Изгнанник вечности

Пролог

Стража у дверей расступилась, пропуская советника в покои вдовы Правителя. Паском вошел и увидел ее — синеокую красавицу Танэ-Ра. Но не по убитому супругу скорбит она, из-за иных дум хмурится высокое юное чело.

— Это вы… — промолвила она и, отвернувшись, продолжила разглядывать что-то на лезвии меча.

В голосе ее не было ни разочарования, ни надежды. Только усталость, только непомерная усталость.

— Что вы видите там, моя царица? — спросил советник, узнавая меч преступника.

Зеркальный клинок, в который сейчас смотрелась задумчивая Танэ-Ра, снес голову с плеч ее вельможного супруга. Она ответила вопросом на вопрос:

— Это вас мне нужно благодарить за то, что я могу сохранить у себя его оружие, советник Паском?

— Если у нас все получится, то это я буду благодарен вам, прекрасная, за то, что вы сберегли и сей меч, и душу его хозяина.

— Душу его хозяина? — искусанные от горя губы Танэ-Ра презрительно покривились. — Душу его хозяина собираются загубить, и вы, советник, примете в том непосредственное участие!

Паском подумал, что никогда ему не разгадать всех ребусов, таящихся в закоулках женского сознания. Во всяком случае, никогда, покуда воплощен: телесное чересчур мешает беспристрастно познавать взаимосвязи этого мира. Он всегда знал, что царица не любит своего мужа-правителя, выданная за него насильно, однако и помыслить не мог, что все закончится таким образом!

— Он мой ученик, Танэ-Ра! Хозяин этого меча, Тассатио, — мой ученик.

Она изумленно уставилась на советника, позабыв кутаться в свою накидку, под которой наивно надеялась скрыть от него то, что скоро заметят и все остальные.

— Да, я только что пытался поговорить с ним в темнице, но он не пожелал слушать меня и прогнал. Осталась последняя надежда — вы, Танэ-Ра. А теперь послушайте, царица, что нужно будет сделать вам ради вашего попутчика Тассатио, жизнь которого спасти уже нельзя, но дух которого должен возродиться…

Глава первая, в которой всё чуть было не закончилось, едва начавшись

Бывают сны, после которых, проснувшись, ты чувствуешь себя сказочно богатым и невероятно счастливым. Такой сон время от времени снился другу хозяина, Тессетену.

Вот и сейчас Нат, навострив уши, замер при входе в зимний сад, где все по-прежнему зеленело и цвело, порхали бабочки, а между стволов двух тропических деревьев покачивался большой гамак. Волк знал, что видится сейчас в грезах дремлющему там молодому мужчине — «второму после хозяина»…

Прекрасный, сотканный из света звезд, будто зеркало самой природы — ледяное и чистое — обоюдоострый клинок скользил в черной пустоте. В нем отражалась вспышка Изначального. И острейшее лезвие, способное рассечь на лету пушинку из оперения гагары, изгибалось подобно языкам ритуального пламени. Это было так чудесно, что слезы поневоле капали из глаз юного Сетена — во сне он всегда оставался юным! — и тоже сверкали, стоило им отразиться в волшебном зеркале меча, передаваемого по наследству от отца к сыну в соответствии с древней традицией жителей Оритана.

Нату не хотелось будить хозяйского друга, он чуял необыкновенную важность этого сна. Но вот-вот случится беда.

Седой старый волк толкнул прохладным носом руку Тессетена. Минувшей ночью тот наплясался на свадьбе до упада и оттого теперь лишь что-то проворчал и отмахнулся. Но кому, как не другу, спасать хозяина? Натаути зашел с другой стороны, поднялся на задние лапы и так надавил на край гамака, что только чудом не перевернул Сетена. Тот удачно приземлился на ноги и ошалело уставился на волка, соображая, что происходит.

— Нат? Ты что? — спросил молодой человек, утирая заспанное лицо ладонью. — Какая блоха тебя цапнула?!

«За мной, за мной!» — пес замотал пушистым хвостом, быстро пятясь к воротам — туда, в осеннюю слякоть Эйсетти.

«Второй после хозяина» не стал тратить времени попусту: он понял, что Нат просто так не придет и не разбудит. Тессетен на бегу набросил осенний плащ, и оба — зверь и человек — выскочили на улицу, оба жадно глотнули свежего, кристально-звонкого воздуха города. Так пахло только в Эйсетти, когда, четко очерчиваясь в пасмурном небе, свисали с мокрых ветвей умирающие листья, а последняя пригожая травка вздрагивала под ударами дождевых капель, унизанная бриллиантами утренних росинок. Больше так не будет пахнуть ни одна осень на этой планете!

Волк мчал первым, останавливался, поджидая человека, и снова срывался с места. Их путь уже вполне очевидно лежал в горы.

— Стой, Нат! Стой! — запросил пощады Тессетен, когда перед ними расстелилось бесконечное полотно моста над ущельем, по дну которого вилась полноводная, изобилующая порогами Асурриа, разделяя город и Самьенские Отроги.

Там, среди холмов, белели постройки пригородных поселений, но еще чуть дальше — и начинались труднопроходимые косогоры.

— У тебя вон сколько ног, а у меня всего две, понимать надо!

Ну так и понимай, ты же человек, тебе и действовать!

Они остановили первую же въехавшую на мост машину, что едва не обдала их веером брызг из скопившейся у бордюра лужи. Поначалу недовольно взглянувший на лохматого северянина, водитель узнал в нем сокурсника младшего сына, и лицо его прояснилось.

— Пусть о тебе думают только хорошее! — с охотой ответил он на приветствие Сетена. — Куда тебе нужно?

Тот покосился на пса, а Нат вытянул морду, словно указывая на высившуюся вдали Скалу Отчаянных. Тессетен откинулся в кресле:

— На ту сторону, господин Корэй.

— Слышал, ты нашел попутчицу? — как бы невзначай спросил пожилой ори, когда они проехали добрую треть пути.

— Да. У нас сегодня свадьба.

— Это хорошо!

— Я вас приглашаю… и ваших жену и сыновей…

Водитель рассмеялся:

— Благодарствую. Говорят, попутчица твоя безмерно красива…

Нат скрыл ухмылку, выпустив длинный розовый язык и тряхнув ушами. Обычный пес, ему ведь просто тяжело дышать в жарком салоне машины, вы не подумайте чего!

А он-то чувствовал, какой усталостью ноет сейчас все тело хозяйского друга, не знавшего покоя уже вторые сутки. На Оритане принято справлять веселые свадьбы, и только на третий день ехать в дом утанцевавшейся со своими гостями супруги. После чего, объединенные в семью, молодые должны провести со всеми, кого пригласили на праздник, еще два восхода и два заката — лишь тогда их оставят в покое и дадут насладиться обществом друг друга… если у них останется для этого хоть капля сил.

— Так почему же ты сбежал с собственного праздника? — продолжал беззаботно болтать пожилой ори, служивший духовным советником в Объединенном Ведомстве. — Случилось что-то?

— Думаю, тут дело в Але, — Тессетен взглянул на волка и, вероятно, счел вид последнего красноречивым подтверждением своей догадки. — Он исчез утром со свадьбы. Наверное, его понесло в горы… Он всю ночь препарировал мне мозги рассказами о каком-то новом радаре, а с утра сбежал. Теперь, полагаю, вляпался в приключение, и Натаути тащит меня к нему на подмогу. Всё как всегда…

Ну кто же на Оритане не знает Ала-из-Эйсетти? И неважно, что сейчас знаменитости всего шестнадцать — ровно столько же, сколько новоиспеченной жене Сетена — но все помнили его прошлые заслуги и ждали чудес. Вот мальчишка и лезет из шкуры вон, подумал Нат, привычно скрывая от людей не-волчьи мысли и прикидываясь обыкновенным старым псом-флегматиком, у которого своя жизнь и свои интересы, приземленные и незамысловатые. Взять любого волка — много ли ему надо? Вот и кое-кому не стоит отличаться.

Советник Корэй пообещал подождать их на выезде из Лесного поселка, за которым начиналось бездорожье и вырастали скалы.

— Вы могли бы привезти кулаптра[1]? — на всякий случай попросил Сетен. — Лучше Паскома… Надеюсь, не пригодится, но все же…

Волк согласно чихнул, кивнув головой. Господин Корэй озабоченно покачал головой, наконец поняв, что дело серьезное, развернулся и поехал обратно в город. Ради Ала любой житель Эйсетти нарушит свои планы. Даже если он духовный советник.

И тут Нат ощутил ослепительную вспышку боли, не выдержал и вскрикнул, как человек. Едва не свалившись с ног, волк перевел дух и взглянул на Тессетена. Тот все понял, отчего и стал злым, раздражительным и резким.

Задыхаясь, они ползли, лезли, перепрыгивали через валуны, бежали к Скале Отчаянных, одиноко торчавшей над каменистой долиной. Тут в прореху туч заглянуло солнце, и возле вершины скалы что-то сверкнуло.

— Что там? — задыхаясь, прохрипел измотанный человек. — Что это?

А волк уже знал, что они увидят, когда доберутся к месту. Он словно своими глазами видел, как стремительно приближается земля, будто собственным телом чувствовал сокрушительный удар о камни, и нахлынувшая темнота вытесняла боль и агонию. Но хозяин был еще жив.

Тессетен из последних сил нагнал зверя. Нат словил нужный ветерок, и запах безошибочно вел его к Алу.

Сухостой на дне расщелины смягчил падение юноши, однако Сетен и Нат нашли Ала безжалостно изломанным, лежащим между камней в нелепой позе, без сознания.

Тем временем духовный советник Корэй, вернувшись из Лесного поселка в город, стремительно мчал к зданию Объединенного Ведомства, где сейчас должен был находиться Учитель юного Ала, целитель Паском.

Красный шарик-вагончик мигом доставил Корэя на нужный ярус постройки — именно там располагалось духовное крыло правительства страны.

Советник поспешил к кабинету коллеги: Учитель Ала тоже был советником Ведомства и, пожалуй, занимал свой пост уже гораздо больше времени, чем любой из действующих чиновников.

— Да будет «куарт»[2] твой един! — входя в комнату, обратился Корэй к целителю.

— Пусть о тебе думают только хорошее, Корэй! Как твои сыновья? Как твои внуки — не родился ли еще младший? — отозвался хозяин кабинета, выходя навстречу из-за стола и вглядываясь в лицо качавшего головою гостя: — Что-то случилось?

Паском был высоким пожилым, но не дряхлеющим мужчиной, смуглокожим, с гладко зачесанными ото лба к затылку прямыми и темными, без малейших признаков седины и залысин волосами. В раскосых черных глазах, обычно безмятежных, сейчас засветилась тревога. Одевался кулаптр, соотносясь исключительно с собственным вкусом, а не с новыми веяниями: его камзол вышел из моды уже, наверное, лет сто назад.

— Кажется, господин Паском, ученик ваш пострадал в Самьенских Отрогах, на Скале Отчаянных. К нему сейчас побежал Тессетен, а я приехал за вами.

— Вы говорите об Але?

— Да, о нем самом!

Кулаптр слегка изменился в лице, но промедление было совсем не долгим. Бросив в переговорник пару распоряжений насчет машины из лечебницы и уточнив у Корэя место, куда необходимо было прибыть помощи, Паском заспешил на посадочную площадку к спусковому вагончику.

— Что у них случилось? — бросил он на ходу.

Корэй растерянно развел руками:

— Откуда мне знать? Я успел понять, что Ал с утра ушел со свадьбы друга и зачем-то отправился в Самьенские Отроги. Что его туда понесло — неизвестно. Сетен почуял неладное, взял волка Ала, и тот повел его к вашему ученику…

Серый безрадостный день был будто предназначен для фона к печальным событиям. Осень подступала к Оритану. Дороги стали скользкими и опасными для передвижения, клочки тумана опускались на целые районы столицы.

— Это просто удача, что я оказался в городе, Корэй, — сказал целитель, садясь в его машину. — Я ведь должен был ехать в Рэйодэн по делам Ведомства, но всего пару часов назад узнал, что поездка отложена…

К Скале Отчаянных они прибыли позже медиков из лечебницы: те избрали воздушный путь и уже суетились вокруг уложенного на носилки юноши. «Паском!» — послышался шепот среди расступавшихся перед ним кулаптров.

Корэй наконец-то увидел Ала. Мальчишка был забинтован с головы до пят, примотан к выпрямляющим шинам и не подавал признаков жизни.

— Да не иссякнет солнце в твоем сердце, — пробормотали возле них, и советники обернулись.

Тессетен смятенно взглянул в глаза Учителю друга, надеясь услышать ободряющие слова и одновременно страшась роковой вести. Корэй очень редко видел сокурсника сына, он помнил Тессетена еще совсем мальчонкой, страшненьким одиночкой, каждую секунду готовым к агрессии окружающих и отпору. Надо сказать, возраст не сделал парня хоть немного краше, совсем наоборот. А сейчас, взволнованный, он и подавно выглядел устрашающе.

Но ничего оптимистического, осмотрев Ала, кулаптр Паском не сказал, только посмотрел на старого волка, с которым прибежал сюда Тессетен и о котором в суматохе все забыли. Серебристый зверь, обессилев, лежал поодаль и, почувствовав внимание Паскома, в знак приветствия с трудом поднял большую голову.

— Волка не бросай! — приказал кулаптр Сетену. — Вези следом!

Винт орэмашины из лечебницы завертелся. Паском запрыгнул вслед за носилками, а Тессетену и Нату в перелете отказали из-за возможности перегрузки, и те, смятенные, остались на земле.

— Ничего, ничего, — чтобы приободрить юношу, Корэй слегка похлопал его по плечу. — Обойдется. С ним ведь теперь Паском, а тот за здорово живешь воплощению ученика прерваться не позволит! А ты все сделал правильно, тебе не в чем укорить себя.

— Да не возьму я в толк, что его туда понесло! — досадливо выпалил молодой человек. — Нат? Что это с тобой, старина? Ты подняться не можешь, что ли?

Лапы волка в самом деле подгибались, словно он был тяжело ранен. Корэй ощутил, что зверь близок к смерти.

— Давай перетащим его ко мне в машину, — сказал советник. — Паском ведь велел забрать его в город…

— Эй, бродяга, чего это тебе приспичило занедужить? Кто сейчас станет с тобой возиться? Ну, крепись!

Сетен подобрал волка с камней и на руках перетащил в машину. Он был крепким парнем, а вот Корэю такую тяжесть уже и с места не сдвинуть, не надорвавшись.

По пути они молчали, а Сетен часто оглядывался и смотрел, жив ли Нат, уложенный на заднем сидении. Тот, как чувствовал, всякий раз приподнимал веко и косился на хозяйского друга мутнеющим зрачком.

По приезде они хотели оставить волка в машине, но тот из последних сил выкарабкался вслед за ними, и тем пришлось взять его вместе с собой в лечебницу, уговаривая персонал пропустить их в нарушение правил. Однако медики будто были предупреждены и не возражали против присутствия зверя.

Понимая, что опоздал уже повсюду, Корэй решил остаться с сокурсником младшего сына, чтобы узнать, чем все закончится.

Сетен сидел в кресле напротив и машинально поглаживал Ната. Парень по привычке прятал свой зловещий взгляд под густой гривой светло-русых волос и, сжимая непропорционально большие челюсти, катал под скулами бугры желваков. Да уж, подумалось Корэю, мало того, что приятель сына заполучил все приметы северянина — на современном Оритане это ему жизнь отнюдь не облегчит — так еще и уродился с такой внешностью, бедолага, что при первой встрече люди с непривычки шарахаются от его жуткого взгляда исподлобья.

— Когда ты его хватился? — прикинув, сколько могло пройти времени с момента падения и каковы шансы Ала выжить, спросил советник.

— Я? — будто очнувшись, тихо переспросил Сетен. — Я даже не знал, что он сбежал со свадьбы. Там такая кутерьма была… Ненавижу свадьбы! Расскажи мне кто заранее, что это такое, так мы с Ормоной удрали бы к дикарям и жили там, где никаких свадеб не нужно… А утром меня Нат разбудил… Если бы не он… — молодой человек смолк и покачал головой, а волк только дернул ухом.

— Господин Тессетен? — появившись из-за поворота в конце коридора, спросила женщина в целительской мантии с эмблемой кулаптория на груди — кристаллом, символизирующим чистоту родниковой воды. — А, советник Корэй! Пусть о тебе думают только хорошее.

— Да будет твой «куарт» един, — отозвался тот.

— Тессетен — это вы? — она снова перевела взгляд на юношу, и тот кивнул. — Вами интересуется господин, он представился вашим отцом и желает вас увидеть, — она слегка поклонилась Корэю как старшему и ушла.

Волк снова попробовал подняться, но уже не смог, только поглядел вслед другу хозяина и снова опустил голову на лапы.

Советник Корэй поглядывал на часы. Нет, пожалуй, он не сможет досидеть тут до развязки: дела не ждут, он не может отложить ведомственные обязанности.

— Что ж, пес… пойду я… не взыщи, — сказал он Нату. — Держись, свидимся еще.

Нат вздохнул. Советник скрылся за поворотом.

Паском один за другим просматривал снимки переломов, и с каждым разом лицо целителя становилось все мрачнее, хотя экран, куда вставлялись пленки, светился с прежней яркостью.

Ассистенты собрались вокруг него в молчаливом ожидании, а позади на операционном столе лежал, безжизненно вытянувшись, юный Ал.

— Кому и что ты хотел доказать, мой мальчик? — пробормотал кулаптр.

Так же, как Тессетен и советник Корэй, он не понимал, что загнало ученика на кручу, да еще и с утра пораньше.

Ополоснув руки, Паском промокнул их салфеткой, поднесенной одним из медиков, и погрузил в тонкие резиновые перчатки. На роду ученика значилась страшная насильственная смерть, и рисковать с такой судьбой ему было глупо. Алу просто повезло, что после падения он не повредил позвоночник и отделался лишь ушибом головного мозга — сильным, но не смертельным. Однако руки и ноги он поломал сразу в нескольких местах, и заживать все это будет долго, особенно открытый перелом у локтя…

— Приступим же, — негромко велел Паском помощникам, и все подошли к столу, а кулаптр первым делом склонился над выступившим обломком кости руки. — Анестезия…

Учитель хозяина выглянул из комнаты, откуда сильно несло какими-то резкими и отвратительными запахами. Волк уже не верил, что доживет и дождется его.

— Теперь все решит только время, — сказал Паском, присаживаясь возле вернувшегося из приемной Тессетена. — Ты не знаешь, для чего он полез туда?

— Не поверите, господин Паском — для меня самого это загадка… — судорожно сглотнув после первой фразы кулаптра, ответил Сетен. — Он ведь никогда не увлекался альпинизмом, да и в горах мы бывали только на пикничках…

— Но что-то же его сманило? Или — что хуже — кто-то… А где была ночью твоя невеста?

— Причем же тут моя невеста?

— И всё-таки?..

— Со своими гостями у себя дома. Все в соответствии с этой глупой традицией…

Паском хмыкнул и зашел с другого бока:

— Неужели Ал не поделился с тобой своими планами? По-моему, он доверяет тебе, как самому себе… Был ли кто-нибудь в его окружении, чьим мнением он дорожил и кому подчинился бы в подобной затее — забраться на гору без специальных приспособлений?

Сетен поджал губы в попытке вспомнить и, поведя плечами, отрицательно мотнул косматой головой.

— Да н-нет… пожалуй… Во всяком случае, я таких не знаю… Он всю ночь забивал мне голову своей астрофизикой, какими-то терминами, экзаменационными делами… Мне пришлось попросить его заткнуться: право, я же не доканываю его словечками из области экономики! Только я сомневаюсь, что это моя просьба повергла его в самоубийственный шок и погнала на Скалу… Может, это его от учебы переклинило, а?

Паском озабоченно вперил взгляд раскосых черных глаз в волка.

— Очень плохо…

— Что именно?

— Что Нат умирает — плохо.

— Да уж… хорошего мало…

Но Нат ощутил легкое удивление друга хозяина: как может Паском сетовать о звере, когда неизвестно, выживет ли человек? Да это и понятно: Тессетен же не знает всего, в отличие от кулаптра…

— Сейчас же поезжай домой, Сетен, — Паском поднялся с корточек и положил руки на плечи Тессетену, — и неси сюда оставшегося в живых щенка своей псицы.

— Которого?

— Оставшегося в живых, я сказал! — жестко повторил кулаптр, не любивший непонятливых и тугодумов.

Значит, Бэалиа, подружка и сестра Ната, ощенилась. При воспоминании о ней волку стало тоскливо.

— Хорошо, — кивнул Сетен. — А вы уверены, что она… уже? С утра, кажется, не собиралась…

— Уверен. Его нужно выходить во что бы то ни стало — торопись, ты можешь опоздать! Бегом!

И, когда друг хозяина покинул лечебницу, Паском наклонился к умирающему волку:

— Ну что, Натаути, вот пришел и твой час… А помнишь, атмереро[3], как я привез вас сюда от северян, из Аст-Гару — твоего хозяина, тебя, твоих брата и сестрицу?.. Вспоминай, тебе сейчас это очень нужно, чтобы ничего не забыть, Нат…

Одряхлевшая от старости волчица Бэалиа тоскливо выла в зимнем саду, покинутая всеми — хозяином, его свадебными гостями, преданным Натом. Прошедшей весной волчат у нее не было. Всё пошло не так, как всегда, и Бэалиа собралась щениться ранней осенью, загадочным волчьим чутьем ведая, что это будет в последний раз. Она уже знала, что ее Нат сейчас умирает, а умирая, зовет ее к себе. Значит, и ей осталось недолго. Волкам трудно привыкнуть к жизни друг без друга.

Она легла в теплую траву возле цветника. Еще вчера всюду было лето, а с первым же днем сезона умирания в эти края пришел серый дождь и холод. Но тут, в саду, тепло сохранялось круглый год.

Бэалиа застонала, когда напряглось тугое брюхо, отдавая мучительную боль каждой частичке тела. У нее едва хватило сил облизать единственного родившегося живым — точную копию ее Ната, с такой же темной тропинкой в шерсти вдоль хребта.

Волчица дождалась хозяина. Псовый век короток. Она чуяла, что Нат испустил дух в тот же миг, как на свет появился этот слепыш, и что теперь ей тоже пора. Страха не было — хотелось только напоследок лизнуть руку Тессетена.

«Принеси в палату оставшегося в живых щенка», — эти слова Паскома не шли из памяти молодого человека.

Сетен давно позабыл и о своей свадьбе, и о необходимости сообщить Ормоне, новоиспеченной жене, что веселье откладывается, и еще много о чем. Ормона поймет, ей передадут, а остальные… неважно.

Он завернул в плащ слепого волчонка, взял лопату, вырыл яму прямо посреди лужайки, где когда-то увидел волчицу в первый раз, и, коротко простившись, закопал остывающий труп Бэалиа и заодно ее погибший приплод.

Маленький слепыш тихонько повизгивал всю дорогу к кулапторию. Паском велел выходить этого щеночка во что бы то ни стало. Откуда он знал о щенке? Пустое, — на полумысли оборвал сам себя Тессетен, — Паском знает больше, чем мы можем даже подозревать… И если ему зачем-то понадобился этот щен, значит, так тому и быть. Сетен сейчас сбегал бы даже в жерло вулкана, скажи ему кулаптр, что это поможет троюродному братишке выздороветь.

— Принес? — Паском встретил его в вестибюле кулаптория.

Вместо ответа молодой человек приподнял край плаща, и женщина за стойкой регистратора вздрогнула от неожиданности, услышав резкий писк крошечного животного.

— Да, да, это он! Иди к Алу в палату и скорее. Положишь щенка ему на грудь, понял? Вот сюда, на сердце!

— Он проснулся?

— Не знаю. Это не имеет значения. Просто сделай то, что тебе сказано.

— А где Нат?

— У тебя в свертке.

— Я про…

— Да пойдешь ли ты, куда велено?! — нахмурился кулаптр, и, не желая сердить Учителя Ала, Сетен прибавил шагу.

На лестнице он встретил нескольких младших целителей, которые тащили что-то тяжелое, уложенное в простыню, как в гамак. Молодой человек проводил их пристальным взглядом и на повороте заметил, как с края «гамака» высунулся серебристый волчий хвост. Щенок снова пискнул, будто поторапливая.

Тессетен тихонько вошел в палату.

— Узнаешь меня, Ал? — спросил он, едва раненый приятель пришел в себя.

Бледно-серый, вокруг глаз синяки, лицо вспухшее, веки запали — но Ал внимательно глядел на посетителя. Он узнал Сетена, несмотря на сильное сотрясение мозга, и слегка улыбнулся ему мертвенно-бескровными губами.

Тессетен отбросил плащ и протянул ему на ладони новорожденного волчонка:

— Братишка, это Нат. Сын твоего Ната, который только что ушел…

— Ушел? — шепотом переспросил Ал.

— Этот щенок будет твоим, когда ты выздоровеешь…

Украдкою он взглянул на повязки, стягивавшие Ала с головы до пят. Если бедняга и выздоровеет, то на всю жизнь останется калекой. За что ему, мальчишке, такое испытание? Если бы Тессетен мог, он забрал бы у брата эту напасть — ему казалось, что старшему, взрослому, будет проще справиться и пережить, чем юнцу.

А губы тем временем продолжали что-то говорить через маску-усмешку, через нарочито-отстраненный тон:

— Бэалиа только что ощенилась, просила передать…

Лицо Ала расцвело улыбкой, едва щенок завозился на его перебинтованной груди. А Сетен подсел к постели:

— Как ты, братец? Живой?

Жена — так непривычно было называть эту красивую девочку женой! — ждала его возле лечебницы, кутаясь в длинный сине-зеленый плащ с оторочкой из чернобурки. Под плащом на ней, кажется, было праздничное платье, подол которого она уже безнадежно испачкала грязью, добираясь сюда по осенней слякоти.

Ормона взглянула на слепого щенка и кривовато улыбнулась:

— Преемственность поколений?

— Не обижайся, я не успел тебя предупредить… — он еще неловко, неуверенно ткнулся губами в ее щеку.

— Жив твой друг? — не ответив ничего насчет обид, спросила девушка. Она выпростала руку из меховой муфты и ласково провела узкой ладонью по его некрасивому лицу. — Он не умрет. Поверь мне.

— Паском наказал вынянчить этого щенка, а я понятия не имею, как это делается… Обычно этим занималась сама Бэалиа…

Они медленно побрели к шоссе. Ормона спрятала слепыша в свою муфту, а Сетен обнял ее за плечи, чтобы согреть.

— Я тоже не нянчила щенков, но подозреваю, что его можно кормить молоком из пипетки.

Звереныш согласно пискнул. Наверное, он уже основательно проголодался во время долгого путешествия. Люди засмеялись.

— Никогда не прикасайся к моим волосам! — велела Ормона во время их первой же ночи вдвоем.

— А что у тебя там? — попытался пошутить Тессетен и, потянувшись к ее прическе, вполне серьезно получил по рукам.

— Это моя просьба, — мягко объяснила девушка. — Маленькая, но ультимативная. Потому что хоть ты и познакомился с моей тетей, хоть и женился после этого на мне, убить тебя я все еще могу.

Это была их старая шуточка, смысл которой понимали только они двое… ну и, пожалуй, старый Нат, чей новорожденный щенок сейчас дремал на мягкой подстилке в коробке у печи и сквозь сон, сытый, слушал голоса людей. Малыш вспоминал перипетии всех прошлых своих жизней, поскольку так уж получилось, что был он не обычным волком…

— И все-таки — почему я не могу прикасаться к твоим волосам?

Тессетен не мог понять, как могут не нравиться прикосновения к голове, это ведь так приятно!

— Нервный бзик такой! — огрызнулась жена и самозабвенно соврала, выдумав на ходу: — Не терплю, когда их пачкают руками.

— А если я не трону их руками? Если, скажем… — он показал на свои губы.

— А это — сколько угодно, моя любовь!

И свою резкость она тут же утопила и растворила в страсти, с которой словно родилась. Сетен понял, что запрет на прикосновение к волосам — совсем ничтожная плата за те часы, когда они могли отныне быть друг с другом, забывая об остальном мире. Хотя сам по себе этот запрет был странен и подозрителен, она имела право на маленькие секреты. В конце концов, он мог целовать ее блестящие душистые пряди, вдыхать аромат каких-то духов или цветов, и она не была против!

— Ты такая странная… — сказал Сетен, любуясь ее лицом, юным и безупречным, любуясь мягкой тенью от пушистых ресниц, любуясь приоткрытыми, припухшими от горячих поцелуев губами и гибким налитым телом, которое будто бы так и просилось быть выточенным в мраморе. — Ты ведь хотела увидеть Ала, так почему теперь…

Ормона растворила черные глаза, быстро, словно ящерка, облизнула губы, провела тонким пальцем по его плечу, забавляясь тем, как бугрятся под кожей крепкие мышцы:

— Ну… я небольшой поклонник знакомств при таких обстоятельствах… Пусть твой друг сначала встанет на ноги. А до тех пор нечего мне там делать…

Еще секунду назад этому созданию было шестнадцать — и вот она заговорила, а в голосе ее послышалась рассудительность взрослой женщины. В этом была вся она, со дня их знакомства…

— Ты боишься ран, что ли? Так он же забинтован по уши и выше!

Девушка посмотрела на него с ленивым снисхождением:

— Я просто опасаюсь подходить к нему, когда он не то там, не то здесь.

— Что это значит?

Она лишь махнула рукой и, собираясь заснуть, слегка зевнула:

— Твой друг — счастливчик, каких не рождала доселе земля, и я покоряюсь судьбе. У него свой путь.

Тессетену показалось, что за сонливой бессвязностью ее слов таится что-то более глубокое, чем он способен осознать и о чем она не желает говорить. Во всяком случае, теперь. А еще отчего-то пришел на память Паском. Учитель Ала сегодня утром что-то сказал о его жене, но что именно — вылетело из головы. Она умела отнимать память… Запросто!

Сон пришел мгновенно: только что Сетен смотрел на Ормону, и вот перед его взором уже падает в звездную бездну выкованный древними аллийцами наследный меч. А издалека звучит настойчиво чей-то голос: «Помнишь меня, полководец? Помнишь меня, полководец?..»

Вначале невнятная, фраза пробилась к Тессетену сквозь чудесную картинку с мечом и разрушила наваждение. И теперь это уже не сон. Молодой человек не мог бы сказать, чем это было, но точно знал, что не сон.

Он ощутил за спиной у себя странное присутствие, и не глазами, а сердцем увидел возникшую позади фигуру, с головы до пят укутанную во что-то желтое. Ужас сковал его тело, он не мог пошевелиться, был не в силах повернуться и посмотреть в лицо неведомому — Сетен знал, что во сне ли, наяву ли, но опасности всегда следует смотреть в глаза, ибо в этом случае она утрачивает большую часть силы.

— Не доискивайся правды! — угрожающе прошептал голос.

— Какой правды?

— Не ищи, кто заставил твоего друга лезть на скалу.

— Почему это? — возмущение сжало горло Тессетена.

— Это лишь конец ниточки, полководец. И сохрани тебя Природа размотать клубок до конца! В день, когда ты познаешь истину, страшной смертью умрешь!

И, задыхаясь, очнулся Сетен. Вытаращился в темноту готовыми лопнуть глазами, сжал пятерней ребра, о которые в самом центре груди лесной дикой птицей колотилось сердце.

«Не ищи!» — тающим эхом проводил его голос из сна.

И молодой человек понял, что теперь-то он точно отыщет причину, толкнувшую друга на безумный поступок.

Глава вторая, где речь пойдет об изобретенном приборе на Скале Отчаянных

— Да не иссякнет солнце в сердце твоем, — весело сказал советник Корэй, покинув палату Ала и едва не натолкнувшись на Сетена, который, наоборот, только-только пришел в лечебницу. — Как раз зашел проведать твоего друга.

Тессетен поклонился отцу сокурсника, еще раз про себя поблагодарив его за ту неожиданную помощь, которую советник оказал им по спасению Ала почти четыре солнечных месяца назад. Пожилой ори так и светился, и Сетен с любопытством заглянул ему в глаза. Господин Корэй слегка коснулся ладонями его плеч:

— Не удивляйся моему настроению, Тессетен! Просто у меня недавно родился второй внук, а он такой славный мальчишка, что я теперь каждый день спешу посмотреть на него!

Через приятеля-сокурсника Сетен знал, что старшему внуку Корэя уже десять лет и зовут его Дрэяном. Но поскольку они с Ормоной учились уже на другом факультете, то с прежними друзьями Тессетен виделся редко и новости их жизни обходили его стороной.

— Поздравляю вас, господин Корэй. Каким именем нарекли?

— Фирэ. И не пытайся вспоминать это имя на скрижалях памяти аллийцев! — тут же со смехом вставил Корэй, очевидно уловив некоторую растерянность в лице молодого человека. — Его там нет, оно новое. Кулаптр Паском так и не удосужился заглянуть в глаза[4] моему младшему внуку, и кто его «куарт», мы покуда не знаем.

— Откуда же берутся все новые души? — задумчиво проговорил Сетен, сторонясь и пропуская собеседника к выходу, а тот лишь пожал плечами:

— Знаешь, этот вопрос интересует и меня. Может быть, из-за активного прироста населения здесь, у нас, души из миров Нижних Ступеней формируют «куарт» быстрее, чем бывало прежде? Ну ступай, ступай: Ал тебя уже заждался. Дважды просил меня поглядеть в окно — не идешь ли ты!

Значит, Фирэ. Отчего-то имя младшего внука советника Корэя отпечаталось в памяти Тессетена. Странное имя. Ничего не означающее. Не бывало таких имен прежде…

— Зачем все-таки, братишка, ты полез на эту дурацкую скалу? — в сердцах выпалил Сетен, наблюдая, как его выздоравливающий друг после долгой неподвижности заново учится держать голову.

Ал посмотрел на него своим неподражаемым волооким взглядом и с насмешкой сверкнул глазом:

— Тебе не понять…

— А ты хотя бы начни.

Юноша посопел, попыхтел, побубнил себе под нос — наверное, его уже многие, в первую очередь родители, пытали этим вопросом… Какой контраст с Ормоной, его ровесницей: против нее он всего лишь глупый и неуравновешенный подросток, баловень судьбы! Особенно если вспомнить ее самообладание во многих жизненных коллизиях, которые уже успели случиться и в которых этот сопляк запросто потерял бы голову.

И наконец Ал сформулировал мысль, давно гложущую его самолюбие:

— Пойми ты, Сетен, тяжко жить, когда все от тебя чего-то дожидаются, заглядывая в рот. «Ал то», «Ал сё»! Куда ни поедешь на Оритане — везде успел отметиться этот Ал. Каким-нибудь «великим деянием», зима его заморозь вместе с деяниями! А я… а для меня он чужой! Не помню я его, ну вот ни на полфаланги не помню!

Ал с трудом согнул непослушные пальцы едва-едва разработанной руки; выстраданное и наболевшее теперь, когда прорвалось, било из его сердца ключом, словно обвиняя старшего приятеля в чьих-то ожиданиях, словно Тессетен был самым главным специально обученным вдохновителем обидчиков Ала, которые собирались в кланы и тыкали в несчастное юное дарование пальцем: «А ты когда потрясешь мир великим открытием, „куарт“ Ала?»

— Может быть, Паском вообще ошибся, приняв меня за того Ала? Ведь мы даже не похожи!

Юноша повертел головой в доказательство того, что они совершенно разные с тем Алом и в профиль, и в фас (а еще оттого, что мышцы шеи были слабы после болезни и работали плохо).

Он прав, подумал Тессетен, вспоминая известную, запечатленную многими, внешность великого соотечественника и его не менее знаменитой попутчицы, Танрэй.

Последние двадцать воплощений, не меньше, как свидетельствуют хроники, писавшиеся мудрецами еще до Потрясения, Ал приходил в этот мир в одном и том же облике с приметами обеих великих рас былой цивилизации аллийцев: он был среднего роста, благообразен, сероглаз — вернее, как описывали Ала очевидцы, «глаза его были цвета сумеречного неба», — всегда носил длинные пепельно-русые волосы и голос имел тихий, но приятный, умея завладеть вниманием людей, не повышая тона. Его слушались, его любили. Все, чем он занимался в своих жизнях, тот Ал за десятки лет доводил до абсолютного совершенства.

Но больше всего нынешних трепетных девиц вдохновляла его преданная любовь к своей попутчице, синеглазой красавице со смоляными волосами, дочери ори и аринорца. Так было всегда, они приходили в мир по собственной воле, когда и где желали, у своих постоянных родителей, заранее договариваясь о будущей встрече. Их смерти от старости были лишь недолгим расставанием, как необходимая поездка, после которой чувства лишь расцветают с новой силой.

Ничего этого не было теперь, после того жуткого дня, когда безвременно погибшая Танрэй взывала к нему, а он не смог смириться с судьбой Коорэ, их сына, и нарушил законы мироздания, вмешавшись… Все они были наказаны и растеряли друг друга…

Тессетен тряхнул головой, чувствуя в ней тяжесть, точно был объят своим мороком. К чему его так занимает чужая судьба? Ведь он даже не ведает своей собственной, но притом отчетливо воображает себе какие-то эпизоды из прошлых жизней друга! Зачем ему забивать мысли размышлениями об этом эгоистичном мальчишке, пусть даже «куарт» того — Ал, а сам он доводится Сетену хоть и дальним, но родственником? Приятель и без того привык, что все носятся с ним, как с наследной реликвией, вон какое самомнение раздул, самому уже плохо!

— И что же теперь? Я вообще никто, но ведь не иду прыгать со Скалы Отчаянных…

— Лучше уж быть никем, чем Алом! — саркастически усмехнулся Ал. — Живая, пропади она пропадом, легенда!

Сетен перевел дух, гася невольное раздражение. Тяжело с этими подростками!

— Ну что ж, братишка, когда вздумаешь сводить счеты в следующий раз, ты не мелочись — прыгай сразу с Самьенского моста в пороги. Если и выловят, то не ближе бухты. Мне пора.

— Да не хотел я сводить никакие счеты! — возмутился юноша. — Я наконец придумал, как можно вычислять приближение малых космических тел к Земле и заодно высчитывать сейсмическую активность в ее коре! Но для этого мне надо было установить радар на высокой точке, в открытой местности, чтобы нигде не фонило! Я тебе всю ночь говорил об этом устройстве, объяснял принцип его работы, а ты только патлами мотал! И вроде же трезвый был, почему ничего не помнишь?!

В глазах Тессетена блеснул интерес:

— Так вот что тогда сверкнуло у вершины!

— Да! Я уже почти спустился, когда наступил на заледенелый камень… Не заметил. Нога поехала и… — Ал поморщился. — Паском говорит, мне повезло, что я не переломал позвоночник.

— А еще тебе повезло, что ты не оставил свои гениальные мозги на камнях в ущелье, — буркнул Сетен. — Будто нельзя было подождать и установить эту штуку вместе с профессиональными скалолазами! Так работает это твое изобретение или нет?

— А когда бы я об этом узнал? Если бы был уверен, то дождался бы этих твоих… скалолазов!

— Тщеславие тебя погубит, мальчишка. Погубит тебя тщеславие! Ладно, выздоравливай. Зайду завтра…

— Сетен! Постой! Почему ты до сих пор не познакомишь меня со своей Ормоной?

— Успеется, — буркнул тот, не зная, как переводить фразы с языка жены на общедоступный и не навлечь на свою голову водопад уточняющих вопросов Ала. Тем более он и сам не понимал мотивов ее нежелания проведать троюродного братца. — Отдыхай, альпинист доморощенный!

Однако, выходя из палаты, Тессетен испытывал какую-то необъяснимую гордость за младшего приятеля. Да, мальчишка. Да, самонадеянный. Зато вон чего изобрел!

— А что это за люди? — с подозрительностью спросила Ормона, едва они после экзаменов на факультете вернулись к себе домой и вошли в зимний сад. — Я после утреннего нашего погрома и убрать ничего не успела…

— Не привыкать! — засмеялся Тессетен: ментальные поединки тешили Ормону ничуть не меньше, чем его самого — правда, после этого оставались заметные следы по всему жилищу и саду…

Несколько ребят в походных костюмах дожидались их, и один нагло развалился в гамаке, а Сетен знал, что жена такого не потерпит. По ее глубокому убеждению, занимать это место могли только они с мужем. Но непривычность происходящего отвлекла ее от праведного гнева.

— Это скалолазы, — сказал он, здороваясь с ними по очереди. — Они помогут нам подняться на Скалу Отчаянных, кое-что посмотреть…

— Что?! — Ормона выглядела так, словно не поверила собственным ушам.

— Но тебе, наверное, лучше бы остаться внизу, поберечься…

Заслышав такое, она с возмущением уперла руки в бока:

— С какой это стати?!

Сетен пожал плечами. Скрыть от нее эту вылазку все равно бы не получилось: она привыкла быть рядом с ним. Ему это нравилось, но в таких вот случаях немного пугало. Особенно теперь.

— Вы уверены в безопасности? — осторожно указав глазами в сторону Ормоны, на всякий случай спросил он альпинистов, когда сани вылетели на дорогу Лесного поселка, и Скала Отчаянных проступила во всем своем зимнем великолепии, красуясь на фоне черного неба погруженной в полярную ночь столицы.

Ормона стояла у самого передка саней и весело покрикивала на буранные завихрения, разлетавшиеся из-под полозьев. Сейчас ей снова можно было дать ее истинный возраст — девчонка и девчонка.

— Все будет как надо! — заверили его. — Поднимемся и спустимся!

Тут и летом не самое лучшее место для прогулок, а они сунулись в самый разгар зимы. Но что поделать — до сих пор Ал со своим ушибом и себя-то с трудом помнил, а уж рассказать, что и зачем он делал перед падением, сумел только вчера. Паском не стал мелочиться и сразу же нашел подмогу троюродному брату своего ученика. С виду похожие на каких-то бродяг, в деле эти парни были незаменимы.

Пока Тессетен разглядывал свою «сбрую», скалолазы живо экипировали Ормону, и та стояла, нетерпеливо притопывая меховым сапожком и крутя в руке сложенную в десяток витков страховочную веревку.

— Проклятые силы! — шепнул он жене, запрокидывая голову и разглядывая роковую скалу прямо с подножья. — Высокая, зараза!

— Что, струхнул? — поддразнила она.

— Есть немного. Может быть, подождешь тут?

Вместо этого Ормона пристегнулась к нему карабином:

— Топай!

Они долго карабкались в связке по заледеневшим камням, сбивая вниз комья снега, и Сетен старался не смотреть вслед улетающим в пропасть кускам. Скала и снизу-то выглядела жутко, а при подъеме сердце сжималось через каждые десять ликов, особенно если нога ползущей следом жены срывалась со скользкого уступа, и Ормона со смехом повисала на страховке, протягивая ему руку. А ведущий все лез и лез вверх, уверенно вбивая скобы в камень.

— Неужели этот дурачок забрался сюда без снаряжения?! — никак не могла поверить она.

От них так и валил пар, а ее темные брови покрылись сединой инея.

— Представь себе.

— У-у-у! — усевшись на камень и сложив руки рупором, крикнула вниз Ормона. — Там елки как игрушечные! Вот бы полететь — вон туда, к бухте! Смотри!

— Ох, не надо! — хмуро отмахнулся Сетен, которому тошно было и думать об этой высоте, а еще хуже — представить, что она и в самом деле куда-то там летит.

— Дохляк!

— Отдохнули? — окликнули их.

И связка продолжила путь.

Прибор, закрепленный на почти плоской вершине скалы… работал. В нем покачивался какой-то серебристый рычажок, похожий на метроном, а внизу что-то гудело.

Сетен раскрыл запись и проделал все, что велел ему Ал, не задумываясь, что для чего нужно. Он знал только, что это необходимо для активизации приемников в городе: отсюда на них будет идти сигнал о сейсмической активности.

— Всё, — сказал он.

Ормона была разочарована. Она тащила сюда камеру и кучу съемных кристаллов, чтобы запечатлеть великолепную панораму Эйсетти и окрестностей, а ее уже торопили вниз…

Дома они грелись у камина, завернувшись в плед и глотая горячий травяной отвар. Повзрослевший Нат вдруг выкарабкался из-под ног Ормоны и потрусил к дверям: он почуял приближение гостя.

Волчонок не ошибся: к ним нагрянул с визитом сам Паском.

— Сиди, сиди, ничего не нужно, отдохни! — сказал кулаптр Ормоне, которая уже хотела встать с ковра ему навстречу. — Как все прошло?

Хозяева дома наперебой рассказали ему о недавнем приключении. Оба были оживлены и радостны, а на лицах еще алел румянец от мороза, глаза — темные и ярко-голубые — сияли, и древний целитель невольно любовался ими, счастливыми, не замечая — по своей привычке — некрасивости Тессетена.

— Превосходно, вы молодцы. Сумасшедшие, но молодцы, — Паском взглянул на Ормону, и Сетену показалось, что взгляд этот был немного озабоченным и странным: целитель то смотрел на нее, то что-то выискивал в воздухе у нее над головой и плечом: — Как ты, красавица?

Она развела руками, показывая, что иначе, чем отлично, быть и не может. Ормона и в самом деле была ослепительно хороша и женственна в последнее время. Иногда Сетен боялся вспугнуть прекрасный сон — ведь этого не могло происходить с ним на самом деле, столько чуда не дается в одни руки!

Паском не спешил и расслабленно уселся на ковре напротив ребят.

— Ну, спрашивайте, что хотели, спрашивайте, — добродушно улыбнувшись, дозволил кулаптр.

Видимо, это была награда за хорошо выполненную службу. Но Сетен был рад и малости.

— Объясните мне, почему вы тогда так настаивали, чтобы я принес волчонка в лечебницу? — Тессетен уютно обнял жену, закутываясь вместе с нею в теплую накидку, и Ормона тоже села поудобнее, опираясь на него спиной.

— О, это длинная и запутанная история, — Паском покачал головой. — И очень старая. Во всяком случае, старая для вашего понимания… Ну что ж, слушайте. Я поехал тогда в Аринору: стало известно, что в столице северян вот-вот должен родиться мальчик, в котором поселился «куарт» Ала и которого необходимо было привезти на Оритан…

Глава третья, где в качестве предыстории всех описанных ранее событий Паском вспоминает таинственные подробности рождения Ала

Зима. Аринора. За шестнадцать лет до падения Ала со Скалы Отчаянных.

Молодой северянин у выхода из орэ-вокзала молча проверил документы целителя и указал крыло сектора, куда нужно было пройти для отправки в Аст-Гару, столицу страны.

Паском огляделся. Как давно он здесь не был! Столько светловолосых, белокожих людей и как мало женщин! Да, на Ариноре остались, по большей части, лишь ортодоксы. Половина, если не более, северян переселилась на Юг, в города Оритана, и произошло это в результате катаклизма. После падения расплавленных камней с небес прошло всего чуть больше четырехсот лет, сменив несколько поколений — а люди уже совсем иные… Дело идет к войне, но здравый рассудок древних «куарт» — личностей, сохраняющих себя после смерти в новом воплощении, — пока одерживает верх.

Как всё это шатко, о, Природа! Так же и человек: с виду бывает силен, словно тур, и живуч, а наколол занозой палец, пошло заражение — и вот нет человека…

— С какой целью вы к нам, господин советник? — с холодной приветливостью уточнил администратор у стойки регистрации.

— По предписанию Объединенного Ведомства, — не менее любезно и ничуть не теплее отозвался целитель, забирая карточку и опуская на панель для досмотра свой саквояж.

На самом деле у кулаптра Паскома была своя, очень определенная цель в Аст-Гару. Но не будет же он посвящать в нее посторонних!

Он уже очень долго не покидал родину, однако сейчас ситуация сложилась так, что его присутствие потребовалось здесь, у враждебно настроенных северян. Его последний, тринадцатый, ученик не успел «взойти» в День Великого Раскола — так называли день катаклизма, перевернувшего мир.

Ал… Самый близкий, самый лучший ученик. Его судьба оказалась очень тяжелой. Падший Ал… Падшими становились те, кем тысячелетиями гордились Оритан и Аринора, тысячи славных «куарт», но больнее всего Паскому было терять любимого ученика, да еще и всего в шаге от того, чтобы Взойти…

С тех пор кулаптру приходилось длить и длить свое земное существование…

— У вас есть разрешение на провоз в нашу страну колюще-режущих предметов? — нарочно усиливая диалектную раскатистость звуков (в аринорском наречии они звучали грубее и резче, нежели у южан), уточнил администратор.

— Если вы имеете в виду шприцы и скальпель, — усмехнулся Паском, — то разрешение находится в моем удостоверении личности.

Северянин непонимающе двинул бесцветной бровью и пошире открыл кроличьи глазки с невидимыми ресницами:

— Где именно, господин советник?

Кулаптр провел пальцем по графе, где указывалась специальность. Совершенно понятно, что аринорцу просто очень хочется найти какую-нибудь зацепку, чтобы потрепать нервы «политическому врагу».

— Я узнаю у начальства. Стойте, пожалуйста, за вот этой чертой!

И, подхватив карточку, администратор куда-то удалился. Паском взглянул на часы. Так-так, пожалуй, схватки у нее, у будущей матери нового воплощения Ала, уже начались…

Вся беда в том, что таков закон Природы: «взошедший» учитель ответственен за каждого из тринадцати своих последователей. Те, в свою очередь, в ответе за каждого из своих будущих учеников. И так — до бесконечности. Учитель и ученики — единое целое. Это больше, чем привязанность, взаимозависимость, дружба, любовь. Это данность. Это судьба. На Оритане и на Ариноре с древних времен говорили: «Человек волен в выборе всего, кроме своего „куарт“, учеников и родителей».

И все-таки этот ученик был Паскому чуть ближе, чуть любимее тех двенадцати, которым удалось «взойти» еще четыреста лет назад, накануне катаклизма. Возможно, любимее оттого, что он сильнее похож на самого Паскома, нежели те, другие…

— Вы можете пройти, — прервал его раздумья вернувшийся администратор и был неприятно изумлен спокойствием южанина, который, по его расчетам, должен был все это время грызть костяшки на кулаках и метать громы и молнии с обещаниями жалоб во все инстанции. — Добро пожаловать в Аринору!

— Благодарю вас, — улыбнулся кулаптр. — Вы сегодня отлично выглядите, господин… — Он прочел его имя на значке, прикрепленном к отвороту камзола. — Господин Аррау-Турель. Да будет «куарт» ваш един!

Тому ничего не оставалось, как вежливо поклониться. Доброе слово и северянину приятно.

Паском ехал в большой просторной машине, в точности такой же, какие перевозили пассажиров на Оритане, смотрел в окно на сумрачные поля, покоящиеся под белоснежными крыльями зимы, и думал о неотвратимости войны. А она будет. Причем — уже на веку этого воплощения ученика.

Если бы можно было пройти чужую дорогу самому — со своими знаниями, со своими умениями! Ирония в том, что «туда» уже не вернешься. Пока ты чего-то хочешь, пока ты горишь и алчешь, ты не получишь этого. А посему — как заменить горящего и алчущего, который еще не готов? Ему даже и помогать нельзя… Лишь направлять, отслеживая событийную путаницу, выверяя возможные дороги и подталкивая к нужной тропинке — не рукой, не волею своей, но его, ученика, собственной энергией.

— Господа, с прибытием в столицу нашей страны! Просьба не забывать ваши вещи! И да продлятся дни нашего правителя!

Сонные пассажиры ответили нестройным хором и стали покидать салон, зябко сжимаясь на ледяном ветру.

«Куарт» был уже рядом. Он звал Паскома, как звал всегда. И не было теснее той связи.

Крупными хлопьями валил снег, усиливался ветер. Ночью будет вьюга…

Аст-Гару и в теплое время года не был самым красивым городом Земли. Нет, Паском оценивал его вовсе не с патриотическим чувством превосходства. Он давно уже видел этот мир совсем иначе. Но так получилось, что столица Оритана, Эйсетти, была красивее всех нынешних городов. В том числе — столицы Северной Ариноры…

Паском чувствовал направление, но все же дорогу к аст-гарской лечебнице ему пришлось узнать у припозднившегося прохожего. Тот оказался человеком лояльным, даже, насколько успел разглядеть целитель, наполовину южанином, и показал ему путь.

— Я по предписанию Объединенного Ведомства, — коротко повторил Паском при входе в кулапторий, на ходу снимая и перебрасывая через руку свой широкий черный плащ-накидку.

Теперь его уже никто не остановит. Она здесь, и зов Ала, тринадцатого ученика, совсем близко. Но кулаптр понимал, что это будет совсем не та женщина, у воплощений которой из жизни в жизнь рождались воплощения «куарт» Ала. Он теперь знал имя той, что вот-вот должна была стать матерью Ала ныне, однако не имел ни малейшего представления, как она выглядит. Все перепуталось за эти четыреста с небольшим лет… Все изменилось…

— Постойте, господин кулаптр! Подождите! — раскатисто окликнули его сзади.

Паскому не хотелось слишком долго объясняться с низшим персоналом, но ведь и младшие кулаптры имели свои амбиции и национальные предрассудки. Сейчас Объединенное Ведомство было чем-то вроде фикции. Департамент, номинально существующий, но мало кого способный напугать громким названием…

— Вы с Оритана? — тут же вопросил молодой целитель, дежурящий в холле и наконец его догнавший.

Целитель остановился, плавно развернулся на каблуках, нарочно окинул юношу взглядом с головы до пят, хотя и без того знал о нем уже все. Молодого кулаптра это смутило, и он слегка подался назад, чтобы сесть на место.

Паском улыбнулся. В раскосых черных глазах мелькнула хитринка, но обманчива была та хитринка, обманчиво было приветливое выражение.

— Неужели не видно? — поинтересовался он в результате долгой паузы.

Северянин сильно смутился. Все-таки, законы этики предусматривали хотя бы внешнее проявление гостеприимства, а он успел показать себя перед приезжим излишне резким. А южанин — о, Природа! — был такой силы и такого возраста, что молодому человеку даже и в грезах привидеться не могло.

— Простите, но… ваше имя, место проживания и, если можно, звание в иерархии Ведомства… Для отметки. Так принято… — забормотал юноша. — У нас… здесь…

— Духовный советник, кулаптр Паском. Эйсетти, Оритан. А теперь — тоже если вас не затруднит — сообщите обо мне вашему начальству. Как, кстати, зовут ответственного?

— Кулаптр Тэс-Нител.

