Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Их было шестеро, и они перепробовали все.

Они начали с алкоголя и пили, пока у них вконец не притупилось ощущение вкуса, Вина — амонтильядо, бьен, киршвассер, бордо, рейнвейн, бургундское, медок и шамбертен; виски — скотч, ирландский и аскебо; а также шнапс, коньяк, джин и ром. Они пили их раздельно и вперемешку, они смешивали напитки и ароматические добавки в умопомрачительные коктейли, в тысячи вкусовых симфоний. Они экспериментировали, придумывали, создавали и уничтожали созданное, и в конце концов им это наскучило.

Затем последовали наркотики, сперва помягче, а затем и серьезные. Темно-коричневый, похожий на лакрицу опиум, который сперва опаляли огнем, а потом катали из него шарики, чтобы курить их из длинных, слоновой кости трубок; густой зеленый абсент, крепкий и очень горький, который пили маленькими глоточками без сахара и не разбавляя водой; скрипучие белоснежные кристаллы кокаина и героина, самокрутки из марихуаны, молочно-белый творожистый гашиш, который глотали, почти не разжевывая, и гашиш «банг», смолистые комки которого долго жевались, после чего губы окрашивались в густой коричневый цвет.

Потом им и это прискучило. Погоня за новыми ощущениями становилась лихорадочной, тем более что все их чувства давно притупились. Они расширили свои сборища и превратили их в фестивали ужаса. В просторную, с низким потолком комнату приводили экзотических танцоров и танцовщиц, атак-же неких загадочных, мало схожих с людьми существ, и все они давали там свои невероятные спектакли. Боль и страх, любовь, желание и ненависть расчленялись, препарировались и выставлялись напоказ, как трепещущие внутренности подопытного животного.

Густой, навязчивый аромат духов мешался с острой вонью возбужденных, вспотевших тел, страдальческие вопли терзаемых существ лишь ненадолго прерывали бойкую, безостановочную болтовню зрителей, но со временем все это тоже безнадежно приелось.

Они вернулись к первоначальному составу своих сборищ и снова каждую неделю скучали вшестером, ничуть не утолив голод по новым ощущениям. Теперь лениво и без всякого энтузиазма они играли с оккультизмом, превратив комнату для собраний в некое подобие прибежища некроманта.

С первого взгляда вы ни за что бы не догадались, что это бомбоубежище. Стены большого квадратного помещения облицованы звукопоглощающим материалом, имитировавшим мрамор. Низкий потолок перекрещивают массивные деревянные балки, единственная дверь располагается справа и запирается на огромный чугунный засов. Окон, как таковых, нет, но отверстия системы кондиционирования воздуха сделаны под стрельчатые окошки средневекового монастыря. Леди Саттон закрыла верхние их части витражами и поместила за ними маленькие электрические лампочки. Они бросали в комнату снопы зловещего, сумеречного света.

Старинный ореховый паркет был до блеска отполирован и блестел как металлический; впрочем, его сплошь покрывали два десятка ярких восточных ковриков. К дальней стене примыкал исполинский, на всю ширину бомбоубежища, диван, обитый индийским батиком. Над диваном тянулись ряды книжных полок, а перед ним стоял длинный стол на козлах, заваленный остатками пиршества. На свободной части бомбоубежища в беспорядке стояли глубокие мягкие, так и заманивающие присесть кресла, обтянутые золотой парчой.

Столетия назад это помещение, расположенное на глубине в несколько сотен футов, было мрачнейшим из застенков Саттоновского замка. Теперь же, просушенное, снабженное системами отопления, подачи воздуха и наново отделанное, оно стало подмостками экстравагантных спектаклей, которыми были, по сути, все вечеринки у леди Саттон. Более того, это было официальное место сбора Общества шестерых. Шесть декадентов — такое название дали они себе.

— Мы последние духовные наследники Нерона, последнего из восхитительных аристократов зла, — раз за разом повторяла леди Саттон. — Мы, друзья мои, на много веков опоздали родиться. В мире, который нам более не принадлежит, жить нам не для чего, кроме собственных капризов. Мы вшестером представляем собой отдельную человеческую породу.

И когда невиданные доселе бомбежки сотрясали Англию с такой силой, что содрогались даже стены этого убежища, леди Саттон лишь бросала взгляды на потолок и разражалась хохотом.

— Пусть они, эти свиньи, поскорей перебьют друг друга. Мы всегда идем своим путем, вы согласны? Подумайте, друзья, до чего же будет весело выйти однажды солнечным утром из убежища и обнаружить, что Лондон мертв и весь мир погиб.

И вновь она разражалась хриплым, похожим на собачий лай хохотом.

Хохотала она и сейчас, огромной, перевернутой на спину жабой колыхалось ее чудовищно жирное тело, раскинувшееся на половину дивана. Она хохотала, разглядывая программу, которую ей только что вручил Дигби Финчли. Программа была работой самого Финчли — изящная гравюра с дьяволами и ангелами в пылу гротескной любовной битвы. Все это окружали каббалистического стиля буквы, складывающиеся в надпись:

— Думаю, небольшая комедия внесет определенное разнообразие, не правда ли? — сказал Финчли.

Леди Саттон зашлась неудержимым хохотом.

— «Астарот по сути своей леди»! Крис, а ты уверен, что это твое сочинение?

Ответа не последовало. С маленькой сцены, воздвигнутой в дальнем конце помещения, из-за задернутого занавеса доносились звуки торопливой суеты.

— Эй, Крис! — крикнула леди Саттон своим надтреснутым басом. — Эй, там…

В занавесе открылась щелка, и в нее просунулась белесая голова альбиноса. Лицо Христиана Бро было отчасти загримировано — рыжие брови, борода, темно-синие тени у глаз.

— Да, леди Саттон? — спросил Христиан.

Взглянув на его лицо, леди Саттон опять повалилась на диван и задрожала от хохота, словно гора полужидкого студня. Губы Финчли изогнулись в осторожной кошачьей улыбке. Голова Христиана Бро едва заметно качнулась.

— Я спросила, Крис, ты и вправду сам написал эту штуку или снова нанял какого-нибудь негра?

Лицо Бро приняло возмущенное выражение и вновь исчезло за занавесом.

— Клянусь своей шляпкой! — задыхаясь, пробулькала леди Саттон. — Это лучше, чем целый галлон шампанского. К слову сказать, кто там поближе к шипучке? Боб, налей-ка мне еще. Эй, Боб! Да ты слышишь меня или нет?

Мужчина, обвисший в кресле рядом со столиком, уставленным ведерками со льдом, даже не пошевелился. Он лежал, привалившись к креслу затылком и выставив вперед широко раскинутые ноги. Его рубашка сбилась до бородатого подбородка. Финчли пересек комнату, посмотрел на Роберта Пила и констатировал:

— Отключился.

— Так быстро? Впрочем, какая разница. Подкинь-ка мне, Диг, стакашку, будь ласка.

Финчли наполнил резной хрустальный бокал и доставил его леди Саттон. Она вынула из сумочки каменный, с камеей на лицевой стороне флакончик, добавила в шампанское три капли лауданума[149], крутнула искрящийся напиток и стала его не спеша прихлебывать, читая параллельно программу.

— Небирос… это ты, что ли, Диг?

Финчли молча кивнул.

— А что такое этот некромант?

— Ну, это вроде как маг. Разновидность мага.

— Мага? О, это хорошо, это очень хорошо!

Она пролила шампанское на свою огромную, с массой родинок грудь и принялась не слишком успешно смахивать пролитое программкой.

— Леди Саттон, — встревожился Финчли и придержал ее руку. — Вы бы поосторожнее с этой программкой, я сделал всего один оттиск и уничтожил доску. Она уникальна и должна представлять немалую ценность.

— Для коллекционеров? И это, конечно, тоже твоя работа?

— Да.

— Не слишком большой отход от всегдашней порнографии?

Леди Саттон опять разразилась хохотом, который постепенно перешел в приступ сухого кашля. Бокал вывалился у нее из пальцев. Финчли побагровел, затем подобрал бокал и отнес в буфет, осторожно переступая через раскинутые ноги Пила.

— А кто такой этот Астарот? — продолжала допрос леди Саттон.

— Я! — крикнула из-за занавеса Фиона Дюбеда. — Ихь! Муа! — Ее сипловатый голос чем-то напоминал серый дым.

— Я знаю, дорогуша, что это ты, но только кто ты такая?

— Дьявол какой-то, я думаю. Дьяволица.

— Астарот, иначе говоря, Астарта, занимает в иерархии демонов одну из высочайших позиций, — пояснил Финчли — Так сказать, весьма серьезная дьяволица.

— Фиона — дьяволица? Я в этом никогда не сомневалась.

Леди Саттон окончательно выдохлась от внезапного приступа веселья и лежала теперь на расписном диване притихшая и даже задумчивая. Через какое-то время она подняла колодообразную руку и взглянула на часы. Жирная плоть складками свисала с ее локтей, с рукава поднятой руки дождем посыпались оторвавшиеся блестки.

— Ты бы, Диг, поскорее все это проворачивал. В полночь я должна уйти.

— Уйти?

— Ты слышал, что я сказала.

Лицо Финчли перекосилось. Весь напряженный от еле сдерживаемого гнева он наклонился над леди Саттон и ощупал ее тусклыми, бесцветными глазами.

— В чем дело? Что такое случилось?

— Ничего.

— А тогда…

— Просто кое-что изменилось, вот и все.

— Что изменилось?

Леди Саттон ответила взглядом на взгляд, и лицо ее стало жестким, словно жир превратился в обсидиан.

— Слишком рано тебе рассказывать, но скоро ты все узнаешь. А пока, Диг, перестань донимать меня своими вопросами!

Было видно, что Финчли с трудом сохраняет над собой хоть какой-то контроль. Он приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но в тот же самый момент из ниши рядом со сценой, где был установлен орган, вдруг высунулась голова Сидры Пип.

— Ро-берт!

— Боб снова отключился, — выдавил Финчли полузадушенным голосом.

Сидра Пил выбралась из ниши, дергающейся походкой подошла к своему мужу и всмотрелась в его лицо. Хрупкая и невысокая, она была жгучей брюнеткой; ее тело напоминало высоковольтный провод, блестящий, но подыспятнанный следами бурных, неизбывных страстей. Ее черные, глубоко посаженные глаза были как заледеневшие угли с яркими, сверкающими искрами посередине. Она глядела на мужа, нервно шевеля напряженными пальцами, затем рука ее вдруг поднялась и наградила безвольно обмякшее лицо звонкой пощечиной.

— Свинья! — прошипела Сидра.

Леди Саттон рассмеялась и тут же закашлялась. Сидра Пил ответила ненавидящим взглядом и шагнула в сторону дивана, стук каблучка по паркету был похож на пистолетный выстрел. Финчли попридержал ее торопливым взмахом руки. Сидра остановилась, чуть-чуть помедлила, вернулась в свою нишу и сказала оттуда:

— Музыка готова.

— И я тоже, — откликнулась леди Саттон. — Пора бы и начинать. — Она вновь раскинулась на диване, а Финчли подсунул ей под голову пару ярко-алых подушек. — Диг, очень мило с твоей стороны поставить для меня эту маленькую комедию. Жаль, что нас сегодня лишь шестеро, хорошо бы побольше зрителей.

— Нам, леди Саттон, не нужно никаких зрителей, кроме вас.

— Сохранить это все для семейного круга?

— Фигурально говоря.

— Шестеро — счастливое семейство взаимной ненависти.

— Вы же знаете, леди Саттон, что это совсем не так.

— Не притворяйся, Диг, совсем уж полным ослом. Все мы отвратительны и себе, и другим и буквально купаемся в этом отвращении. Мне ли не знать, ведь я — счетовод отвращения. Когда-нибудь я ознакомлю вас с записями. Не просто когда-нибудь, а очень скоро.

— Какие записи?

— Любопытно стало? Да ничего особенного. Как Сидра пыталась угробить своего муженька, а Боб издевался над ней тем, что остался жив. И ты, забивающий огромные деньги на похабных картинках, а тем временем сходящий с извращенного своего ума по этой фригидной дьяволице Фионе…

— Ну, пожалуйста, леди Саттон!

— И сама Фиона, — продолжила она с нескрываемым удовольствием, — которая использует свое ледяное тело в качестве орудия пыток… и Крис… Сколько, ты думаешь, его книг накатали для него эти несчастные литературные негры?

— Да откуда мне знать?

— А я вот знаю. Все до единой. Целое состояние на чужих мозгах. О, мы истинно прекрасная отвратительная шайка. И это, Диг, единственное, чем мы можем гордиться, — единственное, что выделяет нас из миллиарда бестолковых морализирующих идиотов, унаследовавших нашу землю. И мы обязаны так и жить счастливым семейством взаимной ненависти.

— Я бы назвал это взаимным восхищением, — пробормотал Финчли, а затем галантно поклонился и направился к сцене.

В строгом вечернем костюме он еще более, чем обычно, напоминал огородное пугало — очень высокий, два метра без малого, и поразительно худой, длинные тонкие руки и ноги болтаются как на шарнирах, плоское унылое лицо словно нарисовано на серой неопрятной подушке.

Финчли поднялся на сцену и задернул за собою занавес, его голос прошептал команду, и верхний свет частично померк. Полную тишину, повисшую в низкой просторной комнате, нарушало только тяжелое, с хрипом и присвистом дыхание леди Саттон. Пил, так и сидевший, обвиснув, в своем кресле, не шевелился и стал совсем незаметен.

Из какой-то бесконечной дали накатилась легкая дрожь. Сперва она казалась жутковатым напоминанием об аде, бушующем в Англии, в сотнях футах над их головами. Затем эта дрожь постепенно окрепла и превратилась в самый нижний регистр органа, а на этом пульсирующем фоне раскатилось хроматическими интервалами жутковатое, до мурашек по коже тремоло пустых, никчемных четвертушек, пробегавших по клавиатуре с самого верха до самого низа. Леди Саттон негромко хохотнула.

— Ей-же-ей, — сказала она, — это и вправду кошмарно. Омерзительно. Могу тебя, Сидра, поздравить.

Мрачная музыка заглушила ее голос, наполнила бомбоубежище леденящими волокнами звука, которые были больше чем звук. Занавес медленно раздвинулся. На сцене стоял Христиан Бро, одетый сплошь в черное; его лицо, превращенное гримом в жуткую, красную с фиолетовым маску, резко контрастировало с белесыми, почти седыми волосами. С трех сторон его окружали столики на тоненьких ножках, заваленные непонятными колдовскими приспособлениями. Второй после некроманта по важности фигурой был Мерлин, черный кот леди Саттон, царственно разлегшийся на огромном кожаном с железными уголками томе.

Бро взял со столика кусок черного мела и обвел себя по полу окружностью с поперечником футов в двенадцать. Окружность он сплошь расписал каббалистическими символами, пентаграммами и прочими таинственными знаками. Затем он взял со столика просфору и продемонстрировал ее своей немногочисленной публике.

— Это, — возгласил Бро глухим замогильным голосом, — освященная просфора, украденная из церкви ровно в полночь.

Леди Саттон саркастически зааплодировала, но тут же опустила руки; было похоже, что музыка действует ей на нервы. Она зябко поерзала, бросая по сторонам неуверенные взгляды.

Торопливо проборматывая святотатственные проклятия, Бро вознес стальной кинжал и с размаху пронзил им просфору. Затем он пристроил над зажженной спиртовой горелкой латунную жаровню и начал сыпать в нее какие-то разноцветные порошки. Взяв со стола пузырек с кроваво-красной жидкостью, он вылил все его содержимое в глубокую фарфоровую миску. Раздался негромкий хлопок, и к потолку взметнулось плотное облачко пара.

Орган звучал все громче и громче. Бро еле слышно бормотал таинственные заклинания и время от времени делал какие-то странные жесты. Убежище наполнилось густыми ароматами, дымом и фиолетовыми облаками.

— Отлично, Боб, — сказала леди Саттон, взглянув на стоящее неподалеку кресло, — Восхитительные эффекты, я ничуть не шучу.

Она старалась говорить бодро и весело, но получился какой-то жалкий хрип. Пил так и не шевелился.

Резким, неожиданным движением Бро вырвал из кошачьего хвоста три волоска. Мерлин возмущенно взвыл и перепрыгнул с книги на инкрустированный шкафчик, стоявший в глубине сцены; его огромные желтые глаза сверкали сквозь клубящийся дым яростно и злобно.

— Пора! — возгласил Бро.

Он бросил кинжал вместе с пронзенной просфорой в фарфоровую миску с красной жидкостью, а затем выплеснул все это в раскаленную жаровню.

Раздался оглушительный взрыв. Взметнувшееся облако черного дыма наполнило сцену и расползлось по всему убежищу. Постепенно оно стало рассеиваться, обнаруживая высокую обнаженную женскую фигуру изумительного телосложения, но с жуткой головой дьяволицы. Бро куда-то исчез.

— Приветствую тебя, леди Саттон, — сказала дьяволица сипловатым голосом Фионы Дюбеда и шагнула из дыма, растекавшегося по сцене.

В пульсирующем свете софитов ее тело словно сияло своим собственным перламутровым светом. И грудь, и живот имели нормальный, естественный цвет, и в то же время, по не совсем понятной причине, это идеальное тело было холодным и безжизненным — таким же противоестественным, как гротескная маска, прятавшая ее лицо.

— Приветствую тебя… — вторично произнесла Фиона.

— Привет, старуха, — оборвала ее леди Саттон. — Ну, как там делишки в аду?

Из ниши, где сидела за органом Сидра Пил, донеслось негромкое хихиканье. Фиона приняла картинную позу, вскинула голову еще выше и заговорила снова:

— Я принесла тебе…

— Дорогуша, — взвизгнула леди Саттон, — почему ты не сказала мне заранее, как все это будет? Я бы продавала билеты.

Фиона царственно вскинула руку и попыталась начать еще раз.

— Я принесла тебе благодарность тех пятерых, которые…

Она резко умолкла.

Секунд на пять повисла звенящая тишина, нарушаемая еле слышным бормотанием органа и лихорадочным дыханием Фионы, звучавшим все чаще и чаще, все громче и громче и в конце концов перешедшим в жуткий пронзительный крик.

Из-за кулис выбежали в зал Бро, уже успевший разгримироваться, с костюмом некроманта, перекинутым через руку, и Финчли со сценарием в руке, похожий в своем вечернем костюме на черные, каким-то чудом оживленные ножницы. Орган начал запинаться, затем умолк на громком, режущем ухо аккорде, и Сидра Пил выбежала из своей ниши. Фиона попыталась что-то сказать, но голос ее сорвался и смолк.

— В чем дело? — крикнула с дивана леди Саттон. — Что-нибудь не так?

Фиона сдавленно застонала и указала трясущейся рукой на середину сцены.

— Смотрите… Там…

Ее голос звучал на самых верхних нотах и был похож на скрип гвоздя по стеклу. Она медленно, неуверенно пятилась и в конце концов сшибла спиною столик с каким-то загадочным устройством; раздался звон.

— Да в чем же дело, в конце концов? Объясните мне, ради всего…

— Он подействовал, — простонала Фиона. — Этот р-ритуал, он подействовал!

Теперь все смотрели на сцену, где посреди обведенного некромантом круга медленно поднималось огромное нечто — смутная расплывчатая фигура, издававшая глухое шипение, похожее на звук закипающего котла.

— Что это? — крикнула, отпрянув к стене, леди Саттон.

Нечто плавно, как гигантская амеба, подалось вперед, но тут же, дойдя до черной окружности, остановилось. Шипение зазвучало громче, теперь в нем чувствовалась угроза.

— Это что же, один из нас? — Голос леди Саттон дрожал и срывался, — Что за глупые фокусы! Финчли… Бро…

Онемевшие от ужаса, они отвечали ей лишь короткими взглядами.

— Сидра… Роберт… Фиона… Нет, все вы здесь. Так кто же тогда это? Как он сюда попал?

— Это невозможно, — прошептал Бро, медленно отступая назад. Его ноги наткнулись на край дивана, и он неуклюже повалился на спину.

— Да сделайте хоть что-нибудь! — взвизгнула леди Саттон и стала лупить его вялыми, бессильными кулаками. — Сделайте же хоть что-нибудь!

Финчли явно пытался сохранить хоть какие-то остатки здравого смысла.

— М-мы можем ничего не бояться, пока этот круг не нарушен. Оно не сможет выбраться на…

Тем временем на сцене Фиона истерически всхлипывала и судорожно дергача руками, словно что-то от себя отталкивая. А потом она вдруг осела на пол, и ее правая рука, все так же продолжая дергаться, стерла кусок черного круга. Нечто мгновенно отреагировало, просочилось через стертый участок и плавно, словно темная вязкая жидкость, стекло со сцены.

Финчли и Сидра Пил закричали от ужаса и отдернулись в сторону. Казалось, что сам воздух в убежище угрожающе сгущается. Нечто с неотвратимой медлительностью подплывало к дивану, раздвигая своей бесформенной головой мелкие клочья дыма.

— Вы тут все шутите! — крикнула леди Саттон отчаянным голосом. — Это ненастоящее. Этого просто не может быть!

Она подползла к краю дивана, неуверенно встала на ноги и с побелевшим от страха лицом пересчитала присутствующих еще раз. Один, два и еще четыре, получалось шесть, а кошмарная фигура была седьмой. Но должно было быть ровно шесть.

Она попятилась и побежала к двери. Нечто двинулось следом. Леди Саттон рванула ручку, совсем позабыв, что сама же и запирала старинный чугунный замок. С поразительной для своей огромной туши быстротой она пробежала по краю убежища, натыкаясь по дороге на столы и кресла и слыша за спиной, как отвратительно, с присвистом шипит кошмарное Нечто, схватила свою сумку, рывком открыла и трясущимися руками стала нащупывать ключ.

Шипение, звучавшее откуда-то из глубин черного силуэта, превратилось в низкий утробный вой. Леди Саттон вздрогнула, оглянулась и стала негромко, по-собачьи повизгивать. В тот момент, когда Нечто было готово поглотить ее в свои неведомые черные глубины, она громко, отчаянно вскрикнула и тяжело осела на пол.

Тишина.

Под потолком плыли последние клочья дыма.

Викторианские фарфоровые часы негромко пробили затейливую каденцию.

— Ну что ж, — сказал Финчли абсолютно будничным голосом, — теперь нам можно и расслабиться.

Он подошел к леди Саттон, недвижно лежавшей на полу, проверил пульс, послушал дыхание, и на какое-то мгновение в его глазах мелькнула дикая злоба. Затем Финчли вскинул глаза и широко улыбнулся.

— Мертвая как колода. В точности как и должно было быть. Сердечный приступ. Слишком уж она была толстая.

Он так и остался стоять на коленях, буквально впивая смерть леди Саттон; остальные сгрудились вокруг жабообразного тела, глядя на расширенные ноздри запрокинутой головы. Это длилось какую-то долю секунды, а потом на их лицах вновь появилось выражение бесконечной скуки.

