Избранные произведения в одном томе

Предварение

СМЯТЕНИЕ ОТ ЧТЕНИЯ

Выросший в семье, где книги почитались столь же необходимыми для жизни, как пища, воздух и вода, я всегда поражался, как мало читает средний человек. Недоверие, с каким известные диктаторы относились к книгам, казалось мне странным, ведь книга не только учитель, но и прекрасный друг. Велико влияние книг на людей, достаточно назвать «Происхождение видов», «Капитал», Библию, но какое смятение в умах может произвести книга, я по-настоящему узнал лишь после того, как принес в гостиницу «Ройял Пэлис Хайклифф» труды Хэвлока Элиса.

По прибытии в Борнмут я первым делом помчался в мою любимую книжную лавку на Крайстчерч-роуд. В высоком узком здании здесь помещается огромное увлекательнейшее собрание новых и букинистических книг. На первом этаже и в подвале на вас устремлены несколько ядовитые взоры новых книг в разноцветных суперобложках, но поднимитесь наверх по скрипучим неровным ступенькам, и вам откроется диккенсовский ландшафт. В каждой комнате от пола до потолка выстроились на полках плотные ряды старых книг. Полки встречают вас на узких лестничных площадках, и дальше они окружают вас со всех сторон, образуя чудесное, теплое, ароматное чрево.

Возьмите любую книгу — у каждой свой запах. Одна пахнет не только пылью, но и грибами, другая — осенним лесом или цветущим ракитником под ярким солнцем, третья — жареными каштанами. Есть книги, пахнущие едким дымком горящего угля, есть благоухающие медом. Но мало запахов — они дивные на ощупь в своих тяжелых кожаных переплетах, лоснящиеся, точно тюленья кожа, с жилками золотых букв на глянцевитых корешках.

Книги толщиной с бревно, книги тонкие, как прутик, бумага толстая и мягкая, как листья наперстянки, хрустящая и белая, как лед, легкая и ломкая, как иней на паутине. А цвета переплетов… Цвета восхода и захода, багряной осенней листвы, покрытых вереском зимних холмов; форзацы — разноцветные, мраморные, точно некие марсианские облака. И всем этим упиваются и наслаждаются ваши органы чувств еще до того, как вы прочли названия («Великий Красный остров — Мадагаскар», «От Пекина до Лхасы», «Через бразильские дебри», «Сьерра-Леоне — люди, продукты и тайные общества») и вот наступила дивная минута, когда вы открываете книгу, словно волшебную дверь.

Тотчас книжная лавка куда-то исчезает, и вы вместе с Уоллесом впитываете густые запахи Амазонии, вместе с Мэри Кингсли торгуетесь с продавцом слоновой кости, вместе с Дю Шаллю оказываетесь лицом к лицу с разъяренной гориллой, в тысячах романах предаетесь любви с тысячами прекрасных женщин, вместе с Сидни Картоном идете на гильотину, смеетесь вместе с тремя джентльменами в одной лодке, отправляетесь вместе с Марко Поло в Китай. И все это вы делаете, стоя на жестком неровном полу, с магическим паспортом в руках, без малейших затрат. Вернее, мне следовало бы сказать, что вам это может не стоить ни гроша, ибо лично я не способен войти в книжную лавку без денег и выйти из нее с пустыми руками. Всякий раз моя чековая книжка худеет, и чаще всего приходится вызывать такси, чтобы отвезти мою добычу.

В данном случае я уже истратил куда больше, чем предполагал (но какой сколько-нибудь решительный, волевой человек устоит против соблазна купить книгу о слонах или про анатомию гориллы?), когда, мирно сидя на корточках перед очередной полкой, прямо перед собой (так что пропустить было невозможно) увидел тома издания, о котором давно мечтал. В темно-бордовых матерчатых переплетах, они отличались друг от друга только толщиной. Крупные буквы названия почти стерлись, так что этот книжный ящик Пандоры вполне мог бы остаться незамеченным мной, не пробейся в эту самую минуту сквозь пыльное оконное стекло луч зимнего солнца, позволяя прочесть: Хэвлок Эллис, «Психология секса».

Так вот, всякому, кто изучает, содержит, а главное — разводит редких животных, известно, какую огромную роль играет секс и изучение сексуальных импульсов животного, способного рассказать и написать о своих чувствах и переживаниях, то бишь человека, чрезвычайно важно для работы с менее речистыми представителями животного мира. Хотя я располагал достаточно внушительным собранием книг о человеческом сексе, ему недоставало шедевра, за которым я давно охотился, классического труда Хэвлока Эллиса. Конечно, современная наука продвинулась вперед после его написания, и все-таки он во многом сохранял актуальность, не говоря уже про обилие ценной информации.

Молодая леди, которая помогла мне отнести книги вниз, явно полагала, что мужчине моего возраста не следовало бы покупать девять томов о сексе. Знающий меня не один год владелец лавки Джон Рэстон был настроен более благожелательно.

— Ага, — сказал он, покачиваясь, точно дрессированный медведь, — ага, Эллис. Довольно редкое издание.

— Сто лет за ним охочусь, — отозвался я. — Я просто в восторге.

— Отличный, чистый экземпляр, — не сознавая юмор своих слов, заметил Джон, взяв в руки и рассматривая том, посвященный гомосексуальности.

Итак, моего Хэвлока Эллиса упаковали вместе с еще несколькими, замеченными в последнюю минуту книгами (назовите мне любознательного человека, которого не привлекли бы такие названия, как «Речь обезьян», или «Дневник работорговца», или «Патагонцы»), и Джон Рэстон позаботился о том, чтобы меня отвезли в гостиницу, где всю последующую неделю я почти не расставался с Хэвлоком, всюду носил с собой какой-нибудь из девяти томов, отмечая карандашом сведения, полезные для работы с разведением животных. Мне было невдомек, что в пустующей среди зимы гостинице ее персонал изучал мои повадки почти так же внимательно, как я изучал своих животных. А видели они, что, перемещаясь из коктейль-бара в ресторан и из ресторана в гостиную, я постоянно читаю одну книгу (все тома выглядели одинаково), делая на ходу какие-то пометки. Когда в половине восьмого утра мне приносили в номер завтрак, я лежал в постели с Хэвлоком, и с ним же в два часа ночи меня видели ночные швейцары. Несомненно, в этой книге было что-то особенное, если я никак не мог от нее оторваться, подолгу не произнося ни слова.

Я и не подозревал, как всех заинтриговало мое увлечение Хэвлоком, пока итальянский бармен Луиджи однажды не обратился ко мне:

— Должно быть, мистер Даррелл, это очень интересная книга?

— Ага, — промямлил я. — Хэвлок Эллис.

Луиджи довольствовался этим, не желая сознаваться, что имя Хэвлока Эллиса ему ничего не говорит. После него заместитель управляющего гостиницей, австриец Стивен Грамп, тоже спросил меня:

— Должно быть, мистер Даррелл, книга очень интересная?

— Ага, — ответил я. — Хэвлок Эллис.

Он тоже не захотел обнаруживать свое невежество и лишь глубокомысленно кивнул.

Я же был до того пленен не только собственно исследованиями Хэвлока, но и стилем письма, в котором угадывался нрав автора — серьезный, педантичный, лишенный чувства юмора, типичный для американца, когда он основательно берется за дело, этакая смесь дотошности прусского офицера, вдумчивости шведского артиста и осмотрительности швейцарского банкира, — словом, я был до того пленен всем этим, что совершенно не замечал, как страстно окружающим хочется узнать, что же такое я читаю. Тусклый темно-бордовый переплет и выцветшие буквы на корешке ничего не могли им сказать. Но однажды, совершенно случайно, секрет раскрылся, и поднялось смятение, подобного которому мне редко доводилось наблюдать. Произошло это безо всякого моего умысла, когда я в ресторане читал Хэвлока, уписывая великолепно приготовленные макароны и авокадо (поварами в гостинице работали итальянцы, обслугу составляли англичане). Подцепляя вилкой макароны с пармезаном, я в то же время впитывал сведения о том, что составляет красоту женщины и что ценится или, напротив, отвращает в различных частях света. И остановился на употребляемой на Сицилии фразе, сулившей интересные умозаключения. Если бы только я понимал, что она означает.

Увы, этот Хэвлок явно полагал, что все его читатели безупречно владеют итальянский языком, и не потрудился напечатать в сноске перевод. Поломав голову над загадочной фразой, я вспомнил, что метрдотель Инноченцо родом с острова Сицилия. И подозвал его, не подозревая, что поджигаю бикфордов шнур, соединенный с бочонком пороха.

— Что-нибудь не так? — спросил он, озирая стол большими карими глазами.

— Все чудесно, — ответил я. — И я не поэтому подозвал тебя. Ты ведь говорил, что родился на Сицилии, верно?

— Так точно, — кивнул он, — на Сицилии.

— Так, может быть, ты переведешь для меня вот это? — Я указал на заинтриговавшее меня выражение.

Эффект был странный и совершенно неожиданный. Прочтя фразу необыкновенно расширившимися глазами, он посмотрел на меня, растерянно отступил на несколько шагов, вернулся, прочитал еще раз, снова посмотрел на меня и отпрянул, как если бы у меня вдруг выросла вторая голова.

— Что это за книга? — спросил Инноченцо.

— Хэвлок Эллис. «Психология секса».

— Вы уже целую неделю читаете ее, — укоризненно произнес он, точно поймал меня на чем-то недозволенном.

— Так ведь он написал девять томов, — возразил я.

— Девять?! Девять? И все о сексе?

— Ну да. Это обширный предмет. Но меня сейчас интересует — верно ли, что вы на Сицилии так говорите о женщинах?

— Я? Никогда, никогда! — поспешил заявить Инноченцо. — Я никогда так не говорю.

— Никогда? — разочарованно осведомился я.

— Может быть, мой дед иногда так выражался, — сказал он. — Но теперь так не говорят. О, нет, нет! Только не теперь.

Он не отрывал глаз от моей книги.

— Вы сказали, что этот человек написал девять книг? И все о сексе?

— Ну да. О всех аспектах секса.

— И вы всю неделю читаете про это?

— Ну да.

— Стало быть, вы теперь эксперт. — Он смущенно усмехнулся.

— Нет, это он эксперт. Я только учусь.

— Девять книг, — изумленно протянул он, потом вернулся мыслями к работе. — Вам принести еще сыра, мистер Даррелл?

— Нет, спасибо. Только еще вина.

Инноченцо принес вино, откупорил, налил мне две капли на пробу, пожирая глазами книгу. Я одобрил вино, он наполнил бокал.

— Девять книг, — произнес он, осторожно свинчивая со штопора пробку. — Девять книг о сексе. Мама миа!

— Да-да, — подтвердил я. — Хэвлок поработал добросовестно.

Инноченцо удалился, и я снова обратил взгляд на тексты Хэвлока, основательно и дотошно изучавшего нравы пылких сицилийцев. Откуда мне было знать, что мой пылкий сицилиец рассказывает официантам, что у мистера Даррелла есть девять томов о сексе — рекордная цифра для постояльцев любой гостиницы в мире. Сия новость распространилась со скоростью степного пожара. Когда во второй половине дня я вернулся из очередного похода в магазины, сразу два швейцара поспешно открыли мне двери, а за стойкой, ослепительно улыбаясь, собрался целый цветник из прелестных регистраторш. Столь неожиданный энтузиазм слегка озадачил меня, однако мне не пришло в голову связать его с тем фактом, что в моем владении находились девять томов Хэвлока Эллиса. Поднявшись в свой номер, я заказал по телефону чай и лег на постель с книгой. Вскоре явился с моим заказом дежурный официант Гэвин, высокий, стройный молодой человек с изящным профилем, большими голубыми глазами и шапкой белокурых волос, напоминающих нечесаную гриву арабского скакуна.

— Добрый день, — сказал он, уставясь на мою книгу.

— Добрый день, Гэвин, — отозвался я. — Поставь чай на стол, если не трудно.

Он выполнил мою просьбу и остался стоять, глядя на меня.

— Да? — спросил я. — Тебе что-нибудь нужно?

— Это у вас та грязная книга?

— Грязная! — возмутился я. — Это Хэвлок Эллис, крупнейший специалист по психологии секса. Грязная книга — скажешь тоже!

— Ну да, — настаивал Гэвин. — Я насчет секса.

— Секс, что бы ни думали англичане, отнюдь не грязный предмет, — резковато ответил я.

— Ну, понимаете… я знаю, что это не так, — уступил Гэвин. — Но, понимаете… я хотел сказать… все думают так, разве нет?

— К счастью, существует небольшое меньшинство, придерживающееся других взглядов, — возразил я. — Надеюсь, ты принадлежишь к этому меньшинству.

— О да. Я хотел сказать, что я всецело за секс, да. По-моему, так всякий волен делать, что хочет, в каком-то смысле. Конечно, кроме того, что не положено… сами понимаете, например, одурманивать девушек и отправлять их в такие места, как Буэнос-Айрес…

— Верно, — серьезно согласился я. — В сексе тоже все должно быть честно.

Он прерывисто вздохнул, перебирая пальцами салфетку. Его явно мучила какая-то проблема.

— Ну и что там говорится? — спросил наконец Гэвин.

— О чем?

— О сексе, конечно.

— Какой именно аспект тебя интересует?

— Как это понимать — аспект? — озадаченно справился он.

— Ну, ты хочешь что-то узнать про обычный секс или про лесбианство, гомосексуализм, садизм, мазохизм, онанизм?

— Ух ты! — воскликнул Гэвин. — Он про все это пишет? Честно?

— Честно, — ответил я. — Все это разные виды секса.

— Силы небесные! Да-а-а… Что ж, наверно, вы правы. Сам живи и другим не мешай, как говорится.

— Вот именно.

Гэвин завязал узелок на салфетке и похлопал им по ладони. Ему не терпелось о чем-то спросить.

— У тебя есть проблемы? — спросил я.

Он вздрогнул.

— У меня?! — Он попятился к двери. — Ничего подобного! У меня никаких проблем. У меня? Никаких.

— Стало быть, доктор Хэвлок Эллис не может тебе помочь?

— Нет-нет… То есть… У меня нет проблем. Какие бывают у некоторых людей. Я зайду за подносом попозже, ладно?

Он поспешно удалился.

И я представил себе, что вести о Хэвлоке Эллисе сейчас взбудоражат всю гостиницу, как будоражат джунгли сигнальные барабаны. Попивая чай, я ждал, что последует дальше. Не прошло и часа, как снова появился Гэвин.

— Как вам чай? — справился он.

Прежде Гэвин никогда не спрашивал меня об этом.

— Спасибо, все в порядке, — ответил я выжидательно.

Гэвин помолчал, ловко вертя поднос на одной ладони.

— Прочитали еще? — спросил он наконец.

— Несколько страниц.

Он надул щеки, вздохнул.

— Должно быть, это подходящая книга для человека, у которого… ну, есть проблемы?

— Очень полезная. Он обо всем судит здраво, так что у человека не возникает комплекса вины.

— Ну да… это хорошо. Комплексы — это плохо, верно?

— Очень плохо. Даже вредно для человека.

Опять наступило молчание. Гэвин перебросил поднос с левой ладони на правую.

— Да-а-а… — протянул он задумчиво. — Есть у меня один друг, страдает от комплекса.

— В самом деле? И что же это за комплекс?

— Ну, я даже затрудняюсь объяснить. Он совсем недурен собой, как говорится… Словом, парень хоть куда. И девушкам нравится, да. По правде говоря, так две даже передрались из-за него, — не без гордости сообщил Гэвин. — Две португальские горничные… Здорово потрепали друг дружку. Вцепились в волосы, били кулаками. Больно они вспыльчивые, эти иностранки, верно?

— Очень вспыльчивые, — подтвердил я. — Это и есть проблема, которая мучает твоего приятеля? Слишком много пылких португальских девушек просятся к нему в постель?

— Нет-нет! Нет… нет… не в этом дело. Понимаете, они ему не нравятся.

— Ты хочешь сказать, что у него уже есть подружка?

— Нет-нет! Дело в том… ему не нравятся девушки, понимаете? — с отчаянием выпалил Гэвин. — То есть ему не нравится… ну, понимаете… возиться с ними.

— Ты хочешь сказать, что ему нравятся парни?

Он покраснел.

— Ну, как бы это сказать… ну, он говорит… понимаете, что возился с некоторыми парнями… ну, и он говорит…

Гэвин совсем растерялся.

— Говорит, что предпочитает их девушкам? — спросил я.

— Ну… да… что-то в этом роде. Так он говорит.

— Что ж, в этом нет ничего дурного. Его это беспокоит?

— Вы хотите сказать, что можно жить… со странностями, и ничего?

— Если человек таким уродился, это вовсе не грех. С этим ничего не поделаешь, как нельзя изменить цвет глаз.

— О! — произнес Гэвин, пораженный таким суждением. — Ну да… Пожалуй что и впрямь нельзя.

— Твой приятель хотел бы одолжить Хэвлока Эллиса, посмотреть, что тот говорит о гомосексуальности?

— Думаю, хотел бы, — нерешительно ответил Гэвин. — Скорее всего, да. Я… гм, спрошу его и скажу вам.

— Не хочешь прямо сейчас взять книгу на всякий случай?

— Ну… — он уставился на том, который я ему протянул, — ну, пожалуй, я мог бы ее взять… на случай, если он станет читать… н-да, я мог бы… и сразу верну. Хорошо?

— Хорошо, — ответил я. — Только скажи ему, чтобы не залил книгу пивом.

— Нет-нет, — заверил он, зажав книгу под мышкой и направляясь к двери. — Не залью.

И мой первый пациент удалился.

Утром пятого дня моего пребывания в гостинице Гэвин принес в номер завтрак с беспечным видом.

— Ну? — спросил я. — Моя книга утешила твоего друга?

— Моего друга? — недоуменно воскликнул он.

— Ну да. Твоего друга с комплексом.

— А, его… Ну да… он говорит, книга очень интересная. Я и сам ее полистал. Очень интересно. Дело в том… он пишет об этом очень разумно… не внушает человеку, будто он последняя дрянь, так сказать.

— И правильно делает, — отозвался я, попивая чай.

— Да. Только вот что должен сказать вам — девушки в регистратуре прямо вне себя от того, что у него там говорится о лесбиянках.

— Ты давал книгу им? Ты понимаешь, что управляющий выставит меня из гостиницы, если поймает тебя, а сам ты будешь уволен за распространение порнографии.

— Да не поймает он меня, — возразил Гэвин пренебрежительно.

— Ну, и что говорят девушки из регистратуры? — поинтересовался я, представляя себе, какие опасности могут подстерегать меня на первом этаже.

— Вы Сандру знаете? Блондинку? Довольно симпатичную такую? Так вот, она снимает квартиру вместе с Мэри… С толстушкой, которая носит очки. Так вот, прочитав эту книгу, Сандра заявила, что будет жить отдельно. Дескать, она все время спрашивала себя, с чего это Мэри всегда напрашивается потереть ей спину в ванной, а теперь поняла и больше не желает ничего подобного. Мэри жутко расстроилась… плачет без перерыва и все твердит, что никакая она не лесбиянка. Мол, человеку трудно самому мыть себе спину, и она только хотела помочь Сандре, а та говорит, что ей хватает проблем со своими дружками без того, чтобы Мэри лезла к ней в ванную.

— В этом что-то есть, — рассудил я. — А что говорят остальные две?

— Так вот, мисс Гемпс, что постарше, не возражает против того, чтобы делить квартиру с Мэри, потому что любит, чтобы ей терли спину, и не видит в этом ничего дурного. А Сандра заявила, что мисс Гемпс задумала соблазнить Мэри, тогда мисс Гемпс страшно разозлилась и сказала, что предпочитает, чтобы девушка терла ей спину, чем чтобы перед ей терли мужчины, как это явно по нраву Сандре. Тут Сандра пришла в ярость и крикнула, что она девица, как и мисс Гемпс, только с той разницей, что сама этого желает, тогда как мисс Гемпс девица поневоле. И теперь они вовсе не разговаривают друг с дружкой.

— Неудивительно, — заметил я. — Тебе не кажется, что следует дать им почитать том, который рассказывает о непорочном зачатии?

— Да нет, все будет в порядке, — сказал Гэвин. — Им только полезно поцапаться, разрядить атмосферу.

— Но теперь Мэри лишена единственного своего удовольствия, — возразил я.

— Ничего, — отозвался Гэвин. — Сегодня все они идут на вечеринку и поладят.

— Ты тоже пойдешь на вечеринку? — спросил я, рассчитывая на репортаж с места происшествия.

— Нет, — ответил Гэвин, глядя на меня с вызовом. — У меня встреча с моим другом Рупертом.

— Желаю хорошо провести время.

— Можете не сомневаться, — сказал он, выходя из номера с важным видом.

Позже, в тот же день, когда я спустился в регистратуру обналичить чек, юные леди, с потухшими глазами и поджатыми губами, обслужили меня с холодной учтивостью, от которой стало бы не по себе даже белому медведю. Однако вызванное Хэвлоком смятение на этом не кончилось. Один за другим ко мне потянулись новые пациенты. Начну с молодого швейцара Дэниса, славного, но, к сожалению, далеко не красивого шотландского парня, чья непривлекательность усугублялась двумя физическими изъянами. Он заикался, и лицо его украшала рельефная карта из красных прыщей, отчего круглые карие глаза Дэниса смотрели на вас особенно робко. Он принес мне в номер телеграмму и остановился в дверях, переминаясь с ноги на ногу.

— От-от-ответа не бу-будет, сэр? — спросил он.

— Нет, Дэнис, спасибо.

— Могу я че-чем-нибудь еще бы-быть вам полезен, сэр?

— Пока нет. Разве что у тебя есть на редкость миловидная порочная сестра.

— Н-н-н-нет, сэр. Моя се-сестра за-замужем, сэр.

— И хорошо, — убежденно произнес я. — Приятно знать, что институт брака еще жив. Это так же отрадно, как если бы я встретил живого динозавра.

— Эт-та к-к-книга, ко-которую вы дали Гэвину, сэр… В ней го-го-говорится о же-женитьбе, сэр?

— Хэвлок много пишет о женитьбе. А что именно тебя интересует?

— Он пи-пишет, к-к-как делать п-п-п-п-предложение, сэр?

— Как предлагать руку и сердце? Не уверен. Вряд ли у него на этот счет есть конкретные указания. Скорее, его книги могут служить руководством, как вести себя после женитьбы.

— Но в-ведь спе-сперва надо сделать п-п-п-предложение, сэр, — заметил Дэнис.

— Разумеется. Но это как раз несложно. Кому ты собираешься сделать предложение?

— С-с-с-с-сандре, — ответил он, и у меня замерло сердце.

Меньше всего на свете мог Дэнис рассчитывать на расположение Сандры, даже будь он первым красавцем, чего никак нельзя было сказать об этом парнишке с его прыщами и желтым пушком, как у только что вылупившегося цыпленка. Добавьте к этому заикание, и шансы Дэниса завоевать сердце Сандры равнялись его шансам стать премьер-министром.

— Ну, это очень просто, — решительно произнес я. — Ты приглашаешь ее куда-нибудь повеселиться и в конце вечера задаешь заветный вопрос. Элементарно. Все трудности начнутся после того, как она скажет «да».

— У меня прыщи, — уныло молвил Дэнис.

— У всех прыщи, — ответил я. — Не стану раздеваться перед тобой, но у меня вся спина в прыщах. Похоже на аэрофотоснимок главных вершин Андских гор.

— Т-так то на с-с-спине, — возразил он. — М-м-мои на ли-лице.

— Их почти не видно, — солгал я. — Не скажи ты об этом, я бы и не заметил.

— Я за-за-заикаюсь, — сказал Дэнис. — К-как можно сде-сделать п-п-п-предложение, ко-когда за-заикаешься?

— Совсем чуть-чуть, — заверил я его. — Когда наступит великая минута, ты от волнения забудешь заикаться.

— Еще я к-к-краснею, — не унимался Дэнис, твердо решив выложить мне все свои изъяны.

— Все краснеют, — ответил я. — Даже я, только под бородой и усами не видно. Способность краснеть — свойство людей положительных, деликатных. Тут вовсе нечего стыдиться. Кстати, у Хэвлока в восьмом томе говорится кое-что на этот счет.

— А п-про п-п-прыщи и за-заикание он пишет? — спросил Дэнис с надеждой в голосе.

— О прыщах ни слова. Это, собственно, не его область. Хочешь почитать, что он пишет в восьмом томе?

— Хо-хо-хочу, — с жаром согласился Дэнис.

И удалился, схватив восьмой том. Это собеседование совершенно измотало меня, я чувствовал себя примерно так, как себя чувствует какой-нибудь психиатр в конце тяжелого трудового дня. Я от души надеялся, что Хэвлок как-то поможет серьезному, славному парню, хотя шансы его явно были близки к нулю.

Следующим за советом к Хэвлоку обратился Джованни, один из официантов, высокий, стройный, красивый брюнет, напоминающий ухоженную антилопу с лучистыми глазами. Глядя на этого самоуверенного малого, трудно было представить себе, что у него вообще могут быть какие-либо проблемы, не говоря уже о сексуальных. Тем не менее однажды, когда я засиделся за ланчем в ресторане и остальные посетители уже ушли, он занял позицию метрах в двух от моего столика и уставился на меня.

— Да? — вздохнул я, отложив карандаш, которым делал пометки. — Какие у тебя проблемы, Джованни?

— Понимаете, — он нетерпеливо подошел вплотную к столику. — Я вот о чем хотел спросить… в этой вашей книге, э… говорится что-нибудь о садизме?

— Говорится, — ответил я. — А что? Тебя одолевает желание поколотить Инноченцо?

— Нет-нет. Речь не обо мне, а о моей подружке.

— Вот как, — осторожно молвил я. — И в чем же дело?

Он осмотрелся украдкой, убеждаясь, что мы одни.

— Она кусается, — прошептал он.

— Кусается?

— Ну да.

— Кого же она кусает? — спросил я в замешательстве, настолько его слова поразили меня.

— Она кусает меня, — объяснил Джованни.

— О! — Я малость опешил, ибо даже Хэвлок не подготовил меня к случаю с девушками, кусающими плечистых итальянских официантов.

— И почему же она кусает тебя?

— Она говорит — ей нравится мой вкус, — важно сообщил он.

— Так это только хорошо, разве нет?

— Нет. Она кусается больно, — возразил Джованни. — Иногда я боюсь, что она перекусит какой-нибудь сосуд и я истеку кровью.

— Не истечешь. Никто еще не умирал от ласковых укусов.

— И вовсе это не ласковые укусы, — возмущенно ответил он. — Она садизм.

— Садистка, — поправил я его.

— И это тоже.

— Но ласковые укусы — обычное дело, — заверил я. — Это признак обожания, любви.

Джованни еще раз оглянулся — никто не видит? — затем расстегнул рубашку.

— Вот это что — любовь или садизм? — спросил он, обнажая грудь, словно покрытую каракулем, сквозь который можно было рассмотреть аккуратные красные метки от укусов.

Кое-где зубы возлюбленной прокусили кожу, а один укус был даже залеплен пластырем.

— Что ж, — заметил я, — должно быть, это больно. Но я не стал бы называть это садизмом.

— Нет? — гневно осведомился Джованни. — Вы что же хотите — чтобы она сожрала меня?

— А почему тебе в ответ не укусить ее? — предложил я.

— Не могу. Ей это не понравится.

Я убедился, что у Джованни в самом деле есть проблемы и главная проблема заключалась в том, что ему неведомо, что такое настоящий садист или садистка.

— Хочешь одолжить у меня книгу, где говорится о садизме? — спросил я. — Может, поможет?

— Хочу, сэр. — Он просиял. — Я прочту ей, и она увидит, что она садизм.

— На твоем месте я не стал бы читать ей всю книгу, — предостерег я Джованни. — Ты ведь не хочешь, чтобы она взялась за плетки и прочие предметы.

— Я сперва прочту сам, — ответил он, поразмыслив.

— Правильно, на твоем месте я взял бы на себя роль цензора. Я принесу эту книгу вечером, Джованни.

— Спасибо, мистер Даррелл, — сказал он и проводил меня до двери, кланяясь и застегивая рубашку.

Два дня спустя Джованни вернул мне книгу, но вид у него был слегка озабоченный.

— Все в порядке, — прошептал он.

— Отлично, — отозвался я. — И что же у вас произошло?

— Когда я прочел ей то, о чем он пишет, она подумала, что я задумал проделать с ней это. И сразу стала возражать: «Нет-нет, ни за что». А я ей в ответ: «Откажись от садизма, тогда и я не буду».

— Она согласилась?

— Ага, согласилась.

— Стало быть, подействовало?

— Сегодня ночью, — он прищурил один глаз, — она была нежная, словно птичка, красивая птичка… совсем ласковая.

— Прекрасно, — сказал я.

— Нет. Теперь она сердится на меня.

— Почему? — удивился я.

— Она была такая красивая, такая нежная, такая ласковая, что я укусил ее, — признался Джованни. — И она говорит, что больше не будет спать со мной.

— Она передумает, — утешил я его.

Однако лицо Джованни выражало сомнение, и к тому времени, когда я уезжал из гостиницы, прекрасная кусака еще не поддалась на его уговоры.

Теперь поведаю о случае с кладовщиком и рабочим, когда я невольно (не без помощи Хэвлока) оказался виновником серьезной стычки; впрочем, все кончилось относительно благополучно, пострадало только меню, когда подгорело главное блюдо дня — овощной суп с лапшой.

Началось все с того, что я открыл кратчайший путь, ведущий к приморским скалам — через подвал нашей гостиницы; до того дня мне приходилось топать не один километр по дорогам. Названный путь пролегал мимо мусорных контейнеров, а потому я нередко встречал кладовщика и кухонного рабочего, славного ирландского парня с ленивой улыбкой, синими глазами, рыжеватой шевелюрой и россыпью веснушек по всему лицу. Прямую противоположность ему являл кладовщик — темноволосый бирюк с угрюмым лицом, которое, впрочем, совершенно преображалось, когда он улыбался. Мне чрезвычайно нравился его голос — низкий, хриплый; в речи кладовщика отчетливо слышался дорсетский акцент. Весть о том, что я представляю собой неисчерпаемый источник познаний о сексе (благодаря Хэвлоку Эллису), просочилась в подвальные помещения, и оба названных симпатичных молодых человека поделились со мной своими затруднениями; первым — кладовщик Дэвид.

— Понимаете, сэр, — начал он, краснея, — она чертовски хороша. И знает, как она мне нравится, знает, что хочу жениться на ней. Однако ничего не позволяет. Ни за что. Но и с другими чтобы я не делал этого, понимаете? Не то чтобы меня так уж сильно тянуло, понимаете? Но я так рассуждаю — либо она станет делать это со мной, либо я найду для этого другую. Все должно быть по справедливости, сэр, вы согласны?

— Она считает, что воздержание усиливает привязанность, — предположил я и тут же пожалел о своих словах, видя, с какой укоризной он смотрит на меня.

— Мне не до шуток, сэр. У меня от этого плохое настроение, честно. Вот я и подумал, может, в вашей книге есть что-нибудь такое, что я мог бы дать ей прочитать? Такое, ну… чтобы настроило ее, что ли.

— Я дам тебе почитать книгу о сексуальном просвещении и воздержании, — пообещал я. — Однако за успех не ручаюсь.

— Конечно, сэр, конечно, я понимаю. Мне бы только сдвинуть ее с точки, так сказать.

И я одолжил ему шестой том.

А затем ко мне обратился рыжий Майкл. У него были точно те же проблемы. Я-то полагал, что мы живем в снисходительном, терпимом обществе, а тут вдруг обнаружил, что персонал гостиницы руководствуется суровыми принципами эпохи королевы Виктории. Юные особы женского пола ревностно охраняли свою девственность.

— Боюсь, Майкл, — сказал я, — тебе придется подождать. Я как раз отдал Дэвиду том, который тебе нужен.

— А, ему… этому недотепе! Я даже не знал, что у него есть девушка. Да у него, небось, и помочиться сил не хватит, не то чтобы…

— Во всяком случае, у него есть девушка, и он страдает так же, как и ты. Так что отнесись к нему с сочувствием.

— Сочувствие — то, чего мне не хватает, — ответил Майкл. — Эта девушка сведет меня с ума. Она погубит мое здоровье. Даже вера моя страдает из-за нее, а это ужасно для ирландца.

— Это как же она влияет на твою веру? — поразился я.

— Влияет, и мне не в чем исповедоваться, — возмущенно произнес Майкл. — А патер О'Мэли считает меня лжецом. На днях он спросил, не хочу ли я исповедаться, и, когда я ответил: «Я не согрешил, патер», он сказал, что я лгу, и велел пятьдесят раз прочесть молитву Богородице. Стыд-то какой!

— Я дам тебе ту книгу, как только получу обратно, — пообещал я. — Повезет, так она поможет и тебе, и Дэвиду.

Откуда мне было знать, что оба ухаживают за одной и той же девицей, если они сами об этом не знали?

Возвращаясь после очередной экскурсии на скалы и посещения чудовищного памятника дурного вкуса — Музея Коутс, я избрал, как обычно, кратчайший путь и узрел захватывающую картину. Майкл и Дэвид стояли друг перед другом, багровые от гнева, первый — с разбитым носом, второй — с рассеченным лбом; их крепко держали за руки шеф-повар и его помощник. На земле рядом с ними лицом вниз лежал мой драгоценный Хэвлок, чуть дальше валялся помятый окровавленный колпак шефа в компании с острейшим ножом мясника. Я поспешил спасти свою книгу, пока драчуны сыпали бранью и рвались снова помериться силами. Ловя обрывки несвязной речи, я понял, что подружка Майкла показала ему Хэвлока, после чего Майкл, зная, что она могла получить книгу только от Дэвида, подстерег кладовщика и набросился на него с ножом. Дэвид ловко увернулся, ударил Майкла по носу и обратился в бегство. Майкл метнул вдогонку бутылку и разбил Дэвиду лоб. Но тут вмешались повара и не дали им продолжить потасовку.

— Вам не кажется, что вы повели себя глупо? — спросил я.

— Глупо? — заорал Майкл. — Эта ползучая протестантская жаба дает моей Анджеле грязные книжки!

— Твоей Анджеле? — прорычал Дэвид. — Она вовсе не твоя Анджела, мы, считай, уже договорились, что она выходит замуж за меня. И эта книга совсем не грязная, она принадлежит мистеру Дарреллу.

— Чтобы она вышла замуж за какую-то протестантскую падаль? И провалиться мне сквозь землю, если это не грязная книга, — не унимался Майкл. — Вы уж извините меня, мистер Даррелл, вам следовало бы стыдиться, право слово, за то, что помогали этому растленному ублюдку в его попытках развратить одну из самых чудесных и восхитительных девушек, каких я не встречал с тех пор, как покинул Ирландию. И пусть поразит меня Бог, если это неправда.

— Но ведь ты сам собирался дать почитать эту книгу Анджеле, — заметил я.

— Верно. Но это совсем другое дело — я ее жених, — ответил Майкл.

Я знал, что ирландская логика не подлежит обсуждению.

— Послушай, — сказал я. — Деритесь, убивайте друг друга на здоровье, это ваше дело. Вы оба одинаково виновны, ведь обоим книга потребовалась для того, чтобы заманить Анджелу в постель. Вам самим должно быть стыдно, как вы обращаетесь с моим имуществом. Если я сообщу директору, вас обоих уволят, и тогда не видать вам Анджелы. Кстати, по-моему, у вас и так нет никаких шансов. Вчера вечером я видел ее в одном заведении, она обедала там с Найджелом Мерриведером.

Найджелом звали молодого пригожего администратора нашей гостиницы.

— Найджел Мерриведер? — воскликнул Майкл. — Эта свинья! Что она нашла в нем?

— Мерриведер? — подхватил Дэвид. — Она говорила, что он ей не нравится.

— Ну да, — согласился Майкл. — Говорила, что ее тошнит от него.

— Вот так, — заключил я. — Похоже, вам обоим не повезло.

— Ну и ладно, — сказал Майкл. — Больше я с женщинами не имею дела. Стану жить, словно какой-нибудь чертов монах.

— И это после всего, что я для нее сделал! — пожаловался Дэвид. — Изменить мне с Мерриведером, про которого говорила, что ее тошнит от него.

В эту минуту с кухни до нас донесся запах горелого.

— Пресвятая Мария, Матерь Божья! — воскликнул Майкл.

— Мой суп! Мой суп! Ты, чертов ирландский драчун! — вскричал шеф-повар и помчался на кухню, увлекая за собой Майкла.

Младший повар Чарли, румяный лондонец, выпустил из своей хватки второго незадачливого влюбленного.

— Честное слово, я теперь даже не знаю, что о ней думать, — сказал Дэвид.

— А ты не думай, — посоветовал я. — Пойди, опрокинь стаканчик и скажи Луиджи, чтобы записал на мой счет.

— Вы очень добры, сэр. — И Дэвид, заметно повеселев, направился вверх по лестнице в бар.

— Вовремя вы появились, — сказал Чарли, когда удалился Дэвид. — Эти болваны готовы были убить друг друга, посмотрите только на этот чертов нож.

— Скажи мне, — спросил я, — кто такая эта Анджела?

Чарли уставился на меня.

— Вы хотите сказать?… — Он вдруг расхохотался.

— Что-то я должен говорить, — объяснил я. — Иначе мы можем весь день простоять здесь молча.

— И вы, очевидно, никогда не встречались с Найджелом Мерриведером? — вымолвил он, продолжая смеяться.

— Нет, не встречался. Но мне говорили, что он весьма пригожий молодой администратор, большой любитель девиц и обладатель тугого кошелька.

— Совершенно верно, — ответил Чарли. — Настоящий охотничий пес.

— Охотничий пес?

— Ну да, всегда гоняется за птичками.

— Понятно. Охотничий пес. Меткое сравнение. Что ж, все хорошо, что хорошо кончается.

— А скажите, — поинтересовался Чарли, — что это за книга, из-за которой они так сцепились?

— Речь идет о великолепном труде, — объяснил я. — Очень полезные книги, если правильно ими пользоваться, однако здесь у вас стоит человеку начать их читать, как на него находит какое-то безумие.

— А там есть какие-нибудь советы… об интимной стороне брака? — задумчиво справился Чарли.

У меня упало сердце.

— Ну… вообще-то да, — ответил я. — Но ты должен помнить, что эти книги, они вроде как бы учебные пособия.

— Ага, — продолжал Чарли. — Похоже, это как раз то, что мне нужно. Учебное пособие — что-то вроде школьных учебников, так?

— Боже мой. Но ты уверен?…

— Понимаете, — доверительно начал Чарли, — у нас со старухой последнее время что-то не очень получается. Она стала какая-то кислая, сварливая, так сказать. Все ей не так. И вот недели две назад она сходила, посмотрела один фонографический фильм и теперь все твердит, что я не так делаю. Дескать, каждый раз все тот же старый способ, который ей уже осточертел. Дескать, я лишен воображения. Я ей сказал, что и она никакая не Кама-чертова-Сутра, но она винит во всем меня.

— Что ж, всякое может быть.

— Так вот, в этой вашей книге… что-нибудь говорится на этот счет? Ну, про разные там способы и так далее?

— Говорится, — осторожно ответил я.

— Так, может, вы могли бы одолжить ее мне на время? — попросил Чарли. — Чтобы я, так сказать, усовершенствовал свою технику?

Разве мог я отказать пожилому толстячку, которому понадобилось учебное пособие, чтобы поладить в постели с супругой? Это было бы просто жестоко с моей стороны.

— Хорошо, — уступил я. — Я одолжу вам том второй.

— Спасибо, сэр. — Он расплылся в улыбке. — Точно! Бьюсь об заклад, старуха сразу оживет. Она будет счастлива, не сойти мне с этого места.

Он ошибался. Через два дня, когда я пришел в ресторан на второй завтрак, Чарли медленно вышел из кухни и направился к моему столику, неся том второй. Правый глаз его почти не открывался, и вся верхняя скула была расписана разными оттенками красного цвета — от пурпурного до розового.

— Привет, — поздоровался я. — Что это ты сделал с глазом?

Он осторожно опустил на стол Хэвлока.

— Это не я сделал, — ответил Чарли. — Это моя старуха постаралась. Столько ныла, приставала ко мне с этим чертовым сексом, а тут врезала, будто дубиной. И знаете почему, сэр?

— Почему? — заинтересовался я.

Он тяжело вздохнул, как вздыхает мужчина, столкнувшийся с женской логикой.

— Потому, сэр, что я-де принес в дом грязную книгу. Вот почему.

Я решил, что Хэвлок натворил достаточно бед и следует забрать обратно все тома, что я раздал. К тому же через сутки я должен был уезжать, а Хэвлок пользовался таким успехом, что какие-то книги могли и пропасть.

Итак, я прошелся по этажам, оставляя записки Дэнису, Гэвину и Стелле (так звали горничную, которая была озабочена поведением своего дружка: «Он только о сексе и думает. Представляете, даже футболом не интересуется»). В это время мне встретился директор гостиницы, мистер Ведерстоун-Томпсон.

— О, добрый день, мистер Даррелл, — приветствовал он меня. — Я слышал, вы собираетесь покинуть нас послезавтра?

— Увы, — отозвался я, — необходимо возвращаться на Джерси.

— Конечно, конечно, у вас должно быть столько хлопот с вашими гориллами и прочей живностью. — Он подобострастно хихикнул. — Но мы были очень рады вам.

— Мне тоже было здесь приятно, — ответил я, отступая к лифту.

— Нам всем будет вас не хватать. — Мистер Ведерстоун-Томпсон проворно встал между мной и лифтом. — Вас и, не сомневаюсь… вашей — ха-ха! — маленькой библиотеки.

Я мысленно застонал. Мистер Ведерстоун-Томпсон был вечно потный, сопящий, пятидесятилетний тяжеловес, благоухающий смесью виски, одеколона «Пармские фиалки» и дешевых сигар. Он был женат на ослепительной (химической) блондинке вдвое моложе его, которая не просто заглядывалась на мужчин, а прилежно охотилась за ними. У мистера Ведерстоун-Томпсона, несомненно, были проблемы, однако я не собирался одалживать ему Хэвлока для их разрешения. Ловко обогнув его, я первым оказался у дверей лифта.

— Да-да, конечно, Хэвлок Эллис, — сказал я. — Чрезвычайно интересные тома.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — подхватил мистер Ведерстоун-Томпсон. — И я подумал, может быть, когда остальной персонал кончит… э… черпать познания из этого источника, тогда мне…

— О, какая досада! — воскликнул я покаянно. — Что бы вам сказать об этом раньше. Я уже запаковал все тома и отправил на Джерси.

На него жалко было смотреть, так он расстроился, но я оставался тверд.

— О, — сказал директор. — Ну что ж. Ладно. Ничего не поделаешь. Я ведь как считаю — книги такого рода по-своему интересны, но, по правде говоря, когда речь идет об опытных мужчинах, вроде нас с вами… н-да, вряд ли они могут научить нас чему-то новому.

— Совершенно верно, — согласился я. — Уверен, нет той книги, которая могла бы добавить что-либо к вашим познаниям.

Мистер Ведерстоун-Томпсон засмеялся, и по глазам его было видно, что он мысленно обозревает свою (воображаемую) высокую квалификацию.

— Что ж, не стану отрицать, — хихикнул он. — Бывало у меня такое, что грех жаловаться.

— Не сомневаюсь, — отозвался я, заходя в лифт. — По правде говоря, вам самому следовало бы писать книги на эту тему.

Новый взрыв смеха этого Казановы, Марка Антония и Рамона Наварро в одном лице призван был выразить его протест: дескать, я перехватил, изображая его неотразимым соблазнителем.

К утру следующего дня мне уже возвратили тома кроме того, который я одолжил Гэвину. При этом я обнаружил, что чары Хэвлока продолжают действовать. Дэнис сообщил мне, что совершенно сбит с толку. До знакомства с Хэвлоком ему был известен только один, чистый и непорочный вид секса. Стелла рассказала, что ее дружок отнюдь не заинтересовался футболом, напротив — ведет себя хуже прежнего, и накануне вечером она еле-еле смогла отстоять свою девственность.

Итак, оставалось заполучить обратно том, одолженный Гэвину. А именно тот, который был посвящен нормальному сексу, поскольку Гэвин один за другим проштудировал все девять томов. Мне сказали, что он уехал в Шеффилд на уик-энд, но в понедельник утром должен вернуться.

Наступил день моего отъезда, и рано утром меня разбудил скрип двери в передней моего номера и какой-то глухой стук. Тут же дверь закрылась, и я решил, что мне принесли завтрак.

— Входите! — крикнул я сонно, однако ответа не последовало.

Не иначе какая-нибудь не в меру прилежная горничная задумала с утра пораньше проверить, не пора ли приступать к уборке, сказал я себе. Повернулся на другой бок и снова заснул.

И лишь после того, как я встал и принял душ, я увидел на полу в передней восьмой том Хэвлока Эллиса. Стало быть, это Гэвин приходил вернуть прочитанную книгу. Я поднял ее, из книги выпала записка.

«Спасибо за книгу, — сообщал мне Гэвин. — Лучше бы я вовсе не брал в руки этот проклятый том. Дал почитать Руперту, а когда после работы пришел к себе, застал его в моей постели с девушкой. Все, с сексом покончено. Искренне ваш Гэвин».

Хэвлок, стойкий боец, нанес последний удар.

ЧЕЛОВЕК ОТ «МИШЛЕНА»

Много лет назад, когда я только начинал путешествовать по Франции, один добрый приятель вручил мне экземпляр «Путеводителя Мишлена», руководимый, видимо, теми же чувствами, какие побуждают членов религиозных обществ снабжать экземплярами Библии гостиничные номера. Для путешественника и гурмана «Путеводитель Мишлена» (ласково именуемый «Миш») то же, что Библия для христианина, Коран для мусульманина, изречения Будды для немалой части человечества. Во Франции он ваш гид, наставник и друг. Он — маленький, толстый и красный, подобно многим упитанным добродушным французским крестьянам, цветущим от многолетнего потребления хорошей пищи и вина. Под ярким переплетом собраны данные и раскрыты сокровенные секреты примерно двух тысяч гостиниц, пансионатов и ресторанов.

Откройте «Миш», и вы найдете сведения о всех достойных упоминания пристанищах в радиусе до ста километров от вашего местонахождения. Путеводитель скажет вам, дозволено ли приводить в номер собак, можете ли вы рассчитывать на полный комфорт или всего лишь на сносные условия, есть ли при гостинице гараж, а в номерах — телефон, ванная и прочие современные удобства, обеспечен ли вам полный покой (о чем говорит знак, изображающий красное кресло-качалку), окружена ли гостиница садом.

Однако «Миш» предложит вам не только перечень примет, сравнимых с досье Скотленд-Ярда, он расскажет, как кормят в каждом отдельном заведении. Франция — чрезвычайно здравомыслящая страна, люди ее относятся к пище, как к произведению искусства, и ведь хорошо приготовить и оформить блюдо — в самом деле искусство, которое, увы, почти совершенно забыто в Англии. Во Франции к выбору блюда подходят так же осмотрительно, как вы отнеслись бы к выбору супруги, а то и еще придирчивее. Вот почему в «Мише» вы увидите на полях рядом с названиями ресторанов знаки, помогающие верно сориентироваться человеку, серьезно относящемуся к пище и ее приготовлению.

Первый знак такого рода изображает скрещенные ложку и вилку. Если напечатан один знак, можете рассчитывать на простую и сытную трапезу, два или три знака сулят отличный или превосходный стол, четыре скрещенных ложки и вилки означают нечто особенное. Дальше следует такое, что у вас захватывает дух.

Четыре знака плюс звездочка обещают божественную трапезу в идеальной обстановке; эта комбинация — первая ступенька гастрономической лестницы, ведущей в рай, обозначенный четырьмя скрещенными ложками и вилками и тремя звездочками. Правда, таких заведений во всей Франции только четыре. Получить в «Мише» три звездочки неизмеримо труднее, чем заслужить английский крест Виктории, французский Военный Крест или американский орден «Пурпурное Сердце»; даже одна звездочка делает на всю жизнь счастливым уважающего себя шеф-повара.

Оценив кулинарный рейтинг заведения по числу скрещенных ложек и вилок, плюс звездочек на полях, вы можете приступить к изучению дальнейших сведений, коими вас заботливо снабжает «Мишлен». Для каждого ресторана названы фирменные блюда и вина, которыми особенно гордится заведение. Так что, остановив свой выбор на том или ином пристанище, вы можете затем пять или шесть минут дразнить свои вкусовые сосочки, мысленно смакуя запеченных раков, или поджаренного в сметане палтуса, или суп из омаров, или бифштекс «шароле» с маслятами, этими чудесными грибами, черными, как смертный грех, и вызывающими представление о ведьминых зонтах.

Таким образом, «Путеводитель Мишлена» — не просто справочник, это еще и гастрономическая поэма. Лишь однажды подверг я сомнению достоинства сего несравненного издания. Лишь однажды — и то ненадолго — меня посетила мысль, что в своем стремлении не проходить мимо ни одного гастрономического достижения «Миш» нарушил каноны приличия. Случилось это несколько лет назад, когда я совершал ежегодное паломничество в маленький домик, приобретенный мной в Южной Франции, где я пытаюсь делать вид, будто Александр Белл вовсе не изобрел телефон, и кое-что написать.

В том году Европа выбралась из объятий теплой влажной зимы и встретила пышную, благоухающую многоцветную весну. Соответственно Франция, и без того одна из самых красивых стран мира, смотрелась как великолепный узорчатый гобелен, деревенские сады с их ярким многоцветьем напрашивались на сравнение с пасхальными яйцами Фаберже. Цвела полевая горчица, когда я взял курс на юг, и моя машина катила по меандрам проселочных дорог среди ослепительного, канареечно-желтого ландшафта. Восхищенный картинами усыпанных цветами изгородей и склонов, безбрежных желтых полей горчицы, озаренных весенним солнцем крыш с пряничной черепицей, я ехал, будто в полусне.

В полдень я сделал остановку в селении, где обитало с полсотни душ, купил вина, булку свежего серого хлеба, отличный сыр и фрукты. После чего поехал дальше, пока не очутился среди огромного поля горчицы, покрывающей желтым ковром волнистые холмы. Здесь я остановился в тени под каштанами и, захватив провиант, нырнул в шелковистое желто-зеленое море. Лег на землю среди ломких стеблей и приступил к трапезе, омываемый золотистой рябью. Решил наконец, что пора ехать дальше, и… погрузился в глубокий сон.

Проснулся я, когда солнце уже склонилось к горизонту, и косые лучи его превратили мое светло-желтое ложе в темное золото. Поразмыслив, я понял, что ехал куда глаза глядят, проспал слишком долго и теперь совершенно не представляю себе, где очутился. Близился тот предвечерний час, когда все разумные путешественники по французским дорогам сворачивают на обочину и обращаются за советом к своему «Мишу». Вот только мне он вряд ли мог помочь, поскольку я не знал, куда меня занесло.

А потому я завел машину и медленно поехал по дороге, пока удача не послала мне навстречу телегу с грузом благоухающего навоза. Возница — добродушный коротыш с лицом, напоминающим грецкий орех, придержал своих коней-тяжеловозов и коричневым от земли и загара мозолистым пальцем показал на карте, где я нахожусь. Я поблагодарил его, и телега, скрипя, покатила дальше под цоканье копыт; я же достал свой «Миш» и стал искать какой-нибудь подходящий город или селение в радиусе пятидесяти километров. Увы, «Миш» довольно холодно отзывался о заведениях этих мест, не видя в них никаких гастрономических достоинств. Было очевидно, что я очутился в одном из тех редких районов Франции, которые можно назвать «немишленистыми».

Глаза мои остановились на деревне километрах в двадцати от моей позиции. Судя по всему, она была такой крохотной и уединенной, что вряд ли располагала чем-либо примечательным, однако меня привлекло ее название — Буа де Россиньоль (Соловьиная Роща). Я вчитался в текст, и «Миш», к моему удивлению, сообщил мне (чуть ли не дрожа от удовольствия), что эта деревушка гордится кабачком «Ле Пти Шансон»; очень подходящее наименование, сказал я себе, для кабачка в Соловьиной Роще. Чудо из чудес — при этом кабачке было шесть номеров для постояльцев, с ванными, телефонами, гаражом, дом стоял в саду, и значок, изображающий красное кресло-качалку, сулил полный покой. В довершение всего кабачок был удостоен трех скрещенных ложек и вилок и одной звездочки. На зиму он закрывался, но как раз в этот день должно было состояться открытие.

Я перечитал эти сведения, не веря своим глазам. Все так — черным по белому. Дальше следовал перечень фирменных блюд, который просто поразил меня — такое меню сделало бы честь крупной гостинице на Лазурном берегу. Хозяин явно сам давал названия своим творениям, и они обличали натуру тонкую и независимую. Тут были «Раки в яичном облаке», мясо в красном вине «Для утоления голода Теодора Пуллини», «Торт с лесной земляникой для услады Софи Клемансо». Восхищенный таким меню, я решил во что бы то ни стало сделать остановку в «Ле Пти Шансон». Захлопнул «Миш», включил зажигание и развил предельную скорость, спеша прибыть в Соловьиную Рощу до того, как другие странствующие гурманы, глотая слюнки, примчатся туда и займут все шесть номеров на постоялом дворе.

Моим глазам предстала прелестная деревушка. Два-три десятка домов привольно расположились вокруг залитой солнцем маленькой площади, на которой высокие платаны окружили маленький красивый фонтан. У одного конца площади расположилась чудесная церквушка XV века, чей тонкий шпиль наставительно возвышался над пряничными крышами жилых строений. На подоконниках, на тротуарах, на верхних кромках каменных стен каждый свободный клочок занимали ряды цветочных горшков и ящиков, жестяных банок, а кое-где стояли даже тачки и старые ручные тележки с ослепительной россыпью ярких весенних цветов. Я остановил машину перед скамейкой, на которой сидели пять беззубых, морщинистых, как ящерицы, стариков, впитывающих лучи вечернего солнца, и спросил, как проехать в «Ле Пти Шансон». Тотчас хор дрожащих голосов и лес узловатых палок направили меня в дальний конец деревушки. Выехав за ее пределы, я в нескольких сотнях метров увидел поворот и указатель, извещающий, что «Ле Пти Шансон» находится где-то слева. Узкая подъездная дорога вдоль серебристо-зеленого ручейка тянулась между перелеском и виноградниками, где узловатые канделябры черной лозы венчались париками свежих зеленых листьев.

Облик «Ле Пти Шансон» вполне оправдал мои ожидания. Описав дугу между двумя могучими дубами, я узрел окруженный пестрым цветочным ковром постоялый двор, длинное низкое строение с красной черепичной крышей, расписанной изумрудными подушечками мха. Впрочем, часть крыши, как и все стены, была почти неразличима за ветвями одной из самых великолепных глициний, какие мне когда-либо доводилось видеть. Год за годом она нежно обвивала дом своими плетями, и дошло до того, что его обитатели вынуждены были укрощать ее пыл, чтобы лиана совсем не закрыла окна и двери. Нижняя часть ствола достигла упитанности, которая сделала бы честь уважающему себя удаву, и сложное переплетение ветвей было покрыто синими, как крыло зимородка, цветами. На посыпанной гравием площадке среди клумб перед домом, под сенью полудюжины цветущих крон багрянника были расставлены аккуратные белые столики и стулья. Алые цветки уже начали осыпаться, и землю устилал красный ковер лепестков, а белые столы были словно обрызганы драконовой кровью. За пределами сада зеленели рощи и возвышались одетые желтой горчицей холмы.

Оставив свой автомобиль на стоянке, я захватил сумку с самыми необходимыми вещами и вошел в дом. В маленьком холле пахло вкусными блюдами, вином и полиролем, царила идеальная чистота. Первым меня приветствовал огромный косматый пес; попадись он вам в лесу, вы вполне могли бы принять его за медведя, однако это было добродушнейшее создание. Я скоро обнаружил, что у него за ушами есть весьма чувствительные точки, и принялся почесывать их, чем доставил псу великое удовольствие. Затем появился молодой официант, и я спросил, есть ли в гостинице свободный номер, где я мог бы переночевать.

— Конечно, мсье, — учтиво ответил он, взял мою сумку и проводил меня по коридору в очаровательную спальню, где через окна в рамке из синих цветков глицинии открывался вид на поля горчицы.

Приняв душ и переодевшись, я вышел в сад, озаренный лучами заходящего солнца. Сев за стол, прикинул, что не худо бы выпить рюмочку ароматного ликера, когда вновь показался молодой официант.

— Извините, мсье, — сказал он, — но мсье хозяин просил узнать, не пожелаете ли вы выпить с ним бутылочку вина, поскольку вы наш первый постоялец в этом году и у него заведено отмечать такое событие.

Как было не порадоваться такому просвещенному обычаю!

— Разумеется, я буду счастлив, — ответил я. — Однако, надеюсь, хозяин не откажется выйти сюда?

— Конечно, — отозвался официант. — Я скажу ему.

Мне очень хотелось познакомиться с хозяином, потому что я не сомневался, что затейливые названия фирменных блюд придуманы им, и хотел узнать, что его вдохновляло.

Он не заставил себя ждать, и я убедился, что внешность хозяина «Ле Пти Шансон» хорошо согласуется с окружением. Это был настоящий великан — ростом больше ста восьмидесяти сантиметров, косая сажень в плечах. Мясистое лицо с орлиным носом и ярко-синими глазами под копной седых волос вполне могло принадлежать какому-нибудь библейскому пророку. На нем был чистейший передник, шевелюру венчал сдвинутый на затылок поварской колпак, толстые ручищи с артритическими узлами держали поднос, на котором стояли два красивых бокала ручного производства и бутылка вина. Мне показалось, что ему за восемьдесят, однако время явно не было властно над ним. Чувствовалось, что он проживет и сто лет, и больше.

Великан приблизился ко мне, широко улыбаясь, как если бы узрел давнего близкого друга, глаза его искрились юмором, и морщины на его лице несомненно были следами бесчисленных улыбок.

— Мсье, — пробасил он, осторожно ставя на столик поднос, — добро пожаловать в мою гостиницу. Вы первый гость в этом сезоне, а потому особенно желанный.

Пожав мою руку с пылкой учтивостью, он сел напротив. Столько энергии было в нем, что на меня будто дохнуло жаром из топки. Он излучал доброту, приветливость и юмор и был совершенно неотразим.

— От души надеюсь, что вам понравится это вино, — продолжал он, наполняя бокалы. — Это божоле, продукт моего собственного виноградника. Я собираю достаточно винограда, чтобы в год приготовить два десятка бутылок для собственного потребления, так что, сами понимаете, откупориваю только в особых случаях, вроде этого.

— Благодарю за честь, — сказал я, поднимая бокал.

