Изгнание из ада

Они подожгут дом. Мы сгорим. А выбежим на улицу — убьют.

В прорезях ставен мелькали огни факелов, он слышал громкий шум, толпа под окнами распевала, кричала, вопила.

А было это погребальное шествие. По улицам двигалось огромное погребальное шествие, в городке Вила-душ-Комесуш никогда такого не видывали, и что самое странное, никто из участников процессии не скорбел.

Пара вороных, украшенная лиловыми матерчатыми розетками, тянула катафалк, на котором лежал гробик, подходящий разве что для новорожденного младенца. За катафалком, обеими руками поднимая вверх распятие, шел кардинал Жуан д'Алмейда из Эворы, в алом облачении и алой же шапочке, на плечах отороченная горностаем мантия, шлейф которой несли четверо каноников в лиловых ризах. Далее следовали приходские священники Комесуша и окрестных общин, все в черных сутанах, белых стихарях и лиловых епитрахилях. Дворяне, в пурпурном бархате, препоясанные широкими кожаными ремнями, шагали, обнажив шпаги и опустив их острием вниз. Представители общинного управления и третьего сословия, в черной одежде и больших черных шляпах, несли факелы, черный дым которых заволакивал солнце траурным флером.

Вся эта помпа, вполне бы приличествовавшая государственным похоронам, отнюдь не могла скрыть, что общий настрой насыщен злобой, ненавистью и жаждой убийства. Почти весь Комесуш был на ногах и примкнул к процессии, которая провожала в последний путь кошку. Люди бормотали не молитвы, а проклятия, не сплетали набожно руки, а потрясали кулаками. Лица их раскраснелись не от солнца, а от крепкой виноградной водки багасейры, и сквозила в них не скорбь, а жажда убийства, поджога, грабежа.

Клирики затянули хорал «Martyrium Christi», «Муки Христовы», но звуки его тонули в воплях толпы, которая, проходя мимо иных домов, орала идущим впереди факелоносцам:

— Подпалите крышу!

Шествие свернуло на улицу Консоласан, в гробике лежала кошка, успевшая прожить всего-то восемь-девять месяцев, маленькая черная кошка с белыми пятнышками вокруг глаз, словно в маске.

— Давайте! Подпалите крышу!

На сей раз это был дом семьи Соэйру.

Антония Соэйра — одна из немногих, что не вышли на улицу. Вместе с детьми, Эштрелой и Мануэлом, она стояла у окна, боязливо поглядывая в щелки закрытых ставен, а когда гвалт снаружи угрожающе усилился, отвела детей в глубь комнаты и сказала:

— Эти безумцы, чего доброго, объявят кошку божеством. Пускай она сожрет голубя на католических небесах.

Причиной великого возбуждения, охватившего Комесуш и окрестности, послужило то, что означенная кошка была распята. Прибитую большими железными гвоздями к деревянному кресту, ее нашли возле Каза-да-Мизерикордиа, Дома милосердия. Церковные мужи мигом смекнули, что, устроив пышные похороны и тем вернув крестной смерти священное ее достоинство, они сумеют сплотить население, подогреть фанатизм и двинуть людей на борьбу с еретиками и вольнодумцами — двумя неделями ранее в Комесуш прибыла инквизиция.

Пение и крики удалялись, мальчик стоял в темной комнате, ему хотелось убежать, как можно скорее и как можно дальше, но он совершенно оцепенел. Перед тем как мать оттащила его от окна, он успел увидеть гробик на катафалке и тут только впервые подумал, что, наверно, никогда больше не увидит отца. Тот был одним из первых, кого арестовал Священный трибунал.

Вороные кони, черные как ночь, гроб, облитый красноватым светом, будто солнце заходит и кардинальский пурпур вот-вот вспыхнет огнем. Последний солнечный закат, конец света.

Мануэлу строго-настрого велено до захода солнца быть дома. С тех пор как он однажды вечером убежал на улицу к друзьям, отец неумолимо твердил: до захода солнца. Опоздаешь — пеняй на себя. Почему? Объяснений не последовало, и в конце концов он сам понял, но слишком поздно.

Отец его, человек тучный, начисто лишенный вкуса, одевался всегда очень аккуратно, но без аристократизма. На щеке у него был большой шрам в форме полумесяца, который вызывал у Мануэла отвращение и страх. То и дело отец вырастал перед своими детьми, одергивал их, призывал к порядку. Говорил тихо, почти что хриплым шепотом, невнятно. По вечерам сидел над книгой, прямо-таки чахнул над нею. Мануэл безропотно называл его сеньор, однако не воспринимал его как господина, сеньора, скорее как плохого лицедея, изображающего господина. И, стоя перед отцом, смотрел в пол, от страха, а еще от презрения: не мог глядеть ему в глаза.

Но сейчас мысль, что он никогда больше не увидит отца, внушала ему беспредельный страх. Издали еще доносился шум похоронной процессии, и Мануэл чувствовал, как удары сердца отдаются в голове, резко, ритмично, будто сердце отчаянно старается попасть в такт барабанной дроби и размеренным выкрикам толпы. Но в такт уже не попадешь. Они всех нас убьют.

Он услыхал, что мать и Эштрела разговаривают друг с дружкой, тихонько, однако голоса их звучат до странности холодно и деловито. Хотя Эштрела всего на четыре года старше восьмилетнего Мане, держалась она уже как взрослая, уменьшенное подобие, если не сказать копия матери. Личико острое, сравнительно небольшое, с суровыми, жесткими чертами, а тело кругленькое, упитанное, правда — вероятно, в силу впечатления, какое оставляло лицо, — оно казалось не мягким, а энергичным, несгибаемым, сильным, каждая мышца под пышным черным платьем словно вдвое-втрое толще, чем на самом деле. Говорили они о том, какие меры можно бы принять для защиты, и о том, что о бегстве даже думать нечего, пока отец не вернется, так и сказали «пока отец не вернется», словно он просто в отъезде. Этот разговор раздражал Мануэла, почему-то вызывал у него неловкость, как будто мать и сестра неуместными, нелепыми поступками выставляли себя на посмешище.

— Вдобавок у нас еще и сложность с… — сказала Эштрела, как раз когда Мане поднял голову, и осеклась, он пристально смотрел на них обеих, а они молча глядели на него. Мальчик как бы увидел себя их глазами, и ему почудилось, будто увидел он что-то недозволенное. Свой страх, и свою покорность, и что поведение матери и Эштрелы казалось ему неловким и бессмысленным. Что ни говори, одну вещь он все же успел усвоить: участвуя в игре, нужно исполнять назначенную роль. Мысль не вполне понятная, но тем не менее отчетливая: люди на улице не могут иначе, они вынуждены так делать. И он тоже не может иначе и должен с этим примириться. Он не сумел предусмотреть последствия собственного поступка, и все же они были приняты в расчет. Так что надо с ними примириться. В противном случае ярость людей и ужасы лишь наберут силы.

Он едва дышал от страха, однако при всей огромности это был просто-напросто страх ребенка перед наказанием, которого следовало ожидать.

Он знал, что случится скандал, и хотел этого, хотел скандала, который не изгладится из памяти, не в пример всяким мелким пакостям, ведь они были не такими уж и мелкими, а теперь все же забыты или рассказываются как анекдотичные байки, с несуразной взрослой снисходительностью, с ухмылкой, а то и со смехом, с хлопаньем по жирным ляжкам, — все прощено и забыто во имя воспоминаний.

Он к этому приготовился. Постарался заранее представить себе, кто и как станет реагировать. Был готов примириться с чем угодно, принять любые последствия, ради этого спектакля, который непременно хотел устроить и увидеть. А когда все произошло, как и предусмотрено, получилось, однако, куда страшнее, чем он думал. Ожидал он молчания, потом крика, но не такой тишины и не такого крика потом. Злоба, неприязненные выпады — разумеется, он полагал, что готов к ним, но к такой всеобщей злобе, к такой единодушной враждебности? Нет, сколь ни основательно все обдумал, он тем не менее не ведал, что творит.

Двадцать пять лет со дня окончания гимназии. До сих пор Виктор никогда не ходил на встречи одноклассников и, если память ему не изменяет, уже лет двадцать не получал приглашений. Возможно, они решили, что он так и так не придет, а возможно, и встреч никаких не было, ведь и на первые-то мало кто приходил. Их класс отнюдь не соответствовал идеалу тогдашних педагогов, именовавшемуся «неразделимое сообщество судеб». Сдав выпускные экзамены и получив аттестаты зрелости, они просто разошлись, с этакой холодной радостью, что больше нет нужды встречаться. Порвал этот класс и с давней школьной традицией «выпускного путешествия» — как правило, все абитуриенты вместе с классным руководителем и учителем греческого летели самолетом в Афины, к Акрополю, последняя общая фотография перед Парфеноном, первая большая попойка, хмель от узо и рецины. Они стали первым выпуском, который единодушно и без долгих споров объявил, что подобное итоговое путешествие никого не интересует.

И вот теперь, по прошествии двадцати пяти лет, они все до одного собрались в отдельном кабинете «Золотого тельца», ресторана, расположенного в пяти минутах ходьбы от школы. Растроганные, полные любопытства стояли у длинного накрытого стола, где стаканы для аперитива и бокалы для красного и белого вина ожидали начала торжества, которое затем продлится считанные двадцать пять минут либо, если посмотреть с других позиций, всю ночь до рассвета, — впрочем, сейчас никто не мог предугадать, как именно все обернется.

Какое множество восклицательных знаков после каждой фразы! Двадцать пять лет!!! Четверть века!!! Виктор ожидал увидеть корпулентных мужчин с лысинами, полнотелых мамаш, однако в большинстве все физически прекрасно сохранились, и были от этого в восторге, и то и дело хвалили друг друга, и с удовлетворением принимали похвалу. В сущности, только у одного Виктора волосы заметно поредели, а фигура начала зримо расплываться. Но при том что лица сияли счастьем, в настрое сквозила принужденность. Надо ли разыгрывать былого гимназиста, вернуться к давней роли, какую много лет назад исполнял в кругу этих людей по своей либо по их воле, или же просто демонстрировать, кем и каким стал с тех пор, чего достиг в жизни? Виктор никак не мог решить, прикидываются ли солидные, добропорядочные люди инфантильными, или же, наоборот, люди, оставшиеся инфантильными, изображают солидность, а тем временем каждого вновь прибывшего встречали громким «привет!». Вдобавок, к его удивлению, здесь присутствовал не только директор школы, но и многие из тогдашних учителей. Не верилось ему, что они вправду помнят учеников, которым преподавали более четверти века назад, но в первую очередь его удивило, что они еще живы. И собственные чувства, с какими он на них смотрел, приводили его в замешательство: к примеру, г-жа профессор Рехак, учительница математики, которую он ненавидел и боялся и которую все за глаза звали Ехидной, стала на редкость красивой старой дамой, весьма бодрой, весьма любопытной, притом помнящей всех по именам. Или г-жа профессор Шнайдер, преподававшая у девочек гимнастику, с нею он в школе, понятно, дела не имел, однако хорошо помнил, как она влепила Хильдегунде пощечину потому только, что та пришла в школу в джинсах, — сейчас она выглядела точь-в-точь как современная рекламная бабушка, о какой можно лишь мечтать: вместе с внуками она устраивает велопробеги и покупает им фирменные джинсы, непомерно дорогие для родителей. Профессор Шпацирер, латинист: его оживленная, раскрасневшаяся физиономия образцово сияла неистребимой жаждой наслаждений, которую сокрушит только смерть, но не возраст. Как же Виктор ненавидел его, когда на одном из переводных экзаменов Шпацирер задавал ему особенно каверзные вопросы, в результате Виктор засыпался и все каникулы готовился к переэкзаменовке. Проф. Шпацирер сказал ему тогда: «Если хочешь выдержать экзамен в классической, гуманитарной гимназии, тебе в конце концов необходимо уразуметь: гуманитарность не имеет ничего общего с гуманностью! Садись!»

Все уселись за стол.

Четырнадцать мальчиков, восемь девочек — с какой непринужденностью эти мужчины и женщины снова называли друг друга мальчиками и девочками! — семеро тогдашних учителей и директор, три десятка людей, с некоторой чопорностью наблюдающие, как метрдотель в черном и двое официантов в белых куртках сервируют аперитивы. Большинство согласились на просекко, только Эдуард попросил свежевыжатый апельсиновый сок, Томас — кир-ройяль[2], а Хильдегунда — кампари, каковых предстояло немного подождать. От этого общая скованность еще возросла, ведь никто не решался поднять бокал и выпить, пока этим троим не принесли заказанное; Виктор видел, как д-р Пройс, директор, нервно водит пальцами по ножке своего бокала, вверх-вниз, вверх-вниз, очевидно, ему хотелось поскорей произнести заготовленный тост и, так сказать, официально открыть вечер. Безмолвное ожидание, усмешки, поглядывания по сторонам, словно вот сию минуту ударят в гонг и начнется необузданное веселье.

Ну, наконец-то. Директор встал, откашлялся, заговорил. Виктор ощутил неловкость: каким неуверенным, каким неестественным казался сейчас этот человек, а ведь когда они были подростками, он в два счета мог нагнать на них страху. С гордостью и радостью, говорил директор, он выражает признательность бывшему старосте класса, магистру Фричу, за организацию этой встречи, свидетельствующей об отрадно тесной связи собравшихся со школой, он горд… и надеется… и спасибо, большое спасибо.

В знак одобрения все по-студенчески застучали по столу костяшками пальцев, директор Пройс поднял руки, выражая благодарность и призывая к тишине: он хочет сказать еще несколько слов.

Только одно Виктор не мог предусмотреть заранее, а именно каким способом создаст ситуацию, необходимую для осуществления задуманного плана. Не стоит торопить события, позднее, когда все немножко выпьют, он постучит ножом по бокалу и попросит минуточку внимания, будто собираясь сказать тост. Однако идея, возникшая у директора Пройса, совершенно неожиданно все упрощала и ускоряла. А предложил директор вот что: пусть собравшиеся здесь дамы и господа, экс-учащиеся, по очереди «вкратце, сиречь в общих чертах» расскажут о своей жизни по окончании гимназии. Таким образом, все, по крайней мере в общих чертах, сразу узнают самое важное обо всех, а не только о соседях по столу. Ему кажется, что таким образом и вполне естественное любопытство всех присутствующих будет удовлетворено, и дальнейшее общение, вероятно, упростится. Директор огляделся по сторонам и, когда кое-кто из учителей одобрительными возгласами поддержал его идею, предложил начать с другого конца стола и оттуда продолжать по очереди:

— Итак, господин доктор, прошу вас, да-да, доктор Хорак, начинайте.