Черное Нечто несколько раз взмахнуло руками, а затем его костюм расползся по швам, обнаружив сложный каркас и вспотевшее бородатое лицо Роберта Пила. Он уронил костюм с плеч на пол, вышагнул из него и подошел к неподвижной фигуре, обмякшей в кресле.

— Идея с куклой была просто блеск. — Глаза Пила на мгновение сверкнули, сейчас он очень напоминал садистическую миниатюру с изображением Эдуарда VII. — Она бы ни за что не поверила, не организуй мы появление на сцене седьмого неизвестного. Эта пощечина, Сидра, — он бросил взгляд на свою жену, — была гениальным штрихом. Потрясающий реализм…

— Я била от всей души.

— Да знаю я, знаю, любовь моя, но все равно спасибо.

Тем временем Фиона Дюбеда успела подняться и накинуть купальный халат. Она спустилась со сцены и подошла к трупу, снимая на ходу жуткую дьявольскую маску. Лицо Фионы, словно вырезанное из слоновой кости, было очаровательным и холодным. Ее светлые, чуть золотистые волосы буквально сияли во мраке.

— Твоя игра, Фиона, была просто великолепна, — сказал Бро и в знак признательности склонил свою белую голову.

Фиона ответила не сразу. Она стояла, взирая на бесформенную груду мертвой плоти, и на лице ее не было ничего, кроме безразличного любопытства, с каким случайный пешеход смотрит на фигуру индейца с трубкой в витрине табачной лавки. Да нет, куда там, ее любопытство было не в пример меньше.

— Так получается, оно того совсем не стоило, — вздохнула Фиона.

— Что? — не понял Бро, искавший по карманам сигареты.

— Да все это наше представление. Мы, Крис, снова остались ни с чем.

Бро чиркнул спичкой, оранжевая вспышка на мгновение осветила разочарованные, почти сливающиеся друг с другом лица. Он закурил сигарету, поднял догорающее пламя повыше и посмотрел на своих соучастников. Неверный колеблющийся свет превратил их лица в карикатуры, подчеркнув все то же выражение бесконечной скуки.

— Мне бы каза… — начал Бро.

— Да что там говорить, Крис. Все это убийство с треском провалилось. В нем не больше вкуса, чем в стакане водопроводной воды.

— Я ощутил нечто вроде прихода, — заговорил Финчли, — когда подумал, что она подозревает.

Он ссутулился и расхаживал из стороны в сторону, как чучело на ходулях.

— И за то скажи спасибо.

— Вот я и говорю.

Пил разочарованно прищелкнул языком, затем встал на колени, сверкая лысиной, и начал рыться в содержимом растерзанной сумки леди Саттон. Попавшиеся под руку банкноты он аккуратно сложил и спрятал в карман. Взяв за запястье вялую мертвую руку он показал ее Фионе.

— Ты всегда восхищалась ее сапфиром. Хочешь? Бери.

— Я не смогу его снять, да и ты, Боб, тоже не сможешь.

— Смогу, еще как смогу.

Пил ухватился за кольцо и начал ожесточенно крутить и дергать.

— Да черт с ним, с этим сапфиром.

— Подожди, оно уже слезает.

Кольцо доползло до косточки пальца и там окончательно застряло. Пил ухватился покрепче и принялся тянуть и крутить с удвоенным ожесточением. Послышался треск, затем негромкий хлопок, и от руки отделилась половина пальца. По ноздрям ударил тяжелый гнилостный запах, и все с любопытством переглянулись. Пил пожал плечами, уронил палец на пол и встал, отряхивая руки.

— Что-то слишком уж быстро она гниет, — вяло удивился он, — Странно…

— Наверное, потому, что такая толстая, — ответил Бро, брезгливо наморщив нос.

— Ну и что же нам делать? — в отчаянии воскликнула Фиона и отвернулась от трупа.

— Что? Разве не осталось ощущений, которые мы не успели еще попробовать?

Сухо пожужжав, часы начали бить раз за разом. Полночь.

— Придется вернуться к наркотикам, — уныло вздохнул Финчли. — Хотя все они такая же тщета, как и это дурацкое убийство.

— Но есть и другие ощущения. Новые.

— Назови мне хотя бы одно! — воскликнула Фиона все тем же отчаянным голосом. — Одно-единственное.

— Я могу назвать не одно, а несколько — если все вы спокойно сядете и позволите мне…

— Это ведь ты говорил, Диг? — перебила его Фиона. — Ты?

— Н-нет, — откликнулся Финчли каким-то изменившимся голосом. — Я думал, Крис, что это ты.

— Нет, не я.

— Ты, Боб?

— Нет.

— Т-тогда…

— Если леди и джентльмены…

Голос явно шел со сцены. Там находилось Нечто — Нечто, говорившее тихим спокойным голосом, да вот и Мерлин начал расхаживать туда-сюда, высоко выгибая спину, словно терся о невидимую ногу.

— …соблаговолят спокойно сесть и послушать, я все очень быстро объясню, — продолжил голос, звучавший почти гипнотически.

Смелее всех оказался Бро. Не выпуская сигареты из губ, он медленным уверенным шагом направился к сцене и внимательно ее оглядел. Затем выпустил из ноздрей две струи дыма и сказал ободряющим голосом:

— Да нет там ничего.

И тут голубоватый табачный дымок обрисовал в пустоте некую фигуру. Фигура была видна какое-то мгновение, но и этого было достаточно, чтобы Бро отчаянно закричал и отпрыгнул назад. Испугались и все остальные, испугались и попятились к креслам.

— Извините, — сказал спокойный голос. — Этого больше не случится.

— Исключительно из интересов… — начал Пил, стараясь взять себя в руки.

— Да?

— Исключительно из интересов научного любопытства… — Пил пытался, но не мог унять тик на левой щеке.

— Успокойтесь, мой друг.

— Этот ритуал… Он что, действительно сработал?

— Естественно, нет. Друзья мои, эти фантастические церемонии ровно никому не нужны. Если мы действительно вам нужны, мы приходим.

— Так значит, вы…

— Я? О… Я знаю, что вы давно обо мне думаете. А сегодня вы меня захотели — действительно захотели, и я пришел.

Остатки сигаретного дыма еле заметно обрисовали кошмарную, из пустоты состоящую фигуру, которая вроде бы наклонилась и непринужденно присела на край сцены. Кот секунду помедлил, а затем начал выгибать шею и громко мурлыкать, словно кто-то его гладил.

— Но все эти обряды и ритуалы, пришедшие к нам из глубин… — снова заговорил Пил, уже успевший кое-как справиться со своим тиком.

— Чистейшая символика, мистер Пил. — (Услышав свое имя, Пил непроизвольно дернулся.) — Вычитали, вне всяких сомнений, что мы появляемся только по исполнении определенного ритуала и только если он исполнен абсолютно точно. Все это, естественно, ерунда. Мы появляемся, если нас призывают искренне, — это условие абсолютно обязательно, — а там уж был ритуал или не было…

— Я выйду, — прошептала Сидра, бывшая на грани нервного срыва. — Что-то тошнит.

И попытаюсь встать.

— Секундочку, если позволите, — остановил ее тихий голос.

— Нет, ни секунды!

— Я помогу вам, миссис Пил, избавиться от вашего мужа.

Сидра недоуменно сморгнула и снова уселась в кресло. Пил сжал кулаки, попытался что-то сказать, но тихий голос опередил его:

— А вы, мистер Пил, сохраните свою жену, раз уж вам действительно так хочется. Я вам это гарантирую.

Кот сам собою поднялся в воздух и удобно разлегся на пустоте в паре футов от пола. Было видно, как ложится и поднимается шерсть под гладящей его невидимой рукой. После долгого молчания Бро спросил:

— Так что же вы имеете нам предложить?

— Я предлагаю каждому из вас его самое страстное желание.

— И что же это конкретно?

— Новое ощущение — абсолютно новое ощущение…

— Какое повое ощущение?

— Ощущение реальности.

— Не думаю, чтобы кто-то из нас хотел именно этого, — рассмеялся Бро.

— И все же это так, ибо я предлагаю вам пять различных реальностей, реальностей, которые вы сможете сформировать каждый по собственному вкусу. Я предлагаю вам миры вашего собственного изготовления, где миссис Пил сможет радостно убить своего мужа и в то же самое время мистер Пил, в своем отдельном мире, сможет сохранить свою жену. Мистеру Бро я предлагаю фантастический мир писателя, мистеру Финчли — бесконечные возможности для творчества…

— Но все это сны, — презрительно бросила Фиона, — а снам цена пенни в базарный день. У каждого из нас их в избытке.

— Но после сна вы пробуждаетесь и платите горькую цену за осознание того, что это был лишь сон. Я же предлагаю вам пробуждение из настоящего в будущую реальность, которую вы сможете формировать по своему собственному желанию, — реальность, которая никогда не кончится.

— Пять одновременных различных реальностей — это противоречие в исходных посылках, — не преминул заметать Пил. — Это парадокс, невозможное.

— Так значит, я предлагаю вам невозможное.

— А цена?

— Простите?

— А цена? — повторил Пил, ощущавший все нарастающую смелость. — Мы же все-таки не совсем наивны. Мы знаем, что всегда есть цена.

Последовала долгая пауза, после которой загадочный голос сказал укоризненно:

— Бытует очень много неверных представлений, и я боюсь, что вы не все понимаете. В данный момент я не могу объяснить вам подробно, но поверьте мне, что платить ничего не придется.

— Просто смеху подобно. Ничто и никогда не отдается задаром.

— Хорошо, мистер Пил. Если уж нам нужно пользоваться базарной терминологией, позвольте мне сказать, что мы никогда не появляемся, если цена не уплачена вперед. Вы свою уже заплатили.

— Заплатили?

Их глаза непроизвольно метнулись к трупу, коченевшему на полу.

— Заплатили, и полностью.

— И тогда?

— Я вижу, что вы согласны на мое предложение. Хорошо…

Кот снова поднялся в воздух и был осторожно опущен на пол. Напоследок невидимая рука погладила его еще раз. Остатки дыма, висевшие под потолком, заколебались, было понятно, что невидимый даритель встал и идет вперед. Пятеро людей инстинктивно встали и напряглись, в страхе ожидая, что же будет, но сильнее страха было предвкушение близкого исполнения желаний.

Тяжелый ключ подскочил с пола, доплыл до двери, на мгновение задержался, примериваясь к замочной скважине, а затем вставился и повернулся. Чугунная щеколда поднялась, и дверь распахнулась настежь. Вообще-то дверь выходила в проход, ведущий к верхним помещениям Саттоновского замка — узкий коридор с низким потолком и стенами из грубых известняковых блоков, вымощенный каменными плитами. Теперь же сразу за ней висела пламенная завеса.

Бледная, невероятно прекрасная, она была словно сплетена из мерцающих огненных разноцветных нитей. Эти нити находились в непрерывном движении. Они срастались и разъединялись, плыли и перекрещивались, словно линии жизни невидимых рук. Бесконечность пламени и эмоций, шелковая пряжа времени, колышущаяся оболочка пространства — они были этим и всем другим, что только возможно, но, главное, они были прекрасны.

— Для вас, — сказал спокойный голос, — ваша старая реальность кончается за этим порогом.

— Так просто?

— Совершенно просто.

— Но… — начал Пил.

— Вот вы стоите здесь, — перебил его голос, — на последнем островке вашей бывшей реальности. Пройдите эту дверь, пройдите сквозь эту завесу, и вы войдете в ту реальность, которую я вам обещал.

— И что же мы найдем за завесой?

— То, что каждый из вас желает. Сейчас за завесой нет ничего. Там нет ничего — кроме пространства и времени, ждущих, чтобы их облекли в форму. Там нет ничего и есть потенциал для всего.

— Пространство и время? — удивился Пил. — Но не мало ли этого для пяти различных реальностей?

— Там все пространства, мой друг, и все времена, — терпеливо пояснил спокойный голос. — Пройдите — и вы найдете там свои мечты.

Если до того они стояли тесной кучкой с чувством какого-то отчужденного товарищества, то теперь, во вдруг наступившей тишине, слегка разошлись, словно каждый из них уже наметил для себя свою собственную реальность — жизнь, полностью отрезанную от прошлого и ото всех былых привязанностей. Это был непроизвольный жест полного внутреннего обособления. В едином порыве, хотя и с разными желаниями, они двинулись к сверкающей завесе…

Глава 2

Я художник, думал Дигби Финчли, а художник это творец. Творить это значит становиться подобным богу, и я стану подобным богу. Я буду богом своего мира, созидателем всего из ничего, и мое все будет прекрасно. Он первым шагнул к завесе и первым прошел сквозь нее. В лицо ему словно брызнули прохладной водой, в глазах замелькали цветные огни. Ослепленный ярко-красными и фиолетовыми вспышками, Финчли на мгновение зажмурился, а когда снова открыл глаза, завеса осталась уже позади и он стоял в темноте.

Нет, не просто в темноте. Это была глухая, беспросветная, чернильно-черная пустота. Она давила ему на глаза, вдавливала их в глазницы, словно тяжелая свинцовая рука. Он ужаснулся и начал крутить головой, вглядываясь в непроницаемое ничто и принимая эфемерные фосфены за далекую реальность.

Впрочем, он даже не стоял.

Когда он опрометчиво шагнул, то отчетливо почувствовал, что не имеет никакой опоры, утерял какую-либо связь с массой и материей. Исходный страх перешел в панический ужас, когда он до конца осознал свое полное одиночество и то, что вокруг нечего видеть, нечего слышать, не к чему прикоснуться. Горечь одиночества навалилась на него тяжелым грузом, и он не просто не понял, но прочувствовал, насколько правдиво говорил тот голос в бомбоубежище и насколько ужасна его новая реальность.

И этот момент стал его спасением.

— Потому что, — пробормотал Финчли и кривд ухмыльнулся в пустоту, — быть одиноким, единственным это главный элемент божественной сущности.

Тут он окончательно успокоился и застыл неподвижно в пространстве и времени, намечая планы творении.

— Первым делом, — сказал по размышлении Финчли, — мне нужен небесный престол, подобающий богу. Затем мне нужно небесное царство и ангелы в услужение, ибо никакой бог не полон без подобающей свиты.

Он помедлил еще, перебирая в уме различные небесные царства, известные ему из литературы и живописи. Тут уж не было никакой нужды в особой оригинальности.

Оригинальность будет играть серьезнейшую роль в сотворении его вселенной. Теперь же важно было одно — обеспечить себе достаточную степень роскоши и комфорта, а для этого сойдет и старомодный антураж ветхозаветного Иеговы.

Чувствуя себя до крайности глупо, он вскинул руку и отдал приказ; в то же мгновение мрак рассеялся, и перед ним возникли ступени из белоснежного с золотыми прожилками мрамора, восходящие к сверкающему престолу. Престол был высокий, с подлокотниками, ножками и спинкой из чистейшего серебра и мягким пурпурным сиденьем. Но садиться на него не хотелось, и было даже страшновато — слишком тонкие и высокие ножки, какие-то расхлябанные подлокотники, узкая, неудобная спинка.

— Да что же это! — воскликнул Финчли и попытался все переделать, но сколько он ни менял пропорции, престол оставался ужасным. Как, впрочем, и восходящие к нему ступени, потому что неким образом сверкавшие в них золотые прожилки вырисовывали непристойные сцены, очень напоминавшие эротические картинки, которыми пробавлялся Финчли в прошлом своем существовании.

В конце концов он оставил свои попытки, взошел по ступеням и с нелегким сердцем уселся на престол. Было ощущение, словно он сидит на коленях у трупа, чьи мертвые руки грозят заключить его в свои жуткие объятия.

— Да уж, — сказал он и слегка передернулся. — Дизайн мебели отнюдь не моя профессия.

Финчли посмотрел по сторонам и снова воздел руку. Непроницаемо черные облака, клубившиеся вокруг трона, тут же рассеялись, обнаружив высокие колонны и свод, выложенный гладкими плитами. Зал простирался во все стороны на тысячи и тысячи ярдов, словно некий бесконечный собор. И все это пространство было заполнено сонмами ангельских чинов. Первыми стояли ангелы: изящные крылатые существа обоего пола в белых одеждах, с белокурыми сияющими головами, сапфирово-синими глазами и ярко-алыми улыбающимися губами. За ними стояли на коленях херувимы, гигантские крылатые быки с темно-рыжими шкурами и чеканными серебряными копытами. На их ассирийских лицах чернели ухоженные кудрявые бороды. Третьими были серафимы, ряды за рядами огромных шестикрылых змеев с чешуей из драгоценных камней, сиявшей своим внутренним светом.

Пока Финчли восхищенно взирал на совершенство своего творения, они стройно, негромко пели: «Слава богу. Слава господу Финчли, высочайшему из высочайших… Слава господу Финчли…» Он сидел и смотрел, и постепенно ему стало казаться, что у него появился некий порок зрения, ведь проявились несомненные признаки того, что это скорее собор греха, чем собор небесный. На цоколях и капителях колон были искусно вырезаны омерзительные гротески, зал, уходивший в непроглядную даль, был населен отвратительными тенями, которые гримасничали, лихо плясали и выделывали курбеты.

В дальних уголках неоглядного зала разыгрывались сценки, поразившие даже его. Не прерывая стройного пения, ангелы искоса бросали на херувимов недвусмысленные взгляды, а за одной из колонн крылатый бык уже притиснул прелестную белокурую ангелессу похоти и сжал ее в объятиях; продолжение было очевидно.

В полном отчаянии Финчли снова вознес руку, и вокруг заклубился все тот же первозданный мрак.

— С царствами небесными, — сказал он горько, — мы, пожалуй, покончили.

Витая в пустоте, он вновь размышлял о самых грандиозных художественных задачах, с какими ему только приходилось сталкиваться.

До сих пор, думал Финчли, с содроганием вспоминая созданный им кошмар, я всего лишь играл, пробовал свои силы, фигурально говоря, разогревался, как художник, набрасывающий пастелью скетчи на листе шероховатой бумаги. Теперь настало время перейти к настоящей работе.

Со всей подобающей богу серьезностью он провел сам с собою долгое совещание.

Чем, спросил он себя, было творение в прошлом?

Тем, что можно назвать природой.

Хорошо, назовем это природой.

Так что же плохого в природном творении?

Ответ очевиден — природа не была и не будет художником. Природа творит методом проб и ошибок. Вся существовавшая красота была не более чем случайным, побочным продуктом.

Разница меж… Разницей, перебил он себя, между старой природой и новым богом Финчли будет порядок. Мой космос будет упорядочен, полностью посвящен красоте и лишен каких-либо ненужных трат. В нем не будет ничего случайного. Не будет никакого слепого блуждания. Первым делом — холст.

— Да будет бесконечное пространство! — возгласил Финчли.

Звук прокатился по костям его черепа и глухо, бесцветно отдался в ушах, но сразу же после приказа матовый непроглядный мрак превратился в густую черноту. Финчли как не видел ничего, так и не видел, но разница ощущалась.

Прежний космос, думал он, был не более чем скопищем звезд и туманностей, огромных огненных тел, в беспорядке разбросанных по небу. Никто не знал их назначения, никто не знал, откуда они и какова будет их судьба.

В моем же космосе будет ясная цель, ибо каждое тело будет домом отдельной породы существ, чьим единственным предназначением будет служение мне.

— Да будут, — вскричал он, — вселенные числом ровно сто, равномерно заполняющие пространство! Каждая вселенная да будет состоять из тысячи галактик, а каждая галактика из миллиона звезд. Вокруг каждой звезды да будет обращаться по десять планет, а вокруг каждой планеты — по две луны. И пусть они никогда не восстанут на своего создателя! Да будет свет!

Финчли закричат и закрыл глаза от света, внезапно хлынувшего со всех сторон. Звезды, близкие и горячие как солнце, далекие и холодные как льдинки, — поодиночке, парами и огромными расплывчатыми облаками, — сверкающе-алые и желтые, густо-зеленые и фиолетовые. Их сияние было бушующей стихией света, которая сжала его сердце, переполнила его ужасом перед силами, в нем раскрытыми.

— С творением космоса, — голос Финчли звучал жалобно, как скулеж, — мы тоже пока покончим.

Он зажмурился и вновь собрал свою волю. Под ногами появилось ощущение твердой опоры, и, когда Финчли осторожно открыл глаза, он стоял на одной из своих земель; голубел небосвод, и сверкающее голубое солнце быстро катилось к западному горизонту. Земля была голой, коричневатой, в соответствии с его замыслом, — это был просто гигантский шар исходного материала, ждущего формирования, ибо Финчли решил, что первым делом он создаст для себя прекрасную зеленую Землю, планету красоты, где Финчли, господь всего сущего, будет царствовать в своем Эдеме.

Весь остаток дня он работал, работал быстро и с артистическим изяществом. Неоглядный океан, зеленый с белоснежными клочьями пены, залил половину новосозданного мира, и в нем сотни миль океанских просторов перемежались тесными кучками теплых ласковых островов. Свой единственный материк Финчли разделил пополам позвоночником из диких остроконечных гор, протянувшимся от полюса и до полюса.

Он работал с величайшей осторожностью, используя масляные и акварельные, сделанные углем и свинцовым карандашом наброски, он планировал и воплощал целый мир. Горы и долины, ущелья, пропасти и заурядные валуны — все они были искусно созданы в ненавязчивой, прекрасно сбалансированной гармонии.

Он раскинулся навзничь на теплой мягкой земле, заложил руки за голову и смотрел в небо.

И я в точности знаю, для чего они все нужны; чтобы на них жили люди, миллиарды миллиардов людей, которых я придумаю и сотворю с единственной, строго определенной целью, чтобы служить Господу Финчли и поклоняться ему, — ну чем вам не предназначение!

И он знал, куда направляется каждая из этих разноцветных искорок, ибо там, в дальних просторах пространства, все они мчались по круговым орбитам, центром которых была точка в космосе, совсем недавно им покинутая. Наступит день, и он вернется в это место, и возведет там небесный замок, и будет сидеть в нем всю вечность, наблюдая за кружением миров.

Но в зените было некое странное пятнышко. Первое время Финчли смотрел на него рассеянно, но затем оно стало разрастаться и приковало к себе его внимание. Оно расплывалось как чернильная клякса, меняя цвет сперва на оранжевый, а затем и на ярко-белый. Финчли с каким-то неуютным чувством осознал, что ему становится жарко.

Прошел час, за ним второй и третий. Белое с красным ободком пятно расползалось все шире и шире, пока не стало похоже на круглое огненное облако. Его бледный, расплывчатый край подползал к какой-то звезде и вскоре ее коснулся. В тог же момент смотревшего в небо Финчли ударила по глазам ослепительная вспышка, все вокруг залил яростный белый, как от горящего магния, свет. Ощущение жара сразу же возросло, по коже Финчли покатились бисеринки пота.