— Кулаптр Тэс-Нител… — повторил Паском и, снова развернувшись, направился к движущемуся наверх спиральному эскалатору.

У аринорцев все настолько автоматизировано, что, как шутили остряки на Оритане, даже самостоятельно сходить в уборную им не удается, за них все делают умные механизмы.

Юноша-северянин проводил его растерянным взглядом, а затем связался с главным начальником кулаптория.

Тэс-Нител был ужасно раздосадован. И не стал скрывать этого перед незваным гостем:

— Что у вас?!

Паском протянул ему приготовленную для этого бумагу.

В кабинете Тэс-Нитела было тихо и хорошо. На стенах переливались громадные панно с изображением пейзажей Ариноры. Комнату, как водится, разделяла стеклянная «радуга»: в одной части — рабочее место, в другой — место для отдыха. Там стоял низенький столик, а из стенной панели в любой момент можно было трансформировать небольшой диван.

Целитель-северянин носил длинные волосы, но, несмотря на то, что они были густыми и ухоженными, к его полноте такая прическа не шла.

Паском спокойно ждал, когда Тэс-Нител ознакомится с содержанием документа. Все-таки, плохо ли, хорошо ли, но Объединенное Ведомство еще заботится о гражданах обоих континентов и позволяет себе вмешиваться в дела государственных учреждений. Особенно когда речь идет о столь древних «куарт».

— Вы присаживайтесь, господин Паском…

— Благодарю, но некогда. Где я могу отыскать госпожу Туну-Мин?

Северянин, чуть смягчившись после прочтения, отложил свиток, подошел к пустой раме, что висела в нише прямо за его спиной, и нажал какую-то кнопку.

На прозрачной пленке высветилась схема помещения. Тэс-Нител проделал еще какие-то манипуляции, и одна из комнат высветилась ярко-синим полукругом:

— Это здесь, господин Паском. Четвертый этаж, второй сектор.

Отыскав нужное помещение, Паском увидел перед собой не очень молодую женщину. Если учесть, что северянки и ори прекрасно сохраняются до глубокой старости, то Туне-Мин было около пятидесяти.

Кулаптр, ничего не говоря, осмотрел пациентку. Судя по всему, схватки начались не так давно.

— Вашей старшей дочери двадцать три года, не так ли? — спросил он, строя свой вопрос на основании обследования.

— Двадцать два, — отозвалась женщина, недоуменно разглядывая Паскома.

Конечно, ее удивляло, что здесь хозяйничает южанин. Но злости и отторжения в ней не было: ее муж был ори, и национализмом она не страдала.

— Очень хорошо. Вы разрешитесь через два с половиной часа. Мальчика приму я.

Туна-Мин кивнула. У нее и в мыслях не появилось спросить, откуда же такая точность: уж о долгожителе Паскоме в ее народе, равно как и в народе ори не знал только младенец.

Случилось так, как сказал кулаптр.

Когда женщина увидела новорожденного сына, то тяжело вздохнула. В нем не было ничего от северянина. Типичный ори, как и его отец. Черноволосый, темноглазый младенец. Тяжело ему придется в Аст-Гару…

Паском тоже вздохнул, но про себя и по другому поводу. Ибо шесть лет назад на противоположном континенте с такими же нерадостными думами смотрела на своего сына другая мать — южанка, роскошная брюнетка, дальняя родственница Туны-Мин. Мальчик ее, получивший имя Тессетен, родился светленьким, да еще и настолько безобразным, что женщине было неприятно прикладывать его к своей груди. Да что там: временами она испытывала необъяснимый страх перед родным сыном!

Но кому, как не Паскому, было знать, что все это внешнее безобразие Сетена — не более чем иллюзия: ведь это он был акушером при рождении мальчика, его позвал такой знакомый «куарт» мятежного тринадцатого ученика, не показывавшегося на этом плане бытия уже много лет. Но увидел он тогда совсем не того Ала, какого ожидал увидеть, привыкший к неизменному облику, диктуемому душой.

Кулаптр первым заглянул в ярко-голубые глаза красивого, как сама Природа, младенца — ни прежде, ни потом ему не доведется увидеть таких безупречно прекрасных новорожденных — и угадал в этих глазах бездну боли. Это были глаза существа, знавшего свою страшную судьбу. И первый же взгляд, брошенный на Сетена ассистенткой кулаптра, предрешил его Путь. «Проклятый северянин! — горело в антрацитовых зрачках женщины, и эта ненависть способна была испепелить. — Они преследуют, они убивают ори, а я должна помогать рождаться таким, как он!»

Паском вздрогнул тогда, посмотрел на нее, но тут лицо озлобленной ори прояснилось, исчезли злые складки вокруг скорбных губ, черные глаза засияли.

А мать, едва увидев сына, едва не вскрикнула от горя и омерзения. И кулаптр догадался, что узрела она в облике того, кто родился совершенством, а в мановение злого ока стал…

Случилось бы такое еще пятьсот лет назад? Да никто и помыслить не мог, что подобное может произойти! Смешанные браки даже приветствовались. Дети, рожденные такими парами, были умнее, сильнее, выносливее своих сверстников-«чистокровок». Они были цветом, гордостью, но не какой-то отдельной нации, а всего человечества — тот же Ал и его синеглазая попутчица Танрэй. Оба они кровно являлись детьми того и другого народа, ори и аринорцев. А ныне… Эх, что и говорить — Раскол…

Закончив помогать матери новорожденного Ала, Паском вернулся в реальность из событий шестилетней давности. Смесь двух рас… Этот, нынешний, Ал по меркам ори будет красавцем-брюнетом, но… лишь по меркам ори. Только атмереро избирает свою оболочку и влияет на ее формирование. Здесь и крылась трагедия ученика.

Паском замер. В этот раз дело обстоит еще хуже. Гораздо хуже. И он понял это сейчас, когда заглянул в черные глаза плачущего, еще помятого, отечного и некрасивого младенца.

— Как я должна назвать сына? — спросила Туна-Мин.

— «Куарт» твоего сына — Ал… — медленно проговорил Паском, уже твердо зная, что это не совсем так.

— Ал?! Тот самый Ал из Эйсетти? У меня?

— Да, Туна-Мин, у тебя.

У ребенка не было души. Совсем.

Даже Паском не знал, что такое возможно. Понять атмереро трудно. Иногда она выбирает такие пути, что даже Учитель не способен сразу распознать ее намерения… Вот и теперь. Был это результат неуправляемого дробления некогда единого «куарт» или же волеизъявление самой атмереро — пока неясно. Понятно другое: кулаптр искал не там. Точнее, не совсем там. Природа снова напомнила о былом проклятии тринадцатого ученика…

— Подробнее я смогу сказать тебе только через десять-семнадцать дней. За какое там время у волчат открываются глаза?..

— Что? — не поняла последней его фразы родильница.

— Не обращайте внимания, это я не вам.

— Мне подождать с именем? — Туна-Мин приложила ребенка к груди, и тот, ведомый инстинктом, тут же замолчал и приник маленьким ротиком к темному соску, хотя в груди ее еще ничего не было.

— Почему? — промывая и собирая в коробку свои инструменты, немного удивился Паском. — Называйте Алом. Не волчонка же так называть, в самом деле…

Она встревожилась:

— Какого волчонка? О чем вы говорите, господин Паском?

— Я говорю о волчонке, родившемся сейчас неподалеку отсюда. Минута в минуту с вашим сыном — иначе и быть не могло. Вам придется взять его себе. И вообще я расскажу, как вам с мужем поступить дальше. Но не ранее, чем в интервале между десятым и семнадцатым днем.

— Кулаптр… понимаете, мы очень ждали этого мальчика… — заговорила женщина. — Нам совсем не безразличен его удел… И если вы знаете, какова его дальнейшая судьба, то скажите мне. Вы ведь явились, чтобы уберечь его, я правильно вас поняла?

— Туна-Мин, я сказал всё, что нужно было сказать и что я имею право говорить. Да будет твой «куарт» един.

— Пусть твоему «куарт» всегда желают только хорошего…

В древней формуле обмена «приветствием — прощанием — благодарностью» принято употреблять архаичное «ты», независимо от возраста и социального положения собеседников.

Кулаптр шел по длинному белому коридору.

Душа радуется, когда играет зверь, сердце замирает в восхищении. Кто не знает этого? Только зверя невозможно подкупить. Только зверь не предает — ни себя, ни тех, кого любит. Только зверь таков, каков он есть, — везде и всюду!

Кажется, умозаключения верны… И еще. Значит, война будет. Случится это очень скоро.

Происходит расстановка фигур для этой большой игры. Шесть лет назад родился первый. Это был Тессетен. Только что появились на свет еще двое — человек, Ал, и… странный человек. Мир еще не знал того, кто просидел бы в утробе десять лунных циклов, не имея души, и оказался живым после рождения. Значит, странный человек — хранитель, звать его будут не Алом и вообще не человеческим именем. Тогда это хотя бы как-то объяснимо. А он думал, что хранитель будет всего один — девочка, которую родит в Эйсетти через три месяца одинокая южанка. Об этой нелюдимой женщине ходят упорные слухи, будто она читает будущее, как обычную книгу, и видит смерти всех, кто является к ней узнавать судьбу. Ее дочь будет наречена Ормоной. И наконец последняя — златовласая девочка-попутчица по имени Танрэй — появится в семье эмигрантов-северян, в Эйсетти, но произойдет это еще через шесть лет.

Должен пройти весь двенадцатилетний цикл — что на небесах, то и под ногами, как говорят в их народе.

И начнется Игра. А если это будет Игра, однажды порожденная сознанием Ала и его попутчицы Танрэй, то скучать не придется никому…

— Да, атмереро, любишь ты пошутить! — проговорил Паском, взглядывая на часы.

Пожалуй, поздновато для визита, но его не избежать. Иначе может быть поздно, и ученик погибнет, хотя родился вопреки всем законам природы живым.

Кулаптр вышел на улицу. Его дыхание слегка осеклось от порыва леденящего ветра. Вьюги на Ариноре и на Оритане стали жестокими. А ведь Паском помнил времена, когда в некоторых поясах этих земель росли тропические деревья и жили разноцветные птицы, а солнце по вечерам ныряло за горизонт, будто веселый дельфин. Ныне и там, и там теплокровные способны выжить лишь в случае, если они защищены густым мехом или толстым слоем жира. Видимо, поэтому у северян появилась традиция приручать волков — хищников, способных, не замерзая, спать на снегу в лютые морозы.

В дом одной из таких аст-гарских семей и направлялся этой ночью кулаптр Паском. Судя по виду приусадебного участка, семья эта была далеко не бедной. Разговор может принять нежелательный оборот. Кулаптр хорошо осознавал это, но выхода у него не было.

На звонок Паскома откликнулся мужской бас:

— Кто вы?

— Да будет твой «куарт» един, хозяин! — произнес целитель.

После такого приветствия даже враг должен был опустить оружие. Но законы предков сейчас уже не имеют прежней силы, и случиться может все.

Однако мужчина открыл. Это был высокий широкоплечий северянин. Они почти все отличаются могучим телосложением, в отличие от стройных и изящных южан.

— Не иссякнет солнце в сердце твоем, путник. Проходите.

Паском скинул капюшон. Хозяин тут же насторожился, увидев перед собой пожилого ори.

— Какой Путь привел вас в мой дом? — не слишком дружелюбно спросил он.

— Мой Путь, уважаемый господин.

— О! — аст-гарец не спешил пропустить гостя в дом, и Паском прикрыл за собой дверь, дабы не выстудить помещение. — Ваш Путь? Не понимаю!

— Только что ощенилась ваша волчица, не так ли?

Северянин удивился еще больше:

— Как вам стало известно?! — и только потом по желанию самого кулаптра мужчине удалось рассмотреть его. — Хм-м-м! Понимаю. Но почему вас интересует моя волчица?

— Я могу увидеть щенков?

Паском чувствовал легкое волнение: отбракованных волчат могли уже убить. И все же он еще чувствовал тихий призыв ученика.

— Пойдемте, — пробормотал северянин и повел кулаптра в подвал.

В полутьме нижней комнатушки Паском различил темный клубок. Зарычав, этот клубок дернулся и обратился огромной волчицей, подскочившей с набитого сеном тюфяка.

Паском не сделал и не сказал ничего. Он слегка показал ей истинного себя, а вернее, своего покровителя, обликом которого мог закрываться, как мороком. Псица взвизгнула и, поджав хвост, метнулась к слепышам-волчатам. Она уже не рычала, только жалобно поскуливала, моля о пощаде.

— Тихо, тихо, девочка, — кулаптр неторопливо подошел к ней и погладил за ухом. — Уважаемый господин, все щенки сейчас здесь?

Волчица опустила голову и лизнула самого настырного щенка — черненького, уже карабкающегося на ее опустевшее брюхо с отвислыми сосцами. Она?

— Нет, не все, — ответил хозяин. — Альбиноса и двух слишком светлых я вынес на улицу. Завтра, если не подохнут, хотел утопить, — и со злостью шикнул на самку: — Нашла время, с-сука! Среди ночи…

Паском вытащил из кармана кошелек и протянул ему деньги:

— Этого достаточно, чтобы оплатить жизни всех щенков?

— Кого вы ищете, кулаптр? — принимая купюры, спросил хозяин.

— Принесите волчат, и немедленно! — распорядился Паском.

Мужчина подчинился. Через несколько минут он поставил у ног гостя небольшую коробку, в которой лежало три светлых, припорошенных снегом, тельца щенят. Кулаптр сел на скамейку и, поочередно доставая, выложил полумертвых малышей на свои колени. Они были отняты от матери слишком рано: волчица не успела даже толком обгрызть и вылизать им пуповины. Альбинос и подавно был опутан последом. Он уже не двигался. Паском снял с него натальную пленочку, спрятал щенка в теплых ладонях, подышал на него. Псенок шевельнулся. Волчица подняла голову.

— На, — сказал ей кулаптр.

Она благодарно взглянула, тут же вылизала щенка. Альбинос задергал лапками, перевернулся вверх животом. Девочка.

Двое серебристых и тоже умирающих были кобельками. Тот, у которого пуповина была короче, с темной полоской вдоль хребта, живо отозвался на тепло рук человека, запищал и радостно вцепился беззубым ртом в палец Паскома. Кулаптр слегка пощекотал бархатистую мордочку волчонка.

— Когда они все откроют глаза, сообщите мне. Волчицу кормите хорошо, вот вам еще деньги на это. Постарайтесь, чтобы все девятеро выжили. Я буду в главной гостинице вашего города.

Оказавшись в своем номере, Паском связался с Тэс-Нителом и узнал от него, что Туна-Мин и ее сын чувствуют себя хорошо. Значит, все правильно, атмереро — один из этой девятки. Лишь после этого древний ори смог заснуть.

Через четырнадцать дней владелец волчицы послал к Паскому своего сына сообщить, что глаза открылись у всех волчат. Кулаптр оглядел восьмерых. Самочка-альбиноска оказалась не той, кто был нужен старому целителю. Но, словно узнав своего спасителя, она радостно тыкалась носом в его руки и повизгивала.

Серебристого с темно-серой полоской на хребте отловили в дальнем углу подвала. Разъехавшись на непослушных лапках, щенок молча лежал у прогрызенного мышами льняного мешка с кукурузой.

— У-у-у! А это кто у нас? — Паском поднял последнего, девятого, волчонка на ладони.

Тот чихнул и поднял мордочку, обмотанную пыльной паутиной. Малыш был не самым крупным и не самым сильным из помета. Зато, похоже, самым отчаянным.

— Ну, здравствуй, шутник! — улыбнулся кулаптр, глядя в затуманенные темно-серые глазки волчонка. — Уважаемый господин, этого красавца я забираю у вас сейчас.

— А с остальными что делать? — недовольно буркнул северянин. — Топить — поздно. Кому эти уроды нужны? Лопатой их теперь, разве что…

— Ну и альбиноску с сереньким я тоже прихвачу. Симпатичные малыши. На Оритане еще не так интересуются породой, был бы волк храбрым…

Хозяин равнодушно поджал губы и дернул плечом. Чудак ори… Они все сумасшедшие.

— Бэалиа! — Паском погладил животик альбиноски. — Прекрасная! Ты будешь в хороших руках. Ну а тебе, серый, придется послужить старому кулаптру…

Забрав троих забракованных щенков, южанин ушел. Аст-гарец подивился и повертел пальцем вокруг своей головы. Привадить таких ублюдков…

Поговорив с мужем Туны-Мин, Паском привез их семейство в Эйсетти. Пока они продавали дом и улаживали прочие дела, волчата кулаптра подросли. Паскому уже не нужно было кормить их из соски: щенки научились есть самостоятельно. Серебристый с темной полоской на спинке быстро перегнал в росте брата и сестру. И стало понятно, что это будет самый крупный волк из всех его братьев и сестренок. Подаренный маленькому Алу, он постоянно находился рядом с ним в кроватке. Он получил кличку Нат. Натаути. Хранитель.

Первыми, кого навестил кулаптр на Оритане, были родители шестилетнего Тессетена, того самого безобразного мальчишки, который уродился с внешностью северянина-аринорца. Первого из пяти игроков.

…Худощавый, высокорослый мальчик стоял перед кулаптром и смотрел на маленькую белую волчицу, рыскающую по заснеженной лужайке перед домом. Мать не стригла его, чтобы под длинными волнистыми волосами спрятать ужасающее лицо. И эта привычка — прятаться под их завесой — останется с Тессетеном навсегда, хотя, став старше, он научит себя презрительно относиться к чужому мнению и противостоять издевательствам соседских отпрысков. Их насмешки постепенно иссякнут, а взрослые соседи даже полюбят его и прекратят распри друг с другом. Никто не заподозрит ничего странного, все будет идти своим чередом, медленно и постепенно.

Только Паском понимал, что все это неспроста, как неспроста и Сетен с каждым годом становится все безобразнее на лицо. Расплата.

— Это тебе подарок от твоего друга Ала, Сетен.

— Ала? — переспросил мальчик, со смехом поглаживая щенка.

— Ал — твой дальний родственник, троюродный брат. Я привез его из Ариноры. Позаботься о нем, пока он не станет самостоятельным, ведь ты и старше, и сильнее…

Вышколенный Сетен вежливо поклонился кулаптру, как его учили поступать в таких случаях, и важно ответил:

— Как скажете, господин кулаптр. А как ее зовут? — он кивнул на щенка, тут же вернувшись в мальчишеский облик.

— Ее зовут Бэалиа.

— Вы обещали рассказать мне о том, как было на Оритане до Дня Раскола, — взяв маленькую псицу на руки, попросил мальчик.

Паском взглянул на часы, посмотрел в сторону дома, где Тессетен жил со своими родителями, и решительно кивнул.

— Что ж, хорошо. Тебе и в самом деле пора узнать, как начиналась легенда…

Велик и прекрасен был Оритан!

Берега его, омываемые лазурным Южным океаном, утопали в буйной зелени тропических лесов. Реки его, извилистые и полноводные, орошали благодатную землю. Горы его, стремящиеся к высокому небу, препятствием были для пронзительных ветров и стужи.

Богат и славен был Оритан!

Города его, белостенные, жемчужными ожерельями обвивали склоны холмов, спускаясь к плодородным равнинам. Поля его из года в год кормили жителей всей земли. Легкие и стремительные корабли его, груженные зерном и тканями, покидали многочисленные порты и возвращались, привозя невиданные диковины заморских стран.

Щедр и вечен был Оритан!

Гениальные созидатели рождались на землях его и творили жизнь. С их легкой руки возводились чудесные храмы столицы Оритана, в соответствии с их чертежами пламенели красным гранитом постройки города-порта. Сама заря улыбалась, целуя гладкие круглые щеки белоснежных домов-сфер, где жили, любили и процветали ори, народ Оритана. Из века в век помнили люди свои прежние воплощения, не теряя ни капли знаний своих былых жизней, и лишь мудрее становились они с каждым новым рождением. Их дух был целостен и бессмертен, и не ведали они войн и распрей. Любили и уважали они другого как себя, жили в едином пульсе с матерью-Природой…

Но…

— Господин Паском! — послышался голос отца мальчика. — Вы здесь?

Целитель оглянулся и поворошил светлые волосы Сетена, как будто выхваченного из волшебного сна. Тот всегда был благодарным слушателем и очень расстроился, что историю пришлось прервать.

— Мы еще поговорим, мальчик! Мы еще о многом поговорим с тобой!

Пообещав это, Паском вошел в зимний сад, чтобы побеседовать о чем-то с отцом и матерью Тессетена.

Мальчик же снова присел на корточки, подозвал к себе сбежавшего гулять волчонка и протянул ему руку. Бэалиа подбежала ближе. Обнюхав его пальцы и узнав запах, который отныне стал частью ее самой на всю жизнь, она дружелюбно вильнула тоненьким хвостиком, фыркнула и припала на передние лапы. Ей хотелось поиграть.

— Ты и правда Прекрасная! — выдохнул Сетен.

Они с Ормоной очнулись, неохотно прощаясь с очарованием былых времен в рассказе кулаптра.

— Я хорошо помню тот день! — сказал Сетен, которому нынче шел двадцать третий год и с грустью улыбнулся. — Бэалиа бегала вон там! — он указал в окно на снежную лужайку. — Там я и похоронил ее осенью, — со вздохом добавил молодой человек, вспомнив, сколько пролетело лет.

Щенок Нат тут же забрался к ним, будто все понимая.

Нет, Паском опустил многое в своем повествовании. Он не стал рассказывать парочке о проклятии черноглазой акушерки-ори, навсегда лишившей Сетена его истинного облика — к чему теперь бередить раны? Он не раскрыл ход своих мыслей и догадок насчет того, кем являлся Нат по сути своей. И об Игре он тоже не сказал ничего: однажды Ал отказался принимать ее условия, отказался также подвергать испытанию собственных учеников, одним из которых был их с Танрэй родной сын. И теперь эта Игра перестала быть игрой — она превратилась в реальность…

Старый целитель смотрел на этих двоих и снова не мог понять, куда и с какой целью влечет их общий Путь. Минуло пять лунных циклов, а серебристая бабочка, не видимая простому глазу, так и не появилась за плечом Ормоны — и Паском уже догадывался, почему: советник Корэй с месяц назад второй раз стал дедом, и «куарт» его второго внука был…

Но, быть может, рано тревожиться, и эту пару выберет кто-нибудь другой? Паском посмотрел в умные глаза волчонка, однако плохой из Ната советчик.

— Я пришел к вам по другому делу, — сказал кулаптр, переводя взгляд на хозяев дома и подавляя в себе комок жалости, возникавший всегда, стоило ему подумать об их незавидной судьбе. — Я уже организовал одну экспедицию на континент Осат[5], мы даже успели сдружиться с вождем тамошнего племени — Оганга зовут его. Но одной экспедиции мало. Я давно уже подумываю, что необходимо обосноваться и на южной оконечности материка Рэйсатру[6], недалеко от гор. С северной стороны горного массива Рэйсатру облюбовали северяне, но терять из-за этого возможность переселения на столь удобные земли неразумно.

Ормона оглянулась на Сетена. Девчонка проверяет: не говорил ли ему Паском обо всем этом еще до нее. Она ревнива к таким вещам, очень ревнива и жадна до всего нового, считая всякое знание полезным, а уж знание, переданное устами самого Учителя Ала… Парни — те проще, а она словно чует, она из высших сфер черпает, да и неудивительно, коли вспомнить, кто она такая…

Кулаптр скрестил ноги и сел прямо-прямо. Невольно подтянулись и ребята, и даже Нат, который навострил уши.

— На Оритане скоро начнется война. Необходимы новые города для эмигрантов. Вы двое, с вашими возможностями, вашей специальностью, сможете возглавить экспедицию на Рэйсатру…

Они сначала растерялись, а потом почти одновременно возмутились:

— Вы шутите, господин Паском?! — воскликнула Ормона. — Нехорошо дразнить перспективами, когда…

Паском сделал успокаивающий жест:

— Но это же будет не завтра! Сначала надо все хорошо прозондировать, как это было с племенем на Осат. Ехать в неизвестность никто не захочет. На изучение у нас уйдет не меньше пяти лет, а скорее всего — больше. За это время вы успеете всё. Наберетесь опыта…

Он и вида не подал насчет своих опасений. Паутинка-«бабочка» может появиться даже в самом конце, перед рождением — были на веку кулаптра Паскома и такие случаи, если не считать феномена Ала. Но все-таки ее отсутствие возле Ормоны сильно тревожило его как целителя.

— Ко всему прочему интересует меня еще одна вещь, связанная с возможным повторением катаклизма. Это устройство сможет спасти нашу цивилизацию. Но только в том случае, если мы его найдем, — Паском провел рукой по голове волчонка. — Вы помните? Оно упоминается в главной аллийской легенде!

— Вы о «куламоэно»[7] — месте вечной жизни? — спросил Сетен. — Разве это не миф?

— Нам предстоит это проверить. Примерное местонахождение устройства можно было вычислить по некоторым приметам и сохранившимся от предков записям. Но узнать точнее предстоит тем, кто окажется там и кто будет обладать сильной связью с «тонким»… Да, я о тебе, — Паском кивнул выстрелившей в него взглядом Ормоне. — Ты будешь способна его почувствовать, если окажешься рядом. Поэтому готовьтесь — я рассчитываю на вашу, именно вашу поддержку. Об остальном поговорим позднее. Да будет «куарт» ваш един!

С этими словами Паском поднялся и покинул их дом.

Глава четвертая о необычном поединке Тессетена с человеком, которого не было

Нат отлично понял, о какой «главной аллийской легенде» говорил Учитель хозяина. Именно туда, на остров, где по преданию впервые встретились Тассатио и Танэ-Ра, герои этой легенды, нынешним летом ездили Ормона и Сетен, взяв в собой того, первого, Ната, чью жизнь до мелочей теперь помнит его щенок. Остров Трех Пещер на географической карте носил название Комтаналэ, и его облюбовали все попутчики — считалось, что статуя Покровителя ветров благословляет будущих супругов, несмотря на то, что после катаклизма от изваяния остались жалкие руины.

Легенда была незамысловата по сюжету, и уже никто не знает, отчего именно ее выбрали потомки древних аллийцев в качестве ключевой, избрав Танэ-Ра и Тассатио олицетворениями идеи вечного возрождения.

Танэ-Ра была женой Правителя народа, бежавшего с родной Алы на планету, которую они называли Убежищем или Пристанищем.

Прежде Тассатио служил при Храме, созданном в незапамятные времена в центре Гатанаравеллы — их с Танэ-Ра родного города на Але, четвертой планете от Солнца. Считалось, что он был одним из архитекторов этого Храма и обладал невероятными силами, однако со своим бунтарским характером мешал сам себе. Что произошло с ним при переселении, легенда умалчивает, но в чужом мире он стал преступником. Скрываясь в очередной раз от преследования, Тассатио встретил на Острове Трех Пещер жену Правителя, и та вместо того чтобы поднять тревогу, помогла ему скрыться. Уже тогда какая-то искра промелькнула между ними, а через некоторое время Тассатио, бахвалясь дерзостью своей, заявился прямо в покои Танэ-Ра во дворце. Он не был изгнан ею, однако этого бунтовщику оказалось мало: Тассатио желал, чтобы возлюбленная осталась с ним и была только его попутчицей. Он дождался возвращения Правителя и вызвал его на Поединок, невзирая на то, что по древнему обычаю бросать такой вызов нельзя ни главе государства, ни целителям. Закаленному в боях вояке ничего не стоило покончить с вельможей в два счета и скрыться, но Тассатио отчего-то не сбежал. Стража схватила его.

Дознание шло долго, а позже его отправили на родную планету в космическом челноке — один из судей в приговоре озвучил, что в системе «куламоэно» на Але из-за чудовищного удара астероида произошла какая-то неполадка, и многие тысячелетия, а то и всегда, пользоваться устройством там будет нельзя. Тассатио полетел туда на челноке, и это означало одно: обратного пути у него не будет. Он останется на погибшей родине, совершив деяние, за которое может быть прощен согражданами. Преступник не слишком-то стремился выполнять указания тюремщиков, однако вид погибшей Гатанаравеллы размягчил даже его суровое сердце. И прямо в скале он воссоздал лик своей попутчицы, и каменный лик этот неотрывно глядел в черноту космоса как предупреждение потомкам о том, что небо может быть безжалостнее людей. После этого он сорвал свой шлем и умер, а все аллийцы-эмигранты, наблюдая трансляцию, поднялась с мест в знак почтения к его мужеству. Рожденный вскоре сын Танэ-Ра был наречен Алэ и внесен в аллийские списки, а имя Тассатио затерялось в веках.

Так гласила легенда[8], ставшая основой для праздника Черной Ночи (Теснауто), именно так упоминался в ней «куламоэно» — место вечной жизни, о котором только что говорил кулаптр Паском.

Нат подумал, что неспроста Паском хочет, чтобы именно Сетен и Ормона стали во главе той миссии, которую кулаптр предполагает на Рэйсатру. Волчонку и самому давно уже мерещился головокружительный запах нездешних ветров и просторы бескрайней водной сини — он хотел туда хоть сейчас! Но понять всю глубину замысла Паскома своим ограниченным звериным мозгом он пока не умел.

Тот день накануне праздника Восхода Саэто стал для Сетена одним из самых жутких дней в его молодости. Об этом дне они с женой не посмеют заговорить никогда.

Хотя еще случались морозы, подходил к концу первый месяц весны и ничего не предвещало беды. Но это случилось, и даже гениальный целитель Паском не знал, выживет ли Ормона после такого испытания.

Тессетен не смог покориться велению кулаптра и покинуть дом. Но слышать все это и не рехнуться было невозможно. Зажмурившись и стиснув зубы, он сам не замечал, что до боли сжимает пальцами шкуру терпеливого Ната. Тот тихонько поскуливал, но не уходил. И оба они вспоминали, как впервые увидели Ормону.

Всего лишь за год до того, как Ал полез на Скалу Отчаянных и разбился, они — тот, прежний, Нат и волчица Бэалиа — гуляли с Тессетеном в котловане осушенного пруда городского парка. Все жители Эйсетти называли это местечко кратером, а когда-то пруд был наполнен, по воде скользили прогулочные лодочки со смеющимися пассажирами.

При особой погоде, в особое время суток всё вокруг в этом «кратере» вдруг начинало напоминать призрачные пейзажи Селенио, мертвого спутника планеты. Тогда друг хозяина становился глубоко задумчив и переставал присутствовать в этом мире. В другое же время он был бодр, полон энергии и гонял обоих волков так, что те вскоре выпускали языки до самой земли и едва не валились с ног. Но именно погода напускала на Тессетена меланхолию, когда он словно бы силился что-то вспомнить, что-то разрешить внутри себя — и не мог, как ни старался.

Однажды — именно тогда, год назад — во время прогулки Нат почувствовал беспричинную тревогу, столь сильную, что захотелось взобраться на один из островков посреди кратера, где когда-то красовалась уютная беседка, и запеть одну из своих печальных песен.

На берегу мелькнула фигура чужой женщины… девушки… нет, совсем еще девочки. И Бэалиа, словно завороженная, бросилась ей навстречу.

— Бэалиа! — вскрикнул друг хозяина, испугавшись за девчонку, ведь душа зверя — тайна.

Но они с Натом настигли старую псицу тогда, когда та уже вертелась у ног незнакомки, а девушка смеялась и трепала белоснежную шерсть. Ограничившись быстрым взглядом в сторону Сетена, незнакомка выпалила:

— Что хозяин, что его пес!

— Это псица… — не сводя с нее глаз, пробормотал тот, как во сне.

Девчонка безразлично махнула рукой:

— Пустяки, это неважно! Главное, что вас с нею — обоих — можно показывать за деньги на площадях.

— Вот как?

Нат понял, что друг хозяина не услышал ее слов, да они ничего и не значили. Она и потом частенько любила подколоть собеседника внезапной шуточкой.

Сетен смотрел на незваную гостью, словно та была безумно красива. Что-то застило ему глаза, что-то очень сильное и бесповоротное, потому что волк видел и неподвижность ее лица, сравнимую лишь с покойницким окоченением, и неприязненность взора, и искажение черт, и сутулость, и худобу. Ее громадные угольно-черные глаза блестели, вытаращенные, точно она была в постоянном ужасе или же попросту страдала от какой-то опасной болезни. Густые черные брови почти сходились над тонким длинным и хрящеватым носом, который нелепо торчал крючком. Да и в целом было в ней что-то неженственное, грубое, настырное.

Вскоре все они узнали, что зовут ее Ормоной и что живет она в западной части Эйсетти со старой теткой, без родителей, о судьбе которых она избегала говорить и тогда, и впредь. Только Нат знал из ее мыслей, что мать Ормоны когда-то была провидицей, но после рождения дочери отчего-то утратила память и никого не узнавала: каждый день для нее начинался с того, что ей рассказывали обо всем, в том числе и о ней самой. Это так походило на нынешних Падших, которые не ведали своих прошлых воплощений!

В интернат, как всех остальных в ее возрасте, девочку отчего-то не отправили, она так и осталась жить с теткой — Ормонины мысли о матери странным образом путались: провидица вроде и была, а вроде ее и не было. И Нату казалось это странным.

Тессетен и волки проводили новую знакомую почти до самого ее дома — быстро темнело, а в темное время по городу любят шастать нехорошие люди, которых прежде на Оритане не водилось.

— Ты знаешь самого Паскома? — удивилась она, когда Сетен упомянул имя хозяйского Учителя. — Ну надо же! А я его лишь помню…

— Ты Помнящая?

— Не стоит бросаться громкими словами, — как рассудительная взрослая женщина, промолвила пятнадцатилетняя девчонка. — Я просто помню… кое-что. И… ты ведь тоже из Падших, да?

— Таких на Оритане сейчас абсолютное большинство, — усмехнулся молодой человек, похлопав по шее прибежавшую к нему Бэалиа, а вот Нат шел рядом с ними, как приклеенный, и слушал, слушал, слушал. — Кто не стал Падшим, тот успел Взойти еще полтысячелетия назад. Но моего имени, как и многих, нет на скрижалях Храма…

— Это тебе Паском сказал?

— Да.

— Но Паском не стал Падшим, а он здесь.

— Он здесь из-за Ала.

Она странно посмотрела на него, словно вглядываясь внутрь, сквозь телесную оболочку:

— Угу, из-за Ала… Тетка говорила, что по рассказам наших соседей я родилась при помощи Паскома, но после он ни разу не приходил в наш дом. А я хотела бы его увидеть, поговорить.

— Если он захочет, я познакомлю вас.

Лицо Ормоны покривила легкая улыбочка:

— Какие у вас высокие отношения! А что, он так строг и неприступен?

— Нет-нет, он просто очень занят, я сам редко вижу его.

— Он по-прежнему ходит в своем пингвинском черном камзоле с поднятым воротником и выглядит так, будто проглотил длинный шест? — она собрала пальцы в щепотку и сделала ими движение от носа вперед, будто дорисовывая воображаемый клюв.

Тессетен не выдержал и рассмеялся. Она так точно передала главные черты образа Учителя Ала, что Паском сразу же возник перед его мысленным взором.

Может быть, настроение друга хозяина передалось и Нату, но когда Сетен и его новая знакомая прощались, та уже не показалась волку такой некрасивой. У нее ожило лицо, нос стал изящнее, спина прямее, а взгляд — мягче.

— Мы еще встретимся? — спросил он, явно боясь отказа: хоть Тессетен и пользовался некоторым вниманием девушек, то было больше интересом к его характеру и необычному строю мысли, воспитанному в процессе ежечасной борьбы за выживание. Однако Нат хорошо знал, что эти девушки не вызывали у хозяйского друга и тени тех чувств, которые так легко, походя, одним своим появлением разбудила эта странная девица, а оттого их отповедь не огорчила бы Сетена настолько, насколько могла бы огорчить отповедь Ормоны.

— Знаешь, если бы я не хотела, чтобы мы встретились еще, ты не прошел бы со мной и половины пути. А вот мой дом. Но вот войдешь ли ты в него, я обещать не могу.

Она была очень уверенной в себе и прямолинейной. Казалось, она понравилась другу хозяина тем, что совершенно не хотела нравиться ни ему, ни кому бы то ни было еще.

Тессетен посуровел и ушел в себя на все время возвращения домой и остаток вечера, пока Ал не вернулся после учебы и не забрал своего пса. Конечно же, его думами теперь завладела эта девчонка, и он проходит таким до следующего свидания. Он не хочет ее потерять, но мысль о том, что их отношения могут не сложиться, подтачивает его. Словом, налицо была юношеская трепетная и столь же смешная для окружающих, сколь драматичная для главного персонажа, влюбленность. Однако знал об этом лишь волк, другие ни о чем не подозревали: Сетен умел скрывать всё, кроме гнева.

— Созидатели рождаются, чтобы сделать этот мир прекраснее, а людей — лучше, — однажды услышал Натаути слова кулаптра Паскома, и они отчего-то запомнились ему, этому странному северному волку, понимавшему человеческую речь.

В настоящее, крепкое чувство эта влюбленность переросла очень быстро. Было еще немало встреч Тессетена с той девушкой, и вот однажды Нат просто не узнал Ормону. Прелестное юное создание стояло перед ними, улыбаясь. А для Тессетена она была все той же, он и при первой встрече видел ее такой.

В ней поменялось все — даже голос и запах, а изменить запах нарочно не может никто, кроме самой Природы. Но это случилось, и Нат видел перед собой неразгаданную тайну. Шерсть так и поднялась дыбом у него на затылке от соприкосновения с чем-то, от чего бегут даже льстивые кошки. Сначала ему захотелось выть, рычать и гнать хозяйского друга прочь от нее. Однако Бэалиа тоже любила Ормону, словно бы та завладела сердцем Тессетена через сердце его собаки. Нат остался в одиночестве и смирился, видя, как все люди очаровываются новой Ормоной — красавицей, каких редко видит белый свет. А вскоре волк понял, что она — такая же, как он сам. Только с другим знаком. И даже Сетен воспрянул духом и перестал сомневаться, когда она вдруг ответила ему пылкой взаимностью и согласилась стать женой. Это было минувшим летом, незадолго до празднования Теснауто[9]…

…Да, да, Тессетен помнил тот счастливый день. Помнил не хуже Ната.

Они пришли тогда к Храму на площади Танэ-Ра. Гигантская статуя древнеаллийской правительницы как всегда стояла спиною к пирамиде-пятиграннику в самом начале длинного прямого, как струна, канала. Канал вел к площади Тассатио, разделяя две трассы. С противоположной стороны, опираясь на аллийский наследный меч, неустанно глядел на ее статую Тассатио, вечный попутчик Танэ-Ра, вечно с нею разлученный. А за ним высился комплекс Объединенного Ведомства — целый город внутри города!

— Мне нужно кое о чем тебя спросить, — касаясь руки Ормоны, шепнул Тессетен, хотя вокруг было немноголюдно — площадь готовили к скорому торжеству. — Не здесь.

Она указала глазами на пирамиду-Храм. Верхушка пятигранника была расколота, и страшная трещина, сквозь которую было видно небо, разделяла две передние грани — розоватую и темную. Казалось, творение созидателя Кронрэя умирало, не перенеся того катаклизма.

— Сможешь провести меня туда?

Сетен и поныне не знал, почему она не захотела сама провести туда их обоих. Женщинам это всегда удавалось лучше. Но она как-то странно посмотрела на грани Жизни и Смерти, разделенные трещиной, и спрятала кисть в его ладони. Он провел их через грань Сердца, и там их закрутило в хороводе вечной весны, осыпало лепестками цветущих фруктовых деревьев, затуманило разум трелями влюбленных птиц.

Тогда он и предложил ей быть вместе.

— Я должна согласиться уже хотя бы только потому, что ты познакомил меня с Паскомом, — насмешливо сказала она в ответ. — Я твой должник.

Они еще не набрались друг от друга того особого чувства юмора, которое придет к ним с годами и будет непонятно никому из окружающих, а оттого, услыхав ее ответ, Тессетен слегка отпрянул, не зная, как это расценить. И тогда Ормона расхохоталась и обвила его шею изящными руками:

— О, Природа! Ну почему ты такой недалекий? Ты уже не только был в моем доме, но и знаком с моей тетушкой. Одного знакомства с моей теткой достаточно для того, чтобы мужчина был обязан жениться на мне и сохранить в тайне то, что он увидел! В страшной семейной тайне! — она вздохнула и, смиренно потупившись, добавила: — Иначе мне придется его убить…

Тетушка Ормоны тоже была женщиной не без сумасшедшинки, однако Тессетен ей понравился, несмотря на отталкивающую внешность. Она будто бы глядела внутрь, не видя оболочки. Как Паском.

— Так ты согласна или нет? — придерживая ее за талию, Сетен внимательно заглянул в лицо будущей жены.

Ормона надула губы, завела глаза к ясному небу внутри Храма, а потом сама поцеловала его и спросила:

— И на этом, быть может, прекратим глупые вопросы?..

…Нат прекрасно знал, что выйдут они оттуда разрешившими все сомнения. Он терпеливо ждал их у постамента Танэ-Ра, а Бэалиа прибежала, едва учуяв хозяина и его попутчицу.

Это была невероятная пара. Но самое странное, что они были безумно привязаны друг к другу в этой своей любви-страсти-дружбе, то и дело проявлявшейся то одной, то другой, то третьей гранью в их бурных отношениях.

Несмотря на юность, Ормона казалась очень рассудительной и даже мудрой женщиной. Цепкий ум соседствовал с невероятным житейским опытом, и Сетен считал это памятью прошлых воплощений, памятью Помнящей, а она не отрицала. Она вообще никогда не выпячивала своих заслуг и умений, всегда оставаясь немного в тени, чуть-чуть в стороне. Очень многие достижения Ормоны оказались открытием даже для близкого ей человека, а что уж говорить об остальных?

Расставаться с мужем надолго она не любила, хотя в ней, кажется, было мало истинного человеческого тепла. Поначалу они частенько лениво соревновались друг с другом в ментальном мастерстве, сходясь для этого на шутливые поединки в зимнем саду. Ормона даже не пользовалась наваждением, чтобы сбить его с толку и оставить в дураках, а он, растерянный, не сразу сбрасывал облик морока-покровителя, смешно сидя на земле и встряхивая тяжелорогой головой громадного тура.

— Ты совсем не умеешь пользоваться тем, что тебе дано, Сетен! А тебе дано так много!

Красавица заливисто хохотала и в утешение азартно дарила ему самые головокружительные поцелуи — а может, ее просто заводил его анималистический образ? Ормону было трудно понять даже тогда, когда она пыталась объяснить свои действия…

А сейчас… Сейчас они с Натом будто прощались с нею, вспоминая то, что не вернется уже никогда. И словно сквозь туман услышали слова Паскома:

— Она проспит теперь долго, до самого утра. Это не ее стезя, у вас с нею на роду писано иное, примите это как данность — и все решится само собой. Тебе не нужно тут оставаться сейчас — иди, развейся, Сетен. Все наладится, она поправится, но пока нужно взять себя в руки…

Нат убежал первым. Ничего не различая перед собой, Тессетен машинально поплелся в лечебницу — проведать выздоравливающего троюродного братца.

Впервые Ал переступил на костылях по палате перед самым появлением мрачного Тессетена.

— Что с тобой? — спросил юноша своего пригорюнившегося приятеля.

Тот крепился, но едва сдерживал отчаяние. Однако так и не поделился бедой, посчитав, что незачем ему это знать. И Ал в самом деле никогда не узнает, что случилось у того дома.

— Ты говори чего-нибудь, братишка. Просто говори.

И, не слушая его, Тессетен уселся полубоком на подоконнике, провожая взглядом садившееся за горы весеннее солнце.

— Паском рассказывал мне о планах создать экспедицию на материк Рэйсатру. Вот повезет кому-то! А я был так мал, что даже не помню Аринору и с тех пор не ездил дальше озера Комтаналэ и Можжевеловой Низменности…

— Что говоришь? — переспросил Сетен, краем уха услышав название далекого континента, на который имел виды кулаптр Паском.

— Говорю, что жалко: вряд ли мне доведется побывать в этой поездке, — пояснил Ал. — А хочется!

Тессетен ощутил, что ему сейчас невыносимо сидеть здесь и слушать трепотню приятеля. Будто чья-то шерстяная лапа, забивая чем-то удушливо пушистым рот и нос, не давала вздохнуть и все теснее сжимала горло.

— Знаешь что, братишка… Мне идти нужно. Я завтра загляну.

Ал растерялся — это был самый короткий визит Сетена, во время которого тот откровенно маялся и не находил себе места, — но возражать не стал. Набросив плащ и капюшон, старший приятель покинул лечебницу.

Тессетен не заметил, как в темноте из-за сугроба возле кулаптория в его сторону сверкнули зеленоватые волчьи глаза.

Ноги сами вывели в городской парк. Здесь было глухо, темно, безжизненно зависли аттракционы, остановленные в конце лета. Сетен любил приходить сюда в любое время года, только раньше все происходило куда веселее — с Натом и Бэалиа, его молчаливыми, но верными спутниками, а потом с Ормоной, когда Ал еще был здоров, а старые волки живы.

Он нашел кусок тонкой фанерки и съехал на ней в котлован, как на санях. Снега — почти по пояс. Давно, видать, не резвились тут зимой дети… Да уже и не зима — первый месяц весны на исходе, а мороз такой трескучий, как будто разгар зимы. Даже климат меняется на Оритане в худшую сторону!

Тессетен потратил некоторое время, чтобы расчистить площадку шагов пятнадцати в диаметре. В небе — черном, готовом просеяться новой порцией снега — мигая, пролетела орэмашина. Он проводил ее огоньки долгим взглядом, пока она не скрылась за вершинами дальних гор.

Ни с того ни с сего вспомнился сон о волшебном мече. Разумеется, у этого клинка существовал реальный прототип — меч, полученный Тессетеном от отца на шестнадцатилетие и когда-то в точности так же доставшийся тому от своего отца. В нем, в этом мече, не было ничего сверхъестественного, если не считать тайны сплава, из которого он был выкован. Секрет древних оружейников-аллийцев крылся в том, что и спустя еще множество поколений узнать возраст меча будет невозможно — он будто бы только что извлечен из плавильной печи и прошел пытку на наковальне. Не было на нем ни декоративных примет, по которым вычислялись бы эпоха изготовления и этнос, ни выгравированного имени мастера.

Иногда Тессетен подходил к стене, на которой был закреплен отцовский дар, и долго рассматривал молчаливую, отполированную до зеркального блеска сталь.

Что-то подкатило к горлу, и, вообразив, будто держит в руках тот самый — волшебный — меч, Сетен сделал выпад и с силой махнул воображаемым клинком в сторону такого же воображаемого противника. Он помнил, что все мечи ори и аринорцев, доставшиеся им от предков — древних аллийцев, расы невольных переселенцев, утративших родину — столь же легки, сколь и прочны, и их без труда можно удержать в одной руке, как стилет или кинжал. Однако Тессетену отчего-то захотелось сделать именно так, как сделал он теперь: ухватиться за длинную рукоять обеими ладонями, поднять его над головой и с силой, сверху и наискось, справа налево, ударить по врагу.

С неба, недоверчиво перемигиваясь, на него посматривали звезды, вокруг же стояла невообразимая тишина, и в ней погасал любой звук. «Бой» ожесточился, и молодой человек совсем забыл о своем одиночестве, о том, что все это понарошку. Он словно вернулся в детство, полное стычек с соседскими мальчишками. Отец или же Паском в свободное время обучали его премудростям поединков, и он был очень талантлив, не забывая ничего из их уроков, а оттого к двадцати годам плечи его стали широкими, некогда долговязая и нескладная фигура обросла мышцами и по-мужски потяжелела, а движения стали уверенно-стремительными. О былых поражениях напоминал только не единожды сломанный нос да шрам у рта.

Что-то мощно толкнуло Тессетена под колени, и он от неожиданности кувыркнулся в сугроб. Руку ожег лед сверкающей стали. Не веря глазам, он поднял свой меч, бережно скинул рукой налипший на лезвие снег. Зеркало слегка замутилось от тепла его ладони, а затем на клинке отразилась еще одна человеческая фигура. Или же он сам пропал, а фигура появилась? Он не успел разобраться и понять.

Сетен резко развернулся, выставив перед собой оружие. За спиной, поджидая, стоял незнакомый мужчина лет тридцати в темном зимнем плаще с меховой оторочкой. В руке незнакомца поблескивал в точности такой же клинок.

— Да будет «куарт» твой един! — поприветствовал недоумевающий Тессетен, не в силах понять, как удалось незнакомцу подойти к нему незамеченным.

Тот не ответил на древнее приветствие — невероятный проступок для ори или аринорца! С улыбкою качнув головой, он освободился от плаща, а затем сбил на снег пушистую шапку. Под плащом на нем оказалась одежда старинного покроя, какую не носили уже добрых пятьсот, а то и все тысячу лет.

Ряженый ловко подкинул в руке свой меч и напал на Тессетена без лишних фраз. Тот отпрыгнул в сторону, и раздумья его тут же смело яростным напором загадочного чужака.

Выпутавшись из плаща, Сетен на равных вступил в бой, даже не чувствуя озлобленных щипков ночного морозца.

— Кто ты? — запыхавшись, спросил он, когда незнакомец позволил ему короткую передышку между атаками.

Тот не ответил, лишь перебросил меч из одной руки в другую, любуясь сталью. Помедлив еще немного, он снова пошел в наступление.

— Довольно! Довольно! — едва ли не взвыл Тессетен после очередной схватки, чувствуя себя измотанным до предела и понимая, что это не настоящий смертоубийственный Поединок, а только неведомая прихоть неизвестного и очень опытного дуэлянта, который спустя, кажется, час после начала боя выглядел по-прежнему бодрым и даже не запыхался.

Сетен рухнул на колени и умылся пригоршней снега. Комья мигом растаяли на разгоряченном взмокшем лице.

— Кто ты такой? — повторил молодой человек и явственно ощутил, что рядом уже никого нет.

Испуг был сильнее усталости. Тессетен вскочил на ноги и огляделся, убеждая себя, что он не сошел с ума и все это не было наваждением. Но ни его меча, ни незнакомца, ни незнакомцевой одежды поблизости не наблюдалось. Только плащ Сетена темнел на том же месте, где он его скинул с плеч. И только его собственные следы на затоптанной площадке…

— Зимы и вьюги… — пробормотал он. — Кто это водит меня?

В ответ прозвучало прежнее молчание — впрочем, это немногим отличалось от тех минут, когда немой незнакомец был здесь. Оно красноречиво объяснило Тессетену, что с головой у него что-то не так и, дабы не заработать разжижения мозга, пора выбираться отсюда и идти домой.

На самом краю, у крутого спуска в котлован, в звездном небе возник силуэт зверя. Тессетен узнал в нем молодого волка Ала. Пока хозяин болел, пес бесцельно болтался по окрестностям, скучая и радуясь любой встрече со знакомыми людьми — других волков он гордо сторонился, и они не смели с ним связываться, покорно предоставляя свою территорию для его прогулок.

— Нат! Ко мне, Нат! — крикнул Тессетен и хлопнул себя по ляжкам.

Меся снег, пес буром понесся к нему. От светлой шерсти его шел пар, щенячьи глаза лукаво отсвечивали зеленцой. Получив порцию ласковой трепки, волчок запрыгал возле человека.

— Какой ты стал здоровый, весь в своего отца! — Сетен завернулся в плащ и начал подниматься наверх по пологому откосу, а Натаути принялся нарезать сходящиеся и расходящиеся круги, центром которых неизменно оставался друг хозяина.

Глава пятая о нескольких годах из жизни на материке Рэйсатру участников экспедиции под руководством Тессетена и Ормоны

Огромный континент с горами, равнинами, внутренними морями и широченными реками занимал больше половины северного полушария их планеты. Прежде чем посадить орэмашину в районе полуострова Экоэро, Зейтори — пилот и старый знакомец советника Паскома — нарочно облетел часть материка, чтобы показать Тессетену и его жене горы, куда вскоре должна была направиться экспедиция. Это были сплошные заснеженные вершины красоты невероятной, но такие чужие и неприступные, что от них веяло холодом просто при взгляде из иллюминатора. Вот где чувствуешь себя полностью свободным — и… никому не нужным. Горы словно чурались любого, кто вторгался в их загадочную неподвижную жизнь.

На Рэйсатру одновременно могло быть сразу четыре сезона: часть пребывала под снегом, часть — плавилась от жары.

Вместе с экономистами сюда прилетели инженеры и группа военных — гвардейцы, служившие охраной. Кроме них, был еще спелеолог (и остальные недоумевали, зачем он нужен), а Тессетен и Ормона не спешили объяснять. Все они — днем и ночью — думали только о выживании на диких землях южной части гигантской суши, чуждой и опасной. Здесь были непролазные джунгли, таившие в себе хищников и вредоносных насекомых, а поселения местных жителей отстояли друг от друга так далеко, что птице пришлось бы затратить день полета, чтобы добраться из одной деревни в другую. Вот примерно посередине прилетевшие ори и решили разбить лагерь.

— И что, нам придется тут жить? — то и дело брезгливо спрашивала Ормона, морщась при виде грязной одежды соотечественников и тучи москитов, слетавшихся на запах пота.

— Чтобы тут жить, надо сначала тут поработать, — и Тессетен, работавший вместе с инженерами над строительством первых — еще совсем примитивных — зданий, отмахивался от насекомых.

— Да пропади оно… к зимам и вьюгам! Я вернусь при первом же удобном случае. Слышишь, Сетен?

— Слушай, родная, ты уже столько раз говоришь мне об этом, что смогла бы устелить своими обещаниями всю дорогу домой.

И он широко поводил рукой, словно освобождая ей путь. Но Ормона упрямо работала наравне с мужчинами-соотечественниками, вызывая в них тайное восхищение. Сколько бы они ни брюзжала сквозь стиснутые зубы, ею не переставали любоваться. Со дня их свадьбы с Сетеном минуло уже почти девять лет, она стала взрослой сильной женщиной с железным — как казалось всем, даже ее мужу — характером.

Вскоре ее стали раздражать местные человекообразные, как она называла жителей деревень. Эти некрасивые коротконогие, смуглые и неулыбчивые люди и впрямь походили на обезьян. Они все время таскались за приезжими, как будто им нечем было заняться, и с тихим благоговением взирали на «чудеса», творимые техникой ори.