Турек, сказал тот, Эдуард Турек, дипломированный коммерсант, у него диплом коммерсанта… На другом конце стола закричали: «Громче! Громче!» Эдуард встал, повторил: «Я, стало быть, имею диплом коммерсанта и…» Виктор мгновенно замер. Он будет на очереди третьим либо четвертым, если, «как полагается», пропустит вперед свою визави Марию. Он не ожидал, что возможность осуществить план представится так быстро, и теперь нервно шарил по карманам в поисках заготовленной записки, в правом, в левом — неужели забыл? Речь Эдуарда журчала мимо него, до боли шумно, фразы вроде «теперь у меня две сотни подчиненных» вызывали у него чуть ли не стон; между тем слово уже взял Вольфганг, конечно же он стал адвокатом, конечно же унаследовал отцовскую контору и заодно конечно же как «почетный член» по-прежнему «занят в студенческой корпорации», в «Баюварии», а не в модной нынче «Тоскане». Смех.

Теперь все смотрели на Виктора, который сделал учтивый жест в сторону Марии и, когда она зашептала «нет-нет, сперва ты!», вдруг нащупал искомую записку в нагрудном кармане пиджака. Он встал и мгновенно успокоился, даже почувствовал удовольствие, стоя здесь и неторопливо обводя взглядом лица этих знакомых незнакомцев, которые так дружелюбно смотрят на него, с интересом, хотя наверняка не ждут, что он сделал столь же впечатляющую карьеру, как большинство других.

— После выпуска я изучал историю, — наконец сказал он, — историю и философию.

Нетрудно догадаться, что дальше всем хотелось услышать короткую справку о том, магистр он или доктор, учитель или ученый, женат ли и сколько у него детей.

— Изучение истории, — продолжал он, — есть не что иное, как исследование условий, сформировавших нашу собственную жизнь. — Фраза чересчур напыщенная, Виктор сразу понял, сделал небольшую паузу, достал из кармана записку и, разворачивая ее, сказал: — Нам предложено рассказать свои биографии, а между тем мы сами совершенно ничего не знали и не знаем о жизни тех, что были нашими учителями, воспитывали нас и, несомненно, так или иначе на нас повлияли, я имею в виду…

Виктор вспотел, очки немного съехали с переносицы, он пальцем вернул их на место. С каким удовольствием он играл в футбол. Играл бы. Но как очкарик…

— По-моему, чтобы понять, кем человек стал, весьма полезно и поучительно спросить: кто были его учителя? Так кто же в общих чертах, как выразился господин директор Пройс, были наши учителя?

Он бросил взгляд на другой конец стола, на учителей: улыбаются, неужели всерьез ожидают чего-то забавного? Опоздавших на двадцать пять лет убогих шуточек из выпускной газеты, которые в ту пору никто не захотел сочинять? Виктор сглотнул, глянул на свои бумаги и сказал:

— Профессор Йозеф Бергер, член НСДАП, партбилет 7 081 217. Профессор Ойген Буцек, член НСДАП, партбилет 1 010 912. Профессор Альфред Дайм, член НСДАП, партбилет 5 210 619. Госпожа профессор Адельхайд Фишер, занимала высокие посты в руководстве БДМ, то бишь Союза немецких девушек. С тридцать девятого года возглавляла венский отряд, куда входило пять дружин по четыре отделения в каждой, а каждое отделение в свою очередь состояло из трех звеньев по пятнадцать девочек. Иными словами, под ее началом находилась без малого тысяча венских девушек и…

За столом воцарилась потрясенно-оцепенелая тишина, никто не шевелился, не говорил ни слова, Виктор назвал еще два имени с номерами билетов НСДАП, а затем перешел к проф. Карлу Найдхардту:

— Кстати, особенно интересный случай, уже во время войны он изучал английский, язык врага… Почему же убежденный шовинист изучает английский? А как раз в силу особой убежденности. Нацистам требовались особо доверенные люди для радиоперехвата, и именно с этой целью в августе сорок третьего года профессор Найдхардт, в чине обер-лейтенанта, получил назначение в Главное управление имперской безопасности. Возможно, кое-кто помнит, как в шестьдесят пятом он, наш учитель английского, однажды пришел в класс, чтобы в связи с кончиной Уинстона Черчилля произнести траурную речь. Министерство просвещения вменило это в обязанность учителям английского по всей Австрии. Он, стало быть, зачитал рескрипт министерства, где давалась высокая оценка заслугам Черчилля в деле освобождения Австрии, но я по сей день помню выражение его лица, было видно, что он с трудом удерживается от крика: сдох сволочь!

Неожиданно — резкий, трескучий звук. Выстрел? Удар грома? Директор Пройс вскочил, да так стремительно, что опрокинул свой стул; проф. Шпацирер и г-жа проф. Рехак тоже встали.

— «Сдох сволочь!» Вот что ему на самом деле хотелось крикнуть… — Виктор успел выложить на удивление много, однако теперь, ясное дело, в его распоряжении считанные секунды, поэтому он быстро сказал: — Отто Пройс, член НСДАП, партбилет…

— Всё! Довольно! — гаркнул директор, пресекая все шумы в этом зале: и голос Виктора, и двиганье стульев, и первые возмущенные реплики учителей и учеников, и кашель, и даже дыхание. И в наступившей драматической тишине повторил: — Довольно! Вы с ума сошли! — Он стоял неестественно прямо, тяжело дыша, скрестив руки на груди, раз-другой качнулся с пятки на носок, подыскивая слова, и в конце концов произнес: — Полагаю, вы не ожидаете, что я здесь останусь. — Ногой он отшвырнул упавший стул и ринулся к выходу, учителя последовали его примеру, не глядя по сторонам, лица у всех красные, похожие на застывшие маски.

Виктор вдруг невольно прыснул, стоял и хихикал, зная, что сейчас это неуместно и даже глупо, но остановиться не мог, смех был выражением триумфа и в то же время отголоском страха, бесконтрольной, нарастающей паники. Он выпустил на свободу нечто такое, что уже не мог удержать под контролем, бурные волны захлестнут его, накроют — так и вышло, причем куда хуже, чем он себе представлял.

Он сел, «бледный и неподвижный, словно восковая фигура», как позднее скажет Хильдегунда. Директор и учителя ушли. Виктор сидел, зато остальные повскакали на ноги, окружили его, награждая тычками и руганью. Он видел лица, которые наклонялись к нему, рты, которые возмущенно открывались и захлопывались, глаза, полные ненависти, все путалось, он просто сидел и смотрел: вот большие черные очки Вольфганга, вот жесткий рот Эди, вот кто-то ударил его по плечу; он видел фразы, брошенные ему в лицо, нет, слышал фразы и видел брызги слюны, летящие к нему вместе со словами, яростные выпады, которые он воспринимал лишь с опозданием. Ну, ты гад! Зачем тебе это? Каждый из нас все-таки чего-то достиг. В частности, и благодаря им. Какое отношение имеют к нацистам математика, греческий, латынь? Дерьмо ты фрустрированное!

Застенчивая Мария Нет-Нет-Сперва-Ты сказала:

— Ты вправду набитый дурак.

Вот к нему наклонился Тони Нойхольд:

— Самоуверенный идиот… Ты же всего-навсего попутчик… а еще других попрекаешь…

— Что ты делал все эти годы? В дерьме копался? Вонючка!

Кто это сказал?

— Вонючка! — повторил Карл Церга, не кто-нибудь, а именно он, которого в школе за хроническое недержание мочи как раз и дразнили Вонючкой.

Виктор заметил, как за спиной Нойхольда маленький, субтильный Фельдштайн, втянув голову в плечи, не поднимая глаз, пробрался к двери, — и вообще перестал что-либо понимать. Все уходили, следом за учителями, почему? И почему Фельдштайн тоже ушел?

Как долго это продолжалось? Выбранив его, они уходили, уходили без задержки, только бросали мимоходом «идиот», «болван» или «мерзавец». Считаные минуты — и все кончилось. Что это значит? Может, обиделись за испорченный вечер? Или сочли, что их образование втоптали в грязь? Или этим наследникам аризированных врачебных практик и аризированных адвокатских контор показалось, что осквернили их происхождение и поставили под вопрос собственную их дельность? Но чтоб все как один? Откуда столь единодушная ненависть? Виктор хотел встать, однако тотчас опять рухнул на стул. Огляделся. Пусто. Никого. Хотя нет. У стены за его спиной, возле тяжелой ярко-розовой драпировки с узором из темно-красных роз, стояла Хильдегунда, улыбалась. Он еще раз огляделся — никого, только он да Хильдегунда. И в этот миг подали суп, тридцать порций.

Дверь распахнулась — артистически балансируя большими подносами, вошли метрдотель и двое официантов. При виде пустого зала — только мужчина за столом да женщина у стены — они остановились как вкопанные, едва не уронив на пол подносы.

— Однако. Где же господа?

— Ушли.

— Ушли. Однако. У нас… заказ на тридцать персон. С вином. Как положено. Кто будет платить?

— А кто бронировал зал? Кто делал заказ?

— Как положено. Я могу сию минуту. Проверить.

Метрдотель поставил свой поднос на стол и быстро вышел, официанты так и стояли с подносами в руках, толком не зная, как им поступить. Виктор взглянул на Хильдегунду, которая между тем уселась напротив. Поворотный пункт, мгновение, предваряющее непредусмотренную маленькую вечность. Если б Хильдегунда в этот миг не подсела к Виктору, эта история не получила бы продолжения. Метрдотель вернулся с какой-то бумагой, прочитал:

— Господин директор Пройс из здешней федеральной гимназии.

— Ну вот, — сказала Хильдегунда, — он заказывал, он и заплатит. Подавайте угощение, а счет отошлите в гимназию. Все тридцать порций, — добавила она и улыбнулась Виктору. — Ведь оплатят, разумеется, только то, что было подано.

Трое мужчин обслуживали единственную пару за длинным столом, подали и снова унесли тридцать порций супа, тридцать порций телятины с классическими гарнирами, тридцать порций шербета с лесными ягодами.

— Рюмочку для пищеварения не желаете? К примеру, рябиновой водочки? Очень рекомендую.

— Да, пожалуйста. Тридцать порций.

Почему-то Хильдегунда настаивала, чтобы

Виктор называл ее именно так: Хильдегунда. В

школе она предпочитала откликаться на Хилли, позднее, студенткой, решила, что «Хилли» звучит слишком по-детски, и переименовала себя в Гундль. А теперь вот извольте звать ее Хильдегундой. Всенепременно.

— Не могу. Звучит как-то… в смысле, я же всегда звал тебя Хилли. Хильдегунда звучит… очень уж по-германски. По-арийски.

— Сукин ты сын, право слово.

— Ты ведь сама никогда это имя не жаловала. И твои родители наверняка… скажи-ка, чем они раньше занимались?

— Чем занимались? Жили. В свое время. И уже умерли. А мое имя — Хильдегунда.

У этого ребенка много имен:

Мануэл Диаш Соэйру — почтенное португальское имя. Мануэл — как тот португальский король, который особенно люто преследовал евреев и принуждал к крещению. Излюбленное мужское имя в старинных христианских семействах страны. Официально крестить таким именем отпрыска тайных иудеев — это же явный знак подлаживания, а может быть, еще и попытка именем опасности устранить саму опасность. Одновременно в этом маскировочном имени или под оным укрывалось древнее еврейское имя, оно-то и было настоящим, произносившимся лишь в самом узком семейном кругу: не Эммануил, от которого вел происхождение и успел целиком обособиться христианский Мануэл, а Самуил, последний из ветхозаветных судей Израилевых, провидец и пророк. Называли это имя тихонечко, мимоходом, так что случайный свидетель, а зачастую и сам ребенок слышал опять же всего-навсего не то «Муил», не то «Муэл», как бы невнятно произнесенное «Мануэл».

У этого ребенка много имен, не только имя истребления и имя обетованного спасения. В ласковых речах родителей и в играх с другими детьми они сливаются в Мане, двусмысленное прозвище, ведь в обиходном португальском Манё вдобавок означает глупыш, простодушный, а какой ребенок не простодушен? Но может ли ребенок быть таким под двойным гнетом публичного и тайного имен?

У этого ребенка много имен. В Манё уже угадывается и то имя, какое он получит позднее, в Амстердаме, на свободе, когда спасшиеся бегством мараны[3] смогут отказаться от маскировочных имен и открыто принять еврейские, — Манассия.

Под этим именем он в конце концов и прославился — как писатель и философ, раввин и дипломат. Но сколь ни блистательным станет со временем в обществе это имя — имя свободного и удачливого мужа, имя, которое будет отождествляться исключительно с тем, за что поручится его носитель, — в сокровенных его глубинах вечно будут эхом отдаваться Мануэл, Самуил и Манё, отголоски давно минувших времен, но и предвестие той славы, какую он еще обретет. Мануэл, приспособленец, Самуил, провидец, и Мане, простодушный.

Прежде чем сделался раввином, он был антисемитом. В ту пору, когда с ребятишками из своего переулка играл в знатных господ. Этот мир Мане знал вдоль и поперек. Предел мечтаний, тем не менее принадлежащий всем. Простая система правил, тем не менее всегда по-новому увлекательная и праздничная. И его восхищал Фернанду, мальчик немного постарше, который всегда знал что-то, чего не знали остальные, а вдобавок был среди них самым сильным. Прирожденный вожак.

Глядя на Фернанду, он чувствовал, что уважение, даже трепет способны привести в восторг, дома так не бывает. Ноги Фернанду — длинные, изящные, но сильные пальцы, с твердыми плоскими ногтями, как на красивых руках. Не чета его собственным — толстым мягким пупырьям, которые на бегу вечно обо что-нибудь да спотыкались и сразу же начинали болеть.

