Избяной

1. Ехало болело

Под колёсами хрустнул лёд. «Лада Калина» завалилась на бок и натужно заревела мотором. Выбираясь из глубокой колеи, скребла брюхом по замёрзшей грязи, словно жалуясь на судьбу. Гринька грязно выругался сквозь зубы – в который раз за длинную дорогу.

– Ехало болело, – изрекла Лидия Фёдоровна непонятное.

– Ты б не матюкался при ребёнке, Гриша. Сколько раз повторять? – не выдержала Гринькина жена.

Гринька сердито засопел.

– Папка, говорил же тебе, надо было джип брать, а не эту игрушку. На ней только по асфальту кататься, – вклинился в разговор восьмилетний Кирюша. И заработал от матери подзатыльник:

– Сиди и молчи, когда взрослые разговаривают.

От обиды Кирюша растянул губы, собираясь заплакать. Гринька обернулся, сжал сыну плечо сильными пальцами, улыбнулся понимающей улыбкой. Кирюша раздумал плакать и улыбнулся в ответ.

– На дорогу смотри! Машину убьёшь и нас всех покалечишь! – второй подзатыльник Зинаида отвесила мужу, от всей души. Тот охнул и послушно схватился за баранку.

– Навела порядок, – не выдержала свекровь.

– Мама! Хоть ты помолчи! Достали вы меня обе-две. Ехать не любо, так вылазьте из машины и шкирдуйте пёхом! – сорвался Григорий. В наступившем молчании скосил глаза на мать, с каменным лицом сидящую на переднем сиденье. Выговорил сдавленным голосом: – Ты это… Извини, мам.

Лидия Фёдоровна обиженно поджала губы. Перегнувшись через сиденье, надвинула внуку на брови вязаную шапочку и сунула в руки леденец.

– Кирюшенька, ты не замёрз ли? Сидеть удобно ли тебе? Спать хочешь? Подняли ребёнка ни свет ни заря… Ты поспи, милок. Нам ещё ехать и ехать…

Внука Лидия любила до беспамятства. И невестку любила – за внука, которого та словно слепила с сына: и лоб высокий, отцовский, и брови, и руки с цепкими длинными пальцами. И характер Гринькин, с малолетства на пакости гораздый. Подзатыльниками не выбьешь.

В салоне «Лады Калины» воцарилась нехорошая тишина.

Зинаида злилась на мужа – за то, что не посмел перечить матери и согласился забрать из деревни свою неродную бабку, которой в этом году стукнуло семьдесят два. Бабушкой Дарья Григорьевна была только на словах, как и матерью. Приёмную дочку определила в котловскую школу-интернат, а на каникулы отправляла в лагерь. Да и за внуком плохо смотрела. Лидия Фёдоровна перестала оставлять его у матери после одного случая. Пятилетний Кирюша спрыгнул с чердачной лестницы и напоролся на стоящие кверху зубьями вилы, На память о том прыжке у мальчика остался длинный рубец через всё бедро. Дарья Григорьевна вины за собой не признала, клялась и божилась, что вилы стояли зубьями вниз и переставить их никто, кроме Кирюши, не мог. От глаз Лидии не укрылось, как мать суетливо прятала под фартук трясущиеся руки. Знает кошка, чьё мясо съела.

О мачехе Лидия заботилась как о родной матери: писала длинные обстоятельные письма, баловала посылками, два раза в год отправляла денежные переводы. А теперь решила поселить её в их новой квартире.

На робкие Зинины возражения свекровь не рассердилась, ответила неожиданно мягко: «Она к нам не навсегда, на зиму только, а весной в деревню уедет. Вот – не знаю, как её уговорить. Письмо отправила, теперь ответа жду».