Изредка Сетен, Ормона или Зейтори «одушевляли неживое», как называли аборигены этот процесс, видя сходящие со своих платформ существа, диппендеоре[10], плоть которых была человеческой, нутро — металлом, а то, что делает живым, приходило и уходило по желанию «богов». Ведомый хозяином, полужелезный кадавр выполнял все, что от него требовалось, но с силой, превосходящей мужскую пятикратно. Если такая тварь калечилась, ее заменяли, а покалеченную чинили. Правда, дикари видели, что при этом боль испытывает и «проснувшийся» чужестранец, будто поранился сам. Что-то разумея, они ухали друг с другом на своем лающем и харкающем языке, пытаясь подогнать увиденное под свои мерки. Ори их не стеснялись, тем более что скоро выяснилась причина неулыбчивости племени: мимика, связанная с улыбкой или смехом, здесь была не принята. Если кто-то скалил зубы, это считали угрозой, а не изъявлением радости. На него начинали рычать, он невольно отзывался на провокацию, и чаще всего перебранка заканчивалась грандиозной дракой.

— Смотри-ка, ну прямо ори и аринорцы! — любуясь очередной потасовкой, восхитилась Ормона. — Просто вылитые, только у этих еще из пасти воняет…

Потом заметили, что за Ормоной стал ходить один из дикарей, Ишвар. Он первым постиг искусство улыбки «как у белых» и попытался даже освоить трудный язык ори. Тессетен подсмеивался над женой, называя Ишвара ее новым поклонником и обожателем, ее же это поначалу злило, а потом она стала использовать дикаря в качестве слуги. Принеси-подай — так она переназвала его, и он беспрекословно слушался ее приказов.

В племени кхаркхи — так называли свой род аборигены — была странная мода на короткие ноги. Красивым считался тот, у кого короче и кривее нижние конечности. Конечно, если кривизна не была следствием заболевания и не мешала ему передвигаться с обезьяньей ловкостью. Кхаркхи надевали на себя одежду, еще сильнее укорачивающую нижнюю часть тела, желая выделить то, что приезжим казалось безобразием. Здесь было жарко, можно было бы ходить и вовсе без одежды, но кхаркхи были уже не совсем дикими, а кроме того одежда немного защищала их от насекомых.

По меркам сородичей, Ишвар был уродлив, как и чужестранцы. В глазах ори он был коротконог, в глазах кхаркхи — чересчур долговяз, а когда начал подражать улыбкам ори, то и совсем настроил против себя всех аборигенов, его едва не выгнали из племени, но потом пожалели. Он был толковым парнем, а это ценили даже дикари. Как ни плохо он говорил на ори, но в отличие от остальных кхаркхи его глотка оказалась более приспособленной выговаривать сложнейшие трифтонги древнего языка, доставшегося жителям Оритана и Ариноры от предков-аллийцев. Ишвар мог даже объясняться на ори, хотя понимали его только Ормона и Тессетен, сами же ради смеха и обучавшие его говорить.

Поначалу в джунглях приезжих подстерегали жуткие хищники. Они были крупнее человека, весили в два-три раза больше, их нападение ломало жертву, словно глиняного кукленка, а клыки и когти их рвали плоть, нанося смертельные раны. За год, проведенный на Рэйсатру, от хищников пострадали два инженера-ори, один из которых скончался от увечий, а второй остался калекой.

Останки убитого нашли после первого же полнолуния. Мужчины не хотели, чтобы это увидела Ормона, однако она почуяла неладное и пришла на место гибели.

— Полосатая бестия, — сказал пилот Зейтори, хмуро глядя на изуродованного до неузнаваемости мертвеца. — Так их называют аборигены. Жуткая тварь…

Ормона поджала губы и присела возле того, кто еще вчера смеялся вместе с ними у костра. Она положила ладонь ему на грудь, но не смогла поймать последних всполохов уходящего «куарт»: смерть наступила давно и была ужасной. Тогда она переместила руку выше, на холодный лоб покойника, и там, чуть выше переносицы, смогла снять последнюю весть из жизни ушедшего.

Полосатая тварь прыгнула подло, исподтишка. Она не была голодной — ей просто нравилось убивать. И убила его она не сразу.

— Что ж, ты начал первым, — прошипел покровитель внутри Ормоны, наваждением которого она всегда закрывалась в минуты опасности. — Теперь мой ход, тварь из джунглей. И не думаю, что тебе это будет по нраву!

— Ты что-то говоришь? — наклонился к ней Тессетен.

Тогда Ормона сказала, что она разберется с этой напастью, и стала пропадать в джунглях. Сетен пытался ее удержать и страшно злился, когда она, перехитрив его, сбегала. Но нападения полосатых тварей и в самом деле почти прекратились. Однако все эти походы Ормоны стоили Тессетену многих седых волос — он даже не представлял, каким образом она выполняет свое обещание.

Молодые парни-гвардейцы обнаружили, что много восточнее будущего города, на равнинной территории континента, водятся удивительные копытные, каких отродясь не видали на Оритане. У этих животных была гладкая рыжеватая шерсть, волосатые шея и хвост, а костные наросты на ногах не раздваивались, как у туров, а были цельными. И выглядело это гораздо красивее, да и бегали они много быстрее неповоротливых быков. Гайны — что означало «тонконогие» — издавали визжаще-булькающие звуки, предупреждая друг друга о приближении врага, и ори долго не могли изловить их. Но однажды гвардейцам повезло: в их руках оказался молодой жеребчик с бешеными глазами. Он фыркал и раздувал ноздри, противясь попыткам приручения. К нему нельзя было и подойти: он тотчас поворачивался крупом и пробовал лягнуть смельчака задними копытами. В конце концов это представление военным надоело. Один из гвардейцев запрыгнул к нему на спину, чудом удержался, пока гайна скакала и бесновалась, и довел ее до того, что в какое-то мгновение в голове у животного что-то переключилось. Оно прекратило метаться и пошло той спокойной рысью, какой привыкло бегать на воле в своем табуне — так, словно на спине у него и в помине не было никакого наездника.

Прирученную и объезженную скотинку привели в качестве подарка руководителям экспедиции. Сетен посмотрел на нее с подозрением, летчик-конструктор Зейтори отказался наотрез, но Ормона опередила раздумья мужа:

— Я беру ее себе!

И она бесстрашно хлопнула гайну по мощной груди. Жеребчик покорно кивнул косматой головой.

— Родная, в последнее время я стал подозревать, что ты доводишься сестрой Алу, — приблизившись к ней, проговорил Тессетен, а гвардейцы тем временем привязывали к спине гайны толстую попону.

— Что? — не поняла Ормона.

— Вы с одинаковым рвением ищете своей погибели — так, может, вы с ним попросту брат и сестра? Или хотя бы кузен и кузина?

Женщина рассмеялась:

— Иногда ты как скажешь! Впрочем, ход твоих мыслей мне нравится! Так, и кто мне покажет, как управляться с этой безрогой коровой?

Гвардейцы весело зашумели, а тот, который укротил гайну, вскочил верхом и прогарцевал перед Ормоной по кругу, ловко управляясь с удилами, когда ему нужно было повернуть.

— Я поняла, где вы пропадали целыми днями, бездельники, — беззлобно сказала та и, нимало не страшась, подала ногу спрыгнувшему на землю всаднику, чтобы тот подсадил ее на попону.

Привыкнуть к верховой езде ей удалось в очень короткий срок, и вскоре она держалась на спине своей гайны так, словно проделывала это всю прошлую жизнь. Ормона галопировала по окрестностям, стремительная, неуловимая, с азартным огнем в черных очах. И Тессетену казалось, что супруга напитывается от скакуна таинственной первобытной силой. Она становилась все ненасытнее и ненасытнее — и в работе, и в любви, и в развлечениях. Ормона обожала игры любой степени риска, они лишь раззадоривали ее опасностью.

Она завела привычку пропадать на много часов, садясь верхом незадолго до заката и уезжая в деревню, а возвращалась глубокой ночью. В первый раз Сетен поднял на ноги весь лагерь, и все кинулись искать ее по джунглям с Ишваром в роли проводника. Эмигранты кричали в темноту, размахивали факелами и стреляли в воздух, распугивая всю живность окрестностей. Но все тщетно. Вымотавшись, ори вернулись назад, и зоркий Ишвар первым разглядел полосатую тушу зверя, валявшуюся у порога дома Тессетена и Ормоны. Абориген радостно завопил, показывая на добычу и на привязанную к бревну взмыленную гайну. И тогда в дверях возникла недовольная Ормона.

— Где вы все шляетесь в такое время? — буркнула она.

Все онемели, даже Тессетен. Жена принесла с собой запах крови и страха, он пропитал все — ее волосы, кожу, одежду. Глаза ее сверкали в темноте.

— Пусть Рэйкоор узнает, что отомщен, — сказала Ормона, презрительно пнув дохлого хищника.

Рэйкоором звали покалеченного инженера. Несколько гвардейцев, оправившись от изумления, зааплодировали.

— Позаботьтесь о моей гайне, я устала, — она махнула в сторону привязанного скакуна и взглянула на мужа. — Теперь ты спокоен?

Спокоен?! Он был взбешен! За эти несколько часов он пережил тысячу ее смертей! Тысячу, покарай всё зимы и вьюги!

Она первой вошла в дом, порывисто раздеваясь на ходу и падая на постель.

— Иди сюда, Сетен!

И он не смог устоять, это было сильнее него многократно. Никогда еще Ормона не была такой безумной в страсти и никогда не порождала такую животную страсть в нем. Они не успели поговорить — рухнули и заснули под утро в глубоком изнеможении, сплетенные друг с другом, точно две влюбленные кобры.

И с тех пор ее увлекла ночная охота и все, что следовало за этим. Красавица возвращалась, сбрасывала у порога хижины свои трофеи и одежду, а затем набрасывалась на мужа с неукротимым желанием плоти. И с каждым днем ее тренированное тело, приученное к захватывающим дух скачкам, становилось все совершеннее и притягивало вожделенные взгляды всех мужчин лагеря. Однако в глазах всех ори Ормона была неприкосновенна столь же, сколь велик был авторитет ее мужа.

Но Тессетен испытывал какую-то необъяснимую, тупую тревогу, напоминающую гнойник, что зрел под кожей зарубцевавшейся раны. Ормона делала что-то запретное. Она не просто охотилась, ей надо было убивать в опасной схватке один на один, и она получала удовольствие, отнимая жизнь у своей жертвы. Когда, поднимаясь с ложа после бурного соития, Ормона потягивалась сильным загорелым телом, очистившаяся и довольная, словно самка хищника, у Тессетена появлялось чувство, будто убивала не она, а он. Ее взгляд туманился, она не отвечала на вопросы, лишь смеялась и, удовлетворенная тем, как прошел очередной день, крепко засыпала, оставляя мужу бессонницу и тяжкие раздумья.

— Зачем тебе все это надо? — улучив момент, спросил он однажды утром, когда она полоскалась во дворе под душем. — Ты ведь не употребляешь в пищу дичь, как и все мы…

Единственное, что она оставила себе в напоминание о той, первой, охоте — это чернополосатую шкуру гигантского зверя с торчащими клыками и приплюснутой головой. Теперь это был меховой ковер на полу в спальне.

— Когда они умирают, я пью их дымящуюся кровь, — со смехом пошутила Ормона, обрушивая на себя целый водопад. Кожа ее покрылась зябкими пупырышками, и для полноты эффекта она расширила глаза, устрашающе перебирая в воздухе скрюченными пальцами.

— Кажется, ты делаешь с ними что-то другое, — пробормотал Тессетен и побрел прочь: понял, что правду она не скажет, как ни уговаривай.

Он не единожды видел дикий ужас в открытых мертвых глазах животных, которых жена бросала ночью у порога.

Утренний разговор дал Ормоне повод впоследствии иногда, забавы ради, перед входом в хижину мазать губы и подбородок свежей кровью очередной жертвы, дабы подразнить мужа. Ему это и нравилось, и отталкивало. Но притяжение неизменно побеждало. Во всяком случае, с ее затеями не было скучно никому, и вскоре примеру Ормоны последовали гвардейцы, хотя без нее: красавица охотилась в одиночку, никогда не позволяя им увидеть, как наносит последний удар.

Перед началом второго лета на Рэйсатру Сетен решил отправиться на разведку в горы, ради которых Паском направил экспедицию в эти края. Ормона подхватила его идею с воодушевлением и самостоятельно занялась набором группы для вылазки. Ишвар смело вызвался путешествовать в компании ори, не напуганный даже рассказами о плохом климате гор Виэлоро. Как выяснилось позже, он не имел представления о том, что такое холод. Впрочем, Сетен заметил, что все переселенцы стали болезненно переносить низкую температуру. К хорошему привыкаешь быстро, привыкнуть же к плохому невозможно…

В конце весны в Виэлоро еще лежал снег. На вершинах скал он не сходил никогда — в точности как в высокогорьях Оритана — а в низинах держался до самого лета. Здесь было сухо и очень ветрено, а срывавшийся с неба крупяной снежок неприятно сек лицо и норовил забиться за шиворот.

— Прилетели! — сообщил помощник Зейтори, выглядывая в салон.

Тессетен с большой неохотой покинул уютное и теплое нутро приземлившейся на плато орэмашины. Зябко кутаясь в зимние плащи, о которых совсем забыли в южной части материка, отряд направился по намеченному маршруту.

Это был край ущелий. Изредка ори даже теряли связь со временем, и многим как в полусне мерещилось, будто бы это Оритан. Однако странный пронзительный ветер напоминал им, что родина очень далеко, что вокруг суровая чужбина, такая же коварная, как болотистые земли полуострова Экоэро и джунгли будущего Кула-Ори. Здесь не селился никто в здравом уме. Аборигены считали: скакать по заснеженным уступам должны только горные бараны. И спустя несколько дней перехода Тессетен уже готов был с ними согласиться. Ишвар, как назло, простудился, и отряду пришлось тащить его по снегу на санях с провизией и техникой. Ормоне было проще — она «одушевляла неживое», и диппендеоре помогал людям волочить тяжести. Иногда ее подменял муж, но у него ориентироваться в горах получалось хуже. Когда полуметаллическая махина в третий раз едва не сорвалась в пропасть, Ормона твердо сообщила, что отныне и впредь делать это будет только она, и почти перестала выходить из транса. Время от времени Сетен забирался к ней в сани и разминал затекшие от неподвижности конечности супруги, проверял ее самочувствие — не стоит ли сделать привал.

Она казалась двужильной: искусственный исполин жрал неимоверное количество сил кукловода, тем более что львиная доля энергии уходила на то, чтобы ни на мгновение не потерять концентрацию.

Но как же здесь было красиво! Один и тот же пейзаж в течение дня менялся, путая краски, примеряя новые оттенки и избавляясь от прежних. И потрясающие закаты, и младенчески-нежные рассветы — всё видели путешественники в своем продвижении звериными тропами среди скал.

— И все же что мы ищем, атме Ормона? — спросил однажды на отдыхе у костра один из гвардейцев.

С легкой руки Ишвара ори сначала в шутку, а потом, привыкнув, и всерьез стали обращаться друг к другу с этой нелепой приставкой «душенька». И такое обращение не коробило уже никого: чем принципиально отличаются в этих дебрях «господа» от «атме»?

Потирая иззябшие руки над пламенем и слегка морща обветренное, но нисколько не подурневшее лицо, Ормона взглянула на мужа. Сетен молчал, крепко сжав губы и размыкая их лишь для того, чтобы забросить в рот наскоро разогретую пищу.

— Космический корабль пришельцев, — не дрогнув и тенью улыбки, ответила она спросившему.

Тессетен наклонил голову, пряча подбородок в шарф, и тихо затрясся от смеха. Глаза спутников округлились, а Ишвар радостно заулыбался, хотя слово «космический» так и осталось за пределами его понимания.

— Ч-чего? Атме, вы, может быть, шутите? — подавившись и откашлявшись, взмолился гвардеец.

Она выдержала длинную паузу и только потом громко фыркнула и расхохоталась. Когда приступ веселья покинул ее, Ормона признала, что никто, даже советник Объединенного Ведомства Паском, не знает, как выглядит то, что они ищут.

— Он сказал: «Вы сами почувствуете это, если окажетесь вблизи»…

Гвардейцы были разочарованы, но не конструктор Зейтори, который уже немало слышал о «куламоэно» — то, что исцеляет саму смерть.

— Забудьте вы об этой штуке, — поморщился Тессетен, поглубже нахлобучивая капюшон на лоб и своим словом прерывая скептическое брюзжание соотечественников. — Считайте, что мы с вами просто ищем подходящие места укрытия на случай широкомасштабной войны с Аринорой. Она ведь все равно будет, дело времени. Здесь тысячи пещер, как эта и гораздо больше. Из них получатся отличные ангары для техники и бункеры для людей. Те, что встретятся нам по пути, мы будем отмечать на карте, а по возможности даже исследуем.

Парни сочли этот довод вполне убедительным, сменили тему беседы, а потом и вовсе разбрелись по своим походным шатрам. Полусферические палатки внутри пещеры могли бы показаться странной прихотью отряда, но лишь человеку, никогда не пробовавшему ледяного ветра гор Виэлоро.

Сетен и Ормона остались у костра вдвоем. Огонь слабел, и супруги сидели, накрывшись просторной мохнатой шубой из горного козла или барана — Тессетен плохо разбирался в здешней фауне, чтобы знать вернее.

— Что с тобой происходит, родная? — мягко спросил он сонно мигающую в отсветах огня жену.

— Со мной? То же, что с любым, кто водит диппендеоре, — несколько устала…

— Я не о том. Меня радует, что ты привыкла к Рэйсатру и нашла себе развлечение по душе — верховую езду и охоту. Но зачем так часто?

— Так часто — что? — она чуть надменно взглянула на него, а в тоне промелькнуло раздражение.

— Так часто убивать диких тварей? Они уже признали твое превосходство. Гвардейцы говорят, что теперь приходится уходить далеко от поселения, чтобы найти хоть одну… Зачем тебе это нужно каждую ночь?

В отличие от него Ормона открываться не собиралась.

— Наверное, чего-то не хватает в организме, — жена хмыкнула и беспечно взмахнула рукой. — Может быть, совести?

Сетен тяжко вздохнул. Ему невыносимо было осознавать, что они так стремительно отдаляются друг от друга. В вопросах взаимоотношений между истинными попутчиками, частичками двуполярного «куарт», он был слишком консервативен.

Но они же с Ормоной умели узнавать желания друг друга без слов и общаться на расстоянии! Разве это не показатель той самой близости? Однако теперь в сердце Сетена закралось сомнение. Он был наблюдателен, и мимо него не прошло ее неравнодушие к Алу. Много лет назад это открытие больно резануло его чувства, но Тессетен сумел скрыть горечь под обычной маской самоиронии — кажется, обманув не только людей, но и проницательного Ната.

Может ли настоящий попутчик испытывать тягу еще к кому-либо, кроме полярного «куарт»? Это ведь неестественно! Не «дурно» или «хорошо», а неестественно и неправдоподобно.

— Я страшно скучаю по Оритану, — признался он. — Наверное, в это Теснауто мы с тобой съездим туда, чтобы побывать на празднике…

— Видимо, ты поедешь один, — отозвалась Ормона, зевнув и подвинув поближе к ним его наследный меч.

Вот как, значит… Но она не слишком удивила его своей отстраненностью.

Когда Сетен заснул в своем меховом мешке, Ормона, прислушавшись к его дыханию, осторожно приподнялась, а потом выскользнула из палатки.

Горы встретили ее протяжным воем ветра, но женщина, легко перепрыгивая с камня на камень, забралась на высокую каменную площадку над их лагерем. Поземка осталась там, внизу, а здесь было удивительно тихо и звездно.

— Покажи! — прошептала она и прогнулась навстречу вселенной, распахивая руки.

Веки задрожали, будто у спящей, которая видит бурный сон. Пронеслись мимо миллионы ликов, разделяющих водной гладью Рэйсатру и Оритан.

Ормона увидела их с Сетеном дом, где они оставили жить Ала. Он должен был жениться сразу после их отъезда и переехать с супругой в покинутое жилище троюродного брата. Его невесту звали Танрэй. Как больно резанул звук этого имени слух Ормоны! А все подумали, что это из ревности к Алу… глупцы! Они считали, что она тайно влюблена в приятеля мужа…

Возле дома стоял отряд из нескольких молодых парней. Их возглавлял тот самый Дрэян — старший внук советника Корэя, она узнала его по некоторому сходству с Алом. Это были гвардейцы из военного блока Ведомства, но что они делали ночью у дома гражданских жителей Эйсетти?

Ормона силой воли погрузила свое сознание глубже. Сегодня ее ночь, сегодня новолуние. Мать тоже видела наперед только в особые дни, но она тут же и забывала, едва успев рассказать, что видит.

А, так это местные националисты, габ-шостеры, выселяющие семьи северян с Оритана! И Ведомство давно уже смотрело на все это сквозь пальцы, даже потворствовало, иначе разве могли бы заниматься такими делами служители закона и армии?

Дрэян о чем-то говорит с вышедшим из дома Алом. Кажется, Ал пристыдил юнцов, потревоживших их с Танрэй сон. Рядом сидит и наблюдает за происходящим второй хранитель, Нат, но на него не обращают внимания, он ведь всего лишь волк. Но это не помешает волку упредить Тессетена, который прибудет к ним на следующее утро, о запланированном Поединке: везунчик Ал сочтет возможным вызвать на бой внука господина Корэя за оскорбление, нанесенное друзьям. Националисты ведь явились туда не к нему, а к светловолосому северянину Тессетену с требованием убираться на свою Аринору. Не обладая почти никакими ментальными силами, Ал и представить себе не может, что способен сделать с ним Дрэян во время Поединка второго — «тонкого» — уровня. Зато это представляют Нат и Тессетен.

Тут дверь дома открылась, и Ормона стала вглядываться во тьму зимнего сада, чтобы увидеть жену Ала. Однако любопытство, равно как и любые другие страсти — помеха для предвидения. И картинка тут же пропала.

Ормона пришла в себя. Горы высились кругом безмолвными черными грядами. Запах родных краев растворился вместе с картинкой. Она устала, но что-то подсказывало ей, что надо смотреть еще, что там решится не только ее судьба, там определится путь всех пятерых.

Она глотнула из фляги теплого травяного взвара, и кровь снова прытко побежала по коченеющим жилам.

— Дальше! — прошептала-простонала Ормона. — Покажи дальше!

Природа ее подчинялась велению мысли.

Теперь она будто бы стоит на ступенях портала Новой Волны, напротив нее — Тессетен, и вокруг них студенты, а рядом с Сетеном — Ал. И Тессетен так странно, исподлобья, глядит на нее. Так, как глядел в первую их встречу… Ормона переводит взгляд на себя — незаметно осматривает руки, одежду — легкое цветастое платье, подхваченное на плече брошью. Порыв ветра вдруг вскидывает прядь волос и перебрасывает со спины ей на грудь. И тут она видит, что волосы ее медно-рыжего цвета, густые и волнистые!

Она даже вскрикнула:

— Так вот какой ты пришла ныне на эту землю, виэталэа[11]! И он почувствовал тебя…

Картинка снова пропала…

…Наутро, едва успев открыть глаза, Тессетен услышал над собой голос жены:

— Я поеду с тобой на Оритан. Соскучилась по празднику Теснауто.

Глава шестая о праздновании Теснауто на Оритане, а также немного о судьбах Ала и Коорэ

Ал уверенно шагал по коридорам Ведомства, полный решимости вызвать на Поединок Дрэяна, внука советника Корэя. С отрядом других гвардейцев этой ночью мальчишка наведался к дому Тессетена, где в отсутствие хозяев жили Ал с женой, и потревожил всех его обитателей. Танрэй — так звали жену Ала — сильно перепугалась и долго не могла прийти в себя. Разгневанный, он решил, что оставлять такое безнаказанным нельзя. И хотя наглее всех в этой компании вел себя какой-то молокосос лет шестнадцати — кажется, один из сослуживцев назвал его по имени, Саткроном, — ответить за эту выходку должен был старший офицер.

И с утра Ал отправился на поиски господина Корэя, чтобы узнать о его внуке. Молодого человека даже не остановило предупреждение Паскома, к которому он заглянул сначала: вызовами на Поединок не разбрасываются, да и вообще это жестокий пережиток древности. Конечно, Учитель отказался быть наблюдателем, поскольку кулаптрам издревле запрещено участвовать в дуэлях в каком бы то ни было качестве.

— Братишка! — вдруг послышался в коридоре за спиной знакомый тенор.

Ал круто обернулся. В арке главной галереи сектора стоял Тессетен, закутанный в осенний плащ, как будто снаружи были холода.

— Да ты никак ищешь приключений, братишка? Я не ошибся?

Ал обрадовано вскрикнул, побежал к нему навстречу, и они обнялись.

— Откуда ты, Сетен? Какими судьбами?

Сетен был загорел, и оттого его въедливые голубые глаза на грубом лице смотрелись еще ярче. Но что-то в нем неуловимо изменилось.

— Разве же мог я пропустить праздник Теснауто? Ну так что ты затеял, братишка? Какого гвардейца ты ищешь и зачем?

— Нам с Дрэяном надо поговорить, — и, подумав, что это удачный случай и что Сетен, коли уж Учитель дал отказ, как нельзя лучше подойдет на роль наблюдателя в этом Поединке, молодой человек ухватил друга за рукав: — Идем, идем! Слушай-ка, а что ты так закутался?

— Да холодно здесь что-то… — поморщился Сетен, увлекаемый Алом по коридору. — Мерзну.

— Холодно?! Да это самое теплое лето за последние лет десять!

Сетен не стал с ним спорить, но угрюмо насупился и ускорил шаг.

Какой-то чиновник, узнав Ала, счел своей обязанностью проводить гостей до кабинета господина Корэя и услужливо предупредить того о визите.

Советник поднялся из-за стола, а стоявший перед ним юноша оборотился, и все замерли в безмолвии. Этим юношей был Дрэян.

— Как раз о вас мы и говорили, — объявил господин Корэй, кивая посетителям. — Да будут «куарт» ваши едины, господа… Я хотел бы… э-э-э… принести вам…

— Дрэян! — вдруг выходя из-за спины Ала, вскричал Тессетен и бросился навстречу Дрэяну, лицо которого вытянулось от недоумения. — Зима тебя заморозь! Я же сообщил, что приеду не раньше Теснауто — так чего ты поперся ко мне заранее?

— Я?! — изумился Дрэян. — Э… я…

— О чем вы? — озадаченно уточнил господин Корэй, переводя взгляд с внука на Сетена и обратно.

Не менее растерянным чувствовал себя и Ал.

Тессетен повернулся к деду Дрэяна:

— Господин Корэй, ваш внук изъявил желание войти в состав исследовательской группы на Рэйсатру. В качестве военизированной охраны, вестимо, — он лучезарно улыбнулся гвардейцу, выставив свои крупные белые зубы, которым тесновато было во рту, и они налезали друг на друга, как гагары у кормушки. К тому времени Дрэян уже опомнился и подобрал отвисшую челюсть. — Но, похоже, у Дрэяна плохо с математикой, и он ошибся на день, без предупреждения нагрянув сотоварищи к моему дому, где временно живет семья господина Ала. Между прочим, своей мужланской выходкой они переполошили моих друзей, в связи с чем я требую, чтобы гвардеец сейчас же принес извинения.

Дрэян соорудил некое подобие покаянной речи и смолк, уже перестав понимать хоть что-либо.

— На Рэйсатру? — улыбнулся дед. — Ну что ж, похвальное намерение. Во всяком случае, это отвлечет тебя от дурных дружков с их уродливыми убеждениями…

Юноша беспрекословно кивнул.

Раскланявшись с господином Корэем, Ал и Тессетен покинули его огромный — раза в полтора больший, чем у Паскома — кабинет.

— Что за спектакль? — отойдя подальше от дверей, дал волю удивлению Ал. — К чему ты кинулся выгораживать этого парня?

— Этот парень, идиот ты этакий, сделал бы из тебя фарш через пару мгновений после начала Поединка, — с неподдельной злобой прошипел вдруг Сетен. — Когда-нибудь ты все-таки нарвешься со своей самонадеянностью!

— Разве не ты учил меня…

Но договорить он не успел. Приятель взревел и, яростно бросившись на него в своем обычном мороке, прижал Ала к стене лобастой головой тура. Молодой человек так и замер между огромными прямыми рогами быка, с трудом пытаясь схватить ртом воздуха и вздохнуть, подвешенный над полом.

Морок стёк, словно растаявшая наледь, а на его месте остался Тессетен, одной рукой держа друга за горло мертвой хваткой. Кровь ушла из его глаз, но зрачки его теперь стали темны, и словно сама погибель смотрела теперь на Ала. В один миг из старого и проверенного приятеля Сетен превратился вдруг в кого-то чужого и до жути опасного.

— Я учил тебя обычному бою, бою с холодным оружием я тебя учил! А к Поединку второго уровня ты не приспособлен от рождения. Ты и замахнуться бы не успел своей ковырялкой, как его зверь располосовал тебя своими когтями…

— Зверь? — пролепетал, слабо подергивая ногами, висящий Ал.

— Да. У него огромная кошка, которая растерзает такого, как ты, двумя ударами.

Прорычав тираду ему в лицо, Сетен отстранился, ослабил хватку и небрежно убрал руку. Грузно приземлившись на ноги, Ал сполз по стене и закашлял.

— Не иначе как в твоих джунглях тебя настиг малярийный москит! — просипел он, растирая горло. — Сдурел?

— Это ты сдурел, расшвыриваясь вызовами. Не нарывался еще.

— Господа, господа!

К ним со всех ног спешил Дрэян. Придерживая рукоять стилета у бедра, он почти бежал, позабыв про солидность учреждения.

— Я хотел поблагодарить вас за… — юноша взглянул на Тессетена. — В общем, я просто хотел поблагодарить вас. Я и в самом деле хочу извиниться перед вами обоими. А я действительно мог бы оказаться вам полезен на Рэйсатру? — он посмотрел на встающего Ала.

— Не сейчас, — сухо ответил мальчишке Сетен.

Он не хотел говорить с Дрэяном. Он стал высокомерен и до странности напомнил Алу Ормону, о которой тот даже забыл спросить в суматохе.

— Там сейчас нет никаких условий, — чуть смягчившись, продолжил Тессетен. — Через несколько лет там будет все обустроено, появится новый город, и тогда можно будет подумать о полной эмиграции… Вот тогда вы и ваши подчиненные окажетесь очень кстати. А до тех пор можете продолжать громить дома ори со светлыми волосами: они же северяне.

— Поверьте, я…

— Послушайте, Дрэян, я не настроен на Поединок, но если вы скажете еще хоть слово, мы сойдемся в любом удобном для вас месте! — рыкнул тот, и глаза его снова начали обретать нехороший темный отлив.

Дрэян, явно раскаявшись в своих поступках, покорно отступил, не желая ссориться с другом Ала. Сетен махнул рукой и зашагал к выходу из сектора, где их поджидал электровагон, спускавший посетителей Ведомства к шоссе. Юноша еще долго провожал взглядом алый шарик, что умчал по спирали, увозя в себе друзей. Покусав губы, Дрэян вернулся в кабинет деда.

Нат давно уже вертелся возле университета Новой Волны. Солнце разошлось не на шутку, и не спасала даже глубокая тень под большой и пушистой елью с жесткими синеватыми иглами. Пес терпеливо ждал, когда наконец на аллее появятся хозяин и его друг. Язык бедняги-волка свисал до усыпанной хвоей земли, а светло-серые бока ходили ходуном. И это он еще полинял к лету!

На Сетене, когда он вместе с Алом возник вдалеке, развевался длинный плащ до пят. Нат подивился этому чудачеству и решил показаться позже, по укоренившейся привычке наблюдая за приятелями издалека. Правда, то, что проходило с Алом, Тессетен почувствовал сразу и оглянулся в поисках волчьей морды, которую уже видел нынче утром. Натаути дернул губами в короткой улыбке и выпустил язык еще сильнее. Сетен подмигнул в ответ.

Из сфероида — здания университета — выехал прозрачный лифт и выпустил целый курс студентов на ступени портала, живописно обрамленного витыми колоннами.

Нат поднял вострые уши и стал ловить каждый звук. Он предчувствовал, что будет дальше. Увы, он ведал больше, чем Учитель Ала, но не смел и не умел сказать об этом. Всё, всё неспроста…

От группы студентов отошла хозяйка, легкая и подвижная в своем цветастом летнем платье, перехваченном на тонюсенькой талии атласной тесьмой, а у плеча скрепленного маленькой брошью. Увидев мужа, она помахала ему рукой и остановилась в растерянности. Не всякий мог спокойно выдержать чудовищный взгляд Тессетена.

— Это моя жена, Танрэй, — сказал Ал. — А это мой друг, тот самый Тессетен.

Она замерла, не сводя глаз с высокого и широкоплечего северянина, чей лик убедил ее в несправедливости Природы к некоторым людям, которые достойны большего. Сетен тоже задержался чуть дольше, чем приличествует в таких случаях, но в итоге отвесил невозмутимый поклон и обронил повседневную формулу приветствия. О, да! Он обманул бы любого! Любого человека…

Нат чихнул и помотал ушастой головой. Наконец-то и тебя бросило в жар, великий путешественник, который привез с собой одуряюще прекрасные запахи чужих земель и дальних морских странствий…

Сетен снял и перекинул через руку свой плащ, пока Танрэй и Ал шептались о планах в сторонке. Волк понял, что пора прийти на помощь другу хозяина, выскочил из-под ели, прибежал к порталу и начал бурно ластиться к Алу и Сетену.

— Если не возражаете, мы с женой побудем у вас несколько дней, — пересилив волнение, сказал северянин.

— О чем ты говоришь! Это твой дом — живи сколько нужно! — рассмеялся Ал и хлопнул его по плечу.

По неказистому лицу Тессетена пробежала тень горькой усмешки.

— Нет у меня больше дома, Ал.

Танрэй исподтишка взглянула на нового знакомца, и Нат понял: с этой минуты все в их жизни изменилось безвозвратно…

Ал и Сетен вышли на балкончик, нависавший над круглым залом-гостиной. Ормона растерянно озиралась по сторонам в доме, который два года назад еще считала собственным:

— А где же моя любимая танцующая пара? Она стояла вон там, в нише… Сетен, где они?

— Ты о чем, да будет «куарт» твой един?! — удивился Ал.

— Я о статуе танцующих влюбленных, да не иссякнет солнце в сердце твоем, Ал. Разве ты не помнишь?

Сетен вмешался чересчур поспешно:

— Это я еще тогда, в суматохе перед отъездом, их уронил и расколотил… Два года назад.

Ее глаза широко распахнулись:

— Как?! И ты ничего мне не сказал?!

— Не хотел расстраивать…

— А! Помню! — вскричал Ал. — Помню я эту скульптуру! Это же были…

— Ну, довольно, нашли о чем поговорить! — перебил Тессетен, незаметно скользнув взглядом по комнате, будто боясь, что их услышат. — Поднимайся к нам, родная, мы тут готовимся к Теснауто…

Ормона сбросила плащ прямо под ноги и, роскошная даже в дорожном костюме мужского кроя, взбежала по лестнице. Она прекрасно знала, кто наблюдает за нею из маленького окошка напротив балкона, и ей тоже было любопытно посмотреть на ту, что смогла завладеть сердцем и помыслами Ала. И уже не только Ала…

Мужчины ждали ее в кабинете нового хозяина дома — Тессетен уже перестал считать родное жилище своим. По их мнению, то, чем они занимались, означало «готовиться к празднику». Ормона самостоятельно плеснула и себе, а затем, вскинув черную бровь во время пития, изучающее взглянула на Ала поверх края своего бокала.

— Отличное эйсеттское вино! — сказала она. — Я почти забыла этот вкус! Да, Ал! Когда же ты наконец познакомишь меня со своей попутчицей?

— А что ты так спешишь? — усмехнулся Тессетен.

— Кто, кроме нее, в этом доме осведомит меня, что принято нынче носить на Оритане? — она слегка подмигнула мужу, откровенно забавляясь тем тайным напряжением, которое он не смог вовремя стереть со своего лица во время ее обращения к приятелю. — Вижу, вас с нею он уже познакомил, — добавила она после ухода Ала.

— Откуда такая уверенность?

— Откуда такая заботливость… Ладно, неважно. Ты поговорил с Паскомом?

— О том, что мы нашли «куламоэно»? Нет, не успел.

— Мне казалось, это главнее, чем расшаркиваться с габ-шостерами и оберегать глупых дружков от неравного Поединка…

Еще тогда, в горах Виэлоро, она поняла, что Сетен ни за что не позволит другу детства этот самоубийственный Поединок с Дрэяном. Так и получилось: опередив Ала, ее муж вступил в разговор и пригласил гвардейца принять участие в их экспедиции. Он изобразил, будто они с Дрэяном давно знакомы, хотя видел его лицом к лицу впервые в жизни. Советник Корэй, присутствовавший при этом, благословил внука на поездку, и молодому габ-шостеру ничего не оставалось, как подыграть Тессетену.

— С габ-шостерами? — удивился Сетен. — Почему ты решила, что…

Ормона резко оборвала его вопрос:

— Потому что только габ-шостеры, а вернее сказать, самые радикальные из них — тес-габы[12] — сейчас развлекают себя преследованием северян на Оритане.

— Он гвардеец, Ормона!

— Что не мешает ему облизываться с черными мстителями, — задиристо дернулась она. — Да к вьюге и стуже твоего националиста, не о том речь! В машине у меня снимки и отчет, их надо передать советнику. Пусть решают в Ведомстве, выделят ли нам технику для расчистки пещеры с «куламоэно».

— Хорошо, сегодня после Теснауто я буду говорить с кулаптром…

Ормона смилостивилась и присела с повторно наполненным бокалом в просторное кресло под панно с изображением нежного рассвета в Эйсетти. Сетену померещилось, что он когда-то, не то в грезах, не то в иной жизни, уже видел ее, освещенную утренним солнцем, овеваемую теплым ветром, смотревшую на него ярко-синими глазами, и во взгляде том, чарующем и незабываемом, было столько любви, сколько он не видел от жены за всю их совместную жизнь. Она хотела, чтобы ему это померещилось, и она немало сил отдала сейчас ради этого. Все переворачивалось у нее в душе от воспоминания о том, как в ее «видении» в горах он смотрел на рыжеволосую жену Ала, которую Ормоне до сих пор так и не удалось разглядеть.

— Сетен…

— Да?

— Ты тоже мерзнешь на Оритане?

Не успел он ответить, как двери открылись, и Ал пропустил вперед себя невысокую молоденькую северяночку с пышными рыжими волосами и девчачьими конопушками по всему лицу.

— Танрэй, — представил ее Ал.

Та смиренно потупилась, чуть присела в приветственном поклоне и, здороваясь, произнесла традиционную фразу.

— И о тебе пусть думают только хорошее, сестричка, — беззастенчиво ее разглядывая, сказала Ормона.

Так вот ты какая нынче, виэталэа… Ничего не ускользало от внимательного взора — ни того, что веснушки у Танрэй не только на лице, но и на руках, на плечах, груди, ни того, что при складном телосложении она как жена Ала могла бы быть изящнее, выше, не мешало бы и обрести стать, уверенность, самолюбие. Впрочем, сойдет и так. Зато, наверное, умная и готовить умеет.

Не зная мыслей Ормоны, Танрэй улыбнулась и стала чуть раскованнее. Здесь все были много старше нее, и она чувствовала себя ученицей, попавшей в компанию взрослых и мудрых преподавателей. Да еще этот жутковатый друг мужа… Не таким она представляла себе Тессетена из многочисленных рассказов Ала! Реальность, на которую она налетела, в очередной раз ее разочаровала.

Ормона усмехнулась. Да, детка, реальность — штука жестокая, если ты еще этого не поняла.

— Ну что ж, мы едем? — воодушевленно потирая руки, спросил Ал, распаленный хорошим вином и предвкушением праздника.

Но поднявшаяся с места Ормона сделала протестующий жест:

— Сначала Танрэй устроит мне прогулку по одежным лавкам. За эти два года я потеряла всякие представления о том, что с чем носят в цивилизованных краях.

Девчонка радостно кивнула, вызвав у той кривоватую, но заметную лишь Тессетену усмешку, и обе они унеслись из дому. Ал с досадой хлопнул себя по бокам, догадываясь, что это надолго.

— Сдается мне, они подружатся… Разговоры о тряпках так сближают женщин, что не разлить водой.

Сетен нахохлился и, глотнув вина, чуть отвернулся на вращающемся стуле в сторону окна и пробормотал под нос:

— Да, да… Водой не разлить…

Пятигранный Храм возвышался в небе островерхой горой. Сумерки наступали на город, последние лучи закатного солнца касались граней Духа и Разума. Грань Воли (Сердца) уже уходила в тень, отливая багрецом.

Сегодня в Эйсетти съезжались со всего Оритана: заканчивался последний год эры под сенью созвездия Всадницы Земли, и на смену ей приходило созвездие Белого Зверя Пустыни. Помнящие говорили, что это великие времена, но что чреваты они переменами и потрясениями, когда сама планета «становится с ног на голову». Поскольку в таком состоянии она пребывала без малого последние пятьсот лет, все давно уже привыкли ходить вверх тормашками и ничему не удивлялись.

Паском явился в обществе странного (и столь же странно одетого) человека. Тот был необычайно высок, тощ, как палка, черная кожа его отливала синевой, а волосы походили на съежившуюся от огня закопченную паклю. От многоцветья его костюма у окружающих рябило в глазах, и южане, больше привычные к приглушенным тонам, провожали советника с его спутником озадаченными взглядами.

— Это мой друг Оганга с материка Осат, — сказал кулаптр, подводя своего пестрого приятеля к стоявшим у статуи Танэ-Ра Тессетену и Алу с неизменным волком. — Это еще одна экспедиция в поисках «куламоэно», я говорил вам с Ормоной о ней лет десять назад, если помнишь, — добавил он, значительно поглядев на Сетена. — Однако устройство там так и не обнаружили…

Чернокожий друг советника вымолвил что-то маловразумительное и размашисто поклонился, на мгновение спустившись до того уровня, до которого дорастали нормальные мужчины-ори. Голос его был трубным, словно говорил Оганга в рупор, сильно растягивая слоги. Нат с любопытством разглядывал незнакомца, который даже пах иначе, нежели пахнут люди на Оритане.

Учитель Ала продолжал:

— В их народе до сих пор бытует легенда о каком-то там острове в океане, что между их материком и Олумэару. На нем жили воплощенные боги, они все умели. А потом на тот круглый остров, по легенде, упал небесный камень и потопил сушу в волнах.

— А что ж боги? — ехидновато уточнил Тессетен.

— Боги сели на свои повозки и улетели.

— Оу! Ха-ха! Интересная версия. Интересно, это кто же у них до нее додумался?

Но Ал взмахнул указательным перстом и авторитетно заметил:

— Возможно, это была колония аринорцев. Это же на их Атлиэру-Сэо упал тот метеорит пятьсот лет назад…

Оганга закивал невпопад, несколько проходивших мимо женщин шарахнулись от него в сторону, одна схватилась за сердце, другие стали смеяться и приветствовать Паскома. Тот слегка поклонился в ответ и продолжил:

— Оганга быстро освоился у нас. Только на ори говорит плохо.

— Знакомая картина, — кивнул Тессетен. — У них у всех что-то творится с глотками: сколько ни учи, выговорить не могут. Прямо не знаю, что бы такое выдумать, чтобы они хотя бы понимали нас. А что, племя Оганги тоже мнит себя детьми звезд?

— Безусловно. Каждый уважающий себя этнос должен считать именно так. Теперь Оганга думает, что в незапамятные времена его народ просто откололся от нас и ушел на континент Осат, а там почернел от жары.

— И что с «куламоэно» на Осат? Вы ведь для того и направили туда другую экспедицию, верно?

Паском покачал головой:

— На той территории, где сейчас живут сородичи Оганги, телепорта[13] нет и никогда не было. Вот если бы продвинуться на северо-восток материка да поискать там, в скалистой части… Ближе к морю происходят подозрительные изменения климата. Саванна стремительно становится пустыней. Может быть, это следствие катаклизма, а может, воздействие устройства. Когда им долгое время не пользуются, оно опустошает все вокруг себя — так говорится в записях древних аллийцев. На нем время от времени должна происходить транспортировка, иначе собранная энергия начинает искажать пространство, а как следствие — и климат…

Тем временем Оганга с любопытством разглядывал наводненную людьми храмовую площадь и сам Храм с его ужасной раной. Теперь, на закате, трещина от вершины до середины пирамиды между гранями Жизни и Смерти, была видна особенно отчетливо. А Нат, сидя у ноги Ала, пристально изучал Огангу.

— Учитель! — послышался радостный голос Танрэй, и она с трудом пробилась сквозь толпу поприветствовать Паскома.

Оганге она пришлась чуть выше пояса и, приняв его, как и те женщины, за праздничную разряженную куклу на ходулях, отпрянула, когда он пошевелился.

— О, Природа! — Танрэй рассмеялась. — Простите покорно! Я не ожидала!

Паском пожал ее маленькие руки, но взгляд его сосредоточился на Ормоне, которая неторопливо следовала мимо расступавшихся перед нею горожан. Нат почуял двигавшийся много впереди нее невидимый щит вроде того, что остановил смерч во время их прогулки к острову Трех Пещер два года назад. Только, конечно, многократно слабее.

— Рада вас видеть, советник!

На черноглазой красавице были тонкие обтягивающие штаны и широкий черный лиф, обрисовывающий прекрасные формы. И взгляды мужчин невольно останавливались на ней, а она даже не утомляла себя тем, чтобы их замечать: суровые условия джунглей и заснеженных гор Рэйсатру сделали ее невосприимчивой к подобной чепухе. Нат подумал, что если бы это были взгляды настоящих хищников, то…

— Теперь я вижу, что путешествие пошло тебе на пользу, — признал кулаптр, но избежал рукопожатия. — Не знаю, как другие, но ты, кажется, уже разыскала свой личный «куламоэно»…

— Кому и любовь — «куламоэно», — даже не моргнув, серьезно откликнулась Ормона, в то время как глаза Танрэй округлились от неожиданности и откровенности сказанного.

— Но тебе — не любовь, — подхватил старый кулаптр.

— Да, мой источник не в этом, — признала она, готовая длить состязание в красноречивых намеках до бесконечности.

На этот раз Оганга ни с того ни с сего засмеялся. Даже смех его звучал с осатским акцентом — наверное, в точности так океанские кашалоты призывают своих подружек из глубин на брачные игрища.

— Отойдем, — вдруг сказал Ормоне Паском, и сколько ни прислушивался Нат к их словам и мыслям, пробиться сквозь хаотичный фон разноголосой толпы не смог.

Вернулись кулаптр и она порознь: сначала невозмутимый Паском, а за ним, отставая, шла задумчивая Ормона и покусывала нижнюю губу, будто решая непосильную задачу.

И вот солнце окончательно покинуло горизонт. С востока на небо поползла звездная чернота. А это означало, что час Теснауто с его знаменитым спектаклем о Танэ-Ра и Тассатио вот-вот начнется…

…С последним всполохом легенды-трансляции о возвращении Тассатио на Алу наступила и самая темная минута праздничной ночи.

Помнящие, менталы — словом, все, кто имел доступ к «тонкому» миру, — оставляли свои телесные оболочки внутри Храма, и «куарт» их переносились в пространство Перекрестка, в это чистилище у корней Мирового Древа. И здесь они узнавали друг друга без искажений, свойственных физической вселенной.

Невероятно изумлен был советник Корэй, увидев издалека своего младшего внука Фирэ среди тех, кто явился приветствовать давно Взошедших соотечественников. Корэй узнал душу мальчика, и тревога пронзила все его существо. Любимый внук являлся «куарт» Коорэ, а тот всегда рождался у одной и той же пары — у Ала и Танрэй, которые притом были и его Учителями. Редкое и нехорошее совпадение: родитель и Учитель в одном лице… Роковое.

Едва вернувшись в физическое тело, старый советник бросился на поиски кулаптра Паскома за разъяснениями.

— Вот вы, кулаптр, говорите, что Коорэ всегда был сыном пары ваших учеников — Ала и Танрэй…

Догнав Паскома и его спутника, дикаря Огангу, с которым сложно было бы затеряться и в более многолюдной толпе, господин Корэй слегка поклонился на ходу.

Кулаптр кивнул в ответ:

— Да. Всегда…

— Но я только что выяснил, что мой младший внук, Фирэ — воплощение «куарт» Коорэ!

— Да, вы не обознались, — печально улыбнулся учитель Ала. — Ваш внук Фирэ — воплощение сына Ала и Танрэй, их тринадцатого ученика…

— Но… как?..

— Хаос и раскол, советник Корэй. Не те «куарт» рождаются не в тех семьях…

Господин Корэй ужаснулся и даже приотстал от спутников:

— Я… не знал, что все настолько удручающе, Паском… — надтреснутым голосом выговорил он, придя в себя. — Что же теперь — когда у ваших учеников появится сын, мой внук должен будет погибнуть для перенесения?

— Оставьте! — досадливо поморщился Паском, вышагивая рядом с мелко семенившим великаном Огангой, который, мало что понимая, предпочитал широко улыбаться окружающим. — Думаете, все так просто? Думаете, Ал — это Ал, а Танрэй — это Танрэй? Фирэ должен был стать сыном Ормоны и Тессетена, но его забросило в вашу семью, а их постигло большое горе, о котором они не забыли по сей день…

Советник Корэй недопонял этой странной оговорки:

— Ормоны и Тессетена? Но почему их, а не…

— Я же говорю: не верьте глазам, не верьте, что нынешний Ал — это истинный Ал. Истинность проверяется аллийским мечом — тот сам выбирает хозяина.

— Вы хотите сказать… — озаренный запоздалой догадкой вымолвил Корэй, — вы хотите сказать, что истинный Ал — это…

Паском лишь дернул подбородком:

— Мы не ведаем заранее всех возможных путей, господин Корэй. Они открываются нам лишь после свершения событий. Я не знаю судьбу вашего младшего внука, но на вашем месте очень заинтересовался бы судьбой старшего. Дрэян тоже их ученик, если вы не знали. В прежние времена его звали Артаарэ. Вот, двое из тринадцати учеников Ала и Танрэй — уже налицо. И Дрэян вызывает у меня отчетливое беспокойство. Не те мысли ухватил и присвоил его разум, советник Корэй. Я сказал бы, что он заразился национализмом габ-шостеров…

— Значит, у Фирэ есть шанс выжить в этом воплощении? — пропустив мимо ушей предупреждение Паскома, задумчиво вымолвил советник. — Поймите, я люблю этого малыша. Стыжусь признаться, но я привязан к нему больше, чем к Дрэяну.

— Сколько ему уже?

— Скоро десять. Он еще мал, но потрясающе…

— Я знаю, Корэй, я знаю. Наблюдаю за учениками моего ученика, а потому и знаю. Ал — последний из моих тринадцати, он не успел тогда Взойти, и моя задача — во что бы то ни стало помочь ему сделать это теперь… Из-за него я и длю это свое воплощение вот уже пять веков, со времен Раскола…

Старый Корэй изумленно покачал головой. Он знал, что Паском живет уже очень долго, но что он задержался в этом мире настолько, даже не подозревал — тем более, годы никак не отражались на лице и теле кулаптра. Недаром говорили, что Паском давно мог бы уйти к Взошедшим, на следующую ступень развития, но живет здесь, задержавшись, по каким-то личным соображениям. Значит, личным соображением кулаптра был его тринадцатый, которого он не мог оставить без помощи, но не имеет и права вмешиваться в его отношения с собственными учениками, пусть даже один из них — родной сын Ала. Это было обременяющее условие «игры»: уже однажды, в шаге от Восхождения, Ал не смог отпустить судьбу своего сына, Коорэ. Он погиб сам, из-за него погибли тогда Танрэй, их сын и еще один ученик Ала — созидатель Атембизе, пытавшийся им помочь в тот страшный день. Так и произошел тот роковой раскол.

— И что, есть надежда, что на этот раз Ал исполнит предначертание? — спросил господин Корэй, вытирая пот с висков.

— Пока есть. Но это последнее воплощение, когда она есть. Если не сейчас, то ждать дальше не будет смысла и нужно будет уходить. Слишком много времени займет тогда его обратный Путь… И это еще в лучшем случае. В худшем… В худшем, господин Корэй, мой тринадцатый ученик уже однажды побывал на грани, за которой — небытие, за которой «куарт» прекращает свое существование на всех уровнях мироздания… И велика опасность, что Падший Ал дойдет до этой грани опять…

Они с Огангой направились дальше, а остановившийся Корэй пораженно пробормотал:

— Полудуши, полуумы… — и, ужаснувшись своим мыслям, шепнул: — Полутрупы…

Небо совсем уже прояснилось, и на горизонте разлила свои румяна теплая летняя заря, предвещая скорый восход солнца.

Однако Фирэ, младший внук господина Корэя, не видел этого: его глаза были закрыты плотной повязкой, а ноги безошибочно переступали по стволу дерева, опрокинувшегося через пропасть. И пусть шарф не давал смотреть глазами — мальчик видел всё внутренним взором. Он видел не только то, что впереди, но и сбоку, и даже позади него. Вот вскочили с мест, заметив его, брат с друзьями, вот замерли в ужасе, не смея отвлечь вскриком.

Фирэ улыбнулся: нет, Дрэяна учить бесполезно: он не только не увидит сам, но и никогда не поверит, что это умеют другие. Брат полагается только на зрение глаз, а они беспомощны в темноте или в дыму — и тогда человек подобен калеке-слепцу.

Фирэ шел неторопливо и уверенно, ствол покачивался под ним, и время от времени мальчику приходилось восстанавливать равновесие, выставляя перед грудью длинный шест.

Дрэян выдохнул только после того, как ступня младшего братишки коснулась противоположного берега.

— Что ты делаешь? — заорал он тогда, швыряясь обломками кварца. — Вот вернешься ты, я проучу тебя, безумный мальчишка!

Фирэ сел и принялся со спокойной деловитостью затачивать конец своего шеста на манер кола. Вдохновленному полетом к Перекрестку после праздника Теснауто, ему захотелось в горы, потянуло в причудливую красоту пещер Самьенских Отрогов. Жаль, Дрэян совсем разучился покидать свое тело, а то он понял бы…

— Зачем ты это сделал? — бушевал брат на противоположном берегу. — Я к тебе обращаюсь!!!

Фирэ повернулся, развел руками и ответил:

— Я проверить хотел…

— Кого проверить? Нас, что ли, проверить? Ну так мы чуть не обгадились из-за этой твоей «проверки»!