Когда они затевали возню, Мане отбивался только для виду, не потому, что все равно бы не выстоял, а потому, что лишь при некотором сопротивлении мог вполне изведать силу, с какой Фернанду клал его на лопатки. Придавленный коленом Фернанду к земле, он любовался мощными голубыми жилами, четко проступавшими на внутренней стороне его предплечий.

А дома, когда никто не видел, снова и снова напрягал руки, проверяя, не проступит ли наконец и у него такая вот голубая жила, но, увы, с тем же успехом мог бы высматривать сквозь молоко дно горшка.

Возбужденная поспешность, с какой он подчинялся Фернанду, делала его вассалом оного, но как таковой он приобщался к неизменно победоносному, благородному могуществу, разве нет? Фернанду, сын столяра, воплощал для него идеал аристократа. Ореховую палку Фернанду носил с таким аристократизмом, словно это настоящая шпага, босиком ходил, словно в сапогах из отменной кожи, а мускулы, приобретенные за отцовским верстаком, казались наследием упорной многовековой борьбы против сарацин и язычников. Разве родной отец Мануэла с ним сравнится? Жалкий торговец скобяным товаром, в сущности, продавец гвоздей, одетый всегда аккуратно, однако ж без малейшей изысканности. А послушать, как он говорит! В лавке — угодливо, с домашними — весьма решительно, но тихо, чуть ли не сипло, невнятно, без всякого аристократизма. Вдобавок до невозможности мелочный. Тобой что, улицы подметали? — сказал он намедни, когда запыхавшийся Мане предстал перед ним. Всю пыль в Комесуше на себя собрал.

Уставясь на безупречно чистые, но грубые отцовские штаны, он молчал. Вид у отца такой неуклюжий. Мане молчал. Делал, как велел отец, но был ему врагом. Ему, а не матери. Мать, закутанная в бесформенные одеяния и шали, чем-то напоминала ему Пресвятую Богородицу Марию, как ее изображают повсюду — на больших образах в церкви, на вышитых хоругвях, на расписных плитах, — в просторном плаще, дарующем защиту. А вот отец…

В играх с Фернанду Мане забывал, как выглядит сам, забывал, что он сын своего отца, человека грузного, рыхлого. Скажи мне почему, сеньор, скажи: почему? Нельзя так, и всё. Никаких объяснений. Здесь надо вот так, а там — вот этак.

То ли дело Фернанду — чего он только не знал! Можно считать, говорил он, что почти все лекари — тайные иудеи. Почему? Он обвел взглядом замерших ребятишек, которые еще крепче обхватили руками коленки, будто искали опору. Евреи, продолжал Фернанду, всегда посылали одного из своих отпрысков учиться на лекаря или же на аптекаря, потому что таким манером имели наилучшую возможность травить народ ядом.

И Соза тоже?

Да, и они. Очень может быть. Тут нужна проверка.

Но ведь они каждое воскресенье ходят к мессе и…

Широким пренебрежительным жестом Фернанду пресек возражения. Это, мол, ничего не значит. Разве им неизвестна история Фердинанда, епископа Талаверского? Краса церкви, советник короля — и оказался тайным иудеем. Его самого и всех его родичей бросили в темницу. Снова и снова под маской христианина скалит зубы иудей.

Он никогда раньше не слыхал про этого епископа. И понятия не имел, где находится Талавера, знал только…

А где же Паулу ди Соза? — вскричал Фернанду. Ищет ли он нашей дружбы? С нами ли он? Можно ли на него рассчитывать?

Знал он только одно: нет, Паулу не с ними. Уже несколько времени он не водил с ними компанию.

Они побежали к дому родителей Паулу. Нет, Паулу дома нет, но он скоро придет. Мать Паулу, женщина мягкая, приветливая, пригласила ребятишек в дом, хотела угостить питьем. Однако Фернанду решил бежать дальше. А бежали они не спеша. Каждое движение — предельно напряженное и как бы заторможенное. От этого становилось и вовсе жутко. Напряжение росло, шаг за шагом.

Ему хотелось, чтобы они нашли Паулу, хотелось узнать, что тогда будет. Вместе с тем он надеялся, что Паулу им не встретится, общий настрой пугал его, внушал предчувствие, что они совершат что-то запретное или крайне опасное, хотя и знал: сам он на стороне победителей.

Медленно, очень сдержанно, очень настороженно они бежали дальше — шестеро-семеро ребятишек, надумавших дать отпор безбожной силе, которая грозит бедой всему миру, схлестнуться с одним-единственным мальчуганом, своим сверстником.

Сперва через кладбище к рыбному рынку, оттуда напрямик к угольщикам, а после к городской стене; там они в нерешительности остановились, переминаясь с ноги на ногу, как нервные зверьки. Куда теперь? Все воззрились на Фернанду, а он вдруг бросил: туда! Глянув в ту сторону, они увидели Паулу ди Соза, который резво бежал им навстречу, но замедлил шаги и в конце концов, когда они ринулись к нему, замер на месте. Все обступили его, и он тотчас смекнул, что это не те дети, каких он знал.

Отпустите, мне домой надо.

Выкрашенный золотой краской кованый лев над входом Позада-Леан-д'Ору, то бишь подворья «Золотой лев», сделался тускло-серым, изразцовые картины на фасаде оплеснуло тенью, солнце исчезло за крышей дома напротив.

Надо сию же минуту спешить домой, но ведь не уйдешь, невозможно, от страха Мане почти ослеп и оглох. Превратился в податливую, каким-то образом двигающуюся заодно со всеми часть этой ватаги, ставшей сейчас одним существом, которое судорожно дергалось, толкало, напирало, пошатывалось. Такое ощущение, будто с закрытыми глазами бестолково топчешься то туда, то сюда; он не сознавал, что происходит. Слышал, как Паулу твердит, что ему надо домой, просит отпустить. Но его не пускали, отталкивали назад, ребятишки сбились в кучку, до того тесную, что при каждом шаге отирались друг о друга, прижимались друг к другу, одно существо с множеством рук, которые без устали раздавали тумаки. Они загнали Паулу в переулок, ведущий к кладбищу, впереди виднелась крашенная известкой кладбищенская стена, в сумерках темно-серая, тишина вокруг, ни криков Паулу, ни жалобных просьб отпустить не слышно, их можно будет снова примыслить позднее, когда вспомнишь эту минуту. Если вспомнишь.

Двое ребят держали Паулу за плечи. Когда он начал брыкаться, еще двое обхватили его ноги. Ребятня что же, сама откуда-то знала, что теперь надо делать, или Фернанду отдал приказ? Он приставил кончик своей шпаги к застежке на штанах Паулу, сделал несколько ощупывающих, а затем сверлящих движений, отыскал прореху между пуговицами, — но кто после расстегнул штаны и рывком их сдернул?

Паулу не был обрезан. И они отпустили его. Простили.

Это была первая травля свиней.

Начала не существует. Любая история уже начинается с фразы о том, «что случилось раньше», и представляет собой продолжение, хотя ее заголовок и гласит: «Это не должно повториться!» 15 мая 1955 года австрийский канцлер, австрийский министр иностранных дел и министры иностранных дел союзных держав-победительниц вышли на балкон венского дворца Бельведер, австрийский министр иностранных дел поднял вверх только что подписанный государственный договор и, обращаясь к ожидающим толпам народа, провозгласил: «Австрия свободна!»

Грянуло ликование, люди скакали, кричали, бросались друг другу на шею, вальсировали. А в гуще этой раскрепощенной, освобожденной массы беременная женщина опустилась наземь: у нее начались схватки, на две недели раньше срока, именно в этот день, на этом месте. Как часто они с мужем позднее, годами и десятилетиями, рассказывали эту историю? До чего же она боялась, панически боялась потерять ребенка.

…А еще, наверно, боялась быть растоптанной, умереть самой?

Нет, я боялась только одного: потерять ребенка, думала только о ребенке.

А потом рядом вдруг появился человек в белом халате. Совершенно невозмутимый. Врач, подумала она. Вот повезло. Врач. И успокоилась. Доверилась этому человеку.

Люди кольцом обступили ее… Родильная палата, ха-ха (это Викторов отец). А знаете, кто был этот, в белом халате? На самом деле?

Зачем ты сразу об этом? Каждый раз все мне портишь. Виктор еще не родился, а ты уже готов выложить всю соль! (Это мама.)

Так или иначе, мнимый врач помог, он единственный сохранял присутствие духа, следил, чтобы кольцо людей вокруг нее не распалось, отдавал окружающим распоряжения, приказы; в этом месте рассказа отцу Виктора больше всего нравилось, что человек в халате кричал: «Круг должен двигаться по кругу, круг должен двигаться по кругу!..»

Ясно ведь, что среди людского моря, которое находится в непрерывном движении, те немногие, что стоят вокруг лежащего, рискуют быть сбитыми с ног и в итоге затоптанными насмерть, — он это понял и велел им двигаться! Двигаться! Без остановки! По кругу, вокруг роженицы…

А потом Виктор появился на свет. Тот человек, врач — врач! ха-ха! — поднял его повыше, прежде перерезав перочинным ножом пуповину (перочинным ножом!), и сказал: кричи! Ребенок должен крикнуть! Но вокруг стоял такой галдеж, ведь все кричали «Австрия свободна!», и тогда врач дал Виктору шлепка, раз и другой, посильнее, тут Виктор закричал, да как! Господи Боже мой! Он был жив-здоров и легкие имел хоть куда, ему бы сейчас курить-то бросить, легкие были богатырские, ах, как же он кричал. Кричал без умолку, средь несусветного гвалта, тысячи людей кричали «Австрия свободна!», и Виктор тоже кричал, без умолку, не переставая, Австрия свободна, а дальше я ничего не помню, вроде бы…

Кстати (это отец), врач этот, мнимый, в белом халате, знаете, кто он был? Мясник. Мясник с Вайрингергассе, что прямо за углом, лавка до сих пор существует.

Начала не существует. Не говоря ни слова, Виктор смотрел на Хильдегунду. Пытался понять, откуда бралась ее над ним власть, до того сильная, что он был готов все ей простить, а это ох как много, куда больше, чем он когда-либо мог простить другим. Почему именно ей он мог простить все?

— Снимаю шляпу! — сказала она. — Никак не ожидала.

— Чего не ожидала?

— Того, что ты сделал. Пусть и с опозданием. Ведь со всей этой историей никогда не разбирались. Но раз уж так случилось, хоть и с огромным опозданием, значит, надо с ней разобраться. Это лишь начало.

— Я так не считаю!

— Ты о чем?

— О том, что разбираться незачем. Наоборот. Надо все забыть.

— Шутишь, что ли? Зачем же ты тогда устроил эту бучу, если хочешь забыть?

— Из мстительности.

— В таком случае ты все равно поступил правильно, хоть и по превратной причине.

— Нет, по хреновой причине я поступил хреново. Вероятно, поэтому даже Фельдштайн ушел.

Кулаком Виктор врезал Фельдштайну прямо в лицо, почувствовал, как хрустнула переносица, как зубы Фельдштайна больно впились в костяшки пальцев, он хотел ударить всего один раз, один-единственный, ведь его так и будут вечно лупить, если он хоть раз не покажет, что способен дать сдачи. Слишком часто ему доставалось, поэтому ответный удар просто необходим. Вот он и вмазал — самому маленькому, беззащитному коротышке Фельдштайну. Вмазал всего один раз, а затем случилось то, что из памяти вытравить невозможно: он увидел, как боль обезображивает, как исказилось лицо униженного, казалось, обесчеловеченный вид того, кому задали страху и нанесли травмы, подтверждал, что его можно и нужно запугивать, травмировать, унижать, пинать ногами, осмеивать, колотить. Внезапно Виктора обуяло желание снова и снова бить кулаком по этой роже, потому что она внушала ему ужас, он хотел истребить ее. И он, слабак, бил не переставая, тузил слабейшего, совершенно обезумев, лупцевал не человека уже, а какую-то тварь, разве человек мог стать таким уродливым, разве мог так мерзко, так примитивно скулить, смотреть так умоляюще, так перекривить все свои черты, это же просто какая-то замызганная вещь, из которой не выбить душу, выколотишь всего-навсего сопли, кровь да дерьмо, надо топтать ее ногами, пока это дерьмо не исчезнет, не пропадет наконец в щелях пола. Оно должно исчезнуть, иначе нельзя, нет ему места на свете, пока есть глаза, которые поневоле на это глядят; руками и ногами Виктор норовил уничтожить его, этого урода, но в конце концов его оттащили, а он продолжал дергаться и вырываться из хватки тех, что держали его.

— Да, я помню, — сказала Хильдегунда. — Сколько нам тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать?

— Шестнадцать.

— Правда? По-моему, ты сломал ему переносицу, во всяком случае, кровь у него из носа хлестала ручьем. Кругом кровища. Странно…

— Странно?

— Я хочу сказать, странно, что из этого раздули прямо-таки грандиозный скандал. В смысле, драки ведь случались то и дело, но именно на сей раз в класс заявился директор…

— На следующий день. Только на следующий день. По всей видимости, родители Фельдштайна…

— Угу, после вызывали родителей, устроили разбирательство, и…

— Я тогда сам как раз узнал, что… — Последнюю фразу Хильдегунда не услышала, Виктор говорил слишком тихо, в общем-то, пожалуй, больше про себя, а Хильдегунда, отведавшая ложку супа, в этот миг вскочила и объявила:

— Холодный! — Она пошла вдоль стола, пробуя суп то из одной тарелки, то из другой, тогда как Виктор в замешательстве наблюдал за нею, и в конце концов театрально воскликнула: — От него же только что шел пар! И уже все остыло! Скажи им, пусть подогреют!

Виктор невольно рассмеялся. Хильдегунда — нет, Хилли! — в своем амплуа.

— Это твоя обязанность! Позаботься, чтобы все подогрели!

— Ладно, ладно! Иди-ка сюда, посиди со мной.

— И что? Помнишь, как продолжилась эта история?

— Какая история?

— С Фельдштайном. Тебя не исключили, Фельдштайн школу не поменял, драки и потасовки случались по-прежнему — только Фельдштайна никто не трогал. Он стал табу. Нойхольд, разумеется, продолжал рассказывать антисемитские анекдоты, но даже он следил, чтобы Фельдштайна поблизости не было.

— Да? Ну, иди сюда, сядь!

