом, способным выжить в любой ситуации. Позднее, когда ему придется напрячь все силы, лавируя в лабиринте ситуаций и сражаясь с людьми и обстоятельствами, для страха не останется места; но сейчас, когда Борг еще только собирался ввести его в курс дела, не было ни планов, ни прогнозов, ни данных для анализа. Он понимал лишь одно: придется забыть о покое, о солнце, о простой работе на свежем воздухе; его ожидали страшный риск, реальная опасность, ложь, боль, кровавая резня и, возможно, даже смерть. Нат сидел нахохлившись в углу машины, плотно скрестив руки на груди, поглядывая на тускло освещенное лицо Борга и ощущая отвратительную пустоту в желудке от страха перед неизвестностью.

В слабом, неверном свете Борг походил на великана из сказки. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глаза навыкате под густыми нависшими бровями. Еще в детстве его считали уродливым — таким он и вырос. Когда Борг нервничал, как сейчас, то постоянно трогал себя за лицо: прикрывал рот, потирал нос, почесывал лоб в бессознательной попытке скрыть свою неприглядность. Как-то в расслабленной обстановке Дикштейн спросил его:

— Почему ты вечно на всех орешь?

— Потому что рожи у них больно смазливые, — ответил Борг.

Они всегда затруднялись в выборе языка общения. Борг был франкоканадцем и на иврите не говорил. Дикштейн отлично знал иврит, но по-французски объяснялся весьма посредственно. Как правило, останавливались на английском.

Дикштейн работал на Борга уже десять лет, но до сих пор относился к нему неприязненно. Он понимал его тревожную натуру и уважал за профессионализм и маниакальную преданность израильской разведке, но, с точки зрения Дикштейна, для нормальных человеческих отношений требовалось нечто большее. У Борга всегда находились веские причины лгать ему, однако от этого ложь не становилась менее противной.

Дикштейн отыгрывался той же монетой: не говорил, куда направляется, или врал; будучи на задании, никогда не выходил на связь по расписанию — просто звонил или посылал сообщения с безапелляционными требованиями. Иногда он даже скрывал от Борга часть плана или весь план действий, что лишало последнего возможности вмешиваться и навязывать свои схемы. Кроме того, так безопаснее — Борг мог посчитать необходимым передать какую-то информацию политикам, а от тех она просочилась бы к противнику. Дикштейн знал, что он в выигрышном положении — Борг был обязан ему своей успешной карьерой, — и выжимал из этого максимум возможностей.

«Ситроен» с рычанием пронесся через опустевший арабский город Назарет — видимо, наступил комендантский час — и вновь нырнул в темноту, устремляясь в сторону Тель-Авива. Борг закурил тонкую сигару и начал разговор:

— После Шестидневной войны один из умников в Министерстве обороны написал доклад под названием «Неизбежный крах Израиля». Аргументы его были таковы: во время войны за независимость Израиль покупал оружие у Чехословакии. Когда страны соцлагеря перешли на сторону арабов, мы обратились к Франции, а позже — к Западной Германии. Как только арабы прослышали об этом, немцы отменили все сделки. Франция наложила эмбарго после Шестидневной войны. Штаты и Великобритания упорно отказываются снабжать нас оружием. Таким образом, наши источники отпадают один за другим.

Предположим, нам удастся восполнить потери, если мы найдем новых поставщиков и создадим свою военную промышленность; но даже тогда Израиль останется позади в гонке вооружений на Ближнем Востоке. Нефтедобывающие страны всегда будут богаче нас. Наши расходы на оборону уже и так давят на госбюджет тяжким грузом, тогда как врагам некуда девать свои миллиарды. У них десять тысяч танков — значит, нам понадобится шесть тысяч; у них двадцать тысяч — нам нужно двенадцать, и так далее. Всего лишь удваивая затраты на вооружение каждый год, они развалят нашу экономику, не сделав ни единого выстрела.

Наконец, в новейшей истории Ближнего Востока прослеживается некий алгоритм краткосрочных войн, повторяющихся раз в десятилетие. Логика данного алгоритма работает против нас. Арабы могут позволить себе проигрывать время от времени, мы — нет: наше первое поражение будет и последним.

Вывод: для того чтобы выжить, нам необходимо вырваться из замкнутого круга, в который нас загнал противник.

Дикштейн кивнул.

— Эта мысль не нова. Стандартный аргумент для лозунга «Мир любой ценой». Наверняка того умника уволили из министерства.

— Ошибаешься — и в том, и в другом. Вот что он говорит дальше: «В следующий раз, когда на нас нападут арабы, мы должны нанести — или иметь возможность нанести — в ответ сокрушительный удар. Нам необходимо ядерное оружие».

Дикштейн замер на секунду, затем протяжно присвистнул. Будучи озвученной, невероятная прежде мысль казалась теперь совершенно очевидной. Да ведь это разом все изменит! Он помолчал, переваривая информацию; в мозгу роились десятки вопросов. Помогут ли американцы? Одобрит ли правительство? Не ответят ли арабы тем же?

— Значит, умник из министерства, говоришь? Наверняка Моше Даян[63].

— Без комментариев, — ответил Борг.

— И что, кабинет министров одобрил?

— Поначалу устроили долгие прения. Кое-кто из представителей старшего поколения возражал: мол, не для того они жизнь положили, чтобы потом сидеть и смотреть, как Ближний Восток сотрут с лица Земли в ядерной катастрофе. А оппозиция привела такой аргумент: если мы раздобудем бомбу, арабы тоже подсуетятся, и баланс сил останется прежним. Как выяснилось, они ошибались.

Борг сунул руку в карман, достал маленькую пластиковую коробочку и передал Дикштейну. Тот включил боковой свет и принялся ее рассматривать. Она была синего цвета, плоская и умещалась на ладони; внутри лежал конверт из плотной светонепроницаемой бумаги.

— Что это?

— В феврале в Каир прибыл некий Фридрих Шульц, физик. По национальности — австриец, работает в Штатах. Судя по всему, отдыхал в Европе; его билет в Каир оплачен египетским правительством.

Я назначил слежку, но он ускользнул от нашего мальчика и на двое суток исчез в Ливийской пустыне. Судя по спутниковым снимкам из ЦРУ, в том районе разворачивается какое-то масштабное строительство. Когда Шульц вернулся, у него в кармане обнаружили вот такую штуку. Это индивидуальный дозиметр; в конверте — кусок обычной фотопленки. Его можно положить в карман, прикрепить к отвороту пиджака или на пояс. Если ты подвергся облучению, при проявке пленка будет частично засвечена. Такие дозиметры носят все, кто работает на атомной станции или посещает ее.

Дикштейн выключил свет и отдал контейнер.

— Иными словами, арабы уже делают атомные бомбы, — тихо сказал он.

— Вот именно! — Борг зачем-то повысил голос.

— Значит, правительство дало добро на изготовление собственной бомбы?

— В принципе да.

— То есть?

— Имеются некоторые сложности практического характера. Сам «часовой механизм», так сказать, довольно прост. Любой, кто может смастерить обычную бомбу, справится и с атомной. Проблема в том, чтобы достать взрывчатое вещество — плутоний. Его можно получить из атомного реактора как побочный продукт выработки. Реактор у нас есть в Димоне, в пустыне Негев. Ты в курсе?

— Да.

— В нашей стране это, похоже, секрет Полишинеля. Однако для извлечения плутония из отработанного топлива необходимо соответствующее оборудование. Мы могли бы построить перерабатывающий завод, но у нас нет своего урана, чтобы прогнать через реактор.

— Погоди-ка, — нахмурился Дикштейн. — Разве мы не используем уран для обычной работы реактора?

— Нам поставляют его из Франции — при условии, что мы возвращаем использованное топливо обратно на переработку, а плутоний они извлекают сами.

— Другие поставщики?

— Навяжут те же условия — это часть договора о нераспространении ядерного оружия.

— Но ведь рабочие на реакторе могут оставить немного отработанного топлива себе — так, чтобы никто не заметил.

— Не могут. Исходя из объема поставляемого урана рассчитывается точное количество плутония на выходе; учитывают все тщательно, поскольку вещество очень дорогое.

— Значит, проблема в том, как раздобыть уран?

— Ага.

— И решение?..

— Ты его украдешь.

Дикштейн посмотрел в окно. Взошла луна и осветила стадо овец, сгрудившееся в углу поля; за ними, опираясь на посох, присматривал пастух-араб — готовый библейский сюжет. Значит, вот оно что: нужно украсть уран для Земли Обетованной. В прошлый раз это было убийство лидера террористов в Дамаске; до того — шантаж богатого араба в Монте-Карло, финансировавшего фидаев.

Пока Борг говорил о политике и ядерных реакторах, Дикштейн слушал с интересом, забыв о себе. Теперь же он вспомнил, что все это касается его напрямую. Вновь нахлынули тошнотворный страх и воспоминания. После смерти отца семья отчаянно бедствовала; когда приходили кредиторы, Ната посылали отвечать: «Мамы нет дома». Те знали, что это ложь, и он это понимал; они смотрели на мальчика со смешанным чувством жалости и презрения, пронзавшим его насквозь.

Он никогда не забудет то ощущение невыносимого унижения… И вот оно вернулось, запульсировало, словно маяк из подсознания: «Натаниэль, пойди-ка укради немножко урана для своей родины».

Матери он всегда отвечал: «Ну почему я должен?»

И сейчас он спросил Борга:

— Если мы все равно собираемся красть, почему бы тогда просто не купить уран, а потом отказаться вернуть на переработку?

— Потому что так все узнают о нашей затее.

— И?

— Экстракция займет несколько месяцев. За это время могут случиться две вещи: во-первых, египтяне ускорят свою программу, во-вторых, на нас надавят американцы и заставят отказаться от идеи атомного оружия.

— А… — Это ухудшало положение. — Значит, украсть надо так, чтобы никто на нас не подумал.

— Даже больше того. — Голос Борга был резким и хриплым. — Никто не должен догадаться, что это кража. Все должно выглядеть как недоразумение. Владельцы и прочие международные организации будут настолько обескуражены пропажей, что сочтут нужным ее замять. А когда обнаружат правду, будет поздно — они сами себя скомпрометируют замалчиванием.

— Рано или поздно все откроется.

— Но сперва мы получим бомбу.

Они ехали вдоль побережья; справа в лунном свете поблескивало Средиземное море. Дикштейн заговорил и с удивлением отметил нотки усталой покорности в своем голосе:

— О каком объеме идет речь?

— На двенадцать бомб понадобится около сотни тонн желтого кека — урановой руды.

— Значит, незаметно положить в карман не удастся. — Дикштейн нахмурился. — И сколько она стоит?

— Около миллиона долларов.

— Думаешь, они вот так просто возьмут и замнут скандал?

— Если все сделать по уму.

— Но как?

— А это уже твоя работа, Пират.

— Боюсь, задача невыполнима.

— А надо выполнить. Я уже сказал премьер-министру, что мы справимся. Нат, моя карьера висит на волоске.

— Да пошел ты к черту со своей карьерой!

Борг нервно закурил еще одну сигару. Дикштейн приоткрыл окно, чтобы проветрить. Внезапная вспышка злости не имела отношения к неуклюжей попытке Борга воззвать к его чувствам — Пьер никогда не отличался способностью к эмпатии. На самом деле из колеи его выбили неожиданно возникшие в голове картины ядерных облаков над Иерусалимом и Каиром; хлопковые поля у берегов Нила и виноградники возле Галилейского моря, выжженные радиоактивными осадками; весь Ближний Восток, превращенный в мертвую пустыню; поколения генетических уродов…

— И все же мирное урегулирование было бы лучшим выходом.

Борг пожал плечами.

— Вот уж не знаю. Я в политику не лезу.

— Ага, конечно!

— Слушай, раз у них уже есть бомба, что нам остается? — вздохнул Борг.

— Если б все было так просто, мы бы созвали пресс-конференцию, объявили, что египтяне изготавливают бомбу, — и пусть мировое сообщество их останавливает. Мне кажется, наши в любом случае хотят ее заполучить, а все остальное — лишь повод.

— А если они правы? Сколько можно воевать? Однажды мы проиграем.

— Надо заключить мир.

Борг фыркнул.

— Ты такой наивный, это что-то!

— Мы могли бы в чем-то уступить: оккупированные территории, Закон о возвращении[64], равные права для арабов в Израиле…

— У арабов и так равные права.

Дикштейн невесело усмехнулся.

— Ты такой наивный, это что-то!

— Послушай! — Усилием воли Борг взял себя в руки. Дикштейн понимал его чувства, разделяемые многими израильтянами: они считали, что, если подобные либеральные идеи распространятся в обществе, это будет начало конца — уступка последует за уступкой, пока всю землю не подадут арабам на тарелочке; такая перспектива больно била по национальному самосознанию. — Послушай, — повторил он. — Может, нам и стоило бы продать право первородства за чечевичную похлебку, но в реальности граждане нашей страны не станут голосовать за «мир любой ценой». Да ты и сам в глубине души понимаешь, что арабам мир тоже не особо нужен. Нам все равно придется с ними воевать; а раз так, то мы должны победить — а для этого нам нужен уран.

— Вот что меня в тебе особенно бесит — ты почти всегда прав, — сказал Дикштейн.

Борг опустил стекло и выбросил окурок, рассыпавший искры, словно маленькая шутиха. Впереди виднелись огни Тель-Авива: они почти приехали.

— Знаешь, обычно мне не приходится спорить с агентами о политике, — сказал Борг. — Они просто выполняют приказы, как и подобает.

— Не верю, — ответил Дикштейн. — Мы нация идеалистов.

— Возможно.

— Был у меня один знакомый, звали его Вольфганг. Он тоже любил повторять: «Я всего лишь выполняю приказ», а потом ломал мне ногу.

— Да, ты рассказывал.

Когда предприятие нанимает бухгалтера, тот первым делом говорит, что у него слишком много работы по распределению финансовых ресурсов компании, а для ведения учета нужно нанять младшего бухгалтера. Нечто подобное происходит и у тайных агентов. Государство создает службу разведки с целью выяснить, сколько танков у соседа и где он их прячет; но не успеете вы произнести «МИ-5», как они заявят, что слишком заняты слежкой за подрывными элементами на родине, поэтому для нужд военной разведки требуется отдельное подразделение.

Так было и в Египте в 1955 году. Недавно созданную спецслужбу разделили на два управления: военная разведка занималась подсчетом израильских танков, а Департамент общих расследований снимал все сливки.

Во главе обоих подразделений стоял руководитель службы общей разведки — видимо, чтобы еще больше все запутать; формально он подчинялся непосредственно министру внутренних дел. Однако контролировать разведку непременно пытается и глава государства. На то есть две причины. Во-первых, агенты постоянно разрабатывают совершенно безумные проекты убийств, шантажа или захвата территории; если их воплотить в жизнь, может выйти ужасный скандал, так что президенты и премьер-министры считают необходимым лично присматривать за этими инстанциями. Во-вторых, служба разведки — источник власти, особенно в странах с нестабильной обстановкой, а глава государства всегда стремится прибрать эту власть к рукам.

Таким образом, на практике руководитель службы общей разведки в Каире подчинялся либо президенту, либо его довереннному лицу.

Каваш — тот самый араб, который допрашивал Тофика и передал дозиметр Пьеру Боргу, — работал в Департаменте общих расследований, более светской части системы. Он был человеком умным и целостным, но при этом глубоко религиозным. Его крепкая вера, доходящая порой до мистицизма, порождала самые невероятные убеждения. Он принадлежал к той ветви христианства, которая считала, что возвращение евреев в Землю Обетованную предписано Библией и является предвестием конца света. Следовательно, препятствовать возвращению значило совершить грех, а способствовать — богоугодное дело. Именно поэтому Каваш стал двойным агентом.

Работа заменяла ему все. Следуя своей вере, Кавашу мало-помалу пришлось свести на нет общение с друзьями, соседями и даже — за некоторым исключением — с семьей. Из личных амбиций осталось лишь желание попасть в рай после смерти. Он вел аскетический образ жизни; единственным земным удовольствием для него стало интеллектуальное превосходство над противником. Каваш во многом походил на Пьера Борга, кроме одного: он был счастливым человеком.

Однако сейчас его тоже беспокоило дело профессора Шульца: пока что в этой игре он терял очки. Проблема заключалась в том, что проект «Каттара» вел Департамент военной разведки. Наконец, после длительного поста и медитации, бессонной ночью Каваш разработал план внедрения.

В Главном управлении разведслужбы, координировавшем оба департамента, работал его троюродный брат Ассам. Каваш был младше его, но отличался куда большей хитростью и сообразительностью.

Жарким днем братья сидели в задней комнате маленькой грязной кофейни на улице Шерифа Паши, пили тепловатый лаймовый кордиал и отгоняли мух, выпуская клубы табачного дыма. Они походили на друг друга — в одинаковых легких костюмах, с тонкими усиками а-ля Насер[65]. С помощью Ассама Каваш намеревался разузнать о Каттаре; для этого он продумал убедительную стратегию поведения, на которую тот должен купиться. Однако дело следовало вести очень тонко и деликатно. Внешне Каваш сохранял обычное хладнокровие, ничем не выдавая внутреннего волнения.

Для начала он выбрал тактику прямолинейности:

— Брат мой, ты знаешь, что происходит в Каттаре?

Красивое лицо Ассама приняло скрытное выражение.

— Если ты не в курсе, я ничем не могу помочь.

Каваш покачал головой.

— Никто и не требует от тебя раскрытия секретов; к тому же я и сам догадываюсь, о чем речь, — солгал он. — Проблема в другом: мне не нравится, что дело ведет Мараджи.

— Почему?

— Я беспокоюсь о твоей карьере.

— Мне нечего волноваться…

— А стоило бы. Имей в виду — Мараджи метит на твое место.

Хозяин кофейни принес блюдо олив и две питы. Каваш молча наблюдал за выражением лица Ассама: от природы закомплексованный, тот явно заглотил наживку.

— Я так понимаю, Мараджи отчитывается непосредственно перед министром?

— У меня есть доступ ко всем документам, — возразил Ассам, оправдываясь.

— Ну, мало ли что он там может шепнуть на личной аудиенции. Сейчас у него очень сильная позиция.

Ассам нахмурился.

— А ты-то откуда узнал об этом деле?

Каваш прислонился к прохладной бетонной стене.

— Один из людей Мараджи сопровождал кое-кого в Каире и засек «хвоста»: им оказался израильский агент по кличке Тофик. У Мараджи в городе нет своих людей, поэтому запрос телохранителя передали мне.

Ассам презрительно фыркнул.

— Мало того, что допустил за собой слежку, так еще и обратился не по адресу. Ну куда это годится!

— Все можно исправить, брат мой.

— Продолжай, — сказал Ассам, почесывая нос рукой, унизанной перстнями.

— Расскажи своему руководству о Тофике. Объясни, что Мараджи, при всех его несомненных талантах, не умеет подбирать людей, поскольку молод и неопытен — по сравнению с тобой, например. Настаивай на том, чтобы тебя назначили ответственным за кадры на проекте «Каттара», и посади туда своего человека.

Ассам кивнул.

— Понимаю.

Каваш почувствовал вкус успеха. Он наклонился ближе и понизил голос:

— Руководство будет тебе признательно за выявление слабого места в деле повышенной секретности, а ты будешь в курсе всего, чем занимается Мараджи.

— Отличный план; сегодня же поговорю с начальником, — сказал Ассам. — Спасибо тебе, брат.

Оставалось добавить еще одну вещь — самую главную, но нужно выбрать правильный момент. Пожалуй, стоит выждать пару минут. Каваш поднялся и сказал:

— Ты всегда был моим покровителем!

Рука об руку они вышли в зной городских улиц.

— Сразу же займусь поиском нужного человека, — сказал Ассам.

— Ах да, кстати, — протянул Каваш, будто бы внезапно вспомнив незначительную деталь. — У меня есть на примете идеальный кандидат: умный, находчивый, осмотрительный — племянник моей покойной жены.

Ассам подозрительно прищурился.

— Значит, он будет обо всем докладывать тебе?

Каваш сделал оскорбленное лицо.

— Нет, ну если я прошу слишком многого… — Он поднял руки, словно сдаваясь.

— Ладно, — уступил Ассам. — Мы ведь всегда помогали друг другу.

Они дошли до угла; здесь их пути расходились.

Каваш с трудом сдерживал ликование.

— Я пошлю его к тебе; вот увидишь, он надежен.

— Быть по сему, — ответил Ассам.

Пьер Борг познакомился с Дикштейном лет двадцать назад. Тогда, в 1948-м, он посчитал, что парень не годится для этой работы, несмотря на выходку с краденым оружием. Тощий, бледный, нескладный, Нат не внушал доверия. Однако приказ спустили сверху, и Боргу пришлось дать ему шанс. Довольно быстро он понял, что мальчик хоть и невзрачен на вид, зато умен как черт. К тому же Дикштейн обладал странной притягательной силой. Кое-кто из женщин в «Моссаде» сходил от него с ума, чего другие — включая Борга — никак не могли понять. Впрочем, сам Дикштейн не выказывал интереса ни в ту, ни в другую сторону; в его досье значилось: «Личная жизнь отсутствует».

С годами он набрался опыта и уверенности в себе; теперь Борг полагался на него больше, чем на любого другого агента. Будь Дикштейн амбициознее, он легко мог бы занять место своего начальника.

И тем не менее Борг не представлял себе, как Дикштейн выполнит задание. Решение, принятое политиками в ходе дебатов, было очередным идиотским компромиссом, от которых страдают рядовые госслужащие: они согласились на кражу урана только при условии, что об этом никто не узнает, по крайней мере в ближайшие годы. Борг возражал: он стоял за отчаянное, лихое пиратство — и к черту последствия! Большинство в кабинете высказалось за более благоразумный вариант, но претворять его в жизнь пришлось людям Борга.

Среди агентов «Моссада» нашлись бы и другие кандидатуры, способные выполнить задание по заготовленной схеме; например, Майк, глава отдела спецопераций, или даже сам Борг. Однако никому из них, кроме Дикштейна, Борг не мог бы сказать прямо: «Вот тебе задача — иди и реши ее».

Они провели день на конспиративной квартире в Рамат-Гане, неподалеку от Тель-Авива. Проверенные сотрудники «Моссада» варили кофе, подавали еду и патрулировали сад. Утром Дикштейн встретился с молодым длинноволосым учителем физики из института Вейцмана в Реховоте. Тот коротко и доступно рассказал ему о химических свойствах урана, о природе радиоактивности и о принципах работы ядерного реактора. После обеда Дикштейн пообщался с сотрудником реактора в Димоне и узнал от него об урановых рудниках, обогатительных установках, производстве, хранении и транспортировке топливных материалов; о технике безопасности и международных нормах; и, наконец, о МАГАТЭ[66], Евратоме[67], Комиссии по атомной энергии США и Управлении по атомной энергетике Великобритании.

Вечером Борг и Дикштейн ужинали вместе. Борг, как обычно, делал вид, что сидит на диете: отказался от хлеба, зато выпил почти всю бутылку израильского красного вина. В качестве оправдания он убедил себя в необходимости успокоить нервы и скрыть волнение от Дикштейна.

После обеда Борг дал ему три ключа.

— Для тебя подготовлены запасные документы в Лондоне, Брюсселе и Цюрихе. Паспорта, водительские права, оружие и наличные хранятся в банковских ячейках. Если понадобится сменить личность, старые документы оставишь в ячейке.

Дикштейн кивнул.

— Кому докладывать — тебе или Майку?

«Как будто ты хоть раз докладывал, паршивец», — подумал Борг.

— Мне, пожалуйста, — ответил он. — При любой возможности сразу звони, используй шифр. Если до меня не дозвонишься, свяжись с любым посольством и передай сообщение через них — я попытаюсь до тебя добраться. В самом крайнем случае шли шифровки с дипломатической почтой.

Дикштейн безучастно кивнул: это были стандартные процедуры. Борг посмотрел на него пристально, пытаясь проследить за ходом его мыслей. Что он сейчас чувствует? Уже придумал, как все провернуть? А может, попытается ради проформы, а потом заявит: мол, нет никакой возможности? И верит ли он в то, что бомба действительно нужна Израилю?

— Я так понимаю, есть какие-то сроки? — уточнил Дикштейн.

— Да, но нам они неизвестны. — Борг принялся выковыривать лук из остатков салата. — Надо опередить египтян; значит, уран должен попасть к нам на переработку до того, как они запустят свой реактор. Ну а дальше все будет зависеть только от химических реакций — ни одна сторона не сможет ускорить субатомные частицы. Кто первый начал, тот первый и придет к финишу.