— Себя проверить, — мальчик воткнул палку в землю, подтянулся на ней и влез в пещеру.

— Стой! А ну-ка вернись! Вон там нормальный мост — вернись по нему! Фирэ! Вот я доберусь до тебя!

Фирэ помахал ему рукой и скрылся в пещере. Дрэяну не оставалось ничего, кроме как вернуться к расположившимся на поляне дружкам-гвардейцам.

— Да что ты с ним носишься? Он же взрослый парень! — беззаботно бросил Саткрон, наливая приятелю темно-бордового вина из огромной бутыли. — Без тебя разберется, что ему делать.

— Да ему еще десяти нет! — буркнул Дрэян.

— Ну и что? Зато как его нахваливают! Диву дашься, весь из себя!

Саткрон был тем самым шестнадцатилетним юнцом со шныряющими глазами, который прошлой ночью прятался у Дрэяна за спиной во время неприятного разговора с Алом возле дома Тессетена. Ух и пугнул их ори Ал! Все в отряде даже подумали, что дело закончится Поединком, однако приехавший нынче Тессетен хитростью свел их конфликт на нет. «Они перепутали день, я велел им прийти ко мне в ночь Теснауто», — сказал тогда этот безобразный аринорец в присутствии дрэянова деда и Ала прямо в Ведомстве. Выгородил парня и одновременно сделал своим должником: уж очень не хотелось Дрэяну становиться врагом такого уважаемого в Эйсетти человека, как ори Ал.

В отличие от Дрэяна, Саткрон был по-прежнему уверен в собственной правоте, но когда тот сказал, что в ближайшие годы их ждет путешествие на Рэйсатру, протестовать юнец не стал. С одинаковым вожделением шестнадцатилетки он грезил о приключениях, голых девицах, роскошной машине и Оритане без северян. Остальное его пока интересовало постольку поскольку.

— Правду говорят, что твой Фирэ помнит, каким был Оритан до Сдвига полюсов? — спросил развалившийся на траве курсант постарше Саткрона.

— Да, — утираясь рукавом, отозвался Дрэян. — Помнит. Говорит, что люди тогда уважали друг друга, как самих себя, невзирая на цвет волос и оттенок кожи. И не потому что так было предписано этикетом, а именно потому что уважали самих себя…

— Ха! — каркнул Саткрон, опустошая свой стакан. — Это что ж значит — если я не уважаю этих бесцветных выродков человеческого племени, то не уважаю себя?

— Выходит, так, — подтрунивая над ним, согласился Дрэян, заранее зная, как взовьется сейчас этот сопляк.

— А вот я тебе сейчас как смажу по морде, ты!

— Курсант! Ты с кем сейчас разговариваешь?

— Прости, командир. Но ты не прав!

— Задай этот вопрос Фирэ. Но предупреждаю: посмеешь его обидеть — будешь иметь дело со мной.

— Я своих не обижаю. Он же не какой-нибудь поганый аринорец! Да, кстати о поганых аринорцах! Слушай, а что, этот патлатый — он так и сказал, что желал бы нас видеть там в качестве охраны?

— Да. Они строят город в южной части Рэйсатру, недалеко от гор Виэлоро… Относительно недалеко, конечно. Это только на карте они рядом, а так — лететь и лететь. Мне дед рассказал. Там будут нужны военные — следить за порядком, обеспечивать безопасность. Но ты рано радуешься, мы понадобимся там еще нескоро, через несколько лет.

Саткрон прищелкнул языком и мечтательно протянул:

— Эх! А неплохо мы там развернемся!

— Ты доживи еще! — подал голос все тот же лежащий в траве курсант. — С твоим характером оторвут тебе башку в какой-нибудь заварухе и даже имени не спросят.

— Так он и потери не заметит! — вставил кто-то еще, и вся компания за исключением самого Саткрона грохнула раскатистым хохотом, подхваченным эхом гор.

— Он что-то сказал про сиськи? — медленно опуская руку на свои ножны, спросил Саткрон Дрэяна.

— А что, уже растут? — разошелся все тот же курсант и, привстав, сделал вид, что внимательно разглядывает мундир приятеля. — Да вроде пока не видно.

Последовавший за тем хохот наверняка устроил обвал в горах.

— Убью! — взревел Саткрон и, обнажив стилет, рванулся вперед, на обидчика, который тоже вскочил на ноги.

Дрэян успел повалить его на землю, пережать запястье и вышибить оружие из руки.

— Всё! Довольно! Заткнитесь оба!

— Ладно, извини, Сат.

— Не извиню! Поединок!

— Ты молод еще для Поединков! — вставил Дрэян.

— Я гвардеец!

— Ты курсант! И все, остановимся на этом! Прими извинения и заткнись!

С грехом и вином пополам Саткрона удалось усмирить. Дрэян перевел разговор на другую тему, и вскоре все наперебой вспоминали курьезные случаи, случавшиеся с ними на других праздниках.

— Помню, на Восход Саэто[14] я застрял в лифте, — похохатывая, рассказал гвардеец-забияка. — Выпустили к вечеру, замерз как драная кошка на заборе.

— А у меня что-то подобное было на Прощание с Саэто[15], — вставил Дрэян, чей язык уже изрядно заплетался. — Только машина сломалась, а до города было еще три часа езды… Я вот почему-то больше люблю Прощание, а не Восход. Он затейливее, что ли…

Саткрон тут же воспользовался случаем перевести все в любимое русло:

— А эти белесые выродки на своей Ариноре отказались от Прощания и празднуют только весной — лишь бы не как у людей!

На Ариноре и в самом деле уже лет двести как отказались от осеннего праздника перехода к зиме, будто не желая замечать подступающих холодов и притворяясь, что все прекрасно, как в той шутливой народной песенке.

Так, за пустыми разговорами, гвардейцы набрались и после бессонной ночи заснули там, где кто сидел…

…Дрэян приоткрыл глаз, осознав, что спать ему мешает отчаянное солнце и чьи-то назойливые тычки в бок. Светило жарило из зенита, а над следами ночного пира стоял Фирэ и, насмешливо кривя губы, щекотал своим шестом брата.

— Сгорите, пьяницы! — сказал он. — Ну и что нынче интересного во сне?

— Умник, — подсевшим голосом, садясь, буркнул Дрэян и стал поправлять на себе одежду. Лицо его горело, словно в кожу впилась тысяча тонких иголок. Летнее солнце на Оритане было кусачим.

— Ты как будто физиономией в костре лежал, — потешался братишка.

Тут один из дрэяновых дружков зашевелился, полупроснулся и, подскочив с безумным взором, выкрикнул:

— Что, Тассатио уже высадился на Алу?

— Летит еще. Спи, — посоветовали братья.

Он тут же рухнул обратно в траву.

— Ты зачем через пропасть полез? — вспомнил причину своего плохого настроения Дрэян.

Фирэ присел перед ним на корточки. Он был усталым и чумазым.

— Ты не доверяешь своему сердцу, о чем нам с тобой спорить? Ты все равно не поймешь. Идем домой?

Все тот же гвардеец подпрыгнул снова:

— Что, высадку показывают?

— Ты спи, мы разбудим, когда прилетит, — пообещал Дрэян, и они с Фирэ тихонько убрались с поляны.

После разговора с Паскомом, уже совсем засветло Сетен отправился домой, гадая, для чего кулаптру понадобился этот высоченный житель Осата. Оганга казался одновременно и дикарем, и мудрецом. Возможно, в своем племени он занимал высокое положение, если уж Паском обратил на него внимание. Они говорили прямо при Оганге — гость с Осата совсем плохо понимал язык ори.

Сильно хотелось спать, усталость, накопившаяся во время долгого перелета, да еще и празднование Теснауто утомили Сетена до изнеможения. Однако при входе в зимний сад он увидел картину, отогнавшую сон бесповоротно.

Возле старого колодца, заглядывая вниз, на карачках стояли новые хозяева дома, их пес и Ормона. Живописности сюжету добавляло то, что их можно было узнать только по местам пониже спины: остальное было погружено в колодец. Над композицией из четырех задов победно реял пушистый волчий хвост. Все были так увлечены созерцанием дна ямы, что возвращения Сетена никто не заметил. Он встал у дерева, к которому крепилась одна сторона гамака, и продолжил наблюдение. Наконец Нат отвлекся и, почуяв друга хозяина, выпрыгнул ему навстречу.

— Вода ушла, — выкарабкиваясь из ямы, вставая и отряхивая руки, сообщил Ал.

— Куда? — Тессетен стоически вытерпел бурное приветствие хорошо выспавшегося волка.

— А кто ее знает! — вставила Ормона. — Колодец пустой!

Последней распрямилась Танрэй с фонариком в зубах. Тессетен не выдержал последнего испытания и фыркнул от приступа хохота. Юная жена Ала приняла его смех на свой счет и, кажется, не только смутилась, но и слегка обиделась. Она вообще очень настороженно отнеслась к гостям. Всё верно — это от разочарования. Она рассчитывала увидеть другого человека на месте приятеля мужа — такого, каким придумала его богатая фантазия трепетной ученицы Новой Волны, под стать красавцу-Алу.

— Позавчера снова было землетрясение, а сегодня я обнаружил, что там сухо. Наверняка это связано.

Танрэй с уважением взглянула на супруга, ничего не понимая в его научных изысканиях, но безоговорочно уверенная в авторитете Ала. Сетен на всякий случай припрятал снова проступившую улыбочку: ему не хотелось смущать эту девочку. И тут она опомнилась, всплеснула руками:

— Завтракать пора, мы все вас ждали! Идемте на ассендо, там всё готово!

Она повернулась идти, но Тессетен ловко поймал ее за рукав:

— Танрэй!

Она опустила ресницы, не в силах выдерживать ироничности его тяжелого взгляда.

— А «вас» — это кого?

Девочка округлила глаза, нерешительно указала пальцем в его сторону, а потом оглянулась за поддержкой к смеющемуся мужу и совсем смутилась, наткнувшись на улыбочку Ормоны.

— «Тебя», — подсказал Сетен. — Хорошо? Договорились?

Танрэй кивнула, вздохнув с облегчением, когда он ее оставил в покое.

По дороге к дому Тессетен мимоходом тоже заглянул в пересохший колодец. Да… Жаль… Родители говорят, что на протяжении многих столетий здесь была самая вкусная и чистая вода в Эйсетти. Всё меняется, всё исчезает — и, вроде, как-то по мелочам, но до того досадно!

Они поднялись на самый верхний этаж дома, где был выход на ассендо — неширокую плоскую площадку, закрепленную на высшей точке сфероида. Когда-то давно они с Ормоной любили здесь болтать, встречая зарю, провожая Саэто или наблюдая ночью за звездами. Тогда Сетен еще не устал убеждать себя, будто счастлив и радуется жизни — и в те минуты всё было так, как ему казалось. Или так, как он хотел чтобы казалось.

Волк пошел с ними и улегся в тенек под круглым столом. Эйсетти был как на ладони, от озера до гор, стеной окруживших часть столицы и по сей день охранявших приполярные зоны от слишком сильных ветров. Только благодаря горам и множеству горячих гейзеров Оритан еще жил, и в положенный срок сюда являлись весна и лето.

— Красиво, — спокойно и серьезно произнесла Ормона, подходя к тонким перильцам по окружности ассендо.

Ее взгляд скользил по белоснежным постройкам города, но сквозила в нем прощальная тоска и затаенная боль скорой ностальгии. На миловидном личике Танрэй отобразилось сочувствие. Нашла кому сочувствовать, юная глупышка, подумал Сетен.

Он отвернулся, сел за стол и принялся заглядывать под крышки, спасавшие еду от птиц и насекомых:

— Так что это у нас — поздний ужин или ранний завтрак?

— Несвоевременный обед, — сказал Ал, деловито беря приборы.

Ормона услышала и рассмеялась не бог весть какой остроте. Но это ведь сказал сам Ал! Сетен снова сдержал ухмылку.

— Ну и как твои аграрные увлечения? Не надоело? — продолжала она, садясь рядом с мужем, в точности напротив Ала.

Тот повертел рукой — мол, так-сяк.

— И что тебя в ботанику понесло… — подивился Тессетен.

— Я же не стал спрашивать, что тебя понесло в экономисты!

— Ну ты сравнил! То ли дело — в наше время безделушки ваять или заниматься тем, что необходимо всем. А чем астрофизика тебе не угодила?

— Когда это я говорил, что она мне не угодила? Одно другому не мешает. Сам же знаешь древнюю мудрость: все, что на земле, — это отражение небес.

Танрэй молча слушала их спор, но беспокойная Ормона так и не позволила ей отсидеться в сторонке.

— А что же наша Танрэй? — спросила она, переводя смеющийся взгляд на жену Ала. — Чем на Рэйсатру будут полезны студентки школы Новой Волны? Ты изучаешь естественные науки? Кулаптрия?

Та покачала головой:

— Нет, я специализируюсь на языках, литературе, истории. Конечно, это не слишком-то практичные…

— Это совсем не практичные дисциплины! — перебила ее Ормона. — Тебе бы, голубушка, пока не поздно, перейти на более полезный курс…

— Но…

— Что «но»? Кому будут нужны твои языки и книжки о розовых бабочках, когда рухнет вся система ценностей? Если все займутся бабочками, как будет выживать цивилизация?

— Но у меня нет ни малейшей склонности к математическим наукам, чтобы обучаться в «Орисфереро»!

— Ясно, языковедение — последнее пристанище для тех, у кого отсутствуют малейшие способности и таланты. На экономике именно так о вас и говорят, а теперь я убедилась в справедливости этого наблюдения, — Ормона удовлетворенно откинулась на спинку стула.

Тессетен не мог понять, что происходит у него на душе. Ему хотелось одернуть жену, но в то же время она была так убедительна и так тонко язвительна, что вроде бы и не за что пресекать эту «милую пикировку». Мало ли какая ерунда происходит между женщинами, их подводных течений не поймешь — обычно лучше оставить это им. Но тут какая-то мысль все время мелькала на задворках сознания, и связана она была с дикарем кхаркхи, Ишваром.

— Я думаю… — медленно заговорил он, не сводя глаз с лица Танрэй и совсем не замечая этого в лихорадочном отлове ускользающей идеи, — что Танрэй… могла бы… нам… помочь.

Жена Ала изумленно захлопала ресницами, смаргивая выступившие слезы. Ормона вскинула бровь.

— Наши соседи, кхаркхи, совершенно неспособны выговаривать звуки языка ори. А мне лично не хочется драть глотку, изучая их примитивную лингву, это дикость.

— Ты и не пытался, — подсказала Ормона.

— Да. Не пытался. Неохота. И вот как бы сделать так, чтобы и нашим, и вашим?

Танрэй после бессонной ночи начала впадать в какое-то заторможенное состояние и совсем перестала понимать, чего от нее хотят.

— Что? — удивленно спросила она, заметив, что от нее ждут какого-то ответа.

— Я говорю, что если придумать синтетический язык на основе ори, но упростить его так, чтобы он стал доступен и дикарям, с которыми нам хочешь не хочешь, а придется сосуществовать?

— Я… Не знаю, я подумаю…

— Ладно, пока забудем, — согласился Сетен, махнув рукой. — Сегодня нет резона говорить о делах. Всем надо выспаться. Что, собственно, мы и намереваемся сделать — правда, родная?

Ормона ослепительно улыбнулась:

— Безусловно, дорогой!

Ал и Танрэй остались наверху, а гости спустились в зимний сад и расположились в гамаке — мол, привыкли спать на свежем воздухе.

— Что скажешь о Танрэй? — укладываясь поудобнее и пристраивая голову на плече мужа, спросила Ормона.

Подобных вопросов о других женщинах она не задавала никогда, и Сетен даже слегка удивился.

— Девушка как девушка. Жена моего друга. Как она может быть мне?

— Хах! Она попутчица твоего друга, — Ормона нарочно подчеркнула слово «попутчица», — а это накладывает на нее определенные обязательства. Но, по-моему, она не слишком-то старается…

— А по-моему, это не твое и не мое дело.

— Будь проще. Если нам придется жить с ними бок о бок на Рэйсатру, все должно быть так, что не придерешься.

— Вот и не лезь в их жизнь.

— Я расскажу тебе об этой девочке. Она закрывалась от меня все время, пока мы были с нею вместе, но ее видно, как на ладони. В их семье всем заправляют женщины. И так было всегда. Но не потому что женщины такие сильные, а из-за того, что мужчины там еще слабее. Женщины их капризны и прихотливы. Чуть что — хватаются за виски и жалуются на нездоровье, и тогда мужья начинают прыгать вокруг, пытаясь им угодить…

Ормона так вошла в роль, что сама не заметила, как подскочила и стала показывать все в лицах под хохот мужа, оставшегося на месте, в гамаке.

— А когда в их семье рождается девочка, они носятся и с ней, пока она малышка. Уси-пуси, Танрэй, какой у тебя великий… «куарт»! Какая ты вся… избранная! В итоге Танрэй настолько проникается идеей о своей предназначенности в попутчицы величайшему из великих — Алу, что перестает чего-то добиваться сама. И когда из милого цыпленочка выросла такая же милая квочка, выясняется, что она ничего не умеет…

— Подожди, ты это серьезно?

— Что?

— Ты серьезно считаешь ее профессию никчемной?

Ормона отвернулась, закатила глаза к небу, изучая кроны тропических деревьев, и раздраженно присела возле него в гамак:

— Нет. Не считаю. Но в ее исполнении эта профессия никчемна.

Тут и Тессетен привстал с подушки, облокотившись на руку:

— А давай заключим с тобой пари, что эта девочка сделает многое при помощи только собственных знаний и сердца?

Жена снисходительно покосилась на него, чуть поколебалась и наконец кивнула.

Глава седьмая, в которой Фирэ находит свою попутчицу Саэти и утверждается в мысли о том, что он в самом деле тот самый Коорэ, ученик Ала и Танрэй

Дрэян понуро стоял перед отцом и выслушивал его разгромную речь, что длилась уже минут десять. Он давно все уяснил, но повернуться и уйти было нельзя. Если отца потянуло на чтение нотаций, нужно готовиться к длительному монологу, прервать который вправе только мать. Но, увы, как раз сейчас мамы не было, а брат работал в соседней комнате, дожидаясь Дрэяна: оба они приехали из своих интернатов, чтобы переговорить об отъезде на Рэйсатру, и оба уже отчаянно хотели обратно в интернаты. Фирэ все время сбивался и никак не мог решить длинное математическое уравнение: резкий голос отца не позволял ему сосредоточиться и сообразить.

— Ты можешь ехать, — подытожил господин Кронодан, хлопнув ладонью по столу. — С твоей стороны это будет выглядеть как дезертирство, учитывая полувоенное положение Оритана, но твой дед прав: лучше бегство на Рэйсатру, чем этот ваш… габ-шостерский патриотизм! А Фирэ останется здесь.

В соседней комнате что-то стукнуло. Наверное, брат выронил книгу, решил Дрэян. Фирэ признавался, что чрезвычайно хочет уехать отсюда — что-то тянуло его к людям на Рэйсатру. Сейчас подростка постигло жестокое разочарование.

— Отец, но дело не только в габ-шостерах, — подняв голову, заговорил молодой человек. — Это сознательный выбор. Мы с Фирэ в самом деле хотим уехать в Кула-Ори. Господин Тессетен приедет сюда этой весной и хочет видеть окончательный список пассажиров…

— Об этом не стоит и говорить, — поморщился мужчина, чопорно поправляя воротник наглухо застегнутого камзола. — Фирэ остается: ему необходимо учиться. Я давно уже считаю, что сын у меня один.

— Отец! — в отчаянии воскликнул Фирэ в другой комнате. — Ну что вы говорите?!

Дрэян молча развернулся и вышел вон. В глазах его стояли слезы обиды. Он ожидал услышать от отца что угодно, только не это.

Фирэ выскочил в кабинет, закрыл дверь и горячо заговорил о старшем брате, но Дрэяну это было уже не интересно, и он направился в зимний сад. Снаружи стоял трескучий мороз, а здесь было всего лишь чуть прохладнее, чем в доме, все зеленело и цвело, а птицы, бабочки и стрекозы летали поближе к осветителям, принимая их за подарки солнца. Кто-то говорил, что если некоторое время стоять на свету, имитирующем солнечные лучи, настроение улучшается. Но Дрэяну не помогло и это.

Пусть бы для начала пришли к согласию в Объединенном Ведомстве, а потом пеняли на исполнителей! Неужели гвардейцу след решать, выполнять ли ему приказ начальства?! Ведь нелепица! Его назначили командовать отрядом курсантов, порекомендовали установить надзор над домами северян Эйсетти. Дрэян не испытывал к ним ни симпатии, ни вражды. Настоящие аринорцы — те да, раздражали своими амбициями. А здесь — люди как люди. Видал он таких южан, что лучше бы не видеть. Да вот хотя бы взять Саткрона и его семейку. Там и мать, и отец откровенные габ-шостеры, так и рвутся в Ведомство.

Вот потому Дрэян и хочет обрубить концы, освободиться от жестокой повинности и полностью изменить свою жизнь. Пока он на Оритане, ему никуда не скрыться от вышестоящих властителей его судьбы и судеб тысяч людей. А на Рэйсатру действуют совсем иные правила. Там за главного — светловолосый ори Тессетен, мужчина невероятной воли и бесстрашия, недаром его мороком служит образ громадного золотистого тура. Вскоре к нему присоединится знаменитый ори Ал и даже — возможно (как говорил дед) — сам кулаптр Паском. Там не будет всех этих эстетствующих болванов, занятых вопросами наций и войны. Там все силы направлены на жизнь, а не на приближение смерти, запрятанной в глубокие шахты под землей. Там все по-честному. Во всяком случае, на это надеялся Дрэян.

Фирэ выбежал через несколько минут с горящим взором и раскрасневшимися щеками.

— Я остаюсь, — буркнул он подростково ломающимся голосом.

— Но ведь мы можем уехать, братик! — почти умоляюще сказал Дрэян.

Тот шмыгнул и, пряча глаза, коротко мазнул рукой под носом:

— Слово отца — закон. Я не пойду ему наперекор. Нельзя так делать.

— Ты губишь себя, Фирэ.

— Ничего, — тот зло улыбнулся, — как-нибудь выдюжу.

— Кому и что ты докажешь? Ты пойми, он просто самодур, от него страдает даже мама. Послушай дядю и деда!

— Я не нарушу его запрет. Ты разве не понимаешь, что если он не отпустит меня, то нам не будет пути?

— Это суеверия, братик!

— Только не с нашим отцом. Или ты забыл?

Дрэян ничего не забыл. Он даже слишком хорошо помнил, как едва не погибла мама и как сломалась машина, в которой перед Прощанием с Саэто Дрэян хотел сбежать на полуостров Рэйодэн к родственникам, лишь бы быть подальше от этого деспота.

Не так давно дед сказал им двоим, что родителями Фирэ по закону воплощения древних «куарт» должны были стать северянин Сетен и его жена. Но все случилось неправильно. Дрэян и сам иногда задумывался о том, как было бы хорошо, родись он у других, хотя насчет него дедушка ничего не говорил.

Фирэ был ужасно расстроен и готов по-мальчишески разреветься, хотя крепился, напоминая себе, что уже слишком великовозрастен для слез и жалоб. Дрэяну стало жаль братишку, и идея родилась сама собой.

— Поехали отвлечемся! — сказал он, хлопнув Фирэ по плечу. — А потом — по интернатам.

Тот снова шмыгнул носом, застегнулся, надел шапку, капюшон — и оба они вывалились в заснеженное ледяное пространство. Пар окутал их, как двух медведей, ресницы сразу слиплись от инея, из глаз и носа потекло ручьем. Братья прикрыли лица меховыми варежками и помчались к саням. Мотор завелся не сразу, но вскоре они неслись по Эйсетти в сторону лётного поля, и неприятная беседа с отцом, забываясь, осталась где-то за спиной.

Какое-то время рядом с ними бежал крупный серебристый волк, и Дрэян узнал его: это был пес Ала. Разбивая широкой грудью сугробы, Нат летел почти вровень с санями и отстал только на выезде из города.

Аэродром казался вымершим, только вдалеке медленно разворачивалась небольшая спортивная орэмашина.

— Идем, познакомлю тебя кое с кем! — сказал Дрэян, выкарабкиваясь из саней.

Фирэ с любопытством пошел за ним. Он всегда больше интересовался Самьенскими Отрогами, а Можжевеловую Низменность созерцал разве что с вершины Скалы Отчаянных, откуда было видно всю округу до самого озера. За всю свою жизнь он летал в орэмашине два раза, да и то из городского воздухопорта.

Два светлых часа истекли, и Оритан опять погрузился в суровую полярную ночь. Лишь полная Селенио грустно разглядывала Землю, окруженная свитой мерцающих звездочек, да над горизонтом лениво переливалось слабое сияние. Но этого было достаточно, чтобы видеть друг друга, дорогу и постройки.

Дрэян завел брата в небольшое помещение без окон и с единственной дверью. Казалось, этот дом на две трети врос под землю и завален снегом, так он был мал. Внутри люди в рабочей одежде сидели за большим столом и, переговариваясь, пили горячий чай. Здесь пахло машинным маслом, керосином и… мятой.

— Пусть о вас обо всех думают только хорошее, — поздоровался Дрэян и представил: — Это мой брат.

В ответ им помахал рукой сидящий у стены кудрявый мужчина лет под сорок.

— Да будет «куарт» твой един, — сказал он, а потом добавил для Фирэ: — Да не иссякнет солнце в сердце твоем, Фирэ! Дрэян часто рассказывал о тебе.

Тут дверь у братьев за спиной открылась и захлопнулась — торопливо, вошедший боялся выстудить комнатушку. На пороге стояла румяная девочка, с головы до ног завернутая в толстенные зимние вещи: поверх комбинезона была надета необъятная куртка с капюшоном, а лицо до самых глаз было завязано пуховым шарфом. Зато сами глаза — серо-голубые, миндалевидные — лучились, словно два солнышка.

— Там все в порядке, пап! — сказала она кудрявому, а потом удивленно (или то было совсем другое чувство?) воззрилась на Фирэ, который при виде сверстницы замер на месте, как зачарованный. — Коорэ?!

— Фирэ, — тактично ввинтился Дрэян. — То имя вправе носить лишь рожденный в семье Ала и Танрэй.

— А в чьей семье он рожден?

— Он мой брат, наш отец — господин Кронодан.

— Но… ведь ты Коорэ? Да? — она не могла отвести взгляд от Фирэ, а тот смотрел ей в глаза, беззвучно двигая губами.

— Это Саэти. Она тут помогает своему отцу, — шепнул Дрэян, чуть подтолкнув брата локтем. — Да очнись уже! Это и был мой сюрприз для тебя!

— Это моя попутчица… — тихо ответил Помнящий. — И она тоже знает…

Девчушка тем временем сняла куртку, оставшись, как и все в помещении, в рабочем комбинезоне. Черные волосы ее подпрыгивали в хвосте, собранном на самой макушке, и падали на плечи густыми прядями. Летчики с механики, переговариваясь между собой, с улыбкой посматривали на ребят.

— Саэти, — Дрэян подмигнул ей, — а может, устроим моему братишке небольшую встряску? У нас неприятности, и ему не мешало бы развеяться…

— Ты сумасшедший, что ли? — она постучала пальцем по лбу. — На улице ночь и мороз, и если мы там развеемся, то разве что по ветру.

— Что ты, в самом деле? Как будто мы с тобой в такую погоду ни разу не прыгали. А забыла, как вообще метель началась, а мы с тобой уже прыгнули?

Она шикнула, прошла мимо них, слегка отодвинув с дороги Фирэ, открыла шкаф над печкой и вытащила оттуда небольшую жестяную коробку. Сняла крышку, с отвращением отвернулась и, подавая коробку братьям, строго велела:

— Мажьте давайте физиономии!

Из коробки несло неприятным запахом. Это был растопленный животный жир, которым пользовались, чтобы не обморозить кожу. Знакомый с этой хитростью, Дрэян снял шапку и безропотно намазался желтоватой гадостью. Лицо его заблестело, как залитый на морозе каток.

— И ты тоже! — девочка передала коробку Фирэ. — Мажь живо, не то нос отмерзнет!

Тот откровенно не понимал, что они собираются с ним сделать, но подчинился приказу и заблестел не хуже брата. Последней намазалась Саэти.

— Вы ненормальные, — сказала она с уверенностью, сгребая какие-то рюкзаки и ремни с карабинами. Рюкзаки она тут же по одному кинула братьям, а напоследок добавила: — Идем, братья-самоубийцы.

— Вы куда? — окликнул всех ее отец.

— Пап, мы сейчас к Артэну, у него машина на ходу, потом я угроблю вот этих двоих сумасшедших и вернусь.

— Вы это серьезно?

— Ну а почему бы нет? Они сами попросили.

Он лишь покачал головой, но больше не вымолвил ни слова, да Саэти и не собиралась его спрашивать. Судя по всему, у них были удивительные взаимоотношения, подумалось Фирэ.

Девочка провела братьев мимо выстроившихся рядами орэмашин, указала на дальние ангары, пояснив, что там стоят грузоперевозчики, и наконец втроем они вошли в такой же домишко, как тот, где только что побывали.

— Артэн! Надо поднять клиентов! — звонко крикнула Саэти, открыв внутреннюю дверь. — Иди, заводись!

— Ты их хотя бы сфотографируй на память, — мрачно отозвались изнутри.

— Они хотят с тобой за компанию.

Саэти завела их в какую-то полутемную комнатку, раскрыла шкафы и побросала на пол несколько тюков.

— Переодевайтесь живо и застегивайте все ремни. Дрэян тебе покажет, — добавила она для Фирэ. — На голову — маску, потом шапку, сверху шлем — в таком порядке. Заслонку опустить, чтобы не остаться без глаз. Крепления проверю… Фирэ, а ты сам-то хочешь?

— Да что будет-то? — спросил тот из-под маски.

— Ты ему не сказал?!

— Я его сам вытолкну, — пообещал Дрэян.

— Вы рехнулись. Оба.

На поле затарахтел мотор. Проверив надежность экипировки братьев, Саэти махнула им рукой. Все трое были смешны, неуклюжи и различались только по росту.

К взлетной полосе выворачивала небольшая летательная машинка с красной полосой на борту, заметной в световых отблесках сигнальных огней. За штурвалом сидел Артэн, оказавшийся совсем молодым летчиком с веселым прищуром темных глаз. Он узнал Дрэяна по голосу и еще долго потешался над их дурацким видом.

— Поднимай! — потребовала Саэти. — Хватит зубоскалить!

Салон этой орэмашины выглядел странно: напротив люка вдоль стены тянулось несколько кресел с широкими, сильно выдающимися вперед сидениями.

Уже задыхаясь в своей маске, Фирэ взмолился:

— Можно это снять?

— А как ты собираешься прыгать без нее?

— Прыгать?! Куда прыгать?!

— Братик, братик, тебе понравится! Это развлечение такое, страшновато только сначала. Тебе понравится.

— Я не хочу никуда прыгать!

— Да когда ты в своих горах ползаешь, в сто раз больше рискуешь, чем тут!

Машина тем временем набрала высоту. Саэти подошла к люку и отодвинула дверцу, а потом с удовольствием заглянула вниз.

— Обожаю ночной Эйсетти, да еще и зимой! Заснять бы! Иди, посмотри! — крикнула она Фирэ, в ужасе вцепившемуся в кресло.

— Еще успею…

— Что, живот подвело? — хмыкнул Дрэян. — А помнишь, как ты нам однажды после Теснауто показал представление над пропастью, эквилибрист доморощенный! То-то же!

Над входом моргнул зеленым значок «тэо».

— Всё, мы уже на нужной высоте! — крикнула девочка, а потом, что-то надумав, подошла к Фирэ. — Вставай!

Он поднялся.

— В первый раз я все тебе покажу.

— Тебе понравится, — повторил Дрэян.

Фирэ молча ждал, пока Саэти пристегивалась к нему сзади страховкой с мощным карабином:

— Эта штука выдержала бы полсотни таких, как ты!

Его это не очень-то обнадежило. В салон задувал ледяной ветер, ощутимый даже под маской.

— Я пошел, — сообщил Дрэян и запросто выпрыгнул в ночь.

— И мы пошли, — чуть выждав, Саэти с силой подалась вперед, напирая на спину онемевшему от ужаса Фирэ.

Он обеими руками ухватился за края люка и сбивающимся от ветра голосом взмолился:

— Может, не надо, Саэти?

— Ты же Коорэ! Ты самый лучший ученик Ала, — проговорила девочка, погладив его по плечам. — В первый раз все боятся прыгать, но я же с тобой. Ты ведь помнишь, на какие подвиги мы отчаивались, когда были вместе… раньше!

И Фирэ сделал этот безумный шаг. Он сделает их еще много, очень много в своей жизни, но уже не с орэмашины и не в зимнее небо Оритана…

Он чувствовал за спиной свою попутчицу. Она что-то показывала ему, но Фирэ не запомнил — только разглядывал, как во сне, далекую стылую землю, усыпанную огоньками, и думал о том, что над ними сейчас нет ничего, совсем ничего, лишь черный и равнодушный вакуум вселенной, а они беззащитны перед ним и перед тем миром, что раскинулся внизу, куда они возвращаются с невероятной скоростью. Всё, что взлетело, на этой земле обязано когда-нибудь снова упасть…

И только когда над их головами что-то хлопнуло, а затем последовал рывок, Фирэ очнулся от сна наяву. Ветер ослабел, одежда хорошо защищала от мороза, сзади, обнимая его ради тепла, летела вновь обретенная Саэти. И юноша вдруг понял, что счастлив, как никогда. Нельзя быть таким счастливым! Для слишком счастливых постылый закон равновесия готовит тяжелые испытания, подчас строя коварные козни.

Сели они удачно — в какой-то сугроб. Перед посадкой по команде Саэти он поджал ноги, и первой земли коснулась она, но ребята все равно не удержались, упали в снег и еще долго барахтались, хохоча от нежданно подкатившей радости и высвобождаясь из путаницы строп парашюта. Это был триумф! И яркость ощущений усилилась из-за только что пережитой опасности.

Дрэян нашел их швыряющимися друг в друга снегом. Он нес на плече с грехом пополам сложенный парашют и очень удивился, увидев, что их купол по-прежнему валяется поверх кустов, покачиваемый ветром, а они гоняют друг друга по полянке, забыв про трескучий мороз.

— В общем, тебе понравилось, — засмеялся старший брат. — А я знал!

И, пока не окоченели, братья и Саэти собрали второй парашют, ухватились за руки и поплелись по дороге, ведущей в город.

Глава восьмая, где каждый выбирает свой путь

— На целителя?! — Дрэян не скрыл удивления, услышав о планах младшего брата.

Фирэ сидел на подоконнике своей комнаты в интернате и любовался предвесенним закатом над озером. Вода все еще была скована льдом, острова — завалены снегами, но солнечный румянец намекал, что Саэто скоро возьмется за них в полную силу.

— Ты же, сколько тебя знаю, мечтал заниматься спелеологией, ползать по своим любимым пещерам, а потом поехать в горы на Рэйсатру и сделать там великое открытие!

Юноша пожал плечами:

— Сдается мне, Саэти права. Она смотрела-смотрела меня, ощупала руки и вдруг как выдаст: «А ты знаешь, что у тебя склонность к целительству?» Я поговорил и с Паскомом — тот подтвердил ее слова. И для меня как будто солнцем высветило дорогу, которую я раньше даже не замечал…

Дрэян сел в кресло, закинул ногу на ногу. Недаром Помнящие твердят, что, будучи вместе, настоящие попутчик и попутчица обретают невероятную силу и прозрение. Полезная вещь, оказывается! Вот бы и ему найти полярный «куарт», чтобы вот так же начать разбираться в своей жизни… А то всё болтает, как щепку в море, за что ни возьмешься — с другого бока оказывается плохо…

— Знаешь, а я к тебе попрощаться зашел, братик. Завтра отбываем на Рэйсатру, поэтому сегодня вечером едем в Коорэалатану[16]…

Фирэ спрыгнул с подоконника на пол. Глаза его стали огромными и наполнились растерянностью. Он словно хотел по-детски спросить: «Как?! Уже?!», но по-взрослому сдерживался от проявления излишней сентиментальности. Мысли о недавнем разговоре про выбор Пути улетучились, как не бывало.

— У тебя есть немножко времени подумать, — продолжал Дрэян. — Я поговорил бы с Тессетеном, и он нашел бы место для тебя и твоей попутчицы на корабле, не так уж много вам его требуется… А отцу мы сообщили бы потом, по приезде в Кула-Ори…

Дрэяну было неприятно даже вспоминать о суровом родителе. Несмотря на просьбу деда тот не пожелал передать старшему сыну семейную реликвию — аллийский меч. А ведь этот меч был где-то рядом, в доме. Он снился ночами Дрэяну, и молодой человек мечтал взять его в руки, ощутить живительную энергию своих прошлых воплощений. Это было несправедливо! Но он, конечно, ничего не стал говорить деду, чтобы не расстраивать: у того и без него было плохо со здоровьем.

Фирэ хмурился. Противоречивые желания и доводы боролись в нем.

— Нет, Дрэян… — вздохнул он наконец. — Мы с Саэти приедем к тебе позже, когда я по возрасту буду иметь полное право самостоятельного выбора Пути… и она тоже…

— Ну, гляди сам.

Дрэян поднялся и крепко обнял брата. Он уже приучил себя к мысли, что их нынешний отец — просто случайный выбор судьбы, сбой в программе Природы, а Фирэ так подчинен его воле всего лишь по старой памяти: как ученик Учителю. Ко всему прочему братик не раз говорил, что в былых воплощениях очень любил и почитал своего настоящего отца-Учителя, Ала. Теперь, видимо, он поневоле переносит эти чувства на недостойного. Но ничего не поделаешь, таков уж он, Фирэ-Коорэ.

Через несколько часов Дрэян со своим отрядом высадился в предместьях Коорэалатаны. С тех пор, как случился катаклизм и Ал с двоими своими учениками утонули здесь во время страшного наводнения, Атембизе, архитектор этого города, исчез. За минувшие пятьсот лет его новые воплощения не были обнаружены ни в Ариноре — его первоначальной родине — ни на Оритане. Помнящие предполагали, что после жестокого потрясения «куарт» ученика попросту не желает обретать плоть и возвращаться в этот коварный, полный страха и боли мир…

Гвардейцы болтались по городу, пламенеющему красным пламенем построек. Коорэалатана была спокойным малолюдным местечком, не чета другим городам-портам. С самой верхней ее точки открывался поразительный вид на бухту, куда спускались все дороги города. Легкие суденышки стояли на зимнем приколе, а громадные корабли, силовой защите которых были нипочем льдины, айсберги и каменные рифы, ждали своего часа у причалов. Поле отражения было отключено, и выглядели они обычными и даже незатейливыми. Во всяком случае, издалека.

Повзрослевший, но отнюдь не помудревший за эти годы Саткрон уговорил всех на поход в кабак, и, полностью забив отрядом одно из питейных заведений города, гвардейцы устроили знатную попойку в честь своего прибытия. Это едва не закончилось грандиозным скандалом.

Основательно опьянев, Саткрон сунулся с оскорблениями к кабатчику-северянину. Тот оказался не из слабых, да еще и кликнул подмогу. Дрэян кинулся их разнимать, но дело дошло до драки. Курсанты схватились было за оружие, но тут на пороге кабака возник кулаптр Паском, расторопно вызванный кем-то из гостиницы. Советник хмуро оглядел побоище и бесстрастно протрезвил всех пьяных в заведении. Из-за стократно ускорившегося метаболизма токсины тотчас же поступили в кровь и отравили организм каждого разбушевавшегося вояки, хотя ощутить все прелести похмелья те должны были только к утру. Хуже всех пришлось перепившему Саткрону. Он повалился под стол с воплями: «А-а-а, моя голова!!!» Дрэяна мутило и трясло, однако он нашел в себе силы подняться и принести извинения сначала кулаптру, а потом хозяину кабака и его помощникам.

— Это был последний раз, — тихо, но значительно осведомил его Паском, затем повернулся и вышел на улицу.

Помощники кабатчика быстро выкинули вон беспокойных клиентов и заперли пивнушку на ночь, не обращая внимания на визг и проклятия со стороны Саткрона.

— Слушай, ты! — подняв его за шиворот, рявкнул униженный и обозленный Дрэян. — Если ты, курсантская сволочь, еще раз попытаешься меня опозорить, я лично утоплю тебя в первой же луже!

— Положи меня, — неожиданно смиренно попросил тот. — Не тряси! Я сейчас сдохну…

— Это было бы лучшим поступком в твоей жизни.

Остальные расползлись по своим гостиницам, кто куда. Паском нарочно распорядился поселить их в разных местах, чтобы те не попробовали учинить очередной дебош, собравшись снова вместе.

Ал еще никогда не видел Учителя таким недовольным. Похоже, кто-то особенно постарался, если терпение закончилось даже у мудреца-советника.

Они с Танрэй только что прибыли в Коорэалатану и поселились в первой же приглянувшейся гостинице, и тут от Паскома пришло уведомление. Алу пришлось отправляться к Учителю.

— Это экспедиция? — сухо спросил кулаптр, как будто в чем-то обвиняя ученика.

— Что случилось?

— Это я должен знать, что случилось? Я? Не вы с Тессетеном, руководители всего этого мероприятия? Я не знаю, какую дисциплину должен будет поддерживать этот сброд на Рэйсатру, если они неспособны поддержать ее даже здесь, внутри своего так называемого отряда…

Ал потупился. На самом деле гвардейцами занимался Тессетен. Впрочем, скорее всего, приятель просто отдал прошение откомандировать на Рэйсатру отряд такого-то — и занялся более важными вещами. Необходимости в дополнительной охране, тем более в охране отрядом Дрэяна, не было. По сути, Сетен, затеяв тогда эту нелепую игру перед дедом Дрэяна, теперь просто не хотел поступаться принципами и шел до конца.

— Вы же можете отменить решение Тессетена, Учитель. И пусть они возвращаются в Эйсетти с позором.

Паском потер лоб между бровями. Заметно успокоившись, он махнул рукой:

— Посмотрим. Пока не стоит… Что там с учеными и всем этим вашим научным скарбом?

— Вещи из лаборатории погрузили на «Сэхо», люди в гостиницах. Сетен должен приехать завтра… Может быть, утром… У него что-то изменилось в планах, его задерживают какие-то чиновники Ведомства, а подробнее не знаю: он не говорил.

— И отныне будет в жизни все прекрасно… — мрачновато пробубнил Паском слова известной песенки, всем своим видом выражая несогласие с нею. — Что ж, тогда до его приезда ты заменяешь Сетена по всем вопросам.

Ал покорно поклонился.

— И в конце концов — решите уже что-нибудь с этим сбродом, ради самой Природы! — поморщившись, бросил советник. — Можешь идти. Добрых снов.

Пожелал так пожелал…

Саэти вдруг прервала начатую фразу и вгляделась в лицо Фирэ.

— Ты почему такой? — спросила она встревоженно.

Тот опустил глаза на затоптанный снег подтаявшего тротуара.

— Сегодня Дрэян уплывает на Рэйсатру…

Девушка вздохнула, потом ласково тронула его за руку и проговорила:

— Но мы же приедем к нему, когда станем взрослее! Ты сам сколько раз говорил…

— Одно дело — говорить это, когда он еще здесь, а совсем другое — если человека уже нет рядом.

— Ох, ты так говоришь, как будто с ним что-то случилось. Это нехорошо!

— Знаешь, я ведь никогда не расставался с Дрэяном больше, чем на месяц. И всегда знал, что он вернется, куда бы ни уезжал. А сейчас — не знаю, сможем ли мы увидеться еще…

— Сможете, не сомневайся.

Они достигли набережной реки Ассуриа, давно уже сбросившей лед зимы. Внезапно Саэти вздрогнула, развернулась к собеседнику и замерла. Глаза ее стали стеклянными, а на лице проступил ужас. Фирэ оглянулся, подумав, что она увидела что-то страшное в небе над городом, но все было по-прежнему, а взгляд девушки устремлялся в никуда.

— Саэти? Что с тобой? — он ухватил ее за руку, чувствуя, как волны неведомой опасности вырываются из ее груди, едва не разрывая агонизирующее сердце.

— Нет, нет… — прошептала она посиневшими губами, и вот маска смерти сползла с ее лица.

Саэти словно очнулась и потрясла головой.

— Что я делала? — встревоженная его смятенным взглядом, девушка нахмурила лоб.

— Ты куда-то исчезала…

— И только? Тогда ничего…

— Как ничего?

— Со мной так бывает. Я вижу что-то и ума не приложу: было это уже… или предстоит… или это вообще игра воображения…

— Что ты видела? — не отпуская ее руку, выспрашивал Фирэ.

Он помнил, что прежде его попутчица умела заглядывать в будущее, но не тогда, когда ей этого хотелось. Будущее приходило к ней само, если в нем содержалось важное послание. Но это всегда была лишь картинка, а интерпретировала увиденное сама Саэти. Сейчас она была слишком юна, чтобы уметь объяснить увиденное, и ее парализовал страх. Девушка расплакалась:

— Я боюсь говорить. Боюсь, что если расскажу, то это сбудется…

— Расскажи. Если этому суждено быть, оно сбудется, скажешь ты или промолчишь.

Саэти закрыла глаза.

— Небеса в огне. Ты смотришь в небо, и глаза твои пусты. Ты будто в двух местах сразу, ты — взрослый и одновременно ты — только что родившийся младенец. Позади тебя горы, их вершины уходят под черные тучи, принесенные ураганом с Севера, а с Юга на сушу несется гора воды, ломая деревья, дома, сметая все… Само море стало выше исказившейся земли, вспучилось и желает смыть все, что натворили люди. А на земле лежат десятки, сотни убитых ори… И пылают небеса. И только смерть и страх кругом…

— А ты? Где при этом ты?

— Я не знаю, где я… Я везде… Я с тобой… Я в тебе… Я вне тебя… Я всюду…

Фирэ не выдержал и накрыл ее губы ладонью:

— Все, не нужно больше.

— Я видела! Ты сам хотел слышать! — оттолкнув его руку, возмутилась Саэти.

— Идем! Мне тоже надо кое-что сказать тебе!

Он схватил ее за рукав, и они добежали до Самьенского моста. Фирэ сдернул с шеи шарф, повязал им глаза, а сам легко вскочил на парапет.

— Иди рядом. Просто иди рядом и слушай! — попросил он, уверенно шагая над пропастью. — Когда-нибудь ты сделаешь то же самое на любом другом мосту… на том, что когда-то было мостом… где угодно — лишь бы это соединяло берега! Когда-нибудь, когда тебе станет невмоготу терпеть, ты позовешь меня и вот так же пойдешь по мосту в никуда, чтобы заставить меня опомниться, чтобы заставить меня действовать. Это будет наш с тобой знак друг другу, Саэти! Пообещай, что ты дашь мне этот знак!

— Я обещаю… — глухо проговорила девочка, забыв о промоченных слезами глазах.

— Я обращаюсь к атмереро, я обращаюсь к душе Саэти, а не к ее «куарт», который к тому времени будет расколот! — Фирэ твердо шагал по парапету. — Ты услышала меня, атмереро?

Саэти медленно кивнула, похожая на сомнамбулу.

— Если кого-то из нас не станет прежде времени, — продолжал юноша, изумляя своим безрассудством водителей проезжавших машин, — то мы должны обещать друг другу, мы должны поклясться здесь и сейчас, что вернемся, во что бы то ни стало! Вернемся так, чтобы второй смог отыскать!

— Я клянусь именем небес и плотью Земли! — прошептала она; высоко в небе зарокотало, а мост дрогнул. — Если я уйду, то отыщу способ вернуться к тебе в этом же твоем воплощении!

— И я клянусь в том же — именем небес и плотью Земли!

Фирэ спрыгнул к ней, срывая с глаз повязку. Шум в ушах стихал, и Саэти огляделась в недоумении.

— Как мы сюда попали?

— Мост соединяет то, что разъединила стихия, — проговорил юноша, снова наматывая шарф на шею, и что-то, едва уловимое краем глаза, все еще клубилось вокруг него. — Да сбудется сказанное ори в присутствии ори на языке ори!

В небе блеснула молния и тут же грохнуло. Горы вернули эхо таинственного грома, а по мосту пробежало семицветие полярного сияния, растворяясь на другом берегу, среди Самьенских Отрогов.

— Ты слишком зациклен на чем-то… — окончательно очнувшись. — Так нельзя. Нужно расслабиться и не думать все время об этом…

— Я просто хочу скорее попасть Домой, — Фирэ взял ее холодную ладонь в свои руки, — со своей попутчицей. Потому что только так попадают Домой и могут выбирать дальнейший Путь…

— Я сделаю, как ты хочешь. Я сделаю все. Но давай будем жить, пока живется?

Он развернул ее к себе, заглянул в лучистые глаза девушки по имени «Мечта»[17] и нежно, едва коснувшись губ, поцеловал:

— Так и будет. Все, что нужно, уже сказано…

Глава девятая, где герои прощаются с Оританом, а Тессетен узнает кое-что для себя новое

В гостиничном номере было слишком натоплено, чтобы пушистый бедняга-Нат мог это перенести. Волк перевернулся брюхом кверху, разглядывая комнату в опрокинутом виде и мечтая погрузиться в ледяную воду бухты Коорэалатаны. Скорей бы уж объявили отбытие! Оритан уже распрощался с ними, и теперь его дети остались будто бы в пустоте: уже не здесь, но еще не там…

Пес встал и вышел на веранду. Здесь куда прохладнее, но гостиничная обслуга, если увидит, прогонит его обратно в номер.

В небе кружилась орэмашина. Нат знал, что это Фирэ со своей попутчицей прилетели сюда прощаться с Дрэяном. Это их с братом он провожал той зимой к Можжевеловой Низменности, радуясь, что наконец-то тринадцатый ученик Ала встретит Саэти.

Без полярного «куарт» Восхождение невозможно, это интуитивно чувствуют даже те, кто уже ничего не помнит, а оттого и тянутся друг к другу за спасением. Ученые зовут это игрой гормонов, химическими реакциями мозга, животным инстинктом, стремлением продлить себя в потомках, поэты воспевают романтику любви — но мало кто действительно понимает, как все есть на самом деле и зачем это нужно. Какой интерес «куарт» от физиологического клонирования плоти с заданными параметрами на уровне молекул? То же самое можно сделать на станке — было бы желание, знания есть. «Куарт» ищут не этого, им нужно иное. Но мало кто понимает истину после Раскола…

А Учитель должен содействовать ученикам — но лишь так, чтобы им казалось, будто бы они всего достигают сами, страдая и перешагивая через собственные страхи. Да так оно и есть: они всего достигают сами. Дело Учителя — не нарушить ход событий неверным поступком. Он может лишь направлять. Как кулаптр Паском. Только Паском успел сохранить свой «куарт» целостным, и теперь ему гораздо легче. На пороге Дома кулаптра сейчас держит только судьба последнего из учеников — остальные Взошли. Несчастная, трудная судьба Ала и его попутчицы. Иначе Паском уже давно ушел бы на следующую ступень.

Фирэ фотографировал землю с высоты птичьего полета, Саэти что-то показывала ему в иллюминатор. Волк видел все это, закрывая глаза, и улыбался про себя, боясь вспугнуть их, чувствительных к постороннему присутствию, тем более что предстал бы он им совсем уж в неожиданном обличии. Но пока они так увлечены друг другом и своим занятием, что можно полюбоваться еще. Но кто же, кто же виноват в том, что тринадцатый ученик Ала одновременно был его родным сыном на протяжении всей истории, знакомой Помнящим? Не аллиец ли Тассатио и царица Танэ-Ра, изменившие привычное течение событий в незапамятные времена? Теперь не узнать…

Кажется, в гостиницу вернулись хозяева. Надо встретить: уж так это заведено у прирученных волков. И Нат снова оказался в душной и жаркой комнате.

Хозяева упаковывали остатки вещей. Танрэй вытащила ножны и разглядывала наследный меч мужа. Она не знала, как выглядят подлинно аллийское изделие, и эта поздняя копия казалась ей верхом совершенства.

— Почему я никогда не видела, чтобы ты упражнялся с ним? — спросила хозяйка.

— Солнышко, я тебя прошу: ты собирайся поскорее, — не оборачиваясь, бросил ей Ал. — У нас не так много времени.

Танрэй насупилась, немного обидевшись. Хозяин понял это, оставил свои коробки и сел возле жены. Та молча убрала меч в ножны, но Ал взял оружие из ее рук и обнажил клинок. Взгляд его пробежался по острию туда и обратно.

— Настоящий аллийский меч одним своим присутствием будоражит кровь в жилах хозяина, — сказал он, рассматривая зеркальную поверхность лезвия и слегка поворачивая его то вправо, то влево, чтобы отразившееся солнце скакало по комнате желтыми зайчиками. — Это не столько оружие, сколько средоточие сил всех «куарт», когда-либо им владевших. Он безудержно притягивает к себе владельца, дарит ему волшебные сны, говорит с ним на своем особом языке…

Ал полностью выхватил меч и отбросил в сторону пустые ножны. Несколько движений по комнате были им сделаны красиво, но технично и заученно. Их вбивал в него старший друг на протяжении многих лет, пока не понял, что без настоящего клинка воинский дух ори не разбудить никакими тренировками. А у Тессетена такой меч был с шестнадцати лет, да и прежде отец никогда не запрещал ему брать уроки у Паскома и других славных ори-Помнящих.

— Это просто копия, Танрэй, — остановившись на полувзмахе, признался хозяин. — Очень хорошая, но подделка. В ней нет духа, и она не тянет к себе. Это обычное оружие. С ним можно нападать, им можно обороняться. Но оно — не талисман. Талисман имеет свой характер и волю, а это — всего лишь исполнитель, не смеющий выбирать, подчиняться приказу владельца или поступить по-своему.

Хозяйка подняла и подала ему ножны. На лице ее было заметно огорчение.

— В былые времена в семьях ори рождался только один сын и только одна дочь, и отец передавал сыну меч аллийцев. Сын рождался в одной и той же семье на протяжении веков. А после все перепуталось. Понадобились новые мечи, чтобы не нарушать традицию. Это мне рассказывал Учитель…

Конечно, Учитель. Если бы, хозяин, ты мог помнить это сам, у тебя был бы настоящий аллийский меч, и мы с тобой родились бы вовсе не в Аст-Гару Ариноры.