К полночи необъяснимо раскрывшийся огненный ад затопил уже половину неба, мирно мерцавшие звезды одна за другой бесшумно взрывались. Свет был все тем же, ослепительно белым, а от жары было трудно дышать. Финчли встал и пустился бежать, тщетно пытаясь найти либо тень, либо какую-нибудь лужу, — только теперь до него дошло, что вселенная сбрендила начисто.

— Нет! — закричал он в отчаянии. — Нет!

Жар был ошеломляющим. Финчли упад и покатился по острым камням, рвавшим его тело, пока не зацепился за один из них и не застыл с лицом, обращенным к небу. Нестерпимый свет легко проникал сквозь плотно зажмуренные веки и даже сквозь прижатые к глазам ладони.

— Да почему все пошло не так? — заорал Финчли. — Места же хватало для чего угодно! С какой стати…

В полубредовом из-за жары состоянии он услышал громовые раскаты и почувствовал, что земля качается, словно его Эдем готов разлететься в клочья.

— Стоп! — закричал Финчли. — Стоп! Пусть все это прекратится!

В полном отчаянии он бил себя кулаками по голове и в конце концов обессиленно прошептал:

— Ну ладно… если уж я снова сделал ошибку, тогда., ладно…

Он безнадежно махнул рукой.

И снова небеса были черными и пустыми. Только все те же две луны продолжали свой долгий путь на запад, а на востоке еле заметное зарево уже предвещало восход.

— Видимо, — пробормотал Финчли, — чтобы управлять космосом, нужно больше знать математику и физику. Этому я научусь как-нибудь позднее, я ведь художник и никогда не делал вид, что знаю все. Но при всем при том… я действительно художник, и передо мною целая земля, которую следует заселить. Завтра… нужно поскорее этим заняться… завтра…

И уснул как убитый.

Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко, и его злобное око наполнило Финчли беспокойством. Взглянув на пейзаж, с такими трудами сформированный им вчера, он обеспокоился еще больше, потому что во всем были заметны явные искажения. Долины устилал какой-то неприятный налет, похожий на коросту прокаженного. Горные отроги приобрели странную, навевавшую ужас форму. Непонятным образом ужас таился даже в озерах под их гладкой невинной поверхностью.

И все это было заметно только при взгляде искоса, краем глаза. Если смотреть прямо, все выглядело правильно — хорошие пропорции, изящные контуры, великолепная цветовая гамма. Но в то же время…

Он пожал плечами и решил, что следует попрактиковаться в рисунке. Не было сомнений, что в его работу вкралась некая досадная ошибка.

Финчли подошел к небольшому ручью, сгреб с его берега большой ком красной глины, размыл его и разгладил. Слегка подсушив этот ком на солнце, он вылепил из него постамент и принялся за основную работу. Опытными уверенными пальцами он сотворил большого пушистого кролика. Кролик с великолепно сформированными телом, лапами и головой словно присел на камне, готовясь к прыжку. Финчли любовно улыбнулся своей работе, к нему наконец-то вернулась уверенность в собственных силах. Пристукнув пальцем по округлой голове, он скомандовал:

— Живи, дружище.

После секундного промедления, когда в глиняное тельце вливалась жизнь, кролик выгнул спину и попытался прыгнуть. Он кое-как добрался до края пьедестала, мокрой тряпкой перевесился через край, шлепнулся на землю и поковылял прочь, издавая по пути негромкое, режущее ухо ворчание. Отойдя шагов на десять, он оглянулся на Финчли, и на морде его отражалась явная, неприкрытая неприязнь. Улыбка сползла с лица Финчли, словно стертая школьной резинкой. Он нахмурился, немного подумал, а затем наскреб второй ком глины и положил его на пьедестал. Час с лишним он без устали работал, лепя изящного ирландского сеттера, а под конец пристукнул его по голове и начал все ту же фразу:

— Живи…

Собака тут же рухнула и обмякла. Затем она беспомощно заскулила и поднялась на трясущиеся ноги, похожая на огромного паука, глаза ее расширились и остекленели. Доковыляв до края пьедестала, она спрыгнула вниз и случайно ударилась о ногу Финчли. Раздалось низкое злобное рычание, и в лодыжку Финчли вонзились острые клыки; тот с криком отпрыгнул и в ярости шарахнул собаку ногой. Прискуливая и воя, сеттер неуклюже, как покалеченное чудовище, побежал через луг.

Финчли с удвоенной решимостью вернулся к работе. Он лепил зверя за зверем и всех их наделял жизнью, и все они — горилла, мартышка, лисица, куница, крыса, ящерица и жаба, разнообразные птицы и рыбы — получались гротескными чудищами, еле способными плавать, ковылять и трепыхаться. Под конец Финчли выдохся и окончательное перестал что-либо понимать. Он присел на пьедестал и начал всхлипывать, машинально разминая пальцами очередной ком красноватой глины.

Ведь я все-таки художник, думал он, почему же все выходит так скверно? Что превращает мои создания в этот чудовищный парад уродов? Его пальцы машинально работали, и под ними постепенно вырисовывалась человеческая голова.

В прошлой моей жизни, думал он, мое искусство высоко ценилось. Не могли же все сразу сойти с ума. Они покупали мои работы по самым разным причинам, но главная из причин состояла в том, что работы эти были прекрасны.

Только теперь Финчли заметил ком глины, над которым трудились его пальцы. Этот ком уже начинал походить на женскую голову. Финчли присмотрелся к ней повнимательней и впервые за много часов улыбнулся.

— Ну конечно же! — воскликнул он. — Я в жизни не занимался анимализмом. С фигурою человека все пойдет несравненно лучше.

Не теряя времени, он слепил из тяжелых комков глины грубые контуры женской фигуры; вдобавок к голове появились руки, ноги и торс. Напевая себе под нос, он работал и думал: это будет прелестнейшая Ева изо всех когда-либо созданных, и, что еще важнее, потомки ее будут истинными потомками божьими.

Осторожными, любящими руками он вылепил полные икры, аккуратно приладил к худощавым лодыжкам маленькие, изящные ступни. Круглые бедра переходили в плоский, чуть-чуть возвышенный живот. Работая над сильными руками и плечами, Финчли вдруг остановился и отступил на шаг.

Да возможно ли это?

Он медленно обошел полузавершённую фигуру.

Да…

Сила привычки?

Возможно, и это. А возможно — любовь, пронесенная им через множество сиротливых лет.

Финчли вернулся к фигуре и удвоил свои усилия. Со все возраставшим подъемом он завершил руки, шею и голову. В нем горела уверенность, что уж здесь-то неудачи не может быть. Слишком уж часто он лепил и рисовал эту фигуру, слишком уж подробно он ее знал. И когда он кончил работать, на пьедестале стояла Фиона Дюбеда, прекрасно вылепленная из глины.

Финчли умиротворенно сел на соседний валун, извлек из воздуха сигарету и без спички зажег ее. Он сидел так минуты две, глубоко затягиваясь, чтобы хоть немного унять возбуждение. В конце концов, с вихрем мыслей в голове и нарастающим предвкушением, он сказал громко:

— Женщина…

Но тут же поперхнулся и смолк. И начал снова:

— Оживи, Фиона.

Прошла секунда, другая. Обнаженная фигура чуть пошевелилась и начала дрожать. Притягиваемый как магнитом, Финчли встал, шагнул вперед и протянул к ней руки в немом призыве. Послышался хриплый вдох, голубые глаза открылись и внимательно его оглядели.

Ожившая девушка выпрямилась и завопила; прежде чем Финчли успел до нее дотронуться, она ударила его по лицу, сильно расцарапав ногтями кожу. Затем она свалилась с пьедестала, вскочила на ноги и, по примеру всех прочих, неуклюже, как искалеченная, побежала через луг, непрерывно вопя и завывая. Предзакатное солнце освещало ее чуть сбоку, прыгавшая по кочкам тень выглядела совершенно чудовищно.

Финчли еще долго продолжал смотреть в направлении, в котором она исчезла; безответная горькая любовь жгла его как едкая кислота. Затем он снова повернулся к пьедесталу и с ледяным безразличием занялся прерванной работой. И лишь когда пятое из сотворенных им кошмарных существ убежало с воплями в ночь, он остановился, распрямил спину и начал поочередно смотреть то на свои руки, то на взбесившиеся луны, катившиеся по небу.

Кто-то постучал его по плечу; Финчли обернулся и даже не удивился, увидев, что рядом стоит леди Саттон. На хозяйке солидного замка было все то же вечернее платье с блестками, в двойном лунном свете ее лицо казалось особенно грубым и мужеподобным.

— О… это вы? — выдавил Финчли.

— А у тебя-то, Диг, как дела?

Финчли задумался над вопросом, пытаясь внести в издевательскую бредовость, охватившую его космос, хоть малую толику здравого смысла.

— Да не то чтобы слишком хорошо, — сказал он в конце концов.

— Неприятности?

— Да… — Он не закончил фразу и взглянул на нее в упор. — Послушайте, леди Саттон, каким чертом вас сюда занесло?

— Я же мертвая, Диг, — рассмеялась она. — Уж тебе ли не знать?

— Мертвая? О… я… — Дигли смешался и смолк.

— Да ты не бойся, я и не думаю обижаться. Доведись мне быть на твоем месте, я сделала бы ровно то же.

— Неужели?

— Все, что угодно, ради новых ощущений. Это всегда было нашим девизом, не правда ли? — Она благодушно кивнула и ухмыльнулась все той же давно знакомой сатанинской ухмылкой.

— Но что вы здесь делаете? — не отступал Финчли. — В смысле, как вы сюда…

— Да говорю же тебе, что я мертвая, — перебила его леди Саттон. — А в этом деле с умиранием ты еще многого не понимаешь.

— Но ведь это моя личная, частная реальность. Я ее единственный собственник.

— Что бы ты там, Диг, ни говорил, но я все равно умерла. И теперь я могу войти в любую долбаную реальность, какую ни захочу. Подожди, ты еще разберешься.

— С какой такой стати, ведь я же никогда… ну… то есть у меня не будет случая. Потому что я никогда не умру.

— Ой ли?

— Нет, не умру. Теперь я бог.

— Бог? Ну и как тебе это нравится?

— Мне… мне совсем не нравится. — Он стал запинаться, подбирая слова. — Я… в смысле, некто обещал мне реальность, которую я смогу формировать по собственному вкусу, только у меня, леди Саттон, не получается, не получается, хоть ты убейся.

— А по какой такой причине?

— Не знаю, и все тут. Я действительно бог, но как только я пытаюсь сотворить что-нибудь прекрасное, получается ужас либо пародия.

— Например?

Финчли показал ей перекореженные горы и равнины, жуткие озера и реки и кошмарных существ, им созданных. Леди Саттон изучала все это с предельным вниманием. Под конец она поджала губы, на секунду задумалась, а затем сказала, все так же пристально глядя на Финчли:

— Странно, Диг, что ты не догадался сотворить себе зеркало.

— Зеркало? — повторил Финчли. — Мне даже в голову не приходило… Я никогда не нуждался…

— А вот сейчас сотвори. Работай.

Финчли кинул на нее озабоченный взгляд, взмахнул рукой и словно выловил из воздуха средних размеров зеркало. И галантно повернул его зеркальной поверхностью к даме.

— Нет, — замахала руками леди Саттон. — Мне не нужно. А вот ты посмотри на себя.

Финчли недоуменно посмотрелся в зеркало, отчаянно закричал и стал с отвращением рассматривать свое отражение. В ночном полумраке ему ухмылялась кошмарная морда, достойная средневековой горгульи. В крошечных раскосых глазах, в приплюснутом, с вывернутыми ноздрями носе и неровном частоколе гнилых зубов он увидел все то же, что видел до того в своем уродливом космосе. Увидел непристойный небесный дворец со сворой похабничающих и паясничающих псевдоангелов; увидел вращающийся хаос натыкающихся друг на друга звезд; увидел перекошенный пейзаж своего Эдема, всех отвратительных, вопящих и завывающих существ, сотворенных им за этот день; увидел все ужасы, порожденные его же собственным мозгом. Он с ненавистью отбросил зеркало и взглянул леди Саттон прямо в глаза.

— Что это?

Ужас мешался в его голосе с отвращением.

— Диг, ты же бог, — расхохоталась леди Саттон, — и должен был знать, что бог способен творить лишь по собственному образу и подобию. Вот и все объяснение. Отличная шутка, правда?

— Шутка?

Будущее раскрылось перед ним с ужасающей ясностью. Вечно жить со своим отвратительным «я», жить собой, жить внутри себя, раз за разом повторяющегося в каждом солнце и каждой звезде, в каждой мертвой вещи и каждом живом существе, — ныне, и присно, и во веки веков. Чудовищный бог, питающийся собой и медленно, неотвратимо сходящий с ума.

— Шутка! — заорал он не своим голосом.

Финчли вскинул руку и вновь поплыл в пустоте, вне всякой связи с массой и материей. Он снова был абсолютно один. Ему вновь было нечего видеть, слышать и осязать. Безнадежно размышляя, что следующая попытка будет столь же напрасной, что и все предыдущие, он вновь услышал знакомый лающий смех.

Вот таким получилось его царство небесное.

Глава 3

— Дай мне сил! О дай мне достаточно сил!

Пройдя сквозь завесу, эта невысокая стройная смуглая брюнетка оказалась там, где и было положено: в подземном коридоре Саттоновского замка. В первый момент она так растерялась оттого, что не попала в некую страну туманов и снов, что даже перестала взывать к неведомым силам. Но затем, горько улыбнувшись, она вспомнила, какую реальность ей хотелось получить. Перед ней стояли старинные доспехи, стройная фигура из отшлифованной стали с рифлением по бокам. Она подошла к доспехам вплотную. Из блестящего панциря на нее смотрело взволнованное лицо с черными как уголь глазами и черными как смоль волосами, заходившими на лоб острым клином, который предвещает раннее вдовство. Отражение говорило: это Сидра Пил. Это женщина, бывшая в прошлом прикованной к тусклейшему, скучнейшему из мужчин, назвавшему себя ее мужем. Сегодня она разобьет эти оковы, если только достанет сил.

— Разбить оковы! — повторила она с яростью. — И это будет для него расплатой за все причиненные мне муки. Боже, если только в этом мире есть бог, помоги мне достойно с ним расплатиться! Помоги мне…

Сидра замерла, в висках у нее застучало. Кто-то прошел по длинному коридору и встал за ее спиной. Она ощутила тепло, ауру присутствия и легкое прикосновение чужого тела. В мутноватом зеркале панциря было видно чье-то лицо, глядящее через ее плечо.

— А-а-а! — закричала Сидра и рывком обернулась.

— Извини, — сказал неизвестный. — Я думал, ты меня ждешь.

Глаза Сидры буквально приросли к его лицу. Он вежливо улыбался, однако пряди светлых волос, тени, падающие на лицо, и пульсирующие вены создавали пугающий пейзаж грубой чувственности.

— Успокойся, — сказал он Сидре, лихорадочно думавшей, что же ей делать дальше, и прилагавшей все силы, чтобы не закричать.

— Но кто… кто… — Она осеклась и сглотнула.

— Я думал, ты меня ждешь, — повторил незнакомец.

— Я жду тебя?

Он кивнул и взял ее за руки. Его ладони были холодные и чуть влажные.

— Да, у нас была договоренность.

Сидра слегка приоткрыла рот и покачала головой.

— В двенадцать сорок. — Он отпустил ее левую руку и взглянул на свои часы. — Я пришел минута в минуту.

— Нет, — отрезала Сидра, вырывая руку. — Нет, мы ни о чем не договаривались, я тебя даже не знаю.

— Ты не узнала меня, Сидра? Странно, очень странно, но я думаю, ты скоро вспомнишь, кто я такой.

— Так кто же ты?

— Не скажу, ты должна вспомнить сама.

Слегка успокоившись, Сидра вгляделась в его лицо.

Со стремительностью водопада на нее накатила странная смесь притяжения и отвращения. Этот человек и бесил ее, и возбуждал. Она боялась уже самого его присутствия и в то же время была заинтригована.

В конце концов она покачала головой и сказала:

— Я все равно ничего не понимаю. Я никогда вас не звала, мистер Не-знаю-уж-как-вас-там-звать.

— Абсолютно точно ты меня звала.

— Абсолютно точно, что нет! — вспыхнула она, взбешенная его наглой самоуверенностью. — Я хотела свой старый мир. Тот самый, какой я знала всегда…

— Но с единственным исключением?

— Д-да… — Не выдержав его взгляда, Сидра опустила глаза, ее ярость как-то вдруг поугасла. — Да, с единственным исключением.

— И ты взывала о силах, способных произвести это исключение?

Сидра молча кивнула. Он ухмыльнулся и снова взял ее за руку.

— Что ж, Сидра, вот ты меня и звала, вот мы и договаривались. Я — ответ на твою мольбу.

Не в силах разорвать невидимые узы магнетического притяжения, Сидра позволила вести себя по узким, уводящим все выше и выше лестницам. Прикосновение его руки ее ужасало. Все в ней яростно протестовало против этого ощущения, и все же была в ней некая часть, которая его радостно приветствовав.

Когда они проходили сквозь тусклые пятна света от нечасто повешенных ламп, Сидра краем глаза присматривалась к спутнику. Он был высокий и великолепно сложенный. При малейшем повороте надменно посаженной головы на его мускулистой шее проступали толстые жилы. Он был в твидовом костюме песочного цвета, и от него исходил едковатый аромат, похожий на запах торфяника. Расстегнутая на две пуговицы рубашка чуть показывала волосатую грудь.

На первом этаже замка не было никого. Мужчина провел Сидру по анфиладе изящно обставленных комнат до прихожей, где он сам достал из гардероба ее шубку и накинул ей на плечи. А затем крепко взял ее за руки чуть повыше локтей.

Сидра не сразу, но вырвалась. На нее накатил новый приступ негодования. В тихом полумраке прихожей было видно, что он улыбается, и это еще больше разожгло ее гнев.

— Ну какая же я дура, — воскликнула она, — что сразу тебе поверила! «Ты взывала, ты меня знаешь…» Ты что, совсем меня за дурочку считаешь? И держи свои лапы при себе!

Сидра тяжело дышала и буквально сжигала его взглядом, но он ничего не отвечал. На лице его не дрогнул ни один мускул. Вроде этих змей, про которых рассказывают, змей с гипнотическим взглядом. В своей бесстрастной красоте они сливаются в тугое кольцо, а тебя к ним тянет и тянет, и тебе никуда не уйти. Или высокая башня, с которой так и хочется спрыгнуть на землю. Или острое сверкающее лезвие, так и зовущее нежную плоть твоего горла. Выхода нет!

— Убирайся! — воскликнула Сидра в последнем отчаянном усилии. — Убирайся отсюда! Это мой мир. Он мой, и только мой, и я могу делать в нем все, что захочу. Мне не нужны в нем такие наглые, самоуверенные скотины!

Быстро, без единого слова он схватил ее за плечи и притянул к себе. Все время, пока он ее целовал, она вырывалась, драла его острыми ногтями и пыталась освободить свой рот. Но втайне она понимала, что, отпусти он ее сейчас, ей недостанет сил оторваться от этого дикого поцелуя. Когда он ослабил наконец хватку и отпустил ее, она начала тихо всхлипывать. Словно не замечая этого, он заговорил с ней в прежней непринужденной манере.

— В этом твоем мире ты хочешь одну-единственную вещь, Сидра, и потому должна прибегнуть к моей помощи.

— Да кто же ты такой, во имя всего святого?

— Я сила, о которой ты молилась. А теперь пошли.

Снаружи был кромешный мрак, и, когда они сели в двухместную спортивную машину Сидры, чтобы направиться в Лондон, следить за дорогой было почти невозможно. Осторожно подавая машину из стороны в сторону, Сидра нашла наконец разделительную полосу; ее приспособившиеся к темноте глаза стали постепенно отличать черный бархат неба над головой от китайской туши горизонта. Млечный Путь был похож на длинное пятно просыпанной пудры.

Ветер в лицо приятно бодрил. С обычным своим темпераментным безрассудством она вжала акселератор в пол, и машина с ревом помчалась по темной коварной дороге. Волосы Сидры трепетали за спиной, словно черные вымпелы. Воздух, задувавший за ветровое стекло, казался потоком холодной воды, он подхлестывал ее смелость и уверенность. А главное, он вернул ей чувство юмора.

— Так как же тебя звать? — спросила она, не поворачиваясь.

И сквозь завывание ветра в ушах еле расслышала встречный вопрос:

— А что, это имеет значение?

— Конечно, имеет. Ну как я должна к тебе обращаться: «Эй, ты там!», или «Послушай», или «Уважаемый сэр»?

— Ну хорошо, Сидра. Можешь называть меня Ардис.

— Ардис? Но это не английское имя.

— Какая разница?

— Не напускай на себя тумана. Есть разница. Я пытаюсь разобраться, кто ты такой.

— Понимаю.

— Ты знаком с леди Саттон?

Не получив ответа, Сидра покосилась налево и внутренне похолодела. Со все также вскинутой головой, рисовавшейся на фоне звездного неба, спутник ее был еще загадочнее, чем прежде. Сейчас, в этом спортивном «родстере»[150], он казался совершенно не к месту.

— Ты знаком с леди Саттон? — повторила она вопрос.

Он кивнул, и внимание Сидры вернулось к дороге. Луга и поля уже кончились, теперь они мчались по окраинам Лондона. Мимо мелькали маленькие приземистые домики, сплошь похожие друг на друга, все с плоскими безликими фасадами, вес выкрашенные тусклыми, грязноватых оттенков красками; вумп-вумп-вумп — отражался от них рев проносящегося автомобиля.

— Где ты живешь? — спросила она, не теряя веселого настроения.

— В Лондоне.

— Где — в Лондоне?

— Челси-сквер.

— Челси? Очень странно. И какой номер дома?

— Сто сорок девять.

Этот ответ привел Сидру в бешеное веселье.

— Твоя наглость просто великолепна, — сказала она, задыхаясь от хохота, и вновь на него оглянулась. — Так уж странно случилось, что это мой адрес.

— Я знаю, Сидра, — кивнул незнакомец.

Ее смех оборвался на икающей ноте и отнюдь не из-за ответа — Сидра почти его не слышала. С трудом сдерживая рвущийся из горла крик, она уставилась прямо перед собой, дрожащие руки едва справлялись с баранкой. Этот человек сидел в потоке яростного ветра, и ни один волосок на его голове не шевелился.

«Господи милосердный! — воззвала она про себя. — Эго в какую же кашу… Кто он, это чудовище, этот?., Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Тво… Избавь меня от него! Я его не хочу. Даже если я и просила о нем, сознательно или нет, теперь я его не хочу. Я хочу изменить свой мир, сию же секунду! Я хочу, чтоб его в нем не было».