— Необходим агент в Каттаре, — сказал Дикштейн.

— Я работаю над этим.

— И надежный человек в Каире.

— Ты что, пытаешься выкачать из меня информацию? — сердито спросил Борг; он вовсе не об этом хотел поговорить.

— Просто думаю вслух.

Воцарилось молчание. Борг разминал вилкой лук. Наконец он сказал:

— Я поставил перед тобой задачу, но все решения принимаешь ты сам.

— Да уж… — Дикштейн поднялся. — Пожалуй, пойду лягу.

— Ты уже придумал, с чего начнешь?

— Да, — ответил Дикштейн. — Спокойной ночи.

Глава 3

Нат Дикштейн так и не смог привыкнуть к жизни тайного агента. Больше всего угнетала постоянная необходимость лгать, скрываться, носить маску, тайком красться за людьми, предъявлять фальшивые документы. Он вечно опасался, что его раскроют. Даже посреди бела дня Нату грезились жуткие кошмары: с криком «Попался, шпион!» полицейские волокли его в тюрьму и там ломали ему ногу.

Вот и теперь на душе было неспокойно. Дикштейн сидел у входа в Управление по ядерным гарантиям Евратома в Люксембурге, запоминая лица сотрудников, спешащих на работу. Ему предстояла встреча с пресс-секретарем организации Пфаффером, но он нарочно пришел пораньше с целью высмотреть слабое звено. Недостаток этого плана заключался в том, что персонал тоже мог запомнить его в лицо, однако времени для таких тонкостей уже не оставалось.

Пфаффер оказался неопрятным молодым человеком с потрепанным портфелем коричневой кожи. Он проводил Дикштейна в такой же неопрятный кабинет и предложил кофе. Разговор велся на французском: Дикштейн аккредитовался в парижском филиале малоизвестного журнала «Сайенс интернешнл». Пфафферу он по секрету признался, что хочет получить работу в «Сайентифик американ».

— О чем конкретно вы пишете в данный момент? — спросил Пфаффер.

— Статья называется «Пропавший без вести». Дело в том, что в Штатах постоянно пропадает радиоактивное топливо. Говорят, будто здесь, в Европе, разработана международная система контроля за перемещением подобных веществ.

— Верно, — ответил Пфаффер. — Страны-участницы передают Евратому контроль над расщепляемым материалом. У нас есть полный список всех гражданских предприятий, в которых хранится сырье — начиная от рудников, обогатительных фабрик, заводов по производству топлива, складов, ядерных реакторов и заканчивая перерабатывающими заводами.

— Гражданских?

— Военные находятся вне нашей сферы влияния.

— Продолжайте, пожалуйста. — Дикштейн облегченно вздохнул про себя: Пфаффер разговорился раньше, чем осознал полную неосведомленность собеседника в данных вопросах.

— Возьмем, например, завод, изготавливающий топливные блоки из обычного желтого кека. Поступающее к ним сырье взвешивают и проверяют инспекторы из Евратома. Полученные данные вносят в компьютер и сверяют с информацией, указанной в пункте отправки — в нашем случае это урановый рудник. Если по факту обнаружится разница, мы сразу же узнаем.

Перед отгрузкой с завода также производят количественные и качественные замеры топлива. В свою очередь, эти цифры будут сверять с данными, зафиксированными на АЭС, использующей топливо. Кроме того, ведется строгий учет всех отходов; процесс контроля и двойной проверки распространяется и на их ликвидацию. И наконец, минимум дважды в год на заводах производится инвентаризация.

— Понятно. — Дикштейн был одновременно впечатлен и обескуражен. Конечно, Пфаффер преувеличил безупречность работы системы, но даже если они выполняют хотя бы половину всех этих проверок, то незаметно похитить сотню тонн руды не удастся никак — недостача сразу отобразится в компьютере.

Для поддержания разговора он спросил:

— Значит, с помощью вашего компьютера можно в любой момент отследить местонахождение каждой урановой пылинки в Европе?

— В пределах стран-участниц — Франции, Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. И не только урана — всех радиоактивных материалов.

— А детали перевозки?

— Все должно быть согласовано с нами.

Дикштейн закрыл блокнот.

— Что ж, по-моему, достаточно надежно. А можно увидеть систему в действии?

— Это уже не к нам. Вам нужно обратиться в управление по атомной энергетике любой страны и подать запрос на посещение. На некоторых объектах проводятся экскурсии.

— А вы не могли бы дать мне список телефонов?

— Конечно. — Пфаффер встал и открыл шкаф с документами.

Итак, Дикштейн разрешил одну проблему, чтобы тут же столкнуться с другой. Требовалось выяснить, где хранится информация о запасах радиоактивных материалов. Ответ был найден: в компьютерной базе данных Евратома. Однако все эти запасы подвергались жесткому мониторингу, поэтому кража представлялась практически невозможной. Сидя в захламленном кабинетике и наблюдая за тем, как чопорный господин Пфаффер роется в старых пресс-релизах, Дикштейн подумал: «Если б ты только знал, что у меня на уме, тебя бы удар хватил, бюрократишка». Он подавил ухмылку и немного воспрял духом.

Пфаффер протянул ему копию рукописного листа. Дикштейн аккуратно сложил его и засунул в карман.

— Большое спасибо за помощь, — сказал он.

— Где вы остановились? — спросил Пфаффер.

— В «Альфе», напротив вокзала.

Пфаффер проводил его до двери.

— Надеюсь, что вам понравится в Люксембурге.

— Несомненно, — ответил Дикштейн и пожал ему руку.

Этот прием запоминания Дикштейн освоил еще ребенком в затхлой комнатушке над булочной, пытаясь различить странные закорючки иврита. Хитрость заключалась в том, чтобы выделить одну уникальную черту и запомнить ее, игнорируя все остальное. Именно эту мнемотехнику Дикштейн использовал сейчас, запоминая лица сотрудников Евратома.

Вечером он устроился неподалеку от входа в комплекс «Жан Монне», наблюдая за людьми, выходящими с работы. Секретари, курьеры и прочий обслуживающий персонал, равно как и руководители высшего звена, его не интересовали. Ему нужна была средняя прослойка: программисты, администраторы, начальники небольших отделов, личные ассистенты и заместители. Наиболее подходящих Нат награждал кличками, подмечая особые штрихи: Стекляшка, Жесткий Воротничок, Тони Кертис[68], Безносый, Снежок, Кубинец, Толстозадый.

Стекляшка — пухлая женщина под сорок без обручального кольца — получила свое прозвище за блестящую оправу очков. Дикштейн последовал за ней на стоянку, где она с трудом втиснулась в белый «Фиат». Его арендованный «Пежо» был припаркован неподалеку.

Двигаясь медленно и неуверенно, женщина пересекла мост Адольфа и направилась на юго-восток; конечной целью оказалась деревушка Мондорф-ле-Бен. Въехав в мощенный булыжником двор, она вышла из машины и своим ключом открыла дверь стандартного небольшого домика.

Деревушка была одним из туристических объектов — здесь били термальные источники. Дикштейн повесил на шею фотоаппарат и принялся бродить по округе, как бы невзначай проходя мимо дома Стекляшки. Один раз ему удалось мельком увидеть ее в окне: она подавала ужин какой-то престарелой даме.

После полуночи, когда Дикштейн уезжал, «Фиат» все еще стоял на месте.

Выбор оказался явно неудачный: старая дева, живущая с мамой; достаток средний — дом, скорее всего, принадлежал матери; никаких особенных пороков.

Еще три дня прошли впустую. Кубинец, Толстозадый и Тони Кертис были «пустышками».

А вот Жесткий Воротничок подошел идеально: стройный, элегантный мужчина в темно-синем костюме, скромном галстуке и белой рубашке с накрахмаленным воротником, примерно одних лет с Дикштейном. Темные волосы — чуть длиннее, чем принято в его возрасте, — слегка серебрились у висков; туфли явно ручной работы. Вечером объект вышел из офиса и пешком отправился в старый город. На одной из узких мощеных улочек он свернул к таунхаусу и вошел в подъезд. Через две минуты в мансардном окне зажегся свет.

Около двух часов Дикштейн слонялся поблизости. Наконец Воротничок вышел. На этот раз на нем были светлые обтягивающие брюки, а на шее небрежно болтался оранжевый шарф. Волосы он зачесал на лоб, чтобы выглядеть моложе; походка его стала бодрой и упругой.

На рю Дик Воротничок неожиданно нырнул в какой-то неосвещенный подвал. Дикштейн задержался у входа, оглядываясь. Снаружи не было ни табличек, ни вывесок. Спустя мгновение он услышал слабые звуки музыки.

Двое юношей в похожих желтых джинсах прошли мимо него и стали спускаться внутрь. Один из них обернулся и произнес, ухмыляясь:

— Да-да, сюда.

Дикштейн последовал за ними.

Внизу оказался обычный с виду ночной клуб: столики, маленькая танцплощадка, несколько отдельных кабинок и джазовое трио в углу. Дикштейн заплатил за вход, устроился в кабинке и заказал пиво, держа объект в поле зрения.

Он уже догадался, почему здесь царит атмосфера скрытности: это был гей-клуб. Раньше ему не приходилось посещать подобные заведения, и его удивила неожиданная благопристойность. Правда, на некоторых мужчинах виднелся легкий макияж, возле бара тусовалась парочка трансвеститов, а хорошенькая девушка держалась за руки с женщиной постарше. Однако большинство посетителей выглядели вполне прилично — по европейским павлиньим стандартам, да и явных наркоманов не наблюдалось.

Воротничок сидел рядом со светловолосым юношей в двубортном пиджаке бордового цвета. Дикштейн не испытывал никаких особых чувств на эту тему и даже не обижался, когда люди ошибочно принимали за гомосексуалиста его самого, сорокалетнего холостяка. Главное, Воротничок был работником Евратома, которому есть что скрывать.

Подошел официант.

— Ты один, дорогуша?

Дикштейн покачал головой.

— Я жду друга.

Трио сменил гитарист, исполнявший похабные народные песенки на немецком. Большинства шуток Дикштейн не понял, но аудитория покатывалась со смеху. После его выступления несколько пар вышли на танцплощадку.

Тем временем Воротничок положил руку на колено своего спутника. Заметив это, Дикштейн встал и направился к ним.

— Привет! — весело сказал он. — Это вас я видел на днях в Евратоме?

Воротничок глубоко побледнел.

— Я… я… не знаю…

Дикштейн протянул руку.

— Эд Роджерс, — представился он тем же именем, что и Пфафферу. — Журналист.

— Очень приятно, — пробормотал Воротничок, все же сохранив присутствие духа настолько, чтобы не выдать своего имени.

— Ладно, мне пора бежать, — сказал Дикштейн. — Приятно было познакомиться.

— До свидания.

Он развернулся и вышел из клуба. На данном этапе этого достаточно: Воротничок понял, что его секрет раскрыт, и перепугался до смерти.

Его вели с самой рю Дик.

«Хвост» даже не делал попыток замаскироваться, держась позади на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов. Дикштейн делал вид, что ничего не замечает. Переходя дорогу, он осторожно оглянулся: за ним шел крупный юнец с длинными волосами в потертой кожаной куртке.

Мгновение спустя еще один вышел из тени и загородил ему дорогу. Дикштейн остановился, выжидая. Что все это значит? Кто бы мог за ним следить? И, главное, зачем посылать таких топорных дилетантов?

В свете уличного фонаря блеснуло лезвие ножа. Сзади подошел «хвост».

— Ну-ка, гомик, давай сюда кошелек, — приказал второй.

Дикштейн вздохнул с облегчением: всего лишь воришки, рассчитывающие на легкую добычу из гей-клуба.

— Только не бейте! Я отдам деньги! — Дикштейн достал бумажник.

— Все давай!

Дикштейн не планировал драться с ними, да и наличные можно легко пополнить, однако потеря документов и кредиток значительно осложнила бы жизнь. Он вытащил купюры и протянул им.

— Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я не буду звонить в полицию.

Тот, что зашел спереди, схватил бумажки.

— Забери у него кредитки, — сказал тот, что сзади.

Стоявший перед ним выглядел послабее. Дикштейн взглянул ему прямо в лицо и сказал:

— Не жадничай, сынок, ты уже получил свое.

Он обошел его сбоку и энергично зашагал вперед. Кожаные подметки выбили короткую дробь, и юнец набросился на него сзади.

Выбора не оставалось. Дикштейн резко развернулся, поймал летящую в него ногу и крутанул. Послышался хруст лодыжки; парень взвыл от боли и рухнул наземь. Второй тут же кинулся вперед с ножом. Дикштейн отпрянул, пнул его в голень, снова отпрыгнул и пнул еще раз. Тот сделал выпад; Дикштейн уклонился и пнул его в то же самое место. Снова раздался хруст, и второй улегся рядом с первым.

Дикштейн постоял над ними, чувствуя себя родителем, чьи дети расшалились так, что пришлось их отшлепать. «Вот зачем вы меня вынудили?» — с грустью подумал он. И правда, всего лишь дети: пожалуй, не больше семнадцати. Правда, довольно испорченные, раз охотятся на гомосексуалистов, но ведь и он занимался ровно тем же.

Лучше всего завтра же уехать из города.

Работая на местности, Дикштейн старался как можно реже выходить из отеля, чтобы не попадаться на глаза. Так недолго было и спиться, хотя он себе этого не позволял — алкоголь притуплял бдительность, да и желание возникало не всегда. Большую часть времени Дикштейн проводил, сидя перед мерцающим экраном телевизора или выглядывая из окна. Он не гулял по улицам, не сидел вечерами в баре отеля и даже еду заказывал исключительно в номер. Однако всякой предосторожности есть предел — невозможно превратиться в человека-невидимку. В лобби отеля Дикштейн наткнулся на старого знакомого.

Он собирался выселяться и уже протянул администратору кредитку на имя Эда Роджерса, как вдруг позади него кто-то воскликнул по-английски:

— Кого я вижу! Нат Дикштейн собственной персоной!

Именно этого он всегда и боялся. Всякий агент, работающий под прикрытием, живет в постоянном страхе перед случайной встречей с человеком из прошлого. Отсюда и ночные кошмары с криками полицейских: «Попался, шпион!» И как всякий агент, он был подготовлен к такому повороту событий. Железное правило гласит: «Никогда не сознавайся!» В школе их заставляли отрабатывать этот прием. Тебе говорят: «Сегодня ты — Хаим Мейерсон, студент» и тому подобное; и ты целый день вживаешься в образ. А вечером тебе устраивают случайную встречу с двоюродным братом, или старым учителем, или раввином, знавшим всю твою семью. И в первый раз ты, конечно же, улыбаешься, здороваешься, завязываешь разговор о былых временах, а вечером инструктор говорит тебе: «Все, ты покойник». Мало-помалу ты приучаешься невозмутимо смотреть в глаза старым друзьям и спокойно спрашивать: «А вы вообще кто?»

Дикштейн действовал согласно инструкции. Сперва он поднял глаза на администратора, который в этот момент оформлял его выселение под фамилией Роджерс. Тот никак не отреагировал: то ли не понял, то ли не расслышал, то ли ему было все равно.

Дикштейн натянул на лицо извиняющуюся улыбку и обернулся.

— Боюсь, вы ошиблись… — начал он по-французски.

И осекся.

…Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

— Это и правда ты! — сказал Ясиф Хасан.

Под влиянием внезапно нахлынувшего воспоминания двадцатилетней давности Дикштейн потерял контроль над собой и совершил самую большую ошибку за всю свою карьеру. Он растерянно уставился на араба и промямлил:

— Господи, Хасан!

Тот улыбнулся и протянул руку.

— Когда же мы виделись последний раз? Пожалуй, лет двадцать назад!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, осознавая свой промах, и попытался сосредоточиться.

— Да, наверное… Что ты тут делаешь?

— Я тут живу, а ты?

— А я как раз уезжаю. — Единственное, что он мог сейчас сделать, — это убраться поскорее, пока не стало еще хуже. Администратор протянул ему счет. Он нацарапал на бумаге «Эд Роджерс» и демонстративно взглянул на часы. — Черт, пора на самолет.

— Моя машина как раз у входа, — сказал Хасан. — Я тебя подвезу. Нам обязательно нужно поговорить.

— Я заказал такси…

Хасан повернулся к администратору и протянул ему мелочь.

— Отмените такси и передайте шоферу за беспокойство.

— Но я и правда спешу… — попробовал возразить Дикштейн.

— Так пойдем скорей! — Хасан подхватил его чемодан и вышел.

Дикштейн последовал за ним, чувствуя себя беспомощным идиотом.

Они сели в потрепанный спортивный автомобиль. Наблюдая за Хасаном, выруливающим из-под знака «Стоянка запрещена», Дикштейн отметил, что тот изменился — и дело не только в возрасте. Седина в усах, расплывшаяся талия, низкий голос — все это, конечно, предсказуемо, однако появилось что-то еще. Хасан из прошлого выглядел как типичный аристократ: вальяжный, хладнокровный, слегка скучающий в среде буйной молодежи. Теперь же его заносчивость исчезла, он стал похож на свою машину: слегка потрепан жизнью, немного суетлив. С другой стороны, Дикштейн еще тогда сомневался, не была ли поза надменного аристократа результатом тщательной работы над собой.

Смирившись с последствиями своего промаха, Дикштейн попытался определить масштабы катастрофы.

— Так ты теперь живешь здесь? — спросил он.

— Тут европейский филиал моего банка.

«Может, он все еще при деньгах», — подумал Дикштейн.

— А что за банк?

— Ливанский банк «Сиде».

— Почему именно в Люксембурге?

— Это крупный финансовый центр, — ответил Хасан. — Здесь находятся Европейский инвестиционный банк и Международная фондовая биржа. А ты-то как?

— Я живу в Израиле. В моем кибуце делают вино, вот я и разнюхиваю возможности европейского экспорта.

— Да им свое девать некуда!

— Начинаю склоняться к той же мысли.

— У меня здесь много связей; если хочешь, могу устроить тебе встречу с кем-нибудь по этой линии.

— Спасибо. Пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. — На худой конец можно и правда продать немного вина.

— Значит, вот как все обернулось: твой дом теперь в Палестине, а мой — в Европе, — задумчиво произнес Хасан.

— И как дела у банка? — спросил Дикштейн. Интересно, что Хасан имел в виду, когда сказал «мой банк»? «Банк, которым я владею» или «банк, которым я управляю»? А может, «банк, в котором я работаю»?

— О, дела идут отлично!

Похоже, темы для разговора исчерпались. Конечно, у Дикштейна было много вопросов: что стало с семьей Хасана в Палестине, чем закончилась его интрижка с Эйлой Эшфорд и почему он водит спортивное авто; однако ответы могли оказаться слишком болезненными для них обоих.

— Ты женат? — спросил Хасан.

— Нет, а ты?

— Тоже нет.

— Странно…

— Мы с тобой не из тех, кто торопится взвалить на себя обязательства, — улыбнулся Хасан.

— Ну почему, у меня есть обязательства, — возразил Дикштейн, вспомнив Мотти, с которым они еще не дочитали «Остров сокровищ».

— Но по сторонам посматриваешь, а? — подмигнул Хасан.

— Насколько я помню, это больше по твоей части, — сказал Дикштейн, нахмурившись.

— Да, было время!

Дикштейн усилием воли отогнал мысли об Эйле. Тем временем они прибыли в аэропорт, и Хасан остановил машину.

— Спасибо, что подвез, — сказал Дикштейн.

Хасан повернулся и уставился на него.

— Просто глазам своим не верю, — сказал он. — Ты выглядишь моложе, чем двадцать лет назад.

— Извини, я правда спешу. — Дикштейн пожал ему руку и вышел из машины.

— В следующий раз как приедешь — позвони, не забудь! — напомнил Хасан.

— Пока. — Дикштейн закрыл дверцу и направился к зданию аэропорта.

Теперь можно было отпустить воспоминания на волю…

Все четверо замерли. Казалось, мгновение длится вечность… Руки Хасана скользнули вдоль тела Эйлы… Друзья пришли в себя и поспешно ретировались. Любовники их так и не заметили.

Отойдя на приличное расстояние, Кортоне негромко воскликнул:

— Вот это да! Горячая штучка!

— Давай не будем, — прервал его Дикштейн. Ему казалось, что он с размаху налетел на фонарный столб; его душили боль и ярость.

К счастью, гости уже расходились. Дикштейн и Кортоне покинули гостеприимный дом, не попрощавшись с мужем-рогоносцем; впрочем, тот был слишком погружен в разговор с каким-то аспирантом в дальнем углу.

Они пообедали в «Джордже». Дикштейн почти ничего не ел, лишь выпил немного пива.

— Чего ты так расстраиваешься? — спросил Кортоне. — Зато теперь ясно, что она вполне доступна, разве нет?

— Угу, — пробормотал Дикштейн, чтобы закрыть тему.

Принесли счет. Дикштейн проводил товарища до вокзала, они торжественно пожали друг другу руки, и Кортоне сел в поезд.

Полдня Дикштейн бродил по парку, не замечая холода, пытаясь разобраться в своих чувствах. Он не ревновал к Хасану, не был разочарован в Эйле или обманут в надеждах, поскольку ни на что и не надеялся. Просто мир рухнул…

Вскоре он уехал в Палестину, впрочем, не только из-за Эйлы.

За всю последующую жизнь у него так и не случилось ни одного романа, впрочем, опять же, не только из-за Эйлы.

Ясиф Хасан возвращался из аэропорта вне себя от злости. Перед глазами стоял юный Дикштейн: бледный еврей в дешевом костюмчике, тощий, как девчонка; вечно сгорбленный, словно в ожидании порки; уставившийся с юношеским вожделением на зрелую плоть Эйлы Эшфорд; до хрипоты спорящий о том, что его народ заберет себе Палестину даже против воли арабов. Тогда он казался Хасану смешным, наивным ребенком. А что теперь? Дикштейн живет в Израиле и выращивает виноград; он обрел свой дом, а Хасан потерял.

Собственно, Хасан никогда не был сказочно богат — даже по левантийским меркам, — но всегда имел отличный стол, дорогую одежду и самое лучшее образование, и потому он сознательно перенял манеры арабской аристократии. Его дедушка, успешный врач, назначил старшего сына своим преемником, а младшего — отца Хасана — определил в коммерцию. Тот успешно торговал тканями в Палестине, Ливане и Трансиордании. При англичанах дело процветало, а еврейская иммиграция увеличила рынок сбыта. К 1947 году семья владела магазинами по всему Леванту и родовой деревней под Назаретом.

Война 1948-го разорила их.

После провозглашения Государства Израиль и поражения арабской армии семья Хасана совершила фатальную ошибку: они собрали чемоданы и сбежали в Сирию. Вернуться им было не суждено. Склад в Иерусалиме сгорел дотла, лавки были разрушены или захвачены евреями, земли конфискованы правительством, а в их деревне создали кибуц.

С тех самых пор отец Хасана жил в лагере беженцев. Напоследок он успел сделать важную вещь: написал своим ливанским банкирам рекомендательное письмо для Хасана. У того уже имелся в багаже университетский диплом и отличный разговорный английский: банк предоставил ему работу.

В 1953 году он подал прошение о компенсации согласно вышедшему Закону об экспроприации земель, но ему отказали.

Хасан навестил семью лишь однажды, однако увиденное запечатлелось в его памяти навечно. Они жили в дощатой хибарке среди тысяч таких же беженцев — без дома, без цели, без надежды. Увидев своего умного, решительного отца, прежде управлявшего крупным бизнесом, а теперь стоящего в очереди за едой и убивающего время за игрой в нарды, Хасан был готов кидать бомбы в школьные автобусы.

Правда, женщины, как и прежде, готовили пищу и прибирались, мужчины же бродили из угла в угол в одежде с чужого плеча, дряхлели и тупели без дела. Подростки важничали, задирались как петухи и дрались на ножах — у них тоже не было иной перспективы, кроме как бесцельно прожигать жизнь под горячим южным солнцем.

Лагерь пах нечистотами и безнадежностью. Хасан больше не приезжал туда, хотя регулярно писал матери. Ему чудом удалось избежать этой зловонной западни, и хотя он фактически бросил своего отца на произвол судьбы — что ж, тот сам ему помог, а значит, такова его воля.

Впрочем, карьеру в банке сделать пока не удалось. Хасан был способным и добросовестным служащим, но воспитание не подготовило его для кропотливой счетной работы, включающей перекладывание кучи бумажек и ведение отчетности в трех экземплярах. Да и мысли занимало совсем другое.