— Значит, в нем нет души… — проговорила Танрэй.

— Наверное, какая-то все равно есть — отражение души того, кто его создал… Во всем, что создано когда-либо, живет отголосок души… Но когда чего-то слишком много, качество души не улучшается, а наоборот…

— Обесценивается?

— Да. Обесценивается. А теперь, — Ал бросил меч в деревянный ящик у стены, — давай поспешим, Танрэй.

— Зачем тогда ты везешь его с собой?

— Все-таки это подарок отца. Каким бы этот подарок ни был, приходится им дорожить… Просто отец был не единственным сыном в семье деда…

Волк подошел к Танрэй и ободряюще толкнул ее носом в ладонь. Та засмеялась. Тогда Натаути махнул хвостом и выбежал на улицу — встречать запаздывающего друга хозяина, чье приближение он чуял всегда.

Сетен плотнее завернулся в отороченную мехом накидку и выпрыгнул на заиндевевшие красноватые плиты аэродрома Коорэалатаны. Морозный воздух отдавал едва уловимым привкусом моря. Летом здесь уютнее…

Оглянувшись, Тессетен махнул рукой пилоту орэмашины и торопливо, но стараясь не поскользнуться на катке, в который превратил дороги недавний гололед, пошел к автостраде. Он готов был славить Кула-Ори, где жил уже много лет, только за то, что там никогда не было гололеда, этой вечной напасти холодных зон планеты.

Коорэалатана пылала в лучах полуденного, но холодного солнца, встречая последнего из группы эмигрантов-ори. Все уже должны погрузиться на корабль «Сэхо», ждут только Сетена.

Мысли были забиты недавним разговором с чиновниками Ведомства. Чем ближе к началу войны, тем меньше находилось желающих заниматься вопросами науки. Все средства уходили на вооружение. В Ведомстве и без того были злы на кула-орийцев: со своими исследованиями они оттянули из военного бюджета немало средств, не погнушались и человеческими «ресурсами». А тут является некий экономист и подает прошение, в котором хочет выклянчить на Рэйсатру огромное количество техники для постройки каких-то невнятных бункеров и ангаров в горных пещерах Виэлоро. Тессетена сочли едва ли не спятившим и подтрунивали над ним, почти не скрывая, тем более он нагрянул на собеседование обросшим бородой — в том виде, в каком прилетел из Кула-Ори.

— Если бы у нас была возможность, мы производили бы все нужное прямо на Рэйсатру, — говорил экономист, стараясь не обращать внимания на постные мины чиновников и хмурые физиономии старших офицеров. — Но пока у нас нет такой возможности. Мы не в состоянии построить свой завод. Я прошу лишь аренды техники сроком на пять лет. Она окупит себя: в случае глобальной войны колония Оритана вместит огромное количество переселенцев, — он чуть запнулся, подбирая самую казенную формулировку, которую когда-либо слышал от бюрократов. — Ори будут защищены от нападения с земли и с воздуха, обеспечены всеми материальными благами, получат работу и жилье в здоровых климатических зонах, что повысит уровень самоокупаемости арендованных машин…

В какое-то мгновение Сетену показалось, что ему повезло заинтересовать оппонентов: они оживились, зашуршали в креслах. Но это была его ошибка: они просто услышали несколько хорошо им знакомых словесных оборотов. Вместе с офицерами чиновники удалились на совещание и в итоге, конечно, выдали отказ. Для этого им понадобилось задержать его в Эйсетти почти на сутки.

Взвинченный и обозленный пустой потерей драгоценного времени, Сетен покинул столицу позже, чем рассчитывал. Простота жизни в джунглях приучила его к простоте во всем, и условности поступков ведомственных воротил, еще не так давно подчинявшихся духовным советникам, вызывали в нем вполне физиологическую реакцию — его от них просто тошнило. Теперь, когда отсюда уедет и Паском, Оритану придет конец. Можно не сомневаться.

Тессетен шел по Коорэалатане, проматывая в воображении возможные варианты уже состоявшейся беседы. Исподволь его точила противная мыслишка, что будь он хитрее, этих безликих и непробиваемых болванчиков удалось бы обвести вокруг пальца. Но как именно принято облапошивать Объединенное Ведомство, от объединенности которого осталось одно название, Сетен не представлял. Говорят, были на Оритане времена, когда этого не требовалось. Врут наверняка. Разве же такая зараза, какая засела в Ведомстве, приходит ниоткуда? Такую заразу холят, лелеют и культивируют веками…

В конце длинной, идущей под уклон улицы, перемежавшейся редкими ступенями, показался движущийся навстречу серый комок. Он все увеличивался, увеличивался и наконец прыгнул на Тессетена радостно приплясывающим Натом.

— Ну, бродяга, и как же ты меня всегда вычисляешь?

Тот фыркнул. Натаути никогда не позволял себе лизать лица людей, как это делают другие безмозглые волки, если сильно радуются встрече. Это было его неоспоримое достоинство — ко всем прочим, для перечисления которых у Сетена попросту не хватило бы пальцев.

Потрепав его по голове, Тессетен с неохотой подумал, что надо как-то подавить клокочущую ярость, чтобы не показывать ее перед соотечественниками, которые не были повинны в его неприятностях. Пес отчасти помог ему в этом, но стоило мыслишке о вчерашнем дне опять возникнуть в голове, все вспыхивало заново.

— Да идет оно всё к проклятым силам… — прорычал экономист, увидев красовавшийся в порту «Сэхо», уже давно готовый к отплытию.

Нат покинул его и помчал вперед. Сетен тоже взбежал по сходням.

Паском ждал его на палубе, из каюты вышли Ал и Танрэй. Волк радостно метнулся к ним.

— Все улажено, — стараясь не глядеть на кулаптра, буркнул Сетен. — Можно отплывать. Нам в нашей родной стране обещали беспрепятственный выход в океан…

«За что мы должны целовать им ноги, вьюга их растерзай!»

Танрэй отшатнулась с его пути, и, будто не заметив ее, Тессетен пронесся к своей каюте, где хлопнул дверью так, что едва не включилось силовое поле защиты корабля. Да, пора тебе снова учиться таскать на своей страшной роже подходящие маски. Кто там у нас? А, наивная деточка Танрэй! Сейчас я натяну шелковую масочку доброго дяди, чтобы детке не было страшно. А это кто? Ал? Ну что же ты, дружище, для тебя у меня наготове маска с дружеской улыбкой от уха до уха. Проходи, не стесняйся, в моей душе можно не разуваться.

Он разделся, мельком глянув на заросшую физиономию в зеркале, и со всего размаха бросился на кровать. Катись оно ко всем зимам и метелям. Шесть лет впустую — так ничего и не получилось с этим «куламоэно»!

Взгляд Сетена остановился на недавно подаренном женою браслете. Он поднял руку и стал рассматривать причудливый узор на серебре. Браслет был широким, почти до середины предплечья — не браслет, а целый наруч. Он застегивался в трех местах и надежно защищал запястье от травм. Однажды он действительно пригодился, без него Тессетен мог бы лишиться кисти — вот эта царапина, погнувшая серебро, в напоминание о том случае. Ормона как предвидела — уберегла. Она, кажется, дарила браслет не без потайного умысла. Она никогда ничего не делала просто так, уж за пятнадцать лет жизни бок о бок экономист изучил ее повадку. Он уже успел соскучиться по ней, и в то же время при мысли о скорой встрече впадал в уныние. Он сросся с Ормоной, как срастается больной с хронической хворью. Она стала неотъемлемой частью его существа: отними — и будет только хуже.

В дверь постучали.

— Входите, кулаптр. Я знал, что вы не усидите.

Судно тем временем вздрогнуло и пришло в движение. В море назревал шторм, а в бухте оно пока только развлекалось небольшими волнышками.

Паском вошел в каюту, суховатый и ладный в своей неизменной темной одежде с высоким воротником-стойкой, какие давно уже вышли из моды. Он был словно укором неопрятно заросшему светлой бородой Тессетену.

— Судя по твоей приветливости, в Ведомстве дали категорический отказ… — констатировал бывший советник, усаживаясь в плетеное кресло-качалку — только такими и пользовались на «Сэхо».

Тессетен то ли фыркнул, то ли хрюкнул — сам не понял, что хотел сказать. Паском спокойно продолжал:

— И не беда. Выход мы найдем. Самое главное, что мы уезжаем от войны.

— Мы бежим от самих себя, Учитель, вот что это такое… А мы-то сами всё те же, видите? — Сетен дернул на себе рубашку и набычился под свисающими на лицо патлами. — Даже найди мы легендарный «куламоэно», себя не победить.

— Себя не побеждать надо, — Паском откинулся в кресле и поглядел в покачивающийся потолок каюты. — С собой нужно договариваться. А если ты с собой не находишь общего языка — где уж тебе убедить прожженных словоблудов из Ведомства…

— Вы тоже не смогли.

— Я не фигурирую в качестве руководителя твоей экспедиции. Я духовный советник Ведомства. Во всяком случае, был им. Всплыви то, что я был инициатором этой экспедиции, а ты являешься не протеже моим, а только исполнителем моего проекта — они запретили бы вообще всё. Нас не выпустили бы из страны. На бумаге это полностью твое детище, Сетен. И даже уже не только на бумаге, как мне кажется…

Тот громко выдохнул и сел на постели.

— Ну вот, а я не оправдал ваших ожиданий. Не смог! Что теперь?

— Да ничего. Жить дальше. Не топиться же…

Наконец Тессетен почувствовал, что хочет улыбнуться. Не для вида, а по-настоящему. И он улыбнулся, грубо потерев ладонью обросшую щеку, да так, что в каюте поднялся треск волос — «Надо все это сбрить к проклятым силам». Несмотря на суровость, Паском отыскал нужные слова, обернувшиеся утешением.

— Что, как там Кронрэй и ворчливый старина-Солондан? Со времен «Орисфереро» их не видел…

— Кронрэй, кажется, преподавал на твоем курсе архитектуру?

— Ну да, как же… У нас не было такого. Скульптуру.

— Да-да, все время забываю, что в этот раз у тебя был узкий профиль созидания… Кронрэй по-прежнему любит выпить, Солондан все такой же брюзга. Ничего не меняется…

— Я бы на месте Кронрэя тоже запил, глядя на то, что мы делаем с его творениями…

— Ты на своем месте разберись с пьяницами-гвардейцами. Они расселены на нижнем ярусе, над трюмом. Кажется, решили продолжить вчерашнюю попойку.

— Что с ними разбираться — сейчас пойду да перетоплю всех, как щенков-ублюдков, в море…

— Верю, ты можешь. Но лучше остынь.

Сетен кивнул, поднялся и, усевшись у зеркала — в доме на Рэйсатру он выбросил все зеркала и брился всегда на ощупь, — стал состригать бороду:

— Я у вас спросить хотел, кулаптр… Задумался тут что-то… К нам в Кула-Ори прибился один парень из деревни кхаркхи, звать Ишваром. Правдами-неправдами, за шесть лет худо-бедно научились объясняться — уж очень ему нравится наше общество. Он у Ормоны на побегушках. Как-то заговорили при нем о наших обычаях, он давай все выспрашивать, что да зачем. А потом и вовсе задал каверзный вопрос, на который никто из нас не смог ответить: как, мол, вы узнаете своих попутчиков? Так можно ли узнать истинный перед тобой полярный «куарт» или все это лишь капризы естества?

Паском слегка зевнул, похлопав себя по губам.

— Узнать можно. Не сразу, конечно… Разве только встретитесь на каком-нибудь турнире…

— Это как?

— Так. Самый неточный признак — это когда противоположный «куарт» притягивает к себе твое внимание даже в толпе. Очень легко спутать с обычным, как ты выразился, «капризом естества».

Тессетен усмехнулся и старательно намылил подбородок:

— Да, у нас у всех в юности находится так много полярных «куарт», что просто диву даешься, как на всех хватает внимания…

— Второй признак уже вернее: при взгляде друг на друга настоящих попутчиков на какое-то время, пусть даже на пару мгновений, словно парализует. Они замирают, не в силах говорить, не в силах разорвать связь взглядов. Даже дышать! Их как будто прошивает одной молнией. Но и это может быть фальшивкой, все зависит лишь от темперамента…

— Ну-ну, — экономист взглянул на отражение кулаптра.

— Есть еще парочка признаков. И они наиболее точные. Если попутчики вместе работают с энергиями, они практически непобедимы, они образуют синергическую связь и не иссякают.

Тессетен опустил бритву и в задумчивости повернулся к Паскому, пытаясь уловить ускользающее воспоминание из недавнего прошлого:

— Вот как? Не выдохнутся ни он, ни она?

— Да. Кого-то из них могут ранить, у кого-то — вырвать «куарт», но и только. Сама энергия не иссякнет. И последнее. Обернуть эту силу друг против друга истинные попутчики не смогут.

И тут Сетена будто осенило, он едва не выронил бритву на пол:

— Как вы сказали?! Никогда не смогут? Ни в шутку, ни всерьез?!

Паском кивнул:

— Именно. Это их общая сила, иначе и быть не может. Ну что ж, мне пора.

Когда он ушел, а взамен в каюту к нему просочился Нат, Сетен закрыл лицо ладонью и горько рассмеялся. И не гвардейцев ему теперь хотелось утопить, а самому пойти и броситься в ледяные волны. Всё, что он навоображал себе за эти пятнадцать лет, было фикцией…

А вдалеке, провожаемый взглядами многих пассажиров корабля «Сэхо», таял берег родного континента. Для кого-то — навсегда.

Глава десятая, в которой выясняется, есть ли жизнь после начала войны

Когда в аудиторию бесцеремонно вторгся офицер из того же корпуса, где некогда состоял Дрэян, и окинул властным взглядом поднявшихся с мест студентов, Фирэ все понял.

Вот уже год, как война между Оританом и Аринорой была объявлена официально. Северяне отчаянно пробивались через бреши в воздушной обороне южного континента, и несколько прибрежных городов уже не единожды были обстреляны с орэмашин аринорцев.

Фирэ оставалось немного до освоения первой ступеньки в кулаптрии — целительство юноша избрал в качестве первого образования. Увы, но в Новой Волне, по мнению взрослых ори, учили уже совсем не так, да и не те. С отъездом Паскома эта дисциплина потеряла многое, потеряла невосполнимо, и бывшего советника в Ведомстве едва ли не обвиняли в измене, ведь нужно же было найти виновного.

Время от времени студентов-целителей со старших курсов выдергивали с ученических скамей и бросали в пекло: кулаптры в боях ценились превыше всего, и не только как специалисты во врачебном деле. Многие обладали умениями, недоступными подавляющему большинству военных, которых больше учили стрелять, чем развивать внутренние силы. Кулаптр, к примеру, имел возможность выходить в некое подпространство, из которого мог как излечивать союзника, так и уничтожать врага. И не только этим ограничивались способности целителей.

Офицер не торопясь прошелся вдоль передних рядов, насмешливо и высокомерно окидывая взглядом вытянувшихся в струнку юношей и полностью игнорируя присутствие девушек. Последние при этом держались по-разному: иные испуганно сжимались, желая, по всей вероятности, стать невидимками, а некоторые, напротив, смотрели с вызовом — кто бравируя, а кто и в самом деле бесстрашно. Но был тайный указ, о котором тем не менее все знали: женщин-кулаптров в огневые точки не направлять (поскольку они впоследствии пригодятся для деторождения и выращивания новых воинов-ори и просто будущих работников взамен убитых граждан), а направлять только мужчин от шестнадцати лет. В связи с этим многие семьи, где росли девочки, собирались и попросту покидали лишенную остатков разума страну, уезжая в никуда — кто на Рэйсатру, кто в Осат, а кто даже в Олумэару.

Вдоволь насладившись произведенным впечатлением, корпусник запустил взор на остальные ряды и безошибочно выловил Фирэ. Тот чуть было не поверил, что это все вовсе не спектакль, если бы офицер не усмехнулся с такой очевидной наигранностью, прежде чем подошел к его столу.

— Кулаптр Фирэ?

— Точно так! — отозвался тот, нахватавшийся от Дрэяна разных гвардейских выражений и в глубине души над ними смеющийся.

В темно-карих глазах офицера проступило одобрение.

— Помню вашего старшего брата, — сказал он, уже не так казенно печатая слог, но тут же спохватился, вспомнив, что находится «при исполнении»: — Через час вам надлежит явиться в восемнадцатый корпус. Адрес указан в распоряжении.

И, пришлепнув лист бумаги к столу между учебниками, бывший сослуживец Дрэяна покинул помещение.

Робкие сокурсницы смотрели на Фирэ с жалостью, а все остальные — едва ли не завидуя. Юноша подумал, что вот кто-кто, а отец будет рад этому назначению: младший сын должен искупить грехи старшего и восстановить добрую репутацию их семьи в глазах соседей. Сам же Фирэ, с двенадцати лет, как и большинство ори, живший и воспитывавшийся в интернате при школе и опытных учителях, даже не помнил тех соседей, чтобы заботиться о реноме своей семьи. Он уже мог отдавать отчет своим чувствам и понимал, что отца он не любит, а всего лишь почитает, сообразно требованиям правил общества. Любимыми существами в этом мире были мать, брат, а с недавних пор — вновь обретенная попутчица.

За эти годы Саэти выросла в красавицу и на свою беду привлекала к себе излишнее внимание окружающих. Она уже не раз жаловалась Фирэ на попытки каких-то посторонних мужчин объявить ее попутчицей — те даже не стеснялись являться к ее родителям и лгать в глаза. Хуже, что этими лжецами были военные и люди из Ведомства. Некоторые воспринимали отказ как личное оскорбление и мстили доступными им методами: лишили, например, ее отца работы, вмешивались в ее учебу, заставляя учителей отказываться от занятий с нею. Саэти рассказывала все это и плакала. Но что мог сделать пусть даже очень древний «куарт», попавший во времена великих перемен в тело ничего не решающего юнца? Они с попутчицей воспринимали все это как испытание, наслаждаясь единственным, чем их никто не смог обделить — обществом друг друга, и мечтая поскорее уехать на Рэйсатру к Дрэяну. В его последний день рождения, на шестнадцать лет, Саэти нашла способ еще раз побывать на Можжевеловой Низменности и подарить попутчику полет над Оританом. Он наконец-то смог осуществить свою мечту: снять на камеру и сфотографировать материк почти по всей береговой линии. Юноша и теперь, бывало, включал запись, любовался горами, реками, озерами осеннего Оритана, еще не тронутого снегом, и вспоминал тот многочасовой перелет, смеющуюся Саэти с сияющими глазами и ее шутливо-возмущенные вопли, когда он приставал к ней с поцелуями и объятиями, мешая управлять орэмашиной.

Отец повел себя совсем не так, как ожидал Фирэ. Узнав о распоряжении, он рассвирепел. Совершенно как Дрэян называя соотечественников «эстетствующими идиотами», а военных — бездарными болванами в амуниции, господин Кронодан теперь запоздало сокрушался, что не отпустил на Рэйсатру обоих сыновей.

Устав от его излияний, мама незаметно позвала младшего сына в свою комнату и только там осмелилась высказаться насчет потрясающей своевременности мужниных решений.

— Пусть прокричится, — махнув рукой, сказала она и обняла Фирэ. — Вот, положи в рюкзак. Я собрала там кое-что для тебя.

— Могу я тебя попросить кое о чем, мам?

— Конечно!

— Ты помнишь Саэти?

— Девушку, с которой ты встречаешься? Конечно!

Он заметил блестки седины в густых каштановых кудрях мамы. Увидело, как состарило ее происходящее с Оританом. Она ничего, ничего не могла изменить, но и мириться с этим не хотела, терзаясь от страшных противоречий. Фирэ захотелось срочно найти врага, повинного в ее печалях, и заставить ответить за все. Это было так по-мальчишески, что он слегка удивился.

— Все плохое пройдет, мам, — сказал он, целуя материнские руки. — Мы выгоним отсюда аринорцев, и все снова будет, как раньше. Ты передай Саэти, что меня командировали, но я пока не знаю, куда нас отправят. Я не успеваю повидаться с ней, мне отпустили мало времени на сборы…

— Я передам. А ты пообещай, что при первой же возможности отправишься на Рэйсатру к Дрэяну…

— Конечно! И заберу вас.

Она улыбнулась — недоверчиво, без всякой на то надежды…

— Иди сюда! — мама охватила его за талию и завела в смежную комнату — библиотеку. — Это должен был сделать твой отец еще осенью, когда тебе исполнилось шестнадцать. Или на шестнадцатилетие Дрэяна, но, зная их отношения, на это не стоило и рассчитывать… Отец хочет проверить твою доблесть, но дед считает, что так, как он, поступать нельзя, это не тот случай, на котором можно спекулировать.

Она распахнула створки старинного сейфа между высоченными стеллажами старых книг. Зафиксированный креплениями, оттуда холодно сверкнул меч. Настоящий аллийский меч, а не поздняя подделка. Вот о чем твердил Дрэян, когда говорил, что есть в доме нечто, от чего он теряет покой, но не может найти источник!

Фирэ протянул к мечу руку и вздрогнул: клинок словно отталкивал его.

— Мне кажется… это чужая вещь… — тревожно поглядев на мать, признался юноша. — Он меня не принимает.

— Не может быть! Это же меч твоего деда! Кронодан тоже говорит, что меч отца его оттолкнул, как чужого. Но господин Корэй настаивал, чтобы я передала это Дрэяну, а не тебе.

— Значит, его надо передать брату!

— Только если втайне от отца!

— Он не притягивает меня, — еще раз посмотрев на фамильную реликвию, окончательно убедился Фирэ. — Я уверен, что это чужое. Он не дастся мне в руки… Этот меч способен обернуться против меня, а если бы я был его настоящим хозяином, это было бы невозможно. Меч не пойдет против хозяина, если тот сам этого не пожелает…

— И все-таки ты достоин большего, нежели фальшивка… — грустно сказала мать, снова запирая сейф.

— Значит, мой дожидается меня в другом месте. Если суждено — он найдется и будет моим. Я даже не сомневаюсь.

И она еще долго смотрела из окна вслед уходящему в неизвестность сыну.

Восемнадцатый корпус находился недалеко от Самьенского моста. Глухой стороной здание выходило на обрыв над Ассуриа, а окна фасада подслеповато таращились в сторону Объединенного Ведомства, возвышавшегося вдалеке. Это была, пожалуй, самая некрасивая постройка в Эйсетти — если не считать других корпусов с прилежащими казармами, которые словно в насмешку называли интернатами. Если бы не колоннада фронтона, украшавшая вход в безрадостное заведение, и не большой парк, разбитый перед входом, сфероид можно было бы принять за оружейный склад военного крыла Ведомства, расположенного через дорогу от территории восемнадцатого корпуса.

Поправив на плечах лямки рюкзака, Фирэ стал подниматься по ступенькам фронтона.

— Кулаптру незачем быть громилой, — пояснил приписной целитель корпуса.

Фирэ стоял в исподнем перед несколькими военными из комиссии посреди огромного зала, выхваченный светом слепящих прожекторов, и апатично ждал, когда они придут к единому мнению насчет его дальнейшей судьбы. Да, он не мог похвастать мощным телосложением, мышцы его, развитые сообразно возрасту, не выпирали, как у многих сверстников-переростков. Он был сложен идеально — но только не в понимании военных. И то верно: что способен сделать стек в руках созидателя против лопаты, роющей окопы на поле боя?

Он уже принял судьбу, перестав ориентироваться в том, что происходит вокруг. Единственным его желанием было узнать конечный пункт своего назначения и сообщить близким.

Занимались им пять человек: два кулаптра и трое старших гвардейцев. Кто-то выразил недовольство по поводу его «хлипкости», кто-то засомневался в его профессиональных навыках — больно уж молод.

Помощник приписного, господин Диусоэро, кулаптр лет сорока с одутловатым измученным лицом и отвисшей нижней губой, заступался за Фирэ, утверждая, что его «куарт» достаточно зрел, чтобы ощутимо помочь ори в военной мясорубке.

— Я готов взять его в помощники.

Гвардейцы перебросились несколькими фразами, и самый старший сказал:

— Если он зрел, то сможет пройти проверку.

Фирэ очнулся. Фраза скрывала под собой что-то нехорошее, и недаром комиссия стала отступать в темноту, а свет прожекторов усилился, ослепляя новобранца.

Юноша не стал ждать дальше и сразу же вошел в состояние готовности к «тонкому» бою. Для этого он первым делом защитил себя невидимым полем, воззвав к собственному духу, единому со стихиями и способному взаимодействовать с каждой из них. Это было почти забытое искусство ори, воскрешенное в новом воплощении Фирэ уроками старого Паскома. Вопреки расхожему мнению, утвердившемуся в обывателя благодаря деятельности шарлатанов-чародеев, которые творили свои фокусы на потребу толпе, картинно размахивая руками и выкрикивая какую-то чушь, двигаться физически для «тонких» действий было совсем не нужно. И даже наоборот: большинство стадий проходило чище, если тело было полностью обездвижено и лежало в расслабленном виде, как при вождении полумеханических рабов — диппендеоре. Только «куарт» был свободен и передвигался без преград в любом измерении, с любой скоростью. И еще на всякий случай Фирэ приготовился войти в свой морок, чтобы действовать эффективнее, чем в обычной физической ипостаси.

За спиной лязгнуло, и звук улетел эхом под своды высоченного потолка. Фирэ обернулся. На стальных плитах пола лежал двусторонний топор, и на нем, как и на мечах аллийцев, не было никаких примет времени или клейма изготовителя.

Топор лег в ладонь, достаточно весомый, чтобы быть надежной защитой в умелых руках, но и не столь тяжелый, чтобы утомить хозяина прежде времени.

В темноте застучали шаги, да так звонко, словно обувь неизвестного была окована железом. Фирэ подобрался, пытаясь определить, откуда на него нападут. Обманное эхо не давало понять, откуда исходит противный, бьющий по барабанным перепонкам звук ударов металла о металл. Когда на него напали сзади, юноша увернулся лишь благодаря своему круговому внутреннему зрению, которое включалось, если глаза были закрыты — а он догадался зажмуриться за несколько мгновений до атаки.

Звон клинка о плиты — аллийский меч странного человека в длинном желтом плаще высекает сноп искр. Фирэ ужаснулся: он будто увидел свое отражение в зеркале, только не такого себя, каким был сейчас, а гораздо старше. Лицо было серым и больным, как у кулаптра Диусоэро, улыбка змеилась на губах. Он двинулся так, словно собрался нырнуть, и пропал из виду.

Фирэ, оторопев, стал озираться, попеременно пользуясь то обычным, то внутренним зрением, но ни то, ни другое врага не обнаруживало.

— Что вы делаете?! — разнесся по залу молодой женский голос. — Вы сошли с ума!

Это была Саэти, и с ее появлением часть комнаты осветилась, проявив то, что прежде было скрыто в тенях.

— Как ты сюда попала? — Фирэ опустил топор и пошел ей навстречу.

— Фирэ!

В последний миг, уже почти коснувшись попутчицы, он почуял сигнал опасности и отпрыгнул в сторону. На то место, где юноша был мгновение назад, с оглушительным звоном опустился меч незнакомца в желтом, и Саэти перестала быть собой, молниеносно перелившись в его образ.

Фирэ был разъярен. Как они посмели пойти на такое вероломство? Такое можно применять лишь на объявленном Поединке! Он облекся своим мороком и в зверином виде кинулся на врага. Теперь для наблюдателей он был черным волком, а на самом деле по-прежнему держал в руке подброшенный невесть кем топор и дрался, как обычный человек.

Отбив его атаку, желтый незнакомец вновь на миг исчез, а потом выпрыгнул из тьмы в точности таким же черным зверем. Остервенело рыча и щелкая оскаленными зубами, волки сцепились в единый черный клубок. Ни один не собирался падать, в покорности поджимая хвост — это был бой насмерть, бой равных.

Понимая, что простой физической силой тут не обойтись, Фирэ на мгновение выкатился из собственного тела, заставив физическую оболочку продолжать оборону. Сгусток энергии ушел на иной пласт мироздания, нащупал там структуру врага и присосался к его клеткам, как пиявка, перекачивая его силы в себя. Но желтый незнакомец быстро распознал вмешательство, а следом проделал то же самое с сущностью Фирэ, отбирая все назад и даже с лихвой. Юноша тут же вернулся, вернул себе защитную оболочку, оторвав от себя все связующие их с незнакомцем нити, и, распяв себя на струнах сил неба и земли, создал невидимую глазом смертоносную волну. Противник не успел сделать то же самое. Увидев то, что катится на него, второй черный волк истошно заверещал и ринулся наутек. Волна догнала его, смяла, спутала все молекулярные соединения в его организме, и по полу растеклось нечто бесформенное, стремящееся принять хоть какой-то вид, но не в состоянии ни думать, ни говорить что-то осмысленное. Оно выкрикивало какие-то звуки, переходящие в животный визг и стрекот, из биомассы то проступало подобие глаз, то, лопаясь, вздувшийся пузырь вдруг выбрасывал некий отросток, похожий на конечность, все еще пытавшуюся нащупать и ухватить врага. В этой конечности явственно угадывался слитый с нею воедино меч.

— Ну убей же меня! — наконец прошелестело нечто, и подобие глаз стало затягиваться белесой мертвецкой пеленой.

Фирэ опустил свой топор лезвием вниз. В тот же миг биомасса исчезла.

— А что я говорил! — послышался голос кулаптра Диусоэро.

Юноша завертел головой, ища источник звука, потом мучительно, состязаясь с той реальностью, где находился, начал внушать себе пробуждение. Несколько рывков из мира в мир — и он с трудом раскрыл тяжелые веки.

Гвардейцы и кулаптры по-прежнему сидели перед ним за столом, а он, бессильно свесившись, валялся на стуле, все так же — в одном нижнем белье, как и в начале проверки. А он ведь даже не заметил перехода, в который повергли его опытные кулаптры! Не обратил внимания, что на нем внезапно появилась одежда, когда он нырнул «туда»! Не насторожился внезапному появлению и исчезновению предметов и живых существ, их перевоплощениям! Позволил гипнотическому сну обмануть себя, словно никогда и не учился управлять сновидениями! Фирэ подумал, что это его полный провал…

— Вы все видели, господа, — продолжал Диусоэро. — Один из самых лучших, кого мы когда-либо тут тестировали. Причем же тут телосложение?

— Что это было? — обессилено спросил юноша, но на его вопрос никто не обратил внимания.

— Идите, одевайтесь, — велел второй кулаптр.

Все еще дрожа от возбуждения и опустошенности, Фирэ добрался до раздевалки и там опять упал на стул.

— Вы приписаны в помощники кулаптру Диусоэро, — возникая на пороге, сообщил ему один из военных. — Ваше свидетельство. Ваш жетон. Свидетельство передадите по прибытии командованию корпуса, жетон все время носите с собой — по нему в случае вашей гибели вас можно будет опознать. Удачи, кулаптр.

Не глядя на него, Фирэ кивнул.

Глава одиннадцатая, повествующая, о чем думают на чужбине люди и звери

По закону природы Нат должен был выглядеть уже очень старым волком. Остальные его сородичи, если и доживали до столь преклонных лет, становились облезлыми всклокоченными чудовищами. Иные ходили без зубов, у тех отнимались лапы, у этих — слепли глаза, притуплялся нюх. Нет ничего страшнее для зверя, чем дряхлость. Да что далеко ходить — предшественник Натаути, старый Нат, его отец, ушел к волчьим предкам вместе со своей подругой Бэалиа, когда им было по шестнадцать, что для их племени — солидный возраст.

Этот Нат, сын того Ната, словно бы замер в самой лучшей волчьей поре, а если двигался теперь чуть меньше, чем на Оритане, то это лишь от невыносимой для полярного хищника жары. Зато здесь к его услугам было столько лягушек, сверчков и цикад, что слушать их выступления пес мог круглый год!

От нечего делать ему часто приходилось валяться в сочной траве, предаваясь воспоминаниям.

Кула-Ори днем словно вымирал: все люди работали с самой зари, и по городу бегали только заполошные дети племени кхаркхи, дожидаясь начала своих уроков у «атме Танрэй». С утра она учила их родителей, чтобы те потом успели заняться своими насущными делами, а ребята ждали своего часа, играя на улицах растущего городка. И так было заведено здесь уже два с половиной витка Земли вокруг светила.

А ведь еще два с половиной года назад Танрэй робела перед неизвестностью, страдая от морской болезни на громадном корабле «Сэхо». И никто, кроме друга хозяина — даже сам хозяин! — не верил в ее адаптолингву[18]. Она работала над нею еще в Новой Волне, это была тема выпускной работы, которой женщина рассчитывала удивить преподавателей. Однако те восприняли ее старания очень скептически и едва засчитали.

Но это не отпугнуло ее. Танрэй словно помешалась на придуманном ею синтетическом языке. Он был необычен еще и тем, что создательница старалась отталкиваться не столько от правил древнеорийского образования лексем, сколько от сочетания звука и смысла рассматриваемого слова. Она учитывала и способы произношения слов племенем кхаркхи, но это было не главным. Ей хотелось найти такие звуки, чтобы они своим сочетанием уже намекали на то, что означает слово. В какой-то мере адаптолингву можно было назвать звукописью. Но в том-то все и дело, что самым сложным здесь было найти такое звучание, чтобы оно одинаково легко ассоциировалось с тем или иным предметом как в понимании ори, так и в представлении кхаркхи. И Танрэй пришлось поломать голову, хотя поначалу она пребывала в радужных надеждах, что все получится легко и просто.

Хозяйка видела свою адаптолингву во сне, заговаривала о ней со всеми к месту и не к месту, а когда приехал Тессетен, чтобы забрать их с Оритана, то и вовсе потеряла сон, так не терпелось ей рассказать о своих достижениях и открытиях единственному человеку, который когда-то в нее поверил. Но, увы, у заросшего бородой по самые глаза северянина ни на что не хватало времени — даже на то, чтобы побриться. Сетен все обещал послушать и все откладывал их встречу, хотя (Нат знал это точно!) ему также не терпелось узнать, что вышло из подброшенной им идеи. Ведь он тогда всего лишь хотел защитить эту девчонку от нападок своей стервозной женушки.

В Коорэалатану друг хозяина прилетел не в лучшем расположении духа, на «Сэхо» пустил к себе только Паскома и Ната, ни с кем не разговаривал больше суток после отплытия. А потом хозяйке в свою очередь стало не до адаптолингвы — ее страшно укачало, и она пролежала пластом на своей койке в каюте два дня, подскакивая лишь к умывальнику и жалобно постанывая. Наконец зелье, которое перед отбытием соорудил для всех Паском, стало действовать, и люди начали выбираться на свежий воздух, с удивлением замечая, что снаружи заметно потеплело.

Многие собирались в общей каюте для развлечений и болтовни. Танрэй вышла туда в самый разгар чтения легенды о возвращении на Алу, услышав знакомый высокий голос, не изменяющийся с годами. Тессетен декламировал историю Тассатио и отчаянно зевал от скуки — впрочем, зевал не только он, но и остальные ори. В каюте находились почему-то только мужчины, по большей части гвардейцы, но были и тримагестр Солондан, и кулаптр Паском, и хозяин, а в уголочке посапывал подвыпивший по своему обыкновению созидатель Кронрэй. С появлением женщины все они оживились, но Танрэй было жаль тратить время на просиживание в закрытом помещении: она уже успела насладиться ароматом теплого морского воздуха и синевой горизонта. Однако гвардейцы и старикан-Солондан так упорно состязались в игре «угоди красотке», что ей было неудобно прерывать их и отказываться от бескорыстных ухаживаний.

— Тьфу!

Все замолкли и обернулись. Сетен, как ни в чем не бывало плюнув на пальцы, с невозмутимым видом перелистнул страницу книги и продолжил пытку декламацией. Зато Танрэй оставили в покое, и она быстро подсела поближе к нему.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — воспользовавшись смысловой паузой между эпизодами, шепнула она.

Он покосился на нее из-под выцветших соломенных косм:

— Вот сейчас закончу — и расскажешь.

— Да кто не знает эту историю?! Каждое Теснауто…

— Закончу — и расскажешь. У господ гвардейцев гауптвахта за пьянку. Наказание назначил Паском — причем и мне тоже. Зато потом будет всё прекрасно.

— Тебе тоже за пьянку?!

— Угу. За их пьянку… Я у них теперь, оказывается, вместо мамы-кормилицы.

Услышав перешептывание и заметив косые взгляды, бросаемые в него Сетеном, Паском улыбнулся и пропел:

И тогда все затосковавшие ори подхватили слова песенки, всем знакомой с младых ногтей:

— Ладно уж, довольно с вас! Ступайте, — смилостивился Паском, умудрившись заставить петь даже Танрэй, которая из-за отсутствия слуха и голоса всегда ненавидела это занятие.

— Ну так ты выслушаешь меня? — наконец-то получив свободу, спросила она, ухватив Сетена под локоть.

Он был в отличном расположении духа и охотно кивнул, хозяин же в страхе сбежал, даже не подыскав благовидного предлога для капитуляции: ему хватило хорового чтения и пения в общей каюте.

Нат поплелся за хозяйкой и ее спутником на верхнюю палубу. Он чувствовал, что другу хозяина очень нравится то, что Танрэй теперь не только говорит с ним без боязни, но и касается его по собственному почину. Сетен не без сожаления усадил ее в кресло под навесом, совершенно не желая, чтобы она отпускала его руку. А она уже вовсю щебетала о своих разработках, даже не замечая, что он еще не успел усесться напротив.

Нат валялся на досках палубы, нежась на солнышке, еще не ставшем таким горячим, каким впоследствии оно покажет себя близ экватора. Он слушал, как довольная собой хозяйка повествует о недавно изобретенном способе добиваться смыслового звучания, и прекрасно понимал, что даже если бы она сейчас просто считала от одного до ста и обратно, Тессетен слушал бы ее с тем же жадным вниманием, словно назавтра ему назначена казнь, и он видит Танрэй последний раз в жизни.

Выговорившись, жена хозяина откинулась в плетеном кресле-качалке и радостно засмеялась, когда собеседник ее похвалил. А все-таки он слушал ее лекцию, потому что сделал несколько замечаний по делу и добавил:

— Вскоре тебе придется учить не только народ кхаркхи. Через пару лет Кула-Ори сильно разрастется. В планах Паскома — перевезти туда еще много ори, причем не только из Эйсетти. Многие будут недоучками, много будет детей, которые и не начинали обучение. Все свалится на тебя. Мы сможем рассчитывать, что ты выдержишь?

Она перестала смеяться и серьезно посмотрела ему в глаза. Теперь в ее взгляде не было страха или ненужного смущения. Она стала взрослой и обрела уверенность в своих силах, а сейчас казалось, что само присутствие одобрившего ее работу «самого главного цензора» сделало ее непобедимой в борьбе с предстоящими невзгодами. Да и он, сильно разочаровавшийся в жизни за последние несколько лет, немного сдвигал рядом с нею свою маску, снова становясь таким, каким помнил его Нат в ранней юности.

— Я буду стараться, — сказала она. — В пределах моих знаний… Большего я не пообещаю…

— А большего и не надо. Знаешь что… идем поболтаемся на палубе? Ты ведь все это время не выходила? — Сетен подмигнул.

Танрэй закатила глаза, покачала головой, изображая, как ей было плохо, и охотно подала ему руку, принимая предложение прогуляться.

— За основу графического выражения этого языка я хочу взять принципы нашего начертания, — продолжала хозяйка, заглядывая через борт и улыбаясь стайке дельфинов, решивших состязаться с «Сэхо» в скорости. — Только чтобы упростить, исключу наши дифтонги и трифтонги. Логичнее будет оставить знак, обозначающий или гласный, или слог — сочетание согласного и гласного…

— Принципы нашего начертания — это ты об оранагари[19] над символами?

— Да.

— Думаю, это разумно.

Танрэй обернулась, взглянула на него снизу вверх, как ученица на учителя:

— Спасибо, что не махнул на меня рукой… Меня даже наставники отговаривали от этой темы, предлагали взять более разработанную кем-то, еще до меня. Но мне почему-то казалось, что если я так и сделаю, то подведу тебя…

Нат встряхнулся. Она сама еще не понимает того, в чем разобрался Тессетен, ей кажется, что она испытывает удовольствие от его общества исключительно из-за схожести интересов, из-за того, что им невероятно легко друг с другом и говорить, и молчать. Но нет-нет, да нарочно оказывалась чуть ближе к нему, чем требовалось; и Сетен, бывало, наклонял к ней голову, чуть ли не касаясь — на грани фола! — губами ее пышных рыжих волос. Говорила все больше она, а он слушал и как-то странно менялся в лице. Однако, увлеченная беседой, Танрэй мало смотрела на спутника. Волк усмехнулся про себя: а жаль, она увидела бы интереснейшие метаморфозы… Правда, они, скорее всего, напугали бы ее не на шутку, ведь в эти мгновения рядом с хозяйкой шел совершенно другой человек, в ком не было ни капли сходства с ужасающей образиной хозяйского друга…

Но всему есть предел. Однажды она по своему обыкновению разглядывала прозрачную воду, над которой парил «Сэхо» и, напуганная резко выпрыгнувшей почти в лицо летучей рыбой, отшатнулась, наткнувшись на Сетена. Он невольно поймал ее за талию, Танрэй растерянно замерла в его тесных объятиях, и оба попросту не знали, как повести себя, потому что одинаково ощутили то, что никак не должны были ощущать мужчина и женщина, у каждого из которых давно была своя семья. Тессетен вдруг словно опомнился, и это положило начало их дальнейшему отчуждению, в результате которого они пристали к берегам Рэйсатру изумительно равнодушными друг к другу людьми. Во всяком случае, равнодушными с внешней стороны. И причиной стала запомнившаяся Нату сцена пару дней спустя после их первого разговора.

— У них странные взаимоотношения… — Сетен рассказывал о дикарях кхаркхи, насколько успел их узнать. Тот нелепый случай с прыгающей рыбой они оба негласно решили забыть и не объясняться. — Антропоиды прошли этап матриархата, сейчас у них острый кризис, когда их самцы еще слишком неуверенны в себе, чтобы не видеть в самке потенциального или даже открытого врага и не притеснять ее на уровне общественных устоев и даже религии.

— Религии? Что это такое? — поинтересовалась Танрэй.

— Как тебе объяснить… — он поглядел под ноги и улыбнулся, подыскивая ответ, ведь это словечко изобрел Паском для обозначения того, что делалось у дикарей на Рэйсатру. — Они считают, что все стихии мира действуют разрозненно друг от друга, непрестанно наблюдают за людьми и могут гневаться на членов племени за какие-то их проступки. И когда антропоиды их одушевляют, то называют их духами, покровительствующими той или иной стихии. Это духи-олицетворения. На них всегда можно и понадеяться, и спихнуть какие-то невзгоды.

— Так что же, они не знают, а только выдумывают? Они не знают?!

— Ну как же они могут знать, подумай сама: их век короток, прошлых воплощений они не помнят… Я даже не уверен в том, что их «куарт» развивается в таких условиях…

Танрэй покачала головой:

— Мне их жаль… Чтобы верить во что-то, надо знать все законы, а они выдумывают, подменяют… Ужасно…

— Да, подменяют… Но, в принципе, это удобный подход к управлению теми, кто ниже в стае… то есть в племени…

— Только не предлагай мне придумать еще и какую-нибудь адаптореги… рели… В общем, её!

Они засмеялись.

— Почему бы нет, — пошутил Сетен. — Главное — подкрепить этот ритуал кровавой жерт…

Он вдруг замер, словно чем-то осененный. Танрэй изумленно посмотрела на него, настолько внезапно он осекся на полуслове: его будто не стало рядом.

— Что такое?

— А? Нет, ничего такого. Знаешь, а ты покажи мне, сможешь ли ты защититься в джунглях в случае чего. Это опасное место, и там надо держать ухо востро.

— Но там ведь есть город, а джунгли далеко! — пыталась возразить она, однако Сетен снова затащил ее наверх, на большую свободную площадку, где при желании могли бы без тесноты собраться все многочисленные пассажиры «Сэхо».

— Это только так кажется. Тебя ведь учил чему-то Паском?

Танрэй опустила глаза:

— Ну да… чему-то учил…

— Тогда стой тут и готовься!

— К чему?

— Я твой противник. Я твой смертельный враг. Одна твоя оплошность, и я тебя уничтожу. Будь серьезна, отбивайся в полную силу! Останови меня, Танрэй! — его глаза искрились рождением очередной странной идеи.

Нат подбежал поближе и присел возле связки канатов. Он видел, как просто ей далась связь со стихиями — то, что раньше она делала с трудом, жалуясь, будто неспособна сосредоточиться. А Сетен уже бежал на нее в своем мороке, вызывая оторопь уже одним своим видом. Мало кто останется невозмутимым при виде громадного золотистого тура с нацеленными на жертву рогами. Танрэй одновременно сделала перед собой преграду и отпустила ему навстречу сбивающий с ног поток воздуха, развернувшегося из тугого клубка ветра, что родился между ее ладонями всего миг назад. Она еще не умела скрывать свои действия.

Тессетен не успел начать защищаться, когда летевший в него ураган распался по пути, и лишь легкий бриз смахнул с его лица остатки бычьей гримасы.

Люди стояли друг против друга и изумленно переглядывались. Только для волка тут не было ничего удивительного: все это он понял еще в их первую встречу на ступенях портала Новой Волны.

— Ну… — она смущенно втянула голову в плечи и растянула губы в попытке улыбнуться, — я не слишком способная ученица у Паскома…

— Стой!

Сетен отступил на шаг и что было силы запустил в нее то, что звалось волной смерти. Это было от отчаяния: друг хозяина наконец тоже все понял.

Волна вдребезги разбила зыбкую преграду Танрэй, а дальше развеялась сама, не коснувшись хозяйки.

— Зимы и метели! — прошептал Сетен. — Пропади оно всё… — и едва ли не простонал: — Ну и за что это нам?!

— Что случилось? — встревожилась Танрэй.

— Отойди! — буркнул тот, промчался мимо и снова заперся в своей каюте.

А потом пошел тот разлад. Изо всех сил сопротивляясь, Сетен строил баррикады, чтобы не переступить запретную черту, за которой, возможно, для них двоих, истинных попутчиков, простиралось царство великого земного счастья и прочие радости жизни. Но уж кому, как не циникам и пессимистам вроде него, знать, что вход в чертоги земных наслаждений для одних — это выход во владения боли и несчастий для других. И двери, ведущие в неведомую страну, старательно загораживались подручным хламом — от ничего не значащих холодных острот до откровенно язвительных и не заслуженных ею подначек, тем более обидных, что Танрэй не видела их скрытого смысла. Он только что был спокоен — и вдруг ни с того ни с сего одергивает ее, а затем уходит. И это было так похоже на Ормону, что бедная жена хозяина начинала его ненавидеть, перебирая в мыслях самые оскорбительные прозвища. Но сердце у нее было отходчивым, и в следующий раз они встречались, как ни в чем не бывало, за пустым разговором или обсуждением все той же адаптолингвы. Он просто перестал подпускать ее ближе, не давал касаться даже одежды, пресекал лишние, с его точки зрения, разговоры.

Волк отлично понимал Тессетена. Однако понимать — не всегда значит одобрять.

— Я до последнего надеялся, что это неправда! — услышал он однажды краем чуткого уха разговор Сетена с кулаптром Паскомом — да и от кого бы им таиться? Не от пса же! — Как может быть такое, Учитель?

— А ты подумай сам, — ответил ему бывший духовный советник. — Вспомни о том, что получил от отца в шестнадцать…

— Если это означает то, о чем я думаю, то мир перевернулся вверх тормашками…

— А неужели ты это только что заметил, мой бедный, бедный ученик?

Нат вздохнул. Да, мир перевернулся. И это придется просто принять: они ведь не дикари-кхаркхи, чтобы взваливать свою вину на неведомые олицетворения стихий…

Суша тянулась по левому борту непрекращающейся зеленой полосой на горизонте. «Сэхо» входил в небольшую бухту, образованную внутри океанского залива: здесь полуостров Экоэро — Земля Болот — сливался с южной частью материка Рэйсатру. К востоку бухта превращалась в дельту большой реки — здесь ее называли Кула-Шри, и севернее, где река после ливней реже, чем где бы то ни было, создавала наводнения, на ней стоял город Кула-Ори.

Полуостров Экоэро был почти единственным участком континента, где на поверхность выходили древнейшие породы праматерика, существовавшего еще в те времена, когда на планете не было ничего живого. Это позже, в результате бесконечных преобразований в земной коре гигантская суша начала где-то дробиться, где-то сминаться в горы, в океанах зарождались глубочайшие разломы и подводные хребты, вулканы и бездонные впадины.

Но сам полуостров геологов-ори не устроил по многим причинам, и они порекомендовали для расселения материковую часть Рэйсатру, несмотря на то, что и здесь из-за близости гор было сейсмически неспокойно, а климат подчинялся веянию муссонных ветров. Лето тут было невыносимо влажным и жарким, и тогда казалось, что на землю опустилось облако пара. Однако сюда не засматривались аринорцы, физиологически не переносившие жару. А чтобы у них не было соблазна разрушить поселение врагов, ори строили свои дома совершенно в другом стиле, чем это делалось на Оритане и Ариноре. Здесь все постройки имели углы, как у хижин аборигенов. Кроме того, Кула-Ори строился так, чтобы органично влиться в природный ландшафт, и деревья вырубались очень редко, словно из благодарности скрывая в зелени крыши новых домов. Словом, джунгли оказались отличным укрытием для эмигрантов.

А климат… К нему южане почему-то быстро привыкали, но теряли способность переносить холода. Паском говорил, что в незапамятные времена, еще до рокового Сдвига, такая погода стояла на большей части Оритана, вот почему генетическая память его жителей так легко поддалась на провокацию. Ори были людьми тепла, любимцами Саэто.

Близ дельты в бухте виднелось множество островков, обжитых разноцветными птицами и какими-то бестиями удивительного облика, а в акватории вокруг этих кусочков суши сверкали чешуей на ярком солнце подводные обитатели, сбиваясь в стаи на радость пернатым морским охотникам.

Пассажиры высыпали на палубу и, гомоня, с восторгом разглядывали все это великолепие.

Нечто напоминающее маяк высилось посреди каменной гряды на берегу, а странноватое четырехугольное здание — многие вообще впервые видели такую архитектуру и дивились ее нелепости — и причал были окружены высокими густолиственными деревьями, ветви и стволы которых оплетались непонятного назначения канатами.

«Сэхо» подобрался к причалу. Команда выбросила сходни и забегала между пристанью и трюмом.

Щурясь на солнце, Ал поглядел в бинокль и увидел на дороге, проложенной прямо посреди лесного массива, целую вереницу грузовых машин. Многие доставили сюда диппендеоре, и неодушевленные пока гиганты лежали в своих ящиках.

Воздух трепетал от избытка солнца, от головокружительных ароматов вечного лета, от непривычных уху звуков — визга, писка, стрекота, трелей, плеска волны и шипения мелкой гальки, катающейся по камням.

Ал поднял ручную кладь и взглянул на жену. Та, кажется, пребывала в замешательстве. От многодневных прогулок под солнцем ее волосы и брови заметно выцвели, а веснушки, наоборот, потемнели и, кажется, их стало вдвое больше. Словно густой румянец, они выступили на скулах, крыльях носа и щеках, здорово опрощая лицо Танрэй, в другое время очень милое и нежное. Сейчас оно напоминало скорлупу перепелиного яйца и совсем не нравилось Алу, привыкшему к утонченности женщин-ори, которые следили за собой всегда и повсюду.

— Идем? — спросил он, отделываясь от неприятных сравнений и думая о том, что увидит сейчас безукоризненную Ормону с ее бархатным загаром, упругими мышцами и прекрасной кожей и ему нечего будет противопоставить ей в собственных глазах. Ведь жена всю поездку чирикала о своей адаптолингве и скакала под открытым солнцем на соленом морском ветру. Ерунда, конечно, но Ал слишком хорошо помнил язвительные манеры жены Сетена, любившей поддеть и крупно, и по мелочи, а ее мнение для него отчего-то было небезразлично. Даже в таком пустяковом вопросе, как внешность. — Ты займешься вещами на берегу, не то что-нибудь разгрохают или забудут — с них станется…

Танрэй лишь кивнула, и они спустились на берег. «Канаты» на деревьях оказались растениями — лианами. Такие не росли даже в экзотических садах на Оритане…

Навстречу им шла Ормона, однако та, кажется, мало интересовалась ими и высматривала мужа. Да, Ал не ошибся в своих ожиданиях: она стала еще обольстительнее, чем четыре года назад, хотя носила самую простую рабочую одежду на мужской манер и не слишком возилась с прической, забирая волосы в хвост на затылке. За нею ковылял коротконогий, улыбающийся во весь рот абориген. При виде нее гвардеец Дрэян так и замер, будто молнией пораженный, но женщина прошла мимо, а губы ее покривила презрительная усмешка, и Ал услышал:

— Все-таки он приволок с собой этих габ-шостеров!

— Пусть не иссякнет солнце в твоем сердце, Ормона! — первым поприветствовал, приобняв ее, Ал.

— Да будет «куарт» наш един, — отрывисто бросила она, явно стремясь к кораблю, и лишь нелепый вид перезагоравшей Танрэй чуть отвлек ее и заставил насмешливо улыбнуться. — Ишвар, найди для атме Танрэй свежей сметаны, ей необходимо привести себя в порядок.

Абориген раскланялся и куда-то убежал.

Тут на палубе наконец-то объявился Тессетен и, забыв о приезжих, Ормона взбежала по сходням.

— А-а-а, родная моя! — воскликнул он, обнимая жену. — Давно ждете нас?

— Вы могли бы и поторопиться, — прошептала она, нежно оглаживая его лицо, словно им можно было любоваться. — Освобождайте судно. Пора поднимать диппендеоре, иначе мы будем разгружать трюм до ночи.

И Ормона на глазах у проходивших мимо семей эмигрантов впилась поцелуем в его губы, словно он был сосудом с живой водой, а она — бродягой, целый день изнывавшим от жажды в пустыне. Ей было плевать на чье-то мнение, она была здесь безраздельной хозяйкой. Краем глаза Ал заметил, что Танрэй согнав с лица неприязненную гримаску, поспешно отвернулась и стала составлять брошенные как попало вещи.

Какая-то крикливая женщина требовала обращаться с ее скарбом аккуратнее и не разбить при перевозке какую-то невероятно дорогую вазу:

— И не вздумайте поручить ее этим железным болванам!

