Избранные рассказы

КРУГЛАЯ ДОЛИНА

Заброшенный монастырь стоял на небольшой возвышенности посреди обширной поляны. Земля со всех сторон покато спускалась в спутанные мохнатые джунгли, заполнявшие круглую долину, окруженную отвесными черными утесами. В некоторых дворах росли редкие деревья, и птицы обычно встречались в них, вылетая из комнат и коридоров, где у них были гнезда. Давным-давно бандиты забрали из здания все, что можно было вынести. Солдаты, устроившие себе здесь штаб-квартиру, как и бандиты, разводили в огромных ветреных залах костры, так что позже они напоминали какие-то древние кухни. А теперь, когда изнутри все пропало, казалось, что к монастырю больше никто и близко никогда не подойдет. Заросли защищали его стеной; первый этаж вскоре совершенно скрылся из виду за деревцами, с которых стекали лианы, цепляя подоконники своими петлями. Луга вокруг пышно заросли; тропы через них не осталось.

В верхнем конце круглой долины с утесов в гигантский котел пара и грома падала река; после чего скользила вдоль подножья утесов, пока не находила проема в другом конце долины, откуда осмотрительно спешила наружу, без порогов, без каскадов — огромная толстая черная веревка воды быстро текла вниз меж полированных боков каньона. За проемом земля улыбчиво раскрывалась; прямо снаружи на склоне уже приютилась деревенька. В дни монастыря именно здесь братья добывали себе провиант, поскольку индейцы ни за что не хотели заходить в круглую долину. Много веков назад, когда здание только строилось, Церкви пришлось привозить рабочих из другой части страны. Эти люди исстари были врагами здешнего племени и говорили на другом языке; опасности того, что местные жители будут с ними общаться, пока они возводят могучие стены, не существовало. И в самом деле, строительство так затянулось, что не успели завершить восточное крыло, как все рабочие один за другим поумирали. Так и случилось, что братья просто сами заложили конец крыла сплошными стенами да так и оставили смотреть на черные скалы — слепыми и недостроенными.

Одно поколение монахов сменяло другое — свежещекие мальчики худели и седели и в конце концов умирали, и хоронили их в саду за тем двором, где бил фонтан. А однажды, не так давно, они все просто покинули монастырь; никто не знал, куда они ушли, и никто не подумал спросить. Именно вскоре после этого пришли сначала бандиты, а за ними солдаты. Теперь же, поскольку индейцы никогда не меняются, никто из деревни по-прежнему не поднимался к проему навестить монастырь. Здесь жил Атлахала; братья не смогли его убить, сдались, наконец, и ушли. Никого это не удивило, но их уход добавил Атлахале уважения. Все те века, что братья жили в монастыре, индейцы удивлялись, почему это Атлахала позволяет им остаться. Теперь, наконец, он их прогнал. Он всегда здесь жил, говорили они, и всегда будет жить, потому что долина — его дом, и уйти из нее он никогда не сможет.

Ранним утром неугомонный Атлахала обычно перемещался по залам монастыря. Мимо пролетали темные кельи, одна за другой. В маленьком дворике, где нетерпеливые деревца выломали брусчатку, стремясь к солнцу, он медлил. Воздух полнился крохотными звуками: движением бабочек, опадающими на землю кусочками листьев и цветков, сам воздух тек мириадами курсов, огибая края вещей, муравьи не оставляли своих нескончаемых трудов в горячей пыли. На солнце он и ждал, осознавая каждый оттенок звука, света и запаха, — он жил этим ощущением медленного, постоянного распада, что разъедал утро, преобразуя его в день. Когда наступал вечер, он часто проскальзывал за крышу монастыря и сверху озирал темнеющее небо; вдали ревел водопад. Каждую ночь всей череды лет он витал над этой долиной, стремглав кидался вниз, становясь на несколько минут или часов летучей мышью, леопардом, ночной бабочкой, потом возвращаясь к покойной недвижности в центре пространства, замкнутого утесами. Когда выстроили монастырь, он зачастил в комнаты, где ему впервые удалось увидеть бессмысленные жесты человеческой жизни.