Хасан так и не смирился с потерями и нес свою ненависть по жизни, словно тайный крест. Несмотря на все оправдания, сердцем он чувствовал, что покинул отца в нужде, и комплекс вины подпитывал его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабская армия уничтожит сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они проигрывали, боль и злоба становились все сильнее.

В 1957 году Хасан начал работать на египетскую разведку.

Когда ливанский банк начал расширять свой бизнес в Европе, Хасан приноровился вылавливать из сплетен коллег случайные обрывки полезной информации. Иногда ему приказывали выяснить состояние счета какого-нибудь производителя оружия, еврея-филантропа или арабского миллионера; если в банковских документах не удавалось обнаружить эти данные, Хасан выяснял их с помощью друзей и деловых контактов. Кроме того, он должен был держать в поле зрения всех израильских коммерсантов, находящихся в Европе, на случай если они окажутся агентами. Именно поэтому Хасан прицепился к Дикштейну и изобразил радость дружеской встречи.

Сперва ему показалось, что тот говорит правду: в потертом костюме, в тех же дешевых круглых очках, такой же неприметный, Дикштейн выглядел в точности как низкооплачиваемый торговый агент. Однако вчерашнее происшествие на рю Дик настораживало. Через информатора в полиции Хасан выяснил все детали: двоих молодых ребят, промышлявших грабежом, нашли в канаве с серьезными увечьями. Очевидно, они нарвались на неожиданный отпор. Характер повреждений говорил о том, что действовал профессионал: солдат, телохранитель, полицейский… или агент. После такого инцидента любой израильтянин, в спешке покидающий город наутро, выглядел подозрительно.

Хасан вернулся в отель и обратился к администратору:

— Вы помните меня? Я был здесь час назад, когда один из ваших гостей выселялся.

— Да, сэр.

Хасан вытащил из кошелька две сотни франков.

— Скажите, пожалуйста, под каким именем он зарегистрировался?

— Минутку, сэр. — Служащий заглянул в журнал. — Эдвард Роджерс из журнала «Сайенс интернешнл».

— Точно? Не Натаниэль Дикштейн?

Администратор терпеливо покачал головой.

— Проверьте, пожалуйста, не останавливался ли у вас Натаниэль Дикштейн из Израиля?

— Минутку.

Волнение Хасана нарастало. Если Дикштейн зарегистрировался под чужим именем — значит, он вовсе не виноторговец. А кто же тогда, если не агент? Наконец администратор закрыл журнал и поднял голову.

— Нет, сэр, абсолютно точно.

— Спасибо.

Возвращаясь на работу, Хасан ликовал: ему удалось проявить смекалку и обнаружить важную информацию. Сев за стол, он составил телеграмму:

ПОДОЗРЕВАЮ ИЗРАИЛЬСКОГО АГЕНТА: НАТ ДИКШТЕЙН, ДЕЙСТВУЕТ ПОД ИМЕНЕМ ЭДА РОДЖЕРСА. РОСТ МЕТР СЕМЬДЕСЯТ, ХУДОЩАВЫЙ, ВОЛОСЫ ТЕМНЫЕ, ГЛАЗА КАРИЕ, ВОЗРАСТ ОКОЛО СОРОКА.

Хасан зашифровал сообщение, добавил в начало кодовое слово и отправил телексом в головной офис банка в Египте. Разумеется, туда оно не попадет: на почте его перенаправят в Департамент общих расследований.

Сделав дело, Хасан понемногу начал возвращаться с небес на землю. Конечно же, никакой реакции не последует, и благодарности он не дождется. Ничего не оставалось, кроме как выбросить мечты из головы и вернуться к рутинной работе.

И тут ему позвонили из Каира.

Прежде такого никогда не случалось. Порой из центра посылали телеграммы, телексы и даже письма — разумеется, зашифрованные. Раз или два он встречался с людьми из арабских посольств — они передавали устные инструкции. Но ему никогда не звонили.

Звонивший интересовался Дикштейном.

— Необходимо подтвердить личность клиента, упомянутого в вашем сообщении. На нем были круглые очки?

— Да.

— Он разговаривал по-английски с акцентом кокни? Вы смогли бы распознать такой акцент?

— Да и да.

— У него была татуировка в виде номера на предплечье?

— Сегодня я ее не видел, но знаю, что она есть. Мы вместе учились в Оксфорде; я уверен, что это именно он.

— Вы его знаете?! — В голосе собеседника прозвучало изумление. — Эта информация указана в вашем досье?

— Нет, я ни разу…

— А должна быть! — сердито оборвал его собеседник. — Как давно вы работаете с нами?

— С 1957 года.

— Тогда понятно. Дела давно минувшие… Так, ладно, слушайте внимательно. Этот человек — очень важный… клиент. Не отходите от него ни на шаг. Вам понятно?

— Не могу, — печально ответил Хасан. — Он уехал из города.

— Куда?

— Я высадил его в аэропорту, а дальше не знаю…

— Так узнайте! Позвоните в авиакомпанию, выясните, каким рейсом он летел, и перезвоните мне через пятнадцать минут.

— Постараюсь…

— Меня не интересуют ваши старания, — отчеканил голос из Каира. — Мне нужно знать, куда он летит, и как можно скорее — его нельзя упускать. Жду звонка через пятнадцать минут.

— Сейчас же этим займусь, — сказал Хасан, но в ответ раздались короткие гудки. Он положил трубку. Как и ожидалось, благодарности не последовало — да и черт с ней! Вышло даже лучше: внезапно он стал важной персоной, ему дали срочное задание, на него рассчитывали. Наконец-то у него появился шанс нанести ответный удар.

Хасан снова поднял трубку и принялся звонить в аэропорт.

Глава 4

Нат Дикштейн выбрал для посещения французскую АЭС только потому, что из всех европейских языков более-менее сносно говорил лишь по-французски. Англия отпадала, поскольку не была членом Евратома.

На станцию он ехал в автобусе в разношерстной компании студентов и туристов. За окнами проносилась пыльная зелень юга, больше похожая на Галилею, чем на Эссекс — привычную сельскую местность его детства. С тех пор Нат немало помотался по свету; перелеты стали для него так же привычны, как и для любого завсегдатая модных курортов. Однако он еще помнил то время, когда мир ограничивался улицей Парк-Лейн на западе и городком Саутэнд-он-Си на востоке. Горизонты внезапно расширились после бар-мицвы и смерти отца — именно тогда Нат стал воспринимать себя взрослым мужчиной. Его ровесники видели свою дальнейшую жизнь просто: устроиться на работу в порту или в типографии, жениться на местной девушке, найти дом неподалеку от родителей и остепениться. Их амбиции ограничивались разведением породистых борзых, покупкой авто или надеждой, что «Уэст Хэм Юнайтед» выйдет в финал. Мечты юного Ната простирались гораздо дальше: отправиться куда-нибудь на край света — в Калифорнию, в Родезию или Гонконг, стать нейрохирургом, археологом или миллионером — отчасти потому, что он был умнее большинства сверстников, отчасти потому, что иностранные языки казались им загадочным и сложным школьным предметом вроде алгебры. Однако главная разница заключалась в его национальности. Гарри Чизман, партнер Ната по игре в шахматы, обладал умом, талантом и сильным характером, однако считал себя принадлежащим к рабочему классу, и его все устраивало. Дикштейн всегда знал — хотя вряд ли кто-то говорил ему об этом прямо, — что евреи способны пробиться в жизни независимо от того, где они родились: поступать в престижные университеты, создавать с нуля кинокомпании, становиться успешными банкирами, юристами и фабрикантами. Если это им не удавалось в родной стране, они уезжали и начинали все сначала в другом месте. Странно, что веками гонимый и преследуемый народ может так истово верить в успех любых своих начинаний. Вот, пожалуйста: понадобилась им атомная бомба — чего проще, иди и раздобудь.

Вдалеке проступили очертания атомной станции. Подъехав ближе, Дикштейн понял, что недооценивал размеры реактора: он занимал вовсе не маленькую комнату, как ему представлялось, а целое десятиэтажное здание.

Охрана внешнего периметра была организована скорее на промышленном уровне, чем на военном. Территорию окружал высокий забор без электрической защиты. Пока экскурсовод улаживала формальности на КПП, Дикштейн заглянул внутрь помещения: работали всего две камеры. «Сюда можно провести полк солдат посреди бела дня — и никто даже не заметит, — подумал он. — Плохо дело — значит, у них есть куда более надежная защита».

Он вышел из автобуса вместе со всеми и направился к зданию администрации. Благоустроенная территория работала на экологический имидж атомной отрасли: ухоженные клумбы и газоны, свежепосаженные деревья, всюду безупречная чистота и белизна, ни малейших следов дыма. Оглянувшись на пост охраны, Дикштейн заметил подъехавший серый «Опель»; водитель вышел из машины и разговаривал с охранником: судя по всему, тот объяснял ему, как проехать. На мгновение в салоне что-то блеснуло на солнце.

Дикштейн проследовал в холл вместе с группой экскурсантов. В стеклянной витрине хранился кубок регби, выигранный сборной командой станции; на стене висела фотография комплекса, выполненная с воздуха. Дикштейн постарался запомнить все детали, лениво прикидывая возможную схему проникновения, хотя на самом деле его больше беспокоил серый «Опель».

По станции их водили четыре специально обученные девушки в элегантной униформе. Дикштейна не интересовали ни огромные турбины, ни диспетчерская, оборудованная по последнему слову техники, с кучей экранов и датчиков, ни водозаборник с фильтрами, задерживающий рыб и выпускающий их обратно в реку целыми и невредимыми. Его мысли занимали люди из «Опеля». Неужели за ним следят?

В отсеке подачи топлива он оживился и обратился к экскурсоводу:

— А как сюда поступает уран?

— Его привозят на грузовиках, — ответила она, хитро улыбаясь.

Кто-то нервно хихикнул, представив себе машины с радиоактивным веществом, открыто разъезжающие по стране.

— Это вовсе не опасно, — продолжила девушка, получив ожидаемую реакцию. — До попадания непосредственно в реактор топливо не является радиоактивным. Его подают на элеватор и поднимают на седьмой этаж, дальше вся работа автоматизирована.

— А как проверяют количество и качество прибывшей партии? — спросил Дикштейн.

— Этим занимаются на заводе-изготовителе, там товар пломбируют, а здесь проверяют только пломбы.

— Спасибо.

Дикштейн был доволен: значит, система проверки не так уж доскональна, как расписывал Пфаффер. В голове начали вырисовываться кое-какие схемы.

Далее экскурсантам продемонстрировали работу загрузочного устройства: сидя за пультом управления, оператор перенес топливный блок[69] из хранилища, поднял бетонную крышку топливного канала, убрал использованную кассету, вставил новую, закрыл крышку и опустил отработанную кассету в заполненную водой шахту, ведущую в охлаждающий бассейн.

Соблазнительный голос экскурсовода журчал на безупречном французском:

— В реакторе три тысячи топливных каналов; в каждом канале — восемь топливных стержней. Срок службы стержня — от четырех до семи лет. За одну операцию загрузочное устройство обновляет топливные блоки в пяти каналах.

Они перешли к охлаждающим бассейнам. На шестиметровой глубине израсходованные блоки упаковывали в чехлы, затем — охлажденные, но все еще радиоактивные — запечатывали в пятидесятитонные свинцовые контейнеры, по двести штук в каждый, и отправляли на перерабатывающий завод.

Пока экскурсовод подавала кофе и пирожные в холле, Дикштейн переваривал полученную информацию. Раньше ему казалось, что легче всего просто украсть использованное топливо и переработать его в плутоний. Теперь он понял, почему никто не предложил такой план: угнать-то грузовик можно, даже в одиночку — но как протащить через все границы огромный контейнер?

Идея кражи урана непосредственно со станции тоже не вдохновляла. Охрана, конечно, организована слабовато — об этом говорило уже одно то, что ему позволили провести разведку на местности и даже устроили экскурсию. Однако в пределах станции топливо циркулировало в автоматической, дистанционно управляемой системе и выйти наружу могло только после прохождения полного цикла, а значит, все возвращается к проблеме перевозки контейнера в один из европейских портов.

Теоретически можно пробраться в хранилище, перетащить топливо на элеватор, спустить вниз, погрузить на машину и увезти, но тогда придется держать весь персонал станции под дулом пистолета, а по условию задачи операцию нужно провернуть тайно.

Экскурсовод предложила ему еще чашку, и он не отказался — что-что, а кофе французы готовить умеют. Молодой инженер в мешковатом свитере и мятых брюках принялся рассказывать о ядерной безопасности. Ученого или технаря всегда легко распознать, подумал Дикштейн: удобная поношенная одежда, борода, отпущенная из лени. Наверное, в их сфере мозги ценятся гораздо выше внешности, и нет смысла стараться произвести хорошее впечатление с первого взгляда. Хотя, возможно, это всего лишь романтизация науки.

Он пропустил лекцию мимо ушей: физик из Института Вейцмана был куда более лаконичен. «Нет такого понятия, как безопасный уровень радиации. Это все равно что прийти к озеру и сказать: глубина метр — я в безопасности; глубина три метра — я утону. На самом деле уровни радиации можно сравнить с ограничением скорости на шоссе: 50 км/ч безопаснее, чем 130, а 30 — еще лучше, но полную безопасность вы обеспечите, только сидя дома на диване».

Дикштейн вновь мысленно вернулся к проблеме кражи. Проклятое требование соблюдать секретность заваливало на корню все возможные планы. А может, эта затея изначально обречена на провал? В конце концов, выше головы не прыгнешь… Нет, еще рано сдаваться.

Итак, основная цель определилась: груз нужно перехватить в пути. Как выяснилось, топливные блоки здесь не проверяют. Можно угнать грузовик, извлечь уран из топливных стержней, снова запечатать и подкупить либо угрозами принудить шофера доставить на станцию пустые оболочки. В течение следующих месяцев их постепенно установят в реактор, в результате чего выработка незначительно снизится. Начнется расследование, будут проводить тесты. Возможно, никто и не поймет, в чем дело, пока пустые кассеты не отслужат свой срок и их не отправят на переработку. Однако к тому времени — от четырех до семи лет спустя — след, ведущий в Тель-Авив, уже затеряется.

Хотя могут узнать и раньше. Кроме того, остается проблема вывоза топлива из страны.

Ну, по крайней мере, какой-то предварительный план намечен, уже неплохо.

Наконец лекция закончилась. Кто-то задал пару-тройку бессвязных вопросов, и экскурсантов отвели обратно в автобус. Дикштейн занял место в конце салона. Подошедшая женщина средних лет заявила:

— Это мое место.

Дикштейн уставился на нее с каменным выражением лица, и она отошла.

По дороге со станции он периодически поглядывал в заднее окно. Где-то через пару километров из-за поворота выехал серый «Опель» и пристроился за автобусом. Дикштейн помрачнел.

Значит, его все-таки засекли: либо здесь, либо в Люксембурге… Скорее всего, в Люксембурге. Ясиф Хасан? Он вполне мог оказаться агентом. Или кто-то другой… Наверняка за ним следили просто так, из любопытства; откуда им знать о его намерениях? Или?.. В любом случае от «хвоста» надо избавиться.

Целый день Дикштейн разъезжал по городу и окрестностям на автобусе, на такси, на автомобиле, а в промежутках ходил пешком. К вечеру он сумел распознать три машины: серый «Опель», маленький грязный пикап и немецкий «Форд», а также пятерых наблюдателей. Мужчины походили на арабов, хотя в этой части Франции многие криминальные личности были родом из Северной Африки: возможно, кто-то нанял в помощь местных. Теперь понятно, почему он их не заметил раньше: они постоянно меняли машины и людей; их выдала лишь долгая пустынная дорога до атомной станции и обратно.

На следующий день Дикштейн арендовал автомобиль и выехал за город на автостраду. Некоторое время за ним ехал «Форд», затем его сменил серый «Опель». В каждой машине сидело по двое; еще двое — в грузовике, и один остался возле отеля.

Дикштейн остановился на обочине у пешеходного моста; на ближайшие десять километров в обе стороны съездов с шоссе не было. Он вышел из машины, поднял крышку капота и сосредоточенно уставился внутрь. Серый «Опель» уже растворился вдалеке; через минуту мимо проехал «Форд». Согласно правилам слежки, «Форд» будет ждать у следующего съезда, а «Опель» вернется посмотреть, чем он занят.

Дикштейн надеялся, что они будут следовать инструкции, иначе его схема не сработает. Он вытащил из багажника знак аварийной остановки и поставил на дорогу.

Навстречу проехал «Опель».

Значит, будут действовать по инструкции.

Выбравшись с автострады пешком, Дикштейн сел в первый попавшийся автобус и доехал до города. По пути он заметил все три машины и слегка воспрял духом: похоже, они клюнули.

В городе Дикштейн сел в такси и вернулся на шоссе. Он вышел неподалеку от своей машины, но на противоположной стороне дороги. Мимо проехал «Опель»; в паре сотен метров с обочины тронулся «Форд».

Дикштейн бросился бежать. Один из пассажиров «Форда» вышел из машины и последовал за ним.

Работа на виноградниках позволила ему оставаться в хорошей форме. Добежав до пешеходного моста, Дикштейн перебрался на другую сторону шоссе и помчался назад по обочине. Через три минуты он, задыхаясь, добрался до своего автомобиля.

Те уже догадались, что их провели. «Форд» поспешно тронулся, и пассажиру пришлось запрыгивать на ходу.

Дикштейн сел в машину. Теперь преследователи оказались по ту сторону шоссе: чтобы повернуть за ним, им придется проехать до следующего перекрестка. Даже на скорости 100 км/ч весь путь займет у них минут десять; значит, у него будет как минимум пять минут форы — догнать не успеют.

Он рванул с места, держа курс на Париж и напевая себе под нос речевку с футбольных стадионов: «Легче, легче, ле-е-егче».

Когда в Москве стало известно, что арабы готовят атомную бомбу, поднялась настоящая паника.

В Министерстве иностранных дел запаниковали из-за того, что не узнали об этом раньше, в КГБ — из-за того, что не узнали об этом первыми, а в секретариате ЦК — из-за того, что страшно боялись очередного скандала в духе «кто виноват?» между КГБ и МИДом: предыдущий длился одиннадцать месяцев и превратил жизнь в Кремле в сущий ад.

К счастью, способ, который выбрали египтяне для сообщения этой новости, позволил до некоторой степени прикрыть тылы: они всячески подчеркивали, что вовсе не обязаны сообщать союзникам о своем секретном проекте, а просьба о техническом содействии не так уж критична для успеха предприятия. Их посыл, приукрашенный дипломатическими завитушками, звучал так: «Да, кстати, мы тут строим атомный реактор, чтобы изготовить бомбу и стереть Израиль с лица земли — вы нам, случайно, не поможете?» — и был преподнесен как бы невзначай в конце официальной встречи египетского посла в Москве с заместителем начальника отдела Ближнего Востока в МИДе.

Замначальника отдела глубоко задумался. По долгу службы он обязан передать новость начальнику, а тот, в свою очередь, доложит министру. Однако в таком случае вся заслуга достанется шефу, который к тому же не упустит возможности насолить КГБ. Как бы ему самому снять сливки?

Лучший способ продвинуться в Кремле — это оказать кагэбэшникам неоценимую услугу, и сейчас у него на руках козырь. Если предупредить их о просьбе посла, они успеют притвориться, будто давно знают о бомбе и как раз сами собирались сообщить данную информацию.

Замначальника надел пальто, собираясь выйти и позвонить знакомому гэбисту из телефонной будки на случай, если его телефон прослушивается, и тут только сообразил, кто занимается прослушкой. Сняв пальто, он позвонил из своего кабинета.

Его знакомый тоже был тонким знатоком работы системы и тут же поднял шум. Сперва он позвонил секретарю своего начальника и попросил о срочной встрече, тщательно избегая разговора с самим начальником, затем сделал множество телефонных звонков и разослал курьеров по всему зданию с докладными записками. Однако главной его целью стала повестка дня. Случилось так, что повестку дня следующего собрания комитета по Ближнему Востоку напечатали за день до того и как раз в этот момент ее прогоняли в копировальном аппарате. Вытащив листок, он добавил сверху: «Развитие событий в сфере египетского вооружения: специальный доклад», указав в скобках свою фамилию. Сделав копии (со вчерашней датой), он вручную разослал ее в нужные отделы.

И только убедившись в том, что теперь пол-Москвы будет ассоциировать эту новость именно с его фамилией, он отправился к начальству.

В тот же день пришла еще одна новость, гораздо менее значительная. В ходе стандартной процедуры обмена данными между КГБ и египетской разведкой Каир сообщил о том, что в Люксембурге замечен израильский агент Натаниэль Дикштейн, в данный момент объект находится под наблюдением. В силу обстоятельств эта информация прошла почти незамеченной. Лишь один сотрудник КГБ заподозрил возможную связь между двумя событиями.

Звали сотрудника Давид Ростов.

Отец Ростова был дипломатом среднего звена, его карьера не удалась из-за отсутствия связей — в частности, связей в разведке. Поняв это, сын с холодной расчетливостью устроился на работу в КГБ (тогда НКВД).

В Оксфорд он поступил, уже будучи тайным агентом. В те идеалистические времена, когда СССР только что выиграл войну и масштабы сталинской зачистки еще не были оценены в полной мере, крупнейшие английские университеты считались плодородной почвой для вербовки в советскую разведку. Ростов лично нашел пару агентов, один из которых до сих пор работал на них в Лондоне. А вот Нат Дикштейн оказался ему не по зубам.

В те времена юный Дикштейн склонялся в сторону социализма и по характеру отлично подходил для шпионажа: замкнутый, упорный, недоверчивый интеллектуал. Ростов припомнил спор о судьбе Ближнего Востока с Хасаном и Эшфордом в домике у реки. Кстати, победа в том шахматном матче далась Дикштейну нелегко.

Однако он был начисто лишен идейного рвения. Несмотря на твердость своих убеждений, Дикштейн не имел ни малейшего желания навязывать их всему миру — типичная позиция ветеранов войны. «Если ты и вправду готов бороться за социализм во всем мире, надо работать на Советский Союз», — выкладывал приманку Ростов, на что те обычно отвечали: «Чушь собачья».

После Оксфорда Ростов работал в советских посольствах в Риме, Амстердаме, Париже, но на дипломатическую службу так и не перешел. С годами он понял, что ему не стать крупным государственным деятелем, как того хотел отец, — не хватает политической дальновидности. Искренние убеждения юности давно развеялись. По зрелом размышлении он продолжал считать, что социализму, возможно, принадлежит будущее, однако теперь сердце его не было охвачено пламенной страстью слепой веры. Ростов верил в коммунизм примерно так же, как большинство людей верит в Бога: есть — хорошо, нет — нестрашно, а пока надо пользоваться моментом.

В зрелом возрасте Ростов преследовал конкретные цели с куда большей энергией. Он стал превосходным специалистом в своей области, непревзойденным мастером окольных путей и жестоких приемов, и — что особенно важно и в СССР, и на Западе — он научился искусно манипулировать бюрократическим аппаратом, извлекая максимальную выгоду из своих достижений.

Первое главное управление КГБ было чем-то вроде головного офиса, ответственного за сбор и анализ информации. Большинство оперативных агентов работали во Втором управлении — самом крупном подразделении КГБ, которое занималось расследованием диверсий, саботажа, измены, экономического шпионажа и других преступлений, имеющих отношение к политике. Третье главное управление (ранее — СМЕРШ, пока это название не получило скандальную известность на Западе) отвечало за контрразведку и особые операции, там работали самые умные, храбрые и опасные оперативники в мире.

Ростов числился в Третьем управлении и был одним из самых значимых сотрудников.

Он дослужился до звания полковника и получил медаль за освобождение разоблаченного агента из лондонской тюрьмы. С годами Ростов обзавелся женой, двумя детьми и любовницей. Последнюю звали Ольгой. Статная блондинка из Мурманска лет на двадцать моложе оказалась самой восхитительной женщиной в его жизни. Конечно, без полагающихся ему по статусу привилегий она не стала бы его любовницей, и все же ему казалось, что она его любит. Они были похожи, и хотя каждый насквозь видел холодную, амбициозную натуру другого, это лишь добавляло страсти в их отношения. В браке страсть давно угасла, зато остались другие чувства: привязанность, стабильность, привычка, к тому же одна только Маша могла рассмешить его до упаду. Старший сын, Юрий, учился в МГУ и слушал контрабандные пластинки «Битлз», младший, Владимир, считался в семье юным гением и потенциальным чемпионом мира по шахматам. Он подал документы в престижную физико-математическую школу, и отец не сомневался, что его примут: сын заслужил это место по праву, да и влияние полковника КГБ — не пустяк.