— Нет. Знаешь что?

Хильдегунда предложила сесть по-другому. По торцам стола, друг против друга, как в том фильме, где старики супруги всегда сидели на разных концах длиннущего стола и посылали дворецкого друг к другу с сообщениями, потому что разговаривать на таком расстоянии было невозможно… как бишь этот фильм назывался? Виктор названия не помнил и сказал, что его вовсе не тянет общаться с нею через официанта.

— Тогда будем просто говорить громче. Тут все равно больше никого нет. Тебе же наверняка всегда хотелось хоть разок наорать на меня. Ну, давай! — Она заняла то место, где немногим раньше сидел директор. — Давай! Ситуация настолько, настолько…

— Гротескная.

— Верно, гротескная, но, во всяком случае, я сейчас готова принять ее такой, как есть. Нас тут только двое. За этим невероятно длинным столом. Для полноты удовольствия, чтобы хорошенько насладиться зрелищем, я должна сидеть тут, а ты — там, на другом конце. Это же логично. Вообще после всего, что было.

После всего, что было. Виктор сел напротив нее — а кстати, интересно, у длинного стола два конца или же начало и конец? Виктор сидел не у начала, а у конца, так он думал, и поверх супов и множества бокалов смотрел на Хильдегунду.

Она перекрасилась в блондинку, по бокам волосы подстрижены очень коротко, ежиком, чуть ли не сняты под машинку, на темени же они длинные, одна прядь падает на лоб. Такова Хильдегунда. Школьница Хилли носила каштановые волосы до плеч, с прямым пробором. Студентка Гундль их обрезала, причем так, будто обкорнала не в парикмахерской, а собственными руками, и выкрасила хной в рыжий цвет. Именно тогда он…

— Я как раз вспомнил… — начал Виктор.

— Что ты там говоришь?

— Португалия! — крикнул он. — Помнишь? Португалия!

Осенью 1974-го он встретил ее в университете, когда она только-только вернулась из Португалии. В то лето после революции красных гвоздик студенты увлекались революционным туризмом, в Грецию, понятно, не поедешь, военная диктатура, Эритрея никого не интересовала, кроме «Али», Альфреда… Альфреда — как же его фамилия, этого парня, который организовывал в Вене малопопулярные политические дискуссии об эритрейской революции? Так или иначе, летом 1974-го все двинули в Португалию. И Гундль тоже, а осенью они случайно встретились в университете: как жизнь? Давно не виделись. Ну, я теперь новый человек, только что из Португалии.

Они пошли в кафе «Вотив», что за старым университетом, пили красное вино, конечно же «никакого сравнения с португальским», и Гундль рассказывала про свои впечатления от «рабочего класса, который прочно стоит на ногах», про дискуссии ночь напролет о «качественно новом явлении, когда армия вдруг выступает как революционный субъект», понятно, есть и противоречия, «асинхронности», и она рассказала об одном происшествии, случившемся с нею в лиссабонском Музеу-да-сидади, Музее города.

На верхнем этаже там есть целый зал со старинными гравюрами, изображающими аутодафе, сожжения еретиков и евреев в XVII веке. По словам Гундль, они странным образом зачаровали ее…

— Почему?

— Не знаю. Как бы то ни было, я долго рассматривала эти гравюры, очень долго. Может, все дело в потрясающем реализме изображенных сцен, не знаю. Но об этом я даже не догадывалась.

— О чем?

— Аутодафе в общем-то представляешь себе как костер, на котором сжигают человека, а тут людей сжигали десятками, многие сотни их длинными вереницами брели к костру, больше того, в пояснениях к гравюрам говорилось, что даже покойников эксгумировали и бросали на костры, если инквизиции удавалось посмертно доказать их вину, вдобавок огромная толпа зевак, заполонявшая площадь, где все происходило, это же просто тьма-тьмущая…

Неожиданно рядом с нею выросла смотрительница зала, произнесла очень сердито несколько слов, которых Гундль не поняла, зато, как она выразилась, «спонтанно» поняла негодование, какое вызывали у смотрительницы эти гравюры, — пока та не повторила по-английски, что к стеклянной витрине с гравюрами прикасаться запрещено. Гундль немедля сделала шаг назад и, показывая на оттиски, как бы в оправдание сказала что-то вроде «какой ужас!».

Смотрительница с нею согласилась: да, в самом деле ужас; а потом — ты только послушай! — потом добавила: в школе им говорили, что при определенном ветровом режиме смрад горелой человеческой плоти распространялся по всему городу, вот кошмар, даже представить себе невозможно, как люди могли это выдержать.

Португалия после революции, сказала Гундль, а ты вдруг сталкиваешься с женщиной, которая сочувствует тем, кому приходилось дышать вонью горелой плоти, а не самим сожженным людям. Да еще и говорит, что узнала об этом в школе…

Маленький столик в кафе «Вотив», они сидели друг против друга над бокалами с красным вином, едва не соприкасаясь головами. Впрочем, это не имело значения. История была неподходящая.

Косые лучи утреннего солнца пробились сквозь облака. Прямо как нарисованные кистью живописца, как фон алтарного образа. И как раз к алтарю, к жертвеннику, вели в этот ранний час по улицам Лиссабона длинную вереницу мужчин и женщин — сто двадцать три человека. Все в sacos benditos, в желтых рясах с черным Андреевским крестом на груди и на спине. На головах желтые колпаки, высокие, островерхие, наподобие епископских митр. В руках свечи, пока что не зажженные. Шли они медленно, молча, один за другим, длинной чередой, впереди шествовали члены Священного трибунала, несли тяжелую парчовую хоругвь с ликом Богоматери и высоко поднятые распятия, рядом шагали монахи, шевелившие губами в безмолвной молитве. Мужчины и женщины в желтых рясах обвинялись в тяжких грехах — колдовстве, двоеженстве, гомосексуализме. Но таких «грешников противу естества» было немного. Преобладали в процессии евреи. Люди крещеные, христиане в третьем, а зачастую в четвертом или пятом поколении, но до сих пор презрительно именуемые «выкрестами» либо «новообращенными», теперь же их обвиняли в том, что втайне они живут по Закону Моисееву и украдкой исполняют иудейские обряды.

Люди бормотали молитвы, но бормотания было не слышно, глаз видел рты, распахнутые в испуганном крике, но самих криков было не слышно, как не слышно и жалобных причитаний, более сотни пар ног топали по мостовой улицы Ошпитал, но эха шагов словно бы не существовало, они ступали словно бы уже не по камням, а по облаку.

Пятое декабря 1604 года. Что поглощало шумы этой процессии? Откуда-то долетал глухой рокот, негромкий гул, acusados, обвиняемые, шагали ему навстречу. В тюрьме инквизиции многие из них впервые получили бумажку с фамилией, которая понадобится лишь затем, чтобы, когда вызовут, выйти вперед и выслушать приговор: и имя твое да сгинет навеки!

Навстречу этому ритуалу они и шагали, навстречу гулу, который давно уже безмолвно звучал у них в голове, навстречу сортировке, оставлявшей малую, но решающую возможность выбора меж погибелью и смертью, — и вот, когда шествие свернуло на улицу Лазару, ведущую к площади Ампла, где состоится аутодафе, поднялся шум, тишина взорвалась. На площади уже собрались тысячи зевак, но со всех сторон по-прежнему сбегался народ, сотни людей с факелами, выстроившиеся по обеим сторонам улицы Лазару, при появлении процессии разразились истошными криками, забушевали.

— Обрить их! Обрить! Обрить! Давайте обреем новообращенных! — вопили они. И пытались подпалить факелами бороды евреев.

Процессию, которая, несмотря на ровный шаг, производила впечатление оцепенелой отрешенности, теперь обуяла паника. Евреи закрывали лицо рукавами sacos benditos, кричали «Господи, помоги!»; они кричали «Господи, помоги!», а те, другие кричали «Обрить!», и евреи пытались отступить к противоположной стороне улицы, где их опять-таки поджидали факелы и тычки. Монахи, не делая поползновений остановить наладчиков, перешли от невнятного бормотания молитв к громкому монотонному распеву и ускорили шаг, чтобы уберечь от «бреющего» огня собственные рясы.

Вот и площадь. Крики переросли в истошный рев, acusados втянули головы в плечи, а Антония Соэйра со стоном приподнялась, нащупала руку мужа, Гашпара Родригиша, впилась в нее ногтями: началось! Пришла пора!

Гашпар Родригиш немедля собрался за доной Терезой. Но как быть с малышкой Эштрелой? Оставить ее здесь? Или лучше взять с собой? Нет. Повитуха жила всего несколькими домами дальше, стало быть, он вернется очень скоро, куда скорее, чем с четырехлетней дочкой на руках.

Выйдя на улицу, он на миг снова отпрянул к двери. Никогда у них в переулке не бывало такой сумятицы, такой толкотни, такой давки. Уйма народу — пешие и конные, в каретах, в одноконных экипажах, в портшезах. Тесная улочка гудела от галдежа, брани и песнопений пешеходов, от предостерегающих кучерских окриков, от свиста носильщиков, щелканья хлыстов и пронзительного ржания лошадей. И, как никогда, жутко воняло мочой, испражнениями и потом.

Гашпар Родригиш попробовал, прижимаясь к стене, пробраться к дому доны Терезы. Но уже через несколько шагов его чуть не сбили с ног, пришлось повернуть и двигаться по течению. Людей было слишком много, и все стремились в одном направлении. Что тут творится? Толпа просто-напросто увлекала его за собой, не в ту сторону, сейчас он был бы рад снова очутиться у своего дома, но, увы, все больше от него удалялся. Вскоре, в попытке избежать тычков, он угодил в самую гущу толкотни, которая уносила его, не отпускала. Внезапно что-то хлестнуло по щеке, вспороло кожу, он пошатнулся, краем глаза увидел бурый бок лошади, а подняв взгляд и размазывая ладонью кровь по щеке — всадника, снова замахнувшегося хлыстом и кричащего: безумец! Иди, иди! Иначе тебя растопчут!

Гашпару Родригишу уже сравнялось сорок шесть. Дома, так близко и в этот миг так недостижимо далеко, его ждали четырехлетняя дочка и жена, у которой начались роды. По лицу его текла кровь, щека горела, все тело ныло от тычков и ударов, неуклюжее тело, слишком широкое и слишком рыхлое, сквозь толпу ужом не проскользнешь, и при всей массивности слишком слабое и вялое, ему не хватит энергии отвоевать себе пространство. Кровь, смешанная с потом, залепила глаза, он толком не знал, что происходит, и по-настоящему не осознавал, что делает, когда в панике еще раз попробовал рвануться вбок, пробиться к дверному проему, каковой виделся ему как большая зияющая пещера, черная дыра, тянувшая его к себе. В сущности, он успел потерять сознание еще до того, как получил последний удар по спине и по затылку, споткнулся на пороге и рухнул в эту черную дыру.

Долгие часы во тьме. А когда Гашпар Родригиш пришел в себя, был уже вечер, вот-вот станет темно. Однако между тем запалили большой костер. И сделалось светло.

Ошпитал-Реал был выстроен в форме креста. Главный фасад смотрел на площадь Ампла, где как бы у подножия креста находился и притвор больничной часовни. В боковинах креста располагались мужское и женское отделения. А там, где на распятии помещается глава Иисуса в терновом венце, была хирургия. Главный вход мужского отделения (то бишь в плане — правой руки Сына Божия) выходил не на площадь, а был проделан в задней стене здания и с виду напоминал огромную отверстую могилу. Туда-то толпа пинками, тычками, тумаками и втолкнула Гашпара Родригиша. И в этой прохладной пустой тьме его в конце концов отыскали санитары.

Раны промыли и перевязали. Каковы возможные внутренние повреждения, никто понятия не имел, поэтому опасались, что он умрет. Очнулся Гашпар Родригиш на нарах в том больничном коридоре, по которому выносили умерших. Сел, увидел длинный коридор с занавесями по левую руку, не ведая пока, что этими занавесями отделяли койки обреченных смерти либо заразных больных. Снова лег, попробовал с закрытыми глазами сосредоточиться, отогнать прочь звучавший в голове — в голове? — грохот и вой, вновь со стоном сел. Теперь, точно слабые отголоски, он различил стоны и хрипение за занавесями.

— Желаешь исповедаться, сын мой?

— Где я, отче?

— В Ошпитал-Реал-ди-Тодуш-душ-Сантуш. Может статься, тело твое не спасти, зато можно спасти душу. Так желаешь ли исповедаться?

Гашпар Родригиш осторожно слез с нар, сделал несколько шагов и сказал:

— Мне нужно домой!

— Сейчас ты уйти не можешь.

— Но я должен. Моя жена…

— В таком состоянии ты уйти не можешь. Да если б и мог… Погляди наружу! Там никто не пройдет!

Гашпар Родригиш выглянул в окно, несколько раз зажмурился, борясь с головокружением, но еще и потому, что не мог поверить в реальность расплывчатой картины, представшей ему на площади. В сущности, он не видел ничего, ну совершенно ничего знакомого. Подобного он не видывал никогда. Пошатываясь, вернулся к нарам, сел, ощупал голову, повязку, глубоко вздохнул и опять подошел к окну. В этот миг первые языки пламени взвились к небу.

Гашпар Родригиш увидел смерть. Он думал о смерти в своем доме, о жене в родах, о малышке Эштреле. И чувствовал смерть в себе самом. Как же с ним обстояло? В этом коридоре смерти царил покой. Толстые двойные окна приглушали гвалт на площади, буквально отсекали его, Гашпару Родригишу слышался просто негромкий шум, прибоем накатывавший на пустоту безмолвия, что окружала его. Он находился средь мертвой тишины.

Монах подошел, стал рядом, обнял его за плечи:

— Сын мой, тебе бы надо…

— Да, мне бы надо…

Пламя за окнами взметнулось выше, стало светлее, ослепительно яркое пятно в наползающем сумраке. Ему бы надо сосредоточиться… Он кивнул. Уйти… Ему бы… Да! Да! Побыть одному.