Вино легло на язык, точно бархат, и мои вкусовые сосочки взыграли.

Хозяин подержал вино во рту, потом задумчиво проглотил.

— Правильное вино, — произнес он.

— Совершенно верно, — согласился я.

— Вы здесь отдыхаете?

— Да, — ответил я. — У меня есть маленький домик в Провансе, и я стараюсь выбираться туда каждое лето.

— О! Прованс!.. Зеленый край. Чудесный уголок Франции!

— Франция вся прекрасна. На мой взгляд, одна из прекраснейших стран во всем мире.

Он улыбнулся мне и кивнул. Некоторое время мы продолжали пить в почтительном молчании, как того заслуживает доброе вино, потом хозяин снова наполнил бокалы.

— И что же вы желаете заказать на обед?

— Если можно… Я прочитал в «Мишлене» кое-что о ваших фирменных блюдах. Вы, должно быть, отменный повар, если заработали звездочку.

Он закрыл глаза, и на мгновение лепное лицо его исказила болезненная гримаса.

— Ах, эта звездочка, эта звездочка, — простонал он. — Вы не представляете себе, мсье, каких мучений мне стоило заполучить ее. Подождите, я принесу меню, вы сделаете заказ, потом я расскажу вам эту историю. Поверьте, это не хуже романов Дюма, а между тем все — чистая правда. Минутку, я схожу за меню.

Он вошел в дом и вскоре вернулся с картой вин и меню.

— Если позволите, — сказал хозяин, вновь наполняя бокалы, — я порекомендовал бы «Голубей для Марии Терезы» — блюдо, которым я по-настоящему горжусь. У меня найдется несколько отличных тушек, и поскольку вы наш первый в сезоне постоялец, я, конечно же, откупорю еще бутылку божоле к голубям.

— Вы чрезвычайно добры, — отозвался я. — Ваше предложение звучит бесподобно. Скажите, я заметил, что вы даете вашим фирменным блюдам любопытные названия. Очевидно, в этом заложен какой-то особый смысл?

— Разумеется, мсье, — серьезно молвил он. — По-моему, когда изобретаешь новое блюдо, просто необходимо, чтобы в названии было отражено какое-то событие. Взять, например, тех же голубей. Это блюдо было придумано мной, когда жена ждала нашего первого ребенка. Вы ведь знаете, что у беременных женщин бывают самые странные причуды, так? Ну вот, моя жена вдруг страстно полюбила эстрагон и голубей. Короче — я был обязан изобрести блюдо, не только питательное для нее и для ребенка, но и удовлетворяющее изысканные запросы беременной женщины редкостной красоты и чувствительности. Так появились «Голуби для Марии Терезы» по имени моей супруги.

— Восхитительная идея, — отозвался я. — Непременно приму ее на вооружение, ведь я сам люблю стряпать, и мне всегда казалось, что у многих чудесных блюд скучнейшие названия.

— Совершенно верно. Не вижу причин, почему наше воображение не должно участвовать не только в придумывании блюд, но и в их поименовании.

Я пробежал глазами меню.

— Пожалуй, — заключил я, — поскольку главным блюдом будут ваши «Голуби для Марии Терезы», мне хотелось бы начать с «Паштета памяти покойного Альбера-Анри Перигора», а завершить трапезу каким-нибудь сыром и «Тортом с лесной земляникой для услады Софи Клемансо».

— Превосходный выбор, мсье, — сказал хозяин, вставая. — Вы пока сами наполняйте свой бокал, я только схожу и сообщу жене, что вы заказали, а затем вернусь и расскажу вам, как мы впервые заслужили звездочку.

Он вошел в дом и вскоре появился снова, неся блюдо с оливками и нежнейшими маленькими слоеными пирожками с сыром.

— Итак, мсье, — начал он задумчиво, садясь и принимая удобную позу профессионального рассказчика, — сам факт, что нас удостоили звездочки, на мой взгляд — маленькое чудо. Не сомневаюсь, что вы согласитесь со мной, услышав ее историю. Разумеется, все это произошло до Первой мировой войны, ведь как вы, наверно, заметили, я еще вполне крепкий мужчина, хоть и далеко уже не юноша. В ту пору я увлекался живописью, правда, без особого успеха. Я до сих пор иногда балуюсь маслом или акварелью, однако подлинным моим призванием стала кулинария. Но тогда я иной раз зарабатывал несколько франков, рисуя портреты или чьи-то дома. Не очень верный хлеб, однако мне нравилось бродить по стране, и, если никто не покупал моих картин, я брался за любую работу, какую мне предлагали. Ремонтировал дороги, убирал виноград и вишни, одно время — совсем недолго — даже выращивал улиток. Так вот, однажды весной, как раз в такую пору, как сегодня, мои странствия привели меня в это селение. Сами понимаете, здешние места очаровали меня своими красками и всей природой. И я решил задержаться здесь в надежде написать несколько действительно хороших картин. Но как это часто бывало со мной, в карманах было пусто, и следовало подыскать какую-то работу. Вам ли объяснять, что в таком маленьком селении свободные места были такой же редкостью, как гусь с пятью печенками.

Хозяин вздохнул, медленно пригубил вино.

— Так вот, — продолжил он после короткой паузы. — Жил в этом селении один человек, который проникся симпатией ко мне, и он поговорил с владельцем этой гостиницы, всячески расхвалил меня и спросил, не возьмет ли тот меня на работу в качестве рабочего на кухне. Владельца звали Жан-Жак Морсо, это был своеобразный, серьезный мужчина, толстый коротыш, способный порой бесноваться из-за пустяков, словно какая-нибудь старая дева. Что не мешало мсье Морсо быть богом в кулинарии. Заверяю вас, некоторые из его блюд были так хороши, точно их доставили прямиком из рая с любезного разрешения Всевышнего. Его кондитерские изделия были легки, как паутина, нежные соусы создавали во рту такое ощущение, будто вы смакуете самые благоухающие цветы во всем мире. Его омлет из раков и мелко нарезанного фенхеля и грецких орехов был таким дивным творением, что я сам видел, как это блюдо вызывало слезы восхищения у посетителей. В соусе из белого вина он кипятил на медленном огне устриц и головки спаржи, получалось такое божественное блюдо, что люди чувствительные, деликатного сложения, отведав его, способны были лишиться чувств от восторга. Его дикая утка, начиненная рисом, семенами сосны и вымоченными в бренди трюфелями, вызывала такое ощущение, словно во рту играет оркестр, — ваше нёбо трепетало в такт кулинарной музыке. Короче, мсье, Жан-Жак Морсо был гастрономический гений, Леонардо да Винчи застолья, Рембрандт вкусовых сосочков, настоящий Шекспир кулинарии.

Старик остановился, пригубил вино, бросил в рот маслину и аккуратно выплюнул косточку на ближайшую клумбу.

— Еще у него была дочь, красивейшая женщина, каких я когда-либо видел, мсье, и тут-то все и завязалось, потому что, увидев ее, я уже не мог смотреть на других женщин. Она была бесподобна. Я, легко относившийся к своим связям (не стану скрывать — мне нравился противоположный пол, и я не мог пожаловаться на отсутствие взаимности), я, поклявшийся никогда не жениться, я, веселый любовник «нынче здесь, завтра там», влюбился так, что повел себя будто теленок, отлученный от коровы, метался, точно обезглавленная курица, уподобился кобелю, соблазненному запахом анисовых капель. Я был готов на все, вплоть до убийства, чтобы жениться на этой девушке.

Он глубоко и скорбно вздохнул, воздев глаза к небесам при мысли о былом своем безрассудстве, и глотнул еще вина.

— С того дня, как я поступил здесь на работу, прошел год, и с каждым из трехсот шестидесяти пяти дней я влюблялся все сильнее и сильнее. И что поразительно — девушка тоже полюбила меня. Но дело в том, что она была единственным ребенком и постоялый двор должен был достаться ей по наследству. Отец с великим подозрением смотрел на всех поклонников дочери, полагая, что, как ни хороша она собой, они, как говорится, замышляют жениться не столько на ней, сколько на гостинице. Надо ли удивляться, что мы оба знали — всякая моя попытка просить ее руки будет неверно истолкована отцом. Мы много говорили с ней об этом, и нам было ясно, что следует действовать предельно осторожно. И тут у меня возникла блестящая идея — во всяком случае, тогда я посчитал ее блестящей, однако осуществить ее оказалось куда труднее, чем я думал.

Он закурил желтую, как цветки горчицы, сигарету и налил еще вина.

— В то время, мсье, компания «Мишлен» как раз начала издавать ставший теперь всемирно известным справочник и отмечать звездочками заведения, отличившиеся на поприще кулинарии. Как вам должно быть известно, представитель «Мишлена» втайне посещает вашу гостиницу или ресторан, чтобы оценить меню. Вы только потом узнаете о проверке, так что, сами понимаете, надо все время обеспечивать высокий уровень, ведь вам неизвестно, когда среди ваших посетителей окажется человек «от «Мишлена». Так вот, Жан-Жак Морсо знал, что он мастер своего дела, однако понимал, что его гостиница расположена слишком далеко от больших дорог, чтобы привлечь внимание представителей фирмы «Мишлен». Сознание того, что он заслуживает быть отмеченным звездочкой, и полная уверенность, что ему не видать ее как своих ушей, доводили беднягу до безумия. Он только об этом и говорил все время. Вся его жизнь была подчинена этой мании. При одном упоминании справочника «Мишлена» он приходил в ярость и принимался швырять все, что попадалось под руку. Клянусь вам, мсье, я самолично видел, как он на кухне метнул в стену «Бомб-Сюрприз» и «индейку в соусе». Он дико страдал от собственной одержимости, меня же она вполне устраивала. Понимаете, я заявил ему, будто услышал от своего дядюшки (разумеется, по секрету), что его как раз назначили агентом «Мишлена».

— Ваш дядюшка в самом деле получил такую должность? — спросил я.

Старик приложил к носу указательный палец и зажмурил один глаз.

— Конечно, нет, — ответил он. — По правде сказать, у меня вообще не было никакого дядюшки.

— В чем же тогда заключалась ваша идея?

— Не торопитесь, мсье, я расскажу, что именно задумал. Естественно, Морсо, услышав такое, страшно возбудился и принялся уговаривать меня зазвать дядюшку в нашу гостиницу. Сперва я ответил, что это будет неэтично и мой дядюшка ни за что не согласится. Так продолжалось с неделю, причем Морсо всячески старался переубедить меня. Наконец, доведя его до полного неистовства, я смягчился. Сказал, дескать, даже если дядюшка надумает приехать, я не могу гарантировать, что он присудит звездочку нашему заведению. Морсо ответил, что все понимает и что ему только нужен случай показать свое искусство. Я изобразил сомнение в успехе этой затеи и предоставил ему еще несколько дней мучиться неизвестностью. После чего объявил, что люблю его дочь, а она любит меня, и если я соглашусь зазвать своего дядюшку, Морсо должен дать согласие на нашу помолвку. Сами понимаете, мои слова привели его в страшную ярость. Свежий «яблочный торт» пролетел на волосок от моего уха, и до конца этого дня я предпочел не появляться на кухне. Однако, как я и рассчитывал, мечта о звездочке была слишком сильна, и на другой день он с величайшей неохотой разрешил нам объявить о помолвке. Через день после того, как палец невесты был украшен кольцом, я отправился в Париж навестить моего дядюшку.

— Но ведь вы сказали, что у вас не было никакого дядюшки, — возразил я.

— Верно, мсье, настоящего дядюшки не было, но был, так сказать, дублер, один мой старый друг по имени Альбер-Анри Перигор. Он был паршивой овцой в одном состоятельном семействе, обитал в мансарде на левом берегу Сены, немного занимался живописью, немного мошенничеством, всеми правдами и неправдами добывал средства к жизни. Ему были присущи как раз те качества, которые устраивали меня: аристократический, надменный вид, изрядные познания о пище и винах, воспринятые от гурмана-отца, и, наконец, он был толстяк, именно такими представляешь себе агентов «Мишлена», и обладал чудовищным аппетитом. Альбер поглощал пищу, мсье, как киты поглощают маленьких креветок, если верить тому, что говорят про китов. Итак, я отправился в Париж, поднялся в мансарду Альбера-Анри и застал его, как обычно, без гроша в кармане, страшно голодного. Пригласив его отобедать со мной, я изложил мой план. Дескать, пусть приедет сюда, поживет недельку, играя роль моего дядюшки, затем попрощается и едет обратно в Париж. Оттуда пришлет Морсо учтивое письмо с обещаниями сделать все от него зависящее насчет звездочки, вот только гарантировать успех не может, поскольку окончательное решение принимает не он. Надо ли говорить, что Альбер пришел в восторг от возможности поехать в деревню и целую неделю есть сколько влезет блюда, приготовленные таким кулинарным гением, как Морсо. Соответственно, я известил Морсо телеграммой, что мы с дядюшкой скоро приедем. После чего пошел с Альбером на блошиный рынок, чтобы одеть его как надлежит быть одетым состоятельному человеку. Поверьте, мсье, задача была нелегкая, если учесть, что Альбер-Анри весил не меньше ста килограммов. В конце концов мы подобрали кое-что из подержанной одежды, и вкупе со своей аристократической внешностью он выглядел в точности, как должны выглядеть агенты «Мишлена». Прибыв сюда, мы застали моего будущего тестя в состоянии дикого восторга. Он принял Альбера-Анри так, словно тот был членом королевской семьи. Разумеется, я предупредил Морсо, чтобы он ни в коем случае не давал понять гостю, что знает о его службе в фирме «Мишлен». Сказал также Альберу, чтобы он ничего такого не говорил Морсо. Видеть их вместе, мсье, было сплошное удовольствие: чем больше Морсо угождал Альберу-Анри, тем надменнее и высокомернее тот держался, и чем высокомернее он вел себя, тем угодливее становился Морсо. Мой будущий тесть шел на все, чтобы добиться успеха. На кухне навели чистоту так, что все медные кастрюли и сковородки светились точно осенняя луна.

Кладовка была битком набита всевозможными фруктами и овощами, всеми видами мяса и птицы. Больше того, на случай, если под рукой не найдется чего-либо необходимого для удовлетворения прихотей человека «от Мишлена», Морсо потратился на машину с шофером, чтобы можно было мгновенно съездить в ближайший крупный город за продуктами для высокого гостя.

Старик помолчал, потягивая вино и посмеиваясь.

— В жизни не видел такого поварского рвения, мсье, — продолжал он, — и в жизни не видел такого едока. Гений Морсо был в расцвете, и приносимые с кухни блюда сложностью, гармонией, благоуханием и нежностью превосходили все, что он готовил когда-либо прежде. Естественно, в такой же степени расцвел талант Альбера-Анри как обжоры. Казалось, мсье, я наблюдаю битву двух армий. Чем божественнее становились блюда, тем больше порций заказывал Альбер: обед мог состоять из шести и семи блюд, не считая сладостей и сыра, разумеется. Если потребление всей этой пищи и целых рек вина можно назвать геркулесовым трудом, то и приготовление ее требовало огромных усилий. В жизни мне не приходилось так напряженно работать, и это притом что были наняты три подсобника для разделки овощей и прочего. Морсо словно обезумел, метался по кухне будто дервиш, выкрикивая команды, орудуя ножом, размешивая, снимая пробу и поминутно выбегая в столовую, чтобы смотреть, как Альбер-Анри уписывает блюдо за блюдом в таких количествах, что глазам не верилось. Услышав похвалу, Морсо розовел от счастья и мчался обратно на кухню, чтобы с новым жаром браться за приготовление еще более великолепных блюд. Заверяю вас, мсье, когда мы готовили зайца по его рецепту, на что ушло два дня, аромат был такой, что его слышала вся деревня и все жители до единого собрались в нашем саду исключительно ради того, чтобы насладиться запахом редкостного блюда. И вот в разгар лукулловых пиров, когда аппетит Альбера-Анри рос с каждым блюдом, давая повод сравнивать его с Гаргантюа, мой «дядюшка», управившись с невероятно сытным и благоухающим блюдом из гусятины, встал, чтобы провозгласить тост за здоровье розового от счастья Морсо, и… упал замертво.

Хозяин «Ле Пти Шансон» откинулся на стуле, удовлетворенно созерцая выражение моего лица.

— Боже правый! — воскликнул я. — И что же вы стали делать?

Хозяин мрачно потер рукой щеку.

— Не стану скрывать, мсье, положение было серьезное. Представьте себе все последствия. Пригласи я врача, выяснилось бы, что Альбер-Анри никакой не человек «от «Мишлена», а тогда Морсо расторг бы мою помолвку с его дочерью, ибо в те годы дети, особенно девушки, слушались своих родителей. Этого я не мог допустить. К счастью, в ту минуту, когда Альбер грохнулся на пол, в комнате были только мой будущий тесть и я сам. Требовалось быстро соображать. Надо ли говорить, что Морсо совершенно пал духом, видя, что Альбер-Анри скончался и пришел конец надеждам получить звездочку. А я еще не пожалел сил, расписывая весь ужас ситуации, дескать, он своим кулинарным искусством фактически убил человека «от «Мишлена». И если он еще рассчитывает когда-либо быть упомянутым в «Справочнике Мишлена», не говоря уже о том, чтобы быть отмеченным звездочкой, ужасный факт во что бы то ни стало нужно скрыть от фирмы «Мишлен». Истерические рыдания не помешали Морсо осознать мудрость моих слов. Так что нам теперь делать? — спросил он. Видит Бог, не отвечать же, что я пребываю в не меньшей растерянности. Надо было придумать что-то, пока мы окончательно не влипли. Прежде всего, сказал я, ему следует вытереть слезы, взять себя в руки, пойти на кухню и сказать дочери, чтобы шла в свою комнату отдыхать, совсем, дескать, измоталась (и это была чистейшая правда). Затем — отпустить подсобников, объявив, что мсье Альбер-Анри Перигор страдает сильной головной болью и вынужден лечь в постель. Ни в коем случае, продолжал я, не пускать никого в столовую.

Приведя его в надлежащий вид — в припадке горя он бросил на пол свой поварской колпак и топтал его ногами, потом метнул в стену бутылку превосходного вина, так что брызги украсили его облачение, — я отправил Морсо на кухню. После чего вытащил тело Альбера из столовой и спустил в холодный подвал, где хранились наши вина, мясо и птица. Поднявшись обратно, я убедился, что Морсо выполнил все мои предписания и у нас есть время поразмыслить над тем, как действовать дальше. Морсо был в ужасном состоянии, и я видел, что он совсем сломается, если не занять его чем-нибудь. Откупорив шампанское, я заставил его выпить бокал-другой. Возбужденный до предела, он быстро захмелел и несколько остыл. Мы сидели, мсье, точно два преступника, прикидывая, как лучше избавиться от покойника весом больше ста килограммов. Заверяю вас, дискуссия была жуткая. Морсо настаивал на том, чтобы дождаться темноты и на двуколке, запряженной пони, отвезти тело в рощу в нескольких километрах от селения. Я возражал, что тело может быть обнаружено, а люди знают, что Альбер-Анри жил в гостинице, и станут задаваться вопросом, как он мог очутиться вдали от нее. Тотчас на Морсо падет подозрение. Неужели, вопрошал я, его устраивает, чтобы по всей стране говорили о нем как о поваре, который своей стряпней убил человека «от «Мишлена»? Морсо опять разрыдался и заявил, что в таком случае он покончит с собой. Я ответил, что нам следует поработать мозгами и придумать способ отделаться от тела так, чтобы не было никаких подозрений. Дескать, мой дядюшка неженат и знакомых его можно сосчитать по пальцам одной руки, так что его исчезновение вряд ли кого встревожит. И это была чистейшая правда, ибо у Альбера-Анри в самом деле было мало знакомых по причине его ненадежности. Я знал, что в Париже отсутствие Альбера вызовет скорее радость, нежели тревогу. Излагать все это Морсо я не мог и, чтобы как-то его успокоить, предложил и впрямь дождаться темноты, а я за это время что-нибудь придумаю. Хотя клянусь вам, мсье, я совсем не представлял себе, что делать.

Вошел официант и доложил, что мой заказ готов.

— Отлично, отлично, — сказал хозяин «Ле Пти Шансон», — не будем мешкать. Разрешите, мсье, пригласить вас в столовую.

Он встал, я последовал за ним, и мы вошли в маленькую удобную столовую. Хозяин пододвинул мне стул, официант принес гренки и блюдо с паштетом.

Меня вдруг осенило.

— Скажите, — обратился я к хозяину, — этот паштет «Памяти покойного Альбера-Анри Перигора»… назван так в честь вашего друга?

— Разумеется, мсье. Я просто обязан был сделать хоть это.

Отделив ножом кусок паштета, я намазал им гренок и засунул в рот. Паштет был нежнейший.

— Великолепно, — сказал я. — Чудесный паштет. Ваш друг был бы горд таким тезкой.

— Благодарю, мсье, — поклонился хозяин.

— Однако погодите, вы ведь не досказали мне свою историю. Так нельзя… Что же вы все-таки сделали с телом?

Старик посмотрел на меня, колеблясь, следует ли раскрывать секрет. Наконец ответил со вздохом:

— Мсье, мы сделали единственное, что было в наших возможностях… единственное, что сам Альбер-Анри пожелал бы, если бы это зависело от него.

— Что именно? — не совсем разумно допытывался я.

— Мы приготовили паштет из моего друга, мсье. И по странной случайности именно за этот паштет мы были удостоены звездочки в «Справочнике Мишлена», чему тем не менее, были очень рады. Приятного аппетита, мсье.

Он повернулся, посмеиваясь, и удалился на кухню.

ПЕРЕХОД

Мои друзья Поль и Марджери Гленхэм — неудавшиеся художники, а может быть, во имя милосердия лучше назвать их непреуспевающими. Впрочем, даже неудачи доставляют им больше удовольствия, чем большинству преуспевающих художников успех. А потому с ними приятно общаться, и в этом одна из причин, почему я, приезжая во Францию, охотно останавливаюсь у них. Их обветшалый дом в Провансе — средоточие беспорядка: мешки с картофелем, пучки сушеных трав, плети чеснока и горы сухой кукурузы чередуются с кипами незавершенных акварелей и грудами страховидных полотен Марджери вперемешку со странными неандертальскими скульптурами Поля. Среди этого подобия деревенской ярмарки бродят коты всех пород и мастей и вереницы собак — от ирландского волкодава ростом с теленка до старого английского бульдога с голосом Стефенсоновой «Ракеты». Все стены украшены клетками — обителью канареек, которые ретиво распевают чуть не круглые сутки, мешая людям разговаривать. Словом, в доме царит теплая, дружеская, какофоническая, чрезвычайно приятная атмосфера.

В тот день я приехал под вечер усталый после долгого путешествия, и Поль тотчас взялся приводить меня в норму при помощи горячего бренди и гигантского лимона. Мне посчастливилось вовремя очутиться под их кровом, ибо последние полчаса летнее небо над Провансом было застлано тяжелой черной пеленой грозовых туч, и гром отдавался среди скал так, будто по деревянной лестнице катились миллионы камней. Только я юркнул в теплую шумную кухню, наполненную соблазнительными запахами стряпни Марджери, как хлынул проливной дождь. Дробь капель о черепичную крышу вместе с ударами грома, от которых содрогалось даже прочное каменное строение, пробудил дух соперничества у канареек, и они принялись петь все разом. В жизни не припомню такой шумной грозы.

— Еще кружечку, дружище? — справился Поль с надеждой в голосе.

— Нет-нет! — перекричала Марджери канареечные трели и гул дождя. — Еда готова, холодная будет уже не такая вкусная. Поль, неси вино. Джерри, дорогой, садись за стол.

— Вино, вино, даешь вино! У меня припасено для тебя нечто особенное, дружище. — С этими словами Поль спустился в погреб, чтобы тут же вернуться с охапкой бутылок, которые он благоговейно поставил на стол предо мной. — Гигонда — мое личное открытие, бронтозаврова кровь, дружище, поверь мне, прямо из вен доисторического чудовища. Очень славно пойдет с трюфелями и индейкой, приготовленными Марджери.

Откупорив одну бутылку, он щедрой рукой налил темно-красного вина в объемистый бокал. Поль был прав. Вино красным бархатом легло на язык, а дойдя до горла, вызвало настоящий фейерверк в мозгу.

— Ну как, здорово? — осведомился Поль, изучая мое лицо. — Я обнаружил его в маленьком погребке в районе Карпентрас. Стояла дьявольская жара, а в погребке было так прохладно, так уютно, что я сам не заметил, как выдул две бутылки. Не вино, а чистый соблазн. Разумеется, стоило мне выйти на солнце опять, как меня будто кувалдой огрели. Пришлось Марджери сесть за руль.

— Мне было так стыдно за него, — сказала Марджери, ставя передо мной тарелку с трюфелем величиной с персик, запеченным в тонкую, хрусткую корочку теста. — Он заплатил за вино хозяину, поклонился и… упал ничком на землю. Пришлось хозяину с сыном вдвоем заталкивать его в машину. Ужасная картина.

— Ерунда, — возразил Поль. — Хозяин был счастлив. Лучшего рейтинга он не мог пожелать.

— Это тебе так кажется, — возразила Марджери. — Ладно, Джерри, ешь, пока не остыло.

Разрезав золотистый шарик, я ощутил запах трюфеля, тонкий аромат сырого леса, соединивший в себе запахи миллионов тлеющих листьев. С красным вином в придачу трапеза была просто божественной. Мы молча принялись уписывать трюфели, слушая дробный стук дождя по черепице, раскаты грома и экстатические трели канареек. Бульдог, невесть почему с ходу проникшийся ко мне глубокой симпатией, сидел подле моего стула и не сводил с меня выпуклых коричневых глаз, тихо посапывая.

— Великолепно, Марджери, — произнес я, когда последний кусочек хрустящей корки растаял снежинкой на моем языке. — Право же, при твоем кулинарном искусстве и чутье Поля на вина, открой вы ресторанчик, в два счета заслужили бы три звездочки у «Мишлена».

— Спасибо, дорогой, — отозвалась Марджери, потягивая вино, — но я предпочитаю готовить для узкого круга гурманов, чем для толпы обжор.

— Она права, тут ничего не возразишь, — подхватил Поль, не уставая наполнять наши бокалы.

Сильнейший раскат грома прямо над крышей прервал нашу беседу, даже канарейки на минуту смолкли, устрашенные такой мощью. Когда гром стих, Марджери указала вилкой на супруга.

— Не забудь показать Джерри эту штуковину.

— Штуковину? — не понял Поль. — Какую еще штуковину?

— Ты знаешь, — нетерпеливо сказала Марджери, — эту твою штуковину… твою рукопись… самое подходящее чтение для него в такую ночь.

— А, рукопись… конечно! — горячо произнес Поль. — В самом деле, ночь весьма подходящая.

— Отказываюсь, — возразил я. — Хватит с меня вашей живописи и ваших скульптур. Будь я проклят, если еще соглашусь читать ваши литературные потуги.

— Ты темный человек, — добродушно молвила Марджери. — К тому же автор — не Поль, а кто-то другой.

— По-моему, после такого пренебрежительного отзыва о моем искусстве он не заслуживает того, чтобы ему доверили эту рукопись, — сказал Поль. — Она слишком хороша.

— Но что это за рукопись? — спросил я.

— Очень своеобразное произведение, я обнаружил его… — начал Поль, но Марджери перебила его:

— Не вздумай пересказывать, пусть сам прочтет. Лично мне потом долго снились кошмары.

Пока Марджери раздавала порции индейки, окутанные плотным облачком аромата трав и чеснока, Поль прошел в угол кухни, где между двумя мешками с картофелем и бочонком вина громоздилась, будто развалины замка, груда книг. Порывшись в ней, он торжествующе выпрямился, держа в руке сильно потрепанную, толстую красную тетрадь, и вернулся к столу со своей добычей.

— Вот! — удовлетворенно выдохнул он. — Когда я прочел это, сразу подумал о тебе. Нашел среди купленных мною книг из личной библиотеки старого доктора Лепитра, бывшего одно время тюремным врачом в Марселе. До сих пор не пойму — мистификация это или правда.

Открыв тетрадь, я увидел на внутренней стороне обложки черный экслибрис — три кипариса и солнечные часы над выведенными готическим шрифтом словами: «Экс Либрас Лепитр». Страницы были исписаны дивным каллиграфическим почерком; выцветшие чернила приобрели ржаво-коричневый оттенок.

— Лучше бы я тогда дождалась утра, прежде чем читать, — произнесла с содроганием Марджери.

— Там что-нибудь о привидениях? — спросил я.

— Нет, — неуверенно ответил Поль. — Во всяком случае, не совсем. К сожалению, старик Лепитр умер, так что мне не довелось расспросить его. Очень странная история. Но, зная твой интерес ко всему оккультному, ко всяким ночным стукам, я сразу подумал о тебе. Прочти и скажи, что ты думаешь. Если хочешь, можешь оставить рукопись себе. Во всяком случае, развлечешься.

— Вот уж никак не назвала бы это чтение развлечением, — возразила Марджери. — Жуткая история.

Несколько часов спустя, вдоволь насытившись вкусными блюдами и добрым вином, я вооружился огромной, тщательно заправленной золотистой керосиновой лампой, излучающей бледно-желтый свет, и поднялся в гостевую комнату, где меня ожидала широченная перина. Бульдог последовал за мной и следил, шумно дыша, как я раздеваюсь, укладываюсь спать. Сам он расположился на полу подле кровати, не сводя с меня преданных глаз. Гроза не унималась, раскаты грома следовали один за другим, время от времени комнату озаряли яркие молнии. Я поправил фитиль, пододвинул поближе лампу на тумбочке, взял красную тетрадь и приступил к чтению, удобно сидя с подушками за спиной. Повествование начиналось сразу, без каких-либо предисловий.

«16 марта 1901 года, Марсель.

Впереди целая ночь, и поскольку мне ясно, что при всем желании я все равно не усну, то решил попытаться подробно описать случившееся со мной. Боюсь, от этого моя история не станет выглядеть более правдоподобно, но надо же чем-то себя занять, пока не наступит рассвет, неся мне облегчение.

Для начала должен сообщить кое-что о себе и своих отношениях с Гидеоном де Тейдре Вильрэем, чтобы читателю (буде такой найдется) стало понятно, почему я очутился среди зимы во Франции, притом в самой глуши. Я букинист и позволю назвать себя истинным профессионалом. Хотя теперь вернее сказать, был таковым. Один из моих коллег — надеюсь, скорее по-дружески, чем из ревности — даже назвал меня однажды «литературной ищейкой»; что ж, я готов признать меткость этого забавного сравнения. Через мои руки прошло свыше сотни личных библиотек, и мне довелось сделать немало важных открытий. Так, я обнаружил оригинальную рукопись Готтенштайна, редкое иллюстрированное издание Библии, которое иные сравнивают с «Книгой Келлза»; в невзрачном деревенском доме в Мидленде я откопал пять неизвестных прежде стихотворений Блейка. Были и не столь значительные, но все равно интересные открытия — такие, как найденный среди игрушек и моющихся книжек в детской комнате в доме одного священника в Шропшире подписной экземпляр первого издания «Алисы в Стране чудес» или дарственный экземпляр «Португальских сонетов», подписанный Робертом и Элизабет Браунинг, с шестистрочным стихотворением на форзаце. Чтобы находить такие книги в самых неожиданных местах, необходимо обладать чем-то вроде дара лозоходца. Приобрести такую способность нельзя, но если вы ею наделены, можно постоянной практикой отточить ее. В свободное время я также каталогизировал небольшие важные книжные фонды, поскольку само общение с книгами доставляло мне великое удовольствие. Библиотечная тишина, осязание и запах книг для меня все равно что для гурмана вкус и состав пищи. Это может показаться фантастикой, но, стоя в библиотеке, я словно слышу тысячи голосов, как если бы меня окружал огромный хор, в чьем пении я черпаю познания и красоту. Естественно, моя профессия свела меня с Гидеоном в залах аукционной фирмы Сотсбис. В одном доме в Сассексе я обнаружил маленькую, но чрезвычайно интересную коллекцию первых изданий, и мне захотелось лично убедиться, сколько можно выручить за такое собрание. Пока шли торги, я поймал себя на не совсем приятном ощущении, что за мной кто-то следит. Я обернулся, но все глаза были как будто направлены только на аукциониста. Тем не менее с каждой минутой мое беспокойство росло. Возможно, это будет слишком сильно сказано, однако я не сомневался, что кто-то внимательно изучает меня. Но вот покупатели и зрители чуть расступились, и я увидел его — мужчину среднего роста с привлекательным, хотя и несколько одутловатым лицом, большими проницательными черными глазами и шапкой кудрявых, довольно длинных волос. На нем было хорошего покроя темное пальто с каракулевым воротником, руки в элегантных перчатках держали каталог предметов, выставленных на аукцион, и черную широкополую велюровую шляпу. Пристальный взгляд блестящих цыганистых глаз был устремлен на меня, но, заметив, что и я смотрю на него, он моргнул, чуть улыбнулся и кивнул головой, как бы извиняясь за то, что так таращился на меня. После чего повернулся, протиснулся сквозь толпу и пропал из виду.

Не знаю почему, но это пристальное разглядывание незнакомым человеком привело меня в замешательство до такой степени, что я уже не так внимательно следил за торгами, отметил только, что выручил за предметы, выставленные мной на продажу, больше, чем ожидал. Как только кончились торги, я выбрался из зала и вышел на улицу.

Был холодный, сырой февральский день, и от запаха дыма — предвестника смога — у меня першило в горле. Похоже было, что вот-вот начнется дождь, и я остановил кеб. В моем владении был унаследованный от матери высокий узкий дом на Смит-стрит, в непосредственной близости от Кингз-роуд. Меня вполне устраивало это жилище; не самый фешенебельный район, но дом был достаточно вместителен для такого холостяка, как я, со всеми моими книгами. Ибо за многие годы я собрал отличную небольшую коллекцию книг на интересующие меня темы: индейское искусство, особенно миниатюры, некоторые ранние «Естественные Истории», кое-какие редкие издания, посвященные оккультизму, несколько томов о растениях и знаменитых садах, хорошее собрание первых изданий современных романистов. Мой дом был обставлен просто, но удобно; хотя я небогат, но мог позволить себе не слишком скупиться, держал хороший стол, в погребе было немало марочных вин.

Отпустив кеб и поднимаясь по ступенькам к входной двери моего дома, я обратил внимание, что на город, как и следовало ожидать, спускается едкий туман. Дальний конец улицы уже почти не был виден, и я радовался, что успел добраться до дома. Моя домоправительница, миссис Мэннинг, позаботилась о том, чтобы в маленькой гостиной весело пылал огонь в камине, рядом с моим любимым креслом положила, как обычно, домашние туфли (какой же отдых без домашних туфель?) и расставила на столике все необходимое для приготовления горячего пунша. Я снял пальто и шляпу и переобулся.

В это время из кухни внизу вышла миссис Мэннинг и спросила, нельзя ли ей ввиду сгущающегося тумана сегодня уйти домой пораньше. Сообщила, что приготовила для меня суп, бифштекс, запеканку с почками и яблочный пирог, остается только их подогреть. Я ответил, что ничего не имею против; мне не раз доводилось обходиться без посторонних услуг.

— К вам тут недавно заходил один джентльмен, — сказала миссис Мэннинг.

— Джентльмен? Он назвался? — спросил я, удивленный тем, что кто-то надумал посетить меня в такую погоду.

— Нет, — ответила она, — он не назвался. Сказал только, что еще зайдет.

Как раз тогда я был занят каталогизацией книг в одном доме, а потому решил, что визит неназвавшегося джентльмена был связан с этим делом. И не стал больше размышлять над этой загадкой. Тут снова показалась миссис Мэннинг, одетая для выхода в город, я проводил ее до дверей и тщательно запер их, после чего вернулся к своему пуншу и пылающему камину. Мой кот Нептун спустился из кабинета наверху, где стояла его уютная корзина, приветственно мяукнул и грациозно прыгнул мне на колени. Потоптавшись передними лапами с выпущенными когтями, он удобно улегся и задремал с громким мурлыканьем, напоминающим жужжание роя пчел в пустом черепашьем панцире. Убаюканный этой музыкой, каминным жаром и пуншем, я тоже погрузился в сон.

Должно быть, я крепко спал, потому что проснулся вдруг, не понимая, что меня разбудило. Нептун на моих коленях встал, потянулся и зевнул, предвидя, что покою его приходит конец. Я прислушался — тишина. Только решил было, что мой сон потревожен движением угля на каминной решетке, как снизу донесся властный стук в дверь. Я спустился по лестнице, приводя себя в порядок после сна, поправляя воротничок и галстук и приглаживая непокорную шевелюру.

Включив свет в прихожей, я отпер дверь и распахнул ее. В дом вторглись пряди густого тумана, а на крыльце перед дверью стоял тот странный цыганистого вида мужчина, что так пристально разглядывал меня в зале Сотсбис. Теперь на нем были хорошо скроенный вечерний костюм и накидка с красной шелковой подкладкой. На голове — цилиндр, покрытый блестящими капельками влаги от тумана, который колыхался за его спиной точно театральный задник тошнотворного желтого цвета. Рука в перчатке покачивала, будто маятник, трость черного дерева с великолепной работы золотым набалдашником. Увидев, что дверь открыл именно я, а не какой-нибудь слуга или дворецкий, он приосанился и снял цилиндр.

— Добрый вечер, — сказал незнакомец, обнажая в очаровательной улыбке чудесные, белые, ровные зубы.

У него был необычно приятный, несмотря на хрипотцу, мелодичный голос, которому небольшой, но достаточно заметный французский акцент придавал дополнительную прелесть.

— Добрый вечер, — отозвался я, недоумевая, зачем мог понадобиться этому человеку.

— Я имею честь говорить с мистером Леттингом… мистером Питером Леттингом?

— Да. Я Питер Леттинг.

Он снова улыбнулся и, сняв перчатку, протянул мне холеную руку с огненным опалом в золотой оправе на одном пальце.

— У меня нет слов, чтобы выразить, как я рад возможности познакомиться с вами, сэр, — сказал он, пожимая мою руку. — Позвольте прежде извиниться, что побеспокоил вас в столь поздний час, в такой день…

С этими словами он завернулся поплотнее в свою накидку и оглянулся на клубящийся за его спиной сырой желтый туман. Оставлять его стоящим на крыльце в такую отвратительную погоду вряд ли было бы признаком хорошего тона, и я предложил ему войти и изложить свое дело. Он прошел мимо меня в прихожую, и когда я, тщательно заперев дверь, обернулся, гость уже снял накидку и цилиндр, отставил в сторону трость и, растирая руки, выжидательно глядел на меня.

— Пойдемте в гостиную, мистер?… — произнес я с вопросительной интонацией.

На лице его отразилось странное, почти детское чувство вины.

— Дорогой сэр, — молвил он покаянно, — дорогой мистер Леттинг. Какое непростительное упущение с моей стороны. Вы вправе обвинить меня в нарушении светских приличий — вторгаюсь в ваш дом в такой вечер и даже забываю представиться. Ради Бога, извините. Я — Гидеон Тейдре де Вильрэй.

— Рад познакомиться, — учтиво ответил я, хотя, по правде говоря, чувствовал себя неловко, несмотря на его обаяние; что может быть нужно, спрашивал я себя, французскому аристократу от букиниста вроде меня? — Не хотите ли подкрепиться… скажем, бокалом вина или, учитывая холодную погоду, рюмочкой бренди?

— Вы чрезвычайно добры и снисходительны, — ответил он с легким поклоном, продолжая приязненно улыбаться. — Бокал вина несомненно будет весьма кстати.

Я провел его в гостиную, и он остановился перед камином, грея руки над огнем, сжимая и разжимая пальцы, так что перстень с опалом казался пятном крови на белой коже. Выбрав в погребе бутылку превосходного марго, я бережно доставил ее в гостиную, прихватив по пути хрустальные бокалы. За это время мой гость отошел от камина и теперь стоял возле полок, держа в руках книгу.

— Какое великолепное издание Элифаса Леви, — горячо произнес он, повернувшись ко мне. — И у вас тут чудесное собрание чернокнижия. Не знал, что вы интересуетесь оккультизмом.

— Не так чтобы очень, — ответил я, откупоривая бутылку. — Назовите мне здравомыслящего человека, который всерьез верил бы в колдунов, шабаш ведьм, предсказателей судьбы и прочую дребедень. Я собираю их просто как интересные, ценные издания, к тому же подчас весьма забавные, несмотря на мрачное содержание.

— Забавные? — сказал он, подходя ко мне, чтобы принять бокал с вином. — Забавные? Что вы хотите этим сказать?

— Согласитесь, разве это не забавная картина — взрослые люди бормочут какие-то дурацкие заклинания и часами ждут по ночам, когда им явится сатана? Должен признаться, лично мне это кажется весьма забавным.

— А мне — нет, — отозвался он и, словно опасаясь, что его реплика прозвучала слишком резко, даже грубо, улыбнулся и поднял бокал. — Ваше здоровье, мистер Леттинг.

Мы пригубили, он подержал вино во рту, смакуя, поднял брови.

— Должен сказать, у вас отличный погреб, — сообщил он. — Ваше марго превосходно.

— Благодарю, — ответил я, польщенный тем, что французский аристократ одобрил мой выбор. — Вы не хотите сесть и рассказать мне, чем я могу быть вам полезен?

Он грациозно опустился в кресло у камина, отпил еще вина и остановил на мне задумчивый взгляд. Когда гость замолкал, еще приметнее становился блеск его огромных черных глаз. Они будто прощупывали вас, читая ваши мысли. От этого взгляда мне, мягко выражаясь, стало не по себе. Но стоило ему улыбнуться, и тотчас взор его казался добродушным, чарующим, чуть озорным.

— Боюсь, мое неожиданное появление в столь поздний час… и в такую погоду… способно придать налет таинственности весьма ординарному, сдается мне, делу, с которым я пришел. Короче, я хотел бы, чтобы вы провели каталогизацию одной личной библиотеки, сравнительно небольшого собрания книг, не больше тысячи двухсот экземпляров, оставленных мне моей тетушкой, умершей в прошлом году. Повторяю, собрание небольшое, и я лишь бегло с ним ознакомился. Однако мне кажется, что там есть довольно редкие, ценные издания, и хотелось бы на всякий случай обеспечить тщательную каталогизацию, до чего у моей бедной тетушки руки так и не дошли. Бедняжка была недалекого ума, готов поклясться, что за всю свою жизнь она не заглянула ни в одну книгу. Ее существование не было овеяно даже самым слабым дуновением культуры. Эти книги достались ей от отца, и, вступив во владение ими, она совсем не уделяла им внимания. Книги стоят вперемешку, и я был бы вам благодарен, если бы вы разобрались в них как эксперт. Мое вторжение вызвано силой обстоятельств, завтра рано утром я выезжаю во Францию, и у меня не было другого случая обратиться к вам. Надеюсь, вы сможете найти время, чтобы выполнить мою просьбу?

— Буду счастлив помочь чем могу, — ответил я; сама мысль о поездке во Францию показалась мне весьма привлекательной. — Однако хотелось бы знать, почему вы остановили свой выбор на мне, ведь в Париже есть немало людей, способных выполнить эту работу не хуже, а то и лучше меня.

— По-моему, вы несправедливы к себе, — возразил мой гость. — Вам должно быть известно, какая у вас высокая репутация. Я ко многим обращался за советом, и все тотчас называли вас. Так я убедился, мой дорогой мистер Леттинг, что лучшего выбора быть не может, если только вы согласитесь.

Признаюсь, я порозовел от удовольствия, поскольку у меня не было никаких причин сомневаться в искренности этого человека. Приятно было услышать, что коллеги столь высокого мнения обо мне.

— И когда вы хотели бы, чтобы я приступил к работе? — спросил я.

Он развел руками, выразительно пожал плечами.

— Это вовсе не срочно. Естественно, хотелось бы, чтобы это не помешало вашим собственным планам. Как насчет того, чтобы вы могли начать, скажем, весной? В это время года долина Луары особенно хороша, и я не вижу причин, почему бы вам не насладиться природой в той же мере, как работой с книгами.

— Весна отлично устраивает меня, — ответил я, наполняя бокалы. — Апрель годится?

— Превосходно, — отозвался он. — Думаю, на каталогизацию у вас уйдет что-нибудь около месяца, но вы можете оставаться там, сколько вам будет угодно. У меня хорошая коллекция вин и хороший повар, так что у вас не будет повода жаловаться на обслуживание.

Я сходил за своей записной книжкой с календарем, и мы сошлись на том, что четырнадцатое апреля устроит нас обоих. Гость поднялся, собираясь уходить.

— Да, еще одна вещь, — сказал он, кутаясь в накидку. — Кому, как не мне, понимать, что мои имя и фамилия затруднительны для запоминания и произношения. А потому, не примите это за бесцеремонность, я предпочел бы, чтобы вы просто называли меня Гидеон, а я вас — Питер, согласны?

— Конечно, — поспешил я ответить не без облегчения, ибо на де Тейдре Вильрэе и впрямь можно было язык сломать.

Он горячо пожал мне руку, еще раз попросил извинить за внезапное вторжение, обещал прислать письмо с подробным описанием — как найти его во Франции, и уверенным шагом скрылся за дверью в густом желтом тумане.

Я же вернулся в свою теплую, уютную гостиную и допил вино, размышляя о странном посетителе. И чем больше я думал о нем, тем удивительнее представлялось мне происшедшее. Почему, например, Гидеон не обратился ко мне сразу, когда увидел меня у Сотсбис? Говорит, что каталогизация тетушкиных книг совсем не к спеху, а сам счел необходимым повидать меня сегодня ночью, словно речь шла о неотложном деле. Он ведь мог просто написать мне? Или он посчитал, что воздействие его личности вернее поможет добиться моего согласия?

Он произвел на меня двойственное впечатление. Как я уже сказал, пока лицо его оставалось бесстрастным, глаза смотрели так испытующе и пристально, что мне делалось не по себе и я даже ощущал некоторую антипатию. Но стоило ему улыбнуться, как и глаза его словно смеялись, и я невольно оказывался во власти очарования его низкого мелодичного голоса. Да, необычный человек… И я решил попытаться побольше узнать о нем до того, как поеду во Францию. Решил — и спустился на кухню следом за проголодавшимся Нептуном приготовить поздний ужин.

Несколько дней спустя мне встретился на торгах мой старый друг Эдвард Мэлинджер. Между делом я небрежно осведомился, известно ли ему что-нибудь о Гидеоне. Эдвард внимательно посмотрел на меня поверх очков.

— Гидеон де Тейдре Вильрэй? Ты говоришь о графе… племяннике старика маркиза де Тейдре Вильрэя?

— Он не назвался графом, но полагаю, что это именно он, — ответил я. — Тебе что-нибудь о нем известно?

— Когда закончатся эти торги, пойдем выпьем по стаканчику и я кое-что расскажу тебе, — предложил Эдвард. — Очень странное семейство… во всяком случае, старик маркиз — человек весьма эксцентричный.

После торгов мы зашли в пивную, и за кружкой пива Эдвард поведал то, что ему было известно о Гидеоне. Оказалось, что много лет назад маркиз де Тейдре Вильрэй пригласил Эдварда приехать во Францию (как теперь пригласил меня Гидеон), чтобы каталогизировать и оценить его обширную библиотеку. Эдвард согласился и отправился в имение маркиза в Горж дю Тарне.

— Тебе знаком этот район Франции? — спросил Эдвард.

— Я вообще никогда не бывал в этой стране, — признался я.

— Так вот, это глухой край. Имение находится в самом Горже, в уединенной, дикой, сильно пересеченной местности. Высокие скалы, глубокие мрачные ущелья, водопады, бурные потоки — что-то вроде преисподней, какой Доре изобразил ее в своих рисунках к «Божественной комедии» Данте.

Эдвард остановился, глотнул пива, закурил сигару. Завершив эту процедуру, продолжал:

— В имении, кроме прислуги (всего из трех человек — маловато для такого обширного хозяйства), я застал дядюшку и его племянника, того самого, насколько я понимаю, что навестил тебя на днях. Скажу без обиняков — дядюшка произвел на меня весьма неприятное впечатление. У этого восьмидесятипятилетнего старика было злое, хитрое лицо и льстивые манеры, которые сам он явно считал очаровательными. Племяннику было лет четырнадцать; на бледном лице выделялись огромные черные глаза. Он был умен не по возрасту, однако меня обеспокоило то, что, как мне показалось, им владеет тайный страх — страх перед собственным дядюшкой.

В первый день моего пребывания там я, утомленный долгим путешествием, лег спать рано, вскоре после скудного и скверно приготовленного по французским меркам обеда. Старик и мальчик остались в столовой. Так совпало, что она помещалась как раз под моей спальней, и хотя я не различал отдельных слов, было очевидно, что дядюшка настойчиво уговаривает племянника сделать что-то, против чего тот страстно возражает. Спор затянулся, голос дядюшки звучал все громче и сердитее. Внезапно послышался стук отодвигаемого стула, и мальчик крикнул, да-да, крикнул по-французски старику: «О нет, я не желаю жертвовать собой, чтобы ты мог жить… Я ненавижу тебя!» Я хорошо расслышал каждое слово, и меня поразило, что такое мог сказать юный племянник. Потом скрипнула и со стуком захлопнулась дверь столовой, мальчик взбежал вверх по лестнице, и хлопнула другая дверь, видимо, в его спальне. Вскоре и дядюшка встал из-за стола и начал подниматься наверх. Ошибиться было невозможно — он сильно приволакивал кривую ногу, и это придавало характерный звук его походке. Старик поднимался не торопясь, и заверяю тебя, дорогой Питер, у меня волосы поднялись дыбом, столько зла было в этом неторопливом шествии вверх по ступенькам. Он проследовал к спальне мальчика, открыл дверь, вошел. Окликнул племянника два-три раза — мягко, вкрадчиво, однако за этой мягкостью угадывалась страшная угроза. Потом старик произнес какую-то фразу, закрыл дверь и захромал дальше по коридору — очевидно, в свою спальню.

Я выглянул в коридор. Из комнаты племянника доносился приглушенный плач, как будто мальчик лежал, укрывшись с головой. Плач продолжался, и я был сильно встревожен. Хотелось пойти к мальчику, успокоить его, но я опасался, что мое вторжение смутит его. Да и не мое это было дело, строго говоря. Все же мне было не по себе. Казалось, Питер, вся атмосфера дома пропитана чем-то ужасным. Ты знаешь, я несуеверен, однако я долго не мог уснуть, все думал, каково-то мне будет выдерживать эту атмосферу две-три недели, пока не будет завершена работа. К счастью, судьба была милостива ко мне: на другой день пришла телеграмма, в которой сообщалось, что моя сестра серьезно заболела, и у меня появился вполне легитимный повод просить маркиза расторгнуть наш контракт. Естественно, ему это не понравилось, но в конце концов он неохотно согласился. В ожидании двуколки, которая должна была отвезти меня на станцию, я бегло осмотрел часть книг. Обширная библиотека занимала не одну комнату, но основное собрание было сосредоточено в так называемой «Длинной галерее», помещении, способном украсить имения наших английских аристократов. Книжные полки чередовались с огромными зеркалами, да и весь дом был полон зеркал, я в жизни не видел их в таком количестве. У маркиза и впрямь была редкая, ценная коллекция книг, в том числе посвященных одному из твоих, Питер, любимых предметов — оккультизму. Я успел приметить интереснейшие древнееврейские рукописи о ведовстве, оригинальное издание «Открытия ведьм» Мэтью Гопкинса, великолепный экземпляр «Чудес природы» Ди. Но тут прибыла двуколка, я простился с хозяином и уехал. Честное слово, дружище, никогда еще отъезд из чьего-то дома не доставлял мне такой радости. Не сомневаюсь, что он занимался черной магией и пытался привлечь к нехорошим делам славного мальчугана. Впрочем, сам понимаешь, у меня нет никаких доказательств, а потому не буду настаивать на своей догадке. Полагаю, старый маркиз уже мертв, если же нет, то ему должно быть за девяносто. Что до мальчика, то от друзей в Париже я слышал впоследствии, что его личная жизнь не сложилась, поговаривали о связях с женщинами определенного сорта, но это все слухи, к тому же тебе известно, дружище, у иностранцев понятия морали иные, чем у англичан. Здесь, как и во многом другом, мы, слава Богу, отличаемся от остального мира.

Я выслушал рассказ Эдварда с величайшим интересом и решил при случае расспросить Гидеона о его дядюшке.

Собираясь в путь, я предвкушал удовольствие от поездки во Францию. Четырнадцатого апреля сел на поезд до Лувра, оттуда безо всяких приключений (даже без морской болезни) доплыл до Кале, провел вечер в Париже, наслаждаясь образцами французской кухни и вин, а утром следующего дня снова сел на поезд и доехал до Тура с его шумным вокзалом, где меня, как и было обещано, встретил Гидеон. Он был в приподнятом настроении и приветствовал меня, словно старого дорогого друга, что, не стану скрывать, было мне очень приятно. Я поблагодарил его за заботу, но он только отмахнулся.

— О чем речь, дорогой Питер! У меня всего-то занятий — есть, пить да толстеть! Принять такого гостя, как ты, истинное удовольствие.

Выйдя из здания вокзала, мы сели в красивую двухконную карету и быстро покатили по чудесной сельской местности, расписанной переливающимися на солнце зелеными и желтыми красками.

Около часа ехали мы по дороге, которая становилась все уже и уже; наконец она оказалась зажатой между усеянными яркими цветами высокими валами, а над головой у нас переплетались покрытые нежной весенней зеленью ветви деревьев. Приметив в просветах между деревьями серебристый блеск водной глади, я понял, что мы едем вдоль Луары. В одном месте мы миновали массивные каменные столбы и кованые железные ворота перед дорожкой, ведущей к сложенному из розовато-желтого камня огромному красивому замку. Гидеон заметил мой удивленный взгляд человека, пораженного сказочным видением.

— Надеюсь, дорогой Питер, — улыбнулся он, — ты не предполагаешь, что я живу в доме, подобном этому чудовищу? В противном случае тебя ждет разочарование. Боюсь, мой замок покажется тебе миниатюрным, однако меня он вполне устраивает.

Я возразил, что пусть его обитель хуже сарая, по мне, достаточно этих чудесных пейзажей и предвкушения увлекательной работы.

Был уже вечер. На зеленые луга легли розовато-лиловые тени деревьев, когда мы подъехали к обители Гидеона, Шато Сен-Клэр. На воротных столбах восседали вырезанные в камне медового цвета большие совы, и тот же мотив был искусно вплетен в кованые железные ворота.

Прилегающий к замку участок разительно отличался от местности, по которой мы ехали до сих пор. Если там царило буйное, вольное цветение, луга были покрыты густой высокой травой, то здесь подъездную дорожку окаймляли огромные, старые, много метров в обхвате дубы и каштаны с толстой, как слоновья кожа, узловатой корой. Я мог лишь гадать, сколько веков эти деревья охраняли подступы к Шато Сен-Клэр, но многие из них явно достигли уже изрядных размеров, когда Шекспир еще был только юношей. Лужайки под ними были гладкими, как сукно бильярдного стола, о чем заботились мирно пасущиеся в лучах заходящего солнца стада пятнистых ланей. Самцы с изящной короной ветвистых рогов спокойно провожали нас взглядом, нисколько не потревоженные стуком копыт наших лошадей.

Вдали за газонами виднелась череда высоких тополей и поблескивала тихая гладь Луары. Но вот дорожка повернула, и впереди показался замок. Маленькое, как и говорил Гидеон, но совершенное строение, как бывает совершенной миниатюра. Вечернее солнце отражалось от соломенно-желтых стен, и голубоватая кровля главного здания с двумя башенками казалась подернутой нежной патиной.

Широкую веранду, облицованную плитняком, венчала высокая балюстрада, и на ней восседало три десятка павлинов, великолепные хвосты которых спускались на ухоженный газон. Перед балюстрадой размещались аккуратные клумбы с сотнями ярких цветов, будто сливающихся с павлиньими хвостами. Это было восхитительное зрелище! Мы остановились перед широким крыльцом, дворецкий распахнул дверцы кареты, Гидеон спустился на землю, снял шляпу и низко поклонился мне с озорной улыбкой.

— Добро пожаловать в Шато Сен-Клэр.

Так начались для меня совершенно дивные три недели, недели, скорее, отдыха, чем работы. Жизнь в миниатюрном, но великолепно обставленном, поддерживаемом в безупречном состоянии замке была сплошным удовольствием. Маленький парк на берегу излучины Луары содержался в идеальном порядке, каждое дерево казалось аккуратно подстриженным, изумрудные газоны — тщательно причесанными, а расхаживающие среди могучих деревьев павлины словно вышли из рук Фаберже. Добавьте отличный винный погреб и кухню, где заправлял искусный шеф-повар, готовивший вкуснейшие, ароматнейшие блюда, и вы получите довольно верное представление о земном рае.

Утро проходило за разборкой и каталогизацией книг (собрание было чрезвычайно интересным), а во второй половине дня Гидеон приглашал меня искупаться в реке или совершить верховую прогулку в парке; он держал несколько превосходных коней. Вечерами после обеда мы беседовали на прогретой солнцем террасе, причем отличные блюда и вина, поданные к обеду, придавали нашим беседам особую теплоту.

Заботливый хозяин и прекрасный рассказчик был чрезвычайно интересным собеседником. Теперь-то я, естественно, никогда не узнаю, не пускал ли он намеренно в ход все свое очарование, чтобы обольстить меня. Хотелось бы думать, что это не так, что он действительно проникся ко мне симпатией и ему нравилось мое общество. Конечно, теперь это уже не играет никакой роли. Во всяком случае, я с каждым днем все сильнее привязывался к нему.

Я всегда был склонен к уединенному образу жизни, друзей — близких друзей — у меня было мало, и виделся я с ними раз или два в году, не больше. Однако дни, проведенные в замке вместе с Гидеоном, возымели сильное действие на меня. Я стал задумываться, верно ли оставаться таким затворником. Подумал вдруг о том, что все мои друзья принадлежат к другой возрастной группе, намного старше меня. Гидеон, если причислять его к ряду моих друзей (как я это делал тогда), единственный был примерно моего возраста. Под его влиянием я становился более общительным. Помню, однажды вечером, сжимая белыми зубами сигару и щурясь на меня сквозь облачко синего дыма, он сказал: «Беда в том, Питер, что тебе грозит опасность стать молодым рутинером». Тогда я, разумеется, рассмеялся, однако, поразмыслив, понял, что он прав. Понял также, что, когда придет время покинуть замок, мне будет недоставать общения с этим беспечным человеком, возможно, даже больше, чем я был готов в этом признаться самому себе.