Ростов занимал довольно высокое положение в советской интеллектуальной элите, но рассчитывал подняться еще выше. Его жене больше не приходилось стоять в очередях вместе с плебсом — она отоваривалась в «Березке»; кроме того, у них была просторная квартира в Москве и маленькая дача на Балтийском море. Однако Ростов хотел большего: «Волгу» с личным шофером, вторую дачу на Черном море, куда ездить с Ольгой, приглашения на закрытые показы западных фильмов и лечение в кремлевской клинике — возраст начинал сказываться.

В этом году ему исполнялось пятьдесят лет, половину из которых Ростов провел за столом, половину — на оперативной работе со своей небольшой командой. Он был самым старым агентом, все еще работающим за границей. На данный момент перед ним вырисовывались два пути: если замедлить темп и позволить начальству забыть о былых заслугах, можно закончить чтением лекций в школе КГБ где-нибудь в Новосибирске; если продолжить набирать очки, его повысят до административной должности, включат в один или два комитета — словом, его ждет многообещающая и безопасная карьера в разведструктуре; и вот тогда будут и «Волга» с шофером, и дача на Черном море.

Необходимо в ближайшие два-три года провернуть успешное громкое дело. Услышав о Дикштейне, Ростов некоторое время прикидывал, стоит ли рисковать.

Он наблюдал за карьерой Дикштейна с ностальгией учителя математики, чей самый способный ученик вдруг решил податься в художественную школу. Еще в Оксфорде, узнав об истории с украденным оружием, он лично завел на Дикштейна дело. С годами досье пополнялось разными людьми из разных источников: визуального наблюдения, слухов, догадок и, конечно же, старого доброго шпионажа. Из накопившейся информации было ясно: на данный момент Дикштейн — один из самых успешных агентов «Моссада». Если бы удалось принести его голову на блюде, будущее Ростова можно считать обеспеченным.

Однако он не торопился: предпочитал выбирать легкие цели и ловко сливался с пейзажем, когда раздавали рискованные задания. Борьба между ним и Дикштейном была бы слишком равной.

Ростов с интересом читал все последующие отчеты из Люксембурга, но старался не высовываться — именно благодаря политике осторожности он забрался так высоко.

Ситуацию с арабской бомбой рассматривал комитет по Ближнему Востоку. В принципе этим мог бы заниматься любой из двенадцати кремлевских комитетов, поскольку обсуждение было бы везде одинаковым, так как вопрос стоял гораздо шире.

Комитет состоял из девятнадцати членов, двое из которых находились за границей, один был болен, и еще одного сбила машина прямо накануне собрания. Впрочем, это не имело значения. Фактически все решали трое: чиновник из Министерства иностранных дел, сотрудник КГБ и представитель генерального секретаря. Среди второстепенных персонажей присутствовали шеф Ростова, который коллекционировал членство во всех комитетах из принципа, и сам Ростов в качестве советника (из таких мелких штрихов и было ясно, что его планируют повысить).

КГБ выступал против строительства реактора, поскольку наличие бомбы сместит равновесие в более явные сферы, вне зоны их деятельности. Именно по этой причине Министерство иностранных дел высказалось за — бомба прибавила бы им работы и влияния. Представитель генерального секретаря выступал против: если арабы выиграют войну на Ближнем Востоке, то СССР потеряет свой плацдарм.

Собрание началось с чтения доклада «Развитие событий в сфере египетского вооружения». Ростов прекрасно понимал, как можно растянуть один-единственный факт, почерпнутый из телефонного разговора с Каиром, на двадцать минут нудной речи, добавив к нему пространные умозаключения и долив «воды». Он и сам такое проделывал неоднократно.

Затем мелкая сошка из МИДа долго излагал свое видение политики СССР на Ближнем Востоке. Вне зависимости от мотивов сионистских поселенцев Израиль выжил лишь благодаря поддержке западных капиталистов, которые хотели устроить форпост на Ближнем Востоке, чтобы приглядывать за своими нефтяными интересами, заявил он; и если на сей счет еще оставались какие-то сомнения, англо-франко-израильское нападение на Египет в 1956-м окончательно все прояснило. Советскому Союзу следует поддерживать естественное неприятие арабами этой отрыжки колониализма. С точки зрения общемировой политики, инициировать ядерное вооружение арабов было бы неразумно, но раз уж они сами начали, наша задача — помочь им; и так далее…

Всем страшно наскучили эти прописные истины, и последующее обсуждение протекало в более неформальной обстановке — настолько, что шеф Ростова позволил себе заметить:

— Черт возьми, нельзя доверить атомную бомбу психам!

— Согласен, — поддержал представитель генсека, он же — председатель комитета. — Если арабам дать бомбу, они ее взорвут. В ответ на них нападут американцы — тоже, пожалуй, с ядерным оружием; и тогда у нас остается только два варианта: подвести союзников или начать Третью мировую.

— Еще одна Куба, — пробормотал кто-то.

— Можно заключить с американцами соглашение: обе стороны обязуются ни при каких обстоятельствах не использовать ядерное оружие на Ближнем Востоке, — предложил чиновник из МИДа. Если ему удастся запустить такой проект, он будет обеспечен работой лет на двадцать пять.

— А если арабы сбросят бомбу, это будет считаться нарушением договора с нашей стороны? — спросил кагэбэшник.

Вошла женщина в белом переднике, толкая перед собой столик на колесах, и комитет прервался на чайную паузу. Представитель генсека, набив рот пирожным, рассказал анекдот:

— У одного кагэбэшника был глупый сын, который никак не понимал, что такое партия, родина, профсоюз и народ. Тот объяснил ему на примере их семьи, где отец — партия, мать — родина, бабушка — профсоюз, а он сам — народ, но мальчик все равно не понимал. Тогда папа в ярости запер сына в шкафу в родительской спальне, а ночью занялся любовью с женой. Мальчик, подглядывая в замочную скважину, воскликнул: «Теперь я понял! Партия насилует родину, пока профсоюз спит, а народ должен смотреть и страдать!»

Все покатились со смеху. Буфетчица покачала головой в притворном негодовании. Ростов уже слышал эту шутку.

После перерыва комитет неохотно вернулся к работе. Ключевой вопрос задал представитель генсека:

— А если мы откажемся помогать египтянам, они справятся без нас?

— Пока что информации недостаточно, — ответил кагэбэшник, делавший доклад. — Однако я проконсультировался по этому поводу с одним из наших ученых; оказывается, изготовить атомную бомбу технически не сложнее, чем обычную.

— Значит, будем считать, что они смогут изготовить ее и без нашей помощи, хотя и медленнее, — заметил мидовец.

— Выводы я сделаю сам, — оборвал его председатель.

— Да-да, конечно, — смущенно пробормотал тот.

— Единственная серьезная проблема — достать плутоний. Удалось им это или нет, мы не знаем.

Давид Ростов слушал дискуссию с огромным интересом. С его точки зрения, комитет мог принять лишь одно-единственное решение, и сейчас председатель подтвердил его мнение.

— Я думаю так, — начал последний. — Если мы поможем египтянам изготовить бомбу, то упрочим наши связи на Ближнем Востоке и наше влияние на Каир; кроме того, у нас будет возможность ее контролировать — до некоторой степени. Если же мы откажем, то испортим отношения с арабами и уже не сможем ни на что повлиять.

— Иными словами, если уж они собрались заполучить бомбу, пусть лучше на кнопке будет русский палец, — подытожил мидовец.

Председатель бросил на него раздраженный взгляд и продолжил:

— Таким образом, целесообразно рекомендовать секретариату ЦК оказать египтянам техническую поддержку, но так, чтобы контроль над проектом оставался в руках советских кадров.

Ростов позволил себе улыбнуться краешком рта: именно этого он и ожидал.

— Выносим на голосование? — предложил мидовец.

— Поддерживаю, — кивнул кагэбэшник.

— Все за?

Все были за.

Комитет перешел к следующему пункту повестки.

И только после собрания Ростова поразила внезапная мысль: если египтяне на самом деле не смогли бы построить реактор без посторонней помощи — допустим, из-за нехватки урана, — то как же ловко они обвели русских вокруг пальца!

Ростов любил свою семью — в малых дозах. К счастью, работа позволяла отдыхать от семейной жизни — а жизнь с детьми всегда утомительна — в постоянных командировках; к возвращению он соскучивался настолько, что можно было терпеть их присутствие еще несколько месяцев. Он любил старшего сына, несмотря на его вздорные пристрастия к дешевой музыке и поэтам-диссидентам, но зеницей ока был для него младший. С самого детства отец учил малыша логике, разговаривал с ним сложными предложениями, обсуждал географию дальних стран, механику двигателей, принципы работы радио, водопроводных кранов, фотосинтеза и политических партий. Из класса в класс мальчик оставался первым учеником, хотя в новой школе он, пожалуй, найдет себе равных.

Ростов понимал, что пытается привить сыну амбиции, в которых сам не преуспел. К счастью, это не противоречило намерениям юноши: тот с гордостью осознавал свой потенциал и мечтал стать великим человеком. Единственное, против чего Володя возражал, — это работа по комсомольской части: он считал ее пустой тратой времени. Ростов частенько говорил ему: «Может, это все и пустое, но ты ничего не добьешься в жизни, если не будешь продвигаться по партийной линии. Если хочешь изменить систему, доберись до самого верха и переделай ее изнутри». Владимир принял эту аксиому и с тех пор добросовестно посещал комсомольские собрания: он унаследовал железную волю отца.

Пробираясь домой в час пик, Ростов предвкушал тихий скучный семейный вечер: они вместе поужинают, затем будут смотреть сериал о героических советских разведчиках, перехитривших ЦРУ; перед сном он выпьет стопку водки.

Ростов припарковался у подъезда. В его доме жили чиновники высшего звена; у половины из них имелись небольшие легковые автомобили отечественного производства. Квартира считалась просторной по московским стандартам: у каждого из сыновей была своя комната, и никому не приходилось спать в гостиной.

Войдя в дом, Ростов застал нарастающий скандал: гневный голос Маши, какой-то треск, крик и ругань сына. Не раздеваясь, он прошел на кухню и распахнул дверь.

Они стояли друг напротив друга возле кухонного стола: жена — в истерике, готовая заплакать, и сын, кипящий юношеским негодованием; между ними лежала разбитая гитара. Значит, ее разбила Маша, понял Ростов.

Оба повернулись к нему и заговорили одновременно:

— Она сломала мою гитару!

— Он позорит нашу семью своей гнилой музыкой!

— Дура!

Ростов отбросил портфель, шагнул вперед и влепил сыну пощечину. Тот покачнулся, покраснев от боли и унижения. Он был ростом с отца, но шире в плечах; Ростов не бил его с тех пор, как мальчик возмужал. В запале Юра замахнулся, чтобы дать сдачи; Ростов проворно отступил в сторону — долгие годы тренировки — и аккуратно повалил сына на пол.

— Пошел вон из дома, — сказал он тихо. — Вернешься, когда будешь готов просить у матери прощения.

Юрий поднялся на ноги.

— Ни за что! — крикнул он и вышел, хлопнув дверью.

Ростов снял пальто и шляпу и присел за кухонный стол. Подняв сломанную гитару, он аккуратно положил ее на пол. Маша налила ему чаю; он взял чашку дрожащей рукой.

— Что случилось? — спросил он наконец.

— Володя не сдал экзамен.

— А при чем тут Юрина гитара? Какой экзамен?

— Вступительный экзамен в школу — его не приняли.

Ростов тупо уставился на нее.

— Я так расстроилась, — принялась объяснять Маша, — а Юра только смеялся… Ты же знаешь, он ревнует к брату. А потом он стал бренчать свои дурацкие песни, и я подумала: не может быть, чтобы Володя завалил экзамен — наверное, у нашей семьи плохая репутация из-за Юры. Вот я и не сдержалась… Глупо, конечно…

Ростов уже не слушал. Володю не приняли? Не может быть… Мальчик куда умнее своих учителей, в обычной школе ему нечего делать. К тому же он сам сказал, что экзамен несложный и высший балл ему обеспечен…

— Где он? — спросил Ростов жену.

— У себя в комнате.

Ростов прошел по коридору и постучался в дверь спальни сына. Ответа не последовало, и он вошел. Володя сидел на кровати, уставившись в стену, с красным и мокрым от слез лицом.

— Сколько ты набрал баллов? — спросил Ростов.

Володя взглянул на отца — на его лице застыла горестная маска детского недоумения.

— Высший балл, — ответил он и протянул ему кучу листков. — Я помню все вопросы, я помню свои ответы; я проверил все дважды. И я вышел из класса за пять минут до окончания.

Ростов повернулся к двери.

— Ты мне не веришь?!

— Конечно, верю, — мягко ответил Ростов. Он вышел в гостиную и позвонил в школу. Директор еще был на работе.

— Володя набрал высший балл на экзамене, — начал Ростов.

— Мне очень жаль, товарищ полковник, — утешающе зажурчал директор. — Многие талантливые ребята пытаются к нам поступить…

— И они все набрали высший балл?

— К сожалению, эти сведения конфиденциальны…

— Вы знаете, кто я такой, — перебил Ростов резко. — Я и сам могу выяснить.

— Товарищ полковник, я вас очень уважаю и был бы рад принять вашего сына. Не стоит поднимать шум из ничего; прошу вас, не создавайте себе проблем. Если ваш сын соберется поступать к нам в следующем году, у него будут отличные шансы.

Обычно простые смертные не позволяют себе так разговаривать с офицерами КГБ. До него начало доходить…

— Но он набрал высший балл!

— Несколько абитуриентов также получили высшую оценку…

— Спасибо, — перебил его Ростов и повесил трубку.

Хотя в комнате было уже темно, он не стал зажигать свет, углубившись в размышления. Директор вполне мог бы сказать ему, что все поступающие набрали высший балл; однако не так-то просто лгать без подготовки — легче уклониться от ответа. А если он полезет выяснять, то создаст себе проблемы…

Итак, в ход пущены чьи-то связи: менее талантливый юнец занял место сына лишь потому, что у его отца больше влияния. Спокойнее… Не злись на систему — используй ее.

Ничего, у него тоже есть кое-какие связи.

Он поднял трубку и позвонил домой своему шефу, Феликсу Воронцову.

— Феликс, моего сына не приняли в физико-математическую школу.

— Жаль, — ответил Воронцов. — Что поделаешь, на всех мест не хватит.

Такого ответа Ростов не ожидал — теперь он внимательнее прислушался к голосу Воронцова.

— В каком смысле?

— Моего сына приняли.

На мгновение Ростов замер. Он даже не знал, что сын Воронцова поступал в ту же школу. Мальчик был умен, но и вполовину не так талантлив, как Володя. Ростов постарался взять себя в руки:

— Тогда позволь от души поздравить тебя.

— Спасибо, — коротко ответил тот. — Так о чем ты хотел поговорить?

— А… Да нет, ничего особенного, подождет до завтра. Вы, наверное, отмечаете поступление — не буду мешать.

— Ну ладно, тогда пока.

Ростов повесил трубку. Будь то сын какого-нибудь чинуши или политикана, он мог бы что-то предпринять: досье заведено на каждого; но против собственного начальства сделать ничего нельзя.

Конечно, Володя будет поступать в следующем году, однако вполне может повториться та же история. Значит, к тому времени Ростов должен набрать достаточно веса, чтобы никакие Воронцовы не смогли отпихнуть его в сторону. Через год все будет по-другому. Для начала он достанет личное дело директора школы, затем раздобудет полный список всех абитуриентов, выявит потенциальную угрозу и выяснит, кто пустил в ход свои связи, прослушивая телефоны и вскрывая почту.

Но сперва нужно занять весомое положение в системе. Теперь Ростов понял, что зря успокоился насчет своей карьеры: если с ним так поступают, значит, его звезда быстро клонится к закату.

То самое громкое дело, которое он неспешно планировал на ближайшие годы, нужно провернуть прямо сейчас.

Ростов сидел в темной гостиной, просчитывая ходы.

Вошла Маша, неся поднос с ужином. Помолчав, она спросила, не хочет ли он посмотреть телевизор. Ростов покачал головой и отодвинул еду. Вскоре она тихо ушла в спальню.

Юрий явился за полночь слегка под хмельком: вошел в гостиную, включил свет и испуганно отступил, увидев отца.

Глядя на старшего сына, Ростов припомнил свои юношеские кризисы, излишнюю горячность, наивный максимализм, легкую ранимость…

— Юра, прости меня, — сказал он, вставая.

Сын не выдержал и разрыдался.

Ростов обнял его за плечи и повел в спальню.

— Мы с тобой оба погорячились. Мать тоже. Я скоро уезжаю в командировку и постараюсь привезти тебе новую гитару.

Он хотел поцеловать сына, но тот стал слишком взрослым — теперь им было неловко проявлять эмоции. Ростов мягко подтолкнул юношу в спальню и закрыл за ним дверь.

Вернувшись в гостиную, он понял, что за последние несколько минут его планы обрели четкую структуру. Взяв бумагу и карандаш, Ростов принялся набрасывать черновик докладной записки.

На лекциях Пьер Борг любил повторять: «Звоните. Всегда звоните. По возможности каждый день, а не только когда вам что-то нужно. Нам важно знать, чем вы заняты; кроме того, у нас может быть для вас важная информация». Затем курсанты шли в бар, где Нат Дикштейн, подмигивая, учил их по-своему: «Никогда не звоните первыми — это неприлично».

Борг злился на Дикштейна. Он вообще легко выходил из себя, особенно когда не был в курсе дела. К счастью, это не влияло на его решения. Каваш его тоже раздражал. Почему встречу назначили в Риме, еще можно понять — у египтян здесь работала целая команда, так что Кавашу проще найти повод для командировки. Но какого черта нужно обязательно встречаться в бане?!

Сидя в своем кабинете в Тель-Авиве, Борг то беспокоился за Дикштейна, то ждал вестей от Каваша и остальных. А если они не звонят, потому что не хотят с ним разговаривать?.. И он бесился, ломал карандаши и под горячую руку увольнял секретарей.

Римские бани — это ж надо было додуматься! Да там наверняка полно гомиков! К тому же Борг не любил свое тело: спал только в пижаме, не ходил на пляж, не примерял одежду в магазине и никогда не обнажался — кроме как в душе по утрам. И теперь он стоял посреди парной, замотавшись в самое большое полотенце, стыдясь своей молочной пухлости и седеющей поросли на плечах.

Появился Каваш. Тело араба было смуглым и худощавым, почти безволосым. Они встретились взглядом и молча направились в отдельный кабинет с кроватью, словно тайные любовники.

Борг рад был убраться подальше от чужих глаз и с нетерпением ждал новостей от Каваша. Араб переключил настройки кровати на вибрацию, чтобы гудение поглотило возможную прослушку. Они стояли рядом и тихо переговаривались. Борг отвернулся в смущении, так что разговаривать пришлось через плечо.

— Я внедрил своего человека в Каттару, — сказал Каваш.

— Пррревосходно, — с облегчением произнес Борг, грассируя на французский манер. — Ваше управление ведь даже не участвует в проекте?

— У меня брат в военной разведке.

— Отлично. Что за человек?

— Саман Хуссейн, один из ваших.

— Так, хорошо. И что ему удалось нарыть?

— Строительство уже завершено: корпус для реактора, административные здания, квартиры для персонала и даже ВПП — все готово. Они продвинулись гораздо дальше, чем мы ожидали.

— А сам реактор?

— Сейчас как раз на него переключились. Сложно сказать, сколько времени это займет, — работа предстоит тонкая.

— Интересно, у них и правда получится? — размышлял вслух Борг. — Все эти сложные системы управления…

— Насколько я понимаю, управление как раз не должно быть сложным. Просто суешь внутрь металлические стержни, чтобы замедлить процесс ядерной реакции, и все. Интересно другое: Саман говорит — там полно русских.

— Ах ты ж…

— Так что теперь у них будет вся новейшая электроника, какую пожелают.

Борг сел в кресло, позабыв о банях, о вибрирующей кровати и о своем пухлом теле.

— Плохо дело, — сказал он.

— Это еще не самое страшное. Дикштейн засветился.

Борг уставился на Каваша как громом пораженный.

— Засветился? — переспросил он, словно не понимая значения слова.

— Да.

Борг испытал одновременно приливы ярости и отчаяния. Помолчав, он спросил:

— И как его… угораздило?

— Его узнал наш агент в Люксембурге.

— Что он там делал?

— Ну ты-то должен знать.

— Проехали.

— Видимо, случайная встреча. Этот агент, Ясиф Хасан — мелкая сошка, работает на ливанский банк и приглядывает за приезжими израильтянами. Ну и разумеется, наши тут же опознали фамилию Дикштейн…

— Он пользовался настоящей фамилией?! — недоверчиво воскликнул Борг.

— Вряд ли, — ответил Каваш. — Похоже, они давние знакомые.

Борг сокрушенно покачал головой.

— Вот тебе и «избранный народ», с нашим-то еврейским счастьем.

— Мы пустили за ним наружку и сообщили в Москву, — продолжил Каваш. — Разумеется, он быстро ушел от них, но Москва намерена взяться за него всерьез.

Борг подпер рукой подбородок и уставился в стену, не замечая эротических мотивов на кафеле. Это просто какой-то мировой заговор против Израиля и против него лично! Ему страшно захотелось бросить все и уехать в Квебек, или стукнуть Дикштейна по башке чем-нибудь тяжелым, или хотя бы стереть невозмутимое выражение с красивого лица Каваша.

Борг взмахнул рукой.

— Значит, египтяне строят реактор, русские им помогают, Дикштейн засветился, а КГБ собирается устроить на него облаву, — подытожил он. — Ты понимаешь, что мы проигрываем? Теперь у них будет бомба, а у нас — нет. Думаешь, они ее не используют? — Он схватил Каваша за плечи и принялся трясти. — Это твой народ — так скажи мне, сбросят они бомбу на Израиль или нет?! Да конечно, сбросят — даже не сомневайся!

— Перестань орать, — спокойно сказал Каваш, высвобождаясь. — Пока еще ничего не ясно. До окончательного перевеса чьей-либо стороны еще далеко.

— Угу. — Борг отвернулся.

— Надо связаться с Дикштейном и предупредить его, — сказал Каваш. — Где он сейчас?

— Чтоб я знал.

Глава 5

Единственным невинным человеком, пострадавшим в результате этой аферы, стал сотрудник Евратома, которого Дикштейн прозвал Жестким Воротничком.

Уйдя от наружки во Франции, Дикштейн вернулся в Люксембург по шоссе: в аэропорту его наверняка ждала засада. По пути он заехал в Париж, вернул арендованный автомобиль и взял новый, воспользовавшись услугами другой компании.

В первый же вечер в Люксембурге Дикштейн отправился в гей-клуб и, заказав пива, стал дожидаться Воротничка, однако первым пришел его друг-блондин. Молодой — пожалуй, около двадцати пяти — тридцати, широкоплечий; под двубортным пиджаком явно угадывалась хорошая форма. Он прошел в кабинку, которую они занимали прошлый раз; возможно, они встречались здесь каждый вечер. Юноша двигался изящно, словно танцор или вратарь футбольной команды. Он заказал выпить и посмотрел на часы, не замечая пристального внимания Дикштейна. Спустя несколько минут появился Воротничок, одетый в красный свитер с треугольным вырезом и белую рубашку. Как и в прошлый раз, он направился прямо в кабинку. Любовники взялись за руки и, похоже, очень обрадовались друг другу. Дикштейн приготовился разрушить их уютный мирок.

Он подозвал официанта.

— Передайте, пожалуйста, бутылку шампанского мужчине в красном свитере вон за тем столиком. А мне — еще пива.

Официант сперва принес ему пиво, затем вручил сладкой парочке шампанское в ведерке со льдом и указал на Дикштейна. Тот приветственно поднял бокал и улыбнулся. Воротничок изменился в лице.

Дикштейн поднялся и вышел в туалет. Чтобы убить время, он принялся умываться. Через пару минут вошел молодой блондин и начал причесываться, дожидаясь, пока они останутся наедине. Наконец он заговорил:

— Оставьте моего друга в покое.

Дикштейн улыбнулся.

— Пусть он сам меня об этом попросит.

— Вы — журналист? А если ваш редактор узнает, что вы посещаете подобные заведения?

— Я на вольных хлебах.

Юноша подошел ближе. Он был ростом повыше Дикштейна и килограммов на десять тяжелее.

— Оставьте нас в покое, — повторил он.

— Нет.

— Зачем вам это? Что вам надо?

— Малыш, ты мне не нужен. Иди-ка лучше домой, а с твоим другом я сам поговорю.