Ему нужно домой. Нужно прямо сейчас попытаться… только вот до смерти страшно. Невообразимо страшно. Он не мог оторвать взгляд от этого света. Яркий трепетный свет в сумраке обнаруживал, что этот прославленный белый город на самом-то деле черно-белый. Построенный из черного базальта и белого известняка и ими же вымощенный. Сейчас над ним плескалось алое сияние, площадь вспыхивала огненно- и кроваво-красным, но тотчас же вновь высверкивала белизна и, дочерна потускнев, пряталась в тенях, а не то взблескивала в белом свете чернота базальта. Ему немедля нужно домой. Но при свете видно… тут весь Лиссабон. Он видел весь Лиссабон, весь мир, весь свой тогдашний мир. Собравшийся рядом и на величайшей в мире арене. От страха и не менее огромного удивления он не мог оторвать глаз от этого зрелища. Прямо впереди на площади — эшафот, деревянные лестницы и громадный помост, на нем алтарь, обтянутый черной тканью, по бокам ряды величественных тронов, где недвижно восседали мужи в черном. Чуть в стороне помост покороче, в три уровня, снабженный перилами и несколькими лестницами. Наверху длинной вереницей сидели церковные сановники, на среднем уровне располагались кафедра и алтарь, а рядом хоругвь и многометровое распятие. С одной стороны лестница вела к кострам, туда, где площадь ограничивал двойной ряд платанов; ступеньки по другую сторону — к обнесенной деревянным забором площадке, где один подле другого стояли на коленях люди в желтых рясах. Стволы и безлистые сучья платанов в отблесках факелов и костров казались белыми, словно странные исполинские скелеты. Эти люди, эта плоть и кровь, так ничтожно малы. И сколь огромна, сколь неизмерима масса, заполонившая площадь.

Там, где он находился, царила мертвая тишина. Но царить ей осталось недолго. Через считанные минуты в этом здании, в этом коридоре будет кромешный ад, чьи пламена он уже видел за окном. Из-за сильного жара ярко разгоревшихся костров те, что стояли в непосредственной близости от них, стремились отступить подальше, тогда как любопытные из задних рядов, где немыслимый жар пока не чувствовался, напирали, рвались поближе. Множество верховых, карет и портшезов еще больше затрудняли, а то и вовсе пресекали любую попытку маневра в этой плотно сбитой массе. Народ чуть что впадал в панику, возникала сумятица. Лошади с испугу шарахались, сминали людей, всадники резко натягивали поводья, чтобы повернуть коней, те падали, увлекая за собой наземь и придавливая рядом стоящих. Брошенные носильщиками портшезы опрокидывались, беспомощные седоки, кое-как выбравшись оттуда, встать не могли, и толпа затаптывала их ногами. Младенцы умирали на руках у матерей, от несчетных ударов и тычков. Мостовая была усеяна обрывками одежды и башмаками, люди все время спотыкались о них, что кончалось смертью или тяжелыми увечьями. Скоро Ошпитал-Реал гудел криками боли, мольбами о помощи и стонами, коридор смерти наполнился трупами, которые сносили сюда на носилках, в одеялах, на деревянных тележках, — Гашпар Родригиш стоял у окна, смотрел на горящие костры. Все началось сызнова, крики, тумаки, он обернулся, увидел, что происходит, однако был теперь в полном сознании. И стал пробиваться к выходу. Другого выбора нет, других идей тоже, он проталкивался по коридору, мимо мертвых и раненых, помощников и санитаров, выбрался в бранчливую уличную суматоху, которая на сей раз увлекла его в нужную сторону.

— Мальчик у вас. Здоровенький, крепкий.

— Кто же вас известил, дона Тереза?

— Эштрела за мной пришла. Боже милосердный, ну и вид у вас! Что случилось?

— Эштрела?

Повитуха протянула ему сына, Гашпар Родригиш взял его на руки, бросил взгляд на жену и Эштрелу, которая, свернувшись калачиком, спала рядом с матерью.

Самуил, сказал отец, мы назовем мальчика Самуил. Провидец. Он закрыл ставни. Мане появился на свет, а отец понял: им надо уезжать.

Позднее, рассказывая про этот день и обстоятельства рождения Мане, Гашпар Родригиш обычно говорил:

— Я... — и, немного помолчав, продолжал: — Да, пятого декабря лета тысяча шестьсот четвертого в Ошпитал-Реал я заново родился на свет!

Уже спустя несколько дней начали сворачивать хозяйство и покупателя на лавку нашли. Продажная цена была много ниже реальной стоимости, но Гашпар Родригиш не хотел ждать. Решил вернуться в родной городок Вила-душ-Комесуш, подальше от политического центра и от инквизиции. Взяв с собой Эштрелу, он пошел в cartorio заверить купчую. На площади Ампла они увидели, что с той стороны, где были костры, из-за огня и затяжного жара платаны посреди зимы выгнали почки и зацвели. Люди останавливались перед ними, осеняли себя крестным знамением. Когда запалили костры, Великий инквизитор чин чином процитировал Евангелие от Иоанна, стих шестой из главы пятнадцатой: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». А сейчас сухие деревья тянули ветви со свежими побегами и цветами к огромным остаткам костров, на которых сожгли людей.

Гашпар Родригиш хотел поскорее увести дочку, но Эштрела выдернула руку из ладони отца. Не желала неуклюже ковылять рядом с отцом на своих коротеньких ножках, спотыкаясь на каждом шагу. Серьезная, степенная, она медленно продолжила путь, точь-в-точь маленькая взрослая. Отец тяжело дышал, горло перехватывало от беспокойства. Они поднялись к Шиаду, а закончив дела, Гашпар Родригиш решил пройти на Мирадору, расположенную неподалеку смотровую террасу. В свое время, когда приехал в Лиссабон, именно отсюда он с надеждой впервые окинул взглядом город, от нижней его части до крепости и квартала Алфама. Солнце уже склонялось к закату, когда они с Эштрелой добрались до этой террасы, где глазу открывался чудесный вид. Внезапно окна домов на крепостном холме вспыхнули красным, будто загорелись, белые фасады порозовели, запылали, потом алый шар солнца канул в устье Тежу, весь город на миг словно раскалился добела и сразу же стал пепельно-серым, потух в наступающей темноте.

В день рождения Мане у Эштрелы первый раз проявился ее особенный дар — она умела читать чужие мысли, мысли взрослых. Сейчас, стоя рядом с рыхлым, запыхавшимся отцом, который не находил слов, она надвинула платок поглубже на лоб и сказала:

— Да, этот город горит, сеньор, надо нам уезжать отсюда.

— Ты была тогда в таком восторге, что…

— Что-что?

— В восторге! Ты, говорю, была тогда в таком восторге от Португалии, что…

— Ну да.

— …что после даже учила португальский.

— Что?

— Португальский учила. — Он же знал: на таком расстоянии разговаривать невозможно. — Ты рассказывала мне, что учишь португальский.

— Вот ты о чем. Нет. Забудь… Несколько недель… может, два-три урока… потом мне стало скучно… уже ни слова не помню!

— Ты была охвачена таким энтузиазмом…

— Что?

— Ты была охвачена таким энтузиазмом, когда вернулась из революции… Революция! — крикнул он, встал и пошел вдоль стола к ней, чтобы сесть рядом, ведь так разговаривать невозможно. — Утренняя заря. Новый день. Новая жизнь. — Он стоял прямо перед нею. Она посмотрела на него. — Красивые слова.

— Давай без патетики, — сказала она, — и сядь на прежнее место.

Прежде чем началось несчастливое детство, Виктор был очень счастливым ребенком. Весьма робкий и застенчивый, однако любопытный, он смотрел на мир широко открытыми глазами. Все было ему в новинку. По сути, так обстоит для любого ребенка, но ему отчего-то казалось, что и в жизни взрослых новое имеет решающее значение. От того времени сохранилось несколько черно-белых фотографий с белыми зубчатыми краями, первые его воспоминания. Все снимки передержанные. Ведь новое всегда ярко сияло и блестело, а главное, солнце — он тогда привык автоматически связывать с «солнцем» этот глагол, — солнце непрерывно «смеялось». Конечно, в ту пору наверняка бывало и по-иному: пасмурные дни, вечера, ночи, другие сезоны, серая печальная осень, дождливая весна, — но в его памяти запечатлелась лишь вечная череда новых дней, плавно переходивших в следующие новые дни, сияя всходило солнце, и опять наставал новый день, и солнце смеялось.

— Надо стать вот так, — говорил отец, делая пальцем круговое движение, чтобы Виктор повернулся и обошел вокруг него. — Нельзя фотографировать против солнца.

Солнцу положено находиться у фотографа за спиной — эту истину ребенок в числе первых усвоил сознательно, а чуть ли не первым его словом было «хром». Оно блестело. И все краски сияли так нежно и светло, фотографии черно-белые, но Виктор помнил, что все тогда переливалось пастельными оттенками. И по сей день в фотографиях жили эти цвета. А тем паче в образах воспоминаний, не документированных снимками. Пастель, как новые узорчатые шторы в гостиной, сквозь которые просвечивало солнце, пока мама не раздвигала их в стороны, потому что настал новый день, и мохнатые листочки комнатной липы не вспыхивали нежной зеленью. Зеленый, желтый, голубой и розовый новой «американской кухни», где стоял и хромированный миксер, светло-красный земляничный лимонад, солнечно-желтый сыр «Жером», охряные, поджаристые ломтики белого хлеба, выскакивавшие из хромированного тостера. Новый кирпично-красный жучок-«фольксваген» с хромированными бамперами и молдингами, опять-таки задокументированный черно-белым фото. В принципе на веки веков документировалось — новое. Как взрослые радовались всему, что вдруг появлялось и чего раньше не было. К примеру, ему самому.

— Быть не может. У тебя уже сын!

— Да. И я очень им горжусь! — (Мама.)

— Никогда не поверю. Не говори, что это твой! Прелестный мальчуган!

— Вот именно что мой! Мой сынишка! Весь в отца! — (Папа.)

— Нет, вон там! Стань вон там. Солнце должно быть у меня за спиной, — сказал папа. — И-и-и улыбнись!

Все всегда ново, всегда в свете нового дня. Недаром его бабушка, папина мама, любила повторять: «Раньше такого не было». Виктор не помнил, что было или происходило несколько дней назад, знал только, что сейчас царило счастье, в центре которого находился он, счастье, полностью объединявшее детей и взрослых, хотя ребенок просто был рядом, хотя его выводили напоказ или фотографировали как новый автомобиль. Он всегда как бы тоже щелкал эти кадры в своей голове. До чего гармонично и счастливо ребенок приходится ко всему: все было внове для него, ведь он и сам был новым на свете, а одновременно все было внове и для взрослых. Иного он и представить себе не мог: мир — это сверкающая хромом машина, непрерывно производящая пастельную новизну. И все — что большие, что маленькие — смеются, как смеется солнце. Но вдруг отец исчез, родители разошлись, вскоре после того, как в гостиной появилась новая стенка. С многочисленными полками для очень немногочисленных книг. Сверху лампочка рассеянного света. Телевизора пока нет. И все же родители усаживались в кресла, гордо любовались стенкой, по нескольку минут, будто фильмом или пейзажем. Виктор устраивался на коленях у матери, взволнованный волнением родителей, и, как взрослые, неотрывно смотрел на стенку.

— Одно вам скажу, — твердил отец, — красное дерево!

Стенка была темная. Первое затемнение в светлом мире. Темно-темно-коричневая, а сверху, за ширмочкой, лампа рассеянного света, который не мог высветлить эту темную поблескивающую стенку.

Виктор наблюдал за всем с неизменным любопытством, в твердой уверенности, что его глаза и глаза взрослых видели одно и то же. Приближения родительского развода он не заметил. На всех тогдашних фотографиях лицо у Виктора искажено болезненной гримасой, глаза сощурены. Ведь когда отец снимал его, он поневоле смотрел прямо на солнце.

После пылающей столицы городок казался идиллией, хотя и хрупкой, как обычно, когда уезжаешь и возвращаешься. Вила-душ-Комесуш был местечком растущим, процветающим, но слишком уж маленьким, чтобы забыть его, а тем паче знать.

Гашпар Родригиш был сын старой доны Вьоланты и покойного сеу Алвару. Это не забылось. Сын города, побывавший в большом мире. Теперь он вернулся, опять стал здешним. Но не вполне. Если он добился там успеха — то почему воротился? Никто не знал, но домыслов хватало с лихвой. Что заставило его променять большой мир на маленький городишко? Может, он потерпел крах? Или в чем-то проштрафился? Оставался бы здесь! Они вспоминали, а знать ничего не знали, все эти люди, встретившие и его, и его семью с симпатией и уважением, но одновременно готовые позлорадствовать и понасмешничать. Обитатели родного городка приняли Гашпара Родригиша, однако не в свою среду. Встречали его, которого знали еще ребенком, с дорогой душой и лишь потом давали ему почувствовать дистанцию.

На первых порах семейство Нуниш Соэйру поселилось в доме доны Вьоланты. Скромного капитала, каким Гашпар Родригиш располагал после продажи своей лиссабонской скобяной лавки, оказалось достаточно, чтобы для начала арендовать новую лавку в хорошем месте, в переулке с аркадами, с задним двором, где можно было устроить склад. Вскоре он купил дом, где находилась лавка, а когда мать умерла, продал старый и слишком тесный родительский дом и расширил свой склад. Нет, краха он не потерпел, в скобяной торговле, как выяснилось очень скоро, сеньор Гашпар собаку съел, в лавке у него чего только не найдешь — и гвозди, и прочие строительные причиндалы, и домашнюю утварь, и оружие, и даже украшения, каких в Комесуше до сих пор не видывали. Давние его связи с крупными кузнечными мастерскими и торговыми посредниками страны действовали по-прежнему, и нередко люди заходили в его лавку, чтобы, к примеру, поглядеть на кованые оправы, аккурат появившиеся в Лиссабоне. Терпеливо, без хвастовства, чуть ли не подобострастно Гашпар Родригиш демонстрировал свои товары, скажем новейшие тали, техническое чудо из железных блоков и цепей, с помощью которого даже ребенок одной рукой может поднять в воздух тяжесть, по весу сравнимую с конем. «Нынче посмотрят, завтра купят», — повторял Гашпар Родригиш, а немного погодя в самом деле мог сказать: «Ну, что я вчера говорил?»