— Бесполезно, Сидра, — сказал незнакомец.

Но ее губы шевелились в безмолвной молитве: «Убери его отсюда! Измени абсолютно все, измени что угодно, но только убери его. Пусть он исчезнет. Пусть его поглотит кромешный мрак. Пусть он усохнет, сморщится, растает…»

— Сидра, — крикнул он, — прекрати сейчас же! — и болезненно ткнул ее в бок кулаком. — Все равно ты от меня не избавишься — слишком поздно!

Панический ужас перепутал все ее мысли, она не могла даже молиться.

— Придумав однажды свой новый мир, ты обречена в нем жить. — Ардис говорил с ней словно с ребенком, — Нельзя передумать, нельзя хоть что-нибудь изменить, разве вам этого не говорили?

— Нет, — прошептала она чуть слышно, — ничего нам такого не говорили.

— Ну что же, теперь ты знаешь.

Сидра замолкла и словно окаменела, вернее, не окаменела, а стала вялой и безразличной. Безвольно выполняя все его указания, она подъехала к своему дому со стороны черного хода и припарковалась за маленькой рощей, расположенной на муниципальной земле.

— Нельзя же, — пояснил он, — идти на убийство прямо, в открытую. Так поступают одни лишь ушлые преступники из детективов. Мы же, в реальной жизни, предпочитаем быть осторожнее.

«Реальная жизнь! — думала она истерически, выходя из машины. — Реальность! Это то самое Нечто из бомбоубежища…»

— Если судить по твоим словам, ты имеешь опыт по этой части, — заметила она вслух.

— Пойдем через рощу, — ответил он, тронув ее за локоть — Там нас никто не увидит.

Обе обочины узкой тропы заросли высокой, чуть не в рост человека травой и колючими кустами. Ардис пропустил Сидру вперед и пошел следом, отставая на два-три шага.

— Что касается опыта, — сказал он, — то — да, у меня его много, Но ты и сама бы должна это знать.

Ничего такого она не знала, однако не отозвалась ни словом. Роща густо заросла деревьями и кустами, и, хотя она ходила здесь сотни раз, сейчас они казались чуждыми и гротескными. Нет, слава богу, они не казались ей живыми, до этого Сидра все-таки не дошла. Однако сейчас она впервые осознала, как мрачно и призрачно все они выглядят, словно соучастники грязных убийств, творившихся здесь год за годом.

Вскоре влажный туман заставил Сидру закашляться, и Ардис сочувственно постучал ее по спине. Сидра задрожала от прикосновения, словно сжатая стальная пружина, а когда она перестала кашлять, рука его осталась на ее плече, и она уже знала, что он попробует сделать здесь, в темноте.

Сидра зашагала быстрее, его ладонь упала с ее плеча, но тут же схватила за руку. Она вырвалась и побежала по тропинке, все время спотыкаясь из-за шпилек. Сзади донеслось приглушенное восклицание, а затем топот бегущих ног. Тропинка пошла через низину, по краю заболоченного пруда, земля под ногами стала мокрой и вязкой. В теплом, как парное молоко, ночном воздухе кожа Сидры покрылась капельками пота, но топот за спиной ее подгонял.

Дыхание Сидры стало рваным и хриплым, и, когда тропинка свернула и пошла в гору, она почувствовала, что ее легкие сейчас разорвутся; ноги у нее подламывались. Однако, различив за деревьями чугунные ворота, означающие выход из рощи, она удвоила свои усилия.

«И что потом? — смутно проплыло в ее сознании. — Он догонит меня на улице, если не раньше… Мне нужно было бежать к машине, тогда можно было бы уехать… Я…»

Он схватил ее за плечо в тот самый момент, когда она пробегала ворота, дальнейшее сопротивление стало вроде бы бесполезным, но тут Сидра услышала голоса и увидела на той стороне улицы несколько фигур. Она крикнула: «Эй, подождите!» — и побежала через улицу, громко стуча каблуками. Лишь когда она к ним подбежала, они обернулись.

— Извините, — затараторила Сидра, — мне показалось, что мы знакомы… Я шла через ро…

И осеклась. Перед ней были Финчли, Бро и леди Саттон.

— Сидра, дорогуша, да какого черта ты здесь делаешь? — вопросила леди Саттон, Чуть-чуть наклонив тяжелую голову, она вгляделась в лицо Сидры, а затем толкнула Бро и Финчли локтями, — Эта девица бежала через рощу. Попомни мое слово, Крис, она малость свихнулась.

— Похоже, за ней кто-то гнался, — откликнулся Бро.

Он шагнул чуть в сторону и стал смотреть через плечо Сидры. Его голова смутно белела в звездном свете.

Сидра сумела наконец отдышаться и оглянулась. За плечом ее стоял Ардис, спокойный, как и всегда.

«Нет смысла, — подумала она, — безнадежно даже пытаться что-либо им объяснить, Все равно мне никто не поверит. И никто не поможет».

— Да так, — ответила она лед и Саттон, — захотелось немного размяться. Прекрасная сегодня ночь.

— Размяться! — фыркнула леди Саттон. — Теперь-то я уж точно знаю, что ты свихнулась.

— Сидра, — спросил Финчли, — а чего это ты вдруг сорвалась и уехала? Боб буквально стоял на ушах. Нам пришлось подвезти его домой.

— Я…

Все это было чистым безумием. Менее часа назад она видела, как Финчли исчез за огненной завесой — исчез в своем собственном, лично им придуманном мире. И вот он здесь и задает вопросы.

— Финчли был в твоем мире, — негромко пояснил Ардис, — Он и теперь остается в нем.

— Но это невозможно! — воскликнула Сидра. — Двух Финчли просто не может быть.

— Двух Финчли, — повторила леди Саттон. — Теперь-то я, дорогуша, вижу, что ты окончательно сбрендила! Ты пьяная. В стельку, вдребезги пьяная. Бегает по роще! Размяться ей вдруг захотелось! Два Финчли!

Леди Саттон? Она же мертвая. Должна быть мертвая! Мы убили ее меньше часа…

— Это было целый мир назад, — пояснил Ардис. — А это, Сидра, твой новый мир, и леди Саттон есть в нем место. В нем есть место для всего, что было, — кроме твоею мужа.

— Но… даже если она мертвая?

— Кто мертвая? — вздрогнул Финчли.

— Я думаю, — вмешался Бро, — нам бы лучше вернуться и уложить ее в постель.

— Нет, — закачала головой Сидра. — Нет, в этом нет никакой необходимости! Со мною все в порядке.

— Да отстаньте вы от нее, — проворчала леди Саттон. Она запахнула плащ вокруг бочковидной талии и решительно двинулась прочь. — Не забывайте, ребята, один из наших девизов: «Никогда ни во что не вмешивайся». Ладно, Сидра, жду вас с Бобом в убежище через неделю. Спокночи.

— Спокойной ночи.

Финчли и Бро тоже направились прочь. Три фигуры быстро смешались с тенями, растворились в тумане. Напоследок Сидра услышала слова Бро:

— Нашим девизом должно быть: «Никогда ничего не стыдись».

— Чушь, — с жаром откликнулся Финчли. — Стыд это тоже ощущение, не хуже и не лучше всех прочих. Он сво…

Они окончательно пропали.

И тут же по коже Сидры побежали мурашки. Она наконец осознала, что ни мужчины, ни леди Саттон не видели Ардиса, не слышали и даже не догадывались о его…

— Естественно, — прервал ее мысли Ардис.

— Чего тут такого естественного?

— Ты поймешь это чуть позднее. А в данный момент перед нами задача — убийство.

— Нет! — воскликнула Сидра и отшатнулась. — Нет!

— Как же так, Сидра? И это после того, как ты многие годы мечтала об этом моменте. Составляла сложные планы. Заранее им упивалась.

— Ну… я слишком взбудоражена… боюсь, мне не хватит духа.

— Ничего, успокоишься. Пошли.

Рука об руку они прошли несколько шагов по узенькой улочке, свернули на щебеночную дорожку и миновали ворота, ведущие на задний двор дома. Протягивая руку к дверной ручке, Ардис чуть помедлил и повернулся к Сидре.

— Это, — сказал он, — твой главный момент. Сейчас он начнется. Это момент, когда ты разобьешь оковы и расплатишься за все свои муки. Это день, когда ты сведешь свои счеты. Любовь — это хорошо, но ненависть много лучше. Умение прощать — это жалкое достоинство, а страсть — всеобъемлющий смысл жизни!

Он толкнул дверь, схватил Сидру за локоть и поволок ее в буфетную; там было темно и казалось, что по углам таятся какие-то тени. Они осторожно пробрались сквозь мрак, нащупали дверь на кухню и вошли. Сидра негромко застонала и обвисла на руке Ардиса.

Когда-то это действительно была кухня, теперь же плиты, раковины, шкафчики, столы, стулья вознеслись под потолок и зависли там в невозможной, бредовой путанице. На полу горел тускло-синий огонек, а вокруг него, припевая и кривляясь, кружило два десятка теней.

Они были похожи на отвердевший дым, на какой-то полужидкий газ. Их прозрачные внутренности тошнотворно извивались, напоминая ожившую грязь. Это, думала Сидра, то же, что смотреть в микроскоп на мельчайшие существа, поганящие кровь трупа, на пену на поверхности застойной воды, наполняющую болото омерзительными миазмами; а хуже всего — что все они были карикатурами на ее мужа. Два десятка Робертов Пилов кривлялись, непристойно жестикулировали и, пришепетывая, пели в унисон:

— Ардис, что это такое?

— Я пока что еще не знаю.

— Но эти тени, они же…

— Со временем все прояснится.

Ни на секунду не прекращая пения, двадцать приплясывающих облачков окружили их тесным кольцом. Сидра и Ардис поневоле прошли вперед и оказались рядом с сапфировым огоньком, горевшем прямо в воздухе в нескольких дюймах от пола. Еле ощутимые пальцы толкали и щупали Сидру, щипали и тыкали, а тем временем голубые фигуры кривлялись с шипящим хохотом и в странном экстазе шлепали себя по голым задницам.

Резкая боль заставила Сидру вскрикнуть и взглянуть на свое запястье: на белой коже краснели капельки крови. Словно в каком-то забытьи, она подняла руку и приложила запястье к губам Ардиса. Точно так же и он поднес свое запястье к ее губам, и она ощутила едкую соль его крови.

— Нет! — в ужасе крикнула Сидра. — Я всему этому не верю. Ты напускаешь на меня какой-то морок.

Она повернулась и выбежала из кухни в сторону подсобной буфетной, Ардис следовал за ней по пятам. А синие тени продолжали свое шепелявое монотонное пение:

Добежав до лестницы на второй этаж, Сидра обессиленно вцепилась в перила. Запястьем свободной, непострадавшей руки она несколько раз провела по губам, стараясь стереть солоноватый вкус, от которого ее едва не тошнило.

— Пожалуй, я знаю, что это было такое, — спокойно заметил Ардис.

Сидра молча вскинула на него глаза.

— Некая разновидность свадебной церемонии, — продолжил он со все той же непринужденностью. — Ты же читала о таком? Странно, не правда ли? В этом доме сплошной разгул каких-то могущественных сил. Ты узнала эти фантомы?

Сидра устало покачала головой. Зачем было думать, разговаривать?

— Не узнала? Нам придется об этом подумать. Я никогда не был сторонником бессмысленного одержания. Больше такого дурачества не будет. — Он на секунду задумался, а затем указал на лестницу. — Твой муж должен быть у себя, наверху. Идем.

Они поднимались по широкой, погруженной в полумрак лестнице, и Сидра пыталась собрать воедино последние остатки способности рассуждать.

Первое: ты поднимаешься по лестнице. По лестнице, ведущей… Куда? К очередному безумию? Черт бы побрал эту штуку из убежища!

Второе: это ад, а никакая не реальность.

Третье: или кошмарный сон. Да! Кошмарный сон. Омар прошлым вечером. Где мы были тем вечером, мы с Бобом?

Четвертое: милый Боб. И с чего это я… И еще этот Ардис. Я знаю, почему он кажется мне таким знакомым. Почему он практически повторяет мои мысли. Наверное, это некий…

Пятое: …симпатичный молодой человек, который в реальной жизни увлекается теннисом. Искаженный кошмарным сном. Да, конечно.

Шестое…

Седьмое…

— Осторожнее, не наткнись, — остерег ее Ардис.

Садра резко остановилась и подняла глаза. У нее уже не было сил ни кричать, ни биться в истерике. Она просто смотрела на труп с неестественно свернутой шеей, висевший прямо над лестничной площадкой. Обмякший труп ее мужа на куске бельевой веревки.

Труп чуть раскачивался, словно длинный тяжелый маятник. Его губы сошлись в сардоническую ухмылку, глаза чуть не выкатывались из глазниц и смотрели вниз, на нее, с наглой издевкой. Сидра смутно осознавала, что сквозь него чуть просвечивают ступеньки лестницы.

— Соедините руки, — произнес труп торжественным, благостным голосом.

— Боб!

— Так это твой муж? — воскликнул Ардис.

— Возлюбленные чада мои, — начал труп, — мы собрались здесь, на виду у Бога и перед этим сообществом, дабы соединить этого мужчину и эту женщину священными узами брака, каковые…

Голос гудел и гудел.

— Боб! — выкрикнула Сидра.

— Опуститесь на колени! — скомандовал труп.

Сидра бросилась в сторону и, спотыкаясь, побежала по лестнице вверх. В какой-то момент она чуть не упала, но сильные руки Ардиса тут же ее поддержали. За спиною призрачный труп громко провозгласил:

— Я объявляю вас мужем и женой.

— Теперь нам нужно побыстрее, — прошептал Ардис. — Быстрее!

В конце лестницы Сидра сделала последнюю попытку обрести свободу. Она уже оставила всякую надежду хоть что-то понять и в чем-то разобраться. Теперь она хотела только остаться одной и найти какое-нибудь место, где можно было бы посидеть, забыв про страсти, буквально выворачивавшие ее душу. Не говоря ни слова, она обернулась и посмотрела Ардису прямо в глаза. И сразу же поняла, что это почти то же самое, как бороться с письменами, вырезанными неизвестной рукой на доисторическом камне. Они несколько минут стояли в полумраке, глядя друг другу в глаза. Справа была лестница, по которой они поднялись, слева спальня Сидры, а позади короткий коридор, который вел в кабинет Боба Пила — в комнату, где он, сам того не зная, ждал, когда же его убьют. Беззвучное сражение длилось и длилось, но уже с первого момента, когда Сидра встретила этот бездонный сверкающий взгляд, она с отчаянием поняла, что неизбежно проиграет.

В ней уже не осталось ни воли, ни сил, ни отваги. Хуже того, в силу какого-то духовного осмоса они до последней капли перетекли в стоявшего перед ней мужчину. Еще продолжая сопротивляться, она осознала, что это подобно бунту руки против руководящего ею мозга.

— Господи! Да кто же ты все-таки такой? — спросила она.

И получила тот же ответ:

— Ты узнаешь, и очень скоро. Но я думаю, ты и сейчас уже знаешь. Думаю, знаешь.

Беспомощная и безвольная, Сидра повернулась и прошла в свою спальню. Там был револьвер, и она понимала, что пришла за ним. Открыв ящик тумбочки, она откинула в сторону кипу шелкового белья; оно почему-то оказалось влажным и липким. Сидра застыла в замешательстве, а тем временем Ардис перегнулся через ее плечо и взял револьвер. На рукоятке намертво сомкнулись пальцы окровавленной, оторванной от тела кисти, указательный палец застыл на спусковом крючке. Ардис нетерпеливо поцокал и попытался оторвать руку от рукоятки. Рука не поддавалась. Он выворачивал палеи за пальцем, но тошнотворная мертвая рука упорно цеплялась за револьвер. Сидра присела на краешек кровати и стала с наивным детским интересом наблюдать разыгрывавшийся спектакль, отстранен-но замечая, как под руками Ардиса шевелятся и напрягаются мышцы и жилы окровавленной культи.

Из-под двери ванной медленно выползала алая змейка. Она извивалась по паркетному полу, мягко коснулась края ее юбки и стала разливаться лужицей. Когда Ардис оставил свои тщетные старания и со злостью отбросил револьвер, ему на глаза попался красный ручей. Он кинулся к ванной и распахнул дверь, чтобы уже через секунду снова ее захлопнуть.

— Ладно, пошли, — бросил он Сидре.

Силра механически кивнула и встала, не обращая внимания на намокшую юбку, хлеставшую ее по лодыжкам. Подойдя к кабинету Роберта, она стала осторожно поворачивать ручку, пока еле слышный щелчок не оповестил ее, что запор открылся, а затем столь же тихо толкнула дверь, и та широко распахнулась. Кабинет ее мужа был погружен в полумрак. Письменный стол стоял перед высоким окном с задернутыми шторами, и Пил сидел за столом спиной к двери. Отблески света свечи или какой-то лампы окружали его фигуру сиянием и пробивались вокруг нее в комнату. Он сидел совершенно неподвижно.

Сидра направилась на цыпочках вперед, но вскоре остановилась. Ардис предостерегающе приложил палец к губам, с кошачьей бесшумностью подбежал к холодному камину, взял тяжелую медную кочергу и протянул Сидре. Ее рука поднялась, словно сама собой, и сжала холодную металлическую ручку.

«Так естественно, — подумалось Сидре, — словно я всю жизнь занимаюсь убийствами».

Но против всего, что толкало шагнуть вперед и занести кочергу над головою Роберта, в тайных глубинах Сидры плакало и стонало нечто слабое, охваченное отвращением: плакало, и стонало, и хныкало, как трясущийся в лихорадке ребенок. Последние капли ее самообладания дрожали и исчезали, словно вода, разлитая по песку.

А затем Ардис ее коснулся. Его палец нажал чуть повыше основания позвоночника и словно послал вверх, в голову, заряд дикого, прямо-таки зверского бешенства. Подхваченная накатившей волной ярости, ненависти и желания отомстить, Сидра вскинула кочергу и с размаху опустила ее на голову все так же неподвижного мужа. И тут последовало что-то похожее на бесшумный взрыв. Засверкали огни, закружились тени. Садра била и била по обмякшему телу, которое вскоре соскользнуло на пол. Сидра била безжалостно, истерически, пока не превратила его голову в кровавую бесформенную массу, и лишь тогда она выронила кочергу и отступила на шаг.

Ардис встал около тела на колени и перевернул его лицом вверх.

— Мертвый, мертвей не бывает. Это и есть тот момент, о котором ты, Сидра, взывала. Ты свободна!

Сидра в ужасе смотрела на труп. И труп, распростертый на темно-красном ковре, тоже смотрел на нее. У трупа было худощавое нервное лицо с угольно-черными глазами и черными волосами, заходившими на лоб острым треугольником. Невероятное понимание заставило ее громко застонать.

— Да, это Сидра Пил. В этом человеке, которого ты убила, ты убила саму себя. Убила единственную свою часть, которую стоило сохранить.

— Ай! — по-детски закричала Сидра, обхватила себя руками и стала раскачиваться от отчаяния и полной безнадежности.

— Вглядись в меня получше, — сказало лицо. — Моей смертью ты разбила оковы — единственно, чтобы обрести другие.

Она уже это понимала, понимала без всяких сомнений. Ибо все еще стеная и раскачиваясь от муки, конца которой никогда не предвиделось, она увидела, как Ардис встал и пошел к ней с распростертыми объятиями. Его глаза сверкали, словно кошмарные омуты, а распростертые руки были щупальцами собственной неугасающей страсти Сидры, жаждавшими обвить ее. И теперь уже некуда было бежать, и не будет исхода у этого тошнотворного брака с ее собственными похотями. Вот таким пребудет присно и во веки веков прекрасный новый мир Сидры Пил.

Глава 4

Все остальные уже прошли сквозь завесу, а Христиан Бро все еще медлил и медлил. Изображая полную невозмутимость, он закурил очередную сигарету, задул и выкинул спичку и только потом окликнул:

— Э-э… Мистер Некто?

— Да, мистер Бро?

Звук голоса, прозвучавший ниоткуда, заставил Бро поневоле вздрогнуть.

— Вообще-то я… правду говоря, я остался, чтобы немного с вами побеседовать.

— Этого я, собственно, и ждал.

— Да? И почему вы этого ждали?

— Ваша неутомимая жажда нового материала отнюдь не является для меня тайной.

— О? — Бро нервно огляделся по сторонам. — Понятно.

— Но это не должно вызывать у вас ни малейшей тревоги. Никто нас тут не подслушает. Ваше притворство так и останется никем не обнаруженным.

— Притворство!

— Ведь вы же, мистер Бро, совсем не плохой человек. В этой саттоновской компании вы с самого начала были чем-то чужеродным.

Вместо ответа Бро сардонически рассмеялся.

— А уж передо мной вам и тем более не нужно ничего разыгрывать, — дружелюбно продолжил голос — Я ведь знаю, что вся эта история ваших бесчисленных плагиатов есть всего лишь одно из творений плодовитой фантазии Христиана Бро.

— Вы это знаете?

— Конечно знаю. Вы сочинили эту легенду с единственной целью попасть сюда, в это убежище. Год за годом вы разыгрывали роль лживого негодяя, даже несмотря на то, что иногда это было очень для вас болезненно.

— А знаете ли вы, зачем я это делал?

— Естественно, знаю. Правду говоря, мистер Бро, я знаю о вас практически все, хотя и должен признаться, что есть в вас некая вещь, приводящая меня в замешательство.

— И что же это за вещь?

— Ну почему вы, спрашивается, так рветесь получить все новый и новый материал, хотя могли бы по примеру большинства писателей работать с тем, что вам прекрасно известно? Откуда это необузданное стремление найти уникальный материал, пройти никем еще не хожеными тропами? Почему вы с охотою платите столь горькую, непомерную цену за какие-то жалкие крохи новизны?

— Почему? — Бро глубоко затянулся и выпустил дым сквозь сжатые зубы — Такого вопроса попросту не возникло бы, будь вы, как я, человеком. Ведь я не ошибаюсь, считая, что вы не?..

— Тут я должен обойтись без комментариев.

— Тогда я скажу вам почему. Я терзаюсь этим всю свою жизнь. Каждый человек от рождения наделен силой воображения.

— A-а, воображение.

— Когда воображение слабосильно, мир является для такого человека неисчерпаемым источником чудес и восторгов. Но для того, кто обладает воображением живым, беспокойным, этот мир представляется местом унылым и жалким, ни в коей мере не сравнимым с чудесами его собственного воображения!

— Есть чудеса, вообразить которые попросту невозможно.

— Кому — невозможно? Только не мне, мой невидимый друг, и не прочим аналогичным существам, насильно привязанным к земле и скованным плотью. Человек воистину достоин сожаления. Родиться с воображением богов и быть навечно приклеенным к жалкому глиняному шарику! Мне подарено уникальное эго, плодороднейшая почва для творений вечного духа, и все это богатство заключено в мешок из паршивенькой, быстро гниющей кожи.