О своих многочисленных родичах Гидеон говорил тепло, но с оттенком иронии, рассказывал истории, рисующие их чудачества или глупости, однако ирония его была беззлобной, с преобладанием нелицеприятного юмора. Тем удивительнее казалось мне, что он лишь однажды заговорил о своем дядюшке-маркизе. Мы сидели вечером на террасе, провожая глазами обитающих в дуплах дубов сипух, которые проносились в поисках добычи над лужайками перед нами. Я описывал ему одну книгу, полагая, что осенью ее можно будет приобрести на аукционе за две тысячи фунтов. Дескать, это серьезный труд, способный занять достойное место в библиотеке Гидеона среди других трудов на ту же тему. Я мог бы принять участие в торгах… Гидеон щелчком отправил окурок сигары через балюстраду на клумбу, где тот остался лежать, будто огромный красный светлячок, и тихо рассмеялся.

— Две тысячи фунтов? Дорогой Питер, к сожалению, я не настолько богат, чтобы позволить себе такое удовольствие. Вот если бы умер мой дядюшка…

— Дядюшка? — осторожно произнес я. — Я не знал, что у тебя есть дядюшки.

— Только один, слава Богу, — сказал Гидеон. — Но, к сожалению, он сидит на сундуке, где хранится состояние нашего семейства, и эту старую свинью ничто не берет. Ему девяносто один год, а когда я видел его года два назад, на вид никто не дал бы ему больше пятидесяти. Тем не менее он не бессмертен и сколько бы ни упирался, рано или поздно дьявол прижмет его к своей груди. В тот счастливый день я унаследую хороший куш и библиотеку, которой даже ты, дорогой Питер, позавидуешь. До тех пор не могу позволить себе тратить по две тысячи на книги. Однако ждать башмаков мертвеца скучнейшее занятие, и мой дядюшка — не самый занимательный предмет для разговора, а потому давай лучше выпьем вина и потолкуем о чем-нибудь приятном.

— Не занимательный, говоришь? Тогда он совершенно не похож на остальных твоих родственников, про которых ты рассказывал, — небрежно заметил я, надеясь в душе, что Гидеон поведает кое-что еще об этом нехорошем дядюшке.

— Что правда, то правда, — сказал он, помолчав, — совсем не похож. Но как в каждой деревне есть свой дурачок, так и в каждой семье не обходится без паршивой овцы или безумца.

— Ну что ты, Гидеон, — возразил я. — Зачем же так резко?

— Ты так думаешь? — спросил он, и в свете угасающего дня я рассмотрел капли пота на его лице. — Считаешь, я чересчур жестоко отзываюсь о своем дражайшем родиче? Однако ты не имел удовольствия встречаться с ним, верно?

— Верно, — ответил я.

Обеспокоенный крайней горечью, звучащей в его голосе, я уже готов был оставить эту тему, явно неприятную для моего друга.

— Когда умерла моя матушка, — продолжал он, — мне пришлось не один год прожить в обществе моего дорогого дядюшки, пока я не смог освободиться от него, получив скромную сумму, завещанную мне отцом. Десять лет провел я в чистилище — в обществе этого мерзавца. Десять лет не проходило дня и ночи, чтобы мне не довелось испытать дикий ужас. Его порочность не поддается описанию, и он ни перед чем не останавливается, добиваясь своего. Если дьявол бродит самолично по земле под видом человека, то не сомневаюсь, что он надевает на себя отвратительную шкуру моего дядюшки.

Он резко встал и пошел в дом. Меня озадачила и встревожила горячность, с какой были сказаны эти слова. Я колебался, следует ли пойти за ним или нет, но тут он вернулся, неся графин с бренди и рюмки, сел и налил нам обоим.

— Ты уж извини меня, дорогой Питер, за этот спектакль, за то, что я навязал тебе мелодраму, чье место скорее в парижском театре «Гран Гиньол», чем на этой террасе, — сказал он, протягивая мне рюмку. — Боюсь, мне вредно говорить об этой старой свинье, моем дядюшке. Одно время меня преследовал страх, потому что мне казалось, будто он завладел моей душой… сам знаешь, дети чего только не выдумают. Не один год прошел, прежде чем я избавился от этого наваждения. И все же до сих пор, как видишь, не могу спокойно говорить о нем, так что давай лучше выпьем и потолкуем о чем-нибудь другом, идет?

Я поспешил согласиться, и мы продолжали беседовать еще час-другой. Но в тот вечер я единственный раз видел Гидеона по-настоящему пьяным. Ложась спать, я винил в этом себя, понимая, что основательно испортил ему настроение, настояв на том, чтобы поговорить о его дядюшке.

В последующие четыре года я все ближе узнавал Гидеона. Приезжая в Англию, он останавливался у меня, а я не раз с великим удовольствием гостил в Шато Сен-Клэр. Потом он куда-то исчез на полгода, оставалось только предположить, что им овладела, выражаясь его словами, «охота к перемене мест», и он решил, как это бывало с ним, съездить в Египет, или на Восток, или в Америку. Как раз в это время я был по горло занят делами, и мне, по правде говоря, было не до того, чтобы размышлять о странствиях Гидеона. Но вот однажды вечером, когда я вернулся на свою Смит-стрит смертельно усталый после долгой поездки в Абердин, дома меня ожидала телеграмма от Гидеона.

Меня позабавило, что Гидеон, всегда гордившийся безупречным знанием английского языка, написал не «скончался», а «умерщвлён». Однако, когда он приехал, я узнал, что именно так обстояло дело, во всяком случае, по всем наличным признакам. Гидеон прибыл поздно вечером, и мне с первого же взгляда стало ясно, что он пережил нечто ужасное. Не могла же потеря дядюшки подействовать на него так сильно, сказал я себе. Этот факт, скорее, должен был обрадовать Гидеона. Но мой друг сильно осунулся, красивое лицо его было бледно, глаза, под которыми обозначились темные круги, утратили былой блеск и живость. Приняв дрожащей рукой бокал с его любимым вином, он опустошил его одним глотком, словно это была вода.

— У тебя усталый вид, Гидеон, — сказал я. — Выпей еще вина, потом пообедай со мной и ложись спать. Отложим все разговоры на завтра.

— Старина Питер, — ответил он, и губы его скривились в жалком подобии обычной искрометной улыбки, — только не изображай английскую нянюшку и не смотри на меня с такой тревогой. Не подумай, что меня одолевает хворь. Просто мне достались довольно тяжело последние две недели, и я еще не пришел в себя. Слава Богу, теперь уже все позади. За обедом все расскажу тебе, но прежде, дружище, если позволишь, я принял бы ванну.

— Конечно, — поспешил я ответить, после чего отыскал миссис Мэннинг и попросил ее приготовить для Гидеона ванну и отнести его вещи в гостевую комнату.

Гидеон поднялся наверх, и вскоре я последовал его примеру. У гостевой комнаты и у моей спальни были раздельные ванные, площадь второго этажа была достаточно большой, чтобы я мог позволить себе эту маленькую роскошь. Только я начал раздеваться, чтобы самому совершить омовение, как меня испугал громкий протяжный вопль, сопровождаемый звоном разбитого стекла. Эти звуки явно исходили из ванной Гидеона. Я бегом пересек узкую лестничную площадку и постучался в дверь моего друга.

— Гидеон? — крикнул я. — Гидеон, что с тобой… могу я войти?

Ответа не было, я ворвался в гостевую, вне себя от тревоги. Гидеон стоял в ванной, наклонясь над раковиной и вцепившись в нее обеими руками; по белому, как простыня, лицу катились струйки пота. Большое зеркало над раковиной было разбито, всюду рассыпаны осколки вместе с остатками бутылочки из-под шампуня.

— Это он… это он… он… — бормотал Гидеон.

Его качало, и он явно не заметил моего появления. Взяв Гидеона за руку, я вывел его в спальню и уложил на кровать, после чего вышел на лестницу и крикнул вниз миссис Мэннинг, чтобы принесла бренди, да поживее.

Вернувшись в комнату, я увидел, что Гидеон уже выглядит несколько лучше, однако он лежал с закрытыми глазами, прерывисто дыша словно человек, участвовавший в изнурительных гонках. Услышав мои шаги, он открыл глаза и страдальчески улыбнулся.

— Дорогой Питер, — произнес он. — Ради Бога, извини… надо же было мне… у меня вдруг закружилась голова… должно быть, после длинной дороги, когда я почти ничего не ел… а тут еще твое чудесное вино… я упал вперед с шампунем в руке и разбил твое прекрасное зеркало… Виноват… я, конечно, заплачу.

Я велел ему, довольно грубо, не говорить глупостей, и когда миссис Мэннинг, запыхавшись, поднялась по лестнице, заставил его выпить глоток-другой. Тем временем миссис Мэннинг навела порядок в ванной.

— Уф, полегчало, — выдохнул Гидеон. — Совсем другое дело. Осталось только понежиться в ванне, и я буду свеж, как огурчик.

Мне казалось, что ему лучше не вставать, и я сказал, что еду принесут наверх, но он не хотел и слышать об этом. И когда через полчаса Гидеон спустился в столовую, он выглядел уже гораздо лучше, улыбался и шутил, всячески расхваливал кулинарное искусство миссис Мэннинг заверяя, что уволит собственного повара, умыкнет ее и увезет в свой замок во Франции, чтобы она заведовала его кухней. Миссис Мэннинг была — как всегда — очарована им, однако я видел, что роль веселого, обаятельного человека дается ему с великим трудом. Наконец мы управились с пудингом и сыром, миссис Мэннинг принесла графин портвейна и попрощалась до завтра. Я предложил Гидеону сигару, он закурил, откинулся на спинку стула и улыбнулся мне сквозь дым.

— Теперь, Питер, — начал он, — я могу поведать тебе кое-что о случившемся.

— Мне не терпится услышать, дружище, что тебя довело до такого состояния, — серьезно молвил я.

Гидеон порылся в кармане и вытащил большой железный ключ с широкой бородкой и фигурной головкой. Бросил его на стол, и ключ упал на столешницу с тяжелым стуком.

— Перед тобой одна из причин случившейся беды, — продолжал он, угрюмо глядя на ключ. — Так сказать, ключ от жизни и смерти.

— Не понял, — озадаченно произнес я.

— Из-за этого ключа меня чуть не арестовали по обвинению в убийстве. — Он улыбнулся.

— В убийстве? Тебя? — поразился я. — Непостижимо!

Гидеон глотнул вина и сел поудобнее.

— Месяца два назад я получил от дядюшки письмо с просьбой приехать к нему. Зная, как я к нему относился, ты поймешь, что я выполнил его просьбу с великой неохотой. Короче, он пожелал, чтобы я выполнил кое-какие поручения… гм… по фамильной части… и я отказался. Он пришел в ярость, мы крепко поссорились. Признаюсь, я не поскупился на выражения, и слуги слышали, как мы бранились. Покинув дядюшку, я направился в Марсель, чтобы там сесть на пароход, совершающий круизы в Марокко. Два дня спустя мой дядюшка был убит.

— Вот почему ты написал в телеграмме «дядюшка умерщвлен», а я-то не мог понять, в чем дело.

— Он в самом деле был убит и при самых таинственных обстоятельствах, — сказал Гидеон. — Его нашли в пустой мансарде наверху перед большим разбитым зеркалом. Он выглядел ужасно — одежда сорвана, горло и все тело изгрызено, словно бешеным псом. Кругом все забрызгано кровью… Меня вызвали для опознания. Тяжелая задача — лицо было изуродовано почти до неузнаваемости.

Гидеон остановился, глотнул еще вина, затем продолжил:

— Но самое поразительное — мансарда была заперта, заперта изнутри вот этим ключом.

— Как же так? — опешил я. — Как мог убийца выйти из помещения?

— Именно этим вопросом задавалась полиция, — сухо произнес Гидеон. — Как ты знаешь, французская полиция отличается большой дотошностью, но соображает туговато. Они рассуждали примерно так: от смерти дядюшки выгадываю я, поскольку мне достается кругленькая сумма, плюс его библиотека, плюс разбросанные по всей стране фермы. Вывод: кому выгодно, тот и убийца.

— Но это нелепо, — возмутился я.

— Только не в глазах полиции. Особенно когда они узнали, как бурно прошла моя последняя встреча с дядюшкой, а тут еще слуги слышали, как я пожелал ему поскорее умереть и избавить мир от лишней мерзости.

— Но в горячке чего только не наговоришь, — возразил я. — Это всем известно… А как они объяснили, что, убив дядюшку, ты оставил комнату запертой изнутри?

— Очень просто. Дескать, достаточно было вооружиться очень тонкими длинными плоскогубцами и просунуть их снаружи в замочную скважину. Но ведь плоскогубцы должны были оставить след на бородке ключа, а она, как ты видишь, совершенно невредима. Главная проблема заключалась в том, что поначалу у меня не было алиби. Из-за той ссоры я раньше времени сорвался с места и приехал в Марсель за несколько дней до отплытия парохода. Я поселился в гостинице и решил посвятить эти дни экскурсиям по городу. Естественно, в Марселе у меня не было знакомых и некому было подтвердить, что я приехал туда тогда-то и тогда-то. Сам понимаешь, каких усилий потребовалось, чтобы обойти всех носильщиков, горничных, метрдотелей, владельцев ресторанов и прочих и добиться от них подтверждения, что в тот день, когда был убит мой дядюшка, я в самом деле находился в Марселе. Последние полтора месяца я только и занимался этим, и далось это мне непросто.

— Почему не телеграфировал мне? — спросил я. — Я мог бы составить тебе компанию, все-таки легче.

— Ты чрезвычайно добр, Питер, но не хватало еще, чтобы я впутывал своих друзей в такие скверные дела. К тому же я знал — если все кончится благополучно и меня отпустят (а полиция долго упиралась), мне понадобится твоя помощь в одном деле, связанном с тем, что произошло.

— Я к твоим услугам, — ответил я. — Только скажи, дружище, чем я могу быть полезен.

— Так вот, я уже говорил тебе, что в юности находился на попечении дядюшки и успел возненавидеть его дом и все, что с ним связано. Теперь, после того что случилось, мне вообще невмоготу там появляться. Я не преувеличиваю, просто я убежден, что серьезно заболею, если проведу там хотя бы еще один день.

— Согласен, — твердо произнес я. — Это совершенно исключено.

— Что касается дома и обстановки, все можно оценить и продать через какую-нибудь парижскую фирму, это несложно. Но самое ценное в этом доме — библиотека. Вот тут мне нужен ты, Питер. Можешь ты поехать туда, чтобы произвести каталогизацию и оценку? Потом я найду склад, где книги будут храниться, пока я не расширю помещение моей собственной библиотеки.

— Конечно, могу, — ответил я. — С величайшим удовольствием. Скажи только, когда мне следует быть на месте.

— Я не поеду с тобой, — предупредил Гидеон. — Ты будешь там один.

— Ты же знаешь, я люблю уединение, — усмехнулся я. — И покуда меня будут окружать интересные книги, я буду чувствовать себя прекрасно, не беспокойся.

— Хотелось бы управиться с этим делом возможно быстрее, — продолжал Гидеон. — Чтобы я мог избавиться от этого дома. Как скоро мог бы ты приступить?

Я сверился со своим календарем и с удовольствием обнаружил, что на ближайшее время никаких важных дел не намечено.

— Как насчет конца следующей недели? — спросил я.

— Так скоро? — обрадовался Гидеон. — Отлично! Я могу встретить тебя на вокзале в Фонтене в следующую пятницу. Годится?

— Вполне, — сказал я. — И я постараюсь быстро разобраться с книгами. А теперь выпьем еще по бокалу портвейна, и ложись-ка ты спать.

— Дорогой Питер, медицинское сословие много потеряло, не заполучив тебя в свои ряды, — пошутил Гидеон, однако послушался моего совета.

В ту ночь я дважды просыпался оттого, что вроде бы слышал его крик, однако в доме было тихо, и я говорил себе, что мне почудилось. На другое утро Гидеон отправился во Францию, и я стал готовиться последовать за ним, отбирая вещи для продолжительного пребывания в доме его покойного дядюшки.

Во всей Европе царила морозная зима, и погода отнюдь не благоприятствовала дальним странствиям. Если бы не просьба Гидеона, я ни за что не покинул бы свой дом. Плавание через Ла-Манш было сплошным кошмаром, и по прибытии в Париж я чувствовал себя так отвратительно, что смог заставить себя съесть лишь немного жидкого мясного супчика, после чего лег спать. На другой день в городе была жуткая холодина, дул резкий ветер и с серого неба лил колючий дождь. Все же я добрался до вокзала, и началось, по видимости, нескончаемое путешествие с пересадками и ожиданием на все более неуютных станциях. От холода я окоченел до того, что перестал связно мыслить. Берега рек были украшены ледяными кружевами, пруды и озера глядели слепыми замерзшими очами на небеса стального цвета.

Наконец очередной местный поезд, весь в копоти, страдающий одышкой, дополз до станции Фонтен. Выйдя из вагона, я добрался со своим багажом до крохотного зала ожидания, где с облегчением узрел раскаленную чуть ли не докрасна старинную пузатую печку, в которой весело горели каштановые корни. Свалив свои вещи в углу, я некоторое время посидел, оттаивая, перед печкой. Гидеон не показывался. Глоток бренди из походной фляги и жар от печки взбодрили меня. Прошло полчаса, а Гидеона все не было. Я уже начал беспокоиться и вышел на перрон. Серое небо, казалось, опустилось еще ниже, в воздухе кружили огромные, с полкроны, снежинки, предвещая изрядную вьюгу. Я стал подумывать, не пойти ли мне в селение пешком, в это время послышался стук копыт и на дороге показалась двуколка, управляемая Гидеоном, облаченным в поблескивающее меховое пальто и каракулевую шапку.

— Ради Бога, извини, Питер, что заставил тебя долго ждать, — сказал он, пожимая мою руку, — но нас преследуют злоключения. Давай я помогу тебе с твоими саквояжами, а по дороге объясню, в чем дело.

Мы погрузили мои вещи в двуколку, затем я сел на козлы рядом с Гидеоном и закутался в предусмотрительно захваченный им толстый плед. Он дернул поводья, щелкнул кнутом, и мы быстро покатили по дороге, обильно осыпаемые хлопьями снега. Порывы ветра хлестали наши лица, выжимая слезы из глаз, однако Гидеон не уставал подгонять лошадь.

— Спешу доехать до места, пока не разыгралась вьюга, — пояснил он, — потому и гоню так. Здесь бывает такая метель, что недолго и застрять в снегу на несколько дней.

— Да, зима в этом году выдалась суровая, — отозвался я.

— Самая суровая за последние пятьдесят лет, — подтвердил Гидеон.

Наконец мы въехали в селение, и Гидеон молча направлял лошадь по уже побелевшим от снега узким пустынным улочкам. Единственным признаком жизни были псы, которые выскакивали из переулков, чтобы облаять нас. Можно было подумать, что люди покинули это селение.

— Боюсь, Питер, — заговорил с улыбкой Гидеон, — я еще раз буду вынужден злоупотребить твоей добротой. — Снег побелил не только его шапку, но и брови. — Того и гляди, придет конец твоему дружескому терпению.

— Ерунда, — ответил я. — Давай, выкладывай, в чем дело.

— А в том, что я намеревался оставить тебя на попечении Франсуа и его жены, они были слугами у дядюшки. Явившись туда сегодня утром, я на беду обнаружил, что жена Франсуа — Мари — поскользнулась на обледеневших ступеньках крыльца, упала с высоты на камни и сломала ноги. Подозреваю, переломы очень серьезные, как бы она совсем не осталась без ног.

— Бедняжка, какой ужас! — воскликнул я.

— Да уж… Франсуа обезумел от горя, и я вынужден был везти их в больницу в Мийо. На все это ушло больше двух часов, оттого я и встретил тебя с таким опозданием.

— Все в порядке, — заверил я его. — Разумеется, ты обязан был отвезти их в больницу.

— Верно, однако тут возникла еще одна незадача. Понимаешь, жители селения недолюбливали моего дядюшку, одни только Франсуа и Мари согласились служить у него. Теперь оба находятся в Мийо, и некому заботиться о тебе, во всяком случае, первые два-три дня, пока не вернется Франсуа.

— Дружище, о чем речь, — рассмеялся я. — Заверяю тебя, я отлично со всем управлюсь сам. Провизия, вино, дрова — вот и все, что мне нужно, можешь не беспокоиться.

— О, с этим все в порядке, — сказал Гидеон. — Кладовка набита битком, а в подвале ты найдешь лопатку оленя, половину туши кабана, фазанов, куропаток, две-три дикие утки. Вина хватит, дядюшка следил за своим погребом, сосновых поленьев и каштановых корней тоже припасено достаточно, так что мерзнуть не будешь. И тебе составят компанию животные.

— Какие такие животные?

— Маленькая собачонка по имени Агриппа, — смеясь, объяснил Гидеон, — огромный безмозглый кот Клер де Люн, или попросту Клер, клетки с канарейками и разными вьюрками и престарелый попугай Октавий.

— Целый зверинец! — воскликнул я. — Хорошо, что я люблю животных.

— Нет, в самом деле, Питер. — Гидеон пристально посмотрел на меня. — Ты уверен, что тебя это устраивает? Не слишком обременительно?

— Чепуха, — горячо возразил я. — Для чего существует дружба?

Снегопад усилился настолько, что из-за вьюги мы с трудом различали голову лошади. Теперь двуколка катила по одному из боковых ущелий, ответвляющихся от собственно Горж дю Тарн. Слева над узкой дорогой нависали буро-черные скалы с белыми пятнами снега в трещинах и на полочках. Справа склон обрывался почти отвесно вниз на полтораста — двести метров, и сквозь влекомую ветром снеговую завесу порой можно было рассмотреть зеленую реку, бурлящую среди камней в белых париках и покрытых корками льда берегов. Дорога была неровная, размытая дождями и тающим снегом; местами лошадь замедляла бег, спотыкаясь на гололедице. Один раз прямо на дорогу перед нами по скалам сверху скатилась, шипя, небольшая лавинка, и Гидеон с трудом укротил поводьями испугавшуюся лошадь. Несколько жутких секунд мне казалось, что наша двуколка сорвется с края обрыва и рухнет в реку. Однако Гидеон не растерялся, и мы продолжили путь.

Наконец ущелье слегка расширилось, и за очередным поворотом открылся вид на диковинную громадину дома Гидеонова дядюшки. Необычайное это было здание, заслуживающее того, чтобы я описал его поподробнее.

Начать с того, что здание венчало могучий утес, который возвышался над рекой, точно остров, похожий на равнобедренный треугольник. С дорогой утес соединялся массивным старым каменным мостом. Высокие стены замка начинались прямо от верхней кромки утеса, но, въехав через мост и широкую арку с толстыми дубовыми створами, вы обнаруживали просторный внутренний двор с прудом и фонтаном посередине. Скульптурная группа фонтана изображала поддерживаемого херувимами дельфина и вся блестела от корки льда и многочисленных сосулек.

С подоконников множества обращенных внутрь двора окон тоже свисали огромные сосульки. Пространство между окнами занимали фантастические фигуры, изображающие разных известных и неизвестных науке представителей животного мира, одна другой страшнее; облепивший их снег со льдом придавал этим чудовищам еще более жуткий вид, так и казалось, что они злобно таращатся на вас из-под белого покрова. Когда Гидеон остановил двуколку перед ступенями главного крыльца, из дома донесся громкий лай. Гидеон отпер дверь огромным ржавым ключом, тотчас пес вырвался наружу, продолжая лаять и радостно виляя хвостом. Большой черно-белый кот вел себя более осмотрительно, он не снизошел до того, чтобы броситься к нам навстречу, а только громко мяукал сразу за дверью.

Гидеон помог внести мои саквояжи в просторный мраморный холл, откуда наверх вела роскошная лестница. Вся мебель, картины и зеркала были накрыты чехлами от пыли.

— Ты уж извини меня, — сказал Гидеон; мне показалось, что ему стало не по себе, едва он переступил порог дома. — Я собирался снять чехлы, придать помещениям более уютный вид, но за всеми хлопотами просто не успел.

— Ничего, — отозвался я, гладя льнувших ко мне собаку и кота. — Все помещения мне и не нужны, сам уберу чехлы в тех комнатах, которыми буду пользоваться.

— Конечно, конечно. — Гидеон нервно пригладил волосы. — Постель для тебя готова… дверь спальни вторая налево, как поднимешься по лестнице. А теперь пошли, я покажу тебе кухню и подвал.

Он провел меня через холл к двери под лестницей, и я рассмотрел уходящие вниз по спирали широкие каменные ступени. Они привели нас к коридору, по которому мы вышли в вымощенную плитняком огромную кухню с прилегающими к ней подвалу, размером с пещеру, и вместительной холодной кладовке, где висели на крючьях или лежали на мраморных полках вдоль стен туши крупной дичи, куры, утки, телячьи окорока и говяжьи седла. На кухне выстроились в ряд тщательно выложенные плиты; на громадном столе в центре расположились заготовленные для меня продукты — рис, черная, как сажа, чечевица, картофель, морковь и другие овощи в корзинах, глиняные горшки с маслом и консервами, целая горка батонов свежей выпечки. За тяжелой дверью с засовом и висячим замком помещался винный погреб. Дядюшка Гидеона явно не доверял слугам попечение об алкогольных напитках. Погреб был довольно маленький, но я сразу увидел, что тут есть вина высшего качества.

— Не отказывай себе ни в чем, Питер, — сказал Гидеон. — Здесь найдутся совсем неплохие марки, они в какой-то мере скрасят тебе одинокое пребывание в этом мрачном замке.

— Ты хочешь, чтобы я все время был под хмелем? — рассмеялся я. — Кто же тогда оценит твои книги. Но ты не беспокойся, Гидеон, все будет в порядке. Тут еды и вина на целую армию, дров тоже хватает, мне составят компанию пес, кот и птички, а главное — меня ждет большая интересная библиотека. Чего еще может пожелать себе человек.

— Кстати, основная часть книг сосредоточена в Длинной Галерее в южном крыле здания. Я не стану тебя провожать туда… сам найдешь, а мне уже пора уезжать, — сказал Гидеон, направляясь к лестнице, ведущей в холл.

По пути наверх он извлек из кармана огромную связку старинных ключей.

— Ключи от королевства, — произнес он с тусклой улыбкой. — Не думаю, что какие-то помещения заперты, но если найдутся такие, отпирай. Я скажу Франсуа, чтобы он вернулся заботиться о тебе, как только жизнь его жены окажется вне опасности, и сам постараюсь приехать через месяц. К тому времени, надеюсь, ты управишься.

— Запросто, — ответил я. — Больше того, если управлюсь раньше, извещу тебя телеграммой.

— Право, Питер, — он крепко пожал мне руку, — я чрезвычайно обязан тебе. Никогда не забуду твою отзывчивость.

— Ерунда, дружище, — ответил я. — Мне приятно как-то помочь тебе.

Стоя в дверях вместе с шумно дышащим псом и котом, который, громко мурлыкая, терся о мои ноги, я смотрел, как Гидеон забирается на козлы двуколки, кутается в плед и дергает поводья. Лошадь затрусила к выходу, Гидеон приветственно помахал мне кнутом и скрылся за воротами. Приглушенный снегом стук копыт звучал все слабее и вскоре вовсе стих. Я поднял на руки шелковистого теплого кота, свистнул пса, с громким лаем провожавшего двуколку до ворот, вошел в дом и запер дверь на засов.

Первым делом надлежало осмотреть дом, чтобы знать, где помешаются книги, с которыми мне предстояло работать, и соответственно решить, какие комнаты следует отпереть. На столике в холле стоял шестисвечный серебряный канделябр, рядом лежал коробок спичек. Как раз то, что мне было нужно: свечи избавляли меня от необходимости отворять и затворять несметное множество ставен. Итак, я вооружился канделябром и, сопровождаемый суматошным псом, чьи когти стучали, будто кастаньеты, по голым полам, приступил к осмотру.

Весь первый этаж занимали три очень большие комнаты и одна поменьше, а именно: гостиная, столовая, рабочий кабинет и салон. Почему-то лишь последний (я буду называть его голубым салоном, поскольку он был расписан различными оттенками синего цвета и золотом) был заперт, и я не сразу подобрал нужный ключ. Салон примыкал к одному из торцов здания и представлял собой этакую длинную узкую коробку с большими окнами в противоположных концах.

Вход в салон помещался посередине одной из длинных стен, и прямо напротив двери висело одно из самых больших зеркал, какие мне когда-либо приходилось видеть. Высотой около трех метров, считая почти от пола до потолка, в длину оно достигало десяти метров с лишним. Стекло чуть потускнело, отчего приобрело голубоватый оттенок, напоминая поверхность тихого озера, однако это никак не сказывалось на четкости отражения. Резьба на широкой золоченой раме изображала нимф и сатиров, единорогов, грифонов и прочих мифических тварей. Эта рама сама по себе была произведением искусства. Сидя можно было видеть в этом замечательном зеркале отражение всего салона, так что узкая комната казалась весьма просторной.

Учитывая небольшие размеры, удобства и — не стану скрывать — необычный вид салона, я решил сделать его своей гостиной. И вот уже сняты с мебели все чехлы, а в камине пылает жаркий огонь. Затем я перенес сюда клетку с канарейками и вьюрками, поместив ее в одном конце комнаты вместе с попугаем Октавием, коему переселение явно пришлось по душе, потому что он взъерошил перья и насвистел несколько строф «Марсельезы». Собака и кот немедленно простерлись на полу перед камином и погрузились в блаженный сон. Покинутый своими спутниками, я взял канделябр и в одиночку продолжил разведку.

Второй этаж был почти целиком занят спальнями и ванными комнатами, однако в том крыле, которое замыкало квадрат вокруг двора, я увидел огромное помещение — то самое, что Гидеон называл Длинной Галереей. По одну сторону Галереи располагались высокие окна, и напротив каждого из них висело по зеркалу; они были похожи на зеркало в салоне, но намного уже. Между зеркалами стояли книжные шкафы из полированного дуба, и на полках внутри были кое-как, вперемешку свалены книги. Мне с первого взгляда стало понятно, что немало времени уйдет на то, чтобы расставить их по темам, прежде чем я смогу заняться каталогизацией и оценкой.

Я не стал пока открывать ставни и снимать чехлы в Длинной Галерее, а продолжил восхождение по лестнице и очутился на чердаке. В одной из мансард я увидел позолоченную раму от зеркала, и меня пробрала дрожь при мысли о том, что, вероятно, здесь-то и был найден мертвым дядюшка Гидеона. Рама была намного меньше той, что поразила меня в салоне, но оформлена в том же стиле. Те же сатиры, единороги, грифоны и гиппогрифы, но, кроме того, наверху поместился медальон с надписью: «Я твой слуга. Корми и вызволяй меня. Я есть ты». Бессмыслица какая-то… Я закрыл дверь мансарды и, обозвав себя трусом, тщательно запер ее, после чего у меня отлегло от души.

В голубом салоне собака и кот кинулись ко мне с таким восторгом, точно я отсутствовал несколько дней. Я сообразил, что они голодны, и сам почувствовал, что основательно проголодался. Увлеченный исследованием замка, я даже не перекусил в положенное время, а теперь шел уже седьмой час вечера. Сопровождаемый нетерпеливыми спутниками, я спустился на кухню, чтобы состряпать нам что-нибудь. Для пса потушил несколько кусочков баранины, для кота — цыпленка, добавил вареный рис и картофель, и оба моих подопечных остались довольны таким меню. Себе поджарил хороший бифштекс с овощным гарниром и добыл в погребе бутылку отменного красного вина.

Приготовив свою трапезу, я отнес ее наверх в голубой салон, пододвинул кресло поближе к камину и, удобно устроившись, набросился на еду. Вскоре, сытые и довольные, ко мне присоединились кот и собака. Они улеглись на пол перед камином, а я встал и плотно закрыл дверь, поскольку из холла с его мраморным полом тянуло холодом, как из морозильника. Завершив трапезу, я принял в кресле полулежачее положение, потягивая вино и созерцая пляшущие над каштановыми корнями языки голубого пламени. На душе было покойно, и под действием изысканного крепкого вина я задремал. Проспал я около часа, когда вдруг проснулся, чувствуя, как каждый нерв напрягся, словно меня кто-то окликнул. Я прислушался. Ничего, только тихое посапывание спящего пса да довольное мурлыканье кота, свернувшегося калачиком на соседнем кресле. В полной тишине чуть слышно потрескивали в камине догорающие дрова. Решив, что мне почудилось, я подбросил в камин новое полено и приготовился еще подремать, хотя меня не покидала непонятная тревога.

И тут, посмотрев в зеркало передо мной, я увидел, что дверь за моей спиной, которую я так тщательно закрыл, приоткрыта. Странно… Я повернулся — ничего подобного, закрыта, ни малейшей щелочки. Снова поглядел в зеркало — может быть, глаза под действием вина сыграли со мной шутку? Но нет, дверь, отраженная зеркалом, была чуть приоткрыта.

Я продолжал смотреть, пытаясь понять, каким образом преломление лучей света в стекле может создать иллюзию открытой двери, хотя та на самом деле плотно закрыта, когда увидел нечто такое, отчего меня пробрала дрожь и я резко выпрямился. Дверь в зеркале продолжала открываться. Снова гляжу на реальную дверь — закрыта, тогда как ее отражение в зеркале открывалось все шире, миллиметр за миллиметром. У меня волосы поднялись дыбом, но я не мог оторвать глаз от этой картины. Вдруг из-за двери на ковер салона выползло нечто, что я в первую секунду принял за диковинную гусеницу — длинную, сморщенную, желтоватую, с неким подобием черного рога на переднем конце. Вот оно выгнулось горбом и принялось скрести поверхность ковра своим рогом. Обычные гусеницы так себя не ведут… Тут странное творение поползло обратно и скрылось.

Я сидел весь в поту. Снова поглядел на реальную дверь, проверяя ее положение; не дай Бог, чтобы эта тварь ползала по ковру где-то возле меня. Закрыта… Глотнул вина для успокоения нервов и с недовольством обнаружил, что у меня дрожат руки. Я, который в жизни никогда не верил в призраки и привидения, в колдовство и прочую дребедень, вообразил невесть что, глядя в зеркало, и до такой степени убедил себя в реальности виденного, что поддался страху.

Смешно, сказал я себе, продолжая потягивать вино. Должно быть какое-то абсолютно рациональное объяснение. Продолжая сидеть в кресле, я наклонился вперед, внимательно созерцая отражение в зеркале. Долго ничего не происходило, но вот дверь опять приоткрылась и вновь появилась гусеница. На этот раз за ней последовала вторая, а немного погодя и третья.

Внезапно я весь похолодел, потому что понял, что именно вижу. Это были не гусеницы, а тонкие желтые пальцы с длинными изогнутыми черными ногтями, похожие на огромные кривые шипы дикой розы. Тем временем на ковер выползла уже вся кисть, худая кисть, обтянутая сухой, точно пергамент, желтоватой кожей, сквозь которую проступали, напоминая грецкие орехи, бугорки суставов. Кисть с костлявым запястьем двигалась вслепую по ковру, словно откуда-то из вечного мрака морской пучины выползла бледная актиния. Так же медленно эта рука отползла обратно за дверь, и я содрогнулся, представив себе, какому жуткому созданию может она принадлежать. Примерно четверть часа продолжал я сидеть перед зеркалом, с ужасом ожидая, что может вдруг явиться из-за этой двери, но ничего не происходило.

Однако тревога не покидала меня. Я все еще силился убедить себя, что речь идет о галлюцинации под влиянием вина и тепла от камина. Силился безуспешно. Ведь вот же дверь голубого салона надежно закрыта от сквозняка, а дверь в зеркале все еще приоткрыта, и за ней что-то таится. Хотелось подойти вплотную к зеркалу, проверить его устройство, но не хватало духа. Вместо этого я придумал план, призванный показать — виновато ли во всем мое воображение. Разбудив пса Агриппу, я скомкал лист газеты, которую читал, и бросил комок к самой двери. Посмотрел в зеркало — точно, лежит перед приоткрытой дверью.

Сонный Агриппа, не столько из желания играть, сколько, чтобы доставить мне удовольствие, побежал за комком. Сжимая пальцами ручки кресла, я смотрел, как его отражение в зеркале приближается к двери. Вот остановился перед комком, вот берет его в зубы… И тут произошло нечто настолько ужасное, что я не мог поверить своим глазам. Дверь в зеркале открылась еще шире, и вперед из-за нее метнулась длинная, белая, костлявая рука. Схватила загривок собаки и утащила ее, отчаянно отбивающуюся всеми четырьмя лапами, за дверь.

Тем временем Агриппа вернулся ко мне с добычей, но я не смотрел на него, мои глаза были прикованы к отражению в зеркале. Через несколько минут рука вдруг опять появилась. Мне показалось или она и впрямь выглядела окрепшей? Как бы то ни было, пальцы ее обхватили край двери и закрыли ее, оставив на белой краске кровавые отпечатки, при виде которых меня едва не стошнило. Настоящий Агриппа тыкался мне в ноги носом, ожидая похвалы, меж тем как за дверью в зеркале его отражение постигла, Бог знает, какая судьба.

Нет тех слов, чтобы выразить, как я был потрясен. Невозможно было поверить в увиденное. Долго еще я сидел, таращась на зеркало, однако больше ничего не происходило. В конце концов, ощущая нервный озноб, я поднялся с кресла и осмотрел сперва зеркало, потом дверь салона. Зеркало как зеркало, дверь как дверь… Мне так и хотелось открыть дверь и проверить, что при этом покажет зеркало, но честно говоря, я слишком боялся потревожить то, что таилось в Зазеркалье.

Подняв глаза на верхний край зеркала, я только тут обнаружил, что на раме есть медальон с той же надписью, какую я читал в мансарде: «Я твой слуга. Корми и вызволяй меня. Я есть ты». Кто этот «я» — эта тварь там за дверью?… Корми и вызволяй меня — уж не это ли я проделал, заставив пса подбежать к двери? Меня бросило в дрожь. И я сказал себе, что мне необходимо пойти и выспаться после такого утомительного дня и всех переживаний. Отдохну как следует и утром запросто разберусь с этими дивами.

Забрав кота и кликнув пса (с ними мне все-таки было как-то спокойнее), я вышел из голубого салона. Закрывая за собой дверь, на миг остолбенел, услышав, как чей-то хриплый голос пожелал мне спокойной ночи. И только сообразив, что голос принадлежал попугаю Октавию, я смог расслабиться.

Кот Клер мирно дремал у меня на руках, но Агриппа не сразу подчинился моему зову; прежде ему явно не дозволялось выходить за пределы первого этажа. В конце концов нерешительность уступила любопытству, и он затрусил вверх по ступеням, предвкушая новые открытия. В спальне, хотя дрова в камине прогорели, еще было тепло. Я быстро приготовился ко сну и не мешкая лег, поместив Агриппу на постели с одной стороны и Клера с другой. Ощущение их тепла действовало на меня успокоительно; сверх того, признаюсь, я надежно запер дверь и не стал тушить свечи.

Первое, на что я обратил внимание, проснувшись утром, — полная тишина. Я распахнул ставни и увидел мир, укутанный снегом. Должно быть, всю ночь не прекращался снегопад, и белые подушки облепили скалы, голые деревья и оба берега реки, а на мосту, соединяющем замок с окрестным миром, выросли сугробы двухметровой высоты. Подоконники покрывал тонкий слой льда, и с них, а также с крыши, свисал грозный арсенал сосулек. Судя по низкой пелене темных туч, следовало ждать нового снегопада.

Даже пожелай я теперь покинуть замок, все дороги были заметены, и продлись такая погода, я оказался бы совершенно отрезанным от внешнего мира. Честно скажу — после того, что случилось накануне, мысль об этом расстроила меня. Однако я приказал себе не дурить и оделся, твердя про себя, что вчерашние видения — плод разыгравшегося воображения и неумеренного потребления доброго вина.

Взяв на руки Клера и велев Агриппе идти рядом, я спустился вниз и, собравшись с духом, отворил дверь голубого салона. Все оставалось, как было накануне вечером. Грязные тарелки и бутылка из-под вина на столике возле кресла, где я сидел, серый летучий пепел на каминной решетке, который чуть шелохнулся от легкого сквозняка. И больше никакого шевеления. Все стояло на своих местах. Все было в норме. Я облегченно вздохнул, вошел и вдруг остановился, как если бы уперся в каменную стену, похолодев от страха. Я смотрел на зеркало и не верил своим глазам.

Вот стою я с котом на руках, но в зеркале я не видел Агриппы, хотя он был тут, обнюхивал мои лодыжки.

Несколько секунд стоял я, словно пораженный громом, переводя взгляд то на пса у моих ног, то на зеркало, где отсутствовало его отражение. Невероятно. Сам я, кот, вся комната — все четко отражалось в зеркале. Все, кроме Агриппы. Я опустил на пол кота (и в зеркале он никуда не исчез), нагнулся и взял на руки собаку. Мое отражение держало на руках нечто воображаемое. Живо схватив Клера, я бросился к двери, держа одной рукой кота, другой невидимую собаку, и вышел из голубого салона, запер его.

Спустившись на кухню, я обнаружил, к своему стыду, что у меня дрожат руки. Кое-как налил молока моим подопечным (жадность, с какой Агриппа принялся лакать, не оставляла никакого сомнения в его телесности), потом приготовил себе завтрак. Поджаривая яичницу с копченой ветчиной, я продолжал размышлять над тем, что увидел в голубом салоне. Если я не лишился рассудка (а я в жизни не чувствовал себя здоровее), оставалось признать, что мои глаза не обманули меня, как ни невероятно это казалось мне тогда и кажется теперь. Но хотя мне становилось страшно при мысли о том, что же такое прячется за зазеркальной дверью, меня одолевало любопытство, хотелось непременно увидеть странную тварь, которой принадлежала исхудалая желтая рука с костлявой кистью.

И я решил, не откладывая в долгий ящик, вечером выманить ее из-за двери, чтобы как следует рассмотреть. Сама мысль о такой затее наполняла меня ужасом, но любопытство было сильнее страха. Весь день я в рабочей комнате занимался каталогизацией, когда же начало смеркаться, снова затопил камин в салоне, приготовил на кухне ужин, поднялся наверх с тарелкой и бутылкой вина и занял место у очага. Однако на этот раз я предусмотрительно вооружился крепкой тростью из черного дерева. С ней я чувствовал себя увереннее, хотя одному Богу известно, какой мог быть прок от трости для защиты от зазеркального противника. На самом деле, ничего хуже я не мог придумать и едва не поплатился жизнью за свою, как оказалось, бредовую идею.

Ужиная, я не отрывал глаз от зеркала; собака и кот спали на полу у моих ног, как накануне вечером. Пока я ел, в Зазеркалье ничто не изменилось. Потягивая вино, я продолжал свои наблюдения. Прошел час, дрова прогорели, я поднялся с кресла, чтобы подбросить полено-другое, а когда снова сел, увидел, как ручка зазеркальной двери медленно повернулась. Затем дверь стала открываться миллиметр за миллиметром, пока не образовался просвет шириной около тридцати сантиметров. Казалось бы, что угрожающего в том, что открывается какая-то дверь, и все же было что-то неописуемо зловещее в том, как створ скользит по ковру.

И вот опять появилась кисть, поползла, горбатясь вперед, следом показалось запястье, за ним и часть желтоватого предплечья. На мгновение рука остановилась, простершись на ковре, потом — отвратительное зрелище — принялась искать что-то ощупью, словно принадлежала слепцу.

Самое время, сказал я себе, осуществить мой тщательно продуманный план. Я нарочно не кормил кота на кухне досыта; теперь разбудил его и поднес к самому носу заранее припасенный кусок мяса. Зрачки кота расширились, и он громко мяукнул от возбуждения. Как следует подразнив его, я бросил мясо к самой двери. В зеркале было видно, что оно приземлилось чуть поодаль от ищущей зазеркальной руки.

Клер с воем бросился за добычей. Я-то надеялся, что кот окажется достаточно далеко от двери, чтобы выманить из-за нее таинственную тварь, однако мой расчет не оправдался. В ту секунду, когда в зеркале кот нагнулся за мясом, рука перестала искать вслепую, с невероятной скоростью метнулась вперед, схватила его за хвост, и отчаянно вырывающийся Клер исчез за дверью. Как и в прошлый раз, рука почти сразу вернулась и медленно затворила дверь, оставив на дереве кровавые отпечатки пальцев.

Это была страшная картина, вдвойне ужасная из-за контраста между тем, с какой быстротой и свирепостью рука схватила жертву, и тем, как медленно, осторожно открывала и закрывала дверь. Клер вернулся с мясом к камину, чтобы спокойно перекусить, нисколько не страдая, как и Агриппа, оттого что перестал отражаться в зеркале. Я просидел перед зеркалом до полуночи, но рука больше не показывалась. Забрав своих подопечных, в первом часу отправился спать, твердо намеренный утром все-таки придумать способ заставить таинственную тварь выйти из-за двери.

Под вечер следующего дня я закончил предварительную перепись книг на первом этаже. На очереди была Длинная Галерея на втором этаже, где хранилась основная часть библиотеки. Работа утомила меня, в пять часов я решил прогуляться, подышать свежим воздухом. Какое там гуляние! Снегопад почти не прерывался, и высокие сугробы ограничивали мое продвижение. Чтобы выйти со двора и пересечь мост, пришлось бы рыть траншею в покрытом коркой слое снега толщиной около двух метров. Иные сосульки, свисающие с подоконников, желобов и лепнины, достигали полутора метров в длину.

Мои звери не пожелали меня сопровождать, и я один попытался выйти на белый холодный простор двора, где стояла глухая, как на дне колодца, тишина. Снег издавал протестующий писк под моими ногами, словно я наступал на мышей, я проваливался по колено и очень скоро вынужден был пробираться обратно к дому. С неба продолжали падать белые хлопья величиной с цветок одуванчика, наращивая корку на карнизах и двускатной крыше. Царило сопутствующее такому снегопаду полное безмолвие — ни птичьих голосов, ни воя ветра, немая тишина, как будто все живое было удушено белым шарфом.

Растирая замерзшие руки, я поспешил войти в дом, запер входную дверь и чуть не бегом спустился на кухню готовить себе ужин. Пока закипала вода, я успел затопить камин в голубом салоне, потом уже по привычке отнес туда приготовленные блюда, сопровождаемый собакой и котом. Я вновь вооружился крепкой тростью, это помогало мне чувствовать себя несколько увереннее.

Приступив к еде, я все время поглядывал в зеркало, однако рука не показывалась. Странно, куда она подевалась? Рыскает по комнатам в Зазеркалье за дверью? Или она вообще существует только тогда, когда я вижу ее отражение? Я размышлял дремотно перед теплым камином, а там и вовсе заснул, что отнюдь не входило в мои намерения. Должно быть, я проспал около часа, когда меня вдруг исторг из объятий сна тонкий хриплый голос, который напевал по-французски:

после чего прозвучал истерический гортанный смех.

Со сна я не сразу сообразил, что это Октавий пел и смеялся, и от испуга у меня бешено заколотилось сердце. Повернув голову, я убедился, что клетки с птичками и Октавием на своих местах. Затем я перевел взгляд на зеркало и окаменел. Мое желание исполнилось, таинственная тварь вышла из-за двери. И глядя на нее, я клял себя за то, что затеял этот эксперимент, что не запер голубой салон после первого же вечера, чтобы больше не входить в него.

Зазеркальная тварь — не могу же я употреблять тут слово «человек» — была маленькая, горбатая, закутанная в нечто вроде савана, желтоватую льняную ткань с пятнами грязи и плесени и с дырками в наиболее изношенных местах. Верхний конец савана был накинут на голову и обмотан вокруг шеи наподобие шарфа, так что я видел только кончики выцветших оранжевых волос над морщинистым лбом и два огромных, бесстрастных, светло-желтых глаза, которые почему-то напомнили мне надменный взгляд козы. Нижняя часть лица была закрыта тканью, придерживаемой бледной рукой с черными ногтями.

Тварь стояла сразу за большой клеткой с канарейками и вьюрками. Сама клетка была раздавлена и выпотрошена, будто лошадь на арене для боя быков. Изогнутые прутья были облеплены приставшими к свежей крови желтыми перышками. Несколько перьев торчали между пальцами хищной твари. На глазах у меня она медленно двинулась к соседнему столу, где стояла клетка с попугаем. Походка ее была какая-то скованная, словно тварь не столько шагала, сколько волочила ноги по полу. В зеркале я видел, как она подошла вплотную к клетке, где отражение Октавия покачивалось на жердочке.

Реальный попугай по-прежнему распевал, чередуя пение с кудахтающим смехом. В зеркале тварь уставилась на него свирепыми желтыми глазами. Внезапно рука метнулась вперед, и пальцы вцепились в прутья клетки, разламывая ее.

К первой руке присоединилась вторая, края ткани, закрывавшие лицо, раздвинулись, и моему взору предстало лицо, отвратительнее которого мне в жизни не доводилось видеть. Казалось, большая часть его ниже глаз поражена то ли гниением, то ли чем-то вроде проказы. На месте носа — только две черные дыры в обрамлении кожных лохмотьев. Одна щека совершенно отсутствовала, и было видно обе челюсти с плесенью на деснах и гнилыми зубами. Изо рта на саван стекали струйки слюны. Остатки губ были сморщены так, словно их зашивали тонкими нитками.

Вся эта жуткая картина усугублялась тем, что один из безобразных пальцев твари украшал золотой перстень с опалом, который словно вспыхивал ярким пламенем среди ломаемых прутьев. Изящное изделие только подчеркивало всю мерзость облика этого ожившего трупа.

Тем временем тварь уже просунула руки внутрь клетки. Попугай в зеркале продолжал качаться на жердочке, реальный же Октавий пел и смеялся. Тварь схватила зазеркального попугая, и тот принялся отчаянно хлопать крыльями, а Октавий по-прежнему пел. Тварь вытащила птицу из клетки, поднесла к своему мерзкому рту и разгрызла череп попугая, словно орех. После чего принялась жадно высасывать мозг, выплевывая осколки черепа, так что они вместе с перьями и слюной ложились на саван.

От этого зрелища я ощутил такое отвращение и такое бешенство, что схватил трость, вскочил на ноги и, дрожа от ярости, шагнул к зеркалу. При этом я увидел в зеркале, что мое отражение приближается к твари со спины. И когда осталось сделать последний шаг, я поднял трость для удара.

Внезапно глаза на гниющем лице сверкнули, тварь прервала свою отвратительную трапезу, бросила птичий трупик на пол и повернулась к моему отражению так стремительно, что я замер на месте, застигнутый врасплох. А тварь, не мешкая ни секунды, метнулась вперед и своими тощими сильными руками стиснула шею мне в зеркале.

Неожиданный наскок заставил мое отражение попятиться и выронить трость. Вместе с тварью оно упало на пол за столом, и я видел, как они борются друг с другом.

В испуге я выпустил трость, бросился к зеркалу и принялся бить по стеклу кулаками. Тем временем потасовка на полу прекратилась, а я продолжал колотить зеркало, не сомневаясь, что тварь расправляется с моим отражением так же, как расправилась с собакой и котом. Наконец тварь поднялась на ноги, пошатываясь и тяжело дыша. Постояв секунду-другую спиной ко мне, нагнулась, схватила мое зазеркальное тело и потащило к двери; при этом я увидел, что у моего отражения разорвано горло.

Вскоре тварь появилась снова из-за двери, облизываясь, словно предвкушая трапезу. Подняла с пола тяжелую трость и опять скрылась. Она отсутствовала минут десять, когда же возникла вновь, я с ужасом и яростью увидел, что она с наслаждением гложет отделенную от добычи руку, как человек ест крылышко курицы. Забыв про свои страхи, я еще раз принялся колотить зеркало. Медленно, как бы соображая, откуда исходит звук, тварь повернулась, сверкая глазами, и лицо ее было вымазано кровью — моей кровью!

Вот она увидела меня, и я похолодел, увидев ее свирепый цепкий взгляд. Тварь медленно двинулась к зеркалу, я перестал впустую колотить стекло и попятился, устрашенный угрозой, которую излучали эти козьи глаза. Тварь продолжала приближаться, словно подкрадываясь ко мне. Подойдя вплотную к зеркалу, вытянула руки, коснулась его пальцами, и на стекле появились кровавые отпечатки с прилипшими к ним желтыми и серыми перышками. Осторожно пощупав стекло, как человек щупает тонкую корку льда на пруду, проверяя его прочность, потом вдруг сжала в кулак свои отвратительные руки и выбила яростную дробь, которая гулко отдалась в тишине салона. Затем разжала кулаки и вновь пощупала стекло.

Постояла, глядя на меня, как бы размышляя. Было ясно, что она видит меня, из чего следовало, что, хотя для меня мое отражение пропало, тварь видит его в зеркале, принадлежащем ее зазеркальному миру. Внезапно, как будто приняв какое-то решение, она повернулась, заковыляла через комнату к двери и скрылась, чтобы — о, ужас! — тут же вернуться, держа в руках трость из черного дерева — мою трость. Но ведь если я слышал, как тварь била по стеклу кулаками, значит, она не бесплотная. И если она ударит зеркало тростью, стекло может разбиться, и тварь каким-то образом сумеет из Зазеркалья войти ко мне.

Я не стал ждать, когда тварь подойдет к зеркалу. Решив, что ни я, ни мои подопечные больше не будут оставаться в голубом салоне, поднял дремлющих перед камином собаку и кота, метнулся к двери и вышвырнул их в коридор. Подбегая затем к клеткам с пернатой компанией, я увидел, как тварь замахивается, изо всех сил бьет тростью по стеклу, и по поверхности зеркала разбегаются трещины, как трескается лед на пруду, если бросить в него камень.

Не задерживаясь, я схватил обе клетки, выбросил их тоже в коридор и выбежал сам. Закрывая дверь, услышал звук нового удара и увидел, как часть зеркала распадается на осколки и через дыру в салон просовывается костлявая рука, сжимающая трость. Я поспешил захлопнуть дверь, повернул ключ в замке и весь в поту, с колотящимся сердцем прислонился к прочному деревянному створу.

С минуту я постоял так, собираясь с мыслями, потом спустился на кухню и налил себе добрую порцию бренди. Мои руки дрожали, так что я едва не выронил стакан. Выпив бренди, принялся лихорадочно соображать, как быть дальше. Похоже было, что разбитое зеркало открывало этой мерзкой твари вход в мой мир. Я не знал, распространяется ли это правило на все зеркала в доме, не знал также, помешаю ли замыслам твари или, напротив, буду способствовать им, если разобью каждое зеркало, которое может стать таким входом.

Меня трясло от страха, но я чувствовал, что должен что-то предпринять, поскольку стало очевидно, что тварь будет охотиться за мной по всему дому. А потому я спустился в подвал, вооружился крепким топором, потом отыскал канделябр и поднялся на второй этаж. Дверь голубого салона оставалась надежно запертой. Собравшись с духом, я вошел в соседний кабинет, где на стене висело зеркало средних размеров. Светя канделябром и держа наготове топор, я приблизился к зеркалу.

Странно было стоять перед ним и не видеть своего отражения. Внезапно я вздрогнул от ужаса: в зеркале вместо меня возникло мертвенное лицо с исполненными вожделения безумными глазами. Настал момент проверить мое предположение, и все-таки я помедлил секунду, прежде чем ударить обухом топора по стеклу так, что осколки со звоном посыпались на пол.

Нанеся удар, я отступил на шаг, по-прежнему держа наготове топор на случай, если тварь попытается напасть на меня и надо будет отбиваться. Однако вместе с зеркалом исчез и мой враг. Стало быть, я верно рассуждал: если разбить зеркало с моей стороны, переход не откроется. Из чего следовало, что для спасения собственной жизни я должен разбить все зеркала в доме, притом возможно быстрее, пока тварь не проделала то же со своей стороны. Захватив канделябр, я направился в столовую и успел подойти к висевшему там большому зеркалу одновременно с тварью. К счастью, мне удалось разбить зеркало вдребезги раньше, чем она смогла пустить в ход свое оружие — оброненную моим отражением трость.

Бегом, насколько это было возможно без риска, что погаснут свечи, я поднялся на второй этаж и принялся крушить зеркала, переходя из спальни в спальню, из ванной в ванную. Должно быть, от страха у меня на ногах выросли крылья, потому что я везде опережал своего врага. Оставалась Длинная Галерея с дюжиной огромных зеркал между высокими книжными полками. И я ринулся туда, причем, сам не зная почему, бежал на цыпочках. Перед дверью на миг остановился, с ужасом думая о том, что тварь могла опередить меня и теперь притаилась там в темноте. Я приложил ухо к двери — тихо. Сделал глубокий вздох и распахнул дверь, подняв в руке канделябр.

Длинная Галерея простиралась передо мной в мягкой бархатной темноте, немая, словно кротовья нора. Я вошел внутрь, и пламя свечей заметалось, расписывая стены и потолок тенями, похожими на траурные вымпелы. Сделав несколько шагов, я остановился, силясь рассмотреть дальний конец помещения, куда не достигал свет моего канделябра. Кажется, все зеркала целы… Я живо поставил канделябр на ближайший столик и повернулся лицом к череде зеркал. В ту же секунду раздался грохот, сопровождаемый звоном. У меня сердце оборвалось, и прошло несколько секунд, прежде чем я с облегчением сообразил, что причиной грохота и звона была огромная сосулька, которая сорвалась с одного из подоконников и разбилась о камни внизу на дворе.

Понимая, что следует действовать быстро, пока ковыляющее чудовище не добралось до Длинной Галереи, я стиснул в руке топорище и побежал от зеркала к зеркалу, круша их одно за другим; то-то повеселилась бы ватага мальчишек, будь они на моем месте… Снова и снова обух моего топора ударял по стеклу, разбивая его, как разбивает лед любитель рыбной ловли зимой, и по ослепшему зеркалу разбегались трещины, осколки с музыкальным звоном сыпались на пол. В глухой тишине галереи этот звук казался особенно громким.

Только топор сокрушил предпоследнее зеркало, как сквозь соседнее с грохотом пробилась трость, которую сжимала омерзительная рука. Выронив топор от страха, я обратился в бегство. Схватив у двери канделябр, на миг обернулся и увидел, как что-то вылезает из Зазеркалья в дальнем конце галереи.

Захлопнув и заперев дверь, я прислонился к ней, переводя дыхание. Сердце отчаянно колотилось, а из-за двери до моего слуха донесся слабый звон стекла, потом все стихло. Вдруг я ощутил, как ручка двери за моей спиной медленно поворачивается. Похолодев от ужаса, я отскочил и уставился на нее. Остановилась… Тварь поняла, что дверь заперта, и издала пронзительный крик, в котором было столько ярости и звериной злобы, что я чуть не выронил канделябр от испуга.