Имя Гашпар Родригиш Нуниш набирало веса и значимости. И обитатели Комесуша вправду приняли его в свою среду, стали считать своим. Он с испугом заметил, как в Комесуше возник кружок, в центре которого находился он сам, одинокий и беззащитный. Все его достижения оборачивались полной противоположностью тому, чего он желал, — пристальным вниманием вместо уважения. Вон сколько конкурентов и завистников. Стоят вокруг и хлопают в ладоши. Вроде аплодируют, а вместе с тем травят.

Возможно, все бы сложилось иначе, будь Гашпар Родригиш этаким фактотумом, чудаковатым сумасбродом, это бы объяснило, что кое-что у него идет не как у других. Но чудаком он не был, наоборот, очень старался быть как все, потому-то и бросалось в глаза, что он другой. Никогда его не видели в роскошной одежде, и карету он себе не покупал. Не хотел бросаться в глаза, а люди спрашивали: что он с деньгами-то своими делает? Смеялся он только со всеми за компанию и неизменно молчал, когда говорили другие. Не хотел важничать, а люди спрашивали: как же это дельцу, да столь успешному, как он, нечего сказать? И вообще: как он добился успеха? Именно он, а не Жуан Оливейра, который испокон веку держит на площади скобяную лавку?

В такой вот идиллии подрастал Мане, отпрыск процветающего семейства, которое внешне пользовалось уважением и все-таки жаждало признания среди равных, неотличимости и неприметности. Им хотелось исчезнуть в этом обществе — и это желание должно исполниться. У Мане эта страсть проявилась очень рано: он горячо мечтал лишь об одном — быть принятым вовне, за пределами семьи.

Быть как другие — так его учили в семье, но вскоре у него поневоле возникло впечатление, что семья-то ему в этом и мешает. Почему он, не в пример другим детям, обязан возвращаться домой до захода солнца? Мане этого не понимал, а объяснения не получил. Эштреле не понадобилось объяснений, чтобы сообразить, что у них есть секрет, и догадаться, а в конце концов и понять, в чем он заключается. Она сознательно вела себя в точности как другие, потому что знала: она — другая. Но Мане, простодушный, запомнил только одно: будь как другие. А другие-то были другими, и, упорно стремясь к ним приспособиться, он стал в семье врагом, опасностью, и домашние тем более избегали что-либо ему говорить.

Немногочисленные ранние воспоминания Мане были в прямом смысле слова темными, вечерними, — картины, погруженные в вечерний свет или в сумерки. Пора, когда все начинается, детство, для него странным образом оказалась закатной. Каждый раз солнце или заходило, или только что зашло, или вот-вот должно было зайти. Каждый раз он следил за положением солнца и нервничал, потому что тени удлинялись, а свет делался красноватым или серым. Азулежуш, роскошные голубые изразцы на фасадах домов, утрачивали блеск, тускнели. Начало, зачин, настрой же — как в конце: тревога, отчаяние, какие человек испытывает, когда время у него на исходе. Вот сию минуту этот упитанный мальчонка во всю прыть побежит домой.

Часто ли ему удавалось явиться домой вовремя, до захода солнца? Да почти всегда. Однако в воспоминаниях, в этих немногочисленных темных картинах, — никогда. В воспоминаниях он стоял перед отцом, еще более толстый, чем на самом деле, потому что втягивал голову в плечи, хотел стать меньше, смешной, запыхавшийся. Ребенок без заметной склонности к движению, но вынужденный все время бегать.

О своей бабушке из Вила-душ-Комесуш он сохранил единственное воспоминание, из-за одной фразы, которую она как-то раз при нем сказала в этой связи его отцу. Старуха в черном, седые волосы под черным платком, большие корявые руки опираются на клюку — сколько таких женщин он видел, в том числе спустя много времени после бабушкиной кончины? Наверно, она была точь-в-точь как они, потому-то в смутном, темном воспоминании именно такая вот женщина в черном и сказала его отцу: «Не трогай ты его, пусть бегает с ребятами!»

Бегать с ребятами было само по себе утомительно, а необходимость убегать от них на закате еще больше все усложняла, напрочь отделяла его от других, обособляла, и отнюдь не в тот миг, когда ему в последних лучах солнца приходилось мчаться домой.

Для этого неповоротливого, но поневоле вечно спешащего ребенка жизнь словно бы сплошь состояла из встречных движений: из беганья вместе со всеми и убегания от них. Из желания бежать вместе со всеми и необходимости убегать, а случалось, и из необходимости бежать вместе со всеми и желания убежать прочь.

Самый жуткий страх ему внушала мысль, что по какой-то причине он вдруг не сможет бегать. Она лишала его сна. Этот страх и сон были напрямую связаны друг с другом. Еще в раннем детстве он видел сон, который после повторялся. В дверь стучат. Стука не слышно, сон беззвучен, но он знает: в дверь громко стучат. Он выглядывает в щелку ставни и видит возле дома множество людей, кое-кто молотит кулаками по двери, на дворе ночь, горят факелы, выжигающие в картине яркие дыры, внезапно в окно летят камни, он пригибается, и в ту же секунду мать рывком оттаскивает его назад, тянет за руку к окну в задней стене дома. Однако и там тоже караулит толпа, ему хочется убежать, только вот куда? Не скроешься уже, и все-таки хочется убежать, хотя бы к сундуку или к шкафу, но он не в состоянии пошевелиться, немыслимая тяжесть давит на плечи, тщетно он изо всех сил пытается освободиться, сбросить ее с себя, а мать обнимает его, прижимает к своей груди, и он понимает: вот сейчас дверь уступит напору извне.

Он проснулся, беззвучно, как бы продолжая сон. Даже в такой неистовой панике что-то не позволяло ему действовать вызывающе, привлекать внимание. Это был просто сон, и он не закричал, даже в тот краткий миг, который понадобился, чтобы осознать реальность, он не привлек к себе внимания, никого не переполошил. Но дышал тяжело, словно долго бежал, жутко запыхался от тщетного стремления убежать, и отчаянно уткнулся лицом в подушку — лучше задохнуться, чем стать причиной переполоха, сумятицы в доме, небходимости зажечь свет, ведь, чего доброго, случайный прохожий спросит: что творится в этом доме в такой-то час? Это недопустимо, он знал, хоть и не понимал тогда почему.

Когда в ближайшие недели сон повторился в третий и четвертый раз, он все же привлек к себе внимание, но только в семье, наружу ничего не просочилось. Однажды вечером, когда настало время ложиться спать, он побежал. Носился по дому, не ведая, что творит, без единой мысли в голове, без плана, пробежал по всем комнатам, помчался к парадной двери, а оттуда через весь дом к черному ходу, оттолкнулся от двери и помчался к другой, что вела в отцовскую лавку, побежал обратно в гостиную, где через несколько шагов резко обернулся, на миг замер, озираясь по сторонам, но не замечая ни отца, ни матери, ни сестры, и снова побежал, вслепую, искал цель, а ее там быть не могло — куда же, куда бежать? Он бежал, спотыкался, затравленно зыркал по сторонам. Куда? Бежать, просто бежать. Это был уже не ребенок, который носился с другими детьми по улицам и изображал великих героев, а дома потом был взвинчен и перевозбужден, вместо того чтобы спокойно вживаться в роль маленького взрослого, — нет, этот мечущийся по дому ребенок был первым вторжением необузданного страха в их идиллию, в новый дом в Вила-душ-Комесуш, предвестьем грозных сил, посыльным надвигающегося безумия.

Как долго длились оцепенение отца, потрясенный ступор матери, поникшая одеревенелость сестры? Внезапно все они тоже задвигались… Вот он! Вот он бежит, но движения его стали теперь более угловатыми, более неуклюжими, он сделал еще несколько медлительных шагов, потому только, что не знал, как упразднить свою беготню, сделать так, будто ничего этого не случилось. А движения родителей — они ничем не походили на отца и мать, возмущенных строптивостью ребенка, а уж тем более на охотников, имающих дичь; странно немая сцена была насыщена тревожным страхом, в конце концов перед ребенком, который уже едва не падал, вырос отец, широко расставив ноги, большой, но вместе с тем удрученный, печальный, и почти беззвучно произнес одно-единственное слово: «Chega! Всё, довольно!»

Мальчик остановился, втянул голову в плечи, не в силах не то что шагнуть, но даже пошевелиться. Значит, вправду так бывает: что бежать вдруг больше не можешь! И не кто-нибудь, а отец отнял у него способность двигаться, парализовал его. Он стыдился, боялся наказания и унижения, но лишь внешне, как неприятное жжение на лице. Внутри же горело что-то наподобие факелов из сна, выжигая дыры во всех привычных картинах. Он хотя и дома, но что-то такое вспыхивает, и дом вдруг оборачивается преисподней.

Он не поднимал глаз на отца и потому не видел, каким жутким страхом объят сам этот мужчина. Нет, не видел. Видел на столе раскрытую книгу, которую отец недавно читал, видел в углу комнаты материну прялку, а рядом, у скамейки, вышивание сестры. Видел порядок, от которого хотел убежать, хотел, но не мог.

— Слушай, Хилли, тебе…

— Хильдегунда!

— Ладно, пусть Хильдегунда. Тебе снились в детстве повторяющиеся сны, кошмары, когда ты снова и снова…

— Когда хочешь убежать, но не можешь, вообще не способен пошевелиться, ты это имеешь в виду, да? Конечно. Такое снится каждому.

— Что значит — каждому?

— То и значит. Это вполне нормально, в определенном возрасте.

— С чего ты взяла?

— Что?

— С чего ты взяла, что каждый…

— Ну а ты с чего взял, что…

— Я в том смысле, откуда ты знаешь, что такие кошмары бывают у каждого.

— Первый семестр детской психологии. Я изучала психологию. Ты же знаешь!

— Ах да. Забыл.

— Господа. Телятина. Можно ли?..

— Разумеется. Прошу вас, подавайте!

Виктор и Хильдегунда молча смотрели, как сервируют горячее; официанты уже явно забавлялись, однако метрдотель по-прежнему пребывал в заметном смятении.

Наконец он добрался до Виктора, продемонстрировал ему бутылку вина, показал этикетку и чопорно произнес:

— «Грюнер Фельтинер Кабинет» урожая тысяча девятьсот девяносто седьмого года, от Алоиза Хотци, виноградники Турмхоф.

Виктор кивнул, позволил налить себе глоточек.

— Превосходно!

— Эдуард заказал бы сейчас красное вино, а Мария — минеральную воду…

— Почему ты так решила?

— Эдуард ведь всегда пил только красное, что бы ни подавали из еды. Сперва апельсиновый сок как аперитив, а потом красное вино. Ну а Мария никогда не пила алкоголь. Она неизменно…

— Но это же было страшно давно. Почем ты знаешь, что за минувшие годы она…

— Разве ты не заметил, что, когда мы чокнулись, она только пригубила свое просекко? Из вежливости. Сейчас она бы пила воду. Как раньше…

— Ты ничего не забыла, верно? А к тому же всегда подмечаешь…

Нет. Надо последить за собой. Он уже многовато выпил и, кажется, способен произносить лишь напыщенные фразы. Чуть не сказал: а к тому же подмечаешь непрерывности. Ну и фраза! И вообще: что бы он ни имел в виду, это не может быть правдой. Кроме самого себя, он не знал никого, кто бы с годами изменился так сильно, как Хильдегунда. Жизнь с множеством изломов. Он слегка захмелел, а потому будет веселым и все такое, а не…

— Что?

Виктор только рукой махнул.

— В самом деле любопытно, что кой-какие вещи у людей совершенно не меняются. И какие именно. К примеру, у тебя… Вот! Вот опять, точь-в-точь как в школе!

— Да о чем ты?

— Точь-в-точь как тогда! Когда нервничаешь, ты слегка потеешь, и очки сползают на кончик носа, а ты вытянутым средним пальцем возвращаешь их на место. Но поначалу всем кажется, будто ты делаешь непристойный жест!

Хильдегунда выставила собственный средний палец, засмеялась и ткнула им себе между глаз. Виктор взял бокал — да, он и впрямь изрядно навеселе, надо последить за собой, — приподнял (мол, твое здоровье!) и сказал:

— Жаль, ты сидишь так далеко. Не чокнешься. При том что сегодня мне хочется все время пить за тебя.

— Ну вот, пожалуйста. И это тоже.

— Что?

— И это тоже ничуть не изменилось. Ты и раньше отпускал банальные шутки. На чем бишь мы остановились? На снах. Почему ты спросил?

— О чем?

— О снах. Почему ты спросил, не бывает ли у меня повторяющихся…

— Ах да. Хочешь убежать и не можешь. Ты сказала, это нормально. Но каков был контекст, я имею в виду… Бутылочку минеральной, будьте добры, принесите бутылочку минеральной! — крикнул он вдогонку официанту, после чего продолжил: — Какова была обстановка в этих снах, когда ты хотела убежать и не могла?

— Ну, например, мне снилось, будто я стою посреди улицы и прямо на меня едет машина, а я вдруг не могу пошевелиться, машина все ближе, ближе, и еще: кругом темнота, я знаю, что шофер меня не видит, и хочу убежать, но не могу. Или я иду по лужайке, вернее по косогору, и вдруг откуда-то сверху катится валун, громадный такой, круглый, опять же прямо на меня, я хочу увернуться, и сперва это даже удается, но валун вдруг меняет направление и снова катится прямо на меня, грозит раздавить, а я вдруг цепенею, стою как вкопанная!

— Но тебе когда-нибудь снилось, что ты словно парализована, потому что угроза вполне конкретна…

— Так ведь и это вполне конкретно!

— Да, но я имею в виду реалистично, как бывает исторически, на самом деле…

— Что-что?

Виктор выпил стакан воды и попробовал начать еще раз:

— Например, кто-то приходит за тобой, хочет забрать и…

— Кому надо меня забирать?