— Ах ты скотина! — воскликнул юноша и схватил Дикштейна за грудки одной рукой, вторую он сжал в кулак и приготовился нанести удар, но не успел.

Дикштейн резко ткнул его пальцами в глаза; светловолосая голова рефлекторно мотнулась назад и в сторону; поднырнув под занесенную руку, он со всей силы ударил парня в живот. Тот согнулся пополам, задыхаясь. Дикштейн нанес ему еще один прицельный удар в переносицу. Раздался хруст, хлынула кровь; юноша мешком свалился на кафельный пол. Что ж, хватит с него.

Дикштейн быстро вышел, на ходу поправляя галстук и приглаживая волосы. Шоу уже началось: немецкий гитарист пел о «голубом» полицейском. Дикштейн уплатил по счету и вышел. Краем глаза он заметил, что Воротничок с озабоченным лицом направляется в туалет.

Несмотря на теплую летнюю ночь, его била дрожь. Он дошел до ближайшего бара и заказал себе бренди. Здесь было шумно и накурено, на барной стойке работал телевизор. Дикштейн уселся в углу, отвернувшись лицом к стене.

Они не станут сообщать в полицию. Инцидент смахивал на драку из ревности — ни Воротничок, ни руководство клуба не захотят выносить такие вещи на публику.

Юношу отведут к врачу и скажут, что он нечаянно наткнулся на дверь.

Дикштейн выпил бренди и взял себя в руки. Что поделать, шпионам приходится идти и на такое, а без них ни одно государство долго не протянет. Видимо, нет на свете способа жить достойно. Даже если он оставит эту профессию, на его место придут другие. Приходится быть плохим, чтобы выжить. Помнится, доктор Вольфганг в лагере говорил примерно то же самое.

Дикштейн давно уже понял: смысл жизни заключается не в выборе между «хорошо» и «плохо», а в том, победил ты или проиграл, хотя порой эта философия не приносила утешения.

Он вышел из бара и направился к дому Воротничка: нужно ковать железо, пока горячо. Света в мансарде не было, и Дикштейн приготовился ждать.

Начало холодать. Он принялся ходить туда-сюда, чтобы согреться. Все-таки европейская погода действует угнетающе. В это время года в Израиле просто рай: долгие солнечные дни и теплые ночи, здоровый физический труд, разговоры и смех по вечерам. Ему очень захотелось домой.

Наконец они появились. Голова у блондина была забинтована, он шел, держась за руку друга, словно слепой. Остановившись возле двери, Воротничок принялся искать ключи. Дикштейн перешел улицу; они стояли к нему спиной и не слышали, как он подошел. Воротничок открыл дверь, обернулся, чтобы помочь юноше войти, и увидел Дикштейна.

— Господи! — вздрогнул он от неожиданности.

— Что? Что такое? — заволновался блондин.

— Это он.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Дикштейн.

— Звони в полицию! — воскликнул юноша.

Воротничок взял его под локоть и попытался пройти. Дикштейн протянул руку и загородил дверной проем.

— Впустите меня, или я устрою скандал на всю улицу.

— Он не отстанет, пока не добьется своего, — пробормотал Воротничок.

— Но чего ему надо?

— Сейчас объясню, — пообещал Дикштейн. Он вошел в дом и стал подниматься по лестнице.

Поколебавшись, любовники последовали за ним.

Все трое поднялись наверх; Воротничок отпер дверь, и они вошли. Дикштейн огляделся. Квартира оказалась просторнее, чем он себе представлял. Старинная мебель была подобрана со вкусом, обои в полоску, многочисленные картины и цветы в горшках придавали помещению элегантность. Воротничок усадил друга в кресло, помог ему прикурить и присел рядом в ожидании.

— Я — журналист, — начал Дикштейн.

— Журналисты берут у людей интервью, а не избивают их до полусмерти, — перебил его Воротничок.

— Я его не избивал — всего лишь пару раз ударил.

— За что?

— Так он первым набросился — разве он вам не сказал?

— Не верю.

— Вы хотите потратить время на спор?

— Нет.

— Вот и хорошо. Я хочу написать статью о Евратоме, и статью громкую — это важно для моей карьеры. Как вариант, можно выбрать тему преобладания гомосексуалистов на ответственных постах в столь весомой организации.

— Козел вонючий! — не сдержался блондин.

— Как скажешь, — невозмутимо ответил Дикштейн. — Однако я могу и передумать, если найдется тема поинтереснее.

Воротничок провел рукой по седеющим волосам; Дикштейн заметил прозрачный лак на ногтях.

— Кажется, я понял, — протянул он.

— Что? Что ты понял? — заволновался блондин.

— Ему нужна информация.

— Вот именно, — кивнул Дикштейн.

Воротничок немного успокоился. Теперь настало время изобразить дружелюбие, проявить человечность, расслабить их. Дикштейн заметил графин с виски на отполированном до блеска столике.

— Послушайте, я воспользовался вашим уязвимым положением — вы меня за это ненавидите, понимаю, но поверьте — ничего личного, работа есть работа, — сказал он, разливая маленькие порции. — Разве что еще я пью ваш виски.

Он протянул им стаканы и снова уселся.

Повисла пауза.

— И что же вы хотите знать? — спросил Воротничок наконец.

— Так. — Дикштейн сделал крошечный глоток: виски он терпеть не мог. — Евратом отслеживает все перемещения расщепляющихся веществ в пределах и за пределами стран-участниц, верно?

— Да.

— Если кто-то захочет перевезти хоть один грамм урана из пункта А в пункт Б, он должен спросить у вас разрешения.

— Это так.

— И у вас хранятся записи всех выданных разрешений.

— В компьютерной базе.

— Я знаю. И вы можете распечатать список всех запланированных перевозок урана, на которые выдано разрешение?

— Да, мы распечатываем его раз в месяц.

— Отлично, — сказал Дикштейн. — Мне нужен этот список.

На сей раз молчание затянулось. Воротничок выпил немного виски. Дикштейн к своему больше не прикоснулся: два пива и бокал бренди за вечер и без того превышали его двухнедельную норму спиртного.

— А зачем вам список? — спросил блондин.

— Хочу проверить все поставки. Подозреваю, что реальность отличается от цифр на бумаге.

— Я вам не верю, — заявил Воротничок.

А он не глуп, отметил Дикштейн.

— Ну и зачем же мне, по-вашему, список?

— Не знаю. Но вы — не журналист, и вообще, вранье все это.

— А какая разница? Думайте что хотите — у вас все равно нет выбора.

— Есть, — возразил Воротничок. — Я подам в отставку.

— В таком случае, — медленно произнес Дикштейн, — я из вашего друга котлету сделаю.

— Мы обратимся в полицию! — пригрозил блондин.

— А я уеду — скажем, на год. Но потом-то все равно вернусь — и вот тогда тебя мама родная не узнает.

Воротничок в изумлении уставился на Дикштейна.

— Да кто вы такой?!

— Какое это имеет значение? Вы же понимаете, что я сдержу свое слово.

— Понимаю… — Воротничок спрятал лицо в ладонях. До него медленно доходила вся серьезность ситуации: его загнали в угол, выбора действительно нет. Дикштейн умолк, дав ему время осознать это в полной мере.

Наконец он мягко нарушил молчание:

— Распечатка получится объемистая.

Воротничок молча кивнул, не поднимая глаз.

— Ваш портфель проверяют перед выходом из здания?

Тот покачал головой.

— Распечатки хранят где-то под замком?

— Нет. — Воротничок постарался собраться с мыслями. — Нет, — устало повторил он, — это не секретная информация, всего лишь конфиденциальная.

— Хорошо. Значит, завтра надо продумать все детали — какую копию взять, что сказать секретарю и так далее. Послезавтра вы принесете бумаги домой. Я оставлю записку с подробной инструкцией о том, как передать документы мне. — Дикштейн улыбнулся. — После этого мы, скорее всего, больше не увидимся.

— Да уж надеюсь, — пробормотал Воротничок.

Дикштейн встал.

— Отдохните пока от звонков, — сказал он, выдергивая телефонный шнур из розетки.

Блондин уставился на выдернутый провод; кажется, его зрение понемногу восстанавливалось.

— Боитесь, что он передумает?

— Это тебе надо бояться, — ответил Дикштейн и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

В жизни невозможно угодить всем и сразу, особенно в КГБ. Обойдя своего шефа по делу Дикштейна, Давид Ростов приобрел злейшего врага и стал страшно непопулярен среди лояльных к начальству. Отныне Феликс Воронцов был готов на все, чтобы его уничтожить.

Впрочем, Ростов этого ожидал и нисколько не сожалел о своем решении пойти ва-банк. Напротив, он был даже рад и уже планировал покупку стильного английского костюма в спецсекции на третьем этаже ГУМа, как только получит туда пропуск.

Сожалел он лишь о том, что оставил лазейку для Воронцова: реакцию египтян следовало учесть. С этими арабами вечная проблема — толку от них ноль, их никто и не воспринимает всерьез. К счастью, Юрий Андропов, глава КГБ и доверенное лицо Брежнева, сразу понял, что Воронцов пытается перехватить проект, и не допустил этого.

Итак, вследствие собственной оплошности придется работать с чертовыми арабами — что и говорить, приятного мало. Ростов собрал свою небольшую команду: он, Николай Бунин и Петр Тюрин за долгие годы прекрасно сработались. А вот Каир был дырявым как решето: чуть ли не половина информации, проходящей через них, тут же просачивалась в Тель-Авив. Посмотрим, как себя покажет Ясиф Хасан.

Ростов отлично помнил Хасана: богатый баловень, праздный и надменный, умный, но без огонька, с узкими взглядами и обширным гардеробом. В Оксфорд он попал благодаря состоятельному отцу, и сейчас это раздражало Ростова гораздо больше, чем тогда. С другой стороны, знакомого проще контролировать. Нужно сразу дать понять, что его присутствие в команде — всего лишь дань политическим условностям. Однако при нем следует быть предельно осторожным: выдашь слишком мало информации — Каир пожалуется в Москву, слишком много — и Тель-Авив начнет совать палки в колеса.

Все это было чертовски неудобно, а главное — некого винить, кроме себя.

Ростов нервничал всю дорогу до Люксембурга. По пути он сменил три самолета и два паспорта: прибывающих из СССР местные иногда брали на заметку.

Разумеется, в аэропорту его никто не встретил. Ростов взял такси и поехал в отель.

Зарегистрировавшись под именем Дэвида Робертса, он получил от администратора записку. Направляясь к лифту, Ростов вскрыл конверт, на листке бумаги было написано: «Номер 179».

Он дал на чай носильщику, поднял трубку и набрал 179.

— Алло?

— Я в 142-м номере. Через десять минут приходи на совещание.

— Ладно. Слушай, это ведь…

— Заткнись! — оборвал его Ростов. — Никаких имен! Жду через десять минут.

— Да, конечно, извини! Я…

Ростов повесил трубку. Что они там, в Каире, с ума посходили?! Берут на работу кого попало! Это ж надо — называть настоящие имена по телефону! Все оказалось еще хуже, чем он предполагал.

В прежние времена Ростов любил перестраховываться: выключал свет и садился напротив двери с оружием наготове на случай ловушки. Сейчас он считал подобные меры паранойей, годной разве что для сериалов, и даже не брал с собой пистолет — ведь в аэропорту могли проверить багаж. Хотя, разумеется, предосторожность никогда не помешает, и кое-какие «штучки» у него при себе имелись, включая электрическую зубную щетку для глушения «жучков», крошечный «Полароид» и шнурок-гарроту.

Ростов быстро распаковал небольшой чемодан: бритва, зубная щетка, пара немнущихся рубашек и смена белья; затем налил себе шотландского виски из мини-бара — преимущество работы за границей. Ровно через десять минут раздался стук в дверь. Ростов открыл, и Ясиф Хасан вошел в номер, широко улыбаясь.

— Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Ростов, пожимая ему руку.

— Сколько мы не виделись? Лет двадцать? Как жизнь?

— Работаю.

— Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся — да еще из-за Дикштейна!

— Угу… Присаживайся. — Ростов сел, и Хасан последовал его примеру. — К вопросу о Дикштейне: мне нужны последние данные о его местонахождении. Что произошло после того, как ваши люди засекли его в аэропорту Ниццы?

— Он посетил АЭС с экскурсией, а потом ушел от нас.

Ростов недовольно цокнул языком.

— Этого нельзя допускать.

Хасан улыбнулся заискивающе, словно продавец.

— Ну, если бы он не смог засечь слежку и уйти от нее, мы бы им сейчас не занимались, правда?

Ростов пропустил реплику мимо ушей.

— Он был на машине?

— Да, арендовал «Пежо».

— Что тебе известно о его передвижениях до того, в Люксембурге?

— Неделю Дикштейн проживал в отеле «Альфа» под именем Эда Роджерса. — Хасан говорил энергично, переняв деловую манеру Ростова. — При регистрации он указал адрес парижского отделения журнала «Сайенс интернешнл»: такой журнал действительно существует, но адрес в Париже используется только для пересылки; хотя у них числится внештатный сотрудник Эд Роджерс, о нем ничего не слышно уже больше года.

Ростов кивнул.

— Типичная моссадовская легенда — просто и надежно. Что еще?

— В ночь перед его отъездом на рю Дик произошел инцидент: двоих парней жестоко избили. Судя по всему, работал профессионал: характерные переломы — ну, ты понимаешь. Полиция не стала заниматься расследованием — те двое оказались известными грабителями и частенько паслись возле гей-клуба.

— Нападали на гомиков?

— Похоже, да. Короче, явной связи с Дикштейном нет, кроме того, что он был в это время в городе и в принципе способен на такое.

— Этого вполне достаточно. Думаешь, он — гомосексуалист?

— В его досье ничего такого не значится. Видимо, все эти годы он тщательно скрывал свою сущность.

— Ну да, конечно — так тщательно, что, будучи на задании, поперся в гей-клуб. Где логика?

Хасан гневно сверкнул глазами.

— Ну а что он там делал, по-твоему?

— Полагаю, встречался там со своим «голубым» информатором. — Ростов встал и принялся мерить шагами комнату. Он взял верный тон с Хасаном, но лучше не перебарщивать, пора разрядить обстановку. — Давай подумаем. Что ему понадобилось на атомной станции?

— После Шестидневной войны у израильтян с французами испортились отношения: де Голль прекратил поставки оружия. Возможно, «Моссад» планирует ответный удар — например, взорвать реактор?

Ростов покачал головой.

— Нет, они не настолько бесшабашные. Да и кроме того, с чего бы тогда Дикштейну лететь в Люксембург?

— Кто его знает…

Ростов снова сел.

— Что-то тут должно быть такое, ключевое… Почему твой банк открыл здесь филиал?

— Это значимая европейская столица: Европейский инвестиционный банк, несколько институтов ЕЭС…

— Каких институтов?

— Секретариат Европарламента, Совет Европейского союза, Европейский суд. Ах да, и Евратом.

Ростов уставился на Хасана.

— Евратом?!

— Это аббревиатура Европейского сообщества по атомной энергии…

— Я знаю, что это, — перебил его Ростов. — Разве ты не видишь связи? Дикштейн приезжает в Люксембург, где находится главное управление Евратома, и тут же едет на атомную станцию.

Хасан пожал плечами.

— Интересная гипотеза. Что ты пьешь?

— Виски — угощайся. Насколько я помню, французы помогали Израилю строить реактор. Теперь, когда их помощь прекратилась, Дикштейн мог вынюхивать какие-нибудь секретные технологии.

Хасан налил себе виски и присел.

— Как мы с тобой скоординируемся? Мне велено оказывать тебе содействие.

— Моя команда прилетает сегодня вечером, — сказал Ростов. «Оказывать содействие», как же! Будешь выполнять мои приказы как миленький», — подумал он. — У меня два постоянных оперативника — Николай Бунин и Петр Тюрин; они привыкли к моему стилю работы. Ты будешь сотрудничать с ними и выполнять их распоряжения. Они профессионалы, у них многому можно научиться.

— А мои люди…

— Они нам не понадобятся, — перебил его Ростов. — Лучше всего действовать небольшой группой. Итак, первым делом надо засечь Дикштейна здесь, в Люксембурге, если он вернется.

— Мой человек круглосуточно дежурит в аэропорту.

— Он это наверняка учел. Нужно установить наблюдение за другими точками. Дикштейн может пойти в Евратом…

— Это в комплексе «Жан Монне».

— Можно подкупить администратора в отеле «Альфа», но туда тоже вряд ли… И еще — ночной клуб на рю Дик. Так… Ты сказал, что он взял напрокат машину?

— Да, во Франции.

— Ну, теперь-то он наверняка от нее избавился — вам же известен номер. Позвони в эту контору и выясни, где была оставлена машина: хотя бы примерное направление узнаем.

— Хорошо.

— Москва уже разослала его фотографию, наши ребята будут начеку. — Ростов допил свой виски. — Мы его поймаем — так или иначе.

— Ты правда в это веришь? — спросил Хасан.

— Я играл с ним в шахматы и знаю, как работает его ум. Начало стандартное и предсказуемое, затем неожиданный ход — как правило, весьма рискованный. Нужно всего лишь подождать, пока он высунется, — и можно рубить голову.

— Насколько я помню, ты проиграл тот матч, — сказал Хасан.

Ростов оскалился по-волчьи.

— То игра, а то жизнь.

Существует два типа «хвостов»: «уличные художники» и «бульдоги». Первые считают слежку за людьми особым видом науки или искусства — сродни актерскому мастерству, поэзии или молекулярной физике. Это перфекционисты, способные мгновенно превратиться в невидимку. У них специально подобранный скромный гардероб; они тренируют непроницаемое выражение лица перед зеркалом; они знают десятки уловок с дверями магазинов и очередями на автобус, детьми и полицейскими, очками, сумками и изгородями. Они презирают «бульдогов», которые полагают, что «следить» равно «следовать», и тащатся за объектом, как собака за хозяином.

Николай (Ник) Бунин работал по второму методу. Это был молодой головорез из тех, что становятся либо полицейскими, либо преступниками — как повезет. Нику повезло попасть в КГБ, в то время как его брат поставлял гашиш из Тбилиси в Московский университет (где его в числе прочих покуривал и сын Ростова, Юрий). Официально Ник работал шофером, неофициально — телохранителем, и уж совсем тайно — профессиональным бандитом.

Именно он засек Пирата.

В ночном клубе Ник произвел фурор: высокий, широкоплечий блондин с водянистыми зелеными глазами и нежной кожей — несмотря на свои двадцать пять, он все еще не брился и очень смущался по этому поводу.

Он появился в семь тридцать, вскоре после открытия клуба, и просидел всю ночь в углу с мрачным видом, потягивая водку со льдом и наблюдая. Кто-то пригласил его на танец, но Ник на плохом французском велел ему отвалить. На второй вечер завсегдатаи клуба решили, что он чей-то брошенный любовник, поджидающий в засаде. Было в нем нечто грубое, маскулинное: мощные плечи, кожаная куртка, суровое выражение лица — с такими брутальными самцами часто встречаются рафинированные интеллигенты.

Впрочем, сам Ник даже не подозревал о подобных тонкостях. Ему показали фотографию мужчины и велели пойти в клуб его высматривать — он запомнил лицо и отправился на задание. По большому счету ему было все равно куда идти — в церковь или в бордель. Разумеется, он не упускал случая отбить кому-нибудь почки, но в целом его интересовала лишь регулярная зарплата и два выходных в неделю, которые он посвящал своим пристрастиям: водке и книжкам-раскраскам.

Когда появился Нат Дикштейн, Ник и бровью не повел. Ростов считал, что своими успехами тот обязан четкому, бесстрастному выполнению приказов, и чаще всего это было именно так.

Дикштейн сел за столик, заказал себе пива и принялся не спеша прихлебывать. Судя по всему, он тоже кого-то ждал.

Ник вышел в холл и позвонил в отель. Ростов взял трубку.

— Это я. Объект вошел.

— Отлично! Что делает?

— Ждет.

— Хорошо. Один?

— Да.

— Оставайся на месте. Звони, если что.

— Ясно.

— Я сейчас пришлю Петра, он будет ждать снаружи. Если объект выйдет из клуба, иди за ним, по дороге меняйтесь с Петром. Араб заберет тебя на машине… минутку… зеленый «Фольксваген».

— Ладно.

— Возвращайся в бар.

Ник повесил трубку и вернулся за свой столик, не глядя по сторонам.

Через несколько минут в зал вошел привлекательный, хорошо одетый мужчина лет сорока. Оглядевшись, он прошел мимо столика Дикштейна и направился к бару. Последний подобрал со стола какой-то клочок бумаги и положил в карман. Все произошло очень быстро, и лишь внимательный наблюдатель смог бы заподозрить что-то неладное.

Ник снова вышел в фойе.

— К нему подошел гомик и передал какую-то бумажку вроде билета.

— Может, театральный билет?

— Не знаю.

— Они разговаривали?

— Нет, гомик просто бросил бумажку на стол, проходя мимо. Они даже не посмотрели друг на друга.

— Ладно, продолжай наблюдение. Петр дежурит снаружи.

— Погодите… он вышел в фойе! Идет в гардеробную… Передал бумажку… Ах вот это что — номерок!

— Продолжай. — Голос Ростова был совершенно спокоен.

— Гардеробщик выдает ему портфель… Он оставляет чаевые…

— Значит, ему что-то принесли. Так…

— Объект покидает клуб.

— Следуй за ним.

— Вырвать у него портфель?

— Не надо. Нам нельзя светиться, пока не узнаем, что к чему. Просто выясни, куда он идет, и не высовывайся. Давай!

Ник повесил трубку, сунул гардеробщику деньги со словами: «Я спешу, это за выпивку» — и поднялся по лестнице вслед за Дикштейном.

Толпы людей совершали вечерний променад, направлялись в кино или рестораны. Ник повертел головой, оглядываясь: объект двигался по противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти. Он перешел дорогу и последовал за ним.

Дикштейн шел в быстром темпе, глядя прямо перед собой, под мышкой он держал портфель. Пару кварталов Ник плелся следом. Если бы Дикштейн в этот момент оглянулся, то заметил бы парня, который уж мелькал в клубе, и заподозрил бы неладное, но тут Ника догнал Петр, тронул за руку и двинулся дальше. Ник отступил в укромное место, откуда можно было видеть напарника. Теперь, если бы Дикштейн оглянулся, то увидел бы только незнакомого Петра. Такую слежку очень трудно распознать; с другой стороны, чем больше расстояние, тем больше людей понадобится для регулярной смены «хвоста».

Вскоре возле Ника затормозил зеленый «Фольксваген». Ясиф Хасан перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверцу.

— Новое распоряжение, — сказал он. — Запрыгивай.

Ник сел в машину, и Хасан развернулся обратно в сторону Рю Дик.

— Молодец, хорошо сработал, — похвалил Хасан.

Ник промолчал.

— Теперь ты должен вернуться в клуб, найти «курьера» и проводить его домой.

— Так велел полковник Ростов?

— Да.

— Ладно.

Хасан остановился возле клуба. Ник вошел и встал в дверях, внимательно оглядываясь.

«Курьера» уже не было.

Распечатанный список занял больше сотни страниц. Перелистывая с таким трудом добытые листки, Дикштейн пал духом — ему не удавалось разобрать ни слова.

Вернувшись к первой странице, он еще раз вгляделся в нагромождение букв и цифр. Может, это код? Хотя вряд ли: распечатку ежедневно использовали обычные офисные сотрудники, так что все должно быть просто и понятно.

Дикштейн попытался сосредоточиться. Так… «U234» — это изотоп урана. «180КГ» — 180 килограммов. «17Ф68» — скорее всего, дата: семнадцатое февраля текущего года. Постепенно из хаоса начал проглядывать смысл: географические названия стран Европы, слова «поезд» и «грузовик» с указанием расстояния, аббревиатуры «ООО», указывающие на названия фирм. Наконец схема прояснилась: в первой строчке указано количество и тип материала, во второй — фамилия и адрес поставщика и т. д.

Воодушевленный, Дикштейн принялся разбирать дальше. В распечатке содержались данные о шестидесяти поставках товара. Условно их можно разбить на три группы: большие объемы сырой урановой руды поступали из Южной Африки, Канады и Франции на европейские фабрики; топливные элементы — оксиды, металлический уран или обогащенные смеси отправлялись с заводов на атомные реакторы; наконец, израсходованное топливо из реакторов шло на переработку. Кроме того, было еще несколько нестандартных партий плутония и трансурановых элементов, извлеченных из отработанного топлива — их посылали в лаборатории при университетах и исследовательских институтах.