А однажды вечером он без всякой цели стал одним из молодых братьев. Это ощущение оказалось новым — странно богатым и сложным и, в то же время, невыносимо душным, точно любую другую возможность, помимо заключения в крошечном, изолированном мирке причины и следствия, у него отобрали навсегда. Став братом, он подошел и встал у окна, разглядывая небо и впервые увидев не звезды, а пространство между ними и за ними. И в тот же миг испытал порыв уйти, шагнуть из той скорлупки страдания, в которой поселился на мгновенье, — однако слабое любопытство вынудило его помедлить и отведать еще немного непривычного чувства.

Он задержался; брат умоляюще воздел руки к небу. Впервые Атлахала ощутил сопротивление, трепет противоборства. Восхитительно было чувствовать, как молодой человек стремился освободиться от его присутствия, и неизмеримо сладко — оставаться в нем. Затем брат с рыданием метнулся в противоположный угол кельи и схватил со стены тяжелый кожаный хлыст. Срывая одежды, он принялся неистово стегать себя. При первом ударе Атлахала уже готов был отпустить его, но сразу осознал, что непосредственность этой увлекательной внутренней боли лишь сильнее выявляется ударами, воздействующими снаружи, а поэтому остался и чувствовал, как человек слабеет под собственным бичеванием. Закончив и прочитав молитву, брат добрался до своего убогого ложа и уснул, весь в слезах, а Атлахала выскользнул из него окольным путем и проник в птицу, что коротала ночь, сидя в кроне огромного дерева на краю джунглей и напряженно прислушиваясь к ночным звукам, да крича время от времени.

После этого Атлахала уже не мог противиться соблазну проскальзывать в тела братьев; он навещал их одного за другим, находя в этом изумительное разнообразие ощущений. Каждый оказывался отдельным миром, особым опытом, поскольку каждый реагировал по-своему, стоило осознать, что у него внутри появилось иное существо. Один сидел и читал или молился, другой пускался в неспокойную прогулку по лугам, снова и снова кружа около монастыря, третий находил себе товарища и затевал бессмысленную, но злую ссору, некоторые плакали, кто-то хлестал себя бичом или избить себя просил друга. Но всякий раз Атлахала с наслаждением открывал для себя сокровищницу восприятий, поэтому ему больше не приходила мысль вселяться в тела насекомых, птиц и пушистых зверьков — даже о том, чтобы покинуть монастырь и переместиться в воздух над ним, он уже не думал.

Однажды он чуть было не угодил в ловушку, когда старый монах, тело которого он занял, неожиданно рухнул замертво. В частом посещении людей имелась такая опасность: казалось, они не знают, когда придет их срок, а если и знают, то изо всех сил делают вид, что им этот срок неведом, — что, в конечном итоге, одно и то же. Другие существа знали заранее — кроме тех случаев, когда их заставали врасплох и сжирали. А уж это Атлахала мог предотвратить: птицу, в которой он останавливался, всегда избегали ястребы и орлы.

Когда братья оставили монастырь и, повинуясь распоряжению правительства, сняли сутаны, расселились по стране и стали обычными работниками, Атлахала смешался: как проводить ему отныне дни и ночи? Сейчас все стало так же, как было до их прихода: не осталось никого, кроме тех существ, что обитали в круглой долине всегда. Он пробовал жить в гигантском змее, в олене, в пчеле — но ни в ком не было той остроты, которую он успел полюбить. Все было так же, как и прежде — но не для Атлахалы; он познал существование человека, а теперь в долине людей не осталось — лишь заброшенное здание с его пустыми кельями, от которых отсутствие человека становилось только невыносимее.