— Так вот, ребенком я снова и снова видел во сне, что кто-то приходит забрать меня, вернее нас — маму и меня. Отец, как ни странно, никогда в этих снах не появлялся. Сперва я слышал, как вверх по лестнице топочут сапоги. Понятия не имею, откуда я знал, что это мужчины в сапогах, просто знал, и всё. Потом раздается стук в дверь, громкий, бесцеремонный, слово ее вот-вот вышибут ногой. Мы с мамой подбегаем к окну, смотрим на улицу. Там темно, но мы различаем у дома мужчин в длинных кожаных пальто. Мчимся в комнату, выходящую во двор, опять глядим в окно. Во дворе тоже стоят эти люди. Гестаповцы. Понятия не имею, откуда я это знал, но тем не менее знал. Нацисты пришли за нами. В дверь дубасят, уже со всей силы, пытаются высадить ее. Мне все время, а сейчас тем более хотелось убежать, убежать куда угодно и скрыться, но я не мог. Пытался оторвать ноги от пола, только не мог ими пошевелить, разве что так медленно, что на один шаг потребовались бы минуты. Вот что я имею в виду. Подобные вещи когда-то происходили на самом деле, а твой огромный валун…

— История с валуном — эпизод какого-то телесериала. Должно быть, я его видела, а во сне переосмыслила. И…

— У вас тогда еще не было телевизора!

— У нас телевизор появился очень рано. К тому же я не помню в точности, когда это было. А ты наверняка слышал историю, которую рассказывали в семье.

— У вас в семье говорили о временах нацизма?

— Нет.

— То-то и оно. У нас тоже. Никогда. Так что дома я определенно ничего подслушать не мог. Но во сне все было ярко, пластично, конкретно, как наяву, и…

— И как ты это объясняешь?

— Я пережил это наяву!

— Не может быть. Мы же все с пятьдесят пятого.

— Раньше. Я был маленьким еврейским мальчиком, и нас забрали, я погиб.

— Ты шутишь.

— А после освобождения я родился снова. Иначе откуда в моих снах такие яркие, конкретные образы, хотя…

— Виктор, ты рехнулся! Все-таки ты слышал какие-то рассказы. Можно ли верить этому всерьез?!

— Гундль! Можно подумать, именно ты разбираешься в вере…

— Хильдегунда! Очень даже разбираюсь. Мой муж преподает религию.

— Что? Но… вот, значит, как. Ты замужем за… пастором? Неужели правда?

— Нет. Он католик.

— Так не бывает, им же запрещено жениться! Что ты мне тут…

— Виктор! Я не сказала — священник. Без сана, без воротничка и прочего. Что с тобой? Я сказала: преподает религию.

— Да ну? Я бы с удовольствием наставил ему рога!

— Виктор!

Некоторое время он еще изнурял себя беготней, бегать и убегать было все труднее, потому что спал он слишком мало. И в конце концов доверился матери? Определенно не отцу, но, может быть, матери? Рассказал ей про свой сон? А она объяснила, что такие вещи происходили на самом деле? Что он, вероятно, подслушал какой-то разговор и в своем воображении… нет. Так кто же сказал ему, что это давние истории и никогда еще в этом городе, где они теперь… нет. Или он просто вдруг — не расспрашивая ни мать, ни кого другого — заметил, что женщина во сне никак не могла быть его матерью? Она ходила с непокрытой головой, а его мать всегда носила платок. И широкая, неуклюжая фигура матери ничем не напоминала ту стройную, проворную женщину, которая во сне оттаскивала его от окна. Окно. Собственно, какое это было окно? Дом во сне был чужой, не родительский. Кто сказал ему, что увиденное во сне на самом деле уже случилось? Друзья? Может, Фернанду? Нет, точно не он. Он бы не смог играть в травлю свиней, если б обнаружил взаимосвязь.

Подобные истории существовали. О них говорили. Пытались объяснить, успокоить. Но одновременно они не существовали. О них не говорили открыто. Помалкивали. Туманные слова, жесты, интонации, настроения подтолкнули его к фантазиям, властным и упоительным в играх с Фернанду, испуганным во сне. Собственная фантазия превосходила его разумение. Если тот дом вовсе не родительский и мать не мать, то спросил ли он себя, что все это значит? Видел ли он жизнь других людей, катастрофу, которая случилась в прошлом или, что опять-таки вполне возможно, случится в будущем? Все это превосходило фантазию ребенка по имени Мануэл, провидца, и в конечном счете должно было, ускользая, оставить его внизу, на почве будничной жизни, хорошо знакомой и тем не менее довольно загадочной.

Он закрывал глаза, хотя и не мог заснуть. В итоге все-таки засыпал. Делал то, что велел отец. Даже если совершенно ничего не понимал.

В определенные вечера зажигали две свечи, которые горящими ставили в шкаф, — так надо. Спрятанный свет. Никто не мог его видеть, ни прохожий, заглянувший в окно, ни нежданный гость. Так полагалось. Почему-то. Он и сам, проснувшись, забывал, что со вчерашнего вечера в шкафу горели свечи. Может, успели уже погаснуть.

Печь топили так, что она раскалялась чуть не докрасна, дрова все подкладывали и подкладывали, потом резко убавляли доступ воздуха, чтобы жар держался как можно дольше. На следующий день не стряпали, но жар в печи сохранялся.

Домашние сидели все вместе, не шевелясь. Выглядело это торжественно, хотя для благоговейной торжественности в помещении было слишком жарко. Мальчуган взмок, еще когда бежал домой. А теперь продолжал обливаться потом. Вроде бы нормально. Однако что-то говорило ему: нет, не нормально. Он не мог себе представить, чтобы в других семьях обстояло так же. Хотя бы потому, что, не в пример ему самому, друзья его с заходом солнца не выказывали спешки, ничто не заставляло их сломя голову мчаться домой. Только он об этом не задумывался. Отец у него странный. Так ведь и другие отцы тоже странные. Может, нормальное вообще не существует! Или же нормально именно то, что ничего нормального не существует. К примеру, отец Педру. Вечно кидался чем ни попадя. Особенно охотно — связкой ключей, в сына. Но ни разу в меня не попал, с ухмылкой сказал ему Педру. Бедняга. Не потому, что отец у него чудной, а потому, что походил на мышь. Особенно когда ухмылялся. Он представлял себе, как Педру, словно мышь, шныряет по дому, а отец бросает в него связку ключей. Это нормально?

Всех воспитательниц в детском саду звали милая тетя. Но одна милая тетя злая, рассказывал дома Виктор. Мама ужасно смеялась. С тех пор как отец ушел, она просто обожала до слез смеяться над Викторовыми словечками. При нем повторяла другим его оригинальные замечания, и все смеялись. Тут он вправду проявил оригинальность: у него возникли подозрения. Может, у больших все действительно как-то не так? Он не шутил, а им смешно? Он чувствовал, шутки кончились, прежняя непринужденность исчезла. Если родители разговаривали друг с другом, то серьезно, а если он что-то говорил, серьезно, вовсе не в шутку, то мама смеялась. Виктор решил молчать.

— Бедный ребенок. Твои родители правда в разводе? — спросила милая тетя.

Виктор недоумевал. Папа переехал на другую квартиру, поближе к работе. Чтобы не ездить каждый день в такую даль, сказала мама, и он ей поверил. Развод? Бедный ребенок? Он промолчал.

— Теперь тебе надо хорошенько молиться!

Это был городской детский сад. Венской общины. «Красной Вены». Там сновали милые тети и заставляли детей молиться. До каких лет Виктору нужно дожить, чтобы при мысли об этом не испытывать страстного желания швырять бомбы? До сорока четырех? Нет, с такими порывами покончено, теперь все иначе. Хотя он и онемел на миг, услышав, что девочка, которая вместе с ним готова была швырять бомбы, ныне замужем за учителем религии.

Его так упорно заставляли молиться, что в конце концов он наотрез отказался ходить в этот детский сад. Остальные дети играли, а он должен был молиться. И после обеда, когда всем полагалось спать — заснуть вообще-то очень непросто, — он должен был лежать на спине, молитвенно сложив руки на груди. Засыпать словно на катафалке. Слова «катафалк» он тогда еще не знал, но воспоминания об этих случаях были так ярки, что, узнав это слово, он тотчас же подумал о них.

Мама не могла сидеть при нем дома, ей пришлось снова идти работать. Виктор цеплялся за нее, цеплялся за ножки столов, стульев, кроватей, за дверные ручки, за краны и цветочные горшки. Мне надо на работу. Возьми меня с собой. Нельзя. Так нельзя, и так нельзя, и так тоже нельзя. В конце концов дедушка с бабушкой, папины родители, согласились присмотреть за Виктором. Временно. Все равно ему скоро в школу.

Дед с бабушкой были старые и, по-видимому, уже не работали. Конечно же Виктор заблуждался. Скорее всего, он весьма долгое время сопровождал деда на работу, не замечая, что тот вовсе не праздно гранит мостовую. С другой стороны, дед в самом деле праздно гранил мостовую. Но в этом заключалась его работа.

Наперекор всему дед пережил гитлеровскую диктатуру и после ее краха решил наконец-то пожить. Вопрос «на что жить?», надо полагать, казался ему сущим пустяком, раньше-то он жил яко благ, яко наг, яко нет ничего — и уцелел. Он потребовал компенсации, не от властей, не от какого-либо ведомства, а прямиком от самой судьбы. Решил в конце концов заняться именно тем, что любил больше всего, — сидеть в кофейне.

Как на это жить? Судьба рассмотрела его ходатайство без бюрократических проволочек. Он устроился агентом в кофейную фирму, и задача его сводилась к тому, чтобы ходить из одной кофейни в другую и спрашивать, сколько килограммов кофе надобно доставить на следующей неделе и не пора ли пополнить запас бумажных салфеток и кусочков рафинада в обертках с логотипом кофейной фирмы. Ежедневно он наведывался в четыре-пять кофеен, в одной читал газеты, в другой наблюдал за игрой в карты, в третьей сам играл в бильярд. Повсюду он знал завсегдатаев и был единственным завсегдатаем всех кофеен сразу. Он спорил о политике и футболе и, хотя в театры не ходил, знал все театральные постановки в Вене — исключительно по разговорам в кафе. Перед уходом в другую кофейню он забирал заказы для своей фирмы. А когда около пяти вечера возвращался домой, прямо с порога, не снимая пальто, говорил жене:

— Утомительный выдался денек! Пойдем-ка, Долли, в кафе!

Виктору больше нравилось сопровождать деда, чем сидеть дома при бабушке. Она упорно разговаривала не с ним, а только о нем. Дед называл его Викки, бабушка — «ребенок». Если он что-нибудь у нее просил, то не слышал в ответ «У меня этого нет» или «К сожалению, Виктор, нам это не по карману». Она говорила: «Откуда у ребенка такие запросы?»

Виктор привык, что большие в восторге от того, что он есть, что он существует. Раньше, когда они приезжали в гости, так было и у дедушки с бабушкой. «Викки, золотце мое!» (дед). «Это не ребенок, это солнечный луч!» (бабушка). Но теперь, живя у них, мальчик чувствовал себя посторонним, помехой в несложной, однако всеобъемлющей системе ритуалов, которые повторялись изо дня в день, без изменений. Пока они были для него незнакомыми и загадочными, Виктор не смел задавать вопросы, а привыкнув, тем более не смел ничего ставить под вопрос. Завтрак: бабушка спрашивала деда, что ему приготовить.

— Долли, ну что ты спрашиваешь? Ты же знаешь!

И каждый раз бабушка с возмущенной миной на лице уходила на кухню, бросала на сковородку ветчину, заливала яйцом — ветчина и яйца в доме никогда не переводились — и в конце концов шваркала на стол перед дедом тарелку, со словами:

— Вот тебе твоя фаршированная рыба!

Один-единственный раз Виктор спросил, нельзя ли и ему фаршированной рыбы. «Где ребенок этому научился?» Больше Виктор никогда не спрашивал. Он получил хлеб с маслом и две четвертушки очищенного яблока, без сердцевины. Почему яичница с ветчиной называлась фаршированной рыбой, мальчик тоже не спрашивал. Все здесь было ненормально, но именно это и считалось нормальным. Ветчина вдруг опять называлась ветчиной — когда дедушка ее не ел.

— Почему ты не ешь, Рихард?

— Остыло уже!

— Ах вот как? Значит, холодную ветчину есть нельзя?

Очень скоро Виктор наизусть знал все диалоги пьесы, которую дед с бабушкой каждый день разыгрывали вновь, и после каждой реплики мог бы вслух подсказать следующую. Проделал он это один-единственный раз.

— …остыло уже! — Дед.

— Ах вот как? Значит, холодную ветчину есть нельзя? — Виктор.

— Кто спрашивал этого ребенка? — Бабушка.

Виктор был мальчик худенький, очень непоседливый. Но ему пришлось научиться часами сидеть на одном месте. За едой. В те дни, когда он оставался дома с бабушкой. В таких случаях двигались только ножницы — если он получал картинки для вырезания. Крепости, дворцы, крестьянские усадьбы, самолеты, корабли — мастери себе целый мир, только сиди спокойно. Ему больше нравилось сопровождать деда, ведь тогда можно вприпрыжку бежать рядом, из одной кофейни в другую. Опять же и в кофейне посидеть хорошо, дед и внук довольные смотрели друг на друга, и дед говорил:

— Ну, Викки, твой старый дедушка по-прежнему легок на ногу, верно?

А потом, когда бабушка шла с ними, вечер завершался благополучно, если Виктору на протяжении нескончаемой партии бриджа в кафе «Монополь» не приходилось слышать фразу: «Неужели этот ребенок не может посидеть спокойно? Раньше такого не бывало!»

Он сидел и смотрел во все глаза. Но ничего не видел. Будто глядел на мир сквозь матовое стекло.

Потом он снова водворился у матери. Пришла пора идти в школу.

— Очень послушный ребенок. Ты можешь им гордиться!

— Наш Викки — сущее сокровище!

Первая травля свиней едва не осталась единственной. На следующий день дети вновь собрались вместе, словно в похмелье после пережитого опьянения властью. Спонтанное возбуждение, которое Фернанду сумел вызвать походя оброненным подозрением, неповторимо. В их вымученной браваде сквозили сомнения и страх.

О Жозе, Жозе Пинъейру! — снова и снова выкрикивал Фернанду, ему не терпелось тотчас припустить бегом, устроить травлю и сцапать его. А вдруг подозрение опять не подтвердится? Сколько раз они смогут безнаказанно снимать штаны с детей-христиан? Вдобавок у Жозе вроде бы есть два сильных старших брата? Даже столкнувшись с одиночкой, который в противоположность Паулу стал бы обороняться, эта шайка бросилась бы врассыпную.