Голова начала раскалываться, а в глаза словно насыпали песка, но все же он нашел то, что искал. На самой последней странице партия товара была помечена как «неядерная». Физик из Реховота вкратце рассказал ему о неядерном использовании урана и его смесей в фотографии, для окрашивания стекла и керамики, а также в роли промышленного катализатора. Разумеется, уран способен расщепляться в любом случае, даже примененный в мирных целях, так что правила Евратома действовали и здесь. Однако вполне возможно, что для промышленного производства меры предосторожности будут менее жесткими.

Объем груза составлял двести тонн желтого кека (оксида урановой руды), товар находился на заводе в Бельгии, недалеко от голландской границы. Завод принадлежал «Сосьете Женераль де ля Шими» — крупной корпорации с головным офисом в Брюсселе. Данную партию у них приобрел немецкий концерн «Ф. А. Педлер» из Висбадена с целью «производства урановых смесей — в частности, карбида урана — в промышленных масштабах». Дикштейн припомнил, что карбид служит катализатором для выработки синтетического аммиака.

Однако, похоже, они не собирались перерабатывать уран самостоятельно — по крайней мере на первой стадии. Как выяснилось, «Педлер» запросил разрешения на транспортировку желтого кека по морю в Геную, где он должен пройти «обработку для неядерного использования» компанией «Анджелуцци э Бьянко».

По морю! Это значит, что через европейский порт груз будет проводить третья сторона.

Дикштейн принялся читать дальше. Так… По железной дороге партию отправят в доки Антверпена, там погрузят на теплоход «Копарелли» до Генуи, а из генуэзского порта до складов «Анджелуцци» — по шоссе.

Перед транспортировкой желтый кек — похожий на песок, только ярче цветом — упакуют в двухсотлитровые бочки общим числом пятьсот шестьдесят штук. Для их перевозки на разных этапах понадобятся одиннадцать вагонов, целое судно и шесть грузовиков.

Внимание Дикштейна привлек морской отрезок пути: через Ла-Манш, Бискайский залив, вдоль атлантического побережья Испании, через Гибралтарский пролив и еще две тысячи километров Средиземного моря.

За это время может случиться все, что угодно…

Сухопутные перевозки просты и управляемы: поезд отходит в полдень и прибывает на следующее утро в восемь тридцать; грузовик перемещается из пункта А в пункт Б по шоссе в потоке других машин, включая патрульные; самолет поддерживает связь с диспетчером на земле. А вот море совершенно непредсказуемо, здесь царят свои законы: путешествие может занять десять дней или двадцать, возможны штормы, столкновения и проблемы с двигателем, незапланированные порты захода и внезапная смена маршрута. Попробуй угнать самолет — через час тебя покажут в новостях по всему миру, а вот судно может исчезнуть на сутки, на неделю или даже навсегда.

Дикштейн почувствовал прилив энтузиазма: кажется, решение совсем близко. Угнать «Копарелли»… А потом что? Перетащить груз в трюм пиратского судна — на «Копарелли» наверняка должны быть подъемные краны. С другой стороны, такая операция на море довольно рискована. Дикштейн нашел предполагаемую дату рейса: ноябрь. Плохо… Поздней осенью штормы — частое явление, даже на Средиземном море.

Дикштейн взглянул на часы: было далеко за полночь. Он принялся раздеваться. Нужно разузнать побольше о «Копарелли»: тоннаж, местонахождение, экипаж, владелец, схема судна. Завтра он поедет в Лондон: в агентстве Ллойда можно навести справки о чем угодно.

И еще одно предстоит выяснить: кто преследует его по всей Европе? Во Франции им занималась целая команда; сегодня из клуба его провожал какой-то мрачный тип. Дикштейн заподозрил было слежку, но тип уже исчез — совпадение или тут работает еще одна группа?

Если его и вправду засекли сегодня, нужно принять меры предосторожности. Даже если тип ему померещился, в аэропорту лучше не светиться.

Он подошел к телефону и набрал номер администратора:

— Разбудите меня в шесть тридцать, пожалуйста.

— Хорошо, сэр.

Он повесил трубку и лег в постель. Наконец-то у него появилась конкретная цель: «Копарелли». Четкий план пока не готов, но общая схема уже вырисовывается. Несмотря на непредвиденные трудности, сочетание неядерного груза с морским путешествием было весьма заманчивым. День прожит не зря, подумал он, выключил свет и закрыл глаза.

«Давид Ростов всегда был заносчивым ублюдком, и с годами он не изменился», — думал Ясиф Хасан. «Ты не учел одну вещь…», «Твои люди больше не понадобятся», «Поезжай за ними и не высовывайся» — и все это свысока, со снисходительной улыбочкой. А теперь еще: «Посиди на телефоне, а я пока съезжу в посольство». Хасан приготовился работать под началом Ростова как полноправный член команды, но, похоже, его статус был еще ниже. Занимать в иерархии место после Ника Бунина по меньшей мере оскорбительно!

Правда, у Ростова имелись некоторые основания: не то чтобы русские умнее арабов, но все же КГБ — объективно более крупная, могущественная и профессиональная организация, чем египетская разведка. Так или иначе, выбора не остается — высокомерие Ростова придется терпеть. Каиру только на руку, что КГБ охотится за их злейшим врагом, и если бы Хасану пришло в голову пожаловаться, отстранили бы скорее его.

Вообще-то Ростову не стоит забывать, что именно арабы первыми засекли Дикштейна. «Без меня и расследования бы никакого не было», — мрачно думал Хасан.

С другой стороны, ему хотелось завоевать уважение Ростова, добиться его доверия, вместе обсуждать планы, делиться мнениями. Он стремился доказать, что ничуть не хуже Бунина или Тюрина.

Зазвонил телефон. Хасан поспешно снял трубку.

— Алло?

— Ростов на месте? — спросил Тюрин.

— Его нет. Что случилось?

Тюрин поколебался.

— А когда вернется?

— Не знаю, — соврал Хасан. — Докладывай.

— Ладно. Клиент сошел с поезда в Цюрихе.

— В Цюрихе? Так, дальше.

— Сел в такси, поехал в банк, спустился в хранилище, к сейфам; оттуда вышел с каким-то портфелем.

— А потом?

— Поехал в автосалон в пригороде и купил «Ягуар», заплатив наличными из портфеля.

— Ясно. — Хасан уже догадался, что за этим последует.

— Выехал из Цюриха на машине, выбрался на трассу Е17 и увеличил скорость до двухсот двадцати километров в час.

— И тут вы его потеряли, — подытожил Хасан, одновременно тревожась и злорадствуя.

— У нас были только такси и посольский «Мерседес».

Хасан мысленно представил себе карту автодорог Европы.

— Он может поехать куда угодно — во Францию, Испанию, Германию, Скандинавию… А если повернет назад, то в Италию, Австрию… Короче, исчез с концами. Ладно, возвращайтесь на базу. — Он повесил трубку, не давая Тюрину времени усомниться в правомочности его приказа.

Итак, великий и могущественный КГБ вовсе не безупречен… Конечно, Хасан был бы рад увидеть, как они коллективно упадут лицом в грязь, однако радость омрачалась страхом — неужели Дикштейн действительно ушел?

Он все еще размышлял о том, что следует предпринять, когда вернулся Ростов.

— Ну, что?

— Твои люди его потеряли, — ответил Хасан, пряча улыбку.

Ростов нахмурился.

— Как?

Хасан рассказал.

— И где они теперь?

— Я велел им возвращаться, наверное, уже едут.

Ростов крякнул с досады.

— Я тут обдумывал, что нам делать дальше, — осторожно начал Хасан.

— Искать Дикштейна, — рассеянно ответил Ростов, копаясь в своем чемодане.

— Само собой, но не только.

Ростов повернулся к нему.

— Короче?

— Нужно взять в обработку нашего «курьера» и выяснить, что он передал Дикштейну.

Ростов замер, обдумывая эту мысль.

— Да, пожалуй.

Хасан воодушевился.

— Надо его найти…

— Нет ничего невозможного. Возьмем под наблюдение ночной клуб, аэропорт, отель «Альфа» и офис Евратома…

Хасан молча рассматривал длинную сухощавую фигуру Ростова, его бесстрастное лицо с высоким лбом и коротко стриженными седеющими волосами. «Я прав, — думал он, — и ты должен это признать».

— Ты прав, — сказал наконец Ростов. — Мне следовало об этом подумать.

Хасан почувствовал прилив гордости. Может, русский — не такой уж и ублюдок, в конце концов?

Глава 6

За двадцать лет Оксфорд не особенно изменился — по сравнению с его жителями. Изменения были вполне предсказуемые: город разросся, появились новые магазины, прибавилось людей и машин на улицах. Тем не менее здесь по-прежнему царил дух старины; сквозь желтоватые арки древних каменных кладок все так же проглядывала яркая зелень прямоугольных дворов колледжей. И призрачный английский воздух — какой контраст с мощным, ярким светом израильского солнца!

А вот нынешнее поколение студентов разительно переменилось. Странствуя по Европе и Ближнему Востоку, Дикштейн и раньше подмечал нестриженых юношей в оранжевых или розовых галстуках, в брюках-клеш и ботинках на высоких каблуках. Разумеется, он и не ожидал, что здесь будут носить твидовые пиджаки и вельветовые брюки, как в сороковых, но все же перемены его шокировали. Молодежь ходила по улицам босиком или в открытых сандалиях без носков. И мужчины, и женщины носили слишком обтягивающие брюки. Бюстгальтеры, судя по всему, тоже вышли из моды — у некоторых девушек грудь свободно колыхалась под просторными пестрыми блузками. Зато джинса приобрела большую популярность — теперь из нее шили рубашки, пиджаки, юбки и даже пальто. А волосы! Мужчины отращивали их чуть ли не до талии! Он даже видел двоих парней с косичками. Другие наворачивали себе какие-то дикие джунгли кудряшек, почти закрывающих лицо: казалось, что они смотрят на мир сквозь дырку в живой изгороди. Третьим и этого было мало, и они щедро добавляли к своему образу библейские бороды, мексиканские усы или бакенбарды. Просто нашествие инопланетян!..

Удивленно оглядываясь по сторонам, Дикштейн миновал центр города и вышел на окраину. Последний раз он был здесь двадцать лет назад, но дорогу помнил хорошо. Мало-помалу к нему возвращались воспоминания прежних дней: как он открыл для себя изумительное звучание корнета Армстронга; как стеснялся своего простонародного выговора; как оставался трезвенником среди разгульной молодежи; как постоянно брал кучу книг в библиотеке — больше, чем успевал прочитывать…

Интересно, сильно ли он изменился за эти годы? Наверное, не очень. Тогда он, напуганный мальчик, искал защиты в надежных стенах; теперь он нашел свою крепость, но не мог спрятаться в ней — приходилось выбираться наружу и защищать ее саму. К тому же он так и остался латентным социалистом — понимал, что общество устроено несправедливо, однако не представлял, как изменить его к лучшему. С возрастом прибавилось опыта, но не мудрости. Пожалуй, теперь он знал куда больше, а понимал куда меньше.

И все-таки ему стало легче: появилась определенность. К сорока годам он познал себя, определился с целями и смыслом жизни, уверился в своей внутренней силе и способности справиться с любой ситуацией, его жизненная позиция почти не изменилась, зато стала прочнее. Правда, юный Дикштейн надеялся обрести совсем другое счастье… Увы, оно обошло его стороной; с годами надежды становились все более призрачными, и город снова напомнил ему об этом. Особенно этот дом…

Дикштейн стоял у забора, осматриваясь. Здесь совсем ничего не изменилось: та же бело-зеленая окраска стен, те же буйные джунгли кустов. Открыв калитку, он подошел к входной двери и постучал.

Конечно, Эшфорд мог умереть, сменить адрес или просто уехать в отпуск. Пожалуй, надо было сперва позвонить в деканат и уточнить. С другой стороны, расспросы лучше вести в неофициальной обстановке, к тому же ему хотелось повидать места своей юности.

Дверь открылась, и на пороге возникла молодая женщина.

— Слушаю вас?

Дикштейн похолодел. Слегка пошатнувшись, он в изумлении ухватился рукой за стену.

Это была она — все такая же юная и прекрасная.

— Эйла?..

Девушка внимательно разглядывала странного посетителя. Он походил на профессора: круглые очки, серый костюм, короткий ежик волос. Незнакомец наверняка пришел по делу, однако, увидев ее, растерялся и побледнел как смерть.

С ней уже было такое однажды, на Хай-стрит: какой-то милый пожилой джентльмен уставился на нее, снял шляпу и пробормотал: «Простите, мы не представлены, но…» Как ни странно, ситуация повторилась, так что она сочла нужным ее прояснить:

— Я — не Эйла, я — Суза.

— Суза! — воскликнул незнакомец.

— Говорят, я вылитая мама в молодости. Вы были с ней знакомы? Входите, пожалуйста.

Он застыл на месте, оправляясь от шока, хотя бледность еще не сошла с его лица.

— Нат Дикштейн, — представился он, слегка улыбнувшись.

— Очень приятно, — ответила Суза. — Не хотите… — И тут до нее дошло. — Мистер Дикштейн! — вскрикнула она, бросилась ему на шею и поцеловала.

— Ты меня вспомнила, — пробормотал он, смущенный и обрадованный одновременно.

— Ну конечно же! Вы нянчили Езекию! Только вам удавалось понять, о чем он говорит.

Дикштейн снова улыбнулся.

— Езекия, старый кот… А я и забыл.

— Входите же скорей!

Закрыв дверь, Суза взяла его за руку и повела за собой.

— Как я рада вас видеть! Пойдемте на кухню, я там вожусь с тестом.

Она подала ему стул. Он уселся и принялся оглядываться по сторонам, узнавающе кивая: все тот же кухонный стол, и камин, и вид из окна.

— Давайте выпьем кофе, — предложила Суза. — Или вы предпочитаете чай?

— Кофе, спасибо.

— Вы, наверное, к папе? У него с утра лекции, он скоро вернется. — Девушка высыпала кофейные зерна в ручную мельницу.

— А мама где?

— Она умерла от рака четырнадцать лет назад.

Суза взглянула на него, ожидая дежурного «Мне очень жаль». Дикштейн промолчал, но лицо не осталось бесстрастным, и это пришлось ей по душе.

— Значит, профессор Эшфорд все еще преподает? — спросил Дикштейн, когда девушка закончила молоть кофе. — Я пытаюсь прикинуть, сколько же ему сейчас.

— Шестьдесят пять, — ответила Суза. — У него небольшая нагрузка.

«Папа вовсе не старый, — подумала она с нежностью, — у него все такой же острый ум. Интересно, чем занимается сам Дикштейн?»

— Вы, кажется, эмигрировали в Палестину?

— В Израиль. Я живу в кибуце, мы выращиваем виноград и делаем вино.

В Израиль… В этом доме принято говорить «Палестина». Что скажет папа? Как он встретит старого друга, если их взгляды диаметрально противоположны? Впрочем, папины политические убеждения никогда не выходили за рамки теории. И все же зачем приехал Дикштейн?

— Вы в отпуске?

— Нет, я здесь по делу. Хотим экспортировать вино в Европу.

— Здорово! И вы, значит, его продаете?

— Пока что анализирую рынок. А ты чем занимаешься? На преподавателя не похожа.

Это замечание ей не понравилось — она даже слегка покраснела. Он, что же, считает ее недостаточно умной?

— Почему вы так думаете? — спокойно спросила Суза.

— Ну, ты такая… живая… — Дикштейн отвернулся, словно жалея, что сболтнул лишнего. — И слишком молода.

Значит, она его неправильно поняла — он вовсе не пытался разговаривать свысока.

— От папы я унаследовала способность к языкам, но у меня ненаучный склад ума. Я работаю стюардессой.

По кухне поплыл аромат кофе. Воцарилось молчание. Исчерпав темы для разговора, Суза покосилась на Дикштейна и обнаружила, что гость пристально смотрит на нее большими карими глазами, погруженный в свои мысли. Она вдруг непривычно смутилась и тут же призналась ему в этом.

— Прости! Уставился на тебя, как баран: все пытаюсь осознать, что ты — не Эйла, а та маленькая девочка с котом на руках.

— Езекия умер вскоре после вашего отъезда.

— Да, много перемен…

— Вы близко знали моих родителей?

— Я учился у твоего отца, а матерью восхищался издали. Эйла… — Дикштейн снова отвернулся, испытывая неловкость. — Эйла была не просто красавицей… Она ошеломляла…

Суза внимательно посмотрела на него. Да ты любил ее!.. Эта мысль пришла к ней чисто интуитивно, и она тут же усомнилась. С другой стороны, это объясняло его странную реакцию на пороге дома.

— Мама была одной из первых хиппи, вы знали?

— В каком смысле?

— Ей хотелось свободы. Она восставала против ограничений, накладываемых на арабских женщин, хоть и выросла в богатом либеральном доме. Она и за отца-то вышла только для того, чтобы вырваться с Ближнего Востока. Правда, как выяснилось, в западном обществе имеются свои способы подавления женщины, вот мама и бунтовала, как могла. — Суза вспомнила, как в юности, еще только начиная постигать науку страсти, вдруг поняла, что ее мать была распутной женщиной.

— И поэтому ты считаешь ее хиппи? — спросил Дикштейн.

— Ну, они же верят в свободную любовь.

— А-а, ясно.

И Суза поняла, что мать не ответила ему взаимностью. Почему-то это ее опечалило.

— Расскажите мне о ваших родителях, — попросила она. С ним было легко, как со сверстником.

— Если нальешь мне чашечку кофе.

Она засмеялась.

— А я и забыла!

— Мой отец был сапожником, — начал Дикштейн. — Он превосходно чинил ботинки, но деловой хваткой не обладал. Правда, в тридцатые годы сапожники в Ист-Энде и без того процветали: люди не могли позволить себе новую обувь, так что им приходилось год за годом латать старую. Конечно, богатыми нас никто не считал, но кое-какие деньжата водились — может, чуть больше, чем у остальных. Семья всегда давила на отца: им хотелось, чтобы он расширял дело, открыл вторую мастерскую, нанял рабочих.

Суза подала кофе.

— Молоко, сахар?

— Без молока, немного сахара, спасибо.

— А дальше? — Это был совсем иной мир, о котором она ничего не знала, ей даже в голову не приходило, что у сапожника во времена Великой депрессии дела могли идти хорошо.

— Поставщики кожи считали моего отца упертым — он всегда покупал только лучшее. Если шкура оказывалась второсортной, они говаривали: «Не-е-е, Дикштейну даже не посылайте — все равно отправит назад». По крайней мере, так мне рассказывали. — Дикштейн снова улыбнулся.

— Он еще жив? — спросила Суза.

— Умер перед самой войной.

— Что случилось?

— Понимаешь, в тридцатые как раз начался расцвет фашизма. Каждый вечер устраивались собрания. Ораторы, респектабельные люди из среднего класса, популярно объясняли безработному отрепью, что евреи по всему миру сосут кровь из трудового народа, после чего люмпены отправлялись бить окна и задирать прохожих. Наш дом был для них отличной мишенью: сами мы — евреи, отец — лавочник, а значит, кровопийца; к тому же в подтверждение пропаганды мы жили чуть лучше, чем все остальные.

Дикштейн замолчал, уставившись в пространство и обхватив себя руками. Съежившись на кухонном стуле, в плохо пошитом костюме мышиного цвета, с торчащими в разные стороны локтями и коленями, он походил на мешок, набитый палками. Суза терпеливо ждала продолжения.

— Мы жили над лавочкой. Каждую ночь я лежал и ждал, когда они появятся. Мне было очень страшно, потому что отец их тоже боялся. Иногда они просто проходили мимо, выкрикивая всякие лозунги. Частенько били окна, пару раз громили мастерскую. Я всё ждал, когда они поднимутся наверх, прятал голову под подушкой, плакал и проклинал Господа за то, что он сделал меня евреем.

— А как же полиция?

— Если оказывались поблизости, то разгоняли толпу; впрочем, в те дни у них и без того работы хватало. Нам могли помочь лишь коммунисты, а отец не хотел принимать от них помощь. Разумеется, все политические партии выступали против фашистов, но только красные раздавали топоры и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, однако меня не взяли, сказали — слишком молод.

— А ваш отец?

— Он как-то сник, пал духом. После второго погрома у нас не хватило денег на восстановление, а у него уже не было сил начинать все сначала в другом месте. С тех пор он жил на пособие по безработице и тихо угасал. Его не стало в 1938-м.

— А вы?

— Пришлось рано повзрослеть. Ушел в армию, вскоре попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил учебу и уехал в Израиль.

— У вас там семья?

— Моя семья — целый кибуц, но я так и не женился.

— Из-за моей мамы?

— Может быть… Ты очень прямолинейна.

Суза снова почувствовала, как краска заливает лицо. Действительно, разве можно задавать подобные вопросы малознакомому человеку? Как-то само собой выскочило…

— Извините.

— Ничего страшного, — успокоил ее Дикштейн. — Я редко говорю о себе. Вообще, знаешь, вся моя поездка навевает воспоминания о прошлом. Кажется, это называется «дежавю».

Повисла пауза. «Какой же он милый, — подумала Суза. — Мне все в нем нравится: как он говорит и как молчит, его огромные глаза, его старый костюм, его воспоминания… Надеюсь, он останется подольше».

Она собрала кофейные чашки и открыла посудомойку. С блюдца соскользнула ложка, упала на пол и закатилась под большой старый холодильник.

— Вот черт! — выругалась Суза.

Дикштейн встал на колени и заглянул под днище.

— Ну все, с концами, — прокомментировала девушка. — Он неподъемный.

Дикштейн поднял холодильник за край одной рукой, пошарил под ним, вытащил ложку и протянул ей. Суза изумленно уставилась на него.

— Вы что, Супермен?!

— Я же работаю в полях. А откуда ты знаешь про Супермена? Он был страшно популярен в моем детстве.

— Да он и сейчас популярен, графика просто изумительная.

— Надо же! — удивился Дикштейн. — Помню, мы покупали комиксы тайком — они считались макулатурой. А теперь, оказывается, это «графика»…

Суза улыбнулась.

— А вы и правда работаете на винограднике? — Он больше походил на конторского клерка, чем на крестьянина.

— Конечно.

— Виноторговец с трудовыми мозолями — редкое явление.

— Ну, мы, израильтяне, немножко… как бы сказать… помешаны на земле.

Суза взглянула на часы и удивилась, как быстро пролетело время.

— Папа будет дома с минуты на минуту. Пообедаете с нами? Правда, сегодня у нас только сэндвичи.

— Спасибо, с удовольствием.

Суза нарезала багет и принялась готовить салат. Дикштейн предложил помочь, и она выдала ему передник.

— О чем вы думаете? — спросила девушка, заметив, что он смотрит на нее и улыбается.

— Вспомнил один смешной случай из твоего детства — хотя тебя это смутит.

— Все равно расскажите.

— Как-то раз я пришел сюда вечером, около шести, — начал Дикштейн. — Твоей мамы дома не оказалось. Ты мылась в ванной, и тут профессору позвонили из Франции — уж не помню зачем. Ну вот, он вышел поговорить, а ты вдруг заплакала. Пришлось мне подняться наверх. Я вытащил тебя из ванны, вытер и надел пижамку. Тебе было годика четыре…

Суза рассмеялась. Внезапно она представила его в клубах пара: вот он наклоняется и вынимает ее из ванны, только она уже не ребенок, а взрослая женщина, и груди ее влажны, и пена едва прикрывает треугольник между ног… У него такие сильные руки — он с легкостью поднимает ее и прижимает к себе…

Дверь кухни открылась, и на пороге появился ее отец. Видение исчезло, оставив лишь легкое послевкусие тайных желаний и странное чувство вины.

С возрастом профессор изменился к лучшему, подумал Дикштейн: почти совсем облысел, не считая монашеского «венчика», слегка располнел, стал двигаться медленнее, но в глазах по-прежнему сверкал живой, пытливый ум.

— Папа, у нас неожиданный гость, — объявила Суза.

Эшфорд взглянул на него и тут же воскликнул:

— Юный Дикштейн! Вот это да! Здравствуй, друг мой!

Дикштейн протянул ему руку, и тот крепко пожал ее.

— Профессор, как вы?

— Прекрасно, мальчик мой, особенно когда приезжает позаботиться обо мне дочь. Ты помнишь Сузу?

— Мы целое утро предавались воспоминаниям, — улыбнулся Дикштейн.

— Я смотрю, она уже и передник на тебя надела. Быстро… Я ей всегда говорю — так она замуж не выйдет. Снимай и пойдем выпьем по глоточку.