Затем настал год, когда пришли бандиты — несколько сот человек нагрянули в долину одним грозовым днем. В упоении он испробовал многих, когда те расползлись повсюду, чистя свои ружья и сквернословя, — и открыл иные, новые грани ощущений: их ненависть ко всему миру, страх перед солдатами, преследовавшими их, странные порывы желанья, что охватывали их, когда они, пьяные, валялись вокруг кострища, тлевшего прямо на полу, невыносимую боль ревности, казалось, пробуждавшуюся еженощными оргиями в некоторых из них. Однако бандиты задержались ненадолго. Когда они ушли, на смену им явились солдаты. По ощущению, солдат Атлахале казался тем же, что и бандит. Не было лишь сильного страха и ненависти, а все остальное — совершенно одинаковое. Ни бандиты, ни солдаты, кажется, совершенно не осознавали его присутствия в себе: он мог скользить из одного человека в другого, не вызывая никаких изменений в их поведении. Это его удивляло, поскольку на братьев воздействие оказывалось очень определенным, и он даже был несколько разочарован невозможностью явить им свое существование.

Тем не менее, Атлахала невообразимо наслаждался как бандитами, так и солдатами и, снова оставшись в одиночестве, был неутешен. Он становился одной из ласточек, слепивших себе гнезда в скалах у самой вершины водопада. От жгучего света солнца он снова и снова нырял в поднимавшуюся издалека снизу пелену тумана, иногда торжествующе крича. Он мог провести весь день растительной тлей, медленно ползая по изнанке листьев и тихо живя там, внизу, в своем огромном зеленом мире, навсегда скрытом от небес. Или же ночью, в бархатном теле пантеры он познавал наслаждение убийства. Однажды он целый год прожил угрем на самом дне пруда под водопадом, чувствуя, как медленно ил подается перед его плоским носом, когда он расталкивает его головой; то было спокойное время, но после желание снова узнать поближе таинственную жизнь человека вернулось — от этого наваждения бесполезно избавляться. И вот теперь он без отдыха перемещался по разрушенным кельям — немое одинокое присутствие, жаждавшее воплотиться снова, но лишь в одном — в человеческой плоти. А поскольку повсюду в стране прокладывали автодороги, люди неизбежно снова пришли бы в круглую долину.

Мужчина и женщина добрались на своем автомобиле до деревни в нижней долине; услыхав о разрушенном монастыре и водопаде, сбегающем с утесов в огромный амфитеатр, они решили на это посмотреть. На осликах поднялись до деревушки снаружи проема, но оттуда индейцы, которых они наняли себе в сопровождение, идти дальше отказались, поэтому они двинулись одни — наверх по каньону, прямиком в пределы Атлахалы.

Когда они въехали в долину, стоял полдень; черные ребра утесов стекольно блестели под палящими отвесными лучами солнца. Они остановили осликов у кучи валунов на краю пологой луговины. Мужчина спешился первым и протянул руки женщине. Та наклонилась, взяв его лицо в ладони, и они застыли в долгом поцелуе. Затем он снял ее на землю, и они рука об руку начали карабкаться по камням.

Атлахала витал поблизости, пристально наблюдая за женщиной: другие женщины в долину прежде не забредали. Парочка уселась на траву под небольшим деревом — они смотрели друг на друга и улыбались. По привычке Атлахала вошел в мужчину. И немедленно вместо существования в пропитанном солнцем воздухе среди птичьего зова и запахов растений он осознал одну лишь красоту женщины и ее внушающую страх неотвратимость. Водопад, земля, сами небеса отступили, рухнули в ничто — остались только улыбка женщины, ее руки, ее аромат. То был мир невозможно удушливее и болезненней, чем Атлахала мог вообразить. Но все равно, пока мужчина говорил, а женщина отвечала, он оставался внутри.

— Оставь его. Он же тебя не любит.

— Он меня убьет.