Дрожа, я прижался к стене и с облегчением вытер вспотевший лоб. Все зеркала в доме были разбиты, и единственные два помещения, куда могла проникнуть тварь, надежно заперты. Впервые за последние двадцать четыре часа я чувствовал себя в безопасности. В Длинной Галерее зазеркальная тварь сопела, обнюхивая дверь, точно свинья над кормушкой. Потом снова дала выход своей бессильной ярости в жутком крике и замолкла. Я постоял две-три минуты, напрягая слух. Тишина… И начал спускаться по лестнице, держа в руке канделябр.

То и дело я останавливался, прислушиваясь. Шел очень медленно, чтобы даже шорох моей одежды не мешал слышать. Затаивал дыхание, но единственным звуком был бешеный стук моего сердца да слабое потрескивание горящих фитилей. Шаг за шагом, весь — внимание, я продолжал спускаться на первый этаж холодного, мрачного, пустынного дома.

Над последним пролетом, ведущим в холл, я остановился и замер; даже пламя свечей перестало колыхаться, напоминая рощицу желтых кипарисов. По-прежнему ничего не было слышно. Осторожно выдохнув, я повернулся лицом к следующим ступенькам — и увидел то единственное, о чем совершенно забыл: высокое трюмо у подножия лестницы.

От ужаса я едва не выронил канделябр. Крепко сжимая его вспотевшей рукой, смотрел я на зеркало у стены. И видел лишь ступеньки, по которым мне предстояло спуститься, больше ничего. Царила тишина, и я молил Бога, чтобы тварь все еще рыскала наверху среди дюжины разбитых зеркал. Наконец я возобновил спуск — и на полпути вниз окаменел от ужаса, потому что в верхней части зеркала возникло отражение идущих за мной уродливых ног зазеркальной твари.

Охваченный паникой, я стоял, не зная, что предпринять. Необходимо разбить зеркало, пока тварь не настигла меня, но для этого нужно метнуть в трюмо канделябр, а тогда я останусь в полной темноте. Вдруг я промахнусь? И окажусь один на один с этим чудовищем, даже не видя его? Пораженный этой мыслью, я замешкался, а между тем чудовище с поразительной скоростью ковыляло по ступенькам, опираясь на трость и держась за перила свободной рукой, на тощем пальце которой поблескивал перстень с опалом. Вот в зеркале показалось обезображенное гниением лицо с оскаленными зубами, а я все еще мешкал, стоял с канделябром в руке, не в силах тронуться с места.

Почему-то мне казалось, что важнее видеть при свете, что затевает мой враг, чем разбить зеркало канделябром. Вот зазеркальная тварь вскинула тощую руку, замахиваясь тростью, и нанесла удар. Раздался звон разбитого стекла, осколки по краям трещин помутнели, и в промежутке между ними показалась рука. Один за другим осколки сыпались на пол, пока не осталась лишь пустая рама. Вслед за чем тварь, нетерпеливо повизгивая, точно пес при виде миски с едой, шагнула и пошла вперед, давя ногами скрипучее стекло и не сводя с меня сверкающих глаз. Открыв рот, она издала торжествующий булькающий клич, отчего из-под скул во все стороны полетели брызги слюны. Затем громко скрипнули зубы, предвкушающие трапезу. Теряя голову от страха, я сделал единственное, что мне оставалось, — моля Бога, чтобы не дал мне промахнуться, — поднял вверх тяжелый канделябр и с силой метнул его в чудовище. На какое-то мгновение канделябр словно завис в воздухе, и в свете его зазеркальная тварь таращилась на меня, стоя на осколках зеркала, затем мое оружие поразило ее. Свечи потухли, я услышал глухой стук и сдавленный крик, канделябр с грохотом ударился о мрамор, и следом на пол шлепнулось тело поверженного мной врага. И все — кромешный мрак, полная тишина…

Я замер на месте, трясясь от страха, ожидая, что вот-вот, сейчас эти жуткие бледные руки схватят меня за горло или за щиколотки. Однако ничего подобного не случилось. Не знаю, сколько минут я простоял так. Наконец до моего слуха донесся тихий булькающий вздох — и снова воцарилась тишина. Я продолжал ждать, наконец собрался с духом и нащупал в кармане коробок спичек. Руки дрожали так, что я долго возился, прежде чем смог зажечь спичку. В слабом, неверном свете ее я рассмотрел на полу у разбитого зеркала какой-то съежившийся темный комок. Что там с этим чудовищем — убито, лишилось сознания? Пламя спички обожгло пальцы, я выругался и отбросил ее. Зажег другую и начал осторожно спускаться по ступенькам. Вот и эта спичка потухла, я остановился, зажег третью, ступил наконец на пол холла, осторожно наклонился над съежившимся телом… и в ужасе отпрянул назад.

В луже крови передо мной лежал с разбитой головой Гидеон.

В слабом свете от спички я в полном смятении глядел на его лицо. Он был одет так же, как в день отъезда. Каракулевая шапка упала с головы, и из разбитого виска еще сочилась кровь. Я потрогал его грудь, поискал пульс, но Гидеон был мертв. Глаза утратили присущий им особый блеск и слепо смотрели на меня. Я зажег свечи и сел на ступени, пытаясь осмыслить произошедшее. И я по сей день не могу ничего понять.

Не стану утруждать читателя, описывая подробности моего ареста и последующего суда. Всякому, кто читал газеты, должно быть памятно, в каком тяжелом положении я оказался, как никто не хотел поверить (особенно после того, как были обнаружены истерзанные трупы животных), что, когда появилась страшная тварь, для нее мы были всего лишь отражениями в ее зеркалах. Если я сам тщетно доискивался объяснения, то можете представить себе, что обо всем этом думала полиция. Газеты называли меня «чудовищем из Горжа» и жаждали моей крови. Полиция, отвергнув мои попытки объясниться, посчитала веской уликой против меня тот факт, что Гидеон завещал мне крупную сумму денег.

Напрасно я твердил, что не кто-нибудь, а я сам, с величайшим трудом пробившись сквозь снежные заносы, сообщил о несчастье. Для судей, не верящих — как и я до той поры — в колдовство, все представлялось предельно простым: я убил своего друга из-за денег, а затем сочинил весь этот бред о зазеркальной твари.

Все говорило против меня, и пресса усердно раздувала пламя общественного возмущения, так что моя судьба была решена. Я — чудовище и должен быть наказан. Суд вынес смертный приговор, и теперь меня ждет гильотина. Близится рассвет и с ним час моей смерти. В ожидании этого часа я пишу эти строки, надеясь, что кто-нибудь, читая, поверит мне. Никогда не представлял себе, что могу окончить жизнь на гильотине; вообще, этот вид казни всегда казался мне варварским. Естественно, надзиратели не сводят с меня глаз, чтобы я не обманул «вдовушку», как французы с черным юмором окрестили гильотину. Но я спросил, есть ли у меня право на последнее желание, и они разрешили поставить в моей камере высокое зеркало, дабы я мог привести себя в пристойный вид перед казнью. Интересно, что из этого выйдет».

На этом рукопись кончалась. Внизу страницы другой рукой было добавлено: «Узник найден лежащим мертвым перед зеркалом. Причина смерти — остановка сердца. Доктор Лепитр».

Гроза бушевала с прежней силой, то и дело комнату озаряли яркие молнии. Не стыдясь, честно скажу, что я подошел к зеркалу над туалетным столиком и завесил его полотенцем. После чего взял в охапку бульдога и забрался вместе с ним под одеяло.

ЭСМЕРАЛЬДА

Среди всех областей красавицы Франции есть одна, само имя которой рождает блеск в глазах гурмана, румянит его щеки предвкушением, увлажняет слюной вкусовые сосочки, — я говорю о благозвучном имени Перигор. Здесь каштаны и грецкие орехи поражают своими размерами, здесь дикая земляника благоухает, словно будуар куртизанки. Здесь под кожицей яблок, груш и слив заточены изысканные соки, здесь мясо цыплят, утят и голубей нежно и бело, здесь масло желто, как солнечный свет, здесь сливки в маслобойке такие густые, что выдержат вес стакана с вином. Помимо всех этих даров Перигор обладает великим сокровищем, таящимся в суглинистой почве ее дубрав, — речь идет о трюфеле, этом грибе-троглодите, обитающем в толще лесной подстилки, черном, как кот колдуньи, ароматном, как благовония Аравии.

В этом восхитительном уголке нашего мира я нашел очаровательную деревушку и поселился на маленьком постоялом дворе «Три голубя». Моего хозяина звали Жан Петтион. Это был добродушный малый, чье лицо из-за прилежного потребления вина приобрело красновато-коричневый цвет, как у яблок «пепин». По случаю осени леса были особенно красивы, напоминая роскошный золотисто-бронзовый гобелен. Желая насладиться этими краcками, я попросил мсье Петтиона приготовить для меня дорожную снедь и выехал на природу. Оставив машину на опушке, вошел в лес, чтобы полюбоваться дивными картинами и повсеместно растущими странными, диковинными грибами. Облюбовав поваленный ствол старого дуба, примостился на нем, чтобы перекусить, и только управился с этим делом, как из чащи сухого рыжего папоротника вышла здоровенная свинья. Увидев меня, она удивилась не меньше, чем я при виде нее. Мы с интересом воззрились друг на друга.

Я прикинул, что она весит не меньше ста килограммов. Розоватая кожа была покрыта нежным, как у персика, белым пушком и украшена аккуратно размещенными природой черными пятнышками, какими дамы в семнадцатом веке украшали свои лики для соблазна. Маленькие золотистые глаза светились мудростью и озорством, уши свисали по бокам, напоминая убор католической монахини, а между ними гордо выступало покрытое изящными морщинами рыло, чей конец был похож на вантоз — одно из тех замечательных приспособлений, коими вы по старинке прочищаете закупоренные трубы. Элегантные копыта были тщательно отполированы, хвостик торчал вверх этаким красивым вопросительным знаком, похожий на пропеллер. А еще от этой свинки исходил совершенно неожиданный тончайший аромат, рождая представление о цветущих весенних лугах. В жизни не встречал свиньи, источающей такой запах. Напрягая память, я силился сообразить, где последний раз слышал такое волшебное романтическое благоухание. И вспомнил — в гостиничном лифте вместе со мной спускалась вниз прелестная дама, благоухающая так же восхитительно. Я еще спросил ее, не может ли она сказать, как называются эти изысканные духи, и она ответила — «Джой».

Каких только странных случаев не бывало в моей жизни, но никогда еще на мою долю не выпадала честь встречаться, да еще в дубраве в Перигоре, с большой приветливой свинкой, источающей аромат столь дорогих духов. Медленно подойдя, она положила голову на мое колено и издала протяжное хрюканье с оттенком тревоги, нечто вроде звука, коим видный врач-консультант предваряет сообщение, что вас поразил смертельный недуг. После чего глубоко вздохнула и щелкнула челюстями так, что мне представились вооруженные кастаньетами пылкие испанские танцоры. Подумала и еще раз вздохнула. Было очевидно, что леди чего-то желает. Потыкалась носом в мою сумку и радостно взвизгнула, когда я заглянул внутрь, чтобы проверить, что ее так волнует. В сумке лежал только оставшийся от трапезы кусок сыра. Я достал его и, не дав свинке схватить все сразу, отрезал немного и сунул в пасть. Каково же было мое удивление, когда она не проглотила сыр, а принялась смаковать, как дегустатор смакует вино, наслаждаясь его ароматом. После чего медленно, осторожно стала жевать, причмокивая от удовольствия. При этом я обратил внимание на то, что толстую шею свиньи облекает, словно жемчуга на престарелой аристократке, изящный ошейник в виде золотой цепочки, с которого свисал конец оборванного поводка. Элегантный вид моей новой знакомой свидетельствовал, что этой беглой свинкой кто-то очень дорожит. Она приняла из моих рук еще немного сыра, благодарно похрюкивая и смакуя каждый кусочек, точно истинный знаток. Один кусок я оставил в виде приманки и направился, сопровождаемый свинкой, к машине. Тучная красавица явно была привычна к такого рода транспорту и удобно расположилась на заднем сиденье, величаво озираясь с полным ртом сыра. Я взял курс на деревню, полагая, что там находится дом моей пассажирки, и она в пути задремала, положив голову мне на плечо. Это позволило мне сделать вывод, что комбинированный запах «Джой» и хорошего рокфора вряд ли может служить средством расположить к себе особу противоположного пола. Остановившись возле «Трех голубей», я снял с плеча благоухающую голову, отдал свинке последний кусок сыра и вошел в дом, чтобы найти уважаемого Жана. Хозяин гостиницы в эти минуты старательно протирал бокалы, шумно дыша на них и тщательно полируя, чтобы добиться нужного блеска.

— Жан, — сказал я, — у меня проблема.

— Проблема, мсье? Что случилось?

— Я заполучил свинью.

— Мсье купил свинью? — удивился Жан.

— Нет-нет, не покупал, а именно заполучил. Я сидел в лесу, закусывал, вдруг появляется эта свинья и выражает пожелание разделить со мной трапезу. Думаю, это не обычная свинья: мало того, что она обожает рокфор, на ней ошейник из золотой цепочки и от нее пахнет духами. Очередной бокал выскользнул из рук Жана, стукнулся о пол и разбился вдребезги.

— Боже! — Он вытаращил глаза. — Это же Эсмеральда!

— На ошейнике не выгравировано никакого имени, — сказал я. — Но вряд ли тут кругом бродит много свиней, отвечающих моему описанию, так что скорее всего это она. Эсмеральда. Кто ее хозяин?

Жан вышел из-за стойки, снимая на ходу фартук и давя ногами осколки стекла.

— Ее хозяин — мсье Кло. О Боже! Он с ума сойдет, когда узнает о пропаже. Где она?

— В моей машине, — сообщил я. — Доедает рокфор.

Выйдя к машине, мы обнаружили, что Эсмеральда, узрев, что злой рок лишил ее источников рокфора, философически погрузилась в сон. Весь кузов содрогался от ее храпа, как если бы я не выключил мотор.

— 0-ля-ля! — воскликнул Жан. — Это Эсмеральда! О, мсье Кло, наверно, сходит с ума. Вы должны немедленно отвезти ее ему, мсье. Мсье Кло души не чает в этой свинье. Отвезите ее сейчас же.

— Хорошо, хорошо, с удовольствием отвезу, — раздраженно ответил я. — Если только вы скажете мне, где живет мсье Кло. Не хватало, чтобы мою жизнь обременяла какая-то свинья.

— Какая-то свинья? — Жан в ужасе уставился на меня. — Это не какая-то свинья, мсье, это Эсмеральда.

— Называйте ее как хотите, — сердито парировал я. — Сейчас она лежит в моей машине, благоухая, точно парижская потаскушка, объевшаяся сыром, и чем скорее я избавлюсь от нее, тем лучше.

Жан негодующе выпрямился:

— Потаскушка? Вы назвали ее потаскушкой? Всем известно, что Эсмеральда девственница.

Уж не свихнулся ли я? В самом ли деле я, стоя рядом с машиной, где спит благоухающая свинья по имени Эсмеральда, обсуждаю ее половую жизнь с хозяином гостиницы «Три голубя»? Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями.

— Послушайте. Мне чихать на сексуальную биографию Эсмеральды. Хотя бы все хряки Перигора насиловали ее.

— О! Боже мой! Неужели она изнасилована? — выдавил из себя побледневший Жан.

— Нет, нет, нет, насколько мне известно. Ее не лишили девственности, если это слово подходит к свинье. И вообще, только на редкость похотливый хряк, к тому же начисто лишенный обоняния, стал бы покушаться на честь свиньи, пахнущей точно дорогая проститутка в субботний вечер.

— Прошу вас, мсье, пожалуйста, — взмолился Жан, — не говорите таких вещей, особенно при мсье Кло. Он обращается с ней с таким благоговением, как если бы она была святая.

У меня чесался язык напомнить ему про нечистых духов, вошедших в свиней Гадаринских, однако я вовремя остановился, видя, как серьезно Жан воспринимает всю эту историю.

— Послушайте, — сказал я, — если мсье Кло потерял Эсмеральду, он, наверно, сейчас волнуется?

— Волнуется? Волнуется? Он сходит с ума!

— Но тогда чем скорее я верну ему Эсмеральду, тем лучше. Итак, где он живет?

Я вырос в Греции, где расстояния измеряют выкуренными сигаретами (в десятилетнем возрасте мне это мало помогало), а потому приобрел навык в извлечении из местных жителей сведений такого рода. Здесь требовалась выдержка археолога, бережно стирающего пыль веков с древнего изделия. Люди полагают, что вы не хуже них знаете окрестности; посему для постижения истины нужны время и терпение. Что до Жана, то он в роли наставника превосходил все, с чем мне доводилось когда-либо иметь дело.

— Мсье Кло живет в усадьбе «Земляничные деревья», — сообщил Жан.

— И где же это?

— Понимаете, его земля соседствует с участком мсье Мермо.

— Я не знаком с мсье Мермо.

— О, вы должны его знать, это же наш плотник. Он смастерил все столы и стулья для «Трех голубей». И бар тоже, и, кажется, это он сделал полки для кладовой, а впрочем, я не уверен, возможно, то был мсье Девуар. Он живет в долине, внизу у реки.

— А где живет мсье Кло?

— Я же сказал: он сосед мсье Мермо.

— Как проехать к дому мсье Кло?

— Значит, так: вы едете через деревню…

— В какую сторону?

— Вон туда. — Он показал рукой.

— А дальше?

— У дома мадемуазель Убер повернете налево и…

— Я не знаком с мадемуазель Убер и не знаю, где её дом. Как он выглядит?

— Он коричневого цвета.

— Здесь в деревне все дома коричневые. Как я его распознаю?

Жан задумался.

— Ага, — произнес он вдруг. — Сегодня четверг. Стало быть, она занята уборкой. И вывесит из окна в спальной свой маленький красный коврик.

— Сегодня вторник.

— Ну да, вы правы. Если вторник, она поливает свой сад.

— Значит, мне следует повернуть налево у коричневого дома, хозяйка которого поливает сад. Что потом?

— Вы проезжаете мимо памятника жертвам войны, мимо дома мсье Пеллиго, затем возле дерева снова поворачиваете налево.

— Возле какого дерева?

— Того, что стоит на повороте, где вам надо повернуть налево.

— Вся область Перигор полна деревьев. Они растут вдоль всех дорог. Как я отличу это дерево от других?

Жан удивленно воззрился на меня:

— Да ведь это то самое дерево, о которое разбился мсье Эролт. К его подножию вдова мсье Эролта каждый год возлагает венок в память об этой трагедии. Вы сразу узнаете дерево по венку.

— Когда он погиб?

— Это было в июне тысяча девятьсот пятидесятого года, то ли шестого, то ли седьмого числа, точно не помню.

— Сейчас у нас сентябрь — венок мог пролежать там с июня?

— О, конечно нет, его убирают, как только завянут цветы.

— А есть еще какой-нибудь способ распознать это дерево?

— Это дуб.

— Здесь кругом сплошные дубы, как я определю, что это именно тот, где нужно повернуть налево?

— У него на стволе большая вмятина.

— Понятно. Итак, я повернул налево. И где же находится дом мсье Кло?

— О, его нельзя не узнать. Такая длинная, низкая, белая старинная усадьба.

— Понял, мне нужно всего-навсего высмотреть старинную белую усадьбу.

— Вот-вот, только с дороги ее не видно.

— Тогда как же я узнаю, где остановиться? Жан крепко призадумался, наконец ответил:

— Там есть маленький деревянный мост без одной доски. От него ведет дорожка к дому мсье Кло.

В эту минуту Эсмеральда повернулась на другой бок, и нас окутали миазмы, сочетающие запахи духов и рокфора. Мы поспешили отойти подальше от машины.

— Ну так, — заключил я. — Проверим, верно ли я все понял. Я еду в ту сторону и поворачиваю налево там, где женщина поливает свой сад. Миновав памятник жертвам войны и дом мсье Пеллиго, еду прямо до дуба с вмятиной, там снова поворачиваю налево и высматриваю деревянный мостик без одной доски. Правильно?

— Мсье, — с восхищением отозвался Жан, — можно подумать, что вы родились в этой деревне!

Я все же нашел дорогу. Мадемуазель Убер не поливала сад перед своим домом, и красного коврика не было видно. На самом деле хозяйка дома сидела в кресле и спала на солнышке. Пришлось мне разбудить ее, чтобы убедиться, что она и впрямь мадемуазель Убер, у дома которой мне надлежит повернуть налево. На стволе дуба в самом деле была изрядная вмятина, из чего я заключил, что мсье Эролт потребил немало анисовки, прежде чем врезался в дерево на своей машине. У обнаруженного мною мостика действительно не хватало одной доски. Наставления селян всегда точны, какими бы загадочными они вам ни показались поначалу. Я покатил по изрытой колеями дорожке между зеленым лугом с кремовым пятнышком стада коров породы шароле и зарослями подсолнечника, обратившими дивные желто-черные лики к своему небесному кумиру. Проехав затем сквозь перелесок, я увидел на лужайке дом мсье Кло, длинный, низкий и белый, как яйцо голубки. Кровля была сложена из темной, как шоколад, толстой черепицы, расписанной золотистым лишайником. Перед домом стояли две машины — одна полицейская, другая, по всем признакам, принадлежащая врачу. Как только я выключил мотор, до моего слуха, заглушая храп Эсмеральды, донеслась странная какофония — крики, вопли, рев, плач, завывание и всеобщий скрежет зубовный. Из чего заключил — как оказалось, вполне справедливо, — что пропажа Эсмеральды не осталась незамеченной. Подойдя к неплотно закрытой входной двери, я взял изображающий руку, сжимающую меч, бронзовый дверной молоток и громко постучал. Шум в доме продолжался с прежней силой. Постучал снова — никого. Взявшись за ручку молотка покрепче, я принялся колотить дверь так, что она едва не сорвалась с петель. На секунду бедлам прекратился, затем дверь распахнулась, и передо мной возникла молодая женщина невиданной красоты. Растрепанные длинные волосы только прибавляли ей очарования, они были цвета вечерней зари, коего так стремится — чаще всего безуспешно — достичь каждый осенний лист. Под темными бровями, подобными крыльям альбатроса, сверкали огромные глаза чудесного золотисто-зеленого цвета. Форма и мягкость розовых губ этой красавицы подточили бы стойкость самого верного из мужей. Из чудных глаз струились по щекам слезы величиной с крупный брильянт.

— Мсье? — обратилась она ко мне, вытирая рукой влажные щеки.

— Бонжур, мадемуазель, — отозвался я. — Могу ли я увидеть мсье Кло?

— Мсье Кло никого не принимает. — Она всхлипнула, и по щекам ее снова покатились слезы. — Мсье Кло нездоров.

В эту минуту из задней комнаты, где возобновился многоголосый кагал, появился дюжий пузатый жандарм с глазами цвета черной смородины, с расписанным сеткой синих сосудов замечательным носом бордового цвета и напоминающими шкуру крота густыми черными усами над толстой верхней губой. Окинув меня испытующим взором, в котором поровну смешались подозрительность и враждебность, он повернулся к прекрасной леди.

— Мадам Кло, — заговорил жандарм медоточивым голосом, — теперь я вынужден вас покинуть, но можете не сомневаться, мадам, я приложу все усилия, чтобы разоблачить извергов, совершивших это злодеяние, чудовищных душегубов, которые заставили лить слезы эти чудные глаза. Ни перед чем не остановлюсь, чтобы призвать к ответу этих бандитов.

Он смотрел на нее, как голодный школьник глядит на пирожное с кремом.

— Вы так добры, инспектор, — зарумянилась она.

— Сделать что-то для вас, мадам, — одно удовольствие! — С этими словами он схватил ее руку и прижал кончики пальцев к усам, и мне представилось, как в былые времена галантный кавалер помогал даме надеть муфту.

Посторонив меня, он втиснул свою тушу в полицейскую машину, включил со скрежетом скорость и исчез в пыльном облаке — этакий Святой Георгий, преследующий дракона.

— Мадам, — сказал я, — вижу, вы очень расстроены, но мне сдается, что я, возможно, могу вам помочь.

— Никто не может нам помочь, никто! — воскликнула она, заливаясь слезами.

— Мадам, если я произнесу имя Эсмеральда — вам оно что-нибудь скажет?

Она прислонилась к стене, уставившись на меня своими прекрасными глазами.

— Эсмеральда? — хрипло произнесла мадам Кло.

— Эсмеральда.

— Эсмеральда? — повторила она.

— Эсмеральда. — Я кивнул.

— Вы хотите сказать — Эсмеральда! — выдохнула она.

— Эсмеральда, свинья, — добавил я для ясности.

Так это вы тот дьявол в человеческом облике, вы — вор похитивший нашу Эсмеральду?! — вскричала она.

— Мадам, позвольте мне объяснить…

— Вор, разбойник, бандит, — выпалила она и побежала по коридору, крича: — Анри, Анри, Анри, тут объявился вор он требует выкуп за нашу Эсмеральду!

Пожелав мысленно, чтобы все свиньи на свете очутились в чистилище, я последовал за ней в комнаты. Моим глазам предстала захватывающая картина. Симпатичный крепкий молодой человек и тучный седой джентльмен со стетоскопом на шее силились удержать мужчину, по-видимому мсье Кло, который пытался оторвать спину от фиолетового шезлонга.

Этот мужчина был высокий, худой как щепка, облаченный в черный вельветовый костюм и огромный черный берет. Но больше всего взгляд поражала его борода. Холеная, тщательно расчесанная, черная с проседью, она спадала пегой волной через грудь до самого пупа.

— Пустите, дайте мне расправиться с этим незаконнорожденным отпрыском Сатаны! — орал мсье Кло, силясь подняться на ноги.

— Ваше сердце, ваше сердце, не забывайте про ваше сердце! — воскликнул врач.

— Да-да, не забывайте про ваше сердце! — подхватила мадам Кло тоненьким голоском.

— Я разберусь с ним, мсье Кло, — сказал симпатичный молодой человек, устремив на меня свирепый взгляд ярко-синих глаз.

Этот мускулистый молодец явно был из тех крепышей, что запросто могут двумя мизинцами разогнуть подкову.

— Пустите меня, дайте вырвать его яремную вену, — не унимался мсье Кло. — Проклятый вор!

— Ваше сердце, ваше сердце! — кричал врач.

— Анри, успокойся, Анри, — пищала мадам Кло.

— Я выпущу из него кишки, — сообщил мускулистый молодец.

Беда с этими французами — они обожают говорить, но не любят слушать. Иной раз так и кажется, что они даже самих себя не слышат. И, оказавшись вовлеченным в перепалку граждан Франции, наподобие здесь описанной, остается только одно — перекричать их. Набрав полные легкие воздуха, я рявкнул:

— Тихо!

И тотчас воцарилась тишина, как если бы я взмахнул волшебной палочкой.

— Мсье Кло, — обратился я с поклоном к хозяину — Позвольте довести до вашего сведения — я не душегуб не бандит и, насколько мне известно, отнюдь не пригульный ребенок. А теперь хотел бы сообщить вам, что в моем владении находится свинья, которую зовут, если не ошибаюсь, Эсмеральда.

— А-а-а-а! — вскричал мсье Кло, чьи худшие опасения оправдались.

— Тихо! — рявкнул я снова, и он откинулся назад в шезлонге, прижимая расправленные, точно крылья бабочки, изящные, тонкие, тщательно наманикюренные пальцы к той части тела, где, как полагал мсье Кло, помещалось его сердце.

— Я встретился с Эсмеральдой в лесу, — продолжал я. — Она перекусила вместе со мной, затем, узнав в деревне, кто ее законный владелец, я привез Эсмеральду сюда.

— Эсмеральда здесь? Эсмеральда вернулась? Где она? Где? — воззвал мсье Кло, пытаясь подняться.

— Медленно, осторожно, — сказал врач. — Не забывайте про ваше сердце.

— Она там, в моей машине, — сообщил я.

— И… и… какой же выкуп вы требуете? — спросил мсье Кло.

— Не хочу я никакого выкупа, — ответил я.

Мсье Кло и врач обменялись выразительными взглядами.

— Никакого выкупа? — повторил за мной мсье Кло. — Это чрезвычайно ценное животное.

— Бесценное животное, — подтвердил врач.

— Животное, равное по цене пяти годовым жалованьям, — уточнил мускулистый молодец.

— Животное, которое стоит больше всех регалий королевы Елизаветы, — сказала мадам Кло для большего эффекта, с присущей женщинам страстью к преувеличениям.

— Тем не менее, — твердо молвил я, — мне не нужно никакого выкупа. Я счастлив, что вернул ее вам.

— Никакого выкупа? — Казалось, мсье Кло даже оскорблен.

— Никакого, — еще раз подчеркнул я.

Мсье Кло снова поглядел на врача, который пожал плечами, развел руками и сказал:

— Ох уж эти англичане.

Освободившись от хватки врача и мускулистого молодца, мсье Кло поднялся на ноги.

— В таком случае, мсье, я ваш должник, вечный должник. — Говоря это, он сорвал с головы берет и с низким поклоном прижал его к груди.

После чего снова надел берет, пробежал через комнату, точно неуклюжая марионетка, и заключил меня в объятия. Гладя мои щеки шелковистой бородой, он принялся целовать меня с жаром, с каким одни только французы способны лобзать представителей своего пола.

— Мой друг, мой доблестный друг, — приговаривал он, хлопая меня по плечам и глядя мне прямо в глаза; при этом слезы катились по его бороде прозрачными головастиками. — Отведите меня к моей возлюбленной.

Мы вышли из дома, разбудили Эсмеральду, и все, включая врача, принялись обнимать ее, гладить и целовать. После чего опять же все, включая Эсмеральду, вернулись в дом, где мсье Кло настоял на том, чтобы откупорить бутылку одного из лучших его вин («Шато Монтроз 1952»), и мы выпили за здоровье лучшей из свиней, которую мадам Кло в это время потчевала шоколадными конфетами.

— Мсье Даррелл, — сказал мсье Кло, — вам, наверно, показалось, что переполох, вызванный исчезновением Эсмеральды, превосходил всякую меру.

— Да нет, что вы, — ответил я. — Потеря такого замечательного любимого животного хоть кого может расстроить.

— Она не просто домашняя любимица, — благоговейно произнес мсье Кло. — Эсмеральда — первый охотник за трюфелями среди всех свиней в Перигоре. Пятнадцать раз удостаивалась за свое обоняние серебряного кубка на областных соревнованиях. Пусть трюфель прячется под землей на глубине двадцати сантиметров — Эсмеральда за пятьдесят метров почует его. Этакий в своем роде четвероногий радар.

— Поразительно, — отозвался я.

— Если вы будете так любезны приехать сюда завтра к восьми утра, мы отправимся с Эсмеральдой в лес, и вы сами увидите, на что она способна. И мы будем счастливы, если потом вы окажете нам честь и останетесь позавтракать. Должен сказать, моя жена Антуанетта — один из лучших кулинаров в нашей области.

— Не только лучший, но и самый красивый кулинар, — галантно добавил врач.

— Что верно, то верно, — подхватил мускулистый молодец, глядя на мадам Кло с таким страстным обожанием, что я не удивился, узнав, что его зовут Хуаном.

— Буду рад и польщен, — заключил я, допил налитое мне вино и откланялся.

Утро следующего дня выдалось солнечное и прохладное, небо было голубое, как незабудки, между деревьями замысловатыми извивами стелился туман. Когда я приехал к усадьбе мсье Кло, ее угловатый хозяин наносил последние штрихи на внешний вид Эсмеральды. Копыта свиньи были натерты свежим оливковым маслом, ее хорошенько почистили щеткой, в крохотные глазки закапали какой-то особый раствор. В заключение из дома вынесли флакончик «Джой» и чуть-чуть подушили Эсмеральду за ушами. После чего надели ей мягкий замшевый намордник, чтобы она не вздумала поедать найденные трюфели.

— Вуаля, — торжествующе произнес мсье Кло, размахивая специальной лопаточкой. — Эсмеральда готова, можно выходить на охоту.

Дальше я пережил несколько весьма поучительных часов, ибо я никогда еще не видел в деле свинью-трюфелеискательницу, тем более такого блестящего мастера, как Эсмеральда. Неторопливо шествуя в дубраве около усадьбы мсье Кло с достоинством пожилой оперной дивы, степенно выходящей на очередной прощальный бенефис, она тихонько похрюкивала фальцетом. Но вот остановилась, подняла голову с закрытыми глазами, постояла, вдыхая лесной воздух, затем подошла к подножию почтенного дуба и стала обнюхивать землю и сухие листья.

— Нашла! — воскликнул мсье Кло и, оттолкнув в сторону Эсмеральду, вонзил в почву свою лопатку.

Немного порывшись в земле, он извлек на поверхность благоухающий черный трюфель величиной с хорошую сливу. Как ни силен был дивный запах трюфеля, я не мог понять, каким образом могла его учуять надушенная «Джоем» Эсмеральда. И это не была случайность — за последующий час с небольшим она обнаружила еще шесть таких же крупных трюфелей.

Торжествуя, мы отнесли их в усадьбу и вручили мадам Кло, которая с милым румянцем на лице хлопотала на кухне. Эсмеральду поместили в чистейший загон и наградили разрезанной пополам булкой с сыром, а мы с мсье Кло воздали должное вишневому ликеру.

Затем мадам пригласила нас к столу. Хуан — видимо, в мою честь — был в пиджаке и при галстуке; мсье Кло снял свой берет. Первым блюдом, поданным в тонких, коричневых как осенние листья, красивых глиняных мисках, был нежный куриный бульон, в котором плавали перья лука и золотистый яичный желток. Далее последовала очищенная от костей крупная форель с начинкой из фенхеля и мелко нарезанных каштанов. Роль гарнира исполняли сладкий зеленый горошек и мелкий картофель в мятной подливе. Однако все это было всего лишь прелюдией к главному блюду, коего все ждали. Убрав наши тарелки, мадам Кло заменила их чистыми, горячими, как свежеиспеченный хлеб. Мсье Кло торжественно и осторожно откупорил бутылку «Шато Бране-Кантенак 1957», понюхал пробку, налил несколько капель в чистую рюмку и попробовал. Ни дать ни взять Эсмеральда, смакующая сыр… Одобрительно кивнув, он наполнил наши рюмки вином, красным, как драконья кровь. В эту минуту, словно по сигналу, появилась из кухни мадам Кло, неся блюдо с четырьмя желтыми, как спелая кукуруза, круглыми нежными пирожками, по одному для каждого из нас. Мы сидели молча, будто в церкви. Мсье Кло поднял свой бокал, пожелал здоровья сперва своей прелестной супруге, потом мне и Хуану. Отпив немного, мы подержали вино во рту, подготавливая вкусовые сосочки к последующим ощущениям. Вот подняты ножи и вилки, срезана с пирожков хрупкая золотистая корочка, и нашим глазам явились, словно ядра ореха, черные как смоль трюфели, источая совершенно невероятный аромат, запах миллиона осенних лесов, густой, восхитительный, не похожий ни на один другой запах на свете. Мы принялись есть в благоговейной тишине, ибо за едой даже французы перестают говорить. Когда последний кусочек растаял у меня во рту, я поднял бокал.

— Мадам Кло, мсье Кло, Хуан, позвольте мне произнести тост. За Эсмеральду, лучшую в мире свинью, образец для всех остальных свиней.

— О, спасибо, мсье, спасибо! — воскликнул мсье Кло дрожащим голосом, со слезами на глазах.

Мы сели за стол ровно в двенадцать часов, ибо, как хорошо известно во французских медицинских кругах, если ленч начнется после полудня, это может роковым образом отразиться на здоровье граждан Франции. Кулинарные щедроты мадам Кло были столь велики и разнообразны, что, уплетая сливовое суфле со сливками, за которым последовал восхитительный кантальский сыр, я нисколько не удивился, когда, посмотрев на часы, обнаружил, что уже четыре. Отказавшись от кофе и коньяка, сказал, что должен уехать, и добавил, что за всю жизнь не припомню такой трапезы. Мне было позволено запечатлеть три поцелуя на алых щечках мадам Кло (за Господа Бога, за Деву Марию и за Иисуса Христа, как мне кто-то объяснял), после чего я испытал сокрушительное рукопожатие Хуана и был окутан бородой мсье Кло. Напоследок хозяин взял с меня обещание вновь посетить эту деревню, чтобы воздать должное блюдам мадам Кло, когда я в следующий раз приеду во Францию.

Год спустя, направляясь на юг Франции, я на подъезде к Перигору вспомнил с легким чувством вины о своем обещании навестить мсье Кло с его Эсмеральдой. Взяв курс на Пти-Монбазияк-сюр-Рюссо, довольно скоро прибыл на место и остановился перед гостиницей «Три голубя». При виде меня Жан страшно обрадовался.

— Мсье Даррелл! — воскликнул он. — Мы уже думали, вы совсем забыли нас. Как я счастлив снова вас видеть!

— У вас найдется комната дня на два?

— Конечно, мсье. Лучшая в доме — ваша.

Он проводил меня в маленький уютный номер, где я переоделся, после чего спустился в бар выпить стаканчик анисовки.

— Ну, расскажите, как идут дела у вас и моих здешних друзей? — спросил я. — Как поживают мадам и мсье Кло, как поживает Эсмеральда?

Жан вздрогнул и уставился на меня вытаращенными глазами:

— Мсье не слышал?

— Не слышал? Что? Я только что приехал.

Для всякого жителя глухой деревушки местные новости так важны, что они не представляют себе, как это вы можете быть не в курсе.

— Но это ужасно, ужасно, — произнес Жан с наслаждением человека, сообщающего дурные новости. — Мсье Кло — в тюрьме.

— В тюрьме? — опешил я. — Почему, что он сделал?

— Он дрался на дуэли.

— Мсье Кло дрался на дуэли! Не может быть! С кем?

— С Хуаном, — сообщил Жан.

— Но почему?

— Потому что Хуан бежал вместе с мадам Кло.

— Невероятно, — вымолвил я, а сам подумал, что не так уж это невероятно, учитывая, что Хуан — симпатичный молодой человек, а мсье Кло было далеко за шестьдесят.

— Но это еще не самое худшее, — добавил Жан заговорщическим шепотом.

— Не самое худшее?

— Вот именно, — Бежать с женой другого человека — что может быть хуже? — поинтересовался я.

— Через неделю после того, как они исчезли, Хуан появился снова и похитил Эсмеральду.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Да-да, мсье. Он ведь испанец, этот Хуан, — сказал Жан, как будто этим все объяснялось.

— И что же было дальше?

— Мсье Кло, как и подобало человеку храброму и благородному, настиг их и вызвал Хуана на дуэль. Хуан родом из Толедо — естественно, он выбрал рапиры. Откуда ему было знать, что мсье Кло в молодости был первым фехтовальщиком в нашей области. Не прошло и десяти секунд, как он пронзил рапирой грудь Хуана возле самого сердца. Несколько дней жизнь Хуана висела на волоске, но теперь он идет на поправку.

— И когда же все это случилось?

— На прошлой неделе, и теперь мсье Кло ждет суда в тюрьме в Сен-Жюстине.

— Бедняга, я должен навестить его.

— Он будет счастлив увидеть вас, мсье, — отозвался Жан.

И на другой день я поехал в тюрьму, захватив единственный подходящий подарок для француза, заточенного в кутузку за попытку совершить убийство, — бутылку виски «Джи энд Би».

Узник сидел в камере на железных нарах, читая какую-то книгу. Это был, увы, не тот элегантный мсье Кло, с кем я познакомился год назад. Тюремного покроя рубаха без воротника, потертые хлопчатобумажные штаны, на ногах шлепанцы. Ни галстука, ни брючного ремня, чтобы заключенный не вздумал повеситься, окажись он из тех, что способны на самоубийство. Однако шевелюра была в полном порядке, великолепная борода аккуратно расчесана и приглажена. Держащие книгу тонкие пальцы абсолютно чисты, ногти наманикюрены.

— К вам тут гость, мсье Кло, — сказал надзиратель, открыв решетчатую дверь.

Мсье Кло удивленно поднял голову, лицо его озарилось улыбкой, он поспешно отложил книгу и живо поднялся на ноги.

— Кого я вижу — мсье Даррелл! — радостно воскликнул он. — Какой сюрприз, какая честь, я счастлив видеть вас.

Сжимая мою длань двумя руками, он наклонился вперед, собираясь обнять меня, — досадная оплошность, ибо его штаны соскользнули вниз, складываясь гармошкой. Впрочем, даже эта катастрофа не могла омрачить его радость.

— Эти болваны думают, будто я захочу повеситься на ремне. Но скажите мне, мсье Даррелл, неужели человек моей репутации, моего общественного положения, с моим образованием и известностью опустится до такого вульгарного деяния, трусливого поступка, уподобляясь представителям низшего сословия? Фи! — И мсье Кло изящным старомодным жестом указал на нары, предлагая мне сесть.

— Я так счастлив видеть вас, — повторил он, — даже в этой отнюдь не здоровой обстановке. Вы так великодушны. Сколько людей вашего круга воздержались бы от посещения в тюрьме узника, пусть даже пользующегося такой безупречной репутацией, как я.

— Ну что вы! — возразил я. — Как только я услышал от Жана о случившемся, сразу же направился сюда. Эта история чрезвычайно меня расстроила.

— Еще бы, конечно. — Он важно кивнул, отчего по бороде пробежала легкая рябь. — Я и сам страшно расстроен. Ненавижу плохую работу, это мне не свойственно, и я глубоко переживаю свою промашку.

— Промашку? — растерянно повторил я за ним. — Какую промашку?

— Ту, что я не убил его, разумеется, — сказал мсье Кло, и глаза его расширились от удивления: как это я сам не сообразил, в чем состояла его очевидная оплошность.

— Нет, вы в самом деле так думаете?

— Конечно, — твердо произнес он. — Весьма сожалею, что мой выпад был неточен и я не убил его на месте, разрази меня гром!

— Но, мсье Кло, убей вы его, вам бы не избежать самой суровой кары. А так, я уверен, суд квалифицирует ваши действия как покушение под влиянием сильного чувства и вы отделаетесь сравнительно мягким наказанием.

— Под влиянием чувств? Не понял, — сказал мсье Кло.

— Ну как же, он соблазнил вашу прелестную супругу… По-моему, это вполне достаточный повод для поступка, который вы совершили.

— Вы решили, что я дрался на дуэли, рискуя жизнью, из-за моей жены? — удивленно спросил мсье Кло.

— Ну да, разве нет? — недоуменно осведомился я.

— Нет! — отрезал он, ударяя кулаком по нарам. — Ничего подобного.

— Тогда зачем же, черт возьми, вы дрались?

— Из-за моей свиньи, разумеется, из-за Эсмеральды.

— Из-за свиньи? — Я не поверил своим ушам. — Не из-за жены?

Мсье Кло наклонился ко мне с серьёзным выражением лица.

— Мсье Даррелл, послушайте, что я скажу. Другую жену всегда можно найти, но другую такую свинью, такого мастера находить трюфели, как Эсмеральда, найти невозможно! — убежденно вымолвил он.

ФРЕД, ИЛИ КРАСКИ ЗНОЙНОГО ЮГА

Я дважды — весьма неразумно — отваживался выезжать для чтения лекций в Соединенные Штаты Америки. В ходе турне я успел искренне полюбить Чарлстон и Сан-Франциско, возненавидеть Лос-Анджелес (вот уж где и не пахнет ангелами), проникнуться восхищением к Нью-Йорку и отвращением к Чикаго и Сент-Луису. Много странных приключений выпало на мою долю во время этих странствий, но самое странное ожидало меня, когда я пересек линию, отделяющую северные штаты от южных. «Литературная гильдия Мемфиса», штат Теннесси, пригласила меня прочесть лекцию об охране природы. Не без некоторого самодовольства мне было сообщено, что я смогу остановиться не где-нибудь, а у самой миссис Магнолии Дуайт-Хендерсон, помощницы главного казначея. Должен сказать, что я ненавижу пользоваться гостеприимством такого рода во время моих турне. Слишком часто меня встречают такими словами:

Зная по горькому опыту, что такое вполне возможно, я не без тревоги услышал о желании «Литературной гильдии» поручить заботу обо мне миссис Магнолии Дуайт-Хендерсон. А потому позвонил ей по телефону, надеясь учтиво избавить ее от такой обузы и вместо этого устроиться в какой-нибудь гостинице. Мне ответил сочный низкий голос, каким заговорил бы, если бы умел, портвейн высшего качества.

— Дом миз Магнолии, — произнес нараспев голос. — С кем это я говорю?

— Моя фамилия Даррелл. Могу я поговорить с миссис Дуайт-Хендерсон?

— Один минут, не кладите трубку. Сейчас пойду поищу. После длительной паузы я услышал в трубке дребезжащий голосок, словно исходивший из музыкальной шкатулки:

— Мистер Даррелл, это вы? С вами говорит Магнолия Дуайт-Хендерсон.

— Счастлив вас слышать, миссис Дуайт-Хендерсон, — ответил я.

— О, как я рада, — пропищала она. — Ваш аксе-цент, у вас такое чудесное произношение. Как будто я разговариваю с самим сэром Лоренсом Оливье. Право, у меня по спине мурашки бегут.

— Благодарю, — отозвался я. — Мне только что сообщили из «Гильдии», что вам, можно сказать, навязали меня. Мне вовсе не хочется вас обременять, и я предпочел бы остановиться в гостинице, чтобы не причинять вам неудобств.

— Обременять меня? Что вы, голубчик, да для меня большая честь принять вас в своем доме. Ни в коем случае не позволю вам останавливаться в гостинице, где никогда не подметают под кроватями и не опорожняют пепельницы. Это было бы противно законам подлинного южного гостеприимства. Я даже янки не позволила бы предпочесть гостиницу, если бы он приехал читать лекции. Хотя о чем там могут нам поведать янки, эти пустозвоны, как называл их мой отец, только он выражался покрепче.

У меня оборвалось сердце. Я не видел способа отвергнуть общество миссис Дуайт-Хендерсон, не рискуя оскорбить тем самым южное гостеприимство.

— Вы очень любезны, — сказал я. — Я прилетаю около половины пятого, значит, могу быть у вас часов в пять.

— Замечательно! — отозвалась она. — Вы как раз поспеете к чаю, это особенный чай — по четвергам у меня собираются пятеро моих самых близких подруг, и они, разумеется, горят желанием познакомиться с вами.

Я с трудом подавил стон.

— Итак до свидания в пять часов, — сказал я.

— Жду вас с нетерпением, — ответила миссис Дуайт-Хендерсон.

Положив трубку, я выехал в аэропорт, обуреваемый дурными предчувствиями. Два часа спустя я был уже на юге США, в стране хлопка, коровьего гороха, сладкого картофеля и — увы! — Элвиса Пресли. Из аэропорта я ехал на такси, за рулем которого сидел очень крупный мужчина, куривший очень большую сигару примерно того же цвета, что кожа водителя.

— Вы из Бостона? — осведомился он.

— Нет, а почему вы так решили?

— Аксе-цент, — кратко пояснил он. — Ваш аксе-цент.

— Нет, я из Англии.

— Точно? Из Англии, да?

— Да.

— И как дела вашей королевы?

— Думаю, в полном порядке, — ответил я, стараясь проникнуться духом южных штатов.

— Н-да, — задумчиво протянул он, — незаурядная это женщина, ваша королева, мозговитая, надо думать.

Я промолчал, не видя, что еще можно добавить к его характеристике королевской семьи.

Резиденция миссис Магнолии Дуайт-Хендерсон представляла собой небольшую усадьбу в старинном колониальном стиле, окруженную гектаром тщательно ухоженного сада, где белые колонны стояли плечом к плечу с великим множеством пурпурных азалий. Огромный бронзовый дверной молоток на входной двери размером три с половиной метра на метр был отполирован до пламенного блеска. Когда подъехала моя машина, дверь распахнулась, и моему взору предстал крупный, очень черный седовласый джентльмен во фраке и полосатых брюках. Его вполне можно было бы принять за посла любой из развивающихся стран.

Знакомый мне по телефонному обмену репликами густой сочный голос возгласил:

— Мистер Дьюрелл, добро пожаловать в резиденцию миз Магнолии.

Подумав, черный джентльмен добавил:

— Меня звать Фред.

— Рад познакомиться, Фред, — отозвался я. — Могу я просить вас заняться багажом?

— Все будет в порядке, — ответил Фред.

Таксист поставил на гравий мои два чемодана и уехал. Фред посмотрел на них, как на оскверняющий дорожку хлам.

— Фред, — поинтересовался я, — вы всегда носите этот костюм?

Он с отвращением окинул взглядом свое платье:

— Нет. Но миз Магнолия сказала, чтобы я приветствовал вас в традиционном одеянии.

— Вы хотите сказать, что здесь, в Мемфисе, принято так одеваться?

— Нет, сэр, — горько молвил он, — так одеваются там, откуда вы приехали.

Я вздохнул:

— Фред, сделайте мне одолжение. Пойдите и снимите это облачение. Я весьма польщен, что вы оделись так ради меня, но мне будет еще приятнее, если ради меня снимете этот костюм и почувствуете себя более удобно.

Фред расплылся в широкой улыбке — как будто приподнялась крышка над клавишами рояля.

— Будет сделано, мистер Дьюрелл, — ответил он с благодарностью.

Я вошел в пахнущий политурой, цветами и травами прохладный холл, и навстречу мне, постукивая каблучками по паркету и дзинькая побрякушками, устремилась облаченная в благоухающий шифон тонкая, будто струйка дыма, миз Магнолия с огромными голубыми глазами и с прозрачными складками кожи на шее, этакими победными знаменами в борьбе за выживание. Мешки под глазами были величиной с ласточкины гнезда, все лицо покрывала паутина морщин, нехотя переступивших порог, отделяющий сорокалетний возраст от пятидесятилетнего.

— Мистер Дьюрелл, — произнесла хозяйка, сжимая мою руку двумя ручонками, будто сделанными из обтянутых пергаментом птичьих косточек, — мистер Дьюрелл, сэр, добро пожаловать. Вы оказали честь нашему дому.

— Это вы оказываете мне честь, мэм, — ответил я.

Откуда-то явился вдруг Фред, словно большое, зловещее черное облако в солнечный день.

— Миз Магнолия, — объявил он. — Я пойду и сниму эту одежду.

— Фред! — воскликнула потрясенная миссис Дуайт-Хендерсон. — Боюсь, это будет неразумно и не совсем прилично.

— Мистер Дьюрелл так велел, — сказал Фред, сваливая вину на меня.

— О! — озадаченно молвила миз Магнолия. — Это другое дело. Однако я уверена, что мистер Дьюрелл не будет настаивать, чтобы ты разделся прямо сейчас. Во всяком случае, не здесь, где тебя может увидеть двоюродная бабушка Доринда.

— Я пойду к себе в комнату и сниму одежду там, — возвестил Фред и торжественно удалился.

— Нет, что случилось, с чего ему вдруг вздумалось раздеваться? — вопросила миз Магнолия. — Знаете, чем дольше живешь вместе с людьми, тем труднее становится их понимать.

Я поймал себя на чувстве, которое испытываю всякий раз, как попадаю в Грецию — словно я очутился в Алисиной Стране чудес. Человеку остается только выбросить за борт логику (не слишком далеко, чтобы после можно было выловить), что замечательно воздействует на ваше серое вещество.

— Мистер Дьюрелл, голубчик, — сказала хозяйка, еще крепче сжимая мою руку. — Вы, наверно, погибаете от жажды…

— Что ж, — подтвердил я, — недурно было бы выпить немного виски…

— Тс-с-с, — остановила она меня. — Фред может услышать, а он стал решительным противником спиртного с тех пор, как опять женился и записался в новую секту. Только и делает, что говорит о распаляющем действии крепких напитков и обвиняет всех, в том числе меня, во внебрачных связях. Не стану скрывать, в свое время я была не прочь пококетничать, но, уверяю вас, мысль о внебрачных связях никогда не приходила мне в голову. Мистер Дуайт-Хендерсон ни за что не допустил бы ничего такого. Он ставил непорочность превыше всего.

Мысленно я простился с мечтой о стаканчике «Кровавой Мери». Миз Магнолия завела меня в гостиную и быстро подошла к застекленной горке.

— Стаканчик, — сказала она. — Напиток для поднятия духа.

С этими словами она открыла дверцу, и я увидел, увы, одни только початые бутылки кока-колы.

— Что вам налить? — спросила миз Магнолия хриплым шепотом. — Водку, виски, джин?

— Я предпочел бы виски, — озадаченно ответил я.

Она повела пальцем вдоль бутылочек, наконец взяла одну, понюхала, наполнила почти доверху стаканчик, добавила лед и немного сока, затем протянула мне.

— Самый лучший сорт кока-колы, — сообщила она, улыбаясь. — И Фреду нет причин огорчаться.

Напиток был великолепен.

Я поднялся наверх, принял душ, переоделся и вышел в коридор, чтобы спуститься вниз, где меня ожидало чаепитие миз Магнолии.

В это время открылась одна из соседних дверей и показался страшный, как мертвец, высокий мужчина в черном бархатном халате с красным кантом, с панамой на голове.

— Сэр, — обратился он ко мне, — что нового слышно?

— Вы о чем?

— О войне, сэр, о войне. Помяните мои слова — плохо будет южанам, если они победят, — сказал он, после чего вернулся в свою комнату и закрыл дверь.

Я зашагал вниз по лестнице, слегка озадаченный.

— О, дорогой мой, замечательный человек!

Я с ходу попал в шуршащие тонкой материей хрупкие объятия миз Магнолии, благоухающей какими-то умопомрачительными духами.

— Я так счастлива видеть вас у себя, — продолжала она. — И я не сомневаюсь — вы тоже будете счастливы познакомиться с моими самыми близкими и дорогими подругами.

Подруги входили попарно, как, если верить преданию, на борт Ноева ковчега поднимались звери. Миз Магнолия представляла их мне с пафосом шпрехшталмейстера:

— Знакомьтесь — миз Флоренс Фарзер Коз. Из тех, именитых Фарзер Козов.

Глядя на собранных вместе подруг, я чувствовал себя так, будто передо мной была ожившая цветочная клумба, говорящая на неведомом языке.

— А это — Календула Наста. Я важно поклонился.

— Миз Меланхоли Делайт.

Я сразу проникся симпатией к мисс Меланхоли Делайт. Она смахивала на бульдога, пропущенного по ошибке через гладильную машину, тем не менее мне было ясно, что женщина, обреченная всю жизнь носить имя Меланхоли Делайт, вправе рассчитывать на мою мужскую поддержку. Волшебная коллекция… Хрупкие, точно изделия, извлеченные археологом из какой-нибудь египетской гробницы, они чирикали по-птичьи, рисуясь, словно девушки на первом балу. Правда, как только первое волнение от встречи с вторгшимся в их жизнь важным лицом прошло, мысли и чувства дам вернулись в привычную наезженную колею.

— Вы слышали про Грэй-эма? — спросила одна. Остальные наклонились, будто стервятники, готовые наброситься на добычу, оставляемую львом.

— А что с ним? — жадно осведомились подруги.

— Ну как же — Грэй-эм бежал вместе с Пэтси Донахью.

— Не может быть!

— Точно.

— Не может быть!

— Бежал, я говорю, и бросил эту прелестную Хильду с тремя детьми.

— Это та Хильда, что носила фамилию Уотсон до замужества?

— Ну да, однако эти Уотсоны — сбродная компания. Дед Хильды, старик Уотсон, женился на этой Фергюсонихе.

— Ты говоришь про тех Фергюсонов, что жили где-то по соседству с Мад-Айленд?

— Да нет же, эти Фергюсоны из Восточного Мемфиса. Их бабка носила фамилию Скотт до замужества с мистером Фергюсоном, а тетка состояла в родстве с Теллимэрами.

— Это не тот старик Теллимэр, что покончил с собой?

— Нет, то был его двоюродный брат Артур, колченогий. Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году.

Казалось, я присутствую при одновременном чтении вслух «Готского альманаха», «Справочника дворянства» и Книги записей актов гражданского состояния. Эти старушенции готовы были с рвением ищеек проследить происхождение любой их жертвы до пятого колена и еще раньше. Грэй-эм и его прегрешения вместе с Пэтси утонули в генеалогическом месиве, столь же запутанном, как добрая порция спагетти.

— А я говорю про двоюродного брата Теллимэра — Альберта, который был женат на Ненси Хендерсон, которая развелась с ним, потому что он поджег себя, — уточнила миз Меланхоли Делайт.

Подруги хладнокровно восприняли эту поразительную информацию.

— Ненси — это не та из двойняшек Хендерсон, у которой были рыжие волосы и противные веснушки?

— Она самая, и их двоюродная сестра вышла замуж за Бревертона, а потом застрелила его, — сказала миз Календула.

— Да уж, хороша семейка, — отозвалась миз Магнолия. — Схожу-ка я за чаем.

Тут же она вернулась, неся большой серебряный поднос, на котором стояли огромный серебряный чайник, изящные фарфоровые чашки и две серебряные вазочки — одна с кубиками льда, другая с нарезанным лимоном.

— Нет ничего лучше чая в такой жаркий день, — объявила миз Магнолия, кладя в чашку лимон и лед и передавая мне.

Я взял чашку, недоумевая, почему все леди выжидательно глядят на меня. Поднес чашку к губам, сделал глоток и подавился. Вместо чая в чашке было кукурузное виски.

— Ну как? — осведомилась миз Магнолия.

— Превосходно, — ответил я. — Полагаю, не Фред заваривал этот чай?

— Разумеется, нет, — улыбнулась миз Магнолия. — Я всегда делаю это сама. Меньше хлопот, понимаете ли.

— Мой папочка всегда говорил мне, что чай полезен для плоти, — выдала Календула несколько загадочную реплику.

— Коротышка миз Лилибат — помните? Та, что была замужем за Хьюбертом Крамбом, из тех Крамбов, уроженцев Миссисипи, которые породнились с Остлерами, — сказала миз Меланхоли. — Так вот, она всегда умывала лицо чаем со льдом, и оно было у нее румяное, как персик.

— Миз Руби Макинтош — из тех шотландских Макинтошей, что приехали сюда из Шотландии и породнились с Макиннонами, и этот старик Макиннон был такой зверь, что загнал свою жену в могилу, она была дочерью Тендерсона, женатого на одной из миннесотских Аутгрэбов, — так вот, миз Руби всегда говорила, что для кожи лучше всего сливки и ореховое масло, — сообщила миз Календула.

— Это не те Макинтоши, что состояли в родстве с Куинсерами? — поинтересовалась миз Магнолия.

— Верно, дядюшка миз Руби женился на одной из Куинсеров, той, у которой были отвислые груди и фигура, похожая на мешок с картофелем, — заметила миз Меланхоли.

Я решил прервать их генеалогические грезы.

— Миз Меланхоли, — сказал я, — у вас такое очаровательное имя. Каким образом вы его получили?

Она озадаченно воззрилась на меня:

— При крещении…

— Но кто выбрал это имя?