Дикштейн сокрушенно улыбнулся Сузе, снял фартук и последовал за Эшфордом в гостиную.

— Хереса? — предложил профессор.

— Спасибо, немножко. — Дикштейн вдруг вспомнил о цели своего визита: ему нужно выудить из Эшфорда некую информацию, но так, чтобы тот ничего не заподозрил. На пару часов он отрешился от дела, сейчас пора возвращаться к работе. Только аккуратно…

Эшфорд протянул ему бокал.

— Ну, рассказывай, чем занимался все эти годы?

Дикштейн глотнул хереса и выдал все ту же легенду о поиске рынков экспорта. Профессор слушал внимательно и задавал вопросы по существу. Правда ли, что молодежь уезжает из кибуцев в большие города? Не выветрились ли еще идеи общинного строя у кибуцников? Правда ли, что европейские евреи вовсю женятся на африканских и левантийских? Дикштейн отвечал коротко: да, нет, не особенно. Эшфорд старательно избегал щекотливой темы политики, но за его расспросами о проблемах жизни в Израиле все же проскальзывало явственное желание услышать плохие новости.

Дикштейн не успел приступить к своему делу — Суза позвала их обедать. Французские сэндвичи были сытными и вкусными, к ним она открыла бутылку красного вина. Теперь понятно, с чего Эшфорд растолстел, подумал Дикштейн.

— Представляете, я тут недавно наткнулся на старого знакомого, и где бы вы думали — в Люксембурге! — осторожно начал он, когда подали кофе.

— Ясифа Хасана? — спросил Эшфорд.

— Откуда вы знаете?

— Мы поддерживаем связь. Я знаю, что он там живет.

— Вы часто с ним видитесь? — Спокойно, Нат, спокойно…

— Да нет, редко. Понимаешь, тебе война дала все, а у него все отняла: его семья разорилась и теперь живет в лагере беженцев.

Дикштейн кивнул. Так-так… Похоже, Хасан все-таки вступил в игру.

— Я не успел с ним толком пообщаться — спешил на самолет. Как он вообще?

Эшфорд нахмурился.

— Какой-то он стал… рассеянный, что ли. Внезапные дела, отмененные встречи, странные телефонные звонки в любое время дня и ночи, таинственные исчезновения. Видимо, это типичное поведение аристократа в изгнании.

— Может быть, — поддакнул Дикштейн. На самом деле это типичное поведение агента, вот теперь он был на сто процентов уверен, что при встрече с Хасаном выдал себя.

— А с кем еще из наших вы видитесь?

— Только со стариной Тоби — он у нас теперь в партии консерваторов.

— Здорово! — воскликнул Дикштейн. — Тоби всегда выступал как лидер оппозиции — напускал на себя важность и в то же время оборонялся. Ему повезло занять свою нишу.

— Еще кофе? — спросила его Суза.

— Нет, спасибо. — Дикштейн встал. — Я помогу тебе убрать со стола, и мне надо уже возвращаться в Лондон. Рад был вас повидать.

— Папа уберется, — лукаво улыбнулась Суза. — У нас договоренность.

— Это правда, — признался Эшфорд. — Она никогда не будет никому прислуживать — особенно мне.

Эта странная ремарка удивила Дикштейна явным несоответствием действительности. Конечно, Суза не была у отца на побегушках, но все же заботилась о нем точно так же, как и любая жена.

— Я пройдусь с вами до центра, — решила Суза. — Только пиджак возьму.

Эшфорд пожал Дикштейну руку.

— Очень рад, мой мальчик, очень рад.

Вернулась Суза, одетая в бархатный пиджак. Эшфорд проводил их до двери и помахал на прощание, улыбаясь.

От матери Суза унаследовала умение одеваться, выгодно оттеняя блестящие темные волосы и смуглую кожу: бархатный пиджак составлял ансамбль с такими же брюками, под ним — свободная блузка цвета сливок. Дикштейн старомодно предложил девушке руку, наслаждаясь ее близостью. Как и мать, она обладала мощным обаянием: было в ней что-то, пробуждавшее в мужчинах не столько страсть, сколько жажду обладания, стремление присвоить это прекрасное произведение искусства. К своему возрасту Дикштейн уже знал, насколько неверными могут оказаться такие порывы, кроме того, он понимал, что связь с Эйлой Эшфорд не принесла бы ему счастья. Однако в дочери чувствовалось то, чего не хватало матери — душевная теплота. Как жаль, что он ее больше не увидит. Будь у него время, кто знает…

Что ж, не судьба.

На станции Дикштейн спросил ее:

— Ты когда-нибудь выбираешься в Лондон?

— Да, конечно, — ответила она. — Завтра, например, поеду.

— Зачем?

— Чтобы поужинать с вами.

Когда умерла мать, отец оказался на высоте. Сузе было одиннадцать: достаточно взрослая для того, чтобы понять сущность смерти, но слишком маленькая, чтобы с ней справиться. Папа умел утешать и оказывать поддержку. Он знал, когда лучше оставить девочку одну поплакать, а когда одеть и вывести погулять; преспокойно объяснил ей про месячные и даже ходил покупать с ней бюстгальтеры. Он назначил ей новую роль в жизни — она стала хозяйкой дома: отдавала распоряжения уборщице, составляла список для химчистки, угощала гостей хересом. В четырнадцать лет Суза уже распоряжалась всеми финансами. Она заботилась об отце даже лучше, чем Эйла: выбрасывала его старые рубашки и подменяла новыми так ловко, что он и не замечал. Оказалось, что без мамы можно жить и чувствовать себя любимой и защищенной.

Папа назначил ей роль — так же, как и ее матери; и так же, как мать, она восставала против этой роли, но продолжала ее играть.

Эшфорд хотел, чтобы дочь осталась в Оксфорде, поступила в колледж, затем в аспирантуру, то есть всегда была рядом и заботилась о нем. Она отвечала, что недостаточно умна для карьеры преподавателя, но все же понимала: это лишь предлог, как и работа стюардессы — возможность не бывать дома неделями. Высоко в небе, за тысячи километров от Оксфорда девушка подавала еду и напитки людям среднего возраста, думая про себя: ну и что изменилось?

Возвращаясь домой со станции, Суза размышляла о своей проторенной колее. Удастся ли ей когда-нибудь сойти с нее?

Последний роман Сузы, как и вся остальная жизнь, протекал по давно известному алгоритму. Сорокалетний учитель философии по имени Джулиан специализировался на досократиках: талантливый, преданный науке и совершенно беспомощный. Он постоянно употреблял наркотические вещества: марихуану — перед сексом, амфетамин — для работы, снотворное — от бессонницы. С женой он развелся, детей не было. Сперва Джулиан показался ей интересным, обаятельным и сексуальным, в постели предпочитал позу наездницы. Он водил ее в экспериментальные театры и на эксцентричные студенческие вечеринки. Однако постепенно все это приелось. Стало понятно, что Джулиану секс не особенно интересен, что он выводит ее в свет лишь потому, что она хорошо смотрится рядом с ним, что ему необходимо ее восхищение. Как-то раз она даже принялась гладить ему одежду, пока он занимался со студентом, но в процессе вдруг очнулась и поняла: пора завязывать.

Иногда она спала с ровесниками или даже с мальчиками моложе себя — просто ради удовольствия, однако рано или поздно все они ей надоедали.

Суза уже пожалела о том, что назначила Дикштейну свидание. Он удручающе точно вписывался в шаблон: на целое поколение старше, явно нуждается в заботе и внимании, да еще — что хуже всего — был когда-то влюблен в ее мать. Словом, типичный прообраз отца.

С другой стороны, Дикштейн отличался от остальных. Во-первых, он был фермером, а не преподавателем, и наверняка прочел книг меньше, чем ее возлюбленные. Далее, он взял и уехал в Палестину, пока остальные сидели в кофейнях и предавались болтовне. А еще он мог одной рукой поднять целый холодильник!.. За это утро Дикштейн не раз удивлял ее, ломая стереотипы.

Может быть, ему удастся разорвать заколдованный круг?

Или она снова себя обманывает…

Прибыв в Лондон, Дикштейн зашел в привокзальную телефонную будку, позвонил в израильское посольство и попросил соединить с кредитным отделом. Такого отдела, разумеется, не существовало: это был код для передачи сообщений в «Моссад». Ему ответил молодой человек с ивритским акцентом. Это порадовало: приятно знать, что есть люди, для которых иврит — родной язык, а не мертвый. Дикштейн знал, что разговор будет записываться, и потому сразу же принялся надиктовывать сообщение: «Бросай все, поезжай к Биллу. Сделка под угрозой срыва — появились конкуренты. Генри». Не дожидаясь подтверждения, он повесил трубку.

С вокзала Дикштейн шел пешком, думая о Сузе Эшфорд. Они условились встретиться завтра вечером; ночевать она собиралась у подруги. Ему не приходилось раньше ужинать с дамами, и он пребывал в легкой растерянности, не зная, с чего начать. В юности он был слишком беден, после войны — слишком робок и неуклюж, так и не сложилось. Разумеется, приходилось обедать с коллегами или с кибуцниками в Назарете, после рынка. Но свидание с женщиной чисто ради удовольствия…

Что вообще принято делать в таких случаях? Кажется, нужно надеть смокинг, заехать за ней на машине и преподнести коробку шоколадных конфет, перевязанную пышной ленточкой. Ни машины, ни смокинга у него не было. И потом, куда ее вести? Он и в Израиле-то не знал приличных ресторанов, не то что в Англии.

Пересекая Гайд-парк, Дикштейн непроизвольно улыбался: как ни крути, забавная получалась ситуация для сорокатрехлетнего мужчины. Он — человек несветский, и она это прекрасно понимает, значит, ей наплевать, раз сама напросилась на ужин, да и в ресторанах наверняка разбирается получше его. Ладно, ничего страшного, будь что будет.

А вот дело дало трещину. Он явно засветился, и сейчас все зависело от Борга: тот решит, стоит ли отменять операцию.

Вечером Дикштейн пошел в кино на французский фильм «Мужчина и женщина» — красивую, незамысловатую историю любви под звуки латиноамериканской мелодии. Посреди сеанса он ушел: ему захотелось плакать. Весь вечер в голове крутился навязчивый мотив.

Утром из телефонной будки неподалеку от отеля он снова позвонил в посольство.

— Это Генри. Ответа не было?

— «Девяносто три тысячи; совещание завтра».

— Передайте: «Повестка дня у стойки информации».

Пьер Борг прилетает завтра в девять тридцать утра.

Смеркалось. Четверо молча сидели в машине, терпеливо выжидая.

Петр Тюрин, коренастый мужичок средних лет в плаще, барабанил пальцами по приборной панели. Ясиф Хасан сидел рядом, Ростов с Буниным — сзади.

Ник нашел «курьера» на третий день, дежуря возле Евратома.

— В костюме уже не так смахивает на педика, но я все равно его узнал, наверняка работает здесь, — доложил он.

— Мог бы и сам догадаться, — с досадой сказал Ростов. — Если Дикштейн охотится за секретной информацией, его осведомители вряд ли будут работать в отеле или в аэропорту. Надо было сразу посылать Ника в Евратом.

Он обращался к Тюрину, однако Хасан услышал и ответил за него:

— Нельзя все предусмотреть.

— Я обязан.

Он велел Хасану раздобыть большую темную машину. Американский «Бьюик» слегка бросался в глаза, зато был черным и вместительным. Ник проследил за объектом до самой квартиры, и теперь они караулили возле дома.

Ростов терперь не мог все эти старомодные шпионские штучки, уместные где-нибудь в Вене или Стамбуле тридцатых годов, но никак не в Западной Европе конца шестидесятых. Хватать гражданского посреди улицы, заталкивать в машину и выбивать из него информацию как минимум небезопасно: прохожие заметят и тут же заявят в полицию. Он предпочитал действовать продуманно и четко, используя мозги, а не кулаки. Однако «курьер» с каждым днем приобретал все большее значение, ведь Дикштейн так и не появлялся, а содержимое портфеля должно многое прояснить.

— Скорей бы уж вышел… — пробормотал Тюрин.

— Нам спешить некуда, — солгал Ростов: он не хотел, чтобы команда начала нервничать и совершать промахи. — Наверняка Дикштейн сделал то же самое: подежурил возле Евратома, нашел подходящую жертву, проследил за ним до гей-клуба и тут же воспользовался его уязвимостью.

— Он уже пару ночей как не появлялся в клубе, — сказал Ник.

— Видимо, понял, что за все надо платить — особенно за любовь, — заметил Ростов.

— Любовь? — презрительно фыркнул Ник.

Ростов промолчал.

Тем временем стемнело, на улице зажглись фонари. В приоткрытое окно машины проникал сырой воздух, в свете ламп была заметна легкая дымка — с реки поднимались испарения. Густого тумана в июне вряд ли можно ожидать.

— Это еще кто? — вдруг подал голос Тюрин.

Блондин в двубортном пиджаке быстрым шагом направлялся в их сторону.

— Тихо! — приказал Ростов.

Юноша остановился у того самого подъезда и позвонил.

Хасан взялся за ручку дверцы.

— Рано! — прошипел Ростов.

В окне мансарды колыхнулась занавеска.

Блондин ждал, слегка притопывая.

— Наверное, любовник, — догадался Хасан.

— Да заткнись ты! — оборвал его Ростов.

Через минуту входная дверь открылась, и гость вошел. На мгновение в проеме промелькнуло лицо «курьера», и дверь тут же закрылась. Они упустили свой шанс.

— Черт, слишком быстро! — досадовал Ростов.

Тюрин снова принялся барабанить, Ник шумно почесался. Хасан раздраженно выдохнул, как бы говоря: «А вот я так и знал! Нечего было высиживать!» Ростов решил, что пора его осадить.

Прошел час. Ничего не происходило.

— Проведут вечер дома, — заключил Тюрин.

— Если у них была стычка с Дикштейном, то теперь они боятся даже нос высунуть, — предположил Ростов.

— Значит, мы пойдем к ним? — спросил Ник.

— Это не так-то просто. Из окна видно, кто стоит под дверью, — они не откроют незнакомым людям, — объяснил Ростов.

— Его дружок может остаться на всю ночь.

— Не исключено.

— Надо вломиться, и все, — сказал Ник.

Ростов проигнорировал предложение. Ника хлебом не корми — дай только вломиться, хотя без команды своевольничать не станет. Пожалуй, теперь придется брать двоих, а это сложнее и рискованнее.

— У нас есть оружие? — спросил он.

Тюрин открыл бардачок и достал пистолет.

— Так, хорошо. Только не стреляй.

— Он не заряжен, — успокоил его Тюрин, засовывая пистолет в карман плаща.

— Если любовник остался на ночь, может, возьмем их утром? — предложил Хасан.

— Ни в коем случае — будет слишком светло.

— А как тогда?

— Я еще не решил.

До полуночи Ростов обдумывал ситуацию, как вдруг проблема разрешилась сама собой.

Он дремал, но сквозь полуопущенные веки успел вовремя заметить открывающуюся дверь.

— Пора!

Первым из машины выбрался Ник, за ним Тюрин. Хасан помедлил секунду, соображая, затем последовал их примеру.

Любовники прощались на пороге, старший, уже в халате, протянул руку напоследок. Услышав подбегающих людей, они встревоженно оглянулись.

— Тихо, не двигайтесь! — вполголоса приказал Тюрин на французском, демонстрируя пистолет.

Ростов отметил, что Ник правильно оценил распределение сил и встал рядом с молодым гостем, чуть сзади.

— О боже, только не это! — выдохнул старший.

— Садитесь в машину, — велел Тюрин.

— Когда ж вы оставите нас в покое, уроды?! — воскликнул младший.

Наблюдая за сценой из машины, Ростов прикинул: вот сейчас они решают, подчиниться или поднять шум. Он быстро оглядел темную улицу — поблизости никого не было.

Поняв, что молодой намерен сопротивляться, Ник схватил его за руки и зафиксировал.

— Не трогайте его, я пойду с вами, — торопливо сказал старший и шагнул на тротуар.

— Никуда ты не пойдешь! — воспротивился молодой.

Ну начинается, подумал Ростов.

Юноша принялся вырываться и даже попытался отдавить Нику ногу. Тот отступил на шаг и врезал ему по почкам.

— Пьер, не надо! — заголосил старший.

Тюрин прыгнул на него и зажал ему рот рукой, но тот высвободился и успел крикнуть:

— Помогите!

Пьер упал на колени и застонал.

Ростов перегнулся через сиденье и скомандовал в открытое окно:

— Поехали!

Тюрин поднял старшего и понес его к машине. Внезапно Пьер оправился от удара и бросился бежать, однако Хасан подставил ему подножку, и юноша распластался на каменном тротуаре.

На верхнем этаже соседнего дома зажегся свет. Пора убираться, не то их всех арестуют, подумал Ростов.

Тюрин запихнул «курьера» на заднее сиденье. Ростов перехватил его покрепче.

— Заводи машину, быстро!

Ник уже тащил младшего к машине. Тюрин сел на место водителя, Хасан открыл пассажирскую дверцу.

— Закрой дверь подъезда, придурок! — рявкнул на него Ростов.

Ник затолкал младшего в машину и сел рядом. Хасан закрыл входную дверь и запрыгнул на переднее сиденье. Тюрин вырулил со стоянки.

— Вот идиоты! Устроили тут… — пробормотал Ростов по-английски.

Пьер все еще стонал.

— Мы вам ничего не сделали, — заявил старший пленник.

— Да неужели? — ответил Ростов. — Три дня назад в клубе на Рю Дик вы передали портфель одному англичанину.

— Эду Роджерсу?

— На самом деле его зовут не так.

— Вы из полиции?

— Не совсем. — Ростов не стал ничего объяснять: пусть думает, что хочет. — Я не собираюсь искать улики, заводить дело и вызывать вас в суд. Меня интересует лишь содержимое портфеля.

Повисло молчание.

— Ну что, поедем за город, в безлюдное место? — спросил Тюрин, полуобернувшись.

— Погоди.

— Я все расскажу, — встрепенулся «курьер».

— Поезжай по городу, — велел Ростов Тюрину и повернулся к пленнику. — Я слушаю.

— В портфеле была распечатка из компьютерной базы данных Евратома.

— А в распечатке?

— Детали санкционированных поставок расщепляемых материалов.

— Расщепляемых? В смысле, ядерных?

— Желтый кек, металлический уран, ядерные отходы, плутоний…

Ростов откинулся на сиденье, глядя на огни, проносящиеся мимо. В висках запульсировало: вот оно что! Поставки расщепляемых материалов… Израильтянам нужно ядерное топливо. Дикштейн будет искать в списке одну из двух вещей: либо владельца урановой руды, который согласится продать ее на черном рынке, либо партию товара, которую можно украсть.

А вот зачем им понадобилось топливо…

Его мысли прервал старший пленник:

— Теперь вы нас отпустите?

— Мне нужна копия этой распечатки.

— Я не могу взять еще одну — и так в прошлый раз был переполох!

— Боюсь, у вас нет другого выхода, — сказал Ростов. — Впрочем, вы можете вернуть ее после того, как мы все сфотографируем.

— О боже, — простонал «курьер».

— У вас нет выбора.

— Хорошо.

Ростов велел Тюрину возвращаться обратно и снова повернулся к «курьеру».

— Значит, так: завтра вечером принесете распечатку к себе на квартиру. Позже кто-нибудь из нас придет и сфотографирует ее.

Большой черный автомобиль лавировал в лабиринте городских улиц. Теперь Ростову казалось, что операция прошла вполне удачно.

— Хватит на меня пялиться! — огрызнулся Ник на Пьера.

Наконец они приехали на место.

— Выпустите старшего, — распорядился Ростов. — Его друг останется с нами.

— Зачем?! — завопил тот как резаный.

— Юный Пьер будет нашим заложником на случай, если вы передумаете и пойдете докладывать начальству. Вылезайте.

Ник открыл дверь, выпустил «курьера», сел в машину, и они отъехали. Мужчина так и остался стоять на тротуаре.

— Думаешь, он все сделает как надо? — спросил Хасан.

— Пока его дружок у нас, он будет выполнять наши требования, — ответил Ростов.

— А потом?

Ростов промолчал. Пожалуй, разумнее всего будет избавиться от них обоих…

Сузе приснился кошмар.

Поздний вечер в домике у реки; она совсем одна: принимает ванную, долго нежась в душистой теплой воде, затем идет в большую спальню, садится перед трехстворчатым зеркалом и пудрится из ониксовой шкатулки, принадлежавшей матери.

Она открывает шкаф, ожидая увидеть мамину одежду, изъеденную молью, однако платья новенькие, чистые, безупречные, разве что слегка пахнут нафталином. Суза надевает ночную сорочку — белую, словно саван, — и ложится в постель.

Долго лежит, дожидаясь, когда же Нат Дикштейн придет к своей Эйле. Наступает ночь. Слышен шепот реки. Внезапно дверь открывается… К ее кровати подходит мужчина и начинает раздеваться. Он ложится сверху, и Сузу охватывает паника: она понимает, что это вовсе не Дикштейн, а ее отец; а сама она, конечно же, давно мертва, и вот уже ее сорочка крошится в пыль, и волосы выпадают, и плоть съеживается, и кожа начинает слезать с лица, обнажая зубы и череп, и она превращается в скелет, а он все не останавливается… И она кричит, кричит изо всех сил, и просыпается, и лежит вся в поту, дрожа и удивляясь, почему никто не прибегает на помощь, и тут понимает, что даже крик ей приснился, и, успокоенная, размышляет, к чему бы этот сон, пока не засыпает снова.

Утром, как обычно, Суза бодра и весела, лишь в подсознании мелькает какое-то смутное беспокойство. Она совсем не помнит свой сон; кажется, было что-то неприятное, но уже прошло. В конце концов, сновидения заменяют нам тревоги наяву.

Глава 7

— Дикштейн намерен украсть ядерное топливо, — заявил Ясиф Хасан.

Ростов рассеянно кивнул. Его мысли были заняты другим: он пытался придумать, как избавиться от самого Хасана.

Они прогуливались по старому городу; по берегам реки Петрус раскинулись живописные газоны и аллеи с декоративными деревьями.

— У них уже есть ядерный реактор в местечке Димона, что в пустыне Негев, — продолжал Хасан. — Французы помогали им со строительством и, видимо, снабжали топливом. После Шестидневной войны де Голль прекратил поставку оружия, а значит, и урана.

Все это было вполне очевидно. Ростов счел нужным поддакнуть, чтобы усыпить подозрения Хасана.

— Да, похоже на «Моссад»: понадобился уран — пойдут и украдут без малейших колебаний, — сказал он. — Они считают — раз их приперли к стенке, то вся международная дипломатия побоку.

На самом деле Ростов видел ситуацию немного шире, чем Хасан, поэтому и стремился поскорее избавиться от него. Ему было известно о Каттаре, а Хасану наверняка нет — кто же станет посвящать мелкую сошку в такие серьезные тайны?

С другой стороны, нельзя забывать, что израильтяне тоже могут быть в курсе египетского проекта благодаря утечке информации из Каира. А чем они на это ответят? Разумеется, начнут изготавливать свою бомбу; для нее-то им и нужны «расщепляемые материалы», как выразился чиновник из Евратома. Значит, Дикштейн намерен украсть уран для израильской атомной бомбы, но Хасан до этого еще не додумался — и не должен, иначе Тель-Авив тут же узнает, как близко подобрался Ростов.

Вечером они получат распечатку; в списке будет возможная цель Дикштейна — и эту информацию от Хасана также лучше скрыть.

Ростов чувствовал, как кровь бурлит в жилах. Он испытывал то знакомое ощущение, когда играешь в шахматы и вдруг ходы противника начинают складываться в определенную партию: логика выстраивается, и ты уже знаешь, как поставить мат. Он не забыл, что заставило его изначально вступить в борьбу с Дикштейном — конфликт между ним и Воронцовым с Андроповым в роли арбитра и местом в физико-математической школе в качестве приза, но теперь это отошло на задний план. Сейчас им двигал азарт погони, и запах добычи уже щекотал ноздри, будя кровожадные инстинкты.

Однако на пути у него стоял араб. Энергичный, обидчивый, неуклюжий дилетант, докладывающий о ходе операции в Каир, был сейчас куда более серьезным врагом, чем сам Дикштейн. Несмотря на все свои недостатки, Хасан далеко не глуп — скорее, наделен типично левантийской хитростью, унаследованной от предприимчивого отца. Он наверняка понимал, что Ростов захочет от него избавиться, значит, нужно дать ему серьезное поручение.