Зинаида рассуждала по-другому. Зиму со свекровиной матерью можно как-то пережить. А вдруг старухе понравится городское житьё? Вдруг – возьмёт да останется? Свекровь только рада будет, Гриньке всё равно, а ей, Зинаиде, каково? Считай, две свекрови вместо одной. Перезимовала бы в Клятово, ничего бы с ней не случилось. Дарья Григорьевна так и написала в ответном письме: «Обо мне не беспокойтеся. Картошка уродилась, грибов насушила, черницы собрала, варенья наварила. Консервы мясные остались, что ты присылала. На зиму хватит. Мне бы денежек сколько-нисколько, дров купить да козе сенца копёшку. А город ваш мне ни к чему. Зиму проживу, чай, помирать не собираюсь».

К огорчению Зинаиды, свекровь не изменила своего решения: «Всё одно маму к себе заберу. Зиму обещают снежную, от избы до колодца дорожку каждый день расчищать надо, а она восьмой десяток разменяла, лопату в руках не удержит. Соседям платить придётся, чтоб дорожку чистили, да чтоб воду до избы носили, да за колку дров… Денег уйдёт прорва. – И оптимистично закончила: – А коли с нами зиму проживёт – и денежки целы останутся, и душа болеть не будет, как там мама, жива али нет».

Зинаида завела с мужем осторожный разговор, суть которого сводилась к следующему: не хочет старуха в город, и не надо. Посылку ей соберём богатую, с тушёнкой да гречкой. Перевод денежный пошлём, чтобы на всё про всё хватило. За деньги Дарье Григорьевне сена привезут, дров наколют, воды натаскают и спасибо скажут. Деньги никому не лишние. В своей-то избе сама себе хозяйка, а в городе у неё – ни кола ни угла, будет под ногами путаться.

Гринька сжал кулаки и нехорошо улыбнулся. Сказал притворно-ласково:

– Это ты хорошо придумала. Молодец. Возьми с полки пирожок с гвоздями. – И загремел, расходясь голосом, как гармонь в пьяных руках:

– У тебя, что ли, под ногами путаться бабке моей родной? Ты, что ли, денег ей дашь? Вот свои и посылай, а моими не распоряжайся. Не твоя родня, не тебе решать. Мать правильно говорит. Там знаешь какой домина? Его протопить – на дровах разоришься. Пущай бабка Дарья зиму с нами живёт, дешевле обойдётся.

Зинаида молчала. У неё никогда не поймёшь, то ли согласна, то ли против. Гринька решил, что согласна. И продолжил:

Нам ещё гараж покупать, забыла? Зин, ты мозги-то включай, шевели извилинами. Квартиру мебелью обставлять надо? Надо. Обои новые клеить. Посуду покупать. Ещё хлебопечку мать просит и эту, как её… мультиварку. Ещё занавески тюлевые на четыре окна, да гардины, да на кухню мать комплект приглядела. Я ей говорю: «Ты цену-то видела?» А она мне: «Всё равно куплю».

Гринька загибал пальцы, перечисляя. Зина смотрела и думала, что пальцы вот-вот закончатся.

– Кирюшке ботинки зимние нужны, он тимберленды просит. Ещё планшет новый я ему обещал. Ещё за курсы за твои платить.

– Это за какие такие за курсы?

– Закудакала. Курсы вождения. Или ты без прав машину водить собираешься, до первого поста ГАИ? – Гринька хотел было загнуть очередной палец, но после планшета свободных пальцев не осталось.

Посмотрел в растерянности на свои руки. Вот бы бабу Дашу уговорить, чтобы дом продала. Квартира у них большая, всем места хватит, и денег хватит на всё, и ещё останется. Да только она не согласится. Гринька в ярости рубанул кулаком воздух.

Не ожидавшая такого, Зина оглянулась, испуганно отступила к двери.

– Заоглядывалась… Я тебя когда-нибудь бил? Кирюшку хоть пальцем тронул?! – разорялся Гринька. – Попутала баба берега. Вдругорядь смотри, куда плывёшь.

Вспоминая, чем закончился разговор с мужем, Зинаида мрачнела лицом. Избавиться от старухи не получилось. Гринька, стервец, на деньгах сэкономить решил, и мать его такая же, своего не упустит.