— Мой отец. Понимаете, он мечтал о сыне.

Пары виски и лоскутное одеяло имен и фамилий скрасили нам еще один час. Наконец дамы, слегка пошатываясь, встали, чтобы отправиться по домам.

— Ну так, — сказала миз Магнолия после суетливых поцелуев и возгласов «рада была познакомиться». — Теперь я поднимусь, проверю, как там ваша комната.

— Но она в полном порядке, — возразил я. — Все великолепно.

— Я предпочитаю сама все проверять, — грозно молвила миз Магнолия. — После того как Фреду пошел девяностый год, он уже не так внимателен.

— Девяностый год? — Я не поверил своим ушам.

— Точно, — сказала миз Магнолия, поднимаясь по лестнице. — Двадцать второго декабря ему стукнет девяносто.

Прежде чем я успел отреагировать на это известие, наверху показался джентльмен в бархатном халате; одна рука его сжимала большую и весьма острую на вид саблю.

— Они подожгли Атланту! — крикнул он.

— Господи, — выдохнула миз Магнолия, — опять он смотрел этот проклятый фильм «Унесенные ветром». И зачем только кузен Катберт подарил ему эту кассету на Рождество?

— Они в любую минуту могут оказаться здесь! — кричал джентльмен с саблей.

— Позвольте представить вам двоюродного дедушку Рочестера, — сказала миз Магнолия.

— Ты успела зарыть серебро? — спросил двоюродный дедушка Рочестер. — У нас мало времени.

Я вспомнил, что во время войны Севера против Юга южане почти все свободное время тратили на то, чтобы зарывать в землю фамильное серебро, спасая его от проклятых янки.

— Да-да, голубчик, успела, не волнуйся, серебро зарыто — успокоила миз Магнолия джентльмена с саблей.

— Они в любую минуту могут оказаться здесь, — повторил двоюродный дедушка Рочестер. — Мы будем обороняться до последнего человека.

— у тебя нет никаких причин для тревоги, — сказала миз Магнолия. — Генерал Джексон лично заверил меня, что они не собираются захватывать Мемфис.

— Джексон? — презрительно молвил двоюродный дедушка Рочестер. — Ему я не поверю, даже если он назовет меня Линкольном.

Мне показалось, что это замечание несколько запутывает вопрос.

— Но так он сказал мне, — повторила миз Магнолия. — А уж мне-то ты веришь?

— Ты не называла меня Линкольном, — проницательно заметил двоюродный дедушка Рочестер.

После чего, к моему ужасу, подкинув саблю в воздухе, ловко поймал ее за острый конец и протянул мне эфесом вперед.

— Вы дежурите в первую смену, — распорядился он. — Разбудите меня в полночь или раньше, если понадобится.

— Можете положиться на меня, сэр, — заверил я.

— Будем биться до последнего, — важно возвестил он, прошагал к себе и захлопнул дверь.

— Сейчас посмотрим на вашу комнату, — весело сказала миз Магнолия. — На вашем месте я засунула бы эту противную саблю под кровать. Иной раз кошки поднимают страшный шум в саду, будет чем бросить в них.

Миз Магнолия тщательно обследовала мои апартаменты и осталась довольна.

— А теперь, — сообщила миз Магнолия, — отправлюсь проверить зал.

— Зал? — спросил я озадаченно.

— Ну да, зал, где вы будете выступать. А то, если я не проверю, что-нибудь непременно не заладится. Помню случай, у одного лектора все слайды вверх ногами показывали. Странное было выступление.

— Я предпочел бы, если можно, избежать таких вещей.

— Вы посидите пока спокойненько в гостиной, выпейте кока-колы, я живо обернусь.

И я расположился в гостиной с местной газетой и стаканчиком виски со льдом. Неожиданно на лестнице появилась круглая маленькая старушка с ярко-голубыми глазами, одетая в просторный зеленый халат, прожженный сигаретами во многих местах так, что он казался кружевным. Старушка спускалась по ступенькам, напевая себе под нос. Я встал, и она испуганно вскрикнула, увидев меня.

— Господи помилуй! — пропищала старушка, прижимая ладони к пышной груди.

— Простите, если я напугал вас. Моя фамилия Даррелл, меня пригласили остановиться в этом доме, — поспешил я представиться.

— А, вы тот англичанин, что приехал читать нам лекцию, — отозвалась она с улыбкой. — Очень рада познакомиться. Я — двоюродная бабушка Доринда.

— И я очень рад.

— Я за кока-колой пришла. — Старушка проплыла к горке, обнюхала все бутылки и выбрала одну. — Возьму с собой, — сообщила она. — Весьма сожалею, что моего супруга, мистера Рочестера, нет сейчас здесь, он ушел воевать — страшно беспокойное занятие. Как только победит, вернется сюда. Правда, я не уверена, сколько продлится эта война. Вообще плохо разбираюсь во всех этих мужских занятиях, но им они доставляют удовольствие, а это главное — вы согласны?

— Конечно, мадам, конечно, — ответил я.

— Но он сюда вернется, как я уже сказала. Правда, не уверена, когда точно. Похоже, некоторые войны длятся дольше, чем другие, — неуверенно произнесла двоюродная бабушка Доринда.

— Я тоже склонен так считать.

— Ладно, чувствуйте себя как дома. — И, одарив меня робкой улыбкой, она двинулась вверх по лестнице, сжимая в руках выбранную бутылку.

Испытав легкое потрясение от этого знакомства, я налил себе еще виски и, не найдя в холодильнике льда, направился в поисках Фреда в задние апартаменты, где и застал его на кухне. Надев зеленый суконный передник, он сидел перед столом, на котором высилась такая груда серебра, что сам капитан Кидд закатил бы глаза при виде ее.

— Сижу вот, чищу серебро, — известил меня Фред без нужды.

— Вижу, — сказал я. — Могу я попросить немного льда?

— Конечно, сэр. Нет ничего хуже теплой кока-колы.

Он достал несколько кубиков льда и опустил в мой стакан.

— Так-то, сэр, хорошо жить в доме, где не держат крепких напитков. Эти напитки распаляют человека.

Взяв со стола серебряную чашу, в которой можно было бы искупать младенца, он принялся ее полировать.

Я незаметно потягивал свое виски.

— Да вы садитесь, сэр. — Фред пододвинул мне стул. — Садитесь, отдохните.

— Спасибо. — Я опустился на стул, моля небо, чтобы запах спиртного не достиг ноздрей Фреда.

— Вы верующий? — спросил он, полируя и без того сверкающее серебро.

— Англиканская церковь, — ответил я.

— Я верно понял? Это, стало быть, в Англии, да?

— Да, — подтвердил я.

— Где-нибудь недалеко от папы римского?

— Да нет, на порядочном расстоянии.

— Этот папа все время целует землю, — заметил Фред, качая головой. — Удивляюсь, как он не заболеет при этом.

— Такой обычай у пап, — объяснил я.

— Дурной обычай, — твердо молвил Фред. — Там же грязно. Откуда ему знать, кто там побывал до него.

Он принялся обрабатывать поднос, на котором вполне могла бы поместиться голова Иоанна Крестителя.

— А я вот не был верующим, пока мою душу не спасла Чэрити.

— Чэрити? — озадаченно повторил я за ним.

— Моя третья жена, — пояснил Фред. — Она привела меня в секту, и я был спасен. Мне там все растолковали. Все зло в мире исходит от одной женщины.

— Это от кого же? — спросил я; хоть бы не назвал миз Магнолию.

— От Евы, вот от кого. Это она изобрела крепкие напитки и сотворила блуд.

— Как же она могла изобрести крепкие напитки? — поинтересовался я, уверенный, что этот факт говорит скорее в пользу Евы, чем против нее.

— Яблоки, — сказал Фред. — На этом древе познания РОСЛИ яблоки, а где яблоки, там и до сидра недалеко. Наверно, она спьяну натворила такие дела.

Это какие же? — спросил я в полном недоумении.

— У нее совсем ум за разум зашел от пьянства, — Убежденно произнес Фред. — Какая женщина в здравом уме станет разговаривать со змеем? Нормальная женщина сразу побежала бы к телефону звонить в полицию и пожарным.

На мгновение я отчетливо представил себе сады Эдема и древо познания добра и зла, окруженное ярко-красными пожарными машинами и цепочкой полицейских.

— И она же виновата в современной перенаселенности, да-да, сэр.

— Но у Евы было мало детей, — возразил я.

— А как они себя повели? Блуд, простите за выражение, внебрачные связи налево и направо. Всякому здравомыслящему человеку понятно, что такое поведение и привело к перенаселенности. Да-да, блуд и сидр — вот за что Господь изгнал их.

Должен признаться, его слова заставили меня совсем по-новому взглянуть на грехопадение Адама и Евы.

— Существуй в то время запрет на спиртное, все могло бы пойти иначе, — продолжал Фред. — Но даже сам Господь не может все предусмотреть.

— Пожалуй, — задумчиво произнес я.

К сожалению, наши с Фредом богословские изыскания были прерваны появлением миз Магнолии; ворвавшись на кухню, она доложила, что зал находится в абсолютном, совершенном, безупречном порядке и через час меня там будут ждать сливки мемфисского общества.

— Вы успеете еще выпить стаканчик кока-колы, — добавила она, понизив голос.

Хотя мне казалось, что с момента прибытия в Мемфис я только и делаю, что в огромных количествах поглощаю сатанинский напиток, все же я совершил еще одно бодрящее возлияние перед выходом на сцену.

Моя лекция пользовалась бешеным успехом. Боюсь, не столько по причине захватывающего содержания, сколько из-за моего аксе-цента.

— У вас, право, совсем необычный аксе-цент, — заявил мне после лекции крупный краснолицый мужчина с седыми бакенбардами. — Честное слово, сэр, совсем необычный. Понимаете, прямо дрожь пробирает — как от этого парня, как бишь его — Уильяма Шекспира.

— Спасибо, — ответил я.

— Вы не подумывали о том, чтобы перебраться к нам на Юг и стать американцем? С таким аксе-центом мы были бы рады видеть вас у себя.

Я сказал, что благодарен за приглашение и непременно подумаю об этом.

На другое утро, страдая, увы, от похмелья, вызванного потворством южному гостеприимству, я не слишком твердой походкой спустился вниз к завтраку и застал все семейство в полном составе за сверкающим от полировки столом, по которому горными ручьями растеклось серебро. Прислуживал Фред.

— О, — сказала двоюродная бабушка Доринда, — познакомьтесь — мой муж, мистер Рочестер.

— Мы уже познакомились, Доринда, — отозвался двоюродный дедушка Рочестер. — Вчера вечером этот доблестный джентльмен помог мне отбить атаку мятежных орд янки.

— Я очень рада за вас обоих, — ответила двоюродная бабушка Доринда. — Это прекрасно, когда людей объединяет что-то.

— Как вам спалось? — справилась миз Магнолия, не обращая на них внимания.

— Отлично, — сказал я, вкушая поданный Фредом скромный южный завтрак: шесть кусков хрустящего, благоухающего, как осенние листья, жареного бекона, яичница из четырех яиц с подобными утреннему солнцу желтками, восемь купающихся в масле гренков и столовая ложка поблескивающего лимонного джема.

— Пойду послушаю последние известия, — сообщил двоюродный дедушка Рочестер, вставая из-за стола и запахивая полы своего халата.

— Ты спустишься к ленчу или будешь дальше воевать? — осведомилась двоюродная бабушка Доринда.

— Мадам, войну нельзя ускорить, — сурово заметил двоюродный дедушка Рочестер.

— Конечно, конечно, понимаю, — сказала двоюродная бабушка Доринда. — Я просто хотела знать — как насчет мороженого?

— Меня занимают вещи поважнее мороженого, женщина, — ответил двоюродный дедушка Рочестер. — А какое мороженое — ванильное или земляничное?

— Земляничное, — сказала двоюродная бабушка Доринда.

— Тогда мне два шарика и кекс с орехами, — заключил двоюродный дедушка Рочестер и покинул нас, а двоюродная бабушка Доринда направилась на кухню.

Нет, это просто что-то невообразимое, — заметила миз Магнолия, просматривая местную газету. — Теперь они вздумали сделать ниггера мэром.

Я тревожно посмотрел на дверь, за которой скрылся Фред.

— Хотите знать мое мнение — так нами управляют белая шваль и ниггеры, честное слово, белая шваль и ниггеры, — сказала миз Магнолия, потягивая кофе.

— Простите, миз Магнолия, учитывая, как чувствительны теперь чернокожие, следует ли говорить так при Фреде? — спросил я.

— Как именно? — Она удивленно воззрилась на меня своими огромными голубыми глазами.

— Ну, называть их ниггерами и все такое прочее.

— Но Фред никакой не ниггер, — негодующе произнесла миз Магнолия.

«Уж не дальтоник ли она?» — подумалось мне.

— Никакой не ниггер, — продолжала она. — Мой прадед купил его деда еще в пятидесятых годах прошлого столетия. Мы до сих пор храним расписку. Фред родился здесь. Фред вовсе не ниггер. Фред член семьи.

Я окончательно отказался от попыток понять ход мыслей жителей южных штатов.

ОТСТАВКА

В моих путешествиях мне доводилось сталкиваться со многими печальными и горестными случаями, но одно из множества событий оставило особенно глубокий след и вызывает скорбь всякий раз, когда я думаю о нем.

…Он был совсем маленького роста, и веса в нем было не больше, чем в покинутом родителями четырнадцатилетнем мальчишке. Кости казались такими же тонкими и хрупкими, как трубки древних глиняных флейт. Голова странной формы на худой шее напоминала опрокинутую греческую амфору. На ней выделялись подернутые влагой огромные глаза, размерами и формой похожие на глаза оленухи, изящный точеный нос, словно птичье крыло, и добрый красивый рот. Большие уши, точно вырезанные из тонкого пергамента, заострялись кверху, как у эльфа. Родом из Скандинавии, он был капитаном торгового судна, на котором мы плыли из Австралии в Европу.

В ту далекую дивную пору вполне можно было не спеша странствовать на таких судах до полутора месяцев в обществе еще десятка пассажиров. На этих маршрутах Не было лайнеров типа «Куин Элизабет II», вы плыли точно на собственной яхте. Правда, были и свои изъяны: от вас не зависел выбор попутчиков. Все же среди десяти человек по меньшей мере двое оказывались более или менее приличными людьми, с коими можно было завести дружбу, не боясь обидеть остальных своим невниманием.

На сей раз я был единственным пассажиром мужеского пола. Все остальные — возбужденно щебечущие пожилые австралийские леди, для которых это было первое в жизни морское путешествие, первый случай посетить Европу и первая возможность увидеть родину предков — Англию, обиталище королевы. Разумеется, все было для них так ново, так захватывающе интересно, что восторгам не было конца. И каюты чудесные, и койки удобные, и в душе всегда есть вода, и в салоне подают крепкие напитки, и обеденный стол такой большой, тщательно отполированный, и кормят замечательно. Точно дети на первом в жизни пикнике… Смотреть, как они радуются, было сплошное удовольствие. Но главным источником их радости, несомненно, был капитан парохода. С первого взгляда они прониклись к нему глубокой, серьезной, вечной любовью. В свою очередь капитан был сама забота и очарование. Он останавливался у каждого шезлонга на палубе, чтобы осведомиться, понравился ли нежащейся на солнце пассажирке завтрак, не был ли слишком горячим бульон (подаваемый ровно в одиннадцать); в салоне он лично следил за приготовлением тошнотворного напитка, именуемого коктейль «мартини». По его команде матросы спешили вызвать дам на палубу, чтобы они полюбовались летучими рыбками, фонтанирующим в отдалении китом, альбатросом, парящим на широко расправленных крыльях за нашей кормой, как будто его кто-то привязал к ней невидимой струной. Капитан приглашал пассажирок пройти на нос парохода (в сопровождении матросов, следящих, чтобы никто не упал за борт) и посмотреть, как дельфины сопровождают судно, иногда стремглав уносясь вперед и стрелой взлетая в воздух над водой. Он спускался с ними в машинное отделение, сверкающее такой чистотой, что можно было, как говорится, есть с пола, как с тарелки, и рассказывал о внутренних органах корабля. Поднимался с дамами на мостик, откуда управлялся пароход, и объяснял, как радар позволяет ночью расходиться на безопасном расстоянии с другими судами, избегая страшных катастроф. Показывал камбуз и морозильник, где хранились продукты и готовились блюда для их стола, и с каждым новым открытием дамы проникались все более пламенной любовью к капитану, а этот милейший скромный человек старался придумывать для них все новые сюрпризы, как фокусник поражает публику своими чудесами.

— У нашего капитана золотое сердце, — заявила мне за утренним бульоном вечно потеющая тучная миссис Фарзингэйл. — Чистое золото. Будь мой муж хоть немного похож на него, наше супружество могло бы дольше продлиться.

Не имея чести быть знакомым с почтенным мистером Фарзингэйлом, я воздержался от комментариев.

— Наш капитан — самый приятный мужчина, кого я когда-либо знала, сама доброта и учтивость, иностранец — а такой воспитанный, — сказала мисс Лэндлок, и глаза ее наполнились слезами, которые грозили вот-вот скатиться по щекам в стаканчик мартини (уже второй) в ее руке. — И он счастлив в своем браке, мне говорил об этом старший помощник.

— Не сомневаюсь, — отозвался я. Она скорбно вздохнула:

— Как и все хорошие люди.

— Что верно, то верно, — вступила в разговор миссис Фортескью, прикладываясь к третьему стаканчику джина. — Приличных неженатых мужиков с огнем не сыщешь. Как только я увидела нашего капитана, сразу сказала себе — вот приличный мужик, не станет с кем попало флиртовать, хоть и моряк.

— Наш капитан вообще не способен флиртовать, — возмутилась мисс Вудбай. — Он настоящий джентльмен.

— Поймай его жена на флирте с кем-нибудь, она бы лопнула от злости, — сказала мисс Лэндлок.

Путешествие было долгим, заняться на пароходе особенно нечем, а потому мне приходилось каждый день выслушивать бесконечные рассуждения о характере капитана, восхваление его достоинств и соображения о том, какой подарок ему купить в первом же (и единственном) нашем порте захода. Дамы с великим нетерпением ожидали этого Дня, и не столько даже ради возможности сойти на берег, сколько для того, чтобы осчастливить подарком своего героя. После длительных споров решили купить ему свитер. Не зная точно, сколько может стоить сей предмет одежды, Дамы постановили, что каждая внесет по два фунта, а я — согласитесь, весьма благородно — вызвался покрыть разницу, в какой бы сумме она ни выразилась. После того, как была благополучно разрешена эта каверзная проблема, разгорелся спор о цвете свитера. Белый — непрактичен, красный — чересчур кричащий, коричневый слишком мрачен, зеленый не пойдет к его глазам… Казалось, этому не будет конца. Видя, что дамы вот-вот вцепятся друг дружке в волосы, я объявил, что, набив руку на ловле диких зверей в джунглях, как-нибудь сумею выведать у капитана, какой цвет он любит. Когда же я вернулся из похода с неожиданным известием, что капитан любит цвет овсянки, дамы смиренно восприняли эту новость, хоть и были разочарованы. Очередная мировая война была предотвращена.

Настал наконец великий день, когда наше судно зашло в порт. Дамы встали на рассвете, волнуясь, точно дети в рождественское утро. С криками: «Марджери, у тебя найдется для меня булавка?», «Агата, как по-твоему, эти бусы подойдут к моим синим глазам?», «Ты не можешь одолжить мне бюстгальтер, а то у моего порвалась резинка?» — они порхали в одних халатах из каюты в каюту, наконец высыпали на палубу в своих лучших нарядах, включая пестрящие искусственными цветами соломенные шляпки, благоухая духами и пудрой так, что запах можно было услышать за сто метров с наветренной стороны. С сияющими глазами, улыбками до ушей этот оживший цветник расположился на катере и был доставлен на берег, предвкушая великое приключение.

Как ни умоляли и ни уговаривали меня, я предпочел остаться на борту парохода. Разумное решение, ибо меня сильно пугала перспектива (о чем я им, естественно, не сказал) ходить по магазинам в обществе десятка дам, одержимых мечтой приобрести лучший подарок для своего кумира. К тому же я в это время был занят сочинением очередной книги, а потому задумал тихо поработать в своей каюте, заказав на ленч бутерброд и стаканчик спиртного. Увы, моему замыслу не было дано осуществиться. Только я приступил к работе, как в дверь постучали и вошел старший помощник, мужчина лет тридцати, с коротко стриженными золотистыми волосами, одутловатым лицом и лишенными всякого выражения голубыми глазами. Он производил на меня впечатление человека деятельного и вежливого, однако несколько мрачноватого.

— Капитан передает вам привет, — сказал старпом. — Он заметил, что вас не было на катере вместе с дамами. Просил узнать — может быть, вам нездоровится?

— Нет-нет, благодарю, я совершенно здоров. Просто решил остаться на борту и еще поработать.

— Тогда капитан спрашивает, не окажете ли вы ему честь позавтракать вместе с ним?

Приглашение капитана застало меня врасплох, но и отказаться я не мог.

— Скажите капитану, что я буду рад.

— Без четверти час в баре, — сказал старпом и ушел.

В назначенное время я вошел в бар; капитан сидел у стойки, на которой лежала кипа каких-то бумаг, держа в руке стаканчик с хересом. Учтиво пожав мне руку, он заказал для меня спиртное и откинулся назад на табурете — этакий эльф, примостившийся на шляпке гриба.

— Как только я увидел, что вы не отправились на берег? — сказал он, — почувствовал, что должен пригласить вас позавтракать со мной вместе. Мне стало не по себе при мысли том, что вы будете есть в одиночку.

— Вы чрезвычайно любезны, капитан, — отозвался я. — По правде говоря, я предпочел остаться на борту, потому что дамы собрались ходить по магазинам. Занятие не для моих нервов, особенно в обществе десятка леди.

— С одной дамой — и то это тяжкое занятие. Когда моя жена отправляется за покупками, я никогда не сопровождаю ее. Она притащит все домой, чтобы показать мне, а на другой день несет обратно в магазин, чтобы обменять, — сказал капитан. — Но женщины есть женщины, без них тоже не проживешь. Мой брат, который был женат четыре раза, сказал мне однажды: «И почему нельзя было изобрести что-нибудь получше женщин?»

Тут капитан расхохотался так, что едва не упал с табурета. Отсмеявшись и заказав нам еще по стаканчику, он посерьезнел:

— Я как раз хотел посоветоваться с вами насчет наших дам, мистер Даррелл. Вам известно, что через четыре дня мы пересечем экватор — событие, которое положено торжественно отметить. Когда везешь молодых пассажиров, празднование обычно происходит около плавательного бассейна. «Бритье» Нептуном, всякие розыгрыши и прочие потехи, а в заключение участников ритуала сталкивают в бассейн.

Он остановился и глотнул вина.

— Не думаю, чтобы это понравилось нашим дамам, — осторожно заметил я.

Глаза капитана расширились от ужаса.

— Что вы, мистер Даррелл, это совершенно исключено. Нет, нет и нет. Наши леди, скажем так, уже вышли из того возраста, когда предаются таким потехам. Нет, у меня было задумано устроить небольшой банкет. Наш кок умеет отлично готовить, были бы подходящие ингредиенты, и я поручил ему закупить все необходимое — фрукты, свежее мясо и все такое прочее. Разумеется, выпьем шампанского. Как вы думаете, им это понравится?

— Мой дорогой капитан, они будут в восторге, и вы это знаете, — ответил я. — Вы столько сделали, чтобы это путешествие стало для них памятным и счастливым, и вы должны знать, что они без ума от вас.

Капитан смущенно порозовел.

— Более того, — продолжал я, — в их представлении вы просто не способны совершить что-нибудь неподобающее, а потому любое ваше начинание ждет сказочный успех. Единственное, чего вам следует опасаться, — как бы ваша жена не проведала, что в вас влюблены одновременно десять женщин.

Капитан порозовел еще сильнее.

— К счастью, у меня очень умная жена, — сказал он. — Она всегда говорит мне: «Зигфрид, если тебе приглянется другая женщина — ничего страшного, только покажи ее мне, чтобы я могла убить ее раньше, чем вы начнете крутить любовь».

— В высшей степени разумная особа, — заметил я. — Выпьем за ее здоровье!

Мы чокнулись, потом пошли завтракать.

После холодного супа, в коем плавали останки какой-то рыбы, то ли неизвестной науке, то ли забракованной учеными, капитан отложил ложку, вытер салфеткой рот, прокашлялся и наклонился над столом, доверительно обращаясь ко мне:

— Мистер Даррелл, вы такой известный писатель, хотелось бы услышать ваше мнение еще по одному вопросу.

Я подавил стон. Неужели попросит прочесть историю его жизни — этакие «Пятьдесят лет на море» или «Эй, тайфуны!» — и сказать, что я думаю о ней?

— Да, капитан, — покорно произнес я, — в чем дело?

— Мне подумалось, что кроме банкета нашим дамам следовало бы преподнести что-нибудь на память о пересечении экватора. Что вы как писатель могли бы сказать вот об этом?

С этими словами он положил на белую скатерть один из тех листов бумаги, которые изучал в баре, что-то вроде старинного пергамента, на каких в средние века писали всякие указы. На каждом листе изумительным каллиграфическим почерком были выведены название судна, пункт назначения, дата пересечения заветной линии и, наконец, фамилия и имя пассажирки, украшенные декоративными завитушками. Настоящее произведение искусства…

— Капитан, — сказал я с восхищением. — Это великолепно. Дамы будут в восторге. Назовите мне имя таланта из вашей команды, который писал эти грамоты!

Капитан снова зарделся.

— Я сам их писал, — скромно молвил он. — В свободное время увлекаюсь каллиграфией.

— Поверьте, эти грамоты просто бесподобны, дамы будут потрясены.

— Я рад. Мне так хотелось, чтобы это мое последнее плавание прошло благополучно.

— Последнее плавание?

— Да, когда мы завершим его, я уйду в отставку.

— Но вы еще так молодо выглядите, — возразил я.

— Благодарю. — Он учтиво наклонил голову. — Но я уже в пенсионном возрасте. С шестнадцати лет плаваю, тем не менее, как ни люблю я море, с радостью изменю образ жизни. Помимо всего прочего, такая жизнь тяжело дается моей жене. Всегда страдают женщины, особенно если нет детей и их гнетет одиночество.

— И где вы собираетесь обосноваться? — спросил я. Капитан заметно оживился:

— В моей стране есть на севере чудесный небольшой залив, а на его берегу — маленький городок Шпицен. Мы с женой уже несколько лет назад купили там дом. Прямо на скалах за городом, над самым заливом. Изумительные виды. Представляете себе: я могу, лежа на кровати, смотреть, как за окном парят чайки! Слышать их крики, шум моря. В плохую погоду ветер ухает вокруг дома, будто филин, волны. с грохотом разбиваются о берег. Потрясающе.

И чем же вы будете заниматься? Лицо этого эльфа приобрело мечтательное выражение. Буду заниматься каллиграфией, — мягко произнес титан, точно загипнотизированный этой мыслью. — Это Увлечение нельзя запускать. Займусь живописью, буду играть на флейте, постараюсь восполнить то, чего была лишена моя жена за годы одиночества. Понимаете, я ни в чем не достиг особенных вершин, разве что напоследок сумею отличиться, но мне нравится пытаться что-то делать, хоть как-то, это приносит удовлетворение. Я поднял свой стаканчик:

— За ваши счастливые долгие годы в отставке. Капитан снова ответил старомодным поклоном.

— Благодарю. Надеюсь, ваше пожелание сбудется. Самое главное — отставка принесет радость моей дорогой терпеливой жене, — сказал он с лучистой кроткой улыбкой.

Вернувшись в каюту, чтобы передохнуть, я вскоре был извещен о возвращении наших дам из города перестуком каблучков, хлопаньем дверей и пронзительными возгласами:

— Люсинда, корзинка, которую я купила, красно-зеленая, — у тебя? Слава Богу, я уже думала, что забыла ее в такси!

— Мэйбл, зря ты накупила столько фруктов — эти бананы быстро сгниют, совсем как нынешние политики!

Несколько позже мне за коктейлем под большим секретом показали пять свитеров, купленных для капитана. Такое обилие было вызвано тем, что дамы снова заспорили из-за цветов, когда выяснилось (как и следовало ожидать), что свитеров цвета овсяной муки в продаже не было. Ко мне обратились, чтобы я выбрал лучший, поставив меня в положение, коему не позавидовал бы сам царь Соломон. Спасаясь от подстерегающих меня мин, я объявил, что, по словам капитана, это его последнее плавание. Тотчас салон заполнили протяжные жалобные крики, точно меня окружала стая кукабурр, лишившихся птенцов: «Не может быть?!», «Он такой порядочный малый!», «Такой учтивый и культурный», «Такого иностранца не стыдно и дома принять», «Настоящий джентльмен в подлинном смысле слова, какими я представляю себе настоящих джентльменов». Можно было подумать, что мы обсуждаем возможность снятия с поста Нельсона перед Трафальгарской битвой. Я заказал всем еще по стаканчику и, добившись тишины, произнес, если не ошибаюсь, что-то вроде: «У каждой тучки есть светлая подкладка», подразумевая, что нет худа без добра.

Услышав старую банальную фразу, все успокоились и стали ждать, что я скажу дальше. И я рассказал, что капитан и его супруга поселятся в своем чудесном домике на севере, где весной расстилается пестрый ковер из цветов и звучит божественный хор птичьих голосов. Зимой же там бушуют штормы, молнии расписывают небо белыми зигзагами, раскаты грома звучат так, будто на деревянный пол сбросили миллион картофелин, а волны обрушиваются на берег, точно атакующие сушу армады свинцово-синих львов с белыми гривами. Дамы, затаив дыхание, впитывали все что выдавало мое буйное воображение. Где человек, задал я риторический вопрос, который в таких условиях сможет выжить без пяти свитеров разных цветов? Там пять свитеров просто необходимы. Дамы были в экстазе. Их коллективная мудрость спасет героя от гипотермии! Как не отметить такое достижение еще одним стаканчиком!

Два дня спустя наш педантичный капитан распорядился отнести в каждую каюту карточки, извещающие печатными буквами, что вечером на борту состоится специальный обед по случаю пересечения линии экватора, чем до крайности возбудил пассажирок. Они лихорадочно обсуждали свои одеяния, доставали одни, браковали другие, стирали, гладили и снова браковали, обнаружив на дне чемодана более подходящий трофей. Косметика выстроилась в некое подобие радуги между каютами. Запах десятка соперничающих друг с другом духов катился по коридору с силой лесного пожара. Крики радости и досады, стоны, выражающие полное отчаяние, и веселые возгласы, отдающиеся в проходах между каютами, напрашивались на сравнение с греющим душу хором птичьих голосов на рассвете. Наконец, промыв и уложив каждый волосок, тщательно подрисовав каждую бровь, придав каждому веку зеленый или голубой оттенок, покрасив губы в алый цвет, втиснув, куда положено, каждый бюст и каждые ягодицы, дамы были готовы.

В баре их приветствовали ряды ведерок со льдом и шампанским. Вызванное видом такого изобилия радостное Щебетанье было восхитительным.

Затем появился герой дня в белой, как летнее облачко, нарядной форме. В руках он держал большую картонную коробку и, как только смолкло щебетанье поклонниц, извлек из нее для каждой дамы по гардении, для меня — гвоздику. Хорошо, что я не поленился отыскать в чемоданах свой потрепанный смокинг и уговорил стюарда привести его в более или менее приличный вид. Дамы были потрясены. Никто, будь то даже какой-нибудь достойный малый, коих иногда можно встретить в Австралии, в жизни не дарил им гардений. Они жадно нюхали их налево и направо, упиваясь дивным ароматом. Затем бокалы наполнились шампанским и бар огласился девичьим хихиканьем, сопровождаемым обычными жалобами на ударяющие в нос пузырьки. Когда иссякли реки шампанского, веселая компания проследовала в салон, где был назначен банкет.

Команда не пожалела сил, чтобы угодить нам. Белую камчатную скатерть украшали свежие цветы; для вина откуда-то были извлечены хрустальные бокалы. На первое подали изысканный паштет, за которым последовал изумительный копченый лосось с приправой из сливок, хрена и укропа. Далее — цыплята в винном соусе с восхитительным овощным гарниром и пышные картофельные пирожки. После цыплят подали сыр и под восторженные возгласы собравшихся внесли огромную шоколадную бомбу. Когда ее разломали и настала очередь кофе, капитан поднялся и произнес речь.

— Уважаемые леди, мистер Даррелл, — начал он, поприветствовав нас коротким старомодным поклоном. — Сегодня у нас особый случай. Я знаю, мистер Даррелл, который много путешествует, не раз пересекал линию экватора. Но знаю также, что присутствующие здесь дамы делают это впервые, для них переход из одной стороны земного шара в другую — важное событие, и мы обязаны его отметить.

Подойдя к длинному столу у стены, он осторожно взял в руки свитки, над коими так поработал, вернулся к нам и положил их на скатерть рядом со своей тарелкой.

— Посему, — продолжал капитан, — я приготовил для каждого из вас документ, удостоверяющий, что вы пересекли экватор и совершили это на моем судне. Надеюсь, грамоты вам понравятся.

Завороженная публика откликнулась на его слова взволнованным бормотанием.

— А теперь, леди, — сказал он, поднимая бокал, — разрешите выпить за вас, за ваше счастье и здоровье и сказать вам спасибо за то, что вы сделали таким приятным мое последнее плавание.

Он поднес, улыбаясь, бокал к губам, вдруг тот выпал из его руки, пролив шампанское на скатерть, и капитан упал замертво.

Можете себе представить, как, мы были ошеломлены, когда капитан произносил свою маленькую речь, мой взгляд был обращен на его симпатичное лицо, и я увидел, к глаза его внезапно потускнели. Никаких признаков острой боли. О том, что происходит нечто неладное, говорило только пролитое вино и тот факт, что капитан упал как подкошенный на бок прямо к ногам старпома и второго помощника, которые стояли рядом с ним, приготовившись раздавать грамоты. Оба они замерли на месте, точно статуи. Я повернулся к сидящей справа от меня миссис Мэлрепоуз, самой практичной и уравновешенной из всего дамского выводка.

— Уведите всех в бар. Мы окажем помощь капитану. Она обратила на меня страдальческий взгляд, однако послушалась. Я поспешно обогнул стол. Старпом и второй помощник по-прежнему стояли навытяжку над своим мертвым капитаном, словно в почетном карауле.

— Расстегните ему воротник, — сказал я.

Старпом вздрогнул, как будто вдруг проснулся. Шею капитана облекал старомодный крахмальный воротничок с золотой запонкой, которую не сразу удалось расстегнуть. Сосуд на шее не пульсировал, и под хрупкими ребрами ничто не билось. Я выпрямился.

— Он мертв, — сообщил я, что и без того было очевидно.

Старший помощник посмотрел на меня.

— Что нам делать? — спросил он, человек, привыкший исполнять, а не отдавать команды.

— Послушайте, — раздраженно ответил я, — если не ошибаюсь, когда на британском торговом судне умирает капитан, его место занимает старший помощник. Так что теперь вы капитан.

Он уставился на меня пустыми глазами:

— Но что мы должны делать?

— Господи, — рассердился я, — вы капитан, вы скажите нам, что делать.

— Что бы вы предложили? Я вздохнул:

— Во-первых, поднял бы вашего бывшего капитана с пола и отнес его в каюту. Затем раздел бы, обмыл, одел надлежащим образом. После чего связался бы с пароходством и доложил о случившемся. Тем временем я займусь дамами.

— Есть, сэр, — отчеканил старпом, довольный, что нашелся человек, отдающий команды.

— Да, и если будет решено хоронить его в море, постарайтесь сделать это ночью, иначе дамы впадут в черную меланхолию.

— Есть, сэр, — ответил старпом. — Я все устрою.

Я прошел в салон, где меня встретили слезами и вопросами о здоровье кумира.

— Леди, боюсь, у меня дурные новости. Наш любимый капитан покинул нас. Однако…

Меня прервали душераздирающие причитания. Дамы припадали друг к дружке, плача навзрыд. Они были так потрясены, точно умер кто-то из самых близких им людей. Мне доводилось слышать про то, как люди в отчаянии ломают себе руки, теперь я впервые увидел это собственными глазами. Они дали выход горю, совсем как это заведено в Греции, демонстрируя свою беззаветную любовь к капитану. Я подозвал бармена, который явно был огорошен не меньше всех нас.

— Бренди для всех, — шепнул я ему, — да побольше.

Когда в дрожащих руках у каждой дамы появились бокалы, где слез было столько же, сколько бренди, я обратился к ним.

— Леди, — начал я, чувствуя себя, точно Рональд Рейган, вознамерившийся посягнуть на одну из ролей в трагедиях Шекспира, — прошу внимания.

Послушно, словно дети, они обратили ко мне лица с размазанным по щекам зеленым и синим гримом и слипающимися от слез веками.

— Наш любимый капитан ушел из жизни, — продолжал я. — Это был милейший, добрый человек, нам будет страшно его не хватать. А сейчас попрошу вас поднять бокалы и выпить, поминая этого чудесного человека, однако в то же время попрошу вас запомнить три вещи. Во-первых, капитану отнюдь не хотелось бы, чтобы мы страдали, ибо он делал все, чтобы мы были счастливы.

Миссис Мидоусвит громко всхлипнула, но остальные леди зашикали на нее, чему я был только рад.

— Во-вторых, я внимательно наблюдал за ним и могу заверить вас, что он умер, не испытывая никаких мук. Не такой ли смерти мы пожелали бы своим самым дорогим и близким, да и самим себе, когда пробьет этот час?

Я услышал утвердительные возгласы.

— В-третьих, когда все вы отправились на берег, я позавтракал вместе с капитаном, и в разговоре со мной он признался, что благодаря вашему присутствию на борту его последнее плавание явилось для него особенно отрадным и памятным. Более того, он подчеркнул, что затруднился бы ответить, спроси я его, какая из дам пришлась ему больше по душе.

Послышался шепот, выражающий удовлетворение и гордость.

— Итак, выпьем за нашего друга капитана, которого мы никогда не забудем.

— Никогда! — дружно подхватили дамы.

Мы выпили, и я подал бармену знак, чтобы налил еще по одной. Наконец дамы под сильным хмельком, но уже не так истерично настроенные, разбрелись по своим каютам. Я собирался последовать их примеру, когда рядом со мной вдруг возник старпом. Вот уж кого мне сейчас отнюдь не хотелось видеть… Утешая дам, я сам с трудом удерживался от проявления своей скорби.

— Я сделал, как вы сказали, сэр, — сообщил старпом.

— Хорошо, — сухо отозвался я. — Хотя мне не понятно, зачем вы мне докладываете об этом. Теперь вы капитан, черт возьми.

— Да, сэр, и его вдова пожелала, чтобы он был похоронен в своем родном городе.

— Ну и? Доставьте его туда.

— Да, сэр. — Он помолчал, глядя на меня все такими же ничего не выражающими глазами, потом добавил: — Я весьма сожалею о случившемся. Капитан был мне очень симпатичен.

— Мне тоже, — устало произнес я. — Это был милейший, добрый, славный человек, такие теперь не менее редки, чем единорог.

— Чем кто, сэр?

— Неважно. Я пошел спать. Спокойной ночи.

К утру дамы более или менее пришли в себя. Кто-то всхлипывал, кто-то вытирал слезинки, но, превознося многочисленные достоинства капитана, о нем говорили уже в прошедшем времени.

Пароход покрывал милю за милей в голубых пустынных водах (пустынных, если не считать резвящихся, точно школьники после уроков, дельфинов, которые то и дело затевали танцы вокруг нашего судна), и с каждым днем становилось все жарче. Миссис Мидоусвит и миссис Фарзингэйл обгорели на солнце, уснув в своих шезлонгах, у миссис Мэлрепоуз прихватило сердце, пришлось отнести ее в темную каюту и обложить холодными компрессами, в остальном же ничего особенного не происходило. Выросший под небом Греции, я чувствовал себя великолепно, купаясь в солнечных лучах и приобретая загар, способный вызвать зависть у друзей. Однако в конце концов палящий зной и меня загнал в прохладную сумеречную каюту, куда ко мне вскоре наведался бывший старший помощник.

— Извините, что беспокою вас, сэр, — сказал он, — но у меня проблемы с капитаном.

Его слова ошеломили и озадачили меня, ибо я уже привык думать о нём как о капитане.

— Вы хотите сказать — у вас проблемы с вашим бывшим капитаном?

— Да, сэр. — Он неловко переступил с ноги на ногу, потом выпалил: — Он становится неприятным.

Что он такое несет?

— Как это понимать — неприятным? — спросил я. — Он ведь мертв.

Бывший старпом оглянулся по сторонам, как бы удостоверяясь, что нас никто не подслушивает.

— Он начинает… как бы это сказать… в общем, он начинает пахнуть, — сообщил бывший старпом приглушенным голосом, как будто произнес богохульство.

— Вы хотите сказать, что в такую жару по-прежнему держите тело в каюте! — с ужасом осведомился я.

— Да, сэр, вы сами сказали, чтобы мы отнесли его туда, — укоризненно ответил он.

— Но помилуйте, в такую жару это ведь нелепо. Почему не перенесли его в морозильную камеру?

Он озадаченно уставился на меня:

— Вы хотите сказать — вместе с продуктами?

— При чем тут продукты — там достаточно много места, уж наверно можно найти для него свободный уголок?

— Пойду проверю, — сказал бывший старпом и удалился.

Вскоре он опять пришел:

— Я нашел место, сэр, в кладовой для мяса. Поместил его туда.

— Хорошо, — отозвался я, мысленно представив себе жуткую картину: наш милейший капитан лежит на полу под качающимися окороками. — Только, ради Бога, чтобы дамы об этом не знали ни в коем случае, понятно?

— Да, сэр, — отчеканил он. — Не узнают.

Наше плавание продолжалось, и если не считать нескольких дней плохой погоды (пустячок, всего лишь умеренная зыбь, которая вынудила дам отсиживаться в каютах, поливаясь одеколоном), все шло вполне гладко. Дамы приободрились и даже стали привыкать к новому капитану, хвалили его и второго помощника за отменные салаты, разноцветное мороженое и превосходные отбивные. Что бы они сказали, спрашивал я себя, если бы узнали, что их кумир покоится в морозной тьме рядом с потребляемыми ими продуктами?.. Страшно было подумать, какой катастрофой это могло бы обернуться.

Наступил наш последний вечер в море, завтра — конец путешествию. Дамы полным ходом укладывали свои вещи — трудоемкий процесс, сопровождаемый взволнованными возгласами. Хлопали двери кают, стучали каблучки. «Люсинда, ты нашла зеленое платье, которое я тебе одалживала?», «Мэйбл, ты не могла бы зайти посидеть на моем чемодане? Почему-то эти чемоданы всегда откусывают больше, чем могут прожевать!», «Эдна, дорогая, поверь мне, если ты уложишь эту бутылку на самое дно чемодана, от тебя, когда мы спустимся на берег, будет нести спиртным хуже, чем от отступника общества «Анонимных алкоголиков»!».

Я направился в бар, чтобы пропустить стаканчик перед обедом. Там было почти пусто, только бывший старпом сидел у стойки, потягивая бренди. Глянув на стоящую перед ним бутылку, я убедился, что он не терял времени зря.

— Добрый вечер, — поздоровался я.

Он выпрямился и воззрился на меня. Должно быть, здорово набрался, сказал я себе, хотя по глазам его, как всегда, ничего нельзя было понять.

— Добрый вечер, сэр, — отозвался бывший старпом. Подумав, указал на бутылку: — Присоединяйтесь?

— Благодарю, — ответил я и, поскольку бармена не было видно, сам нашел стакан и налил себе из бутылки нового капитана.

Тишина объяла нас, точно густым туманом. Я выждал минуту-другую, прежде чем развеял этот туман.

— Ну, — весело произнес я, — полагаю, вы рады, что плавание подходит к концу. Сможете немного отдохнуть Дома. Вы где живете?

Он поглядел на меня, поглощенный своими мыслями:

— У нас проблемы с капитаном.

Господи, что там еще?.. У меня по спине пробежал холодок.

— Что еще за проблемы?

— Я сам виноват, должен был проследить.

— Что за проблемы? — повторил я.

— Если бы проследил, ничего такого не случилось бы, — сказал он, подливая себе бренди.

— Что не случилось бы?

Он отпил хороший глоток, помолчал, потом ответил:

— Вы помните, как мы забрали капитана из каюты и отнесли… отнесли… отнесли его вниз?..

— Помню.

— Тогда он был еще мягкий, понимаете? Сразу после этого погода испортилась и наших пассажирок укачало. — Он пожал плечами. — Нам-то что, а им было плохо. От этой зыби людей укачивает.

Он сделал еще глоток.

— И от качки капитан стал двигаться.

— Двигаться? — опешил я. — Как это понимать?

— Мы положили его плашмя, но качка стронула его с места, и ноги согнулись в коленях. — Он поднял вверх свою согнутую в колене ногу и похлопал себя по бедру. — Это я виноват. Не проверил. Понимаете, перед тем он был еще тепленький, а тут замерз в такой позе.

Он снова прервался, чтобы глотнуть бренди.

— Плотник сколотил гроб, и сегодня мы спустились вниз, чтобы аккуратненько уложить его туда и отправить готовенького вдове.

Меня слегка поташнивало, и я не стал придираться к его выражениям.

— Мы все испробовали, — продолжал бывший старпом. — Буквально все. Я вызвал двух самых сильных матросов, но они не смогли разогнуть его ноги. Невозможно. А ведь его непременно надо было уложить в гроб сегодня вечером. Сами понимаете — оформление документов и все такое прочее. У нас не было времени, чтобы — сами понимаете — разморозить его.

Он щедро плеснул в свой стакан золотистого бренди и проглотил.

— Пришлось ломать ему ноги молотом. — С этими словами он повернулся и вышел, пошатываясь, из бара.

Меня бросило в дрожь, и я налил себе порцию бренди, не уступающую той, с которой управился бывший старпом. Постоял немного, вспоминая капитана — его обаяние, учтивое обхождение с пассажирками, доброту, но главное, его слова о том, как он займется живописью, будет играть на флейте, будет, лежа в постели с любимой женой, смотреть, как за окном их спальни парят чайки. И я сказал себе, что к мысли об отставке следует привыкать постепенно, понемногу, ибо никогда не знаешь, что тебя ждет за углом.

А еще я решил воздержаться от обеда.

ЛЮДВИГ

Англичане упорно твердят, что у немцев нет чувства юмора. Я всегда считал это поспешным, стало быть, неверным обобщением. Ограниченный опыт общения с немцами не давал мне повода относить их в разряд чертовских весельчаков, но поскольку мне в основном доводилось обсуждать зубы мудрости шимпанзе или вросшие ногти слона с каким-нибудь директором немецкого зоопарка, нетрудно, понять, почему юмор обходил нас стороной. Тем не менее мне казалось, что где-нибудь должен все-таки таиться немец, обладающий чувством юмора, как вам всегда кажется, что где-то в Англии должна скрываться гостиница, где умеют прилично готовить. Просто немцам постепенно сумели внушить, что они лишены чувства юмора, говорил я себе, приумножив тем самым число их комплексов, однако немцы помоложе, возмущенные наветами, должны были, опираясь на свою потрясающую техническую сноровку, смастерить некое подобие юмористического чувства. А потому, буде мои пути каким-то образом скрестятся с путями; такого немца (предпочтительно немки), я был готов вести себя с ним (с ней) предельно чутко и заверить его (или её), что никогда не верил подлым клеветникам. И как бывает всегда, когда даешь себе подобного рода альтруистические клятвы, случай сдержать слово представился раньше, чем я ожидал. У меня крепко что-то не заладилось в семье, и поскольку дома возникла атмосфера, не очень-то благоприятствующая творчеству, я собрал вещички и отправился в Борнмут на южном побережье Англии, где жил какое-то время в молодости. Сезон был не курортный, а потому вероятность того, что мне там будут докучать какие-нибудь нудные типы, была невелика. Действительно, большую часть времени, кроме меня, там вообще никто не гостил. Странное чувство испытываешь, оказавшись единственным постояльцем большой гостиницы, как будто ты последний пассажир на борту «Титаника». Здесь-то я и познакомился с замечательным человеком по имени Людвиг, который если и не помог мне вновь обрести здравый смысл (коего у меня всегда замечался большой дефицит), то, несомненно, сам того не подозревая, сделал доброе дело, вдохнув жизнь в мое чувство юмора.

В первое утро в Борнмуте, прежде чем выйти в город, чтобы вкусить его прелестей, я заглянул в бар в такой час, когда, как мне казалось, демократичный британец вправе потребить хмельной напиток, не опасаясь ареста. И с досадой обнаружил, что бар закрыт. Бормоча нехорошие слова о дурацких правилах, я повернулся было к выходу, когда увидел направляющегося ко мне молодого человека в полосатых брюках, темном пиджаке, рубашке со сборками, которая белизной могла бы поспорить со снегами Арктики, и при бабочке, аккуратностью не уступающей настоящим чешуекрылым. Он явно занимал не последнее место в начальственном строю. Наклонив голову набок, он выжидательно посмотрел на меня широко раскрытыми, невинными голубыми глазами. Я приметил у него раннюю лысину, которую он с большим искусством скрывал зачесанными вперёд длинными волосами, образующими аккуратную челку на лбу. Эта челка очень шла к его довольно красивому угловатому лицу, придавая ему сходство с молодым Наполеоном.

— Что-нибудь не так, сэр? — осведомился он, и по его произношению я заключил, что передо мной немец.

— В котором часу открывается бар?

Ответь он, что мне придется подождать до двенадцати часов, я высказал бы ему все, что думаю про английские запреты, о порядках, действующих в Англии и установленных на материке, а в заключение заявил бы, что вроде бы недавно принят великолепный закон, позволяющий взрослым людям потреблять в гостиницах спиртное, когда заблагорассудится. Однако он расстроил мои планы.

— Бармен еще не пришел, сэр, — сообщил он извиняющимся тоном. — Но если вы желаете выпить, я открою вас бар.

— О, — произнес я. — Вы уверены, что это возможно?

Не хотелось бы причинять вам беспокойство.

— Что вы, сэр, какое там беспокойство, — учтиво отозвался он. — Если вы подождете, я схожу за ключом.

Он быстро вернулся, открыл бар и налил мне пива по моему выбору.

— Выпьете со мной? — спросил я.

— Вы очень любезны, сэр, — ответил он с улыбкой, глаза его осветились радостью. — Мне то же самое.

Мы молча сделали несколько глотков, потом я спросил как его зовут.

— Людвиг Дитрих, — сказал он и добавил слегка виноватым тоном: — Я немец.

— Увы, — произнес я с наигранным сожалением, — я лишь однажды посетил Германию, да и то пробыл там не долго, так что не могу похвастать знанием страны.

Я не стал говорить, что обслуга в этой гостинице — сплошь грубияны, пища несъедобна, такое впечатление, будто меня на три дня посадили на пудинг на сале; может быть, мне просто не повезло… Однако мне подумалось, что передо мной, возможно, тот немец, которого я ищу, немец, обладающий чувством юмора. А потому, выпив с Людвигом кружечку-другую, я решил, так сказать, закинуть удочку, проверить на нем несколько шуток. Шутки были простенькие, но он смеялся, и душа моя расцвела. Из всех смертных именно мне повезло — я нашел горшок с золотом у конца радуги! Нашел единственного немца, наделённого чувством юмора, — такой же уникум, как лошадь шестью головами. Увы, мне предстояло убедиться, что два-три смешка в баре так же не делают лета, как пара ласточек, сбившихся с пути.

Покинув бар, я отправился погулять по Борнмуту: хотелось вновь увидеть места, связанные с моей молодостью, насладиться культурными сокровищами этого самого чопорного из курортов южного побережья. И с ужасом обнаружил, что за двадцать пять лет произошло столько перемен, что я совсем не узнаю город.

Впрочем, кое-что уцелело. Например, Плезэр-Гарденс — парковая зона с аккуратными клумбами, каменными горками, прудами и водопадами. Пруды были покрыты тонкой пленкой льда, каменные горки засыпаны свежим снегом, из которого торчали канареечно-желтые и розовато-лиловые крокусы. Уцелел обдуваемый ветрами пирс на железных ногах, омываемых волнами, чье пенное кружево, ложась на гальку, словно застывало на ней белоснежными раковинами. Курзал — пульсирующее сердце борнмутской культуры, где мне однажды довелось гоняться за щенком мопса, наступая на ноги негодующим любителям музыки и не давая им спокойно наслаждаться Моцартом.

Я вспомнил молодую виновницу сего происшествия, ее восхитительный носик и восхитительное обращение с английским языком. Позвонить ей? Сообразив, что не знаю даже ее адреса, я повернул кругом и углубился в город. Дул ледяной ветер, но с голубого неба светило нарциссово-желтое солнце, и лучи его чуточку пригревали. С радостью обнаружив, что аркада сохранилась, я еще больше обрадовался, увидев за ней мой любимый трактир «Виктория-бар». Вошел в теплое помещение и убедился, что тут все как было: отполированная длинная стойка, красные бархатные кресла и диваны, крытые позолотой диковинные столы из кованого железа. Заказав кружку бочкового пива, темного, как эфиопская дева, с белой, как майский цвет, шапкой, я сел со своей добычей и стал любоваться великолепием интерьера и окнами (всеми тремя) с резными и искусно гравированными рамами. Конечно, эти окна не шли в сравнение с изделиями, выходившими в прошлом веке из рук знаменитого Уистлера, но все же несли на себе печать славной и неповторимой старины. Трактир был полон диккенсовскими персонажами, каких можно увидеть только в английских пабах этого типа. Сутулые старушки с морщинистыми лицами расположились в креслах, потягивая портвейн с лимоном; высокий худощавый мужчина в черном пиджаке с бархатным воротником и в широкополой черной шляпе (какой-нибудь трагедийный актер, блиставший в двадцатых годах) впивался ястребиным взглядом в каждого входившего в трактир симпатичного молодого человека; двое мужчин оживленно беседовали, придерживая руками свои кружки с пивом, меж тем как сидящий у их ног старый английский бульдог свидетельствовал свое расположение каждому преходящему мимо него, вертя задом так, что ему позавидовали бы танцовщицы острова Бали; маленькая старушка лет восьмидесяти с гаком, в похожей на полицейскую каску шляпе вызывающе розового цвета, в таких же розовых перчатках, теплых ботинках и серебристых чулках, что-то серьезно втолковывала дородной даме в черной шляпе со страусовыми перьями и в шубе, точно сшитой из шкуры престарелого овцебыка. В воздухе пахло элем, портвейном и более крепкими напитками, подобно тому как в хорошей французской гостинице воздух пропитан благоуханием вкусных блюд. Как прекрасная дама источает аромат духов, так бар разливал кругом восхитительные запахи миллионов вожделенных стаканчиков. Потягивая темное бархатистое содержимое моей кружки, я был готов к тому, что сейчас войдет сопровождаемый озадаченным Ватсоном Шерлок Холмс и сухо бросит своему спутнику: «Хотите что-то узнать, дорогой Ватсон, загляните в местный трактир».

Неохотно допив свой эль, я вышел на холод. Постоял, размышляя, куда теперь пойти. Единственным положительным изменением в Борнмуте я назвал бы то, что он успел стать чуть ли не университетским городом; если в дни моей молодости вы видели на улицах только тучных бригадиров и пожилых леди, теперь с вами приветливо здоровались курчавые негры цвета шоколада, смуглые иранцы с вишневыми глазами и стайки похожих на рой бабочек или желтоватых птичек прелестных китаянок и японок, чьи изящные, точно веер, руки исполняли в воздухе замысловатый танец, помогая семенящим девушкам толковать между собой.

Заключив, что я замерз и всеми заброшен, я решил вернуться в гостиницу и заполнить творчеством время, оставшееся до второго завтрака. Расположившись в сверкающем хромом баре, выпил еще темного пива, после чего принялся за писание. Окончив абзац, перечитал его. Он ехидно ухмыльнулся мне, как это заведено у первых абзацев, когда все мобилизованные тобой слова доводят до твоего сведения, что, сколько бы ты ни старался, они не пожалеют сил, чтобы вызвать твое недовольство, и что следующий абзац получится у тебя ничуть не лучше. Я перебрал в уме свой довольно обширный репертуар нехороших слов на английском, греческом, испанском и французско языках; только эти слова дают мне право считать себя полиглотом. После чего заказал двойную порцию бренди. О чем вскоре пожалел. Пиво разных сортов и бренди поднимают настроение, когда потребляешь их по отдельности; собранные вместе, они вызывают хандру. Симпатичный бармен, итальянец Луиджи (мне еще предстояло поближе узнать его), поглядел на мою мрачную физиономию и тактично отошел к дальнему концу стойки, где принялся прилежно протирать стаканы. Он наперед знал, что я напрасно пожелал налечь на бренди… Я прикидывал, какая форма самоубийства наименее мучительна, когда возле меня вдруг возник Людвиг.

— Приятно проведи утро, сэр? — справился он, обеспокоенно созерцая меня.

Я отложил ручку, допил бренди.

— Если вы хотите знать, — осторожно произнес я, — доставило ли мне удовольствие вновь увидеть места, где прошла моя молодость, и ощутить себя восьмидесятилетним стариком, мой ответ будет отрицательным.

— Восьмидесятилетним? — удивился он. — Вы выглядите намного моложе.

— Благодарю, — сказал я. — По правде говоря, когда я держусь подальше от зеркал, мне удается делать вид, будто я неплохо сохранившийся, симпатичный сорокалетний мужчина, хотя на самом деле обязан признать, что я намного старше и выгляжу куда хуже.

— А вот и нет. — Людвиг был твердо намерен смягчить удар, возможно нанесенный моему самолюбию. — Вы совсем не выглядите старым.

— Спасибо, — снова сказал я. — Выпьете?

— Благодарю, — отозвался Людвиг. — Если можно, джин. Я заказал для него джин, а себе для компании — еще бренди. Мы выпили за здоровье друг друга.

— Между прочим, — заметил я, — джин очень вреден. Зачем вы пьете джин — это же верная смерть.

На лице Людвига появилось выражение тревоги:

— Джин? Вреден? Почему?

— Вы не читаете «Ланцет»? — изобразил я удивление.

— Что это такое — ланцет? — спросил он.

— Самый выдающийся медицинский журнал в мире, — ответил я. — Содержит всевозможные сведения… сообщает о каждом новом открытии… наставляет врачей. Как заливать культю кипящей смолой и все такое прочее… Каждый врач читает «Ланцет».

— Вот как, — отозвался Людвиг. — Выходит, это такой врачебный журнал?