И ведь именно он, толстяк, попутчик, сумел соединить нетерпеливую одержимость Фернанду и упорные опасения остальных в систему, которая в итоге позволила им растянуть травлю свиней на много месяцев и вести ее с неослабным рвением, непоколебимо, без страха перед наказаниями и репрессиями.

— Если мы будем совершенно точно знать, — сказал Мане, — что все Пиньейру тайные иудеи, то, захоти мы найти у Жозе последнее доказательство, его братья ничего сделать не смогут. Всеобщее негодование обрушится на них прежде, чем они надумают с нами расправиться. Стало быть, нам необходимо обеспечить себе полную уверенность. Но каким образом? Так вот…

Рассуждения более чем примечательные для мальчика его возраста. Ребята уставились на Мане, а Фернанду указал в его сторону пальцем, как владыка, предоставляющий слово человеку, который, по его глубокому убеждению, выскажет его сокровенные мысли.

Мане кивнул и с претензией на изящество сделал жест в сторону Фернанду:

— Фернанду ведь дал нам все подсказки. Постоянно говорил нам о тайных еретических деяниях мнимых христиан, верно? Фернанду учил нас, что вода, которой крещают еврея, льется напрасно, подобно тому как море не становится пресным от воды, что Тежу приносит в океан. Дело за нами — будем смотреть во все глаза и наверняка найдем доказательства.

Он был самым переимчивым учеником: все, что Фернанду когда-либо говорил про тайных евреев, он сумел повторить, обобщить, истолковать, упорядочить, представить в виде плотной, крепко сплетенной сети, которую можно набросить на любого подозреваемого. Никто и ничто не ускользнет.

Коль скоро большинство новообращенных вправду всего-навсего лицемеры, то за ними надо следить, ведь лжец рано или поздно себя выдаст. Разве Фернанду не рассказывал, что эти «христиане» регулярно глумятся над таинством причастия? Должно быть, глумятся? Но где они берут облатки? Конечно же в церкви, на святой мессе, когда во время причастия не глотают облатки, а украдкой прячут и уносят домой. Что, если присмотреться к ним повнимательней, да и накрыть на месте преступления? Далее, предписания насчет пищи. Может, семейство Пиньейру, к примеру, отказывается от приглашений, чтобы не пришлось есть некошерное. Это ведь тоже можно проверить.

Он все говорил, говорил, миссия набирала величия, меж тем как страх ребятни отступал. Ведь выслеживание — предпосылка охоты, верно? Все закивали. Он устанавливал правила, законы, вытряхивал их из рукава. Россказни Фернанду, собственные навязчивые идеи — все сплелось в набросок чуть ли не бюрократического процесса, привносящего некоторую осмысленность в слепую беготню, какой травля свиней была изначально. Им понадобится терпение, и немалое. Необходимо примечать всё, абсолютно всё, без исключения. Самая крошечная деталь может оказаться важной.

И никаких погонь после захода солнца, правду нужно вытащить на свет, да-да, на свет! А не в обманчивые серые сумерки. Что ж, вполне логично. В дождь погоню прекращать, поскольку именно в такой ситуации дождь может быть знаком того, что Бог желает смыть с подозреваемого все подозрения. Мане знал, что Фернанду любит во всем усматривать Божие знамение, глас Божий, а самому ему ни под каким видом не хотелось еще хоть раз оправдываться перед отцом за промокшую, перепачканную одежду.

— Что же касается шабата, то бишь субботы… — Он осекся.

— Кто соблюдает субботу, тот не работает!

— И еду не готовит!

— И надевает чистое белье!

— А где не стряпают, дым из трубы не идет!

Он словно бы осекся оттого, что все возбужденно галдели наперебой. Хотел сказать что-то еще, хотел — и сказал:

— Если Пиньейру соблюдают субботу, то в этот день все они останутся дома. Или постараются остаться дома. И мы понапрасну привлечем к себе внимание, околачиваясь всем скопом возле их дома…

— А мы по очереди, — сказал Фернанду.

— Да, по очереди, поодиночке, нам нужно…

— Нам нужно все выяснить, но на глаза не попадаться.

— Да, на глаза не попадаться. — Больше он не сказал ничего.

Ребятам не терпелось сию же минуту взяться за дело, немедля приступить к выслеживанию. С чего начать? Что можно сделать прямо сейчас? Они осаждали Фернанду, требуя дать им задания. Все это произвело на Фернанду впечатление. Он смекнул, что совсем недавно они едва не отказали ему в подчинении, однако теперь его авторитет восстановлен. Да, он тут король, а толстяк — его бюрократия.

Тут Мане научился видеть. Или: мог бы научиться. Ему недоставало быстроты ума. Свидетель, который ничего не видел. Присутствовал, потому что бежал заодно со всеми, но глазами удирал прочь. Он видел глинистую дорогу, по которой беглым шагом ступало множество ребят, временами в ногу, видел пыльный бурьян, пучки травы, кладбищенскую стену. Видел руку Фернанду, сжимающую палку, мелкие круговые движения запястья. И само запястье, громадное, как бы совершенно самостоятельное. Затем, на протяжении нескольких мгновений, лишь мельканье призрачных фигур — но того, чего ради с Паулу стянули штаны, того, о чем шло дело, он не видел. Видел какое-то движение, по правде говоря, движение собственных глаз, из тумана в серую тень, что лежала на стенах домов у них за спиной, смотрел туда, откуда за ними могли наблюдать, окна — как вереница закрытых глаз, все ставни заперты, нет, он ничего не видел.

Теперь он старался выработать схватчивый взгляд. Терпеливо подглядывал из укрытия, краем глаза наблюдал на ходу, задумчиво склонив голову, поглядывал из-под прикрытых век, пытался, елико возможно, сосредоточиться на том, что хотел увидеть. Однако держал под наблюдением слишком много всего, чтобы увидеть что-то по-настоящему. Держал под наблюдением то, что выбрал, а одновременно и тех, вместе с кем вел наблюдение. При этом вдобавок наблюдал за собой и следил, не наблюдает ли кто за ними. В результате, когда они обсуждали свои наблюдения, оказывалось, он не видел ничего, что видели другие, хотя в обсуждении, понятно, участвовать мог, ведь он тоже там был. Зато именно он отлично запоминал все донесения, раскладывал их в памяти по порядку, как бы каталогизировал, и держал наготове — вдруг понадобятся. Был живым архивом.

Когда Пиньейру входили в церковь, они макали пальцы в святую воду, прежде чем осенить себя крестом? И как они совершали крестное знамение? Вправду ли молились вместе со всеми во время мессы или только для виду шевелили губами? Подходили к причастию и по-настоящему проглатывали облатку?

Ребятишки, занявшие стратегические позиции по всей церкви, с разных точек во все глаза наблюдали за поведением семейства Пиньейру во всякий миг богослужения. Однако Мане, ведя слежку, то и дело искал зрительного контакта с остальными, а при этом запутывался в сетке их взглядов. Неожиданно он заметил, что его отец сложил руки не как полагается, а просунув большой палец меж указательным и средним. Но ведь это означало… да наверняка ничего не означало, не хотелось ему это видеть, и он ничего не видел, пока до него не дошли странные движения обок: когда произносили «Gloria Patri», его отец покачивал торсом — вперед-назад, вперед-назад. Он поднял голову, посмотрел на отца, который посмотрел на него и тотчас перестал раскачиваться.

Отец Жозе на протяжении всей святой мессы шляпу не снимал, сидел безучастный. Правда, он, говорят, очень хворый и почти глухой. Но остальные члены семьи громко молились вместе со всей паствой и очевидным образом участвовали в богослужении. Может, слишком уж очевидным, нарочитым? Жозе не стукнул себя в грудь, когда тело Христово подняли вверх, — не скрытый ли это знак осознанного неприятия?

Он этого не видел. Видел пустое быть-на-виду. Видел собственную склоненную спину в церковной скамье, собственный круглый затылок. Проходя вместе с Педру по улице Нова мимо дома Пиньейру, чтобы ненароком зыркнуть в их окна, видел, что в этот самый миг за открытой балконной дверью дома напротив какая-то женщина отступила в глубь комнаты. Видел на тенистой стороне улицы двух мужчин, которые коротко взглянули на них и снова повернулись друг к другу, однако словно невзначай стали так, чтобы смотреть им вслед. Видел за стеклами окон лица, серые пятна, расплывающиеся в сумраке внутренних помещений. А если задерживал дыхание и, замерев, дурманил себя слепящим солнечным светом, ему чудился шепот: видеть и быть на виду. Городок у них хоть и маленький, но неугомонно-деловитый. Поэтому шумов хватало с избытком. Для Мане они оборачивались гулом зрачков, звоном взглядов, натянутых вдоль и поперек.

Видения средь бела дня. Реконструкции дневных видений по ночам. Он подолгу не засыпал. Взгляд на череду закрытых окон. Глинистая дорога. Он видел себя глазами других, со спины. И эта спина не давала увидеть самое важное. Он тер, давил и ничего не видел. Теребил, затаив дыхание, тянул двумя пальцами, пора перевести дух, и он вздохнул, но так, будто совершал что-то запретное, грудная клетка, вместо того чтобы подниматься и опускаться, судорожно трепетала, он замер, потом еще раз потянул крайнюю плоть, сдвинул ее, отпустил и заметил, как член под ладонью шевелится. Он взял его в кулак и сжимал, пока тот не поднялся. Так забавно — придавить его книзу и отпустить, придавить и отпустить. И тут в голове мелькнуло, что Бог на небе все видит. Ему все видно, все сразу. В этот час, думал он, когда смотреть не на что, поскольку все объято сном, Бог наверняка глаз с него не сводит. Вокруг темно, ничего не видно, а Бог тем не менее видит. Есть такой свет, при котором все на виду, и ему необходимо добраться до этого света. Кто может верить в мнимого Бога, который требует, чтобы люди отрезали себе кое-что внизу, и тогда Он, мол, закроет глаза? Свиньи. Он прочел «Отче наш», ладошка укрывала член, словно маленький щит. Как всегда, спал он плохо.

Травля свиней приобретала все больший размах. Они думали наблюдать за одним человеком и его семьей, выслеживать одну-единственную жертву. Но эта семья множеством нитей была связана с другими. И если тень подозрения покуда не сгущалась, то безусловно становилась день ото дня длиннее. Наблюдая за Жозе, за его братьями и сестрой, они в конце концов поневоле спросили себя: может, все те, с кем снова и снова встречались Пиньейру, тоже тайные евреи?

— Конечно, эти еврейские свиньи образуют сообщества, стараются остаться в своем кругу. Это вполне естественно, — говорил Фернанду. — Уличим одного из них, покончим со всеми!

Слежку расширили, меж членами группы распределили новые задания.

У Жозе была сестра, Мария, годом старше его. Взрослые манеры и детский облик являли поистине образцовое сочетание; глядя на Марию, вправду можно было увидеть женщину, какой она станет в будущем, по крайней мере, так представлялось Мане. Он кое-что замечал. Но только в кругу «аристократов» об этом не расскажешь. Наблюдая за Марией, он впервые видел не собственную свою спину, которая в воспоминаниях загораживала то, за чем ему полагалось вести наблюдение, нет, он действительно видел ее, видел, как она вдруг бросала на него взгляд, вопросительный или любопытный, а потом видел, как сам опускал голову и пинал ногой камешек или глупо хихикал. Видел себя спереди — ее глазами. Черные волосы у нее заплетены в толстую косу. А Фернанду рассказывал, что еврейским девочкам впервые подстригают волосы только на совершеннолетие, верно? С другой стороны, его собственная сестра. — ей-то волосы хоть раз подстригали? Этого он не знал. Знал только, что испытывает огромное стеснение, и еще: ее глаза. Волосы у нее черные, а глаза совсем светлые. Думая о ней, он всегда видел именно ее глаза. И ее глазами. Когда все спало, а он ждал, чтобы наконец сон сморил и его, тогда ему виделись эти светлые глаза, вероятно голубые, и виделись голубые жилы на руках Фернанду, и было приятно чувствовать под ладонью движение члена.

Наблюдения, собранные по отдельным лицам, дети называли протоколами. Фернанду сказал, что они так называются. Этих протоколов становилось все больше, и каждый в отдельности непрерывно удлинялся. И только он один еще был в состоянии удержать в голове столько сведений, только он один мог в ответ на упоминание какого-либо имени или факта изложить всю информацию, увязать «за» и «против», указать прямые связи. Помнил в подробностях все четыре проверки навозной кучи Пиньейру (первая состоялась два месяца назад): какие отходы они обнаружили и к каким выводам насчет особенностей питания семейства смогли прийти на этом основании. У других самыми яркими были всегда последние впечатления, более ранние тускнели, путались, из-за неточности деталей приписывались не тем людям. Но в его мысленном архиве все оставалось равноценным и незыблемым, он как бы листал в голове страницы и ничего не упускал. Он чувствовал, что стал важным в этой группе, что его наконец признали как равного, потому что он теперь не попутчик, а выполняет особую функцию. Теперь его пухлое тело уже не казалось таким нескладным и смешным, наоборот, вполне отвечало своему назначению: знания прямо-таки распирали его.

И он понимал: его авторитет еще возрастет, если он наконец научится читать и писать. Если станет тем, кто все записывает и ведет письменные протоколы. Эта мысль превратилась в навязчивую идею: надо непременно фиксировать и обобщать в письменном виде сведения, объем которых неуклонно растет.

В самом деле, похоже, время пришло. Родители уже обсуждали эту тему. Отец подарил ему шляпу, какие носят взрослые, и сказал, что ему пора учиться читать.

Но где? У иезуитов? Послать хотя бы одного ребенка учиться к иезуитам или к францисканцам считалось признаком особой набожности и поднимало авторитет семьи. Но у отца имелись возражения. Правда, неясно, какие именно. Что-то вызывало у него тревогу, вот и все.

Сам мальчуган, с одной стороны, был не прочь пойти к иезуитам. Но с другой стороны… Он получал огромное удовольствие, оттого что приобрел вес среди друзей, а в таком случае ему не миновать надолго с ними разлучиться. И травле свиней придет конец. Конец ощущению власти и признанию, конец слежке, объектом которой — для него отнюдь не в последнюю очередь — была и Мария.