– Козу с курями к соседке на зиму пристроим, не откажет поди, – нарушила молчание Лидия Фёдоровна. – Маме комнату отдадим, за кухней которая, а мы с Кирюшей в одной поместимся. Зато дрова не покупать. Они дорогие, дрова-то. В копеечку встанут. А в квартире батареи всю зиму шпарят и вода горячая.

Возражать бабушке было нельзя. Кирюша крепился и молчал, а на глаза навёртывались слёзы. Его комнату отдадут папиной неродной бабушке, которая поселится в их квартире. Бабушка у Кирюши есть, зачем ему две? Ему и одной хватает, лезет с поцелуями, шапку на нём поправляет, куртку одёргивает, будто он маленький. А он уже большой, бабушкина надоедливая забота ему не нужна. А она не понимает и лезет! Теперь бабушек будет две. Хоть из дома беги. Из дома, где у него не будет своей комнаты…

Завод, где работал Гринька, построил для своих рабочих девятиэтажный дом, и Виноградовы стали хозяевами четырёхкомнатной квартиры. Им полагалась трёхкомнатная, но Гринька отнёс в заводской жилотдел справку, в которой чёрным по белому значилось, что его жена, Зинаида Павловна Виноградова, на пятом месяце беременности.

Лидия светилась от радости, хвасталась направо и налево: «Гринька-то мой чего удумал! Засандалил Зинке ребятёнка, и квартиру отгрёб на пятерых, с балконом! На заводе все обзавидовались, сам ходит как кум королю. Зинка деньги с книжки сняла, мебель покупать поедут с Гриней.

Комнаты достались всем: Лидии Фёдоровне, Гриньке с женой, а самая лучшая, с балконом, принадлежала Кирюше. И не беда, что войти в неё можно лишь через кухню. Даже ещё лучше: возьмёшь что-нибудь вкусное из буфета, и никто не увидит! Четвёртая – проходная гостиная, куда выходили двери из бабы-Лидиной и папы-маминой комнат – принадлежала всем вместе.

– Пап, а пускай бабы-Лидина мама в бабушкиной комнате живёт! – забросил Кирюшка пробный шар. – Вместе им весело будет. И можно играть.

Отец ничего не ответил. Он тоже боится бабушку, понял Кирюша. В их семье всё и всегда решала баба Лида, и даже Кирюшину маму нашла и привела в их дом, и папа на ней женился. Молодец всё-таки бабушка! Разбирается в женщинах. Так сказал Кирюшин папа, и Кирюша с ним согласился: мама у него лучше всех!

– Пап! – не отставал Кирюша. – Засандаль мамке ещё ребёночка! Тогда нам квартиру дадут ещё больше, баба Даша будет в гостиной с ребёнками жить, а я в своей комнате.

Кирюше нравилось новое слово, чем-то похожее на обувь. Наверное, засандалить – это попросить маму, чтобы она сходила в роддом и принесла оттуда ещё одного мальчика. Идея казалась Кирюше взрослой и умной. Почему же все молчат?

Первой, к кому вернулся дар речи, оказалась Зинаида.

– Что хотели, то и заимели, мама. Где цветок, там и медок.

В мамином голосе звучало злое торжество. Она никогда не позволяла себе говорить с бабушкой таким тоном. Сейчас баба Лида ей задаст…

Но бабушка молчала. Зато заговорил отец.

– Кир. Скажешь ещё слово, видит Бог, сниму ремень и выпорю.

Кирюше нравилось, когда отец называл его Киром. Но сейчас взрослое красивое имя почему-то не радовало. Он сказал что-то недозволенное, но не понимал, что именно. А папа рассердился. Про ремень – это сказки. Бабушка не позволит, а бабушку папа слушался, потому что она его мама. Хотя кто его знает…

Кирюша надулся и замолчал.

Зинаиде было обидно до слёз: четырёхкомнатная квартира – её заслуга, не будь она в тягости, им дали бы трёхкомнатную. Зина вспомнила, как радовался Кирюша, что у него будет своя комната. А теперь свекрови втемяшилось поселить в ней мать, хотя старуха вполне могла бы перекантоваться в проходной гостиной. Но Лидия Фёдоровна была непреклонна.