— Можно и так сказать, — ответил я, пытаясь представить себе, как бы Британская медицинская ассоциация восприняла такое определение. — Но иллюстрации в нем, конечно, изображают только артерии, гланды, проказу и тому подобное. Никаких голых женщин, никакой порнографии, хотя текст, можно сказать, не всегда рассчитан на детей младшего возраста.

— И что же в этом журнале говорится про джин? — осведомился Людвиг, подозрительно глядя на свой стакан.

— Ну, в частности, он способствует облысению.

Рука Людвига нервно пригладила его тщательно оберегаемый «внутренний заём».

— Еще от него портятся зубы, дурно пахнет изо рта и бывают острые приступы «болезни горничных», — сообщил я.

— Болезнь горничных — это что такое?

— Так называют в просторечии воспаление коленной сумки, — объяснил я. — У вас, очевидно, будет болезнь «вице-директоров», что примерно то же самое, только приступы еще острее.

— И когда же вы узнали про это? — спросил Людвиг.

— Совсем недавно. Заказать вам еще?

— Нет, спасибо, я лучше выпью пива, — сказал Людвиг. — Надеюсь, пиво не вредит?

Я вздохнул. Мой немец был лишен чувства юмора; во всяком случае, оно пребывало в состоянии покоя. Быть может, осторожный поиск при помощи «волшебной лозы» позволит мне обнаружить бурный поток веселья?

— Не обращайте внимания, — сказал я. — Люблю иногда пошутить.

— Пошутить, — вдумчиво повторил Людвиг, как будто впервые услышал это слово. — Да-да, конечно, шутить — хорошо, нельзя все время быть серьезным. Шутки вызывают смех.

Я глотнул бренди и присмотрелся к моему новому знакомцу. Приятное лицо, большие, искренние, добрые глаза, в которых, правда, было что-то от испуганного кролика. Он производил впечатление человека, который постоянно озирается, ища взглядом воображаемого врага. Или, быть может, опасный микроб.

— Могу я называть тебя просто Людвиг? — спросил я. — Меня зовут Джерри.

— С удовольствием. — Он мило улыбнулся и кивнул. Я решил продолжить испытание:

— Скажи, Людвиг, к кому я здесь в гостинице могу обратиться с жалобой?

Он посмотрел на меня с испугом:

— Жалобой? Ты собираешься жаловаться?

Пальцы Людвига, сжимающие стакан, дернулись, как если бы оправдались его худшие ожидания.

— Я в том смысле, что если бы что-то случилось, — объяснил я, — к кому следует обратиться?

— Обратись ко мне, — горячо произнес Людвиг, — я все сделаю.

— Послушай, — терпеливо произнес я. — Предположим, мне не нравится цвет ковра в моем номере, кому я должен жаловаться?

— Я могу поменять мебель, — успокоил меня Людвиг. — Но ковер прочно прикреплен к полу. Если хочешь, завтра переведу тебя в номер с другим цветом ковра.

— Я не намерен переходить в другой номер. Мне нравится мой ковер.

— Но ты сказал… — начал он.

— Я пошутил насчет ковра.

На лице Людвига появилось такое выражение, словно его миновала опасность попасть под колеса быстро движущегося экипажа.

— Пошутил, — вымолвил он. — Ну конечно, пошутил. Он облегченно рассмеялся.

— Но у меня претензии к душу, — сказал я. Облегчение испарилось, уступив место нервозности.

— К душу? А что с ним такое? — тревожно осведомился он.

— Каждый раз, когда я включаю его, он норовит ошпарить мне глаза, а я не застрахован от такого рода несчастных случаев, — объявил я. — И вообще, струя направлена в одну сторону, а не могу же я каждый раз становиться в передней, когда хочу помыться.

— Ты опять шутишь? — спросил Людвиг с надеждой в голосе.

— Увы, не шучу, — мрачно ответил я. — Сегодня утром меня между глаз ударила такая сильная горячая струя, что я уже хотел звонить администратору, чтобы прислали собаку-поводыря, которая довела бы меня до столовой.

— Сейчас же распоряжусь, чтобы исправили, — сказал Людвиг, проглотил свое пиво и исчез со скоростью перекати-поля, сплетенного из оголенных нервов.

В тот день я больше не видел его до самого вечера, когда, пожалуй, не слишком разумно решил отметить канун своего рождения несколькими стаканчиками бренди. Этот напиток способен прояснить ваш мозг, как если бы в голове зажегся некий диковинный яркий огонь, но он может также заставить ваш язык нести всякую околесицу. Я сидел один в огромной тихой гостиной, пытаясь что-то сочинить, когда Людвиг вдруг возник передо мной; толстый мягкий ковер приглушил его шаги, как будто он шел по снегу.

— Привет, — сказал Людвиг, серьезно глядя на меня. — Что-то ты поздно засиделся.

— Не спится, вот сижу и пробую писать, — сообщил я. — Нажми кнопку, и словно джинн из бутылки появится ночной дежурный, неся мне бренди, а тебе — что сам закажешь.

Он нажал кнопку и сел напротив, направив на меня слегка озабоченный взор.

— Ты много пишешь, — заметил он.

Чем вовсе не доставил мне удовольствия, поскольку последние полчаса я хмуро таращился на последнюю написанную фразу, соображая, что писать дальше. Я сердито захлопнул блокнот.

— Ага, — сказал я, — много. К сожалению, обилие иностранцев в Борнмуте вредно действует на мой стиль.

— Стиль? Что это?

— Мой слог.

— На него действуют иностранцы? — удивился Людвиг.

— Конечно. Каждый порядочный англичанин подвержен воздействию иностранцев, ты разве не знал? И почему только Всевышний всех не сделал англичанами…

— Но как именно иностранцы воздействуют на тебя? — допытывался он.

— Достаточно того, что они не англичане, — ответил я. — Смотри, вот я выхожу на улицу — и кого же вижу? Английских мужчин и женщин? Ничего подобного — уйму япошек и китайцев, иранцев, эфиопов и уроженцев Басутоленда. Возвращаюсь в гостиницу — и кого вижу там? Англичан? Если бы. Паршивого итальяшку-бармена по имени Луиджи, который выглядит так, словно его пра-пра-прадеда звали Макиавелли. Официанты — сплошь паршивые испанцы, или паршивые итальянцы, или паршивые португальцы. И могу поклясться, что где-то еще прячется паршивый лягушатник-француз, благоухающий чесноком.

— Но ведь я тоже иностранец, — сказал Людвиг.

— Вот именно. Ты — грязный гунн. С этим общим рынком явный перебор. Скоро в Британию набьется столько паршивых иностранцев, что мне придется ехать за границу, чтобы услышать хорошее английское слово.

Он долго смотрел на меня, потом рассмеялся.

— Грязный гунн, — повторил Людвиг, широко улыбаясь. — Знаю, это ты шутишь.

— Точно, — признался я со вздохом, — шучу.

— А что за книги ты пишешь?

— Романы про секс. Про сексуальных маньяков, бесчинствующих в гостиницах вроде этой.

Он поразмыслил, потом улыбнулся.

— Понимаю, ты опять шутишь, — довольно произнес он. Явился ночной дежурный, и я заказал два двойных бренди, не давая Людвигу опомниться. Он опешил и хотел что-то возразить, но я остановил его жестом руки.

— Праздник, — сказал я, поглядев на часы.

— Праздник? — спросил Людвиг. — Какой именно?

— Через минуту будет полночь, — объяснил я, — затем наступит мой день рождения. Веселье, бурное оживление и все такое прочее. На твоем месте я держался бы от меня подальше — могу вдруг превратиться в тыкву, или в оборотня, или во что-нибудь еще.

— День рождения? Правда? Ты не шутишь?

— Не шучу. Через минуту у меня за плечами будет пятьдесят один славно потраченный впустую год.

Дежурный принес напитки, мы подняли наши стаканы, и когда стрелки часов сошлись на цифре двенадцать, Людвиг встал.

— Поздравляю, — приветствовал он меня, — и желаю еще много-много лет жизни.

— Спасибо, — отозвался я, — тебе того же. Мы выпили.

— Ты чем-то озабочен, — сказал Людвиг, беспокоясь за меня.

— А ты на моем месте не был бы встревожен?

— Но почему?

— Ну как же, вот мне исполнилось пятьдесят два, а все ещё ничего не произошло.

— Так ведь тебе только что исполнилось пятьдесят два года, — серьезно заметил Людвиг. — Разве может сразу что-то произойти?

— Почему бы нет? — спросил я. — Почему бы в гостиную не ворваться пышной смуглянке в прозрачной ночной рубашке и не попросить меня спасти ее от бешеного быка?

— В гостинице? Как сюда может попасть бык?

— На лифте, — ответил я. — Или он мог прокрасться в номер какой-нибудь леди, переодетый горничной, и напасть на нее.

— Ты опять шутишь, — сказал Людвиг, страшно довольный, как будто поймал меня на жульничестве в карточной игре.

Я вздохнул:

— Скажи, Людвиг, что побудило тебя покинуть развеселую жизнь в Германии и перебраться в Борнмут? Здесь заработки лучше?

— Нет-нет, — ответил он. — Просто в Германии все-только тем и заняты, что работают целый день и к вечеру так устают, что ни на что не остается сил. Совсем не веселятся.

— И не шутят? — удивился я.

— Нет, они слишком устают.

— И поэтому ты бежал в Англию?

— Да, мне очень нравится Англия.

Мы помолчали, я уныло размышлял о моем опусе, который никак мне не давался.

— Ты опять чем-то обеспокоен, — озабоченно заметил Людвиг.

— Да нет, просто не ладится что-то с этим проклятым писанием, — объяснил я. — Только и всего. Это называется писательским запором. Пройдет.

Людвиг смущенно посмотрел на меня.

— У меня завтра выходной, — сказал он. — Есть машина — «мерседес».

Я задумался над этим несколько неожиданным сообщением, спрашивая себя, кто из нас перебрал бренди.

— И что? — осторожно осведомился я.

— Я подумал, поскольку у тебя день рождения и ты один во всей гостинице, может быть, захочешь прокатиться, — пояснил он, слегка покраснев.

Я выпрямился в кресле.

— Отличная идея! Ты серьезно? — спросил я, тронутый его добротой.

— Конечно, — просиял Людвиг, видя мой энтузиазм.

— Значит, так, — сказал я. — Ты позавтракаешь со мной, потом мы махнем куда-нибудь. Ты бывал в замке Корф? На полуострове Пэрбек?

— Нет, — ответил Людвиг. — С тех пор как уехала моя девушка, Пенни, я редко куда-нибудь хожу.

— Прекрасно, договорились. Ты заедешь за мной в двенадцать часов, мы где-нибудь перекусим и пропустим по стаканчику, потом проведаем Пэрбек.

Ровно в двенадцать мы встретились в холле. Людвиг выглядел несколько непривычно в рубашке с расстегнутым воротом, без аккуратной бабочки и в яркой спортивной куртке вместо черного пиджака, однако цветистый наряд ничуть не умерил его серьезности. Через Плезэр-Гарденс мы проследовали в «Ройял Бат Баттери» — отель, где во всем Борнмуте, на мой взгляд, подавали наиболее близкие к хорошей французской кухне блюда. По пути заглянули в трактир, чей бармен-ирландец с невыразительным лицом, но с искоркой в глазах, подобной светлячку в бархатно-черной ночи, внушил мне подозрение, что он почитает наш мир весьма забавным.

Людвиг задумался, выбирая напиток. От джина отказался, объяснив бармену, что опасается «болезни горничных». Бармен поглядел на меня, я подмигнул ему. Искорка в его глазах стала ярче, и он заговорил тоном знатока.

От хереса, сообщил он с ярко выраженным ирландским акцентом, развивается подагра и от портвейна — тоже.

От пива, серьезно заметил я, люди толстеют, а это плохо для сердца, как и от бренди, если его пить за обедом. Бармен поведал, что у некоторых завсегдатаев его трактира от обильного потребления виски артерии затвердели так быстро, что эти несчастные превратились вдруг в какие-то неподвижные статуи. Я добавил, что нечто в этом роде бывает от рома, с той разницей, что человек преображается в какую-либо липкую массу вроде патоки. Не желая отставать, бармен рассказал, что водка разъедает внутренности; буквально на днях один завсегдатай скончался, потому что весь его желудок вывалился на пол. И пришлось же потом повозиться с уборкой, вздохнул бармен, потому что бедняга тот ел на завтрак яичницу с беконом. Мысленно я поставил бармену высший бал. Именно такие артистические штрихи отличают добрую ирландскую брехню.

Людвиг осторожно прислушивался к нашей перепасовке. Внимательно посмотрел на мое лицо.

— Вы оба шутите? — произнес он так жалобно, что мне ничего не оставалось, как сознаться.

Мы заказали легкое пиво, и бармен присоединился к нам. Затем Людвиг принялся рассказывать мне, как он предвкушает отпуск.

— И куда же ты поедешь? — спросил я.

— Хотелось бы на юг Франции, — ответил он, — да не получится.

— Почему? У тебя быстрая машина, дороги хорошие. За один день доберешься до Канн.

— Но я должен повидать родных.

— Ты очень хочешь их повидать? — поинтересовался я, вспоминая, как редко члены нашей семьи навещают друг друга, причем являются так же неожиданно, как кукушка к ее пернатым приятелям.

— Нет, — честно ответил он, — но ведь они мои родные. Поэтому я не смогу поехать на юг Франции, где теперь находится моя девушка Пенни.

«Малый явно перебарщивает в своей сыновней привязанности», — подумалось мне.

— Почему бы не повидаться с ними на обратном пути? — предложил я. — Сперва навести Пенни.

Людвиг опешил.

— Или, — продолжал я, — почему бы в этом году не сказать: «К черту родных» — и отправиться… ну, скажем в Мексику?

Он задумался, а мы с барменом молча ждали, удастся ли нам развратить его.

— Хотелось бы повидать Мексику, — произнес наконец Людвиг. — Но там, пожалуй, слишком жарко. В Испании я страдал от жары.

— Почему не пожаловался правительству? — спросил я

— Это было бы не по закону, — сказал он, подумав.

Мы с барменом всем сердцем надеялись, что он пошутил; увы, Людвиг просто констатировал факт. Я обратил на бармена страдальческий взгляд, он ответил мне тем же.

— Ну что ж, — рассудительно произнес я, — есть и более прохладные места. Например, Баффинова Земля.

— В самом деле? — заинтересовался Людвиг.

— Этот наш друг, — я показал на бармена, — может тебе рассказать про Баффинову Землю.

Бармен, с лицом невыразительным, как лужа дегтя принялся полировать какой-то стакан.

— На Баффиновой Земле прохладно, — негромко произнес он. — Так прохладно, что там производят особые спиртные напитки, чтобы бутылки не лопались.

Людвиг задумался.

— Какой крепости? — спросил он.

Бармен вздохнул. Чувствовалось, что он начинает понимать мои затруднения.

— На Баффиновой Земле, — пришел я ему на помощь, — тебе пришлось бы испытать на себе гостеприимство эскимосов. Есть в больших количествах ворвань, тереться носами с веселыми эскимосками…

— Что такое ворвань? — пожелал узнать Людвиг.

— Это небольшой, но достаточно важный, изогнутый участок нижней части кишечника кита, достигшего совершеннолетия, — сказал я.

— Пойманного в августе, в полнолуние, когда начинают таять айсберги, — уверенно заявил бармен, чем заслужил мое безмерное восхищение.

— Убитого гарпуном, — смело добавил я.

— Не думаю, чтобы мне это понравилось, — сказал Людвиг. — Должно быть, на вкус что-то вроде рыбы, да? Меня всегда тошнит от копченой селедки и страшно хочется пить.

Я снова посмотрел на бармена, он ответил сочувственным взглядом.

— Видишь, — сказал я ему, — каким приятелем я обзавелся. Настоящий гунн.

— Точно, сэр, — отозвался бармен. — Думаю, неделька-другая в Дублине пошла бы ему на пользу. Не хуже психушки, говорят люди.

— Я подумаю, — обещал я ему.

— В Дублине очень влажно, верно? — спросил Людвиг, искренне желая пополнить свои знания.

— Верно, — ответил бармен. — Его еще называют Северной Венецией. Именно там была изобретена гондола.

— Но я думал… — начал озадаченный Людвиг.

— Пошли, — перебил я, беря его за руку. — Пойдем поедим копченой селедки.

За превосходной трапезой Людвиг облегчил душу, поведав мне про Пенни. Дескать, она и молодая, и веселая (хотя и лишенная чувства юмора, предположил я), но они постоянно ссорятся, постоянно. Она всегда копается, когда надо куда-то собраться, всегда поступает наперекор ему, но самый большой грех — спеша одеться, разбрасывает по полу чулки и бюстгальтеры. Людвиг полагал, что именно эта привычка в сочетании с некоторой разницей в возрасте делает невозможной саму мысль о женитьбе, во всяком случае весьма сомнительной. Я возразил, что это как раз то, что ему нужно: молодая живая особа, которая будет спорить с ним и заставлять ходить по пояс в разбросанных чулках и бюстгальтерах. Сказал, что множество браков распалось из-за чрезмерной аккуратности жены и множество были спасены уроненным вовремя бюстгальтером. Новизна этой идеи поразила Людвига, и после двух бутылок превосходного вина я почти убедил его завести вместе с Пенни собственную гостиницу в Борнмуте, при условии, что она не станет ронять бюстгальтеры в коридорах.

— Я написал ей, приглашая приехать в Борнмут и побыть со мной во время моего отпуска, — признался он.

— И что же она?

— Не ответила. Я очень беспокоюсь, — озабоченно сказал Людвиг.

— Перестань беспокоиться, — твердо произнес я. — Знай ты французскую почту, как я ее знаю, вообще не стал бы беспокоиться. Письмо, в котором говорится, что она приедет и любит тебя, придет в твой сотый день рождения.

Людвиг испуганно воззрился на меня.

— Шутка, — объяснил я.

— О! — воскликнул он с облегчением. — Значит, думаешь, она согласится?

— Непременно, — заверил я его. — Кто может устоять против ухаживания грязного гунна?

Эту шутку он уже знал, а потому громко расхохотался. Потом опять посерьезнел.

— Ты много путешествуешь? — спросил он.

— Порядочно.

— Это… ну… выбивает тебя из колеи?

— Нет. А что?

— Понимаешь, когда приближается отпуск, я всегда страшно нервничаю и у меня расстраивается желудок, — признался Людвиг. — Чем ближе отпуск, тем мне хуже. И когда отпуск начинается, мне так плохо, что я не получаю никакого удовольствия.

— Тебе нужен транквилизатор, — сказал я. — Могу поделиться.

— Поможет? — спросил он с надеждой.

— Конечно. Не забудь напомнить, у меня где-то лежит.

Сам принимаю, когда перетружусь.

— Большое спасибо, — сказал Людвиг. — Хочется хорошо провести отпуск.

— Будешь доволен, — пообещал я. — И Пенни тоже.

В приподнятом настроении мы доехали до парома, который хочется сравнить с воротами в другой мир. Подобно тому как Харон работает на перевозе через Стикс, так местный паром с куда более приятной целью двинулся через пестрящее островками и морскими птицами устье гавани Пула от роя сверкающих белизной отелей Борнмута в клочок пасторальной Англии, будто не изменившийся с позапрошлого века. Здесь широкие зеленые луга на покатых холмах были обнесены оградами из темного, колючего и косматого, точно волосы ведьмы, терновника. На исчерченных, словно вельвет, аккуратными бороздами полях стаи грачей летели за пахарем, будто чайки за кораблем. Живые изгороди были обвешаны лимонно-желтыми сережками, верба щеголяла пушистыми комочками цвета котикового меха.

Переплетенные на фоне неба черные голые ветки окостенелых деревьев на гребнях холмов создавали впечатление замысловатых синих витражей, замаранных тут и там первыми прутиками грачиных и сорочьих гнезд. Людвиг включил магнитофон, и машина начала вибрировать от громких мажорных звуков баварской музыки. Казалось, слышно, как мозолистые руки хлопают по кожаным шортам и как отбивают такт горные ботинки веселящихся баварцев с огромными пивными кружками. Забавный контраст ландшафту, через который мы проезжали…

Еще один поворот, и на коническом бугре в просвете между двумя высокими зелеными холмами мы увидели остатки замка Корф, этакий гнилой динозаврий зуб, торчащий из зеленой десны. Только центральная часть замка смогла устоять против фугасов и пушечных ядер кромвелевских вандалов и возвышалась теперь подобно остерегающему пальцу, покрытая щербинами, населенная галками, в одно и то же время жуткая и жалкая.

Оставив машину, мы пошли к замку. От холодного свежего воздуха и выпитого вина слегка кружилась голова. Две приземистые башни, напоминающие бугристые пивные кружки, охраняли вход под массивной аркой; поблизости остатки стены венчала еще одна башня, наклоненная под острым углом, подобно дереву, упрямо противостоящему попыткам ветра и воды повалить его на землю. Заложенный под нее в свое время фугас был недостаточно мощным, чтобы разрушить циклопическую шахматную фигуру из пэрбекского известняка.

Опережая нас, в том же направлении шагала высокая девушка с темными волосами. У нее были восхитительные длинные ноги, какими, кажется, природа наградила только американских девушек; ноги породистого скакуна, растущие чуть ли не от ушей.

Для просвещения Людвига я приступил к чтению лекции по истории Англии.

— Именно здесь, — сказал я, показывая на арку, — было совершено одно из ряда многих убийств. Эльфрида подло расправилась с Этельредом Нерешительным. Он охотился тут поблизости и решил навестить ее брата. А Эльфрида была, конечно же, его мачехой и страшно ревновала Этельреда, потому что он не испытывал по отношению к ней эдипова комплекса. Короче, когда Этельред Нерешительный — его еще называют Неустойчивым — перебрал меда…

— Меда? Что это? — спросил внимательно слушавший меня Людвиг.

— Три части водки, одна часть пчелиного меда с водой и щепотка ангостуры горькой, — отчеканил я и с удовольствием отметил, что девушка впереди сменила широкий шаг на более плавную поступь, чтобы лучше слышать меня. — Так вот, — продолжал я, — Этельред Нерешительный промчался на коне через мост под этой аркой и приветствовал мачеху со всей теплотой, позволительной человеку, свободному от эдипова комплекса. Сказал, что желает увидеть брата. Мачеха ответила, что его брат в темнице забавляется пыточными орудиями и что его сейчас позовут. А пока, предложила она, может быть, Этельред выпьет немного меда, чтобы восстановить силы. Этельред согласился.

Тем временем мы подошли к будке, где продавались входные билеты, и я смог рассмотреть лицо девушки. Она была очень хороша. Девушка купила путеводитель; мой слух уловил ее американский акцент. Поворачиваясь, она встретилась со мной глазами, улыбнулась и помахала мне путеводителем.

— Некоторые люди, — громко сказал я, — и не подозревают, что ждет их дальше.

Девушка помешкала, потом стала медленно подниматься по откосу к развалинам самого замка — достаточно медленно, чтобы и дальше слышать наш разговор.

— Что случилось потом? — спросил Людвиг.

— А вот что: Эльфрида смешала мед в шейкере из бараньего рога и налила Этельреду. Когда он нагнулся, чтобы взять свой рог, она вонзила ему в спину нож — не очень-то гостеприимный жест, ведь он был совсем не готов к этому. После чего она сбросила его тело в колодец — по-английски, как ты знаешь, «велл». Отсюда старая английская поговорка: «Олл из велл зэт эндс велл» — «Все хорошо, что хорошо кончается».

— И полиция не поймала ее? — спросил Людвиг.

— Не поймала. Несколько месяцев брали отпечатки пальцев у всех обитателей замка — и все без толку. Старый Скотленд-Ярд терялся в догадках.

— А кем же был этот эдипов комплекс? — допытывался Людвиг, желая досконально разобраться в исторических фактах.

— Один совершенно безнравственный рыцарь, сэр Эдип. Он хотел жениться на Эльфриде и сесть на трон, стать королем, понимаешь? Слыхал когда-нибудь выражение «черный как ночь»?

— Слыхал, — отозвался Людвиг.

— Так вот, его изобрели тогда в качестве характеристики сэра Эдипа.

Я заметил, что девушка остановилась и прилежно изучает путеводитель. Заметил также, что она держит его вверх ногами. Кассир задумчиво посмотрел на нас.

— Вам не нужен путеводитель, сэр, — произнес он скорее утвердительно, чем вопросительно, и мое ухо уловило мягкий, словно изысканный сыр, дорсетский акцент.

— Нет, спасибо, — беззаботно ответил я. — Мне знакома история сей благородной груды камня.

— Я так и понял, сэр, — подмигнул он мне. — Ваш друг — иностранный джентльмен, верно?

— Немец, — сказал я. — Сами знаете, что это за порода.

— О-о, да, конечно, отлично знаю.

— Вы родом из Дорсета? — поинтересовался Людвиг.

Не в силах больше сохранять серьезное выражение лица, кассир промямлил: «Да, сэр» — и поспешно отступил в глубь, своей будки.

— Пошли, — позвал я Людвига. — Нам еще много надо посмотреть, и у этого места захватывающая история.

Мы миновали девушку, она медленно последовала за нами.

— Теперь, — сказал я, поднимаясь вверх по зеленому откосу, — мы пропустим одно-два столетия и остановимся там, где Генрих Седьмой проиграл в кости замок Генриху Восьмому.

На густой траве паслось несколько овец; рога барана украшали его голову, будто две огромные спиральные раковины.

— Так вот, — продолжал я, — как известно, у Генриха Восьмого были в жизни только три страсти — женщины, еда и музыка. Сейчас ты видишь перед собой остатки стада тех самых овец, которых подавали Генриху с горохом, картофельными чипсами и мятным соусом. Разумеется, для него готовили отбивные, но в те дни, когда он казнил одну или двух своих жен, в честь этого события приказывал запечь баранью ногу с розмарином и чебрецом.

— Они очень грязные, — заметил Людвиг, глядя на овец.

— Так надо, — ответил я, — чтобы на них не позарились браконьеры. Овец моют раз в году, в день Святого Омо проводят торжественный обряд погружения овец в специальную яму на территории замка.

— О, — вымолвил Людвиг, обводя взглядом глыбы разрушенной кладки и разбитые стены. — А где же кухни?

Я завел его в помещение, где, по всей вероятности, некогда сидели караульные, охраняя вход в замок и подъемный мост, полируя свои луки и стрелы и не давая остыть кипящему дегтю. В одной изогнутой стене этого помещения — без кровли, площадью примерно шесть на три метра — была узкая крестовидная бойница.

— Здесь, — сказал я, — находилась большая кухня. Молодая американка задержалась у входа.

— Но здесь мало места, — заметил Людвиг.

— Вполне достаточно, если ты искусный повар и располагаешь всеми современными удобствами. Генрих, как я уже говорил тебе, был очень разборчив в еде, и повар рисковал жизнью, если готовил плохо. А хороший повар вполне мог на такой площади приготовить от семи до десяти блюд для банкета. Опрятность — вот залог успеха в кулинарном деле, — вкрадчиво произнес я, живо вспомнив, как моя жена твердила, что в жизни не встречала такого неопрятного повара, как я.

— Но как же отсюда подавали блюда в замок? — озадаченно справился Людвиг.

— Через раздаточное окошко. — Я показал на бойницу. — Что подлиннее, вроде сельдерея, — через вертикальную прорезь, подносы с отбивными — через горизонтальную.

Людвиг подошел поближе, чтобы лучше видеть.

— Поразительно, — произнес он.

Молодая американка укоризненно посмотрела на меня, улыбнулась и вдруг исчезла, чем немало меня огорчила. Я продолжал водить жадно слушающего мои бредни Людвига по замку, надеясь догнать ее, но она как сквозь землю провалилась.

А Людвиг никак не мог успокоиться. Когда я показал ему комнаты для гостей площадью около двух с половиной метров на два, он подчеркнул, что в них с трудом могла втиснуться двуспальная кровать и не оставалось места, чтобы войти. Как справляется с этими трудностями королева Елизавета (я сообщил ему, что она приезжает сюда на уик-энд вместе с отцом)? Очень просто, ответил я, открывает дверь и прыгает в постель. Большая экономия передвижений. И поскольку кровать занимает всю площадь, вы избавлены от необходимости подметать под ней. Еще его заботило состояние санитарного узла; показав ему на остатки круглой башни метрах в пятистах от главного здания, на самом краю холма, я пояснил, что там помещались мужская и женская уборные.

— Почему так далеко? — спросил он.

— По двум причинам, — ответил я. — Во-первых, как это видно по их расположению, каждый раз, когда спускали воду, содержимое скатывалось по склону прямо в лагерь противника, нагоняя панику на врага. Во-вторых, они служили Генриху для карательных мер. Он обнаружил, что придворные испражняются прямо на стенах, чем вызывали недовольство часовых внизу. Вот Генрих и велел построить уборные там, приказав под страхом смерти пользоваться только ими. Поверь мне, в холодные зимние ночи это было весьма действенное наказание.

Американская девушка по-прежнему не показывалась, чем сильно меня расстроила. Я-то надеялся, что еще несколько моих драгоценных исторических открытий перекинут мостик между нами. Мало-помалу мы возвратились к главному входу, и когда начали спускаться по откосу, я увидел вдруг юную красавицу. Она смотрела на нас сверху из окруженного, словно чешуйками пепла, галками полуразрушенного окна в одной из относительно целых стен замка. Я помахал ей рукой, она помахала в ответ, поощрив на дальнейшие действия. Сложив ладони рупором, я крикнул:

— Прекрасная леди, сегодня у меня день спасения красивых принцесс, и я вижу, что вы попали в беду!

Она устремила на меня печальный взор и наклонилась вперед, так что длинные черные волосы ее упали на плечи.

— Сэр рыцарь, меня постигло страшное несчастье, — услышал я мелодичный голос, говорящий с мягким американским акцентом. — Как вы проведали о моей беде?

Я проникся к ней расположением.

— Леди, об этом знает все королевство. — Я отвесил ей старомодный поклон. — Я и мой шут вместе проделали утомительный долгий путь, дабы спасти вас от участи, которая хуже смерти.

— Что такое шут? — спросил Людвиг.

— Это такой дурак, — ответил я.

— Ты хочешь сказать — идиот? — возмутился он.

— Сэр рыцарь, — снова обратилась ко мне принцесса, испуганно озираясь, — говорите тише, боюсь, стража может услышать.

— Леди, дошло до меня, что ваш дядя, этот злодей, заточил вас здесь, чтобы лишить вас и королевства, и девственности! — крикнул я.

— Шут — это идиот? — допытывался Людвиг.

— Дипломированный паяц, — ответил я.

— И девственности — тоже? — осведомилась принцесса.

— Что такое паяц? — спросил Людвиг.

— Да, лишить вас сокровища, коим женщины так дорожат, — сообщил я принцессе. — Ваш дядюшка даже сейчас, зловеще хмуря брови…

— Паяц — то же самое, что шут? — хотел знать Людвиг. — У слова «идиот» два синонима?

— Да, — коротко ответил я, желая продолжить диалог с моей принцессой.

— Скажи мне, прекрасный рыцарь, чем занят сейчас мой дядя? — пропела она.

— Сейчас он сидит, готовя вам страшную участь, леди. Однако не бойтесь, я…

— Участь — то же, что смерть? — спросил Людвиг.

— Да, — сказал я.

— Скажи мне, прекрасный рыцарь, могу ли я ее избежать с твоей помощью? — поинтересовалась моя принцесса.

— Не бойтесь, леди, ничего, — ответил я. — Никакой дядюшка, пусть даже самый кровосмесительный, самый порочный, самый извращенный, будь вместе с ним хоть тысяча приспешников, пусть даже самый коренастый, волосатый и средневековый, какие бы силы нам ни противостояли, с моим верным мечом Экскалибуром…

— Ты знаком с этой девушкой? — заинтересовался Людвиг.

— Сэр Ланселот — это вы! — мелодично воскликнула леди в окне.

— Я, мэм, к вашим услугам!

— Ты где-нибудь встречался с ней раньше? — спросил Людвиг.

— Послушай, — огрызнулся я, — помолчи немного. Галки кружили над башней, издавая ворчливые крики.

— Леди, — воззвал я к принцессе, — там внизу нас ожидает мой верный конь, моя лошадь Мерседес, на ней мы доставим вас в безопасное место.

— Одна лошадь? — возразил Людвиг. — В этой модели «мерседеса» двадцать лошадей.

— Сэр Ланселот, — откликнулась моя принцесса, — ваша доброта равна вашей храбрости.

— Тогда я поднимусь на ваши бастионы, убью ваших стражей и отвезу вас в селение Борнмут, где нас ждут оленина и мед.

— У нас в Германии много оленины, — сообщил Людвиг. — К ней подают яблоки, запеченные в тесте.

— Увы, Ланселот, — сказала принцесса. — Боюсь, ничего не выйдет, хотя я жажду отведать меда с водкой и щепоткой горькой ангостуры. В селении том мой жених ждет моего спасения, а у него ревнивый нрав.

— Что такое — нрав? — спросил Людвиг.

— Характер, — ответил я. — Черт! Она помолвлена.

— Нрав — от слова «нравиться»? — поинтересовался Людвиг.

— Принцесса, — грустно сказал я, — почему вы так опрометчивы. Вспомните изречение: «Поспешный брак — долгое раскаяние». Не говоря уже о том, что мне пришлось так потрудиться, извлекая мой меч из камня ради вас.

Она рассмеялась:

— Уверена, вы найдете другую принцессу. Прощайте, сэр Ланселот.

— Прощай, милейшая Гиневра…

— Ты сказал, что не знаком с ней, — заметил Людвиг, когда мы направились к выходу с территории замка. — Откуда же ты знал ее имя?

— Она — Гиневра Смит из Джоллитауна, штат Огайо, — ответил я. — И я познакомился с ней в Нью-Йорке. А теперь едем обратно в Борнмут. Трактиры уже открыты.

— Этот замок, — сказал Людвиг, когда мы проходили под аркой, — совсем не в исправном состоянии.

— Нам, англичанам, они нравятся именно такими, — сообщил я. — Чтобы в них сохранялся аромат старины, так сказать.

— А у нас на Рейне, — возразил Людвиг, — много замков, много больших красивых замков, и они все в исправном состоянии.

К счастью, как раз у входа стояла брошенная кем-то тачка с гравием.

— Вот, — показал я, — смотри, мы тоже кое-что предпринимаем. Вернись сюда через год или два, увидишь, что замок будет выглядеть не хуже «Хилтона».

В потускневшем солнечном свете луговая зелень приобрела изумрудный оттенок; распаханные поля стали пурпурно-коричневыми. Гавань Пула озаряли розовые лучи, и летящие на свои гнезда чайки отражались снежинками в почти зеркальной глади моря. Людвиг включил еще какие-то баварские мелодии, отбивая такт по баранке за неимением кожаных шортов.

— Какой интересный день был сегодня, — заметил он, когда мы выехали на улицу, ведущую к гостинице. — Когда приедут мои родители, я повезу их смотреть замок Корф и расскажу все, что узнал.

Я ощутил легкие угрызения совести.

— Надо было купить тебе путеводитель, все запомнить невозможно.

— Я запомнил, — возразил Людвиг.

— Тебе спасибо за чудесный день, — сказал я.

— Спасибо тебе, — учтиво ответил он.

Оставив машину в гараже, мы направились пешком в гостиницу.

— Ты не забудешь таблетки, которые обещал мне? — робко справился Людвиг.

— Конечно, не забуду, — сказал я. — Я их куда-то засунул, никак не могу найти. Но завтра поищу как следует.

— Завтра — последний день, — напомнил Людвиг. — Послезавтра я уезжаю в отпуск.

— Будут тебе таблетки, даю слово.

И я нашел их, очень кстати, как показал ход событий. Возвращаясь на другой день из кино, я с удивлением увидел целую толпу людей перед гостиницей «Ройял Хайк-лифф Пэлис». Подойдя ближе, разглядел также полицейскую машину с синей мигалкой, «скорую помощь» и две пожарных машины, над которыми к небу тянулись лестницы, словно шеи диковинных доисторических зверей. По мостовой новорожденными удавами расползлись пожарные рукава. Высоко на торце гостиничного здания помещалась причина всей этой сумятицы — неоновая вывеска, которая каким-то образом ухитрилась загореться. Хотя немедленно была объявлена тревога, к тому времени, когда огонь был потушен, от вывески остались только буквы «ял», «Хай» и «лис», напоминая то ли заголовок одной из рукописей Мертвого моря, то ли имя некоего древнего китайского философа. Протиснувшись через толпу, я увидел расстроенного Людвига, который сопровождал выходящих из гостиницы дюжих пожарных и еще более дюжих полицейских. У него было такое бледное, измученное и виноватое лицо, как будто он сам поджег злополучную вывеску.

— Привет, — бодро поздоровался я. — Вижу, ты тут здорово повеселился.

Людвиг застонал.

— Ужасно! Ужасно! — судорожно вымолвил он. — Что они там натворили в номерах, выбираясь на крышу. Я чувствую себя ужасно! Завтра начинается мой отпуск.

— Но ведь ты не поджигал вывеску, — заметил я.

— Нет! Не поджигал, но это произошло в мое дежурство, — сказал он, глядя на меня страдальческими глазами. — Она загорелась, когда я дежурил.

— Весьма неосмотрительно с ее стороны, — отозвался я. — Но гостиница не сгорела, так что у тебя все будет в порядке. Пойдем, выпей стаканчик и успокойся. Или ты предпочитаешь «скорую помощь»? Она тут стоит.

— Нет-нет, спасибо, — совершенно серьезно отверг Людвиг это мое предложение. — Мне нельзя покидать гостиницу. Я должен заняться уборкой.

Когда мы позже встретились в баре, он все еще никак не мог успокоиться.

— Ты принес таблетки? — жалобно осведомился Людвиг. — Понимаешь, со всеми этими делами мне стало еще хуже.

— Черт! — воскликнул я. — Совсем забыл. Но ты не волнуйся, будут тебе таблетки. Когда ты завтра уезжаешь?

— В два часа, — ответил Людвиг таким голосом, будто на это время была назначена его казнь.

— Я собираюсь позавтракать в ресторане «Белла Виста», — сообщил я. — Загляни туда, выпьешь стаканчик на дорожку и получишь от меня таблетки.

— Спасибо, — сказал он. — Чувствую, без них отпуск будет мне не в радость.

На другой день — я только что управился с жареной телятиной и зеленым салатом с приложением в виде отличного кьянти — в «Белла Висту» явился Людвиг с темными кругами под глазами, с нервно дрожащими руками.

— Нашел? — тревожно осведомился он.

— Нашел, — ответил я, оценивая взглядом его состояние. — А теперь садись и расслабься. Ты выглядишь так, что при виде тебя любая женщина уронит на пол свой бюстгальтер.

Я извлек из приготовленного для него конвертика зелено-черную капсулу.

— Так вот, — сказал я тоном частного врача-консультанта, — принимай в день по одной капсуле, не больше. Понял? И только в том случае, если почувствуешь, что тебе это необходимо. О'кей?

— Да! Да! — горячо произнес Людвиг, глядя на капсулу, словно на пробирный камень, способный все превращать в золото.

Я заказал бутылку вина, налил ему бокал. Он выпил залпом. Я налил еще.

— Теперь глотай капсулу, — сказал я.

— Ты уверен, что я смогу вести машину? — спросил Людвиг.

— Можешь и пить, и вести машину, — заверил я его. — На меня эти капсулы совсем не действуют. Между прочим, я только что сам принял одну.

— Отлично, — сказал он, глотая капсулу. — Понимаешь, это очень важно, потому что мне предстоит долгая поездка.

— Ясно. Можешь не беспокоиться. Будешь как огурчик. После второго бокала вина он встал и крепко пожал мне руку.

— Я так рад, что мы познакомились, — произнес Людвиг.

— Я тоже. Навести меня как-нибудь. И захвати Пенни. Я буду не против, если она уронит на пол бюстгальтер.

— Ты шутишь, — гордо заметил он. — Теперь я знаю, когда ты шутишь.

— Ладно, счастливо отдохнуть, — сказал я, и он побрел к своему «мерседесу» навстречу кратковременной свободе от гостиничных забот.

Я же допил вино и отправился в кино. Там меня ждал фильм, который я давно мечтал посмотреть. Предвкушая удовольствие, я тщательно выбрал место, покупая билет.

Погас свет, пошли титры… Дальше я ничего не помню, пока три четверти часа спустя сидящий рядом мужчина не потряс меня за плечо, прося не храпеть так громко, а то ему совсем не слышно, что говорят артисты. Я удивленно вскочил на ноги — никогда еще мне не случалось засыпать в кинотеатре! Не иначе проклятая капсула виновата, в сочетании с вином, сказал я себе.

Потом вспомнил Людвига и похолодел.

Боже мой! Несясь по дороге на встречу со своей Пенни, он вдруг уснет за рулем «мерседеса»?.. Я живо представил себе обрызганные кровью остатки автомобиля, расплющенного о дерево. Может быть, он еще не выехал?! Я выскочил из кино как сумасшедший и примчался в гараж; не сомневаюсь, что моя физиономия выглядела такой же безумной, как лицо Людвига, когда он нервничал.

— Мистер Дитрих — он уже уехал? — спросил я дежурного.

— Да, сэр, примерно с час назад, — последовал ответ. Признаюсь, я чувствовал себя отвратительно целых три дня, пока не получил из Кале открытку, которая сняла тяжкое бремя с моей души. Текст открытки гласил: «Встретил Пенни, завтра начинаем вместе счастливый отпуск». И подпись: «Твой грязный лгун Людвиг».

Кажется, есть какая-то поговорка насчет того, кто смеется последним, однако я уверен, что Людвиг никогда о ней не слышал.

СУД ПРИСЯЖНЫХ

Речной пароход «Долорес» сломался — как и положено речным пароходам — на полпути к месту назначения у Мериады, городишки с населением в две тысячи душ на берегу реки Парана. Казалось бы, для такого прегрешения не было никаких оснований: река здесь широкая, глубокая, тихая, ровное течение ускоряло наш ход. Меня это происшествие здорово встревожило, ведь в трюме, помимо всего прочего, находились два моих ягуара, двадцать обезьян и три десятка разных птиц и рептилий. Запасы продовольствия были рассчитаны на пятидневное плавание, и серьезная задержка грозила бедой. Оба ягуара, ручные, словно котята, обладали завидным аппетитом, и надо было слышать, какой жуткий негодующий вой они издавали, если нарушалось расписание их трехразового кормления.

Я пошел к капитану, смуглому коренастому крепышу с густыми черными усами и бровями, пышной шевелюрой и ослепительно белыми зубами, благоухающему духами «Пармская фиалка».

— Капитано, — сказал я, — извините, что беспокою вас, но хотелось бы знать, сколько примерно мы можем здесь простоять. Меня беспокоит проблема корма для моих животных.

Он очень выразительно, как это умеют делать латиноамериканцы, пожал плечами и воздел глаза к небу:

— Сеньор, я ничего не могу вам сказать. Говорят, что эту распроклятую деталь в машине, которая сломалась, можно починить в городской кузнице, но я в этом сомневаюсь. Если с ремонтом ничего не выйдет, придется посылать за новой деталью в порт, откуда мы вышли.

— Вы уже распорядились позвонить туда?

— Нет. — Капитан снова пожал плечами. — Связь не работает. Говорят, наладят только завтра.

— Ладно, я отправлюсь в город, постараюсь добыть корм для моих бичо. Вы уж без меня не отплывайте, хорошо?

Он рассмеялся:

— Не бойтесь, сеньор. Знаете что, я пошлю с вами двоих индиос, чтобы помогли вам нести что добудете. Все равно им сейчас нечего делать.

Вместе с двумя выделенными мне индейцами я направился в центр города, где, как и следовало ожидать, располагался рынок. Индейцы были самые настоящие, парагвайские, щуплые, с кожей медного цвета, прямыми черными волосами и глазами цвета черной смородины. Нагрузившись бананами, авокадо, апельсинами, ананасами, четырьмя козьими ногами и четырнадцатью живыми курами, мы возвратились на «Долорес». Там я разместил припасы в трюме, отбился от попыток ягуаров затеять со мной возню и поднялся обратно на палубу, где с удивлением увидел, что на одном из ветхих шезлонгов, призванных скрашивать путешествие пассажирам, возлежит некий джентльмен. Большинство этих шезлонгов обветшали настолько, что вы опасались не то что сидеть — прикасаться к ним. Тем не менее упомянутый джентльмен ухитрился найти экземпляр, который не рассыпался под весом человека. Завидев меня, незнакомец встал, снял огромную соломенную шляпу и протянул мне руку, здороваясь.

— Дорогой сэр, — сказал он на отличном английском языке, — позвольте приветствовать вас в Мериаде, хотя эта задержка, несомненно, раздражает вас. Меня зовут Мен-тон, Джеймс Ментон, а вы, очевидно, мистер Даррелл?

Я признался, что это так, с удивлением разглядывая его. Каштановые с проседью волосы джентльмена были заплетены в косички, которые спадали до самых ягодиц, где были связаны вместе кожаным ремешком, украшенным синим камнем. Огромные усы, борода и брови не были знакомы, насколько я мог судить, с ножницами, однако отличались безупречной чистотой. Большие зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он как-то странно подрагивал, напрашиваясь на сравнение с притаившимся в кустах возбужденным хищником.

— Так вот, дружище, — продолжал он, — я поспешил сюда, на «Долорес», как только услышал, что вы находитесь на борту, чтобы пригласить вас к себе. Я знаю, что такое эти речные пароходы — жуткая вонь, кругом машинное масло, грязь, никаких удобств, а пища такая, словно ее отвергли обитатели ближайшего свинарника. Я верно говорю?

Я вынужден был согласиться с ним. Мой пароход вполне соответствовал, а в чем-то даже превосходил его описание.

— Итак, — он показал рукой, — вон за теми деревьями находится мой дом. Чудесная веранда, восхитительные старомодные вентиляторы, похожие на голландские ветряные мельницы, сетки от насекомых, престарелая немецкая служанка, которая бесподобно готовит, а еще, дружище, самые удобные в мире гамаки, привезенные лично мной из Гайаны. Нигде не спится так, как в них, уж вы мне поверьте.

— Вы рассказываете так, что невозможно устоять, — улыбнулся я.

— Однако должен сразу признаться. — Он поднял дрожащую руку. — Мое желание видеть вас своим гостем продиктовано эгоистичными мотивами. Понимаете, здесь совершенно не с кем общаться, я говорю о настоящем общении. Люди извне тут не задерживаются. Невольно чувствуешь себя одиноко.

Я поглядел на полуразрушенный причал, на покрытую нефтяной пленкой воду, в которой плавали банки из-под пива и еще более отвратительный мусор, на тощих псов, рыскающих по берегу в поисках добычи. По пути на рынок я уже насмотрелся на обветшалые постройки и населяющих городок оборванцев.

— Да уж, вряд ли сюда манит туристов, — сказал я. — С удовольствием приму ваше приглашение, мистер Ментон.

— О, просто Джеймс, умоляю! — воскликнул он.

— Но в пять часов я должен вернуться на пароход, чтобы покормить животных.

— Животных?

— Ну да, я ловлю животных для зоопарков в Европе. У меня здесь в трюме куча зверей.

— Поразительно, какое необычное занятие! — восхитился он.

Учитывая то, что он поведал мне позднее, такая его реакция представляется мне странной…

— Пойду соберу кое-какие вещи, — сказал я. — Я быстро.

— Позвольте спросить, — поспешно осведомился он, — мне очень неловко, но у вас случайно нет виски! Понимаете, я неосмотрительно израсходовал свой запас, и в местном магазине виски кончилось, так что пополнение прибудет только с пароходом на следующей неделе. Знаю, это звучит ужасно…

Он не договорил.

— Ничего, ничего, — ответил я. — Представьте себе, именно здесь, в Парагвае, я обнаружил совсем неплохое виски с неожиданным названием «Денди Динмонт». Очень мягкий вкус. Везу шесть ящиков для друзей в Аргентине, потому что зелье под названием «Старый контрабандист», которым торгуют в Буэнос-Айресе, годится только очищать от ржавчины старую посуду. Я захвачу «Денди», скажете свое мнение.

— О, вы слишком любезны. Сейчас приведу пару индейцев, чтобы помогли нести ваши вещи, — сказал он и, дергаясь пуще прежнего под своим волосяным покровом, заковылял на берег.

Собрав кое-какое имущество, которое могло пригодиться, пока буду гостить у Джеймса Ментона, я вытащил из-под койки один из шести ящиков с «Динмонтом» и вручил их улыбающимся индейцам, ожидавшим у входа в мою крохотную грязную каюту. Как только они вышли на палубу, Джеймс ужасно засуетился. Было очевидно, что больше всего его заботит сохранность виски, он наставлял носильщиков поосторожней обращаться с «ящиком сеньора», как будто речь шла о чаше со святой водой. Всю дорогу до его дома он донимал своими указаниями гибких индейцев, которые уверенно шагали, неся на плечах божественный нектар.

— Осторожно, не споткнитесь об этот корень… А сейчас будет скользкий участок… Осторожно, ветка… Смотрите — бревно… — твердил он, дергаясь всем телом, пока мы не поднялись по ступенькам на деревянную веранду, где носильщики благополучно спустили ящик на стол.

Дом Джеймса Ментона представлял собой обшитое досками двухэтажное строение с огромными окнами, снабженными ставнями, и с упомянутой верандой вдоль всего первого этажа. Для страховки от капризов реки Парана дом опирался на толстые деревянные сваи трехметровой высоты. В саду (если слово это годится для описания зарослей перед домом) росли манго, авокадо, апельсины и локва, за которыми можно было рассмотреть поблескивающие струи Параны.

— А теперь, — произнес Джеймс, и голос его дрожал не меньше, чем руки, — совершим небольшое возлияние — с вашего разрешения, конечно. Тост в честь вашего прибытия.

С этими словами он вскрыл ящик и извлек бутылку, причем руки его дрожали так, что казалось — он сейчас выронит ее. Я осторожно разжал его пальцы и забрал бутылку.

— Странно, — сказал я, — они даже изобразили на наклейке терьера денди динмонт. Интересно, почему выбрали такую малоизвестную породу?

Я поставил бутылку на стол рядом с ящиком; хозяин дома глядел на нее как завороженный, потом вдруг вздрогнул, словно очнулся от сна.

— Анна! — крикнул он. — Анна, неси стаканы!

Из комнат донеслось какое-то бормотание, затем появилась, неся поднос с двумя стаканами, коренастая женщина с собранными в пучок седыми волосами, из которых торчал лес шпилек. Ей можно было дать и сорок, и девяносто лет; суровое лицо и холодный взгляд давали повод заключить, что часть жизни она провела в качестве надзирательницы в каком-нибудь из наименее приятных концлагерей. Анна внимательно посмотрела на бутылку с виски и на ящик, откуда бутылка была извлечена.

— Не забывайте, что говорит герр доктор, — произнесла она зловещим тоном.

— Полно, Анна, — одернул ее Джеймс. — Мистеру Дарреллу вовсе не интересно слушать всякий вздор.

Анна с ворчанием удалилась, а Джеймс свинтил с бутылки колпачок и, лихо жонглируя — причем в один момент мне показалось, что сейчас он разобьет оба стакана горлышком бутылки, — налил умеренную порцию мне и почти полный стакан себе. Я обратил внимание на то, что он левша, — факт, который неизменно озадачивает вас, когда вы видите, что человек пишет или наливает что-то «не той рукой».

— Никогда не разбавляю содовой, — сообщил он виноватым тоном. — Только портит вкус. Ну так добро пожаловать!

Я еще только поднес стакан к губам, а он уже опорожнил свой в три приема. Доковылял до кресла и упал в него, весь дрожа. Виски явно распускало его нервы, как вы распускаете старое вязание.

— Всегда говорю, что первый вечерний стакан — самый лучший, — сказал он, силясь улыбнуться со стучащими зубами.

— Согласен, — отозвался я, воздержавшись от уточнения, что еще только пять часов и до захода солнца далеко. — А сейчас пойду-ка я покормлю своих зверей и уложу их спать, а потом буду совсем свободен.

— Отлично, отлично, — рассеянно произнес хозяин, глядя не на меня, а на бутылку.

Мои подопечные, каждый по-своему, осудили меня, осыпали бранью, отчитали и отругали за то, что я на пять минут опоздал с кормлением. Впрочем, мало-помалу яростная критика бессердечного хозяина сменилась удовлетворенной работой челюстей, жующих мясо и фрукты и разгрызающих орехи.

Шагая обратно к дому вдоль берега и любуясь вилохвостыми мухоловками, которые гонялись за насекомыми, оправдывая свое название, я обратил внимание, что в небе по ту сторону реки собирается гроза. Огромные кучевые облака, черные, пурпурные и серо-голубые, точно персидские кошки, с белыми и желтыми когтями молний плыли в нашу сторону. Издалека доносились зловещие глухие раскаты грома.

— Погодите, мистер Даррелл, минутку! — окликнул меня чей-то голос.

Догоняя меня, по дорожке семенил приземистый человек с пухлым лицом, на котором выделялись усы с проседью и пронизывающие карие глаза. На нем был не первой чистоты мятый полотняный костюм, в руке он держал черную сумку, из одного кармана свисала, точно кишка, часть стетоскопа. Не надо было слыть гением дедукции, чтобы распознать в нем врача.

— Доктор Ларкин, — представился коротыш, пожимая мне руку. — Официально состою на службе в фирме «Таннин компани», но сверх того иногда оказываю помощь этим беднягам индейцам. Чертовы парагвайцы, чье высокомерие основано лишь на том, что в их праздных жилах течет капля-другая испанской крови, отвратительно обращаются с индейцами. Тогда как индейцы — соль земли. Извините, что задерживаю, хотел только спросить, как себя чувствует Джеймс. Не видел его дня два, был слишком занят. Надеюсь, он в полном порядке?

— Что ж, — рассудительно произнес я, — если способность за тридцать секунд выпить стакан виски считать полным порядком…

— Черт возьми! — взорвался доктор Ларкин. — Кто дал ему это проклятое зелье? Я же всех здесь предупредил, чтобы не давали ему ни капли. Ни капли! Мне только-только удалось вывести его из запоя.

— Боюсь, преступник перед вами, — сокрушенно признался я. — Я не подозревал, что Джеймс алкоголик, и когда он пригласил меня остановиться у него, то заметил, что у него не осталось виски, а я кое-что припас для друзей в Буэнос-Айресе, вот и отдал ему ящик.

— Господи! Целый ящик! — воскликнул Ларкин. — После предыдущего запоя один Бог знает, что ему теперь станет мерещиться! Розовые слоны — пустяк перед тем, что было, когда я им занялся.

— Весьма сожалею, — сказал я.

— Я вас не виню. Вы совершили естественный добрый поступок. Об одном прошу: постарайтесь забрать остальные бутылки или хотя бы часть. Поверьте мне, хитрость этих типов не знает предела, когда они доходят до такой стадии. Мне туда нечего появляться вместе с вами. Красная тряпка для быка… Держите, вот моя визитная карточка, звоните, если что-то не заладится. Понимаете, у него бывают ужасные галлюцинации, но вы не обращайте внимания. Он станет пичкать вас всякими россказнями, так вы только поддакивайте, делайте вид, что всему верите. А я попробую заглянуть завтра, идет?

— Отлично, и простите, что я сорвал ваше лечение.

— Всех их не спасешь, — улыбнулся он и зашагал по своим делам.

Когда я вошел на веранду, Джеймс уже успел надраться. Бутылка была почти пуста, на донышке осталась самая малость. На столе стоял древний патефон, рядом с ним лежали старые пластинки. Было что-то жуткое в том, что он слушал не что-нибудь, а «Раскаяние мисс Отис» в исполнении братьев Миллз.

— Дружище, — сказал Джеймс, поспешно наливая себе виски. — Дружище, управился со своими делами? Эта бутылка, похоже, пуста, не откупорить ли другую, а? Поехали!

Его руки уже не так дрожали, когда он налил нам обоим нормальную порцию.

С каждым часом Ментон все больше пьянел. Он почти не прикоснулся к превосходному обеду, приготовленному Анной, лишь сидел понуро у стола, сжимая в руке стакан и посматривая на бутылку.

— Скажи, — спросил я просто так, чтобы разговорить его, — как ты заполучил такой роскошный дом?

— Дом? Этот? Наследство. От тетушки. Дом и деньги на расходы, с тем чтобы я никогда больше не показывался в доброй старой Англии. Ей, видишь ли, не нравилась моя репутация. Не скажу, чтобы тогда она нравилась мне самому.

Он глотнул виски.

— Как по-твоему, чем я тогда занимался? Угадай! — посмотрел он на меня с хитринкой в своих зеленых глазах.

— Затрудняюсь сразу так определить, — ответил я. — Ты явно получил хорошее образование. Служил в Сити, предположим, или работал учителем, или находился на государственной службе…

— Что ж, ты почти угадал. — Он пьяно усмехнулся. — На государственной службе, это точно. Но учителем был. Особого рода. Ну, напрягись!

— Понятия не имею. В области просвещения столько разных должностей.

— Просвещения — хорошо сказано! Нет, мальчик мой, я учил убивать. Убивать профессионально, — добавил он, наливая себе почти полный стакан.

— Ты хочешь сказать, что обучал десантников, или морских пехотинцев, или еще кого-нибудь в этом роде?

Мне стало малость не по себе, хотелось скорей вернуться на пароход, в свою маленькую вонючую каюту.

— К черту десантников, — сказал он, глотая виски. — Нет, дружище, я учил вешать людей.

Ментон вдруг резко наклонил голову набок, весьма реалистично изображая висельника.

— Да-да, вот чему я учил. Учил завязывать узел, который творит чудеса. Узел — вот в чем суть. Узел, быстро отправляющий человека в вечность. Узел, причиняющий меньше хлопот, чем брачные узы.

— Ты хочешь сказать, что официально служил палачом?

— Не то чтобы служил — я был разъездным палачом. Разумеется, сам прошел обучение в Англии. Там мне приходилось в основном наблюдать и усваивать приемы. Это ведь настоящее искусство — сломать позвонки человеку так, чтобы он не страдал, понимаешь? Тут и без математики не обходится, понял? Для того чтобы человек падал прямо вниз, необходимо учитывать его рост, вес, толщину шеи. Настоящее искусство, как я тебе сказал.

Он смолк, весь передернулся и допил залпом виски.

— Вся беда в том, — продолжал Ментон срывающимся голосом, — что эти ублюдки не желают оставаться мертвыми. Не хотят отстать от меня. Какого черта не остаются там, где очутились, зачем возвращаются и безобразничают? Они же были осуждены, черт бы их побрал.

Зеленые глаза Джеймса наполнились слезами, которые поглощались его усами и бородой, как снежинки болотной травой.

— Почему не хотят оставить меня в покое? — спросил он меня с отчаянием в голосе. — Я ведь только выполнял мою работу.