Ормону это допекло, она оставила Сетена и что-то шепнула скандалистке на ухо. Ту словно ветром сдуло со сходней.

— Идем, надо работать! — красавица взяла мужа за руку, указывая на машины с диппендеоре.

— Подожди, Ормона, — Тессетен высвободился. — Я хочу взглянуть, что они там понаделали… Может, уже и работать не с чем?

Кто-то из проходивших мимо ахнул. Ормона раздраженно сверкнула глазами, и супруги разошлись в разные стороны: он вернулся на «Сэхо», она подошла к Алу и Танрэй.

— Атме, атме!

Ал только собрался затолкнуть большой тюк в грузоприемник машины, как тихий вскрик жены заставил его обернуться.

Возле Танрэй, подобострастно улыбаясь во весь рот, стоял ормонин дикарь с керамической чашкой в руках.

— Антропоид принес тебе сметану, — пояснила Ормона. — Тебе стоит намазаться от ожогов. Не бойся его, он кусается редко и не больно.

— Почему ты и он назвали меня «душенькой»?

— Хах! Ну куда ты денешься от всеслышащего языковеда! Я так и знала, что ты зацепишься за это словечко! Антропоиды не могут произнести слово «атмереро», у них коряво устроены глотки. Ну что ж, «душенька» на современном ори[20] в его исполнении звучит, по меньшей мере, забавно.

— Скоро вопрос коммуникации решится, — важно заявила Танрэй.

Ал почувствовал себя неуютно из-за самонадеянности жены и глупой ситуации, которой, конечно же, не преминет сейчас воспользоваться эта красивая язва. Но та лишь окинула их своим неповторимым взором и повела плечом:

— «Коммуникации»? Ну-ну… Видимо, придется за тобой присмотреть, дорогая. Если ты произнесешь это слово в присутствии антропоидов, они начисто лишатся дара речи, и тогда вся твоя работа насмарку.

Ее вниманием снова завладел Сетен, перегнувшийся через нижний борт корабля:

— Да, господа ученые, вы расстарались! Господин Солондан, всю лабораторию вывезли или осталось чего? Я все переживал, что вы забудете в Эйсетти семена подсолнечника — даже ночами не спал, тримагестр! А не забыли! Три мешка! Молодцы!

Старый брюзга только отмахнулся. Вместе с созидателем Кронрэем они остались дожидаться возвращения машин, а студенты и подчиненные окружали их небольшой стайкой, похожие на растерянных птенцов. Всем было жарко, все устали от долгого плавания.

— Латука насажаем целую поляну! — всё восторгался Сетен, спускаясь на пристань. — Заживем, зима меня покарай!

Убедившись, что супруг наконец-то освободился, Ормона поджала губы и залезла в одну из машин — ту, которую грузили Ал, Танрэй и дикарь Ишвар. На секунду Алу показалось, что она решила вздремнуть, пока позади них из ящика не поднялся полуробот — гигант-диппендеоре. Танрэй вздрогнула и невольно попятилась с его дороги.

Не обратив на нее внимания, «кадавр» смешно раскорячился в поклоне перед Алом, возвышаясь над машиной, а затем в три приема перекидал в грузовик оставшуюся ношу. Сетен помахал ему рукой, и, что-то глухо пророкотав в ответ, диппендеоре погромыхал ему навстречу.

— Абсмрхын крранчххи пакхреч рыррчкхан гу! — рявкнули возле Ала и Танрэй.

Это был еще один дикарь-кхаркхи. Глаза у жены от испуга размером стали как у глубоководного кальмара.

— Ты, сестренка, привыкай и не пугайся, — снисходительно посоветовал Сетен, уже собираясь вскочить в машину к жене. — Того красавца зовут Ишвар, он у Ормоны на подхвате, а этого — Мэхах. Сдается мне, Мэхах приветствует тебя, — экономист похлопал ближайшего дикаря по щеке: — Абсмархын, абсмархын.

— Ну и язык… — пробормотал Ал, наблюдая, как невесть откуда взявшийся Нат втирается между хозяйкой и дикарями и ненавязчиво отодвигает их от нее.

— Тебе, Ал, как минимум теперь придется оставить свои аристократические замашки, — прорычал водимый Ормоной полуробот, складывая мощные руки на груди и нависая над ними.

За разгрузившимся диппендеоре шел Паском. Он всмотрелся в одного из дикарей — кажется, в Ишвара, но Ал еще не различал этих коротконогих антропоидов, — и внезапно сообщил:

— Господа ори и все присутствующие! Хочу вновь представить вам Атембизе, ученика Ала, исчезнувшего с Оритана пятьсот лет назад!

Все замерли, даже Тессетен завис, стоя одной ногой на ступеньке машины. Паском указывал на того, который постоянно сопровождал Ормону.

— Ишвар — это новое воплощение «куарт» северянина Эт-Эмбизэ, более известного на Оритане как Атембизе. Кронрэй, вам, думаю, будет небезынтересно пообщаться с бывшим коллегой — архитектором Коорэалатаны!

Чувствуя на себе необъяснимое внимание, Ишвар смущенно улыбнулся.

Тессетен развернулся на подножке машины и спрыгнул обратно на землю:

— Атембизе погиб в том катаклизме, так ведь?

— Да, мальчик мой. Пытаясь спасти тебя.

— Ала, — машинально открестился Сетен, а потом, опомнившись, кивнул в ответ на тонкую улыбку кулаптра. — Вот где он скрывался все это время… Ему не повезло больше, чем всем нам… Но за что? Приветствую тебя, Атембизе. Рад видеть тебя через столько воплощений!

— Сетен! — пророкотал «кадавр» Ормоны, подбочениваясь. — Долго будешь болтать?

Экономист взобрался в кабину к неподвижной жене и, усевшись рядом в кресле, замер с прикрытыми глазами. Через пару минут из ящика поднялся второй диппендеоре.

— Ал, Атембизе — это правда Ишвар? — удивленно спросила мужа Танрэй.

Тот беззаботно передернул плечами и так же, шепотом, ответил:

— Откуда мне знать, солнышко? Я же не Помнящий! Да и какая теперь разница — он ведь тоже ничего не помнит… Он дикарь… Но коли уж Паском так уверен…

Тем временем полуроботы, присоединившиеся к Ормоне и Тессетену, шустро разгрузили судно. Их уже невозможно было отличить одного от другого.

— Может быть, пешком пойдем? — спросил Ала кулаптр.

— Я тоже хотел это предложить.

Ворчливый тримагестр Солондан возроптал, кляня солнце и сумасшедших соотечественников. Ему отчаянно не хотелось ковылять на своих двоих, пусть даже налегке. А Танрэй — та вообще не пожелала отдать кому-то свой чемоданчик, набитый записями и книгами. Когда к ней подошел чей-то диппендеоре и протянул свою лапищу, жена Ала, такая маленькая по сравнению с этим полуискусственным чудовищем, прижала к себе свою ношу и помотала головой. «Кадавр» хохотнул, поднял ее, как пушинку, вместе с чемоданом и, перекинув через плечо, загрохотал по дороге, преследуемый Натом.

— Ормона! Прекрати! — вопила Танрэй, смешно болтая ногами в воздухе. — Поставь меня на поверхность планеты!

Но вместо этого другой полуробот ухватил Ала и последовал за первым, едва не обстучав гениальной головой астрофизика все попутные деревья. Нат раззадорился и прыгал от одного «кадавра» к другому, покусывая их за пятки, а за ними потянулась вереница грузовиков, отряда диппендеоре и оставшихся пешими людей…

Ал проснулся с улыбкой и долго лежал, вспоминая навеянные подробным ярким сном события двухлетней давности.

Он не верил в искусственный язык Танрэй, однако тот неожиданно заработал, придясь по душе и ори-переселенцам, и кхаркхи. В нем не было красоты аллийских созвучий, не было той неповторимой напевности, которой так гордятся ори и аринорцы, но адаптолингва оказалась наречием гибким и доступным, постоянно развиваясь. Танрэй сама как будто все время постигала собственное детище, обнаруживая в нем все новые и новые законы, а детище зажило своей собственной жизнью. Она даже писала на адаптолингве песни и сама же их напевала, смеша отсутствием слуха даже Ишвара, который оставил в покое Ормону и стал ходить хвостиком то за ней, то за Алом, то за Сетеном.

— Не пой! — простонал однажды Ал. — Ты не умеешь!

— Но я же не запрещаю тебе выращивать брюкву, — парировала жена, — хотя ты тоже не умеешь.

А не так давно Паском сообщил ученику, что через год-полтора намерен вернуться на Оритан за новой партией переселенцев. Кулаптр сказал, что руководить жизнью города придется Алу и Ормоне, поскольку Тессетен полетит с ним. Это значило, что поездка обещает быть опасной. Паском отчего-то берег Ала, но не церемонился с Тессетеном — так было всегда. Вот и теперь он пригласил с собой не ученика, а того, кем вечно затыкал все бреши. Алу было немного обидно, однако перспектива «побыть за старшего» оказалась соблазнительной.

Тут он заметил, что Танрэй рядом, в постели, нет, и оттого проснулся окончательно. Кроме него, в спальне не было ни души, а из-под кровати высовывалась длинная раскрытая коробка, в которой Ал так небрежно привез сюда отцовский меч-подделку.

Ал зажег ночник — коробка была пуста.

— Танрэй!

Пусть все уверяют, будто в черте города безопасно, но Ал не раз видел по вечерам бегающих по улицам шакалов, трусливо удиравших при виде Ната — а уж седой бродяга обожал гонять незваных четвероногих гостей всех видов и размеров.

Ал набросил рубашку, натянул легкие штаны из хлопка и босиком выскочил во двор. Озлобленные москиты накинулись на него звенящей стаей.

Из-за постройки доносился смех жены. Стараясь не шуметь, он разогнал кровососущих тварей, прокрался по террасе и, выглянув из-за штакетника, увидел на скамейке у пруда Танрэй. Лягушки и сверчки здесь заливались громче, луна отражалась в черной воде. Жена сидела, поджав одну ногу и положив щеку на коленку, а у коленки другой вертела за рукоятку воткнутый в песок меч. Хуже всего, что рядом с ней кто-то был, и разглядеть его с этого ракурса Алу не удавалось. Но с кем-то ведь она разговаривала! Он прислушался.

— Удивительно, — смеялась она, — мне помогла тогда Ормона. Я не знаю, почему она меня ненавидит, но тогда она мне очень помогла. Входила к нам на занятия и слушала, а потом, когда урок заканчивался и люди уходили, поднимала меня на смех, показывая, в каких случаях можно поломать язык и где вообще ничего нельзя понять из-за нагромождения условий. Я исправляла — она всегда попадала в точку, это были самые слабые места в структуре. И в конце концов она просто перестала приходить… Знаешь, так странно — чувствовать, что ты что-то делаешь не зря… Я в детстве стеснялась, если меня хвалили. Мне всегда казалось, что это незаслуженно… И сейчас иногда…

Ал не выдержал. Ему захотелось узнать, с кем же все-таки любезничает жена посреди ночи. Он мог бы подумать, что это Тессетен, поскольку они с Танрэй часто встречались поболтать о том, о сем, но это всегда было в присутствии Ала или хотя бы с его ведома, да и к тому же вместо моложавого тенора Сетена жене отвечала тишина.

— Танрэй!

— Я сейчас! — сказала она кому-то, вскочила и побежала к террасе. — Ал! Наконец-то я вас познакомлю! Он почему-то не хотел делать это нарочно, но…

Танрэй даже выпустила его руку и замерла от огорчения. Пока она тащила мужа к пруду, скамейка опустела.

— Ты о ком? — стараясь не выказывать подозрения, спросил Ал.

— Это Немой, — вздохнула она. — Я так называю его. Он из старожилов города, кажется…

— Немой? Не слышал о таком…

— Он иногда приходил, я разрешала ему полежать в траве у пруда, когда рисовала, потом мы начали общаться… Я начала. Он немой, правда немой. Но все слышит и иногда отвечает — жестами…

— А меч тебе зачем? — он отобрал оружие.

— Иногда Немой показывает мне приемы обороны с мечом. Ал! Ну перестань, я познакомлю вас в другой раз. Может, он просто опасается, что ты неправильно все поймешь, но на самом деле…

Правильно опасается! Ал кашлянул. Тут к ним лениво, вразвалочку, вышел Нат и зевнул, вопросительно поглядев сначала на хозяина, потом на хозяйку — чего не спите?

— Дрыхнешь? Ты бы лучше хозяйку свою охранял!

Волк с удивлением дернул ухом: а я что делаю?

Гм… Немой… Надо разузнать у жителей про этого немого Немого. Что за таинственные вещи происходят на земле муссонов и вечного лета?..

Глава двенадцатая, описывающая полтора года из жизни Фирэ

— Своим «куарт», прожившим на этой земле сотни и сотни воплощений, я клянусь защищать Оритан, пока тот, кому дана эта клятва, не вернет ее мне и не освободит меня…

Юный кулаптр был проверен войною сразу же по прибытии их части на Полуостров Крушения. Все здесь было разрушено, на открытых участках нередко встречались остовы сбитых орэмашин, горящая наземная техника, руины каких-то, уже неузнаваемых, построек.

Аллийская легенда гласила, что на этом полуострове разбилась последняя партия эмигрантов с Алы. Здесь почти не селились, разве что последние лет пятьсот, когда людей стало с избытком и появилась необходимость обживать новые территории и расширять производство. Местные ори не отличались хорошим здоровьем и рано умирали от неизлечимых болезней, годами подтачивавших организм.

Это было дурное место, дурное по представлениям многих — спросить хоть простака-земледельца, хоть ученого-геолога. В коре полуострова миллионами лет копились токсичные вещества, а после катаклизма они получили выход на поверхность и стали отравлять все живое. В горной части полуострова находили залежи радиоактивного сырья, которое тоже приспособились добывать в последние столетия. Разумеется, не с человеколюбивыми намерениями.

Едва часть, к которой приписали Фирэ, высадилась в западной локации Полуострова, поднялась тревога и взвыли сирены, оповещающие о налете северян.

В воздух поднялось множество орэмашин с красными полосами по борту, а на земле в действие привели стационарные орудия.

— Третий за сегодня! — крикнул какой-то офицер кулаптру Диусоэро.

Новобранцев загнали в глубокую траншею, вырытую в мерзлой глине и заполненную водой вперемешку с мелким крошевом льда. Со всех сторон что-то орали, в воздухе стоял визг, рвались снаряды и выли моторы орэмашин, отчего Фирэ был совершенно сбит с толку и только выискивал взглядом Диусоэро, чтобы не пропустить его приказов.

— Где кулаптры? — заорали откуда-то со стороны лагеря. — Кулаптров сюда!

— Не отставай! — бросил юноше Диусоэро и кинулся на зов.

Фирэ подумал, что кто-то ранен, схватил их с начальником инструменты и, высоко задирая увязающие в жидкой грязи ноги, побежал следом. Кости промерзли уже настолько, что протяжно ныли, а суставы крутило острой болью, точно у старика.

Их завели в круглый замаскированный шатер с колченогим столом посередине и несколькими стульями. Стол был завален бумагами, и над ним столпились офицеры.

— На пятнадцатом участке начинают дестабилизацию, — увидев целителей, вымолвил нестарый, но седой и морщинистый офицер — командир их части. — Нам велено присоединить силы. Он готов? — мужчина метнул короткий взгляд в сторону Фирэ.

— Готов, господин Сьетторо, — ответил за юношу Диусоэро. — Мы готовы. Садитесь Фирэ, вот на тот стул. Садитесь и делайте то же самое, что буду делать я. Не думайте о постороннем — об этом позаботятся другие. И еще, — шепнул он усевшемуся Фирэ, — внимательно следите за действиями целителей северян!

Сосредоточиться, сидя с закоченевшими и мокрыми выше колен ногами, было почти невозможно, однако Фирэ сумел последовать за старшим кулаптром в те места, которые Паском называл Междумирьем. Здесь стоило быть осторожными — в детстве Фирэ едва не застрял здесь, очутившись в полном мраке и не зная, как выбраться. Сколь бы Помнящим ты ни был, во вселенной бесконечного постижения всегда существует опасность столкнуться с коварным неведомым.

Они с Диусоэро выскочили далеко за пределы физического мироздания. Здесь иначе вело себя время, а пространство стало понятием условным и даже неуместным. Изменять что-то во времени кулаптры не могли, «заказать» себе нужный временной отрезов — тоже. Зато отсюда получалась дестабилизация материальных тел, обитающих в их родном мире.

Объект внезапно утрачивал связь с объективной реальностью. Сознание его путалось, и враг выходил из строя из-за «хронопатологического шока», как это называлось на сленге военных кулаптров.

Весь мир в этом подпространстве выступал в виде взаимодействующих молекул, которые испускали — или не испускали — инфракрасное излучение. И это был всего лишь один из бесконечного множества способов восприятия вселенной.

Фирэ и Диусоэро здесь тоже стали всего лишь набором молекул, способных разъединяться и соединяться в прежнем порядке, но самое главное — разъединять и собирать в ином порядке сущности противника, напавшего на лагерь.

Но недаром перед погружением сюда старший кулаптр предупредил о враждебных целителях: не одни ори знали древние секреты боевых практик. Главной целью южан, чьи «дестабилизаторы» оставались на земле, было вычисление орэмашины с чужим целителем.

Фирэ на мгновение раньше начальника почувствовал, что их нашли. Он подал знак, и Диусоэро приказал отходить в безопасную зону. Юноша едва вырвался из «колпака», в который его успели заключить кулаптры аринорцев, и с трудом восстановил помутившееся было сознание. Только хроношока ему и не хватало в первом же бою! Но на орэмашинах сидели не новички. Преследователи успели поставить на них с Диусоэро маячки, и теперь все молекулы, из которых состояли кулаптры-ори просто вопили врагам: «Мы здесь, мы здесь!» Еще немного — и обнаружат их физическое местонахождение.

«За мной, Фирэ!» — потребовал Диусоэро, ощутив, что молодой напарник зачем-то остановился в одном из подпространств, которые в бегстве мелькали подобно бешеному калейдоскопу.

Бывалый кулаптр спешил выйти в тело и покинуть шатер до того, как его сметут прямым попаданием ракеты.

Фирэ знал другой способ — в незапамятные времена юношу познакомил с ним Учитель и отец, Ал, обожавший внезапные решения и непредсказуемые тактические ходы.

«Явись!» — нацелившись на преследователей — тех было тоже двое — потребовал он.

Это был Призыв, сопротивляться которому могли немногие, даже находясь в физической оболочке, а уж вне ее — тем паче. За те мгновения, пока они бились у него в коконе, Фирэ по связующим нитям успел отследить, какая из орэмашин переносит их физические тела, и мгновенно транслировал сведения начальнику.

Диусоэро вернулся в привычный мир и тут же передал командиру Сьетторо известия от напарника. Три орудийных залпа разнесли летательный аппарат в клочья, и только после этого Фирэ смог освободиться от взаимного плена: «куарт» северян, чьи тела погибли в огне, отправились к Мировому Древу.

На очнувшегося смотрели все, кто был в шатре, потом, уже после отмены тревоги, его повели в штаб, долго задавали различные вопросы, рылись в документах, в каких-то справках. Много позже, когда Фирэ и его начальник сдружились, Диусоэро признался, что больше всего переживал, не отберут ли у него такого перспективного помощника. Но юность Фирэ спасла их обоих: его сочли еще слишком неопытным для более горячих точек фронта и оставили на прежнем участке. Но и здесь убивать ему приходилось чаще, чем лечить.

— А вас, господин Диусоэро, никогда не смущало то, как выглядят оттуда наши враги и наши соратники? — спросил однажды юноша.

Усталый, страдающий от вынужденной хронической бессонницы, старший кулаптр поднял на него мутноватый взгляд. Распухшие веки давили на воспаленные до красноты глазные яблоки.

— О чем ты?

— Я вижу среди аринорцев немало хороших, светлых людей и вижу среди наших немало гнили… Мне все труднее убеждать себя, когда приходится уничтожать северян…

— Не ляпни этого при военных! — предупредил Диусоэро и для острастки потряс пальцем перед его носом. — Я тоже все вижу, но ты запомни: у этих светлых ребят-северян есть приказ, и далеко не все они видят, как ты, и сомневаются тоже далеко не все — с их-то диктатором! Да, они такие же люди, как и мы, разве кто-то утверждал иное? Но уже много сотен лет эти люди холят и лелеют свою ненависть по отношению к нам. Отчего-то решив, что они избраннее остальных, аринорцы не оставили нам выбора, кроме как воевать…

У Диусоэро была странность, к которой Фирэ привык не сразу. Задерганный своей страшной работой, старший кулаптр был очень подозрителен ко всем без исключения. Иногда он нарочно доверял двум-трем людям якобы секретную информацию, а потом следил, не узнают ли об этом непосвященные. И если сведения просачивались дальше, он прекращал всякое общение со всеми тремя, без разбора. По счастью, Фирэ эта участь миновала: начальник очень дорожил им как специалистом и старался погашать вспышки подозрительности в зародыше. В ответ Фирэ доверял ему самые сокровенные мысли.

— Однажды я хотел отыскать своего Учителя и поговорить с ним о своих сомнениях, — признался юноша. — Еще до его отъезда с Оритана…

— Ала?

— Да, его…

— Так в чем трудность?

— Я не нашел Ала.

Они помолчали, доедая скудный паек. Диусоэро отер рот и подбородок, стряхивая крошки:

— Ала нетрудно было найти, он был очень известен в Эйсетти.

— Это не так… Тот, на кого показал мне Дрэян, не был моим Учителем. Это долговязый ори с густыми черными волосами, несколько похожий с братом…

— Ну да, он самый.

— Это не Ал. Сами подумайте, кулаптр: мне ли не знать Ала из Эйсетти?

Диусоэро усмехнулся и покивал.

— Я спрашивал советника Паскома — его Учителя. Мне все время мерещилось, что настоящий Ал где-то поблизости от того, кого называли этим именем… Но он исчезал…

— А что тебе сказал Паском?

— Паском? — Фирэ хмыкнул. — Он спросил у меня совета, потому что сам уже был сбит с толку и не хотел запутать еще и меня. Сказал, что не знает точно, где мой Учитель — настоящий Ал… А мне очень нужно встретиться с ним наконец…

— Да, этот момент всегда наступает у ори — рано или поздно они начинают разыскивать своего Учителя, свой меч, свою попутчицу…

— Поскольку мой Учитель всегда был моим отцом, который передает по наследству меч, то думаю, что найдя Ала, я найду и свой меч…

— Значит, нынешний Ал — это все-таки не Ал? — задумчиво пробормотал Диусоэро. — Тогда кто же он, нынешний?

— Этого я не понял. Он какой-то… пустой… Его будто кто-то водит, как полуробота. Он очень силен — но именно той смертной мощью, какой наделены диппендеоре. Признаться, господин Диусоэро, мне было страшно рассматривать его даже издалека…

— А что же его жена?

— Ее я не видел. Но Танрэй тоже была поблизости, просто в тот раз мы не встретились. Дрэян предупредил, что она мало что помнит, и Паском сказал то же самое, а значит, говорить нам с ней было бы не о чем…

Так пролетело еще полгода, и однажды Фирэ получил из дома прискорбное известие о смерти деда, господина Корэя. Из уважения к старинному роду юноше подписали увольнительную на три дня, и с тяжелым сердцем улетел он в Эйсетти.

— Я не успел с ним попрощаться, — посетовал Фирэ, обнимая встретившую его маму.

— Он очень часто думал о тебе в последнее время, мальчик, — сказала она, промокая слезы платком. — И все же это случилось так неожиданно…

За прошедшие полтора года Эйсетти потускнел еще сильнее. Город будто бы угасал в смертельном недуге, и Фирэ подумал, что теперь самая прекрасная столица мира ничем не отличается от тех истерзанных «населенных пунктов», которые приходилось патрулировать их части по линии фронта. Такая же участь постигла и воздушный, многоступенчатый Рэйодэн — Небесный Град, уже многократно обстрелянный аринорцами…

— Это правда, что теперь и наши прорвались к Ариноре?

Отец хотел получить новости из первых рук.

Мать дико взглянула на него и ушла в комнату для прощания, сжав челюсти почти до хруста. Фирэ нашел в себе силы лишь кивнуть. Он едва удержался от неуместного здесь вопроса — чувствует ли отец хоть что-то или ему все равно?

Дед лежал в прозрачной сфере, где потом свершится кремация тела. Конечно, это был уже не дед: оболочка, к которой так привык в этой жизни Фирэ, оказалась удручающе пустой. Господин Корэй не пожелал даже остаться поблизости до приезда любимого внука. Наверное, он смертельно устал от нынешнего воплощения и при первой же возможности отправился к Древу, чтобы прийти в равновесие после всего пережитого. Много всякого насмотрелся он среди продажных коллег в Объединенном Ведомстве…

Фирэ отер слезы. Когда рушится весь мир, странно плакать о конце одной жизни. Когда ты был свидетелем — и виновником! — стольких человеческих смертей, не черствеет ли сердце во имя спасения уязвимого разума?

Но Фирэ вспоминал детство, вспоминал игры и беседы с дедушкой, и боль, сдавливая горло, выползала из глаз невыносимо жгучими слезами, душила и замораживала кровь, отчего ноги подгибались, словно ватные. Юноша и хотел бы с легкой душой произнести традиционную формулу прощания, но не мог, понимая, что ничего уже не будет так же, как прежде. На Оритане почти не осталось Помнящих, которые могли бы указать место нового рождения Корэя, а Фирэ почему-то заранее знал, что ему самому угадать это не под силу. Да и, в конце концов, дед может сгинуть так же, как сгинул «куарт» Атембизе — ученика Ала и друга Коорэ-Фирэ.

— Он слышит нас? — шепнула мать.

Юноша удрученно покачал головой, и она протяжно всхлипнула. Вошел отец, обнял Фирэ за плечи, проговорил:

— Он хотел, чтобы я отдал тебе меч…

Только сейчас в его голосе послышалось что-то, напоминающее печаль. Юноша отвернулся.

— Возьми его с собой.

— Я не могу. Это не моя вещь.

Господин Кронодан бросил хмурый взгляд на вздрогнувшую жену, но ничего в связи с этим не сказал.

— Передашь своему братцу, — коротко отрезал он, поразмышляв, и ушел к себе.

Два дня к ним шли и шли сослуживцы деда и соседи. Фирэ смотрел и дивился, ведь еще полтора года назад люди не были так понятны ему, как теперь. Никто уже не мог скрыть истинного себя в глазах молодого кулаптра, и подлость, жадность, лицемерие сильнее всего выдавали себя под благопристойными масками.

«Это я стал хуже настолько, что теперь вижу все, как на ладони, или же просто пелена спала с глаз?» — гадал юноша, разглядывая посетителей. Ему хотелось в одиночестве посидеть рядом с капсулой, но за эти дни не выдалось и часа, когда в доме не было бы посторонних.

А с заходом солнца стеклянная сфера вспыхнула. Внутри нее разлилось голубовато-серебристое пламя, испепеляющее все в считанные секунды, и когда огонь погас, в капсуле не осталось ни песчинки.

Потомки аллийцев издревле считали, что если уж ты уходишь, то негоже оставлять после себя любой сор, чем бы тот ни являлся. Это полудикие племена антропоидов хоронят своих сородичей в земле, а ори и аринорцы поступали так только с домашними животными. Плоть от плоти этой планеты должна была снова воссоединиться с нею. Потомки людей, прилетевших с Алы, не пожелали отмечаться в Убежище органическими останками собственных тел: «Пусть нас судят по нашим деяниям, а не по костям», — говорили в древности, воздвигая великие сооружения на приютившей их земле. На двух континентах — оплоте цивилизации — не существовало кладбищ. О «куарт» Взошедших напоминали громадные статуи и церемония почитания их во время праздника Теснауто — исключением были только Ал и Танрэй, которым не довелось Взойти, но которые остались живой легендой в памяти ори. Остальное сгорало в священном пламени белой Волчьей звезды. Рождаясь вновь, древний дух, атмереро, мог влиять на молекулярные цепочки формирующегося физического тела и тысячелетиями приходить на землю в одном и том же облике. И только после Раскола многие «куарт» стали ущербными и лишились этой способности…

Посидев на ассендо под звездным небом — из-за постоянных землетрясений родители давно уже не поднимались наверх и не составили ему компанию в этот раз, — Фирэ подумал, что напоследок надо навестить Саэти. Не лучший повод, но очень хотелось ее увидеть после полутора лет разлуки, горечь которой ненадолго прогоняли только их письма друг другу.

Он думал идти к интернату, а Саэти ждала его на старых качелях в парке, через который он всегда бегал к ней в прошлом.

— Я не решилась прийти, — сказала она, обнимая Фирэ за шею и щекоча дыханием ухо. — Сочувствую тебе. Он был хорошим человеком, и он вернется…

— Может быть, именно поэтому как раз наоборот — не захочет? — с горечью бросил юноша: с кем еще ему было делиться своими опасениями?

Саэти стала уже совсем взрослой. Расставание с попутчиком прогнало остатки ее детства навсегда, и сквозь прежнюю улыбку сквозила новая печаль зрелой женщины, знавшей муки утрат и лишений. Саэти так напомнила ему мать, когда та втайне от отца показывала меч деда, что гнев опять опутал сердце Фирэ, призывая отомстить кому-то неведомому и во всем виновному.

— Когда тебе надо будет назад?

— Завтра, — ответил Фирэ. — Утром я должен вылететь назад…

Саэти вдруг снова прижалась к нему, беззащитно сцепив руки перед грудью и пряча лицо в складках его плаща.

— Давай уедем, Коорэ! Папа говорит, что вот-вот сюда прилетят наши с Рэйсатру, чтобы забрать желающих эмигрировать… Ты мог бы пока не…

— Подожди, подожди! Саэти, подожди! — взмолился он. — Я не могу. Я дал клятву, и это очень серьезно.

Девушка безвольно обмякла в его руках:

— Зачем? — прошептала она. — Зачем ты связал свою атмереро столькими страшными клятвами? Что тебе Оритан и Аринора? Два куска льда, из-за которых схватилась горстка сумасшедших… Если бы ты еще хотя бы клялся на наследном мече, призвал бы его в свидетели… А так ты калечишь свою атмереро, Коорэ!

— Ты же знаешь, что его у меня нет…

— Они не имели права требовать с тебя слово доблести без свидетельства аллийского меча! Не имели!

— Мне скоро будет восемнадцать, всего через несколько месяцев — это время выбора Пути, и я попрошу, чтобы Диусоэро вернул мне мою клятву — тогда мы с тобой уедем к брату.

Скрип карусели заставил их вздрогнуть. Фирэ оглянулся, Саэти тоже вгляделась в темноту.

Два золотистых огонька светили из ближних кустов, а небольшая, похожая на чашу колыбелька аттракциона тяжело покачивалась на заржавевших креплениях.

— Кто здесь? — крикнул Фирэ.

Огоньки потухли. Темный силуэт крупного хищника мелькнул поперек аллеи. Хрустя валежником, зверь скрылся в ночи.

— Кажется, это волк Ала, — сказал юноша. — В день нашего с тобой знакомства он бегал за нами с Дрэяном… Я хорошо это помню…

— Но ведь все они уехали, а этот волк — черный! — возразила Саэти.

— Ночью все волки черны, — усмехнулся он, хотя ему было неприятно, что какой-то бродячий зверь все время кружил возле Саэти, пока та была в парке одна. — Идем, провожу тебя домой.

Фирэ не удержался и поцеловал ее в губы. Саэти ответила с отчаянной страстью, бормоча что-то о страшной клятве и отъезде с Оритана. Она, кажется, уже сама не понимала с перепугу, что несет, а он уже забыл, когда в последний раз видел в той мясорубке столь же чистый «куарт».

Они взялись за руки, потом обнялись и пошли к старому котловану, провожаемые парой внимательных золотистых глаз черной волчицы. Зверь бежал за ними до самого интерната, где жила Саэти.

Глава тринадцатая, доказывающая, что противоположности иногда сходятся

— Пусть о вас думают только хорошее, — провожая посетителей, устало кивнула Ормона. — Если им это удастся, первыми, кто об этом узнает, будете вы…

Мужчины слегка поклонились и вышли из комнаты.

Она поморщилась. Дурнота не проходила, как всегда в таких случаях…

Удастся… Хорошо, если им удастся просто унести ноги с Оритана, особенно мужу — с его-то аринорской физиономией, учитывая, что там сейчас творится. Ормона была категорически против этой поездки Паскома и Тессетена: она терпеть не могла, когда кто-то из близких дразнил судьбу. Тем более Сетен, на роду у которого была написана насильственная гибель. Чего только ни приходилось ей делать, чтобы несчастья обходили его стороной — никто не узнает, а сам он — тем более. Но когда они так далеко, ее везучести на них просто не хватает, не хватает!

Она тяжело села в кресло. Болело все, что только могло болеть. Этого тоже никто не узнает.

После отъезда лидеров Кула-Ори, к Ормоне и Алу бросились все. Так было и раньше, но теперь ей приходится прикрывать еще и Ала: ей не хотелось, чтобы кто-то догадался, что он полный профан в деле управления. Вряд ли Сетен с кулаптром смогут выпросить для кула-орийских нужд еще хоть какую-нибудь технику, а прежняя ветшала и устаревала с каждым годом… Будь оно все проклято!

«Это нормально! — беззаботно говорил Ал. — Мы с тобой — свежие уши для них, вот они и ноют. Если надоедят — отправляй их ко мне!»

— Балабол! — вспомнив его слова, проворчала Ормона и тяжело сглотнула, надеясь, что нутро наконец успокоится.

Она всё сделала бы для своего города — всё, будь у нее такая возможность. Разве она, целыми днями мотаясь среди рабочих в течение стольких лет, не знала, где и чего не хватает для нормальной жизни людей? Она — не белоручки-эмигранты, во главе с Алом прикатившие на все готовое! Вот уж десять витков планеты вокруг солнца, как появился первый дом будущего Кула-Ори, и все последующие росли на глазах Ормоны и Сетена, которые знают здесь каждый камень, как родной.

Ормона нахмурилась. Выход был. Очень рискованный. Очень сомнительный. Но он был. О нем она пока не говорила даже мужу, но теперь, наверное, пришло время сказать и начать действовать в своих интересах.

К северу отсюда, за мощным щитом снежных гор, на равнинной части Рэйсатру строили свое пристанище для переселенцев северяне-аринорцы. Ормона знала об этом совершенно точно, потому что сама собирала информацию. Во время прошлого отъезда Сетена — три года назад, когда он отправился за Паскомом, Алом и Танрэй — она, невзирая на такую же, как сейчас, дурноту, вынудила оставшегося в городе орэ-мастера Зейтори совершить полет в те края. Отчего-то северные земли привлекли ее своей неизвестностью и удобным расположением.

Все ори и аринорцы напуганы катаклизмом, повлекшим за собой Сдвиг и Раскол. Все боятся его повторения и невольно ищут надежные территории, где даже в результате страшных наводнений или землетрясений планетарного масштаба цивилизация выстоит в неприкосновенности. Пусть даже там будет не так тепло и удобно, как близ экватора, на краю материка. Такой территорией была Тепманора — Край Деревьев с Белыми Стволами — отгороженная с юга и востока горными системами, покрытая хвойно-лиственными лесами, суровая, с отвратительным климатом. По ее равнинам бродили гигантские волосатые слоны, похожие на здешних (если здешних поставить одного на другого) и покрытые густой рыжеватой шерстью с головы до пят. Ормона слышала, что приручить тех чудовищ было очень трудно, зато аборигены исхитрились их ловить и использовать в качестве пищи. Наверное, они очень удивились бы, услыхав, что кула-орийцы заставляют их лысых собратьев помогать в работе, и слоны прилежно ворочают гибкой пятой конечностью огромные бревна и камни.

И вот там аринорцы начали строить свою базу. Ормона и Зейтори издалека наблюдали за деятельностью строительных механизмов и поняли, что северяне размахнулись не на шутку. Судя по всему, их Ведомство не было столь ограниченным и прижимистым, сколь Ведомство в Эйсетти, и средства на строительство большого завода своим переселенцам выделило.

Кроме всего прочего, по заверениям геологов, эти места были богаты полезными ископаемыми, и если знающие в них толк северяне развернутся тут в полную силу, через несколько лет они получат такое стратегическое преимущество над политическим противником, что у ори не останется никаких шансов выжить.

Не так давно Сетен делился с ней и Паскомом своими думами.

— Нам надо быть готовыми к тому, что некоторое время уровень жизни в Кула-Ори будет очень быстро и сильно снижаться, — сказал он тогда. — Во всяком случае, до тех пор, пока мы не научимся воспроизводить все необходимое прямо здесь. Чтобы построить завод и добывать все необходимое из-под земли, нужно много техники, чтобы произвести технику, нужен завод и все необходимое из-под земли… Мы внутри замкнутого круга.

— Что ж, в таком случае наша задача — не впасть в дикость, — ответил Паском и взглянул на Ормону. — А что думаешь ты, прекрасная ори?

Он будто читал ее мысли о заводе Тепманоры, но Ормона решила пока не озвучивать то, что еще не оформилось в законченную идею.

— Не знаю, господин Паском, — ответила она. — Вижу только, что вашу затею с «куламоэно» мы победоносно провалили. Теперь на очереди затея с попыткой сохранить нашу цивилизацию от распада…

— Да… да… именно так… — растягивая слова, почти нараспев вымолвил задумчивый кулаптр.

И вот теперь нелегкая понесла мужа и Паскома на Оритан за новыми переселенцами, а она сидит и думает, не пренебречь ли своим отвратительным самочувствием и не сунуться ли в Тепманору, расшевелив Зейтори и свалив все дела на Ала. Потом может оказаться поздно, и осуществить всё так, как задумала она, не выйдет. А другие методы, увы, не сработают…

Ормона поднялась и, выходя, в дверях нос к носу столкнулась с Танрэй.

— Да будет «куарт» твой един, Ормона!

— Пусть не иссякнет солнце в твоем сердце, — выжидательно отозвалась та, отступив на пару шагов и разглядывая странно одетую жену Ала.

Обычно Танрэй носила платья или юбки, они, даже самые простенькие, смотрелись на ней отменно, однако к Ормоне она пришла в штанах и рубашке мужского кроя.

— Научи меня, пожалуйста, верховой езде…

Ориона почувствовала, что нижняя челюсть слабеет, а глаза сами собой округляются, а потому только и нашлась, что спросить:

— А тебе-то зачем?

— Это удобно, — пожала плечами Танрэй. — Хочу уметь…

Усмехнувшись про себя, Ормона не стала забивать голову домыслами и пошла к машине.

— Ты разве не верхом?

— Нет, — отрезала та, распахивая перед женой Ала дверцу, но стараясь не смотреть в ее сторону.

— Я думала, ты не слезаешь с гайны.

Ормона поморщилась. Танрэй села рядом с нею, безответно попыталась заговорить — и смолкла, видя, что спутнице не до нее.

Когда они приехали к их с Тессетеном новому дому, жеребчик на коновязи радостно заржал при виде хозяйки.

— Прошу, — натянуто улыбнувшись, проронила Ормона, указывая на гайну.

Животное радостно затрясло пышной гривой, но вдруг всхрапнуло и запрыгало на стройных ногах, почуяв приближение волка.

Тяжело дыша от жары и бега, Нат подошел к Танрэй и с любопытством поглядел на выписывающего кренделя жеребца.

— Правило первое, — тусклым голосом продиктовала Ормона. — Если не хочешь свернуть себе шею — держи подальше своего пса. Гайны боятся волков.

Танрэй приказала Натаути скрыться с глаз пугливого копытного.

— Правило второе. Можешь ему не следовать, но на твоем месте я сначала уменьшила бы задницу, — хозяйским жестом Ормона хлопнула гостью пониже спины, — и бока, чтобы не висели через ремень. Побегала бы со своим волком с недельку да жрала поменьше, а потом и на попону лезла…

— Мы могли бы начать так, как есть? — тихо, но настойчиво спросила Танрэй.

— Да с удовольствием посмотрю, как ты грохнешься! Полезай!

Ормона отвязала гайну и вывела ее на середину двора — а следующие минут десять с умилением взирала, как низкорослая ученица пытается вскарабкаться на спину жеребчика. Тот косился на них с глубоким изумлением, будто желая спросить, что все это значит и кто эта растяпа.

— Я не могу. Как это делается? — сдалась наконец Танрэй.

— Гениальное решение. Я думала, ты провозишься еще часок-другой, устанешь и избавишь меня от своего общества. Танрэй, в самом деле — почему бы тебе не подыскать себе другое занятие?

Та сделала такое выражение лица, что Ормона поняла: эта не отступит. Тогда она подошла к гайне, поправила перекошенные удила, огладила ее бока и, положив ладони на попону, вдруг взлетела к ней на спину.

— Примерно так. И ехать придется полусидя, — она сжала корпус жеребчика между подогнутыми ногами, чуть привставая с места.

— Все время вот так?! Так устанешь же!

Ормона развела руками и спрыгнула на землю. Ах, как же ей хотелось сейчас промчаться перед глазами этой дурочки и улететь в джунгли, вольной и беззаботной! Но придется терпеть, уже в который раз терпеть, отгоняя желания и делая так, как нужно, а не так, как хочется — в надежде на лучшее. Вот даже эта толстая неумеха, наевшая себе зад да ляжки в бесконечном просиживании за книгами, и та хочет свободы, хочет летать, хотя давно забыла, каково это.

— Ну что, расходимся? — почти не сомневаясь в ответе рыжей квочки, спросила она.

Гайна топнула копытом, и из-под ног Танрэй испуганно метнулась в траву изумрудная ящерка.

— Но ты же согласилась?! — удивленно спросила жена Ала, вздрогнув от неожиданности.

Ну, держись — подумала Ормона, вытаскивая из-за бруса коновязи свой кнут, и через минуту для Танрэй наступил персональный катаклизм. Ормона решила во что бы то ни стало избавиться от свалившейся на голову обузы, а обуза вцепилась в ее жеребчика мертвой хваткой и болталась на попоне, как плохо привязанный тюк с тряпьем.

А на забор уже карабкались зеваки — вездесущая ребятня антропоидов из племени кхаркхи.

— Завтра придешь сюда в это же самое время, — распорядилась Ормона часа через два, от смеха даже позабыв о собственных недугах и представляя себе, с какими ощущениями во всем теле, а особенно в ногах, проснется завтра упрямая дура: она и сейчас их сдвинуть не может, цепляется за ограду, чтобы идти, а уж завтра точно передумает! Такую боль в мышцах не выдержит даже мужчина, что ж говорить об изнеженной толстозадой девице, возомнившей, что сама ори Ормона просто так, за здорово живешь, будет у нее в инструкторах!

— Х-хорош-шо! Аф-ф-ф-ф! — выдохнула Танрэй.

Неулыбчивые, но любопытные мальчишки-кхаркхи все прибывали и прибывали, оккупировав уже всю каменную ограду вокруг двора. Что ж, атме Танрэй сегодня пользуется оглушительным успехом, не сравнимым с победами на учительском поприще. Что такое «язык богов» в сравнении с подобным зрелищем?

— Ну все, счастливо оставаться, а мне, пожалуй, пора. Привяжи гайну, почисти ее вон тем скребком и подсыпь-ка ей корма в ясли. Воды не давай — я сама.

Сказав это, Ормона уселась в машину и покатила к казармам. Измученная ученица лишь приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но не успела, и через пару минут женщина совсем забыла о ее существовании.

Вскоре вдалеке показался въезд на Большой мост через Кула-Шри, и дорога пошла в гору. Как и в Эйсетти, военные разместились здесь близ реки, на возвышенности. Отсюда просматривалась основная часть Кула-Ори — Города Богов, как его называли местные, помешанные на сверхъестественных — то есть им не понятных — явлениях.

— Что случилось? — без околичностей спросила Ормона, быстрым шагом входя в кабинет Дрэяна и терпя противную саднящую боль, которая вспыхивала при каждом движении и отдавала в ноги.

Сквозняк ворвался вместе с нею. Со стола Дрэяна сорвало листок бумаги и швырнуло на пол.

Молодой командир гвардейцев онемел, как всегда в ее присутствии, и только глаза его сияли восхищением. Он так походил на Ала, но если бы тот умел смотреть на кого-нибудь с такими же чувствами!

— Ты хотел, чтобы я приняла тебя по какому-то важному делу… Или я перепутала голос в передатчике? — она сделала вид, будто засомневалась, и постучала ногтями по столешнице.

— Д-да, это был я… Вы на днях, когда на Оритан уехали господин Паском и господин Тессетен, просили у меня мой отряд гвардейцев для охраны полей, на ночь…

— Так, — согласилась она. — И что ж?

— Я откомандировал туда Саткрона с его группой… Но одного из наших нашли в джунглях, израненного, без сознания. Он до сих пор не очнулся, и войсковой кулаптр опасается, что уже не очнется…

Ормона дернула бровью.

— Что говорит Саткрон?

— Говорит, что тот, возможно, сорвался в темноте с обрыва. Но причем здесь обрыв? Они должны были находиться в поле… Я говорил с другими командирами, но они, похоже, что-то недоговаривают. Атме Ормона, я ни в коем случае…

— От меня-то тебе что нужно?

— Информация. Я должен провести расследование по этому происшествию…

— Должен-обязан? — прищурилась она. — И кто же тебя обязал?

— Это одна из функций охраны, разве не так? Атме Паском и атме Тессетен говорили, что мы должны этим заниматься…

Ормона снова поморщилась. Не хватало только, чтобы этот габ-шостер начал лезть в их внутренние дела… Ну что ж, тот гвардеец виноват сам. Чему-то же их учили в военном корпусе? Как он мог допустить ответный удар, не парировать, не нанести упреждающий? А Саткрон — тот молодец. Мерзавец, каких мало, но молодец: молчит.

Женщина окинула Дрэяна оценивающим взглядом. Нет, все-таки жаль его, а то бы… Очень уж похож на Ала, да и Сетен относится к нему весьма лояльно, не то что к шайке под названием «гвардейцы», которую этот парень возглавляет — или думает, что возглавляет. Надо придумать что-то другое.

— Информация о чем, Дрэян? О миграции слонов, пути которых пролегают по нашим полям? Или о диких зверях джунглей? Что тебя интересует?

Он поднялся с места и подошел к ней.

— Что происходит в Кула-Ори, атме Ормона?

Как удивительно в нем сочетается явная и давняя влюбленность с подозрительностью!

— В Кула-Ори, — ответила она, глядя ему в глаза, — происходит невесть что. Это я говорю откровенно. И если мы не найдем выход в ближайшее время, с каждым годом будет только хуже. Нам для жизни нужно многое — поэтому мне понадобятся твои люди еще и еще, Дрэян. Может быть, для вылазки на север, может быть, для других действий. Ты же не откажешь мне в просьбе, так?

Дрэян сдался первым, отвел взгляд и отступил.

— Мы могли бы поговорить об этом, скажем, сегодня вечером, — продолжала Ормона спокойным тоном, и только по лицу ее бликом пробежала сероватая бледность, глаза помутнели, а тело дернулось, будто потеряв равновесие, но тут же восстановило прежнюю позу; все это длилось какие-то секунды, напугав Дрэяна.

— Вам плохо? — он плеснул воды в стакан и протянул ей. — Выпейте! О, Природа! Вы сейчас так выглядели, словно переутомились, водя диппендеоре!

Она отмахнулась. Кожа снова обрела прежний бронзовый оттенок.

— Примерно так и есть. Что ж, я совершенно свободна сегодня после девяти. Если ты найдешь время прийти ко мне, мы могли бы поужинать и обсудить важные дела без лишних глаз и ушей.

Ормона нарочно нагнулась, чтобы поднять оброненный листок бумаги и чтобы грудь ее, ставшая теперь еще более соблазнительной, выгодно показалась в глубоком вырезе ворота. Дрэян, конечно, это заметил и потерял остатки здравомыслия. Если бы только глупый щенок знал, как ей сейчас не до всего этого! Габ-шостер уже давно истекает слюной по чужой жене и беспомощно старается это скрыть, хотя о его слабости идут досужие пересуды, и придется использовать в игре то, что положено в условиях, не имея лучшего инструментария…

— До вечера! — сделав ручкой, сказала она, а затем так же лихо, как и вошла, покинула кабинет.

Стараясь не попадаться никому на глаза, Дрэян дождался полной темноты и ровно в девять оказался у дома Ормоны. Та сидела на террасе в кресле и, кажется, спала. Даже москиты не лезли к ней — удивился молодой человек. Она была так странно неподвижна, как мертвая. Он, привыкший видеть эту женщину всегда в движении, полной сил и огня, растерялся, столь разительно отличалась увиденная им сейчас Ормона от прежней.

Услышав шаги, она раскрыла глаза — и сразу стала такой, как всегда.

— Простите, я не хотел вас побеспокоить. Вы спали — я, пожалуй…

— Войди в комнату и подожди меня, — потянувшись, перебила его Ормона.

Дрэян повиновался. В большой комнате стояла одна кровать — и больше не было ничего.

Она заглянула в окно с террасы, повела взглядом вначале по его фигуре, затем коротко указала глазами на постель:

— Располагайся, я сейчас буду.

Гвардеец ощутил тяжесть в ногах и сел на расстеленную кровать. Ему было не по себе. Вдруг он увидел на простыне длинный черный волос — конечно, это был ее волос! Дрэян осторожно взял его двумя пальцами одной руки и двумя пальцами другой провел от начала до конца.

С грохотом растворилась дверь и, грозная, на пороге возникла Ормона:

— Проклятые силы! Я сказала тебе располагаться, а не хватать то, что тебя не просили трогать!

Дрэян оцепенел, она же впилась взглядом в его руки, что-то прошипела и, сбросив одежду, нагая выскочила за дверь, как будто так и нужно. Волосинка в его руке рассыпалась в прах.

Что-то повлекло его пройти по дому. Может быть, она и разгневается, но желание и любопытство были сильнее Дрэяна. Испытывая почти эротическое возбуждение от поиска неизвестно чего, молодой человек стал заглядывать во все комнаты подряд. Он вдруг понял, что ищет. Зеркало! И нигде не было зеркал… Гвардеец что-то слышал о нежелании хозяина этого дома лишний раз видеть себя в отражениях, но как без этого важного предмета обихода могла обойтись женщина, да еще такая красивая, как Ормона?! И Дрэян искал зеркала так, как ищет юноша желанной близости с первой девушкой в своей жизни. Коридор привел его к лестнице на второй этаж. Дом был неправдоподобно огромен. Внутри он был очевидно больше, чем снаружи!

Поднявшись наверх, Дрэян толкнул очередную дверь, и его просто втолкнуло в большую круглую комнату — в ней единственной не существовало ни единого угла. Вся спальня была декорирована тонким шелком цвета морской волны, а в изголовье громадной кровати с балдахином и сеткой от москитов на стене крепился аллийский меч.

Молодой человек подошел ближе и всмотрелся в ледяную сталь равнодушного к нему клинка. И тут же волосы зашевелились у него на затылке: из отражения на зеркально отполированном лезвии смотрел незнакомый человек, ровесник Дрэяна или немного моложе. Дрэян отпрянул — отпрянул и неизвестный. Моргнул Дрэян — моргнуло отражение, пристально его между тем разглядывая.

— Это ты, — послышался голос из-под балдахина. — Это истинный облик твоего многовекового «куарт».

Усмехаясь, на зеленовато-синих подушках возлежала обнаженная Ормона. Дрэян вздрогнул, не понимая, как она здесь очутилась прежде него, но потом догадался, что во время его блужданий у нее было много времени, чтобы подняться сюда кратчайшим путем. А в следующую секунду вожделение охватило его с той настырной силой, которую невозможно перебороть ничем. Близость зеркального меча доводила его до исступления. Гвардеец кинулся к Ормоне и в ее объятиях узнал упоение жизнью, агонию смерти и безбрежное море неги, весь растворяясь в мире черных глаз, скрыться от которых было невозможно.

— Что тревожит тебя? — спросила она позже, медленно поводя гребнем по блестящим волосам, спадавшим на плечи, струившимся по спине и касавшимся простыней.

Дрэян прижался щекой к ее бедру.

— Думаю о брате. Он ведь остался в Эйсетти… Что там у него, как?..

— Кто твой брат?

— Фирэ… Но наш дед говорил, что по закону перевоплощений его «куарт» должен был родиться в теле твоего сына, если бы…

Ормона дернулась, словно от болезненного укола:

— Сколько ему лет?

— Осенью должно исполниться восемнадцать. Он меня младше на десять лет…

Она закусила губу. А Дрэян почувствовал, что ему хочется говорить и говорить. Может быть, это из-за вынужденного молчания и постоянного одиночества?

— Он получил имя Фирэ, а вот если бы родился в семье Ала, то…

— Коорэ! — сощурившись, прошептала Ормона. — Конечно, Коорэ. Так вот почему… а я думала… — она резко осеклась. — Где он теперь?

— На Оритане… — оторопевший от ее напора, пробормотал гвардеец.

— Где на Оритане? Чем он занят сейчас?

— Я не знаю. Он учился на кулаптра…

Женщина вскочила и со злостью рассмеялась:

— Ну конечно! На кулаптра! Это значит, что его в два счета заберут на бойню, протянет он там немного, а потом…

Ее мысли были так красноречивы, что в голове Дрэяна промелькнули образы Ала и Танрэй, склонившихся над каким-то свертком, испуганных, измученных. Никогда прежде он не имел способностей к телепатии!

Ему стало страшно. Ормоне было известно что-то запредельное — может быть, о смерти его младшего братишки?

— Отчего же мы не встречались с тобой раньше, до отъезда мужа и Паскома?! Они разыскали бы его и привезли сюда…

Дрэян растрогался. Она так сильно переживала за жизнь близкого ему человека! Это ли не доказательство искренности нежных чувств к нему, к Дрэяну?

Тут голова его отяжелела, перед глазами все поплыло, и Ормона сгинула. Молодой человек мучительно застонал, пытаясь сбросить с себя невесть откуда взявшееся покрывало. Он ощущал движение руки, на ощупь освобождался от влажного шелка, но глазами видел, что по-прежнему неподвижно и бездыханно лежит в чужой спальне, под чужим мечом, совсем голый, слушая доносящееся извне сбивчивое — собственное! — дыхание.

— Довольно! Довольно! Просыпайся живо!