— Эго… — задумался голос. — Это нечто такое, чего никто из нас, увы, не может понять. Из всего известного космоса его нет нигде, кроме вашей, мистер Бро, планеты. Это довольно устрашающе и приводит меня временами к мысли, что ваше племя когда-нибудь…

Голос резко оборвал фразу.

— Что — когда-нибудь наше племя?.. — повторил Бро.

— Если разобраться, — сменил тему Некто, — за вами долг значительно меньший, чем за всеми остальными, а потому мне хотелось бы дать вам воспользоваться преимуществами моего обширного опыта. Позвольте мне помочь вам выбрать реальность.

— Меньший? — слегка удивился Бро.

И вновь его вопрос остался без ответа.

— Вы как бы хотели, выбрать иную реальность в собственноручно созданном космосе или удовольствуетесь тем мирозданием, которое уже имеется? Я могу предложить вам миры огромные и миры совершенно крошечные, огромных существ, сотрясающих пространство и наполняющих звезды своим грохотом, и крохотных существ, очаровательных и совершенных, едва касающихся слуха звуками своих мыслей. Вас интересует ужас? Я могу предложить вам реальность, повергающую в содрогание. Красота? Я могу показать вам реальности, не могущие не вызвать бесконечный восторг. Страдания? Телесная боль и пытки? Любые возможные ощущения. Вы только назовите одно — или несколько — или все одновременно. Я сформирую вам реальность, которая превзойдет даже ту огромность концепций, каковой вы несомненно обладаете.

— Нет, — ответил Бро по долгом размышлении. — Чувства это всего лишь чувства, и со временем они неизбежно притупляются. Нельзя напитать воображение взбитыми сливками новых форм и ароматов.

— Тогда я могу увести вас в миры дополни тельных измерений, способные ошеломить любую фантазию. Есть система, способная бесконечно вас забавлять своими несуразностями — где в горе и тоске вы чешете себя за ухом или за каким-то там его эквивалентом, где, когда вы любите, то едите тыквенную кашу, а когда умираете, то прямо лопаетесь со смеху. Есть измерения, где вы можете с уверенностью и наверняка делать невозможное, где остроумцы ежедневно соревнуются в составлении живых парадоксов и где душевное выворачивание себя наизнанку характеризуется словом «критна», что примерно соответствует американскому «банально».

Если вы хотите испытать все эмоции в строгом порядке, я могу отправить вас в n-мерный мир, где один за другим вы сможете испытать все сложнейшие нюансы двадцати семи первичных эмоций, а затем перейти к их сочетаниям со всеми перестановками в количестве двадцать семь на десять в двадцать седьмой. Ну так что же из этого вы предпочтете?

— Ничего, — без раздумий отрезал Бро. — Чем дальше, тем, друг мой, становится яснее, что вы неспособны понять человеческое эго. Эго — не какое-нибудь ребячество, которое можно забавлять милыми игрушками, и в то же время оно — ребячество, вечно стремящееся к недостижимому.

— Ваше эго, мистер Бро, представляется мне не ребячеством, а чем-то животным, потому что оно никогда не смеется. Давно уже сказано, что изо всех на земле живых существ один лишь человек способен смеяться. Отнимите у него юмор, и останется животное. У вас, мистер Бро, нет чувства юмора.

— Эго, — продолжил, не слушая, Бро, — неизменно желает только того, чего оно никогда не получит и на что оно не может надеяться. Как только ты что-либо получил, оно перестает быть желанным. Можете ли вы дать мне реальность, в которой я смогу обладать тем, что желаю получить, потому что получить никогда не смогу, и чтобы этим самым обладанием я бы ничуть не нарушил причину своего желания? Вот это вы можете?

— Боюсь, — ответил голос с невидимой, но явно ощутимой улыбкой, — что ваше воображение слишком изощренно.

— Вот-вот, — вздохнул Бро, обращаясь больше к себе, чем к невидимому собеседнику, — этого я, собственно, и боялся. Ну почему мирозданием заправляют второразрядные личности, чья изобретательность с моей и рядом не стояла? Ну почему вокруг сплошная посредственность?

— Вы стремитесь достичь недостижимого, — рассудительно подытожил голос, — и тем самым его не достичь. Противоречие очевидно, и оно находится внутри вас. Может быть, вам самому стоило бы измениться?

— Нет… я не хочу меняться, — покачал головою Бро. Он погрузился в глубокие раздумья, а затем вздохнул и раздавил окурок в пепельнице. — У этой проблемы есть только одно решение.

— И какое же?

— Рационализация, ведущая к ее снятию. Увидев, что ты не можешь удовлетворить какое-либо желание, ты должен внятно его объяснить. Если человек не может найти любви, он пишет психологический трактат о страсти. Я сделаю примерно то же.

Он пожал плечами и повернулся к завесе. Голос иронически хмыкнул и тут же, без паузы, спросил:

— Так куда же ведет тебя, о человек, это твое пресловутое эго?

— К истине всех вещей, — откликнулся Бро. — Не имея возможности ослабить свое стремление, я хотя бы узнаю, почему я стремлюсь.

— Истину, мистер Бро, можно найти только в аду или в чистилище.

— И почему бы это?

— Потому что истина всегда ад.

— А ад это истина, тут уж нет никаких сомнений. И все равно я туда пойду — в ад, или в чистилище, или куда угодно, где таится истина.

— Да понравятся тебе, о человек, найденные ответы.

— Спасибо за доброе пожелание.

— И да научишься ты смеяться.

Но этого Бро уже не слышал, потому что прошел сквозь завесу.

Он оказался перед высоким, в рост человека помостом, какие бывают в суде. Ничего другого поблизости не было. Впрочем, утверждать наверняка было трудно — неведомых размеров помещение затянуло серным дымом, скрывавшим от глаз все, кроме этого внушавшего почтение помоста. Бро чуть вскинул голову и посмотрел вверх. С той стороны помоста на него смотрело крошечное лицо, усато-бородатое, косоглазое и древнее, как грех. К личику прилагалась усохшая, как печеное яблоко, головка в высоком островерхом колпаке, похожем на колпак волшебника.

«Или на дурацкий колпак», — подумалось Бро.

За головой смутно различались высокие стеллажи конторских книг и папок с наклейками на корешках: «А-АВ», «ACAD» и так далее. Были и странные надписи вроде: «#», «& —?», «*-с». На переднем плане стояли сверкающая черная чернильница и стакан с гусиными перьями. Картину завершали огромные песочные часы, внутри которых мохнатый паук сплел себе паутину и теперь по ней лазал.

— ПО-разительно! — проквакал маленький человечек. — ПО-трясаюше! НЕ-вероятно!

В Бро постепенно копились досада и раздражение.

Человечек скрючился подобно Квазимодо и придвинул к Бро свое клоунское личико. Затем он выставил шишковатый указательный палец и осторожно потыкал им Бро. На лице его появилось крайнее удивление, он откинулся назад и протявкал:

— ТАМ-муз! ДА-гон! РИМ-мон!

Послышались звуки какой-то возни, а затем рядом с человечком появились трое других — появились и молча уставились на Бро. Шла минута за минутой, они все глазели, и Бро в конце концов не выдержал.

— Ну ладно, — сказал он, — поглазели и будет. Ну скажите хоть что-нибудь. Сделайте что-нибудь.

— Оно говорит! — завопили человечки, — Оно живое!

Они сдвинули носы и быстро, вперемешку залопотали:

— НевероятноДагононговоритРиммоннукгобымогсебе-представитьчеловековиденВелиалэтомудолжнабытъсвояпри-чинаТаммузданосуверенностьютутнескажешь.

Они резко умолкли.

И снова уставились на него.

— Первым делом надо узнать, как оно сюда попало, — сказал один из околпаченных человечков.

— И совсем не это самое важное. Надо узнать, что оно такое. Животное? Растение? Минерал?

— Надо узнать, откуда оно, — внес свою лепту третий.

— С этими, знаешь ли, чужаками надо быть поосторожнее.

— Почему? Мы же абсолютно неуязвимы.

— Ты так думаешь? А как насчет ангела Азраила?

— Ты имеешь в виду анге…

— Не говори этого вслух! Не говори!

Последовал яростный спор, во время которого Бро нетерпеливо постукивал по полу носком ботинка. В конце концов они пришли к какому-то решению. Колдун номер один ткнул пальцем в сторону Бро и уличающе вопросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Сперва мне хотелось бы разобраться, — отрезал Бро, — где это я?

— Оно хочет узнать, где оно находится, — ухмыльнулся человечек, повернувшись к своим собратьям Таммузу, Дагону и Риммону.

— Ну так скажи ему, Велиал.

— Давай, Велиал, говори, нельзя же тянуть до бесконечности.

— Ты! — Велиал повернулся к Бро. — Это центральная администрация, универсальный контрольный центр; Велиал, Риммон, Дагон и Таммуз от имени и по поручению его всевеличайшества.

— Это что же значит? Сатана?

— Твоя фамильярность совершенно неуместна.

— Я пришел сюда, чтобы повидаться с Сатаной.

— Оно хочет повидаться с Господом Люцифером!

Человечки были в крайнем замешательстве. Затем Дагон ткнул двух своих собратьев в бока остренькими локотками и глубокомысленно уперся пальцем в лоб.

— Шпион, — сказал он в конце концов и для пояснения многозначительно ткнул пальцем вверх.

— Только не вслух, Дагон! Только не вслух!

— Такое уже случалось, — сказал Велиал, ожесточенно листая гигантский гроссбух. — Он вполне определенно нездешний. На ближайшие… — он перевернул песочные часы, что привело паука в полное бешенство, — шесть часов никаких доставок не предвидится. Оно не мертвое, потому что не воняет. Оно не живое, потому что призываются одни лишь мертвые. Вопрос перед нами все тот же: что нам с ним делать?

— Дивинация, — подсказал Таммуз. — Абсолютно непогрешимый метод.

— Верно, Таммуз.

Велиал уперся глазами в Бро.

— Имя?

— Христиан Бро.

— Это он сказал! Мы не говорили!

— Давайте попробуем ономантию, — предложил Дагон. — Возьмем номера всех букв его имени и фамилии, «А» это один и так далее. Да нет, Велиал, ничего тут страшного, говорить все буквы по отдельности это совсем не то же, что прямо произносить. Возьмем их полную сумму, удвоим и прибавим десять. Разделим на два с половиной и вычтем первоначальную сумму.

Они стали всей командой складывать, делить и вычитать. Скребли по пергаменту гусиные перья, бормотание четырех голосов было похоже на гудение назойливой мухи. В конце концов Велиал взял в руки клочок пергамента со своим ответом и недоверчиво в него вгляделся. Все остальные вгляделись в свои ответы. А затем дружно пожали плечами и порвали клочки пергамента на клочки еще меньшие.

— Я ничего не понимаю, — пожаловался Риммон. — У нас же всегда получалось пять.

— Ладно, неважно, — сказал Велиал и мрачно воззрился на Бро. — Ты! Когда ты родился?

— Восемнадцатого декабря тысяча девятьсот тринадцатого года.

— Время?

— В двенадцать пятнадцать пополудни.

— Звездные карты! — завопил Таммуз. — Генетлиация вернее всего.

Бро чуть не задохнулся в облаках пыли, поднявшихся, когда человечки торопливо копались на стеллажах и вытаскивали огромные пергаментные свитки, похожие на рулоны светомаскировочных штор. На этот раз им потребовалось пятнадцать минут, чтобы получить результат, каковой они тщательно изучили и столь же тщательно изорвали в клочки.

— Как-то очень уж это странно, — констатировал Риммон.

— Ну почему они все рождаются под знаком Дельфина? — с возмущением вопросил Дагон.

— А может, он и есть дельфин. Это бы сразу все объяснило.

— Не мешало бы отвести его в лабораторию на проверку. Если мы прошляпим с этим экземпляром, он может прийти в дурное расположение духа.

Они перегнулись через стол и дружно поманили пальцами; Бро фыркнул, но подчинился. Он обогнул стол и оказался перед маленькой дверкой, окаймленной по сторонам книжными стеллажами. Четыре карапузистых центральных администратора попрыгали на пол и сопроводили его в дверь. Бро пришлось согнуться чуть ли не пополам — и сами они, и дверь едва доходили ему до пояса.

Адская лаборатория оказалась круглым помещением с низким потолком, кафельным полом и кафельными же стенами, сплошь забитым шкафами, шкафчиками и стеллажами, с заросшими пылью стеклянными сосудами, истрепанными книгами, всякими алхимическими приспособлениями, костями и бутылками, ни одна из которых не имела этикетки. На самой середине лежал большой плоский жернов; его осевая дырка заметно обгорела, однако никакой дымовой трубы над ним не было.

Велиал покопался в углу, отбросил в сторону несколько драных зонтиков, тавро для клеймения скота и раздобыл наконец охапку тонких сухих палочек.

— Для жертвенного огня, — объяснил он, сделал шаг в направлении жернова и тут же обо что-то споткнулся.

Палочки со стуком посыпались на пол, Бро нагнулся и стал их собирать.

— Палкотатство! — взвизгнул Риммон, — Пересортица!

Выхватив из какою-то ящика большую блестящую ящерицу, он начал писать на ее спине куском древесного угля, отмечая порядок, в котором Бро поднимал дрова для жертвенного огня.

— Где тут восток? — спросил Риммон, следуя на четвереньках за ящерицей, у которой, видимо, нашлись какие-то свои дела.

Таммуз указал пальцем вниз. Риммон поблагодарил его скупым кивком и принялся вести на спине ящерицы какие-то сложные расчеты. Постепенно рука его стала двигаться все медленней и медленней. К тому времени, как Бро свалил все дрова на жертвенник, Риммон уже удерживал ящерицу за хвост, недоуменно разглядывая свои записи. В конце концов он бросил это занятие и сунул ящерицу под наваленные дрова, дрова тут же вспыхнули.

— Саламандра, — объяснил Риммон. — Здорово, правда?

— Пиромантия, — воодушевился Дагон. Он бегал вокруг огня, чуть не обжигая нос, и заунывно пел: — Апеф, бет, гимел, дапет, хе, вав, заии, хет…

Песня звучала все тише и тише.

Велиал тревожно заерзал и вполголоса пробормотал Таммузу:

— В прошлый раз он уснул за этим занятием.

— Это на иврите, — сказал Таммуз, надо думать, для просвещения Бро.

Песня затихла совсем, веки Дагона блаженно сомкнулись, и он повалился лицом в огонь.

— Ну вот, — пожал плечами Велиал, — опять то же самое.

Они вытащили Дагона из огня и стали хлестать его по лицу, чтобы потушить вспыхнувшую бороду. Таммуз принюхался к вони паленых волос, затем указал на поднимавшийся кверху дымок и радостно возгласил:

— Капномантия! Она не может не получиться. И мы наконец-то доищемся, что оно все-таки такое.

Они взялись за руки и стали ходить хороводом вокруг жертвенника, раздувая облачко дыма. В конце концов оно полностью исчехчо.

— Не получилось, — чуть не заплакал Таммуз. — А все потому, что оно не принимало никакого участия.

— Ну конечно! — Они злобно уставились на Бро. — Это все из-за тебя, вероломное оно.

— Да ничего подобного, — отмахнулся Бро. — Мне нечего скрывать. Понятно, я ни на грош не верю всему этому вашему цирку, но это, по сути, и неважно. Я ничуть не ограничен во времени.

— Неважно? И чему же это ты не веришь?

— Да ничто не заставит меня поверить, что такие вот гороховые шуты имеют хоть какое-то отношение к истине, а тем более — к его величеству отцу Сатане.

— Да ты послушай, идиот ты этакий, мы же и есть Сатана.

— В некотором смысле, — поспешно добавили человечки, обращаясь к неким невидимым ушам. — Не обижайтесь, пожалуйста. Мы просто хотим сказать, что действуем по доверенности. Но это, — повернулись они к Бро с наново возраставшим возмущением, — отнюдь не лишает нас власти делать все, что угодно, с тобой, нахальное ты оно. Мы выследим тебя, проникнем за завесу, взломаем печать, сорвем с тебя маску, выведем тебя на чистую воду посредством сидеромантии. Подать сюда гадальное железо!

Дагон выкатил на середину маленькую тачку, нагруженную кусками железа рыбообразной формы.

— Эта дивинации не может не получиться, — объяснил он, обращаясь к Бро. — Возьми отсюда одного из карпов… Любого, какой попадется.

Бро взял одну из железных рыбин. Дагон тут же с раздражением ее перехватил, бросил в небольшой тигелек, разжег под ним огонь и отодвинулся в сторону, а Таммуз начал раздувать пламя при помощи ручных мехов.

— Уж теперь-то получится, — сказал Таммуз, когда рыба разогрелась до белого каления, — Сидеромантия не может не получиться.

Затем все четверо стали ждать, и Бро терялся в догадках, чего же это они ждут. В конце концов они дружно вздохнули.

— Не получилось, — равнодушно констатировал Бро.

— Попробуем тогда молибденомантию, — предложил Велиал.

Они дружно закивали и бросили раскаленную железяку в холодный тигель со свинцом. Послышалось громкое шипение, поднялось облако пара, словно тигель был наполнен водой. Через какое-то время свинец расплавился, Велиал опрокинул тигель, и по полу побежала змейка серебристой жидкости. Бро поспешно убрал свои ноги.

— Ми-ми-ми-ми-ми-ми, — завел заунывно Велиал, — Ми-ииииииии!

Но не успел он приступить к заклинанию, как раздался резкий хлопок.

Одна из кафельных плиток пола разлетелась вдребезги, расплавленный свинец исчез в образовавшейся дыре, а еще через мгновение из дыры ударил мощный фонтан воды.

— Снова трубу прорвало, — отрешенно констатировал Велиал.

— Пегомантия! — осенило Дагона. Он благоговейно приблизился к фонтану, встал перед ним на колени и завел очередную заунывную песню: — Алиф, ба, та, са, гим, ха, ха, даль…

Через тридцать секунд его веки сомкнулись и он упал головой в воду.

— Эго арабский, — пояснил Таммуз — Нужно просушить его, а то ведь помрет.

Таммуз с Велиалом подхватили Дагона под руки, подтащили к жертвеннику, несколько раз обошли вокруг ярко пылавшего огня и были готовы уже остановиться, когда прочухавшийся Дагон с трудом прохрипел:

— Двигайтесь, двигайтесь дальше. Гиромантия.

— Но у тебя же кончились все алфавиты.

— Нет, остался еще греческий. Ходите, ходите по кругу. Альфа, бета, гамма, дельта… Ой!

— Нет, там же следующая ипсилон, — вмешался Таммуз и тут же воскликнул: — Ой!

Бро с интересом повернулся взглянуть, на что это они ойкают.

В лаборатории появилась невысокая, великолепно сложенная девушка, ее медно-рыжие волосы были увязаны на затылке тугим узлом. Одежды на ней не было никакой, зато ярость на лице прямо пылала.

— Ой! — пробормотал Бро.

— Ну вот! — воскликнула девушка. — Опять эти ваши штучки. Ну сколько раз можно…

Она оборвала фразу, подбежала к стене, схватила замысловатую стеклянную реторту и швырнула ее, поразив свою цель с весьма завидной точностью. Когда отзвенели брызнувшие осколки, девушка договорила уже чуть спокойнее:

— Ну сколько раз можно вам говорить, чтобы прекратили всю эту дурь, а то я точно о вас доложу.

Велиал тем временем пытался остановить кровь из многочисленных порезов, а заодно состроить невинную улыбку.

— Ну что ты, Астарта, ты же не скажешь ему самому? Правда, не скажешь?

— Я не желаю, чтобы вы уродовали мой потолок и заливали мой кабинет. Расплавленный свинец, потом вода, а в результате месячная работа полетела коту под хвост. Мой шератоновский стол безнадежно испорчен. А тут еще это, — Она повернулась боком, демонстрируя длинный ожог на плече. — Погублено двенадцать дюймов кожи!

— Извини, Астарта, мы оплатим тебе замену.

— А кто оплатит мою боль?

— Лучше всего дубильная кислота, — заговорил Бро. — Завариваешь очень крепкий чай и делаешь холодный компресс, боль почти сразу утихает.

Рыжая голова повернулась, и Астарта скользнула по Бро взглядом зеленых, как весенняя травка, глаз.

— А это еще кто такой?

— Мы не знаем, — прозаикался Велиал. — Оно подошло к моему столу… Потому-то мы и… Мы подозреваем, что это дельфин…

Бро шагнул вперед и подал девушке руку.

— Я человек. Живой. Послан сюда одним из ваших коллег, имя которого мне неизвестно. Моя фамилия Бро. Христиан Бро.

Рука у девушки была прохладная и твердая.

— Возможно, это… Да нет, неважно. Меня звать Астарта, и я тоже христианка.

Центральная администрация залепила ладонями уши, чтобы пе слышать таких непристойностей.

— Христианка в команде Сатаны? — удивился Бро.

— Нас там довольно много. А почему бы, собственно, нет? До падения все мы были такими.

Было не очень понятно, что тут можно ответить.

— Есть здесь какое-нибудь место, где мы могли бы спокойно поговорить? И чтобы подальше от этой публики?

— Hy, к примеру, мой кабинет.

— Мне нравятся кабинеты.

Нравилась ему и Астарта, и даже больше, чем нравилась. Ее просторный, со вкусом обставленный кабинет располагался этажом ниже. Она скинула со стула ворох бумаг, предложила ему сесть, скользнула враждебным взглядом по протекшему потолку, села на то, что осталось от ее стола, и попросила Бро рассказывать все по порядку.

— Крайне необычно, — сказала Астарта, когда он замолк. — Вы хотите встретиться с Сатаной, господом контрмира. Ну что ж, это и есть единственный ад, а он — единственный Сатана, других просто нет. Вы уверены, что попали туда, куда хотели?

Бро был в полном недоумении.

— Ат? Как у Данте? Сера, огонь и все прочее?

— Нет, — покачала головою Астарта. — Все это лишь плоды богатого воображения. Реальные муки имеют чисто фрейдистскую природу. Вот встретитесь с Атигьери, сможете подробно с ним все обсудить. — Она улыбнулась помрачневшему Бро — И тут мы подходим к главному вопросу. Вы вполне уверены, что вы не мертвый? А то ведь иногда забывают.

Бро молча кивнул.

— Хм… — Она вновь окинула его взглядом. — Есть смысл заняться вами поближе, а то ведь я никогда не зналась с живыми. Так вы уверены, что живой?

— Вполне уверен.

— И какое у вас дело к отцу Сатане?

— Истина, — гордо ответил Бро. — Я хотел узнать истину обо всем сущем, и безымянное существо направило меня сюда. Только почему главным держателем истины должен быть отец Сатана, а не…

Он неловко замялся.