В этот момент они проходили под мостом Адольфа. Ростов остановился, любуясь видом в обрамлении арки, чем-то напоминавшим Оксфорд. Внезапно его осенило: вот оно, решение проблемы!

— Дикштейн знает, что за ним следят, и, возможно, уже связал это с вашей встречей.

— Думаешь? — с сомнением спросил Хасан.

— Сам посуди: он выезжает на задание, наталкивается на знакомого араба, и тут — бац! — за ним вдруг начинается слежка.

— Подозревать он может, однако наверняка не знает.

— Ты прав. — Взглянув на Хасана, Ростов понял, что эти слова ему как бальзам на сердце. «Ты меня недолюбливаешь, голубчик, но тебе жизненно важно мое одобрение. Твоя слабость — гордыня, вот на этом и сыграем», — подумал он. — Так, теперь скажи: на тебя в Тель-Авиве завели дело?

Хасан пожал плечами с ноткой былой аристократической небрежности.

— Да кто их знает…

— Как часто тебе приходилось лично контактировать с агентами из других стран — американцами, англичанами, израильтянами?

— Никогда, — важно ответил Хасан. — Я очень осторожен.

Ростов чуть не засмеялся в голос. На самом деле Хасан был слишком незначителен, чтобы его заметили крупные службы, и никогда не участвовал в серьезных операциях, где мог бы встретить других агентов.

— В таком случае Дикштейн будет искать твоих друзей. У вас есть общие знакомые?

— Нет. Я его вообще с колледжа не видел. Да и не сможет он ничего разузнать — друзья не в курсе моей тайной жизни. Я не имею привычки болтать направо и налево…

— Нет, конечно, — перебил Ростов, подавляя раздражение. — Но ему достаточно задать пару-тройку общих вопросов о твоей жизни: например, бывают ли у тебя внезапные отлучки, таинственные звонки, странные знакомства, — и сразу все сложится в известную схему. А в Оксфорде ты ни с кем не поддерживаешь связь?

— Из сокурсников — ни с кем. — Хасан заметно напрягся, и Ростов понял, что близок к цели. — Разве что с преподавателями… С профессором Эшфордом, например, — пару раз он знакомил меня с людьми, готовыми пожертвовать деньги на наше дело.

— Насколько я помню, Дикштейн знал Эшфорда.

— Да. Эшфорд преподавал на кафедре семитских языков — мы с Дикштейном у него учились.

— Ну вот! Теперь ему достаточно заглянуть в гости к профессору и мимоходом упомянуть о тебе — Эшфорд сам расскажет, где ты и чем занят, тут-то Дикштейн и сложит два и два.

— Это все как-то неубедительно, — с сомнением протянул Хасан.

— Нисколько, — нажимал Ростов, хотя Хасан был прав. — Стандартный метод, я и сам так не раз делал. Работает, поверь мне.

— А если он свяжется с Эшфордом…

— …то у нас появится шанс снова взять след, так что поезжай-ка ты в Оксфорд.

— Э-э… — Такого поворота Хасан не ожидал, он почувствовал, что его загнали в угол. — Но Дикштейн мог просто позвонить по телефону…

— О таких вещах лучше расспрашивать при личной встрече. Мол, я в городе проездом, заглянул просто так, вспомнить былые времена… По телефону задушевной беседы не получится. Вот и тебе лучше поехать туда самому.

— Наверное, ты прав, — неохотно признал Хасан. — Но я собирался докладывать в Каир сразу после того, как мы прочтем распечатку…

Именно этого Ростов и стремился избежать.

— Будет гораздо лучше, если ты доложишь им, что снова напал на след.

Хасан пристально смотрел вдаль, словно пытался разглядеть Оксфорд.

— Давай вернемся, — произнес он отрывисто. — Я устал.

Пора «включать приятеля», решил Ростов и приобнял Хасана за плечи.

— Вы, европейцы, такие нежные.

— Можно подумать, у вас, кагэбэшников, в Москве жизнь суровая.

— Хочешь, расскажу русский анекдот? — предложил Ростов, пока они выбирались на дорогу. — Значит, Брежнев решил показать матери, как он хорошо устроился. Привел ее в свою огромную квартиру, заставленную шикарной мебелью: посудомойка, холодильник, слуги, все дела. Она молчит. Он повез ее на дачу: Черное море, вилла с бассейном, частный пляж, еще больше слуг. Она опять молчит. Тогда он посадил ее в «ЗИЛ» и повез в свои охотничьи угодья: домик в лесу, породистые собаки, коллекционное оружие. Наконец, не выдержал и спрашивает: «Мама, что ж ты молчишь? Разве ты мной не гордишься?» А она ему отвечает: «Сынок, все это хорошо, но что ты будешь делать, если коммунисты вернутся?»

Ростов покатился со смеху над собственной шуткой, однако Хасан лишь вежливо улыбнулся.

— Что, не смешно? — спросил Ростов.

— Не очень, — ответил тот. — Тебя заставляет смеяться чувство вины. У меня его нет, вот мне и не смешно.

Они выбрались на дорогу и теперь стояли, глядя на проезжающие машины, пока Хасан отдувался.

— Кстати, давно хотел спросить: правда, что ты спал с женой Эшфорда? — поинтересовался Ростов.

— Да так, немножко… Всего-то четыре-пять раз в неделю, — ответил Хасан и захохотал.

— Ну и у кого тут чувство вины? — поддел его Ростов.

Дикштейн приехал на вокзал пораньше, но поезд задержался, так что ему пришлось ждать целый час. Впервые в жизни он прочел «Ньюсуик» от корки до корки. Наконец появилась Суза. Широко улыбаясь, она почти бегом преодолела турникет. Как и вчера, девушка порывисто обняла его и поцеловала, но на этот раз поцелуй длился дольше. Он почему-то ожидал увидеть ее в вечернем платье и норковой накидке — так одеваются жены банкиров в ресторанах Тель-Авива. Конечно же, Суза принадлежала к другому времени и поколению: высокие ботинки, юбка ниже колен, шелковая блузка и расшитый жилет из тех, что носят матадоры. Она была без макияжа, с пустыми руками: ни пальто, ни сумочки, ни чемодана. Некоторое время они стояли молча, улыбаясь друг другу. Не совсем понимая, что делать дальше, Дикштейн предложил ей руку, как и вчера; кажется, это ей понравилось. Они направились к стоянке такси.

— Куда пойдем? — спросил Дикштейн, когда они сели в машину.

— А вы не заказали столик?

«Черт, все-таки надо было», — подумал он.

— Я не знаю местных ресторанов.

Суза наклонилась к водителю.

— Кингз-роуд, пожалуйста. — Когда машина тронулась, она взглянула на него и сказала: — Здравствуй, Натаниэль.

Никто никогда не называл его так — это пришлось ему по душе.

Полутемный маленький ресторанчик в Челси был очень стильным. Проходя мимо столиков, Дикштейн заметил одно-два смутно знакомых лица и напрягся, но тут же вспомнил, что это популярные певцы, лица которых он видел на журнальных обложках. Хорошо, что его рефлексы не дремлют, несмотря на столь нетипичный вечер. В ресторане было полно людей самых разных возрастов. Это его успокоило: он немного опасался, что будет выглядеть нелепо среди молодежи.

Они сели за столик, и Дикштейн спросил:

— Ты всех своих кавалеров сюда водишь?

Суза одарила его холодной улыбкой.

— Это первая глупость, которую ты сморозил.

— Виноват. — Дать бы себе подзатыльник!

— Что ты любишь из еды? — спросила она, и момент был упущен.

— Дома я ем простую здоровую пищу. В поездках приходится есть всякую дрянь, которую в отелях выдают за «высокую кухню». На самом же деле я предпочитаю блюда, которых не найти ни там, ни там: жареную баранью ногу, пирог с мясом и почками, рагу по-ланкаширски.

— Вот что мне в тебе нравится — ты не имеешь ни малейшего представления о моде, тебе попросту наплевать, — усмехнулась она.

Дикштейн тронул себя за лацканы пиджака.

— Тебе не нравится мой костюм?

— Очень нравится! — ответила Суза. — Он явно вышел из моды еще до того, как ты его купил.

Дикштейн выбрал ростбиф, а Суза — соте из печени, которое она съела с наслаждением. К мясу он заказал бутылку бургундского: более тонкое вино не подошло бы к печени. Знание вин было единственным светским навыком, которым он владел. Впрочем, большую часть выпила Суза.

Она рассказала ему о своих опытах с ЛСД.

— Незабываемые впечатления… Я словно чувствовала свое тело целиком, изнутри и снаружи, я слышала стук своего сердца, я прикасалась к своей коже… Нереальные ощущения. И все вокруг засияло такими яркими красками… Только вот непонятно: вправду ли наркотик открыл для меня потрясающие новые грани или просто обострил мое восприятие? Было ли это иное видение или просто синтез ощущений, которые человек может испытывать в реальности, глядя на мир по-другому?

— Ты не стала пробовать дальше?

Она покачала головой.

— Мне не хочется до такой степени терять контроль над собой. Но я рада, что попробовала.

— Вот поэтому я не люблю напиваться — из-за потери контроля. Хотя, конечно, нельзя сравнивать. Со мной такое случалось пару раз, но смысл бытия познать так и не удалось.

Она небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя что-то. У нее была изящная узкая кисть, совсем как у Эйлы; внезапно Дикштейн вспомнил тот же самый жест ее матери.

— Я не верю в наркотики как ключ к решению мировых проблем, — заявила Суза.

— А во что ты веришь?

Она помедлила, глядя на него, улыбаясь краешком губ.

— Я верю в любовь.

Тон ее был немного вызывающим, словно она ожидала услышать в ответ насмешку.

— Такая философия больше подходит для хиппующего лондонца, чем для воюющего израильтянина.

— Значит, не стоит и пытаться обратить тебя в свою веру?

— Я был бы счастлив.

Суза взглянула ему в глаза.

— Никогда не знаешь, в чем твое счастье.

Он сосредоточенно уставился в меню.

— Где-то тут должна быть клубника.

— Натаниэль, кого ты любишь? — спросила внезапно Суза.

— Старуху, ребенка и призрака, — ответил он без колебаний, поскольку не раз задавал себе этот вопрос. — Старуху зовут Эстер; она еще помнит погромы в царской России. Ребенка зовут Мотти; он обожает «Остров сокровищ». Его отец погиб на Шестидневной войне.

— А призрак?

— Будешь клубнику?

— Да, спасибо.

— Со сливками?

— Без. Про призрака не расскажешь?

— Расскажу, как только сам пойму.

Стоял июнь, и клубника была превосходной.

— А кого ты любишь? — спросил Дикштейн.

— Ну… — Она задумалась на минуту, затем опустила ложку. — Ой, знаешь… Кажется, тебя.

Господи, что со мной?! Зачем я это сказала?

Да какая разница, ведь это правда!

Но как так вдруг?

Она не знала как, зато знала, когда это случилось. Дважды ей удалось заглянуть к нему в душу: когда он рассказывал о фашистах в Лондоне тридцатых годов и когда упомянул про мальчика-сироту; оба раза Нат сбросил маску. Суза ожидала увидеть маленького, испуганного человечка, съежившегося в углу, а Нат оказался цельным, решительным и уверенным в себе. В тот момент от него исходил мощный запах силы, от которого кружилась голова.

Странный, загадочный, манящий… Ей хотелось сблизиться с ним, проникнуть в его мысли, узнать его тайны; она жаждала прикоснуться к его худощавому телу, почувствовать его крепкие объятья, поймать отблеск страсти в его печальных карих глазах. Ей хотелось любви — его любви.

Никогда раньше с ней такого не было.

Дикштейн понимал, что все это неправильно.

Пятилетняя девочка привязалась к доброму дяде, умеющему разговаривать с детьми и кошками, — и теперь он пользуется старой детской привязанностью.

Он любил Эйлу, но она умерла. Отношения с ее дочерью, похожей на нее как две капли воды, выглядели очень нездорово.

К тому же он еврей — и не просто еврей, а израильтянин, да еще и агент «Моссада». Уж кому-кому, а ему никак нельзя связываться с арабкой по крови.

Если красивая девушка влюбляется в тайного агента, он должен тут же спросить себя, на чью разведку она работает. Каждый раз, когда женщины проявляли к нему интерес, Дикштейн пользовался подобными предлогами, чтобы держать их на расстоянии. Рано или поздно они все понимали и уходили, разочарованные. То, что Суза атаковала его быстрее, чем успели сработать защитные механизмы, вызывало еще большее подозрение.

Все это было неправильно.

Но какая разница…

Они взяли такси и отправились на квартиру к ее друзьям. Те как раз уехали на выходные, и она пригласила его войти; с этого и начались все проблемы.

Стоя в маленькой прихожей, он схватил ее за плечи и грубо поцеловал. Она взяла его за руки и положила себе на грудь.

— О боже… — простонал он.

«Ну да, это я уже видела, — цинично подумала Суза. — Сейчас он, якобы ошеломленный моей красотой, возьмет меня почти силой и через пять минут захрапит. — Оторвавшись от его губ, она взглянула в большие карие глаза и поняла: что бы он ни делал, все будет искренне.

Суза повела его в маленькую спальню в задней части квартиры. Она ночевала здесь так часто, что считала эту комнату своей; в шкафу даже лежали ее вещи. Присев на краешек кровати, Суза сняла туфли. Нат стоял в дверях и молча смотрел на нее.

— Разденься, — сказала она, улыбаясь.

Он выключил свет.

Она почувствовала, как в животе запорхали легкие бабочки возбуждения, смешанного с любопытством. Кто же он такой на самом деле? Кокни-израильтянин; сорокалетний подросток; тощий, но сильный, как лошадь; немного робкий и неловкий внешне, но внутри угадывался стальной стержень. Интересно, каков он в постели?

Суза забралась под одеяло, растроганная тем, что он предпочитает заниматься любовью в темноте. Нат лег рядом и поцеловал ее, на этот раз нежно. Она обняла его худощавое, крепкое тело и приоткрыла рот навстречу его поцелуям. Помедлив, он отозвался, и стало понятно, что он уже позабыл — или никогда и не знал, — как это делается.

Нат нежно касался ее кончиками пальцев, словно исследователь; нащупав упругий сосок, удивленно выдохнул. В его ласках не было небрежной уверенности, свойственной ее бывшим любовникам, — он вел себя как… как девственник. Эта мысль позабавила ее, и она улыбнулась в темноте.

— Какая у тебя красивая грудь, — сказал он.

— У тебя тоже, — ответила она, гладя его ладонью.

Волшебство проникало в каждую клеточку тела, и она полностью погрузилась в ощущения, прикасаясь к его шероховатой коже, вдыхая слабый мужской запах.

Внезапно, без всякой видимой причины в нем произошла перемена. Сперва она подумала, что ей показалось, — он продолжал ласкать ее, но теперь уже чисто механически, явно думая о чем-то другом.

Суза уже решила заговорить об этом, как вдруг он отстранился от нее и сказал:

— Я не могу.

Она испугалась, но не за себя — уж на твою-то долю, девочка, выпало немало мужских достоинств — и вялых, и деревянных, — а за него. Что он чувствует сейчас? Стыд, досаду, горечь поражения?

Она обняла его крепко, отчаянно.

— Только не уходи, пожалуйста!

— Я не уйду.

Суза хотела было включить свет и посмотреть ему в глаза, но поняла, что сейчас не время. Она прижалась щекой к его груди.

— Ты женат?

— Нет.

Она легонько лизнула его шею.

— Может, ты испытываешь чувство вины? Например, из-за того, что я — наполовину арабка?

— Вряд ли.

— Или из-за того, что я — дочь Эйлы Эшфорд? Ты ведь любил ее, правда?

— Откуда ты знаешь?

— Я заметила, как ты о ней говорил.

— А… Нет, никакой особой вины я не чувствую. Хотя кто знает, доктор…

— М-м-м…

Он постепенно вылезает из своей раковины, подумала она, целуя его грудь.

— Можно один вопрос?

— Давай.

— Когда ты последний раз занимался любовью?

— В сорок четвертом.

— Не может быть! — воскликнула она с неподдельным изумлением.

— Это первая глупость, которую ты сморозила.

— Я… Да, ты прав, прости. — Она помедлила. — Но почему?

Он вздохнул.

— Я… я не могу об этом говорить.

— Но ты должен!

Суза протянула руку и включила прикроватную лампу. Дикштейн закрыл глаза, защищаясь от яркого света.

— Слушай, — сказала она, приподнимаясь на локте, — мы оба — взрослые люди, на дворе шестидесятые: нет никаких запретов, никаких ограничений, можно пробовать все, что ты хочешь.

— Дело не в этом. — Его глаза все еще были закрыты.

— И не надо замалчивать свои проблемы: если ты боишься, или тебе противно, или тебя возбуждает что-то конкретное, просто скажи! Нат, я ведь впервые в жизни призналась в любви! Поговори со мной, пожалуйста!

Воцарилось долгое молчание. Он лежал неподвижно, не открывая глаз. Наконец он произнес:

— Я не знал, где мы находились — и до сих пор не знаю. Меня привезли туда в фургоне для скота; тогда я еще не умел различать страны по ландшафту. Это был лагерь особого назначения — центр медицинских исследований. Пленники специально отбирались из других лагерей: молодые, здоровые евреи.

Условия там оказались получше, чем в первом лагере: нам давали еду, сигареты, одеяла; никто не крал, не устраивал драку. Сперва я подумал, что мне крупно повезло. У нас брали кучу всяких анализов: кровь, моча, подуйте в трубочку, поймайте мячик, прочитайте буквы на карточке — как в больнице. А потом начались эксперименты.

Я до сих пор не понимаю, был ли во всем этом хоть какой-то смысл. Если бы такие опыты ставили над животными, я бы понял — научный интерес, жажда открытий. С другой стороны, может, они просто сошли с ума? Кто знает…

Дикштейн сглотнул и умолк, нервничая все больше.

— Расскажи мне все как есть, — шепнула Суза.

Он был бледен как смерть и все еще не открывал глаз.

— Меня отвели в лабораторию. По пути стражники подмигивали и подталкивали меня локтями, повторяя, что я glücklich везунчик. В огромной комнате с низким потолком собралось человек шесть или семь с кинокамерой, посередине на кровати лежала женщина, тоже узница. Мне велели трахнуть ее. Она была голая и вся дрожала. Она прошептала мне: «Спасите мою жизнь, а я спасу вашу». И мы сделали то, что нам приказали, но это оказалось лишь началом.

Суза провела рукой по его бедрам и поняла, что он возбужден. Только теперь ей стало понятно почему. Она принялась ласкать его, нежно и бережно, ожидая продолжения.

— Они варьировали. Каждый божий день, месяцами. Наркотики. Пожилая женщина. Один раз — мужчина. В разных позах — стоя, сидя, как угодно; оральный секс, анальный, групповой, мастурбация. Если кто-то не мог участвовать, его пороли или пристреливали. Поэтому после войны никто ничего так и не узнал — оставшиеся в живых испытывали чувство вины.

Ее ласки становились все сильнее, она инстинктивно чувствовала, что именно это ему сейчас нужно.

— Расскажи мне все.

Его дыхание участилось. Он открыл глаза и уставился в потолок отсутствующим взглядом, уйдя в воспоминания.

— Под конец… самое стыдное — монашка… Сперва я подумал, что они ее просто так нарядили, но потом она стала молиться по-французски. У нее не было ног… Они их ампутировали — просто, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Это было ужасно… И я… я…

Он дернулся, словно в конвульсиях. Суза склонилась над ним и обхватила губами головку пениса.

— Нет… нет… нет… — шептал он, двигаясь в такт, и вскоре достиг кульминации.

Она целовала его мокрые от слез глаза, снова и снова повторяя, что все будет хорошо. Постепенно он успокоился и даже заснул на несколько минут. Суза лежала рядом, наблюдая за тем, как его лицо постепенно расслабляется и становится умиротворенным.

Проснувшись, он спросил:

— Зачем ты это сделала?

— Ну… — Тогда она еще не осознавала зачем, но теперь поняла. — Я могла бы прочесть тебе лекцию о том, что нельзя стыдиться, у всех есть тайные фантазии; что некоторые мужчины хотят выпороть женщин, а те мечтают, чтобы их выпороли; что даже здесь, в Лондоне, можно купить порнографические книги с цветными фотографиями о сексе с калеками. Я могла бы сказать тебе, что многие мужчины способны пробудить в себе животное — не хуже, чем в той лаборатории. Я могла бы спорить с тобой, но все это без толку — проще было показать. Да и кроме того… — Она печально улыбнулась. — У меня тоже есть свои демоны.

Он коснулся ее щеки, наклонился и поцеловал в губы.

— Где ты набралась такой мудрости, малыш?

— Это не мудрость, это любовь.

И тогда он крепко обнял ее и поцеловал, шепча нежности; и они занялись любовью — молча, без затей, без диких фантазий, принимая и даря друг другу наслаждение, как давно знакомая пара, после чего заснули, успокоенные и счастливые.

Давид Ростов был страшно разочарован. Они с Тюриным потратили несколько часов, расшифровывая информацию в распечатке, пока не стало ясно, что список поставок слишком длинный и отследить каждую просто невозможно. Оставалось одно — найти Дикштейна.

Теперь миссия Хасана в Оксфорде приобрела куда большее значение.

Они ждали звонка от араба. В десять вечера Ник, считавший сон удовольствием вроде солнечных ванн, отправился спать. Тюрин продержался до полуночи.

Наконец в час ночи зазвонил телефон. Ростов подпрыгнул от неожиданности, схватил трубку и выждал несколько секунд, чтобы успокоиться.

— Слушаю.

Голос Хасана донесся по проводам сквозь сотни километров.

— Он был здесь два дня назад.

Ростов стиснул кулак, подавляя волнение.

— Вот это повезло!

— Что дальше?

Ростов помедлил, прикидывая.

— Так… Он понял, что мы в курсе.

— Да. Мне возвращаться на базу?

— Пока не надо. Профессор не сказал, на сколько Дикштейн собирается задержаться в Англии?

— Нет. Я прямо так и спросил, но он не знает.

— Естественно. — Ростов нахмурился, соображая. — Так, первым делом Дикштейну надо доложить боссу, что его засекли; значит, он свяжется с лондонским отделением.

— А может, уже связался.

— Возможно, ему понадобится личная встреча. Он очень осторожен, а это требует времени. Ладно, я этим займусь. Буду в Лондоне сегодня. Ты где сейчас?

— Я все еще в Оксфорде — приехал сюда прямо с самолета. В Лондон смогу вернуться только утром.

— Ясно. Заселяйся в отель «Хилтон», я появлюсь к обеду.

— О’кей. À bientôt[70].

— Погоди.

— Я тут.

— Ничего больше не предпринимай, дождись меня. Ты все сделал хорошо — не испорти.

Хасан повесил трубку.

Интересно, Хасан и вправду замышляет какую-нибудь глупость или ему просто не понравился назидательный тон? Скорее всего, последнее. В любом случае за несколько часов он не успеет ничего натворить.

Ростов мысленно переключился на Дикштейна. Второго шанса напасть на его след не будет: нужно действовать немедленно. Надев пиджак, он вышел из отеля и поехал в советское посольство.

Пришлось долго ожидать, пока его впустят среди ночи, затем представляться по очереди четырем должностным лицам. Дежурный оператор при виде его вытянулся по стойке «смирно».

— Садитесь, — велел ему Ростов. — Будем работать. Сперва свяжите меня с лондонским отделением.

Тот поспешно сел за шифровальное устройство и принялся звонить в советское посольство в Лондоне. Ростов снял пиджак и закатал рукава.

— Полковник Ростов желает поговорить с высшим руководством службы безопасности, — сказал оператор и указал Ростову на параллельный телефон.

В трубке раздался голос старого вояки:

— Полковник Петров слушает.

— Мне нужна ваша помощь, — заявил Ростов без всякой преамбулы. — Согласно моим данным, в Англии в настоящий момент находится израильский агент Нат Дикштейн.

— Да, нам прислали его фотографию, но о прибытии не сообщили.

— Скорее всего, он свяжется со своим посольством. Я хочу, чтобы вы взяли под наблюдение всех легальных израильтян в Лондоне прямо с утра.

— Ничего себе запросы! — В трубке раздался смешок. — Откуда я возьму столько народа?

— Не говорите ерунду — у вас сотни людей, а тех всего-то десяток-другой.

— Извините, я не уполномочен разворачивать такую операцию по первому вашему слову.

Ростову захотелось его придушить.

— Это срочно!

— Пусть мне отправят приказ по всей форме, и я в вашем распоряжении.