Неимоверным усилием воли Дрэян заставил глаза еще раз открыться, будто исполняя чей-то приказ. Открывать открытые глаза было странно, он будто всплывал со дна к поверхности, сопротивляясь, но продолжая подниматься.

Мир разъехался вверх и вниз, а в образовавшуюся брешь хлынула иная реальность.

Гвардеец проснулся на постели в комнате у террасы, мокрый от пота, одетый, одной рукой все еще сжимая длинную черную волосинку, а другой отпихивая от себя покрывало. Над ним стояла Ормона — тоже одетая во все то, в чем он застал ее дремлющей на террасе, и, кажется, даже не собиравшаяся раздеваться. Она заставляла его открыть глаза и прийти в себя.

— Что это было? Который час? — скороговоркой спросил Дрэян.

— У тебя есть какая-нибудь вещь твоего брата?

Он покачал головой:

— Нет! А что? А зачем?

Ормона разочарованно присела рядом. Глаза ее померкли.

— Ты сейчас уснешь и забудешь, что ничего между нами не было, — глухо произнесла она, не глядя на несостоявшегося любовника. — Ты будешь думать, что все было на самом деле — отныне и впредь. Усни!

Она слегка толкнула его пальцами в лоб. Тот опрокинулся и сразу же заснул, на этот раз по-настоящему и без всяких гипнотических сновидений.

— Что ж, если это Коорэ, то почему же он семнадцать лет назад избрал… Проклятие! Я ведь тогда чуть не умерла… Я на пороге смерти каждый раз, когда думаю, что… когда надеюсь… А он уже давно здесь! Вещь… нужна его вещь… Но он же Коорэ! О, Природа, о чем я думаю! Я совсем потеряла разум!

Она вскочила с места и бегом поднялась в спальню, громко захлопнув за собою дверь. Зеленовато-синий шелк драпировки всколыхнулся, будто приветствуя появление хозяйки.

Ормона торопливо обошла идеально застеленную кровать и приблизилась к мечу, вглядываясь в отражение на клинке и всей душой желая увидеть там одного из двух…

Клубы тьмы осели, проявилось звездное небо, верхушки елей и сосен, какие-то искусственные сооружения. Ормона узнала старый парк Эйсетти. Уже близко, совсем близко, но смотреть стало неудобно…

В кустах шевельнулось что-то одушевленное, но без малейшего отпечатка «куарт». Ормона спешно перенесла себя в это тело, не желая терять времени понапрасну.

Поднявшись из травы, она всмотрелась вдаль и услышала голоса — мужской и женский. Чуткое ухо ловило слова, но понять их смысл существо не могло.

Возле сломанных каруселей стояли двое — среднего роста стройный юноша и изящная длинноволосая девушка, оба в плащах, несмотря на лето. На сердце у парня два переживания: скорбь по недавно умершему близкому и безмерная любовь к той, что стоит рядом, к попутчице. А девушка в смятении. Кажется, она куда-то звала попутчика, но он был связан двумя страшными клятвами, отпечатки которых опутывали, словно паутиной, его чистую и древнюю атмереро. Он не мог пойти с невестой туда, куда та звала его во имя спасения…

А потом предательский ветер качнул карусель, и они, обернувшись, увидели существо. Ормоне пришлось убраться в сторону, чтобы потом тайно проводить их до жилья девушки. Она терпеливо ждала, когда юноша пойдет обратно, но он так и не вышел из дома.

Клинок замутился вновь, и Ормона открыла глаза в своей спальне.

— Вот каким ты пришел теперь в этот мир, Коорэ… Таким… и глупым… Как можно давать эти клятвы без меча?! Как можно вообще давать клятву доблести кому попало?!

Она боялась. Она лучше остальных, даже лучше Паскома, понимала, что произойдет теперь, если этот юноша будет убит, а «куарт» его освободится. Покуда он в этом воплощении, детей у Танрэй и Ала быть не может, равно как и у них, но если он погибнет, Коорэ, связанный двумя ужасными клятвами ори, тут же пожелает воплотиться вновь. И коли уж он не пожелал прийти к Ормоне в прошлом, то маловероятно, что изберет ее и ныне. Он явится к своим извечным родителям — пусть от них остались только имена. И тогда… Ведь именно Коорэ всегда подталкивал отца-Учителя к самым неожиданным открытиям, к прозрению. В его обычае придумывать многоходовые планы, в том числе для следующего своего воплощения, и осуществлять их, пользуясь оставленными собою же, разбросанными в ключевых местах жизни подсказками.

Ормона улыбнулась. Да, когда-то, в незапамятные времена, она безумной любовью матери обожала его — так любить теперь осталось лишь Танрэй. Несправедливость жребия выделила Ормоне незавидную роль разрушителя, и она не в состоянии разорвать петлю кары, понесенной, по сути, ни за что. Это всем казалось, будто она — кукловод. А ведь тот, кто больше всех выглядит вершителем судеб, на деле является самой безвольной марионеткой мироздания…

Она вытянулась на постели. Опять все зря, опять будет боль и это ставшее уже привычным разочарование, пустота, одиночество… Знай она раньше…

Нежно коснулась пальцами подушки рядом.

— Ал… Ты уже не вернешься назад… Прости, моя любовь, я владею твоим сердцем, но пока оно живо, мне не пробиться к твоему разуму, а я хочу, чтобы оно было живо… И оно это чувствует, поэтому мы вместе. Оно справляется не хуже тебя, меня, атмереро и… Мне нельзя позволить тебе вспомнить мою боль — ту, полтысячелетия назад, моя любовь, когда ты пошел наперекор мироустройству и когда мироустройство покарало в ответ всех нас — тебя, меня и всех наших учеников, все тринадцать «куарт»… Это была твоя прихоть — и тогда родилась я. С первой же вспышкой ледяного страха Танрэй перед смертью родилась я и с тех пор набирала силу, отрезая по кусочку вашу память в каждой следующей жизни… Коорэ не должен вернуть тебе твою память, мою боль. Коорэ останется жить в этом воплощении — здесь или на Оритане. Прости, моя любовь, прости, но будет так…

Жгучие слезы проедали шелк наволочки. Плача и комкая ладонями подушку, женщина тягостно заснула.

Утро началось с сюрприза. Габ-шостер уже убрался из ее дома, и, услышав звонок в дверь, Ормона спросонья решила, что это он что-то забыл и пришел забрать.

— Идиот, — пробормотала она, — среди бела дня…

Ей было еще хуже, чем вчера, и припухшие после проведенной в слезах ночи и растрескавшиеся губы были не самым жутким по сравнению с ее ощущениями. На ватных ногах, борясь с дурнотой, женщина спустилась вниз, чтобы открыть дверь горе-любовнику.

На пороге стояла Танрэй.

— Ты сможешь потренировать меня еще?

Ормона взглянула на часы. Ненормальная квочка нарочно встала ни свет, ни заря, чтобы потом еще успеть на свои уроки.

— Живая? — впуская ее в дом и закрывая за нею дверь, насмешливо спросила хозяйка.

Танрэй тоже приволакивала ноги — сегодня у них это было совместной хворью, — но улыбалась. Что ж, у толстухи, по крайней мере, есть мозги и сила воли, что уже радует: у Ала не настолько дурной вкус, как иногда кажется.

— Завтракать будешь?

— Нет, спасибо!

— Я тоже, — с отвращением представив себе нечто жирное и жареное в тарелке и оттого сглотнув комок тошноты, отозвалась Ормона.

— Можно простой воды?

Та молча поставила перед гостьей наполненный стакан.

— Зачем тебе верховая езда, Танрэй?

— Я хочу поехать с вами в горы Виэлоро.

— Тогда тебе надо взять уроки альпинизма. У твоего мужа, — хмыкнула Ормона: падение Ала со Скалы Отчаянных было в их семье притчей во языцех.

— Это я умею лучше него.

— Вот как? Не знала. Но гайна в горах не помощник.

Танрэй вздохнула и опустила глаза:

— Такое путешествие требует физической силы, а верховая езда — лучшая тренировка.

— Странный вывод, — Ормона тоже отпила немного воды.

— Мне кажется, с Виэлоро нужно продолжать, Ормона! Я видела сон, видела долину, видела путь к пещере, а в ней — странное устройство. Этот сон просто не дает мне с тех пор покоя!

Ормона промолчала, но в груди глухой тревогой нарастали воспоминания о точно таком же сне, преследовавшем ее саму.

— Ал расспрашивал меня о каком-то Немом, — на всякий случай решив переменить тему, сказала она. — Кто это такой? Сколько здесь живу, не знаю о таком…

Глаза Танрэй стали очень большими:

— Как не знаешь? Он здесь давно. Иногда приходит к нам…

— Как выглядит, что говорит? Ах, да, он же немой…

— Выглядит? Неплохо выглядит. Он не ори, но и не аринорец. Что-то среднее: темно-русый, глаза серые с карими крапинками, волосы длинные, как у твоего мужа, но он чаще всего их забирает в хвост… Приятной наружности, симпатичный. Пониже Ала — примерно одного роста с Сетеном, но тоньше него… немного.

Ормона прикидывала, кому из знакомых могут принадлежать такие приметы, и не могла припомнить никого даже отдаленно подходящего по описанию. Может быть, кто-то из гвардейцев, они для нее все на одно лицо — мундиры и мундиры… Тем более, Ал говорил, что этот незнакомец учил Танрэй обращению с мечом. Может, и впрямь кто-то из гвардейцев?

— Да! И еще! Он очень старомодно одет! — вспомнила та. — Одежда новая, даже не поношенная, а сшита на старый манер, даже не знаю, каких времен!

— Даже так… — Ормона поджала губы. — Чудно как-то… Но ты в следующий раз уж познакомь с ним меня или Ала. Очень любопытно, что же это за инкогнито такой…

— Хорошо, — засияла улыбкой Танрэй.

— Ну и чего расселась? Вставай и бегом к коновязи!

Вскоре обе они привыкли к этим встречам и даже друг к дружке. Через полтора месяца от лишнего жирка в теле Танрэй не осталось и воспоминаний, и фигура ее обрела идеальную форму, какой она была в восемнадцать лет.

Иногда женщины уезжали глубоко в джунгли, чтобы, раздевшись донага, спокойно купаться в водах Кула-Шри. В одиночку Танрэй никогда не решилась бы на это: в реке водились злобные ящеры, похожие на громадные пупырчатые бревна, однако присутствия Ормоны они все отчего-то боялись. И не только они — даже москиты держались от них подальше.

Ормона почти перестала огрызаться (ей, кажется, было не до острот, но Танрэй не понимала, что с нею происходит) и даже позволила себе пару раз лестно высказаться о заслугах ученицы. И все же близко к себе жену Ала она подпускать не намеревалась, несмотря на ее искренность и открытость. Подобная предосторожность не позволяла Танрэй задавать вопросы о ее самочувствии, на редкость дрянном и с каждым днем становившемся все хуже, из-за чего Ормона совсем исхудала и даже не смотрела в сторону своей гайны в отсутствие ученицы. Единственная мысль, владевшая последнее время Ормоной, была «Скорей бы уже они вернулись!» Она повторяла ее про себя денно и нощно, как заклинание, она застряла в этой фразе, словно оса в меду.

— Слушай, — однажды, лежа на теплом песочке у реки, сказала Танрэй.

Ормона приоткрыла один глаз и покосилась на нее. Танрэй перевернулась на живот и стала набирать горсти песка, а потом поочередно высыпать его из кулаков.

— Ормона, а что если попробовать договориться с северянами из Тепманоры?

Женщину будто подстегнули раскаленным хлыстом:

— Откуда ты знаешь про Тепманору? — подскочила она.

— Мы однажды говорили с Зейтори…

Вот болтун! А еще мужчина… Ормона скрипнула зубами, но виду не подала, чтобы не вспугнуть важного свидетеля тяжких преступлений говорливого орэ-мастера.

— У нас ведь все выходит из строя, а на Оритан рассчитывать уже нельзя. Так почему бы нам не попробовать решить все миром с аринорцами из Тепманоры? То, что наши государства грызутся между собой, совсем не означает, что и люди должны поступать так же! — Танрэй стряхнула налипшие песчинки с красивых грудей, которые портила только россыпь неизбывных конопушек. Даже Ормона не отказалась бы иметь такую грудь, как у нее, но никогда бы в том не призналась, разве что самой себе — саму себя она не обманывала ни в чем.

— Если бы все было так просто, мы давно бы уже сговорились… У них диктатор, Ведомство для них ничто, они подчиняются исключительно правителю.

— Но разве ты не хотела заняться этим?

Ормона фыркнула:

— Мало ли чего я хотела! Если бы это было осуществимо, я еще три года назад поехала бы туда, будучи куда как в лучшем виде, чем теперь…

— Куда лучше-то? — немного обиделась Танрэй — видимо, поняла, что если Ормона так высказывается о самой себе, то какого же она мнения о ней, маленькой и рыжей неумехе!

— Ладно, будет с тебя лести. Посмотрим, какие новости привезут Сетен с Паскомом…

Танрэй со вздохом улеглась на бок и подперла голову рукой:

— Мне за них страшно. Когда до нас доходят слухи, что там творится, я схожу с ума. Как мог Оритан, как могла Аринора докатиться до этого? Где древние «куарт», ведущие людей по их Пути?! Что с нами со всеми, Ормона?

— Смерть проверяет всех на прочность. Значит, мы не годимся для ее проверок…

— А жизнь?

— А жизни, по-моему, уже давно на все наплевать.

И, закусив губу, Танрэй смолчала. Она не нашлась, что ответить.

Сердце бешено колотилось, когда он входил в жилище родителей. После интерната Тессетен вернулся туда, где родился и вырос, а родители по традиции переехали в дом, где росла его мать.

С отцом у него всегда были доверительные отношения, а вот мать, кажется, сына побаивалась с самого детства. Он напугал ее своим видом при рождении, и забыть это она была не в силах. Хотя по-своему, наверное, любила. В глубине души.

Отец встретил его у дверей. Совершенно седой, пожилой северянин все еще был удивительно красив и даже статен в свои восемьдесят два. Со спины их можно было перепутать с сыном, которому сейчас было только сорок.

— Да не иссякнет солнце в твоем сердце, — сказал он Тессетену. — Ты с плохими вестями?

— Нет, — обнимая отца, ответил тот. — Наоборот — с хорошими.

В порядком выцветших от старости глазах мелькнул лучик:

— С хорошими? Как непривычно! Но я спросил, потому что мама твоя тяжело болеет — не хочу ее пугать дурными вестями…

Сетен огляделся. Тут пахло пылью и умиранием. Этот дом, некогда принадлежавший деду с бабкой, был ему чужим. Родители матери ненавидели зятя-аринорца, и неприязнь их перекинулась на светлоголового внука, еще и удвоившись из-за его безобразия. Сетен всегда старался спрятаться от них, чувствуя все, что испытывали они при виде «этого маленького чудовища». Сердце его наполнялось чернотой, схватывало болью, лицо курочило судорогами, превращая его в ходячий кошмар, и он сломя голову бежал прочь, чтобы где-нибудь отлежаться, переждать…

— Хочу опять предложить вам переезд на Рэйсатру, отец, — сказал он. — Крепко подумайте.

Старик покачал седой головой:

— Я поехал бы с тобой, Сетен, но мать совсем плоха. Ей не выдержать дороги… Хочешь увидеть ее? Она недавно тебя вспоминала, хотя вспоминать что-то ей все труднее и труднее. Ты все время кажешься ей мальчишкой, каким был перед отъездом в интернат…

— Так всё плохо?

— Да… плохо… Когда кулаптры занимались в Эйсетти своими прямыми обязанностями, а не войной, они говорили, что ей осталось немного. Не знаю, что они имели в виду, но с тех пор она протянула уж больше трех лет… Иногда думаю — скорей бы уж отмучилась… Время от времени она приходит в себя, спрашивает, нет ли от тебя известий, интересуется, как твоя жена. Словом, когда сознание прочищается, она что-то соображает… Но длится это недолго, потом опять наступает помрачение… Это все от плохих сосудов, как говорили кулаптры… ее мать закончила тем же…

Они поднялись к спальне матери. Договорив, отец пустил Сетена вперед.

От былой красы южанки не осталось и следа. Тессетен вообще не узнал бы в этой изможденной старухе свою мать, увидь он ее в другом месте. В точности как и приятель-Ал на Ариноре, Сетен появился на свет у своих родителей поздно, только в отличие от Ала ни сестер, ни братьев у него не было. Но мама всегда, до последнего, выглядела очень молодо, и красота ее не иссякала. Что же сотворила с нею эта проклятая многолетняя хворь, с которой не смог справиться даже Паском, не раз пытавшийся поставить бедную на ноги!

Она спала. На столе возле кровати стояла беломраморная фигурка танцовщицы, и Тессетен удивленно обернулся.

— Да, да… С недавних пор она полюбила ее и заставила принести из чулана.

Сетен ощутил горечь, но улыбнулся в ответ:

— Как же она негодовала когда-то, узнав в ней себя…

Отец кивнул:

— А теперь она мечтала бы хоть немного походить на нее, на ту себя… А ты… совсем забросил?..

— О, из камня — да. Нет времени. Но глиной иногда забавляюсь — она помогает собрать мысли, даже если просто мнешь ее бесцельно в руках…

— Не бросай. Пусть хоть что-то тешит душу. Когда вы уезжаете?

— Завтра. Я нарочно пришел так, чтобы у вас не было времени передумать, если согласитесь. Я позову помощников, они все запакуют и быстро перенесут на корабль, а сами мы полетим на орэмашине.

— Нет, прости… Жаль тебя разочаровывать, но мы уж как-нибудь тут… А тетка Ормоны что же — поедет? Жива она?

— Я не нашел ее. Соседи говорят, что она куда-то уехала, но не знают куда… А еще у многих ори в Эйсетти сыновья на войне, и они отказываются ехать, хотят дождаться мальчишек на Оритане.

Старик покачал головой и присел на скамью у входа:

— Всё перевернулось… К сыну покойного Корэя заходил?

— Да. Мы были у них с Паскомом. Учи… советник хотел забрать отсюда их, а главное Фирэ — это брат одного нашего гвардейца, но господин Кронодан и его жена в один голос отказались: мальчик сейчас служит где-то на Полуострове Крушения близ Рэйодэна.

— Сколько ж ему, если служит?

— Не уточнял. Семнадцать, восемнадцать… Молодой, в общем.

— Молодой…

Тут больная зашевелилась, выходя из сна. Сетен сбросил плащ на пол и встал у изголовья на колени, чтобы видеть ее лицо вблизи. Непонятная судорога прокатилась у него от подбородка ко лбу — в точности как там, на корабле, когда он был рядом с истинной попутчицей и чувствовал себя как после волшебного сна о мече — сказочно богатым и не по-земному счастливым…

Старуха раскрыла ввалившиеся глаза и уставилась на него. Запавшие синеватые губы ее растворились, и она хрипло каркнула:

— Кто вы?!

— Это Сетен, сын наш, — обреченно махнув рукой, подсказал отец.

Она недоверчиво вперилась в лицо гостя:

— Сетен?!

— Да, мам, — ответил Тессетен.

Услышав его голос, нисколько не изменившийся за много лет, старуха чуть-чуть успокоилась:

— Ты, видно, снишься мне теперь. Я всегда мечтала, чтобы ты был таким, и потому ты мне таким и снишься… Я, мой мальчик, в плену у этого тела, если его можно назвать телом.

Речь ее становилась все более внятной и последовательной, а болезнь будто бы попятилась, и вот уже черты прежней красавицы проступили на бледном лице, только волосы по-прежнему седы да голос надтреснутый, старушечий…

С удивлением следил за нею муж. Давно она не приходила в себя так надолго…

Они говорили о том, о сем, но Сетен все не решался сказать про отъезд, зная, что отцу это может не понравиться.

— Мне часто снится твоя жена, — вздохнула старуха. — Она стоит у меня в ногах и смотрит, смотрит. Мне так жаль ее…

— Жаль? — удивился Тессетен, подумав, что ослышался. — Жаль Ормону?

— А! Не твоего ума это дело. Не говорит — значит, не хочет. Вот твой отец знает обо мне всё — и что хорошего? — она полушепотом рассмеялась. — Мужчина не должен знать, что творится у его жены в потрохах, иначе это уже не муж, а сиделка…

Отец пожал плечами, соглашаясь, но не издал ни звука.

— Мам, о чем вы говорите?

Она вяло махнула рукой и тут же уронила сухую кисть обратно на одеяло, оглаживая и перебирая ткань, словно на ней выросли волосы.

— Ты только попроси Ормону, когда приедешь туда — пускай она меня отпустит. Я знаю, она привязана к нам с тобой, ко всему, что связано с тобой, и потому держит меня тут и не позволяет уйти… Но я устала. Не надо больше этого. Ты ей скажи. Просто скажи.

Тессетен растерянно обернулся к отцу за подсказкой, и тот покрутил рукою вокруг головы.

Голос матери стал слабеть, речь — путаться, и вскоре больная снова заснула.

— Вот так чаще всего и бывает, — полушепотом сказал старик, прикрывая дверь, когда они вышли. — Всё-то ей мерещится, что Ормона на нее смотрит и смотрит. Заставила убрать зеркала — не хочу, говорит, чтобы она еще и на меня жертвовала. Выдумала себе что-то и чудит… Тяжело с нею стало. Было нелегко, а стало еще хуже.

Но Сетен все же не мог расстаться с мыслью, что слова матери не лишены основания, какими бы странными ни казались те речи.

Они проговорили до глубокой ночи, пока в доме не стало темно на те несколько летних часов, которые отводил Оритан своим жителям на отдых.

— Обычно я не включаю свет после заката, — признался отец. — Ни к чему дразнить габ-шостеров — их теперь знаешь сколько развелось! Да и свечи нынче — удовольствие дорогое.

— У вас еще есть время передумать и поехать со мной.

— Оставь. Пусть все идет своим чередом. Наше время закончилось — начинается что-то новое, грядет незнакомое…

— …в лязге металла… — задумчиво договорил Тессетен, глядя на ветхие окна комнаты. — Отец, они собираются использовать ракеты распада против Ариноры.

Старик посуровел:

— Всё вернется к истокам. Мы сотрем самих себя, и нам придется всё начинать заново.

— Видимо, так… Видимо — так…

Глава четырнадцатая, выясняющая, приходят беды от разума или все же от его отсутствия

Уроки в Аст-Гару на Ариноре шли своим чередом. Восьмилетние астгарцы обучались счету. Маленькая Каэн-Тоэра, покусывая кончик своей тоненькой белокурой косички, решала задачку. В учебной комнате стояла тишина, только малыши сосредоточенно поскрипывали грифелем на своих досочках.

И неожиданно тишина взорвалась безумным воем.

— Поднимитесь с ваших мест, — приказал учитель. — Встаньте в ряд возле двери…

Каэн-Тоэра слышала от родителей о войне и уже знала, что будут взрывы, от которых нужно прятаться, прятаться долго, глубоко под землей. Ей стало страшно, так страшно, что отнялись ноги и руки. Девочка присела на корточки у стены и зарыдала. Раздались смешки других детей, но их заглушал идущий отовсюду жуткий вой.

— Каэн-Тоэра, что ты? — спросил преподаватель, склоняясь над нею. — Вставай, нам нужно идти!

— Я… н-н-н… я н-не хочу… н-не хочу умирать… — захлебываясь спазмами, промычала малышка. — Г-где мама?

— Каэн-Тоэра, но это лишь учебная тревога, разве ты не знаешь?!

Однокашники подняли ее на смех:

— Поверила! Поверила!

Ее ручонки ходили ходуном. Господин Уин-Луан поднял ее, прижал к своей груди и поторопил остальных.

— Это неправда, да? — шептала она в ухо учителю, заметно успокоившись. — Это неправда?

— Неправда, Каэн-Тоэра, неправда!

Они покинули сфероид здания школы и теперь спускались куда-то вниз, по лестнице в шахте запасного выхода. Освещение здесь было тусклым, и даже смельчаки, недавно дразнившие Каэн-Тоэру, перетрусили и начали хныкать. А ей было спокойно обнимать шею Уин-Луана и знать, что все это понарошку.

Учитель вел их по длинным подземным переходам. Потом они очутились в большой, круглой и хорошо освещенной комнате с множеством дверей. Девочка увидела, что здесь уже находятся другие дети и учителя.

Поставив Каэн-Тоэру на пол, господин Уин-Луан подошел к пожилой женщине и о чем-то спросил.

Девочка протяжно, уже с облегчением вздохнула и, стирая сквозь всхлип непросохшие слезы, улыбнулась. Многие ребятишки затеяли игру, гоняясь друг за другом, однако наставники тут же призвали их к порядку.

Они пробыли здесь недолго. Чей-то голос объявил, что тревога закончена и можно возвращаться на свои места.

Вновь построив ребятишек гуськом, учителя стали выводить их из большой комнаты. Только теперь Каэн-Тоэра смогла понять, как глубоко под землей они находились. Ее ноги даже устали подниматься по ступенькам.

Еще несколько следующих дней однокашники дразнили девочку трусихой, а она и впрямь вздрагивала теперь от любого резкого звука и виновато улыбалась.

Та пожилая женщина, с которой разговаривал господин Уин-Луан в убежище, была начальницей их школы. После условной тревоги ей пришлось собрать совет. Не один Уин-Луан пожаловался, что некоторые ученики были смертельно напуганы воем сирен.

— Однако мы должны точно знать, как вести себя в случае настоящего нападения Оритана! — разводя руками, оправдывалась начальница. — Это было правительственное распоряжение. Мы были обязаны провести учение.

— Я лишь надеюсь, что это не повторится, — сказал Уин-Луан, и другие учителя-астгарцы согласно закивали.

— Кто знает… — начальница вздохнула. — Просто в следующий раз постарайтесь заранее подготовить малышей к этому испытанию…

— Это ужасно… — еле слышно пробормотала одна молоденькая учительница, зарделась и опустила голову.

Орэмашина внезапно и резко снизилась. У всех пассажиров захватило дух.

Тессетен и Паском быстро переглянулись. Этого хватило, чтобы понять друг друга, напустить беспечный вид и, пеняя на воздушные ямы, пойти в кабину Этанирэ, орэ-мастера их судна.

Под орэмашиной в облачных разрывах синел безбрежный океан, и ничто не предвещало беды. Но беда уже преследовала их по пятам…

— Мы попались, — коротко сообщил пилот. — Две боевые машины за нами, две за «Миннаро».

— Что наши спутники? — уточнил Паском.

— Тоже снизились. Но, похоже, аринорцы сейчас развернутся и опять сядут нам на хвост. Наверняка запрашивают санкции на огонь по нам…

Сетен быстро бегал взглядом по символам на приборной доске:

— Свяжись с Кула-Ори.

Этанирэ коснулся значка «тэо» — «Тэуру» — означавшего «Внимание!»

— База? База, на связи «Зэуз» и «Миннаро». Нас преследуют истребители северян. Срочно вышлите навстречу боевых.

— Вас понял! Высылаем!

Пилот снова изменил курс, и Сетен с Паскомом от очередного рывка ухватились за стены.

— Они не успеют, — мрачно сказал Этанирэ. — Мы слишком далеко от материка, грозовой фронт тоже далеко — иначе можно было бы рискнуть вписаться в тучи. Может, тогда был бы шанс…

— Н-да… — констатировал Паском.

— Пойду-ка я, успокою наше стадо.

Сетен с хмурым лицом развернулся, натянул обратно маску беззаботности и зашагал в салон, к остальным.

— Господин Тессетен, а что случилось? — растягивая звуки, манерно спросила какая-то рыжая женщина с капризным выражением лица, двумя пальчиками подергав Тессетена за рукав. — Почему мы так странно летим?

Он остановился. Это была госпожа Юони, мать Танрэй. О, да! Ему повезло: эта особа отличалась редкой взбалмошностью и истеричностью… Сейчас начнется!

Сетен спокойно пожал плечами:

— А мне откуда знать, почему мы так летим?

— Но ведь вы же возвращаетесь от орэ-мастера, господин Тессетен?

— Кто вам сказал? — он смерил ее насмешливым взглядом. — Прошу меня простить, но в той части машины находится еще одно важное заведение, кроме кабины пилота.

Она тут же залилась краской:

— Ай! Извините!

— Да будет вам! Все мы живые люди. А болтает нас, наверное, в воздушных ямах. Мы догоняем грозу, которая ушла на континент, атмосферный фронт, знаете, нестабильный, — Тессетен выдумывал всякую ахинею прямо по ходу действия, но делал это с очень серьезным, внушительным и умным видом, затылком и висками ощущая, что слушает его весь ближайший пассажирский люд. — Восходящие теплые потоки порождают турбулентность и…

— А я думал, ты экономист!

Незаметно подойдя сзади, Паском похлопал его сухой ладонью по плечу. Обмен взглядами — и стало ясно, что жить им всем, равно как и пассажирам «Миннаро», осталось считанные минуты. Остальные, ничего такого не подозревая, с облегчением засмеялись.

«Как же не хочется вставать! Только нашла удобное положение, только все успокоилось! — внутренне простонала Ормона, жалея, что заранее не принесла переговорное устройство к себе в спальню. — Ну почему так всегда?»

Понимая, что просто так ее в покое не оставят, женщина спустилась в зал.

— Атме Ормона, — послышался голос болтуна-Зейтори, как теперь она его называла за глаза, — только что с нами связались «Зэуз» и «Миннаро»…

— Какие еще Зэуз и Ми… — вытирая ладонью лицо, пробухтела Ормона, но вдруг, не успев еще присесть, вскочила на ноги и заорала: — Что там с ними?!

— Они напоролись на северян. Мы выслали подмогу, но…

Ругнувшись, женщина отшвырнула от себя аппарат.

— Что ж, без души ты все равно пропадешь, чего теперь терять… — шепнула она, уговаривая саму себя, и с удивительной для нее нежностью провела рукой по чуть проступавшему под легкой тканью животу. А в следующий миг, как была — в тонюсенькой сорочке до пят — вылетела во двор с оружием в руках.

Над Кула-Ори разразилась страшная гроза. Ветер трепал сорочку на Ормоне, а из туч срывались первые тяжелые капли небесных слез.

Остановившись, женщина коротко свистнула. Пасшийся на лугу жеребчик, не веря своему счастью, радостно прискакал на зов. Ормона только и успела, что набросить на него веревочное подобие уздечки да запрыгнуть ему на спину без попоны:

— Ну пошел!

Гайна сделала несколько прыжков вбок, выровнялась и помчала к воротам. Одним выстрелом всадница вдребезги разнесла замок, и створки распахнулись от ураганного ветра. Сжимая коленями спину скакуна, по пути в джунгли Ормона безотрывно глядела на южный горизонт со светлой полосой неба над океаном.

— Проклятые силы! — бранилась она. — Проклятые силы! Ну куда же ты дуешь?

Ветки наотмашь стегали всадницу и скакуна. Сорочка насквозь промокла и слилась с телом, почти невидимая на нем. Боли уже не было — Ормона запретила мозгу воспринимать ее.

— Где? Где? Где? — бормотала она, неистово ощупывая округу в поисках хотя бы чего-то живого.

Тут, словно ответив ей, из зарослей выломился молодой буйвол и помчал наперерез, а за ним — взъерошенный волк с окровавленным боком. Ормона узнала в нем Ната. Это он поднял теленка и пригнал ей навстречу — и она ринулась вслед за ним в погоню.

— Давай, пес! Давай!

Когда раненый Нат понял, что она уже не упустит своего, он куда-то исчез, словно наваждение.

Телок бежал недолго: несколькими выстрелами всадница завалила его и спрыгнула на землю, выхватывая из приклада своего атмоэрто спрятанный там охотничий нож.

Буйволенок забился на мокрой траве. Ормона склонилась над добычей и, не разрывая связи взглядов — он взирал на нее в безумном ужасе, вытаращив и без того громадные глаза, — прошептала:

— Взамен! Душу покровителя на жизнь ори! Взамен!

Потом она ухватила за рог тяжелую голову буйвола, запрокинула, постанывая от натуги, и резким точным движением полоснула по натянувшейся шкуре горла.

В небе грохнуло, и лес сотрясся.

— Мало?! — заверещала Ормона. — Мало? Что еще?! Я требую взамен души покровителя жизнь для ори! Я требую! Правь на юг!

Извивы молний прорезали небо. Отшвыривая от лица мокрые черные веревки волос, она зарыдала в голос:

— Правь! На! Юг!

Светлая полоса не съежилась ни на лик, и там в океан с безмятежным спокойствием ниспадали солнечные лучи — тогда как материк окутался грозовым мраком.

Вот и пришла расплата за эту дикую погоню… Опустив глаза, Ормона увидела, что по ногам ее, пропитывая истерзанную сорочку, давно уж хлещет горячая алая, ее собственная, кровь. И тогда вернулась боль. Мертвые глаза буйвола с ужасом смотрели в лицо убийцы, наблюдая ее страдания.

Спазм сбил дыхание, подвел сердце под самое горло, сжал внутренности. Ормона упала в грязь на колени, судорожно вцепилась руками в спутанную траву. Один, второй, третий — стихло, отпустило. Так знакомо! Так часто, что это уже почти можно предсказать по мгновениям. Но всегда так мучительно и страшно!

— Плоть… — срывающимся голосом заскулила она, едва дыша, — от п-плоти… К-кровь… а-а-а! От крови! Ос-ставь, оставь жизнь тому, у кого та ж-же кровь! Правь на юг! Плоть… о-о-от пло…ти… Кровь от… к-крови! Пока живу, пока дышу — прошу за него!

И заколотилась в беззвучном крике, будто ее саму выворачивало из собственного тела.

Пилоты аринорских истребителей не видели такого ни разу в жизни. Полоса черных туч на северном горизонте вдруг перекрутилась смерчем, развернулась и пошла обратно в океан. А в это время года здесь не бывает и не может быть ветра, который дул бы с континента!

Один из северян, пилот-астгарец, изумленно уставился на панель управления. Навигационные приборы будто сошли с ума, показывая что угодно, только не координаты цели.

— У вас так же? — крикнул он в переговорник.

— Так же! — отозвались из второй, соседней орэмашины, видимой сбоку.

— Ну их к зимам и вьюгам! — подключились из третьей, невидимой, — мы уже второй раз стреляем и второй раз мимо!

— Только пустой расход боеприпасов! — завершили в четвертой. — Пора отходить, пока не отказало все остальное: сюда гроза идет!

Истребители плавно развернулись и помчали в разные стороны — на запад и восток.

Ливень гнал грязь по дорогам. Сливаясь в бурные потоки, ручьи превращались в реки. Гайна, точно неуклюжая баржа, пробиралась к дому, осторожно везя на себе полуживую хозяйку.

Едва они миновали раскуроченные ворота, Ормона стекла со спины жеребца. Двор обратился в клокочущий залив, и по желтоватой грязи женщина поползла в дом.

Прошло полчаса. Гроза стала стихать, сменив гнев на милость, а ливень на дождь.

Ормона вышла из ванной, разрумянившаяся от горячей воды и лекарств, что вернули ей силы. Сминая в руках бурый комок — клочья собственной сорочки, напоминание о том, что все случившееся не было кошмарным сном, — женщина по дороге к выходу из дома залпом, поморщившись, выпила еще какую-то микстуру и стакан очень горького отвара. Напоминание нужно было как можно скорее уничтожить и постараться забыть обо всем, что произошло там, в джунглях.

Когда все было кончено, Ормона, одеваясь, включила переговорник. Зрачки ее были неестественно расширены, но мозг оставался ясным.

— Вы послали встречающих, Зейтори?

Застежки проклятого корсета выскакивали из вялых от слабости пальцев — а может, за четыре луны она попросту отвыкла от него…

— Конечно! Двадцать машин. Через час уже будут на месте, атме Ормона! Нашим орэмашинам просто чудом удалось оторваться! Чудом!

— Верю, — улыбнулась она с таким чувством, будто орэ-мастер ее поздравил.

Корсет наконец-то подчинился ее воле, охватив истерзанное тело крепкими тисками.

Огромный, ростом с Тессетена, старый волк поднялся на задние лапы, возложив передние на плечи хозяйского приятеля. Человек и зверь посмотрели друг другу в глаза.

— Ты все понял, все понял, Натаути! — тихо проговорил Тессетен, потрепав мокрую шкуру волка. — Что за кровь у тебя?

Экономист раздвинул пальцами густую шерсть. На ребрах пса виднелась глубокая свежая рана. Сначала мужчина решил, что бойкий старичок схватился в джунглях с какой-нибудь особенно зловредной зверюшкой, но, приглядевшись, распознал след от прошедшей вскользь пули.

К базе, искусно спрятанной у подножья великих гор, подъезжали встречающие машины.

Когда всех привезли в Кула-Ори, дождь совсем закончился, но наступила ночь — а ночи здесь были на редкость темными. Несмотря на это, горожане высыпали на главную площадь и, в одной из машин при свете фонарей разглядев Паскома, разразились овациями: все уже были оповещены о неудавшемся нападении северян и считали, что бывший духовный советник отвел беду. Тот лишь покачал головой.

Танрэй кинулась на шею отцу и матери, Ал сдержанно приветствовал своих родителей — и так почти каждый эмигрант узнавал среди вновь прибывших своих родственников или друзей из Эйсетти.

— Ну что, словили приключений на задницу? — надменно спросила великолепная Ормона, безупречно одетая, причесанная и накрашенная, словно бы на высочайшую церемонию.

— Рад тебя видеть, родная, — сказал Тессетен, сжимая в ладонях ее тонкие и отчего-то холодные, как лед, кисти.

— Да что ты? Рад? А я уж подумала, ты решил затесаться в ряды защитников отечества и остаться там навсегда.

Он был настроен миролюбиво, до сих пор еще не в силах поверить, что они остались в живых:

— Будет тебе язвить. Мы не могли раньше.

— В следующий раз планируйте вылазку посолиднее — на год, на два.

— Понимаю, — Сетен усмехнулся. — Вас с Алом тут совсем замучили «челобитными». Они это могут…

— О, да! В свете всего остального это была для меня самая большая проблема.

Ормона отвесила ехидный взгляд в сторону радостной Танрэй, и только после этого Тессетену бросилось в глаза то, как похорошела за прошедшие два месяца «сестренка».

— Твоих рук дело? — шепнул он, наклоняясь к жене.

Она не дозволила себя поцеловать:

— Вот еще! И почему это сразу — рук?!

— Твоих-твоих! Только ты знаешь, как делается такое! Да, кстати! Я пообещал своей матери передать тебе просьбу. Не подумай, что у меня в дороге случилось разжижение мозгов — я и правда пообещал ей, что передам, а ты уж решай сама, что это значит — или же не значит ничего.

Ормона вопросительно и нетерпеливо взглянула на него огромными в темноте глазами.

— Словом, она просит, чтобы ты ее отпустила. Это ваши дела. Она сказала, что это не для моего ума тайна.

Жена слегка изменилась в лице и кивнула, так ничего и не ответив.

Когда они проходили мимо гвардейцев, ради наблюдения за порядком оцепивших площадь, молодой командир, Дрэян, уставился на Ормону восхищенным и весьма красноречивым взглядом. Что ж, судя по всему, и вы здесь не скучали, господа. Губы Сетена покривила злая улыбка.

Увидев обстрелянные, кое-как прикрытые ворота собственного дома, он опешил:

— Что тут стряслось?!

— Что, что… Я ключ от замка потеряла.

В памяти проскочил образ раненого волка. Ормона взглянула на мужа и замерла:

— Что с тобой? В чем дело?

— Что за тайны у тебя от меня, родная?

Она досадливо прищелкнула языком:

— Ох, ну извини за ворота. Коли уж они для тебя такая реликвия, я завтра с утра приглашу кого-нибудь, кто все почи…

— Да к проклятым силам эти ворота! — прикрикнул он. — Почему ты все время что-то скрываешь, таишься, просчитываешь?

Она смолчала. Впрочем, как всегда. Его не слишком задели очевидные шашни между нею и тем гвардейцем — Сетен уже несколько лет как приучил себя не считать Ормону попутчицей, и для него это значило, что они с нею просто живут под одной крышей, а при желании встречаются друг с другом ради неизбежных для супругов ласк и любви. Душевную близость с нею он отрицал. Поэтому если ей так нравится флиртовать, а то даже изменять ему с Дрэяном — что ж, путь свободен. А вот волк, в которого стреляли, в сочетании с разнесенным вдребезги замком на воротах — и, похоже, из одного и того же атмоэрто — это кое-что похуже. Прежде она не переступала черту. От Тессетена уже давно сложно было что-то утаить, а ей это всегда удавалось. И это бесило.

От недавнего миролюбия не осталось и следа.

В доме разило какими-то лекарствами или притираниями — он ничего не понимал во всех этих вещах и не стал спрашивать Ормону: все равно не скажет.

— Я спать, — бросил экономист, направляясь к лестнице.

Ему почудилось, или в странных глазах Ормоны на самом деле промелькнуло облегчение?..

Разбудил его долгий и непрерывный звонок в дверь. Сетен приподнялся на локте, посмотрел на спящую рядом жену. Ормона даже не пошевелилась, только брови ее были страдальчески сведены на переносице, будто она видела отвратительный сон и вот-вот готова расплакаться. Расплакаться? Ормона? Разве что во сне и то по ошибке…

— Идем, идем! — забыв даже поздороваться, с порога кинулась к нему Танрэй, лохматая и с горящими желтыми глазищами. — Ты нужен!

— Ты что, сестренка, травы какой-то нажевалась?

— Там Ната обвиняют в людоедстве!

— Чего?

Она ухватила его за руку и потащила к своей гайне. Сонный Тессетен не сообразил даже удивиться тому обстоятельству, что жена друга успела обзавестись собственным скакуном и обучиться езде.

— Давай, запрыгивай, потом я! — распорядилась она.

Сетен вздохнул и с кряхтением забросил себя на попону. Уж кто-кто, а он терпеть не мог верховую езду, хотя в свое время Ормона заставила его приобрести этот, с ее точки зрения полезный, навык.

Танрэй ловко заскочила впереди него и, перекинув ногу через шею гайны, устроилась поудобнее.

— Что за бред ты несешь, сестренка? — выслушав по дороге обстоятельства происшествия, спросил экономист, когда они доскакали до многолюдной площади.

— Это не бред. Хотя, конечно, бред, но они в это верят!

Она снова поволокла его за руку в направлении помоста. Сетен удивленно озирался по сторонам, поражаясь количеству зевак:

— Они со вчера не расходились, что ли?

— Они тут собрались еще до рассвета.

Он был страшно недоволен. Из-за какой-то откровенной глупости устроили невесть что и не дали ему отоспаться после вчерашнего перелета…

Недалеко от помоста, на корточках, возле перебинтованного Ната сидел Ал.

— Все серьезнее, Сетен, — поднимаясь на ноги, сказал он, и приятели обнялись. — Погиб Мэхах. Помнишь его?

— Не помню, ну да что за важность? Не Атембизе — и ладно. Эти антропоиды только и делают, что мрут один за другим, отрывая друг другу головы по пустякам, и никто их не переубедит, что это немного нехорошо.

— Думают на Ната: у зверя, который загрыз кхаркхи, были крупные челюсти.

— У ящеров из Кула-Шри еще крупнее…

— В том-то и дело, что его нашли недалеко от города, а твари уже давно перестали соваться сюда, разве что шакалы да лисы, но те людей остерегаются… А тут еще гвардеец говорит, будто своими глазами видел, как волк гнал кого-то по джунглям вчера вечером.

— Какой гвардеец?

— Да здесь где-то ходит, — вмешалась Танрэй. — Из отряда Дрэяна. Противный такой габ-шостер…

— Плохо, что они считают рану волка доказательством его вины: как будто Мэхах отбивался и чем-то пропорол ему бок, — продолжал рассказывать Ал.

— Чепуха, у Ната огнестрельная рана.

— Я знаю, но им ничего нельзя доказать. Свидетельство гвардейца они считают исчерпывающей уликой против Натаути.

Тессетен слегка толкнул локтем готовую разрыдаться Танрэй, да и волк взглянул на нее неодобрительно, будто тоже не хотел, чтобы она показала слабость досужим зевакам.

— Ну-ка, прекрати, сестренка!

— Ладно тебе прежде времени, Танрэй! — Ал одной рукой обнял жену, другой за шиворот притянул к ноге Ната. — Сейчас разберемся.

Сетен потянулся и широко зевнул.

— А ну вас к проклятым силам! Так и передайте этим идиотам: кто тронет волка — размажу о скалы. Всё. Я пошел спать. Нат, идем со мной — подальше от всех этих меченых душевными болезнями.

Зверь высвободился из рук хозяина и шагнул к экономисту. Танрэй тоже кинулась к нему:

— Сетен! Пожалуйста! Не уходи, идем с нами!

— Пропадет она тут со своим солнечным сердцем, — вздохнул Тессетен, обращаясь к Нату. — Что ж, пошли, беспокойные вы мои.

На помосте лежал труп, а кругом дежурили гвардейцы. При виде Ала, Танрэй и Сетена один из офицеров попятился и отошел подальше. Конечно, им оказался Дрэян.

Труп был накрыт холстиной, но вездесущие мухи кружились над ним в предвкушении поживы. В здешней жаре разложение происходило быстро, и мертвец уже источал тошнотворный запах пропастины.

При виде волка жители города в панике отшатывались, но Нат шествовал с неподражаемым достоинством, словно не замечая, что все эти глупцы теперь его боятся, а еще вчера запросто позволяли играть с ним своим детям.

Танрэй стискивала руки мужа и его друга, боясь перепадов настроения, так свойственных Тессетену. Вдруг передумает и уйдет домой?

Их встретил управляющий, гневно взглянул на пса и отбросил холст.

При виде мертвеца Танрэй закусила губу и замерла с остановившимся от ужаса взглядом. Сетен тут же охватил ее за плечи, принудил отвернуться, толкнул в объятия Ала, под его опеку, а сам подошел к убитому.

— Волк не должен разгуливать где придется! — провозгласил городской управляющий. — Вот откуда у него эта рана на боку? А вот откуда: дикарь отбивался до последнего! В Эйсетти все было иначе, а в джунглях пес одичал, стал охотником…

«Оу, теперь я знаю, что произошло в джунглях с моей женой, — где-то на задворках сознания подумалось Сетену. — Она одичала».

А управляющий разливался желтопузой иволгой:

— Ваш волк уже стар, ему хочется свежей крови и мяса, а гоняться за оленями тяжело.

«Побегал бы ты с ним наперегонки, краснобай»…

— Скоро он начнет нападать и на нас — на ори, на наших детей! Вы по-прежнему будете тогда усмехаться, атме Тессетен? Почему вы молчите?

— Если ты хоть на минуту заткнешься, я, быть может, что-нибудь и скажу, — ответил тот, осматривая труп.

Управляющий, к удовольствию большинства, умолк. Все считали лидером города только Тессетена и всем не терпелось услышать, что скажет он.

— На первый взгляд… На первый взгляд, на раны от клыков зверя это похоже очень мало. Я в кулпатрии не сильно горазд, но очень уж странные отметины. Зверь уж рвет так рвет, треплет так треплет, а здесь будто вспарывали на протяжении какого-то времени чем-то острым. Иногда у мясников так рвется мясо, если его неудачно насадили на крюк. Вот как раз подъехал господин Паском. Кулаптр, а не взглянете ли с профессиональной точки зрения?

— Попахивает сговором! — вдруг громко, с вызовом, произнес один из гвардейцев.

Все оглянулись на голос. Даже командир, Дрэян, вскинул бровь от удивления.

— Господин Саткрон, как я понимаю? — вкрадчиво заговорил Ал, не сводя глаз с бывшего габ-шостера, некогда явившегося донимать их с Танрэй в дом Сетена и Ормоны. — Что дает вам право так говорить?

Саткрон выступил вперед и резко бросил:

— Вы там, во власти, все покрываете друг друга, даже взбесившегося пса, если он чей-то из ваших. А на Оритане по закону взбесившуюся бестию приговаривают к немедленной эвтаназии, и неважно, кому она принадлежит. Вы заигрались в богов! — капризно вывернутые губы его перекосило презрением.

— Гвардеец, встать в строй! — рявкнул Дрэян. — Вы понесете наказание за нарушение дисциплины!

— Мне плевать, Дрэян. Вообще-то не они, а ты должен был заниматься расследованием. Но ты же у них вместо ручной канарейки, тебя купили!

— Кретин! — процедил сквозь зубы командир, а потом снова возвысил голос: — Я велел вам встать в строй!

— Пошел ты знаешь куда? Я возвращаюсь домой, на Оритан, и как все настоящие мужчины буду убивать поганых северян! — габ-шостер полоснул ненавистью наблюдавшего за сценой Сетена. — Но хоть одно полезное дело я напоследок сделаю!

Выхватив атмоэрто, он дернул рукой в сторону Ната, однако выстрелить так и не успел.

Сетен, казалось, не сделал ничего. Никто ничего не увидел. Просто раскаленная волна смела Саткрона и впечатала его в каменный столб для электропроводов. Глухо стукнувшись о поверхность, гвардеец без сознания сполз в траву.

— Уймите своего гвардейца, Дрэян, — произнес Ал, подтаскивая к себе пса. — Или ему в самом деле придется убираться на Оритан.

— Он понесет заслуженное им наказание, — ответил тот с твердостью в голосе.

— А еще одна такая выходка с его стороны, — прибавил Тессетен, не глядя на воздыхателя жены, — и гвардеец Саткрон — да и любой, кто посмеет — вернется на Оритан в погребальном ящике.

Молча дождавшийся, когда они успокоятся, Паском поднялся на помост и наклонился над трупом.

Тессетен встряхнул головой, насупился, маскируя под космами горящее от ярости лицо, а Танрэй, одарив его восхищенным взглядом непонятного происхождения, благодарно пожала ему руку.

— И тебе спасибо, — обернувшись через плечо, тихо ответил он.

— Мне?!

— Тебе, тебе. Тс-с-с! Слушай.

И пока гвардейцы занимались Саткроном, Паском ворочал и разглядывал убитого, а потом, разогнувшись и вытерев руки салфеткой, проговорил:

— Мэхаху свернули шею, — он указал на странно изогнутый позвоночник мертвеца, положенного набок для демонстрации. — От этого он и умер, причем сразу. Он не отбивался, просто не успел, и его убили запросто, без сопротивления с его стороны. Остальные раны, возможно, нанесены для отвода глаз. Впоследствии труп был обезображен стервятниками и падальщиками. А крупные рваные раны, похожие на укусы, в самом деле нанесены какими-то большими крючьями, вроде мясницких. Может быть, убитого подцепили и волокли по земле на веревках.

По толпе пронесся ропот. Люди переглядывались в полной растерянности, уже забыв о том, что недавно обвиняли в этом волка.

— От меня — все, — завершил кулаптр, спускаясь с помоста. — Можно еще провести химическую экспертизу, но не думаю, что мы узнаем намного больше. Убийца или среди нас, или в поселке кхаркхи. Кстати, — Паском остановился, и лукавство вспыхнуло в его раскосых черных глазах, — Мэхах умер вчера в четверть двенадцатого вечера. А Нат с девяти часов и всю ночь обитал у меня, в моем доме, который хорошо запирается. Я зашил ему рану, и в благодарность он помял мне все цветы в оранжерее. Не знал, что он любит спать на клумбе, иначе загнал бы к себе в комнату. Поскольку пес ваш, — он указал глазами на Ала и Танрэй, — исправлять все придется вам. Так что жду.

Тут послышался звонкий цокот копыт по камням. На площадь въехала Ормона верхом на гайне и молча, свысока, окинула взглядом сборище.

Сетен быстро направился к жене, помог ей спуститься на землю, поцеловал в плечо, прижался щекой к ее виску и, зажмурившись, прошептал на ухо:

— Прости, прости, прости! Прости меня, дурака!

Она не выказала удивления или иных эмоций, только дрогнула слегка отстранилась, словно ей невыносимо больно было от его прикосновений:

— Ладно. А за что?

— Потом скажу.

— Кто это? — она указала на труп.

— Это уже не «кто», это уже «что»… Но на обычные развлечения кхаркхи это походит мало, правда?

Пропустив его вопрос мимо ушей, Ормона посмотрела в сторону группы гвардейцев, откачивавших Саткрона.

— Там — тоже «что»?

— Кхем… почти… — уклонился Тессетен.

Она зловеще покивала, и только дома напомнила о своем желании узнать, за что ей нужно было простить его.

Переживая страшный стыд, Сетен признался, что заподозрил ее вчера в охоте на Ната из-за глупого совпадения.

— Что? — Ормона явно не поверила собственному слуху, а потом залилась хохотом. — Ну нет, ты и в самом деле дурак, моя любовь!

— Да, и мне перед тобой ужасно стыдно. Чем я могу загладить свою вину?

Она уже забыла об этой глупости, увлеченная иными мыслями:

— Ты можешь ее загладить, выслушав мои соображения насчет северян в Тепманоре и возможной нашей вылазки в те края…

Саткрон лежал в своей комнате и тихо постанывал, не понимая, с чего это вдруг на площади им овладело бешенство, которым он выдал себя с головой.

Дрянной волк взял моду бродить по джунглям, и тем самым он мог помешать их «большой охоте», вспугнуть жертву, нарушить правила. Не дрогни вчера так некстати рука — и все было бы в порядке. Они поискали бы пса да и забыли. Что теперь говорить? Теперь аринорец наверняка знает, кто стрелял в бестию. Вот в него, в этого северянина, Саткрон выстрелил бы еще с большим удовольствием. Но он муж атме Ормоны, его придется терпеть.

«Ау! Дружок! Узнал меня?»

Гвардеец завертел больной головой, пытаясь отыскать источник звука, пробивавшегося сквозь беспрестанный свист в ушах, а потом до него дошло, что голос звучит в его сотрясенном мозгу и непонятно, кому принадлежит — мужчине или женщине.

— Ты кто? — вслух спросил Саткрон.

«Твоя совесть, дружок. Мы, правда, с тобой никогда еще не общались, есть тут и мой просчет»…

— Как ты это делаешь? Кто ты?

«Да прекрати себя утешать! Это вовсе не оттого, что ты треснулся башкой! Не надейся! Если бы совесть было так легко разбудить, добрым трем четвертям населения планеты стоило бы надавать колотушкой по мозгам. Я тут вот к чему. Ты зачем нарушил правила и напал на неравного?»

Саткрон перестал метаться. Может, и правда совесть? Во всяком случае, проявления действительно незнакомые. И знает, о чем говорит, не хуже него самого…

«Ты забыл условия игры? Вы нападаете только на тех, кто может ответить. Что мог противопоставить тебе этот примат, дружок?»