— Да говорите, Христиан, не стесняйтесь.

— А не Господь Небесный, этого я не могу понять. Как бы там ни было, истина, способная прекратить эти проклятые стремления, буквально рвущие меня на части, стоит любой иены. А потому я бы очень хотел с ним побеседовать.

— Это, — Астарта улыбнулась и побарабанила по столу наманикюренными ноготками, — будет просто роскошно. — Она встала, открыла дверь кабинета и указала рукою на коридор, где густо висел серный дым. — Прямо по коридору, на первой же развилке свернуть налево и потом уж прямо до самого конца, заблудиться невозможно.

— А я еще вас увижу? — спросил Бро, выходя в коридор.

— Увидите, и не раз, — рассмеялась Астарта.

Как-то все это слишком уж смехотворно, думал Бро, пробираясь по коридору, где висел едкий желтый туман. В поисках цитадели истины ты проходишь сквозь некую завесу. Там тебя развлекают четыре идиотских колдуна и рыжеволосая богиня. Затем ты идешь по затянутому дымом коридору, сворачиваешь налево и снова прямо и получаешь возможность поговорить с знающим суть всего сущего.

А как же с моим стремлением к недостижимому? Как же с истинами, способными все объяснить? Неужели во всем этом нет ничего достойного уважения? Неужели весь ад это дешевая комедия, сплошной разнузданный балаган?

Он свернул у развилки налево и пошел прямо. Короткий коридор кончался зеленой двустворчатой дверью. Бро не без робости открыл ее и, к большому своему облегчению, оказался всего лишь на каменном мосту, несколько напоминавшем мост Вздохов[151]. За его спиной громоздился фасад покинутого им здания, сложенный из глыб самородной серы и уходивший что впево, что вправо, что вверх в некую туманную даль. Перед ним было здание поменьше, имевшее форму шара.

Бро постарался перейти мост побыстрее, от здешних туманов у него уже кружилась голова, и лишь на секунду задержался перед второй двустворчатой дверью, стараясь придать себе непринужденный вид.

Странно, сказал он себе, заявляться к дьяволу так беспечно, но в этом аду столько бредятины, что она не могла на мне не отразиться.

За дверью была огромная комната явно канцелярского свойства, и Бро опять ощутил облегчение оттого, что страшившая его беседа отодвигалась в будущее. Круглое, как планетарий, помещение было битком забито электрическими арифмометрами, настолько огромными, что Бро просто не верил глазам. Перед клавиатурой возвышался пятиэтажный помост, по которому носился маленький сухонький клерк в очках размером с морской бинокль. Он бегал влево и вправо, вверх и вниз и все время стучал по клавишам, а арифмометры гудели, как сотни подвесных моторов.

Из подсознательного желания отодвинуть подальше надвигавшуюся беседу с отцом Сатаной Бро задержался и стал смотреть на клерка. Этот плюгавый мужичонка, думал он, уже целую вечность вычисляет суммы грехов, суммы смертей и прочие статистические величины. Он и сам похож на некую сумму.

— Эй, там, — окликнул он клерка.

— В чем дело? — откликнулся клерк, ни на мгновение не останавливаясь.

Его голос был такой же сухой и сморщенный, как его кожа.

— Эта арифметика, она не может немного обождать?

— Извините, но никак не может.

— Ну подождите хоть секунду! — крикнул Бро, стараясь перекрыть жужжание арифмометров. — Я хочу повидаться с вашим боссом.

Клерк резко остановился и повернулся, медленно снимая очки.

— Благодарю вас, — сказал Бро. — Ну так вот, любезный, я хотел бы повидаться с его черным величеством отцом Сатаной. Астарта сказала, что…

— Это я, — оборвал его старичок.

Бро словно ударили под дых.

По сухонькому лицу скользнула бледная тень улыбки.

— Да, сынок, это я и есть. Я Сатана.

Бро хоть и с огромным трудом, но все-таки в это поверил и, поверив, не сел, а буквально рухнул на нижнюю ступеньку лестницы, которая вела к помосту. Сдержанно хохотнув, Сатана щелкнул тумблером исполинского арифмометра, скрипнули шестеренки, и арифмометр снова защелкал, теперь его клавиши двигались сами собой.

Его дьявольское величество спустился по ступенькам, сел рядом с Бро, достал из кармана застиранный носовой платок и начал протирать очки. Картина была вполне мирная: мирный дружелюбный старичок сидит бок о бок со случайно заглянувшим чужаком и всем своим видом выражает желание немножечко с ним посплетничать.

— И о чем это, сынок, ты задумался? — спросил он в конце концов.

— П-понимаете, ваше величество… — начал Бро.

— Ты, сынок, называл бы меня лучше папашей.

— Но почему? Я в том смысле, что… — Бро смущенно замялся.

— Никак тебя смущают все эти историйки насчет рая и ада?

Бро отвел глаза и кивнул.

Сатана вздохнул и покачал головой.

— Даже не знаю, что с этим делать, — сказал он, — Ведь если по правде, это одно и то же. Ну да, я распустил такой слух, что это два разных места. Так это просто чтобы некоторые не слишком расслаблялись. Но в действительности все совсем не так. Я ведь, сынок, один — Бог, или Сатана, или Шива, или Верховный координатор, как хочешь, так меня и называй.

Бро, при всей своей скептичности, был совершенно им очарован.

— Я бы назвал вас милейшим стариком. И буду счастлив возможности называть вас «Отец».

— И хорошо, сынок, и очень хорошо. Я рад, что ты испытываешь такие чувства. Но ты, конечно же, понимаешь, что нельзя допустить, чтобы это знали все и каждый. Может вызвать неуважение. Но ты-то совсем другой. Особый.

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— Хочешь не хочешь, но нужно иметь эффективность. А для этого нужно людей попугивать, хотя бы изредка. Нужно внушать уважение. Управлять без уважения просто невозможно.

— Понимаю, сэр.

— Нужно иметь эффективность. Нельзя управлять жизнью изо дня в день, из года в год, вечность напролет, если нет эффективности. А какая же эффективность, если нет уважения?

— Конечно, сэр, — сказал Бро, ощущая нарастающее сомнение.

Ну да, это был прелестный старик, но в то же время — болтливый и пустословный. Его сатанинское величество оказался существом довольно скучным и далеко уступавшим Христиану Бро в ясности мысли.

— И вот что я вечно твержу, — продолжил старик, задумчиво потирая коленку. — Вся эта любовь, и поклонение, и всякое в этом роде, их добиться не так уж и трудно. Все они очень приятны, но эффективность гораздо важнее, во всяком случае, для того, кто в моем положении. Ну а ты-то, сынок, что ты-то здесь ищешь?

«Посредственность, — горько подумал Бро, — унылейшая посредственность».

— Истину, — сказал он. — Я ищу истину.

— Зачем же тебе, Христиан, эта самая истина?

— Отец Сатана, я просто хочу ее знать. Я все время ее ищу. Я хочу знать, почему мы существуем, почему мы живем и всегда к чему-то стремимся. Я хочу все это знать.

— Да уж, — хохотнул старичок, — запросы, сынок, у тебя что надо. Серьезные такие запросики.

— Так вы можете рассказать мне, отец Сатана?

— Немножко, Христиан, совсем чуть-чуть. А что бы хотел ты узнать в первую очередь?

— Что в нас такое, что заставляет стремиться к недостижимому? Что суть те силы, которые нами двигают? Что оно есть такое это самое эго, которое не дает мне ни секунды успокоения, не ищет успокоения, изводит меня вопросами, а если они разрешаются, тут же находит новые? Что все это такое?

— Да как же, — сказал Сатана и указал на свой арифмометр. — Все это устройство, оно всем и управляет.

— Вот эта штука?

— Да, эта штука.

— И она всем управляет?

— Управляет всем, чем управляю я, а я управляю всем сущим. — Старичок опять хохотнул и протянул Христиану Бро свои очки — Ты, Христиан, необычный парень. Первый, кому достало уважения навестить старика Сатану… в смысле, живьем. Я хочу отплатить за любезность любезностью. На, возьми.

Удивляясь, зачем ему это, Бро взял очки.

— Да ты надень их, надень, — сказал старичок. — Посмотри все сам.

И как только Бро надел очки, его удивление возросло безмерно — теперь он видел всю Вселенную и смотрел на нее глазами Вселенной. Сатанинский арифмометр превратился из устройства, только и умеющего, что складывать и вычитать, в непомерно сложную перекладину кукловода, с которой свисало бесконечное количество мерцающих серебряных нитей.

Каждая из этих нитей была привязана сзади к шее того или иного живого существа, и в результате все живое плясало пляску жизни под управлением весьма эффективной сатанинской машины. Бро встал, поднялся на нижний помост и ткнул наугад в одну из клавиш. На некоей бледной планете некое существо взалкало убить и убило. Второй нажим на клавишу — и оно пожалело о сделанном. Третий — и оно все забыло. Четвертый — в полуконтиненте оттуда другое похожее существо проснулось на пять минут раньше обычного, с чего началась цепочка случайностей, приведшая к разоблачению и наказанию убийцы.

Бро отшатнулся и сдвинул очки на лоб, арифмометр продолжал пощелкивать. Отстраненно и почти не удивляясь, Бро про себя отметил, что стрелки исполинского хронометра, заполнявшего всю верхнюю часть купола, успели за это время сдвинуться на три месяца.

Вот, думал он, мне и ответ — жуткий, жестокий ответ на все мои вопросы, и мистер Некто в бомбоубежище был абсолютно прав. Истина это ад. Все мы марионетки. Мы почти не отличаемся от бездушных тряпичных кукол, подвешенных на ниточках и только притворяющихся, что живут. Вот здесь, в этом здании, некий старичок, приятный, но не слишком-то умный, нажимает на клавиши, а там, у себя внизу, мы принимаем это за свободную волю, судьбу, карму, эволюцию, веление природы и тысячу прочих сущностей, не значащих в действительности ровно ничего. Да, горькое открытие. Ну почему так всегда выходит, что истина тошнотворна?

Он посмотрел вниз. Старик Сатана сидел на ступеньке, уронив голову набок, с полузакрытыми глазами и бормотал что-то неразборчивое насчет непосильной работы и невозможности передохнуть.

— Отец Сатана…

— Да, мой мальчик? — встрепенулся старик.

— Так что же, все это правда? И все мы, сколько нас есть, пляшем под ваши клавиши?

— Да, мой мальчик, так оно и есть. — Старик широко, блаженно зевнул. — Все вы считаете себя свободными, и все вы пляшете под мою игру.

— В таком случае, отче, даруй мне, пожалуйста, одну вещь. Совсем-совсем маленькую. В некоем закоулке этой звездной империи есть крошечная планета, буквально пылинка, которую мы называем Земля.

— Земля? Нет, сынок, сразу я и не вспомню. Но если тебе так уж надо, могу навести справки.

— Не беспокойтесь, сэр, она там действительно есть. Я это знаю точно, потому что и сам на ней жил. Сделайте мне одолжение: оборвите ниточки, идущие к ней. Отпустите Землю на свободу.

— Ты, Христиан, хороший парень, но мог бы быть и поумнее. Мог бы и своим умом понять, что это невозможно.

— В вашем царстве, — не унимался Бро, — душ так много, что их и не сосчитать. Там бессчетные солнца и планеты. И эта крошечная пылинка праха… Уж конечно, вы, владеющие столь многим, могли бы без ущерба расстаться с этой крошечной его частью.

— Нет, сынок, никак не могу. Ты уж меня извини.

— Вы единственный, кому известна свобода. Неужели вы не можете дать ее горстке других?

Но координатор всего, что существует, вновь погрузился в сон.

Немного подумав, Бро опустил очки на глаза. Пусть немного поспит, пока он, Бро, Сатана pro tempore[152], работает вместо него.

«О, я с лихвой отплачу за крах своих ожиданий, вдоволь позабавлюсь, сочиняя романы, писанные плотью и кровью. А может быть, если удастся найти нитку, привязанную к моему затылку, и заодно нужную клавишу, не знаю уж как, но дам свободу себе, Христиану Бро. Это ли не вызов — недостижимая цель, которая может быть достигнута, что в свою очередь приведет к новым и новым вызовам».

Он виновато оглянулся, не видит ли Сатана того, чем он тут занимается. Ведь может быть наказание, и поделом. Глаза его скользнули по тщедушному правителю всего сущего, и Бро вдруг испытал настоящее потрясение. Сперва задрожали его пальцы, потом руки, а кончилось тем, что все его тело стало бить неудержимой дрожью. И тогда, впервые в своей жизни, он зашелся смехом. Это был настоящий, искренний смех, а не тот деланый смешок, который он столь часто изображал в прошлом. Его хохот гулко раскатывался под высоким, огромным куполом. Отец Сатана не мог не проснуться.

— В чем дело, сынок? — воскликнул он. — Что это вдруг с тобою?

Был это горький смех крушения всех надежа? Или смех облегчения? Смех ада или чистилища? Бро и не пытался в этом разобраться, а просто трясся от хохота, глядя на мерцающую ниточку, которая тянулась к затылку Сатаны, превращая его в марионетку, на серебряное волоконце, другой конец которого терялся из виду где-то там, в вышине, где находилась много-огромнейшая машина безначального и бесконечного кукловода, таившегося в непознаваемых далях непознаваемого космоса. О блаженная непознаваемость!

Глава 5

Так было, что вначале все было тьма. Не было ни суши, ни моря, ни неба, ни кружащих в нем звезд. Не было ничего. Затем пришел Иалдабаоф и отделил свет от тьмы. И тьму Он собрал всю вместе и слепил из нее ночь и небо. И свет Он собрал весь вместе и слепил из него Солнце и звезды. Затем от плоти Его плоти и крови Его крови сделал Иалдабаоф землю и все вещи, которые на ней.

Но дети Иалдабаофа были новыми к жизни и лишенными знания, и племя их не давало плодов. И когда дети Иалдабаофа стали уменьшаться в числе, они воззвали к Господу: «Господи Великий, даруй нам знамение, чтобы мы знали, как плодиться и размножаться! О Господи, даруй нам знамение, дабы Твое сильное и доброе племя не исчезло с лица Твоей земли!»

И тогда Иалдабаоф удалил лицо Свое от назойливых тварей Своих. И ожесточились они сердцем, греховно думая, что Господь их покинул. И пути их были путями неправедными, пока не восстал пророк, чье имя было Маарт. И собрал Маарт всех чад Иалдабаофа, и воззвал к ним, глаголя: «Греховны пути твои, о народ Господень, ибо усомнился ты в Господе, ибо дал он вам знамение веры».

Они же ответили: «Где то знамение?»

И тогда Маарт пошел в горы, а с ним вместе великое множество людей. Девять дней они странствовали и девять ночей, пока не поднялись на вершину горы Синар. А на вершине горы Синар они узрели великое чудо и пали на колени, выкликая: «Велик наш Господь! Чудесны дела Его!»

Ибо пред ними сверкала сплошная завеса огня.

Книга Маарта, XIII: 29-37

Пройти сквозь завесу — к какой реальности? Нет смысла Даже пытаться что-то решить. Я не могу. Видит Бог, это всегда было для меня главной мукой — пытаться сделать выбор. Я никогда ничего не чувствовала, ничто меня никогда не трогало, никогда! Это или то. Взять кофе или чай. Купить серебряное платье или черное. Выйти замуж за лорда Бакли или жить с Фредди Уидертоном. Позволить Финчли приставать ко мне или больше для него не позировать. Нет, нет смысла даже пытаться.

Как блестит эта завеса в дверном проеме! Словно радужный муар. Вот идет Сидра. Проходит словно сквозь пустоту. Похоже, это не больно. Это хорошо. Видит Бог, я могу выдержать все, что угодно, но только не боль. Не осталось уже никого, кроме меня и Боба, и он, похоже, не спешит. Нет, остался еще и Крис, он вроде как прячется в органной нише. Теперь, похоже, моя очередь. Как-то слишком уж быстро, но нельзя же торчать здесь до бесконечности. И куда же я?

Никуда?

Да, вот именно. Никуда.

В этом мире, который я покидаю, не было и нет места для меня, настоящей меня. Мир не хотел от меня ничего, кроме моей красоты, не хотел того, что внутри меня. Я хочу быть полезной. Я хочу быть частью чего-то. Будь я частью чего-то, имей моя жизнь хоть какую-то цель, эта ледышка в моем сердце могла бы и растаять. Я могла бы научиться что-то делать, что-то чувствовать, чему-то радоваться, могла бы даже научиться влюбляться. Да, я направляюсь в никуда.

Пусть будет новая реальность, которая во мне нуждается, которая меня хочет, может меня использовать… И пусть эта реальность примет решение сама и позовет меня. Ведь если придется выбирать, я непременно снова выберу не то.

А что, если я не нужна нигде, если я пройду сквозь этот огонь, чтобы вечно странствовать в пустом безликом пространстве? Даже и тогда я ничего не теряю. Разве не этим я занималась всю свою жизнь?

Возьми меня, ты, кто меня желает, кому я нужна!

Какая прохладная эта завеса… словно обрызгали чем-то ароматным.

И когда люди стояли на коленях и молились, Маарт воззвал к ним: «Встаньте, о чада Иалдабаофа, и воззрите своими глазами!»

Тогда они встали и содрогнулись от ужаса, ибо из завесы огня вышел зверь, от одного вида которого сердца всех похолодели. Он возвышался на восемь локтей, а шкура его была розовая с белым. Шерсть на его голове была длинная и желтая, а туловище — длинное и с изгибами, словно некое поганое дерево. И все оно было покрыто свободно висящими складками странного белого меха.

Книга Maapra, XIII: 38-39

Боже Всемилостивый! Так это и есть реальность, меня призвавшая? Реальность, которой я нужна?

Это солнце… такое высокое… его яркий голубоватый глаз, как на картине у итальянского художника… горные вершины. Они выглядят словно груды отвратительных нечистот. И эти долины… как гноящиеся раны. И тошнотворный, как на помойке, запах. Везде гниение и распад.

И эти отвратительные существа… они толпятся вокруг… словно гориллы, измазанные дегтем. Не животные — и не люди. Словно люди, не очень успешно переделанные в зверей, — пли звери, совсем уже плохо переделанные в людей. Они мне что-то напоминают. И пейзаж тоже какой-то знакомый. Где-то я все это уже видела. Не знаю как, но я бывала здесь прежде. Возможно, в мечтах о смерти… возможно.

Так это реальность смерти, и она меня призвала? И я ей нужна?

И снова народ вскричал: «Слава Иалдабаофу!» И при звуках священного имени зверь повернулся к огненной завесе, из коей пришел он, и завеса тут же исчезла.

Книга Маарта, XIII: 40

Нет отступления?

Нет выхода?

Нет возвращения в нормальный, разумный мир?

Но она же была здесь секунду назад, эта завеса. Выхода нет. Только послушать эти звуки, которые они издают. Визжат, словно свиньи. Неужели они считают, что поклоняются мне? Нет. Это не может быть реальным. Никакая реальность не может быть столь ужасна. Некий грязный трюк… Вроде того, что мы сыграли с леди Саттон. Я нахожусь в бомбоубежище. Боб Пил сыграл очередную шуточку и подсунул нам некий новый наркотик. Потихоньку, так, чтобы мы и не знали. Я лежу на диване и вскрикиваю во сне. Но скоро проснусь. Или верный Диг меня растолкает… до того как эти страшилища подойдут совсем близко.

Я должна проснуться!

С громким криком зверь огня пробежал сквозь толпу и помчался вниз по горному склону. И звук его голоса вселял в сердца страх, подобный страху, какой бывает, когда колотят в медные щиты.

И когда он пробегал под низко нависшими ветвями горных деревьев, дети Иалдабаофа снова тревожно вскричали, ибо зверь устрашающим образом скидывал по пути свою белую шерстистую шкуру. И клочки этой шкуры так и остались висеть па деревьях. А зверь все бежал и бежал, словно ужасное белое с розовым предупреждение всем, кто грешит и не следует путям праведным.

Книга Маарта, XIII: 41-43

Быстрее! Быстрее! Пробежать через их толпу, прежде чем они коснутся меня своими мерзкими лапами. Если это кошмарный сон, бег может меня разбудить. Если это реально… нет, такого не может быть. Чтобы со мной приключился весь этот ужас?!! Нет, не может быть. Неужели боги взревновали к моей красоте? Нет, боги никогда не ревнуют. Это люди.

Мое прекрасное платье…

Сдернул ось по пути.

Возвращаться за ним уже некогда. Побегу’ голая. Как исступленно они кричат — жаждут меня. Вниз! Вниз! Быстрее, как только возможно, со склона этой горы. Эта здешняя гнилая земля. Ноги липнут. Вязнут.

О Господи! Они бегут за мной.

Не за тем, чтобы поклоняться.

Ну почему я не могу проснуться?

В моих легких словно сотня ножей.

Они уже близко. Слышу их топот. Все ближе и ближе!

НУ ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ПРОСНУТЬСЯ?

И тогда Маарт громко вскричал: «Предложите этого зверя Господу нашему Иалдабаофу в жертву!»

По этому зову люди воспрянули духом и препоясали свои чресла. С палками и камнями в руках они преследовали зверя по склону горы Синар, и многие из числа их боялись, но все они выкликали Имя Господа.

Уже на равнине ловко брошенный кем-то камень заставил зверя упасть на колени, и вскричал он голосом ужасным для слуха. А затем отважные воины ударяли его крепкими палками, и в конце концов крики его утихли, и он остался лежать без движения. Из мерзкого его тела выступила ядовитая красная вода, от которой тошнило всех, ее видевших.

Когда же принесли зверя в верховный храм Иалдабаофа и заключили в поставленную пред жертвенником клетку, крики его зазвучали вновь, оскверняя священный храм. И верховные жрецы преисполнились тревогой, говоря: «Подобает ли предлагать сталь мерзостную жертву Иалдабаофу, Господу богов?»

Книга Маарта, XIII: 44-47

Боль.

Нестерпимая жгучая боль.

Не могу пошевелиться.

Не бывает снов настолько длинных… настолько реальных. Так что ж, все это реально? Реально. А я? Тоже реальная. Посторонняя в некой реальности мерзости и терзаний. Но почему? Почему? Почему?

В моей голове все перепугалось, смешалось в какую-то кашу.

Это терзание… где-то… в каком-то месте… я уже слышала это слово. Терзание. Приятно звучит. Муки? Нет, терзание лучше. Звучит как нечто из мадригала. Название корабля. Княжеский титул. Принц Терзание. Красавица и принц.

Все перемешалось в голове. Мощный свет и ослепительные звуки накатываются и пропадают и не имеют значения.

Жила была красавица, терзавшая одного человека. Вот так говорят. Говорили.

Как его звали?

Принц Терзание? Нет. Финчли. Да. Дигби Финчли.