— Но я люблю тебя. Мне нужно, чтобы ты была со мной.

— Не могу. Я его боюсь.

Мужчина пылко обнял ее, прижал к себе так, точно одним этим мог спасти себе жизнь.

— Нет, нет, нет. Так больше продолжаться не может, — сказал он. — Нет.

Боль его страдания была слишком остра; нежно Атлахала покинул мужчину и проскользнул в женщину. И сразу чуть было не поверил, что разместился в ничто, попал в собственное безграничное я — настолько совершенно осознал он блуждающий ветерок, крохотные трепыхания листьев и яркий воздух, окруживший его. Однако все было иначе: насыщенность каждой детали усилилась, вся сфера бытия стала огромной, беспредельной. Теперь он понимал, чего искал в женщине мужчина, и знал, что страдает мужчина от того, что никогда не достичь ему той завершенности, к которой стремится. Зато сам Атлахала, став с женщиной единым, достиг этого чувства и, осознав, что владеет им, затрепетал от восторга. Женщина вздрогнула, когда ее губы встретились с губами мужчины. И на траве, в тени дерева их радость поднялась до новых высот; Атлахала, познав обоих, связал одним потоком тайные родники их желаний. Полностью он оставался в женщине и уже смутно начинал рассчитывать, как удержать ее — если не в самой долине, то хотя бы поблизости, чтобы она всегда могла вернуться.

После полудня, словно в сновидении, направились они к осликам, сели в седла и двинулись по глубокой луговой траве к монастырю. В большом дворе они остановились, в сомнении разглядывая древние арки в лучах солнца и тьму в дверных проемах.

— Войдем внутрь? — спросила женщина.

— Мы должны вернуться.

— Я хочу зайти, — сказала она. (Атлахала возликовал.)

Тонкая серая змея скользнула по земле в кусты. Они ее не видели.

Мужчина растерянно посмотрел на нее:

— Уже поздно.

Но она уже сама соскочила с ослика и прошла под арками в длинный внутренний коридор. (Никогда кельи не казались такими реальными, как теперь, когда Атлахала видел их ее глазами.)

Они осмотрели все помещения. Потом женщине захотелось взобраться на башню, но мужчина решительно воспротивился.

— Нам уже пора возвращаться, — твердо произнес он, кладя руку ей на плечо.

— Это наш единственный день вместе, а ты думаешь только о том, чтобы вернуться.

— Но времени…

— Есть луна. Мы не собьемся с дороги.

Он не уступал.

— Нет.

— Как угодно, — сказала она. — Я поднимаюсь. Можешь возвращаться один, если хочешь.

Мужчина натянуто рассмеялся.

— Ты обезумела. — Он попытался ее поцеловать.

Она отвернулась и какой-то миг ничего ему не отвечала. Затем сказала:

— Ты хочешь, чтобы я ради тебя оставила мужа. Ты просишь у меня всё, но что ты делаешь для меня взамен? Ты даже отказываешься подняться со мной на маленькую башенку полюбоваться видом. Возвращайся один. Ступай!

Она всхлипнула и бросилась к темной лестнице. Зовя ее, он кинулся за ней, но, не догнав, споткнулся обо что-то. Она же ступала так уверенно, точно взбиралась по этому множеству ступеней уже тысячу раз, спеша сквозь тьму, виток за витком.

Наконец она вышла на вершину и выглянула в маленькие амбразуры в потрескавшихся стенах. Балки, что поддерживали колокол, прогнили и рухнули; тяжелый колокол лежал на боку в куче мусора, как падаль. Здесь, наверху, водопад шумел громче; почти вся долина уже наполнилась тенью. Снизу мужчина снова и снова звал ее. Она не отвечала. И пока она стояла и смотрела, как тень утесов медленно захватывает самые далекие уголки долины и начинает карабкаться по голым скалам на востоке, в уме у нее зародилась мысль. Не такой мысли она бы ожидала от себя — но та росла и становилась неизбежной. Почувствовав, что мысль полностью сложилась у нее внутри, женщина повернулась и легко стала спускаться обратно.