— Ну-у… не знаю. Улепетывал он неплохо…

«Если ты что-то занимаешь у этого мира, будь готов отдать вдвойне. Таковы правила, дружок. Тот пастух не успел удрать. Он даже попытаться не успел, как и те, что были до него — которых не нашли. Что это ты устроил?»

— А кто постановил, что истребление диких тварей — преступное деяние?

«Кодекс жизни и смерти, дружок. Нападай только на того, кто может ответить. Не уничтожай впустую — жертву посвящают, а не бросают в обрыв на прокорм падальщикам. Это плата за полученное покровительство, а не забава».

— И что будет, если я все же продолжу поступать так, как считаю нужным?

«Я буду наведываться к тебе так часто, дружок, что вскоре ты начнешь считать меня альтер-эго и заработаешь манию одержимости. Я не дам тебе спать по ночам, ты потеряешь аппетит, а потом и желание жить».

— Сгинь!

«Это не тебе решать, дружок!»

Саткрону почудилось, что в зеркале-ширме у стены промелькнул женский силуэт, и тут он проснулся.

«Добро пожаловать в реальный мир. Продолжим беседу?»

Ал отлетел на ступеньки террасы и едва не выронил меч. Сетен перегнулся через перила и хлебнул воды из кувшина на столе, а потом, легко вращая своим мечом, вернулся на позицию.

— Вставай, хорош валяться!

— Загонял ты меня! — признался Ал.

— Лениться не надо было, братишка. Тебя сейчас и Танрэй загоняет. Вставай, говорю!

— Давай передохнём, Сетен.

Между ними, направляясь к коновязи, прошла Ормона, и бросила на ходу:

— Пощади дитятку, пока у него пупок не развязался.

Ал подпрыгнул, как на пружине, под провоцирующий едкий смех приятеля. Они снова скрестили мечи, осыпая искрами траву.

— Помнишь Огангу? — снова отбрасывая Ала на много шагов и на сей раз выбивая у него оружие, спросил косматый Сетен. Глаза его разгорелись.

Тот сплюнул в траву:

— Великана из Осата, друга Учителя?

— Да. Мы туда летали с Паскомом два года назад. Так вот, даже Оганга, братишка, дерется теперь лучше тебя!

— Некогда мне было! Да и не с кем…

Тессетен сделал внушительный жест и двинул головой куда-то в сторону:

— Да что ты говоришь? А как насчет Дрэяна, которого ты грозился вызвать на Поединок? Мог бы пригласить его. Вставай!

Он протянул Алу руку.

— Ладно, будет с тебя. Переведи дух, — и уважительно вложил меч в ножны.

Они ушли на террасу. Ал плеснул вина себе и другу.

— Давно хочу спросить: а что за уродцы у вас по всему дому, Сетен?

— Это ты о кхаркхи? Ну так, приходят иногда помогать жене по хозяйству, а что?

Ал засмеялся:

— Нет, я о тех глиняных фигурках, которые встречаются на каждом шагу!

Тессетен отбросил волосы со лба и собрал их на затылке в хвост:

— С чего это ты вдруг заинтересовался?

— Да так… потешные они…

— Ты находишь?

— Ну да. Ты их с Осата привез, что ли?

— Да нет, сам, бывает, развлекаюсь на досуге.

Ал изумленно покачал головой:

— Ты изменил своему стилю?

— Ну да. Или стиль — мне. Подглядел, как делают своих болванчиков сородичи Оганги… Проклятье, как летит время!.. Это ведь было уже два года назад, а мне кажется, будто еще вчера, — Сетен отпил из бокала и потер лицо ладонью, а потом сгорбился над столом, нахохлившись, будто старый индюк, и разглядывая свои узловатые руки с сухой загорелой кожей.

Да, не щадит его время, подумалось красавцу-Алу, которого годы будто обходили стороной. Но он тут же вспомнил о своем поражении и оставшемся валяться во дворе мече-подделке. Может, лицо его время и не щадит, а насчет всего остального этот «старый индюк» еще даст фору многим…

— Будет тебе, не кручинься! — сказал Ал и, поднявшись с бокалом в руке, гаркнул во все горло: — Варо Оритан! Варо Теснауто! За праздник!

Взнуздывая гайну для поездки, Ормона задумчиво посмотрела на него и на мужа, который, судя по виду, оптимизма дальнего своего родственника не разделял, а потом, покрутив рукой вокруг головы, запрыгнула на попону.

— Что происходит с твоей женой, Сетен? — садясь, спросил Ал, когда Ормона уехала.

— А что происходит с моей женой?

— Она словно не в себе. Я и прежде никогда не понимал ее, а теперь уж и подавно теряюсь перед ее намеками-экивоками…

Тессетен небрежно отмахнулся:

— Чепуха. Избавь природа нас от понимания Ормоны… Слушай, братишка, а ведь мы могли бы возродить здесь традицию и отмечать любимые праздники ори. Тот же Теснауто. Дать волю и материалы Кронрэю с его созидателями — и пусть бы строили ради этого что-нибудь для души, грандиозное, чтобы там мог праздновать хоть весь город. Ну ладно, это я, конечно, размахнулся… Ну, допустим, на две-три сотни человек наших ресурсов хватит?

— Да хватит, конечно… Это ты неплохо придумал. А ты сам-то отчего такой последнее время? О чем думаешь?

Экономист внимательно, словно прицениваясь, стоит ли говорить, вгляделся в приятеля.

— Думаю, что вовремя ты успел удрать с Оритана, братишка…

— Почему именно я?

— Да потому что из-за твоей первой специализации тебя наверняка привлекли бы к кое-каким разработкам. И тогда бы тебе не выбраться оттуда до конца жизни. Многие твои однокашники сейчас под строжайшим надзором военного блока Ведомства…

Ал заподозрил что-то нехорошее, что все эти дни после приезда скрывали Паском и Тессетен. Он знал, догадывался о причинах их мрачности, но страшился признаться даже самому себе.

Сетен залпом осушил свой бокал и уставился ему в глаза:

— Ори планируют нанести удар распада по Ариноре.

— Когда?!

— Этого уж никто сказать не сможет… Но информация точная. Оритан готов развязать последнюю войну, выдвинул ультиматум северянам, а те, разумеется, сдавать свои позиции не будут…

— Конечно, у них ведь тоже есть ракеты…

Тессетен подошел к бортику террасы, присел на перила, не глядя на собеседника и любуясь закатом.

— Тесно нам стало на этом ветхом синем шарике, братишка. Раскол все это, раскол… Посмотри, что творится сейчас — плодятся, как под завес времен, а толку? Кто от количества стал лучше качеством? Когда это древние «куарт» аллийцев воплощались на диких территориях Убежища? У любого «куарт» всегда была привязка к Оритану или Ариноре — никак иначе. А тут… Атембизе вот — каким ветром его сюда задуло? Что он тут забыл? Не постигаю. Хаос и упадок повсюду, куда ни плюнь. И постоянная высокопарная болтовня о порядке, о великих ценностях, о былой славе. Только, знаешь, ты не рассказывай об этом никому… даже Танрэй… Не надо ей этого знать…

Ал согласно кивнул. Жене и без таких вестей было теперь несладко: у них поселились тесть с тещей, ожидая окончания строительства новых домов для очередной партии эмигрантов. Не привыкшие жить в тесноте, бок о бок со старшим поколением, ори откровенно страдали от вынужденного соседства. А тут еще госпожа Юони, обереги Природа кого-либо от общения с этой женщиной! Ал — тот являлся домой только ночевать, да и Танрэй лишний раз старалась не встречаться со своей матерью, испытывая при этом жестокие упреки совести. Характер тещи могли терпеть только тесть и Натаути — потому что оба себе на уме. А вот Алу уже давно хотелось сбежать в джунгли и поселиться отшельником.

Танрэй еще пару раз мазнула кистью в уголке рисунка. Рисовала она лучше, чем пела, и это преимущество позволило ей найти предлог, дабы проводить досуг вне дома.

— Как получается? — спросила она, оглядываясь на своего молчаливого спутника.

Немой склонил голову и слегка улыбнулся.

— Знаю, знаю, что получается ерунда, не смейся… Хочешь я научу тебя письменности, и тогда ты напишешь мне, кто ты и как твое настоящее имя?

Он снова рассмеялся и сделал отрицательный жест. В его серых глазах выплясывали искорки закатного солнца, и в такие минуты молодой женщине смутно казалось, что она в шаге от разгадки, что она давно знает, кто он такой, но почему-то забыла.

— Зря. Я могла бы, это не так сложно, как кажется. Тогда мы могли бы с тобой общаться… Да, да, мне стыдно, но я не хочу идти домой. И, если честно, я не хочу туда идти не только из-за приезда родителей, а уже давно…

Немой кивнул. Он был неведомым образом посвящен в тайны ее жизни, причем в такие, которые она хотела бы скрыть даже от самой себя.

— Мне стало проще общаться с нашим волком, чем с Алом.

Брови мужчины слегка дернулись, и он опять улыбнулся. Его улыбка была такой открытой и приветливой! Вот бы Алу уметь так же… Но увы… Ал бывает весельчаком, но будто бы всегда любуется на себя в зеркало. Его никогда не интересовало, чем живут другие люди. А Танрэй — не звезда, не туманность и даже не артишок, чтобы интересовать его. Она сама хихикнула над своим сравнением.

— А еще, кажется, им увлечена Ормона, а он ею. Но оба как-то странно… По-моему, их влечет друг к дугу не как мужчину и женщину, не любовь, а… Я даже не знаю, как сказать, не понимаю, — Танрэй вздохнула. — А вот меня он однажды приревновал. Причем к тебе. Представляешь? Я решила сначала, что это хороший знак, а потом до меня дошло, что это у него скорее из-за опасения утратить собственность…

Немой помотал головой и послал ей умоляющий взгляд.

— Считаешь, что я ошибаюсь? — (Кивок.) — Наверное, ты прав. Мужчине проще понять мужчину, женщине — женщину. А я не понимаю даже Ормону… То есть мы с нею почти примирились, как мне посоветовал Паском… Не знаю, зачем ему это нужно, но он настойчиво убеждал меня, что именно с нею мне нужно договориться. Не понимаю только, почему мне с нею, а не ей со мной. Я никогда ее не задевала…

Она сложила кисти в этюдник и огляделась в поисках где-то бегавшего Ната. Здесь, на пригорке, ей хотелось бы остаться навсегда: отсюда открывался чудесный вид на Кула-Шри, извивавшуюся в направлении залива, и все здесь напоминало летний Эйсетти до войны. Именно потому Танрэй каждый день приходила сюда после занятий, отпускала Ната побегать, а сама садилась мазать бумагу краской. Иногда к ней присоединялся и загадочный Немой, и она посвящала его в свои мысли, настолько потаенные, что сама удивлялась их существованию. Но застенчивости не было: немота собеседника странным образом влияла на Танрэй, позволяя забыть о вечном учительском самоконтроле.

— Спасибо тебе за компанию, за то, что выслушиваешь всякие глупости, которые я тут несу… А хочешь познакомиться с кулаптром? Вдруг ему удастся вернуть тебе твой голос? Ты ведь все слышишь…

Немой на прощание поклонился и стал спускаться к реке. Танрэй глядела ему вслед, борясь с давним желанием пойти за ним и разведать, куда он уходит и где живет. Но тут повсюду открытая местность, и если мужчина обернется, то Танрэй окажется в глупом положении.

И тут ей стало холодно и жутко. Страшное ощущение исходило из джунглей за спиной. Птицы смолкли.

— Нат! Ко мне! — крикнула Танрэй, чтобы звуком собственного голоса отогнать беспричинный ужас, а заодно призвать обратно Немого, если вдруг что-то случится.

На память пришли поверья кхаркхи о том, что в джунглях таится нечто, способное уничтожить этот мир, взамен которому явится на небосвод новое солнце. Танрэй думала, что речь идет о ракетных шахтах, в которых ждут своего часа смертоносные заряды, однако никаких шахт на Рэйсатру быть не могло. Дикари верили во что-то другое и представляли его в виде огромной змеи с капюшоном. Глупости, конечно, однако если ты одна и на много тысяч ликов вокруг нет ни единого разумного существа, чувствовать начинаешь совсем иначе, нежели дома в безопасности.

Немой не оправдал ее надежд: он уже успел скрыться с глаз, а страх не проходил. Земля слегка дрогнула, а где-то бесконечно далеко в горах проурчало низкое эхо. Танрэй подумала, что если вдруг на Оритане или на Ариноре начали бы войну ракетами, то, наверное, ее отголоски долетели бы даже сюда. Ал говорил, что на самом деле не будет никакого похолодания климата, что бы ни писали другие ученые, а вот радиоактивные осадки станут выпадать по всей планете.

Воображение разыгралось не на шутку, и вот уже ползущие с юга и подсвеченные закатом кучевые облака стали казаться Танрэй похожими на гигантский «гриб» от взрыва распада.

Вдалеке, в стороне джунглей, показалось светлое пятно, стало расти, приближаться. На душе сразу стало легче: этот был вдоволь нагулявшийся Нат.

Волк подбежал к хозяйке и запрыгал вокруг нее.

— Я тут уже такого наплела без тебя… — призналась Танрэй, вешая этюдник на плечо.

Облака снова стали облаками, джунгли — джунглями, а не пристанищем кобры из сказок кхаркхи.

— Ал всегда говорит, что у меня ошалелая фантазия, — со смехом продолжала она и потрепала волка по острым ушам. — И он прав. Иногда я чувствую себя так, словно уже живу в прошлом, как будто смотрю на наше время из далекого будущего и вижу его. Но не таким, какое оно на самом деле, а облагороженным флером легендарности. Пожалуй, подобным образом мы сейчас представляем себе жизнь наших предков-аллийцев…

Волк спокойно брел рядом и как будто даже вслушивался в ее болтовню.

— Веселое у меня окружение, — посетовала Танрэй. — Один не умеет чувствовать, второй — говорить, третий — вообще зверь, четвертая со свету сживет своей язвительностью, а к пятому и подступиться страшно, чтобы не попасть под горячую руку… А еще и говорить приходится на языке, который сама же и создала, и слушатели до сих пор считают улыбку оскалом, а деревья — обеденным столом…

Нат только чихнул.

Глава пятнадцатая об издержках клятвы доблести и невосполнимых потерях

Таких морозов на Оритане осенью еще не бывало! Ветки деревьев, решетки изгородей, провода коммуникаций — все причудливо топорщилось густым инеем. В пространстве, где глохли от холода любые звуки, замирало само время. Таких морозов на Оритане не бывало даже зимой!

Но изредка случалось потепление, вызывая у стариков головную боль, а то и сердечные приступы.

В одну из таких оттепелей умерла мать Тессетена, и почти вслед за нею ушел его отец. Они были счастливыми: им не суждено было увидеть, что станется с их любимым городом уже совсем скоро.

В одну из таких оттепелей, когда ничто не предвещало беды, родители Фирэ и Дрэяна увидели в окно, как к их дому бежит закутанная в меховой плащ женщина. Ее движения, суетные и тревожные, напугали хозяйку дома: та со страхом ждала вестей о младшем сыне, и любой визитер-незнакомец чудился ей гонцом смерти.

От слабости она опустилась в кресло и попросила мужа встретить гостью. Страх отпустил несчастную лишь тогда, когда она услышала пусть и тревожный, но знакомый девичий голос.

Саэти вбежала в зал и скинула с головы меховой капюшон:

— Сейчас ждут налет на столицу! Нужно как можно быстрее собраться и уйти!

— Налет?! — как-то по-детски вдруг растерялся господин Кронодан.

Тем временем его жена уже вскочила и стала спешно выбрасывать из ящиков на стол документы, деньги, какие-то ценные вещи.

— Аринорцы прорвались на востоке. Может, мы еще успеем до обстрела. Я поведу орэмашину, — ответила ему девушка, помогая хозяйке собираться. — Только скорее!

— Сейчас!

— Куда ты? — крикнула ему вслед супруга.

— Кое-что забрать…

— Господин Кронодан, времени совсем нет!

Он крикнул из соседней комнаты, что успеет.

— Он хочет забрать с собой меч нашего старшего сына.

— Одевайтесь, я все соберу!

Внезапно и резко снаружи раздался оглушительный взрыв, вой моторов — и целая канонада.

Обняв друг друга от ужаса, женщины увидели в окно, как на соседней улице разваливается на части и плавится в смертоносном огне сфероид дома.

Саэти успела только отпрянуть от оконного проема, когда вышибло раму, а в следующую секунду потолок их взорванного несколькими ударами здания погреб под собой всех, кто был внутри.

Дикими глазами смотрели на произошедшее соседи, которым посчастливилось уцелеть в своих домах.

А синие истребители, сея смерть, помчались в сторону Самьенских Отрогов, к каньону.

И никто не обратил внимания на залегшую в конце улицы за сугробом черную волчицу с золотыми глазами, которая кинулась было к дому Фирэ, испуганно шарахнулась от лопнувшей в огне балки, отскочила в сторону, покружила возле развалин и с горестным воплем, словно проклиная орэмашины, умчалась вслед за ними к мосту.

— То, что вы предлагаете, сейчас никак невозможно, кулаптр, — отрезал командир Сьетторо и отвернулся от Диусоэро. — Теперь мальчишка нужен нам, как никогда. Много ли осталось целителей-Помнящих его уровня? Нет, и речи быть не может.

И кулаптр покинул шатер ставки не солоно хлебавши. Диусоэро не знал, как передаст Фирэ решение командования, ведь юноша считал, что никто не откажет всесильному начальнику в ходатайстве. А он вовсе не всесильный. И если его убьют, то некому будет вернуть Фирэ его клятву доблести, и тому придется служить до конца жизни — естественного или насильственного.

В мыслях о том, как сообщить помощнику об отказе, Диусоэро добрел до казарм, где в санитарном блоке располагались комнаты офицеров-кулаптров. В свои восемнадцать Фирэ уже заслуженно носил звание офицера, и только Диусоэро знал, что тот совершенно не дорожит своим статусом.

Еще не успев войти внутрь, бывалый кулаптр почувствовал привкус разлившейся вокруг давящей тревоги. Но сирены молчали — значит, дело было в чем-то другом.

Фирэ сидел на своей койке. Очень ровно, словно проглотил шест, и уставившись в одну точку. И — самое главное! — Диусоэро в первую очередь заметил, что внутренне помощник совершенно пуст. Атмереро юноши не изливала свет из глубин его существа, не переливалась светлыми красками радужного спектра, как прежде. Она вообще себя не проявляла. Так бывает у тех, кто уже умер. Но Фирэ дышал, и одной рукой сжимал какую-то бумагу, а вторая, раненная осколком, висела в повязке.

Старший кулаптр вытащил из его судорожных пальцев конверт с вензелем военного блока Ведомства, но внутри не было ничего. Он огляделся в поисках содержимого, и его осенило заглянуть под койку. Так и есть: само письмо улетело к стене.

«С прискорбием»… «уведомление»… «сего года»… «под обстрелом»… — замельтешили строчки.

Оторвавшись от чужого послания, Диусоэро в ужасе поднял глаза. У его помощника, у этого будущего, по ожиданиям командной верхушки, гениального целителя, во время налета на Эйсетти вчера погибла вся семья…

Когда много часов спустя Фирэ вернули к жизни, и он, тускло засветившись перед взором кулаптров, обвел взглядом комнату и лица, стало понятно, что он не понимает, чего им от него нужно и почему он сам до сих пор еще жив.

Сьетторо пришлось отпустить мальчишку, и, подписывая увольнительную, он делал это с таким видом, будто тот нарочно подстроил гибель родных, чтобы не мытьем так катаньем добиться своего.

— Я съездил бы с тобой, — сказал Диусоэро апатично поднимавшемуся в орэмашину Фирэ, — но двоих нас не отпустят…

К вечеру Фирэ прилетел в Эйсетти. Мало что понимая, просто на инстинкте перелетной птицы он двинулся к бывшему дому и, не узнав улицу, очнулся.

Улица была той и не той. Вон за тем треснувшим и навалившимся на пригорок сфероидом должен быть зимний сад соседей, а по левую сторону, в точности напротив — его родной дом, всегда лукаво подглядывавший за тем, как Фирэ шагал к нему по дороге. Так было с малолетства — и вот теперь на том месте торчит что-то черное, переломанное, покрытое, как толстой плесенью, бахромою наросшего за сутки грязного инея.

Всюду мелькали волки, натасканные находить людей, но машины стояли пустые, а спасательные команды по очереди заскакивали в дома, чтобы не обморозиться до смерти.

В какой-то момент Фирэ показалось, что он совсем спокоен, что ему все равно. Мало ли умерло в этой войне? Мало ли умрет еще? Ну вот, пришла и их очередь. И уж скорее бы теперь пришла его собственная. Что в том такого? Из чего делать трагедию?

Мусоля в себе эти мысли и не замечая, что они уже начали идти циклом, хороводясь, одни и те же, друг за другом, он точно на ходулях прибрел к тому месту, которое прежде называл зимним садом.

Всё здесь спеклось в единый черный ком с торчащей во все стороны арматурой. Волки по привычке взбегали сюда, метались, скулили и поднимали горестный вой, пока их не отзывали назад.

— Они все были там, когда это случилось… — едва слышно пробормотал за плечом сосед, дом которого уцелел. — И те три семьи… — он, кажется, махнул куда-то рукой.

«И Саэти…» — подумал Фирэ.

Он уже сам увидел, как все было. Еще вчера он чуял, что с попутчицей стряслась беда… Беда… Хватит ли этого слова для того, чтобы обозначить конец жизни? И не только жизни попутчицы, но и его собственной…

Дым, крики боли, ужас… Чего еще он не видел там, в Рэйодэне и на Полуострове? Это все обыденно, почти каждый день в году был отмечен таким моционом. Так почему теперь его сердце стремится в землю и тянет его за собой? Почему он теряет способность дышать? Ведь ему все равно, он привык!

А может, нужно просто пошире открыть глаза, чтобы наконец проснуться? Может, все его нынешнее воплощение — чей-то долгий гипноз? Кто-то внушил ему глупости о катаклизме пятисотлетней давности, о Расколе, о том, что он родится в чужой семье… Вот сейчас он избавится от наваждения, откроет глаза уже по-настоящему и увидит над собой маму, настоящую маму — синеокую красавицу Танрэй. А Учитель, отец, подойдет и скажет: «Это был необходимый этап, мальчик. Жестокий, но полезный. Мы все рано или поздно подвергаемся этой проверке. Ты прошел, ты получил урок — и теперь все будет хорошо!» И улыбнется своей замечательной улыбкой маленького, но мудрого мальчишки, а в серых глазах запляшут солнечные зайчики…

— Будь все проклято! — заорал Фирэ в глухие небеса.

И взвыли волки, вторя ему, и заплакали женщины.

Потом он нашел себя на Самьенских Отрогах стоящим над пропастью. Впервые за всю историю Оритана Ассуриа застыла в своем беге по дну недавно образованного каньона, и здесь теперь тоже было тихо и безжизненно.

Фирэ видел, как что-то, отделившееся от него самого, стремительно падает вниз, светясь в темноте. Это была какая-то серебристая паутинка с очертаниями человеческого тела. Наверное, он очень напился… А самому ему пусто и безразлично. Это, видно, боль вылетела из него, напугавшись той выжженной пустыни, в которую обратилось его сердце!

— Мама! Мама! С тобой когда-то здесь случилось то же самое!

Юноша попятился и кое-как выкарабкался на берег. Что привело его сюда? Что удержало на краю в последний миг? А может, это сам Фирэ летит сейчас ко дну, оставив свою оболочку, получившую возможность созерцать или анализировать?

— О, мама! Как же больно и страшно было тебе в тот ужасный день!

Он сел прямо в снег. Он — Фирэ. Он родился восемнадцать лет назад в Эйсетти, в семье сына советника Корэя. У него есть брат Дрэян, старше него на десять лет. Полгода назад умер дед. Полгода назад попутчица Саэти уговаривала Фирэ бросить все и уехать отсюда. Вчера не стало ее. Вчера не стало родителей. Сегодня умер и Фирэ.

Юноша засмеялся, здоровой рукой вытащил из кармана плаща ополовиненную флягу и сделал большой глоток, обжигая рот и горло. А, так вот что привело его сюда! И почему он раньше никогда не пробовал этот эликсир забвения, прощающий всё и всех со всем примиряющий?

Фирэ побрел по сугробам обратно в город, а за ним бездомным псом тащился тот, светящийся, из пропасти. Каких неприятностей ему надо? Чего привязался, дурак? Катись назад, паутинчатая боль, без тебя легче! Не вспоминается ничего, ни капли… но это же и хорошо! Проклятье! Это же так хорошо!

Он попытался снова вспомнить день катаклизма полутысячелетней давности — и налетел на глухую стену. Но тут должна быть, всегда была дверь! «Отвали, сосунок, нет тут дверей! Тут стена, не видишь?» Он помотал тяжелой, кружащейся головой и решил зайти с другой стороны, не так далеко в прошлое. «Убирайся, щенок! — рявкнул некто, очень знакомый, в болезненно-желтом плаще. — Эти воспоминания только для того, кто умеет терпеть боль. Кто слабак — лишается памяти на будущее воплощение! И так всякий раз, пока не забудет все насовсем! Проваливай, малодушный, тебе не место за этой стеной!»

— Ну хотя бы прошлую, хотя бы предыдущую жизнь! — путающимся языком взмолился Фирэ.

Двери не было. Дверь была замурована, и кто-то гнал его прочь от свежей кладки с еще не просохшим раствором: «Вон! Ты хотел анестезии? Так живи себе в вечном наркозе!»

Он не помнил ничего. Вместе с его болью ушло и то, что было собственно им, что помнило всегда и всё.

Фирэ зашел в заброшенный парк и забрался на старые карусели, возле которых они в прошлый его приезд встретились с Саэти. Здесь он играл малышом, здесь они катались уже подростками, с попутчицей. В те времена Эйсетти еще жил, а люди не думали, не догадывались о том, что поджидает их впереди.

Забытье не приходило, а он тешил себя надеждой мертвецки напиться и замерзнуть прямо в этой скрипучей колыбельке на прокорм бездомным волкам. Вон как раз один — черный, поджарый — смотрит голодными золотыми глазами, ждет… Подожди немного, клыкастый, скоро ты наешься!

«Саэти! — вдруг теплым ручейком заструилось по жилам. — Мы ведь с нею поклялись тогда друг другу на Самьенском мосту!..»

И светящаяся паутинка, утомившись ждать, вдруг сорвалась с земли и летящей кометой устремилась в небо, клонясь к северу, в сторону океана.

Фирэ размахнулся и швырнул флягу в соседнюю карусель. Раненая рука слегка заныла — но только чуть-чуть, ведь боль его только что улетела вон, на север, к берегам Рэйсатру… Может, собралась наведаться к Дрэяну?

Прощай, боль! Прощай, атмереро! Без вас лучше!

Волк развернулся и потрусил прочь, вскоре потерявшись за стволами деревьев.

Теперь Диусоэро думал лишь о том, как вернуть клятву своему помощнику. Война все разгоралась и разгоралась. Старший кулаптр чувствовал, что обязан сохранить жизнь этому мальчишке, ученику Ала, который, в свою очередь, был учеником Паскома, а для Диусоэро Паском был самым уважаемым человеком на свете.

После гибели родных с Фирэ стало твориться что-то жуткое. Он приехал не в себе и в себя так и не пришел. Они больше не говорили по душам. Юноша вообще ни с кем больше не разговаривал, кроме как по необходимости — уточняя военный приказ или отвечая на какие-то бытовые вопросы.

А еще он отчаянно искал смерти. Он звал ее днем и ночью, готовый принять ее любую — лишь бы скорее.

При нервных срывах такое было у многих солдат, но у него это состояние не желало проходить. И не раз Диусоэро слышал, как вскрикивает во сне помощник, плачет и зовет атмереро.

Через полгода старший кулаптр понял, что ничего уже не вернется, как никогда не окажется Оритан в благодатной зоне экватора, где находился прежде. Ходячий труп по имени Фирэ настораживал и остальных офицеров. В пустых черных глазах на бледном лице не было ни единого намека на живую душу, никто не знал, чего можно ждать от такого существа. Которое, к тому же, имело убийственные навыки кулаптра и знало, как их применять по назначению. Он просто ходил. Просто произносил слова, если его спрашивали. Просто ел, пил, спал. И так же просто, не вглядываясь, убивал врагов. Но отныне его так и тянуло к смерти, он потерял интуицию, будто прежнего Фирэ заменили полуроботом-диппендеоре.

И вот однажды, когда снег уже превратился в слякоть, накануне давно уже не справляемого праздника Восхода Саэто, кулаптру Диусоэро представилась возможность спасти искалеченного мальчишку.

Перед тем вылетом Диусоэро распорядился так: Фирэ летит в авангарде, а ему самому придется координировать этот вылет с земли. Впервые за прошедшие полгода юноша оживился и с удивительным рвением сусликом поскакал к орэмашине. «Э-э-ге! — подумал Диусоэро. — Что-то тут нечисто!» Он уже успел отослать в ставку командования рапорт о рассредоточении своих помощников, и менять порядок было бы нарушением устава. А это значило, что действовать придется на свой страх и риск.

Диусоэро знал, что экипаж этой машины — все до одного проверенные (им же в свое время!) люди. Не болтуны и не стукачи. Значит, существовал простор для маневра.

Незаметно приблизившись к Фирэ, Диусоэро подчинил себе его волю и, пользуясь эффектом внезапности, смог вогнать в легкий, не вызывающий ни у кого подозрений, транс.

— Пришлось изменить комплектацию, — виновато доложил он орэ-мастеру. — Вы отправляетесь боевыми, без кулаптра.

Никто не удивился. Диусоэро и Фирэ вышли, а судно взлетело.

Юноша стоял, бессмысленно глядя себе под ноги и слегка покачиваясь на ветру. Казалось, тронь пальцем — и свалится навзничь. Старший кулаптр затащил его в окоп, завалил мешками и велел лежать, поскольку бой начался и надо было работать. Фирэ послушно вытянулся на мерзлой глине, более не шелохнувшись и почти не дыша.

Через десять минут после начала воздушной схватки орэмашину, в которой собирался лететь мальчишка, развеяли по ветру несколькими прямыми попаданиями.

— Так вот чего ты так запрыгал! — проворчал Диусоэро. — Что ж, значит, это хороший знак мне!

По личному каналу он связался со знакомыми «торгашами», что доставляли товары с Оритана в колонии-острова Великого Океана, затерянные среди безбрежной водной глади, и привозили оттуда продукцию колонистов.

Эмиссары были поблизости и приехали оперативно — бой еще не закончился, когда Диусоэро выволакивал из-под мешков совершенно там закуклившегося Фирэ.

— Что нам с ним делать? — глядя на эту большую бессмысленную человеко-гусеницу, спросил один из моряков.

Кулаптр махнул рукой:

— Везите его подальше отсюда. Насколько можно подальше, настолько и везите. Чтобы не вернулся.

— А он что… — «торгаш» повертел кистью вокруг головы. — Да?

— Есть немного.

— Давай-ка поспешать, Диусоэро! — вмешался второй эмиссар, торопливо поглядывая на часы.

— Вы готовьте лодку, мы догоним.

Выведя помощника на берег бухты, Диусоэро задержал его и развернул за плечи. Фирэ послушно встал, по — прежнему качаемый пронзительным ветром.

— Я возвращаю страшную клятву доблести тому, кто давал мне ее! Через сорок дней и сорок ночей атмереро твоя очистится от следов печати, и ты станешь свободен. Беги прочь от войны, Фирэ, и да не иссякнет солнце в сердце твоем, мой мальчик! Да будет «куарт» твой един!

Ялик давно растаял в тумане, а Диусоэро все еще смотрел на черную воду бухты с плавающими в ней белобокими кусками талого льда и гадал о судьбе своего — волею случая — воспитанника.

Командир Сьетторо неподдельно горевал, узнав о гибели орэмашины с Фирэ на борту. Он делал на этого мальчугана громадную ставку, а теперь его воинская карьера покатилась волкам под хвост.

— Такие, как он, рождаются раз в тысячу лет! — напиваясь вместе с Диусоэро, жаловался офицер. — Еще немного — и он стал бы живым оружием, стоящим всего ракетного арсенала Оритана! Он повлиял бы на политическую обстановку Ариноры, и они ничего не смогли бы ему противопоставить, потому что у них таких нет! Да что я тебе говорю, Диусоэро, ты раньше меня это понял! Он был бы непобедимым оружием против этих белесых ублюдков! Знаешь, кулаптр, а ведь даже и хорошо, что аринорцы погубили в том налете его родных! Он стал настолько непримиримым, что из мести в сжатые сроки положил их стократно больше, чем смог бы до этого! Их смерть пробудила в нем и азарт, и мастерство! — Сьетторо грохнул по столу кулаком. — Да что теперь говорить — такая глупая и бесславная кончина…

— Свинья ты, Сьетторо, — поморщился кулаптр с омерзением.

— Я? — поначалу удивился, а потом, свыкнувшись с этой идеей, довольно кивнул тот. — Да, я — свинья. А из этого щенка получился бы великий мастер. Как же так он не досмотрел? И как ты не досмотрел, Диусоэро?

— Знаешь, Сьетторо, вот если откровенно, то я жалею лишь об одном: что на той орэмашине не было тебя.

Сьетторо залился визгливым хохотом и, поддразнивая собутыльника, хрюкнул.

«Торгаши» вспомнили о своем пассажире не сразу. Им доложил о нем кок, исправно кормивший парня на протяжении всего плавания.

— Кажется, этот в себя приходит! — сказал повар, и почему-то шепотом.

Капитан велел проведать Фирэ.

Тот с каменным лицом смотрел трансляцию, где правитель Оритана, господин Нэсоутен, вещал перед советом страны в торжественном зале военного крыла Ведомства:

— Великий народ ори, жители Оритана! Затянувшаяся война вышла на новый виток. Мы располагаем донесениями о готовности Ариноры нанести по нам ракетно-бомбовый удар. Мы отдаем себе полный отчет, что это сообщение способно посеять панику, но замолчать его было бы преступлением перед миллионами. Каждый город нашей страны оборудован подземными убежищами, которые до сего момента носили статус секретности. Наступило время для принятия неотложных мер. В случае воздушной тревоги каждому жителю Оритана надлежит незамедлительно обратиться в локальное Ведомство вашего города и, соблюдая полное спокойствие, приступить к эвакуации по системе «Тэо» — первый уровень тревоги. Служащие военного блока локальных Ведомств обязуются оказывать населению всестороннюю помощь.

В черных глазах юного ори светилась ненависть — и это было первое чувство, которое он испытал за многие месяцы. Повару показалась, что ненависть эта направлена отнюдь не в адрес аринорцев.

— Сколько я хотя бы с вами плавал?

— Да что-то побольше месяца, — отозвался добряк-кок.

— Сегодня сорок суток, — уточнил один из тех эмиссаров, что забирали молодого кулаптра с Оритана.

Тот печально кивнул:

— Что же я теперь — дезертир?

Новые знакомые переглянулись, а ответил все тот же моряк, знакомый Диусоэро:

— Ты, ори Фирэ, геройски погибший солдат, и теперь на Оритан путь тебе заказан. Ты поживи в другом месте, здесь есть неплохие земли, теплые. А там, глядишь, кто-нибудь пройдет транзитом и отвезет тебя на какой-нибудь континент…

— Мне бы на Рэйсатру…

— Ты уж прости, но мы тем курсом не ходим.

— Высадите меня где-нибудь, — попросил Фирэ, подробно разузнав о своих перемещениях по планете.

Его оставили на одном из островов Великого Океана. Здесь всегда было тепло и тихо, лишь иногда пели черные камни и чирикали экзотические птахи, прыгая по веткам пальм.

— Дождись судна до Сухого Острова, — сказали ему на прощание, — а оттуда уже проще добраться до Рэйсатру.

Сухой Остров в представлении о нем Фирэ был связан со странными существами вроде гигантских сумчатых белок, передвигавшихся прыжками на задних лапах, и с бесконечными пустынями. Больше о тех краях он не знал ничего.

Проводив взглядом уплывающий корабль «торгашей», Фирэ отправился искать поселок — как ему объяснили, тот был «где-то неподалеку». Моряки, все измеряющие своим, водным, методом, на суше ориентировались не самым лучшим образом.

Утомленный жарой, юноша не поверил глазам, когда увидел среди небольшой пальмовой рощи озерцо. Это была хорошая пресная вода, и Фирэ первым делом напился, даже не задумавшись о подстерегающих чужеземца опасностях в виде заморских хворей.

Кругом не было ни души. Сбросив одежду, Фирэ по шейку вошел в воду и поплыл. Тело напитывалось влагой, а память — воспоминаниями о прошедших месяцах. Но возвращались они с трудом.

А что, подумалось ему, если и в самом деле вся эта жизнь — только гипноз, большая и бесконечная психологическая игра Высших ори, то есть Взошедших учителей, в которую они погружают сознание своих учеников для решения важных задач и из которой выводят в реальный мир, когда «куарт» справляется со своим испытанием? И чем, если не смертью, будет выглядеть вывод ученика для тех, кто до поры до времени остается в игре?

Юноше было легче от таких мыслей. Ведь в этом случае его родные и попутчица не умерли — они просто справились со своей миссией и ждут его перед Восхождением. Это утешительно, это сладко — верить в такое.

И это сквернейшая ложь!

Саэти только начинала свою миссию. Она не сделала еще ничего, ее не могли выпустить из игры, если бы это в самом деле была игра-испытание. Попутчиков не может разделять большой временной перерыв — они должны умереть или вместе, или друг за другом, и только после того, как завершат очередной этап развития. Наверное, оттого он и торопил свою смерть на этой войне, удивляясь, как раз за разом нечто неведомое отводило от него роковой удар, который — он точно знал! — должен был свершиться.

Тоскливо ныло сердце, и словно странствующая птица, Фирэ чуял неизбывную тягу — туда, на далекий северный материк, к брату…

Юноша нырнул напоследок и побрел к берегу. Вода была покойной и ясной, словно зеркало, лишь от его движений поверхность покрывалась кругами и рябью.

Что-то мелькнуло на дне. Фирэ посмотрел на свое отражение и отпрянул, вскрикнув от неожиданности. Ему почудилось, что под покровом прозрачной водной пелены на дне лежит и разглядывает его женщина. Наверное, мертвая, ведь живая не продержится столько без воздуха! Фирэ видел ее всего одно мгновение, но успел принять за погибшую маму — именно так она отозвалась в его сердце — и различить колыхавшиеся в воде длинные черные волосы. А еще почудилось ему, будто манит его к себе рукой утопленница, зовет…

Озерцо успокоилось — и вот снова в отражении он сам, худой, заросший, взрослый. И сердце еще сильнее защемило стремлением к брату, к чужим берегам.

Уж размахнулся так размахнулся созидатель Кронрэй! Дали волю старику — выстроил целый город за городом. Прилетайте, аринорцы, бомбите!..

Но в душе Сетену было отрадно видеть любимую орийскую архитектуру, все эти белоснежные округлости сфероидов, водные каскады, гигантские пруды и бассейны, лабиринты галерей-переходов, дуги мостов… До Теснауто оставалось чуть больше трех лун, и созидателям нужно было закончить последний павильон, самый высокий, воздушный и самый красивый в комплексе. Все это стоило риска быть обнаруженными врагом.

Еще прошлой осенью они с Ормоной переехали сюда, чтобы он мог заниматься любимым и основательно подзабытым делом. Три статуи в галерее были его заслугой… ну и, конечно, плодом многих бессонных ночей. Но что такое физическое истощение, если подумать о результате, о том экстазе, который приносила работа!

Однако же Ал был прав: с женой, с Ормоной, творилось что-то неладное. Этот исступленный блеск в ее глазах, странная новая привычка разглядывать аллийский меч или сидеть на краю бассейна, высматривая что-то в воде. Позавчера Сетен нашел ее во внутреннем дворе комплекса. Вероятно, только что выбравшись после купания на берег, Ормона была в прилипшей к телу тонкой сорочке и с распущенными мокрыми волосами. И — полностью, до обморока — выпитой, как много лет назад на Острове Трех Пещер, когда они с нею останавливали смерч.

Тессетен хотел отнести ее в их комнатушку, но Ормона пришла в себя и сильно не в духе, рывками заплела волосы, оделась и, отпуская в адрес мужа какие-то колкости по поводу его внезапной трепетности и заботливости, рыкнула на прощанье:

— Сделайте хотя бы перила в бассейне. Сколько еще раз мне нужно приложиться головой, поскользнувшись на ступеньках, чтобы до некоторых милосердных созидателей это дошло?

— Ты что, ударилась головой? Покажи! Вдруг что-то серьезное?

Ормона фыркнула, увернулась и ушла спать, а на другой день исчезла и не появлялась до сегодняшнего восхода. Ее гайна по возвращении едва стояла на ногах, а с вымокшей шерсти животного капал пот и кровавая пена.

— Ты его загонишь, — посочувствовав жеребчику, сказал Сетен.

— Здесь не интернат для школьников.

Он указал жене на изящный бортик, спускавшийся в бассейн: зная придирчивый норов атме Ормоны, строители поработали на славу.

Ормона лишь мельком взглянула на новинку и бросила:

— Прекрасно!

Тессетен провозился с очередным образцом серого мрамора до глубокой ночи, потом ему захотелось в одиночестве понырять в теплой воде, и когда он пришел в их временное жилище, Ормона уже спала.

Сетен не стал включать свет и приноровился аккуратно лечь с краю, чтобы не разбудить жену, как вдруг из ее уст послышалось имя. Он вздрогнул: она отчетливо произнесла — «Коорэ!» Чтобы разглядеть ее лицо, он включил ночник.

Женщина спала, но обметанные лихорадкой губы ее беззвучно что-то бормотали, а глаза бродили под пляшущими веками, созерцая неведомые сновидения. Словно видя кого-то, она слегка двигала рукой приманивающим жестом.

Соблазн был велик. Никогда прежде Тессетен не пошел бы на такое, но ему уже невыносимо было видеть ее каждодневные терзания и даже не знать их причин. Он уважал право жены на личную территорию, она уважала его право на то же самое, но сейчас, после того, как она прошептала заветное имя, стало не до условностей.

Подчинить себе волю спящей и установить полный контроль над ее сознанием было проще простого — гораздо сложнее оказалось подбирать правильно сформулированные вопросы, чтобы привести ее к необходимой теме.

— Для чего ты зовешь Коорэ, Ормона?

Ормона молчала. Тело ее вытянулось в глубоком трансе, дыхание прочти пропало.

— Ормона, ты здесь?

— Кого ты ищешь, Ал? — тихо и грустно спросила она не своим голосом.

— Кто ты?

— Ты не узнаешь свою жену, моя любовь?

— Назовись! — он уперся ладонью в постель и склонился над женой, вглядываясь в черты ее лица.

Капля воды с его мокрых волос упала на грудь спящей, скатилась с правого соска, устремляясь к солнечному сплетению, и соскользнула по тонкой талии, оставив на коже едва заметный блестящий след.

— Танрэй, — удивленно, хотя и очень медленно ответила Ормона, а лик ее начал судорожно меняться, обретая выражение лица статуи царицы Танэ-Ра перед Храмом в Эйсетти. — Что с тобой, Ал?

Тессетен догадался, что говорит она сейчас вовсе не с тем Алом, которым, как ему мерещилось, она грезила в этой жизни. И называет себя вовсе не той Танрэй, о которой сперва подумал он сам. Поразмыслив, он решил подыграть и посмотреть, что будет дальше:

— Почему ты звала Коорэ, Танрэй?

Хитрость сработала:

— Он в опасности, Ал. Но ты не сможешь ему помочь…

— А ты?

— Я… попытаюсь…

— Я думал, после того, что случилось с тобой… с нами… ты больше не призываешь его…

— Всё нарушилось, моя любовь. Я больше не нужна ему. Форма затмила содержание, имена сбивают с толку и запутывают всех еще сильнее. Но клянусь тебе аллийским мечом: будет день — и ты все узнаешь… Но не торжествуй прежде времени: это будет самый страшный день в твоей жизни, Ал! Не торопи его, моя любовь! Не торопи, я еще хочу побыть с тобой в этом мире…

Что-то невыносимо тяжелое, отдающее болью всколыхнулось в бездонной глубине его сердца, изгнанное памятью прошлых воплощений, затертое наслоившимися друг на друга переживаниями былых жизней. После ее слов Сетену захотелось бросить все к зимам и вьюгам, схватить жену на руки — сейчас безвольную и покорную — и бежать отсюда, куда глядят глаза, вдвоем, лишь бы она не опомнилась и не пожелала вернуться в этот кошмар.

— Что теперь ты видишь, Танрэй? Что с нынешним Коорэ?

— М-м-м… — простонала она, чуть поежившись.

— Что с ним? — мягко повторил он вопрос, беря ее за руку.

— Он… потерял свою попутчицу и свою… душу… И он направляется к нам… он и не он… Коорэ отныне уже не Помнящий, но он уцелел телом, он жив… Он будет рядом с тобой, его Учителем…

— Как ты делаешь все это?

— Не спрашивай! — в голосе Ормоны прозвучало предостережение. — Я не должна говорить и даже думать об этом!

— С прошлой осени ты не в себе, родная моя. Это видят все…

— И ты в последнюю очередь, Ал…

В ее словах прозвучала потаенная, безнадежная горечь, уже перебродившая за много лет и переставшая быть укором. Почувствовав сожаление, Тессетен невольно сделал то, чего она никогда не позволяла ему прежде — коснулся рукою прядки густых черных волос жены…

Волной ее ярости его отшвырнуло на другой край постели. Ормона подскочила разъяренной коброй и словно на пружине взвилась над ним в чудовищном своем мороке:

— Что ты делаешшшшшшь? Я шшшже не велела тебе!

— Постой, остынь! — сказал Сетен, не особенно-то переживая о своей шкуре и к тому же более чем уверенный, что она не нападет на него по-настоящему. — Я виноват, это получилось… нечаянно. Извини.

Змея пропала, и узкие, как щелки, зрачки Ормоны разошлись во всю радужку, а затем приобрели нормальные размеры. Она вывела из-за спины отведенные руки, скользнула пальцами по странно поседевшей прядке, безжалостно ее вырвала и села на место под его изумленным взглядом.

— Ты что-то выспрашивал меня, так? — с подозрением осведомилась она.

Сетен быстро справился с оторопью, но напоследок еще раз взглянул в сторону упавшего на пол серебристо-белого клочка волос.

— Да ни в жизнь! — иронично отозвался он, решив ни в чем не признаваться. — Просто ты немного болтала во сне — кстати, о Коорэ, — вот я и посвистел тебе на ушко, чтобы не начала еще и храпеть…

Прогнав остатки гнева, она усмехнулась:

— В следующий раз свисти губами, а не руками!

Тессетен понял, что жена успокоилась и что с ней можно говорить о серьезном.

— В чем же дело, Ормона, родная? Ты все еще зовешь его к нам? Тебя не остановило то, что Паском восемнадцать лет назад едва вернул тебя к жизни?

Он хорошо помнил тот страшный день, о котором с тех пор супруги предпочитали не только не говорить, но даже не намекать и не думать. Но забыть его было невозможно…

Ормона взглянула на мужа так, точно хотела поднять на смех, но еще не решила, делать это сейчас или чуть повременить.

— Когда меня такое останавливало, Сетен? Ты же знаешь: я нечувствительна к боли.

— Не обманывай.

— Я нечувствительна к боли! Ни к какой, — она раздвинула губы в мимолетной улыбке. — Он все равно будет здесь. Он не родится здесь, он приедет сюда — уже взрослым. Если мы провалили затею Паскома с «куламоэно», то надо же, чтобы кто-то позаботился хотя бы об ученике!

Тессетен вдруг почувствовал, что ему хочется прижать ее к себе и, просто закрыв глаза, ощутить еще раз ту Танрэй, которой она пришла к нему, будучи сомнамбулой.

— О самом непредсказуемом ученике, — кивнув, прошептал он ей на ухо.

— И самом любимом… — Ормона подняла лицо, схватывая с его губ жадный поцелуй, и, увлекая за собой, отклонилась гибким телом на постель. — Тринадцатом ученике тринадцатого ученика!

Улегшись в зарослях кустарника, тринадцатый ученик тринадцатого ученика разглядывал удивительную компанию возле шахт, расположенных в неглубоком карьере северной части острова.

Люди отдыхали от работы. Несколько молодых парней-ори забавлялись, левитируя камни в состоянии «алеертэо» и тем самым поражая воображение своих смуглых помощников. Один ори улегся в сухую траву и поднял диппендеоре. Громадный «кадавр» принялся состязаться с гигантской каменной глыбой, что ползала по воле нескольких шутников. Местные жители старались держаться подальше, но все же не убегали, любопытствуя, чем закончится удивительная борьба.

Под смех ори каменная глыба, отбросив диппендеоре, шустро поползла вверх по склону, в сторону зарослей Фирэ. На земле она оставляла глубоко пропаханную борозду.

Предугадать, куда направят ее рабочие, юноша не мог и предпочел устроить им небольшую дестабилизацию, пока не пришлось выдавать себя, глупо бегая по кустам от рехнувшегося камня.

Глыба рухнула наземь, не удержалась на пригорке и покатилась обратно, сбив по дороге «кадавра», а заодно разогнав во все стороны лишенных сосредоточения людей.

— Эй, кто это там? — крикнул выбравшийся из транса ори.

Фирэ понял, что ему пора показаться. Он вышел на пригорок и помахал рукой.

Приняли его на удивление радушно. Нравы здесь были просты, сердца людей — не омрачены войной и постоянной стужей. Колония ори на острове Просыпающегося Саэто оказалась немноголюдной, а местные жили поблизости в своих деревнях, работали вместе с белыми, а досуг проводили особняком, откровенно побаиваясь способностей «детей неба». Да и еще бы не побаиваться, когда те просто так, развлечения ради, гоняли по всему острову неодушевленные тяжелые предметы, могли заставить небеса пролиться дождем в засушливый период, могли вылечить умирающего, забираясь для этого к нему во внутренности или в голову. Во внутренности они лезли руками, а вот голову исцеляли, вселяя свой дух в тело больного и приводя в порядок расстроенные струны. Так, во всяком случае, со стороны казалось жрецам аборигенов.

— Как же здесь все не умерли от чужих болезней, с которыми не знакомы защитные силы? — с профессиональным любопытством спросил Фирэ кулаптра колонистов по имени Орьерго.

Тот рассказал, что поначалу сюда очень аккуратно подселили микрофлору, естественную для жителей Оритана, и стали наблюдать за людьми. Некоторые и в самом деле начали заболевать. Тогда их быстро вылечили, а уцелевших вакцинировали. И только после этого белые разоблачились и показали себя настоящих туземцам, которые до тех пор были уверены, что защитные стерильные одежды с прозрачными пластиковыми шлемами — это кожа «детей неба».

— А смертей не было, — добавил Орьерго. — Тогда еще действовало Объединенное Ведомство с его духовно-гуманистическими принципами…

Оказалось, что ори жили здесь уже несколькими поколениями, многие считали этот остров своей родиной, а Оритан, который если и видели, то в редких, долетающих сюда трансляциях, — красивой полубылью-полусказкой.

— Нам иногда рассказывают, что творится у вас… — кивнул новый знакомый Фирэ. — Трансляции у нас тут принимаются худо, зато торговые миссии привозят продукты, технику и информацию.

Что ж, подумал Фирэ, значит на технику для дойных коров — колоний — Оритан не скупится даже сейчас…

Узнав о том, что их гость — потомок древнего рода ори, да еще и «куарт» Коорэ (Фирэ не говорил, Орьерго сам рассмотрел его), староста колонистов счел за долг и за честь поселить молодого человека в своем приземистом четырехугольном домишке. Настала очередь Фирэ удивляться нелепой архитектуре построек внешнего мира.

А ночью… Ночью всегда приходила тоска, выгоняя сон и заполняя собой пустое пространство на том месте, где прежде было что-то, имеющее смысл в этой жизни. С утратой драгоценного кусочка «куарт» Фирэ днем чувствовал себя превосходно, не испытывая ни боли, ни печали, зато ночью расплачивался сполна, утопая в зеленом болоте ноющей тоски.

Однажды они с кулаптром Диусоэро на Оритане были вынуждены ампутировать ногу одному из солдат — тот был ранен и обморозился, у него началась гангрена и распространилась до голени… Отхватили выше колена, но на том беды солдатика не закончились. Даже когда все зажило, он жаловался целителям на то, что чувствует, как болит простреленная щиколотка и обмороженные пальцы отсутствующей конечности.

Теперь Фирэ вспоминал того солдата и думал о том, чего же мог лишиться он сам и что продолжает ныть ночами по старой привычке…

Он пробыл в колонии две полных луны, и к середине лета понял, что не видать ему покоя, покуда не состоится путешествие на Рэйсатру. Юноша поделился мыслями с Орьерго, на что кулаптр ответил:

— В следующем месяце в нашу акваторию зайдет траулер, который потом отправится к Сухому Острову. А на Сухом выбор больше, что-нибудь найдешь, чтобы добраться до Рэйсатру. Но почему ты так уверен, что там тебе будет лучше, чем у нас?

— Я не думаю, а знаю…

Орьерго покачал лысеющей головой и поманил его к себе:

— Скажу по секрету: староста доверяет тебе настолько, что хочет отдать за тебя дочь, обучить своим знаниям по управлению и сделать преемником. Здесь всегда тихо и спокойно. И. знаешь, даже если Оритан прекратит снабжать нас техникой и продовольствием с большой земли, мы проживем и без его помощи.

Фирэ промолчал. Ну как объяснить этим гостеприимным людям, что не видит он никакого смысла в женитьбе на женщине, не являющейся попутчицей? Имеет ли он право потворствовать разгулу хаоса, который и без его участия развели на планете «непомнящие»? Не станет ли испытывать упреки совести, внеся свою лепту в раскол новых душ — а то и впустив в этом мир бездушных, способных только есть, спать, совокупляться и — хватать, хватать, хватать?

И в следующем месяце он без сожаления распростился с новыми знакомыми, отправляясь к берегам Сухого Острова.

КОНЕЦ 1 ЧАСТИ

soundtrack - http://samlib.ru/img/g/gomonow_s_j/aaageometrya/101-ayreon-age_of_shadows.mp3