Говорят — говорили, — Дигби Финчли любил ледяную богиню, которую звали Фиона Дюбеда. Розовая ледяная богиня. Где-то она сейчас?

И пока этот зверь изрыгал с жертвенника угрозы и богохульства, собрался верховный синедрион, и пришел на него Маарт и сказал: «О вы, жрецы Иалдабаофа, возвысьте свой голос во славу Господа, ибо был Он во гневе, и отвернул Он лицо Свое от нас. И вот дана была нам жертва, дабы принял Он и заключили с Ним мир».

Но тут заговорил верховный жрец и сказал: «Что мы слышим, Маарт? Говоришь ли ты, что то жертва Господу нашему?»

И сказал Маарт: «Да. Ибо это есть зверь из огня, и священным огнем Иалдабаофа он будет возвращен, откуда он вышел».

И спросил тогда верховный жрец: «Но достойна ли эта жертва глаз нашего Господа?»

И ответил Маарт: «Все вещи от Господа, а потому любая вещь достойна глаз Его. Возможно, через эту жертву Иалдабаоф ниспошлет нам знамение, чтобы народ Его не погиб с лица земли. Так принесем зверя в жертву».

И тогда синедрион согласился, потому что жрецы боялись, что детей Господа больше не будет.

Книга Маарта, XIII: 48-54

Как танцуют эти глупые обезьяны.

Вокруг, и вокруг, и вокруг.

И рычат при этом.

Словно говорят.

Словно…

Нужно прекратить этот звон в голове. Этот «диги-дон, диги-дон». Словно в те дни, когда Диг напряженно работал и я принимала эти хребтоломательные позы и стояла так час за часом, лишь изредка делая пятиминутные перерывы, и у меня закружилась голова, и я потеряла сознание и упала с помоста, а Диг уронил палитру и бросился ко мне, и его большие серьезные глаза были готовы заплакать.

Мужчины не должны плакать, но это, я знаю, потому, что он любил меня, и я тоже хотела любить или его, или кого-нибудь другого, но он мне был не нужен. Мне ничего не было нужно, только найти самое себя. Все равно что поиск сокровища. И теперь я найдена. Вот это — я. Теперь у меня нужда, и боль, и одиночество, и тоска по Дигу с его большими серьезными глазами. Видеть эти глаза, и страх перед моими обмороками, и как он танцует около меня с чашкой чая.

Танцуют. Танцуют. Танцуют.

И гулко стучат себя в грудь, и хрюкают, и стучат.

И когда они злобно рычат, с их желтых клыков стекает слюна. И эти шестеро, чьи груди завернуты в гнилые обрывки какой-то ткани, шествуют вокруг почти как царственные особы, почти как люди.

Как танцуют эти глупые обезьяны.

Они танцуют вокруг, и вокруг, и вокруг, и…

И было так, что приближался великий праздник Иалдабаофа. И когда этот день наступил, синедрион распахнул двери храма и вошли в храм великие толпы детей Иалдабаофа. И вытащили жрецы зверя из клетки, и возложили его на жертвенник. Каждый из четырех жрецов держал зверя за одну из лап, и раскинули они его на жертвенном камне, и зверь издавал богомерзкие звуки.

И вскричал тогда пророк Маарт: «Разорвите зверя на куски, дабы вонь его смерти вознеслась к небесам и стала для Иалдабаофа знаком, что принесли мы Ему жертву».

И четыре жреца, сильных и непорочных, держали зверя за лапы, и чудно было видеть его мерзкие корчи, и греховный свет его кошмарной шкуры повергал всех, кто euдел, в ужас.

И когда Маарт возжег жертвенные огни, твердь с грохотом содрогнулась.

Книга Маарта, XIII: 55-59

Дигби, приди ко мне!

Дигби, где бы ты ни был, приди ко мне!

Это Фиона.

Фиона.

Твоя ледяная богиня.

Уже не ледяная, Дигби.

Еще чуть-чуть, и я сойду с ума.

Колеса крутятся быстрее, и быстрее, и быстрее.

У меня в голове, все быстрее, и быстрее, и быстрее.

Дигби, приди ко мне.

Ты мне нужен.

Принц Терзание.

Терзание.

А затем своды храма с грохотом раскололись, и все, кто там был, содрогнулись от страха, и внутренности их стали подобны воде. И все они узрели, как Господь Иалдабаоф нисходит с черного как уголь неба прямо на жертвенник.

И словно бы целую вечность взирал Господь наш Иалдабаоф на пришедшего из огня зверя, приносимого Ему в жертву, зверь же корчился, извергая богохульства, и греховная мерзость его была бессильна в руках непорочных жрецов.

Книга Маарта, XIII: 59-60

Это уже запредельный ужас, запредельная мука.

Это чудовище, которое спускается с неба.

Человек-обезьяна-зверь-ужас.

И запредельная шутка, что он слетает как нечто сделанное из пуха, тончайшего шелка и перьев, как нечто радостное и почти невесомое. Чудовище на крыльях света. Чудовище с перекрученными ногами и руками, с тошнотворным телом. Голова человека-обезьяны… разбитая, распоротая, расквашенная, и в ней большие, блестящие пристальные глаза.

Глаза? Где это я?..

ЭТИ ГЛАЗА!

Нет, это не сумасшествие. Нет. Не «дин-дон-звон». Нет. Мне знакомы эти глаза, эти большие серьезные глаза. Я видела их прежде. Годы назад. Минуты назад. В клетке зоопарка? Нет. За стеклом аквариума? Нет. Большие серьезные глаза, полные обожания и безнадежной любви.

Нет… Пусть будет, что я ошибаюсь.

Эти большие серьезные глаза совсем уже готовы расплакаться.

Расплакаться, но ведь мужчины не плачут.

Нет, не Дигби. Этого не может быть, не должно быть. Ну пожалуйста!

Так вот где я видела это место, этих людей-животных и этот адский пейзаж — на рисунках Дигби. На этих жутких картинах, которые он рисовал. Для забавы, говорил он, для развлечения.

Развлечение!

Но он-то почему так выглядит? Почему он такой же ужасный и мерзкий, как и все остальные… Такой, как его картины?

Так что же, Дигби, это твоя реальность? Ты меня призвал? Ты нуждаешься во мне, хочешь меня?

Дигби!

Диг.

Диги-диг-круть-и-верть-диги-дон-звон-звон-звон…

Почему ты меня не слушаешь? Не слышишь? Почему ты на меня так смотришь, как сумасшедший, ведь минуту назад ты расхаживал по убежищу, пытаясь принять решение, и первым прошел сквозь эту огненную завесу, и я тобой восхищалась, потому что мужчины всегда должны быть смелыми, но не мужчины-обезьяны-звери-чудовища…

И тогда Господь Иалдабаоф заговорил со своим народом, и от голоса Его содрогнулись горы, и сказал Он: «Восславьте Господа, чада мои, ибо этот зверь был послан вам быть вашей королевой и супругой Господа вашего».

И вскричал тогда весь народ одним голосом: «Слава Господу нашему Иалдабаофу».

И склонился Маарт перед Господом и вознес мольбу: «Даруй, о Господи, чадам Своим знамение, что будут они плодиться и размножаться».

И протянул Господь к зверю длань Свою, и принял его из жертвенных огней и рук непорочных жрецов, и свершилось новое чудо. Греховность возопила в последний раз и покинула тело зверя, оставив после себя одно лишь благолепие. И сказал Господь, обращаясь к Маарту: «Се есть вам знамение».

Книга Маарта, XIII: 60-63

Пусть я умру.

Пусть я умру навсегда.

Чтобы не видеть и не слышать…

Что?

Прелестные обезьяны танцуют кругом и кругом и кругом такие хорошие и красивые и все вокруг такое хорошее и красивое и большие серьезные глаза смотрят прямо мне в душу и милый Диг-а-Диг касается меня руками которые так странно изменились стали хорошими и красивыми от скипидара или охры или жженой умбры или сепии или желтого хрома которые были у него на пальцах каждый раз когда он ронял палитру и кисти и бросался ко мне когда я…

Любовь все изменяет. Да. Как хорошо быть любимой милым Дигби. Как тепло и уютно быть любимой и нужной и хотеть быть единственной изо всех миллионов и видеть как он аранно прекрасно торжественно идет слетает снисходит в реальность вроде реальности Саттоновского замка где то убежище и я точно знаю что эти обрывы… с прелестными обезьянами которые смеются и прыгают и поклоняются такие забавные такие забавные такие милые такие хорошие такие забавные такие…

Тогда приняли дети Иалдабаофа знамение Божье сердцами своими и стали с той поры плодиться и размножаться по примеру Господа нашего Бога и Его супруги иже суть на небесех.

Здесь кончается КНИГА МААРТА.

Глава 6

Войдя в пылающую завесу, Пил неуверенно остановился. Ведь он не сделал еще выбор. Для него, человека логики и разума, это было до крайности необычно. Впервые за всю свою жизнь он не смог принять мгновенное решение, что лишний раз показывает, насколько глубоко потрясла его эта штука в убежище.

Он стоял, окутанный огненной дымкой, переливавшейся как опал и бывшей куда плотнее, чем могло показаться раньше. Она его окружала и полностью изолировала, чтобы другие, шедшие следом, не могли на него натолкнуться, но никого вокруг как не было, так и не было. Пилу дымка представлялась не то чтобы красивой, но довольно интересной. Хроматическая дисперсия была необычно широкой и раскинулась на сотни тончайших оттенков видимого спектра.

Пил прикинул обстановку. Данных под рукой было мало, но, скорее всего, он находился вне пространства и времени или между измерениями. По-видимому. Это помещало их en rapport[153] с матрицей существования, так что уже само намерение, с которым они входили в завесу, определяло координаты точки выхода. Завеса была в некотором смысле шарниром, на котором они могли развернуться к любому желаемому существованию в любом пространстве и времени — что возвращало Пила к вопросу его собственного выбора.

Он тщательно взвесил то, что уже имеет, против того, что мог бы получить. До данного момента он был вполне удовлетворен своей жизнью. У него было много денег, серьезная профессия инженера-консультанта, прекрасный дом на Челси-сквер и привлекательная жена. Отдавать все это в обмен на неопределенные обещания лица, чьи полномочия никому неизвестны, было бы непростительной глупостью. Пил давно уже научился никогда ничего не изменять без достаточных к тому оснований.

Во мне отсутствует авантюризм, холодно размышлял Пил. Отсутствует и совсем мне не нужен. Меня ничуть не привлекает романтика, я с подозрением отношусь к неизвестному. Мне нравится сохранять то, что я имею. Не буду скрывать, во мне силен инстинкт приобретательства, но не менее силен и собственнический инстинкт. Теперь же я хочу сохранить то, что уже имею. Без всяких изменений. Для меня не может быть иного решения. Пусть остальные дурят с этой самой романтикой сколько угодно, я же сохраню свой мир точно таким, какой он есть. Повторяю: никаких изменений.

Это решение заняло у Пила не меньше минуты, промежуток времени необычно длинный, но ведь и ситуация была не совсем обычной. Он уверенно шагнул вперед и оказался в подземном коридоре Саттоновского замка.

Навстречу ему уже в каких-то футах поспешала молоденькая служанка с подносом в руках. На подносе стояла бутылка эля и лежал исполинский сэндвич. Услышав появившегося Пила, она вскинула глаза и резко остановилась. Поднос с грохотом упал на пол.

— Какого черта?.. — начал Пил, ошарашенный ее поведением.

— М-мистер Пил, — взвизгнула служанка и тут же заорала во весь голос: — Помогите! Убивают! Помогите!

Чтобы утихомирить истерическую девицу, Пил ударил ее по щеке.

— Не будешь ли ты добра заткнуться и разумно объяснить, какого черта ты здесь делаешь в первом часу ночи?

Девица жалобно вскрикнула и что-то залопотала; прежде чем Пил отвесил ей следующую пощечину, он почувствовал на плече чью-то тяжелую руку. Резко обернувшись, он был еще больше ошарашен, увидев перед собой красную мясистую физиономию полисмена. И эта физиономия горела праведным гневом. Пил едва не разинул от изумления рот и опустил уже поднимавшуюся руку. Он попал в водоворот непонятных событий, и не было смысла барахтаться, пока не станут ясны все подводные течения.

— Нет, сэр, — сказал полицейский. — Не надо, сэр, бить эту девушку.

Пил не ответил, нужно было накопить побольше фактов. Служанка и полисмен. Что они здесь делают? Полисмен подошел к нему сзади. Так он что, тоже прошел сквозь завесу? Впрочем, никакой завесы уже не было, была только тяжелая дверь бомбоубежища.

— Если я слышал правильно, эта девушка названа вас по имени, сэр. Вы не могли бы, сэр, сообщить его мне?

— Я Роберт Пил, гость леди Саттон. А что тут, собственно, происходит?

— Мистер Пил, — возликовал полицейский. — Ну надо же какая удача! Я получу за это повышение. Я должен забрать вас в участок. Мистер Пил, вы арестованы.

— Арестован? Да вы с ума сошли, милейший.

Пил сделал шаг назад и заглянул через плечо полицейского. Дверь убежища была приоткрыта, и можно было рассмотреть, что там делается. Все помещение было вверх тормашками, словно после большой уборки. И по всей видимости, там не было ни души.

— Я предупреждаю вас, мистер Пил, чтобы вы не оказывали сопротивления.

Девица снова завыла.

— Послушайте, — вконец разозлился Пил, — какое вы имеете право вламываться в частное жилище и напропалую развлекаться, производя аресты? Кто вы такой?

— Моя фамилия Дженкинс, сэр, полиция графства Саттон. Я совсем не развлекаюсь, сэр.

— Так вы что, всерьез?

— Идемте, сэр — Полисмен величественно показал вперед, в сторону девицы и коридора. — И ведите себя лучше спокойно.

— Да ответьте же, идиот! Это что, настоящий арест?

— Вам следовало бы знать, — ответил полицейский со зловещими нотками в голосе. — Идите первым, сэр.

Пил нехотя подчинился. Он давно уже научился тому, что, встречаясь с непонятной, непредвиденной ситуацией, нельзя предпринимать решительных действий, пока не наберется достаточное количество исходных данных. Он шел по коридору и винтовым лестницам, а сзади следовали полисмен и все еще хныкавшая девица. Пока что он твердо знал только две вещи. Первая: где-то что-то случилось. Вторая: вмешалась полиция. Все это было по меньшей мере сумбурно, но он будет хранить ясную голову. Он привык гордиться тем, что не терялся ни при каких обстоятельствах.

На выходе из подземелья Пила ждал новый сюрприз. На улице был ясный, солнечный день. Он взглянул на часы, они показывали без двадцати час. Пил опустил руку и зажмурился от резанувшего по глазам солнечного света. Полицейский тронул его за локоть и направил в сторону библиотеки. Пил без раздумий подошел к двери и распахнул ее.

Библиотека была длинная, высокая и мрачноватая, с узкой галереей, огибавшей ее со всех сторон почти под самым готическим потолком. Посередине помещения стоял длинный тяжелый стол; в снопах солнечного света, проникавших сквозь высокие окна, рисовались силуэты трех сидящих за столом фигур. Пил шагнул через порог, мельком заметил второго полисмена, сторожившего у двери, и узко прищурился, пытаясь рассмотреть лица. Одновременно он пытался извлечь максимальную информацию из гула удивленных восклицаний, которым был встречен его приход. Судя по всему: первое, эти люди его искали. Второе, он какое-то время отсутствовал. Третье, никто не ожидал найти его здесь, в Саттоновском замке. Примечание: как вообще он сюда попал? Все это вытекало из удивленных восклицаний. А затем его глаза попривыкли.

Одним из трех был угловатый мужчина с узкой седеющей толовой и морщинистым лицом. Пил его вроде бы где-то видел. Второй был маленький, плотный, с до смешного тоненькими очочками, воздетыми на обширный, картошкою нос. Третьей была женщина, в которой Пил с удивлением узнал свою жену. На Сидре был костюм из шотландки и красная фетровая шляпка.

Угловатый мужчина жестом призвал остальных к тишине и сказал:

— Мистер Пил?

— Да?

— Я инспектор Росс.

— Мне так и показалось, что я узнал вас, инспектор. Ведь мы встречались?

— Да, встречались, — кивнул инспектор Росс, а затем указал на соседа в очках. — Доктор Ричардс.

— Рад познакомиться, доктор. — Пил повернулся к своей жене, и губы его изогнулись в улыбке — Сидра? Ну как дела, дорогая?

— Прекрасно, Роберт, — ответила Сидра сухим, без выражения голосом.

— Должен признаться, что у меня все несколько перепуталось, — продолжил Пил, словно не заметив ее тона — Произошло очень много всякого, и продолжает происходить.

Достаточно. Сейчас нельзя ничего лишнего. Осторожность. Никакой определенности, пока не удастся во всем разобраться.

— Произошло и происходит, — кивнул инспектор Росс.

— Прежде чем переходить к дальнейшему, могу я спросить, сколько сейчас времени?

Росс был явно удивлен.

— Два часа пополудни.

— Благодарю вас. — Пил послушал свои часы, а затем переставил стрелки. — Мои часы как шли, так и идут, но они почему-то сильно отстали.

В то же время он скрытно наблюдал за выражениями их лиц. Предстояло плавание в очень опасных водах, и эти лица были единственным маяком, А затем Пил заметил перед Россом настольный календарь, и это было как удар под ребра.

— Скажите, инспектор, это правильная дата? — спросил он, судорожно сглотнув.

— Естественно, мистер Пил. Двадцать третье число, воскресенье.

Целых три дня! Это никак не возможно! — кричало что-то в его голове. Однако Пип усилием воли сдержал волнение. Спокойнее… спокойнее… все идет как надо. Эти три дня куда-то потерялись, ведь когда он шагнул в завесу, был четверг, тридцать восемь минут пополуночи. Да. Главное, не волноваться. На кону стоит гораздо больше, чем пропавшие три дня. Конечно же так, а иначе — откуда полиция? Тянуть время, пока не наберется побольше информации.

— Мистер Пил, — сказал инспектор Росс, — все эти три дня мы вас искали. Вы исчезли совершенно неожиданно, мы несколько удивлены, найдя вас в замке.

— Да? Почему?

Действительно — почему? Что тут такое случилось? И почему это Сидра сверкает глазами, словно фурия, обуянная жаждою мести?

— Потому, мистер Пил, что вы обвиняетесь в предумышленном убийстве леди Саттон.

Потрясение и опять потрясение! Они наваливались одно за другим, но Пил все так же держал себя в руках. Вот теперь информация хлынула широким потоком. Он задержался в завесе на какую-то пару минут, но эти минуты, проведенные в чистилище, превратились при переходе к нормальному времени в целых три дня. Тело леди Саттон было обнаружено, и его обвинили в убийстве.

Он знал, что никому не уступит в силе и ясности мысли, способности выходить из любых, самых трудных положений, но знал и то, что следует действовать с предельной осторожностью…

— Я не понимаю, инспектор. Вы бы объяснили все это поподробнее.

— Хорошо. В пятницу утром поступило сообщение о смерти леди Саттон. Медицинское обследование показано, что она умерла от инфаркта, наступившего в результате внезапного потрясения. У нас есть свидетельские показания, что вы намеренно напугали леди Саттон с целью вызвать сердечный приступ, будучи полностью осведомлены о слабости ее сердца. Если все это так, мистер Пил, то мы имеем дело с предумышленным убийством.

— Конечно, — согласился Пил, — но вот именно «если». Если это действительно так и если вы сможете это доказать. Могу я попросить вас назвать имена ваших свидетелей?

— Дигби Финчли, Христиан Бро, Фиона Дюбеда и… — Росс закашлялся и оборвал фразу.

— И Сидра Пил, — сухо докончил Пил и был вознагражден за догадливость злобным взглядом жены.

Вот теперь все стало понятно, все встало на места. Они ударились в панику и выбрали его козлом отпущения. Тем более что Сидра с радостью готова от него освободиться. Прежде чем Росс или Ричардс успели вмешаться, он схватил Сидру за руку и потянул ее в угол библиотеки.

— Не беспокойтесь, инспектор, я просто хочу поговорить с ней с глазу на глаз. И могу вас заверить, что не будет никакого насилия.

Сидра с ненавистью вырвала руку и пронзила Пила испепеляющим взглядом, ее губы чуть-чуть раздвинулись, показав острые белые зубки.

— Это ты все устроила, — негромко сказал ей Пил.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Ведь это ты придумала, Сидра.

— Ты убил ее, Роберт.

— Это ты так говоришь.

— Не я, а мы, нас четверо, а ты один.

— Отлично вы все задумали.

— Бро хороший писатель.

— На основании ваших показаний меня вздернут за это убийство. А ты получишь дом, мое состояние и заодно избавишься от меня.

Сидра улыбнулась кошачьей улыбкой.

— Так это и есть та реальность, которую ты заказала? Именно это ты и задумала, проходя сквозь горящую завесу?

— Какую завесу?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я.

— Ты совсем сошел с ума.

Сидра была искренне ошарашена. Ну конечно же, подумал он, я ведь хотел, чтобы мир остался таким, как и был. Это, естественно, исключало и таинственное Нечто, и завесу, сквозь которую мы прошли. Но это не исключало ни убийства, случившегося раньше, ни всего того, что случилось потом.

— Нет, — сказал Пил, — я не сошел с ума, а просто не хочу быть для вас козлом отпущения. И не позволю вам все это провернуть.

— Не позволишь? — Сидра повернулась к инспектору. — Он хочет подкупить свидетелей. Я должна предложить каждому из них по десять тысяч фунтов, — добавила она, возвращаясь к своему стулу.

Так что предстояла кровавая битва. Его мозг работай быстро и точно, как отлаженная машина. Лучшей защитой было нападение, и время нападать наступило.

— Она лжет, инспектор, и все они лгут. Я обвиняю Бро, Финчли, мисс Дюбеда и мою жену в предумышленном убийстве леди Саттон.

— Не верьте ему! — взвизгнула Сидра. — Обвиняя нас, он просто пытается снять вину с самого себя. Он…

Пил не мешал жене визжать и лаже был благодарен ей за дополнительное время, когда можно было обдумать эту его ложь. Ложь должна быть убедительной, безупречной, истина лежала за пределами возможного. В этом новом старом мире никогда и не было никакой завесы, никакого загадочного Нечто.

— Убийство леди Саттон задумали и осуществили эти четыре личности, — продолжил Пил. — Я был единственным из группы, кто решительно возражал. Можно допустить, что четыре лица совершили преступление, невзирая на мнение пятого, но чтобы один против воли четырех, это не лезет ни в какие ворота. К тому же они прекрасно знали, что показания четверых перевесят показания одного, вы согласны со мною, инспектор?

Росс медленно кивнул, не в силах противиться отстраненной логике рассуждений Пила.