Мужчина, постанывая, сидел в темноте у подножия лестницы.

— В чем дело? — спросила она.

— Я повредил ногу. Так ты готова ехать или нет?

— Да, — просто ответила она. — Мне жаль, что ты упал.

Не говоря ничего, он поднялся и захромал за нею во двор, где стояли ослики. С вершин утесов уже начинал стекать холодный горный воздух. Когда они ехали через луг, она начала думать, как завести с ним этот разговор. (Это должно быть сделано прежде, чем они достигнут проема. Атлахала трепетал.)

— Ты меня прощаешь? — спросила она.

— Разумеется, — рассмеялся он.

— Ты меня любишь?

— Больше всего на свете.

— Правда?

Он взглянул на нее в слабеющем свете, выпрямившись на тряской спине животного.

— Ты же знаешь, что да, — тихо ответил он.

Она помедлила.

— Тогда есть только один путь, — наконец сказала она.

— Какой же?

— Я его боюсь. Я не вернусь к нему. Возвращайся ты. Я останусь здесь, в деревне. — (А оставаясь так близко от него, она каждый день будет приезжать в монастырь.) — Когда все будет сделано, ты приедешь и заберешь меня. Тогда мы сможем уехать куда-нибудь. Никто нас не найдет.

Голос мужчины зазвучал странно:

— Я не понимаю. — Понимаешь. И это — единственный путь. Сделай — или не делай, как хочешь.

Это единственный путь.

Некоторое время они тряслись на осликах молча. Впереди, на фоне вечернего неба, чернел каньон.

Тогда мужчина произнес — очень ясно:

— Никогда.

Мгновение спустя тропа вывела их на площадку высоко над быстрой водой. Снизу слабо доносился глухой гул реки. Свет почти исчез с неба; в сумерках пейзаж принял ложные очертания. Все стало серым — скалы, кусты, тропа, — и ни в чем не осталось ни расстояний, ни пропорций. Они замедлили шаг.

Его голос до сих пор отдавался у нее в ушах.

— Я не вернусь к нему! — неожиданно яростно вскричала она. — Можешь возвращаться и играть с ним в карты, как обычно. Будь ему добрым другом — каким всегда был. Я не поеду. Я не могу, когда вы в городе оба. — (Замысел не удался; Атлахала видел, что потерял ее, однако еще мог ей помочь.)

— Ты очень устала, — мягко произнес мужчина.

Он был прав. Не успел он договорить, как непривычное возбуждение и легкость, которые она ощущала с самого полудня, казалось, покинули ее; она бессильно опустила голову и сказала:

— Да, очень.

В тот же миг мужчина резко вскрикнул от ужаса; она подняла взгляд — его ослик рванулся с края тропы прямо в серый сумрак внизу. И — тишина, а за нею — далекий грохот множества обвалившихся камней. Она не могла ни шевельнуться, ни остановить своего осла; она лишь сидела, онемев, а животное влекло ее на своей спине дальше, будто мертвый груз.

Лишь на одно последнее мгновенье, когда она уже ступила на перевал, к самому краю его владений, Атлахала трепетно спустился в нее. Она подняла голову, и крохотная дрожь возбуждения пробежала сквозь все ее тело; затем голова ее поникла снова.

Застыв в тусклом воздухе над тропой, Атлахала смотрел, как ее почти неразличимая фигурка становится невидимой в сгущающейся ночи. (Если ему не удалось ее здесь удержать, то он все равно смог ей помочь.) Миг спустя он уже был в башне и прислушивался, как пауки штопают свои сети, которые повредила она. Долгое, долгое время пройдет, прежде чем он заставит себя снова просочиться в сознание иного существа. Долгое, очень долгое время — быть может, вечность.

Фез

1948