— Ты хочешь сказать, что они тебе снятся?

— Снятся? Черта с два. Если бы они снились, док Ларкин выдал бы мне снадобье, от которого ты сразу отключаешься и не видишь никаких проклятых снов. Лучше бы снились, тогда док излечил бы меня.

— Значит, ты… э… как бы видишь их наяву?

Я не стал употреблять слово «галлюцинация», опасаясь обидеть его.

— Лучше я тебе все расскажу. Как я уже говорил, прошел обучение в конце войны. Мы тогда вздернули нескольких человек, и я, прости за выражение, набил себе руку. Так вот, сразу после войны набралось, естественно, немало кандидатов на виселицу, а в большинстве стран, сам понимаешь, таких, как Новая Гвинея, некоторые африканские страны, Малайзия, даже в Австралии, если взять Брисбен, не было своих палачей. Я говорю о настоящих палачах, высококвалифицированных, понимаешь? Ну, и стали меня посылать в командировки, и я вздергивал их пачками, когда накапливались кандидаты. А заодно обучал этому делу кого-нибудь из местных парней. Я был, так сказать, разъездным профессором смерти.

Он издал странный, отрывистый смешок, и еще несколько слезинок скатились по его щекам и растворились в усах. Наполнив свой стакан, он смерил взглядом, сколько еще осталось в бутылке.

— И вот однажды меня направили в один из городов Малайзии. Местная тюрьма была перенаселена, поэтому смертника перевезли в деревенское узилище, километрах в сорока от того города. Сам понимаешь, что это была за кутузка — шесть грязных камер, сержант и двое рядовых в охране. Сержант был парень ничего, только порядочный разгильдяй. Рядовые, как обычно, с тупыми рожами и еще более тупыми мозгами. В конце концов я установил виселицу как положено. Настал день казни. Я поднялся на рассвете, еще раз проверил виселицу и обнаружил, что сержант лежит мертвецки пьяный в постели с такой же пьяной шестнадцатилетней девчонкой. Разбудил рядовых, они, слава Богу, были трезвые, привели заключенного к виселице, я приготовил его и, как это заведено, спросил, хочет ли он что-нибудь сказать. Он, само собой, говорил только по-малайски, но один из рядовых кое-как перевел его ответ на английский. Сказал, дескать, тот человек утверждает, что он невиновен. Сам знаешь, большинство из них так говорит, так что я надел ему на голову колпак и проводил на тот свет. Раз-два — и готово.

Ментон опустил голову на лежащие на столе руки, и я увидел, как плечи его вздрогнули. Потом он поднял залитое слезами лицо и уставился на меня.

— Я не того повесил, — сказал он.

— Господи! — в ужасе воскликнул я. — И что ты сделал?

— А что я мог сделать? Я видел смертника через глазок в камере городской тюрьмы. Получил данные о его весе и росте, естественно, выяснил толщину шеи, форму головы — все, что было важно для меня. Но, черт возьми, как отличить одного язычника от другого, они все для меня были на одно лицо. А чертов сержант слишком надрался, чтобы сориентировать меня, его подчиненные вообще ничего не соображали.

— А бедняга не сопротивлялся, не кричал?

— Да нет, там в этих странах к смерти относятся очень спокойно.

Он налил себе еще стакан. «Интересно, — подумал я, — сколько бутылок осталось?»

— Можешь представить себе, какой шум поднялся, когда об этом случае стало известно. Заголовки в мировой печати: «Зверский палач», «Человек, убивающий ради собственного удовольствия», «Бессердечный кат», «Беспечный убийца» и так далее. Странно, что ты их не видел.

— Я находился в Африке, далековато от цивилизованного мира, — сообщил я; можно было добавить, что в то время я, скорее всего, базировался в деревне в шестидесяти километрах от ближайшего шоссе и нам не доставляли по утрам лондонскую «Таймс».

— В общем, на этом кончилась моя карьера. Разумеется, было проведено официальное расследование, мне приписали преступную халатность. Дескать, я должен был дождаться, когда сержант протрезвеет. А как я мог ждать? У меня был билет на самолет, командировка в другую страну. На мне висели другие кандидаты, что я мог поделать? — не очень вразумительно продолжал Ментон. — В общем, меня выгнали в три шеи. Моя тетушка, один из столпов церкви, была, разумеется, в ужасе. Выделила мне средства и отправила сюда. Это уже тогда началось, но я думал, черт подери, Парагвай так далеко, что сюда они за мной не последуют.

— Кто не последует? — спросил я озадаченно.

Он посмотрел на меня, и глаза его опять наполнились слезами.

— Да эти лица, — всхлипнул он. — Их чертовы лица.

Я промолчал, давая ему время взять себя в руки.

— Понимаешь, все началось однажды, когда я брился перед зеркалом. Гляжу — одна половина лица расплывается, будто не в фокусе. Ладно, пошел к своему лекарю, он направил меня к глазнику. Глазник ничего не нашел. А туман все сильнее, уже все лицо стало расплываться, я не мог толком бриться. И вдруг в один прекрасный день смотрю в зеркало и вижу не себя, а лицо О'Мары, первого, кого я повесил, это было где-то в Нигерии, он свою жену разрезал ножом на куски. Я так удивился, что продолжал таращиться на зеркало, и тут О'Мара ухмыльнулся, наклонил набок голову с высунутым языком, выпрямился, снова ухмыльнулся, подмигнул и пропал. Я решил, что это виски виновато. Ты, возможно, заметил, что я не прочь пропустить стаканчик-другой. Ладно, я принимаюсь бриться, в ту же минуту мое отражение расплывается и возникает лицо Дженкинса. Боже, как он глядел на меня!.. Со страха я выронил бритву. Дженкинса сменил Ю Линь, Ю Линя — Томсон, Томсона — Ранжит Синг и так далее. Всего я насчитал двенадцать рож. Помню, меня вырвало там в ванной и бросило в дрожь, как от малярии. Я понимал, что моему врачу об этом нельзя рассказывать, он в два счета отправит меня в психушку. Подумал, может быть, зеркало виновато, пошел и купил другое. Утром следующего дня они нашли его. Купил третье — та же история. Может, все дело в форме или размерах зеркала? Я потратил на них уйму денег — никакого проку, эти чертовы лица всюду возникали. Вот почему, — сказал Ментон, щупая свое лицо, — я так оброс.

— Но парикмахер… — начал я.

— Нет-нет, — перебил он меня. — Когда я вешал своего первого смертника, коснулся пальцами его шеи. Она была такая мягкая, теплая, бархатистая… Помню, я подумал: «Через тридцать секунд позвонки будут сломаны, и через несколько часов эта шея будет уже не теплая и бархатистая, а холодная, как баранина». Понимаешь, эта мысль почему-то потрясла меня. Здорово потрясла. С тех пор я не выношу, когда люди касаются моей шеи, моего горла. Мне делается не по себе. Глупо, конечно, но никуда не денешься. Какие там парикмахеры… Но ты поверил мне — поверил в то, что я рассказывал про зеркала?

— Конечно, поверил, — постарался я ответить возможно убедительнее. — Ты явно видел что-то, что тебя пугало.

Он снова наполнил свой стакан, потом поглядел на часы:

— Сегодня состоится заседание совета, хочу раз навсегда разобраться с этим делом. Мне нельзя опаздывать. И я должен быть трезвым. Они хитроумные, как Макиавелли. Но у нас есть еще немного времени. Пошли покажу тебе кое-что.

Неся стакан с виски так осторожно, будто это была капельница, он завел меня в коридор, куда выходили две огромные двойные двери. Ментон отпер их, распахнул и включил яркий свет, исходивший из огромной люстры в центре потолка. Передо мной была большая комната, длиной около двенадцати, шириной около шести метров, и во всю ее длину протянулся великолепный отполированный стол из розового дерева. По бокам стола размещались двенадцать кресел, по шести с каждой стороны, а в дальнем конце стояло тринадцатое — массивное, резное, из розового дерева, с толстыми подлокотниками. На стене за ним висело гигантское зеркало в золотой раме, отражающее стол, стулья и люстру над ними. Замечательная комната, но больше всего меня поразило обилие зеркал самой разной формы и величины, от высоких продолговатых до предназначенных для ванной комнаты и совсем маленьких, из женских пудрениц. Круглые, овальные, квадратные, даже треугольные зеркала, одни в резных рамах, другие в простеньких деревянных, третьи в голой хромированной стали. Лишь одна черта объединяла все зеркала — каждое было прибито к стене толстым железным гвоздем, от шляпки которого расходились лучами трещины.

— Видишь? — сказал Джеймс, слегка покачиваясь и показывая рукой на зеркала. — Вон сколько перебрал. Все равно пролезают, точно крысы в стог сена. Кто верит, что разбитое зеркало приносит несчастье, для того тут на стенах тысяча лет невезения. Ха! Мое несчастье постигло меня до того, как я их разбил.

Он удивленно посмотрел на свой пустой стакан, потом поглядел на часы.

— Пошли выпьем еще, — позвал он меня. — У меня еще вагон времени.

Тут я заметил, что перед каждым креслом, вплотную придвинутым к столу, кроме тринадцатого, на столешнице помещена карточка с напечатанной фамилией. Испытывая смутное предчувствие, я успел, прежде чем он погасил свет, прочесть некоторые: О'Мара, Ранжит Синг, Дженкинс — это все были люди, которых он, по его словам, казнил. Джеймс говорил про заседание совета, мне же увиденное напомнило скорее комнату для членов суда присяжных. Суда в составе двенадцати покойников… Я содрогнулся; хоть бы он не предложил мне присутствовать на заседании в роли наблюдателя…

Ментон тщательно закрыл двойные двери, и мы вышли на веранду. Гроза нависла прямо над нами, силясь истребить весь дом, обрушивая на него громовые раскаты, царапая когтями молний желоба, так что из них сыпались искры, плюясь дождем, который барабанил по крыше, заглушая кваканье лягушек. Нам с Джеймсом приходилось чуть ли не кричать, чтобы слышать друг друга.

— Пройдет, — заметил Ментон, наливая нам виски. — Эти грозы ненадолго.

Однако гроза не хотела униматься. Тучи застыли над нами, будто прикованные, словно знали, что здесь произойдет нечто жуткое, и желали участвовать в этом. Так кошка, припав к полу, следит за полумертвой мышью, ожидая, когда та шевельнется.

Джеймс поглядел на часы.

— Мне пора! — крикнул он. — Извини, но это важное заседание. Ты ведь знаешь, куда отнесли твои вещи? Так вот, если мы станем очень шуметь, постучи по полу. Впрочем, ты вряд ли нас услышишь при таком грохоте.

Он поднялся, с виду совершенно трезвый, самый любезный хозяин на свете.

— Еще раз извини, но, сам понимаешь, мне очень важно разобраться с этим делом.

— Конечно, понимаю, — отозвался я.

Джеймс Ментон возвратился в таинственную комнату с множеством разбитых зеркал, а я поднялся в отведенную мне обитель, где висел огромный гайанский гамак. На нем лежало сложенное вчетверо одеяло из шерсти викуньи, мягкое и легкое, как паутина, теплое, как печка. Раздевшись, я закутался в него, тихо вышел и присел на лестничной площадке. Гроза еще раз попыталась пропороть молнией дом, и после очередного раската грома я услышал голос Ментона:

— Поймите, я ведь состоял на государственной службе, был служителем правосудия. Не я вынес вам приговор, Дженкинс, это сделали присяжные и судьи… почему бы вам не тиранить их… Потому что я вас казнил? Но неужели вы не понимаете, мне платили за то, чтобы я вас вешал… вы были виновны… Да-да, виновны, черт возьми, ее тело нашли в багажнике вашей машины, на ноже обнаружили отпечатки ваших пальцев, на вашей одежде была ее кровь… косвенные доказательства, черт бы их взял. Нет, я никому не сказал, что вы обгадились перед тем, как я вас вздернул. Так что не говорите…

Новый раскат грома длился так долго, что я не расслышал конец фразы. Когда же он стих, до моего слуха донеслось звяканье бутылки о стакан. Других голосов не было, только хозяина дома.

— Тебе отлично известно, Ю Линь, это был несчастный случай. Я полчаса разглядывал тебя через глазок, но ты сидел на полу, скорчившись, и я не видел, что у тебя такая тонкая шея. Пойми, профессионал вешает так, что голова не отрывается… Знаю, что это было для тебя бесчестьем…

Удар грома, скрежет и лязг — молния сшибла одну из водосточных труб.

Около двух часов сидел я на лестничной площадке, слушая, как Ментон спорит со своими жертвами под сотрясающие дом раскаты грома, от которых я чувствовал себя так, будто превратился в игральную кость в пластмассовом стакане. Один раз тихонько спустился на веранду и налил себе виски, после чего вернулся наверх, продолжая слушать.

— Хорошо! Хорошо! — прокричал он наконец. — Десять минут так десять — на вынесение приговора. А я за это время выпью и обдумаю свой приговор.

Я отступил назад, а он быстро вышел из комнаты внизу, закрыл двери и выбежал по коридору на веранду. Присоединиться к нему, сославшись на бессонницу? Не стоит, сказал я себе, услышав, как он наливает виски и принимается ходить взад-вперед, что-то бормоча.

Гроза как будто удалилась, только дождь дробно стучал по стенам дома да изредка поблескивали золотистые молнии. Внезапно Джеймс Ментон вновь появился в коридоре, сжимая в руке неразлучный стакан. Ворвался в комнату, встреченный ярким светом, и захлопнул двойную дверь.

— Ну, джентльмены, если можно вас так называть, вы обдумали свое решение?

Я шагнул вперед, чтобы лучше слышать, в ту же минуту сидевшая в засаде гроза обрушила на дом удар грома, превосходящий силой все предыдущие. Когда он стих, я услышал голос Ментона:

— Так вот каков ваш приговор? Ладно, я скажу, что думаю о вас, кровавая шайка. Вы получили то, что заслужили. У вас мозги — как у малолетних недоумков. Вас непременно следовало убить, и я рад, черт возьми, что мне поручили вас вздернуть. Я горжусь, слышите, горжусь, что освободил мир от такого отребья…

Новый раскат грома заглушил его тираду.

— Не восстанавливай их против себя, болван, — услышал я собственный голос. Как будто его воображаемые присяжные существовали во плоти…

Гром не унимался, и голоса Ментона больше не было слышно. Потом до моего слуха донесся храп, я решил, что виски сделало свое дело и Джеймс уснул за столом, и сам улегся на гамак. Должен, однако, признаться, что спалось мне плохо.

Проснувшись утром, я тотчас прошел в спальню Джеймса. Его гамак висел наподобие огромного белого стручка, лишенного семян. Тогда я спустился в темный коридор и постучал в двойные двери:

— Джеймс! Это я, Джерри. Можно войти?

Никакого ответа. Я потрогал ручку, дверь была заперта. Нажал на нее плечом — кажется, не слишком крепкая… Отступив на шаг, ударил каблуком по замочной скважине. Со второго удара дверь распахнулась, и меня ослепил свет включенной люстры. Я вошел, осмотрелся. В огромном зеркале в дальнем конце помещения увидел отражение полированной столешницы с карточками, кресла по бокам стола. А на месте тринадцатого кресла — висящее на привязанной к потолочной балке веревке тело Джеймса Ментона. Жуткая картина… Его кресло лежало на боку подле стола. Видимо, он поставил его (или кто-то другой поставил?) на стол, укрепил наверху веревку, надел петлю на шею и выбил пинком кресло у себя из-под ног (или кто-то другой выбил?). Было видно, что он мертв; тем не менее я считал своим долгом снять его, сходил на кухню и нашел там острый нож.

Поднатужившись, я поднял на стол тяжелое кресло. Вблизи покойник выглядел еще менее привлекательно, не говоря уже об отвратительном запахе испражнений. На бороде и усах запеклась вытекшая из носа кровь. Пришлось приподнять его, чтобы перерезать веревку, и в лицо мне пахнуло таким перегаром, что меня чуть не стошнило. При этом кресло подо мной скользнуло по гладкой столешнице, точно камень по льду, и я шлепнулся на пол в обнимку с мертвым телом. На беду, я очутился сверху, от моего веса из Джеймса вышла с противным бульканьем еще порция кала; к тому же петля вокруг шеи ослабла и изо рта покойника вырвалось зловонное дыхание. Я вскочил на ноги и выбежал на кухню, где меня вывернуло наизнанку.

Поразмыслив, я решил, что лучше всего позвонить доктору Ларкину. Он почти сразу взял трубку, хотя еще только-только рассвело.

— Си, докторио Ларкин. Куэн хабла?

— Это я, Джерри.

— Что там натворил Джеймс?

— Вчера вечером у него были жуткие галлюцинации, и утром я обнаружил его повешенным.

— В том смысле, что он повесился сам? — настороженно спросил Ларкин.

— Э… да, полагаю, что сам. Я снял его. Он мертв. Узел помещался под правым ухом, так что он скорее задохнулся, чем сломал позвонки.

— Узел не на месте?.. А еще называл себя опытным палачом.

— Так ведь он был совсем пьян, к тому же левша, — объяснил я, сам продолжая себя спрашивать, кто мог сделать так, что Ментона постигла самая мучительная смерть.

— Послушай, — сказал Ларкин, — живо убирайся оттуда. Собери вещи и возвращайся на «Долорес». Я слышал, пароход отчаливает через час. Не дожидайся, чтобы тебя арестовали.

— Арестовали — за что, помилуй Бог?

— В Парагвае для ареста гринго всегда найдется повод. Тебе хочется до конца года торчать в тюрьме, пока кучка местных законников будет разбираться с тобой?

— Нет, — твердо ответил я.

— Ну так делай, как я сказал, — собери вещи и дуй на пароход. Я сейчас приду и доложу в полицию, что сам вынул его из петли. Олл райт?

— Олл райт, — отозвался я.

— Да, послушай, Даррелл, случаем там не осталось виски?

— Две бутылки чудом уцелели.

— Оставь их на столе на веранде, если можно.

— Твой гонорар? — поинтересовался я.

— Нет, это для начальника полиции. Прощай. — Он бросил трубку.

Я живо собрал свой нехитрый скарб, сбежал по лестнице и с удивлением увидел ожидающего внизу улыбающегося индейца.

— Капитане… пароход… гудбай, — сказал он.

Я вручил ему вещи и жестом показал, чтобы он шел вперед. Хотелось проверить еще одну вещь, которую я успел заметить мельком. Войдя снова в большую комнату, где лежало на полу опухшее, обезображенное тело бедняги Джеймса Ментона, я поглядел на стол и с легким содроганием увидел, что не ошибался. Все двенадцать кресел были повернуты так, будто сидевшие в них люди хотели лучше видеть. Видеть что? Казнь?..

ПЛАТЬЯ МИСС БУТ-УИЧЕРЛИ

О платьях мисс Бут-Уичерли и о смятении, которое они вызвали в умах самых разных представителей рода человеческого, от селян Сан-Себастьяна до членов ордена сестер-благотворительниц и крупье в казино Монте-Карло, мне стало известно только потому, что я был знаком с мисс Бут-Уичерли.

Когда я каждый год отправляюсь на юг Франции, чтобы в моем маленьком доме там предаться творчеству, непременно делаю крюк и останавливаюсь на несколько дней в Монте-Карло у моих друзей Жана и Мелани Шульц. Жан — ушедший на покой швейцарский банкир, человек состоятельный, обладатель бандитских усов и жуликоватых голубых глаз; Мелани — прелестная молодая американка, одна из тех стройных особ, чьи длинные темные волосы и чеканный профиль заставляют молодых мужчин таращиться с открытым ртом. Я очень привязался к ним и только поэтому с крайней неохотой согласился, когда они однажды вечером предложили мне составить им компанию в казино.

Я не игрок. Очень рано узнал, что для успеха в игре человек должен обладать особой кармой. Если я поставлю на лошадь или на собаку, они тотчас заболевают: первая — ящуром, вторая — бешенством. Поставлю в рулетке на черное — будет выходить с некой маоистской злокозненностью только красное. На горьком опыте убедился — стоит мне побиться с кем-то об заклад, что небо синее, как оно немедленно покроется черными грозовыми тучами. Придя к выводу, что природой я не создан для игры, вел себя соответственно. Мои друзья были свободны от подобных тормозов, а потому радостно принялись пускать кровь своим банковским счетам.

Предоставленный самому себе, я ходил по залу, наблюдая игроков, замечательное собрание индивидов — от маленькой горбуньи, похожей на цыганку, до стройной блондинки, словно сошедшей со страниц журнала «Вог», от негра во фраке с непроницаемым лицом статуи до чудовищного толстяка, по красному лицу и прерывистому дыханию которого было видно, что он, скорее всего, тут и умрет за игровым столом. Но даже в такой необычной коллекции мне сразу бросилась в глаза мисс Бут-Уичерли.

Ее лицо покрывала сетка морщин, напоминающая рельефную карту дельты какой-нибудь из великих рек; кожа на шее свисала складками наподобие штор. Нос у этой маленькой хрупкой женщины был внушительный, изогнутый, как орлиный клюв, мутноватые глаза — водянисто-голубые, точно бледный барвинок, и в левый глаз был вставлен монокль на длинной выцветшей ленточке. Меня поразило одеяние мисс Бут-Уичерли, явно придуманное в самом начале двадцатых годов. На ней было платье из малинового бархата, с фигурными золотыми пуговицами и длинными рукавами. На голове большая шляпа из того же материала, украшенная желтыми страусовыми перьями и мехом некоего животного, неизвестного науке. Тем же мехом были отделаны ворот, рукава и подол платья. На черепашьей шее висели несколько ниток разноцветных бус, а к той части платья, что предположительно скрывала бюст, была приколота большая роза из желтого сатина. Изумительные руки, будто вырезанные из хрупких сухих веток какого-то экзотического дерева, изящно манипулировали фишками. Веки были слегка тронуты тенями, скулы — румянами, губы намазаны помадой — но все в меру, не придавая даме сходства с престарелым клоуном. Обращенная к крупье улыбка обнажала ослепительно белую вставную челюсть.

Я прикинул, что ей за семьдесят, и был удивлен, узнав впоследствии, что мисс Бут-Уичерли исполнилось восемьдесят два года. Судя по ужасному французскому выговору, она была англичанка.

На столе перед ней лежал маленький блокнот, в котором она тщательно записывала выходившие номера, очевидно играя по внушающей благоговейный ужас «системе». У большинства людей, одержимых страстью к игре (речь идет о болезни, подобной алкоголизму), разработана система, за которую они слепо цепляются. Тот факт, что система не срабатывает, роли не играет, она заменяет им талисман, и проку от нее примерно столько же. Они проиграют девятнадцать ставок из двадцати, но, выиграв двадцатую, сочтут свою систему безошибочной. Одержимого игрока можно сразу распознать. Фанатическим взглядом следит он, как шарик, издавая звук, подобный смертоносной пулеметной очереди, бежит по кругу, и лицо его хищно напрягается, когда тот замедляет свой бег и ложится в нумерованное гнездо. Из груди игрока вырывается продолжительный выдох, словно он только что исполнил прекрасную музыкальную пьесу, и если ему повезло, он торжествующе улыбается, обводя сверкающим взором остальных игроков и бесстрастного крупье. Проиграв, спешит записать номер, чтобы совершенствовать свою систему, беззвучно шевеля губами.

Мисс Бут-Уичерли была настоящим одержимым игроком. Она писала в блокноте колонки цифр, расставляла рядами фишки, точно гвардейцев для атаки, и все время постукивала по ним наманикюренными ногтями. Ставки делала с видом человека, точно знающего, что непременно выиграет, после чего ввинчивала монокль покрепче, следя за фатальным бегом шарика и словно гипнотизируя вращающийся круг. Однако сегодня явно был не ее день, и на моих глазах ряды ее маленьких гвардейцев редели под огнем невезения, пока не пал и последний. Глядя на мисс Бут-Уичерли, я спрашивал себя — это свет виноват или мне чудится, что она становится бледнее с потерей каждой фишки; румяна на скулах выступали так, будто у нее началась лихорадка.

Элегантно встав из-за стола, она поклонилась крупье; он ответил бесстрастным поклоном. Когда она медленно направилась к выходу, я последовал за ней. В просторном холле с мраморными колоннами она вдруг качнулась и оперлась рукой на ближайшую колонну. К счастью, я был совсем рядом и живо подхватил ее под другую руку, такую мягкую и дряблую, что я ощутил тонкую и хрупкую, точно грифель, кость. Еще я уловил какой-то странный запах — не духи, но тем не менее что-то знакомое…

— Спасибо, — пробормотала она. — Вы так добры. Кажется, я обо что-то споткнулась, надо же.

— Посидите немного, — сказал я, ведя ее к резной кушетке.

Она с трудом добрела и упала на кушетку, точно небрежно брошенная кукла. Закрыв глаза, откинулась назад, и на фоне молочно-белых морщин тени на веках, румяна и губная помада светились, как неоновая реклама. Монокль выпал из глаза на судорожно вздымающуюся грудь. Я пощупал ее пульс — слабый, но ровный. Остановил проходившего мимо официанта:

— Бренди для мадам, поскорей!

Официант поглядел на развалину в малиновом наряде, прибавил шагу и возвратился с похвальной быстротой, неся бокал с доброй порцией бренди.

— Глотните, — сказал я, садясь рядом со старой леди. — Вам сразу станет легче.

Она открыла глаза, нащупала монокль и с третьей попытки вставила его в глаз. Посмотрела на бокал с бренди, потом на меня.

— Молодой человек, — произнесла она, негодующе приосанившись, — я никогда не пью.

Я снова уловил в ее дыхании странный запах и на этот раз понял — денатурат. Старая леди была не только игроком, но и пьяницей.

— Обычно, мадам, я не посмел бы предложить вам крепкий напиток, — мягко произнес я, — но мне показалось, что вам дурно, должно быть, жара виновата, и я подумал, глоток бренди поможет, если принять его как лекарство.

Она воззрилась на меня через монокль, из-за которого один глаз казался больше другого, потом перевела взгляд на бокал:

— Если как лекарство — это другое дело. Мой папа всегда говорил, что глоточек бренди лучше всех врачей с Харли-стрит.

— Согласен, — горячо отозвался я.

Взяв у меня бокал, она жадно опустошила его, прокашлялась, извлекла откуда-то кружевной платочек и вытерла рот.

— Согревает… — Она закрыла глаза и откинулась на спину кушетки. — Хорошо согревает. Папочка был прав.

Я помолчал, ожидая, когда бренди подействует как следует. Наконец она открыла глаза.

— Молодой человек, — не очень внятно заговорила старая леди. — Вы были совершенно правы. Я чувствую себя несравненно лучше.

— Еще бокал?

— Даже не знаю, — осторожно молвила она. — Разве что самую малость.

Я подозвал жестом официанта, и он принес еще один бокал, чье содержимое исчезло с такой же волшебной быстротой.

— Мадам, — сказал я, — поскольку вам как будто нездоровится, может быть, вы разрешите мне проводить вас до дома?

Мне страшно хотелось узнать, где эти святые мощи пребывают в дневные часы. Она уставилась на меня:

— Мы знакомы?

— Увы, нет.

— Тогда ваше предложение неприлично. Просто неприлично.

— А если я представлюсь вам? — Что я и не замедлил сделать.

Она величественно наклонила голову и протянула мне хрупкую руку.

— Сюзанна Бут-Уичерли, — сообщила леди таким тоном, будто она была сама Клеопатра.

— Весьма польщен, — отозвался я и поцеловал ее руку.

— Что ж, вам не откажешь в воспитанности, — неохотно признала она. — Ладно, проводите меня, если это вас не затруднит.

Помочь мисс Бут-Уичерли спуститься из холла по длинной лестнице было далеко не просто, ибо два бренди хорошо подействовали, и если они несколько связали ее ноги, то развязали язык, и чуть ли не на каждом шагу она останавливалась, чтобы поделиться своими воспоминаниями. Сделав три шага вниз по лестнице, мисс Бут-Уичерли вспомнила, как папочка впервые привез ее в Монте-Карло, когда мамочка умерла в 1904 году, и принялась во всех подробностях описывать окружавшее их общество. Женщины в дивных платьях, точно стаи пестрых попугаев, сверкающие драгоценностями так, что пират ослеп бы, глядя на них; красавцы мужчины, восхитительные женщины, таких теперь не увидишь. Когда она была молода, все были чудо как хороши. Сойдя с лестницы, она вспомнила какого-то молодого красавца, покорившего ее сердце, который проиграл все свои деньги и застрелился, выйдя из зала. Напрасно застрелился, ведь ее папочка одолжил бы ему денег, и сколько хлопот причинил слугам, которым пришлось отмывать полы. Папочка говорил, что к людям из низших слоев общества всегда следует относиться с тактом и не загружать слуг излишней работой. Перед самым выходом она вспомнила, как в 1906 году в Монте приезжал король Эдуард и ее представили ему, он вел себя как истинный джентльмен. Поток воспоминаний продолжал литься на крыльце и на дворе, не прерывался он и в такси, которое доставило нас в одну из наименее приглядных частей Монте-Карло. Машина остановилась на дорожке между двумя высокими старыми домами с облупленной штукатуркой и посеревшими от яркого солнца ставнями.

— Ага, приехали, — сказала мисс Бут-Уичерли, вставляя в глаз монокль и обозревая непрезентабельную аллею. — Моя квартира на первом этаже, вон там, вторая дверь слева. Очень удобно.

Я извлек ее с некоторым трудом из такси и, попросив водителя подождать, довел до дверей по дорожке, где в жарком вечернем воздухе пахло кошками, сточными водами и гнилыми овощами. У входа в свою квартиру мисс Бут-Уичерли снова ввинтила в глаз монокль и грациозно протянула мне руку:

— Вы были чрезвычайно добры, молодой человек, чрезвычайно. И мне доставило большое удовольствие побеседовать с вами. Большое удовольствие.

— Это я получил удовольствие, — совершенно искренне отозвался я. — Вы позволите мне завтра навестить вас, чтобы удостовериться, что вы совершенно оправились?

— Я никого не принимаю до пяти часов, — ответила она.

— В таком случае буду в пять, если позволите.

— Буду рада вас видеть, — сказала мисс Бут-Уичерли, отпуская меня кивком головы.

После чего отворила дверь, вошла в дом не совсем твердыми шагами и заперла за собой. Мне не хотелось оставлять ее — чего доброго, упадет и что-нибудь повредит. Однако эта своенравная старая леди вряд ли позволила бы мне раздеть ее и уложить в постель.

На другой день в пять часов, запасшись корзиной с фруктами и сыром, а также большим букетом цветов, я отправился в обитель мисс Бут-Уичерли. Постучавшись в дверь, услышал пронзительный лай. Вскоре дверь приоткрылась и в щелочку выглянула, сверкая моноклем, мисс Бут-Уичерли.

— Добрый вечер, мисс Бут-Уичерли, — поздоровался я. — Вот я и пришел, как мы договаривались.

Дверь открылась пошире, и я увидел, что хозяйка одета в потрясающую кружевную ночную рубашку. Она явно забыла про меня и наш уговор.

— Постойте, молодой человек, — сказала она. — Я не ждала вас… э… так рано.

— Простите, но мне показалось, что вы назвали цифру «пять».

— Верно, а что, уже пять? Господи, как время летит, я только что прилегла отдохнуть.

— Извините, что побеспокоил. Может, мне прийти попозже?

— Нет-нет. — Она милостиво улыбнулась. — Если вы не против того, чтобы я принимала вас в ночном одеянии.

— Ваше общество в любом одеянии для меня великая честь, — галантно ответил я.

Она распахнула дверь, я вошел, и мне ударил в нос застоялый запах денатурата. Квартира мисс Бут-Уичерли состояла из одной большой комнаты, служащей и спальней и гостиной, и прилегающих к ней крохотных кухни и ванной. У дальней стены стояла огромная двуспальная кровать. По случаю жары на ней лежали только простыни, притом такие грязные, что казались черными. Виновник сидел посередине постели — такс, который грыз здоровенную кость, вымазанную кровью и опилками, и который злобно зарычал при виде меня. Все стены были сплошь покрыты старыми пожелтевшими фотографиями в золоченых рамках. У одной стены стояли два массивных дубовых шкафа, а между ними втиснулись стеллажи с поразительной коллекцией аккуратно надетой на колодки обуви. Тут было не меньше тридцати — сорока пар, от грубых башмаков до покрытых блестками вечерних лодочек. У противоположной стены были нагромождены почти до потолка большие кожаные чемоданы (какие в старые времена называли дорожными сундуками), похожие на пиратские сундуки с сокровищами, с выпуклой крышкой, украшенные магическими буквами «БУТ-УИЧЕРЛИ». В окружении этих предметов мебели с трудом разместились маленький стол и три плетеных стула.

— Эти фрукты и сыр мне так приглянулись, что я просто не мог не принести их вам, — сообщил я. — И конечно, цветы хозяйке дома.

Она взяла своими хрупкими ручонками букет, и глаза ее вдруг наполнились слезами.

— Как давно мне не дарили цветов, — пролепетала старушка.

— Это потому, что вы ведете затворническую жизнь, — сказал я. — Если бы вы чаще выходили в свет, у ваших дверей стояла бы очередь мужчин с букетами, я бы не смог пробиться.

Она поглядела на меня, потом довольно рассмеялась:

— Ох и тип вы, как сказал бы мой папочка. Знаете, как польстить старой женщине.

— Ерунда, — бросил я. — Пятьдесят лет не старость, а больше я вам не дам.

Она снова рассмеялась:

— Давненько не видела я таких галантных молодых людей. Очень давно. А приятно. Вы начинаете мне нравиться.

— Очень рад, — искренне отозвался я. — Потому что вы мне уже нравитесь.

С этой минуты я стал другом и наперсником мисс Бут-Уичерли. У нее не было других друзей и не было родственников, немногие знакомые считали ее чокнутой или же у них не было ни времени, ни желания слушать ее бесконечные истории. Я же с увлечением слушал живые, полные сарказма рассказы о былых временах, когда британцы так властно ступали по планете и карты мира были по преимуществу окрашены в розовый цвет, подтверждая этот факт. То был мир, где прочно утвердились солидарность и элегантность, мир неисчерпаемых запасов всяких благ для людей состоятельных, мир, где простолюдины знали свое место, где хороший повар получал тридцать фунтов в год и один выходной в месяц. Мисс Бут-Уичерли возрождала для меня те далекие, неизменно солнечные дни; это было все равно, как если бы вдруг заговорил динозавр. Я стал прилежно навещать ее, отбиваясь от такса Лулу (который всякий раз кусал меня за икры) и потчуя хозяйку фруктами, сыром и шоколадом, кои она просто обожала. Постепенно приучил ее пить бренди вместо денатурата, полагая, что это будет полезнее, если уж она совсем не может бросить пить. К тому же желаемый эффект достигался меньшим количеством бренди, чем денатурата. Поначалу она конечно же принимала бренди только как лекарство, однако вскоре сама стала смело предлагать выпить по рюмочке. Первое время она вообще не признавала бренди, тогда я придумал играть с ней в карты на бутылку. Если она выигрывала, бутылка доставалась ей; если проигрывала, мы вместе отмечали мою победу, и, уходя, я «забывал» бутылку. Во время нашей последней встречи за карточным столом (на другой день мне предстояло покинуть Францию) мисс Бут-Уичерли поведала мне, что она католичка.

— И очень дурная, боюсь, — призналась она. — Уже забыла, когда последний раз посещала мессу. Дело в том, что я считала себя недостойной, очень уж я дурная женщина во многих отношениях.

— Ни за что не поверю, — возразил я. — В моих глазах вы сама добродетель.

— Нет-нет. Вы далеко не все знаете обо мне, молодой человек. В свое время я натворила дел.

Она украдкой оглянулась, словно удостоверяясь, что мы одни. Если не считать Лулу, который сидел на кровати, деловито грызя нечто напоминающее половину бараньей туши.

— Однажды я была любовницей женатого мужчины, — внезапно возвестила мисс Бут-Уичерли и выпрямилась на стуле, проверяя, как я воспринял эту новость.

— Браво! — хладнокровно воскликнул я. — Бьюсь об заклад, он был счастлив с вами, везучий дьявол.

— Верно! Я сделала его счастливым!

— Вот видите — вы даровали человеку счастье.

— Да, но это было аморально, — заметила она.

— Счастье есть счастье, и мораль, на мой взгляд, тут ни при чем, — сказал я.

— Я забеременела от него, — сообщила она и быстро глотнула бренди для успокоения нервов после такого признания.

— Увы, и такое бывает, — осторожно заметил я.

— Но я совершила ужасный поступок, смертный грех, — прошептала она. — Я сделала аборт.

Я промолчал, не зная толком, что сказать на это. Она восприняла мое молчание как осуждение ее поступка.

— У меня не было другого выхода, — сказала мисс Бут-Уичерли. — Конечно, я знаю, теперь женщины делают аборты, как щелкают семечки, и им хоть бы что. Производят на свет незаконнорожденных детей, как куры яйца несут, и это вовсе не считается позором. Но когда я была девушкой, роман с женатым мужчиной почитали большим грехом, а родить ребенка вне брака или сделать аборт вообще было немыслимо.

— Но разве церковь вам не помогла? — спросил я. — Мне казалось, в такие трудные минуты…

— Нет, — перебила меня мисс Бут-Уичерли. — В той церкви, куда мы ходили, был весьма неприятный священник. Я была очень расстроена, сами понимаете, совершенно обезумела, — и что же он? Сравнил меня с вавилонской блудницей, вот и все.

Из-под монокля по ее щеке скатилась слезинка.

— И я перестала ходить в церковь, — фыркнула она. — Заключила, что меня покинули в беде.

— Не вижу, чтобы это обрекло вас на вечное проклятие, — заметил я. — На свете хватает людей, натворивших вещей куда похуже.

— Не будь у меня тогда туго с деньгами, — сказала мисс Бут-Уичерли, — я охотно помогала бы церкви, хотя бы самую малость. Но после того случая — все, зареклась на всю жизнь. — Она глотнула еще бренди. — Вот кому я хотела бы помочь, так это сиротскому приюту в Сан-Себастьяне. Тамошние сестры-благотворительницы делают великое дело. Для них все равно, рожден ли ребенок… ну, вне брака. Я побывала там однажды с моим любовником Анри, мы были просто поражены. Они добрые, не то что те священники.

— Сан-Себастьян — маленькая деревушка во Франции, если не ошибаюсь, у самой границы? — спросил я.

— Да, — ответила она. — Очень милая горная деревушка.

— Когда я в следующем году опять приеду в эти края, вы позволите мне отвезти вас туда, навестить сестер?

— О, это было бы чудесно, — просияла мисс Бут-Уичерли. — Замечательно, я буду предвкушать эту поездку.

— Договорились, — сказал я, тасуя карты. — А теперь посмотрим, кто из нас выиграет эту непочатую бутылку медицинского бренди.

Выиграла она.

И она придумала способ помочь сиротскому приюту в Сан-Себастьяне. Хотя знай она, какую тревогу и какое смятение это вызовет, думаю, не стала бы этого делать. Впрочем, все кончилось самым наилучшим образом.

…Через год я снова приехал во Францию и, как обычно, навестил Жана и Мелани. Когда после бурных приветствий мы сели, чтобы выпить по стаканчику, я провозгласил тост в честь Мелани.

— Ты лучшая хозяйка дома в мире и самая красивая женщина в Монте-Карло, — сказал я.

Она с улыбкой наклонила свою прелестную голову.

— Однако, — продолжал я, — чтобы ты не слишком задавалась, должен сознаться, что мое сердце принадлежит другой леди. А потому придется мне на время оставить вас, чтобы купить фрукты, сыр, бренди и цветы и поспешить к моей любимой, прелестной, несравненной мисс Бут-Уичерли.

— Боже! — воскликнул Жан.

— О, Джерри, — удрученно произнесла Мелани, — ты не получил нашего письма?

— Письмо? Какое письмо? — спросил я, предчувствуя несчастье.

— Мисс Бут-Уичерли скончалась, Джерри, — печально сказал Жан. — Извини, мы сразу тебе написали, зная, как ты ее любил.

— Рассказывайте…

Я услышал, что мисс Бут-Уичерли, выиграв немного денег в казино, отметила дома это событие, после чего неосмотрительно решила принять ванну. Поскользнулась, упала и сломала оба бедра, точно спички. Всю ночь пролежала в ванне, где вода с каждой минутой становилась все холоднее. Рано утром какой-то прохожий услышал слабые крики о помощи и выломал дверь. Неукротимая до последней минуты, мисс Бут-Уичерли сообразила назвать спасителю номер телефона Жана и Мелани. Я много ей рассказывал про них, и у нее не было других друзей. Жан тотчас примчался туда и отвез ее в больницу.

— Она держалась замечательно, Джерри, — говорил Жан. — Знала, что умирает, однако твердо настроилась не отправляться на тот свет, пока не сделает все необходимое. Сказала, что врач собирался впрыснуть ей морфий. «Уберите это зелье, молодой человек, — велела она ему. — За всю жизнь я ни разу не принимала наркотиков и не собираюсь теперь становиться наркоманкой». Потом настояла на том, чтобы ей помогли составить завещание. Какое там наследство — мебель да платья… Все это она завещала детскому приюту в Сан-Себастьяне. — Жан остановился, шумно высморкался. — Силы покидали ее на глазах, но мысли оставались ясными. Сказала, что хотела бы увидеть тебя, Джерри. Сказала, что ты был ее самый близкий друг. Просила извиниться от ее имени за то, что не сможет поехать вместе с тобой в приют.

— Вы привели священника? — спросил я.

— Я предлагал, но она отказалась, — ответил Жан. — Сказала, что не желает иметь дела с церковью. Отключилась на некоторое время, но перед самой кончиной пришла в себя, как это бывает, ввинтила в глаз монокль и уставилась на меня, именно уставилась. И сказала одну очень странную вещь.

Я терпеливо подождал, пока Жан смочил глотку.

— Она сказала: «Они ничего от меня не получат. Вавилонская блудница, надо же! Я Бут-Уичерли. Я им покажу». Тут монокль выпал у нее из глаза, и она испустила дух. Ты не догадываешься, Джерри, что она хотела этим сказать? — Жан посмотрел на меня, наморщив лоб.

— Догадываюсь, — ответил я. — В молодости она совершила один неблагоразумный поступок, и местный священник, вместо того чтобы помочь ей, назвал ее вавилонской блудницей. С того дня она перестала ходить в церковь. Сдается мне, под конец жизни она не связывала сиротский приют с церковью и, когда завещала все приюту, думала, что этим околпачит церковь. Рассчитывала, что это произведет сенсацию, бедняжка, церковь придет в ярость оттого, что не заполучит ее платья.

— Но ведь так оно и вышло! — воскликнула Мелани. — Сенсация была, притом самая ужасная. Мы рассказали обо всем в нашем письме.

— Повторите, — попросил я.

— Нет, дорогая, ничего не говори сейчас, — сказал Жан. — Просто мы отвезем его вечером в казино.

— Не хочу я ни в какое казино, — раздраженно отозвался я, удрученный новостью о кончине мисс Бут-Уичерли. — Без нее это будет совсем не то.

— Ты должен поехать ради ее памяти, — настаивал Жан. — Я покажу тебе кое-что, ты посмеешься и поймешь, что все в порядке.

Он говорил совершенно серьезно, но в глазах мелькала веселая искорка.

— Он прав, дорогой Джерри, — подхватила Мелани. — Прошу тебя.

— Ладно, — неохотно согласился я. — Везите и показывайте, и пусть ваши слова оправдаются.

Они оправдались.

Приехав в казино, мы вошли в игровые залы, и Жан сказал:

— А теперь осмотрись кругом и скажи, что ты видишь. Я повел взглядом по игровым столам. Очко — обычная компания, включая карлицу-цыганку, которая, судя по ее реакции, только что сорвала хороший куш. Железка — много старых знакомых, в том числе невозмутимый, как всегда, истукан. Рулетка… Этот стол окружала плотная толпа; судя по всему, там кому-то безумно везло. На минуту в толпе появился просвет, и у меня сжалось сердце. Я успел разглядеть ее… Наклонясь над столом, делала ставку мисс Бут-Уичерли, в том же малиновом бархатном платье и в той же шляпе, какие были на ней, когда я увидел ее впервые. Тут она повернула голову, и я понял, что это не мисс Бут-Уичерли, а куда более молодая женщина, лет двадцати с небольшим, с прелестным лицом и большими голубыми, как у персидской кошки, невинными глазами. Она улыбалась, говоря что-то стоящему за ее креслом красивому молодому человеку. Он смотрел на нее с обожанием и энергично кивал в ответ на каждое слово. Кто бы ни была эта особа, она присвоила платье мисс Бут-Уичерли, и мое раздражение переросло в гнев. Круг опять завертелся, толпа сомкнулась и скрыла ее от моего взора.

— Кто это, черт возьми? — выпалил я. — И какого черта она носит платье мисс Бут-Уичерли?

— Тсс, — сказал Жан. — Не так громко. Все в порядке, Джерри.

— Но кто она, эта чертова мародёрша? — сердито спросил я.

— Это сестра Клер, — ответил Жан, глядя на меня.

— Сестра Клер? — повторил я за ним.

— Сестра Клер, — подтвердила Мелани.

— Вы хотите сказать, что она монахиня! — спросил я недоверчиво. — Монахиня в таком платье, за игровым столом? Вы с ума сошли.

— Да нет же, Джерри, — улыбнулся Жан, — это чистая правда. Клер — одна из сестер-благотворительниц. Во всяком случае, была одной из них, она больше не монахиня.

— Неудивительно, — едко заметил я. — Допускаю, что Католическая церковь отличается терпимостью, но даже она вряд ли стала бы терпеть в своих рядах монахиню в наряде двадцатых годов, посещающую вертеп в обществе молодого красавчика жиголо.

Мелани рассмеялась.

— Никакой он не жиголо, это Мишель, очень славный парень, — сообщила она и добавила почему-то: — Он сирота из приюта в Сан-Себастьяне.

— По мне, пусть у него будет хоть шесть отцов, — огрызнулся я. — Хотелось бы мне знать, с какой стати эта лжемонашка щеголяет в платье мисс Бут-Уичерли.

— Погоди. — Жан мягко взял меня за руку. — Все объяснится, но сперва подойди, посмотри, как она играет.

Мы подошли к игровому столу и заняли позицию напротив сестры Клер (должен признаться, в красном бархате и желтых страусовых перьях она была восхитительна). На столе перед ней лежала гора фишек, и я стал внимательно следить за тем, как она играет. У нее была дивная кожа чудесного бело-розового цвета, как у румяного осеннего яблока; огромные голубые глаза над высокими скулами слегка скошены на восточный лад. Красивой формы прямой нос, полные чувственные губы, которые часто раздвигались в улыбке, обнажая безупречные, хотя и мелковатые зубы. Улыбка озаряла все ее лицо необычным внутренним светом; глаза при этом светились так, что хоть грей ладони перед ними. В этих глазах было что-то от детской искренности и непорочности, и, сделав ставку, Клер смотрела на вращающийся круг так, как ребенок пожирает глазами рождественскую витрину.

Смуглая кожа, кудрявая шевелюра и большие добрые карие глаза парня за ее спиной (я дал бы ему лет двадцать с небольшим) придавали ему сходство с итальянским цыганом. Стройная фигура его двигалась плавно и грациозно, будто в танце. Многие женщины в зале, как молодые, так и постарше, кидали на него алчные взоры, но он видел только сидящую перед ним в красном бархате сестру Клер, и она то и дело поворачивалась к нему, улыбаясь и поглаживая страусовыми перьями его безупречный костюм. Глядя, как он разговаривает с ней, я мысленно извинился за то, что обозвал его жиголо. Передо мной был влюбленный, чувствительный молодой человек. Так же очевидно было, что сестра Клер тоже в него влюблена, хотя я допускал, что ее невинная душа не отдает себе в этом отчета. Они явно чувствовали себя вместе непринужденно и счастливо, держались так, будто во всем зале не было никого, кроме них, совершенно не замечая наблюдающую за ними толпу.

Внимание Клер было разделено поровну между молодым человеком и вращающимся кругом с постукивающим шариком. Сделав ставку, она не сводила с рулетки светлого взгляда. Словно не сомневалась в успехе. И везло ей невероятно. Она явно играла без какой-либо системы, следуя движению души, и делала ставки от пятидесяти до ста фунтов. Почти все остальные игроки следовали ее примеру. Она выигрывала в одиннадцати случаях из двенадцати; на моих глазах крупье со страдальческим видом пододвинул ей очередные фишки на сумму около двух тысяч фунтов.

— Последняя ставка, — тихо сказал мне Жан.

— Откуда ты знаешь?

— Учитывая ее сверхъестественное везение, казино заключило соглашение с Клер. За вечер она проигрывает только два раза, называет это «предупреждением Всевышнего». Если ее не остановить, может разорить казино. Когда пришла играть в первый раз, сорвала банк. Это была полная сенсация, особенно когда они выяснили, кто она, — сообщил Жан.

— Господи, да ты шутишь, — промолвил я. — Это просто невероятно.

— Истинная правда, — возразил Жан. — Ей каждый вечер неизменно везет. Для любого другого вход в казино был бы закрыт, но они узнали, что она монашенка и главный персонаж одного громкого дела. Что им оставалось делать? Общественность не позволила бы запретить ей играть. Пришлось заключить договор. Клер играет раз в неделю три часа и заканчивает, когда выигрыш достигает двух тысяч пятисот фунтов. Разумеется, казино на этом тоже выигрывает, ведь народ так и валит посмотреть на играющую монахиню.

— А как это все началось? — озадаченно справился я. — И при чем тут платье мисс Бут-Уичерли, черт побери?

— Сестра Клер сама тебе все расскажет, — ответил Жан. — Они придут к нам на ужин, так что наберись терпения. Только не вздумай смеяться, Джерри, потому что она очень серьезно относится к тому, что произошло.

— Смеяться? Я совершенно сбит с толку, какой тут смех. Когда мы вернулись в дом Шульцев, Жан налил всем троим по стаканчику, и мы вышли на широкую веранду, оплетенную бугенвиллеей с пурпурными и розовыми цветами; внизу, под горой, сверкали огни Монте-Карло, будто небрежно разбросанные драгоценности.

— Сдается мне, — рассудительно произнес я, — в вашей повести хватает пробелов. Может быть, вы заполните кое-какие из них, пока не приехала монахиня, которая сорвала банк в казино Монте-Карло?

— Только предварительные сведения, — отозвался Жан. — Самое поразительное ты услышишь из уст самой сестры Клер.

— Валяй, — сказал я.

— Родилась она в Девоншире, ее родные были католики. Когда она стала постарше, ее отец поступил на работу садовником в большой римско-католический монастырь поблизости от Вулвергемптона. Девочка трудилась вместе с ним и вскоре стала специалистом по выращиванию фруктов, овощей и цветов для монастыря, который служил также сиротским приютом, что весьма устраивало сестру Клер, страстно любящую детей. В свободное от сада время она помогала монахиням в их делах. Когда умер отец, заняла его место. Тогда-то и решила сама стать монахиней. Ну вот, однажды она где-то прочитала статью про Сан-Себастьян и деятельность сестер-благотворительниц и сразу загорелась, посчитав это знамением свыше. Клер всегда была убеждена, что у Господа приготовлена для нее работа, и нетерпеливо ждала знамения. Вот и явилось оно в виде той статьи. Она заключила, что должна трудиться в Сан-Себастьяне.

— Постой, — возразил я. — Наверно, она прочитала в журналах не одну сотню статей. Почему именно эту посчитала знамением?

Жан осторожно стряхнул белый пепел со своей сигары.

— А потому, — заметил он, — когда стоишь на коленях среди цветов, моля Всевышнего направить тебя на истинный путь, и видишь вдруг обернутый вокруг только что полученной рассады лист из журнала именно с этой статьей, только естественно посчитать это знамением, особенно если ты сестра Клер.

— Понятно, — сказал я.

— Для сестры Клер, — продолжал Жан, — камни служат указаниями, деревья и цветы — предзнаменованием. Ее бог находится повсеместно, он постоянно ее наставляет и направляет, а потому необходимо все время быть начеку, чтобы истолковать его пожелания. Понял?

— Кажется, начинаю понимать, — задумчиво произнес я.

— Она глубоко убеждена, что пребывает в постоянном соприкосновении с Всевышним; не осознав этого, ты не поймешь ее дальнейших действий. Добавь к этому ее абсолютную непорочность. Что бы она ни делала по воле Господа, это не может быть предосудительным, и она скорее пойдет на костер, чем откажется выполнять его указания.

Сестра Клер из породы мучеников, в ее жилах течет кровь святых.

Жан помолчал, наполняя наши стаканы.

— Так вот, приняв решение (а когда такой человек что-то решает, его никто не переубедит), она взялась за дело и не успокоилась, пока шесть лет назад не перебралась-таки в Сан-Себастьян. Успешно заправляла маленькой фермой и садом и находила время для занятий с младшими детьми. А затем случилось одновременно три события. Во-первых, в монастырь поступило распоряжение избавиться от половины детей — дескать, приют перенаселен. Во-вторых, Мишель потерял свою работу в Монте-Карло и вынужден был вернуться в монастырь. И в-третьих, мисс Бут-Уичерли скончалась, завещав приюту в числе прочего свои платья. Взятые по отдельности, эти события, казалось бы, никак не связаны между собой, но сложите их вместе, и если вы сестра Клер, воспримете как знамение свыше.

— Но мне по-прежнему неясно… — начал я. В это время раздался звонок в дверь.

Служанка проводила сестру Клер и Мишеля к нам на веранду, и при свете свечей на обеденном столе бархатная шляпа и платье приобрели гранатовый оттенок. Жан представил меня.

— Счастлива познакомиться с другом мисс Бут-Уичерли, — сказала сестра Клер, сжимая мою руку ладонями и ослепляя меня сиянием голубых глаз.

Я заметил, что кожа ее рук загрубела от физической работы, однако они излучали тепло и энергию наподобие той, какую ощущаешь, держа птицу в руках, сложенных чашечкой.

— Бедный, вы, наверное, были потрясены, услышав о ее кончине, — продолжала она. — Но вас должно утешать сознание, что она была орудием в руках Всевышнего и оставила по себе такую добрую память, верно?

— Понимаете, — ответил я, — Жан только-только начал рассказывать мне, как все было. Не могли бы вы поподробнее объяснить, как произошло это… э?..

— Это чудо? — подхватила сестра Клер. — Конечно, объясню.

Приняв от Жана стакан лимонада, она пригубила, потом наклонилась в мою сторону, готовясь рассказывать.

— Надеюсь, мистер Даррелл, вы не сочтете меня тщеславной особой, но с юных лет я прониклась убеждением, что предназначена Господом для какой-то особой задачи. Должна с сожалением сознаться, что я очень нетерпеливый человек, это один из многих моих недостатков, и я предпочитаю… как это говорится? Ну да — не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Однако в распоряжении Господа бездна времени, и его нельзя торопить. И еще, он должен вас подготовить для исполнения его воли, а это сразу не делается. Когда же он сочтет, что вы готовы, то подаст вам знак. Понятно?

— Вполне, — серьезно ответил я.

— Иногда знаки бывают явственные, иногда, увы, не очень, и боюсь, иные их вовсе не замечают. Мсье Шульц рассказывал вам про статью в журнале?

Я кивнул.

— Такой очевидный знак, — радостно улыбнулась мне сестра Клер. — Я будто слышала его голос.

— Могу я предложить вам пересесть к столу, пока ужин не остыл? — сказала Мелани. — Там и продолжите свой рассказ.

— О, конечно! Конечно! — воскликнула сестра Клер. — Я голодна, как полный приют детей!

Я услышал ее тихий музыкальный смех, увидел, как глаза Клер засветились юмором. Нетрудно было понять, почему Мишель влюблен в нее. Направляясь к столу, я шел рядом с ним.

— Вы говорите по-английски? — спросил я. Он коротко улыбнулся.

— Нет… совсем мало. Клер, она учит меня. Она очень хорошая учительница, — гордо произнес Мишель.

— Не сомневаюсь, — сказал я.

За столом Мелани посадила меня напротив сестры Клер.

— Пожалуйста, рассказывайте дальше, — попросила ее Мелани. — Уверена, мистер Даррелл не притронется к еде, пока все не услышит.

— Да-да, она права, сестра, — подтвердил я.

— Не называйте меня сестрой. — По лицу Клер пробежала тень. — Понимаете, я больше не монахиня.

— Простите… Тогда позволите мне называть вас мисс Клер?

— Разумеется, — радостно улыбнулась она. — Мне будет только приятно. — Она ковырнула ложкой сочную дыню и вздохнула. — Дети были бы в восторге от такого лакомства. Я должна послать им несколько дынь.

— Вы по-прежнему… э… поддерживаете связь с сиротским приютом? — спросил я, надеясь услышать продолжение ее истории.

— Поддерживает связь? — рассмеялся Жан. — Да она, по сути, содержит его!

Сестра Клер покраснела.

— Я только помогаю, — твердо произнесла она. — Еще бы не помогать, ведь такова воля Господа.

Наступила небольшая пауза; я пытался представить себе, каким образом Всевышний внушил монахине мысль заняться азартными играми.

— Итак, — заговорил я снова, — вы покинули Вулвергемптон и приехали в Сан-Себастьян.

Она кивнула:

— Да, это было шесть лет назад. Я немного разбиралась в садоводстве, и мне поручили управлять их маленькой фермой. Первое время мне пришлось нелегко, ведь я ничего не знала про коров и свиней, даже про кур, но я быстро освоилась. В свободное время водила детей на прогулки или устраивала для них игры, эти занятия мне больше всего нравились. Вы даже не представляете себе, какие там были милые дети, и я стала специально выращивать кое-что для них, например сладкую кукурузу и клубнику; они просто обожали эти лакомства. Я была очень счастлива, но все равно, понимаете, чувствовала, что у Господа припасены для меня еще задачи.

Она управилась с дыней и откинулась на спинку стула, задумчиво глядя на свою тарелку. Потом подняла глаза, сияющие, будто озаренные солнцем сапфиры.

— И вот однажды Всевышний приступил к раскрытию того, что им было предначертано для меня. Помню, я встала рано утром: до мессы нужно было сделать кое-какие дела. Управилась со всем так быстро, что еще оставалось время, и после завтрака я решила прополоть клумбы под окном сестры Мари. Я разбила там небольшой цветник, зная, как сестра Мари любит цветы, однако за делами на ферме малость забыла про него. Одуванчики очень хороши в салате, но совсем не красят бордюры цветников. Помню, день выдался жаркий и окна кабинета сестры Мари были открыты, так что я слышала все, что там говорилось. Уверяю вас, я вовсе не любительница подслушивать. На самом деле, как только я услышала голоса, хотела дать знать о себе и удалиться, но первые слова заставили меня похолодеть, и я застыла на месте, поверьте мне, будто в трансе.