— Он врет, инспектор, — кричала Сидра и била инспектора кулачком по плечу — Неужели вы сами не видите? Если все это правда, зачем же тогда он сбежал? Вы спросите его, где он пробыл все эти три дня…

Росс попытался навести хоть какой-то порядок.

— Успокойтесь, миссис Пип, успокойтесь, пожалуйста. Я же просто снимаю показания. Я никому из вас не верю и не не верю. Мистер Пил, вы хотите сказать что-нибудь еще?

— Да, конечно. Мы шестеро устраивали в прошлом много глупых, иногда опасных розыгрышей, но убийство с какой бы то ни было целью выходило за всякие рамки. В четверг эти четверо осознали, что я хочу раскрыть леди Саттон их замысел, осознали и заранее подготовились. Мне подсыпали в вино какой-то наркотик. Я смутно помню, как два человека поднимают меня и куда-то несут, — и это все, что я знаю про убийство.

Инспектор снова кивнул. Доктор наклонился к нему и что-то прошептал.

— Да, конечно, — пробормотал инспектор. — Анализами займемся попозже. Продолжайте, пожалуйста, мистер Пил.

Пока все идет хорошо, думал Пип. Теперь добавим немного колорита, чтобы замазать шероховатости.

— Я очнулся в непроглядной темноте. Не было слышно ни звука, кроме тиканья моих часов. Как оказалось позднее, стены каземата были толщиною в десять — пятнадцать футов, так что я и не мог там что-либо слышать. Изучив на ощупь обстановку, я понял, что нахожусь в небольшой полости размером приблизительно в два длинных шага на три.

— То есть примерно шесть футов на девять?

— Примерно. Я понял, что нахожусь в тайном застенке, известном кому-то из прочих членов нашей компании. После долгих часов отчаянных криков и стука по стенам очередной мой удар попал по нужному месту и сдвинул какой-то рычаг либо пружину. Секция толстой стены отошла в сторону, и я оказался в коридоре, где…

— Да врет он, врет, разве вы не видите! — завизжала Сидра.

Пил ее полностью игнорировал.

— Вот, собственно, и все, что я могу рассказать.

И подкопаться к этому рассказу будет почти невозможно, думал он, стараясь сдержать злорадную улыбку. Сатгоновский замок был известен изобилием тайных ходов. Его собственная одежда была помята и кое-где порвана каркасом, в котором он разыгрывал дьявола. Ни один из известных анализов не сможет показать, принимал ли он наркотик тремя днями ранее. Густые борода и усы полностью снимут опасность по линии бритья. Да, он имел законное право гордиться этой превосходной выдумкой, несколько экзотичной, но имевшей подтверждение в логике «четверо против одного».

— Мы зафиксировали, мистер Пил, — медленно начал инспектор, — что вы объявляете себя невиновным, и зафиксировали также ваши показания и предъявленное вами обвинение. Должен признаться, что ваше отсутствие казалось нам прямым указанием на вашу виновность, но теперь… — Он перевел дыхание. Теперь, если мы сможем обнаружить эту камеру, в которой вы находились…

Пил подготовился и к этому.

— Или сможете, или не сможете. Я все-таки инженер. Единственный способ, каким вам удастся обнаружить камеру наверняка, это взрывные работы, которые, скорее всего, уничтожат любые следы.

— Ничего, мистер Пил, мы рискнем.

— Это риск совершенно не нужен, — вмешался доктор.

— Почему? — удивился Росс.

Пил коротко, с подозрением взглянул на доктора. Опыт научил его, что толстяки зачастую бывают опасны. Нервы его напряглись.

— Вы, мистер Пил, — сказал толстый доктор, — рассказали презабавнейшую историю. Весьма занимательную. Но в то же самое время, уважаемый сэр, вы допустили промашку, непростительную для инженера.

— Вы не могли бы сказать мне, на чем основано это ваше заявление?

— С превеликой радостью. По вашим словам, вы очнулись в кромешной тьме и полной тишине. Каменные стены были настолько толстыми, что вы не слышали ничего, кроме тиканья ваших часов.

— Именно так и было.

— Весьма колоритно, — улыбнулся доктор, — однако, увы, изобличает вас во лжи. Вы пробыли без сознания трое суток, а не бывает наручных часов, которые идут по семьдесят часов без подзавода.

Пил мгновенно понял, что доктор прав. Это же надо было сделать такую ошибку… не продумать простейшие обстоятельства… и поздно уже идти на попятный и вносить какие-либо поправки. Все эти выдумки взаимосвязаны: оборви он одну только ниточку, и расползется вся ткань. Черти бы драли этого доктора, но он абсолютно прав. Пил загнал себя в ловушку. Одного взгляда на лицо торжествующей Сидры было более чем достаточно. Нужно что-то делать, и как можно скорее! Он со смехом встал и поднял руки, признавая свое поражение. Такой себе рыцарственный Пил. А затем молнией метнулся к окну, скрестил руки перед лицом, прикрыл ладонями уши, выбил стекло головой и прыгнул.

За спиной — звон осколков и удивленные крики. Слегка согнув нога, Пил приземлился на какую-то клумбу, чудом сумел не упасть и, не задерживаясь, побежал вокруг замка, туда, где стоячи машины. Пятью секундами позже он рванул дверцу Сидриного «родстера», а еще через пять секунд уже миновал чугунные ворота и погнал, набирая скорость, к проходившему рядом шоссе. Даже в такой критической обстановке Пип думал быстро и точно. Он сбежал настолько стремительно, что вряд ли кто-нибудь успел заметить, куда направилась машина, а направилась она в сторону неожиданную, на Лондон. В Лондоне можно на время затеряться, но не это главное. Следя глазами за пролетавшей мимо дорогой, он методично перебрал факты и без колебаний пришел к единственному решению. Доказать свою невиновность невозможно. Да и какая там невиновность, он так же виновен в убийстве, как и все остальные. Но они все сговорились, и единственным убийцей будет он.

Сейчас война, и за границу не уедешь, не получится даже залечь на дно на сколько-нибудь длительное время. Только и остается, что жалкая участь беглеца от правосудия, живущего в какой-нибудь дыре, дрожа от страха быть пойманным, что неизбежно произойдет если не через месяц, то через два, максимум через три. А потом будет суд, и суд этот станет сенсацией. И как же порадуется Сидра, наблюдая его последний путь от кричащих газетных заголовков до петли палача.

Пил вел машину и спокойно, ни на секунду не ударяясь в панику, планировал свои дальнейшие действия. Самым наглым было бы явиться прямо домой. Им и в голову не придет искать его дома… во всяком случае, какое-то время. Время более чем достаточное, чтобы сделать то, что следует сделать.

— Месть, — произнес он вслух — Кровь за кровь.

Пил уже въехал в Лондон и направлялся к Челси-сквер — свирепый чернобородый мужик, очень похожий на пирата Тича со старинных гравюр[154].

Для начала он проехал по другой стороне площади, цепко поглядывая по сторонам, нет ли полиции. Полиции не было, все выглядело мирно, ничто не вызывало подозрений. Только «мирно» не совсем то слово. Взглянув на фасад своего дома, он увидел, что в левое крыло его попала бомба. Произошло это, видимо, несколько дней назад, потому что обломки были аккуратно сложены, а с разбитой стороны поставлен забор.

Так оно даже и лучше, с мрачным весельем подумал Пил. Дом, без сомнения, пуст, и слуги не будут мешать. Он припарковал машину и быстрым шагом направился к главному входу. Решение было принято, оставалось его исполнить.

В доме ни души. Пил прошел в библиотеку, взял ручку, чернильницу и бумагу и сел за письменный стол. Внимательно, не упуская ни малейших деталей, он написал новое завещание, лишавшее жену прав на наследство и сформулированное таким однозначным образом, что опротестовать его становилось невозможно. Да, этот шедевр юриспруденции выстоит в любом суде. Затем он открыл дверь на улицу, зазвал в дом двоих проходивших мимо рабочих и попросил их стать свидетелями, как он подписывает завещание. Он заплатил им, поблагодарил и проводил на улицу, а затем закрыл и запер входную дверь.

Теперь можно было минутку передохнуть. С Сидрой разобрались. Он знал, что тут им руководил собственнический инстинкт, ему хотелось сохранить собственное состояние даже и после смерти. А еще ему хотелось сохранить честь и достоинство даже и посте смерти. Первое было сделано, теперь оставалось привести в исполнение второе. Привести в исполнение. Самое верное выражение.

Пил подумал секунду — было много возможных способов, — а затем кивнул и прошел на кухню. Достав из комода охапку простыней и полотенец, он плотно заткнул все щели окон и дверей. Затем, по внезапно пришедшей в голову мысли, он написал на большом куске картона сапожным гуталином: «ОПАСНО! ГАЗ!» — и поставил картонку за кухонной дверью.

Еще раз проверив, насколько тщательно закупорена кухня, Пил подошел к плите, открыл духовку и повернул до отказа краник. Из форсунок с шипением хлынул газ, резко пахнувший и прохладный. Пил встал на колени, всунул голову в духовку и начат мерно, глубоко дышать. Он знал, что довольно скоро он потеряет сознание. Он знал, что это не будет болезненно.

Впервые за последнее время он позволил себе расслабиться и с чувством, близким к благодарности, стал ждать приближение смерти. Хотя он и был прагматиком, прожил жизнь жестко спланированную, словно расчерченную на квадраты, сейчас его мысли обратились к самым лирическим ее моментам. Пил ни о чем не жалел, ни за что не просил прощения, и все же ему вспоминались дни, когда он впервые встретился с Сидрой, вспоминались со щемящей печалью.

Пип едва не улыбнулся. Эти строчки написал он в приступе детского романтизма, когда поклонялся ей как богине юности, красоты и добра. Как ему казалось, в ней было все, чего ему недоставало. Словом, идеальная пара. Это были прекрасные дни — дни, когда он закончил Манчестерский колледж и переехал в Лондон. Создавать себе репутацию и состояние, всю свою жизнь… жидковолосый мальчишка с отточенными привычками и ясным умом. Он перебирал события прошлого как эпизоды увлекательной пьесы.

Пил резко пришел в себя и вдруг осознал, что стоит на коленях с головой в духовке уже добрые двадцать минут. Что-то тут было сильно не так. Он не совсем еще перезабыл химию и знал, что двадцати минут более чем достаточно, чтобы человек потерял сознание. В полной растерянности он встал и тут же сморщился отболи в колене. Разбираться в причинах было некогда. Неизбежные преследователи могли с минуты на минуту взять его за горло.

Ну конечно же. Немногим болезненнее газа и значительно быстрее. Пил закрыл духовку, выключил газ, открыл окно, достал из шкафа крепкую бельевую веревку и вышел из кухни, прихватив по пути предупреждающий знак. Разрывая картонку на мелкие квадратики, он ощупывал глазами свой дом: где тут самое удобное место? Ну да, конечно же, в лестничном колодце. Можно перекинуть веревку через балку, встать на перила и спрыгнуть. Под ногами будет десять футов свободного пространства.

Пил взбежал по лестнице, перекинул веревку через балку и поймал ее свободный конец. Он соорудил на этом конце булинь, прихватив основную веревку, и подтащил узел к самой балке. Дернув пару раз для проверки, он взялся за веревку и повис на ней всем телом. Веревка держала великолепно, не было и мысли, что она порвется.

Он снова встал на перила, сделал «петлю висельника», накинул ее себе на шею и подтянул узел под правым ухом. Падать предстояло футов шесть. Он весил сто пятьдесят фунтов. Взятого вместе, этого хватало, чтобы рывок в конце падения быстро и безболезненно сломал ему шею. Пил секунду постоял, глубоко вдохнул и прыгнул, не заботясь о такой ерунде, как последний раз помолиться.

В голове его после прыжка происходило молниеносное вычисление, сколько осталось жить. Тридцать два фуга в секунду за секунду, деленные на шесть, давали почти одну пятую… Рывок сотряс его тело, по ушам ударил оглушительный треск, каждый нерв обожгло мучительной болью, он начал судорожно дергаться.

И вдруг осознал, что все еще жив. Он висел, понимая, что гак и не умер, и был не в силах понять — почему. Ужас полз по его телу, как полчища муравьев. Он качался и дергался, не желая поверить, что произошло невозможное. Безвыходность ситуации притупила его мозг, почти лишила остатков самоконтроля.

В конце концов Пил сунул руку в карман, достал перочинный нож и с большим трудом — руки почти не слушались — обнажил лезвие. Затем после долгих трудов он перерезал веревку у себя над головой и тяжело рухнул на лестничную площадку с высоты в несколько футов. Все еще стоя на четвереньках, он пощупал свою шею. Шея была сломана. Он чувствовал сквозь кожу края раздробленных позвонков. Его голова застыла под диким углом, отчего все вокруг было словно вверх тормашками.

Пил потащил свое тело по лестнице, смутно осознавая, что с ним случилось что-то жуткое, слишком жуткое для понимания. Он даже не пытался в этом холодно разобраться — не поступало никаких дополнительных данных, все было попросту алогично. Достигнув второго этажа, Пил пробрался через Сидрину спальню в ванную, которой и сам он, случалось, пользовался. Открыл там аптечку и начал щупать внутри, пока не наткнулся на одну из своих бритв — шестидюймовое лезвие, острое как… как бритва. Дрожащей от напряжения рукой он полоснул себя по горлу.

И туг же захлебнулся от обильно хлынувшей крови. Согнувшись пополам, он стал мучительно откашливать красную пену. Кашляя и задыхаясь, хрипло присвистывая перерезанной глоткой, Пил осел на кафельный пол; кровь, выбивавшаяся из горла при каждом ударе пульса, пропитала его насквозь. Да, трижды убитый, он даже не потерял сознания. Жизнь цеплялась за него с такой же отчаянной страстью, с какой обычно люди цепляются за жизнь.

С огромным, невероятным трудом Пил привел себя в вертикальное положение, старательно избегая зеркал, чтобы не видеть кровавого кошмара, в который превратил он себя. Кровь — то немногое, что от нее осталось, — уже начинала спекаться. Время от времени ему все еще удавалось судорожно вздохнуть. Хватая ртом воздух, едва переставляя ноги, Пил вернулся в спальню, открыл Сидрину тумбочку и нащупал в ней револьвер. Собрав последние силы, он трясущейся, непослушной рукой приставил ствол к груди и трижды выстрелил себе в сердце. Пули отшвырнули его к стене, в груди образовалась жуткая яма, пульс исчез, но он по-прежнему жил. Это все тело, мелькало в его сознании. Пока сохраняется тело, хоть малейший кусочек, способный вместить искру жизни, жизнь никуда не уйдет. Она властно владеет мною, эта самая жизнь. Но должен же быть выход, и я, как опытный инженер, должен его найти…

Полная дезинтеграция. Раздробить тело на крошечные частицы — тысячи, миллионы частиц, — и тогда не останется вместилища для его неотвязной жизни. Взрывчатка. Именно. Но здесь ее нет. В доме нет ничего подходящего, кроме его инженерной смекалки. Да, но все-таки чем и как? Он был на грани помешательства, и осенившая его идея тоже была на грани помешательства.

Цепляясь за стены, Пил пробрался в свой кабинет, достал из письменного стола колоду целлулоидных игральных карт и долго резал их на мелкие кусочки лежавшими на столе канцелярскими ножницами. Затем он взял из камина бронзовую подставку для дров и с огромным трудом разобрал ее на части. Подставка была пустотелой. Он натолкал в массивный бронзовый стакан обрезки карт, стараясь упаковать нитроцеллюлозу как можно плотнее. Сверху он положил три спичечные головки и завинтил цилиндром, крепившим подставку к ножкам.

Взяв со стола спиртовку, на которой он подогревал стынущий кофейник, Пил поместит бронзовый цилиндр в ее пламя, подвинул поближе стул и наклонился над нагревавшейся бомбой. Нитроцеллюлоза прекрасно взрывается, если воспламенить ее под давлением. Он знал, что пройдет какое-то время и прогремит мощный взрыв, который разнесет его в мелкие клочья и дарует желанную смерть. Пил тихо поскуливал от муки и нетерпения. Из его горла опять запузырилась красная пена, а тем временем кровь, пропитавшая на нем всю одежду, уже начинала твердеть.

Слишком медленно нагревалась бомба, слишком медленно.

Слишком медленно тянулись минуты.

Слишком быстро росли и росли нестерпимые муки.

Пил дрожал и негромко взвизгивал, затем голой рукой пододвинул бомбу поглубже в огонь. Он увидел, как пальцы его обгорели, но не почувствовал боли. Вся возможная боль собралась внутри.

Боль ревела в ушах, но даже сквозь этот рев он расслышал звуки шагов на первом этаже. Шаги звучали громче и громче, неотвратимые, как поступь судьбы. При мысли о триумфе Сидры и полиции Пила охватило отчаяние. Он попытался усилить пламя спиртовки.

Звуки шагов пересекли прихожую и стали подниматься по лестнице, каждый шаг звучал ближе и ближе, громче и громче. Пил сгорбился еще ниже и стал в каком-то дальнем уголке своего мозга отчаянно молиться, чтобы это была сама смерть, пришедшая по его душу. Шаги достигли верхней лестничной площадки и направились к его кабинету. Тихо скрипнула дверь. В жару и лихорадке, совеем на грани помешательства, Пил упрямо не хотел повернуть к двери голову.

— Что за дела, Боб, — спросил резкий неприятный голос, — как это следует понимать?

Он не смог ни повернуться, ни ответить.

— Не будь идиотом, Боб!

До Пила смутно дошло, что он уже слышал этот голос. Слышал, но где и когда? Шаги зазвучали вновь, и рядом с ним появилась какая-то фигура. Пил вскинул безжизненный взгляд. Это была леди Саттон. На ней было все то же платье с блестками.

— Мамочки! — Ее глазки поблескивали из обширных наплывов плоти. — Ты решил, что кранты, и всего себя изуродовал!

— У-у-уй… ди… — Искаженные слова хрипели и свистели, потому что половина его дыхания вырывалась из перерезанной глотки. — Н-не… х-хочу… духов.

— Духов? — рассмеялась леди Саттон. — Отличная шутка.

— Т-ты умерла, — прохрипел Роберт Пил.

— А это что еще за штука? — спросила леди Саттон. — А, понятно. Бомба. Хочешь взорвать себя, Боб?

Его губы зашевелились, но ответа не было слышно.

— Так вот, — сказала леди Саттон, — давай-ка кончать эти глупости.

Она потянулась, чтобы вышибить бомбу из пламени, однако Пил сумел приподняться и схватил ее за руку. Она оказалась очень тяжелой, необычно тяжелой для духа. И все-таки Пил отшвырнул ее в сторону.

— Пуссь… так, — просвистело во взрезанной глотке.

— Боб, прекрати сейчас же, — строго приказала леди Саттон. — У меня же и в мыслях не было причинять тебе столько мук.

Пил не уловил в ее словах никакого смысла, все его мысли сосредоточились на том, чтобы не дать ей добраться до бомбы. Но для него, в его нынешнем состоянии, леди Саттон была слишком тяжелой, слишком сильной. Спасая свое спасение, он упал с раскинутыми руками прямо на спиртовку.

— Боб! — воскликнула леди Саттон. — Идиот ты проклятый!

Взрыв швырнул Пилу в лицо вспышку ослепительного света и оглушительный громоподобный грохот. Весь кабинет заходил ходуном, часть внутренней стены отвалилась, с полок дождем посыпались книги, все помещение затянуло облаком пыли и дыма.

Облако рассеялось. Леди Саттон так и стояла рядом с местом, где был недавно стол. Впервые за многие годы — возможно, за многие вечности — лицо ее было грустным. После долгого молчания она заговорила тем же самым спокойным голосом, который говорил с пятью из шестерых в бомбоубежище:

— Неужели, Боб, тебе не понятно, что ты не можешь себя убить? Мертвые умирают лишь однажды, а ты уже мертвый.

Все вы умерли несколько дней назад. Как это вышло, что никто из вас этого так и не понял? Возможно, все дело в этом эго, о котором разглагольствовал Бро, возможно, Но во всяком случае, вы умерли еще до того, как попали в четверг в бомбоубежище. Ты мог бы и догадаться, когда увидел свой разбомбленный дом. В четверг бомбили особенно сильно.

Она подняла руки и стала освобождаться от платья. В мертвой тишине было слышно, как шуршат и позвякивают блестки. Платье упало на пол, обнаружив пустоту. Абсолютно пустое место.

— Мне понравилось это убийство, — продолжила леди Саттон, — Было очень забавно, что мертвые пытаются убить. Поэтому я и позволила вам довести ваш план до конца.

Она снята чулки и туфли; теперь не осталось ничего, кроме рук, плеч и тучной головы леди Саттон. Ее лицо по-прежнему было слегка печальным.

— С учетом того, кто я такая, было просто смешно, что вы хотите меня убить. Конечно же, никто из вас этого не знал. Эта пьеса, Боб, была чистый восторг, потому что я — Астарот.

Голова и руки вдруг подпрыгнули в воздух и упали рядом с отброшенным платьем. Теперь ее голос звучал из пустого, дымом и пылью заполненного пространства, совершенно бесплотный, но, когда случайный сквозняк вскручивал пыль, обрисовывался контур, пустой пузырек страшной для глаз фигуры.

— Да, — продолжил спокойный голос. — Я — Астарот, старая как мир, старая и исскучавшаяся, как сама вечность. Потому я и решила разыграть эту маленькую шутку. Я решила для смеха поменяться с вами ролями. Если ты целую вечность только тем и занимаешься, что устраиваешь ад для проклятых, поневоле истоскуешься по новизне и забавам, ибо нет ада страшнее, чем ад однообразия и скуки.

Голос говорил, а тысячи разбросанных кусков Роберта Пила слышали и понимали. Тысячи частил, каждая из которых содержала истерзанную искорку жизни, слышали голос Астарот и понимали ее.

— О жизни я не знаю ничего, — задумчиво сказала Астарот, — но вот смерть я знаю, смерть и справедливость. Я знаю, что каждое живое существо создает, и создает навсегда, свой собственный ад. То, чем вы стали сейчас, вы создали сами. Внимайте же все, прежде чем я удалюсь. Если кто-то из вас готов возразить справедливости Астарот — говорите!

Ее голос разнесся по всем уголкам Вселенной, и ответа не прозвучало.

Тысячи истерзанных частиц Роберта Пила все слышали и не ответили.

Фиона Дюбеда, пребывавшая в свирепых объятиях своего боголюбовника, все слышала и не ответила.

И гниющий, самопожирающий Дигби Финчли тоже все слышал и не ответил.

И ищущий, вечно сомневающийся Христиан Бро услышал в чистилище и ничего не ответил.

Не ответили ни Сидра Пил, ни зеркальный образ ее страсти.

Все проклятые всех времен в бесконечном количестве ими же созданных вариантов ада все слышали, все поняли и ничего не ответили.

Справедливость Астарот не подлежала сомнению.