Подавить тяжёлый вздох не получилось. Муж едва заметно кивнул головой. Не хочет спорить с матерью, поняла Зинаида. И не проронила ни слова до самого Клятово.

* * *

Своё название Клятово оправдывало: летом здесь стояла липкая жара, осенями шли обильные дожди – и дорога, соединяющая деревню с городом Котловом, превращалась в глинистую кашу. Лошади поминутно оскальзывались, норовя опрокинуть телегу со всем её содержимым в жидкую грязь, машины на первом же километре садились на брюхо, и их приходилось вытягивать трактором. А автобус ходил только летом.

В декабре дорогу сковывало морозом, и сообщение возобновлялось. Магазин в деревне кооперативный, цены в нём – раскатал губу, закатай обратно, говорили клятовские. И возили из Котлова – муку в мешках, макароны в картонных коробках, консервы в железных банках, гвозди в фанерных ящиках, вилы, топоры, лопаты и прочий железный инвентарь, в хозяйстве незаменимый. Консервы хранили в подполе до весны, когда заканчивались домашние запасы.

Зимой тракт заваливало снегом. Расчищать его городским властям не приходило в голову: через неделю опять занесёт, а бюджет не бездонная бочка. Пущай клятовские сами дорогу чистят, им она нужнее, а котловским вроде как ни к чему. Клятовские кляли начальство на чём свет стоит и до весны жили оторванными от цивилизации.

В незапамятные времена Колятово насчитывало двести двадцать дворов и принадлежало графу Стефану Колятовскому. Но грянула революция 1917 года, граф с семьёй и прислугой бежал в Польшу, деревню переименовали в Клятово, а в бывшем графском имении организовали совхоз. Жили деревенские по тем временам безбедно. В пяти окрестных прудах водились караси и карпы, золотистые лини и юркие щуки. В лугах густо поднимались травы, и совхозным бурёнкам вдосталь хватало сена. На торфяниках ковром расстилался черничник с крупными и сладкими ягодами, в лесу водились зайцы, белки и лисы. Куропатки и фазаны вспархивали из-под ног и дуром пёрли на выстрелы. Тетерева-косачи уже в марте собирались парами на лесных опушках, заводили на снегу брачные хороводы. Мясо у тетерева нежное и сочное, тёмно-вишнёвое на грудке, а внутри розовое. В городе его раскупали не торгуясь.

Совхоз исправно сдавал государству мясо, деревенские возили в город на продажу творог, молоко и масло, вяленых щук, копчёных лещей, печёных линей. Жаловаться на жизнь никому не приходило в голову. Картошки хватало на всю зиму и оставалось ещё на продажу, в подпольях теснились бочки с квашеной капустой, солёными огурцами и мочёной антоновкой, банки с яблочным, вишнёвым и сливовым вареньем, мешочки с сушёными грибами и яблоками.

Дарья Офицерова жила в достатке. А что одна – так это не беда, были бы деньги. А ей дочка с зятем денежные переводы присылают дважды в год, на Пасху и на Покров.

– Счастливая ты, Григорьевна, деньгам счёту не ведёшь, мужики тебе за них всё сделают, что ни попросишь, – скороговоркой сыпала почтальонка Дуся Толоконникова, которую прозвали толкушкой за болтливый язык. И смотрела жадными глазами, как Дарья пересчитывает деньги.

– Чем языком молоть, шла бы ты, Дуська, куда шла. Некогда мне разговоры разговаривать. На вот тебе за труды… – Григорьевна совала Дусе денежку, которую та принимала с заискивающей улыбкой и, взметнув подолом длинной юбки, спешила разнести по деревне весть:

– Григорихе-то опять перевод от дочки пришёл. Ей за энти деньги мужики огород семь раз вскопают, в хомут сами впрягутся заместо лошади. И ведь что странно: дочку приёмную не растила, в интернат сбагрила, а Линка ей подарочки возит да денежки шлёт. Чудны дела твои, Господи.