Теперь-то я точно знаю, что сам Господь того пожелал, но тогда я об этом не подозревала. Обращаясь к сестре Мари, мэр Сан-Себастьяна говорил: «Таким образом, сестра Мари, боюсь, что, если вы не сможете пристроить к. приюту новый флигель, придется вам куда-то отправить часть детей». Можете себе представить, какой ужас меня охватил! Расстаться с детьми, большинство которых прожили у нас не один год, которые привыкли воспринимать приют как родной дом, а нас как родителей, было просто немыслимо. Сестра Мари, естественно, ответила мэру, что о строительстве нового флигеля не может быть и речи, мы и так еле сводим концы с концами. Мэр был добрый, порядочный человек, он сказал, что все понимает и знает, что дети не страдают, хотя им и приходится спать по шесть человек в одной комнате. Однако местный совет постановил, что это негигиенично и недопустимо. Уходя, предупредил сестру Мари, что будет ждать ее ответа три недели, до следующего заседания совета. Можете себе представить мое отчаяние! Я знала, что сестра Мари ничего не сможет сделать и что нам придется расстаться с частью детей. Боюсь, я оказалась так слаба, что горько расплакалась. А когда пришла в себя, подумала, что Господь не допустит такого несчастья, и обратилась к нему с молитвой за указанием. И тогда произошло первое чудо.

Служанка поставила на стол перед сестрой Клер миску с красной лесной земляникой и кувшинчик со сливками.

— О, лесная земляника! — радостно воскликнула сестра Клер по-французски, потом снова перешла на английский: — Я ходила с детьми в лес у Сан-Себастьяна, мы там собирали ягоды и приносили в приют. Боюсь, они больше съедали, чем собирали, но им это так нравилось.

— Так в чем же состояло первое чудо? — спросил я, строго следя за тем, чтобы она не отвлекалась от главной нити повествования.

— А, ну да, в том, что Мишель потерял работу. Мишель рос в приюте задолго до того, как я попала в Сан-Себастьян. Сестра Мари устроила его на работу в пекарне в Монте-Карло, но старик пекарь заболел и вынужден был закрыть свое заведение. И Мишель вернулся в приют в тот самый день, когда мэр принес сестре Мари дурные новости. Она пригласила меня к себе в кабинет, я думала, что она хочет рассказать мне как раз об этом, и собиралась признаться, что все слышала. Однако сестра Мари ни словом не коснулась этого вопроса, и я поняла, что она не хочет делиться с нами этим бременем, надеется сама найти какой-то выход. А меня пригласила, чтобы поговорить о Мишеле. Сказала, что пока она будет пытаться найти ему другую работу, может быть, для него найдется дело на ферме; сестра Мари знала, что есть вещи, с которыми я физически не могу справиться. Я обрадовалась, потому что крыша коровника нуждалась в починке и… да мало ли еще какие дела нашлись бы для Мишеля с его сильными искусными руками. Так он начал работать вместе со мной, и вместе нам удалось много чего сделать. И вот однажды я говорю Мишелю, что у Господа припасена для меня задача и я жду знака свыше. Любой другой человек, наверно, посчитал бы эти слова самонадеянными, но Мишель сразу понял меня. Он даже проявил такое сочувствие, что я не выдержала и поделилась ужасной новостью про угрозу нашему приюту, которая не давала мне покоя. Он был потрясен не меньше меня, но сколько мы ни обсуждали этот вопрос, не видели никакого способа решить проблему. И тут произошло второе чудо. Сестра Мари пригласила меня в свой кабинет и рассказала, что мисс Бут-Уичерли скончалась, завещав нам всю свою мебель и платья. Попросила меня отправиться вместе с Мишелем в Монте-Карло, упаковать платья и договориться об их доставке в приют, а мебель продать. Я-то еще никогда не бывала в Монте-Карло, зато Мишель знал все ходы и выходы. Мы поехали туда на автобусе, и там я совершенно растерялась, понимаете, так давно не бывала ни в каком городе, что просто опешила от всего этого шума и суеты. Все время, пока мы там находились, у меня был словно туман в голове.

Сестра Клер остановилась, пригубила лимонад. — Боюсь, я слишком много говорю, — виновато произнесла она. — Надеюсь, вам не слишком скучно меня слушать.

Хор голосов заверил ее, что совсем не скучно.

— Так вот, — продолжала она. — Должна сознаться, когда мы пришли в квартиру мисс Бут-Уичерли, я была несколько удивлена и разочарована, ведь Мишель был так уверен, что мы найдем что-нибудь драгоценное, что поможет нам спасти приют. Мебель, сразу видно, была слишком изъедена червями, много за нее не выручишь, что же до платьев, они хоть и отлично сохранились, были слишком старомодными, их вообще никто не возьмет. Но сколько же их там было… И такая чудесная материя…

В жизни не видела, чтобы у одного человека было столько одежды.

— Я знаю, — отозвался я. — Однажды мисс Бут-Уичерли устроила для меня показ мод. Это длилось три часа, и под конец она достала платье, в котором была на балу, где присутствовал король Эдуард Седьмой, синее с желтым шелковое платье и синий с золотом бархатный плащ. Потрясающе красивое сочетание; думаю, в молодости она была восхитительна. Не удивительно, что Эдуард ущипнул ее за попку.

— Джерри! — всколыхнулась Мелани, но сестра Клер только рассмеялась.

— Я рада, что вы видели тот плащ и помните его, — сказала она. — Потому что с этого-то плаща все, собственно, и началось.

— Каким образом? — удивился я, вспоминая, как мисс Бут-Уичерли, накинув плащ на плечи, исполнила передо мной несколько пируэтов, так что золотое шитье разбегалось струями по волнам синего бархата.

— Сами понимаете, нам ведь нужно было разобрать и осмотреть весь гардероб, — продолжила сестра Клер. — Каждая вещь была аккуратно обернута в папиросную бумагу с камфарой, но все равно я должна была убедиться в их сохранности. И пришлось же нам потрудиться, распаковывая и снова упаковывая все эти платья, а в то же время интересно — как будто мы распаковывали радугу. Так вот, на самом дне одного чемодана мы нашли большую картонную коробку, а в ней то самое платье с плащом, про которое вы говорили. Коробка эта была так велика, что занимала всю площадь чемоданного дна. Мишель снял с нее крышку и вытащил платье. Помните, вокруг ворота и рукавов были пришиты мелкие белые бусины, напоминающие жемчуг? Подняв платье вверх, Мишель сказал — хорошо бы это в самом деле был жемчуг: мы могли бы его продать и не пришлось бы больше опасаться за судьбу приюта. Я ответила, что не сомневаюсь — если Богу угодно, чтобы мы нашли деньги для приюта, он укажет нам способ. Мишель в эту минуту доставал из коробки плащ, помните — синий с золотом, такой красивый, точно летнее небо и лютики? Он зацепился углом за край коробки, и Мишель приподнял ее, а под коробкой лежала упавшая туда в незапамятные времена сумочка. Маленькая сумочка из того же материала, что плащ, с золоченой застежкой и короткой золоченой цепочкой. Я сразу подумала про Лину — так звали одну девочку в приюте, которая очень любила красивые вещи. Вот был бы для нее чудесный подарок, сказала я себе и тут же сообразила, что другие дети станут ей завидовать. Сами понимаете, какой с них спрос, с детишек. Как бы то ни было, я подняла сумочку и сразу почувствовала — что-то не так…

Сестра Клер остановилась и пригубила лимонад. Стояла та самая знаменитая тишина, про которую говорят, что можно было бы услышать, как муха пролетит. Жан стряхнул в пепельницу пепел со своей сигары так осторожно, словно боялся вызвать лавину.

— А почувствовала я, что эта маленькая сумочка очень уж тяжелая, — снова заговорила сестра Клер. — Я удивилась: застежка и цепочка явно не были золотыми, значит, дело не в них, а в чем-то, что лежит внутри. Я открыла сумочку и не поверила своим глазам. Вот и третье чудо… Знаете, что в ней лежало, мистер Даррелл? Двадцать один соверен. Тяжелые золотые монеты, от которых так и веяло богатством. Не знаю даже, как вам передать мое впечатление, они звенели не как обычные монеты, а совсем по-другому, понимаете, разница была, как между молоком и сливками. Мое сравнение кажется вам нелепым?

— Я отлично понимаю, что вы хотите сказать, — отозвался я.

— Ну вот, Мишель, глупышка, просто обезумел, когда увидел монеты. — Она нежно улыбнулась ему. — Принялся плясать по комнате, крича, что Бог услышал наши молитвы и приют спасен. Мне не сразу удалось его успокоить. Заметьте, я и сама была ошеломлена, однако мне было ясно, что двадцать один соверен еще не решит проблемы приюта. В общем, мы сели и обсудили нашу находку. Мишель твердил, что надо пойти с этими монетами в банк и узнать их цену, и мы пошли в «Лионский кредит», огромное такое здание на бульваре Сен-Мартен, вы должны его знать. Оно похоже скорее на дворец или большую гостиницу, чем на банк, мраморные полы и все такое прочее. Я даже боялась входить, но Мишель заставил меня. Он такой уверенный… Ну вот, когда клерк увидел, что мы принесли, он как-то странно поглядел на нас. Мне стало не по себе, я решила, что он нас заподозрил в чем-то нехорошем. Сказал, что нам лучше обратиться к управляющему, и нас проводили в роскошный кабинет — большие кожаные кресла, огромный рабочий стол не меньше обеденного в каком-нибудь банкетном зале. Мсье Фульвар (так звали управляющего) был чрезвычайно любезен. Сперва он спросил, откуда у нас такое сокровище, и пришлось рассказать ему про платья мисс Бут-Уичерли и про то, как мы нашли соверены. Мой рассказ произвел на него сильное впечатление, и он согласился, что это в самом деле чудо. Потом он вызвал к себе какого-то симпатичного молодого человека, который был… как это называется… в общем, специалистом по золоту. Этот человек унес монеты, чтобы то ли измерить их, то ли взвесить, то ли еще что-то, не знаю толком. Когда он вышел, мсье Фульвар сказал мне, что на самом деле произошло не одно, а два чуда. Понимаете, золотые монеты были дороги сами по себе, однако особую цену придавало им то, что на них стоял 1875 год. Судя по всему, есть люди, которые коллекционируют монеты, раньше я об этом даже не знала, но это совершенно точно. Странное занятие — коллекционировать монеты, верно? Мсье Фульвар сообщил, что один его друг, весьма честный человек, собирает монеты, и если мы позволим, мсье позвонит ему и попросит назвать свою цену. Конечно, я подумала, что следует предоставить сестре Мари заниматься этим делом, но Мишель заметил, что без нее все равно не обойдется, лучше возьмем часть хлопот на себя. Друг мсье Фульвара приехал немедленно. При виде монет он пришел в восторг и предложил, к великому моему удивлению, сумму, которая мне показалась просто огромной. Объяснил, что, будь это обыкновенные монеты — нелепое выражение, правда? но вы меня понимаете, — они стоили бы сто тысяч франков. Но поскольку они чеканены (кажется, так это называется) в 1875 году, то стоят они вдвое больше. Сами понимаете, мы с Мишелем не верили своим ушам, не поверили и глазам, когда мсье Фульвар стал отсчитывать деньги. Нам это показалось огромным, невероятным состоянием. Я думала о том, как счастлива будет сестра Мари, когда мы покажем ей все эти красивые цветные ассигнации, прямо картинки. Вам это покажется глупо, но они напомнили мне платья мисс Бут-Уичерли. Шуршали совсем как те платья, когда мы их распаковывали. Я в жизни не держала в руках столько денег.

Она остановилась, чтобы глотнуть еще лимонада. Мой кофе давно остыл, так я увлекся рассказом сестры Клер.

— И куда вы положили эти деньги? — спросил я, зная, что в рясах монахинь нет скрытых внутренних карманов, как у браконьеров…

— В сумочку мисс Бут-Уичерли, — ответила сестра Клер. — Куда же еще? Ведь мы там нашли монеты. Я чувствовала, что она бы это одобрила.

— Не сомневаюсь, — горячо вымолвил я, представляя себе радость мисс Бут-Уичерли, будь она свидетельницей этой сцены.

— Из банка мы вернулись в ее квартиру, — продолжала сестра Клер, — где, честно признаюсь, нашли на кухне немного кофе и сварили, чтобы подкрепиться. Пока пили кофе, задумались всерьез над тем, как использовать наши деньги для приюта. Понимаете, нас потрясла такая огромная сумма, но как же мы расстроились, когда все просчитали и выяснилось, что этих денег хватит, только чтобы пристроить еще одну комнату. Мы-то, глупенькие, мечтали о двадцати — тридцати новых спальнях с душем и всем, что полагается. Нашему разочарованию не было границ. Должно быть, именно поэтому Мишеля вдруг осенило. Понимаете, когда мы выходили из кабинета мсье Фульвара, он предостерег меня — в шутку, конечно, — чтобы я не потратила все деньги в казино. Разумеется, я слышала про казино, но не очень представляла себе, что это такое. Так вот, сидим мы, значит, пьем кофе, и тут Мишель напомнил мне про слова управляющего банком и сказал, что, пожалуй, именно в казино есть возможность увеличить наше состояние. Я считала, что это исключено, о чем твердо сказала Мишелю… К моему удивлению, он не менее твердо стоял на своем. Спросил меня, верю ли я, что Господь направляет мои шаги. Естественно, я ответила, что верю. Тогда он перечислил все, что произошло за последнее время, — его возвращение в приют, кончина бедняжки мисс Бут-Уичерли, ее завещание, как мы нашли монеты, как затем выяснилось, что они стоят вдвое больше начальной цены… И он снова спросил, верю ли я, что во всем этом проявилась воля Всевышнего. Конечно, я сказала, что верю, ведь в глубине души я в этом не сомневалась. Каким-то непонятным образом ощущала, что Бог направляет меня к выполнению предписанной мне задачи. Мишель заявил, что ощущает то же самое, что он такое же орудие в руках Господа, как и я. И что только в казино можем мы увеличить наше состояние. Сказал, что в конечном счете мы сделаем то же, что сделал Иисус с хлебами и рыбой, пусть Даже другим способом. Мишель говорил очень убедительно и настойчиво, да я и сама начала колебаться вопреки здравому смыслу. А он тут возьми и скажи, что не будет даже рисковать деньгами мисс Бут-Уичерли. Дескать, у него осталось кое-что из жалованья, полученного на прежней работе, и он начнет с этих денег. Если Господу угодно, чтобы мы таким способом увеличили наследство, мы непременно выиграем. Мы выпили еще по чашке кофе, продолжая спорить, потому что он меня все-таки не убедил. Но вы бы видели тогда Мишеля! Он был так настойчив, так красноречив, у него даже глаза блестели! В конце концов пришлось мне согласиться, что самим Богом было задумано, чтобы мы, заполучив такие деньги, еще больше увеличили наше состояние. Мишель предложил мне подождать в квартире, пока он сходит в казино: дескать, если ему повезет, он вернется за мной и деньгами мисс Бут-Уичерли. Однако я была против. Во-первых, не хотела отпускать его одного в казино. Знала, конечно, что он лучше моего разбирался в мирских делах, и все же считала, что он слишком молод, чтобы в одиночку затевать такое дело. Во-вторых, меня смущала его одежда. На Мишеле были надеты старые драные джинсы и поношенная рубашка. Я не сомневалась — появись он в казино такой молодой и такой… такой оборванец, его просто не впустят. Но тут ему пришла в голову одна идея. Он предложил нам обоим надеть платья мисс Бут-Уичерли и в таком виде отправиться в казино.

Я воззрился на сестру Клер, не в силах что-либо сказать. Представить себе монахиню в одеянии мисс Бут-Уичерли было невозможно, за игровым столом — тем более. Если же добавить, что ее сопровождал молодой парень, это вообще было чем-то из области фантастики. Я невольно улыбнулся, как ни старался сохранять серьезное выражение лица. Сестра Клер порозовела.

— Конечно, я сопротивлялась, — сказала она, словно защищаясь. — Заявила Мишелю, что об этом не может быть и речи. Однако он настаивал. Дескать, Всевышний указал нам путь, и если теперь мы испугаемся, значит, не верим в Божественный промысл. Дескать, Бог раз за разом указывал нам, как поступить, и теперь, когда успех в пределах досягаемости, с нашей стороны будет трусостью отступить. Я продолжала колебаться, хотя должна была признать, что все знаки указывали на желание Всевышнего, чтобы мы преумножили его щедрый дар. Меня смущала мысль о том, чтобы делать это в казино. К тому же, подчеркнула я, платья мисс Бут-Уичерли вряд ли нам подойдут. А Мишель и говорит: если подойдут, посчитаю я это указанием, что Бог желает, чтобы мы пошли в казино? Его слова, сами понимаете, только насмешили меня. Ведь мы с Мишелем одного роста и сложения, а платья казались такими большими! Ну я и сказала — в шутку, конечно, — что, если платье мне подойдет, я согласна идти в казино; мне и в голову не приходило, что это возможно.

Сестра Клер остановилась, опустила на скатерть сплетенные вместе пальцы.

— Разумеется, платье пришлось мне впору, как вы можете убедиться. — Она подняла одну руку, и в свете огня малиновый бархат был красным, как кровь, и темным в складках, как бордо.

— По правде говоря, — добавила она, — Мишель выглядел в платье совсем как юная девушка, очень миленькая, если можно так говорить о парне. Он выбрал простое желтое шелковое платье, соответствующие туфли и черно-желтую шляпу вроде колпака. Его довольно длинные курчавые волосы вполне могли сойти за модную в наши дни у девушек прическу. Тогда он настоял на том, чтобы я надела то сине-белое платье и тот плащ, благодаря которым мы нашли деньги.

Сестра Клер остановилась, прокашлялась и виновато улыбнулась.

— Боюсь, я слишком много говорю, — сказала она. — У меня пересохло в горле. Могу я попросить, если это не трудно, налить мне минеральной воды?

Тотчас появилась минеральная вода, сестра Клер выпила полстакана так, будто это было изысканное вино, еще раз прокашлялась и посмотрела на нас с очаровательной улыбкой.

— Вы не представляете, как странно чувствуешь себя в обычном платье после монашеской рясы, — призналась она. — Я ощущала… даже не знаю, как сказать… впрочем… это было как в моей юности, когда мы играли в живые шарады, надевали всякие странные одежды и сами себя не узнавали, понимаете? Именно такое чувство было у меня. По правде сказать, я даже оробела, и мне было как-то неловко, как во время тех игр. Мне все казалось, что я наступлю на подол и споткнусь. И Мишель, естественно, выглядел так забавно в роли девушки, что я… я даже рассмеялась, и, глядя на меня, он тоже рассмеялся. На нас напал такой смех, что мы не сразу смогли выйти из дома, чтобы отправиться в казино.

Сестра Клер остановилась и медленно допила минеральную воду.

— Боюсь, я очень плохо все рассказываю, — извинилась она, — но очень трудно связно изложить, как именно выстраивались события. Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь своему поступку, но разве не то же самое чувство испытывает всякий, руководимый волей Господа? Однако где я по-настоящему дрогнула, так это в казино, когда вошла туда. Такое огромное помещение, примерно таким я представляла себе собор Святого Петра в Риме, только построено оно было для совсем других целей… Все эти колонны в холле, мрамор кругом… Я и не знала, что в мире есть столько мрамора. Я очень боялась, как бы они не увидели, что Мишель вовсе не девушка, а еще мне казалось — кто-нибудь непременно догадается, что я монахиня, хотя как можно было догадаться, глядя на мое платье! Мишель первым вошел в зал, и мне оставалось, конечно, только положиться на него. Сам-то он никогда не бывал в казино, но пекарь, у которого он работал, частенько посещал это заведение и рассказывал Мишелю, что там происходит. Все с любопытством поглядывали на нас; теперь-то я знаю: людей удивили наши платья. Нынче многие одеваются эксцентрично, но согласитесь — платья мисс Бут-Уичерли и по нынешним меркам смотрятся необычно. Про игру я ничего не знала, но Мишель быстро научил меня. Он был просто молодец, если учесть, что никогда раньше не играл. Мы начали с самой маленькой ставки, я сказала Мишелю: если не выиграем, значит, Господу не угодно, чтобы мы играли. Поставили на красное, и, должна признаться, у меня душа в пятки ушла, когда шарик побежал по кругу.

Сестра Клер глотнула минеральной воды и поглядела на нас с тихим торжеством.

— Разумеется, мы выиграли, — сказала она. — И это было для меня ясным знаком. Я узнала наконец, для какой задачи меня готовил Всевышний. Меня как будто озарило, понимаете, я точно знала, что Господь направляет мою руку, что я его орудие. Я была настолько уверена, что тут же сделала новую ставку — все наши деньги. Мишель был в ужасе, пытался остановить меня, но я сказала, что мы обязаны уповать на Всевышнего. Конечно, мы выиграли и во второй раз, и еще двадцать четыре раза. Дважды проигрывали, но совсем немного, потому что я чувствовала, когда лучше делать небольшую ставку. После трех часов игры, когда у нас набралось больше двух миллионов франков, уже Мишель настаивал, чтобы я продолжала, но я чувствовала, что пора остановиться, вернуться в монастырь и поделиться хорошей новостью с сестрой Мари. Мы переоделись, естественно, и вернулись в Сан-Себастьян страшно возбужденные, ведь мы теперь по-настоящему могли помочь приюту, а главное — я знала, что наконец-то мне указано мое подлинное предназначение. Она остановилась, тихо всхлипнула.

— К сожалению, ее преподобие судила иначе, и я страшно расстроилась, так она была потрясена. Дескать, мало того, что мною было совершено нечто совершенно непозволительное для монахини, я еще ввела в соблазн Мишеля. Она явно не сознавала, что таков был замысел Господа, и никакие мои слова не могли ее переубедить. И меня отлучили от ордена сестер-благотворительниц.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Да, Джерри, отлучили, это было просто ужасно, — тяжело произнес Жан.

— Но Мишель, — продолжала сестра Клер, вытирая слезинки, — стоял на моей стороне. Я и теперь не считаю, что мы неправы. В даре от Господа не может быть ничего дурного, особенно если он используется на благие цели. Я верю, что Бог наделил меня даром… даром игрока, чтобы я могла помогать детям. И я твердо решила не противиться Его воле… Считала, что это было бы грешно. А потому через одного посредника выкупила у монастыря платья мисс Бут-Уичерли, поскольку было очевидно, что Всевышнему угодно, чтобы я их носила и продолжала играть. Накопив побольше денег, послала чек матери-настоятельнице с припиской, что это деньги от Господа. Она вернула мне чек: дескать, в глазах Всевышнего принять его было бы все равно что взять деньги у проститутки. Несколько дней я ходила такая расстроенная, что Мишель не знал, как и быть. Понимаете? У меня на руках огромная сумма денег, приобретенная по наставлению Всевышнего, он же наставлял меня, на что ее потратить, а я не знаю — как. И тут Мишелю пришла в голову блестящая идея. Мать-настоятельница знала, естественно, мою фамилию и в каком банке у меня открыт счет, так что любые деньги, поступающие оттуда, были бы возвращены. И мы решили открыть в другом банке счет на имя Мишеля. Правда, у него, бедняги, не было фамилии, потому что… потому что… в общем, потому. И надо было найти ему какую-то.

Она наклонилась вперед с сияющими глазами:

— Выбрать самому себе фамилию — это так интересно. У всех нас фамилии, полученные от родителей. А выбирать самому — все равно что заново родиться.

— И какую же фамилию он выбрал? — спросил я. Сестра Клер удивленно воззрилась на меня.

— Как это какую — Бут-Уичерли, конечно!

Я посмотрел на ее милое личико, потом рассмеялся. Жан и Мелани последовали моему примеру, очень уж забавно нам это показалось. Глядя на нас, сестра Клер и Мишель тоже засмеялись, не очень понимая, в чем дело.

Уверен, в эти минуты где-то в неведомых сферах, которые мы называем небесами, мисс Бут-Уичерли тоже громко смеялась.

РОЖДЕНИЕ НАЗВАНИЯ

Был один из тех знойных, ясных, безоблачных дней, какие изо всех стран мира только Греция умеет созидать. На оливах стрекотали цикады, и море представляло собой глубокое по тону, живое отражение синего неба. Мы только что не спеша управились с обильным ленчем под корявыми кривыми оливами, которые росли почти у самой воды на одном из прекраснейших пляжей Корфу. Женщины отправились купаться, оставив Ларри и меня наедине друг с другом. Мы лениво возлежали на песке, задумчиво передавая из рук в руки огромную бутыль в оплетке, с отдающим скипидаром греческим вином. Пили молча, предаваясь размышлениям. Ошибается тот, кто думает, что писатели при встрече сыплют остроумными шутками и игривыми замечаниями.

— Хорошее вино, — произнес наконец Ларри, неторопливо наливая себе стакан. — Где ты его брал?

— Купил у человечка, который держит лавку в одном из переулков возле площади Святого Спиридона. В самом деле хорошее вино, согласен?

— Отличное. — Ларри посмотрел вино на свет, оно отливало поблекшим старинным золотом. — В последней бутылке, которую я брал в городе, было нечто по виду и на вкус похожее на ослиную мочу. Наверно, это и впрямь была моча.

— Я буду проходить там завтра, — сказал я. — Могу взять для тебя бутыль, если хочешь.

— М-м-м, — отозвался Ларри, — возьми две.

Утомленные глубокомысленной беседой, мы наполнили стаканы и снова погрузились в молчание. Остатки нашей трапезы привлекли муравьев. Черных, крохотных, суетливых и длинноногих, крупных, рыжих, с торчащим наподобие зенитки жалом. По коре оливы, к которой я прислонился, ползали рои причудливых гусениц. Маленькие пушистые твари, смахивающие на уродливых грязноватых белых медведей.

— Над чем ты работаешь сейчас? — справился Ларри. Я удивленно посмотрел на него. У нас было неписаное и невысказанное правило: во избежание раздоров и вульгарной брани никогда не обсуждать друг с другом то, что мы называли Нашим Творчеством.

— Как раз сейчас — ни над чем, но вообще-то кое-что задумал. По правде говоря, мне подсказала одну идею твоя книжка «Spirit of Place».

Ларри иронически фыркнул. В «Spirit of Place» вошли его письма друзьям, тщательно собранные и изданные нашим старым другом Аланом Томасом.

— Не понимаю, какую идею она могла тебе подсказать, — заметил Ларри.

— А вот подсказала. Я подумал о том, чтобы составить своего рода сборничек. У меня накопилась уйма материала, которому не нашлось места в моих книгах. Вот я и решил собрать все вместе под одной обложкой.

— Отличная мысль, — заключил Ларри, наливая себе еще вина. — Никогда не давай пропадать хорошему материалу.

Он снова поднял стакан, любуясь цветом вина. Потом посмотрел на меня, и в глазах его зажегся озорной огонек.

— Знаешь что, — сказал он, — назови-ка свою книгу «Fillet of Plaice». Я так и сделал.

КАК СТАТЬ УЧЕНЫМ

Семейный врач покачал головой скорее сочувственно, чем сердито.

— Стресс, — повторил он. — Ты перетрудился и перенервничал. Три недели в Абботсфорде, вот что тебе нужно.

— Ты говоришь о психушке?

— Никакая это не психушка. Это весьма почтенный санаторий, специализирующийся на нервных заболеваниях.

— Другими словами — психушка, — сказал я.

— Будто ты не понимаешь разницу, — печально произнес наш семейный врач.

— Так их называют в народе, — ответил я. — Ты говоришь об этом размашистом сооружении готического вида по пути к Сербитону на юго-западе Лондона, напоминающем замок Дракулы в голливудском исполнении?

— Совершенно верно.

— Что ж, пожалуй, это не так уж и плохо, — рассудительно произнес я. — Смогу наведываться в город, навещать друзей, посещать различные шоу…

— Исключено, — твердо перебил меня семейный врач. — Полный покой и отдых — вот что тебе сейчас нужно.

— А можно, я устрою напутственную вечеринку? — взмолился я.

— Напутственную вечеринку?

— Ну да. Приглашу избранный круг друзей, чтобы пожелали мне успеха в продвижении к палате, обитой войлоком.

Семейный врач поморщился и вздохнул.

— Ты ведь все равно не послушаешься, если я отвечу отрицательно, — сдался он. — Так что давай, устраивай.

Маленькая вечеринка состоялась в отличном ресторане в Сохо. В разгар сего мероприятия я ощутил, как что-то стекает мне на подбородок, и, вытерев это салфеткой, с удивлением узрел пятна крови. У меня явно пошла кровь носом. К счастью, освещение и декор ресторана способствовали сокрытию маленького происшествия, и обошлось без неуместных комментариев. На другой день все сложилось куда хуже.

Шла предрождественская неделя, посему мне — по пути в Абботсфорд — понадобилось заехать на Кингз-роуд, чтобы вручить игрушечного медвежонка чуть ли не в натуральную величину, важно восседающего в прозрачном пластиковом мешке и облаченного только в красивый галстук темно-бордового цвета.

Я вышел из такси, сжимая в объятиях тучного медвежонка, позвонил в дверь, и тут у меня из носа хлынула кровь. Убедившись, что остановить кровотечение, освободив одну руку и держа медвежонка под мышкой, абсолютно невозможно, я зажал его между коленями.

— Что ты делаешь? — осведомилась моя супруга, сидя в машине.

— У бедя опять кровь носом пошла, — пробурчал я сквозь окровавленный носовой платок.

С зажатым между ног медвежонком и стекающей по лицу кровью я даже на Кингз-роуд являл собой не совсем обычное зрелище. Вокруг меня собралась небольшая толпа.

— Оставь медвежонка рядом в кондитерской и попроси их передать его Питеру, — прошипела жена. — Не стоять же тебе тут в таком виде.

Поначалу толпа молча переваривала жутковатое зрелище. Но вот к ней присоединилась еще одна любопытствующая особа.

— Что тут происходит? — осведомилась она, адресуя свой вопрос всему миру.

— Его укусил этот игрушечный медведь, — ответил один мужчина, и толпа громко расхохоталась.

Я юркнул в кондитерскую, оставил там медвежонка и подбежал, запыхавшись, к такси.

— Напрасно ты так носишься, — заметила жена, когда машина тронулась с места. — Тебе предписан покой.

— О какоб покое божет идти речь? — огрызнулся я. — Когда бой нос кровоточит, а руки заняты огробныб бед-вежонкоб?

— Откинь назад голову и расслабься, — постаралась успокоить меня жена.

— Расслабиться, — подумал я, — вот именно. Впереди у меня три чудесные недели, меня будут обслуживать чуткие медицинские сестры, и все решения, какие придется принимать, сведутся к пожеланиям, чего я хотел бы съесть на завтрак и какой температуры должна быть вода в ванне. Расслабиться, конечно же. Полный мир и покой. Твердо настроенный отдыхать прибыл я в Абботсфорд.

Не успел я толком осмотреться (заметил только, что обстановка и декор моей комнаты напоминают дешевые гостиницы двадцатых годов и что сестры весьма хорошенькие), как меня облекли, так сказать, в золотой кокон из разных снадобий, и на сутки я погрузился в сладостную спячку, лишь изредка поворачиваясь с одного бока на другой. Проснувшись бодрый и живой, как белка, я принялся обозревать окружающий меня новый мир. Пришел к выводу, что мое первое впечатление от сестер не было ошибочным. Каждая по-своему, они были очень привлекательны. Казалось, меня окружают участницы конкурса на звание «Мисс Вселенная».

Днем дежурили — мисс Лорейн, шведская блондинка, цвет глаз которой менялся, точно поверхность фьорда в солнечных лучах; Зинэ, наполовину немка, наполовину англичанка, с оранжевыми волосами и совершенно круглыми, вечно удивленными голубыми глазами; Нелли — очаровашка из Басутоленда, отлитая из молочного шоколада, с круглым носиком, напоминающим коричневую шляпку молодого белого гриба. Ночную смену составляли — Брида, заботливая коротышка с волосами медового цвета, и Пимми (происхождение этого прозвища одному Богу известно), без сомнения, самая симпатичная из них, высокая, стройная, похожая на фею, с огромными зеленоватыми глазами цвета весеннего горного ручья. Все сестры были молоды и жизнерадостны, напоминая своей веселостью и стремлением доставить пациентам удовольствие милых щенят. Надзирали за резвушками две старшие сестры, обе француженки, с акцентом, какой был бы у Мориса Шевалье, если бы он учился в Оксфорде и несколько лет проработал на Би-би-си. Звали их сестра Луиза и сестра Рене, наблюдать их французскую категоричность в поступках и слушать энергичную речь было одно удовольствие.

На второй день я, все еще малость сонный, отчасти по нужде, отчасти из желания сменить обстановку, направился по коридору в сортир. Дойдя до цели, присел, погружаясь в глубокое раздумье, и вдруг мое внимание привлекло пятно крови на полу. «Ишь ты, — тупо сообразил я, как и следовало человеку, оглушенному наркотическими средствами, — кто-то порезался… до крови. Брился, что ли? Здесь в уборной? Маловероятно». В эту минуту к первому пятну присоединилось второе, и до меня вдруг дошло, что эта кровь — опять из моего носа. Пока я осмысливал этот факт, кровотечение усилилось. Прижав к лицу несколько метров туалетной бумаги, я поспешил обратно в свою комнату и нажал кнопку звонка. Кровотечение было таким сильным, что сменившее туалетную бумагу бумажное полотенце тотчас промокло насквозь.

Мой сигнал бедствия возымел действие — дверь распахнулась, и появилась шоколадка Нелли, одетая в пальто. Она явно только что сдала дежурство.

— Господи, — выпалила Нелли, впитывая округлившимися глазами кровавое зрелище. — Господи, вы истекаете кровью.

— Мне тоже так кажется, — отозвался я. — Ты не могла бы помочь мне, милая Нелли?

— Погодите… только не двигайтесь, — распорядилась Нелли и выбежала в коридор. Вскоре она вернулась, и лицо ее выражало крайнее отчаяние. — Я не могу найти их. Не могу найти.

— Что ты не можешь найти?

— Ключи, ключи, — простонала Нелли.

«Видимо, речь идет о ключах от какого-то шкафа, где хранятся кровоостанавливающие снадобья», — сказал я себе.

— Ничего, — попытался я утешить ее, — может быть, найдется что-нибудь еще?

— Нет-нет, — ответила Нелли, — только ключи, чтобы приложить вам к спине.

Ее слова сильно поколебали мою веру в будущее европейской медицины в Африке. На шум явились Лорейн и Зинэ.

— У вас идет кровь носом, — удивленно заметила Зинэ.

— Ага, — подтвердил я.

— Я не могу найти ключи, Зинэ, — не унималась Нелли. — Ты не видела их, Лорейн?

— Ключи? Нет, не видела, — ответила Лорейн. — Какие ключи?

— Чтобы приложить к его спине.

— Может, следует жечь перья перед ноздрями? — осведомилась Лорейн.

— Нет-нет, перья жгут от обморока, — сообщила Нелли, знаток современной медицины.

— Как насчет того, чтобы нарисовать мелом на полу белый круг и принести в жертву черного петуха? — весело справился я.

— Государственная служба здравоохранения не признает таких средств, — совершенно серьезно сказала рассудительная Зинэ.

В эту минуту пришли заступать на ночное дежурство Брида и Пимми. Последняя повела прожекторами своих огромных влажных глаз и мигом оценила ситуацию.

— Живо в постель, — распорядилась она. — В постель, и ложитесь возможно ровнее.

— Но… я… я…

— Кончайте лепетать и ложитесь. Брида, ступай принеси узкий бинт и адреналин. Побыстрее.

Я послушно лег и немедленно обнаружил, что кровь, которая до той поры вытекала из носа, теперь потекла в обратную сторону, грозя задушить меня. Я поспешил сесть

— Лежать, было сказано, — угрожающе произнесла Пимми.

— Пимми, дорогая, я не могу лежать, — объяснил я. — Я захлебнусь своей собственной кровью.

Пимми привычными движениями подсунула мне под голову пару подушек.

— Так лучше? — осведомилась она. — Да.

Вернулась Брида, неся на подносе то, что было велено. Моя кровать была усеяна окровавленными бумажными полотенцами, вокруг кровати с моим телом сгрудились пять медицинских сестер.

— Поцелуй меня, Неустрашимая, — взмолился я, протянув руки к Пимми.

— Бросьте дурачиться, — сурово сказала она, — и подставляйте нос, чтобы я его закупорила.

И она живо затолкала мне в правую ноздрю около метра марли, смоченной адреналином, действуя так ловко и бесстрастно, словно фаршировала кролика. Затем она крепко сжала мою переносицу двумя пальцами, одновременно прикладывая лед к вискам. Струйки крови с водой намочили мою пижаму, не помогла и марля, кровь брызнула на простыни и наволочки. Пимми засунула мне в нос свежий кусок бинта. Кровать и комната теперь напоминали нечто среднее между скотобойней и салоном маркиза де Сада после званого вечера. Сколько ни манипулировала Пимми марлей, кровь не желала останавливаться. Сестры дневной смены ушли, остались только Пимми и Брида.

— Плохо дело. — Пимми грозно нахмурилась. — Придется мне позвать врача. Лежите тихо. Брида, следи за тем, чтобы он лежал тихо.

С этими словами она вышла.

— Надеюсь, она не за доктором Граббинсом пошла, — забеспокоился я. — Он обаятельный человек, но как врачу я ему не очень доверяю.

— Я тоже надеюсь, — спокойно произнесла Брида.

— Почему? — тревожно осведомился я.

— Ну, не такой уж он хороший врач. По правде говоря, я не пригласила бы его к серьезному больному. В два счета может угробить.

— Вот и у меня осталось такое впечатление, — признался я. — Есть в нем что-то такое, из-за чего мне кажется, что он застрял на уровне коновала, заливающего культю кипящей смолой.

— Невежда, — мрачно молвила Брида. — Думает, что пастеризация — способ обработки лугов, где пасутся коровы.

— И что Листер — фамилия известного композитора, — включился я в игру.

— Наверно, — согласилась Брида. — А Гарвей — фамилия изобретателя хереса.

— И что ангина — нехорошее женское имя?

— Я уж не говорю про пенициллин, — продолжала Брида.

— Магазин, где торгуют пенобетоном?

— Вот именно. Когда-нибудь…

Однако что собиралась изречь Брида, останется неизвестным, ибо в эту минуту в комнате вновь появилась Пимми.

— Поднимайтесь, — распорядилась она. — Доктор Граббинс велел отвезти вас в больницу Ватерлоо, там вам сделают прижигание.

— Господи, — произнес я. — То, чего я боялся. Мне затолкают в правую ноздрю раскаленную кочергу.

— Не говорите ерунду, — сказала Пимми, подавая мне пальто. — Для этого есть особая палочка.

— Палочка? Горячая лучина? Кажется, я пришел к вам за миром и покоем?

— Не будет мира и покоя, пока мы не остановим ваше кровотечение, — деловито возвестила Пимми. — А теперь надевайте пальто. Я еду с вами. Так предписал врач.

— Единственное толковое предписание, выданное им после того, как он получил диплом, — тепло откликнулся я. — И как мы туда поедем?

— Такси, — коротко ответила Пимми. — Машина ждет. Водитель, как мы выяснили вскоре, был ирландец, коротыш с лицом, напоминающим грецкий орех.

— Куда поедем? — справился он.

— Больница Ватерлоо, — внятно произнесла Пимми.

— Ватерлоо… Ватерлоо… — задумался водитель. — Это где же будет?

— У Вестминстерского моста, — пояснила Пимми.

— Ну да, конечно, конечно. — Водитель хлопнул себя по лбу. — Доставлю вас в два счета.

Мы забрались в машину и укрылись одеялом, ибо вечер выдался очень холодный. Некоторое время ехали молча.

— А я-то собиралась сегодня вечером вымыть голову, — вдруг сообщила Пимми с укоризной.

— Весьма сожалею, — ответил я покаянно.

— А, не берите в голову, — успокоила меня Пимми и добавила нечто загадочное: — Я могу сидеть на них.

— Сидеть на волосах? — спросил я, полагая, что речь идет о каком-то новом способе приводить в порядок шевелюру.

— Ну да, — гордо возвестила Пимми. — У меня длинные волосы. Недавно мне предлагали за них семьдесят фунтов.

— Но с лысой головой вы будете выглядеть отнюдь не привлекательно, — заметил я.

— Я так и подумала, — сказала Пимми, и снова воцарилась тишина.

Машина остановилась перед светофором, и водитель повернулся, чтобы посмотреть на нас. Бело-голубое уличное освещение придавало не совсем обычный вид моему окровавленному лицу.

— Слушайте, у вас там все в порядке? — тревожно осведомился водитель. — Я смотрю, кровища так и хлещет. Может, лучше остановиться, чтобы вы могли прилечь, а?

Я поглядел на осыпаемую крупой гололедицу на тротуаре.

— Нет, спасибо, пожалуй, не стоит, — ответил я.

— Вы не пробовали запихать что-нибудь в нос? — внезапно осенило водителя.

Я объяснил, что моя правая ноздря и без того уже напоминает забитый мусоропровод. И что в больнице мне сделают прижигание.

— Это как делали в старину? — живо заинтересовался водитель.

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну как же, человека подвешивали за руки, распинали и жгли.

— Нет-нет, это нечто совсем другое, — заверил я. И добавил: — Надеюсь.

Поднявшись по пандусу (мимо знака, на котором, как мне тогда показалось, должно быть из-за общения с ирландским шофером, было написано: «Не для протестантов»), на самом же деле значилось: «Не для пешеходов») к входу в больницу, мы живо вошли внутрь и не увидели ни накурившихся хиппи, ни пьяниц, хлебнувших метилового спирта, ни маленьких мальчиков с головой, застрявшей в оловянной миске. Даже в амбулаторном отделении не было никого, кроме дежурной сестры. Она завела нас в какую-то палату и осторожно уложила меня на некое подобие операционного стола.

— Врач придет сию минуту, — сообщила она с таким благоговением в голосе, точно провозвещала второе пришествие.

Вскоре явился некий подросток в белом халате.

— Добрый вечер, сэр, добрый вечер, — радушно приветствовал меня, потирая руки, юный практикант. — Насколько я понимаю, у вас кровотечение из носа, сэр.

Если учесть, что мои борода и усы затвердели от запекшейся крови, что из правой ноздри продолжала капать кровь и вся моя одежда была покрыта красными пятнами, я не был склонен называть его диагноз особенно блестящим и проницательным.

— Да, — произнес я.

— Ну так, — сказал врач, вооружаясь двумя хирургическими щипцами, — давайте-ка посмотрим, что там у вас происходит, сэр.

Одними щипцами он расширил мою ноздрю до африканских размеров, другими извлек несколько десятков сантиметров пропитанного кровью бинта.

— Так-так, — глубокомысленно заметил он, заглядывая в кровоточащую полость. — Похоже, сэр, у вас там есть кое-что еще.

— Они затолкали мне в нос все, что попалось под руку, — сообщил я. — Не удивлюсь, если в лабиринтах пазух вы обнаружите слоняющихся без дела двух дежурных и одну старшую сестру.

Врач нервно усмехнулся и вытащил из моей ноздри шматок ваты.

— Ага, — произнес он, направив в ноздрю луч маленького осветительного прибора, — вижу, точно. Я нашел место, откуда сочится кровь. Понимаете, сэр, у вас там есть парочка крупных сосудов, за которыми стоит присматривать.

— Спасибо, — сказал я, пытаясь сообразить, как это можно присматривать за сосудом, таящимся где-то в темных закоулках моего носа.

— А теперь, — продолжал врач, — немного кокаина для обезболивания.

Вооружившись подобием баллончика с дезодорантом, он прыснул мне в нос кокаином.

— Вот так, — приговаривал он. — А теперь, сестра, подайте термокаутер. Вот так. Не бойтесь, больно не будет, сэр.

Как ни странно, я и впрямь не почувствовал боли.

— Вот так, — повторил врач, выпрямляясь с видом фокусника, выполнившего сложнейший трюк.

— Как, это все? — удивился я.

— Да, — сказал врач, еще раз направив лучик света в мою ноздрю. — Это все. Больше не должно быть никаких проблем, сэр.

— Я вам чрезвычайно благодарен, — молвил я, проворно освобождая операционный стол.

Мы с Пимми вышли из больницы туда, где ожидало наше такси.

— Ух ты, как скоро, — восхищенно заметил водитель. — Я думал, вас продержат там час, а то и два.

— Да нет, они быстро управились, — сообщил я, с наслаждением глубоко, без помех дыша носом.

Машина скатилась по пандусу на улицу.

— Пресвятая Дева, Матерь Божья! — воскликнула вдруг Пимми.

— В чем дело? — испуганно осведомились мы с шофером.

— Мы попали не в ту больницу, — пролепетала Пимми.

— Не в ту больницу? Как это понимать?

— Не в ту больницу? Но ведь вы именно эту назвали, — обиженно заявил водитель.

— Ничего подобного, — возразила Пимми. — На стене написано «Больница Св. Фомы». А нам надо было попасть в больницу Ватерлоо.

— Но ведь вот он — мост. — Водитель показал в окошко. — Вы сказали — мост. Видите, вот он.

Он явно полагал, что в жизни хватает проблем без таких пассажиров, которые запросто меняют местами все лондонские больницы.

— Мне все равно, где мост, — настаивала Пимми. — Больница не та. Это не Ватерлоо.

— Это так важно? — спросил я. — Главное — мне помогли.

— Конечно, но я предупредила Ватерлоо, — объяснила Пимми. — Ночные дежурные ждали нас.

— Между прочим, — задумчиво произнес водитель, — на слух Ватерлоо вполне можно спутать со Святым Фомой, особенно когда сидишь за рулем.

У меня не нашлось адекватного ответа на эту реплику.

Мы возвратились в Абботсфорд, и пока я литр за литром поглощал теплый чай, Пимми пошла объясняться по телефону с больницей Ватерлоо.

— Я сказала им, что это случилось по вашей вине, — торжествующе доложила она мне. — Сказала, что вы малость помешались, что мы усадили вас в такси и вы назвали водителю не тот адрес.

— Большое спасибо, — сказал я.

Ночь и последующий день прошли без приключений, если не считать, что один пациент пытался продать мне стоящий в холле стол якобы в стиле Луи XV, а другой упорно выстукивал азбуку Морзе по моей двери. Но это все были пустяки, и мой нос вел себя замечательно.

Придя вечером на дежурство, Пимми уставилась на меня взором василиска.

— Ну, — осведомилась она, — ваш нос вас больше не беспокоил?

— Ни капли, — гордо сообщил я и не успел договорить, как кровотечение возобновилось.

— Господи! Обязательно надо было ждать, когда начнется мое дежурство? — спросила Пимми. — Почему было не доставить удовольствие дневной смене?

— Это все ваша красота, Пимми. При виде вас у меня поднимается давление и сосуды не выдерживают.

— Как вы говорили, из какой части Ирландии вы родом? — допытывалась Пимми, запихивая мне в нос марлю с адреналином.

— Гоморра, на границе Содома, — незамедлительно ответил я.

— Не верю я вам, — сказала Пимми, — хотя трепаться вы мастер за пятерых ирландцев.

Тем временем ее манипуляции с бинтами не дали никакого результата. Кровь продолжала сочиться из носа, как из неисправного крана. В конце концов Пимми сдалась и пошла звонить доктору Граббинсу.

— Доктор Граббинс велел вам ехать в больницу Ватерлоо, — доложила она мне. — Говорит, что постарается, чтобы на этот раз вы не ошиблись адресом.

— А разве ты не поедешь?

— Нет.

— Это почему же?

— Не имею понятия, — ответила Пимми. — Вас отвезет шофер нашей служебной машины.

Шофер служебной машины был полон решимости отвлечь внимание своего пассажира от мрачных мыслей.

— Паршивая штука — носовое кровотечение, — с ходу начал он рассуждать.

— У нас хватало этой печали, когда я играл в регби, но теперь-то я слишком стар.

— Стар для кровотечения? — осведомился я.

— Нет, для регби. А вы, сэр, играете в регби?

— Нет, изо всех командных игр я признаю только одну.

— Это какую же, сэр? — заинтересовался водитель.

Было очевидно: какую игру ни назови, он будет продолжать докучать мне болтовней. Во что бы то ни стало надо было заставить его замолчать.

— Секс, — грубо отрезал я. Остаток пути мы ехали молча.

В больнице симпатичная дежурная сестра провела меня в палату, которую можно было назвать пустой, если не считать лежавшего у стены, одержимого кашлем и предсмертными судорогами старика и семейства в составе матери, отца, дочери и сына, которые играли в «Монополию» за столом метрах в двух от моей койки. Устраиваясь на койке, как мне было велено, я слушал вполуха их болтовню.

— Ты уверена, мама, что это не больно? — спросил мальчик, энергично перемешивая кости.

— Конечно, не больно, мой драгоценный, — заверила мать. — Ты же слышал, что сказал врач.

— Конечно, не больно, — подхватил отец. — Это же всего-навсего гланды и аденоиды. Ничего серьезного.

— Конечно, пустяковая операция, — продолжала мать. — Ты ничего не почувствуешь.

— Я покупаю «Пиккадилли», — пронзительным голосом объявила девочка.

— Ты же видел это по телевизору, верно? — спросил отец. — Человек ничего не чувствует. Даже когда аборт делают.

— Генри! — укоризненно воскликнула мать.

— «Пиккадилли», «Пиккадилли», хочу «Пиккадилли», — талдычила девочка.

— Ну а потом, — сказал мальчик. — Потом, когда пройдет заморозка. Все равно ведь будет больно.

— Нет, — возразил отец. — Ничего подобного. Тебе дадут успокаивающее.

— А это что такое?

— Наркотики и все такое, — успокоила его мать. — Честное слово, ничего не чувствуешь. А сейчас давай ходи, твоя очередь.

«Бедняга, — подумал я. — Смертельно боится, а тут еще я весь в запекшейся крови, эта картина смелости ему не? прибавит. Ничего, я сам поговорю еще с ним после того, как меня приведут в порядок». Тут возвратилась сестра.

— Сейчас придет врач и займется вашим носом, — сообщила она, задергивая занавески перед моей кроватью.

— Ага, — довольно заметил я, — опять будет прижигание?

— Не думаю, — ответила она. — Доктор Верасвами предпочитает тампонаду.

Тампонада, подумал я. Какое дивное слово. Сродни тампонажу. Я тампонирую, вы тампонируете, он тампонирует… Мы тампонируем, ты тампонируешь, они тампонируют… Я набиваю, вы набиваете, он набивает…

Мои глагольные вариации нарушило появление доктора Верасвами, созерцающего мир через огромные линзы из горного хрусталя. Мне понравились его руки — тонкие, как у девушки, средние пальцы чуть толще обычной сигареты. Изящные руки, чем-то напоминающие бабочек. Легкие, нежные, трепетные, неспособные причинить боль. Руки целителя. Доктор Верасвами исследовал мой нос, выражая тихими вибрирующими звуками тревогу по поводу увиденного.

— Придется нам тампонировать нос, — произнес он наконец, улыбаясь.

— Валяйте, — радушно отозвался я. — Что угодно, только остановите кровь.

— Сестра, будьте любезны, принесите все необходимое, — распорядился врач, — и приступим.

Сестра удалилась, и врач застыл в ожидании, стоя у изножья моей кровати.

— Из какой части Индии вы родом? — непринужденно справился я.

— Я не из Индии, я с Цейлона, — ответил он. «Неуд, — сказал я себе. — Будь осторожнее».

— Чудесный край — Цейлон, — молвил я с жаром.

— Вы хорошо его знаете?

— Как сказать. Мне довелось однажды провести неделю в Тринкомали. Конечно, это вовсе не значит, что я знаю Цейлон хорошо. Но полагаю, что это дивная страна.

Врач заглотал наживку и принялся вещать, точно рекламный путеводитель:

— Чудесная. Побережье изобилует пальмами, песчаными пляжами, там дует свежий морской ветерок. Внутри страны водится много дичи. Еще у нас есть предгорья, банановые плантации и все такое прочее. Очень богатый, очень зеленый край. Много дичи. Есть горы. Очень высокие, очень зеленые, свежий воздух. Фантастические виды. Изобилие дичи.

— Да, замечательно, — неуверенно произнес я.

От дальнейших панегириков Цейлону меня избавило появление сестры, которая принесла необходимое снаряжение для тампонирования моего носа.

— А теперь, сестра, — деловито сказал врач, — попрошу вас крепко держать голову джентльмена. Вот так.

С этими словами он длинными острыми щипцами захватил конец бинта длиной не меньше пяти километров, потом надел себе на голову обруч с фонариком и подошел ко мне вплотную. Я спрашивал себя, почему сестра так крепко стискивает мой череп. Когда Пимми заталкивала мне марлю в нос, это было совсем не больно. Врач воткнул мне в ноздрю щипцы с марлей и заталкивал их до тех пор, пока острые концы не уперлись, как мне показалось, в основание черепа, пробив все пазухи и проложив по пути трассу жгучей боли, до того сильной, что она парализовала мои голосовые связки и я не был в состоянии протестовать. Вытащив щипцы, врач намотал на них с полметра марли и затолкал мне в нос с решимостью дуэлянта, прочищающего шомполом ствол своего пистолета. При этом он настолько увлекся процедурой, что острые концы щипцов царапали нежную слизистую оболочку пазух. У меня было такое ощущение, будто ноздрю набили раскаленными углями. Хотя голосовые связки вернулись к норме, я по-прежнему не мог протестовать, однако по иной причине. Игроки в «Монополию» притихли и жадно прислушивались к доносящимся через занавеску слабым звукам. Если бы я, подчиняясь голосу разума, дико заорал, пнул Верасвами в пах ногой и сорвался с кровати, волоча за собой несколько метров марли, это могло бы пагубно повлиять на мальчугана, нервно ожидающего своей очереди. Оставалось только терпеть. Сестра, послушная воле Верасвами, сжимала мою голову словно в тисках. Сжимала так сильно, что ее большие пальцы оставили у меня над бровями круглые синяки, которые потом не проходили несколько дней.

А Верасвами продолжал запихивать метры марли в строптивую ноздрю; его усердие напоминало черного дрозда, ранним утром очищающего газон от червей. Когда мне показалось, что половина бинта уже перекочевала в мои пазухи, я хрипло попросил прервать на время истязание.

— Вам больно? — осведомился Верасвами не столько даже с академическим интересом в голосе, сколько, как мне показалось, с удовольствием.

— Да, — ответил я.

Вся правая сторона черепа, лица и шеи болели так, словно по ним били кувалдой, а пазухи горели так, что в них, наверно, можно было бы поджарить яйцо.

— Добро должно быть с кулаками, — объяснил Верасвами, явно довольный тем, что ему известна эта избитая фраза. Остатки бинта (три с лишним метра, как я после установил) он решительно затолкал в ноздрю большими пальцами, которые давно перестали казаться мне нежными и хрупкими, как крылья бабочки. Мне доводилось читать, как у людей, когда от боли, когда от горя, слезы брызгали из глаз, и я всегда считал это поэтической вольностью. Пришлось убедиться, что это не так. Под действием больших пальцев Верасвами слезы брызнули пулями из моих зажмуренных глаз. Он еще раз для верности нажал на марлю и отступил назад с довольной улыбкой.

— Ну так, — сказал он. — Теперь порядок.

Я оторвал от подушки раскалывающуюся от боли голову и посмотрел на Верасвами.

— Доктор, вам никто не предлагал сменить профессию врача на ремесло чучельника?

— Нет, — удивился доктор Верасвами.

Я слез с кровати и стал одеваться.

— Советую попробовать, — сказал я. — Вы будете избавлены от жалоб пациентов.

Верасвами с тревогой следил, как я одеваюсь.

— Постойте, куда вы? — спросил он. — Вам нельзя уходить. Еще нельзя. Вдруг опять начнется кровотечение, и выйдет, что я зря старался.

— Пойдите со своими щипцами в какой-нибудь тихий уголок и сядьте на них, — устало предложил я. — А я поехал в Абботсфорд.

Найдя такси, я направился обратно в санаторий, мысленно проклиная медицинскую профессию вообще и доктора Верасвами в частности. Мне вспомнилось, как в двадцатых годах во Франции выпускникам медучилищ выдавали дипломы: «Действительно для стран Востока»; в самой Франции практиковать им не разрешалось. Уж не месть ли Востока обратилась на меня?..

Еще мне вспомнилась история, вероятно вымышленная, про индийца, величайшей мечтой которого было получить звание бакалавра наук. Он год за годом сдавал экзамены и каждый раз проваливался. Доведенное до отчаяния начальство посоветовало ему оставить тщетные попытки и заняться чем-нибудь другим. И стал индиец консультантом по вопросам, как получить звание бакалавра наук, а в подтверждение своей квалификации заказал визитные карточки, где значилось: «Мистер Рам Синг, Б. Н. (провал.)». «Без сомнения, — сказал я себе, поглаживая ноющую голову, — Верасвами в медицинских кругах известен как Чипати Верасвами, доктор медицины (провал.)».

В Абботсфорде меня встретила Пимми.

— Ну как, — спросила она. — Все в порядке?

— Не прикасайся ко мне, — ответил я. — Они подвергли меня пыткам, и я теперь один сплошной обнаженный нерв. Предложи мне эвтаназию, и я твой друг до гроба.

— В постель, — скомандовала Пимми. — Я сейчас приду. Я устало разделся и плюхнулся на кровать. «Все что угодно, даже смерть лучше этих мучений, — говорил я себе. — Кажется, меня направили в Абботсфорд, чтобы я здесь обрел мир и покой?»

Возвратилась Пимми, держа в руке шприц.

— Повернитесь спиной, — велела она. — Морфий. Предписание врача.

Проворно исполнив предписанную процедуру, она озабоченно посмотрела на меня. Мое лицо являло отнюдь не располагающее зрелище. Правый глаз опух и наполовину закрылся, ноздря из-за напичканной в нее марли напоминала расплющенный нос боксера, усы и борода казались сплетенными из красных нитей с матовым отливом. Пимми глубоко вздохнула и нахмурилась.

— Будь я там с вами, они услышали бы, что я о них думаю, — молвила она с внезапной яростью.

— Спасибо тебе за заботу, — пробормотал я сонно. — Не знал, что ты так беспокоишься обо мне.

Пимми резко выпрямилась.

— Беспокоюсь о вас? — сердито спросила она. — Я не о вас беспокоюсь, я думаю о том, сколько хлопот они мне прибавили. Вот что меня беспокоит. А теперь кончайте трепаться и спите.

Пимми направилась к двери.

— Я скоро вернусь, — добавила она на ходу, — и чтобы вы к тому времени крепко спали.

«Чипати Верасвами, — думал я, убаюканный морфием, — доктор медицины (провал.), Пимми могла бы его кое-чему научить. Она не провал.»